Боба нет [Мег Розофф] (fb2) читать онлайн

Мег Розофф Боба нет

Text copyright © Meg Rosoff, 2012

© Сергей Ильин, перевод на русский язык, 2017

© ООО Издательство «Альбус корвус», издание на русском языке, 2018

1

О, диво, распредивное диво! И еще раз диво!

Солнце обливает теплом и золотом лицо и руки Люси. Бледные молодые листочки развертываются так быстро, что она едва ли не слышит легкие вздохи, с которыми они распускаются. Птицы щебечут и чирикают в своих социальных сетях, точно городские труженики, ищущие себе потенциальную пару. Несколько подвыпивших облачков оттеняют прелестно синее небо. Мир кружится, опьянев от счастья.

Люси только что не смеется вслух. Что за чудесный день. Чудеснейший из всех, прошедших с начала времен.

Она не сознает, сколь многое добавляет к его совершенству. Причина ли тут в летнем платье с печатным рисунком из роз, которое ветерок подхватывает и лепит к ее ногам? Или просто в том, что и сама Люси совершенна, как почти распустившаяся роза, – столь совершенна, что можно представить себе, как солнце, нарушая все правила непредвзятости, светит лишь на нее, на нее одну.

Какой рай, думает она. Какое блаженство! Кто бы ни отвечал за сегодняшнюю погоду, он (в кои-то веки) достиг совершенства.

Поступь ее легка. Расстояние от автобусной остановки до работы невелико. На лице Люси цветет лишь наполовину взрослая улыбка молодой женщины, озаряющая ее прелестные черты. Солнце расцвечивает скулы и четко очерченный рот, подсвечивает светлые волосы. Она мечтает о близящихся летних месяцах, о веселых разговорах, о долгих розовых вечерах, о возможной любви. Ее молодость, улыбка, счастье создают, сочетаясь, самую неотразимую женщину Земли.

За ней следует на расстоянии молодой человек. Если бы он не дал себе слово не влюбляться – ни в нее, ни в кого другого, никогда больше, – то, верно, побежал и нагнал бы ее. Вместо этого он замедляет шаг и отворачивается, она ему не нравится – у него есть на то свои причины, хоть и не весьма основательные.

А переполненная радостью Люси идет дальше, почти бежит вприпрыжку. Проходя мимо фонтана, она нагибается, чтобы попасть под доставляющие ей наслаждение радужные брызги. Потом распрямляется и продолжает свой путь, мурлыча короткую молитву, не столько молитву, сколько выражение надежды, ее личное заклинание. «Милый Бог, – молится она, – мне так хочется влюбиться».

Но постойте-ка… что это? Какая удача! Бог (который почти никогда не снисходит до того, чтобы слушать людей) внемлет ее молитве. Молитве Люси!

И, взволнованный ее прелестью, решает лично ответить на эту молитву.

Какое чудо! Тут уж не диво, тут что-то покруче! Сам Бог того и гляди влюбится.

2

– Просыпайтесь!

Богу снится вода. Во сне присутствуют: ручеек, голая девушка и (разумеется) он сам. Вода тепла, девушка согласна на все, плоть ее мягка. Он протягивает руку, чтобы приласкать грудь девушки, но вместо этого охватывает пальцами тонкую руку…

– Про. Сыпайтесь.

В требовании присутствует нетерпеливая нотка.

О Исусе. Это скучнейший мистер Б – его помощник, личный секретарь, чрезвычайно личный Божий приставала. И – сюрприз, сюрприз. Очки Б сползли на кончик носа, а физиономия у него мрачная.

Бог просыпается. Приоткрывает один глаз.

– Что?

– Подойдите к окну.

У него голова болит.

– Да ты просто скажи, и все.

– Встаньте. Спустите ноги на пол. Подойдите к окну. Посмотрите в него.

С тяжким вздохом, чувствуя, что мозги его плотны и непроворотливы, как пудинг, юноша садится, сбрасывает на пол ноги, встает, покачиваясь, и проводит рукой по волосам (которые, к его неудовольствию, съехали все на одну сторону, как будто он на сильном ветру стоял). Постанывая, он разворачивается и устало плетется к окну, ноги его босы, им холодно. Прерывистый шум за окном сегодня сильнее обычного. К большому удивлению Бога, на месте улицы разливается вода, и на миг он испытывает облегчение оттого, что его спальня расположена не на первом этаже.

– Вода, – заинтересованно произносит он.

– Вот именно. Вода.

Ожесточенность в повадках мистера Б отсутствует, однако он подрагивает от неких не выражаемых им эмоций.

Бог пытается извлечь из этой картины какой-то смысл. Откуда на улицах вода? Это что же, его работа? Разумеется, не его. Ведь он спал.

– Теперь посмотрите туда.

Он смотрит.

– Что вы видите?

К спальне примыкает просторная ванная комната – туалет, раковина, белые мраморные плитки, большая ванна со скругленными углами.

Ванна.

Ванна! Теперь Бог вспоминает, что наливал ванну и, ожидая, когда она наполнится, прилег. На минутку. И, должно быть, заснул. А пока он спал и видел во сне красивую девушку в ручье, ванна и перелилась.

– Ой.

– Ой? Всего-навсего ой?

– Сейчас выключу.

– Я уже выключил.

– Хорошо.

Юноша возвращается к кровати, валится на нее.

Мистер Б обращается к Богу с обычным для него сочетанием смирения и ярости:

– Похоже, вы не собираетесь как-то поправлять учиненное вами безобразие.

За окном по улице катят волны.

– Поправлю, – бормочет уже наполовину заснувший Бог. – Потом.

– Не потом, сейчас.

Однако Бог накрывает ухо подушкой, показывая (со всей определенностью), что пилить его бессмысленно.

Мистер Б кипит от злости. А Богу уже снится, что он, весь в мыльной пене, предается плотской любви с фантастической девушкой, между тем как весь остальной мир тонет в ванне. В его ванне.

Вот и всегда так. День за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием. И дальше, и дальше, и дальше. Мистер Б (нечто большее, чем личный помощник, и меньшее, чем идеальный образ отца, – посредник, быть может, координатор, секретарша-машинистка) вздыхает и возвращается к своему письменному столу, чтобы просмотреть почту, которая (хоть он и разбирает ее ежедневно) имеет обыкновение складываться в высоченные и шаткие башни. Он отбирает одну-две молитвы, делает попытку принять по ним безотлагательные меры. Богу он их не показывает, способность мальчишки сосредоточиться минимальна – это еще в лучшем случае.

Время от времени из потока молитв выныривает голос, который трогает его одним простым достоинством – искренностью. «Милый Бог, мне так хочется влюбиться».

Совершенно не требовательная молитва. Поступила от милой девушки из тех, каким он любит помогать в первую очередь – позаботившись, конечно, о том, чтобы Бог не положил на них глаз (или еще что).

Однако у Бога нюх на красавиц – гончая позавидует, – и, прежде чем мистер Б успевает спрятать эту молитву, мальчишка выскакивает из постели и заглядывает через его плечо, обнюхивая молитву, как будто она – трюфель, почти пожирая ее, так ему не терпится наложить руки на…

– Кто она?

– Никто. Карлица. Низенькая, волосатая, старая. Трол-лиха. Хрюкает, храпит и воняет.

Слишком поздно. Бог увидел ее. Он смотрит, как Люси в тоненьком летнем платье идет сквозь пегий утренний свет – его свет, – как покачиваются ее округлые бедра, как пылают светлые волосы. Она исключительна. Безупречна.

И именно в этот миг – слепящая вспышка. Столь яркая, что на мгновение весь мир исчезает.

– Она будет моей, – говорит Бог.

Когда мистеру Б удается снова открыть глаза, он видит выражение Божьего лица, и сердце у него падает. Выражение состоит из двенадцати частей мечтательной любви, восьмидесяти трех частей плотского желания и десяти с половиной миллионов частей слепой решимости. О, пожалуйста, думает мистер Б, только не человек. Не еще один человек.

Его охватывает отчаяние. Страсть Бога к людям неизменно приводит к катастрофам, к метеорологическим потрясениям эпического размаха. Что не так с этим мальчишкой, почему он не может влюбиться в какую-нибудь миленькую богиню? Почему, ну почему ему не по нраву разумные отношения, ни к каким катастрофам не приводящие?

Мистер Б готов заплакать. Попытки отговорить Бога от чего-либо так же действенны, как попытки вразумить кальмара. Он будет преследовать Люси, пока похоть его не расточится – или пока некая колоссальная геологическая пертурбация не сотрет девушку с лица Земли. Все это мистер Б уже видел. Землетрясения, цунами, смерчи. Уникальную неспособность Бога учиться на своих ошибках – еще одну чудесную личную черту, которую он передал творениям своим.

Исполнившись счастья, мальчишка плетется назад, к постели, где и задремывает, перебирая непристойные сценарии отношений с девушкой, с которой он пока что даже не познакомился.

3

В начале сотворил Бог небо и землю.

Да только все было не так просто. Предпочтительный кандидат на должность Бога отказался от нее в последнюю минуту, заявив о своем желании проводить больше времени с семьей, хоть все и подозревали втайне, что он просто передумал. И вообще говоря, винить его было не за что. Расположена Земля была плохо – в милях от проторенных путей, в пустынном и отчасти запущенном уголке Вселенной. В пору высокого уровня занятости не много кандидатов высшего класса выказывали готовность взяться за крошечную, не апробированную планету – не говоря уж о том, что любое творение – это такая канитель, такая, если им заниматься всерьез, головная боль.

Объявление о приеме на работу привлекло лишь горстку кандидатов – в большинстве своем они оказались слишком молодыми или слишком старыми, остальные же не обладали необходимой квалификацией и даже собеседование пройти не смогли. Единственным серьезным претендентом был мужчина средних лет, известный как кандидат Б, имевший основательный, но не впечатляющий опыт работы администратором среднего звена. Когда он представлял комитету по назначениям свой послужной список, его вяловатые, отчасти профессорские повадки никакого энтузиазма в его членах не пробудили. Достичь согласия им не удалось.

А часы между тем тикали. Часы тикали, комитету надлежало принять решение. Однако глава его погряз в неприятном бракоразводном процессе, остальные члены команды, которой надлежало учредить руководство Земли, были заняты другими проектами. Терпение у всех иссякало, в умах поселились разброд и шатание, и в конце концов один из членов комитета поставил эту должность на кон в не очень приличной игре в покер. Выигравшая партию дама немедля передала должность своему непутевому юному сыну. Бобу.

Послужной список Боба (несуществующий) отнюдь не впечатлял. Однако одолевшая всех усталость и апатия были таковы, что оспаривать его кандидатуру никто не потрудился. И, как бы там ни было, разве не мог он обладать огромным потенциалом? Чего на свете не бывает!

В конце концов все решило предложение своего рода коалиции – между ни в чем себя не проявившим сыночком и малоинтересным старпером мистером Б. Время было позднее, и члены комитета откликнулись на эту идею с энтузиазмом.

– Все за?

Предложение прошло. Мать Боба сообщила своему сыну о постигшей его удаче, а Б велено было свернуть текущую работу и подготовиться к переводу. Двое членов комитета отвели его в сторонку и объяснили, какую роль ему предстоит сыграть, – на него, сказали они, возлагается большая ответственность, особенно если учесть, насколько неопытен второй назначенец. «Думаем, вы хорошо сработаетесь». Неполучение мистером Б этого места стало для него страшным ударом, окончательным подтверждением того, что карьерные амбиции, которые он тихо лелеял многие годы, оказались попросту пшиком. Не был ли он чрезмерно углубленным в себя, недостаточно жестким? Не ошибался ли, полагая, что годы компетентного, ответственного служения привлекут к нему благосклонное внимание?

Щемящее чувство, которое мистер Б испытал при первой встрече с новым начальником, ничего хорошего не предвещало. Мальчишка был наглым, дурно воспитанным, изъяснялся односложными словами, совместной работой явно не интересовался, а общего своего невежества нисколько не стыдился. Мистер Б провел в деле достаточно долгое время, чтобы понимать – стартапы всегда сложны, их не следует небрежно проигрывать в покер или доверять наудачу чьим-то безалаберным сынкам-незнайкам.

Ну ладно, думал он, если мальчишка провалится, это будет его проблемой, не моей. Однако в глубине души мистер Б знал, что это неправда. Если все пойдет хорошо, почести достанутся сопляку. Если нет, винить станут его, мистера Б. Он надеялся, что комитет окажется правым относительно Боба, – надеялся, что его энергия и творческие способности искупят все то, что выглядело на бумаге прискорбным отсутствием опыта. Закрывал глаза и надеялся вопреки всему, что все каким-то образом сложится к лучшему.

Вообще говоря, мистер Б прожил к тому времени сроки достаточные, чтобы понимать, сколь опасны такие надежды.

4

В зоопарк Люси входит через турникет для служащих.

Она проработала здесь уже три месяца, и, хоть зоопарк не особенно велик и богат, любит его всей душой, и считает себя, получившую такую работу, счастливицей.

– Мне не стоило бы говорить вам об этом, – прошептал ей однажды заведующий отделом кадров, – но на ваше место было подано больше девяноста заявок.

Здешний штат состоит из двух старших смотрителей и шести младших. Они водят по зоопарку семьи и группы школьников и всего лишь в прошлом месяце получили благодарность за вклад в развитие системы образования. Обстановка здесь сердечная, почти семейная, и, как во всякой семье, дело не обходится без мелких интриг. Однако не склонная к сварам Люси просыпается что ни утро ужасно довольной своей судьбой. Обо всем этом она думает, облачаясь в синий комбинезон, застегивая на груди его молнию и заправляя за ухо выбившуюся прядь волос.

– Здравствуйте, Люк, – немного нервничая, говорит она главному смотрителю. – Мне сегодня начать с рептилий?

– Решайте сами, – отрывисто отвечает он, не повернувшись, чтобы взглянуть на нее.

Люк – единственный, кто отравляет счастье Люси. Сначала она полагала, что он просто застенчивый человек или, быть может, нелюдим. Но потом обнаружила, что он вполне способен смеяться и выпивать практически с каждым, кроме нее. Она не из тех девушек, что привычно обзаводятся врагами, и для нее остается загадкой, почему, когда Люк глядит на нее, его лицо каменеет.

Она не знает, что ее прием на работу здорово его раздражил. Люк совершенно уверен, что, будь он причастен к найму сотрудников, верх одержал бы какой-то другой претендент – ведь только внешность Люси и позволила ей обойти кандидатов более квалифицированных.

На этом основании он взял себе за правило сторониться Люси, решил, что завлечь его в круг своих поклонников ей не удастся. Положительные отзывы о ее работе он отметает, считая их результатами страстного увлечения ею, своего рода массового гипноза, которому подвергаются коллеги. Один ее промах, думает он (игнорируя накопление свидетельств касательно того, что Люси может в конце концов оказаться более чем пригодной для ее работы), один промах, и я настою, чтобы ее заменили кем-нибудь более подходящим.

– С добрым утром, красотки, – с таким приветствием обращается Люси к стеклянной стене вивария, отпирая дверь кухни рептилий. Она поднимает тяжелую крышку морозилки, вытаскивает мерзлый кирпич цыплячьих эмбрионов и укладывает его на металлический поднос, пусть немного оттает.

– Завтрак, – бормочет она, состроив приветственную гримаску. – Вкуснятина.

В первом стеклянном коробе она ласково приподнимает шестидесятисантиметрового маисового полоза и отшкрябывает лопаточкой его загрязненную лежанку. Живот у полоза вздут, еще остается зримой вчерашняя мышь. Переваривая пищу, змеи бывают неприветливыми, и Люси покидает полоза и идет вдоль коробов, поправляя кормовые подносы. Потом пробует вилкой оттаивающих цыплят; три-четыре минуты в микроволновке, и их можно будет разлепить.

Змей Люси любит, любит чувственное скольжение их шелковистой кожи по ее. Размораживание еды – занятие не из приятных, однако в конечном счете это пустяк. Зато обезьяны, благослови их Бог, питаются фруктами.

Когда она заканчивает с рептилиями, утро уже в самом разгаре. И ей отчаянно хочется выпить кофе. Выйдя под яркое весеннее небо, она быстро-быстро моргает, зрачки ее сужаются, на миг все вокруг темнеет. Когда зрение возвращается, она не без некоторой тревоги бросает взгляд влево, потом вправо. Это стало привычкой, сознает Люси, и сильно ее раздражающей, – старания увернуться от Люка.

Путь свободен, Люси идет к комнате персонала, в этот час почти всегда безлюдной. О, пожалуйста, пусть кофейник не будет пустым, думает она, – однако кофейник пуст. В итоге Люси ополаскивает его, удаляет старый фильтр, вставляет свежий и, посмотрев на часы, заполняет кофеварку. Время у нее имеется, ровно столько, чтобы успеть накормить обезьян до ланча.

Люси слышит голоса и, обернувшись, видит проходящих за окном Люка и его секретаря Мику. Оба смеются, а она вмерзает в стену, как кролик, надеясь стать невидимкой. Не входите, молит Люси и, когда они не входят, слегка обмякает от облегчения.

Как ему удается заставить меня почувствовать себя виноватой из-за какой-то чашки кофе? – сердито думает она. Я что, сачкую? Увиливаю от работы?

Она достает из холодильника молоко, стараясь отнестись к Люку объективно, представить, каким видят его другие, – и без малейшего успеха. Мика считает его красивым, однако Люси не видит и этого. При таком-то характере? Кофеварка пищит.

Она наливает чашку кофе, добавляет молоко и проглатывает результат как можно быстрее. А, ладно, сокрушенно думает она, будем считать, что такова жизнь. К тому же все изменяется. Он может получить новое место, уйти отсюда, подыскать другого ни в чем не повинного, усердно работающего коллегу и невзлюбить его безо всякой на то причины.

Опустошив чашку, Люси ополаскивает ее, быстро проводит губкой по столу. Пора мне снова влезать в хомут, думает она и несмотря на все усмехается. Ну и дура же я. Лучшая на свете работа, а я могу думать только о единственном ее недостатке.

Когда она выходит под свет дня, Боб наблюдает за ней, подрагивая от пылкой страсти.

5

Талант Боба, уж какой ни на есть, состоит из нескольких неосознаваемых, но обаятельных особенностей юности: энергии, безрассудства и полной неспособности признавать свои недостатки.

У мистера Б имеются свои средства защиты. На-пример, рутина. Каждый день начинается одинаково – с двух ржаных тостов, несоленого нормандского масла, малинового джема, двух яиц пашот и крепкого кофе. Что до его начальника, то, когда бы тот ни соизволил проснуться, – горячий чай и полкоробки «Коко Попс». Зверушка Боба стоит у края стола, мечтая о том, что еда свалится ей прямо в рот. Это странноватое, немного смахивающее на пингвина существо с длинным элегантным носом муравьеда, глазами-бусинками и мягким серым мехом. Экк всегда и неизменно голоден, наполнить вечную пустоту его желудка не способны никакие объедки.

Мистер Б слышит доносящиеся из комнаты Боба ерзанье и вздохи. После того как Бог открыл для себя Люси, он стал спать урывками, неспособный вырваться из железных когтей плотского желания. Преобразование озабоченного подростка в оружие массового поражения почти завершилось.

В конце концов он просыпается. Мистер Б встает из-за письменного стола и несет к постели Боба чай – такова его работа.

– Уже полдень, сэр.

– А, сэр, значит? – Он нынче вздорен. – Вчера я сэром не был, нет?

– Потоп помните?

Боб, покривившись, пукает.

– Это твое дело – заранее знать, что я забуду закрыть кран.

– Экк?

Экк переводит взгляд с Боба на мистера Б, надеясь, что они поругаются.

Однако ругаться они не станут. Тот из них, что постарше, может и не принять на себя ответственность за свершившееся бедствие, но Бобу, в сущности, все равно.

Бог надувает губы. Его густые юношеские волосы спадают ему на один глаз, кожа отливает серостью, как у человека, недостаточно часто выходящего из дома. Вчерашняя история с ванной пошла ему впрок.

– Ваша одежда, о Священный Владыка Мира.

Мистер Б с поклоном вручает ему майку с большим логотипом магазина спортивных товаров, и Боб послушно просовывает в нее голову. Он ее уже, считай, неделю таскает.

– Какие-нибудь успехи с девушкой?

Он старается, хоть и тщетно, задать этот вопрос безразличным тоном.

– Никаких, ничего, ни фига, – отвечает мистер Б. – Насколько я могу судить, она не знает даже, что вы живете на свете.

– Это почему же она не знает, что я живу?

Мистер Б понимает, что настроение Боба ухудшается. Конечно, он обязан помогать Бобу во всем, – но не перебарщивая, не усложняя собственное и без того жалкое существование. Мистер Б вздыхает.

– Почему бы вам не действовать открыто, не дать ей понять, что вы без ума от нее, и не посмотреть, что она скажет?

На лице юноши появляется выражение надменного презрения.

– Она не из тех девиц, которых легко затащить в постель.

Да неужели?

– А ты ей сказать не можешь? Ведь можешь же. Ты делал это раньше.

– И больше не стану, – отвечает мистер Б. – Со сводничеством я покончил. В моей должностной инструкции оно не упоминается.

Строго говоря, никакой должностной инструкции у него нет, а если и была когда, то настолько давно, что все подробности этого документа затерялись в туманах времен.

– Я ведь могу и заставить тебя помочь мне.

Мелочная угроза, обозначившаяся на лице мальчишки, заставляет мистера Б содрогнуться. Он затрудняется представить себе женщину, которая сочтет Боба привлекательным.

– Выйдите из дома и скажите ей о вашем чувстве. Иначе вы так и будете одиноко мастурбировать в этой комнате до скончания времен. Худшее, что может случиться, – она вам откажет.

Он понимает, что это слова особенно жестокие, потому что отказа-то мальчишка и боится пуще всего на свете.

Боб мрачнеет.

– Как мне ее найти?

– Зоопарк. Со вторника по воскресенье. С девяти до…

Изо рта Бога вырывается что-то похожее на вой.

– Никогда не знал, как вести себя с животными. И как я туда попаду? Что скажу? А если я ей не понравлюсь?

– Купите билет. Навестите гиппопотамов.

Боб вылетает из комнаты, хлопнув дверью. Его обложили со всех сторон. В прежние времена они не вели бы таких разговоров. В прежние времена он щелкал пальцами – и полный порядок.

А теперь все не так, все ему ненавистно. Несправедливо.

Экк, склонив голову набок, нежно облизывает ухо Боба длинным липким языком. Таков его личный способ выражения сочувствия, и способ весьма неэффективный.

6

В начале Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: «Да будет свет». И стал свет.

Вот только был он не очень хорош. Боб сотворил фейерверки, бенгальские огни и неоновые трубки, которые оплели земной шар, точно причудливые спутанные радуги. Он баловался мерцавшими светляками и малопонятными тварями, головы которых светились, отбрасывая длинные, перекрывающиеся тени. Имелись также свечи в милю высотой и горы китайских фонариков. В течение часа или около того Земля освещалась огромными хрустальными паникадилами.

Боб считал свои творения весьма клевыми.

Они и были весьма клевыми, да только никчемными.

Поэтому Боб попробовал использовать светящуюся атмосферу (которая оказалась токсичной), затем поместил в центр планеты источник слепящего света, но тот давал слишком много тепла и выжег все дочерна. И наконец, когда он свернулся в уголку пустого ничто, утомленный, точно дитя, бестолковостью своих усилий, мистер Б воспользовался этим, чтобы навести некоторый порядок, создав внешнее светило, гравитацию, примерно равное чередование света и тьмы, которые стали Днем и Ночью. Такие, в общем, дела. И был вечер, и было утро: день один. Ничего экстравагантного, зато работает.

Все это было проделано, пока Боб спал. Когда же он проснулся, свет больше на повестке дня не стоял, да, собственно говоря, Боб о нем и забыл. Он переключился на воды и небеса, на сушу и огромные океаны. Мистер Б ничего подобного никогда не видел, но лишь пожал плечами. Почему бы и нет? Может быть, у малыша имеется некий план.

И сказал Боб: «Да произрастит земля траву и дерево плодовитое», и она произрастила, и мистер Б должен был признать, что многие из плодов затейливы и вкусны – за одним-двумя исключениями: гранатами, обладавшими формой, но не функциональностью, и лимонами, от которых губы его сморщились, точно утячья гузка, заставив Боба выть от смеха, пока он не свалился в океаны, из которых долго выбирался, отплевываясь.

И обозрел Боб все, что успел пока сотворить, и увидел, что это хорошо. И сказал он: «Да произведет вода в обилии тварей рыбоподобных и птицеподобных тоже». И – ну надо же! – взялся за этих тварей весьма основательно. Одним он дал спинные хребты, другим причудливую раскраску; затем стал добавлять перья и чешую, а временами и перья, и чешую; безжалостные острые зубы и пронзительные глаза одним и умильные мордочки при бритвенно острых когтях другим. На некоторых из птиц было приятно смотреть – грациозные длинные шеи, цветистое оперение, зато другие получили большие до идиотизма лапы и крылья, которые только мешали летать.

Поскольку пищу для плотоядных зверей он сотворить не потрудился, те почти сразу принялись поедать друг друга, что и встревожило мистера Б, да еще и оказалось не следствием временной забывчивости Боба, но предрасположением, чреватым кой-чем намного, намного худшим.

Мистер Б начал предполагать, что мальчишка действует вслепую.

Но, прежде чем в душе мистера Б успело укорениться отчаяние, Боб предложил ему (досадительным тоном, говорившим – положение, дескать, обязывает) сотворить что-нибудь самостоятельно. И, хотя поначалу связываться с этим ему не хотелось, воображение мистера Б принялось рисовать племя величественных лоснистых созданий с мягко улыбавшимися лицами и мощными хвостами, несущихся по морям с поразительной скоростью – и при этом дышащих воздухом и рождающих живое потомство. Жили они под водой, но не были отчужденными и холоднокровными, как рыбы, а голоса их звучали выразительно и западали в память.

И так сотворил он огромных китов, которых даже Боб нашел очень милыми. А мистер Б благоговейно смотрел, как черно-синие воды волшебно расступаются перед его творениями и смыкаются за ними. И долгое время после того, как Боб затеял создавать целую ораву идиосинкразических юродивых (наподобие утконосов или медлительных лемуров), мистер Б в счастливом изумлении смотрел на своих китов.

– Как вы прекрасны, – шептал он им, и они нежно улыбались ему, счастливо принимая его обожание.

И тогда Боб взялся создавать всякого рода пресмыкающихся по земле тварей, а с ними и тех, что скакали, и забирались на деревья, и ползали, и прокладывали подземные ходы, и повелел им неистово размножаться, чем они и занялись в самой потрясающе жуткой манере, какую когда-либо видел мистер Б, да к тому же и вгонявшей его в легкую краску. Ему хотелось похлопать мальчишку по плечу и спросить: «Простите за бесцеремонность, но вы совершенно в этом уверены?»

Между тем Боб подпрыгивал на месте и уверял, что все это «хорошо, хорошо, хорошо», уж до того хорошо, что он никак не мог перестать хихикать в самодовольном ликовании – совершенно как только-только вставшее на ноги слабоумное дитя. А затем, точно ребенок постарше, не способный устоять перед искушением обсыпать чем-нибудь сладеньким мороженое, в котором и так уже намешано невесть что, он даровал своим творениям целую какофонию разнородных языков, отчего те перестали понимать друг друга, и просто забавы ради привязал погоду к собственному настроению, и теперь, когда он был весел, сияло солнце, а когда несчастен, шел дождь и разражалась буря, чтобы уж и всем другим никакое счастье не светило. Когда же мистер Б спросил в конце концов (изобразив превеликое уважение, коего не испытывал), как все это сможет работать в ансамбле, Боб, по всему судя, вопроса не понял, и мистер Б погрузился в уныние еще пущее.

И в конце концов Боб благословил все созданное им бесформенное извращение, но успел совершить напоследок акт творения настолько опрометчивый, настолько пугающий, самоубийственный и неуместный, что мистер Б вмиг почувствовал: его необходимо как-то остановить. Он сотворил человека по образу своему и дал ему владычествовать над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.

Что, как мог видеть всякий, было готовым и верным рецептом катастрофы.

И когда, наконец, в день шестой Боб расслабился (на манер самодовольной бестолочи, коей, как окончательно убедился мистер Б, и был) и сказал, что это очень, очень хорошо, просто поразительно хорошо, прибавив, что теперь он хотел бы отдохнуть, потому как творение его утомило, мистер Б в ужасе уставился на него и подумал: лучше бы тебе, приятель, было отдыхать как можно дольше, потому как ты только что сотворил на твоей бесценной маленькой планете чудовищную кашу, и едва твои оголодалые рыбы, и птицы, и идиотские плотоядные со спинными хребтами, острыми зубами и крошечными мозгами сойдутся все вместе, начнется кровавая баня.

И стоило ему так подумать, первый лев сожрал первую антилопу. И пришел к заключению, что это было и вправду очень хорошо.

Чем больше мистер Б размышлял, тем сильнее тревожился. Ему навязали не просто Боба, но и целую расу созданных по образу его тощих надменных недоумков. Мистер Б представлял себе «очень хорошо» несколько иначе, получившееся нельзя было назвать даже посредственным или жалким, оно было не чем иным, как еще одним шагом по пути к вечному проклятию.

Каковым в значительной мере и оказалось.

7

– Как чудесно, что ты позвонила, Люси, милочка. Ничего дурного не случилось?

– Позвонила ты, мама. И разумеется, ничего дурного не случилось.

– Ну, я тебя надолго не задержу. Я всего лишь хотела сказать тебе о замечательной распродаже, это в…

Люси вздохнула.

– Нет, мама, спасибо. Одежды мне хватает.

– Конечно, конечно. – Пауза. – А как работа?

– Думаю, все хорошо. На этой неделе должны сказать, как я прошла три недели испытательного срока. Вот жду – завтра пятница. Сколько еще можно ждать? Меня это с ума сводит.

– Пустяки, милая. Уверена, тебя примут. Ты так много работаешь.

Люси поморщилась. Мать не имеет ни малейшего представления об офисных интригах, не знает, как трудно сейчас сохранить работу.

– Если я не начну одеваться, то опоздаю.

Миссис Давенпорт откашлялась.

– Ты ведь знаешь, в Рождество Алфея выходит замуж.

Люси промолчала.

– Вчера вечером позвонила тетя Эвелин, спросила, сколько нас будет.

– Сейчас посчитаю, – сухо сказала Люси. – Я, ты и папа. У меня получается трое. Посчитать еще раз?

– Нет, разумеется, нет, милая, но, видишь ли, она сказала, что ты можешь привести своего поклонника, если…

– До свидания, мама.

От силы, с которой она хлопнула трубкой по телефону, опасно покачнулась припостельная лампа. Потянувшись к ней, Люси сшибла чашку с чаем. По белому овчинному коврику у кровати расплылось теплое коричневое пятно.

– А, черт! – Люси едва не заплакала. А все мама.

Если с матерью Люси вам встречаться не доводилось, вы наверняка знаете кого-нибудь сильно похожего на нее. Внешне Лаура Давенпорт походила на дорогого пони – крепкого, настороженного и ухоженного. Когда-то в прошлом она сменила разгульную молодость на расчетливый брак и милый дом в стиле Регентства и ныне вела жизнь добропорядочной пригородной домохозяйки. Она отдавала предпочтение дорогим твидовым и кашемировым кардиганам немарких расцветок, великолепно готовила ростбиф и лишь от случая к случаю задумывалась, не могла ли ее жизнь сложиться иначе.

Ни одно из этих здравых качеств не смогло подготовить ее к появлению на свет младшей из дочерей, ни на кого в семье не похожей – ни внешне, ни внутренне. Люси была из тех большегрудых женщин с кремовой кожей и фигурой наподобие песочных часов, коих обожали художники и любовники более ранних времен, когда слова наподобие «рубенсовская» выражали чистой воды преклонение перед розовых тонов лицами, мирно парившими над монументальными бюстами, колышащимися бедрами и ямочками на ягодицах; перед телами, которые выглядели наиболее прельстительными, когда все их облачение составляли большие позолоченные рамы. Люси, обладавшая узкими лодыжками и светло-золотистыми волосами, представляла собой существо, взывавшее к чувственности прошедших лет, ее формы были, возможно, и не модными, но роскошными.

Подобно многим девушкам ее лет, Люси жаждала любви. И утолить эту жажду было несложно. Однако та же самая светозарность, что влекла к ней совершенно посторонних людей, ей и мешала. Одни мужчины считали ее волнующие очертания свидетельством глупости. Другие полагали, что она заносчива. Третьи думали, что она в их сторону и не посмотрит, так чего ж тогда из кожи-то лезть? И потому ее потенциальные ухажеры в удивительно больших количествах самоисключались еще до того, как она получала шанс узнать их имена.

А тут еще мать, которая вечно подталкивала ее в сторону «подходящих» мужчин, намекая при этом, что в ее дни девушки не сидели в ожидании мистера Что-Надо, но выходили на люди, проявляли предприимчивость. Результаты такой предприимчивости представлялись Люси сомнительными. Мать, явно много чего повидавшая в свое время, кончила тем, что вышла замуж за отца – милейшего человека, однако она (даже на любовный взгляд Люси) почти ничего общего с ним не имела. И мысли Люси перетекли, что случалось в последние годы нередко, к ее крестному отцу, Бернарду. Интересно, была ли мать предприимчива и с ним?

А, ладно, черт с ними со всеми, думала Люси. Ей всего двадцать один год. Времени, чтобы привести в божеский вид интимную сторону жизни, у нее предостаточно. И вообще, быть в ее возрасте девственницей – не такая уж и трагедия. Пусть оно и ощущается как таковая.

Люси схватила ключи, телефон, сумочку, заперла дверь и побежала к автобусной остановке – опаздывающая, злая на мать из-за разлитого чая. Если автобус не появится сию же минуту, у нее не останется времени, чтобы позавтракать. Придется поститься до одиннадцати. Мысль эта разозлила ее еще сильнее.

Однако автобус пришел сразу, пробок не было, водитель сумел проехать на зеленый шесть светофоров подряд. Ко времени, когда Люси сошла на своей остановке, она почувствовала себя бесконечно веселее.

Хозяин кафе приветствовал ее взмахом руки.

– Тост?

– Два, – ответила она. – И кофе, пожалуйста.

Увидишь поутру дружеское лицо, и сразу все меняется. Простая встреча с приятным человеком – вот и все, что требовалось, чтобы улучшить ее настроение, и на работу Люси пришла веселой и радостной, как всегда. После кофе и тостов она стала даже удивляться тому, что вообще ухитрилась расстроиться. В сущности, удовольствия жизни так просты. Человек просто-напросто должен ценить то, что у него есть, и сознавать – ладно, бывает и хуже.

8

Мать Боба играет в покер и потягивает джин. Выиграв изрядное число партий, она приходит к заключению, что джин, должно быть, приносит удачу, и переключается на двойные порции. Сдача за сдачей, карты складываются во флеши, стриты и пары, пока фишки Моны не выстраиваются в большую волнообразную стену, за которой она укрывает свое упоение.

Боб, как обычно, появляется поздно, да еще и в компании Экка. Он занимает пустое место рядом с матерью, кивает дилеру. Экк мгновенно перемещается к концу стола и с неприкрытым вожделением вперяется взглядом в блюдо сэндвичей.

– А это кто? – восхищенно воркует Мона, глядя на зверька. – Какая прелесть. Это твое…

Она двусмысленно приподнимает бровь.

– Мое кто?

– Твое дитя? – Мона помавает пальцами, однако зверушка держится от нее на расстоянии, как можно дальше вытягивая нос и осторожно принюхиваясь к ее руке.

– Мое дитя? Конечно нет. Ты посмотри на него. Это Экк, во имя всего святого. Разве у него мой нос? Приди в себя, мама. Он никто. Просто такая безделушка.

Безделушка? Экк мрачнеет, обиженно распушает мех. Он всегда считал себя стоящим на ступень-другую выше любой безделушки.

– Иди сюда, маленький Экксик, – подманивает его Мона и, когда Экк на шаг приближается к ней, похлопывает зверюшку по голове, гладит по шкурке и воркует: – Смышленая безделушка. Милая безделушечка. Он правда не от тебя произошел, дорогуша? У него ротик чем-то напоминает твой, когда ты был крошечным…

Боб сощуривается, хмурит брови.

Сидящий напротив Моны мистер Имото Хед откашливается.

– Мы сюда балабонить пришли или в карты играть?

В голосе его слышатся угрожающие раскаты. Он питает определенную слабость к Моне, но не к ее сыну, который имеет обыкновение подсаживаться к карточному столу, чтобы прибрать к рукам то, что выигрывает мать.

Впрочем, и с теми, кто ему нравится, мистер Хед до любезности не снисходит.

Рядом с Хедом сидит его дочь, Эстель, предпочитающая держаться в тени девушка с тихими повадками и холодным умом. Она не играет, никогда. Теперь она смотрит на Экка.

– Привет, – говорит она. – Какое прелестное существо.

– Пре-лестное? – Боб ногой пинает Экка в бок, и тот валится, взвизгнув от боли. – Слыхал? Она считает тебя прелестным.

Эстель, которая мигом засекла, на что нацелился Экк, снимает со стола блюдо с сэндвичами и предлагает их ему. Глаза Экка округляются от вожделения. Он сжирает сэндвичи – никто и моргнуть не успевает – и тяжело припадает, умиротворенный, к ноге благодетельницы. Та нагибается, чтобы погладить его, Экк сонно урчит.

Снова сдают карты, Мона неторопливо берет свои. Ничего. Она пасует.

Боб, нахмурясь, следует ее примеру, досадливо хлопая картами о стол. Экк вздрагивает.

Следующая сдача столь впечатляюще дурна, что в голову Моны закрадывается подозрение насчет нечистой игры. Она пробегает взглядом (не так чтобы твердым) по ничего не выражающим лицам игроков. Вытягивает из колоды три карты и кричит, требуя еще джина.

На двадцать четвертой худшей в истории покера сдаче все достояние Моны сводится к горстке фишек, не превосходящей размерами чайную чашку. Она озирается, изучая физиономии своих противников. Разумеется, у каждого из них есть возможность – иными словами, сила – для мухлежа, однако правила галактического покера нерушимы и за всю его долгую, запутанную историю никто еще ни разу не сжульничал. По крайней мере, в жульничестве не признался.

При следующей сдаче она получает от дилера двойку пик, четверку треф, джокера, фотографию пушистого котенка и почтовую открытку из Марбельи.

Мона гневно вскакивает на ноги, покачиваясь, едва не опрокидывая стол. Росту в ней вдруг становится футов тридцать. Языки огня бьют из кончиков пальцев Моны и лижут гигантский ее торс. Ее бронзовато-медные змеистые волосы овивают голову усиками пламени.

– Тут кто-то пу-пытается ви-лиять на ход игры, – произносит она лучшим своим урчащим – сталь, закаленная в джине, – голосом. – И когда я узнаю кто, последствия будут… пагубнительными. Катасферическими.

Мону шатает, джин катасферически плещется в ее глазах.

– Сядь, мама, – шипит Боб.

Мистер Хед улыбается, Эстель смотрит себе на руки. На лицах прочих игроков застыло выражение потрясенной невинности.

– Ваше обвинение до глубины души уязвляет меня, – мягко сообщает Имото Хед и неторопливо поднимается на ноги, каковому действию аккомпанирует громкий треск магнитной бури. Мона, совершая медленное зеркально отраженное движение, садится.

Игра продолжается.

9

Мистер Б смотрит на огромную стопку бумаг, руки его спокойно лежат на поверхности изящного, выкрашенного под черное дерево бидермейеровского секретера, они пребывают сейчас в полной готовности, как у пианиста, который вот-вот примется за Листа. Перед тем как вытянуть из груды бумаг определенную папку, он рассеянно прослеживает бледное мерцание кленовой прожилки секретера. Мистер Б помнит, как купил эту вещицу в Вене после того, как армии Наполеона получили под Ватерлоо последний удар. Покупка могла произойти и на прошлой неделе, такой недавней она кажется.

Мистер Б старается не задерживаться в мыслях на прошлом. Бессмысленно, говорит он себе. Только это и позволило ему протянуть так долго, опережая на шаг того, другого, оставаясь тактичным и твердым. И если в его преданности делу проступили какие-либо признаки угасания, то лишь по причине безнадежной, неослабевающей, недостойной тупости колоссальных, идиотических…

Хватит. Хватит.

Он опускает голову на руки.

И наконец вытягивает папку, ту папку, самоважнейшую папку, которая содержит его прошение об отставке. Он проверил и перепроверил каждое слово, каждую строчку, расставил все кратки над «й» и умлауты над «ё». И вот оно наконец готово. Он полностью уверен в совершенстве этого документа и в необходимости отправить его незамедлительно. Время пришло. Задержав дыхание (ибо сейчас – миг величайшей важности, мягкого толчка первой костяшки домино, с которого, надеется он, начнется долгая череда последующих действий), мистер Б с исключительной тщательностью опускает письмо в конверт, и… готово. Отправлено.

Глубокий вздох. Жребий брошен. Конечно, комитет сжалится над ним, а если не сжалится, то хотя бы поймет его отчаяние, оценит представленные им логические доводы касательно необходимости длительного отдыха либо другой работы (даже черной, если потребуется, но предпочтительно – в виде признания высокого мастерства, которое он проявлял в течение долгого времени, – кабинетной, в должности начальника чего-нибудь). Не требующей напряжения, вот что главное. Спокойной. И чтоб никакого Боба.

Он смакует это мгновение с чем-то средним между душевным подъемом и страхом. В конце концов, перемены же случаются. Мистер Б в восторге от шага, который наконец-то смог совершить. Он отработает положенные шесть недель, а затем будущее поманит его к себе, чтобы раскрыть перед ним огромную почтальонскую сумку, набитую новыми возможностями. Необходимо детально обдумать стратегию ухода. Теперь уж недолго. А подготовка предстоит основательная. Он выпускает воздух из груди.

Будь мистер Б человеком иного рода, он бы сейчас визжал, пел и скакал от радости.

Мистер Б подталкивает очки к переносице. Главное сделано, пора заняться повседневной работой. Он смотрит на неопрятные груды молитв, и сердце его наполняется знанием: этот процесс конечен, во всяком случае, в том, что касается его. Сегодня у него буква В. «Война» (геноцид / бойни / этнические чистки), «Вода» (загрязненная / ее нехватка / отравленная), «Вдовство и завещания» (несправедливые / незаконно измененные). Впрочем, для начала он вытягивает папку «Киты».

О своих китах мистер Б думает каждый день. Когда терпение, с которым он переносит Боба, спадает до низшей отметки, мистер Б думает о них, больших и важных, об их гулких песнях. Они его. Конечно,работа Боба также не лишена достоинств. Мистер Б только дивится тому, что Бог, который сваливает свою грязную одежду в понемногу плесневеющую кучу рядом с его кроватью, смог создать беркутов, слонов и бабочек. Какие мгновения божественного вдохновения! Собственно, ему нравятся и другие создания Боба – грузно скачущие полосатые тигры, грациозные, покрякивающие на лету длинношеие лебеди. Нелепые, похожие на подушечку для игл дикобразы. Мальчишка не лишен дарований, но лишен дисциплины, сострадательности и эмоциональной глубины. Дара провидения.

Как удается Бобу, пытается понять мистер Б, оставаться столь отчужденным от собственных прекрасных творений? Дело тут, помимо прочего, в отсутствии устойчивости внимания, в неспособности сохранять интерес к чему-либо, в склонности бросать новые игрушки в каком-нибудь бесплодном уголке Земли, а самому гоняться за (очередной) распалившейся шлюшкой.

Мистер Б выглядывает в окно. Разве в то время нынешняя его работа представлялась ему такой уж плохой? «Мы нуждаемся в вас, – говорили они, – в вашем опыте, стабильности, навыках работы с людьми». Не описывая, собственного удобства ради, лузера, которого они выбрали ему в партнеры.

Что уж греха таить, он был польщен. Они точно знали, надевая ему петлю на шею, какие слащавые слова следует нашептывать.

«Так трудно найти хорошего работника», – говорили они. И ведь всё же они знали. Да-да, теперь он уверен, знали с самого начала. Мальчишка и тогда был туп как валенок, и, если бы его не проталкивал кто-то, не лишенный влияния, он и сейчас болтался бы посреди галактической пустоты – спал бы, наверное, или в носу ковырял.

«Он будет расти в процессе работы, – уверяли они, – постепенно набираться высоких достоинств». Ничего он, разумеется, не набрался, и в конечном счете это никого не заботило. Во Вселенной так много более перспективных уголков, требующих повышенного внимания.

