Шрам: Легионер [Сим Симович] (fb2) читать онлайн

Сим Симович Шрам: Легионер

Глава 1

Песок забивался в каждую щель. В складки ткани, под ремни разгрузки, между зубами, в уголки глаз. Ветер гнал его волнами по выжженной равнине, и колонна шла сквозь эту мутную завесу, растянувшись на полтора километра. Сорок два градуса по Цельсию. Вторая половина дня. Солнце висело справа, белое и злое, превращавшее небо в раскалённую жестяную крышу. Под ногами хрустела соль, смешанная с красноватой пылью. Вода в фляге была тёплой, как чай, и пахла пластиком и хлоркой. Дюбуа пил маленькими глотками, считая их. Ещё двенадцать километров до лагеря. Ещё четыре часа. Может, пять, если кто-нибудь свалится с тепловым ударом.

Лямки рюкзака врезались в плечи, тридцать килограмм давили на позвоночник, FAMAS тянул шею кожаным ремнём. Под шлемом волосы слиплись от пота, по спине текли солёные ручьи, пропитывая камуфляж до самого пояса. Ботинки натёрли пятки до крови ещё вчера, теперь каждый шаг отдавался тупой болью, но это была хорошая боль — привычная, понятная, та, что говорила: ты ещё жив, ещё идёшь, ещё в строю. Дюбуа смотрел в спину Малика, алжирца из второго отделения, широкоплечего ублюдка с татуировкой скорпиона на шее. Малик шёл ровно, не сбиваясь, автомат на груди, голова чуть опущена. Профессионал. Может, действительно служил в их армии, как говорил, а может, просто не первый раз марширует через эту богом забытую сковородку.

Справа, метрах в десяти, плёлся Лебланк. Парень из Тулузы, белобрысый и тощий, с лицом, обгоревшим до состояния варёного рака. Ему было плохо. Видно по шагу — волочил ноги, качался. Идиот выпил всю воду ещё утром, теперь расхлёбывал. Дюбуа видел, как капрал Бернар обернулся, посмотрел на Лебланка, покачал головой и продолжил идти. Не остановил, не подбодрил, не дал воды. Так было правильно. Легион учил простым вещам: если ты тупой — ты страдаешь, если ты слабый — ты умираешь, если ты выживаешь — значит, чему-то научился. Дюбуа прошёл эту школу в Обани, потом в Джибути, теперь здесь, в Северном Мали, где воздух был похож на раскалённый выдох домны, а местные резали глотки за пачку сигарет и три патрона.

— Шрам, воды, — хрипло попросил Ковальски, поляк из его отделения, шедший слева.

Дюбуа не ответил. Посмотрел на него, увидел красные глаза, потрескавшиеся губы, судорожное сглатывание. Ковальски держался. Протянул флягу. Поляк кивнул, отпил два раза, вернул. Не сказал спасибо. Не надо было. Они были в одном отделении, а в отделении либо помогают, либо сдыхают по одиночке.

— Мать вашу, когда уже, — простонал кто-то сзади. Немец, наверное. Шульц или как его там.

— Заткнись, — рявкнул сержант Дюмон, шедший сбоку колонны. Голос как наждак по металлу. — Экономь воздух.

Колонна молчала. Только хруст подошв по соли, звон железа, тяжёлое дыхание. Иногда кашель. Иногда чей-то мат, сдавленный и короткий. Дюбуа смотрел вперёд, туда, где горизонт плавился в мареве, где небо и земля сливались в одно белёсое марево. Там, за этим маревом, была взлётная полоса, ангары, палатки, вода в цистернах, тень. Но это было далеко. А здесь было только солнце, песок и шаг за шагом.

Он не думал ни о чём. Голова была пустой, как и положено на марше. Думать — значит уставать быстрее. Надо было просто идти. Ставить ногу, переносить вес, ставить другую ногу. Считать шаги, если хочется. Или не считать. Смотреть в спину впереди идущего. Дышать. Терпеть. Это он умел.

В России его звали по-другому. Там было другое имя, другая жизнь, другие причины просыпаться по утрам. Но Россия осталась за спиной, за границей, за прошлым, которое он вырезал из себя, как гнилое мясо. Теперь он был Пьер Дюбуа. Легионер. Второй класс. Второй ПВ, третья рота, два РЕП. Парашютист. Рядовой. Солдат. Шрам — потому что шрам через всю правую скулу, от виска до подбородка, белый, неровный, старый. Никто не спрашивал, откуда. В Легионе не спрашивали.

Лебланк упал в четыре тридцать. Осел на колени, потом завалился набок, рюкзак утянул его на спину. Лежал и хрипел, как рыба на берегу. Колонна не остановилась. Бернар кивнул двоим из арьергарда, те подняли Лебланка, сняли рюкзак, распределили между собой. Сам Лебланк шёл теперь между ними, держась за их ремни, волоча ноги. Его вырвало через пять минут — желчью и водой. Лицо стало серым.

— Довести, — сказал Дюмон. — До лагеря.

— Так точно, — ответил один из арьергардников, капрал-шеф Сантос, бразилец с мёртвыми глазами.

Дюбуа шёл дальше. Его это не касалось. Лебланк был не из его отделения. Если помрёт — подохнет по собственной глупости. Если выживет — запомнит урок. Легион был прост и понятен, как удар в челюсть.

Лагерь появился в шесть десять. Сначала антенны на фоне неба, потом колючая проволока, потом ангары и палатки, серо-песочные, сливающиеся с землёй. Часовые на вышках. Две БМП у ворот. Триколор на флагштоке, обвисший без ветра. Колонна дошла до КПП, остановилась, построилась. Лейтенант Моро принял доклад, осмотрел строй, кивнул.

— Отбой. Осмотр оружия через час. Ужин в семь.

Строй рассыпался. Легионеры поплелись к палаткам, оставляя на песке мокрые следы пота. Дюбуа скинул рюкзак у своей койки, поставил автомат к стенке, снял разгрузку. Вся одежда была мокрой, от тела шёл кислый запах. Руки тряслись — обезвоживание. Пальцы разжимались с трудом. Выпил остатки из фляги, рухнул на койку. Закрыл глаза. Темнота накатила сразу, густая и вязкая.

Разбудил его Ковальски, толкнув в плечо.

— Шрам. Оружие.

Дюбуа открыл глаза. В палатке было душно, пахло потом, грязной тканью и маслом. Он сел, взял FAMAS, начал разбирать. Автоматически, не думая. Руки делали всё сами. Извлёк магазин, дослал патрон в патронник, спустил курок, отстегнул цевьё, вытащил затворную раму, проверил ствол. Чисто. Протёр ветошью, смазал. Собрал обратно. Проверил прицел, спусковой механизм, предохранитель. Всё работало.

— Нормально, — сказал Ковальски, сидя напротив со своим оружием.

Дюбуа кивнул.

— Лебланк?

— В лазарете. Капельница. Жить будет.

— Дурак.

— Да.

Они допили воду из канистры, стоявшей у входа. Холодной не было, была тёплая и затхлая, но лучше, чем ничего. Ужин был в столовой-палатке: рис, консервы, хлеб чёрный, как подошва, кофе. Дюбуа ел медленно, пережёвывая каждый кусок. Тело требовало соль и калории, он давал ему то, что могло. Вокруг сидели остальные: Малик, Сантос, Дюмон, немцы, испанцы, поляки, румыны, африканцы. Лица уставшие, обгоревшие, небритые. Шрамы, татуировки, короткие стрижки. Легионеры. Отовсюду и ниоткуда. Люди, у которых не было прошлого или которые не хотели его помнить. Армия последнего шанса. Клоака и братство одновременно.

— Завтра патруль, — сказал Дюмон, проходя мимо их стола. — Вторая секция. Проверка деревень на северо-востоке. Выход в пять утра.

— Так точно, — откликнулся Малик.

Дюбуа ничего не сказал. Просто кивнул. Патруль значит патруль. Деревни значит деревни. Может, будет контакт, может, нет. Неважно. Он доел, вышел из палатки, закурил. Сигарета была крепкой, дешёвой, французской. Дым обжигал горло. Солнце садилось, небо краснело, пустыня темнела. Где-то вдали выли шакалы. Ветер стих. Становилось прохладнее.

Пьер Дюбуа, он же Шрам, стоял и курил, глядя на горизонт. Думал ли он о завтрашнем патруле? О возможной засаде? О том, что пуля не выбирает? Нет. Он вообще ни о чём не думал. Просто стоял, курил и ждал, когда солнце окончательно уйдёт за край земли.

Так проходили дни в Легионе. Один за другим. Жаркие, пыльные, бесконечные. И где-то среди этих дней, среди песка и крови, русский парень по имени Пьер забывал, кем он был раньше, и становился тем, кем должен был стать.

Выжившим.

Три дня спустя их погрузили в грузовики. Четыре ГАЗа, старые, ещё советские, купленные у какой-то африканской армии за бесценок. Кузова открытые, металл раскалённый, скамейки жёсткие. Двенадцать человек в каждый грузовик, рюкзаки между ног, оружие стволами вверх. Вторая секция, третья, плюс взвод поддержки с миномётами и пулемётами. Командир — капитан Леруа, жилистый корсиканец с лицом, похожим на топор. Брифинг был короткий: передовой пост Тин-Заутин, триста километров на север, где кончалась карта и начиналась настоящая пустыня. Задача — прочёсывать окрестности, давить на местных, ловить бедуинов с оружием, резать каналы контрабанды. Срок — две недели, может, три. Снабжение на месте, связь через спутник. Вопросы? Вопросов не было.

Колонна выехала в полдень, когда жара била по глазам, как удар кулака. Дюбуа сидел у борта, рядом с Ковальски и Маликом. Напротив — Сантос, румын Попеску, испанец Гарсия. Лица закрыты шемагами от пыли, только глаза видны, прищуренные, красные. Грузовик трясло на ухабах, подвеска скрипела, мотор ревел, выдавая густой чёрный дым. Шоссе кончилось через час, дальше пошла грунтовка, потом просто след в песке, потом вообще ничего — только бескрайняя равнина, каменистая, выжженная, мёртвая.

Дюбуа смотрел на пейзаж и думал, что здесь нечего защищать. Ни городов, ни полей, ни людей. Только камни, соль, редкие кусты верблюжьей колючки. Но Легион шёл сюда не защищать. Легион шёл, потому что Франция сказала идти, потому что где-то наверху кто-то решил, что эта земля важна — нефть, уран, политика, что угодно. А легионер не спрашивал зачем. Легионер брал автомат, рюкзак и шёл туда, куда его посылали. В Чад, в Мали, в Афганистан, в Гвиану. Неважно где. Неважно кого гонять или убивать. Приказ есть приказ. Дюбуа понимал это с первого дня в Обани, когда капрал разбил ему нос за то, что он задал вопрос. Понимание пришло вместе с кровью, стекавшей на форму. Не задавай вопросов. Делай, что сказано. Живи.

Грузовик подпрыгнул на камне, все качнулись, Попеску выругался по-румынски, длинно и грязно. Гарсия усмехнулся. Ковальски смотрел в пустоту, покачиваясь в такт тряске, губы шевелились беззвучно — считал что-то или молился. Малик дремал, откинув голову на борт, руки на автомате. Дюбуа курил, прикуривая одну сигарету от другой, ветер сдувал дым, песок забивался под ногти.

К вечеру пейзаж изменился. Появились дюны, красноватые, высокие, с острыми гребнями. Колонна петляла между ними, грузовики кренились на поворотах, колёса буксовали, водители матерились. Солнце садилось быстро, превращая небо в полыхающую рану — оранжевое, красное, фиолетовое. Тени стали длинными, температура упала. Дюбуа накинул куртку. Ночью здесь было холодно, градусов десять, а днём сорок пять. Пустыня била с двух сторон.

Лагерь разбили у подножия дюны. Грузовики поставили в круг, между ними — палатки, в центре — костёр, который развели из ящиков и верблюжьего дерьма. Часовых расставили по периметру. Дюбуа получил смену с двух до четырёх утра. До этого он ел консервы холодными, запивая водой, слушал, как Сантос рассказывал про Бразилию, про фавелы, про то, как его банда воевала с полицией, пока его не завербовали в Легион вместо тюрьмы. Голос Сантоса был монотонный, бесцветный, как у человека, пересказывающего чужую жизнь. Может, так и было. Может, тот пацан из Рио-де-Жанейро, резавший глотки за кокаин, давно умер, а этот Сантос — просто оболочка, наполненная приказами и рутиной.

Дюбуа не рассказывал ничего. Его не спрашивали. Шрам молчал всегда, и все привыкли. Если он говорил — значит, было важно. Если молчал — значит, не было. Просто. В Легионе многие были такими. Люди, сбежавшие от слов, от объяснений, от необходимости притворяться. Здесь можно было просто быть солдатом. Стрелять, маршировать, выполнять. Не надо было улыбаться, не надо было лгать о том, что всё хорошо. Всё было плохо, и все это знали, и никто не делал вид, что иначе.

Ночью он стоял на посту, вглядываясь в темноту. Луна была тонкая, звёзд — миллионы, яркие, холодные. Пустыня дышала вокруг, тихая, огромная, безразличная. Где-то лаяла лиса. Где-то шуршал песок, сдуваемый ветром. Дюбуа держал автомат наготове, палец возле спускового крючка, взгляд по сторонам. Бедуины любили ночь. Подползали бесшумно, резали часовых, исчезали. Или стреляли с дюн, короткими очередями, и уходили, пока ты понимаешь, откуда прилетело. Призраки пустыни, говорили о них. Хитрые, выносливые, знающие каждый камень. С АК, со старыми винтовками, с ножами. Резали за деньги, за веру, за обиду, за то, что ты чужой на их земле.

Дюбуа не считал их врагами. Просто целями. Или угрозой. Он не злился на них, не ненавидел. Убивать без ненависти проще. Это тоже было уроком Легиона. Ненависть делает тебя небрежным. Профессионал убивает спокойно, как работу. Прицелился, выстрелил, пошёл дальше.

Смену сдал Малику в четыре утра, рухнул в спальник, провалился в сон без сновидений. Подъём в шесть. Рис с тушёнкой на завтрак. Свернули лагерь за полчаса, снова в грузовики, снова тряска, пыль, жара. К полудню добрались до Тин-Заутина.

Пост был маленький, жалкий. Два барака из ржавого железа, вышка из металлических труб, колючая проволока по периметру, дизель-генератор, рычащий под навесом. Цистерна с водой, заляпанная птичьим дерьмом. Флаг на шесте, порванный ветром. Гарнизон — двадцать человек, небритые, грязные, с глазами тех, кто слишком долго смотрел в пустоту. Командир — старший лейтенант Бертран, тощий, желтолицый, говоривший медленно, с паузами, как будто забывал слова. Он показал им казарму — барак с койками вповалку, жарой, как в печи, запахом мочи и плесени. Показал склад — ящики с патронами, гранаты, мины, всё покрыто песком. Показал карту на стене: окрестности, деревни, колодцы, тропы.

— Бедуины везде, — сказал Бертран. — Приходят, уходят. Стреляют редко, но метко. Два моих уже в цинке. Будьте осторожны. Они знают пустыню. Вы — нет.

Леруа кивнул.

— Начнём с утра. Проверим ближайшие деревни. Если найдём оружие — конфискуем. Если найдём боевиков — ликвидируем.

— Хорошо, — сказал Бертран без энтузиазма. — Только не ждите благодарности. Они вас ненавидят. Всех нас ненавидят.

— Мы не за благодарностью приехали, — ответил Леруа.

Дюбуа слушал, стоя у стены, автомат на груди. Ему было всё равно, ненавидят или нет. Он видел ненависть в глазах чеченцев, когда служил. Видел её в глазах местных здесь, в Мали. Ненависть ничего не меняла. Пули всё равно летели, кровь всё равно лилась, война всё равно продолжалась. А он был только винтик в этой машине, маленький, ржавый, но крутящийся. Легионер. Солдат на краю карты, гоняющий бедуинов со ржавыми АК, потому что приказ есть приказ.

Ночью он лежал на койке, слушая, как ветер воет за стенами, как скрипит железо, как похрапывает Ковальски, как Гарсия бормочет во сне. Под потолком ползла ящерица, медленная, бледная. Дюбуа закрыл глаза. Завтра будет патруль. Может, стрельба. Может, кто-то умрёт. Может, он сам. Неважно. Здесь, на краю пустыни, в этом ржавом бараке, окружённом песком и тишиной, ничего не было важно. Была только служба. Только автомат, рюкзак, приказ.

Только это и держало его в живых.

Выехали в пять утра, когда небо только начинало сереть на востоке. Три грузовика, сорок человек, патроны, гранаты, вода. Цель — деревня Тахелт, сорок километров на северо-восток. Информация от Бертрана: там прячется оружие, там останавливаются боевики, идущие с севера. Может, правда, может, слухи. Проверить. Зачистить. Двигаться дальше.

Дюбуа сидел в кузове, проверяя магазины. Тридцать патронов в каждом, четыре магазина на разгрузке, один в автомате. Сто пятьдесят выстрелов. Достаточно. Две гранаты, нож, фляга. Всё на месте. Руки работали автоматически, мозг был пустой, тело готовилось к тому, что будет. Адреналин ещё не поднялся, это случится потом, когда начнётся. Сейчас была только концентрация, холодная и плотная.

Рядом Ковальски жевал резинку, челюсти двигались мерно. Малик читал молитву беззвучно, губы шевелились. Сантос смотрел в пустоту. Гарсия курил. Все делали то, что помогало им собраться перед боем. У каждого свой ритуал. У Дюбуа ритуалом была проверка оружия. Пять раз, десять, сколько нужно. Пока пальцы помнят, где что находится.

Грузовики шли по пустыне, петляя между камнями и кустами. Пыль висела облаком. Солнце встало, красное, злое, начало нагревать воздух. К семи утра было уже за тридцать. Деревня появилась внезапно, за грядой холмов — скопление глинобитных домов, может, двадцать построек, плоские крыши, узкие улочки. Загоны для коз. Колодец в центре. Пальмы, чахлые, пыльные. Дым от костров.

Грузовики остановились в полукилометре, двигатели заглушили. Тишина. Только ветер и далёкий крик козы. Леруа собрал командиров отделений, показал план на карте. Три группы: одна с севера, одна с запада, одна — резерв на выходе с юга. Окружить, войти, проверить каждый дом, собрать мужчин, обыскать. Оружие конфисковать, боевиков задержать. Правила просты: если стреляют — стрелять в ответ, если бегут с оружием — стрелять, если поднимают руки — не стрелять. Гражданских не трогать, если они не мешают. Женщин и детей — в сторону, под охрану.

— Сопротивление? — спросил сержант Дюмон.

— Возможно, — ответил Леруа. — Будьте готовы.

Развернулись, пошли. Дюбуа был во второй группе, северный заход. Десять человек, Дюмон впереди, пригнувшись, автомат на изготовку. Двигались быстро, перебежками, от камня к камню, от куста к кусту. Дюбуа дышал ровно, смотрел на дома впереди, на окна, на крыши. Где может сидеть стрелок. Где засада. Сердце билось чаще, адреналин начал подниматься, сладкий, липкий, сужающий зрение до туннеля. Пальцы крепче сжали автомат. Язык прилип к нёбу. Рот сухой.

Добрались до первого дома. Дюмон знаком показал: Малик, Гарсия — справа, Сантос, Попеску — слева, остальные — прикрытие. Дюбуа остался снаружи, прижался к стене, смотрел на улицу. Жара била в лицо, пот стекал в глаза, щипал. Слышал, как Малик бьёт ногой в дверь, как кричит по-арабски: «Выходи! Руки вверх!» Слышал женский визг, детский плач, мужской мат. Потом тишина. Малик вышел, мотнул головой: «Чисто».

Пошли дальше. Второй дом, третий. То же самое. Выбивали двери, орали, загоняли людей на улицу. Мужчин — на колени, руки за голову. Женщин — отдельно, с детьми. Обыскивали, проверяли документы, переворачивали всё в домах. Мешки с зерном, циновки, котлы, тряпки. Нищета и пыль. Никакого оружия. Только старый револьвер у одного деда, ржавый, без патронов. Конфисковали. Дед плевался и ругался, пока его не ударили прикладом в живот. Замолчал, согнулся, хрипел.

Выстрел прозвучал с юга. Один, потом очередь, потом длинная трель автоматного огня. Эхо покатилось по деревне. Дюбуа инстинктивно присел, автомат на плечо, палец на спуске. Дюмон в рацию: «Контакт? Докладывайте!» Треск, помехи, голос капрала из третьей группы: «Контакт, южная окраина, двое с оружием, отходят к пальмам, преследуем!» Ещё выстрелы, короткие, злые.

— Продолжаем, — рявкнул Дюмон. — Быстрее!

Вошли в следующий дом. Дверь не заперта, открылась легко. Внутри темно, воняет козьим дерьмом и прокисшим молоком. Глаза привыкали к полумраку. Комната маленькая, глинобитные стены, земляной пол. Очаг в углу, тлеющие угли. Женщина у стены, закрыла лицо платком, дрожит. Рядом двое детей, мелкие, грязные, с огромными глазами. Дюбуа обошёл комнату, проверил углы, заглянул за перегородку. Там ещё одна комната, пустая. Мешок в углу. Пнул ногой — высыпалась мука. Ничего.

Обернулся. Ковальски у двери, прикрывает. Малик обыскивает очаг, разгребает угли прикладом. Женщина закричала, что-то по-арабски, истерично, захлёбываясь. Малик не обратил внимания. Нашёл что-то, вытащил. Длинный свёрток, завёрнутый в тряпку. Развернул. АК-47, старый, потёртый, но смазанный, чистый. Магазин полный. Малик поднял автомат, показал Дюмону.

— Вот и гостинец.

Дюмон схватил женщину за плечо, развернул, сорвал платок. Лицо старое, морщинистое, в слезах. Орала что-то, плевалась. Дюмон ударил её по лицу, не сильно, больше для заткнись. Женщина захлебнулась, замолчала, смотрела с ненавистью.

— Где мужик? — спросил Дюмон по-арабски, ломано, с акцентом.

Женщина молчала. Дюмон ещё раз ударил, ребром ладони, коротко. Она упала на колени, кровь пошла из носа. Дети заплакали. Дюбуа смотрел на это без эмоций. Так было надо. Оружие значит боевик, боевик значит информация. Информация важнее, чем разбитый нос старухи.

— Говори, мразь, — Дюмон наклонился. — Где он?

Женщина ткнула пальцем на юг, в сторону пальм, всхлипывала, давилась кровью. Дюмон выпрямился, плюнул, вышел на улицу. В рацию: «Один боевик отсюда, ушёл на юг, направление пальмы. Вооружён. Уничтожить».

— Принято, — ответил голос Леруа.

Снаружи стрельба стихла. Потом снова очередь, потом тишина. Дюбуа вышел из дома, встал у стены, закурил. Руки не дрожали. Внутри была пустота, холодная, привычная. Он не думал о женщине, о крови на её лице, о плачущих детях. Это была работа. Грязная, мерзкая, но работа. Легион учил: если ты начинаешь думать, ты начинаешь ломаться. Не думай. Делай. Живи.

Привели троих мужиков из соседних домов, поставили на колени рядом с остальными. Человек десять уже сидели, руки за головами, лица хмурые, злые. Один плевался, его били, он замолчал. Обыскали всех, нашли ещё два ножа, один пистолет, старый французский МАС 50. Конфисковали. Забрали документы, фотографировали лица. Все мужчины выглядели одинаково: худые, обветренные, с чёрными бородами, в грязных галабиях. Кто из них боевик, кто просто пастух — без разницы. Все подозрительные. Все потенциально опасные.

С юга вернулась третья группа. Тащили тело. Мужик лет тридцати, худой, в тёмной одежде, грудь в крови. Бросили рядом с колодцем. Дюбуа посмотрел. Лицо было мёртвым, глаза открыты, смотрели в небо. Дырка в груди, размером с кулак. Вышла навылет, спина разворочена. Попали из пулемёта, наверное. Рядом положили АК, тоже старый, с деревянным прикладом.

— Ещё один сбежал, — доложил капрал. — Ушёл в горы. Не догнали.

— Чёрт, — выругался Леруа. — Сколько их тут было?

— Минимум трое. Один труп, один ушёл, один хрен знает где.

— Продолжаем зачистку. Проверить все дома. Каждый угол.

Пошли дальше. Дом за домом. Выбивали, обыскивали, переворачивали. Нашли ещё оружие: два АК, один карабин, гранату РГД. Нашли патроны, завёрнутые в тряпки. Нашли рацию. Всё сложили в кучу на площади у колодца. Мужиков согнали туда же, теперь их было двадцать. Женщины и дети сидели отдельно, под охраной Попеску и Гарсии.

Леруа допрашивал через переводчика, местного паренька, который служил во французской армии. Спрашивал про боевиков, про склады, про пути. Мужики молчали или врали. Один сказал, что оружие старое, от дедов, для защиты от шакалов. Леруа плюнул ему в лицо, ткнул носком ботинка в гранату. «От шакалов гранаты?» Мужик замолчал. Другой сказал, что боевики были, приходили три дня назад, брали еду, ушли. Куда — не знает. Леруа велел забрать его отдельно, для дальнейшего допроса.

Солнце поднялось высоко, жара стала невыносимой. Дюбуа пил воду из фляги, маленькими глотками, стоял в тени дома, наблюдал. Деревня была тихая, подавленная, битая. Женщины плакали, дети дрожали, мужики сидели на коленях, ненавидя молча. Обычная картина. Обычный рейд. Дюбуа видел такое в Чечне, видел здесь. Везде одинаково: страх, ненависть, унижение. Война без фронта, война в грязи, где враг похож на мирного, где каждый дом может быть укрытием, каждый мужик — боевиком.

Проверили последний дом. Там была только старуха, без зубов, слепая. Ничего не нашли. Зачистка закончена. Леруа отдал команду собираться. Оружие и рацию погрузили в грузовик. Троих мужиков взяли с собой для допроса. Остальных отпустили. Труп оставили на площади, пусть сами хоронят.

Перед уходом Дюбуа обернулся, посмотрел на деревню. Женщины уже подняли труп, несли куда-то. Мужики стояли, глядя на грузовики, лица каменные. Дети попрятались. Старуха у колодца качала головой и причитала. Деревня выглядела как разграбленная, избитая, сломанная. Может, там и правда были боевики. Может, только один, случайный. Может, оружие держали для защиты. Неважно. Рейд выполнен, оружие изъято, подозреваемые задержаны. Отчёт будет написан, галочка поставлена. Война продолжится.

Грузовики развернулись, двинули назад, оставляя за собой облако пыли. Дюбуа сидел на скамье, автомат между ног, смотрел на удаляющуюся деревню. Она становилась меньше, потом растворилась в мареве, исчезла. Как будто её и не было. Как будто ничего и не было. Только пыль, жара и усталость. И где-то там, в горах, убегал второй боевик, который расскажет другим, как пришли французы, как били женщин, как взяли людей. И ненависть станет крепче, и в следующий раз, может, будет засада, мины, снайпер. Круг замкнётся. Колесо продолжит крутиться.

Дюбуа закрыл глаза, откинул голову на борт грузовика. Тело болело, во рту был вкус пыли и крови. Он не чувствовал ни гордости, ни вины. Только пустоту. Легионер на краю пустыни, выполняющий приказ. Гоняющий людей со ржавыми АК, потому что таков был долг. Неважно где, неважно кого. Приказ есть приказ.

Грузовик трясло на ухабах, и Дюбуа покачивался в такт, безмолвный, тяжёлый, живой.

Самолёт сел в Марсель-Прованс в восемь утра. Военно-транспортный, старый «Транзаль», брюхо набитое рюкзаками, ящиками, оружием и усталыми людьми. Четыре часа полёта из Бамако, через Нджамену, с дозаправкой в воздухе. Дюбуа сидел на откидном сидении вдоль борта, голова откинута, глаза закрыты, но не спал. Просто отключился, ушёл внутрь себя, туда, где не было ни звука турбин, ни запаха солярки и пота, ни храпа Ковальски рядом. Два месяца в Мали, в пыли, в жаре, в деревнях, где каждый второй либо боевик, либо готов им стать. Два месяца патрулей, зачисток, засад. Трое убитых в роте, семеро раненых. Дюбуа не получил ни царапины. Везло. Или просто умел быть незаметным, быстрым, правильным. Не важно. Он вернулся целым. Снова.

Когда трап опустился и они вышли на бетон, ударил холод. Ноябрь, Марсель, плюс двенадцать, а после сорока пяти в Африке казалось, что попал в морозилку. Дюбуа поёжился, накинул куртку. Небо серое, низкое, моросил дождь. Влажность проникала в кости, непривычная, тяжёлая. Запахи другие: керосин, море, городская вонь — выхлопы, мусор, еда. Не песок, не дым костров, не козье дерьмо. Цивилизация. Дюбуа не был уверен, что ему это нравится.

Автобусы довезли их до казарм Легиона на окраине, старый комплекс, обнесённый стеной, серые здания, плац, флагшток. Здесь была штаб-квартира 1-го парашютно-десантного полка, здесь они базировались между ротациями. Разгрузились, сдали оружие в арсенал, получили увольнительные на три дня. Душ, смена одежды, и можешь валить куда хочешь. В город, к бабам, в бар, домой — если есть куда. У Дюбуа дома не было. Был только Легион.

Он оделся в гражданское: джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам на лице, тяжёлый взгляд — всё равно видно, кто ты. Солдат. Легионер. Чужой. Вышел за ворота вместе с Ковальски и Маликом. Поляк хотел в центр, к девкам. Малик — в мечеть, потом к родственникам, у него тут дядя жил, где-то в северных кварталах. Дюбуа просто шёл, без цели, руки в карманах, плечи опущены, глаза по сторонам. Привычка. На войне не расслабляются. Даже здесь, в Марселе, в тылу, на родной земле Франции.

Сели на автобус, поехали в город. Марсель встретил шумом, грязью, толпой. Узкие улицы, старые здания, облезлая штукатурка, граффити на стенах. Арабские лавки, кебабные, магазины с табличками на арабском и французском. Женщины в хиджабах, мужики в спортивках, пацаны на углах, музыка из машин — рэп, что-то восточное, громкое, aggressive. Марсель всегда был такой — портовый город, котёл национальностей, где французов меньше, чем всех остальных. Алжирцы, марокканцы, тунисцы, сенегальцы, коморцы. Африка по ту сторону Средиземного моря. Те же лица, что в деревнях Мали, только в другой одежде, на другом фоне.

Дюбуа вышел на остановке возле Старого порта, пошёл по набережной. Дождь усилился, серая вода в порту, лодки качались на волнах, чайки орали. Кафе, туристы — немного, не сезон — торговцы сувенирами. Он зашёл в бар, заказал пиво, сел у окна. Пиво было холодное, горькое, хорошее. Первое нормальное пиво за два месяца. В Африке пили только воду, иногда тёплое пойло из местных бутылок, если везло. Дюбуа пил медленно, смотрел на улицу. Люди шли мимо, спешили, прятались под зонтами. Обычная жизнь. Мирная. Безопасная. Далёкая.

Он чувствовал себя не на месте. Как призрак, просочившийся из одного мира в другой. Там, в Мали, всё было просто: есть враг, есть приказ, есть автомат. Стреляешь, маршируешь, выживаешь. Здесь всё сложно: законы, правила, улыбки, вежливость. Притворство. Дюбуа разучился притворяться. Может, никогда и не умел.

Вышел из бара, пошёл дальше. Малик отделился, свернул к мечети, помахал рукой на прощание. Ковальски потащился в квартал красных фонарей, ухмыляясь. Дюбуа остался один. Шёл по улицам, мимо магазинов, мимо рынка, где торговали рыбой и овощами, где кричали на пяти языках, где пахло специями и мусором. Шёл через северные кварталы, арабские, где дома стояли плотно, где бельё сушилось на балконах, где на углах жгли мусор в бочках, где мужики сидели на корточках, курили, смотрели исподлобья.

Здесь его заметили сразу. Белый, коротко стриженный, военная выправка, тяжёлый взгляд, шрам через пол-лица. Легионер. Солдат. Враг. Дюбуа видел, как меняются лица, как разговоры стихают, как взгляды следят за ним. Ненависть была осязаемой, густой, как дым. Эти люди знали, где он был, что делал. У многих тут родственники в Алжире, в Мали, в Чаде. У многих друзья или братья воевали против Франции, против Легиона. Для них он был оккупантом, карателем, убийцей. Колониалистом в форме.

Он не ускорял шаг, не отводил взгляд. Шёл ровно, спокойно, руки в карманах. Внутри поднималось знакомое напряжение, острое, собранное. Он был готов. Если начнётся — начнётся. Нож в кармане, приёмы в мышцах, инстинкты наточены. Он не боялся. Просто был готов.

Прошёл мимо группы молодых алжирцев, человек пять, в спортивных костюмах, с бейсболками. Они стояли у подъезда, курили, слушали музыку из телефона. Один плюнул в его сторону, попал на асфальт рядом. Другой что-то сказал по-арабски, остальные засмеялись. Дюбуа не остановился. Прошёл мимо. Слышал, как они орут вслед: «Убирайся отсюда, солдат! Тут не Африка! Здесь тебе не рады!» Потом мат, грязный, злой. Дюбуа не обернулся. Продолжил идти.

Ненависть была везде. В граффити на стенах: «Легион — убийцы», «Французы, убирайтесь из Африки», «Смерть оккупантам». В плакатах, налепленных на фонарные столбы: фотографии убитых детей, разрушенных домов, текст на французском и арабском, обвинения в военных преступлениях. В листовках, разбросанных по тротуару, промокших от дождя. В лицах старых арабов, смотревших на него из окон, из-за прилавков. Он был врагом здесь, на родине, так же, как был врагом там, в пустыне.

Дюбуа дошёл до площади, остановился у фонтана, закурил. Дождь лил сильнее, куртка промокла, волосы слиплись. Он стоял, курил, смотрел на небо. Серое, низкое, чужое. Франция не была его домом. Россия тоже перестала быть. Домом был Легион — казарма, плац, автомат. Но и это был дом только формально. Настоящего дома не было. Нигде.

Группа марокканцев вышла из кафе, заметила его, остановилась. Мужики постарше, лет тридцати, в кожанках, с жёсткими лицами. Один шагнул вперёд, широкоплечий, с бородой.

— Ты легионер? — спросил по-французски, с акцентом.

Дюбуа посмотрел на него, не ответил.

— Я спросил, ты легионер?

— Да, — сказал Дюбуа. Голос спокойный, ровный.

— Ты был в Мали?

— Да.

Мужик шагнул ближе. Остальные подтянулись, встали полукругом. Пятеро. Дюбуа не двинулся, продолжал курить. Считал дистанции, углы, кто где стоит. Правая рука в кармане, на рукоятке ножа.

— Мой брат был там, — сказал мужик. — Ты, может, его убил. Может, в какой-нибудь деревне. Может, в спину.

— Может, — согласился Дюбуа.

— Ты не отрицаешь?

— Нет. Я делал свою работу. Твой брат делал свою. Если он поднял оружие — я стрелял.

Мужик дёрнулся, кулак сжался. Дюбуа напрягся, готовый. Но мужик не ударил. Просто стоял, дышал тяжело, смотрел с ненавистью. Потом плюнул Дюбуа под ноги.

— Убирайся. Пока я не передумал.

Дюбуа затушил сигарету о подошву, развернулся, пошёл. Медленно, не торопясь. Спина была открыта, но он знал — не ударят. Не здесь, не при свидетелях, не в центре города. Здесь были полиция, камеры, законы. Если бы это была тёмная улица, пустырь, подворотня — другое дело. Там бы попробовали. Но здесь они только плюются словами и слюной.

Он шёл обратно к казармам, мимо тех же улиц, тех же кварталов. Ненависть сопровождала его взглядами, шёпотом, плевками на асфальт. Марсель не любил легионеров. Марсель не любил солдат, воевавших в чужих войнах, за чужие интересы, против тех, кто теперь жил здесь, работал, рожал детей, становился частью города. Для города Легион был пережитком колониального прошлого, грязным инструментом грязной политики. Для легионеров город был чужой территорией, где их терпели, но не уважали.

Дюбуа вернулся в казармы к вечеру, промокший, холодный, усталый. Прошёл мимо караула, показал пропуск, зашёл в барак. Ковальски храпел на койке, пьяный, довольный. Малик сидел на полу, читал Коран, покачивался. Гарсия чистил ботинки. Всё было как обычно.

Дюбуа лёг на свою койку, закинул руки за голову, смотрел в потолок. Думал о Мали, о деревне Тахелт, о женщине с разбитым носом, о трупе у колодца. Думал о Марселе, о ненависти в глазах марокканца, о плевке под ноги. Два берега одного моря. Два фронта одной войны. Там его ненавидели, потому что он пришёл с автоматом. Здесь ненавидели, потому что он вернулся живым.

Легионер был чужим везде. Это была цена. За новое имя, за побег от прошлого, за право служить и убивать без вопросов. Цена — быть изгоем, волком-одиночкой, солдатом без родины и без дома. Дюбуа принял эту цену давно. Ещё в России, когда резал старую жизнь, как гнилое мясо. Принял и не жалел.

Он закрыл глаза. За окном лил дождь, где-то орала сирена, гудели машины. Марсель жил своей жизнью, злой, грязной, чужой. А Дюбуа лежал в казарме Легиона, за высокой стеной, отделённый от этого города и этого мира. Солдат на привале. Шрам на теле Франции. Живой, молчаливый, опасный.

Через три дня их снова отправят куда-нибудь. В Африку, в Гвиану, в Джибути. Туда, где нужен Легион. Туда, где война. И Дюбуа снова пойдёт, возьмёт автомат, рюкзак, приказ. Потому что таков был его выбор. Потому что другого выбора не было.

Приказ есть приказ. Везде и всегда.

На третий день увольнительной Ковальски постучал в дверь барака в шесть вечера, когда Дюбуа лежал на койке, читая потрёпанный детектив на французском. Поляк был уже подвыпивший, глаза блестели, на лице усмешка.

— Шрам. Собираемся. Сербы, Попеску, хорваты из первого взвода. Идём в город. Последний раз нормально, пока живые.

Дюбуа отложил книгу, сел. Посмотрел на Ковальски. Завтра объявят новую ротацию. Слухи ходили — Центральная Африка, Банги, где резня шла уже полгода, где убивали всех подряд. Или Сахель, где джихадисты жгли деревни. Или снова Мали. Неважно куда. Важно что завтра узнают, послезавтра полетят, и кто-то не вернётся. Статистика проста: каждая третья ротация теряет минимум одного. Может, в этот раз — он.

— Пошли, — сказал Дюбуа, поднимаясь.

Переоделся в чистое: джинсы, чёрная футболка, кожанка. Ботинки тяжёлые, на толстой подошве. Нож в карман, по привычке. Ковальски ждал у двери, рядом стояли ещё четверо: Милош, серб из второго отделения, здоровый бык с бритой головой; Драган, хорват, худой, жилистый, со шрамом от ножа на шее; Попеску, румын, невысокий, но широкий в плечах, с кулаками как булыжники; и Янек, ещё один поляк, молодой, лет двадцать три, первая ротация в Африке, но уже с волчьим взглядом. Все славяне и балканцы. Все из Легиона. Все понимали друг друга без слов.

— Куда? — спросил Дюбуа.

— Старый порт. Бар «Анкор». Там нормальное пиво, дёшево, и не лезут, — ответил Милош, голос низкий, как рык. Французский с диким акцентом.

— Потом? — уточнил Попеску.

— Потом по девкам. На Рю Сен-Лоран бордели. Нормальные, проверенные, — Ковальски ухмыльнулся. — Не больные, не обдерут.

Вышли за ворота, поймали такси, двинули в центр. В машине молчали, только Янек нервно постукивал пальцами по колену, Милош смотрел в окно, челюсти сжаты. Все знали, что творится в городе. Все знали, что легионеров здесь не любят. Но сегодня было всё равно. Сегодня они шли не прятаться, не уходить от конфликта. Сегодня, если кто полезет — получит по полной. Перед смертью можно позволить себе не сдерживаться.

«Анкор» был старым баром у порта, деревянные столы, запах пива и рыбы, тусклые лампы под потолком. За стойкой стоял хозяин, пожилой итальянец, увидел их, кивнул. Знал легионеров, относился нормально. Они заняли стол в углу, заказали пива, по две кружки сразу. Пиво было холодное, крепкое, горькое. Дюбуа пил большими глотками, чувствовал, как алкоголь растекается по венам, расслабляет мышцы, притупляет напряжение.

— За тех, кто не вернулся, — поднял кружку Милош.

— За тех, кто не вернулся, — повторили остальные.

Выпили залпом. Поставили кружки, заказали ещё. Говорили мало, в основном пили. Янек рассказал про девку из Катовице, которая ждёт его, пишет письма. Попеску хмыкнул: «Не дождётся». Янек нахмурился, но промолчал. Драган покурил у окна, смотрел на улицу, на прохожих. Ковальски шутил, грязно, по-армейски, про офицеров и про то, что в Африке бабы не такие, как здесь. Дюбуа молчал, пил, слушал. Чувствовал себя комфортно. Среди своих. Среди тех, кто понимал, что жизнь — это марш от одной миссии до другой, от одной драки до следующей, пока не поймаешь пулю.

Через час в бар зашла группа алжирцев. Шестеро, молодые, в спортивках, с бейсболками. Громкие, наглые, уверенные. Заняли стол у стойки, заказали пиво, орали, смеялись, толкались. Один обернулся, заметил легионеров в углу, ткнул пальцем, сказал что-то своим по-арабски. Все обернулись, посмотрели. Лица изменились. Усмешки стали злыми.

— Легионеры, — сказал один, громко, по-французски. — Солдатики приехали.

Милош поднял голову, посмотрел на него. Не ответил. Продолжил пить.

— Убивали детей в Африке, теперь тут пиво жрут, — продолжил алжирец. — Думаете, вы тут герои?

Тишина. Итальянец за стойкой напрягся, потер руки тряпкой, нервно. Легионеры не двигались. Просто сидели, пили, смотрели. Дюбуа видел, как Милош медленно ставит кружку на стол. Как Попеску разминает пальцы. Как Драган поворачивается к выходу, блокируя путь. Все готовились.

— Я с тобой говорю, урод с шрамом, — алжирец посмотрел на Дюбуа. — Или ты глухой?

Дюбуа поднял взгляд. Посмотрел на него спокойно, холодно. Не сказал ни слова. Просто смотрел. Так, как смотрят на мишень перед выстрелом.

— Пошли отсюда, — сказал итальянец за стойкой. — Не надо проблем.

— Заткнись, макаронник, — рявкнул алжирец, не отрывая взгляда от Дюбуа. — Я хочу знать, сколько детей ты убил. Десять? Двадцать?

Дюбуа встал. Медленно, плавно. Остальные легионеры тоже поднялись, как по команде. Шестеро против шестерых. Алжирцы переглянулись, неуверенность мелькнула в глазах, но отступать было поздно. Они тоже встали, раздвинулись, руки на боках, готовые.

— Ты хочешь узнать? — спросил Дюбуа тихо, шагая к алжирцу. — Могу показать.

Алжирец полез в карман, Дюбуа шагнул быстрее, короткий удар, кулак в солнечное сплетение, воздух вышел из алжирца со свистом, согнулся пополам. Дюбуа ударил коленом в лицо, хруст носа, кровь брызнула на пол. Алжирец упал, захрипел. Остальные бросились вперёд.

Милош встретил одного головой, лоб в переносицу, чисто, профессионально. Попеску ударил в челюсть, справа, с разворота, сломал. Ковальски схватил третьего за шею, кинул на стол, стол развалился с треском, алжирец остался лежать в осколках дерева. Драган дрался с двоими сразу, уворачивался, бил короткими ударами, в печень, в рёбра, в горло. Янек поймал ногой по животу, согнулся, но не упал, ответил ударом в пах, алжирец завопил, рухнул на колени, Янек добил его локтем по затылку.

Драка длилась меньше минуты. Легионеры дрались молча, жёстко, быстро, без лишних движений. Удары точные, калечащие, приёмы отработанные. Армейский рукопаш, смешанный с уличным, с опытом реальных схваток. Алжирцы не были готовы. Они дрались как пацаны на районе — размахивали кулаками, толкались, пытались схватить. Легионеры дрались как солдаты — ломали кости, выбивали дыхание, отключали сознание.

Когда всё кончилось, шестеро алжирцев лежали на полу. Один хрипел, держась за горло. Другой блевал кровью. Третий не двигался, отрубился. Остальные стонали, скрючившись. Дюбуа посмотрел на них сверху вниз. Нагнулся, схватил того, кто первый полез словами, за волосы, поднял голову. Лицо разбито, нос вдавлен, зубы выбиты. Глаза мутные, испуганные.

— Я убил восемнадцать человек в Африке, — сказал Дюбуа тихо, прямо в лицо. — Может, больше. Не считал точно. Все с оружием. Все стреляли первыми. Твой брат, если был там — тоже стрелял. И я не жалею. Понял?

Алжирец захрипел что-то, Дюбуа отпустил его голову, она ударилась об пол. Выпрямился, посмотрел на итальянца.

— Сколько за столы?

Итальянец молчал, смотрел на бойню, бледный.

— Сто евро, — выдавил он.

Ковальски кинул деньги на стойку, больше чем надо.

— За пиво тоже тут. Извини за беспорядок.

Вышли на улицу. Никто не преследовал. Дюбуа поправил куртку, вытер кровь с костяшек носовым платком. Не своя кровь. На других тоже брызги, ссадины, но все целы. Пошли дальше, по набережной, мимо кафе, мимо туристов, которые шарахались от них, видя лица, одежду, взгляды.

— Легко, — сказал Милош, довольный.

— Слабые, — согласился Попеску.

Янек потирал челюсть, получил зуб костяшками, синяк будет. Но улыбался.

Дошли до Рю Сен-Лоран, улица красных фонарей Марселя. Старые здания, неоновые вывески, девки в витринах, одетые в бельё, приглашающие жестами. Бордели на первых этажах, легальные, чистые, проверенные. Для туристов, для моряков, для солдат. Ковальски толкнул дверь заведения под вывеской «Рай». Внутри красный свет, музыка тихая, мягкие диваны, запах духов и табака. Мадам встретила у входа, пожилая, крашеная, с улыбкой профессиональной.

— Легионеры, — сказала она. — Давненько не видела. Сколько вас?

— Шестеро, — ответил Ковальски. — На час. Можем?

— Всегда. Сто пятьдесят евро с человека. Девочки на выбор. Напитки включены.

Заплатили, разошлись по комнатам. Дюбуа выбрал брюнетку, молодую, лет двадцати пяти, с усталыми глазами и поддельной улыбкой. Прошли в номер — кровать большая, чистая, зеркало на стене, тумбочка с презервативами и салфетками. Девка начала раздеваться, медленно, заученно. Дюбуа сел на кровать, закурил, смотрел.

— Ты с войны? — спросила она по-французски, с акцентом. Румынка, наверное, или украинка.

— Да.

— Куда ездил?

— Африка.

— Страшно там?

— Да.

Она разделась, подошла, начала расстёгивать его куртку. Руки опытные, быстрые. Дюбуа не сопротивлялся. Тело хотело тепла, близости, забвения. Хотя бы на час. Хотя бы ненадолго. Завтра снова будет Легион, казарма, приказ. Послезавтра — самолёт. Потом пустыня, жара, пули. Может, смерть. А сейчас была эта комната, эта девка, этот час купленного тепла.

Он занимался с ней молча, механически, без нежности, без слов. Тело делало своё, разум отключился. Потом лежал на спине, курил, смотрел в потолок. Девка принимала душ за перегородкой, шумела вода. Он думал ни о чём. Пустота внутри, привычная, удобная.

Час закончился. Оделся, вышел. Остальные уже ждали внизу, сидели на диванах, пили пиво, которое дала мадам. Лица довольные, расслабленные. Милош хлопнул Дюбуа по плечу.

— Нормально?

— Нормально.

Вышли на улицу. Ночь, холод, мелкий дождь. Пошли обратно к казармам, через пустые улицы, мимо закрытых магазинов, мимо бомжей на картонках. Город спал. Легионеры шли молча, плечом к плечу, как на марше. Братство без слов. Союз тех, кто завтра может умереть.

Вернулись в казармы к часу ночи, прошли караул, разошлись по баракам. Дюбуа лёг на койку, не раздеваясь. Закрыл глаза. Тело болело — от драки, от напряжения, от девки. Но в голове была ясность. Он сделал то, что хотел. Выпил, подрался, трахнулся. Выжил ещё один день. Завтра будет следующий.

Приказ есть приказ. А пока ты жив — живи так, как можешь. Жёстко, честно, без иллюзий.

Легион учил простым вещам.

Подъём был в пять утра, на два часа раньше обычного. Дюбуа проснулся от рёва Дюмона в коридоре, голос как сирена, режущий сон и похмелье.

— Подъём! Все в актовый зал! Пять минут! Боевая форма!

Барак ожил мгновенно. Легионеры срывались с коек, натягивали камуфляж, застёгивали ботинки, кто-то выругался, кто-то застонал. Дюбуа оделся быстро, автоматически, голова гудела после вчерашнего, во рту привкус табака и пива. Ковальски рядом морщился, потирал челюсть — синяк расцвёл фиолетовым пятном. Милош завязывал шнурки, лицо хмурое. Все чувствовали — что-то не то. Обычные построения не бывают в пять утра, после увольнительных.

Актовый зал был забит. Весь полк, человек триста, в боевой форме, невыспавшиеся, злые, настороженные. Офицеры у сцены, карта на стене, большая, Африка. На карте красным кружком отмечена точка в Центральной Африке. Банги. Столица ЦАР. Дюбуа знал это место. Слышал истории. Там шла настоящая резня — христиане против мусульман, правительство против повстанцев, все против всех. Город разделён на сектора, каждый день перестрелки, каждую ночь поджоги. Французский контингент ООН там держал позиции, но терял людей. Много.

Полковник Массон вышел на сцену. Старый вояка, седой, с лицом, обветренным тысячью маршей. Грудь в орденах и шрамах. Он не тратил время на вступления.

— Слушайте внимательно. Говорю один раз. Ночью повстанцы атаковали французские позиции в Банги. Аэропорт под обстрелом. Гарнизон блокирован, есть раненые, боеприпасы на исходе. Нам приказано немедленно перебросить два батальона на подкрепление. Вылет через шесть часов. Первая и вторая роты, плюс артиллерия и медики. Это не учения. Это боевая операция. Противник вооружён, мотивирован и готов убивать. Французское командование ожидает высоких потерь.

Тишина. Только гул вентиляции и чьё-то тяжёлое дыхание. Высоких потерь. Прямым текстом. Обычно офицеры говорили обтекаемо — «ситуация сложная», «будьте осторожны». Когда говорят «высоких потерь» — значит, всё плохо. Значит, будет мясорубка.

Массон продолжил:

— Обстановка следующая. Повстанческая группировка «Селека», пять тысяч боевиков, захватила три квартала на севере города. Вырезали христианское население, сожгли церкви, идут к центру. Французский гарнизон — сто двадцать человек — удерживает аэропорт и правительственный квартал. Боеприпасы на двое суток. Медикаменты на исходе. Эвакуация невозможна — аэропорт обстреливают из миномётов и РПГ. Наша задача — прорвать блокаду, обеспечить коридор, вывезти раненых, усилить оборону. Срок операции — неизвестен. Минимум две недели, максимум — пока не стабилизируется ситуация.

На экране за спиной Массона появились фотографии. Разрушенные дома, горящие машины, трупы на улицах. Много трупов. Женщины, дети, старики. Рубленые мачете, расстрелянные в упор. Дюбуа смотрел без эмоций. Видел такое раньше. Африка была такой — когда начинается резня, никого не щадят.

— Противник вооружён АК, РПГ, миномётами, техническими — пикапы с пулемётами. Есть информация о ПЗРК. Подходы к городу заминированы. Снайперы на крышах. Мирное население используют как живой щит. Правил нет. Женевских конвенций не соблюдают. Пленных не берут, наших — тоже. Если попадёте в плен — вас разрежут живьём. Видео выложат в интернет. Это не угроза, это факт. Уже три французских солдата так погибли в прошлом месяце.

Зал зашевелился. Кто-то выругался тихо. Кто-то сглотнул. Дюбуа не двинулся. Просто слушал, запоминал. Информация была важна. Знать врага — значит выжить дольше.

Массон кивнул капитану Леруа:

— Распределение по отделениям и брифинг — у командиров рот. Сборы — два часа. Проверка оружия и снаряжения — обязательна. Боекомплект полный, плюс дополнительные магазины. Бронежилеты, каски, аптечки. Берёте всё. Вылет в одиннадцать ноль-ноль. Опоздавших не ждём. Вопросы?

Вопросов не было. Или были, но никто не задавал. В Легионе не спрашивали «зачем» и «почему». Спрашивали «когда» и «как».

— По местам. Удачи, господа. И помните — вы легионеры. Вы не сдаётесь. Вы не отступаете. Вы выполняете приказ.

Строй распался. Легионеры потекли к выходам, молча, быстро, лица серьёзные. Дюбуа шёл вместе с Ковальски и Маликом. Поляк покачал головой:

— Банги. Пиздец. Слышал про это место. Там каждый день стреляют.

— Каждый час, — поправил Малик. — У меня кузен служил там в миротворцах. Говорил, что хуже Сомали.

— Весело, — хмыкнул Ковальски без веселья.

Вернулись в барак. Начали собираться. Дюбуа укладывал рюкзак методично, проверяя каждый предмет. Смена белья, носки, гигиена, спальник, пончо, сухпаи на неделю, таблетки от малярии, фильтры для воды. Всё по списку, ничего лишнего. Разгрузка: шесть магазинов по тридцать патронов, четыре гранаты, нож, мультитул, компас, фонарь, аптечка индивидуальная. Бронежилет — тяжёлый, керамические пластины, защита четвёртого класса. Каска с креплением для ночника. Наколенники, налокотники. Перчатки тактические. Очки баллистические. Платок для лица от пыли.

Оружие. FAMAS разобрал полностью, почистил, смазал, собрал. Проверил затвор, прицел, магазины. Патроны пересчитал — сто восемьдесят штук. Плюс коробка на двести в общем грузе. Гранаты проверил — чеки целы, корпуса без трещин. Нож наточил, испытал на ремне — резал как бритва.

Вокруг все делали то же самое. Барак гудел, как улей. Легионеры собирались на войну профессионально, без суеты, без паники. Кто-то шутил, натянуто, нервно. Кто-то молчал. Кто-то молился — Малик читал Коран, Попеску крестился. Янек писал письмо, быстро, корявым почерком. На случай если не вернётся.

Дюбуа ничего не писал. Некому было писать. Прошлое осталось в России, вырезано, забыто. Здесь у него не было никого, кроме Легиона. Если он сдохнет — его похоронят в полковом некрополе, поставят крест с именем Пьер Дюбуа, которое не было настоящим. И это было нормально. Так умирали легионеры — под чужими именами, на чужой земле, за чужие интересы.

В девять утра провели проверку. Командиры отделений прошли по строю, смотрели снаряжение, оружие, форму. Всё на месте, всё исправно. В десять погрузили рюкзаки и ящики с боеприпасами в грузовики, повезли на военный аэродром. Там уже ждали два транспортника — старые С-160 «Транзаль», брюхастые, серые, с открытыми трапами. Двигатели грелись, воздух дрожал от выхлопов.

