Хроники новуса [Наталья Викторовна Бутырская] (fb2) читать онлайн

Хроники новуса

Глава 1

Бум!

Лавка подо мной затряслась. Я скатился на пол, подхватив одной рукой сползающие портки.

— Жрать! — прорычал отчим.

Ненасытная утроба! И чего он вчера не ушел к полюбовнице? Там бы и пожрал.

Я помотал головой, чтобы прогнать сон. Никак не мог продрать глаза, будто вот только уснул. Кое-как разлепив один глаз, я побрел к очагу, чиркнул огнивом, подпалил заранее подложенную под дрова солому и лишь потом вспомнил, что сегодня наш черед пасти деревенское стадо. Отчим говорил о том вчера. Говорил, ага. Попросту буркнул: «Завтра стадо пасем» и всё.

Так, чего брать-то? Лепешки еще с третьего дня остались. Кашу можно нарезать кусками, она задубела за ночь, вдруг и не прорубишь. Отрезать засоленную свинину? Не, это пусть отчим сам думает. Мне трогать мясо нельзя! Будто я его объем. Такого разве объешь? Он жрет в три горла, да и сам размером с быка. Мамка его за то и выбрала, думала, он будет пахать за троих. Он и впрямь ел и работал за троих, и ночью ему тоже не спалось, заездил мамку, потому она и померла рано.

Я плюхнул в миску вчерашней каши и отдал отчиму. Тот наконец поднялся с лавки, в свете очага блеснула лысина на полголовы. Борода и брови у него была любому на зависть, а вот на макушке волосы держаться не хотели.

Он захрустел полусваренными зернами. Никак мне не давалась стряпня: то всё в кисель размякнет, то недоварится, а вода уж выкипела. Как только бабы с этим справляются? Меня ж никто не учил. Пока мать была жива, я и не смотрел на ее труды, бабское ведь дело! А как померла, так отчим сказал, что стряпня ныне на мне. Как мы только с голоду не померли? Я всякий раз после еды сильно животом страдал, но с тех пор наловчился: на вкус также преотвратно, зато хоть уж не хвораю. Или попросту привык.

Пока отчим жевал, я пошел собирать мешок, нам ведь весь день за коровами ходить. Оно дело несложное, знай смотри, чтоб тупая скотина далеко не забрела да отгоняй волков.

Как вышли, еще было темно, только-только край неба посветлел. Отчим пошел к краю деревни, пощелкивая кнутом, я поплелся за ним. Коровы выходили из дворов одна за другой, медленно сбиваясь в большое стадо. Хозяйки сонно глядели им вслед и исчезали в домах.

— Тарг! — окликнул отчима сосед. — Пригляди за моим быком. Он нынче буянит, как бы сдуру не убег куда.

Сунул мне куль с чем-то ароматным. Никак пирог с рыбой! Не пробовал его с той поры, как мать померла.

Отчим кивнул. Сосед распахнул ворота коровника и едва успел отскочить, со двора вылетел черный коренастый бык с широко расставленными рогами. Бык взревел, увидел отчима и сорвался прямо на него. Отчим выставил руки вперед и ухватил скотину за рога. А потом я узрел небывалое: бык остановился, как вкопанный. Он упирался всеми четырьмя копытами, мычал, размахивал хвостом, но не мог сдвинуться с места, а отчим как стоял так и стоит. Даже назад шагу не сделал. Выждал, пока бык устанет, да как хватит его кулаком по лбу! И тот разом присмирел.

Не, я знал, что отчим силен, но чтоб бешеного быка голыми руками остановить… Может, он этот… как его… новус? Только новусы столь могучи! Хотя что новус забыл в нашей деревне? Был бы он новусом, так отправился бы в город, вошел бы в бургомистрово войско, ел бы каждый день от пуза, ходил в блестящем железе по улочкам и брал у торгашей что вздумается, задаром. Эх, вот это жизнь! Это тебе не горбатиться с утра до ночи в полях, чтоб потом тот же бургомистр забрал половину твоего урожая.

— Иди давай! — отчим отвесил мне подзатыльник, и я поспешил вслед за стадом.

Когда отец помер, мамка не справлялась с хозяйством. Мы уж и скотину роздали, чтоб взамен нам помогли с полем, да и не хватало мамке сил заготовить столько сена. Еще год-два, и пришлось бы бросать землю, идти в город и искать иную долю. А какая участь ждет бабу без ремесла, без мужика и с малолетним сыном? Только одна, и она обычно недолгая.

Тогда-то и появился в деревне мой отчим, Тарг. Он сходу высмотрел вдовую мать и почти сразу поселился у нас. Хоть он мне не нравился никогда, но жить мы стали сытнее, обзавелись скотиной. Мать несколько раз тяжелела да всё скидывала. Помню, плакала тайком от отчима, боялась, что бросит нас, коли она родить не сможет. А после очередного выкидыша захворала и померла. Я, как дурак, накричал тогда на отчима, сказал, что в том его вина. Не подумал, что будет, если он разозлится и уйдет. А он не ушел. Нашел себе молодух для веселья, но жил со мной.

Чудной он. Всё время молчит. Хорошо, если за день десяток слов скажет. Кто таков? Откуда пришел? Никто в деревне не знает.

Собрав всю скотину, мы погнали ее на дальнее пастбище, что за лесом. Я поглядывал на отчима, но он вел себя, как обычно: молчал, смотрел по сторонам, время от времени кивал мне на какую-нибудь корову, которой померещилось, будто на соседней поляне трава зеленее. Не, какой же он новус? Новусы — они же ого-го какие! Говорят, что любой из них может ударом повалить дерево с меня толщиной, взвалить его на плечо и протащить от деревни до города, не запыхавшись. Разве новус пойдет пасти коров? И где меч? У каждого новуса должен быть меч. Ну или хотя бы топор. А отчим вон только кнутом пощелкивает.

День тянулся медленно. Со скуки захотелось есть, но я побоялся так рано лезть к припасам, потому надергал лопуха, очистил от земли корни и начал грызть. Потом углядел щавель. Мамка раньше делала лепешки со щавелем — вкуснотища! А клятый пирог с рыбой, что дал сосед, пах так вкусно, что аж слюни текли. Я поднялся по ручью повыше, где еще не прошло наше стадо, и нахлебался воды по самые уши.

Отчим, будто назло, сразу после этого сказал:

— Ломай пирог.

Я вытащил кусок, разделил на две части: большую отдал отчиму, а сам вгрызся в маленькую. Соседская жена, видать, запекла в тесте всякую мелочь, и я после каждого укуса долго сплевывал косточки.

Лишь умяв угощение, я вспомнил, что опять не поблагодарил Древо Сфирры за хлеб и воду. Раньше мы с мамкой всякий раз перед тем, как поесть, славили Сфирру так, как учил хранитель корней. Как там было? «О, древо Сфирры, светоч наших дней, тебя благодарим за щедроты, что не иссякнут…» Дальше что-то про зерна, хлеб, урожаи на полях.

Тарг запретил мамке молиться древу. Сказал, что этот хлеб мы не просто так получаем, сами для того горбатимся немало. Вот коли древо Сфирры нас яблоками или караваями засыпет, тогда да, и поблагодарим, и поклонимся. Мать пыталась спорить, да быстро перестала, молилась про себя, только губы шевелились.

И чего отчим еще раз не женится? За него любая бы пошла. И мне стало бы полегче, хоть стряпать и стирать перестал бы. Надо мной и так все в деревне смеются, мол, как баба. Ну, не все, старшие-то помалкивают, а бабы так вообще хвалят, говорят, какой я молодец. Мальчишки только ржут, спрашивают, когда у меня сиськи начнут расти.

Стоило набить живот, как потянуло в сон. Не спал же толком ночью, а тут на солнцепеке разморило. Глянул — травы полно, коровы еще долго не пойдут никуда, так что я махнул отчиму, устроился под кустиком и задремал.

* * *

— Лиор! Лиор!

Я вздрогнул, подлетел наверх с ошалелыми со сна глазами, не понимая, где я и что случилось.

— Уводи стадо! Живо!

На краю пастбища, в двух шагах от леса, яростно размахивал кнутом отчим. Коровы в ужасе бежали прямо на меня.

— Уходи!

Так и не увидев, с кем дерется Тарг, я рванул вслед за стадом. Добежав до ручья, тупые коровы подумали, что ушли достаточно далеко, некоторые зашли в воду, другие потянулись за травой, но я не дал им передышки. Начал кричать, свистеть, бить по задам, чтобы погнать их к деревне. Пусть не так быстро, но стадо всё же пошло куда надо.

Отчим прежде никогда не повышал голос, говорил спокойно, неспешно, а сейчас я явственно услыхал в его крике страх. Знать не хочу, чего же может испугаться такой силач!

Едва коровы дошли до первых домов, как мне навстречу повыходили соседи.

— Лиор! Ты чего так рано? Белены что ли объелся? Глянь, солнце еще высоко! — заверещала Каллора, самая сварливая баба в деревне.

— Там беда! Отчим сказал, чтоб я уводил стадо! — выпалил я.

— Какая беда? Волки, что ли?

— Не знаю. Не видел. Может, и волки!

Каллора уперла руки в бока:

— Ну, ты и трус! Нет бы помочь, так удрал, поджав хвост, еще и коров перепугал. А ну как моя кормилица доиться перестанет? Вон как дышит тяжело!

— Да пусть сдохнет твоя корова! — заорал я. — Там Тарг! Ему помочь надо! Вдруг там целая стая?

Кое-как собрали с десяток мужиков, и я повел их к дальнему пастбищу.

Как только перешли лесок и выбрались к ручью, я вытянул шею, высматривая отчима, но с виду казалось, будто тут и не было никого.

— Он там! На той стороне! Правду говорю! — взмолился я.

Мужики переглянулись, но всё же пошли следом.

Лес подступал ближе и ближе. Вскоре мы наткнулись на коровью тушу.

— Это не волк, — сказал Харт. — Волки стаей охотятся, со всех сторон рвут. А тут вон — горло одним укусом перегрызли.

— Медведь?

— Медведь бы хребтину сломал, ему снизу кусать несподручно.

Дальше мужики шли настороже, подняв вилы и вытащив топоры из-за пояса. У меня со страху аж сердце заходилось, и я постоянно сглатывал подступающий к горлу ком, колени тряслись так, что я еле стоял на ногах. Лучше чуть помедлю, пропущу мужиков вперед. У меня-то ни топора, ни палки.

— Тарг! — крикнул Харт.

— И кровавый волк, — прошептал другой. — Он завалил кровавого волка!

Я вытянул шею и увидел зверя. Громадный какой! У него одни только клыки с локоть, в пасть моя голова поместится. Такой взмахнет лапой — дерево повалит, зарычит — как гром загремит.

Кто не слыхивал про кровавых зверей? Если такой рядом с деревней объявляется — нужно бежать в город и молить о защите. С кровавыми зверями только новусы и могут биться, причем новусы с мечами, копьями да стрелами. Каким бы сильным ни был мой отчим, он никак не смог бы одолеть кровавого волка одним кнутом!

— Глянь! Никак живой?

Я едва портки не запачкал. Неужто волк жив? Он же нас всех сожрет и не подавится!

— Тарг жив? Надо его в деревню отнести.

Мужики быстро срубили волокушу, кое-как подняли отчима, уложили туда и поволокли назад. А трое осталось с волком. Если такого освежевать, за его шкуру немало отсыпят меди.

На отчиме живого места не осталось. Он весь был изорван когтями да клыками, как только требуха еще не вывалилась? Только по лысине да бороде можно угадать, кто это. Отчим еле-еле дышал, а когда волокуша подпрыгивала на кочках, хрипел от боли.

В деревне нас встретили криками да слезами. Услыхав про кровавого зверя, бабы подняли вой. Одна орала, что надобно в город послать за новусами, вторая — что за лекарем, третья просто ревела навзрыд, сама не зная почему. Они будто не слышали, что зверя уже убили, и рыдали так, словно их самих рвали на куски.

Тарга затащили в дом и уложили на лавку, Харт сказал, что позовет бабку-травницу. И я остался наедине с умирающим отчимом. Что делать — я не знал. То ли древу Сфирры молиться, то ли бежать куда подальше… Перетянуть бы раны, но с этим травница лучше сладит.

Хуже нет, когда ничего не можешь сделать!

— Лиор, — вдруг прошептал отчим.

— Да! Я тут! — тут же бросился я к лавке.

— Повторяй. Повторяй…

— Что повторять?

— Море камней и льда, — с трудом выдохнул Тарг.

— Море камней и льда, — отозвался я.

— Пылает в огне вода…

Я сказал и эти слова.

— Ветер из пепла и стали

Стирает жизнь навсегда.

Тарг проговорил это еще несколько раз, а потом прошептал:

— Повторяй. Повторяй.

Я повторял и повторял, а потом увидел, что отчим уже не дышит.

Глава 2

Похороны… Уже вторые в моей жизни. Я знал, что меня ждет. Придет хранитель корней, проговорит погребальную речь, взмахнет веткой осины, получит плату и уйдет. Потом приковыляет старуха Умара, и вот уж она сделает всё, как надо.

Умара знала всех в деревне, потому в причитания-плач вплетала всё хорошее, что было в усопшем. Слушая ее, даже злейший враг покойника бы не смог не прослезиться. За это старухе насыпали целый мешок всякой снеди, совали отрезы тканей, иногда давали пустые горшки, если уж совсем больше ничего не было. А потом, едва старуха выходила за порог, ее окружали детишки, чтоб выпросить угощение. Умара никогда не скупилась, щедро раздавала пироги и яйца, приговаривая: «Да что ж вы, мои хорошие… Кушайте-кушайте, мои маленькие.»

Я тоже когда-то выплясывал перед ней, протягивая ручонку, а потом, ухватив кусок, убегал в сторону и жадно пожирал его. Ни разу не донес до дому. Даже когда мы с матерью жили вдвоем, и в закромах не было ни крупинки зерна.

Если б не соседи, я б так и просидел возле мертвого отчима. Я не рыдал, нет. Что толку? Думал, как дальше жить. Сам собрать весь урожай я не сумею, попробую сговориться с соседями, отдам им часть собранного зерна. Осенью придется резать скот, оставлю одну корову да десяток кур, тогда и корма на зиму заготавливать меньше, и зерна больше останется. Весной мой надел отберут, оставят лишь лоскут земли. Ну, а чего? Я всё равно не сумею его один вспахать.

И зачем только мать с отцом бросили своих родных и перебрались жить сюда? У всякого, помимо родителей, есть и деды-бабки, и тети-дяди, а я тут один, как перст. Мать вон, даже когда отец помер, не захотела возвращаться в отчий дом, и мне не сказала, откуда она родом. Да еще второго мужа такого же бобыля приглядела.

Когда я начал раздумывать, на сколько хватит нынешних припасов, пришла травница, увидала мертвеца, всплеснула руками и выскочила наружу. После этого ввалились соседи, глянули на меня и тут же забыли, начали обсуждать, какую домовину делать да сколько запросит хранитель корней. Под вечер пришла Филора, соседка, чтобы помочь со скотиной, а заодно угостила меня кашей. И только тогда я расплакался. Каша была точь-в-точь как мамина: мягкая, рассыпчатая, со сладким запахом масла.

На другой день я встал рано, глянул на мертвого отчима, что так и лежал на своей лавке, разжег очаг, задал корму скотине, выгнал коров к стаду, затем затеял болтушку, сразу побольше. Этого котла мне на три дня хватит, отчим же есть не будет, а он всегда ел за троих.

К полудню пришли мужики, притащили крепкую домовину и уложили в нее отчима. Бабы помогли омыть его тело, одели в чистое. Весь в зеленом появился и хранитель корней. Он встал в изголовье домовины и скучно, без души, забормотал:

— О, Древо Сфирры, священное и могущественное,

Твоя тень укрывает нас в час утраты.

Мы приходим к твоим корням с заблудшими душами,

Собираемся, чтобы почтить память ушедших.

Ты, источник жизни, силы и света,

Прими их, как ты принял всех нас.

Наполни их сердца миром и покоем,

И дай им силы пребывать среди духов природы…

У меня самого не было ни единого медяка, и я со страхом ждал, чего же хранитель потребует в оплату, но тут я увидел, как Харт что-то вложил в его руку. Хранитель мельком глянул, кивнул и удалился.

С трудом переставляя больные ноги, прихромала старуха Умара. С самого порога она завела свою песнь. И я с любопытством ждал, что хорошего она расскажет про умершего отчима. И там оказалось ого-го сколько!

И работник он золотой, и сердце у него преогромное, смогло вместить не только вдову, но и ее сына. Уж он-то меня не обижал, растил как родного. Да что там! Не всякий родной отец так заботился, как он: не бил, не колотил, голодом не морил, трудами излишними не изводил. И думал-то он не о себе одном, а обо всех, как и заповедало древо Сфирры, что кормит и поит нас. Даже в последний час он не бросил общее стадо на погибель кровавому зверю, а встал на защиту, хоть и неравны силы. И теперь вся деревня, каждый двор обязан великому Таргу, ведь корова — это наша кормилица.

Бабы рыдали навзрыд, даже мужики утирали скупые слезы. Да я и сам того… разнюнился. Мой отчим-то герой! Защитник деревни! Ничуть не хуже новусов, которые должны охотиться на кровавых зверей. Но лучше б он всё же сбежал. Ну, задрал бы волк несколько коров, зато сам бы отчим жив остался.

После причитаний домовину прикрыли небеленым полотном. Мужики взвалили ее себе на плечи и понесли к кладбищу. Там уже подготовили и яму, и росток дерева. Бабам обычно сажают липу или яблоньку, помершим в младенчестве — орешник, мужикам — дубы, у благородных какие-то свои деревья. А для отчима принесли росток ясеня, будто он был не простым пахарем, а воином. Ну, старшим виднее, конечно. Может, потому что отчим помер не от хвори или голода, а в бою с кровавым зверем?

Домовину опустили в яму и начали закапывать. Я видел, как чистую ткань марали комки грязи, как едва видные очертания тела отчима скрылись под слоем земли. А потом своими руками посадил поверх могилы подготовленный росток. Если ясень приживется, значит, древо Сфирры приняло душу отчима, а если не приживется… Что ж, отчим не особо заботился о боге и молитвах, так что древо вполне могло ответить ему тем же, хоть оно и считается всепрощающим.

Вернувшись с кладбища, я увидел в доме накрытый стол — соседушки принесли поминальные угощения. И пироги с рыбой, и каши, и вареные яйца, а одна даже расщедрилась на курицу.

— А то гляжу, одна не несется совсем. День, второй, третий… Сколько ждать-то? Кормить ее задаром нечего, к тому же вдруг околеет? Я всё ждала, для чего-то же она захворала. А теперь ясно для чего. Чтобы поминальный суп сварить, — поясняла баба свою щедрость.

Мне, как родственнику, досталось крылышко. И я проглотил его, почти не распробовав, обсосал каждую косточку, разгрыз каждый кусочек. Так давно не ел курятины! С зимы, наверное.

Поначалу застольные разговоры шли через силу, но после нескольких кружек хлебного варева гости перестали скромничать.

— Ты, паря, не боись. С тебя ни медяка не возьмем, — говорил Харт, обдавая запахом скисшей опары. — Шкура кровавого волка стоит немало. Продадим ее, оттуда и заберем твой долг: и за хранителя, и за домовину, и за стол, и за холстину. Так что, считай, Тарг сам себе похороны оплатил.

Я кивал и думал, что шкура кровавого зверя явно стоит больше, чем все поминальные хлопоты, а оставшиеся монеты соседи заберут, обо мне и не вспомнят.

— Там, конечно, поболее будет, но оно пойдет на корову взамен той, что зверь задрал. Видишь, ты при своей скотине останешься! Да, Тарг изрядно о тебе позаботился. Хороший был человек.

Да-да, он хороший. Ты хороший. Все хороши. Только мне-то как дальше жить? Корову он мне оставил. А как бы он ее забрал? Она ведь не по дурости или лености пастуха померла! Ее не обычный волк загрыз, а кровавый! Кто из них сумел бы забить кровавого зверя одним лишь кнутом? Да никто!

Я с трудом удержался от гневной брани, лишь отвернулся, будто снова слезы накатили. А они всё сидели да судачили, мол, когда приедут новусы да останутся ли, а если останутся, то надолго ли. Еле-еле дождался, пока они наедятся и уйдут.

Как только ушел последний гость, я подскочил на месте и оглядел дом так, будто никогда его прежде не видел. Пока обряжали да обмывали усопшего, мне вдруг подумалось, что у отчима должны быть какие-то монеты. Не всё же он отдавал господам да хранителям, явно что-то припрятывал для себя. Холстину мы покупали, горшки, еще чего-то, а осенью продавали убоину. Да, кое-что попросту выменивали на зерно и мясо, но я был уверен, что деньги у отчима есть.

Где бы я спрятал кошель? Не на виду, это и дураку ясно. Я ощупал лавку, где обычно спал отчим, проверил соломенный матрас, осмотрел шкуры, заглянул в каждый горшок, хотя утварью занимался сам, проверил щели в стенах. Немного подумал и сбегал за заступом. Если нет ни в тряпках, ни в стенах, значит, где-то под землей.

Первым делом, я расковырял пол возле порога. Утоптанная почва была как камень, даже заступ еле-еле брал. Потом возле отчимовой лавки. Потом за очагом…

К ночи я взмок, как загнанная лошадь, а земляной пол во всем доме был взрыт и перекопан. И только тогда меня осенило: коли бы отчим запрятал монеты в полу, так в том месте земля была бы мягче. Не стоило копать везде, довольно было лишь проверить на утоптанность.

Вторая умная мысль: с чего бы отчим вообще стал прятать монеты в доме? Я же всегда поблизости кручусь. А куда он меня не пускал? Верно, в кладовую, где хранились все припасы.

Продолжил поиски я уже с утра, когда выгнал скотину, собрал яйца и выпустил кур на травку. Мне изрядно мешала Филора, всё заглядывала и спрашивала, не нужно ли помочь с чем. Как будто отчим вот прям помогал мне с такими заботами? Будто у меня ни рук, ни ног нету. Хорошо, что Харт ее одернул, мол, не мешай мальчишке, он уже совсем взрослый, даром, что Сфирре пока дары не подносил.

Когда соседка отвлеклась, я протащил заступ в кладовую, сбегал за светочем, потому как кладовая утоплена в землю, и там ни единого оконца. Зерно хранится отдельно, но к лету оно обычно заканчивалось, так что я знал, что там не наберется и мешка. Отчим бы не стал прятать монеты там, так как после сбора урожая до земли не сразу и докопаешься.

Я оглядел наши скудные припасы, вздохнул и принялся за работу: залез в каждый горшок, прощупал каждую щель, заодно прибил пару мышей, заглянул в каждый мешок и в каждую бочку. Под конец осталось лишь одно непроверенное место — это двадцативедерная бочка из-под квашеной капусты. Самой капусты там осталось немного, но даже пустая бочка весила больше меня. Отчим славился своей силой. Где еще он спрятал бы монеты, как не под такой бочкой, которую мог сдвинуть только он?

Так что я поднатужился и пихнул бочку. Она даже не шелохнулась. Я уперся ногами и руками, закряхтел, толкнул что было сил. Ничего. Тогда… тогда сделаю иначе! Я взял заступ и начал рыть возле бочки так, чтобы она сама накренилась и упала. И сразу же понял, что верно угадал — тут копалось намного лучше, чем в доме.

Когда яма была готова, я снова навалился на клятую бочку. Ронять легче, чем двигать! И она со стуком наконец опрокинулась. Я схватился за заступ, наскоро раскидал землю, да там и немного было, едва ли с ладонь. Сверток! Хотел было его вытащить, да тяжело пошло, потому я стряхнул грязь, едва сдерживая нетерпение. Сколько же монет скопил отчим? Неужто сотню? Аккуратно развернул тряпицу и обомлел.

Это же… Нет, так не бывает. Не может быть!

Я протянул руку и коснулся холодного железа.

Меч! Настоящий меч! Откуда? Откуда он у обычного пахаря? Это ведь нельзя! За такое не то, что высечь, — казнить могут.

Но ладони сами потянулись к нему. Я обхватил жесткую шершавую рукоять и попытался поднять меч. Очень тяжелый! Острие оторвалось от земли, но взмывать вверх отказывалось напрочь. Потом руки затряслись, и я его выронил.

Это не просто меч! Меч для новуса, не меньше. Сколько такой стоит? Уж явно побольше всей нашей деревни. Я таких чисел и не знаю. Да вот беда — продать я его никак не смогу. Даже не знаю, кто бы его взял. К нам приезжают торговцы, только у них самих в кошелях одна медь. Много ли надо денег, чтоб купить мяса или зерна? В городе, может, и найдутся покупатели, те же новусы, к примеру, только им проще обвинить меня в воровстве и забрать меч задаром.

Я его закопаю обратно. И бочку сверху поставлю. Забуду напрочь о том, что лежит в моей кладовой. Есть такие богатства, которые лишь навлекают беду на людей, и меч как раз из таких.

Когда страх схлынул, и я чуток успокоился, вспомнил, что в свертке лежит не только меч, просто он сразу бросается в глаза и затмевает прочее. Пальцы всё еще тряслись, и я кое-как ухватил два кошеля. Один тяжелый, с медью, а второй, и я снова перепугался, — с серебром. Отродясь серебра не видывал. Тоже закопать и забыть. У крестьян не должно быть серебра.

В свертке также я нашел книжицу. Еще одна вещь, которой не должно быть у пахаря. Кто из нас знает грамоту? Во всей деревне лишь один умел читать и складывать слова — это хранитель корней. Но за книгу хоть не убьют! Так что я решил ее не закапывать. Может, торговцы возьмут ее за пару медяков? Или сколько такая может стоить? Вроде бы невелика, всего с ладонь, узоры в ней красивые, вон и рисунки есть.

И в последний черед я поднял небольшой комочек, завернутый в тряпицу, развернул и увидел ярко-красный камень величиной с горошину. Или то не камень? Под пальцами он немного проминался, будто свежий сыр. Тут уж у меня даже догадок не было, что это камень и для чего он.

Словом, отчим оставил щедрое наследство, вот только за большую часть с меня живьем сдерут шкуру, хотя бы чтоб узнать, откуда такое богатство у отчима и кем он был.

Глава 3

Весь день и всю ночь меня тревожили тяжкие думы. Я таскал воду и думал, поправлял плетень и думал, резал ветки и думал. Хорошо, хоть осталось кое-что с поминального стола — не пришлось стряпать, а то я б настряпал такого, что потом свиньи бы отказались жрать.

Может, отчим, когда бродил по миру, встретил на поляне растерзанного кровавыми зверями новуса? Как заповедует древо Сфирры, он похоронил усопшего и забрал его добро с собой. Только зачем брать меч? Прибыли с него никакой, а бед он может принести немало. Нет бы прихватить сапоги. На сапогах имени не написано, сапоги нужны всякому. Даже если не по ноге, так их и продать недолго. Или вот, к примеру, котелок. Должен же быть у странствующего новуса котелок? Железо само по себе дорого, будь то меч или кочерга, только котелок не так опасен.

Или всё было иначе. Отчим увидел новуса, который из последних сил отбивался от кровавых зверей. Чтобы спасти несчастного, отчим взял полено и добил оставшегося волка. Изорванный новус только и успел взять с Тарга клятву, что тот отнесет меч и кошель семье, а сказать, где они живут, уже не сказал. Вот и бродил отчим по миру, чтобы отыскать жену и сыновей того новуса, отчаялся и женился на моей матери. Меч хранил и к серебру не притрагивался согласно данной клятве. Но я-то клятвы не давал, а потому мог делать всё, что вздумается.

Хотя на самом деле я уже уразумел, что Тарг сам был новусом. И меч тот его, и серебро его, и книжица. Потому сразу после материнской свадьбы во дворе появились и коровы, и свиньи, и куры, и утварь всякая. Даже пары лет не понадобилось.

Вот только я никак не мог взять в толк, для чего новусу натягивать шкуру пахаря. Как ни пытался, ничего в голову не приходило. И вместе с раздумьями во мне росла злость. Если Тарг и впрямь был новусом, почему он не сделал новусом меня? Почему не научил драться? Почему не наделил небывалой силой? Почему не спас мать? Новусы ведь всё могут!

Я даже ходил на его могилу и долго смотрел на хилый ясеневый росток. Стоит лишь чуть дернуть рукой, и тонкий стволик переломится, и тогда древо Сфирры не примет душу отчима. Придется ей скитаться без утешения и успокоения до конца времен, пока древо Сфирры не погибнет. Но я не тронул росток. Пусть живет. В конце концов, я не был Таргу родным сыном.

А как воротился с кладбища, увидел то, что заставило забыть обо всем.

По главной улице деревни в клубах пыли, пугая мирно клюющих травку кур, неспешно ехали четыре всадника. Огромные кони величаво подымали и опускали тяжелые копыта, не удосуживаясь бросить и косого взгляда на убогие домишки и хлипкие изгороди. Мужчины, покачиваясь в седлах, улыбались и говорили меж собой, не понижая голоса. Они не боялись, что их кто-то услышит.

— Больно тихо для мест, где объявился кровавый зверь! — сказал рыжий, сплевывая сквозь щель в зубах.

— Откуда тут ему взяться? До города рукой подать. Опять со страху драную псину приняли за кровавого волка! — отозвался второй, со шрамом на подбородке.

Я во все глаза рассматривал и дорогие попоны на лошадях, во всей деревне такую дорогую ткань можно было найти лишь у хранителя корней, и рукояти мечей, торчащие из поясных ножен, и блестящие кольчуги, проглядывающие из-под сюрко. Вот так выглядят новусы! Вот так они живут! Ездят на дорогих конях, носят дорогую одежду, ничего не боятся и делают, что им вздумается!

— Тогда придется их наказать, — рассмеялся третий с длинными усами. — Что мы, зря ехали, ноги коням били?

— Нет, — покачал головой самый старший. Его легко можно было отличить от остальных по шлему, похожему на яйцо. Забрало шлема было поднято, но я углядел лишь торчащий крючковатый нос. — Слишком близко к городу. Нашумим.

Кто-то донес старосте весточку о гостях, и тот выскочил навстречу, как ошпаренная лягушка. Старик кланялся и кланялся, попутно бормоча извинения, что не встретил на околице, что не подготовил пир, что не…

— Будет. Говорят, у вас тут кровавые звери завелись, — спокойно сказал старший всадник.

— Один! Всего один. Но его уже убили, — и старик снова упал на землю.

Рыжий снова сплюнул:

— Кажись, Дорек был прав. Спутали обычного волка с кровавым.

— Прошу прощения, господа новусы, но мы никак не могли спутать. Мы отрубили ему голову, могу показать.

А новусы, не глядя на старосту, продолжали насмешничать:

— Из-за этого меня сорвали с красотки Бриэль.

— Только зря спешили. Говорил же, надо выждать, пока выжившие крестьяне сами не добегут до города. Так трясутся над своими коровами, что любую шавку кличут кровавой.

Спешили? Это они-то спешили? Я едва не захлебнулся собственной слюной со злости. С похорон отчима прошло уже два дня! А убили кровавого волка днем ранее! От нашей деревни до города полдня пешком, если выйти с рассветом, а верхом и того менее. Да если б Тарг не убил того зверя, мы бы уже остались без стада!

Староста кликнул сына, и тот вынес насаженную на палку голову кровавого волка. Даже сейчас, без тела, без длинных лап и острых когтей, без глаз, выклеванных птицами, она внушала страх. От одного лишь взгляда на оскаленную пасть с клыками у меня затряслись ноги. Вскрикнули от ужаса бабы, кое-кто разревелся, а несколько мальчишек подались вперед, чтоб рассмотреть морду поближе. Ну да, они-то не видели волка целиком! И их отцы не бились с ним намертво.

— Ты глянь! И впрямь кровавый волк! — удивился рыжий. — Да матерый какой!

Старший новус спрыгнул с коня, подошел к голове и кивнул:

— Вы не напрасно нас позвали. Наказывать не стану.

Староста с облегчением выдохнул и поблагодарил господ новусов за милость.

— Шкуру тоже не отберу. Скажи только, кто его убил? Много ли народу полегло?

— Пастух убил. Он не совсем пастух, вернее сказать, не всегда, просто в тот день был пастухом, — залепетал староста. — Тарг его звали. Он один и убил.

— Один? — старший обернулся к своим подчиненным. — Кто из вас вышел бы один на один с таким зверем?

Те промолчали.

— Позови своего пастуха! Глянем, что это за герой такой!

— Так нет его! Помер он. Третьего дня и помер. Сильно кровавый зверь его порвал.

— Ну раз помер, значит, помер.

Старший выхватил нож, вогнал прямо в волчье темя, чуть покачал лезвием. С хрустом череп раскололся. Из раны новус осторожно выковырял какую-то штуковину, похожую на кусок гнилого мяса.

— Воды! — велел он.

Когда он ополоснул эту мерзость и покатал меж пальцев, я с удивлением увидел на его ладони ярко-красный камешек, как две капли похожий на тот, что я нашел в отчимовом схроне.

— Если бы твой пастух остался жив, я бы отдал это ему. Но раз он помер, заберу себе.

— Конечно, господин новус. Как пожелает господин новус!

Значит, это тоже ценная вещица, если новус не побрезговал испачкать свой нож. И за нее тоже можно получить немало денег. Вот только бы знать, сколько она стоит и разрешено ли крестьянину такую иметь? А то вдруг за нее тоже рубят головы.

Старший запрыгнул на коня, отмахнулся от старосты, который настойчиво, но без искреннего желания, приглашал его остаться на скромное застолье, а потом новусы уехали обратно в город.

Толпа возле дома старосты потихоньку начала расходиться. Мальчишки попытались стащить голову волка, но их обнаружили и прогнали пинками, тогда они убежали играть в новусов и кровавого зверя. Бабы разошлись по своим делам, а я прислонился к изгороди, чтоб послушать разговоры взрослых. Вдруг они скажут что-то про этот камушек? И мои надежды оправдались.

— Сарен, а что это он вытащил из головы волка? — спросил мой сосед Харт.

Старик вздохнул:

— Это ядро.

— Ядро? Какое ядро? Неужто то самое?

— Оно.

— Это что же, если б я первым его вытащил и съел, сразу стал бы новусом? — удивился сын старосты, тот самый, который притащил насаженную голову волка.

— Дурень ты, Ларс. Если б ты его сожрал, попросту бы помер. Изнутри бы тебя выжгло! И мне жить бы стало полегче! Уж тридцать лет мужику, а ума не нажил, — рассердился староста.

— Но я сам слыхал, что так делается! — возмутился Ларс.

— Так да не так! Если б всё было столь просто, каждый дурень бы смог стать новусом. Даже такой, как ты! Слова еще нужны особые, заговоренные, а их знают лишь в культах. В культы кого попало не берут, да и стоит их учение дорого. Хоть всю деревню продай, а всё равно не хватит. Ладно, иди работай. И вы все идите!

Мужики разошлись, а я так и сел под изгородью.

Ни разу я не вспомнил о предсмертных словах Тарга, ни разу! А ведь неспроста он заставлял их повторять. Отчим дал мне всё, чтобы стать новусом: ядро кровавого зверя, заговоренные слова, кошель серебра и меч. Хорошо, что я не сломал тот ясеневый росток! Надо бы воды принести и полить его, чтобы крепко прижился!

