Глава вторая
Проповедник

Оставив щит, взяв меч, Бертран спустился вниз на второй этаж башни. Здесь находился рыцарский зал, он же служил залом для обедов. Обычно в это время, ближе к вечеру, Жан ле Блан любил пропустить здесь стаканчик вина, закусывая салатом и ведя беседы с женой, которая, раздав указы кухарке, сидела за большим столом и при свете свечей чинила какую-нибудь одежду. Рыцарским духом зал наполнял лишь большой старый гербовый щит на его северной стене.

Жан ле Блан ковырял вилкой в салате, откусывая крупные куски от свежеиспеченной булки, издающей теплый, приятный аромат. Он молча кивнул шевалье и продолжал есть. Бертран присел рядом и положил на колени меч.

– Дядя Жан, я вот меч принес, немного ржавчина завелась. Знаю, ты любишь с оружием повозиться.

– Хорошо, Бертран, сделаю. Откуси-ка эту восхитительную булку – кухарка сегодня превзошла сама себя!

– Не хочу, спасибо. – Бертран налил из кувшина вина в бокал старому оруженосцу.

– Благодарю, мой мальчик! – ответил Жан ле Блан полным ртом.

– До ужина еще далеко, Бертран, – сказала Мадлен, подняв голову от вышивания, – может, немного салата?

– Нет, я не за этим пришел. Я хотел бы узнать, дядя Жан, о нашем гербе, ты долго служил отцу, а до этого и деду моему… Ты ведь знаешь, они ничего мне не говорили, а я вот подумал – конь что-нибудь да значит… И не было ли в моем роду каких-нибудь героев, кем бы я мог гордиться?

– Бертран, твои предки не отличались любовью к разговорам. Иной раз могли и сутками молчать. Ничего они нерассказывали о вашем роде. Деду твоему я служил мало, всего год, да и то это было спустя много лет после того, как он потерял руку. Знаю, что Гвидо д'Атталь был в Каркассоне, когда туда нагрянули крестоносцы, боровшиеся с ересью катаров. Твой дед был молод и состоял в войске виконта Раймунда Роже Транквеля, владельца Каркассона, и оказался вместе с виконтом в осажденном городе. Виконт, как и его сеньор – герцог Тулузский, спокойно относился и к катарам, и к евреям, и к мусульманам, да вообще к любому верованию. Ну, так говорили люди. Короче говоря, фанатизмом не страдали. Вот это и не простили крестоносцы, охотившиеся за еретиками. Деда твоего ранил арбалетный болт…

– Но дед говорил, что руку потерял в бою, его ему отрубили! – воскликнул удивленный Бертран.

– Ну а что ему еще оставалось рассказывать? Потерять руку в схватке – не то чтобы почетно, ничего здесь героического нет, но все же звучит мужественно. А вот когда ты только на стену поднялся, даже еще оружие не достал из ножен, а тебе в руку болт вонзается – это точно не тема для рассказов за стаканчиком вина о былых временах. Я от твоей бабки слышал, она не скрывала ничего. Говорила, что рука у деда твоего так распухла, что лекарь виконта сразу посоветовал ее отрезать, иначе Гвидо д'Атталь не дожил бы до утра.

– А откуда моя бабка это узнала? Дед ей рассказал?

– Она тоже тогда была в Каркассоне. В отличие от Гвидо, она, так сказать, с сочувствием относилась к этим катарам, или альбигойцам, к еретикам, короче, как ты их ни назови. Она тогда влюбилась в твоего деда, когда ухаживала за ним, раненым. После падения Каркассона, по договору между крестоносцами и виконтом, все жители должны были покинуть город. Твоя бабка почти что на себе вынесла твоего деда в одних портках и сорочке. Поправившись, Гвидо дал две клятвы – мстить крестоносцам и жениться на девушке, которая его спасла. Однако с первой клятвой возникла проблема – правой руки-то он лишился по локоть, теперь уж он не мог мечом владеть. Только недавно его виконт в рыцари посвятил, а тут и крест на всей его рыцарской жизни подоспел. Без руки не повоюешь! Тогда он решил вести тайную войну.

– Это как? – удивился Бертран.

– Укрывал еретиков назло крестоносцам.

– Где? Здесь?

– Да. Вот за этим же столом их и кормил.

– Быть не может! – воскликнул неприятно пораженный Бертран.

– Зачем мне тебя обманывать? Они здесь жили подолгу, отравляли своими бесовскими мыслями головы наших крестьян. Многим в замке это не нравилось. А Гвидо радовался, считая укрытие катаров правым делом, хоть взгляды их и не разделял. Твоего отца, который ребенком был, чуть было к себе эти еретики не переметнули. А потом наш молодой король Людовик заключил с герцогом Тулузским договор, и война закончилась. Правда, герцог потерял почти половину владений. Про то, что Гвидо водился с еретиками, доложили чуть ли не самому королю, ну, это я так говорю, сам точно не знаю. Сюда пришли люди короля и разрушили почти весь замок, только донжон оставили. Да и то последний этаж, в знак унижения, велели снести. Гвидо д'Атталь рвал и метал, а поделать ничего не мог. Двести королевских воинов вместе с королевским сенешалем неделю здесь стояли лагерем. Разрушали замок, устраивали облавы на катаров, повсюду рыскали, насиловали наших женщин, вытоптали половину наших виноградников, разорили погреб, все припасы сожрали. Часть крестьян убежали с катарами, часть погибли, сопротивляясь произволу королевских воинов. Дома этих людей сожгли, и все, что было на их участках, сравняли с землей. Потом сенешаль увел своих людей, а Гвидо со злости и смертельной обиды готов был в петлю лезть. Но удержался. Замкнулся в себе. Жил здесь безвылазно, почти ни с кем не общался. Отец за пару лет до этого уехал искать счастья. Меня он с собой не взял, хоть я был его оруженосцем, и даже чуть ли другом с самого детства. Гвидо жил угрюмо, всех вокруг ненавидя, сын перенял его молчаливость, даже некоторую нелюдимость. Поэтому я мало знал, о чем думает Роберт, чего ему хочется. Когда он уехал один, я даже не удивился. Роберт вернулся как раз под конец того года, когда договор с королем подписали и замок наш разрушили. Вернулся он с твоей мамой, женатым, и с тобой, новорожденным. Мелисента оказалась дочерью одного рыцаря, воевавшего на стороне Симона де Монфора – предводителя крестоносцев. Отец Мелисенты после войны приобрел много новых земель – отнятых у тех сеньоров, кто поддерживал еретиков. Сама Мелисента не рассказывала ни о чем таком, но Гвидо как-то сам все узнал, из какого рода твоя мать. Вот тогда он ее возненавидел, а так как Роберт защищал жену, то и сына проклял – мол, мы, Аттали, от этих крестоносцев, под предлогом войны с еретиками разорявшими наш край, так настрадались, а ты привел в разоренный дом женой дочь грабителя-крестоносца.

Бертран сидел, пораженный. Ему и в голову никогда не приходило, что в его семье могут быть такие истории. Однако того, чем можно бы гордиться, он не услышал. Кое-что из рассказанного Жаном ле Бланом он слышал от своих крестьян, но без какой-то взаимосвязи одних воспоминаний с другими, так, чтобы сложилась целостная картина.

– А что мой дед по маме? Ты знаешь что-нибудь, Жан?

– Ну, по слухам. Вскорости после того, как твоя мама тебя родила, деда твоего убили, все имущество перешло к его двум сыновьям, а тех тоже скоро убили. Какая-то усобица произошла в Провансе. Больше ничего не знаю. Может, и есть кто из родни у тебя по матери, но это надо искать.

– Словом, ничего героического в моем роду нет, – со вздохом промолвил Бертран.

– Тебе судить, Бертран. А что такое – героическое? Жив – и хорошо. Думаешь, геройства много у крестоносцев, разоривших нас? Или у тех, кто на соседа нападает за виноградник или луг?

– Тебе не понять, Жан! – выпалил Бертран, поднимаясь. – Рыцарские дела и их суть понятна только рыцарям!

– А ты рыцарь, Бертран? – спокойно усмехнулся Жан, доедая салат и ничуть не обижаясь на заносчивость молодого сеньора.

– Пока нет, но я рожден рыцарем и обязательно стану им!

– Вот это правильно! – похвалила Мадлен. – Вот это серьезный разговор. А то все с Жако, Люком, Жано и Готье целыми днями на реке, да в полях пропадаешь. Чего с крестьянскими ребятами возиться? Дружить с ними хорошо, да только ты забываешь, что ты – Атталь и что тебе уже почти двадцать!

Вошел слуга и сообщил, что какой-то бродячий монах просит ночлега.

– Повадились эти монахи! – буркнул Жан.

– Будь благочестив! – наставительно произнесла Мадлен. – Все же слуге Божьему негоже отказывать в приюте. Кто знает, может, это сам Господь пришел в его образе?!

– Ну, уж любишь ты, Мадлен, сказать пожалостливее! – проворчал Жан.

– Я пойду и спрошу, что за монах, – сказал Бертран.

– Привечаешь ты, шевалье, всяких бродячих монахов, менестрелей, странствующих рыцарей! – заметил Жан. – Угощенья у нас небогаты, самим бы хватило.

– Не ворчи! – усмехнулся Бертран. – Без них мы здесь со скуки подохли бы!

– Да ведь были б нормальные гости, – продолжал ворчать Жан вслед удаляющемуся Бертрану, – а то, что не монах, так норовит стащить что-нибудь или реликвию какую продать! Менестрели очень уж тощи и прожорливы. Понятно, что кормят их не постоянно и не досыта, так уж если дорвутся до еды, так и самим потом не хватает. А эти рыцари, ищущие истину, счастье и удачу? Тоже жрут будь здоров! А денег у них часто только на одну яичницу да на стакан вина хватает. Пользуются гостеприимством, Бертрану голову дурят росказнями.

– Да хоть бы задурили по-настоящему разок! – возразила Мадлен. – А то он наслушается про драконов, фей, турниры, походы, да вместо того, чтобы самому с места сдвинуться да повзрослеть и жизнь свою устраивать, только в эти истории с дружками крестьянскими в полях играет.

– Всему свое время, жена.

– Да что время? Вчера еще помню горшки за ним выносила, титькой кормила, а он уж вон, вымахал! Годки-то, как недели пролетают.

На пороге башни Бертран увидел лысого монаха в темно-коричневой шерстяной рясе, из-под которой виднелись грязные ноги, обутые в сандалии. Ряса была подпоясана веревкой, с висевшими на ней четками. Молодой шевалье сразу узнал в пришедшем францисканца.

– Добрый человек, позволь мне, скромному слуге Божьему, отдохнуть и попить воды в твоем доме? – сказал монах дребезжащим голосом.

– Конечно, отче, заходите. Откуда держите путь?

– Из Орлеана.

– Что привело вас в наши края, святой отец?

– Сначала позволь спросить, молодой человек, чьи это земли и дом? – Голос монаха был строг.

Бертран догадался, что о графстве Тулузском по-прежнему шла молва как о рассаднике ереси, и францисканец опасался, что мог попасть к тайным катарам или сочувствовавшим им людям. Но разве мог монах знать все фамилии, обвиненные в ереси и наказанные за нее? Бертран усомнился в этом и смело произнес:

– Я шевалье Бертран д'Атталь, владелец этой земли.

– Атталь… Атталь… – как бы стараясь вспомнить, бормотал монах, но, видимо, в его кладовой памяти находились данные лишь о тех, кто был еретиком, а не о тех, кто их укрывал, а может быть, он просто делал вид, ибо не знал ничего.

Францисканец улыбнулся устало и облегченно.

– Атталь – это хорошо. Добрая фамилия, – произнес он, садясь на лавку.

Бертран наклонил голову в знак признательности.

– Эй! – крикнул он. – Кто там есть на кухне? Принесите воды!

Слуга прибежал с кружкой холодной воды. Францисканец пил медленно, наслаждаясь.

– Храни, Господь, дом ваш, добрый шевалье! – сказал монах, отдавая опустевшую кружку.

– Так что привело вас сюда? – спросил Бертран. – Идете по святым местам?

– Святое дело, сын мой! Святое дело! Слышал ли ты о крестовом походе в Святую землю?

– Кое-что недавно слышал, – ответил Бертран, вспоминая слова дяди Катрин, Генриха де Сов.

– Я проповедую святую войну во имя Господа! Хожу по городам и замкам, зову благородных воинов и честных христиан вставать под знамена государя нашего Людовика!

– Пойдем, святой отец, поднимемся в мой рыцарский зал, там ты поешь и отдохнешь, расскажешь мне о крестовой войне.

– Благодарю, сын мой, мне много не надо – хлеба и салата или бобов, мясо я не ем.

– Может быть, стаканчик вина, святой отец? Оно у нас хорошее! Подбодрит после долгой дороги!

– Нет, благодарю, я не пью и вино. Вода, только вода.

– А как же вас звать, святой отец?

– Отец Лотер.

Когда они поднялись в рыцарский зал, Жан ле Блан, узнав о цели прихода францисканца, проворчал, наклонившись к шевалье, чтобы монах не слышал:

– Одни беды от этих крестоносцев. Надо его прогнать.

– Нет, отчего же!

– Я же тебе вот только недавно рассказал, каких бед натворили рыцари с крестом на щитах и одежде!

– Это другое.

– Какая разница? Все одни одним медом…

– Замолчи, Жан, я здесь хозяин, монах – мой гость! – надменно произнес Бертран.

– Ах, вон оно что! – обиделся Жан ле Блан и покинул зал.

Мадлен тем временем распорядилась принести францисканцу салата и целый кувшин воды.

– Ну, что там, святой отец, с этим походом? – расспрашивал Бертран, усаживаясь напротив. – В какие земли, против кого?

– Молод ты, господин! – заметил францисканец и неодобрительно покачал головой. – Неужто ты не знаешь о походах в Святую землю, что вели доблестные рыцари в прошлые времена?

– Слышал кое-что. О них менестрели пели!

– Менестрели! Бражники это и нечестивцы. Никто из них и церковь-то не посещает!

– Так вы мне расскажите, поподробнее.

– Святой град Господень Иерусалим опять в руках собак-сарацин. Мусульмане оскверняют землю, где ступала нога Иисуса Христа.

– Как оскверняют?

– Что значит, как? – неприятно удивился францисканец. – Ненавидят христиан, живущих в Иерусалиме, убивают их, мучают, сжигают на кострах, распинают, вырывают волосы, выкалывают глаза, отбирают все имущество. Так же поступают они и с паломниками, идущими на поклонение святыням Иерусалима. Сарацины потешаются над папой римским и христианскими королями, плюют на крест, колдуют, насылая на наши земли мор и голод. Сарацины – дети сатаны. Пока они живут на свете, нет покоя христианам.

– А как они выглядят, эти сарацины? Если дети сатаны, то черные, как уголь?

– Да, черные, и глаза у них горят адским красным светом, на ручищах когти, в пасти клыки.

– А люди ли это? – ужаснулся Бертран.

– Облик у сарацин человечий, но души у них нет, как у зверья.

– Не слышал я раньше таких подробностей, – засомневался Бертран.

– Это потому, что тех, кто сражался с сарацинами, ты не видел и у них не спрашивал.

– А ты спрашивал, отче? Или, может, сам был в Святой земле и видел этих чудищ?

– Нет, увы, не привел пока меня Господь в землю свою, – скромно потупился монах.

– Так откуда же ты знаешь про клыки, когти и все такое? – не унимался Бертран.

– Настоятель моего монастыря сказывал! – строго заметил монах. – Аббат зря говорить не будет! Ему во сне ангелы являются, поют ему и говорят с ним! Святой человек! Как ему велели люди короля про поход проповедовать, так он послал нас, монахов, во все земли французские, нести Слово Божье, слово святой войны!

– А к нам-то ты чего пожаловал, отче? – спросила Мадлен, внимательно слушавшая францисканца. – Уж не господина ли моего на войну с этими сарацинами дьявольскими сманивать?

– Сказано – каждый, кто грешен, пусть пойдет в поход и ему все простится, а кто добродетелен, тот Бога обретет в Святой земле! – торжественно произнес монах.

– А кем, кем сказано? – допытывался Бертран. – Не святым ли аббатом твоим, что ангелов видит?

– Им и папой, что в Риме, на престоле святого Петра сидит, – благочестиво произнес францисканец и тут же спохватился: – То есть сначала папой, а потом уж моим аббатом.

– А знаешь, отче, ну, сарацины те напоминают мне псоглавца Христофора, который потом святым стал, – выпалил Бертран. – Или я ошибаюсь?

– Псоглавца? – с недоверием посмотрел на молодого шевалье монах.

– Да, именно что псоглавца. У меня здесь тоже один монах останавливался, он в Сантьяго де Компостелла шел. Рассказывал, что Христофор от природы ужасен был лицом, вот его и прозывали так, ведь похож был на собаку.

– Ну, что же, шел в Сантьяго де Компостелла, говоришь… – пробормотал растерянно францисканец. – Ну, псоглавец, да, наверно, да, Христофор…

Бертрану показалось в этой неуверенности монаха, что тот вообще не знает, кто такой этот святой Христофор.

– Но святой не может походить на сарацин! – возвысил голос францисканец, отбросив неловкость. – Святой – это святой, а сарацины – порождения сатаны. Запрещено сравнивать, молодой человек! Грешно это!

– Прости, святой отец, я не сравниваю, – смиренно произнес Бертран. – Просто как-то на ум пришло.

– Это сатанинские происки! – уверенно заявил францисканец. – Лукавый тебя смущает, потому и наводит на такие мысли.

– Каюсь, отче, каюсь! – Шевалье упал на колени.

– Не надо передо мной каяться, я никто, я – червь! – сурово сказал монах. – Кайся перед Господом. Да бери крест и ступай в войско нашего короля, идущего в Иерусалим.

– Я подумаю, отче, подумаю.

– Думай скорее! Враг рода человеческого не перестанет смущать тебя и сбивать с пути истинного! Только в Святой земле, убивая сарацин, ты спасешься.

Едва притронувшись к салату, попив немного воды, отец Лотер попросил накрыть ему солому в конюшне, наотрез отказавшись от удобной кровати, и пошел спать, хотя вечер только начинался, объясняя это тем, что шел целые сутки без отдыха.

Бертран поднялся на крышу, лег и пролежал там до ужина, поворачиваясь то на один бок, то на другой, жмурясь, сквозь щелки глаз глядя, как огненно-рыжее солнце, медленно клонясь к горизонту, плещется среди кустов винограда. Облака неспешно тянули свои нестройные ряды из одного края неба в другой. А крестоносцы обычно шли сомкнутым строем. Так ему рассказывал один заезжий рыцарь. Да что крестоносцы! Бертран отмахнулся от них. Какой прок думать об этом? Катрин! Бесконечно близкая, родная, любимая и такая далекая, манила Бертрана, занимала все его мысли. Что ему сделать, чтобы стать ее супругом? Как разбогатеть? Он этого не знал и даже не мог придумать никакого способа! Допустим, он уедет из родного дома, поступит к кому-нибудь на службу, да хоть к графу Тулузскому, но разве можно разбогатеть быстро? Сколько он видел обедневших рыцарей, и все жаловались на тяготы жизни, на неблагодарность своих сюзеренов. Богатства придется дожидаться годами, а то и десятилетиями, а Катрин? Разве она будет ждать? Бертран не допускал даже мысли, что Катрин может не любить его сейчас или не полюбить в будущем. Он знал, что она предназначена ему Богом. Но пока Бертран ждет своего счастливого часа, отец выдаст дочь за того, кто уже все имеет – и деньги, и славное родовое имя. Как быть тогда? Говорят, рыцари-разбойники живут хорошо, у них золото никогда не переводится. Но Бертран не представлял себя разбойником. Весь его добрый склад характера, чувство чести, обостренное юношеством, гнали от себя такую позорную мысль.

Менестрели пели о верных рыцарях древнего короля Артура, о храбрых сподвижниках Карла Великого – Роланде Неистовом, Ожье Арденнском, Астольфе. Эти паладины в песнях были не столько богаты и знатны, сколько верны своему государю и выбранной даме сердца. Менестрели рассказывали, как в Париже, Орлеане, Тулузе и других крупных городах рыцари посвящают свою жизнь служению какой-либо девушке, любя ее на расстоянии, и готовы отдать жизнь за один ее благосклонный взгляд или улыбку, бьются за ее имя на дуэлях и турнирах. Так ли это на самом деле, Бертран не знал, но верил в красивые песни и сказания. В его скромной деревенской жизни сложно было представить нечто подобное. Но ведь там, за горизонтом, шумят города и люди живут иначе, и, возможно, девушки в этих городах очень красивы, но все равно никогда не сравнятся с Катрин.

Бертран знал, что уже готов стать таким паладином для Катрин, но ему все равно хотелось большего – назвать ее своей женой, взять на руки их детей. Как же поступить? Одно радовало – он не слышал о том, что его возлюбленную барон-отец готов сейчас же выдать замуж, или уже подыскивает ей будущего мужа. Мысль о том, что о таких подробностях он никак не мог узнать, в голову ему не пришла.

За ужином, который Бертран всегда проводил в компании Жана ле Блана и его жены Мадлен, он сказал, что в ближайшие дни намерен поехать к барону де Фрею, который вроде бы уже должен вернуться из Тулузы, и просить его взять к себе в оруженосцы.

Жан ле Блан подтвердил, что родовой меч Атталя будет к тому времени полностью вычищен и готов, но с глубоким вздохом произнес:

– Понимаю тебя, Бертран, ты уже взрослый, вот и Мадлен тебе все время говорит. Да только боюсь я, как бы барон подати не запросил за прошлые годы! Уж столько лет не платим! Он не требует, а вот сейчас возьмет вдруг и потребует, да сразу все? Что делать? После того как крестоносцы все здесь разорили, у твоего деда часть земель отобрали. Если бы потом не добрая воля барона де Фрея, мы умерли бы с голоду. Вроде и дорога близко – можно торговать вином, зерном, оливками, хлебом. А земли мало, считай, только для себя.

– Но ведь не просил же барон подати, с чего ему сейчас это делать? – удивился Бертран. – Я приеду к нему в оруженосцы проситься, а он мне про подати! Я уже и много раз бывал в Монтефлере и на мессе, и у священника грамоте учился – барон ничего мне не говорил про деньги, что я ему должен.

– Мал ты еще, Бертран! Не годами, конечно, а умом. Ты уж прости меня за эти слова.

– Объяснись, пожалуйста.

– Для меня не секрет, что влюбился ты в Катрин, дочку барона. Предположу, что и в Монтефлере, судя по твоему виду, все уж догадались про чувства эти. А было ли когда такое, чтобы барон отдавал дочь за бедного вассала? Вот! Как бы отец не рассердился и, чтобы унизить тебя в глазах Катрин, не потребовал подати!

– Барон Тибо де Фрей – хороший человек! – утвердительно сказал Бертран.

– Хороший-то хороший, да как дело до своего дитя дойдет, все поменяться может. Да и еще одно тревожит меня, мальчик мой…

– Что, Жан?

– Подати действительно могут понадобиться барону… Был я четыре дня назад в Родезе на торговой площади. Там только и разговоров про крестовый поход. Рыцари приехали, закупают провизию для себя, оружие, фураж для лошадей. Видел и проповедников вроде того, что у нас остановился сегодня. Ох, и не понравился мне этот отец Лотер! Предположу, что завтра он как раз в Монтефлер пойдет! Да и вообще слухи о новой войне с сарацинами уж несколько лет ходят, король на войну давно уж церковную десятину собирает, а теперь вот и точно – начинается!

– И что? – недоумевал Бертран.

– Да то, мой дорогой, как бы барон де Фрей в поход не собрался! А для этого денег-то сколько нужно! А с кого их брать, как не с вассалов?!

Бертран задумался. Но не о том, что барон может потребовать не заплаченные многолетние подати, а о том, что если Тибо де Фрей уйдет в крестовый поход, у него появится много возможностей видеться с Катрин, и, может быть, в конце концов она примет его предложение руки и сердца, ведь он мужчина, а кто о ней позаботится в отсутствие отца?

Два дня Бертран собирался с мыслями, обдумывая, как лучше ему явиться в Монтефлер, что говорить, как найти возможность перемолвиться с Катрин. Молчание молодого господина успокоило Жана и Мадлен. Но когда утром он появился нарядно одетый, чисто вымытый и велел седлать себе коня, Мадлен бросилась к нему.

– Одумайся, Бертран, не надо сейчас туда ехать! Подожди! Вот узнаем, что Тибо де Фрей ушел в поход, или наоборот, остался, тогда уж и поедешь!

– Оставь меня, Мадлен, пожалуйста! Я принял решение. Где твой муж? Я жду свой меч.

Голос Бертрана был решителен, тверд и даже немного жесток.

Жан ле Блан не заставил себя ждать. Он вышел в рыцарский зал молча и протянул почищенный меч.

– Ты наш господин, Бертран! – наконец вымолвил он, когда молчание затянулось. – Ты должен устраивать свою жизнь! Удачи! Пусть Пресвятая Дева Мария поможет тебе и нам заодно.

Мадлен по-матерински перекрестила воспитанника.

Бертран сердечно улыбнулся и по очереди обнял стариков.

Глава третья
Влюбленный, оруженосец и ученик

Бертран д'Атталь не спеша ехал к замку Монтефлер. Расстояние в пять миль от его имения до Катрин в былые дни он даже не замечал – так торопился на занятия к капеллану Филиппу, а на самом деле, чтобы увидеть даму сердца. Но сегодня он не спешил, то и дело оглядываясь на свой дом-башню, торчавшую за виноградниками на небольшом холме. Ему почему-то казалось, что сейчас он разрывает связь не только со своим праздным прошлым, но и вообще с родными местами. Бертран вспоминал отца и деда, которых по-своему любил, хоть они были такими чужими ему при своей жизни. Очередной раз силился вспомнить черты матери, но это ему опять не удалось.

Монтефлер появился сначала на горизонте, потом все ближе и ближе. Два барбакана, словно ноги гигантов, возвышались над крепостной стеной и воротами, за ними виднелся последний этаж донжона. Чем ближе приближался шевалье, тем донжон, где жила Катрин де Фрей, рос на глазах и над зубцами барбаканов стали видны стражники, смотрящие вдаль. Сердце Бертрана забилось сильнее, но ходу коню он не прибавил.

Наконец, уже четко видно было знамя с родовым гербом де Фреев – на красном поле шесть золотых львиных голов в щахматном порядке. Барон очень гордился своим гербом. Шесть львиных голов – память о шести сарацинах, бешено сражавшихся на стенах Иерусалима в 1099 году против Гийома де Фрея, отправившегося в Первый крестовый поход вместе с графом Готфридом Бульонским. Всех шестерых, по сохранившемуся в семье преданию, дюжий Гийом де Фрей зарубил поочередно. Потом, уже спустившись со стен в город, он убил еще много сарацин, но эти были первыми и яростно сопротивлявшимся. Тибо де Фрей говорил, что его предок Гильом, когда поход завершился и большинство рыцарей покинули короля Иерусалимского Готфрида Бульонского, долго оставался при короле, хоть и не давал ему присягу. И даже тоскуя по родным местам и семье, он оставался верен долгу. Лишь когда из Европы прибыло подкрепление королю, тогда он посчитал возможным вернуться домой.

Да, такой герб можно нести с гордостью! Так думал Бертран д'Атталь, с грустью вспоминая, что в его роду, по всей видимости, не было ничего примечательного, раз никто ничего не рассказывал.

В воротах стражники подтвердили, что барон в замке и идут приготовления к походу. Один из стражников спросил, уж не вызвал ли барон своего вассала Атталя для участия в походе? Бертран опешил. Наивный и недалекий, он совершенно не подумал, что барон может заставить его ехать с собой. А нужно ли это Бертрану? Далекие, чужие, страшные страны, где всюду смерть. А здесь, рядом, Катрин. Конечно, нужно остаться с Катрин. Бертран горевал об отсутствии у себя славных предков, но сам прославлять свой герб на поле боя был не готов.

Бертран подумал, уже не повернуть ли обратно, домой, пока его на самом деле, чего доброго, барон не поволок за собой в страны сарацин? Однако стражники смотрели с усмешкой на замешательство молодого рыцаря, поколебавшись, он взглянул вверх – окно комнаты донжона, где жила Катрин, оказалось распахнутым, и ему почудился там ее силуэт. Нет, он не мог уехать.

Бертран спешился и пошел в замок.

Слуга сразу же повел его в рыцарский зал. По суете, царящей вокруг, Бертран понял, как торопится барон выступить в поход.

В зале за дубовым столом сидел Тибо де Фрей, одетый ярко: поверх котты с родовым гербом – рыцарский пояс, украшенный драгоценными камнями, на пальцах – несколько перстней с печатками, на ногах – сапоги из цветной кожи. Вокруг него за столом сидели десять рыцарей – его вассалы, отдельно – Генрих де Сов, дядя Катрин, отпустивший длинные усы.

Тибо де Фрей, занятый разговором, не сразу услышал доклад слуги о том, кто пришел, и Бертран, все больше набираясь неловкости, стоял в дверях зала рядом со слугой. Наконец, барон бросил на него недоумевающий взгляд и быстро произнес:

– Чего тебе, Атталь? Я тебя не звал! Если ты к капеллану Филиппу, то иди…

– О, любитель ученостей! – воскликнул де Сов и усмехнулся.

Бертран подумал, а почему бы ему сначала и не сходить якобы к капеллану, а на самом деле к Катрин и уж потом еще раз напомнить о себе барону. Бертран повернулся и хотел выйти. Но барон, успевший на несколько мгновений увидеть, что юный гость одет, как на прием, и немедленно вспомнивший неприятную для него историю встречи этого юнца и Катрин тайком ото всех, сразу почуял неладное. Барон отложил в сторону сметы со списками необходимых вещей для похода и приказал Атталю задержаться. Тибо де Фрей встал из-за стола и сам подошел к Бертрану, подозрительно оглядывая его.

– Что ты хотел, Атталь? Говори!

Бертран взглянул в озабоченное морщинистое лицо барона и выпалил:

– Господин барон, возьмите меня к себе оруженосцем!

– Гм! – Тибо де Фрей слегка усмехнулся и с теплотой посмотрел на Бертрана.

Тут в дверь в противоположном конце зала вошла Катрин. Она была в розовом платье с алым поясом, на голове служанки сделали ей красивую прическу и украсили ее белой розой. Бертрану показалось, что она не вошла, а вплыла в зал. Они увидели друг друга одновременно, хотя широкая спина барона почти скрыла за собой фигуру шевалье.

Бертран понял, что другого шанса может не быть никогда. Он не мог и подумать, что сейчас, возможно, он, наоборот, уничтожает все свои очень скромные шансы. Видя прекрасную Катрин, молчать стало невыносимо.

– И еще, господин барон… – произнес Бертран д'Атталь со всей смелостью и жаром двадцатилетнего юноши.

– Слушаю… – неуверенно ответил барон, догадываясь, что Бертран смотрит на кого-то за его спиной, и скорее всего, это его дочь.

– Я люблю вашу дочь, господин де Фрей. Я небогат, но зато я верен до гроба! Я надеюсь в будущем заслужить возможность просить руки вашей…

– Замолчи! – глухо и увесисто прорычал барон. – Молчи, щенок!

– Но как же?.. Почему вы?.. Что значит, «щенок»?.. – возмутился и одновременно обиделся шевалье.

Тибо де Фрей надеялся, что ни Катрин, никто либо из его вассалов не услышит неуместных слов юнца, но шевалье говорил громко и все всё услышали. Рыцари с интересом обернулись на дерзкого гостя, Генрих де Сов закусил ус и развалился в кресле, ожидая представления. Катрин покраснела, глаза ее заблестели, она быстро подошла к отцу и встала рядом с ним, не сводя взгляда с Бертрана.

Бертран под жестким взглядом барона и ласковым взглядом Катрин растерялся. Этим немедленно воспользовался барон.

– Ты правильно поступил, Атталь, предложив мне свои услуги оруженосца! – ответил, лукаво улыбнувшись, Тибо де Фрей. – Я вместе с графом Тулузским отправляюсь в крестовый поход вслед за королем. Ты будешь сопровождать меня в Святую землю.

– Я? – рассеянно пробормотал Бертран, любуясь Катрин. – В Святую землю?

– Да, да, парень! Станешь настоящим мужчиной, настоящим рыцарем. А вот тогда и поговорим обо всем остальном!

– Обо всем?

– Конечно! Посмотри, как смотрит на тебя Катрин! Как она гордится, что ее друг станет героем. Ведь так, Катрин?

– Отец, я… Конечно, я горжусь тобой и мессиром Атталем, и я буду молиться…

– Вот видишь, парень, когда такая прекрасная девушка, как моя дочь, будет молиться за нас в походе, с нами будет победа!

– Вы будете молиться за меня? – прошептал полностью обезоруженный Бертран.

– Да, буду! – с жаром ответила Катрин.

– Ну, вот и славно! – подытожил барон. – Атталь, сейчас возвращайся к себе и готовься выступить завтра!

– Завтра? – воскликнул Бертран.

– Батюшка, ты же говорил, что через четыре дня! – удивилась Катрин.

– Да, доченька, я выступлю через четыре дня, как только соберу весь отряд и полностью снаряжусь. Но вот твой дядя, Генрих де Сов, желает вступить в орден тамплиеров и, став рыцарем Храма, идти в поход в Святую землю. Дядя едет в Авиньон, чтобы там вступить в орден. Атталь поедет с ним, Генрих де Сов подучит его в пути в рыцарском деле, а потом шевалье встретит меня, и мы вместе присоединимся к армии короля.

– Но я бы хотел поехать вместе с вами через четыре дня, а не завтра! – ответил Бертран, не желающий так внезапно расставаться с возможностью еще несколько раз увидеть Катрин.

– Не надо спорить, Атталь! – властно произнес барон. – Тебе выпадает честь ехать вместе с таким славным рыцарем, как Генрих де Сов, а ты же хочешь терять попусту время. Ты и так его много потерял, парень! Я в твоем возрасте искал места, где проводятся турниры, чтобы испытать себя, ты же, насколько я помню, безвылазно сидишь у себя дома. Может, ты уж раздумал стать моим оруженосцем, идти в Святую землю? Хочешь вернуться к овцам и свиньям, или кого у тебя там разводят?

Бертрану очень хотелось отказаться ехать завтра, но барон так повернул речь, что перед взглядом Катрин он сейчас стал бы последним трусом, если бы продолжал настаивать на отсрочке отъезда. Если бы Катрин подала ему какой-то знак, может, хотя бы одно слово, что она тоже хочет, чтобы он остался подольше, то тогда он будет сопротивляться барону. Но Катрин молчала, и только ее глаза блестели, как весь небесный звездный свод в летнюю ночь.

– У меня не разводят свиней и овец, – медленно ответил Бертран и с вызовом взглянул на барона. – У меня разводят виноград и делают вино, и вы его пробовали.

– Ах да, точно, Бертран! И отличное вино! – добродушно рассмеялся барон. – Но у меня вино не хуже! Катрин, ты хотела мне что-то сказать? Подожди немного в своей комнате, я сейчас приду. А ты, Бертран д'Атталь, пойдем-ка к нашему столу! Здесь общество рыцарей, тебе пора приобщаться к нему! С этими людьми тебе воевать бок о бок!

Тибо де Фрей подвел Бертрана к столу и сам налил ему кубок вина. А потом тихонько сказал Генриху де Сов, чтобы он подпоил паренька и самолично выпроводил из замка, а завтра встретил его у ворот и сразу же отправился с ним в Авиньон.

Де Сов усмехнулся в ответ, смакуя вино.

Бертран и не заметил, как отец увел Катрин, а его уже похлопывали по плечу, ударяли полными кубками об его кубок, обдавая тяжелым винным запахом, и он сам жадно припал к вину. Рыцари за столом рассказывали какие-то истории, в основном похабные, про продажных женщин в притонах, и Бертрану становилось не по себе. Генрих де Сов молчал, потягивая вино, смотря на всю компанию со стороны и не участвуя в общей беседе.

Вот появился за столом Тибо де Фрей, и уже захмелевший Бертран понял, что попойка закончилась и среди всех он единственный, кто плохо держится на ногах и с трудом соображает. Рыцари барона смотрели на него немного презрительно.

– Генрих, прошу тебя, проводи Атталя, он нехорошо себя чувствует, – сказал барон шевалье де Сов.

Бертран, как и любой пьяный человек, сознающий свою храбрость и остро ощущающий несправедливость по отношению к себе, поднялся и отбросил в сторону руку Генриха де Сов, которой он хотел поддержать парня.

– Вы меня здесь напоили! – воскликнул Бертран. – А ведь я не хотел пить!

– Не хотел бы – не пил, – проворчал рыцарь, сидевший рядом.

– Я хотел поговорить с Катрин, прежде чем пойду сражаться с адскими бесами, у которых в пасти клыки, а на руках когти!

– Это кто ж такие? – усмехнулся Тибо де Фрей. – Ты на львиную охоту собрался?

– На сарацин! – уверенно ответил Бертран и покачнулся.

– Кто тебе сказал, что сарацины так выглядят? А? Ха-ха! – рассмеялся Генрих де Сов.

– Францисканский монах, отец Лотер! Вы думаете, это вы, барон, позвали меня с собой в Святую землю? Нет, это отец Лотер пришел ко мне в дом проповедовать святую войну, и я услышал его и сам собирался идти освобождать Гроб Господень!

Дружный хохот барона и его рыцарей многократно отразился от высоких стен рыцарского зала.

– Монах глуп! – заключил де Фрей. – Таких проповедников надо в шею гнать! Что я и сделал вчера! Он пришел в Монтефлер, нес всякую дребедень. Как уж там он говорил? В молочных реках Святой земли можно будет купаться и отмыть все скверны души! Ха-ха! А вот еще – сарацины трусливы и ничтожны, они бегут, как зайцы при одном виде креста.

– А вы сомневаетесь в этом, барон? – возмутился Атталь.

– Парень, ты пьян и просто мало что вообще знаешь в жизни. Такие речи сулят легкую победу, вселяют безрассудство. А его совсем не нужно в святой войне. Сарацины – враг лютый и умелый. Врага надо уважать и знать, что он просто так не сдаст города и не покинет земли, на которых живет уже сотни лет. Было бы все так, как говорит этот глупый францисканец, то мы бы не в поход очередной собирались, а на паломничество в Иерусалим, где все наше – христианское, и вера наша простирается на Востоке далеко за горизонт. А вот нет же, Атталь, трусливые сарацины крепко засели и в Иерусалиме, и в других землях, и только и знают, что теснят наших собратьев.

Бертран не понял, откуда появился капеллан Филипп, возможно, он уже некоторое время вошел в рыцарский зал и наблюдал за молодым шевалье. Капеллан шепнул ему, что хочет поговорить, и Атталь, несмотря на хмель, понимавший, что в рыцарском обществе сейчас он вызывает только смех, проследовал за отцом Филиппом.

Капеллан повел шевалье в свою комнату-келью, находившуюся рядом с часовней. Генрих де Сов предварительно сделал знак капеллану, приложив палец ко рту, и священник понуро кивнул.

Бертран уселся на стул, кивком головы отгоняя подступавший сон. Он огляделся. Все в комнате отца Филиппа ему было хорошо знакомо – стол у окна, пара стульев, кровать, сундук в углу. Здесь он выводил буквы и ерзал, складывая буквы в слоги, а слоги в слова, ни на минуту не забывая, что где-то неподалеку находится Катрин.

Отец Филипп протянул гостю кружку с холодной водой, и Бертран ее жадно выпил.

– Ну что же, сын мой, вот и закончилось твое обучение, хоть ты и остановился только в начале. Мне как твоему учителю очень жаль… Но жизнь такова… Поход! Я понимаю.

– Мне тоже жаль, отче, что я не смогу приходить к вам… Боюсь, забуду буквы…

– А я дам тебе вот этот свиток, на нем буквы написаны, повторяй их, тут и псалмы, я написал их на французском.

– А разве можно на французском? На латыни же положено?!

– Все можно, сын мой, если захотеть. Существующие правила не всегда верны. Ты знай, я бы очень хотел, чтобы ты не уходил на эту войну, да ты и сам не хочешь, я же вижу. Там нет славы, там – только смерть. Не отдадут мусульмане Иерусалим, как бы ни хотел этого папа римский или король Людовик, только зря все крестоносцы погибнут. Да и не хорошо это – убивать людей, хоть и другой веры, не этому учил Господь.

Бертран с отупевшим от вина лицом посмотрел на капеллана.

– Странный вы священник, отец Филипп. Пишите псалмы не по-латыни, крамолу на святую войну говорите, раскапываете в подвале мозаики древние, книги мне показывали каких-то греческих философов, нехристианских, Платона, кажется, и еще кого-то. И в то же время ваши проповеди зажигают сердца!

Добродушное лицо отца Филиппа погрустнело, словно тень пробежала по нему.

– Я не очень-то знаю про этих еретиков-катаров, но мне кажется, вы, отец, не из них, ведь ваши проповеди полностью христианские, а я не верю, что вы можете лгать и претворяться. И все же мне кажется, вы отчего-то скрываетесь в Монтефлере.

– Ты прав, сын мой. Ты только кажешься простоватым, недалеким. Тебе просто не хватает знаний, но ум твой глубок и пытлив. Именно потому мне бы и не хотелось, чтобы ты погиб на войне. Видишь, хоть мы с тобой и недолго знакомы, ты все равно догадался, что я в некотором роде скрываюсь здесь.

– Но отчего или от кого, святой отец? – недоумевал Бертран.

– От людей, от таких вот кликуш, как монах Лотер – невежественных, темных людей, которых натаскали всюду видеть измену христианской вере, отыскивать ересь, там, где есть просто мысль, незатуманенная фанатизмом. А таких соглядатаев много. Особенно после того, как катары здесь, в Лангедоке, проиграли, но не всех перебили, и они затаились. Соглядатаев много стало. А меня, видишь, как легко в чем-то обвинить, если даже ты, человек молодой и бесхитростный, и то углядел мои необычные пристрастия. Кому нужен Платон, Пифагор, Сократ, Демокрит? Может, где-то в другом месте мне бы и слова ни сказали, что я их читаю, но графство Тулузское не самое безопасное место.

– Но вы никуда не уехали, вы живете здесь, в самом сердце графства!

– Лучше укрытия, чем под носом у соглядатаев, и быть не может! К тому же мне совсем не хочется никуда уезжать. Я родился в этих местах, здесь и умру.

– А что такого у этих Платонов и Сократов? Вы говорили, что они жили задолго до Христа, так что хорошего они могут рассказать? Разве в Библии не заключается вся мудрость?

– Вот послушай, Бертран, задолго до рождения Иисуса Христа грек Платон говорил, что тело и душа – разнородные сущности. Тело – смертно, оно разлагается, а душа – вечна! Вред душе наносит порок и нечестие, но даже они не приводят душу к смерти, а просто извращают её и делают её нечестивой. – Отец Филипп раскрыл толстую рукописную книгу, где все было на латыни и, водя пальцем, прочел: «раз что-то не гибнет ни от одного из этих зол – ни от собственного, ни от постороннего, то ясно, что это непременно должно быть чем-то вечно существующим, а раз оно вечно существует, оно бессмертно». Вот видишь, Бертран, люди знали про бессмертие души задолго до Христа! У Платона учились, его книги переписывали из поколения в поколение. Близость учения Платона христианству отмечал еще Святой Августин!

– Так чего же бояться, если этот Платон все правильно угадал? Кто может осудить за такие книги? – удивился Бертран.

– Невежественные люди, сын мой, а их в наш век немало и, мне кажется, становится все больше.

Бертрана удовлетворил этот ответ. Он не знал, что за книгами Платона, Сократа, тщательно хранимыми капелланом и показываемыми тем людям, в которых он был уверен, в частности – семье де Фрей и Атталю, отец Филипп хранил переписанные сочинения и других авторов, например, древнегреческого Лукиана Самосатского, высмеивавшего любых богов и провозглашавшего жизненную идею быть трезвым и никому не верить. Были в его тайной коллекции и «Метафизика» Аристотеля, которую Парижский собор 1210 года запретил читать под угрозой отлучения от Церкви, и размышления Аристарха Самосского, жившего в III веке до н. э. и предположившего, что именно Солнце – главное небесное светило, и Земля вращается вокруг него. Эти сокровища могли быстро погубить капеллана, попади они в руки сведущих людей. Подобных сокровищ древней мысли у него было больше, однако, дважды за свою жизнь случайно чуть было не попавшись в лапы инквизиторов, отец Филипп сжег их.

Не знал ни Бертран, да и никто в Монтефлере, что отец Филипп был сыном священника, перешедшего в веру катаров, за что его схватили и казнили. Сам Филипп, будучи тогда ребенком, спасся, сохранил он и книги, бережно собираемые своим отцом. И хоть он не разделял убеждения катаров, но чтение древних авторов, во многом противоречащих постулатам христианства, не прошло для него даром. Капеллан искренне верил в Христа, но эти книги заставляли его сомневаться во многом. Он боролся с собой, пытался несколько раз уничтожить вредные сочинения, мутившие его душу и разум, но каждый раз останавливался в шаге от непоправимого. Сочиняя собственные пламенные проповеди, он таким образом старался прежде всего укрепить в вере себя, попутно зарабатывая репутацию праведного и глубокомысленного священника, которого нельзя заподозрить в ереси. Но каждый раз, возвращаясь с проповеди в свою комнату-келью, он бросал грустный взгляд на сундук, где под двойным дном хранились «демонические» книги античных мыслителей.

– Так что вы хотели сказать мне, отец Филипп? – устало спросил Бертран, чувствуя головную боль от выпитого вина. – Хотите меня благословить?

– Нет, я хотел бы отговорить тебя идти в Святую землю. Здесь, со мной, ты достиг бы больших успехов и в чтении, и в письме. Ты способный и талантливый, Бертран, тебе просто не хватает знаний и прилежания. Ты мог бы стать священником!

– Это не мое! – махнул рукой Атталь, поднимаясь. – Да, конечно, я не хочу никуда уходить из родных краев, и тем более в далекую Святую землю, отче, но я перед Катрин обещал барону, что пойду с ним в поход. Я не могу отступить.

– Да, Катрин, я понимаю… – Капеллан вспомнил предостерегающий жест Генриха де Сов и замялся: – Ты, Бертран, пойми, я просто одинок и, как любой одинокий человек, – эгоист, и потому, увидев в тебе способности, я подумал, как было бы хорошо нам вместе читать книги, постигать мудрость, потом, может быть, спорить по какому-то вопросу… Но слово рыцаря нерушимо! Ты обещал – значит, должен идти. Наверное, для тебя это будет даже и лучше, если вообще можно назвать лучшим выбор идти навойну…

– Почему лучше? Не понимаю вас, святой отец.

– Со временем ты поймешь, сын мой. На все воля Божья!

– Я пойду, отец Филипп, завтра мы ведь еще увидимся? Я приму обет, и вы меня благословите!

Бертран уже открыл дверь и переступил порог, как капеллан схватил его за руку и остановил.

– Послушай меня, Бертран д'Атталь, я не знаю, что будет завтра – вдруг меня позовут к какому-нибудь умирающему или больному и это не позволит нам свидеться. Я благословляю тебя сейчас! И хочу, чтобы ты, в отличие от меня, никогда не жил в плену собственных страхов. Поверь мне, стоит только один раз поддаться страху, и тогда все – он не отпустит тебя никогда и исподволь, как бы невзначай, будет напоминать о себе в любой ситуации, в любой момент, и будет разрушать не только твою жизнь, но и жизни близких тебе людей. Ты должен жить, Бертран, быть героем или не быть тебе им – это уж дело Божье, но жить – вот, что важно! Наша жизнь скучна и во многом несправедлива, и счастье дается не тем, кто его заслуживает, и любовь, не тем, кто действительно любит. Ты вернись, Бертран, но вернись таким, чтобы исправить все.

– Я снова не понимаю вас, святой отец! Вы что, пили не воду, а, как я, вино?

Капеллан отступил на шаг и дал возможность шевалье уйти.

– Если бы я мог перебороть свой страх и сказать тебе, Бертран, то, что мне запретили говорить, тогда бы ты, конечно же, остался, но помогло бы это? Нет. Тебе было бы очень больно. И ты бы все равно ушел – не в Святую землю, так в другие земли, ты ведь не смог бы смириться.

Бертран спускался по винтовой лестнице донжона медленно, словно с каждым шагом он навсегда терял возможность вернуться сюда, снова пройтись по этим каменным ступеням и снова увидеть Катрин. Новая жизнь уже стояла за его спиной, жизнь, полная опасностей, приключений и смерти. Никогда он и не думал о крестовом походе и вот из-за нескольких неловких слов и обещаний он вынужден оставить все, что дорого его сердцу. В голове еще немного гудело от вина, но Бертран чувствовал – тяжесть проходит.

Вдруг его кто-то схватил за рукав и потянул. Бертран с удивлением увидел Катрин, манящую его в нишу в стене донжона, где обычно стоял дозорный. В нише было высокое окно. Катрин встала с боку от окна, и ветер, и солнце, ворвавшись в каменный проем, преобразили ее прекрасное лицо, оно все светилось, а глаза блестели.

– Ты здесь! – только и смог вымолвить Бертран, задыхаясь от счастья.

– Я… ты… мы можем очень долго не увидеться, Бертран, и я подумала…

– Спасибо тебе, Катрин, что ты… Но ведь завтра…

– Нет никаких «завтра», Бертран, есть только «сейчас». Вот возьми, этот платок я вышивала сама. Здесь мое имя и герб. – Катрин немного покраснела. – А на обратной стороне твое имя. Я ткала два платка, думала подарить родителям. Но вот случилось так, что мой отец отправляется в Святую землю, и ты тоже… Поэтому я добавила сейчас сюда твое имя, извини, пожалуйста, криво получилось – я спешила, боялась, что ты уйдешь и я не успею тебе вручить этот платок…

Бертран взял платок и с жаром поцеловал руку Катрин.

– Он будет всегда со мной!

Атталь знал – это тот самый момент в жизни, который дается только раз и больше никогда не повторяется.

– Я люблю тебя, Катрин, я сказал это твоему отцу, говорю теперь и тебе наедине. Я люблю тебя и вернусь к тебе, клянусь Богом и всеми святыми, клянусь своей душой!

В порыве чувств он обнял девушку, чувствуя, как ее сердце бьется мощным аллюром. Он целовал ее волосы, лоб, стесняясь прикоснуться к заветным губам. Но перед глазами шевалье тут же возникли тучи стрел и тысячи вражеских всадников, и Бертран отбросил всякую неловкость.

Он прильнул к губам Катрин и их ласковое тепло, мягко, но глубоко обожгло его душу.

Он увидел ее распахнутые глаза очень близко, и они были словно окна в другие, неведомые доселе, миры, манящие, далекие, бесконечно прекрасные. Летний ветер трепал завиток волос над виском Катрин, и казалось, что вся жизнь сейчас висит и дрожит на одном этом завитке.

– Бертран, Бертран… – услышал он горячий, задыхающийся голос Катрин.

– Проводи меня завтра, Катрин, когда я прибуду в Монтефлер, чтоб ехать с твоим дядей в Авиньон.

– Я не знаю, смогу ли! Я же говорила – нельзя быть уверенным в «завтра».

– А что такое?

– Что-то готовится. Отец вернулся из Тулузы, и как-то все засуетились. Конечно из-за крестового похода, но я же вижу, что не только из-за него. Отец кого-то ждет, но не говорит, кого.

– Может быть, графа Раймонда Тулузского? – воскликнул удивленный Бертран.

– Не знаю, не уверена, всё в какой-то тайне. Если бы приезжал сам граф, то суеты было бы больше и приготовления грандиозными, а тут как-то не понятно, кого ждут… Отец сказал мне сегодня после вечерней службы остаться в часовне и молиться. Конечно, я должна молиться за его благополучное возвращение из похода, но он хочет, чтобы я провела в часовне всю ночь. Вот это странно, я никогда не замечала за ним такого рвения… Поэтому, я не знаю, вдруг он что-то еще придумает назавтра, ведь он так отнесся к твоим словам…

– О моей любви к тебе! – подсказал Бертран смутившейся Катрин.

– Простите меня, дети мои! – послышался за спиной негромкий голос капеллана. – Простите, что стал невольным свидетелем вашей беседы. Поверьте, я почти ничего и не слышал. Я спускался по лестнице и понял по обрывкам фраз, что здесь вы вдвоем… Я не мог себя обнаружить, это разрушило бы ваш… гм… помешало бы вам…

Катрин и Бертран отступил на шаг друг от друга и смутились.

– Но здесь спускается ваша матушка, Катрин, думаю, ей не стоит видеть вас вдвоем…

– Я ухожу! – провозгласил Бертран и прильнул губами к руке девушки. – Я буду ждать завтра! Катрин, я буду ждать!

Глава четвертая
Прощание

Жан ле Блан и Мадлен ждали молодого шевалье перед их домом-башней, сидя на скамеечке. Оба, грустно задумавшись, молчали. Жан ле Блан посматривал ввысь и назад на камни башни за его спиной. Во многих стыках между камнями уже давно росли трава или лишайники. Быть может, когда Бертран вернется, поросли между камнями станет больше, а если не вернется, то и вообще все равно, что будет с этим домом. Он отойдет барону Монтефлеру, если барон сам вернется, или его маленькому сыну. Мадлен вцепилась в мешок, который сама собирала для своего молодого шевалье, и смотрела невидящим взглядом, как собираются крестьяне провожать сеньора.

– Ну что ты, Мадлен, – проворчал Жан – не надо так давить на мешок, яйца раздавишь, они и протухнут! Да и пироги в труху превратятся! Мадлен!

Жена посмотрела на него, закусила губу и стала разглаживать мешок.

Бертран вышел бодрым шагом из-за башни, держа в руке небольшую кисть винограда.

– Напоследок посмотрел на наши виноградники, – сказал он Жану и Мадлен. – Хороший в этот год будет урожай. Надеюсь, и вино удастся на славу! Когда вернусь, обязательно его попробую в самую первую очередь!

– Ты, главное, возвращайся, Бертран! – сказала Мадлен, поднимаясь со скамьи. – О винограде не думай. Думай, как остаться в живых.

– Да ладно, Мадлен, говорят, у короля большая армия, которую нельзя победить! Через год вернусь, ну, может, через два.

– Это знает только Господь Бог! – удрученно произнесла Мадлен, ласково глядя на шевалье. – Пусть Господь и Дева Мария хранят тебя, Бертран! Вот плащ, я нашила на него крест.

– Я надену его позже. В Авиньоне, наверное, где Генрих де Сов, родственник барона де Фрея, будет вступать в орден тамплиеров. Там и я получу благословение и тогда, став настоящим крестоносцем, облачусь в этот плащ.

– Никогда я не думала, что мы, сами пострадавшие от крестоносцев, будем отправлять в крестовый поход нашего господина…

– На все воля Божья, те крестоносцы, что разоряли Тулузское графство, были другими.

– Да какими другими, Бертран? – проворчал Жан ле Блан. – Те же самые рыцари или их дети пойдут в Святую землю. И, быть может, тот, кто замок твоих предков рушил, с тобой рядом будет биться.

– И прикроет мне спину! – с задором сказал Бертран, глядя, как его старая отцовская кольчуга все еще не потеряла блеска на солнце.

– Не верится, что эти разбойники будут кого-то прикрывать и спасать, кроме самих себя.

– Не ворчи, Жан, а то, ночуя где-то в Палестине, захочу я вспомнить дом, а на ум придет, как ты скрипишь от неудовольствия! Ха-ха!

– Эх, Бертран! – воскликнул Жан ле Блан и обнял шевалье. – Ты ведь мне как сын! Не обижайся на простолюдина.

– Конечно, я не обижаюсь!

– Ты уж не пропади там, прошу тебя. Давай без удальства, без горячности! Да попроси барона, чтоб подучил тебя сражаться до того, как сарацин встретите.

– Обязательно, Жан, не сомневайся!

– А я вот тебе в дорогу собрала, Бертран, – произнесла Мадлен, глотая слезы. – Тут мясо вяленое, яйца, пироги, сыр. Ты ведь утром и не ел почти ничего!

Бертран обнял Мадлен нежно, словно мать, расцеловал ее, взял бережно собранную еду.

– Лучше бы барон де Фрей потребовал от тебя уплату податей, чем забирал тебя на войну, – со вздохом заключила Мадлен. – Как-нибудь мы собрали бы деньги…

– Все случилось так, как должно было случиться, Мадлен! – утешал ее Бертран. – А знаешь, я вернусь и еще сам стану бароном, а Катрин де Фрей – мой женой!

Мадлен грустно улыбнулась броваде воспитанника.

– Храни тебя Бог! – сказал она и снова обняла Бертрана.

– Где мой конь, Жако? – крикнул Бертран.

Долговязый крестьянский парень, ровесник шевалье, подвел коня. Конь был старый – на нем еще отец Бертрана ездил, и, скорее всего, для долгого похода не годился, но другого боевого коня в наличии не имелось. Накануне вечером Бертран позвал ватагу своих дружков, с которыми проводил дни, и выбрал среди них самого смелого и смышленого себе в оруженосцы. Жако Гринель согласился сразу, но вот его родители долго упрашивали шевалье не забирать их единственного сына, тогда Бертран проявил непреклонную твердость сеньора.

Жако попрощался с родителями, сел на ослика, нагрузив на него два мешка разных вещей, которые пригодятся в пути, взял щит Бертрана и его шлем-шапель. Шевалье лихо вскочил на коня. Крестьяне подошли толпой, прощаясь со своим господином, говоря ему на дорогу добрые пожелания. Бертран наклонился в седле, еще раз поцеловал Мадлен, пожал руку Жану ле Блану, окинул слега затуманившимся взором свой дом-башню и поскакал к Монтефлеру. Жако на ослике неуклюже последовал за ним.

Бертран оглядывался. Казалось, все повторяется. Как и вчера, он едет к Монтефлеру, чтобы все поменять в своей жизни. Но теперь он оборачивался и смотрел на свой дом не с чувством грусти, а с легкостью, с уверенностью, что вернется победителем и женится на Катрин. Его признания в любви придали уверенности, силы, твердости духа, дальние страны теперь манили его, поход вселял надежду на подвиги, достойные песен менестрелей. Он попрощался с домом, но не навсегда, а только на время и опасности и невообразимая даль пути нисколько не поколебали его веры в себя, что он обязательно вернется.

Совсем скоро он вновь увидит Катрин, и она благословит его в крестовый поход, может быть, он поцелует ее руку, чтобы тепло любимой согревало его в чужих краях. Жако что-то напевал, вообще ни о чем не заботясь, не сознавая, что может и не вернуться домой к родителям. Деревенскому парню казалось, что Святая земля – это просто где-то за горизонтом, туда на ослике можно за несколько дней доехать, он не знал, что такое море, а река давала представление о море как о более широкой реке – не несколько взмахов веслами на лодке, чтоб на другом берегу оказаться, а может, долго придется на веслах потрудиться. А сколько долго? Пока не устанешь!

Вот впереди и Монтефлер. Бертран пришпорил коня, оставляя Жако далеко позади.

Ворота замка оказались заперты. Дозорные, увидев шевалье д'Атталя, пошли доложить о нем. Бертран спешился, от нетерпения теребя сбрую коня и его гриву, поправляя свои длинные волосы. Вот-вот ворота откроются и появится Катрин. Так он себе представлял их встречу.

Вот уже на ослике доковылял Жако, а ворота еще оставались заперты. Жако зачарованно смотрел на Монтефлер, который видел только издали.

– Как бы я хотел здесь жить! – воскликнул Жако. – Может, меня после похода возьмут сюда, я уже буду опытным воином!

– Ты мне служишь! Я твой господин, а не барон! – с раздражением ответил Бертран. – По возвращении у меня будет много денег, отнятых у сарацин, и я отстрою свой замок. Барон де Фрей еще позавидует мне!

Ворота замка медленно открылись. Сердце Бертрана забилось сильнее. Через распахнутые створки ворот выехал верхом на коне Генрих де Сов в сопровождении двух своих слуг. Де Сов был одет по-походному, однако без кольчуги, которую везли в походном мешке слуги. Один лишь меч да пояс выдавали в нем рыцаря.

– Молодец, Атталь! – сказал де Сов. – Ты вовремя, не заставил себя ждать! Да зачем ты кольчугу сейчас напялил? Жара какая! Сарацин здесь нет или ты разбойников на дороге опасаешься?

Бертран оставил слова шевалье без ответа.

– А, Катрин де Фрей, она где? Я хотел с ней попрощаться! Разве она не выйдет сюда, или, может, я войду в замок…

– Успокойся, Атталь, барон сейчас очень занят, Катрин с ним. Барон передавал тебе привет и сказал, чтобы ты во всем меня слушался. Не будем тратить время – поехали! Сначала заедем в Родез, а потом сразу в Авиньон. Путь неблизкий, надо найти еще где заночевать.

– Подождите, шевалье, так нельзя! Я должен попрощаться, я должен увидеть Катрин! – возмутился Бертран.

Ворота за слугами Генриха де Сов закрылись. Закрылись перед самым носом Бертрана.

– Нет, нет! – закричал Бертран. – Откройте! Катрин, я здесь! Я у ворот! Откройте! Вы не можете так со мной поступить! Я уезжаю и, может, погибну!

Генрих де Сов нагнулся в седле и тихо сказал:

– Перестань, Атталь, это первое испытание, которое посылает тебе судьба. Их еще будет очень много. Успокойся и прими все как есть. Чтобы тебе не было совсем больно, отойди подальше от ворот и взгляни на одно из окон донжона.

Бертран, как безумный, побежал подальше от ворот, зная, куда смотреть и кого он должен увидеть.

Катрин стояла в окне и махала ему платком. Она казалась такой маленькой, такой бесконечно родной! Душа его разрывалась на части. Зачем, зачем он согласился на этот проклятый поход?! Между Святой землей и Гробом Господним и Катрин он выбирает любимую! Но Генрих де Сов уже подвел его коня и положил ему руку на плечо.

– Пора, мой друг, чем дольше ты будешь здесь стоять, тем больше мучаешь себя.

– Я готов так мучиться всю жизнь! – воскликнул Бертран.

– С этим проблем у тебя не возникнет! Крестовый поход воздаст твоим желаниям по полной.

– Зачем? Зачем же я ее оставляю?!

– Будь мужчиной, Атталь! Сопли не достойны дамы твоего сердца!

И еще долго, не замечая ничего вокруг, Бертран д'Атталь ехал рядом с Генрихом де Сов, и полуденное солнце раскалило его кольчугу, пот тек по телу, а он все видел перед собой фигурку в окне и как она вдруг исчезла, но перед этим, он готов был поклясться, Катрин сделала жест, словно дарила ему воздушный поцелуй. Он не знал точно, но верил, что это был именно он. Жако что-то без умолку болтал, веселя двух слуг Генриха де Сов, а сам будущий тамплиер несколько раз протягивал Бертрану мех, чтобы тот попил. Но Атталь все смотрел в одну точку.

– Давай-ка глотни, парень. Хватит уже! Это разбавленное водой вино. Подбодришься.

– Ничего вы не понимаете, – пробормотал Бертран. – У вас нет жены.

– У тебя ее тоже нет.

– Я люблю Катрин.

– Мало ли кто кого любит!

– Я хочу жениться на ней, когда вернусь.

– Ха-ха! Выпей, выпей, скоро будем в Родезе, надо повидаться с епископом, потом поедем, уже не останавливаясь. Кстати, можешь исповедаться епископу де Буайе.

– В чем мне исповедоваться?

– Ну, у каждого есть грехи.

– Господин де Сов, оставьте меня в покое.

– Пока не глотнешь этой приятной водички, не оставлю.

Бертран понял намек, взял мех и хорошенько глотнул из него. По правде говоря, на жаре ему очень хотелось пить. Вино с приправами было смешано с водой, и Бертран неожиданно почувствовал невероятный наплыв какой-то приятной легкости, теплоты и благодушия.

– По лицу вижу – напиток тебе понравился! – усмехнулся де Сов.

– Скажите, шевалье, вот вы издеваетесь надо мной, над моими чувствами к Катрин…

– И вовсе я не издеваюсь! – еще шире улыбнулся Генрих де Сов, видя, как его выпивка развязывает язык Атталю.

– Нет, вы просто не понимаете меня! Я так сильно люблю Катрин, что… Да что мне тут перед вами изъясняться! Вы сами хоть когда-нибудь любили девушку, женщину?

– Все было в молодости, – уклончиво ответил шевалье.

– А чего же вы не женаты?

– Атталь, ты стал слишком любопытен! Ну да ладно, нам вместе предстоит немалый путь, поэтому все равно придется говорить обо всем. Я был женат, давно. Жена умерла при родах, сын тоже. Больше я и не женился.

Ни один мускул не дрогнул на лице шевалье при этих словах, и Бертран понял, что де Сов давно уже пережил свою утрату.

– Почему вы решили пойти в тамплиеры?

– Бог меня призвал.

– Как вы узнали об этом? Бог говорил с вами?

– Однажды утром я проснулся и понял, что хочу быть тамплиером. Это было еще в прошлом году. Перед тем, накануне вечером, я слышал от вернувшегося из Святой земли рыцаря о падении Тивериады, Аскалона, Бельвуара, Фавора. Погибло много христиан, а я живу здесь, в графстве Тулузском, спокойно, сыто, мне сорок лет и мне все опостылело. Я должен быть в Палестине!

– Но почему именно тамплиером, зачем отказываться от всего мирского?

– А ты не такой простофиля, как кажешься, Атталь, о клятвах тамплиеров знаешь!

– Я люблю слушать истории и стараюсь все запоминать.

– Это хорошо. Так вот знай – Великий магистр тамплиеров Гийом де Соннак мой дальний родственник. Я написал ему, и недавно пришел ответ. Я окончательно все решил, он ждет меня в Святой земле. Тамплиеры – братство сильных мужчин, и уверен, что именно среди них мое место.

– Вы не думаете возвращаться домой?

– Вряд ли.

– Удивительно – Великий магистр ваш родственник!

– Да, Бертран. Соннак из наших земель, из графства Руэрг. Он ведь был таким же обычным рыцарем, как я и ты, и таким же небогатым. В молодости вступил в орден и вот спустя много лет безупречной службы в прошлом году избрался Великим магистром. Смекаешь, о чем я?

– Смекаю, но это не мой путь. Я не хочу быть тамплиером, не хочу отказываться от радостей жизни, я хочу жениться на Катрин! Давайте лучше поговорим о вашей племяннице!

– Ты поговори о ней с самим собой, Атталь. Вон, уже шпиль собора в Родезе виден за деревьями, я хочу немного подумать, надо подготовиться к встрече с епископом.

Бертран д'Атталь до этого дня лишь дважды в жизни был в Родезе, несмотря на близость города к его дому. Последний раз пару лет назад. Каково же было удивление юноши, когда при въезде в город он снова увидел отца Лотера, бредущего неспешно, даже с каким-то достоинством, но очень грязного и растрепанного.

Генрих де Сов презрительно посмотрел на него, отвернулся и последовал дальше не задерживаясь. Бертран же слегка наклонил голову в знак приветствия. Францисканец посмотрел на него каменным взглядом и тихо пробормотал что-то про добрый день. Жако на ослике промчался настолько близко к священнику, что обдал его облаком пыли. Проповедник остался безучастен к этому.

Генрих де Сов поехал сразу к собору Нотр-Дам, надеясь там застать епископа, который был к тому же и светским владыкой города. Каменный собор стоял обветшалый и угрюмый. Древность его восходила к временам падения Римской империи и, хотя с тех пор в разные века он частично перестраивался, ему периодически латали стены и внутреннее убранство, как раны бывалому воину, Нотр-Дам дышал на ладан.

Генрих де Сов спешился у врат собора, бросив поводья одному из своих слуг, и велел Бертрану следовать за ним. В этот момент к Нотр-Даму приблизился небольшой кортеж из пяти или шести легко вооруженных воинов, вокруг крытой повозки. Народ, толпившийся рядом с собором – торговцы, нищие, прихожане, стали расступаться.

– Дорогу, дорогу аббату Больё! – строго прикрикивал один из всадников.

Из собора вышел невысокий мужчина в годах, немного полноватый, в фиолетовой сутане, за ним прошествовали священники.

– Ваше преосвященство! – обратился Генрих де Сов и припал на колено.

Бертран д'Атталь, немного растерявшись, поступил так же.

Епископ Везьян де Буайе, сначала лениво взглянувший на приветствовавших его мужчин, быстро узнал, кто перед ним, и на одутловатом лице его появилось нескрываемое раздражение.

– Де Сов, не вы ли это?

– Именно я, ваше преосвященство! – гордо ответил шевалье и поднялся, ибо не собирался целовать протянутую ему руку епископа.

– Что вам нужно, шевалье? – процедил Везьян де Буайе. – Я занят. Я встречаю аббата Больё.

– Я не отниму у вас много времени. Я приехал сказать, что отправляюсь в крестовый поход, и намерен перед этим вступить в орден тамплиеров, куда отойдет все мое имущество. И теперь тот виноградник, что был причиной раздора между вами, ваше преосвященство, и сначала моим отцом, а потом мной, из-за которого вы все-таки проиграли суд, несмотря на все ваше влияние, теперь этот виноградник перейдет в собственность Церкви. И вы уже не сможете возбуждать против меня никаких дел. Виноградник перейдет во владение Господа, но вы к нему не будете иметь никакого отношения. Вероятно, в моем замке разместится капитул тамплиеров.

Везьян де Буайе позеленел, потом побледнел и наконец покраснел. Такая метаморфоза происходила с ним очень часто, когда епископа одолевали разные нехристианские чувства.

– Ну, Бог вам в дорогу, шевалье де Сов! Будьте хоть в Святой земле настоящим христианином, коим вы не являлись здесь, – процедил епископ.

– Я не был настоящим христианином из-за того, что не уступил вам виноградник, принадлежавший моему роду уже лет двести? – усмехнулся де Сов. – А я бы посоветовал вам, епископ, меньше думать о стяжательстве, ведь это, как всем известно, грех, и тоже оставить свое теплое прикормленное место, и отправиться помогать нашим братьям на Востоке.

Аббат Больё приблизился вплотную и уже приветствовал епископа, поэтому Визьян де Буайё состроил елейную физиономию и ответил Генриху де Сов как можно более любезнее:

– Благодарю за совет, шевалье! Пришлите мне весточку из Святой земли, и я сразу же последую за вами.

Генрих де Сов поднялся и, весьма невежливо поклонившись епископу, сел в седло.

– Превосходный день! – сказал шевалье удовлетворённо. – Самое время пообедать! Едем на рыночную площадь. Там набьем брюхо перед дальней дорогой.

Бертран ни о чем не стал расспрашивать будущего тамплиера, во-первых, он все думал о Катрин, а во-вторых, вмешиваться в чужие дела ему совершенно не хотелось, и любопытством он никогда не отличался. Жако радостно воспринял весть об обеде. Парень любил поесть и надеялся, что его хорошо накормят.

На рыночной площади народу было, как всегда, предостаточно – торговцы в лавках, покупатели, харчевни с посетителями, попрошайки, зеваки. Взобравшись на пустой бочонок в центре площади, проповедовал отец Лотер. Бертран его сразу заметил. Генрих де Сов не удостоил его и взгляда, рыская по вывескам харчевен в надежде, что они дадут знания о том, как и что в них готовят. Бертран же, хоть и чувствовал голод, все же хотел послушать речь францисканца.

Но Генрих де Сов уже решил, что они будут обедать в харчевне с вывеской, изображающей уток и гусей, а она находилась как раз напротив того места, где собирал вокруг себя слушателей отец Лотер.

Они сели у окна, чтобы видеть все происходящее на площади. Слуги шевалье с увлечением слушали мальчика, играющего на флейте, и надеялись схватить за задницу симпатичную полноватую дочь владельца харчевни. Жако, внимая ароматам, доносящимся с кухни, млел и почесывал живот. Генрих де Сов медленно потягивал вино, поданное сразу, перед заказом основного блюда. Бертран же прислушивался к шуму на площади.

Гуся принесли довольно быстро. Накладывая салат, овощи, отламывая и лакомясь вкусной половиной грудки гуся, Бертран д'Атталь вдруг услышал про клыкастых сарацин с адским пламенем в глазах. По-видимому, до этого францисканец только разминался в красноречии, теперь же, собрав вокруг себя побольше слушателей, пошел вразнос. Послышались смешки и даже откровенный хохот, но отец Лотер все пуще нагонял надуманных страхов по поводу внешности сарацин, захвативших Иерусалим. Пронзительные призывы к крестовому походу против нечестивцев стали вершиной его проповеди. Де Сов смеялся, жуя мясо, смеялся и Бертран, Жако с увлечением ел, ничего не слушая.

На кого было рассчитано красноречие францисканца, было не понятно – сеньоров на площади не оказалось, а простой люд не собирался ни в какие заморские авантюры. Тем не менее, по-видимому, отец Лотер получил желаемое – несколько медных монет от самых верующих и сострадательных из слушателей, и направился прямо в ту же харчевню, где обедал Бертран с компанией.

Отец Лотер вошел степенно, сурово оглядывая посетителей. Ни у кого он не вызвал особого интереса, никто не попросил францисканца сесть за его стол.

– Край еретиков… – процедил францисканец и тут заметил Бертрана и Генриха де Сов.

Он подошел к ним, изображая подобие улыбки.

– Мир вам, дети мои! – сказал он. – Не поможете ли вы слуге Божьему…

Но Генрих де Сов грубо оборвал францисканца:

– Иди, куда шел, слуга Божий, здесь тебе не рады. Вот, возьми крылышко, хлеба кусок, лук и иди.

Жако растерялся, сразу наивно подумав, что за такое негостеприимство по отношению к священнику сидящих за их столом отлучат от Церкви.

– А что скажете вы, молодой человек, Атталь, кажется? – спросил отец Лотер. – Вы не пригласите меня присесть?

– Ну, Атталь? Твое слово! – сказал де Сов. – Вообще-то, я здесь плачу, и все эти люди со мной, но если Атталь готов посадить тебя, францисканец, рядом с собой, то я возражать не буду.

Бертран растерялся, но, подумав об учтивости, потеснился и пригласил священника сесть между собой и Жако.

– Храни тебя, Господь, Атталь! – поблагодарил отец Лотер, усаживаясь на предложенное место.

Густой, тяжелый запах давно немытого тела распространился за столом, перекрывая аромат остатков гуся и тушеных овощей.

– Мы в поход в Святую землю идем! – проговорил Бертран, чтобы как-то нарушить повисшую неловкую паузу.

– Похвально, похвально, сын мой! – тускло ответил францисканец, взяв самый маленький кусочек от гуся и такой же небольшой кусочек хлеба. – Сарацины – враги всего рода человеческого, прислужники сатаны, поганые выродки… Убивай их, сын мой, во славу Божию!

Слуги шевалье, наевшись, встали из-за стола и пошли к лошадям, Генрих де Сов, тоже закончивший обед, поднялся, с удовольствием припадая к остаткам вина. Демонстративно рыгнув рядом с отцом Лотером, шевалье положил несколько денье на стол, бросил вожделенный взгляд на хозяйскую дочку и вышел из харчевни.

Бертран замялся, не зная, как следует распрощаться с францисканцем.

– Прощайте, святой отец. Мне надо ехать. Пора. Удачи вам в проповедовании!

– Ты один из немногих в этих землях, Атталь, кто отнесся к слуге Божьему по-доброму. Тебе это зачтется! Иди и будь храбрым! И помни – убей побольше сарацин. От каждого крестоносца зависит, сколько этих нехристей еще останется на земле.

– Я понял, святой отец, понял! А что, кто-то сделал вам плохо?

– Край здесь уж больно богохульный. Графство Тулузское хоть и замирилось с королем, да ересь не вывелась из умов и душ людских. Утром, еще заря только забрезжила, на меня напали, мешок накинули на голову и побили ногами и палкой. Еле вырвался я! Да и вижу я, как тут люди на меня смотрят. Не все конечно, но многие! Вот как спутник твой.

– Простите его, святой отец!

– Пусть Бог простит. А тебе спасибо, что не отказал мне, путнику, ни тогда, в своем доме, ни сейчас, за столом.

Бертран распрощался, а Жако упал на колени, прося благословения у францисканца.

– Почему вы так с отцом Лотером? – спросил Бертран Генриха де Сов, уже сидящего в седле.

– Я хоть и собираюсь стать тамплиером, но всю жизнь буду помнить, как такие вот проповедники, как этот францисканец, а может, и он тоже, двадцать лет назад своими подозрениями в ереси свели в могилу моего отца.

Глава пятая
Король Людовик и королева Маргарита

Король сладко потянулся на ложе, глядя на лилии, которыми вышит был шатер. Его крепкое, еще молодое тело не желало подниматься, чувствуя приятную усталость после долгой ночи любви. Королева Маргарита лежала рядом, полуприкрытая одеялом, оставлявшим на виду в легком полумраке шатра красивые груди. Людовик поцеловал ее плечо и ключицу, погладил грудь. Жена улыбнулась во сне, но не проснулась. Король вновь почувствовал острое желание прильнуть к ее телу, но не стал тревожить сон бесконечно любимой Маргариты. Он не хотел ни о чем думать – только об этой бархатистой, словно персик, коже, гладкой, нежной, без единой морщинки, об этих красивых полноватых грудях, словно и не вскормивших пятерых детей. Как же Маргарите удавалось так хорошо выглядеть и в двадцать семь лет не уступать самым ярким красоткам Франции, а многих и превосходить? Людовик был уверен – это Божья благодать, а еще, конечно, многочисленные красные, желтые, белые, оранжевые, фиолетовые баночки, флакончики с кремами, мазями, духами, отварами и еще бог знает какими жидкостями и порошками, во множестве используемыми королевой. Они и сейчас стояли на маленьком столике со стороны спящей Маргариты. Как только она проснется, еще не крикнув служанку, сама начнет прихорашиваться. Людовик любил наблюдать, как его жена ухаживает за собой, медленно, маняще, втирая растекающиеся крема в кожу. Часто во время этих процедур он становился перед ней на колени и целовал ее лоно, бедра и живот. В свои тридцать четыре он не знал другой женщины, кроме жены, да и никогда не хотел знать. Страсть к Маргарите пылала в нем многие годы, не утихая, и жена отвечала такой же взаимностью.

Людовик ощущал необыкновенное спокойствие и счастье. Наконец-то его мечта сбывается, и они теперь все время вдвоем с Маргаритой, и осуществляют их общую мечту вместе! Он поднялся, стараясь не разбудить жену, немного помахал руками, разминая свою высокую стройную фигуру, надел тунику, штаны, помолился перед серебряным распятием у изголовья ложа. Умылся в серебряном тазу, налил себе в кувшин вина и потянулся за кувшином с водой, так как никогда не пил вино неразбавленным. Вода оказалась теплой, простоявшей в шатре всю ночь и утро. Людовику же хотелось освежиться. Налив вино в кубок из золота тончайшей ковки с изображением древних французских королей и французских святых среди природного орнамента, он вышел из шатра на палубу, еще раз бросив влюбленный взгляд на спящую жену.

Слаженные действия гребцов, тихое течение Соны позволяли передвигаться по палубе без намека даже на легкую качку. Глядя на бургундские виноградники, уже отяжелевшие под гроздьями зреющей ягоды, король Людовик слегка пригубил неразбавленное бургундское вино. Зеленые холмы по обеим берегам Соны, над которыми то тут, то там виднелись зубцы серых стен замков из крупных валунов и башни с черепичными крышами, лодки рыбаков, застывавшие на месте при виде целой флотилии галер, птицы в высоком голубом небе, негромкие разговоры моряков, плеск весел – все настраивало на умиротворение и размышление. Именно это любил король, в такие минуты ощущая небывалое единение с Богом.