Мистер Б вздыхает.

По крайней мере, сейчас Боб отсутствует, ушел. Пусть на эту ночь он станет еще чьей-то проблемой.

10

Дилер сдает карты.

Мона получает фулл-хаус из тузов и королей и начинает думать, что, возможно, поспешила, обвинив Хеда в жульничестве. Возможно, ей просто не везло. Ха-ха, думает она и выталкивает в середину стола все оставшиеся у нее фишки.

Хед выкладывает роял-флеш.

Игроки, все как один, вскакивают на ноги. Мона одевается пламенем и, когда Хед предлагает удвоить ставку или закончить игру, сразу принимает первое предложение – опрометчиво, как мог бы сказать кто-нибудь. Но кто же бросает игру, когда такая карта прет, – Мона прикидывает, что бы ей поставить.

Боб выглядит скучающим.

– Итак? – говорит Хед. Угроза облекает его, словно облако пыли.

На глаза Моне попадается Экк. Стремительно нагнувшись, она берет его поперек спины и плюхает на стол, где он и стоит, помаргивая.

– Вот, – говорит Мона.

– Это что же за ставка? – презрительно спрашивает Хед.

Боб зевает, убирает с глаз волосы.

– Последний из Экков. Все остальные вымерли.

– Чрезвычайно ценный, – пылко сообщает Мона.

Экк, подрагивая, оглядывает в поисках сочувствия одно бесстрастное лицо за другим.

– Остался только один. Он реже редкого. – В глазах Моны появляется ненатуральный блеск.

Эстель встает.

– Прекратите, – тихо говорит она. А затем погромче: – Прекратите!

Все поворачиваются к ней.

– Верните его на пол. Он же не вещь, а живое существо.

– Он мой, – настаивает Мона, – я могу делать с ним что захочу.

И в доказательство тычет в него пальцем. Экк коротко вскрикивает, а Мона поворачивается к Хеду:

– Вот моя ставка. Последний из Экков. Его жизнь. Делайте с ним что хотите.

Эстель обращается к одному из игроков:

– Принесите, пожалуйста, черный кофе.

Она снова смотрит на Мону, которая помахивает над головой стаканом, требуя, чтобы его пополнили джином. Эстель вытягивает перед собой руку, останавливая собравшегося подойти к Моне лакея.

– Довольно, Мона, – голос Эстель спокоен. – Экк, ты можешь идти.

– Ничего он не может, – твердо говорит Мона. – Это мой Экк.

Она не спускает поблескивающих глаз с Хеда.

– Вообще-то он мой, – бормочет Боб. – Ты его до сих пор и не замечала.

Хед глумливо усмехается.

– Да на что он мне? Ладно, он последний из Экков. Но все равно же ничего не стоит.

Зверек поникает.

Мона, которая выглядит после всего выпитого немного рехнувшейся, склоняется над столом и, понизив голос, сообщает:

– Говорят, что и в девяти тысячах галактик не найти животного, чье мясо вкуснее, чем у Экков, – и, не отпуская взгляд Хеда, еще понижает голос – до шепота: – Только между нами, потому-то он и последний.

Боб округляет глаза.

Для Экка происходящее оказывается испытанием непосильным, он возмущенно пищит и съеживается. Эстель протягивает к нему руку.

– Никто, – тихо говорит она, – никто тебя съедать не собирается.

И обращается к отцу:

– Ты же не станешь?

Ни Мона, ни Хед не выказывают слабости и первыми взгляда не отводят.

– Вкуснейшее в девяти тысячах галактик мясо? – задумчиво произносит Хед. – Почему же я никогда не пробовал Экка?

Он задумывается еще на миг, а затем протягивает перед собой руку.

– Идет. Я принимаю вашу ставку.

– Минуточку. Это мой Экк, не ваш. – Гневный взгляд Боба блуждает между его матерью и Хедом. – Если кто его и отведает, так я, а не вы.

Эстель снимает Экка со стола.

– Не слушай их, – шепчет она. И строго произносит, обращаясь ко всем игрокам: – Прекратите сейчас же. Это неправильно. Вы и сами знаете. Боб! Он – твой зверек. Не позволяй им так поступать.

Боб обмякает в кресле.

– Давайте продолжим игру. Мне еще нужно кое-что сделать.

Мрачно улыбаясь, Мона извлекает откуда-то и протягивает дилеру новехонькую колоду, тот распечатывает ее, сдает карты. Меньше чем через минуту игра завершается.

Поняв, что произошло, Экк начинает подвывать.

Мона удаляется шаткой походкой, глаза ее косят. Боб, бормоча что-то, идет следом. Прочие игроки расходятся.

Эстель опускает твердую ладонь на руку отца.

– Ты не можешь съесть его, папа.

– Ставка есть ставка.

– Это всего лишь слова, – говорит Эстель.

Имото Хед улыбается своей не весьма привлекательной улыбкой.

– Мне просто не терпится отправить в рот мой первый кусочек Экка. И, очевидно, мой последний.

И он смеется своим не весьма привлекательным смехом.

Экк сжимается.

– Прошу тебя, папа, не при нем.

Хед постукивает пальцами по столу.

– Я выиграл Экка честно и справедливо и могу съесть его, когда захочу.

– Я не позволю его съесть. – Лицо Эстель спокойно и лишь самую малость, но непреклонно. Тон холоден.

Глаза Хеда темнеют. Волны черного смрадного дыма расходятся от него.

– Уговор, – рокочет он голосом низким, как смерть, – есть Уговор.

Эстель даже не вздрагивает.

Присутствие отца рядом с ней обращается в опустошительное отсутствие, в принявшую форму Хеда пустоту, что всасывает в сердцевину свою любой свет и тепло.

Однако на дочь его и это впечатления не производит. Хед, куда ни глянь, натыкается на ее взгляд. И наконец вздыхает, перестает дымиться и снова становится видимым ясно.

– Ладно, ты же знаешь, я старичок бесхарактерный. Он получит отсрочку.

Эстель слегка расслабляется. Взгляд ее становится мягче, она опускает ладонь на руку отца.

– Спасибо, папа. Я не сомневалась в твоей разумности.

– Шесть недель. А потом я его съем.

Она цепенеет.

– Шесть недель?

– Шесть недель. Пусть пока привыкает к этой мысли.

Экк сваливается на пол, уползает в самый дальний угол комнаты и скукоживается там, как наполовину спущенный футбольный мяч. Он не думает, что ему удастся привыкнуть к этой мысли.

И начинает плакать – тихо, чтобы никого не огорчить.

11

Мона спала как дитя – как пьяное дитя, – бледный лоб ее раскраснелся, руки она, позабыв обо всем на свете, раскинула поперек постели. Боб расхаживал по ее спальне, ему очень хотелось уйти, но сначала следовало, никуда не денешься, потолковать, и очень серьезно, с матерью.

В конце концов он присел на кровать и растолкал Мону.

Она застонала, прелестные черты ее скомкала боль.

– Ох-х, ух-х. – Правая рука Моны вознеслась над постелью и опустилась на мягкую щеку. Тонкие пальцы нежно нажали на пульсирующую скулу. – Ох, Боб, дорогуша. Это ты.

– Да, это я, мама. Я. Один. Минус кое-что, мама.

Он свирепо смотрел на Мону.

– Тебе не стоило позволять мне пить так много, – сказала она и предприняла отважную попытку улыбнуться.

– Ну да. Как будто я способен тебя удержать.

Она тихо застонала.

– Такой большой красивый мальчик, как ты, – слова ее слегка размазывались, как у терзаемого болью человека. – Против бедной маленькой женщины.

– Это ты бедная маленькая? – фыркнул Боб. – Послушай, мне пора уходить. Но я должен узнать, что ты собираешься предпринять по поводу моего Экка.

– Твоего Экка?

Боб вытаращил глаза.

– Ты хоть что-нибудь из этого вечера помнишь?

Она рискнула высказать догадку:

– Я проигралась?

– Да.

– Сильно?

– ДА.

– Ну и ладно. – Мона снова закрыла глаза. – Чем мы займемся сегодня? Через минуту мне станет лучше.

– Мама.

– Да, дорогуша.

– Ты отняла у меня моего зверька.

Веки Моны затрепетали, глаза приоткрылись.

– Правда? Вот старая дура.

В глазах Боба полыхнул огонь.

– Ты отняла моего зверька, и теперь его съедят.

– Не надо сейчас ничего рассказывать, дорогуша. Еще слишком рано. У меня нет сил.

– Вообще-то уже полдень. И я хочу получить его обратно.

Мона вздохнула.

– Я тебе другого добуду, дорогуша. Экков вокруг хоть пруд пруди, по пятачку пара. Путаются под ногами, точно катышки пыли. – Она нахмурилась. – Во всяком случае, раньше путались. Пока не поползли дурацкие слухи о том, какие они изумительно вкусные.

Она слабо усмехнулась.

– По счастью, Хед ничего об этом не знает.

Боб застонал.

Мона, ужаснувшись, открыла глаза пошире.

– Хед знает? Кому же хватило ума проболта…

Выражение сыновьего лица остановило ее.

– Ой.

– Согласно тому, что ты, мама, наплела твоей отборной компании, он не только последний из Экков, но и самое упоительно вкусное блюдо в девяти тысячах галактик.

– Это было неумно.

Мона казалась искренне смущенной, впрочем, оставалось неясным, чем именно – нравственной стороной ситуации или несколько подозрительным характером ее уверений.

Боб вскочил на ноги и принялся снова расхаживать по спальне.

– Вот и всегда ты такие фокусы выкидываешь.

– Всегда? – нахмурилась Мона. – Разве я раньше Экков проигрывала?

Боб остановился. Резко повернулся к ней.

– Я хочу получить его назад. Хватит меня обирать. – И он сорвался на крик: – ПОЛУЧИТЬ ЕГО НАЗАД!

– Да, дорогуша. Очень хороший план. Я так и сделаю. Через минуту.

Хоть бы сын ее не шумел так. А еще того лучше, исчез бы совсем. Ну ничего. Она наденет что-нибудь миленькое, сходит к Хеду, и тот вернет ей Экка. Конечно, вернет.

А пока хорошо бы позавтракать, это может снять бу́хающую за глазами боль. Она все уладит, разберется со вчерашней игрой. Но только когда перестанет болеть голова. И когда Боб прекратит орать на нее. Когда она снова придет в себя.

Впрочем, возможно, и после этого ничего у нее не получится. А вот до этого – не получится наверняка.

12

Эстель шла к Бобу кружным путем, неся на руках Экка. Весил он примерно как годовалый ребенок – тяжелый и плотный, точно клецка. На руки к Эстель он пошел со вздохом и сразу обвил носом ее зашеек.

Они заглянули в кафе, Эстель заказала четыре яйца пашот с ветчиной, сосиску, фасоль и тост с двойным маслом, плюс хрустящие вафли, тоже с маслом, сахарную пудру, сироп, три шоколадных кекса и большую чашку горячего молока. Вафли и сосиску она нарезала маленькими кусочками и с удовольствием смотрела, как Экк пытается целиком запихнуть шоколадный кекс в и так уже набитый рот.

После того как Экк покончил с последней крошкой вафель и слизнул последнюю каплю молока, его глаза начали закрываться, он обмяк на коленях Эстель.

Кроме них в кафе была только одна посетительница – хорошенькая блондинка, улыбнувшаяся Эстель. Та улыбнулась в ответ.

– Боже ты мой, – сказала девушка, изумленно округлив глаза. – Это что же за существо такое?

– Он с Мадагаскара, – ответила Эстель. – Довольно редкий зверек.

– Я бы сказала, крайне редкий. Я ничего подобного и не видела. А какой ручной! Можно я его поглажу?

Эстель кивнула, девушка, хихикая, погладила Экка по длинному гибкому носу.

– Я в зоопарке работаю, – сообщила она, указав на склон холма, покрытый голубыми бассейнами для гиппопотамов. – У нас никого даже отдаленно похожего нет. Как он называется?

– Экк, – сказала Эстель. Позже Люси пожалела, что не спросила у девушки, как это пишется, потому что никаких упоминаний об Экке, Екке, Эхке или Эххе на вебсайте малагасийской фауны обнаружить ей не удалось.

Эстель подождала, когда Люси уйдет, оплатила счет и снова подхватила разбухшего Экка на руки. Вместе они прогулялись под дивным утренним солнцем, задремавший было зверек проснулся и озирался по сторонам поверх плеча Эстель. Боб никогда не выводил его на прогулки.

Пока они шли, Эстель разговаривала с ним, и не всегда о вещах ему понятных. Однако голос ее словно окунал его во что-то полное света, теплое и безопасное.

Когда же откладывать неизбежное стало невозможно, Эстель направилась к квартире Боба и остановилась в его двери, держа на руках Экка, расставаться с которым ей не хотелось.

– Отец дал ему отсрочку, – сказала она Бобу. – К сожалению, короткую. Те из нас, кому он не безразличен, постараются, естественно, помочь ему. Надеюсь, вы пока будете обходиться с ним по-хорошему.

– Экк, – вздохнул Экк, мысли которого побрели к липким вафлям и джему.

Боб посмотрел на Эстель – так, точно видел ее впервые, – затем на своего зверька.

– Да, долгонько же ты возвращался домой. Кто эта девушка? Принеси мне тост. Я проголодался.

Эстель склонила голову набок, внимательно осмотрела Боба.

Боб сердито запыхтел.

– Что?

Эстель опустила Экка на пол, одернула на нем курточку.

– Я вернусь, – ответила она на его вопросительный взгляд. И ушла.

– Так… временная отсрочка, э? Отлично. Когда поджаришь тост, скажи Б, что он мне нужен.

И Боб ткнул Экка карандашом в солнечное сплетение. Зверек пискнул и с обидой на мордочке рысью покинул комнату.

Вернулся он через несколько секунд.

– Экк, – сказал он.

Боб сердито уставился на него.

– Ты его даже не позвал. А где мой тост?

– Экк!

– Ты его слопал, так?

Экк протестующе запрыгал на месте.

– Экк! Экк! Экк!

Боб поймал его за хватательный нос, подтянул к себе.

– Ты плохой.

Экк не сдавался, смотрел на него свирепо. Ты тоже плохой.

– Я не плохой. Я Бог.

Плохой Бог, думал Экк. Дрянной, дерьмовый, противный Бог.

Так они и смотрели один на другого, враждебные, не мигающие, пока патовая ситуация не утомила Боба, и тогда он оторвал Экка от пола, бросил его в мусорную корзину, втиснул ее под кровать и выскочил из комнаты, чтобы найти мистера Б. Экк плакал от гнева, держась за свой нежный нос.

– Мне надо с тобой поговорить.

Мужчина постарше не оторвал взгляда от работы.

– Говорите.

– Мне требуется все твое внимание.

– Конечно.

Проще сказать, чем сделать. Слушать Боба – то же, что смотреть по телевизору особенно изнуряющее реалити-шоу; вынести это можно, лишь вооружившись хорошей книгой и выпивкой да заполнив голову мыслями третьего разряда. Мистер Б постарался расположить черты своего лица так, чтобы они выражали подобие интереса.

– Валяйте, – сердечно предложил он.

– Я собираюсь выйти из дома.

– Хорошее дело.

– Тебе интересно узнать куда?

– Конечно.

Конечно нет. Однако он знал, сообщать об этом не обязательно. Нескольких тысячелетий более чем хватило, чтобы освоиться в голове самовлюбленного придурка, у которого только три мотива и есть: секс, жратва и чтобы больно не было.

Боб расправил плечи.

– Я собираюсь повидать Люси. – Он замолчал, принял горделивую позу и уставился в окно с поддельным безразличием. Громкое шарканье в комнате Боба возвестило о возвращении Экка, который за спиной хозяина забрался на каминную полку и угрюмо нахохлился – в точности как мальчишка. Мистер Б подавил смешок.

– Великолепно. Передайте ей мои наилучшие пожелания. Не забудьте о презервативе. И постарайтесь не слишком распространяться о вашей работе – вы знаете, как это действует на женщин.

Боб помрачнел.

– Ты не собираешься даже…

– Нет.

Мальчишка помрачнел еще пуще, все его тело приобрело надутый вид. За его спиной Экк воспроизвел все это в миниатюре, мордочка зверька обратилась в совершенную карикатуру физиономии Боба.

– Ну ладно. Я ухожу.

Однако с места он не стронулся.

Мистер Б сдвинул очки на глаза и вернулся к работе, надеясь услышать его шаги.

Шагов не последовало.

Они провели в таком положении некоторое время, часы мистера Б отщелкивали секунды.

– Вы вроде бы уходить собирались, – наконец сказал он.

Тучная слеза катила по гладкой щеке мальчишки, вечно красивой щеке, никогда не сминаемой тревогой, несмотря на вечно богопротивные обстоятельства самого его существования.

– Так уходите же. У меня полно работы. У меня, если вы еще не заметили, всегда полно работы – я вынужден перемещать бесконечную гору песка бесконечно малым пинцетиком.

Экк переводил взгляд с одного на другого. Потом, выбрав себе союзника, бочком скользнул в сторону мистера Б.

Лицо Боба наморщилось.

– Мне нужна помощь.

– Да, приятель, правда ваша, и мне тоже. У меня ядовитые наводнения в одной половине земного шара и вредоносные засухи в другой. Я полагал, вы собирались решить проблему влажности. Вы когда-нибудь читали докладные записки, которые я вам подавал? Простые такие. Африка: повлажнее. Америка: посуше.

– Я сделал, как ты сказал.

Возмущенный голос Бога прозвучал на октаву выше обычного.

Экк подбоченился, всем телом изобразив решительное неверие.

– Да ну? Правда? Потому что я, видите ли, счел, что существуют отдаленнейшие шансы того, что вы поняли все задом наперед. Быть может, всего лишь быть может, вы были не вполне внимательны, когда я столь усердно описывал вам ситуацию, и потому немного запутались в созданных вами массивах суши, нет? Такая возможность, минимальная разумеется, существует? – Мистер Б замолк, снял очки, показав блестевшие от едва сдерживаемого гнева глаза. – Позвольте объяснить, почему я задаю эти вопросы. Потому, что мне на голову свалились четыре миллиона людей, согнанных с места наводнением во Флориде, и пять – умирающих от жажды в Судане. Это всего лишь догадка, сделанная наобум, но я думаю, что вы, возможно, перепутали два континента.

Мальчишка отвел взгляд, страдание сообщило его лицу черты святости.

– Я не виноват. У тебя такой почерк, ничего не разберешь. А ты знаешь, я вечно путаюсь в буквах. Грубо-чудо-худо-глупо. Это болезнь такая. Диспепсия^[1].

Мистер Б вздыхает.

– Дело не в чудо-худо. Не в грубо-глупо. Аме-рика. Аф-рика. Я полагал, что на сей раз объяснил разницу между ними так, что даже вы сумеете запомнить ее. Но вы же просто не слушали, верно?

Он прижал ладонь ко лбу, крепко, словно стараясь удержать кипевший внутри гнев.

Бог сделал большие глаза.

– Пр-рости, – манерно пророкотал он.

Мистер Б старался дышать поглубже, постукивал пальцами по бледной кленовой прожилке.

– Видите ли, видите ли, позвольте мне объяснить и это. «Прости», как концепция, как слово, должным образом примененное в данном контексте, предполагает наличие искреннего раскаяния, сожалений, угрызений совести. А я, как ни странно, никаких ваших сожалений не улавливаю. На самом деле у меня создается впечатление, что вам насрать, пойдет ли весь ваш клятый мир к чертям собачьим, пока вы будете доискиваться сношений с понравившейся вам на этой неделе потаскушкой с титьками наподобие дирижаблей, или не пойдет.

Истинность этого утверждения отрицать было невозможно. Боб создал мир, а затем просто утратил интерес к нему. Начиная со второй недели своей службы он только и делал, что дрых или играл со своими причиндалами, ухитряясь полностью игнорировать существование того, что сотворил.

И извиняло ли мальчишку то, что все человечество осыпало его проклятиями и ненавидело? О нет. Потому что один талантливый ход он все-таки сделал: Боб наделил всю эту расу убийц, мучеников и бандюганов встроенной потребностью поклоняться ему. Нет, не восторгаться сопляком попросту невозможно. Дурной, как два лимона, но с мгновениями такого блеска, что, наблюдая за ним, можно вдруг и ослепнуть.

Мужчина постарше возвратил очки на место и внимательно осмотрел своего подопечного. Выпадают мгновения – целые мгновения времени, – когда ты можешь почти пожалеть его, такой у него потерянный вид. И если на мистера Б (по какой-то причуде судьбы) нападало настроение приглядеться к нему, он замечал одиночество, облекавшее Боба, точно саван, а с одиночеством и печаль.

Ну, тут уж он сам, черт его дери, виноват. Никто же не принуждал его браться за работу, для которой он на редкость непригоден. Никто не заставлял создавать такую неразбериху. И если его единственный друг – вот эта похожая на пингвина безделушка, – так чья же в том вина? Не моя, подумал мистер Б.

Мальчишка скукожился – длинные костлявые ноги переплетены, грудная клетка наклонена под девяносто градусов к бедрам, а уж что он учинил с руками, того и описать невозможно. Локти торчат из боков, как на рисунке неумелого художника, предплечья (самостоятельно осознавшие свою неуклюжесть) обвивают, точно лианы, торс. Экк напрягает плечи, ожидая тяжкого взмаха хозяйской руки. И, дождавшись, успевает пригнуться.

– Мне. Нужна. Помощь. – Господи, как же он не любит просить о помощи. – С Люси.

И Господи, как же мистер Б не любит ее оказывать.

– Почему бы вам не поступить как всегда? Явиться ей в сновидении, показать стигмат-другой, нарисовать по синяку под глазами, соорудить самую скорбную физиономию? Они же неизменно клюют на святых провидцев с ввалившимися глазами, разве нет?

Мистеру Б известен весь цикл: неразделенное вожделение, идеализированная страсть, вершина любви… а затем Боб переключается на следующую девицу, оставляя последнюю жертву соблазненной и покинутой, погубленной. Что с ним, почему он (за сколько дюжин тысячелетий?) так и не сумел извлечь ничего полезного из собственного опыта?

– Я не могу. Потому что…

Голос у него хриплый.

Потому что она совершенна. Тебе стоило бы увидеть ее, такую прекрасную…

– Потому что она совершенна. – Боб вздыхает. – Тебе стоило бы увидеть ее, такую прекрасную, умную…

И добрую!

– …и добрую. На этот раз я думаю…

Что она может быть действительно той, единственной.

– …что она может быть действительно той, единственной.

Ладно, возможно, и я предсказуем, подумал мистер Б. У них было время, чтобы узнать друг друга. Очень много времени.

Боб сужает глаза.

– Так поможешь ты мне или нет?

– Нет.

– Ну хорошо. – Мальчишка изображает уверенность в своей правоте. – Думаю, будет только честным, если я предупрежу тебя – что бы ни произошло между мной и Люси, какие бы ни имели место сношения, как ты выражаешься, тебя они касаться не будут. И не приходи ко мне после с вопросами о том, что случилось, не обвиняй меня, потому что начиная с этой минуты я ничего не стану рассказывать тебе о моей жизни, никогда больше.

Боб обращается в столб жидкого серебра и с оглушительным треском исчезает. Экк поспешает за ним.

Мистер Б вздыхает. Благодарение небесам за несколько мгновений мира и покоя. А если он никогда больше не станет рассказывать о своей жизни, радости мне хватит на миллион и еще дюжину лет.

13

Секретарь Люка приветственно помахал ей рукой и предложил пройти в кабинет начальника.

Люси постучала в дверь, сначала негромко, сердце ее ухало. Так уж ей везет – оказаться вызванной именно в его кабинет, получить приговор от него. Не может же он не любить ее настолько, чтобы взять да и отказать в работе. Или может? Нет, даже Люк низок не до такой степени.

Не получив ответа, она глубоко вздохнула и постучала еще раз, сильнее. Возможно, его там попросту нет. Она склонилась, прислушалась, ее ухо почти коснулось двери, а та вдруг резко распахнулась, и Люси, потеряв равновесие, споткнулась и заехала Люку локтем в грудь.

– Ой!

Он уставился на нее.

Люси покраснела. Ну почему с ним всегда случается что-нибудь в этом роде?

– Я просто… вы не отвечали.

– Заходите, – тон его был холоден.

Она присела на краешек металлического складного стула. В кабинете было тепло, солнце вливалось сюда через открытое, подпертое книгой окно. Наружный воздух пах сиренью и молодой травой.

Люк смотрел в бумаги на столе, их встреча доставляла ему не большее удовольствие, чем Люси. Почему именно он должен сообщить ей новость? Он тянул, сколько было возможно, надеясь найти оправдание для отмены принятого решения. И наконец подвинул поперек стола папку.

– Вот, – сказал он, глядя на стену за спиной Люси.

Та открыла папку, быстро просмотрела документы. Контракт о найме, постоянный пропуск. Да!

– Поздравляю, – ничего не выражающим тоном. – Вопросы есть?

Господь всемогущий, что с ним не так?

– Нет, вопросов нет. Спасибо. Я правда счастлива. Это чудесно.

Люси встала, чтобы уйти, но замешкалась чуть дольше, чем следовало.

– Знаете, я ведь люблю эту работу, – с достоинством сообщила она. – И рада, что прошла испытательный срок.

Он не ответил. Люси со всем изяществом, на какое оказалась способной, повернулась и покинула кабинет. Пот стекал по ее пояснице. В коленях ощущалась слабость.

Мика улыбнулся ей, закрывавшей дверь.

– Молодец. Теперь ты здесь надолго застряла.

– Спасибо. Такое облегчение!

– Вид у тебя не шибко счастливый.

Она закатила глаза.

– Я всегда чувствую себя при нем такой дурой. И фальшивкой. Он дает мне понять, что я этой работы не заслуживаю.

– Плюнь на него, милочка. Он и на свет-то родился всем недовольным. Миллион лет назад его бросила девушка, вот он с тех пор на всех и дуется. Наверное, ты чем-то напоминаешь ее.

– Да, это многое объяснило бы.

Люси вздохнула.

Дверь кабинета опять отворилась, вышел Люк, шмякнул охапку папок на стол Мики.

– Я ухожу, – сказал он, помахал своему секретарю рукой и выскочил в дверь, прежде чем кто-либо успел ему ответить.

Люси разозлилась. Он более чем способен вести себя по-человечески, хотя, по-видимому, не с ней. Она плюхнулась на стоявший рядом с Микой стул.

– Ну почему он такой противный?

Мика пожал плечами.

– Это просто в природе некоторых мужчин. Мне вот такой достался.

Люси фыркнула.

– Ты слишком любезен с ним. Неужели ты не можешь найти милого юношу, который будет готовить тебе, стирать, вообще вести себя как идеальная жена?

– Не-а. Мне нужен мужчина с широкими плечами и квадратной челюстью. Предпочтительно не голубой.

– Ты идиот, Мика. Все это кончится слезами.

– Я знаю, – вздохнул он. – Но попробовать все равно интересно.

– Ну, может, ты его и получишь. Вдруг он вообще ненавидит женщин. Мне от этого стало бы легче.

– Мне тоже, сладкая моя.

К работе Люси вернулась повеселевшей. Работу свою она и вправду любила. Любила животных, любила карликовых коз, кенгуру, комодских варанов, африканских пауков, пингвинов, жуков-навозников и гигантских сверчков. Любила прогуливать лам вдоль ограды зоопарка, любила оделять гиппопотамов белковыми таблетками, попугайским семенем и травой. Она не могла представить себе работу, которая приносила бы ей больше радости и удовлетворения. И если остаться здесь означало вечно увиливать от Люка, что же, ладно, она будет от него увиливать.

Боб и Экк проникли в зоопарк через турникет для посетителей – и никто их не заметил. Боб получил в будке «Информация» карту и с десяток раз повернул туда и сюда, прежде чем окончательно устремиться в неверном направлении. Он уже начал потеть от неуверенности и тревоги – и безмолвно просить мистера Б о содействии, а между тем Экк укрылся под колючей изгородью и с некоторой нервозностью взирал оттуда на зверей в клетках. Боб снова уткнулся носом в карту, и тут с ним едва не столкнулось рослое жвачное животное с темными карими глазами, поджатыми губами и густым светло-золотистым мехом.

– Извините, – ахнула смотрительница, натянув красный поводок и принудив ламу остановиться. – Мы не собирались сбивать вас с ног.

Лама насмешливо ухмыльнулась, а девушка озарилась улыбкой, похожей на свет в конце туннеля.

– Вы не пострадали?

Боб улыбнулся тоже, и Люси испытала странное ощущение невесомости – как будто на нее вмиг перестали воздействовать силы тяготения. И заморгала. Он был великолепен. Ослепительно, поразительно великолепен. И словно светился изнутри.

– Я… мне правда ужасно жаль. Это Иззи – перуанская лама.

– А я Боб.

Глаза Боба блистали. Люси! Во плоти! Взгляд ее был тепл и ласков, глаза отливали изумительной лазурной синевой. По всему зоопарку температура подскочила на десять градусов, и с глухими хлопками начали раскрываться бутоны тюльпанов, сразу достигая полного расцвета.

Моя прекрасная, прекрасная Люси, думал он.

– Познакомься с Бобом, Иззи. Не хотите прогулять мою ламу, Боб?

Она протянула Бобу поводок, неспособная прямо взглянуть ему в лицо, рука ее немного подрагивала.

– Обычно мы приберегаем это удовольствие для детей, однако, – она быстро оглянулась, не видно ли где Люка, – нынче утром школьных экскурсий нет. Попробуйте, вам понравится. Иззи – это нечто особенное.

Боб принял от нее поводок, взгляд его притянула бледная, влажная кожа ее предплечья. Он испытывал почти неодолимое желание склониться и поцеловать эту кожу, но вместо того провел ладонью по шее ламы, глубоко зарывшись пальцами в мягкое золото ее руна. И наполовину закрыл в экстазе глаза.

– Какая она мягкая, – пролепетал Боб.

– Он. Иззи – сокращение от Изамбар. Посмотрите. – Она указала пальцем под брюхо ламы, и действительно, там свисали тестикулы самца. – А мех у него чудесный, правда?

Она засмеялась.

Боб с трудом сглотнул, не способный отвести взгляд от девушки его грез. Твоя красота, думал он. Я искал такую, как ты, по всему миру. Мечтал о тебе. Я люблю тебя. Люблю сильнее, чем любую другую женщину на всей планете. Равной тебе по прелести не существует.

И вдруг спокойно прогуливавшийся Иззи начал пританцовывать, встряхивать головой, пытаясь выскользнуть из ошейника. Иззи почувствовал в том, кто его вел, что-то неправильное, такие существа ему еще не встречались, и то, что он ощутил в этом, его встревожило.

Люси между тем разглядывала Боба, теперь уже смелее. Он казался ей знакомым – как брат или… премьер-министр. Но почему? Она была уверена, что никогда его прежде не видела. И все-таки она знала его.

Их взгляды встретились. Боб улыбнулся и едва ли не сбил этим Люси с ног, потряс ее до мозга костей. Его улыбка была широкой, проникновенной, мягкой, включавшей в себя, казалось, тысячу добавочных измерений дружелюбия – содержавшей страстное стремление, привязанность, зарождение любви, предвкушения бесчисленных человеческих жизней.

За их спинами молнии вспарывали безоблачное небо.

Никто еще не улыбался так Люси, но ей почудилось, что именно этой улыбки она и ждала всю жизнь. И улыбнулась в ответ. Сидевший под колючим кустом Экк наклонил голову набок и прикинул, не следует ли предостеречь ее, просто из любезности. Разумеется, он был верен хозяину – до определенных пределов, – однако эта девушка выглядела шагавшей прямиком в улыбчивую пасть крокодила.

– Ах, Люси, Люси, – пробормотал Боб и отпихнул локтем строптивую ламу. Иззи обиделся. И вскрикнул, издав истошный булькающий звук. Ему не нравился запах Боба, он не любил, когда его пихают локтями, в особенности когда пихает обладатель запаха, который ему не по душе. И, вскрикнув еще раз, громче и агрессивнее, откинул назад голову, чтобы плюнуть.

Что произошло следом, Люси в точности не поняла, но Иззи словно замерцал и размазался, расплылся, как изображение на экране старого телевизора. Звуки, которые он издавал, казались придушенными, он сел на гузно, глаза его одичали и выпучились. А когда Люси смогла успокоить его и обернуться, чтобы заговорить с новым знакомым, Боб куда-то сгинул.

Как нелепо, подумала она, исчезнуть вот так. Может быть, он здесь с подружкой? У такого красавца непременно должна быть подружка. Но что они делают в пятницу утром в зоопарке? Все это очень загадочно. От разочарования Люси едва не заплакала.

– Ничего, Изз, – сказала она, – мало ли другой рыбы в морях?

Через несколько минут она остановилась и нахмурилась. Позвольте, а как он узнал ее имя?

За спиной ее двадцать восемь радуг безмолвно растекались по небу, словно нефтяные узоры по луже.

14

– Входи, Мона, – сказал Хед и похлопал по стоявшему рядом с ним креслу. Одетая в платье из двенадцати первоклассных почтовых марок, она выглядела обольстительно. Красивая женщина, подумал Хед. Жаль, что сын у нее такой обормот.

– Ты, конечно, знаешь, зачем я пришла? – Она попыталась изобразить улыбку.

Хед пожал плечами, покачал головой.

– Понятия не имею. – Он откинулся на спинку кресла, сцепил на затылке руки и начал насвистывать.

Мона поерзала в кресле.

– Из-за зверушки Боба. Понимаешь, я вообще-то не имела права ставить ее на кон, потому что, строго говоря, Экк мне не принадлежал.

Лицо Хеда решительно ничего не выразило.

– Боюсь, мне придется занести это в графу «Тут Ваша Проблема, Не Моя». – Бездонные глаза его сузились. – Ставка есть ставка, Мона. А кроме того, мне так не терпится попробовать самую вкусную в девяти тысячах галактик дичь.

– О, это! – Мона с нервической шаловливостью тряхнула головой. – Ха-ха-ха-ха! Я всего лишь повторила то, что слышала. Ты же знаешь, что такое слухи, праздная болтовня, в которой едва ли найдется крупица истины.

В горле Хеда возник и стал нарастать, точно при сходе лавины, некий звук. Лицо его исказилось, произносимые им слова взрывались в окружавшем Мону воздухе, а сам он был везде и нигде, внутри ее и снаружи.

– Искренне надеюсь, ради твоего же блага, – прогромыхал он, – что это не окажется пустым слухом.

Мона задохнулась.

– А иначе я могу найти себе и другое пропитание.

Последние слова потонули в стене звуков.

Мона отшатнулась, стараясь не завопить, ее руки и ноги стали тяжелыми, как покойники, издаваемые Хедом звуки проглотили ее – и переварили.

– Как прошло? – спросил ждавший ее дома Боб.

– Чудесно, дорогуша, просто замечательно.

Мона бледно улыбнулась.

Боб посмурнел.

– Врешь.

Она прижала ладонь ко лбу.

– Разумеется, нет, дорогой.

– Я тебе не верю. Но, полагаю, мы скоро узнаем правду.

Лицо Моны стало каким-то вороватым.

– Боб, дорогой.

– Да?

– Ты не хотел бы оказать мне совсем маленькую, крошечную такую услугу?

– Нет.

Она вздохнула.

– Я насчет того, что с радостью раздобуду тебе десяток новых зверушек, ты только согласись забыть об этой.

Боб топнул ногой:

– Нет! Ты хотя бы раз подумала о моих чувствах? Проиграть моего зверька в карты, это так на тебя похоже. Ты вечно делаешь только то, что тебе нравится, лезешь куда не просят, хватаешь мои вещи, проигрываешь моего Экка в какой-то паршивый покер, а обо мне и не думаешь. Ну так вот, я не хочу десятка других зверьков, я хочу моего…

Мона не слушала. Конечно, ставка есть ставка, думала она. И о моей репутации тоже стоит подумать. Не говоря уж о безопасности. Особенно о безопасности. Потому что она боялась Имото Хеда, у которого также имелась репутация, – когда дело шло о неоплаченных долгах, он проявлял жестокость поистине творческую. Люди исчезали, оставляя после себя только крайне долгие, крайне пронзительные вопли. Мона хорошо понимала, что вечность может стать очень утомительной, если проводить ее в постоянно ускоряющейся агонии.

И право же. Так ли уж много он значит, этот самый Экк? Что касается Боба, не значит ничего. Да и сама она чувствовала, что исчезновение Экка не опечалит никого – кроме других Экков, а их больше нет, ни единого. Задачка решена!

Ладно, хватит уже томиться угрызениями совести. Если Хеду охота съесть последнего из Экков, будем считать это его прерогативой.

А Боб уже кричал:

– И сейчас ТО ЖЕ САМОЕ! Ты меня даже не слушаешь! Что же ты за мать?

Моне оставалось надеяться лишь на то, что Экк не будет жилистым и горьким. Ей здорово не повезет, если именно у этого Экка окажется худшее во всех девяти тысячах галактик мясо.

Она подняла взгляд на сына:

– Прости, дорогуша, ты что-то говорил?

Ответ Боба мы воспроизводить, пожалуй, не станем.

15

Люси все думала о Бобе и не могла остановиться. Он нисколько не походил на кого-нибудь из тех, с кем она знакомилась прежде. Не то чтобы у нее имелся свой тип мужчины, да если и имелся, Боб явно к нему не относился – слишком юный, слишком неловкий, слишком худой. И все-таки… эти глубоко посаженные глаза. Прекрасное лицо. Странная пристальность. Улыбка. И сверх всего – необъяснимая насыщенность, он словно бы состоял в связи со всем: с прошлым и настоящим, с землей и небом, с жизнью и смертью. Люси хмурилась. Как объяснить эту странность, чувство, что она знает его, на самом деле не зная?

Ее последний бойфренд работал в какой-то компании, которая производила программное обеспечение, и, в сущности говоря, Люси его совсем не знала. Они вместе развлекались, ходили в кино, допоздна слушали музыку, – однако он не проявлял такого уж интереса к тому, что она собой представляет, чем может отличаться от других. Вежливо выслушивал ее, но вопросы, которые он задавал, никогда не были правильными. Временами Люси хотелось накричать на него, спросить, почему он ни разу не сказал чего-нибудь, попавшего прямо в точку. В сущности, его вины в этом не было. Если совсем честно, она тоже не находила высказанные им мысли такими уж интересными и, когда разговор замирал, принималась подыскивать какие-нибудь новые слова.

Но Боб? Тут совсем другое. Они провели вместе лишь несколько минут, а у нее что-то загудело в крови, она почувствовала себя связанной с ним и одновременно выставленной напоказ. Что ей о нем известно? Да ничего. Откуда ей знать – может, он сумасшедший или уголовный преступник, а то и кто-нибудь похуже.

И как он узнал ее имя?

Люси думала о нем, пока кормила и мыла Изамбара, пока шла к капибарам. Когда она вступила в их вольер, все они подняли головы. Любимец Люси, молодой самец величиной примерно с овцу, засеменил к ней и уткнулся большим тупым носом в ее бедро.

– Здравствуй, здоровяк, – сказала она и погладила его по жесткой шерстке.

Его пристальные, полузакрытые глаза были чувственно дремотными. Привалившись почти всем своим весом к ее ноге, огромный грызун рыкнул.

– Отстань, – сказала она. – Сейчас принесу вам сена.

Люси оттолкнула его, животное отступило на несколько шагов, перебирая несообразно тонкими лапами. Она развернулась, чтобы уйти, и капи засеменил за ней, поскуливая и скребя землю, пока Люси переваливала вилами сено в вольер и стряхивала остатки его в общую кучу. Троица недоминантных самцов нежилась, полусонная, в грязевом пруду около их домика, наружу торчали только носы да уши, ну и спины выступали над поверхностью воды, точно волосатые субмарины. Люси они, по-видимому, не заметили, зато заметили еду.

– Нет уж, не надо, – сказала Люси и быстро отступила, когда они выбрались из прудка и галопом понеслись к ней – грязные, самонаводящиеся на еду ракеты. Если разжиться свежим сеном было трудно, смотрители добавляли к их рациону фрукты, овощи и несколько горсток зерна, однако на этой неделе припасов осталось маловато. Впрочем, яблоки и морковь еще имелись. Люси прижала одной ногой дверцу вольера, наклонилась над открытым ларем с яблоками, сгребла с десяток их в ведро. А распрямляясь, отняла от дверцы ногу – всего лишь на время, чтобы взять ведерко в обе руки, – и ахнула, когда мимо нее галопом проскакал всклокоченный юный самец.

– Нет! – крикнула она и захлопнула дверцу. – Стой!

Капи унесся к восточным воротам зоопарка. Люси прижала ладонь ко рту, в смятении поозиралась вокруг. Позволить животному сбежать – тягчайшее из преступлений. Что, если кто-то узнает все до того, как она сможет вернуть капи назад? Если узнает Люк, она лишится работы.

О Боже, Боже, Боже. Не может же она гоняться за ним вдоль всей ограды зоопарка. Кто-нибудь увидит ее, начнет гадать, что случилось. Да ей и не поймать его в одиночку.

Люси глубоко вздохнула. Ладно. Что-нибудь в голову да придет. Может быть, он проголодается и сам вернется. А может быть, его изловит кто-то из посетителей. На нее накатила волна страшного отчаяния. Бедняжка всю жизнь прожил в клетке, он совершенно не умеет добывать пропитание. И что, если его собаки поймают? Конечно, весу в нем как во взрослом мужчине, думала Люси, но все-таки он – грызун. О Господи, думала Люси, помоги мне. Помоги найти его прежде, чем найдет кто-то другой.

Той ночью Люси легла в постель слишком взволнованной и не могла заснуть. Она решила поговорить с Богом – милосердным, всевидящим существом, которое, конечно, не вмешивается в повседневное течение жизни, однако (воображала она) любит, чтобы его держали в курсе, – с этаким вдумчивым профессором философии, коротающим дни в размышлениях о нравственной непростоте добра и зла.

– О Господи, какой трудный мне выпал день, – так начала она излагать свои мысли Богу. – Я познакомилась с мужчиной и, возможно, лишилась работы. На самом деле он скорее мальчик. Мальчик-мужчина. А еще у меня животное удрало. Капибара. И это нехорошо. Но я была бы очень довольна, если б из того знакомства что-нибудь вышло. С мужчиной. – Она помолчала. – Что-нибудь значительное. Это же не просто так, развлечение, если ты понимаешь, о чем я.

Она замолчала снова, ей нужно было найти точные слова.

– Так хорошо – не оставаться все время одной. Мы провели вместе лишь несколько минут, но я что-то почувствовала, какую-то связь. Я не о сексе говорю, тут скорее… бабах! Молния. – Люси снова примолкла. – Не то чтобы мной до сих пор никто не интересовался, я благодарна тебе за то, что хорошо выгляжу и прочее, но иногда я чувствую, что сыта этим по горло, потому что люди всего лишь думают: ух ты, сладкая штучка! – и все.

Возможно, подумала она, в подробности насчет вожделеющих юнцов Его Святейшество лучше не посвящать.

– Надеюсь, ты не возражаешь против моих слов о том, что иногда это сбивает людей с толку. Я ведь не жалуюсь.

Не жалуюсь, нет?

– Все дело в том, что порой они просто не видят меня. То есть меня настоящую.

Несколько минут Люси пролежала в молчании.

– Так всеперепуталось в голове. Я не переставая думаю о нем. А вдруг я никогда больше его не увижу? Вдруг никогда не встречу того, кого полюблю? – Люси вздохнула. – Или того, кто полюбит меня? И как мне быть с капибарой? Это такое несчастье.

Люси выдохнула задержавшийся в груди воздух.

– Если я не сумею вернуть его – беда. И сказать тебе не могу, как я была бы благодарна за любую помощь, полученную мной до того, как кто-нибудь заметит его отсутствие. – Она наморщилась, усиленно думая. – Понимаешь, если уж выбирать, капибара в ближайшей перспективе, наверное, важнее всего, но, правда же, я не хочу показаться эгоисткой, а как мне быть с не ближайшей?

Это лицо, эти глаза.

– Аминь, – выпалила она и, смущенная нелепостью своего теологического монолога, с головой укрылась одеялом.

Даже наедине с собой Люси смущалась, вспоминая свои разговоры с Богом. Но необходимо же разговаривать с кем-то – вот так же некоторые люди находят необходимым вести дневник. Она не думала, что Бог прислушивается к ней, к ней одной, не питала эгоистичных иллюзий насчет того, что другие не вправе иметь более серьезные притязания на его время. Но ей было легче от понимания, что там кто-то есть (помимо людей). И не то чтобы эта вера давалась ей легко. Любое верование подразумевает столь много сложностей, абстракций. Так трудно продолжать верить в отсутствие… чего-то помимо самой веры.