Вот только помню ли я те слова? Как же там было? Камни, вода, лед, огонь… и что-то про жизнь. Меня аж пот прошиб со страху, что я всё забыл. Никогда себя не прощу, ежели по собственной глупости упущу удачу.

Я вернулся в дом, сел возле отчимовой лавки и начал вспоминать. Вот тут он лежал, весь израненный, а вот тут сидел я. Он позвал меня и велел повторять.

Заветные слова всплыли будто со дна мутного бочага, и я прошептал:

— Море камней и льда,

Пылает в огне вода.

Ветер из пепла и стали

Стирает жизнь навсегда.

Оглянулся, прислушался — ничего. Встал, попрыгал, попытался поднять стол — едва пупок не надорвал. Знать бы, как оно должно действовать. Вдруг их нужно говорить лишь при свете луны? Или сидя по пояс в воде? Конечно, там еще и ядро нужно съесть, но мне было боязно. А ну как помру? Сгорю изнутри, как сказал староста? И посоветоваться не с кем.

Может, у старосты спросить? Он вон сколько всего знает: и про ядро, и про слова. Но если я спрошу, он может подумать, с чего бы мне таким интересоваться. Вдруг он ведал, что Тарг был новусом? Чужаков у нас особо не жалуют, а вот Тарг остался и прижился. Явно же староста что-то знал. А вдруг догадается про схрон? Тогда не видать мне ни ядра, ни монет, ни меча. А если захочет выпытать слова?

В городе я бывал всего два раза. Первый — давно, еще с отцом, и оттуда я помнил только большой имбирный пряник, который обсасывал весь день. А второй — уже с отчимом и матерью. Мы приехали на ярмарку прикупить новые ткани матери на платье. Там было шумно, людно, весело. Пугали ряженые в смешных и страшных личинах, плясали, размахивая цветастыми рукавами, бродячие скоморохи, толкались лотошники, предлагая пироги, пряники да горячие сосиски. Служители Сфирры во всем зеленом вышагивали меж людей со строгими лицами. А потом кто-то крикнул: «Душегуба казнить будут!», и толпа хлынула к Веселой площади. Мать тогда ходила тяжелой, и отчим, оберегая ее, не заметил, как меня утащило вслед за остальными.

Поначалу я испугался, отхватил немало ударов чужими локтями и коленями, споткнулся, вцепился в незнакомого мужчину, чтоб не упасть, а тот не рассердился. Вытянул меня повыше и подсадил на каменный столб.

— Гляди-гляди! Вон как душегубов наказывают! Оно всякому полезно!

И я глядел во все глаза. Худого заросшего волосьём по самые брови мужика выволокли на помост, содрали рубаху и привязали к столбу. Волосья у него росли не только по лицу, но и по всему телу, даже спина выглядела мохнатой. Какой-то важный господин долго и скучно зачитывал многочисленные преступления виновного, но до меня не долетало ни словечка, как и до людей вокруг. Все расшумелись, затолкались, чтобы пробраться вперед, а когда не вышло, то начали кричать, чтоб начинали казнь.

На помост вышел палач с тяжелым бичом и после кивка господина ударил душегуба по спине. Даже с самого края площади я увидел красную полосу, проступившую через шерсть. Крик преступника долетел до меня во всей красе. Бич поднимался и опускался, превращая человеческое тело в кровавое месиво, а народ вокруг громко считал удары. На пятидесятом палач остановился. Его грудь тяжело вздымалась, по лицу стекал пот, и его роба промокла насквозь. Не так уж легок хлеб палача! А голос преступника к тому времени стих, и непонятно было, помер он или в беспамятстве.

После этого меня сильно дернули за ногу, и я слетел со столба. Внизу меня ждал взбешенный отчим, и его выцветшие от ярости глаза тогда показались страшнее, чем бич уставшего палача.

Так чего я о том вспомнил? Если староста задумывает выбить из меня заветные слова, я молчать не стану, сразу всё выскажу. В конце концов я же не клялся хранить их в тайне! Но я не настолько глуп, чтоб дать старосте меня заподозрить.

Пусть ядро полежит в схроне еще немного.

Глава 4

Большое хозяйство требовало немало хлопот. Пока подоишь коров, пока их выгонишь, задашь корму свиньям и курам, натаскаешь воды, глянь, уже полдня пролетело, пора наполнить брюхо. А это значит: принести дрова, вскипятить воды, подождать, пока разварится зерно, из ягод и трав затеять взвар, на вечер надобно намолоть ручными жерновами муки, от чего потом отваливалась рука. Починить ограду, убрать фасоль, вылущить ее, просушить. Молоко взбить в масло, часть оставить, чтоб скисло, часть оставить на сыры — этому я немного научился, пока выполнял бабские работы. Встретить скотину, снова натаскать воды, подоить вечером и убрать молоко в холодную. Скоро пора снимать урожай с огорода, снова надо будет резать, солить, квасить… Отчим закупил соль впрок, так что хоть об этом думать не придется.

А потом поспеет ячмень! За ним овес и рожь.

Теперь надо мной уже не смеялись, скорее жалели. Да я и сам понимал, что не поспеваю, хотел лишь дотянуть до осени, чтоб распродать лишнюю скотину не за бесценок. Весной у меня всяко заберут большую часть земли, ведь я всё равно не смогу всю ее вспахать и засеять.

Можно нанять батраков, но как я объясню, откуда у меня столько монет? А вдруг они меня ограбят? Или убьют и ограбят? Я и так дурно спал по ночам, прислушивался, не крадется ли кто в кладовую.

Пока я хлопотал по двору, всё время проговаривал про себя заветные слова, чтоб не забыть. Раз за разом, снова и снова, до тех пор, пока слова не размылись, и я уже не видел за ними смысла. Они вросли мне под кожу, и казалось, даже будучи при смерти я смогу их повторить.

Да, я трусил. Нещадно трусил.

Мне было бы куда как проще, если б я стал новусом. Даже если не пойду в город и не напрошусь в городскую стражу, моих сил хватит на всё хозяйство. Но всякий раз, когда я доставал то ядрышко, вспоминались слова старосты: «Если б ты его сожрал, попросту помер. Изнутри бы тебя выжгло!» И я снова заворачивал ядро в тряпицу и убирал в схрон.

А что, если староста тоже знал лишь часть правды? Помирать я никак не хотел. Обжигаться уже ой как больно, а каково сгорать изнутри?

Когда ячменный колос налился тяжестью и пожелтел, я понял, что еще неделя, и надо его убирать. Пришла пора договариваться о подмоге! И я нехотя поплелся к дому старосты.

Старик хоть и был в преклонных летах, но не утратил ни крепости, ни ума. Тяжелые работы уже давно легли на плечи старшего сына и внуков, а разговоры со сборщиками податей, с хранителем корней, с городскими посланцами и с торговцами он оставил себе. Когда надо — поклонится, когда надо — сдвинет брови и пригрозит. Хитрый старик! Наверное, немало добра оседало в его сундуках и закромах, но и деревня при нем не хирела.

Сегодня староста, видать, находился в добром расположении духа: сидел в тени старой раскидистой вишни, выстругивал что-то из деревянной чушки и насвистывал себе под нос.

— Почтенный Сарен, — согнул я спину в низком поклоне.

— Лиор, — кивнул старик.

— Хочу попросить у вас доброго совета, ведь ни отца, ни матери у меня нет, больше не к кому обратиться.

— Не зря говорят, что беда добавляет года, — усмехнулся Сарен. — Мой третий внук хоть и преподнес дары древу Сфирры, а всё дурень дурнем. Ни разу не попросил совета у старших, думает, что сам всё знает и разумеет. Это ведь только молодые пыжатся, хотят своими силами, хотят сами, а чем старше становишься, тем больше понимаешь, что нельзя жить одному. Сила-то в общине! Сперва ты поможешь людям, а потом люди помогут тебе. Только так и держимся! Только так и стоят города.

Я немного приуныл. Это я еще до самого совета не добрался, а он мне уже столько наговорил. Стосковался по людям, что ли? Или внуки слишком непочтительные?

— Так для чего ты пришел к старику? В чем твоя нужда?

— Ячмень спеет.

— Да, мы уж точим серпы, готовим цепы.

Я помолчал, собираясь с духом, и выпалил, как есть:

— Один я никак не справлюсь с урожаем. Прошу подмоги у деревни. Ведь жалко, если зерно пропадет почем зря!

— Конечно, мы тебя одного не оставим, — мягко сказал старик. — Я уж и так каждый день говорю внукам, чтоб брали с тебя пример. Вон, какой ты работящий и упорный.

В груди аж потеплело. Может, не столь уж и хитер старик? Зря я на него наговаривал.

— Но у всех есть и свои хлопоты, свои поля, — продолжил он. — Не могу ж я заставлять людей бросать своё ради чужого! Вот как управимся со своим урожаем, так сразу придем к тебе на подмогу.

Я опустил голову, чтоб не выказать всю ту злость, что меня обуревала. Сразу придут на подмогу! Это когда? После сбора ячменя его надо обмолотить, провеять, просушить и убрать, а там уж придет пора жать овес с рожью, и их тоже надобно молотить и всё такое. Потом появятся сборщики податей, торговцы — это тоже хлопоты. И мое зерно уйдет на корм мышам да сусликам!

— Верно говоришь, почтенный Сарен, — медленно проговорил я. — Даже ради помощи сироте никак нельзя забывать о родных детях. Потому я прошу помощи не задаром. Каждый, кто выйдет на мое поле, сможет забрать два снопа из десяти.

С самого начала я знал, что за помощь придется платить, и был к тому готов, если бы старик сразу перешел к обсуждению платы, я б не удивился. Но он нарочно сперва дал тщетную надежду.

— Сердце радуется, глядючи на столь разумного отрока, — ответил староста. — И будь то в недород, любой бы согласился. Древо Сфирры этим летом щедро к нам, и урожай будет добрым. Не успеет люд и свое собрать, и тебе помочь, даже за два снопа из десяти.

— Может ли почтенный Сарен надоумить, какая плата будет достойной их трудов? Все же по малолетству у меня мало опыта, и я не знаю, что нужно предложить, чтоб не обидеть односельчан.

— Трудно сказать. Но думаю, что сумею уговорить людей за половину урожая.

Пять снопов из десяти? А вторую половину я отдам в качестве подати. Что так, что эдак мне останется лишь то, что я сам сожну. Но если не согласиться,тогда придется отдавать подать из собранного мной зерна. Как ни крути, я останусь почти ни с чем.

— Почтенный Сарен, наверное, смеется над бедным сиротой. Если я отдам половину урожая, тогда все труды моего отца уйдут кому угодно, но не мне. А ведь он отдал жизнь за деревенское стадо. Даже новусы говорили, что не вышли бы против того зверя один на один! Надо было ему убежать вместе со мной! — я залился горючими слезами. — Пусть кровавый зверь сожрал бы хоть всех коров, зато отец бы выжил. Что ему за дело до деревни? Почему он думал о нуждах людей, которые не хотят даже полдня потратить ради его сына? Если каждый хотя бы полдня поработает на моем поле, весь урожай будет собран. Но нет! Недаром же говорят, что добро живет лишь до вечера, а зло не умрет и через десять лет.

Никогда прежде я не называл Тарга отцом, да и он ни разу не сказал мне: «сын», но сейчас слово «отчим» выглядело бы неуместно.

Мои слезы и крики услышали соседи, и некоторые бабы потянулись поближе, чтоб разузнать, с чего староста так обижает несчастного сиротку.

Сарен хмыкнул, погладил бороду и сказал:

— А ведь верно. В благодарность за храбрость твоего отчима я, может, и смогу уговорить их за четыре с половиной снопа с десяти.

Вот же плешивый пёс! Неужто убийство кровавого волка стоит всего половину снопа? И я продолжил стенать и плакать, повторяя, как же мало ценят в деревне столь великий подвиг, который даже новусам не по зубам, и что больше четырех снопов из десяти я дать никак не могу.

Наконец мы сговорились на четырех снопах, даже согласились, что та же плата будет и при сборе ржи с овсом. Я вытер слезы, староста удрученно покачал головой, показывая, как тяжело ему придется потрудиться, чтобы уговорить сельчан выйти на мое поле за такую малую плату, но по блеску в его маленьких глазах я понял, что прогадал. Любопытно, сколько из тех снопов староста заберет себе? Уж никак не меньше одного.

Я уж хотел уходить, как вдруг Сарен остановил меня.

— Лиор, как бы ты ни старался, сколько бы ни работал, всё равно не сможешь удержать столь большое хозяйство.

— Благодарствую, почтенный Сарен. Я знаю.

— Да, распродашь ты коров, зерно, но монеты ведь не скот, они быстро утекут, сам не заметишь.

— Все мы ходим под ветвями Сфирры, — пожал я плечами. Выбора-то у меня нет.

— Да и неправильно это, что мальчик, еще не поднесший дары древу, живет один. Не по-людски это.

Я испуганно посмотрел на старика. О чем это он? Неужто хочет забрать вообще всё? Зачем тогда было устраивать торги?

— Пока мы с тобой беседовали, древо Сфирры одарило меня своей мудростью и надоумило, как быть. Закон ведь говорит о том, что ни женщина, ни дитя не может владеть землей, домом и скотом. Вернее, владеть-то они могут, а управлять — нет. И надобно кому-то постарше и поумнее помочь несчастным. Знатные для того назначают опекуна, но мы — люди простые, да и не всякий согласится взять на себя эдакую обузу.

С каждым словом мне всё сложнее было притворяться почтительным и благодарным. Кулаки сжимались сами по себе, и стоило немалых усилий их разжать и спрятать за спину.

— Потому мне подумалось об ином способе, к примеру, сговорить тебя с чьей-нибудь дочкой. Для обручения ты маловат, но сговорить можно хоть сразу после рождения. Тогда твой будущий тесть должен будет позаботиться о хозяйстве зятя, ведь никакой отец не захочет отдавать дочь за нищего. Тесть сохранит для тебя и землю, и скот, а как придет пора, так ты подрастешь, женишься и заберешь свое. Есть ли у тебя какая девица на примете? Я вот в твои годы уже заглядывался на одну, а может, и не на одну, — старик рассмеялся.

— Вот уж впрямь, пошел за водой, да поймал рыбу, — натужно улыбнулся я. — Твой совет, почтенный Сарен, очень хорош. Только сразу я не отвечу, надо посидеть да подумать. Я ведь прежде на девиц не заглядывался, уж больно отчим был строг.

— Только дурак сразу машет топором, умный сначала к бревну присмотрится. Конечно, подумай. Брак — дело серьезное.

И я поспешно удрал домой, чтобы старик не выдумал чего-то еще.

Ишь, каков хитрец! Сговориться, значит! Да только сговор потому и называется сговором, что там одни лишь слова, а слова что полова(1): куда ветер дует, туда и летят. Вот сговорюсь я с чьей-то дочкой, ее отец скотину себе уведет или зарежет, заберет утварь вплоть до последнего горшка, а потом скажет, что я дочке пришелся не по нраву. Останусь я и без жены, и без добра.

Да, в деревне всякий будет понимать, что это обман, но никто за меня вступится. Кто я? Всего лишь сирота, и за мной нет никого. Зачем защищать мальчишку, если при этом разозлишь целый род? Староста ведь недаром начал с того, что сила в общине. Один ты ничего не стоишь. Если, конечно, не новус.

Привычные хлопоты захватили меня до самой ночи, а как стемнело, уже и они не могли отвлечь меня от тяжких дум. Что делать? Как поступить? Покориться старосте или всё же пойти поперек? Почтенный Сарен не догадывался, что у меня есть еще один выход.

Я вытащил ядро из схрона и долго смотрел на него. Светоч горел едва-едва, но даже сейчас я видел красные сполохи на камушке. Что будет потом? Выживу ли я? Верно ли угадал последнюю волю отчима? А вдруг это не заветные слова? Мало ли что при смерти человек наговорить может.

Если я стану новусом, смогу убрать больше зерна. Если стану новусом, смогу защитить себя. Если стану новусом, сумею протянуть до осенней ярмарки. А потом уйду из деревни, потому что жизни тут мне уже не будет.

Вдохнув поглубже, я закинул ядро в рот, зажмурился, ожидая боли. И она пришла…

* * *

1 Полова — отходы при обмолоте и очистке зерна хлебных злаков.

Глава 5

Ядро скользнуло по языку, растеклось огненной жижей по глотке и пошло дальше, пока все мое нутро не вспыхнуло. Я разинул рот, засунул туда пальцы, чтобы выхаркать отраву… Поздно! Из глаз потекли слезы, хлынули слюни, но я даже не мог сглотнуть — от боли горло сжалось в камень. Я вопил, но не слышал даже писка.

Я же сгорю изнутри! Нет! Не хочу!

В брюхе полыхал огонь. Я корчился, рвал рубаху и царапал шею, чтобы выскрести оттуда обжигающие угли. Нож! Дайте нож! Я перережу себе глотку и сдохну! Только бы не слышать эту боль! Я бился головой о доски и скрежетал зубами! Задыхался, кричал, исходил соплями и захлебывался…

Слова всплыли сами. Я ухватился за них и начал проговаривать внутри себя.

— Море камней и льда…

Они текли и текли, расходясь мягкими волнами. За ними не было ничего: ни смысла, ни силы, ни веры. Только слова.

— Пылает в огне вода…

Слова не избавляли меня от боли, не тушили пожар. Они просто были.

— Ветер из пепла и стали…

И понемногу уводили меня прочь. Прочь от сгорающего тела, от нестерпимой боли и от всего земного.

— Стирает жизнь навсегда.

Вскоре мне стало всё равно.

Я знал, что мое тело сгорает в невидимом огне. Видел, как бились о земляной пол руки и ноги. Слышал неприятный скрип трущихся друг об друга зубов и хриплое дыхание. Но это будто был не я.

Хранитель корней часто говорил, что тело — это всего лишь оболочка, что-то вроде одежды для души. Когда мы рождаемся, душа натягивает на себя данное Сфиррой тело, а когда умираем, скидывает и уходит дальше. Я прежде этого не понимал. Как это так? Ведь когда рвется рубаха, у меня из-за этого ничего не болит, а вот если я порву кожу, так хоть вой!

А сейчас вот понял. Видать, обычно наша душа накрепко пришита к костям, мясу и шкуре, потому слышит боль. Заветные слова помогают убрать эти нити, и как бы ни было плохо моему телу, я могу отойти в сторонку и переждать.

И я ждал.

Слова продолжали течь непрерывным потоком и потихоньку убаюкивали меня…

Тук. Тук. Тук.

— Лиор! Лио-о-ор! — послышался истошный женский крик.

Я дернулся и застонал. Ой, надо же, голос прорезался.

— Лиор, ты живой? Коровы уж с пастбища воротились! Ты до сих пор не проснулся? Свиньи визжат, пить хотят!

Кажись, это Филора, соседка. Неужто я пролежал ночь и почти весь день?

— Лиор, отопри дверь!

Ах да, вчера-то я догадался опустить засов, прежде чем проглотить ядро. А еще я жив! Значит, я теперь новус?

Я попытался встать, но не смог пошевелить даже пальцем.

— Теть Филора! — крикнул я пискляво. — Приболел я, встать не могу.

— Ладно! Накормлю твою скотину. И коров подою. Молоко потом заберешь. Может, травницу позвать?

— Молоко возьми себе. И спасибо!

Она ушла.

Я снова дернулся. Нет, ничего не выходит. Я чувствовал свои руки и ноги, но они почему-то не слушались. Стоило попытаться шевельнуться, как все тело пронизывала острая боль. Меня будто цепами измолотили, вместо мяса и костей — лишь квеклая тягучая квашня.

Очень хотелось пить, во рту язык прилипал к небу. И есть тоже хотелось. А вот облегчиться — нет. Судя по запаху я уже это сделал. И не раз.

Неужто вот так и становятся новусами? Через боль, избитое тело и мокрые портки? А вдруг я что-то сделал неверно и больше не сумею встать? Навсегда останусь ссущим под себя калекой! Меня, наверное, попросту уморят голодом. Зачем кормить убогого?

Я бы снова расплакался да нечем. Жажда терзала похлеще голода.

Пролежал я долго, не зная, день сейчас или ночь. Ставни на окнах были закрыты, и свет не пробивался внутрь. Я слышал, как шуршали мыши в щелях, иногда они подбирались поближе и щекотали носами пальцы на ногах.

Я вдруг вспомнил, как впервые после смерти матери доил коров. Провозился с ними весь вечер, уж и не знаю, кто утомился больше: они или я. Вроде бы нетрудно: сдавить, потянуть, отпустить, сдавить, потянуть, отпустить. И так много-много раз. С непривычки у меня свело плечи, пальцы выплясывали похлеще тетки Калоры в праздник Пробуждения, а на другой день я даже ложку взять не смог, руки висели тряпочками, но потом всё прошло. Сейчас я спокойно выдаиваю три коровы, и ничего не болит, не трясется. Вдруг и на сей раз так случится? Надо лишь перетерпеть.

Как часто я мечтал весь день лежать на лавке? И чтоб никаких забот! Как какой-нибудь барон! А выходит, что лежать — не так уж и весело. И думы одолевают всякие: задала ли тетка Филора корму курам? Довольно ли налила воды свиньям? Да и коровы весь день без выпаса — измучались, поди.

И тут что-то кольнуло в боку. Потом в руке. В спине. В шее. Кололо всюду. Не прям больно, будто об еловую ветку схватился, но неприятно. Я бы уже извертелся, если б мог. А дальше стало хуже. Почудилось, что в меня вгрызлись черви и поползли по всему телу, но не сверху, а внутри, под кожей. Я прямо чувствовал, как они шевелятся, пропихивают себя, извиваются и впиваются в мои жилы. По сравнению со вчерашней боль можно было терпеть, но как же это мерзко! Я не орал, лишь чтобы соседи не прибежали, грыз себе губы и снова скрипел зубами.

Надо снова говорить слова! Заветные слова! Всё, что угодно, лишь бы выпрыгнуть из этого тела!

Я забубнил их себе под нос, повторяя по кругу вновь и вновь. И спустя какое-то время мне удалось уйти от боли. Пусть тело само справляется со своими бедами!

Тук. Тук. Тук.

— Лиор! Лио-о-ор! Пора коров выгонять! Ты живой? Еще хвораешь? Открой, я хоть молоком тебя напою, а то второй день лежишь, огня не разводишь.

Я открыл глаза. Снова на полу. Было зябко, особенно мерзла задница из-за мокрых портков. Живот тут же заскрипел, требуя еды.

Смогу ли шевельнуть пальцем? Попробовал, и он стукнул по полу. Ни боли, ни вчерашнего бессилия. А ну-ка, тогда попробую поднять руку. Та легко взлетела наверх. Неужто и встать выйдет? Я перекатился на бок, оперся и встал.

— Лиор? Нешто помер?

— Жив я, теть Филора! Сейчас выйду! Полегчало мне.

— Хвала древу Сфирры! А то у меня сердце не на месте. Слыхала, что староста наш тебя распекал на днях! Так ты много о том не думай. Пока руки-ноги на месте, не помрешь с голоду. Ты вон какой работящий, уж без куска хлеба не останешься.

Пока тетка Филора говорила, я поменял портки, выхлебал остатки воды в ведре, выскреб засохшую корку со дня котелка и проглотил, отыскал засохший и изрядно погрызенный мышами кусок лепешки, сожрал его. Когда понял, что в доме больше ничего нет, отпер дверь, буркнул «доброго утра!» перепугавшейся соседке и метнулся в кладовую. Опомнился, когда доел всю квашеную капусту в той самой бочке, а ведь там оставалось никак не меньше половины ведра!

— Что это с тобой?

Вот же! Филора-то не ушла.

— Коров выгонять будешь?

— Да, — кивнул я. — Вчера ничего не ел, изголодался малость.

Голод никуда не делся, но я хоть в разум пришел. Выпустил коров, задал корма свиньям побольше, открыл дверь курятника… Соседка, видать, угомонилась и ушла, так что я занялся повседневными делами. Для начала сходил к колодцу, нахлебался воды от души, потом натаскал ее в корыта. И ведра казались легкими-легкими. Я несколько раз оглядывался: уж не протекают ли, но дорога позади оставалась сухой.

Угомонив скотину, я решил покормить и себя. Если новусы всегда так голодны, понятно, почему отчим ел за троих. Потому я подумал, что надо сварить целый котел, чтоб наверняка наесться.

Но для начала надо нарубить дров. Обычно этим занимался отчим. Ему хватало одного дня, чтобы нарубить целую поленницу. Бабоньки, заслышав стук с нашего двора, сбегались со всей округи и кружили возле, поглядывая, как Тарг мерно подымает и опускает топор. Особенно много их собиралось к тому времени, когда он скидывал промокшую рубаху и оставался в одних лишь подпоясанных веревкой портках. Отчим был мужиком видным, получше любого в нашей деревне. Остальные по сравнению с ним казались мелковатыми, мешковатыми и костлявыми. У одного пузо, у другого лысина, у третьего лицо оспой изъедено, а у Тарга кожа чистая, плечи широкие, пуза вовсе нет. Сразу видать — не отсюда он.

Я поставил полешко, завел колун повыше и ударил со всей силы. Тресть! Я оглянулся, не видал ли кто, откинул плашки и потянул колун. Он ушел в колоду по самое топорище! Не сломать бы ненароком. Осторожно, чуть раскачивая лезвие, я сумел его оттуда вызволить. Полегче, надо полегче бить. Не сразу, но я понял, как это делать. Надо рубить без замаха: поставил полено, колун приподнял до груди и тюк! Хватало одного удара, и колода оставалась цела.

Пока варево бурлило на огне, мне и самому не сиделось — сила новуса так и рвалась наружу. Хотелось что-то делать, куда-то ее выплеснуть. Я заново наполнил поилки, вычистил хлев и свинарник, намолол ведро муки, и жернова в этот раз крутились легко-легко, потом проглотил две миски своей каши, не пожалев масла. Когда вернулись коровы с пастбища, я выдоил их намного быстрее, чем раньше. Вот что значит — новус!

Теперь я смогу сжать больше ячменя, а значит, отдавать придется не так много.

Нет, я не забыл о своей давней мечте — отправиться в город и стать бургомистровым воином. Мне хотелось сесть на красивого лоснящегося коня, надеть кольчугу и яркое сюрко, повесить меч на пояс и проехаться по мощеным улочкам, чтобы все смотрели и завидовали! Вот только кто возьмет в стражи мальчишку, который даже не отнес древу Сфирры дары?

Надо выждать. Еще год остался! Весной, в день Пробуждения, я стану взрослым. Родился-то я не весной, но дары всегда приносят в этот день, коли прожил пятнадцать лет. Сразу после праздника на дорогах становится людно. Каждый поклонившийся древу может выбирать свой дальнейший путь. Не такие, как мы, конечно. Крестьяне остаются крестьянами, их держит земля, но некоторые, что скопили деньжат, могут отправить сыновей в ученики к ремесленникам. К примеру, у старосты второй сын живет в городе, чинит упряжь, а четвертого, моего ровесника, он прочит в суконщики.

Вот и полнятся дороги путниками. Кто идет пешком с единственным узелком на плече, кто — верхом на осле, кто — в повозке, а кто — на коне в окружении слуг и воинов. Едут в город, едут из города, некоторые проезжают мимо деревни, а другие останавливаются на ночь. Для того мужики побогаче построили у нас в деревне отдельные дома, чтобы пускать путников. Вдоль дороги выстраиваются бабы с коробами, полными пирогов да моченых яблок. Голодные и уставшие путники готовы платить немало за горячую еду. Я слышал, что однажды за пирог с рыбой расплатились не медной монетой, а серебрушкой. Может, перепутали? Староста потом эту серебрушку забрал, поменял на медь и вернул лишь часть, но и того много за какой-то лишь пирог. Рыба-то вон она, в реке, задаром ловить можно!

Но до дня Пробуждения еще дожить надобно. Впрочем, чего мне бояться? Ведь я уже новус!

Глава 6

Близилась страда. Каждый день староста ходил к ячменным полям, трогал колосья, растирал зерна меж пальцами, хмурясь, смотрел на небо. Я отыскал и наточил серп, готовясь к жатве. Сдержит ли староста слово? Даст ли людей?

Новус там или нет, но чтобы убирать зерно, силушка не больно-то нужна, лишь терпение.

На пятый день, как я проглотил ядро кровавого зверя, староста, возвращаясь с поля, остановился возле моего дома.

— Лиор, — кивнул он.

— Почтенный Сарен, — поклонился я.

— Завтра будем вязать первый сноп. Ты подумал о моих словах? Выбрал девицу-то?

— Подумал, почтенный Сарен, крепко подумал. Зачем зря девку терзать пустыми сговорами? Главное ведь что? Страду пережить, а дальше-то легче будет. Так что по весне, как поднесу дары древу Сфирры, сразу, без сговора, и обручусь с какой-нибудь.

— Своим умом, значит, решил жить? — вздохнул старик. — А хватит ли его? Ума-то? Ну, неволить не стану, хотя поперек общины вставать…

Только он собрался уйти, как я его окликнул:

— Почтенный Сарен, а наш уговор насчет подмоги?

Староста обернулся:

— Вот то-то и оно, юный Лиор! Никак нельзя без общины. Ты им, а они тебе, только тем и живет деревня! Уговор есть уговор, завтра пришлю к тебе на поле людей. За четыре снопа из десяти.

— Но снопы считать не со всего поля, — уточнил я, — а лишь из тех, что свяжут помощники. Уговор таков был.

Старик покачал головой:

— Зря упрямишься. Отчим твой и тот жил, как все, силу свою не выпячивал, не бахвалился, потому его и не трогали. А ты думаешь супротив всех пойти? Как знаешь, как знаешь. А про снопы… Будет, как уговорились.

Может, я и впрямь слишком много надумал? Вдруг он на самом деле хотел лишь помочь? Жаль, я не спросил, кого староста мне в невесты прочил. Но как сложилось, так сложилось.

На другой день, едва рассвело, вся деревня потянулась к ячменным полям. Оделись не нарядно, по-простому, но девки вплели в волосы ленты, бабы повязали яркие платки. Нельзя вязать первый сноп без уважения и радости, иначе земля обидится!

Одна баба, тетка Линета, надела самое красивое платье, на шею повесила бусы, даже рукоять серпа обвязала лентой. Уже третий год именно ей достается честь срезать первые колосья, и все три года в деревне собирают хорошие урожаи. Видать, люба она древу Сфирры! Недаром для такого дела выбирают самую плодовитую бабу: тетка Линета выносила двенадцать детей, и восемь из них выжило. И она всё еще могла рожать!

Пока хранитель корней читал хвалы древу Сфирры и благодарил за милость, тетка Линета подошла к краю поля, ухватила пучок колосьев, срезала, уложила к себе на колени, затем еще пучок и еще, пока не набралось на целый сноп, несколько колосьев она скрутила в жгут, обвязала им собранное и торжественно подняла. Вот и первый сноп!

Тетка Калора затянула песню, которую подхватили все сельчане.

Сноп украсили лентами и цветами, насадили на шест и подняли поближе к небу. Потом, вокруг этого шеста навалят другие снопы, чтобы получилась скирда, но первый сноп все равно останется выше всех.

Потом сельчане разошлись по своим полям. Рядом со моим, отделенная едва заметной межой, расположилась делянка Харта и Филоры. Они привели с собой детей: старшие могут вязать снопы за родителями, младшие — стаскивать их в одну скирду.

— Лиор, — улыбнулась тетка Филора, — как закончим со своим, так сразу пойдем к тебе. Уж как-нибудь осилим! Мира, ступай к Лиору, будешь за ним идти!

Мира, угловатая девчонка лет десяти, тут же перешла на мою сторону и задиристо сказала:

— Я хорошо вяжу, быстро! Не медли!

Поблагодарив Филору, я окинул взглядом бесконечное золотое море, подумал, что ни в жизни столько убрать не смогу, выдохнул, наклонился и схватил первый пук. Работа началась!

Жать зерно вроде бы нетрудно, примерно так же, как и доить коров. Один раз взмахнуть серпом, два, три… Но когда делаешь это от зари до зари да еще и несколько дней подряд без роздыху, становится очень тяжело. По утреннему холодку работалось легко: еще не устала спина, еще невесомым казался серп, но чем выше поднималось солнце, тем больше я потел, на лицо и шею прилипала разная шелуха, на спину садились привлеченные запахом разгоряченного тела мухи и слепни, и приходилось все время поводить плечами и подергиваться, как коровы на пастбище. Я жалел, что у меня нет хвоста, сейчас бы он очень пригодился.

Поначалу я еще оглядывался, смотрел, как успевает идти за мной Мира, много ли уже убрал, но всякий раз видел, что прошел всего несколько шагов, а впереди непочатый край. Аж отчаяние брало за душу. Я боялся, что не успею, что зерно осыпется, и весь тяжкий труд отчима пойдет на корм мышам, а еще боялся, что не сдюжу. И обещанных старостой людей что-то пока не видать. Да и плевать! Сам смогу! Вот сколько осилю, столько и будет, но на поклон снова не пойду. К тому же без толку. Если старик решит закусить удила, никто не сумеет сдвинуть его с места.

И я снова хватал колосья, взмахивал серпом, срезал ломкие стебли и откладывал в сторонку, где Мира умело скручивала их в снопы. Несколько раз я едва не распорол себе руку, повезло, что снес лишь кусок кожи. Мира тут же налепила листик подорожника и обвязала сверху всё теми же колосьями.

— Мама говорит, что кровь на поле — к добру. Говорит, раньше резали козу и ее кровью поливали землю, но человечья кровь еще лучше! — сказала девочка, утешая меня.

Я кивнул и вернулся к работе.

Когда время подошло к полудню, Филора кликнула Миру поснедать. Я выпрямился, стирая со лба пот и грязь. Уже ныла спина, сильно чесались места, где покусали мухи, руки затяжелели. А ведь до вечерней зорьки далеко. Так же далеко, как и до конца поля. И я не думал, что мне хватит сил и упорства продержаться. Маленькие дети у соседей уже давно утомились и спали в тени сложенной скирды, да и мои одногодки работали через силу. Крепче всего оказались не молодые парни, а старухи, чьи согнутые спины до сих пор виднелись меж ячменных колосьев. Они работали вроде бы неспешно, но неизменно оказывались впереди всех, а за ними тянулись широкие просеки с аккуратно скрученными снопами.

— Тебе, что ль, помощь надобна? — окликнул сзади женский голос.

Я обернулся. Возле межи стояли три бабы: на головах платки, в руках серпы, юбки подвернуты. Две — из дома старосты, а вот третью я узнал не сразу. Это ж сноха нашего деревенского богатея Верида, вернее, одна из его снох.

Верид известен у нас тем, что женит сыновей не на девках с богатым приданным, а на нищих сиротках, коих подбирает то в городе, то в других деревнях, а потом эти сиротки горбатятся на него до изнеможения. Слыхал, что одна, как раз городская, умела шить, так она головы не подымала, обшивая всю немаленькую семью, а когда Верид торговать ее трудами начал, так и вовсе зачахла с иглой в руках. Каждый сын хотя бы раз или два овдовел и женился заново.

А ведь у Верида была и дочь. Может, староста ее мне в невесты прочил? Тогда я верно поступил, что отказался, а не то Верид быстро бы захватил всё мое добро, дом переделал бы под путников, а я бы пошел в его дом примаком. Сам бы оказался на месте тех снох и пахал бы без продыху, пока не помер.

— Мне! Только вы будете убирать ячмень с того конца поля. А то вдруг снопы перепутаем?

— Ишь какой маленький, а наглый! — прошипела одна, проходя мимо.