Слуги, подбежавшие к государю, получили легкий выговор за то, что не принесли из трюма холодной воды. Капитан галеры – сухощавый седой мужчина, стоявший под мачтой, услышав, что король проснулся и вышел на палубу, подошел, поклонившись.

– Ваше величество, скоро мы покинем бургундские земли. За ночь не было никаких происшествий. Где-то с час назад я видел на правом берегу колонну всадников – человек двести – один из наших отрядов, что опередили нас вчера.

– Хвала Господу и спасибо тебе, Юбер, – откликнулся король. – Вон тот бочонок с водой, из которого гребцы пьют, давно принесли из трюма?

– Да вот только что! – ответил капитан.

– Прошу, Юбер, принеси мне половинку черпака, я разбавлю вино.

– Это превосходное бургундское с дивным запахом? – удивился моряк.

– Да, я не пью вино в чистом виде.

– Так эту воду ведь гребцы пьют, ваше величество! Как я могу предложить вам такую воду? К ней уже прикасались их рты!

– Не скупись, капитан, – слегка усмехнулся король, – гребцам воды хватит, мне всего-то глоток нужен!

– О, мой король! Конечно! Вы не подумайте чего… Просто как может король пить вместе с простолюдинами?!

– Эти люди идут со мной в Святую землю, они разделят все тяготы пути со мной, а я с ними, и цель у нас одна – освободить Иерусалим! Так почему я побрезгую одной с ними водой? Вспомни, Юбер, чему нас учил Господь, который сам не гнушался ни трапезой с другими людьми в Кане Галилейской, ни трапезой с учениками, ни колодезной водой от самаритянки!

– Ваше величество мудры! – промолвил капитан. – А я вот, с вашего позволения, тоже хлебну вина, у меня тут мех припасен, но терпкого вина – взбодрюсь, а то почти целую ночь не спал!

– Пей, конечно, Юбер, но помни, однако, ты капитан, на тебе корабль, и много вина – вредно!

Получив поучения от короля, капитан, поклонившись, ушел, а Людовик с удовольствием выпил разбавленное холодной свежей водой бургундское, не отрываясь глядя на земли этого герцогства, уходившие вдаль.

Ощущение полной свободы наполняло его душу ликованием.

Все осталось позади – в душном Париже. И в первую очередь мать – Бланка Кастильская. Сейчас созерцая реку, берега, корабли, король с удивлением думал, неужели все это было в его жизни – неловкие встречи с собственной женой в каком-нибудь уголке Лувра, за занавесками, под крышей, чтобы только не заметила его мать, и ее вечно недовольный голос, разыскивающий сына, чтобы помешать ему находиться наедине с Маргаритой? Как все было глупо и пошло!

Людовик любил и почитал мать, а она любила его больше всех на свете – больше всех своих семерых детей и уж точно больше своего мужа Людовика VIII, а также воздыхателя и тайного любовника Тибо Шампанского. Властная, волевая Бланка все и всех желала контролировать и крепко держать власть в своих руках. Людовик знал – мама хотела, чтобы он правил самым могущественным королевством в Европе. Каждая мать заботится о своем ребенке, но почему-то забота Бланки сильно отдавала ревностью. Пылавший страстью Тибо граф Шампани, получивший прозвище «король трубадуров», неустанно сочинял все новые и новые любовные баллады о рыцарях и прекрасных дамах и посвящал их королеве Бланке. Ходили слухи, что Тибо отравил Людовика VIII, чтобы забраться в постель к королеве. Впрочем, Бланка Кастильская уверенно отговорила своего старшего сына мстить за отца, вызвав графа Шампанского на дуэль. Когда же Людовик женился на молоденькой Маргарите Прованской, приехавшей в скучный серый Париж из цветущего, свободолюбивого юга Франции в компании множества веселых дам и рыцарей-трубадуров, известных своими вольными стихами и еще более вольными повадками, похождениями, Бланка Кастильская сразу невзлюбила невестку и всю ее компанию. Тибо Шампанский очень любил лирику Прованса и в своем творчестве, безусловно, пользовался теми же мотивами, что и молодой двор молодой принцессы, однако что было позволено воздыхателю королевы, порицалось ею в отношении невестки и ее вассалов.

Людовик и Маргарита, оба еще очень молодые, сразу влюбились друг в друга отчаянно и навсегда и, конечно, они хотели объятий, поцелуев и зов расцветающей юности влек их к постоянному уединению. Но Бланка считала, что ее любимый сын должен быть всегда при ней и думать о государственных делах вместе с ней, а жена призвана только продолжить королевский род, для чего нескольких ночей может оказаться вполне достаточно.

Разглядывая капли вина на дне опустевшего кубка, король с легкой горечью усмехался, вспоминая, как мать гневно следовала за ним по всем коридорам и закоулкам замка Лувр, пытаясь помешать ему лишний раз обнять любимую жену. Даже если они разговаривали о чем-то своем на виду у других придворных, но тихо, чтобы никто их не слышал, королева-мать, заметив это воркование, сразу же вмешивалась, отправляя молодого короля изучать какие-нибудь документы, подписывать приказы или велела развеяться на охоте. Мать постоянно наговаривала сыну на слишком вольные взгляды и поведение жены, а в особенности ее фрейлин, которых открыто называла шлюхами, а провансальских рыцарей-трубадуров – развратниками. Вот молиться вместе Богу – единственное, что поощряла Бланка по отношению к сыну и невестке. Однако и после молитвы Бланка, неусыпно следившая за молодыми, часто просто оттаскивала Маргариту от Людовика, крепко сжав руку принцессы, так что у девушки появлялись синяки.

Король любил свою мать и почитал, и ему было больно, что она не любит невестку, больно, что он был вынужден подчиняться матери, следуя сыновьему долгу, в ущерб собственной жене. Он старался больше молиться, чтобы Господь не позволил его душе озлобиться на родную мать, и Господь ему помогал. Но вот произошел случай, который впервые навел короля на мысль о том, чтобы стать свободным.

Маргарита заболела, а Бланка Кастильская запретила сыну навещать жену. Людовик, естественно, нарушил материнский запрет, проник в спальню жены, сел в изголовье кровати, взял горячие от лихорадки руки Маргариты в свои, нежно гладил их и еще более нежно шептал жене о своей любви. Тогда-то и вошла королева-мать, моментально превратившаяся в тигрицу от увиденного. Она выволокла сына из спальни больной жены. Маргарита тогда от переживания упала в обморок. Людовик понял, что нормальной жизни ему не видать, если под одной крышей Лувра он будет жить с Маргаритой и матерью.

Крестовый поход – вот, что стало занимать мысли молодого короля. Святое дело, продолжение пути его предков – Людовика VII и Филиппа Августа. Тем более что лучшие бароны французского королевства в то время уже отправились в Палестину воевать с сарацинами – граф Шампани и король Наварры Тибо, любимец его матери, Гуго IV граф Бургундский, Амори де Монфор, Генрих де Бар, Пьер де Куртене, Луи де Сансер, бывший враг короля граф Бретонский Пьер Моклерк, Ги де Форе, Гийом де Жуаньи, Жан де Брен… Все они шли, как и их отцы или другие предки, по пути крестоносца. Они стали героями, о них все говорили. Правда, Людовик понимал, что говорили об этих баронах-крестоносцах с грустью и печалью, ведь их отряды сарацины разбили и горе-бароны либо попали в плен, либо погибли. Тем не менее нельзя было оставаться в стороне, когда Господь на небесах плачет из-за того, что Иерусалим в руках врага. А Людовик твердо был уверен в печали Господа, ведь и папа римский и все священники говорили о бедах христиан в Святой земле. И пленных баронов следовало спасти!

Эх, бароны, бароны! Людовик посмотрел назад, за корму, где длинной вереницей за королевской галерой шли суда французской знати, пестревшие могучими и гордыми гербами. Где-то там галера Гуго X Лузиньяна графа де Ла Марша, сейчас ее не видно. Строптивый граф, находящийся в полной власти у своей жены – Изабеллы, бывшей вдовы английского короля Иоанна Безземельного, не раз поднимался против короля Франции и его матери. Теперь-то он усмирен и как честный христианин принял крест и следует за своим сюзереном, но Людовик хорошо помнил шесть горизонтальных синих линий на белом поле с тремя геральдическими красными львами – герб Гуго де Лузиньяна на флагах и щитах его рыцарей, гордо выстроившихся против его армии. Накануне того дня четыре тысячи королевских рыцарей и двадцать тысяч верных французских пехотинцев разгромили армию англичан под командованием своего короля Генриха III, пришедшего на французскую землю, чтобы оспорить часть владений Людовика и помочь своему союзнику Гуго Лузиньяну графу де Ла Марш. Как любил вспоминать Людовик тот день! Он сам, как истинный король-рыцарь, возглавил армию и добился убедительной победы над англичанами. Так наносили поражение англичанам его отец и дед, которыми молодой король бесконечно гордился! И вот остатки разбитых англичан соединились с рыцарями графа де Ла Марша для нового боя… А потом эти гордые красные львы на синих полосах герба глотали грязь и пыль, повергнутые на землю, а другие красные львы, с английского герба, уносили ноги на свой туманный остров. Гуго Лузиньян вместе со своей надменной женой Изабеллой и двумя сыновьями пали к ногам победителя в надежде, что им оставят жизнь и владения.

Та победа над мятежными баронами и английским королем вселила в сердце Людовика уверенность в своей звезде, в благоволении Господа, и укрепила в мечте отправиться в Иерусалим.

Есть ли что-то более неотвратимое, чем болезнь и смерть? Они непрерывно сопровождают человеческую жизнь и подчас направляют ее. Наверное, нет таких людей, которые бы радовались болезни, возможно, только святые и праведники. Болезнь дается людям как испытание веры и духа, но ему, Людовику Французскому, болезнь дала возможность осуществить мечту!

Людовик улыбнулся. Тот случай был самым важным в его жизни и показательным для всех, кто нетвердо стоял в христианской вере или все воспринимал со скептицизмом.

После победы над мятежниками король заболел. Лихорадка изнуряла его, пот лился ручьем, дыхание становилось тяжелым. Тогда он понял, что стоит на пороге смерти, лучшие лекари королевства беспомощно разводили руками и призывали весь народ молиться за короля, ибо никакие медицинские средства не помогали. Несколько дней во всех городах Франции стоял колокольный звон – народ молился о выздоровлении Людовика. Но молитвы народа не помогли. Прежде чем окончательно впасть в забытье и умереть, Людовик попросил положить его на смертный одр, сказав своей зареванной жене, лекарям и нескольким придворным, не отходившим от него, что клянется отправиться в крестовый поход, если Бог дарует ему выздоровление. Но много кто давал клятвы и обещания щедрых пожертвований церкви, а все равно состояние короля становилось угрожающим. Бланка Кастильская, жена Маргарита, братья, другие родственники, друзья и придворные стояли кто у его одра, а кто за дверями и ждали конца. Плач и гнетущее молчание наполняли Лувр.

Людовик не помнил, как потерял сознание. Но на всю жизнь запомнил свет, который наполнил все вокруг после непродолжительного падения во тьму. Свет был ослепительным, он словно пронизал короля насквозь, поднимал его, кружил, опускал и снова поднимал, свет дышал за него, увлекал его за собой в невообразимые дали. Свет жил. Свет говорил. Светбыл Богом. И вдруг этот ослепительный белый свет превратился в тусклый свет десятков свечей, когда король открыл глаза. Потом ему рассказали, что его бездыханное тело накрыли простыней, и епископ со священниками приготовился отпевать новопреставленного, но вдруг услышали тихий стон. Как же ликовал Лувр, как радовался Париж, как цвела улыбками вся Франция, когда стало понятно, что опасность миновала и Людовик останется жив!

Но ни народное счастье, хоть оно и было для короля таким важным, почти благоговейным, ни безумная радость любимой Маргариты и матери не могли сравниться с тем, что он увидел, находясь при смерти. Ничто не могло сравниться с Богом. Людовик не просто не сомневался, он знал, что тогда ему явился Бог в потоке света и Бог говорил с ним, но вот что Он говорил, оказалось невозможно запомнить. Быть может, святые могут внимать словам Господа, а потом записывать их и передавать пастве, но Людовик был просто человек, и услышанное божественное слово ему не дано передать другим. Возможно, так специально задумано Всевышним, дабы король не впал в грех гордыни. Бог спас его. Все молитвы дошли до небес. Бог явил чудо, вызволив из лап смерти обреченного, и сделал это при стольких свидетелях!

С тех пор Людовик постоянно ощущал присутствие Бога рядом с собой и знал, что должен оплатить долг – выполнить обещание отправиться в крестовый поход! Это он помнил твердо. Еще бы ему не помнить! Когда уже сознание начинало изменять королю, лихорадка била его крупной дрожью, и он понимал, что конец не так далек, что еще он мог пообещать Богу, о чем еще было просить, как не о том, о чем мечтал с детства? А возможно, Бог сам говорил ему о крестовом походе, который необходимо совершить, и именно для этого он и оставил Людовика на земле, не забрав к себе на небеса. Король много думал об этом и пришел к выводу, что так оно и есть. Бог велел ему стать крестоносцем.

Людовик присел на борт корабля и задумчиво смотрел, как струятся мимо галеры воды реки, вспоминая трудный разговор с матерью. Теперь он в прошлом. Но как же тяжело его воспоминать! Когда он заявил о своей клятве Богу на смертном одре, которую надо обязательно исполнить в благодарность за спасение собственной жизни, Бланка пришла в ужас. Ее бывший воздыхатель Тибо Шампанский с трудом вернулся обратно из своей провальной экспедиции в Святую землю, потеряв там многих французских баронов. Бланка Кастильская была не только мать-наседка, стремившаяся огородить любимого сына от беды, но и мудрый, опытный политик, она понимала, все эти походы в Святую землю – только бесплодные и чрезвычайно дорогостоящие попытки вернуть то, что просто невозможно будет потом удержать, и только безумцы могут отправляться в такие рискованные походы. И про клятву короля она ничего не хотела слышать! Не в силах убедить сына, она надоумила парижского епископа Гийома Овернского поговорить с королем. Епископ – духовник короля, умный, свободномыслящий богослов и философ, любитель Аристотеля, сам присутствовал при той клятве, данной в полузабытьи. Как же разочаровался в нем Людовик, когда услышал от духовника и епископа, что ему необходимо забыть о своей клятве, ведь она дана под действием сильной лихорадки, когда невозможно владеть собой! Такое обещание, мол, ни к чему не обязывает! Как мог священник сказать такое?! Людовик озлобился еще больше. Вот, значит, как близкие ему люди веруют в Бога! Но вслед за злостью пришло понимание и смирение – ведь ни мать, ни епископ не видели этот удивительный свет, Бог не явился им, значит, они просто заблуждаются и малодушничают.

Людовик остался непреклонен. Жажда приключений, исполнения собственной мечты подкрепилась неоспоримым фактом клятвы Богу.

И тут, как нельзя кстати, бежавший из Рима Папа Иннокентий IV созвал в Лионе Вселенский собор, чтобы отлучить от Церкви германского императора Фридриха. Людовик приехал в Лион, переговорил с папой. Великий понтифик был несказанно рад предложению объявить крестовый поход, таким образом цель Собора становилась более благородной и богоугодной, нежели просто личная месть императору. И пусть никто из христианских государей так и не поддержал Людовика и не отправился в поход, но его устремления поддержал папа римский, а что может быть важнее этого? Теперь уже никакие мольбы матери и увещевания Гийома Овернского не возымели бы действия.

– Что вы здесь делаете? Вы отвратительно проводите свое время! – Король услышал за своей спиной комически измененный голос, произносивший такие знакомые ему слова – слова его матери.

Людовик усмехнулся, повернулся и заключил в объятия королеву Маргариту.

Жена улыбалась ему, голубые глаза под длинными черными ресницами игриво блестели, тонкий нос чуть вздернулся, а губы сложились в бутон, ожидая поцелуя.

Не обращая внимание на моряков, склонившихся в поклоне, король поцеловал жену.

– Вы должны видеть жену только в апартаментах, а все остальные свидания нежелательны и грехоподобны! – продолжала изображать Бланку Кастильскую Маргарита.

– Намекаешь на то, чтобы нам снова уединиться в шатре? – задорно проговорил король, сжимая узкие ладони супруги.

– Намекаю на то, что ты, Луи, наверняка опять вспоминал свою мать…

– Да, Марго, вспоминал… Как же не вспомнить! Она осталась с нашими детьми одна управлять всем королевством! Чтобы я без нее делал! Матушка сейчас…

– Нет, Луи, я пошутила, – быстро пролепетала Маргарита, опасаясь, как бы опять не начался разговор о нелюбимой свекрови, – я именно на это и намекала – может мы опять останемся вдвоем, что хорошего торчать на этой палубе?

– Но ведь мы даже не позавтракали, – улыбнулся король.

– Ты так голоден, что променяешь на омлет или бульон свою жену?

– Тебя я не готов променять ни на одно государство в мире, не говоря уже о завтраке!

Они снова лежали, тесно прижавшись, голые и счастливые, тяжело дыша, покрывая друг друга мелкими нежными поцелуями. Маргарита протянула руку и взяла со столика кубок с вином, пригубила его и поставила обратно.

– Ты пахнешь бургундским, любовью и запахами цветов со всего света! – прошептал Людовик, не в силах отвести взгляд от жены. – Что это за духи, они такие стойкие?! Кто тебе их продал?

Маргарита игриво показала мужу кончик языка.

– Не стоит вникать в женские секреты. Занимайся войной и политикой.

– А сначала войной или политикой, что ты мне посоветуешь, любимая? Ха-ха-ха!

– Конечно, войной, политика пойдет потом.

– Аминь! Так и поступим! Я положу к твоим хорошеньким ступням все крепости и города сарацин и только Иерусалим оставлю Господу! – Король тихо рассмеялся, покрывая жену поцелуями.

Людовику казалось, что он держит в руках и прижимает к себе самое великое сокровище в мире, и если сейчас он отпустит Маргариту из объятий, то исчезнет абсолютно все вокруг и в бескрайней пустоте он останется один, не будет даже Бога.

– Мне кажется, я снова беременна, Луи! – произнесла нежно королева.

– У тебя давно не было этих дней?

– Нет, просто за последние недели мы почти не выходим из объятий друг друга, наша постель всегда горяча. Обычно это у нас приводило к зачатию ребенка.

– И слава богу, любимая! – обрадованно произнес король, прижавшись губами к животу жены. – Наш маленький несчастный Жан у престола Господа упросил Его дать нам новое дитя!

– Как наш первенец – малютка Бланка, своей чистой душой ушедшая на небеса, – грустно промолвила Маргарита.

– Она со своим младшим братом сейчас с Христом и молятся за других своих братьев и сестер, и за нас, родителей. Их души защищают нас здесь, на земле, любимая!

– Такое счастье – рожать тебе детей, Луи! – Маргарита погладила белокурые волосы мужа. – Вдруг наш сын или дочь родятся в освобожденном Иерусалиме? Как это было бы прекрасно!

– А может, и в походной палатке под свист сарацинских стрел, – задумчиво ответил король. – Главное – чтобы я был рядом с тобой.

– Я скучаю по Изабелле, Людовику, Филиппу! Как они без нас? Мы можем отсутствовать год, а то и больше. Не представляю, как я смогу без своих детей! И мне не хотелось бы, чтобы твоя мать, Бланка, как-то настраивала их против меня, пока мы в походе.

– Она не будет ничего такого делать, уверяю тебя, Марго! Мама правит королевством вместо меня, у нее другие заботы, и, кроме того, она мне обещала, я уже тебе говорил.

– Говорил, Луи, говорил, но мне все равно не спокойно. Не понимаю, за что она меня не любит?

– Она просто любил власть, Марго, и хочет быть единственной королевой, пока жива.

– Поэтому-то Бланка так обрадовалась, когда я сказала о своем намерении сопровождать тебя в Святую землю!

– Да, поэтому. А ты, ты ведь не раздумала идти вместе со мной в поход? Может, тебе сойти на берег и вернуться, ведь ты предполагаешь, что забеременела, и к тому же скучаешь по нашим детям? Я пойму, любимая, и ни на мгновение не осужу!

– О чем это ты говоришь, Луи? Дурачок! Я отправилась с тобой, потому что не мыслю своей жизни без тебя! Ты весь мой воздух! Ты – мой король, а я твоя королева. Где бы мы ни были, мы всегда должны быть вместе – на троне или в походе, в веселье и в горести. И если мы умрем на этой войне – значит так тому и быть. Как бы я ни относилась к Бланке, я знаю – она позаботится о наших детях и о престолонаследии. Франция остается в сильных руках. А я в первую очередь королева, и лишь потом – мать. Поэтому я никуда не сойду ни с этого корабля, ни с того, что понесет нас в Святую землю. Мы – вместе, а значит – непобедимы!

И Людовик, и Маргарита в порыве страсти снова припали друг к другу.

А потом они вышли на палубу завтракать, хотя завтрак уже больше походил по времени на обед. Слуги накрыли стол, но Маргарите было скучно есть под звуки корабельных команд, ворчание гребцов, скрип такелажа и плеск весел. Ей хотелось музыки и шуток, веселых разговоров в большой компании. Для этого с французской королевой в поход отправились ее любимые провансальские рыцари-трубадуры и провансальские девицы – фрейлины, с которыми она когда-то приехала в Париж. Чтобы не отвлекать короля и королеву от занятия любовью, провансальцев отправили на отдельную галеру, следовавшую за королевской, дабы они всегда были наготове. Вот и теперь капитан Юбер просигналил галере с провансальцами, обе галеры несколько замедлили ход, и к королевской галере поплыли две лодки, полностью заполненные галантными рыцарями и фрейлинами.

К королевскому столу подставили еще один стол, но его не хватило на всю большую компанию, поэтому матросы притащили бочки, фрейлины разместились на лавках за столом, рыцари на бочках позади. Провансальцы лихо настроили лютни, флейты подхватили общую мелодию, и обладатели наиболее красивых голосов завели песни о любви, подвигах и приключениях. Бургундское вино быстро осушалось в кубках.

Людовик, обнимая жену, сидел счастливый, довольный жизнью и уверенный в грядущей победе. За ним плыл целый флот, а часть грозной французской армии – многочисленной и опытной – шла по берегу. С королем отправились в поход его верные братья, рядом была Маргарита – нежный и пылкий ангел-хранитель. С небес взирали его предки – французские короли, чьи усыпальницы в аббатстве Сен-Дени Людовик посетил перед тем, как покинул Париж, и взял в руки Орифламму, и предки были с ним, особенно крестоносцы – Людовик VII и Филипп Август, чье дело он должен был закончить. И, самое главное, – Людовик это знал – с ним был Бог, а значит, ничто и никто не мог сокрушить святое воинство.

Так начался крестовый поход.

Глава шестая
В Авиньоне

Они ехали на юго-восток, торопясь, останавливаясь только на ночлег и принятие пищи. Генрих де Сов, прощаясь с мирской жизнью, старался везде сытно поесть, ни в чем себе не отказывая. И, конечно же, угощал своих спутников. Все этим с удовольствием пользовались. Правда, Бертран старался еще принимать пищу, данную ему в дорогу Мадлен, но так как постоянно был сыт, яства кормилицы убавлялись мало. К концу второго дня Бертран понял, что пирожки Мадлен испортились на летней жаре, но перед этим он их все-таки немного поел.

Ему стало плохо – знобило и постоянно хотелось облегчиться. Но Генрих де Сов не желал задерживаться и пригрозил, что бросит Атталя, если тот не научится сдерживаться. Строгий шевалье поучал Бертрана терпеть, ведь в пустынных землях сарацин люди постоянно терпят лишения, особенно во время войны.

Бертран так исстрадался, что уже и сам хотел, чтобы де Сов бросил его где-нибудь на постоялом дворе – так будет честная возможность вернуться назад и не участвовать в походе. Никто его не упрекнет. К тому времени как Бертран поправится, барон де Фрей уже сядет на корабль. Он хотел уже осуществить свой план, но, на свою беду, согласился через силу поесть вместе со всеми. В харчевне Генрих де Сов заказал кабанчика. Жирное мясо вкупе с вином, съеденное хоть и в небольшом количестве, подействовало на больной живот Атталя просто катастрофически.

Всю ночь из него выходили и слегка покусанный кабанчик, и еще какая-то память о пирожках Мадлен, а наутро, промаявшись без сна, Бертран, в сильном ознобе, потерял сознание.

Он периодически возвращался в мир из объятия тошнотворного серого тумана и видел, как его везут, то положив между седел в люльке, сооруженной из рыцарского плаща, то он лежит на лугу и его обтирают холодной водой, то впереди маячат мощные зубчатые стены и ворота города.

Бертран очнулся в какой-то темной комнате. Неподалеку звонили купола церкви. Кто-то поднялся рядом с ним, и тут же в комнату заструился свет из открытых ставень окна.

– Мой господин, вы очнулись! – услышал Бертран голос Жако.

– Пить… – простонал он.

Жако поднес кружку с водой, и Бертран большими глотками осушил ее и опросил еще. Жако налил, а потом еще раз. Когда жажда была удовлетворена и сухие, потрескавшиеся губы стали влажными, мягкими, Бертран спросил:

– Где я? Сколько я проболел?

– Вы в Авиньоне, господин! Рядом церковь Святого Агриколы, слышите, вот только что перестали звонить?! Вы два дня в беспамятстве здесь лежали. А до этого шевалье де Сов, его люди и я еле вас довезли сюда. Все думали, вы Богу душу еще в дороге отдадите! Ну и отравились же вы! Честно говоря, у меня тоже того, ну, с животом проблемы были, но не так, как у вас, конечно.

– А почему у меня затылок болит?

– Когда по мосту в Авиньон мы ехали, вас так затрясло в лихорадке, что вы упали прямо на камень. Голова у вас крепкая! У другого бы, как орешек, раскололась, а у вас ничего, только шишка! Кровь, правда, еще была, да вроде де Сов сам ее остановил быстро. Мы въехали в город и сразу сюда – вроде как у шевалье тут какая-то договоренность была, что этот дом он снимет. Господин де Сов сразу, как вас сюда принесли и на постель уложили, послал своих слуг, одного в церковь Святого Агриколы за священником, чтобы он вас к небесам подготовил, а другого за лекарем. Сначала священник пришел – церковь-то рядом. Он внимательный попался, по-видимому, не только с молитвами к вам подступил, а с опытным взглядом сведущего в болезнях всяких. Тут как раз лекарь пришел и сразу хотел вам кровь пустить – мол, кровь гнилая, надо тело ваше освободить от скверны. А священник не позволил, прогнал лекаря и сам вас осмотрел, узнал от шевалье, что да как случилось, и дал совет по лечению, сказал, где и какие порошки, травки там, купить в городе. Меня шевалье погнал к этим торговцам снадобьями, а я что, я первый раз здесь, вообще впервые в жизни из деревни своей выехал. Я откуда что знаю? Потерялся. Потом уж шевалье сказал, что, пока меня ждали, вы чуть не умерли. Простите меня, господин! Слуги шевалье меня кое-как отыскали в соседнем квартале. Меня и ограбили к тому времени, и избили. Ой, господи! Пришлось снадобья еще раз покупать. А на следующий день Генрих де Сов ушел в капитул орденский и там был посвящен в тамплиеры.

– А ты был, что ли?

– Откуда?! Я все с вами тут. И горшки выношу и порошки эти с отварами даю, и обтирал вас холодной водой. Да туда и не пускают никого, на церемонию-то! Шевалье так и сказал.

– Спасибо, Жако! Мой добрый друг! – улыбнулся Бертран и погладил по волосам грязную копну волос Жако.

– Вы, наверно, есть хотите, да вот по этому делу мне никто указаний не давал, не знаю, можно ли вам сейчас кушать. Шевалье со слугами давно ушел, никто не ждал, что вы очнетесь, мне и не сказали про еду.

– Ты мне попить лучше дай, есть пока не хочется.

В этот день они так и остались одни в нанятом Генрихом де Сов доме, сам шевалье не прислал о себе даже весточки. Бертран медленно передвигался по комнате, чувствуя сильнейшую слабость, спал, пил воду, немного поел какой-то кашицы, приготовленной Жако. За окном на улице он слышал какой-то шум, люди толпами спешили по улице, но выходить и узнавать, в чем дело, совершенно не хотелось. И желания думать о том, что будет дальше, не возникало. Бертран слушал болтовню Жако, быстро уставал от этого, прогонял его и ложился спать, прижимая к губам платок, подаренный Катрин.

Следующим утром явился Генрих де Сов в белом сюрко тамплиера с красным крестом. Шевалье был сосредоточен, немногословен, однако с радостью откликнулся на слова Жако, что Бертран д'Атталь пошел на поправку.

Генрих де Сов обнял поднявшегося самостоятельно на постели Атталя.

– Ты почти в здравии, хвала Иисус Христу! Собирайся, друг мой. Сегодня нам надо покинуть Авиньон.

– Подождите, шевалье, разрешите поздравить вас с вступлением в орден!

– Благодарю.

– А к чему спешка? Я еще не вполне здоров. Нельзя ли повременить?

– Из этого дома хороший вид на улицу. Жако сказал, ты вчера уже смог подняться. Неужели не слышал? Полгорода, если не больше, высыпало, чтобы посмотреть на крестоносцев!

– Крестоносцев? – удивился Бертран.

– Король Людовик с рыцарями вчера проплыл мимо Авиньона. Сколько кораблей! Вся Рона исчезла за парусами!

– Неужели? – Бертран раскрыл рот, жалея, что у него вчера не было ни сил, ни желания посмотреть во двор и узнать, что происходит.

– Да, его величество не медлит, в отличие от нас. Часть войска идет по берегу, но она уже впереди, так как вышла раньше. Так говорят. Поэтому и нам следует поторопиться.

– Но куда? А как же барон де Фрей?

– Король следует в порт Эг-Морт, там будут ждать морские суда, которые отвезут армию в Святую землю. В порт прибудет и граф Раймунд Тулузский, а с ним и барон де Фрей.

– А, значит все было продумано с самого начала! Почему же вы мне ничего не сказали?

– Потому что ты разболелся. Тебе бы до кустов успеть добежать, а не в седле обделаться! Какие уж тут объяснения!

– Я вот все хотел спросить – отчего же вы меня где-нибудь на постоялом дворе не оставили, а такого, обгаженного, с собой возили?

– Я похож на человека, который других бросает в беде? – строго проговорил де Сов, показывая всем видом, что оскорбился этим вопросом.

– Простите, шевалье. Я просто подумал, что вы бы быстрее успели за армией без меня. Но вот еще мне интересно – барон говорил, чтобы я ехал с вами, якобы вы будете меня обучать военному искусству. А когда это возможно? Мы все время на бегу. Не думаю, что, если бы я не разболелся, мы бы ехали медленно и у вас появилось время и желание меня чему-то научить.

– Тут ты прав, Бертран! Времени мало. Учиться будешь в бою. Большинство именно так и постигают необходимые знания.

– Тогда зачем барон так спешил меня отправить с вами? Почему я не мог ехать с ним? И, как я понимаю, с ним и в свите графа Тулузского? Может, я тогда бы не отравился?

– Вот встретишься с бароном в Эг-Морте, там и спросишь.

– Но я хотел бы принять обет, отправляясь в поход. Я ведь его так и не дал. Отец Филипп не появился в день нашего отъезда. Я думал, в капитуле тамплиеров принять обет или хотя бы здесь, в церкви Святого Агриколы, или в соборе – есть ведь в Авиньоне собор?

– Собор, конечно, есть, неподалеку отсюда. Да времени на мессу нет. В капитуле мне сказали, что с королем плывет много священников. В Эг-Морте будет время принять обет, это я тебе гарантирую. Да и еще в присутствие епископов, а то и самого короля!

– Но как же мы поспешим в этот Эг-Морт, шевалье? – спросил Бертран. – У Жако только ослик, он за лошадьми не угонится.

– Да, это проблема, – проговорил новоявленный тамплиер. – Придется тебе купить своему слуге лошадь.

– Но у меня нет денег на лошадь! Я не богат, в отличие от вас.

– А я дал обет бедности, Атталь. У тамплиера ничего нет своего. Если ты не можешь купить лошадь, то отправь слугу домой на этом дрянном осле.

– Как это – отправь? А с кем останусь я? Вы и барон вырвали меня из моей привычной жизни, заставили пообещать ехать с вами в поход, а сами не хотите ничем обеспечить! Разве сеньор не должен кормить вассала в походе, платить ему и так далее? – возмутился Бертран.

– Не кричи. Я не твой сеньор. Спросишь с барона, когда с ним встретишься.

– Я не поеду никуда, если со мной не будет Жако!

– Тогда сажай его позади себя на своего коня!

Жако, карауливший за дверью и все слышавший, вошел в комнату и жалобно заскулил:

– Не бросайте меня, господин Атталь!

– Я и не собираюсь.

– Да конь ваш стар, боюсь, он нас двоих не выдержит, если еще и мчаться придется!

– Значит, шевалье де Сов, или мне лучше называть теперь вас брат Генрих? Я считаю себя не вправе продолжать дальнейший путь. Я лучше вернусь к Катрин. Да, бесславно, но это как-нибудь да забудется со временем. Я ведь обет крестоносца так и не дал – кому я должен? Барон де Фрей не обеспечил меня ничем, хотя знал, что я беден и в походе мне самому не справиться с трудностями.

Генрих де Сов молчаливо кусал ус, пристально глядя на Бертрана и о чем-то размышляя. Наконец он усмехнулся.

– Ладно, Атталь, я просто проверял тебя. Ты хорошо заботишься о своем слуге, о своем ближнем! И в походе не бросай Жако – он парень услужливый, добрый. Я помогу тебе вместо барона, а потом мы с ним сочтемся!

– Что это значит? – Бертран уже придумал для себя причину вернуться и смаковал ее, надеясь осуществить.

– Я куплю твоему Жако какую-нибудь лошадку. Не боевого коня, конечно. Но ехать сможет.

– Так у вас же нет денег, вы все ордену отдали!

– Ну, ордену я подписал свои земли. А мешочек с деньгами остался при мне – на дорожные расходы. Они, конечно, тоже ордену принадлежат, как и моя жизнь. Но ради доброго дела можно и потратиться.

– О, благодарю вас, господин де Сов! – бухнулся Жако в ноги шевалье.

Бертран с досадой отвернулся, чуя, что неспроста тамплиер так расщедрился.

Тут появились слуги Генриха де Сов в коричневых сюрко с маленькими крестами. Они тоже решили служить в ордене. Но так как были людьми простого происхождения, могли выполнять роль сержантов – пехоты и одновременно оруженосцев и слуг рыцарей-тамплиеров. Они принесли весть, что командор ордена в Авиньоне просил Генриха де Сов задержаться и отправиться на юг следующим утром, так как к нему присоединятся еще трое рыцарей, посвященных в тамплиеры и желающих служить в Святой земле. Они все вместе повезут небольшую казну, собранную пожертвованиями прихожан церквей Авиньона для нужд крестового похода. Казну следует передать лично маршалу ордена Рено де Вишье. Вечером командор призывал Генриха прийти на мессу в собор.

Генрих де Сов почесал голову.

– Ну, значит, так распорядился Господь. Как ты и хотел, Атталь, мы задерживаемся. Но завтра нам предстоит скакать вдвое быстрее, чем я предполагал! Жако, готовь горячую воду, кадку неси, она под лестницей стоит. Помоемся перед мессой и дорогой. Сегодня, Атталь, в соборе принесешь обет, а то я, смотрю, ты уж торговаться стал, тем, что обет не принес, значит, никому ничего не должен.

– А как же лошадь для меня, господин? – взмолился Жако.

– Будет тебе коняга, будет! Хозяин этого дома, что я снял, живет неподалеку. Он довольно богат. После помывки пойду к нему, осла твоего предложу и несколько денье сверху, не посмеет он отказать воину Господа в лошади, а если попытается отказать, то ему не поздоровится.

Вечером, перед мессой, у Жако уже был конь – старый, не очень красивый, но все равно скачущий быстрее осла. Безмерно счастливый парень обнимал животное, гладил, говорил ему ласковые слова – ведь конь у него появился впервые в жизни! Жако, не в силах расстаться со своим новым другом, не пошел на мессу, громко прося Господа простить его за такое неуважение.

Генрих де Сов и Бертран д'Атталь отправились в собор Нотр-Дам-де-Дом вдвоем. Воздух, хоть и не совсем свежий на узких улочках, Бертрану, засидевшемуся в затхлой комнатенке, пошел на пользу. Настроение его улучшилось. Бертран с удовольствием смотрел снизу вверх на красные черепичные крыши домов, облитые лучами заходящего солнца, из окон сквозь открытые ставни на улицу смотрели люди, местами люди из домов, друг напротив друга, переговаривались между собой о житейских буднях, торговцы предлагали идущим на мессу прихожанам свой товар из еще открытых лавок. Над домами возвышались крепкие крепостные стены Авиньона, а впереди маячил массивный собор из светлого камня.

Они вошли в собор, когда народ уже наполовину заполнил его. Генрих де Сов сказал, что надо пробираться вперед, ибо священника предупредили о крестоносцах, жаждущих дать обет, и о тамплиерах. Бертран, как и все, искренне верующий в Господа, заранее настраивал себя на мессу, обдумывал, что сказать священнику, что попросить у Бога, а о мирских вещах старался забыть и сосредоточиться на службе. В Нотр-Дам-де-Дом среди царящего полумрака под высокими стенами вытянутого в длину храма, в свете свечей за фигурами прихожан он увидел фрески. На цветных фресках Смерть в виде скелета ведет к могиле людей разных сословий, разных возрастов и полов. Бертран содрогнулся. Он никогда не видел подобных фресок, лишь слышал, что кто-то говорил о них. Ему стало не по себе. Смерть заберет всех – праведных и грешников, крестоносцев и тех, кто остался дома, любимых и близких. Она уже забрала мать и отца. Кто же его самые близкие люди – Мадлен ле Блан и Жан ле Блан? Катрин де Фрей? Конечно она, бесконечно любимая и нестерпимо желанная. Неужели и она ляжет в землю и тело ее… Нет, Бертран отбросил эти нехорошие образы покачиванием головы. И тем не менее она тоже умрет, но вопрос как – в объятиях Бертрана или кого-то другого?

Генрих де Сов прервал его мысли резким пожатием руки, говорящим о том, что следует опуститься на колени. Священник читал молитвы на латыни, прихожане, склонив головы, внимали непонятным словам. Бертран никак не мог сосредоточиться на службе. Мысли о Боге не шли, зато переживания о том, что он попросту может погибнуть в походе и никогда больше не увидеть Катрин, одолевали. Былой уверенности в благополучном возвращении и лихой бравады как не бывало. И это при том, что он еще находился во Франции и не видел сарацин.

Бертран заметил, что рядом с ними находятся еще три рыцаря-тамплиера и один молодой человек, приблизительно одних с ним лет, в кольчуге и белом сюрко, кудрявый, длинноволосый и очень худой. Он предположил, что это тоже крестоносец, пришедший принять обет.

В конце мессы священник спросил, есть ли среди прихожан крестоносцы, которые хотели бы дать обет перед походом. Бертран поднялся и назвал себя. Второй парень назвался Жаном д'Анжольра, он передал святому отцу свое деревянное распятие, украшенное несколькими драгоценными камнями по краям перекладин. Бертран передал свой плащ, на который Мадлен нашила крест, и свое нательное распятие. Священник отнес их на алтарь и прочел молитву, после чего вернул вещи своим владельцам. По очереди Бертран д'Атталь и Жан д'Анжольра поклялись перед большим распятием, которое держал перед ними святой отец, сражаться с врагами христианской веры и пожертвовать своей жизнью, если она понадобится Господу.

После мессы Генрих де Сов вышел вместе с другими тамплиерами, расспрашивая их, кто они, из каких краев, как они повезут пожертвования – разделят между собой для безопасности или отдадут кому-то одному. Жан д'Анжольра протиснулся среди толпы прихожан и первым выскочил из собора, Бертран хотел предложить ему поехать вместе с ним, но не успел и оглянуться, как того и след простыл. Атталь бросился его искать, глядя по сторонам и машинально давая мелкие монетки нищим, просящим на паперти и обещающим молиться за молодого крестоносца. Он увидел, что Анжольра идет в сады на холме рядом с собором. За деревьями виднелась мельница.

Бертран не знал, следовать ли за ним или пойти обратно. Он сам еще не оправился после болезни, чувствовал слабость и понимал всю глупость затеянного. Анжольра наверняка даже и не обратил внимание на Атталя, спешил, значит, у него есть дела. Зачем Бертрану вмешиваться? Просто у него возникла острая потребность в дружбе с ровесником, который тоже уходит в поход, оставляя родной дом.

Бертран остановился и огляделся. Густая зеленая листва окружила его. Шевалье дотронулся до веток, листьев – упругих и сочных, где-то неподалеку пролетала поздняя пчела, в поисках цветов. Бертран посмотрел вверх – сквозь зеленый шатер проглядывали лоскутки вечернего синего неба, отпустившего отдыхать закат. Он двинулся дальше, оставив сад позади. Река Рона, медленно катящая волны, мост, домики на противоположном берегу, на зубце городской стены дозорный с копьем. С холма открывался красивый умиротворяющий вид на город и реку. Дозорный прислонился к стене, позевывал, почесывал бок, выглядывая на небе появляющиеся первые звезды. Две лодки под парусами плыли по реке. Позади черепичные крыши Авиньона, поглотив последние сполохи заката, темнели, грустнели, казалось, становились меньше. И лишь колокольни и шпили церквей неутомимо тянулись к Богу.

Бертран подумал: неужели где-то сейчас идет война или она вот-вот разразится и люди к ней готовятся? Неужели и он уже завтра покинет этот милый город, и эти звезды уже не будут разгораться для него, как сейчас? Дозорный будет все так же зевать и смотреть на них, почесываясь, а он, Бертран д'Атталь, станет внимать совсем другим, чужим, холодным и злым, звездам, на далекой вражеской земле. Но какая же она вражеская? Там родился Господь, там светила Вифлеемская звезда, там вся земля священна! И только сарацины оскверняют ее своим присутствием.

И тут он услышал голоса и повернулся. Жан д'Анжольра медленно шел под деревьями с девушкой, обнимая ее за талию. Бертран смутился – не стал ли он невольным свидетелем, и хотел было уйти, но промедлил, любуясь этой парой. Как бы он хотел быть на месте Анжольра и вот так же обнимать под загорающимися звездами Катрин!

Анжольра страстно поцеловал девушку и пошел прочь, не оглядываясь, а она осталась стоять на месте и плакала. Бертран последовал за Анжольра и на склоне холма, напротив собора, поравнялся с ним.

– Зачем вы следите за мной? – взволнованно спросил, даже не повернув голову в его сторону, Анжольра.

– Простите меня, я не хотел, чтобы вы думали, что я слежу. Я вообще не имею привычки лезть в чужие дела и тем более следить, – оправдывался Бертран, сам стыдясь своего нелепого оправдания. – Я просто хотел предложить вам, господин д'Анжольра…

– Что же вы хотели мне предложить? – Молодой крестоносец резко обернулся и почти нос к носу встал с Бертраном.

– Вы принесли клятву вместе со мной, здесь, в соборе, не долее как час назад, помните?

– И что?

– Ну, я тоже иду в поход в Святую землю и подумал, мы с вами, наверное, одного возраста, вместе путешествовать было бы интереснее и безопаснее. К тому же я еду не один, а с тамплиерами, а они не такая уж и сердечная компания…

– А! – разочарованно промолвил Анжольра. – Понятно! Хорошо, поеду с вами, только я тоже не весельчак, лучше вам от меня не станет. Как уж вас зовут?

– Бертран д'Атталь. Я так понял, что вы ждали от меня каких-то других предложений, а не компании в походе?

– Признаться – да! Я надеялся, вы, хоть и приняли крест, но пришли от моего отца и принесли мне деньги.

– Увы, я не знаю даже, о чем вы говорите.

Генрих де Сов распрощался с другими тамплиерами, условившись завтра на заре встретиться у ворот Сен-Мишель. Он не очень-то обрадовался тому обстоятельству, что с ними поедет еще и некий Жан д'Анжольра, который сразу не понравился ему, но не стал перечить желанию Атталя. Неподалеку от собора они втроем зашли поужинать в харчевню. Но Анжольра, едва сев за стол и увидев, что в окно виден собор, решительно воспротивился этой весьма уютной харчевне, где стоял умопомрачительный запах жареного мяса с луком. Де Сов разозлился и уже хотел послать Анжольра ко всем чертям, однако, услышав, сколько просит хозяин за мясо и вино от других посетителей, решил покинуть заведение. В Авиньон в связи с походом приехало немало людей, поэтому хозяин харчевни у собора резонно поднял цену. Такие объяснения услышал де Сов, хлопая дверью. Они пошли подальше, не останавливаясь у иных церквей, так как де Сов посчитал, что в харчевнях рядом с ними, цены тоже могли поднять в надежде на хорошую прибыль от увеличившегося количества прихожан.

Они остановились в каком-то совершенно темном переулке, где лишь при падающем свете луны увидели вывеску с изображением бочонка вина, лозы винограда и двух козлов. Заманчивая вывеска отнюдь не соответствовала предлагаемым яствам. Убогая темная комната, освещаемая двумя свечами, три стола с ветхими стульями и лавками, престарелый хозяин в ночном колпаке и длинной рубашке на голое тело, вышедший на стук, сказал, что может предложить гостям лишь то, что ел с женой сам на ужин. Анжольра нервически закивал и быстро уселся за один из столов. Атталь с тамплиером уселся рядом. Генрих де Сов рявкнул, чтоб на стол принесли хотя бы одну свечу, ведь они не тараканы, чтобы жрать в темноте.

Хозяин вместе со свечой принес кашу, небольшой кружочек сыра, нарезанную капусту, морковь, немного вареных бобов и холодный кусок курятины – все, что нашлось в этой гостеприимной харчевне. Зато вина выкатил целый бочонок – не обманув, как и на вывеске. Вот только качество его оказалось самым низким, очень кислое, разбавленное водой и винным уксусом – так показалось на вкус знатока вин Генриха де Сов. Цену за все хозяин попросил умеренную, поэтому гости не возражали. Тамплиер лишь потребовал кувшин воды, чтобы пить ее, а не «вино». Анжольра набросился на ужин, словно не ел неделю, и вино пил жадно, кружка за кружкой. Атталь смотрел на него с неодобрением, де Сов – с презрением.

На пятой кружке вина замкнутый Анжольра разговорился, как менестрель на представлении. При свете свечи молчаливые слушатели видели его раскрасневшееся лицо, мутные глаза, нервно дергающийся рот. Жан де Анжольора поведал свою историю, по всей видимости, даже не от того, что много выпил, а потому, что имел огромное желание выговориться, но стеснительность мешала ему сделать это при незнакомцах раньше.

Он был третьим сыном провансальского дворянина Филиппа д'Анжольра. Кроме того, у Жана имелись еще и четыре сестры. Старший сын получал в наследство все – и маленький замок и землю. Среднего сына отец отправил учиться на священника, чтобы тот сам мог обеспечить себя в будущем. Младшему же доставался лишь конь и старый доспех. У Филипа д'Анжольра от забот за кого бы выдать дочерей, тем самым пристроив их в жизни, последние годы постоянно болело сердце. Жан, однажды приехав в Авиньон, познакомился и влюбился в дочку местного торговца – Жаклин. Он представился ей богатым и знатным. Жаклин, думая, что, связавшись с Анжольра, станет всеми уважаемой дамой и заживет не на втором этаже над суконной лавкой, а в замке, отдалась ему и вскоре забеременела. Жан обрадовался, узнав о беременности, но не решился рассказать, что на самом деле он беден. Филипп д'Анжольра, услышав от младшего сына о его похождениях в Авиньоне, категорически отказал ему в возможности привести в замок невенчанную беременную и посоветовал ему бросить ее. Жан, не зная, как, где и на что он будет жить с любимой девушкой, решил отправиться в крестовый поход, добывать там счастья, богатства и при удаче – земель. Филипп д'Анжольра благословил сына на войну с радостью. У отца Жан попросил лишь небольшую сумму, чтобы поддержать Жаклин на первых порах, пока его не будет. Отец промолчал в ответ, но Жан принял это за небольшую надежду.

Сегодня все надежды рухнули. Отец не прислал ничего. Жаклин при прощании молила не бросать ее, так как не знала, что скажет отцу и матери, когда живот станет заметен. Поэтому Анжольра, испытывающий стыд за то, что действительно, по сути, уходил от ответственности, скрываясь за плащом крестоносца, хотел побыстрее покинуть окрестности собора, где он вынужден был слушать упреки девушки, и его последний прощальный поцелуй получился вымученным, без искренности и любви, лишь бы Жаклин замолчала.

Заканчивая рассказ, Анжольра уже говорил медленно, сон одолевал его. Однако седьмая кружка вина повлекла его по малой нужде, тогда-то де Сов мрачно посмотрел на Бертрана и сказал:

– На какого дьявола мы берем с собой этого слюнтяя? Дерганый слизняк этот Анжольра с совершенно глупой и обыкновенной историей, таких случаев полным-полно. Он же все воспринимает, как огромную трагедию.

– Это же его жизнь, шевалье, а не другая чья-то. Конечно, компания окажется не из самых приятных и интересных, но не бросать же его?

– Пошли отсюда, Атталь. Заплатим часть за ужин, а остальную этот нытик пусть оплачивает!

– Но так нельзя. Анжольра нам доверился, да и денег у него, скорее всего, нет!

– Слишком много нервных и безденежных юнцов на мою ответственность!

– Вы на меня намекаете?

– А на кого же еще? Если поедете завтра вместе с Анжольра, наверняка станете друзьями, вам есть о чем поныть в два ручья!

– Вы забываетесь, шевалье де Сов, господин тамплиер! – гордо произнес Бертран и поднялся, положив руку на рукоять меча.

– Вот распетушился, Атталь! Пошли, все – доели, допили, пора спать, завтра рано вставать!

– А куда вы уходите, господа? – спросил появившийся за их спинами Анжольра.

– Спать! – рявкнул де Сов. – И тебе советуем!

– А не найдется ли у вас место и для меня, господа? Я могу спать даже на конюшне!

Бертран с мольбой посмотрел на тамплиера.

– Да что б вас! – проворчал де Сов. – Пользуетесь тем, что я добрый!

Глава седьмая
Встреча в порту Эг-Морт

Фиолетовое море лаванды отцветало. Убегая вдаль, бесконечные волны блекнущих цветов сливались с вечерним небом, где тучи пытались схватить в кольцо закатное солнце. Наконец, тучам это удалось и они, сине-сиреневые, словно отражавшие лавандовые поля, вспыхнули по краям алым светом плененного заката.

– Как бы я хотел набрать огромный букет лаванды и подарить Катрин! – вздыхал Бертран д'Атталь, скача рядом с Филиппом д'Анжольра, которому уже поведал о своей любви.

– Это ты не видел лаванду, когда она в самом разгаре цветения! – сказал мечтательно Анжольра. – Вот тогда вообще невозможно оторвать глаз! А запах какой! Однажды я с Жаклин ночевал в этих полях, мы пропахли лавандой и чуть с ума не сошли, пытаясь сосчитать звезды! Я начинал с одного края неба, а Жаклин с другого, но наш счет так и не встретился на небе – мы постоянно сбивались. А теперь вот кто знает? Скорее всего, только наши души с Жаклин встретятся на небесах.

– Ну, что ты такое говоришь! – возразил Бертран, фаталистические мысли его товарища заставляли задумываться о себе и Катрин в недобром направлении. – Все будет хорошо! Ты уже в который раз сегодня намекаешь на… Да мне даже говорить про это неохота! Мы еще во Франции, о сарацинах только по слухам знаем, а ты уже мыслями на небесах! Ну что ж такое?

– Вот такой вот я попутчик, Бертран, извини. – Мгновенно опечалился Анжольра.

– Эй вы там, мальчишки! – крикнул Генрих де Сов, скакавший с тремя другими тамплиерами и своими слугами уже довольно далеко, так что его слова еле донес ветер. – Пришпоривайте коней, черт вас дери! Я не собираюсь вас ждать!

Первым ускорил коня Жако, боявшийся, что его действительно бросят и оставят одного без пропитания в чужих землях.

Брат Генрих не скрывал, что тяготится компанией Атталя и Анжольра и ему не терпится встретиться с бароном де Фреем, чтобы сбыть с рук Бертрана. Де Сов старался не общаться с этими юнцами, предпочитая компанию тамплиеров. Лишь однажды они поговорили, остановившись перекусить на постоялом дворе перед последним рывком в Эг-Морт. Генрих де Сов рассказал любопытному Атталю, что это за порт, а Анжольра как уроженец Прованса добавил в рассказ кое-какие детали.

У Франции не было собственного удобного порта в южных землях. Находящийся неподалеку Марсель, как и весь Прованс, находился в вассальной зависимости от императора Священной Римской империи, и именно поэтому на него рассчитывать не следовало в случае необходимости. Ведь отношения между двумя странами не всегда складывались гладко. Поэтому еще восемь лет назад молодой король Людовик приобрел в устье Роны землю у монахов-бенедиктинцев. Места в том районе болотистые, с древними выработками соли, оттого и называют их Эг-Морт, что означает «Мертвые воды». Много провансальских крестьян здесь получили работу. За два года прорыли каналы для осушения многочисленных болот, на топкой почве укладывали грунт для строительства будущих зданий, стали возводить дома. Но главное – прорыли большой судоходный канал для выхода кораблей из порта напрямую в море. Король не жалел денег, и люди работали споро, заинтересованно. Сейчас в порту уже много домов для жилья, амбары, склады, но стен пока нет, камень только начинают свозить для их постройки. Анжольра рассказал, что как-то в прошлом году, чтобы заработать денег, нанимался в отряд купца, который доставлял в порт пшеницу для будущего похода. А потом, по протекции этого купца, нанялся в охрану к оружейнику, наковавшему по королевскому заказу кольчуги. Тогда Анжольра и не думал, что пройдет немного времени и из этого порта ему самому придется покидать родную землю. По слухам, склады Эг-Морта ломятся от заготовленной провизии, оружия, одежды. За порядком следит небольшой отряд лучников и арбалетчиков в 22-метровой башне – единственном укреплении рядом с портом. Тамплиеры, тоже поучаствовавшие в разговоре, сообщили, что и из Марселя собирается отплыть часть крестоносцев, так как Эг-Морт не может вместить всю армию. Теперь, когда графом Прованса стал брат короля, Марсель под королевским контролем. Словом, вся компания оживилась, найдя общий разговор, все находились в предвкушении следующего дня, когда они планировали прибыть в порт.

Король Людовик IX шел по твердой, выложенной камнем дороге, мимо больших складов, откуда рабочие грузили на повозки сотни кулей с зерном, вяленое мясо, бочки с вином и засоленными овощами. Рядом с королем, строго осматривающим склады и груды больших валунов, из которых другие рабочие строили стену, шли два итальянца –Николо Коминелли и Гульельмо Бокканегра, с сильным акцентом, но тем не менее понятно изъяснявшиеся по-французски. Оба итальянца, уже седые, слегка сгорбленные, но все равно бодрые, несли в руках пергаменты с планом порта Эг-Морт, обнесенным крепостной стеной. Рядом с планом были начертаны какие-то математические расчеты, указаны сметы – сколько камней необходимо на полуторакилометровую стену толщиной три метра 11-метровой вышины, да еще отдельно на двадцать башен. Оба итальянских архитектора сделали расчеты и относительно того, сколько приблизительно времени займет возведение крепостных стен при наличии разного количества работников и сколько необходимо денег. Эти сметы король уже видел в Париже еще несколько месяцев назад, но теперь сам убедился, что большие суммы денег, запрошенные Коминелли и Бокканегра, были вовсе не завышенными, и итальянцев можно не подозревать в жульничестве для собственного обогащения. Работников действительно не хватало. Много погибло на строительстве каналов, осушающих болота, и при рытье канала к морю. Необходимо было увеличить оплату, чтобы заинтересовать новых мастеровых и крестьян.

Король, задумавшись, кивал. Итальянцы, нанятые им, являлись опытными, известными у себя на родине строителями. Порт остро нуждался в крепостной стене, одна сторожевая башня, хоть и большая, не могла защитить Эг-Морт. Королю докладывали о разбойниках, пытавшихся разграбить склады, предназначенные для крестового похода. Пираты также представляли собой угрозу. Людовик потребовал официальный запрос с указанием точных сумм. Предусмотрительный Коминелли заготовил заранее прошение и сразу же подал королю. Людовик на ходу приказал слуге растопить воск, налить его на пергамент и поставил свою печать.

Он остановился перед участком стены, возведенным на два человеческих роста. Работники, лебедкой поднимавшие в огромной деревянной корзине камни, склонились перед его величеством. Король велел дополнительно выдать каждому строителю по чарке вина, куску хлеба и сыра, узнал, все ли работники посещают церковь Нотр-Дам де Саблон и вмещает ли она достаточное количество прихожан. Рядом с королевской башней для воинов, ее охраняющих, и тех прихожан, что не поместились в церкви Нотр-Дам де Саблон в порту, заранее построили часовню. Людовик дал указание итальянским архитекторам разыскать мастеров, чтобы украсили церковь фресками, красивыми и одухотворенными скульптурами святых.

Уже при приближении к порту Эг-Морт Бертран д'Атталь с компанией смешался с толпами крестоносцев, спешащих туда же, вереницами телег, груженных бочками и кулями, разной амуницией. Многочисленные торговцы спешили в порт, чтобы побыстрее сбыть свой разнообразный товар, пока еще армия не села на корабли. Люди шли по дороге, проложенной между болот с розоватым оттенком воды из-за большого количества соли, растворенной в ней. Как и лавандовые поля, Бертрана поразили эти удивительные болота.

Атталь с интересом разглядывал разные гербы на флажках и сюрко рыцарей и их слуг. Он не разбирался в геральдике и в разных наречиях французского языка, но Генрих де Сов, который, казалось, знает все на свете, объяснил, что в толпе едут крестоносцы из разных французских герцогств и графств, особенно много было бургундцев, и даже слышалась германская речь.

Когда же люди в толпе загомонили, что впереди порт, Атталь, поднимаясь на стременах, его не смог увидеть, зато шевалье поразил вид огромного военного лагеря, втиснувшегося между соляными болотами, окружившего Эг-Морт. Бертран впервые видел так много шатров! Больше десяти тысяч вооруженных людей ждали отправления. Они приплыли сюда из центральной Франции сначала по Соне, потом по Роне вместе с королем, прибыли верхом по берегам этих рек, стекались сюда по всем дорогам королевства. Сам порт скрывался за плотными рядами шатров, и лишь башня Луи возвышалась над всем этим пестрым людским морем, сурово и грозно. Да еще кое-где видны были фрагменты возводившейся вокруг порта стены. У канала, подходящего к порту, стояли десятки судов. Их мачты и реи виднелись издали.

Генрих де Сов сразу прояснил Атталю последовательность действий. Сначала им следует отыскать графа Тулузского, а при нем как раз будет и барон де Монтефлер. Потом он оставит парня с бароном, а сам отправится к тамплиерам. Анжольра может идти куда пожелает. Бертран недоумевал, как среди этих тысяч отыскать графа Тулузского. Но Генрих де Сов не ловил ртом ворон, в отличие от Бертрана, а слушал, кто что говорят в толпе путников и крестоносцев. Оказалось, что герцог Раймонд Тулузский должен был прибыть в Эг-Морт вместе со свой дочерью и зятем – Альфонсом де Пуатье, братом короля, а это значит, граф явно остановится неподалеку от самого короля. А уж то, где разместился в порту король Франции, найти не составит труда – каждый укажет. Тамплиеры, которых вел маршал ордена во Франции Рено де Вишье, наверняка также расположатся рядом с Людовиком IX.

Анжольра не собирался никуда отходить от своих попутчиков, ведь он намеревался присоединиться к провансальским рыцарям, а их предводителем был другой брат короля – Карл Анжуйский, а значит – все они окажутся рядом.

Расспрашивая, они медленно двигались на конях среди шатров и палаток и вскоре сами увидели рядом со строящейся стеной много красиво одетых дворян. Какой-то рыцарь сказал, что это свита короля и там Людовик вместе со своими братьями, король занял один из домов в самом порту, а вот граф Тулузский раскинул шатры неподалеку от башни Луи. Три тамплиера отправились на поиски стоянки своего ордена, а Генрих де Сов со слугами, Бертран д'Атталь, его слуга Жако, Жан д'Анжольра последовали к графу.

На 22-метровой башне Луи, напоминающий огромный каменный бочонок, вверху дежурили арбалетчики. Однако лагерь крестоносцев сам по себе охранял порт, поэтому они лениво посматривали на людей внизу, чего-то жуя и поплевывая и выбрасывая вниз объедки. Двенадцатиконечный золотой крест на алом поле – герб Раймунда Тулузского, действительно находился неподалеку, высоко возвышаясь на древке над гербами менее знатных сеньоров. На вопрос Генриха де Сов, где шатер барона де Монтефлера, встреченный им у палатки слуга с гербом графа Тулузского недобро посмотрел на тамплиера и, промолчав, прошел мимо с походным котелком.

– Вот там, господа, приглядитесь внимательнее, вон стяг со львятами! – подсказал Генриху де Сов и его компании степенный седеющий мужчина в рясе.

– Со львами, а не львятами! – гордо произнес де Сов, уязвленный за своего родственника.

– Ну хорошо, со львами, – согласился монах, поклонившись тамплиерам.

– Постой, мне кажется, я тебя где-то видел, монах! – строго произнес де Сов. – Откуда ты и как твое имя?

– Я Гийом, брат мой, Гийом из Пюилорана, капеллан графа Тулузского, к вашим услугам, – смиренно произнес священник, но де Сов увидел в его неподвижных светло-голубых, почти прозрачных глазах, затаенное злорадство.

– А, теперь понятно, я видел тебя в Тулузе, при дворе.

– Я тоже вспомнил вас, господин!

Когда Гийом Пюилоранский остался позади, Атталь спросил Генриха де Сов, почему шевалье неприязненно отнесся к капеллану графа.

– Хитрый и скрытный человек этот Гийом. Нельзя понять, чью сторону он держит. Он и катаров-еретиков поносит и, я слышал, не поддерживает независимость Тулузы от французской короны, критикует вольные нравы наших дворян и тем не менее прижился при дворе графа. А еще интересуется этими самым еретиками, как да что там у них в учении устроено, как в наших землях ересь эта распространилась, какие сражения проходили. Вроде как собирается потом сочинение написать про наше время, правдивое и непредвзятое. А я так скажу – может, он сам этим еретикам сочувствует, сам-то первый вольнодумец, а чтоб от себя подозрение отвести, других людей в этом обвиняет. Ты, Атталь, как будто в бочке жил – совсем ничего не знаешь и не понимаешь. У нас половина графства так себя ведет – все скрытничают, не поймешь, кто за кого, чего-то выжидают. А чего ожидать? Наследником графа Раймунда, не имеющего сыновей, объявлен брат короля, женатый на единственной дочери графа. Все, конец свободному графству Тулузскому! Тут либо мятеж поднимать, либо уж окончательно поклониться Людовику.

Напротив шатра барона де Монтефлера все спешились. Тибо де Фрей, заслышав шум, вышел, сдержанно обрадовавшись Генриху де Сов и равнодушно посмотрев на Бертрана.

Де Сов охотно согласился немного поесть и выпить вина, так как не знал, как его будут кормить непосредственно в ордене, да и рассказать о своей поездке в Авиньон хотелось. Про болезнь Атталя он упомянул вскользь, да барон и не заметил даже этих слов. Тибо де Фрей рассеянно слушал, что говорит подкрепляющийся тамплиер, было видно – барон в своих мыслях. Атталь, Анжольра и Жако к трапезе приглашены не были и молча смотрели, глотая слюнки, как угощается де Сов. Анжольра вообще не знал, куда себя девать, жалея, что не отсоединился от компании раньше, при въезде в лагерь крестоносцев. Бертрану не терпелось спросить у барона о его дочери, но он не решался заговорить первым.

Когда Генрих де Сов насытился, бросив кости за порог шатра, встал, обтер руки о предложенную слугой тряпку, глотнул напоследок вина и загадочно спросил барона:

– Ну, как все прошло?

– Превосходно!

– Мои искренние поздравления!

После чего сердечно попрощался с бароном, коротко – с Бертраном и Анжольра. Однако, посчитав, что невежливо было не осведомиться о самом бароне, подняв полу шатра, остановился.

– Вижу, вы чем-то озабочены, барон. Я могу чем-то помочь?

– Нет ли у тебя денег, Генрих? Знаю – все ордену отдал. А мне они ох как нужны!

– А что случилось?

– Ну, пока мы с графом Раймундом ехали сюда, повстречали брата короля – Альфонса де Пуатье, пришлось потратиться в пути – увеселения всякие, хорошая еда, вино.

– Да из Тулузы в Эг-Морт путь вроде бы недалекий! Когда же вы успели?

– Брат короля – на то он и брат короля – ему хочется всего, ему все позволено. Небольшие расстояния не помеха развлечениям. Короче говоря, пришлось мне потратиться, хотя я вообще не планировал! Черт дери этого Альфонса!

– Твой будущий сюзерен как-никак!

– Ага. Радости мне это не прибавило, как и денег. А на что мне своих людей содержать?

– Неужели ничего не осталось?

– Осталось, да немного. Никогда я ни у кого не клянчил денег, а теперь придется идти к графу. Стыдно!

– Да успокойся, Тибо, граф ведь сам не отправляется в поход прямо сейчас, насколько я слышал, еще месяц назад?

– Нет, он прибудет в Святую землю позже, через год, с подкреплениями, так было условлено.

– Ну вот, а ты сейчас, получается, как бы временно замещаешь графа при короле, чем не повод – попросить денег на законных основаниях? Из тулузских дворян ведь почти никто не идет с тобой?

– Я слышал, что едут несколько мелких баронов и рыцари, но из известных фамилий – никто. Остальные готовы выступить только вместе с графом Раймундом, то есть через год.

– Ну понятно! Ха-ха! Я не удивлен. Тебе-то зачем понадобилось выступать именно теперь? Подождал бы год!

– Я должен выполнить обет отца, а ты, сам понимаешь, де Сов, год – срок хоть и небольшой, да и немалый тоже, многое, что может измениться. Настроения у наших дворян, например, сколько раз уж люди давали обещание, крест брали, а потом – ничего, никуда не ходили. А как я в таком случае обет отца исполню? Да и Иерусалим король вдруг сходу возьмет – я опять с отцовским обетом останусь не у дел.

– Сын твой подрастёт – выполнит за деда! Ха-ха! Или внук, сын Катрин!

Бертран д'Атталь вздрогнул. Но Генрих де Сов, рассмеявшись, еще раз попрощался с бароном и вышел. Атталь принял эти слова за шутку и успокоился.

В шатре у барона было скромно – лишь самые необходимые предметы мебели и пара сундуков с личными вещами, оружием и оставшимися деньгами, никаких украшений.

– Это кто? – неприветливо спросил барон, указывая на Анжольра.

– Мой спутник, мы познакомились совсем недавно, в Авиньоне, он тоже крестоносец, – ответил Атталь. – Его зовут шевалье Жан д'Анжольра.

Анжольра поклонился.

– Кто ваш сюзерен, шевалье? – продолжал допрос де Фрей.

– Граф Прованский.

– То есть другой брат короля… Хорошо. Что же вы делаете здесь, среди людей графа Тулузского?

– Да я просто вместе с Атталем, господин барон. Извините, я, наверное, мешаю вам…

– Послушайте, Анжольра, мне с вашим другим надо серьезно поговорить. Я рад, что Атталь нашел друга, правда, рад. Но сегодня давайте вы разойдетесь по разным сторонам лагеря. Граф Прованский занял дом в порту рядом с королевским, вы его легко найдете. В порту вам каждый укажет. Здесь совсем близко. Прощайте!

Анжольра скомканно попрощался с Атталем и бароном и ушел.

Тибо де Фрей надел плащ, поправил рыцарский пояс с мечом, осмотрев, чисты ли ножны, обитые кожей.

– Поднимайся, Бертран, мы идем к графу.

– Но я только с дороги, барон, мне бы привести себя в порядок, переодеться! Как же я в таком неприличном виде появлюсь пред графом Тулузским? – воскликнул Атталь.

– Вот именно. В запыленной одежде и сапогах сейчас самое время тебе появиться у графа. Слушай меня. Из моего разговора с Генрихом ты понял – с деньгами для похода у меня стало туго. Граф и сам видел, как я потратился. Но, по сути, ему дела нет до моих расходов, а то, что его зять и брат короля веселился за наш счет – в порядке вещей. Однако завтра граф уедет обратно в Тулузу, а мы останемся в походе с пустыми животами.

– Что же делать?

– Мы зайдем к графу вдвоем. Я скажу, что приехал гонец из Монтефлера – это ты. В моем замке случился пожар.

– Действительно пожар? – ужаснулся Бертран, опасаясь за Катрин.

– Нет, черт тебя дери, парень, слушай внимательно! Как будто бы ты примчался сюда в Эг-Морт прямо из Монтефлера, и как будто бы в замке произошёл пожар. Многое выгорело. Срочно нужны деньги на починку. Дальше я сам продолжу, более тебе ни о чем говорить не нужно.

– Понял. Хорошо. А как Катрин?

– Что?

– Я уехал, и мне не дали попрощаться с Катрин. Как она?

– Превосходно, Бертран! Лучше всех! Спасибо, что спросил. А теперь пойдем.

Бертрану хотелось разузнать о любимой как можно больше, но ему было неловко спрашивать ее отца. К тому же Бертран ловил себя на мысли, что его занимает, по сути, лишь один вопрос – спрашивала ли о нем сама Катрин, вспоминала ли Бертрана при отце. Эгоистичный подход. Бертран стыдился сам себя из-за этих мыслей.

Погрузившись в размышления, Атталь и не заметил, как вышел из шатра барона, следуя за ним, как у него пытался спросить об ужине вечно голодный слуга Жако, с грустью глядевший в вечернее небо, как рыцари барона спрашивали сюзерена, куда он идет и не нужна ли ему их помощь.

Бертран не заметил, как оказался у шатра графа Тулузского. Тут он наконец отвлекся от своих мыслей, и сердце его забилось сильнее – он, никому неизвестный бедный шевалье, предстанет перед знаменитым графом Раймундом VII! Стражники, стоявшие у входа, сразу пропустили барона и его сопровождающего.

В шатре, разукрашенным многочисленными вышитыми родовыми гербами, царил полумрак. При свече, сидя на большом походном сундуке, с бронзовыми сценами охоты на вепря, сидел капеллан Гийом Пюилоранский и тихо читал псалтырь. Напротив него, за столом, опустив голову на грудь, теребя пальцами правый висок, в кресле, напоминающем трон своей величиной, позолоченной резьбой и обивкой из бархата, сидел Раймунд Тулузский. Его длинные волосы отливали сединой, лоб, словно старой изломанной бороной, исполосовали глубокие уродливые морщины. Пятидесятиоднолетний граф выглядел болезненно и много старше своих лет. Он поднял усталые глаза на вошедших и снова их закрыл.

– Что вам, де Фрей?

– Вам нездоровится, граф? – уважительно и острожное спросил барон.

– Ты же не о моем здоровье пришел говорить? – медленно проговорил граф. – Что нужно?

– Я прошу прощения, но вот тут приехал мой человек из замка и сообщил о пожаре.

– Пожар – это скверно… – промолвил Раймунд, теребя вместе с правым и левый висок. – Вот и у меня голова гудит, как камень при пожаре.

– Может, позвать лекаря? – озабоченно произнес Тибо де Фрей.

– Его уже позвали. Сейчас он будет здесь и отворит мне кровь в жилах. Это помогает, за последний месяц он уже два раза так делал. Этот хитрец говорит, что так он дважды спасал мою жизнь. Так что там с твоим замком?

Барон толкнул растерявшегося Бертрана в бок, чтобы тот заговорил.

– Сгорели амбары, конюшня, кухня… – промямлил Атталь. – Ущерб большой! Зерно, лошади, седла, уздечки, стремена, попоны, подковы…

– Какие, к дьяволу, уздечки и подковы! – прошипел ему на ухо барон, а в слух сказал. – Граф, мой человек говорит правду – замок сильно пострадал. Я вынужден… Ну, для восстановления сгоревшего нужды деньги, я отдам часть того, что у меня осталось, но, видит Бог, я не знаю, на что мне продолжать поход. Развлечения Альфонса де Пуатье, на которые мы все не пожалели средств, сильно порастрясли мой кошелек, а теперь еще и этот пожар…

– Ну, договаривайте, барон!

– Я прошу у вас денег, граф, может быть, хотя бы несколько сотен…

– А чем отдавать будешь и когда? – угрюмо проговорил граф. – В походе ты можешь погибнуть, и тогда кто за тебя отдаст мне займ? Твоя дочь или сын? Может быть – жена? Я не ростовщик, де Фрей.

– Ну, пожалуйста, граф! Как же мне выполнить обет моего отца? Вы же знаете, почему я иду в крестовый поход!

Широкоплечий, коренастый барон, казалось, весь сжался от отчаяния.

Вошел лекарь с лотком, узким тонким ножом и чистыми полотенцами. Он склонился над графом, пощупал его пульс, взял правую руку и туго стянул одним поленцем выше локтя.

– Гийом! – проскрипел граф. – Возьми из сундука, на котором сидишь, два кошеля и отдай их барону.

– О, благодарю вас, граф!

Гийом Пюилоранский выполнил поручение, достав деньги.

Смотря то на струю темной крови, льющейся в лоток из вскрытой вены, то на молчаливого лекаря, граф сказал:

– Обычно после такого «спасения» мне тяжело говорить, поэтому, де Фрей, мой капеллан тебе вместо меня скажет напутствие.

– Напутствие? – не понял барон, жадно поглядывая на мешочки с деньгами в руках неподвижно стоящего Гийома Пюилоранского.

– Идите на свежий воздух, под небом Господа легче внимать словам капеллана… – промолвил слабеющим голосом граф.

Тибо де Фрей и Бертран д'Атталь вышли из шатра, капеллан графа за ними. Немного отойдя от шатра Гийом вручил обещанные графом деньги и сказал:

– Граф и так собирался вам возместить ваши непредвиденные расходы, барон. Если у вас действительно произошел пожар – я сожалею и буду молиться, чтобы Бог помог вашим близким все восстановить, если же это уловка, чтобы выманить деньги, она выглядела довольно неуклюже. И при других обстоятельствах граф Раймунд вряд ли пошел бы вам навстречу.

– При других обстоятельствах? – нахмурился барон. – Что вы имеете в виду?

– Если бы вы не отправлялись в поход, то вряд ли бы их получили! На поход эти деньги и даны, почти безвозмездно, дабы отец ваш на небесах возрадовался, что обет его исполнится!

– Чувствую какой-то подвох в ваших словах, капеллан. Что означает «почти»?

– В благодарность за эти деньги вам необходимо будет отправлять графу письма с полным отчетом, что происходит в походе, особенно про короля, его здоровье, про его братьев, жену, про боевые удачи и неудачи. Словом – все, чему вы непосредственно будете свидетелем и о чем услышите от других. Лучше то, чего вы сами точно не видели, предварительно подтвердить от других людей, дабы не вводить графа в заблуждение.

– Для чего это нужно? – подозрительно посмотрел на капеллана Тибо де Фрей. – Поручение напоминает какое-то шпионство, или я ошибаюсь?

– Конечно же, ошибаетесь, барон! – умильно улыбнувшись, произнес Гийом. – Граф ведь сам собирается в поход в следующем году, поэтому ему надо знать, куда ему плыть, сколько людей брать, возможно, королю понадобится что-то кроме рыцарей и кораблей, например, провиант, кони, оружие, ну, вы сами понимаете.

– Понимаю! – догадался де Фрей. – Еще как понимаю! Поэтому граф и велел мне вручить эти деньги и сказать эти слова без лишних свидетелей. Лекарь случайно не от графа Альфонса де Пуатье?

– Он учился в Парижском университете.

– Ну-ну!

Получив деньги, Тибо де Фрей, обрадованный и успокоившийся, пошел к себе. Бертран, растерянный, шел рядом, ожидая дальнейших распоряжений от сюзерена. У своего шатра барон остановился, словно вспомнив, что Атталь еще здесь. Было уже темно, и лицо барона окутывал мрак, но Атталь услышал тяжелый вздох, направленный в его сторону, словно Тибо де Фрей сожалел, что Бертран тут.

– Ладно, шевалье, идите вон в ту соседнюю палатку, там мой духовник отец Филипп, переночуйте с ним, завтра нам на корабль. Вставайте раньше, надо будет все уложить.

Бертран пожелал барону добрых снов и отправился в указанную палатку. Капеллан Филипп молился, стоя на коленях перед распятием, когда вошел шевалье. Он увидел его краем глаза, обрадовался, о чем можно было судить по улыбке, озарившей лицо при свете свечи, но молитвы не прервал. Бертран увидел, что в палатке два сундука, на одним из них уже расположил свою нехитрую постель капеллан, второй явно ожидал еще одного человека.

Умывшись в тазу с водой, сняв кольчугу и одежду, Бертран расстелил на сундуке свой рыцарский плащ. Тут Филипп закончил молитву и, поднявшись с колен, обнял Бертрана.

– Как я рад видеть вас, отче! – сказал Бертран. – Признаться, я и не думал, что вы можете оказаться в свите барона.

– Когда ты уехал – многое изменилось, сын мой, – проговорил задумчиво Филипп, теребя полу сутаны. – Мне лучше быть здесь. В Монтефлере мне стало небезопасно.

– Почему?

– Помнишь проповедника по имени Лотер? Он призывал к крестовому походу.

– Помню.

– Этот фанатик не забыл, что его плохо приняли в Монтефлере и, по-видимому, пожаловался кому следует, не знаю уж, когда он успел! Но в замок прибыли несколько священников из Тулузы, очень похожих на инквизиторов.

– Я встретил этого Лотера в тот же день, когда отправился в поход, в Родезе, он говорил, что его накануне кто-то избил.

– Да простит меня Бог – правильно сделали эти неизвестные! Но, возможно, францисканец Лотер ни при чем. Просто инквизиция не дремлет и всюду пускает корни. Ищут, ищут!

– Так что за священники из Тулузы?

– Они прибыли вместе с бароном Антуаном де Вельдом, вассалом графа Тулузского! Но они не из местных, из Иль-де-Франса, кажется. После того как брат короля стал наследником графа, сюда, в наши края, просто повалили королевские соглядатаи! Всё подозревают. Уж костер Монсегюра давно отпылал, а наш край по-прежнему под подозрением в ереси. А у меня книги! Помнишь ведь! А еще… Я тебе при нашей последней встрече не сказал, но теперь таиться нечего – мой отец переметнулся в веру катаров. Вот я и трясусь от страха, как бы меня не разоблачили. За отца покарать могут легко, лишь бы нашелся доносчик.

– Вот оно что! – удивился Бертран.