Построились на лётном поле. Массон прошёл вдоль строя, смотрел в лица. Остановился у Дюбуа, посмотрел на шрам, кивнул. Ничего не сказал. Пошёл дальше. Легионеры стояли молча, оружие на плечах, лица твёрдые. Триста мужчин, готовых убивать и умирать. Армия последнего шанса, летящая в горячую точку.

— По самолётам! — скомандовал Леруа.

Потекли по трапам. Дюбуа сел у иллюминатора, пристегнулся ремнями. Рядом Ковальски, напротив Милош, Попеску, Гарсия. Лица серьёзные, сосредоточенные. Трап закрылся, турбины взревели, самолёт задрожал. Покатился по полосе, набирая скорость, оторвался от земли, пошёл вверх.

Дюбуа смотрел в иллюминатор. Внизу уходил Марсель, порт, море, побережье. Франция. Европа. Цивилизация. Через шесть часов будет Африка. Банги. Резня. Война без правил, где убивают всех, где пощады нет, где каждый день может стать последним.

Он откинулся на сиденье, закрыл глаза. Тело расслабилось, мозг отключился. Перед боем надо отдохнуть. Набраться сил. Потом будет некогда.

Самолёт летел на юг, сквозь облака, сквозь небо, в самое пекло. А внутри сидели триста легионеров, молчаливых, готовых, опасных. Солдаты, которых посылают туда, где остальные боятся идти. Которые идут, потому что таков приказ. Потому что другого выбора нет.

Пьер Дюбуа, он же Шрам, летел в Банги. В самую горячую точку. В место, откуда многие не вернутся. И он знал это. И принимал. Потому что был легионером.

Приказ есть приказ.

Глава 2

Самолёт начал снижаться через пять часов полёта. Дюбуа проснулся от изменения вибрации, от того, как турбины поменяли тональность. Открыл глаза. В иллюминаторе небо стало ниже, ярче. Внизу красная земля, зелёные пятна джунглей, изломанная лента реки. Африка. Центральноафриканская Республика. Банги где-то там, за горизонтом.

В салоне все проснулись, выпрямились, проверяли оружие, снаряжение. Рутина перед высадкой. Руки автоматически ощупывают магазины, гранаты, ремни разгрузки. Лица напряжённые, сосредоточенные. Кто-то пил воду из фляги, кто-то жевал сухпаёк. Янек смотрел в пол, губы шевелились — молился или считал что-то. Милош сидел неподвижно, как статуя, глаза закрыты, дыхание ровное. Боевая медитация. Ковальски барабанил пальцами по прикладу автомата, нервно, быстро.

Громкоговоритель хрипел, голос пилота, искажённый помехами:

— Внимание экипажу и десанту. Подходим к Банги. Аэропорт под обстрелом. Диспетчеры сообщают о миномётном огне и снайперах на окраине. Заход на посадку будет резкий. Приготовиться к манёврам. Высадка немедленная, двигатели не глушим. Как только трап откроется — выходите быстро. Времени нет.

Тишина. Потом лязг затворов — все досылали патроны в патронники. Щелчки предохранителей. Дюбуа проверил свой FAMAS, магазин на месте, патрон в стволе, предохранитель снят. Готов.

Самолёт накренился влево, пошёл на снижение круто, почти пикировал. Желудок подпрыгнул, кто-то выругался. Грузовые ремни натянулись, тела вдавило в сиденья. Дюбуа смотрел в иллюминатор. Земля приближалась быстро, слишком быстро. Видел город — скопление домов, ржавые крыши, дороги красной пыли. Дым поднимался в трёх местах — чёрный, густой. Пожары. Видел аэропорт — взлётную полосу, обломки сгоревшего вертолёта на краю, палатки военного лагеря, грузовики, БМП. Видел траектории дыма — миномётные мины летели откуда-то с севера, падали рядом с периметром. Взрывы — маленькие облачка пыли и огня.

— Ебать, — прошептал Ковальски. — Прямо в котёл летим.

Самолёт выровнялся, пошёл на посадку. Земля в ста метрах, в пятидесяти, в двадцати. Шасси коснулись бетона, взвыли тормоза, самолёт тряхнуло, все качнулись вперёд. Покатился по полосе, скорость снижалась. Дюбуа видел в иллюминатор французских солдат, бегущих к укрытиям, видел джип, несущийся к самолёту, видел дым мины, упавшей метрах в двухстах справа.

Трап ещё не открылся, а из громкоговорителя уже орал пилот:

— Всем выходить! Быстро!

Трап опустился с лязгом, хлопнул о бетон, дневной свет ударил в глаза, жара и запах — гарь, пыль, солярка, что-то горелое, сладковатое. Запах смерти. Дюбуа знал его.

Первое отделение сорвалось с мест, побежало к трапу. Сапоги грохотали по металлу, крики командиров, мат. Дюбуа в середине потока, бежал, пригнувшись, автомат наготове. Выскочил на бетон, жара обрушилась как кувалда, сорок пять градусов, воздух плотный, вязкий, в лёгкие не входил. Солнце било в глаза, ослепляло. Вокруг шум — рёв турбин, крики, где-то автоматные очереди, где-то взрыв.

— К укрытиям! Быстро! — орал Дюмон, махал рукой в сторону мешков с песком в пятидесяти метрах.

Легионеры бежали, рассредоточиваясь, не кучкуясь. Профессионально, как учили. Дюбуа бежал, смотрел по сторонам, оценивал обстановку. Аэропорт маленький, грязный, разбитый. Взлётная полоса в воронках, края обгорелые. Ангары с дырами в крышах. Вышка диспетчеров накренилась, половина разрушена. Палатки военного лагеря возле дальнего ангара. Грузовики, БТР, пушки под маскировочными сетями. Французский флаг над палаткой штаба, порванный, грязный.

Первый самолёт начал разворачиваться, не дожидаясь второго. Второй заходил на посадку, снижался резко, пилот явно видел обстрелы, торопился. Дюбуа добежал до укрытия, нырнул за мешки. Рядом плюхнулись Ковальски, Малик, Гарсия. Дышали тяжело, пот уже тёк ручьями. Дюбуа вытер лицо рукой, посмотрел на полосу.

Второй самолёт коснулся колёсами бетона, и в тот же момент что-то свистнуло в воздухе, пронзительно, нарастающе. Дюбуа инстинктивно пригнулся. Все пригнулись.

Взрыв. Не на земле. В воздухе, метрах в пятидесяти от хвоста самолёта. Оранжевая вспышка, чёрный дым, ударная волна. Ракета. ПЗРК. Не попала, но близко, слишком близко. Второй самолёт качнулся, турбины завыли, пошёл юзом по полосе. Дюбуа видел, как из хвостового двигателя полетели искры, как задымился обтекатель. Попали осколками.

— Бля, — выдохнул Ковальски.

Самолёт не остановился. Тормозил, но не до конца, проехал метров двести, развернулся, трап уже опускался на ходу. Легионеры валили из него как из горящего здания, прыгали, катились по бетону, вскакивали, бежали. Дисциплина рассыпалась, это была паника контролируемая, но паника. Самолёт не ждал, трап даже не коснулся земли полностью, турбины взревели, пошёл на взлёт. Дюбуа видел, как последние солдаты прыгали с трапа на бетон, кто-то упал, не удержался, покатился, рюкзак отлетел в сторону. Друзья схватили, потащили к укрытию.

Ещё свист. Ещё ракета. Летела прямо в хвост взлетающего самолёта.

Время замедлилось. Дюбуа видел, как ракета идёт по дуге, дымный след за ней, как самолёт набирает высоту, медленно, слишком медленно, как расстояние сокращается.

Самолёт выпустил ловушки — десятки горящих снарядов брызнули из хвоста, как фейерверк, разлетелись во все стороны, создавая тепловые цели. Ракета дёрнулась, ушла в сторону, погналась за ловушкой, взорвалась в воздухе, метрах в ста от самолёта. Чёрное облако, ударная волна докатилась до земли, заставила всех пригнуться.

Самолёт ушёл. Набрал высоту, круто, почти вертикально, двигатели на пределе, дым из повреждённой турбины густой, чёрный. Но летел. Уходил. Дюбуа видел, как он исчезает за облаком, как дым растворяется в небе.

— Сука, еле ушёл, — сказал Милош, вытирая пот.

Вокруг аэропорта было тихо секунд десять. Потом снова заработали миномёты. Дюбуа услышал характерный хлопок — где-то за периметром, на севере, запускали мины. Секунды полёта. Потом взрывы, три подря, на окраине аэропорта. Столбы пыли и дыма. Осколки засвистели в воздухе, кто-то закричал — ранило.

— Медик! — орал кто-то слева. — Медик, блять, сюда!

Дюбуа не двинулся. Не его задача. Его задача — держать сектор, быть готовым стрелять. Смотрел на периметр, на проволоку, на дома за ней. Оттуда стреляли. Оттуда запускали ракеты. Враг там, невидимый, но близкий.

Леруа бежал вдоль укрытий, пригнувшись, орал команды:

— Первая секция — к южному периметру! Вторая — к ангарам! Третья — резерв в центре! Быстро, не торчите на открытом месте!

Дюбуа побежал за Дюмоном, отделение следовало за ним. Пересекли полосу перебежками, от укрытия к укрытию. Миномёты молчали, готовили следующий залп. Добежали до ангара, прижались к стене. Внутри темнота, запах масла и старого металла. Французские солдаты сидели у входа, грязные, небритые, с выжженными глазами. Один лежал без сознания, перевязка на животе, кровь сочилась сквозь бинты. Медик склонился над ним, проверял пульс, качал головой.

— Добро пожаловать в ад, — сказал капрал французской армии, тёмнокожий, сенегалец. Голос устал, ироничный. — Мы рады подмене.

— Обстановка? — спросил Дюмон.

— Хуёвая. Обстреливают с утра. Миномёты, снайпера, иногда пикапы с пулемётами подъезжают, строчат. Убили пятерых за три дня. Раненых двенадцать. Боеприпасы на исходе. Воду привозят раз в сутки, если успевают. Еда кончается. Короче, пиздец.

— Ясно, — Дюмон посмотрел на своё отделение. — Слышали? Это не Мали. Это серьёзно. Головы не высовывать. Не геройствовать. Работаем чётко, по команде.

Все кивнули. Дюбуа смотрел в сторону города. Оттуда доносились звуки — автоматные очереди, одиночные выстрелы, крики. Город жил войной. Город умирал каждый день. А они, триста легионеров, только что прилетели сюда. В котёл. В место, откуда два самолёта чуть не сбили, откуда каждый день выносят трупы.

Дюбуа проверил автомат ещё раз. Патрон в стволе. Предохранитель снят. Готов.

Приказ есть приказ. Неважно где, неважно насколько горячо. Он легионер. Он пришёл выполнять задачу. Убивать тех, кого скажут. Держать то, что прикажут. Умереть, если надо.

Солнце пекло. Жара била по голове. Пыль висела в воздухе. Где-то грохнул взрыв. Где-то закричал раненый.

Банги встретил их огнём и кровью.

Война началась.

Первый день в Банги был непрерывным обстрелом. Миномёты били по аэропорту каждые полчаса, снайпера работали с крыш, автоматчики подползали к периметру, строчили короткими очередями и уходили. Французы отвечали огнём, но врага не видели — стреляли по дыму, по звуку, по предполагаемым позициям. Убили или нет — неизвестно. Зато сами потеряли двоих убитыми и пятерых ранеными за день. Снайпера выцеливали офицеров, радистов, пулемётчиков. Профессионально, терпеливо, методично. Пуля прилетала откуда-то из города, из мёртвых домов, из развалин, и человек падал с дыркой в голове или груди, и никто не знал откуда стреляли. Невидимая смерть, приходящая с сухим хлопком, разносящая черепа и рвущая артерии.

К вечеру Шрам сидел в укрытии возле южного ангара, курил, смотрел на периметр сквозь прищур. Солнце садилось красное и тяжёлое, превращая небо в кровавое месиво, окрашивая пыль в медный цвет. Жара спадала, но воздух оставался душным, пропитанным порохом, гарью и чем-то сладковатым — запахом разлагающейся плоти, доносившимся из города. Где-то за периметром стреляли, короткие автоматные очереди, потом тишина, потом снова. Где-то горел дом — столб дыма поднимался чёрной колонной в небо, расплываясь на ветру. Легионер считал выстрелы, определял оружие по звуку, по тембру, по ритму. АК — частые, резкие, узнаваемые. М16 — реже, звонче, выше. РПК — длинные очереди, басовитые, рвущие воздух. Где-то далеко на окраине работал крупнокалиберный пулемёт, глухие удары катились над городом, как молот по наковальне.

Снайперский выстрел отличался от всех остальных. Один, чёткий, сухой хлопок, разрезающий воздух. Потом тишина, длинная, пустая. Потом, может, ещё один. Пьер слышал их за день штук двадцать, не меньше. Каждый раз с разных позиций, никогда дважды из одного места. Стрелки меняли укрытия, работали и уходили, не давали себя засечь. Умные, обученные, понимающие тактику. Не местные пастухи с АК, выученные стрелять от бедра. Это были профессионалы, может бывшие военные, может наёмники, может просто талантливые ублюдки с холодной кровью и твёрдыми руками.

Один из выстрелов прозвучал слишком близко. Метрах в трёхстах, может меньше, трудно сказать точно в городской застройке, где эхо искажает звук. Северо-восток, за периметром, где стояли разрушенные дома с выбитыми окнами и осыпающимися стенами. Шрам поднял голову, прислушался, фильтруя шумы. Выстрел, пауза в пять секунд — достаточно чтобы досылать патрон, искать следующую цель — ещё выстрел. Кто-то стрелял по лагерю оттуда, методично, спокойно, профессионально. Русский посмотрел в ту сторону, прищурившись против закатного света. Дома двухэтажные, саманные, крыши плоские с низкими парапетами. Хорошие позиции для стрельбы, прямая видимость на аэропорт. Расстояние небольшое, сектора обзора широкие. Идеальное место для снайпера, который знает своё дело.

Он встал, взял FAMAS, пошёл к Дюмону. Сержант сидел у ящиков с патронами, пил тёплую воду из алюминиевой фляги, изучал потрёпанную карту, испещрённуюометками красным карандашом.

— Снайпер на северо-востоке, — сказал Пьер без вступлений, без формальностей. — В домах за проволокой. Близко. Триста метров, может меньше.

Дюмон поднял взгляд, посмотрел в указанном направлении, щурясь против солнца.

— Видел?

— Нет. Слышал. Два выстрела, пять секунд между ними. СВД, похоже. Или Драгунов. Калибр тяжёлый.

— И что предлагаешь?

— Пойду, сниму.

Сержант посмотрел на него внимательно, оценивающе.

— Один?

— Да.

— Темнеет через полчаса. Успеешь?

— Да.

Дюмон помолчал, прикидывая риски, потом кивнул.

— Иди. Но если засада — не геройствуй, отходи. Нам не нужны мёртвые герои, нужны живые солдаты.

Легионер не ответил. Просто развернулся, пошёл к периметру длинными шагами, не торопясь, но и не медля. Взял дополнительный магазин из ящика, сунул за пояс, холодный металл прижался к пояснице. Нож проверил не глядя — пальцы нащупали рукоять, потянули, лезвие вышло из ножен бесшумно, зашло обратно с мягким щелчком. На месте. Пошёл вдоль колючей проволоки, пригнувшись ниже линии парапетов, смотрел на дома впереди. Искал выход, слабое место в периметре. Проволока везде, три ряда, натянута туго, внизу противопехотные мины — французские, импровизированные. У южного угла был проход — старая калитка, заваренная металлическими полосами, но с дырой внизу, где кто-то выломал прутья. Французы использовали её для ночных патрулей, для разведки, для вылазок. Шрам подполз на локтях, протиснулся, цепляясь разгрузкой за острые края металла, оказался по ту сторону.

Тишина накрыла его как одеяло. Город был мёртвый, опустевший, выжженный страхом. Все попрятались в подвалах, в погребах, в тех домах где стены ещё держались. Те, кто не успел — лежали на улицах трупами, раздувшимися от жары, чёрными, с обтянутой кожей и оскаленными зубами. Мухи облепляли их толстым слоем, жужжали, поднимались тучами при приближении. Пьер шёл вдоль стен, автомат в руках, ствол опущен под сорок пять градусов, палец лежит вдоль спусковой скобы. Взгляд скользил по окнам, по дверям, по крышам, по теням в переулках. Окна зияли пустыми глазницами, стекла выбиты, шторы колыхались на ветру как саваны. Двери висели на одной петле или валялись на земле, разбитые, исполосованные автоматными очередями. На стенах следы от пуль — россыпи белых оспин на саманной глине. Кровь, много крови, потёки бурые и почти чёрные, высохшие на солнце. Лозунги на арабском и французском, нацарапанные углём или нарисованные краской: "Смерть неверным", "Селека победит", "Аллах акбар", "Убирайтесь из нашей страны". Мёртвый город, съеденный войной, превращённый в декорации ада.

Дом, откуда стреляли, был впереди, метрах в пятидесяти. Двухэтажный, саманные стены толстые, крыша плоская обнесённая невысоким парапетом, лестница с торца, открытая, каменная. Окна второго этажа смотрели прямо на аэропорт, прямой обзор, никаких помех. Идеальная позиция, выбранная человеком который понимал геометрию войны. Шрам подошёл с тыла, прижался спиной к горячей стене, прислушался. Замер, остановил дыхание, фильтровал звуки. Тишина. Потом шорох — кто-то двигался на втором этаже, осторожно, медленно. Ткань тёрлась о бетон, металл лязгнул тихо — затвор винтовки. Снайпер на позиции, работает.

Русский обошёл дом, нашёл лестницу. Узкая, каменная, ступени обвалились местами, открытая солнцу и взглядам. Опасная. Но другого пути не было. Начал подниматься, медленно, ставя ноги на края ступеней, там где камень крепче. Шаг, пауза, прислушаться. Шаг, пауза. Автомат прижат к груди, указательный палец скользнул со скобы на спуск, безымянный ощупал переводчик огня — на автомате. Дыхание через нос, медленное, беззвучное. Сердце билось спокойно, привычно, как на тренировке. Адреналин поднимался волнами, сладкий, липкий, обостряющий чувства. Зрение стало ярче, слух острее, время замедлилось.

Наверху была терраса, огороженная низкой стеной из тех же саманных блоков. Снайпер лежал у парапета, спиной к лестнице — первая ошибка, не прикрыл тылы. Чёрная одежда, галабия длинная, платок на голове повязан по-бедуински, лицо закрыто шемагом. Винтовка на сошках, раскладных, металлических. СВД, старая советская, но ухоженная — дерево приклада обмотано изолентой чёрной, оптика крупная на кронштейне, самодельный глушитель на стволе, труба толстая обмотанная тряпками. Рядом лежали гильзы — штук десять, может больше, латунные, отблескивающие на закате. Снайпер смотрел в прицел, медленно водил стволом слева направо, искал цель, высчитывал поправки, ждал момента.

Легионер шагнул на террасу. Бетон под тяжёлым берцем хрустнул тихо, песчинка скатилась, звук крошечный но достаточный. Снайпер услышал, инстинкт сработал раньше сознания. Дёрнулся всем телом, начал разворачиваться, правая рука рванула к поясу, где висел пистолет — старый ТТ в кожаной кобуре.

Пьер шагнул, быстро, экономно, два шага закрыли расстояние, прыжок короткий. Ударил ногой, берцем, каблуком, всем весом тела сверху вниз, прямо между лопаток, в место где позвоночник тоньше, где позвонки соединяются хрящами. Вся масса в удар — семьдесят восемь килограмм обрушились на спину как топор. Хруст — громкий, отчётливый, сухой, как ломается толстая сухая ветка. Позвоночник лопнул, диски разошлись, костные отломки пробили спинной мозг. Снайпер выдохнул, воздух вышел из лёгких с хрипом и свистом, тело обмякло мгновенно, упало ничком на бетон. Руки и ноги дёрнулись, судорожно, нервные импульсы бились в обрывках нейронов, потом замерли. Паралич полный. Хребет сломан, связь мозга с телом оборвана.

Шрам наступил на шею, придавил голову ботинком к горячему бетону, вдавил лицо в пыль. Снайпер хрипел, пытался дышать сквозь платок, не мог. Глаза открыты, смотрели в сторону, мутные, расширенные, испуганные. Понимал что умирает, чувствовал как жизнь вытекает, как лёгкие не слушаются, как темнота наползает с краёв зрения. Умирал медленно, задыхаясь, давясь собственной слюной и кровью. Легионер смотрел на него сверху вниз, без эмоций, без жалости, без злости. Просто ждал. Подождал минуту, длинную, тягучую, пока хрипы стихли, пока грудь перестала подниматься, пока глаза замутнились окончательно. Убрал ногу. Мёртв. Ещё один труп в городе полном трупов.

Обыскал тело быстро, профессионально. Пистолет — ТТ старый довоенный, затёртый до металла, но смазанный, рабочий. Патроны к СВД — сорок штук, в двух брезентовых подсумках китайского производства. Бинокль армейский советский, тяжёлый, в потёртом чехле. Рация японская, маленькая, выключенная, батарея села. Фляга с водой, почти пустая. Деньги — местные франки, пачка грязных купюр, бесполезных. Карты нет, документов нет, ничего личного. Просто боевик. Один из тысяч, что воюют здесь за деньги, за веру, за месть, за что угодно. Лицо под платком молодое, лет двадцать пять, борода редкая, шрамы на щеках — ритуальные, племенные. Местный, значит. Но стрелял хорошо, слишком хорошо для пастуха. Может учился где-то, может воевал в другой стране. Не важно теперь.

Взял СВД, осмотрел внимательно. Винтовка тяжёлая, килограммов шесть с оптикой и патронами. Ствол чистый внутри, смазан, без раковин. Затвор работает плавно, мягко, без заеданий. Оптика — советский ПСО-1, старая ещё, с сеткой дальномерной и крестом прицела, но стёкла чистые, механизм подкручен, работает чётко. Глушитель самодельный — труба из нержавейки, набитая стекловатой и металлическими сетками, обмотанная тряпками для теплоизоляции. Работает или нет — проверить можно только стрельбой, но раз снайпер пользовался, значит эффект есть. Магазин полный, десять патронов длинных, тяжёлых, латунные гильзы блестят. Калибр 7.62x54R, винтовочный, пробивная пуля весом девять с половиной грамм, летит на километр с половиной, убивает насмерть на любой дистанции. Хорошее оружие. Не новое, времён афганской войны, может вьетнамской, но надёжное. Советы умели делать винтовки.

Русский сел у парапета, положил СВД на сошки, устроился удобно. Приклад в плечо, щека на гребень, глаз к окуляру. Посмотрел в прицел на аэропорт. Картинка чёткая, увеличение кратное. Видно всё как на ладони — палатки серые, грузовики в ряд, людей маленьких, снующих между укрытиями. Видно периметр, колючую проволоку в три ряда, мешки с песком, позиции пулемётов. Хорошая позиция, не зря снайпер выбрал её. Отсюда можно бить по любой точке аэропорта, видно всё, укрыться легко.

Повернул винтовку влево, на север, туда откуда били миномёты. Водил стволом медленно, сканировал город через оптику. Видел дома разрушенные, улицы пустые, завалы мусора и обломков. Искал движение, признаки жизни. Нашёл. Метрах в пятистах, у разрушенной мечети с обвалившимся минаретом, группа людей. Человек десять, в тёмной одежде, с автоматами на плечах. Вокруг них ящики деревянные штабелями, может боеприпасы, может гранаты. Двое таскали что-то тяжёлое, длинное — ствол миномёта, калибр восемьдесят два миллиметра, советский тоже. Командир стоял в центре группы, махал руками, отдавал приказы, указывал направления. Высокий, выше остальных, в белой рубахе чистой, выделяется на фоне грязных галабий. Автомат на плече на ремне. Лицо чётко видно через оптику — борода седая, лицо худое обветренное, глаза яркие. Командир, старший, уважаемый.

Пьер прицелился, не спеша, выставляя марки. Дистанция пятьсот метров по дальномеру. Ветер слабый, справа, гонит пыль — компенсация минимальная, два щелчка влево. Цель неподвижная, стоит, жестикулирует. Прицельная марка на грудь, центр массы. Выдох медленный, лёгкие опустошаются, диафрагма расслабляется. Пауза между ударами сердца, короткая, секундная. Плавное нажатие на спуск, подушечкой пальца, без рывка.

Выстрел. Отдача толкнула в плечо знакомо, приклад ударил в ключицу, ствол дёрнулся вверх миллиметров на тридцать. Глушитель сработал — звук не грохот обычный, а хлопок глухой, приглушённый, не режущий уши. Похож на хлопок автомобильной двери. Легионер не терял цель из виду, держал в окуляре. Видел как пуля попала, как командир дёрнулся на месте, как схватился за грудь обеими руками, как упал назад, ноги подкосились. Упал между ящиками, исчез из вида. Остальные застыли на секунду, не поняли что случилось. Потом заорали, бросились к командиру, потом врассыпную, поняли что стреляют.

Шрам досылал патрон механическим движением, затвор назад щелчок, гильза вылетела вбок, затвор вперёд, патрон в патронник. Искал следующую цель, ствол ходил вправо-влево. Один боевик тащил ящик, не бросил, не успел спрятаться — жадность или глупость. Прицел на спину между лопаток, компенсация минимальная, выстрел. Попал в поясницу, ниже чем целился — пуля просела. Боевик упал на колени, уронил ящик, скрючился. Не мёртв, но выведен из строя, позвоночник прострелен. Следующий — бежал к укрытию за обломками стены, прыгал через кучи мусора. Прицел на ноги, опережающая — цель движется быстро. Выстрел. Пуля прошла мимо, попала в стену, выбила облако пыли. Шрам не дёрнулся, не выругался. Досылал патрон спокойно, ждал. Боевик остановился за углом, думал что укрылся. Высунул голову, смотрел в сторону аэропорта — решил что оттуда стреляют. Ошибка последняя. Легионер прицелился в голову, профиль виден чётко, висок открыт. Выстрел. Голова дёрнулась, боевик упал за угол, не видно больше. Попал или нет — неясно, но упал значит попал.

Магазин пуст. Перезарядил, руки работали автоматически, не думая. Выбросил пустой, достал полный из подсумка, вставил в шахту, досылал патрон. Десять выстрелов. Искал цели дальше, водил стволом по городу. Видел пикап белый, ехал по улице, на кузове пулемёт тяжёлый на турели, двое боевиков — один за рулём, второй у пулемёта. Ехали к аэропорту, собирались стрелять. Русский прицелился в лобовое стекло, в водителя. Дистанция шестьсот метров, цель движется, скорость километров тридцать. Опережение на метр вперёд. Выстрел. Стекло разлетелось паутиной, пикап свернул резко, врезался в стену дома, остановился. Пулемётчик на кузове упал, ударился о борт. Второй боевик выскочил из кабины — пассажир, не водитель. Бежал от машины, испуганно, быстро. Пьер выстрелил, попал в бедро, боевик упал, пополз на локтях волоча ноги. Ещё выстрел, выше, в грудь. Замер лицом в пыль.

Перезарядил, третий магазин. Работал методично, спокойно, без спешки. Дыхание ровное, сердце спокойное, руки твёрдые. Состояние как в трансе — мозг отключён, тело делает само, инстинкты и тренировка. Искал цели, находил, стрелял. Видел группу на крыше дома трёхэтажного, метрах в шестистах. Четверо, с РПГ — гранатомётом. Готовились стрелять по аэропорту, целились, выставляли прицел. Шрам выстрелил в того, кто держал трубу на плече. Попал в плечо, рука оторвалась, гранатомёт выпал, покатился по крыше, упал вниз. Остальные бросились поднимать, суетились. Легионер стрелял по ним методично, один выстрел за другим. Попал ещё в двоих, один в живот, второй в шею. Оба упали. Четвёртый спрыгнул с крыши на землю, метра четыре высота, убежал хромая.

Перезарядил, четвёртый магазин последний. Патронов оставалось десять, потом кончатся. Пьер работал быстрее теперь, не экономил время. Искал цели крупные, скопления. Снял ещё пятерых — один таскал ящик с гранатами, видно по маркировке китайской. Второй пытался завести мотоцикл старый, дёргал педаль. Третий стоял на перекрёстке, смотрел в бинокль в сторону аэропорта, искал откуда стреляют. Четвёртый и пятый бежали вдвоём, несли раненого между собой. Все упали. Некоторые сразу, голова или сердце. Некоторые корчились, истекая кровью на пыльных улицах, хватались за раны, звали помощь.

Боевики начали прятаться, наконец поняли. Осознали что кто-то стреляет, причём не с аэропорта — угол неправильный. Снайпер где-то в городе, бьёт издалека, убивает точно. Начали искать, показывать пальцами на крыши, разворачивать оружие. Пулемёт на пикапе развернули в сторону домов, начали строчить вслепую, по площадям. Пули свистели далеко, били в стены других зданий. Время уходить, засекут скоро.

Последний магазин, десять патронов. Шрам потратил их быстро, минуты за две. Стрелял по скоплениям, по тем кто высовывался слишком смело, по тем кто бежал через открытые места. Попал в пятерых точно, ещё двоих ранил. Магазин опустел, затвор остался сзади, патронов нет. Винтовка горячая, ствол дымится, от глушителя идёт запах паленой ткани и металла.

Русский встал, взял СВД за цевьё, горячее, обжигало ладонь. Подсумки с пустыми магазинами на пояс. Спустился с крыши быстро, не оглядываясь. Труп снайпера оставил там, пусть лежит. Пошёл обратно к периметру, другой дорогой, через переулки. Быстрым шагом, но не бегом. Оглядывался, смотрел по сторонам, слушал. Сзади начали стрелять — автоматные очереди длинные, злые, беспорядочные. Боевики строчили по домам наугад, не видели цель. Пули свистели в воздухе, били в стены, выбивали куски самана, звенели по железу. Легионер не ускорялся, не паниковал. Использовал укрытия, двигался от стены к стене, не высовывался на открытые места.

Добрался до проволоки, нашёл дыру, протиснулся. Разгрузка зацепилась за металл, порвалась ткань, оторвался карабин. Плевать. Оказался на территории аэропорта. Французские солдаты увидели его, узнали по силуэту, по форме, не стреляли. Подняли руки, показывая что свой. Шрам дошёл до укрытия у ангара, сел на ящик с патронами, положил СВД рядом бережно. Вытер пот с лица грязной ладонью, размазал пыль. Закурил, руки не дрожали, твёрдые. Дыхание ровное, частое но ровное. Адреналин спадал волнами, оставляя усталость тяжёлую, приятную. Усталость после работы.

Дюмон подошёл через минуту, посмотрел на винтовку, на легионера.

— Снайпера снял?

— Да.

— Это его винтовка?

— Да.

Сержант присел рядом, достал свою пачку сигарет, закурил тоже.

— Слышали стрельбу оттуда. Много стрельбы. Это ты стрелял?

— Да.

— Сколько снял?

Пьер пожал плечами.

— Не считал. Патронов было сорок. Использовал все. Сколько попаданий — хрен знает. Двадцать, может больше.

Дюмон присвистнул, качнул головой.

— Охуеть можно. Они там озверели, видел в бинокль. Бегают, орут, стреляют по домам. Думают что у нас целая снайперская группа.

— Теперь есть винтовка, — кивнул Шрам на СВД. — Можно использовать если надо.

— Оставь себе. Пригодится ещё. Хорошая работа, Шрам. Серьёзно.

Легионер кивнул, не ответил. Докурил, встал, взял винтовку. Понёс в барак, где стояли койки. Положил рядом с FAMAS у изголовья. Теперь у него было два оружия. Автомат для ближнего боя, для штурмов, для улиц. Винтовка для дальнего, для крыш, для охоты. Хороший набор для войны в городе.

Лёг на койку не раздеваясь, только ботинки скинул. Закрыл глаза, руки за голову. Усталость навалилась разом, тяжёлая, сладкая. За день убил человек двадцать пять, может тридцать. Снайпера голыми руками, остальных из винтовки. Не чувствовал ничего. Ни вины, ни гордости, ни удовлетворения. Просто работа выполнена. Цели поражены, патроны использованы, задача закрыта. Легионер не считает убитых, не запоминает лиц. Легионер делает то что приказано, убивает тех кого надо, выживает как может.

Ночью в Банги было тихо. Боевики притихли, зализывали раны, считали потери, хоронили командира и остальных. Снайпер с СВД напугал их, заставил быть осторожнее, прятаться глубже. Может на день, может на два. Потом они привыкнут, осмелеют снова, полезут ближе. Но пока была тишина, редкая, непривычная.

Пьер спал тяжело, без снов. СВД лежала рядом на полу, готовая к работе. Завтра будет ещё один день войны. Ещё мишени в прицеле, ещё патроны в магазинах, ещё кровь на улицах. Приказ есть приказ — убивать тех кого скажут, столько сколько надо, пока не кончатся патроны или пока сам не сдохнешь.

Легионер на войне. Шрам в Банги. Русский с чужим именем и винтовкой мёртвого врага. Живой, молчаливый, смертельно опасный.

Через три дня в Банги легионеры начали обживаться. Это была армейская привычка — где бы ты ни оказался, как бы плохо ни было, первым делом наводишь порядок. Устраиваешь быт, организуешь пространство, создаёшь подобие дома. Не из сентиментальности, не из тоски по уюту. Просто потому что порядок даёт контроль, контроль даёт спокойствие, спокойствие даёт шанс выжить. Хаос убивает быстрее пуль — когда не знаешь где твой автомат, где вода, где аптечка, когда всё валяется кучей и ты тратишь драгоценные секунды на поиски. В Легионе учили: обустраивайся везде, даже если останешься на день. Потому что этот день может стать последним, и лучше прожить его по-человечески.

Барак, который отдали второй роте, был старым ангаром для техники, переделанным под жильё. Металлическая крыша гофрированная, ржавая, гремела под дождём и раскалялась на солнце. Стены из шлакоблоков, кое-где оштукатуренные, кое-где голые. Пол бетонный, холодный ночью, горячий днём, покрытый слоем красной пыли, которая въедалась везде. Окна узкие, высоко под потолком, затянутые металлической сеткой — от гранат и осколков. Внутри тридцать коек железных, старых французских, ещё колониальных времён. Матрасы тонкие, набитые чем-то жёстким, пахли плесенью и потом предыдущих постояльцев. Одеяла серые армейские, колючие. Подушек не было.

Первым делом навели порядок грубый, военный. Разметили пространство по отделениям — каждому отделению свой сектор, свои койки, свои ящики для снаряжения. Вымели пыль, вынесли мусор, который остался от предыдущего гарнизона — пустые консервные банки, гильзы, окурки, порванные тряпки. Протянули верёвки для сушки одежды — от столба к столбу, через весь барак. Оружейные стойки сколотили из досок, найденных на развалинах — прислонили к стенам, каждый автомат на своём месте, стволом вниз. Ящики с патронами сложили у входа, накрыли брезентом. Гранаты в отдельный угол, подальше от коек, в металлический сейф старый, с выбитым замком. Аптечки развесили по стенам — одна на отделение. Огнетушители проверили, хоть они были старые и полупустые, но лучше чем ничего.

Ковальски притащил откуда-то металлическую бочку, прожжённую, и устроил печку для кипячения воды. Поставил её у дальней стены, вывел трубу в дыру в крыше, наложил камней для удержания жара. Дрова нашёл в городе — обломки мебели, доски от заборов, старые двери. Теперь по вечерам можно было греть воду, заваривать нормальный кофе, а не пить растворимое дерьмо из пайков. Рядом с печкой устроили импровизированную кухню — ящики вместо столов, жестяные миски, котелки, консервные ножи, фляги для воды. Мыло хозяйственное большими кусками, жёсткое, едкое, но работало. Полотенца общие, висели на верёвке, всегда мокрые во влажном воздухе.

Милош раздобыл где-то радиоприёмник старый транзисторный, чинил его два дня, потом заработал. Ловил только местную станцию и какую-то арабскую, музыка чужая, режущая слух, но хоть какой-то звук, не тишина, не стоны раненых из лазарета по соседству. Поставил приёмник на ящик в центре барака, сделал из этого место общее. Вокруг легионеры собирались вечерами, сидели на койках, на ящиках, наполу, курили, слушали, молчали или говорили. Редко о войне. Чаще о прошлом, о далёких местах, о женщинах, о выпивке, о планах после ротации. Врали друг другу и себе, что будет "после", хотя все знали что для кого-то "после" не наступит.

Попеску нашёл в разрушенном доме зеркало целое, большое, в деревянной раме. Притащил на себе, повесил на стену возле рукомойника. Теперь можно было бриться нормально, не вслепую. Легионеры брились каждое утро, несмотря на жару, несмотря на экономию воды, несмотря ни на что. Устав требовал, традиция требовала. Небритое лицо — признак разложения, потери дисциплины, начала конца. Бритый солдат — живой солдат, помнящий кто он. Шрам брился молча, быстро, холодной водой, без пены. Лезвие скользило по коже, соскребало щетину, оставляло лицо гладким, шрам белел ярче на загорелой коже. Смотрел на себя в зеркало — чужое лицо, чужое имя, чужая жизнь. Но живое. Пока живое.

Янек принёс откуда-то доски и гвозди, сколотил полки примитивные, прибил к стенам над койками. Теперь у каждого было своё место для личного — фотографий если были, писем, книг, талисманов, всякой мелочи которую таскают солдаты. У Пьера на полке лежали: запасные магазины к FAMAS, коробка патронов к СВД, точильный камень для ножа, пачка французских сигарет "Gitanes" крепких, едких, книга потрёпанная на русском — Стругацкие, "Пикник на обочине", читал в третий раз. Больше ничего. Ни фотографий, ни писем, ни крестиков, ни амулетов. Прошлое вырезано, будущее туманно, есть только настоящее — койка, оружие, сигареты, книга.

Драган раздобыл где-то краску белую, нарисовал на стене у входа большими буквами: "2ème REP — Deuxième Section" — второй парашютный полк, вторая секция. Ниже приписал девиз Легиона: "Legio Patria Nostra" — Легион наша родина. Получилось криво, буквы разного размера, краска потекла в жару, но читалось. Это было важно — обозначить территорию, заявить кто здесь, кто держит этот барак, этот кусок бетона и металла в аду Банги.

Гарсия был суеверный, католик фанатичный. Повесил над своей койкой крест деревянный, вырезанный из обломка винтовочного приклада. Молился каждый вечер, стоя на коленях на бетоне, шёпотом, быстро, крестился широко. Некоторые посмеивались, но не зло, без издёвки. Каждый справлялся как умел. Кто молился, кто пил, кто писал письма никому, кто просто спал, отключаясь от реальности. Малик молился тоже, мусульманин, расстилал коврик тонкий, поворачивался к Мекке — вычислил направление по компасу — кланялся, касался лбом пола, шептал суры. Никто не мешал. У смерти нет религии, перед пулей все равны — христиане, мусульмане, атеисты. Молись если помогает, не молись если нет. Главное стреляй метко и прикрывай товарища.

Русский не молился. Не верил ни во что, кроме автомата, патронов и собственных рук. Бог если и существовал, то давно отвернулся от таких мест как Банги. Или не существовал вообще, и мир был просто хаосом, где сильные убивают слабых, где везение решает больше чем мораль. Пьер научился полагаться только на себя. В России, когда всё рухнуло. В Легионе, когда понял что братство держится не на дружбе, а на взаимной пользе — ты прикрываешь спину товарища, потому что завтра он прикроет твою. Не любовь, а расчёт. Холодный, честный, работающий.

К концу недели барак преобразился, стал похож на жилое место. Не дом, нет, никогда не дом. Но база, укрытие, пространство организованное и предсказуемое. У каждого своя койка, своё место, своя рутина. Подъём в шесть, умывание холодной водой из бочки, бритьё, кофе горячий густой если повезло, сухпаёк если нет. Проверка оружия, чистка, смазка, пересчёт патронов. Инструктаж у Дюмона — куда патруль, какие задачи, кого ждать, откуда ждать засады. Потом день — патруль, засада, зачистка, охрана периметра, разгрузка грузовиков, починка укреплений. Тяжёлая работа под солнцем, пот литрами, вода тёплая противная, пыль в зубах, в глазах, в лёгких. Вечер — возвращение, если повезло вернуться. Чистка оружия снова, всегда после выхода. Ужин — консервы, рис, хлеб чёрствый, кофе. Сидение у радио, курение, редкие разговоры. Сон тяжёлый, на жёстком матрасе, под рёв вентиляторов если включат генератор, под тишину если топливо кончилось. Иногда обстрелы ночью — миномёты, снайпера. Тогда подъём, в укрытия, отстрел, потом обратно спать если дожили.

Порядок держал. Рутина спасала от безумия. Когда вокруг город горит, когда каждый день кто-то умирает, когда не знаешь доживёшь ли до завтра — важно иметь ритуал. Чистить автомат каждый вечер, одними движениями, в одной последовательности. Ставить ботинки у койки строго параллельно, носками к проходу. Складывать форму на ящик аккуратно, разгрузку вешать на спинку койки, чтобы ночью в темноте нащупать и надеть за секунды. Проверять гранаты, считать магазины, точить нож. Ритуал превращает хаос в порядок, страх в спокойствие, солдата в машину.

Легионеры обжились в Банги как обживались везде — быстро, эффективно, без сентиментов. Барак стал их территорией, их крепостью маленькой внутри большой крепости аэропорта. Здесь можно было расслабиться немного, снять бронежилет, положить автомат рядом а не держать в руках. Здесь были свои, знакомые лица, знакомые запахи — пот, табак, оружейное масло, кофе. Здесь была иллюзия безопасности, хрупкая, ломкая, но лучше чем ничего.

Шрам лежал на койке вечером, смотрел в потолок. Вокруг барак гудел тихо, обжитый звуками жизни. Ковальски храпел на соседней койке, лицо красное обгоревшее, рот открыт. Милош сидел у радио, крутил ручку настройки, ловил станции, слушал треск помех. Попеску писал письмо домой, в Румынию, медленно выводя буквы карандашом, язык высунут от усердия. Малик читал Коран, покачивался, губы шевелились. Гарсия точил нож на бруске, монотонно, шшшш, шшшш, металл по камню. Янек разбирал пистолет, проверял пружины, смазывал механизм. Обычный вечер в бараке легионеров.

Снаружи стреляли — далеко, на окраине города, автоматные очереди и взрывы. Внутри было тихо, относительно. Стены толстые, крыша над головой, товарищи рядом. Завтра снова патруль, снова стрельба, может кто-то умрёт. Но сегодня все живы, все здесь, все вместе. И барак обжит, и рутина налажена, и есть где голову приклонить.

Легионеры на войне. Не герои, не авантюристы, не идеалисты. Просто солдаты, наводящие уют в аду, потому что так велит инстинкт выживания. Потому что человек не может жить в хаосе, ему нужен порядок, даже если этот порядок — просто чистый автомат и ровно стоящие ботинки.

Пьер закрыл глаза. Усталость тянула вниз, в сон тяжёлый без сновидений. СВД лежала у койки, FAMAS висел на спинке. Нож под подушкой. Ботинки рядом, готовые. Всё на своих местах. Порядок наведён.

Можно спать.

Сон пришёл глубокой ночью, когда жара спала и в барак просочилась прохлада. Пьер провалился в темноту между одним вздохом и другим, и темнота раскрылась белым.

Снег. Везде снег. Не красная пыль Банги, не жёлтый песок Мали, не серый бетон Марселя. Белый, чистый, нетронутый снег, лежащий толстым слоем на земле, на ветках, на крышах. Тишина такая плотная, что слышно как снежинки падают, касаются других снежинок, оседают без звука. Холод жёсткий, сухой, сибирский — минус двадцать пять, воздух обжигает ноздри, въедается в лёгкие. Но приятный холод, честный, не предательский как здешняя жара что высасывает жизнь незаметно. Здесь холод говорит прямо: я убью тебя если ты слабый, я закалю если выдержишь.

Тайга вокруг. Бескрайняя, молчаливая, равнодушная. Сосны и ели, стволы чёрные на фоне белого, ветки согнулись под тяжестью снега. Кедры могучие, старые, помнящие столетия. Между деревьями сумрак синий, даже днём солнце сюда не добирается полностью, только пятна света, косые, холодные. Под ногами снег скрипит, хрустит, проваливается до колена. Идти тяжело, каждый шаг — работа, ноги тонут, вытаскивать их надо с усилием. Дыхание паром, густым белым облаком, висит в воздухе секунду, растворяется.

Он идёт по тайге, молодой ещё, лет двадцать, может меньше. Лицо без шрама, гладкое, обветренное. Телогрейка на нём ватная, шапка-ушанка, валенки, рукавицы овчинные. За плечами рюкзак брезентовый армейский, тяжёлый. В руках ружьё — ТОЗ-34, двустволка старая отцовская, приклад потёртый, стволы холодные. Идёт на охоту, один, как любил. Деревня осталась позади, километров пять назад. Здесь только тайга, снег и тишина.

Останавливается, слушает. Тишина абсолютная, звенящая. Нет ветра, нет птиц — зимой они улетели или замолкли. Только иногда треск — дерево лопается от мороза, древесина не выдерживает напряжения. Звук резкий, как выстрел, потом снова тишина. Пьер стоит, дышит, смотрит. Видит следы на снегу — заячьи, петляющие, путаные. Видит помёт лосиный, чёрные катышки под кустом. Видел отпечаток крыла — глухарь садился здесь, искал семена, взлетел. Тайга полна жизни скрытой, невидимой, но она здесь, вокруг, под снегом, в дуплах, в норах.

Идёт дальше. Снег скрипит под валенками, мороз кусает щёки, нос онемел. Руки в рукавицах тоже холодеют, пальцы деревенеют. Но приятно, чёрт возьми, приятно. Чувствуешь себя живым, настоящим, не фантомом. Здесь всё просто — холод, снег, деревья, ты. Никаких приказов, никаких уставов, никакой войны. Только ты и тайга, древний контракт между человеком и природой: уважай меня — я тебя не убью, будь слабым — сдохнешь.

Выходит на поляну. Посреди тайги круглое пространство, где деревья отступили, может пожар был когда-то, может болото замёрзшее. Снег здесь лежит ровным ковром, ослепительно белый на солнце. Солнце низкое, зимнее, висит над горизонтом, светит ярко но не греет. Небо синее, прозрачное, высокое. Воздух чистый, каждый вдох как родниковая вода.

Пьер садится на поваленное дерево, сметает снег рукавицей, достаёт термос из рюкзака. Открывает, пар вырывается густой. Чай крепкий, сладкий, кипяток. Наливает в крышку-кружку, пьёт маленькими глотками. Тепло разливается по груди, по животу, пальцы оттаивают. Достаёт хлеб чёрный, отламывает кусок, жуёт медленно. Сало замороженное, режет ножом, кладёт на хлеб. Простая еда, но здесь, в морозной тайге, вкуснее любого ресторана.

Сидит, ест, смотрит на поляну. Думает ни о чём. Голова пустая, спокойная. Нет прошлого, нет будущего. Есть только сейчас — снег, чай, тишина. Это было давно, в той жизни которую он вырезал. До армии, до Чечни, до того что заставило его бежать. Когда он был просто парнем из сибирской деревни, охотником, который знал тайгу лучше чем городские улицы. Когда имя было настоящим, лицо целым, душа не такой тяжёлой.

Вдруг движение. На краю поляны, между деревьями. Волк. Большой, серый с чёрной полосой по хребту. Стоит, смотрит на человека жёлтыми глазами, спокойно, без агрессии. Просто смотрит, оценивает. Не страх в глазах, не злость. Равнодушие. Ты здесь, я здесь, тайга большая, места хватит. Не лезь ко мне — я не полезу к тебе.

Пьер медленно кладёт кружку, берёт ружьё. Плавно, без резких движений. Курки взведены, стволы направлены. Палец на спуске. Целится в волка, прицел на грудь. Дистанция метров тридцать, чистый выстрел. Волк не двигается, стоит, смотрит. Как будто знает что человек не выстрелит. Как будто проверяет.

Легионер держит прицел секунду, две, три. Палец давит на спуск, ещё немного — и выстрел, и волк упадёт в снег, и кровь растечётся красным пятном. Но не стреляет. Опускает ружьё, медленно, не отводя взгляда. Волк смотрит ещё мгновение, потом разворачивается и уходит в тайгу. Тени поглотили его, растворили. Остались только следы на снегу, цепочка уходящая в глубину.

Пьер смотрит вслед. Почему не выстрелил? Не знает. Может потому что волк один, как он. Может потому что в тайге свои законы, и убивать просто так — нарушение. Может просто не хотелось ломать тишину выстрелом. Здесь, в этом сне, в этой памяти, всё было чисто, правильно, на своих местах. Не хотелось портить.

Допивает чай, собирает рюкзак, встаёт. Идёт обратно, к деревне, по своим следам. Снег скрипит, мороз крепчает, солнце садится за деревья, небо розовеет. Скоро темнота, сибирская зимняя ночь, глухая, длинная. Надо успеть дойти до дома. До печки жаркой, до щей густых, до матери, которая ругается что поздно, но рада что живой.

Идёт, и с каждым шагом тайга тает. Снег становится прозрачным, деревья расплываются, холод уходит. Жара возвращается, влажная, удушающая, африканская. Белое сменяется красным, тишина — грохотом, чистота — вонью. Сон рвётся, как старая ткань.

Шрам открыл глаза. Барак, жара, духота. Потолок ржавый над головой, вентилятор стоит, генератор заглох. Пот покрывает тело, форма мокрая, прилипла к коже. Во рту сухость, на языке привкус пыли. Рядом храп Ковальски, кашель Милоша, чей-то стон во сне. Снаружи выстрелы далёкие, взрывы, крики. Банги, Африка, война.

Он лежал не двигаясь, смотрел в темноту. Сон ещё держался осколками — холод на коже, вкус чая, белизна снега. Потом растаял окончательно, исчез, оставив только тоску тупую, глухую. Тоску по тому что было и никогда не будет снова. По тайге, по зиме, по тишине. По жизни простой, понятной, где волк есть волк, снег есть снег, и ты знаешь кто ты.

Здесь он не знал кто он. Легионер с чужим именем, солдат без родины, русский который забыл русский язык — нет, не забыл, просто не говорил, годами, до онемения. Человек который вырезал прошлое, но прошлое всё равно возвращалось, по ночам, снами о снеге.

Сибирь была далеко, за тысячами километров, за океаном, за годами. Может деревня уже сгорела, может мать умерла, может тайга вырублена. Не важно. Туда дороги нет, обратного пути не существует. Он сделал выбор когда бежал, когда пришёл в Легион, когда стал Пьером Дюбуа. Выбор окончательный, необратимый.

Но сны не спрашивают разрешения. Сны приходят и показывают то что зарыто глубоко. Белый снег, чёрная тайга, жёлтые глаза волка. Холод честный, тишина чистая. Всё то что здесь, в Африке, в войне, в Легионе — не существует.

Легионер закрыл глаза снова. Попытался вернуться в сон, в снег, в тайгу. Но сон не вернулся. Остались только жара, духота, пот. Реальность, которую не обмануть.

Он полежал ещё немного, потом встал. Нашёл флягу в темноте, напился тёплой воды. Вышел из барака, закурил под звёздами. Небо здесь было другое — южное, с незнакомыми созвездиями, с Млечным путём широким, ярким. Не сибирское небо, где Большая Медведица над головой, где Полярная звезда указывает дом.

Курил, смотрел на звёзды, на горящий город за периметром. Думал о снеге, который никогда не выпадет здесь. О тайге, в которую никогда не вернётся. О волке, который ушёл в чащу и не оглянулся.

Может быть правильно сделал волк. Не оглядываться. Идти вперёд. Жить пока жив.

Докурил, вернулся в барак, лёг на койку. Закрыл глаза. Больше не спал до рассвета. Просто лежал, слушал как дышат товарищи, как стреляют в городе, как проходит ночь.

А где-то далеко, за тысячами километров, в сибирской тайге шёл снег. Тихо, мягко, бесконечно. Засыпал следы, сглаживал края, превращал мир в чистый лист.

Но этого листа Пьеру больше не увидеть. Его лист был исписан кровью, порохом и чужими именами. И стереть это было невозможно.

Шрам сидел на ящике с патронами у края периметра, спиной к мешкам с песком, лицом к небу. Два часа ночи, смена караула закончилась, следующий патруль в пять утра. Три часа свободных, можно спать, но не хотелось. В бараке душно, воздух стоит мёртвый, пахнет потом и немытыми телами. Храп Ковальски, стоны кого-то во сне, кашель Милоша — всё это давило, не давало провалиться в темноту. Легионер вышел, взял сигареты, сел здесь, где тихо, где только ветер слабый гонит пыль по бетону.

Курил медленно, затяжки длинные, дым задерживал в лёгких, выпускал через нос. Французские "Gitanes", крепкие, едкие, царапают горло, но привычные. Сигарета тлела красной точкой в темноте, единственный свет кроме звёзд. Руки лежали на коленях, автомат рядом, прислонён к мешку. Всегда рядом, даже когда отдыхаешь. Привычка, инстинкт, правило выживания.

Небо над Банги было огромным, распахнутым, бездонным. Не такое как в Европе, где города светят, загрязняют темноту электричеством. Здесь, в Африке, в самом центре континента, небо было первобытным, таким каким его видели люди тысячи лет назад. Чёрное полотно, усыпанное звёздами так густо, что казалось их больше чем темноты между ними. Млечный Путь тянулся через зенит широкой рекой, молочно-белой, мерцающей. Созвездия незнакомые, южные — Южный Крест виден низко над горизонтом, острый, яркий. Центавр, Скорпион, какие-то ещё, названий не помнил. Астрономию не изучал, звёзды знал только по необходимости — где север, где юг, как ориентироваться ночью в пустыне. Остальное не важно.

Но красиво, чёрт возьми. Красиво и равнодушно. Звёзды смотрели вниз на этот город горящий, на аэропорт осаждённый, на людей убивающих друг друга, и им было всё равно. Они горели миллионы лет до того как человек появился, будут гореть миллионы лет после того как последний человек сдохнет. Войны, империи, жизни, смерти — пыль для них, ничто. Пьер смотрел на эту бесконечность и чувствовал себя муравьём, букашкой, песчинкой. Его жизнь, его убийства, его побег из России, служба в Легионе — всё это не значило ничего в масштабах вселенной. Он родится, поживёт, умрёт, его забудут. Даже имя забудут, потому что имя ненастоящее, а настоящее он сам забыл почти, не произносил годами. Пыль на ветру, тень на стене, эхо уже затихшее.

Странное успокоение давала эта мысль. Не депрессия, не отчаяние. Спокойствие. Если всё не важно, если всё пройдёт и сотрётся, то зачем волноваться? Зачем бояться смерти, если она придёт всё равно — завтра, через год, через двадцать лет? Зачем мучиться прошлым, если прошлое умерло и не вернётся? Живи сейчас, делай что должен, умри когда придёт время. Философия солдата, простая до примитивности, но работающая.

Русский выпустил дым, смотрел как он поднимается, растворяется в темноте. Вспомнил как в детстве дед рассказывал про звёзды. Старый, седой, воевавший ещё при Сталине, дошедший до Берлина. Сидели вечером у дома, дед курил махорку, мальчишка смотрел на небо. "Видишь вон ту яркую? Это Сириус. Самая яркая на нашем небе. А вон та звезда, красноватая — Антарес, сердце Скорпиона. Древние думали что это боги живут там. Хрен знает, может и живут. Только им на нас плевать, внучек. Мы для них как мухи — родились, пожужжали, сдохли." Дед смеялся, кашлял, плевался. Потом замолкал, курил, смотрел в небо долго, и лицо становилось грустным. Может вспоминал товарищей, похороненных где-то в немецкой земле. Может просто старость чувствовал, близость конца.