— Поглядим, кто больше зерна увезет, — сказала вторая.

Веридова сноха прошла молча, даже не взглянула на меня.

Я же вытер вспотевшую ладонь о портки и заново схватился за серп. Нельзя мне отдыхать! Не хочу отдавать свое!

И снова склонился над колосьями. Спина взвыла почти сразу, натертые мозоли кое-где прорвались и понемногу кровили, к серпу будто камень привесили, так он потяжелел. Где она, сила новуса? Я все еще мог поднять бревно или сильно ударить, но вот такая несложная с виду работа меня измотала. И думы… об урожае, о ноющей спине, трех бабах на той стороне поля, о замыслах старосты и неуёмной жадности Верида — они утомляли меня не меньше.

Я вновь вспомнил заветные слова. Сейчас они вроде бы и ни к чему, ведь ядер я не глотаю, да и на поле новусов не часто увидишь, но вдруг слова помогут? И я забормотал их себе под нос…

— Лиор! Лио-о-ор!

Филорин голос. Я распрямился, оглянулся на соседей и ахнул. Раньше они шли немного впереди меня, сейчас же остались далеко позади. И Мира со снопами сильно отстала! Ровные ряды срезанных колосьев на десятки шагов разделяли меня с моей помощницей.

— Прибереги силы! — крикнула тетка Филора. — А то завтра не встанешь!

Значит, слова нужны не только для ядра! Пока я говорил их, снова будто отошел от своего тела, но руки продолжали трудиться, причем получше, чем со мной. Ни одного промаха, ни одного лишнего движения! Да я даже дышал иначе: вдох — захват, взмах серпа, выдох — колосья ложатся в один пук.

Да, я чувствовал и усталость, и боль, но ничуть не больше, чем в полдень, а нынче солнце изрядно перевалило на запад.

— Ладно! — махнул я соседке.

Прошелся по уже срезанным колосьям, связал их в снопы, сложил в скирду и снова за серп.

В конце дня у меня еле-еле хватило сил, чтоб накормить скотину да подоить коров. Даже есть толком не хотелось. А на следующее утро пришлось встать еще до зари, чтобы успеть сделать всё по дому, и с рассветом пойти на поле.

В других семьях женщины нет-нет да и вернутся в дом, чтобы настряпать на всех работников и обиходить скотину. А у меня есть только я.

И я трудился изо всех сил. За четыре дня уборки ячменя я почернел, похудел и вымотался, как никогда. Вместо костей через кожу явственно чувствовались твердые и сухие жилы, тугие, как веревки, на животе проступили бугры, да и плечи чуть раздались вширь.

Другие жнецы тоже загорели дочерна и истощали, только по ним казалось, будто они не ели неделю: руки как прутики, щеки ввалились, да и ходили они нынче полусогнутыми.

Я один за эти дни успел сжать больше половины поля. С остальной части честно отсчитал по четыре снопа из каждых десяти и сложил их отдельно. Вскоре за ними приехал староста на телеге и увез как долю своих баб, так и долю Верида. Мои скирды остались на поле. До обмолота еще далеко, надо, чтобы колосья отлежались, просушились, а уж потом отвезти их на ток.

Через неделю пришла пора овса, за ним рожь. Страда! Наверное, потому эта пора так и зовется, что уж больно много страдать приходится. И я страдал! Если бы не заветные слова, наверняка бы слег и не успел убрать всё зерно. Пусть я отдал едва ли не четверть всего урожая, зато оставшегося мне хватит на всю зиму даже с учетом податей.

Едва всё закончилось, как к моему дому вновь подошел староста.

— Лиор, назавтра твой черед пасти стадо.

Я так удивился, что не нашелся со словами. Есть ведь обычай, что дома, где помер мужик или остались одни старики, за стадом не ходят!

— Твой черед еще на страду пришелся, но я тебя дергать не стал, всё ж таки ты один. Но и вовсе убрать твой дом не могу. Была б у тебя одна корова — другое дело. А за три коровы, будь добр, один день пасти все равно придется.

И ведь не сказать, что он совсем не прав. Кто будет держать три коровы, если дом неполон и нет того, кто накосит вдоволь сена, кто вычистит хлев, кто возьмет на себя главные тяготы?

— Ладно. Завтра пойду.

Выпросил у Харта кнут и с утра увел стадо.

Уже больше недели стояла жара. Это хорошо для уборки зерна, но дурно для пастбища: трава выгорела на солнце, и коровам ее не хватало. Потому я, как и другие пастухи, повел стадо вдоль ручья. Всё, что поблизости от деревни, уже было съедено, так что я гнал коров всё дальше и дальше, пока не увидел пышные зеленые луга. И впервые за долгое время я вволю отдохнул и отоспался.

Возвращался в деревню довольный. Ну а что? Не потерял ни одной коровы, вся скотина вволю наелась, вон вымя чуть ли не по земле волочат, сам я бодр и свеж, аж в голове прояснилось, пережил самую тяжкую пору, так что до дня Пробуждения всяко продержусь!

Коровы сами расходились по своим дворам, я неспешно шел за своими, и тут посередине деревни на меня налетела тетка Филора.

— Лиор, горе-то какое! Беда! Хорошо, что Мира вовремя углядела, иначе бы вовсе всё погорело, а так лишь сенник один да хлев немного занялся. Всей деревней тушили! Дом, кладовая, курятник — всё уцелело. А вот сенник…

Я бросился бежать к дому.

Там на краю, где прежде стоял сенник, доверху забитый душистым сеном, накошенным еще отчимом, зияла черная дыра. А это значит, что мои коровы не проживут эту зиму. Ни одна!

Глава 7

Я стоял перед пепелищем и молчал.

Ведь как я думал? Что староста напирал на сговор и обручение, угрожая тем, что не пришлет подмогу на поля. Зерно я всё убрал, значит, больше меня уже ничем не запугать. Ну, разве что отправить на день стадо пасти! А тут вон оно как обернулось…

Сейчас спалили сенник, а что потом сожгут? Хлев? Кладовую? Дом? Или того хуже, скирды с зерном? В них ведь и годовая подать, и еда на всю зиму, и семена на посев, и корм… В них моя жизнь!

— Тяжко одному, тяжко! Некому присмотреть за хозяйством, — проскрипел за спиной староста. — Жара вон какая стоит! Одна искра — сразу займётся. Хорошо, успели остальное подворье отстоять, иначе б вообще без всего остался.

Я боялся головы поворотить. Не знал, то ли брошусь старосте харю чистить, то ли постыдно разревусь. И сказать ничего не мог. Так и стоял, пока старик не ушел.

Как быть? Что делать? Я видел лишь два пути. Первый — сдаться: согласиться на сговор, протянуть как-нибудь до дня Пробуждения, а потом уйти. Второй — назло старосте самому сжечь всё подчистую: скирды, дом, коров. Если не мне, то и никому пусть не достанется!

Замычали коровы, требуя подоя. Они не хотели заходить в хлев — оттуда сильно тянуло гарью. Я встряхнулся. Не сегодня же будут жечь! Сначала надо дела закончить, а уж потом… Так что я отбросил думы и принялся хлопотать по хозяйству.

Вечером, ложась спать, я понял, что нет мне места в деревне. Как ни крути, надо отсюда уходить. Я ведь так и собирался, просто боялся, всё придумывал отговорки: страда, зима, скотина, но не для того я глотал ядро, не для того чуть не помер в собственном доме! Нечего новусу делать в деревне! У меня ведь и деньги есть, аж два кошеля! Только я никак не мог до конца уразуметь, что маленькие медные и серебряные кругляши чего-то стоят. Для крестьянина богатство не в монетах, а в земле, в скотине, в переполненной кладовой. Коли всё это есть, значит, не помрешь зимой, выдюжишь еще один год, а коли нет, так и монеты не помогут.

Я ведь всю жизнь здесь прожил. Как будет в ином месте? Какие люди? Где ночевать, где столоваться? Как на хлеб зарабатывать, если не растить его самому? Боязно!

На другой день я пошел к соседям и рассказал, чего хочет от меня староста и почему сгорел сенник. Тетка Филора ахала, дядька Харт молчал, хмурился, а в конце спросил, зачем я всё это им говорю.

— Не хочу я добро, отчимом и матерью нажитое, просто так отдавать старосте и Вериду. Давайте, я с вашей Мирой сговорюсь на свадьбу! Чтобы не Верид и не старик Сарен забрали мое хозяйство, а ты, дядь Харт.

— Нам твоего не надобно, — тут же отказалась тетка Филора. — Да и рано Мире о замужестве думать!

— Погодь, — оборвал ее муж. — А сам что думаешь делать?

— Уйду, иначе они меня в покое не оставят. Пожгут что-нибудь еще. К дню Пробуждения вернусь, а там видно будет.

— Хочешь, чтобы мы за твоим добром присмотрели? Не боишься, что заберу и потом возвращать не стану?

— Как надумаешь, так и делай! — улыбнулся я. — Хоть как приданое за Мирой отдавай.

— Ты, Лиор, его не слушай, — вмешалась тетка Филора. — Мы за всем присмотрим, а как надумаешь вернуться, так обратно всё и получишь.

— Я хотел до ярмарки протянуть, но видать, не судьба. Так что, дядь Харт, можешь хоть всё распродать, только не старосте и не Вериду.

— Рыжую корову оставим, — снова влезла Филора. — Я давно на нее засматриваюсь. Такая хорошая корова! Молока много дает, покладистая…

— Уймись уже. Тут мужской разговор! — прикрикнул на нее дядька Харт. — А как потом тебе монеты передать? Поди, у тебя одного ячменя на две серебрушки. Немалые деньги!

— Прибереги до дня Пробуждения. А если не приду, делай с ними, что хочешь.

К вечеру полдеревни знало, что я сговорился с Мирой, дочкой Харта, мол, увидел во время страды, какая она добрая и работящая, а обручимся мы, когда невеста войдет в пору. Многие пожалели Миру, ведь ей после замужества придется трудиться поболее, чем другим, ведь у мужа ейного нет ни родителей, ни братьев-сестер, всё самой надобно делать. Но были и такие, которые наоборот Мире позавидовали: сама в доме хозяйка, никто не будет ворчать, осуждать и указывать, а когда дети в возраст войдут, так она будет распоряжаться сыновьями и снохами.

Вместе с Хартом мы убрали изгородь меж нашими дворами, сделали пристрой к его хлеву, чтоб все коровы вместе были, перетащили скотину. За медяк я купил у кузнеца простое колечко и подарил его Мире. Девчушка обрадовалась и похвасталась подружкам, так что о нашем сговоре узнали вообще все.

Я прожил в деревне еще неделю, помог с обмолотом, а как все зерно сложили в мешки да отвезли в амбар, попрощался с соседями. Выкопал отчимов схрон, переложил всё в мешок, сверху уложил старые портки с рубахой, закинул на спину котомку со снедью и ушел еще затемно, чтоб лишний раз не мелькать перед односельчанами.

Ни меч, ни кошель с серебром я в город нести не собирался. Не дурак же! Потому отволок их к лесу, отыскал место, где умер отчим, и там закопал. Сам я никогда не забуду, где это, а другие тут рыскать побоятся. Медяки же оставил: часть положил за пазуху, часть спрятал в котомке. Как без денег в городе прожить? Там ведь я не смогу сбегать в кладовую, чтоб зачерпнуть зерна и сварить кашу, или в курятник за яйцами. И знакомых там не будет, так что тетка Филора уже не постучит в дверь и не предложит угоститься пирогом.

Страшно!

В последний раз я глянул с пригорка на родную деревню, отвернулся и побрел к городу.

* * *

— Кто таков? Куда прёшь? Босякам тут не рады!

Я устало поднял голову и увидел двух стражей возле открытых городских ворот. Тот, что постарше, сидел на бочке в теньке, отставив копье в сторону, он на меня толком и не глядел. А вот тот, что помладше, перегородил дорогу.

— Оглох, что ль? Неча те делать тут, только воров плодить!

— Дяденька, я не вор! Клянусь древом Сфирры!

— Значит, потом станешь! — страж даже поднял копье, чтоб тупым концом оттолкнуть меня. — Тут медяки не раздают и хлебом задаром не кормят!

Я сообразил, что всему виной мой крестьянский наряд да почерневшие от дорожной пыли пятки. Сам страж был в красной прошитой наискось стеганке да в башмаках. Конечно, он подумал, что я очередной босяк без единой монеты.

— Да нет же, дяденька страж! Я иду к своей тетке! Родители померли, она одна у меня и осталась из родни. Поди, не выгонит единственного племянника! И медяки у меня есть!

Порывшись за пазухой, я вытащил три монеты и протянул их стражу.

— Тетка, говоришь, — он убрал копье, забрал медяки и приглашающе махнул рукой. — Так бы сразу и сказал. Иди, ищи свою тетку! Знаешь, где живет?

— Словами не скажу, но глазами вспомню, — закивал я и поторопился войти в ворота, пока страж не спросил имя тетки.

За городскими стенами всё сильно отличалось от того, что я помнил. Впрочем, тогда ведь были ярмарки, а нынче для них рановато. Вот через месяц-другой, как поспеет урожай с огородов да начнут скотину резать…

Я шел по широкой улице, что вела от ворот к главной площади, и глазел по сторонам. Дома в два яруса, причем второй был шире первого и нависал над дорогой, сточные канавы, камни после мягкой дорожной пыли неприятно давили на босые ступни. Один раз я запнулся и ударился мизинцем о выступающий булыжник, взвыл, схватился за ногу и чуть не упал. Надо мной посмеялись две кумушки, стоявшие чуть поодаль.

Чтобы больше их не веселить, я свернул с той улицы на боковую, совсем узенькую, потом еще раз повернул, еще и почти сразу заплутал. Столько домов! И все рядышком стоят, в притирку. Я петлял-петлял и вышел-таки на площадь. Там стоял такой громадный домина, весь из камня. А рядом раскинулось древо Сфирры, не то самое, конечно, а один из его отпрысков. У нас в деревне такого не было! Белая толстая кора покрывала складками необъятный ствол, ветки начинались очень высоко, даже выше того каменного дома, и где-то там наверху колыхались красноватые резные листья. Ни на площади, ни под деревом не виднелось даже одного такого листика, иначе б я прихватил себе на память.

— Смотри, куда прёшь!

Кто-то грубо толкнул меня, но не ожидал, что я устою на ногах, и упал сам.

— Сам смотри, — огрызнулся я, увидев, что это всего лишь мальчишка едва ли старше меня.

— Чё сказал? Из какой дыры ты вылез такой наглый?

Пацан быстро вскочил, придерживая руку за спиной. Я тут же хлопнул себя по груди: кошеля за пазухой не оказалось.

— Кошель мой спёр! — закричал я.

— Откуда у босяка кошель? Сам хотел меня ограбить, а теперь крик подымаешь?

На нас начали оглядываться люди, с краю площади в нашу сторону выдвинулись два стражника.

— Верни кошель!

Я кинулся было на мальчишку, но кто-то подставил мне подножку, и я шлепнулся брюхом на грязные камни.

— А ты догони и возьми! — ухмыльнулся напоследок тот пацан и дал деру.

Я подскочил и за ним. Позади что-то кричали стражники, но я их уже не слышал. Мы вмиг выскочили с площади и помчались по узким неприятным улочкам. Вор петлял, как заяц, заворачивая за углы и перескакивая через кучи, бочки и телеги, я, хоть и новус, едва за ним поспевал, то и дело врезаясь в стены домов. А потом напоролся на какую-то щепку, поранил ногу и начал отставать.

За очередным углом я не увидел даже края рубахи того мальчишки, пробежал еще немного, глянул в одну сторону, в другую — никого, сплюнул и уселся наземь, чтоб рассмотреть рану. Кровь уже не текла, так как там всё забилось грязью. Лишь бы заноза не осталась, иначе я долго буду хромать! Кое-как выскреб из раны черноту, подумал немного, оторвал кусок снизу портков и обмотал ступню. Хоть не так больно будет.

Когда огляделся, то понял, что воришка завел меня куда-то не туда. Домики не сияли белеными стенами, улочки не били ноги клятым камнем, и где теперь площадь с древом Сфирры — вообще непонятно. Чем-то сильно смердело. И пока я стоял в растерянности, из одного двора, намертво обшитого высоким крепким забором, вышел мужик в огромных толстых рукавицах, зыркнул на меня недовольно и сказал:

— Чего здесь крутишься? Пшёл вон, босяк!

Я невольно глянул на ноги того мужика. Ого! У него сапожищи были ничуть не меньше рукавиц — высокие, из прочной кожи.

— Ограбили меня, я за вором погна…

— Вон! Иначе пса спущу! У нас таким не рады! Работы нет, нищим не подаём!

— А куда… Понял! Ухожу! Простите, дяденька!

Калитка с грохотом захлопнулась, и я побрел назад, в душе не чая, как выйти обратно.

Я поворачивал туда-сюда, выбирая улочки пошире и почище, пару раз натыкался на проходящих стражников, но они не больно походили на новусов, больше на обычных горожан, что взяли копья и решили прогуляться по городу. Все смотрели на меня с подозрением, будто на лбу какое-то клеймо выжжено.

Повезло лишь раз, когда я наткнулся на булочника, который бегал вокруг телеги, груженной мешками с мукой, и ругался с возницей. Булочник хотел, чтоб возница помог перетащить мешки в пекарню, а тот отказывался, мол, ему говорено было лишь довезти, а остальное — не его забота.

— Дяденька, я могу помочь! — подскочил я к булочнику.

— Вот хорошо, а то у меня сын в отъезде, внуки еще малы, а без пригляду никак нельзя!

Возница хохотнул:

— Да он под вторым мешком поляжет! За десять медяков и я помогу.

Булочник взвалил мне мешок на плечи — тяжелый, но не слишком, объяснил, куда мешки класть, и я принялся разгружать телегу шаг за шагом, мешок за мешком, пока всё не перетаскал. Даже возница перестал насмешничать и уважительно покачал головой.

В оплату же я получил два душистых каравая.

— Дяденька, а вам помощник не нужен? Я сильный! И…

— Не нужно, не нужно, — замахал булочник руками. — У меня и сын есть, и внуки, много помощников. Иди, парень, иди! Котомку свою не забудь!

Я вновь закинул котомку за спину, хмыкнул и пошел дальше. Вон как интересно! Помощников много, а мешки таскать не хотят. Откусил от дареного каравая и ахнул: такого мягкого хлеба ни в жизни не пробовал! Сколько же раз зерно пропустили через жернова, чтоб получить столь тонкий помол? Маслом пахло и медом, и еще чем-то вкусным, что я не мог угадать.

Покружившись по городу еще немного, я увидал дом, над входом в который висел засохший пучок веток. Это значит, тут можно поесть, отдохнуть и переночевать. Я перекинул котомку на другое плечо и толкнул дверь таверны.

Глава 8

Не успел я войти в таверну, как на меня уже привычно закричали:

— Куда? Нищим не подаем! Работы нет! Задаром сидеть нельзя!

Длинная и тощая, как черенок для вил, тетка грозно пошла на меня, сжимая в руке тряпку.

— Не задаром, — устало отозвался я.

Раненая нога нехорошо горела огнем, в ступне будто что-то толкалось наружу, но никак не могло выбраться.

— Ночлег в общей зале — три медяка, с едой — семь, — тут же выпалила тетка.

Я кивнул, снял котомку, чтоб вытащить оттуда последний оставшийся кошель, но подумал, что на этот раз лучше не показывать, сколько у меня монет и где они хранятся. Подозрительно окинул взглядом посетителей и остановился на одном. Тот мальчишка! Он даже не скрывался, повернулся ко мне лицом и улыбнулся. Он тоже меня узнал.

— Ты! — крикнул я.

— Ого, у тебя еще монеты припасены? — подивился воришка. — А ты запасливый.

— Верни кошель!

— Какой кошель? Нету у меня никакого кошеля.

Тощая тетка насторожилась пуще прежнего. Но я, забыв и про нее, и про больную ногу, пошел к мальчишке.

— Верни! А не то хуже будет! — пригрозил я.

— Хуже? Хуже этого?

Он приподнял свешивающиеся набок волосы, и я увидел вместо уха неровный багровый шрам. Значит, его уже один раз поймали на краже. Если схватят во второй раз — отрежут оставшееся ухо, а в третий попросту повесят. Потому он так шустро убегал. Кто ж захочет на шаг приблизиться к виселице? Но то не моя забота!

— Монеты верни! — я подошел к нему вплотную.

— Нет у меня твоих монет! Нету! Да и как ты их узнаешь? Все монетки похожи.

Мальчишка отчего-то совсем не боялся меня. В чем-то онправ. Как я докажу, что он забрал у меня кошель? С виду он одет лучше моего, на ногах вон что-то наверчено. Но и сдаваться я не собирался.

— Драться — кыш во двор! Здесь петушиным боям не место! — рявкнула на нас хозяйка.

Как раз вовремя. Может, с пылу с жару я бы легко избил воришку, но сейчас я изрядно устал, проголодался, даже несмотря на проглоченный каравай, и чуток успокоился. Если бы он задирался или ударил меня разок, я б ему вмазал легко, а вот так, ни с чего, да еще когда он сидит и лыбится, харя одноухая… Так что я ухватил его за шкирку и дернул из-за стола, чтоб вытащить во двор. Там уж вытрясу из него всё до единой монетки!

До последнего думал, что кто-нибудь за него вступится! Хотя бы дяденьки, что сидели за тем же столом и с любопытством смотрели на нас. У нас в деревне, если бы пришлый начал нашего брата мутузить, никто б не задумался, правый он или виноватый, всё равно б своего отстояли. А тут будто знать воришку не знают. Ну, мне же легче!

Выволок я парня в огороженный двор, потряс и вытащил восемь медных монеток.

— Остальное где? Неужто растратил уже?

Воришка рассмеялся:

— Думаешь, я только для себя по чужим пазухам шарюсь? Отдал остальное, только это себе и оставил.

— А чего не удрал снова? Или в драку не полез?

— Зачем? Ради восьми медяков? Больно надо, — скривил морду парень. — К тому ж я видел, каков ты силач! Почти как новус!

Ну и чего с ним делать теперь? Бить? А зачем? Монеты я у него отобрал, он с кулаками не напрыгивает.

— Слышь, как тебя звать-то? — спросил вор.

— Лиор.

— Ты зачем в город пришел, Лиор? К родне или работу искать? Надолго? Или вовсе с дому убёг?

— Не убёг, — быстро ответил я, хотя именно что сбежал. — До весны думаю остаться.

— Угу. Мож, в таверну вернемся? У меня там каша недоедена, да и ты, поди, голодный.

Я пожал плечами.

Когда мы вошли через заднюю дверь, на нас уставились все посетители таверны, но увидав, что оба без синяков и ссадин, разочарованно отвернулись. Я увидал свою позабытую в углу котомку, подхватил ее и сел возле воришки. Хозяйка подошла спросить, чего мне угодно.

— Вот семь монет. Это за ночь и еду, — сразу отдал я ей отобранное.

Она молча кивнула, сгребла медяки, ушла, но почти сразу вернулась с миской каши да большой кружкой ягодного взвара, поставила передо мной и удалилась.

— Айда со мной! — тихонько сказал воришка. — Не найдешь ты себе тут дела. Одни цеховые кругом, они со стороны людей брать не любят, только своих детей учат. Не, можно еще жениться на чьей-то дочке, но там не подберешься.

— Вот прям совсем не найдешь? — не поверил я.

— А ты думаешь, чего я чужие кошели дергаю? Иначе б давно ноги протянул! А теперь уж меня никто не возьмет, — и он коснулся волос с той стороны, где нет уха.

— Что-то мне не хочется безухим ходить.

— Тогда лучше не попадайся. Хотя для тебя иное дело отыщется! Видно же, что ты хоть силен, да неповоротлив. Куда тебе кошели таскать? Сразу схватят.

— Не вор я.

— Никто не вор, пока не спёр! — хохотнул мальчишка. — Ну, ты же недавно сюда пришел, еще не понял, что тут да как. Поживи, осмотрись, а как надумаешь, приходи на Сфиррову площадь, ну где я тебя… Отыщи меня там.

Хотя пацан всё время болтал почти без умолку, но кашу свою проглотил быстро, напоследок хлопнул меня по плечу и ушел. А я сидел и думал, что в воры не пойду ни за что. У меня даже уши заломило, бдуто их прямо сейчас должны ножом отхватить. Да и порку кнутом на Веселой площади я пока что не забыл. Если хорошенько постараюсь, наверняка отыщу какое-нибудь дело. Вон сегодня помог же булочнику? Завтра еще что-нибудь найду. К тому же я не простой мальчишка, а доподлинный новус! Не дело новусу в воры идти. Лучше попрошусь в стражу, пусть и мал летами.

Наевшись, я спросил у хозяйки, где можно переночевать. Она лишь мотнула головой в сторону еще одной двери. Я толкнул ее и увидел пустую комнату, где, кроме трех широких лавок, больше ничего не было. На лавках уже спали какие-то люди, другие улеглись прямо на полу, завернувшись в свою же одежду поплотнее, мешки да котомки лежали у них под головами, а некоторые прижимали небогатые пожитки к груди. Видимо, тут и мне придется спать.

Я отыскал угол почище, улегся, котомку положил под голову и попытался заснуть. Но дверь то и дело хлопала, входили другие постояльцы, разговаривали меж собой, шумно укладывались, вздыхали, кашляли, шмыгали носами, громко портили воздух. От многих неприятно попахивало. За прошедший со дня смерти отчима месяц я привык засыпать в тишине и одиночестве, потому долго провалялся без сна.

Из разговоров я понял, что многие постояльцы знакомы друг с другом. У них не было иного жилья. С утра они уходили работать, а к ночи возвращались сюда, отдавая хозяйке часть заработанных медяков за вот такое немудреное пристанище. Жаль, я не узнал, почему они оказались без родни и без дома, видать, такие истории были рассказаны уже давным-давно.

Всю ночь я крепко держал свою котомку, то и дело просыпался, вздрагивал от особенно резкого всхрапа со стороны и едва провалился в сон, как постояльцы один за другим начали вставать. Поднялся и я, ощупал свои пожитки — вроде всё на месте.

За медяк хозяйка давала большую кружку молока и ломоть хлеба. Я подкрепился вместе с другими и вышел из таверны. После комнаты, где спало около двух десятков мужиков, воздух на улице показался особенно свежим, даже утренний холодок приятно бодрил. И я с улыбкой на лице пошел вслед за десятью постояльцами. Если они отыскали место, так, может, и я там пригожусь? Но они недолго шли вместе: то один, то другой сворачивал в одну из узеньких улочек и скрывался из виду.

Поняв, что толку от преследования не будет, я кое-как выбрался к Сфирровой площади. Нет, для начала нужно понять, что тут где, что можно, а что нельзя. Вот только уж больно косились на меня прохожие, особенно те, что с копьями: и на мои оборванные понизу портки, и на перемотанную грязной тряпкой ногу, и на помятую котомку за спиной. Кто возьмет такого оборванца?

Я увидел мальчонку лет пяти-шести, тоже тощего и оборванного, он бегал, цеплялся к прохожим, что выглядели чуть богаче, выпрашивал медяки, размазывая сопли по лицу. Но ревел он не по-настоящему, больше поскуливал, и стражи его не трогали, хоть он мешал добропорядочным горожанам. Последив за ним еще немного, я понял, что некоторых людей мальчонка вовсе обходит стороной.

На площади были и другие попрошайки, но они мирно сидели, выставляя напоказ свои увечья. Мальчонка больше прочих бросался в глаза. Я уверенно зашагал к нему и схватил за плечо.

— Добрый господин, подайте… — привычно захныкал он, но увидев мои босые пятки, попытался вырваться. — Пусти! Пусти, не то худо будет! Я под Вороном хожу, он тебе глаза вырвет!

— Хочешь медяк? — оборвал я его.

— Хочу!

— Знаешь, где можно достать одежду? И башмаки какие-нибудь?

— А у тебя деньги вообще есть? — подозрительно сощурился пацан.

— Есть.

— Глупости спрашивать не будешь?

— Это какие?

— К примеру, откуда эта рубаха и чьи башмаки?

Я вздохнул:

— Не буду.

Мальчонка повел меня прочь от площади. Время от времени я спрашивал у него, что это за улица, кто тут живет, чем занимаются, он неохотно рассказывал, мол, эти две улицы — под цехом ткачей, тут и стражи из цеховых, и убирают тоже из цеховых, а еще они не любят, когда незнакомцы ходят возле их домов и могут спустить собак, особенно ночью.

Почти весь город был разделен между разными цехами. Те, что почище — аптекари, стеклодувы, ткачи — живут поближе к Сфирровой площади. Строители, гончары, плотники с корзинщиками — подальше, на окраинах расположились «вонючие» цеха: кожевенники, золотари. В середине же, то есть неподалеку от площади, стоят дома бургомистра, богатых купцов, дорогие постоялые дворы для знати.

— Погодь, а кому ж мы платим подати? Разве бургомистру? — удивился я.

Все подати разделялись на две части. Малая шла хранителю корней и вообще всем служителям древу Сфирры, и с этим мне все было понятно, ведь без них ни похороны, ни свадьбу справить нельзя. Кто еще скажет древу Сфирры принять новую душу? Большая часть податей — это наша плата за землю, я это еще от отчима слышал. Мол, земля, которую пашем, не наша, нам ее дают в наем. А еще отчим говорил, что бургомистр — это кто-то вроде нашего старосты, значит, он не хозяин земли, а всего лишь тот, кто следит за порядком да говорит, как другим жить.

— Так ведь культу! — мальчишка удивился не меньше, только удивлялся он моей глупости.

— Культу? — я вспомнил, как староста сказал, будто заветные слова для того, чтоб стать новусом, знают только в культах и учат им далеко не всех.

— Ну да, культ Ревелато, по нашему выходит Открытие или вроде того.

— И чего они открывают?

— Новусов, — буркнул пацан. — Пришли!

Судя по всему, по этим улочкам, куда меня завел мелкий попрошайка, городские стражи не хаживали, да и уважающий себя цех здесь бы жить не стал, даже золотари. Возможно, когда-то здесь стояли хорошие дома и жили добропорядочные люди, но потом случился пожар, который выел большую часть улицы. Чинить стены и крыши никто не стал, выжившие жители отсюда уехали, а те, что остались, приспособились так. Я видел дыры в стенах, прикрытые какими-то деревяшками да тряпками, видел дома без крыш, но изнутри вился дымок, видел худых оборванных людей, для которых и мои портки — немалое богатство.

Впрочем, несколько домов здесь выглядели весьма неплохо. К одному из них и привел меня пацан, стукнул в дверь и крикнул:

— Ткачиха, это я, Сверчок! Покупатель к тебе!

— Заходи! — прозвенел изнутри молодой женский голос.

— Медяк давай! — Сверчок протянул грязную ручонку.

Я порылся в котомке, не доставая кошеля, вытащил оттуда медяк и кинул мальчишке.

— И это… Я поручился за тебя перед Ткачихой, а Воробей поручился за тебя передо мной. Так что ты должен Воробью, — напоследок сказал мне попрошайка.

И хоть я знать не знал, кто такой Воробей, но догадаться было несложно. В городе я говорил всего с тремя людьми, и это явно были не булочник со стражником. Остается лишь одноухий воришка.

* * *

За каждые триста лайков обещаю выкладывать внеочередную главу. Одна уже была, ждем следующую))))

Глава 9

Мой провожатый, засунув медяк за щеку, убежал. Чуть посомневавшись, я толкнул дверь и вошел в дом Ткачихи.

Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что небольшая комната доверху заставлена всякой всячиной. Шкатулки, подсвечники, кухонная утварь, только не из глины, дерева и железа, как у нас в деревне, а неведомо из чего: поблескивает серебром и золотом, ложки с самоцветными каменьями, миски тонюсенькие, выбеленные и узорчатые, с диковинными птицами да цветами. В углу свалены седла да упряжь, и тоже не чета обычным. Рядом скомканы тряпки, но я видел, что ткань их дорога, по краю висят кружева тонкие. Дальше шапки да чепцы, рубахи да котты, женские юбки от грубых шерстяных до ярких ситцевых.

— Чего стоишь? Выбирай, — поторопил меня тот же женский голос.

Вздрогнув, я с трудом углядел сиденье с подлокотниками и высокой спинкой, в коем утонула маленькая фигурка, укрытая сверху одеялом. Разглядеть ее среди куч барахла было непросто.

— Свету бы! — сказал я.

— Огонь жечь нельзя. Глаза молодые, ищи так. Башмаки вон там, слева от двери. Одежа тебе под кого надобна?

— Под меня.

— Ясно, что не на твою бабушку. Для чего? Хочешь одеться как подмастерье? Или как оруженосец? Или под лакея из бургомистрова дома? Хотя куда тебе… Поди, думаешь одеться попросту, как небогатый мещанин.

— Да! Чтобы от меня люди не шарахались!

— Башмаки — десять медяков, остальное отдам еще за двадцать.

Дорого! Такая трата опустошит почти весь кошель, а ведь он был последним, если не вспоминать о прикопанном серебре. Впрочем, тут серебро возьмут безо всяких вопросов. Я углядел даже пару мечей и несколько кинжалов, а ведь за оружие не по чину наказывают строго. Но этим людям на законы было плевать.

— А кинжал…

— Два серебряка, не меньше, — тут же ответила женщина.

Дорого! Сколько же стоит тогда отчимов меч? Десять серебряных? Или больше?

Я долго рылся в сваленных тряпках, выискивая нужное. Вчера насмотрелся на одежды горожан, так что представлял, что мне надобно. Другое дело, что простого тут было немного, а на мой рост и того меньше. Кое-как я нашел серую шерстяную рубаху в два раза шире меня, но ее можно прикрыть коротким плащом синего цвета, все башмаки были велики, я выбрал одну пару. Ничего, набью соломой и будет впору. С трудом вытащенные с самого низа кучи портки шились на кого-то покрупнее, придется накрепко обвязать их тесемкой. Напоследок взял шапку и суму, а то котомка сразу выдавала во мне деревенского.

— Монеты положи вон в ту зеленую шкатулку, переодеться можешь прямо тут. Если вздумаешь что-то продать, сюда не тащи. Сверчок подскажет куда.

Я неуверенно вытащил кошель из котомки, отсчитал монеты, открыл зеленую шкатулку и ахнул: медяков там было немного, почти все серебрушки. И не боится эта Ткачиха, что ее обворуют? Вот как схвачу шкатулку и убегу! Пока она из одеял своих выпутается, пока проберется к выходу, меня уж и след простынет. А потом я сообразил, что сюда к ней как раз ворованное и приносят. И вряд ли она — хозяйка этого добра, скорее, хранительница или вроде того, а значит, и спрашивать за украденное будет не она.

Оглянувшись на нее, я быстро поскидывал свои тряпки, переоделся в новое, хотя какое это новое — всё уже ношеное, переложил старое в суму, поклонился Ткачихе.

— Спасибо. Ну, я пошел.

Подождал ответа, но женщина ничего не сказала, так что я вышел из странного дома, чуть не ослеп от яркого света и побрел к Сфирровой площади. Я все еще путался в улицах, потому решил начать с единственного места, которое запомнил, к тому же площадь проще всего отыскать из-за того самого дерева, что возвышалось над городом. И люди теперь от меня не шарахались, теперь они меня не замечали.