– Да. Теперь вот мне приходится скрываться среди крестоносцев – здесь точно никто ни о чем не будет дознаваться. Когда барон понял, что я опасаюсь выходить из комнаты, хотя священники, прибывшие из Тулузы, очень хотели меня видеть – дескать, слава о моих проповедях давно дошла до них – он предложил мне ехать с ним в поход.

– Постой, а что все-таки за священники, отец Филипп, зачем они приехали в Монтефлер с каким-то Антуаном де Вельд?

– Тебя в эту палатку барон послал ночевать?

– Да.

– Ну тогда понятно. Господин барон понимал, что рано или поздно ты все узнаешь, и лучше от меня, чем от кого-то из его рыцарей, которые не станут щадить твои чувства. Вот, выпей воды, Бертран, вина у меня нет, выпей и слушай…

Глава восьмая
История графства, история семьи

Тибо де Фрей, отпустив Атталя, обошел палатки своих рыцарей, прислуги, выясняя, все ли собрались или еще только собираются. Наутро надо было оставить только постели и палатки, а все остальное убрать в сундуки, сумки, мешки, наскоро поесть.

Парусные корабли стояли в море напротив порта, грузовые галеры в канале и бухте грузились с самого утра – склады Эг-Морта начали пустеть. Затем галеры отплавали к кораблям на рейде и там перегружались. Королевские запасы для армии крестоносцев забивали трюмы до отказа. На следующее утро предстояло отправиться на корабли всей армии.

Барон вернулся в шатер, пожевал немного вяленого мяса, пропустил стаканчик вина. Хотелось спать, но мысли бежали тяжеловесные, тревожные. Справится ли жена с управлением баронством? Ведь неизвестно, сколько продлится поход! Вернется ли он обратно живым? Что будет с его детьми? Это для молодых людей поход – увлекательное приключение за добычей, славой, божьим благословением, для его лет – это непростое бремя.

Полог шатра приподнялся, и перед бароном предстал Бертран д'Атталь. Шатер освещала всего одна свеча, но даже в ее скудном свете было видно искаженное обидой и злостью лицо позднего посетителя.

– Барон, вы… Вы обманули меня! Вы выдали замуж свою дочь, отправив меня в этот чертов поход, чтобы я не смог вам помешать!

Тибо де Фрей устало посмотрел на горячившегося шевалье.

– Сядь, Атталь, поговорим.

Бертран, весь дрожа от нервного возбуждения, не сдвинулся с места.

– Хочешь – стой, – равнодушно произнес барон. – Нам с тобой давно следовало поговорить о многом. Но, видимо, судьба распорядилась, чтобы это произошло сейчас, перед отплытием.

– Да какое отплытие? Я никуда с вами не поеду! – воскликнул Бертран.

– Ты клялся Господу отправиться освобождать Иерусалим. Ты принял крест, Генрих де Сов мне рассказал. Кроме того, ты мой вассал, и это тоже твой долг.

– Да плевал я на все!

– Тише, тише! Таких плюющих в наших краях было много, а теперь мало. В землю легли. Вопросы веры сейчас очень обострены! Да что сейчас! Последние лет пятьдесят у нас, во Франции!

– О вере ли вы собираетесь со мной говорить, барон? Я не нуждаюсь в ваших проповедях! Я хочу говорить о Катрин.

– Поговорим обо всем, Атталь. Кажется, я в любом случае сегодня не смогу заснуть. Есть одна большая история – история графства Тулузского, и в ней и ты, и я, и граф Раймунд, и твой отец, твой дед, Катрин… Все вместе. Сядь – рассказ долгий.

Бертран присел на лавку, буравя взглядом ненавистного барона.

– Катрин вышла замуж за барона Антуана де Вельда, он еще довольно молод, лет на десять меня младше. Все его предки погибли, защищая независимость графства от крестоносцев короля, кто-то придерживался катарской ереси, кто-то нет, но все они любили наш край и не хотели, чтобы он подчинялся Парижу.

– Да какое мне дело до этого Антуана и его предков? – вскричал Бертран. – Я их всех ненавижу! И вас ненавижу!

– Ненависть – неплохое дело. Подожди-ка пока с ней, Атталь. Немного у графа Раймунда осталось верных людей, немного тех, кто за свободу Тулузы от французского короля. Антуан де Вельд среди них.

– Да что вы мне заладили с вашей свободой! Свобода, свобода – от кого? Мы говорим на одном языке во Франции, у нас один король! Вы мне зубы заговариваете, барон!

– Король один, ты прав. Но графы и бароны хотят больше свободы от Парижа, от его величества Людовика и от тех, кто придет после него. Король – лишь первый среди нас, не больше. Но Людовик IX, его мать Бланка, отец Людовик VIII, дед Филипп Август подчинили своей воле почти все земли во Франции. Где-то династическими браками, где силой оружия. Они отняли у англичан земли на наших берегах и присоединили к своей короне. Всюду теперь один закон, один господин, одна воля, одно решение, одни правила. Прованс теперь тоже у короля в руке, да и Тулуза фактически там же. Но пока жив граф Раймунд, внук английского короля, по матери Плантагенет, есть возможность борьбы, пусть малая, но есть.

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как граф, после того как проиграл войну и его земли разорили крестоносцы, подписал унизительный Парижский договор. Я был там, в Париже, когда в соборе Нотр-Дам, граф, отлученный от Церкви за поддержку ереси в своих землях, а по сути – за то, что возглавил сопротивление своих дворян, не желавших разорения собственных земель крестоносцами, граф на коленях полз и просил прощения, каялся. Все графы и бароны королевства были там! Они видели это унижение. Многие смеялись, радовались – те, кто поживился за счет поражении Тулузы. Королева-мать и пятнадцатилетий король Людовик, епископ Парижский смотрели на графа с паперти и улыбались. Потом, после покаяния, граф подписал договор, по которому потерял половину своих земель в пользу французской короны, кстати, Каркассон – где твоего деда ранили (я тоже это знаю!) – тогда стал королевским сенешальством. Кроме Тулузы, лишь Ажен, Руэрг, часть Альби и Керси остались у графа в его личных владениях. Но хуже всего, что его дочь Жанна, по договору, обязана была выйти замуж за брата короля, который таким образом становился наследником Раймунда Тулузского. Иногда мне кажется, да и не только мне, что вся эта война по искоренению ереси катаров затевалась только с целью подчинить графство короне. Скажешь – да какое мне, простому шевалье Бертрану д'Атталю, дело до этой возни королей и графов? Твой отец участвовал в ней.

– Мой отец? Он ничего мне не рассказывал!

– Конечно, он не мог нарушить клятву.

– Клятву? Кому?

– Графу Тулузскому.

– Я могу рассказать кое-что, Бертран, не называя определенных имен, конечно. Мы с твоим отцом были друзьями, очень хорошими друзьями. У тебя таких, наверно, нет. Молодость горячила нам кровь и головы, а бедность подстегивала к действию.

– Разве вы были когда-то бедны?

– Конечно! Двадцать лет назад я был просто шевалье Тибо де Фрей, владелец клочка земли, полузасохшего виноградника и столетнего дома, из стен которого вываливались камни. Мы отправились с твоим отцом, Робертом, на поиски счастья, денег и титулов. Естественно, к нашему сюзерену – графу. Чтобы завоевать его доверие, нам пришлось выполнить одну работу – кое-кого устранить, кто очень много знал. В то время отлученный от Церкви Раймунд Тулузский ждал мирного договора с королем. И если бы не те люди, которых мы с Робертом отправили к дьяволу в преисподнюю, то, скорее всего, Парижский договор принес бы графу еще большие лишения.

– Кого же вы… эээ… устранили?

– Не могу называть имена, прости, Бертран, я, как и твой отец, связан клятвой и унесу ее с собой в могилу. Они знали слишком много про графа и могли повлиять на королевские решения в Париже. Давняя история. Не стоит более о ней вспоминать! Все мы не без греха, и у графа Тулузского есть свои тайны. В благодарность за услугу граф преподнес нам с Робертом замок Монтефлер со всеми его владениями. Бывший владелец замка – барон де Монтефлер – разделял убеждения еретиков-катаров, он давно погиб за свою веру – крестоносцы пленили его, пытали и разрубили на куски, чтобы устрашить других еретиков. У барона не осталось никаких наследников – все его немногочисленные родственники были катарами и поплатились за это. Монтефлер отошел графу. Поэтому он и наградил нас с Робертом. А теперь, Бертран, я бы хотел быть предельно честен. Я мог бы ничего не говорить, но знаю, молчать – значит предать память моего друга Роберта д'Атталя. Я и так слишком долго молчал.

– О чем это вы? – насторожился Бертран.

– Та услуга, оказанная графу… Ну, я просто выследил тех людей, обезоружил, а остальное доделал твой отец. Граф знал это и потому посчитал, что мне должен был отойти пруд, виноградник и еще немного пахотной земли, а сам замок и основные земли – твоему отцу. Но Роберт отказался.

– Отказался? – воскликнул Бертран, пораженный услышанным.

– Да, до этих событий он познакомился с твоей матерью Мелисентой из Прованса. Он любил ее. Но ее семья… Отец Мелисенты – крестоносец Симона де Монфора, нещадно убивал еретиков, ненавидел их. Само собой, что владелец Монтефлера – замка, где все еще жила память о еретиках, не мог жениться на дочери крестоносца. Ему бы просто не позволили. Роберт отказался, подписав договор, что все передает мне. Он хранится в Монтефлере, когда мы вернемся из похода, я тебе его покажу. Так как твой дед Гвидо какое-то время укрывал еретиков у вас в замке, Роберту пришлось изрядно ухитриться, чтобы не позвать на свадьбу своего отца и жениться без его благословения. Свадьба состоялась в Экс-ан-Провансе.

– Здесь, в этих землях? – удивленно сказал Бертран, чувствуя к графству Прованскому тепло и душевное расположение.

– Да, Бертран. Отец Мелисенты вскоре умер. Роберт говорил, что все имущество отошло его сыновьям, которые перегрызлись за него между собой. Не знаю, может, сейчас в войске есть кто-то из твоих дальних родственников? Твой дед Гвидо все узнал – Роберт ему рассказал. Конечно, Гвидо разозлился! Мало того, что его замок разрушили крестоносцы, сын отказался стать бароном, хотя такой шанс выпадает не каждому, да еще и привел в дом дочь заклятого крестоносца, разорявшего тулузские земли.

– Жан ле Блан, оруженосец моего отца, рассказывал кое-что об этом. Что сам знал. Отец-то был молчаливым, да и дед тоже! И я помню, отец с дедом не разговаривали друг с другом, а когда говорили, то ссорились. И дед не любил мою маму.

– Вот и вся причина, Бертран.

– Теперь я понимаю… Но как же так случилось, что вы и мой отец больше не общались? То есть перестали быть друзьями.

– Как? Все просто – он стал моим вассалом. Я испытывал неловкость, ведь это он должен был стать бароном, а теперь я ему приказывал. Роберт тоже не мог со мной дружить, как раньше, ведь в паре вассал – сюзерен каждый должен знать свое место. И тем не менее я делал все, дабы эта условная грань лично между нами стерлась, хотя бы когда мы не на людях. Но тут у Роберта погибла жена. Я дал деньги для выкупа твоей мамы, но все оказалось тщетно… После тех событий Роберт еще более замкнулся в себе. Ты рос, а Роберт жил затворником. Я пытался расшевелить его, сделал своим ловчим, но твой отец никак не мог выйти из своей скорби много лет.

– Мой отец спился, – тихо и печально произнес Бертран. – Я был на той охоте, когда отец не выполнил поручение и не убил волков. Неужели нельзя было его простить по старой дружбе?

– Можно было бы простить, Бертран! Нужно! Но время такое наступило… Граф Раймунд приехал ко мне в замок, я обещал ему волков… Он был не один… Приехали еще бароны нашего графства. Дело в том, что граф Гуго де Ла Марш поднял мятеж против короля Людовика, его поддержал английской король Генрих III. Раймунд тоже поддержал де Ла Марша – надо же было хотя бы попытаться отвоевать назад отобранные земли. Но если воины де Ла Марша и англичане двинулись на короля, Раймунд выжидал, куда качнется военная удача, чтобы не прогадать – слишком велика цена потерять вообще все. В тот день в Монтефлере мы обсуждали реальную помощь мятежникам в виде нескольких вооруженных отрядов. Предполагалось, что я возглавлю один из них. Само собой, я надеялся благодаря этому в будущем приобрести новые земли. Перед Раймундом я опозорился – обещанных волков не предоставил. Меня подняли на смех, узнав о том, что мой вассал мне не повиновался. Казалось бы, ничего страшного не произошло, ну посмеялись рыцари за чаркой вина, что тут такого? А то, Бертран, что командование отрядом в итоге передали не мне – слишком уж я оказался в глупом положении. Я разозлился – Роберта прогнал, лишив его должности главного ловчего, и вообще запретил показываться в замке. Когда мои гости уехали, я поостыл, а когда через пару месяцев узнал, что вся эта ситуация помогла мне не ввязаться в дерьмовое положение – союзников-то король разбил, граф Раймунд в итоге так и не послал войска, я хотел примириться с твоим отцом. Но Роберту стало уже совсем все равно – он беспробудно пил. И тогда, к сожалению, я махнул на него рукой, в конце концов – не я наливал ему.

– Отец умер у меня на руках, опившись и наблевав кровью, – жестко проговорил Бертран.

– Да, знаю. И глубоко сочувствую твоей утрате! Я чувствовал, что виноват перед ним. Поэтому мне хотелось хоть что-то сделать для тебя. Я не стал требовать подати. Мне казалось, этого достаточно. Но тут ты вырос и, познакомившись с моей Катрин, влюбился в нее.

– Вы даже не представляете себе, барон, как я ее люблю!

– И, наверное, было бы правильно по отношению к твоему отцу, чтобы наши семьи соединились – ты женился бы на Катрин. Но эти лирические мотивы хороши для менестрелей. Я должен думать о благосостоянии рода. Ты беден, Атталь. Кроме того, еще ничего не закончилось с королем. Пока жив граф Раймунд, надежда на сопротивление королевской власти еще остается. Антуан де Вельд и Катрин родят сыновей, которые будут иметь положение, деньги, а потому явятся хорошей опорой для Раймунда, пусть Господь продлит его дни!

– Граф не доживет, пока дети Катрин и этого де Вельда станут ему опорой! – проворчал Бертран, еле сдерживаясь от гнева. – У него же нет сыновей, брат короля наследует графство Тулузское! Зачем вы мне говорите эту ерунду?! Кому дети Катрин станут опорой? Королю, конечно! И вы это прекрасно знаете! Лучше просто сказать – замуж за голозадого шевалье, живущего в полуразрушенной башне на клочке земли с горстью крестьян, просто невозможно отдать дочь барона! В этом правда, жестокая, но правда, барон де Фрей. Спасибо, что рассказали мне про моего отца, но его память своим поступком вы точно растоптали! Вы специально заманили меня в крестовый поход, чтобы я не оказался рядом, когда Катрин будет выходить замуж, и не выкинул бы каких-нибудь глупостей. Вы думали, своим рассказом как-то успокоить меня, попытаться убедить меня смотреть на все с другой стороны, а я вам скажу, барон, мне, Бертрану д'Атталю, плевать на ваши с графом потуги вернуть свободу тулузским землям, плевать на все ваши хитрости, интрижки за спиной короля. У меня одна жизнь, и я не хочу прожить ее вашими глупостями! Мне плевать на то, что мой отец и дед чего-то там друг на друга ворчали – их больше нет, а потому и нет их проблем – катары, крестоносцы. Есть моя жизнь и моя проблема – я беден, я влюблен отчаянно, без возможности когда-либо жениться на Катрин, и я отправляюсь в поход в неведомые земли, вместо того чтобы бороться за любимую, и, скорее всего, я умру за Христа на краю света, и никто обо мне никогда не вспомнит, и лишь мой клочок земли, отошедший вам или вашему сыну, напомнит, что был-де какой-то дурак, сгинувший бесславно, да и черт бы с ним!

– Бертран д'Атталь, ты не имеешь права говорить со мной в таком тоне! – строго сказал барон. – Я твой сюзерен! Лишь из-за того, что ты сын моего друга, я терплю твои выходки!

– Я избавлю вас от своего присутствия!

Бертран резко поднялся и вышел из шатра.

Он шел, не разбирая куда, не понимал зачем. Просто шел, ведомый бурей, разрывавшей его душу. Из всего, что он услышал от барона, остался только один факт – пронзивший все его существо – Катрин вышла замуж и он никогда не будет с ней. Буря, поднятая этим сообщением, разметала по углам души, растерла в пыль и подробности об отце, и о его связях с графом, и обо всей этой затянувшейся борьбе за независимость Тулузы. Не существовало более ничего для Бертрана, кроме внезапно рухнувшего на него одиночества. Ведь мысль о том, что он увидит Катрин, когда вернется из похода, о том, что она тоже наверняка думает о нем, грела шевалье, придавала уверенности и сил. Он твердо помнил, Катрин не сказал ему, что любит, но позволила себя поцеловать, а это почти признание в чувствах! Бертран помнил ее взгляд – горящий, нежный, преданный – и он тоже был значительнее многих слов.

Но теперь все это было отнято: воспоминания, мечты, надежды. Бертран остался один наедине с собой.

Лагерь крестоносцев почти не спал. В большинстве палаток горели свечи или рядом с ними костры. Рыцари что-то обсуждали, спорили, оруженосцы чистили оружие, одежду, слуги складывали вещи в сундуки и мешки, готовили еду. Где-то неподалеку громко совокуплялись в одной из палаток. Этот звук навел Бертрана на самые черные мысли. Он живо представил себе Катрин в объятиях Антуана в их первую брачную ночь. Кто знает, что это за мужчина – нежный любовник или грубый самец, в любом случае Катрин в его власти! Эти звуки из палатки, казалось, все приближались. Нет, просто в другой палатке происходило то же самое. И там, дальше, так же развлекались рыцари! Смех и пьяные женские крики явно свидетельствовали о том, что проститутки, шедшие за армией, уже проводят свой привычный рейд! Бертран заткнул уши руками, закусил губу, но эти подлые звуки умудрялись пробиться ему через кожу, и во всех подробностях, подогреваемых собственными фантазиями, он, словно воочию, видел Катрин и Антуана.

Шатаясь, как пьяный, Бертран наступил в чей-то догоравший костер, задел и опрокинул котелок с готовящейся в нем кашей. В спину ему полетела отборная брань, а вслед за крепкими словами и полено. Сапог дымился – уголь пристал к нему, спина болела от прямого попадания, а Бертран ничего не замечал. Ему казалось, он идет уже целую вечность, петляя между шатров и палаток, а на самом деле он все время кружил в районе башни Луи. Он не знал, что дозорные арбалетчики на башне следили за ним, посмеиваясь над пьяным, как они думали, и ради смеха запустили в него коркой от арбуза. И если первая корка пролетела с 22-метровой вышины мимо шевалье, бухнувшись о чью-то палатку, то вторая, пущенная более метким арбалетчиком, попала Бертрану четко в макушку.

Бертран остановился и поднял голову. Башня хорошо освещалась факелами в бойницах и окнах, рядом, в лагере, свет от костров и факелов тоже давал неплохое освещение, сверху смотрели люди и ржали над Атталем. Бертрану было больно – большая корка, упавшая с внушительной высоты, точно набила ему шишку, по лицу стекал сок арбуза, над левым ухом к волосам прилипли несколько арбузных семечек. И он засмеялся. Сначала тихонько, потом все громче и громче, все истеричнее! Вышедший из палатки сонный рыцарь толкнул его в плечо и обругал, мол – мешаешь спать. А Бертран хохотал над собой так, что казалось, изо рта вылетят легкие. Сразу нашлись те, кто посчитал Бертрана пьяным, и предложили ему свою компанию и несколько бутылочек вина. Он и не заметил, как опрокинул в себя одну бутылку, потом отобрал у кого-то вторую и несколькими глотками осушил ее. Третья бутылка оказалась с жутким пойлом, совсем непохожим на вино, но и она хорошо уместилась вместе с первыми двумя. Бертран вдруг очнулся и увидел, что он лежит на земле и мочится, а правой рукой гладит чье-то крупное бедро и обхватывает мясистую ягодицу. Но той женщине не понравилось, что Бертран справил нужду прямо на свои штаны, да и на нее попал, поэтому она плюнула на него и, выругавшись, ушла.

Потом Бертран куда-то шел, потом полз, потомснова шел, его толкали, пинали, давали выпить, звали к костру, он снова глотал то нормальное вино, то дешевую кислятину, спел с кем-то незнакомую песню, вывалялся в строительном мусоре рядом с фрагментом строившейся стены порта. И вот наконец он свалился в канал. Он хотел умереть и решил не сопротивляться воде – пусть она его заберет. Но воды канала вытолкнули его тело, и он лежал на воде, глядя на желтую луну с серыми пятнами, а неподалеку серебряными мухами сидели на небосводе звезды. Пьяному Бертрану захотелось поймать эту муху, он протягивал к ней руку, барахтался, снова протягивал. И хоть вода в канале была стоячая, его барахтанья отнесли его в сторону от того места, где он свалился, и рядом появился высокий черный борт галеры. Сверху горели факелы. При их свете на судно что-то заносили, слышался постоянный разговор.

– Там, за бортом, то ли рыба большая, то ли труп какой-то! – услышал Бертран и понял, что это о нем.

– Труп – плохая примета перед отплытием.

– Бери багор, оттолкни его, а если рыба, то попробуй оглушить, вытащим и на костре зажарим.

Не став дожидаться удара багра, Бертран быстро погреб к берегу. Он понял, что очень хочет жить. Выбравшись на сушу, он отдышался, и его стошнило. Потом еще раз. Бертран окунул голову в воду и поднялся легко, свежий и почти трезвый. Он уселся на сухом месте на берегу и стал наблюдать за погрузкой корабля, ни о чем не думая, ничего не вспоминая, ощущая себя пустым, как бочка, одиноким и спокойным, как луна.

Глава девятая
Король и его свита

Король вошел в комнату и закрыл дверь. Небольшая комнатка коменданта порта совершенно не была приспособлена для королевских особ, но Людовик решил остановиться именно в доме, а не в шатрах. Простая кровать без балдахина, аскетичная обстановка и лишь некоторые королевские вещи и красивые сундуки говорили о том, что здесь временно остановился король Франции с супругой. Маргарита сидела на кровати в сорочке и при свете свечей расчесывала волосы, глядясь в серебряное зеркало.

– Месса закончилась, любимая! – сказал король, скидывая плащ и присаживаясь рядом с женой на кровать.

Маргарита поцеловала мужа, продолжив прихорашиваться.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил король.

– Немного болит живот, но ничего страшного.

– А кровь?

– Любимый, об этом говорить неприлично.

– Я понимаю. Просто беспокоюсь о тебе.

– Еще идет.

– Гм! А мы с тобой думали – ты забеременела! А тут вот как – дни эти ваши женские. Да так неожиданно!

– Нам ли жаловаться, Луи? – нежно произнесла Маргарита. – С детьми у нас проблем не возникает. Но сейчас, перед выходом в море, даже хорошо, что я не беременна. Говорят, на море жуткая качка и человека страшно тошнит. А при беременности что бы со мной было? Не хочется и представлять. Тошнота – самое неприятное, что я испытывала.

– Да, конечно, конечно.

– Почему ты пришел один, Луи? Где твои братья? Утром в этой комнатке мне показалось, что весь воздух куда-то украли – так много сюда народу набилось. Я вот причесываюсь, думая, что ты вернешься из церкви не один.

– Причесываешься, но в одной сорочке! Ты в этом собралась встречать моих подданных?

– Не первый же раз, Луи! – засмеялась Маргарита. – Помнишь, как мы сидели на кровати, вот так, после наших любовных объятий, и приняли Изабеллу Ангулемскую, жену Гуго де ла Марша, для того чтобы заслушать ее клятву верности, а она этим оскорбилась? Ха-ха-ха! Эта бабка как будто никогда не была молодой!

– Да, Марго, как не помнить? После этого случая она так разъярилась, что заставила своего мужа восстать против меня и позвать англичан. Хотя, конечно, то был только повод, да и то это лишь по слухам.

– Но ты разгромил и баронов графа де Ла Марша и англичан, а потом Господь послал тебе хворь, но благодаря ей ты, вернувшись чуть ли ни с того света, объявил крестовый поход, и вот мы здесь, в порту Эг-Морт, на пути в Святую землю.

– Сначала на Кипр, Марго. Но как же ловко ты выстроила цепочку от нашего не очень приличного приема Изабеллы Ангулемской до этого самого дня!

Маргарита улыбалась, влюбленно глядя на мужа.

– Может, нам всех принимать в ночных рубашках? Ха-ха!

– Как бы пример Изабеллы Ангулемской, да упокоит ее душу Господь, не стал заразителен – в походе это опасно. Какая же ты проказница, Марго! Но шутка мне понравилась!

– Так кто был в церкви?

– Почти все герцоги, графы и бароны. Раймунд Тулузский только не пришел, брат Альфонс сказал, что ему не здоровится. Причин не верить ему нет, но граф Раймунд – тот еще верноподданный! Несмотря на все мирные договоры, заверения, он же поддержал Ла Марша в его мятеже, и кто его на самом деле знает – не хранит ли он тайно веру еретиков-катаров, хоть все они и разгромлены?!

– Но он же крест принял!

– Да, но пока выступить не может, остается во Франции вместе с Альфонсом. Обещает в следующем году, но и опять ему я не очень-то доверяю. Мы его сильно унизили, Марго! То, что он не простил нас за Парижский договор, показало его участие в мятеже де Ла Марша. Я понимаю Раймунда. Он последний в своем роду. После него в Тулузе станем править мы, Капетинги. Единственная дочь вынуждена была, по тому договору, выйти за моего брата Альфонса. И графу не дали жениться на твоей сестре Беатрисе, выдав ее за моего брата Карла. Со всех сторон мы его окружили. Зол Раймунд, но виду не показывает. Одна надежда – Альфонс будет держать его в узде, пока меня нет.

– Какое счастье, что меня и сестер выдали замуж за молодых и красивых! Ха-ха-ха! Меня – за самого лучшего мужчину на свете, Беатрису – за брата самого лучшего мужчины на свете, Элеонору – за английского короля, а Санчу – за графа Корнуэльского. Не хотелось бы мне, чтобы Беатриса стала женой этого престарелого Раймунда, да еще и больного, как ты говоришь.

– Ну, болезни бывают разные, Марго! Может быть, с графом Тулузским ничего серьезного, а может быть, просто уловка, чтобы не присутствовать на мессе рядом с людьми, которых не любишь?

– Как было бы прекрасно, если бы моя сестра Элеонора уговорила своего мужа Генриха пойти вместе с тобой в крестовый поход! Жаль, что она этого не сделала.

– У английского короля хватает проблем со своими баронами, он и не думал никогда о святой войне! А он еще в союзе с этим Ла Маршем, сегодня уже столько раз помянутым, со мной воевал! Если бы Генрих и отправился вместе со мной, то это походило бы на то, как в прошлом мой дед Филипп Август противостоял Саладину в союзе с Ричардом Львиное Сердце. Так себе союз у них был. Да и Генрих не Львиное Сердце. Пустое! Что об этом говорить? Мне никто не нужен в этом походе. Мы, французы, сами одолеем сарацин и вернем Гроб Господень!

– Посиди рядом со мной, Луи! Хватит политики. Вот я сейчас полностью открою ставки окна и сюда заглянет луна.

– Не холодно ли тебе, Марго? Может, стоит одеться теплее или хотя бы накрыть тебя одеялом?

– Нет-нет, ничего не надо. Хочется вдыхать ночной воздух и смотреть на луну. Смотри, какая красивая! Прижми меня к себе.

Король обнял жену и зарылся носом в ее волосы и гладил ее плечи медленно, ласково.

– О чем ты беспокоишься, Марго?

– О детях, любимый! Я очень скучаю! Никогда мы не расставались с ними так надолго, а ведь это только начало – впереди много месяцев, а то и лет вне дома. Может быть, сейчас в спальнях наших детей в Лувре открыты окна и луна заглядывает и к ним? Я с детства любила смотреть на луну и звезды из нашего прованского замка, слушая любовные песни менестрелей. Луна, она как бы моя подруга. Я с ней любила говорить, не вслух, а про себя, тайны детские поверять.

– А сестрам не поверяла тайны?

– Не все доверишь сестрам, любимый! Пусть эта луна передаст привет нашим детям, и они почувствуют, как мы скучаем по ним, хоть они еще малыши и мало что понимают. Интересно, а в Святой земле луна так же хороша, как у нас?

– Наверное, еще лучше, ведь там земля Господа.

– А на Кипре?

– Сама увидишь скоро.

– А король Кипра, он ведь из рода Лузиньянов, как и граф де Ла Марш? Он точно не навредит нам?

– Никто нам не навредит. Гуго де Лузиньян граф де Ла Марш, как и его покойный отец, сложивший голову под Дамиеттой тридцать лет назад, верный воин Господа. Все наши с ним распри в прошлом. Мы с ним еще будем биться бок о бок. Король Кипра Генрих де Лузиньян всегда был нашим союзником, а теперь и подавно – одно у нас с ним дело – сокрушить сарацин. Ты все это сама прекрасно знаешь, просто у тебя какое-то общее волнение души и сердца, и ты попусту тревожишься.

– Когда я с тобой, я спокойна!

Маргарита поцеловала мужа, улыбнувшись ему.

В дверь постучали, слуг в комнате не было, поэтому стучавший вошел сразу.

Высокий, стройный, светловолосый, роскошно одетый, звенящий шпорами и лицом очень похожий на короля – его брат Роберт д'Артуа. Будучи младше всего на два года, Роберт отличался более бурным, импульсивным нравом, рыцарской удалью и меньшим благочестием, чем король.

– Брат, мы все собрались внизу, в гостиной. Надо отпраздновать наше отправление в поход!

– Не поздно ли? Стоит выспаться перед дорогой!

– Да перестань, ваше величество! – усмехнулся Роберт. – Когда еще французскую землю увидим? Хотя бы выпьем и повеселимся перед долгой дорогой! А выспаться успеем на кораблях!

– Пожалуй, ты прав, Роберт. Маргарита, как ты себя чувствуешь, не хочешь ли сопровождать меня? Или лучше останешься в спальне?

– Я готова, любимый! Зря, что ли, я приводила в порядок свои волосы? Крикни, пожалуйста, слуг, я хочу быстро одеться и прекрасно выглядеть! Роберт, а мои провансальцы тоже внизу?

– Да, моя королева, зная, что вы никогда не пропускаете никакие пирушки, как я мог не позвать ваших друзей!

– Ты молодец, Роберт! – Маргарита рассмеялась, поцеловала мужа и стала прикидывать, какое из двух оставшихся в комнате платьев ей надеть (все остальные королевские вещи уже погрузили на корабль).

Людовик с братом спустились в гостиную по жутко скрипучей деревянной лестнице, и король не преминул отметить про себя, что после возвращении из похода необходимо отстроить дом коменданта порта полностью в камне, расширить его, добавив несколько помещений для гостей, охраны и для склада наиболее ценных товаров.

В гостиной с низким потолком, в скромной обстановке, за столом, где в основном стояло вино и лишь легкие закуски, собрался цвет французского рыцарства. Здесь были: жена Роберта д'Артуа, Матильда Брабантская, второй брат короля – Альфонс де Пуатье с супругой Жанной, третий брат короля – юный Карл Анжуйский граф Прованский с женой Беатрисой Прованской, граф Фландрии Гийом де Дампьер, два опытных крестоносца, участника крестового похода баронов – герцог Бургундский Гуго IV и граф Бретонский Пьер де Моклерк, коннетабль Франции Эмбер де Божё, маршал Франции Готье III де Немур, маршал ордена тамплиеров во Франции Рено де Вишье, Гуго де Лузиньян граф де Ла Марш и несколько провансальских мелкопоместных дворян из постоянной свиты королевы, к которым все уже привыкли за много лет.

Порыв, с которым женщины королевской семьи отправились в поход со своими мужьями, был удивителен! Его подала сама королева Маргарита, и казалось, он может заразить и женщин из других влиятельных домов Франции, как воспоминание о славных временах прошлого, когда дамы сопровождали рыцарей в первых крестовых походах. Однако, хотя дальше этот порыв так и не распространился, он показал удивительное единство королевской фамилии перед общей идеей священной войны во имя Господа.

Среди собравшихся царило необыкновенное оживление, голоса звучали торжественно, речь наполнялась пафосом, бравадой, смех звучал громче, чем это позволяло место, где поселился король с королевой.

Как только король спустился, к нему подошел коннетабль Эмбер де Божё с докладом о том, как продвигается погрузка, сколько всего в лагерь прибыло рыцарей и как долго, по его скромным оценкам, может занять выдвижение из Эг-Морта всей армии. Людовик бесконечно доверял коннетаблю, ведь он служил еще его отцу, воевал с альбигойскими еретиками, а после смерти Людовика VIII Эмбер де Божё возглавил войско крестоносцев. Не только верный труд на ратном поле, но и кровное родство связывали короля и коннетабля. Эмбер де Божё хоть и не имел высоких титулов – герцога или графа, зато приходился двоюродным братом почившему королю Людовику VIII и, соответственно, двоюродным дядей его сыну Людовику IX, а кроме того, кровная нить связывала командующего всеми вооруженными силами Франции с императорами Латинской империи Балдуином I и Генрихом I – героями крестового похода 1204 года, разрушившими Ромейскую империю и создавшими на ее обломках свое государство. Побывав на коронации своего племянника Балдуина II в Константинополе, Эмбер де Божё не переставал восхищаться этим великим городом и часто рассказывал молодому королю о величии и красоте древней столицы ромеев, иногда даже искренне сокрушаясь о том, что рыцари разграбили город после его падения. Людовик всегда с интересом слушал коннетабля, стараясь выспросить про произведения искусства, которые тот видел в храме Святой Софии и других храмах или на площадях. Эмбер де Божё, не сведущий в грамотном описании, все упрощал до нескольких однообразных слов. Храбрый и прямолинейный, опытный в военном деле коннетабль был твердой опорой короля, на которого Людовик всегда мог положиться. Эмберу стукнуло уже пятьдесят, однако он оставался крепким, подтянутыми, деятельным. Он старался вникнуть во все дела, что касались похода – будь то финансовые расходы, переезды на кораблях, военная амуниция, здоровье лошадей, численность рыцарей, арбалетчиков, копейщиков. Братья короля называли коннетабля верным псом, готовым любому вцепиться в глотку за его величество. Был у коннетабля и злейший враг – граф Раймунд Тулузский, против которого он довольно удачно воевал в молодости и, командуя крестоносцами вместо почившего Людовика VIII, осаждал Тулузу, и хоть и не смог ее взять, зато пожег и разорил окрестности.

Людовик выслушал доклад и, как обычно, остался доволен точностью фактов и правильностью выводов, сделанных коннетаблем.

– Я никогда еще не был так уверен в победе, как сейчас, – сказал восхищенный коннетабль. – Ваш отец гордился бы вами, ваше величество! Вы так подготовились! Полтора миллиона ливров! С нами лучшие люди Франции, а ведь еще собираются присоединиться кипрские рыцари да тамплиеры с госпитальерами! Мы сметем всех султанов и эмиров, не только Иерусалим вернем, но и дальше продвинемся на Востоке! Сколько раз уж я сам попадал в долги из-за разных войн, поэтому знаю цену правильной подготовке, у кого много денег – шансы на победу высоки, к тому же кто может соперничать с французами в храбрости? Разве что англичане! Но они поджали хвосты на своем острове, слушаются своего короля – потом же сами нам станут завидовать, да и черт с ними!

– С Божьей помощью так все и будет, коннетабль! А за деньги спасибо нашим добрым французам, городам, добровольно жертвовавшим на поход или дававшим хорошие займы, и церкви, вносившей несколько лет десятую часть своих доходов. Кстати, ты очень правильно напомнил мне о деньгах!

– О каких, ваше величество?

– О тех, что еще могут нам понадобиться, несмотря на эти полтора миллиона. Альфонс, брат, подойти, прошу тебя!

Молодой Альфонс де Пуатье – серьезный, умный и приятной внешности, оставил свою жену Жанну в компании с Беатрисой Прованской и подошёл к королю, потягивая из золотого кубка анжуйское вино.

– Слушаю тебя, брат.

– Пока меня не будет, прошу тебя, следи за моим «Указом об иудеях», – жестко проговорил Людовик, вспомнив ненавистный народ. – Все сообщения о его нарушениях держи на контроле. Каждый еврей, что только вопреки моим запретам опять начнет ростовщичество или там посмеет носить одежду без желтого круга, должен понести строгое наказание. Понимаешь, Альфонс? Взыскивайте с них деньги нещадно! И еще – книжки их эти, Талмуды, продолжай сжигать, если вдруг кто-то посмеет их читать или распространять, а самое главное – если кто будет с ними пойман, тоже должен заплатить.

– Но как я смогу обо всех этих случаях узнать? – недоумевал Альфонс.

– Матушка правит вместо меня, она и ее советники будут разбираться во всем. А о таких случаях ты разузнавай у них, и лично посылай людей конфисковать имущество этих преступников. Деньги греховодников должны послужить доброму делу – привезешь их в следующем году ко мне в армию. Кстати… – Король понизил голос и несколько отвел брата в сторону, чтобы его жена Жанна ничего не смогла услышать. – За графом Тулузским, своим тестем, следи неусыпно. Как бы он не начал опять поднимать своих вассалов против меня!

– Понял тебя, брат! Мои люди будут постоянно при нем.

– Сам приезжай в Тулузу, да с большим отрядом приезжай, поживи там, чтобы не возникло у Раймунда даже мысли о мятеже. И главное, Альфонс, чтобы граф в любом случае пошел с тобой в следующем году ко мне в Святую землю. Никакие отговорки не принимай! А они могут быть! Взывай к его клятве, данной на кресте! Нельзя его оставлять во Франции, пока король и все его братья в походе.

– Клянусь, брат, если надо, я его в кандалах повезу.

– Это лишнее, Альфонс. Крестовый поход – дело святое, богоугодное, сюда не надо никого тащить силком. Надо убеждать!

– Убеждать, чтобы иного выхода не оказалось? – усмехнулся Альфонс.

– А что твоя Жанна, может ли она… ну, пойти против тебя и меня из-за интересов отца?

– Конечно нет, с чего бы ей это делать? Она прекрасно понимает – со мной у нее есть все сейчас и в будущем, а отец – это прошлое, которое окончательно уйдет с его смертью. Ты же сам знаешь Жанну!

– Знаю, но еще никто не отменял притворство, прости, если оговариваю твою жену.

– Жанна не притворяется. Она не может просить отцу, что он из-за возможных политических выгод развелся с ее мамой – Санчей Арагонской. Жанна очень любит мать.

К королю двинулся герцог Бургундский, но граф Роберт д'Артуа сразу понял – так последний вечер в Эг-Морте превратится в череду личных бесед подданных с королем – в обычное унылое, как он считал, действо, поэтому крикнул, подняв кубок с вином:

– Ваше величество, господа, давайте же отпразднуем наше отправление в поход! Столько слов уже было сказано, но совсем мало выпито за успех нашей великой миссии!

– За победу! За короля! За Господа! За Иерусалим! – грянул хор сеньоров и их жен.

Король, отбросив серьезность, с которой говорил с братом Альфонсом де Пуатье, улыбнулся и подошел к столу, и сразу оказался в центре всей собравшейся компании крестоносцев. Каждый норовил налить королю вина и преподнести, однако королевским кубком завладел младший брат – Карл Анжуйский и, предварительно разбавив вино водой, как любил пить король, протянул кубок Людовику.

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа! – провозгласил король. – Мы отправляемся в поход, дабы вернуть Святую землю и наказать сарацин за ее поругание! Пусть же никто из вас не свернет с этого священного пути, пока цель не будет достигнута! И пусть же никто не жалеет жизни своей ради Господа, ведь не во имя собственной славы, а только ради торжества нашей христианской веры над язычниками мы идет на эту войну! С нами Бог, а это значит, мы победим!

– Слава Господу! Слава нашему королю! – загремели сеньоры, и лучшие выдержанные вина Франции в золотых и серебряных кубках были выпиты за победу.

– Восемь лет назад мы уже отвоевывали Иерусалим нашими малыми силами баронских отрядов! – провозгласил герцог Бургундский. – Теперь же, имея такую многочисленную армию, нет никаких сомнений в успехе нашей войны!

– Послушайте, герцог, я же был тогда с вами в том походе, – проговорил Пьер де Моклерк, герцог Бретонский. – Тогда Иерусалим мы вернули не войной, а переговорами. И кстати, вел их Тибо Шампанский, а не вы. А вы говорите с такой бравадой, словно сами брали Святой город.

Герцог Бургундский покраснел и разозлился. Он не хотел выглядеть глупо – все присутствующие ведь знали, что тогда было во время их похода баронов, однако его искренний порыв оказался прилюдно неверно истолкован.

– К слову, стоит ли вообще сейчас говорить о том походе, закончившемся все равно плачевно? Сколько баронов погибло, а поражение при Газе – вообще кошмар! – произнес коннетабль.

– Действительно, вам точно не стоит, сеньор де Божё! – насмешливо сказал Пьер де Моклерк. – Ведь вас там не было, пока мы проливали кровь во имя Господа, вы…

– Коннетабль возглавлял наши войска во Франции! – вмешался в разворачивающуюся ссору король. – Он с лихвой возместит отсутствие в Святой земле восемь лет назад, нашим общим делом сейчас!

– Кстати, господин де Моклерк, – решил взять реванш за свою неловкость герцог Бургундский, – коннетабль не участвовал, но и вы покинули Палестину в сентябре, как и большинство крестоносцев, а я со своими людьми остался и дождался Ричарда Корнуоллского с другими англичанами.

– И чего вы там завоевали без нас? Что-то не припомню! – презрительно буркнул Пьер де Моклерк.

– Мы вступили в переговоры с сарацинами и вернули наших пленных – всех, что сарацинские ублюдки взяли при Газе, и остались живы в плену! Мы Аскалонский замок восстановили! Наших павших рыцарей похоронили по-христиански!

– Камни ворочали, трупы хоронили – отличное занятие для бравых крестоносцев! – усмехнулся Пьер де Моклерк. – Да, насчет переговоров об освобождении – Амори де Монфор выкуп заплатил, и только после этого его освободили. И остальные рыцари тоже платили выкуп.

– А думаешь, легко было уговорить нехристей отдать наших братьев даже за выкуп? Они, сволочи, только и думают о том, как бы нас унизить, осквернить, заставить в свою подлую веру перейти или вообще казнить.

– Да им деньги нужны были! – парировал герцог Бретонский. – Деньги всем нужны. Сарацины тогда между собой грызлись, вот и пошли с вами на переговоры, чтобы и деньги получить и временный мир. А через четыре года все прахом пошло!

– Давайте, мы не будем грызться между собой, как сарацины! – торжественно провозгласил король. – Бог не хочет, чтобы мы ссорились. Нам как никогда надо быть едиными!

– Господа, королева! – воскликнул Роберт д'Артуа.

Все обернулись и посмотрели на лестницу, по которой спускалась Маргарита Прованская в прекрасном розовом с голубым платье с розовым поясом, вышитым золотом. Провансальцы, скромно стоявшие в стороне и не участвовавшие в беседе сеньоров, тут же вскинули свои лютни, встали перед королевой на одно колено и тронули струны. Под музыку старой баллады королева подошла к столу, погладив по головам своих верных трубадуров, и взяла из рук мужа кубок с вином.

– О чем это вы тут без меня спорили? – очаровательно улыбнувшись, произнесла она. – Я своим королевским словом запрещаю всем ссориться, спорить и ворчать! За победу Господа и славных французов! – и прибавила, громко крикнув боевой клич королевской армии: – Монжуа! Сен Дени!

– Монжуа! Сен Дени! – подхватили сеньоры и их дамы, а король, довольный общим единодушием, поцеловал свою супругу в щеку.

Пока все пили вино, рассевшись вокруг стола и слушая музыку трубадуров, маршал тамплиеров Рено де Вишье, расположившись в стороне как лицо духовное, смотрел на всех критически. Понимая, как хорошо подготовился французский король к походу, он не разделял общего бравурного воодушевления, зная, как трудно придется всей армии в чужих, очень враждебных землях с несгибаемым, упорным и очень мотивированным врагом. Удивлялся он и патриотичному пафосу герцогов Бургундского и Бретонского, с которым они громко поддерживали общий восторг от начала похода, хотя сами восемь лет назад потерпели горькое поражение и видели гибель многих соратников. Но Рено де Вишье и сам готов был поддаться общему настроению, подпадая под обаяние безумно влюбленных друг в друга короля и королевы, неистово, искренне верящих в святое дело войны во имя Христа, как магнит, притягивающих к себе и своей идее других людей.

Солнечный жаркий августовский день вставал над Эг-Мортом. В канале порта галера с королевскими лилиями на знамени, опустив трап, ожидала венценосных особ. В гавани было тесно от тысяч людей как отплывающих крестоносцев, так и просто от зевак из близлежащих деревень и городов, пришедших проводить в поход своего короля. Десятки священников, следующих за армией, отслужив молебен прямо в порту, благословили Людовика и его воинство.

Король стоял с женой, готовый взойти по трапу на галеру, которая доставит их на большой корабль, стоящий на рейде в море. Людовик был одет по-королевски скромно – синее сюрко, вышитое лилиями, меч на поясе, кожаные сапоги. Маргарита Прованская тоже не стала блистать, как это она всегда любила – украшений она не надела, но и без них ее прекрасное платье, розовое с голубым, подчеркивающее ее женственную фигуру, привлекало внимание рыцарей.

Людовик стоял с герцогами и графами, также ожидавшими погрузки на грузовые галеры, но в свою очередь. Брат Альфонс де Пуатье с женой Жанной Тулузской провожал короля, обнимая и бормоча стандартные пожелания и напутствия, в который раз обещая прибыть в армию крестоносцев на следующий год. Жанна Тулузская церемонно попрощалась с Маргаритой Прованской, которую терпеть не могла, но тщательно скрывала свои чувства, хотя королева догадывалась об этом по вежливой холодности, с которой Жанна всегда с ней разговаривала.

За спиной Альфонса де Пуатье стоял граф Раймунд Тулузский. Недуг, мучивший графа накануне, прошел, и он чувствовал себя вполне сносно, хотя легкое головокружение еще оставалось. Когда брат короля отошел в сторону, граф приблизился к Людовику и с вымученной улыбкой пожелал королю счастливого плаванья и удачи в бою, заверив, что прибудет в армию вместе с Альфонсом де Пуатье и подкреплением. Глаза короля и графа встретились, и каждый прочел во взгляде напротив недоверие и неприязнь.

– Ваше величество, прошу, примите к себе в ближнее окружение моего вассала – барона де Монтефлера! – произнес граф, угодливо улыбнувшись и указывая на барона, стоявшего позади него. – Тибо де Фрей верный рыцарь, умный и справедливый. Его отец обещал отправиться в Святую землю, но скончался, теперь барон де Монтефлер отправляется с вами, чтобы исполнить обет отца! Располагайте им, ваше величество!

– Уважение к отцу – это похвально! – отечески произнес король, кивнув барону. – Рад, что вы с нами, барон! С Божьей помощью вы исполните обет вашего отца, а я обещаю, что приложу все силы к этому! Барон, я приглашаю вас плыть на одном корабле с моим коннетаблем!

Тибо де Фрей, растерявшийся и от неожиданной чести быть представленным самому королю Франции, и от того, что его пригласили разделить корабль с коннетаблем Эмбером де Божё – палачом катаров и разорителем тулузских земель, что-то промычал нечленораздельное и поклонился королю.

Стоявший позади барона Бертран д'Атталь, едва сменивший, после ночных приключений в канале одежду на свежую и все еще почесывавший из-за застрявшей в ней тины немытую голову, вообще не знал, куда девать себя среди толпы герцогов и графов, принцев королевской крови. Другие рыцари барона де Монтефлера испытывали схожие чувства, однако имели более опрятный внешний вид и потому стояли уверенно и даже горделиво. Бертран никогда и представить себе не мог, что окажется когда-нибудь в такой близи от самого короля! Но он подумал, что отдал бы и эту торжественную минуту и все другие подобные, да и целых десять лет жизни, лишь бы только сейчас быть не здесь, в шаге от начала крестового похода, а оказаться рядом с Катрин и провести с ней вместе в замке тихую, неяркую и совершенно обыденную жизнь.

Часть вторая
Кипр
Осень 1248-го – весна 1249 г.

Глава десятая
Ослепленный отчаяньем

Сентябрьский ветер на Средиземном море – еще солнечном и спокойном, туго надувал паруса генуэзского корабля. Тихо поскрипывал такелаж. Бертран, лежа на палубе, смотрел в бескрайнее синее небо, краем глаза улавливая, как рядом шныряют матросы-итальянцы, тащат ведра, чтобы драить палубу, взбираются по мачтам. Одежда Бертрана вся просолилась от пота и морской соли, стала плотной, неприятной. Он надевал ее мало, предпочитая разгуливать по кораблю в одной рубахе – когда-то белой, а сейчас серой с коричневатым оттенком, разорванной в нескольких местах.

Впервые очутившись в море, Бертран воспринял его без восторга. Понимание того, что Катрин никогда не будет принадлежать ему и, скорее всего, он никогда ее больше и не увидит, наводило на молодого рыцаря сначала отчаяние, а потом тупое безразличие ко всему. Он что-то ел, не особо замечая, сносно ли готовят на корабле, не попадается ли в еду каких-то личинок или жучков, пил не всегда свежую воду, и ему было все равно. Поначалу от качки его немного тошнило, а потом привык, но иногда, когда тоска по оставленной во Франции любимой подступала к сердцу с силой пыточного орудия, он даже желал немного поблевать, вложив в тошноту всю злость на свою судьбу. Бертрана постоянно выводил из безразличной молчаливой праздности вид барона де Монтефлера, поднимавшегося из трюма и занимавшего место на палубе почему-то всегда в непосредственной близости от шевалье д'Атталя. Обычно барон был в компании своих рыцарей – они играли в кости, трепались о женщинах, вспоминали дом. Чаще всего так они проводили время по правому борту. По левому борту и на корме любил подышать морским воздухом коннетабль Франции Эмбер де Божё со своими рыцарями.

В первые дни после выхода из порта Эг-Морт коннетабль, вообще ничего не знавший о бароне де Монтефлере, искренне желал наладить с ним взаимоотношения – не дружеские, но хотя бы приятельские, порассуждать о политике, о войнах. Однако Тибо де Фрей никак не шел на контакт – отмалчивался или что-то кратко отвечал, а потом уходил. Никогда лично барон не встречался с коннетаблем и ранее на поле битвы им также не пришлось повоевать друг против друга. Эмбер де Божё вообще воспринимал свои прошлые подвиги в графстве Тулузском, как обычное военное прошлое – повоевали, пограбили, ну и ладно, когда это было! Война давно закончилась, и командующий французской армией искренне недоумевал, почему де Фрей его сторонится. Коннетабль твердо помнил – Монтефлер королевская армия не проходила, никакой урон земли барона не понесли. Граф де Ла Марш и герцог Бретонский когда-то тоже воевали против короля, а теперь они вместе и не вспоминают прошлые обиды.

Понимал эту позицию и Тибо де Фрей, однако же он помнил людей, которые погибли от королевских войск, возглавляемых Эмбером де Божё. Пламя войны в тулузских землях бушевало слишком долго и нанесло тяжелые, мучительно кровоточащие раны – королевские крестоносцы не знали милосердия, к тому же поражение герцога тяжело угнетало многих тулузских сеньоров – их гордости, самолюбию и независимости был нанесен непоправимый ущерб. Де Фрей как уроженец этих южных земель уже много лет разделял вместе во всеми горечь поражения и несправедливое обвинение в ереси всех подряд. Он просто не мог быть спокойным в компании с коннетаблем и, чтобы не навредить себе в походе, барон предпочел однажды сказать Эмберу де Божё, что, несмотря на честь, оказанную ему королем, он не готов вместе с коннетаблем пить, развлекаться и водить дружбу, но если придется сражаться вместе против сарацин, то на верный меч барона коннетабль всегда может рассчитывать.

Эмбер де Божё как человек понимающий, не стремящийся к бессмысленным конфликтам, только пожал плечами и оставил барона в покое.

Вместе с бароном на корабле плыл и отец Филипп. Он хотел возобновить с Бертраном занятия, и поначалу Атталь даже немного почитал с ним Библию и переписал несколько псалмов, однако рыцари барона и рыцари коннетабля, от скуки наблюдавшие за ним со стороны, стали посмеиваться над ученым пареньком, совсем не походившим на рыцаря.

Пару раз Бертран молча все сносил, а потом не стерпел и все решил сразу. Занятия с отцом Филиппом возвращали его мыслями в Монтефлер, к Катрин, однако сразу же, как на грех, перед глазами появлялись образы его любимой и ее мужа, веселящихся в постели. Бертран тогда сбивался с чтения или делал ошибку в письме и некоторое время молча смотрел в даль, играя желваками. Занятия с капелланом в его голове стали путеводной нитью к этим отвратительным образам, и к тому же со стороны периодически слышались презрительные смешки. И вот, когда отец Филипп довольный тем, что его воспитанник не ленится, и уже готовый дальше рассказывать ему грамматику, сел перед Атталем на бочку и вытащил дощечку, на которой писал чернилами, Бертран резко поднялся. Глаза его сузились от злости. Рыцари барона и коннетабля с интересом уставились на этих двоих.

– Почему вы, отче, еще в Монтефлере не сказали, что Катрин выходит замуж? – процедил Бертран, чтобы никто, кроме капеллана, его не слышал. – Вы же знали об этом! Я хотел из ваших рук получить крест, а вы черт знает что мне наплели – вдруг вас вызовут к больному, и мы в день отъезда не увидимся? Я помню, помню! А еще вы всячески намекали на какую-то тайну, что не можете мне сказать.

– Бертран, успокойся! – заволновался священник.

– Нет, куда уж мне успокаиваться! Я на этом проклятом корабле! А Катрин спит с проклятым Антуаном де Вельдом!

– Он ее муж!

– Да плевал я на это! Если бы вы были тогда со мной откровенны и честно рассказали о затее барона…

– То что, Бертран? Что, мальчик мой, ты бы сделал? – отечески проговорил капеллан, искренне сочувствуя молодому шевалье. – Ты не в силах был остановить свадьбу!

Бертран осекся при этих словах. Отец Филипп вслух сказал то, что и сам Бертран знал, и что ему говорил барон де Фрей. Эти слова словно наложили горячую сургучную печать на его муки. Судьба. Такова судьба, и не надо искать виновных.

– Ты просто навредил бы и себе, и Катрин своим возбужденным поведением, Бертран! И тебе было бы намного больнее, чем теперь. Да и Катрин тоже. Я не верю, что ты желал бы ей быть несчастной. А узнай ты заранее о свадьбе и сообщи каким-либо образом ей, ты не смог бы ничего расстроить – тебя бы в замок все равно не пустили, а она шла бы под венец заплаканная, зная о твоих чувствах и что ты неподалеку…

– Что вы говорите, отче? Заплаканная? – воскликнул Бертран, покраснев. – Почему?

– Потому что она любила тебя! – сокрушенно ответил капеллан.

– Любила! – обрадованно и в то же время горько произнес Атталь. – Она ведь мне так и не сказала этого слова! Скажи она мне тогда, при нашем расставании в замке, я бы умер, но не отдал бы ее никому! Ни какому-то Антуану, ни герцогу, ни королю! Да вы хоть знаете, отец Филипп, как я счастлив в эту самую минуту – вы сказали, что она меня любит! И как я несчастлив одновременно, за борт – и дело с концом – к чему мне теперь жить? Она перед Богом жена другого!

– Я не знаю, как помочь твоему горю, мальчик мой! – ответил отец Филипп, теребя сутану на груди.

– Не надо мне помогать! Наши занятия окончены! – бросил в сердцах юноша. – Я люблю и любим! А теперь можно и сдохнуть!

Бертран д'Атталь тряхнул своими обросшими засаленными волосами и резко повернулся в сторону рыцарей коннетабля.

– Эй вы, сеньор, что это у вас на гербе за лоскут из подвески в виде пасти? Вижу, вы скалите собственную пасть на мой счет уже не первый день? – бросил он крепкому рыцарю, немного старше себя, который частенько сидел рядом с коннетаблем и любил с ним вести доверительные беседы.

Оскорбленный выпадом рыцарь сразу поднялся с борта, держась за веревочную лестницу. Еще с десяток рыцарей тоже поднялись, и те, кто постоянно носил с собой мечи, положили руки на их рукояти.

– Я Бертран д'Атталь, не позволю смеяться над собой, тем более что не делал ничего смешного!

– Я Эмбер де Божё, сеньор де Монпансье. Вы нарываетесь на порку, шевалье! И причем основательную порку! – сурово произнес рыцарь.

Бертрана не смутило, что рыцарь назвался тем же именем, что и у коннетабля и что цвета герба и лев на нем был тот же, что и у командующего французской армией.

– Жако! – взревел Бертран – Неси живо мой меч, бездельник!

Барон де Монтефлер, поднявшийся в этот момент из трюма, не понимавший причины происходящего, но видящий угрозу дуэли, крикнул своему вассалу:

– Атталь, успокойся! Это племянник коннетабля!

– Да мне хоть сам сатана – все равно! К бою, господин «племянник»! – разъярился Бертран в надежде, что сейчас погибнет в бою и не придется всю жизнь мучиться сознанием того, что девушка, которая его любит, живет с другим.

Жако не приходил. Конечно, находясь внутри корабля, он и не слышал приказ. Эффект от пафосной выходки Бертрана стал исчезать. Меча не было, угроза висела в воздухе. Сеньор де Монпансье, выдержав паузу, рассмеялся, смех подхватили и все рыцари коннетабля, а затем и рыцари барона, не любившие Атталя. Да и сам барон усмехнулся и сел неподалеку на такелаж. Отец Филипп взял сзади Бертрана за рукав рубашки.

– Успокойся, мальчик мой, ссора на пустой почве греховна!

– Спасибо вам за все, отец Филипп, но дальше я как-нибудь без ваших советов! Жако, сюда, негодяй!

– Ваш слуга не слышит, – промолвил Эмбер де Божё-младший. – Может, вам, господин д'Атталь, самому сходить за мечом, а я вас подожду? Клянусь, с места не сдвинусь!

Бертран понимал, как глупо будет выглядеть, если сейчас отправится за мечом, покинув поле перебранки, оставив соперника в окружении других рыцарей потешаться над ним за его спиной.

– Может быть, кто-то даст мне свой меч? – гордо произнес Атталь.

– Ваш собственный наверняка не так далеко – потрудитесь сходить, – осклабился сеньор де Монпансье.

Бертран огляделся в поиске сочувствующих – их не было, разве что безоружный отец Филипп.

– Барон де Монтефлер, прошу вас в первый и, надеюсь, в последний раз – одолжите мне свой меч для боя? Вам же лучше – моя смерть избавит вас от ненужных воспоминаний и обо мне, и о моем отце, а если я одержу победу – то все здесь будут говорить, что победил вассал барона де Монтефлера.

Тибо де Фрей подумал – а почему бы и нет? Атталь его ненавидит, еще чего доброго когда-нибудь нападет сзади с ножом. Барон вынул из ножен и подал шевалье меч.

Матросы, не занятые делом, с интересом воззрились на вот-вот готовую вспыхнуть дуэль.

– Я, шевалье Бертран д'Атталь, вызываю вас, Эмбер де Божё, сеньор де Монпансье, за то, что вы насмехались над моим чтением и занятиями письмом, хотя, клянусь честью, в этом нет ничего глупого и смешного. Предположу, что сами вы даже не различаете буквы. Вы своими смешками подстрекали других смеяться надо мной.

– Ну что же, шевалье д'Атталь, я принимаю ваш вызов! – гордо произнес де Божё. – Чтение, конечно, дело монахов, а не рыцарей, и мне оно ни к чему. Надеюсь, вы покажете свое умение владеть мечом не хуже, чем ваше бормотание над книжкой.

– Заметьте, не какой-то книжкой, а Библией! – воскликнул отец Филипп.

– Давай, Эмбер, покажи ему! – крикнули рыцари. – Поединок – это хорошо! Развлечемся!

– Остановитесь! Образумьтесь! – восклицал отец Филипп. – Король запретил междоусобные войны, дуэли и любые поединки между сеньорами, пока не закончится крестовый поход!

– Уймите кто-нибудь этого святошу! – презрительно бросил де Божё. – Дела чести превыше всего!

Противники скрестили мечи. Впервые Атталь вступил в настоящий бой, а не тренировочный с Жаном ле Бланом. По мощи принимаемых настоящих ударов он понял, как старый оруженосец его щадил, хотя говорил, что тренирует воспитанника в полную силу. Эмбер де Божё сразу стал наступать, с первого выпада чувствуя, что перед ним слабый соперник.

– Принесите извинения, Атталь, ведь я же убью вас! – сказал сеньор де Монпансье.

– Никаких извинений! Вы меня оскорбили смешками, вам и извиняться! – парировал Бертран, ловко маневрируя вокруг мачты, пытаясь уклониться от ударов.

Тибо де Фрей опустил глаза, чтобы не видеть сам момент этой нелепой смерти, и почему-то представил, как спустя время придётся ему рассказывать Катрин о сегодняшнем дне.

Но Бертран д'Атталь, уступая в мастерстве, не уступал в силе духа и упорстве. Теперь он и не думал умирать! Во всяком случае, без должного сопротивления.

Дуэлянты, треща мечами, переместились на корму. Оба уже обливались потом под жгучим полуденным солнцем, но никто еще не получил и царапины. Но вдруг дверь в каюту, находящуюся в кормовой части позади трапа, открылась, и появился коннетабль, разбуженный во время дневного сна схваткой на палубе. Атталь налетел на него спиной, не зная, что происходит позади. Коннетабль инстинктивно оттолкнул от себя шевалье в спину, и Бертран лихо налетел на меч Эмбера де Божё-младшего.

Правый бок обожгло, и горячая кровь потоком залила тунику и штаны. Бертран почувствовал сильную тошноту и головокружение. Он подумал: «Неужели это смерть?» и рухнул под ноги опешившего коннетабля.

Эмбер де Божё-младший отбросил меч в сторону и попытался поднять своего соперника. Отец Филипп и Тибо де Фрей быстро подошли осмотреть рану. Коннетабль выругался, пытаясь разобраться, за что произошло смертоубийство.

– Он еще жив! – провозгласил сильно взволнованный де Божё-младший. – Мой меч был на излете, он не мог проникнуть глубоко.

– Есть на корабле лекарь?! – воскликнул Тибо де Фрей.

– Среди священников есть, – ответил отец Филипп. – Я знаю одного – брат Жильбер из Фландрии. Я побегу за ним!

Рана Бертрана оказалась глубокой, но несмертельной, внутренние органы чудом были не задеты. Коннетабль, разгневанный произошедшей дуэлью, жестко отчитал племянника и велел сделать все, чтобы раненый не умер. Все десять плывших на корабле священников регулярно молились за жизнь молодого рыцаря. Брат Жильбер оказался довольно способным лекарем, хоть ранее никого не лечил и имел лишь теоретические знания. Зашивая рану Бертрана, делая перевязки, удаляя нагноение, он постоянно шептал молитвы. Ему помогал другой фламандский монах-францисканец – брат Гийом. Брат Филипп, постоянно находившийся при раненом, который из-за быстрого нагноения впал в беспамятство и бредил, стал расспрашивать монахов – откуда у них знания по медицине. Ему было приятно узнать, что монахи, владеющие несколькими языками, читали и Галена, и Ибн Сину и других известных авторов древности и Востока.

Через две недели Бертран д'Атталь смог самостоятельно ходить, правда, постоянно держась за бок. Лихорадка прошла, он плохо ел и мало говорил, но всем на корабле стало понятно – опасности его здоровью нет. Эмбер де Божё-младший, регулярно навещавший в каюте своего бывшего противника, предложил ему свою дружбу. Бертран, опустошенный и болезнью, и словами отца Филиппа о Катрин, которые хорошо помнил, посмотрел на господина де Монпансье безразлично и ничего неответил.

Коннетабль, опасаясь новых конфликтов между своими рыцарями и рыцарями барона де Монтефлера, поговорил с ним и выяснил, что причина ссоры не политические вопросы, а сугубо взаимное недопонимание. Слова за слово, и оба сеньора вступили в долгую и оживленную беседу – впервые за их совместное пребывание на корабле.

Тибо де Фрей подспудно понимал, что сторониться людей короля бессмысленно – ему вместе с ними воевать против сарацин, и рано или поздно, но надо налаживать контакты. Кроме того, в беседе он понял, что коннетабль Франции совершенного не кичится своим прошлым в покоренных землях Тулузского графства. Это была его работа, и он выполнял ее в соответствии с приказом. Коннетабль больше рассуждал про эту войну, все время вспоминая поход баронов в Святую землю, которому до достижения полной победы, по его словам, не хватило лишь немного больше удачи, денег и воинов. Сейчас всего с избытком. Он искренне сожалел, что тулузские рыцари выступят лишь в следующем году – ведь если сразу ударить на врага невиданной силой, сарацины не смогут противостоять. Еще Эмбер де Божё сожалел, что на их корабле нет провансальцев, плывущих с королем и королевой. Они бы своей музыкой, песнями скрасили унылые дни в море. А еще он восхищался королевой – молодой, красивой, сильной, вдохновлявшей своего мужа – истиной дамой сердца для многих французских рыцарей. Он говорил, что время Бланки Кастильской уходит, и когда Людовик вернется из похода, королева-мать точно будет отодвинута на второй план в политике, Маргарита Прованская заменит ее – молодая, всеми любимая, без замашек абсолютной власти, она станет душой Франции.

Тибо де Фрей, живя в графстве Руэрг, принадлежащем Раймунду Тулузскому, слушая коннетабля, все больше понимал, как он провинциален. Вся жизнь королевства уже сосредоточилась в Париже, а бывшие крупные феодалы, в том числе и Раймунд, оказались на окраине всех событий, интриг, интересных историй, искусства, мысли, религии, науки. Людовик объединил почти все земли, и хоть Париж и не блистал красотой, туда, к королевскому Лувру, тянулись все, кто хотел яркой жизни.

Тибо де Фрей понимал, как призрачны надежды Раймунда Тулузского – королевская власть имеет непоколебимую силу, и не знал, как ему выполнять приказ графа и зачем ему это делать. Его письменные донесения о том, что происходит в походе, вокруг короля, должны были при определенных фактах вдохновить графа на новый мятеж. Но к чему он? Тибо де Фрей опасался за жену и дочь, которые неизбежно пострадали бы, так как Антуан де Вельд точно выступил бы на стороне Раймунда. Ведь сломить королевскую власть не получится, хоть и почти вся армия Франции ушла в крестовый поход. Да и греховное это дело – когда твои соотечественники бьются во имя Христа с мусульманами, наносить им удар в спину. Тибо де Фрей разумом уже принял неизбежное – время свободы и силы графства Тулузского прошли, но сердцем пока не мог это сделать.

Бертран лежал на палубе, безразличный ко всему и всем. Он слышал, как монахи перевели слова капитана, что через несколько дней корабль пристанет к Кипру, но эта новость, означавшая скорое окончание того оцепенения, в котором пребывал Бертран, ничуть его не потревожила. Он не задумывался о том, что будет дальше, стараясь тем не менее не вспоминать Катрин, чтобы лишний раз не тревожить сердце. Если в начале плавания он сожалел, что с ним вместе нет Анжольра, то теперь он вообще забыл о его существовании. Безмолвное отупение взяло верх над Бертраном. Отец Филипп после того, как Атталь пошел на поправку, еще пытался с ним говорить, побуждал к чтению, но вскоре понял, что не добьется ничего, и просто оставил молодого шевалье в покое.

Под монотонный звук падающих костей, в которые играли между собой рыцари барона де Монтефлера, Бертран повернулся в сторону борта корабля и в очередной раз увидел вдали несколько кораблей – генуэзских и марсельских, в их трюмах и каютах к победе или смерти плывут французские крестоносцы. Рядом кто-то присел – Бертран не повернул головы, но услышал, что это лечившие его монахи – брат Жильбер и брат Гийом, а рядом с ними сел и громко отхлебывал вино коннетабль Эмбер де Божё, жуя ароматный кусок мяса.

Брат Жильбер рассказывал, что много лет назад, когда Бог направил его в Венгрию, он стал свидетелем страшного бедствия – нашествия монголов – жутких косоглазых людей в шкурах, верхом на маленьких мохнатых лошадях. Монголы не знали поражений, усталости и, как он слышал, не знали понятия чести, справедливости, добра и любви. Они словно были посланы людям за их грехи и сами по себе являлись порождениями ада. Впрочем, Жильбер поправлял сам себя, что про них говорили и другое – мол, они поклоняются небу, терпимо относятся к другим религиям, а жажда убийства, крови и насилия в их крови – это дань их ложному богу. Жильбер сам видел этих страшных монголов и лишь Божьим провидением остался жив. Он с ужасом вспоминал сожжённые венгерские деревни, заваленные трупами, и говорил, что монголы намного страшнее сарацин, ведь, по рассказам других монахов и людей, спасавшихся из-за Карпат, орды кочевников полностью разрушили почти все города руссов, а перед тем уничтожил другие степные народы, богатое и сильное государство Хорезмшахов.

– Правильно сделали эти монголы, что разгромили хорезмийцев! – буркнул коннетабль. – Эти твари Иерусалим разрушили четыре года назад по наущению египетского султана! Жаль, что монголы всех хорезмийцев не вырезали, всех подчистую! И лучше бы не на руссов шли, а против египетского султана направились! Обосрался бы тогда султан от страха!

– Так ведь монголы и Иерусалим могли захватить! – возразил брат Гийом.

– Да, могли бы, конечно! – вздохнул Эмбер де Божё. – Эти дьяволопоклонники с Востока все одним дерьмом мазаны. Хоть бы они уж друг друга перерезали побыстрее! Помню, как в Париж пришли известия о монголах, разорявших Венгрию и Польшу. Слухи тогда быстрее коня неслись! Вроде как цель у этих дикарей – убить всех на своем пути. Его величество тогда с матушкой-королевой крепко призадумались, что делать. Вроде как враг далеко еще, да только орда движется быстро – не угадаешь, когда к границам Франции подойдут. Хорошо, что не смогли они к нам пробраться! Мы наверняка бы их победили, да только сколько бы рыцарей погибло – на Святую войну некому было бы идти!

– Не знаю, коннетабль! – сокрушенно покачал головой брат Жильбер. – Монголы польских и немецких рыцарей в большой битве разбили, да и венгров тоже в большой битве посекли…

– Так-то венгры, поляки и немцы! – презрительно отозвался коннетабль. – Французов не одолеть дикарям! Нам только англичане соперники.

– А я бы хотел отправиться к этим монголам, веру нашу христианскую им нести! – вдохновленно сказал брат Гийом. – Я всю жизнь в монастыре, книги много читал, а мира не видел! Поэтому и отправился в поход, чтобы страны посмотреть да для Господа потрудиться!

– Сомнительно, чтобы монголы в Христа поверили! – недоверчиво произнес коннетабль. – Слишком уж любят они кровь людскую лить!

– Да и мы, грешные, любим кровь проливать! – смиренно отозвался брат Жильбер. – Одни войны у нас в мире христианском!

– Ну, ты не сравнивай, монах! – прикрикнул на него коннетабль. – Мы попусту никого не убиваем и ни на кого не нападаем! Короли между собой, бывает, ссорятся, да сеньоры земли делят, ересь выкорчевываем, сарацин лупим, но мы не звери какие, как монголы – города разрушать, женщин, детей и стариков убивать! Нет, монах, ты зря не бухти тут.

– А я вот верю, что любого можно ко Христу обратить, – продолжал брат Гийом. – Римляне, что христиан казнили, измывались над ними в цирках и амфитеатрах, львами травили, ведь потом сами же во Христа уверовали и веру по всему миру понесли! Потому как римляне, так и монголы могут уверовать!

– Что ж сарацины не уверовали? – отвечал коннетабль. – Мы уж почти двести лет в Святой земле бьемся, а сарацины все крепнут, множатся, а христианские земли скудеют, уменьшаются, никто из эмиров поганых Христу не поклонился!

– Ты прав, сеньор де Божё, – сказал брат Гийом. – Потому и союзник необходим христианам сильный, чтоб сарацины боялись. Вот монголы и могут стать таким союзником. К ним, в далекие страны, степи, к табунам, надо ехать и всюду о Христе говорить. Не мечом, но словом добрым, чистым, искренним, чтоб без умысла корыстного – тогда даже эти звероподобные монголы могут нам поверить. Я бы жизни своей не пожалел, чтобы обратить язычников в истинную веру! Молю, чтобы Бог дал мне сил и возможность это совершить!

Бертран, молча слушавший разговор, повернулся к беседующим. Бок его еще до конца не зажил и разболелся от долгого нахождения в одной позе. Бертран с интересом взглянул на брата Гийома – монах как монах – невзрачное, изможденное постами и долгими молитвами лицо, тонзура, давно нестиранная сутана. И все-таки было в нем что-то очень интересное – что-то неуловимое, мощное, что называлось силой духа. И Бертрану, глядя на этого монаха, впервые за все время на корабле захотелось поскорее сойти на берег, оседлать коня и устремиться вперед – неважно куда, подняв ли меч для битвы, покрепче ли сжав удила, но все дальше и дальше, чтобы от него убегал горизонт. Бертран почувствовал, как соленый ветер оставляет на его губах жажду новых встреч, событий, действий. Паруса над ним вдруг как-то необычно сильно надулись, и команды генуэзского капитана зазвучали более резко, отрывисто, чем раньше. Бертрану почему-то показалось, что это ему, подобно матросу, необходимо вскарабкаться на мачту. Бертран посмотрел на плывущие вдали корабли крестоносцев, и ему захотелось догнать их и обойти, чтобы первым прибыть в порт Лимассола.

Он снова стал самим собой. Оцепенение прошло, как и не бывало. Бертран попросил у коннетабля глоток вина, и тот протянул ему полный кубок, удивленно глядя на внезапно изменившегося молодого шевалье.

– Как зовут вас? – спросил Бертран у монаха. – Я не запомнил ваше имя, хотя вы помогали брату Жильберу меня лечить, и мне следовало бы быть учтивее.

– Брат Гийом, из францисканского ордена. Гийом де Рубрук! Хвала Господу, что вы выздоравливаете, шевалье!

Глава одиннадцатая
Высадка в Лимассоле

При свете звезд большая лодка с веслами под полосатым парусом отплыла от королевского корабля и направилась в порт Лимассола. Море качало лодку нежно, как мать колыбель с младенцем, тем не менее королева Маргарита тревожилась – благополучно ли пройдет высадка. За четыре недели в море она устала каждый день видеть бесконечную морскую гладь, качаться при ходьбе по палубе, ощущать качку в каюте при еде, туалете, во сне. Ей не терпелось сойти на берег. Она сидела в лодке в окружении верных провансальских трубадуров – полусонных, но все равно готовых отпустить какую-нибудь остроту, чтобы развеселить королеву или спеть песню. Но Маргарите ничего этого не хотелось. Пресытившись такими однообразными развлечениями за время плавания, она желала тишины, каменных стен и твердой почвы под ногами.

Король стоял на носу лодки, кутаясь в плащ, и смотрел, как медленно приближается берег. Рядом плыли другие лодки – его братья со своими женами и свитами, герцоги и графы со своими людьми. Высадка в порту обещала быть такой же небыстрой, как и погрузка в Эг-Морте. В каменных и деревянных постройках порта горели фонари и факелы, на берегу тоже стояли люди с факелами, освещая путь лодкам.

Людовику не хотелось спать, несмотря на поздний час. Он думал о встрече с королем Кипра Генрихом де Лузиньяном, о том, сколько кипрских рыцарей вольется в его войско, что с его запасами продовольствия, заготовленными на острове в течение нескольких лет, и когда он снова сядет на корабли, чтобы отправиться в Святую землю. Мысли роем проносились в голове Людовика, а лодка все никак не приставала к берегу. Король прикрикнул на гребцов, и они стали грести сильнее.

В порту короля встречала группа кипрских баронов во главе с коннетаблем кипрского королевства Ги д'Ибелином, они учтиво склонились в поклоне.

– Ваше величество! – сказал Ги д'Ибелин. – Мы бесконечно рады вашему прибытию на наш остров! Король Генрих ждет вас в Никосии, а пока я прошу вас отужинать и заночевать в замке Лимассола.

– Благодарю вас, господин коннетабль! Но для ужина слишком поздно – достаточно немного фруктов для меня и моей королевы! Но вот мои сеньоры, возможно, голодны и с удовольствием воспользуются вашим предложением.

Маргарита Прованская была рада оказаться на суше, но ей очень хотелось в спальню, помыться и переодеться, однако ее муж отказался идти в замок, пока его братья не высадятся в порту и не присоединятся к ним. Поэтому она вынуждена была ждать, раздавая любезные улыбки кипрским баронам, восхищавшимся ее красотой и мужественным поступком – сопровождать в военном походе супруга-короля.

Ги д'Ибелин в свои тридцать лет был опытным и умелым рыцарем и командиром. Уравновешенный, вежливый коннетабль пользовался беспрекословным авторитетом среди баронов Кипра. Когда вскоре к королю присоединились его братья – Роберт д'Артуа и Карл Анжуйский, с женами, а также герцог Бургундский и граф Фландрский, бурно обсуждавшие плавание, бахвалившиеся между собой, Ги д'Ибелин лишь усмехнулся в тонкие усы. Французские рыцари вели себя как заправские мореходы, славные одержанными победами крестоносцы, гордые и великие, хотя пока вообще не являлись таковыми, в отличие от кипрских рыцарей, чьи предки, да и они сами, постоянно воевали с сарацинами и проводили немало времени в море. Особенно Ибелина забавляла горячность Роберта д'Артуа.

Людовик решил более никого не ждать и отправиться в замок немедленно, Ги д'Ибелин отправился с ним, а остальные кипрские бароны остались встречать других крестоносцев и размещать их в Лимассоле.

Замок стоял совсем неподалеку от порта, и даже в ночи была видна его громада. Король и королева, их родственники шли туда пешком, истосковавшись по твердой земле. Людовик, обуреваемый мыслями, шел напряженный, молчаливый. Ги д'Ибелин не посмел тревожить короля разговором, зато обратился к Маргарите Прованской.

– Знаете, ваше величество, этот замок видел великих людей!

– Каких же, господин Ибелин? – с интересом отозвалась королева.

– Здесь пятьдесят семь лет назад английский король Ричард Львиное Сердце обвенчался с Беренгарией Наваррской, здесь же они провели брачную ночь.

– Неужели? – воскликнула удивленная королева, с детства слышавшая рыцарские истории о короле Ричарде и песни о нем, которые исполняли ее менестрели. – Венчание проходило в соборе или где? Я бы хотела посетить это место! И мой супруг наверняка тоже!

– Увы, ваше величество, землетрясение уничтожило церковь Святого Георгия, где они обвенчались. Замок тоже сильно пострадал. Поэтому я даже не могу предложить вам ту самую комнату, где Ричард Львиное Сердце и Беренгария разделили супружеское ложе. Замок перестроен. Но ведь здесь те же камни, что видели великого короля! А это уже не мало!

– Как интересно! А кто еще из великих здесь побывал?