Он даже фамилию свою не назвал. Нелепо воображать, что было нечто кроме проскочившей между ними мгновенной искры. Но… похоже, он знает ее и даже имя ее – и что это значит? И почему, закрывая глаза, она всякий раз видит его? Это лицо. Люси ожидала, что видение начнет выцветать в ее мозгу, однако, просыпаясь и засыпая, сознавала – он здесь. Он стал для нее наваждением.

Может быть, это и есть любовь? Она почти слышала, как его голос шепчет ее имя, почти ощущала его ладони на своем лице, протягивала к нему губы. Воображение призывало его ладонь, и та гладила ее по бедру, а после… ой! Какое реальное ощущение!

Если она не заснет, завтрашний день окажется безнадежным. Ее работа требует большого внимания к деталям, ошибок она позволить себе не может. Новых ошибок. Перед глазами Люси поплыл круп сбежавшей капибары. Спи! Люси зажмурилась, попробовала подумать о чем-то приятном, перенесла себя на теплый летний пляж, с чайками, волнами, льющимся с неба солнечным светом. И начала расслаблять мышцу за мышцей – сначала пальцы ног, потом ступни, лодыжки, – тело ее погружалось в мягкость, которую создавало сознание, она почти ощущала щекотание песка между пальцами. Она все глубже, глубже утопала во сне, волны дремоты ласково прокатывались по ней, как долгие поглаживания ладоней, медленные, спускавшиеся все ниже, ниже, их уже было две, каждая приподняла по ягодице, а после одна сдвинулась, осторожно, и проскользнула между ее…

Мамочка родная, подумала она и села в темноте. Он здесь! Я же чувствую его пальцы! Она упала на бок и, потянув за собой одеяло, свалилась на пол. Скорчившись – как стучит сердце! – щелкнула выключателем лампы, более чем ожидая увидеть стоящего у кровати нежданного гостя.

Никто там не стоял. Разумеется. Да и кто мог стоять-то? Ощущая себя совершенной дурой, Люси выключила свет и забралась обратно в постель.

– Исусе, – пробормотала она. – Что со мной происходит? Я того и гляди совсем помешаюсь.

Боб, улыбаясь, нежно взирал на нее из темноты.

16

В последнее время Боб приступил к рассмотрению сложных вопросов интеллектуального порядка. Что отличает одну божественно прекрасную девушку от другой? Почему, увидев определенное лицо, сочетающееся с определенными очертаниями тела, он начинает изнывать от желания? Какого рода послание направляют его яйца в его же мозг, чтобы тот понял: «Да! Это она!»

На такой вопрос даже Богу ответить не по силам.

– Экк?

Экк не сводил глаз с завтрака Боба. Боб мог обходиться без еды часами и днями, а потом в один присест управлялся с недельным рационом. И сейчас он, прикончив дюжину пончиков, бросил пустую коробку из-под них Экку.

Столько всего переделать надо. Переспать с Люси, обзавестись домашней зверушкой, способной заменить Экка, подыскать себе мамашу, которая жила бы гораздо, гораздо дальше от него.

Некоторое время он просидел, пытаясь понять, как все это проделать.

Разумеется, очевидным ответом был мистер Б. Очень неприятно признаваться в этом, однако он во многом зависел от мистера Б, взявшего на себя дела, которые Боб находил скучными, повседневную банальщину, общее управление миром. Это так удобно – препоручить решение политических и социальных вопросов (да и всего, относящегося к роду людскому) человеку, которому не лень возиться с ними, а свою энергию тратить на положительную оценку собственных, куда более чарующих творений.

Эта мысль заставила его задуматься о том, почему он не сотворил всех женщин Земли по образу и подобию Люси, почему настоял на бесконечном разнообразии? Может быть, просто-напросто по беспечности? Ведь, если подумать, отчего же было не указать в спецификациях, что всем женщинам надлежит обладать кожей мягкой и гладкой, как подогретое миндальное масло? В то время он не думал всерьез о приоритетах и какое-то время тратил все силы на зверей полевых. И только теперь понял, насколько был близорук. Он что, не мог обойтись без бобра? Без латимерии? Разве мир, наполненный сплошными Люси, не был бы намного приятней нынешнего, в котором не продохнешь от червей и журчалок?

Теперь, конечно, ничего не поделаешь, но на следующей работе ему определенно следует проявить большую осторожность. Когда эта планета закроется, он получит другую, заполнит ее непереносимо роскошными девицами, и каждая будет стенать от желания возлечь с ним. И никаких тебе отрицательных побочных эффектов. Пока же следует сосредоточиться на вопросах практических.

Что касается Люси, тут необходимо предпринять серьезные шаги, и поскорее. Во-первых, потому что он спятит, если не переспит с ней. Во-вторых, потому что его психованная мамаша, скорее всего, прямо в эту минуту расставляет коварную западню, да такую, что старания избегнуть ее отнимут девятьсот девяносто девять процентов всех его сил.

Так, какие у нас имеются возможности? Благо-вещение, как известно, себя оправдало. Белые одежды, большие крылья, устрашающая подсветка, золотой нимб. Все, что от него требуется, – это явиться предмету его страсти и возвестить ему что-нибудь этакое. «Ты избрана Богом». И точка. Соблазну вдаваться в подробности надлежит противиться. Такой подход в особенности оправдывал себя применительно к женщинам, склонным к экстатичности, – монашкам, провидицам, мученицам веры, – однако в нынешние неодухотворенные времена он может, пожалуй, привести к шоку, буйственному сопротивлению и последующему аресту. Тогда все было иначе. Как-то раз он явился одной особенно аппетитной девице в образе лебедя. Теперь уж не вспомнить почему. А другой – в образе быка. Вот потеха. Хорошее было времечко!

Чего уж греха таить, образ Божий здорово ему помогал. Заставить того старика тащить своего сына в горы? Клево! Зарезать перворожденного сына? Да за милую душу! Обратить ослушницу в соляной столб? Прелестно! Когда-то давным-давно чего только не случалось на свете – неопалимые купины, нашествия лягушек, расступавшиеся моря, – он до полусмерти пугал творения свои, вопя страшными голосами и спуская с небес каменные скрижали. А теперь ему и неожиданно освободить место на парковке едва-едва дозволяется.

А все мистер Б. «Закручивание гаек», так он это назвал. Слишком много шуточек. Подумаешь, всего-то несколько безвредных розыгрышей.

У этого типа просто-напросто чувство юмора на нуле.

Нет, ныне все это обратилось в устарелую дребедень – когда-то ему удавалось протаскивать ее мимо мистера Б, но теперь этот мистер следит за ним, как ястреб. Ну может ли жизнь стать еще хуже?

Боб скрипнул зубами. Придется действовать тайно, разработать хитроумный план. Избыток адреналина понуждал его создавать невыполнимо сложные схемы. Мистер Б ожидает сейчас чего-то привычного – появления гигантской химеры или дракона. Значит, нужно сбить его с толку. Обратиться в кошку, в бродячую кошку, в бродячего кота. Люси могла бы приручить его. А затем как-нибудь вечерком он, удовлетворенно мурлыча на ее коленях, приподнял бы лапой ее юбку и…

А то еще можно пустить мистера Б по ложному следу. Превратиться во что-нибудь маленькое, безобидное. В паучка. В муравейчика. В Экка! Он прикинется Экком и украдкой отправится навестить любимую. Уж Экка-то никто ни в чем не заподозрит. А добравшись до Люси, он, опять же, запрыгнет ей на колени, и она будет ласково гладить зверька, а между тем его длинный липкий язык приступит к исследованиям ее…

Но тут Боба посетила гнетущая мысль. Кто же захочет предаваться любви с Экком? Этот зверек только тоску наводить и умеет.

Понял, подумал вдруг Боб. Я приглашу ее на ужин!

Вот так вот, просто. Он презрительно фыркнул. Мистер Б до такого плана и не додумается никогда. Он, однако же, Бог, а Бог более чем способен написать своей возлюбленной простую записочку, попросить ее прийти в определенное время на определенное место. Боб на миг задумался. Да, они могут встретиться у зоопарка – после его закрытия. Проще пареной репы. Встретятся у выхода, поужинают, потом Люси отведет его в свою квартиру, и там они будут смотреть друг другу в глаза, держаться за руки, соприкасаться губами, а после, глядишь, при наличии удачи и попутного ветра, воспоследуют немыслимо романтичные шуры-муры, динь-дон, и в вышних веселие.

Именно такую ситуацию мистеру Б и следовало бы создать для него, когда бы он взялся ему помочь. И ведь мог взяться. Боб не сомневался – мог. Мистер Б точно знал бы, что сказать в записке, которую можно опустить в почтовый ящик или подсунуть под дверь, – и под какую дверь подсунуть, и какую выбрать бумагу, и какой взять тон, это он тоже знал. Так почему не взялся? Раньше он делал то, о чем просил Боб (неохотно, со множеством проволочек), и что в этом было хорошего? Просить Боб ненавидел. Ему хотелось крикнуть: «Прояви инициативу! Подумай, разнообразия ради, что может сделать меня счастливым, и сделай это, поднеси мне сюрприз». Просить все время – это так мучительно.

«Дорогая Люси (говорилось в записке). – На долгий миг он остановился. Дорогая Люси. Постучал ручкой по столу. Дорогая Люси – хорошее, чистенькое начало. Не Дражайшая Люси. Нет, чем короче, тем лучше. Коротко и по делу. Дорогая Люси. Он подумал еще с минуту. – Пожалуйста, встреться со мной в следующий вторник у выхода из зоопарка после его закрытия. Искренне твой, Боб».

И с некоторым запозданием добавил: «Помнишь меня? Я тот, кто помогал тебе прогуливать ламу».

Он прочитал записку Экку, и Экк признал ее великим литературным шедевром.

Довольный собой, Боб откинулся на спинку кресла. Какая женщина отвергла бы приглашение Бога, да еще и написанное слогом столь притягательным? В его прозе присутствует властность, даже величие. Люси не сможет их не заметить.

От мысли, что он снова увидит ее, у Боба закружилась голова. Возможно ли, что после стольких лет он наконец нашел женщину, которая полюбит его за то, каков он на самом деле? С его эмоциями, чувствами, потребностями, не относящимися к дурацкой чуши насчет Верховного Правления? Боб облизал краешек конверта, крупными буквами написал на нем «Люси» и отдал Экку, и тот старательно прошлепал через весь город, проскользнул в ворота зоопарка, затем в дверь комнаты персонала и аккуратно поместил конверт в шкафчик Люси, а затем быстро расправился с пакетом крекеров и стоявшей рядом с общим чайником банкой гранулированного кофе и возвратился домой.

Что же, дело сделано. Уже стемнело. Скоро полночь. Боб повалился на кровать. Если заснуть сейчас, в следующий вторник он проснется свежим, обновленным и после работы встретит свою возлюбленную полным сил.

Повинуясь мгновенному порыву, Боб выскочил из дома, чтобы заглянуть к ней, гордый тем, что смог удержать паровой каток своей любви. Он еще докажет матери и докучливому мистеру Б, что более чем способен поддерживать пристойные отношения с человеческим существом.

Часом позже ощущения от шелковистой кожи Люси еще сохранялись в кончиках его пальцев. Как, скажите на милость, он сможет заснуть, когда в мозгу его пылают такие предвкушения, а в душе желания столь страстные? Не говоря уж о кошмарных мыслях насчет его мамаши, которая может вдруг снова наскочить на него из засады и потребовать, чтобы он отправился с ней на какую-нибудь игру в блошки, где ему придется расстаться со своей планетой, здоровьем и последней рубашкой. Он призвал Экка и приказал зверьку заступить в караул.

Прежде чем заснуть, Боб несколько долгих секунд прометался в постели. А Экк бодрствовал до скончания ночи, размышляя о смерти.

17

Мистер Б получил извещение о том, что его прошение об отставке принято. «Спасибо за Ваше послание, – говорилось в стандартном письме. – Мы с сожалением прочли Ваше обращение и ответим на Вашу просьбу о новом месте работы под конец срока расторжения текущего контракта». Какой-то чиновник вывел на предназначенном для даты пустом месте 14 июля.

Мистер Б смотрел на листок бумаги. И это все? Столько беспокойства и заботливого планирования, мучительной тщательности, с какой он принимал решение, составлял черновики, приводил в порядок мысли… и в итоге стандартное письмо? Пожалуй, он возмутился бы, если б не испытывал такое облегчение.

Он еще раз взглянул на дату. Четырнадцатое июля. Осталось меньше шести недель. Не так уж и много в сравнении с вечностью.

Мистер Б мечтал о планете, на которую он теперь попадет, которую сможет полюбить, планете, на которой есть порядок, здравомыслие и нет отчаяния. Но сможет ли он покинуть эту? Сможет ли просто улететь к месту новой пробы сил, не позаботившись об этом мире, а лишь крикнув напоследок: «Прощайте, простофили!» – всем угнетенным животным видам Земли? Сможет ли оставить Боба наслаждаться спокойной совестью, – если у него вообще есть совесть? Они там хотя бы просмотрели скрупулезно подобранные им документы, каталог профессиональных некомпетентностей, составленный им за годы личных страданий? Его письмо было трудом исчерпывающе документированным, полным основательно обоснованного пафоса, коим правили обостренная (как он надеялся) интеллектуальная строгость и полное надежд сердце. Обратил ли кто-нибудь внимание на то, что Земля управляется из рук вон плохо? Да и волнует ли это кого-либо (помимо него)? И как быть с китами? Сможет ли он радостно ускакать отсюда, не оглянувшись, оставив их судьбу в руках Боба?

Он думал, что, наверное, сможет.

Бокал вина, приятный ланч из расплавленного грюйера на тосте (корочки – Экку), и мистер Б вернулся к работе. В тяжких трудах его присутствовал ритм, повторения, которые могли оказаться успокоительными, если бы их информационный фон не был столь безжалостно мрачным: Дети и Войны, Ломкость Костей и Бейсбол. («О милосердный Господь небесный, услышь мою молитву, пусть команду противника поразит краткосрочное, умеренно истощающее заболевание, которое станет очевидным не раньше седьмого иннинга^[2]. О Боже, наберись смелости и позволь нам выиграть матч, серию матчей, чемпионат, не навлекая на себя ненужных подозрений в божественном вмешательстве, спасибо тебе большое, искренне твой и т. д. и т. п., аминь».)

Число петиций возрастало, грозя приблизиться к бесконечному, число же чудес, которые мог совершить мистер Б, было прискорбно малым. Его больное сердце. Рак. Концентрационные лагеря. Демократическая Республика Конго, полный комплект – эксплуатация со стороны европейских поселенцев, безжалостное уничтожение коренных народностей, военные диктатуры и махинации во время выборов, коррумпированное правительство, голод, эпидемии, экологические кризисы. И изнасилования. Девяностолетние женщины, одномесячные младенцы. Что ни день, новый кризис, новая резня, новая угроза истребления, болезнь, кровопролитный конфликт, метеорологическая катастрофа.

Ну а чего вы ожидали, проскочив через период Творения за шесть вшивых дней?

Весьма креативный период, что и говорить. И теперь, как обычно, ему приходится разбирать это целое на составные части. День за днем отделять одну треклятую нить от другой, уговаривая гордиев узел малость ослабиться, упрашивая его о покорности и надеясь таковой добиться.

Мистер Б покачал головой. А посмотрите на человека. Склонный к насилию, своекорыстный и безжалостный, когда он стоит у власти; эксплуатируемый, жалкий, болезненный, когда не стоит. С одной стороны – рабство, войны, инквизиция и этнические чистки; с другой – Шекспир, шоколад, Тадж-Махал. Хорошее равновесие.

Киты. Он вызвал на экран резюме руководящих наставлений Международной китобойной комиссии, прочитал его, просмотрел ссылки на заявителей, которые оспаривали (да и кто бы их стал винить?) нормативы добычи и указывали на факты гибели океанов. «Нормативы добычи». Очаровательная альтернатива простого слова: «убийство».

Самый последний кризис – загрязнение, мощный коктейль из гербицидов, фунгицидов и пестицидов отравил подпочвенные воды, а те отравили моря. И киты, какие еще уцелели, ушли и во все возрастающем отчаянии кружат по земному шару в поисках вод более благоприятных, морей, которые были в давнюю пору безопасными и гостеприимными.

Ах, киты, думал мистер Б, бедные киты.

Он окинул взглядом шкафчики, ящики, прилепленные к его столу желтые листочки, доходящую до потолка стопку разноцветных папок, список неотложных дел, приобретший обличье древней, оставленной в пренебрежении священной реликвии. Сможет ли он разобрать все это до ухода?

И вздохнул. Конечно, не сможет. Но он решил дать последний бой, обеспечить безопасность своим китам, прежде чем распроститься со здешним жалким предприятием.

Мистер Б прижал ладоши к ушам в попытке заглушить внезапный дробот градин, ударивших в его окно, потом поднял к окну испуганный взгляд. Град? В такую теплынь? Узелок страха начал завязываться в его кишечнике.

Ну вот, подумал он, начинается. Сексуальная погода – взволнованная, недоумевающая, возбужденная. Сколько раз за многие столетия он видел ее, эту прелюдию катастрофы? Притворяться, что дело всего лишь в некой обычной климатической перемене, было бессмысленно. Он знал, за внезапным странно напористым изменением погоды стоит Боб.

Да поможет нам Бог, подумал мистер Б. Без всякой, впрочем, надежды на таковую помощь.

18

– Что поделываешь?

– А как по-вашему, что я поделываю? – мирно ответил мистер Б. – По обыкновению трачу всякую минуту моей жизни на пустые попытки навести здесь порядок. Я всего лишь смиренный рыбак, которого подрядили для выполнения безнадежной задачи – попытаться распутать кошмарную сеть отчаяния, которую вы набросили на жертв ваших творческих усилий.

Боб завел глаза к потолку.

– Ладно, а кроме этого? Чем ты, к примеру, занимаешься сейчас? Мне, видишь ли, совет нужен.

– С этим вы припозднились, приятель. В прошлом, когда вы играли вермишелью «Алфавит» в «Подбрось колоду»^[3] и называли это творением, я мог бы дать вам кучу советов. Но приняли бы вы их?

– Алло!

Мистер Б примолк. Положил ручку. Потер ноющий лоб.

– Так чем могу быть полезен?

– Ты тратишь все свое время на заботы о людях, которых даже не знаешь. И никогда не задумываешься – а может, я тоже страдаю.

– Вы? – Мистер Б приподнял одну бровь. – Что же, прошу прощения. Рассказывайте.

Экк залез на стол и попытался слямзить булочку к чаю. Мистер Б подхватил ее и перенес на тарелку. Экк попробовал куснуть его руку, но промахнулся.

Мальчишка скрестил на груди руки и отвернулся.

– Рассказывать я тебе ничего не собираюсь.

– Великолепно. Если мы закончили, я, пожалуй, вернусь к работе.

Боб притопнул.

– Ты вообще на меня внимания не обращаешь! Тебе наплевать на всех, кроме этих паршивых людишек и твоих паршивых папок. – И он запищал, как младенец: – Ох, посмотри на меня, я болен СПИДом. Кругом война, мой ребенок умер. Если они так тебя заботят, почему ты не переехал в клятую Демократическую клятую Республику Тонга…

– Конго.

– В клятую Демократическую клятую Республику клятого идиотского Конго.

Мистер Б бесстрастно взирал на него.

– Так чем могу быть полезен?

– Люси.

– Только не это.

– Нет, именно это. Мы любим друг друга.

– Любите? Звучит идиллически. И в чем же проблема?

В чем моя проблема, я знаю, думал мистер Б. Всякий раз, как ты влюбляешься, число моих проблем возрастает по экспоненте.

Боб поежился, отвел взгляд.

– Я хочу переспать с ней. Возлечь. Ну, понимаешь, должным порядком.

Лицо его смягчилось.

Если бы после многих проведенных с Бобом тысячелетий мистер Б сохранил хотя бы унцию интереса к его эмоциональным метаниям, он, возможно, и испытал бы приступ соболезнования.

– Должным порядком? И в чем же этот порядок состоит?

Рот Боба покривился, в глазах заблестели непролитые слезы.

– Ты же знаешь. Цветы, серенады и прочее. Как у них.

– У них – это у людей?

Мистер Б вспомнил другую девушку из других времен, девушку с лицом ангела, прелестнейшими повадками, мягкими губами ребенка и выражением таким же открытым и доверчивым, как у ягненка. Она видела Боба насквозь и тем не менее любила его. Мистер Б снял очки, пытаясь изгнать это видение из головы. Тот роман завершился наводнениями, смерчами, моровым поветрием, землетрясением и казнью обвиненной в ереси девушки за несколько недель до того, как ей исполнилось четырнадцать лет. По специальному указу папы Урбана II.

Боб кивнул.

– Ну, и то и другое сразу невозможно. Вы не можете быть Богом и жить как человек. Что вы собираетесь делать, полюбив «должным порядком»? Купить хорошенький домик в пригороде? Работать в офисе? Ходить к соседям на барбекю?

– Мне кажется, ты не понял, – ледяным тоном произнес Боб. – Мы с Люси собираемся быть вместе навек. Пожениться.

– Вместе навек? – Мистер Б слегка рассвирепел. – Вы хоть понимаете, что означают эти слова? Если бы сотворенные вами человеческие существа не старели, не умирали и не сгнивали в земле за время меньшее, чем то, что уходит у вас на утреннее одевание, тогда, быть может, вы и смогли бы остаться вместе навек. Но вы и Люси не проведете вместе время, даже отдаленно похожее на вечность. Это невозможно.

Боб молчал. Смотрел перед собой и выглядел обиженным.

– Послушайте. – Разговор становился утомительным, а мистера Б ждала работа. – Почему бы вам не пригласить ее на ужин, не посмотреть, как все пройдет, не назначить следующее свидание? Предпринимать по одному шагу за раз. И потратить на это неделю, а там уж и начать подбираться к вечности.

Боб возвел глаза горе.

– Ну спасибо. Потрясающий совет. Огромное тебе спасибо.

– Результаты могут получиться лучшие, чем если вы явитесь к ней гигантской рептилией в огненном шаре и станете навязывать ваше присутствие.

– Почему ты вечно лезешь ко мне с этим? Почему не можешь просто оставить меня в покое?

Боб вылетел из дома, хлопнув парадной дверью.

Удар грома. Полотнища насыщенного электричеством дождя.

19

– Я очень привязалась к нему, папа.

Отец даже не взглянул на нее.

– Прискорбно.

Хед сидел с калькулятором в руках, складывал какие-то числа.

– Все это хорошо и прекрасно – для тебя, но как быть с моими выигрышами? Что будет, если я перестану собирать долги? Что? Каждый захочет, чтобы я сделал для него исключение, и его пингвин тоже. – Теперь он на нее взглянул. – Извини, но этого я допустить не могу. Кто тогда без штанов останется?

Без штанов? Эстель молча смотрела на него.

Он нетерпеливо вздохнул.

– Что ты предлагаешь мне сделать? Сказать Моне, что все было ошибкой? Что долг – это не долг? – Взгляд Хеда смягчился. – Конечно, она красивая женщина. Занятно, ты можешь столько лет просидеть напротив кого-то за карточным столом…

Тут он сообразил, что Эстель смотрит на него не без участливости, и мгновенно лицо его потемнело от гнева, и он ударил кулаком по столу.

– Нет! Никаких исключений. И не приставай ко мне больше.

Эстель прождала очень долгое время, неподвижная, а Хед продолжал упражняться в сложении. Она не из тех девушек, что тратят ценное время, которое намного лучше посвятить размышлениям.

– Я же не говорю, что тебе следует простить ей долг, – наконец сказала она и сделала новую паузу. – Но у меня есть идея.

Ее отец снова вздохнул.

– Какая?

– Хорошая. Состоит в том, чтобы принять нечто. Взамен.

Глаза Хеда были черны и бездонны, как вечность.

– Не пойдет.

– Ну, это зависит от того, что представляет собой нечто. – Теперь они не сводили друг с друга глаз. – Ради всего святого, папа. Тебе же не так уж и хочется съесть Экка, правда? Да я и уверена, Мона попросту выдумала, что он такой уж упоительно вкусный.

– Надеюсь, ради ее же блага, что не выдумала.

Взгляд Эстель остался твердым. Хеду показалось, что он уловил в ее глазах проблеск улыбки. Он откинулся на спинку кресла, перекрестил руки.

– Хватит ходить вокруг да около. Я готов выслушать твою идею.

– Нет, – сказала она. – Пока еще нет.

Он пожал плечами:

– Как хочешь. Но на чем основана твоя уверенность, что я сочту ее приемлемой?

– Ни на чем, – ответила она.

Мгновение, и лицо Хеда расплылось в улыбке, как будто солнце из-за тучи вышло. На дочь он смотрел с обожанием.

– Ты так мне нравишься, Эстель. Какая жалость, что я не могу убедить тебя играть в покер. Ты бы всеми нами полы подметала.

Уголки губ Эстель чуть приподнялись.

– Это я и так умею.

20

Всего минуту назад мистер Б сидел один-одинешенек, а вот уже и нет. В кресле напротив Мона выжимала сероватую воду из вязанной крючком салфетки, которая заменяла ей платье.

– О! Здравствуйте, дорогуша. Какая жуткая погода. Как вы ухитряетесь выживать на этой скучнейшей планетке?

Мистер Б содрогнулся, хоть и не от холода.

– Да, – сказал он. – Жизнь здесь ужасна.

И становится все ужаснее. Ливни, морские штормы, гром, ураганные ветра – каждая пакостная стихия, какую только можно припомнить, воспроизводит приступы скверного настроения Боба. Если он в скором времени не соединится с Люси, их всех сдует, или побьет молнией, или они утонут.

А если соединится? Мистер Б вздохнул. Скорее всего, будет еще хуже.

Мона изучала его кабинет.

– Стало быть, здесь вы и укрываетесь.

– Укрываюсь, Мона? – Он приподнял бровь. – Как приятно снова увидеть вас.

Мать Боба была живым доказательством того, что эгоцентричная безалаберность может передаваться по наследству, и все же заставить себя проникнуться неприязнью к ней мистеру Б не удавалось.

Мона вгляделась в него.

– У вас усталый вид, дорогуша. Слишком много работы?

– Нет, конечно.

Нет, конечно? Он улыбнулся.

– Зато вы, как всегда, выглядите прелестно.

Она глубоко вздохнула.

– Если говорить совсем уж честно, я немного пала духом.

– Да?

– Боб ужасно зол на меня за то, что я проиграла в карты его зверушку.

Мистер Б постарался принять сочувственный вид, а сидевший под столом Экк на несколько сантиметров выставил оттуда голову и посмотрел вверх.

– Экк?

Мистер Б отсутствующе похлопал его по голове.

– Я полагал, что с картами вы покончили.

– Я поступила нехорошо, дорогуша. Теперь я понимаю.

Лицо мистера Б выразило озабоченность.

– Не думаю, что мы вправе позволить ему… – Он коротко показал, как подносит вилку ко рту.

– Нет-нет, конечно нет. Я что-нибудь придумаю. Уверена, Хед пойдет на компромисс.

Под столом в черных глазках Экка засветилась надежда, однако даже то малое, что знал мистер Б об Имото Хеде, говорило ему: уверенность Моны безосновательна.

– Да если и не пойдет, я уже сказала Бобу, что добуду ему другого зверька. Хоть десять. Но только он на это не согласился. Как неразумно! – Она заломила руки. – Я знаю, Боб мой сын, дорогуша, однако, надеюсь, вы простите меня, если я скажу, что он невыносимо упрям. Вам, должно быть, ужасно трудно жить с ним рядом. – Сокрушения Моны выглядели искренними. – Но, понимаете, я просто старалась быть хорошей матерью.

– Разумеется, Мона.

– И теперь уже в любой день Боб может научиться справляться с каким угодно вызовом.

Все продолжалось примерно десять тысяч лет. Мистеру Б сей срок представлялся достаточным, чтобы научиться справляться с какой угодно ситуацией. Он улыбнулся, немного натужно.

– Возможно. Но тем временем я не отказался бы от некоторой помощи.

Мона посветлела.

– Я полностью в вашем распоряжении, мой дорогой. Только слово скажите.

Мистер Б сказал много слов. Он поведал Моне о Бобе, Люси и погоде. Поведал о состоянии собственной нервной системы и об отчаянии, которое внушают ему творения Боба. А затем, глубоко вздохнув, поведал, что подал прошение об отставке.

Руки Моны взлетели к губам.

– О, небо! – воскликнула она. – Вы уходите? Но как же можно? Не оставите же вы Боба управлять планетой в одиночку.

Мистер Б помрачнел.

– Он – Бог.

От этих слов Мона попросту отмахнулась.

– Да, ладно, может, он и Бог, но, говоря между нами, Бог из него никудышный. – Она вздохнула. – На самом деле он безнадежен. И вы это знаете, и я это знаю, и все его жалкие маленькие создания знают тоже.

Мистер Б смотрел в левый верхний угол своего кабинета.

– Так вы это серьезно, да? – Глаза Моны наполнились слезами.

Он кивнул.

– Но как же он будет справляться в одиночку, бедняжка?

– Если вы простите мне такие слова, Мона, меня беспокоит не столько сам Боб.

– О, понимаю. – Глаза ее переполнились. – Но вы примите во внимание – бедный мальчик пережил ужасные страдания.

Мистер Б приподнял бровь.

Мона шмыгнула носом.

– Ведь он – почти сирота.

Насколько мистер Б понимал значение слова «сирота», быть почти сиротой равносильно скорее небытию. А если (по какой-то случайности) это толкование оставляет некие вопросы, сиротский статус Боба опровергается присутствием здесь его матери. Что касается отца… Мона могла не знать, кто из ее многочисленных любовников был таковым, однако существовало вероятие, что он еще жив и где-то прыгает.

– Ну ладно, – сказала она, вытаскивая маленькую записную книжку. – Мне определенно придется обдумать проблему Боба. Напомните, если я что-то пропущу, хорошо? Значит, так. Первое: сделать из Боба лучшего Бога. Второе: заставить его перестать играться со смертными. Третье: больше никаких наводнений, дождей, природных катастроф и т. д. и т. п. И четвертое… – Она повела подбородком в сторону Экка. – Никаких рюрюшек на бобед^[4].

Мистер Б заморгал.

– Ну вот. Это все? Да? Великолепно. Вы, дорогуша, не волнуйтесь. Мона обо всем позаботится.

С этим она и ушла.

А мистер Б еще раз попытался прикинуть, что случится с ним дальше.

– Экк.

Прозвучало это рядом с его коленом, и прозвучало скорбно. Мистер Б опустил руку под стол, потрепал по голове обреченного зверька Боба. Потом выдвинул, вздохнув, ящик стола, достал оттуда лежалый целлофановый пакетик арахиса. Экк гибким носом обнюхал его и ушмыгнул под стол, чтобы съесть.

До покерной партии Экк был маленьким сварливым существом и набрасывался на любую еду с восторженным радостным блеяньем. Теперь, когда сроки его жизни сократились, он стал другим Экком, и разве можно винить беднягу за это? Каждая новая его трапеза была все ближе к последней. Подобную мысль так легко не переваришь. Будучи смертным, он, конечно, когда-нибудь да умер бы, однако сейчас точно знал, когда это случится, и почему, и (до весьма неприятной степени) как. Сейчас каждое тиканье часов приближало Экка к вечному забытью.

Мистер Б испытывал тяжкую грусть. Вот еще одно обреченное создание, помочь которому он не смог.

Когда он снова заглянул под стол, зверек спал, прижимая к груди, как младенца, пустой пакетик.

21

Газеты писали о худшей весенней погоде за всю историю весенних погод. Дождь словно обзавелся собственной личностью – резкий и мстительный в одну минуту, тяжкий и хмурый в другую. И пребывавший в настроении до того сварливом, точно его запрограммировал некий гигантский, пораженный любовью, жалкий, впавший в хандру подросток.

Как оно, разумеется, и было.

Все низменности уже затопило. Пластиковые бутылки сбивались, плавая, во временные плоты, их сопровождали, точно чумазые призраки, вздувшиеся магазинные пакеты. Утопшие мешки с песком припадали к дверным коробкам, владельцы магазинов облепляли витрины клейкой лентой. Грязные воды питали сточные коллекторы, те питали каналы, те – реки и залив и в конечном счете море.

А дождь все шел и шел.

Еще не было десяти утра. Викарий церкви Святого Христофора пристально смотрел за окно и одновременно говорил по телефону сочувственно и несколько приглушенно.

Снаружи уровень воды продолжал повышаться; отряды полицейских и береговой охраны занимались эвакуацией оказавшихся в опасности граждан. За окном проплывали крупные предметы мебели, разрозненные одежды парили под самой поверхностью воды, появляясь и исчезая по воле водоворотов. Пара зажавших коленями зонты-трости мальчишек гребла, сидя в оранжевой надувной лодке и заглядывая в витрины покинутых магазинов и в окна квартир.

Добычу ищут, подумал Бернард. Как мило.

К окну подплыл пес, искавший, где бы отдохнуть. Он наполовину забрался на подоконник и замер – узкая, ходуном ходившая грудь и передние лапы лежали на выступе, задняя часть тела покачивалась в воде. Бедняга, подумал викарий, долго ему здесь не продержаться. И верно, минуту спустя пес уже плыл снова, упорно работая лапами, несомый потоком воды мимо длинного ряда магазинов, тщетно ищущий твердую землю. Может быть, мальчишки подберут его и затащат в лодку, обратят в подобие фигурки на капоте автомобиля.

А может быть, не подберут, и тогда он утонет.

– Я совершенно не понимаю, что мне делать с этими людьми. – Бернард говорил медленно, в надежде, что так его лучше поймут на другом конце линии, старался, чтобы в голос его не прокралось раздражение. – У нас подошли к концу «Уитабикс»^[5], кофе и одеяла. И подгузники, и туалетная бумага. Туалеты затоплены, мы используем ведра, постелей не хватает, дети вопят. Чай и песочное печенье есть, однако я не решаюсь расходовать их. Все кончится бунтом.

Долгое время он промолчал, слушая.

– Да, конечно, я понимаю, но… – Викарий умолк, увидев приближавшуюся к его кабинету большую зеленую рептилию.

Чтобы пройти милю, которая отделяла ее дом от церкви Святого Христофора, миссис Лаура Давенпорт облачилась в высокие рыбацкие сапоги мужа, его куртку и клеенчатую шляпу. Она улыбнулась старому другу, отвела взгляд от телефона, давая понять, что к разговору не прислушивается.

Бернарда она знала с университетских времен, он почти не переменился с тех пор – такой же долговязый и стройный, с веселым лицом, темными, почти лишенными седины волосами, которые спадали ему, точно школьнику, на глаза. Лаура Давенпорт, достаточно счастливая со своим мужем-юристом, все-таки вышла замуж не за того, кто нравился ей больше прочих. И никогда не признавалась (менее всех самой себе), что и сейчас, двадцать пять лет спустя, это остается для нее источником сожалений.

Ко времени, когда Бернард положил наконец трубку, ноги Лауры задрогли, а душа возжаждала хорошей чашки горячего чая. Но, конечно, просить о ней было неудобно. Столько прихожан оказалось в бедственном положении. Ее дом на холме, ее сухая мебель, да еще и чашка чая – это можно было счесть перебором по части благополучия.

Она поцеловала Бернарда в щеку, одновременно насупилась и улыбнулась, выражая искреннее сочувствие.

– Стало быть, главное управление вам не помогает?

Бернард покачал головой:

– Ничем. Они там по уши погрязли в собственных бедах. Сегодня ожидается град, ты слышала? Градины размером с крикетные мячи. Достаточно большие, чтобы перебить окна. – Он медленно выпустил из груди воздух. – Тем временем у нас скопилось слишком много бездомных, а гидрометцентр отстает от погоды на три прогноза. У меня создалось впечатление, что даже Красный Крест не способен оказать помощь приходской церкви, переполненной попавшими в беду окрестными жителями. – Он встретился с Лаурой глазами, устало улыбнулся. – Град. И что же дальше?

– Возможно, это знамение.

– Чего?

Лаура усмехнулась.

– Это уж ты мне скажи. Ты же у нас имеешь доступ к уху Божьему.

– К уху Божьему? – Он поморщился. – Я и до окружного викария-то дозвониться не могу.

– Полагаю, если вдуматься, все правильно. Святой Христофор дает усталым странникам место, где они могут перевести дух.

– Пути Господни неисповедимы, – ответил Бернард. – Я начал подумывать, не выпустить ли мне в окно голубя и не посмотреть ли, что он принесет назад.

– Ты не первый, кто поминает Ноя. Газеты только о нем и пишут.

– Это моя вина. Не потоп, а люди. У меня, видишь ли, имеется ковчег.

Лаура уставилась на него:

– Ковчег? У тебя есть лодка?

Он счастливо кивнул.

– Небольшая надувная лодка. При нынешнем положении дел она стоит больше, чем вся моя пенсия. Я выбираюсь на ней отсюда, чтобы пополнить наши припасы.

– А бездомные тебе помогают?

Он пожал плечами.

– Только самые отчаянные храбрецы. Я беру с собой человека два. Или три.

– Какая ты все-таки темная лошадка, Бернард. Я могла бы и догадаться, что у тебя лодка объявится. Но откуда, о Господи, она взялась?

– Выиграл в лотерею. Годы тому назад. Держал у себя в гараже. Почти и забыл про нее. Самое смешное, все в ней работает. Милейший подвесной моторчик, нужно всего лишь откачать из машины немного бензина, смешать его с маслом – и поехали. Но далеко по этому потопу не уплывешь, конечно.

– Какой ты все-таки умный. Получается, что я могу оставлять рыбацкие сапоги Эндрю дома?

– Конечно.

Лаура расстегнула плечевые пряжки, стянула с себя резиновый нагрудник, выбралась, пританцовывая, из резиновых брюк до груди.

– Уф, – сказала она, – мои земноводные дни остались позади.

– Мне почти жаль слышать это.

– Ничего тебе не жаль, – строго ответила она. – А теперь, Бернард, пошли. Ты должен подыскать для меня какое-нибудь серьезное дело.

Бернард заглянул в большую хозяйственную сумку, которую Лаура оставила у двери.

– Для начала неплохо, – сказал он, перебирая содержимое сумки.

Там присутствовала коробка чая «PG Tips», два пакета риса и шесть банок тушеной фасоли, а вот насчет остального Бернард уверен не был – турецкий горох, анчоусная паста, горчица, банка томатного чатни с подписанной от руки этикеткой, конфитюр (лимонный и малиновый), четыре бутылки тоника, большая коробка фигурных чайных пакетиков (абрикосовых, грейпфрутовых, зеленые яблоки), полпакета кишмиша, вскрытый пакет крекеров, немного сахарной пудры, экологически чистое сушеное манго, сливочный майонез, рождественский пудинг, банки селедки и копченых устриц.

– Прости, что так мало, – сказала Лаура. – Но мы наш буфет почти опустошили.

Она осмотрела печальные остатки прежней роскоши.

– Мне и это утащить из дома было непросто. Эндрю так любит копченые устрицы.

– Как Эндрю? – спросил Бернард; впрочем, оба они знали, что ответа этот вопрос не требует. У Эндрю всегда все было отлично. – Мне не хочется распространяться перед прихожанами насчет наших нехваток. Но чем мы их будем кормить – ума не приложу.

– Ты делаешь все, что можешь.

– Нет.

Бернарда одолевало уныние. Временами ему начинало казаться, что Бог отвечает лишь на молитвы молодых и здоровых, тех, кто просит о любви, о рождественских подарках, об успешной сдаче экзаменов. Что же до просьб людей пожилых и престарелых, то они представлялись Бернарду просто чередой безнадежных петиций. «Прошу тебя, Господи, помоги моему мужу снова любить меня». «Излечи мою жену от слабоумия». «Пусть дети откажутся от наркотиков». Даже он не верил, что на такие молитвы последует ответ.

Лаура смотрела на банты своих опрятных туфель из лакированной кожи. Ей не нравилась подавленность Бернарда, она предпочитала видеть его стойким и веселым приверженцем Божиим.

– Пойдем, – сказала она. – Давай посмотрим, что мы можем сделать для твоей толпы.

А когда она выходила вслед за ним из крошечного кабинета, мысли ее отвлеклись на картину, возникшую совершенно непроизвольно: викарий толкает ее, она падает навзничь на его письменный стол, ее немаркая твидовая юбка задирается выше бедер. Лаура потрясла головой, изгоняя эту картину.

– Как там моя Люси? – спросил Бернард, ведя ее по коридору к нефу.

– По-прежнему ходит за животными, по-прежнему девственна.

– Лаура.

– Ну, знаешь, очень неприятно думать, что твоя дочь никогда не встретит мужчину, отвечающего ее смехотворно завышенным требованиям.

– Конечно, встретит. Она просто разборчива.

– Не сомневаюсь в твоей правоте, Бернард, но попробовал бы ты провести недельку на моем месте. Мать дочерей.

С самого детства младшая дочь Лауры была такой же религиозной, какой светской – старшая. Она всегда подставляла другую щеку и твердо придерживалась своих нравственных ценностей. А Лауру периодически посещала тревожная мысль, что виновата в этом она, выбравшая в крестные отцы Люси Бернарда.

Конечно, ничего плохого в малой толике христианской веры не было, ее можно даже считать хорошим и правильным качеством юной девушки. Но не до такой же степени, – в общем, всякий понял бы, что тревожит Лауру и ее мужа. В шесть-семь лет Люси стали являться ангелы, ширококрылые видения, прилетавшие, чтобы посидеть на ее кровати. И как с этим быть, ее родители не знали.

Бернард успокаивал их, уверяя, что мощный образный мир религии нередко овладевает воображением малых детей, но редко обращает их в настоящих невест Христовых, однако Лаура все равно тревожилась. Ангелы? И что дальше?

Она вынырнула из этих размышлений и увидела, что Бернард ждет ее, положив руку на ручку двери главного зала церкви.

– Идем, Лаура?

Она кивнула.

Бернард открыл дверь, толпа бездомных обернулась к ней, как один человек.

Стоя за его спиной, Лаура расстегнула сатиновые рукава блузки и аккуратно скатала их выше локтей, приготовляясь нырнуть в эту толпу.

22

Боб опустился на кровать, держа в руках ведерко с накупленной на скорую руку дрянной едой. Ему требовалось расслабиться, обдумать следующий ход. Он изнемогал, умирал от любви. Впадал в предобморочное состояние от одной только мысли о Люси.

– Экк, – тихо простонал Экк где-то рядом с левым ухом Боба, а затем на пробу легко лизнул его. Эротично. Боб шлепнул Экка.

Тот пискнул, однако минуту спустя уже расположился в локтевом сгибеБоба и принялся покусывать жареные куриные крылышки. Боб рассеянно поглаживал его.

– Здравствуй, дорогуша.

Боб поднял взгляд, фыркнул и отвернулся к еде. Экк уже переключился на большой пакет сырных шариков. Один его похожий на бусинку глаз вращался.

– Я думала, ты скажешь: «Здравствуй, мама, как я рад тебя видеть».

– Уходи. – Боб махнул в ее сторону рукой. – Зачем ты пришла? Хочешь проиграть в карты еще что-нибудь из моего имущества? Женить меня на кучке темной материи? Организовать продажу билетов на просмотр моих ночных кошмаров?

Мона помрачнела.

– Разве можно так разговаривать со своей любящей матерью? Ты слишком далеко заходишь, дорогуша, а пора бы тебе начать относиться к ней хотя бы с небольшим пиететом. – Она соорудила на лице выражение сурового укора, подержала его, потом убрала и улыбнулась сыну. – Ладно. Все в порядке. Ты меня знаешь, дружочек, я ни на кого обид не держу.

– Ну, тогда ты тут одна такая. Посмотри на бедного Экка. – Оба опустили взгляды на пингвинообразное существо, которое послушно сделало скорбное лицо. – Он, как услышал смертный приговор, места себе не находит.

– Он же получил отсрочку.

– Ах да, как же это я позабыл! Отсрочку. Счастливчик, счастливчик Экк. И долгую? Вечную? Хотя нет, погоди. Шесть недель. Теперь уже меньше пяти. Что же, ничем не хуже вечности.

– Совершенно неуместный сарказм. – Мона насупилась, не без брюзгливости. – Я знаю, что поступила неправильно, но надеялась, что тебе хватит великодушия простить…

– Пожалуйста, мама, перестань. Я не восприимчив к отталкивающим проявлениям твоих эмоций.

Мать грустно покачала головой.