Дед умер когда Пьеру было пятнадцать. Инсульт, быстро, без мучений. Похоронили в деревне, под берёзами. Мать плакала, отец молчал, мальчишка стоял у могилы и не понимал что чувствует. Первая смерть близкая, первое осознание что всё кончается. Потом были другие смерти — отец, друзья в армии, враги в Чечне, товарищи в Легионе, незнакомые люди в африканских деревнях. Смерть стала привычной, обыденной, частью работы. Но память о деде осталась, о звёздах, о словах что боги на них плевать.

Может дед был прав. Может боги есть, но им действительно плевать. Или нет богов, есть только звёзды, холодные, безразличные шары раскалённого газа, горящие в пустоте. Не важно в конце концов. Результат один — человек один, помощи ждать неоткуда, спасать себя надо самому. Никто не придёт, не вытащит, не простит. Ты сам себе судья, палач, спаситель.

Затушил сигарету, растёр окурок о подошву, сунул в карман — не оставлять мусор, правило. Достал пачку, вытряхнул следующую. Последняя в пачке. Надо будет завтра выменять у Попеску, у румына всегда были запасы, меняли на что угодно. Прикурил от спички, прикрыв пламя ладонью. Вспышка жёлтая, короткая, погасла. Снова темнота, красная точка сигареты, звёзды.

Где-то в городе стрельба — короткая автоматная очередь, потом тишина. Кто-то убил кого-то, или промахнулся, или просто палил в воздух от страха. Здесь стреляли каждую ночь, иногда часто, иногда редко, но всегда. Город не спал никогда, война не останавливалась. Днём резня, ночью засады. Люди убивали друг друга за землю, за веру, за деньги, за месть. Вечный цикл, крутящийся столетиями. Африка всегда воевала, воюет, будет воевать. Племена, религии, границы нарисованные белыми на картах — всё это поводы, оправдания. Настоящая причина проще — человек любит убивать. Это в его природе, в генах. Он хищник, и война его естественное состояние.

Легионер знал это по себе. Он не ненавидел тех кого убивал. Не радовался их смерти. Просто делал работу, профессионально, хладнокровно. Нажимал на спуск, пуля летела, человек падал. Механика простая. Но внутри, где-то глубоко, была готовность убивать. Не жажда крови, не садизм. Готовность. Способность переступить черту, которую большинство людей переступить не может. Может потому что армия выбила мораль. Может потому что в России видел слишком много. Может родился таким. Не важно. Факт оставался — он мог убивать без угрызений совести, и это делало его полезным инструментом в руках тех, кто войны начинает.

Философствование бесполезное. Пьер усмехнулся сам себе, в темноте, беззвучно. Что изменится от размышлений? Ничего. Завтра он встанет, возьмёт автомат, пойдёт на задание. Может убьёт кого-то, может кто-то убьёт его. Звёзды будут смотреть так же равнодушно, будут гореть когда его труп сгниёт в африканской земле. Смысла искать нет, смысла нет. Есть только движение вперёд, пока ноги несут. Есть только приказ, патрон, спуск.

Но иногда, такими ночами, хотелось остановиться. Просто сидеть, курить, смотреть на звёзды. Не думать о войне, о смерти, о прошлом. Просто быть. Существовать в моменте, чувствовать ветер на коже, табак на языке, видеть красоту неба. Маленькое счастье, доступное даже здесь, в аду. Может единственное счастье для таких как он.

За спиной скрипнула дверь барака, кто-то вышел. Шаги тяжёлые, знакомые. Милош. Серб подошёл, сел рядом на другой ящик, не спрашивая. Молчал минуту, потом попросил:

— Дай огня.

Шрам протянул спички. Милош прикурил, вернул коробок. Сидели вдвоём, курили, смотрели на небо. Не разговаривали. Не надо было. Оба понимали зачем вышли — подышать, отдохнуть от бара, от людей, от самих себя. Компания молчаливая лучше чем одиночество, но не требующая слов.

Минут через пять Милош сказал, тихо:

— В Сербии небо другое. Не такое яркое. Но привычнее.

Пьер кивнул, хотя серб не видел в темноте.

— В Сибири тоже другое.

— Скучаешь?

— Нет.

— Врёшь.

Легионер затянулся, выдохнул дым.

— Может. Иногда. Но дороги назад нет.

— Ни у кого из нас нет, — Милош усмехнулся. — Легион — последняя остановка. Дальше только вперёд, до самого конца.

— Или до пули.

— Или до пули.

Замолчали снова. Докурили, затушили окурки. Милош встал, потянулся, позвонки хрустнули.

— Пойду попробую поспать. Подъём скоро.

— Иди.

Серб ушёл, дверь скрипнула, закрылась. Шрам остался один. Посидел ещё минут десять, может пятнадцать. Потом тоже встал, взял автомат, пошёл в барак. Лёг на койку, не раздеваясь, только ботинки снял. Руки за голову, глаза в потолок. Усталость тяжёлая, приятная. Не от работы физической, от работы мозга, который весь вечер переваривал мысли, воспоминания, вопросы без ответов.

Закрыл глаза. Звёзды остались за стеной, за крышей, высоко над этим городом, этой войной, этой жизнью. Холодные, далёкие, вечные. Они будут гореть когда его не станет. Будут светить другим солдатам, другим войнам, другим людям которые сядут на ящики посреди ночи и попытаются найти смысл в бессмысленном.

Пьер уснул под утро, тяжело, без снов. А звёзды продолжали гореть, равнодушные, безмолвные, прекрасные. Свидетели всего и судьи никого.

Глава 3

Рассвет в Банги был грязно-оранжевым, солнце поднималось из-за города медленно, окрашивая дым от ночных пожаров в кровавые оттенки. Шрам занял позицию на крыше самого высокого здания внутри периметра аэропорта — недостроенной вышки диспетчерской, три этажа бетона с провалами вместо окон. Тащил СВД, патроны, воду, бинокль, рацию. Поднимался в четыре утра, пока темно, пока снайпера противника спят или меняют позиции. Устроился в северо-восточном углу, за обломками бетонных блоков, откуда видно полгорода. Расстелил плащ-палатку под себя, разложил магазины в ряд — шесть штук, шестьдесят патронов. Проверил винтовку, протер оптику, выставил сошки. Приготовился ждать.

Внизу легионеры готовились к прорыву. План был простой и жестокий: ударная группа из двух секций, бронетранспортеры впереди, пехота следом, задача — прорвать блокаду на северном направлении, где боевики контролировали два квартала, перекрыли дорогу из города, не давали подвозить припасы. Две недели французы сидели в осаде, жили на остатках, раненых накопилось больше двадцати, медикаменты кончались, патроны тоже. Подкрепление пришло — легионеры, свежие, злые, готовые драться. Вчера разведка засекла штаб боевиков в мечети на площади — там собирались командиры, планировали атаки. Леруа решил: снять командование, потом бить в лоб, пока они в замешательстве. Классическая тактика, работает если снайпер хороший и пехота не боится крови.

Русский смотрел в бинокль на город, сканировал улицы методично, квартал за кварталом. Искал движение, скопления, технику. Нашел быстро — у мечети стояли четыре пикапа с пулеметами, вокруг них человек тридцать, в темной одежде, с оружием. Собрание. Слишком много людей для простого патруля. Командиры, значит. Переключился на оптику винтовки, навел на группу. Дистанция пятьсот двадцать метров по дальномеру. Ветер слабый, справа, три метра в секунду. Коррекция два щелчка влево. Утро, солнце низко, светит в спину, хорошо — не слепит, не выдаёт бликами на линзах.

В центре группы стоял высокий мужик в белой рубахе — выделялся, как флаг на танке. Командир главный, судя по тому как остальные его слушали, кивали. Жестикулировал активно, показывал в сторону аэропорта, что-то объяснял. Рядом трое — один с планшетом, второй с рацией, третий просто стоял, автомат на груди. Офицеры, заместители, штабные. Цели приоритетные.

Легионер прицелился в белую рубаху, центр масс. Выдох, пауза, спуск. Выстрел, отдача в плечо, глушитель приглушил звук до глухого хлопка. Пуля летела полторы секунды, рисовала дугу в воздухе, падала, компенсируя гравитацию. Попала в грудь, чуть правее сердца. Командир дёрнулся, схватился за рану, упал на колени, завалился набок. Остальные застыли на секунду — не поняли откуда, не услышали выстрела, расстояние большое. Шрам уже досылал патрон, искал следующую цель. Мужик с планшетом нагнулся к упавшему, проверял пульс. Глупость. Прицел на спину, выстрел. Попал между лопаток, пуля прошла навылет, вышла через живот. Упал на командира сверху, дёргался, умирал.

Паника началась. Боевики заорали, бросились врассыпную, кто к пикапам, кто за стены мечети, кто просто побежал куда глаза глядят. Третья цель — мужик с рацией, бежал к пикапу. Шрам опередил, выстрел в бегущую фигуру, попал в бедро, боевик упал, рация выпала, покатилась по земле. Не убил, но вывел из строя, связь нарушена. Четвертая цель — другой командир, судя по возрасту и одежде, старший, седобородый, орал на остальных, пытался организовать. Стоял у пикапа, махал руками. Ошибка. Прицел на голову, расстояние большое, но цель неподвижная. Выстрел. Промах, пуля прошла мимо, попала в кузов пикапа, звякнула по металлу. Досылать патрон, заново прицелиться. Старик уже садился в кабину. Прицел на окно, выстрел. Стекло разлетелось, старик дернулся, рухнул на руль. Попал в шею или голову, не видно точно, но не важно — он вне игры.

Пикапы завелись, начали разворачиваться, уезжать. Легионер стрелял по ним, методично, без спешки. Пятый выстрел — в водителя второго пикапа, лобовое стекло, попал. Машина свернула, врезалась в стену. Шестой — по пулемётчику на третьем пикапе, попал в плечо, боевик упал с кузова. Седьмой — опять по водителю, но промах, машина уехала. Восьмой, девятый, десятый — по разбегающимся боевикам, попал в двоих, третий промах. Магазин пуст. Перезарядка, руки работают быстро, механически. Второй магазин, досылать патрон. Площадь у мечети уже пустела, боевики попрятались, унесли раненых, оставили четверых мёртвых лежать на асфальте. Штаб разгромлен, командование обезглавлено. Можно начинать.

Русский переключился на рацию, нажал кнопку:

— Орел для Ястреба. Цели поражены. Четверо ликвидированы, трое ранены. Противник в замешательстве. Можете начинать.

Голос Леруа, металлический, искажённый помехами:

— Принято, Орел. Хорошая работа. Прикрываете наступление с высоты. Если увидите угрозу — подавляйте.

— Понял.

Снайпер положил рацию, посмотрел вниз на аэропорт. БТР выкатились из укрытий, три машины, бронированные, с пушками двадцать миллиметров. Люки открыты, легионеры высунулись, автоматы наготове. Следом пехота — две секции, человек сорок, растянулись цепью, интервалы по пять метров. Дюмон впереди, орет команды, машет рукой. Ковальски, Малик, Попеску, Гарсия, Милош — все там, внизу, готовые ломиться в город. Шрам видел их с высоты, маленьких, но узнаваемых по силуэтам, по движениям.

БТР двинулись к воротам, медленно, тяжело, гусеницы грохотали по бетону. Ворота открыли, проволоку убрали, путь свободен. Машины выползли за периметр, повернули на север, пошли по улице прямой, широкой. Пехота следовала по краям, вдоль стен, использовали укрытия, не кучковались. Профессионально, как учили. Легион не атакует толпой, Легион атакует системой — огонь и движение, прикрытие и маневр.

Снайпер смотрел в оптику, искал угрозы. Нашел — на крыше дома слева, метрах в четырехстах, двое боевиков с РПГ. Готовились стрелять по БТР, целились, один держал трубу, второй заряжал гранату. Шрам навёл ствол, быстро, плавно. Прицел на того, кто держит трубу. Дистанция четыре сотни, ветер усилился, четыре метра в секунду. Коррекция три щелчка, вверх один на падение пули. Выстрел. Попал в грудь, боевик упал назад, РПГ выпал, покатился по крыше. Второй боевик бросился поднимать, Пьер стрелял снова, попал в спину. Оба мертвы или ранены тяжело, угроза нейтрализована.

БТР продолжали идти, не останавливались, пушки вращались, искали цели. Первый обстрел начался через минуту — автоматная очередь из окна дома справа. Пули звякали по броне, не пробивали. БТР развернул пушку, дал очередь двадцатками, стена взорвалась в фонтане пыли и осколков, окно разнесло в щепки. Стрельба оттуда прекратилась. Пехота побежала вперёд, пригнувшись, перебежками. Достигли первого перекрестка, залегли, прикрылись за обломками машин сгоревших.

Снайпер работал методично, снимая цели по мере их появления. Боевик на крыше с автоматом — выстрел, попадание в голову. Пулемётчик в окне второго этажа — выстрел, попадание в плечо, пулемёт замолчал. Группа из трёх человек бежала с миномётом по улице — три выстрела, попал в двоих, третий бросил трубу, убежал. Снайпер врага на колокольне церкви, далеко, метров семьсот — сложный выстрел, ветер боковой, компенсация большая. Прицелился, выдох, выстрел. Промах, пуля прошла мимо. Досылать, заново. Второй выстрел, попал. Снайпер выпал из колокольни, упал на землю, не двигался больше.

Легионеры прорвались на вторую улицу, БТР впереди, давили баррикаду из мусора и досок, расчищали путь. Пехота зачищала дома по обеим сторонам, входили, стреляли, выходили. Короткие очереди внутри, крики, взрывы гранат. Боевиков выбивали методично, не оставляя никого в тылу. Сопротивление слабело, противник терял организацию, бежал беспорядочно. Без командиров, без связи, без плана — просто толпа вооружённых людей, не армия.

Шрам расстрелял четвёртый магазин, перезарядил пятый. Патронов оставалось двадцать. Экономил, стрелял только по важным целям. Командиры, пулемётчики, снайперы, расчёты гранатомётов. Остальных оставлял пехоте. Его работа — снимать тех, кто опасен издалека или тех, кто организует сопротивление.

Прорыв занял два часа. Легионеры прошли три квартала, выбили боевиков с позиций, дошли до главной дороги ведущей из города. Дорога была свободна, противник отступил, бежал на окраины. Леруа приказал закрепиться, поставить блокпосты, контролировать въезды. БТР развернулись, заняли ключевые перекрёстки. Пехота растянулась по периметру, заняла дома, установила пулемёты на крышах. Инженеры начали ставить проволоку, минировать подходы. За шесть часов создали оборонительный контур вокруг дороги, превратили три квартала в зону контролируемую французами.

Первая колонна с припасами пришла к полудню — восемь грузовиков, набитых ящиками. Патроны, гранаты, медикаменты, еда, вода, топливо. Разгружали быстро, легионеры таскали ящики цепочкой, складировали в подвалах, в домах укреплённых. Появилась связь нормальная — спутниковая антенна, рация мощная. Медики начали эвакуацию раненых — погрузили на грузовики, отправили в Нджамену, оттуда самолётами во Францию. Подвезли технику — ещё два БТР, джипы, миномёты, боеприпасы к пушкам.

К вечеру ситуация изменилась кардинально. Французы перестали быть осаждёнными, стали осаждающими. Контролировали аэропорт, дорогу, три квартала города. Боевики откатились на окраины, зализывали раны, считали потери. Потеряли больше пятидесяти человек убитыми за день, семерых командиров, технику, позиции. Легионеры потеряли пятерых раненых, одного убитого — пуля снайперская, поймал в шею, умер мгновенно. Повезло, могло быть хуже.

Шрам спустился с вышки к вечеру, когда стрелять стало не в кого. Забрал винтовку, пустые магазины, спустился по лестнице. Ноги затекли от долгого сидения, спина болела, глаза уставшие от оптики. Расстрелял пятьдесят восемь патронов, попал в тридцать два человека — считал примерно, точно не знал. Из них убитых точно двадцать, остальные ранены или контужены. Хорошая работа для одного снайпера за один день.

Дюмон встретил у барака, хлопнул по плечу:

— Охуенная стрельба, Шрам. Видел в бинокль, как ты их косил. Командиров снял чисто, они даже не поняли откуда прилетело.

— Делал что сказали.

— Леруа доволен. Говорит, что твоя работа переломила баланс. Без командования они рассыпались как карточный домик.

Легионер пожал плечами, не ответил. Прошёл в барак, положил винтовку, сел на койку. Вытащил фляжку, напился жадно, вода тёплая, противная, но нужная. Обезвоживание после целого дня на солнце, даже в тени вышки. Достал сигареты, закурил. Руки дрожали немного — не от страха, от напряжения долгого, от адреналина остаточного. Тело сбрасывало нагрузку, мышцы расслаблялись.

Ковальски влетел в барак, довольный, грязный, в саже и крови чужой:

— Мы их разъебали! Видел бы ты, Шрам, как они бежали! Мы прошли их позиции как нож масло!

— Видел, — ответил русский спокойно. — Сверху всё было видно.

— Ты там колдовал чё-то, они падали один за другим. Мы внизу охуевали, думали что у нас целый взвод снайперов работает.

— Один я.

— Ну ты даёшь, браток. Серьёзно.

Поляк плюхнулся на свою койку, закинул руки за голову, улыбался в потолок. Остальные легионеры заходили по очереди — грязные, усталые, живые. Милош с ссадиной на лбу, но довольный. Попеску с порванной формой, ругался по-румынски, но смеялся. Гарсия молился, благодарил Бога за спасение. Малик молча снимал разгрузку, проверял оружие, лицо серьёзное — у него товарищ умер, тот что пулю в шею поймал. Янек сидел молча, смотрел в пол, первый бой настоящий, убил человека в упор, руки тряслись.

К ночи барак обжился снова, но теперь атмосфера другая. Не напряжение осаждённых, а спокойствие победителей. Не страх, а усталость после работы тяжёлой. Легионеры отмылись, переоделись, поели горячего — привезли полевую кухню, сварили суп настоящий, с мясом, не консервы. Сидели, ели, разговаривали, смеялись, вспоминали эпизоды боя, преувеличивали подвиги, врали друг другу без обид.

Шрам ел молча, слушал, не участвовал в разговорах. Ему не нужна была слава, не нужно признание. Он сделал работу, получилось хорошо, достаточно. Завтра будет новый день, новые задачи, может новые жертвы. Пока же можно отдохнуть, поесть, поспать.

За окном город был тихий. Выстрелы прекратились, пожары погасли. Французы контролировали ключевые точки, патрулировали улицы, выставили посты. Вертолёты кружили над городом, подсвечивали прожекторами. Боевики попрятались, зализывали раны, хоронили мёртвых, планировали реванш. Но сейчас, сегодня, победа была за Легионом.

Пьер лёг на койку, укрылся одеялом колючим. Закрыл глаза, попытался расслабиться. Перед глазами всплывали картинки дня — лица в прицеле, тела падающие, кровь на асфальте. Тридцать два человека, может больше. Все враги, все стреляли первыми или готовились стрелять. Все имели выбор — воевать или не воевать. Выбрали воевать, получили пулю. Справедливо. Честно. Легионер не чувствовал вины. Только усталость, тяжёлую, всепоглощающую.

Уснул быстро, провалился в темноту без снов. СВД лежала рядом, вычищенная, смазанная, готовая к следующему дню. Тридцать два человека сегодня, может столько же завтра. Пока патроны есть, пока враги лезут, пока приказ действует.

Приказ есть приказ. Убивать тех, кого надо. Столько, сколько надо. Пока сам не умрёшь или пока война не кончится.

Зачистка началась на рассвете. Третий день после прорыва, боевики откатились на окраину, закрепились в жилом квартале — двухэтажные дома, плотная застройка, узкие улицы. Превратили каждый дом в крепость: баррикады в окнах, амбразуры в стенах, снайпера на крышах. Держались упорно, огрызались, не хотели сдавать позиции. Леруа приказал выбить их окончательно, не оставить никого, взять квартал полностью. Три секции на штурм, артиллерия на подавление, задача — дом за домом, комната за комнатой, пока всех не выкурят или не положат.

Шрам шёл во второй паре штурмовой группы, за Дюмоном и Маликом. FAMAS в руках, предохранитель снят, переводчик на автомате — три выстрела одним нажатием. Экономия патронов, точность выше чем на полном автомате. На разгрузке шесть магазинов, на поясе четыре гранаты — две осколочные оборонительные, две наступательные лимонки. Нож на бедре, пистолет запасной за спиной. Бронежилет тяжёлый, керамические пластины, защита от АК на средних дистанциях. Каска низко на лбу, подбородочный ремень врезался в кожу. Перчатки тактические, чтобы не резать руки об осколки стекла, об острые края металла.

Квартал был мёртвый, опустошённый. Стены домов изрешечены пулями, в саманных блоках зияли дыры от гранатомётов, крыши обвалились местами. На улицах мусор, обломки, трупы — старые, раздутые, чёрные, воняющие. Никто не убирал, не хоронил. Мухи облепляли их толстым слоем, жужжали, поднимались тучами. Запах такой, что хотелось блевать — сладковатый, тошнотворный, въедающийся в одежду, в волосы, в лёгкие. Легионеры шли, не обращая внимания. Привыкли. На войне везде пахнет смертью.

Первый дом — угловой, двухэтажный, окна заложены мешками с песком. Из амбразуры второго этажа торчал ствол пулемёта, не стрелял — ждал, когда подойдут ближе. Дюмон показал рукой: Милош, Попеску — с фланга, Шрам, Малик — с фронта, остальные — прикрытие. Разошлись, заняли позиции. Русский прижался к стене соседнего дома, выглянул из-за угла. Пулемёт повёл ствол, нащупывая цель. Легионер отпрянул, пули прошили воздух там где была его голова секунду назад, били в стену, выбивали куски самана, свистели рикошетами.

— Граната! — рявкнул Дюмон.

Пьер выдернул чеку с осколочной, держал рукоять зажатой три секунды, считал — раз, два, три — бросил в окно первого этажа. Бросок точный, граната влетела в амбразуру, исчезла внутри. Взрыв — глухой удар, стены дрогнули, из окна вырвался дым серый, густой, осыпалась штукатурка. Крики внутри, короткие, болезненные. Секундная пауза. Малик метнул свою гранату в соседнее окно, ещё взрыв, ещё дым. Милош с фланга бросил третью, в дверь, дверь разнесло в щепки.

— Вперёд!

Легионеры ворвались внутри, не дожидаясь пока осядет пыль. Дюмон первый, низко пригнувшись, автомат на изготовку. За ним Шрам, справа Малик, слева Милош. Внутри темно, дым ест глаза, лёгкие, видно плохо. Первая комната — двое боевиков на полу, один без ноги, корчится, орёт, второй лежит тихо, осколки в голову. Русский дал короткую очередь в орущего, три пули в грудь, замолчал. Дальше, не останавливаться, зачистка это движение, остановишься — умрёшь.

Коридор узкий, в конце лестница на второй этаж. Оттуда стрельба — автоматные очереди, длинные, беспорядочные, пули свистят в коридоре, бьют в стены, в потолок. Легионеры прижались к стенам, не лезут на рожон. Малик выдернул гранату, швырнул вверх по лестнице, не целясь, просто вброс. Взрыв на втором этаже, потолок содрогнулся, посыпалась пыль. Стрельба прекратилась, вместо неё стоны, мат по-арабски.

Дюмон полез первым, пригнувшись, автомат вперёд. Шрам следом, прикрывает спину. Вышли на площадку второго этажа — трое боевиков, один мёртвый, двое раненых, стонут, пытаются ползти. Легионер не тратил патроны, прошёл мимо, пинком отбросил их автоматы в сторону. Пусть истекают, добьют потом. Впереди комната, дверь открыта, внутри движение.

Пьер выдернул лимонку, бросил внутрь, не заходя. Взрыв в замкнутом пространстве страшнее — ударная волна отражается от стен, многократно усиливается. Окна вылетели наружу, дверь сорвало с петель. Легионер вошёл сразу после взрыва, автомат на плече, палец на спуске. Двое боевиков у стены, оглушённые, контуженные, один сидит держится за голову, второй лежит, кровь из ушей. Шрам дал по одной очереди, три пули каждому. Упали, дёрнулись, замерли.

Комната за комнатой, методично, быстро. Граната внутрь, взрыв, вход, зачистка огнём. Не церемонятся, не кричат "руки вверх", не берут пленных. Здесь не для парада, здесь для уничтожения противника. Боевики стреляют — легионеры стреляют. Боевики прячутся — легионеры бросают гранаты. Правила простые, как в мясорубке.

Третий дом был хуже. Боевики укрепились серьёзно — баррикады в коридорах, простреливаемые сектора, засады в комнатах. Пулемёт стоял на лестнице, бил по первому этажу, не давал подняться. Дюмон попробовал кинуть гранату, не долетела, покатилась назад, взорвалась внизу. Попеску ранило — осколок в икру, не тяжело, но идти не может. Оттащили его в укрытие, перевязали, оставили у входа.

— Шрам, есть идеи? — Дюмон смотрел на лестницу, прикидывал.

Легионер осмотрелся, увидел дыру в стене — граната илигранатомёт пробили. Вела в соседний дом. Показал:

— Через дыру. Обойдём с фланга.

— Давай.

Протиснулись через пролом, оказались в соседнем доме. Темно, запах пожара, обгорелые балки. Нашли лестницу, поднялись на второй этаж тихо, без шума. Стена между домами тонкая, саманная. Милош приложил ухо, слушал. Показал пальцами — трое, по ту сторону, слышно голоса.

Пьер выдернул последнюю осколочную, Малик свою тоже. Два мощных удара — кувалдой по стене, саман обрушился, дыра полтора метра шириной. Швырнули гранаты в пролом, не видя что там. Двойной взрыв, крики, грохот. Ворвались через дыру, автоматы строчат. Трое боевиков на полу, один без руки, двое порваны осколками. Пулемёт стоит у окна, без расчёта. Дюмон развернул пулемёт, дал очередь вниз по лестнице, туда где боевики прятались. Крики, топот, стрельба ответная.

Шрам кинул последнюю лимонку вниз, вслепую. Взрыв, стоны. Побежал вниз по лестнице, не ждёт пока стихнет. Внизу трое боевиков, контуженные, оглушённые, автоматы валяются рядом. Русский расстрелял всех в упор, короткие очереди, два метра дистанция, каждая пуля попадает. Кровь брызгает на стены, на пол, на его форму. Запах пороха, гари, кишок. Дом взят.

Следующий дом, потом ещё один. К полудню зачистили шесть домов. Двадцать восемь боевиков убито, пятеро взято ранеными — их связали, бросили на улице под охраной. Легионеры потеряли троих раненых, никого убитых — везло. Патроны кончались, гранаты тоже. Пьер расстрелял четыре магазина, сто двадцать патронов, использовал все гранаты. Руки тряслись от отдачи, плечо болело от приклада, уши звенели от взрывов. Форма в крови, на сапогах куски плоти, на лице копоть. Лицо врага один раз, с двух метров, видел глаза — широкие, испуганные, молодые. Дал очередь, глаза погасли.

Последний дом — самый укреплённый. Штаб местный, судя по антеннам на крыше. Боевики отстреливались яростно, не хотели сдаваться. Забросали окна гранатами, шесть штук, все что оставались у отделения. Взрывы один за другим, дом задымился, стены треснули. Ворвались все разом — десять легионеров, орут, стреляют, давят массой. Внутри восемь боевиков, дрались до последнего, один с ножом бросился на Милоша, серб увернулся, ударил прикладом в челюсть, кости хрустнули. Остальных расстреляли в упор, в коридоре, в комнатах, везде. Не щадили, не спрашивали. Работали как машины — вошли, убили, вышли.

К двум часам дня квартал был взят. Двенадцать домов зачищены, боевиков нет — все мертвы или разбежались. Легионеры установили флаг французский на самой высокой крыше. Инженеры начали укреплять позиции, ставить проволоку, рыть окопы. Периметр расширился ещё на два квартала. Дорога в город теперь полностью под контролем.

Шрам сидел на обломках стены, курил, смотрел в пустоту. Автомат на коленях, пустой — магазин расстрелян, вставлять новый лень. Рядом валялись гильзы — его, товарищей, врагов. Блестели на солнце латунью. Кровь на руках засохла, тёмная, липкая. Форма мокрая от пота и чужой крови. Во рту вкус пороха, на зубах пыль. Голова гудела от взрывов, уши звенели, перед глазами пятна.

Дюмон подошёл, сел рядом, протянул флягу. Пьер напился, вода тёплая, с привкусом пластика, но живительная. Вернул флягу.

— Хорошо сработал, — сказал сержант. — Особенно в третьем доме. Фланговый обход, чётко.

Легионер не ответил, кивнул только.

— Убил сегодня много?

— Не считал. Много.

— Чувствуешь что-то?

— Усталость. Больше ничего.

Дюмон усмехнулся, понимающе.

— Правильно. Так и надо. Начнёшь чувствовать — сломаешься. Легион не для тех кто чувствует.

Замолчали. Сидели, курили, смотрели на разрушенный квартал. Вокруг легионеры зачищали трупы — оттаскивали на край улицы, складывали в кучу. Потом сожгут или закопают. Полевая санитария. Собирали оружие — АК ржавые, патроны, гранаты. Всё пригодится. Медики оказывали помощь раненым — своим и пленным. Своим первые, пленным что останется.

К вечеру всё было закончено. Зачистка завершена, квартал под контролем, боевики уничтожены или выбиты. Операция в Банги переходила в новую фазу — не оборона, не прорыв, а удержание, патрулирование, контроль территории. Война затяжная, неяркая, без больших сражений. Будут снайперские перестрелки, мины, засады, редкие стычки. Но не штурмы, не зачистки.

Пьер вернулся в барак, снял снаряжение, разгрузку, бронежилет. Тело ныло, мышцы болели, синяки на плечах от отдачи, ссадины на руках. Умылся холодной водой из бочки, стёр кровь с лица, с рук. Вода окрасилась розовой, потекла на бетон. Переоделся в чистое, старую форму бросил в мешок для стирки — не отстирается, но попробовать можно.

Сел на койку, разобрал FAMAS. Чистил долго, тщательно, вычищал нагар из ствола, из затвора, из газоотводной трубки. Смазывал каждую деталь, проверял пружины, механизмы. Автомат спас ему жизнь сегодня, работал безотказно, ни одной осечки, ни одного клина. Надо ухаживать за оружием, оно отплатит тем же.

Собрал, проверил, поставил у койки. СВД рядом, тоже чистая, готовая. Два оружия, два способа убивать — издалека и в упор. Оба необходимы, оба мастерски освоены. Снайпер и штурмовик в одном лице. Универсальный солдат, идеальный легионер.

Лёг на койку, закрыл глаза. Перед глазами всплывали картинки дня — взрывы, дым, лица в прицеле ФАМАС, два метра дистанция, пули входят в тела, кровь брызжет. Молодое лицо боевика, испуганные глаза, рот открыт чтобы закричать, три пули в грудь, падает. Много таких лиц, десятки, не запоминаются. Сливаются в одно — лицо врага, лицо мёртвого.

Сколько убил сегодня? Двадцать, тридцать? Не считал, не важно. Завтра может ещё столько же. Послезавтра. Пока война идёт, пока приказы есть, пока враги лезут.

Граната в окно, взрыв, вход, очередь. Простая формула, работающая безотказно. Легион учил убивать эффективно, без лишних движений, без героизма. Граната делает половину работы, автомат доделывает остальное. Система, проверенная десятилетиями, сотнями зачисток, тысячами трупов.

Пьер уснул под звуки барака — храп, кашель, чей-то тихий разговор. Сон пришёл тяжёлый, без сновидений. Тело отключилось, восстанавливалось, готовилось к следующему дню.

А за окном Банги затихал. Французы контролировали половину города, боевики другую половину. Граница проходила между кварталами, невидимая, но чёткая. По обе стороны солдаты спали, чистили оружие, ели, курили. Завтра будут убивать друг друга снова. Война продолжится, затянется на недели, на месяцы. Кто-то умрёт, кто-то выживет, кто-то просто исчезнет.

Но сегодня зачистка закончена. Квартал взят. Враги мертвы. Легионеры живы.

Приказ выполнен.

Вечер был тёплый, душный, без ветра. Солнце село час назад, оставив небо тёмно-фиолетовым с полосой оранжевого на западе. Костёр горел в центре импровизированного лагеря — между двумя БТР, защищённый от снайперов стенами разрушенных домов. Дрова нашли в развалинах — обломки мебели, доски, старые двери. Огонь трещал, плевался искрами, освещал лица легионеров оранжевым светом, отбрасывал длинные тени на бетон.

Двенадцать человек сидели вокруг, кто на ящиках, кто на земле, кто на разгрузке. Расслабленные, усталые, с автоматами рядом — всегда рядом, даже у костра. Дюмон раздавал карты — потрёпанную французскую колоду, жирную от пальцев, измятую. Играли в белот, армейскую версию, простую, с маленькими ставками — сигареты, шоколад из пайков, консервные ножи. Милош забирал большинство раздач, усмехался, складывал выигрыш перед собой. Попеску ругался по-румынски, обвинял серба в шулерстве, но без злости, просто по привычке.

Ковальски достал откуда-то гитару — старую, с тремя струнами, найденную в доме. Настраивал долго, ухом, подкручивал колки, дёргал струны, морщился. Потом заиграл что-то медленное, минорное, восточноевропейское. Мелодия грустная, тягучая, как водка в горле. Никто не знал названия, но все слушали. Музыка в зоне боевых действий — редкость, подарок, передышка от грохота и криков.

Гарсия подпевал тихо, по-испански, слова свои, не подходящие к мелодии, но это не важно. Голос хриплый, прокуренный:

— "En la noche oscura, donde la muerte baila, un soldado llora, por su tierra lejana…"

Тёмной ночью, где смерть танцует, солдат плачет о далёкой земле. Что-то в этом духе. Пьер не знал испанский хорошо, только обрывки. Сидел чуть в стороне от костра, на мешке с песком, курил, смотрел на огонь. Лицо расслабленное, редкий момент когда мышцы не напряжены, когда не надо следить за каждым углом, каждой тенью. Днём была зачистка, тяжёлая, кровавая. Вечером можно отдохнуть. Часовые на постах, периметр выставлен, мины по подходам. Можно расслабиться.

Малик сидел отдельно, спиной к стене, читал Коран при свете фонарика. Губы шевелились беззвучно, палец водил по строчкам. Янек писал письмо, склонившись над блокнотом, карандаш скрипел по бумаге. Писал в Польшу, девушке которая может уже забыла его, может нашла другого. Но писал всё равно, нужно было верить что кто-то ждёт.

Драган точил нож, монотонно, бруском по лезвию, шшшш, шшшш. Металл блестел в свете костра, острый как бритва. Проверял остроту на волоске, сорванном с руки — волос падал разрезанный. Довольный кивок, нож в ножны.

— Эй, Шрам, — окликнул Ковальски, не переставая играть. — Ты поёшь что-нибудь? По-русски?

Легионер покачал головой:

— Нет.

— Совсем? Ни одной песни не помнишь?

— Помню. Не хочу петь.

— Жаль, — поляк усмехнулся. — Русские песни хорошие, грустные. Как наши.

Пьер затянулся, выпустил дым, смотрел как он поднимается, растворяется в темноте. Помнил песни. Много песен. Деревенские, застольные, армейские, блатные. Помнил голос матери, певшей над колыбелью. Помнил деда, певшего про войну, про фронтовые дороги. Помнил себя молодого, орущего пьяные частушки с друзьями в бане. Но это было в другой жизни, у другого человека. Здесь он Пьер Дюбуа, француз по документам, легионер по судьбе. Не поёт по-русски, не вспоминает, не возвращается.

— А ты, Милош, давай что-нибудь сербское, — попросил Гарсия.

Серб отложил карты, подумал, начал петь низким басом, без музыки:

— "Tamo daleko, daleko od mora, tamo je selo moje, tamo je ljubav moja…"

Там далеко, далеко от моря, там моя деревня, там моя любовь. Старая песня сербских солдат Первой мировой, застрявших далеко от дома. Голос Милоша был тяжёлый, глубокий, шёл из груди. Остальные замолчали, слушали. Даже те кто не понимал слов, понимали смысл. Тоска по дому, которого нет, по жизни которая закончилась, по человеку которым был раньше.

Когда серб закончил, тишина повисла на минуту. Только треск костра, далёкие выстрелы в городе, чей-то кашель.

Потом Дюмон сказал, глядя в огонь:

— Все мы далеко от дома. У кого дом был. У кого не было — мы просто далеко от жизни нормальной. Легион это последняя станция перед концом. Дальше только смерть или старость в инвалидном доме.

— Весёлый ты сегодня, сержант, — хмыкнул Попеску.

— Реалист, — Дюмон плюнул в огонь. — Но пока мы живы — мы живы. И это уже хорошо. Сегодня зачистили квартал, не потеряли никого убитыми. Завтра может быть хуже. Так что радуйтесь вечеру, ублюдки.

Засмеялись, негромко. Разлили вино — кто-то раздобыл две бутылки алжирского красного, кислого, но алкогольного. Пили из жестяных кружек, по глотку, не напиваясь. Алкоголь в зоне боевых действий запрещён, но кого это останавливало. Главное не нажраться, быть готовым если что.

Шрам пил, чувствовал как вино согревает желудок, расслабляет мышцы. Хотелось ещё, но ограничился одной кружкой. Дисциплина. Контроль. Всегда контроль.

Игра в карты продолжилась, гитара играла, разговоры текли неспешно. Кто-то вспоминал женщин — реальных или выдуманных, не важно. Кто-то хвастался подвигами, преувеличивал, врал без обид. Кто-то молчал, смотрел в огонь, думал о своём. Обычный вечер солдат на войне — редкий островок нормальности среди океана крови.

Луны не было. Небо чёрное, звёзды яркие, Млечный Путь широкой рекой. Темнота густая за периметром костра, не видно ничего дальше десяти метров. Часовые на постах — четверо, по углам периметра, в каске с ночными приборами, автоматы наготове. Остальные у костра, расслабленные.

Слишком расслабленные.

Боевики ползли в темноте, бесшумно, как тени. Тридцать человек, лучшие бойцы, отобранные, обученные. Лица вымазаны углём, одежда тёмная, оружие примотано тряпками чтобы не звенело. Ножи, автоматы с глушителями самодельными, гранаты. Ползли по-пластунски, медленно, метр за метром. Знали где мины — разведка засекла, промаркировала палочками незаметными. Обходили минные поля, подползали к периметру.

Часовые не видели их. Ночные приборы старые, дальность малая, боевики вне зоны видимости. Не слышали — ползли бесшумно, без шороха. Первый часовой умер тихо — нож в горло сзади, рука на рту, задушил хрип. Тело опустили на землю мягко. Второй часовой через минуту — та же техника, нож, тишина, труп. Третий, четвёртый. Все четверо сняты за пять минут, периметр открыт.

Боевики поднялись, пошли к лагерю пригнувшись, быстро, автоматы наготове. Тридцать метров, двадцать, десять. Видят костёр, легионеров вокруг, расслабленных, беззащитных. Командир боевиков поднял руку, готовясь дать сигнал к атаке.

И наступил на мину.

Взрыв разорвал ночь. Оранжевая вспышка, грохот, ударная волна. Командир разлетелся на куски, ещё трое боевиков рядом упали, изрешечённые осколками. Мина противопехотная французская, радиус поражения пятнадцать метров.

Легионеры у костра сорвались с мест мгновенно, инстинкт, тренировка. Автоматы в руки, рассредоточиться, в укрытия. Шрам схватил FAMAS, перекатился за мешки с песком, вскинул автомат на плечо. Темнота, не видно ничего. Ещё взрыв — граната, боевики бросили. Осколки засвистели, ударили в мешки, в бетон.

— Контакт! Периметр прорван! — орал Дюмон в рацию. — Все на позиции!

Автоматные очереди из темноты, длинные, беспорядочные. Пули свистели над головами, били в стены, в землю. Легионеры отвечали огнём, стреляли туда откуда вспышки, но не видели целей. Ночной бой — слепой, хаотичный, страшный.

Русский видел тени, движущиеся в темноте. Прицелился в одну, дал короткую очередь, три выстрела. Тень упала. Другая тень справа, ближе, метров пять. Ещё очередь, промах, тень нырнула в укрытие. Боевики подползали, использовали темноту, приближались.

Костёр ещё горел, освещал центр лагеря, делал легионеров видимыми. Милош метнул гранату в костёр, взрыв разбросал горящие головни, темнота стала полной. Теперь обе стороны слепые.

Первый боевик ворвался в периметр с криком, автомат строчит на бегу. Попеску встретил его в упор, ствол в ствол, оба стреляли одновременно. Боевик упал, Попеску тоже, хрипел, держался за живот. Медик! Кто-то потащил румына в укрытие.

Шрам видел силуэт, метрах в трёх, бежал к нему с ножом. Легионер не успевал развернуть автомат, слишком близко. Выдернул свой нож, встретил атаку. Клинки столкнулись, звякнули, боевик давил весом, тяжёлый, сильный. Пьер ушёл вбок, подставил ногу, боевик споткнулся, потерял баланс. Русский ударил ножом в шею, сбоку, где артерия. Лезвие вошло глубоко, тёплая кровь хлынула на руку, на лицо. Боевик хрипел, падал, тянул легионера за собой. Пришлось вырвать нож, оттолкнуть труп.

Вокруг рукопашная, выстрелы в упор, крики, стоны. Ковальски дрался с двоими, бил прикладом, ломал кости, орал по-польски. Малик резал ножом, быстро, профессионально, убил троих за минуту. Гарсия стрелял из пистолета, патроны кончились, бросил пистолет, схватил камень, разбил череп боевику.

Янек лежал на земле, боевик над ним, душил, руки на горле. Поляк хрипел, не мог дышать, лицо синело. Шрам подбежал, ударил ногой в голову боевика, каблуком, сбоку. Хруст, боевик свалился в сторону. Янек закашлялся, задышал, схватил автомат, расстрелял боевика лежащего.

Дюмон орал команды, пытался организовать оборону, но хаос был полный. Темнота, дым, мелькающие тени, выстрелы отовсюду. Невозможно отличить своих от чужих, только по голосу, по силуэту.

Граната упала рядом с Шрамом, покатилась. Русский среагировал мгновенно — схватил, швырнул обратно в темноту. Взрыв там, вдали, крики. Ещё граната, с другой стороны. Легионер упал ничком, закрыл голову руками. Взрыв над ним, осколки просвистели, один порезал плечо, неглубоко. Поднялся, автомат вперёд, смотрел по сторонам.

Драган дрался ножом с боевиком, оба резали, оба истекали кровью. Хорват был быстрее, опытнее. Обманным движением раскрыл защиту врага, вогнал клинок под рёбра, в сердце. Боевик обмяк, упал. Драган стоял, качался, держался за рану на боку, кровь сочилась между пальцев.

Милош работал как машина — приклад в лицо, нож в живот, затвор в челюсть. Убил пятерых, сам не поцарапан. Серб был рождён для этого, для ближнего боя, для мясорубки. Лицо спокойное, дыхание ровное, движения точные.

БТР завёлся, башня развернулась, пушка двадцатка начала строчить в темноту, туда откуда лезли боевики. Трассеры резали ночь красными линиями, пули рвали воздух, били в дома, в землю, в тела. Боевики залегли, атака захлебнулась.

Но часть уже внутри периметра, дерутся врукопашную, не отступают. Фанатики, смертники, готовые умереть. Один боевик с поясом шахида бежал к БТР, орал "Аллах Акбар!" Шрам выстрелил в упор, очередь в грудь, боевик упал, но пояс не сдетонировал — неисправность или не успел нажать.

Легионер перезаряжал магазин, руки работали автоматически, не глядя. Пустой магазин выбросил, новый вставил, досылать патрон. Огляделся. Вокруг трупы, свои и чужие, раненые стонут, кто-то кричит "медик!", кто-то просто орёт от боли или ярости.

Боевики начали отступать, поняли что не прорвут, что легионеры держатся. Отползали в темноту, таща раненых, оставляя мёртвых. Стрельба стихала, становилась реже, дальше. Потом прекратилась совсем. Тишина, только стоны раненых, тяжёлое дыхание, чей-то плач.

— Кончилось? — хрипло спросил Ковальски, перезаряжая автомат.

— Кончилось, — ответил Дюмон. — Проверить периметр! Посчитать потери! Медики, сюда!

Зажгли фонари, осмотрелись. Картина была кошмарной. Двенадцать трупов боевиков внутри периметра, ещё семь снаружи, у мин. Четверо легионеров убито — все четыре часовых, с перерезанными глотками. Шестеро раненых — Попеску тяжело, пуля в живот, Драган средне, нож в бок, остальные легко, осколки, порезы. Кровь везде, на земле, на стенах, на людях. Запах пороха, кишок, смерти.

Шрам сидел на земле, спиной к стене, автомат на коленях. Форма в крови, чужой и своей — порез на плече саднил, неглубокий, перевяжет потом. Лицо в копоти, в крови, руки тряслись от адреналина. Нож рядом, лезвие красное, капает. Вытер о штанину, убрал в ножны.

Дюмон обходил позиции, проверял живых, закрывал глаза мёртвым. Остановился у Шрама:

— Цел?

— Цел. Царапина только.

— Хорошо. Мина спасла нас. Если бы не она — резали бы во сне.

— Везение.

— Везение, — согласился сержант. — Но везение кончается. Надо усилить охрану, поставить больше мин, датчики движения. Они ещё попытаются.

Русский кивнул, встал, пошёл помогать медикам. Перевязывали раненых, останавливали кровь, кололи морфин тем кто орал от боли. Попеску грузили на носилки, понесли в лазарет — шансы пятьдесят на пятьдесят, пуля не задела артерию, но кишки пробиты. Драгана зашили на месте, перевязали туго, он стиснул зубы, не застонал ни разу.

Трупы боевиков оттащили за периметр, свалили в кучу. Утром сожгут или закопают. Своих четверых накрыли брезентом, положили в тень. Завтра отправят домой, в цинковых гробах, с флагами, с почестями. Легионеры не оставляют своих.

К часу ночи навели порядок, заняли новые позиции, выставили удвоенную охрану. Костёр не разжигали больше. Сидели в темноте, курили, молчали. Никто не спал, адреналин ещё в крови, уши звенели, руки дрожали.

Шрам сидел у стены, автомат на коленях, смотрел в темноту. Вспоминал бой — нож в шею боевика, тёплая кровь на руке, хрип умирающего. Лицо боевика, близко, в двух сантиметрах, глаза широкие, испуганные, потом пустые. Убил в рукопашную, не первый раз, но каждый раз по-своему. На расстоянии убивать проще — не видишь глаз, не чувствуешь дыхания, не слышишь последнего вздоха. Вблизи смерть интимная, личная, остаётся в памяти.

Но память можно заткнуть. Сигаретой, усталостью, следующим боем. Память солдата короткая, иначе сойдёшь с ума.

Рассвет пришёл медленно, грязно-серый. Банги проснулся, начался новый день войны. Легионеры похоронили своих, сожгли чужих, укрепили периметр. Жизнь продолжалась.

Но больше никто не сидел у костра вечерами. Не играл в карты, не пел песен. Урок усвоен. Расслабишься — умрёшь. На войне нет передышки, нет безопасности. Есть только бдительность, автомат и готовность убивать первым.

Легионеры в Банги. Шрам среди них. Живой, окровавленный, молчаливый. Выживший ещё одну ночь.

Сколько ещё таких ночей — никто не знал.

Построились в пять утра, когда небо только начинало сереть на востоке. Леруа дал брифинг короткий, без лишних слов:

— Ночная атака была со стороны восточных кварталов. Значит, там их база, укрытия, может, склады. Идём туда, прочёсываем, зачищаем. Всех мужчин боевого возраста — задерживать для допроса. Кто сопротивляется, кто бежит, кто с оружием — стрелять без предупреждения. Женщин и детей — отдельно, но проверять. Вопросы?

Вопросов не было. Все поняли. После ночного нападения, после четверых убитых часовых с перерезанными горлами, после часового боя в темноте — никто не хотел церемониться. Боевики нарушили все правила, напали ночью, резали спящих. Ответ будет соответствующий.

Три секции, сто человек, четыре БТР. Выдвинулись в шесть, когда солнце поднялось, но свет ещё был серый, рассеянный. Шли через разрушенные кварталы, где уже зачищали позавчера, мимо сгоревших пикапов, мимо трупов прошлых боёв — раздувшихся, чёрных, воняющих. Мухи поднимались тучами. К восточным кварталам подошли к семи утра.

Квартал был жилой, ещё живой. Дома целые, на верёвках сушилось бельё, из труб шёл дым — готовили завтрак. Люди на улицах — женщины с кувшинами, дети бегали, козы паслись на пустыре. Увидели легионеров, замерли, потом начали разбегаться, прятаться, загонять детей в дома, захлопывать двери.

— Окружить квартал! Никого не выпускать! — приказал Леруа.

БТР развернулись, заняли все выходы. Пехота растянулась цепью, перекрыла переулки. Капканом накрыли весь квартал, человек пятьсот внутри, может, больше. Дюмон повёл свою секцию с севера, входили в дома методично, быстро.

Первый дом — дверь выбили ногой, ворвались. Внутри семья: мужик, женщина, трое детей. Мужик лет сорока, худой, борода седая, глаза испуганные. Руки поднял сразу, закричал что-то по-арабски, может, «не стреляйте», может, «я мирный».

— Наружу! Быстро! — рявкнул Дюмон по-французски, потом по-арабски ломано: — Барра! Барра!

Семью вытолкали на улицу. Мужика к стене, руки за голову. Обыскали — ничего, только нож кухонный. Посмотрели на руки — мозолей нет, грязь под ногтями, пахнет козами. Пастух, может. Или крестьянин. Или боевик, прячущийся под видом крестьянина.

— Смотри на меня, — Шрам подошёл вплотную, посмотрел в глаза. Мужик дрожал, отводил взгляд, бормотал молитву. — Ты воевал? Стрелял? Где оружие?

— Ла, ла! — нет, нет — мужик качал головой. — Ана фалях! — я крестьянин.

Легионер осмотрел его. Одежда грязная, старая, под ногтями земля. Но руки без мозолей от мотыги, зато указательный палец правой руки потёрт, мог быть от спускового крючка. Или от чего угодно. Неоднозначно.

Пьер посмотрел на Дюмона. Сержант пожал плечами:

— Возьми с собой. Допросят потом.

Мужика связали пластиковыми стяжками, руки за спину, посадили на землю у стены. Женщину и детей оставили в доме, сказали не выходить. Пошли дальше.

Второй дом — пустой, жильцы сбежали, оставили всё. Котёл на огне, рис варился. Обыскали быстро, в углу нашли патроны — десяток штук, к АК, завёрнутые в тряпку. Значит, здесь боевик жил. Или просто хранил на всякий случай. Не важно. Патроны — доказательство.

Третий дом — мужик молодой, лет двадцать пять, пытался убежать через заднее окно. Милош поймал, ударил прикладом в живот, скрутил. Тащили наружу, мужик сопротивлялся, орал, плевался. Бросили на землю лицом вниз.

— Почему бежал? — спросил Дюмон на ломаном арабском.

Мужик не отвечал, только дышал тяжело, смотрел в землю. Обыскали — ничего. Посмотрели руки — мозоли на ладонях, на указательном пальце потёртость чёткая. Держал оружие, стрелял. Плечо правое — синяк старый, от отдачи автомата.

— Ты боевик, — сказал Дюмон. Не вопрос, утверждение.

— Ла! Ана… — мужик начал оправдываться, но Дюмон махнул рукой.

— Заткнись. К стене.

Поставили к стене дома, руки за голову. Ковальски держал автомат направленным на него. Мужик дрожал, бормотал молитву, плакал. Моча потекла по штанам.

— Стрелять? — спросил Ковальски у Дюмона тихо.

Сержант посмотрел на пленника, подумал секунду.

— Стреляй.

Очередь короткая, три выстрела. Мужик дёрнулся, ударился о стену, сполз вниз, оставляя красный след. Замер в луже крови.

Женщина выбежала из дома напротив, закричала, увидела труп. Бросилась к нему, упала на колени, завыла. Легионеры не остановили, прошли мимо. Не их дело.

Четвёртый дом — двое мужиков, оба средних лет. Один с автоматом старым, ржавым, прятал под кроватью. Нашли сразу, первым делом проверяли под кроватями, под досками пола, в кучах тряпья. Обоих вывели, поставили к стене.

— Автомат зачем? — спросил Шрам.

— Для защиты! От бандитов! — один отвечал по-французски, ломано, с акцентом жутким.

— От каких бандитов?

— Разные! Грабят, убивают! Нужна защита!

— Значит, стрелял из него?

— Нет! Нет, никогда!

Легионер взял автомат, проверил ствол — грязный, давно не чищен. Затвор заржавел, не работает. Магазин пустой. Может, и правда не стрелял. Может, стрелял давно, потом бросил. Не проверить.

— К остальным, — сказал Пьер, кивнув на группу пленников, человек десять уже, сидели под охраной у БТР.

Двоих отвели. Обыски продолжились.

Пятый дом — мужик старый, за семьдесят, беззубый. Внук рядом, лет десять, мальчишка. Старик сидел на полу, курил трубку, спокойный. Увидел легионеров, не испугался, только кивнул.

— Оружие есть? — спросил Малик по-арабски.

— Нет, — ответил старик. — Я старый. Не воюю давно.

— Воевал раньше?

— Давно. С французами, когда они колонией владели. Потом с соседним племенем. Потом ещё кто-то. Не помню. Старый я.

Малик усмехнулся. Обыскали дом, ничего не нашли. Старика оставили, внука тоже. Ушли.

К полудню обыскали половину квартала. Нашли двенадцать автоматов, пять пистолетов, гранаты, патроны ящиками, три миномёта в подвале одного дома. Склад, значит. Боевики хранили здесь арсенал, среди мирного населения, прятались за женщинами и детьми.

Задержали тридцать мужчин, всех боевого возраста. Часть действительно боевики, часть — непонятно. Сидели под охраной, руки связаны, молчали или молились. Некоторые требовали отпустить, кричали, что они мирные, что у них семьи. Никто не слушал.

Шестой дом — мужик вышел сам, руки поднял. Говорил по-французски чисто, без акцента:

— Я врач. Работаю в клинике. Не боевик. Лечу всех, французов тоже лечил, когда привозили раненых.

Показал документы — диплом врача, удостоверение, фотографию в белом халате. Проверили, позвонили в штаб, подтвердили — действительно врач, работал с французским госпиталем, свой.

— Свободен, — сказал Леруа. — Но оставайся дома, не высовывайся.

Врач кивнул, ушёл в дом, закрыл дверь. Повезло ему.

Седьмой дом — мужик бежал, выскочил из задней двери, побежал по переулку. Янек увидел, крикнул «стой!» Мужик не остановился, бежал быстрее. Янек выстрелил одиночным, попал в ногу. Мужик упал, закричал, держался за бедро, кровь хлестала между пальцев. Подбежали, скрутили.

— Почему бежал? — спросил Дюмон.

Мужик хрипел, не отвечал, от боли или от страха. Перевязали ногу, жгут наложили, перестал истекать. Обыскали — ничего. Посмотрели руки — чистые, без мозолей, без потёртостей. Лицо молодое, испуганное, не воина лицо.

— Испугался, наверное, — сказал Ковальски. — Побежал от страха, а не потому что виноват.

— Или виноват и побежал, — возразил Милош.

Дюмон посмотрел на раненого, подумал.