– Ну, из великих теперь в замке заночуете вы и ваш супруг-король. А вообще из знаменитых людей был король Иерусалимский Ги де Лузиньян – при нем произошло страшное поражение при при Хаттине, когда…

– Я знаю, господин д'Ибелин, знаю! Царство небесное всем павшим тогда христианам.

– Да, пусть покоятся они с миром и молят Господа о нас, грешных. Вот мы уже и подошли к воротам замка. Здесь еще побывал германский император Фридрих, но об этом не хочется вспоминать.

– Почему?

Ги д'Ибелин постучал в ворота, стражники открыли их изнутри, и Людовик с Маргаритой и свитой прошли во внутренний двор, где их встречала вся челядь замка, склонившаяся в глубоком поклоне. Коннетабль крикнул слуг и дал им распоряжения, каждому из пришедших сеньоров показать его спальню, а королевскую чету повел сам.

– Император прибыл в Лимассол в самом начале своего крестового похода. Мой отец – Жан д'Ибелин, бывший регентом кипрского королевства, и мои братья Балдуин и Балиан встречали его в порту, как я вас сейчас. Осторожнее, ваше величество, здесь низкая балка, берегите голову!

Людовик еле успел увернуться, чтобы не удариться о перекрытия лбом при подъеме по винтовой лестнице.

– Благодарю вас, сеньор д'Ибелин! Продолжайте рассказывать, я тоже вас слушаю!

– Да, собственно, много говорить нечего – дело давнее и плохое, воспоминания о нем очень грустные. Фридрих обманом захватил отца и моих братьев и потребовал признать за его императорским величеством сюзеренитет над Кипром, выплатить немалую сумму и отдать сеньорию Бейрут, принадлежавшую нашей семье. Отец, естественно, решительно отказал императору. Тогда Фридрих бросил всех троих в тюрьму, она, кстати, тут рядом. Пленников привязали к железному кресту, так что ни руки, ни ноги не согнуть, и держали без воды и еды. Отец, не желая смерти в первую очередь моим братьям, согласился на все условия этого подлого императора. После подписания бумаг отца и братьев освободили. Ладно, ваши величества, вот мы и пришли, за этой дубовой дверью ваша комната. Надеюсь, она не покажется вам слишком скромной. Здесь хозяйничали тамплиеры, поэтому особенной роскоши ждать не приходится.

– Мы не привередливы, коннетабль! Нас ждут походные шатры, тем более надо привыкать к предельной простоте, – с улыбкой ответил Людовик. – Спасибо вам и доброй ночи!

– Обещайте до конца рассказать историю вашего противостояния с императором! – одарив коннетабля теплым взглядом, сказала Маргарита Прованская.

– Непременно! – Ги д'Ибелин поклонился, очарованный королевой, и еще некоторое время стоял под закрывшейся перед ним дверью и вдыхал запах ее духов.

Медленно остывающая от ласк, как земля после вулканического потока, Маргарита нежно и преданно смотрела на мужа. Людовик сжимал ее в объятиях, трепетно касаясь губами кожи ее лица, особенно вкладывая всю бесконечную любовь в легчайшие прикосновения к векам и ресницам жены. Особенная ночь – да, особенная своей наибольшей раскрепощенностью, искренностью и безумием страсти. Казалось, тысячи лун сходятся в одну и рушатся на двух влюбленных, заставляя их крепче сливаться воедино, бессвязнее и беспокойнее шептать что-то на неизвестном, но самом древнем на свете языке.

– Есть ли что-то сейчас кроме нас? – тихо пролепетала Маргарита.

– Ничего нет, и весь мир только в тебе, – ответил Людовик, припав к ее грудям.

– Зачем нужны войны, походы, битвы, если есть любовь?

– Чтобы дать им всем оправдание.

– Но они несут смерть.

– Любовь всегда сильнее смерти, Марго. Древние римские и греческие боги, в которых верили люди, боролись за них и против них, оказались мертвы, а любовь жива в нас от Адама и Евы, ее ничто не поколебало. Когда-нибудь мы с тобой останемся только именами в рукописях, каменными изваяниями надгробий, но наша любовь переживет время. Придут иные эпохи, закончатся крестовые походы, много чего завершится и начнется новое, быть может, более ужасное и несправедливое, чем наш мир, но люди всегда будут помнить, что вот в этой прочитанной строке мое имя, и оно сразу встанет в голове чтеца в ряд с твоим именем, хоть и будет в тех строках написано, к примеру, о скучных реформах и долговых расписках, а не об этой войне. И когда череда французских королей в Сен-Дени станет слишком долгой и унылой для тех, кто придет навестить венценосный прах, дойдя до нас с тобой, тот далекий потомок улыбнется и, быть может, погорюет, что у него нет такой любови, как у нас, и он решится на все, дабы ее найти.

Маргарита уже не слышала его, а засыпала с улыбкой и безмятежностью. Людовик поднялся с кровати и прошелся по комнате – скромной для короля, но довольно прилично обставленной для обычного дворянина. Он распахнул ставни окна и смотрел в черную бездну перед собой – ночь на небесах окутала море, и лишь кое-где далеко в стороне мерцали несколько звезд, обозначая границу стихий. Свежесть и запах моря ворвались в каменные ладони комнаты замка, и король, разнеженный ласками, вдохнул ночь глубоко, казалось, до самого сердца. После такой близости ему хотелось рыцарских подвигов – сокрушить вражеские крепости, убить как можно больше сарацин и увидеть благословенный Иерусалим.

Следующим утром Людовик в сопровождении братьев и коннетабля Ги д'Ибелина с небольшим эскортом французских рыцарей объезжал побережье вокруг Лимассола. На взморье и дальше, вглубь полей, виднелись холмы и горки, приблизившись к ним, можно было увидеть, как среди травы видны деревянные остовы бочек, поставленных друг на друга – в них несколько лет дожидались своего часа погрузки на корабли, заготовленные королем пшеница и ячмень. Людовик, общаясь с кипрским королем при помощи писем, просил его позаботиться о запасах продовольствия. Оба короля свозили припасы к побережью – кипрский из своих закромов, французский – при помощи купцов закупал зерно из разных мест и доставлял сюда. Дожди, лившие годами на бочки, напитали зерна живительной влагой, и они проросли прямо сквозь дерево.

– Не разворовывают? – спросил Людовик коннетабля, спешившись и проводя рукой по колоскам и траве. – Ведь не уследить за всеми складами!

– Киприоты знают – это для похода против сарацин, и никто даже и не помышляет посягнуть на запасы.

– Так уж и не помышляют? Ведь, считай, даровое зерно!

– Народ у нас богобоязненный, ваше величество! Сказано – припасы на дело Христово, так и никто не зарится. У меня полная опись есть – сколько бочек пшеницы и сколько ячменя, просто сложно сейчас подсчитать. Вот когда грузить все будем – тогда и сделаем подсчет.

– Сеньор Ибелин, готовьтесь завтра начинать считать бочки! Мы отплываем в ближайшие дни!

– Ваше величество! – возразил Роберт д'Артуа, спешиваясь с коня и садясь на одну из бочек, говоря тем самым, что он никуда не собирается ехать. – Брат, о чем ты говоришь? Всю ночь наши люди высаживались на берег, и утром я выяснил, что в лучшем случае лишь половина кораблей пришли в Лимассол, а остальные еще в море, а недавний шторм мог их разбросать куда угодно.

Людовик закусил губу, размышляя.

– К тому же мы все устали от долгого плаванья! – подхватил молодой Карл Анжуйский. – Брат мой Людовик, подумай о своей жене, о наших женах.

– А кто подумает об Иерусалиме, захваченном сарацинами? – строго произнес король. – Погрузка зерна на корабли займет время, за эти дни наши отставшие соратники смогут прибыть в Лимассол.

– Никто не может это гарантировать, ваше величество, – сказал Ги д'Ибелин. – В море можно блуждать и недели.

– Значит, догонят нас в Святой земле! – упрямствовал Людовик, садясь в седло и натягивая вожжи коня, не желавшего стоять на одном месте и постоянно двигавшегося.

– Брат, мне не меньше твоего хочется ринуться в бой! – уверенно произнес Роберт д'Артуа. – Ты меня знаешь! Но ты так много сделал для похода – собрал деньги, запасы, корабли, войско – нельзя сейчас поддаться эмоциям и рискнуть всем ради одного желания. Тамплиеры еще в море, коннетабль Эмбер де Божё тоже, герцог Бретонский, граф де Ла Марш, граф Вандом и много кто еще не прибыли. Нельзя распылять силы!

– Кипрские рыцари пойдут с вами, ваше величество! – поддакнул Ги д'Ибелин. – Но надо бы отправиться в Никосию, к королю Генриху, там соберутся все рыцари.

– Сентябрь заканчивается, – расстроенно произнес король. – Пока будем ждать все воинство и собирать новых пилигримов, осенние бури не позволят нам выйти в море и придется ждать весны.

– Зато за это время мы еще лучше подготовимся, – сказал Роберт д'Артуа.

– А корабли? Они не смогут нас ждать столько время! Капитаны не заинтересованы в простое. Вы, конечно, правы, господа, я погорячился, но придется платить дважды – корабли необходимо отпустить, а потом послать за ними вновь.

– Генуэзцы и венецианцы будут только рады прийти в Лимассол еще раз, – заметил Карл Анжуйский. – Капитаны любят стабильный заработок.

– Я думаю, с ними можно договориться перевезти нас заново за меньшую плату в обмен на торговые привилегии на будущих отвоеванных землях. – Роберт д'Артуа поднялся и отряхнул пыль с сюрко, расшитого королевскими лилиями. – А еще, ваше величество, грех не воспользоваться гостеприимством киприотов, я уверен – они все такие же хорошие ребята, как коннетабль д'Ибелин!

Тем не менее желание короля выступить немедленно не проходило. Людовик поговорил с Маргаритой, которая тоже не желала сразу возвращаться в море, собрал в зале замка всех герцогов, графов и баронов, уже прибывших в Лимассол, и, лишь удостоверившись, что людей действительно пока недостаточно, жажда пуститься в схватку у всех заметно, а мудрые увещевания Ги д'Ибелина все настойчивее, король решил ехать в Никосию. Собрав большинство капитанов кораблей, король через своего казначея расплатился со всеми, и даже не присутствующими, и велел ждать вестей от него, чтобы капитаны снова привели в Лимассол свои суда. Не дожидаясь грустного для него зрелища – как итальянские корабли пустые уходят за горизонт, Людовик отправился в столицу Кипра, а за ним и остальные крестоносцы. Вереницы повозок со сгруженным с кораблей добром потянулись из Лимассола на север острова.

Глава двенадцатая
Король Кипра принимает крестоносцев

Людовик и Маргарита ехали рядом на белых лошадях, покрытых синими попонами, вышитыми королевскими лилиями. Сам король был в кольчуге, чтобы производить боевое впечатление, а поверх нее синее сюрко с теми же геральдическими лилиями, шлем украшала небольшая корона. Платье королевы было тоже синим – в цвете французского королевского дома, и ее прекрасно уложенные светлые волосы струились из-под надетой короны.

Впереди венценосной четы возвышались стены и башни Никосии, украшенные флагами кипрского и французского королевств. Герольды на стенах празднично дули в трубы-фанфары, а торжественно одетые стражники открыли ворота и склонились в глубоком поклоне. За Людовиком и Маргаритой медленно ехал цвет французского рыцарства – сначала братья короля с женами, затем герцоги, графы, бароны, духовенство и остальные рыцари. Огромный обоз двигался в самом хвосте.

Людовик улыбался. Он любил тех, кто искренне, по-дружески настроен к нему и при этом не ищет особенных выгод. Король Кипра был именно таким человеком.

Он встречал высоких гостей сразу за воротами – пеший, пухлый, счастливый, в короне и с добродушной улыбкой во все лицо. Генрих I де Лузиньян был лишь на три года младше Людовика, однако бездетен, несмотря на уже второй брак. Его любил народ Кипра, и король постоянно пребывал в благостном настроении, так как никакие беды его острову не грозили уже много лет, а прекрасный климат, легендарное кипрское вино «Коммандария», широко известное в Европе, превосходная королевская кухня, делали его жизнь безмятежной.

Два короля обнялись, как давние хорошие знакомые, хотя видели друг друга впервые и общались лишь в письмах. Людовик поцеловал руку королеве Стефании Лампрон, а затем и Маргарита обменялась с женой Генриха приветственными поцелуями.

На площади за воротами всюду толпился народ и кипрские воины, в домах вокруг у окон не хватало места зрителям, крыши домов тоже были заполнены киприотами – все жаждали увидеть французского короля.

Людовик, гарцуя на коне, одарил всех собравшихся улыбкой и громко сказал:

– Приветствую вас, добрый и славный народ Кипра! Я рад видеть вас и рад прожить с вами некоторое время, пока мы не соберемся с силами и не выступим в поход на сарацин! Среди вас немало тех, чьи предки когда-то приплыли сюда и в Святую землю с французских берегов, и потому народ Кипра и народ Франции – братья! Уверен, многие захотят отправиться вместе со мной против заклятых врагов нашей христианской веры! Если ваш король позволит – добро пожаловать в мое войско!

Шквал рукоплесканий затопил улицы Никосии, герольды сильнее напрягали легкие, и звук фанфар разносился за пределы города, киприотки бросали французским сеньорам и рыцарям букетики цветов, строили им глазки, посылали поцелуи, мужчины наперебой приглашали французов в свои дома – заночевать, выпить или вообще остановиться на неопределенное время.

Генрих де Лузиньян, несмотря на полноту, молодецки вскочил в седло подведенного жеребца, украшенного попоной в цвет рода Лузиньянов, и пригласил всех французских сеньоров в свой замок отпраздновать прибытие Людовика. Под непрекращающиеся рукоплескания, благословения, крики радости французы отправились в замок Никосии.

По пути среди узких улочек впереди возник грандиозный портал строящегося храма. Людовик изъявил желание проехать сначала к нему, и король Генрих с удовольствием согласился. И вот на площади, залитой солнцем, появились внушительные стены из серо-желтоватого камня с высокими арками, высокими, вытянутыми, проемами окон, кое-где была видна причудливая резьба по камню. Собор не имел крыши, и все стены еще не были возведены, про внутреннее убранство не возникало и речи, но Людовик, как зачарованный, смотрел на него.

– Как будто я дома! У нас, во Франции, такие соборы! – сказал он восхищенно.

– Собор Святой Софии! – молвил король Кипра. – Строим его уже почти сорок лет, если считать с момента заложения первого камня епископом Тьерри. Моим внукам еще хватит времени, чтобы его достроить и освятить! Если, конечно, у меня будут дети.

Генрих Кипрский с укоризной посмотрел на свою жену. Королева Стефания, чья одежда по-восточному была расшита золотом и вся украшена драгоценными камнями, выглядела несчастной. Ей очень хотелось подарить мужу наследника, и она прилагала к этому все свои силы, но забеременеть не получалось. Второй брак Генриха оставался таким же бесплодным, как и первый, заключенный в юности. Стефания опустила голову, чтобы свита не увидела слез в ее глазах. Каждый раз, когда муж делал непрозрачные намеки на бездетность, Стефания Лампрон вспыхивала обидой.

– Еще будут дети, мой дорогой любезный Генрих! – сказал Людовик. – Вы еще молоды, все у вас впереди! Усерднее молите Бога, и он вас обязательно услышит! Подскажите мне, Генрих, мне кажется, что над собором трудятся мастера из Франции?

– Да, есть у нас двое, в помощь местным умельцам – толковые архитекторы!

– Ваш собор Святой Софии напоминает мне наш Нотр-Дам в Париже.

– Так и есть, ваше величество! Нотр-Дам – прекрасный цветок, мы на Кипре хотим иметь нечто подобное.

– Где я сегодня могу отстоять обедню?

– В соборе Святого Николая.

– Так чего же мы ждем? Уже почти полдень! Мы с Маргаритой не хотим пропустить обедню – поедемте в замок, следует быстро освежиться и отправиться в собор, а вечером – обещанный вами пир! Будете ли вы с нами на обедне, брат мой Генрих?

– Непременно!

– Помолимся вместе с вами о вашем будущем потомстве и успехе похода!

Вечером в замке Генрих де Лузиньян давал роскошный пир в честь французского короля и его крестоносцев. Королевский зал был весь украшен гербами обоих королевств, а также гербами наиболее знатных сеньоров Кипра и Франции. Длинный стол покрывала скатерть, расшитая золотыми французскими лилиями, специально к приезду Людовика. В золотых и серебряных блюдах дымились в соусах сочные куски козлятины, свинины, говядины с восточными специями, в спарже и листьях салата лежали жареные и запечённые рыбы разных видов и размеров, запечённые утки с луковым соусом, устрицы в крупных раковинах, цитрусы, виноград, финики, яблоки, множество бутылок вина, в том числе и знаменитое кипрское.

Генрих и Стефания в золотых коронах, парче, привезенной из Константинополя, сидели во главе королевского стола. У королевы в ушах при каждом легком движении головы качались сережки с огромными рубинами. Королевская чета Кипра производила впечатление роскоши, безмятежности и большой склонности к Востоку во вкусе. Людовик хотел одеться по-рыцарски скромно, как он всегда любил, однако Маргарита настояла на горностаевой мантии, которую взяли с собой из Парижа, под ней была надета котта синего цвета с лилиями и золотая цепь. Маргарита также оделась в парчовое платье с лилиями, и волосы ее украшала маленькая корона – золотой ободок с крестами, все остальные женские украшения тоже присутствовали, однако имели более изящный, менее броский, но зато утонченный вид, в отличие от крупных, ярких, тяжеловесных у королевы Стефании – урожденной армянки, привыкшей в Киликийской Армении к восточной кричащей роскоши.

Людовик и Маргарита сидели справа от Генриха де Лузиньяна, затем его братья с женами, герцоги, графы и бароны, знать Кипра посадили по левую руку от короля. Кравчие не успевали наполнять кубки кипрским вином. Сеньоры обеих стран доброжелательно общались друг с другом, бахвалясь, отпуская любезности, а местами грубые слова для усиления эффекта рассказов, ели много и основательно, особенно французы, стосковавшиеся за месяц, проведенный в море, по хорошей еде. Провансальцы королевы Маргариты, напившись и наевшись, взяли лютни, виелы и затянули свои героические и любовные песни, греческие музыканты Генриха де Лузиньяна, хорошо владеющие критской лирой, подхватывали французские мелодии под громкое одобрение всех присутствующих.

Перебрасываясь фразами с королем Кипра, Людовик медленно ел один кусок мяса и поглядывал на всех, сидящих за столом. Всюду были счастливые лица. Хмель, обильная еда, теплая дружеская компания, музыка полностью обезоружили крестоносцев. Роберт д'Артуа – его неистовый братец, разморенный кипрским вином, которое поглощал, словно жаждущий в пустыне, скажи ему сейчас о том, что надо идти в поход, засопел бы, разворчался и попросил бы отсрочки. Маргарита, окруженная восхищенными взглядами кипрских сеньоров, снова очутилась в привычной для себя обстановке преклонения, любви, безмятежности, ей ли думать о Святой земле, она же просто женщина и королева! Карл Анжуйский – младший брат, держащий одной рукой кубок с вином, а другую положив на ручку своей юной жены Беатрисы Прованской и перестреливающийся с ней красноречивыми взглядами на виду у всех, явно помышлял о супружеском уединении, а не о войне. В пылкости, с которой Карл любил Беатрис, Людовик видел себя и свою Маргариту и, конечно, его прекрасно понимал. А вон Гуго, герцог Бургундский, перед самым походом потерявший свою жену Иоланту, безвременно ушедшую в мир иной, лихо флиртует с какой-то кипрской баронессой, и та ему отвечает взаимностью. Людовик готов был спорить на деньги, что ночь у герцога будет сегодня жаркой. Где же траур по жене? Улыбки, шутки не сходят с уст герцога Бургундского. Гийом де Дампьер – молодой граф Фландрии, чья юность вся прошла в спорах с родственниками за земли, казалось, наконец счастлив позабыть все бытовые проблемы, он поет песни с провансальцами, смакуя, тянет кипрское вино, получает приглашение от д'Ибелина поучаствовать в дружеском бою на мечах и уже собирается в путешествие по всему этому гостеприимному острову. Король Кипра – толстяк Генрих – кажется чуть ли не счастливее всех присутствующих. Он охотно поднимает кубки, плотно набивает рот мясом, иногда что-то шепчет на ухо своей жене, от чего та смущается и опускает глаза. Генрих де Лузиньян вообще в поход не собирается, он лишь готов предоставить провизию и рыцарей. Ему и дома хорошо. Людовик мысленно подсчитал, сколько сеньоров ему еще ждать из Франции, а сколько еще скитаются по волнам Средиземного моря, и как тут за столом все гости и хозяева счастливы, и понял, что надо рассчитывать на зимовку на острове, молниеносного удара на сарацин не получится.

Так потекли длинной праздной вереницей осенние дни на славном острове Кипр. В Лимассол постепенно приходили корабли отставших крестоносцев и тех, кто еще лишь недавно оставил берега Франции. Слухи о том, что армия крестоносцев с королем Людовиком находится на Кипре, быстро распространилась по всему Восточному Средиземноморью. Торговцы, рыбаки и просто путники, отплывавшие из кипрских портов, разносили весть об этом знаменательном событии. Но главное было одно – армия короля крепка и все время увеличивается, она хорошо оснащена и рвется в бой. Весь Восток – христианский и мусульманский – пришел в движение от этих сообщений. Новая война стояла на пороге. И если государства сарацин закономерно приходили в напряжение, ведь крестоносцы пришли по их души, то и христиане в маленьких сеньориях к северу от утраченного Иерусалима тоже с тревогой ждали того, куда будет нанесен новый удар. Для кого-то король Людовик мог послужить союзником, а кому-то воины креста могут лечь тяжким бременем из-за постоя, прокорма, необходимости заготовки фуража и нового нарушения хрупкого перемирия, установившегося с соседями-мусульманами.

Уже много лет главные соперники на христианском Востоке – рыцарские ордена тамплиеров и госпитальеров, почти открыто враждовали друг с другом. Их вражда за замки, земли, милость папы римского усугублялась жаждой владеть большей долей подаяний, собираемых в Европе для нужд христиан в Святой земле, личной неприязнью между магистрами. Гийом де Соннак – Великий магистр тамплиеров, узнав, что король Франции находится совсем близко, сев на корабль в Акре, отправился на Кипр, дабы заручиться поддержкой Людовика против госпитальеров и принять самое деятельное участие в организации продолжения похода, что тем самым должно было уязвить госпитальеров, остававшихся бы не у дел.

Первыми из тех, кто отстал, прибыли на Кипр корабли французских тамплиеров маршала Рено де Вишье, что еще больше укрепило позиции этого ордена по сравнению с госпитальерами, продолжавшими оставаться в Святой земле. Рено де Вишье отправился в Лимассол, встретил Великого магистра и сказал, что король находится в отличном настроении, рвется в бой, но пока вынужден сидеть и ждать, а значит, его надо направить в нужное русло мыслей, выгодных именно тамплиерам.

В начале октября в Никосию прибыл коннетабль Эмбер де Божё с племянником и бароном Тибо де Фреем. Вслед за ними прибыли и граф де Ла Марш. Всех французских сеньоров, приходивших в Никосию со своими отрядами, король Генрих Кипрский вместе Людовиком встречали как дорогих гостей, закатывали в их честь пир.

Глава тринадцатая
Неожиданный родственник

Бертран д'Атталь был рад оказаться на твердой земле после месяца в море. Более того, радость – это то состояние, которое теперь завладело им. Заблокировав в своей голове мысли о Катрин, Бертран стал впитывать в себя жизнь каждой порой кожи. Он в день высадки в Лимассоле напился и подрался с работягами из порта. К нему приклеилась одна девица, очень желавшая опустошить его кошелек за услуги быстрой любви, однако Тибо де Фрей вовремя остановил шевалье, не допустив чтобы его вассал пропадал где-то в тот момент, когда необходимо всем отрядом выдвигаться в Никосию. Отец Филипп попытался образумить Бертрана, сказав, что общение с падшими женщинами не пристало воину Господа, но лишь слова барона, что в столице он найдет таких девиц сколько угодно, заставило Бертрана отпустить вызывающе одетую черноволосую полугречанку-полусирийку, лишь хлопнув ее по заднице.

Вообще Бертран объявил молчаливую войну отцу Филиппу и разговаривал с ним лишь по крайней необходимости. Когда в пути отец Филипп говорил путникам короткие проповеди или осуждал какие-либо их действия, противоречащие образу крестоносца, Бертран нарочно громко смеялся и отпускал колкости в адрес капеллана. Не думая о Катрин, Бертран не мог простить Филиппу его молчание в день перед отъездом из Монтефлера.

Между тем Бертран сблизился с Эмбером де Божё-младшим, племянником коннетабля. Часто на остановках в пути они шутя сражались на мечах, играли, кто дальше кинет увесистый камень, и пытались вдвоем сочинить шуточную песню про рыцаря, девушку и вороватого священника. Не обладая талантом сочинительства, да и не особо попадая в такт выдуманной мелодии, новоявленные приятели все же смогли придумать несколько откровенно бездарных и гнусных куплетов, в грубой форме рассказывающих о низменных чувствах.

Однажды отряд коннетабля и барона де Фрея остановился в деревушке у подножия горы, и Божё-младший всю ночь веселился в сарае с соблазненной дочкой одного крестьянина. Наутро он предложил Бертрану присоединиться, так как сам он очень устал, а вот девушка, казалось, была не прочь продолжить ласки. Бертран, зайдя в сарай, увидев раскинутые голые женские ноги, нахмурился и ушел. Племянник коннетабля сделал вывод, что крестьянские девушки не прельщают шевалье и ему требуются прекрасные дамы благородных кровей, а случай в порту Лимассола списал на пьяное состояние приятеля.

Никосия встретила коннетабля Франции, как и положено столице – широко, помпезно. Король Генрих де Лузиньян закатил очередной пир. Все рыцари, что прибыли с Эмбером де Божё, удостоились высочайшей чести – сесть за один стол с двумя королями. Тибо де Фрей слегка оробел, когда на пороге королевского замка посланец кипрского короля сказал всем новоприбывшим крестоносцам, что на сегодня они останутся пировать и спать здесь. Бертран, постоянно вертевший головой по сторонам, с интересом рассматривая дома и церкви Никосии, пришел в полный восторг от такого распоряжения. Он и представить не мог, что судьба уготовит ему нечто подобное.

Рыцарям отвели несколько помещений, где все смогли переодеться, умыться и привести себя в порядок после дороги, перед тем как пойдут на пир. Королевские слуги заверили, что после пира будут организованы ванны, где каждый желающий сможет помыться полностью. Рыцари бодро зашумели, обсуждая приятные новости. Лишь коннетабль не разделял общее восторженное состояние. Ему хотелось боевых действий, а общий ход дел подсказывал ему, что они наступят нескоро. На реплику своего племянника, что Никосия прекрасна и не уступит лучшим городам Франции, коннетабль пробурчал, что тот попросту не видел самый красивый город на свете – Константинополь.

Крестоносцев ввели в зал, где слуги указали всем их места. Не успели они рассесться за столами, как появился Генрих де Лузиньян – круглый, веселый, с радостью приветствовавший рыцарей. Кипрских сеньоров сегодня не было, но король отлично чувствовал себя и в компании даже незнакомых рыцарей, ему было достаточного того, что прибывшие крестоносцы – вассалы его друга Людовика Французского.

Король попросил гостей представиться – каждый поднимался, называл свое имя, титул, земли, из которых прибыл. Генрих одаривал улыбкой всех и поднимал за каждого кубок с кипрским вином, отпивая в честь рыцаря по большому глотку. Уже через пару-тройку полностью выпитых кубков ему стало решительно все равно – кто и чтоговорит. Тибо де Фрей поднялся, назвал себя, однако король отвлекся на священников, прибывших с крестоносцами и посаженных в углу зала за маленький стол. Король велел слугам разместить божьих людей, как и рыцарей, за большим столом и каждому подать то, что он хочет на обед. Тибо де Фрей оскорбился невниманием короля и самостоятельно сел на свое место, не дожидаясь милостивого кивка Генриха де Лузиньяна.

Тут в зал вошел король Людовик в сопровождении магистра тамплиеров Гийома де Соннака и маршала Рено де Вишье. Они о чем-то тихо переговаривались, и было видно, что тамплиеры словесно обрабатывают короля уже некоторое время, и Людовик успел устать от них. С королем вошли три провансальских дворянина из свиты королевы и герцог Бургундский. Начались новые приветствия. Однако король был сдержан к новоприбывшим – Гийом де Соннак, человек хмурый, властный, нелюбящий тратить время попусту, своими тихими, но настойчивыми речами не отпускал Людовика. Земли и замки, спорные с госпитальерами – дело для магистра первостепенной важности, и поддержкой могущественнейшего короля в Европе необходимо заручиться немедленно, пока в Никосию не прибыли посланцы соперничающего ордена. Людовик тоже понимал, как непросто вникнуть и по справедливости рассудить тамплиеров с госпитальерами, когда магистр одного ордена здесь, а мнения противоположной стороны пока нет возможности услышать. Оба ордена – главная опора крестоносцев в Святой земле, и надо найти какой-то баланс, чтобы с ними не поссориться и их примирить. Коннетабль пытался вступить с королем в разговор, но Гийом де Соннак вежливо и строго дал ему понять, что пока внимание короля занято.

Тем временем Генрих де Лузиньян, тоже слегка растерявшийся от напора тамплиеров, не позволявших и ему начать пить с братом и другом Людовиком, вспомнил, что не все рыцари представились, и велел им продолжать, попутно схватив с золотого блюда большой кусок жареной козлятины и прихлебывая вино.

– Шевалье Бертран д'Атталь, вассал барона Тибо де Фрея, из графства Руэрг, что в землях графа Тулузского. Благодарю, ваше величество, за оказанную мне честь и гостеприимство!

Король Генрих наклонил голову, и Бертран сел, рядом поднялся другой рыцарь барона де Фрея. Вдруг кто-то бесцеремонно толкнул Бертрана и присел на лавке позади него. Бертран оглянулся и увидел седеющего рыцаря, имевшего веселый и несколько нагловатый вид.

– Готье де Брандикур! – представился человек. – А вы, шевалье д'Атталь, уж не сын ли Роберта и Мелисенты?

При упоминании имени родителей Бертран вздрогнул и тупо уставился на незнакомца.

– Ну, смелее! Вы что, юноша, язык проглотили?! – подбодрил его широкой белозубой улыбкой Брандикур. – Из тех ли вы Атталей?

– Да, Роберт и Мелисента были моими родителями, – серьезно проговорил Бертран, не зная, что ожидать от таких расспросов.

– Мелисента была моей двоюродной сестрой. Так что я ваш дядя, Бертран д'Атталь! Не думал, что когда-нибудь увижу кого-то из своих дальних родственников, но в крестовом походе все возможно! Пойдемте, Бертран, отсядем вон туда, к священникам, там есть место за столом, нам никто не помешает поговорить.

Бертран был очень удивлен этой встрече. Ничего толком не зная о родственниках матери, он опасался какого-нибудь подвоха.

– Вижу, вы смотрите на меня недоверчиво, юноша! – сказал Брандикур, наливая легкое разбавленное вино, специально поданное для священников. – Попробуйте! Такое легкое, освежающее! Я сам больше наши, французские, вина люблю, но на Кипре тоже знают толк в виноделии!

Бертран отхлебнул холодного вина, налитого Брандикуром из кувшина. Сидевший рядом монах Гийом де Рубрук согласно закивал, тоже распробовав вино.

– Признаться, я не знаком с родственниками моей мамы даже по рассказам, – проговорил Бертран. – Имелись обстоятельства…

– Всякое бывает, шевалье! Я хорошо знал Мелисенту. Мы, можно сказать, росли вместе. Я был в нее влюблен! Ну, знаете, этот флирт между кузенами, влюбленность, поцелуи…

– Не знаю, – сухо отрезал Бертран.

– Я уехал в Париж до того, как она познакомилась с твоим отцом. Я не знал ничего о твоем роде. Помню только, что брат Мелисенты сказал о ее замужестве, а потом от него же я узнал о ее трагической гибели. Отца твоего я не видел, мне лишь называли его имя и твое имя, Бертран. Увы, братья Мелисенты мертвы, земли теперь принадлежат уж даже не знаю и кому точно – я не был там много лет. Почти все мои родственники уже отправились к Господу. Так что, Бертран, не знаю, как у тебя по отцовской линии, а у меня, считай, ты один родственник.

Бертран смотрел на этого седовласого, еще не совсем старого словоохотливого мужчину и не мог поверить в то, что он говорит. И тем не менее откуда этот Брандикур мог что-то знать о его матери, не будь он ее кузеном?

– Вижу, вы растеряны, шевалье! – усмехнулся Брандикур. – Не переживайте, мне от вас ничего не нужно. Я привык жить один, у меня все есть – лютня, дом в Париже, внимание королевы Маргариты, две любовницы, прибегающие при одном моем желании. Расскажите про себя, двоюродный племянник.

– Да, собственно, что рассказывать… – растерялся Бертран. – Я тоже один, не женат, отец давно умер, земли немного, небогат.

– История истинного крестоносца! – утвердительно сказал Брандикур, подняв палец.

– Я, вообще-то, рад, что вы, господин, вспомнили фамилию Атталь, услышав ее от меня. Приятно знать, что ты не один на свете.

– О, конечно, конечно! А случайно вы, Атталь, не играете на каких-нибудь музыкальных инструментах или, может быть, песни сочиняете?

Бертран вспомнил похабные стишки, что он складывал вместе с Эмбером де Божё-младшим еще несколько дней назад, ему стало за них стыдно.

– Ничего не умею, Господь не наделил талантом, – скромно ответил он.

– Жаль, конечно, я бы с удовольствием взял вас к себе, в нашу компанию провансальских менестрелей при королеве Маргарите! Ладно, что ж теперь! Рад был увидеть вас, Бертран д'Атталь. Жаль, что вы совсем не похожи на Мелисенту.

Брандикур встал, чтобы удалиться. Казалось, он полностью утратил интерес к дальнему родственнику. Бертран не знал, что и сказать. Но вдруг Брандикур повернулся:

– Вспомнил я Мелисенту, молодость! Эх, как все быстро прошло! Не могу я вот так просто уйти, ничего не сделав для вас, Бертран. Вас ведь всех сегодня оставят ночевать в замке. Я могу завтра лично представить вас королеве. Хотите?

– Правда? – воскликнул Бертран.

– Видно, что вы совсем не знаете ни двора, ни друзей королевы. Конечно, я все могу! Я узнаю, где вас поселят, и завтра, ближе к полудню, приду за вами. А пока я покину вас, шевалье. Король наконец-то отделался от тамплиеров и сейчас начнется какое-никакое веселье.

Монах Гийом, наевшись и напившись, перебирая четки, сказал:

– Бог спас вас на корабле, ваша рана оказалась неопасной, шевалье! А теперь вы обрели родственника! Бог с вами, господин д'Атталь! Бог вас ведет.

– К Катрин, – машинально произнес Бертран и горько усмехнулся своему несбыточному желанию.

Глава четырнадцатая
Испытание чести

Весь вечер и следующее утро Бертран думал об этой странной встрече с кузеном матери. Часто родственники недолюбливали друг друга, и все по причине дележа наследства или спорных земель, однако, оказывается, можно было жить иначе. Петь песни перед королевой, веселить ее и на королевские подарки припеваючи жить в Париже, никому не завидуя, ни от кого ничего не требуя, ни с кем не споря. Бертран ничего не сказал барону о том, что его хотят представить королеве Франции. Тибо де Фрей остался доволен приемом двух королей, он хорошо поел, ему и его людям выделили временные помещения. Однако расчётливый барон уже подумывал о том, где он будет жить после отъезда из замка и, самое главное, на что. Королевский прием показал, что крестоносцы, скорее всего, останутся на Кипре до следующей весны, а значит – деньги на поход уйдут только на то, чтобы питаться и ждать возобновления этого самого похода. Утром он в сопровождении капеллана Филиппа и двух своих рыцарей пошел разузнать, что и как в Никосии, где можно арендовать дом, какие цены на рынках, и также в надежде завести какие-нибудь полезные знакомства, чтобы пожить на дармовщинку хотя бы некоторое время. После ухода барона Готье де Брандикур зашел за Бертраном.

– Ее величество уже позавтракала и сейчас в комнате с королевой Стефанией и Матильдой Брабантской – женой графа Роберта д 'Артуа, – сказал Брандикур, и Бертран услышал, как от его двоюродного дяди уже крепко пахнет вином.

– Что я должен говорить? – осведомился Бертран.

– Ну, расскажи что-нибудь о себе, скажи, как ты счастлив видеть королеву, ну, придумай что-то. Не стоять же дубиной!

– И то правда! Да только я боюсь растеряться. Шутка ли – перед двумя королевами стоять!

– Ха! Но состояние «стоять» лучше, чем состояние «висеть»! Ха-ха-ха!

Бертран не понял пошлой шутки Брандикура, подумал, что тот зачем-то упомянул виселицу.

Поднявшись в одну из башен замка, Брандикур рядом с королевской спальней обнаружил подпирающего стену в ожидании выхода королевы коннетабля Ги д'Ибелина. Брандикур кивнул ему и, постучавшись, вошел, оставив коннетабля в недоумении – почему кто-то вот так запросто может входить к королеве Франции.

Маргарита Прованская сидела в кресле в довольно скромном для королевы платье темно-синего цвета, и лишь небольшая корона в волосах выдавала людям, не знавшим ее лично, кто перед ними. Она осмотрела моток красной шелковой ткани с тонкой золотой вышивкой красивого цветочного орнамента. Рядом склонился торговец в тюрбане, с елейной улыбкой на плохом французском объясняющий, как он вез шелк через разные дальние страны из самого Самарканда. Королева Стефания, как обычно, разодетая напоказ, словно дорогой и тяжелый дипломатический подарок одного восточного государя другому – в шелке, драгоценностях и золоте, сидела рядом, шепотом объясняя Маргарите, что Ахмет давний и очень надежный ее поставщик. Он возил уникальные и баснословно дорогие вещи из Китая, ну, во всяком случае, он говорил, что из Китая. Матильда Брабантская, которой всего несколько месяцев назад исполнилось двадцать четыре, выбирала из сундука, принесенного Ахметом, разные восточные благовония в склянках из цветного стекла. Это был бы еще один подарок на ее день рождения, за который обязательно заплатит, не торгуясь, ее муж Роберт.

– О, Брандикур, проходи! – воскликнула, обрадовавшись, Маргарита. – Посмотри на это великолепие!

Провансалец подошел и лукаво усмехнулся:

– Моя королева, о, сколько вы, да и я с вами, видели такого великолепия у разных торговцев, с тех пор как покинули Прованс и переехали в Париж!

– Брандикур, перестаньте! Вы слишком быстро стареете и теряете интерес к красоте!

– Ничуть, ваше величество! Я старею по сравнению с вами, но память моя очень отчетливо помнит подобные ткани в Париже и Лионе да и много где еще, когда я с друзьями сопровождал вас, и мы все их видели и я помню цены, за которые вы их покупали!

– Даже цены? – удивилась Маргарита.

– Да! А этот Ахмет, насколько я мог сейчас расслышать, просит слишком много, да еще и золотом! Чем ему наши серебряные денье нехороши?! Ткани во Франции были дешевле, хотя туда их везти дольше, чем на Кипр, а значит, и цена здесь явно завышена. Кроме того, ведь мы в походе, какие расходы предстоят!

– Э, господин! – возразил обиженный Ахмет. – Из Самарканда я вез! Шелк! Погляди сам! Такой шелк не найти нигде! Конечно, дорого! Один моток, больше нет нигде! Один моток этого великолепного шелка для королевы! Все будут в восхищении! Король сойдет с ума, увидев королеву в платье из красного шелка!

– Нам нужен здравомыслящий король! – возразила с напускной строгостью Маргарита. – Луи не должен сходить с ума! Не буду брать, Ахмет!

– Но как же, ваше величество? – не унимался Ахмет. – У королевы Стефании посмотрите, какое платье – подобный же шелк, только цвет красный, темнее и рисунок другой, тоже из Самарканда, Бухары. Она взяла у меня, а вы не хотите?

– Вот видишь, Ахмет, я хочу другой шелк, а не как у Стефании! – задорно проговорила Маргарита. – Я королева Франции и у меня все должно быть совсем другое, вообще не похожее на других королев!

– Но у меня нет другого мотка сейчас! – отчаянно развел руками Ахмет.

– Тогда предложи его графине д'Артуа!

– Но как можно графине? Это королевский шелк!

– Мой совет, Ахмет, – шепнул на ухо торговцу Брандикур, – сбавь цену, и королева согласится. Пойми – здесь платье из этого шелка надеть будет не очень удобно, так как подобное платье уже есть у королевы Кипра. Поэтому шелк, хоть и хорош, но проигрывает в практичности! Когда еще из него сошьют платье! Во Франции только, чтобы никто не сравнивал двух королев. А до Франции надо ещё крестовый поход закончить! Шелк залежится без дела на долгое время.

Ахмет был опытным торговцем и понял, что появление этого господина с перегаром разбило ему все надежды на хорошие барыши. Он сбавил цену. Матильда Брабантская, отвлекшись на забавную сцену торга, не успевала перенюхать все склянки с благовониями. Ахмет сказал, что бесконечно доверяет графине и королевам, и потому можно не торопиться с выбором аромата, и он зайдет за своим ящичком завтра, а пока дамы могут спокойно выбирать понравившиеся им благовония.

– Брандикур, вы мастер торга! – сказала Матильда. – Помогите завтра и мне сбить цену!

– Я бы с радостью, графиня, но, боюсь, второй раз Ахмет уже не попадется на мою уловку.

– Так придумайте новую – вы мастер и на выдумки, и на песни!

– Вы слишком меня переоцениваете, графиня!

– Ах, Брандикур, друг мой! – нежно проговорила королева Маргарита. – Вы всегда появляетесь в нужное время. А кто это с вами?

Бертран, молча наблюдавший маленький эпизод из жизни двора, онемевший от волнения, восхищенный красотой королевы и Матильды Брабантской, совсем растерялся.

– Имею честь представить вашим величествам и вам, графиня, моего племянника – Бертрана д'Атталя.

Бертран рьяно припал на одно колено и поклонился сначала королевам, а потом графине. Он стал что-то лепетать про честь, огромную радость и ослепительную красоту трех дам, но быстро смутился, запутался в словах, покраснел и поднялся с колена, но голову держал опустив, как будто хотел, чтобы никто не заметил его конфуза. Королева Маргарита легко, весело рассмеялась от души.

– Ну, подойдите сюда, юноша! Вот вам моя рука!

Бертран с нежностью припал к королевской ладони, опять смутился, раскраснелся и не знал куда себя девать. Королева Стефания тоже предложила ему руку для поцелуя, и когда Бертран склонился, она еще и погладила ему голову, показав тем самым особое расположение к юноше. Готье де Брандикур сиял – почти незнакомый ему племянник даже своей робостью и юношеской непосредственностью в чувствах смог получить благосклонность двух королев.

– Вы красивы, учтивы и скромны, – сказала Стефания, пристально глядя на Бертрана. – Откуда вы, шевалье?

– С юга Франции, из графства Тулузского, ваше величество.

Матильда Брабантская небрежно хмыкнула, хотя и отметила про себя, что юноша довольно приятной внешности, стройный и наверняка очень пылкий.

– У вас все южане такие, Маргарита? – обратилась Стефания к французской королеве.

– Земель во Франции много, и народ везде разный, моя дорогая, – ответила Маргарита, – но, мне кажется, вы слишком поспешно судите об этом шевалье. Давайте узнаем о нем побольше. Господин д'Атталь, что вы умеете?

– Простите, ваше величество, я не понимаю вас, – пробормотал Бертран, не сводя с нее глаз.

– Вы поете, сочиняете песни, играете на флейте, лютне, лире, охотитесь, бьетесь на турнирах, объезжаете непокорных лошадей… Достаточно для примера?

Бертран не знал, как отвечать. Он ничего из перечисленного не умел, ничем этим не занимался. Если он сейчас скажет правду, то сразу потеряет всякий интерес в глазах венценосных особ, но и лгать он не мог, когда на него ярко светили голубые глаза Маргариты Прованской.

Неожиданно за спиной появился граф Роберт д'Артуа. Он встретился на лестнице замка с Ахметом, и тот сказал, что жена графа выбирает себе дорогие благовония в покоях королевы Маргариты. Роберт захотел узнать, за что ему придется платить, так как недолюбливал восточных торговцев, не доверял им, подозревая в каждом приверженце ислама проходимца, вора и лжеца. Бертран обернулся и опешил – он подумал, что перед ним сам король Людовик, ведь оба брата были очень похожи. Однако после первого впечатления Бертран догадался, что это не король, но, возможно, один из его братьев, и низко поклонился.

Роберт д'Артуа привыкший, что в покоях королевы постоянно ошиваются ее провансальцы или их протеже, не обратил на Бертрана никакого внимания. Он поприветствовал королев и сразу подошел к жене. Однако комната королевы в замке Никосии была не такой большой, как в Лувре, поэтому Бертран, вернувшийся после поцелуя королевских рук на несколько шагов назад, стоял на самом проходе и, когда граф д'Артуа проходил мимо него к Матильде Брабантской, Бертран, неловко повернувшись, слегка толкнул брата короля.

– Что за неуклюжесть! – проворчал Роберт, меряя взглядом Бертрана.

– Простите, ваше… ваше высочество! Я ведь не ошибся?

– Я брат короля, граф Роберт д'Артуа! Как можно меня не знать? – чванливо бросил он. – Впрочем, вы, видимо, из тех, кто недавно прибыл на Кипр. Не понятно, что вы делаете в нашем обществе. Матильда, что за благовония тебе собирается продать этот сарацинский проходимец?

– Он вовсе не проходимец, граф. Ахмет – честный торговец! – возразила строгим тоном королева Стефания, которой не нравилось, что в ее присутствии унижают ее проверенных людей.

– Хорошо, ваше величество, я не могу с вами спорить. Так что, моя дорогая, ты выбрала у этого честного сарацина?

Однако и слово «сарацин», применяемое к верному человеку, надежному поставщику королевского двора Кипра, Стефании де Лампрон не понравилось. Кроме того, королева Стефания, испытывавшая недостаток настоящей любви, не имеющая детей и жаждущая искренних любовных ласк, быстро обратила внимание на Роберта д'Артуа – красивого, мужественного. Наслышанная о любвеобильности французов, она хотела близости с Робертом, но не могла ему открыться. Она завидовала Матильде Брабантской. Стефания все бы отдала, чтобы Роберт хоть раз провел ночь с ней. Но Роберт любил свою жену, а после нее хорошую схватку на мечах и совершенно не замечал пожирающих его огромных глаз кипрской королевы. Поэтому Стефания хотела уязвить Роберта, чтобы он хоть так обратил на нее свое внимание.

– Здесь нет сарацин, граф. Не все люди, исповедующие ислам – плохие. Видимо, вам всюду видятся сарацины, вам бы направить свой воинственный пыл в правильное русло!

– Вы имеете в виду Палестину, ваше величество? Если бы все зависело только от меня – я уже сегодня отплыл бы в Святую землю, несмотря ни на какие шторма, нехватку людей и все такое.

– Вот, Роберт, этот синий флакончик, понюхай, мне кажется, я таю, когда вдыхаю этот аромат! – с придыханием произнесла Матильда.

– Таешь? Здесь просто жарко, любовь моя! Ну, запах приятный, согласен, но сколько просит за это «таянье» Ахмет?

– Он пока не назвал цену.

– А, понимаю! Увидит, что тебе понравилось и назначит цену самую большую!

– Мне кажется, это аромат не имеет цены!

– Все имеет цену, Матильда.

– А вот вы, шевалье д'Атталь, кажется? Что вы скажете? Я слышала, в Тулузе знают толк в ароматах, – сказала графиня.

Роберт д'Артуа резко повернулся.

– Вы из Тулузы, шевалье?

– Из графства Руэрг, оно принадлежит графу Раймонду Тулузскому.

– Катар?

– Что, простите, ваше высочество?

– Вы катар?

– Нет, почему вы так думаете? Я такой же честный христианин, как и все здесь присутствующие! – громко произнес Бертран, и голос его задрожал от волнения. – Почему все жители южных земель для парижан – еретики?

– А разве нет? – рассмеялся Роберт и посмотрел на Маргариту Прованскую. – Провансальцы вне моих подозрений, моя королева.

– Я не катар, ваше высочество! – продолжал оскорбленный Бертран, сам удивляясь своему возмущению перед коронованными особами. – Моя семья достаточно пострадала из-за таких подозрений. Мой дом был наполовину разрушен, когда меня еще и на свете не было. Именно из-за подозрений в отношении моего деда. Все в роду Атталей всегда были честными католиками, не замаранными ни в какой ереси.

– Если бы незамаранными, дом бы не пострадал, – философски заметил граф.

– Вы граф и брат короля, вы вольны думать и говорить, что вам вздумается, а я простой шевалье, я даже еще не посвящен в рыцари. Конечно, меня можно оскорблять, тем более, когда вокруг столько прекрасных дам. Но я решительно заявляю вам, ваше высочество, свой протест вашим словам!

В комнате повисло молчание. Готье де Брандикур раскрыл от всего услышанного рот. Обе королевы переглядывались, не зная, как лучше поступить в такой щекотливой ситуации. Матильда Брабантская, схватила мужа за рукав, зная его нрав. Роберт д'Артуа побледнел от злости, резким движением освободил руку из ладоней жены и вплотную подошел к Бертрану.

– Я вижу, вы негодуете, юноша. Я задел вас за живое. Такую ситуацию нельзя разрешить. Ни я не могу простить вам ваших весьма непрозрачных слов о вызове на дуэль, ни вы, вместе с памятью вашего деда, не позволите остаться обесчещенными, тем более на виду у королев. Однако между нами не может быть настоящего поединка. Но почти настоящий – может быть. Пусть нас рассудит Бог. Идемте во двор, шевалье, там я каждый день тренируюсь со своими людьми. Мы сразимся затупленным оружием, и, если победите вы – я, клянусь, принесу свои извинения, если победа будет за мной – лучше вам более не показываться в Никосии.

Бертран, то краснея, то бледнея, молча выслушал королевского брата и, не говоря ни слова, поклонился королевам и графине и покинул комнату вслед за Робертом д'Артуа.

Во дворе замка, имевшем квадратную форму, несколько французских и кипрских рыцарей вели неспешную беседу. Но при появлении Роберта д'Артуа все быстро изменилось. Из помещений вокруг двора вышли рыцари и слуга графа, а также слуги кипрского короля. Все они были осведомлены, что граф д'Артуа любит тренироваться в любой час дня. Однако никто не ожидал, что будет происходить настоящий поединок. Граф крикнул своим людям, и они принесли два затупленных меча.

Бертран остановился неподалеку от своего противника и принял из рук оруженосца графа меч. Он задумался – как, в сущности, непредсказуема бывает судьба. Утром он еще не знал, будет ли представлен королеве или Брандикур его обманул, а спустя пару часов он уже стоит напротив брата короля Франции, чтобы защитить честь своего рода.

Роберт д'Артуа скинул верхнюю одежду. Оставшись в одной белой рубахе и штанах, чтобы одежда не сковывала его движения. Он предложил Бертрану немного размяться, чтобы движения в поединке были более ловкими. Пока Роберт разминался, Бертран огляделся. Вот в галерее третьего этажа показались две королевы и жена графа, тихо переговариваясь, они пристально смотрели на дуэлянтов. Бертран бросил взгляд на королеву. Как она прекрасна, возвышаясь над серыми валунами замковых стен! Прекрасна, как и Катрин! Этой королеве он бы служил всю жизнь! Бертран потрогал пальцами лезвие меча – действительно не заточено. Голубое небо с редкими белыми облаками было тихим и даже каким-то торжественным. Бертрану подумалось, что сейчас наступил такой день, когда нельзя и умереть, но и жить, как прежде, после этого тоже не получится.

Вдруг в галерее над стеной впереди Бертрана появился сам король Людовик в сопровождении тамплиеров – Гийома де Соннака и Рено де Вишье и еще нескольких рыцарей, среди которых Бертрану показалось, что он узнал Генриха де Сов.

Со стороны караульни, из соседней двери с ней, появился коннетабль Эмбер де Божё со своим племянником.

– Вот черт! – воскликнул де Божё-младший. – Я думал, что буду тренироваться сегодня с графом, а тут ты, Бертран! Как это ты успеваешь?!

– Этот шевалье не просто мой напарник в тренировке, – сказал Роберт д'Артуа. – Он мой противник в бою.

– Проклятье! – удивился сеньор де Монпансье. – Ты, Бертран, опять умудрился вляпаться в какую-то историю!

Бертран ничего не ответил племяннику коннетабля. Он тихо улыбнулся, еще раз смотря на всех, кто вольно или невольно пришел смотреть на поединок. Сегодня нельзя проиграть. Король, королева и другие знатные сеньоры и дамы здесь. Никому неизвестный бедный шевалье из Руэрга, находясь в таком блестящем обществе, должен умереть, но не посрамить честь своей фамилии.

– Господа! – громко провозгласил Роберт д'Артуа, вытирая капли пота на шее, выступившие после тренировки. – Дамы! Мой король! Все вы свидетели! Сейчас произойдет поединок чести. Это не тренировочный бой, но и настоящей дуэлью его назвать нельзя. Мой противник – шевалье д'Атталь, который даже еще и не посвящен в рыцари, но который считает, что мои слова его оскорбили. Он защищает честь своего рода. Я назвал юношу катаром в присутствии моей жены и двух королев. Он не согласен с моими словами, но в силу разницы в наших статусах он не мог вызвать меня, однако сделал намек. Поэтому пусть Бог рассудит нас. Так как наше оружие не заточено, предлагаю биться до тех пор, пока один из нас не упадет от изнеможения и не попросит завершить бой. Всем известно, что я могу быть слишком скор на разные суждения. Если я неправ, Бог покарает меня, я лягу на этих камнях, а шевалье восторжествует победу над графом д'Артуа, если же бой останется за мной – шевалье с позором, как и положено еретику, прикинувшемуся крестоносцем, убежит из замка и из Никосии и никогда не посмеет более показываться мне на глаза, в противном случае он будет убит.

Бертран молча кивнул в знак согласия. Ну, теперь-то точно нельзя сдаваться, надо биться до смерти. Наверняка граф хороший фехтовальщик, и победы такому неучу в военном деле, как Бертран, ждать бессмысленно. Значит, надо стоять до последнего вздоха. Бертран достал из-за пазухи платок, который подарила ему Катрин при расставании, поцеловал его, обвязал им шею. Он глубоко вздохнул и воздух вокруг словно преобразился, наполнился чем-то сурово-торжественным. Бертран подумал, что это смотрят на него с того света отец, мать и дед, а еще Дева Мария. Все они ждут его, и он к ним придет уже сегодня. И только Катрин его не ждет. Но пусть прибудет с ней Бог и его несчастная любовь.

– Не понимаю, к чему этот поединок? – осуждающе произнесла Маргарита Прованская. – Роберт в очередной раз хочет покрасоваться перед нами? Мы и так знаем, что он сильный и ловкий.

– Муж не любит, когда ему кто-то перечит. Наверное, этот поединок в мою честь! – гордясь мужем, сказала Матильда Брабантская и послала Роберту воздушный поцелуй.

– Неправильно объявлять в этом деле Божий суд – граф изначально сильнее, а юноша просто попал под его спесь, – строго произнесла королева Стефания. – Бог здесь ни при чём. Такие поединки с привлечением Господа и есть богохульство!

Однако выражение лица королевы выдавало ее живейший интерес и все симпатии ее были, вопреки сказанным словам, на стороне графа д'Артуа. Ей невыносимо захотелось переступить все грани приличия, нарушить заповеди, почувствовать дикость и сладость измены.

– Поединок быстро закончится, – констатировала Матильда. – Мне даже жаль этого мальчика.

Роберт д'Артуа атаковал первым. Неистово, стараясь опрокинуть противника сразу, чтобы показать всю собственную силу, граф ринулся в бой. Ошеломительный натиск давал понять ему, кто перед ним – опытный боец или новичок. Но хоть Бертран и показал, что он действительно новичок, однако упорный и злой, которого победить будет трудно. Если бы оружие было настоящим, Бертрану бы быстро пришел конец, но затупленный меч лишь раззадоривал его, несмотря на то что пропущенные выпады оказались очень болезненными.

Бертран сражался как мог – лихо махал мечом, отбивал удары, сам переходил в контратаки, пропускал неприятные выпады графа, и хоть выглядел со стороны неубедительно, тем не менее не сдавался. Он впервые бился за свое доброе имя, и хоть отец его почти не говорил с ним, как надо защищать родовую честь, он все понимал без слов. Как был бы счастлив дед, если бы воочию увидел внука, бьющегося с братом короля!

Роберт не ожидал прыти и упорства от неизвестного шевалье д'Атталя. Он уже слегка утомился, а противник и не думал сдаваться, хоть одежда его уже местами висела лохмотьями, из-под которых кровоточили ссадины и набухали багровые полосы. Роберт д'Артуа любил побеждать, не знал поражений, не терпел возражений и споров, он хотел, чтобы его знали и помнили первым рыцарем королевства, и делал для этого все возможное. Крестовый поход стал для него шансом укрепиться в положении храбрейшего и бесстрашного, каким считали его в королевской семье и среди благородных рыцарей. Атталь был для него всего лишь человеком, посмевшим ему перечить. Граф не испытывал к нему ни злобы, ни вражды, юноша лишь должен был пополнить перечень тех, кого он сразил и тем потешил свое самолюбие.

Бертран же не уступал. Он уже много раз пропустил удары графа и весь покрылся синяками и ссадинами, многие из которых были очень болезненными. И вот Роберт д'Артуа, словно исполняя какой-то воинственный танец, вертясь, приблизился к нему вплотную, резко выбил меч из рук Бертрана и нанес ему сокрушительный удар кулаком в лицо. Бертран не удержался и упал. Кулак разбил ему губу, по касательной снизу-вверх рассек ему бровь, повредил нос. Кровь залила лицо Атталя, он закашлялся, силясь подняться.

– Вот и все, господин еретик! – гордо провозгласил граф. – Проваливайте отсюда!

Повернувшись к королю, который подал ему приветственный знак рукой, граф крикнул:

– Может быть, кто-то из тамплиеров составит мне компанию! Я только размялся! Магистр, прошу вас, разрешите своим людям! Если, конечно, у них есть желание.

Гийом де Соннак неодобрительно покачал головой и промолчал.

– Брат, мне кажется, ты поспешил! – громко сказал король и указал графу на происходящее за его спиной.

Роберт д'Артуа обернулся. Бертран д'Атталь с окровавленным распухшим лицом стоял, страшно улыбаясь разбитыми губами, и сжимал меч.

– Я еще к вашим услугам, граф, – сказал он и сам напал, вложив в атаку все свои силы.

Граф был опытным бойцом, но слегка опешил от такого напора и получил серьезный удар мечом под правую ключицу. Секунда – и еще один удар плашмя по шее. Граф качнулся и еле удержался на ногах. Королевы и графиня Матильда издали крик ужаса, король сжал кулаки, не отрываясь наблюдая за братом. Коннетабль и его племянник коротко рассудили, что теперь шевалье придется плохо, если он вообще уйдет со двора.

Бертран д'Атталь истощил все оставшиеся у него силы, которые он постепенно терял, обороняясь почти три четверти часа. Поэтому, когда граф, с ревом: «Тебе конец!» бросился на него, он уже не мог сопротивляться. Роберт д'Артуа несколькими стремительными ударами меча по корпусу опрокинул Бертрана, а когда тот упал, нанес ему еще удары ногами и кулаками так, что шевалье несколько раз перевернулся.

– Любимый, достаточно! Прекрати! – крикнула мужу Матильда.

Роберт остановился, стараясь унять свою ярость, опустил меч, оперся на него, вытер пот и посмотрел на жену, подумав, что у него еще есть запал остаться с Матильдой наедине и заставить ее стонать от удовольствия.

Но опять разбитый в пух и прах противник стал шевелиться и медленно сгибать ноги в коленях, чтобы подняться. Голова у Бертрана гудела тысячами колоколов и ульев, и ему уже казалось, что отец где-то рядом, подбадривает его, и словно бы голос матушки слышен неподалеку – тихий, родной, любящий.

– Для тебя, матушка, для вас, отец, я не сдамся, – шептал он, сплевывая кровь.

Неимоверным усилием Бертран смог подняться, но меч остался далеко в стороне, и потому он, шатко переступая, пошел на графа, сжав кулаки – нелепый, еле живой, грязный и кровавый.

– Неужели вам мало, шевалье? – удивился Роберт д'Артуа. – Не губите свою жизнь! Вы еще очень молоды! Вы проиграли, признайте это и уходите, мои люди помогут вам покинуть двор и окажут помощь.

Правый глаз у Бертрана полностью заплыл, левый тоже видел плохо, но еще открывался. И этим левым глазом Бертран направлял себя на графа, судорожно махая в его сторону кулаками.

– Я не еретик, моя семья не еретики. Я не сдаюсь!

– Хорошо, господин д'Атталь, – строго сказал граф. – Вы упорны, это почетно для рыцаря. Кем бы вы ни были, вы достойны находится в войске Христа. Я предупреждаю в последний раз, если вы сейчас не сдадитесь, я вынужден буду нанести еще один удар, но вы можете от него погибнуть.

– Аттали – не еретики! – глухо произнес юноша, наступая на графа.

Король не слышал, что шептал противник его брата, не понимал смысл происходящего упорства.

– Брат мой, Роберт! Достаточно! – крикнул Людовик.

– Это вы должны передо мной извиниться, – прохрипел Атталь.

– Что? – возмутился граф и ударил Бертрана с размаху плашмя по груди.

Бертран рухнул, как подкошенный.

Маргарита закрыла лицо руками, не в силах сдержать набежавшей слезы.

– Я как королева требую это прекратить! – крикнула она. – Роберт, побойтесь Бога, что вы творите!

– Роберт, поднимись ко мне! – крикнула мужу Матильда, чувствуя неловкость от всего, что она видит. – Роберт, я хочу, чтобы ты был сейчас со мной!

Стефания де Лампрон не знала, как поступить. С одной стороны, она как христианка сочувствовала полумертвому юноше и должна была тоже заявить свой протест происходящему, с другой стороны, вид сильного, разъяренного Роберта приводил ее в восхищение, и непреодолимое желание волной охватывало кипрскую королеву. Ей хотелось смотреть на вожделенного мужчину в бою еще и еще.

А Бертран д'Атталь стал снова подниматься. Граф д'Артуа непонимающе повел головой из стороны в сторону и хмыкнул. Противник не сдавался. Он явно нарывался на смерть. Но Роберту не хотелось убивать его – безоружного, полуживого, да еще и на глазах стольких близких и уважаемых людей, однако формально поединок не был закончен и необходимо было принудить Атталя к сдаче.

Король, предвидя действия брата, стал спускаться во двор. Маргарита и Матильда тоже бросились к ближайшей лестнице. И лишь королева Кипра, как немое, богато украшенное изваяние, осталась на своем месте и, не шевелясь, смотрела на графа своими огромными черными восточными глазами.

– Ваше высочество! – проговорил коннетабль Эмбер де Божё, приближаясь к нему. – Поединок закончен, вы победили, сохраните юноше жизнь, он и так получил сполна!

– Я не побежден, – срывающимся громким шёпотом сказал Бертран и снова стал подниматься, но пошатнулся, упал и вновь, опираясь на руки, попытался подняться.

– Слышите? Он не побежден! – истерично бросил граф. – Да ты полумертвец!

– Я не еретик, моя семья не еретики.

– Что он говорит? – строго спросил король, идя к брату.

Роберт д'Артуа почувствовал себя в глупом положении. Все спешили к нему, как к кому-то убийце, которого надо умиротворить. А он не хотел быть убийцей, не желал, чтобы о нем судачили, как о каком-то звере, а не о благородном рыцаре.

– Я прошу вас всех – отойдите! – сказал граф. – Это мое дело! Я его развязал, я должен его и закончить!

– Роберт, помни о милосердии! Господь учит прощать! – наставительно произнес Людовик.

– Милый, ну что ты в самом деле? – увещевала Матильда, которую держала под руку Маргарита. – Давай, ты успокоишься! Пойдем к нам в спальню!

– Еще раз прошу – уйдите! – заорал граф.

Бертран плохо понимал, что происходит вокруг него. Последними вспышками сознания он пытался подняться и умереть стоя от завершающего удара. Жизнь заканчивалась, и он уже радовался этому. Всему приходит конец, и это прекрасно. Особенно, когда это конец мучениям. Бертран смог подняться только на одно колено и, жалкий, смешно размахивал руками, силясь найти опору, чтобы подняться во весь рост.

Граф схватил его за платок Катрин, которым была обвязана шея Бертрана.

– Ведь ты же не выдержишь еще одного удара! Сдайся! – проскрипел Роберт д'Артуа сквозь сжатые зубы.

Бертран усмехнулся, сплюнул в сторону кровь и еле-еле произнес:

– Моя семья – не еретики. Я не сдамся. Убейте меня!

Графу Роберту д'Артуа никогда не приходилось видеть такого мужества. Обычно рыцари дорожили жизнями и, бившись до последней возможности, уступали силе. Здесь, в этом долговязом юнце, превращенном в месиво, граф впервые столкнулся с нечеловеческим упорством – бессмысленным и великим. Роберт д'Артуа увидел в Аттале то, чем всегда хотел обладать сам. Граф смотрел в распухшее, почти неузнаваемое лицо Бертрана, и по щеке его скатилась слеза. Он обнял Бертрана и поднял его на ноги.

– Вы не еретик, Атталь, и ваша семья, уверен, честные люди, раз смогли воспитать такого храбреца. Я был не прав! Господа! Ваше величество! Слушайте меня все! Этот юноша не был посвящен в рыцари, я в присутствии всех вас посвящаю шевалье д'Атталя в рыцари! – Граф, поддерживая готового рухнуть Бертрана, прикоснулся мечом к его правому плечу. – И беру его под свою защиту, беру его в свою свиту и всегда буду держать его рядом с собой! Любое оскорбление, нанесенное Атталю, будет нанесено и мне, его обиды станут моими обидами, его радость – моей радостью! Воинство Христово непобедимо, пока в нем есть такие люди, как шевалье д'Атталь!

Глава пятнадцатая
Стратегия Людовика IX

Людовик IX устало вздохнул, поправил волосы, выбившиеся из-под короны, и глотнул свежей холодной воды из чаши. Рыцарь в черном сюрко и плаще с белым крестом, стоявший напротив, увидев, что король задумался, замолчал. Король хотел бы сейчас пойти к жене или посмотреть вместе с Генрихом де Лузиньяном на бочки с вином в подвале замка, не спеша дегустируя по глотку из каждой из этих старых бочек. Но Жан де Роне, временный магистр ордена госпитальеров, уже целый час посвящал его в длинный список претензий и обид на тамплиеров.

Уходя в крестовый поход, Людовик понимал, что война в любой момент может смениться переговорами, и наоборот. Противники понятны – христиане и мусульмане. Однако король был не в курсе происходящих хитросплетений между государствами крестоносцев в Палестине и султанами, эмирами в Дамаске, Каире, Багдаде, Хомсе и других городах. За полторы сотни лет бароны и графы, осевшие на Востоке, в условиях постоянной нехватки воинов для удержания своих скудных земель, необходимости обычной мирной жизни и торговли, научились неплохо сосуществовать с мусульманами. И подчас прибывавшие на Восток новые волны крестоносцев нарушали хрупкие перемирия между христианами и мусульманами в ущерб именно местным сеньорам. Тамплиеры и госпитальеры также включились в общую политику сосуществования с извечными врагами и поддержки одних султанов, против других. И вот тамплиеры стояли за союз с Дамаском, а госпитальеры за договоры с Каиром. Когда тамплиеры подписывали соглашение с Дамаском и получали от него ранее захваченные замки, госпитальеры отказывались соблюдать такой договор и, наоборот, стремились к диалогу с Каиром, что в итоге приводило к освобождению захваченных паломников или пленных рыцарей, а также замков, например, Аскалона. Престиж госпитальеров поднимался, их влияние в Акре – крупнейшем городе восточных христиан, увеличивалось в ущерб тамплиерам. Фридрих Гогеншатуфен – император Священной Римской империи, вернувший Иерусалим христианам в ходе своего похода дипломатическим путем, заключил перемирие и договор с султаном Египта при поддержке госпитальеров. Тамплиеры – традиционный оплот папства, поддержали папу Григория IX, конфликтовавшего с императором и не признавшего договор с Египтом.

Жан де Роне хотел, чтобы французский король не слушал Гийома де Соннака, оговаривавшего всех госпитальеров, якобы из-за поражения при Форбии четыре года назад, когда египетский султан вместе с хорезмийцами разгромил христиан, действовавших вместе с войском Дамаска, после чего Иерусалим, разграбленный хорезмийцами, был потерян. В той битве пали тысячи рыцарей, много тамплиеров и госпитальеров, а сам магистр госпитальеров Гийом де Шатонёф попал в плен и до сих пор там томится. Жан де Роне убеждал, что все нападки Соннака – лишь желание заручиться поддержкой короля Франции и еще более упрочить свое положение в Святой земле, конечно, за счет того, что госпитальеров отодвинут в сторону и папа римский продолжит поддерживать именно орден Христа и Храма. Жан де Роне называл возмутительными обвинения Соннака, что мирный договор императора Фридриха с султаном Египта привел к тому, что стены Иерусалима не стали укреплять и это повлекло за собой его падение под ударами хорезмийцев. Таким образом, косвенно, через поддержку госпитальерами императора, Соннак обвинял орден в потере святого города. Хотя все христиане в Святой земле в равной степени пострадали от поражения в той войне, и госпитальеры потеряли Аскалон.

Людовик понимал – тамплиеры действуют вгрязную, однако именно на них он и рассчитывал больше всего. Рено де Вишье, а с ним и все французские тамплиеры – главный союзник короля. Но не мог король отмахнуться от справедливых возражений госпитальеров, несмотря на то что Соннак уже пару недель как плотно обрабатывал короля, настраивая его против ордена Жана де Роне.

За окном замка стоял ноябрь – тихий и уютный на Кипре, где все жители спокойны и довольны жизнью. Но крестоносцы, в полном составе собравшиеся на острове, ждали решений короля, тратя большие суммы за каждый день праздного пребывания на Кипре. Людовик уже не раз думал, когда назначить собрание всех крупных сеньоров армии, чтобы обсудить дальнейшие действия. И надо было решить конфликт тамплиеров и госпитальеров в кратчайшие сроки. Пора судьбоносных решений настала!

Людовик сказал Жану де Роне, что принял к сведению все его доводы, и обещал через два дня высказать свое мнение. Через два дня и был назначен большой совет в королевском зале замка Никосии.

Уже долгое время король пребывал в раздумьях о том, куда действительно необходимо нанести удар. Людовик внимательно слушал короля Генриха де Лузиньяна о том, что происходим в Восточном Средиземноморье. Много ценных сведений дали утомительные беседы с Гийомом де Соннаком, постоянно напиравшим на то, что только орден тамплиеров – единственная сила на всём христианском Востоке и только ему обязаны все местные сеньоры, и к мнению тамплиеров прислушиваются все без исключения мусульманские государства. Но Жан де Роне открыл Людовику глаза на истинное положение вещей, гдетамплиеры были одной из сил, но не главной и не решающей. Известные ранее факты о разорении Иерусалима хорезмийцами и возвращении святого города под власть султана Египта, он соотнес с многочисленными рассказами венецианских и генуэзских купцов, побывавших в огромном порту на Ниле – Дамиетте, о том, как живет нынешний султан и что его заботит. Тамплиеры и госпитальеры, тоже тщательно следившие за всеми движениями мусульманских правителей, помогли окончательно составить картину происходящего на Востоке.

Приняв решение, Людовик даже внутренне обрадовался тому, что вынужден был остановиться на Кипре, а не сразу, забрав заготовленное здесь продовольствие, выдвинуться на Иерусалим. В этом случае крестоносцев могла ждать быстрая победа, но не долгосрочный успех в перспективе.

Людовик с королевой Маргаритой стоял на площадке барбакана замка и смотрел вниз на город. Никосия жила размеренно и счастливо. Ему нравился этот город, да и вся маленькая островная страна, где смешались греки, французы, сирийцы, итальянцы, иудеи и еще много разных народов запада и востока, осевших здесь по разным причинам.

– Ты знаешь, Марго, если бы я не был королем Франции, я хотел бы быть королем Кипра.

– Почему? – удивилась королева.

– Наверное, потому, что здесь я стою на пороге великих событий будущего. Я не знаю, каково оно, это будущее. Но предвкушение грандиозных событий само по себе очень вдохновляет! Но все было бы не так, если бы ты не разделяла здесь со мной каждый прожитый день.

Король наклонился и поцеловал жену. Он крепко прижал ее к себе и указал вдаль рукой.

– Где-то там, на востоке, за Никосией, за всеми замками и горными деревнями, за цветущими в горах орхидями и цикломенами, за рядами пальм у моря, где спят корабли рыбаков, за этим бирюзовым ласковым морем, бесприютные пески и серые камни, отмеченные стопой Господа, а среди них – Иерусалим! Любимая, как мы с тобой мечтали его увидеть и освободить!

– В твоих словах я слышу грусть, Луи. Что случилось?

– Завтра утром соберется совет моего войска, где мы обсудим наше наступление весной.

– И что?

– Я долго думал, Марго, и пришел к мысли, что нам придется еще повременить с Иерусалимом. Нам придется еще немало пожить вдали от наших детей, вдали от матушки моей, вдали от Парижа и Франции. Не все так просто, моя дорогая.

– Не понимаю тебя, объясни!

– Я не раз спрашивал Господа – правильно ли я мыслю? Я отчаянно молился, чтобы он послал мне весточку. Но он молчал. И понял я, что в молчании и есть его согласие со мной. Марго, о моем плане знает пока только Бог, а теперь я поведаю его и тебе – коротко, твоей красивой головке незачем вникать в невеселые походные темы.

– Говори, я слушаю!

– Мы должны нанести удар по Египту.

– Зачем? Как это поможет нам освободить Иерусалим?

– Иерусалим слишком уязвим. Мы наверняка захватим его быстро. Но что потом? Мы восстановим стены, может быть, возведем новые укрепления, башни, я оставлю сильный гарнизон, тамплиеры и госпитальеры вернут себе свои замки и будут охранять подступы к Святому городу. – Король возвышался над столом, за которым сидели сеньоры, и говорил громко, властно, вдохновенно. – А что потом? Скажите мне, что будет потом? А, брат мой?

Карл Анжуйский, не ожидавший, что старший брат-король обратится именно к нему, решил пошутить:

– А дальше наступит Царствие небесное, ваше величество!

– Если бы это было так! Я отдал бы всю свою жизнь, чтобы оно наступило! Царствия небесного ждали на земле и Готфрид Бульонский, и Танкред и все великие пилигримы первого похода. Но оно не наступило. Мой прадед Людовик VII и дед Филипп Август отправились в Святую землю, чтобы Царствие небесное наконец пришло к христианам! Но опять не вышло. Моя очередь дерзать! Мои предки все понимали, действовали разумно, но неудачно, не стану поддаваться иллюзиям и я. Не потому, что мы маловерные, плохие христиане, не потому, что Бог не с нами, а потому, что дьявол очень силен. Сарацины – его приспешники. Мы должны помочь нашем Господу победить нечистого! Царствия небесного просто так ждать бессмысленно, ведь, как только мое войско покинет Иерусалим и вернется в Европу, сарацины снова начнут свою мышиную возню. Они уже знают – с нами воевать можно, нас побеждать – не так сложно. Султаны договорятся между собой, и вот снова, удар за ударом – сначала один орденский замок, потом другой, и вот они уже под стенами Акры или Иерусалима, или Антиохии. Как бы я хотел сказать что-то обнадеживающее, господа! Но воспоминая о событиях последних лет сразу отрезвляют меня. Разгром при Газе, разгром при Форбии – и уже нет никакой христианской армии, способной защитить город Господа!

– Что же вы предлагаете, ваше величество? – спросил коннетабль Эмбер де Божё. – Идти после Иерусалима на Дамаск, Эдессу, восстановить Иерусалимское королевство?

– Атаку на Дамиетту? – подал голос маршал французских тамплиеров Рено де Вишье.

– Да, Рено, вы правы. Султан ас Салих Айюб понимает, что мы пришли сюда воевать именно против него, ведь он владеет Иерусалимом. Но он не знает, куда точно мы нанесем удар. Необходимо завладеть Дамиеттой, чтобы иметь крупный порт для быстрого привлечения новых крестоносцев, налаживания торговли, а также базу для дальнейшего продвижения вглубь Египта.

– Ваше величество! – подал голос король Кипра, сидевший напротив Людовика на другом конце большого королевского стола. – Помните ли вы, что случилось с походом Жана де Бриенна и кардинала Пелагия? Они тоже рассуждали похожим образом, однако, углубившись в страну, под Мансурой потерпели поражение, потеряли и завоеванную Дамиетту и всю армию. В чем, принципиально, ваш план отличается от плана того несчастного похода?

Людовик знал, что воспоминания о событиях тридцатисемилетней давности неизбежно всплывут, и даже рад был, что этот неудобный вопрос задал именно Генрих де Лузиньян – король и верный соратник, в ком нельзя заподозрить скрытое ехидство.

– Разница есть, господа! – уверенно ответил Людовик, опираясь о стол кулаком, так что королевская печать на его руке, резко вдавив, оставила памятную отметину о событиях этого судьбоносного дня. – Султан Аль Камиль был сильным врагом, у него имелись хорошие союзники – его братья, пришедшие ему на помощь в решительный момент. Кроме того, будем говорить честно, кардинал Пелагий – человек духовный, а не политик и не полководец, его амбиции все провалили. Когда Аль Камиль предлагал крестоносцам сдать и Иерусалим, и вообще все королевство, и Крест Господень, Пелагий взял на себя право решать за всех вождей христиан. Вместо того чтобы согласиться с султаном, уйти из Египта, но приобрести практически все ранее потерянные земли, Пелагий захотел стать завоевателем целой страны. Итог всем нам известен.

Ас Салих Айюб, говорят, болен, он прогнал от себя хорезмийцев, враждует со своими родственниками, да и эмиры египетские точат на него зуб. Султан слаб. Захватив Дамиетту, будем ждать предложений, если их не поступит – двинемся дальше – уничтожая египетские села и города, пока не принудим султана к переговорам на наших условиях. Важно добиться того, чтобы Дамиетта осталась за нами. Пока на египетском берегу будет стоять христианский город, сарацины окажутся отвлечены от Иерусалима. Лишь разгромив египетскую армию сарацин у них дома, разорив их страну, мы сможем добиться долгосрочного мира для Святой земли, дабы не один султан не стал более зариться на Иерусалим. И, ведя войну в Египте, мы не станем проливать кровь христиан там, где ходил Спаситель.

– Да здравствует король Людовик! – воскликнул Роберт д'Артуа, воодушевленный разговорами о войне. – На Египет! В прошлом походе не было настоящего вождя: Жан де Бриенн – слишком стар, Пелагий – неразумен и вообще просто священник. Немцы, англичане, итальянцы, голландцы – все они действовали разобщенно. Нас же, сеньоры, ведет христианнейший государь Европы, единственная опора Церкви и папы римского! Наше войско многочисленно, хорошо оснащено! Мы победим! С нами Бог!

