Медовая ловушка [Сол Херцог] (fb2) читать постранично

Херцог Сол
Медовая ловушка (серия шпионских триллеров, книга 1)

1

Вопрос не в том , кто , что и даже почему , хотя вскоре это станет иметь значение.

Нет. Для начала есть только один вопрос.

Как ?

Как она сюда попала?

Как это произошло?

Как же все могло так ужасно испортиться?

Неужели в постели всё это время был кто-то чужой, как сказал бы Роман? Крыса в доме? Предатель среди неё?

Или это была просто обычная, старомодная ошибка?

Она хочет, чтобы это было первое. Предательство. Коварство. Крот. Иначе правда — что русские просто взяли над ней верх — слишком болезненна, чтобы её осознавать.

Она сидит неподвижно, прямо, как фонарный столб, на стуле со стальным каркасом. Её запястья связаны за спиной, а лодыжки зафиксированы на передних ножках стула.

Её волосы растрёпаны, слипшиеся от пота и крови. Тушь растекается по щекам, словно сажа. И хотя она этого не видит, она чувствует, как кровь впитывается в ткань её пальто.

Криков она не помнит.

Она не помнит, как упала на землю.

Но она помнит только собак. Жар мышц и челюстей, тошнотворную влажность языка и слюны и, конечно же, зубы — белые, как кость, в ярком свете караульного поста.

Она не помнит боли — она уже заперта в глубине души, заперта за ментальной стеной. Но она помнит близость.

Близость животных. Злобные, но контролирующие ситуацию. Никогда не впадающие в ярость. Они могли бы разорвать ей горло, разорвать на части, как борзые на кричащего зайца. Но они этого не сделали. Они точно знали, как далеко её завести.

Охранники даже не пошевелились. Ни разу не дрогнули.

Они стояли и смотрели, словно изваяния изо льда. Как будто им показывали, на что способна собака.

Она помнит, как заставляла себя не сопротивляться. Лежать неподвижно. Притвориться мёртвой.

И теперь она не сопротивляется. В этом нет смысла.

В лучшем случае она могла бы надеяться опрокинуть стул, ударившись телом о сырой бетонный пол. Её учили не делать таких бессмысленных жестов, не растрачивать эмоции попусту, когда это не принесёт никакой пользы. Её учили не плевать в глаза врагу, который уже её побил.

Её учили, что всё не обязательно должно быть справедливым. Не обязательно справедливым.

Единственный закон, которому они должны подчиняться, — это закон логики. Они служат только тому, что произойдёт потом. Всё остальное — догма. Ересь.

Она закрывает глаза. И видит его лицо.

Роман Адлер.

Конечно, это он. Кто же ещё это мог быть?

Ей осталось жить, возможно, несколько часов. Ни семьи. Ни наследия. Она знала любовников, возможно, даже любовь, но сейчас перед ней встаёт его лицо. И её голос слышится в тишине.

«Мы не атакуем пулеметные гнезда штыками».

У него тысячи таких строк. Чистых. Циничных. Смертоносных.

Каждый из них – осколок стекла в мягкой ткани иллюзий Вашингтона. Он, возможно, последний истинный реалист. Последний человек, не поддавшийся теориям о том, что должно быть, что должно быть, а не о том, что просто есть .

«Вы знаете два самых опасных слова в английском языке?» — спросил он однажды.

Она этого не сделала.

«Это», — сказал он, подняв большой палец. «Зависит от обстоятельств», — закончил он, подняв палец.

"Это зависит?"

«Это зависит от того, — повторил он, — что является самой большой угрозой, с которой столкнулся Запад с тех пор, как триста спартанцев сдерживали объединенную мощь Персидской империи.

С тех пор, как вестготы разграбили Рим. С тех пор, как пала Троя.

Это его евангелие, высеченное в твёрдом камне его разума одним-единственным фактором: опытом.

И теперь, сидя в этой холодной бетонной гробнице на каком-то забытом краю бескрайних российских просторов, она понимает, что умрет за нее.

Она умрет за его Евангелие.

Америка, Запад, великий Pax Americana , борется за своё существование. Он борется за то, чтобы не оказаться на свалке истории. Если он потерпит неудачу, он сгорит.

И сжечь. И сжечь.

История не допускает иного исхода.

Роман как-то показал ей спутниковую трансляцию, транслировавшуюся с орбиты, и указал пальцем на Россию. На Китай. Он помахал ею над Ираном и Северной Кореей, назвав их новой осью. Растущим противовесом всему, что, как ему казалось, история знала. Всёму, что, как ему казалось, она узнала.

«Истории нет дела до добра и зла, — сказал он ей. — Ей нет дела до с трудом усвоенных уроков наших предков. Она — плуг на ноябрьском поле. А мы — мыши в норе».

Она провела с ним больше времени, чем, возможно, с любым другим живым человеком, но она не знает, насколько верит его словам.

Она родилась в другом мире. В другой Америке. Его Евангелие — не единственное, доступное ей. Есть и другие.

Она помнит старые речи.

Страх как таковой.

Дом разделен.

Утро в Америке.

Теперь они звучат как мифы – лозунги для страны, которой больше нет. Это была уверенность, в которой родился Роман, уверенность американских солдат, вернувшихся из Европы с осознанием победы над величайшим злом, которое когда-либо знал мир. Уверенность Гарри С. Трумэна, сбросившего на --">