— К пленным. Допросят, разберутся.

Раненого потащили к БТР, бросили с остальными. Кто-то из пленников врачей знал, перевязывал заново, останавливал кровь.

Обыски продолжались. Дом за домом, комната за комнатой. Нашли ещё оружие, ещё патроны, ещё гранаты. Квартал был насыщен вооружением, боевики хранили везде — в подвалах, на чердаках, в ямах во дворах. Задержали ещё двадцать мужчин.

Восьмой дом — мужик с ножом выскочил, бросился на легионеров. Самоубийственная атака, отчаянная. Шрам встретил его автоматной очередью в грудь, три выстрела, упал сразу. Нож выпал из руки, покатился. Зашли в дом — там женщина и трое дочерей, все изнасилованы, избиты, одна мёртвая, горло перерезано. На стене надпись кровью, по-арабски: «Предатели французов».

— Боевики были здесь, — сказал Малик, глядя на надпись. — Наказали этого мужика за сотрудничество с нами. Изнасиловали семью, убили дочь. Он с ума сошёл, бросился на нас, хотел умереть.

Молчание тяжёлое. Даже видавшие виды легионеры отвернулись. Женщин вывели, укутали одеялами, отвели к медикам. Труп девочки накрыли. Мужика-самоубийцу тоже накрыли. Вышли из дома.

— Вот такая война, — сплюнул Дюмон. — Хуже зверей.

К трём часам дня квартал был прочёсан полностью. Пятьдесят мужчин задержаны, сидят под охраной. Оружие конфисковано, два грузовика забиты. Несколько домов сожжены — там были склады, взрывчатка, уничтожили на месте контролируемым подрывом.

Леруа собрал командиров, показал на пленников:

— Что делать с ними? В лагерь везти — нет места, охранять — нет людей. Допрашивать — нет времени, переводчик один, устал. Отпустить — вернутся к боевикам, будут стрелять в нас.

Повисла пауза. Все понимали, к чему он клонит.

— У нас приказ — зачистить, — сказал Леруа тихо. — Зачистить значит зачистить. Боевики здесь прятались, оружие хранили, с населением смешались. Отделить невозможно. После ночного нападения, после четверых наших убитых — я не буду рисковать жизнями легионеров ради местных, которые, может, боевики, а может, нет.

Тишина. Никто не возражал. Никто не соглашался вслух. Просто молчали.

— Расстрелять подозрительных, — сказал Леруа. — Кто с оружием был, кто бежал, кто со следами на руках. Двадцать человек примерно. Остальных отпустить, но предупредить — если ещё найдём оружие в этом квартале, сожжём всё к чертям.

Отобрали двадцать мужчин. Критерии размытые, субъективные — кто выглядел подозрительно, кто бежал, у кого руки натёртые, у кого взгляд злой. Может, половина из них действительно боевики, может, меньше, может, больше. Не узнать без долгих допросов, а времени нет, желания тоже.

Отвели за дома, в пустырь, где никто не видит. Поставили к стене ямы старой, может, когда-то фундамент копали. Двадцать мужчин, разного возраста, от двадцати до пятидесяти. Некоторые плакали, молились, просили пощады. Некоторые молчали, смотрели с ненавистью. Один плевался, орал проклятия.

Взвод легионеров, двадцать человек, выстроились напротив. Автоматы на изготовку. Шрам был среди них, в дальнем конце шеренги. Смотрел на пленников без эмоций. Видел лица — испуганные, злые, смиренные. Все разные, все живые пока. Через минуту будут мёртвые.

— Прицелиться! — скомандовал Леруа.

Двадцать стволов поднялись, нацелились в грудь, в голову.

— Огонь!

Залп. Сорок выстрелов одновременно, грохот, дым, стена исчезла в облаке пыли. Тела дёрнулись, упали, свалились в яму. Некоторые сразу мёртвые, некоторые корчились, хрипели. Добивали одиночными выстрелами в голову, чтобы не мучились.

Тишина после выстрелов. Только звон в ушах, запах пороха, дым стелется над ямой. Двадцать трупов в куче, кровь течёт, пропитывает землю.

Легионеры опустили автоматы, повернулись, пошли обратно к грузовикам. Никто не говорил, не смотрел друг на друга. Просто шли молча, тяжело.

Шрам шёл, смотрел в землю. Может, того, кто действительно боевик, может, того, кто просто не туда попал. Не узнать уже. Не важно уже.

Остальных тридцать пленников отпустили, развязали, сказали уходить. Бежали быстро, не оглядываясь, боялись, что передумают, расстреляют всех.

Легионеры погрузились в БТР, поехали обратно на базу. Везли конфискованное оружие, документы найденные, карты. Операция выполнена, квартал зачищен, боевики выбиты или уничтожены.

Но в грузовике тишина была мёртвая. Никто не шутил, не говорил, не радовался. Сидели, смотрели в пол, курили. Даже Ковальски молчал, обычно болтливый.

Дюмон сидел, закрыв глаза, голова откинута на борт грузовика. Лицо серое, усталое. Постарел за день лет на пять.

Пьер смотрел в открытый борт на проплывающий город. Красная пыль, разрушенные дома, чёрный дым на горизонте. Банги умирал медленно, сгорал в войне, которая не кончится никогда.

Двадцать человек расстреляны сегодня. Может, виновные, может, нет. На войне без правил, в городе без закона, в стране без будущего — вина и невиновность понятия размытые. Есть только мы и они, свои и чужие, живые и мёртвые.

Легионер закрыл глаза, попытался не думать. Но перед глазами стояли лица — двадцать лиц, за секунду до залпа, последняя секунда жизни. Потом дёрнулись, упали, исчезли.

Он не чувствовал вины. Не чувствовал ничего. Пустота внутри, холодная, знакомая. Механизм сработал — приказ получен, приказ выполнен. Солдат не думает, солдат делает. Так учили, так правильно, так выживают.

Но где-то глубоко, в том месте, которое он запечатал и не открывал годами, что-то дрогнуло. Человек внутри машины, задавленный, но не убитый, дёрнулся, попытался что-то сказать. Но машина заткнула его, вернула в темноту. Не время сейчас быть человеком. Время быть солдатом.

Грузовик въехал на базу, остановился. Легионеры выгрузились, разошлись по баракам. Вечером будет доклад, подсчёт трофеев, может, награды. Завтра новый день, новые задачи.

А в восточном квартале женщины выли над ямой, где лежали их мужья, сыновья, братья. Двадцать трупов, которые надо похоронить до заката по обычаю. Двадцать семей, которые будут ненавидеть французов, легионеров, белых. Двадцать причин для мести, для новых боевиков, для новых атак.

Колесо крутилось. Война продолжалась. Кровь порождала кровь.

И где-то в этой мясорубке шёл русский легионер по прозвищу Шрам, с пустыми глазами и тяжёлым автоматом, убивающий тех, кого скажут, не спрашивая зачем.

Потому что приказ есть приказ.

Глава 4

Наступление началось на рассвете, когда небо над Банги окрасилось грязно-розовым светом, а город ещё спал неспокойным сном войны. Три недели зачисток, перестрелок, миномётных обстрелов, ножевых стычек в переулках — всё это вело к сегодняшнему дню. Боевики откатились на северную окраину, в промышленный район, старые склады и заводы советской постройки, бетонные коробки с толстыми стенами и узкими окнами. Идеальная крепость для последнего боя. Разведка насчитала там до двухсот человек, остатки разгромленных отрядов, фанатики и отчаявшиеся, те кто понимал что отступать некуда, что город потерян, что остаётся только умереть.

Леруа собрал всех командиров в штабной палатке в четыре утра, расстелил карту на столе, ткнул пальцем в промзону:

— Последний бастион. Выбиваем их оттуда — город наш полностью. ООН вводит администрацию, мы передаём контроль, улетаем домой. Но пока они там сидят — работа не закончена. План простой: артиллерия бьёт полчаса, накрывает склады и цеха, давит огневые точки. Потом идут БТР, прорывают периметр. Следом пехота — три секции, сто двадцать штыков. Зачистка зданий, методично, без спешки. Снайпера на высотках вокруг — подавляют их стрелков, прикрывают наступление. Авиации нет, вертолёты на ремонте, действуем сами. Задача — к полудню взять весь район, к вечеру закрепиться. Потери ожидаются — они будут драться до конца. Вопросы?

— А если не сдадутся? — спросил Дюмон.

— Не сдадутся, — Леруа посмотрел тяжело. — Это смертники. Так что уничтожаем. Всех.

Шрам получил задачу снайперскую — занять крышу элеватора зернового, восемь этажей, господствующая высота над промзоной. Оттуда видно всё, можно контролировать подходы, снимать цели, корректировать огонь. Взял СВД, десять магазинов, воду, сухпаёк, бинокль, рацию. Вышел в четыре тридцать, пока темно. Добрался до элеватора за полчаса, осторожно, проверяя каждый угол — вдруг боевики выставили засаду. Пусто. Поднялся по внутренней лестнице, ржавой, скрипучей, восемь пролётов в кромешной тьме, фонарик не включал чтобы не демаскироваться. Вышел на крышу, устроился в северо-западном углу за бетонным парапетом.

Рассвет пришёл медленно. Промзона проявилась из темноты постепенно — сначала силуэты зданий, потом детали. Склады приземистые, цеха длинные с зубчатыми крышами, трубы высокие, резервуары ржавые. Всё заброшенное, разрушенное, изрешечённое войной. Между зданиями баррикады из мусора, машин, бетонных блоков. На крышах амбразуры, пулемётные гнёзда, флаги чёрные — символ боевиков. Двигались люди, мелькали тени, готовились к бою.

Русский смотрел в оптику, сканировал промзону методично, запоминал ориентиры, расстояния, мёртвые зоны. Дистанция до ближайшего склада четыреста метров, до дальнего цеха восемьсот. Ветер слабый, северный, два метра в секунду. Видимость хорошая, солнце встаёт за спиной, не слепит. Условия идеальные для стрельбы.

В пять тридцать началась артподготовка. Миномёты французские, восемьдесят два миллиметра, били с закрытых позиций в километре южнее. Мины летели с воем, падали на промзону, взрывались оранжевыми вспышками. Склад за складом накрывали методично, по квадратам, не оставляя живого места. Крыши рушились, стены обваливались, бетон крошился, металл гнулся. Огонь шёл непрерывно, тридцать минут, может триста мин, накрыли всю зону сплошным ковром. Пыль и дым поднялись столбом, закрыли промзону серой завесой.

Когда стрельба прекратилась, повисла тишина звенящая, оглушающая. Потом крики, стоны, где-то пожар разгорелся, треск балок, обвал стены. Легионер смотрел в оптику, ждал когда дым рассеется. Видел движение — боевики вылезали из укрытий, из подвалов, контуженные, оглушённые, но живые. Не все погибли, артиллерия не всесильна, особенно против бетонных зданий.

БТР двинулись в шесть ноль-пять. Четыре машины, бронированные, с пушками. Шли в линию, медленно, давя баррикады гусеницами. Пехота следом, цепью, растянулись на сто метров. Дюмон впереди, ведёт первую секцию, Ковальски, Малик, Милош, Янек — все там, внизу, идут на смерть или победу.

Боевики открыли огонь с трёхсот метров. Пулемёты, автоматы, РПГ. Пули звякали по броне БТР, не пробивали. Граната ракетная пролетела мимо первой машины, взорвалась сзади, осколки посекли пехоту. Двое упали, остальные залегли, начали отстреливаться.

Шрам нашёл пулемётчика на крыше склада, метрах в пятистах. Прицелился, компенсировал ветер, выстрел. Попал в грудь, пулемётчик дёрнулся, упал с крыши вниз, восемь метров полёт. Досылать патрон, искать следующую цель. Снайпер боевиков в окне цеха, стреляет по пехоте. Прицел на окно, ждать пока высунется. Вспышка выстрела, силуэт показался. Выстрел, попал в голову или плечо, силуэт исчез. Третья цель — командир на баррикаде, машет рукой, организует оборону. Высокий, в белом, заметный. Прицел на грудь, выстрел. Упал за баррикаду, не видно попал или нет.

БТР прорвали первую линию обороны, ворвались в промзону, пушки строчили двадцатками, разносили амбразуры, пулемётные гнёзда. Пехота поднялась, побежала вперёд, перебежками, от укрытия к укрытию. Добежали до первого склада, гранаты в окна, взрывы, дым, крики. Ворвались внутрь, автоматные очереди, короткие, злые.

Легионер на крыше элеватора работал методично, снимая цель за целью. Боевик с РПГ на трубе — выстрел, попал, упал. Группа из трёх человек бежит к БТР с гранатами — три выстрела быстро, попал в двоих, третий залёг. Снайпер на резервуаре, далеко, метров семьсот — сложный выстрел, ветер усилился, коррекция большая. Прицелился, выдох, выстрел. Промах. Досылать, заново. Второй выстрел, попал. Снайпер свалился с резервуара.

Магазин пуст, перезарядить. Руки работают автоматически, быстро. Новый магазин, досылать патрон. Продолжать. Бой внизу разгорался, превращался в мясорубку. БТР застрял на баррикаде, подорвался на мине, гусеница слетела, экипаж выскочил, отстреливается. Боевики окружают, лезут со всех сторон. Пехота пробивается к подбитой машине, выручает своих. Гранаты взрываются, трассеры режут воздух, тела падают с обеих сторон.

Шрам видел Ковальски, бежит к складу, стреляет на бегу. Видел Милоша, дерётся в рукопашную с двумя боевиками, бьёт прикладом, ломает кости. Видел как Янек падает, схватился за ногу, ранен. Малик тащит его в укрытие, под огнём, героически.

Снайпер переключился на помощь своим. Боевик целится в Малика из окна — выстрел Шрама, боевик падает. Другой боевик бежит к раненому Янеку с ножом — выстрел, попал в спину, упал. Третий готовит гранату, замахнулся бросить в группу легионеров — выстрел в руку, граната выпала, взорвалась у ног боевика, разнесла его и двоих рядом.

К восьми утра легионеры взяли первую линию зданий, закрепились, подтянули раненых, боеприпасы. Потери — семеро убитых, пятнадцать раненых. Боевики потеряли больше, человек сорок, но ещё держались, отстреливались из второй линии, из цехов глубже в промзоне.

Дюмон по рации запросил артиллерию на вторую линию. Миномёты дали ещё десять минут огня, накрыли цеха, подавили огневые точки. Потом снова наступление, БТР вперёд, пехота следом. Пьер с крыши элеватора прикрывал, стрелял по всем кто высовывался, кто пытался остановить атаку. Расстрелял шестой магазин, седьмой, восьмой.Патроны кончались, оставалось двадцать. Экономил, стрелял только по важным целям.

К десяти утра взяли вторую линию. Боевики откатились в последний цех, самый большой, бетонный, с толстыми стенами. Забаррикадировались там, человек шестьдесят может, все кто остался. Решили умереть там, в последней крепости.

Леруа не стал штурмовать в лоб. Приказал окружить здание, отрезать выходы, ждать. Попытались переговоры — через громкоговоритель предложили сдаться, гарантировали жизнь. Ответ был автоматной очередью и гранатой, чуть не убила переводчика. Тогда решили брать огнём.

Танк подогнали — старый Т-55, трофейный, отремонтированный. Встал в трёхстах метрах, начал херачить по цеху из пушки сто пять миллиметров. Прямой наводкой, снаряд за снарядом, в одно место, в стену. Бетон трещал, крошился, обваливался. После двадцатого снаряда стена рухнула, образовалась дыра три метра шириной.

— Штурм! — приказал Леруа.

Легионеры пошли в атаку, орущие, яростные. Ворвались через пролом, гранаты вперёд, потом автоматный огонь, потом рукопашная. Боевики дрались до последнего, без пощады, без сдачи. Резали ножами, били прикладами, взрывались с гранатами в руках, утягивая за собой врагов. Бой в цеху длился час, кровавый, безумный, без правил. Легионеры теряли людей, но давили массой, опытом, яростью. Угол за углом, комната за комнатой, выкуривали боевиков из укрытий, добивали раненых, не брали пленных.

Шрам с крыши элеватора видел только дым, вспышки взрывов, слышал грохот, крики. Не мог помочь, бой внутри здания, снайпер бесполезен. Просто смотрел, ждал, курил, считал выстрелы автоматные, взрывы гранат.

К полудню стрельба стихла. Из цеха вышли легионеры, грязные, окровавленные, усталые. Кто-то тащил раненых, кто-то просто шёл молча, автомат волочится по земле. Дюмон вышел последним, лицо чёрное от копоти, на руке кровь — не своя. Посмотрел на часы, на небо, сплюнул. Поднял рацию:

— Леруа, Дюмон. Цех взят. Противник уничтожен полностью. Шестьдесят два трупа, пленных нет. Наши потери… — пауза, тяжёлая. — Четырнадцать убитых, двадцать три раненых. Промзона зачищена.

Голос Леруа металлический, усталый:

— Принято. Хорошая работа. Закрепиться, периметр выставить, санобработку провести. Город наш. Война закончена.

Война закончена. Три слова, которые легионеры ждали три недели. Но радости не было. Только усталость, тяжёлая, всеобъемлющая. Слишком много крови, слишком много смертей, слишком высокая цена.

Русский спустился с элеватора, пошёл к промзоне. Нёс СВД на плече, винтовка горячая, расстрелял восемьдесят патронов за день. Сколько попаданий — не считал, много. Дошёл до цеха последнего, где был финальный бой. Зашёл внутрь.

Бойня. Трупы везде, легионеры и боевики вперемешку, в лужах крови, в дыму. Стены изрешечены пулями, пол усеян гильзами, осколками, обломками. Пахло порохом, кровью, дерьмом — кишки вспороты, смрад невыносимый. Легионеры собирали своих убитых, складывали в ряд у стены. Четырнадцать тел, накрытых брезентом. Ковальски среди них, узнал по размеру, по сапогам. Поляк не дожил до конца, поймал пулю в шею, истёк за минуту. Янек тоже там, ранение в ногу обернулось фатальным — боевик добил его ножом, пока лежал. Ещё двенадцать, лица закрыты, но Шрам знал многих, служил вместе, ел из одного котла, спал в одном бараке.

Боевиков оттаскивали наружу, складывали в кучу. Шестьдесят два трупа, разорванные, обгорелые, искромсанные. Будут сжигать или закапывать, позже, когда силы появятся. Сейчас важнее свои.

Пьер нашёл Дюмона, сидел на ящике, курил, смотрел в пол. Сел рядом, молча. Сержант протянул сигарету, прикурили от одной спички.

— Кончилось, — сказал Дюмон хрипло. — Город наш. Освободили, блядь.

— Освободили, — повторил Шрам без интонации.

— Четырнадцать своих положили за это освобождение. Плюс тридцать восемь за три недели. Пятьдесят два легионера мертвы, чтобы Банги был свободен. От чего свободен? От кого? Для кого?

Легионер не ответил. Не было ответа. Война никогда не имеет смысла для тех кто воюет. Смысл придумывают генералы, политики, журналисты. Солдат просто делает работу, убивает, умирает, выживает если везёт.

К вечеру промзону зачистили окончательно, периметр выставили, раненых эвакуировали, убитых погрузили в грузовики — повезут в Нджамену, оттуда самолётами во Францию, похоронят с почестями. Боевиков сложили в яму большую, залили соляркой, подожгли. Горели всю ночь, чёрный дым поднимался столбом, видно было на километры. Запах жжёного мяса, тошнотворный, въедающийся.

Легионеры вернулись на базу в восемь вечера, вымотанные, грязные, молчаливые. Упали на койки не раздеваясь, спали как мёртвые. Шрам лежал, смотрел в потолок, не мог заснуть. Перед глазами мелькали картинки дня — лица в прицеле, тела падающие, взрывы, кровь, дым. Восемьдесят выстрелов, может пятьдесят попаданий, может тридцать убитых. Плюс двадцать расстреляны вчера утром. Плюс десятки за три недели. Счёт большой, точный не помнил.

Заснул под утро, когда за окном рассвело. Снилась тайга, снег, тишина. Проснулся в полдень, голова гудела, тело болело. Вышел из барака, увидел город.

Банги встречал освобождение молча. Люди выходили из домов осторожно, смотрели на французов настороженно. Не было ликования, флагов, цветов, объятий. Только усталость, подозрение, страх. Трёх недель боёв хватило чтобы выжечь из города любые иллюзии. Французы пришли, расстреляли двадцать мужчин, сожгли несколько кварталов артиллерией, освободили от боевиков. Но город остался разрушенным, голодным, больным. Тысячи погибли — боевики, мирные, французские солдаты. Для чего? Чтобы ООН ввела администрацию, которая просуществует год и рухнет, чтобы началась новая война, новая резня?

Через неделю в Банги прибыли чиновники ООН, в белых рубашках и галстуках, с блокнотами и важными лицами. Объявили город свободным, стабилизированным, передали власть временному правительству. Легионеров поблагодарили официально, наградили медалями некоторых, пообещали премии. Леруа принимал благодарности с каменным лицом, знал цену этим словам.

Через две недели легионеры грузились в самолёты, улетали обратно в Марсель. Задачу выполнили, город взяли, противник разгромлен. Пятьдесят два легионера остались здесь навсегда, похоронены в братской могиле на военном кладбище. Остальные улетали живыми, но изменёнными. Глаза жёстче, лица старше, внутри тяжесть которая не уйдёт никогда.

Шрам сидел у иллюминатора, смотрел как Банги уменьшается внизу, превращается в пятно на красной земле, растворяется в дымке. Город освобождённый, выжженный, мёртвый. Через год там снова будет резня, снова придут боевики, снова французы или американцы прилетят освобождать. Колесо крутится бесконечно, война не кончается, просто делает паузы.

Он не жалел о чём-то, не гордился. Просто сделал работу, выжил, улетает. В Марселе будет отпуск, потом новая ротация, новая страна, новая война. Легион не стоит на месте, всегда куда-то летит, кого-то освобождает, за кого-то воюет. А легионеры просто винтики в машине, крутятся пока не сломаются.

Самолёт набрал высоту, Африка исчезла за облаками. Легионеры сидели молча, кто спал, кто курил тайком в туалете, кто смотрел в пустоту. Никто не праздновал победу. Победа была, но не ощущалась как победа. Только как конец, временный, ненадёжный.

Пьер закрыл глаза, откинулся на сиденье. Банги позади, впереди Франция, Марсель, барак легионеров, ожидание следующего приказа. Жизнь продолжалась, однообразная, бессмысленная, единственная которую он знал.

Город освобождён. Война окончена. До следующей войны.

Легионер летел домой, если казарма могла называться домом. Летел с пустыми глазами и тяжёлой душой, которую он давно перестал чувствовать.

Потому что чувствовать — значит ломаться. А он не мог позволить себе сломаться.

Машина должна работать. Солдат должен служить. Приказ есть приказ.

Всегда.

Отпуск дали на десять дней. Делать нечего, идти некуда, оставаться в казарме невыносимо — стены давят, тишина звенит в ушах, товарищи разъехались кто куда. Ковальски не разъехался, Ковальски лежал в цинковом гробу где-то в Польше, похороненный с почестями которых не просил. Янек тоже. Ещё двенадцать. Барак казался пустым, гулким, мёртвым.

Пьер вышел за ворота в десять утра, в гражданском — джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам через пол-лица, тяжёлый взгляд. Всё равно видно кто он. Солдат не скроешь одеждой, солдата видно по выправке, по тому как двигается, как смотрит по сторонам, как держит руки — всегда готов схватить оружие которого нет.

Сел на автобус, поехал в центр без цели, просто ехать куда-то. Смотрел в окно на Марсель, город который должен быть родным, но был чужим. Улицы узкие, дома старые, граффити на стенах, мусор в углах. Люди спешили куда-то, по своим делам, с телефонами, с сумками, с колясками. Обычная жизнь, мирная, суетливая, бессмысленная. Легионер смотрел на них и не понимал. Как можно волноваться о пробках, о ценах на бензин, о новом телефоне, когда где-то там, в Африке, лежат трупы в ямах, когда города горят, когда люди режут друг друга за веру, за землю, за ничто?

Вышел у Старого порта, пошёл по набережной. День был серый, облачный, моросил дождь мелкий, въедливый. Ветер с моря гнал волны на причалы, чайки орали, ныряли за объедками. Кафе открыты, туристов мало — не сезон. Рыбаки чинили сети, торговцы зазывали купить сувениры никому не нужные. Пахло морем, рыбой, выхлопами, городом.

Шрам шёл медленно, руки в карманах, плечи сутулые. Смотрел на воду, на лодки качающиеся, на горизонт серый. За этим морем Африка, Банги, промзона где он убивал, элеватор откуда стрелял, квартал где расстреливали двадцать человек. Месяц назад, кажется год прошёл. Или день. Время странное, растянутое и сжатое одновременно.

Прошёл мимо группы туристов — немцы, судя по языку. Фотографировались, смеялись, громко. Один толкнул русского случайно, извинился, пошёл дальше. Даже не заметил, кого толкнул. Просто препятствие на дороге, неважное. Легионер не обернулся, продолжил идти.

Зашёл в кафе, заказал кофе. Сел у окна, смотрел на улицу. Кофе принесли быстро, чёрный, крепкий, горький. Пил медленно, маленькими глотками. За соседним столиком пара молодая целовалась, влюблённые, счастливые. Девушка смеялась, парень что-то шептал ей на ухо. Шрам смотрел на них и чувствовал пустоту. Когда-то давно, в той жизни что вырезал, он тоже был молодым, может влюблялся, может целовался с кем-то. Не помнил. Стёрто, удалено, неважно.

Допил кофе, заплатил, вышел. Дождь усилился, промокла куртка, волосы. Не обращал внимания, шёл дальше. Свернул в арабские кварталы, северные районы где Малик живёт где-то, хотел найти его, поговорить, но не знал адреса, не спрашивал. Да и зачем? О чём говорить? О Банги? О Ковальски? О том что они убили может сотни людей там?

Кварталы были плотные, грязные, шумные. Кебабные, лавки с халяльным мясом, магазины с арабской музыкой гремящей из динамиков. Женщины в хиджабах, мужчины в галабиях, дети орали на улицах, гоняли мяч. Пахло специями, жареным мясом, мусором, потом. Марсельская Африка, перенесённая через море, укоренившаяся здесь, живущая параллельной жизнью.

Легионера заметили быстро. Белый, коротко стриженный, шрам, военная выправка. Солдат. Может легионер. Разговоры стихли, взгляды проводили, тяжёлые, недобрые. Пьер чувствовал их спиной, затылком, инстинктом который обострился на войне. Ненависть, осязаемая, густая. Эти люди знали, где он был, что делал. У многих родственники в Алжире, в Мали, в Чаде. У многих братья, сыновья воюют против Франции, против Легиона. Для них он враг, оккупант, убийца их народа.

Группа молодых алжирцев стояла у подъезда, курили, смотрели. Один сказал что-то по-арабски, остальные засмеялись. Русский не понял слов, но смысл ясен. Что-то про солдата, про убийцу, про грязь. Не остановился, прошёл мимо. Слышал как плюнули вслед, попали на асфальт рядом. Не обернулся. Идти дальше, не реагировать, не провоцировать. Их пятеро, он один, оружия нет, драка бесполезна.

— Эй, солдат! — окликнул кто-то по-французски, с акцентом. — Сколько детей убил в Африке?

Шрам не ответил, ускорил шаг. За спиной смех, оскорбления. Кто-то кинул камень, пролетел мимо, ударился о стену. Повезло что не попал. Или не старались попасть, просто пугали, прогоняли.

Вышел из квартала в более широкую улицу, торговую. Здесь было спокойнее, магазины, прохожие разные, не только арабы. Остановился, закурил. Руки дрожали немного, не от страха, от напряжения. Адреналин поднялся, тело приготовилось к драке, но драки не случилось. Отпускало медленно, неохотно.

Пошёл дальше, без маршрута, без цели. Просто бродил. Прошёл мимо школы, дети выбегали на перемену, орали, играли. Маленькие, беззаботные, не знающие что такое война. Хорошо им. Правильно. Пусть не знают. Легионер смотрел на них и думал — если б началась война здесь, в Марселе, кто защитит этих детей? Он? Легион? Или их просто расстреляют как тех двадцать в Банги, потому что сложно отличить виновных от невиновных, потому что времени нет, потому что приказ есть приказ?

Прошёл мимо церкви, зашёл. Пустая, тихая, пахнет ладаном и воском. Сел на последнюю скамью, смотрел на алтарь. Не молился, не верил, просто сидел. Тишина здесь была другая, не звенящая, а мягкая, обволакивающая. Безопасная что ли. Никто не смотрит с ненавистью, никто не плюётся, не кидает камни. Просто тишина и свечи горящие, и распятие над алтарём.

Священник вышел из сакристии, увидел посетителя, подошёл. Старый, седой, в сутане чёрной.

— Добрый день, сын мой. Можно присоединиться?

Шрам кивнул. Священник сел рядом, сложил руки, смотрел вперёд.

— Ты солдат, — сказал тихо, не вопрос, утверждение.

— Был. Есть. Не знаю.

— Вернулся с войны?

— Да.

— Тяжело?

— Да.

Священник помолчал, потом сказал:

— Война меняет людей. Видел это много раз. Молодые уходят, возвращаются старыми. Уходят с глазами живыми, возвращаются с мёртвыми. Ты не первый кто сидит здесь, пытаясь найти покой.

— Нашли? — спросил Пьер.

— Некоторые. Некоторые нет. Некоторые покончили с собой. Некоторые спились. Некоторые просто исчезли, вернулись на войну, умерли там. У каждого свой путь.

— А ты что посоветуешь?

Священник посмотрел на него, глаза мягкие, усталые.

— Прощение. Себе, другим, Богу если веришь. Война не твоя вина. Ты инструмент, не причина. Но груз останется, если не отпустишь.

— Не получается отпустить.

— Получится. Со временем. Или не получится, и ты сломаешься. Выбор за тобой.

Русский встал, кивнул. Вышел из церкви, дождь прекратился, выглянуло солнце слабое, зимнее. Слова священника не помогли, не облегчили, но были искренние. Может кому-то помогали. Ему нет.

Зашёл в бар, выпил виски, потом ещё один. Алкоголь согрел, притупил, размыл границы. Сидел у стойки, смотрел в стакан. Бармен спросил нужно ли ещё, легионер покачал головой, заплатил, вышел.

Вечерело. Город зажигал огни, улицы заполнялись людьми — кто с работы, кто на свидание, кто просто гулять. Жизнь текла, неостановимая, равнодушная. Шрам шёл против потока, лица мелькали мимо, безликие, чужие. Никто не смотрел на него, все заняты собой, своими проблемами маленькими, важными для них.

Прошёл мимо витрины магазина электроники, по телевизорам крутили новости. Диктор говорил о кризисе в Африке, о голоде, о беженцах. Мелькнули кадры Банги — разрушенные дома, трупы на улицах, плачущие женщины. Диктор сказал что французские войска восстановили порядок, что город освобождён, что ООН вводит миротворцев. Никакого упоминания о расстрелянных, о сожжённых кварталах, о пятидесяти двух легионерах в цинковых гробах. Чистая версия для новостей, для обывателей которым не хочется знать правду.

Легионер смотрел на экран и усмехался горько. Освобождён. Порядок восстановлен. Через полгода там снова резня начнётся, снова придётся лететь, снова убивать. Но это будет в следующих новостях, эти уже закончились, переключились на погоду, на спорт, на рекламу.

Дошёл до вокзала, сел на скамейку. Смотрел на людей — встречают, провожают, обнимаются, плачут, смеются. Человеческие эмоции, простые, понятные. У него таких не было. Некого встречать, некого провожать, некого обнимать. Одиночество не тяготило, просто было фактом, данностью.

Вернулся в казармы к десяти вечера, прошёл караул, зашёл в барак. Пустой, койка Ковальски голая, матрас свёрнут. Лёг на свою, не раздеваясь, смотрел в потолок. День прошёл, бесцельный, бессмысленный. Побродил по городу, словил ненависть арабов, безразличие французов, не нашёл ничего, не понял ничего. Просто убил время, девять часов из десяти дней отпуска. Осталось девять дней, потом новая ротация, новая страна, новая война.

Он не принадлежал Марселю. Не принадлежал Франции. Не принадлежал России, которую покинул. Не принадлежал никуда. Легионер без родины, солдат без дома, человек без прошлого и будущего. Только настоящее, серое, пустое, тянущееся.

Закрыл глаза, попытался заснуть. Не получалось. Перед глазами Банги, лица в прицеле, трупы в яме, пламя костра, дым над промзоной. Открыл глаза, смотрел в темноту. Заснул под утро, тяжело, без снов.

А Марсель жил дальше, шумный, грязный, равнодушный. Город который принимает всех и не принимает никого. Город портовый, где тысячи таких как Пьер — потерянные, сломанные, выброшенные на берег после бури. Некоторые находят новую жизнь. Некоторые тонут в алкоголе, наркотиках, преступности. Некоторые просто существуют, ждут пока закончится, пока позовут обратно на войну, где всё проще, понятнее, честнее.

Потому что на войне знаешь кто враг. Здесь враги везде и нигде. Здесь ты чужой для всех — для арабов, для французов, для себя самого.

Легионер в отпуске. Десять дней пустоты. Потом обратно в Легион, где хоть понятно зачем живёшь — чтобы служить, убивать, умереть когда придёт время.

Отпуск кончился на восьмой день. Надоело бродить по городу, ловить взгляды, пить в одиночку. Вернулся в казармы, прошёл мимо караула, зашёл в барак.

И охуел.

Барак был набит людьми. Человек двадцать, может больше, все молодые, все новые, все орали на каком-то языке гортанном, незнакомом. Вещмешки валялись на койках, на полу, автоматы прислонены как попало, форма разбросана. Хаос, бардак, гомон как на базаре.

Шрам остановился у входа, смотрел молча. Несколько новобранцев заметили его, замолчали, остальные продолжали орать. Один, высокий, широкоплечий, с лицом угловатым и взглядом наглым, шагнул вперёд. Сказал что-то по-английски, ломано:

— This your bed? You move. We take.

Показал на койку Шрама, на которой сидело трое албанцев, играли в карты на разгрузке.

Легионер посмотрел на наглого, потом на свою койку, потом обратно. Не ответил. Прошёл к койке, встал перед тремя игроками. Те подняли головы, смотрели снизу вверх, ухмылялись. Один сказал что-то по-албански, остальные засмеялись.

Пьер ждал три секунды. Потом ударил ногой в стол импровизированный — ящик с разгрузкой. Карты разлетелись, ящик опрокинулся. Трое вскочили, заорали, полезли в драку. Русский встретил первого коротким, жёстким ударом в солнечное сплетение, кулаком, всем весом. Албанец согнулся пополам, воздух вышел со свистом, упал на колени, хрипел. Второй замахнулся справа, легионер ушёл с линии, подставил ногу, албанец споткнулся, рухнул лицом об пол. Третий попытался схватить сзади, за шею. Шрам дёрнул головой назад, затылком в нос, хруст, кровь брызнула. Албанец отпустил, схватился за лицо, заорал.

Всё заняло пять секунд. Трое на полу, остальные застыли, не поняли что случилось. Высокий наглый полез вперёд, кулаки сжаты. Русский развернулся, встретил его взглядом — тяжёлым, холодным, убивающим. Албанец остановился, прочитал в глазах то что останавливало: этот человек убивал, много, недавно, убьёт снова если надо. Не в драке, не по-спортивному. Убьёт по-настоящему, ножом в горло или руками задушит, и ему будет всё равно.

— You want die? — спросил Шрам тихо, по-английски, с жутким акцентом. — Come. I kill you. Here. Now.

Наглый сглотнул, отступил на шаг. Остальные албанцы тоже сдвинулись назад, инстинктивно, как стая перед волком.

В барак вошёл Дюмон, услышал шум, пришёл разбираться. Увидел картину: трое албанцев на полу, один держится за живот, второй за нос кровоточащий, третий просто лежит. Остальные стоят кучкой, Шрам перед ними, спокойный, руки опущены.

— Что здесь происходит? — спросил сержант.

— Новички заняли мою койку, — сказал Пьер. — Объяснил что это ошибка.

Дюмон усмехнулся, качнул головой.

— Албанцы. Прибыли вчера, двадцать человек. Горячие, дикие, не знают порядков. Думают что Легион как их банды в Тиране. Им объяснили что нет, но не все поняли. Теперь, думаю, поняли.

Повернулся к албанцам, переключился на ломаный английский — язык общения в Легионе, пока не выучат французский:

— Listen! This man — Шрам, Scar in English. He veteran. He was Банги, Мали, Чад. He kill many men. You respect him, you respect all veterans. You no respect — you die. In training, in mission, in bar fight. Understand?

Албанцы молчали. Высокий наглый кивнул, нехотя.

— Good. Now you, you, you — поднял троих с пола. — To медик, fix face, fix belly. Then clean барак, all mess. Then run ten километров with full рюкзак. Punishment for lack respect.

Троих вывели, хромали, держались за раны. Остальные начали убирать бардак, молча, быстро. Дюмон посмотрел на Шрама:

— Они твои теперь. Вторая секция получила пополнение, двенадцать албанцев распределили к нам. Ты опытный, научишь их не умирать. Справишься?

Легионер пожал плечами:

— Справлюсь. Если слушаться будут.

— Будут. После твоего урока точно будут.

Сержант ушёл. Шрам сел на свою освобождённую койку, закурил, смотрел на новобранцев. Те убирали барак, косились на него, боялись подходить близко. Высокий наглый собирал карты с пола, лицо злое, но молчит, не лезет. Понял.

Через час барак был чист. Албанцы стояли кучкой у входа, не знали что делать. Русский поманил пальцем высокого:

— Come here.

Албанец подошёл, настороженно. Встал в двух метрах, готов прыгнуть назад если что.

— Name? — спросил Пьер.

— Арбен.

— Арбен. Good. You главный among them?

— Yes. I… как сказать… leader.

— Leader. Okay. You слушай me, they слушай you. I teach, you translate, they learn. Understand?

Арбен кивнул.

— Why you здесь? In Legion?

Албанец пожал плечами, сплюнул:

— В Албании shit. No money, no work, only crime. Police хочет меня, я убил man, not важно who. Friends say — go Legion, they give passport новый, they pay, они train. Мы come together, двадцать man, from same город.

— You all criminals?

— Yes. All. Убивали, грабили, торговали. Now we soldiers. Better than тюрьма, better than умереть on street.

Шрам кивнул, понимающе. Обычная история для Легиона. Беглецы, преступники, отчаявшиеся. Армия последнего шанса принимает всех, даёт новое имя, новую жизнь, шанс искупить прошлое кровью.

— Легион not easy, — сказал русский. — Training жёсткий, missions опасные, many умирают. You хочешь survive?

— Yes.

— Then слушай. Forget что ты был leader в Албании. Здесь ты никто. Ты новичок, самый низкий. Я veteran, я учу тебя, ты учишь их. Я say jump — you jump. Я say run — you run. Я say чисти автомат — you чисти. No questions, no arguments. Понял?

Арбен сжал челюсти, гордость боролась с разумом. Разум победил. Кивнул.

— Good. Сейчас you собери всех своих. Я покажу как чистить оружие правильно. Потом как носить разгрузку. Потом правила барака, правила Легиона. Учи быстро, времени мало. Через неделю вас отправят на training полигон, там сержанты не такие добрые как я. Там они ломают кости если ты тупой. Понял?

— Понял.

Арбен собрал албанцев, выстроил перед Шрамом. Двенадцать человек, от восемнадцати до тридцати лет, лица жёсткие, татуировки, шрамы, взгляды волчьи. Бандиты, головорезы, убийцы. Но здесь, в Легионе, они были просто мясом необученным, пушечным кормом, которое надо превратить в солдат или которое умрёт на первой миссии.

Легионер взял свой FAMAS, начал разбирать, медленно, показывая каждое движение. Арбен переводил на албанский, новобранцы смотрели внимательно, запоминали. Магазин вынуть, патрон спустить, затвор назад, фиксатор нажать, цевьё снять, рама затворная вынуть, газоотводная трубка, возвратная пружина. Все детали на койке, разложены в порядке. Потом сборка, обратно, быстро, без ошибок.

— Now you, — Пьер показал на Арбена. — Repeat.

Албанец взял свой автомат, начал разбирать. Медленно, неуверенно, путался в деталях. Шрам поправлял, показывал, не ругался, терпеливо. Остальные смотрели, учились. Через полчаса все двенадцать разобрали и собрали автоматы, коряво, но правильно.

— Good. Теперь вы чистите, каждый день, после каждой стрельбы. Автомат грязный — you умер. Автомат чистый — you живой. Это главное правило.

Показал как смазывать, где ветошью протирать, как проверять затвор, боёк, пружины. Албанцы слушали, кивали, запоминали. Гордость ушла, заменилась вниманием. Поняли что этот человек может научить выживать, и лучше слушать чем умереть по глупости.

Потом разгрузка. Как носить магазины, где гранаты, где аптечка, где вода, как распределить вес чтобы бежать можно было, стрелять, не путаться в ремнях. Потом правила барака: койка заправлена углами острыми, вещмешок под койкой, автомат у изголовья, ботинки параллельно, форма сложена аккуратно. Чистота, порядок, дисциплина.

— Легион любит порядок, — объяснял Шрам. — Солдат с порядком живёт долго. Солдат с бардаком умирает быстро. Почему? Потому что в бою нет времени искать магазин, искать гранату. Надо знать где что, рука сама берёт. Автоматически. Это спасает жизнь.

К вечеру албанцы были вымотаны, но дисциплинированы. Двенадцать коек заправлены правильно, вещмешки убраны, автоматы вычищены. Сидели на койках, усталые, но довольные. Научились чему-то, почувствовали что становятся солдатами, не просто бандитами с оружием.

Арбен подошёл к Шраму, протянул руку:

— Спасибо. За… как сказать… за science. Извини за утро. Мы не знали кто ты.

Русский пожал руку, коротко, крепко.

— Теперь знаешь. Завтра продолжим. Учить стрелять, бросать гранаты, читать карту. Потом рукопашный бой, выживание, тактику. Много учить. Ты готов?

— Готов. Мы все готовы.

— Хорошо. Спать. Подъём в шесть. Утром пробежка десять километров с полной выкладкой. Кто отстал — наказание.

Арбен ухмыльнулся:

— Мы не отстанем. Албанцы сильные.

— Увидим.

Ночью барак был тихий. Албанцы спали мёртвым сном, устали за день. Шрам лежал на койке, смотрел в потолок. Двенадцать новобранцев, горячих, необученных, но перспективных. Если выживут первые полгода — станут хорошими солдатами. Если нет — пополнят список убитых, как Ковальски, как Янек, как десятки других.

Его задача — научить их не умирать. Передать опыт, знание, навыки. Это была неофициальная традиция Легиона — ветераны воспитывают новичков, жёстко, без сантиментов, но честно. Били если надо, ругали если тупили, но учили всему что знали сами. Потому что завтра этот новичок прикроет тебе спину в бою, и лучше чтобы он знал как это делать правильно.

Утром в шесть подъём, как обещал. Албанцы вскочили по команде, быстро, привычка уличная — спать чутко, просыпаться мгновенно. Оделись, взяли рюкзаки, автоматы, построились у барака. Шрам вышел, осмотрел строй. Ровный, тихий, дисциплинированный. Прогресс.

— Бегом марш!

Побежали за ним, через казармы, за ворота, по дороге вдоль моря. Десять километров с тридцатью килограммами на спине. Дышали тяжело, потели, но держались, не отставали. Арбен бежал первым, задавал темп, остальные следом, не жаловались. Албанская гордость не позволяла показать слабость.

Через неделю из двенадцати горячих албанских парней получилось отделение спаянное, обученное базовым навыкам, понимающее иерархию. Они не стали шёлковыми в смысле мягкими, но стали управляемыми, дисциплинированными, уважающими того кто их учит. Шрам был для них не другом, не братом, но наставником, авторитетом, человеком которого слушаются без вопросов.

Когда их отправили на полигон для полной подготовки, Арбен подошёл напоследок:

— Когда мы вернёмся, ты ещё будешь нас учить?

— Если выживете, — ответил русский. — Многие не выживают. Будьте умными, слушайте сержантов, не геройствуйте. Легион не любит героев, Легион любит живых солдат.

— Поняли. Мы вернёмся. Все двенадцать.

— Увидим.

Вернулось десять. Двое погибли на учениях — один утонул в марше через реку, рюкзак утянул вниз, не успел сбросить. Второй сломал шею, прыжок с парашютом, не раскрылся запасной. Остальные десять вернулись жёсткими, обученными, готовыми. Арбен стал капралом, получил своё отделение. Остальные распределились по секциям.

Через полгода они полетели в Африку, в Джибути, на новую миссию. Албанцы воевали хорошо, профессионально, не паниковали, не бежали, прикрывали товарищей. Шрам смотрел на них и думал — научил правильно. Ещё двое погибнут в следующем году, трое через два года, к концу контракта останется пятеро. Это была хорошая статистика для Легиона.

Он не гордился, не радовался. Просто сделал работу — превратил бандитов в солдат, дал им шанс выжить. Использовали они этот шанс или нет — их дело. Он только учитель, не бог, не спаситель.

Легион крутил мясорубку дальше, перемалывал новобранцев в ветеранов, ветеранов в трупы, трупы в медали и почести. Колесо вращалось, война продолжалась, Шрам служил.

Потому что приказ есть приказ. А если приказа нет — учи новичков, чтобы завтра они прикрыли твою спину.

Простая арифметика выживания.

Их привезли в сентябре, когда Марсель задыхался от последней волны летней жары, а море было тёплым и неподвижным как парное молоко. Новое пополнение, человек тридцать, прошедшие начальную подготовку в Обани, присягнувшие, получившие новые имена и документы. Разных национальностей — румыны, поляки, несколько африканцев, трое латиносов. И семеро из СНГ — Казахстан, Узбекистан, Украина, Россия.

Шрам услышал их раньше, чем увидел. Шёл мимо плаца, где новобранцев строил капрал Бертран, объяснял распорядок, показывал казармы. И вдруг — русская речь, чистая, неломаная, родная. Слова летели сквозь жаркий воздух, резкие, знакомые до боли:

— Бля, жара пиздец какая. Хуже чем в Ташкенте.

— Да ладно, в Караганде летом так же ебашит.

— В Донецке не так. Там степь, ветер хоть есть.

Легионер остановился как вкопанный. Язык который он не слышал годами, не говорил, не думал на нём, заткнул глубоко, похоронил. И вот он здесь, живой, звучащий, бьющий по ушам, по мозгу, по чему-то внутри что давно окаменело. Русский язык. Не ломаный, не с акцентом, а настоящий, матерный, уличный, простой.

Повернул голову, посмотрел на строй. Семеро стояли кучкой в дальнем конце — выделялись сразу, славянские лица, светлые волосы у некоторых, говорили между собой тихо, но слышно было. Молодые все, от двадцати до двадцати пяти. Один высокий, худой, скулы широкие — казах, наверное. Другой приземистый, шея бычья, татуировки на руках видны из-под рукавов — зона, значит, отсидел или из банды. Третий очкарик, интеллигентного вида, но руки рабочие — может беглец какой, может должник. Остальные четверо обычные, среднестатистические парни из постсоветских городов, ничем не выделяющиеся.

Бертран заметил Шрама, кивнул:

— Новое пополнение. Распределяем по ротам. Семеро оттуда — он показал на группу русскоговорящих — к тебе во вторую секцию. Леруа решил, что ты с ними справишься, опыт есть.

Русский не ответил, кивнул только. Подошёл ближе, встал перед семёркой. Те замолчали, выпрямились, смотрели настороженно. Увидели шрам, короткую стрижку, тяжёлый взгляд, выправку ветерана. Поняли — перед ними не новичок, перед ними волк стаи.

— Вы из СНГ, — сказал Шрам по-французски, с акцентом. — Говорите по-русски.

— Да, — ответил высокий казах, тоже по-французски. — Мы из разных стран, но язык общий. Это проблема?

— Нет. Но здесь говорите по-французски. Учите быстро. Я ваш инструктор следующие два месяца. Вопросы?

Молчание. Потом приземистый с татуировками спросил, на чистом русском, нарочно:

— А ты откуда? По акценту — славянин. Поляк?

Легионер посмотрел на него долго, тяжело. Решал — отвечать или нет, признавать или отрицать. Язык просился наружу, хотелось ответить по-русски, просто, без акцента, на родном языке который не использовал четыре года. Но это было бы возвращением, открытием двери в прошлое, признанием того кем был раньше.

— Неважно откуда, — сказал по-французски. — Важно что я здесь давно, знаю как выжить, научу вас. Слушаетесь — живёте. Не слушаетесь — умираете. Просто.

Развернулся, пошёл к казармам. Семёрка следом, молча, переглядывались. Довёл до барака, показал койки, объяснил распорядок, правила, требования. Всё по-французски, коротко, без лишних слов. Новички слушали, кивали, задавали вопросы на ломаном французском, иногда переходили на русский между собой, обсуждали.

Шрам стоял у окна, курил, слушал их разговоры краем уха. Слова знакомые, интонации родные. Казах рассказывал про побег из Караганды, где его искала полиция за драку с ножом. Татуированный — про Владивосток, про банду, про разборки, про предложение от вербовщика Легиона вместо тюрьмы. Очкарик молчал, на вопросы отвечал уклончиво, может диссидент какой, может мошенник, прятался от долгов или от власти.

Один из четверых обычных, паренек лет двадцати двух, с лицом открытым и глазами честными, подошёл к легионеру, сказал тихо по-русски:

— Товарищ… или как вас называть… Вы точно не русский?

Пьер затянулся, выдохнул дым, посмотрел на парня. Молодой, наивный ещё, не испорченный. Может выживет, может нет. Таких быстро ломает Легион или убивает.

— Почему спрашиваешь? — ответил по-русски, впервые за четыре года. Голос прозвучал странно, слова выходили с трудом, язык отвык, но произношение было чистым, без акцента.

Парень улыбнулся:

— Так сразу слышно. Акцент у вас французский, но построение фраз русское. Плюс глаза… не знаю как объяснить, но взгляд такой… наш. Я из Воронежа, отец военный был, узнаю своих.

Легионер молчал, курил, смотрел на море через окно. Солнце садилось, окрашивало воду в оранжевый. Море было спокойное, красивое, равнодушное. Где-то там, за ним, Африка, где он убивал. Где-то там, дальше на восток, Россия, откуда бежал.

— Был русским, — сказал тихо, почти шёпотом. — Давно. Теперь француз, легионер, никто. Имя другое, жизнь другая, прошлое вырезано. Понял?

Парень кивнул, серьёзно:

— Понял. Извините, не хотел лезть. Просто… приятно услышать родную речь, увидеть своего. Здесь все чужие, а тут земляк вроде как.

— Я не земляк, — отрезал Шрам. — Я инструктор. Ты новобранец. Это всё что между нами. Завтра начинаем подготовку. Жёсткую, без поблажек. Будет тяжело, будет больно, будете ненавидеть меня. Но если выживете — поблагодарите. Всё, иди к своим.

Парень ушёл. Русский остался у окна, докуривал. Внутри что-то шевелилось, неприятное, тревожное. Язык разбудил воспоминания, которые он держал под замком. Голоса на русском вытащили образы — деревня, тайга, мать, отец, друзья, армия, Чечня, то что заставило бежать. Всё поплыло перед глазами, мутное, болезненное.

Затушил сигарету, вышел из барака, пошёл к берегу. Сел на камни у воды, смотрел на закат. Слышал за спиной голоса русские, долетали из казарм, смех, разговоры, споры. Семеро парней из СНГ, принесших с собой кусок родины, которую он похоронил.

Следующие дни были тяжёлыми. Шрам тренировал семёрку как всех остальных — жёстко, без пощады, требовательно. Бег с полной выкладкой, рукопашный бой, стрельба, тактика, выживание. Орал когда тупили, бил когда ленились, наказывал когда нарушали. Превращал гражданских в солдат, ломал старые привычки, вбивал новые. Это было болезненно, унизительно, тяжело. Некоторые ненавидели его, это было нормально. Ненависть проходила, уважение приходило, когда понимали что он делает их сильнее, умнее, живучее.

Но с русскоязычными было сложнее эмоционально. Они говорили на его языке, шутили его шутками, матерились его матом. Иногда вечерами собирались кучкой, вспоминали дом — кто Москву, кто Алма-Ату, кто Киев, кто маленькие городки о которых никто не слышал. Пели песни русские, блатные, застольные. Играли в карты, по-русски переговаривались, смеялись.

Шрам держался в стороне, не присоединялся, не поддерживал разговоры. Когда его спрашивали откуда он точно, уклонялся, говорил что забыл, что неважно, что прошлое мертво. Но однажды вечером, когда он сидел на крыльце барака, очкарик подсел рядом, протянул фляжку:

— Водка. Настоящая, не французское дерьмо. Из дома привёз, спрятал от досмотра. Выпьешь?

Легионер посмотрел на фляжку, на очкарика. Тот улыбался, без наглости, просто приглашал. Русский взял фляжку, отпил. Водка обожгла горло, знакомая, родная, с привкусом дома. Отдал обратно.

— Спасибо.

— Не за что. Ты знаешь, я понимаю, — очкарик отпил сам, спрятал фляжку. — Понимаю что ты не хочешь вспоминать, не хочешь возвращаться туда, откуда ушёл. У меня тоже там остались вещи… неприятные. Поэтому я здесь, в Легионе, с новым именем. Мы все здесь такие — беглецы от прошлого. Но язык не выкинешь, он остаётся. И иногда хочется просто поговорить с кем-то, кто поймёт без объяснений. Понимаешь о чём я?

Шрам молчал, смотрел в темноту. Понимал. Одиночество в толпе чужих, даже когда чужие стали товарищами. Тоска по чему-то родному, знакомому, простому. По языку, который течёт легко, без акцента, без усилий. По шуткам, которые не надо объяснять. По пониманию без слов.

— Понимаю, — сказал тихо. — Но это не меняет правил. Здесь я инструктор, ты новобранец. Завтра на тренировке я буду орать на тебя по-французски, гонять до потери пульса, может ударю если затупишь. А вечером… может выпьем ещё, если останешься жив.

Очкарик рассмеялся:

— Договорились. Кстати, меня Андрей звали. Теперь Андре Лемер. А тебя?

Пауза. Долгая, тяжёлая. Имя настоящее всплыло в памяти, простое, русское, забытое. Но произнести его вслух значило бы вернуть его к жизни, открыть дверь которая должна быть заперта.

— Неважно, — сказал Шрам. — Пьер Дюбуа. Это всё что осталось.

— Понял. Тогда по-французски — Пьер, по-душе — земляк. Так сойдёт?

Легионер посмотрел на очкарика, увидел искренность, простое желание человеческого контакта, не наглость, не попытку влезть в душу. Кивнул:

— Сойдёт.

С того вечера между ним и семёркой установились отношения двойственные — на тренировках жёсткость и дисциплина, вечерами негласное признание общего корня, общего языка, общей боли. Он не становился их другом, не рассказывал про себя, не распускал дисциплину. Но иногда разрешал себе выпить с ними, посидеть рядом когда пели, ответить на русском когда спрашивали про тактику или технику.

Язык возвращался постепенно, неохотно. Мозг вспоминал слова, фразы, обороты. Рот произносил легче, без усилий. Это было одновременно облегчением и болью. Облегчение — потому что родной язык, часть идентичности которую отнять невозможно. Боль — потому что с языком приходили воспоминания, образы, чувства которые он закопал глубоко.