– За Господа! За короля! На Египет! – грянули магистр тамплиеров и госпитальеров Гийом де Соннак и Жан де Роне, впервые единогласно, дружно, хотя и не совсем бескорыстно. Оба магистра представляли интересы могущественнейших морских держав – Венеции и Генуи, крайне заинтересованных в новом крупном порту на Средиземноморье. Тридцать семь лет назад они уже владели торговлей через Дамиетту и сейчас наверняка бы только выиграли от решения короля Франции, тем более обязанного этим городам за предоставленные корабли.

– Я поддерживаю вас, брат мой, – сказал король Кипра. – Мои вассалы, которые захотят пойти с вами на Египет, получат от меня благословение и возможность не платить подати, пока находятся в походе.

Огромный, хорошо укреплённый порт в устье Нила – Дамиетта манила и Генриха де Лузиньяна, оттуда до Кипра рукой подать. Слоновая кость, пшеница, золото из Африки, контроль над торговыми путями, безопасность от пиратов… И это только то из всего желанного, что сразу приходило на ум королю.

Ги д'Ибелин – коннетабль Кипра – хорошо понимал своего короля и громче других стал поддерживать Людовика IX.

В целом герцоги и графы французского королевства с живым энтузиазмом поддержали своего государя, однако не все были искренни в своих высказываниях, ведь наступление на Египет затягивало поход, делало совершенно неопределенными сроки его окончания и уверенности в исполнении обета – отвоевания Иерусалима не прибавляло. Лишь финансовая сторона их не беспокоила – король взял обязанность по обеспечению армии на себя, а королю можно верить. Более того, перспектива поживиться за счет богатого Египта вместо постоянно разоряемой и небогатой Святой земли сразу добавляла энтузиазма тем, кто задумывался о проблемах дома, во Франции.

– Господа, братья мои! – торжественно продолжил король. – Я рад, что вы все согласны со мной. Но важно, чтобы наконец-то воцарилось согласие между тамплиерами и госпитальерами. Они опора христиан на Востоке. Жан де Роне, Гийом де Соннак, у нас с вами одна родина, одна вера. Мы все – воины Иисуса Христа. Прошу вас, примиритесь, не время для распрей. Мы как никогда должны быть едины, чтобы раз и навсегда сокрушить сарацин.

Гийом де Соннак как старший в летах поднялся первым. Он был опытным политиком, храбрым рыцарем, сдержанным и честным христианином и понимал, как вовремя подоспел с крестовым походом французский король, ведь без его вмешательства названный «слабым» египетский султан мог начать новое наступление на христианские земли в Святой земле. Более того, ведь после призыва папы римского, объявившего крестовый поход, никто из европейских королей или крупных сеньоров не ответил на призыв, кроме Людовика IX. Соннак стал Великим магистром всего лишь год назад, после гибели в катастрофической битве при Форбии предыдущего магистра Армана де Перигора. Перигор унес с собой в могилу горечь поражения, Соннак у тамплиеров стал символом возрождения ордена, понесшего при Форбии тяжелейшие потери. Но не склоки с госпитальерами могли стать этим возрождением, а военные победы.

– Жан де Роне, вот вам моя рука! – сказал Соннак, поддерживая интонацией общую торжественность собрания. – Господь и король Франции ждут от нас совместных усилий, не только в горячей молитве, но, главное, в бою. Забудем все прежние размолвки, их время прошло. Да и в чем нам было соперничать, де Роне? Только в том, кто лучше служит Богу и убьет больше сарацин и тем лучше послужит христианам? Госпитальеры – такие же братья тамплиерам, как и все христиане!

Жан де Роне хоть и был младше седого Соннака, но понимал, как странно звучат слова о примирении от человека, уже несколько недель науськивавшего короля против госпитальеров. Конечно, ради дела примирение необходимо, но де Роне, хоть и временно возглавлял орден, знал, что после похода, вынужденной дружбе с тамплиерами быстро придет конец. Тем не менее зажигательная речь и доводы Людовика Французского воодушевили и скептически настроенного Жана де Роне. Он, как и Соннак, сознавал бессмысленность вражды с тамплиерами в то время, когда сарацины торжествуют победу. Примирение устроит всех, и, конечно же, Господа.

– Мир, сеньор де Соннак! – ответил Жан де Роне и не только крепко пожал руку тамплиеру, но и обнял его. Черный плащ госпитальера соединился с белым плащом тамплиера.

Глава шестнадцатая
Послы монгольского хана

Бертран д'Атталь выздоравливал тяжело. После поединка с графом д'Артуа у него оказались сломаны шесть ребер, имелись тяжелейшие ушибы по всему телу. Лекари кипрского короля, вызванные графом к раненому, всерьез опасались внутренних кровотечений. Однако постепенно шевалье пошел на поправку, самые худшие подозрения отпали. Бертран не терял сознания, однако постоянно мучился от боли, стонал и только и мечтал, чтобы провалиться в беспамятство. Лекари давали ему обезболивающие настои трав, от которых Бертран цепенел, погружаясь в какой-то туман. Ребра туго бинтовали, смазывали мазями обширные кровоподтеки по всему телу.

Когда наконец ему стало немного лучше, Бертран, с трудом присаживаясь в постели, спросил о времени. Слуги, приставленные к нему графом, сказали, что уже ноябрь. Солнце светило в его комнату мягко, и Бертрану показалось, что даже как-то уныло. Но унылым было его собственное настроение. Он подумал, что, начиная с августа, уже три раза тяжело болел – первый раз после отравления, второй – после ранения в поединке с Эмбером де Божё-младшим на корабле, третий раз – здесь, в замке Никосии. И это в то время, когда поход еще, считай, даже не начался. Что же будет с ним, когда начнутся боевые действия? Бертран скептически посмотрел на свое будущее. В мирное время он за короткий срок три раза мог умереть, а в бою, с таким везением, скорее всего, сразу погибнет.

Когда граф Роберт д'Артуа узнал об улучшении самочувствия шевалье д'Атталя, он сразу навестил его, еще раз подтвердив свои слова с предложением дружбы, сказанные в конце боя. Бертран сидел на кровати весь перебинтованный, с немытыми несколько недель лохматыми волосами, исхудавший, бледный перед пышущим здоровьем графом, с уважением и благосклонностью говорившим с ним. Бертран не чувствовал злобы по отношению к графу, видя искренность его намерений, и понимал – теперь у него появился реальный шанс возвыситься, быть постоянно при королевском дворе. Это, конечно, льстило бедному шевалье из провинции. Вымученно улыбнувшись, так как опухлость лица еще не спала и рассеченная нижняя губа до конца не зажила, он пожал протянутую руку графа.

– Ну, вот и славно, Бертран! – хлопнул его по забинтованному плечу Роберт д'Артуа, особо не заботясь, причиняет ли это боль раненому или нет. – Я закажу обедню за твое здравие! Что бы ты хотел сейчас? Девицу тебе, наверно, еще рано – не осилишь. Может, вина? Что лекари говорят? Да можно, можно, конечно! Или давай, я скажу, чтобы Брандикур со своей компанией провансальцев к тебе пришел – песни, штуки, ты развеселишься, еще быстрее на поправку пойдешь!

– Я бы хотел только, чтобы мой слуга Жако Гринель был теперь рядом со мной. Приставленные вами слуги хороши, но они мне чужие, а Жако – мой земляк.

– Хорошо, я сегодня же пошлю его разыскать. Может, что-то еще?

– Граф, как я буду служить вам, если у меня вассальные обязательства по отношению к барону Тибо де Фрею?

– Я с ним поговорю. Уверен – никаких проблем не возникнет. Если твой Жако сейчас с бароном, то быстро найти их, возможно, не получится. Все крестоносцы покинули Никосию, живут в лагерях в окрестностях или в деревнях. Вот еще что, Бертран. Ты храбрый малый, но сражаешься плоховато. Как только выздоровеешь, я и коннетабль де Божё лично тебя обучим настоящему бою на мечах!

Бертран еще раз вымученно улыбнулся в знак благодарности, и склонил голову.

Сразу после графа появился Брандикур – один, без других трубадуров-провансальцев. Покосившись на чашку, из которой Бертрану давали обезболивающее питье, он спросил:

– Ты хоть помнишь, племянник, что я каждый день к тебе приходил, пока ты тут лежал и помирал? Сдается мне, что не очень. Это пойло боль успокаивало, но выглядел ты, как с того света – не говорил, ничего не соображал. Страшно подумать из чего оно и сделано!

– Спасибо вам, Брандикур, за заботу. Да, я правда почти не помню, что вы приходили.

– Не думал я, что ты, Бертран, вот именно таким способом попадешь в милость при дворе. Я как рассуждал – просто представлю тебя королеве, ты хорош собой, молод, все у тебя может получиться. Но у тебя, видимо, своя дорога к успеху. И уж слишком тернистая, черт побери! Не представляю, как ты выжил! Бог спас, не иначе! С другой стороны – лучше так, чем всю жизнь пропадать в безвестности. Вот я, кем бы был, если бы в свое время не пел свои песенки в окрестностях графского замка в Провансе и однажды маленькая девочка по имени Маргарита, дочь графа, случайно не услышала меня на прогулке? Я думаю, Божье провидение это. С отцовской стороны, Бертран, у тебя как-то не задалось выдвинуться, зато матушкина половина выведет тебя в люди. Уверен я, ты и земель приобретешь, и рыцари свои у тебя будут, а может, и титул барона! Граф д'Артуа – мужчина резкий, огонь, но уж и щедр, и могущественен!

Через несколько дней в комнате, отведенной Атталю, появился человек, которого он совершенно не ожидал увидеть. Генрих де Сов в белом сюрко и плаще с красным восьмиконечным крестом тамплиера бесцеремонно уселся на кровать больного.

– Не ожидал от тебя такой прыти, Бертран! Да и вообще, что ты умудришься каким-то образом втереться в общество королевской семьи, да и еще поссориться с братом короля! А после всего еще и выжить! Я ведь видел твой поединок.

– Я знаю, сеньор де Сов, я тоже вас разглядел за спиной магистра. Если честно, мне приятно увидеть хоть одного старого знакомого здесь, в Никосии. Спасибо, что пришли, я вот иду на поправку.

– Ты знаешь, Бертран, с тех пор как мы расстались в Эг-Морте, прошло немало времени. И хотя сейчас не самый подходящий момент для рассказа, но сегодня мне надо уехать из Никосии, меня посылают в замок Святого Илариона. Ты парень крепкий, вон сколько ударов выдержал! Ты должен знать, что Катрин де Фрей…

– Теперь Катрин де Вельд, – закончил за тамплиера фразу Бертран. – Я все знаю. Барон де Монтефлёр мне все рассказал тем же вечером в Эг-Морте.

– Ну и славно! Ты, вижу, хорошо держишься! Уже перестрадал свою влюбленность?

– Давайте не будем об этом, де Сов, – печально произнес Бертран.

– Скажу тебе честно, парень, тебе там, в Тулузе, в Монтефлере, делать нечего. И ты ничего не потерял от того, что судьба не дала тебе возможности стать мужем Катрин. Ты храбрый и упорный. Такие люди нужны здесь – в походе, и там – в Святой земле. А этот барон Антуан де Вельд, скажу тебе честно, просто скучный интриган, пустой мечтатель, смотрящий в прошлое Тулузского графства. Он не добьется ничего, проведет свою жизнь в безвестности, думая, что его поддержка нужна графу Раймонду. Ты будешь героем, Бертран, а он скрягой, брюзжащим о неудачах, плохом урожае, вопящих и не дающих подумать о «важном» детях, а потом и внуках. Ты был бы для Катрин лучшим выбором. Но ты не создан для тихой семейной жизни где-то во французской глубинке, ты – наш человек!

– Откуда вам знать, для чего я создан, а для чего нет? – спросил Бертран, которому польстили слова сурового тамплиера, что он намного лучше, чем Антуан де Вельд.

– Поверь мне, я немало пожил, кое-что понимаю, в людях разбираюсь. Пройдет немного времени – и ты, возможно, захочешь присоединиться к нашему ордену Христа и Храма. Это было бы замечательно!

Когда Генрих де Сов ушел, Бертран задумался обо всем происшедшем с ним. Оказывается, можно проиграть на виду у всех и при этом стать героем, которого уважают и ценят. Жизнь удивительна в своих неожиданных поворотах и смыслах. Бертран очень хотел, чтобы королева Маргарита зашла проведать его, но понимал – это невозможно. Однако еще через несколько дней, когда Бертран уже осторожно ходил по комнате, пришла служанка, сказав, что ее прислала королева узнать о самочувствии раненого. Это было для шевалье наивысшим счастьем! Увидев всего один раз Маргариту Прованскую – красивую, веселую, добрую, он не мог не влюбиться в нее, хотя это была не любовь, как к простой женщине, а преклонение перед самой прекрасной госпожой, которой приятно служить только потому, что видишь ее, слышишь ее голос и, зная, что она бесконечно недоступна, готов погибнуть только по одному ее жесту. Стараясь не вспоминать Катрин, Бертран заместил ее образ в своей душе королевой Маргаритой, мечтая стать ее верным рыцарем-паладином.

В конце ноября Бертран д'Атталь окреп настолько, что мог тренироваться в бою на мечах с графом д'Артуа, пусть не в полную силу, зато укрепляя мышцы.

Жако Гринель, вернувшийся к шевалье, рассказал о печальном положении барона де Фрея. Осень и наступающая зима резко ударила по кошельку барона. Он как сюзерен должен был обеспечивать всех своих рыцарей в походе. Однако на Кипре, в расслабленной атмосфере, рыцари привыкли хорошо есть и пить, шляться по борделям или соблазнять местных девушек. На все требовались деньги. Не прочь был хорошо провести время и сам барон де Монтефлер. Жако так обрадовался, что люди графа д'Артуа нашли ставку барона, ведь слугам Тибо де Фрей давно урезал питание, хотя сам с рыцарями напивался каждый день и ел от пуза. Деньги, данные барону графом Тулузским, подходили к концу. Жако шепотом, чтобы никто ненароком не слышал, говорил, что барон в пьяном состоянии на чем свет стоит поносит отца, заставившего его дать клятву отправиться в крестовый поход, злословит на короля, задержавшегося на Кипре, бьет слуг, исхудавших от недоедания и тоже злых, ругается со своими рыцарями, которые хотят от барона более понятных действий – он или раздобудет где-то деньги, или они оставляют его и пытаются вернуться во Францию самостоятельно. Когда пришли слуги графа д'Артуа, барон с радостью избавился от Жако и вообще радовался, что Атталя рядом нет, ведь он – лишний рот.

Бертран злобно посмеялся над бароном и дал себе слово обязательно его навестить, чтобы просто позлить своим новым положением, которое явно было лучше – сытнее и перспективнее, чем у барона де Монтефлера. Вообще он подумывал о мести барону. Может, стоило рассказать графу д'Артуа, какое поручение дал Раймонд Тулузский Тибо де Фрею? Писать обо всем, что происходит во врем похода, не являлось чем-то странным, но вот уведомлять о том, что происходит с королем, давнего врага короля – это чревато очень строгими допросами.

Бертран д'Атталь все же решил повременить с этим, до тех пор, пока с глазу на глаз не увидится с бароном.

Декабрь принес на Кипр дожди с влажной, водянистой свежестью цветущих белых нарциссов с пряными, медовыми ароматами чашечек и желтыми коронами, словно у самых красивых и древних королей. А еще декабрь принес на остров посланцев из далекой степной земли, где никогда никто не видел нарциссов: два доверенных лица монгольского военачальника Эльджигидея-нойона, отправленного из области Хорасана самим великим монгольским ханом Гуюком для завоевания Багдада. Посланцы были арабами, принявшими вместе с христианством несторианского толка и новые имена, и теперь именовались Давид и Марк.

Явились они неожиданно.

Людовик в нежной истоме ласкал Маргариту, уставшую от долгого возбуждения, напоминавшего ей юность. Ей хотелось завершения и тишины, но муж с напором заправского крестоносца шел в нескончаемый бой, казалось, не ради победы, а ради самого процесса боя. Спальня короля и королевы стала символом испепеляющего жара, приносящего не гибель, но рвущий сознание свет.

За стенкой Людовик и Маргарита сквозь спутанное сознание слышали, как занимаются любовью Карл Анжуйский и его молодая жена Беатрис Прованская, и их крики и стоны в неге и экстазе заводили короля и королеву. В небольших каменных комнатах замка Никосии ветры жизни, создаваемые сотрясением тел, разгоняли собой общий смысл нахождения здесь этих людей – в недалеком будущем принести смерть жителям Египта, а после – освобождение Иерусалима.

В спальню короля постучали. Людовик не хотел открывать дверь. Однако слуга, посланный королем Кипра, предвосхитил такой ответ и, прильнув к двери, настойчиво попросил от имени своего сеньора отправиться в тронный зал, так как в город пришли важные послы.

Дело есть дело. Маргарита осталась отдыхать. А Людовик в сорочке, накинув сверху королевскую мантию, открыл слуге и готовился выйти. Но королева строго сказал ему, что не годится королю принимать послов в таком виде, а чтобы слуги не лезли в их уютный мирок, сама выбрала мужу котту и, пока он одевался надлежащим образом, водрузила на его слипшиеся от пота волосы корону.

Король Генрих де Лузиньян уже ждал Людовика и из уважения к нему не вводил в зал послов, пока тот не придет. Кроме кипрского короля присутствовал Роберт д'Артуа, магистры тамплиеров и госпитальеров. Генрих де Лузиньян сидел на своем троне, украшенном львами, а для французского короля был приготовлен специальный трон с геральдическими лилиями. Вслед за Людовиком вошел растрепанный Карл Анжуйский, не ставший принаряжаться для каких-то послов, кем бы они ни были.

По знаку кипрского короля герольд объявил о прибывших послах монгольского хана с важным письмом для Людовика Французского. Генрих де Лузиньян улыбнулся, глядя, как король Франции и его братья сначала недоумевающе, а потом ликующе стали переглядываться и перешептываться. Шутка ли – сам хан страшного монгольского племени узнал о крестоносцах, собравшихся на Кипре!

Введенные послы низко поклонились королям и благородным сеньорам, назвались Давидом и Марком. Еще раз низко, по-восточному, поклонившись, Марк достал из складок походного плаща кожаный футляр, из которого извлек пергамент, исписанный арабскими письменами.

– Ваше величество! – обратился Марк к Людовику. – Монгольский военачальник Эльджигидей от имени Великого хана Гуюка шлет тебе послание.

Слуга поднес послание Людовику. Король озадаченно посмотрел на непонятные ему закорючки.

– Кто-нибудь из вас – Марк и Давид – знает содержание этого письма?

– Нет, ваше величество, нам это не известно!

– Но ведь вы сами владеете арабским языком?

– Владеем, ваше величество.

– При каких же обстоятельствах вы получили это письмо?

– Мы проповедовали христианство среди монголов. В ставке хана нас знают, поэтому и доверили столь важную миссию.

– Откуда вы знаете об ее важности?

– Если один великий государь пишет другому великому государю – как может статься, что это не важно?

– Вы умны. Сможете прочесть письмо?

– Разве мы – скромные путники и монахи, можем читать государственные письма?

– Они правы! – сказал Генрих Кипрский, наклонившись к Людовику. – Нельзя доверять такого рода дела случайным людям. У меня есть мой секретарь, хорошо владеющий арабским, доверенный человек…

– Нет, нет, Генрих, благодарю вас, у меня есть монах – Андре де Лонжюмо, он пользуется доверием самого Папы Иннокентия IV, опытный в переговорах и в совершенстве владеющий арабским. Андре присоединился к нам в Никосии пару месяцев назад. Я пошлю за ним. Не подумайте, что я такой простак и позволил бы этим покрещенным арабам самостоятельно читать послание. Я просто их проверял. Кто его знает – честные ли они люди или нет?

Посланный за Андре де Лонжюмо слуга вскоре явился обратно. За ним шел монах, а также герцог Бургундский, граф Фландрский, герцог Бретонский, коннетабль Эмбер де Божё, маршал французских тамплиеров Рено де Вишье – все наиболее значимые сеньоры.

Лонжюмо был давно известен Людовику. Почти десять лет назад Лонжюмо и другой доминиканец – брат Жан, привезли королю терновый венец Иисуса Христа, хранившийся в Константинополе и любезно уступленный латинским императором Балдуином II за огромную сумму в 135 тысяч ливров. Лонжюмо передал священную реликвию Людовику в Труа, откуда, находясь в благоговейном экстазе, король с братом Робертом д'Артуа, босые, в грубых холщовых покаянных рубахах несли терновый венец до самого Парижа. Людовик всегда помнил этот торжественный момент своей жизни и потому сразу отнесся к доминиканцу с вниманием и почтением, как только он появился в Никосии.

Почти полностью лысый, стареющий Лонжюмо сохранил живость и мудрость взгляда, уравновешенную, проникнутую мастерской убедительностью речь. Годы странствий закалили старика, и он выглядел бодрым и готовым идти хоть сейчас на край света по делам христианской веры.

Людовик поднялся навстречу монаху и сердечно обнял его, словно отца, кратко объяснив, в чем суть дела. Лонжюмо пристально посмотрел на посланцев хана, и его морщинистое лицо осветила улыбка.

– Ваше величество, я знаю одного из этих братьев! Я встречал Давида ранее в монгольском лагере близ города Карс.

– Надо же, какие случаются встречи! – воскликнул Людовик. – Что же, тем лучше! Давайте перейдем к письму хана. Садитесь, Лонжюмо, рядом со мной.

Король сам пододвинул лавку ученому монаху-доминиканцу и с надеждой внимал каждому слову, что тот читал. Андре де Лонжюмо много времени прожил на Востоке, его арабский язык был выше всяческих похвал. Письмо монгольского военачальника Эльджигидея было написано вкрадчиво, вежливо, местами витиевато, как это принято в арабском мире. Было понятно, что монгол Эльджигидей пользовался услугами опытных дипломатов, захваченных или нанятых в покоренных городах Азии. В письме говорилось, что и хан Гуюк, и сам Эльджигидей давно были поклонниками христианской веры, и многочисленные монахи-проповедники, присылаемые папой римским, убедили их добрее и терпимее относиться к христианам, а потом и вовсе перейди в христианскую веру.

– Я не ослышался? Господа, а вы понимаете значение этих слов? – поднялся с трона пораженный Людовик. – Монгольский хан принял нашу веру! Если хан и его полководец стали христианами, значит, и весь дикий далекий мир на востоке за странами арабскими вскоре тоже станет христианским!

Сеньоры переглядывались, недоумевая, верить ли прочитанному. Особенно недоверчиво отнесся к письму Жан де Роне – магистр госпитальеров, его поддержал и магистр тамплиеров Гийом де Соннак. Непримиримые соперники, они думали одинаково, основываясь на знаниях, полученных на службе в Святой земле, и сразу высказались по данному поводу королю.

– Давайте будем читать дальше, – примирительно произнес Андре де Лонжюмо, видя, что Людовику неприятно от того, как магистры не разделяют его радость.

Эльджигидей писал, что его орда готовится напасть на Багдад, где правит ничтожный халиф Аль Мустасим, и предлагает христианнейшему французскому королю свою дружбу, и взаимодействие. Пусть крестоносцы нападут на египетского султана и тем самым лишат халифа союзника.

Оба короля и собравшиеся сеньоры одобрительно зашумели. Монгольский хан – союзник французского короля и крестоносцев – что может быть лучше?! Получалось, что и христиане извлекут выгоду – войска багдадского халифа не придут на помощь египетскому султану, когда крестоносцы его атакуют.

Магистры и сеньоры бурно стали обсуждать именно эту часть письма, Людовик же, обрадованный, все же хотел добраться до истины в отношении принятия христианства ханом. Давид и Марк сказали, что ничего такого они лично не знают. Но прибавили, что Эльджигидей-нойон действительно хорошо относится к христианам, однако является ли сам христианином, посланцы не знали. Давид сказал, что когда Эльджигидей лично передавал им письмо, то перекрестился.

Андре де Лонжюмо тихо сказал королю Людовику:

– Ваше величество, я долгое время жил среди монголов и знаю их коварство. Перекреститься – не значит действительно верить и быть христианином. Монголы хитры, они пойдут на все, чтобы убедить других в том, что им нужно. Возможно, Эльджигидей-нойон принял Христа, но может статься, это просто уловка. Про Гуюк-хана – тоже всего лишь слова. Нет свидетельства о его переходе в нашу веру.

– Получается, мы должны верить на слово?

– Да, государь. Или не верить. В любом случае предложение Эльджигидея вам выгодно.

– Конечно, но не менее важно определить – свет христианства проник в монгольские орды или нет?! Считаю, нам надо верить Эльджигидею! Я отправлю в ставку хана Гуюка своих послов с богатыми дарами, чтобы они все узнали, как обстоят дела на самом деле. Андре де Лонжюмо, я хочу доверить тебе эту великую миссию! Согласишься ли ты?

Доминиканец посмотрел на короля смиренно и решительно – он много лет жил различными долгими миссиями, в них видел свое призвание и служение Господу.

– Я готов идти хоть завтра, хоть сейчас, – ответил он, перекрестившись. – Во имя Иисуса Христа!

Глава семнадцатая
Адюльтер

Бертран д'Атталь, благодаря покровительству графа д'Артуа, вошел в круг рыцарей короля, тренируясь с ними, выпивая да и просто слушая беседы. Всего за насколько недель он узнал обо всем, что происходит во Франции и что происходило раньше, намного больше, чем за всю предыдущую жизнь. Рыцари при королевском дворе были самые разные как по возрасту, так и по знатности и богатству и, конечно, по характеру. Встречались угрюмые богомольцы и любители женщин и хорошей выпивки; как известные победители рыцарских турниров и те, кто прошел немало войн, так и совсем новички, подобно самому Бертрану; рыцари, прибывшие в сопровождении своих верных жен, по примеру короля и его братьев, так и те, кто, оставив жен дома управлять поместьями, быстро отыскал в Никосии подруг, чтобы провести с ними милую кипрскую зиму; были те, кто горел ненавистью к сарацинам, никогда не видя их ранее, и те, кто уже сталкивались с мусульманами в бою и потеряли своих родственников и друзей, некоторые не скрывали, что хотели бы добраться до богатых золотом сарацинских сундуков, других же в благоговейный трепет приводила сама мысль в конце похода прикоснуться к иерусалимским святыням.

Бертран слушал королевских рыцарей и многие их слова впитывал в себя, словно учился у них жизненному опыту, хотя иной раз, кроме бравады, рыцари не выдавали ничего. Скромнягу Бертрана быстро перестали замечать. Его стойкое сопротивление графу д'Артуа во время поединка, о котором всем рассказали коннетабль Эмбер де Божё и его тезка-племянник, как-то незаметно позабылось на фоне общей серости Атталя и событий – сначала обсуждения послов монгольского хана и влияние возможного союза с монголами на крестовый поход, потом – прибытие на Кипр жены короля Латинской империи – Марии де Бриенны, а также слухах о болезнях, распространившихся среди крестоносцев и уже принесших смертельные исходы.

Бертран же хотел найти себе настоящего друга и наставника. Он приглядывался к разным рыцарям, надеясь в скором будущем завязать более короткое знакомство. Атталю больше всех импонировали несколько рыцарей.

Первым был Филипп де Нантей – вассал графа Тибо Шампанского и, как и его знаменитый сюзерен, певец и трубадур. Более того, Филипп считался другом графа Шампанского. Вместе они участвовали в крестовом походе баронов, но Филипп де Нантей, в отличие от графа, попал в плен и испытал на себе «прелести» каирской тюрьмы. Сарацинская неволя не сломила сеньора де Нантея, как истинный поэт он обратил тяжкие испытания себе на пользу. Граф Тибо Шампанский возвращался из похода с лекарственной розой, названной «Прованс», которую он перевозил в своем шлеме, частицей Креста Господня и виноградной лозой, обещающей отличное урожайное белое вино, а Филипп де Нантей увозил в своей голове песнь о крестовом походе, сочиненную в жутких каирских застенках.

Собственно говоря, сдружиться с Нантеем Бертрану посоветовал Брандикур, считая, что по характеру Филипп чем-то напоминает ему Атталя – храбрый, неунывающий, мечтательный.

Вторым рыцарем, обращавшим на себя внимание Бертрана, являлся Жоффруа де Сержин. Он был младше Брандикура, однако, в отличие от провансальского фаворита королевы, вел не праздный образ жизни при дворе, а уже имел опыт войны с сарацинами, участвуя в крестовом походе баронов и в битве при Форбии, после которой остался жив и вернулся во Францию. Сержин был одержим идей крестовых походов и реванша за понесенные поражения недавнего прошлого и пленение своего старшего брата – Пьера де Сержина, архиепископом города Тира, попавшего к сарацинам в плен после поражения при Форбии. Сам Жоффруа слышал, что хорезмийцы казнили его после пленения, но это тоже были лишь слухи – тела архиепископа никто не видел.

Жоффруа прибыл на Кипр осенью и сразу поступил на службу к королю. Сержин слыл задумчивым, подчас немногословным, очень исполнительным и довольно строгим рыцарем.

Третьим рыцарем был Жан де Жуанвиль – самый родовитый и самый молодой из всех трех, с кем Бертран хотел бы завести дружбу. Жуанвиль прибыл на Кипр позже Нантея и Сержина, зато со своей собственной маленькой армией из одиннадцати рыцарей, не считая слуг.

Бертран как-то встретил Жуанвиля, совершая конную прогулку вместе с Нантеем и Брандикуром неподалеку от Никосии. Нантей и Брандикур горячо спорили о правильности исполнения какой-то песни, которой Бертран не знал. Он немного заскучал и тут увидел, что Жан де Жуанвиль, подставив лицо теплому январскому солнцу Кипра, что-то бормочет про себя, сидя на камне, и записывает на пергамент, лежащий у него на коленях. Бертран подумал, что, может быть, Жуанвиль тоже трубадур и сочиняет песню. Он оторвался от Брандикура и Нантея, продолжавших спорить, и остановил коня рядом с Жуанвилем.

– Шевалье Бертран д'Атталь! – представился он. – Мы виделись несколько раз, сеньор де Жуанвиль. Надеюсь, я вас не отвлек? Может быть, вы сочиняете песню, как господа Брандикур и Нантей?

Жан де Жуанвиль поднял на Атталя глаза, недоумевая, как можно лезть к человеку, если он занят. Жуанвиль был лишь на несколько лет старше Атталя, однако, находясь на службе у графа Тибо Шампанского, имел звание сенешаля и весьма глубокие познания в этикете.

– Вы отвлекаете меня от письма, господин д'Атталь! Прошу вас, не мешайте.

Бертран не нашелся как ответить на такую холодность и сухость в обращении и быстро уехал. Однако Жуанвиль, закончив письмо, подумал, что сам слишком резко обошелся с Атталем, который, конечно, и не думал надоедать ему, а просто повстречался и решил завести беседу. Поэтому, когда вся Никосия через несколько дней бурно обсуждала послов монгольского хана, рыцари заключали пари – правда ли, что монголы стали христианами или нет, и, по обыкновению, веселились, пили вино и играли, Жуанвиль увидел, как Атталь отправился в одну таверну неподалеку от замка, и присоединился к нему за выпивкой.

Уже через пару кружек вина они забыли недавнее недопонимание и болтали, как старые добрые приятели. Этому изрядно способствовала доброта, непринужденность и наивность Атталя, которую Жуанвиль сразу в нем увидел. Бертран узнал, что его собеседник в ту встречу писал письмо своей жене Адели де Гранпре. Жуанвиль также поведал, что бесконечно благодарен королю за оказанную ему помощь. Ведь для снаряжения в поход одиннадцати рыцарей он заложил и часть собственных земель и даже украшения любимой Адели, и все равно по прибытии на Кипр, расплатившись за перевозку на корабле, денег у него осталось так мало, что он и не знал, как ему содержать себя и своих людей до следующей весны и дальше, когда армия выдвинется в поход. Его рыцари начали роптать и грозиться покинуть его. К счастью, король Людовик узнал о его затруднениях, дал ему денег из своей казны и взял к себе на полное довольствие. Бертран же поведал, как барон де Монтефлер обманом завлек его в поход, чтобы он никак не мог помешать его дочери выйти замуж за нужного человека, и как Атталь сначала поссорился, а потом сдружился с Эмбером де Божё-младшим, а по прибытии на Кипр вляпался в историю с графом д'Артуа и чуть было не погиб. Оба молодых человека, благодарные Богу и королевской семье за участие в собственной судьбе, долго пили за здоровье короля, королевы, Роберта д'Артуа, Карла Анжуйского, успех похода и даже остались ночевать в таверне.

Эмбера де Божё-младшего сеньора де Монпансье Бертран хоть и относил к своим друзьям, но уже давно не видел его. Ходили слухи, что племянник коннетабля, уехавший из Никосии, нашел себе подругу в городе Пафос, там и решил прожить зиму и вернуться в армию к самому выступлению в поход.

В Никосию пришло известие, что королева Латинской империи Мария де Бриенна прибыла на Кипр из Константинополя. В поисках военной и финансовой помощи для своего мужа короля Балдуина она отправилась в Европу, несмотря на зимние шторма на Средиземном море. Латинская империя испытывала мощное давление со стороны греческого императора Иоанна III Дуки Ватаца из Никейской империи – королю Балдуину требовалась немедленная поддержка.

Мария высадилась в порту Пафоса, однако поднявшийся шторм сорвал ее корабль с якоря и понес в Сирию. Королева осталась в одном платье и плаще. Весть об этом быстро долетела до Никосии, и король Людовик, искренно сочувствовавший Марии де Бриенне, послал к ней с несколькими рыцарями одежду и обещал встретиться с ней лично в Лимассоле, прежде, чем она поедет из этого порта дальше в Европу.

Одними из тех рыцарей, что отправились в Пафос, были Жан де Жуанвиль и Филипп де Нантей. Король, королева и многие придворные поехали в Лимассол на встречу с Марией де Бриенной. Бертран д'Атталь тоже хотел поехать с Жуанвилем и Нантеем, однако граф Роберт д'Артуа, оставшийся в Никосии, сказал, что рыцари, служащие у него, ему нужны. Бертран недоумевал – для чего. Объяснение пришло быстро.

Едва кортеж короля и королевы Франции выехал за ворота Никосии в сопровождении нескольких сотен слуг и рыцарей, как вслед за ними отправился коннетабль Кипра Ги д'Ибелин вместе с десятком своих рыцарей.

Роберт д'Артуа следил за коннетаблем с самого утра из своей комнаты в замке, чьи окна выходили во внутренний двор – как он собирается, раздает приказания слугам, проверяет подпруги коня, осматривает внешний вид своих рыцарей, прибывших в замок. Жена Роберта, Матильда Брабантская, отправилась вместе с королевой в Лимассол, поэтому действия графа не вызвали никаких вопросов, после того как он спешно покинул замок, сразу после коннетабля д'Ибелина.

Он оседлал заранее приготовленного коня и уже хотел послать слугу, чтобы его рыцари, ждавшие наготове, быстро присоединялись к нему. Он выбрал двадцать человек. Однако, уже находясь в седле, представил себе эту мощную кавалькаду, нагоняющую отряд Ги д'Ибелина, и поморщился. Не благородно, не героически. Граф был в кольчуге, проверил,хорошо ли выходит меч из ножен, взял из рук оруженосца шлем.

– Позови Жоффруа де Сержина и Бертрана д'Атталя, – сказал он оруженосцу. – Остальные пусть остаются здесь.

Не прошло и пяти минут, как Сержин и Атталь сидели рядом на своих боевых конях, в кольчугах и при оружии.

– Прогуляемся, господа! – строго сказал граф. – Думаю, здесь недалеко. Другие благородные сеньоры нам не понадобятся.

Жоффруа де Сержин, королевский рыцарь, переглянулся с графом, и Бертран понял, что Сержин в курсе того, куда они с графом отправляются, и не спроста он остался в замке, а не поехал с королем.

После прошедшего несколько часов назад дождя в Никосии на лотках торговцев спелые гранаты выглядели свежо и заманчиво и стоили очень дешево. Бертрану почему-то захотелось остановиться и съесть гранат – красный, большой, сочный, будто бы с маленькой королевской короной на верхушке. Почему-то пришло на ум видение, что он дарит целую корзину гранатов Катрин. Бертран быстро отогнал от себя эту мысль. Не надо думать о той, которая не может быть твоей.

– Что происходит, господин граф? – спросил Бертран, чтобы отвлечься от мыслей и прояснить ситуацию. – Вы и шевалье де Сержин не посвятите меня в суть дела?

– Атталь, конечно, ты должен быть в курсе! – ответил граф. – Задета честь дамы. Более того – нашей королевы!

Бертрана словно кольнуло.

– Что такое? – строго спросил он, готовый полностью погрузиться в проблемы недостижимой, как небо, Маргариты Прованской – его дамы сердца.

– Коннетабль Ги д'Ибелин оказывает слишком много внимания нашей королеве. Об этом уже пошли слухи. Я понимаю, Маргариту нельзя не любить, но надо держать себя в руках. Господин д'Ибелин почти перестал это делать, и мой брат, король, все видит.

– Черт! Как он посмел?! – вскричал Бертран.

– Спокойнее, Атталь! Я знал, что на тебя в этом деле могу положиться, но не надо пока излишней горячности.

– Мы убьем д'Ибелина? Может быть, вы прикажете мне его убить?

– Святые угодники! – удивился граф. – Кто тебе сказал, что мы будем убивать коннетабля Кипра? Он наш союзник. Просто поговорим. Но надо быть готовым к любым неожиданностям.

– Нас только трое, граф!

– Тебя это смущает, Атталь? Страшно? – усмехнулся Роберт д'Артуа.

– Нет, клянусь Господом! Я выступлю за нашу королеву хоть против целого войска!

– Вот это хорошо, Бертран! Тут главное – не пойти по пути д'Ибелина. Понимаешь меня?

Бертран д'Атталь покраснел и молча кивнул.

Они выехали за ворота города. Дорога уходила на юг, в Лимассол, куда чуть больше полутора часов назад отправился король Людовик со свитой.

– Я думаю, то облачко пыли впереди и есть коннетабль со своим отрядом, – сказал Жоффруа де Сержин, указывая пальцем. – Они не спешат. Мы быстро их нагоним.

– Да, они пусть не торопятся, а мы пришпорим коней, – ответил граф.

Уже через несколько минут быстрой езды три французских рыцаря увидели перед собой отряд. Все рыцари в нем были в плащах с родовым гербом Ибелинов, лошади покрыты красивыми попонами тоже с гербами – Ибелин хотел произвести впечатление. Киприоты действительно не спешили, чтобы кони не покрылись потом и грязью.

Граф Роберт д'Артуа тоже не хотел, чтобы о нем думали как о гончем. Поэтому он выслал вперед де Сержина, чтобы он поговорил с коннетаблем и тот остановился для беседы с графом.

Сержин выполнил поручение достойно. Отряд киприотов остановился и развернулся к графу и Атталю.

Роберт д'Артуа, довольный результатом, рассмеялся и, уверенный в себе, не спеша подъехал к коннетаблю. Его рыцари выглядели блестяще. Казалось, Ги д'Ибелин собирается на собственную свадьбу и его людям лишь не хватает букетов с цветами.

– Что заставило вас, граф, следовать за мной? – несколько беспокойно произнес коннетабль.

– Я бы хотел переговорить с вами лично, господин д'Ибелин, – ответил Роберт Д'Артуа, посерьезнев.

– Мы можем не терять время и поговорить обо всем в пути.

– Нет, боюсь, что так не получится. Вам не следует продолжать свою дорогу, я предлагаю вам вернуться в город.

– Не понимаю, граф! – строго и вызывающе ответил коннетабль. – Кто это запрещает мне в моей стране ехать куда мне заблагорассудится?

– Я вам это запрещаю. Я – граф Роберт д'Артуа.

Все десять рыцарей-киприотов сразу напряглись после этих слов, переглядываясь, они поняли, что решительный момент уже очень близко. Жоффруа де Сержин подъехал к графу, встав между ним и большинством киприотов, чтобы, если они атакуют, прикрыть собой брата короля. Желваки окаменели на лице коннетабля, а граф нагло улыбался, глядя на него.

– Вы забываетесь, граф, – ответил Ги д'Ибелин. – Вы что, пьяны?

– Нет, коннетабль. Пьяны вы. Пьяны любовью, которая бьет через край так, что ее не заметит лишь слепец или прокаженный с бесчувственной кожей.

– Какое это отношение имеет лично к вам, граф д'Артуа? – зло ответил коннетабль.

– Я – брат короля. Мне небезразлична репутация моего дома.

– Я не подчиняюсь никому, кроме моего короля Генриха. Прощайте, граф, и не лезьте не в свое дело.

– Иными словами, вы по-прежнему хотите продолжать компрометировать королеву Маргариту своим присутствием?

– Я никого не компрометирую. Мы просто беседуем! Все, граф, прощайте, я и так задержался с вами!

Не дожидаясь слов или действий Роберта д'Артуа, вперед выдвинулся Бертран д'Атталь. Его злость вскипела мгновенно – как может какой-то кипрский рыцарь влюбиться и компрометировать собой королеву Франции?! На мгновение образ Маргариты Прованской и Катрин слились у Бертрана в одно целое, а коннетабль превратился в Антуана де Вельда. Бертран дернул за узду, его конь сделал скачок и сразу оказался рядом с Ги д'Ибелином. Бертран схватил руку коннетабля, словно он был уже арестован.

– Вы никуда не поедете! – процедил Атталь с неслыханной дерзостью.

Киприоты обнажили мечи. Коннетабль уничтожающе посмотрел на Бертрана.

– Вы кто такой? Как вы посмели схватить меня?

– Бертран д'Атталь. К вашим услугам, коннетабль! – проскрежетал Атталь.

Роберт д'Артуа просиял – он ни на миг не ошибся в своем молодом рыцаре. Случись сейчас схватка трех против одиннадцати – Бертран ляжет здесь, но не отступит ни на шаг, да и руку коннетабля не отпустит. Граф приблизился вплотную к Ги д'Ибелину.

– Давайте поговорим серьезно, Ибелин. Я представляю короля Людовика. Думаю, излишне напоминать, что между королем и королевой Франции царит мир, любовь и полное взаимопонимание. Ваши надежды – ложны. Если Маргарита улыбнулась вам, как могло показаться, как-то особенно, это ничего не значит. К каждому своему вассалу или другу она находит свой подход и отдельную улыбку. Запомните – вассалу или другу. Выберете, кем вы будете для нее. Подскажу – к другу она относится более требовательно! Вы умны, опытны в войне, вас бы не назначили коннетаблем, будь это не так. Так вот. Есть королева Франции, а есть герцоги, графы, коннетабли, маршалы, сенешали – и очень многие из них были влюблены в нее, да и сейчас любят, даже больше собственных жен! Но на то она и королева! Между нами и ею – пропасть. Любить Маргариту можно и нужно, но лишь на расстоянии. Лучшее, что вы можете сделать во имя собственных взбудораженных чувств – быть с королевой рядом в походе и умереть за нее при необходимости. Для всего остального у нее есть мой брат – король Франции.

Ги д'Ибелин, слушая Роберта д'Артуа, постепенно приходил в себя от гнева и ощущал себя окунувшимся в холодное январское море.

– Я ничего дурного и не помышлял…

– Поверьте, ваши ежедневные стояния под королевской дверью под теми или иными предлогами, подарки, которые, хоть вы и коннетабль, вам явно не по средствам, просьбы об аудиенции – все это стало раздражать моего брата. Как человек чистый и честный он не решился говорить с вами лично по столь деликатной теме. Но он и я знали – вы опять будете преследовать королеву в Лимассоле, поэтому я остался поговорить с вами и остановить, пока эта проблема не стала достоянием пересудов всей Никосии, Кипра и армии крестоносцев. Будьте истинным рыцарем, Ибелин, служите королеве, как даме своего сердца, но не вредите ее репутации. Атталь, отпустите руку коннетабля и встаньте позади меня.

Граф д'Артуа гордо, без малейшего опасения, оглядел рыцарей-киприотов, сидевших в седлах с обнаженными мечами, и еще раз бросил вопросительный взгляд на коннетабля.

– Нам еще вместе сражаться с сарацинами, – напомнил он, положив по-дружески ладонь на плечо коннетабля. – Давайте образумимся, сеньор Ибелин.

Коннетабль закусил ус, размышляя.

– Вот и у меня такой же брат – Балдуин, сенешаль, за меня и свою семью вступается сразу же, не задумываясь. Граф, вижу, вы так же храбры, как о вас и говорят, и верны своей семье. Я соглашусь с вами и вернусь в Никосию.

– Может быть, вам стоит вернуться к своей жене и детям, в свой замок? Король Генрих наверняка вас отпустит на пару месяцев. Проведите это время с семьей перед походом.

– Вы правы, граф, я слишком ослеплен королевой. Я должен думать о долге и чести.

– Кроме долга и чести – что может быть важнее, Ибелин? Будьте счастливы! И вот вам моя рука! Клянусь, я буду рад биться с вами бок о бок в Египте.

Бертран подивился тому, как граф д'Артуа умел убеждать людей, какой силой духа он обладал и при этом не имел никаких амбиций на трон, оставаясь в тени своего коронованного брата. Казалось, Роберт д'Артуа и не мог быть королем, он жил своей, особенной жизнью, где место власти давно заняли ценности подвига, страсти и славы. Но в тот день Бертрану довелось и по-иному взглянуть на графа и понять, что человеческая натура намного сложнее конкретных определений.

Наступил вечер. В замке Никосии оставалось немного народу – Людовик со свитой уехал, король Генрих де Лузиньян отправился с компанией рыцарей в неприступный замок святого Илариона. Французские сеньоры давно разъехались по окрестностям из наскучившей столицы в поисках новых впечатлений и развлечений.

Граф отпустил Жоффруа де Сержина, поблагодарив за хорошую службу, а Бертрану велел идти с ним. Они зачем-то долго бродили по галереям и внутренним узким коридорам замка, периодически натыкаясь на слуг. Граф нарочито громко говорил с Бертраном, особенно, когда неподалеку появлялся кто-то из челяди. По пафосным и абсолютно пустым выражениям, которыми сыпал граф, Бертран понял, что на самом деле Роберт д'Артуа довольно напряжен и думает совсем не о том, что говорит.

Наконец, они перестали ходить и остановились перед маленькой круглой дверцей, почти незаметной во тьме коридора.

Граф, чтобы Бертран его хорошо видел, почти вплотную приблизился к нему и сказал:

– Вот сейчас, Атталь, твое главное испытание.

– Я готов, ваше высочество! Что надо делать?

– О, тут почти ничего нет особенного! Нельзя, чтобы в эту дверь кто-то вошел, пока там буду я. Умри, защищая вход, но вначале предупреди меня. Впрочем, думаю, тебе не придется здесь ни с кем вступать в схватку. Важно другое – молчать об этом и никому, никогда, ни при каких условиях, даже под пыткой, не говорить! Понял меня, Атталь?

– Да, понял!

– Ладно, скажу не как граф, а как мужчина – мы не должны задеть честь дамы. Это главная цель. А еще, Атталь, чтобы ты знал, скажу заранее, ибо ты сам все обязательно поймешь, любое слово о том, что ты здесь увидишь или услышишь, может нанести вред всему походу.

– Я буду молчать, господин граф, не беспокойтесь.

Роберт д'Артуа еще мгновение изучал бесстрастное лицо Атталя, а потом вытащил металлический ключ и осторожно, чтобы не шуметь, вставил его в замочную скважину. Бертрану показалось, что за дверью он услышал чей-то вздох и шорох шагов. Граф не спеша открыл дверь – в комнате стоял полумрак, освещенный лишь одной чахлой свечой. Но и при этом ничтожном свете из-за спины вошедшего Роберта д'Артуа Бертран увидел блеск тяжелых многочисленных драгоценностей, светящихся на платье кипрской королевы Стефании де Лампрон, и ее огромные черные армянские глаза, вспыхнувшие радостью при виде гостя.

Дверь затворилась. Бертран сначала не понимал значение происходящего. Почему Роберт д'Артуа тайно встречается с королевой Кипра? Какие могут быть между ними переговоры, обходя обоих королей? Усмехнувшись своей наивности, Бертран хлопнул себя по лбу. Адюльтер! Вот оно что! Но как мог граф предать свою жену, прекрасную Матильду Брабантскую? И так грубо, отвратительно – лишь только она уехала вместе с королем и королевой в Лимассол? Тем более лишь несколько часов назад граф твердил Ги д'Ибелину о нравственности и чести, кляня за влюбленность в королеву Маргариту, когда сам уже задумал измену своей собственной жене?

Вдруг тишина стала живой. Сквозь камень стены и окованную железом толстую дверь проскребались обрывки почти животных стонов, яростной возни.

И опять навязчивая мысль о Катрин и ее муже забралась в душу Бертрану. На лбу появился пот, кольчуга стала неимоверно тяжелой и, казалось, вот-вот задушит его. Ему хотелось уйти, но приказ графа не позволял покинуть пост у двери.

И тогда Бертран стал усиленно пытаться вспомнить свою мать, вызвать из тайников памяти хоть какой-то самый тусклый детский образ. Но ничего не получалось. Только что-то теплое и свежее, как виноград на полуденном солнце, самое близкое, но при этом неуловимое чудилось ему. Почему так? И тут Бертран вдруг вспомнил, что как-то отец говорил, что, когда Бертран был совсем маленький, его кроватку мама Мелисента во время сбора винограда брала с собой. И тогда он живо представил себя крошечным, лежащим под лозами, с которых срезают спелые гроздья черного наливного винограда, и он тянет свои ручки к маме, и она, отвлекшись, берет его пальчик своей самой доброй на свете материнской рукой, пахнущей виноградным соком.

Бертран радовался своим придуманным воспоминаниям, совершенно забыв о времени и о том, что он делает в этом черном узком коридоре. Он не знал, сколько ему пришлось стоять, прислонившись к стене, застряв мыслями в прошлом.

Но вот дверь с легчайшим скрипом открылась, и появился граф. Он был уже в кольчуге, как и прежде, когда зашел в эту комнату, и даже плащ оказался пристегнут. Лицо скрывалось во мраке. Дверь осторожно закрылась изнутри, и Бертрану вновь показалось, что он услышал тяжелый вздох.

– Пойдем-ка, Бертран, выпьем кипрского вина! До смерти жажда донимает!

Атталь ничего не сказал и послушно поплелся за графом.

Они вошли в обеденный зал, где слуги уже накрывали столы для рыцарей, живущих в замке. Граф потребовал кувшин вина, и его сразу же принесли. Бертран молча смотрел на Роберта д'Артуа, и во взгляде его читался немой укор. Но граф этого не замечал. Его лицо, покрытое потом, выдавало удовлетворение и усталость.

– Надо было сначала кольчугу снять, а потом сюда идти. – Пробормотал он и жадно припал к вину.

– Зачем же вы снова ее надевали в той комнате, ваше высочество? – спросил бесстрастно Бертран.

– Ты какой-то несообразительный, Атталь! Если бы я вышел сюда в одной рубашке, держа кольчугу в руке, это выглядело бы подозрительно. Мы и так с тобой крутились по всем переходам, чтобы никто из слуг и не подумал, где я и чем могу заниматься. Генрих де Лузиньян ведь ни о чем не должен знать, ты же понимаешь?

– Понимаю. Но как же ваша жена?

– Что? – Граф отставил в сторону кувшин и кружку и поднялся, встав напротив шевалье. – Уж не учить ли ты меня вздумал? Ты что, старик? Или, может, у тебя ничего этого не было, и ты не понимаешь, как это может быть между мужчиной и женщиной?

– Понимаю, ваше высочество, как это происходит. Но ведь у вас есть жена, она красива и достойна любви!

– Ты смешон, Атталь. Говори-ка потише. Матильда вернется, и никто не посмеет сказать, что я ее не люблю, даже она сама! Стефания за все эти месяцы мне всю спину прожгла своими призывными взглядами! Не мог же я оставить женщину без внимания к ее проблеме! Женщине надо уступать, а то как-то не по-рыцарски! Ха-ха-ха! Не знаю, что там у них в спальне с Генрихом де Лузиньяном происходит, но боюсь, что мало событий. Не ясно, по чьей вине. Королева Стефания, эта армянская орлица, всю душу из меня вынула своей хваткой! Ну, да это разовый случай. Не стоит увлекаться, а то как бы эти встречи не обнаружились, и тогда… И думать не хочу! Дело нашего похода не может быть поставлено под угрозу. Король Кипра и его рыцари – наша опора, что ни говори. Пей, Атталь, пей побольше – вино отличное! Этот вечер связал нас с тобой навеки. Будь рядом и я приведу тебя к славе, еще земли в Египте или в иерусалимском королевстве получишь, станешь богатым и знатным!

Глава восемнадцатая
Эпидемия

Бертран решил отыскать Жана д'Анжольра. Его недолгий спутник до порта Эг-Морт не давал о себе знать после того, как они распрощались у палатки барона де Фрея. Он вроде бы отправился к своему сюзерену – графу Прованса Карлу Анжуйскому. Пока Бертран лечился, он не вспоминал об этом парне, однако сейчас, когда разговоры о болезни, свирепствующей среди крестоносцев, стали все более постоянными, шевалье почему-то забеспокоился о своем случайном товарище.

Отряды Карла Анжуйского располагались не строго в одном месте, а как заблагорассудится сеньорам, что, конечно же, затрудняло поиски. Кто-то остался в столице, многие разъехались по всему острову. А вокруг Никосии было два крупных лагеря крестоносцев по несколько тысяч человек в каждом. Люди жили в палатках, готовили еду на костре.

Бертран решил заодно и проведать Тибо де Фрея, чтобы позвенеть перед ним кошельком, полным золота и серебра – дар графа д'Артуа, рассказать о своем положении и тем позлить барона.

Первый палаточный лагерь, раскинувшийся в миле от той дороги, по которой он и граф еще недавно преследовали Ги д'Ибелина, стоял какой-то безмолвный. Среди палаток было мало людей, в загонах, построенных для коней, никто за ними не присматривал. Потухающие костры чадили. Бертран ехал в сопровождении своего слуги Жако, который сразу почуял недоброе и предложил возвращаться обратно в город. Но Атталь упорно ехал вперед.

Не доезжая и двухсот метров до лагеря, они оба услышали отвратительный запах трупного гниения и не засыпанных выгребных ям. Присмотревшись, они увидели наваленные грудой тела сразу за лагерем, где были прорыты траншеи для отхожих мест. Трупы в грязном исподнем лежали на солнце и разбухали.

Бертран остановил коня, не зная, приближаться к лагерю или нет. Среди палаток появилась процессия мужчин, несших носилки, они шли медленно – было видно, что им тяжело. Они направлялись в Никосию.

Бертран набрался смелости и подъехал к ним.

– Что происходит? – спросил он. – Кто на носилках?

Грубо сколоченные из веток носилки того и гляди готовы были развалиться под крупным телом лежащего на них бородатого мужчины, покрытого рыцарским плащом. Люди устало и безразлично посмотрели на Атталя, но ответили:

– Это граф Жан де Дре, а мы его рыцари. Граф умер вчера, его бы надо похоронить по-человечески, в церкви. Несем его для погребения в город.

– Я шевалье Бертран д'Атталь из свиты графа д'Артуа! Что за болезнь приключилась у вас?

– Лихорадка, чтоб ее дьявол забрал! Изнуряет так, что и двигаться нет сил! Вот мы еле идем. Вчера все лежали и граф тоже, да вот он умер, а нам чуть легче стало. Еще сыпь по телу, да понос бывает, кашель, дышать тяжело. Уходите, шевалье, опасно здесь!

– А те тела, вон там, они чьи?

– Слуг умирает много. Их хоронить не успевают – у выгребных ям пока складывают. Да вот на днях тех, кто трупы носил за лагерь, самих туда же сложили.

– Всех надо предать земле – не по-христиански это!

– Может, вы пойдете землю копать, а, шевалье? Рыцарей много умерло – их хоронят в первую очередь.

– А не знаете ли вы Жана д'Анжольра – рыцаря из Прованса, не здесь ли он?

– Нет, такого вроде бы нет! Позавчера составляли списки, кто в лагере находится, кто заболел или умер.

– А вы видели список?

– Видели, и хоть там много имен, здесь провансальцев нет. К серверу от Никосии есть еще лагерь. Спросите там.

– Поедемте, я сопровожу вас в город! Я не знал графа де Дре, но скорблю по вашей утрате, господа!

– Граф в битве при Тайллебуре с нашим королем участвовал против мятежных баронов, его Людовик лично в рыцари посвятил! Граф одним из первых принял крест, когда узнал о начале похода. И вот каков конец! Не увидел он Святой земли и Божьей благодати.

С тревогой отправился Бертран в другой лагерь, там, по словам Жако, был барон де Фрей и, может быть, мог находиться Анжольра. Не сказать, чтобы он очень переживал за барона де Фрея, он по-прежнему не простил ему ситуацию с Катрин, но все же он был его сюзерен и друг отца.

Обогнув город, они увидели стан крестоносцев. В отличие от первого, он был более оживленным. Но вблизи стало понятно, что и здесь свирепствует болезнь – тела умерших отвозили за лагерь на телегах, торчали кресты на свежевырытых могилах, насчитывавших уже не менее полусотни, новые могилы активно копались. Несколько торговцев кружили неподалеку, опасаясь подъезжать близко к рядам палаток и шатров.

Бертран, направляемый Жако, без колебаний поехал в лагерь. Им навстречу выбежал мужчина с всклокоченной бородой и седыми волосами.

– Вы не лекари? – в отчаянии крикнул он. – Мой сеньор совсем плох!

Бертран с прискорбием сообщил, что он не имеет отношения к врачеванию. Человек стал яростно чесать в волосах, не зная, что ему делать.

Во многих палатках кашляли. Где-то сильно, надрывно, словно маленькое землетрясение, где-то чуть-чуть, перемежая кашель с разговором. Среди палаток жгли костры, и люди сидели вокруг них, греясь, хотя январский день на Кипре довольно теплый. Людей сотрясал озноб, и, даже тесно сидя вокруг костра, они никак не могли согреться. Бертран видел, что в некоторых палатках из слегка откинутого полога торчат ноги, и мухи уже облюбовали пространство за пологом. Однако было много и тех, кто вел себя совершенно спокойно и внешне был абсолютно здоров – они ели, пили вино, играли в кости, смеялись, толкались, чистили оружие, храпели, слышались веселые женские голоса и стоны из палаток.

Жако по памяти нашел место, где расположился барон де Фрей. Но теперь вокруг его шатра все изменилось – палатки рыцарей барона исчезли, валялся мусор. Конь, привязанный к вкопанной жерди, стоял понурый и, судя по всему, его давно не кормили.

Бертран отдал Жако походную сумку, в которой было несколько горстей овса, и велел накормить лошадь барона, а сам спешился и вошел в шатер.

Тяжелый, спертый запах пота, мочи, грязной одежды ударил ему в нос. В шатре стоял полумрак. Кто-то завозился и поднялся с большого сундука.

– Кто здесь? – тихо спросил человек.

– Это я, Бертран д'Атталь!

– О, мальчик мой! – Бертран различил слабый, тусклый голос капеллана Филиппа. – А я уж думал, ты тоже заболел и умер. Хвала Господу, что ты жив! Ты лучше выйди на воздух, не надо тебе тут быть.

Бертран вышел из шатра, за ним, волоча ноги, появился священник. Отец Филипп страшно исхудал, волосы и лицо заросли грязью.

– Не будет ли у тебя, Бертран, чего поесть?

– Жако, посмотри в седельной сумке, там, кажется, оставалось немного вяленого мяса.

– Мясо – это хорошо, – со слабой улыбкой произнес отец Филипп, и Бертран увидел, что несколько зубов у священника выпали. – Еще бы воды свежей, у нас только тухлая.

– Да, да, конечно. Жако, спасибо, что принес мясо, тащи флягу с водой.

Капеллан Филипп отправил в рот один кусочек мяса и жадно смотрел на остальные два, но завернул их в тряпицу, где они лежали. Он медленно пережевывал мясо, рассасывал его, наслаждался.

– Рассказывай, отче, что здесь у вас происходит? Где все люди барона? Где сам Тибо де Фрей, наконец?

– Барон-то? А ты и не заметил, Бертран? Он как раз у входа лежит.

– Там тряпье какое-то вроде бы!

– А барон вот под грудой тряпья. Худо ему. Озноб сильный бьет, лихорадка уже месяц его донимает, весь исхудал, и жив и не жив, и спит и не спит. Бредит иногда, дочку зовет и сына. Я его к выходу немного вчера подтянул – может, думаю, от воздуха ему получше станет.

– Пей, отче, пей, вода свежая! Да ты еще пей, не стесняйся.

– Нет, Бертран, я воду и мясо барону сейчас отнесу.

Отец Филипп глянул за полог и сразу вернулся обратно.

– Спит вроде бы. Я его попозже покормлю. Спасибо тебе, Бертран, мальчик мой, за твою доброту. Мы ведь с голоду помираем, думал, день, ну два – и Богу душу отдадим с бароном.

– Садись, отче, тебе надо отдыхать, не стоять. Да расскажи все толком!

– Да что тут рассказывать! Хорошо, что ты в замке смог остаться – там сытно и спокойно, заразы нет. А мы тут… У нашего сеньора же денег было достаточно для похода. Да тут эта праздная жизнь много месяцев – вино, вино, еда получше, игры азартные с другими сеньорами от скуки. Вот и стали таять денежки. Сначала мы съели все наши запасы солонины, своего вина, потом барон стал урезать нам еду. Четыре раза он да рыцари ели, я и слуги по два, а то и по одному. Время шло – сеньор осознал проблему и стал хуже кормить и рыцарей, а они давай возмущаться. Денег-то они уж от него давно не получали. Сначала грозились покинуть его, сеньор гневался, дрался. А потом сначала один рыцарь ушел, потом другой. Рыцари со своими слугами уходили. Не знаю, кто куда. Слышал, что хотели обратно домой уплыть, да откуда у них самих деньги на наем корабля? Однажды барон сунулся в сундук проверить, сколько осталось серебра, а оказалось – сундук открыт и все деньги украдены. Никто не признавался в краже. А следующим утром все оставшиеся рыцари барона ушли – думаю, они и украли, чтобы корабль нанять. Нас осталось двенадцать человек – барон, я и слуги. И вроде бы барону даже удалось перстень драгоценный продать и деньги выручить, да тут хворь эта откуда ни возьмись! У нас один за другим все стали кашлять – в одной палатке скученно жили. Я с бароном жил, долго держался здоровым – за конем присматривал, водил его попастись, покупал еду, стирал, да все делал, так как слуги, ослабленные голодом, стали умирать один за другим. Я их и за лагерь оттаскивал – там стали рыть братские могилы для простолюдинов. Сам заболел и барона заразил. Сначала еще силы были какую-то еду приносить, готовить, за бароном ухаживать, а потом сам долго тяжелым лежал, под себя ходил, прости, Бертран. Очнулся – еды нет, вода тухлая стоит, в шатре все перевернуто – похоже воры были, пока мы в беспамятстве лежали, нас обчистили, денег не осталось. Господь нас спас, благодаря тебе! Ведь не бросишь ты нас, Бертран?

– Конечно, нет! Как можно?! Жако, оставь коней в покое, подойди, хватит бояться хвори! Возьми деньги, неподалеку от лагеря мы видели торговцев, купи у них любой еды, да побольше, можешь не торговаться. Вина купи, воды свежей, фруктов обязательно!

Бертран и отец Филипп услышали протяжный стон в шатре и сразу вошли. Тибо де Фрей поднял голову и тут же уронил ее, не в силах держать. Он попросил пить, и шевалье, сам наклонившись, влил ему в рот свежей воды. Лицо барона исхудало, красные, воспаленные глаза гноились. Он с трудом разомкнул веки и тупо уставился на Бертрана, не понимая, кто перед ним. Внезапно его сотряс сильный озноб, и барон упал, пытаясь укутаться тряпьем.

– Преставится! Ей-богу преставится! – пробормотал капеллан.

– Нет, нет! Нельзя этого допустить. Были ли в лагере лекари?

– Я слышал, что вначале, когда появилось несколько заболевших, кто-то приходил, какие-то снадобья давали, а потом, когда больных стало больше, лекари не стали приходить.

– Мне надо поискать моего знакомого – Жана д'Анжольра, мы с ним ехали из Авиньона. А вы, отче, не отчаивайтесь. Скоро придет Жако, он вас с бароном накормит, сразу станет лучше. И не говорите ничего о смерти! Вы же священник, верьте в помощь Господа!

– Я верю, Бертран. Я за тебя боюсь. Ты ведь тоже можешь заразиться. Посмотри – здесь так много больных и мертвецов. И Жако в опасности.

– Вот и я верю, что Бог убережет меня от хвори.

– Подожди, Бертран. Ты говоришь, про некоего Анжольра? Был здесь такой с неделю назад, а может, и больше – я счет дням потерял. Искал тебя, сказал как раз, что вы из Авиньона вместе в порт ехали.

– Правда? – обрадовался Атталь. – И что же?

– Он заболел, голодал, хотел у тебя помощи попросить, вспомнив про твоего сюзерена – барона де Фрея. А барон тогда еще в силах был – прогнал его.

– И куда он пошел?

– Я не знаю. Плох он был, наверное, умер уже.

Бертран опустил голову. Опять Тибо де Фрей! Как же он ненавидел этого умирающего больного! Ненавидел и хотел спасти! Да и мог ли барон оказать помощь Анжольра, когда сам был уже болен и голодал?

– Ждите Жако, отче, я пойду порасспрошу людей, может, кто видел Анжольра или хотя бы укажет на его тело.

Король возвращался из Лимассола в Никосию. Людовик искренне жалел, что не смог по-настоящему помочь Марии де Бриенне. Императрица Латинской империи, дочь иерусалимского короля Жана де Бриенна, скромно просила у него помощи для своего мужа и погибающего государства. Людовику врезался в память ее взгляд – не молодой двадцатичетырехлетней женщины, а мудрого и уставшего от постоянных невзгод правителя. Она оставила в Константинополе своего маленького сына и отправилась просить денег к Бланке Кастильской. Император Балдуин был кругом в долгах, не в силах сдержать натиск Никейской империи. Людовик сказал, что охотно помог бы Марии де Бриенне, но поход отнимает у него все силы, и он не может дать ей ни денег, ни рыцарей. Все, чем он мог помочь императрице, дать ей корабль, чтобы добраться до Франции, да обещание послать на помощь Константинополю триста рыцарей, но уже после окончания крестового похода.

Людовик сказал Маргарите, как он переживает из-за того, что не может помочь Марии де Бриенне прямо сейчас, и восхищается ею, как сильной и несгибаемой женщиной. Она чем-то напомнила ему его мать, недаром же она была с ней в родстве. Маргарита даже слегка заревновала мужа – так он был расстроен своей скованностью походом и невозможностью лично разрешить все проблемы молодой императрицы.

Чтобы как-то отвлечь мужа от этих дум, Маргарита напомнила ему о постоянных сообщениях о болезнях в лагерях крестоносцев под Никосией. Эта проблема была более насущной, грозившей всему походу. В пути из Лимассола к королю пришло сообщение о смерти епископа Бове Роберта де Крессонсака.

Оставив весь кортеж, король с несколькими рыцарями помчался к Никосии.

– Ведите меня к епископу, я должен видеть его! – сказал король, спешиваясь у платочного лагеря и бросая поводья Филиппу де Нантею.

– Ваше величество! Это опасно! – предупредили слуги епископа, склонившись в поклоне.

– Как может быт опасен мертвец? Не говорите чепухи! Я должен проститься с ним!

Людовик вошел в шатер. Изможденное тело Роберта Крессонсака – рыцаря и епископа – лежало перед ним, завернутое в пелену, и уже начало разлагаться.

Король посидел рядом с умершим, тихо помолившись, словно не замечая жуткого запаха тления. Пока он не прочел все молитвы, какие посчитал нужными, Людовик не покинул палатки.

– Кто еще скончался? – строго спросил он, выйдя на свежий воздух.

Слуги епископа не знали, но сказали, что, по слухам, умерло много людей и среди них немало рыцарей.

Филипп де Нантей, Жан де Жуанвиль и остальные рыцари, прибывшие в лагерь с королем, брезгливо оглядывались по сторонам – боясь, как бы не подцепить заразу и не слечь в землю вслед за епископом Бовэ. Филипп де Нантей предположил, что, может быть, надо зажечь факелы – огонь способен очистить воздух от болезни.

– Не огонь тут поможет, а разобщенность! – сказал громко король, оглядывая ряды палаток и шатров. – Слушайте все, кто меня здесь видит и слышит! Все, кто еще жив и здоров, немедленно уходите отсюда. С сегодняшнего дня этому лагерю более не стоять здесь! Вы живете здесь скученно, постоянно рядом друг с другом. Заболевает один, от него заражаются еще пять-шесть, они заражают следующих! Не смотрите на то, что не все подхватывают болезнь, не это важно, а то, сколько заболевших и умерших. Мы – воины Господа, мы не должны умереть здесь, чтобы враг за морем не торжествовал победу в не начавшейся войне! Я приказываю вам как ваш король, уходите с этого насиженного места, как бы вам оно ни нравилось своей близостью к столице!

Мысли о Марии де Бриенне и ее проблемах улетучились мгновенно. Король увидел реальную угрозу своему крестовому походу. Сколько на самом деле было заболевших и умерших – сказать невозможно, наверняка с каждой минутой их количество все увеличивалось. Многотысячный лагерь не мог свернуться в мгновение ока, пока приказ короля дойдет до каждого из живущих здесь – умрет еще немало людей. А ведь есть еще один лагерь!

– Филипп де Нантей! – скомандовал король. – Соберите все, что известно об умерших – сколько, кто. И доложите мне. И да поможет вам Бог! Не заболейте!

Людовик рванул в Никосию, опасаясь, как бы и там не распространилась болезнь.

Узнав, что короля кипрского в городе нет, он успокоился, но оставались его братья. Людовик, войдя в замок, не раздеваясь, слегка сбрызнув лицо свежей водой, послал за Робертом д'Артуа и Карлом Анжуйским.

Средний брат пришел быстро – слегка усмехаясь, он спросил, как прошла встреча с императрицей Константинополя, и тут же добавил, что проблема с Ги д'Ибелином улажена. Но Людовик уставился на него серьезно, внимательно осматривая и держа на расстоянии от себя.

– Как ты себя чувствуешь, Роберт? Не болен ли ты?

– Превосходно, Луи! Давно не чувствовал себя таким сильным и здоровым! – ответил граф д'Артуа. – Здешний климат мне очень нравится. Может быть, и в Египте будет так же? Я бы не прочь стать графом Александрии или графом Египетским, когда мы завоюем эту землю.

– Я рад, что ты здоров, Роберт! Но разве ты не слышал, что творится в лагерях наших воинов? Хворь косит людей, как смерть на поле боя!

– Ну, признаться, Луи, я несильно придавал этому значение. Обычно в военных лагерях кто-то да умирает или болеет – это неизбежно. Да, тут в городе говорят про заразу – кашель, сыпь какую-то, но я точно не знаю. А что случилось? Неужели все так серьезно?

– Более чем серьезно, Роберт! Как мог ты не придавать этому значение?! Не более как час назад я стоял над хладным телом епископа Бове – твоего тезки Роберта де Крессонсака! Это был один из самых верных моих людей! Теперь он с Господом!

– Да, прискорбно! – закусил губу граф д'Артуа, пытаясь отогнать воспоминания о вчерашней очередной тайной встрече со Стефанией де Лампрон. – Говорят, во всяком случае, я слышал, что умер граф Жан де Дре.

– О господи! – всплеснул руками пораженный король. – Мой Жан де Дре! Я ведь посвящал его в рыцари! Где же Карл? Ты видел нашего брата сегодня?

– Ну, сегодня нет, да и вчера тоже. Он выезжал на днях за город, вроде бы со своими рыцарями…

– Да о чем ты вообще сейчас думаешь, Роберт? Вижу твой отсутствующий взгляд! Из-за напавшей на нас болезни мы все в опасности! Я даже не знаю, как привозить в город наших жен! А ты думаешь о чем-то своем! Приди в себя, оставь все иные помыслы!

– Брат, все мы в руках Господа. Стоит ли так беспокоиться? В Никосии все в порядке. Давай сходим на вечерню, завтра на обедню, помолившись, мы попросим у Бога спасения от хвори. И, я уверен, она отступит.

– Ты слишком беспечен, Роберт! Конечно, мы пойдем молиться о здравии – и сегодня и впредь каждый день, пока болезнь не уйдет, но что же Карл – я волнуюсь за него?

Вместо младшего брата пришел слуга и сказал, что Карлу Анжуйскому не здоровится и он не может прийти к королю.

Людовик помчался к брату. Роберт д'Артуа, которому передалось волнение короля, последовал за ним.

Карл Анжуйский лежал в одежде на кровати с балдахином, укрытый одеялом, и мелко дрожал. Его пятнадцатилетняя жена Беатриса Прованская держала горячую ладонь мужа, молча наблюдая, как лекарь приготавливает какое-то снадобье, толча в маленькой ступке порошок. Служанки убирали комнату, мыли ее, проветривали по совету лекаря.

Король ворвался в комнату, распугав в ней всех, включая и Карла Анжуйского.

– Что случилось, брат? – спросил Карл. – Я рад, что ты вернулся из Лимассола. Сейчас встану. Расскажи о встрече с императрицей Константинопольской.

– Это потом, Карл! Как ты себя чувствуешь?

– О, я вижу, ты заметил, что мне немного нездоровится. Холодно как-то стало, дрожу. Не знаю, почему. Горло першит еще. Да ничего – ерунда. Завтра все пройдет, это же не рана в бою!

Людовик бросил молниеносный взгляд на лекаря, тот опустил глаза в пол и слегка покачал головой.

Король побледнел. Беатриса Прованская непонимающе уставилась на короля и лекаря.

– Это ведь не та болезнь, что в лагере убивает наших рыцарей? – с испугом спросила она.

– Боюсь, что именно она, сеньора! – ответил старый лекарь. – Граф скоро начнет сильно кашлять, и ему станет трудно дышать.

Король схватил лекаря за руку.

– Вы сможете вылечить моего брата?

– Все в руках Господа! – смиренно ответил лекарь. – Я постараюсь. Вот снадобье. Его надо принимать три раза в день. Завтра утром я принесу новое, свежее, и еще несколько других. Все необходимо пить. Вообще сейчас надо много пить.

– Вина? – с усмешкой на воспаленных губах спросил Карл Анжуйский.

– Нет, воды, лишь немного смешанной с вином. Это прибавит сил и поспособствует тому, чтобы жар, который вас скоро станет сильно одолевать, побыстрее спал.

– Не надо преувеличивать это небольшое недомогание! – отмахнулся младший брат короля. – Да я хоть сейчас готов сесть на коня! Вот только оденусь потеплее!

Карл попытался встать, но в глазах у него потемнело, и он снова откинулся на подушки. Началось легкое покашливание.

– Сеньора графиня! – сказал лекарь. – Вам лучше оставить мужа и пожить в другой комнате – вы тоже можете заразиться.

– Я не оставлю Шарля! – настойчиво произнесла Беатриса. – К тому же он скоро выздоровеет! Подумаешь – кашель! Я тоже в своей жизни не раз кашляла, и лихорадка у меня была.

Король вопросительно посмотрел на лекаря. Тот подошел близко к королю и тихо произнес:

– Все очень серьезно, ваше величество. У вашего брата ослабло дыхание, я послушал его грудь – там тихие хрипы, но завтра или послезавтра они станут сильнее. Будем надеяться на молодость графа – его организм крепок, но стоит заказать молебен о здравии. Всем надо молиться, ваше величество, ибо опасность велика.

Роберт д'Артуа стоял рядом с королем и все слышал. Он сразу подумал про жену – ей точно не место в Никосии. Ее здоровьем нельзя рисковать. А Стефания де Лампрон? За несколько очень ярких встреч она стала ему близка, но только как объект вожделения. Опасность болезни сразу поставила все на свои места – граф подумал, что о королеве Кипра должен в первую очередь заботиться ее муж, хотя короля и не было в столице. Роберт принял решение незамедлительно – ему больше нельзя здесь оставаться и, пока кортеж Людовика не прибыл в Никосию, выехать навстречу, забрать Матильду и уехать отсюда подальше, пока хворь не отступит от войска. Но что же Стефания? Она в его планы больше не входила.

И тем не менее они встретились. Как только Роберт вышел от Карла и двинулся коридором, появилась служанка кипрской королевы и настойчиво попросила его следовать за ней. Граф воспротивился, но служанка расстроенным голосом сказала, что королеве плохо и она хочет взглянуть на графа, ведь завтра может просто не наступить. Роберт со вздохом согласился. Его повели в покои королевы – это было впервые и так неожиданно, ведь они встречались тайно, в укромных местах. Граф подумал, что это может означать действительно тяжелое состояние Стефании, раз она не хочет прятаться.

В будуаре королевы было много служанок, сама Стефания де Лампрон сидела у окна и вышивала. Как только появился граф, королева отпустила всех, оставшись с графом наедине.

– Мне сказали, что вы больны? – с тревогой произнес Роберт д'Артуа.

– Да, я больна, Роберт. Очень больна. Смертельно больна.

– Зараза добралась и сюда. О, как мне жаль, ваше величество! Чем я могу вам помочь? Может быть – лекаря? У моего брата хорошие лекари.

– Никакие лекари не смогут меня вылечить, Робби. Я заражена самой сильной болезнью на свете – любовью.

Роберту стало душно. Эта навязчивость королевы Кипрской всегда его утомляла.

– Я думал, вы действительно больны. Если это не так, то мне надо идти. Извините, ваше величество.

– Останься, Робби, прошу! – Лицо королевы, с черными волосами, черными бровями и большими темными глазами, исказила гримаса отчаяния, и оно сразу постарело. – Я знаю, ты хочешь уехать из Никосии, прочь от болезней, и это правильно. Но я… Я остаюсь здесь и, думаю, тебя больше не увижу. Прошу, не надо говорить мне «ваше величество», говори мне, как раньше – Стефания, моя Стефа… Скажи, умоляю.

– Моя милая Стефа, – нежно произнес граф, – наша история не могла быть долгой. Ты сама это знала. Я женат, и ты замужем. Мы были вместе счастливы в те минуты, что вырвали у судьбы. Мы дали друг другу много, мы оставили друг другу частичку себя. И мы никогда не забудем этого. Но жизнь идет, и я должен следовать иным путем. Возможно, при других обстоятельствах, если бы мы могли встретиться раньше, я был бы счастлив назвать тебя своей женой, но теперь пора расстаться.

Роберт д'Артуа подошел к Стефании, по лицу которой мгновенно заструились слезы, и губы скривились от душевной боли. Он обнял ее, несмотря на то что понимал – за ними могут подсматривать. Но графу было все равно. Если у короля кипрского возникнут к нему вопросы, он с легкостью даст за все ответ.

– Все, прощай, моя Стефа, ты навсегда останешься моей, несмотря на твое замужество.

Королева разрыдалась так горько и отчаянно, что графу пришлось поддержать ее, иначе она бы упала.

– Я так люблю тебя, Робби, что умру от горя. Я не смогу жить без тебя! Когда ты будешь сражаться с сарацинами, узнавай обо мне. И в скором времени ты услышишь, что сердце твоей Стефы перестало биться… Как бы я хотела иметь от тебя ребенка! Но Бог не дает мне дитя!