– Ах, Боб, драгоценнейший мой мальчик, как плохо ты понимаешь величие материнской любви.

– Болтай, болтай.

Мона вздохнула. Кажется ей или все вдруг надумали постараться внушить ей чувство вины?

– Так, выходит, он недоволен полученной им отсрочкой?

Боб помахал Экку ладонью.

– Ну, что скажешь? Уже не долго… – Он провел пальцем по горлу. – И кушать подано.

Глаза Экка широко распахнулись, полные ужаса.

– Кстати говоря. – Мона отвела взгляд в сторону. – Боюсь, тебе придется отказаться от этой девушки.

– Кстати? – у Боба отвисла челюсть. – А тебе до нее какое дело? И почему придется?

Мона потянулась к руке Боба, но тот ее отдернул.

– Тебе не кажется, что ты ведешь себя чуть-чуть эгоистично, мой дорогой?

– Эгоистично? – Он вытаращил глаза. – Я? Ты проигрываешь в покер жизнь моего зверька и ты же называешь меня эгоистом?

Он вскочил, гневно глядя на нее, а между тем огромные глаза Моны помаргивали, словно телеграфируя упреки. Она вздохнула.

– Бесценнейший мой, давай не будем ссориться. Я знаю, идеальной матерью я не была. Но именно сейчас я хочу лишь одного – чтобы ты оставил девушку в покое. Она человеческое существо. Ничего у тебя не получится. И, если верить мистеру Б, ты уже наполовину разрушил биосферу.

Свисавший с его локтя Экк поцелуйно чмокнул. Боб, разозлившись, пнул его.

– Я полюбил.

– Но, сладенький мой, каждый раз, как ты влюбляешься, все заканчивается огненной бурей. Ты утрачиваешь к бедной женщине интерес, губишь ее жизнь, Землю разрывают стихийные бедствия, миллионы людей гибнут. – Она провела пальцем по идеально гладкой щеке, словно прослеживая путь воображаемой слезы. – Меня это печалит.

– Да ты-то откуда знаешь, что происходит в моей жизни?

– Я читаю газеты, лапонька. Слежу за событиями.

– Газеты? Какие газеты?

Мона отмахнулась от него.

– Ну и люди много чего говорят.

– Какие еще люди? – У Боба даже голова закружилась от злости. – Послушай, просто объясни мне, с чего ты вдруг прониклась интересом к моей личной жизни, а потом мотай отсюда.

– Дорогуша. Да с того, что я твоя мать.

– И?

– Ну, просто… – Она улыбнулась, грустно и коротко. – Просто ты подрываешь, хоть и самую малость, мою репутацию.

Боб вытаращил на нее глаза:

– Ты-то тут при чем?

– Ах, голубчик, ты же знаешь, как это бывает. Матерей винят всегда и во всем. Это несправедливо, конечно, однако… Я раздобыла тебе эту работу, значит, я и виновата. Смешно, разумеется, но… – Она пожала плечами.

Боб зажал уши ладонями.

– Поверить не могу, что слышу это. Я подрываю твою репутацию?

Мона скорбно покивала.

– Какой же матери приятно слышать дурные слова о ее ребенке?

– Какие дурные слова? Кто их произносит? Я проделал невероятно хорошую работу! Так все говорят!

Мона опустила взгляд на свои ногти.

– Ну, как скажешь, дорогуша.

– Послушай. – Он старался овладеть собой. – Если я такой уж никчемный, как же я получил место Бога?

Мона поморгала, лицо ее выразило искреннее сочувствие.

– Возможно, никто больше занять его не хотел?

Боб резко плюхнулся на кровать. Такая мысль ему до сей поры в голову не приходила.

23

Эстель была особой на редкость дельной, на редкость дельной даже для богини, а если принять во внимание, что богини, как правило, не посвящают свои жизни человеческим профессиям – юриспруденции, медицине, бухгалтерскому делу, – можно сказать с определенностью: ее тонкий ум и вдумчивая восприимчивость не находили себе достойного применения.

Конечно, Имото Хед требовал, и в мере весьма значительной, тщательного управления, и Эстель, единственному его ребенку, это обеспечивало полноценную занятость. Первые свои несколько тысяч лет она потратила на спокойные попытки раскусить отца, не возбудив его легко возбуждавшийся гнев.

Отношения с ним многому ее научили. В особенности умению уклоняться от опасности, изящно маневрировать и огибать острые углы. Она научилась использовать разумные резоны, молчание, твердый взгляд; узнала, как сохранять спокойствие и не отступать – не создавая при этом никаких затруднений для себя. Научилась изображать, время от времени, трусливость.

Если бы Эстель родилась человеческим существом, она могла бы использовать свои дарования, став дипломатом или участницей международных переговоров. Однако, будучи богиней, она оставалась безработной всегда и могла остаться такой на протяжении вечности. В конце концов, зарабатывать на жизнь нужды у нее не было. Но разве исполнение обязанностей послушной дочери опасно неуравновешенного отца не было занятием достаточно серьезным?

Эстель могла бы удовольствоваться и таким существованием, если бы не стала свидетельницей роковой покерной партии, не встретила Экка, не обнаружила душераздирающей непригодности Боба для роли Бога Земного. Однако все это произошло, а затем она поняла: кое-что изменилось. Собственно говоря, изменилась она сама.

И прежде всего она стала задумываться о том, есть ли вообще какой-то смысл в собственном ее существовании.

В овладевшем ею беспокойстве Эстель начала путешествовать. Посещала счастливые планеты, планеты плодородные; гигантские водные и крошечные сухие; планеты, состоявшие почти исключительно изо льда; планеты, построенные высокоразумными существами; планеты, каждый обитатель которых обладал воображением затычки для ванны и эстетической привлекательностью навозной кучи. Многих встреченных ею существ нелегко было бы описать в словах, понятных жителям Земли, поскольку, вопреки распространенным представлениям, «чужие» отнюдь не всегда обладают огромными глазами и укороченными человеческими конечностями, но принимают обличье испарений, теней или наночастиц, а то и мимолетных мыслей, отсутствия чего-либо или ложных воспоминаний.

Эстель увидела массу новых мест и почти влюбилась во многие из них. Но в конечном счете никому она там нужна не была, никто особо не печалился при ее отбытии. И потому ощущение пустоты так и осталось при ней, хотя ее представления о вселенной значительно обогатились.

– Куда теперь? – спросил отец, когда она приготовилась к новому дальнему странствию.

Она поцеловала его.

– Никуда в частности, папочка.

– Так почему бы тебе не остаться и не приготовить мне завтрак?

– Инструкции насчет приготовления завтрака я оставила на обеденном столе.

– Хмф, – пробурчал он. – Знаешь, тебе ведь не найти того, что ты ищешь. Особенно если ты не знаешь, что это.

Эстель на миг замерла.

– Быть может, – коротко улыбнувшись, сказала она, – я узнаю его, когда увижу.

– Чушь, – пророкотал отец. – Ты просто перепутаешь титьку с ягодицей. Поставь себе цель. Подберись к ней. И покори.

Эстель улыбнулась.

– Ты разве не знаешь, папочка? Путешествие и есть основная цель.

– Дешевая фразочка, – пророкотал Хед. – Лозунг с сувенирного кухонного полотенца.

Однако Эстель ввязываться в спор не хотелось.

– Когда я найду, что ищу, – сказала она, – ты первым узнаешь об этом.

И отбыла, оставив отца ворчливым, рассерженным и, по правде сказать, весьма опасным.

Ему ненавистно было признаваться, что он скучает по дочери, однако многочисленные карточные приятели и коллеги Хеда по работе с нетерпением ожидали возвращения Эстель, поскольку ее присутствие действовало на него, как действуют на раскаленные угли брызги воды. А тот сектор вселенной, коим ведал Хед, приобретал в отсутствие Эстель репутацию места небезопасного.

24

Управлять маленьким зоопарком, поддерживать его в состоянии жизне– и платежеспособности было довольно трудно и без тревог насчет того, все ли твои животные умеют плавать. Не с этого ли, думал Люк, и начинались большие библейские катаклизмы – с досады и сомнений, с общей убежденности в том, что с погодой творится нечто странное, за чем следовало медленно нараставшее неверие, сменявшееся страшным пониманием того, что всем и всему предстоит утопнуть.

До сей поры кризис еще оставался управляемым, однако прошлой ночью ударил мороз. А вчера град вышиб в кафе зоопарка шесть окон. Люк вздохнул. Гидрометцентр, пережив засуху, потоп, экваториальную жару, ледяной дождь и град, прекратил выкладывать прогнозы в Сеть. А телефонные звонки в него натыкались на записанное сообщение: «У нас возникли сложности с коммутатором. Пожалуйста, перезвоните позднее».

Всего лишь этим утром состоялось собрание сотрудников зоопарка, посвященное выработке неотложных мер. До сих пор думать об отоплении в июне им не приходилось, но теперь температура за полдня скакнула вверх на тридцать градусов, и все ощутили опасность изжариться заживо.

Хорошо уж и то, думал Люк, что зоопарк расположен на одной из самых больших в городе высот, и хотя от протечек и засорения стоков он, как и все прочие, не застрахован, но, по крайней мере, остается относительно сухим.

Всякий раз, как Люк представлял себе животных, стоящих по животы и подбородки в воде, его начинало подташнивать – и до того, что даже мысли об эвакуации становились для него непосильными. Как? Куда? На каком транспорте? Как ухитрился Ной разместить грызунов рядом со змеями и хищными птицами? Можно ли надеяться, что пингвины спокойно, вразвалочку полезут в «лендроверы», что твои лабрадоры? Кто-нибудь уже сконструировал непотопляемый фургон для дромадеров? А как быть с крокодилами и кайманами? Что-то он затруднялся вообразить эвакуацию, которая пройдет спокойно и гладко, и потом, как прикажете поступить с его персоналом? Правда, в последние дни кое-кто из смотрителей на работу выходить перестал, но это могло объясняться наводнениями, расплавившимся асфальтом, обледенелыми дорогами и прочими сменявшими друг друга сюрреалистичными погодными явлениями.

Люк жил еще выше зоопарка, в последнем этаже построенного на рубеже столетий многоквартирного, стилизованного под замок дома с зеленой башенкой в одном из углов крыши. Из-за башенки-то он это жилище и купил – и использовал ее как спальню, хоть ту и продувало насквозь и стены у нее были кривые. Обставить башенку по-человечески оказалось невозможно, и Люк удовольствовался штабелями книг и постелью на полу – с кучей одеял, которые защищали его от здешних климатических условий.

Какими бы крушениями ни потчевала его жизнь, открывавшиеся из этой комнаты захватывающие виды приносили Люку утешение. Три огромных простора на востоке, юге и западе позволяли ему чувствовать себя плывущим на фоне колоссального пейзажа капитаном корабля. Даже ветра в лицо и того воображать не приходилось. Но нынче – впервые – эти виды тревожили его. Странный колеблющийся свет, который отражался разлившимися внизу огромными лужами, наполнял комнату. Ночами вода расписывала потолок волнообразными узорами, подобными сообщениям, расшифровать которые он не мог. Бьющий в окна град звучал жутковато. Люк засыпал на несколько минут, и ему снились непонятные существа, колотившие кулачками по окнам, пытаясь прорваться внутрь.

В темноте тускло светились на экране будильника бледно-зеленые цифры: 3.35. Еще одна бессонная ночь.

Местные правительственные органы раз за разом выпускали заверения, что все находится под контролем. Но когда ртуть в термометрах поднялась выше отметки 47 градусов, им пришлось ввести чрезвычайное положение, а после того, как пошел снег, заголовки газет завопили: АПОКАЛИПСИС СЕГОДНЯ!

Люк со вздохом вылез из постели, натянул джинсы, подошел к окну, встал у него. Ночь была ужасна и прекрасна, черная и серебристая, как старая фотография, и вся в серых полосах дождя. На миг его пронзило желание увидеть какую-нибудь частность – не весь тонущий мир, но что-то свое, личное: подругу на переднем плане, которая придавала бы смысл всей остальной картине. Ребенка.

Так он простоял долгое время, всматриваясь вниз. Там вспыхивали и гасли еще не вышедшие из строя неоновые рекламы. Ледяной туман смягчал очертания ландшафта, обращая прямоугольники и квадраты в мягкие ромбы и продолговатости. И наконец, уже в четыре утра, когда полумесяц зашипел в небе, точно таблетка «Алка-Зельтцера», Люк возвратился в постель.

25

Ко времени, когда он проснулся окончательно, кто-то вот уж несколько минут как жал на кнопку его дверного звонка. В такую рань? Ему и заснуть-то удалось совсем недавно.

– Здравствуйте. – Стоявшая за дверью особа ухмыльнулась. Он ее никогда и в глаза не видел. – Я ваша соседка снизу.

Какая радость, подумал Люк.

– Чем могу быть полезен? – Вежливый тон давался ему с трудом.

– Я правда надеюсь, что можете? Вы не собираетесь, типа, предложить мне чашку чая? – Девушка склонила голову набок. Лет ей было никак не больше шестнадцати, а гладкие черты лица придавали вид еще более молодой. – Вы не жаворонок, верно? Ну ничего. Чай я и сама заварю.

Снится ему это, что ли? Девушка, которой он в жизни не видел, заваривает чай на его кухне.

– Где у вас чайные пакетики? – и когда он сказал где: – Соевого, наверное, нет?

Люк удивленно уставился на нее:

– Кого своего?

– Я про молоко. Неважно. Я, типа, черного выпью? Но правда, вы, типа, попробуйте соевое. У меня столько проблем было с, ну знаете, когда живот пучит?

Она вручила ему чашку чая. Несмотря на всю ее болтовню, чай Люку понравился.

– Меня зовут Скайпи? Спорим, вы, типа, удивляетесь, что я здесь делаю?

– Не хочу показаться грубым, однако да. Удивляюсь. – Он посмотрел на часы. Шесть пятнадцать. Какой надо быть сумасшедшей, чтобы разгуливать в такое время по дому, заводя знакомства?

Девушка уселась за его стол, а он уже проснулся достаточно, чтобы рассмотреть ее как следует. Футболка, спортивная куртка с капюшоном, плиссированная школьная юбка, широкая улыбка, показывающая немного неровные зубы.

– Мне, типа, работа нужна?

В этот утренний час? Странные у нее интонации. Она что же, не уверена в том, что ей нужна работа?

– Вашим родителям известно, что вы здесь? И как насчет школы?

– Родитель у меня только один, и я достаточно взрослая, чтобы, типа, прийти сюда, не спросясь у мамы? – Она ухмыльнулась. – А в школе я почти доучилась. Тут такая штука, вы ведь в зоопарке работаете?

Он кивнул.

– Откуда вам это известно?

Девушка залезла в карман, вытащила бурый конверт.

– Ваш платежный ордер. Его по ошибке в наш ящик бросили.

Люк улыбнулся, без какого-либо энтузиазма. Протянул руку к конверту. Жаль, что нельзя обменять этот разговор на еще десять минут в постели.

– Штука в том, что мне правда нужна работа. А вам при нынешней погодной катавасии наверняка помощь сгодится?

– В чем, например?

– Да я все делать умею. Могу на телефоне сидеть, могу админом, могу уборщицей. Если не верите, хотите, поработаю немного бесплатно? – Для девушки, проходящей собеседование, хоть им тут и не пахло, и просящей дать ей работу, Скайпи оставалась на редкость жизнерадостной. – А кстати, долго такая погода продержится? Я уж все звездные карты нарисовала, и моя подружка, Беттс, которая так ПА-тря-са-юще предсказывает и всякое такое, – говорит, еще несколько недель максимум?

Несколько недель? Роскошно. Люк вздохнул.

– Давайте я об этом подумаю, если вы не против. Я, как вы сами сказали, не жаворонок. А кроме того, у нас туго со средствами. Особенно сейчас.

Люк встал – универсальный сигнал (пожалуйста, Боже): можете идти.

Девушку он не смутил.

– Блеск! Тогда я допью чаек и пойду?

Уматывай! Сгинь!

– Нравятся вам такие слова?

Черт подери!

– Я вообще-то и не могу остаться, у меня нынче утром тайцзи? Вы бы тоже сходили, вам это, типа, сильно на пользу пойдет?

Придумать подходящий ответ Люк не смог, однако невольно улыбнулся. Может быть, он и сумеет подыскать для нее работу. Пусть танцует в костюме мышки. Подбодряет войска.

У двери девушка задержалась.

– Спорим, вы думали, что я, типа, никогда не уйду? Мама говорит, я вроде жевательной резинки, которая к подошве липнет. – Она усмехнулась. – Не забудьте, любая работа? Правда, потому как я в отчаянии?

Люк закрыл за ней дверь, допил чай. Он прожил здесь три года, но никого из соседей не знал, разве что в лицо. Недавно внизу поселилась женщина лет сорока. Мать Скайпи? Сама-то женщина казалась вполне нормальной.

Он стянул с себя футболку, включил душ. Пожалуй, они могли бы устроить в кассе прибежище для тех, кому не удается добраться до работы. И что это за имя такое, Скайпи, господи Исусе? Она как раз из тех детишек, что способны сводить его с ума, – эти вопросы-утверждения и соевое молоко эпохи нью-эйдж. Однако стоит отметить, что энтузиастов нынче поубавилось. Все стали брюзгами. И в первую очередь – он.

26

Боб не помнил ни одного дня, который тянулся бы так медленно. Мистер Б зарылся в работу и ни на какие разговоры отвлекаться не желал – в особенности на разговоры о Люси. Папка, которую Боб неохотно принял от него этим утром, осталась не раскрытой. Не в состоянии он был уделять внимание Массовой Гибели Шмелей, это же очевидно, он и пчел-то не любит – или мед, да.

Боб все потряхивал свои часы, уверенный, что они встали, не способный мириться с тем, что с тех пор, как он посмотрел на них в последний раз, времени вообще никакого не прошло. И в какое-то мгновение даже увидел, как стрелки перескочили с полудня на одиннадцать – не перестань Боб разговаривать с мистером Б, он обвинил бы того в попытке преподать ему очередной дурацкий урок выдержки.

И наконец час пробил. Он уже с дюжину раз менял наряды и в конце концов без всяких советов Б остановился на облегающих черных джинсах и футболке тонкой вязки. Для чего-либо другого было слишком жарко. А в последний момент натянул пару черных кедов Converse, взял зонт и велел Экку ни при каких обстоятельствах квартиру не покидать.

Он казался себе нескладным, беспокоился, что выбранная им одежда не произведет на Люси хорошего впечатления, но, сказать по правде, выглядел весьма недурно. Лицо его, когда он не кривился от обиды, было лицом совсем не плохим. Высокие скулы, прямой нос, чистая кожа, а глаза (столь часто тускневшие от недосыпа или онанизма) сегодня светились от предвкушения.

Экк наблюдал за ним без какого-либо сочувствия.

И вот Боб замер у служебного входа зоопарка. В ожидании.

Он не знал, когда, собственно, заканчивает Люси. Время работы самого зоопарка было обозначено на табличке у входа, и казалось разумным, что Люси остается в нем после закрытия еще на час с чем-то, однако для совершенной уверенности Боб явился сюда часом раньше. Может, она каждый день до восьми работает. Откуда ему знать? А ведь мистер Б мог бы проинструктировать его или хотя бы составить расписание ухода сотрудников зоопарка с работы. Бобу все пошло бы на пользу, любой пустяковый совет, данный перед тем, как он покинул дом. Но нет, у мистера Б вечно находятся дела поважнее, такой уж он человек.

Боб изнывал от жары. Чувствовал себя отвратительно. Где же Люси? Он взглянул на часы. Уж почти три часа здесь торчит. Интересно, люди всегда так поступают? Какая колоссальная трата сил. Секс там или не секс, он предпочел бы оказаться где-нибудь еще. Погрузиться в прохладную заводь вечности у берегов, ну, скажем…

Тут-то она и появилась – в тонком платьице с принтом в виде разноцветных бабочек. Боб заморгал. Невесть откуда повеяло прохладным ветерком.

– Привет.

Она оглянулась, покраснела. Застенчивая, ну конечно, застенчивая. Прелестная Люси, скромнейшее созданье. Она и сама-то не более чем бабочка. Да, с наслаждением подумал он, бабочка, порхающее существо, изящное и редкое сразу.

Люси усмехнулась.

– Не смотри на меня так.

– Как?

Лицо его исчезло, остались одни огромные, ослепленные глаза.

– Вот так. – Она хихикнула. – Точно крокодил на свой завтрак.

Она взяла Боба под руку.

– Хорошо, что ты с зонтом. Я мой оставила вчера на работе, и, думаешь, кто-нибудь мне его вернет? Я вот не думаю. Такая погода убивает веру в людей, тебе не кажется? То жарища дикая, то снег идет.

Ее улыбка лишила Боба способности двигаться.

– П-п-пойдем, – вот и все, что он смог пролепетать. – Поедим где-нибудь.

Она знала отличный ресторанчик – совсем рядом и с кондиционером. А он согласился бы спрыгнуть и в Калькуттскую черную яму^[6], лишь бы рука его навсегда задержалась на изгибе талии Люси.

Ресторан заполняли люди, искавшие укрытие от зноя. Боб и Люси стояли под вентилятором, попивая ледяную воду, пока одна из пар не встала, чтобы уйти. Боб все еще озирался, очарованный тем, что попал в такое человеческое место, а Люси поздоровалась с официантом и заказала вино. Затем положила подбородок на пухлые белые ладони.

– Ну, здравствуй, – сказала она, счастливо склонив голову налево.

Он ответил ей зачарованным взглядом.

– Здравствуй.

– О чем думаешь?

– О том, как это невероятно, что мне удалось найти тебя.

– Да, поразительно, – улыбнулась она. – И я думала о том же.

– Правда?

Лицо ее посерьезнело.

– Правда. Я ведь считала, что мне на этой работе будет одиноко. Большинство посетителей приходит к нам с детьми, а большинство моих коллег либо слишком стары, либо слишком молоды. Либо слишком некрасивы. – Она поморщилась и отвела взгляд в сторону, с мгновенной болью вспомнив о Люке, который не был ни старым, ни некрасивым. Просто подлым. – И тут на нашем с Иззи пути встал ты, словно с неба свалился.

– Я – ответ на твои молитвы.

Она усмехнулась.

– Это уж мне судить. Знаешь что? – Голос ее вдруг стал низким, соблазнительным. – Расскажи мне. Что на самом деле привело тебя в зоопарк?

К этому вопросу Боб готов не был. Не мог же он рассказать ей, как день за днем обшаривал планету в поисках девушек, заглядывая в места самые странные. В ашрамы. В и́глу. В зоопарки.

– Я люблю животных, – сказал Боб, думая главным образом о русалках. – В общем-то любых.

Именно в тот миг это заявление было правдивым. Именно в тот миг, когда он смотрел на прекрасное скругление ее скулы, на улыбку, тепло которой разливалось над столиком, устремляясь к нему, им грозила овладеть гордость и страстная любовь ко всем существам, которых он сотворил. Слезы выступили на его глазах – ведь сколько он сделал доброго, на какие чудеса мог предъявить права. Сегодня мир был совершенен. Сидя рядом с Люси в крошечном ресторанчике, овеваемом вентиляторами, с медленно плывущей за окнами луной, Боб не мог придумать ни одного улучшения, какое пошло бы этому миру на пользу. Жарковато в нем, это да, пожалуй. Температура снаружи пошла вниз. Боб смотрел на Люси, Люси смотрела на Боба.

– Что ты любишь животных, я почувствовала сразу. Однако тебе следует заполнить кое-какие пробелы. Я ведь ничего о тебе не знаю, даже твоей фамилии.

Он потупился.

– Вряд ли тебе это будет интересно.

– Мне интересно. – Она откинулась на спинку кресла. – Продолжай.

– Ну ладно. Так, давай посмотрим. – Боб набрал воздуха в грудь. – Я родился в галактике, до которой отсюда примерно четыреста миллионов световых лет, а здесь появился много столетий назад, потому что мне неожиданно предложили место верховного божества. Тогда я и создал все – небо и землю, зверей полевых, тварей морских и небесных, ну и так далее, а как-то раз, болтаясь без дела, увидел твою молитву, и вот я здесь, рядом с тобой.

– Красивая история, – усмехнулась Люси.

Боб пожал плечами. Не улыбаясь, положил ладонь у ее локтя, поместив предплечье рядом с лужицей томатного соуса и маслянистой моцареллы.

– Все в моей жизни вело к этому мгновению, к близости с тобой. А теперь расскажи мне о себе.

– Нет, этого мало. Чем ты занимаешься? Откуда ты? На этот раз я спрашиваю серьезно. Твой акцент, для начала… Не могу понять его происхождение. – Она перекрестила руки. – Давай, начни с самого начала.

– С начала?

– Ну да. «Я родился… Я вырос в…»

– Я родился… Я вырос… – Взгляд Боба пронесся по углам ресторана. – Когда я был маленьким, мы много путешествовали. Я узнал множество языков. Поэтому тебе и не удается установить происхождение моего акцента.

– Ха! Так я и думала. Мне подобный ни разу еще не встречался. Значит – Африка? Азия? Америка? Твой отец служил в военном флоте или что?

Боб отвернулся.

– В этом роде.

– Куда интереснее, чем моя семья. Папа солиситор, защищает людей, укрывающих средства в странах с низкими налогами. А мама носит блузки с бантиками и помогает в церкви моему крестному отцу. Весьма благоразумно. – Люси хихикнула.

В сознание Боба вплыл без приглашения образ Моны.

– Вообще-то звучит совсем неплохо. Моя мамаша – просто-напросто чокнутая.

– Правда? – Люси это встревожило. – То есть в жены моряка она не годилась?

Боб скорбно покачал головой.

– Она сбежала. Вскоре после моего рождения, – это, по крайней мере, было чистой правдой.

Люси потянулась к его руке.

– Бедняжка. Ты, наверное, женщинам ни капельки не доверяешь.

Она не так чтобы сознавала, какие выводы можно сделать из семейной истории Боба, но ощущала в нем присутствие некой уязвимости, чего-то одинокого, достойного любви. Пальцы Люси сжали его пальцы.

Боб поцеловал ее, и все вокруг начало потрескивать и гудеть, как будто в ресторанчик ударила молния. Со столика соскользнула бутылка. Электрическая буря продлилась лишь несколько секунд – на протяжении поцелуя. Потом Люси отстранилась, ошеломленная, с дрожащими руками, и прошлась взглядом по комнате. Придя в себя, она собрала осколки стекла, разлетевшуюся по полу стопку меню. Хозяин ресторана стоял, вцепившись в край барной стойки, не уверенный, что может довериться своей табуретке.

– Что это было? – Люси широко раскрыла глаза.

– Что? – Он еще ощущал ее губы на своих.

– Что? Ты же наверняка это почувствовал. – Она обвела взглядом других посетителей в поисках подтверждения того, что испытала. Нервные смешки продолжились лишь несколько мгновений, теперь понемногу возобновлялись обычные разговоры.

Боб ее словно не услышал. Он не мог свести с нее глаз.

– Наверное, здание немного осело… знаешь, столько воды.

Люси кивнула, чуть нахмурилась, и Боб прижал к губам ее пальцы.

– Люси, я… – говорить ему удавалось с трудом. – Ты так красива.

Он протянул руку, коснулся ее щеки.

– Так совершенна. Совершенная, совершенная девушка.

Все загодя придуманные Бобом слова покинули его. Он понял вдруг, дрогнув, что Люси – его творение. Как удалось ему создать кого-то столь элегантного, столь красноречивого, настолько способного к сопереживанию? И настолько жаждущего любить его? Он смотрел на нее в изумлении, в смиренном восторге перед существованием этой девушки. Ни одно из его могуществ не позволяло Бобу понять, что он сейчас чувствует.

Слезы выступили на его глазах, ему пришлось отвернуться. Он задохнулся от мысли о том, как одинока была его жизнь вот до этой минуты. И подумал о мальчике, которого пронзают металлические прутья и он задыхается от последнего в жизни удушья. Вот так он себя всегда и чувствовал. Пронзенным одиночеством.

Бокал его был почти пуст, Боб подрагивавшей от волнения рукой вылил в него остатки вина.

– Осторожнее, – улыбнулась она, – тебе еще домой меня нести.

– Буду лишь рад. – Он почти ощущал мягкую тяжесть ее тела на своих руках.

– Ты надорвешься, – усмехнулась она.

Время шло, становилось поздним. Официант тихо сидел за столиком в углу, перебирая счета. Они остались последними посетителями, негромко разговаривали.

– Никогда не думал, что смогу встретить кого-нибудь, при моей-то работе, – прошептал Боб.

– А что у тебя за работа?

– Ну, понимаешь, – он посмотрел в сторону, – работа как работа. Управленческий консалтинг, что-то в этом роде. Слишком скучно, чтобы вдаваться в подробности.

– А ты не… – она поморщилась, – не слишком молод для консультанта?

Боб пожал плечами.

– Ты же знаешь, как это бывает. Нужное время, нужное место.

Бизнесмен-вундеркинд, подумала Люси, или хорошие семейные связи.

Боб встретился с ней взглядом.

– Мне не хочется говорить о работе. Хочется говорить о тебе. – Он склонился к ней и прошептал: – Расскажи мне секрет.

– Секрет? – Она усмехнулась. – У меня нет секретов.

А затем, понизив голос и сделав серьезное лицо, сказала:

– Я упустила одну из наших капибар. И до сих пор ее не нашла.

Лоб Боба пошел морщинами.

– Капибар?

– Это такие гигантские грызуны. Похожи на помесь морской свинки с гиппопотамом. – Она погрустнела. – Тощие ножки. Колючие волосы. На самом деле милы необычайно.

Боб смутно помнил, как создал нечто, подходящее под это описание, но не смог припомнить – зачем.

– И что, у тебя теперь неприятности?

Люси захихикала и приложила к его уху согнутую чашкой ладонь.

– Меня могут выгнать с работы. Но пока никто ничего не заметил.

Теплое дыхание Люси возбуждало Боба. Он повернулся, чтобы поцеловать ее.

– Не думай о работе. Я о тебе позабочусь.

Так они просидели долгое время, Люси понемногу впадала в состояние абсолютного счастья. Так вот на что это похоже, думала она. Вот как ощущается любовь – словно нас только двое на свете, идеально созвучных, притаившихся, соединившихся против стихий, которые угрожают всему миру. Я никогда, никогда не забуду эти мгновения.

Он поцеловал сгиб ее локтя.

Снаружи стояла тихая, кристально ясная ночь. Мужчины и женщины в легких одеждах спешили по улицам к своим домам, дрожа, обнимая себя руками. Небо, видимое сквозь большое фронтальное окно ресторана, изливало холодный белый свет звезд. В воздухе кружили редкие снежинки. Официант распахнул окна и выключил кондиционер.

Люси ахнула.

– Смотри, опять!

Небо наполнили падающие звезды. Боб сидел, откинувшись на спинку кресла, улыбаясь, а Люси и официант, высунувшись в окно, смеялись как дети.

– Ах, что за ночь. Такой странный день, несколько дней, и что за чудесная, дивная ночь. Если бы сегодня настал конец света, я бы жаловаться не стала. – Голос ее понемногу стихал.

Брать с них деньги за ужин официант отказался. Только не в такую ночь, сказал он. Боб и Люси друг на дружку не смотрели, смущенные своим поведением на людях, но и довольные тоже. Выйдя на улицу, Люси задрожала, и Боб обнял ее рукой за плечи.

– Какое это блаженство – мерзнуть. Но как все странно.

– Пойдем поищем твоего грызуна, – сказал Боб.

Люси взглянула на него.

– Ты мне поможешь? Но он может быть где угодно.

Боб пожал плечами.

– Поищем, вреда не будет, – сказал он. – Попробуем. Нам нужно представить себе, что мы – сбежавшие капибары, и подумать, куда бы податься.

– Мы его никогда не отыщем. Капибары плавают не хуже крыс. И любят лежать под водой, выставив наружу только носы.

– Ладно, давай найдем лодку и будем искать носы.

Люси просияла.

– Правда? Ты, ты…

– Бог среди мужчин?

– Да. – Она рассмеялась.

– А ты – богиня среди женщин.

Он не улыбался. Это были слишком важные слова.

Лодку Боб нашел именно там, где ей и следовало быть.

– Как ты это делаешь? – спросила Люси.

Он снова пожал плечами, помог ей забраться на борт и оттолкнул лодку от суши.

– Я – наяда, – сказала Люси, опустившая ладонь за борт, хмельная от вина и восторга.

Они прошли на веслах по лежавшей ниже зоопарка заводи, вглядываясь в мелкие заросли и сарайчики и все сильнее сознавая безнадежность своей затеи. После часа с чем-то плавания каждая качавшаяся на воде пластиковая бутылка начала принимать очертания грубого рыльца, а зигзаги лодочки становились все более нелепыми.

– Хватит, – наконец сказала Люси, которую после десятиминутного преследования пластмассового пивного бочонка стал душить смех. – Он может быть где угодно. Немыслимое дело.

Да и до дома ее было рукой подать.

Боб привязал лодку, они выбрались из нее на балкон Люси и остановились, безмолвные, у застекленных дверей, глядя, как искрится на воде лунный свет. Мимо тихо скользили другие лодки, до Боба с Люси долетал рокот далеких разговоров. В конце улицы проплыла парочка, исполнявшая странный дуэт – скрипка и дудочка. Боб, поцеловав Люси в губы, почувствовал, как в них пульсирует теплая кровь, и ему захотелось, чтобы это мгновение длилось и длилось. Они поцеловались еще раз, дрожа от нерешительности и сомнений. Поцелуй был таким же невинным, как первый поцелуй во всемирной истории. Звезд падало с неба все больше.

Они целовались и целовались, пока Люси наконец не отстранилась от Боба, колеблющегося, страдающего, распаленного, жаждущего, чтобы она пригласила его войти в дом. С миг она словно клонилась навстречу свирепому ветру, лицо ее казалось одурманенным, кости обмякшими.

– Не сегодня, – шепнула она, глаза ее были нежны и отуманены желанием.

– Я люблю тебя, – прошептал он в ответ.

Люси закрыла глаза, глубоко вздохнула, глотая воздух, в котором прозвучали его слова. Ей нужно было, чтобы все продлилось, чтобы желание разрослось, нужно было хотеть и не получать, пока неодолимое тяготение не станет мощнее любой из земных сил. И тогда, думала она, мы соединимся и узнаем любовь столь совершенную, что отсвет ее сохранится навсегда, до скончания наших дней.

Боб разделял ее страсть, но его планы были более краткосрочными.

Он не помышлял о вечности, о старении вместе с Люси, его женой, о том, как они будут сидеть на скамейке в каком-нибудь продутом ветрами приморском городке, о ее старых разбухших лодыжках над крепкими черными туфлями, об опухших костяшках рук, лежащих на артритных коленях. Ему подобные видения ничего не говорили, потому что он всегда будет точно таким, каков сейчас, сколько бы времени ни прошло. Это люди, сотворенные им, изменялись, старели и умирали, исчезая с лица Земли, а он оставался все тем же.

По этой причине Боба, даже терзаемого муками глубочайшей, искреннейшей, самой страстной любви, интересовало лишь настоящее. Люси сейчас, не Люси попозже. Конечно, он мог добиться своего множеством противозаконных способов, вдруг исчезнув и вновь появившись уже в спальне Люси, произведя мелкие изменения в структуре пространства и времени. Однако даже Бобу хватало ума, чтобы понимать – изнасилование, чем его ни обрамляй, все равно остается изнасилованием и как таковое не только не вполне допустимо в рассуждении нравственном (о чем снова и снова твердил ему мистер Б), но и лишает его победу большей части доставляемых ею услад. А кроме того, он любил Люси. И не был полностью лишен умения обуздывать себя. Он мог подождать до следующего раза, держа в уме ее образ. Ждать ему, понятное дело, не хотелось, однако он мог.

Боб вздохнул, заглянул ей в глаза.

– Эй!

– Сам ты эй. Мне правда пора… – Она улыбнулась. – Дай мне твой номер, я тебе завтра эсэмэску пришлю.

Он переступил с ноги на ногу, отвел взгляд.

– Где твой телефон? – Люси вытащила свой, готовая записать номер.

– Я не ношу телефона.

– Ладно, тогда давай номер домашнего.

Он покачал головой.

Люси вперилась в него строгим взором.

– Ты с кем-то живешь.

– Ни с кем. – Он понурился и теперь смотрел на нее сквозь челку, точно пони. – Просто я… не люблю… телефонов.

– Правда? – на душе ее стало муторно.

– Правда. Честное слово.

Люси нахмурилась, с сомнением, и все же ей хотелось поверить ему.

– Надо же, – наконец сказала она, – я думала, телефон есть у каждого.

– Наверное, так. Но я не очень похож на каждого…

– По-моему, я это заметила. – Она смотрела на него пристально, подбоченясь, и вдруг показалась ему устрашающей. – Поклянись Богом, что ты ни с кем не живешь.

Какого черта?

– Клянусь. Разве я похож на женатого человека?

Она помолчала.

– Нет. На женатого ты не похож.

Он протянул к ней ладони, и она медленно приняла их в свои. В холодные.

– А где ты живешь?

Вот этой информацией он никогда не делился. Ему же не нужно было регистрироваться в налоговом управлении или получать газету. А кроме того, его жилище было, можно сказать, нефиксированным – в том смысле, что и он, и мистер Б имели склонность довольно часто перебираться с места на место. Когда того требовали каприз либо необходимость.

Он поднял на Люси взгляд, та смотрела на него прищурясь. Он сознавал всю важность этого мгновения. И потому быстро, на выдохе, продиктовал адрес, и она не без некоторой напыщенности повторила его «дом двенадцать». Потом кивнула – так, точно только это и требовалось ей, чтобы поверить в его реальность.

Плечи ее немного обмякли.

– Ладно, тогда будем пользоваться почтовыми голубями?

В голосе Люси еще звучало сомнение, однако Боб с радостью понял, что кризис миновал.

– Я к тебе сам приходить буду. Увидишь, в этом есть свои преимущества.

Он поцеловал ее еще раз. Немного ослепленная, Люси открыла дверь, поколебалась и потянула ее на себя. Он не ушел, стоял, глядя на Люси сквозь стекло, а она смотрела на небо за ним, расчерченное следами падавших звезд.

Какая девушка, думал Боб. Какая девушка.

– Просто-напросто заурядная разновидность богопротивной профессиональной девственницы, – сказал, не посмотрев на него, мистер Б. – Будьте добры, снимайте, входя в дом, обувь. И, если вы не против, я был бы рад отвлечь ваше внимание от ваших же чресел и привлечь его к всемирной погодной ситуации.

Уставившись на Боба сквозь очки, он указал за окно, где вода уже угрожала перехлестнуть подоконники. Передышка закончилась, снова шел дождь.

Боб насупился.

– Ты хочешь сказать, что это я кругом виноват?

– Да, именно так я и говорю. И если вы будете столь добры, что перестанете хандрить, нам удастся добиться некоторых улучшений. Что может быть проще, по правде-то сказать?

– Ты что, не понимаешь? Ты же знаешь, я не могу просто взять и выключить его сейчас.

– Но хотя бы постараться вы можете?

Ему всегда удавалось сохранять на лице приятное выражение, как бы ни болело его сердце.

– Я и стараюсь.

Стараешься ты, как же, подумал мистер Б.

В самой середке Тихого океана набирали силу цунами. Смерчи опустошали Канзас и Цзянсу, береговую провинцию Восточного Китая. На Сицилии была замечена перевернувшаяся вверх ногами радуга. Последняя сводка новостей сообщала о снегопаде в Сахаре. А здесь, дома, температура скакала вверх-вниз между точками замерзания и кипения, а с неба сыпались звезды – более-менее как попало.

И все из-за того, что Всемогущий по уши втюрился в помощницу смотрителя зоопарка. А это не шутка, и по мере развития ситуации она походила на шутку все меньше. Бог влюбляется – гибнут тысячи. Сказать по совести, мистер Б не мог оставить Землю в таком состоянии.

– Вот, – сказал он, протянув Бобу папку. – Здесь некоторые полезные сведения о происходящих в мире климатических катастрофах и рекомендации касательно того, как их предотвратить. Если сие вообще возможно. И если вы будете столь добры.

Боб схватил папку и, не сказав ни слова, но громко топая, вышел. А я? – думал он. Как насчет того, что я полюбил? Разве это не важнее моей дурацкой работы?

Два часа спустя мистер Б отвалился на спинку своего кресла, зевнул и потер глаза. Над его левым виском пульсировала привычная тупая боль. Снаружи время от времени громыхало, словно кто-то расставлял в непрестанной мороси знаки препинания.

План мистера Б состоял в том, чтобы связать своему подопечному руки, пока тот будет плавать во мгле чувственного блаженства, – тогда и дождь прекратится, а ко времени, когда он попрощается с Бобом и этой несчастной планетой и ни разу на них не оглянется, жизнь снова войдет в нормальную колею. Конечно, вечным решением проблемы это не будет. Жизнь здесь останется стабильной, лишь пока на глаза Бобу не попадется следующая сногсшибательно роскошная официантка / обрезчица деревьев / выгульщица собак. Но это уже не будет головной болью мистера Б.

Вспоминая прежние потерпевшие крах «отношения» Боба, мистер Б впадал в глубочайшее смирение. Он, подобно неохочему кукловоду, мягко дергал за каждую ниточку, управляя движениями сначала одной ноги марионетки, затем другой, отводя ее руку от ласкательств, которые могли представлять опасность. Он мог принудить ее кивать, пожимать плечом, но, пока он сосредотачивался на этих движениях, потная ладонь марионетки сама собой подползала к бедру девицы, чтобы погладить его.

И на каком же из концов нитей находился тот из них, кого следовало считать менее свободным?

27

Экк решил провести последние недели своей жизни в удовольствиях, но обнаружил, что получать их становится все труднее. Боб проводил большую часть времени в мечтаниях о Люси, мистер Б постоянно работал, в итоге встряхнуть Экка, поднять его настроение было некому. В прошлом он и Боб играли в компьютерные игры или смотрели кино, а еще устраивали соревнования – кто сможет удержать на кончике пальца больше тарелок или съесть больше кекса. Иногда Боб показывал Экку фотографии голых девиц и спрашивал, какая ему нравится больше, однако Экк затруднялся с ответом. Короткие носы казались ему непривлекательными.

А время летело так быстро.

Однажды он пробудился от гнетущего сна и увидел за окном махавшую ему рукой Эстель. При виде ее сердце Экка радостно скакнуло, но направился он к ней не без некоторой опаски. В конце концов, отец этой девушки намеревался съесть его. Возможно, ее показное дружелюбие – всего лишь уловка. Возможно, отец прислал Эстель, чтобы та сняла с него пробу, удостоверилась, что от печали мясо его не стало горчить.

Но может ли бытьлживым лицо настолько доброе? Эстель протянула к нему руки.

– А ты похудел, – сказала она, нахмурившись.

При всей его недоверчивости Экк находил невозможным отрицать прирожденную привлекательность лица Эстель, особенно в сравнении с другими известными ему лицами. Она не улыбалась ему с угрозой, или так, что можно было предположить – чего-то ей от него нужно, или просто потому, что едва сдерживала желание посмеяться над ним. Она улыбалась так, что Экк понимал – больше всего на свете Эстель хотелось увидеть его, а не кого-то другого.

Никто еще не смотрел на Экка так, и он был до того тронут этим переживанием, что забыл о своих подозрениях и зашаркал прямиком в ее объятия. Он вспомнил, как Эстель держала его на руках в ночь той ужасной карточной игры, и зажмурился, чтобы стереть остальное из памяти. Он и не знал, что возможно в один миг испытать столь много сильных чувств – горе, любовь, голод, подозрение, волнение и, конечно, вековечный страх смерти. И задрожал от огромности своих чувств, точно лист.

Экк неподвижно, закрыв глаза, лежал у нее на руках, а она объясняла ему свое отсутствие, рассказывала о своих странствиях, о местах, в которых побывала, и о существах, которых повстречала, а потом стала гладить и щекотать его, продолжая говорить певучим голосом. И лишь спустя немалое время ласково освободилась от Экка и потянулась к своей большой кожаной сумке.

Экк вскочил на ноги, глаза его испуганно расширились. Сумка Эстель очень походила на ту штуку, которую надевают человеку на голову перед тем, как его повесить.

– Вот, – сказала она и протянула ему сумку. – Я тебе кое-что принесла.

Дрожа от страха, Экк заглянул в ужасную сумку. На самом верху в ней лежал кекс, а рядом с ним длинный сэндвич, напичканный кусочками ростбифа, маринованными огурцами, помидорчиками и сыром.