Через два месяца семёрка закончила подготовку, их распределили по взводам, отправили на первую миссию — Джибути, охрана базы, патрули, учения. Ничего серьёзного, для начала. Вернулись все семеро, целые, обстрелянные, поумневшие. Андрей-очкарик подошёл к Шраму после возвращения, обнял коротко, по-мужски:

— Спасибо, земляк. Ты научил правильно. Там была засада, мы не растерялись, сработали как учил. Все живы благодаря тебе.

Русский не ответил, только кивнул. Внутри что-то тёплое шевельнулось, непривычное. Гордость что ли. Или удовлетворение. Научил, они выжили, система работает.

Но дистанцию держал дальше. Не сближался, не открывался, не говорил про себя. Оставался Шрамом, Пьером Дюбуа, легионером без прошлого. Просто теперь иногда, в редкие вечера, позволял себе роскошь — говорить по-русски, слушать русскую речь, чувствовать связь с чем-то что было до Легиона.

Это не меняло его. Не возвращало в Россию, не открывало прошлое. Просто делало службу чуть менее одинокой, чуть более человечной.

Язык оставался. Даже когда всё остальное вырезано, похоронено, забыто — язык остаётся. Корни, которые не вырвать.

И семеро парней из СНГ, говоривших по-русски, напомнили ему об этом. Напомнили что под солдатом, под легионером, под машиной для убийства — всё ещё человек. Русский человек, с сибирскими корнями, с языком жёстким и матерным, с душой которую не убить даже войной.

Пока живой — всё ещё человек. Пока говорит — всё ещё помнит.

Даже если притворяется что забыл.

Приказ пришёл в ноябре, когда Марсель захлебнулся дождями и холодным ветром с моря. Построение в актовом зале, вся вторая рота, сто пятьдесят человек. Полковник Массон вышел на трибуну, карта за спиной — Африка, красный круг в центре Мали.

— Господа легионеры, — голос жёсткий, без эмоций. — Ситуация в Мали ухудшилась. Джихадисты захватили три города на севере, режут христиан, жгут деревни, идут на юг к столице. Правительство запросило помощь, ООН одобрила операцию, французское командование направляет контингент. Две тысячи человек, бронетехника, артиллерия, авиация. Среди них — мы. Вторая рота, два РЕП, полный состав. Вылет через трое суток. Срок миссии — четыре месяца минимум, максимум — пока не стабилизируем. Задачи — отбить захваченные города, зачистить районы от боевиков, обучить местную армию, передать контроль. Ожидаются тяжёлые бои, высокие потери, экстремальные условия. Температура до пятидесяти градусов, пустыня, отсутствие инфраструктуры. Вопросы?

Тишина. Никто не задавал вопросов. Все знали что это значит — ещё одна мясорубка, ещё одна африканская страна горящая в гражданской войне, ещё одна попытка Франции удержать влияние на континенте. Кто-то вернётся в цинке, кто-то с ранениями, кто-то просто постареет лет на пять за четыре месяца.

Шрам сидел в третьем ряду, слушал молча. Мали. Снова. Он уже был там, два года назад, перед Банги. Другойрайон, другие задачи, но та же страна — песок, жара, боевики фанатичные, население запуганное. Знал что ждёт. Не было ни страха, ни предвкушения. Просто констатация факта — завтра Марсель, послезавтра Мали, через четыре месяца может Марсель снова, а может похороны.

После построения — три дня подготовки. Проверка снаряжения, оружия, экипировки. Всё заново, даже если проверял месяц назад. Автомат разобрать, вычистить, смазать, собрать, испытать стрельбой на полигоне. Патроны пересчитать — сто восемьдесят штук на бойца, плюс общий запас в ящиках. Гранаты проверить — чеки целы, взрыватели исправны. Бронежилет примерить — керамические пластины на месте, ремни не протёрты. Каска, наколенники, тактические очки, перчатки. Аптечка индивидуальная — бинты, жгут, морфин, антибиотики. Противомалярийные таблетки — пить ежедневно, иначе подхватишь и сдохнешь не от пули, а от паразитов.

СВД взял с собой. Винтовка стала его, личной, хотя по уставу всё оружие общее. Но никто не трогал, знали — это Шрама винтовка, трофейная, пристрелянная, проверенная боем. Вычистил до блеска, смазал, проверил оптику — крест прицела чёткий, метки дальномерные видны ясно. Патроны к ней — семьдесят штук, в подсумках. Для снайперской работы, если понадобится.

Андрей — очкарик из русскоязычной семёрки — подошёл вечером перед вылетом, сел рядом на койке. Молчал минуту, потом сказал тихо по-русски:

— Страшно, если честно. Слышал про Мали. Там жёстко. Без пощады режут, пленных не берут.

— Везде так, — ответил Пьер, продолжая чистить винтовку. — В Банги было так же. В Чаде так же. В Афганистане американцы рассказывали — так же. Война есть война, джихадисты есть джихадисты. Режут всех, мы режем их. Выживает сильнейший.

— Ты не боишься?

Легионер посмотрел на него, подумал. Боялся ли? Страх был, конечно. Инстинкт самосохранения никуда не делся. Но страх другой — не парализующий, не паника, а здоровая настороженность, осторожность, внимание. Страх который заставляет проверить оружие дважды, держать голову низко под огнём, не лезть на рожон.

— Боюсь. Но контролирую. Страх полезен, если им управлять. Страх заставляет быть внимательным. Паника убивает. Разница понимаешь?

Андрей кивнул.

— Понимаю. Спасибо, земляк. За всё. За науку, за то что не бросил тогда, когда мы тупили. Если что случится там… ну, в общем, спасибо.

— Ничего не случится, — Шрам отложил винтовку, посмотрел прямо. — Если будешь делать как учил. Голову не высовывать, автомат чистым держать, товарищей прикрывать. Тогда вернёшься. Все вернётесь, если умными будете.

— Постараемся.

Ночь перед вылетом спал плохо. Не от волнения, просто не спалось. Лежал, смотрел в потолок, слушал как храпит Милош, как ворочается Янек новый — того, первого, похоронили в Банги, но имя передали новобранцу, традиция такая в Легионе. Думал о Мали, о пустыне, о песчаных бурях, о температуре которая плавит мозги. О боевиках в чёрных одеждах, с флагами чёрными, с лозунгами о смерти неверным. О деревнях которые будут зачищать, о людях которых будут допрашивать, о тех кто окажется не в том месте не в то время.

Вспомнил Банги. Двадцать человек у ямы, залп, трупы. Вспомнил Ковальски, умирающего с дыркой в шее. Вспомнил ночной бой, когда боевики резали часовых. Вспомнил промзону, финальный штурм, четырнадцать убитых за один день. Это была цена побед. Теперь Мали, новая война, новая цена. Сколько умрёт из роты? Десять? Двадцать? Пятьдесят? Останется ли он в живых? Неизвестно. Узнает там.

Заснул под утро, на час, тяжело, без снов.

Подъём в пять. Погрузка в шесть. Грузовики довезли до аэродрома военного, там ждали два транспортника — С-160 «Транзаль», те же что летали в Банги. Серые, брюхатые, надёжные. Загружали технику, ящики с боеприпасами, снаряжение, людей. Сто пятьдесят легионеров, в полной выкладке, с оружием. Строй у трапа, перекличка, проверка. Все на месте. Команда на посадку.

Шрам поднялся по трапу, зашёл в чрево самолёта. Полумрак, запах солярки и металла, ряды откидных сидений вдоль бортов. Сел у иллюминатора, пристегнулся, положил автомат между ног. СВД в чехле, под сиденьем. Рюкзак на коленях. Рядом Андрей, напротив Милош, дальше албанцы из отделения Арбена, дальше новобранцы, дальше ветераны. Все молчали, кто проверял снаряжение в последний раз, кто просто сидел с закрытыми глазами.

Трап закрылся. Турбины взвыли, самолёт задрожал, покатился по полосе. Разгон, отрыв, набор высоты. Марсель уменьшался внизу, превращался в пятно, растворялся в облаках. Средиземное море синее, потом берег Африки, потом пустыня, бесконечная, жёлтая, мёртвая.

Летели пять часов. Дозаправка в воздухе над Нигером, танкер подошёл сбоку, шланг протянулся, топливо потекло. Потом ещё два часа на юг, к Мали. Легионеры дремали, кто-то играл в карты на коленях, кто-то читал, кто-то просто смотрел в иллюминатор на пустыню проплывающую внизу.

Пьер смотрел тоже. Песок, дюны, редкие оазисы зелёные, дороги-нитки, деревни-точки. Огромная пустота, враждебная человеку, убивающая жарой, жаждой, потерянностью. Туареги живут здесь тысячи лет, приспособились. Европейцы умирают за дни, если воды нет, если заблудились, если солнце сожгло мозг. Но Легион шёл сюда снова и снова, выполняя приказы далёких генералов, воюя чужие войны, хороня своих в чужой земле.

Пилот объявил через громкоговоритель:

— Заход на посадку, аэродром Гао. Приготовиться.

Гао. Город на севере Мали, недалеко от захваченных территорий. Французская военная база, опорный пункт операции. Оттуда пойдут в наступление, оттуда будут прочёсывать пустыню, выбивать джихадистов из городов и деревень.

Самолёт пошёл на снижение. За иллюминатором появился город — серый, пыльный, раскинувшийся по берегу реки Нигер. Аэродром на окраине, взлётная полоса, ангары, палатки военного лагеря, техника рядами. Флаг французский на мачте, обвисший без ветра.

Шасси коснулись земли, тряхнуло, самолёт покатился, замедляясь. Остановился. Турбины выли на холостых. Трап опустился, дневной свет ударил в глаза, жара нахлынула как из печи.

— Выгрузка! Быстро! — орал Леруа.

Легионеры сорвались с мест, потекли к трапу. Шрам встал, взял рюкзак, автомат, вышел. Ступил на африканскую землю, жара обрушилась сразу — сорок пять градусов, воздух плотный, душный, дышать трудно. Солнце высоко, белое, убийственное. Запахи — пыль, солярка, что-то гниющее вдалеке. Мухи облепили сразу, жужжали, лезли в глаза, в нос.

Мали встретил так же как Банги, как все африканские страны — жарой, вонью, враждебностью. Легионер посмотрел на небо, на лагерь, на город вдали. Вспомнил Банги, промзону, трупы, кровь. Здесь будет то же самое. Другие названия, другие лица, но та же война. Та же жара, та же смерть, те же приказы.

Четыре месяца здесь. Может больше. Может не выживет, останется в песке, похороненный в братской могиле. Может вернётся, ещё более пустой, ещё более жёсткий. Не знал. Узнает потом.

— Секция, ко мне! — рявкнул Дюмон. — Разгрузка, потом размещение, потом брифинг. Работаем!

Легионеры побежали к самолёту, начали выгружать ящики, технику, снаряжение. Работали быстро, слаженно, молча. Жара плавила мозги, пот лился ручьями, но никто не жаловался. Привычка. Профессионализм. Легион не размазывает сопли, Легион делает работу.

К вечеру лагерь был развёрнут, палатки поставлены, периметр выставлен. Вторая рота заняла восточный сектор, между ангарами и рекой. Шрам получил койку в палатке на двенадцать человек, устроился, разложил снаряжение. Винтовку положил рядом, автомат тоже. Всегда рядом. Всегда готовы.

Первый вечер в Мали был тихий. Стреляли где-то далеко, в городе, одиночные выстрелы, редкие. Разведка, провокации, может просто бандиты грабят. Легионеры сидели у палаток, курили, разговаривали тихо. Ужин был — рис, консервы, хлеб сухой, вода тёплая. Привычная еда солдат в поле.

Андрей сел рядом с русским, протянул сигарету. Прикурили, сидели молча, смотрели на закат. Солнце садилось за городом, окрашивая небо в красное. Река блестела как ртуть. Мухи стихли, жара спала, появился ветер слабый, тёплый.

— Началось, — сказал Андрей тихо.

— Началось, — согласился Шрам.

Завтра будет брифинг, распределение задач, первые патрули. Через неделю начнут наступление на захваченные города. Через месяц будут первые потери. Через четыре месяца кто-то полетит домой, кто-то останется здесь.

Колесо крутилось. Война продолжалась. Легионеры прибыли на новое место, в новую страну, на новую бойню.

Пьер докурил, затушил окурок об подошву, сунул в карман. Лёг на койку, закрыл глаза. Усталость навалилась, тяжёлая, приятная. Первая ночь в Мали. Первая из многих. Сколько ещё будет — неизвестно.

Заснул под звуки лагеря — чей-то храп, шаги патруля, далёкие выстрелы в городе. Африка приняла легионеров в свои объятия жаркие, смертельные.

Приказ выполняется. Миссия началась.

До конца далеко. До дома ещё дальше.

Глава 5

Брифинг назначили на шесть утра, в большой палатке штаба, когда солнце только поднялось над горизонтом, но жара уже начала наливаться тяжестью. Вторую роту построили перед входом, сто пятьдесят человек в полевой форме, при оружии, разгрузка на плечах. Внутри палатки было душно, пахло брезентом и потом, вентиляторы на генераторе крутились, но толку мало — гоняли горячий воздух по кругу.

На столе расстелили карту большую, метр на полтора, север Мали во всех деталях. Леруа стоял у карты, рядом полковник Массон, майор Дюпон из штаба операции, капитан Моро из разведки. Лица жёсткие, серьёзные. Легионеры стояли полукругом, молча, смотрели на карту, запоминали ориентиры, рельеф, названия.

Массон начал без вступлений, голос глухой, усталый — видимо, всю ночь не спал, планировал:

— Господа. Обстановка следующая. Джихадисты группировки «Ансар Дин» контролируют три населённых пункта на севере: Киддаль, Тессалит и Агельхок. Общая численность противника в регионе — от восьмисот до тысячи двухсот боевиков, точно неизвестно, разведка работает. Вооружение: АК, пулемёты, РПГ, миномёты, есть информация о ЗУ-23, техника — пикапы с пулемётами, несколько БТР захваченных у малийской армии. Тактика: партизанская, рейды, засады, минирование дорог, использование гражданского населения как щита. Пленных не берут, казнят на месте, видео выкладывают в интернет. Женевские конвенции не соблюдают. Мы тоже.

Пауза. Никто не удивился последним словам. На войне с джихадистами правила не работали, это все знали.

— Наша задача, — продолжил Массон, ткнув пальцем в карту, — взять Киддаль. Город небольшой, две тысячи населения, стратегически важен — узел дорог, контроль над регионом. Боевиков там около двухсот, укрепились в центре, превратили мечеть и рынок в опорные пункты. Гражданское население частично эвакуировалось, частично осталось. Ожидаем что будут использовать их как живой щит, заминируют подходы, устроят засады в домах. Стандартная тактика.

Моро, капитан разведки, подошёл к карте, показал маршрут:

— Подход к городу с юга, по дороге RN19. Расстояние от Гао сто двадцать километров, время в пути четыре часа с учётом разведки маршрута на мины. Конвой: двенадцать грузовиков, шесть БТР, два миномёта восемьдесят два миллиметра. Авиаприкрытие: два вертолёта «Газель» с ракетами, будут патрулировать фланги, подавлять засады если обнаружат. Разведка докладывает о трёх возможных минных полях на маршруте — здесь, здесь и здесь, — тыкал в карту. — Сапёры идут впереди, проверяют, но стопроцентной гарантии нет. Будьте готовы.

Шрам стоял в третьем ряду, смотрел на карту внимательно, запоминал. Дорога RN19 — прямая, открытая, вдоль неё редкие деревья и кусты. Идеальное место для засады. Минные поля на подходах — стандарт. Противотанковые мины под грузовики, противопехотные вдоль обочин. Вертолёты помогут, но не всемогущи — джихадисты умеют прятаться, сливаться с местностью.

Леруа взял указку, показал на город:

— План штурма. Фаза один: артподготовка, миномёты бьют по окраинам, подавляют огневые точки, десять минут. Фаза два: БТР заходят с трёх сторон — запад, восток, юг. Север оставляем открытым, может быть они побегут, отлично, меньше работы. Фаза три: пехота входит за БТР, зачистка квартал за кварталом, дом за домом. Ожидаемое сопротивление — высокое, будут драться до конца, смертники возможны. Снайпера на крышах, РПГ в окнах, мины-растяжки в дверях. Стандартная процедура: граната первой, потом вход. Гражданских — на улицу, проверить, отдельно. Подозрительных — задерживать. С оружием — ликвидировать без предупреждения.

Дюмон поднял руку:

— А если не сдадутся? Забаррикадируются в мечети?

— Тогда мечеть штурмуем, — ответил Леруа жёстко. — Я понимаю политическую чувствительность, но это война. Если они превратили святое место в крепость — это их выбор, их грех. Мы выполняем задачу. Берём мечеть, уничтожаем сопротивление. Пресса потом разберётся, нас это не касается.

Милош, стоявший рядом с Шрамом, хмыкнул, сказал тихо по-сербски:

— Как в Боснии. Мечеть штурмовали, потом ООН плакала. Но мы живы, они мертвы, кто выиграл?

Русский не ответил, но понимал. На Балканах была та же история — религиозные здания превращались в укрепления, их брали штурмом, потом политики кричали о святотатстве. Но солдаты не выбирают где воевать, только как выжить.

Майор Дюпон добавил:

— Сроки. Выдвижение завтра в пять утра. Подход к Киддалю к девяти, начало операции в десять. К вечеру город должен быть взят, к ночи — зачищен полностью. На следующий день закрепление, патрулирование, передача малийской армии. Мы остаёмся в городе неделю, контролируем, потом возвращаемся в Гао, готовимся к следующей цели.

— Следующая цель? — спросил кто-то из задних рядов.

— Тессалит, — ответил Массон. — Город крупнее, боевиков больше. Но сначала Киддаль, потом увидим.

Моро развернул фотографии, прикреплённые к доске рядом с картой. Спутниковые снимки, аэрофотосъёмка. Город с высоты — скопление домов глинобитных, мечеть в центре с минаретом, рынок, несколько улиц. Отмечены красным — баррикады, огневые точки, предполагаемые позиции. Фотографии боевиков — бородатые мужики в чёрном, с флагами, с оружием. Выглядели фанатично, готовыми умереть.

— Главарь в Киддале — Ияд аг Гали, — Моро показал на фото мужика лет пятидесяти, худого, с чёрной бородой и взглядом безумным. — Туарег, местный, командует отрядом «Ансар Дин». Харизматик, фанатик, ненавидит французов, христиан, всех кто не поддерживает шариат. За его голову малийское правительство обещало сто тысяч долларов. Если увидите — ликвидировать приоритетно. Вот его заместители, — ещё три фото, все похожи, бородатые, злые. — Тоже приоритетные цели.

Андрей стоял слева от Шрама, слушал внимательно, лицо напряжённое. Первая настоящая операция для него, для всей семёрки русскоязычных, для албанцев. Банги у них не было, только учения и охрана в Джибути. Здесь будет по-настоящему — штурм города, зачистка под огнём, смерть рядом. Русский видел как парень сглатывал, как руки дрожали немного. Нормальная реакция, страх перед первым боем. Главное чтобы не парализовало, чтобы работал когда надо.

Леруа обвёл взглядом роту:

— Распределение. Первая секция — штурмовая, идёте с запада, Дюмон командует. Вторая секция — с востока, я командую. Третья секция — резерв, поддержка, эвакуация раненых. Снайпера — Шрам, Ларош, Мартинес — занимаете высотки вокруг города, прикрываете наступление, снимаете их стрелков. Миномётчики — по командам, работаете с корректировщиками. Сапёры — проверяете дома на мины, растяжки, СВУ. Медики — в БТР, готовность номер один. Все понятно?

— Так точно! — хором ответила рота.

— Вопросы по операции?

Арбен, албанец-капрал, поднял руку:

— А если население не эвакуируется? Прячется в домах, мешает?

— Выгонять силой, — ответил Леруа. — Мы не можем рисковать жизнями своих ради того, что они не хотят уходить. Выгонять на улицу, проверять, отводить в безопасную зону. Кто сопротивляется активно, кто мешает операции — задерживать. Кто с оружием — понятно что делать.

— Понял.

Шрам поднял руку:

— Дистанция для снайперской работы?

Моро глянул в бумаги:

— Высотки на окраинах, от четырёхсот до восьмисот метров до центра. Хорошая видимость, открытые сектора. Займёте позиции до начала штурма, прикрываете подход колонны, потом смещаетесь ближе, работаете по целям в городе. Связь по рации, канал три, позывной «Орёл» для тебя, «Ястреб» — Ларош, «Сокол» — Мартинес.

— Принято.

Массон обвёл всех тяжёлым взглядом:

— Ещё раз. Операция сложная, противник фанатичный, местность незнакомая. Ожидаем потери, будьте готовы. Но задача однозначная — взять город, уничтожить боевиков, закрепиться. Франция смотрит на нас, малийское правительство рассчитывает, мировое сообщество ждёт результатов. Легион не подводит. Вы не подводите. Выполняйте приказы, прикрывайте товарищей, возвращайтесь живыми. Всё. Подготовка оружия и снаряжения до вечера, отбой в десять, подъём в четыре тридцать. Свободны.

Рота вышла из палатки, рассредоточилась. Жара накрыла как одеялом, сорок градусов уже, к полудню будет пятьдесят. Легионеры пошли к своим палаткам, обсуждали операцию, строили планы, проверяли что взять, что оставить.

Шрам шёл молча, рядом Андрей, Милош, несколько албанцев. Дошли до палатки, сели на ящиках в тени. Достали воду, пили, курили. Молчали минуту, переваривали информацию.

— Жёстко будет, — сказал Андрей тихо по-русски. — Двести боевиков, укреплённый город, мины, снайпера. Первая операция такая… как-то страшновато.

Шрам посмотрел на него:

— Страх нормально. Главное не паниковать. Слушай команды, держись товарищей, стреляй точно. Первый бой самый тяжёлый, потом привыкнешь. Или умрёшь, тогда вообще не важно.

Андрей усмехнулся нервно:

— Оптимист ты, земляк.

— Реалист. Видел много первых боёв. Кто слушает, кто думает — выживает. Кто паникует, кто геройствует — умирает. Ты умный, образованный, значит шансы хорошие. Просто делай что говорят и не лезь на рожон.

Милош затянулся, выдохнул дым, сказал на ломаном французском:

— Я был в шести штурмах городов. Босния, потом Чад, потом Банги. Каждый раз одинаково — страшно, кроваво, хаотично. Но если ты профессионал, если отделение работает слаженно — выкарабкаешься. Я вот выкарабкался шесть раз, значит и в седьмой выкарабкаюсь. Или нет, тогда хотя бы красиво умру.

Засмеялись, коротко, без веселья. Солдатский юмор, чёрный, помогающий снять напряжение.

Арбен подошёл, присел на корточки:

— Шрам, совет нужен. Моё отделение, албанцы, они хорошие бойцы, но опыта ноль. Как мне их провести через это? Как сделать чтобы все вернулись?

Русский посмотрел на албанца, увидел искреннюю озабоченность. Арбен стал капралом, получил ответственность, чувствовал груз. Хороший признак, значит созрел, понимает что командир отвечает за жизни.

— Держи их рядом, — сказал Пьер. — Не дай разбежаться, не дай кому-то оторваться от группы. В городском бою одиночка — труп. Только группой, прикрывая друг друга. Впереди самый опытный, сзади второй опытный, между ними новички. Гранату бросаешь ты или кто-то проверенный, не доверяй новичку — может промахнуться, граната прилетит обратно. Входить в дом первым — твоя задача, показываешь пример, они следуют. Если кто-то ранен — не бросайте, тащите с собой, даже если тяжело. Бросишь одного — остальные поймут что ты их тоже бросишь, доверие сломается. Понял?

Арбен кивнул, запоминал:

— Понял. Ещё что?

— Боеприпасы. Проверь у каждого сколько магазинов, сколько гранат. Если у кого мало — перераспредели. Вода — обязательно полная фляга у каждого, жара убивает быстрее пуль. Аптечки — проверь что есть жгут, бинты, морфин. Если кто забыл — дай из резерва. Это всё мелочи, но мелочи спасают жизни.

— Хорошо. Спасибо.

Албанец ушёл. Остальные сидели, курили, смотрели на лагерь. Везде шла подготовка — легионеры чистили оружие, проверяли снаряжение, заправляли БТР, грузили боеприпасы в грузовики. Механики возились с техникой, медики раскладывали инструменты, сапёры проверяли миноискатели. Лагерь гудел как улей перед роением.

Шрам встал, пошёл к своей палатке. Достал СВД, начал чистить ещё раз, хотя чистил вчера. Привычка перед боем — чистить оружие до одержимости, проверять каждую деталь, каждый винтик. Потом FAMAS, та же процедура. Потом гранаты — чеки, взрыватели. Потом нож — заточить ещё раз, хотя острый. Потом разгрузка — магазины разложить в правильном порядке, проверить карабины, ремни.

Андрей сидел на соседней койке, делал то же самое. Учился у Шрама, перенимал методичность, внимательность. Остальные русскоязычные тоже готовились, молча, сосредоточенно. Албанцы у своих коек проверяли снаряжение под присмотром Арбена.

К вечеру все были готовы. Оружие чистое, снаряжение упаковано, экипировка подогнана. Поужинали рано — рис, тушёнка, хлеб, чай. Ели молча, быстро. Потом сидели у палаток, курили, разговаривали тихо. Кто-то писал письма домой, кто-то молился, кто-то просто лежал с закрытыми глазами.

Русский сидел на ящике, смотрел на закат. Солнце садилось за пустыней, окрашивая небо в кроваво-красный. Завтра будет бой, первый в этой ротации. Может последний для кого-то. Статистика проста — в штурме города всегда есть потери. Пять процентов, десять, иногда двадцать. Из ста пятидесяти легионеров может погибнуть десять, пятнадцать. Кто именно — неизвестно. Может Андрей, может Арбен, может он сам. Или все выживут, если повезёт.

Не загадывал. Бесполезно. Просто готовился, делал что мог, остальное судьба, случай, удача. Пуля летит куда летит, осколок рвёт кого рвёт. Солдат только увеличивает шансы — подготовкой, вниманием, профессионализмом. Но гарантий нет. Никогда не было, не будет.

Отбой объявили в десять. Легли спать, кто мог. Шрам лежал, смотрел в темноту палатки. Рядом храпел Милош, кто-то ворочался, кто-то тихо молился. Заснул поздно, тяжело. Снилась тайга, снег, тишина. Проснулся в четыре тридцать от рёва дизелей, грузовики заводились, готовились к выходу.

Операция начиналась.

Завтра Киддаль. Завтра штурм. Завтра узнают кто выживет, кто нет.

Приказ есть приказ. Легионеры готовы. Машина войны запущена, остановить невозможно.

Пошли делать работу. Грязную, кровавую, необходимую.

Потому что это Легион. Потому что это война. Потому что выбора нет.

Подъём в четыре тридцать, когда небо было ещё чёрным, звёзды яркими, а воздух относительно прохладным — двадцать пять градусов, единственное время суток когда можно дышать нормально. Легионеры вскакивали по команде, натягивали форму, хватали снаряжение, выходили из палаток как автоматы. Никто не завтракал — перед боем еда в желудке лишняя, вырвет от стресса или осложнит ранение если в живот попадут. Только вода, большими глотками, заполнить организм перед маршем через пустыню.

Шрам надел разгрузку, затянул ремни, проверил вес. Тридцать килограммов — шесть магазинов к FAMAS, четыре гранаты, вода две фляги, аптечка, нож, запасная коробка патронов к СВД в рюкзаке. Винтовку взял в чехле, на плечо, FAMAS на грудь. Каска, бронежилет с керамикой, наколенники, перчатки. Полная боевая выкладка, тяжёлая, но привычная. Тело давно срослось с этим весом, носило его как вторую кожу.

На плацу колонна выстраивалась в темноте, фары грузовиков резали ночь жёлтыми конусами. Двенадцать машин тяжёлых, борта наращены металлическими листами против пуль и осколков, кузова набиты легионерами, ящиками с боеприпасами, водой, продовольствием. Шесть БТР рычали дизелями, башни поворачивались, пушки двадцатки проверяли наводку. Два грузовика с миномётами, стволы торчали из-под брезента как пальцы скелета. Сапёры впереди на двух джипах с миноискателями, радарами, щупами. Всего человек двести в колонне — сто пятьдесят легионеров второй роты, тридцать сапёров, двадцать артиллеристов, экипажи техники.

Леруа обходил строй, проверял готовность. Остановился у Шрама, Лароша и Мартинеса — троих снайперов, стоявших отдельно.

— Вы пойдёте в головном БТР, высадитесь первыми, займёте высотки до подхода основных сил. Связь постоянная, доклад каждые десять минут. Видите цель приоритетную — докладываете, получаете разрешение, работаете. Боеприпасы?

— По семьдесят патронов, — ответил Шрам.

— Достаточно. Экономьте, стреляйте только по важным целям. Вы там глаза и уши, без вас наступление слепое. Вопросы?

— Нет.

— По машинам.

Снайперы залезли в головной БТР, втиснулись внутрь между сапёрами и ящиками. Тесно, душно, пахло соляркой и металлом. Люки закрыли, темнота. Только красные лампочки аварийного освещения, лица вокруг призрачные, напряжённые. БТР дёрнулся, двинулся, колонна потянулась за ним.

Ехали медленно, тридцать километров в час, сапёры впереди проверяли дорогу миноискателями. Каждые пятьсот метров останавливались, ждали, пока разведка осмотрит подозрительные места. Находили мины — китайские противотанковые, закопанные в асфальт. Обезвреживали осторожно, тащили на обочину, подрывали контролируемо. Взрывы глухие, столбы пыли, колонна стояла, ждала, двигалась дальше.

Рассвело быстро, как всегда в тропиках. Небо из чёрного стало серым, потом розовым, потом ослепительно синим за пять минут. Солнце выскочило из-за горизонта, ударило в глаза, начало нагревать воздух. К семи утра было уже тридцать пять, к восьми — сорок два. Внутри БТР пекло как в духовке, броня раскалялась, воздух стоял мёртвый. Легионеры сидели молча, пили воду маленькими глотками, терпели. Некоторых мутило, выблёвывали в пакеты, мат сдавленный, запах рвоты добавлялся к вони солярки.

Шрам сидел у люка, смотрел в щель наружу. Пустыня тянулась бесконечно — песок красноватый, камни чёрные, кусты колючие редкие, акации скрюченные. Иногда мимо проносились деревни мёртвые, покинутые — глинобитные дома с провалами вместо окон, заборы разрушенные, колодцы засыпанные. Жизнь ушла отсюда, осталась пустота, страх, война. Дорога петляла, огибала дюны, спускалась в вади пересохшие, поднималась обратно. На обочинах валялся мусор войны — остовы машин сгоревших, воронки от снарядов, обгорелые покрышки, гильзы.

Первый контакт случился в восемь двадцать, на семьдесят втором километре. Колонна проходила узкое место между двумя дюнами высокими, дорога сжималась до пяти метров, идеальная засада. Сапёры впереди прошли, доложили чисто, колонна двинулась. И тут с гребня левой дюны ударил пулемёт, длинная очередь, трассеры прошили воздух, били в головной джип сапёров. Лобовое стекло вдребезги, джип свернул, врезался в обочину. Второй пулемёт с правой дюны, крест огня, бил по второму джипу. Тот развернулся, пытался уйти, получил в колесо, встал.

— Контакт! Засада! — орал кто-то в рацию.

БТР Шрама остановился резко, легионеров внутри кинуло вперёд, ударились о стенки, о ящики. Башня завращалась, пушка подняла ствол, дала очередь по левой дюне. Снаряды двадцатки рвались на песке, фонтаны пыли, но пулемёт стрелял дальше. Второй БТР обошёл справа, дал по правой дюне. Грузовики остановились, легионеры выскакивали, ложились у колёс, отстреливались.

— Снайперам, высадка! — приказ Леруа по рации. — Подавить огневые точки!

Люк БТР открылся, Шрам вылез первым, прыгнул на песок горячий, обжигающий через перчатки. Побежал к обочине пригнувшись, упал за камень большой, вытащил СВД из чехла. Ларош справа, Мартинес слева, тоже заняли позиции. Пулемёты били, пули свистели над головами, били в камни, высекали искры.

Русский поднял винтовку, посмотрел в оптику. Левая дюна, гребень, метрах в трёхстах. Видел вспышки пулемёта, силуэты двоих боевиков — один стреляет, второй подаёт ленту. Прицелился в стрелка, компенсация на ветер слабый, на расстояние. Выдох, пауза, спуск. Выстрел, отдача. Глушитель сработал, звук приглушённый, но всё равно слышный. Смотрел в оптику — стрелок дёрнулся, упал назад, исчез с гребня. Подносчик схватил пулемёт, попытался продолжить. Шрам досылал патрон, прицелился заново, выстрел. Попал в плечо или грудь, подносчик упал тоже.

Пулемёт на левой дюне замолчал. Оставался правый. Ларош работал по нему, два выстрела, пулемёт захлебнулся, затих.

— Огневые точки подавлены! — доложил Шрам в рацию.

— Пехота, вперёд! Зачистить дюны! — командовал Леруа.

Два отделения побежали к дюнам, разделились, полезли вверх по склонам. Добрались до гребней, короткие автоматные очереди, крики. Через минуту доклад:

— Левая дюна чиста! Четверо убитых боевиков, пулемёт ДШК трофейный!

— Правая чиста! Трое убитых, РПК!

Колонна двинулась дальше. Сапёры пересели в целые машины, раненых из подбитых джипов погрузили в БТР, трупов двое — водитель и наводчик первого джипа, накрыли брезентом, положили в грузовик. Первые потери, даже до города не доехали.

Шрам залез обратно в БТР, винтовку вытер — песок везде, в механизмах, на стекле оптики. Два патрона использовал, осталось шестьдесят восемь. Нормально. Впереди ещё долгий день.

Ехали дальше, осторожнее теперь, медленнее. Каждую дюну проверяли, каждый поворот. Находили ещё мины — пять штук на протяжении тридцати километров. Обезвреживали или подрывали. Ещё одна засада на сотом километре — снайпер одиночный, выстрелил из кустов, попал в лобовое стекло грузовика, не пробил, бронестекло выдержало. Мартинес засёк вспышку, ответил, снайпер свалился из кустов, больше не стрелял.

К девяти тридцати вышли на последний отрезок, двадцать километров до Киддаля. Дорога прямая, открытая, видно далеко. На горизонте появился город — серое пятно на красном песке, минарет мечети торчал иглой в небо. Колонна остановилась в десяти километрах, развернулась для атаки. БТР выдвинулись вперёд, грузовики остались сзади, миномёты сняли с платформ, установили, навели стволы по координатам.

Снайперов высадили окончательно. Шрам, Ларош и Мартинес побежали к холму низкому в километре от города, высота метров двадцать над равниной, обзор хороший. Вскарабкались, заняли позиции, устроились между камнями. Русский расстелил плащ-палатку, лёг, установил винтовку на сошки. Достал бинокль, осмотрел город.

Киддаль был маленький, сжатый, типичный сахельский городок. Дома глинобитные одноэтажные, крыши плоские, улицы узкие. Мечеть в центре, минарет высокий, старый. Рынок рядом, площадь пустая. На окраинах баррикады из мусора, машин, мешков с песком. Движения почти нет — город мёртвый, население спряталось или ушло. Но на крышах мелькали силуэты, боевики занимали позиции, готовились. На баррикадах видел стволы пулемётов, РПГ. Считал быстро — минимум пятьдесят боевиков видимых, значит всего около двухсот как разведка говорила.

— Орёл на позиции, — доложил по рации. — Город под наблюдением. Противник готов, занял оборону.

— Принято, — голос Леруа. — Ястреб, Сокол, доклад.

— Ястреб на позиции, юго-запад, вижу рынок и мечеть.

— Сокол на позиции, северо-восток, вижу окраину и дорогу на север.

— Отлично. Держите сектора. Через пять минут начинаем. Артиллерия отработает десять минут, потом идём.

Шрам смотрел в оптику, искал цели приоритетные. Нашёл командира на крыше дома у рынка — высокий, в белой одежде, махал руками, отдавал приказы. Отметил мысленно. Пулемётчик на баррикаде западной, ДШК тяжёлый, опасный для БТР. Ещё один. Снайпер на минарете, высоко, метров тридцать над землёй, хорошая позиция. Приоритетная цель номер один.

Проверил винтовку ещё раз — патрон в патроннике, затвор работает плавно, оптика чистая. Приготовился. Ждал команды.

Внизу миномёты подняли стволы под углом семьдесят градусов. Заряжающие опустили мины в стволы, отскочили. Командир артиллерии поднял руку, опустил.

— Огонь!

Восемь стволов выплюнули мины одновременно, глухие хлопки, стволы дёрнулись, отдача ушла в землю. Мины взвыли в воздухе, полетели дугой, исчезли из виду. Пять секунд полёта. Потом взрывы в городе, оранжевые вспышки, столбы дыма и пыли. Первый залп лёг на окраину, по баррикадам. Второй залп, ещё восемь мин, полетели. Взрывы ближе к центру. Третий, четвёртый, пятый. Город задымился, взрывы гремели непрерывно, здания рушились, баррикады разлетались, люди бегали в панике.

Шрам смотрел в оптику, отслеживал эффект. Баррикада западная разнесена, пулемёт молчит, расчёт мёртв или разбежался. Несколько домов на окраинах горят, крыши провалились. Но центр целый, мечеть стоит, минарет не тронут. Снайпер на минарете всё ещё там, видел силуэт, прижался к парапету, пережидает обстрел.

Десять минут артиллерии. Восемьдесят мин, методично, квадрат за квадратом накрыли город. Потом тишина, только треск пожаров, крики, где-то вой раненого.

— Артиллерия, прекратить огонь! — приказ Леруа. — БТР, вперёд! Пехота, следом!

Шесть БТР двинулись на город, растянулись в линию, башни вращались, искали цели. Пехота бежала сзади, пригнувшись, цепью, интервалы по пять метров. Сто пятьдесят легионеров наступали на Киддаль, через дымящуюся пустыню, через воронки от мин, через обломки и трупы.

Боевики открыли огонь с пятисот метров. Автоматные очереди, пулемёты, РПГ. Гранаты летели в БТР, промахивались, взрывались рядом. Одна попала в борт БТР, взрыв, машина остановилась, дымилась, но экипаж живой, продолжал стрелять. Пехота залегла, отстреливалась.

— Снайпера, работайте! — приказ в рации.

Шрам нашёл снайпера на минарете в оптику. Тот высунулся, целился вниз, в наступающих. Дистанция семьсот метров, ветер усилился, слева, три метра в секунду. Коррекция четыре щелчка вправо, два вверх на падение пули. Прицел на грудь, центр массы. Выдох медленный, пауза, сердце между ударами. Спуск плавный.

Выстрел. Винтовка дёрнулась, приклад в плечо. Смотрел в оптику не отрываясь. Снайпер на минарете дёрнулся, схватился за грудь, качнулся, упал вперёд через парапет. Летел долго, тридцать метров, ударился о землю, не двигался больше.

— Орёл, снайпер на минарете ликвидирован.

— Принято, отличная работа.

Досылал патрон, искал следующую цель. Пулемётчик на крыше дома, бил по пехоте. Прицелился, выстрел, попал в голову, пулемётчик рухнул. Командир в белом, тот что отдавал приказы. Бежал между домами, организовывал оборону. Прицелился, выстрел, попал в спину, упал лицом в песок.

Ларош и Мартинес тоже работали, выстрелы методичные, боевики падали один за другим. Сопротивление ослабевало, ломалось. БТР дошли до окраины, ворвались в город, пушки строчили по домам, по баррикадам. Пехота следом, гранаты в окна, автоматные очереди, крики.

Штурм начался. Операция пошла. Первая кровь пролилась, первые трупы легли на песок.

Шрам продолжал работать, спокойно, методично, профессионально. Ещё выстрел, ещё цель упала. Ещё выстрел, ещё труп. Счётчик в голове не вёл, просто делал работу.

Внизу легионеры врывались в Киддаль, дом за домом, улица за улицей. Где-то кричал Дюмон, командовал своей секцией. Где-то рвались гранаты. Где-то стонал раненый.

Война продолжалась. Миссия выполнялась. Приказ есть приказ.

Пустыня пила кровь. Африка забирала жизни. Легион делал то для чего существует.

Убивал врагов Франции. Любой ценой. Без жалости. До конца.

Киддаль взяли к трём часам дня. Зачистка продолжалась до вечера — дом за домом, подвал за подвалом, крыша за крышей. Нашли и убили сто двадцать боевиков, ещё тридцать сбежали на север, в пустыню, преследовать не стали — жара, расстояния, засады возможны. Остальные пятьдесят то ли затаились среди гражданских, то ли погибли под завалами после артиллерии. Легионеры потеряли одиннадцать убитыми, двадцать три ранеными. Тяжело, но в рамках ожиданий. Город взят, задача выполнена.

К ночи установили периметр, выставили посты, заняли несколько домов на окраине под временную базу. Раненых эвакуировали вертолётами в Гао, убитых накрыли брезентом, сложили в мечети — утром отправят обратно. Остальные легионеры устроились где придётся — кто в домах, кто в грузовиках, кто просто на земле, на плащ-палатке, под открытым небом. Ужин был скудный — сухпаёк, вода тёплая, сигареты. Все устали смертельно, тела болели, уши звенели от взрывов, глаза слипались от пыли и дыма.

Шрам не мог уснуть. Лежал в грузовике час, ворочался, пытался отключиться, но сон не шёл. Перед глазами мелькали картинки дня — лица в оптике, выстрелы, тела падающие. Семнадцать выстрелов сделал за день, четырнадцать попаданий точных, может пятнадцать если считать тот сомнительный когда боевик исчез за стеной и неясно попал или промах. Не важно. Много. Плюс зачистка вечером, когда спустился с холма, присоединился к отделению, штурмовал дома. Там убил ещё троих, автоматом и ножом один раз, когда патроны кончились и боевик выскочил из-за угла.

Встал, вышел из грузовика, пошёл на окраину лагеря. Часовые кивнули, пропустили, знали его, не останавливали. Прошёл за периметр метров на сто, сел на камень большой, достал сигареты. Закурил, смотрел на город. Киддаль лежал чёрным пятном на фоне пустыни, кое-где тлели пожары, красные точки в темноте. Пахло гарью, сгоревшей плотью, порохом. Мёртвый город, освобождённый огнём и кровью. Завтра придут малийские солдаты, поднимут флаг, объявят победу. Легионеры уедут, начнут готовиться к следующей операции. Колесо крутится.

Небо было огромное, первобытное. Звёзды ярче чем в Марселе в тысячу раз, Млечный Путь рекой разливался от горизонта до горизонта. Созвездия южные, незнакомые некоторые, но красивые. Скорпион низко над горизонтом, Центавр высоко, Южный Крест на востоке. Луны не было, новолуние, темнота абсолютная. Только звёзды, миллиарды огней в пустоте, горящих миллионы лет, равнодушных к тому что происходит на песчинке под названием Земля.

— Не спится?

Голос сзади, тихий, знакомый. Шрам не обернулся, узнал по акценту. Малик. Алжирец прошёл вперёд, сел рядом на песок, вытянул ноги, откинулся на руки. В левой руке держал пистолет «Глок», в правой книжку потрёпанную — Коран в кожаном переплёте, маленький, карманный, зачитанный. Странное сочетание — оружие и святая книга.

— Не спится, — ответил русский. — Адреналин ещё в крови, мозг не отключается.

— У меня так же, — Малик положил пистолет на колени, открыл Коран на закладке, читал при свете фонарика маленького. Губы шевелились, шёпот тихий, арабские слова непонятные. Читал минуту, закрыл книгу, выключил фонарик. Посмотрел на небо, молча, долго.

— Почему читаешь здесь? — спросил Шрам. — После боя, ночью. Молитва?

— Не совсем, — Малик усмехнулся, горько. — Привычка скорее. Успокаивает. Слова знакомые, ритм мерный. Как мантра для буддистов, понимаешь?

— Понимаю. У каждого свои ритуалы. Кто-то читает, кто-то пьёт, кто-то просто сидит и смотрит в небо.

— Ты во что веришь? — алжирец посмотрел на него, глаза тёмные, усталые. — В Бога? В судьбу? В что-то?

Легионер затянулся, выдохнул дым, подумал. Вопрос сложный, требующий честного ответа. Можно соврать, отшутиться, уйти от темы. Но Малик спрашивал искренне, после боя где оба могли умереть, в ночи где ложь не имеет смысла.

— Не знаю, — сказал наконец. — Раньше верил, может, когда ребёнком был. Дед рассказывал про войну, про то как молился перед боем, как Бог спас его несколько раз. Но потом… — замолчал, вспоминал. — Потом увидел слишком много смертей. Хороших людей, плохих, детей, стариков. Умирают все одинаково, без разбора. Где там Бог? Если он есть, то либо не всемогущий, либо не добрый. Либо вообще не вмешивается, сидит где-то наверху, смотрит как мы режем друг друга. Какой смысл в таком Боге?

Малик кивнул, понимающе:

— Теодицея. Проблема зла. Классический вопрос. Если Бог всемогущ и благ, откуда зло? Богословы бьются над этим века, придумывают объяснения — свободная воля, испытание, непостижимость замысла. Но на войне эти объяснения звучат пусто, как издевательство.

— Ты тоже задаёшь себе этот вопрос?

— Постоянно, — алжирец погладил Коран, как живое существо. — Я вырос в Алжире, в семье религиозной. Пять молитв в день, пост в Рамадан, всё по Шариату. Отец был имамом, строгим, праведным. Учил меня что Аллах видит всё, судит всё, воздаст каждому. Я верил тогда, искренне. Потом попал в армию, воевал с исламистами. Они тоже верили, искренне, кричали «Аллах Акбар» и резали горла мирным. Я убивал их, тоже с именем Аллаха. Оба кричали одно и то же, оба считали себя правыми. Кто из нас прав? Кого Аллах поддерживает? Или он вообще не выбирает, смотрит как мы убиваем друг друга во имя его?

— И что решил?

Малик посмотрел на небо, на звёзды, молчал долго. Потом сказал тихо, почти шёпотом:

— Решил что Бога нет. Во всяком случае такого Бога, какого нам описывают. Нет всемогущего судьи, нет рая и ада, нет воздаяния. Есть только мы, люди, на маленькой планете, в огромной вселенной, пытающиеся выжить и придумывающие смыслы чтобы не сойти с ума от бессмысленности.

Шрам посмотрел на него удивлённо. Малик всегда казался верующим — молился пять раз в день, читал Коран, соблюдал правила. И вот оказывается…

— Но ты молишься, читаешь Коран, — сказал русский. — Зачем, если не веришь?

— Потому что это часть меня, — алжирец открыл книгу снова, провёл пальцем по строкам. — Я вырос с этим, это язык моего детства, моего отца, моего народа. Когда читаю Коран, слышу голос отца, вижу мечеть где молился ребёнком, чувствую связь с прошлым. Это не вера, это память, корни. Плюс ритм успокаивает, слова красивые, поэзия. Не обязательно верить чтобы ценить красоту текста.

— Понимаю, — Шрам кивнул. — У меня тоже есть воспоминания, связанные с религией. Дед водил в церковь иногда, на Пасху, на Рождество. Я не верил даже тогда, но атмосфера нравилась — свечи, пение, запах ладана. Спокойствие какое-то. Но потом всё оборвалось, я ушёл, вырезал прошлое. Теперь даже в церковь захожу редко, когда совсем тоскливо. Сижу в последнем ряду, смотрю на распятие, пытаюсь понять что чувствуют верующие. Не получается.

Малик усмехнулся:

— Мы оба потерянные. Без веры, безродины, без корней. Легионеры — армия призраков, людей которых нет. Мы умерли в прошлой жизни, родились в новой, но не живём по-настоящему. Просто существуем, выполняем приказы, убиваем, ждём когда убьют нас.

— Мрачно сказано.

— Но правдиво.

Молчали, курили, смотрели на звёзды. Город позади дымился, в лагере кто-то храпел, часовой окликнул кого-то, получил ответ. Жизнь текла, война продолжалась, мир вращался безразлично.

— А звёзды? — спросил Шрам. — Ты смотришь на них часто. Что видишь?

Алжирец откинул голову назад, смотрел в небо широко открытыми глазами:

— Вечность. Бесконечность. Равнодушие вселенной. Эти звёзды горели миллионы лет до нас, будут гореть миллионы лет после. Им плевать на наши войны, на наши боги, на наши жизни. Мы для них как бактерии на песчинке. И это… странно, но успокаивает. Когда понимаешь что ничего не важно в масштабах космоса, перестаёшь бояться. Смерть — это просто переход в небытие, возвращение в звёздную пыль из которой мы состоим. Не страшно, не больно, просто конец. Ты о чём-то подобном думаешь когда смотришь на небо?

Русский кивнул медленно:

— Да. Дед говорил мне то же самое, когда был жив. Ветеран войны, дошёл до Берлина, видел горы трупов, сам чудом выжил. Говорил: «Звёздам на нас плевать, мы для них как мухи». Тогда я не понимал, сейчас понимаю. Вся наша суета, вся наша важность, все смыслы которые придумываем — это иллюзия. На самом деле мы ничего не значим. Родились случайно, живём случайно, умрём случайно. И это либо ужасает, либо освобождает.

— Ты выбрал освобождение?

— Пытаюсь. Не всегда получается. Иногда всё-таки ужасает — особенно когда вижу товарища убитого, когда понимаю что завтра может быть я. Но потом смотрю на небо, вспоминаю деда, думаю что всё равно рано или поздно умрём все, так какая разница завтра или через пятьдесят лет? Результат один — небытие. И становится легче.

Малик повернулся к нему, посмотрел внимательно:

— Ты нигилист, Пьер. Чистый нигилист. Отрицаешь смысл, ценность, будущее. Живёшь только настоящим, делаешь что приказано, не спрашиваешь зачем. Это опасная философия. Может привести либо к святости, либо к безумию.

— А ты кто? — ответил Шрам. — Читаешь Коран не веря в Аллаха, носишь пистолет вместе со святой книгой, убиваешь единоверцев за деньги. Ты не лучше меня.

— Я? — алжирец засмеялся тихо, без радости. — Я прагматик, циник, наёмник. Не притворяюсь что у меня есть принципы. Просто выживаю, использую что помогает выжить. Коран помогает — читаю. Пистолет помогает — ношу. Легион платит — служу. Завтра предложат больше — может уйду. Нет привязанности ни к чему. Свободен, как песок в пустыне, гонимый ветром.

— Тогда мы похожи, — сказал русский. — Оба без веры, без корней, без иллюзий. Просто дрейфуем по жизни, пока не кончится.

— Да, — Малик кивнул, закрыл Коран, спрятал в карман. Взял пистолет, проверил затвор, вернул в кобуру. — Похожи. Поэтому и разговариваем сейчас, под звёздами, после боя. Потому что понимаем друг друга без слов. Легионеры-призраки, солдаты пустоты.

Встал, отряхнул песок с формы. Посмотрел на Шрама сверху вниз:

— Спасибо за разговор. Редко встретишь человека с кем можно говорить честно. Обычно все врут — себе, другим, Богу. Ты не врёшь. Это ценно.

— И ты не врёшь, — ответил Пьер. — Ценю это.

Малик пошёл обратно в лагерь, растворился в темноте. Шрам остался сидеть, смотреть на звёзды. Разговор был странный, глубокий, неожиданный. Два солдата, два циника, два нигилиста нашли общий язык в ночи после резни. Оба не верят в Бога, но ищут утешение — один в словах Корана, другой в безразличии космоса. Оба убивают за деньги, оба знают что умрут скоро или поздно, оба не видят смысла но продолжают жить, потому что альтернативы нет.

Философия выживания. Легионерская мудрость. Не спрашивай зачем, просто делай. Не ищи смысла, его нет. Живи пока жив, умри когда придёт время. Звёзды равнодушны, Бог молчит, мир не заботится. Остаётся только ты, твоё оружие, твои товарищи, твой приказ.

Русский докурил, встал, пошёл обратно. Лёг в грузовик, закрыл глаза. Теперь спать было легче. Разговор помог, выпустил напряжение, систематизировал мысли. Малик оказался неожиданно глубоким, умным, честным. Хорошо иметь такого в отделении. Можно довериться, можно поговорить когда тяжело.

Заснул под утро, час до подъёма. Снились звёзды, бесконечные, холодные, прекрасные. И голос деда, говорящий: «Мы все звёздная пыль, внук. Пришли из космоса, вернёмся в космос. Круг замкнулся.»

Проснулся от рёва дизелей. Новый день, новые задачи. Но разговор с Маликом остался, отложился в памяти, стал частью опыта.

Два призрака под звёздами. Два нигилиста с оружием и книгами. Два солдата без Бога, без родины, без надежды.

Но с пониманием. С честностью. С уважением.

Иногда это важнее веры.

Иногда это всё что есть.

Идея пришла от капитана Моро, офицера разведки. Третий день после взятия Киддаля, город формально зачищен, но информация нужна — куда ушли боевики, где укрываются, кто среди местных поддерживает, кто помогает. Допросы дают мало — люди боятся, молчат или врут. Нужен другой подход.

Моро вызвал Шрама в штаб, маленькую комнату в доме на окраине, карты на стенах, рация трещит в углу.

— Тебя рекомендовал Леруа, — сказал капитан, осматривая русского. — Говорит ты спокойный, наблюдательный, не паникуешь. Нужен человек для работы под прикрытием. Сутки, может двое. Опасно, если раскроют — убьют медленно, на камеру. Справишься?

— Что конкретно? — Шрам стоял ровно, лицо непроницаемое.

— Переоденешься в местного, пойдёшь в город, в кварталы где мы не контролируем плотно. Там живут люди, которые видели боевиков, может укрывают, может знают планы. Ты смешаешься, посидишь в чайханах, на рынке, послушаешь разговоры, поучаствуешь. Арабский знаешь?

— Базовый. Малик учил, можно говорить просто, понимать больше.

— Достаточно. Легенда: ты туарег с севера, пришёл после боёв, ищешь работу или родственников. Шрам на лице объяснишь как хочешь — война, драка, неважно. У многих здесь шрамы. Лицо европейское, но загорелое, сойдёт за смешанную кровь, таких тут полно. Главное — держись естественно, не выделяйся, слушай больше чем говоришь. Если палево — уходи тихо, не геройствуй. Рация будет, но использовать только в крайнем случае, если засекут сигнал — конец. Деньги возьмёшь, местные франки, можешь играть, пить с ними, что угодно чтобы разговорить. Готов?

Шрам подумал секунду. Риск высокий, но не безумный. Он видел достаточно местных за годы службы, знал повадки, манеры, как двигаются, как говорят. Лицо подходит — смуглое от африканского солнца, черты жёсткие, глаза серые непонятные. Шрам сойдёт за боевое ранение, таких тысячи.

— Готов.

Подготовка заняла два часа. Отмыли грим военный, отрастил щетину за три дня — подровняли, оставили бороду короткую, неопрятную. Одежда: лохмотья собранные с убитых и пленных — штаны мешковатые серые, рубаха грязно-белая с дырами, безрукавка тёмная, сандалии потрёпанные. Тюрбан на голову, синий выцветший, обмотали по-туарегски. Нож спрятали под одежду, маленький, незаметный. Рацию в пояс, под рубаху, миниатюрную, с наушником который выглядит как слуховой аппарат. Пистолет не дали — слишком рискованно, найдут при обыске. Только нож.