Роберт д'Артуа за эти слова поцеловал Стефанию де Лампрон так сильно и при этом так нежно, словно она была не земным существом, а ангелом, поцеловал ее глаза, чувствуя соленые слезы, а потом решительно повернулся и ушел, не в силах больше оставаться с королевой.

– Луи, тебе не нужно встречаться с этой дамой! – решительно сказала взволнованная Маргарита, загораживая мужу выход из их спальни.

– Я должен, Марго! Не перечь, пожалуйста.

– Но она может быть больна! Ты хочешь заразиться и меня заразить?

– Да, опасность есть, но не больше той, когда я навещаю брата Карла. А госпоже Иоланте требуется моя помощь. Если бы я умер и у тебя не было бы средств отвести меня во Францию?

– Не говори глупости, Луи.

– Ты же отправилась со мной, любимая! Вот и Иоланта не смогла расстаться с мужем ни впоходе, ни в смерти. Это мой долг как короля и рыцаря помочь даме.

Людовик вышел из замка один. Снаружи у ворот стояла повозка, на ней большой деревянный гроб, в котором содержался другой гроб, поменьше, тщательно просмоленный. Возница на козлах не узнал короля, так как Людовик был просто одет, без короны. Рядом с повозкой находилась маленькая женщина в чепце, сером платье, с осунувшимся серым лицом и почти бескровными губами. В ней с трудом угадывалась некогда блестящая сеньора Иоланта де Шатильон, дочь графа де Сен-Поля, грозы катаров. Три десятка человек – рыцари, слуги, копейщики стояли чуть поодаль.

– Ваше величество, какое счастье, что вы решились на встречу со мной! – Иоланта склонилась перед Людовиком в реверансе.

– Не стоит, сеньора! Не надо поклонов. Я вижу, вам тяжело после болезни!

– Благодарю вас, государь. Мой муж – Аршамбо де Бурбон – умер несколько дней назад, его родственники разъехались по острову, когда началась эпидемия. Тело мужа забальзамировали, я хочу отвести его домой, похоронить в семейном склепе.

Иоланта ласково погладила доски гроба, еле сдерживая слезы.

– Но у меня мало денег, ваше величество. Вот эти люди, они все служили моему мужу, они тоже вернутся домой. Надо нанять корабль…

– Ни слова больше, глубокоуважаемая сеньора де Шатильон де Бурбон. Я слышал о вашем горе и скорблю вместе с вами о вашем муже. Я сразу все понял, когда мне сообщили, что вы просите меня об аудиенции. Простите, что не могу встретить вас, как полагается королю, – сами знаете, какие сейчас времена, все боятся заразиться. Вот деньги! – Король протянул туго набитый кожаный кошель, расшитый золотыми лилиями.

Иоланта де Шатильон взяла деньги из рук короля и заплакала.

– Я буду молиться за вас, ваше величество!

– Молитесь не за меня, а за успех нашего похода, в который верил ваш муж. Есть ли у вас сын, что унаследует титул и земли отца?

– Увы, государь, нет, только две дочки.

– Пусть Бог поможет вам вернуться на родину к дочкам. Пусть дочки помнят храброго отца Аршамбо де Бурбона, и я буду его помнить!

Нежные розовые цветы наполняли свежий мартовский воздух запахом цветущего миндаля. Сочная зелень уверенно встающих к солнцу трав, радовала глаз и сглаживала мысли. Вокруг Никосии густо зацвели маки, а в горах красные лютики. Ветер приносил мысли о юности, любви, надеждах, кораблях и странствиях, а также о войне, готовой начаться вот-вот. И алые цветы в полях и горах как бы намекали о самой давней жажде человека – жажде чужой крови.

К Кипру шли венецианские, генуэзские, пизанские корабли для перевозки тысяч людей к берегам Египта. Армия французских крестоносцев, зазимовавшая на острове, начала собираться, как отдельные ручьи – мощные, резвые, смелые, устремляются навстречу из разных теснин и оврагов, чтобы слиться вместе, сплотиться, образовав неукротимый речной поток.

Жан де Жуанвиль сидел среди красных маков и, задумчиво поглядывая на небо, с мчащимися, как табун лошадей, белыми тучами, сочинял письмо жене, в далекую Шампань. Бертран д'Атталь сидел рядом, теребя между губ стебель травинки, и думал – как хорошо, что ему никому ничего не надо писать. Все так зыбко, мимолетно и почти бессмысленно.

На том самом месте, где они сидели в поле с Жуанвилем, стоял один из лагерей крестоносцев, ставший источником эпидемии. Об этом уже ничто не напоминало – только неровные следы от закопанных выгребных ям да холмики могил вдали. Приказ короля о ликвидации полевых лагерей быстро возымел действие – разъехавшись, люди перестали заражать друг друга, все меньше становилось новых больных и умерших. Зараза, неизбежно проникшая и в Никосию, все же не оказала такого губительно действия, как в лагерях – люди запирали дома, не ходили друг к другу в гости, старались не посещать таверны.

И все же, по подсчетам, более двухсот сорока рыцарей нашли на Кипре своею смерть! Среди них знатные и известные сеньоры – граф Жан де Дре, граф Аршамбо де Бурбон, граф Пьер де Вандом, граф Жан де Монфор, епископ Бове Роберт де Крессонсак. А уж сколько умерло простых воинов, слуг никто и не считал!

Много недель во всех церквях Никосии шли долгие службы с горячими молитвами о здравии живых и упокоении усопших. Людовик ходил в рубище, истово постился и молился, с ним все духовные лица, прибывшие с армией, совершали крестные ходы вокруг собора Святой Софии. Стараясь не отстать от них в христианском усердии, многие сеньоры скидывали свои украшения и дорогие одежды, надевали власяницу и шли за своим королем, распевая псалмы и молясь о спасении от болезни. Королева Маргарита всегда была рядом с мужем – в рубище, отказывающая себе во всех радостях, наложив на себя строгий пост, печальная, бледная, она пошатывалась от голода во время долгих молитвенных бдений, но ни на шаг не отступала от мужа.

Но за горячими молитвами о здравии христианского воинства Людовик не забывал и о делах. Король, пребывавший в строгости, в первую очередь по отношению к себе, мыслями – только с Богом и армией, написал египетскому султану письмо, полное вызова и непримиримости: «Спеши поклясться мне в подчинении, признать власть христианской Церкви и воздать торжественное поклонение Кресту, иначе я сумею добраться до тебя в самом твоем дворце. Воины мои многочисленнее песка в пустыне, и сам Бог повелел им вооружиться против тебя».

В середине февраля 1249 года из Никосии торжественно выехал небольшой отряд миссионеров – Андре де Лонжюмо с шестью монахами и доверенными королевскими людьми отправился с посольством в столицу Монголии, к хану Гуюку. Они везли щедрые подарки от французского короля – в основном драгоценную церковную утварь для отправления христианских обрядов самим ханом. Но главным подарком был шатер-часовня из пурпурного шелка, расшитая золотом с изображением Христа и Девы Марии, а также снабженная прекрасными каменными скульптурными группами – Благовещение Богоматери, Распятие Христа, Крещение Господне. Хан Гуюк, по предположению изможденного строгим постом короля, увидев подарки, должен был вознестись чистыми помыслами к Богу истинному и единственному, пасть на колени в часовне-шатре и молиться. Король сердечно обнял Андре де Лонжюмо и в тот день молился еще усерднее – теперь и за успех миссии к монголам. И все священники, и прихожане в церквях Никосии тоже в тот день молились за это.

Молился и Бертран д'Атталь, охваченный общим благочестивым порывом. А в тот момент, пока он сам находился в соборе Святой Софии вместе с другими рыцарями и королем, умер его слуга Жако Гринель. Умер один, без священника, задохнувшись. Розыски Жана д'Анжольра и посещения Тибо де Фрея в полевых лагерях, полных зараженных людей, не прошли даром для бедного Жако. Он быстро заболел. Сначала слегка кашлял, бился в лихорадке, потом слег. Бертран уложил верного слугу и приятеля детства на свою постель в маленькой комнатке, отведенной ему в замке, хотя был строгий приказ Людовика – всех заболевших убрать из замка, что, конечно, не распространялось на его брата – Карла Анжуйского.

Жако плакал, когда приходил в себя, понимая, что, скорее всего, умрет. Он хотел обратно к матери и отцу, в свой домик неподалеку от башни Атталей. Бертран ничем не мог ему помочь – обращение к лекарю сразу бы выдало его преступление – нарушение королевского приказа, поэтому он лишь давал Жако часто пить, надеясь, что его молитва спасет Жако. Но так не случилось. Вернувшись из собора, он обнаружил слугу лежащим на полу, с раскрытым застывшим ртом, которым Жако пытался в последний раз схватить глоток воздуха.

Бертран ночью тайком вынес тело, сказав стражникам у ворот, что его слуга перепил и скончался, и похоронил за городом, вырыв неглубокую могилу своим мечом. Потом долго сидел у холмика опустошенный, с немым вопросом к небесам. Жако – безобидного добряка, за которого он так молился, не стало, а Тибо де Фрей, благодаря деньгам, данным Бертраном отцу Филиппу, и приобретенным на них еде и снадобьям, выкарабкался. Выздоровел, хоть и не быстро. И, следуя приказу короля, уехал подальше от Никосии вместе с капелланом. Когда Бертран пришел к нему в последний раз – барон, исхудавший, бледный, но уже не бьющийся в ознобе и твердо стоявший на ногах, смотрел на него с благодарностью, но не смог переступить через свою гордыню и поблагодарить вассала, как того тот заслуживал. Тибо де Фрей сказал лишь короткое «спасибо», опустив глаза, показывая тем самым, что он виноват перед шевалье, бескорыстно позаботившимся о нем, когда все рыцари его покинули. Нашелся и Жан д'Анжольра, выживший не иначе как Божьим чудом – голодный, оборванный, он с радостью на глазах принял помощь Атталя. Как он смог прожить столько месяцев на Кипре без денег, Анжольра предпочел не говорить. Карл Анжуйский, граф Прованса, никак не стал участвовать в судьбе сына своего вассала, разве что Анжольра удалось бесплатно приплыть на остров на одном из графских кораблей. Когда в Никосии узнали, что Карл Анжуйский, долго тяжело болевший, наконец вне опасности, Анжольра не пошел в церковь на мессу, чтобы благодарить Бога за королевского брата, и даже не стал пить за это событие с Бертраном в таверне.

И вот Бертран сидел рядом с Жуанвилем и завидовал ему. Не потому, что Жуанвиль знатный, женат, в фаворе у короля. Нет. Потому что у Жуанвиля все понятно, определенно и у него нет вопросов ни к Богу, ни к людям. А у Бертрана есть. Оказывается, Бог не всегда слышит молитвы, и добрые люди умирают в то время, когда плохие живут. И не все могут заболеть и умереть, хотя находятся рядом с больными – и как Бог определяет, кому умереть, а кому жить? И можно любить жену и в то же время ей изменять, а потом снова легко вернуться и продолжать жить и любить, как будто и не было адюльтера. И при этом ходить в церковь, молиться и быть счастливым. Это он думал про своего благодетеля – графа д'Артуа, страстно, прилюдно целовавшего Матильду Брабантскую после того, как эпидемия ушла и он вернулся в Никосию. Стефания де Лампрон уже не увидела этой сцены – она умерла в апреле, упокоившись в соборе Святой Софии.

Так, не понимая все хитросплетения жизни, Бертран взрослел, стесняясь кому-либо высказать свои размышления, присматриваясь, как поступают и живут другие люди. Теперь он ждал главного – когда король объявит об отплытии в Египет, и тогда начнутся главные испытания в его судьбе. Ему была важно одно – лишь бы те, кого он считал своими друзьями, были с ним рядом, когда надо будет скрестить мечи с сарацинами.

Часть третья
Египет
Лето 1249-го – весна 1250 г.

Глава девятнадцатая
Демонстрация силы

Королевский корабль тихо покачивался на волнах Средиземного моря. Король Людовик Французский стоял на носу, задумчиво смотря на египетский берег – серо-желтоватый, пустынный, где вдали высились стены и башни крепости Дамиетта.

– Ваше величество, на судно прибыл магистр Гийом де Соннак, – услышал король слова своего камергера.

– Хорошо. Подождем еще немного остальных сеньоров.

Король подставил лицо ветру, как бы слушая, что может передать ему с неба Бог в шепоте воздушных струй.

Он обернулся. Несколько сеньоров уже прибыли на флагманский корабль, осененный поднятой Орифламмой, на военный совет. Братья короля – Роберт д'Артуа и Карл Анжуйский, прибыли первыми, как только флот бросил якоря перед египетским берегом. Король осмотрел свой флот, раскинувшийся по флангам и позади. Да, тут сотни кораблей под разноцветными парусами, выглядящие грозно – большие и малые, высокобортные нефы, грузовые суда с зерном, лошадьми, фуражом, галеры и одномачтовые лодки. Но сколько их было три недели назад!

Сто двадцать больших кораблей и более тысячи шестисот судов меньшего размера! Две тысячи восемьсот рыцарей из Франции и Кипра, присоединившиеся к ним сеньоры из Святой земли, тамплиеры и госпитальеры, и более двадцати тысяч копейщиков, лучников, арбалетчиков – грозная сила Запада, являвшаяся мощной угрозой для одной восточной страны – Египта.

Весь горизонт заполнили корабли, выйдя из порта Лимассола. Король Кипра с придворными и простыми киприотами с гордостью смотрели, как уходил самый огромный флот, когда-либо собиравшийся христианской армией. Вместе с французами ушел цвет кипрского рыцарства под командованием коннетабля Ги д'Ибелина, и, конечно, многие жены, матери и дети пришли проводить их в тот памятный майский день празднования Святой Троицы. Но Господь послал крестоносцам новые испытания. Поднялась буря, и шедшие к славной победе корабли стихия разметала в разные стороны, унося за десятки миль, срывая паруса, смывая такелаж, ломая мачты.

Тогда Людовик впервые почувствовал легкий укол сомнения. Правда ли, что он правильно понял Господа, когда лежал при смерти в Париже? Действительно ли Бог хочет этой войны с сарацинами во имя Иерусалима? Ведь этот шторм, налетевший в святой день, когда крестоносцы только вышли из порта, заливавший короля со всеми, кто находился на борту, раскачивающемся под яростными ударами волн – разве не предупреждение? Нет, это происки вовсе не Бога, решил тогда Людовик. Такие мысли, заставляющие усомниться в Божьем благословении, всегда нашептывает дьявол.

С трудом флагман христианского флота смог повернуться в вихревом потоке бури и войти в гавань Лимассола. Все капитаны, чьи суда не потеряли управления, приняли единственное верное решение – вернуться обратно в порт и ждать улучшения погоды.

Все праздничные дни король пребывал в удручённом состоянии. Мессы, которые попеременно служили патриарх Иерусалимский и папский легат, не помогали в ободрении короля. Он подсчитал количество вернувшихся из моря в порт рыцарей – только около семисот. Две с лишним тысячи рыцарей, а также тысячи простых воинов буря отнесла к разным островкам и крупным островам Средиземного моря, к берегам Святой земли. Тогда король еще не знал, что они живы, и думал, что многие мертвы и его армия значительно сократилась. Когда ветер стих, надо было принимать решение. Оно было только оно – отправляться с имеющимися силами, как и планировалось раньше – в Дамиетту.

30 мая флот крестоносцев вновь вышел из Лимассола и отправился к Египту. Понадобилось пять дней, чтобы достичь заветного берега. Несмотря на письмо с вызовом, отправленное султану Египта, Людовик через лазутчиков знал, что Ас Салих Айюб ибн Мухаммад по-прежнему воюет со своим дядей в Сирии, и в Египте его нет. Гарнизоном Дамиетты командует престарелый визирь Фахр ад Дин ибн ас Шейх. Оставалось решить по поводу высадки и нападения на Дамиетту.

Постепенно к королевскому кораблю подплывали лодки, и сеньоры поднимались на борт. За час собрались все вожди христианского войска, которых не разметала буря. Людовик, находившийся в компании братьев, папского легата Эда де Шатору и престарелого патриарха Иерусалимского Роберта Нантского, приветствовал герцога Бургундского, коннетабля Эмбера де Божё, магистра тамплиеров Гийома де Соннака, магистра госпитальеров Жана де Роне, Гуго де Лузиньяна графа Ла Марш, Ги д'Ибелина коннетабля Кипра и Гийома Виллардуэна князя Морейского, прибывшего из южной Греции для участия в походе.

– Я собрал вас, сеньоры, чтобы обсудить наши дальнейшие действия! – сказал король. – Я считаю, надо высаживаться немедленно и атаковать Дамиетту. Каковы ваши мысли?

– Мы не знаем, с какими силами нам предстоит сразиться, – сказал герцог Бургундский. – Возможно, надо отправить кого-то разведать, какие войска в городе и его окрестностях.

– И обречь храбрецов на заведомую смерть? – остановил его Карл Анжуйский. – Нас и так стало мало из-за бури. Нельзя никем рисковать понапрасну.

– Вы молоды и уже так осторожны! – усмехнулся сорокалетний Гийом де Виллардуэн, известный любитель турниров и охоты. – Мы все пришли к этим берегам, чтобы рискнуть нашими жизнями во имя Господа. Ваше величество, я считаю, надо немедленно высаживаться и атаковать. Сарацины не знают, сколько нас было в Лимассоле и сколько осталось теперь – они не ожидают нападения и будут сбиты с толку, даже если их в крепости много.

– Я согласен с князем Морейским, – поддакнул Гийом де Соннак. – Ударим сейчас же! Мы стоим на виду, с берега весь флот хорошо виден. Сарацины скоро нас обнаружат, если уже не бьют в свои барабаны тревогу! Нельзя терять ни минуты!

– Да уже обнаружили – нельзя недооценивать врага, – сказал Жан де Роне. – На мой взгляд, следует дождаться остальных сеньоров! Нас недостаточно для мощной атаки. Высаживаться на виду у сарацин опасно – они будут выпускать тучи стрел, нас всех положат на берегу.

– Куда же нам идти? – спросил король. – В Сирию?

– Нет, возможно, стоит рассмотреть Александрию – там удобный порт, город значительно больше Дамиетты, менее укреплен. И за это время к нам присоединятся наши отставшие из-за непогоды товарищи.

– Если бы знать – живы ли экипажи пропавших судов! – возразил Роберт д'Артуа. – Но что, если мы одни теперь?

– Тем более стоит повременить с окончательным решением, – вставил свое слово Гуго де Ла Марш. – Цена ошибки высока!

– Ваше величество, давайте подождем несколько дней. Помолимся Богу – он поможет нашим соратникам к нам присоединиться, – предложил коннетабль Эмбер де Божё.

– Это если они живы, – уточнил король. – Иначе мы просто потеряем время.

– Пусть у нас всего семьсот рыцарей – да каждый из них стоит десяти сарацин! – воскликнул граф д'Артуа. – Не стоит терять время – ударим дружно, сокрушим врага. У нас тысячи арбалетчиков – они прикроют нашу высадку. Ваше величество, решайте, не надо медлить!

– А что скажет Ги д'Ибелин? – спросил король.

– Мы пришли к египетским берегам не размышлять, что опасно, а что нет, а воевать! Да, армия рассеяна штормом, но все равно еще сильна! Кто выжил – присоединится к нам, когда мы высадимся, а кто пошел ко дну – помолится за нам Господу на том свете.

– Вы правы, Ибелин. А что скажут патриарх Иерусалимский и папский легат?

– Мы люди духовные! – отвечал патриарх, дрожащей рукой крестя собравшихся сеньоров. – Нам ли принимать решения?

– С вами Божье благословение! – уточнил Людовик. – Оно поможет вам высказаться разумно.

Профессор богословия, выпускник Парижского университета кардинал и папский легат Эд де Шатору сразу прикинул, как будет выглядеть в его донесениях папе римскому промедление, а то и отступление от египетских берегов с целью снова собраться с силами. Так же, как и в глазах всего христианского мира – даже высадиться не решились, какой уж им Иерусалим, раз замешкались, даже армию врага не увидев.

– Ваше величество! – сказал Эд де Шатору, невольно вспомнив своего далекого предшественника – кардинала и легата Пелагия, направлявшего крестовый поход в Египет тридцать лет назад. – Атакуйте! На вас смотрят все христиане, с нами Бог, нельзя сомневаться в Его расположении к нам, верным слугам Христа. Вы победите, ваше величество!

– Так и поступим! – решительно сказал король. – Атакуем завтра на рассвете. Сегодня пусть каждый наш корабль будет оповещен об этом.

Вскоре все сеньоры покинули флагман, с королем остались только братья, легат и патриарх. Им подали вина и фруктов. Роберт д'Артуа сразу приналег на вино, громко разглагольствуя, как завтра он первым высадится на берег, а потом первым ворвется в Дамиетту. Он даже готов был спорить на деньги, что будет всюду первым, но Людовик охладил пыл брата, велев слугам унести вино. Карл Анжуйский вопреки первым сомнениям, теперь тоже рвался в бой.

– Подожди, Роберт! Завтра я тебе ни в чем не уступлю! Эх, если бы можно было честно подсчитать, сколько каждый из нас убьет сарацин – именно убьет, а не ранит! – поверь, мой результат будет одним из лучших!

– Успокойтесь, Роберт, Карл! – строго сказал король. – Ваши бравады говорят о том, что вы намерены действовать самостоятельно, а не в общем строю! А это запрещено! Слышите, господа? Я запрещаю! Мы ударим все вместе! Наша сила – в единстве, а не в том, чтобы показать, кто храбрее и бесшабашнее!

Из каюты на палубу вышла королева Маргарита со служанками.

– Так вот он какой, египетский берег, – сказала она, разочарованно оглядывая плоскую песчаную полосу впереди. – Ничего красивого! То ли дело – наши зеленые берега!

– Завтра, Марго, мы украсим этот скучный бережок трупами сарацин, – улыбаясь, произнёс Роберт д'Артуа. – Как же долго я ждал этого дня!

– Ваше величество! – сказал капитан корабля. – Смотрите, из устья Нила вышли четыре галеры. Они направляются к нашему флоту. Должно быть, хотят узнать, чьи корабли встали на рейд у берега.

Взоры всех присутствующих на корабле обратились к королю. Как нужно поступить с вражескими галерами? Людовик оглядел своих людей – взгляды братьев были полны ненависти к сарацинам, папский легат Эд де Шатору и патриарх Иерусалимский молча еле заметно кивнули королю, Маргарита с интересом наблюдала за плывущими галерами, моряки, переговариваясь, ждали зрелища.

– Передайте приказ на корабли с катапультами – галеры сарацин окружить и потопить! – сурово сказал король, любуясь эффектом, какой произвели его слова на Маргариту. – Крестовый поход начался. Пусть прольется первая кровь! С воды в плен никого не подбирать! Они хотели знать – чей флот у берега? Пусть знают, что это пришло за сарацинами Божье возмездие!

Приказ передали быстро. Десять христианских судов выдвинулись вперед и стали окружать галеры, обстреливая их из катапульт, стоявших на носах. Огромные камни сначала падали рядом с галерами, ломая весла, заливая палубы водой, потом крестоносцы пристрелялись. Дружный удар десяти катапульт моментально уничтожил одну из галер – мачты рухнули, давя людей на палубе, в проломы в борту хлынула вода. Гребцы в страхе попрыгали в воду. С христианских кораблей арбалетчики и лучники решили посоревноваться друг с другом, кто больше убьет врагов в волнах.

Галеры развернулись, взяв курс на Дамиетту, но крестоносцы дали новый залп из катапульт. Две галеры, сильно поврежденные, где часть команды была передавлена камнями, потеряли управление и встали. Рыцари и арбалетчики спустились в шлюпки и отплыли к галерам, чтобы учинить там резню. Четвертая галера, прячась за корпусами двух погибающих судов, сумела проскочить мимо христиан. Гребцы что есть силы работали веслами, чтобы убежать. И это им удалось. Катапульты били мимо.

Весь христианский флот с интересом наблюдал за маленьким сражением – это был первый контакт с врагом, и как же славно он закончился!

Королева Маргарита пристально вглядывалась с борта в то, что происходит на двух обездвиженных галерах – расстояние до них было большое, ничего не разобрать, но крики ужаса, доносившиеся оттуда, давали понять, что крестоносцы зачищают галеры. Вскоре христиане сели обратно на лодки и поплыли к своим кораблям, а галеры, чьи борта дополнительно проломили секирами, медленно погружались в морские воды. Из сарацин никого не оставили в живых.

Король удовлетворенно переглянулся с братьями.

– Славный день! – бросил Роберт д'Артуа. – Но завтра будет намного лучше!

Королева Маргарита, побледневшая от осознания произошедшего смертоубийства, не знала, что и сказать.

– Все хорошо, моя королева! – усмехнулся Людовик. – Это всего лишь сарацины. Ничего страшного не произошло. Уверен – ни один христианин не пострадал.

Моряки громко славили Бога и короля, а патриарх Иерусалимский предложил всем, находящимся на флагмане, помолиться и возблагодарить Бога за победу сегодняшнюю и будущую.

Когда солнце, словно перезрелый плод, стало клониться к земле, берег перед крестоносцами покрылся тысячами всадников. Выжившая галера принесла в Дамиетту весть, что прибыли христиане и они очень хотят убивать. Армия визиря Фахр эд Дина вышла из города для демонстрации силы и мощи перед флотом французского короля. Воины били в сотни литавров, дули в рога, истошно кричали, призывая Аллаха. Ревели верблюды, ржали кони, всадники потрясали оружием, ударяли им в щиты. Гвардия султана в золоченых доспехах в лучах закатного солнца словно бы горела густыми длинными рядами, подняв вверх копья.

– Выглядят внушительно! – сказал Людовик, пристально разглядывая врага на берегу.

– Скорее, как ряженые дикари, – презрительно бросил Роберт д'Артуа. – Весь их шум и ор не более чем напускная храбрость. Они побегут при первом же нашем ударе.

– Хорошо, что сарацины показали себя – мы видим их, они – нас. Так проще прикидывать шансы завтрашнего боя.

– Как их много! – ужаснулась Маргарита Прованская, невольно встав позади мужа и положив ему руку на плечо.

– Любимая, завтра ты будешь еще спать, когда мы сокрушим их.

– Ты думаешь, я смогу заснуть, Луи? – удивилась королева, с беспокойством оглядывая армию египетского визиря.

– Тем лучше. Не время спать, когда французы идут в славный бой против врагов христианской веры. Ты увидишь мою победу, Марго, а это то, о чем мечтает каждый мужчина.

– Как думаешь, брат, они смогут достать с берега до наших кораблей, стреляя из лука? – спросил Карл Анжуйский.

– Вряд ли! – засомневался король.

– Да если бы могли, они давно бы уже это сделали – чтобы позлить нас! – вставил Роберт д'Артуа. – Во всяком случае, я на месте сарацин так бы и поступил. Но, может быть, пусть попробуют наши арбалетчики?

– Не стоит, Роберт, – ответил Людовик. – Недолет будет выглядеть беспомощно. А он очень возможен. Оставим все как есть. Пусть противник недооценивает нас, погромче кричит и, вместо того чтобы укрепить берег, всячески старается произвести на нас грозное впечатление. Уже завтра мы высадимся, и с Божьей помощью покажем сарацинам, кто новый хозяин их земли.

Когда наступила ночь, король попросил патриарха Иерусалимского благословить всех, находящихся на флагмане. Королевская чета, братья Людовика, папский легат, капитан, моряки, несколько рыцарей, слуги – все собрались на палубе и опустились на колени. Роберт Нантский, облачившись в одежду для богослужения, начал чтение молитв.

Людовик пытался сосредоточиться на словах патриарха, думать о Боге, но мысли убегали с небес на берег, полный врагов. После общей молитвы, когда все стали расходиться, король отправился с королевой в свою каюту. И хотя Маргарита ждала, что Людовик ринется к ней в объятия, как это обычно бывало, тем более в виду предстоящего сражения, подогревающего страсти, муж, вопреки ее надеждам, оставался холоден и сосредоточен на своих мыслях. Он нежно поцеловал жену и опустился на колени перед крестом в изголовье кровати. Маргарита погладила мужа по голове, поцеловала его волосы и поднесла к распятию единственную свечу, освещавшую каюту. Она знала – Людовик хочет говорить с Богом, и сейчас ему нельзя мешать.

Король встал на колени в одной ночной рубашке, сложил вместе ладони и еле слышно зашептал, глядя на старое деревянное распятие, которое, как он слышал еще в детстве, принадлежало Людовику VII и вместе с ним отправлялось в крестовый поход. Общая молитва на палубе не помогла королю поговорить с Господом, теперь, находясь в полной тишине, когда Маргарита тихо лежит и засыпает, боясь потревожить движением его внутренний настрой, он погрузился в свои переживания.

Буря, разметавшая флот, а перед этим эпидемия на Кипре, унесшая жизни многих крестоносцев, стали тем червем сомнения, который исподволь стал точить мысли короля – а правильно ли он поступил, отправившись в поход, поведя тысячи людей в чужую враждебную страну, правильно ли он понял Бога, явившегося ему при смерти? Людовик не раз убеждал себя, что трудности, неизбежные в походе, были всегда и у всех полководцев. Однако чтение Библии и толкование ее священниками говорило о том, что сложности на пути к заветной цели – суть действия Господа, пытающегося указать человеку на то, прав он или нет. В какие-то минуты Людовику становилось страшно не за себя, а за тех, кого он увлек в крестовый поход – за жену, братьев, верных сеньоров, за всех французов и союзников, поверивших ему, его мечте и идее. Ведь сколько уже походов закончилось полным провалом! Лишь экспедиция в Святую землю императора Фридриха завершилась передачей Иерусалима христианам, да и то ненадолго. Хватит ли у него, Людовика Французского, сил, чтобы сокрушить сарацин? Казалось бы, он все предусмотрел – заранее заготовил много фуража, продуктов, оружия, с ним была огромная казна для армии, французские рыцари закалены в боях с сарацинами, катарами, англичанами, между собой, воины из Святой земли – с ним, а дома, во Франции – мир и благополучие, кроме того, по сведениям от разных людей на Востоке, египетский султан довольно слаб, в его окружении зреет недовольство им. Что еще нужно для победы? Он знал ответ. Все, чем он так гордился, все собранное и созданное им лично для победы, было просто пылью, если сам Бог не захочет ему помогать. И какое-то смутное, никчемное, но такое зудящее сомнение не давало Людовику покоя. Видел ли он тогда тот ослепительный свет, который был Богом, когда он лежал при смерти, или ему просто почудилось? Каждый раз король убеждал себя, что любые сомнения – это происки лукавого и грех вестись на его уловки. На какое-то время это помогало, а потом сомнение возникало вновь. Людовик истово молился, и молитва спасала от сомнений. Он обретал уверенность и душевное спокойствие. Но сегодня, после того как крестоносцы потопили три галеры, убив всех находящихся на них сарацин, снова ненавистное сомнение постучалось в глубины его сознания. Этого ли хочет Бог? Ведь Бог есть любовь. И эти простые истины разверзали в его душе непреодолимую бездну – а что же тогда все эти походы за сто пятьдесят лет – зло, страшные ошибки, стоившие жизни невообразимому количеству людей? Разве все эти усилия по возвращению христианам Иерусалима и Земли обетованной – бессмыслица, если Бог есть просто любовь и всепрощение? А как же святость Иерусалима, всех священных мест, обрядов, книг, молитв, если борьба за веру противоречит самой сути веры? И поход короля Людовика Французского вовсе не проявление любви к Богу, а лишь удовлетворение собственных амбиций, желание стать самым ярким, сильным, известным человеком своего времени, выйти из тени пышной материнской юбки и доказать всем, и прежде всего себе, что он король и самодостаточный мужчина?

Людовик безумно хотел, чтобы Бог услышал его молитву и подал бы знак. Христос на распятии был таким же страдающим, как и сто лет назад, когда распятие сотворил искусный резчик, а вот свеча замигала – то ли от горячего дыхания короля, то ли от Божьего присутствия. Людовик воспаленным взглядом уставился на пламя свечи, жаждая более внятного ответа – правильно ли он поступил, с ним ли Бог? Он часто и быстро стал креститься, и вот свеча замигала еще больше, пламя ее отклонилось вправо, и король понял – Бог с ним, а значит, завтра, уже почти сегодня – с армией Христа будет победа и все изначально он сделал правильно!

На корабле, стоявшем на якоре рядом с королевским, граф Роберт д'Артуа, собрав своих самых близких рыцарей, вел совершенно другие беседы.

– Сеньоры, завтра мы высадимся на берег и вступим в бой с сарацинами. Нам необходимо сначала закрепиться на берегу, потом, построившись, атаковать неприятеля. Всем держать строй – это приказ короля. Он, конечно, прав, сарацины в основном конные, а у нас не будет возможности быстро вывести на берег своих боевых коней и вступить в бой верхом всем вместе. Кому-то это удастся, а кому-то придется биться пешим. Арбалетчики и лучники нас прикроют. Теперь главное, сеньоры! У короля, моего брата, важнейшая задача – разбить сарацин, окружить Дамиетту, у нас с вами – показать, что рыцари графа д'Артуа самые смелые и удачливые в бою. Поэтому, как только появится возможность, будем искать вражеских эмиров, а лучше самого их военачальника – наверняка узнаем их по богатым доспехам и охране. В плен никого не брать. Убивайте как можно больше! Пусть все войско следует за нашим примером. Смотрите на мое знамя и будьте рядом со мной, а я – в первых рядах.

Отдав такое распоряжение, граф спустился в каюту, чтобы весело провести ночь перед боем в исступленных ласках жены Маргариты Брабантской.

Бертран д'Атталь, прослушав напутствие графа, отправился на корму пить вино, на которое он стал последний месяц крепко налегать, находясь в компании графских рыцарей – больших любителей и ценителей дорого вина.

Глава двадцатая
Битва при Дамиетте

Король передал оруженосцу шлем бацинет, украшенный короной, и стал спускаться по трапу в галеру. Там его уже ждал папский легат Эд де Шатору, надевший под рясу кольчугу для безопасности, рыцари Филипп де Нантей, Жан де Валери и его брат Эрар де Валери, коннетабль Эмбер де Божё и его племянник, еще несколько рыцарей, а также два десятка арбалетчиков.

Людовик был в кольчуге, кольчужных штанах-шоссах, на голове – кольчужный капюшон, поверх кольчуги – синее сюрко с геральдическими лилиями. Каждый из рыцарей в галере также был одет в сюрко со своими гербами, на щитах тоже красовались гербы. Гребцы сели за весла, арбалетчики расположились на носу, взяв свое оружие наизготовку, вынув из колчанов короткие арбалетные стрелы-болты.

Перед королевской галерой покачивалась на волнах другая, где патриарх иерусалимский, священники, прибывшие из Франции с королем, находились под сенью Орифламмы. Красную хоругвь с именем святого Дени держал на древке знаменосец короля – верный Жоффруа де Сержин. Вокруг него и священников тоже расположились многочисленные арбалетчики и королевские рыцари.

Король осмотрелся. Всюду с кораблей спускались рыцари и простые воины, заполняя галеры и баркасы. Где-то в лодки сразу заводили упирающихся боевых коней. Кое-где лодки, переполненные людьми, погружались глубоко, зачерпывая воду и вызывая этим панику на борту.

Пока король осматривался, Филипп де Нантей окрикнул его:

– Ваше величество, посмотрите! Это лодка Жана де Жуанвиля, он опередил нас, вперед вырвался! Первым плывет на берег из всего нашего войска!

Король, надевая шлем, увидел, как его приветствует Жуанвиль с горсткой своих рыцарей, гребущих к берегу вместо матросов. Людовику было приятно, что его люди храбры и рвутся в бой, но первым на египетский берег обязан ступить он сам. По приказу короля галера с Орифламмой поплыла вперед, за ней его собственная галера. Король посмотрел вверх. Маргарита стояла у самого борта корабля и посылала ему воздушные поцелуи, прижав правую руку к сердцу.

– За тебя, любимая, за наших детей, за Францию, за Господа! – прошептал Людовик, поклонился жене и взял копье и щит.

Видя, как отплывают судна с Орифламмой и королем, рыцари, находившиеся рядом, закричали на матросов, чтобы они гребли скорее – нельзя оставлять короля одного на берегу, и надо опередить других сеньоров. Воины с галер и лодок, расположенных дальше от первой линии флота, следовали примеру тех, что впереди.

Утро у египетского берега начало быстро терять свою свежесть, наполняясь первым жаром поднимающегося палящего солнца. Сарацины, вставшие на ночь лагерем неподалеку от берега, вскочили на лошадей, шумя, призывая Аллаха, стуча в барабаны. Ревели верблюды, ведомые бедуинами, вооруженными копьями и луками. Ржали тысячи оседлываемых лошадей, поднимающих топотом тучи песка.

Галера Роберта д'Артуа отставала от королевской. Граф обругал всех на борту за медленную погрузку, поставив в вину ночное пьянство, хотя арбалетчики и гребцы-матросы были тут совсем ни при чем. Рыцари молча слушали графа, понимая, что бочонок вина, осушенный до дна, явно не способствовал боевому духу. Бертран д'Атталь с шумом в голове и тупым взглядом смотрел, как другие лодки вырываются вперед, а на берегу нестройно, но громко кричат сарацины, пытаясь напугать крестоносцев. Бертрану почему-то вспомнилось, как он уезжал из родного дома, потом лежал больным в Авиньоне и вот он уже здесь – в атакующем баркасе. Память сразу перепрыгнула через путешествие по морю, через Кипр, резко сократив время похода. «Неужели уже все начинается? А вдруг я сейчас умру?» – подумал Бертран, силясь разогнать туман в тяжелой голове.

Вся армия христиан видела, как первой в египетский берег врезалась лодка Жана де Жуанвиля. Он и одиннадцать его рыцарей спрыгнули на мокрый песок, сразу стараясь держаться плечом к плечу. И не зря. Напротив них находился крупный отряд конных сарацин. Враг сразу помчался на крошечную группу крестоносцев, спустившись на пляж с маленького холмистого берега. Жуанвиль и его рыцари встали в круг, вонзив острые концы больших, прикрывавших все тело и ноги, каплевидных щитов в песок и ощетинившись копьями. Сарацины подскочили, но сразу попридержали коней, опасаясь, что животные погибнут, напоровшись на копья. Они повернули назад, отогнанные залпом арбалетчиков с причалившей рядом с Жуанвилем галерой. Сеньор Бодуэн де Реймс высадился вторым, его рыцари и стрелки повыскакивали с борта и сразу встали рядом с горсткой людей Жуанвиля. Сарацины отступили.

Всем крестоносцам с моря была видна нерешительность противника. Лучники, которых жители восточных стран особенно ценили в бою, сейчас действовали из рук вон плохо – совершенно не дружно. Кто-то стрелял в приближающихся христиан, но многие этого не делали, хотя мощный залп тысяч лучников мог не просто задержать высадку, но и полностью ее остановить. Сарацины действовали несогласованно, казалось, что общего командования либо нет совсем, либо ему просто не подчиняются отдельные отряды. Они могли бы встать прямо на кромке воды, мешая крестоносцам причалить, но ни один из отрядов так не поступил, предпочитая держаться от воды на расстоянии.

Третьим на большой быстроходной галере, летящей, как ветер, благодаря слаженной работе трехсот гребцов к берегу приближался граф Яффы Жан д'Ибелин – родственник коннетабля Кипра. Галера графа, прибывшего на помощь французским крестоносцам из Святой земли, вся была украшена штандартами графства – красный крест на желтом поле. За сотню лет, живя с ними бок о бок, яффцы переняли тактику сарацин – на галере били в барабаны, дули в рога, создавая невообразимый шум, поддерживаемый хлопаньем на ветру множества стягов. Граф привел в бой четыре десятка рыцарей, не считая лучников и арбалетчиков. Вышколенные постоянными конфликтами воины графа быстро и слаженно покинули галеру и встали рядом с Жуанвилем и де Реймсом. Отгоняя сарацин залпами стрелков, Жан д'Ибелин граф Яффы сразу приказал гребцам с галеры ставить шатры и палатки, выводить коней, а тем, кто оставался не занят, возвращаться на парусник за остальными лошадьми и провизией.

И вот галера с Орифламмой наконец-то воткнулась в пляж. Красное полотнище сразу привлекло внимание сарацин. Один из них, видимо, мечтавший о славе, рванулся вперед, чтобы выхватить знамя из рук Жоффруа де Сержина. Смельчак на всем скаку ворвался в толпу выгружающихся крестоносцев, громко призывая Аллаха. Сержин, перехватив древко Орифламмы в левую руку, вынул меч и ткнул им безрассудного сарацина в живот. Когда тот вывалился из седла, королевские рыцари подступили к раненому и изрубили его мечами на куски. Волны, бившиеся о берег, тут же подхватили фрагменты рук, ног, головы и смыли густую красную лужу вокруг обезображенного трупа.

Галера короля сбавила скорость у берега в целях безопасности. Все-таки разрозненно, но сарацины стреляли из луков, и много стрел попало в борт судна с Орифламмой и в щиты рыцарей на нем. Как только галера с Орифламмой опустела и гребцы стали выталкивать ее обратно в море, Людовик приказал своим людям немедленно высаживаться.

– Остановитесь, государь! – взволнованно сказал легат Эд де Шатору. – Опасность велика! Посмотрите, сколько врагов на берегу, а наши воины только начали высаживаться! Вы очень заметны, ваше величество, в своем сюрко с лилиями и короной на шлеме! Вас могут сразу атаковать, а у нас пока слишком мало сил, чтобы вас защитить.

Казалось, в подтверждение слов легата в борт королевской галеры вонзились на излете три стрелы.

– Я должен быть там! – взревел король. – Я должен вести своих рыцарей, а не прятаться за их спинами!

– Ваше величество! Так никто не поступает! Король командует войском, а не ведет его в первых рядах!

– Оставьте, легат, ваши скучные истины. Вы священник, и вам не понять меня!

Легат встал перед королем, загораживая ему дорогу к носу галеры, умоляюще глядя на него.

– Ваше величество, подумайте о Франции, о вашей жене, детях, обо всех христианах, пришедших сюда с вами! Ведь вы можете погибнуть!

– Да плевал я! – резко оборвал легата Людовик и отшвырнул его в сторону рукой. – Вперед, мои рыцари, Монжуа, Сен-Дени!

С боевым кличем французов король схватил прислоненное к мачте копье, щит был уже при нем, и спрыгнул с борта галеры в воду. Он сразу погрузился по грудь, но, высоко держа копье, он показывал всем, что можно спускаться и не бояться утонуть. Людовик упорно шел в воде, поднимая над головой щит. Несколько стрел плюхнулись в волны рядом с ним. За королем бросились в море оба брата де Валери, чтобы сразу, в случае чего, прикрыть его величество. Коннетабль Эмбер де Божё, оставшийся на правах командира на галере, велел причаливать.

Король вышел на сушу почти одновременно с выскочившими с борта приставшей галеры рыцарями и арбалетчиками.

Необыкновенное воодушевление испытывал Людовик. Он словно чувствовал над собой сень ангелов, покров Девы Марии, и это придавало ему уверенности в себе и безумной отваги. На мгновение перед взором его предстала любимая Маргарита, и сердце короля забилось еще сильнее.

– Монжуа, Сен Дени! – закричал король, выставив перед собой щит и копье. – За Господа, за наших дам, за веру и любовь! Вперед, воины Христа!

Людовик побежал на сарацин один.

Его тут же настигли Филипп де Нантей, Жан и Эрар де Валери, Эмбер де Божё-младший. Они окружили короля, встав перед ним, закрыв его своими телами и щитами. Сзади к королю спешили другие рыцари.

– Ваше величество! Мы же должны сохранять строй! – услышал король, возмущенный остановкой, слова коннетабля.

– Да, конечно! – согласился Людовик, переводя дух. – Строй! Конечно! Ждем остальных!

Баркасы причаливали ежеминутно. Крестоносцы, ориентируясь на поднятую Орифламму, строились для общей атаки. Сарацины по-прежнему демонстрировали нерешительность. Казалось, они все еще надеялись, что христиане не станут нападать, а начнут либо переговоры, либо просто погрузятся на лодки и уйдут в море. Сотни сарацин то там, то здесь на всем скаку приближались к строящимся крестоносцам, но, не вступая в схватку, недружно пуская стрелы, впрочем, не причинявшие никому вреда из-за плотного ряда щитов, они уходили обратно к общей массе своего войска, стоявшегонаизготовке.

Людовик подумал, что, возможно, сарацины хотят честной схватки – когда оба войска сойдутся лоб в лоб. Но герцог Бургундский, уже побывавший в крестовом походе, выразил сомнение в этом, высказав настороженность – вдруг враг ждет подхода новых сил или потом готовится ложным отступлением заманить христиан в ловушку?

Галера Роберта д'Артуа – тяжелая, большая, нагруженная людьми и лошадьми, наконец пристала к берегу. Граф, как и его коронованный брат, первым спрыгнул с борта, его рыцари последовали за ним, а арбалетчики дали залп по приближающемуся отряду конных сарацин, убив с десяток врагов и ранив еще столько же. Бертран д'Атталь сразу как-то смешался с другими рыцарями, хотя думал про себя, что в первом же бою выдвинется первым. Граф затрубил в рог, объявляя общий сбор вокруг себя.

– Господа! – крикнул Роберт д'Артуа, садясь в седло своего коня, выведенного с галеры. – Я помчусь к королю, надо узнать, каков план.

– Давайте отправлюсь я, граф! – предложил Бертран. – А вы останьтесь со своими людьми!

– Нет, Атталь. Я сам поговорю с братом. Держитесь вместе, отбивайте атаки и ждите меня! Арбалетчики, берегите стрелы – никто не знает, сколько нам сегодня предстоит биться. Стреляйте только, когда враг приблизится к вам.

Бертран посмотрел налево. Стяги графа Карла Анжуйского застилали все пространство за собой. Отряд графа – многочисленный, почти не пострадавший в бурю, в полном составе выгрузился на египетский берег. Где-то там был Жан д'Анжольра, которого Бертрану удалось пристроить на довольствие к графу Прованса через посредничество Роберта д'Артуа. Где барон де Монтефлер, на каком корабле, под знаменем какого сеньора, Бертран не знал. Тибо де Фрей, после того как покинул лагерь зараженных под Никосией, подал о себе весть лишь однажды, в начале мая, передав короткое письмо, явно написанное капелланом Филиппом, в котором он сообщал Бертрану, что отправляется в Лимассол ждать погрузки на корабли. Вероятно, этим он напоминал Бертрану, кто его непосредственный сеньор и где он находится, чтобы шевалье не забывал о своих обязанностях как вассал. Но так как барон де Монтефлер не выполнял своих обязанностей как сеньор – не содержал вассала в походе, то и Атталь наплевал на письмо.

Баркасы и галеры еще несколько раз отплывали от берега к кораблям, забирали людей, лошадей, скарб, пока весь египетский берег у Дамиетты не покрылся стихийно образовавшимся лагерем крестоносцев. А сарацины все еще топтались на месте – шумели так громко, как могли, ложно атаковали христиан и сразу возвращались обратно, но в настоящий бой не вступали. Арбалетчики наносили врагу больший урон, чем египетские стрелки войску крестоносцев.

Роберт д'Артуа, презрительно глядя на сарацин, никуда не спеша, переговорил с королем и вернулся обратно к своим людям. Теперь уже весь отряд графа оказался на берегу и готовился выступить по первому зову.

– Господа! – громко, почти крича, сказал граф. – Его величество объявил мне, как только затрубят в трубы его герольды и Орифламма поднимется высоко – мы всей армией переходим в атаку. Помните, о чем я вам говорил! Наша цель – убить полководца и эмиров. Они богато одеты и хорошо охраняются. Оказалось, что сарацины – жалкие трусы, поэтому нам не составит труда их всех перебить!

И вот настал час атаки. Арбалетчики и лучники, прицелившись, дали мощный залп, скосивший сотни сарацин, убивший много коней, верблюдов и заставивший врага понять, что его стояние закончилось и надо либо бежать, либо принимать бой. Армия христиан двинулась против сарацин плотной стеной.

– Монжуа, Сен-Дени! – ревели тысячи глоток в такт шагу и ударам мечей о щиты.

За ними было море, дрейфующие корабли, и вся Европа, где остались родные и близкие люди, земли и могилы отцов, и жажда вернуться с победой.

Недолго двигались крестоносцы. Рыцари не могли больше ждать. Слишком близко был враг, слишком мало места для разбега боевых коней, и очень большой соблазн показать, кто лучший рыцарь. Семьсот рыцарей рванули вперед, нагнув копья, выставив перед собой щиты с гербами и крестами. У большинства рыцарей родовые гербы уже не раз видели восточные страны – за сто пятьдесят лет войн с мусульманами представители многих древних родов Франции отправлялись в крестовые походы. Сначала прадеды, потом деды, отцы, теперь их сыновья.

Людовик мчался на коне, не заботясь о том, прикрывают ли фланги его рыцари. Но они прикрывали. С радостью и упоением врубился король в ряды сарацин. Со времен битвы при Тайлебуре он не убивал врагов целых семь лет. В прошлый раз это были англичане, теперь настоящий, лютый враг – мусульмане. Людовик пронзил копьем конного сарацина. Мягко и плотно вошло в живот каленое железо наконечника копья, ужас и боль, отразившиеся в глазах противника, лишь раззадорили короля. Он бросил копье, выхватил меч, раскроил им голову следующего сарацина, не сумевшего сдержать напор большого, сытого королевского боевого коня. Рядом рубился коннетабль Эмбер де Божё с племянником, сметая булавами врагов из седел, расплющивая головы одногорбых верблюдов.

Роберт д'Артуа, врубившись в ряды сарацин, подавил нескольких лучников, отбросил пытавшегося его остановить конника. Он все выглядывал эмиров. Золоченые доспехи султанской гвардии, вставшей за первым рядом обычных воинов, сразу дали понять – бой будет непростым вопреки ожиданию. Гвардия была лучше вооружена, обучена, стойко оборонялась. Граф д'Артуа с рыцарями увяз в конной схватке с ней.

Бертран д'Атталь ждал этого дня. Он еще никогда не убивал людей и не представлял, каково это. Оказалось, просто. И ему понравилось. Бей что есть силы в одно место, прикрывая себя щитом, пока вражеская кровь не забрызгает тебя. Смуглокожие сарацины, орущие что-то на непонятном языке, одним своим присутствием на земле оскверняющие ее и Бога, создателя всего сущего, явно должны были умереть, и как можно скорее, и как можно больше. Тем более, как говорили патриарх Иерусалимский и папский легат: убивать сарацин – дело богоугодное, и за это уготован рай и прощение всех грехов. И Атталь неистово рубился, стараясь, чтобы граф заметил его отвагу и усердие. Осознание того, что он убил уже много врагов, давало Бертрану еще больше сил и желания убивать, и он лез все дальше, понукая коня пятками, и, казалось, не чувствовал усталости. Падали перед ним султанские гвардейцы, гибли бедуины в белых бурнусах, умирали плохо вооруженные ополченцы из Дамиетты – крестьяне, торговцы и рыбаки. Атталь уже потерял над собой контроль. Залитому кровью врагов, ему хотелось еще и еще ощущать на себе эти теплые струйки и брызги жизни, уходящей в небытие.

– Стой, черт тебя дери! – услышал он позади себя голос графа д'Артуа. – Стой, Бертран д'Атталь!

Атталь обернулся. Граф, ведя свой личный бой, кричал ему. Плотные ряды врагов остались позади, он гнал перед собой трех отступающих пеших воинов, а за ними были только ряды палаток сарацинского лагеря. Атталь прорвал строй врага, а граф призывал его ударить в тыл сарацинам!

Впрочем, не он один, словно лезвием, пронзил войско противника. Напор крестоносцев был стремительным, истосковавшиеся по сражению, жаждущие убивать рыцари рвали войско сарацин, словно гончие тело кабана. Копейщики и стрелки поддерживали своих сеньоров. Тамплиеры и госпитальеры – опытные в рубке, сильные, смелые, продрались через сарацин, оставляя вокруг себя растерзанные тела врагов, словно великан прошелся по лесу, хаотично повалив все на своем пути. Гийом де Соннак и Жан де Роне находились во главе своих людей, бились неистово, мстя за поражение при Форбии.

Роберту д'Артуа и его людям прорыв позиций врага был не нужен. Граф добрался до одного из эмиров – в золоченых доспехах, с богато украшенным арабесками щитом, в дорогом шелковом плаще на красивом гнедом тонконогом аргамаке, старый эмир весь в морщинах, с седой бородой, оборонялся от молодого французского принца крови как мог, что было сил. Граф убил всех его телохранителей, а потом сбил мечом шлем с головы эмира. Волос у старика оставалось немного, но Роберт д'Артуа, выбив у эмира кривой меч, быстро повесив себе щит на шею, схватил растерявшегося старика сначала за бороду, а потом за пук волос на затылке и потянул к себе. Эмир, еле держась в седле, чуть не упал на шею графского коня. Эмир с ненавистью смотрел старческими глазами на графа, зная, что приходит его конец и не может быть никакой пощады. Эмир долго жил и не раз воевал с христианами, ненавидя крестоносцев, которые никак не могли успокоиться от поражения к поражению и все лезли и лезли в чужие земли, называя их почему-то своими. Граф не спешил. Вокруг его рыцари гнали сарацин, поэтому он мог себе позволить заглянуть в глаза врагу. Маленькие глаза с карими зрачками под густыми черными бровями с сединой, под веками плотная сеть морщин. Какой злобой горели эти глаза! Граф ухмыльнулся и медленно перерезал старому эмиру горло, а потом, все еще держа за редкие волоски на затылке, сбросил труп на землю, велев оруженосцу забрать аргамака. Так отправился к Аллаху эмир Сарим ед Дин.

Рыцари графа бились с гвардией, стараясь добраться до еще одного эмира – Недж ед Дина. Но до него первым добрался Гуго Х де Лузиньян граф де Ла Марш. В шестьдесят четыре года он был одним из самых опытных в военном деле сеньоров в войске короля Людовика. Возглавлявший армию французов в Гаскони против англичан еще при отце нынешнего короля – Людовике VIII, выступавший против катаров, а потом, во время мятежа баронов – против законного короля и его матери Бланки Кастильской, граф де Ла Марш олицетворял собой всю непростую эпоху. Замирившись с королем после поражения мятежных баронов, он клятвенно обещал отправиться с Людовиком в крестовый поход и загладить свою вину перед ним. Более того, поход был данью памяти его собственному отцу-крестоносцу – Гуго IX де Лузиньяну, погибшему под Дамиеттой в 1219 году. Когда стало известно, что армия Людовика отправится не в Святую землю, а сначала попытается овладеть Египтом, старый граф де Ла Марш перекрестился и долго молился в тот день. Он посчитал это знаком судьбы. Спустя тридцать лет он возвращался туда, где сам сражался бок о бок со своим отцом. А когда тот был смертельно ранен и умер на руках у сына, граф отвез забальзамированное тело отца домой, во Францию, чтобы положить в семейном склепе.

И вот граф де Ла Марш снова был в деле. Грузный, с разными возрастными болезнями, он все равно шел в бой, как на праздник, словно бег коня под гул боевых рогов и боевые кличи сбрасывал годы, как осень листья. Его рыцари – все молодые люди, защищали графа со всех сторон, но он непреклонно стремился в самые опасные места боя. Эмир Недж ед Дин отступал, когда граф подскочил к нему и рубанул мечом по плечу. Кольца кольчуги эмира разошлись и лезвие меча разорвало кожу и мышцы, но рука осталась на месте. Эмир, разъяренный, развернул коня, схватился с графом, понимая, что вряд ли уже сможет ускакать. Гвардейцы султана, находившиеся рядом, тоже бросились на графа, опрокинув его знаменосца, затоптав стяг с родовым гербом – три красных льва на белом поле с горизонтальными синими полосами. Гвардейцы насели на графских рыцарей, не давая им возможности помочь своему сеньору. Противники яростно рубились на мечах. Граф еще раз ранил Недж ед Дина, но и эмир нанес стремительный удар. Гуго де Ла Марш схватился за живот, гвардеец, убивший одного из графских рыцарей, добавил де Ла Маршу, стукнув булавой по шлему. Тем не менее эмира было уже не спасти. Госпитальеры промчались черной тучей по тылам сарацин, уничтожая всех без пощады. Недж ед Дин и его люди остались лежать на песке, растоптанные могучими рыцарскими конями.

Войско султана не выдержало напора крестоносцев и бежало. Визирь Фахр ед Дин уводил людей в спешке, стараясь соблюдать хотя бы видимость порядка, лишь бы сохранить султанскую гвардию, на которую можно опереться в будущем. Сам он не участвовал в бою, наблюдая за битвой из лагеря. Ги д'Ибелин хотел преследовать врага до полного истребления, но христиане, передавая из уст в уста приказ короля Людовика, остановились. Король опасался подступать к стенам Дамиетты, не зная, какая сила скрывается в городе, к тому же армия не имела осадных машин, а без них любая попытка овладеть крупной цитаделью являлась бессмысленной.

Ги д'Ибелин с кипрскими рыцарями и пехотой самолично организовал погоню, заставляя врага быстрее уходить. Сарацины отступали к Дамиетте, на противоположный берег Нила по лодочному мосту, наведенному через реку.

Людовик спешился, переводя дыхание, созерцая песок, заполненный трупами убитых врагов. Рядом был невредимый Жоффруа де Сержин, державший Орифламму. Король снял шлем, поцеловал красное полотнище знамени и в короткой молитве поблагодарил Святого Дени за помощь в победе. Потом он вонзил меч перед собой и опустился перед ним на колени. Рукоять меча и лезвие являлись импровизированным крестом, и король стал молиться Иисусу Христу. Роберт д'Артуа, подъехавший к королю, не решился его тревожить, но и не разделил с ним молитву, а поехал по полю битвы дальше, осматривая поверженных сарацин, которых в этот день увидел впервые в жизни. Граф был доволен собой – он хоть и впервые участвовал в бою, но показал себя так, словно прошел немало войн. Крестоносцы рыскали среди мертвых, забирая у них все ценное, добивая раненых.

Глава двадцать первая
Брошенный город

Лагерь сарацин, в котором они ночевали и в спешке оставили, был совсем непримечателен в плане добычи. Войска визиря не планировали стоять долго, поэтому не взяли с собой ничего ценного, что можно было бы пограбить. Ги д'Ибелин, вернувшийся со своим отрядом, сказал Людовику, что лодочный мост через Нил не разрушен. По всей видимости, сарацины, улепетывая, просто забыли это сделать.

Король ждал высадки своей королевы и, вспомнив томные стояния коннетабля под их дверьми в Никосии, неоправданно сухо поблагодарил д'Ибелина за такое важное сообщение. Впрочем, коннетабль и не думал обижаться. Он отправился с небольшой группой рыцарей на берег Нила следить, что происходит в Дамиетте.

Крестоносцы сами стали располагаться лагерем на том месте, откуда бежал враг. Жара, мучившая непривычных к этому климату французов, начала спадать. Вечернее небо приносило долгожданную легкость. Сняв доспехи, крестоносцы ходили в мокрых от пота рубахах и штанах, периодически окунаясь на берегу в волны, чтобы освежиться. Установка лагеря оказалась не таким же быстрым делом, как и разгром противника. Усталые от битвы, измотанные жарой люди, работали медленно. Разгрузка кораблей и перевозка на баркасах и галерах всего груза, что еще не был переправлен на берег утром, шла неспешно и грозила затянуться до следующего дня.

Король, освободившись от кольчуги, пожелал освежиться перед встречей с женой. Ему сразу принесли бочку пресной воды с корабля. Роберт д'Артуа и Карл Анжуйский также перед встречей с женами залезли в бочки с водой, с ужасом представляя, что теперь такая изнуряющая жара будет всегда в этих проклятых песках.

Бертран д'Атталь песком счистил кровь с кольчуги, вымылся в море и теперь сушился прямо в одежде, сидя неподалеку от короля и его братьев. Он чувствовал себя опустошённым и каким-то чужим. Запал битвы прошел, и теперь Бертран сознавал, что в упрямом и безрассудном простаке, каким он был, живет весьма жестокий человек.

Появился Жан д'Анжольра, присев рядом с Атталем. Бертран безразлично посмотрел на него.

– Много убил? – спросил он.

– Ни одного! – печально ответил Анжольра. – Это и представить невозможно, а ведь так оно и есть! В битве вроде как был, а вроде и не был, только пот глотал да слышал лязг оружия.

Атталь удивленно уставился на собеседника.

– Это ж как так получилось?

– Да я не в первой линии атаки стоял, да еще конь у меня сначала как-то заупрямился – не вместе с остальными я поскакал, а замешкался. А потом, когда уж коня образумил, я с верблюдами встретился. Конь мой от них шарахнулся в сторону! Я слышал, запах верблюдов кони не переносят. Так вот, а тут за рыцарями же пехота наступала, я в их рядах замедлился, конь на кого-то наскочил, меня со злости толкнули, я из седла чуть не вывалился. А потом вдруг меня как осенило – ну раз так все получается, то, может, и не надо мне в бой лезть? И пошел я коня к лодкам отводить – ведь, кроме коня, у меня ничего нет, надо его беречь. Спешился и думаю – а ведь я трус. Пока все сражаются, я на берегу стою, волны считаю. С таким отношением ни славы, ни денег мне не видать никогда. Вынул меч и пешим пошел к нашим. Да вот незадача – я за их спинами оказался, наши воины плотно наступали, никто меня не пропустил вперед. И вот пока я пробирался, ожидая встречи с врагом, сарацин уж погнали. Вот такие дела, Атталь! Смешно, правда? Если уж человеку не везет, то не везет абсолютно во всем – и отцу я не нужен, и беременную Жаклин вынужденно оставил, и на Кипре чуть с голоду не умер, а когда настала пора в бою действовать – спасовал!

Анжольра сидел такой нескладный, тощий, с горькой усмешкой на губах, он ожидал, что единственный товарищ во всем христианском войске – и тот его засмеет, но Атталь обнял его за плечо и сказал:

– Кто знает, друг мой, может быть, ты сегодня поступил не хуже остальных, а даже лучше? Я убил многих, но вот сейчас мне как-то погано на душе. Вроде это сарацины, враги Господа, а все-таки.

– Эй, чего расселись! – услышали приятели окрик. – Отойдите в сторону – кортеж королевы!

Атталь узнал этот голос. Готье де Брандикур, его двоюродный дядя, ехал впереди процессии из нескольких паланкинов, в которых слуги несли королеву Маргариту, графиню Матильду Брабантскую и графиню Беатрис Прованскую. Рядом следовала вереница слуг, несших сундуки и мешки.

– Рад видеть тебя живым, племянничек! – весело сказал Брандикур, направляя в сторону Атталя зажжённый факел, чтобы лучше видеть в сгущающейся тьме.

Бертран ничего не ответил ему и лишь склонился в глубоком поклоне перед паланкином королевы, расшитым золотыми лилиями. Анжольра тоже поклонился.

Атталь подумал, что, может быть, не один Анжольра не участвовал сегодня в битве. Вот Брандикур – где он был во время боя? Судя по тому, что он один сопровождал королеву, остальные провансальцы-трубадуры из свиты Маргариты Прованской бились наравне с другими рыцарями. И вряд ли ему кто-то поставит это в вину.

Людовик, вымывшись и переодевшись, ждал королеву в наспех поставленном шатре. Слуги принесли французское вино, вяленое мясо и хлеб. Походную кровать соорудили из двух больших сундуков, постелив на нее тюфяк с соломой – король славился неприхотливостью в пути. В ожидании супруги Людовик выслушал доклад Ги д'Ибелина, что в Дамиетте пожар, сам вышел и посмотрел на зарево вдали. Коннетабль Эмбер де Божё, магистр французских тамплиеров Рено де Вишье порассуждали в присутствии короля, как завтра будут собирать осадные машины, заранее заготовленные на Кипре и перевезенные на кораблях в разобранном виде. Магистр напомнил, как тридцать лет назад крестоносцы стояли под Дамиеттой полгода, обстреливая неприступный город катапультами, но не они, а голод, убивший почти всех горожан, открыл воинам Христа путь в мертвую Дамиетту.

– Идите спать, сеньор де Вишье! – сказал король, не желавший в день победы слушать о трудностях, которые могут возникнуть уже завтра. – Мы сегодня много пролили крови, и хоть это было во славу Божью, не стоит нам думать о том, как морить голодом людей, пусть и сарацин. Молитесь, де Вишье, пусть Бог направит наших врагов на иные пути. Во время голода погибают невинные – женщины и дети, этот метод мы использовать не будем.

Вот из паланкина вышла Маргарита и сразу бросилась в объятия Людовика. Эмбер де Божё и Рено де Вишье, переглянувшись, оставили их наедине, задернув за собой полог королевского шатра.

– Мы победили! – воскликнула королева, покрывая мужа поцелуями. – Ты мой победитель, Луи, мой славный полководец! Я очень боялась за тебя, я не могла дождаться, когда все закончится и ты позовешь меня на берег!

– Дамиетта падет к твоим ногам, любимая! Весь Египет будет наш, и ты станешь еще и королевой Египетской! – в порыве страсти произнес Людовик, стаскивая с жены платье и припадая к ее грудям.

Вино они пригубили лишь далеко за полночь, а хлеб и мясо лежали в душной египетской ночи, привлекая мух, летевших мимо королевского шатра к основной цели – большой яме, выкопанной как можно дальше от лагеря, но все равно сильно смердящей тысячами трупов убитых и мучительно умиравших от ран сарацин.

Король проснулся рано, несмотря на долгую ночь любви, и сразу отправил слуг созывать сеньоров на военный совет. Ги д'Ибелин с рыцарями, увидев выходящего из шатра короля, подвели к нему группу оборванных мужчин.

– Ваше величество! – обратился коннетабль Кипра к королю. – Эти люди – наши братья во Христе, их сарацины держали пленниками в тюрьме или заставляли трудиться, как рабов.

– О! – воскликнул сочувственно Людовик. – Несчастные, замученные христиане! Вас немедленно накормят и дадут новую одежду. Но как вы оказались здесь?

– В этом-то и суть, ваше величество! – ответил Ги д'Ибелин. – Мусульмане покинули Дамиетту ночью. Ушли все – эмир с войском, жители, торговцы. А этим несчастным некуда было пойти, кроме как к нам, своим братьям. Они наконец-то дождались освобождения!

– Значит, город пуст? – радостно сказал король.

– Да, ваше величество, сарацин там нет! – отвечали христиане из толпы. – Они бежали, как трусы! Приходите и заберите все, что есть в Дамиетте, ваше величество!

Подошедший Великий магистр тамплиеров Гийом де Соннак подозвал короля и тихо сказал ему:

– Не стоит так доверять словам. Эти люди могут и обманывать. Заманивать вас в ловушку.

– Но ведь это же христиане! – удивился словам Соннака король. – Они столько несчастий потерпели!

– Кто знает, ваше величество?! Может, их заставили так говорить, чтобы вы вошли в город, не заботясь о безопасности, а сарацины, спрятавшись, неожиданно напали? У них могут держать в заложниках родных, и, если эти люди скажут правду, и вы не пойдете в Дамиетту – заложников убьют. Кроме того – золото. Все падки до него. Вы молоды, ваше величество, и не знаете, на какую подлость способны и христиане ради денег или другой выгоды. А еще – кто знает? – может, их уже обратили в магометанскую веру? Пусть даже пытками и угрозами.

– Что же вы предлагаете, Соннак? Снять с них штаны и убедиться, что эти бедняги необрезанные?

– Нет, ваше величество, это было бы непристойно при всем войске. А вдруг я ошибаюсь? Пошлите кого-нибудь в город, чтобы убедиться, прав я или просто слишком подозрителен?

Филипп де Нантей и Бертран д'Атталь скакали на конях к лодочному мосту через Нил. Уже становилось жарко, хотя солнце еще поднималось в зенит. Оба рыцаря были в кольчугах, шлемах и при полном вооружении – мало ли, что их может ждать в Дамиетте.

Огромный город лежал на правом берегу Нила. Три кольца мощных стен поднимались со стороны реки. Над стенами господствовал минарет главной мечети, молчавший, несмотря на время намаза. Берега Нила густо поросли зарослями тростника, дальше от берега пальмовые рощи давали заманчивую прохладу.

Рыцари увидели мост – от левого берега к правому двойная линия связанных между собой лодок, на которых были плотно положены доски. Мост давал легкую качку под мчащимися водами Нила. Филипп де Нантей, тихонько напевая песню, пустил коня на мост, Бертран, осмотревшись, последовал за ним. Было видно, что во многих местах доски разошлись и между ними имелись опасные для лошадиных ног прогалины – следствие спешки отступающих войск визиря, когда тысячи людей давят в одно место.

– Ты чего такой приунывший, Бертран? – спросил де Нантей, не оглядываясь на товарища сзади. – Видел тебя вчера – ты хорошо бился.

Бертран молчал. Ему совершенно не хотелось разговаривать. Всю ночь ему снились трупы на поле боя.

– Э, ты чего молчишь? – продолжал Филипп де Нантей. – Лучше бы граф д'Артуа кого другого из своих рыцарей со мной послал – все было бы веселее.

– Извините, Нантей, что-то я сегодня не в духе, – проговорил Бертран.

– Мне почему-то кажется, Атталь, ты переживаешь по поводу своего первого боя. Он ведь первый у тебя, правда? На Кипре ты говорил, что еще никогда не воевал. Если так, то выбрось эту ерунду из головы. Тебе надо привыкнуть убивать врага, кем бы он ни был. Это просто. Представь, словно ты режешь свинью. И если не ты убьешь, то тогда тебя – тут нет никаких премудростей. Ты главное пойми – здесь не такой враг, как твой сосед, который в случае ссоры и боя тебя лучше в плен возьмет, чем убьет. Потому как плен – это возможность получить деньги за выкуп. Вот и с англичанами мы так же воевали – побольше взяли, побольше получили, и они так же. А сарацины – люди без чести, совести, просто поганое племя чертей. Они с тобой церемониться не будут. У них один смысл – убить христиан столько, чтобы Аллах был доволен и пустил их в свои райские кущи.

– Так ведь и мы так думаем, Нантей! – возразил Атталь. – Проповедники наши что говорят? Убивать сарацин – дело богоугодное!

– Правильно говорят.

– А в чем тогда разница между нашим убеждением и сарацинским?

– В том, что наш Бог – истинный, а у них – ложный. Осторожно, Атталь. Впереди в досках большая дыра, надо перепрыгнуть. Вон и берег уже рядом.

– Как там, в каирской тюрьме? – спросил Бертран.

– Очень плохо, друг мой. Сущий ад, – сухо ответил Нантей и помрачнел при воспоминании. – Христиан ненавидят люто, пытают страшно. Мой совет – если все пойдёт плохо и тебе будет грозить плен, лучше броситься в гущу боя и умереть.

– Так ведь вы в тюрьме даже песнь сочинили, сами же пели ее на Кипре!

– Все правильно. Так я ее сочинил, когда узнал, что граф мой, Тибо Шампанский, за меня выкуп дает султану и от меня отстали, кормить начали, берегли. А если бы не граф, не ехать бы нам сейчас вместе. Выбросили бы мой обезображенный труп в яму, собакам на корм. Я поклялся, Атталь, что обязательно вернусь в сарацинские земли и поквитаюсь с ними. Ты пойми: они – наш самый главный враг. Это король говорит, надо убеждать сарацин переходить в христианство или брать их города, а потом с ними договариваться, чтобы Иерусалим вернуть, новый твердый мир заключить на выгодных нам условиях. Сеньоры из Антиохии, Триполи, и других земель Святой земли, что давно живут рядом с сарацинами, тоже за полюбовное, взаимовыгодное решение войны, они уже привыкли с чертями торговать, союзы заключать. Тьфу! А я считаю – с этими ублюдками не может быть никакого разговора, кроме оружия. Мы должны разрушать все города, сжигать все деревни, убивать всех! Всех, понимаешь?! Ни одной твари не оставлять в живых. Когда умирает сарацин, не важно – ребенок, женщина, старик или мужчина-воин, на небе улыбается Христос. Помни это, Атталь.

Бертран удивился – откуда столько ярости в этом внешне спокойном рыцаре, известном трубадуре, чьи песни поют другие люди? И как может сочетаться в человеке кровожадность и поэтический талант?

Они выехали прямо к крепостной стене, рядом находились массивные ворота, чьи деревянные створки, окованные железом, были слегка приоткрыты.

Нантей остановился, прислушиваясь и внимательно оглядывая округу – никого, только несколько бродячих псов бегали в поисках еды. Нантей жестом позвал Атталя за собой, сам опять поехал впереди, проходя через ворота.

Дамиетта встретила их узкими улочками, домами из песчаника, закрытыми лавками, распахнутыми дверьми, в спешке брошенным скарбом. Тянуло гарью. Сначала несильно, потом, по мере углубления в город, все больше и больше.

– Надо посмотреть, что горит, – сказал Нантей.

Они отправились туда, откуда ветер разносил золу и дым. Атталь впервые видел неевропейский город – низенькие дома песчаного цвета, совершенно одинаковые, безликие, с плоской крышей, над которой иногда возвышались точно такие же дома, но на этаж больше.

– Подожди, Нантей, давай зайдем хоть в один дом, посмотрим, как живут сарацины.

– Пограбить решил, Атталь?

– Нет, просто посмотреть, – ответил задетый Бертран. – Как будто ты много видел! Я каирский застенок не считаю.

Нантей принял выпад с улыбкой, понимая, что юнец просто ерепенится.

– Ладно, посмотрим, – ответил он.

Они спешились и вошли в дом, в котором на улицу выходила торговая лавка, закрытая деревянными ставнями. Дверь заперли, когда уходили, поэтому Нантей и Атталь взломали ее мечами, потратив немало времени и сил.

– Хорошие замки делают нехристи! – заметил Бертран.

Когда они вошли, то удивились роскоши убранства. Ничего подобного не было в домах и замках рыцарей. Все полы устилали ковры с интересными цветочными узорами, всюду стояли мягкие диваны, лежали циновки из красной и желтой ткани, на стенах тоже висели ковры, на полках стояла бронзовая посуда – кувшины с изогнутыми горлышками, похожие на фигуры, большие блюда с тонким орнаментом, кружки с красивыми ручками. Сундуки в доме стояли раскрытыми – из них вынули все ценное и увезли с собой. Судя по всему, в лавке при доме торговали сукном – в задних комнатах, выходящих в небольшой внутренний двор, лежали тюки с тканями.

Филипп де Нантей сказал:

– Пока здесь нет королевской армии, вот бы сейчас набрать барахла да продать. Только все это громоздкое – заметят, да и продавать негде.

– Хорошо живут сарацины, – подивился Атталь. – И это только торговцы! А что говорить о знатных людях!

– Не зря ж мы сюда вломились. Атталь, возьми себе хоть что-нибудь, а я вот прихвачу кувшин – у него ручка большая и крышка присоединена к горлышку – откидывается в сторону и в то же время плотно прилегает. Возить вино в нем будет удобно.

Атталь мельком глянул на кувшин – серебряный, хороших денег стоит, чеканка на нем есть. Сам он даже не знал, что себе взять. Снял с полки небольшое бронзовое блюдо с замысловатой гравировкой в виде завитушек и волнистых линий, вынес и положил в мешок, притороченный к седлу.

– Честно говоря, здесь все уже нам, христианам, принадлежит, и надо бы побольше набрать. Вдруг да удастся продать потом как-нибудь! Эх, перед королем мы не можем показаться с набитыми мешками, ведь все его здесь как короля-победителя! А ты не заметил, Атталь, в боковой комнате, там, похоже, умывальня или что-то такое? На бронзовой подставке, вделанной в стену, таз серебряный. Я приметил – он тоже как-то плотно стоит, может, приделан чем? Вот его бы снять и унести. Хороший очень, большой! В нем сарацины умываются, а я бы его продал.

Вскоре они заметили, что дым идет с площади. Тяжелый запах стоял в жарком, раскаленном воздухе. Лошади фыркали, не хотели ехать. Рыцари спешились и пригляделись. Дым шел от множества сгоревших лавок, из окон и сгоревших крыш домов, расположенных по краям площади. Рынок Дамиетты был полностью уничтожен пожаром. Сгорели склады с пшеницей, фруктами и овощами, мясные лавки, уличные печи, заживо запеклись куры, продаваемые в клетках, и овцы в загонах, которых продавцы не смогли взять с собой.

– Плохо дело, – промолвил Нантей озадаченно. – Если в домах мы еды в достаточном количестве не обнаружим, то нам непросто придется.

– А если бы сарацины защищали город, нам бы все равно ничего не перепало, – возразил Атталь. – Какая теперь разница!

– Сразу видно, ты, Атталь, неопытен в военном деле. Главная добыча на войне – это не кувшины всякие да ткани шелковые, перстни, золотые украшения, а еда! Если поблизости нет торговцев, которым можно сбыть все добро и купить еду, то ты блюдо и кубки будешь грызть вместо хлеба?

– Да с нами на кораблях полно венецианских и генуэзских торговцев! Не пропадем!

– Беспечный ты, Атталь. Кто знает – может, завтра сарацины нас атакуют, пока мы тут добром их разживаемся? Вдруг это план у них такой? Окружат нас в городе и будем мы на жаре от жажды и голода умирать.

Они еще немного покружили по Дамиетте, высматривая, точно ли все жители ушли. Рядом с мечетью было много брошенных вещей – вероятно, сарацины убегали сразу после молитвы или прервав ее. Заходить в мечеть ни Атталю, ни Нантею не захотелось. Неприятная тишина изредка прерывалась далеким собачьим лаем.

Рыцари поехали ко дворцу султана, возвышавшемуся над всеми домами, банями и мечетями города. На ступенях дворца, в тени высоких толстых перил, лежали откормленные большие пушистые коты, лениво посматривающие на двух путников и жмурящие глаза. Нантей велел Атталю ждать на улице и зорко следить за всем, а сам пошел осмотреть дворец. Был он там недолго. Пока Атталь, спешившись, гладил котов, вытирал пот с лица, обмахиваясь тряпицей, вынутой из мешка, Нантей выбежал обратно.

– Так-то ты за улицей следишь! – недовольно проворчал он.

– А что там, во дворце? – полюбопытствовал Атталь.

– Лучше бы я этого не видел! – воскликнул Филипп де Нантей, вскакивая в седло. – Всюду золото, дорогие ткани, драгоценности, мебель какая! Одно слово – дворец, что и говорить! Все достанется нашему королю. Поехали отсюда. Город пуст! Если уж дворец стоит пустой и никто его не грабит, значит, никого здесь и в самом деле нет!

Король с королевой, братьями, патриархом Иерусалимским, легатом, коннетаблями ждали известий из Дамиетты в шатре Людовика. Снаружи стояла невыносимая летняя египетская жара, в шатре, где от набившихся людей стало тесно, тоже было трудно дышать и пот лился со всех, кто здесь находился. Слуги постоянно приносили пресную воду из бочонков, заранее охлажденных в море.

Филипп де Нантей и Бертран д'Атталь прибыли на взмыленных конях и, поклонившись, кратко сообщили, что город пуст и туда можно спокойно заходить, только базар сарацины, уходя, спалили. Получив за хорошую службу от короля каждый по несколько золотых, они удалились.