Я походил по площади, выглядывая двух своих знакомцев, но ни Воробья, ни Сверчка не приметил, потому отправился к цеховым улицам. Там я стучался во все двери, заходил в каждую лавку, спрашивал, не нужен ли помощник, расхваливал себя как мог, мол, и силен я, и послушен, и разумен, ем мало, работаю много, древу Сфирры хвалы возношу, но меня редко дослушивали до конца, чаще всего захлопывали дверь перед самым носом. Одна милая женщина, пока я говорил, ласково улыбалась, кивала, а как я замолк, сказала:

— Иди-ка отсюда подобру-поздорову, мальчик. Если муж тебя увидит, собак спустит.

На нее я разозлился сильнее, чем на тех, кто сразу гнал с порога. Зачем было улыбаться и кивать? Пожалела меня, что ли? Или позабавиться решила?

Вечером я вернулся в ту же таверну, уставший, голодный и разбитый, заплатил за ночлег и стол, поел и отправился на боковую.

На завтра было то же самое. Я пошел на окраинные улицы, где и люд попроще, и цеха из грязных, но мне не везло. Хоть босяком более не называли, но в работники нанимать не хотели. Обойдя весь город, я вернулся к площади. Может, зря я возле бедноты кручусь? Надо к богатеям напрашиваться, это они не любят руки пачкать, и прислуга им всегда надобна.

Задержался я возле постоялого двора, который был не чета таверне, где я ныне ночевал. Там служили мальчишки едва ли старше меня: таскали дрова, носили воду, убирали конские яблоки. С этим бы я справился! Причем даже лучше!

Я увидел, как во двор неспешно въехал важный господин, к нему тут же бросился один из тех мальчишек, поднес колоду, чтоб всаднику было удобнее спешиться, принял поводья у коня, и за это господин швырнул мальцу монету. Медяк за плевое дело! Это если я семерых так встречу, то заработаю на ночлег и стол! А ведь по мне не понять, работаю я на этом постоялом дворе или нет.

Когда во двор влетел следующий всадник и резко осадил своего коня возле коновязи, я первым подскочил к нему, потянулся к поводьям… Конь всхрапнул и крепко ухватил огромными желтыми зубами мою руку.

— Ой-ой-ой! — взвыл я, пытаясь вытащить кисть из его пасти.

Всадник спешился, похлопал лошадь по морде, та наконец разжала зубы, но прежде чем я успел сказать хоть слово, мужчина отвесил мне затрещину. Я отлетел на несколько шагов и шлепнулся.

— В другой раз не лезь к боевому коню, — небрежно сказал всадник.

Из конюшни выскочил давешний мальчишка, распахнул ворота и, низко кланяясь, сказал:

— Сюда, господин!

Мужчина повел своего зверя в конюшню сам, и теперь я понимал, почему.

— Иди отсюдова! — крикнул мне в спину мальчишка. — А то хозяина кликну, он тебя мигом погонит!

Я, баюкая ноющую руку, уныло побрел оттуда. Укушенное место наливалось багрянцем, в голове звенело от затрещины, в животе изрядно урчало. С постоялого двора тянуло жареным мясом да печеным хлебом, а я не получил ни единого медяка.

Потом я покрутился возле чьего-то богатого двора, где служило немало людей, высмотрел старика с лицом подобрее и спросил, не нужен ли им кто.

— Седлать умеешь? Запрячь карету сможешь? — спросил он.

— Нет, — растерянно покачал я головой.

Откуда? У нас в деревне лошади были лишь у старосты да Верида, а уж чтоб верхом на них ездить — и подавно никто не ездил. Как я мог научиться седлать или запрягать?

— Тогда и неча! Иди давай!

И я пошел.

А как дальше? Неужто ворочаться обратно в деревню? Спустя несколько дней после ухода? А там снова староста навалится с угрозами. А может, и впрямь воротиться? Не будет же он жечь добро дядьки Харта. С другой стороны, дядька Харт больше моего понимает, что в деревне да как, и он почему-то меня от ухода не отговаривал. То ли позарился на хозяйство, то ли думал, что в городе будет лучше, чем дома.

Маловато я знал о жизни, маловато, причем не только о тутошней, городской, но и о той, деревенской. Делал, что велят мать с отчимом, бегал на реку, дрался с другими мальчишками и всё. Ну, слыхал, что одни соседи с другими враждуют, всякие гадости друг другу делают: то гусей запустят в огород, чтоб те капусту объели, то собака соседскую курицу придушит, то еще чего. А вот как староста дела ведет — не знал, к чужим бедам не приглядывался. Лет семь назад дядька, что жил на дальнем конце деревни, сгорел от лихоманки. Что случилось с его родичами? Женка с дитями в один день попросту исчезла. А куда, зачем? То ли уехала к своим родителям, то ли еще чего. Может, отчим знал, а я как-то не спрашивал. Даже простые слухи до меня доходили не сразу, лишь когда тетка Филора со скуки приходила и пересказывала их отчиму.

Не любопытный я. Про новусов никогда не выспрашивал, про культ услыхал вот только. Реве… чего-то там. Открытие! Даже сопливый оголец о нем знает, а я — нет.

На следующий день я пошел прямиком к стражникам у ворот. Вдруг они подскажут, куда я могу податься? Все ж таки я новус. Там оказались мои старые знакомцы, те же стражники, что и в день, когда я только явился в город.

Они не замечали меня, пока я не подошел и не остановился рядом с ними.

— Чего тебе? — недовольно буркнул младший. — Хочешь выйти, так иди, держать никто не станет.

— Я того, дяденьки, — робко начал я, — хочу тоже в стражи пойти. Кого спросить можно, чтоб взяли?

Старший лишь хмыкнул себе в усы, а младший посмотрел на меня и расхохотался.

— В стражи? Ты? Уж не ополоумел ли ты, братец? Хоть дары древу приносил?

— Весной принесу.

— Вот после того и приходи. Да и то, хватит ли силенок? Иль думаешь, быть стражем легко? Мол, стоишь возле ворот целый день, а потом отсыпаешься. Э нет, братец, страж — это тебе не хрен собачий. Попробуй хотя бы копье в руках удержать!

И бросил мне свое копье, хвала древу Сфирры, не острием, а боком. Я поймал его обеими руками — не тяжело! Ухватился правой, поднял железом кверху, будто я настоящий стражник.

Младшего аж перекосило. Видать, не ожидал, что я смогу удержать.

— Не, не так. Подними его да поверни так, чтоб древко вдоль шло. И держи одной рукой. Надобно долго так простоять. Сумеешь?

Я сделал, как он сказал: перехватился за серёдку, вытянул руку и застыл. Вскоре старший удивленно приподнял бровь.

— Что, Жорен, не ждал, что мальчишка лучше тебя справится? — насмешливо спросил он.

— Верни! — Жорен выхватил у меня копье и злобно зыркнул. — Откуда только такой взялся? Не возьмут тебя в стражи, подрасти сперва. И вообще иди отсюда, мешаешь только!

— Да погодь, — угомонил его старший. — Сам же таким был, а теперича на парне злобу срываешь. Потому тебя ни на медяк не ценят! Для чего у ворот стоишь? Думаешь, чтоб от врагов оборонять? Или кровавых зверей убивать? Ты ж им на один зуб будешь. Нет, для того, чтобы во все глаза глядеть и запоминать.

— Было б чего помнить! — огрызнулся Жорен.

— А я вот помню. Этот мальчишка сюда три дня назад пришел, босой и обтрепанный, а нынче вон, приоделся, видно, что не под забором спит, но места себе не нашел. Что, тетка приютить приютила, а кормить задаром не хочет?

Я едва не спросил, про какую тетку стражник речь ведет, а потом вспомнил, что сам же ляпнул им, что к тетке иду.

— Ага, — кивнул я.

— Вижу, что парень ты крепкий, но в стражи тебе и впрямь рановато. Дотерпи уж до весны как-нибудь, поди, не выгонит тетка-то, а после дня Пробуждения многие будут работников искать. Не любят тут посреди года кого попало брать.

— Дяденька, а если б я новусом был, тоже бы в стражи не взяли? — неуверенно спросил я.

Этот стражник, пожалуй, первый, кто по-доброму ко мне отнесся и гнать не стал, потому я решился сказать ему правду.

— Новус? Ты-то? — расхохотался Жорен. — Кажись, он в самом деле полоумный.

— Да замолкни уже, — прикрикнул на него старший. — Думаешь, в деревнях много понимают о новусах? Сам же видишь, что мальчишка силен не по годам, потому, поди, и прозвали его так. — Потом оборотился ко мне: — А ты глупости не мели. Сколько, думаешь, в городе новусов? Если с десяток наберется, уже хорошо.

— А ты, дяденька, разве не новус? Я слыхал, что стражи все новусы.

— Куда мне? Разве новус будет вот так у ворот сидеть? Это непростые люди, и почести получают немалые. Они служат культу, а не городу. Город для них как огород, за которым надо приглядывать да капусту вовремя собирать. Ты же не будешь сам огород днями и ночами охранять? Собаку привяжешь и ладно. Вот и новусы так. Так что после дня Пробуждения приходи. В стражники, может, и не возьмут, но на конюшню или кухню сгодишься, а как подрастешь, так и копье доверят.

От добрых слов стражника на меня накатило всё, что я держал взаперти после сгоревшего сенника, на глаза сами собой навернулись слезы.

— Дяденька, так что ж делать-то? — заскулил я. — Выгонит меня тетка, как пить дать выгонит, каждый день куском хлеба попрекает. Коли места вскорости не найду, так башмаки заберет и выставит прочь. Мне ж много не надо, за семь медяков готов что хошь делать.

— Тяжко сиротой быть, — кивнул стражник. — Много вас таких тут ходит, всем не поможешь. У тебя хоть тетка есть, пусть попрекает, пусть хоть колотит, лишь бы давала тот кусок хлеба. Иди, парень. Может, и найдешь что-нибудь.

Я поднял голову и увидел, что глаза у старшего не так добры, как его слова, жалости в них точно не было. Если дальше к нему приставать, может и оплеуху отвесить. Так что я поблагодарил его за учение и побрел обратно на городские улицы.

Глава 10

Я допил утреннюю кружку молока, отдал медяк и грустно ощупал кошель. Монет оставалось всё меньше, и с каждым днем я всё чаще задумывался о том, чтоб вернуться в деревню. Сколько лет отчим собирал эти монетки? А я растратил их всего за несколько дней. Ну, и половину украл клятый Воробей.

Хотя в моем схроне лежал кошель с серебром, я не хотел проедать и эти деньги. Если не будет работы, то лучше побатрачить на Харта или даже старосту, чем просидеть всю зиму в таверне без дела и толку.

Может, стоит отыскать Воробья? Но воровать — дурно! Хранитель корней часто говорил, что древо Сфирры простирает свои ветви лишь над теми, кто усердно трудится и сам зарабатывает на хлеб, а кто пойдет легким путем, у того душа не будет принята Сфиррой. А еще ворам отрубают уши. Было бы ушей десять, как пальцев, тогда было б не так страшно, а их всего два. Два раза попадешься — на третий поздороваешься с виселицей.

В эдаком раздрае я и поплелся наружу. Кажись, я обошел уже весь город, заглянул в каждую лавку и постучался во все цеховые ворота, разве что в дом бургомистра не просился и не видел тех самых новусов, которые вроде как где-то здесь жили.

Налево пойти или направо? Справа городские ворота, слева Сфиррова площадь. Деревня или Воробей. Все остальные пути перекрыты.

Справа послышался непривычный шум, и я пошел туда. Вдруг что интересное увижу?

Неподалеку от ворот собралось немало народу, визжали дети, кто со страху, кто от восторга, что-то кричали женщины. Я кое-как протолкался через толпу и увидел необычную повозку, которую волокла уставшая пегая кляча. Правил повозкой худой мужик, схожий лицом со своей лошадью: такое же длинное, узкое и пегое. Мне сначала бросилась в глаза его яркая красная шляпа, поверх которой торчали прутья клетки, а внутри сидела живая крыса. Вся повозка была завалена клетками, пустыми мешками, возвышался шест с привязанными к нему крысиными трупиками. Позади возницы восседали собаки, мелкие, тощие и явно злющие. В нескольких клетках сидели крысы… нет, не крысы, а хорьки!

— Крысолов! Крысолов! — кричали дети.

— Почем берешь? — визгливо спрашивали женщины.

Крысолов ехал молча, а толпа за ним всё росла и росла. Когда же его повозка добралась до Сфирровой площади, он наконец остановился, встал и крикнул:

— Расступись! Расступись! Всё расскажу, всё покажу! И вы узрите мастерство Алого Крысолова, известного по всей Фалдории!

Люди нехотя отошли чуть дальше от телеги, выстроились кругом. Я огляделся: нас собралось уже несколько десятков, и к нам всё еще подходили со всех сторон. Среди толпы я высмотрел Воробья и крепко стиснул кошель в руке, Сверчок тоже был тут, он не сводил блестящих от любопытства глазенок с повозки, как и все прочие детишки. Даже стражники и те не остались в стороне. Оно и неудивительно. Я такого никогда прежде не видывал.

— Я — Алый Крысолов! — провозгласил странный мужчина. — Лучший в Фалдории! Я выводил крыс и из домов бургомистров, и из амбаров культа! Сам глава культа, почтеннейший магистр, благодарил меня! У меня есть грамота от самого короля, в которой говорится, что Алый Крысолов отныне может называться королевским крысоловом! И за что же такие почести? Откуда такое доверие? Потому что я лучше всех ловлю крыс! Но не я один. У меня есть помощники, лучшие помощники, благословленные самим древом Сфирры!

Крысолов поднес ко рту свистульку, дунул в нее, и смирно лежащие собаки тут же подскочили, спрыгнули с повозки и обежали ее кругом, едва не наступая людям на ноги. Толпа ахнула и раздалась еще пошире.

— Все знают, что всякая птица и всякий зверь живут для пользы. Курица несет яйца, корова дает молоко, у волков добрые шкуры. Но есть звери, которые противны даже древу Сфирры! Они зарождаются от грязи и несут лишь вред. И самые худшие из них — крысы! Они не растят зерно, но пожирают наши запасы. Не ткут полотна, но легко сгрызают и шелковые кружева, и меховые накидки. Не рубят деревья, но портят столы, сундуки, делают дыры в самых толстых стенах. Крысы едят всё! Они съедают спящих младенцев и стариков. Они не различают богатых и бедных, пробираются в любой дом, хоть короля, хоть золотаря. И только я, Алый Крысолов, могу избавить вас от этой напасти!

Он не глядя схватил одну из клеток позади себя, вытащил оттуда живую крысу. Та верещала и размахивала своим длинным мерзким лысым хвостом. Кто-то взвизгнул, некоторые женщины отвернулись, не в силах смотреть на эту гадость.

— Да, крыса мала, и вроде бы всякий может ее убить! Но кто пробовал поймать крысу, тот знает, что этот зверь хитер и умен. Крысы быстры и ловки, а если загнать их в угол, то они без страха набрасываются и кусают вас.

И крысолов швырнул крысу прямо в толпу. От оглушительных визгов у меня зазвенело в ушах. Крыса не долетела немного, шлепнулась возле девицы, что стояла рядом со мной. Та шарахнулась в сторону, споткнулась об мою ногу и упала, оказавшись нос к носу с крысой.

— А-а-а-а-а! — девица завизжала еще громче.

Ближайшая собака метнулась к крысе, одним укусом сломала ей шею и принесла трупик хозяину.

— Что? Говоришь, твоя кошка ловит не хуже? — крысолов поднес руку к уху, будто прислушивался к чьим-то словам, хотя никто ничего не говорил. — Говоришь, за ночь она приносит по две крысы?

Люди рассмеялись.

— И правда!

— Моя по три таскает! — выкрикнула разбитная веселая бабенка.

— Да-да, а муж по три раза взбирается на тебя всякую ночь, — покивал крысолов, вызвав еще больше смеха, но тут же посуровел. — Моя собака как-то за ночь принесла мне сто восемнадцать крыс.

Я снова посмотрел на мелких и юрких псов, что крутились возле повозки. Ниже колена, с узкими умными мордами и короткими, явно обрубленными хвостами, собаки не казались столь уж сильными и хваткими. Врет крысолов! Наверняка врет!

— Для щелей, куда не пролезут собаки, у меня есть хорьки! А если и они не достанут всех крыс в вашем доме, для того есть особое зелье, которое создали в самом Альтариуме. Что такое Альтариум? Это страна, в которой живут самые лучшие алхимики, правит ей Совет Мудрецов, и нет такого зелья, которого бы они не смогли сделать. Микстура от любой хвори! Любовные капли, чтобы приворожить самую неприступную женщину! Зелье укрепления силы, от которого встанет на ноги самый немощный старик! И зелье для притягивания крыс!

Альтариум… Никогда прежде не слыхал.

— Только Алый Крысолов ступит на порог, как крысы бегут из дома! После меня каждый сможет спать спокойно, не надо подвешивать ветчины и колбасы к потолку, не надо перетряхивать мешки с зерном. Беру недорого! Всего десять медяков за дюжину хвостов! Отдаю крыс хоть живыми, хоть мертвыми, хоть с хвостами, хоть без!

Крысолов выкрикивал слова уверенно, спокойно, без ража, будто делал так уже много раз.

— А зелье почем?

— Зелье для крыс не продам, у самого мало осталось! Хватит лишь на пять домов! За зелье отдельная плата! Но я привез из Альтариума и другие зелья! Лечебные, любовные, от зубной боли и для мужской крепости!

Он снова дунул в свисток, собаки мигом взлетели обратно на повозку, и люди хлынули к крысолову, чтоб спросить о зельях, поторговаться за крыс, зазвать к себе в дом или просто полюбоваться на него поближе. Чья-то ручонка потянулась к моему поясу, но на этот раз я не зевал, ухватил чужие пальцы и чуть вывернул их. Ручонка исчезла. На всякий случай я выбрался из толпы и отошел в сторонку.

Я тоже хотел расспросить крысолова, только не о собаках или зельях, а о культе, ведь он знаком с его главой, и об Альтариуме, и что такое ахлимики. Хотя о зельях тоже любопытно, особенно которое про силу. Зачем тогда нужны новусы, если любой может купить зелье, выпить его и стать сильным?

Понемногу люди начали расходиться, но то и дело подходили новые с теми же расспросами. Я запомнил, сколько стоит каждое зелье, и про десять медяков за дюжину хвостов, и что собаки не продаются даже за серебрушку. Крысолов сговорился с несколькими горожанами о ловле крыс в их домах и амбарах, сказал, что будет показываться на площади, как только разберется с уже полученными просьбами.

— Брысь отсюда, — изрядно уставший и уже подохрипший крысолов шуганул ребятишек, что совали пальцы в клетки с хорьками, пытались достать крысиный трупик и погладить собак.

— Дяденька, — подошел к нему я. — А вам помощник не нужен? Я очень сильный, могу с утра до ночи работать, таскать что нужно, крыс не боюсь. Мне много не нужно…

— А с ночи до утра сможешь? — оборвал он меня.

— Могу! — обрадовался я.

— Работа грязная, а ты вроде чистенький.

— У меня и похуже одежда есть. И грязи не боюсь. Я сам деревенский, за скотом ходил…

— Плачу один медяк с двух дюжин.

Я осекся. Сколько крыс он поймает за ночь? Ну дюжину, ну две. Пусть даже четыре! Но выходит, я получу всего два медяка? Даже на хлеб не хватит.

— Еще буду кормить. Коли будешь полезен, так и больше заплачу, — сухо сказал крысолов.

— Хорошо, дяденька! Я готов! Меня Лиор звать. Могу подсказать таверну, где можно остановиться на ночь.

— Я по ночам работаю. У той таверны есть где повозку поставить?

— Нету. Есть другая, но там много берут за постой.

— Веди туда.

Крысолов устало опустился на облучок, дернул поводья, и лошадь понуро побрела с площади. Я же не осмелился сесть на повозку и пошел рядом с ней, то и дело поглядывая на своего нового хозяина. Густые брови тяжело нависали над маленькими пронзительно-серыми глазами, отчего крысолов казался насупленным, самым заметным на его лице был острый нос, торчащий над реденькой бородкой и усами. Если он снимет свою приметную красную шляпу с крысиной клеткой, его вряд ли кто признает в городе, даже те, кто только что говорил с ним на площади. Вся его одежда была яркой — и синий короткий плащ, и желтая рубаха под ним, потому запоминался лишь наряд да шляпа, а не лицо. А еще я не мог угадать, сколько ему лет. Вроде седины не видать и морщин не так много, так что я б сказал, что лет тридцать, но порой он чуть поворачивал голову, и появлялись мешки под глазами, становились заметными тонкие белые рубцы на щеке, и казалось, что крысолов прожил не меньше пятидесяти лет.

Повозка подъехала к тому постоялому двору, где меня давеча укусил злобный конь. Из конюшни выскочил тот же паренек, но, завидев шест с дохлыми крысиными тушками, попятился.

— Хозяина зови! — велел ему крысолов.

Конюшонок метнулся в дом, и вскоре на крыльцо вышел крупный рыхлый мужик с ярко-рыжей бородой. Впервые увидел такую рыжину! Почти как у лисы.

— Ловец, — кивнул рыжий.

— За постой и стол выведу у тебя всех крыс, — спокойно сказал мой хозяин.

— У меня еда и кров дороги.

— Так и крыс, поди, немало.

— В комнаты не пущу.

— И конюшня сгодится, но кормить, помимо меня, надобно мою лошадь и вот этого мальца.

— И собак?

— Собак и хорьков я сам накормлю.

Рыжий задумался, стоит ли оно того, а крысолов снова вынул свою свистульку и дунул. Собаки спрыгнули с повозки, разбежались по двору и скоро примчались обратно, каждая несла мертвую крысу. После этого рыжий согласился, кликнул конюшонка, и тот поспешил выпрячь лошадь крысолова.

— Малец! — негромко сказал хозяин.

Я поспешил к нему.

— Сходи купи сырой печенки, дай хорькам по куску, но не больше половины пальца, почисти их клетки, да смотри не выпусти, а то сам ловить будешь. За собаками смотреть не надо, а за повозкой приглядывай, чтоб ничего оттуда не пропало. Я пойду спать. Как солнце уйдет, разбудишь. И возьми вечером еды в таверне на меня и себя.

Кинул мне десяток медяков, сказал несколько слов собакам и ушел в конюшню. Я глянул: он и впрямь отыскал пустое стойло, принес туда пару охапок соломы, лег и почти сразу захрапел. Видать, устал в дороге.

Я же занялся порученным: прикрыл рогожей повозку, конюшонку сказал, чтоб глаз с нее не сводил, иначе я начищу ему бока, а сам побежал в мясную лавку за печенью.

Моя первая служба!

Глава 11

Едва завечерело, крысолов проснулся. После недолгого сна он посвежел и немного оттаял лицом, теперь бы я не дал ему больше сорока лет.

— Малец! — крикнул он, едва встав. — Как там тебя…

— Лиор, — отозвался я. — Меня звать Лиором.

— Что там с ужином?

— Могу принести хоть сейчас.

— Не надо, поедим внутри.

Я замялся, не зная, как лучше сказать.

— Хозяин велел, чтоб мы ели тут, в конюшне. Говорит, что не хочет пугать досточтимую публику.

Крысолов замер ненадолго, потом хмыкнул:

— Пускай. Тащи всё, что есть!

Я быстро принес миски с горячей похлебкой, тушеные овощи с курятиной, кувшин пива и полкаравая хлеба, конечно, не такого, каким меня угощал давешний булочник, попроще и погрубее, но у меня с самого утра во рту не было ни росинки, и я готов был уже и сырую печень сожрать, которую купил для хорьков.

Мы оба набросились на еду. Крысолов закидывал в рот ложку за ложкой и при этом ухитрялся бормотать:

— Публику он пугать не хочет! Будто у него сплошь магистры да новусы столуются. Я с королевским дворецким за одним столом сиживал, с командором культа беседы вел, а тут обычный трактирщик морду кривит. Вот напущу ему крыс в амбар, будет знать. Повезло ему, что на угощение не поскупился, иначе бы остался и без постояльцев, и без припасов на зиму глядючи.

И хотя у меня аж зубы чесались порасспрашивать хозяина о культе и короле, но я пока решил помалкивать. Сначала пойму, что это за человек. Вдруг он и без расспросов захочет похвастаться?

Когда я отнес пустые миски и вернулся в конюшню, крысолов уже запрягал свою лошаденку в повозку. Я бросился ему помогать, заодно узнаю, как надобно это делать.

— Нужны опилки, — вдруг сказал крысолов. — Да посвежее, не лежалые.

— Я не зна…

— И учти, парень, не люблю, когда сходу говорят, что не знают. Подумай сначала, где взять, куда пойти, иначе я подыщу другого мальчишку, посмышленнее.

Меня аж в жар бросило от его слов. Уверен, что даже мелкий Сверчок бы сообразил, как лучше ответить, всё же я не так много времени провел в городе.

— У плотников должны быть опилки.

— Вот, уже начал соображать. Показывай, где тут плотники живут.

Плотниковский цех я помнил, там приятно пахло распиленным деревом и неуёмно стучали молотки. С позволения хозяина я уселся на повозку и стал показывать дорогу. Несмотря на позднее время крысолову открыли дверь, охотно продали несколько мешков со свежими опилками и договорились, что на завтра оставят столько же.

Хозяин вытащил со дна повозки короб с овсом, сказал, чтоб я высыпал зерно к опилкам и хорошенько перемешал. Пока я этим занимался, мы добрались до Сфирровой площади, где нас уже ждала толстая бабенка. Она повела нас к своему дому, беспрестанно жалуясь на засилье крыс.

— Никого спасу от них нет. Сколько тканей мне перепортили, сколько кружев! Я трех кошек держу, и ведь они ловят, но толку нет. Чем только ни посыпала, ничего не боятся, грязные отродья!

— Есть лишь одно верное средство, — отвечал ей крысолов, — но уж больно оно дорогое, даже король не может себе его позволить.

— Это какое же? — заинтересовалась баба.

— Перец. Крысы не любят его запах и ни за что не пойдут туда, где его просыпали.

— Откуда ж у меня перец? Его ж на вес золота продают.

— Потому и нужен я! Я дешевле перца, а помогаю ничуть не хуже, — уверенно заявил крысолов.

Я с удивлением обнаружил, что просто одетая и некрасивая баба жила в большом двухъярусном доме недалеко от площади. Вплотную, стена к стене, вокруг выстроились и другие здания.

Хозяин покачал головой:

— Мда… У вас-то я крыс мигом выловлю, только от соседей новые набегут.

— И что делать?

— Договоритесь с ними! Пусть они тоже меня наймут. Если хотя бы по три дома с каждой стороны согласятся, всю зиму проживете спокойно.

— Согласятся! Куда они денутся? — резко сказала баба. — Давай! Начинай ловить крыс, а я пока с ними поговорю!

Я думал, что крысолов сразу дунет в свистульку, и мы будем смотреть, как его собаки достают одну крысу за другой, но он велел собакам сторожить повозку, а сам подошел к дому и махнул мне рукой.

— Перво-наперво надо найти и заткнуть все дыры, через которые крысы могут пролезть в дом. Хоть они и прогрызают стены, но лишь когда это нужно. Для чего лишний раз трудиться, если легче отыскать иное место? Так что давай, смотри в оба, у тебя глаза молодые. Ищи любые щели, подкопы и разломы, в которые можно просунуть хотя бы два пальца.

Все подозрительные места крысолов пометил угольным росчерком. Вскоре вернулась толстуха и сказала, что соседи согласны.

— Только ты у меня первой прогони крыс!

— За одну ночь не выйдет. Дома вон какие большие, поди, внизу еще и подвалы есть. Думаю, дней за пять-шесть управлюсь.

Баба нахмурилась, уперла руки в бока:

— Это чего так долго? Ты ж говорил, что у тебя зелье есть особое, из другой страны привезенное, а теперь возиться будешь. Уж не набрехал ли ты?

— Я беру плату не за ночь, а за пойманных крыс. Могу и зельем за одну ночь всех выловить, но тогда помимо оговоренной платы возьму еще серебрушку. Уж больно дорогое то зелье. И его осталось чуть! — спокойно ответил крысолов.

Толстуха махнула на него:

— Да лови сколько хочешь! Только я каждую крысу посчитаю! Меня не надуришь! Чужих не подсунешь.

Крысолов рассмеялся:

— Зачем мне ловить крыс в другом месте и подсовывать тебе? Лучше уж я тут всех поймаю.

Хозяйка показала нам дом. Я только и успевал головой вертеть, чтоб разглядеть, как живут богатеи. Крысам тут прямо раздолье: столько ковров, стульев с обшивкой, сундуков да полочек всяких. И комнат немало. В одной сидели девушки и усердно шили, на нас даже головы не подняли, в другой хранились ткани, я едва удержался, чтоб их не потрогать, такие они были красивые да яркие. Внизу располагалась лавка с готовой одеждой, ее шили на заказ, но для покупателей хозяйка оставила несколько пошитых и непроданных нарядов, чтобы они могли увидеть своими глазами фасон и ткань. Если подняться по лестнице, попадешь в комнату для гостей, тут примеряли одежду, снимали размеры и приделывали всякие штучки вроде кружев и других украшений. Хозяйка без умолку рассказывала, что тут да как, иначе бы я ничего не понял. Тут же за стеной жили хозяева. Под самой крышей, видимо, спали те самые девушки-швеи, там я увидел аккуратно свернутые одеяла поверх соломенных матрасов, и там же хранились ненужные вещи.

— Мы начнем сверху. Пусть девушки не пугаются нас, — сказал крысолов.

— Я уже сказала, чтоб они всю ночь шили. Надо пошить много нарядов к осенней ярмарке. Некогда им разлеживаться!

Хозяйка спустилась по лестнице, а мы остались под самой крышей.

— Принеси сюда клетки с хорьками, потом мешки с опилками и овсом. Спроси у хозяйки камни и глину, чтоб заделать дыры. И воду, чтоб эту глину развести.

Я сделал все, как велено.

Уже стемнело. Мы с крысоловом обошли весь чердак, я немало попотел, сдвигая с места тяжелые сундуки и рулоны запыленной ткани, многие из них уже были попорчены крысами, несколько хвостатых тварей, потревоженные нами, разбежались. Но крысолов всегда отслеживал их взглядом и говорил, чтоб я посмотрел, нет ли там еще одной дыры.

— Крысы — умные звери, — бормотал он. — Хитрые и умные. Они помнят все ходы, все дорожки. Надо заколотить их двери, а уж потом вылавливать.

Мы вместе заложили большую часть дыр камнями и замазали поверх глиной, но несколько оставили.

— Пусть они все уйдут вниз, а уж там мы их поймаем.

Когда с виду чердак опустел, крысолов вытащил хорьков, закинул их на балки и прислушался.Послышался перепуганный писк, и я увидел, как сверху, откуда-то из-под крыши, спрыгнула первая крыса, метнулась в один угол, потом в другой, но там уже всё было заложено. Тогда она встала на задние лапки, оскалила мелкие клыки, постояла так чуток, а потом исчезла в одном из оставленных ходов.

— А почему бы их не потравить? Все помрут и всё, — спросил я.

— Яд стоит денег. Дорогой яд стоит очень много денег, дешевый же не сразу убьет крысу, и она уползет подыхать в укромный угол. А через несколько дней весь дом провоняет мертвечиной. Как думаешь, много ли покупателей придет к портнихе, у которой ткани насквозь пропахли тухлым мясом? Нет, яд — последнее дело. К тому же крысы осторожны. Они не будут есть незнакомую еду так сразу. Они всегда принюхиваются и приглядываются. Есть способы получше.

В голосе крысолова явственно слышалось уважение к крысам, будто это не просто мелкие и противные твари, а настоящие враги, борьба с которыми требует немало сил.

Хорьки облазили чердак еще раз, выгнали с десяток крыс, один даже полез в крысиный лаз да быстро вернулся. Видать, там ему дали отпор.

После этого мы замазали оставшиеся дыры. Так мы постепенно спускались все ниже, обыскивая каждую комнату и закрывая все ходы. Но на нижнем ярусе крысолов остановился, взял мешок и начал насыпать смесь из опилок и овса кучками в разных местах. Каждую кучку он аккуратно разравнивал так, чтобы она была плоской и круглой.

— А зачем это?

— Крысы умны и всё запоминают, — повторил крысолов. — Если поставить капкан и положить в него приманку, попадется ли туда крыса?

— Ага.

— Не сразу. Сначала она будет долго смотреть на капкан и думать, можно ли вытащить оттуда зерно. Рано или поздно она туда полезет, это верно, но остальные крысы в доме больше в такую ловушку не попадутся. Они увидят мертвую крысу в капкане и даже близко к нему не подойдут. У крыс есть чему поучиться! Крысы никогда не лезут в драку. Никакое лакомство не стоит жизни! Они лучше убегут, а вернутся за угощением потом, когда враг уйдет. Даже если крыса может победить, она все равно убежит. В драке ее могут поранить, изломать хвост или порвать ухо. А больная крыса всё равно что мертвая крыса.

Крысолов всё насыпал и насыпал кучки, причем он это делал не перед крысиными ходами, а позади сундуков или под лавками. Там, где крысиного помета было больше всего.

— Но при этом крысы вовсе не трусливы и не слабы. Загони крысу в угол, и она будет сражаться до последнего. Может порвать собаке горло или прокусить нос, может распороть толстый кожаный фартук и поцарапать живот крысолову. Да и хорьков у меня погибло уже немало.

Разложив всю смесь, мы наконец ушли из дома ткачихи. Крысолов сказал, чтоб я всё запоминал, потому как на постоялом дворе крыс ловить придется мне.

Провозились мы там едва ли не до утра, потому, вернувшись в таверну, сразу отправились спать.

На другую ночь повторилось то же самое. Все вчерашние кучки были размётаны крысами, видать, те копались в опилках, чтобы выесть всё зерно. Я смел остатки, а крысолов разложил новые кучки. Потом повторил это на третью ночь. За это время его хорьки поймали всего с десяток крыс, а значит, я пока не заработал ни единого медяка. Впрочем, я не жаловался, ведь у меня была крыша над головой и сытный ужин. К тому же мне нравилось изучать ремесло крысолова. Хозяин каждую ночь рассказывал мне всякие истории о крысах. К примеру, он рассказал, что крысы любят чистоту.

— Самые чистюли — деревенские крысы. Я сам видел, как они вычищают себе морды и лапки. В деревнях они едят самое лучшее — зерно, овощи, сено. Если тебя укусит деревенская крыса, рана быстро заживет. А вот городские крысы иные. Тут не всегда в достатке еды, потому они лазают по помойкам, по сточным канавам, любят подъедать гниль из мясницких лавок, часто жрут червей и друг друга. И вот после укусов городских крыс раны часто гниют, а если пойдет дурной запах, значит, ты скоро умрешь. Может, это из-за ядовитых червей, а может, из-за отравы, которую им подсовывают люди.

На четвертую же ночь крысолов под каждую из кучек поставил по маленькому капкану. И на этот раз мы из дома ткачихи не ушли, а засели в углу с едва горящим фонарем. Я своими глазами увидел, как из угла вылезла здоровенная крыса, уверенно пошла к ближайшей кучке и только начала разгребать опилки, как ее лапу придавил капкан. Крысолов тут подскочил к ней, ударил по голове камнем, вытащил ее из ловушки и забросил в мешок. Затем раздвинул зубья капкана заново и осторожно присыпал его новыми опилками.

— Так надо делать как можно быстрее, чтоб другие не увидели.