Малик пришёл, осмотрел, кивнул одобрительно:

— Похож на местного. Говори мало, низким голосом, с акцентом туарегским — они картавят, проглатывают слова. Если спросят откуда — скажи из Тессалита, город далеко, никто не проверит. Если спросят про боевиков — говори что бежал, не хотел воевать, устал. Жалуйся на жизнь, на войну, на французов. Они поймут, примут. Не умничай, не задавай прямых вопросов. Пей с ними, проиграй немного денег, пусть расслабятся. Потом слушай. Удачи, призрак.

Шрам вышел из базы вечером, когда солнце село и жара спала до тридцати градусов. Прошёл через патруль, легионеры не узнали, остановили, он пробормотал что-то по-арабски, показал пропуск фальшивый, его пропустили. Пошёл в восточный квартал, где французы контролировали слабо — несколько патрулей в день, но ночью не лезли, слишком опасно, засады возможны.

Квартал был живой, шумный. Люди выползли после дневной жары, сидели у домов, курили, пили чай, играли в кости. Дети бегали, орали, гоняли мяч из тряпок. Женщины в углах готовили ужин на кострах, запах лепёшек и тушёного мяса. Никто не обратил внимания на нового человека, таких бродяг после войны полно — идут, ищут родню, работу, кров.

Русский шёл медленно, сутулясь, прихрамывая немного — изображал усталость, ранение старое. Смотрел по сторонам, запоминал лица, планировку улиц, где выходы, где укрытия. Нашёл чайхану — навес из брезента, под ним ковры старые, подушки, низкие столики. Человек двадцать сидело, пили чай, курили кальян, играли в домино и кости. Хозяин старый, толстый, с бородой седой, разливал чай из большого чайника.

Шрам подошёл, сел на краю, на свободную подушку. Хозяин посмотрел, кивнул:

— Чай?

— Да. Сколько?

— Сто франков.

Достал мятые купюры, протянул. Хозяин налил стакан, чай зелёный горячий, сладкий приторно. Русский пил маленькими глотками, смотрел вокруг. Рядом четверо играли в кости — простая игра, бросают два кубика, ставят на сумму, кто ближе к двенадцати выигрывает. Ставки маленькие, сто, двести франков.

Один из игроков, молодой парень лет двадцати пяти, с лицом острым и глазами быстрыми, посмотрел на Шрама:

— Ты новый здесь. Откуда?

— Тессалит, — ответил Пьер низко, с картавым акцентом который слышал у туарегов. — Пришёл после боёв. Ищу работу.

— Работы нет, — парень сплюнул. — Война всё убила. Французы пришли, разбомбили город, убили людей, уехали. Теперь что? Ничего. Руины и голод.

Остальные закивали, заворчали согласно. Шрам молчал, пил чай, слушал.

— А ты воевал? — спросил другой, старше, лет сорока, с бородой чёрной. — С «Ансар Дин»?

— Нет, — легионер покачал головой. — Не хотел воевать. Война глупая, убивают за ничего. Я торговец был, продавал ткани. Боевики пришли, заставляли идти с ними, я отказался, сбежал. Теперь вот здесь.

— Правильно сделал, — старший кивнул. — Война это смерть. Мой брат воевал, убили французы. Зачем? Он просто защищал дом, а они пришли, разбомбили, убили. Говорят мы террористы. Мы просто живём здесь, это наша земля.

Шрам слушал, кивал сочувственно. Не спорил, не защищал французов, не задавал вопросов. Просто слушал, соглашался общими фразами. Допил чай, заказал ещё. Молодой парень показал на кости:

— Хочешь играть? Ставка двести.

— Давай.

Сел к ним, достал деньги. Играли час, русский проигрывал специально, но не очевидно — бросал кубики, иногда выигрывал, чаще проигрывал. Терял медленно, тысячу франков за час. Игроки расслаблялись, шутили, рассказывали истории. Хозяин принёс кальян, табак яблочный, сладкий. Курили по кругу, дым густой, голова кружилась немного.

Потом принесли бутылку. Старший достал из-под стола, спрятанную, самогон местный, прозрачный, воняющий спиртом чистым. Разлили в стаканы, по глотку каждому.

— Пей, — сказал молодой. — Мусульманам нельзя, но мы не фанатики. Аллах простит, война тяжёлая, надо расслабляться.

Шрам выпил. Самогон обжёг горло, крепкий как водка, градусов шестьдесят, неочищенный, с привкусом фиников. Запил чаем быстро. Остальные засмеялись, подлили ещё. Пили, говорили громче, откровеннее.

— Французы ублюдки, — сказал молодой, пьянея. — Пришли как хозяева, убивают нас, говорят освобождают. От кого освобождают? «Ансар Дин» тоже малийцы, наши братья. Да, строгие, да, Шариат жёсткий, но они не бомбят с неба, не сжигают дома.

— Мой племянник с ними, — добавил третий игрок, тихий до этого. — Ушёл в горы, воюет. Говорит французы скоро уйдут, а они останутся, вернутся, возьмут всё обратно. Просто ждут, собирают силы.

— Где собирают? — спросил Шрам осторожно, как бы между прочим. — Далеко?

— В горах Адрар-де-Ифорас, на севере, — третий махнул рукой. — Там пещеры, французы не найдут. Сотни человек там, оружие, запасы. Ждут. Через месяц, два, французы уйдут, они спустятся, вернут города.

Старший ударил его по плечу, шикнул:

— Не болтай лишнего. Он чужой, может шпион.

Напряжение. Игроки посмотрели на Шрама подозрительно. Русский сделал вид что пьян, помахал рукой:

— Я не шпион, я торговец. Мне плевать на политику, на войну. Хочу работать, жить. Кто правит — не важно, лишь бы не убивали.

— Покажи руки, — потребовал старший.

Протянул. Осмотрели ладони — мозоли есть, но не от оружия, от работы, может. Старший ощупал плечи, проверил на синяки от отдачи автомата. Нет, чисто. Шрам готовился — три дня не стрелял специально, синяки сошли. Обыскали под рубахой — нашли нож, вытащили.

— Нож зачем?

— Защита. Дороги опасные, бандиты.

Посмотрели нож — самодельный, тупой, ржавый, купили на рынке специально, не боевой. Вернули. Проверили пояс, нашли рацию. Вытащили, показали:

— Это что?

— Радио, — Шрам изобразил пьяную растерянность. — Слушаю музыку. Батарейки сдохли, не работает. Нашёл в мусоре.

Старший покрутил, нажал кнопку. Рация молчала — Моро настроил так что включается только длинным нажатием, коротким не реагирует. Похоже на сломанное радио. Старший швырнул обратно:

— Ладно. Может и правда торговец. Но молчи о том что услышал, понял? Иначе проблемы будут.

— Понял, понял. Я ничего не слышал, я пьяный.

Расслабились, засмеялись. Налили ещё самогона. Играли дальше, разговоры пошли на другие темы — женщины, еда, жалобы на жизнь. Шрам слушал вполуха, запоминал главное: горы Адрар-де-Ифорас, пещеры, сотни боевиков, ждут ухода французов. Ценная информация.

Сидел до полуночи. Проиграл три тысячи франков, выпил четыре стакана самогона — притворялся что пьян сильнее чем был, шатался, мычал. Встал, поблагодарил, пошёл. Игроки проводили взглядами, вернулись к игре.

Вышел на улицу, пошёл в темноту между домами. Убедился что не следят, зашёл в переулок тёмный, достал рацию, нажал долго. Включилась, писк тихий в наушнике.

— Орёл на связи, — прошептал по-французски. — Информация получена. Жду инструкций.

— Принято, — голос Моро. — Возвращайся на базу, через южный патруль, пароль "акация". Доложишь подробно.

Выключил рацию, спрятал. Пошёл к южному краю квартала, осторожно, проверяя не идут ли за ним. Чисто. Дошёл до патруля французского, легионеры вскинули автоматы, он поднял руки, сказал пароль. Провели на базу.

В штабе Моро ждал с Леруа. Шрам разделся, смыл грязь, вернул форму легионера. Сел, доложил всё — разговоры, информацию о горах, количество боевиков, планы. Моро записывал, кивал:

— Отличная работа. Это подтверждает разведданные со спутника. Горы Адрар-де-Ифорас, там скопление активности. Передам командованию, организуют операцию. Ты готов пойти ещё раз? Завтра, в другой квартал?

Шрам подумал. Риск был, чуть не раскрыли, повезло что прокатило. Но информация ценная, работа нужная. Кивнул:

— Готов. Но легенду меняем, другая одежда, другая история. И самогона меньше, голова раскалывается.

Засмеялись. Леруа похлопал по плечу:

— Молодец, Пьер. Не каждый способен на такое. Рискованная работа, но важная. Спас может десятки жизней — зная где боевики, ударим точечно, не вслепую.

Русский кивнул, вышел. Пошёл в барак, лёг на койку. Тело уставшее, нервы натянутые — три часа притворялся, играл роль, каждую секунду мог быть раскрыт, убит. Но сработало. Профессионализм, подготовка, актёрские способности которые не знал что есть.

Легион учил многому. Не только стрелять и убивать. Но и притворяться, вживаться, обманывать. Шпионские навыки, разведка под прикрытием. Полезные навыки для солдата который хочет выжить, хочет быть ценным, незаменимым.

Заснул быстро, тяжело. Снилась чайхана, кубики, самогон, лица подозрительные. Просыпался дважды от кошмара что раскрыли, режут на камеру. Но это был только сон. Реальность была другая — задача выполнена, информация добыта, он жив.

Завтра пойдёт снова. Ещё один квартал, ещё одна легенда, ещё одна роль. Призрак среди призраков, шпион среди врагов, актёр на сцене войны.

Потому что приказ есть приказ. Потому что Легион требует, используй любые способы, любые таланты, любые жертвы.

Шрам играл роль. И играл хорошо. Потому что жизнь зависела от качества игры.

А жизнь — единственное что у него осталось.

Моро отпустил его на следующий день после доклада, сказал отдыхать, но Шраму не сиделось. Информация из первого вылазки была ценная, но неполная. Нужно больше — конкретные имена командиров, сроки атак, маршруты поставок оружия. Разведка донесениями довольна, но аппетит растёт. Легионер решил вернуться сам, без приказа, без прикрытия. Рискованно, но эффективно.

Переоделся вечером в те же лохмотья, другой тюрбан — зелёный, грязный. Лицо загримировал углём, растёр, добавил грязи. Легенда новая: туарег-беглец, искал работу, не нашёл, спустился до пьянства и азартных игр. Деградация быстрая, правдоподобная для войны. Взял деньги больше — пять тысяч франков, рацию, нож. Пистолет опять не взял — слишком палевно.

Вышел через южный патруль, пароль сказал, легионеры пропустили молча. Пошёл в восточный квартал, но не в ту чайхану где был вчера — туда нельзя, слишком подозрительно. Свернул северней, в переулки глубже, где французские патрули вообще не ходят. Нашёл другое место — полуподвал в разрушенном доме, спуск по ступеням обвалившимся, внутри тускло светят лампы керосиновые, дым густой, воздух спёртый. Притон, по сути. Человек пятнадцать внутри, пили самогон, курили гашиш, играли в карты и кости.

Зашёл, сел в углу, ждал. Хозяин подошёл — худой мужик лет пятидесяти, с глазом белым, слепым, шрам через пол-лица. Ветеран какой-то войны, может ещё против французов в пятидесятых.

— Чего хочешь?

— Выпить. Играть.

— Денег есть?

Показал пачку купюр. Хозяин кивнул, принёс бутылку мутную, самогон местный, два стакана. Налил, выпили. Крепко, тошнотворно, но согревает.

Игра шла за столом дальше — карты, французская колода потрёпанная. Пятеро играли, ставки высокие, по пятьсот, по тысяче. Проигравший орал, бил кулаком по столу. Выигравший смеялся, загребал деньги.

Шрам подошёл, сел, положил деньги:

— Можно к вам?

Посмотрели, оценили. Один кивнул:

— Садись. Правила знаешь?

— Какие?

— Покер простой. Пять карт, комбинации, ставка, вскрытие. Блеф разрешён, читерство — смерть.

— Понял.

Раздали карты. Играл осторожно, не выигрывал много, не проигрывал сразу. Держался в середине, строил образ — неопытный игрок, но везучий иногда. Пил с ними, самогон за самогоном. Притворялся пьяным, но контролировал дозу — пил медленно, незаметно выплёскивал половину под стол.

Через час пришёл новый игрок — молодой, лет тридцати, одетый лучше остальных, чистая рубаха, борода ухоженная, пистолет на поясе открыто. Командир какой-то, может боевик, может просто бандит. Сел во главе стола, достал револьвер старый, русский наган, семизарядный, барабан отполирован.

— Играем по-настоящему? — сказал, вращая барабан. — Рулетка. Один патрон, шесть пустых. Крутишь, приставляешь к виску, стреляешь. Выжил — выиграл сто тысяч франков. Не выжил — проиграл жизнь.

Молчание. Все смотрели на револьвер, на патрон латунный который он вложил, закрыл барабан, раскрутил. Безумная игра, но на войне люди делают безумное — адреналин, отчаяние, желание почувствовать себя живым через близость к смерти.

— Кто первый? — спросил командир, улыбка хищная.

Никто не вызвался. Боялись. Шрам посмотрел на револьвер, на патрон один из семи камор — шанс один к семи умереть. Вспомнил разговор с Маликом, про звёзды, про бессмысленность, про то что всё равно умрём. Подумал — почему бы нет? Если умрёт — всё кончится, не больно, один выстрел. Если выживет — сто тысяч франков, авторитет, доверие, плюс револьвер может забрать как трофей.

— Я, — сказал, поднял руку.

Командир посмотрел удивлённо, подал револьвер. Тяжёлый, холодный, пахнет маслом и металлом. Шрам взял, раскрутил барабан сам, не проверяя где патрон. Закрыл, приставил к виску правому. Все замолчали, смотрели, затаив дыхание.

Спуск. Щелчок. Курок ударил по пустой каморе. Тишина. Живой.

Выдохи вокруг, смех нервный. Командир хлопнул в ладоши:

— Смелый! Или сумасшедший! На, твоё!

Протянул пачку денег — франки КФА, сто тысяч, толстая пачка. Шрам взял, спрятал. Револьвер положил на стол, командир забрал, но легионер сказал:

— Хочу ещё. Револьвер на кон. Два патрона, два выстрела, два игрока. Кто выживет — забирает револьвер и все деньги на столе.

Командир усмехнулся:

— Ты точно сумасшедший. Но интересный. Ладно. Я играю против тебя. Два патрона в барабан, семь камор. Крутим, стреляем по очереди. Согласен?

— Согласен.

Зарядил два патрона, раскрутил барабан, закрыл. Подал Шраму:

— Ты первый.

Русский взял, приставил к виску. Все вокруг встали, образовали круг, смотрели как загипнотизированные. Спуск. Щелчок. Пусто. Передал командиру. Тот взял, раскрутил заново — правила такие, каждый крутит сам. Приставил к виску. Спуск. Щелчок. Пусто.

Ещё круг. Шрам взял, раскрутил, приставил. Спуск. Щелчок. Пусто. Три пустых подряд, шансы меняются. Командир взял, раскрутил, нервничает уже, рука дрожит. Приставил. Спуск.

Выстрел. Голова командира взорвалась, мозги брызнули на стену, тело рухнуло назад, конвульсии, хрипы, смерть.

Тишина абсолютная. Все застыли. Шрам встал, поднял револьвер с пола, вытряхнул гильзу и оставшийся патрон, спрятал в карман. Забрал деньги со стола — ставки игроков, ещё тысяч двадцать. Посмотрел на тело:

— Он проиграл. Я забираю револьвер.

Никто не возразил. Мёртвый командир без друзей здесь, просто пришлый. Его проблема что рискнул. Хозяин притона кивнул:

— Забирай. Ты выиграл честно. Помоги вынести труп.

Вместе с двумя другими вытащили тело в переулок, бросили у стены. Утром кто-нибудь уберёт, или собаки сожрут. Война, смерть обычное дело. Вернулись внутрь, продолжили пить, играть, как будто ничего не было.

Шрам сидел, осматривал револьвер. Наган М1895, царская Россия, семизарядный, семь миллиметров шестьдесят два. Старый, но рабочий, механизм смазан, ствол не гнилой. Патронов нет, кроме того одного что остался. Нужно найти боеприпасы.

Спросил хозяина тихо:

— Где достать патроны к нагану?

Хозяин почесал подбородок:

— Трудно. Калибр редкий, советский. Но знаю человека, торгует оружием на чёрном рынке. Живёт в северном квартале, дом с синей дверью. Скажешь что я послал.

— Спасибо.

На следующий день, днём, Шрам вышел из притона, пошёл в северный квартал. Нашёл дом с синей дверью, постучал. Открыл старик, маленький, сухой, глаза умные, цепкие.

— Тебя прислал Одноглазый? — спросил.

— Да. Нужны патроны к нагану, калибр семь шестьдесят два.

Старик впустил, закрыл дверь. Внутри склад оружия — автоматы на стенах, ящики с патронами, гранаты, мины. Торговец серьёзный.

— Наган редкость, — сказал старик. — Патроны есть, но дорого. Пятьдесят штук — десять тысяч франков.

— Беру. И глушитель нужен, если есть.

Старик усмехнулся:

— Для нагана глушитель делают редко, но у меня есть. Самопал, но работает. Ещё пять тысяч.

— Беру.

Заплатил, получил коробку патронов и глушитель — цилиндр кустарный, резьба подходит. Проверили — накрутили, сидит плотно. Старик показал как разбирать, чистить.

— Будь осторожен, — сказал на прощание. — Это оружие убивает тихо, но если найдут — убьют тебя громко.

Шрам кивнул, ушёл. Спрятал револьвер и патроны под одеждой, вернулся в притон вечером. Игра продолжалась, пил с местными, разговаривал. Слушал больше чем говорил. Узнал имена трёх командиров боевиков в горах, узнал что через неделю караван с оружием придёт из Алжира, узнал что планируют атаку на французский конвой. Информация ценная, запоминал всё.

Поздно вечером, когда все напились, заметил женщину в углу. Молодая, лет двадцать пять, красивая — лицо смуглое, глаза чёрные огромные, волосы тёмные под платком, фигура пышная под одеждой свободной. Сидела одна, пила чай, смотрела на игроков скучающе. Проститутка, может, или просто любительница мужской компании.

Шрам подошёл, сел рядом:

— Одна сидишь? Скучно?

Посмотрела, оценила. Увидела деньги в его руках, револьвер за поясом, шрам на лице. Улыбнулась:

— Скучно. Ты новый здесь. Как зовут?

— Ахмед. А тебя?

— Фатима. Ты смелый, слышала как играл в рулетку, убил Юсефа. Ты не боишься смерти?

— Смерть неизбежна, зачем бояться?

Понравился ответ. Философский, циничный. Она придвинулась ближе:

— Купишь мне выпить?

— Конечно.

Заказал два стакана самогона, выпили. Ещё два. Она пьянела быстро, смеялась, трогала его руку, плечо. Игра понятная, древняя. Шрам поддерживал, но расчётливо. Нужна информация, женщины знают много — мужчины болтают им в постели, хвастаются, рассказывают секреты.

— У тебя есть место где остановился? — спросила Фатима, глаза затуманены алкоголем.

— Нет. Ночую где придётся.

— Пойдём ко мне. Недалеко, дом на окраине. Будем… говорить.

Встали, вышли из притона. Она вела его по переулкам тёмным, держалась за руку, шатаясь. Дом действительно близко, глинобитный, маленький, комната одна. Внутри койка, ковёр, лампа керосиновая. Зажгла, закрыла дверь.

Легионер не терял времени. Обнял, поцеловал, руки скользили по телу, снимал одежду медленно, ласково. Она отвечала, жадно, давно не было мужчины видимо. Любили долго, страстно, на койке узкой, потом на полу на ковре. Пьяная, она громко стонала, царапала спину, кусала плечо. Он работал профессионально, без эмоций внутри, но с техникой хорошей — годы опыта, бордели, случайные связи, всё научило как доставить удовольствие женщине.

После, когда лежали, она прижалась, говорила сонно:

— Ты хороший… останешься?

— Может быть. Расскажи мне о городе, о людях. Кто здесь главный? Кто опасный?

— Зачем тебе?

— Просто интересно. Не хочу проблем.

Она рассказывала, сонно, обрывками. Имена, связи, кто с кем, кто боевик, кто просто бандит. Упомянула Махмуда — главного поставщика оружия, связь с боевиками в горах. Упомянула дом где прячут раненых боевиков, лечат, прячут от французов. Ценная информация, Шрам запоминал всё. Когда она заснула, он лежал рядом, смотрел в потолок, планировал. Ещё день-два здесь, выжать максимум информации, потом уходить.

Заснул под утро, чутко, как всегда.

Разбудил стук в дверь, громкий, требовательный. Рассвет, солнце только встало. Фатима проснулась, испугалась:

— Это Омар! Мой… он ревнует, говорит я его женщина!

— Открывай, — сказал Шрам спокойно, вставая, натягивая штаны. Револьвер взял, спрятал за спину.

Дверь открылась, ворвались трое. Омар впереди — здоровый мужик, бычья шея, борода чёрная, глаза бешеные. За ним двое дружков, помельче, но тоже крепкие, с ножами.

— Шлюха! — Омар ударил Фатиму, она упала, заплакала. — Ты с кем спала? С этим бродягой?

Шрам стоял молча, руки опущены, револьвер за спиной. Омар развернулся к нему:

— Ты! Выходи наружу! Поговорим!

Легионер кивнул, пошёл к двери. Омар схватил за руку, потащил. Дружки следом. Фатима осталась в доме, рыдала. Тащили по улицам, на север, к окраине. Рассвет был серый, холодный, люди не проснулись ещё. Никого вокруг.

Пришли на кладбище — мусульманское, могилы простые, камни и песок. Омар остановился, развернул Шрама лицом к себе:

— Ты трахнул мою женщину! Теперь я тебя убью, зарою здесь, никто не найдёт!

Начал орать на арабском, диалект малийский, быстрый, злой. Шрам не понял слов, но смысл ясен — угрозы, унижения, обещания медленной смерти. Дружки окружили, ножи достали.

Русский ждал момент. Омар орал, подошёл вплотную, ткнул пальцем в грудь. Тогда легионер двинулся — левой рукой отвёл палец, правой выхватил нож из-под рубахи, ударил снизу вверх, под рёбра, в сердце. Лезвие вошло глубоко, до рукояти. Омар выдохнул, глаза расширились, упал на колени, хрипел. Шрам вырвал нож, ударил ещё раз, в горло, артерия хлынула, кровь фонтаном.

Дружки замерли на секунду, шок. Легионер не мешкал — выхватил револьвер, навинтил глушитель быстро, двумя движениями. Первый дружок справа бросился с ножом, Шрам выстрелил, в грудь, глушитель сработал — хлопок тихий, как книгу захлопнули. Дружок упал. Второй слева побежал, пытался сбежать. Выстрел в спину, между лопаток, упал лицом в песок, дёрнулся, замер.

Тишина. Трое трупов на кладбище, кровь пропитывает песок. Шрам осмотрелся — никого вокруг, кладбище пустое, дома далеко. Повезло. Начал копать — песок мягкий, могилы свежие рядом, инструменты валяются, лопата старая. Копал быстро, яму неглубокую, метр глубиной. Скинул трупы, закопал, разровнял песок. Инструменты спрятал. Кровь на земле затоптал песком, размешал. Через час всё выглядело как обычное кладбище.

Вернулся к дому Фатимы — пустой, она сбежала, испугалась. Забрал свои вещи, ушёл. Идти в притон нельзя, там знают что Омар забрал его, не вернётся — будут вопросы, подозрения. Образ сожжён, легенда мертва. Нужно менять внешность или вообще уходить из жилых кварталов на время.

Пошёл на юг, к французским позициям. Зашёл через патруль, вернулся на базу. Смыл грязь, переоделся в форму легионера. Пришёл к Моро, доложил — информация, имена, планы, плюс инцидент с Омаром.

Капитан выслушал, кивнул:

— Хорошая работа, но палево серьёзное. Три трупа, даже закопанные, найдут рано или поздно. Омара будут искать, друзья, родня. Тебя могут вычислить, если кто-то видел. Больше туда не ходи, минимум месяц. Информации достаточно, организуем рейд в горы, ударим по караваны с оружием. Ты отдыхай, заслужил.

— Револьвер оставлю себе? — Шрам показал наган с глушителем.

— Оставь. Трофей честный, плюс полезный — бесшумное оружие пригодится. Только патроны береги, достать сложно.

Русский кивнул, ушёл. Вернулся в барак, лёг на койку. Тело уставшее, руки в крови Омара ещё, хотя мыл. Под ногтями застряла, тёмная. Почистил тщательно, вытер нож, вычистил револьвер. Три человека убил сегодня утром, хладнокровно, быстро. Плюс переспал с женщиной для информации, использовал, бросил. Цена разведки, цена войны.

Чувствовал ли вину? Нет. Омар был бандит, ревнивец, убил бы первым если б мог. Дружки помогали, значит тоже виноваты. Фатима… она проститутка или около того, переспала за выпивку, рассказала секреты пьяная. Её выбор, её жизнь.

Заснул тяжело, без снов. Проснулся вечером, пошёл к Малику. Алжирец сидел у палатки, чистил автомат. Увидел Шрама, кивнул:

— Слышал ты снова ходил в город. Один, без разрешения. Леруа не рад, но Моро защитил, сказал информация ценная.

— Ценная, — подтвердил русский. — Три трупа закопал на кладбище, образ сожжён, месяц не могу туда.

— Три трупа за информацию. Дорого.

— Дёшево. Информация спасёт десятки жизней наших, стоит трёх врагов.

Малик усмехнулся:

— Прагматично. Звёзды одобряют, наверное. Им всё равно.

— Им всё равно, — согласился Шрам.

Сидели, курили, смотрели на закат. Револьвер лежал на коленях русского, тяжёлый, надёжный, трофей с того света. Наган, царское оружие, пережил века, империи, войны. Теперь служит легионеру в Мали, убивает врагов Франции. История циклична, оружие вечно, солдаты меняются.

Малик посмотрел на револьвер:

— Красивый. Старый, но рабочий. Подходит тебе — ты тоже старый внутри, хотя молодой снаружи.

— Спасибо, философ, — Шрам усмехнулся.

— Всегда пожалуйста, убийца.

Засмеялись коротко, вернулись к молчанию. Товарищество без слов, понимание без объяснений. Два призрака, два циника, два профессионала.

Война продолжалась. Задачи выполнялись. Враги умирали.

Приказ есть приказ. Даже если ты дал его себе сам.

Глава 6

Разведка засекла здание в четверг вечером — старый административный центр на окраине Киддаля, четырёхэтажная коробка советской постройки, бетон серый, окна выбиты, крыша частично обвалилась. Заброшено лет десять, но теперь обжито. Спутниковые снимки показали движение, тепловизор вертолёта насчитал тридцать две тепловые точки внутри. Боевики, укрывающиеся после разгрома в городе, ждущие сигнала вернуться, ударить по французским патрулям, взорвать что-нибудь, устроить резню.

Леруа дал задачу утром в пятницу, брифинг короткий, без лишних слов:

— Здание зачистить полностью. Пленных не брать, они всё равно не сдадутся. Две группы — первая с севера, вторая с юга, одновременный вход, блокируем выходы, давим этаж за этажом. Снайпера на соседних крышах прикрывают периметр, снимают тех, кто попытается сбежать. Артиллерия не работает — здание прочное, минами не возьмёшь, только пехота. Сапёры проверят подходы на мины, потом идём. Начало операции в десять ноль-ноль, подход в девять тридцать. Первая группа — Дюмон командует, двадцать человек, русскоязычные в составе. Вторая группа — я командую, ещё двадцать. Снайпера — Шрам, Ларош, Мартинес. Вопросы?

— Гражданских там нет? — спросил Андрей.

— Нет. Разведка проверила, здание в пустыре, ближайшие дома в трёхстах метрах. Только боевики. Ещё вопросы? Нет? По местам, подготовка.

Шрам получил задачу снайперскую, но Дюмон попросил:

— Мне нужен опытный боец в группе. Русские новички, первый серьёзный штурм. Ты можешь идти с ними, командовать отделением? Снайперов двое справятся.

Легионер подумал. Снайперская работа привычнее, безопаснее. Но Дюмон прав — русским нужен опытный, кто покажет, как зачищать здание правильно, кто не даст паниковать. Андрей умный, но неопытный. Остальные из семёрки тоже — двести часов учений не заменят реальный бой. Кивнул:

— Иду с ними.

Группу собрали к девяти. Двадцать легионеров, в том числе семеро русскоязычных — Андрей, Данил из Воронежа, Виктор-татуированный из Владивостока, Нуржан-казах, Рустам-узбек, Игорь из Киева, Олег откуда-то из Сибири. Плюс Милош, албанцы из отделения Арбена, французы несколько. Дюмон командует всей группой, Шрам — русским отделением, семь человек под его контролем.

Выдали экипировку: полная боевая выкладка, бронежилеты усиленные, каски, наколенники, налокотники. Автоматы проверены, по восемь магазинов на бойца, плюс общий боезапас в рюкзаках. Гранаты — по четыре штуки каждому, две осколочные, две наступательные. Фонарики тактические на стволах, лазерные целеуказатели. Противогазы на случай, если боевики применят химию или устроят пожар с дымом. Аптечки индивидуальные, жгуты, морфин.

Пьер собрал свою семёрку отдельно, проверил снаряжение каждого. Андрей всё правильно, молодец, научился. Данил забыл пристегнуть подсумок с гранатами — поправили. Виктор автомат держал неправильно, ремень перекручен — исправили. Остальные нормально.

— Слушайте, — сказал Шрам по-русски, тихо, чтобы только они слышали. — Сейчас будет по-настоящему. Не учения, не стрельбы по мишеням. Там тридцать человек, которые хотят убить нас, и мы должны убить их первыми. Правила простые: держимся группой, не отрываемся, не лезем вперёд геройствовать. Я иду первым, за мной Виктор, потом остальные, замыкает Андрей. Входим в комнату — граната первой, после взрыва вход, я справа, Виктор слева, остальные прикрывают. Огонь короткими очередями, три-четыре выстрела, не тратьте патроны. Если кто ранен — кричите, тащим с собой. Если кто убит — оставляем, заберём потом, живые важнее. Вопросы?

— Если они сдаются? — спросил Данил, молодой, ещё с иллюзиями.

— Не сдадутся. Джихадисты до конца дерутся. Но если кто руки поднял, оружие бросил — вяжем, оставляем, передаём второй волне. Не убиваем сдавшихся, это военное преступление. Но таких не будет, поверь мне.

— Понял.

— Все поняли? — обвёл взглядом. Кивали, серьёзные, напряжённые. — Хорошо. Пойдёмте делать работу.

Колонна выдвинулась в девять тридцать. Два БТР довезли до пятисот метров от здания, высадили, дальше пешком. Жара сорок пять градусов, солнце в зените, пустыня вокруг, песок и камни. Здание торчало на горизонте, серое, угрюмое, окна чёрные, как глазницы черепа. Сапёры пошли первыми, проверяли подходы миноискателями. Чисто, мин нет. Группа дошла до здания, разделилась — Дюмон с первой группой на север, Леруа со второй на юг.

Шрам с русскими прижался к стене у входа северного, двери выбиты, коридор внутри тёмный. Снайпера на крышах соседних домов заняли позиции, доложили готовность. Дюмон посмотрел на часы, отсчитывал секунды. Без пяти десять. Четыре. Три. Два. Один.

— Вперёд!

Ворвались. Шрам первый, автомат на изготовку, фонарик режет темноту. Коридор длинный, двери по бокам, лестница в конце. Тишина, только топот сапог, тяжёлое дыхание, звук затворов взводимых. Первая дверь слева — Пьер пнул ногой, открылась. Комната пустая, мусор, обломки мебели. Вторая дверь справа — тоже пустая. Третья слева — закрыта. Легионер показал жестом: граната.

Виктор выдернул чеку, держал три секунды, бросил под дверь. Взрыв, дверь вылетела, дым. Ворвались — трое боевиков внутри, контуженные, дезориентированные. Шрам дал очередь в первого, три выстрела, в грудь, упал. Виктор второго, тоже в грудь, упал. Третий полез с ножом, Милош ударил прикладом в лицо, кости хрустнули, боевик рухнул, Милош добил ножом быстро, в горло.

— Три ликвидировано! Дальше!

Коридор, лестница. Поднимались осторожно, прижимаясь к стенам. Второй этаж, коридор такой же, двери закрыты. Справа выстрелы — группа Леруа тоже наверху, работает с южной стороны. Перекличка по рации:

— Север, первый этаж чист, три трупа. Идём на второй.

— Юг, первый этаж чист, пять трупов. Идём на второй.

Дюмон скомандовал:

— Вторая и третья комната справа — наши. Четвёртая и пятая слева — группа Арбена. Шрам, вперёд.

Вторая дверь справа — закрыта, из-за неё стрельба, пули пробивают дерево, свистят в коридоре. Засели, укрепились. Граната не подбросишь, дверь на себя открывается. Шрам показал жестом: подрыв. Нуржан-казах достал пластит, лепёшку взрывчатки, прилепил на петли, вставил детонатор, отбежали.

Взрыв, дверь вылетела с петель, дым, крики. Ворвались — пятеро боевиков, двое убиты взрывом, трое стреляют. Русский дал очередь в ближайшего, попал в голову, череп взорвался. Виктор второго, в грудь, упал. Третий спрятался за перевёрнутый стол, стреляет из-за укрытия. Шрам бросил гранату за стол, взрыв, боевика разнесло.

— Пять ликвидировано! — Андрей докладывал по рации, голос дрожит, но держится.

Третья комната — та же процедура. Подрыв, вход, зачистка. Четверо боевиков, все убиты за минуту. Патроны расходовались быстро, Пьер уже второй магазин вставил, первый расстрелян, тридцать патронов. Гранаты кончались — одна осколочная осталась, одна наступательная.

Третий этаж. Узкий, потолок низкий, коридор забаррикадирован столами, шкафами. За баррикадой боевики, стреляют, не дают подойти. Дюмон приказал:

— Гранаты! Все! Одновременно!

Десять гранат полетело через баррикаду, десять взрывов почти одновременно, грохот, дым, стены дрогнули. Баррикада разнесена, трупы за ней, может десять, искромсанные осколками. Перелезли, пошли дальше.

Комната большая, зал какой-то, может, конференц-зал. Двадцать метров длиной, столы, стулья, окна без стёкол. В конце зала последние боевики, человек пятнадцать, заняли оборону, стреляют через перевёрнутые столы. Легионеры залегли у входа, перестрелка, пули свистят, бьют в стены, в мебель, рикошетят.

— Нужна огневая поддержка! — Дюмон в рацию. — Южная группа, зайдите с фланга, окна!

Через минуту с южной стороны, через окна, полетели гранаты, взрывы за спинами боевиков. Паника, боевики развернулись, стреляют в окна. Легионеры с севера поднялись, побежали вперёд, стреляя на бегу. Шрам вёл свою семёрку, орал:

— За мной! Огонь по секторам! Не кучкуйтесь!

Добежали до середины зала, боевики отстреливаются отчаянно. Данил закричал, схватился за руку, кровь течёт, пуля в предплечье. Упал за стол, Игорь потащил его в укрытие, перевязывал. Остальные стреляли короткими очередями, профессионально. Андрей работал чётко, спокойно, целился, стрелял, не паниковал. Виктор рядом с Шрамом прикрывал слева. Олег бросил последнюю гранату, взрыв, ещё трое боевиков упало.

Оставалось человек пять. Сопротивление сломалось, они побежали к лестнице, на четвёртый этаж, последний. Легионеры следом. Лестница узкая, стреляли вниз по поднимающимся. Милош получил пулю в бронежилет, керамика трещина, остановила, но контузило, упал, кашлял. Арбен вытащил его обратно.

Четвёртый этаж — крыша частично обвалилась, половина под открытым небом, жара невыносимая, солнце бьёт сверху. Последние боевики окопались в углу за обломками бетона. Отстреливались, кричали молитвы, «Аллах Акбар», готовились умереть.

Дюмон приказал:

— РПГ! Разнесите их позицию!

Гранатомётчик вышел, встал на колено, выстрелил. Граната прошила воздух с шипением, ударилась в бетон, взрыв огромный, обломки взлетели, пыль закрыла всё. Когда осело — тишина. Боевиков нет, разнесло, куски тел валяются.

— Зачистка окончена! — Дюмон доложил по рации. — Все этажи чисты. Противник уничтожен полностью. Наши потери — двое раненых, Данил и Милош, не критично. Здание удерживаем.

Группа Леруа вышла с южной стороны, встретились в зале. Подсчитали — тридцать четыре трупа боевиков, все ликвидированы, никто не сбежал. Снайпера доложили — трое пытались выбежать через окна, все трое сняты. Операция успешная, здание взято, угроза устранена.

Легионеры сели на пол, спинами к стенам, пили воду жадно, снимали каски, вытирали пот. Руки тряслись от адреналина, уши звенели от взрывов. Проверяли оружие — стволы горячие, патроны кончились умногих, магазины пустые. Данила перевязали туго, морфин кололи, эвакуируют вертолётом. Милош сидел, держался за грудь, дышал тяжело, контузия, но живой.

Шрам собрал свою семёрку, осмотрел каждого. Андрей целый, форма в крови чужой, лицо закопчённое, но глаза живые, ясные. Виктор целый, ухмыляется, адреналин ещё бурлит. Нуржан, Рустам, Игорь, Олег — все целые, царапины, синяки, но живы. Данил на носилках, но выживет, ранение чистое, кость не задета.

— Хорошо сработали, — сказал Пьер по-русски. — Профессионально. Не паниковали, слушали команды, прикрывали товарищей. Первый серьёзный бой, и вы справились. Горжусь вами.

Андрей усмехнулся слабо:

— Спасибо, земляк. Без тебя бы не справились. Ты показывал как, мы только повторяли.

— Повторяли правильно. Значит, научились. Следующий раз сами сможете.

— Надеюсь, следующего раза не будет скоро, — Виктор закурил, руки дрожали. — Страшно было, хоть и не показывал. Думал умру раз двадцать.

— Все думали. Страх нормально. Главное работали, не замерли. Это главное.

Сидели, курили, молчали. Вокруг трупы, кровь, обломки, гильзы, осколки. Запах пороха, крови, дерьма — кишки вспороты, смрад. Мухи налетали тучами, жужжали, облепляли трупы. Жара давила, пятьдесят градусов на открытой крыше, солнце в зените. Но легионеры сидели, отдыхали, восстанавливались. Задача выполнена, враги мертвы, товарищи живы почти все.

Дюмон подошёл, присел на корточки:

— Отличная работа, Шрам. Твоё отделение отработало чётко, без потерь серьёзных. Рекомендую тебя на сержанта, заслужил. И ребят твоих на поощрение, первый бой, кровь увидели, не сломались.

— Спасибо. Они хорошие, научатся, станут профессионалами.

— Уже стали. В огне закаляются, это лучшая школа.

Сержант ушёл отдавать распоряжения. Легионеры начали эвакуацию — выносили раненых, собирали оружие трофейное, документы, телефоны с трупов. Разведка изучит, может, найдут ценное. Трупы оставили, сапёры заминируют здание, подорвут, похоронят всех под обломками. Проще, чем вывозить, хоронить по правилам.

К полудню эвакуировались полностью. Сапёры поставили заряды, вывели шнуры, все отошли на безопасное расстояние. Подрыв — здание рухнуло в облаке пыли, четыре этажа превратились в кучу бетона и арматуры. Тридцать четыре боевика похоронены под тоннами обломков, никто не откопает, останутся там навсегда.

Вернулись на базу к вечеру. Русская семёрка шла вместе, молча, устало. В лагере разошлись по палаткам, снимали снаряжение, чистили оружие, мылись. Андрей подошёл к Шраму, когда легионер сидел у палатки, курил:

— Слушай, земляк. Хотел сказать… спасибо. За науку, за то что вёл сегодня. Без тебя бы кто-то точно умер из нас. Ты знал, что делать, мы только следовали. Ты… наставник, что ли. Учитель. Ценю это.

Русский посмотрел на него, кивнул:

— Не за что. Я же говорил — в Легионе ветераны учат новичков. Традиция. Ты хорошо сработал сегодня, Андрей. Спокойно, профессионально. Это важнее смелости — спокойствие под огнём. У тебя есть, развивай дальше.

— Постараюсь. Пойду отдыхать, завалюсь спать как мёртвый.

— Спи. Заслужил.

Андрей ушёл. Шрам сидел, докуривал, смотрел на закат. Ещё один бой, ещё одна зачистка, ещё тридцать четыре трупа на счёт. Сколько всего за годы службы? Сотни, может. Не считал, не важно. Важно, что товарищи живы, что задачи выполнены, что война продолжается.

Русская семёрка прошла крещение огнём. Семь минус один, Данил ранен, но выживет, вернётся через месяц. Шесть остались целы, опытнее, жёстче, профессиональнее. Андрей повзрослел сегодня, перешагнул черту между учениями и реальностью. Виктор тоже, из бандита превратился в солдата. Остальные так же.

Легион плавил людей, перековывал из гражданских в воинов. Сегодня переплавка прошла успешно. Семёрка стала отделением боевым, надёжным, проверенным.

И Шрам был их наставником, учителем, тем, кто провёл через огонь и сохранил живыми. Это была его роль, его задача, его вклад в машину войны.

Учитель убийц. Проводник в ад. Ангел смерти с русским акцентом.

Приказ выполнен. Миссия продолжается. Война не кончается.

Легион идёт дальше, сквозь кровь, сквозь смерть, сквозь пустыню, к следующей цели, к следующему бою, к следующей жертве.

А Шрам идёт с ними. Потому что выбора нет. Потому что это единственная жизнь, которую он знает.

Потому что приказ есть приказ.

Всегда.

Приказ пришёл в среду утром, неожиданный, странный. Не зачистка, не штурм, не разведка. Патруль. Обычный пеший патруль по городу Сегу, в двухстах километрах южнее Киддаля. Сегу не воевал, боевики туда не дошли, французы заняли превентивно, без боя. Город живой, мирный, функционирующий. Задача легионеров — присутствие, демонстрация силы, контакт с населением, сбор информации о настроениях. Полицейская работа, по сути, не военная.

Шрам получил задачу вести своё отделение — семь человек, русскоязычные плюс он сам. Маршрут через центр города, рынок, жилые кварталы, два часа ходьбы, возвращение на базу к полудню. Лёгкое вооружение — автоматы, пистолеты, без бронежилетов тяжёлых, только разгрузки. Выглядеть менее агрессивно, не пугать население. Инструктаж от Моро был короткий: улыбайтесь, здоровайтесь, покупайте что-нибудь на рынке, показывайте что французы друзья, не оккупанты. Пропаганда, мягкая сила.

Выехали в восемь утра на джипе, высадились на окраине Сегу. Город встретил тишиной непривычной — не взрывов, не выстрелов, а уличного шума обычного. Голоса, смех, музыка из радио, стук молотков, мычание коров, крики торговцев. Жизнь текла нормально, как будто войны нет в двухстах километрах, как будто Мали не горит в огне джихада.

Легионеры шли цепью по улице, интервалы три метра, автоматы на ремнях, стволы опущены, но пальцы у спусковых скобок. Привычка, рефлекс, выработанный боями — всегда готов, всегда насторожен, даже в мирной обстановке. Шрам впереди, за ним Андрей, потом Виктор, Нуржан, Рустам, Игорь, Олег. Семеро в форме пыльной, лица загорелые, глаза усталые, движения экономные, профессиональные. Воины среди мирных, волки среди овец.

Город был другим. Не разрушенным, не выжженным, а целым. Дома глинобитные стояли нетронутые, крыши целые, окна со стёклами, двери на петлях. Улицы чистые относительно, мусор убран в кучи, дети подметали. Стены без пулевых дыр, без следов осколков. Странное ощущение, как будто попал в параллельный мир, где войны не существует.

Люди на улицах смотрели на легионеров настороженно, но не враждебно. Мужчины кивали, женщины отводили взгляды, дети прятались за матерей. Страх был, но не паника, не ненависть открытая. Просто осторожность, привычка — солдаты есть солдаты, даже если не стреляют сейчас.

Андрей шёл рядом с Шрамом, оглядывался, шептал по-русски:

— Странно как-то. Привык что везде руины, трупы, тишина мёртвая. А тут люди живут обычной жизнью. Как будто войны нет вообще.

— Война есть, — ответил Пьер тихо. — Просто сюда не дошла пока. Или уже прошла, не знаю. Но ощущение временное. Рано или поздно боевики придут, или мы уйдём, начнётся резня. Так всегда.

— Цинично.

— Реалистично.

Прошли мимо школы — дети во дворе играли, орали, гоняли мяч. Учитель стоял у ворот, пожилой мужчина в очках, в чистой рубахе. Увидел легионеров, поздоровался по-французски:

— Добрый день, господа солдаты. Спасибо что защищаете нас.

Шрам остановился, кивнул:

— Добрый день. Дети учатся?

— Да, школа работает. Пока вы здесь, боевики не придут, родители спокойны, водят детей. Это много значит.

— Хорошо. Продолжайте.

Пошли дальше. Виктор сказал сзади, ломано:

— Видел как он смотрел? Благодарность в глазах. Непривычно. Обычно или страх, или ненависть. А тут спасибо говорят.

— Потому что здесь ещё не воевали, — Милош, присоединившийся к патрулю, хмыкнул. — Не видели что мы делаем, когда воюем. Не видели трупов, разрушений, расстрелов. Видели бы — спасибо не говорили. Боялись бы или ненавидели, как везде.

Молчание. Правда была жестокая, но правда. Легион освобождал города огнём и кровью. Потом уходил, оставляя руины и могилы. Местные благодарили сначала, потом считали убитых, потом начинали ненавидеть. Цикл повторялся в каждой стране, в каждой войне.

Рынок был шумный, пёстрый, живой. Ряды прилавков с овощами, фруктами, тканями, посудой, мясом, рыбой. Торговцы зазывали, кричали цены, спорили с покупателями. Запахи смешивались — специи, жареное мясо, рыба вяленая, пот, пыль, навоз. Люди толпились, торговались, смеялись. Нормальная жизнь, будничная, далёкая от войны.

Легионеры прошлись по рынку, медленно, внимательно. Шрам наблюдал лица, реакции, слушал обрывки разговоров. Большинство игнорировали солдат, занимались своим. Некоторые смотрели с любопытством, дети показывали пальцами, шептались. Один торговец, продавец фруктов, подозвал жестом:

— Господин солдат! Купите манго, свежее, сладкое, лучшее в городе!

Русский подошёл, осмотрел фрукты. Манго спелые, жёлто-красные, пахнут сладко. Давно не ел свежих фруктов, только консервы из пайков, приевшиеся до тошноты.

— Сколько?

— Для вас, защитника, двести франков килограмм!

— Дорого.

— Но вкусно! Попробуйте!

Торговец протянул ломтик, сочный, ароматный. Шрам попробовал — действительно сладкое, спелое, тает во рту. Кивнул, достал деньги, купил два килограмма. Разделил между отделением, ели на ходу, сок стекал по пальцам, по подбородкам. Вкус жизни, вкус мира, вкус нормальности забытой.

Андрей жевал, улыбался, первый раз за неделю:

— Вкусно, блин. Когда последний раз нормальную еду ел, не помню. Месяц назад, может, в Марселе.

— Война не место для гурманов, — Нуржан смеялся, вытирал сок с бороды. — Но манго зачётное, согласен.

Шли дальше, через жилой квартал. Улицы узкие, дома близко, люди сидели у порогов, пили чай, играли в нарды, курили. Женщины стирали бельё в тазах, развешивали сушиться. Дети бегали, гоняли кур, дразнили козу привязанную. Картина идиллическая, мирная, почти пасторальная.

Но легионеры не расслаблялись. Глаза сканировали окна, крыши, углы. Руки у оружия, готовые вскинуть мгновенно. Тела напряжены, инстинкты обострены. Даже в мирном городе, даже среди детей и коз — солдат остаётся солдатом, готов к засаде, к выстрелу, к взрыву.

Игорь сказал тихо:

— Не могу расслабиться. Постоянно жду что сейчас из окна выстрелят или граната прилетит. Параноишь, да?

— Нормально, — ответил Шрам. — Называется посттравматический рефлекс. После боёв мозг переключается в режим выживания, видит угрозы везде. Пройдёт со временем, когда привыкнешь к миру. Или не пройдёт, останешься параноиком навсегда. У многих ветеранов так.

— У тебя?

— У меня так. Четыре года службы, десятки боёв. Не расслабляюсь нигде — ни в городе мирном, ни в казарме, ни в баре. Всегда настороже, всегда жду подвоха. Может это спасает жизнь, может просто мешает жить нормально. Не знаю.

Прошли мимо кафе, где мужчины играли в домино, пили кофе, смеялись громко. Один поднял руку, крикнул:

— Эй, французы! Идите, выпейте с нами! Кофе хороший!

Шрам посмотрел на Андрея:

— Иди, поговори с ними. Разведка среди местных, узнай настроения. Мы прикроем.

Андрей подошёл к столику, поздоровался, сел. Легионеры остановились поблизости, наблюдали. Разговор шёл по-французски, медленно, с акцентами с обеих сторон. Мужчины спрашивали откуда, зачем, надолго ли. Андрей отвечал уклончиво, общими фразами. Потом спросил сам — как жизнь в городе, есть ли проблемы, слышали ли о боевиках.

Ответы были осторожные, обтекаемые. Жизнь нормальная, проблем особых нет, о боевиках слышали, но далеко, на севере, здесь спокойно. Пока французы здесь — будет спокойно, надеются. Но когда уйдут — страшно, может боевики придут, начнут мстить за поддержку французов. Всегда так было — армии приходят, обещают защиту, потом уходят, оставляют людей на растерзание. Цикл бесконечный.

Андрей вернулся, доложил тихо. Шрам кивнул, запомнил. Информация стандартная, но подтверждающая — население настроено нейтрально, не враждебно, но и не доверяет полностью. Боится что французы уйдут, боевики вернутся. Реалистичные страхи, обоснованные историей.

Прошли ещё километр, вышли к реке Нигер. Широкая, медленная, грязно-коричневая, несёт воду на север. Берег пологий, песчаный, женщины стирали бельё, мужчины чинили лодки, дети купались, орали, плескались. Рыбаки закидывали сети, вытаскивали улов скудный — рыба мелкая, костлявая, но съедобная.

Легионеры остановились, смотрели на реку. Виктор снял каску, вытер пот, сказал задумчиво:

— Красиво. Мирно. Если забыть про войну, можно жить здесь, рыбачить, растить детей. Просто жить обычной жизнью.

— Можно, — согласился Шрам. — Если забыть про малярию, дизентерию, засухи, голод, коррупцию, бандитов, боевиков, племенные войны и то, что средняя продолжительность жизни здесь пятьдесят лет. Но да, красиво.

— Опять цинизм.

— Опять реализм.

Милош сел на песок, закурил, смотрел на воду:

— Видел я таких мирных городов дюжину. Босния, Косово, Чад, Конго, везде. Выглядят мирно, люди улыбаются, дети играют. Потом через месяц, полгода, год — начинается резня. Соседи режут соседей, которые вчера пили вместе чай. Потому что племя не то, вера не та, политика не та. Африка, Балканы, не важно где — везде одинаково. Мир временный, война постоянная. Только прерывается иногда, потом возвращается.

Молчание. Все знали что он прав. Видели достаточно, чтобы не верить в мир долгосрочный. Война была нормой, мир — исключением. Легионеры существовали в промежутках между боями, не в мире, а в паузе войны.

Олег спросил, глядя на детей купающихся:

— А они знают что их ждёт? Дети эти? Что через пять, десять лет может быть они будут боевиками или трупами в яме?

— Не знают, — ответил Пьер. — Дети не думают о будущем, живут настоящим. Это счастье, в какой-то степени. Не знать что впереди. Мы знаем, потому видели, прошли. Они узнают позже, когда вырастут, когда война придёт. Некоторые умрут не узнав, быстро, от пули или болезни. Это тоже счастье, может, большее — не видеть ужасов, не носить их в памяти.

— Философствуешь, земляк, — Андрей улыбнулся грустно. — Не по тебе это.

— Мирный город располагает к философии. В бою не до размышлений, только инстинкты, рефлексы. Здесь можно думать, наблюдать, анализировать. Редкая возможность.

Посидели десять минут, отдыхая, наблюдая за рекой, за людьми, за жизнью текущей мимо. Потом встали, пошли обратно. Время возвращаться на базу, патруль заканчивается, задача выполнена.

Шли обратно тем же маршрутом, через рынок, через жилые кварталы, к окраине где ждал джип. Город провожал так же как встречал — настороженно, но спокойно. Никаких инцидентов, никаких угроз. Мирный патруль в мирном городе.

Но в голове у Шрама крутилась мысль навязчивая, тяжёлая: всё это временно. Город живёт, люди улыбаются, дети играют, но где-то в двухстах километрах на севере идёт война. Боевики готовят атаки, собирают силы, ждут момента. Французы рано или поздно уйдут, как всегда уходят — задача выполнена, деньги кончились, политика изменилась. И тогда Сегу станет таким же как Киддаль, как Банги, как десятки других городов — разрушенным, выжженным, мёртвым.

Легионеры сядут в самолёты, улетят в Марсель, получат медали, отпуска, новые приказы на новые войны в новых странах. А люди Сегу останутся здесь, будут умирать, резать друг друга, хоронить детей, бежать в пустыню. Никто не вспомнит что французы защищали их когда-то, обещали безопасность. Вспомнят только что французы ушли, бросили, предали.

Цикл повторяется бесконечно. Легион освобождает, Легион уходит, хаос возвращается. Солдаты выполняют приказы, не спрашивая зачем, потому что ответа нет. Есть только задачи тактические — взять город, зачистить квартал, убить боевиков. Стратегии нет, смысла нет, будущего нет. Только настоящее, только приказ, только выживание до следующего дня.

Сели в джип, поехали на базу. Город остался позади, исчезал в пыли дороги. Легионеры молчали, каждый думал о своём. Андрей смотрел в окно, лицо задумчивое, может вспоминал Россию, Воронеж, дом который покинул. Виктор дремал, качался на ухабах, руки на автомате даже во сне. Нуржан пил воду, экономил, привычка пустынная. Остальные просто сидели, пустые взгляды, усталость в глазах.

Шрам смотрел вперёд, на дорогу. Мирный город позади, военная база впереди. Переход из мира в войну, из жизни в смерть, из нормальности в безумие. Граница тонкая, легко пересекается, невидимая для глаз, но ощутимая для души.

Он солдат, живёт в войне, существует для войны, умрёт на войне. Мир чужой, непонятный, некомфортный. Даже патруль по мирному городу был напряжением, не отдыхом. Постоянная настороженность, невозможность расслабиться, ожидание засады которой нет. Война въелась глубоко, изменила мозг, переписала инстинкты. Вернуться к миру невозможно, даже если захочет. Даже если война кончится завтра — он останется солдатом навсегда, параноиком, калекой душевным, неспособным жить обычной жизнью.

Может дети купающиеся в реке тоже станут такими. Если выживут, если попадут в войну, если станут солдатами или боевиками. Сломаются, как он сломан, как все легионеры сломаны. Машины для убийства, не люди больше.

Грустные мысли. Тяжёлые. Но честные.

Джип въехал на базу, остановился у ворот. Легионеры выгрузились, сдали оружие на проверку, разошлись по палаткам. Патруль окончен, задача выполнена, доклад отписан. Всё по уставу, всё правильно.