– Господа! – молвил торжественно король. – Сегодня великий день! Мы избавлены Богом от долгой, изнурительной осады и от горьких потерь! Сарацины бежали в страхе! Мы немедленно пойдем в Дамиетту. Пусть патриарх Иерусалимский и папский легат идут впереди, я позади них. Пусть все епископы, аббаты и простые священники, что есть в нашем войске, пойдут впереди нашей армии и славят Господа молитвами!

– Ваше величество! – обратился Великий магистр Гийом де Соннак. – Я поговорил с теми несчастными христианами, бежавшими из города. Некоторые из них служили богатым и известным сарацинам, знают их язык и слышали важные разговоры. Так вот. По их словам, визирь, возглавлявший войско, не знал, что ему делать – обороняться против нас с имеющимися у него силами или отступить. Они трижды посылали в Каир к больному султану голубиную почту с просьбой о точных инструкциях, но голуби обратно не прилетали. Поэтому распространился слух, что султан может быть мертв. Визирь решил сам взять на себя всю ответственность.

– В чем ответственность? В поражении, которое мы ему нанесли? – бросил Роберт д'Артуа. – В той нерешительности, с которой они проворонили нашу высадку?

– Нет, граф, – продолжал серьезно магистр. – Визирь решил спасти людей. Как я понял, у него была возможность уйти, не вступая в бой, но они его приняли только для того, чтобы в это время жители Дамиетты собрались и бежали.

– Сарацинам не откажешь в благородстве! – подтвердил магистр госпитальеров Жан де Роне.

– Поэтому город пуст, – размышлял вслух Людовик. – У визиря в распоряжении имелись явно не лучшие войска. Много ополченцев, бедуинов, а гвардии недостаточно для слаженной, долгой обороны. И тем не менее они хоть попытались. Воины умерли, чтобы спаслись мирные люди. Звучит очень по-рыцарски!

– Но ведь мы не должны так об этом говорить! – возразил Карл Анжуйский. – Наше войско воодушевлено победой, неправильно, чтобы крестоносцы думали о наших врагах как о людях благородных, способных на самопожертвование. Врага по вере надо ненавидеть, презирать, а не восхищаться, иначе это может сказаться на боевом духе!

– Что же ты предлагаешь, братец? – спросил король.

– Надо всем рассказать, а кто не поверит – разъяснить, что трусы-сарацины сбежали, бросив город, а жители едва успели унести ноги, боясь нашего короля и доблестного войска Христа. Визирь – слабый и плохой военачальник, не способный организовать оборону и повести в решительный бой своих людей. Как этот визирь, так и остальные эмиры побегут перед нашим войском! Это придаст уверенности крестоносцам посреди проклятой жары. Каждый должен знать, что главная победа уже впереди!

– Ты прав, Карл! Именно так и следует говорить, – согласился король. – Войны ведутся не только на поле боя, но и в умах людей, главное – правильно направить умы.

Глава двадцать третья
Жажда боя

Длинной вереницей двинулась армия крестоносцев в Дамиетту. В три часа дня король вошел в город, под громкое «Те Deum» всех священников, которым задавал тон папский легат Эд де Шатору, имевший весьма приятный низкий голос. Король был счастлив! Дамиетта обошлась совсем малой кровью, а весть о ее падении должна была привлечь к крестоносцам новых рыцарей.

Маргарита шла рядом с мужем, переполненная радости, ей хотелось устроить пир с танцами и музыкой в честь такого славного события. Она не совсем понимала, что взятие Дамиетты – это не конец и даже не разгар войны, но как женщине ей этого было и не нужно понимать. Маргарита знала одно – здесь Людовик обоснуется и сюда начнут приезжать послы из других государств, много торговцев с Востока, здесь она впервые почувствует себя настоящей властительницей, ведь в Париже была Бланка Кастильская, на Кипре – Стефания де Лампрон.

Мечеть Дамиетты Эдом де Шатору сразу же была освящена как кафедральный собор. В помещение мечети внесли церковные хоругви, кресты и выбросили все, что могло бы напоминать о том, что в этом здании молились люди другой веры. Пока легат и патриарх Иерусалимский служили праздничную службу в честь взятия города, на которой присутствовали король, его братья, их жены, высшие военачальники войска, многие бароны разбрелись по Дамиетте, надеясь занять дом побольше и побогаче. Когда же закончилась служба и король узнал, что не все рыцари благочестиво молились в новоиспечённом кафедральном соборе, а рыскали в поисках лучшего пристанища, он велел всем собраться и объявил – армия не должна оставаться в городе, ей надо перейти Нил и раскинуть лагерь у стен Дамиетты. Оба магистра разделяли это мнение. Рыцарям разъяснили, что, засев в Дамиетте, армия может быть легко блокирована врагом, а этого нельзя допустить. В походном лагере армия сохраняет большую боеспособность, нежели в городе. В городе разрешалось держать склады с продовольствием, жить торговцам, приносить и лечить раненых, кроме того, здесь могли остаться все женщины, находившиеся при армии.

Король выслал людей, чтобы они собрали добычу из каждого дома в городе, особенно важно было разыскать продовольствие. Султанский дворец, в котором жил визирь Фахреддин, король занял лишь номинально, мельком оглядев чуждую ему восточную архитектуру и внутреннее убранство. Королева Маргарита, Матильда Брабантская и Беатрис Прованская, их служанки с радостью вселились во дворец, так как прелести жизни в походном шатре хоть и с любимыми мужьями, но на адской жаре их не устраивали. Здесь имелись ванны, бани, осталась вся богатая обстановка – въезжай и живи.

Людовику сообщили, что граф де Ла Марш, раненный в бою, совсем плох и, скорее всего, не доживет до следующего дня. Гуго де Лузиньян был единственным из знатных сеньоров, серьезно пострадавшим в бою на побережье. В поставленном слугами шатре он промучился всю ночь – рана в животе сильно кровоточила. Когда графу удалось забыться в тяжелом обмороке, его рыцари подумали, будто их сеньор умер, когда же он пришел в себя, у людей появилась слабая надежда на выздоровление Лузиньяна. Измученный жаждой от египетской жары и потери крови граф еле шевелил губами и совершенно обессилел. Его перенесли в Дамиетту и поместили в дом, рядом с бывшей мечетью, а теперь собором.

Людовик сразу же направился к графу. Гуго де Лузиньян лежал на кровати бледный, осунувшийся, живот был весь перевязан окровавленными бинтами и разорванным на полосы бельем. Лекарь графа сидел рядом печальный, растерянный. Двое слуг суетились рядом, убирая пол со следами крови и валяющимися использованными для перевязки тряпками. С королем пришел епископ Иерусалимский Роберт Нантский. Он сразу сел рядом с раненым и стал тихо молиться. Людовик понял, что граф его увидел и узнал, но он сам не знал, как начать разговор. Вопросы о здоровье были явно неуместны. Гуго де Ла Марш еле слышно произнес:

– Я умираю, ваше величество. Благодарю, что вы пришли.

– Лекарь, неужели нет надежды? – печально спросил король.

Лекарь расстроенно посмотрел на сеньора, потом на короля и закусил губу.

– Располосовал меня сарацин, – продолжал граф. – Как моего отца… Тридцать лет прошло, ваше величество! Я вернулся сюда, где погиб мой отец, а теперь вот и я… Как странно… Разве возможны такие совпадения?

– Граф, не говорите, вам нужны силы, – чувствуя неловкость, произнес король, взял старого графа за мягкую, почти безжизненную руку.

– К чему мне силы? Слава богу, что вы пришли, ваше величество! Я умираю в вашем присутствии. Мне так будет легче.

– Что я могу для вас сделать, мой верный Лузиньян? – с горечью промолвил король, уставившись в перекошенное страданием лицо графа.

– Просто простите меня, ваше величество… Я ведь бунтовал против вас…

– Это было давно! Все забыто, граф! Я от всего сердца простил вам ту ошибку. Не надо о ней вспоминать.

– Да, не надо, а то совсем мало осталось… Очень болит живот… Спасибо, что простили меня. Ваше прощение мне зачтется перед Богом!

– Лекарь, нельзя ли дать ему воды? – спросил король.

– Пожалуй, уже можно, ваше величество. Это уже не навредит сеньору.

Король налил из фляги, поданной лекарем, воду в кружку, поднес ее ко рту умирающего, поддержав его за голову. У Гуго де Лузиньяна графа де Ла Марша хватило сил, чтобы сделать всего несколько больших глотков, потом он рухнул на кровать, несмотря на поддержку короля.

– Мои последние глотки воды… – прошептал граф. – Лучше бы вина бургундского… Жаль, сына здесь нет. Но вдруг он бы тоже, как я… Нет, не надо так… Ваше величество, вы еще здесь?

– Да, я рядом, мой верный, мой преданный граф де Ла Марш! Я держу вас за руку.

– Я ничего не чувствую, кроме боли… Страшной боли… Не хочу больше… Ваше величество, а ведь я умираю в Дамиетте, отец умер за стенами, а я в городе. Значит, я дошел, я победил… Я… Больно! Как больно! Нет даже сил кричать… Помолитесь за мою грешную душу, ваше величество…

Король стал читать молитвы вместе с Робертом Нантским, гладил умирающего за руку, а граф стонал,дергался, потом затих, уставившись в одну точку на потолке. Он почему-то пытался улыбнуться, но не смог осилить улыбку и испустил последний вздох. Король закрыл его остекленевшие глаза рукой и смахнул несколько накативших скупых слез.

– О бог мой, сколько еще верных сынов твоих падет, прежде чем мы вернем Иерусалим! – вырвалось у короля, и голос его дрожал.

Бертран д'Атталь решил найти Тибо де Фрея, ему хотелось узнать, жив ли он после прошедшей несколько дней назад битвы. Он ходил по всему лагерю, однако, сколько он ни спрашивал, никто не знал барона де Монтефлера. И вот однажды, находясь в Дамиетте, поглядывая, как королева ходит в церковь, восхищаясь ею, он увидел, что легат Эд де Шатору, отслуживший мессу, обращается к какому-то рыцарю. Атталь нечасто присутствовал на мессе, поэтому не знал, что легат, опасаясь предателей или каких-то подосланных сарацинами убийц, в завоеванном городе ходит с охраной.

Насколько же был удивлен Бертран, когда среди людей, окружавших легата, он узнал Тибо де Фрея. Барон со времен кипрских злоключений поправил здоровье, набрал былую тяжеловесность, сытый и надменный вид. Он гордо носил сюрко с родовым гербом. Шесть львиных голов на котором смотрелись весьма грозно для тех, кто проходил мимо легата.

Бертран степенно, как и подобает рыцарю из свиты графа д'Артуа, подошел и опустился на колени перед легатом, прося его благословения. Тибо де Фрей увидел своего вассала, но не стал во всеуслышание заявлять о том, что он его сеньор.

– Рад вас видеть, барон де Монтефлер! – сказал Атталь, поднимаясь. – Вы служите его преосвященству?

– Вы знакомы? – удивился Эд де Шатору.

– Совсем немного, – уклончиво ответил Бертран, не зная, что скажет барон.

– Могу рекомендовать вам, Бертран д'Атталь, этого благочестивого сеньора – барон Тибо де Фрей знатный рыцарь, который всегда готов прийти на помощь, он вежлив, внимателен и храбр! В свою очередь, я могу рекомендовать вам, барон, этого молодого рыцаря – его посвятил сам граф д'Артуа! Бертран д'Атталь – непреклонный, безумный храбрец, граф восхищается им. Он убил очень много сарацин во время высадки. Граф говорил – Атталь действовал, как заправский мясник, уж простите меня, шевалье, за такое сравнение, так и сказал брат короля.

– А, ну раз граф посчитал, что я, как мясник, то, конечно, мне лестно это определение моих действий во время битвы!

– Быть может, вы хотите пообщаться? – спросил легат. – У вас есть барон немного времени, пока я раздаю благословение, потом я буду нуждаться в вашем обществе.

Барон слегка покраснел и отошел в сторону вместе с Бертраном.

– Как вы поживаете, барон? – спросил шевалье.

– А ты высоко взлетел, Бертран! – хмыкнул Тибо де Фрей. – Тебе повезло! Рад за тебя! Так и земли здесь или в Святой земле получишь, титул! Не разглядел я тебя в свое время…

– Увы, барон, поспешили вы с замужеством вашей дочери. Да теперь уже дело прошлое. Ничего не изменить.

– Да, конечно. А я вот нанялся в охрану легата. – С неловкостью в голосе проговорил барон. – Как-то же надо жить? Денег не было, а легат хорошо платит.

– А где ваш капеллан Филипп, жив ли он?

– Конечно! Он прекрасно устроился при легате. Он еще в церкви, должно быть. Эд де Шатору ведь выпускник парижского университета – у них столько тем для бесед! Филипп, хоть и из простых священников, а как умен! На все темы диспут поддержит!

– Честно говоря, барон, я рад, что у вас двоих все хорошо. – Сердечно сказал Атталь. – Давайте забудем все, что между нами было плохого!

– Это прекрасно, Бертран! Конечно! Тем более, я всегда буду благодарен тебе за спасение моей жизни на Кипре! Эх, я ведь так виноват перед тобой… Но ведь как же здорово, что у моего друга Роберта такой прекрасный сын!

Бертран подумал, что еще год назад, барон считал прямо противоположное, но вслух ничего не сказал. Бертран изменился, все изменилось.

– Приходите ко мне в палатку, она рядом с шатром графа д'Артуа. Не знаю, как у вас, а у меня водится хорошее вино из Прованса. Граф угостил.

– О, я непременно приду, Бертран!

– И обязательно с отцом Филиппом.

– Конечно!

Бертран д'Атталь распрощался с Тибо де Фреем, сел на коня и поливая раскаленный доспех водой из фляги, поехал по улице Дамиетты вслед уходящему кортежу королевы.

– Сарацины, ваше величество! – сказал Жан де Валери, просунув голову в королевский шатер и надевая кольчужные перчатки на вспотевшие ладони. – Много! Конные!

– Что мои рыцари – строятся для битвы? – воскликнул король, уже знавший, в чем дело, и надевавший с помощью слуги тяжелую кольчугу.

– Герцог Бургундский вывел свой отряд, тамплиеры и госпитальеры давно на позициях.

– Прекрасно, значит, если что, они примут первый удар, пока остальные готовятся!

– Вот так трусы! – Разочарованно пробормотал коннетабль Эмбер де Божё, помогая королю облачаться в доспех, пристегивая ему к поясу меч.

– Не понял тебя, Эмбер.

– Ну помните, когда на прошлой неделе мы разбили врага и показалось странным, что легко и быстро, да еще и Дамиетта нам без боя досталась, все говорили – это трусливый визирь, плохие войска у египтян, трусливые. А оно вон как оказалось!

– Не ворчи, коннетабль. Мало ли что говорили! Важно, чтобы сейчас армия по-прежнему верила в свою непобедимость.

Король взял щит, вытащил из ножен меч и в синем сюрко с королевскими лилиями, в шлеме с короной, под которую был заправлен платок из белой ткани, дабы металл меньше раскалялся на жаре, вышел из шатра на битву. К нему сразу подбежал Жоффруа де Сержин.

– Ваше величество – Орифламма?

– Да, будь рядом со мной, Сержин, держи знамя. На нас все должны ровняться. Коннетабль!

– Да, мой король.

– Пока не прибудет из Франции мой брат Альфонс с подкреплением и не соберутся остальные крестоносцы, потерявшиеся в бурю, надо беречь рыцарей. Возьми пару тысяч копейщиков, всех имеющихся арбалетчиков и выйди за лагерь, встань между нами и сарацинами, прикрой своим отрядом рыцарей орденов и герцога Бургундского, а заодно и всех нас. Стой так до новых распоряжений.

Коннетабль отправился выполнять приказ. Из-за множества шатров и палаток враг еще виден не был. Рядом с королем собрались его верные рыцари – Жан де Валери и его брат Эрар де Валери, Филипп де Нантей, Матьё де Марли, Жоффруа де Сержин, Эмбер де Божё-младший, Жан де Бомон. Каждый поверх кольчуги был одет в сюрко с родовым гербом, на щитах у каждого красовался крест.

– Двинемся вперед, господа! Посмотрим, что там за наглецы, посмевшие потревожить нас!

Король и его рыцари двинулись к границе лагеря. Попутно собирая вокруг себя отряды других сеньоров.

Увидев, что Орифламма высоко вздымается над лагерем – Сержин поднял древко на вытянутых руках – крестоносцы со всех сторон дружно заревели боевые кличи.

Конница сарацин, легко гарцуя на расстоянии выстрела из лука, двигалась то вправо, то влево. Летний изнуряющий зной был нипочем воинам, привыкшим жить в пустынном климате. Каменистая песчаная почва под ногами тысяч коней окружала конницу столбом пыли, скрадывая истинные размеры пришедшего отряда.

Враг не приближался. Изредка сарацины выпускали стрелы, падавшие перед лагерем. Это дразнило крестоносцев. Они ждали сигнала к атаке.

К королю подскакал Ги д'Ибелин, напряженный, раскрасневшийся от жары.

– Ваше величество, будет ли приказ к атаке?

– Вы лучше меня знаете, Ибелин, что бессмысленно вести в атаку тысячи пеших воинов против конницы.

– У нас рыцари! Мы сомнем их в миг!

– Рыцарей надо беречь. Враг знает нашу силу, поэтому боится нападать сам, хочет выманить. Пусть катится к дьяволу, мы будем стоять здесь и ждать.

– Что ждать, ваше величество? Пока мы изжаримся на полуденном солнце в наших доспехах и сарацины полакомятся уже приготовленным мясом?

– Вернитесь к своим киприотам, коннетабль. Не вам одному жарко. Эмбер де Боже сейчас выйдет с отрядом и встанет перед лагерем. Арбалетчики отгонят сарацин.

– Черт! – воскликнул Роберт д'Артуа, подъезжая с группой своих рыцарей. – В этом нет славы! Пусть арбалетчики проваливают! Я поведу рыцарей!

– Пожалуйста, Роберт! – строго сказал Людовик. – Мне только твоей спеси сейчас не хватает! Угомонись!

Большой отряд провансальских и анжуйских рыцарей, ведомый младшим братом короля, встал рядом с рыцарями Людовика, шумя развернутыми знаменами.

– Брат, разреши мне повести армию в атаку! – крикнул Карл Анжуйский, вставая на стременах и вглядываясь в гудящую топотом лошадиных копыт тучу пыли, из которой вылетали вражеские стрелы.

– Карл, ты еще! – возмутился король. – Я рад, что у меня храбрые братья, но надо потерпеть. Иисус учил терпению. Как бы ни старались сарацины нас выманить, мы не клюнем на их уловки.

– Я обещал моей Беатрис победу! – задетый за живое, с обидой сказал граф Анжуйский. – Я хочу посвятить ей победу. Она носит моего ребенка!

– Поздравляю, брат! Это прекрасная новость! – ответил король, не сводя глаз с горизонта. – Тем более тебе стоит оставаться живым, а не нестись в гущу битвы, чтобы рискнуть жизнью.

Жан де Жуанвиль протиснулся сквозь плотные ряды рыцарей к королю.

– Ваше величество! – сказал он, поклонившись.

– О, Жуанвиль, рад вас видеть в добром здравии.

– Мой король, не желаете ли вы, чтобы я со своими людьми встал перед лагерем, чтобы сарацины не напали на наши шатры? – с надеждой спросил Жуанвиль, сжимая под мышкой горшковый шлем-топфхельм с крестообразным разрезом впереди.

Маршал Жан де Бомон посчитал, что если король отказывает обоим братьям, то сеньор уровня Жуанвиля вообще не должен обращаться с такими просьбами к королю. Собственно, Бомон, граф Эно, был более богат, чем Жуанвиль, но Жуанвиль более родовит, поэтому Жан де Бомон решил показать свою власть и поставить на место выскочку из Шампани, ни с того ни с сего ставшего чуть ли не другом короля.

– Приказываю вам, Жуанвиль, вернуться на свое место и не покидать его, пока не поступит королевское распоряжение! – рявкнул Бомон.

Роберт д'Артуа спешился и подошел к королю вплотную. Граф тяжело дышал под тяжестью раскалившегося доспеха.

– Ваше величество! – процедил граф брату сквозь сжатые от злости зубы. – Если вы будете и дальше сдерживать рыцарей, боюсь, вы растеряете популярность. Мы рождены для войны, а вы предлагаете трусливое сидение за спинами арбалетчиков. Вы ли повели нас в поход, ваше величество? Или это был какой-то другой мой брат?

Людовик вскипел, но не хотел устраивать сцен прилюдно.

– Заткнись, Роберт! – прошипел в ответ король. – Да как ты смеешь мне указывать?! Я не посмотрю, что ты мой брат. Нарушивший мой приказ понесет одинаковую расплату, что простой шевалье, что принц крови.

Граф д'Артуа буравил короля злым взглядом, губы его искривились, и если бы они были простыми людьми, то между братьями неотвратимо бы возникла драка. Людовик не узнавал своего брата, так похожего на него внешне, друга, советника. Перед ним стоял алчущий крови мясник, демон из страшных легенд, слышанных в детстве.

– Луи! – не своим голосом произнес д'Артуа. – Я должен пойти и всех их убить. Тебе меня не остановить!

Король схватил брата за руку. Карл Анжуйский, понявший, в чем дело, пришел на помощь королю и взял Роберта за другую руку.

– Опомнись, Роберт! – в отчаянии, чуть ли не крича, сказал король. – Ты погубишь армию! За тобой и твоими людьми ринутся все! А кто знает, сколько там сарацин? Мы сильны в плотном строю, врассыпную мы легко уязвимы для стрел!

И, как назло, чтобы окончательно вывести из себя графа д'Артуа, конница сарацин приблизилась настолько, что лучники легко обстреливали дальние уголки лагеря крестоносцев, осыпали стрелами отряд Эмбера де Божё, который нес потери, хоть и ощетинился копьями и закрылся высокими щитами.

– Ты сам видишь, брат, – ледяным тоном сказал д'Артуа, – стояние наше бесполезно. Сарацины просто перебьют нас. Уберите руки, я возглавлю атаку. Можете спрятаться с Карлом в шатры вдвоем.

Король посмотрел на своих рыцарей. Еще мгновение – и он отдаст сигнал арестовать графа. Матьё де Марли – старый рыцарь, сын крестоносца, участника падения Константинополя, внук коннетабля Франции, выступил вперед, угадав намерение короля. Суровый вид покрытого морщинами и сединой де Марли ничуть не испугал графа.

И тут из рядов крестоносцев без приказа ринулся один рыцарь. По рядам рыцарей донеслось: «Шатильон! Шатильон!»

Роберт д'Артуа развернулся с быстротой молнии – кто мог посметь выйти первым против сарацин, кроме него?

Гоше де Шатийон-Отреш помчался на сарацин один, без своих оруженосцев, выставив копье, прикрывшись щитом. Арбалетчики, перезаряжавшие свое оружие, еле успели отойти с его пути, а то он передавил бы их.

– Безумец! – воскликнул Эмбер де Божё, вместе с тем дав приказ прикрыть храбреца залпом. Арбалетчики дружно выстрелили, поразив много сарацин.

Однако Гоше де Шатильон-Отреш далеко не продвинулся. Конь под ним встал на дыбы, видимо, испугавшись шума шипящих арбалетных болтов, и сбросил седока. Четверо сарацин вихрем подскочили к упавшему рыцарю, который силился подняться, но тяжелая кольчуга не давала ему это сделать. Сарацины, кружась и свесившись из седла вниз, дубасили несчастного булавами. И все на виду у всей армии крестоносцев. Не дожидаясь следующего залпа, вражеские всадники, добив Гоше, ринулись к своим, пригибаясь к спинам лошадей. А вместе с ними к сарацинским кобылам мчался рыцарский конь, оставшийся без седока. Кобылы манили жеребца, и он не вспомнил о хозяине.

Новый залп арбалетчиков скосил не в меру наглых воинов султана, почему-то решивших, что если они подойдут ближе, то легче будет вести дуэль со стрелками крестоносцев, и их перебить. Протрубили трубы, забили барабаны – сарацины стали отходить.

Но далеко они не ушли. С этого дня на горизонте все время появлялись их разъезды, все ближе и ближе приближавшиеся к лагерю христиан.

Коннетабль Эмбер де Боже с подоспевшими оруженосцами Шатильон-Отреша взяли с поля боя тело смертельно раненного храбреца и понесли в его палатку.

К королю подошел молодой рыцарь, на груди которого красовался герб – три золотые сосновые шишки на лазоревом поле.

– Ваше величество! – обратился рыцарь к королю – я Гоше де Шатильон, сеньор де Донзи, граф де Мортен. Этот храбрец, нарушивший ваш приказ, мой родственник, Гоше де Шатильон-Отреш. Простите его.

– Храбрец? – воскликнул король. – Я предпочел бы не иметь и тысячу таких гоше, вступающих в бой без моего приказа.

С этими словами король с упреком посмотрел на графа д'Артуа, стоявшего с видом охотника, упустившего кабана. Бой закончился, почти не начавшись. Арбалетчики отогнали сарацин. Какая в этом слава?

– Господин де Шатильон, не ваш ли родственник Аршамбо де Бурбон-Дампьер, умерший от заразы на Кипре? – с сочувствием спросил король.

– Да, он муж моей сестры.

– Значит, Иоланта Дампьер ваша сестра? Я был рядом с ней в тот скорбный час, когда скончался ее муж. Надеюсь, она утешится. Господь поможет ей! Как жаль терять славных рыцарей! Шатильон, кто еще с вами отправился в поход?

– Мой дядя – Гуго де Шатильон. У него было пятьдесят человек, в прошлом году он отправился с ними в Марсель, чтобы сесть там на корабль, но на него у Авиньона напали разбойники, говорят – восставшие крестьяне, и всех перебили. Дядя погиб в самом начале пути.

– Сочувствую вам, Шатильон! А теперь вот и еще один родственник…

– Увы, я остался один. Но со мной мой славный отряд – все рвутся в бой.

– Побереги себя, друг мой. Прошу! – сердечно сказал король и положил руку на плечо молодого графа де Мортена. – Мы только начали войну, а уже теряем лучших!

Глава двадцать четвертая
Ночные убийцы

К 25 июня, когда начался разливаться Нил, часть крестоносцев, чьи корабли разметало бурей перед высадкой у Дамиетты, прибыли в лагерь короля Людовика Французского. От Дамиетты во Францию, Рим, Акру отправились послы с радостной вестью о падении сарацинской твердыни. Город наполнился торговцами со всех уголков Средиземноморья, пока, конечно, эти люди торговали едой, необходимой крестоносцам, но уже присматривались, как бы остаться здесь надолго и вывозить товары из Египта, когда армия завоюет достаточно новых земель.

В Дамиетту потянулись христиане со всего Египта – нетерпимость к представителям другой веры у мусульман сразу приняла широкие меры, как только крестоносцы высадились на египетском берегу. В Дамиетте можно было спокойно посещать церковь Богородицы, торговать, просить милостыню, устраиваться на работу и даже поступить в армию Христа.

Видимость благополучия отравляли постоянные ночные набеги сарацин на лагерь. Они убивали дозорных, крали их и, связав, увозили в Каир. Постепенно от дозорных сарацины перешли к спящим рыцарям и простым воинам в самом лагере. Осторожно, чтобы не быть обнаруженными, они проползали к палаткам и шатрам, проникали в них и, заткнув рот спящих рукой или циновкой, резали от уха до уха, отрубали головы и, спрятав страшную добычу в мешок, так же незаметно исчезали из лагеря. За каждую голову христианского воина султан платил по золотой монете – безанту.

Из египетской столицы дошел слух, что султан ас Салих Айюб хоть и болен, но жив. За отступление из Дамиетты он строго спросил с визиря и казнил пятьдесят его известных воинов. Ни о каких переговорах султан и слышать не хотел, он копил силы и ждал, когда крестоносцы сделают новый шаг. Эти вести ничуть не огорчили короля, а вот то, что на невольничьих рынках Каира стали появляться пленные крестоносцы, захваченные по ночам в лагере, привело Людовика в ярость.

Король велел по ночам патрулировать границы лагеря в пешем виде, ибо мимо курсирующих конных воинов легче проскользнуть.

Однажды в палатке, рядом с шатром графа д'Артуа, собрались все старые знакомые. Бертран д'Атталь позвал к себе Тибо де Фрея, капеллана Филиппа и тамплиера Генриха де Сов, не забыл он и про Жана д'Анжольра. Было итальянское вино, привезенное из Генуи и проданное графу, вяленое мясо, финики, виноград, козий сыр, большая лепешка хлеба. Все с удовольствием ели при свете двух свеч.

– Так чего же опасается папский легат, а барон? – спросил Бертран, жуя сыр и с удовольствием запивая молодым красным вином.

– Да разве он мне будет говорить? – ответил Тибо де Фрей, пробуя большой сладкий финик. – Страна вражеская – чего угодно можно опасаться.

– Я беседовал с господином де Шатору, – сказал капеллан Филипп. – Вы вообще знаете о парижском диспуте девятилетней давности?

– Про евреев? – уточнил Генрих де Сов, смутно пытавшийся вспомнить, в чем там была суть дела.

– Все верно, тогда осудили иудейскую священную книгу Талмуд. Инквизитор Анри де Кельн, парижский епископ Гийом д'Овернь и наш будущий легат, тогда ректор парижского университета – они приговорили Талмуд к сожжению.

– Точно! – воскликнул Генрих де Сов. – Я слышал о двадцати четырех повозках еврейских книжонок, сожженых в Париже. Жаль, меня не было там! Как бы я хотел посмотреть на это представление! Надо было вместе с книгами и евреев сжечь, ну хотя бы раввинов несколько, если всех евреев невозможно!

На лицо отца Филиппа легла печаль. Бертран видел это и знал, как тяжело этому священнику, в тайне читавшему разных древних мудрецов и имевших свободные, чистые взгляды на мир, слушать про очередные призывы к убийству. Предполагал Бертран, что в беседах с Эдом де Шатору Филипп лихо претворяется, чтобы его не разоблачили и не предали суду за слишком доброе отношение к представителям другой веры.

Отец Филипп пропустил слова тамплиера мимо ушей и продолжал:

– Даже папа римский позже вступился за Талмуд. Он попросил Эда де Шатору разобраться, нельзя ли считать Талмуд для христиан безвредным и вернуть отобранные книги их владельцам.

– Наверно, евреи делегацию послали к папе, подмазали его деньгами! – продолжал де Сов. – Не стал бы папа римский такую глупость говорить!

– Эд де Шатору ответил папе в письме, что такие действия будут неверно истолкованы. Получается, ректор, епископ и инквизитор ошиблись, а распявшие Христа – правы? В мае прошлого года Талмуд сожгли еще раз. И заступничество папы римского не помогло.

– Да ладно?! – удивился де Сов. – Второй шанс, получается, у меня мог быть, чтобы посмотреть на это! А я подготовкой к походу, посвящению в тамплиеры занимался, даже и не знал ничего. Да у нас, в Родезе, и слухи даже не ходили. Никому ни до чего нет дела!

– Может, потому, что все помнят, как крестоносцы в поисках катаров земли наши разоряли? – заметил барон. – Потому и не восхищаются такими новостями, где епископы и инквизиторы сжигают книги.

– И к чему ты нам это рассказал, отче? – спросил Атталь.

– К тому, что думаю, опасается легат мести за уничтожение Талмуда.

– Кто мстить будет? – удивился Анжольра. – Сарацины за евреев?

– Нет, конечно. Сами евреи. Это во Франции они гонимы и опасаются выступить. А здесь они легко затеряются среди местных – не разберешь, кто мусульманин, кто египетский христианин-копт, кто иудей, а кто из других стран Азии. Я думаю, так – кто понимает за собой вину, тот и боится.

– То есть, Филипп, ты хочешь сказать, что Эд де Шатору, папский легат, переживает за то, правильно ли он сжег еврейские книжки? И не убьют ли его за это? Что за бред! Ха-ха-ха! – рассмеялся Генрих де Сов.

– Я хочу сказать, что тот окружает себя охраной, кто знает, что нечист душой, помыслами и делами.

– Странный ты, отче! – заметил Атталь. – Так все сеньоры делают. Как можно без охраны?!

– Я надеюсь, настанут времена правды и добра, когда никому не надо будет ходить с охраной, ибо все люди заживут в Божьей благодати и взаимоуважении, – с грустью подытожил отец Филипп.

– Давайте лучше о хозяине этой палатки поговорим! – предложил де Сов. – Вы посмотрите, живет один, в почете у самого графа д'Артуа! Да и слышал я, как о тебе другие рыцари говорили. Вступай в орден Христа и Храма, Бертран!

– Зачем? – пожал плечами Бертран. – Мне и так хорошо. Я, может, бароном стать хочу, разбогатеть!

Тибо де Фрей понял, куда клонит Атталь.

– Да ведь она уже замужем, Бертран, – сказал он со вздохом. – Ты уже всем всё доказал…

– Нет-нет, не всем и не всё! – парировал Атталь. – Будет так, как я скажу, барон, вот увидите. Я вернусь домой с титулом, деньгами и славой, обязательно приеду в Монтефлер или где сейчас живет ваша дочь? В замке у де Вельда. Значит, приеду туда. Как-никак я обещал ей вернуться, не учтиво будет не нанести визит.

– Твое право, Бертран, – согласился барон. – Но к чему торопить время? Поход еще не закончился. Не известно, сколько и чего у нас впереди. Вот что, Атталь, я хочу попросить тебя об услуге.

– Слушаю.

– Понимаю, тебе это не совсем будет интересно. И тем не менее во имя моей дочери, которую ты любишь, во имя своего отца, который был мне другом, пожалуйста, выполни то, что я сейчас скажу.

– Говорите, барон, а потом разберемся.

– Я обещал своему отцу отправиться в крестовый поход и побывать в Иерусалиме. Если я не доживу до этого дня, прошу – выполни обет за меня как мой вассал, как храбрый рыцарь, которого я уважаю, и у Гроба Господня скажи Иисусу Христу несколько слов обо мне и моем отце.

– Понимаю, барон. Все мы ходим под Богом. Иерусалим еще очень далек. Поймите, я готов обещать вам это, однако и вы должны понимать, что это не ради вас, а, как вы правильно сказали, ради памяти моего отца и Катрин. Но, что бы между нами ни было в прошлом, я надеюсь, что вы сами выполните свой обет и шесть львиных голов на вашем гербе вернуться на стены Иерусалима, откуда они и появились. Вернетесь домой со славой и все расскажете своему подросшему сыну.

– Да, еще я хотел просить тебя, Бертран, по поводу моего сына Жана. Ведь он как-никак станет твоим сюзереном. Пожалуйста, если я не вернусь, проследи, чтобы он вырос хорошим рыцарем и хозяином. Будь ему предан. Говорю это потому, что мои рыцари, бросившие меня на Кипре, могут затеять недоброе по отношению к нему. Надеюсь, конечно, что Господь покарает их за предательство!

– Неужели они такие злые люди? – удивился Бертран. – Вы же сами не заботились о них. Не выполняли свой долг сюзерена. Вы попросту их не кормили. Что им оставалось делать?

– Да, я тоже виноват, понимаю. И все-таки переживаю за сына. Антуан де Вельд может позаботиться о нем, но мало ли что!

– Вы уж выберете – кто должен присматривать за вашим сыном – я или муж вашей дочери? – вскипятился Бертран. – Мне неприятно, что в чем-то я должен взаимодействовать с ним.

– Э, да чего вы тут похоронные разговоры затеяли! – возмутился-таки де Сов. – Не к месту они! Не гневите судьбу!

– Вы верите в судьбу, господин де Сов? – спросил Анжольра.

– Сказать по чести, я давно уже не вел этих задушевных разговоров. В братстве мы об этом не говорим. Да и мне сейчас не хочется. Выпьем-ка лучше вина!

– Тихо! – резко сказал Атталь. – Слышите? Как будто кто-то говорит по-арабски?

Генрих де Сов сразу проверил меч – легко ли вынимается из ножен.

– Не слышу ничего! – сказал Анжольра, прислушиваясь.

– И я не слышу, – поддакнул барон.

– А вот опять! – подтвердил де Сов. – И движение! Крадутся!

– Ты как будто и не рад, что у нас будет ребенок! – горестно произнесла Матильда Брабантская, усаживаясь на походную кровать мужа.

– Ну что ты! Конечно, рад! – ответил граф, потягивая вино и садясь рядом с женой.

Целый день в шатре графа было полно рыцарей, и Матильда, еще до обеда прибывшая в лагерь из Дамиетты, никак не могла поговорить с мужем наедине. Он все время был занят – выслушивал доклады, проверял своих людей, отправлял дозорных и сам встречал их, проводил время в компании графа Яффского и графа Морейского, а жену лишь изредка удостаивал улыбкой и парой дружелюбных слов. Матильда держалась за живот, словно ища в маленькой зарождающейся жизни той любви и поддержки, что не находила у мужа.

– Я скучаю, Роберт! Ты уже неделю не приходил ко мне.

– Ты же видишь – река разлилась, переправа стала сложнее, здесь каждый день кто-то пропадает, сарацины рыщут вокруг лагеря – надо все время быть начеку.

– Как будто без тебя нет в армии командующего! – посетовала Матильда.

– Король занят своим делом, а я своим. Брат пусть пишет письма, молится с патриархом и легатом, обсуждает с итальянскими торговцами цены на продукты, с тамплиерами и госпитальерами планы по дальнейшему продвижению в Египте, а я занимаюсь войском.

– А кто займётся мной? – обиженно, но в то же время кокетливо произнесла Матильда, придвинувшись к Роберту. – Мне сейчас как никогда нужна твоя ласка, любимый! Наш малыш, он… Положи руки мне на живот. Вот так. Чувствуешь?

– Нет, только твое тепло.

– Это потому, что малыш еще очень-очень маленький. Это будет наш сын, Роберт Второй.

Граф поцеловал жену, понимая, что она приехала не для того, чтобы просто посмотреть на мужа, а для того, чтобы остаться на ночь. Его же занимали мысли о войне. Его душа рвалась дальше – в глубины Египта, где, по слухам, возвышаются в небо гигантские пирамиды и где города сарацин утопают в роскоши и нечестивости, и с этим надо что-то делать. Он всей душой болел за армию, видя, как с каждым днем в ней появляются все больше проституток, приплывающих на кораблях, все больше бочонков вина распивается рыцарями, все больше людей исчезает по ночам или даже днем, стоит только отойти от лагеря. Все чаще сеньоры проводят время в пирах и игре в кости, где проматывают не только деньги, но даже собственные мечи! А на днях несколько рыцарей вообще покинули армию, сев на корабль, идущий во Францию. Король же считал, что, пока не придет подмога от Альфонса де Пуатье и не закончится разлив Нила, нечего и думать о продолжении похода! По мнению Роберта, король губил свою армию, и если бы сейчас он, граф д'Артуа, возглавил ее, то сарацин можно было бы гнать до Каира, а там добраться до султана и закончить войну на выгодных условиях. Эти размышления не давали ему покоя. Здесь, в Египте, он понял, что создан для войны, он хочет быть полководцем, а не просто братом короля, он хочет мчаться впереди своих рыцарей, а не обсуждать планы в палатке.

Роберт любил Матильду и был рад, что она, по примеру королевы, отправилась с ним в крестовый поход, наполняя его жизнь страстью, нежностью и мыслями о доме, но сейчас все изменилось. Матильде надо это понять и оставить его в покое, довольствуясь редкими встречами, или вернуться во Францию.

Роберт стал медленно стягивать платье с жены, надеясь, что сегодняшняя ночь успокоит Матильду и завтра она вернется в Дамиетту. Но вдруг он остановился и прислушался. Какие-то приглушенные голоса. Вдруг за пологом шатра упало что-то тяжелое.

– Оденься! – тихо, но резко сказал жене Роберт, а сам взял меч и прикрыл собой Матильду, с тревогой наблюдая, как при свете свеч, зажжённых внутри шатра, он видит за его пределами крадущиеся черные фигуры.

– Что это? – в ужасе произнесла Матильда, прижимаясь к графу.

– Держись за мной, но не виси на мне, – сказал он. – Мои движения должны быть свободны. Возьми мой кинжал, бей любого, кто сюда проникнет.

Граф увидел, что из-за полога шатра торчит рука лежащего человека. Он узнал в ней руку своего оруженосца, стоявшего на страже.

– Жермен мертв, – произнес он, понимая отчаянность положения.

Матильда вскрикнула, когда неподалеку от нее матерчатую стенку шатра прорезал нож. В этот же миг в шатер, переступая через мертвого Жермена, проникли двое сарацин с обнаженными кривыми мечами. Граф напал первым, пользуясь тем, что враг не ожидал стремительной атаки. Роберт д'Артуа пронзил насквозь первого сарацина, второго ударил кулаком в лицо, и тот упал. Через разрез в шатер проникли еще двое и бросились к Матильде.

– На помощь! – закричала она.

Роберт был уже рядом, вихрем опрокинув скамью и стол перед сарацинами, загораживая им путь. Ударенный им в лицо враг стал подниматься. В лагере раздался шум – крестоносцы поняли, что что-то происходит, и бежали на помощь к шатру графа, откуда услышали женский крик.

Сарацины бросились на графа и графиню, зная, что теперь им уже не выбраться живыми. Роберт, отражая удары, все время прикрывал собой жену.

В шатер ворвались шесть графских рыцарей, включая Бертрана д'Атталя. Они сразу же обезоружили сарацин. Те запричитали, призывая Аллаха.

– Выведите их отсюда! – скомандовал граф.

Сарацин выволокли за волосы.

– Ты цела, любимая? – с тревогой спросил он.

– Да! Как же это было страшно! Ты спас меня и нашего сына! О, милый мой Роберт!

– Вот как опасно в лагере, Матильда, поэтому я и хочу, чтобы ты оставалась в Дамиетте! Подожди меня, я сейчас вернусь.

Граф вышел. Пленники стояли на коленях, а рыцари заламывали им сзади руки. Посмотреть на происходящее прибежали не менее полусотни человек. Все возмущались и недоумевали, как мог враг проникнуть так глубоко в лагерь?

Роберт д'Артуа взял факел из рук одного из рыцарей и подошел к первому пленнику. Светя так, чтобы сарацин видел графа, он перерезал ему горло. Второй пленник заорал, задергался, но граф был неумолим, и поток крови хлынул из рассеченной шеи. Третий пленник с ненавистью плюнул в графа. Роберт д'Артуа не мог такое стерпеть. Размахнувшись, он с силой вонзил меч в рот сарацина, ломая ему зубы и пронзая шею до позвоночника.

– Всю эту падаль убрать! – строго приказал он.

Бертран д'Атталь, потрясенный случившимся, переглянулся с Генрихом де Сов и Жаном д'Анжольра, выбежавшим вместе с ним из палатки, когда закричала графиня. Они тоже были потрясены. Еще немного – и брат короля мог погибнуть!

– Вернемся! – предложил Атталь. – Выпьем за здоровье графа и счастливый исход.

– Это ведь и к нам так могли забраться! – пробормотал Анжольра.

– Куда смотрит охрана?! – воскликнул де Сов. – Дыры, как в решете!

– А барон-то с нами не побежал на помощь графу, – многозначительно сказал Анжольра.

– Да он просто опьянел. Сегодня пил больше всех, на службе у легата строго, а тут удалось отлучиться, – объяснил Атталь. – Сейчас расскажем, он…

Бертран вошел в палатку и остолбенел. При свете продолжавшей гореть свечи он увидел тело капеллана Филиппа в рясе, залитой кровью. Головы не было. Шею перерубили одним мощным ударом. Рядом с ним лежал барон Тибо де Фрей, родовой герб на сюрко полностью исчез под густой темной кровью из рассеченного горла. Бертран нагнулся и увидел, что голову барона пытались отделить от тела, но не успели и бросили так. Анжольра вскрикнул. Генрих де Сов заскрежетал зубами.

– Пока мы тут к графу бежали, другие сарацины проникли сюда и убили наших друзей, – сказал он. – Они не могли далеко уйти. Должно быть, мы и спугнули их.

Бертран д'Атталь затрясся от гнева. За что убили доброго отца Филиппа? И так чудовищно – отрезав голову, забрав ее с собой! За что убили барона? А ведь Тибо де Фрей не зря с ним говорил о своем сыне и обете – чувствовал приближение смерти!

Бертран рванулся из палатки, быстро зажег от свечи факел – всюду вокруг палатки виднелись следы крови. Особенно выделялся один след – тоненькая струя, по всей видимости, кровь стекала из отрубленной головы, которую тащили.

Бертран, де Сов и Анжольра быстро пошли по этому следу. Впереди, среди палаток, они заметили две крадущиеся тени и стали кричать, чтобы крестоносцы остановили проникших в лагерь сарацин. Но пока христиане проснулись, выбежали из палаток и шатров, тени ускорились, и вот их уже не было видно. Три рыцаря стояли на краю лагеря. Дальше, за его пределами, простиралась кромешная тьма.

– Они ушли туда, – сказал Генрих де Сов. – Но мы не отпустим этих ублюдков! Здесь, неподалеку, позиция тамплиеров, я приведу коней, и мы поскачем за ними.

Анжольра с недоумением посмотрел на Бертрана.

– Поскачем ночью?

– А что, ты можешь хлопком ладоней вызвать рассвет? – огрызнулся Атталь, догадываясь, что Анжольра совсем не хочет ввязываться в опасное предприятие.

Бертрану не терпелось помчаться в эту тьму и отомстить убийцам барона и капеллана. Такой ярости он не испытывал никогда. Он весь извелся, пока рядом не появился Генрих де Сов, ведущий в поводу трех коней. С ним были пятеро конных тамплиеров.

– Эти братья вызвались пойти с нами! – коротко сказал де Сов и первым помчался в ночь.

Глава двадцать пятая
Дневные убийцы

Узкой оранжево-желтой полосой между черной землей и сине-черным небом забрезжил рассвет. Рыцари стояли в пальмовой роще, спешившись, оглядываясь по сторонам. Они были злы от бессонной ночи, голода и постоянного незримого присутствия врага вокруг. Целую ночь восемь крестоносцев провели в погоне за убийцами барона и его капеллана, уходя все дальше и дальше от лагеря, петляя то по каменистой песчаной почве, то по бурной зелени речных земель. Генрих де Сов возглавлял отряд и говорил, что кого-то различает во тьме, и все двигались за ним, хотя никто ничего не видел. Скорее, все скакали потому, что повернуть было уже и неловко, раз уж начали погоню, и поздно, и опасно, так как всюду вдали слышались арабская речь и топот копыт сарацинских разъездов.

Им повезло, что их не окружили и не уничтожили. В какой-то момент они натолкнулись на небольшой отряд конных сарацин, которые сначала приняли их за своих, но просчитались и поплатились за это своими жизнями. Тамплиеры, опередив Атталя и Анжольра, налетели на разъезд и порубили всех четверых – те и позвать на помощь не успели.

Атталь был настолько взвинчен убийством священника и барона, что не мог ни о чем думать и здраво размышлять, хотя и догадывался, что де Сов ведет всех просто наугад. Атталь жаждал мести. Анжольра сразу пожалел, что ввязался в чужие счеты, поддавшись чувству солидарности к Атталю. Оба молодых рыцаря за несколько часов проведенных вместе с пятью тамплиерами, поняли – это воины бывалые, много лет живущие на Востоке и много раз бившиеся с сарацинами, более того, они воплощали собой образ исключительной ненависти к врагу, рыцарской удали и бесстрашия, будь это иначе, они бы просто не согласились на призыв Генриха де Сов мчаться в ночь, преследуя неведомо кого.

Ближе к утру они остановились в пальмовой роще, слыша вокруг много вражеских голосов. Дальше двигаться было просто опасно. Поэтому рассвет крестоносцы встретили в тревожном ожидании нападения. Но их не обнаружили. Вражеские голоса начали стихать, исчезая вдали. Когда солнце взошло, осветив долину Нила, рыцари увидели впереди небольшое поселение – несколько десятков низеньких домов, крытых тростником, огороды, загоны для скота.

– Надо зайти туда и проверить – там ли те, кого мы преследуем, – сказал де Сов и зевнул.

– Пойдем! Есть хочется! – сказал один из тамплиеров по имени Жак де Саваж. – Раздобудем здесь что-нибудь.

– Что, если здесь укрывается много сарацин? – с опаской произнес Анжольра.

– Мы их всех убьем, – жестко ответил Атталь.

– Все верно! Я давно тебе говорил, Бертран, поступай к нам в орден, – сказал де Сов. – Ты, как один из нас, крепкий, несгибаемый.

Рыцари сели на коней и, выехав из рощи, направились к поселению. Они были одеты легко – без доспехов, только сюрко, надетое на рубахи, но при мечах, щиты и шлемы тоже остались в лагере. Но египетским крестьянам хватило и вида крестов на одеждах всадников, чтобы понять – надо спасаться.

Крестоносцы не спеша въехали в поселение. Жители сразу попрятались по домам. Генрих де Сов поднял руку и остановил отряд.

– Будем заходить в каждый дом и смотреть – что и кто там. Ищем мешок с головой священника.

Сам он спешился и вошел в первый же дом, выбив ногой хлипкую деревянную дверь. Бертран вошел за ним. Старик молился на циновке – бил поклоны, обратившись в восточную сторону. Тамплиер бесцеремонно прошелся по дому, раскидывая ногой убогое убранство. Старик с ненавистью, смешанной со страхом, смотрел на него, прервав молитву.

– Вряд ли кто-то в деревне понимает по-французски, – буркнул Атталь. – Как дознаваться будем?

– Да… – задумчиво произнес Генрих де Сов, подозрительно оглядывая старика. – Меч нам поможет!

– Как? Вы по-арабски научились говорить?

– А вот увидишь, Бертран!

За дверью на улице послышались крики. Атталь и де Сов вышли. Два тамплиера выволокли из домишки напротив женщину, прятавшую лицо за покрывалом. С ней был мальчик лет восьми, цеплявшийся за полу ее длинной серой одежды.

– Что тут у вас, де Лофф? – спросил де Сов.

– Посмотри-ка, Генрих! – ответил тамплиер. – Вот что мы с Саважем нашли в этом доме.

Генрих де Сов взял пустой холщовый мешок, запачканный кровью.

– Я же говорил – они здесь! – торжествующе заключил он и взглядом волка уставился на женщину и ребенка. – Откуда у вас это? Кто принес?

– Они тебя не понимают, – разочарованно констатировал де Лофф.

– Ладно, держи их, я посмотрю в доме. Голова Филиппа наверняка там!

Пока де Сов, Бертран и Саваж пошли проверять дом, Анжольра взял мешок из рук де Лоффа и осмотрел. Действительно кровь – снаружи и изнутри, но немного, он готов был спорить, что из человеческой головы вылилось бы намного больше крови. Более того, внутри мешка он нашел несколько куриных перьев. Ему стало очевидно, что в мешке переносили мертвую курицу, возможно, с отрубленной головой или просто раненую, чтобы приготовить. Наверняка мальчик этот и нес ее. Анжольра сказал о своей догадке остальным тамплиерам.

– Ты самый умный? – зло ответили ему. – Целую ночь ныл! Какого дьявола ты поперся? А сейчас о чем толкуешь? Генрих де Сов выяснит, в чем дело и что было в мешке. А ты помалкивай!

Де Лофф спешился и подошел к женщине с ребенком, хищно усмехнувшись.

– И что они постоянно прячут у себя под длинной одеждой?

Он быстрым движением разрезал одежду пленницы с головы до ног, и она упала, оставив несчастную абсолютно голой. Женщина закричала, ей не хватало рук, чтобы прижимать к себе сына и прикрывать части своего тела.

– Ну такие же, как все! – констатировал де Лофф, трогая ее за грудь.

– А представляете, один проповедник говорил, что у сарацин рога и копыта! – неровно смеясь, сказал Бертран д'Атталь, выходя из дома. – Огонь в глазах так и пышет! Ха-ха!

– Ну, может, они ночью превращаются? – подхватил де Лофф. – Так, в образе черта, и в лагерь наш проникают и людей убивают.

Саваж и де Сов вышли за Бертраном злые, разочарованные тем, что ничего не нашли, и тут перед ними предстала голая сарацинка.

– Я развлекусь с ней, – сказал Саваж решительно.

– Слушай, мы же давали обет! – возразил де Сов.

– Ну, магистра здесь нет.

– А Бог? – воскликнул Анжольра. – Побойтесь Бога.

– Уймите, кто-нибудь, мальчишку, – приказал Саваж.

В этот момент ребенок, державшийся за маму, плача, вырвался из ее рук и толкнул ручонкой здоровенную ногу высокого Саважа, подступившего к пленнице.

Саваж рассмеялся и резко оттолкнул малыша. Тот упал и ударился головой о стену собственного дома. Женщина закричала истошно, увидев, как головка сына окрасилась кровью и он свалился, как мешок.

Бертран с сочувствием посмотрел на женщину, Анжольра перекрестился и стал молиться. Генрих де Сов выругался. Тамплиеры молча дали женщине взять на руки мертвое тело ребенка.

– Саваж, какого дьявола ты творишь?! – сказал де Сов.

– Ты что, сарацинского ублюдка пожалел? – ответил Саваж. – Он бы вырос и стал против нас воевать! Может, его отец как раз и убил твоего капеллана Филиппа?

– Это был всего лишь ребенок! – жестко произнес Анжольра.

– Это был всего лишь сарацинский ребенок, – усмехаясь, возразил ему Саваж.

Вдруг откуда ни возьмись по улице пролетел крупный камень и ударил де Лоффа прямо в лоб. Тамплиер рухнул, как подкошенный, дергая ногами.

– На нас напали! – рявкнул де Сов. – Всем в седло! Найти врага!

– Чего тут искать? – бросил один из тамплиеров. – Враги в каждом доме!

– Это может быть тот, кто убил отца Филиппа и барона, – сказал Атталь.

Женщина, видя, что де Лофф лежит и его никто не оберегает – крестоносцы собирались мчаться по улице, – подошла к нему, взяла камень, который в него попал, и сама ударила им тамплиера. Генрих де Сов, видя это, подскочил к женщине и убил ее одним ударом меча.

Бертран спешился и с помощью одного из тамплиеров поднял де Лоффа и перекинул через седло его коня.

– Как он? – коротко спросил Саваж.

Бертран осмотрел раненого.

– Пока еще жив.

– Анжольра, следи за раненым! – приказал де Сов.

Еще один камень пролетел и попал в грудь Атталю. Бертран покачнулся, но удержался в седле.

– Они нас всех перебьют, если мы их не убьем! – проревел Атталь.

– Верно, парень, верно! – поддакнул де Сов.

– Всех убить! – гаркнул призывно Саваж. – Нельзя безнаказанно нападать на христиан!

Они заходилив каждый дом, выбив двери, и рубили всех мужчин, кто там попадался. Крестьяне поняли, что отсидеться в домах не получится, и стали выбегать, ища спасения в тростниках на берегу Нила.

– Уйдут! – крикнул де Сов, опьяневший от крови, весь покрывшийся ею и жаждущий новых убийств.

Дорезав очередную семью, пять тамплиеров и Бертран выскочили на улицу и сели на коней, чтобы преследовать бегущих. Анжольра в ужасе смотрел на своего друга, чей меч был испачкан плотью несчастных безоружных сарацинских крестьян.

– Бертран, остановись! Что ты творишь? Вспомни о своей Катрин! И разве капеллан Филипп хотел бы, чтобы ты убивал безоружных и невиновных?

Бертран задержался, обдумывая сказанное Анжольра, водя вокруг себя невидящим воспаленным взглядом.

– Ты купился на блеянье этой овцы, которого и рыцарем-то назвать нельзя? – бросил ему презрительно де Сов.

Бертран сразу сделал свой выбор и отправился вслед тамплиерам.

Группу из двадцати трех человек крестоносцы окружили и не давали пройти, тесня их в круг конями. Здесь были и женщины, и мужчины всех возрастов, и дети.

– У кого есть веревка? – спросил де Сов. – Если мы сейчас их не свяжем, они будут разбегаться.

– Веревки нет, – ответили тамплиеры. – В спешке ночью собрались, забыли взять.

– Надо у луки седла всем веревки держать, разгильдяи! – выругался де Сов. – Ги де Мо, снимай свой плащ, разорви его на ленты и вяжи руки сарацинам.

Тамплиер послушался и разорвал свой белый плащ на полосы и жестко начал вязать руки пленникам, не церемонясь и с детьми. Крестьяне не сопротивлялись в наивной надежде, что крестоносцы не будут их убивать или случится какое-то чудо. Они стояли и голосили, жались друг к другу.

– Так, хорошо! – провозгласил Генрих де Сов, когда работа Ги де Мо была закончена. – Вы все, твари, поплатитесь за гибель священника и барона, а также за ранение нашего товарища. Кто-то из вас точно был в нашем лагере, подло, ночью, как вор, нападая на спящих.

– Бертран! – услышал Атталь позади себя тихий голос Жана д'Анжольра, державшего в поводу коня с раненым де Лоффом. – Он говорит неправду! Не слушай его! В мешке, который вы все невнимательно осмотрели, была курица, это ее кровь, не отца Филиппа. Я в мешке перья нашел. Да и кто знает, где те люди, напавшие ночью? Как можно быть уверенным, что они из этой деревни? Мы пришли сюда наугад! Люди ни в чем не виноваты!

Бертран оглянулся, исподлобья, волком глядя на Анжольра.

– Поздно, Жан, мы уже столько нагрешили! – пробормотал он.

– Чего с ними церемониться? – удивился Саваж. – Генрих, ты разглагольствуешь, словно сарацины тебя понимают! За дело! Солнце начинает уже припекать!

Он спешился и схватил за волосы ближайшего к нему крестьянина – молодого парня, озиравшегося со страхом. Тамплиер погрузил ему меч в живот и бросил на землю. Парень задергался, застонал. Люди закричали.

– Стойте! – громко сказал Атталь. – Пусть женщины и дети уходят. Это не их война. Они ни в чем не виноваты.

Тамплиеры переглянулись между собой.

– Ладно! – подтвердил Генрих де Сов. – Пусть идут и всем расскажут, что будет с каждым мужчиной в Египте, если они не покорятся французскому королю.

Он первый рассек белую повязку, связывающую руки женщины, и жестами показал, что она может уходить. Потом он также освободил остальных женщин и детей. Кто-то из них убежали, но многие, чьи мужья, братья и отцы остались связанными, не двинулись с места.

– Что ж, пусть смотрят и запомнят! – хмыкнул Саваж и отрубил голову следующему крестьянину.

Бертран д'Атталь, поцеловав рукоять меча, как крест, размахнулся и зарубил седовласого, но крепкого крестьянина, с морщинами на смуглой коже и всклокоченной черной бородой.

– Это тебе, тварь, за отца Филиппа и барона де Монтефлера! – приговаривал Атталь.

За пару минут крестоносцы зарубили всех одиннадцать мужчин, связанных белыми повязками, и под вопль женщин и детей, наблюдавших страшную расправу, сели на коней и поехали на север, туда, где должна была находиться крепость Дамиетта.

– Думаю, в деревне еще остались люди, попрятались. Мы ведь не в каждый дом зашли, да и когда сарацины побежали, не всех поймали! – с сожалением проговорил де Сов.

– Пусть живут! – великодушно, посмеиваясь, сказал Атталь. – Пусть живут и знают – Христос спас их, а не Аллах.

– А откуда они это узнают? Ты им расскажешь?

– А ведь точно! – нахмурился Атталь. – Вернемся и спалим всю деревню к чертям!

– Опасно. Сарацинские отряды могут быть неподалеку. Дело это небыстрое, а нас могут обнаружить по дыму.

– Зря я за сарацинских выродков и баб вступился! Надо было всех убить! Всех!

– Спокойнее, Бертран, у тебя еще будет возможность повырезать сарацин!

Они ехали небыстро в пальмовых рощах по берегу разлившегося Нила. Попадались и другие деревни, но вместе с тем на горизонте были видны и большие отряды конных арабов, поэтому крестоносцы проходили мимо деревень, не задерживаясь на расправу. К тому же де Лофф совсем стал плох – он еле дышал и полностью утратил сознание, надо было поскорее добраться до лагеря, чтобы лекари его осмотрели. Крестьяне одной из деревень сообщили отряду сарацин о горстке рыцарей, и за ними началась настоящая погоня.

Рыцарские кони не предназначались для долгой скачки в жарком климате и быстро стали уставать. Сарацины обогнули крестоносцев и начали заходить не только сзади и левого бока, но и спереди. Оставался один путь – в воды Нила. Но куда потом, смогут ли боевые кони переплыть широкую реку? Не перебьют ли их сарацины из луков, пока они заходят в воду?

– Посмотрите! – крикнул де Сов. – Вон, вдали, виднеются стены Дамиетты! Эх, нам не добраться до них!

– Неплохой день, чтобы умереть! – пробормотал Ги де Мо. – Мы сегодня славно потрудились!

Бертран оглянулся на скакавшего позади всех Анжольра. Тот был безучастен ко всему, пораженный невиданной и бессмысленной бойней.

– На нас нет кольчуг, нет щитов и шлемов – долго нам не устоять, – с горечью сказал де Сов. – Но разве это повод, чтобы бояться? Господа, атакуем сарацин! Увидимся в раю!

Перекрестившись, Генрих де Сов первым рванул вперед. Бертран д'Атталь, чувствуя ветер, несущий песок из пустыни, и жаркое солнце, палящее ему спину, понимая, что видит это все в последний раз, пробормотал имя «Катрин» и попросил Бога простить его и принять в Царствие небесное.

Рыцари сшиблись с сарацинами, которые не стали убивать их из луков, хотя могли, но стремились захватить христиан живыми – за живых можно получить деньги на невольничьем рынке в Каире. Анжольра сразу же схватили. Раненого де Лоффа добили. Тамплиеры рубились неистово, сея смерть вокруг себя. Бертран д'Атталь, отбиваясь от сарацин, быстро решил для себя, что если он останется жив, то обязательно станет тамплиером.

Крестоносцы сбились в кучу, их со всех сторон теснили сарацины.

И тут появился магистр французских тамплиеров Рено де Вишье с тридцатью рыцарями. Магистр лично вел тамплиеров в атаку. В доспехах, в белых сюрко и плащах с красными восьмиконечными крестами, прикрывшись щитами, на конях в белых попонах, они прибыли вовремя, как ангелы спасения и возмездия, не побоявшись выйти из лагеря.

Рено де Вишье решил показать всем, что он не только духовный лидер и руководитель французского отделения ордена Христа и Храма, умный и ловкий политик, но и храбрый рыцарь. Дозорные доложили, что сарацины на кого-то напали, а кто это еще мог быть, как не те несколько человек, что бросились искать ночных убийц? Видя, что сзади подходит подмога, сарацины, значительно превосходившие числом, решили отойти и больше не нести потери. Бертран д'Атталь ловким ударом отсек веревку, связывающую Анжольра, и не позволил противнику утащить его в плен. И пока тамплиеры приветствовали друг друга, радуясь спасению, Атталь помог Анжольра подняться. Анжольра не поблагодарил Атталя и даже не посмотрел на него.

Глава двадцать шестая
В ожидании продолжения похода

Тысячи людей, движимые волей короля и страхом перед постоянными ночными проникновениями сарацин, дружно и быстро копали ров вокруг лагеря крестоносцев. Работали и простые воины, и рыцари, и священники. Сеньоры, конечно, были избавлены от этого, но некоторые не брезговали лопатами ради общего дела. Каменистая почва поддавалась тяжело, однако упорство взяло свое – глубокий и широкий ров теперь стал серьезным препятствием для сарацин, а колья разной длины и толщины, вбитые в дно рва, грозили гибелью всем, кто рискнет. Мосты, перекидывающиеся днем через ров, на ночь убирали в лагерь, кроме того, охрана, выставленная по внутреннему краю рва, полностью исключала новые жертвы.

Действительно, сарацины, подползая ночью ко рву, уже не решались в него спуститься, а видя напротив стражников с факелами, сразу понимали – риск быть обнаруженными теперь стал велик настолько, что даже обещанные за пленников несколько золотых монет не могли заставить врага рискнуть жизнью.

Теперь, когда можно было не опасаться ночных гостей, крестоносцы стали пировать в полную силу, затевая драки между собой, растлевая схваченных сарацинских девушек и пользуя проституток, прибывших из Европы и средиземноморских островов, так часто, что те могли скопить солидное состояние благодаря регулярному усердному труду.

В Дамиетту из Константинополя прибыл император Балдуин II. Людовик лично встретил его на берегу моря, когда от единственного корабля, на котором приплыл император, отделился баркас. На нем император в порфировой мантии, в короне на шлеме, в сопровождении пятидесяти человек высадился на египетский берег. Выглядел тридцатидвухлетний император со своей более чем скромной свитой совсем не по-императорски, и французские сеньоры, сопровождавшие короля для встречи Балдуина II, тихонько посмеивались над ним. И граф Бретонский и герцог Бургундский обладали большими землями и личными армиями сильнее, чем этот император. Роберт д'Артуа вел себя заносчиво, показывая, что Балдуин II лишь имеет громкий титул, но сам является человеком незначительным и появление его в стане крестоносцев имеет всю ту же известную всем цель – выклянчить у французского короля помощь своей загибающейся империи, от которой остался только Константинополь.

Как бы то ни было, в честь прибытия императора Латинской империи в Дамиетте, в бывшем дворце султана, где теперь проживала королева Маргарита Прованская, был устроен пир с участием всех именитых сеньоров из армии крестоносцев. Императора посадили рядом с Людовиком, а вокруг расселись многочисленные французские и сирийские графы и бароны, так что, если бы не присутствующие папский легат и патриарх Иерусалимский, князь Морейский Гийом Виллардуэн да несколько крупных венецианских и пизанских торговцев, обеспечивающих постоянное снабжение армии, то Балдуину II было бы совсем неуютно. И это понятно.

Король четко услышал, как граф Бретонский Пьер де Моклерк, его троюродный дядя, сидевший по правую руку, сказал коннетаблю Эмберу де Божё:

– Прошло почти полдня, а император еще ни разу не поклянчил денег или людей. Странно! Для чего еще он сюда прибыл? Не для участия же в походе!

– Может, надеется завербовать здесь себе рыцарей? – ответил коннетабль. – А мне жаль его. Греки ведь не успокоятся, пока все не вернут. А Константинополь – такой красивый город, нельзя его отдавать этим схизматикам!

– Да, без нашей помощи вопрос, чей же все-таки Константинополь, может разрешиться пусть не завтра, не через год, но уже в ближайшем будущем. Но все-таки, между нами говоря, сколько Балдуин этой помощи получал – и денег ему ссужали и людей давали, все ведь без толку. Греки прут и прут, а он – знай клянчит вместо того, чтобы военные успехи показать. Бездонная бочка просто этот император! Ему сколько ни дай – все мало и все впустую!

Людовику грустно было слышать эти жесткие, но честные слова. Хорошо, что Балдуин II, c лихвой уплетающий мясо и занятый беседой с князем Морейским, не слышал этого. Король был благодарен Балдуину за проданный ему Терновый венец, но это чувство благодарности смешивалось с неловкостью, которую он испытывал по отношению к императору. Ведь просто так бесценную реликвию не продают! Крайняя нужда заставила горе-императора пойти на такой роковой шаг. За сорок пять лет, прошедших со времен разгрома Константинополя крестоносцами и возникновением на руинах империи Ромеев Латинской империи и других княжеств, где правили европейские сеньоры, многое изменилось. Враждебное завоевателям греческое население не желало жить под их правлением. Греки из Никейской империи уже захватили Македонию, Фессалоники, всюду громя латинян. Они жаждали одного – вернуть свою главную исконную землю – древний Константинополь. Никейский император Иоанн III Дука Ватац – злейший враг Балдуина II – был хорошо известен решительностью и боевой удачей.

Пока все пили и ели, слушая провансальских менестрелей королевы Маргариты, поднялся Роберт д'Артуа и громко сказал:

– Пока мы тут сидим во дворце, прячась от жары, попиваем прекрасные вина, сарацины воспряли духом! У нас все прекрасно, зачем нам наступать?

– Граф д'Артуа! – официальным серьезным тоном проговорил Людовик. – Пожалуйста, давайте прекратим эти неуместные разговоры. Вы и все остальные господа знаете, что мы ждем подкрепления из Франции с моим братом Альфонсом де Пуатье. После того как прибудет подкрепление, мы сразу же начнем наступать, а пока наших сил недостаточно, чтобы сокрушить Египет.

Роберту д'Артуа не понравилось, что король опять останется правым.

– Чего же ждать? – воскликнул он. – Зачем нам Альфонс? Вот же сегодня пришло подкрепление – сам император Латинский Балдуин II! С его сотней воинов мы стали куда сильнее, поэтому у нас есть повод для праздника! Может быть, мы сможем и наступать?

Людовик проигнорировал выпад брата, а Карл Анжуйский попытался успокоить Роберта.

Не дожидаясь, когда закончится пир, Людовик ушел в покои королевы. Маргарита была такой счастливой, что ее дорогой муж снова с ней. Он вроде бы постоянно был рядом, в лагере, но туда король запрещал Маргарите приходить, поэтому она, являясь фактически королевой Дамиетты, ждала мужа с нетерпением. Маргарита не представляла себе, что настанет время возобновления похода и ей придется остаться в городе, в то время как Людовик уйдет с войском и они очень долго не смогут видеться.

Король скинул с себя королевскую мантию и сел на широкую кровать у окна. Из окна дворца Дамиетта виднелась до самых крепостных стен – большой восточный город с узкими, петляющими улочками, серо-желтый, чужой, неуютный. Людовик сидел задумчивый, рассеянно смотря то в окно, то в пустой золотой кубок. Маргарита взяла кувшин и налила мужу вино.

– Бургундское. Несколько дней назад привез корабль из Франции. Молодое вино. Чувствуешь запах вишни, малины, любимый? Воздух нашей страны, перевезенный с вином на другой конец света. Эта страна песка – чужая для нас. Здесь даже дышать трудно от палящего солнца. Я велю служанкам – пусть всюду стоит откупоренное бургундское вино, чтобы я всегда чувствовала близость к нашим детям, к Парижу, к нашим зеленым землям, где растут виноградники.

– Вино выдохнется и испортится, – сказал с грустью король. – В такой жаре к нему слетятся мухи.

– Ты прав. Хорошее вино погибнет в этой проклятой стране. Что тебя гложет, милый мой Луи?

– Император Балдуин. Как, должно быть, тяжело постоянно искать помощи, думать о том, что враг в любой момент может прийти и одолеть? Вспомни его жену Марию. Она так хлопочет за мужа! Когда мы освободим Иерусалим, я обязательно помогу Балдуину, лишь бы враги не одолели его раньше.

– Ты так за него беспокоишься!

– А почему нет, Марго? Он из рода Куртенэ, француз. С девятнадцати лет он вынужден просить помощи при королевских дворах! И ты посмотри, как он держится! Понимая, что над ним посмеиваются, не уважают, а он знай гнет свое – дайте денег, дайте войско. Он борется за свой мир. Я бы хотел увидеть Константинополь! Я слышал о его невообразимой красоте! Это тебе не унылая Дамиетта. Балдуин приехал, конечно, не нам в помощь, а себе помощи искать. И, если честно, я слова не скажу, если кто из рыцарей решит отправиться с ним. Каждый король у нас в Европе занят своими мелкими и не очень мелкими, но все равно ничтожными, в глазах Господа, интригами. Вместо того, чтобы помогать друг другу, они ссорятся и водят дружбу с врагами веры христианской. Вот кто встал под сень креста кроме меня? Никто! Да я не в обиде. Я один уничтожу сарацин. Я просто ради справедливости говорю. Кто помогает Балдуину? Никто. Только я пытаюсь, да и то, по мере сил и возможностей. Если бы я только мог! Если бы мог! Мы отправились бы против греков и разогнали бы их к чертям, и империя Балдуина была бы восстановлена.

– Ты так переживаешь за него, словно это твой брат!

– Конечно! Все короли – братья.

– А что твой брат, Роберт? Я вижу, между вами какая-то напряженность?

– Да, Марго, мне все тяжелее держать д'Артуа в узде. Горячая голова! Он мнит себя великим полководцем и сам хочет командовать армией, хоть и не говорит этого, но я же вижу. И ты знаешь, если бы сеньоры рвались вместе с ним немедленно в атаку, я бы это понял, запретил бы, конечно, но понял. Но ведь то, что сегодня здесь, во дворце, каждый день – в лагере. Попойки не прекращаются ни днем ни ночью. Думают ли графы, бароны о походе? Да их все устраивает. Отлично проводят время. Я уже от стонов шлюх скоро оглохну! Впору переезжать из лагеря к тебе в Дамиетту. Но если я буду здесь, кто поддержит хотя бы видимость порядка? Роберт один носится со своей идеей о немедленном наступлении. Днем все спят в палатках, не вынося жары, выбираются к вечеру и начинают пить, развлекаться. Легат проводит ежедневные общие молитвы, но на них собираются фактически лишь тамплиеры и госпитальеры, и мои люди, да и то потому что я там. Будь я здесь, легат молился бы в лагере лишь с рыцарями орденов!

Маргарита обхватила голову мужа руками и прижала к себе. Людовик почувствовал ее горячий живот и груди, коснувшиеся лба. Все мысли о походе, проблемах сразу стали уходить. Маргарита, взъерошивая волосы короля, задумчиво сказала:

– Моя новая служанка Фарида, которая натирает меня ароматическими маслами, она из коптов – египетских христиан. Фарида рассказала мне о Каире, точнее, не о городе, а о том, что рядом. Ты знал, что там, на берегу Нила, стоят три пирамиды, подпирающие небо? Фарида говорит, их построили во имя памяти древних царей.

– Что-то слышал. Но мне так приятно слушать твой голос, Марго! Говори, говори.

– А еще Фарида рассказывала, как все думали, что в этих пирамидах сокрыты сокровища древних царей. И один багдадский султан, владевший Египтом, велел пробить огромную дыру в каменной кладке. Пробить дыру удалось, но сокровища внутри так и не нашли. Я вот думаю, что же это были за цари, что за народ, который смог построить пирамиды до неба? Вот бы увидеть их!

– Увидишь! Еще увидишь! Обязательно! Каир будет нашим. Ты так хорошо рассказала об этих египетских чудесах, что даже забавно, – Филипп де Нантей, один из моих рыцарей, попавший в плен во время последнего крестового похода и сидевший в каирской тюрьме, говорил, что видел эти гигантские каменные пирамиды, возвышавшиеся вдали, за домами. Их было ото всюду видно, даже ему, с тюремного двора. И он возненавидел их за вечность. Не помню точно, как Нантей выразился, но что-то в таком духе – пленников приводили, уводили, пытали, казнили, шли дожди, стояла изнурительная жара, мухи роились над загнивающими ранами – все изменялось, все исчезало и появлялось вновь. И только грязный застенок, в котором томился Нантей, оставался тем же, и верхушка самой большой пирамиды так же безучастно ко всему возвышалась вдали.

– Слава богу, что Нантей смог вернуться домой! – прошептала Марго, целуя глаза мужа. – На самом деле мне не надо никаких пирамид, лишь бы ты был рядом, наши дети и вокруг зеленели поля Франции, и мы просто знали, что Иерусалим вновь и теперь навеки христианский.

– Все так и будет, любимая. Иначе зачем мы здесь?

– Затем, чтобы я родила тебе здесь или в Иерусалиме сына! – торжественно произнесла Маргарита, задорно улыбаясь.

Людовик поднялся, подхватил жену на руки и закружил ее.

– Ты мое самое большое сокровище в жизни! Каждый раз, как ты сообщаешь мне, что беременна, я ощущаю себя счастливейшим из всех людей!

Бертран д'Атталь валялся в шатре Эмбера де Божё-младшего вместе с пышной голой девицей. Голова побаливала и очень хотелось пить. Каштановые волосы девушки слегка прикрывали ее соски, к которым Бертрану захотелось приложиться. Он сел, пытаясь найти свою одежду, но искать, а уж тем более одеваться на жаре было невмоготу. Поэтому он пошарил рядом, нашел бутылку откупоренного вина и с жадностью припал к ней. Хозяин шатра вышел, должно быть, пока все спали, зато его женщина осталась на месте, бесстыдно развалившись на тюфяке, она шуршала в кожаном мешочке, высматривая сколько там денег.

Бертран наконец-то распробовал плотские утехи и, постоянно находясь под хмельком, совершенно не жалел, что познал это не с любимой, а со шлюхами. Он вообще старался не вспоминать Катрин. Начал он с того, что заставил себя запретить думать о погибшем бароне и отце Филиппе. Когда он вернулся в лагерь после резни мусульманской деревни, тела двух погибших так и лежали в палатке. Бертран сам организовал похороны. Так как вести тело барона во Францию было некому, он решил похоронить его здесь же, в египетской земле. Пока он искал подходящее место, которое бы не заливал Нил, он обнаружил в зарослях под пальмами плиту с надписью, в ней говорилось, что здесь покоятся граф Генрих фон Штернберг и Кристабель де Ла Мэр. Кто были эти люди, он не мог себе и представить, но Генрих де Сов, вызвавшийся ему помочь с похоронами, предположил, что эти люди умерли в Дамиетте во время крестового похода немецких и голландских рыцарей почти тридцать лет назад. Плита хорошо сохранилась, вот только никаких признаков, что она стоит там, где похоронены указанные Генрих и Кристабель, не было. Плита просто лежала в зарослях. Бертран подумал, что эти двое – влюбленные, погибшие в походе, и от собственного одиночества у него защемило сердце. Рядом с этой плитой он сам вырыл мечом могилу, запретив тамплиеру ему помогать – так ему казалось, он отдает последний долг Тибо де Фрею, своему сюзерену. В эту же могилу рядом он положил и обезглавленное тело отца Филиппа, с горечью представляя, как умная голова капеллана сейчас выставлена на потеху сарацинской толпы где-нибудь в Каире. Для усопших он сам заказал плиту у каменщиков и сам выбивал их имена – медленно, не имея сноровки, за то сам, вспоминая буквы, которым учил его отец Филипп.

В эти часы долгого корпения над камнем Атталь размышлял о том, как бы расстроился отец Филипп, если бы узнал о безумной жестокости своего воспитанника, убивавшего безоружных египетских мужчин и безучастно следившим за убийством женщины и ребенка. Бертран думал, что, наверно, это на самом деле не угодно Богу и он обязательно будет наказан. Но шли дни, и все проходило своим чередом, и никакого наказания. Генриха де Сов за смелые действия Великий магистр обязательно обещал наградить, сделав его командором на новых, освобождённых от сарацин, территориях. Роберт д'Артуа за решительный, храбрый ночной рывок в египетские земли в поисках проникших убийц отвесил Бертрану тугой кошель, набитый золотом и серебром. Бертран сумел договориться со своей совестью, поняв по отсутствию божьего наказания, что, скорее всего, ничего в его поступке плохого и не было – идет война, сарацин надо убивать, ведь они суть – нехристи, зло, не важно, воины или крестьяне.

И тут его к себе в компанию позвал сеньор Монпансье Эмбер де Божё-младший, известный любитель женщин. С ним на пару Бертран проводил недели, не просыхая от вина и еле выползая из объятий шлюх. Он вообще думал остаться в Дамиетте, когда вся армия выдвинется в поход. Зачем ему эта война? В городе полно доступных женщин, а у него есть деньги. Считая себя дураком за то, что, как сопляк, вздыхал о Катрин и преклонялся перед королевой Маргаритой, Бертран решил – не надо терять время жизни на подобный бред, а как можно больше развлекаться с настоящими женщинами.