Этой ночью мы поймали восемьдесят четыре крысы(1). На пятую ночь — еще сорок. На шестую — всего девять. Крысолов получил сто десять медяков и десять из них отдал мне, хотя уговор был всего лишь на половину от этого.

* * *

1 Секреты крысолова взяты из книги «Full Revelations of a Professional Rat-Catcher, after 25 Years» Experience by Ike Matthews 1898 года.

Глава 12

День за днем, дом за домом мы с крысоловом вычищали город. Я увидел немало секретных способов ловли крыс, не только ловушками, но и собаками, и хорьками. Капканы надежнее всего, нужно лишь знать, где их прятать и как скрывать. Когда опилки переставали работать, мы прикрывали ловушки пеплом, потом поменяли пепел на сено.

Иногда крысолов возвращался на площадь, заново расхваливал себя и свои умения, распродавал зелья, впрочем горожане и так уже знали, насколько он хорош. Ведь мы вывозили мертвых крыс мешками!

Я при помощи ловушек хозяина очистил постоялый двор от крыс, но мы оба знали, что это ненадолго. Слишком уж много было щелей в доме, кладовых, конюшне и птичнике. К тому же тавернщик отказался пустить нас в комнаты, где жили постояльцы, а значит, я не смог выловить всех крыс. Как по мне, зря он так поступил. Побыв с крысоловом столько времени, я начал понимать, сколько вреда и убытков причиняют эти хвостатые твари.

Как-то один торговец заупрямился, не хотел платить уговоренных денег, мол, не так уж крысы и вредят. Тогда крысолов с его позволения отодрал деревянную обшивку со стены, и там обнаружился крысиный схрон, в котором чего только не было: от огрызков и засохших корок до орехов, свечей и других товаров, которыми торговал хозяин этого дома. И ладно бы схрон был малюсеньким… Так ведь оттуда высыпалось мешка два всякой всячины. Торговец аж за голову схватился, сказал, что прежде думал на приказчика в лавке, мол, это он ворует.

Не всегда ловля крыс была столь простой. Порой мне приходилось самому залезать под настил, вытаскивать зверьков оттуда, и кусали меня не раз, хотя крысолов дал мне толстые перчатки и фартук для защиты. Мы работали и в сточных канавах, и возле выгребных ям.

Из-заработы я не заметил, как прошла осенняя ярмарка, ведь днями-то мы отсыпались. Зато я накопил немало медяков, больше, чем было изначально, наслушался вдоволь баек про крыс, крысиного короля, крысиный ум и тоже начал уважать этих зверьков. В отличие от других мастеров Алый крысолов ничего не скрывал от меня. Как-то я спросил, не боится ли он, что я тоже стану крысоловом и отберу у него хлеб. Но он лишь посмеялся:

— Прежде чем сможешь ходить один, ты должен обучить подходящих собак, отыскать живых хорьков, а еще заказать у толкового кузнеца несколько десятков крысиных капканов. Вроде бы дело нехитрое, но понадобится немало денег, терпения и удачи, ведь тебя могут обмануть, обокрасть, убить. За городом водятся кровавые звери, да и обычные волки тоже могут загрызть за милую душу. И ты еще молод! Никто не даст тебе ту же плату, что и мне. Даже если мы вдруг окажемся в одном городе, все богачи пойдут ко мне.

Однажды, когда мы возвращались из очередного дома, где собрали три мешка дохлых крыс, хозяин сказал, щурясь на показавшееся из-за крыш солнце:

— Завтра поутру я уеду. Здесь больше работы нет.

Я кивнул. Этой ночью мне пришлось немало поползать под деревянным настилом, где земля была сплошь усыпаны крысиным пометом, так что я устал и жуть как хотел спать. И есть. Но всё-таки больше спать. А потом сообразил, что крысолов сказал: «уеду», а не «уедем».

— А я? Я тоже поеду с тобой!

— Нет, парень. Ты остаешься.

— Почему? Я плохо работал? Много ел?

Хоть ремесло крысолова грязное и трудное, но мне нравилось. Каждую ночь мы ловили и убивали крыс, мерились с ними хитростью! Всякий мог увидеть, как мы потрудились, сколько зверьков поймали, а я получал свои медяки и чувствовал, как тяжелеет мой кошель. Но суть даже не в монетах. С крысоловом я будто вернулся под родную крышу, ведь со всеми невзгодами и неприятностями справлялся он, а я лишь выполнял то, что мне велено. Пару раз я чуть было не назвал его отчимом.

Я не хотел снова остаться в одиночестве. И плевать на ядро, новусов и всё, что я там себе напридумывал раньше. Никому они не нужны, во всяком случае такие, как я: без роду, без покровителя и без денег. Наверное, я что-то напутал или в деревне ходили неверные слухи, но лучше уж быть крысоловом, ездить по городам, заходить в богатые красивые дома и в королевские замки, чем тщетно бегать по городу новусом в поисках своего места и думать, где раздобыть хлеба.

— Нет, — рассмеялся крысолов. — Ты отлично потрудился. Но ты слишком стар, а я еще слишком молод, чтоб брать столь взрослого ученика. Через пять-семь лет ты захочешь работать один, по обычаю я должен буду отдать тебе собак и капканы, а сам уйти на покой. Крыс в этом мире полно, и они не перестанут плодиться, так что крысоловы нужны будут всегда, но у каждого может быть лишь один ученик, который переймет дело. Иначе скоро в каждом городе будет по крысолову!

Он взглянул на меня, неуклюже вытер лоб рукавом и продолжил:

— Я часто брал мальчишек в подмогу, обычно кого-то помладше и победнее, проще говоря, голодных оборванцев, да вот недавно очередной шельмец вздумал меня обокрасть. Я его, конечно, вздул, но решил, что больше никого брать не буду.

— Так почему взял меня?

— Кто ж его знает? — задумался крысолов, а потом сказал: — Взгляд у тебя был неправильный. Обычно у оборванцев глаза плутоватые и отчаянные. Крысиные глаза! Эти мерзавцы могут в любой миг и укусить, и удрать, и зареветь. Всё, чтобы выжить. А ты смотрел, как овца: жалобно, бессильно и глупо. Такого всякий захочет ударить или обдурить. Я тебе помог, а дальше сам. Превращайся в крысеныша, иначе тебя сожрут!

Я замолчал, обиженный до глубины души. Это я-то овца? Да я… я же… я всю страду работал наравне с мужиками! Я чуть не сдох от ядра кровавого зверя! Пошел поперек старосты… Хотя кому я вру? От старосты я попросту сбежал, и в первый же день в городе меня обокрали, скорее всего, из-за этого перепуганного овечьего взгляда. Даже мелкий Сверчок выглядел опаснее и увереннее.

Мы дошли до постоялого двора. Я привычно распряг лошадь, отвел в конюшню, принес ведро воды, чтобы ополоснуться, потом сбегал на кухню за оставленной для нас едой. Значит, это в последний раз. Завтра крысолов уйдет, и я снова буду один. Тогда больше нельзя медлить!

— А расскажи про культ, — спросил я о том, о чем боялся заговорить весь месяц. — Ведь новусом можно стать только там? Кого туда берут? Большую ли плату требуют?

Крысолов чуть не поперхнулся холодной кашей.

— В новусы метишь? А ведь только что в крысоловы просился. Забудь! Не бывать тебе новусом.

— Почему?

Хозяин широко зевнул, прогоняя дрему. Даже холодная вода не помогла взбодриться.

— Почему… Знаешь, что такое культ? Это вроде как цех, только учат там не шкуры дубить или по дереву резать. Какой цех самый лучший? Где получают больше денег? Где выше дома и богаче платья у жен?

— У мастеров по золоту, — неуверенно ответил я.

Все же я немало насмотрелся на чужие дома и более-менее понимал, кто есть кто в городе.

— Нет. Самые богатые, самые сильные и самые знатные — это люди из культов. Они владеют всеми землями в Фалдории, они правят городами и деревнями, они решают, идти войной или жить миром. Выше них только королевская семья. Так зачем им брать нищего мальчишку без роду-племени? Всякий купец, всякий мастер и всякий воин в Фалдории мечтает, чтобы его сына взяли в культ. Ради того они платят золотом! Сызмальства учат детей! Выискивают знакомцев повлиятельнее! А что есть у тебя? Руки, ноги и сопливый нос?

— Я… — проблеял я и замолчал.

А что у меня есть? Отчимов меч, кошель серебра и проглоченное ядро.

— Да и зачем оно тебе надобно? Живи свободно. Каждый новус клянется вверить свою жизнь культу. Магистр повелит тебе пойти и повеситься, и ты должен будешь выполнить приказ. Ни один не может переступить через волю магистра, комтуров, маршалов и командоров культа. Правда, нигде, кроме как в культе, ты и не получишь особые знания.

— Я знаю слова, — тихо сказал я. — И уже проглотил ядро кровавого зверя.

— Брехня, — тут же ответил крысолов. — Тебя обманули. Никто, кроме культистов, не знает слов! А без слов нельзя съесть ядро и выжить. Не знаю, что ты там сожрал и какие слова слышал, но это наверняка брехня. Если кто-то из культа проговорится, то сразу умрет. Даже под пытками они молчат.

Он снова задумался. Или задремал? Из-за низко нависающих бровей не было видно, открыты ли у него глаза. Я тоже молчал. Что бы ни говорил крысолов, я уверен, что отчимовы слова — те самые, и ядро то самое. Отчим и впрямь умер, но от чего? От сказанных мне заветных слов или от ран, полученных из-за кровавого волка? Был он культистом? Чем больше я узнавал о культе, тем любопытнее становился.

Вдруг крысолов рассмеялся:

— А что, хорошая шутка выйдет! Так и сделаю! Принеси-ка мою сумку!

К этому времени мы обжили одно стойло в конюшне, как некоторые не обживают даже дома. Я прибил доски к стене, вогнал железные гвозди, а крысолов разложил и развесил всё свое добро. Мы сложили солому в две большие кучи, на которых спать было мягче, чем на собственных боках, обзавелись мисками да ложками. Я даже сколотил низенький столик, чтоб удобнее было есть. И всё это закончится завтра. Вряд ли тавернщик позволит мне остаться еще на одну ночь!

Я передал крысолову его сумку, он недолго пошарил, вытащил бронзовую бляху с вычеканенным узором и протянул ее мне.

— Держи. Это печать культа Ревелатио. Их командор — скряга, каких свет не видывал. Заплатил мне лишь за первую сотню хвостов, потом сказал, что ему некогда каждый день возиться со мной и считать дохлых крыс, пообещал заплатить в конце. Я убил не меньше пяти сотен крыс. Они там кишмя кишели! А в конце командор сунул мне эту печать и сказал, что она дороже любого золота. Вот и поглядим, соврал он или сказал правду.

На бронзовом кругляше явственно проступали резкие неровные линии, которые никак не складывались в одно целое. Я покрутил его так и сяк, но так и не понял, что там было вычеканено.

— Не знаю, поможет тебе эта печать или нет, — добавил хозяин. — Когда придешь туда, покажи ее и скажи, что ты от Алого крысолова. Скажи, что командор культа должен мне, и я взыскиваю с него этот долг.

— Спасибо! Да поможет тебе древо Сфирры! Да протянет оно свои ветви над тобой! — выпалил я слова хранителей корней.

— Будет тебе, — снова рассмеялся крысолов. — Я думал продать эту печать какому-нибудь жирному купцу, но позабавиться над тем жадным командором будет даже лучше. Если когда-нибудь встретимся, расскажешь, как выглядело его глупое лицо!

Я снова от всей души поблагодарил крысолова. Его наставления, его щедрая плата, его последний дар… За все время он ни разу не обделил меня едой, не побил, да, иногда отвешивал затрещины, но всегда за дело, честно выдавал обещанную плату, а в конце даже подарил бесценную печать культа.

Пока я ночевал в старой таверне, от постояльцев я наслушался про иных мастеров. Они могли поколотить ученика, потому что проснулись не в духе, могли не платить и кормить объедками, могли выпороть за разбитый горшок. Случалось, что кого-то и насмерть забивали.

А мне повезло!

— Коли передумаешь, так продай печать. Не продешеви, отдавай задорого! Её одной хватит, чтобы купить дом в городе и заплатить любому мастеру за учение.

— Нет! Не продам! Я пойду в культ и заставлю их взять меня! — воскликнул я.

— Добро! — усмехнулся крысолов.

Он отодвинул от себя столик, улегся в солому и сразу уснул, а я вымыл миски, убрал клетки за хорьками, покормил собак, проверил, довольно ли корма у лошади. Крысиные трупики мы первым делом отвозили к заранее подготовленным ямам, где я их закапывал, так что с этим мне возиться не пришлось.

Вечером крысолов собрал пожитки, уложил их в повозку, проверил собак и хорьков, велел мне приглядывать за ними, ушел и вернулся совсем затемно, пьяный до полного невразумления. Я впервые увидел его таким.

А наутро, помятый, уставший и постаревший, крысолов уехал из города.

Глава 13

Я не стал ждать, пока меня выкинут с постоялого двора, закинул суму на плечо, с сожалением окинул взглядом конюшню, низенький смешной столик, опустевшие полки с гвоздями и ушел.

И хотя я вновь оказался там же, где и в первый мой день в городе, теперь я знал, что делать. Часть заработанных монет я припрятал в укромном уголке — выбоине в городской стене сразу за сторожкой. Если засунуть туда кошель, а сверху заложить камнем, то ни в жизни не разглядишь там схрон. Я присмотрел это место, когда нас с крысоловом позвали вычистить несколько домов близ городских ворот. Остальные монеты я завязал в несколько узелков, один положил за пазуху, другой подвязал к поясу и запихал в портки, третий положил в суму. Хотел еще под шапку запихать, но передумал. Шапки тут часто срывают, даже не ради денег, а из-за озорства. А я не хотел отдавать ни единого медяка, потому как каждая монета досталась нелегким трудом. Это тебе не отчимов схрон обшарить!

Неподалеку от сторожки я отыскал покосившийся домик, постучал.

— Лиор! Ты пришел? — радостно всплеснула руками женщина в поздних летах.

— Да, госпожа, как и обещал, — я наклонил голову в знак приветствия. — Крысолов уехал, и я остался без работы и без крыши над головой.

— Проходи-проходи!

Она распахнула дверь пошире, впуская меня, а потом захлопнула ее за моей спиной.

— Как крысы? Больше не беспокоят?

— Тишь и благодать. За стенами не шебуршат, припасы не портят. Я даже спать стала хуже, не привыкла к такой тишине.

Крысолова нанимала не она, а ее соседи слева и справа, но пришлось вычищать зверьков и у нее, иначе бы крысы скоро вернулись на прежние места. У госпожи Бриэль не было денег для оплаты, и она чувствовала себя виноватой, глядя, как мы не спим ночами и стараемся ради нее, потому она всякий вечер оставляла нам угощение на столе. Как-то даже позвала нас пожить на чердаке, но возле ее дома не было места под повозку, лошадь и собак. Я тогда спросил наудачу, пустит ли она пожить меня одного, конечно, не даром, а за небольшую плату. Госпожа Бриэль сказала, что давно хотела взять постояльца, чердак-то свободен, но боялась, что попадется недобросовестный человек. А много ли сил надо, чтобы справиться со слабой вдовой? Да, друзья покойного мужа иногда навещали ее, но они могут не появиться в нужный час.

Мы сговорились на десяти медяках в неделю, а если я помогу с домашними делами и куплю провизию, то госпожа Бриэль для меня будет готовить. Работы я не боялся, потому согласился сразу. Дом ее я уже знал сверху донизу, притом явно получше хозяйки. Вряд ли она хоть раз так пристально ощупывала стены и полы в погребе, как я! Так что провожатый мне не требовался, но хозяйка не отходила от меня ни на шаг.

— Привыкай, госпожа Бриэль. Теперь, пока я здесь, ни одна крыса не посмеет засунуть нос в твой дом.

— Только у меня нет второго матраса. И грязновато там, — причитала она, держа в руках тускло горящую лампу.

— Ничего! Я всё отмою.

Она что-то там еще бормотала, но я уже не слушал, мигом взлетел по шаткой лестнице, поднял люк и втянул себя на чердак. Всё именно так, как я и помнил. Я смогу спать один, будто в собственном доме, а не вповалку с двумя десятками мужиков, и платить гораздо меньше, чем в таверне. К тому же, судя по оставляемым угощениям, готовила госпожа Бриэль весьма недурно.

Повесив суму на сучок, торчащий из балки, я засучил рукава, переставил на чердаке вещи, освободив себе место для ночлега, потом спустился за ведром и тряпкой, начисто вымыл полы. Сбегал к городской конюшне и купил у стражника большой пук чистой соломы. К зиме надо еще шерстяное одеяло купить, а лучше два. Осеннюю ярмарку я пропустил, но будут еще, пусть и поменьше.

Когда я в очередной раз соскочил с лестницы, меня встретила улыбающаяся вдова.

— Как хорошо, что ты здесь поселился, — сказала она, погладив меня по плечу. — Топот, шум, чей-то голос… Будто муж вернулся. Или детки мои.

Я не знал, что там случилось с ее мужем кроме того, что он умер, про деток слыхом не слыхивал да и не хотел, но я не мог так просто отвернуться от женщины, что впустила меня в свой дом.

— Госпожа Бриэль, я сейчас схожу в лавку, куплю съестного, а потом подсоблю, с чем нужно, — сказал я, неловко выворачиваясь из-под ее руки.

— Да что мне нужно? Ничего и не нужно. Разве что очаг подправить, он уж почти рассыпался. Глиной его бы подмазать. В погребе зерно из мешков пересыпать в короба. Крышу тоже надо глянуть, в прошлый дождь текло оттуда. Черепица нынче дорога, так хоть доски поменять на новые, чтоб щелей не было.

Будто она до этого дня не жила тут! Что же она делала целыми днями? Спала? В окошко смотрела? Или меня ждала?

Три дня я убил на хлопоты по ее дому: обновил очаг, сложил его заново и обмазал глиной, чтоб крепче держал жар, выкинул гниль из погреба, заново там всё расставил, пересыпал клятое зерно. С крышей было сложнее. В деревне дома кроют соломой, укладывают ее в несколько слоев и закрепляют поперечными брусьями. Тут же всё иначе, и я никак не мог уразуметь, как надо укладывать доски, чтобы вода не прошла внутрь. Решил оставить до первого дождя, чтоб увидеть, где протекает.

Госпожа Бриэль, пока я работал, не отходила ни на шаг. Не доверяла, наверное. Казалось бы, хочет смотреть, так пусть смотрит! Но она же еще болтала без умолку и терлась возле меня чуть не вплотную. К примеру, когда я обмазывал очаг будучи по локоть в глине, хозяйка стояла за спиной так, что ее юбка задевала меня. Когда я ел, сидя за ее столом, она нередко касалась меня ногой. Я всякий раз отодвигался подальше и бормотал извинения, а она будто и не замечала, морщила круглое, побитое оспинами лицо, смеялась, показывая уцелевший десяток зубов, поправляла поседевшие пряди волос, выбившиеся из-под чепчика.

На четвертый день я быстренько проглотил разваренный в кисель овес и ушел, сказав госпоже Бриэль, что мне пора искать работу, иначе я не смогу платить за ее крышу. Она явно огорчилась. Хорошо хоть препятствовать не стала.

Насчет заработка у меня было несколько задумок. Пока мы с крысоловом ходили по разным домам, осматривали их и выискивали щели, хозяева часто следовали за нами по пятам и рассказывали всякое про свой быт, про беды, преследующие их дом, про проклятья, про жадных цеховых мастеров и скупых хранителей корней. Кое-что я запомнил и сейчас хотел посмотреть, выйдет ли моя задумка.

Перво-наперво я отправился к дому торговца шерстью. Он выстроил дом в четыре яруса, каждый ярус был шире предыдущего, набил дом диковинками, там даже была своя конюшня, а его немалой семье прислуживало аж семь человек. В таком большом доме за день набиралось немало помоев и нечистот, служанки выливали их ведрами, но сточная канава, проходящая вдоль этой улицы, забилась. Торговец мог бы заплатить золотарям, чтобы те вычистили ее, или строителям, чтоб расширить канаву, но он не захотел. Пожадничал! Хуже того, разругался с золотарями, и теперь их цех вообще не показывался близ того места. Поэтому возле того дома страшно воняло, нечистоты разливались по всей улице, и ни одна женщина не могла пройти там, не перепачкав юбок.

Всё это сам торговец и вывалил, пока ходил за нами по дому: ругал жадных золотарей, ныл, что жена и дочери достали его жалобами на дурной запах, радовался, что шерсть хранится в другом месте. Вот я и подумал уговорить торговца дать мне работу, а для того попросить плату меньше, чем золотари.

На счастье, хозяин был дома и даже согласился со мной встретиться.

— А, юный крысолов! Зачем пришел? Я всё, как оговорено было, отдал. Твой мастер всю душу из меня вынул из-за пары десятков медяков. Говорил же, что те крысы не мои! Поди, поймал их на помойке и подсунул мне! Все вокруг норовят обокрасть да надурить!

— С платой всё верно. Я насчет другого пришел! — бодро начал я. — Видел, канава тут забилась.

Торговец плюхнулся на обшитую парчой скамью и оскалился, показав темные зубы. Сразу видать, что богач! У бедноты зубы белые или желтые!

— Золотари возгордились совсем! Живут, как крысы, по ночам ковыряются в навозе! Должны радоваться каждому медяку, а тут глянь — носы воротят от моего дома. Будто из меня выходит не то же дерьмо, что у всех, а… — он задумался, пытаясь представить, что может быть хуже, — … а крысиный помёт!

Ну, тут я бы поспорил. Крысиное дерьмо выглядит получше человеческого, похоже на обугленное овсяное зерно: маленькое, вытянутое и темное. И пахнет не так сильно.

— И бургомистр… Для чего он над городом стоит? Ни ума, ни совести! Уж сколько раз я ему говорил, столько жаловался на золотарей, сколько раз к нему подходил, а он только ржет, как лошадь. Вон, золотари ходят по площади, как хозяева, и ничего не боятся!

— Так вот, — не выдержав, перебил я торговца. — Могу помочь с твоей бедой.

— Как? — сразу же спросил он. — И почем?

— За пятьдесят медяков вычищу канаву, и все нечистоты уйдут.

— Дорого просишь.

— Золотари возьмут больше!

— Не знаю, не знаю, — засомневался торговец. — Вдруг заберешь медяки, а делать ничего не станешь? Да и хватит ли силенок? Там давно уж засорилось…

— Вперед возьму лишь десяток и начну в тот же день. Остаток заберу, когда всё будет готово. Не справлюсь, верну медяки. Я работаю честно, как с крысоловом, так и один!

— Пятьдесят — много. Ты не золотарь! Вдруг что напортишь? Дам десяток и хватит тебе.

— За десяток поищите кого другого. Скоро вся улица будет в нечистотах. И крысы вернутся! А, может, и в погреб что просочится…

— Двадцать монет. Больше не дам.

Я поклонился хозяину, повернулся к нему спиной и пошел к двери со словами:

— Ну, раз нет, так нет. Видел там с десяток крыс. Скоро наведаются в гости.

— Пять монет вперед и тридцать после! — крикнул торговец.

Чуть посомневавшись, я согласился на такую плату, но с условием, что лопату и ведра мне дадут. Хозяин кинул мне пять медяков, кликнул конюшего, тот отвел меня во двор, где я переоделся в рвань, в которой пришел из деревни, выдал всё обещанное и выпроводил за ворота. Сам не ушел, а остался приглядывать.

Канава была довольно узкой и вроде бы неглубокой, примерно по колено, но сейчас ее толком и не разглядеть под расплывшейся огромной лужей нечистот. Я пошел вниз по улице до того места, где помои уже не растекались по мощеной дороге, а мирно засыхали в проложенном каменном русле. Оттуда я неторопливо пошел обратно, время от времени проверяя канаву: если лопата проходит свободно, значит, тут засора нет.

И почему торговец не отправил своих слуг на прочистку? Неужто тот же конюший не справился бы? Для чего было нюхать всю эту вонь? И ведь дожди уже шли не раз, но даже они не смогли смыть всю грязь с этой улицы.

Когда лопата уткнулась во что-то, я начал действовать: подтащил ведра поближе, с размаху вогнал острие в засор, поднатужившись, вывернул наверх и закинул в ведро. Проверил дальше русло — всё забито намертво. Так что я понемногу отколупывал куски и наполнял ими ведра. Чего там только не было: ветки, обрывки тряпок, разложившиеся крысиные трупики, кости, объедки… И всё это, будто глиной, обмазано дерьмом да помоями. Вонь стала настолько сильной, что я едва мог дышать.

Наполнив ведра, я ухватился за ручки, поднял их и крякнул от натуги. Теперь понятно, почему слуги торговца не справились с этим делом: силенок бы не хватило. Медленно, чуть пошатываясь от тяжести, я двинулся вниз по улице, выглядывая, где можно опустошить ведра. Золотарям проще: у них есть повозка, в повозке — огромная бочка. Они наполняют бочку и вывозят за город. Если же я каждую пару ведер буду таскать за ворота, то мне и недели не хватит.

Но удача была на моей стороне. В самом конце улицы я увидел выгребную яму, прикрытую дощатой крышкой. В нее я и вытряхнул свою ношу. Затем вернулся к дому торговца и начал всё заново.

Через десяток таких прогулок я пожалел, что запросил так мало. Всего тридцать пять монет? Нельзя было уступать. И пятидесяти мало! Новус я или нет, но от такой тяжести у меня заныли плечи и спина, колени дрожали, и я весь пропитался мерзкой вонью. Сходив еще раз пять-шесть, я понял, что больше не выдержу. Вернулся во двор торговца, бросил ведра с лопатой в дальний угол, попросил принести воды. Мог бы и сам, но вдруг случайно испачкаю колодец? Конюший аж побледнел, услыхав это, и приволок два ведра чистой ледяной воды. Я разделся догола, взял пук соломы и стер с себя приставшую грязь. Одежду стирать не стал, ведь завтра я продолжу работу, так что переоделся в чистое и поспешил домой.

Одно порадовало: госпожа Бриэль поначалу сунулась ко мне, но почуяв запах, отшатнулась и больше в тот день не приближалась.

Глава 14

На следующий день я не спустился по лестнице, а скатился с нее с превеликим грохотом. Пальцы совсем не гнулись и не держали брусья, спину тянуло, и мерзотный запах все же не до конца смылся. Как закончу с канавой, надо выбросить солому, на которой сплю. И одежду тоже. Что-то дорого встает мне эта работа!

Госпожа Бриэль поставила на стол миску с кашей, но сама садиться не стала. Значит, вонь мне не чудится!

— Чем это таким ты занимаешься? — спросила она издали.

— Еще несколько дней, и я закончу, — успокаивающе сказал я.

Быстро съев немудреный завтрак, я поспешил к дому торговца. Вчера я продвинулся всего на несколько шагов, и пока у засора не было видно ни конца, ни края. Укрывшись в конюшне, переоделся в грязное, подхватил ведра с лопатой и вернулся к работе. Вонзить острие в смердящую толщу, наклониться и кое-как отковырять кусок, шлепнуть его в ведро, стараясь особо не приглядываться, снова воткнуть лопату. Нечистоты, что растекались ниже по улице, подсохли и застыли на камнях бурой липкой пеной. Ничего, первый же дождь очистит дорогу! Только надо успеть до него пробить засор, иначе вода принесет новую грязь, и пробка снова разрастется.

Плечи взвыли почти сразу, я тащил переполненные ведра, приседая от их тяжести, пыхтел на всю улицу и обливался потом. Вокруг вились мириады навозных мух, канава вся кишмя кишела мерзкими белыми червями. Наверное, от них сточные крысы и становились ядовитыми.

Вымотавшись, я решил передохнуть и проверить, насколько далеко уходит тот засор. Медленно побрел вверх по улице, время от времени проверяя канаву лопатой. Не проходит. Снова не проходит. И тут тоже засор. А когда лопата, наконец, провалилась вглубь, оглянулся на ведра и обомлел: да тут не меньше двух десятков шагов! Сколько же дней я провожусь? Нет, в следующий раз буду умнее и не возьмусь за работу, прежде чем не узнаю о ней всё.

Сам виноват! Надо было думать, почему золотари так много запросили с торговца.

Делать нечего. Я уж пообещал. Если сейчас брошу, по городу пойдет слух, что мне верить нельзя, мол, взял вперед плату, а сам сбежал. И никому не будет дела, вернул ли я полученные медяки, насколько тяжела работа, обманул ли меня торговец.

И я продолжал ковыряться в нечистотах, пыхтеть, волочить неподъемные ведра к выгребной яме и думать, что с каждым разом мне приходится их тащить на шаг-другой больше. Когда мои силы были на исходе, солнце еще стояло высоко. Уходить так рано я не хотел, потому схватился за уже проверенный способ — заветные слова. Но на сей раз я не проваливался в забытье, как это было во время страды, а всего лишь отступил, чтобы боль и усталость чуть меньше терзали мое тело.

Закончил я на закате. Кое-как дотащил измученные ноги до конюшни, кое-как обтерся мокрой соломой, накинул чистую одежду и поволок себя к дому госпожи Бриэль. Даже еда стала для меня мучением. Пальцы никак не хотели держать ложку, а когда я каким-то чудом сумел ее ухватить, она заплясала джигу. На чердак я поднимался очень долго, хватаясь за брусья едва ли не зубами, а когда все же втащил тело наверх, попросту свалился в солому и заснул.

Полегчало мне лишь на третий день, когда я чуток привык. Вернулось чувство голода, я б даже сказал, жора, когда я сметал всё, что подавала госпожа Бриэль, и этого было мало. В конюшне торговца я не удержался и закинул в рот пару горстей овса, чтоб хоть как-то заполнить скребущую пустоту в животе.

С каждым днем мощеная улочка выглядела всё суше и суше, нечистоты медленно уходили в прочищенный кусок канавы и вяло ползли к выгребной яме. Вскоре к дому торговца можно было подойти без страха запачкать юбки.

Когда лопата со звоном ударилась о дно канавы, я сначала даже не понял, что засор кончился. Махнул еще раз — острие легко прошло насквозь. Неужто всё? Неужто я справился? Окинул вглядом улицу наверх-вниз… Лужи больше не было. Я завопил от радости. Всё закончилось! Хвала древу Сфирры! Хвала его корням, веткам и листьям! Аж слезы на глаза навернулись.

Я поспешил оттащить полупустые ведра к выгребной яме, вернулся к дому торговца, зашвырнул их куда подальше, с наслаждением отмыл руки и ноги, переоделся и поспешил получить оставшуюся плату. Хоть сейчас эти тридцать медяков казались слишком малой ценой за перенесенные мучения, зато я их честно заработал.

Открыл мне незнакомый мужчина, видимо, кто-то из слуг.

— Я закончил работу, — радостно доложился я. — Пришел за обещанной платой!

Дверь захлопнулась. Я остался на пороге ждать. Наверное, он направился к торговцу за деньгами.

Вскоре слуга вернулся и насыпал мне в ладонь горсть медяков. Я посчитал — всего лишь десять монет.

— Эй, тут не вся плата! Уговор был на тридцать монет!

— Сколько дали, столько я и принес, — холодно ответили мне.

— Или, может, ты решил себе двадцать монет прибрать? Позови хозяина! Сам с ним поговорю!

— Не велено пускать! С тебя и десяти медяков хватит! Пшел вон, босяк! — разозлился слуга и хотел захлопнуть дверь, но я уперся локтем.

— Зови хозяина! — кричал я. — Это обман! Уговор был на тридцать монет!

На мои крики сбежались еще слуги, кое-как отпихнули меня и закрыли дверь перед моим носом. Конюший, что все эти дни наблюдал, как я пыхтел по уши в нечистотах, с жалостью посмотрел на меня и сказал:

— Отступись, парень. Ты же видел, как он с крысоловом спорил из-за десяти медяков. Неужто думал, что он с тобой по чести расплатится?

— Он еще пожалеет, — прошипел я сквозь зубы.

— Не лезь. Он сожрет тебя и не подавится. Радуйся, что хоть что-то получил. Уходи, пока он стражников не позвал.

Я стиснул зубы, с трудом сдерживая злобу, и ушел.

Поганый торговец! Лжец! Вот, значит, как можно обкрадывать людей, чтобы уши не резали! Неужто он тоже углядел во мне овечью натуру? Ну уж нет! Я это ему с рук не спущу! Отплачу с лихвой! Пусть он горючими слезами умоется! Пусть пожалеет об этих двадцати медяках! Пусть он…

Но как?

Я шел, не разбирая дороги, бранил жадность торговца и собственную глупость. Так я это точно не оставлю. Снова запрудить сточную канаву возле его дома? Да плевать ему! Сколько времени он смотрел на дерьмо, плавающее у его порога? И всё равно отказался договариваться с золотарями. Нет, этим его не проймешь! Надо, чтобы он прямо волосы рвал на своей голове.

Что, если запустить к нему крыс? Хотя нет, кто из горожан не привык к крысам? Ну, погрызут они его припасы… И что? К тому же лучше бы мне теперь не показываться поблизости, иначе сразу увидят и признают.

А ведь шерсть крысы тоже портят! Я слышал, что свой товар он хранит в каком-то ином месте. Что может больше огорчить торговца, как не порча всего товара? Конечно, можно бы и сжечь, да только поджигателям грозит жестокая казнь. А крысы лазают всюду. Как их наказать?

Сперва надо узнать, где именно торговец хранит купленную шерсть. А для этого мне понадобится тот, кто лучше всех знает город!

Но я не пошел на Сфиррову площадь. Вернулся в дом вдовы, нагрел несколько ведер воды, взял корыто для стирки и хорошенько отмылся с ног до головы, соскребая с себя и надоевшую вонь, и темные въевшиеся в кожу пятна. Затем тщательно выстирал одежду. Пусть это и старая рвань, но она тоже может сгодится. Мало ли какая работенка подвернется мне следующей! Затем сходил на чердак, выбросил старую солому, взял в прежнем месте свежую.

Привычная работа успокаивала, но от своих замыслов я отказываться не собирался. Пора становиться крысенышем! Иначе мной так и будут помыкать.

Я расчесал волосы деревянным гребнем, натянул шапку, взял узелки с медяками, суму, заглянул ненадолго в погреб, затем глубоко вдохнул и выбежал из дома госпожи Бриэль. Сначала я отыскал аптекарскую лавку, где за двадцать медяков купил небольшую склянку с анисовым маслом, и лишь потом направился к площади с древом Сфирры.

— Сверчок! — окликнул я мальчонку, который приставал к добропорядочным горожанам, размазывая притворные слезы по чумазому лицу.

Попрошайка увидел, кто его кличет, и неспешно подошел.

— Надумал? — серьезно спросил он.

Я не совсем понял, что должен был надумать, но сейчас мне было не до того.

— Знаешь торговца шерстью, у которого дом в четыре яруса и большой двор с конюшней?

— Вонючку-то? Еще бы. Тот еще скряга и склочник. Слыхал, ты канаву перед его домом вычистил? Зря. Золотари долго ждали, пока он сдастся. Они разозлятся на тебя.

— Плевать, — отмахнулся я. — Знаешь, где он шерсть держит?

— Ага, у него большой склад неподалеку от северных ворот.

— Покажешь?

Сверчок окинул меня подозрительным взглядом:

— Покажу за два медяка.

— Годится.

Мальчишка вздохнул по-взрослому, тяжко, шмыгнул с площади в узенький проулок и повел меня к нужному месту, выбирая самые неудобные и безлюдные проходы.