Шрам лёг на койку, закрыл глаза. Перед глазами всплывали картинки дня — школа с детьми, рынок с манго, река с рыбаками, мирный город живущий обычной жизнью. Красиво, спокойно, почти нереально.

Завтра будет новая задача. Может патруль, может зачистка, может засада. Война вернётся, заполнит собой всё пространство, вытеснит воспоминания о мире. Так всегда.

Мир временный. Война постоянная. Легионер знает это точно.

Потому что прожил достаточно, чтобы не верить в сказки.

Потому что видел достаточно, чтобы понимать правду.

Потому что он часть машины войны, винтик механизма, который крутится бесконечно, пока не сломается.

А пока работает — делает работу. Убивает, освобождает, уходит, забывает.

Она появилась в четверг вечером, когда Шрам сидел у палатки, чистил наган. База в Гао, жара спала до тридцати пяти, солнце село, сумерки наползали быстро. Легионеры ужинали, кто-то играл в карты, кто-то писал письма. Обычный вечер между операциями.

Караульный окликнул у ворот, потом привёл женщину. Чадра чёрная, закрывает всё кроме глаз. Глаза знакомые — чёрные, большие, с поволокой. Фатима. Из Киддаля, та самая, с которой провёл ночь, из-за которой убил Омара и двух дружков.

Шрам поднялся медленно, спрятал револьвер за спину, напрягся. Опасность? Месть? Караульный стоял рядом, автомат наготове, ждал команды. Легионер показал жестом — всё в порядке, отойди. Караульный ушёл, но наблюдал издалека.

Фатима подошла ближе, откинула чадру с лица. Та же красота смуглая, те же губы полные, те же глаза с поволокой. Но лицо усталое, тревожное, синяки под глазами.

— Ахмед? — спросила тихо, используя его легенду из Киддаля. — Это ты?

— Я, — ответил по-арабски, коротко. — Как нашла?

— Искала. Долго. Спрашивала в Киддале, где французский лагерь, где солдаты. Мне сказали — в Гао, большая база. Пришла, спрашивала про человека со шрамом на лице, высокого, говорящего по-арабски с акцентом. Караульный привёл.

— Зачем пришла?

Молчание. Смотрела в глаза, долго, серьёзно. Потом сказала, голос дрожал:

— После той ночи… после того как Омар исчез… мне плохо стало. Его друзья искали, спрашивали, угрожали. Говорили если узнают кто убил — отомстят. Я боялась, что про нас узнают, что меня обвинят. Ушла из Киддаля, к родственникам в деревню, прячусь месяц. Но не могу забыть тебя. Ты единственный кто был… добрым. Нежным. Не бил, не унижал. Омар бил, другие били, все били. Ты нет. Ты любил как мужчина любит женщину, не как собственность, не как шлюху. Хочу ещё раз. Хочу быть с тобой, хоть немного. Потом уйду, не буду мешать.

Шрам слушал, лицо непроницаемое. Внутри что-то шевелилось — не любовь, не привязанность, но что-то человеческое, давно забытое. Жалость, может. Или просто усталость от войны, желание хоть на час забыть кровь, трупы, выстрелы. Побыть мужчиной, не солдатом. Почувствовать тепло, мягкость, близость женщины.

Риск был. Она могла быть приманкой, ловушкой, подосланной боевиками чтобы убить его. Но интуиция говорила — нет, искренняя. Глаза не врут, страх настоящий, желание настоящее. Просто женщина, ищущая защиту, ласку, забвение на ночь.

Кивнул:

— Подожди здесь.

Зашёл в палатку, переоделся в гражданское — штаны тёмные, рубаха светлая, куртка. Револьвер под куртку, нож на пояс, спрятанный. Вышел, сказал караульному:

— Ухожу в город, вернусь утром. Если что — на связи.

Показал рацию карманную. Караульный кивнул, записал в журнал. Вышли с Фатимой через ворота, пошли в город пешком. Сумерки сгустились, небо фиолетовое, звёзды начали проявляться. Шли молча, она впереди, он на полшага сзади, смотрел по сторонам, проверял нет ли слежки.

Привела в дом на окраине, маленький, одноэтажный, глиняный. Не её дом, сказала — родственников, уехали в деревню, оставили ключи. Зашли внутрь, закрыла дверь, зажгла лампу керосиновую. Комната простая — койка, ковёр, стол, стулья. Чисто, пахнет ладаном и мятой.

Фатима стянула чадру, распустила волосы — длинные, чёрные, волнистые. Сняла платок, показала шею, плечи. Смотрела на него выжидающе, робко. Ждала первого шага.

Шрам подошёл медленно, обнял за талию, притянул к себе. Поцеловал в губы, долго, глубоко. Она ответила жадно, руки обвились вокруг шеи, тело прижалось. Целовались минуту, две, нежно, без спешки. Он гладил спину, волосы, шею. Она дрожала, выдыхала прерывисто.

Раздевали друг друга медленно, осторожно. Её одежда — слоями, много ткани, завязок, застёжек. Его одежда — проще, но оружие мешало, пришлось положить на стол, рядом, на всякий случай. Легли на койку, она под ним, смотрела снизу вверх, глаза влажные, губы приоткрыты.

Любил её долго, внимательно, заботливо. Целовал всё тело, гладил, ласкал. Входил медленно, плавно, ждал когда она привыкнет, расслабится. Двигался ритмично, глубоко, но не грубо. Смотрел в глаза, читал реакции, подстраивался под неё. Это была не механическая связь как в борделях, не быстрое удовлетворение инстинкта. Это было внимание, забота, дарение удовольствия женщине которая привыкла к боли.

Фатима стонала тихо, царапала спину, кусала плечо. Кончила первой, выгнулась, закричала, замерла. Он продолжал, медленнее, нежнее, дождался пока она расслабится, потом ускорился, кончил сам, глубоко внутри, тихо, без крика. Остался лежать сверху, тяжело дышал, сердце стучало.

Она обнимала его, гладила по спине, целовала в шею, в плечо, шептала что-то по-арабски нежное, благодарное. Он лежал молча, чувствовал тепло её тела, запах кожи, волос. Странное ощущение — близость, интимность, которой не было годами. Привык быть один, закрыт, защищён панцирем солдата. Сейчас панцирь треснул, под ним оказался человек уязвимый, нуждающийся в прикосновениях.

Потом откатился на спину, рядом с ней, смотрел в потолок. Достал сигареты, закурил. Фатима прижалась боком, голова на его груди, рука на животе, нога переплелась с его. Молчала минуту, потом начала говорить, тихо, медленно, по-арабски:

— Ты не такой как другие. Не знаю кто ты настоящий — Ахмед-туарег или французский солдат. Может ты русский, как мне кажется по акценту, может ещё кто. Не важно. Важно что ты человек, добрый внутри, хоть и убиваешь. Омар бил меня каждый раз, когда хотел. Говорил что женщина должна терпеть, что это её роль. Другие мужчины тоже били, использовали, выбрасывали. Я привыкла думать что мужчины все звери, дикари, которым нужно только тело, не душа. Но ты… ты гладил, целовал, смотрел в глаза, спрашивал хорошо ли мне. Кто так делает? Никто. Только ты. Первый за всю мою жизнь.

Шрам курил, слушал, молчал. Не знал что сказать. Признаться что он использовал её для информации в первый раз? Что близость была тактикой, способом развязать язык, узнать секреты? Что убил Омара не ради неё, а потому что тот раскрыл бы прикрытие, угрожал миссии? Правда была жестокой, говорить её — ранить женщину которая ищет хоть каплю доброты в мире полном насилия.

Молчал. Пусть думает что хочет. Пусть верит что он благородный, что любил её, что защищал. Ложь добрая лучше правды жестокой. Иногда.

Фатима продолжала, голос тихий, задумчивый:

— Я знаю что ты солдат. Знаю что ты убивал людей, может много. Руки твои сильные, жёсткие, мозоли от оружия. Глаза твои холодные, пустые иногда, как у человека видевшего смерть. Но в постели ты нежный, осторожный, заботливый. Как два человека в одном — убийца и любовник. Не понимаю как это совмещается, но совмещается. Может все мужчины такие, раздвоенные, просто не показывают. Может только ты.

Затянулся, выдохнул дым в потолок. Она права, не зная того. Два человека в одном — солдат и мужчина, машина и человек, зверь и джентльмен. Легион выжигал человечность, оставлял только профессионализм, инстинкты, агрессию. Но где-то глубоко, под слоями брони психологической, оставался кто-то другой. Тот кто любил женщин нежно, тот кто читал Стругацких, тот кто смотрел на звёзды и думал о бессмысленности. Этот кто-то проявлялся редко, в моменты слабости, в объятиях женщины, в тишине ночи. Потом прятался обратно, уступал место солдату.

— Останешься со мной? — спросила Фатима, подняла голову, посмотрела в глаза. — Хоть несколько дней? Я буду готовить, стирать, ухаживать. Не нужны мне деньги, не нужны подарки. Только ты, рядом, живой, тёплый. Чтобы засыпать в твоих руках, просыпаться от твоих поцелуев. Чтобы хоть немного побыть женщиной счастливой, не шлюхой избитой.

Шрам покачал головой медленно:

— Не могу. Завтра утром возвращаюсь на базу. Через два дня новая операция, уезжаем на север. Война не ждёт, приказы не отменяются. Я солдат, моё место там, с товарищами, с оружием. Здесь я чужой, временный гость. Не могу остаться, даже если хочу.

— Хочешь? — переспросила, надежда в голосах.

Помедлил. Хотел ли? Может быть. Усталость от войны накопилась, тело требовало отдыха, душа — покоя. Провести несколько дней в тишине, с женщиной, без выстрелов, без крови. Заманчиво. Но невозможно. Легион не отпускает, приказ есть приказ. Дезертир — предатель, охота на него, трибунал, тюрьма или расстрел. Плюс товарищи — Андрей, Милош, Малик, русская семёрка. Они рассчитывают на него, без него они слабее, уязвимее. Не может бросить их ради нескольких дней с женщиной.

— Не важно хочу или нет, — сказал жёстко. — Важно что не могу. Пойми это. Я не свободный человек, я собственность Легиона. Легион купил меня когда я вступил, дал новое имя, новую жизнь. За это я служу, убиваю, умру когда прикажут. Это контракт, нарушить нельзя.

Она заплакала тихо, лицо уткнулось ему в грудь, плечи тряслись. Он гладил её по волосам, по спине, успокаивал не словами, а прикосновениями. Понимал её боль — искала защиту, ласку, стабильность, нашла солдата который уйдёт утром, исчезнет навсегда. Жестоко, но честно. Лучше расстаться сейчас, чем давать надежду ложную.

Плакала минут пять, потом успокоилась, вытерла слёзы, посмотрела на него:

— Вернёшься когда-нибудь? В Гао, в Мали? Найдёшь меня?

— Не знаю. Война непредсказуема. Может вернусь через месяц, может через год, может не вернусь вообще. Может умру на следующей операции, пуля в голову, всё кончится. Не строй планов вокруг меня, живи свою жизнь. Найди мужчину хорошего, выходи замуж, рожай детей. Забудь меня.

— Не смогу забыть. Ты первый кто любил меня по-настоящему.

— Забудешь. Время лечит. Я всего лишь солдат, их тысячи, все похожи. Заменяемый, безликий, одноразовый. Найдёшь другого, лучше меня.

Она покачала головой, но не спорила. Легли обратно, она прижалась, он обнял. Лежали в тишине, слушали ночные звуки города — собаки лают, муэдзин поёт призыв к молитве, далёкие голоса, смех, музыка. Жизнь текла мимо, равнодушная к их маленькой драме.

Шрам не спал, смотрел в темноту, думал. Эта ночь — аномалия, вспышка нормальности в море войны. Завтра вернётся к солдатам, к оружию, к смерти. Фатима останется здесь, будет помнить, ждать, может плакать. Он забудет через неделю, занятый боями, зачистками, патрулями. Жестоко, но такова природа солдата — привязанности временные, эмоции подавлены, память избирательная.

Под утро она заснула, дыхание ровное, лицо спокойное. Он осторожно высвободился, встал, оделся. Взял оружие, проверил, спрятал. Посмотрел на неё последний раз — красивая, спящая, уязвимая. Жалко её, но ничего не изменить. Война не щадит никого, ни солдат, ни женщин, ни любовь.

Вышел из дома тихо, закрыл дверь. Рассвет начинался, небо светлело, воздух прохладный. Пошёл к базе быстрым шагом, руки в карманах, револьвер под рукой. Улицы пустые, город спит. Добрался за двадцать минут, прошёл через караул, вернулся в барак.

Андрей проснулся, увидел его, усмехнулся:

— Где гулял, земляк? Всю ночь нет.

— В городе. Личные дела.

— Женщина?

— Не твоё дело.

— Понял, не лезу. Только осторожнее. Здесь опасно с местными связываться, могут подставить.

— Знаю. Справлюсь.

Лёг на койку, закрыл глаза. Устал не физически, а морально. Ночь с Фатимой вытащила эмоции которые держал под замком. Нежность, жалость, может что-то близкое к привязанности. Сейчас надо запереть обратно, вернуться в режим солдата, машины, профессионала.

Через два дня новая операция. Снова кровь, снова смерть, снова приказы. Фатима останется в памяти как приятный эпизод, тёплое воспоминание, не больше. Место для привязанностей в жизни легионера нет. Есть только служба, товарищи, война.

Приказ есть приказ. Даже если приказ — забыть женщину которая любила тебя единственную ночь.

Даже если внутри что-то протестует, болит, сопротивляется.

Солдат не слушает внутренний голос. Солдат делает что должен.

Всегда. Без исключений. Без жалости к себе.

Потому что жалость — слабость. А слабость на войне — смерть.

Разведка подтвердила информацию через неделю после того, как Шрам добыл её в притоне Киддаля. Горы Адрар-де-Ифорас, в ста шестидесяти километрах северо-восточнее Гао, система пещер естественных и расширенных, укрепление боевиков. Спутник засёк активность, тепловизор показал скопление людей — около ста человек, может больше. Склады оружия, боеприпасов, продовольствия. Командный пункт региональный, откуда координируются атаки на французские конвои и малийские города.

Массон собрал совещание в субботу, карта гор на столе, офицеры вокруг. Полковник ткнул пальцем в красный круг:

— Приоритетная цель. Уничтожить это гнездо — сломать хребет «Ансар Дин» в регионе, лишить их базы, запасов, командования. Задача сложная: горы труднодоступные, пещеры защищённые, противник укоренился. Штурм в лоб — большие потери. Нужна хитрость, знание местности, проводники. Нашли троих туарегов, согласились вести за деньги. Говорят, знают тайные тропы, знают где входы в пещеры, сколько их. Верить им полностью нельзя, но выбора нет. Операция через три дня, выдвижение ночью, подход к рассвету, штурм утром. Две роты — сто пятьдесят легионеров, вертолётная поддержка, артиллерия мобильная. Вопросы?

Леруа спросил:

— Тактика штурма? Пещеры узкие, защищать легко, наступать трудно.

— Выкуривание, — ответил Моро, капитан разведки. — Классическая тактика против пещерных укреплений. Блокируем выходы, запускаем дым внутрь, может слезоточивый газ, заставляем выйти. Кто выходит — расстреливаем или берём. Кто остаётся — задыхается или штурмуем вглубь. Плюс гранаты, огнемёты если нужно. Жестоко, но эффективно.

— Огнемёты есть?

— Два, старые, но рабочие. Возьмём.

Шрам слушал молча. Бой в пещерах — специфика особая. Узкие проходы, темнота, эхо, рикошеты опасные. Граната в замкнутом пространстве убивает не только врагов, но и своих, если близко. Огнемёт выжигает воздух, можно задохнуться. Дым слепит обе стороны. Высокий риск, но альтернативы нет — оставить боевиков в горах значит продолжение атак, новые жертвы.

Подготовка заняла три дня. Выдали экипировку специальную: фонарики мощные, противогазы обязательно, верёвки, карабины для спуска если нужно. Патроны увеличенный запас — по десять магазинов на бойца, пещеры глотают боеприпасы, расход огромный. Гранаты — только осколочные, фугасные слишком опасны в замкнутом пространстве. Ножи, сапёрные лопатки, аптечки усиленные. Воды по три литра — горы жаркие, обезвоживание смертельное.

Проводники прибыли во вторник. Трое туарегов — старший Мохаммед лет пятидесяти, жилистый, лицо изрезанное морщинами, глаза жёлтые от малярии. Младшие Ибрагим и Юсуф, оба за тридцать, крепкие, молчаливые. Одеты традиционно — тагельмусты синие, покрывающие головы и лица, робы свободные, сандалии кожаные. Вооружены старыми винтовками, ножами длинными, кривыми.

Моро их допросил через переводчика, проверил знания. Мохаммед рисовал карты на песке — тропы, входы в пещеры, расположение камер. Рассказывал что туареги использовали эти пещеры веками, для укрытия от врагов, для хранения воды, для захоронений. Боевики пришли год назад, выгнали местных, заняли. Мохаммед потерял племянника — убили боевики за отказ присоединиться. Поэтому согласился вести французов, за деньги и за месть.

Верить ему? На пятьдесят процентов. Может говорит правду, может лжёт, ведёт в засаду. Но выбора нет, без проводников в горах заблудятся, потеряют время, преимущество. Риск рассчитанный.

Выдвинулись в среду в два часа ночи. Колонна: двенадцать грузовиков, шесть БТР, сто пятьдесят легионеров. Ехали без огней, ночью, по GPS, медленно. Дорог нет, пустыня переходит в холмы, холмы в горы. К рассвету дошли до подножия Адрар-де-Ифорас — горы чёрные, зубчатые, древние, выветренные миллионами лет. Высота до тысячи метров, склоны крутые, камни острые, растительность почти нет. Мёртвые горы, враждебные жизни.

Высадились, оставили технику под охраной, пошли пешком. Проводники впереди, Мохаммед ведёт, Ибрагим и Юсуф по бокам, проверяют маршрут. Легионеры следом, цепью, молча, осторожно. Шрам с русской семёркой в середине колонны, Андрей за ним, остальные гуськом. Рассвет наступил быстро, солнце выскочило из-за горизонта, ударило жарой. Через час было уже сорок градусов, через два — пятьдесят. Камни раскалились, воздух дрожал, дышать трудно.

Поднимались два часа, по тропе еле заметной, местами карабкались по скалам, цепляясь за выступы. Высота около пятисот метров над пустыней. Мохаммед остановился, показал вперёд:

— Там. Вход главный. Видите?

Легионеры присели, смотрели. Впереди расщелина в скале, метра три шириной, высотой пять, уходит вглубь в темноту. Вокруг следы обжитости — вытоптанная земля, кострища, обломки ящиков, гильзы. У входа двое боевиков, в чёрном, с автоматами, курят, разговаривают.

Леруа через бинокль осмотрел подходы, шепнул в рацию:

— Снайпера, работайте. Часовых снять тихо, одновременно.

Ларош и Мартинес заняли позиции, прицелились. Два выстрела почти одновременно, глушители приглушили звук. Часовые дёрнулись, упали. Мёртвые.

— Вперёд!

Легионеры побежали к входу, пригнувшись, быстро. Ворвались в расщелину, фонарики включены, режут темноту. Внутри коридор естественный, стены неровные, потолок высокий, пахнет сыростью, летучими мышами, чем-то гниющим. Пол усыпан костями животных, пеплом от костров, мусором.

Первая развилка — коридор раздваивается, налево и направо. Мохаммед показал налево:

— Там главные камеры, много людей. Направо — склад, оружие, еда.

Колонна разделилась. Первая группа Леруа налево, вторая группа Дюмона направо. Шрам с русскими пошёл с Дюмоном, на склады. Коридор сужался, потолок опускался, идти пригнувшись. Двадцать метров в темноте, фонарики выхватывают стены, пол, тени. Вышли в камеру большую, природную, метров десять на пятнадцать, высота шесть метров. Вдоль стен ящики, мешки, бочки. Склад, точно.

Охраняли четверо боевиков, сидели у костра, грелись, варили чай. Увидели легионеров, вскочили, схватились за оружие. Поздно. Дюмон дал очередь, уложил двоих. Милош третьего, Шрам четвёртого. Все мертвы за три секунды.

— Зачистка! Проверить всё!

Легионеры рассредоточились, обыскивали склад. Нашли: пятьдесят автоматов АК, ящики с патронами, гранаты, РПГ, мины, взрывчатку. Продовольствие — мешки с рисом, мукой, сахаром, консервы, вода в бутылях. Медикаменты, радиостанции, документы. Богатый склад, на месяцы осады рассчитан.

— Минируем, — приказал Дюмон. — Взрываем при отходе, чтобы ничего не осталось.

Сапёры установили заряды, вывели провода. Отметили точку на карте. Пошли дальше, через другой коридор, глубже в пещеры.

Слева слышны выстрелы, крики, взрывы. Группа Леруа наткнулась на основные силы боевиков, завязался бой. Дюмон по рации:

— Леруа, обстановка?

— Контакт! Камера большая, человек пятьдесят боевиков, укрепились, отстреливаются! Нужна поддержка!

— Идём! Держитесь!

Побежали на звуки боя, коридор петляет, поднимается, спускается. Вышли в огромную камеру — высотой метров двадцать, потолок теряется в темноте, сталактиты свисают, пол неровный, камни, расщелины. В глубине камеры боевики засели за естественными укрытиями — валунами, уступами, стреляют по легионерам группы Леруа у входа. Капитан с бойцами залёг, отстреливается, не может продвинуться — убивающий огонь, открытое пространство до укрытий метров тридцать.

Дюмон оценил обстановку:

— Заходим с фланга! Там проход, в обход!

Мохаммед показал узкую расщелину справа, ведёт вдоль стены камеры, выводит в тыл боевикам. Легионеры пошли туда, гуськом, по одному, тесно, темно, стены давят с обоих сторон. Протиснулись, вышли на уступ высокий, над позициями боевиков, сбоку. Идеальная позиция для обстрела сверху.

— Огонь! — Дюмон дал команду.

Двадцать автоматов ударили сверху, по боевикам в укрытиях. Те не ждали атаки с тыла, с высоты, паника. Разворачивались, пытались стрелять вверх, но поздно. Легионеры косили их очередями, методично, профессионально. Шрам работал короткими очередями, три выстрела, новая цель, ещё три. Андрей рядом, тоже стреляет, спокойно, попадает. Виктор, Нуржан, Игорь — все работают слаженно, как научили.

Группа Леруа использовала момент, поднялась, пошла в атаку с фронта, добивали. Бой длился минут пять, потом стих. Боевики мертвы, все пятьдесят, лежат между камней, в лужах крови. Легионеры без потерь, несколько царапин от рикошетов, не критично.

Но это была только одна камера. Пещеры уходили глубже, разветвлялись, спускались в недра горы. Разведка говорила о ста боевиках, убили пятьдесят четыре, осталось около пятидесяти где-то внутри.

Моро приказал:

— Группа Дюмона, блокируйте дальние выходы, Мохаммед покажет где. Группа Леруа — готовьте дымовые шашки, запускаем внутрь, выкуриваем оставшихся.

Мохаммед повёл отделение Шрама через лабиринт коридоров, вниз, в глубину. Спускались осторожно, проверяя каждый поворот. Температура падала, внизу холоднее, градусов двадцать, сыро, скользко. Воды сочится по стенам, капает с потолка. Прошли метров триста, вышли к другому входу — узкому, метр шириной, выходит на склон горы с южной стороны. Здесь тоже следы использования — вытоптано, костровище.

— Блокируем, — сказал Шрам. — Занять позиции, никого не выпускать. Кто выйдет — стреляем без предупреждения.

Русская семёрка разошлась, заняла укрытия вокруг выхода. Пулемёт поставили, прицелили в дыру. Ждали.

Наверху, в главной камере, легионеры Леруа зажигали дымовые шашки — военные, густой дым белый, едкий, въедается в глаза, лёгкие, вызывает кашель, слезы, рвоту. Бросили двадцать шашек в коридоры ведущие вглубь, дым пополз, заполнил проходы, камеры, потянулся вниз по законам физики — тёплый воздух вверх, дым вниз.

Через пять минут из нижнего выхода начали выползать боевики — кашляющие, задыхающиеся, слепые от дыма и слёз. Вылезали по одному, по двое, дезориентированные. Легионеры открыли огонь. Пулемёт застрочил, автоматы добавили, расстреливали в упор, метров десять дистанция. Боевики падали у выхода, громоздились горой, остальные лезли через трупы, тоже умирали.

Двадцать человек вылезло, все убиты. Потом поток прекратился. Тишина, только дым валит из дыры, серый, густой.

— Ещё остались? — спросил Андрей.

— Может. Может задохнулись внутри, может глубже спрятались. Подождём.

Ждали десять минут. Тишина. Дым редел, выветривался. Из дыры звуки не доносились — ни выстрелов, ни голосов, ни движения.

Дюмон по рации связался с Леруа:

— С нашей стороны двадцать трупов. Остальных не видим. Проверяйте пещеры, может ещё где засели.

Три отделения пошли зачищать глубокие коридоры, осторожно, в противогазах, с фонариками. Находили трупы — задохнувшихся от дыма, лежащих в коридорах, в камерах, скрюченных, синих. Десять так умерли. Нашли ещё пятерых живых, забившихся в тупиковую камеру, руки подняли, сдались. Связали, вывели наружу. Остальные коридоры пустые, мёртвые.

К полудню зачистка закончена. Подсчёт: девяносто четыре трупа боевиков, пять пленных. Легионеры потеряли одного убитым — французский новобранец, поймал рикошет в шею, истёк за минуту. Четверо ранены, не критично.

Сапёры установили заряды по всем пещерам, в ключевых точках. Вывели всех наружу, на безопасное расстояние. Подорвали. Взрывы последовательные, мощные, гора дрогнула, со склонов посыпались камни. Пещеры обрушились, входы завалены тоннами породы. Склады, оружие, документы, трупы — всё похоронено под завалами. Извлечь невозможно, навсегда.

Легионеры спустились к технике, погрузились, поехалиобратно. Пленных пятерых везли отдельно, связанных, в наручниках. Их допросят, выжмут информацию, передадут малийским властям или судят военным трибуналом.

Вернулись на базу к вечеру, усталые, грязные, но довольные. Операция успешная, гнездо боевиков уничтожено, региональное командование обезглавлено. Через неделю-две боевики соберутся снова, выберут новых командиров, но будут слабее, дезорганизованнее. На какое-то время французы получили передышку.

Шрам сидел у палатки, чистил автомат. Руки чёрные от пороха, форма в пыли, на лице царапина от острого камня. Устал, но удовлетворён. Боевики выкурены, похоронены в их же крепости. Символично, справедливо.

Андрей подошёл, сел рядом:

— Тяжёлый был бой. В пещерах страшно, темно, тесно. Думал задохнёмся от дыма, хотя противогазы были.

— Привыкнешь. Пещеры, здания, траншеи — везде свои особенности. Главное не паниковать, следовать инструкциям, держаться группы. Ты справился хорошо, все справились.

— Спасибо, земляк. Без тебя сложнее было бы.

— Я только показываю дорогу. Идёте вы сами.

Милош присоединился, усмехнулся:

— Хорошая охота была. Выкурили крыс из норы, перестреляли. Жалко только что пленных взяли, надо было всех убить, без исключений.

— Приказ брать пленных если сдаются, — напомнил Шрам. — Военное право, конвенции. Нарушишь — трибунал.

— Знаю, знаю. Но боевики конвенций не соблюдают, почему мы должны?

— Потому что мы не боевики. Мы армия, профессионалы, представляем Францию. Должны быть лучше врага, не опускаться до их уровня.

— Идеализм, — Милош покачал головой. — Но ладно, ты старший, тебе виднее.

Легионеры сидели, курили, отдыхали. Вокруг лагерь жил обычной жизнью — кто-то готовил ужин, кто-то писал рапорты, кто-то спал после дежурства. Рутина армейская, успокаивающая после боя.

Мохаммед с проводниками получили деньги, поблагодарили, уехали в горы обратно, к своим. Выполнили договор честно, не предали. Доверие оправдано, на будущее можно использовать ещё раз.

Моро зашёл к Шраму вечером, присел:

— Хорошая работа сегодня. Твоё отделение отработало чётко, без потерь, выполнило задачу блокировки. Плюс информация твоя изначальная про горы помогла организовать операцию. Рекомендую на повышение, сержант как минимум, может старший сержант. Заслужил.

— Спасибо. Делал что положено.

— Делал больше чем положено. Разведка под прикрытием, бои, обучение новобранцов, снайперская работа. Универсальный солдат, ценный. Легион нуждается в таких.

Капитан ушёл. Шрам остался сидеть, смотреть на закат. Солнце садилось за горами Адрар-де-Ифорас, окрашивая их в красное. Горы мёртвые, пустые теперь, очищенные огнём и сталью. Девяносто четыре человека умерли там сегодня, похоронены в камне, останутся там навсегда. Ещё сотни, тысячи умрут в этой войне, с обеих сторон. Бессмысленная, бесконечная резня, без победителей, без проигравших. Только трупы, руины, память которая выветривается как песок в пустыне.

Но это его работа. Убивать врагов, зачищать крепости, выполнять приказы. Машина войны работает, винтики крутятся, кровь льётся. Остановить невозможно, да и не нужно. Легионер существует для войны, без войны он никто, бесполезен, выброшен.

Война даёт смысл. Страшный, жестокий, но смысл.

Приказ есть приказ. Пещеры зачищены. Боевики мертвы. Задача выполнена.

Завтра будет новая задача. Послезавтра ещё одна. Бесконечный цикл.

Легионер живёт, пока воюет. Воюет, пока живёт.

Всё просто. Всё ясно. Всё правильно.

Для машины войны. Для солдата без имени. Для Шрама.

Глава 7

Приказ пришёл в понедельник утром, через неделю после рейда по пещерам. Построение в актовом зале, вся вторая рота, плюс офицеры штаба, представители малийского правительства — двое в костюмах, вспотевшие, неуместные среди камуфляжа. Полковник Массон у карты, рядом майор малийской армии — худой, нервный, с погонами слишком новыми.

— Господа легионеры, — начал Массон, голос формальный, официальный. — Через четыре дня в городе Тессалит пройдут выборы. Первые свободные выборы мэра после освобождения от «Ансар Дин». Малийское правительство считает это символом возвращения демократии, важным шагом в стабилизации региона. Наша задача — обеспечить безопасность процесса. Защитить избирательные участки, предотвратить атаки боевиков, гарантировать что население сможет проголосовать без страха.

Пауза. Легионеры молчали, лица каменные. Некоторые переглянулись, усмехнулись еле заметно. Защита выборов — задача политическая, театральная, далёкая от реальной войны. Но приказ есть приказ.

Малийский майор выступил вперёд, говорил по-французски с акцентом тяжёлым:

— Тессалит освобождён месяц назад. Боевики отступили, но не сдались. Прячутся в окрестностях, ждут момента. Население напугано, многие не хотят голосовать, боятся мести. Но выборы необходимы, чтобы показать — демократия возвращается, терроризм не победил. Французская армия — гарант безопасности. Без вас выборы невозможны.

Шрам стоял в третьем ряду, слушал, лицо непроницаемое. Внутри крутилась мысль циничная, тяжёлая: всё это фарс. Выборы в городе где месяц назад шли уличные бои, где половина домов в руинах, где население травмировано, запугано. Кого они выберут? Кто захочет быть мэром города-мишени, который боевики попытаются вернуть при первой возможности? Марионетку правительства, которого повесят на столбе через неделю после ухода французов?

Но приказ есть приказ. Легион выполняет задачи политические так же как военные. Не спрашивая смысла, не оценивая целесообразность. Просто делает работу.

Леруа продолжал брифинг:

— Тессалит — город средний, восемь тысяч населения. Пять избирательных участков — школы, мечеть, административное здание. Мы распределяемся: по два отделения на каждый участок, плюс патрули по улицам, плюс снайпера на крышах, плюс резерв в центре. Выборы длятся один день, с восьми утра до шести вечера. Ночь перед выборами и ночь после — повышенная готовность, ждём атак. Разведка докладывает о возможной активности боевиков — минирование, снайпера, может штурм участков. Будьте готовы ко всему.

Моро показал на карту:

— Участок номер один — центральная школа, здесь ожидается максимальное количество избирателей. Защиту возглавляет Дюмон, два отделения, включая русских. Участок два — северная мечеть, Леруа командует. Остальные распределены. Снайпера — Шрам на водонапорной башне, обзор на весь город, координирует огонь. Вопросы?

Милош поднял руку:

— А если боевики используют гражданских как щит? Придут с толпой, смешаются, начнут стрелять?

— Действуем по обстановке, — ответил Леруа жёстко. — Идентифицируем угрозу, нейтрализуем точечно. Массовый огонь по толпе — только в крайнем случае, если альтернативы нет. Политики не хотят резни на камеру в день выборов, плохо для репутации. Но если выбор между нашими жизнями и репутацией — выбираем жизни. Ясно?

— Ясно.

Массон закончил:

— Выдвижение завтра утром, размещение в Тессалите к вечеру, подготовка ночью, выборы послезавтра. Срок операции — трое суток, потом возвращаемся. Удачи.

Легионеры разошлись, обсуждали тихо, скептически. Андрей подошёл к Шраму, спросил по-русски:

— Что думаешь? Правда пройдут выборы спокойно?

— Нет, — ответил Пьер коротко. — Боевики ударят, сто процентов. Может не в день выборов, может ночью до или после. Может заминируют подходы, может снайперский огонь, может смертники. Не знаю как, но ударят. Слишком важная цель символическая — сорвать выборы значит показать что французы не контролируют, что демократия не работает, что страх сильнее свободы.

— Тогда зачем вообще проводить? Зачем рисковать?

— Политика. Малийское правительство хочет показать успех, французское правительство хочет оправдать военные расходы, ООН хочет рапортовать о прогрессе. Все играют в театр, а мы декорации защищаем. Бессмысленно, но такова война — половина операций политические, не военные. Привыкай.

Виктор присоединился, усмехнулся:

— Защита выборов, блин. Во Владивостоке выборы тоже защищали, только там ОМОНом от недовольных, не от боевиков. Везде одинаково — власть хочет легитимность, народ хочет не голодать, а солдаты между ними, получают по обе стороны.

— Философ, — Милош хмыкнул. — Но прав. Легион не для демократии воюет, для интересов Франции. Демократия — прикрытие, красивые слова. На деле — ресурсы, влияние, геополитика. Мали богата ураном, золотом, нефтью. Французы хотят контроль, боевики тоже. Население между молотом и наковальней, мы молот.

Шрам слушал молча, курил. Всё правильно, всё циничное, всё честное. Война без иллюзий, без пафоса, без лжи. Просто интересы, столкновение сил, кровь как валюта. Выборы — инструмент, не цель. Легионеры — исполнители, не судьи.

Подготовка заняла день. Проверка оружия, снаряжения, коммуникаций. Медики упаковывали аптечки расширенные — ждут раненых, много. Сапёры готовили миноискатели, щупы, роботов-разведчиков. Снайпера пристреливали винтовки, проверяли оптику. Всё по стандарту, но тщательнее обычного — политическая операция, внимание СМИ, ошибки недопустимы.

Выехали во вторник в шесть утра. Конвой большой — двадцать грузовиков, восемь БТР, вертолёты сопровождают сверху. Ехали шесть часов по дороге разбитой, через пустыню, через холмы. Проверяли на мины каждые триста метров, медленно, осторожно. Нашли четыре, обезвредили. Боевики готовились, минировали подходы, но не очень умело — мины лежали поверхностно, заметные.

Тессалит появился на горизонте в полдень — серое пятно на фоне красного песка, окружённое холмами низкими. Город средний, плотной застройки, минарет мечети торчит в центре, французский флаг на администрации. Окраины разрушены — следы боёв месячной давности, сгоревшие дома, пробоины в стенах. Центр целее, жизнь теплится.

Конвой въехал, остановился на площади центральной. Легионеры высадились, начали размещение. Командный пункт в администрации, резерв там же. Отделения разошлись по участкам — школа, мечеть, больница, культурный центр, рынок. Проверяли здания, периметры, устанавливали заграждения, посты. Снайпера лезли на крыши, занимали позиции.

Шрам с двумя помощниками поднялся на водонапорную башню — бетонный цилиндр высотой двадцать метров, на окраине, господствует над городом. Лестница ржавая, скрипучая, ступени шаткие. Забрались на верх, площадка узкая, метра три на три, перила низкие. Ветер сильный, раскачивает башню немного, тошнотворно. Но обзор идеальный — видно весь город, все участки, все подходы, холмы вокруг.

Устроили позицию: СВД на сошках, запасные магазины, бинокль, рация, вода, еда на двое суток. Помощники — Ларош и молодой легионер Бертран — разместились по углам, тоже с винтовками, секторы обзора распределены. Связь проверили — рация работает, слышно всех командиров, можно корректировать огонь, вызывать поддержку.

Начали наблюдение. Город внизу жил странной жизнью — одновременно мирной и напряжённой. Люди ходили по улицам, торговали на рынке, дети играли во дворах. Но движения осторожные, взгляды настороженные, группы маленькие. Никто не задерживался на открытых пространствах, все спешили в укрытия, в дома. Страх чувствовался даже с высоты двадцати метров.

Легионеры патрулировали улицы парами, автоматы наготове. Население шарахалось, отходило, не встречалось взглядами. Дети не махали, не просили конфет, как бывает в мирных местах. Просто смотрели исподлобья, молча, по-взрослому серьёзно. Война украла у них детство, оставила только страх и недоверие.

К вечеру размещение закончено, периметры проверены, участки готовы. Легионеры поужинали — холодный паёк, вода, чай из термосов. Сидели на постах, курили, разговаривали тихо. Ждали ночи, ждали рассвета, ждали выборов. И ждали атаки, которая придёт обязательно. Вопрос только когда и откуда.

Шрам смотрел на закат с башни. Солнце садилось за холмами, окрашивало город в оранжевый, потом в красный, потом в фиолетовый. Сумерки наползали быстро, за пятнадцать минут день сменился ночью. Город погрузился в темноту почти полную — электричества нет, генераторы только у французов, местные используют керосиновые лампы, свечи. Огоньки мигали в окнах, тусклые, неверные.

Тишина легла на город, густая, напряжённая. Не мирная тишина, а затишье перед бурей. Воздух плотный, тяжёлый, давит на плечи. Инстинкт говорил — что-то не так, что-то готовится, что-то придёт. Легионер не знал что, но чувствовал. Годы войны обострили чутьё, научили читать знаки, предчувствовать опасность.

Город внизу выглядел мирно. Но это была иллюзия. Под поверхностью кипело — страх, ненависть, желание мести. Боевики где-то рядом, в холмах, в руинах, среди населения. Планируют, готовятся, ждут момента. Завтра будет кровь, взрывы, смерть. День выборов превратится в день резни. Может.

Или нет. Может боевики не рискнут, испугаются французской силы, отступят, переждут. Может выборы пройдут тихо, люди проголосуют, малийское правительство отрапортует об успехе, легионеры уедут, всё закончится хорошо.

Шрам усмехнулся горько, сам себе. Иллюзии. Наивные, глупые. Боевики ударят, сто процентов. Слишком важная цель, слишком символическая акция. Сорвать выборы — показать слабость французов, подорвать доверие к правительству, вернуть страх в сердца людей. Это их стратегия, их метод, их цель. Они не упустят момент.

Значит завтра будет бой. Может большой, может маленький, но будет. Легионеры готовы, опытны, вооружены. Но боевики фанатичны, безжалостны, готовы умереть. Столкновение неизбежно, исход неизвестен.

Ночь прошла тихо, без инцидентов. Патрули ходили, сообщали — движения нет, контактов нет, подозрительных активностей нет. Либо боевики ждут дня, либо их вообще нет рядом. Но Шрам не верил во второе. Они здесь, просто прячутся, маскируются, терпеливо ждут.

Рассвет пришёл в шесть утра, быстро, ярко. Город проснулся осторожно, медленно. Люди выходили из домов, смотрели на легионеров, на участки, на пустые урны. Избирательная комиссия — пять малийцев в рубашках белых, нервных — прибыла в семь, начала подготовку. Раскладывали бюллетени, ручки, урны, списки избирателей. Всё выглядело официально, правильно, демократично.

В восемь утра участки открылись. Первые избиратели пришли — человек десять, робко, оглядываясь. Показывали документы, получали бюллетени, голосовали, уходили быстро. Поток был тонкий, неуверенный. Люди боялись, не верили в безопасность, ждали взрыва, выстрела, атаки. Но голосовали, потому что надо, потому что власти велят, потому что надеются что демократия спасёт.

Шрам наблюдал сверху, через оптику, сканировал толпы, крыши, окна. Искал аномалии, угрозы, признаки подготовки атаки. Видел нервность, страх, но не видел агрессии, оружия, боевиков открытых. Может они ждут, может готовятся, может вообще передумали.

Или может это затишье перед бурей. Тишина обманчивая, спокойствие ложное. Момент перед взрывом, секунда перед выстрелом, дыхание перед криком.

Легионер держал палец у спускового крючка, глаза на оптике, тело напряжено. Готов. Всегда готов. Ждёт.

Потому что буря придёт. Обязательно придёт.

Просто вопрос времени. И цены, которую заплатят, когда придёт.

Приказ есть приказ. Защищать выборы. До конца. Любой ценой.

Даже если цена — кровь. Снова. Впрочем, как всегда.

Первый взрыв прогремел в десять тридцать, когда к центральной школе подошла группа избирателей — человек двадцать, семьи с детьми. Заминированный мотоцикл у стены, простая СВУ, но эффективная. Взрывная волна снесла входную дверь, вышибла стёкла, подняла столб пыли и дыма. Трое мирных убиты сразу, ещё пятеро ранены — кровь на ступенях, крики, паника. Толпа шарахнулась, побежала, растворилась в переулках за секунды.

Легионеры у школы залегли, оружие на изготовку, ждали продолжения. Медики выбежали, тащили раненых внутрь. Дюмон орал в рацию:

— Контакт, участок один! СВУ на входе, трое двухсотых, пятеро трёхсотых! Периметр держим, жду указаний!

Ответ Леруа хрипел в эфире:

— Держать позиции! Эвакуация раненых, избирательная комиссия внутрь, никого не выпускать! Снайпер, доложи обстановку!

Шрам уже сканировал город через оптику, искал источник атаки, признаки подготовки штурма. Улицы опустели мгновенно — люди исчезли, двери захлопнулись, ставни закрылись. Город превратился в декорацию мёртвую, застывшую. Но не пустую. Где-то там, за стенами, в подвалах, на крышах — боевики готовились. Сотни, может больше.

— Башня, обстановка, — голос спокойный, ровный. — Улицы пустые, движения нет, источник взрыва — мотоцикл у школы, вторичных угроз не вижу. Жду.

Второй взрыв накрыл северную мечеть через две минуты. Ракета РПГ влетела в окно, детонировала внутри — урна разнесена, стены в пробоинах, трое легионеров контужены. Потом выстрелы — автоматные очереди с крыш, короткие, точные, профессиональные. Снайперский огонь — три легионера получили пули, один в голову, двое в грудь, бронежилеты держат, но сила удара сбивает с ног.

Город взорвался. Одновременно, координированно, по всем пяти участкам. Миномётный огонь — мины падали хаотично, целей не выбирали, просто накрывали площадь, создавали хаос. Взрывы рвали асфальт, стены, машины, поднимали фонтаны песка и осколков. Крики в рации, хаотичные, перекрывающие друг друга:

— Участок два под огнём! Миномёты, снайпера, РПГ!

— Участок четыре, массированная атака с востока! Считаю тридцать, нет, больше, пятьдесят боевиков!

— Резерв, выдвигаемся на помощь! Держитесь!

Шрам дышал ровно, медленно, сканировал крыши методично, слева направо, сектор за сектором. Нашёл. Минарет мечети, третье окно, блеск стекла оптического. Снайпер. Дальность четыреста метров, ветер слабый, справа налево. Прицел чуть вправо, выдох, пауза, спуск.

Выстрел. Отдача. Гильза звякнула о бетон. Через оптику — окно пустое, силуэт пропал. Попадание. Первый.

— Снайпер в минарете нейтрализован. Ищу других.

Их было много. Слишком много. Крыши, окна, балконы — везде вспыхивали дульные огни, летели трассеры, свистели пули. Город превратился в котёл, кипящий, смертоносный. Боевики атаковали со всех сторон, волнами, не жалея людей. Фанатики впереди, кричали «Аллах акбар!», бежали прямо на пулемёты, падали, другие через трупы, снова вперёд, снова падали. Наёмники за ними, опытнее, хитрее — использовали укрытия, прикрывали друг друга, стреляли точно.

Центральная школа держалась. Дюмон организовал круговую оборону, два пулемёта МАГ у окон, легионеры секторами, гранаты под рукой. Русская семёрка там же — Андрей, Виктор, казах, парень из Воронежа, ещё трое. Первый бой настоящий, крещение огнём. Стреляли часто, нервно, тратили патроны быстрее надо. Но держались, не бежали, не паниковали.

Боевики пёрли волнами, как зомби, как одержимые. Падали десятками, но не останавливались. Мёртвые громоздились у стен школы, раненые ползли, оставляя кровавые следы на песке, следующая волна через них, снова вперёд. Тридцать метров, двадцать, десять. Легионеры держали огонь плотным, непрерывным. Стволы раскалялись, дым разъедал глаза, гильзы сыпались потоком на пол.

— Гранаты! — рявкнул Дюмон.

Четыре Ф1 полетели через окна, взорвались одновременно — волна отброшена, десяток боевиков разорваны, остальные залегли, ползут обратно. Передышка. Секунд тридцать. Меняют магазины, пьют воду жадно, дышат тяжело.

Шрам расстреливал второй магазин. Крыша напротив — боевик с РПГ, целится в школу. Выстрел. Попадание в грудь, боевик упал, ракета улетела в небо, взорвалась где-то далеко. Следующий. Окно слева, автоматчик, строчит длинными очередями. Выстрел. Силуэт дёрнулся, пропал из рамы. Следующий. Балкон, пулемётчик, кормит ленту в ПКМ. Выстрел, промах, корректировка, второй выстрел — попадание, пулемётчик повис через перила, пулемёт замолчал.

Рация трещала непрерывно, хаос голосов, крики, мат, команды:

— Участок три отрезан! Боевики в двух кварталах! Резерв, где резерв?!

— Вертолёты вызваны, придут через двадцать минут!

— Двадцать минут?! Мы столько не продержимся!

— Держитесь, бля! Приказ держаться!

Северная мечеть пала первой. Слишком много боевиков, слишком мало легионеров. Отступили к администрации, оставили двоих раненых, не смогли вынести. Боевики добили их на месте, на камеру, потом видео в интернет — пропаганда, устрашение. Леруа матерился в рацию яростно, бессильно, обещал вернуться, отомстить. Но сейчас приоритет — держать центр, спасать остальных.

Культурный центр осаждён. Милош командует там, восемь легионеров, окружены со всех сторон. Боевиков человек сто, накрывают здание огнём непрерывным, стены крошатся, пыль толстая, видимость нулевая. Милош орёт в рацию:

— Боеприпасы на исходе! Пять магазинов на всех! Раненых четверо! Эвакуация невозможна, заблокированы полностью!

— Держись, идём! — Сантос с резервом выдвинулся, два БТР, двадцать легионеров. Пробиваются через улицы, давят боевиков гусеницами, расстреливают из пушек калибр 20-мм. Медленно, трудно, каждый метр ценой крови. Но движутся.

Рынок превратился в мясорубку. Участок пять, там албанцы, Арбен командует. Дрались как звери, не отступали, грызли землю зубами. Боевики атаковали четыре раза, четыре раза откатывались, оставляя трупы. На пятый раз прорвались — смертник с поясом шахида, взорвался у входа, пробил брешь. Боевики хлынули внутрь, рукопашная, ножи, приклады, звериные крики. Арбен лично убил семерых, пока ему не раскроили череп прикладом. Упал, но не умер — лежал, стрелял с пола, пока товарищи не оттащили.

Албанцы отступили на второй этаж, забаррикадировались, держали лестницу. Боевики снизу забрасывали гранатами, стреляли вверх, поджигали нижний этаж. Дым поднимался, удушающий, едкий. Албанцы кашляли, плакали от дыма, но стреляли. Пока патроны были — стреляли.

Шрам видел всё сверху, картину полную, ужасающую. Город горел. Пять очагов пожаров, дым столбами в небо. Трупы повсюду — на улицах, в дворах, на крышах. Боевиков больше, намного больше, но легионеры продавали жизнь дорого. За каждого убитого легионера — десять, пятнадцать, двадцать боевиков. Курс обмена жестокий, но справедливый.

Но соотношение сил невыгодное. Двести легионеров против тысячи боевиков, может больше. Они прибывали непрерывно — пикапы с пулемётами, БТРы трофейные, толпы пеших с АК. Откуда столько? Объединились, собрали все кланы, все группировки, все банды. Наёмники из Ливии, Нигерии, Чада. Фанатики из Саудовской Аравии, Йемена, Пакистана. Местные, уцелевшие после зачисток. Все пришли, потому что цель символическая — убить французов, сорвать выборы, показать силу.

И они могли победить. Численность на их стороне, фанатизм, готовность умереть. Легионеры опытнее, дисциплинированнее, лучше вооружены. Но их мало. Слишком мало.

Полдень. Четыре часа боя. Патроны на исходе, раненых полно, мёртвых тоже. Центральная школа держится чудом — стены изрешечены, пулемёты перегреты, легионеры на грани. Дюмон получил осколок в плечо, командует перевязанный, бледный. Русская семёрка поредела — парень из Воронежа убит пулей в горло, татуированный из Владивостока ранен в живот, истекает кровью, медик пытается спасти, но шансов мало.

Андрей стреляет методично, спокойно, как учили. Лицо грязное, губы потрескались, руки трясутся, но держится. Виктор рядом, перезаряжает автомат пятый раз за десять минут, матерится непрерывно, тихо, зло. Казах молчит, стреляет, лицо каменное. Остальные тоже — молчат, стреляют, держат линию.

Крещение огнём. Они теперь легионеры. Настоящие. Кровью, потом, страхом, яростью — заплатили цену, получили право называться. Если выживут.

Вертолёты пришли в час дня — два «Газели» с ракетами, один «Пума» с пулеметами. Накрыли концентрации боевиков огнём, ракеты рвали пикапы, пулемёты косили толпы. Боевики попытались сбить, стреляли из ПЗРК, промазали. Вертолёты отработали пятнадцать минут, ушли дозаправляться, обещали вернуться.

Пятнадцать минут передышки. Легионеры использовали — эвакуировали раненых в центр, перераспределяли патроны, подтягивали резервы. Сантос прорвался к культурному центру, вытащил Милоша и остатки гарнизона — пятеро живых из восьми, все ранены, но на ногах. Албанцы на рынке дожидались помощи, БТР пробился, забрал всех, включая Арбена без сознания, с проломленным черепом, но дышащего.

Два участка потеряны — мечеть и рынок. Три держатся — школа, больница, администрация. Периметр сжался, легионеры собрались в центре, круговая оборона, последний рубеж. Боевики чувствовали победу, напирали, орали, стреляли в небо от ярости и радости.

Массон в рации, голос усталый, но твёрдый:

— Держаться до темноты. Ночью эвакуация вертолётами, вывезем всех. Подкрепление идёт, танки из Гао, будут к утру. Продержитесь шесть часов, шесть часов, потом всё закончится. Выживших наградят, павших помянут. Но сейчас — держаться. Любой ценой. Это приказ.

Шрам слушал, смотрел на город, на атакующих боевиков, на горящие здания, на трупы. Шесть часов. Триста шестьдесят минут. Двадцать одна тысяча шестьсот секунд. Каждая секунда могла быть последней. Для кого-то точно будет.

Перезарядил, взвёл затвор, поймал в оптику боевика с РПГ. Выдох, пауза, спуск. Выстрел. Попадание. Боевик упал, ракета покатилась по крыше, не взорвалась.

Следующий.

И следующий.

И ещё.

Пока патроны есть — стреляет. Пока руки держат оружие — защищает. Пока жив — выполняет приказ.

Потому что он легионер. И легионеры не сдаются. Никогда.

Продают жизнь дорого. Очень дорого.

И сегодня цена будет высокой. Для обеих сторон.

Кровь за кровь. Смерть за смерть. Война без правил, без пощады, без конца.

До последнего патрона. До последнего вздоха.

Третьего не дано.

Гарсия умер первым из тех, кого Шрам знал долго. Два часа дня, школа, западное окно. Испанец высунулся слишком далеко, целился в боевика на крыше, не заметил второго в переулке. Пуля вошла под бронежилет снизу, через пах, разворотила бедренную артерию. Гарсия упал, зажимал рану руками, кровь хлестала фонтаном между пальцами, тёмная, почти чёрная. Кричал, звал Деву Марию, потом просто кричал, высоко, пронзительно, по-животному. Медик добрался через минуту, пытался пережать артерию, перетянуть жгутом, но кровь не останавливалась. Гарсия умирал три минуты, сознание угасало, крики затихали, превращались в хрип, потом в булькающее дыхание. Последний вздох — и тишина. Глаза открыты, смотрят в потолок, не видят ничего. Крест на груди в крови.

Шрам слышал по рации, голос медика усталый:

— Гарсия двухсотый. Истёк. Ничего не смог сделать. Следующий.

Следующим был Ларош. Помощник, на башне, три метра от Шрама. Миномётная мина упала рядом, на крышу соседнего здания, десять метров. Волна качнула башню, осколки просвистели, один попал Ларошу в шею сбоку, перерезал сонную артерию. Кровь брызнула струёй, залила стену, пол, оружие. Ларош схватился за горло, глаза широкие, испуганные, рот открыт, пытается дышать, но вместо воздуха — кровь, булькает, заливает лёгкие. Упал на колени, потом на бок, дёргался, захлёбывался. Шрам не мог помочь — некогда, некому перевязывать, бой не останавливается. Продолжал стрелять, слушал как Ларош умирает рядом, хрипит, захлёбывается, затихает. Через минуту — тишина. Труп у ног, лужа крови растекается, капает через край площадки вниз.

Бертран смотрел, побледнел, губы дрожат, автомат в руках трясётся. Первый раз видит смерть близко, личную, рядом. Шрам рявкнул:

— Работай! Смотри в оптику, ищи цели! Жалеть после, сейчас — стрелять!

Бертран кивнул, отвернулся от трупа, поднял винтовку, стрелял. Руки дрожат, дыхание сбивчивое, но стрелял.

Дюмон погиб в три часа. Школа, последняя атака на периметр, боевики прорвались к окнам, забрасывали гранатами внутрь. Одна упала рядом с сержантом, между ящиками с патронами. Дюмон увидел, понял — если взорвётся здесь, боеприпасы детонируют, всех накроет. Секунда на решение. Схватил гранату, бросился к окну, попытался выбросить наружу. Не успел. Граната взорвалась в руках. Взрывная волна снесла голову, оторвала руки по локти, грудь разворочена, рёбра торчат, лёгкие наружу. Тело упало, дёрнулось, затихло. Кровь, куски мяса, осколки костей на стенах, на полу, на лицах товарищей.

Андрей стоял в двух метрах, забрызган кровью Дюмона, лицо белое, глаза стеклянные. Виктор рядом блевал в угол, согнулся, рыгал желчью. Казах молчал, смотрел на то что осталось от сержанта, лицо застыло, эмоций нет. Потом перекрестился медленно, по-православному, развернулся, продолжил стрелять.

Рация трещала:

— Дюмон двухсотый. Командование отделением принимает Малик. Продолжаем оборону.