На протяжении всей своей жизни Экк постоянно мечтал наполниться – счастьем, достойными похвалы качествами, добротой, да, – но прежде всего едой. И вот перед ним в самый горестный его день явилась Эстель и предложила ему такой большой сэндвич, какой не всякий и съест, а в придачу к сэндвичу – три упоительно вкусных кекса, свежие пшеничные лепешки с джемом, происходящим с планеты, которая ничего, кроме джема, не производит, баночку божественных корнишонов, скатанные блинчики с приправами, на Млечном Пути не известными, фруктовые пирожки и жирный мягкий сыр, который, по представлениям Экка, только на небесах и едят. Даже если назначение этих яств состояло в том, чтобы откормить его перед убийством, все равно они были до крайности вкусны.

– Боб дома?

Экк покачал головой. Разочаровал ее такой ответ или порадовал, сказать он не мог, потому что лицо Эстель осталось безучастным.

Поначалу разговор у них не клеился. Рот Экка не годился для размещения более чем половины кекса, а сейчас их там было три. Жадность зверька забавляла девушку, предлагавшую ему деликатес за деликатесом. От одного лишь объема еды щеки его раздулись, а глаза укатили в глубь головы. И пока он ел, Эстель рассказывала о вещах и явлениях, которых он никогда и представить себе не мог. Звучание голоса Эстель волновало Экка почти так же сильно, как ее рассказы, и, несмотря на свою печальную судьбу, он чувствовал себя почти счастливым.

– Прости, что не навещала тебя, – сказала девушка.

Экк кивнул.

– Но теперь я вернулась, – продолжала она. – И знаешь почему?

Экк всесторонне рассмотрел этот вопрос. Нет, строить догадки немного рискованно.

Эстель смотрела на него, лицо ее было спокойным.

– Потому что ты мне по душе. И потому, что выбор моего отца делает меня до крайности несчастной.

Ну, не такой несчастной, как я, подумал Экк.

– Я… – Она замолчала, подбирая правильные, точные слова. – Я делаю, что могу, стараясь повлиять на него. Пока же мне хочется, чтобы мы стали друзьями.

Экк кивнул, не очень уверенно. Впрочем, он полагал, что в отсутствие будущего иметь друга тоже неплохо.

– Хочешь, погуляем?

Экк понурился.

– Все в порядке – тебе можно.

Она подняла от него взгляд и увидела мистера Б, который наблюдал за ними, стоя в двери.

– Здравствуйте, – сказала она. – Мы собираемся пойти подышать свежим воздухом. Не хотите составить нам компанию?

Да, ему хотелось бы. Мысль о том, чтобы провести несколько часов, прогуливаясь в обществе Эстель, была более чем соблазнительной. Но у него же прорва работы. Всегда. Слишком много работы. Бесконечный объем работы. И он с сожалением ответил вежливым отказом.

Когда они вышли из комнаты, Эстель обернулась к мистеру Б.

– В следующий раз, – сказала она.

Прозвучало это скорее как план, чем как вопрос.

Она отвела Экка в зоопарк, и там, несмотря на дождь, они в течение нескольких счастливых послеполуденных часов общались с пингвинами, которые очаровали Экка, как мартышки очаровывают малых детей. Такие похожие на него и такие другие.

Когда мимо них прошла несшая ведро с рыбой смотрительница, Экк спрятался за Эстель, хотя, судя по виду девушки, она настолько ушла в свои мысли, что ничего вокруг не замечала.

– Экк, – шепнул он Эстель, и та кивнула. Стало быть, это и есть та, в кого влюбился Боб. Какой позор. И как мала Земля, подумала она, испытывая облегчение оттого, что Люси была слишком смятена, чтобы их заметить. Ибо Эстель сомневалась, что данное ею описание происхождения Экка сможет выдержать вторичное тщательное его осмысление.

Когда настало время вернуть Экка домой, Эстель предотвратила возможность слезливого прощания, достав из кармана плаща немного увядшую свиную отбивную. Экк потянулся к ней носом

– Угощайся, – сказала Эстель.

Зверек угостился.

– Экк, – пробормотал он, и Эстель увидела в его глазах коктейль из крупных слез радости и печали. Длинные струйки дождя сбегали к нижней челюсти Экка.

Она положила ладонь ему на плечо. Ей так хотелось сказать: не волнуйся, все будет хорошо, однако уверенности в этом она не испытывала. Отец ее был человеком на редкость каверзным. А она, следует сказать, слишком увлеклась своими поисками… неизвестно чего.

Экк покачал головой и, сопя, обнюхал ее ладони и руки, а затем, поняв, что она не против этого, почтительно и осторожно облизал их длинным липким языком. Эстель услышала запахи свежих лаймов и дождевой воды.

– Увидимся завтра? – Она смотрела на Экка, чуть склонив голову набок, глаза ее были одновременно и холодны, и теплы.

Экк мрачно покачал головой. Боб с минуты на минуту вернется домой. Он никогда не позволил бы Экку обзавестись другом.

– Послезавтра? – спросила она.

Зверек просиял. Может быть, послезавтра Боб куда-нибудь уйдет. Может быть, к послезавтра мир, каким знал его Экк, станет другим. Все может измениться, что, похоже, и происходило в последние дни с пугающей частотой.

– Ладно, тогда послезавтра, – сказала девушка и помахала на прощание рукой.

Друг, думал Экк. Конечно, она наверняка хочет от него чего-то, но он не против. Позволить себе привередничать в выборе друзей он не мог, тем более что других предложений у него нет и в обозримом будущем не предвидится. А потом он и вовсе умрет.

Мистер Б стоял у окна, глядя, как Эстель исчезает за пеленой дождя. Лоб его, как и всегда, покрывали морщины, но глаза, вопреки обыкновению, сияли.

28

– Кто эта девушка? – спросил у Боба мистер Б.

– Какая девушка?

– Та, что так нравится Экку?

– А, эта. Мисс Никакушка. Ее отец – тот жуткий мафиозо. Ну, тот, что собирается… – Оба посмотрели на Экка, который с вызывающим видом стоял в углу комнаты и глядел перед собой. – Ну, ты знаешь.

Мистер Б кивнул.

Экк хоть как-то ожил лишь в эти послеполуденные часы, когда с ним пришла повидаться Эстель. Тяжкая жизнь смертника истомила его душу.

Ели они в молчании. Экк больше не выпрашивал кусочков со стола, казалось, даже его ненасытность сошла на нет. Голод был просто еще одной мукой, которую Экк ныне сносил – заодно с отчаянием – как доказательство того, что он пока жив. Если ему придется умереть голодной смертью, что же, быть может, это не худшая ее разновидность.

– Значит, дочь?

– Кто?

– Мисс Никакушка.

Боб пожал плечами.

– Элоиза. Эсмеральда. Скользкая штучка.

С этим мистер Б не согласился, но промолчал. Не скользкая. Длинный прямой нос, бледная кожа, высокий лоб – эта девушка могла сойти с картины времен Раннего Возрождения. Ничуть не скользкая. Стройная, грациозная и движется несуетливо.

Вернувшись к работе, мистер Б просмотрел папки с человеческими мольбами, листок за листком, избегая встречаться с людьми глазами, стараясь отвечать на молитвы, а мысли его то и дело возвращались к… Эсмеральде?

Одна папка вывернулась из его пальцев – мальчик-индиец с серьезными карими глазами, сложным, полным мысли выражением лица. Он заразился бешенством, а прошение исходило от его отца. Некоторое время мистер Б вглядывался в лицо ребенка. Он знал: если мальчику не помочь, у него разовьется страшная, неутолимая жажда, челюстные мышцы окажутся парализованными. И через несколько часов последует смерть.

Мистер Б поскреб затылок. Не то чтобы ему не нравилось улаживать такого рода истории. Но каждая мелкая подстройка порождала неожиданное эхо, цепочку реакций, которые обращали исходную их причину в пустую никчемность. Опыта мистеру Б хватало: одно спасенное от смерти милое дитя выросло во Влада Дракулу.

Мистер Б чувствовал себя своего рода проклятым бухгалтером, у которого концы вечно не сходятся с концами.

Но иногда у него попросту не оставалось выбора. Ни для себя, ни для других. На сей раз требовался легчайший толчок, едва ли не прикосновение пальца. Достаточное, чтобы находившийся в тех краях врач из специальной рабочей группы ООН свернул с выбранной им дороги и проехал милю или две в сторону. И повстречался с отцом мальчика.

Конечно, такие операции требуют времени и схожи с поисками строго определенной песчинки на нескончаемом пляже. К тому же никто не знает, к каким еще смещениям приведет этот толчок. Прикосновение, которое сдвинет врача с дороги, может вогнать грузовик в людскую толпу, сбросить скалолаза в пропасть, подтолкнуть скальпель хирурга. И ради чего? Чтобы отсрочить единственную смерть или страдания всего лишь потому, что ему на глаза попалось одно лицо из десяти миллиардов?

Был ли он единственным, кто находил такое положение нестерпимым?

Он вернул папку мальчика-индийца в стопку, но в результате оттуда выскользнула и упала к его ногам папка китов. И в ушах мистера Б зазвучали их отчаявшиеся голоса. Тридцатиметровые усатые киты заплывали в поисках рачков, которые, в свой черед, искали растительный планктон, в невыносимо теплые моря. Некоторых находили задыхающимися на пляжах, потому что их эхолокаторы разладились из-за голода, болезней и шума. Мельчайший экологический сдвиг уже начал делать жизнь китов невозможной, и это было следствием элегантной аномалии их биологии, – ибо мистер Б, творец куда более искусный, чем Боб, придумал цепочку питания, состоявшую всего из двух коротких звеньев. Планктон – кит. Какая прекрасная простота. Была прекрасной, пока с планктоном не случилась беда. Киты ни о чем не молили, глаза их не были печальными, а плечи обвисшими. Огромные бесстрастные лица китов не выражали ничего, кроме вечного стоицизма их племени. Мистер Б мог смотреть в эти лица так, как не мог смотреть в лица людей, созданных, в конце-то концов, по образу и подобию Боба со всеми его трагическими недостатками и бесконечным сентиментальным набором трагических исходов.

Ему невыносима была мысль, что протяжные голоса китов умолкнут навсегда, однако он знал, что скоро они перестанут просить о помощи, отчаявшись дождаться ее. Он медленно, кряхтя, наклонился, вернул папку на письменный стол.

Я вам помогу, безмолвно пообещал он китам. Столько же ради себя, сколько ради вас, я вам помогу.

Он всегда дивился тому, что китообразные остаются верными ему, сознают свое отличие от всех прочих. Киты были единственным животным видом, которому хватало ума обращаться к нему напрямую, избегая вмешательства не только людей, но и Боба, поскольку они (что было весьма разумно) в него нисколько не верили.

Острый ум и красота китов трогали мистера Б почти так же сильно, как вера этих животных в его способность спасти их. Он не мог покинуть планету без уверенности в том, что собственные его создания (по крайней мере) удалось уберечь от мучительного забвения.

Мысли мистера Б еще раз обратились к подруге Экка, и, думая о ней, он набросал послание, которое надлежало отправить адресатам незамедлительно.

«Я вам помогу».

29

Под шарканье копыт и приглушенное фырканье кабанов и орикса Люси широкой щеткой выметала из коридора воду. Идеальная работа, любая другая требовала большей сосредоточенности и потому была невыполнимой.

Снаружи валились на землю яростные полотнища дождя, ударяя по металлической кровле с буйством, вполне отвечавшим состоянию ее души. Эмоциональная перегрузка придавала фантазиям Люси характер почти галлюцинаторный: эти губы, эти тонкие пальцы, тревожные, утонувшие в глубоких тенях глаза.

Люси подташнивало. Каждая ее мысль была о нем.

ТРР…ААХ! Казалось, гром исходит изнутри здания, и даже прямо из ее головы. Чтобы заглушить его, она прижала ладони к ушам.

С кем она могла бы поговорить? Кто понял бы ее? Походило на то, что собственное тело ей больше не принадлежало, она была щепкой, которая попала в ревущий водоворот… а Боб, Боб – неодолимой силой.

– Спите на работе?

Люси вздрогнула и снова принялась гнать воду. Люк. Разумеется.

– Я здесь почти закончила. Остановилась, чтобы дух перевести, – убрать из голоса резкие ноты ей не удалось.

Люк смотрел на нее.

– Спешки нет. Я лишь хотел узнать, не нужна ли вам помощь.

Ну как же.

– Спасибо. Все хорошо.

ТРРР…АХ!

– Исусе! – сказал он. – Это уже поближе.

Она не доверяла Люку, опасалась его. Обращенный к ней взгляд начальника всегда был таким критическим. Подозревает ли он насчет капибары или просто присматривает за ней, ожидая какого-нибудь ее промаха?

По одной стене потекла вода, и Люк выругался, а потом замялся на миг, словно намереваясь сказать что-то еще.

Люси собралась с духом, чтобы достойно ответить ему, но, взглянув на него, увидела на лице Люка выражение, которое ее остановило. Не критическое, не презрительное. Скорее… озадаченное. Заинтересованное. А затем он улыбнулся ей, действительно улыбнулся, и Люси едва не оглянулась, уж больно неправдоподобной показалась ей эта улыбка. Но прежде, чем она смогла что-либо понять, Люк ушел, и она тут же выбросила его из головы. Для него там и места-то, считай, не было.

Ей необходимо снова увидеть Боба, необходимо, чтобы он обнял ее, избавил от зудливого беспокойства в крови. Какое заклятие он на нее наложил? В ее жизни не осталось ничего, кроме его лица, рук, глаз. Он притягивал ее, как Луна притягивает море, сила этого влечения была столь велика, что Люси боялась умереть от нее.

И тут он оказался рядом.

Она задохнулась.

– Ох, Боб. А я только что…

– Чшшш… – Он приложил палец к губам, потом взял ее руки в свои, поцеловал губы, глаза Люси, зарылся лицом в ее волосы.

– Мой Бог, – выдохнула Люси, щеки ее раскраснелись, глаза полузакрылись.

Да, подумал он.

Люси приникла к нему.

– Я хочу быть с тобой. По-настоящему, – пробормотал Боб, и Люси кивнула. От такой уступчивости он затрепетал.

Оставаться здесь они не могли. Боб еще раз поцеловал Люси, наслаждаясь прикосновениями к ней, ее запахом и вкусом.

– Люси, – сказал он. – Милая. Мы сможем встретиться вечером? Сегодня?

– Я… – Она заколебалась. – Мы все вызвались поработать допоздна. Не уверена, что мне удастся отвертеться.

Он помрачнел.

– Ладно, а если и я с тобой пойду? Я тоже могу быть полезным.

Они трудились бы бок о бок, почти как равные, а потом…

Люси смотрела на него с сомнением:

– Ты серьезно?

– Конечно. – Он придал лицу выражение уверенности, которое, впрочем, быстро увяло, сменившись смущением. – Мне скажут, что надо делать?

Она рассмеялась:

– Разумеется. – Люси представила, как они работают вместе, как она хвастается им перед коллегами. – Ты справишься. А лишняя пара рук нам не помешает.

– Ладно, тогда так и сделаем. – Он снова поцеловал ее.

– Две минуты, – выдохнула она и указала в сторону комнаты персонала.

Внутри низкого помещения было людно и сыро. Комната через неравные промежутки времени освещалась молниями. Боб наморщил нос. Люди пахли сильнее, чем ему помнилось.

Люси появилась там последней. Она взяла Боба под локоток и, набрав воздуху в грудь, повела его к кофеварке, необъяснимо смутившись, когда Люк представился и протянул Бобу руку. Тот принял ее, вяло сжал, но и только. К разочарованию Люси, он, похоже, забыл, как обмениваются рукопожатиями. Люк поморгал и осторожно отнял у него ладонь. И встретился глазами с Люси.

Она отвернулась, покраснев.

Так-так-так, подумал Люк. Какой странный парень. Будь он собакой, я постарался бы обходить его стороной.

Следовало обновить все сенные, соломенные и опилочные лежанки, устроенные на деревянных платформах. Дождь уже начал просачиваться сквозь рифленую железную кровлю, на полу стояли лужи. Двенадцать добровольцев разбились на шесть пар. Люси с Бобом взялись за руки, обозначив свое партнерство, в итоге свободными остались лишь четверо, включая и Люка, который выбрал в напарницы девушку, совсем недавно начавшую работать в кассе.

И где только Люк откопал такую? – дивилась Люси, разглядывая ее наряд, выдержанный в веганском нео-хиппи-эко-этническом вкусе. Черные волосы девицы были подстрижены коротко, но на спину спадала тощая косичка, кроме того, Люси заметила, что с Люком она держится легко и фамильярно, а это производило сильное впечатление. Даже те из персонала, кому он нравился, старались сохранять некоторую дистанцию между ним и собой. Может быть, у нее куча братьев, подумала Люси, вслушиваясь в безостановочную болтовню девицы.

– Я вообще-то дома должна быть, – говорила Скайпи, – типа, прибираться? Но ясно же, что это, типа, дерьмо собачье, когда наступает, типа, конец света?

– В прошлый раз вы говорили иначе. Еще несколько недель плохой погоды, так? – Люк сказал это с укором.

– Несколько недель? – Она пожала плечами. – Или несколько миллионов лет? Кто знает?

Люк снова встретился взглядом с Люси, на этот раз улыбаясь лишь наполовину. И снова теплое дружелюбие его взгляда поразило ее.

– Ну, Люк, пошли. – Скайпи потянула его за рукав. – Наша команда, типа, прессованным сеном занимается?

Он снова улыбнулся, теперь уж себе самому, и последовал за ней.

Поднимать тяжелые тюки сена было трудно, работа оказалась утомительной, однако первые полчаса Боб и Люси протрудились стоически. Люси с удивлением обнаружила, что сил и выносливости у нее больше, чем у ее напарника, – Боб начал слабеть задолго до перерыва на чай. Угощая его поцелуями и ободрениями, Люси поймала себя на том, что ее безотчетно раздражают смешки, сопровождавшие работу Люка и Скайпи. Похоже, ему нравилось иметь под рукой обожавшую его девицу. И что, кстати сказать, за дурацкое имя – Скайпи?

В перерыв Люси, наполнив две чашки и возвращаясь к Бобу, обнаружила, что с ним беседует сидящая на корточках на сенном тюке Скайпи.

– Так что работы у меня, типа, не было, вот я и пошла к Люку и говорю, типа, ладно, почему бы вам мне ее не дать? Вроде как, работу? Он и дал?

Боб, похоже, пребывал в замешательстве.

Скайпи наклонилась к нему.

– Вы не думаете, что все это просто ПА-тря-са-юще? Понимаете, про что я?

Боб не понимал. Он нервно отступил на шаг назад.

– Ну, типа, погода, а мы все работаем вместе, типа, животных спасаем? Я себя чувствую, как Ной при потопе. – Скайпи вскочила на ноги, проворно забралась на самый верх тюков и внезапно закричала во весь голос, пронзая кулаками воздух: – И сказал Бог, ВОТ, я наведу на сушу потоп водный, чтобы истребить всякую плоть, И ВСЕМ ВАМ ПРИДУТ КРАНТЫ!^[7]

Она опустила руки.

– Каким жалким старым засранцем был, похоже, ваш Бог.

Глаза Боба стали огромными, он озирался в отчаянных поисках Люси, которая приближалась к нему с чаем и пакетом печенья.

Скайпи помахала ему ладошкой и поспешила вернуться к Люку.

– О чем был разговор? – спросила Люси.

Боб стоял, неестественно замерев.

– Прости, что не уберегла тебя от нее. – Люси протянула Бобу чашку чая. – Осталось всего полчаса, а потом по домам.

Хватит с нее – и более чем хватит. Возбуждающее ощущение от работы рядом с Бобом выветрилось, оставив после себя усталость и подавленность. Дождь ненадолго прекратился, но где-то вдалеке снова набирали силу громовые раскаты. За высокими окнами продолжали блистать молнии.

– Какая странная погода, настоящая трагедия, – сказала Люси, когда они вместе вышли из зоопарка. Она остановилась, чтобы осмотреть валявшуюся посреди лужи колесиками вверх сломанную детскую складную коляску. – Столько жизней испорчено.

Недолгое время они шли в молчании.

– Я слышала в новостях, что счет погибшим идет уже на тысячи.

Боб засунул руки в карманы и отвернулся.

– Я тут не виноват, – пробормотал он.

Люси недоуменно усмехнулась, взяла его под руку.

– Конечно, не виноват, – сказала она.

Однако Боб подергивался, раздраженный, обуреваемый смутным чувством вины, и Люси пришлось убирать волосы с его глаз, строить ему рожицы, обвивать его ногу своей, отчего он едва на плюхнулся в доходившую им до колен воду. Куда подевался прежний Боб, удивлялась она. Тот, что не мог рук от меня отвести?

– Пойдем домой, – прошептала Люси в ухо Боба, уткнувшись носом в его шею, и это наконец отвлекло его от загадочных, сложных размышлений. Боб обнял ее. Он был в рубашке с короткими рукавами. – Тебе не холодно?

Нисколько.

– Мне не бывает холодно, – ответил он, и это была чистая правда.

Они шли и шли. Со всех сторон полыхали огромные развилистые молнии, над головами грохотал гром. Но небо оставалось чистым, и дождь с него не падал.

Боб явно был не в себе, и в конце концов она не выдержала – затащила его в какой-то дверной проем, страстно поцеловала, – тут он ее, похоже, наконец-то заметил. Они поцеловались еще раз, Боб погрузил пальцы в ее волосы, погладил Люси по лицу.

– Так-то лучше, – пробормотала она, прижавшись лбом к его шее.

Дойдя до своего дома, Люси повозилась с дверным замком, и они вошли, продолжая целоваться, внутрь. Боб, взяв лицо Люси в ладони, приподнял спадавшие ей на шею волосы и наклонился, чтобы поцеловать обнажившееся плечо. Вкус у ее кожи был острый и сладкий. Он взял руки Люси, обвил ими свою поясницу и, держа их так, ткнулся носом в мягкую ямочку под ее подбородком, поцеловал ухо, сомкнутое веко, уголок рта. Люси чувствовала, как ее затягивает темнота, все глубже, глубже, как она кружит за границами времени.

Новый удар грома. Внезапно в душе Люси начала нарастать сменявшая страстные чувства паника. Что, ошалело подумала она, что происходит? Вырвавшись из рук Боба, она краем глаза увидела свое отражение в зеркале и испуганно замерла. Волосы смотревшей на нее девушки свободно свисали перепутанными светлыми нитями, а еще – горящие щеки, немыслимо расширившиеся зрачки, измятые губы. Она казалась одичавшей от желания, от страха, неспособной владеть собой. И это я, изумилась Люси. Это я?

Вспышка! Шарах!

Задыхаясь, она повернулась к Бобу и изумленно уставилась на свет, который источало его тело, – свет плыл из кончиков пальцев, из глаз, как будто Боб был переполнен им настолько, что не мог его удержать.

Люси задрожала, обхватила себя руками. Кто он?

Ошеломленно помаргивая, она отступила в кухню.

– Чашку чая?

– Чая? – Свет замерцал и погас. Боб вытаращил глаза.

– Есть ромашковый, есть простой.

Она пыталась улыбаться Бобу из-за стойки, за которой обычно завтракала, но ощущала при этом подобие скорби. Скорби, замешательства и страха.

– Нет. – Он обогнул, направляясь к ней, разделочный столик, с некоторым недовольством положил ладони ей на плечи.

Люси поспешно отступила.

– Я просто поставлю чайник. Если ты не против.

Боб обиженно смотрел, как она наполняет чайник, проверяет телефонный автоответчик, аккуратно складывает поступившую почту в деревянный ящичек рядом с тостером. Когда она взяла губку и начала стирать пятнышко джема с пластинчатой поверхности разделочного стола, ему захотелось завопить.

– Боб, – осторожно начала она, не смея взглянуть на него, – думаю, тебе лучше уйти.

Он еще раз подступил к ней, с нешуточным желанием притянул к себе, однако она выскользнула из его рук.

– Прошу тебя. Если мы начнем снова, я не смогу остановиться. А мне требуется… – А что ей требуется? Кто угодно, только не Боб? – Мне требуется… больше времени. Много больше.

– Ну что же, я бы сказал ей так: молодчина!

– Это несколько неестественно, вам так не кажется, дорогуша? – Мона насупилась. Затем просветлела. – Однако полезно.

Она заглянула в свой список, уже немного обтрепавшийся. Обратить Боба в лучшего Бога ей пока что не удалось… поправить погоду тоже… что же до Люси…

Мона вздохнула и исчезла.

Мистер Б страстно надеялся на то, что ухаживание Боба за Люси увенчается успехом. Ему представлялось, что только это и позволит разрешить всемирные погодные проблемы, если, конечно, Боб не слишком поспешно переметнется в Распрекрасный Мир Сексуального Смятения. И несколько сегодняшних послеполуденных часов дымчатого солнечного света ободрили мистера Б. Даже над Северной Африкой появилась парочка позарез необходимых там дождевых туч. Вот только гром не давал ему покоя.

– Я бы сказал, что девушка явно сходит по вас с ума, – осторожно заметил он.

Боб угрюмо смотрел в пол.

– Я люблю ее больше луны и звезд. И прочей чуши.

– Разумеется. – Мистер Б помолчал, пытаясь представить себе, насколько сильно волнуют Боба луна и звезды, если волнуют вообще. – Что же, весьма разумно. Подобная девушка, безусловно, того стоит.

– Ты не имеешь о ней ни малейшего понятия. Она поразительна. Чудесна. Совершенно невероятная, прекрасная девушка. И это я сотворил ее.

Мистер Б приподнял одну бровь.

Боб спохватился:

– Нет, не так. Я сотворил людей, которые сотворили ее, и тех, кто сотворил их, и тех, кто сотворил этих. И так далее, и так далее, вглубь, вглубь, в глубь времен. И каждый набор совершенных комбинаций составился лишь потому, что их сотворил я.

– Вы гений.

– Это верно.

– А ваше решение не спешить – великолепный образчик…

Боб презрительно усмехнулся.

– Ты собираешься давать мне советы насчет того, как соблазнить женщину? Ты? Мистер Старый Хрен в квадрате?

Сколько остроумия в этом мальчике! Сколько бритвенно острой иронии! Вундеркинд, черт его подери, и, о да, несомненный гений в сферах столь многочисленных, что их и не сочтешь.

– Так что же вы собираетесь предпринять?

– Я же тебе говорил, на этот раз я хочу сделать все как положено. Как принято у людей. Поговорю с ее родителями. Добьюсь, чтобы они отдали мне ее руку. И возьму ее в супруги.

Мистер Б уставился на него. В супруги?

– Чтобы все как у людей, – надменно прибавил Боб.

– Обворожительно. – Мистер Б не сводил с него глаз. – А вы совершенно уверены, что именно этого вам и хочется?

Боб фыркнул:

– Уверен ли? Уверен ли я? Конечно, уверен. Более чем уверен. Уверен до смешного.

Мистер Б снял очки, потер переносицу.

– Знаете, вашей матери очень тревожно за вас.

– Матери? Ты разговаривал с моей матерью?

– Между делом, не более того.

Боб взорвался.

– Разговаривать с моей матерью между делом невозможно. Каждое твое слово будет искажаться до неузнаваемости, прежде чем ты поймешь, что играешь посреди аэродинамической трубы в русскую рулетку с гномом-психопатом и уже поставил свое право первородства против кусочка сыра…

Мистер Б заморгал.

– Забудьте о вашей матери. Наш с ней разговор был совсем коротким. – Он откашлялся. – Однако я хотел попросить вас о маленькой услуге. Мне необходимо решить одну проблему.

– Нет.

Боб надменно развернулся на одном каблуке и выскочил из комнаты. Грохнула дверь.

Мистер Б вздохнул. О, приблизь четырнадцатое июля, взмолился он, обращаясь неведомо к кому.

30

Молиться Бернард всегда немного стеснялся. Проведя почти двадцать лет в армейских капелланах, он обзавелся некоторым смутным недовольством по поводу работы, которую выполнял здесь, на Земле, Бог. Не удивительно поэтому, что связь Бернарда со Всемогущим, самая сильная и крепкая во всей его жизни, сводилась скорее к долгим и трудным разговорам, чем к подлинному служению. И все же другой стези он для себя не избрал бы, ибо пылко верил в способность человека улучшить жизнь на Земле.

То была убежденность столь же политическая и философская, сколь и духовная, она требовала веры в такие концепции, как правое и неправое, добро и зло, спасение и благодать. Бернарду страстно хотелось верить, что цель у него и у Бога единая и что цель эта подразумевает искоренение страданий. Не то чтобы он и вправду веровал в возможность такого искоренения. Но он верил в процесс, в желание усовершенствовать мир. При отсутствии такой цели, как совершенствование человека, он не видел в земной жизни никакого смысла.

В ранние дни своей карьеры он считал армию институтом достойным, полезным и необходимым. И даже когда уверенность в этом ослабла, он еще многие годы думал, что его присутствие в зоне военных действий служит доброй цели, делает жизнь солдат лучше. Когда же увяла и эта убежденность, он вернулся к гражданской жизни и теперь сражался на фронтах пригородного среднего класса. Его профессиональная карьера, когда ему удавалось сносить размышления о ней, представлялась Бернарду процедурой медленного износа содержательной ценности.

Бернард никогда не был склонен рассматривать Библию как буквалистское описание подлинных событий, однако нынешняя карающая погода его тревожила. Оглядывая свою церковь, наполненную прихожанами, каждый из которых доблестно старался не пасть духом, хоть и попал в положение безвыходное, Бернард начинал терять надежду. Возможно, конец света и впрямь близок.

– Здравствуйте, миссис Эдельвейс, – сказал он, предлагая ей чашку чая. – Как вы себя чувствуете этим утром?

Она удивленно уставилась на него.

– Как я могу себя чувствовать, проведя ночь в комнате, полной посторонних?

Бернард поежился.

– Да, конечно, это нестерпимо. Но, боюсь, пока мы не подыщем для вас другое жилье… – Женщина восьмидесяти с лишком лет, руки скрючены артритом. Ей не следовало спать на раскладушке в церковном зале, разделять четыре туалета с девятью десятками других людей. – Мы очень постараемся найти для вас место поудобнее, как только… видите, дождь уже…

Однако, повернувшись к окну, оба с определенностью поняли, что дождь не уже. Разве что на дождь это уже не походило. А походило на то, что дно какого-то озера поднялось и вода его перелилась через свесы церковной крыши. Бернард смотрел как завороженный. Сплошная махина воды, плотная, как стена.

Миссис Эдельвейс была одной из десятков наполнивших церковь людей, которые безмолвно извещали Бернарда о своей ранимости и стыде за то, что им плохо живется в здешних условиях. Куда бы ни поворачивался Бернард, он ловил обращенные к нему взгляды – и виноватые, и обвиняющие. Старики уже успели привыкнуть к собственной незримости, чего нельзя было сказать об еще крепких людях средних лет; старики утратили надежду оказаться первыми в очереди за удобством, едой, утешением. Их смиренность смущала Бернарда. Он посмотрел на часы, состроил гримасу человека, внезапно вспомнившего о важной встрече, и удалился в свой крошечный кабинет позади алтаря. Закрыл и запер дверь, тяжело опустился в кресло. Сколь нехристианским ни было такое желание, но ему хотелось, чтобы эти люди покинули его церковь.

В дверь постучали, знакомый голос негромко произнес:

– Бернард?

Он встал, отпер ее.

– Лаура. Прости. Это вовсе не означает, что я не желал видеть тебя.

Когда он открыл дверь, Лаура учуяла аромат чего-то явственно бернардского – намек на хорошую кожу, свечи, накрахмаленное белье; чего-то возбуждающе викарского. Она протянула ему чашку чая, вытерла руки о завязанный на талии передник.

– Ничего страшного. Чай и печенье розданы, теперь мы все уселись слушать милейшие квартеты Гайдна. Даже дети и те слушают. Музыка, как ты знаешь, усмиряет и диких зверей^[8].

Грудей, подумал он, отводя взгляд. Диких грудей.

Он пододвинул ей кресло:

– Присядь на минутку. Ты слишком много работаешь. – Распорядительность Лауры почему-то сковывала его.

– Я не просто так пришла – появились новые люди, и я подумала, что тебе следует сказать что-то положенное в таких случаях – добро пожаловать на Ноев ковчег и так далее.

– Да, конечно. Спасибо.

Он без всякого энтузиазма поднялся на ноги. Очередные бездомные.

У входа в церковь стояла молодая пара с двумя малыми детьми. Мужчина – рыжий, веснушчатый, светлоглазый – протянул Бернарду руку:

– Здравствуйте, викарий. Боюсь, мы явились в поисках возвышенного места. То есть говоря географически.

Бернард улыбнулся.

– Можете занять то, какое вам больше понравится.

– Нам совершенно некуда податься, – сказала его жена. – Нашу кухню залило водой, на полметра, а этой ночью, – в лице ее обозначилась озабоченность и даже легкий испуг, – вода замерзла. Летом!

Женщина указала на девочек и добавила:

– Это Жизель и Тамсин. Я Розали. А он – Том.

– Добро пожаловать.

Что за приятное семейство. Возможно, когда чрезвычайные обстоятельства минут, они станут посещать воскресные службы. Да и куда ж они денутся, если думают отдать девочек в начальную школу Святого Антония, – таковы требования Англиканской церкви. Уже не в первый раз Бернард погадал, кому следует стыдиться сильнее – семьям, играющим в эту игру или церкви, которая на ней настаивает^[9].

Лаура подтолкнула его локтем в бок.

– Еще кто-то идет.

Он повернулся в направлении, указанном ее подбородком, и сказал:

– Здравствуйте. Чем могу помочь?

– Ничем.

Викарий помрачнел. В этом молодом человеке присутствовало что-то такое, от чего у Бернарда закололо в корнях волос на загривке, а первым его побуждением было – дать новому гостю от ворот поворот, пусть уходит обратно под дождь. Мышцы его рук напряглись. Он открыл было рот, собираясь заговорить, но не успел.

– Не беспокойтесь, мне не нужен ваш чай. Я искал ее. – Молодой человек указал на Лауру, наставив палец прямо в ее нос.

Бернард улыбнулся, впрочем, глаза его остались холодными.

– Стало быть, вам повезло, вы ее нашли.

Молодой человек проигнорировал его, обратившись непосредственно к Лауре:

– Мне нужно поговорить с вами.

Миссис Давенпорт распрямила спину, немного откинула голову назад, подняв лицо к потолку, и теперь устремленный на незваного гостя взгляд Лауры пролегал вдоль ее короткого прямого носа. В самом крайнем случае, думала она, я бы с ним, пожалуй, и справилась. Он молод, но выглядит не таким уж крепким. Это было бы нетрудно. Придавить каблуком ступню, врезать коленом в пах, вцепиться пальцами в глаза (не боясь выдавить их) и сильно ударить ребром ладони по кадыку. Эти мысли немного отвлекли ее, отчего она не сразу заметила, что непонятная персона снова открыла рот.

– Я хотел бы поговорить с вами о вашей дочери.

Распознать его акцент она не смогла. Похоже, в нем присутствовали русские или (возможно ли?) китайские модуляции. И легчайшие следы – впрочем, тут она могла и ошибиться – чего-то латиноамериканского? Португальского?

– О какой из них? – Сомнений на сей счет она не питала, хотя при мысли о том, что кто-то из ее детей мог связаться с таким типчиком, Лауру пробрала дрожь.

– Люси.

Разумеется, Люси. Бойфренд Карины был сыном старого друга семьи. Милая Карина, амбициозная и лишенная воображения. Самый что ни на есть тихий ребенок. А вот Люси… девочка, которая маниакально притаскивала в дом покалеченных, брошенных и противных во всех отношениях животных, более чем могла увлечься кем-то вроде этого. Лаура устремила на Боба самый жесткий, самый холодный ее взгляд.

– Я – Лаура Давенпорт, – сказала она.

– Я знаю, кто вы. – Молодой человек огляделся вокруг. – Найдется здесь место, где мы могли бы поговорить?

Может быть, он просто глумится над ней, немного? В высокомерии его вопроса сомневаться не приходилось. Бернард отошел на тактичное расстояние, но краем глаза приглядывался к странному молодому человеку. Теперь он сделал шаг вперед.

– Почему бы вам не пройти в мой кабинет? Если хочешь, Лаура, я буду рад остаться с вами.

Взгляд Бернарда был многозначителен.

– Спасибо, в этом нет необходимости. – Она чуть-чуть приподняла уголки губ и с арктической холодностью предложила: – Идите за мной…

– Боб. – Руки он ей не протянул.

– Боб.

Лаура направилась к кабинету Бернарда, не сомневаясь, что молодой человек последует за ней. Дверь она оставила открытой. Ни Боб, ни Лаура не сели.

Она ждала.

– Я питаю интерес к вашей дочери.

Разумеется, питает. Интересом к Люси проникались очень многие – какая же мать не заметила бы это? Лауру отчасти тревожила способность дочери пробуждать похотливые помыслы. Это так отличалось от ее собственной опрятной сексуальности.

– Интерес какого рода, если точно?

– Я глубоко и страстно влюблен в нее.

Глубоко и страстно влюблен? Словарь этого существа был таким же причудливым, как его выговор – почти старинным, как будто он закончил школу эдвардианских времен. Она все еще пыталась соотнести его с каким-то определенным местом. Возможно, он родился в Гонконге? Получил образование в Итоне? А почему здесь вдруг стало так жарко? Давняя привычка держать себя в руках не позволила ей вцепиться в свою одежду, расстегнуть все до единой пуговицы и застежки. Пройдет, сказала она себе. Это пройдет.

– И я уверен, что достиг немалых успехов в моих стараниях завоевать ее благосклонность.

– Но почему вы полагаете, что меня интересуют ваши успехи? – Синтаксис Лауры также приобрел налет старины – под стать ее собеседнику. – Люси больше не живет дома, а мое влияние на нее, сколь бы малым оно ни было, не распространяется на выбор ею поклонников. Насколько я могу судить, она вполне способна устроить свою личную жизнь исключительно собственными силами, хоть, разумеется, я и не ожидаю, что ее предпочтения всегда будут приемлемыми.

Она помолчала, давая ему время уловить колкость.

– В самом деле, необходимость нашего разговора остается для меня совершенно непостижимой…

Тут поток ее слов был прерван чем-то экстраординарным, но чем в точности, Лаура не смогла сказать ни тогда, ни позже. Боб словно бы стал выше, и, не будь это столь заведомо невообразимым, Лаура могла бы поклясться, что он принялся преображаться – сначала в дракона, затем в гигантских циклопов, в минотавра, в сатира изрядного роста и ширины, со светящимися глазами и пронизанной огнем шевелюрой. Она заморгала, думая, что ее, возможно, хватил удар, зажмурилась и снова открыла глаза.

Боб стоял, где стоял.

Ладно. По-видимому, ей все почудилось. Да, конечно. И все же почему она до сих пор не замечала его странной накаленности? В самой глубине Боба крылось что-то такое же плотное, как центр Земли. Как она могла не заметить, что он втягивает в себя весь окружающий его свет, всасывает так, что очерк его тела одевается раскаленной белизной?

Лаура потрясла головой. Кто он, этот молодой человек? Даже его глаза словно меняли цвет и текстуру. Разве не походили они только что на расплавленный янтарь, угрожавший выплеснуться из глазниц, точно лава? Она изумленно вглядывалась в него.

Голос его стал низким, нетерпеливым.

– Я желал бы просить руки вашей дочери, – сказал он и, увидев ее испуг, добавил: – Дабы взять ее в супруги.

Он смотрел на нее, ожидая ответа, стоял, скрестив руки и постукивая ступней по полу.

Лаура понемногу приходила в себя, как после обморока, голова ее работала туго. Ну хоть невыносимой жары в комнате больше не было. Что, если этот странный юноша-мужчина – просто-напросто навязчивый волокита? Как только он уйдет, нужно будет сразу позвонить Люси.

Она прислонилась, чтобы повернее стоять на ногах, к стене, глубоко вздохнула. Люси хорошая девочка. Всегда была хорошей. Привлекательной, дружелюбной. И то, что она связалась с персоной столь странной, сильно встревожило Лауру.

– Ответ, – сказала она, – таков: нет. Боюсь, решения подобного рода Люси должна принимать сама… ммм… как, вы сказали, ваше имя?

– Боб.

– Боб… а дальше?

Молодой человек не ответил. И не повернулся, чтобы уйти.

– Мне хотелось бы знать… – начала Лаура. Как он ее нашел? И откуда все эти странности – циклопы? Минотавр? Нет, ну правда? Сформулировать гудевшие у нее в голове вопросы ей было трудно. – Это Люси вам мой адрес дала?

Так это же не ее адрес. Она сейчас в церкви Бернарда, больше чем в миле от дома.

– Надеюсь, вы не будете возражать, если я спрошу, известно ли моей дочери, что вы пришли сегодня повидаться со мной.

– Нисколько не буду, – ответил Боб и исчез.

31

Эстель терпеливо взирала на отца.

– По-моему, на сегодня ты мог бы и закончить, – сказала она. – В последнее время ты слишком много работаешь.

– Слишком много дел, как и всегда, – проворчал Хед. И посмотрел на нее. – Ты когда вернулась?

– Только что. Мне нужно поговорить с тобой кое о чем.

Хед поморщился. Куда подевались дни, когда его дочь (или кто-то еще, уж коли на то пошло) приходила к нему с единственной целью – приятно поболтать? Ныне он слышит только одно: «Папочка, ты не мог бы…» и «У меня есть предложение, мистер Хед».

Ну и что дальше? Похоже, ей что-то нужно. Проклятье, подумал он, надеюсь, она не собирается распространяться о его идиотском выигрыше у Моны. Конечно, ему следовало бы давно с ним покончить. Он полагал, что вкуснейшее в девяти тысячах галактик мясо заслуживает приятных предвкушений, даже если его придется глотать заодно с неодобрением дочери.

– Да, Эстель?

– Я все думала, папа.

– Это прекрасно.

Он помрачнел.

– О Бобе. О том, как ему удалось получить работу.

На лице Хеда появилось изумленное выражение. Он ожидал совсем другого. Хед потер подбородок.

– Так, дай подумать. Покер. Да, определенно, игра в покер. Ты при ней не присутствовала. Мона выиграла у меня это место и отдала его Бобу. – Если тебе требуется доказательство порочности карточной игры, то вот оно, подумал Хед. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто интересуюсь.

Взгляд, посланный ей Хедом, был взглядом человека, который отличает правду от вранья с такой же легкостью, с какой большинство мужчин отличает виски от джина.

– И?

– И все. – Лицо Эстель сохраняло мирное выражение.

Он нетерпеливопобарабанил пальцами по столу.

– Ладно, – наконец сказала она. – А как насчет меня?

– Насчет тебя – что?

– Почему ты не предложил ту работу мне?

Хед выпрямился, искренне изумленный.

– И в голову никогда не приходило.

Она ждала продолжения.

– Конечно, бери себе любую работу, отчего нет, но только не эту. Противная маленькая планетка, расположена препаршиво, в милях от чего бы то ни было, и совершенно изгажена идиотическим сыном Моны. Тебе такая никак не подойдет. – Он некоторое время молча смотрел на дочь. – Если ты хочешь занять какое-то положение, я, конечно, наведу справки. Но почему тебе не работать у меня? Займись моими ценными бумагами. Нынче развелось так много всякой всячины, сразу и не разберешься, а надежных управляющих найти невозможно.

Он откинулся на спинку кресла, прищурился.

– Скажи мне, Эстель. Ты сама говорила, что повидала в твоих путешествиях множество интересных мест и существ. Почему же ты так одержима Землей?

Она задумалась, на мгновение.

– Земля заинтересовала меня тем, что она нуждается в помощи.

– В сносе она нуждается, – пророкотал Хед. – Там такой бардак, что ничего уже не поправишь. И кстати сказать, нравится тебе оно или нет, но этот идиот Боб все-таки тамошний Бог.

– Навсегда?

Хед пожал плечами.

– Да кому он еще нужен? Или она?

Эстель поколебалась.

– А если бы что-то еще можно было изменить?

Хед фыркнул.

– Чрезвычайно маловероятно.

Эстель молчала.

– Скажи-ка, – попросил ее отец, – о чем ты еще думала?

В этот самый миг Эстель думала о своем будущем. Она давным-давно решила, что семейный бизнес не для нее, поскольку в ней нет отцовской безжалостности (хотя на сей счет Эстель пребывала в большом заблуждении). И к сделанному ею выводу шла долгое время.

– Я думала об Экке, папочка.

Хед закрыл глаза, лицо его потемнело.