— Вот этот, — кивнул он на низенькое, длинное здание с двумя парами широченных ворот, в которые легко въедет телега.

Двускатная крыша была покрыта красной черепицей, что довольно дорого. Не на всех домах можно увидеть черепицу, а тут всего лишь склад, к тому же преогромный. Тоже, поди, кого-то надурил и заплатил втрое меньше оговоренного.

— Гони медяки, и я пошёл, — напомнил о себе Сверчок.

Я пошарил за пазухой, вытащил две монеты, отдал мальчишке, а сам осторожно обошел склад кругом, чтобы узнать его без подсказки. Рядом стояли и другие похожие здания, так что я постарался запомнить точное положение, даже посчитал количество домов до него от ближайшей дороги. Лишь когда я убедился, что сумею отыскать его даже ночью, ушел оттуда.

В дом госпожи Бриэль я не вернулся, не хотел лишний раз говорить со вдовой, а отправился в ближайшую таверну, взял миску тушеной зайчатины с капустой и принялся неспешно есть. Потом попросил кувшин ягодного отвара и цедил его до наступления темноты. В этой таверне мы с крысоловом не работали, да и вообще в этой части города, а значит, тут бегало немало крыс. Вот же удача!

Покинув таверну, я взял мешочек с зерном, которое стащил из погреба госпожи Бриэль. Ну, как стащил? Я его покупал, так что по сути это мое зерно! Капнул внутрь несколько капель анисового масла. Крысолов говорил, что единственное, от чего крысы дуреют и теряют осторожность, — это запах аниса, почему-то он для них весьма привлекателен.

Затем я пошел в сторону склада, а по дороге разбросал пропахшее анисом зерно. Возле складов ходили сторожа, но то были не стражники с копьями, а обычные мужики. У одного я высмотрел дубину, а остальные казались безоружными, разве что ножи где-то припрятали. Их я не боялся. Они ходили шумно, болтали о том о сем, да еще светили фонарями. Я же привык вглядываться в темноту, высматривая серые крысиные тушки. Если сторожа случайно не направят фонари в мою сторону, они ни в жизни не смогут меня разглядеть.

Я выждал, пока они в очередной раз пройдут мимо, подошел к складу с шерстью и принялся осматривать стены. Крепко сделано! Стык между каменным основанием и бревнами густо замазан глиной. Если бы внутри было зерно, крысы бы наверняка прогрызли себе несколько ходов, но ради шерсти они трудиться не хотели. Ничего! Я им помогу. Обломком камня я расковырял засохшую глину и запихнул в щель ароматные зерна. Повторил то же в другом месте, в третьем, подсыпал чуток под ворота.

Но этого мало! Так что я снова пропустил сторожей, вскарабкался на крышу, стараясь не шуметь, затем вынул одну черепицу и сыпанул внутрь изрядную горсть зерна с анисовым маслом, прополз чуть дальше и сделал то же самое. И так до тех пор, пока все зерно в мешочке не закончилось. Спрыгнул с крыши и был таков.

Хвала древу Сфирры, госпожа Бриэль уже спала, но дверь на засов не закрыла. Значит, ждала, что я вернусь. Я опустил засов, прокрался к чердаку и лег спать.

Глава 15

Одной вылазки мало. Что могут сделать с таким большим складом несколько десятков крыс? Потому я продолжил следующим вечером, и после него, и еще… Я приманивал на ту улицу крыс со всего города, неустанно прокладывал дорожки из пропитанных анисовым маслом зерен, и через несколько дней нельзя было пройти близ северных ворот, не встретив хотя бы трех-четырех зверьков.

В тех местах, где я сколупнул глину, крысы уже прогрызли настоящие ходы. Теперь нужно, чтобы они задержались в самом складе, чтоб растащили шерсть для устройства своих гнезд по всему городу. Потому в последнюю ночь я вскарабкался на крышу и насыпал внутрь полмешка зерен. Того пузырька анисового масла на всё не хватило, так что я промыл его и той водой пропитал заготовленный овес. Сам я запаха аниса уже не чуял, но крысолов не раз говорил, что крысиный нюх куда тоньше собачьего.

Даже с крыши я услыхал писк изнутри склада. Видать, им пришлось по вкусу мое угощение.

Довольный своей местью, я вернулся домой, забрался на чердак и уснул мертвым сном, как не спал с того дня, когда торговец шерстью обдурил меня.

Проснулся я от странных ощущений. Спросонья почудилось, будто крысы пробрались под одеяло и защекотали низ живота длинными носами. У меня аж горло свело от мысли, что одна из них вот-вот вцепится зубищами в моё нижнее хозяйство. Но вскоре я понял: это не крысы. Чья-то рука распустила завязки на портках, прокралась глубже и сейчас поглаживала меня между ног. Не сказать, что мне это совсем не нравилось, вот только в доме, кроме меня, жил всего лишь один человек — госпожа Бриэль. Я чуть приоткрыл глаза и глянул сквозь ресницы. Это и впрямь была вдова в одной нижней рубахе.Хотя седые распущенные волосы закрывали ее лицо, но кто бы это мог быть еще?

Она что-то бормотала себе под нос. Уж не приворот ли какой? Я весь похолодел, представив, как буду всю оставшуюся жизнь домогаться старухи. Прислушался…

— Какой молоденький. Какой крепкий! Давай же… Ах, как давно…

Я перекатился в сторону, треснулся затылком о короб, но тут же вскочил на ноги, сжав верх портков так, чтоб они не спадали.

— Госпожа Бриэль!

Она встала на колени и поползла вперед, не сводя с меня жадного взгляда.

— У тебя же еще не было женщины? Ложись, я сама всё сделаю! Закрой глаза. Тебе будет хорошо!

Я заметался, не зная, что делать. Сдернул суму, подхватил плащ, неуклюже перескочил через госпожу Бриэль, случайно ударив ее ногой по плечу, скатился с лестницы и бросился вон из дома.

Скрывшись в переулке, я накрепко перетянул портки веревкой, всё еще подрагивая от омерзения, глянул на свои босые ноги и окончательно расстроился. Башмаки остались на чердаке. Шапка тоже. И провизии я закупил на пару месяцев вперед. Ладно, заберу через пару дней, когда успокоюсь, как раз госпожа Бриэль одумается.

Стоило лишь в мыслях назвать ее имя, как меня снова замутило. Я вспомнил дряблые обвисшие груди, проступающие через тонкую ткань рубахи где-то на уровне пояса. Бррр!

А ведь солнце стояло уже высоко. Видать, вымотавшись в предыдущие ночи, я совсем заспался. Может, госпожа… бррр… хозяйка поднялась, чтоб разбудить меня? Проверить, не заболел ли? Ну да, конечно. Будто она тоже заспалась и решила прогуляться в одной лишь рубахе, не убрав волосы.

Надо искать новое жилье. Но я растратил уже немало медяков: на провизию, на анисовое масло, на оплату за крышу. Да, в моем схроне оставались деньги, только не хотелось спускать их так быстро. Вряд ли в город забредет еще один крысолов!

Я стал вспоминать, где еще можно подзаработать. Одному нужно было выкопать новую выгребную яму, другой жаловался на брехливую собаку соседа, третий хотел прочистить дымоход… Всё это принесет немного медяков, гораздо меньше, чем должен был дать торговец шерстью, но лучше так, чем вообще никак.

Снова взглянув на босые пятки, я решил отложить поиски работы. Если на мне будут башмаки и шляпа, я смогу выторговать чуть больше денег. Отчаявшимся платят меньше, потому что у них выбора нет.

Так что пару дней поброжу по городу, поживу в прежней таверне, заберу пожитки и уж потом пойду договариваться насчет работы.

Вечером, когда я, заплатив привычные семь медяков за ужин и кров, хлебал густую гороховую похлебку, в таверну вошел мой знакомец. Воробей! Он быстро окинул взглядом зал, увидел меня, приветливо кивнул и подсел рядом.

— Жаль, крысолов тебя не взял в ученики, — сказал он.

— Ничего, — ответил я.

— Куда думаешь податься?

— В воры не пойду.

Воробей рассмеялся:

— Сейчас тебя никто и не возьмет. Слишком уж примелькался! Весь город бегал посмотреть на крысолова. — Паренек наклонился ближе и прошептал: — Слыхал про склады близ северных ворот? Говорят, там крыс видимо-невидимо.

У меня ёкнуло в груди, но я постарался принять равнодушный вид:

— И что? Нас с крысоловом туда не звали.

— Да нет, ничего, просто хочу предупредить. Ты слишком быстро обзавелся недругами. Я б на твоем месте ушел из города.

— Вот уж нет! — воскликнул я.

— Воля твоя.

После этого разговора мне стало не по себе. Я снова перебрал в памяти свои поступки и не нашел ничего, за что было бы стыдно. Я честно выполнял поручения, честно платил за крышу и стол, не воровал, не убивал.

Через пару дней я, как и собирался, пошел к дому госпожи Бриэль. Постучал в дверь. Вдова открыла и поприветствовала меня как ни в чем не бывало.

— Лиор, а я думала, куда ты пропал? Ну, ничего, дело молодое…

— Я за своими пожитками. Еще хочу забрать провизию и три медяка. Я заплатил за неделю вперед, а прожил меньше.

— А ты что же? Уходишь? Нашел другое жилье?

Она стояла одетая, как и полагается почтенной вдове: в чепце, натянутом на полностью убранные волосы, верхнее платье закрывало ее от пят до шеи, поверх него еще был накинут фартук. Строгая, чопорная, достойная. Будто та безумная растрепанная баба, которую я видел недавно, привиделась мне во сне.

— Да, нашел другое, — ответил я, с трудом подавив дрожь.

— Ну раз так, то и ладно. Иди на чердак. Я там ничего не трогала.

Я поднялся наверх. Первым делом, влез в башмаки, всё же уже не лето, и каменные улочки неприятно холодили пятки. Затем накинул шапку, подхватил еще несколько вещей, что сдуру вытащил тогда из сумы. Спустился в погреб и начал пересыпать свое зерно в отдельный мешок. Кое-что из моих запасов вдова подъела. Уж так и быть, не буду просить с нее за это плату.

После я снова поднялся в дом. Вдова всё еще стояла возле открытой двери, наверное, тоже не могла дождаться, когда я уберусь отсюда.

— Еще три медяка! — напомнил я ей.

Она плаксиво сморщила лицо.

— Может, не будешь так спешить? Нету у меня тех медяков. Лучше поживи тут еще день-другой, чтоб мы разошлись без долгов и обид.

— Я же знаю, что ты все монеты складываешь и хранишь. Это всего три медяка. Верни их и всё.

Она бросила взгляд на улицу.

— Лиор, ты же добрый мальчик! Не станешь же забирать у вдовы последнее?

Я рассмеялся:

— Последнее? Госпожа Бриэль, я и так не спрашиваю за капусту с бобами, а теперь должен простить и монеты? Это же…

Но тут она меня удивила: сорвала чепец с головы, выскочила на улицу, упала наземь и завизжала:

— Вот он, этот убивец и охальник! Вор! Хочет меня снасильничать! И последние деньги забрать!

Я стоял, разинув рот. Что вообще происходит? Чего это она? Может, и впрямь умалишенная? Тогда на нее что-то нашло, теперь вот снова…

В дом вбежали четверо стражников.

— Держи его! — вопила госпожа Бриэль. — Держи вора!

— Я всего лишь хотел… — начал было говорить я, но тут же получил крепкий удар в живот. Потом удары посыпались по спине, голове, бокам, пока я не свалился. Тогда мне живо скрутили руки и куда-то поволокли.

* * *

Очнулся я уже сидючи в каменном мешке. Хоть прежде я никогда не видел тюрьмы, тем более изнутри, но сразу понял, что это она. Ну, а как иначе? Холодные некрашенные стены, каменный пол, под потолком крохотное оконце, благодаря которому можно было разглядеть, где я, а еще толстая дверь без засова. Хотя что это я? Засов, конечно, был, но с другой стороны.

Только я никак не мог понять, за что сюда попал. Неужто из-за трех медяков? Ну, так то мои медяки, я их не крал. Так за что же меня схватили и упрятали в темницу? Ничего дурного ведь не сделал.

Пальцы ног совсем закоченели, я их поджал, затем разжал, чтоб хоть как-то согреть, а потом сообразил. Башмаки? Где они? Наскоро ощупал себя — ни единой монетки не оставили, забрали и обувку, и шапку, и суму. Портки да рубаха, вот и всё. Меньше, чем было, когда я пришел в этот город.

Я встал и начал ходить туда-сюда, чтоб немного согреться, а заодно обдумать, за что же меня схватили. Три медяка? Ну нет, слишком мало, к тому же я их даже не коснулся. Склад торговца? Меня там никто не видел. Наверное, это ошибка. Поймали не того… Но я тут же посмеялся над этой глупостью. Как же, ошибка! Видать, госпожа Бриэль, как только я пришел, послала кого-то за стражниками, потому и стояла возле двери, ждала их, а как только они появились, так сразу принялась кричать и вопить. И задумала она это заранее. Но что она сможет сказать? Я ее не трогал, соседи подтвердят, что я жил у нее пару недель до того. Не станут же мне рубить ухо по пустому навету? Хотя… она кричала что-то про «снасильничать». А что рубят им? Неужто кто-то поверит, что я возжелал эту старуху? Быть того не может! Кто в здравом уме позарится на нее?

Три шага в одну сторону, три шага в другую.

А ведь Воробей меня предупреждал! Сказал про каких-то недругов, сказал, чтоб я уходил из города, а я не послушался. Но откуда он мог знать про недобрый замысел госпожи Бриэль? Вряд ли она разболтала о нем подружкам.

Три шага туда, три шага сюда.

И снова меня обдурили. Снова! Неужто я глупее умалишенной старухи? Почему всякий хочет меня обмануть? Почему отчим жил в деревне спокойно, и никто не зарился на его добро, а стоило ему помереть, так слетелось воронье? Почему, едва я вошел в город, меня обокрали? Я же не прошу милостыню, и подачки мне не нужны. Я не чураюсь работы и грязи. Довольно лишь честного отношения. Поработал — получил плату. Заплатил за кров — спокойно спишь. Разве это так трудно?

Три шага…

Хранители корней говорят, что древо Сфирры справедливо. Кто изрядно трудится, тому всегда воздастся. На бесплодной почве не растет пшеница. Мол, все наши усилия, страдания и труды не проходят бесследно, мы засеиваем поля и получаем урожай, мы работаем и получаем плату. Всякий наш поступок, дурной он или хороший, принесет свои плоды. Из семечка яблони не прорастет дуб, так и из дурных дел не прорастет что-то доброе. Всяк получит свое воздаяние.

Я ходил кругами, пока не устал. Никто не пришел меня проведать или спросить, правда ли я сотворил что-то плохое. Никто не давал ни воды, ни хлеба. Я сам не заметил, как уснул. Проснулся от холода и снова начал ходить.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я услыхал бряцание ключей. Дверь распахнулась, и тюремщик велел выходить. Я не обрадовался его появлению, а испугался. Вдруг меня будут расспрашивать под пытками? Но тюремщик даже не стал вязать руки, а лишь подтолкнул к лестнице, ведущей наверх. Наверх — это же хорошо? Может, они разобрались и решили меня выпустить? Я не знал, кто эти они, но ведь наверняка существуют люди, которые должны этим заниматься? Кто-то же выслушивает всякие наветы и проверяет, правдивы ли они?

Вскоре меня и впрямь вывели на улицу. Я сощурился, толком ничего не видя из-за яркого солнечного света, ослепившего меня, но тут же получил удар в спину. Видать, они хотели, чтоб я шел дальше. И я шел, протирая глаза и пытаясь разглядеть хоть что-то.

Знакомые улицы… Вон и площадь. Видать, нынче ярмарочный день, столько людей вокруг! Кричат лотошники, расхваливая свой товар. Смеются над забавным карликом дети. А вон и помост с двумя стражниками. Я вытер набежавшие от солнца слезы и четко увидел, где я. На Веселой площади! Там, где наказывают преступников, где рубят уши воришкам и вешают убийц.

Я остановился. И снова меня сильно толкнули в спину.

— Иди давай!

Меня привели к самому помосту и заставили подняться. Я оглянулся. Вокруг столько незнакомых лиц! И все смотрят на меня с любопытством. Сердце мое колотилось быстро-быстро. Что же со мной будет? За что меня сюда?

Мужчина в строгом одеянии развернул свиток бумаги и громко сказал:

— По решению суда города Сентимор некий Лиор из простого люда признан виновным в совершении множества дурных деяний. А именно…

Глава 16

— По решению суда города Сентимор некий Лиор из простого люда признан виновным в совершении множества дурных деяний. А именно: Лиор со сладострастными намерениями и злым умыслом посягнул на почтенную вдову по имени Бриэль, преследуя ее целомудрие. Невзирая на доброту вышеупомянутой вдовы, что приютила его, он также возжаждал ее богатств и намеревался обокрасть ее дом. Да ужаснутся все, кто слышит, что сей преступник самовольно выдал себя за золотаря без должного разрешения и принадлежности к таковому цеху. Лиор презирает священные правила ремесленников, потому оскверняет труд честных мастеровых! А еще Лиор, коварный в своей сущности, учинил злонамеренное колдовство, приманив крыс к складу с шерстью, чем учинил немалый ущерб. Исходя из всего вышесказанного, суд города Сентимор нашел Лиора виновным во всех трех преступлениях, за что приговорил его к пятидесяти плетям. Приговор будет приведен к исполнению немедленно!

— Нет! Это неправда! — закричал я. — Они лгут!

Но стражники уже схватили меня и поволокли к столбу, там ловко обвязали запястья веревкой, которая удерживала меня на месте и не давала упасть.

— Это ложь! Я не виновен! Нет! Я не хочу!

Я попытался вывернуться, чтоб посмотреть на палача, но путы были слишком коротки. Глянул вокруг и увидел лишь довольные лица горожан. Им было весело! Для них я всего лишь развлечение вроде ряженого карлика. Лишь несколько испуганных юных девиц, но и те не сводили с меня любопытных взглядов.

Я дергался, пытаясь вырваться. Мои члены сводило от ужаса в ожидании первого удара. Как это будет? Насколько больно? Нет! Не хочу! Я же не виноват! Почему они не начинают? Почему так тянут? Может, сейчас кто-то придет и скажет, что это ошибка? Есть же бургомистр! Он же, наверное, умный! Бывают же помилования!

Вдруг я увидел знакомца неподалеку от помоста. Он смотрел на меня с жалостью, потом кивнул, отвернулся и ушел. Воробей.

Тут на меня обрушился первый удар. На миг показалось, что это совсем и не больно, но едва плеть оторвалась от меня, как спину ожгло нестерпимым жаром. Чудилось, что там, позади, не узенький кровавый след, а огромная рана от затылка до поясницы. Словно с меня содрали всю кожу! Второй удар был еще больнее, как будто по открытому мясу. Я завопил во весь голос, и люди вокруг отозвались восторженными криками.

— Три! — донесся до меня чей-то холодный голос.

Новый удар. Он проломил мои кости и добрался до самого нутра. Я обмяк, повиснув на веревке.

— Четыре!

Сердце колотилось так быстро, словно хотело выскочить из терзаемого тела. Я всё еще вопил, но воздуха не хватало. Дышать больно! Я с трудом протолкнул глоток воздуха внутрь себя, но следующий удар выбил его из моей груди.

— Море ка…

Удар! Я выгнулся от боли и забыл напрочь всё слова на свете.

Миг меж падениями плети. Он настолько краток и потому бесценен. Я снова ухватился за заветные слова, пока мой разум не помутился.

— Море камней и…

Удар. Нет ничего, кроме боли. Есть только она!

— Семь!

Я стискиваю зубы до скрежета и хруста. Надо вспомнить слова, иначе…

Удар.

Вот бы провалиться в беспамятство! Я с размаху бьюсь лбом о столб, но увы…

— Восемь!

Плеть хлещет уже не по коже или мясу, она полосует меня на куски, раздирает внутренности и рвет саму душу.

— Море камней и…

Палач почему-то медлит с новым ударом, и я судорожно вспоминаю все отчимовы слова, держусь за них так крепко, как только могу.

— Девять!

Но я уже выскользнул из собственного тела. Теперь я видел, как палач медленно заносит плеть и как резко опускает, как ее кончик обвивает меня и впивается в бок, раздирая его в клочья, как разлетаются брызги моей крови, а люди внизу промакивают в ней обрывки ткани, как судорожно дергается мое тело при ударе, как натягивается впившаяся в запястья веревка, сдирая кожу. Удары следуют один за другим, размеренно, неотвратимо и страшно. Я же не выживу! Никто не выдержит столько! Значит, меня приговорили не к плетям, а к смерти.

Вокруг толпились люди: мужчины, женщины, дети, и все смотрели на то, как я умирал. Им было весело! Всякий раз, когда плеть вырывала кусок моей плоти, они радостно кричали. Каков умелец этот палач! Как ловко он управляется с хлыстом! Захочет — едва погладит кожу, а захочет — располосует надвое. И кому какое дело до страданий жертвы? Он же преступник! Все слышали приговор.

— Пятьдесят, — сказал один из стражников.

Последний удар опустился на изорванные в мясо плечи. Палач устало опустил плеть, покрутил измученной рукой, вытер пот и брызги крови с лица. Его тяжелый труд окончен, и теперь он может пойти домой, чтобы поесть и отдохнуть.

К помосту начали стекаться люди. Они все хотели заполучить кровь казненного, я тоже слыхал, будто она помогает от кожных хворей. Ведь все же хотят, чтобы их лица были гладкими и чистыми. Когда с досок всю кровь стерли, кто-то закричал, чтоб меня отвязали и дали собрать кровь прямо с тела. Стражник поднял копье и сказал, что так делать нельзя. Преступник должен провисеть до заката, и лишь потом его отвяжут. Если бы у меня тут были родичи, они могли бы сунуть мзду стражникам и забрать тело сразу после порки. Так часто делалось. Но я был один.

Понемногу толпа расходилась. Чего глазеть на неподвижное истерзанное тело? Только мальчишки кружили рядом, подбегали к помосту вплотную и пытались угадать, мертв я или жив.

— Да сдох он! Вон, даже не дергается! И глаза закрыты! — утверждал один.

— И что, глаза закрыты? — не соглашался второй. — Ты когда спишь, тоже с закрытыми глазами!

— Угу! Когда меня отец порет, я потом всю ночь уснуть не могу. А он взял и уснул.

— Так дышит же! Вон, видно, что дышит.

— Помер! Помер! А ты дурак!

— Сам слеподырый межеумок!

Запекшиеся потеки крови выглядели так, словно мне на спину накинули темно-красный короткий плащ. И выглядело это совсем не страшно. Попросту не верилось, что это плоть живого человека.

Я не хотел возвращаться туда. Я сбежал еще на десятом ударе, и каково там сейчас, после пятидесяти, знать не хотелось. Но вернуться надо. Почему-то я чувствовал, что связь души с телом истончается с каждым мигом и вскоре исчезнет вовсе. Тогда я и умру.

Вдох. И мучительная боль пронизала меня с головы до ног. Я выгнулся дугой в беззвучном крике! Горло охрипло от криков и могло лишь едва слышно сипеть.

— Я ж говорил! Живой он!

Хотелось убить себя, чтобы больше не чувствовать этой боли. Или снова сбежать из тела. Пусть оно уже подохнет. Зачем растягивать страдания? Я начал было говорить заветные слова, но остановился.

А почему умирать должен я? Это ведь не моя вина! Да, я зря взялся за работу золотарей. Но госпожа Бриэль и торговец шерстью… Почему они должны остаться в живых после того, как оклеветали меня? Почему я должен умереть, а они жить? Это ведь нечестно! Не по заветам древа Сфирры!

Я сжал пересохшие губы и попытался наскрести хоть немного слюны. Горела спина, горели плечи, горело нутро и горел мой рот, будто я не пил целый месяц. Боль… она не ушла, но ее можно было вытерпеть, ведь плеть больше не секла мое тело.

— Воды, — просипел я.

Только никто меня не услышал. Мальчишки все еще бранились меж собой, стражники стояли поодаль и обсуждали смазливую бабенку, прошедшую мимо них.

— Воды!

Солнце сегодня катилось по небу невыносимо медленно. Время от времени я разнимал слипшиеся ресницы и смотрел, долго ли до заката. И всякий раз казалось, что долго. Иногда я впадал в беспамятство. Видимо, потому я не заметил, как к столбу подошли стражники и обрезали веревку, лишь резко вспыхнувшая боль от падения заставила меня очнуться.

— Глянь, еще живой. И куда его? — спросил один стражник.

— Куда? Пусть лежит. Коли за ночь помрет, так с утра могильщики подберут.

Они ушли. А я остался лежать, пытаясь пошевелить пальцами. Рук я вовсе не чувствовал, будто их отрезали. Глазами вижу, что целые, а сам их не слышу и двинуть не могу.

Вечером на Веселой площади делать было нечего, и людей тут почти не осталось. Я лежал и думал лишь о том, как бы напиться воды и оживут ли руки. Но жажда мучила сильнее, чем страх остаться калекой.

— Воды, — снова выдохнул я из последних сил. — Воды…

И вдруг мне на лицо полилась холодная свежая вода. Я повернул голову и принялся глотать ее, захлебываясь и задыхаясь от невиданного прежде удовольствия. Какое, оказывается, счастье — просто пить! Вскоре поток иссяк. Хотя я выпил немало, хотелось еще и еще!

Может, из-за ледяной воды или еще почему, но мне стало холодно. Невыносимо холодно, а ведь совсем недавно я изнывал от жары. Меня зверски заколотило, и эта дрожь снова пробудила едва затихшую боль. А еще закололо в руках, значит, они понемногу оживали.

— Тсс, тихо! Не стони! — сказал кто-то.

Мои зубы стучали друг об друга, тело тряслось от холода. Неужто уже пришла зима? Ведь только что была осень. Лютый мороз пробирал меня до костей. А что же я делал после порки столько времени? Вроде бы я тонул, вернулся в родную деревню, а там снова страда… И свадьба с какой-то девкой. Я думал, что это Мира, а когда она повернулась, я увидел костлявую старуху, которая тянула ко мне свои руки. Тогда я закричал, что свадьбе не бывать, а она всё смеялась и смеялась…

— Да тихо ты!

С трудом я открыл глаза и увидел своего благодетеля. Не ожидал, что это будет он.

— Лиор, ты ведь так и так помрешь, — прошептал Воробей, склонившись надо мной, — а на пороге смерти люди не врут. Скажи, ты ведь не все монеты таскал с собой? Кое-что припрятал? Должен был припрятать! Я ведь тебя уже поучил уму-разуму. Всякий бы догадался. Ну как? Есть у тебя еще деньги?

Разум мой мутился. Я плохо понимал, о чем он ведет речь. Какие монеты? Он же их украл… Я за ним погнался, споткнулся и ударился об столб. Вот почему болит все тело! Он хочет украсть и остальные? Но ведь они лежат под бочкой с квашеной капустой, что в сеннике. А сенник сгорел вместе с отчимом и мамой… Как же я их оплакивал?

— Ты чего ревешь? Больно? Скоро пройдет. И твоя душа взлетит на ветви Сфирры.

Древо Сфирры… Огромное! Молчаливое! Белоствольное, без единого пятнышка. Оно нависло надо мной, протянув длинные ветви над всем миром.

— Лиор!

Кто-то с силой потряс меня. Я снова застонал. Больно!

— Эй, я ведь тебя предупреждал! Ты сам не ушел. Не надо держать на меня зла! Скажи, есть ли у тебя монеты? Где ты их спрятал?

Эта боль ненадолго отрезвила меня. Воробей! Он хочет заполучить мой схрон! Сначала я смог припомнить лишь тот, что я сделал близ деревни, но вскоре всплыл и недавний, в городской стене.

— Есть! — прошептал я, чувствуя резь в горле. — С-спрятал.

— Отлично! Скажи, где. Тебе после смерти они не понадобятся, а я за это заплачу хранителю корней и посажу дерево на твоей могиле! Иначе твоя душа останется без приюта! Ну же!

— Мало…

— Что мало? Мало денег? Даже на хранителя не хватит? — всполошился Воробей. — Ничего. Пускай. Хочешь, я еще воды принесу?

— Исцели…

— Что? Исцелить? Э нет. Вряд ли там наберется на целителя! Они ого-го сколько берут.

— Обещай…

— Обещать что? Дерево на могилу обещаю! Хочешь, смертью матери поклянусь?

— Спрячь, — каждое слово давалось мне с трудом, но я спешил сказать всё разом, пока снова не начал бредить. — Спрячь меня. Исцели. Буду с вами.

— Я ж говорил, тебя никто нынче не возьмет. Да и вряд ли ты проживешь эту ночь!

— Два… Два кошеля. Один сейчас. Второй после. Там серебро. Исцели…

Уже впадая в беспамятство, я услыхал, как Воробей забормотал себе под нос:

— Врет? Да нет… Он же почти помер! Все знают, что перед смертью люди не врут. Но откуда у него серебро? Он же босяком пришел. А вдруг и впрямь есть?

Он тряханул меня.

— Говори, где первый! Тогда попробую помочь. Но если вдруг помрешь, так не обессудь.

Медленно, с передышками и нередкими провалами, я сумел рассказать Воробью о тайнике в городской стене. Он явно сомневался в моих словах. Недолго поразмыслив, он сказал, чтоб я лежал смирно, а он пока проверит.

Не вернется! Как получит медяки, так сразу и сбежит. Он же вор! Но если поверит в серебро…

И меня снова повело. Перед глазами мелькали мечи, серебряные монеты, палач, что заносил топор над моей головой, и кто-то говорил, что я виновен в краже чужого оружия, которое ношу не по чину. Откуда ни возьмись, появился отчим и бросился на палача с голыми руками. А потом я увидел его труп, изорванный волчьими клыками.

— Лиор? Жив еще?

Меня снова затрясли.

— Насилу отыскал. И впрямь монеты! А ты не врешь про серебро? Если помогу, дашь мне его?

— Не вру. Спаси!

— Эх, вот почему мама всегда говорила, что у меня слишком доброе сердце. Никогда не могу пройти мимо чужой беды. Потому и страдаю всю жизнь!

Я почувствовал, как меня подхватили подмышки. Острая боль пронизала мое тело, и я отрубился.

Глава 17

— Когда ты его выкинешь? Сколько он будет жрать задаром? — прошипел кто-то.

— Я ж говорил! Он обещал серебро, когда исцелится, — а это явно Воробей.

— Серебро? Ты дурак? Если бы у него было серебро, он бы не ковырялся в дерьме и не охотился на крыс. Прогони его! Сколько медяков на него спустил? Больше, чем он принес!

В конце говоривший сорвался с шепота, и я смог узнать его. Как всегда, это была Пятка, мелкая злобная девчонка. Я ей сразу не понравился.

— Мало от Угря отхватывал? Он же снова тебя поколотит! — продолжала исходить ядом Пятка.

— Поздно, — вздохнул Воробей. — Надо было сразу его бросить. А теперь я столько на него потратил…

— И долго будешь терпеть? Пусть скажет, где то серебро! Или пусть идет куда хочет. Или нет, скажи, что Угорь его зарежет!

— Он Угрю ничего не обещал. Это я его притащил.

— Тогда ты его прирежь! Ах да, ты же не сможешь! Надо было назвать тебя Тряпкой! Воробей и тот храбрее.

Я неловко встал, качнулся, уперся рукой в стену, чтоб не упасть. На спине будто нити натянулись, грозя вот-вот порваться. Раны от порки заживали очень медленно, кожа никак не хотела нарастать, и вся спина покрылась десятками шрамов, которые мешали двигаться. Любой взмах рукой, поворот, наклон вызывали боль и неприятное натяжение. Теперь бы я не вычистил ту сточную канаву да и за крысами гоняться тоже бы не смог.

Вроде руки-ноги целы, а всё равно калека.

Воробей молодец. Сколько он со мной нянчился! Притащил в полуразвалившийся дом на окраине города, поил водой и овсяным отваром, однажды даже купил в аптекарской лавке лечебную мазь. Она, правда, не помогала. Первую неделю после порки я валялся, сжигаемый внутренним огнем, не мог толком ни есть, ни пить, ни ходить в уборную. Потом стало получше, но полностью я так и не излечился. А может, и вовсе никогда не стану таким же здоровым, как прежде.

Многажды Воробей спрашивал, где обещанное серебро, и всякий раз я отвечал, что мне нужно сходить за ним самому. Как объяснить мальчишке, который ни разу не выходил за городские стены, где в лесу спрятан мой схрон? Я-то найду, а вот пересказать никак не выйдет.

Единственное, что его удерживало от того, чтобы выкинуть меня, — это печать культа. Она лежала вместе с упрятанными в стене медяками. Хвала древу Сфирры, Воробей ее не выкинул и не продал. Пусть печать не из серебра или золота, но все же бронза и красивая чеканка… пару десятков медяков можно на нее выменять, если не знать, что это. Когда я очнулся, первым делом спросил про нее. Так Воробей понял, что это важная вещь и зачем-то нужна мне, потому сказал, что отдаст лишь в обмен на серебро.

Открылась дверь, в дом вошла Пятка и злобно зыркнула на меня.

— Хворый встал! — громко сказала она. — Глядишь, скоро ходить начнет!

За ней показался и Воробей с синяком в пол-лица. Я уже знал, что вору нельзя привлекать чужие взгляды, значит, Воробей не сможет охотиться за чужими кошелями, пока не уйдет просинь.

За прошедший месяц я немало узнал о жизни таких, как они. Не сильно-то они и отличались от тех же цехов. Внизу находились попрошайки вроде Сверчка, там же были калеки, что выставляли напоказ свои язвы и увечья, чуть выше стояли воришки, что ловко таскали кошели, еще выше — грабители, что выбивали монеты силой. Их разделяли на лавочников и переульщиков. Лавочники ходили к мелким торговцам, требуя мзду, иначе грозили попортить товар. Переульщики поджидали случайных прохожих в темных улочках и забирали всё, что можно продать: от башмаков до шапки. Если же горожане пытались защититься, их избивали или даже убивали. На самом верху стояли домушники. Они пробирались в дома и вытаскивали оттуда всё ценное, нередко выполняли заказы богатых горожан, выкрадывая определенную вещь.

Еще выделяли плутов, но те редко задерживались на одном месте. Плуты ездили по городам и деревням, представляясь то алхимиками, то лекарями, то иноземными колдунами, и обманывали люд, продавая поддельные чудодейственные микстуры. Некоторые зелья должны были изгонять всякие хвори, другие — привораживать, третьи — помогать в торговых делах. Воробей рассказывал, что пару лет назад в Сентимор заглядывал плут, продававший ядра кровавых зверей. Но на беду им заинтересовались новусы, проверили его товар и увидели, что то не ядра, а гранатовые зерна. Обнаружив обман, они отрубили плуту ноги и скормили живьем волкам. Были даже поддельные крысоловы! Они втюхивали горожанам волшебные ловушки, в которые крысы якобы прут сами, успевай лишь вытаскивать.

Над воришками в Сентиморе стоял Угорь, он собирал с каждого долю награбленного, ничего не давая взамен. Даже если воры попадались, Угорь никак не облегчал их участь, мол, сами виноваты. Зато если он прознавал, что кто-то промышляет без его ведома или утаивает добычу, то избивал провинившегося или отдавал стражникам на расправу.