Малик продержался полчаса. Алжирец, профессионал, спокойный, методичный. Организовал отход из школы, когда стены начали рушиться, координировал прикрытие, выводил раненых. Последним выходил, прикрывал огнём. Боевики ворвались, он держал коридор один, автомат в одной руке, граната в другой. Расстрелял магазин, убил четверых, пятый нырнул из-за угла, автоматная очередь в упор. Пули прошили Малика от живота до груди, десять попаданий, бронежилет держал три, остальные прошли. Упал на спину, кровь из рта, пузырится, захлёбывается. Успел выдернуть чеку гранаты, бросил перед собой, в боевиков. Взрыв. Малик и трое боевиков разорваны, стены в красном, запах крови и пороха.

Шрам видел через пробитое окно школы, через оптику, как тело Малика лежит в коридоре, неподвижное, окружённое трупами врагов. Коран выпал из кармана, страницы в крови, развеваются на ветру сквозняком.

— Малик двухсотый, — голос в рации, безэмоциональный, усталый. — Героически. Забрал пятерых с собой.

Героически. Слово пустое, официальное. Малик просто делал работу, до конца, как учили. И умер, потому что альтернативы не было. Героизм или долг — разница только в словах. Результат один — труп.

Сантос погиб страшно. Четыре часа дня, БТР прорывался к администрации, вёз раненых, боеприпасы, воду. Боевики подбили из РПГ, ракета в борт, пробила броню, взорвалась внутри. Экипаж сгорел мгновенно, пассажиры тоже. Сантос был снаружи, на броне, вёл огонь из пулемёта. Взрывная волна сбросила, он упал на асфальт, ноги сломаны, позвоночник тоже, двигаться не может. Боевики подбежали, окружили. Сантос стрелял из пистолета, лёжа, убил двоих, потом патроны кончились. Боевики избивали, ломали, резали. Долго, садистски, на камеру. Кричал, пока голос не сорвался, потом только хрипел, потом затих. Отрезали голову тупым ножом, медленно, держали за волосы, пилили по позвонкам. Видео потом в сеть — пропаганда.

Шрам смотрел через оптику, не мог помочь — слишком далеко, слишком много боевиков вокруг. Выстрелил несколько раз, убил троих, остальные спрятались за БТР, продолжили казнь. Голова Сантоса на капоте, тело в пыли, кровь лужей. Мёртвые глаза теперь действительно мёртвые, навсегда.

Виктор погиб в пять часов. Школа окончательно пала, русская семёрка отступала последними, прикрывали эвакуацию. Виктор с гранатомётом, расстреливал РПГ по скоплениям боевиков, эффективно, профессионально. Последняя ракета — в окно, где пулемётчик, взрыв, пулемёт замолчал. Виктор выбросил гранатомёт, схватил автомат, побежал к выходу. Снайперская пуля в спину, между лопаток, пробила бронежилет, позвоночник перебит, лёгкие разорваны. Упал лицом вниз, не кричал, только хрипел, кровь из рта, пузырями. Андрей развернулся, побежал обратно, схватил за лямки разгрузки, тащил. Боевики ворвались, автоматные очереди, пули вокруг, мимо, в стены, в пол. Андрей орал, матерился, тащил товарища, пятнадцать метров до выхода. Десять. Пять. Виктор перестал дышать на третьем метре. Труп, мёртвый груз, но Андрей не бросил, дотащил до порога, через улицу, за угол.

Казах прикрывал, расстрелял два магазина, держал боевиков в коридоре. Пустой магазин, перезарядка, граната в дверной проём, взрыв, крики, тишина. Развернулся, побежал. Успел. Живой.

Виктор лежал за углом, глаза открыты, смотрят в небо, не моргают. Андрей сидел рядом, держал за руку, молчал, лицо мокрое, слёзы или пот, или кровь — не разобрать. Казах подошёл, положил руку на плечо, сказал по-русски, тихо:

— Пошли. Живым он не нужен, мёртвому мы не поможем. Отступаем.

Андрей кивнул, отпустил руку, встал, пошёл. Оглянулся раз, последний взгляд на товарища, на друга, на брата по крови и огню. Потом отвернулся, не смотрел больше.

Драган умер в шесть часов, за час до эвакуации. Рукопашная у администрации, боевики прорвали периметр, хлынули внутрь, штык-ножи, приклады, кулаки. Драган дрался как зверь, убил пятерых, голыми руками душил, ломал, крушил. Шестой всадил нож в живот, по рукоять, провернул. Драган заорал, схватил боевика за горло, сломал шею, упал вместе с ним, держался за живот, кишки вываливаются, пытается запихнуть обратно, руки в крови, лицо серое. Милош доковылял, раненый, забрал Драгана, тащил на себе в укрытие. Драган умирал медленно, минут десять, кровь, боль, шок. Шептал что-то по-хорватски, молитву или проклятие, потом затих. Милош сидел рядом, держал за руку, плакал тихо, по-мужски, без рыданий, просто слёзы текли, капали на мёртвого друга.

Бертран погиб последним, на башне, в половине седьмого. Миномётный обстрел, мины падали плотно, накрывали периметр, башню тоже. Одна попала прямо, в площадку, взорвалась в метре от Бертрана. Осколки изрешетили, десятки попаданий, лицо стёрто, грудь разворочена, руки изодраны. Умер мгновенно, даже не крикнул, просто упал, глаза пустые.

Шрам оглох на секунду от взрыва, контузило, в ушах звон, кровь из носа. Встал, отряхнулся, посмотрел на Бертрана — мёртв, очевидно. Потом на Лароша — тоже мёртв, давно. Один на башне, два трупа рядом, патронов половина, город внизу кипит боевиками, до эвакуации час.

Перезарядил автомат, проверил СВД, продолжил стрелять. Методично, спокойно, без эмоций. Потому что эмоции — потом. Сейчас — работа. Убивать боевиков, пока патроны есть. Прикрывать отступление, пока живой. Выполнять приказ, пока возможно.

Гарсия, Ларош, Дюмон, Малик, Сантос, Виктор, Драган, Бертран. Восемь за шесть часов. Плюс десятки других, менее знакомых, но таких же мёртвых. Вторая рота пришла сюда сто пятьдесят человек. К вечеру осталось восемьдесят. Семьдесят мертвы или умирают. Цена выборов. Цена политики. Цена символической победы.

Тессалит остался за французами. Боевики отступили к ночи, не выдержали потерь. Триста мёртвых, может больше. Но легионеров тоже много. Слишком много.

Шрам сидел на башне, курил, смотрел на город. Дым от пожаров, запах крови и пороха, тишина после боя — тяжёлая, давящая, мёртвая. Вертолёты прилетели, забирали раненых, потом остальных. За Шрамом пришли последним — снайпер до конца остаётся, прикрывает эвакуацию. Стандарт.

Спустился с башни, оставил два трупа наверху, некому забирать, потом заберут. Сел в вертолёт, между ранеными, молчал, смотрел в пол. Андрей рядом, живой, израненный, но живой. Казах тоже, контуженный, но на ногах. Из семёрки русской осталось четверо. Из албанцев шестеро. Из всей роты — меньше половины.

Вертолёт взлетел, город уменьшился, превратился в пятно серое на песке красном. Выборы закончены. Урны сожжены, бюллетени в пепле, избирательная комиссия мертва. Победы нет. Поражения тоже. Просто кровь, много крови, с обеих сторон. И трупы, которые останутся в памяти, в ночных кошмарах, в шрамах душевных.

Шрам закрыл глаза, откинул голову на переборку, дышал ровно. Живой. Пока живой. И это главное. Всё остальное — после.

Но цена слишком высокая. Слишком.

И платить её придётся ещё. Снова и снова. Пока война не кончится. Или пока сам не окажешься среди тех, кто платит последнюю цену.

Окончательную.

Милош погиб в феврале, через месяц после Тессалита. Засада на дороге между Гао и Кидалем, конвой подорвали на фугасе — первый грузовик разнесло, второй перевернуло, остальные встали. Боевики открыли огонь с холмов, перекрёстный, плотный, профессиональный. Легионеры залегли, отстреливались, вызывали воздух. Милош командовал, орал команды, координировал секторы. РПГ попала в БТР рядом с ним, взрывная волна швырнула о камень — позвоночник сломан, ноги парализованы. Лежал, не мог двигаться, стрелял из положения лёжа, пока автоматная очередь не прошила ему грудь. Три пули, лёгкие пробиты, захлёбывался кровью. Орал что-то по-сербски, проклятия или молитвы, потом захрипел, забулькал, затих. Глаза открыты, смотрят в небо пустое, мухи садятся на лицо.

Эвакуировали его последним, через два часа, когда бой закончился. Шрам помогал грузить тело в мешок — тяжёлое, холодное, неудобное. Огромный серб, мастер рукопашной, убивший сотни врагов голыми руками, теперь просто мясо в чёрном пластике. Молния застёгнута до конца, лица не видно. Лучше так.

В рации голос капитана Леруа, формальный:

— Милош Маркович, двухсотый. Похороны завтра в Гао. Следующий рапорт.

Следующий рапорт. Всегда есть следующий. Смерть — просто пункт в списке, бумага для штаба, статистика для Парижа. Личность стирается, остаётся номер, дата, причина. Осколочное ранение. Огнестрельное. КВУ. Взрыв. Формулировки сухие, бюрократические. За ними — кровь, боль, последний вздох, пустые глаза.

Шрам курил у грузовика, смотрел на мешки с телами — шесть штук, чёрные, аккуратные, в ряд. Милош там, и ещё пятеро. Вчера пили чай вместе, шутили, жаловались на жару. Сегодня — груз двести килограмм на восьмерых, донесение для штаба, место на кладбище.

Андрей подошёл, встал рядом, молчал. Лицо осунулось, глаза запали, щетина неделями не брита. Похудел килограмм на десять за два месяца — жара, стресс, постоянные операции. Все похудели. Все осунулись. Война высасывает жизнь медленно, методично, оставляет скелеты в камуфляже, функционирующие, но мёртвые внутри.

— Милош, — сказал Андрей тихо, по-русски. — Блядь. Милош.

Шрам кивнул, затянулся, выдохнул дым.

— Да. Милош.

Больше сказать нечего. Слова не помогают. Не возвращают мёртвых, не облегчают потерю, не заполняют пустоту. Просто звуки, вибрации воздуха, бессмысленные.

Казах погиб в начале марта. Зачистка деревни, подозрение на склад оружия боевиков. Дома глиняные, узкие переулки, идеальное место для засады. Входили осторожно, проверяли каждую дверь, каждое окно. Казах шёл вторым в колонне, высокий, худой, автомат на изготовку. Дверь слева распахнулась, смертник выскочил, пояс шахида под одеждой, проволока в руке, глаза горящие фанатизмом. Орал «Аллах акбар!», дёрнул проволоку. Взрыв. Казаха разорвало пополам, буквально — верхняя часть отлетела метров на пять, нижняя упала на месте, кишки вывалились, кровь фонтаном. Ещё трое легионеров ранены осколками, один тяжело — живот вспорот, держится за внутренности, кричит, матерится, умоляет.

Шрам был четвёртым в колонне, волна зацепила, контузило, оглох на минуту. Встал, отряхнулся, посмотрел на то что осталось от казаха — две половины человека, метра три между ними, соединённые кишками и артериями растянутыми. Лицо узнаваемое — глаза открыты, рот тоже, застыл в крике последнем, незавершённом. Половина челюсти оторвана, зубы торчат.

Медик пытался спасти раненого с распоротым животом, но бесполезно — кишечник перфорирован, печень разорвана, кровопотеря массивная. Умер через пять минут, хрипел, плакал, звал маму. Двадцать два года, из Лиона, третья миссия. Имени Шрам не запомнил — легионеров много, новые прибывают постоянно, умирают тоже, не успеваешь привыкать.

Казаха собирали по частям, складывали в мешок. Работа грязная, тошнотворная — куски мяса скользкие, осколки костей острые, запах крови и кишок удушающий. Шрам помогал, молчал, лицо каменное. Руки в крови по локти, перчатки промокли насквозь. Внутри — пустота. Не злость, не горе, не ненависть. Просто пустота, расширяющаяся, поглощающая всё.

Андрей стоял в стороне, блевал у стены, согнулся, рыгал желчью. Видел много за три месяца, но к таким смертям не привыкнуть. Никогда.

Четверо русских погибли одновременно, в конце марта. Штурм здания в Киддале, трёхэтажка, укреплённая боевиками, пулемёты в окнах, гранаты на лестницах, мины у входов. Штурмовали по стандарту — граната внутрь, взрыв, вход, зачистка. Первый этаж прошли, второй тоже. На третьем ждала ловушка — дверь заминирована фугасом мощным, взрывчатка в стенах, потолке, полу. Дистанционный подрыв. Русские вошли первыми. За ними албанцы, ещё трое легионеров. Боевик нажал кнопку с улицы, наблюдал через окно напротив. Всё здание взорвалось — стены рухнули внутрь, перекрытия обрушились, огонь вырвался из окон.

Шрам был снаружи, на прикрытии, видел взрыв — столб пламени, дыма, пыли поднялся на двадцать метров, здание схлопнулось как карточный домик, превратилось в груду обломков за секунды. Ударная волна накрыла улицу, швырнула легионеров на землю, оглушила, ослепила.

Когда дым рассеялся — вместо здания развалины. Бетонные плиты, арматура, кирпичи, пыль. И тела под ними, погребённые, раздавленные. Разбирали три часа — лопатами, руками, прутьями, ломами. Нашли четырнадцать тел, опознали девять. Остальные — куски, фрагменты, невозможно идентифицировать.

Андрея нашли глубоко, под плитой бетонной, весом тонны две. Раздавлен полностью — грудная клетка сплющена, рёбра вдавлены в позвоночник, внутренние органы вытекли через рот, нос, уши. Лицо узнаваемое — очки разбиты, осколки в глазах, но черты сохранились. Шрам смотрел на него, на очкарика-диссидента, который стал легионером, братом, товарищем. Который делился водкой холодными вечерами, говорил по-русски, возвращал язык, связь с прошлым. Теперь — блин мяса под бетоном, ещё одно тело в мешке, ещё один рапорт.

Остальных русских нашли рядом — всех троих, все раздавлены, изуродованы до неузнаваемости. Опознали по жетонам, татуировкам, зубам. Сложили в мешки, погрузили в грузовик, отвезли в морг. Четверо за раз. Эффективно.

Албанцев тоже забрали — всех шестерых, погибли в том же взрыве. Арбен умер в госпитале ещё вянваре — проломленный череп не зажил, инфекция, кома, смерть. Теперь вся группа мертва. Двадцать албанцев прибыли в сентябре. К апрелю — ноль. Стопроцентная убыль. Статистика идеальная для отчётов — показывает интенсивность боевых действий, уровень угрозы, необходимость подкреплений.

Шрам сидел у грузовика с телами, курил, смотрел в песок. Русская семёрка мертва. Андрей, Виктор, казах, ещё один парень из Воронежа, остальные трое — все мертвы. Пришли вместе, учились вместе, воевали вместе, умерли вместе. Справедливо, наверное. Братство до конца, до самого конца.

Внутри — трещина. Глубокая, расширяющаяся, раскалывающая что-то фундаментальное. Не горе, не боль, не ярость. Просто трещина. Что-то ломается, медленно, необратимо. Механизм даёт сбой, шестерёнки проскакивают, смазка высыхает. Машина изнашивается.

Легионер поднялся, затоптал сигарету, пошёл к казармам. Спина прямая, походка ровная, лицо непроницаемое. Профессионал. Солдат. Инструмент. Но внутри — пустота, холодная, тёмная, растущая.

Апрель выкосил остальных. Операции непрерывные — рейды, засады, зачистки, конвои. Боевики сопротивлялись отчаянно, потери росли с обеих сторон. Каждый день — похороны, каждая неделя — дюжина мешков, каждый месяц — рота тает, пополнения не успевают.

Ларош был мёртв с января, на башне, горло перерезано осколком. Бертран там же, миномётная мина, изрешечён. Гарсия — пуля в пах, истёк. Дюмон — граната в руках, взрыв, обезглавлен. Малик — автоматная очередь, умер с гранатой. Сантос — пытки, обезглавлен на камеру. Виктор — пуля в спину, позвоночник. Драган — нож в живот, кишки наружу. Милош — парализован, расстрелян. Казах — смертник, разорван пополам. Андрей и остальные русские — погребены под зданием, раздавлены. Албанцы — взрыв, все шестеро.

Список длинный, растёт каждую неделю. Имена, лица, голоса — стираются, сливаются, превращаются в монолитную массу мёртвых. Память не справляется, отказывается хранить подробности. Защитный механизм — забывать, чтобы не сойти с ума. Но забывать — предавать. Мёртвые заслуживают памяти, хотя бы памяти. Но память убивает живых.

К концу апреля из второй роты, которая прибыла в Мали сто пятьдесят человек, осталось сорок. Остальные — мертвы, ранены, контужены, эвакуированы. Треть боеспособных. Роту расформировали, остатки влили в другие подразделения. Шрам перевели снайпером в первую роту, работал один, без помощников, без товарищей. Лучше так. Не привязываться, не сближаться, не запоминать. Они всё равно умрут. Все умирают. Вопрос только когда.

Контракт заканчивался в мае. Четыре месяца, как обещали. Сто двадцать дней. Для Шрама — вечность. Для остальных — последние дни жизни.

Последняя операция — зачистка лагеря боевиков в горах, северо-восточнее Тессалита. Разведка нашла, авиация накрыла ракетами, пехота пошла добивать. Шрам на горе напротив, позиция снайперская, прикрывает штурм. Смотрит через оптику, как легионеры входят в дымящиеся руины, как добивают выживших, как собирают тела, свои и чужие.

Лица легионеров незнакомые. Пополнение прибыло в апреле, новобранцы, необстрелянные, зелёные. Через месяц половина будет мертва, остальные станут ветеранами. Или трупами. Цикл повторяется, бесконечный, неумолимый. Мясорубка работает, перемалывает людей, выплёвывает калек и мертвецов. Война — фабрика смерти, конвейер, производящий трупы промышленными масштабами.

Шрам смотрит, стреляет, убивает. Механически, без эмоций, без мыслей. Цель — выстрел — труп. Цель — выстрел — труп. Ритм успокаивающий, медитативный. Работа. Единственное что осталось. Убивать — единственный смысл, единственная функция, единственная цель.

Остальное умерло. Вместе с товарищами, с русской семёркой, с албанцами, с Милошем, с Дюмоном, с Маликом, со всеми остальными. Человек умер. Остался легионер. Инструмент. Оружие. Машина для убийства.

И трещина внутри, глубокая, широкая, непоправимая. Что-то сломалось окончательно, безвозвратно. Пьер Дюбуа, русский из Сибири, легионер с белым шрамом — надломлен. Функционирует, но надломлен. Работает, но повреждён. Живёт, но не существует.

Контракт закончился 15 мая. Вылет в Марсель, отпуск, награды, благодарности. Шрам сидел в транспортном самолёте, между новобранцами, которые ехали в Мали заменить мёртвых. Смотрел на них — молодые, наивные, полные надежд и иллюзий. Не знают что ждёт. Не понимают цену. Узнают. Через месяц, два, три. Если выживут.

Самолёт взлетел, Мали осталась внизу — пустыня красная, города серые, могилы свежие. Семьдесят товарищей там, в земле горячей, в могилах неглубоких. Семьдесят жизней за четыре месяца. Семнадцать смертей в месяц. Одна каждые два дня. Математика простая, статистика честная.

Шрам выжил. Один из всей второй роты, кого знал лично, близко. Все остальные — мертвы. Почему он выжил? Везение? Мастерство? Судьба? Бог? Не знает. Не понимает. Не важно.

Живой. Надломленный, но живой. И это проклятие, не благословение. Потому что жить дальше — нести груз мёртвых, видеть их лица в снах, слышать голоса в тишине, чувствовать вину, что выжил когда они нет.

Вина выжившего. Самая тяжёлая ноша. Тяжелее бронежилета, тяжелее оружия, тяжелее всей экипировки вместе взятой. Невидимая, неосязаемая, но раздавливающая.

Самолёт летел на север, в Европу, в Францию, в жизнь мирную, далёкую, чужую. Легионер смотрел в иллюминатор, на облака белые, на небо синее, на солнце яркое.

И чувствовал только холод. Внутренний, глубокий, всепроникающий. Холод пустоты, где раньше были товарищи, братство, связь. Теперь — ничего. Только он. Один. Всегда один.

Шрам, легионер, убийца, выживший.

Надломленный.

Но всё ещё функционирующий. Пока. До следующей миссии. До следующих смертей. До того момента, когда машина окончательно сломается. Или когда он сам окажется в чёрном мешке, ещё одним номером в списке, ещё одной статистикой для штаба.

Вопрос только времени.

Всегда вопрос времени.

Марсель встретил дождём — мелким, холодным, противным. Май, но весна северная, не африканская. Шрам вышел из казарм с вещмешком через плечо, в гражданской одежде — джинсы, куртка чёрная, ботинки. Награды получил утром, формально, в кабинете полковника. Медаль за отвагу, нашивка на рукав, бумага с благодарностью. Массон пожал руку, сказал что-то правильное про долг и честь и службу. Шрам кивнул, забрал бумаги, вышел. Слова пустые, ритуал пустой, всё пустое.

Отпуск десять дней. Потом решение — продлевать контракт или увольняться. Полковник намекнул что легион всегда рад профессионалам, особенно снайперам с таким послужным списком. Шрам промолчал. Не знал что решит. Не думал об этом. Думать — больно. Лучше не думать.

Город был чужим. Улицы широкие, чистые, машины блестящие, люди сытые. Кафе, магазины, витрины, реклама. Жизнь мирная, благополучная, безопасная. Никто не боится снайперов, смертников, миномётов. Никто не падает в грязь когда слышит выстрел. Никто не проверяет дороги на мины, подвалы на боевиков, крыши на угрозы. Просто живут. Обычно. Спокойно.

Шрам шёл по улицам, смотрел на людей, не узнавал мир. Четыре месяца в аду, вернулся в рай, но рай чужой, ненастоящий, декорация картонная. Люди смеялись, разговаривали, целовались, жили. Он смотрел на них как на другой биологический вид — далёкий, непонятный, недостижимый. Они не знали войны. Не видели смерти. Не убивали. Не теряли всех кого знали за четыре месяца. Счастливые, наивные, живые. Чужие.

Первый бар нашёл через час — дешёвый, грязный, на окраине, возле порта. Рабочие, грузчики, моряки, шлюхи. Никаких буржуа, туристов, студентов. Нормальные люди, грубые, честные. Сел за стойку, заказал пастис, выпил залпом, заказал ещё. Бармен налил молча, не спрашивал. Видел таких — военные в отпуске, пьют молча, быстро, жёстко. Лучше не беспокоить.

К вечеру перешёл на виски. Пастис слишком лёгкий, не глушит память, не тушит пожар в голове. Виски лучше — крепкий, обжигающий, одурманивающий. Пил медленно, методично, стакан за стаканом. Алкоголь заполнял пустоту, тёплый, вязкий, спасительный. Лица товарищей размывались, голоса затихали, трещина внутри притуплялась. Не исчезала, но притуплялась. Временно. Достаточно.

На третий день нашёл бар в арабском квартале — парадокс, но там дешевле, грязнее, анонимнее. Арабы шарахались от него, узнавали легионера по походке, взгляду, шраму. Плевали вслед, матерились, бросали камни когда спина повёрнута. Но не нападали открыто — легионеры опасны, даже пьяные, даже одинокие. Инстинкт самосохранения работает.

Там встретил Ляха. Бар подвальный, душный, прокуренный. Легионер сидел в углу, пил водку дешёвую, смотрел в стену. Шрам сел рядом, не спрашивая, заказал своё. Молчали минут десять. Потом Лях сказал по-французски с акцентом польским:

— Легион?

— Легион.

— Откуда?

— Мали.

— Срок?

— Закончился. Вчера.

— Продлеваешь?

— Не знаю.

Молчание. Лях налил водки в два стакана, толкнул один Шраму. Выпили одновременно, не чокаясь. Водка жгла горло, желудок, но тепло приятное, знакомое. Лях налил ещё.

— Я подписал, — сказал тихо. — Пять лет. Уезжаю через неделю. В Обань сначала, потом куда пошлют.

— Зачем? — Шрам спросил автоматически, хотя не интересовался.

— Польша говно. Безработица, бедность, безнадёга. Легион хотя бы платит, кормит, даёт цель. И если умру — быстро, не от водки и нищеты медленно.

Логика железная, циничная, честная. Шрам кивнул, понял. Многие приходят по тем же причинам — бегут от нищеты, прошлого, себя. Легион принимает всех, не спрашивает откуда, зачем, что натворил. Даёт новое имя, новую жизнь, новую смерть. Честный контракт — служишь, тебя кормят и учат убивать. Потом или умираешь, или живёшь с грузом мёртвых. Справедливый обмен.

Пили до полуночи. Говорили мало, отдельными фразами. Лях рассказал про Варшаву, фабрику, долги, побег. Шрам молчал про себя, только кивал. Не запомнил лица Ляха — размыто алкоголем, не интересно, не важно. Только кличка осталась в памяти — Лях. Поляк. Очередной потерянный, нашедший дорогу в легион. Через год будет в Мали, или Чаде, или Джибути. Через два — может мёртвый, может живой, может такой же надломленный.

Разошлись под утро. Лях пошёл к вокзалу, ночевать на скамейках. Шрам пошёл куда глаза глядят — улицы пустые, дождь перестал, воздух сырой, холодный. Шатался, но шёл прямо. Алкоголь в крови, но рефлексы острые, инстинкты бдительные. Легионер пьяный опаснее гражданского трезвого. Мышечная память, годы тренировок, сотни боёв — не стереть водкой и виски.

Гетто. Арабский квартал, трущобы, гнилое сердце Марселя. Граффити на стенах, мусор в канавах, запах мочи и гнили. Огни тусклые, редкие, опасность густая. Нормальные люди сюда не ходят, особенно ночью, особенно белые. Только наркоманы, проститутки, бандиты. И пьяные легионеры, блуждающие без цели.

Переулок узкий, тупиковый. Шрам вошёл автоматически, не думал куда, просто шёл. Остановился у стены, достал сигарету, прикурил. Руки дрожали немного — алкоголь, усталость, холод. Затянулся, выдохнул дым, закрыл глаза.

Голоса за спиной, арабские, быстрые, злые. Шаги, шесть человек, может семь. Окружают. Стандартная тактика — отрезать от выхода, прижать к стене, ограбить, избить, убить если сопротивляется. Шрам открыл глаза, развернулся медленно, посмотрел на них.

Семеро. Алжирцы молодые, лет двадцать — двадцать пять. Спортивные куртки, кроссовки, бейсболки. Ножи в руках — длинные, кухонные, уличные. Глаза горящие — наркотики, адреналин, злоба. Главарь впереди, широкоплечий, борода короткая, нож держит правильно, остриём вверх. Остальные позади, полукругом, перекрывают отступление.

— Эй, легионер, — главарь по-французски, акцент магрибский. — Заблудился? Это наша территория. Платишь за проход или платишь кровью.

Остальные смеялись, матерились, размахивали ножами. Стандартное запугивание, театральное. Привыкли к жертвам испуганным, слабым. Не привыкли к легионерам.

Шрам стоял у стены, сигарета в зубах, руки в карманах. Лицо спокойное, равнодушное. Внутри — пустота, холодная, безразличная. Не страх, не злость, не адреналин. Просто пустота. Семеро бандитов с ножами — не угроза, не проблема. Просто препятствие. Устранить. Рефлекторно. Профессионально.

Правая рука вышла из кармана — нож боевой, лезвие пятнадцать сантиметров, сталь чёрная, заточка опасная. Легионерский нож, с базы, забыл вернуть. Или не забыл. Подсознательно взял, чувствовал что пригодится. Левая рука тоже вышла — наган старый, царский, семизарядный, с глушителем самодельным. Трофей из Банги, снятый с мёртвого боевика, пристрелянный, надёжный. Легионеры собирают трофеи, хранят, носят. На память, на удачу, на случай.

Главарь увидел оружие, усмехнулся:

— Ого, легионер пришёл воевать! Думаешь нож и пистолет испугают? Нас семеро, ты один, пьяный!

Шрам затянулся последний раз, выплюнул сигарету, шагнул вперёд. Быстро. Резко. Профессионально.

Главарь не успел среагировать. Нож вошёл под рёбра, скользнул вверх, разрезал диафрагму, легкое, вышел через спину. Главарь охнул, глаза широкие, удивлённые. Шрам выдернул нож, ударил локтём в лицо, сломал нос, главарь упал. Развернулся, второй алжирец справа, замахивается ножом. Шрам парировал, отвёл удар, вошёл в клинч, всадил нож в горло, провернул, вырвал. Кровь хлынула фонтаном, горячая, липкая. Второй упал, захлёбывается, дёргается.

Третий и четвёртый атаковали одновременно, слева и справа. Шрам присел, увернулся от ножа слева, выстрелил в упор в четвёртого — наган кашлянул тихо, глушитель работает, пуля в живот. Четвёртый согнулся, завыл, схватился за рану. Третий успел порезать, лезвие скользнуло по рёбрам, неглубоко, бронежилета нет, кровь потекла. Шрам развернулся, ударил ногой в колено, треснула кость, третий рухнул, Шрам добил выстрелом в затылок. Наган кашлянул второй раз.

Пятый побежал, испугался, бросил нож, рванул к выходу из переулка. Шрам выстрелил в спину, два раза, методично, спокойно. Первая пуля в позвоночник, вторая в почки. Пятый упал, пополз, оставляя кровавый след. Застонал, заплакал, умолял:

— Не убивай, пожалуйста, пожалуйста, я ничего не сделал, не хотел…

Шрам подошёл, наступил на спину, придавил. Выстрелил в затылок, в упор. Мозги брызнули на асфальт. Тишина.

Шестой и седьмой замерли, ножи дрожат в руках, лица белые, глаза испуганные. Пятнадцать секунд — пятеро мёртвых, один умирающий (главарь с ножом под рёбрами, захлёбывается кровью). Двое живых, парализованы страхом.

— Бежать, — сказал Шрам тихо, по-французски, голос ровный, безэмоциональный. — Или умереть. Выбирайте.

Они побежали. Бросили ножи, рванули из переулка, орали, спотыкались, исчезли за углом. Шрам не стрелял. Устал. Бессмысленно. Пусть живут, расскажут кому надо — легионеров не трогать. Урок полезный.

Переулок тихий, мёртвый. Пять трупов на асфальте, лужи крови расплываются, смешиваются. Главарь ещё дышал, хрипел, умирал медленно. Шрам подошёл, посмотрел на него — глаза мутные, рот в крови, руки прижаты к ране. Жить будет минут пять, может десять. Мучительно.

Наган к виску. Выстрел. Шестой. Милосердие.

Тишина опустилась тяжёлая, давящая. Дождь начался снова, мелкий, холодный. Капли барабанили по трупам, смывали кровь, разбавляли лужи. Шрам стоял посреди переулка, нож в одной руке, наган в другой. Оружие в крови, руки в крови, куртка в крови. Дышал ровно, спокойно. Пульс нормальный. Адреналин отсутствует. Просто работа. Рефлексы сработали, угроза устранена, задача выполнена.

Но внутри — ничего. Пустота. Холодная, абсолютная. Убил шестерых человек за минуту, профессионально, хладнокровно. Не почувствовал ничего. Ни злости, ни удовлетворения, ни сожаления. Просто ничего. Машина функционирует, выполняет задачи, не даёт сбоев. Но машина мёртвая. Внутри мёртвая.

Нож и наган упали на асфальт. Руки опустились, повисли плетьми. Шрам сделал два шага, прислонился спиной к стене, холодной, мокрой, грубой. Ноги подкосились, сполз по стене, сел на корточки. Дождь барабанил по голове, по плечам, стекал по лицу, смешивался с кровью на куртке.

Тишина. Только дождь, только ветер, только капли бьют по трупам монотонно.

И что-то внутри сломалось окончательно. Не треснуло, не надломилось — сломалось. Рухнуло, развалилось, превратилось в осколки. Дамба прорвалась. Пустота заполнилась болью, острой, невыносимой, всепоглощающей. Боль не физическая — душевная, глубинная, первобытная. Боль потери, одиночества, безысходности.

Горло сжалось. Дыхание сбилось. Глаза закрылись. Голова запрокинулась к небу. Рот открылся.

Вой.

Долгий, протяжный, звериный. Не человеческий крик — волчий вой. Одинокий волк, потерявший стаю, воет в пустоту, в ночь, в небо безразличное. Воет от боли, от горя, от отчаяния. Воет потому что нечего больше делать. Потому что жить дальше невозможно, умереть нельзя. Потому что все мертвы, все потеряны, все забыты. Потому что стаи больше нет. Только он. Один. Всегда один.

Вой эхом отразился от стен, покатился по переулкам, затих в дожде. Шрам сидел у стены, голова запрокинута, лицо мокрое — дождь или слёзы, не разобрать. Дышал рвано, тяжело, всхлипывал по-сухому. Плакал без слёз — механизм сломан, слёзы не идут, только судороги грудной клетки, только хрипы в горле.

Гарсия, Ларош, Дюмон, Малик, Сантос, Виктор, Милош, Драган, Казах, Андрей. Все. Все мертвы. Русская семёрка — мертва. Албанцы — мертвы. Вторая рота — мертва. Сто пятьдесят человек — мертвы. Стая мертва. Волк один.

Сидел час, может больше. Дождь не прекращался. Трупы лежали рядом, остывали. Кровь смывалась потоками в канализацию. Полиция не пришла — гетто, никто не звонит, никто не свидетельствует, никто не помогает. Мёртвые алжирцы — проблема алжирцев, решат сами, по-своему. Легионер белый, шрам на лице — найдут если захотят. Но не найдут. Боятся. Правильно боятся.

Встал наконец, медленно, тяжело. Тело ломило, рёбра горели — порез неглубокий, но болезненный. Собрал оружие, вытер о тряпку найденную, спрятал в карманы. Вышел из переулка, пошёл куда глаза глядят. Дождь смыл кровь с куртки почти всю. Прохожие мало, редкие, не смотрят, не интересуются. Марсель привык к странным людям ночью.

Дошёл до казарм к рассвету. Проскользнул незамеченным, в барак, на койку. Снял куртку окровавленную, засунул в мешок, завяжет камнем, утопит в порту. Обработал порез йодом, перевязал. Лёг, закрыл глаза, не спал. Лежал, смотрел в потолок, думал о ничего.

Надломлен. Окончательно. Безвозвратно.

Волк без стаи. Легионер без товарищей. Человек без человечности.

Машина функционирует. Но сломанная. И починить невозможно.

Контракт продлевать? Уволиться?

Не знает. Не важно. Куда идти — в войну или в мир — всё равно. Везде чужой. Везде одинокий. Везде мёртвый внутри.

Волк завыл. Эхо затихло. Стая не ответила.

Потому что стаи больше нет.

Никогда не будет.

Седьмой день отпуска. Бар другой, такой же грязный. Портовый район, докеры, бомжи, проститутки старые. Вино дешёвое, красное, кислое. Шрам пил медленно, методично, бутылка за бутылкой. Стол липкий, пепельница полная, окурки горой. Щетина неделями не брита, глаза красные, руки трясутся. Классический запой — глубокий, безразличный, безнадёжный.

За окном полдень, солнце яркое, город живёт. Внутри бара сумрак, запах пота и алкоголя, муха бьётся в стекло. Трое посетителей кроме Шрама — старик в углу, спит лицом на столе, два грузчика у стойки, спорят о футболе тихо, вяло. Бармен протирает стаканы, смотрит телевизор беззвучный.

Дверь открылась. Солнечный свет хлынул внутрь, резкий, слепящий. Силуэт в дверном проёме — высокий, широкоплечий, контуры чёткие. Вошёл, дверь закрылась, свет погас. Фигура двинулась к бару, остановилась у стойки, заказал воду. Голос низкий, ровный, акцент есть, но неуловимый — не французский, не английский, что-то восточноевропейское.

Бармен налил воду, мужчина выпил залпом, поставил стакан, оглядел зал. Взгляд скользнул по старику, грузчикам, остановился на Шраме. Пауза. Оценка. Узнавание. Мужчина двинулся к столу, медленно, уверенно.

Шрам поднял глаза, посмотрел. Высокий, метра под два, плечи широкие, грудь мощная. Блондин, волосы короткие, почти под ноль, скандинавского типа. Глаза голубые, холодные, оценивающие. Лицо грубое, шрамы мелкие — над бровью, на подбородке. Возраст тридцать пять — сорок. Одет просто — джинсы, рубашка чёрная, куртка кожаная. Но выправка армейская, осанка военная, движения контролируемые. Профессионал. Узнаёт таких за километр.

Остановился у стола, посмотрел на Шрама сверху вниз. Шрам смотрел снизу вверх, равнодушно, пьяно. Молчание секунд десять.

— Пьер Дюбуа, — сказал блондин. Утверждение, не вопрос. — Легион, вторая рота, Мали, Банги. Снайпер. Контракт закончился неделю назад. Сейчас в запое, седьмой день. Скоро или продлишь контракт, или уволишься. Или спьёшься окончательно.

Шрам молчал, смотрел. Кто этот человек? Откуда знает? Что нужно? Вопросы в голове, но озвучивать лень. Пить проще, чем говорить.

Блондин сел напротив, не спрашивая разрешения. Положил руки на стол, пальцы переплетены. Шрамы на костяшках, мозоли старые. Руки бойца, не офисного работника.

— Меня зовут Виктор Крид, — продолжил спокойно. — Работаю на частную военную компанию. Контракты по всему миру — Африка, Ближний Восток, Восточная Европа. Сейчас есть вакансия. Специфическая. Месяц работы, Украина, Чернобыльская Зона Отчуждения. Задачи простые: охрана учёных, патрулирование периметра, отпугивание сталкеров, зачистка бандитских групп если появятся. Лёгкие деньги.

Усмехнулся. Усмешка холодная, циничная. "Лёгкие деньги" — формулировка ироничная. Оба понимают что лёгких денег не бывает. Любая военная работа — кровь, риск, смерть. Вопрос только масштаба.

Шрам налил себе вина, выпил, посмотрел на Крида через край стакана. Молчал. Крид не торопил, ждал, смотрел спокойно.

— Зачем я, — Шрам наконец, голос хриплый, не использовал неделю. — Легионеров много. Снайперов тоже.

— Нужен русскоязычный, — ответил Крид просто. — Зона на границе Украины, Беларуси, России. Сталкеры в основном русские, украинцы, белорусы. Нужен кто понимает язык, менталитет, тактику. Плюс нужен профессионал, обстрелянный, хладнокровный. Послужной список изучил — Банги, Тессалит, Мали. Семьдесят подтверждённых убийств снайперских, плюс неподтверждённые. Выжил когда вся рота погибла. Профессионал высшего класса. Именно такие нужны.

— Откуда информация, — Шрам спросил, подозрительно. Легион не раздаёт личные дела, не публикует списки, не продаёт данные.

— Связи, — Крид усмехнулся. — Военные круги тесные, информация циркулирует. Кто-то из легиона работает на нас консультантом, передаёт имена перспективных кадров. Твоё имя в списке первым. Снайпер, русскоязычный, контракт закончился, в отпуске. Идеальный кандидат.

Шрам смотрел, оценивал. Крид не врал, похоже. Профессиональный вербовщик, опытный, знает как подходить, что говорить. ЧВК реальная, контракт настоящий. Вопрос — нужно ли? Зачем возвращаться в войну? Только вышел из одной мясорубки, зачем лезть в другую?

С другой стороны — альтернатива? Продлевать контракт в легионе — снова Африка, снова пустыня, снова смерти товарищей. Увольняться — куда идти? Во Францию не вернёшься, чужая страна. В Россию нельзя, бежал оттуда, забыл, закрыл прошлое. Гражданская жизнь? Работа? Семья? Невозможно. Он машина для убийства, инструмент войны. В мирной жизни сломается окончательно, сопьётся, застрелится, сгинет в канаве.

Или принять контракт. Месяц работы, частная компания, другая война. Зона Отчуждения — место странное, опасное, но не Африка. Радиация, мутанты, сталкеры, бандиты. Враги другие, угрозы другие. Может легче, может тяжелее. Но деньги платят, оружие дают, цель есть.

И главное — снова русский язык. В легионе запретил себе говорить по-русски после смерти семёрки. Слишком больно, слишком много связей с мёртвыми. Но язык тоскует, память тоскует. В Зоне все говорят по-русски. Может там вернётся что-то, что умерло в Мали. Может нет. Но попытаться стоит.

Или не стоит. Не знает. Голова тяжёлая, мысли вязкие, алкоголь мешает думать.

Крид достал визитку, положил на стол. Картон плотный, белый, буквы чёрные, без лишних украшений. Имя, телефон, ничего больше.

— Подумай, — сказал спокойно, встал. — Контракт открыт две недели. Если решишь — звони, встретимся, обсудим детали. Оплата вперёд, снаряжение полное, эвакуация гарантирована. Профессиональная работа, профессиональные условия. Без политики, без пафоса, без героизма. Просто контракт.

Развернулся, пошёл к выходу. Остановился у двери, оглянулся:

— И завяжи с выпивкой. Если решишь ехать — нужен трезвым. Пьяные в Зоне долго не живут.

Вышел. Дверь закрылась. Солнечный свет мелькнул, погас. Шрам остался один, смотрел на визитку. Белый картон на столе грязном, контраст резкий.

Виктор Крид. Телефон. Контракт. Зона Отчуждения. Месяц работы.

Альтернатива — легион, или увольнение, или смерть медленная в канаве алкогольной.

Выбор есть. Формально. Реально — выбора нет. Легионер не может жить без войны. Война — смысл, цель, функция. Без войны — пустота, распад, небытие.

Значит контракт. Рано или поздно примет. Не сегодня, не завтра, но примет. Потому что альтернативы нет. Никогда не было.

Шрам взял визитку, посмотрел, сунул в карман. Налил себе вина, выпил. Потом ещё. И ещё.

Крид сказал завязывать с выпивкой. Правильно сказал. Но не сегодня. Сегодня ещё можно. Завтра тоже. Послезавтра — посмотрим. Через неделю контракт примет, вытрезвеет, соберётся, поедет. В Зону. На новую войну. Потому что старая закончилась, но жажда убивать осталась. И больше делать нечего.

Волк без стаи ищет новую стаю. Или умирает.

Смерть — позже. Сначала — Зона.

Бутылка опустела. Шрам заказал следующую. Бармен принёс молча. Легионер пил, смотрел в окно, на улицу солнечную, на людей чужих, на жизнь далёкую.

В кармане лежала визитка. Тяжёлая, как камень. Или как спасательный круг. Не разобрать.

Пил до вечера. Потом до ночи. Потом отключился, голова на столе, в луже пролитого вина. Бармен оставил спать, не выгнал. Легионеры — клиенты хорошие, платят, не дебоширят, просто пьют молча. Пусть спит.

А визитка в кармане лежала. Ждала. Терпеливо.

Потому что решение уже принято.

Десятый день отпуска. Та же комната в казармах, та же койка, тот же потолок с трещинами. Ночь глубокая, три часа утра, город спит. Шрам не спал — лежал, смотрел в темноту, слушал тишину. Бутылка вина на полу, последняя, купленная вечером. Красное, дешёвое, кислое. Половина выпита, половина осталась.

Поднялся, сел на край койки, взял бутылку, налил в стакан гранёный — трофейный, советский, из Банги, кто-то из русских боевиков носил. Выпил медленно, смаковал. Последний бокал. Решил — последний. После него либо контракт, либо конец. Судьба решит.

Поставил стакан, достал из вещмешка наган. Царский, семизарядный, барабан крутится плавно, механизм отлажен. Глушитель снят, лежит отдельно — не нужен, выстрел один, можно громкий. Взвесил в руке — тяжёлый, холодный, надёжный. Хорошее оружие. Честное. Стреляет когда надо, не даёт осечек.

Открыл барабан, вытряхнул патроны на койку. Семь штук, медные, старые, но рабочие. Взял один, покрутил между пальцами. 7,62 миллиметра, навахо, дореволюционный калибр. Пуля тяжёлая, свинцовая, останавливающая. В голову — смерть мгновенная, без боли, без агонии. Чистый выход.

Вставил патрон в барабан, в одно гнездо. Покрутил барабан, долго, тщательно, слушал как щёлкает. Закрыл. Барабан на семь, патрон один. Шанс один к семи. Русская рулетка — игра классическая, честная, без обмана. Судьба решает, не человек. Бог, если существует. Случай, если нет. Но не Шрам. Он только спускает курок, остальное — не его дело.

Встал, подошёл к окну. Город внизу спал, огни редкие, улицы пустые. Марсель мирный, благополучный, чужой. Во дворе казарм часовой курил у ворот, автомат на плече. Легионеры в бараках спали, храпели, видели сны. О доме, о войне, о женщинах, о деньгах. Нормальные сны живых людей.

Шрам не видел снов. Только лица мёртвых, когда закрывал глаза. Гарсия, Дюмон, Малик, Милош, Андрей, все остальные. Семьдесят лиц, семьдесят голосов, семьдесят упрёков немых. Почему ты жив, а мы нет? Почему ты выжил, а мы сгнили в песке? Справедливо ли это?

Не знает. Не понимает. Не может ответить.

Но может закончить. Сейчас. Одним движением. Наган к виску, спуск курка, щелчок или выстрел. Пятьдесят на пятьдесят. Нет, один к семи. Лучше шансы на жизнь, чем на смерть. Но если смерть — значит так надо. Значит судьба решила. Значит пора.

Поднял наган, приставил к виску. Холодный металл к коже, приятный холод, отрезвляющий. Рука не дрожала. Пульс ровный. Дыхание спокойное. Страха нет. Только любопытство — что будет? Щелчок или выстрел? Жизнь или смерть? Зона или могила?

Палец на спусковом крючке. Давление лёгкое, равномерное. Курок подаётся назад, барабан проворачивается, патрон встаёт напротив ствола или нет — не знает, не видит, не контролирует. Судьба контролирует. Случай. Бог. Механика. Что угодно, кроме него.

Последняя мысль перед спуском — если выстрел, то конец. Если щелчок, то продолжение. Но какое продолжение? Легион? Зона? Смерть медленная в канаве? Не знает. Увидит, если выживет.

Выдох. Пауза. Спуск.

Щелчок.

Первый. Пустой. Барабан провернулся, боёк ударил в пустое гнездо, звук металлический, сухой, честный. Не выстрел. Не сегодня. Не сейчас.

Рука опустилась, наган повис у бедра. Шрам стоял, смотрел в окно, дышал ровно. Внутри — ничего. Ни облегчения, ни разочарования. Просто констатация факта — первая попытка не убила. Шесть гнёзд осталось, одно с патроном. Шанс один к шести.

Поднял наган снова, к виску. Без паузы, без раздумий. Спуск.

Щелчок.

Второй. Пустой. Шанс один к пяти.

Третий раз.

Щелчок.

Один к четырём.

Четвёртый.

Щелчок.

Один к трём. Вероятность растёт. Патрон приближается. Или отдаляется. Барабан крутится случайно, не по порядку. Механизм непредсказуем.

Рука начала уставать. Держать наган у виска тяжело, мышцы напрягаются, начинают дрожать. Алкоголь в крови, усталость в теле, напряжение в голове. Но продолжает. Потому что игра началась, надо закончить. Правила простые — семь попыток, одна смертельная. Играй до конца.

Пятый раз. Наган к виску, палец на спуске. Два гнезда осталось пустых, одно с патроном. Шанс один к трём. Тридцать три процента. Высокая вероятность. Смерть близко. Может этот выстрел, может следующий.

Спуск.

Щелчок.

Пятый пустой. Остались два гнезда, одно с патроном. Пятьдесят на пятьдесят. Монетка подброшена, орёл или решка, жизнь или смерть.

Шрам стоял, наган в руке, смотрел на него. Холодный металл, чёрный, матовый. Семь жизней в барабане, шесть потрачены, одна осталась. И одна смерть, ждёт в седьмом гнезде. Или в шестом. Пятьдесят процентов.

Логика говорит — хватит, судьба показала, пять раз, знак ясный — жить, не умирать. Остановись, прими контракт, поезжай в Зону, работай, функционируй. Ты нужен живым, не мёртвым.

Но логика слабая, неубедительная. Игра не закончена, правило не выполнено. Семь попыток, не пять. Играй до конца, или не играй вообще. Нечестно останавливаться на середине.

Шестой раз. Наган к виску, последний раз, почти последний. После него или смерть, или седьмая попытка. Барабан крутится в голове, визуально — два гнезда, одно пустое, одно полное. Какое сейчас? Не знает. Никто не знает. Только механизм знает, только судьба.

Спуск.

Щелчок.

Шестой пустой.

Тишина. Долгая, плотная, абсолютная. Шрам стоял, наган у виска, палец на спуске, дышал. Сердце билось ровно, медленно, громко. Кровь в ушах шумела, пульсировала. Осталось одно гнездо. Седьмое. С патроном. Сто процентов. Гарантия. Следующий спуск — выстрел. Голова разнесена, мозги на стене, труп на полу. Конец истории.

Или не спускать. Остановиться. Принять результат — шесть пустых, седьмой смертельный, но не использованный. Судьба дала шесть шансов, все прошли мимо. Знак очевидный — живи. Не умирай. Тебе ещё работать, ещё убивать, ещё функционировать. Смерть потом, не сейчас.

Рука опустилась. Медленно, тяжело. Наган повис, дуло вниз, курок взведён, патрон в стволе. Один спуск до выстрела. Один миллиметр до смерти. Но рука опустилась. Игра закончена. Судьба решила. Жить. Продолжать. Контракт. Зона.

Шрам открыл барабан, посмотрел. Седьмое гнездо, патрон там, медный, тяжёлый, готовый убить. Вытащил, положил на ладонь, посмотрел. Маленький цилиндр, несколько граммов металла, способен прекратить жизнь за микросекунду. Не прекратил. Почему? Случай. Или судьба. Или Бог. Не важно.

Вставил патрон обратно, закрыл барабан, положил наган на койку. Сел рядом, взял стакан с вином, допил. Холодное, невкусное, но отрезвляющее. Алкоголь в крови горел, выжигался адреналином игры. Голова проясняется, руки перестали дрожать, мысли стали чёткими, острыми.

Решение принято. Не им, судьбой. Шесть пустых щелчков — знак, приговор, вердикт. Живи. Работай. Убивай. Функционируй. Пока последний патрон не найдёт тебя в бою, в Зоне, где-то ещё. Но не здесь, не сегодня, не в казарме, не от собственной руки.

Полез в карман куртки, достал визитку. Помятая, грязная, неделю в кармане, пропитанная потом и вином. Буквы размыты, но читаются. Виктор Крид. Телефон. Контракт.

Достал телефон, набрал номер медленно, каждую цифру отдельно. Трубка у уха, гудки — один, два, три. Четвёртый. Пятый. Снимают.

— Крид, — голос спокойный, ровный, не сонный. Четыре утра, но говорит бодро, профессионально. Ждал звонка. Знал что позвонят, вопрос только когда.

— Дюбуа, — Шрам сказал по-французски, голос хриплый, но твёрдый. — Легионер. Контракт. Согласен.

Пауза. Секунды три. Крид обдумывает, или записывает, или просто выдерживает ритм. Потом:

— Хорошо. Завтра, десять утра, кафе «Маяк» на улице Канебьер, знаешь?

— Найду.

— Приходи трезвым. Обсудим детали, подпишем бумаги, выдадим аванс. Вылет послезавтра, Киев, потом Припять. Всё организовано, только явись вовремя.

— Буду.

— Отлично. Завтра увидимся, Дюбуа. Правильное решение принял. Не пожалеешь.

Отбой. Короткие гудки. Шрам положил телефон, посмотрел на него. Всё. Решено. Контракт подписан, судьба выбрана, путь определён. Зона Отчуждения, Чернобыль, радиация, сталкеры, бандиты, мутанты. Новая война, новые враги, новые смерти. Старое продолжается, только декорации меняются. Пустыня на руины, жара на холод, боевики на сталкеров. Суть одна — убивать, выживать, функционировать.

Встал, подошёл к окну, открыл, холодный воздух хлынул внутрь — свежий, ночной, отрезвляющий. Вдохнул глубоко, полной грудью, выдохнул медленно. Лёгкие расправились, голова окончательно прояснилась. Запой закончен. Рулетка сыграна. Решение принято.

Посмотрел на город — огни редкие, улицы пустые, небо чёрное, без звёзд. Марсель спал последним сном перед рассветом. Через несколько часов проснётся, зашумит, забегает, заживёт обычной жизнью. Он тоже проснётся, но не в эту жизнь. В другую. Военную. Единственную возможную.

За спиной на койке лежал наган, барабан с семью гнёздами, шесть пустых, одно полное. Шесть шансов использованы, седьмой остался. Когда-нибудь, где-нибудь, седьмое гнездо выстрелит. Не в казарме, не от собственной руки. В бою, в Зоне, от вражеской пули. Так правильнее. Так честнее. Легионер умирает в бою, не от суицида. Волк умирает с клыками в горле врага, не от собственных зубов.

Шрам закрыл окно, вернулся к койке, лёг. Наган под подушку, визитка в карман. Закрыл глаза. Впервые за десять дней — заснул. Без вина, без кошмаров, без лиц мёртвых. Просто сон — глубокий, тяжёлый, целебный. Сон солдата перед боем, последний отдых перед маршем.

Утром проснулся в восемь, трезвый, бодрый, функциональный. Встал, умылся холодной водой, побрился, оделся чисто. Позавтракал в столовой — каша, хлеб, чай. Простая еда, солдатская, правильная. Желудок принял без протеста, тело ожило.

В десять был в кафе «Маяк». Крид уже там, за столиком у окна, кофе перед ним, папка с документами. Увидел Шрама, кивнул, указал на стул напротив. Легионер сел, заказал воду.

— Хорошо выглядишь, — Крид сказал, оценивающе. — Трезвый, выспавшийся, собранный. Готов работать?

— Готов.

— Отлично. Тогда начнём.

Открыл папку, достал контракт — три листа, текст мелкий, юридический. Условия, обязательства, оплата, страховка, гарантии. Крид объяснял по пунктам, Шрам слушал, кивал. Всё стандартно, честно, прозрачно. Месяц работы, пятнадцать тысяч евро, половина вперёд, половина после. Снаряжение, питание, эвакуация — за счёт компании. Смерть в бою — страховка семье, если есть. Нет семьи — похороны за счёт компании.

Шрам подписал. Три экземпляра, размашисто, без раздумий. Пьер Дюбуа, бывший легионер, новый наёмник. Контракт на месяц, Зона Отчуждения, частная военная компания. Новая глава, новая война, новая жизнь.

Или старая. Продолженная. До седьмого патрона. До последнего выстрела. До конца, который когда-нибудь придёт. Но не сегодня.

Сегодня — контракт подписан, аванс получен, билет куплен. Послезавтра — вылет. В Зону. На работу. На войну. Домой.

Потому что дом легионера — поле боя. Всегда. Везде. До самой смерти.

И смерть ждёт. Терпеливо. В седьмом гнезде барабана, в чужой пуле, в зубах Зоны.

Ждёт.

Но не сегодня.

Сегодня — Шрам жив.

И это главное.

Пока.

КОНЕЦ

История продолжится, так что подписывайтесь на цикл, автора и мой тг. Если понравилось, то ставьте лайки и делитесь с друзьями. И спасибо за ваши комментарии и что были со мной весь этот путь.

Тг автора с анонсами

-

https://t.me/GRAYSONINFERNO

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7