Она ждала, полностью владея собой, когда окутавшее отца облако дыма рассеется.

– Я же не прошу тебя что-то сделать. Ты выиграл его честно и справедливо.

– И хорошо. В таком случае говорить больше не о чем. Я не желаю больше думать об этом дурацком создании. Мой повар намерен подать к нему приятный соус из розового перца. Хотя непонятно, откуда ему знать, какой соус лучше подходит к мясу, которого он никогда не пробовал… – Хед пожал плечами.

– Но ты помнишь, я говорила насчет обмена?

Лицо Хеда окаменело.

– Мне не хочется, чтобы ты думал, будто я отказалась от моей мысли.

– Я об этом не думал. Ничего вообще. Если быть совершенно честным.

– Но только…

Хед набычился.

Что там ни говори, а улыбка Эстель, легкая и удовлетворенная, обладала способностью леденить кровь.

– Я полна решимости.

– Решимости, да? – Взгляд, наставленный Хедом на дочь, не ограничился одним лишь намеком на угрозу. – Решимость бывает чудесной. А бывает целиком и абсолютно бессмысленной. Если ты понимаешь, о чем я.

– Полностью, папочка.

– Вот и хорошо. Разговор окончен.

Эстель встала, поцеловала его.

– Думаю, ты хотел сказать: «будет продолжен».

Хед не улыбнулся в ответ. Разве что позже. Чуть-чуть. Собственным мыслям.

32

– Тебе будет приятно услышать, что моя встреча с матерью Люси прошла хорошо.

Экк уставился на него.

– По-моему, я ей понравился.

Зверушка прищурилась, сомневаясь.

– Хотя я не думаю, что это имеет значение. Я – Бог, а она нет. Я не обязан о чем-то просить ее. Просто стараюсь сделать все как полагается. Быть любезным. Ради Люси. Вообще-то, если совсем уж честно, мне наплевать, одобряет она меня или нет.

– Экк?

А как насчет Люси, подумал он. Спорить готов, ей-то не наплевать.

Боб помрачнел.

Хоть Экка и распирала новость о том, что у него появился друг, он хорошо понимал, что лучше ею не делиться. И от усилий, которых требовало сохранение тайны, нос его подергивался.

Боб смотрел в сторону, изображая безразличие.

– Ты ведь считаешь Люси изумительной, верно?

Экк пожал плечами. Он мало видел девушку и разобраться в ней не успел. Однако было ясно – если она и изумительна, то не настолько, насколько его друг.

– И что мы будем вместе навек? – Боб по-прежнему не сводил глаз с окна.

Экк заколебался. Странно прилагать к человеку такое понятие – навек. Люси предстояло прожить дольше, чем ему, обреченному Экку, и все же она – человек. И что будет, когда она состарится и умрет?

Да, а как насчет меня, подумал он. Осталось всего несколько недель. Будет кто-нибудь грустить обо мне, когда я умру, или хотя бы вспоминать? Ах, да имеет ли это значение? Я же все равно о том не узнаю.

Экк старался не размышлять на эту тему, но, когда размышлял, в его животе словно раскрывалась неизмеримо большая черная дыра и он валился в нее.

Полуботинок ударил его в висок, заставив взвизгнуть от боли.

– Экк! – Он потер голову.

– Вот и я так думаю, – впрочем, это подтверждение, похоже, не развеселило Боба.

Всякий раз, как Экк думал о мире, каким тот станет после его ухода, в голове у него мутилось и он испытывал ужас. Он умрет навсегда, а весь остальной мир будет по-прежнему заниматься своими делами, нисколько о нем не помышляя, – ну, как это возможно? Ему это представлялось жестоким – быть заброшенным на Землю на время достаточно долгое для того, чтобы понять весь кошмар своей бренности.

Он пытался обсудить этот вопрос с Бобом. Почему, спрашивал он, я должен умереть?

В глубине души Экк надеялся, что Боб расскажет в ответ, как ему удалось добиться для своего зверька исключения; заверит Экка, что в любом случае он будет жить вечно – примерно как додо в Музее естественной истории, думал Экк, только повеселее.

Однако Боб не поправил его. Не засмеялся снисходительно, не хлопнул по плечу, не сказал: «Не будь болваном. Конечно, я устроил так, что ты будешь жить всегда, глупый Экк». Даже не пнул кулаком под ребра и не напомнил о небесах и посмертной жизни. Просто пожал плечами и повернулся к телевизору, а когда снова обратил на Экка внимание, тот понял, что вопрос его забыт.

Стало быть, уяснил себе Экк, ответ на вопрос, предстоит ли ему умереть, таков: да. Да, ему предстоит умереть; да, его забудут, а мир пойдет себе дальше уже без него. И не существует смягчающих обстоятельств, которые позволили бы снести этот ужас с некоторой легкостью.

Что и сделало его отношения с Бобом более напряженными. Зачем ты дал себе труд сотворить меня, хотелось спросить Экку. Зачем снабдил меня мозгом и сознанием того, каким ничтожным может быть существование? Зачем выдумал тварей, которые умирают – хуже того, знают, что они должны умереть? Какой смысл имел столь немилосердный акт творения?

Однако Боб ненавидел сложные вопросы, а положение Экка в его домашнем хозяйстве и так уж было достаточно шатким. С одной стороны, он слишком много ел. С другой, обладал неисчерпаемым запасом вопросов. Смешным было то (хотя Экку это особенно смешным не казалось), что, переполняясь вопросами, он почему-то чувствовал себя лишь более опустошенным.

Не помогало ему и то, что Боб уже отправил заказ на нового домашнего зверька.

Мистер Б был все же добрее – следил за регулярным питанием Экка и даже поглаживал его время от времени. Однако ни тот ни другой серьезного интереса к нему, похоже, не питали. Живой труп – вот кем был Экк.

Он старался избегать лишних хлопот, однако временами подумывал о побеге, о попытке найти другое место, в котором он проведет свои последние дни. Но ему вечно не хватало храбрости. Он был просто Экком, да и не лучшим, если верить Бобу, образчиком Экка. Не будь Боба, он даже не удостоился бы чести стать чьим-то зверьком.

– Ты – пустое место, – далеко не один раз говорил ему Боб. – Ничто.

И в глубине души Экк верил, что он – ничто. Кому, как не Богу, разбираться в подобных материях?

Быть ничем – это так грустно.

33

– О Люси, милая. Ты знаешь, я терпеть не могу лезть не в свои дела, но, право же, этот мужчина, юноша, был нестерпимо груб – хуже, чем груб. Я даже не понимаю, как это описать…

Люси нетерпеливо фыркнула на другом конце линии.

– Что-нибудь еще? Потому что об этом я говорить не хочу.

– Да нет… больше ничего, и я хорошо понимаю твое нежелание. Мне, собственно, говорить об этом тоже не хочется. Но только он отыскал меня, выследил, если угодно. И попросил твоей руки – разрешения взять тебя в супруги… что, согласись, в наше время несколько странно.

В супруги? Люси затрепетала. В супруги? О мой Бог.

– Люси?

– Да, я слушаю.

– В наше время, милая? И зачем обращаться ко мне? Он едва знает тебя и уж определенно не знает меня. А как он меня отыскал? Ты говоришь, что адреса ему не давала, а если и давала, он же не дома меня нашел. Мне это не нравится, милая. Тут что-то не так.

– Он попросил разрешения жениться на мне. Есть родители, которым это было бы по душе.

Лаура вздохнула.

– Дело не в том, о чем он просил, дело в том как.

– Ты хочешь сказать, мама, что желание жениться на мне обращает его в социопата? В извращенца? Хочешь, чтобы я позвонила в полицию, мама?

– Конечно нет. – Хотя Лауре эта идея представлялась не такой уж и глупой. – Я думаю только о тебе.

– Послушай, мама, если тебя это успокоит, я навела о нем справки и все выяснила. Один мой знакомый знает его семью, – соврала Люси.

– Что за знакомый?

– Ох, ради всего святого, – сказала Люси, думая о худощавом, довольно невзрачном юноше прежних ее снов. – Ты полагаешь, что он опасен?

Лаура поморщилась. Странен, неприятен, нехорош, фантастичен? Да. Но опасен?

Да.

Теперь она видела его ясно – ребячливые повадки, жутковатая напряженность и что-то угрожающее под внешней личиной, что-то неистовое и своенравное.

– До свидания, мама.

Люси положила трубку. Вечная история с мамой, она с подозрением относится ко всякому, кто не принадлежит к ее кругу, отличается от амбициозных, заурядных сыновей ее знакомых. Он любит меня. Как она этого не понимает?

И все же… притворяться совершенно лишенной сомнений Люси не могла. Она старалась выбросить их из головы. Что это за девушка, которая получает то, о чем мечтала, только затем, чтобы бежать от него? Он сказал, что любит меня. Сказал.

Да, но кто он?

Боб размышлял о своей встрече с матерью Люси. Состоявшийся у них обмен мнениями – это хорошее начало, думал он, хоть я и был бы не прочь обратить ее в пригоршню праха.

При мысли о Люси он затрепетал; в груди его лопнул пузырек счастья. Мы, думал он. Люси и я: вместе. Он восхищался могуществом, с которым это человеческое существо изгнало из его жизни ужас одиночества. Вот что такое счастье – дивная, чудотворная альтернатива страха.

Он должен обставить все наилучшим образом – поместить ее любовь в бутылочку, как светляка.

Все эти долгие размышления подрывали его веру в себя. А ведь предстоит привести в порядок столь многое. Если бы мистер Б был ему настоящим помощником, он-то мог бы это сделать, оторвавшись на несколько мгновений от своего безумного списка больных детей, изнасилованных женщин или кто там еще громко рыдает на этой неделе.

Боб выкатил глаза. Больные, голодные – какая разница? Тоже мне, важное дело. Любой наблюдатель, снабженный хотя бы половинкой мозга, знает, что существа низшего разряда были всегда – рабы, крепостные, неприкасаемые, – более того, что они, скорее всего, заслуживали свою ужасную участь. И какое безобразие, что мистер Б попусту тратит все свое время (ценное время, которое он мог бы посвятить, ну, скажем, алло, мне), трясясь над этим стадом, точно какая-нибудь жалкая, старая, богомольная бабуля, падкая до совершения добрых дел.

Боб постучал в окно Люси. Она медленно приблизилась, чтобы взглянуть на непрестанный серый дождь, на волнующуюся внизу воду, ни в чем не уверенная, никого не ждущая. А увидев Боба, улыбнулась и поздоровалась с ним, хоть и настороженно.

– Я просто заглянул… надеялся… послушай, давай устроим пикник, а?

Люси невольно хихикнула.

– В такую погоду? Мне придется надеть гидрокостюм?

Мысль о Люси в гидрокостюме на миг лишила его дара речи.

– Мм. Он не понадобится. Суббота будет солнечной.

Тут она засмеялась.

– Правда? Ты кто? Предсказатель погоды?

– Вроде того, – пробормотал он.

Лицо ее снова стало серьезным.

– Значит, пикник. В лодке?

– Да, – твердо ответил он. – В лодке.

Люси помолчала, перебирая свои сомнения, а затем отбросила их.

– Ладно, мистер Предсказатель. Стало быть, пикник в лодке. Еду должна я приготовить?

– Да, отлично! А я раздобуду лодку, – слышит ли она в наступившей тишине, как поет его ликующая душа? – Ну ладно. Хорошо. Тогда до субботы.

Ни один из них не сдвинулся с места.

– Послушай, Боб…

– Люси…

Оба примолкли. Дождь выдержал паузу, капли его неуверенно повисли в воздухе.

– Люси, – начал Боб, беря ее руки в свои. – Люси, я понимаю, мы знаем друг друга совсем недолго, но…

– Я не уверена, Боб…

– Но мне так плохо, когда тебя нет рядом. – Он отпустил ее руки, провел смятенной ладонью по своим волосам. – Я оставил бы тебя в покое, если бы мог, но я не могу… не могу дышать без тебя. Не думаю, что ты понимаешь, каким несчастным я был.

Их взгляды встретились, и всплеск волнения едва не сбил Люси с ног. Так что же в нем кроется? У нее, похоже, и выбора не было, он нуждался в ней, и она в ответ нуждалась в нем. Какой ужас и какая радость, она словно летит на гребне огромной волны.

Они стояли рядом, но отдельно друг от друга, оба дрожали, и наконец Люси подступила к Бобу и положила голову ему на плечо. Он обнял ее, и серые послеполуденные часы соскользнули с мира, как шелуха, открыв ласково розовое летнее небо поразительной красоты, пронизанное теплым янтарным светом. Боб был Мидасом, обращавшим мир в золото, Люси сгорала в его руках. Мгновения шли, окружавшее их пространство таяло и расплывалось, и становилось невозможно сказать, где кончается один из них и начинается другой.

– Я что-нибудь придумаю, – промурлыкал Боб, целуя ее волосы. – Придумаю, и мы будем вместе. Непременно.

А потом оторвался от нее и улыбнулся, и эта улыбка заключила Люси в кокон светлого тепла.

Слегка ослепленная, она отступила назад. Бледный овал ее лица на несколько секунд задержался, мерцая, в воздухе и после того, как она задернула шторы и исчезла. Боб протянул руку, чтобы схватить его, но пальцы сжали только пустоту.

Боб помедлил, неподвижный, у окна. Время стояло, конечно, позднее, однако он был слишком взвинчен, чтобы возвращаться домой. Каждая его жилка зудела от желания, от чего-то большего, чем желание.

Он думал о мистере Б, об обычном ужине с обычными разговорами. «Вы не сумели», «вы не сделали», «вам следует». Если верить мистеру Б, он был воплощением всех смертных грехов: праздности, похотливости, нежелания прибираться в своей комнате, капризности (ну а кто в ней не повинен?), строптивости, дислексии… сколько их там еще? Как правило, мысли мистера Б о нем не волновали Боба, но сегодня, в эту минуту, омытый серебристым светом Люси, он и думать не мог о возвращении к обычной жизни.

Он нашел лодку и поплыл в тихий, еще лучезарный закат.

34

Мистер Б не видел Боба уже несколько часов и, сколь ни приятными они были, понемногу начинал беспокоиться.

Куда мог подеваться мальчишка? Мистер Б не любил Внешний Мир, особенно после наступления темноты. Его тревожили возможные столкновения с вышибалами ночных клубов, голодными волками и вооруженными гангстерами; темные проулки и пикирующие летучие мыши внушали ему желание поскорее вернуться домой, к приятному ужину (стейк с горохом), ко всему, что хорошо знакомо и ярко освещено. Не то чтобы он боялся темноты как таковой. Банды, пистолеты и сторожевые собаки были следствиями агрессивной паранойи их создателя, еще одним изъяном, который Боб, проектируя своего Homo sapiens, просто не удосужился предусмотреть.

Но что будет, если Боб так и не вернется? Придется принимать меры. Мистер Б потирал лоб. А какие? Ты же не можешь просто ходить по улицам со щитом-бутербродом, извещающим о потере Отца Небесного. Надлежит начать поиски, но как и с чего их начать?

Ясное дело, с Люси. Проклятая девица. Проклятая немереная, кипучая, крушащая все на своем пути похотливость Боба. В очень редкие мгновения мистер Б осмеливался надеяться, что именно это романтическое приключение и не завершится катаклизмом. Но что же могло изменить характер истории настолько долгой, истории его отношений с Бобом?

С тяжким вздохом мистер Б влез в запыленный дождевик из вощеного брезента, поднял к ушам викторианский воротник, натянул резиновые сапоги. Одному только Господу ведомо, с какой погодой придется столкнуться. Неэластичный плащ поскрипывал вокруг тела, точно палатка, складки ткани словно уменьшали мистера Б, делали его еще менее значительным, чем обычно.

Выглянув в окно, он увидел бросившую посреди их улицы якорь парусную лодку. Медленно раскрыл черный зонт. Две спицы зонта как-то безумно скособочились.

Разумеется, обнаружить Боба скачущим на манер Джина Келли^[10] (с песней в сердце и жаждой любви) с одного уличного фонаря на другой ни малейшей надежды не было, однако мистер Б все же окинул взглядом канал, который когда-то был улицей.

Никого.

Мистер Б не переносил многие из чудесных творений человека: локомотивы, мобильные телефоны, заведения быстрого питания, не говоря уж о ножах, отбойных молотках и гарротах. В прошлом он ненавидел арбалеты, доспехи и монеты. Ночные горшки. И орудия пыток. Ему внушали отвращение шум и запахи Внешнего Мира – ревущие грузовики с их сырой дизельной вонью, которая липла к коже, ужасный вой распарывавших небо самолетов. Для него они олицетворяли все омерзительное и отсталое на Земле.

– Нет, Экк. – Он оттолкнул от дверной щели рыльце маленького существа, закрыл ее за собой.

И вступил в ожидавшую его маленькую шлюпку.

Странный слепящий свет ночного города заставил его заморгать. Он содрогнулся, когда шлюпка миновала старуху, шатко стоявшую на подоконнике, обратив пустое лицо к поднимавшейся воде. Расстояние их разделяло столь малое, что мистер Б учуял гниловатый человеческий запах, пробивавшийся сквозь синтетический сладкий аромат камелии, аромат ее духов. Старуха улыбнулась ему, и он отвернулся, пристыженный.

У Люси никаких признаков Боба, благодарение небесам, не обнаружилось. Только сама милая девушка, спавшая посреди кровати, укутавшись в одеяло. Однако вслед за первой волной облегчения мистер Б почувствовал в груди копошение паники. Куда теперь? Где он может быть? Нелюбознательность Боба не склоняла его к бесцельным прогулкам. Стал бы он гоняться за женщинами в попытке заменить Люси, пока ему не удалось добиться от нее своего? Нет, мистер Б знал его слишком хорошо. Страсть Боба может расточиться за несколько дней, а то и часов, – но не сейчас, пока еще нет.

Он отправился к местам более возвышенным, чтобы обшарить бары, бильярдные, кварталы красных фонарей, клубы. Расспрашивал поддельных мудрецов, сидевших на вершинах подлинных гор^[11], не обращался ли к ним за советом человек, страдающий от безнадежной любви. Проверял стрип-клубы и казино шести континентов. Заглядывал в темные углы кофеен и опиумных курилен, опросил многое множество ночных барменов и тружениц панели, побродил по смотровым площадкам Эмпайр-стейт-билдинг и Шанхайского всемирного финансового центра, поднялся лифтом на верхушку «Бурдж-Халифа»^[12]. И наконец сдался, утомленный неудачами, расстроенный сложностями общения с десятью миллиардами спроектированных Бобом шаблонных существ.

Заснуть ему не удастся. И домой возвращаться не хочется. Он плыл на веслах по предместьям города, до которых не доставало искусственное освещение, не долетало создаваемое человеческим родом жужжание попавшей в ловушку мухи. Ненадолго перестал грести и тихо задрейфовал сквозь дождь. Только-только начала всходить луна, огромный оранжевый диск, величавый и странный. На волнах потопа качались лодочки с темными силуэтами в них, негромкие голоса доносились до мистера Б с земли, которая не была больше землей. Он сидел без движения, зачарованно слушая крошечную ударную установку капель, их плинкититинк. Дорожка серебристого лунного света рассекла воду, направляясь к нему, и он скользнул в нее, поводя веслом так, чтобы плыть по ней. И подумал, что мог бы следовать этой дорогой вечно.

Какая красота, думал он. Весь мир словно замер на вздохе.

Их с Бобом довольно спартанская квартира предоставляла мало возможностей любоваться природой, они могли разве что тешиться воспоминаниями о ней – о красоте, существовавшей когда-то, сохранившейся ныне в молитвах, посылаемых им со всех концов света. Остались лишь тигры, океаны, шапки полярного льда. Все то, что возникло в результате какой-нибудь катастрофы.

Но сейчас мистер Б видел все таким, каким оно могло бы быть. В эту ночь невозможно было не заметить, что мир пронизан волшебством. Мистер Б чувствовал – безысходность приостановила на миг шествие свое, в мучениях мира наступила передышка. Звезды, серебристо пылавшие в огромном черном небе, посылали на Землю сообщения, пролетавшие миллиарды миль. Никакой горизонт не рассекал слитность ночи. Ни один человек на свете не попросил бы мистера Б изменить это мгновение. Оно просто существовало, и это было хорошо. И в нем хорошим был и сам мистер Б.

На другой стороне разливного озера Боб свисал с борта маленькой гребной лодки, почти касаясь носом воды, водя по ней пальцами, оставлявшими серебристые следы. Ночь казалась созданной именно для него, полной до краев возможностью скорого осуществления чего-то чудесного: секса, исполнения желаний, любви – и все это в одном прекрасном искристом флаконе. Откупорив этот флакон, он станет счастливым ad infinitum^[13], и, пока у него будет Люси с ее любовью, ничто, никогда не выведет его больше из душевного равновесия.

Ибо они будут вместе, уж это он знал наверняка. Осталось лишь постичь подробности их общей жизни. Приводить что-либо в порядок без помощи мистера Б он не привык, но вряд ли это так уж трудно; удается старому чудаку, удастся и ему. Он подыщет место, где они смогут жить долго и счастливо

Нет больше мира столь же прекрасного, как созданный им, думал Боб, нет так изящно уравновешенного между жизнью и смертью. Мистер Б может сколько угодно поносить сотворенное им, Бобом, недолговечное племя, да, собственно, все время и поносит. А вот он гордится своим экспериментом, гордится страшноватой бренностью этих кратких жизней. Ладно, может быть, им она такой уж хорошей не кажется, но, по крайней мере, они не вынуждены влачить один треклятый день за другим, вечно оставаясь какими были. Вечно одинокими.

А вот интересно, и вправду лучше было бы, если бы мир всегда оставался таким приятным? Кто-нибудь эту приятность заметил бы? Или все просто проживали бы ночи, подобные нынешней, не тронутыми их красотой?

И (что существеннее) если бы жизнь была лишена изъянов, никто не менялся бы, не умирал, – какую роль играл бы в ней Бог?

До него доносились приглушенные голоса. Звезды сверкали над ним, такие большие и яркие, что он думал: забросить бы вверх невод да и стянуть их сюда, точно серебристых мерлуз. Лодки скользили мимо в темноте, но в мысли его проникнуть не могли.

Мона смотрела в маслянистую воду сквозь оболочку попрыгивавшего на зыби стеклянного яйца. Лунный свет угнетал ее. Убогая планетка сына ей не нравилась, к тому же она чувствовала себя виноватой и перед ним, и перед мистером Б, уж больно неудачной они были парой.

А все проклятые карты.

Многие годы назад проигрыш вынудил ее выдать одну из своих дочерей замуж за огромную, бесформенную раковину бесконечной притягательной силы, которая затруднялась (что было вполне, как полагала в то время Мона, понятно) наладить с кем бы то ни было постоянные отношения. Этой своей дочери Мона никогда больше не видела, но даже без девичьих укоризн понимала, что поступила нехорошо.

Другой проигрыш Моны обрек ее довольно приятного бывшего любовника на вековечное рабство в галактике Лебедь А. Еще один обрек уже саму Мону на чрезвычайно неприятный уик-энд в обществе самого омерзительного из обитателей галактики Вертушка – гигантского слизистого зверя с тысячами хватательных листьев.

Маленькое стеклянное яйцо Моны закачалось в кильватерной струе прошедшей мимо лодки. Она посмотрела на молодого человека у руля и вдруг с испугом поняла, что это ее сын. Мона выпрямилась. Когда Боб не ощеривается глумливо и не ноет, он выглядит… вполне красивым. Черты его лица еще не оформились, но с возрастом это пройдет. Да только повзрослеет ли он когда-нибудь?

Мистер Б заметил светившееся яйцо Моны и сумел поймать ее взгляд. Она помахала ему, проплывая мимо, и стала растворяться в ночи, пока от нее не осталось только ленивое свечение.

Встреча с Моной снова обратила мысли мистера Б к Бобу, к его упорному нежеланию думать о будущем. Как мог он влюбиться в одно из собственных творений и рассчитывать на счастливый конец? Кому, как не Бобу, знать, что приносит им ход времен? Кто, в конце концов, создал этих несчастных, не дав им ни единой возможности сохранять красоту и надежду? Не говоря уж о волосах, зрении, слухе, способности передвигаться и контролировать сфинктер.

Мистер Б ощутил легкий укол вины. Что, если Боб уже пронюхал о его уходе? Что, если узнал о нем и счел его предательством? Ведь, в конце-то концов, это и было предательство, да еще какое!

Он увидел вдали последний проблеск светящегося яйца Моны, и внезапно на сердце у него стало тяжело и пусто. Да был ли он когда-нибудь счастлив? И будет ли счастлив снова?

Как я могу оставить этот мир на Боба? Кто будет руководить им в трудах по уходу за несчастной планетой, по ее поддержанию? Кто будет указывать на то малое, что можно сделать для улучшения жизни ее обитателей? Кто станет терпеть его непомерную глупость, поддерживать его и в радости, и в горе (лучше бы, конечно, в радости)? Кто наставит в тонкостях ответственности, доброты, самообладания? Мистер Б вздохнул, снял очки, протер глаза.

Мимо проплывает в маленькой лодчонке Эстель, достаточно близко, чтобы мистер Б заметил – она что-то баюкает на коленях. Это Экк, мягко урчащий Экк, Эстель гладит его, полусомкнутые веки зверька подергиваются от блаженства. Она шепчет ему что-то ласковое, и он поеживается, прижимаясь к ней потеснее, издавая звук, коего мистер Б никогда еще не слышал, – вздох такой совершенной сложности, что он меняет все представления мистера Б о чувствах, которые способен испытывать зверек Боба.

Что-то в этой сцене возжигает в сердце мистера Б крошечное пламя, он понимает вдруг, что не способен оторваться от нее. Эстель не прекрасна, однако чистая ясность черт девушки делает ее для мистера Б такой неотразимой, точно она – ангел. Он хотел бы оказаться сейчас в ее лодке, заменить собой Экка. Хотел бы, чтобы его держала в объятиях эта девушка с чистыми глазами и чистым голосом, единственное, быть может, из всех его знакомых создание, которого заботит нечто, лежащее за пределами самовосхваления и удовлетворения своих желаний.

Возможно, мы удивим сведущего наблюдателя (каковых, впрочем, не существует), отметив, что глаза мистера Б начинают наполняться слезами. И даже переполняться – слезы стекают по глубоким складкам его изможденного трудами лица, пока он недвижимо сидит в самом центре подвижного мира и изливает реки соленой воды, скорбя обо всех пропащих душах, в том числе и о своей.

Семь комет проносятся по рассветному небу.

35

При наступлении субботы сияет солнце, и надежды мистера Б пусть минимально, но оживают.

Боб наконец выходит из своей комнаты – в джинсах и кроссовках, дорогой футболке, темных очках и кашемировом свитере. Он забрасывает на плечо куртку и соломенную сумку, ему хочется походить на француза, – и ненадолго замирает у окна, там, где правую сторону его лица осеняет живописная тень. Простояв так несколько секунд, он разворачивается – с немым вопросом в глазах.

Мистер Б поднимает на него взгляд.

– Très joli^[14].

Боб, шарахнув дверью, удаляется.

Погода ведет себя очень мило, думает он, раскладывая под солнцем марокканские подушки. Он легко отталкивается от стены дома, фелюга отплывает, а Боб, дабы установить достигнутый им уровень комфорта, падает на подушки, сцепляет под затылком ладони и закрывает глаза, в которые бьет солнце. Ух ты! – думает он. Отменно – даже без Люси.

В хорошую погоду его творение выглядело чертовски впечатляюще. Большое солнце, синее небо, пушистые белые облачка, живописные тени деревьев – оранжеватые, красноватые, золотистые. Даже вода потопа искрилась и помигивала бриллиантами отраженного света. Щебетали птицы. Боб помрачнел. Созданный им мир был совершенен, прекрасен. Великолепен, если сказать правду. А кто-нибудь похвалил за это его, Боба? Как типично. Что бы он ни сделал, им вечно чего-то не хватает. До чего же все это несправедливо.

Он посмотрел на часы. Почти полдень. Пора забирать его девушку. Его. Девушку. Есть хоть в каком-нибудь языке слова более прекрасные? Поведя огромным веслом, он повернул лодку к дому Люси. Фелюга безмолвно скользила по городу, минуя огромную флотилию менее примечательных посудин, пока наконец не ударилась об угол расположенной на втором этаже квартиры Люси. И он увидел за окном свою истинную любовь во всей ее опьяняющей свежести, живости и красе.

Люси же, увидев лодку Боба, упоенно прижала ладонь к губам. Боб отвесил ей поклон, она открыла стеклянные двери, вышла на балкон, спустилась на бортик фелюги. Он предложил ей руку, и на мгновение они крепко вцепились друг в друга, чтобы устоять в покачнувшейся лодке. Выпрямившись, Боб оттолкнулся от угла здания, и они поплыли куда глаза глядят.

– Волшебство, – пролепетала Люси. – Господи, где ты ее раздобыл?

– В Египте, – ответил Боб, думая лишь о том, чтобы вывести фелюгу на открытую воду. – На Ниле.

Люси нахмурилась.

– Нет, серьезно, – сказала она.

– Серьезно. – Он встретился с ней глазами, взгляд его был спокоен и тверд. Люси с некоторым сомнением улыбнулась.

– Садись, садись, – весело приказал он. – Будешь упираться так коленями в борт, перевернешь нас.

Люси села.

Погода была идеальной. По обе стороны улицы люди свешивались из окон, улыбаясь, перекликаясь, упиваясь возвратившимся солнечным светом и теплом. Даже в этом лодочном мире фелюга Боба не оставалась незамеченной. Мужчины провожали ее одобрительным свистом. Дети и молодые женщины махали Бобу руками, надеясь, что вдруг он их да прокатит. Люси, сияя, развернула бутерброды, вытащила на свет бутылку вина, а Боб, опустив весло с борта, поворотил за угол.

Какое чудесное приключение, думала она. Подумать только, он приплыл под мое окно в такой прекрасной лодке!

Но, с другой стороны, все-таки странно. Ни у кого из ее знакомых денег на подобную лодку не нашлось бы. Может быть, Боб родом из богатой семьи? Или он наркоторговец? Грабитель банков? Один из европейских бездельников, о которых пишут в «Хелло!», – с круглогодичным загаром и огромным банковским счетом? А тебе это важно?

Когда ладонь Боба скользнула ей под бедро, чтобы поправить ковер, на котором она сидела, Люси позволила его пальцам сжать ее ногу, а сама лишь взмахнула, глядя в небо, мягкими ресницами.

Они пили вино, ели и целовались. После стольких дождей они, захмелевшие, нежились под солнечным светом, который согревал их лица и наполнял тела ощущением чего-то редкостного и рискованного.

Я Бог, думал Боб. Всемогущий, всевластный Бог. И какой же потрясающе хороший мир я сотворил, да еще и с этой роскошной девушкой в нем. Какое блестящее царство наслаждений. А как прекрасен этот потоп. Как совершенно солнце. Я – баснословно гениальный возлюбленный.

Он прилег рядом с Люси, подсунул ладонь ей под голову, потерся щекой о ее щеку. Кожа к коже, они шутили, смеялись, прикасались друг к другу, головы их кружились от счастья, от распаляющих потоков удовольствия, которые омывали каждый открытый солнцу участок их тел. После недель, проведенных в стараниях укрыться от ветра и дождя, солнечное тепло, изливавшееся на теплую кожу, проникавшее под теплые шерстяные одежды, ощущалось как благословение.

Боб и Люси смотрели друг на друга, и каждый из них думал, что это и есть мгновение, к которому вели все, все остальные. Боб, глядя на Люси, знал – он знал, – что рядом с ней никогда больше не будет одиноким, никогда не будет страдать от надрывающей сердце обособленности своего положения. Люси станет делить с ним все обстоятельства его жизни, хорошие и дурные, будет любить его и будет любимой сама. Да, она смертна, но, может быть, – почему бы и нет? – может быть, он отречется ради нее от положения Бога! Веселого-то в нем давно уже мало. По правде сказать, каждый год кажется скучнее предыдущего. Ну кто бы мог угадать, что его чудесное творение породит столько проблем? Довольно, думал он. Хватит с меня ответственности, хватит придирок! Почему он до сих пор не подумал о том, чтобы прикрыть всю лавочку? И мысль эта, явившись Бобу, сразу наполнила его надеждой.

Возможно, дело было в вине, возможно, в опьянении любовью, но планы, которые Боб разворачивал перед Люси, словно несли обоих куда-то на волне оптимизма. В головах их, пока они бесцельно плыли под солнцем, складывалась картина – у обоих одна и та же – свободы и вечного счастья.

– Люси, милая Люси, – голос Боба прерывался – так, точно произнесение каждого слова требовало от него огромных усилий. – Ты самая чудесная женщина в мире.

– Нет, – шепотом отвечала она. – Ты просто потерял голову, вот и все.

Он кивнул:

– Потерял.

Она заглянула ему в глаза, и голова ее закружилась, однако на этот раз лицо Люси осталось серьезным.

– Ты можешь устать от меня за неделю, за месяц.

И Люси, положив ладонь на руку Боба, предложила ему свои губы.

– Никогда, – пробормотал он, веря всеми фибрами своего божественного существа, что любовь их будет и вправду вечной, что он и Люси останутся вместе на века, и века, и века, – ну, то есть пока она не состарится, не станет немощной, хромой, и глухой, и брюзгливой, пока не начнет разваливаться на куски, не высохнет, не обзаведется неприятным запахом, артритом и атеросклерозом. И не умрет. Что случится относительно скоро, если сравнить ее срок жизни с его.

Люси повернулась, полупривстала и вгляделась в него, вгляделась по-настоящему, полная решимости понять, что кроется за его странностями. Глаза Боба походили на зыбучие пески, они втягивали ее в себя, все глубже, глубже, а ухватиться ей было не за что. И тем не менее какая-то крошечная частица Люси отказывалась уступить ему полностью, крохотный обрывок инстинкта шептал ей: опасность.

– Я чувствую… – Она поколебалась. – Когда я с тобой, мне невозможно представить, что я могу быть где-то еще. И все же…

Она отвела взгляд, потом вернула его, сбитая с толку, назад.

Он улыбнулся.

Люси покачала головой.

– Не знаю, как это понять. – Она говорила нешуточно. Теперь она знала, что это такое – империи, утраченные из-за любви, принесенные ей в жертву семьи и состояния. Если это и есть любовь, я сильно недооценивала ее могущество.

И Боб, наблюдая за ней, тоже знал, как ошибался он, думая о мире. Тот был сокрыт даже от него, творца этого мира, и только теперь развернулся перед ним в полной своей красе.

И это тоже создал я? А сотвори я его лучшим или просто другим, существовала бы в нем Люси?

Он нежно поднес ее ладонь к своей щеке, прижал, поцеловал запястье. Ах, если бы они могли слиться в одно существо, тогда наступил бы вечный покой. Они целовались – сладко, неторопливо, – и обоим казалось, что так прошел целый час.

Но понемногу Боб становился более настойчивым.

– Выходи за меня, Люси. Спи со мной, – шептал он, тычась носом в ее ухо, в волосы, в шею.

Она прижалась к нему, ничего не желая, кроме близости его тела.

Он посмотрел ей в глаза.

– Давай убежим, тайком от всех.

Люси едва не рассмеялась, но вдруг поняла, что он говорит серьезно. Как могли ее, пусть и разрываемую на части бурной радостью и мелочными доводами страха, не соблазнять такие виды на будущее?

– Ты приходил к моей матери, – сказала она.

На миг он замер, пораженный.

– Я хочу, чтобы все знали о наших чувствах. О том, насколько я серьезен. Весь мир. Не только ты.

Уже близился вечер. Когда Боб направил лодку к ее дому, Люси ничего не сказала. В дверях он помедлил, взял ее за плечи.

– Ты не ответила мне, – негромко сказал он.

Люси покачала головой.

– Пообещай, что подумаешь об этом, – прошептал Боб, и она кивнула. – А теперь иди.

Но он не отпустил ее, а поцеловал снова.

– Да, – пролепетала она, не оторвав своих губ от его. И еще раз, уже с полной уверенностью: – Да.

– Да? – Он пытается сказать что-то еще, но радость лишает его дара речи. И то, что происходит между ними следом, не похоже ни на один акт любви, о каком она когда-либо читала или слышала, какой видела. Ей кажется, что вот так и становишься существом безграничным, летящим и исчезающим, лишенным прошлого и будущего. Наслаждение, которое она испытывает, и бесконечно успокоительно, и бесконечно опасно, а едва оно подходит к концу, ей начинает хотеться, чтобы все повторилось и не закончилось никогда.

– Я люблю тебя, Люси, – говорит он, целуя ее глаза. – Давай убежим.

Пережитое ею с Бобом накоротко замкнуло мозг Люси, она ощущает себя такой же непрочной, как нить накаливания электрической лампочки, такой же вспыхивающей и гаснущей.

– Куда?

Обезумел ли он от любви или просто безумен? Всегда ли любовь так схожа с падением?

Недолгое время он молчит, лихорадочно соображая.

– Я знаю одно место. Маленький приют вдалеке от всего и всех, – Боб подразумевает планету, на которой однажды побывал, – в десяти миллиардах световых лет отсюда. – Собственность моего знакомого.

Он улавливает в ее взгляде сомнение.

– Знакомый не бывал там многие годы. Оно будет все равно что наше.

– Я подумаю. – И она говорит правду, потому что ни о чем другом думать все равно не сможет – только о маленьком домике, в котором никого, кроме них, не будет. Быть может – уютный каменный коттедж, теплый очаг, вид на море… и это изумительное ощущение, и прекрасный юноша, который до самозабвения любит ее.

Но и над этой сценой повисает неотвратимый тонкий клинок тревоги.

Потому что теперь ей хочется, чтобы он ушел. Дал ей возможность обдумать все, что случилось.

На прощание Боб целует Люси с такой нежностью, что ноги у нее обмякают, едва-едва выдерживая ее вес. А когда он наконец уходит, Люси словно стекает по стене и, обняв колени, сидит на полу, ошеломленная пониманием того, как сильно и упрощает все, и усложняет интимная близость.

36

Ловкость, с которой он провернул соблазнение в стиле самого что ни на есть смертного, наполнила Боба триумфальными чувствами – он медленно плыл в ночи на своей прекрасной лодке, легкий и могучий, всепроникающий, как лазерный луч.

– Здравствуй, дорогуша.

Боб взвизгнул и с плеском обрушился за борт.

– Ах, прости, мой сладенький, я тебя напугала?

Боб забрался в лодку и, отплевываясь, ответил:

– Да. А теперь уходи, пожалуйста.

Мона обворожительно надула губки.

– Но я же только что пришла. И смотри, у тебя вино осталось, как раз хватит на малюсенький…

Мокрый и гневный, он вырвал бутылку из ее рук.

– Ладно, обойдусь и без выпивки. – Улыбка Моны стала несколько натянутой. – Так вот! Она, безусловно, показалась мне обворожительной девушкой. Волосы, улыбка, все ее… – Мона, не найдя подходящего слова, показала, что именно. – Но если ты просто…

Боб отвернулся.

– Просто – что? А, понял – ты заметила, что я на самую малость избавился от склонности к самоубийству, и явилась, чтобы это поправить?

Мона вздохнула.

– Дело в том, дорогуша, что она смертна. Тут, разумеется, нет ее вины, но тем не менее есть проблема. Подумай. Через тридцать лет ей будет пятьдесят один год, а тебе… ты останешься прежним.

– Ну и что?

– Хорошо, не через тридцать. Через сорок. Шестьдесят. Она будет старой смертной развалиной, а ты останешься точно таким, как сейчас. Сколько тебе – девятнадцать? Двадцать? Вечно я путаюсь в днях рождения. – Мона взирала на него с легкой сочувственной улыбкой. – Этого не поправишь, дорогуша.

– Я поправлю.

– Ах, мой сладкий, ты не сможешь. – Она покивала, соболезнуя. – Сколько смертных женщин у тебя было? Одна? Десять?

Боб вспыхнул.

– А сколько смертных мужчин было у тебя?

Мона улыбнулась, отвела взгляд.

– Да бог их знает. Я сбилась со счета. Мне нравятся смертные, это верно. – Она опять обратила взгляд, уже ставший серьезным, к нему. – Но я никогда в них не влюблялась, ни в одного. Представь, как ты объясняешься с ней. Вообрази, каким станет лицо Люси, когда она услышит, кто ты такой.

Напускная храбрость внезапно покинула Боба, глаза его наполнились слезами.

– Ты не хочешь, чтобы я был счастлив.

Лицо его матери было сама нежность. Она обняла Боба за плечи, притянула к себе.

– Конечно, хочу, дорогуша. Конечно, я хочу, чтобы ты был счастлив. Но не так. Так ты счастлив не будешь. Да и ее счастливой не сделаешь. На самом деле ты, скорее всего, перепугаешь ее до смерти.

Боб желал провести с Люси вечность – и вовсе не желал, чтобы их отношения закончились одной из тех ошибок, какие он совершал в прошлом. Он не явится в ее спальню огромным, бьющим в пол копытом быком или десятифутовым чешуйчатым орлом. И ему не хотелось, чтобы потом, когда он с ней наиграется, мистер Б избавился от нее. Ладно, он бессмертен, а она нет… и все равно их отношения могут оказаться удачными. Он этого добьется.

На мгновение он вообразил себя равным ей, таким, что между ними не было ничего, кроме истинной любви и долгого мирного будущего. Уж этого-то он, будучи Богом, добиться сможет?

Мона наблюдала за сыном, за его внутренней борьбой, содержание которой было большими буквами написано на лице Боба.

– Голубчик?

Боб повернулся и гневно уставился на нее.

– Уходи.

– Я знаю нескольких очень милых богинь…

– Нет.

– Они и правда миленькие. И бессмертные.

– Отлично. Значит, если они мне разонравятся, то все равно будут вечно висеть у меня на шее.

Мона глубоко вздохнула, и Боб поспешил уйти в глухую оборону.

– Ты думаешь, у тебя есть хоть малейшее представление о девушке, к которой я привязался? Не смеши меня. – Он горько усмехнулся.

Мысль о той, кого выбрала для него мать, была, честно говоря, отвратительной. Боб так и видел эту избранницу во всех подробностях. Она либо до безобразия чопорна, либо склонна, как его мать, к разгульной жизни (что гораздо, гораздо хуже). Нетерпеливая улыбка, большие белые зубы и толстый кардиган. Или двенадцать голов и здоровенные кожистые лапы. И то и другое тошнотворно. Какую бы девицу ни раскопала для него мать, она определенно не была той, с кем онхотел бы познакомиться и уж тем более провести остаток своих дней.

– Дорогуша, – начала мать, и что-то в ее тоне заставило Боба замереть. – Я хочу, чтобы ты был счастлив. Хочу больше всего на свете. И если бы я могла подергать за какие-то ниточки, упросить некую высшую власть позволить тебе и Люси жить долго и счастливо, я это сделала бы. Но так не бывает, дорогуша.

Боб смотрел на мать во все глаза.

– Но я люблю ее.

– Я знаю. Мне жаль. – Она обняла его, погладила по голове и промурлыкала: – Мне очень жаль.

Боб вырвался из ее объятий. Грубо проехался одной рукой по глазам, смахивая слезы. Лицо его затвердело.

– Я добьюсь своего, – заявил он. – Мистер Б мне поможет.

Мона поколебалась.

– Тебе не приходило в голову, что твой мистер Б может не всегда быть у тебя под рукой и помогать тебе?

Боб уставился на нее как на сумасшедшую.

– Конечно, не приходило. Конечно, он всегда будет рядом. Такова его работа.

Ей хотелось сказать сыну, что для него пришло время самому управлять своей жизнью и планетой, потому что в самом скором времени делать это за него будет некому. Однако она не питала пристрастия к перебранкам, да и в любом случае – какого черта? Как бы там ни было, а закончится все хорошо. Люси не Люси… кто хотя бы вспомнит о ней через сотню лет?

– Может быть, ты в конечном счете и прав, дорогуша. Ты и Люси навеки. – Мона всплеснула руками, словно выбрасывая – буквальным образом – осторожность на ветер. – Живи мечтой! Дерзай!

И она рассмеялась лучшим ее – все-на-свете-трын-трава – смехом.

Но Боб уже утратил интерес к их разговору. Как зачарованный он вглядывался в броскую надпись на кирпичной стене старого склада, мимо которого медленно проплывала фелюга. А написано там было вот что:

БОГА НЕТ

37

Всю неделю в зоопарк звонили из расположенного в предместье сафари-парка – им нужно было пристроить куда-то двух молодых львов, двадцать две газели и целое стадо зебр.

Люк вытаращил глаза.

– И что вы ответили?