Воробей думал облегчить себе жизнь да просчитался. Мои медяки пригодились бы ему, чтоб расплатиться с Угрем в неудачную неделю, но я слишком медленно выздоравливал. Воришка словно оседлал кровавого волка — и спрыгнуть нельзя, иначе зверь его сожрет, и ехать опасно. Если прогонит меня сейчас, вряд ли заполучит серебро, а потрачено на меня уже преизрядно, если оставит — придется кормить меня и дальше.

— Погоди еще немного, — виновато сказал я. — Видишь, я уже могу ходить! Скоро отправлюсь за серебром.

— Скоро — это когда? — влезла Пятка. — Завтра? Послезавтра? Или через месяц, когда заснежит? Как раз кровавые звери проголодаются…

— Скоро, — повторил я и отвернулся.

В животе заурчало. Едва горячка угомонилась, у меня проснулся дикий голод. Я хотел есть всегда. Мне не хватало миски густого овсяного отвара и пары брюкв, они будто проваливались в бездонную пропасть, но Воробей и так делал, что мог.

— А жрать хочешь сейчас! Каждый день! — съязвила Пятка.

Воробей коснулся вздувшейся щеки и буркнул:

— Я это… твою чеканку Угрю отдал.

Девчонка тут же навострила уши:

— Какую чеканку?

Я тоже не сразу понял, а как сообразил, так и плюхнулся наземь.

— Че-че-чеканку? Бронзовую? — промямлил я и заорал: — У нас же был уговор!

— Да! Уговор! — вспыхнул воришка. — Я вытащил тебя в обмен на серебро! Где мое серебро? Где? Ты бы сдох на помосте, если б не я! Да и ща можешь сдохнуть! Угрю плевать на уговор! Еле-еле чеканкой откупился, иначе б он меня насмерть забил!

— Какое, к долгору, серебро? Знаешь, что это за чеканка? Сколько она стоит?

— А сколько стоит твоя шкура? Я бы любому продал тебя за пару серебряков!

— Отдам я серебро! Как окрепну, так сразу и отдам!

— Знаешь что? — враз успокоившись, сказал Воробей. — Иди-ка ты к долгору! Плевать на твое серебро!

— Давно пора! — обрадовалась Пятка. — Гони его в шею!

Я осекся.

Да, печать стоит немало, и суть не только в деньгах: она была моей единственной надеждой попасть в культ. Но крысолов говорил, что даже с ней меня могут не взять, а уж тем более меня нынешнего, полукалеку? Моя жизнь не стоит ни медяка, да только для меня она дороже всех сокровищ мира.

Если Воробей меня выгонит, я наверняка помру. Так верно ли с ним ссориться из-за одной лишь печати? Вдруг вспомнились слова крысолова: «У крыс есть чему поучиться! Крысы никогда не лезут в драку. Никакое лакомство не стоит жизни! Они лучше убегут, а вернутся за угощением потом, когда враг уйдет».

— Я… дурак. Глупость сморозил. Обожди еще неделю, и мы вместе сходим за серебром. Клянусь, серебро не выдумка! Я верну всё, что ты потратил и даже больше!

— Воробей, не слушай его! — завизжала Пятка. — Он просто струсил! Знает, сволочь, что сдохнет без тебя, вот и мелет всё подряд! Через неделю окрепнет и сбежит, а Угорь тебя больше не простит!

— Чем хочешь поклянусь, — умолял я. — Хоть древом Сфирры, хоть яблоней на могиле матери! Всего неделя, и ты вернешь себе каждый медяк.

— Ладно, — нехотя сказал Воробей. — Неделя. Иначе…

— Ты не пожалеешь!

Пятка сплюнула со злости и убежала.

Всего в этом доме жило одиннадцать человек, со мной дюжина. Каждый промышлял по-своему: Сверчок попрошайничал, Воробей лазал по чужим пазухам, Килька помогал домушникам: пролезал в узенькие окна или дымоходы и поднимал засовы на входных дверях. Пятка прежде тоже выпрашивала милостыню, но подросла, подавать стали меньше, потому перекинулась в плакальщицы. Я поначалу думал, что она рыдает на похоронах ради горестного духу, да только у воров многие слова значат совсем не то, что у остальных.

В плакальщицы обычно шли самые жалкие и безобидные с виду девчонки. Они либо прятались в переулках, либо наоборот вставали на видное место и рыдали навзрыд, будто с ними приключилась беда. Рано или поздно кто-то подходил к ним, спрашивал, что у них за горе, и тогда плакальщицы обманом заманивали прохожего подальше, где с ним разбирались грабители. У каждой задумана своя хитрость: одни рядились в рванье, другие прикидывались свеженькими сиротками, а одна пигалица наряжалась в одежду побогаче, будто сбежала из приличного дома и потерялась. Подходили к ним не всегда из благих чувств, некоторые впрямь хотели помочь, но бывали и такие, что таили недоброе, и не всегда плакальщицы доводили доброхота до нужного места, и не всегда они могли сбежать, коли что.

Пятка держалась уже год. Я знал, что ей по меньшей мере десять лет, но из-за недоеда и дурной жизни она выглядела едва ли на семь. Мелкая, тощая, с острым носиком и вечно мокрыми глазами, Пятка казалась тщедушной и никчемной. Стоило же ее разозлить, как она превращалась в бешеную крысу: кусалась, царапалась и лягалась, целясь в самые нежные части. Эта девчонка легко могла вцепиться зубами в нос или в ухо, вонзить пальцы в глаза или так врезать пяткой по ступне, что аж искры посыпятся. Оттуда и такое прозвище.

Меня же звали Хворым. Не самое лестное имя.

Поначалу ребята жалели меня, подкармливали, помогали Воробью убирать нечистоты, но чем дольше я хворал, тем больше они злились. Им надоели мои невольные стоны по ночам, вонь мочи и дерьма, обещания вернуть каждый медяк и просьбы дать чуть больше еды. Потому в последние дни со мной уже никто не говорил, кроме Воробья. Они делали вид, будто меня нет.

На этот раз я выторговал себе неделю. Через семь дней Воробей наверняка прогонит меня прочь. Надо стать сильнее! Не так, как новус, конечно, хотя бы чтоб добраться до родной деревни, а оттуда до схрона с монетами рукой подать. Жаль, что заветные слова никак не помогали и не излечивали раны.

Я начал с малого — ходить вдоль стены, придерживаясь рукой. Вот ведь странно — хлестали меня по спине, а ослабли ноги. Дышать тяжело: каждые три-четыре шага я останавливался, чтобы перевести дух. А еще голод терзал так, что в глазах темнело. За кружку молока я готов был отдать последние портки! В деревне-то я пил его вволю и ел досыта. Не лучше ли было потерпеть? Ну, забрал бы староста мое хозяйство, но ведь не заморил бы голодом и не запорол бы насмерть! Всего-то надо было дождаться дня Пробуждения!

К ночи в дом начали подтягиваться ребята. Все они вздрагивали, завидев здоровенный синяк Воробья, а после кидали на меня злобные взгляды. Кто-то притащил хворост, кто-то — немного ячменя, кто-то добыл тушку не то кролика, не то кошки, и вскоре потянуло запахом нехитрого варева. Я едва не захлебнулся собственной слюной, ведь сегодня я еще не ел, пил одну воду.

Хоть Воробей ничего не положил в котел, его похлебкой угостили. Всяк тут старался, как мог, но у всякого случаются дурные дни, потому с неудачниками принято было делиться. Правда, лишь до поры до времени. Если кого-то уличали в лени или жадности, его избивали и вышвыривали на улицу. Кроме меня.

Сверчок прав. Я немало задолжал Воробью.

Глава 18

Спустя пару дней комната стала мне мала. Поначалу сил едва хватало на один круг, при том весьма медленный круг, с частыми остановками, на следующий день я смог пройти больше, а на третий рискнул выбраться наружу.

Последний месяц осени. Как неожиданно он пришел! Стены домов подернулись белой дымкой, таявшей от малейшего прикосновения, по улицам гуляли холодные, пронизывающие до костей ветра. А я вновь остался без башмаков, шапки и плаща.

Ковыляя по унылому пустынному околотку, я боялся, что меня кто-нибудь признает. Госпожи Бриэль я б не испугался, да и торговец шерстью тут явно расхаживать не станет, а вот золотари могли и не успокоиться. Прежде я думал, что цеха лишь обучают людей ремеслу да помогают при случае, но Воробей рассказал кое-что еще. К примеру, если в город забредет бесцеховый умелец, который возьмется за работу, запросив малую плату, цех такого не потерпит. В лучшем случае, его выгонят из города, в худшем, зарежут где-нибудь в темном переулке.

— В том и есть сила цеха! — пояснял Воробей. — Неужто богатый торговец испугался бы одного золотаря? Нет. Принудил бы его надрываться за пару медяков, а то и вовсе бы притопил в своей канаве. Но против всего цеха не попрешь. Стоит обидеть одного из них, как весь город окажется по уши в дерьме.

— А почему торговцу ничего не было? — спрашивал я. — Он же знал, что я не в цеху. Значит, и он пошел против обычая.

— Всяк ищет свою выгоду, и против этого никто ничего сделать не может. Нельзя заставить людей платить за товар больше, если они могут отыскать дешевле! Потому проще наказать продавца.

Я думал, что у нас в деревне затаились хитрецы и злодеи, а в городе вон еще сложнее. Столько всяких условностей, о которых все знают, но редко говорят вслух.

Каждый день я выползал из дому и ходил по улицам до изнеможения. Воробей, видя мои старания, пощедрее наливал вечернюю похлебку, хоть мой голод так и не унимался. Дошло до того, что я пускал слюни на пролетающих ворон и голубей. Жаль, крысолов не научил меня ставить ловушки на птиц! Как хорошо было бы поесть супа с голубятиной, разгрызть и обсосать каждую мелкую косточку. Я почти бредил едой. Один раз даже сходил к северным воротам и попытался поймать крысу, там их вроде ядами не травили, но у меня не было ни капканов, ни зерна для приманки, да и двигался я еле-еле.

Никто меня не признавал. Наверное, потому что я сильно истощал и ковылял, как старик. Волосы за месяц свалялись в колтуны, рваньем на мне побрезговал бы даже самый отчаянный нищий, так что прохожие отводили глаза и брезгливо морщились. Один добрый человек даже швырнул медяк, я тут же купил толстый ломоть самого грубого хлеба и проглотил, толком не заметив. Как поверить, что у такого припрятано серебро? Я бы и сам себе не поверил.

Когда ушиб на лице Воробья потускнел, а синева перешла в желтизну, пришло время для похода за серебром. Вор поглубже натянул шапку, чтобы скрыть отсутствующее ухо, как бы невзначай показал ножик, закинул суму на плечо и кивнул, мол, веди.

Пятка не смогла смолчать:

— Заведет тебя к долгору и бросит. Зря за ним идешь.

Воробей даже не оглянулся. По нему было видно, что он не особо надеется на добрый исход, но не передумает. За эту неделю он не добыл ни медяка, я и то его в этом переплюнул, а во второй раз Угорь его не простит.

Мы молча вышли за городские ворота и побрели по замерзшим за ночь комьям. Я немного окреп, распрямился и, хоть ни капельки не потолстел, мог уже немало пройти за раз. Только вот я привык ходить по выглаженным каменным улочкам да по дощатым настилам, которые будто вырастали по осени из грязи, а тут изрядно разбитая телегами дорога, только успевай подымать колени повыше и переступать из колеи в колею да из рытвины в рытвину.

Умучавшись, мы перебрались на траву вдоль дороги. Там тоже было не гладко, под сухой травой не углядеть кочки да ямы. Так что не успели мы пройти и треть пути, как я начал задыхаться да спотыкаться. Пот лил ручьем и тут же прихватывался холодным ветром. Меня начало знобить, застучали зубы и посинели ногти на руках. Ступней я почти не ощущал, порой даже нарочно пинал какой-нибудь комок, чтоб что-нибудь почувствовать.

Воробей шел с угрюмым видом, то и дело озирался по сторонам да спрашивал, далеко ли еще идти. Я же понимал, что к полудню мы явно не доберемся, а значит, вернуться в город до темноты тоже не успеем. А я ведь не хотел вести его в мою деревню, думал, обойти стороной и вывести к лесу напрямик с дороги, а не через пастбище. Но, видать, не выйдет. Я первым свалюсь от усталости.

Когда мы перевалили за половину пути, я подобрал подходящую палку и заковылял с ней, как старый дед. Воробей тоже притомился. Не привык, видать, ходить вот так, подолгу и напрямик. В городе ведь как — покружится по площади или на людных улочках, стянет кошель, удерет подальше, а там можно и пересидеть, отдохнуть.

— Ты это… — вдруг заговорил Воробей, — на Пятку не злись. И много не думай, Угорь не из-за тебя взъелся. Не везет мне нынче. Вот как ухо оттяпали, так и не везет.

Он говорил рублено, часто втягивая воздух.

— Вырос я. Вдруг и не подобраться ни к кому. Только в ярмарочные дни да на казнях удается что-то. Хорошо, что я тебя спас. Может, древо Сфирры примет мою душу за это?

Я покосился на него, не зная, что сказать.

Пока я жил в доме попрошаек и воров, понял, что все они не особо задумываются о древе Сфирры и его наставлениях. Они не различают ни добра, ни зла. Точнее, различают, но по особому: всё, что им на пользу — благо, всё, что во вред — зло. Можно обокрасть умирающего старика, на его медяки наесться от пуза — и это будет добром. Они, как звереныши, случайно выучившиеся человеческой речи.

Если бы тогда не Воробей, а Пятка стянула у меня кошель, и потом мы бы встретились в таверне, она бы не стала улыбаться и мирно говорить со мной. Нет, она бы первой вскочила и оговорила меня перед всеми, наплела, что я вор, что насильник, что злоумышлял против бургомистра. Пятка бы не стала тащить меня с Веселой площади, а начала ломать пальцы, чтобы узнать, где обещанное серебро. Хотя нет, скорее всего, она попросту бы стащила медяки из схрона и всё. Ее умишко никогда не забегал вперед. Если можно получить малое прямо сейчас, она ни за что не погонится за большим. Наверное, потому она еще и жива.

Воробей отличался. Именно он собрал тех детей в кучу, запретил склоки и драки, заповедал, чтоб делились снедью и дровами. Добряк! И дурак. Почти такой же, как я.

— Говорят, что в деревне сытно живут. Не воруют друг у друга.

— Если б не забирали половину урожая, так было бы сытно, — ответил я. — Год на год не приходится. Когда хороший урожай, хватает всем, а когда плохой, так собак доедают.

— Хоть собаки есть… — криво усмехнулся Воробей. — В городе зимой многие мрут. От недоеда. От холода. От горячки. Или на Веселой площади. Подают хуже. Кошель тоже так просто не вытянуть — столько тряпок навертят, что и не понять, куда лезть. Хлеб дорожает. Хворост тоже.

Когда солнце изрядно перевалило на закатную сторону, показалась моя деревня. У меня к тому времени почти иссякли все силы. Каждый шаг давался через боль, снова заныли рубцы на спине, и рубаха стояла колом от пота. Воробей выглядел едва ли лучше. Обратный путь мы явно не выдюжим. И я свернул с основного тракта на дорогу, что вела к деревне.

— Теть Филора! — окликнул я свою бывшую соседку, что развешивала только что постиранные тряпки. — Теть Филора!

Она обернулась инахмурилась, не признавая меня.

— Кто таков? Откуда мое имя знаешь?

Я замолчал, оглядывая свое бывшее хозяйство. Ту изгородь, что мы вместе с дядь Хартом убрали меж дворами, поставили заново, но чуть иначе. Теперь двор Харта стал пошире. Мой дом не выглядел заброшенным, изнутри вился дымок, квохтали куры, похрюкивали свиньи, коих решили не пускать по осени под нож.

— Кто там живет теперь? Кому отдали мой дом? — резко повернулся я к соседке.

— Лиор? — ее глаза расширились. — Это ты? Разве не помер? Говорили ж…

Тут она прикрыла рот обеими руками, присела и опрометью бросилась на зады.

В ответ на изумленный взгляд Воробья я мог лишь пожать плечами. Сам не понимал, что тут к чему. Неужто в деревне прознали о порке?

Из-за дома вышел дядька Харт, вытирая почерневшие от копоти руки, за ним семенила тетка Филора, испуганно прячась за его спиной.

Харт пристально посмотрел сначала на Воробья, потом на меня и кивнул на дверь, мол, заходи.

— Стол накрой, — коротко бросил он жене.

Мы подождали, пока тетка Филора расставит миски с остывшей кашей. С позволения мужа, она принесла и свежие свиные колбаски, закопченные в дыму, и кислого творогу, и твердого сыру, и кувшин молока. Наскоро замесила тесто и начала жарить лепешки. Я только и успевал сглатывать слюну, глядя на эдакое богатство. Воробей тоже не сводил взгляда со стола.

— Ешьте, — сказал Харт. — Сильно ты оголодал, Лиор, едва признал. У нас поговаривали, что ты помер, что плетьми забили в городе.

Я толком не слышал его слов, набросился на угощение. Я даже не жевал, а просто закидывал в рот куски и сразу проглатывал, потом поперхнулся, закашлялся, а как снова смог дышать, так опрокинул в себя целую кружку молока. Иссохший от недоеда живот принимал всё и требовал больше, еще больше еды. Вкус? Я его не замечал. Пусть хоть горелое или сырое дадут — смету всё.

Отвалился, лишь когда стол опустел. Осталась только одна лепешка. Я вообще лепешки попробовал или съел их, даже того не заметив? Воробей уже давно распустил веревки на портках и откинулся назад, уперевшись спиной в черные от сажи стены. Вот теперь можно и поговорить!

— Дядь Харт, чей теперь дом? Кто там живет?

Самым старшим ребенком Харта и Филоры была Мира, та самая сговоренная со мной девочка. То бишь, некого им было переселять в отдельный дом, дети еще не выросли.

— Веридов первенец.

Я молча уставился на дядьку Харта, не в силах уразуметь его слова. Как? Почему Верид? Я же отдал свое хозяйство Харту как раз для того, чтобы оно не попало к Вериду. И времени-то не так много прошло, чуть больше двух месяцев. Может, староста и Харту угрожал? Может, тоже спалил что-нибудь?

— Не мог я поперек старосты и Верида пойти. Мне достались две коровы и половина урожая, а остальное забрали они.

Забрали. Попросту забрали…

— Две недели назад староста ездил в город, а как вернулся, сказал, что ты помер. Мол, ограбил кого-то, снасильничал, за что тебя и наказали. Если вдруг надумал вернуться, то зря. Никто тебя не признает. Да и нелегко это сделать, вон как изменился, кожа да кости одни.

И чего я ждал? Что Харт будет защищать мое добро? Сам ведь отдал. Теперь у меня вовсе ничего нет: ни родных, ни дома, ни скота, ни денег. Будто все корни разом обрубили, а без корней ничего доброго не вырастет — так всегда говорил хранитель.

— Уж не обессудь и зла не держи. Могу немного медяков дать, что выручил за твое зерно, да приодеть чуток. Зима на носу, а ты босый и простоволосый. Нехорошо!

— Спасибо, дядь Харт. Ни от чего не откажусь, за все благодарен буду. Позволь лишь переночевать у тебя, а завтра мы уйдем, — наконец проговорил я. — Сегодня уж не успеем до ночи вернуться.

Он не отказал, правда, в доме не оставил, там места толком не было, так что мы с Воробьем отправились на сенник. Тетка Филора дала нам шерстяных одеял, сунула еще пару лепешек с маслом на ночь. Всякий раз, когда она смотрела на меня, не могла сдержать слез. Видать, я и впрямь выглядел жалко.

— Значит, и тут тебя обокрали, — сказал Воробей, закапываясь в сено.

Я коротко хохотнул. И впрямь!

Глава 19

Я проснулся, едва рассвело, сладко потянулся, повернулся на бок, чем перепугал мышиное семейство, пригревшееся рядом. Как же хорошо спалось! Давно такого уже не было. Правда, чего-то не хватало! Храпа рядом? Утренней перебранки? Пинка от проходящей мимо Пятки? Вони от давно не стиранной одежды?

Когда я слетел вниз по лестнице, понял, что пропало. Зверское чувство голода, что преследовало меня неделями, и неизбывная тянущая боль в спине. Я подвигал плечами. Нет, полностью она не ушла, затаилась где-то глубоко в костях, но стало намного легче. Впервые со дня порки я ощутил себя здоровым, пусть и не таким, как прежде. Мама всегда говорила: «Поешь, и хворь уйдет», но никогда это не помогало так быстро.

Пастух уже собрал деревенское стадо и медленно уводил его к пастбищам. Пусть зелени не так много, но лучше уж рогатые пожуют жухлую и подмерзшую траву, чем полностью перейдут на заготовленное сено. Тетка Филора суетилась по хозяйству: сыпала зерно курам, таскала воду, а едва я вышел во двор, как она всплеснула руками и побежала в дом, будто боялась остаться со мной один на один.

Но я ошибся. Она вытащила тяжелый горшок с желтой просяной кашей, в которой виднелись крупные куски овощей и мяса, сбегала за мисками и ложками, а в конце вынесла простые грубые башмаки, толстые вязаные носки, вязаную же шапку и плащ из некрашеной шерсти.

— Оденься, Лиор, смотреть на тебя зябко. Надо же, как за ночь похорошел, будто мясо чуток наросло. — Она вдруг отвернулась и едва слышно сказала: — Ты на нас не серчай…

Если у меня и оставались какие-то обиды, они вмиг растаяли от ее слов и заботы. Я понимал, что Харт с Филорой получили от меня намного больше, чем возвратили, но они хотя бы что-то дали! А еще они не лгали. Ведь могли поднять крик на всю деревню, прогнать меня, оболгать, как это было в городе, позвать старосту на подмогу или забить до смерти. Ан нет, приютили, накормили, одели, а когда мы с Воробьем умяли весь горшок каши, так Харт отсыпал еще пригоршню медяков, там почти на серебрушку набралось.

Тетка Филора собрала в дорогу всякой всячины: толстое одеяло и шерстяную рубаху, завернула пару локтей свиной колбасы, три вилка капусты, отсыпала ведро зерна, а еще положила свежие пироги с рыбой, той же капустой, яблоками и ревенем. Мы с Воробьем разделили груз меж собой, попрощались с соседями и пошли к основному тракту.

— Ну, и так неплохо, — сказал Воробей.

Он немного повеселел, увидев монеты, хоть это и не обещанное серебро. Да и наесться досыта ему тоже удавалось нечасто.

Но едва мы выбрались на дорогу, как я пошел не к городу, а от него.

— Эй, ты куда?

— Еще не всё, — ответил я. — Думаешь, я врал про серебро? Пойдем, тут недалеко.

Когда деревня скрылась за леском, я свернул с дороги и пошел прямо в чащобу. Воробей плелся позади, то и дело окликивая меня. Он страшно боялся заблудиться. А еще он почему-то думал, что на нас вот-вот набросятся кровавые звери, будто они в каждом лесу кишмя кишат.

— Не трусь, — подбодрил его я. — Тут был всего один кровавый волк, которого мой отчим убил, а до того их лет десять в этих краях не видели.

— А вдруг еще один придет? Откуда тебе знать?

— Ниоткуда. Но нам тут недалеко. Скоро выйдем на опушку.

Вскоре мы и впрямь выбрались из лесу. Я покрутил головой, распознал, где мы, пошел к своему схрону, но на полпути остановился и сказал Воробью, чтоб ждал меня тут.

— Ну уж нет! Я с тобой. Я ж отсюда ни в жизни не выберусь! — затрясся городской мальчишка.

— Жди! Иначе никакого серебра! Я быстро. Если не вернусь, так иди вон туда, к тому леску, он совсем небольшой. Как пройдешь насквозь, увидишь ручей, а за ним и до деревни рукой подать.

Чтобы успокоить Воробья, я оставил все сумы и торбы, а сам пошел налегке. Место, где помер отчим, я отыскал сразу, наскоро пробормотал первую попавшуюся хвалу древу Сфирры, чтоб оно не забыло позаботиться о покойнике, затем подобрал палку и кое-как расковырял землю. Та подмерзла за ночь и поддаваться не хотела. Я всё ждал, что снова вспыхнет боль, вот-вот затрясутся руки, а спину стянет невидимыми путами, как будто каждый удар плети врос под кожу, но вот уже отброшены бурые листья, откинут дерн и первые комья земли полетели в сторону, а боли всё не было. Лишь далекие ее отголоски.

Я даже отложил палку на полпути, встал, потянулся в одну сторону, потом в другую. Путы не слетели полностью, только ослабли, но и то было в радость. Я месяц провалялся недвижимым калекой, встал на ноги всего неделю назад и едва расходился, а тут всего за одну ночь такие перемены! Может, мне и впрямь надо было всего лишь наесться от пуза да поспать в тепле и тишине?

Нарадовавшись, я вспомнил, зачем сюда пришел, разгреб оставшуюся землю и нашел свой схрон. Кажись, его пока никто не заметил! Меч я вытаскивать не стал, незачем, книжонку тоже не тронул, взял кошель и вынул оттуда несколько серебрушек. Три отдам Воробью: одна покроет всё, что он на меня потратил, две подарю в благодарность, остальные же приберегу для себя, кое-что разменяю на медяки, кое-что припрячу. И еще половина тут останется. Мало ли что еще со мной приключится! Пусть лучше будет запас.

Затем я закопал схрон, прикрыл опавшей листвой и травой, как смог, и вернулся к Воробью.

— Это твое! — сказал я и протянул руку с тремя блестящими монетами.

Он неверяще уставился на них.

— Серебро? Взаправду? Пятка удавится со злости!

Я расхохотался. И Воробей подхватил мой смех.

* * *

Всю дорогу я терзался одной мыслью, но никак не мог решиться. Еще и Воробей болтал без умолку, радовался так, будто эти серебрушки вытащили его из петли палача. Видать, я не до конца понимал, в каком отчаянии он был.

— А ведь я не поверил. Я б тоже набрехал что угодно, лишь бы выжить. Ну откуда у такого пентюха серебро? Ладно бы украл, но по тебе ж сразу видно: помрешь, а не украдешь, а если и полезешь, так сразу попадешься. Я когда забрал те медяки из схрона, не хотел возвращаться, а потом подумал, вдруг ты уже помер? Надо хотя бы похоронить, как обещал, ну там, хранитель, дерево и все такое. Глядь, а ты еще дышишь и всё про серебро толкуешь. Тогда я и задумался, вдруг и правда есть? И потом каждый день ждал, что помрешь. Горячка же! От нее многие мрут…

Делать или не делать? Забыть или нет? Я не замечал ни боли, ни ноши, но идти было тяжело, словно что-то давило помимо припасов тетки Филоры. А вот мой попутчик изрядно притомился: каждые три шага перекидывал торбу с одного плеча на другое да утирал рукавом пот.

Едва показались городские стены, я остановился и перебил Воробья:

— Дальше сам. Донесешь поклажу? Сдюжишь? Только сразу всё не ешьте! Лучше похлебку варите, так надольше хватит.

— А ты как? Куда? — опешил он.

— Дело есть! Скоро вернусь.

Я вытащил пирог и одеяло, закинул свою суму на плечо Воробью, махнул рукой и пошел обратно. Не мог я оставить всё, как есть. Нечестно это!

Несмотря на уже пройденный немалый путь, назад я зашагал еще бодрее. И дело не только в скинутой суме! Каждый шаг в город давался нелегко из-за моих дум, словно я шел супротив себя, а сейчас наоборот думы эти подталкивали вперед. Так что к деревне я подошел еще до темноты, но заходить не стал. Забрался на верхушку холма поодаль, завернулся в одеяло и сел.

Вон стадо потянулось с дальней стороны деревни, хозяюшки с лампами да лучинами встречали своих кормилиц, провожали в хлев, чтоб подоить и бросить охапку-другую сена. После вечернего подоя редко кто покидал дом, разве что облегчиться. Если летом еще можно было увидеть парней, что околачиваются возле домов зазнобушек, то в конце осени дураков мерзнуть нет.

Пришла моя пора!

В неровном свете луны я сбежал с холма, не таясь, прошел меж дворами. Изредка какая-нибудь собака взлаивала со сна, но быстро успокаивалась, услыхав, что это всего лишь прохожий, а не вор.

Я подобрался к своему бывшему двору и задумался. Если что пойдет не так, может, и дом Харта с Филорой задеть, а я того не хотел, потому начал с дальнего строения. Хорошо, что здесь собаки не было, это я еще вчера приметил. Так что я спокойно залез в недавно отстроенный сенник, вытащил несколько охапок сухой травы, разложил по разным углам, затем огнивом высек искры и подпалил сено прямо в сеннике. Пока огонь разгорался, перебежал к хлеву и поджег траву там, затем к курятнику, а в конце укрылся за кладовой, выжидая.

Пожар почуяли не сразу. Сенник уже полыхал так, что не погасить, коровы бились о дверь хлева с жалобным мычанием, истошно вопили куры. Из дому выскочила баба, завизжала, бросилась обратно, и вскоре оттуда высыпали все, кто ни есть, от мала до велика.

— Живо! Соседей позовите! — рявкнул мужик.

Дети с криками разбежались по деревне. Они стучали по калиткам и вопили:

— Пожар! Пожар!

Поднялся неимоверный шум. Лаяли собаки, орали петухи, хлопали дверьми люди, бабы подхватывали крик, мужики спешили на выручку с топорами и ведрами. Когда вся деревня собралась у моего двора, спасти можно было лишь дом с кладовой и то ненаверняка. Порывистый ветер взметывал в небо облака искр и швырял во все стороны, некоторые долетали и до соломенной крыши дома, но пока безуспешно, почти сразу гасли.

Это было красиво. Я никогда прежде не видел такого большого костра. Языки пламени переливались от багрянца до чистейшей белизны, в воздухе роились клубы искр, словно мошкара возле ручья, небо озарялось красными закатными всполохами.

Если же перевести взгляд ниже, то видно совсем иное. Лица в алом зареве казались чужими, невзаправдашними, уродливыми. Я никого не узнавал, хотя прожил с ними всю жизнь. Перепуганные обожженные коровы метались по двору, сшибая людей с ног. Чуть подальше мелькали черные тени. Они передавали друг другу ведра с водой, спешно обливали крышу и стены дома, кто-то уже выбрасывал изнутри скарб, пытаясь спасти хоть что-то.

Взглянув в последний раз на кутерьму, я пошел через зады к середине деревни, отыскал там самый большой двор — Веридовы хоромы! И вот там-то собака была, причем презлющая. Она услыхала меня и начала неистово лаять, рваться с веревки, зовя хозяев на помощь. Дверь отворилась, женщина что-то рявкнула и снова скрылась.

Я неспешно высек новые искры, запалил последнюю охапку прихваченного сена и подложил ее к деревянной изгороди. Бревна я вряд ли подпалю так быстро, изгородь займется раньше, к тому же она с одной стороны упирается прямо в сенник. Если повезет, огонь успеет охватить стену и, может, зацепит всё остальное. Я выждал, пока мой костерок разгорится, и ушел из деревни задами.

Если Харт с Филорой не сглупят, то смолчат о моем появлении. Кроме них, меня никто не признал, к тому же все думают, что я мертв. Пусть винят кого хотят! Зато дом, где помер отец, где померли мать с отчимом, так просто не достанется Вериду и его сыновьям. Они должны поплатиться!

На душе стало так спокойно и радостно! Будто я не просто отомстил за свои обиды, а еще и успокоил родителей, утешил умершего отчима. Словно распутал закрутившийся узел.

Я вернулся обратно на холм, накидал еловых веток под куст, завернулся в оставленное одеяло и спокойно уснул. Поутру же отправился в город, ведь там у меня тоже остались долги.

Глава 20

На этот раз на воротах стояли другие стражники. Они едва удостоили меня взглядом, видно же, что деревенский простофиля и при этом не совсем босяк, вон, даже одеяло тащит.

А я понемногу начинал осознавать, что натворил. Я сжег свой дом. Поджигателей всегда вешают! Но ведь я никого не убил? Торговцу шерстью я тоже хотел отомстить и поплатился собственной шкурой. А вдруг Харт скажет, что это был я? Вдруг они меня отыщут в городе?

Недавняя радость быстро сменилась страхом.

И зачем я это сделал? Ну, забрали дом и ладно! Я ведь знал, что так будет. Кто я такой, чтобы лезть поперек старосты и Верида? Крыса? Это даже не смешно! Разве крыса может загрызть собаку? Или волка? Или медведя? Из меня даже новус не получился толковый. Нет, надо забиться в нору и больше не высовываться.

Я оглянулся и понял, что нахожусь близ Сфирровой площади. Высоченное белокорое дерево стояло недвижно, лишь далекие ветви покачивались на ветру. Оно словно укоряло меня, подавляло величием и чистотой. Кто я пред ним? Букашка. К тому же запачканная букашка, мерзкая и ничтожная.

Кто-то толкнул меня в плечо, и я по привычке схватился за грудь, проверяя, на месте ли мешочек с серебром.

— Уйди с дороги! — рявкнул мужик и отшвырнул меня в сторону.

Я поспешил отойти подальше. Это ведь тот же город, где меня месяц назад высекли. После пятидесяти плетей и парни покрепче не всегда выживают. А что, если меня заметят? Что, если узнают? Несмотря на теплые шерстяные вещи, меня охватил озноб. Я не стал выходить на саму площадь и направился к сиротскому дому.

Лишь прикрыв за собой дверь, я сумел выдохнуть и успокоиться.

— Снова приперся? — раздался мерзкий голосок Пятки.

— Я дал Воробью всё, что обещал, — ответил я и вгляделся в полумрак комнаты.

Девчонка сидела в своем углу одна, остальные еще не вернулись с ежедневного промысла. Я не особо удивился: плакальщицы обычно выходили под вечер, когда люди шли после трудов домой или покидали кабаки.

— И что? Долг вернул, так теперь новый наедать будешь? Мы не кроты, задаром не кормим!

Кротами здесь называли хранителей корней. Иногда мне казалось, что окаянники нарочно придумывали замены для обычных слов: чтоб никто их не понимал. Не древо Сфирры, а коряга или белая коряга, не хранители корней, а кроты, не виселица, а вдова на деревянной ноге… Поначалу я не всегда догадывался, о чем говорили ребята, но понемногу привык. За месяц, что валялся без сил, чего только не наслушался.

— У меня есть деньги, — буркнул я.

— Чернушки или блестяшки? На зиму хватит? А кры́то кому платить будешь?

Чернушки — медные монеты, блестяшки — серебряные. Но почему я вообще должен кому-то платить крыто? Я же не ворую и не выпрашиваю милостыню. Я так и спросил у Пятки.

— Спишь под нашей крышей, а крыто платить не хочешь?

Девчонка вышла из угла, и я увидел, что ей неслабо досталось в последние дни. Она могла шевелить лишь правым уголком рта, слева у нее всё было разбито, глаз полностью заплыл, а еще она странно придерживала левую руку. Неужто сломала?

— Думаешь, почему нас не выгнали? Почему не отобрали дом? Почему дают жить самим вот так легко? — зарычала она на меня. — Мы даем крыто Угрю, Смазлу и Вдове. Другие знаешь как живут? Не знаешь! Если б не Воробей, мы бы давно сдохли! Слюнтяй бесхребетный! Всякий раз тащит в дом какую-то дрянь!

Я и впрямь не задумывался, почему под одной крышей собрались и попрошайки, и плакальщицы, и воришки. Судя по всему, это была затея Воробья. Но сейчас меня тревожило вовсе не это.