Шлюха, с которой спал де Божё, поманила Бертрана, призывно поднимая и опуская таз. Бертран подумал, что, пока его девица спит, он может провести хорошие минуты. Шлюха была высокой, мясистой и этим не особенно привлекательной, но сеньор Монпансье ею не брезговал, почему должен брезговать Атталь? Эмбер де Божё-младший вошел как раз, когда Бертран находился в боевом раже и его первая подружка уже решила присоединиться к ним для развлечений втроем, но де Божё, быстро скинув с себя лишнюю одежду, лихо взял ее в оборот.

Ни оба рыцаря, ни девицы, сладострастные, искусные, даже не пытались сдерживать себя и громко стонали, и кричали, показывая всем, как им хорошо.

Полог шатра откинулся, и на пороге показался король. Лицо Людовика исказило брезгливостью и гневом.

– Немедленно прекратить случку! – взревел он. – Вы, господа, совсем потеряли стыд! Королевский шатер всего в нескольких десятках шагов от вас, а вы тут стонете, как быки! Эмбер де Божё, чтобы я больше не видел вас здесь! Вон! Вон из войска! И ваш друг тоже пусть убирается! Я изгоняю вас! Сучек забирайте с собой, не то, клянусь, вы горько пожалеете!

Бертран д'Атталь подождал, когда король уйдет, затем продолжил совокупление, но уже без лишних звуков. Так же поступил и сеньор Монпансье. Позже они, посмеиваясь над тем, что король застал их голыми, покинули место рядом с королевским шатром, которое занимал де Божё, как рыцарь из свиты, и отправились отнюдь не из армии, а просто на окраину лагеря, где с удовольствием продолжали свои оргии.

Шесть желтых львов, вставших на задние лапы, угрожающе смотрели с сюрко и щита Уильяма Лонгеспе на идущий вдали караван из сотни верблюдов, груженных тюками. Двоюродный брат английского короля из побочной ветви Плантагенетов, сэр Уильям поправил мокрые от пота рыжеватые волосы, накинул на голову кольчужный капюшон с матерчатой подкладкой. Обернувшись, он сказал своим людям:

– Господа, мы атакуем! В плен никого не брать, кроме верблюдов! Ха-ха-ха!

Двести рыцарей – мощная сила, представлявшая последний месяц в войске крестоносцев Англию, дружно взревели. Личных рыцарей в этом отряде у сэра Лонгеспе было немного, подавляющее большинство он набрал у себя на родине, регулярно оплачивая рыцарям их труды из денег, которые ему дал римский папа Иннокентий IV.

Они присоединились к армии Людовика, однако не нашли среди французов себе друзей. Гостей с острова французы не любили и всячески давали понять это Уильяму Лонгеспе и его людям. Впрочем, родственник английского короля сам плевать хотел на всех французов на свете. И лишь король Людовик ценил Лонгеспе и ту военную силу, с которой он прибыл под Дамиетту.

С англичанами общались постольку поскольку, и никто не захотел поддержать дерзкую авантюру Лонгеспе, отважно вышедшего из лагеря в поисках славных рыцарских приключений, несмотря на близость сарацинских отрядов. Никто, кроме Бертрана д'Атталя. После того случая с резней в нильской деревне Бертрана тянуло на подобные мероприятия. Услышав, что сэр Уильям собрался дать жару сарацинским разъездам, регулярно появлявшимся неподалеку от Дамиетты, он сразу решил идти с ним. Никому ничего не говоря, а тем более графу д'Артуа, Бертран присоединился к Лонгеспе, когда он уже покидал лагерь. Французские рыцари и арбалетчики насмешливо пожелали удачи англичанам, а когда те отъехали, философски поразмыслили, что там, где больше всего будет кружиться хищных птиц, в той стороне и следует искать мертвый отряд островитян, впрочем, а кто будет их искать?

Но, вопреки насмешкам и злым козням, англичане двинулись стройно, уверенно, и своей многочисленностью сразу отогнали охоту у мелких сарацинских разъездов попадаться им на глаза. Более крупный отряд, сопоставимый с английским, преградил им путь в паре миль от Дамиетты, но дружный натиск быстро рассеял сарацин, почти без собственных потерь. Воины султана посчитали, что чем дальше крестоносцы проникнут на их территорию, тем больше возможностей у них не вернуться в свой лагерь, и потому пустили людей Лонгеспе все дальше на юг вдоль Нила.

Но сэр Уильям не был безрассудным дураком, отправившимся невесть куда и не понятно зачем. Многие в Дамиетте и в лагере крестоносцев знали, что южнее проходит давний караванный путь. На него-то и нацелился Лонгеспе. Пока другие только рассуждали о том, что хорошо бы поживиться за счет сарацин, англичанин действовал решительно.

Сэр Уильям надел шлем-топфхельм с львиной лапой на навершии, укутанном белой тканью, чтобы сталь меньше нагревалась, и указал мечом на караван. Миллиарды мелких песчинок поднялись под копытами коней, брошенных быстрым аллюром. Караванщики, завидев крестоносцев, истошно закричали и стали лупить верблюдов палками, чтобы они двигались быстрее. Караван охраняли три дюжины конных воинов, они пытались отстреливаться из луков, но их слабые попытки не имели успеха. Ни один рыцарь в доспехах не пострадал от стрел. Крестоносцы рассредоточились, окружая караван со всех сторон. Лошади не любили запах верблюдов, но рыцари шпорами подгоняли их.

Охранники поняли, что им не устоять против рыцарей, и попытались разбежаться, как и караванщики, бросив свой товар, но рыцари мало кому дали уйти. Сопротивлявшихся сразу убивали, бросивших оружие – вязали.

Сэр Уильям довольный и веселый, спешился, снял шлем. Он подошел к большой группе пленных арабов и стал спрашивать, куда шел караван и какой груз. Поднялся один из старых караванщиков, давно занимавшийся торговлей и сталкивавшийся не раз с европейцами.

– В Каир, султану, везти кость, перо страуса, шкура, камни, много-много. Отпустить! Отпустить! Во имя Аллаха!

– Во имя Аллаха, говоришь? – ухмыляясь, переспросил Лонгеспе, взяв старика за бороду.

– Торговцы мы есть, не воины, – продолжал караванщик.

– Господа, отпустим этих еретиков во имя их Аллаха?

– Пусть уходят! Они нам только обуза!

– Давайте прикончим их! – услышал Лонгеспе несколько выкриков.

Бертран д'Атталь, молча наблюдавший все происходящее, хищно усмехнулся и спешился, ожидая команды к резне.

Уильям Лонгеспе задумался. Он отпустил старика, оглядел остальных пленных. Арабы и бедуины в белых длинных рубахах, распашных плащах из верблюжьей шерсти, в шароварах-сирвалях и с белыми платками-куфиями на головах все вместе выглядели довольно живописно. В их глазах не было ничего, кроме страха и мольбы. Худые смуглые лица робко взирали на крестоносцев снизу-вверх.

– Эй ты, рыцарь с черной головой коня в гербе! – сказал Лонгеспе Атталю. – Посмотри, что в тюках, раз уж обнажил меч.

Бертрану не понравился приказной тон англичанина, но Лонгеспе был здесь главным, поэтому Атталь подчинился и расковырял мечом довольно большую дыру в тюке. Оттуда посыпались темно-красные камни.

– Карбункулы! – с удивлением гаркнул один из рыцарей. – Да сколько же их там?!

Сэр Уильям удовлетворённо кивнул и сам вскрыл тюк у другого верблюда.

– Черт подери! – воскликнул он. – Да это, бог мой, это слоновая кость! Слышал о ней, но вижу впервые! Вот это удача, господа! Какой караван мы взяли! Да мы богаты, как короли!

Рыцари радостно зашумели.

– Эй вы, сарацины! – сказал на радостях сэр Уильям. – Мы оставляем вам жизнь! Уходите! Уходите! А караван останется с нами.

– А кто его поведет? Разве мы сумеем? – задали резонный вопрос рыцари.

– Правда ведь! – хлопнул себя по лбу англичанин. – Эй, старик, как тебя звать? Мустафа? Что за имена у этих безбожников! Мустафа, подбери несколько человек надежных, с ними ты отгонишь этот караван в Дамиетту, потом я отпущу вас и даже награжу!

Неожиданное и совершенно триумфальное возвращение англичан в лагерь произвело переполох во всей армии крестоносцев. Сотня крепких верблюдов, груженных тюками, и усталый, но не потрепанный отряд Лонгеспе – разве такое было возможно? Король в это время находился в Дамиетте у королевы. В лагере всем распоряжался Роберт д'Артуа, ему немедленно доложили о крупной удаче англичан.

Сэр Уильям, поигрывая горстью трофейных минералов-гранатов, поглядывая с высока на французов, вошел в шатер королевского брата.

– Ваше высочество! – сказал Лонгеспе. – Оказывается, сарацины не так страшны, как вы себе представляете, укрывшись за рвом. Двести храбрецов вполне могут проникнуть глубоко в здешние земли и не только разведать что да как, но и захватить что-нибудь.

Краска бросилась в лицо Роберту д'Артуа. Он, конечно, знал, что англичанин прав, и сам бы давно организовал экспедицию вглубь Египта, если бы не строгий приказ короля – оставаться на месте, ждать подкрепление, не рисковать понапрасну. Более того, наглый Лонгеспе теперь будет кичиться своим поступком, выставляя всех французов трусами, зато англичан – героями.

– Сэр Уильям! – строго, но сдержанно произнес Роберт д'Артуа. – Я рад, что вы показали нам всем свою удачливость и храбрость. Но в этом есть некая проблема. Я бы даже сказал – большая проблема.

– Какая, к дьяволу, проблема?! – возмутился Лонгеспе, бесцеремонно усаживаясь за стол графа и наливая себе вино. – Проблема, куда мне сбыть слоновую кость, шкуры леопардов и драгоценные камни?

– Нет, сэр, проблема – сам ваш поступок. Он очерняет образ воина Господа. Мы не разбойники, не воры-грабители, чтобы нападать на торговые караваны. Это нарушение обычаев войны.

– Что? Да вы смеетесь, что ли, надо мной? – взревел Лонгеспе, ударив кулаком по столу и опрокинув кубок с вином. – Вы пьяны, граф!

– Успокойтесь, сэр, – еле сдерживаясь, произнес Роберт д'Артуа. – Здесь вам не трактир. В отсутствие короля я возглавляю войско! И я повторяю – нельзя нападать на мирных людей. Караван ваш конфискован и останется в Дамиетте до окончания войны. А после мы решим, что с ним делать!

Глаза Уильяма Лонгеспе чуть было не выскочили из орбит от гнева.

– Я не позволю вам отнять у меня законную добычу!

– У вас двести человек, а у короля – вся армия. Вы хотите поспорить, кто сильнее?

– Я пойду к королю! Это отвратительное самоуправство!

Лонгеспе оседлал коня и помчался в Дамиетту, увидев, как караван улегшихся верблюдов окружили французские копейщики и рыцари, оттеснив горстку англичан. Людовик был на мессе в церкви Богородицы вместе с Маргаритой Прованской, патриархом иерусалимским и легатом. Лонгеспе, в нетерпении и злости, был вынужден дожидаться окончания мессы, чтобы поговорить с королем. Едва королевская чета вышла из церкви, как сэр Уильям решительно подошел к королю и, с трудом подбирая пристойные выражения, возмутился поступком графа д'Артуа.

Людовик, исполнившийся благости после церковной службы, с елейным видом развел руками.

– Увы, сэр Лонгеспе, я очень огорчен, что между вами и моим братом возникло недоразумение, но я ничего не могу поделать. Законы войны действительно нарушены. Граф д'Артуа прав. Караван останется в Дамиетте под надежной охраной до дальнейших событий.

– Знаете что, ваше величество? – бросил Лонгеспе, свысока оглядывая выходивших из церкви молящихся и, в первую очередь, адресуя презрительный взгляд королю. – Да плевал я на ваш поход! Плевал я на ваше трусливое войско, кичащееся одной-единственной победой при высадке! Не так добывается Иерусалим! Не вашими молитвами и правилами войны! А кровью! Кровью! Большой кровью! Воруете мою добычу, мой караван, потому что сами не способны его захватить?! Пусть это останется на вашей хваленой совести! А с меня хватит! Завтра же забираю своих людей и отплываю в Акру! В Сирии живут храбрые сеньоры, там я буду вести войну против сарацин! Вы еще сами попроситесь ко мне в войско, ваше величество!

Людовик ждал своего брата Альфонса де Пуатье с нетерпением. Как только Дамиетта пала, во Францию отправился гонец с письмом, чтобы граф де Пуатье выступал. Однако лето закончилось, начался сентябрь, и хоть жара стояла по-прежнему такая, что и в предыдущие месяцы, местные говорили – скоро Нил закончит разливаться. А это значило – надо собираться в поход. Король переживал. Осень приносила бури, а они очень опасны для флота, идущего из Франции. Забеспокоились и сеньоры, у которых заканчивались деньги, и неясность будущих событий порождала сомнение в дальнейшем успехе похода. Роберт д'Артуа совсем приуныл. Как он рвался в бой! Но брата ослушаться не мог, да и умом понимал – враг давно оправился от потери Дамиетты, окреп, собрал много сил, теперь его просто так не разбить. И пусть слухи о тяжелой болезни султана приходили постоянно, это никак не влияло на количество сарацинских патрулей вокруг лагеря крестоносцев.

Легат Эд де Шатору предложил три субботы подряд проводить крестные ходы. От шатра легата в город, к церкви Богоматери, потянулась длинная вереница босых крестоносцев в простой одежде с крестами в руках, хоругвями и мыслями, устремленными к Богу. Легат шел впереди, король с братьями позади него. Людовик благочестиво постился, мало спал, проводя много времени в горячей молитве. Он знал, что надо молиться за всю армию, ибо в ней много людей, погрязших в грехах, разврате, маловерии. За всех них перед Господом отвечал он, король. Людовик престал посещать Маргариту, ходил хмурый, сосредоточенный, гонял всех, кто был им замечен в греховных действиях. По приказу короля шлюх выгнали из лагеря, лишь немногие из них смогли тайно остаться под покровительством очень влиятельных сеньоров.

Эд де Шатору читал перед церковью Богородицы духоподъемные проповеди, отпускал грехи крестоносцам. Король периодически лично смотрел, как его люди идут в процессии – не отстают ли, не смеются ли, не балагурят ли о чем-то своем. Он первый вставал на колени перед легатом, простирался ниц перед крестом, подавая пример остальным, поднимался же после всех. Наконец, Людовик стал оставаться только в компании священников, находившихся при войске. Вместе они размышляли о Боге, читали молитвы, вкушали самую простую еду.

Ближе к концу октября разразился небывалый шторм – гигантские волны мчались по морю, словно всадники Апокалипсиса, опрокидывая суденышки рыбаков, крупные корабли торговцев, стоявшие на якоре вблизи берега. Корабли выбрасывало на берег, ударяло друг о друга, переворачивало, срывало мачты и паруса. Погибло много людей. Шторм принес долгожданную прохладу, но и еще большее уныние у крестоносцев, ведь могло статься, что войско Альфонса де Пуатье могло не пережить шторм. Никто не знал истинные размеры разгула стихии.

Людовик решил голодать и стал молиться еще истовее за жизнь брата, его воинов и судьбу всего похода. Он практически не отходил от распятия в своем шатре, стоя на коленях. И если раньше он под колени клал себе шкуру, чтобы они не болели и меньше уставали, то теперь стоял голыми коленями на песчаной земле.

И Господь услышал молитвы благочестивого короля. За два дня до наступления третьей субботы горизонт заполнился цветными парусами. Сотни кораблей шли к египетскому берегу. Карл Анжуйский, сам не отходивший несколько дней от берега, пришел к королю и первым сообщил ему радостную весть.

– Луи, брат мой, слава богу, Альфонс прибыл!

Король встал с колен, кожа на них кровоточила, образовала болезненную корку. Он дрожащими от голода руками обнял Карла и прижал к себе. Опираясь на него, король вышел из шатра и попросил вина и хлеба. Жуя чёрствую лепешку и жадно прихлебывая подкисшее вино, Людовик улыбался, глядя на горизонт, где паруса французских кораблей упирались в небо, полное туч. Там, среди серо-белых густых громад, ему показалось, он видит лик Христа и поднятую руку с перстами для благословения.

Глава двадцать седьмая
Военный совет

– Так как умер Раймунд? После высадки в спешке я и забыл уточнить. – Людовик уселся поудобнее на походном троне, в ожидании, когда все сеньоры соберутся в его шатре.

Альфонс де Пуатье, ставший теперь еще и графом Тулузским, потягивая вино из винограда с берегов Луары, которое в бочках привез с собой из Франции, расслабленно отвечал, сидя рядом с братом-королем:

– Ну, говорили, что вроде как удар у Раймунда был, а другие – что с сердцем плохо, а уж потом вроде бы как удар случился. За год он сильно сдал, часто на головные боли жаловался.

– Что ж, пусть он прибудет с Господом! – примирительно сказал король. – С его смертью закончилась целая эпоха противостояния Тулузы и Парижа. Непростую прожил жизнь граф Раймунд, много было в ней потерь и поражений, но, значит, испытания были посланы ему свыше, и теперь он в раю. А что твоя Жанна, как она перенесла потерю отца?

– Спокойно. Погрустила, конечно. Но она теперь графиня Тулузская и сопровождает меня в походе – ей некогда скорбеть.

– И королева, и Матильда Брабантская, и Беатриса Прованская ждут детей. Может быть, и твоя Жанна тоже станет матерью в этом походе? А? – Людовик хитро прищурился, глядя на брата.

– На все воля Господа, – с грустью ответил Альфонс, давно переживавший, что у них с Жанной нет детей.

– Усерднее трудитесь, в этом походе Бог благоволит к влюбленным! – улыбаясь, продолжал король. – Тем более, что у вас не так много времени. Решения сегодняшнего военного совета заставят всех нас скоро оставить Дамиетту и отправиться на войну.

– Я хоть завтра готов выступить! – заявил новый граф Тулузский. – Дай мне задание, Луи, я с моими рыцарями смогу дойти куда угодно!

Король широко улыбнулся. Удаль и спесь его братьев очень нравились ему. Каждый из них был славным сыном Франции, и никто не мог упрекнуть ни одного из четырех мужчин Капетингов в трусости. Все четыре брата оказались достойны своих славных предков, водивших крестовые походы, побеждавших англичан, и сами являлись исключительным примером для других сеньоров.

Роберт д'Артуа вошел в шатер, имея воинственный вид – в кольчуге и сюрко с лилиями, словно мог быть дан приказ выступать на сарацин немедленно. Вечерняя прохлада позволяла ему не жариться в кольчуге, но зато показывала, насколько решительно настроен он. Граф не знал, какое место ему занять в шатре. Король указал ему на место рядом с собой, по правую руку, но Роберт демонстративно сел немного поодаль, показывая, что давно не согласен с королем в его командовании армией и, вероятно, на совете, ему вновь придется идти в разрез с мнением венценосного брата. Справа от Людовика уселся Карл Анжуйский, затем легат и патриарх Иерусалимский. В шатре собрались все военачальники и сеньоры армии крестоносцев, приведшие с собой крупные силы: Великий магистр тамплиеров Гийом де Соннак имагистр госпитальеров Жан де Роне, магистр французских тамплиеров Рено де Вишье, герцог Бретонский Пьер де Моклерк, герцог Бургундский Гуго IV, граф Фландрии Гийом де Дампьер, коннетабль Франции Эмбер де Божё, маршал Франции Жан де Бомон, Ги де Лузиньян – прибывший с Альфонсом де Пуатье брат английского короля Генриха III и сын умершего несколько месяцев назад в Дамиетте Гуго Лузиньяна графа де Ла Марша, Ги д'Ибелин – коннетабль Кипра, Гийом Виллардуэн, князь Морейский, Жан д'Ибелин граф Яффы и император Латинской империи Балдуин II, которого король позвал, лишь отдавая дань уважения его высокому титулу.

– Господа, славные сеньоры, мы собрались вместе, чтобы решить главный вопрос – в какую сторону нам наступать. Я бы хотел выслушать все ваши предложения, – сказал король, поднявшись с трона и оглядывая собрание, задержавшись взглядом на Роберте д'Артуа.

Многие сеньоры стали кивать друг на друга – мол, давай ты будешь говорить, тем самым ясно давая понять, что уже до военного совета вожди крестоносцев между собой договорились.

Наконец, встал старый граф Бретонский Пьер де Моклерк, участник крестового похода баронов:

– Ваше величество! Я предлагаю идти вдоль побережья и напасть с моря и суши на Александрию. Это огромный порт, он плохо укреплен. Мы легко им овладеем. У Дамиетты нет порта, здесь тяжело разгружаться судам, а овладев Александрией, мы сможем контролировать всю торговлю в Средиземном море и нанесем мощный ущерб сарацинской торговле.

Король задумался, смотря на герцога Бретонского. Давно это было, но Пьер де Моклерк, его троюродный дядя, с графом де Ла Маршем, графом Тибо Шампанским и английским королем воевали против Людовика и его матери Бланки. Если бы отец, Людовик VIII, не умер молодым, ему было бы сейчас шестьдесят два, как герцогу. Много лет назад Пьер де Моклерк примирился с королем, сходил в крестовый поход, был как никто из присутствующих на совете опытен в военном деле. К его словам, как к словам отца, Людовик хотел бы прислушиваться. Но, по всей видимости, герцог Бретонский, уже повоевав с сарацинами в Сирии, теперь думал не об Иерусалиме, а совсем о другой войне, которая просто называется крестовым походом.

– Кто согласен с герцогом Бретонским? – спросил Людовик.

Поднялись великие магистры тамплиеров и госпитальеров, коннетабль Кипра, князь Морейский, граф Яффы – все они представляли серьезную силу, возглавляя отряды, постоянно воевавшие с сарацинами.

Остальные сеньоры заняли выжидательную позицию – молчали, но было видно, что с ними тоже поговорили. Презрительно глядя на тех, кто поддержал Пьера де Моклерка, с кислой миной поднялся граф Роберт д'Артуа.

– Господа! Ваши устремления понятны. Порт Александрия выгоден со всех сторон – и хорошая гавань для флота, и контроль за средиземноморской торговлей, и прекрасная богатая добыча – что уж таиться! Тамплиеры и госпитальеры, не секрет, давно покровительствуют венецианцам и генуэзцам и получают взаимную выгоду. У киприотов и сирийских баронов тоже потяжелеют кошельки от захвата Александрии. Но, скажите мне, сеньоры, как насчет целей нашего похода? У вас исчезнет конкурент и вы сами будете устанавливать цены, пошлины и что там еще у торгашей? А Иерусалим? Как захват Александрии поможет Иерусалиму?

– Мы более основательно закрепимся в Египте, нам легче будет продолжать войну, – возразил Жан д'Ибелин, граф Яффы.

– Сколь долго вы собираетесь воевать, господин д'Ибелин? – уточнил Роберт д'Артуа. – Грядет зима. Даже если мы возьмем Александрию до зимы, надо там обустроиться, возможно, восполнить потери, а сарацины тем временем атакуют Дамиетту. Или просто накопят еще больше сил. И пока мы снова двинемся в путь, наступит весна, а то и лето, у многих из вас, возможно, изменятся планы – кто знает, что произойдет в ваших же землях в Сирии и Палестине? Не уверен, что вы выберите войско короля, когда собственные земли окажутся под ударом. Это же касается и тамплиеров с госпитальерами.

– Не преувеличивайте, граф! – строго сказал Великий магистр госпитальеров Жан де Роне.

– Пусть мои слова и преувеличение, хотя вряд ли. Но от Александрии до Каира и уж тем более до Иерусалима расстояние больше, чем от Дамиетты до них. Сколько понадобится времени, денег, чтобы… Словом, не следует затягивать поход, господа. Мы во вражеских землях, к ним все время подходят помощь от союзников, мы же ждали помощь из Франции несколько месяцев. А придет ли к нам еще кто-то, если мы понесем большие потери? Не время думать о личных выгодах, сеньоры! Не надо пытаться откусить у змеи кончик хвоста, потом еще немного, потом еще, надо сразу рубить голову. Необходимо незамедлительно выдвигаться к Каиру! Падет Каир – падет и весь Египет. И тогда можно выторговывать и Иерусалим, и Александрию, и еще какие-нибудь потерянные замки в Святой земле.

– Мы согласны с графом д'Артуа! На Каир! Смерть султану! – воскликнули коннетабль Эмбер де Божё, маршал Жан де Бомон и Ги де Лузиньян.

Король посмотрел на герцога Бургундского и графа Фландрского – а чего они не выскажутся? Почему не примут чью-либо сторону? Людовик подумал, что, скорее всего, они уже давно приняли сторону герцога Бретонского, князя Морейского и графа Яффы. И герцог Бретонский, и герцог Бургундский, потерпев поражение в крестовом походе баронов, разуверились в возможности окончательной победы над сарацинами и возвращения Иерусалима христианам, они видели выгоду в небольших успехах и захватах стратегически и экономически важных сарацинских объектов, да даже в простом грабеже и уничтожении поселений и крепостей. Лето под Дамиеттой с попойками, шлюхами, азартными играми могло продолжиться в Александрии, только еще в более тяжелом и долгом варианте. В порту, где много соблазнов, нет такой изнуряющей жары, много кораблей, привозящих вино, хорошую еду, женщин, армия крестоносцев осядет глубоко и надолго, пока сама собой не развалится. Кто вспомнит об Иерусалиме, хотя все клялись его освободить? Горько было думать об этом королю. Только пыл его брата Роберта поддерживал слабый дух армии. Карл Анжуйский и Альфонс де Пуатье, конечно, сделают так, как скажет их брат-король, а значит, пора сказать свое последнее слово.

Король поднялся и торжественно, но спокойно произнес:

– Сеньоры! Я согласен с Робертом д'Артуа – мы пойдем на Каир! Мы должны добиться убедительной победы над врагом и вернуть Иерусалим. Захват Александрии это никак не приближает. Разлив Нила вот-вот закончится. Осталось совсем немного до выступления армии. Будем же готовиться!

Из королевского шатра сеньоры выходили с разным настроением, многие были разочарованы. Но коннетабль Кипра Ги д'Ибелин перешел на сторону короля и его брата – ему самому не терпелось повоевать по-настоящему, да и рыцари-киприоты были настроены решительно. Роберт д'Артуа молча обнял короля, когда в шатре уже почти никого не осталось.

– Спасибо, Луи! – тихо сказал он.

– Ты же знаешь меня, Роберт, я не мог поступить иначе. Мы с тобой думаем одинаково, просто у тебя чуть больше бесшабашности.

Карл Анжуйский и Альфонс де Пуатье подошли к ним, и все четверо братьев обнялись.

– Наш отец смотрит на нас с небес! – торжественно сказал Людовик. – Он с нами сейчас. Он смотрит на все нашими глазами и, конечно, благословляет и помогает нам. Наши предки – короли Филипп Август и Людовик VII гордятся нами, братья мои. Мы вчетвером вершим историю. Мы сокрушим сарацин! Ничто нас не остановит!

Мирное время заканчивалось. Король тревожился за Маргариту и их будущего ребенка, предполагая, что, когда придет время родов, его не окажется рядом. Королева и жены его братьев, как и все женщины и многие священники, что находились при войске, должны были остаться в Дамиетте. Для охраны города король выделил гарнизон. Духовным же наставником новых земель, над которыми теперь протиралась власть французского короля, оставался Роберт Нантский – патриарх Иерусалима.

Уверенность в победе над сарацинами была непререкаемой. По плану Людовик хотел разгромить армию египетского султана в нескольких битвах, войти в Каир и заставить аль Салиха сдаться, если еще до этого тот не сложит оружие или не умрет. Скорее всего, на выполнение данной стратегии уйдет зима и весна, к лету обязательно надо было одержать полную победу, так как понесенные потери тяжело будет восполнить. Тысячи французов уже отправились в крестовый поход, в стране почти не осталось семьи, чей представитель бы не находился в армии короля. Подмогу снарядить и привести будет трудно, да и кто это сделает? Все размышления короля и его братьев сводились к тому, что мешкать нельзя, лишь решительное наступление – залог скорого успеха. Людовик лично написал Уильяму Лонгеспе, находившемуся в Сирии, что не обижается на его резкость, и просит вернуться к началу похода. В Акре сэр Уильям пытался агитировать тамплиеров и госпитальеров начать собственный крестовый поход, обещая, что вызовет из Англии военную помощь, однако на тот момент людей для нападения на сарацин было явно недостаточно, и тут как раз пришло письмо от французского короля. Лонгеспе отбросил спесь, понимая, что начинается настоящая война, и, собрав своих двухсот рыцарей, сел на корабли и вернулся в Дамиетту к самому выступлению. Для более быстрого примирения, как это видел Людовик, Уильям Лонгеспе с отрядом переходил под командование Роберта д'Артуа.

Князь Морейский Гийом Виллардуэн, посчитавший для себя нецелесообразным идти вглубь Египта, уплыл с отрядом в Грецию. Так же поступил и латинский император Балдуин, видя, что его проблемы здесь чужды.

Людовик пришел к королеве накануне выступления в поход.

В бывшем дворце султана все уже давно устроилось по европейскому вкусу и нравам французской королевы, на стенах – распятия для молитв, гобелены с изображением охоты и празднеств, даже мебель итальянские купцы привезли европейскую – кровати, кресла, шкафы, сундуки. Как любила Маргарита Прованская – все, украшенные резьбой с животными, религиозными и батальными сценами. Копты – египетские христиане – наводнили дворец, работали служанками, лекарями, переписывали старинные книги, изготавливали духи по древним восточным рецептам. В банях при дворце ароматные веточки наполняли ванные комнаты прекрасными запахами.

Маргарита постоянно находилась в компании парфюмеров, астрологов, лекарей, любителей рассказать о древностях Египта. Ей никогда не было скучно. От разглядывания Фаюмских портретов, римских и греческих скульптурок, древнеегипетских изображений богов и деревянных человеческих фигур, похожих для королевы на куклы, она переходила к созерцанию изготовления кремов и мазей для тела, тонких диковинных ароматов в стеклянных колбочках, потом к долгому растиранию тела в ванной или бане под убаюкивающее чтение переведенных книг – восточных сказок, медицинских трактатов Авиценны, сохраненных арабами античных текстов Аристотеля и Платона.

Но в последний вечер перед началом похода Маргарита отпустила всех и ждала своего мужа – нежная и грустная, постоянно ощущая, что маленькая жизнь шевелится в ней. Людовик был в походном костюме, при мече и плаще – как всегда довольно скромен, когда нет официальных приемов.

– Завтра! Уже завтра! – с тревогой прошептала королева, запуская руки в шевелюру короля, опустившегося перед ней на колени.

– Начинается рождественский пост, Марго! Один Бог знает, может быть, к самому Рождеству мы разгромим сарацин, и тебе принесут добрую весть!

– Доброй вестью было бы, если б ты сам провел Рождество со мной, Луи. Но я, конечно, все понимаю. Мне немного страшно.

– Отчего, Марго?

– У тебя большая армия, но страна египетская огромна и всюду враги. А я остаюсь здесь одна.

– С тобой Брандикур и жены моих братьев, патриарх Иерусалимский постоянно будет молиться вместе с тобой, я его попросил.

– Никто не заменит мне тебя, ни тысячи придворных, родственников и друзей. У меня есть только ты и наши дети.

Людовик поднялся и обнял жену.

– Жаль, что мы не можем быть сейчас близки, – сказал король. – Но наш ребенок важнее всего. Давай пока просто посидим вместе, обнявшись, в тишине. Ночь приносит прохладу и звезды, у окна сейчас самое приятное место! В походных шатрах мне всегда не хватает окон.

Людовик придвинул кресло к окну и посадил на колени Маргариту, положив ей руки на живот.

– Если я не вернусь к родам, как назовешь нашего ребенка?

– Жаном.

– А если девочка?

– Жанной.

– В любом случае и мальчик, и девочка будут прекрасны, как их мама!

– И храбры и благочестивы, как папа.

Людовик долго и нежно целовал Маргариту, что-то шепча, а она тихонько посмеивалась и что-то шептала в ответ, наконец все, даже короткие фразы, растворились в долгом взгляде друг на друга расстающихся людей. Так они и сидели, любуясь друг другом и прощаясь, пока не вошли заранее позванные провансальцы, чтобы спеть песни, сыграть на лютнях и флейтах – как это любила Маргарита. На следующий день все ее провансальцы-менестрели вместе с королём уходили на войну, оставался только Брандикур как личный охранник королевы.

Глава двадцать восьмая
Первые столкновения у Нила

20 ноября 1249 года, после прекращения разлива Нила, перед началом рождественского поста армия крестоносцев выдвинулась от Дамиетты на юг, в сторону Каира. Разведчики и захваченные крестьяне и торговцы рассказали, что войско сарацин, которое возглавляет сам больной султан Ас Салих, расположилось под Мансурой – военным лагерем, построенным сорок лет назад во время другого крестового похода, где армия христиан нашла свой конец. За истекшее время военный лагерь превратился в крупный город. Оставить его в стороне и без оглядки идти строго к Каиру было просто невозможно – Мансура лежала прямо на пути следования крестоносцев. Поэтому, пересекая оросительные каналы, крестоносцы мощным железным потоком с большим обозом двигались к Мансуре.

Между Мансурой и Нилом протекал большой канал Ашмум, впадавший в озеро Менсал. Рассеяв в многочисленных коротких стычках сарацинскую конницу, тревожившую христиан, крестоносцы встали лагерем напротив Мансуры. Через речной канал они видели огромную армию султана – такие крупные силы давно не противостояли крестоносцам. Все вожди крестоносцев понимали – пока они ждали подмогу из Франции, враг тоже не дремал, а собрался дать непрошеным гостям решающий бой. Людовик бы с радостью принял его, полностью рассчитывая на несокрушимую лаву рыцарской конницы, однако имелась одна главная проблема – как переправиться через широкий Ашмум? Ни мостов, ни бродов – одна мутная речная гладь на весь горизонт от края до края.

Людовик приказал строить лагерь сразу же по всем канонам военной науки, памятуя о сотнях пленных и убитых крестоносцах у Дамиетты, когда не имелось никаких укреплений. Здесь, у канала Ашмун, вся земля принадлежала сарацинам и любое промедление грозило опасностью. Сразу же, как только шатры были раскинуты, обоз выставлен в центр, пехотинцы, прислуга, стрелки стали копать ров и ставить частокол по всему периметру.

Почти одновременно христиане начали возводить дамбу через Ашмум. В ведрах и корзинах, в тележках и телегах возили каменистую почву, камни, тащили бревна и укладывали их у берега сначала на дно канала, потом все выше и выше. Но сарацины не дремали. На своем берегу они стали возводить шестнадцать катапульт.

Людовик с братьями и военачальниками с тревогой наблюдал, как споро враг возводит камнеметательные машины, способные разрушить дамбу и убить всех, кто работает по ее возведению. По совету коннетабля Эмбера де Божё король велел немедленно возводить две деревянные башни для защиты работников и восемнадцать своих катапульт, чтобы подавить мощь противника.

В течение дня несколько сотен человек возвели две передвижные башни на деревянных колесах. Обложили их снаружи шкурами, мешками с песком для амортизации ударов камнями и защите от огненных стрел. В передней части башен открывались вверх двери, через которые работники выбегали к берегу, наваливали дамбу и спешили обратно в башню. На двух верхних этажах башен постоянно дежурили арбалетчики.

Канал Ашмум глубокий, полноводный, течение реки легко сносит наносной грунт. Тяжелая, кропотливая работа даже под не палящим зимним египетским солнцем заставляла людей буквально выбиваться из сил. Работали по сменам, пока первые три сотни человек работают – копают грунт, доставляют его к башням, через них проносят и опрокидывают в воду, другая такая же бригада отдыхает, и через три-четыре часа наступает ее черед, потом ее сменяет третья команда. И так каждый день. Понемногу воды нильского канала стали поддаваться, уходя в сторону от дамбы.

Начались катапультные дуэли. Шестнадцать камнеметов с одной и восемнадцать с другой стороны регулярно посылали друг другу увесистый привет. Камни с грохотом ударялись о берег, рыхля почву, наводя ужас на всех, кто находился в некоторой близости, убивая прятавшихся в зарослях тростника животных. Впрочем, немалая ширина Ашмума и плохая точность катапульт не позволяли уничтожить друг друга ни христианам, ни мусульманам.

С плененными воинами, торговцами и рыбаками в лагерь крестоносцев пришла ободряющая весть – султан Ас Салих умер. Приводились и подробности последних дней египетского правителя. У него загнил палец на ноге, и конечность стала распухать, чернеть, вследствие чего лекарям пришлось отрезать ногу. Но это не помогло, в мучениях Ас Салих Айюб ибн Мухаммад, прожив сорок четыре года, скончался в присутствии своей жены Шаджар ад-Дурр.

Папский легат Эд де Шатору провел в лагере торжественное рождественское богослужение с отпущением грехов, скромным, но вкусным угощением – мясо, рыба и немного вина, благо грузы из Дамиетты по Нилу доставлялись регулярно. Настроение на собрании вождей похода в королевском шатре царило весьма приподнятое. На все лады обсуждались смерть султана и слухи о наследнике.

Даже перед смертью Ас Салих не назначил своего сына наследником, зная о его скверном характере, в котором глубокие познания в разных науках сочетались с высокомерием, заносчивостью, несдержанностью в суждениях и склонностью к пьянству. Однако мать Туран-шаха хотела, чтобы ее сын стал султаном, именно поэтому она скрыла смерть мужа, пока эмир Фарис аль Джамдар не отправился за ним в Месопотамию. Братья короля считали, что надо торопиться, пока молодой султанчик не приехал, ведь хоть он и недалек военным умом, зато может объединить вокруг себя полководцев султана. Когда же выяснилось, что войско в Мансуре возглавляет визирь Фахр ед Дин, тот самый, что проиграл битву под Дамиеттой, радости не было предела. Вожди крестоносцев посчитали это добрым предзнаменованием, ведь визирь уже однажды терпел поражение от христиан и, более того, не показал себя твердым и решительным. Наличие других полководцев – Айбека, Бейбарса, Кутуза, чьи имена совершенно ничего не говорили рыцарям, их не волновало. Всем было очевидно, что за нильским каналом в крепости Мансура армией руководят вдова покойного Ас Салиха – султанша Шаддар ад-Дурр, неудачник визирь Фахр эд Дин, которые ждут неспособного юнца Аль Муаазама Туран-шаха, чтобы возглавить всех.

Такой расклад наводил на мысль, что лишь стихия – канал Ашмум, отделяют крестоносцев от верной победы.

Но то ли сарацинские полководцы со странными именами, то ли сами султанские воины оказались более сметливыми, чем о них думали христиане, но с каждым днем дамба, росшая с берега, занятого крестоносцами, никак не уменьшала канал. Ведь сарацины пошли на хитрость. Берег, противоположный дамбе, они подкапывали, рыли в нем углубления, в которые тотчас же устремлялся водяной поток, сводя на нет многодневные усилия христиан по увеличению дамбы хотя бы на два-три метра.

Бертран д'Атталь был рад, что началась настоящая война. Он понял – это его дело. Мысли о прошлом почти не посещали его, шевалье жил каждым новым днем на святой войне, впитывая его всей душой, мыслями, действиями. Он с охотой наблюдал, как катапульты под общим управлением рыцаря Жоселина де Карно, назначенного королем, метают камни в сарацин. Чтобы не попасть под ответный удар с противоположного берега, после выстрела команда машинной обслуги оттаскивала катапульту назад, куда, как предполагалось, враг не сможет достать. Иной раз и сам Бертран, зачарованный действием этих деревянных гигантов с ковшами, не брезговал черной работой вместе с обслугой. Один раз меткий выстрел сразу из четырех французских катапульт, направленный в одну точку, смог полностью разрушить вражеский камнеметатель. Атталь с удовольствием наблюдал, как камни разбили его в щепки и насмерть задавили команду сарацин, пытающихся до последнего момента оттащить его назад.

Он вообще подумывал о том, не овладеть ли наукой управления катапультой – как рассчитывать расстояние выстрела, когда командовать стрелять. Жоселин де Карно уже готов был его принять в свою команду, но тут Атталя отвлек его давний знакомый Жан де Жуанвиль. За все лето, живя в одном военном лагере, они виделись лишь несколько раз – Жуанвиль, родовитый и имевший собственный отряд, вел довольно отстраненный от обычных попоек и азартных игр образ жизни. Кипрское общение, казалось, было забыто. Атталь подумал, что слухи о «подвиге» группы тамплиеров и его самого в сарацинской деревне, давно разошедшиеся по лагерю, заставили благородного Жуанвиля избегать общения с участниками того события.

Может быть, это было и так, но, когда Жуанвиль увидел Атталя у осадных машин в компании королевского рыцаря Жоселина де Карно, он окликнул его приветливо и предложил провести вместе вечер на рождественской неделе.

– Я вижу вы, Атталь, постоянно здесь! – сказал Жуанвиль. – Замечал я, что вы, шевалье, не гнушались и камни таскать для дамбы. А многие сеньоры считают это дело грязным, недостойным.

– Это так, конечно. Ну что ж, пока сеньоры кидают кости, я надеюсь, что мои скромные усилия хоть как-то приближают нашу победу, – ответил Атталь. – А когда надо будет, я готов биться за дело Христа с мечом в руке.

Жуанвиль улыбнулся. Его бородка, усы и волосы, отпущенные, чтобы казаться значительнее и взрослее двадцати пяти лет, действительно делали шампанского сенешаля серьезной фигурой, умудренной опытом и войной. Бертран же отрезал отросшие волосы мечом и кое-как сам побрился ножом, поэтому имел вид нелепый и неопрятный.

– Вы усердны, Атталь.

– Скажите, Жуанвиль, сколько потомков знаете вы из своего рода, сколько из них ходили в крестовые походы?

– Дайте-ка вспомнить! Жоффруа III де Жуанвиль, участвовал с графом Генрихом Шампанским в походе Людовика VII. Жоффруа IV был с Филиппом Августом в Святой земле, где и скончался. Его сын, Жоффруа V, был с ним при его кончине и в той великой войне, что вел Ричард Львиное Сердце и наш король Филипп. Кстати, именно Ричард Английский за отвагу разрешил моему предку внести в наш родовой герб красного льва с герба английского королевства. В то время как другие крестоносцы брали Константинополь, Жоффруа V вновь отправился в Святую землю, где и скончался в замке Крак-де Шевалье. Это был мой дядя. А отец, Симон де Жуанвиль, бился с катарами, потом, вместе со своим двоюродным братом, королем Иерусалимским Жаном де Бриенном, сорок лет назад брал Дамиетту.

– Наверняка, Жуанвиль, вы еще рассказали лишь о самых-самых известных в вашем роду. Но и этого хватит, чтобы гордиться многим поколениям и после вас. А я же ничем похвастаться не могу. Отец и дед были людьми угрюмыми, нелюдимыми, ничего мне не рассказывали. Я даже не знаю историю моего родового герба – голова черного коня на красном поле. Что она означает? Поэтому судьба моего рода только в моих руках. Только я могу прославить Атталей!

– Вы верно подметили это. И правильно делаете.

На следующий день сам Жан де Жуанвиль был приглашен в палатку рыцаря из сирийского Тира Пьера д'Авалона, Жуанвиль пришел вместе со своими одиннадцатью рыцарями и Атталем. Стол оказался на редкость неплох – мясо, финики, вино, лепешки с сыром. Атталь сначала чувствовал себя немного неловко. По сути, он был таким же незнатным дворянином, как и рыцари самого сенешаля Жуанвиля, сирийский сеньор д'Авалон – из тех, чьи предки, бедные и незнатные, сами сделали себе имя в Святой земле. Но Атталь легко наплевал на все условности, даже удивившись собственному поведению. Он в свите графа д'Артуа – ему ли чувствовать в чем-то ущербность?!

Едва помолившись и принявшись за трапезу, рыцари услышали, как в лагере раздались крики и топот множества лошадей. Хозяин резко поднялся и откинул полог палатки. Сразу стало понятно – в лагерь прорвались сарацины. Конные арабы мчались по лагерю, опрокидывали палатки, убивали всех, кто попадался им под руку, стреляли из луков наугад по палаткам и шатрам, чтобы поразить находящихся внутри. Рейд был неожиданный. Сарацин едва насчитывалось сотня, но они устроили самый настоящий переполох, так как никто не ожидал нападения. Не забираясь глубоко в лагерь, чтобы не погибнуть, сарацины быстро повернули назад. Так как на обед к Пьеру д'Авалону все прибыли налегке, без оружия, то Жуанвиль и его рыцари побежали к своим палаткам, чтобы вооружиться, д'Авалон же сразу схватил меч, щит и, выбежав, оседлал стоящего рядом боевого коня. Быстрее всего из крестоносцев отреагировали на внезапное вторжение тамплиеры, наученные десятилетиями находиться в постоянной боеготовности и настороже. Рено де Вишье повел рыцарей в погоню. Атталь в ярости метался туда-сюда. Ведь его палатка и конь находилась очень далеко от места прорыва, а сарацины уже уходили. Жан де Жуанвиль, с одиннадцатью рыцарями живший неподалеку от д'Авалона, без доспехов, с одним оружием, уже спешили на выручку сирийскому сеньору. Преследовать сарацин начали и другие крестоносцы, Атталь же плюнул с досады. Он опять не смог выделиться! Отныне он решил всюду носить оружие и кольчугу, чтобы не проворонить момент, когда надо вступить в бой.

Пьер д'Авалон едва остался жив – Жуанвиль с рыцарями его подобрали уже с земли, куда враги сбили его и хотели прикончить. Тамплиеры вернулись довольные – их мечи напились крови, а белые плащи оказались забрызганы ею, значит, враг получил отмщение за дерзкое нападение. Тем не менее этот случай показал всем крестоносцам, что лагерь, даже окруженный рвом и частоколом, а с двух сторон отделенный от сарацин рекой и каналом, весьма уязвим. Где и как перешли реку сарацины, никто не знал. Король Людовик велел закрыть ворота со стороны Дамиетты – откуда, считалось, враг вообще не может прийти. Всем в армии крестоносцев стало ясно, что рассчитывать на легкую победу не получится и враг хитер, смел, силен и готов биться до конца. Дальнейшие события только укрепили убежденность в этом.

Король в своем шатре обсуждал с братьями и магистрами тамплиеров и госпитальеров текущие события, постройку дамбы, обеспечение армии провизией из Дамиетты и слухи о том, что молодой будущий султан уже прибыл в Дамаск и получает там за щедрые раздачи денег верноподданнические заверения от местной знати, и уже скоро двинется в Египет. Вошел коннетабль Кипра Ги д'Ибелин:

– Ваше величество, перед нашим лагерем стоит армия сарацин! Они появились, словно из ниоткуда!

– Господь всемогущий, помоги нам! – воскликнул король, ища глазами шлем и щит. Людовик утром надевал кольчугу и снимал ее только при отходе ко сну, поэтому он готов был сразу выйти к войскам.

– Откуда они? Дьявол помогает им! Из-под земли выходят! – воскликнул Альфонс де Пуатье.

– Мы не знаем этой проклятой земли, а сарацины здесь у себя дома! – проворчал магистр госпитальеров Жан де Роне. – Где-то есть либо мост, либо брод через Ашмум! Нил-то мы весь осмотрели от Дамиетты до этого места – и ничего!

– Что будем делать, ваше величество? – Ги д'Ибелин рвался в бой, он вошел весь в доспехах и в сюрко с родовым гербом и крестом, ожидая, что король, быть может, доверит ему атаку.

Роберт д'Артуа снисходительно посмотрел на кипрского коннетабля – что еще могут быть за желания, когда у короля есть он, принц крови и первый рыцарь во всем войске.

– Государь, брат! – вдруг неожиданно подал голос Карл Анжуйский. – Позвольте мне возглавить атаку. Ваша жизнь бесценна, моя – нет. Да и пора мне показать, что я тоже кое-чего стою, не только вы и Роберт.

Людовик подошел и обнял своего еще не отпраздновавшего двадцать три года младшего брата. Лицо Карла было свежим, гладким, приобретшим смуглость под жарким египетским солнцем. Русые брови выцвели, тонкие губы казались тонкой чертой каллиграфа-переписчика рукописей. Он никогда не видел своего отца и совсем на него не походил внешне, больше на мать, но все равно кровь Капетингов текла в нем уверенно и бурно.

Не прошло и часа, как армия крестоносцев вышла из лагеря. Король и два его брата остались позади – смотреть и контролировать, в случае необходимости привести подмогу. Карл Анжуйский выехал впереди войска, гарцуя на коне, показывая всем, что он, граф Анжу и Прованса, сын Людовика VIII, поведет всех в бой.

Он подумал о беременной жене Беатрис, вынул меч, поцеловал эфес.

– Во имя Господа Всеблагого и Всемогущего, братья мои во Христе, за мной!

И за ним ринулись французские рыцари из Анжу, Бретани, Иль-де Франса, Прованса, Фландрии, Бургундии, Кипра и сирийские бароны при поддержке десяти тысяч пехотинцев.

Конные сарацины, хоть и покрывали весь горизонт, но имели скорее задачу устрашения, нежели реально представляли большую силу. Переправившись в секретном месте, они имели цель постоянно тревожить христианское войско быстрыми налетами и демонстрацией своей якобы огромной численности. На самом деле их количество сейчас значительно уступало не только численности всех крестоносцев, но и той части войска, что вел Карл Анжуйский. Основная армия сарацин копила силы на противоположном берегу Нила и Ашмума.

Сарацины ждали атаки, вытянувшись и построившись в несколько рядов. Лучники дали залп. Барабанщики на верблюдах отчаянно ударили в свои барабаны, пронзительно зазвучали трубы и дружные крики, призывающие Аллаха. Карл Анжуйский все пришпоривал коня, желая первым врубиться в ряды врага. Мысли о жене, будущем ребенке, матери, братьях, соратниках исчезли. Осталась только одна – он, Капетинг, граф Анжуйский с крестом один на один с армией полумесяца. Если бы Роберт д'Артуа видел то, как неистово врубился в ряды сарацин его младший брат, он вынужден был бы признать, что не только он справедливо считается первым рыцарем христианского войска. Если бы он увидел, как бешено бьется Карл, которого он носил на руках и смеялся над его насморком в детстве, то наверняка не смог бы удержаться на месте, чтобы не помчаться вперед и быть рядом с ним.

Карл Анжуйский – стройный, жилистый, предпочел в этом бою действовать секирой. Он опрокинул и зарубил немало врагов, в независимости были ли это в бурнусах бедуины или в тяжелых кольчугах и с большими щитами, украшенными арабесками, мамлюки. Он с радостью нес смерть врагу. Поначалу граф даже пытался считать, скольких он убил или ранил, но быстро потерял счет. Рядом стремительный, как ястреб, уничтожая сарацин, пронесся граф Ги де Форе, чей отец бился в крестовом походе баронов десять лет назад. Граф де Форе хотел быть достойным памяти своего отца, как об этом мечтают все хорошие сыновья. Но его окружили, ударами булав и мечей разбили на куски щит, разорвали кольчугу, сбросили с коня. Падая, Ги де Форе сломал ногу, рев боли потонул в идущей рубке, где каждую минуту кто-то умирал. Рыцари графа де Форе поспешили ему на выручку, а сарацины хотели его добить. Так вокруг Карла Анжуйского образовалось плотное кольцо врагов, оттеснивших многих крестоносцев. Уже далеко маячил стяг герцога Бургундского, исчезли, словно их и не было рядом, рыцари Иль де Франса, под командованием Эмбера де Божё. Падали, сраженные наповал под сарацинскими ятаганами, провансальцы. Но Карл Анжуйский бился без устали, его конь кусал вражеских коней, бил их копытами.

И тут, ничего не боясь, утыканный стрелами, нанесшими многочисленные болезненные, но нетяжелые раны, появился Бертран д'Атталь.

– Атталь! Атталь! Несу вам смерть! Смерть! Смерть! – ревел Бертран и крошил сарацин, особенно стараясь попасть в голову. Ему нравилось убивать врага именно в голову, а если уж не убить, то покалечить до безобразия.

Видя, что какой-то бедуин направил длинное копье в спину королевского брата, пока тот не замечает и сражается с другим, Атталь, которого только что ранили в плечо, рванулся к нему. Получив рану в бедро, вываливаясь из седла от нового удара копьем плашмя, он успел схватить бедуина сзади и повалить его вместе с собой на землю. Карл Анжуйский был спасен. Атталь, извиваясь под упавшим арабским скакуном, душил сопротивлявшегося бедуина, норовившего вытащить из-за пояса нож. Атталь перестал душить и бил врага железной перчаткой по лицу, пока оно не превратилось в кровавое месиво.

Копейщики, подоспевшие на помощь рыцарям, довершили разгром сарацин. Копья пеших крестоносцев быстро расправлялись как с конниками, так и с их лошадьми, вспарывая им животы. Понимая, что потери ощутимы, сарацины повернули назад, рассеявшись между Нилом и Ашмумом, в беспорядке отступая в сторону озера Менсал.

Карл Анжуйский спешился, тяжело переводя дыхание, снял топфхельм, вытер покрытое потом лицо. Выпил воды из фляги, притороченной к луке седла, сильно закашлялся.

– Славный день, ваше высочество! – сказал подъехавший Эмбер де Божё. – Победа!

Граф улыбнулся, усталый, счастливый.

– Матушка бы гордилась мной и отец – царство ему небесное. Как думаешь, коннетабль?

– Конечно, ваше высочество! Вы прекрасно сражались, наступая впереди всех, показали личный пример храбрости! Но вам бы поберечь себя! Сколько вокруг вас этих собак собралось! Если бы не Бертран д'Атталь, так кстати появившийся и разметавший многих из них, боюсь, мы бы до вас не успели пробиться.

– Атталь? Где он?

– Я здесь, ваше высочество! – сказал шевалье, показавшись из-за спины коннетабля, вытаскивая из колец кольчуги застрявшие в них и обломанные при падении стрелы.

– Да вы весь истекаете кровью! – воскликнул сочувственно Карл Анжуйский. – Эй, кто-нибудь помогите шевалье д'Атталю перевязать раны!

– Нечего, ваше высочество! – скромно ответил Бертран. – Графу Ги де Форе досталось побольше моего – кость из ноги торчит. Да и другие рыцари полегли или ранены. Обратите внимание на них.

Брат короля снова закашлялся, и лицо его побагровело.

– Вы не ранены, сеньор? – спросил его один из провансальских рыцарей.

– Нет, все в порядке. Это у меня с той поры, когда я на Кипре больной лежал. Вот еще и озноб, дьявол его побери! Проклятье!

– Нужна ли вам какая помощь, ваше высочество?

– Отстаньте! Само все пройдет!

Подошел оруженосец графа и сообщил, что взяты в плен ранеными сорок пять человек. Тяжело раненных врагов добили на месте, захватили три десятка коней и верблюдов. Граф, скрежеща зубами от озноба, выслушал доклад, попил еще раз воды, прокашлялся и сел на круп убитой гнедой лошади. Ее тонкие красивые задние ноги неестественно торчали в разные стороны. Сарацин лежал рядом мертвый в хороших сапогах из цветной кожи, шелковых штанах, доспех его из крупных чешуй казался непробиваемым. Череп мертвеца был раскроен надвое.

– Какие будут приказания? – еще раз уточнил оруженосец.

– Какие к бесам указания? – пробурчал граф. – Всех пленных убить! Зачем вообще их собирали всех вместе? Нам лишние рты не нужны. Мертвых лошадей – в лагерь, на костры, пусть все христиане сегодня поедят много мяса.

Бертран д'Атталь хотел присесть рядом с графом, но постеснялся. От ран и потери крови мутило в голове и животе. Бертран еле-еле взобрался на коня и, обняв его шею руками, прилег на нее. Эмбер де Божё посоветовал Бертрану не храбриться, а немедленно показаться лекарям, иначе раны в жарком климате быстро загниют.

Появился большой отряд рыцарей и копейщиков, на сюрко которых в обрамлении красной полосы золотая и лазоревая перевязь. Герцог Гуго Бургундский медленно стянул шлем, откинул кольчужный капюшон и, опираясь на луку седла, наклонился к графу.

– Славный день, ваше высочество! Вот только зря вы приказали казнить пленных.

– Я должен был спросить вашего мнения, герцог? – вспылил Карл Анжуйский.

– А почему бы и нет? У меня за плечами опыт крестового похода вместе с Тибо Шампанским и Пьером Моклерком.

– И что же ваш опыт мог бы мне насоветовать?

– То, что пленники могли бы на допросе с пристрастием рассказать – где они перешли реку или ее канал. Такой шанс упущен!

Карл Анжуйский понял, что герцог прав, а он сглупил, но не мог же он с ним согласиться и признать ошибку!

– Сколько тут разных поселений от Дамиетты и озера Менсал до реки и канала! Сколько миль! Сарацины могли собраться и на этой территории, ведь мы же, когда сюда шли, видели тысячи местных. Просто мой брат велел убивать только воинов, атакующих нас, а простых жителей не трогать, дескать, обращать их в веру нашу надо уговорами, а не мечом. А что толку? Сегодня сарацин рыбу ловит в Ниле, в саду или в огороде копается, а завтра достает из-под тюфяка, на котором спит, ятаган, нож, мастерит копье и вот уже он на коне, против нас выступает! Убивать надо было всех вовремя! Каждое поселение уничтожать!

– Нет, ваше высочество! Думаю, вы ошибаетесь! Посмотрите на трупы – здесь много не обычных крестьян, а воинов из султанской гвардии. Хотя бы даже тот, что рядом с вами лежит. Такой доспех у нас целого стада коров стоит!

– Ладно, герцог, давайте возвращаться в лагерь. Хватит разговоров!

Глава двадцать девятая
«Греческий огонь»

– Оттаскивай! Оттаскивай! Дружнее тяните, сучьи дети! – орал Жоселин де Карно с пеной у рта, палкой лупя по спинам людей, пытающихся убрать от обстрела катапульты. Над головой низко пролетала огненная бочка, разбрызгивая адскую пылающую смесь. Весь берег был усеян этими разбившимися бочонками и пылал, словно огромная жаровня. В пламени исчезли три катапульты, сожженные ею дотла.

Сарацины на противоположном берегу все заряжали и заряжали свои катапульты «греческим огнем» – недавно появившимся у них новым смертоносным оружием, наводившим панику у крестоносцев.

– Ваше высочество! – кричал де Карно. – Уйдите подальше, вы ничего не сделаете, только погибнете зазря!

Карл Анжуйский с досадой наблюдал, как дневная смена, в которую он, по приказу короля, отвечал за катапульты и постройку дамбы, превращалась в позорную трагедию. От бессилия он готов был выть. Проклятые сарацины оказались на редкость упорными и сильными противниками. Откуда взялся этот «греческий огонь»? Ведь долгие недели никто о нем ничего не знал, и сарацины казались даже беспомощными, способными только на то, чтобы подкапывать берег со свой стороны и лишь этим тормозить постройку дамбы крестоносцами. И вот этот «огонь»! Многие в христианском войске слышали о нем, сирийские бароны и рыцари даже иногда видели, но теперь вся армия оказалась парализована, охвачена страхом. К берегу, где среди огня все еще выступал в Нил огрызок дамбы, оказалось просто не подойти. Плохая прицельность камнеметов с лихвой компенсировалась разлетавшейся во все стороны горючей жидкостью из бочек, сжигавшей все живое и неживое.

Арбалетчики, стоявшие на верхних этажах башен и стрелявшие в сарацин на берегу, оказались в трудном положении. Враг поливал берег, где стояли крестоносцы, не только «греческим огнем» из катапульт, но и массированно обстреливал из луков, привязав к ним пучки соломы, смоченные «огнем». Так что дамба и вся земля вокруг башен горели. Мешки с песком и шкуры, покрывавшие башни, не спасали от огня. То тут, то там неумолимая горючая смесь добиралась до деревянного каркаса.

Залетали стрелы и внутрь башен, через амбразуры, и там начался огонь.

– Нам остается только помолиться за них, – пробормотал Карл Анжуйский, оглядываясь назад и крестясь, когда его коня уводили оруженосцы.

Половина армии стояла в стороне и наблюдала за пламенем, обступавшим башни. Арбалетчики кричали, звали на помощь, слали проклятия и сарацинам, и товарищам по оружию, боявшимся подойти ближе. Жоселин де Карно отправился с докладом королю, что катапульты оттащены от берега.

Филипп де Нантей, рыцарь короля и трубадур, снял кольчугу, рыцарский пояс с мечом, оставшись лишь в рубахе и штанах. Мурлыкая собственную песню, он подошел к бочке с водой, набранной в Ниле для умывания, и полностью залез в нее с головой, затем, мокрый, оглянулся на ряды крестоносцев.

– Кто со мной? Кто не боится огня? Сегодня мы можем испытать, что чувствуют грешники в аду, и, узнав это, вовремя стать праведниками!

Бертран д'Атталь, едва оправившийся от полученных в бою ран, которые даже и не зажили до конца, сразу подошел к нему и стал раздеваться. С того дня как они вместе ездили на разведку в брошенную сарацинами Дамиетту и Атталь внимал великой ненависти Нантея к арабскому миру, он нечасто общался с ним. Нантей предпочитал петь песни, играть на флейте, та беседа на пути в Дамиетту так не гармонировала с его общим образом. Видимо, откровенничал он нечасто. Нантей чаще пропадал у короля или у герцога Бургундского и герцога Бретонского, чем в обществе графа д'Артуа, или с другими сеньорами, поэтому Атталь сначала искал с ним встречи и беседы, но потом махнул рукой и переключился на другие компании.

– Бертран д'Атталь? – удивился Нантей. – Вы весь в ранах! Куда вы пойдете?

– С вами, шевалье, спасать этих бедняг на башнях. Давайте поторопимся!

Нантей еще раз посмотрел в сторону крестоносцев – никто не откликнулся на его многозначительный взгляд. Страх перед бушующим пламенем сковал ряды воинов Христа.

– План мой вот в чем, Атталь, – деловито сказал Нантей. – Мы зайдем с тыльной стороны башен – там огонь на земле меньше и нас не видно с другого берега. Начнем засыпать его землей. Потом, когда пройдем к башням, будем ловить прыгающих с верхних ярусов арбалетчиков, нижние ярусы вон, уже горят.

– Нантей, мы не успеем, – с досадой проговорил Бертран, наблюдая, как в башнях мечутся от ужаса стрелки.

– Значит, надо действовать еще быстрее! – решительно проговорил Нантей.

Они схватили лопаты, брошенные теми, кто сооружал дамбу, и начали быстро копать землю и накидывать ее на расползающееся пламя «греческого огня». Всего одна бочка перелетела башни и разбилась, а жидкость в ней разлилась на такой большой площади, что и представить невозможно! Почти за два месяца работы земля вокруг башен, стоящих на берегу, была полностью утоптана, и бурная растительность, некогда росшая здесь, давнопревратилась в редкие жалкие кустики, прибитые к земле. Плодородный слой черной земли был так утоптан, что не хотел поддаваться лопатам. Оба рыцаря поняли – вдвоем они мало что смогут сделать.

– Да помогите же, трусы проклятые! – гаркнул Нантей в сторону крестоносцев. – Тяжело копать! Принесите каждый хоть по горсти земли, и мы потушим огонь!

Арбалетчики на башнях видели, как двое усердно стараются забросать неумолимый «греческий огонь», чтобы пробиться к ним. Они надеялись, что еще немного – и их спасут. Стрелки бросили свои ставшие бесполезными арбалеты и в нетерпении ждали чуда.

Пока нерешительно, но все же крестоносцы стали подходить ближе к засыпающим огонь Нантею и Атталю, и некоторые взялись за лопаты, а кто-то действительно швырял в огнь комья земли. Два рыцаря неожиданно для себя смогли проложить в море огня узкую просеку, где земля и песок погасили пламя. Вдвоем они рванулись к башням.

– Ребята, прыгайте вниз, мы будем вас ловить! – крикнул Атталь.

Арбалетчики на ближайшей к ним башне подошли к краю третьего яруса, куда еще не доставал огонь, полностью охвативший нижний этаж, и начали примеряться, как им спрыгнуть. Вдруг в соседнюю башню двумя точными выстрелами из катапульт попали две бочки с «греческим огнем». Сорвались вниз мешки с песком, дикий огонь мгновенно охватил всю башню, брызги этой чудовищной горючей жидкости попали на арбалетчиков, сразу воспламенив их одежды и легкие доспехи. Башня в считаные секунды обратилась в огромный яркий факел. Нечеловеческий рев сгораемых заживо людей разорвал воздух от горизонта до горизонта. Нантей и Атталь, чувствуя на собственной коже жар от сгорающей башни, видели, как превращались в угли живые люди. Это жуткое зрелище парализовало их действия. Замешкавшись, ощущая языки горячего, страшного воздуха, из которого словно вот-вот родится огонь, они и не заметили, как пламя с догорающей и разрушающей башни перекинулось на боковую стенку и крышу второй. Арбалетчики в ней, паникуя, сами стали прыгать вниз, не дожидаясь, что их будут ловить два рыцаря.

Жар был настолько силен, что полностью мокрая одежда Филиппа де Нантея сразу просохла. «Греческий огонь» падал с горящей башни на землю, и она горела, во все стороны летели искры. Одна из искр упала на рубаху Нантея, и он, резко разорвал ее на себе и скинул, оставшись в одних штанах. Огонь отрезал спрыгнувших с башни арбалетчиков от Нантея и Атталя, и стал подбираться к ним. Сноп искр, опасных, как рой шершней, продолжал доминировать в воздухе.

– Бежим! – сказал Атталь. – Мы ничем не поможем несчастным! Сами сгорим!

Они оглянулись – дорожка посреди огня стала шире благодаря действиям других крестоносцев, кидающих землю на «греческий огонь».

– Простите! – крикнул Нантей вопящим от отчаяния арбалетчикам, охваченным огнем на башне и тем, кто спрыгнул и пытался подняться среди огня. – Простите!

Едва оба рыцаря успели вернуться к палаткам, как и вторая башня, прогорев, рухнула рядом с первой, погребая под собой всех живых, что еще оставались.

Роберт д'Артуа, печальный и злой, встретил Нантея и Атталя.

– Они были все обречены! Спаси, Господь, их души! – пробормотал граф. – Зачем вы полезли туда, а, господа?

– Брат! – совершенно раздавленный этой катастрофой, произнес появившийся рядом Карл Анжуйский. – Они действовали, как храбрецы! Не бранись на этих шевалье! Когда я увидел, что сарацины поливают наши катапульты и башни огнем, я сам хотел броситься туда спасать людей, но меня остановили.

– Филипп де Нантей, Бертран д'Атталь, вы – герои! – произнес Роберт д'Артуа, соглашаясь с младшим братом. – Хвала Богу, что вы в нашем войске.

– Мы не герои, ваше высочество! – ответил с горечью Нантей. – Мы никого не смогли спасти, хоть и пытались, а вот среди нас много трусов. Если бы мы пошли не вдвоем с Атталем, а пусть бы еще с десяток человек, уверен, мы смогли бы спасти хотя бы нескольких стрелков. Минута – целая жизнь!

Нантей, расстроенный, пошел в свою палатку, а граф спросил у Атталя:

– Ты явно хочешь умереть, Бертран! Зачем? Кому и что ты хочешь доказать своим безрассудством?

– Ваше высочество, господин граф, понимаете, случилось так, что я почти не знаю историю своего рода, а все, что мне известно, весьма непримечательное. Я не знаю, что означает мой герб, кто и когда его придумал. Я вообще один, последний из Атталей. Мне бы хотелось покрыть славой свой род.

– Ты многое уже для этого сделал! – многозначительно ответил граф д'Артуа. – Ты всем все доказал. В первую очередь мне и себе, не здесь, а год назад, на Кипре, в замке, когда я чуть было не убил тебя. Отныне я запрещаю тебе рисковать понапрасну. Бертран д'Атталь! Приказываю, если хочешь! И отныне пусть голова черного коня на красном поле означает неукротимость, бешеный нрав и непоколебимую стойкость Атталя. Говорят, что во время прошлого боя ты кричал: «Атталь несет вам смерть!»? Пусть с этого дня это и будет девизом твоего рода.

– Всемилостивый Господь, спаси моих людей! – молился король Людовик, стоя на коленях перед распятием в королевском шатре. – Прости мои прегрешения! Спаси добрых христиан!

Лицо короля осунулось, он опять несколько дней держал строгий пост, пока сарацины били по противоположному берегу «греческим огнем».

Вошли Роберт д'Артуа и Карл Анжуйский. Их яркие, расшитые гербами и крестами сюрко и рыцарские плащи так не шли их печальному виду.

– Брат, Луи! – пробормотал Карл, потупившись. – Все кончено.

– Обе башни сгорели, – уточнил Роберт д'Артуа.

– О боже! Сколько трудов пошло прахом! – воскликнул в отчаянии король. – А люди? Арбалетчиков удалось спасти?

– Нет, брат, все сгорели заживо, – еле ворочая пересохшим языком ответил Карл.

Людовик вновь упал на колени и, больше не обращая внимания на братьев, долго молился за погибших такой страшной смертью.

Ночью, когда уже можно было не опасаться обстрелов, Людовик пришёл на пепелище и с тяжелым сердцем долго стоял там, молясь, смотря на звезды и луну, и думал, как правильно надо поступить.

На следующий день он созвал всех вождей крестоносцев в свой шатер и сообщил им, что башни необходимо построить заново и продолжить сооружение дамбы, ибо никаких других способов продолжать войну не было. Но откуда взять древесину? В песчаном Египте всегда имелся ее острый недостаток, поэтому все сооружали из камня. Сеньоры согласились дать все, что только возможно отыскать в лагере и на кораблях, обеспечивающих снабжение продуктами по Нилу. В ход шли любые доски, даже гнилые, подточенные морскими моллюсками. Цена, которую заплатил Людовик за дерево для башни, оказалась непомерно огромной. Но король не жалел никаких денег. Армия крестоносцев встала, и если ничего не предпринимать, то время сыграет на стороне сарацин – они у себя дома, им помогает вся страна и продовольствием и людьми, и деньгами.

В кратчайшие сроки башню возвели и подтащили к дамбе, чтобы продолжать ее возведение. Для противодействия вражеским осадным машинами подвели к берегу свои катапульты. День прошел спокойно, люди работали, насыпая дамбу, арбалетчики на башне зорко следили за сарацинами, наблюдая, как те суетятся и тащат свои катапульты, но не расставляют по берегу, а собирают близко друг к другу.

Роберт д'Артуа с группой рыцарей объезжал берег, тревожно поглядывая на сарацин напротив. Ему было совершенно понятно, что дамба обречена, пока у врага есть такое смертоносное оружие, а у крестоносцев его нет. Бессилие выводило его из себя. Он уже много дней не вспоминал беременную Матильду Брабантскую, не мог думать вообще ни о чем, кроме того, как преодолеть проклятый Ашмум, про широкий Нил даже и не помышлял.

Ночью, когда в лагере крестоносцев почти все уснули, кроме дозорных, небо над нильскими каналом озарилось жутким пламенем. Огненная бочка, пущенная катапультой, оставляя адский шлейф, пронеслась над водой и ударилась в берег. Сарацины пристреливались. Этот выстрел показал, как нужно расставить катапульты и куда точно бить в ночи, чтобы быстро покончить с сооружением христиан. Еще пару выстрелов впустую – и враг пристрелялся. Разбуженные крестоносцы выскочили из шатров и палаток, с обреченностью наблюдая, как дружный выстрел всех шестнадцати сарацинских катапульт (уничтоженные и поврежденные ранее, они восстановили) одним чудовищным ударом сразу уничтожил башню.

Стрелки ночью в ней не присутствовали, поэтому люди не пострадали, но даже и без них гибель последней надежды на устройство дамбы погрузила армию в крайне удрученное состояние.

Утром в шатре короля собрались вожди армии. Никто не знал, что можно предложить, никто не знал, что надо вообще делать, чего ждать. Людовик – бледный, нервный, проведший остаток ночи после гибели башни в отчаянной и не приносящей облегчения молитве, сидел на походном троне, уронив голову на грудь, не зная, как ободрить людей, вселить в них уверенность не то чтобы в победу, но в благоволение Господа.

– Даже если мы попытаемся каким-то чудом возвести башню снова, разобрав все корабли, ее моментально сожгут, – констатировал тяжелую истину Роберт д'Артуа.

– Больше мы не будем ее строить, – тихо ответил король.

– Как тогда строить дамбу? Без прикрытия? – спросил герцог Бургундский. – Сарацинам ничего не стоит отогнать наших работников одним-единственным выстрелом, я уж не говорю про их лучников с огненными стрелами.

– Дамбу возводить прекратим, – еле выговорил король.

– Попытки высадиться с речных судов тоже обречены – корабли погибнут под огнем катапульт, а если кто и достигнет берега, враг задавит числом, – сказал Великий магистр тамплиеров Гийом де Соннак. – Может быть, надо начать переговоры?

– Переговоры?! – воскликнул король, поднимаясь с места, быстро подходя к магистру и хватая его за застежку плаща. – Какие могут быть переговоры? Что вы такое говорите, Соннак? У нас армия в двадцать тысяч человек, мы шли сюда через лишения, потери, чтобы сейчас заскулить, поджать хвост и попросить о переговорах?

– Может быть, тогда надо было сразу наступать на Иерусалим, а не на Египет? – задал прямой и честный вопрос магистр тамплиеров, и его мысли поддержали другие сеньоры, чей взгляд одобрения оказался сильнее всех слов.

Король сглотнул обиду. Неужели они правы, а он ошибся в своей стратегии?

– Будем молиться, господа! – только и смог ответить король. – Горячо молиться! Господь нас не оставит. Ведь мы воюем и умирает во имя него!

– Пятьсот безантов, ваше величество! Большие деньги! – заметил коннетабль Эмбер де Боже, поглядывая на низенького, тощего бедуина в бурнусе, стоящего рядом.

– Еще бы! – поддакнул Роберт д'Артуа. – Помнится, говорили, что за одного пленного христианина из нашего войска султан в Каире давал по безанту. Получается, бедуин просит у нас цену аж за пятьсот человек!

Король, в волнении теребя синее сюрко с золотыми лилиями, улыбаясь, словно ему сообщили о рождении его ребенка, подошел к графу и коннетаблю.

– О чем это вы толкуете, господа?! О чем, во имя всего святого, вы тут торгуетесь? Да разве же вы не понимаете, что главное тут не пятьсот безантов, а то, что еще вчера мы сидели в этом шатре, растерянные и поникшие, не знавшие, как дальше продолжать наш поход! И я говорил – надо истово молиться, чтобы Господь нас услышал и прислал нам добрую весть! И я молился всю ночь! Глаз не сомкнул – посмотрите, они красные и слезятся. Уверен, что и вы молились, и другие сеньоры тоже! И вот Бог услышал наш вопль, наши отчаянные просьбы и послал нам этого бедуина, готового указать за безанты место тайной переправы через Ашмум! Ведь не на прошлой неделе, не месяц назад пришел к вам, коннетабль, этот бедуин, хотя давно знал о переправе и мог нам сообщить о ней за деньги. Он пришел именно сейчас, когда мы оказались в тупике! Неужели вы не видите в этом благословение Господне?

– Да, государь, конечно, мы видим! – поддакнул Роберт д'Артуа, понимая, как выгодно прозвучит перед сеньорами эта речь короля – она вдохнет в них надежду на быструю победу! Если Господь с нами, то кто против нас?

– Но этот сарацин говорил, что покажет переправу только после того, как получит свои пятьсот безантов, не раньше, – продолжал коннетабль, которого занимали конкретные проблемы, а рассуждения о чудесах он не очень любил. – Он может и обмануть!

– Коннетабль! – возразил Роберт д'Артуа. – Если бедуин обманет, он поплатится своей жизнью.

Наступил вечер накануне наступления. В шатре короля прошел совет, на котором было решено, что почти все три тысячи конных рыцарей переправятся на противоположный берег и атакуют сарацин. Охранять лагерь предполагалось небольшим рыцарским отрядам герцога Бургундского и маршала французских тамплиеров Рено де Вишье при поддержке сирийских баронов, всех копейщиков и обозной обслуги. Оставляли и осадные орудия. Выступать решили на рассвете, пока египтяне еще даже не поднялись на утренний намаз.

Вожди христиан быстро разошлись, чтобы подготовиться и выспаться. Карл Анжуйский и Альфонс де Пуатье немного задержались у венценосного брата. Случиться завтра могло всякое. Крестоносцы рассчитывали на эффект внезапности, однако, если он будет утрачен, битва пойдет по иному плану и Людовик в ней погибнет, то вся полнота власти должна перейти к графу Роберту д'Артуа, после него, по старшинству, к Альфонсу де Пуатье, затем к Карлу Анжуйскому. Если же погибнут все братья-Капетинги, то герцог Бургундский и герцог Бретонский как наиболее опытные крестоносцы должны возглавить войско и действовать в дальнейшем по собственному усмотрению. Несмотря на безграничную веру короля в победу, эти грустные моменты нельзя было упускать из виду. Два младших брата ушли, Роберт д'Артуа задержался.

– Хочешь, чтобы слуги постелили тебе у меня? – спросил Людовик Роберта.

– Нет, зачем? Я сейчас тоже пойду. Просто хотел сказать, как я тебе бесконечно благодарен, Луи, за то, что, вопреки запретам матушки, ты все же решился пойти в крестовый поход. Ты решил не только свою судьбу, но и мою, да и всей истории. Кем был бы я там, во Франции? Чем бы занимался? Мирил вассалов и ждал, когда же подвернется настоящая война? С германским императором, например, или с англичанами! Или вон, на худой конец, отправился бы помогать Балдуину де Куртене удержать Константинополь. Я наконец-то нашел себя!

– Не стоит благодарности, Роберт! Я сделал то, что должен был, для чего родился.

– Да, ты прав, мы все родились, чтобы быть сегодня здесь, а завтра в Мансуре сокрушать сарацинский мир, возвращать Иерусалим! Это самая лучшая судьба для мужчины! Честно говоря, в Лувре, видя, как ты дышать не можешь без своей Марго и разрываешься между покорностью матушке и любовью, я думал, что, когда ты станешь править самостоятельно, юбки, державшие тебя всю твою молодость, сделают твое правление скучным, наполненным вечными мессами, беседами с богословами, чтением и собиранием книг. Ну, или постоянными праздниками, с песнями трубадуров, танцами и попойками.

– Странно же ты думаешь обо мне, братец, – заметил король, положив Роберту руки на плечи. – Мне кажется, что одно прямо противоречит другому.

– Почему же? У тебя, Луи, это все очень хорошо сочетается – мессы, неутолимая страсть к Марго, богословские диспуты и песни провансальских трубадуров королевы. И вот ты поднялся над всем этим. Неожиданно, яростно! Сколько там у нас было предков, о которых и вспомнить-то уже нечего, одно имя осталось?! А ты взял наше время в горсть кольчужной перчатки и рванул его на себя.

– Роберт, дорогой мой Роберт! О нас всех будут слагать легенды, что бы завтра ни случилось.

– Ну да! Ну да! – Граф улыбнулся и обнял короля, потом повернулся и, уже откинув полог шатра, сказал:

– Не вздумай назначать меня управлять Мансурой, когда мы ее возьмем, а ты двинешься на Каир! Как хочешь, но я должен сам вести армию в это сарацинское гнездо и полностью его разорить!

– Спокойной ночи, брат! Завтра встанем бок о бок за нашу веру!

Продолжение следует…