– Посоветовал этому малому запихать зверушек в такси и отправить куда подальше.

Мика соорудил из пальцев руки подобие пистолета и приставил его к виску.

– Ладно, спасибо. Еще неприятности есть?

– Только самые очевидные, но вы все-таки позвоните ему. Я послал его на всех языках, какие сумел припомнить, однако он, похоже, не понял.

Люк кивнул, взял желтый листочек с записанным на нем номером. Жалко, конечно, сафари-парк, однако, если погода прочудит еще неделю, он и сам окажется точно в таком же положении.

– А кстати, что вы здесь делаете в такую рань?

Он посмотрел на часы. Шесть с небольшим, света снаружи еще мало, зато дождя хватает.

– Вы же сказали, что уволите меня, если я не стану приходить на работу одновременно с вами.

Люк рассеянно кивнул. Он уже Бог знает сколько времени работал по шестнадцать часов в день, стараясь восполнить нехватку персонала и избыток проблем.

– Спасибо, что пришли. Я вам признателен.

– И правильно, черт дери. Ненавижу ранние утра. Вылезать из постели в девять и так уже было хуже некуда.

– Вы попадете на небеса, Мика.

Мика положил ладонь на руку Люка, похлопал глазами.

– Только если вы возьмете меня с собой.

Однако Люк не слушал его. В субботу он пришел сюда в таком приподнятом настроении. Всюду светило солнце. Совсем как в какой-нибудь слабоумной рекламе колы. Ни тебе испепеляющей жары, ни ледяного ветра, ни града, ни гололеда, ни снега. Просто-напросто совершенно прекрасный солнечный день с легким ветерком. Даже укрывавшиеся в своих сумеречных жилищах рептилии и те ощутили что-то в изменении атмосферного давления – змеи и ящерицы, которых он не видел уже несколько дней, выползли, чтобы посидеть на древесных ветвях и поморгать.

Слишком хорошая погода, чтобы ее хватило надолго, подумал он тогда. Ее и не хватило.

Тут он увидел на другом краю двора Люси, толкавшую перед собой под сероватым дождем низкую тележку с четырьмя тюками соломы. Что-то (то, как она горбилась?) делало ее сегодня не такой жизнерадостной, как обычно. Возможно, она поссорилась со своим странным ухажером. Хорошо бы, без малейшего чувства вины подумал Люк. Он, конечно, не питает к ней какого-то особого интереса, просто ему не хочется, чтобы кто-нибудь из его служащих связался с подобным малым.

Почему, удивлялся он, женщины увлекаются столь очевидными лузерами? Что могла Люси найти в Бобе, кроме смазливости серийного бабника? Исходившие от него флюиды леденили кровь Люка, ему неприятно было думать об их связи. Ладно, Люси никогда не была его любимой сотрудницей, но невозможно же не видеть совершенной стойкости, с которой она переживает нынешний кризис, ни разу не объявив, что на работу выйти не сможет. Не исключено, что он ее недооценивал.

Он рысцой пробежал сквозь сумрак и ухватился за ручку ее тележки. Люси выдавила из себя улыбку.

– Все в порядке, – сказала она и попыталась отнять у него ручку. – Тележка не такая уж и тяжелая.

Однако Люк держался за ручку крепко, и они молча пошли под дождем дальше.

– Несколько недель назад меня просто убили бы, попытайся я заставить кого-нибудь выйти в такой час на работу, – сказал наконец Люк. – Быть может, эта погода не так уж, в конце концов, и плоха.

– О, – вздохнула она. – Не стоит шутить на ее счет. Я была так счастлива в субботу, когда думала, что, возможно, все закончилось.

Вернее, когда у нас с Бобом был секс. Изумительный секс. Или то была любовь? Изумительная любовь? Так или иначе, он больше не появился. Почему он не появился? Пусть телефона у него нет, но зайти-то он, черт возьми, мог. Говорил же, что будет приходить ко мне.

Вдвоем они перевалили тюки в предназначенный для них бункер.

– Спасибо, – стесненно сказала Люси. – Но я справилась бы и сама.

– Мм… – Люк постоял с минуту, просматривая хранившийся у него в голове список дел. Корм на этой неделе доставляли от случая к случаю, пора начать думать об аварийном рационе. Свиньи ведут себя неспокойно, отопление в верблюжьем загоне того и гляди откажет. Ему удалось раздобыть попоны, чтобы согревать животных, однако тех затруднений, с которыми они столкнулись, пытаясь заставить верблюда стоять спокойно, пока его одевали, Люк отнюдь не предвидел. Обычно мирное животное лягалось и верещало, когда к нему приближались, дрожало от холода и страха, и Люку в конце концов захотелось свернуть его s-образную шею.

Подняв взгляд на Люси, он увидел, что та смотрит на него с немного озадаченным выражением.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – У меня всего лишь приступ тихой паники по поводу того, как нам пережить эту неделю.

Она пожала плечами.

– Мы вам поможем.

– Да. – Он повернулся, чтобы уйти, но передумал и повернулся назад. – Спасибо, – сказал он так, точно и вправду был благодарен. – Я в этом не сомневаюсь.

38

– Дорогуша…

Боб застонал.

Мистер Б оторвался от работы.

– Здравствуйте, Мона. Выглядите чарующе, как и всегда.

Весь наряд Моны состоял из нескольких нитей морских водорослей.

– Вам нравится? Прямиком с демонстрации мод.

Она произвела полный оборот. Боб приставил два пальца к горлу, изобразил позыв на рвоту и отвернулся.

– Роскошно, Мона.

– Прошу меня извинить. – Лицо Боба изображало гневное неверие. – Как по-вашему, когда вы, ископаемые, закончите обмен любезностями, не сможете ли вы уделить немного внимания мне и моему горестному положению?

Повернувшаяся к нему Мона уже успела обратиться в олицетворение материнского сочувствия.

– Мне так жаль, голубчик, – сказала она. – Напомни, пожалуйста, о каком положении речь.

Боб выкатил глаза.

– Приветик. Люси! Моя единственная, запредельная, истинная любовь. Неужели я настолько ничтожен, что тебе не по силам вспомнить наш последний разговор?

– Ну что ты, что ты, ничуть, драгоценный мой. Просто я думала, что именно эту проблему мы уже разрешили…

– Проблему моего сердца? Единственной возможности счастья, какая мне когда-либо выпадала?

Мона тихо кашлянула.

– Милый мальчик. Ты знаешь, как сильно заботит меня твое счастье. Поэтому мне, боюсь, и придется запретить тебе встречаться с Люси.

Боб в ужасе уставился на нее.

– Да, запретить. И вообще больше никаких смертных. – Она похлопала его по руке, украдкой стрельнув глазами в мистера Б, который смотрел в другую сторону.

– Не говори глупостей, – выдавил Боб. – Ты не сможешь мне помешать.

– Ну как это не смогу, конечно, смогу, – скромно улыбнулась Мона.

Боб дико завращал глазами.

– И ты в самом деле попытаешься вредить моим отношениям с ней?

– Вредить? – Мона обратилась к мистеру Б: – Вы когда-нибудь видели, чтобы я занималась вредительством?

Мужчина постарше пожал плечами. Он, безусловно, видел, как Мона творит хаос и ад кромешный. Не говоря уж о ее бесшабашности, пьянстве и хулиганском поведении. Но вредительство? Такого он с ходу припомнить не мог.

– Однако маленькое вредительство, – задумчиво произнес он, – может сейчас оказаться именно тем, что…

От звуков, издаваемых Бобом, затряслись все окна комнаты.

Он выдрал из головы клок волос, разорвал свои одежды. Он был Богом, Всемогущим и Всевластным, Предвечным Богом, Царем Царей и Господом Господствующих^[15]. Но – Обремененным Матерью Матерей.

Мона помахала ладошкой и сгинула, послав напоследок поцелуй им обоим, Боб гневно унесся в свою комнату.

Мистер Б за ним не последовал. Сдаюсь, думал он. В какую бы сторону ни скособочилась эта куча дерьма, она все равно остается кучей дерьма.

В голове у него билась боль, выхода из сложившегося тупика он не видел. Ладно, думал он. Пусть отношения Боба с Люси разваливаются, как того хочет он (или Мона). Я устал гоняться за этой парочкой по всей планете. Минует всего несколько дней, и Бобу придется принимать решения самостоятельно. Вот и пусть начинает привыкать к этому сейчас.

Мистер Б вздохнул. Если быть честным, следует признать, что его роль в этой причудливой трагикомедии была исчезающе малой, он обратился – более чем когда-либо – в безучастного наблюдателя. Как только он узнал, что его переведут на другую работу, ему стало наплевать, что будет с каждым из них, шли бы они все куда подальше.

Но едва эта мысль пришла ему в голову, как мистер Б понял, что она лжива.

Будь мне наплевать, подумал он, у меня голова не ныла бы. Будь мне наплевать, не болели бы глаза, не жгло желудок, никакие идиотства меня не трогали бы. Безразличие – вот ключ ко всем проблемам, сказал он себе, да у меня к нему нет, похоже, таланта. Меня заботит Земля и все трагические создания Боба. Заботит Эстель, заботит Экк, хоть я и не могу позволить себе думать о них, потому что ничего в их судьбе изменить не способен. Меня и Мона заботит, вопреки ясному пониманию всех ее изъянов.

И тут его посетила забавная мысль – такая забавная, что мистер Б рассмеялся. А начав смеяться, остановиться уже не смог. Какой же я жалкий дурак, думал он. Меня даже Боб заботит.

Когда он наконец оторвал взгляд от стола, перед ним стояла, глядя на него, подруга Экка.

– Здравствуйте, – сказала она.

Мистер Б пальцем вернул очки на место и улыбнулся ей.

– По-моему, нас так и не представили друг другу.

Она протянула ему руку.

– Я Эстель. Это мой отец выиграл Экка в покер и собирается его съесть.

Ну что же, подумал мистер Б. Она определенно умеет сразу переходить к сути дела.

– Да, – сказал он. – История весьма печальная.

Эстель кивнула.

– Вы уже разговаривали об этом с отцом? – уж кто, как не она, может заставить его передумать.

Эстель снова кивнула, и ему показалось, что в глазах ее мелькнула некая тьма. Могущество облекало Эстель, точно щит. Да, интересно, подумал мистер Б, при всем ее мирном облике она – дочь Хеда.

– Разговорами тут ничего не добьешься, – осторожно сообщила она. – Однако возможен и другой путь. Но только… – она встретилась с ним глазами, – мне нужна помощь.

Кому же она не нужна, подумал мистер Б.

– Я к вашим услугам, – сказал он. – Однако… полагаю, мне следует сразу сказать вам, что надолго я здесь не задержусь.

– О?

– Широко это пока не известно… да, разумеется, так тому и быть надлежит. – Он глубоко вздохнул. – Я подал в отставку.

Ну вот, подумал он. Вот я и сказал.

Глаза Эстель расширились. Он с интересом отметил, что совершенно непробиваемой ее назвать все же нельзя.

– Как скоро вы уйдете?

Мистер Б пожал плечами.

– Да уже совсем скоро. Через несколько дней.

Краска вернулась на ее щеки.

– Вы собираетесь оставить Землю на Боба? – расстроилась она так, что и говорила-то с трудом. – И что с ней станет? Он же ни о ком, кроме себя, не думает.

– И Люси. Помощницы смотрителя зоопарка.

– Нет, – возразила Эстель. – Люси тоже не в счет. Она человек.

Права ли Эстель? Мистер Б снял очки.

– Я, как никто, сочувствую вашей озабоченности, но попробуйте встать на мое место. Я провел с Бобом множество тысячелетий, столько, что и вспоминать не хочется, и тысячи лет пытался запрудить поток несчастий, который изливался на его планету. Но каждая минута каждого дня приносила мне лишь новые неудачи. – Он покачал головой. – Я больше не могу это сносить. Не могу и дальше помогать ему в этой затее.

Эстель посмотрела на него – посмотрела по-настоящему – и увидела все, что ей требовалось увидеть. А затем отвернулась и стала думать. И поскольку мыслителем она была превосходным, ей представилась картина в целом, сформированная ее странствиями и опытом. Картина, в которой целую уйму проблем можно было перераспределить так, чтобы отыскалось элегантное их решение.

Эстель снова повернулась к мистеру Б, которого находила теперь симпатичнейшей личностью.

– А Экк? – спросила она. – У него тоже времени осталось не много.

Мистер Б кивнул.

– Я сделаю все, чтобы помочь вам.

39

– Я хочу, чтобы ты избавился от нее, – говорит уже вернувшийся Боб.

От которой? – загадывает мистер Б. Уж наверное не от Люси?

– От моей матери. Она меня с ума сводит. Избавься от нее.

Мистера Б охватывает почти неуемное желание рассмеяться.

– Избавиться от вашей матери? И как, по-вашему, я это сделаю?

Боб не отвечает. Он засовывает в рот целый круассан, авось его неспособность говорить отвлечет внимание от того обстоятельства, что говорить ему и не хочется.

Мистер Б пожимает плечами.

– Я не смогу избавиться от нее, даже если попробую. Она неуничтожима. Сила природы.

Лицо мальчишки омрачается досадой.

– Ладно, тогда заставь ее уйти и не губить мою жизнь.

– И тоже не получится, приятель. Ваша мать – это ваша проблема. Я в этом деле так же бессилен, как вы.

Боб гневно вспыхивает.

– Но она слушает тебя, – восклицает он. – Ты ей нравишься!

– Вы ее сын. И нравитесь ей больше, – отвечает мистер Б и отпивает кофе, не уверенный в истинности этого утверждения. – Почему вы не пытаетесь образумить ее?

– Алло? Ты вообще с моей мамашей знаком? Ее ничем не образумишь. Она приняла решение насчет Люси, и кто ее знает, что она замышляет теперь.

– Что касается Люси, тут она, конечно, полностью права.

Глаза Боба вылезают на лоб. На миг кажется, что голова его вот-вот взорвется.

Мистер Б размышляет.

– Я могу поговорить с ней, – наконец сообщает он. – Однако я хотел бы получить кое-что в виде оплаты этой услуги.

– Оплаты? – Мальчишка выглядит искренне удивленным. – Почему это я должен тебе платить?

– Потому что… – Мистер Б допивает кофе и мягко опускает чашку на блюдце. – Потому что, если вы не заплатите, мы не договоримся.

Брови Боба взлетают вверх.

– Что? О чем ты? Конечно, договоримся. Договориться всегда можно.

– Кто это сказал?

– Все так говорят. Это же очевидно. Да ты и обязан делать что тебе велено. Я начальник, ты нет. Ты делаешь, что я скажу. Конец истории.

– Ага. Но, видите ли, тут вы, строго говоря, заблуждаетесь. На самом деле для исполнения мною ваших желаний необходимо мое согласие.

Боб едва не давится круассаном.

– Ты хочешь сказать, что если тебе не хочется делать, что я велел, так ты и не обязан?

Мистер Б кивает.

– Это с каких же пор?

Мистер Б пожимает плечами.

– С начала времен.

Испуганный Боб встает и снова с треском опускается на стул.

– Почему ты никогда не говорил об этом?

– А зачем? Моя работа состоит в том, чтобы исполнять ваши желания, вот я и исполнял. Но по-настоящему заставить меня делать это не способно ничто. – Мистер Б выдерживает паузу. – Вы можете назвать это оговоркой.

– Оговоркой? – только что не взвизгивает Боб. – Ты спятил? Если тут кто и вправе делать оговорки, так это я. А сейчас мне не до них!

Он съеживается на стуле.

– Что верно, то верно. – Мистер Б отпивает кофе из наполненной им чашки.

Взгляды их встречаются и обмениваются чем-то весьма неприятным.

Боб перестает жевать – похоже, он того и гляди расплачется.

– Ты вообще обо мне не заботишься. Никто обо мне не заботится, кроме Люси. Даже моя собственная мать. Даже ты.

И Люси о тебе не заботится, думает мистер Б. Во всяком случае, о тебе настоящем. Она и понятия не имеет, кто – или что – ты есть. Мистер Б отводит взгляд в сторону, а когда возвращает, его лицо смягчается.

– Конечно, я забочусь о вас. В той же мере, в какой и вы обо мне.

Боб запихивает в рот новый кусок круассана.

– А потому я полагаю, что вам следует разобраться в ваших насущных проблемах самостоятельно. – И мистер Б промокает губы большой белой салфеткой.

Боб перестает жевать.

– Ну и ладно, – говорит он, собирая в кучку остатки своего сильно поувеченного достоинства. – В конце концов, я Бог. Обойдусь и без тебя.

– Вот и хорошо. Так держать!

Мистер Б ополаскивает в раковине чашку и, негромко напевая, возвращается за письменный стол.

40

Легкий стук в окно пробуждает его от глубокого, приятного сна, в котором ему явились девушки с глазами газели, едва расцветшими грудками и шелковистой кожей, вытворявшие с ним всякого рода грязные штучки. В изножье кровати беспокойно мечется спящий Экк.

Боб не терпит, когда его будят, – настолько, что и описать это не способен.

– Убирайся, – бормочет он и резко выбрасывает в сторону руку, надеясь, что та ударит наглеца, который посмел его потревожить. Однако рука лишь прорезает воздух, а стук продолжается и даже становится громче, и наконец заставляет Боба открыть глаза, сесть и потребовать, чтобы создатель этого мерзкого шума немедленно все прекратил, а иначе он изведает гнев того, кто…

Со звоном вылетает стекло.

– Здравствуйте.

В разбитое окно вошла Эстель – и теперь стоит у изножья кровати. Она вроде бы стала выше, чем помнилось Бобу.

Он ошалело взирает на нее.

– Прошу прощения, что врываюсь к вам, но мне нужно забрать Экка.

Голос ее хоть и мягок, но болезненно режет ухо Боба.

Экк, тихо вскрикнув от радости, вперевалочку направляется к ней. Боб успевает сцапать его за ухо. Экк взвывает.

– Не так быстро. – Боб сжимает ухо покрепче. – Ты не можешь просто явиться сюда и забрать моего зверька. Не забывай, он получил отсрочку. Скажи отцу, что ему придется подождать до обеда.

Экк в ужасе съеживается.

Эстель становится очень спокойной.

– Если вы будете и дальше игнорировать его положение, то через несколько дней ваш зверек погибнет.

– А я его и не игнорирую, – негодующе отвечает Боб. – Всего лишь этим вечером я велел ему принести мне кой-какую еду, ведь так, Экк?

Экк кивает, переводя взгляд с одной на другого. И дрожит от неизвестности.

– Пожалуйста, отпустите его, – говорит Эстель, глаза ее отливают сталью.

Боб презрительно фыркает, но Экка отпускает, и тот замирает на месте. Эстель наклоняется, берет его на руки, однако Экк не знает больше, кому можно верить.

Эстель достает из своей сумки кекс и, не разламывая, предлагает его Экку. Тот колеблется, разрываясь между страхом и желанием перекусить.

– Плохой Экк! – кричит Боб. – Оставайся здесь!

Этот крик все и решает. Экк подскакивает к Эстель, опасливо вынимает из ее рук кекс и позволяет ей почесать его за ушами. А после устраивается в ее локтевом сгибе.

Боб закипает.

– Опусти моего зверька на пол.

– Нет. – На Боба она не смотрит.

– Ты пожалеешь об этом.

Он как-никак Бог.

Она поворачивается, чтобы уйти.

Боб гневно бормочет, отбрасывает упавшие ему на глаза волосы. По какому праву она тут раскомандовалась? Эстель он боится, но не решается признаться в этом даже самому себе.

Когда она выходит с Экком, раздается какой-то треск.

Боб закрывает глаза и со страшным грохотом обрушивает на них все здание. Оно обваливается внутрь, оставив после себя огромную яму, наполненную строительным камнем и подрагивающей грязной водой. Обвал дома поднимает большую волну, которая разбивается о здание напротив и, обратившись вспять, гасит сама себя на узкой улице. Люди, подобно жертвам ужасной морской катастрофы, вопят, плачут, истекают кровью и тонут, оставляя на воде – среди содержимого их жилищ, черепов и кишечников – темные пятна.

Ладно, удовлетворенно решает Боб. Похоже, последнее слово осталось за мной.

Он поворачивается, аккуратно переступает через труп молодой женщины, раздавленной тем, что осталось от лестничного марша. В любом случае ему и мистеру Б пора уже было подыскать новое жилье – может быть, более просторное, в лучшем, чем этот, районе, чтобы и окон было побольше, и вид из них получше. Он еще размышляет о разного рода возможностях, когда кто-то заступает ему дорогу. Эстель. Жива-живехонька, но на руках ее лежит омертвелое, окровавленное тело его зверька.

– Как ты мог? – произносит она ледяным от ярости голосом. – Как мог поступить столь жестоко? Он только и делал, что служил тебе самым почтительным образом. И вот чем ты ему отплатил? Он-то не бессмертен!

Она лишь чуть-чуть возвышает голос, однако напор его заставляет Боба отпрянуть.

– Ты настолько помешан на себе, до ужаса, что не способен любить даже собственного зверька. И какой из тебя после этого Бог?

В глазах Эстель полыхает бездонный, вихрящийся, темный гнев.

Боб тянется к Экку, однако она отступает на несколько шагов.

– Не смей даже приближаться к нам, – произносит она голосом ломким, как заледенелая сталь. – Ты не заслуживаешь верности Экка. Ты не заслуживаешь ничего.

Она выпрямляется в струнку, готовая испепелить его взглядом.

– Потому что и сам ты – ничто.

Боб обращается в густое облако ледяного черного мрака, которое уползает к дому, его и мистера Б новому дому, более-менее такому же, как прежний, за исключением спальни Боба, намного меньшей, и комнаты мистера Б, намного большей.

– Здесь кто-то сказал «помоги»? – Мистер Б отрывается от работы.

– Да, помоги. Прошу, помоги мне, – нечленораздельно бормочет Боб, жалкое, ничтожное подобие его прежней персоны. – Все пошло прахом. Избавься от Эстель и моей матери, а за это я сделаю все, что ты захочешь.

Мистер Б задумчиво вглядывается в него.

– Ну что же, – говорит он. – Посмотрю, что тут можно придумать. А взамен я хочу, чтобы вы привели в порядок погоду. – Он примолкает, откашливается и протягивает Бобу папку с пометкой «К» – киты. – И посмотрели, что можно сделать в этой связи.

Глаза Боба округляются.

– Папка толстая, – признает мистер Б. – Но дает вам шанс совершить нечто величавое и чудесное. Как в самом начале. Возьмите ее. Прочтите. И вспомните, что вы Бог.

Боб принимает папку. Рот у него слегка приоткрыт, лицо выражает уныние.

Мистер Б смотрит, как Боб удаляется. Что ему думать, он не знает.

41

– Здравствуйте. Вы позволите присесть?

Люси подвинула, освобождая место, свой поднос.

– Вы казались ушедшей в какие-то мысли. Я вам не помешал?

– Нет-нет. Я знаю, что вы собираетесь сказать, – я отстала от моего расписания работ на целые мили.

Люк поднес ко рту вилку с окутанной парком лапшой.

– Ой-ой-ой – горячо. – Он поморщился. – Мы временно махнули на расписания рукой.

– О.

Он занимался едой, на Люси не смотрел.

– Как ваши дела?

Вопрос с подковыркой? Она пожала плечами.

– Хорошо. Нет, конечно, мы выбиваемся из сил. Сегодня нас только четверо.

Она откусила кусочек сэндвича и медленно жевала, наблюдая за Люком.

– Ну, и еще Скайпи сумела добраться до работы. – Люси выжала из себя улыбку.

– Да. Кто бы мог подумать.

Теперь он заметил, что Люси выглядит усталой, что нежная кожа ее подглазий отливает утомленной синевой. И с трудом отогнал почти необоримое желание провести по этим полукружиям пальцем.

Снова этот взгляд. Взгляд соучастника. Люси оторвалась от глаз Люка на долю секунды позже, чем следовало. И смущенно отвернулась.

– Она совсем неплоха, если объяснять ей, что нужно делать.

– Не понимаю, где она берет время для работы. Она же день и ночь корпит над моим гороскопом, – сказал Люк. – И изучает проходящие под зоопарком акупунктурные меридианы Земли. Ну и о погоде гадает, конечно. Она, видите ли, большой знаток всего паранормального.

Люси сделала большие, невинные глаза.

– Любой, у кого хоть унция духовности есть, может, типа, интуитивно постичь это.

Люк улыбнулся.

– А как Боб?

Люси залилась краской. Никак. Ни слуху ни духу. Почему он не звонит? И не заходит повидать ее? Или все это так мало значило для него? Она значила так мало? Ему нужен был только секс? А разговоры о любви – они тоже были пустословием? Сэндвич обратился в ее горле в глину. Ей захотелось заплакать.

– Я… я знаю его не очень давно.

Господи, подумала она. Говорю как идиотка.

– А. Так это была любовь с первого взгляда?

– Ох, прошу вас, перестаньте.

Шутить на эту тему она не могла и потому лихорадочно попыталась подыскать другую, но не нашла. Почему он не появляется? На глазах Люси выступили слезы.

Люк вгляделся в нее, теперь уже с кротостью.

– Простите. Это не мое дело.

Люси сердито ладонью смахнула слезы.

– Все в порядке.

– Не обращайте на меня внимания. Я просто завидую.

Лицо его стало почти нежным.

Люси подняла к нему взгляд. Он все еще поддразнивает ее?

Люк снова подцепил вилкой лапшу, на сей раз подул на нее и поднял вилку повыше – словно собираясь произнести тост.

– За долгую и счастливую общую жизнь – вашу и Боба.

И едва он произнес это, как Люси осознала, словно заглянув в особо надежный хрустальный шар, что пожелание Люка не сбудется никогда. И почувствовала, как от лица ее отливает кровь.

Он перестал жевать.

– Я опять сказал что-то не то.

– Нет-нет-нет. – Она отвернулась снова. – Долго и счастливо. Правильно.

Допив свой кофе, Люк встал, собираясь уйти, и с некоторой неловкостью спросил – так, точно вопрос этот только что пришел ему в голову:

– Вы ведь ничего не знаете о пропавшей капибаре, верно?

О Господи.

– Ладно, не важно. Скорее всего, он решил немного поплавать.

В кармане Люка запищал телефон, он отодвинул свой стул, поднял одной рукой поднос, а другой коротко помахал на прощание.

Люси смотрела ему вслед, думая о том, с каким одобрением мать отнеслась бы к нему. Хорошая зарплата. Высокий. Приятной внешности. Возможно, веселый. Никаких очевидных загадок – кроме одной: почему после нескольких месяцев игры в молчанку он вдруг стал таким приветливым?

Мужчины ужасны, подумала она. Сейчас он пылок, через минуту холоден. Как может нормальный человек уследить за всеми их виляниями и изворотами…

Боб тоже казался милым. Даже больше чем милым.

Ох, да пропади они все пропадом.

Домой она вернулась измочаленной. Налила себе бокал вина, плюхнулась на софу и постаралась не думать о Бобе. Что оказалось невозможным. Уже через минуту она вскочила на ноги и принялась расхаживать по комнате, гневная, не способная усидеть на месте.

Она была по горло сыта ожиданием Боба с его маленькими чудесами, устала гадать, как и когда он появится снова. Пора повидать его по собственному почину, поинтересоваться, как это следует понимать – поимел ее да и смылся. Ублюдок.

Мне так больше не вынести, подумала она, и решительно не характерным для нее жестом запустила бокал в стену. Взрыву осколков эхом ответило колоссальное БУММ! прозвучавшее где-то в городе. Явление загадочное, но до странности удовлетворительное.

Я должна поговорить с ним, решила она. Раз он не желает меня видеть, я сама поеду к нему. Мне терять нечего.

Адрес у нее был, ничто не мешало ей заглянуть в его дом. На самом деле причин не посещать Боба не существовало никогда, если не считать, как поняла теперь Люси, ее страха перед тем, что она может там увидеть.

Передвигаться по городу стало в эти дни трудно, она прошла, сколько удалось, пешком, а потом выбрала приемлемо честного с виду водного таксиста, чтобы проделать остаток пути с ним. У него имелся даже подвесной моторчик, за который Люси согласилась заплатить дополнительно.

– В том районе какое-то несчастье произошло, – сказал он, не изменив выражения лица, и замолчал.

Несчастье? Какое несчастье? Когда они доехали до места, солнце уже село, однако небо над померкнувшим городом еще оставалось светлым. И уже за полмили стало ясно – что-то не так. Отблески вращавшихся фонарей, красных и синих, проносились по темной воде и стенам домов; навстречу Люси плыли лодки полицейских и спасателей, полные укутанных в серебристые одеяла раненых. Маленькому такси приходилось вилять то влево, то вправо. Воду в конце улицы Боба покрывали темные пятна, и, когда Люси опустила в нее руку, та вышла наружу красной. Люси в ужасе отшатнулась от борта.

– Что случилось? – спросила она, и какая-то пораженная горем женщина ответила ей, что на улице Боба взорвался, как подозревают, газ, обрушив целое здание. Повсюду плавали обломки – большие куски мебели висели под самой поверхностью воды, салфеточки и простыни кувыркались в ней, преследуя лодку, норовя намотаться на маленький винт ее мотора. Водитель Люси извлек из воды бамбуковый пруток для занавески и отталкивал им этот сор.

Люси замутило. А что, если это здание, в котором жил Боб? Может быть, он потому и не показывался?

Она взглянула на оставленную взрывом страшную прореху между домами, потом посмотрела вдоль улицы. Девятый, десятый, одиннадцатый… верно, здесь стоял дом номер двенадцать. Сердце мучительно заухало, ей захотелось завыть от ужаса, но тут она увидела следующее здание и облегченно вздохнула. Номер двенадцать. Как странно. А тот дом, что разрушен взрывом? Одиннадцать с половиной?

– Эй? – взмахом руки она велела лодочнику подплыть к двенадцатому дому и крикнула в открытое окно. В общем-то, заявиться к кому-либо без предварительного уведомления – в самый разгар катастрофы, да еще и наводнения, – не так-то просто. Но Люси позвала погромче: – Эй!

И верно, появление гостьи было настолько неправдоподобным, что поначалу Боб решил – она ему привиделась. Замкнувшись в своем собственном мире, он усердно трудился над проблемой китов. Сердце его ныло, а решения он так пока и не нашел. Чтобы перекрыть наружный шум, он зажимал ладонями уши. Ну кто там еще? Почему они не могут оставить его в покое?

Из гостиной выходили на улицу три окна, четвертое справа принадлежало спальне Боба, пятое – то, что слева, – кухне. Кабинет и спальня мистера Б находились в тыльной части квартиры. Гостиная, в которую заглядывала Люси, ничьей в отдельности не была. То ли это место? Сероватые стены, ничем не примечательная обстановка – все очень похоже на демонстрационную квартиру. Люси вгляделась поверх стоявшей на среднем плане современной мебели (белая Г-образная софа, стеклянный столик, кресла с хромированными рамами) и различила еще одну комнату. Нет, наверняка не то. Боб жить в такой квартире не стал бы. У него должны быть книги. Африканские маски, гравюры с изображением животных. Всякие интересные реликвии, собранные во время путешествий. Люси оглядела фасад здания. Судя по всему, квартира на втором этаже только одна. Возможно ли? Она хотела постучать в окно, однако лодку отнесло от стены вправо.

Увидеть что-либо в этой комнате было труднее, в ней было темнее, однако Люси различила просторную кровать, приводящий в недоумение подбор картинок на стенах – Микеланджелово «Сотворение Адама» смотрело на голую женщину, оседлавшую сверкающий итальянский мотоцикл. Адам и Бог не сводили глаз друг с друга, зато девица с идеальными золотистыми ягодицами совратительно таращилась через плечо на Люси, в ошеломлении взиравшую на нее.

А затем она увидела Боба. Пришибленного, нечесаного. Люси присела в лодке на корточки, вцепилась в подоконник и смотрела, как он расхаживает по комнате взад-вперед. Время от времени Боб останавливался, чтобы подергать себя за волосы или прижать ладони к ушам. Сквозь стекло до нее доносились издаваемые им странные звуки, нечто среднее между рычанием и стоном.

Люси моргала, глядя на него, борясь с приступами тошноты.

Когда она окликнула его в третий раз, Боб взглянул на нее. Люси попыталась улыбнуться, однако он показался ей сбитым с толку, подавленным. Похожим на сумасшедшего.

– Боб? – ей приходилось кричать, иначе он ничего не услышал бы сквозь стекло.

Судя по всему, он ее не узнал.

– Боб? Как ты? Почему ты не… – продолжить она не смогла. Боб смотрел на нее пустыми, одичалыми глазами. Нет. Не на нее, сквозь нее.

От колоссальности совершенной ею ошибки у Люси перехватило горло, и ей захотелось сию же минуту очутиться где угодно, только не здесь.

– Пожалуйста, – сказала она таксисту. – Пожалуйста! Развернитесь и увезите меня отсюда.

Лодка начала отходить от дома, и тут Боб, похоже, наконец-то узнал Люси. Он подскочил к окну, распахнул его, протянул к ней руки.

Она, задрожав, отпрянула.

– Люси! – голос его был хрипл, ненатурален. – Что ты тут делаешь?

О Исусе! Он закрыл ладонями лицо. Мало ему Эстель. И мамаши. Теперь еще и Люси приперлась. Нет, не то чтобы он не любил ее больше, конечно, любил, – но уж больно неподходящее она выбрала время. Хуже чем неподходящее. Если он не разберется с китами, мистер Б не избавит его от матери и Эстель. А пока эта парочка толчется рядом, ни на какое счастье с Люси и рассчитывать нечего.

Боб постарался заново сосредоточиться на Люси, которую он любил, на той, с которой собирался провести вечность. И не смог. Чувства его как-то переменились. Не так, как предсказывал мистер Б, нет… но, право же, он страшно занят. А здесь, на собственной его территории, она выглядела большей докукой, чем кто бы то ни было.

– Послушай! – Он кричал, хоть и не замечая того. – Послушай, сейчас я тебя принять не могу. Все ужасно запуталось. Мне нужно что-то сделать с китами, с рыбой, да вообще с океанами. Спасти их. Идея-то у меня есть, но не очень надежная, и опять же, я уже давно, давно не творил ничего настолько большого, понимаешь? Миллионы лет.

И он захохотал – жутко и дико.

О мой Бог, подумала Люси. Поначалу ей еще казалось возможным, что бедственное состояние Боба как-то связано с несчастным случаем, а то и с его работой в консалтинге. Но какой же консалтинг может потребовать, чтобы человек спасал «океаны вообще»?

Боб замахал рукой, словно отгоняя ее.

– Я не могу объяснить, ты все равно не поймешь. – Он выкатил глаза и замотал головой вперед-назад. – Это касается всей планеты и все такое. Часть моей повседневной работы. И опять же, ты разве не знала?

Он умолк, но тут же буйно захохотал.

– Я отдыхаю только в день седьмой!

Психопат, подумала Люси. Буйнопомешанный. Первым делом ей захотелось расплакаться, однако инстинкт более сильный сказал, что оставаться здесь небезопасно.

Она снова повернулась к таксисту и сказала:

– Поплыли. Скорее!

Боб продолжал реготать. О ней он, похоже, просто забыл. Теперь он еще и руками размахивал. И бормотал что-то на языке, который звучал как иностранный или как смесь языков, а глаза его стали бессмысленными.

Она отдала свою девственность сумасшедшему. И сейчас очень хотела вернуть ее.

42

У Лауры Давенпорт было неспокойно на душе. Ей потребовалась едва ли не вечность, чтобы убедить себя в необходимости поговорить с Люси об увиденном ею странном молодом человеке. Да только, решившись наконец-то на это, она никак не могла до Люси дозвониться.

Люси редко уходила из дома в такую рань – ну, может быть, ее погода вынудила? Лаура оставила дочери сообщение, прождала час, а потом позвонила ей на работу. Однако девушка, ответившая по телефону зоопарка, ничего о местонахождении Люси не знала.

– Наверное, из-за погоды добраться не смогла? Она же, типа, полный кошмар?

И, словно в подтверждение этого, в трубке грянул гром.

– Но у нее и домашний телефон не отвечает. И мобильный.

– Жаль, что не могу вам помочь? – судя по интонации девушки, она пожала плечами. Совсем молоденькая. – Мы тут с животными разобраться пытаемся. Хотя, между нами, я уверена, что дождь, типа, почти закончился?

Как ни тревожно было Лауре, это утверждение ее поразило.

– Откуда вам это известно?

– Таро? Я разложила их утром, все, типа, говорит о скорых переменах?

Лаура медленно положила трубку. Какой странный разговор. Впрочем, она выбросила его из головы, надела плащ и выгребла из стоявшей у входной двери китайской чаши ключи от машины. Мотор пофыркал-пофыркал, но все же завелся, и она, промчавшись полмили, уткнулась в непреодолимый поток. Хорошо еще, полиция поставила здесь заграждение, иначе она так в него и влетела бы. Затормозив в последний момент, Лаура взяла телефон.

– Бернард, ох, как хорошо, что ты снял трубку. Я не могу поймать Люси, нигде, и у меня ужасные предчувствия. Я знаю, ты завален работой и просить тебя просто свинство, но мне правда же необходимо добраться до нее.

Он выехал сразу.

Путешествие, которое раньше занимало шесть минут, отняло почти час. Ко времени появления Бернарда Лаура уже будто окоченела от тревоги, и он, не сказав ни слова, понесся к Люси, следуя по возможности вдоль шоссе, огибая лодки побольше и самодельные пиратские транспорты. Лаура обескровленными руками цеплялась за лодочную скамью, глаза ее были словно обращены вовнутрь. Наконец Бернард умело подвел лодку к балкону Люси. Лаура с удивительной грацией скользнула через его ограждение, громко постучала в стекло и облегченно отступила, увидев за ним Люси.

А потом неистово обняла дочь.

– Я так беспокоилась, – голос ее дрожал. – Звонила…

– Аккумулятор сел. – Люси нетерпеливо вырвалась из рук матери.

Бернард, стоя в углу комнаты, ждал продолжения, Лаура заваривала на кухне чай. Когда она вручила Люси расписанную цветочками чашку, самообладание покинуло девушку и глаза ее переполнились слезами.

– Ах, мама! – горестно и тонко произнесла она. И заплакала.

Лаура замерла.

– Он говорил, что любит меня. – Люси рукавом вытерла слезы, глубоко вздохнула, пытаясь, безуспешно впрочем, остановить поток эмоций. – Говорил, что хочет жениться на мне, всегда быть рядом.

Но, подумала мать, но?

– Говорил, что я для него единственная женщина в мире. – Она умолкла, закрыла лицо ладонями, задыхаясь, дрожа от горя. – Я себя такой идиоткой чувствую.

Лаура опустила чашку на стол. Ей отчаянно хотелось подойти к дочери, однако она не решалась, боясь пробудить ее гнев. И просто старалась источать, сидя на месте, сочувствие. Мучительное занятие.

Люси оставалась неподвижной.

– Милая! Ты можешь мне все рассказать?

– Нечего рассказывать, – сердито ответила та. – Все кончено.

Лаура, чтобы скрыть облегчение, все-таки подступила к дочери, обняла ее.

– Бедная моя. Не стоит он твоих слез. Если он не способен ценить такую девушку, как ты…

Впрочем, слова эти и самой ей казались пустыми. Какой же мужчина когда-нибудь стоил проливаемых из-за него слез?

– Все хорошо. – Люси вырвалась из материнских объятий. – Не нужно ничего говорить.

Бернард, маявшийся у окна, был невольным свидетелем этой интимной сцены. Лаура заметила, как он посматривает на часы. Подошла к нему и тронула его за локоть.

– Мне так жаль, Бернард. Это не то, чего я ожидала. – Она говорила негромко и даже посмеивалась. – Слава Богу.

Она ожидала увидеть полную крови ванну, отсеченные конечности, страшно свисавшую из ванны ступню. Теперь Лаура могла в этом признаться.

– Мы должны были приехать, Лаура. Она цела и невредима, это главное.

Лаура казалась ему ставшей меньше обычного, постаревшей. И он испытывал почти неодолимое желание сжать ее в объятиях.

– Ах, Бернард. Всего лишь разбитое сердце, не более того. Обычный удел человека. И это далеко не последний раз.

Взгляды, которыми они обменялись, говорили о сострадании и мудрости их возраста, о его разочарованиях и томлениях, о привычности оставшихся безответными чувств. Лаура неожиданно для себя взяла ладонь Бернарда, переплела свои пальцы с его. Это было равносильно признанию, и несколько мгновений ни он, ни она не смели пошевелиться, каждый лишь проводил мягким большим пальцем по теплой ладони другого. Позже, в будущем, они вспоминали эту минуту с сомнением – а ну как она им причудилась?

Бернард поцеловал свою заплаканную крестную дочь в щеку, застегнул куртку, чтобы защититься от внезапно ставшего ледяным ветра, и вышел, едва не зацепив взлохмаченного, смятенного на вид юношу, который сидел на выступе соседнего здания, прикрыв лицо поднятым воротником. Юноша пробормотал что-то и зарычал на него, как собака. Еще один бездомный помешанный, подумал Бернард. Наверное, стоит предложить подвезти его.

Но не предложил.

43

Сиделка из Эстель получилась очень внимательная. Когда Экк впервые открывает глаза и помаргивает, она оказывается рядом, то же, когда он приходит в себя настолько, что начинает испытывать жажду. Вода, стакан которой она приносит, вкусна. Ладонь, которой она гладит его лоб, прохладна.

Эстель остается с ним, пока он то впадает в тревожный сон, то просыпается, голос ее, легкий и тихий, опадает вокруг него, точно снег. Она рассказывает ему о своих замыслах, да так, что его одолевает желание выжить.

Эстель держит его на руках. Нос Экка лежит на ее левой груди, пересекая подмышку и огибая мягким крюком плечо. Пахнет от нее чистой скатертью и кексом к чаю. Час за часом она убаюкивает его и пробуждает.

Понемногу раны Экка начинают затягиваться. И между тем чувства, которыми он проникается к ней, соединяют их накрепко, точно две части одной кости.

Боб тем временем думал и думал об океанах, пока мозги его не ошалевали, а голову не бросало в жар, от которого она начинала кружиться. Остановить дождь ему удалось, город понемногу возвращается к нормальной жизни. Но как быть с китами? Киты – это уж чересчур. Он пытался, действительно пытался справиться с ними, пока не довел себя почти до исступления. Мир поплыл перед его глазами, и Боб ничего уже не сознавал, кроме того, что в голове у него царит кавардак.

Мистер Б не понимает, похоже, как тяжело ему делать что-то своими руками – ему, когда-то создавшему из ничего целый мир. Ведь он так давно уже не давал себе труда что-то в этом мире поправить. И, по всему судя, забыл,как это делается.

Сгорбленный, жалкий, он засыпает, и ему снится Люси – прекрасная, нежная Люси, которая манит его к себе раскинутыми руками и губами невыразимой мягкости. Ах, Люси, Люси! Но тут ужасное виденье резко пробуждает его. Она приходила к нему, а он ее прогнал. Почему? Он должен сейчас же увидеть ее. Сила любви пронзает Боба, укрепляя его решимость, пришпоривая ее.

Он появляется у дома Люси трепещущим, смятенным и присаживается, чтобы успокоиться, на ближайший оконный выступ. Тяжело дышит, ворошит грязными пальцами свалявшиеся волосы. Глаза его красны от недосыпа, одежда изодрана. Пугать Люси ему не хочется, однако и с внешним видом своим он ничего поделать не может. Последние несколько дней были ужасны.

– Люси! – кричит он и ударяет в окно. – Люси, это я!

Однако ставни остаются закрытыми, запертыми, а отвечает ему не Люси.

– Уходите, или я позвоню в полицию, и вас посадят, – звучащий за дверью голос матери Люси подрагивает от гнева. – Мы добьемся того, чтобы с вас… шкуру спустили!

Шкуру? Боб озадаченно хмурится. Где же вы найдете в ваш век приличного живодера?

– Уходи, – голос Люси приглушен, однако боль ее проходит сквозь дерево и стекло и впивается в его сердце. – Прошу тебя, уходи. И никогда, никогда не возвращайся.

Он слышит звук, похожий на рыдание, а следом другой голос с ненужным энтузиазмом отзванивает:

– Вы подлее последнего подлеца!

Следует приглушенный ответ:

– Спасибо, мама. Думаю, я и сама справлюсь.

Она думает о юноше, которого, как ей казалось, любила. Ему плохо. Он нуждается в помощи. Но в ее ли? Нет, не в ее.

– У как же наш коттедж у моря? – кричит он сквозь дверь. И сразу же с болью вспоминает, что никакого коттеджа у моря нет. Ну, тут его винить особенно не за что, в последнее время жизнь предъявляла ему слишком большие требования. – Люси! Люси, милая, любовь моя, прошу тебя, прошу, открой дверь.

– Уходите, чудовище! – снова другой голос.

Голос резко прерывается, шум за дверью начинает напоминать ссору. Затем тишина. Ему легко представить, как мать Люси шипит: «Не говори ни слова, это лишь поощряет его».

И внезапно Боб устает вести себя по-человечески и просто материализуется внутри квартиры. Люси визжит. Нет, ну все идет не так, как ему хочется. Люси с матерью, съежившись, бегут от него. Он слышит, как щелкает замок на двери ванной комнаты, – можно подумать, что от замка будет какой-то прок.

«Их страх раздражает его. Ему хочется закричать: Это же я. Я, Боб!»

Он слышит звучание страха Люси, слышит, как она давится воздухом, и понимает – все, что твердили ему мистер Б и мать, все правда.

– Люси, – шепчет он в прорезь между дверью и косяком ванной. – Я думал, что мы можем быть счастливы.

Слезы душат его. За дверью Люси в ужасе зажмуривается и читает молитвы.

Вернувшись домой, он приваливается к стене, сползает по ней, на сердце его давит отчаяние. И что с ним теперь будет, ему решительно безразлично.

Он поднимает взгляд.

– Мне жаль, что так все случилось с вашей подругой.

Эстель смотрит на него сверху вниз. На лице ее, как всегда, написана невозмутимость.

– Жаль? – сварливо и страстно восклицает он. – Нет проблем! О чем ты жалеешь? О том, что вступила в заговор, чтобы загубить мою жизнь? Невелика беда!

Гнев и разочарование Боба нашли наконец на кого излиться. Огромные, рваные полотнища электрического свечения вырываются из его тела.

Эстель не выглядит испуганной. Собственно говоря, она не выглядит хоть сколько-нибудь взволнованной. И электрическое поле, словно засмущавшись, начинает выцветать. Потрескивает, шипит и исчезает.

Эстель ждет. Наблюдая за Бобом.

– Вы ничего не спросили об Экке.

Боб отвечает ей гневным взглядом.

– Об Экке? Конечно, не спросил. С чего бы? Разве он обо мне спрашивал?

Эстель размышляет о Бобе. Она не то чтобы ощущает какую-то ответственность за Землю, но находит невозможным вообразить мир, которым будет править вот такой Бог, в особенности после того, как уйдет мистер Б. Боб без мистера Б попросту немыслим. Мистер Б, по крайней мере, делает что может. Делает хоть что-то, пусть и прекрасно понимая, что этого недостаточно.

– Через два дня Экка съедят. Вы думали о том, как ему помочь?

Мысли Боба лихорадочно скачут. Экк? Это что же, он должен спасать Экка? А кто будет спасать его? Он дергает себя за волосы, голову того и гляди разорвет. Это уж слишком. Люси, мать, Эстель. Киты, мистер Б. Экк.

– Я не могу спасать Экка. Мне нужно разобраться с океанами. С китами. Чтобы избавиться от матери. – Он обмякает, вяло отмахивается от Эстель. – Это слишком сложно, не объяснить.

Эстель смотрит на него, на изможденное лицо, вытаращенные глаза. Мозг ее топчется на месте. Его мать? Киты?

Мне не справиться, думает Боб. Я, может, и Бог, но мне не справиться. Дайте мне лечь в постель, перестать думать. Дайте закрыть глаза, заткнуть уши, свернуться в постели и заснуть. Хочу, чтобы мне было удобно, сварливо думает он. Где мой Экк?

Боб соскучился по нему.

Брови Эстель сходятся. На шее подрагивает мускул. Она снова пытается расставить участников этой игры по правильным клеткам, как шахматные фигуры. Когда расстановка будет верной, она это поймет.

Боб ударяет кулаком по стене. Осадили его со всех сторон, загнали в тупик и давят на него, давят. Какое ему дело до этого жалкого огрызка пингвина? Что хорошего получил он от Экка? Да, бегал тот по разным поручениям, выполнял, что было велено, так ему, в конце-то концов, за это и платят. Ну хорошо, не платят. Но, помилуйте, ничто из этого не делает его достойным любви. Он всего-навсего Экк, да еще и не из лучших. Как она смеет смотреть на него такими глазами? Как смеет внушать ему чувство вины?

Эстель, продолжая думать, уходит.

Он остается один, расхаживает, измученный, по комнате. И неожиданно ощущает укол попранной гордости, а следом – общий прилив сил. Он должен снова почувствовать себя всемогущим, почувствовать Богом. Лицо его вспыхивает, в голове начинают роиться творческие возможности, задача, которая казалась нерешаемой, обретает мириады решений – каждое смелее, опаснее и неординарнее предыдущего. Киты. Океаны. Его могущество, быть может, и заржавело от долгого неупотребления, однако им овладевает упрямая решительность. И он, ощущая всплеск негодования и гнева, приводит что-то в движение. Ужасный шум, похожий на гул водоворота, начинает исходить из самого центра Земли и самых дальних пределов галактики.

Рождается нечто дивное.

Ну вот, думает он, изнуренно валясь на постель. Ну вот.

И что дальше?

44

Сегодня первый выходной день моей жизни, думает мистер Б.

Ничто из происходящего на Земле больше его не касается. Он сжимает в пальцах конверт, в котором лежит описание новой работы. Без промедления вскрывает его. И для начала пробегается по тексту письма, отыскивая ключевые слова.

Годы высоко оцененной службы… креативность, энтузиазм и мастерство… наше глубочайшее восхищение… не оставшиеся незамеченными труды… в знак признания высших стандартов…

По его телу разливается тепло, в ушах стоит гул счастья, подобного которому он никогда не испытывал. Быть может, все его страдания и несчастья были не напрасными, ибо вели к этому сладостному мгновению. Какое блаженство – получить наконец признание. Ему хочется петь и скакать от радости.

Мистер Б перескакивает к второй странице. Вот оно, описание следующей работы: «в качестве вознаграждения за безукоризненное выполнение…» О, счастье за счастьем! Он знает эту планету, одну из лучших – здравомыслие и порядок, древнее устроение, идеальный климат, мудрое, всем довольное население. Он будет высшим Богом, единственным Богом с полным штатом помощников, которые, сколько он понимает, окажутся ничуть ему не нужными. Чудесное, немыслимое совершенство.

Мистер Б возвращается к письменному столу, на глаза ему попадаются разбросанные где попало груды папок, и настроение его на время падает. Картина самая обычная, однако сейчас он видит ее глазами человека, который осматривается здесь в последний раз. Столько прошений, столько молитв, которые навеки останутся неуслышанными. Возможно, после его ухода Боб все-таки покажет себя с лучшей стороны.

Возможно.

Возможно (несмотря на похвальные отзывы, ныне полученные им в письменном виде), возможно, он, в конце-то концов, не так уж и хорошо выполнял свою работу. Есть ли в этом его вина? И вправду ли не справился он с возложенными на него обязанностями, хоть то и было ему по силам?

«Высших стандартов… безукоризненное выполнение…»

Сердце мистера Б, вот уже несколько часов бившееся с неистовой быстротой, резко сбавляет обороты. Тяжесть, к которой он успел за многие годы привыкнуть, возвращается в его руки и ноги, и на миг ему кажется, что он того и гляди повалится на пол. В самой сердцевине его существа нарастает боль, она растекается по рукам, поднимается в шею, в нижнюю челюсть, в голову, спускается по торсу к ногам. Он чувствует себя обратившимся в свинец. Если б не давний опыт, он мог бы решить, что его удар хватил.

«Высоко оцененной службы…»

Как он сможет бросить все это? Как будет Боб отвечать в одиночку за Землю? Он-то, по крайней мере, ухитрялся годами и годами исполнять редкие просьбы, менять судьбы – одного человека из тысячи, из миллиона, из десяти миллионов. По крайней мере, он пытался. Заботился, искренне заботился о бедных горемычниках, созданных безразличным Бобом в опрометчивой спешке, о тех, кто был приговорен влачить свою участь в одном обреченном поколении за другим, ad infinitum. Заботился об отдельных людях и обо всех сразу. Некоторых он спасал, некоторым облегчал страдания, отвращал, там, где мог, всеобщую резню. Одно-два материнских сердца возблагодарили его, хотя бесконечное множество других проливали океаны слез и проклинали равнодушие Боба.

Голова его поникает, он опирается о стол.

Он, а не Боб печется об этом мире.

Боб не годен – и никогда не был годен – для того, чтобы править миром. Боб – пустое место. Болван. Щенок.

Никакой он не Бог.

Если Бог вообще есть, думает мистер Б. Если он существует, Боб быть им не может.

Мысли его запинаются, и вдруг окончательное понимание взрывается в голове мистера Б, как бомба. Застонав, он вцепляется, чтобы не упасть, в край стола.

Почему он не видел это прежде? Все же так очевидно.

С совершеннейшей ясностью он осознает, что Боб – вовсе не Бог, к которому обращает мольбы человечество. Боб не всемилостивое, всевидящее, всеведущее божество, исполненное благодати, мудрости и сострадания. Если такое и существует, так оно – не безразличный, недоразвитый праотец этого мира, его бездумный творец. Это другой, тот, кто день за днем прилагает все силы к тому, чтобы улучшить мир, ответить на несколько молитв, устранить несколько несправедливостей, кто страдает вместе с этой планетой и пытается что-то поправить, пусть даже в малом, изменить что-то здесь и там ради блага людского рода, блага всего живого, ради тех, кто мучается и жаждет лучшей жизни. Нет. Боб – не Бог.

Это он – Бог.

45

Рассвет четырнадцатого июля полон обещаний: кристально чистый воздух, резкие краски, все и везде являет особую четкость очертаний. Дождь прекратился, из-под воды потопа уже начали выступать тротуары и сами улицы. Обитатели церкви Бернарда разошлись по домам. Люси удалось открыть парадную дверь. Небо остается чистым – ни комет, ни огненных шаров. Ни дождя из лягушек.

Земля выглядит восхитительно.

Уже рассвело, и впервые за несколько недель Люк позволяет себе проваляться несколько минут в постели после того, как прозвенел будильник. Сегодня день его рождения и почти все новости хороши. Он уже видит в окно, что день начинается прекрасный. Небо ясно, земля суха, призрачные отражения покинули стены спальни. Свет вливается в нее сквозь стекло высокого окна, Люк подставляет лицо под солнечный луч.

Как ему хотелось бы просыпаться с кем-нибудь рядом – с женщиной, стоящей того, чтобы вылезти из тепла постели. В такое утро он прошлепал бы в кухню, чтобы сварить кофе и вернуться с чашкой в качестве приношения. Он с радостью стерпел бы холод пола под ступнями в обмен на счастье возвращения к кровати, на которой провел бы несколько минут, попивая кофе и разговаривая. Прошло почти три года с тех пор, как прервались его последние любовные отношения, ныне он способен думать о них без горечи. Он ведь и башенку эту выбрал, как ему теперь ясно, в знак самоотречения. Заперся в ней, отгородился от жизни. Люк усмехается. Тоже мне, принцесса. Пожалуй, хватит с тебя изгнания.

Под ним, в городе, сидит на деревянной скамье ушедший в свои мысли мистер Б.

Все годы его службы имели основой недоразумение. Он оставил Бобу (незрелому, патологически неумелому) то, что было его, мистера Б, обязанностями. Какой странный инстинкт почтительности привел его сюда?

Долгое время он сидит неподвижно, и наконец это чувство ослабевает. Теперь оно уже не имеет значения. Его заслуги признаны, он уже в любую минуту может отправиться на пажити более злачные^[16]. Мистер Б медленно поднимает голову, распрямляет спину, глубоко вздыхает. Смотри-ка, а он тут не один.

Сидящий рядом мужчина на десяток-другой лет моложе его, он мягко смотрит на мистера Б сквозь очки в черепаховой оправе, в руке у него полная кофе фарфоровая кружка. Доброе, ироничное лицо мужчины говорит, что страдания мира известны ему не понаслышке.

Появления его мистер Б не заметил.

– Наконец-то сухо, – говорит, улыбнувшись, Бернард. – Аллилуйя.

Мистер Б отворачивается, он смущен тем, что веки его воспалены.

Лицо Бернарда становится сочувственным.

– Это я о погоде. Такое облегчение. Но вы, очевидно… у вас был плохой день? Мне ужасно жаль.

Мистер Б пожимает плечами.

– Вашей вины тут нет. Работа у меня такая.

– Моя тоже хороша, – весело говорит Бернард, машинально притрагиваясь к своему круглому воротнику. – Религия – жуткое дело! Не знаю, какой паршивец ее придумал.

Мистер Б взглядывает на него. Вздыхает.

– Некто слишком юный и слишком глупый, чтобы продумать все основательно. И до того безразличный к жизни и смерти, что считает их несущественными.

Бернард усмехается, немного встревоженно.

– Что же, это, безусловно, объяснило бы многое.

– Но ведь это неправильно. Бренность – понятие страшное. – Мистер Б поворачивается к Бернарду и по-заговорщицки понижает голос. – И знаете, оно отнюдь не всюду так.

Бернард не знает, что можно ответить на такие слова. Он начинает подозревать, что его сосед по скамье – сколь ни симпатичны его лицо и манеры – душевнобольной.

Некоторое время они сидят в молчании, наблюдая за стариком, который, еле переставляя ноги, ползет по тротуару следом за своей неторопливой собакой.

– Как вы думаете, сколько лет должно исполниться человеку, – задумчиво спрашивает мистер Б, – чтобы он не возражал против смерти?

Бернард еще не успел придумать, как ему улизнуть. Его профессия требует сочувствия к людям, к тому же он, в конце концов, испытывает искреннюю симпатию к этому мужчине и его неладам по части душевного здравия.

– Хочется надеяться, – говорит он, – что после долгой жизни человеку, окруженному любящими близкими, помнящему о совершенных им добрых делах…

– Смерть таким уж дурным исходом не покажется? – Мистер Б хмурится. – Но, видите ли, я думаю, что это неверно. Какой-то отдельно взятый человек может искренне не возражать против нее. А большинство возражает.

Он снимает очки и принимается протирать их носовым платком.

– Что-то в вечном небытии по-настоящему смущает его. – Бернард немного давится кофе, мистер Б озадаченно вглядывается в его лицо. – Только не говорите мне, что вы, именно вы, верите в Бога.

Бернард пожимает, словно извиняясь, плечами.

– Работа моя того требует.

– Да, конечно… я и не думал предполагать… Но по-настоящему. Какого рода богу вы согласились бы служить? – Мистер Б покачивает головой. – Если где-то и отсутствуют мудрость и попечение, так именно здесь. – Он смотрит на Бернарда. – Тут и сомневаться нечего.

Они примолкают, наблюдая за течением жизни вокруг, за людьми, которые разминают ноги, впервые за несколько недель прогуливаясь по сухой земле: за матерями, ведущими за руку малышей, за обнимающимися парочками, за ссутулившимися на скейтбордах подростками. Мужчина в дорогом костюме отламывает кусочки сэндвича и бросает их уткам, молодая женщина кричит в мобильный телефон.

– Вы просто взгляните, как они вышагивают, делая вид, что катастрофическое небытие не поджидает их за ближайшим углом. Я иногда наблюдаю за ними и думаю, что все мои заботы о них ничего, в сущности, не значат. Все завершается так быстро. Их страдания – да, собственно, и вся их жизнь. На самом-то деле она – ничто. – Он ненадолго умолкает. – Если взять картину в целом, они с таким же успехом могут быть плодовыми мушками. Ну не отвечает никто на их молитвы, ну и что? Пф! Подождите минуту-другую, и ваши проблемы исчезнут. Вы будете мертвы. Погребены. Забыты.

Бернард оглядывается – не наблюдает ли кто-нибудь за ними.

– Я вовсе не хочу шокировать вас, – печально произносит мистер Б. – Вы произвели на меня впечатление человека, который уже повидал в жизни большую часть того, что способно шокировать.

– Да, но…

– Я знаю. Это нелегко. Конечно, неверна концепция в целом. Срок годности жизни? – Мистер Б моргает. – И все же. Что сделано – сделано.

Он аккуратно возвращает очки на нос, заправляя дужку за одно ухо, потом вторую за другое.

Бернард встает, чтобы уйти, и лицо его собеседника вдруг становится таким, точно он вот-вот заплачет.

– Не убегайте, прошу вас. Извините. Я слишком много говорю.

Бернард садится.

– Как по-вашему, та странная погода больше не вернется? По крайней мере за это нам следует быть благодарными.

Мистер Б обдумывает его слова.

– Из всего, что происходит сегодня, – да, полагаю, за это мы можем сказать Богу спасибо. Но вообще-то говоря, кто учинил этот хаос, да еще и на скорую руку? Он, в его бесконечном самопотворстве. Наломает дров, а потом, может быть, – иногда, если у него руки дойдут, – не дает нам всем потонуть. – Он наклоняется к Бернарду, понижает голос: – Ошибочна вся конструкция, понимаете?

Бернард недоумевает.

– Какая, собственно, конструкция?

– Творение. Человек, животные и прочий сыр-бор. Всё впопыхах, без доводки, без консультаций. – Голова его никнет. – Ошибка на ошибке. Этот болван Бог был лишен опыта не только творения, но и смирения тоже. Сляпал все за несколько дней и завалился спать, считая себя гением. – Мистер Б покачал головой. – Результат, – он широко поводит рукой вокруг, – перед вами.

Бернард сидит на краю скамьи и, помаргивая, смотрит на мистера Б.

– Ладно, сегодня все выглядит совсем не плохо. Но подождите. В любую минуту могут начаться новые ужасы. Так бывает всегда. – Мистер Б пожимает плечами. – Тут не жестокость, понимаете? Тут недомыслие. Нерадивость. – Он отворачивается, лицо его обмякает. – И – как знать, – медленно произносит он, – быть может, даже отсутствие ясного понимания самой природы его ответственности.

В голове мистера Б заваривается мерзкая каша – из веры, обязательности и любви, перемешанных с безразличием, предательством, отчаянием. Мир не просто полон страданий – он полон порочности, полон вещей, которые жутким образом и более-менее наугад сбиваются с истинного пути. А вот просто так, за здорово живешь.

– Иногда, – говорит он, – я не понимаю, как нам удается жить себе да и жить.

Бернард из давней уже привычки к состраданию кладет ему ладонь на плечо.

– Мы продолжаем жить потому, что у нас нет иного выбора.

Мистер Б обращает к Бернарду взгляд грустных, глубоко посаженных глаз и вздыхает.

– Возможно, лучший способ продолжать состоит в том, чтобы считать жизнь на Земле колоссальной шуткой, творением такой безмерной глупости, что человеку остается только смеяться, пока ему не покажется, что у него вот-вот разорвется сердце.

Он поднимает взгляд к ветвям, украшенным густой летней зеленью, и смотрит сквозь них на небо.

Бернард прерывающимся голосом произносит:

– Сказанное вами делает мое положение безысходным.

– Верно, – с бесконечной нежностью соглашается мистер Б. – Как и мое. Как и положение каждого.

Ухода собеседника мистер Б не замечает. Снова повернувшись к Бернарду, он обнаруживает, что остался один – и по-прежнему держит в руке письмо, ответ на его молитвы.

Посидев еще немного, он встает и медленно направляется к дому, крепко прижимая к груди свое будущее.

– Я должен быть счастлив, – думает он.

46

Мистер Б входит в квартиру – наверняка в последний раз – со следующей по пятам за ним Моной.

– Привет, дорогуша! – Она наклоняется и целует Боба, который апатично отталкивает ее. Ночь он провел, скорчившись в темноте на дне своего платяного шкафа, думая о Люси и надеясь, что конец света наступит еще до утренней зари.

Кому и вправду приходит конец, так это Экку, которого сегодня должны подать Имото Хеду поджаренным в масле и облитым вкуснейшим перечным соусом.

Мона наливает себе большой бокал шампанского. Еще один она подает мистеру Б, который ставит его на стол.

– Ты выглядишь нездоровым, дорогуша, – говорит мать Боба и протягивает руку, чтобы коснуться тылом ладони Божьего лба.

– Это потому, что моя жизнь разрушена. – Боб кашляет, пожимает плечами, – после ночи, проведенной на пыльном полу шкафа, каждую его мышцу пробирают спазмы и ноющая боль.

– Ох, миленький, мне так жаль. – Мона на миг мрачнеет, но сразу же лучезарно улыбается. – Ну что теперь об этом говорить.

Она снова наполняет свой уже опустевший бокал.

Боб скатывается с Г-образной софы и подползает к мистеру Б.

– Могу я поговорить с тобой наедине?

Мистер Б выходит следом за ним из комнаты.

– Я все сделал.

Мистер Б удивленно смотрит на него.

– Сделали?

– Да. И, к твоему сведению, прося избавить меня от матери, я не просил избавить также и от единственной на свете девушки, какую я когда-либо любил.

– Люси? – Столь многие повороты событий несколько озадачивают мистера Б. Самое безопасное – ничего не говорить.

– Кстати, моя мать все еще тут. – Бобу тоже не хватает духу продолжить. Собравшись с последними силами, он доползает до софы, забирается на нее с краешка и закрывает глаза. Последним, что запечатлевается на сетчатке его закрывающихся глаз, оказывается рыба.

Появляется с обычным для нее выражением спокойной решимости Эстель, сопровождаемая сильно отощавшим Экком. Кажется, что обреченность, которую он ощущает, можно потрогать руками. Мона временно удаляется – вероятно, чтобы раздобыть еще шампанского. Мистер Б садится рядом с Эстель, опускает ладонь на печально сопящий нос Экка.

– Я обещал Бобу избавиться от Моны, – говорит он.

Эстель поворачивается, чтобы взглянуть на него, и отвечает:

– Я знаю.

Еще одна загадка, думает мистер Б.

Снаружи поднимается какой-то ропот, быстро становящийся все более громким. Мистер Б достигает окна первым. Эстель следует за ним, оба смотрят сквозь стекло, ошеломленные. Появляется и втискивается между ними Мона, прижимающая к груди шампанское. Она издает смешок и прижимает ко рту ладонь, точно восторженный ребенок.

Все оборачиваются, чтобы взглянуть на Боба, который спит крепким, как у покойника, сном.

Это чудо. Их сотни. Тысячи. Они парят над верхушками деревьев, купаясь в теплом солнечном свете. Они возносятся, каждый из своего места. И в первые мгновения неподвижно лежат на воздухе, словно оглушенные собственной легкостью. Один встряхивается, совсем как собака, опускает – в виде опыта – хвост. И взлетает вверх, к облакам, поначалу осторожно, огромная туша его легка, как сам воздух. К нему присоединяется второй, третий.

Их уже так много, что и не сосчитать. Большие и малые, всех оттенков черного и серого, зеленого, коричневатого, синего в крапинку, гигантские усатые киты, величавые косатки, кашалоты, киты горбатые, серые, морские свиньи, гринды, клювокрылые киты и полосатики. Ко времени, когда в воздух всплывают из своей чернильной илистой жижи последние из них, первые уже поднимаются до высоты мачты, горы, аэроплана. Они устремляются вниз стаями, как птицы, – птицы невероятных размеров и толщины, с разинутыми, улыбающимися ртами. Они пощелкивают, щебечут и благодарно гудят, сладкая радость извергается, бурля, из глубин каждой гигантской глотки.

Но летать научились не только киты.

Вместе с ними возносятся в воздух и другие океанские твари: огромные электрические угри, мерцающие косяки мелкой серебристой рыбешки, гигантские тунцы, прозрачные медузы, хлопающие доисторическими крыльями скаты, кальмары размером с автомобили класса люкс. В небе уже не протолкнуться, лица смотрящих в него людей искажены восторгом и страхом. Мистер Б чувствует, что вернулся в волшебные первоначальные времена, когда Боб творил рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода^[17].

Только на сей раз их производит небо.

Киты поднимаются отовсюду, из всех мест, в которых они противились полному уничтожению. И резвятся в небе.

Эстель протягивает руку. Сардина, вильнув хвостом, ускользает от ее пальцев. Внизу, на улице, все и каждый смотрят вверх. Люди высыпают из домов, школ, магазинов, высовываются из окон и дверей. Стоят на балконах, разинув в изумлении рты. Зрелище настолько необычно, что никто не в силах оторвать от него взгляд. Мужчины и женщины всех возрастов, дети, младенцы, кошки и собаки – все таращат глаза, подняв лица к небу.

Боб шевелится. Открывает один глаз. Видите? – говорит его лицо. – Что мне сказали, то я и сделал. А секунду спустя он снова забывается сном.

Мистер Б со слезами в глазах смотрит на то, что натворил Боб. Чудо, да, небывалое. Но решение ли? Как это решит его, мистера Б, проблему? И что будет дальше? Ему хочется встряхнуть Боба, спросить, о чем тот думал, потребовать, чтобы он вернул все вспять, чтобы привел океаны в порядок должным, Господи Боже, образом.

Он смотрит на Боба и видит безнадежно зеленого юнца, ленивого и себялюбивого, одержимого сексом. Однако можно ли отрицать и то, что ему присуща странная энергия, проблески гениальности, способности творить чудеса? Боб ничего не планирует, не обдумывает последствия, но время от времени достигает, если ему удается напрячь мозги, подлинного величия. А затем, минуту спустя возникает колоссальный запутанный хаос.

Боб помаргивает, пробуждаясь. Он ловит на себе взгляд мистера Б и понимает – с ним могут сделать то, чего он страшится пуще всего.

По всему миру, в каждом его лишенном надежды и света уголке, стоят, изумленно подняв лица к небу, люди. На краткий миг долгой, мучительной истории планеты прерываются войны, забывается кровная вражда, никого не убивают, никто не впадает в отчаяние или печаль. Весь мир замирает в сомнении, неопределенности, изумлении. Возможно, думают некоторые, воды Красного моря и вправду расступались. Возможно, каменные скрижали действительно спадали с небес.

Если киты могут летать, так возможны, конечно, и иные чудеса. Завтра получим еще одно, послезавтра другое, так?

И может быть, думает мистер Б, прежде чем все обернется к ужасному худшему (ибо он уверен – то, что видит сейчас мир, займет краткий миг, не более того), ему удастся сделать что-то с морями и, когда все эти создания вернутся домой, жить им станет лучше.

А если улучшится их жизнь, улучшится и моя. Этим я и отличаюсь от Боба.

Кто я? – думает он. Тот, кто запугивает и подстрекает, кто упрашивает, выпрашивает и молит. Тот, кто владеет папками и списками, знает, что такое жизнь и смерть. Я тот, кто вытаскивает Боба из постели и заставляет его сделать что-то необходимое. Я мозг и совесть Боба – и что такое Боб без меня? А что такое я без Боба? – гадает он.

Мистер Б смотрит на Эстель, она отвечает ему взглядом спокойных, холодных и добрых глаз.

Скоро они это узнают.

47

Имото Хед появился в компании своего шеф-повара. Лицо у Хеда суровое. Он подозревает, что ему норовят отвести глаза, странное поведение рыб раздражает его. Мона пытается улыбнуться. Она поворачивается к мистеру Б, в голове ее бушует паника. Давайте со всем покончим, словно хочет сказать Мона. Пока не решится это дело, она не почувствует себя в безопасности.

Мимо окон проплывает рыба.

Боб уже не спит. Сидит, нахохлясь, рядом с мистером Б, который выложил документ о своем переводе на стол, лицом вверх. По другую сторону мистера Б стоит Эстель. На руках она держит израненного Экка, положившего нос ей на плечо. Безмолвные слезы зверька тихо стекают на пол.

Эстель взглядывает на документ. Заглядывает снова. Мигает. От увиденного глаза ее расширяются, и на мгновение она забывает об участи Экка.

Повар Хеда точит мясницкий нож о видавший виды мусат. Вжик, вжик, вжик. Звук тошнотворный. Здесь вот-вот произойдет нечто ужасное, а между тем снаружи рыбы так и плавают в воздухе. Несмотря на ужасную драму, которая разворачивается перед ней, вся компания ненадолго замирает, глядя, как огромная синяя манта выполняет за окном квартиры череду размашистых медленных сальто. Целых двадцать секунд (или то было двадцать лет?) все смотрят в послеполуденное небо.

Наконец Имото Хед кивает, показывая, что готов действовать. Шеф берет Экка из рук Эстель. Кажется, что она этого почти и не замечает.

В первый раз все собравшиеся здесь видят его раны – ужасные кровоподтеки, незатянувшиеся порезы, здоровенную шишку на голове. Одна лапа Экка крепко перебинтована. Имото Хед даже пугается немного.

– Вы ожидаете, что я стану вот это есть?

Шеф шепчет ему на ухо. В готовом блюде никаких изъянов зверька видно не будет, любые неправильности мяса скроет нежный соус. Шеф ощупывает бедного Экка, тыкает его пальцем, кивает, мысленно отмечая сроки маринования и готовки. И наконец, подняв нож повыше, осторожно проверяет его большим пальцем и прикладывает к горлу Экка, прикидывая глубину и угол надреза.

– Стоп.

Это Эстель.

Лицо Хеда наливается краской, он начинает гневно подергиваться. Мона съеживается, думая о его страшной силе, обо всем, что стоит сейчас на кону. Однако невозмутимая Эстель делает шаг вперед. И останавливает нож, положив решительную ладонь на руку шефа.

– Я предлагаю заменить Экка Моной, – произносит она чистым и мягким голосом.

Хед выглядит заинтригованным.

– На столе?

Мона ахает и падает в обморок.

– Если тебе будет угодно, – спокойно отвечает Эстель. – Но это было бы расточительством. Живая, она будет день и ночь играть с тобой в карты, развлекать тебя тысячами разных способов. Она чрезвычайно красива, ты получишь великолепную компаньонку, хоть она и постыднейшим образом наврала тебе о вкусовых качествах Экка. Не так ли, Мона?

Глаза Моны распахиваются. Ей, лежащей на полу, кажется, что вся компания смотрит на нее. Существует ли правильный ответ на этот вопрос? Такой, что он не побудит Хеда обратить ее в долгий тоненький вопль вечной муки?

Хед переводит взгляд с одного на другую, со странного, маленького, покалеченного подобия пингвиненка на пышную, золотистую богиню.

– Так он вовсе не самая вкусная тварь в девяти тысячах галактик? – Гнев Хеда грозит обрушить потолок всем на головы.

– Ну, не совсем, – шепчет наконец Мона. Хоть и думает втайне, что тот, которого съела она, был наивкуснейшим по крайней мере в двух-трех тысячах.

То, что за этим следует, можно назвать самой зловещей паузой за девять тысяч тысячелетий. Кажется, что трепещет сама комната.

Наконец Хед открывает рот.

– Ладно, – говорит он и пожимает плечами. – Если я не могу съесть Экка, мне остается только выбросить его.

Он смотрит на Мону с выражением, не многим более приятным, чем угроза, и, прежде чем та успевает отреагировать, наклоняется, чтобы взять ее за руку. А затем раздается звук, похожий на огромный вздох, и они исчезают.

Боб бросает взгляд на мистера Б. Рыба спасена, мамаша его исчезла. Все складывается к лучшему.

Остается последний вопрос.

Мистер Б театрально снимает со стола документ о переводе на новую работу. И держит его в вытянутой руке, чтобы всем было видно. Он закрывает глаза, представляя, с каким удовольствием покинет Землю, как заживет на новой, благочинной планете, как будет счастлив.

– Хм! – в соответствии с освященной временем традицией он постукивает ножом по не допитому Моной бокалу шампанского. И обращается к тем, кто остался от прежней компании, к аудитории, по правде сказать, неудовлетворительной: Боб, Эстель, Экк. Да еще шеф-повар Имото Хеда, явно испытывающий неловкость. Как гость, забредший не на ту вечеринку. – Боюсь, мне придется покинуть вас.

– Ты что, уходишь? – Глаза Боба лезут на лоб.

– Навсегда.

– Покидаешь Землю? – теперь у Боба отвисает челюсть. – Нет, не пойдет. Я этого не допущу.

– Боюсь, что дело сделано.

Голос Боба бухает, наполняясь гневной силой.

– Я – БОГ. ТЫ НИЧЕГО НЕ МОЖЕШЬ ДЕЛАТЬ БЕЗ МОЕГО РАЗРЕШЕНИЯ.

– Мне ужасно жаль, но, формально говоря, вы не правы. Моя отставка принята, я получил предложение о переводе на другую планету. Прекрасную, между прочим, планету. – Мистер Б источает блаженство. Вот мгновение, которое он воображал снова и снова, год за годом, тысячелетие за тысячелетием.

Лицо Боба лиловеет от злости. Он то съеживается до размеров кнопки, то раздувается, точно огромный воздушный шар.

Эстель стоит неподвижно. Наблюдая за ними.

Мистер Б продолжает:

– Надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если я процитирую полученное мной письмо: «В знак признания безукоризненной службы перед лицом непреодолимых разногласий и т. д. и т. п., исключительной выдержки в сочетании с творческим подходом высшего порядка, мы счастливы предложить вам… – он пропускает пару пассажей, – с нашим высочайшим восхищением… вступает в силу незамедлительно».

Охваченный разнообразными чувствами, мистер Б вытирает тылом ладони слезы.

– Мне будет не хватать всех вас, но я уверен, вы и без меня справитесь с работой, которую я старался выполнять, и будете помнить, что на Земле еще многое нужно сделать, вопреки тому, что часто представляется самым безнадежным бременем скорбей…

– Ля-ля-ля-ля-ля-ля! – Боб зажмуривается, затыкает пальцами уши и принимается петь. Шеф-повар Хеда убредает на кухню, чтобы пошарить по буфетам кладовки в поисках чего-нибудь подходящего для приготовления ланча. Теперь компанию мистеру Б составляют только Эстель и Экк. Чистое чело Эстель чуть наморщено, однако она с ласковым сочувствием улыбается мистеру Б. Веки Экка тяжелеют. И смыкаются.

Когда посторонних свидетелей рядом с ними не остается, Эстель мягко вытягивает бумаги из руки мистера Б и с исключительным тактом перелистывает их. Палец ее скользит по написанному на обороте конверта и останавливается на адресе. На адресате. Палец задерживается на срок, достаточно долгий для того, чтобы мистер Б успел внимательно прочесть имя, чего он до сей поры не сделал.

У него перехватывает дыхание. Не может быть. Слегка покачнувшись и застонав, он вцепляется в подоконник. И накрепко закрывает глаза – все тело мистера Б бьет сильная дрожь.

Боб немедля настораживается. Это еще что? Он выдергивает из ушей пальцы. Что за новости?

Эстель отдает ему бумаги о переводе, и он быстро просматривает их. Капризный рот Боба подергивается, глаза округляются. Он озадаченно морщится. А когда правда наконец доходит до него, ухмыляется и ухает.

– Меня! – взвизгивает он. – Это меня переводят! Я гений!

Он тычет в бумагу пальцем.

– Меня! Меня! Смотрите! Здесь так и написано, черным по белому! – Голос его возвышается. – Я – царь богов, наилучший, наихрабрейший! Я круче всех, и я получил сказочную новую работу! Алло? Хочешь посмотреть, как меня повышают? Повышают! И кто тут теперь умный, а? Я! Исключительной выдержки в сочетании с креативностью высшего порядка? Это про меня! Безукоризненной службы перед лицом непреодолимых разногласий? Про меня! Это я отсюда уйду.

Он приплясывает по комнате, прижимая к груди подбородок, размахивая руками, подбрасывая вверх колени и распевая:

– Но-вая пла-нета! Но-вая пла-нета! Но-вая пла-нета!

Мистер Б открывает глаза, он уже спокоен. Протяжно выпускает из груди воздух. Эстель кладет ладонь ему на руку. Лицо ее говорит, что такой исход событий не настолько плох, насколько может показаться.

– А как же Люси? – от искушения задать этот вопрос мистеру Б удержаться не удается.

Лицо Боба вытягивается, но всего лишь на миг.

– Сейчас сбегаю, прихвачу ее! Возьму ее с собой! – восклицает он.

Все замирают. И тогда мистер Б совершает свой первый настоящий акт прикладного всемогущества. За долю секунды он сосредотачивает все свои мысли на одном.

Раздается гулкое бум, и Боб попросту исчезает. Вот только что стоял здесь с ним. А вот – фух! И ничего. Тишина. Долгая.

– Ну ладно, – произносит наконец мистер Б – совсем негромко и даже с некоторой оторопью.

Эстель улыбается ему самой восхищенной, какие только бывают на свете, улыбкой.

– Хорошо сработано, – говорит она.

Снаружи продолжают плавать по воздуху рыбы. Я получил дело, для которого как будто и создан, думает мистер Б. Я должен навести порядок после Боба, после всплесков идиотского вдохновения, которые внушают всем мысль о его гениальности, но ничего, в сущности, не достигают. Мистер Б пытается прикинуть, сколько времени осталось до того, как рыбы начнут дохнуть и падать с неба, давя и убивая кого ни попадя, а потом еще сотни, тысячи их будут лежать на земле и гнить, создавая для здоровья людей опасность таких масштабов, что в сравнении с ней и Черная смерть^[18] покажется ерундой вроде мозоли на пятке.

Утром надо будет обдумать все, что следует предпринять. Он сядет за стол, отодвинет в сторону ожидающие его папки с молениями и возвратит рыбу в моря. Однако сейчас его внимания требует нечто более безотлагательное. Мистер Б поворачивается к Эстель.

– Вы останетесь? – нерешительно спрашивает он.

– Конечно, – отвечает она.

Конечно. Сердце его воспаряет.

Покамест, чтобы быть Богом, ему хватит и этого.

48

Люк садится в автобус, который довезет его до работы. Взгляд его, как и взгляды всех прочих, остается словно приклеенным к небу – к восхитительному спектаклю, престранному, вывернувшему наизнанку все, чего он когда-либо ожидал. Чудо совершилось лишь несколько часов назад, и Люк не может представить себе время, когда оно станет казаться не таким волшебным, не таким внушающим надежды, как сейчас.

Хотел бы я знать, что случится следом, думает он, пораженный и слегка напуганный зрелищем. Хорошо было бы остаться в башне, увидеть из нее, как мир являет новое чудо. Продолжение нормальной жизни он представить себе затрудняется, однако у него на руках животные, которые требуют заботы. И перед глазами его возникает образ Люси, что происходит в последнее время всякий раз, как он задумывается о… да почти обо всем. Над головой летают, красиво поблескивая, рыбы.

Черт. Прозевал остановку, автобус уже спускается с холма. Когда он встает снова, Люк видит вверху длинного склона стены из водонепроницаемого бетона, за которыми находится дельфиний бассейн. Он выскакивает из автобуса и начинает быстро подниматься на холм, чувствуя, как напрягаются сухожилия – ахилловы и те, что под коленями. День ясен и свеж, и, несмотря на неожиданно возникшую необходимость лезть в гору, Люка не покидает оптимизм, который еще и усиливается, когда он видит идущую впереди Люси (ах, почувствовать, пусть только на миг, идеальную синхронность жизни!). Если он поспешит, то нагонит Люси. «Кто бы мог подумать, что я встречу вас здесь? – скажет он ей, а следом: – Но почему же и нет? Мы живем в век чудес!»

Склон холма крут, а Люку приходится бежать. Люси, услышав свое имя, останавливается. На секунду он опирается, чтобы отдышаться, о ее плечо.

– Какой уик-энд! – говорит он.

Люси покачивает головой, лицо ее искажено горем.

– Мне о нем до конца жизни вспоминать не захочется.

– Но рыбы! – протестует Люк, взятый врасплох несчастным видом Люси. – Рыбы волшебны!

Люси же думает о возлюбленном, который у нее, как ей казалось, был, обо всем, чего она никак не может понять. Кто такой Боб? Что он имел в виду, говоря «что-то сделать с океанами»? А странное, ужасное поведение рыб? Это совпадение?

Люк, протянув руку, выхватывает из воздуха крошечного, бьющегося окунька. С миг продержав его в ладони, он берет Люси за запястье, вкладывает окунька в ее ладонь и нежно смыкает вокруг него пальцы девушки. Несмотря на свое настроение, Люси хихикает, подбрасывает рыбешку в небо. И та уплывает.

Люси вздыхает.

– Да, рыбы волшебны. Магия – великая и ужасная.

Мгновение миновало. Лицо Люси идет пятнами, глаза быстро моргают. Она отворачивается, чтобы Люк не увидел слез, и оба молча доходят до ворот, показывают пропуска и минуют щелкающий турникет.

Люк из деликатности притворяется, что не замечает ее горя, однако ему ужасно хочется заглянуть в глаза Люси и уверенно заявить, что все будет хорошо – все на свете.

Волна ревности, торжества и благородного гнева поднимается в нем, но в то же время он ощущает огромный прилив благодарности к Бобу, который оказался столь очевидной ошибкой.

Люси снова пытается отвернуться, однако Люк опережает ее. Берет за руку.

– Нашел я вашу капибару, – шепчет он ей на ухо. – Голубчик устроил себе становище на островке в полумиле отсюда. И жил там не в себе от счастья. Ну, может, оголодал немножко. Вернулся с радостью.

Лицо Люси светлеет – мгновенно, как у ребенка.

– Какой же вы молодец! – восклицает она, горе ее словно испаряется. Оно вернется, конечно, однако сейчас Люси обнимает Люка, сама не понимая, как на это решилась. Солнце, уже позолотившее день по краям, словно выбирает этих двоих, чтобы поцеловать.

Люк высвобождается из объятия, хватает Люси за руку, мозг его старается сберечь полученный им ненадолго отпечаток ее тела. Внезапно на Люка нападает ощущение дивной ясности, и он бежит рысцой, таща за собой Люси. Когда они добегают до клеток, та уже смеется. Руки ее Люк не отпускает. Они стоят под проплывающей над их головами невозможной рыбой, и смотрят на капибару Люси и (с некоторым неверием) друг на друга, и думают о чудесах.

Обоих наполняет надежда.

Над книгой работали

Перевод с английского Сергея Ильина

Литературный редактор Сергей Петров

Корректоры Зоя Скобелкина, Ольга Левина

Дизайнер-верстальщик Николай Кормер

Главный редактор Ксения Коваленко

Генеральный директор Татьяна Кормер

ООО «Издательство Альбус корвус»

www.albuscorvus.ru

info.albuscorvus@gmail.com

www.facebook.com/AlbusCorvus.books

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2020

Примечания

1

Бедняжка имеет в виду дислексию, конечно. – Здесь и далее, если не указано иначе, – примеч. перев.

(обратно)

2

Иннинг – часть бейсбольного матча, в которой команды поочередно играют в защите и нападении. – Примеч. ред.

(обратно)

3

«Подбрось колоду» (52 Pickup) – игра-розыгрыш, в которой перед не знающим «правил» человеком бросают на пол колоду карт и предлагают собрать карты с пола. – Примеч. ред.

(обратно)

4

Здесь Мона специально использует детский язык, чтобы ее слова не были поняты Экком: «Никаких зверюшек на обед». – Примеч. ред.

(обратно)

5

«Уитабикс» (Weetabix) – торговая марка цельнозерновых хлебцев из злаков. – Примеч. ред.

(обратно)

6

Калькуттская черная яма – название ямы в калькуттском форте Уильям, в которой в ночь на 20 июня 1756 г. погибли от удушья более ста пленных англичан, защищавших город. – Примеч. ред.

(обратно)

7

Точная цитата из Бытие, 6, 17: «И вот, Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни».

(обратно)

8

Намек на известные слова из пьесы У. Конгрива «Скорбящая невеста».

(обратно)

9

Во многие британские англиканские школы учеников принимают, исходя из их вероисповедания, поэтому, чтобы устроить ребенка в такую школу, многие родители идут на разного рода ухищрения, в частности, обращая их в соответствующую религию и принимая участие в проводимых церковью мероприятиях. – Примеч. ред.

(обратно)

10

Келли Джин – Американский актер, сыгравший главную роль в фильме-мюзикле «Поющие под дождем», который тут и подразумевается.

(обратно)

11

Отсылка к песне Swing What You Got свинг-группы 5 in Love.

(обратно)

12

«Бурдж-Халифа» – Самое высокое сооружение в мире (828 м), находится в Дубае.

(обратно)

13

До бесконечности (лат.).

(обратно)

14

Весьма красиво (фр.).

(обратно)

15

Откровение, 19, 16.

(обратно)

16

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. (Псалтырь, 22, 2.)

(обратно)

17

И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. (Бытие» 1, 21.)

(обратно)

18

Черная смерть – Пандемия чумы в середине XIV века в Азии, Европе, Северной Африке и Гренландии. – Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

Над книгой работали

*** Примечания ***