— Кто тебя так? Что с рукой?

Пятка тут же отвернулась.

— Будто я знаю! Гнилюк какой-то. С виду снежок снежком, а как на него рвачи прыгнули, так сразу заломил мне руку. Скумекал, урод долгорский, что мы в сговоре. Рвачи деру дали. Еле умолила, чтоб отпустил.

Она всхлипнула:

— Как я теперь выйду? Как Вдове крыто отдам? — и тут же вызверилась: — А еще тебя кормить!

Я растерялся. Неужто Пятка плакать умеет? Не для дела, а так, по правде? Вот чудеса!

— Видела, что Воробей принес? — вспомнил я о снеди, что надавала тетка Филора. — Зерно, колбасы, капуста… Это всё от меня! Я отсиживаться не буду, подыщу что-нибудь.

— Чтобы с тебя второй раз шкуру спустили? Что ты можешь, кроме как за крысоловом бегать? Разве что в плакальщицы пойдешь вместо меня!

— Нет! Я…

А что я? Цеховые меня не брали. Снова бегать и хвататься за мелкие дела, как было с торговцем шерстью? Ну уж нет. Чтобы снова не заплатили, а потом еще и стражников натравили? Хватит! Уже попробовал. В деревню хода больше нет. В попрошайки либо поздно, либо рано, да и ног у меня многовато для этого ремесла. Для воровского дела я не гожусь.

— Может, в переульщики… — неуверенно сказал я.

— Ахахаха, — рассмеялась Пятка, но почти сразу скривилась от боли и схватилась за левую щеку. — Переульщик? Ты? Да ты даже крысу не напугаешь! А в драке я тебя одной рукой уделаю.

— Нет, правда! Я, наверное, смогу!

Пятка снова захрюкала и уползла обратно в угол. Видать, ей дурно стало, иначе бы она так просто не ушла, сначала бы поиздевалась надо мной всласть.

Я же занялся иным: выскреб место, где обычно спал, выкинул провонявшую кровью и мочой подстилку, сжег подгнившую солому, сбегал за свежей охапкой, расстелил одеяло от тетки Филоры. Надо поговорить с Воробьем. Может, он что подскажет.

* * *

— Чушь не пори! — сказал Воробей. — Если схватят, одним ухом не отделаешься! Переульщиков сразу вешают.

— Если схватят, — уточнил я.

— Схватят! И повесят! Из петли я тебя не вытащу. Знаю, что ты не всё серебро отдал. Вот и живи на то, что есть, а после дня Пробуждения отыщешь себе место.

Место! Оно уже было, пока кто-то не отдал за бесценок печать культа! Но Воробей наотрез отказался знакомить меня с Угрем и всем остальным в доме запретил. Чудной он парень. Будто я в переульщики просто так собрался. Сейчас голодная смерть мне не грозила, но нужно как-то вернуть ту печать, иначе не смогу пробраться в культ, а если не смогу туда попасть, то что тогда вообще делать? Теперь у меня нет ни дома, ни земли, серебро рано или поздно кончится… Мои прежние чаяния о сытой жизни новусов изрядно поистрепались, но я пока не забыл о них.

На следующий день я обошел весь город, заглянул во все проулки возле кабаков и таверн, и едва начало темнеть, засел в одном из них, еле дыша от страха.

— Гони кошель, — бормотал я себе под нос. — Гони кошель. Выпрыгнуть и сказать: «Гони кошель».

От чего-то свело живот, жуть как захотелось облегчиться. Я думал, что перетерплю, но прижимало всё сильнее и сильнее. Пришлось встать, развязать веревку на портках и пустить струю. И, как назло, кто-то зашел в проулок, остановился чуть поодаль и с кряхтением присоединился ко мне. Я поскорее доделал дело, кое-как завязал узел и тоненько пропищал:

— Кони гошель!

— А? Ты че-то сказал? — отозвался пьяный мужик.

Он все еще продолжал журчать, и я растерялся. Как быть? Подождать, пока закончит, или сразу наброситься? Да и как набрасываться-то? Просто ударить кулаком? Пока я размышлял, журчание прекратилось.

— Кошель! Кошель давай! — чуть увереннее сказал я. — Монеты есть?

— Ты че, грабить меня вздумал? — удивился пьянчуга. — Я ж тебя одним пальцем…

И тут я ударил. Вслепую, как попало и даже не со всей силы, но этого хватило, чтоб мужик упал. Он разразился громкой бранью, проклиная меня, мою мать и всю мою родню, попытался встать, но оскользнулся и шлепнулся снова. Как быть? Он и не думал отдавать монеты. Значит, надо забрать их самому. Я потянулся к его поясу, чтобы нащупать кошель, но выпивоха цепко ухватил меня за руку и дернул, от чего я не удержался на ногах и повалился на него. До чего крепкая хватка! Будто клещами запястье стиснули. Я и так и сяк выкручивался, но не мог освободиться.

Как-то всё шло не так!

Мы барахтались в грязи. Он никак не мог подняться, я — вырваться. Не грабеж, а крысиная возня! И это злило. Хватит! Я ударил свободной рукой куда-то ему в бок, еще раз и еще, потом встал на колени и выдернул-таки руку.

— Да заткнись уже! — рявкнул я и ударил снова.

Мужик притих. Я наскоро ощупал его пояс — кошеля нет, проверил за пазухой — ничего. У него даже шапки не было! Тогда я стащил башмаки и ушел.

Чуть отдышавшись, я проверил добычу — самые обычные растоптанные башмаки. Такие у Ткачихи за десять медяков можно взять. Вот только кому их продать? Кто их купит? И почему у того мужика не оказалось ни одной монеты? Может, он их пропил? Да точно пропил! Вместе с шапкой!

Вот я дурак! Полез в драку ради пары старых башмаков. Но это моя первая попытка. Коров я тоже не сразу научился доить.

На другой день я снова вышел на промысел, заранее облегчившись, чтоб не попасть впросак еще раз, только выбрал другой проулок. Вчерашний кабак был из самых простых, и ходят туда люди небогатые. Откуда у таких взяться лишним монетам? Здесь местечко получше, вон, даже фонарь со свечой на двери висит.

Я просидел возле того кабака весь вечер и всё впустую. Здешним выпивохам не нужно было отходить куда-то далеко, они делали от двери один шаг и мочились прямиком в сточную канаву, проходящую вдоль дороги. Видать, для того фонарь и вывесили.

Мда, не так уж и легко кого-то ограбить. Наверное, для того плакальщицы и нужны, без них люди почему-то не ходят ночью по узким переулкам.

И вот так я провозился неделю. Башмаки, добытые в первый вечер, оказались единственной платой за мои старания. Лучше уж канавы чистить, и то больше прибытку. А еще по ночам не так безлюдно, как мне думалось, ведь золотари трудились как раз в это время. Они громыхали телегами с бочкой, собирали нечистоты из канав и выгребных ям, безо всякого стеснения обсуждали, кто больше гадит: ткачи или скорняки. Иногда проходили толпой стражники, громко оповещая окружных преступников о своем приближении. Пару раз на полном скаку пролетали всадники.

Ночью город совсем иной. Он и видится по другому, и слышится тоже. Из чужих домов доносились звуки, которые трудно заметить днем: детский плач, перебранки, драки, крики, песни, ахи и вздохи. Можно было различить даже крысиные попискивания. Хотя мы с крысоловом работали по ночам, почти всё время мы торчали внутри домов, а когда возвращались, я выматывался настолько, что хотел лишь свалиться где-нибудь и уснуть.

Когда я шел к сиротскому дому после очередной пустой вылазки, меня остановили двое парней.

— Этот вроде?

— Кто ж знает!

Я похлопал себя по поясу и груди, показывая, что нигде не звенит.

— Чернушек нет, — поспешил сказать я, чтоб они поняли, что я свой.

Они будто и не слышали.

— Ты Хворый из Воробьева гнезда?

— Ну я.

— Пойдем! Угорь с тобой поговорить хочет.

Глава 21

— Угорь с тобой поговорить хочет.

У меня подкосились ноги. Почему? Откуда он про меня знает? Неужто тот пьянчуга всем разболтал, как у него башмаки украли? Я думал, он не вспомнит об этом, решит, что пропил их вместе с шапкой. А как Угорь наказывает тех, кто промышляет в Сентиморе и не платит крыто? Он даже Воробья избил. И зачем я сказал, что Хворый — это я? Нет бы соврать!

— Ка-какой Угорь? — проблеял я. — Не знаю никакого Угря.

Один парень рассмеялся, схватил меня сзади за шею и надавил:

— Идем-идем! Заодно и познакомишься.

Вот только давил он слабовато, я даже не качнулся.

— Эй, Хворый, не дури! — воскликнул он. — Горшок, а ты чего стоишь? Держи его.

Они оба навалились на меня со всей силы. Я мог выдержать их напор, но поддался, всё равно же хотел с Угрем встретиться ради печати. Жаль, что ум мой был не в ладах с сердцем. Умом я понимал, что знакомства с ним никак никак не избежать, так почему бы и не сейчас, а сердце трепетало, как у всполошенного зайца, говорило, чтоб я вырывался, чтоб уносил ноги, прятался и не высовывал нос до самого дня Пробуждения.

— Какой же он Хворый? — зло бросил Горшок. — Вот какой здоровый, даром что худой.

— Давай, Хворый, — увещевал второй. — Не убьет он тебя, перекинетесь парой слов и уйдешь. Никто силой держать не станет.

— Тогда пустите, сам пойду, — ответил я. — И нечего за шею хватать, я не овца и не псина, чтоб меня за шкирку тащили.

Они наконец убрали руки, и мы двинулись по тем самым темным переулкам, где грабители должны поджидать заплутавших прохожих. Нам никто по пути не встретился, и я еще раз убедился, что ничего не понимал в этом деле. Видать, у всякого ремесла свои хитрости, даже у такого.

Меня привели к непримечательному одноярусному дому, который выглядел похожим на тот, где сидела Ткачиха. Мои провожатые по-особому постучали, с той стороны подняли засов, и мы вошли.

Угря я угадал сразу. Он весьма походил на свое прозвище: невысокий, с узким вытянутым к носу лицом, длинные черные волосы завязаны в хвост на макушке, и первым делом в глаза бросались куцые обрубки вместо ушей, от чего его голова казалась сплюснутой с боков. Угорь не прятал шрамы под волосами, как это делал Воробей, а открыто показывал, и от этого становилось еще страшнее.

— Вот, Хворого привели, — отчитался Горшок. — Ну, который у Воробья живет.

Угорь поднял голову. Хмм, а он ненамного старше меня, едва ли за двадцать.

— Слыхал про тебя, — тихо сказал он. — Бегал с крысоловом, воровал работу у золотарей, обокрал вдову, а потом выжил после пятидесяти плетей.

— Я не…

— Цыц! Со стражниками ты уже расплатился собственной шкурой, а когда со мной расплатишься? Коли красть надумал, так должен сперва у меня спросить.

— Я не крал! — выкрикнул я.

— Вдова говорит иначе.

— Я свое хотел забрать! Она мне три медяка должна. А про золотарей не знал, думал несколько монет получить за честную работу. И то торговец обманул, не дал всей платы!

— Так ты говоришь, что не вор? — по-прежнему тихо спросил Угорь.

— Не вор.

— Значит, дурак! Вместо медяков получил плети. Жаль! Дураки мне не нужны. Сломайте ему одну руку и выкиньте.

— За что? — не удержался я. — Я ж ничего не сделал!

— Дом, где Воробей живет, мой. И все, кто в нем, тоже подо мной. Все вносят свою лепту, платят крыто, а ты там кто? Прихлебала? Больше туда не смей ходить. — И повысил голос: — Горшок! Я что сказал!

Те парни, что привели меня, не горели рвением выполнять приказ. Один всё же схватил меня за запястье и дернул, но я напряг руку, прижал к телу. Тогда они потянули вдвоем. Я чуть поддался, а потом как рванул на себя — Горшок не удержался, подался вперед, запнулся об второго и повалился на пол.

На шум из соседней комнаты выскочило еще двое. Они, видать, что-то не так поняли, схватились за оружие: один взял сучковатую дубину, другой потянул из-за пояса нож.

— Охолони! — осадил их Угорь и заново оглядел меня с ног до головы. — Хворый, да? А ну-ка, попробуй повалить Ломача.

Тот, что с ножом, отступил и привалился к стене, не сводя с меня взгляда, а тот, что с дубиной, подошел ближе. Видать, это и был Ломач — не очень высокий, весь грузный, мясистый, с резким запахом подтухшего сала, лицо — сплошь обвислые толстые валы, ладони каждая, как две мои. В нем чувствовалась сила, но какая-то нездоровая, будто налипшая сверху, а не взрощенная тяжким трудом. По сравнению с ним Угорь смотрелся истинным красавчиком.

Ломач встал напротив меня, поднял плечи, закрыв и без того короткую шею, согнул руки в локтях, сжал кулаки. Как такого повалить? Толкнуть? Всё равно что дерево толкать. Я обошел Ломача кругом, не зная, как подступиться. Не силен я в драках. Или вернее будет сказать, что я не силен без драк. В деревне не раз приходилось смахиваться, но там всё просто: влепили по уху — начинай отмахиваться, и то сперва перегавкивались подолгу.

— Ломач, подсоби! — велел Угорь

Тяжелая лапища медленно поднялась и полетела ко мне.

— Хворый, бей, что есть силы! Не трусь! Иначе сам поляжешь!

Я поднырнул под его руку и со всего размаху влепил кулаком в грудину. Ломач застыл на месте. Я тут же отпрыгнул назад. Его лицо начало наливаться багрянцем, начиная с подбородка. Когда краснота дошла до глаз, он захрипел, закашлялся, схватился за горло, будто его душат, и лишь потом хватанул воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.

— Ну как? — равнодушно спросил Угорь, будто и не видел страданий своего прихлебалы. — Сгодится?

— Да, — выкашлял Ломач.

— Только робок слишком. Ну, ничего. Научим.

Я с сомнением покосился на Угря, стараясь не пялиться на его обрубки. О чем это он? Неужто обо мне?

— Хворый, будешь работать на меня. Стол, кров, девки и два десятка чернухи в неделю. Коли покажешь себя, заплачу больше, — он говорил спокойно, даже холодно, будто и не хотел сломать мне руку. — Или уходи из города. Тут для тебя иного места не будет.

— Да я согласен, — неуверенно сказал я. — Только делать что?

— Колтай, расскажи ему. Теперь вместо Ломача Хворый с тобой ходить будет! И научи его бить первым, иначе сдохнет.

От стены отвалился парень с ножичком, подошел ко мне и скорчил недовольную рожу:

— Уж больно неказист. Не грозен. Поначалу придется много драться.

— Забирай его. Дня через три возьмешь в дело.

Колтай махнул мне рукой и пошел к двери. Я за ним, не совсем понимая, а что тут приключилось. Кажись, Угрю приглянулась моя сила, и он хочет, чтобы я для него что-то делал. Но что? Для чего старшему над ворами нужен такой человек? Явно не для воровства.

На улице уже давно стемнело. Колтай шел легко, не спотыкаясь и не касаясь изгородей, видать, хорошо знал, где тут что. Вскоре мы вышли на мощеную дорогу, я это не увидел, а почувствовал своими пятками, а значит, мы уже добрались до хороших, зажиточных улочек. Потом он внезапно повернул в чей-то двор, прицыкнул на зарычавшую собаку, открыл дверь и зашел. Я за ним.

Резко чиркнуло по кремню кресало, искры подожгли фитиль в масляной лампе, и неровное пятно света озарило большую комнату, грубые рубленые сундуки вдоль стен, очаг у дальней стены, полки с горшками и утварью. Обычное жилище. Похоже на дом госпожи Бриэль. Из другой комнаты высунулась простоволосая женщина, увидела меня, ойкнула и исчезла.

— Сегодня тут поспишь, потом увидим, — хмуро сказал Колтай. — Ложись на сундук.

Я привередничать не стал, закутался в плащ, улегся, поворочался немного и заснул.

* * *

Наутро меня разбудил запах дыма. Вчерашняя женщина, уже в чепце и переднике, хлопотала у очага.

— Проснулся? — весело сказала она. — Сбегай-ка за водой! Тут недалеко, всего через три дома.

Делать нечего. Взял ведра, насилу отыскал колодец, возле которого уже чесали языками десятка два женщин. Завидев меня, они примолкли от удивления, но стоило подойти ближе, как они защебетали снова.

— Откуда таков молодец?

— Это кому такое счастье привалило? Глянь, аж сам воду носит.

— Может, сынок чей?

— Ага, и много ты сынков тут видала? Любовничек, поди!

— Любовничек, как же! Если ночью получил, что хотел, для чего ему с утра выслуживаться?

— Да конюший чей-то!

— Пропустите мальца! Ишь, затрещали как! — растолкала их толстуха в летах. — Сынок, не робей, подь сюда. Иначе они от тебя не отцепятся!

Я еле-еле протиснулся к колодцу, вытянул ведро, перелил из него воду к себе, опустил снова…

— Ты гляди! Тягает так, будто пустое. С виду тощ, а силен!

Одна даже ухитрилась ущипнуть меня за плечо.

— И крепок, как сушеное дерево! — хохотнула она.

Покраснев, я еще быстрее потащил ведро, наполнил у себя второе и поспешил убраться оттуда. Сначала пробежал мимо нужного дома, не узнав его, потом вернулся, но все равно не был уверен. Хорошо, что та женщина, жена Колтая, выглянула и махнула мне.

— Скоро ты! Думала, они тебя заболтают, — улыбнулась она, забирая тяжелые ведра. — Пойди на задний двор, Ке́ндор уже там!

Кендор? Это кто таков? Неужто я всё же перепутал дом?

Я обошел стороной собаку, обогнул дом и там увидел Колтая. Он кидал ножик в столб, подходил, вытаскивал его и снова кидал. Всякий раз лезвие входило точно и глубоко, без промаха или отбивки. Он мельком глянул на меня и заговорил, продолжая метать нож:

— Значит так, Хворый, при жене лишнего не болтай. Никаких Колтаев, Угрей и Ломачей. Тебя как звать?

— Лиор.

— Меня зови Кендором или мастером, понял? Я делаю ремни и пояса из кожи, а ты — мой новый подмастерье. Жить и столоваться будешь у меня, но если полезешь к жене, отрежу не только уши, но и все остальное, что хоть немного торчит, понял? Как втянешься, отыщешь другое жилье.

— У меня есть кров…

— Плевать! Пока живешь здесь.

Тюк — нож ушел по самую рукоять.

— Дело твое простое — ходить за мной и помалкивать, говорю только я. Если же кто мне начнет возражать или с кулаками полезет, ты должен ему наподдать. Как Ломачу всунул, так и делай. Только сопли не жуй, бей сразу. Против копья или ножа стоять умеешь?

— Нет, — что-то мне стало не по себе.

— Выучишься. Ну или сдохнешь.

Из дома послышался женский голосок:

— Кендор, бери своего подручного и за стол!

Он вытащил ножик, ловко спрятал в одежде и напомнил:

— За языком следи! Ляпнешь что — враз отрежу.

Вместо стола Колтай положил меж сундуками толстую широкую доску, а его жена споро расставила миски да чашки. Она все время улыбалась, показывая белые чуть кривые зубы, на одной щеке появлялась и исчезала задорная ямочка. Я пригляделся и понял, что на том месте у нее был небольшой шрам, который стягивал кожу, потому ямочка мелькала не с двух сторон, а лишь с одной.

Женщина болтала о том о сем, спрашивала у меня, откуда я, когда пришел в город, живы ли родители, а я так боялся сболтнуть лишнего, что отвечал коротко, сквозь зубы, будто нехотя. В конце концов Колтай одернул ее, сказал, что нам пора уходить. Я проглотил всё, что было в миске, и поспешил встать из-за стола.

Колтай натянул шапку, накинул толстый плащ, потрепал жену за щеку с ямочкой и кивнул мне на дверь.

Он не сразу пошел к Угрю, сперва мы покружили по городу и лишь потом направились к окраинам. Когда мы добрались до дома Угря, Колтай велел мне пойти к сараям, а сам пошел внутрь.

Я растерянно оглянулся и попытался собрать мысли в кучу. Только что я впустую торчал возле кабаков, поджидая пьяных прохожих, и вдруг уже работаю на Угря, сплю в хорошем доме… И при этом я всё еще не понимал, что должен делать. Защищать Колтая? Судя по всему, он и сам себя может защитить. А как же Воробей? Мое серебро, припрятанное в новых схронах? Пятка, небось, радуется, что я пропал! Как же, лишний рот убрался.

Хлопнула задняя дверь, и во двор вышел Ломач. В свете дня он выглядел еще мерзостней, чем вчера, скорее всего, из-за иссиня-бледной кожи, напоминавшей брюхо дохлой рыбы.

— Мы вчера недоговорили, — сказал он, хотя мы вчера с ним вообще ни слова друг другу не сказали. — Давай-ка еще разок!

И попер на меня с кулаками. Я, вытаращив глаза, увернулся от его удара, заскочил вбок и снова врезал по ребрам. Ломач отшагнул, потер ушибленное место.

— Недурно. Откуда только сила в таком заморыше…

Недоговорив, он рванул ко мне и выкинул кулак, целясь в лицо, я еле успел подставить руку и отлетел к сараю, сметенный его тычком.

— Сильный, но удар не держит, — сплюнул Ломач. — Негодящий.

— Вот и научи, — раздался чей-то голос.

Я перекатился набок, пощупал кость — вроде цела, поднялся и глянул на дом. У задней двери стояли Угорь с Колтаем, наблюдали за нашей дракой.

— Еще раз! — велел Угорь.

Я сглотнул слюну, сжал кулаки и вернулся на середину двора.

Глава 22

Странный этот Ломач. Силы в нем много, но вся она какая-то сырая, не сросшаяся. Будто гончар захотел в последний миг сделать горшок побольше, налепил комья глины да так и оставил, не выгладив стенки, не вымочив водой, потом засунул в печь и вытащил разбухшего уродца. Один лишь удар правой рукой был страшен, а в остальном Ломач мне уступал.

Когда я по глупости попал под тот удар, показалось, будто я с разбегу влетел в каменную стену. Сколько я просидел на земле, потряхивая головой и пытаясь вспомнить, кто я и где? Потом выблевал всё, что наел в то утро. А как сумел встать, так еле устоял на ногах — земля так и кружилась. Пришлось отлежаться несколько дней, от чего Угорь и Колтай изрядно разозлились и накричали на Ломача.

Ломач был не виноват. Он попросту разозлился, ведь до того я изрядно его поколотил. Неловко, когда мальчишка, еще не принесший дары древу Сфирры, побивает старшего.

Но, сказать по правде, те два дня, пока я отлеживался, были самыми лучшими в моей жизни. Колтай уходил по делам, и рядом со мной хлопотала самая красивая девушка — Элианна. Она так мило заботилась обо мне, спрашивала, не нужно ли подать воды, не жарко ли, удивлялась, как это я так ушибся, делая кожаные ремни. Ей интересовало всё: и откуда я родом, и как это я так вымахал, и где встретил Кендора. А я забывал, как говорить и дышать, глядя на тонкие золотистые пряди, выбившиеся из-под чепца, любовался ее чистыми глазами и милой ямочкой, что время от времени появлялась на ее круглой щечке.

Элианна часто говорила со мной, как с маленьким, поучала, как надо себя вести, хотя сама принесла дары Сфирре всего два года назад. Я нарочно расспросил ее об этом, будто страшился, что древо не примет мои дары.

— Примет-примет. Сфирра добрый. Его не заботит ценность дара, главное, чтобы ты сделал это от всего сердца, — щебетала она в клубах мучной пыли. — Я тоже боялась, всю ночь не могла уснуть, даже поплакала. Хранитель корней тогда погладил меня по голове и сказал, что древо Сфирры заботится даже о таком маленьком семечке, как я.

А я толком ее не слышал. От одного ее голоса кружилась голова, ну и чуть-чуть из-за удара Ломача. Если она дотронется до моей руки хотя бы пальчиком, я тут же помру от счастья. Никогда не встречал девушки прекраснее! В деревне были миленькие девицы, но рядом с Элианной они показались бы грубыми дурнушками с резкими каркающими голосами.

Днями я забывался от счастья и любви, а по ночам не мог уснуть от злости и ревности. Колтай возвращался хмурый, молча ел, нехотя отвечал на вопросы Элианны, а потом уходил вместе с ней в темнушку. И я слушал шорохи и скрипы, ее приглушенные вздохи, его рычание… Слушал и скрежетал зубами.

Почему такая девушка досталась этому уроду? Он же ее совсем не ценит! Не благодарит за чистоту в доме, за вкусную еду, не любуется ее красотой и не пытается рассмешить, чтоб услышать ее переливчатый смех. Ладно, Колтай вовсе не урод. С виду он весьма неплох — высок, плечист, тонок, кожа на лице чистая, без оспин и прыщей, оба уха на месте. И если бы он ее любил от всего сердца, я бы смог его простить, но он относится к ней едва ли теплее, чем ко мне. Почему же она согласилась пойти за него замуж?

И я мечтал, как было бы здорово, если бы я встретил Элианну вперед Колтая! Хотя нет, я ведь еще не мог называть себя взрослым. Лучше, если бы Колтая поймали стражи и повесили до знакомства с Элианной, и вот я сейчас встретил бы ее на улочке, пусть возле того самого колодца, подошел бы, помог донести тяжелые ведра с водой, а она бы смотрела на меня своими лучистыми глазами, улыбалась одной ямочкой…

Увы, счастье мое продлилось недолго. На четвертый день Колтай велел идти с ним. Элианна, добрая душа, вступилась, сказала, что я еще не окреп, но он будто и не слышал, махнул мне рукой, мол, давай следом.

Мы пришли в тот же двор, где я дрался с Ломачом. Угорь внимательно посмотрел на меня и сказал, что настало время отрабатывать хлеб и его доброту.

— Если не справишься, я сломаю тебе обе руки и выкину стражникам. Сумеешь пережить еще пятьдесят плетей или нет?

— Так, а делать-то что? — угрюмо спросил я.

После нескольких дней возле Элианны всяэта заваруха с Угрем меня только злила.

— Всё, что велит Колтай.

От этого прозвища мне резануло по сердцу. Почему я должен слушать этого урода? Хотя разве у меня есть выбор? У меня вообще когда-нибудь был выбор?

Мы с Колтаем вышли со двора. Я думал, он повернет к площади Сфирры или к другим добропорядочным улочкам, но он вдруг направился к окраине. Где-то там жил Воробей с подобранной детворой. Неужто Угорь хочет что-то сделать с ними? Но нет, миновало…

По пути Колтай коротко присвистнул, из-за полуразобранной изгороди вынырнул мальчишка едва ли старше Сверчка, подбежал к нам.

— Их трое, — почему-то шепотом выпалил он. — Засели в гнилом доме, вчерась взяли бочонок пива, не заплатили, побили Клеща. Пока не выходили.

Колтай кивнул, бросил мальчишке медяк, выждал, пока тот отойдет подальше, и сказал:

— Слыхал? Трое. Кто со мной заговорит, того не тронь, а двух других выруби, едва я подам голос. Сразу. Замешкаешься — самому будет хуже.

— А кто они такие? — поинтересовался я.

— Овцы, что возомнили себя волками.

Дом и впрямь оказался гнилым. Глиняная замазка на стенах давно облупилась, в обнажившихся дырах виднелись трухлявые доски, казалось, довольно лишь хорошенько пнуть — и дом повалится набок. Я бы в таком остался на ночь лишь из-за нужды. Двери там не было, наверное, ее давно сняли и сожгли для согреву, проем прикрывала лишь тряпица. Колтай небрежно сдернул ее и вошел внутрь, я — следом за ним.

Внутри пахло кислым пивом и прогорклой отрыжкой. Кое-как замотавшись в потрепанные плащи, вповалку дрыхли трое парней, с виду один другого моложе. Я растерянно глянул на напарника. Как их тут бить? Прямо лежачих?

Колтай подошел к ним, небрежно каждого пнул и отошел обратно к двери, сложив руки на груди. Я напрягся. Чаще всего он начинал метать ножи именно из такого положения.

Парни заговорили одновременно:

— А? Что?

— Какая паскуда…

— Ма, я позже встану…

Кое-как продрали глаза, увидели нас и вскочили на ноги. Впрочем, стояли они нетвердо. Один шатнулся и с болезненной гримасой схватился за голову.

— Вы ж не стражники? — прищурился тот, что спал посередине. — Какого долгора вам надо?

— Пришел передать привет от Угря, — холодно сказал Колтай.

Я, как и было велено, рванул вперед, ударил правого поддых, увернулся от замаха и снес левого. Оставшийся замер, увидев острый кончик ножа возле своего глаза.

— Прежде чем буянить в чужом городе, сначала разузнай, кто тут главный, сходи, поговори, попроси разрешения, иначе будет вот так…

И Колтай одним взмахом отрезал парню ухо. Тот завопил, схватился за рану, сквозь его пальцы потекла ручьем кровь.

— Еще раз услышу про вас, переломаю руки! Хворый, обыщи их!

Я не сразу понял, что Колтай обратился ко мне, всё никак не мог отвести взгляда от чужой крови, а как опомнился, наскоро обшарил их одежду и одеяла, отыскал пятнадцать медяков и передал их Колтаю. После мы ушли.

— Хорошо справился, — похвалил напарник. — Может, и не зря тебя Угорь взял…

* * *

Сперва Угорь посылал нас с Колтаем на простые дела. К примеру, припугнуть пришлых, которые по большей части были не ворами, а глупыми деревенскими парнями вроде меня, что понадеялись на легкий заработок в городе, а потом решили получить монеты иным способом. Или наказать тех, кто худо справляется со своим делом и не выплачивает положенное крыто. С такими было просто. Мало кто из них ел досыта и умел драться.

Потом поручения стали посложнее. Мы ходили по лавочникам и забирали черную подать. Черную — потому что о ней не было сказано ни в законах, ни в уставах города Сентимор. Кто-то платил безропотно, а кто-то хватался за палки и ножи, не желая делиться своей и без того малой прибылью. И я защищал Колтая, хотя больше всего на свете желал ему смерти.

Порой битыми уходили мы. Некоторые торговцы нанимали охрану, надеясь прогнать Угревых посланников раз и навсегда. Но мы всегда возвращались, только уже не вдвоем, а вместе с Ломачом и другими парнями, и всякий раз наказание выходило тем торговцам еще дороже. Охранников попросту избивали в кровь и мясо, а их нанимателю либо отрезали палец, либо что-нибудь ломали, доставалось также и лавке, и товару, и семье. И вскоре подобные случаи уже не пугали меня, а удивляли. Мол, неужто еще остались такие дураки? Ведь ясно, что платить дешевле!

Жаль, что трясли мы только мелких лавочников, до таких, как давешний торговец шерстью, руки Угря не дотягивались. Тронь мы его, и нас будут искать не стражники с копьями, а новусы в железе! И с цехами мы не связывались. С ними даже бургомистр боялся лишний раз спорить.

Так что я отплатил лишь госпоже Бриэль: ворвался к ней в дом, чтобы дать отведать вкус плетей, коими попотчевали меня, но увидел ее перепуганное лицо, жалкое немощное тельце и пожалел, всего лишь сорвал с нее чепец и отрезал волосы под корень. Если она ведет себя, как гулящая девка, пусть и ходит, как гулящая девка. Даже если никто не увидит ее позора, она сама будет вспоминать о нем каждый день, как надевает чепец. Еще я забрал у нее три медяка.

Изредка я навещал Воробья и его подопечных. Зимой им приходилось тяжко, надо было покупать больше дров, хлеб, как и говорилось, дорожал с каждым днем, а подавали всё меньше и меньше. Не раз и не два крыто выплачивалось из тех серебряков, что я дал Воробью. Я даже тайком подсовывал медяки в одеяла, чтобы им стало чуть легче, но взваливать на себя их беды целиком, как Воробей, я не хотел.

У меня были свои огорчения. Спустя пару месяцев Угорь решил, что за мной можно больше не приглядывать, и велел отыскать другой кров. Скорее всего, из-за Колтая. Хоть он после первого дня не сказал мне ни слова насчет Элианны, я понимал, что он знает о моих чувствах к ней. Каждое утро я вскакивал пораньше, чтоб принести воды, помогал ей крутить жернова, с трудом отводил взгляд от ее солнечной улыбки. И каждую ночь мечтал, как Колтая поймают стражники, как его повесят или запорят до смерти, как я обниму плачущую Элианну, а она прильнет к моей груди и скажет, что давно хотела стать вдовой. Теперь в моих снах мы заходили всё дальше и дальше, от случайных прикосновений руками до объятий, от объятий до поцелуев, а от поцелуев… у меня срывало крышу.

И тем горше стало, когда я в последний раз пришел в дом Элианны, чтобы забрать скарб и попрощаться, а она с улыбкой сообщила, что наконец-то затяжелела. Она так этому радовалась, аж светилась от счастья! И я впервые подумал о ее собственных чувствах. Видать, лишь в моих мечтах Элианна ненавидела Колтая, а на самом деле она хотела понести от него ребенка. Я даже поздравить ее не смог, попросту сбежал, поджав хвост.

Я поселился в доме двух стариков, что сдавали комнаты внаем. Плата была небольшой, чердак вполне уютным, по утрам и вечерам старушка стряпала на всех за пару медяков. А еще хозяева спокойно относились к тому, что я порой возвращался за полночь. Оно и неудивительно, ведь это место Ломач показал.

Где-то недели за две до дня Пробуждения Угорь позвал меня к себе, усадил напротив и сказал:

— Скоро ты поднесешь дары древу Сфирры. Пора тебе стать сильнее.

Сильнее? Это как? Время от времени я дрался с Ломачом, Колтай показал, как метать ножи, а Горшок научил, как уворачиваться и перехватывать копья стражников. Что еще нужно?

— Ты знаешь, как могуч Ломач. Хочешь стать таким же? Или даже лучше?

Я ошеломленно кивнул.

— Слыхал про новусов? Все думают, будто новусом можно стать только в культе, но это ложь. Любой может им стать! Надо лишь съесть волшебную пилюлю. И у меня такая есть. Одну я уже дал Ломачу, потому он так силен. Раньше я думал дать ему еще одну, но теперь вижу, что и ты тоже хорош. Ну как, хочешь стать новусом?

Угорь вытащил из-за пазухи крошечную коробочку, открыл ее, и я увидел уже знакомый красный камушек — ядро кровавого зверя. С виду настоящее.

— А заветные слова? — спросил я. — Говорят, без слов нельзя…

— Брехня. Еще говорят, что без слов помрешь. Но Ломач жив и здоров! Ты же сам его видел.

Здоров? Вот уж не знаю. В первый раз, когда я его увидел, он выглядел не очень, а сейчас стало только хуже. С каждым днем от Ломача всё больше разило тухлым мясом, дошло до того, что с ним невозможно было находиться в одной комнате. Бугры выпирали из его тела и лица всё явственнее, превращая в настоящее чудовище. Сила и впрямь выросла, однако вместе с этим он становился всё более неуклюжим, медлительным и тупым.

— А кроме Ломача, кто-нибудь еще пробовал эти пилюли?

— Нет, — сказал Угорь. — Я даю их не всякому. Колтай, к примеру, не годится для них, а вот ты — совсем другое дело.

То ли Угорь считал меня полным дураком, то ли надеялся, что я, как и все, мечтаю стать новусом… Я же знал, что Колтай — один из немногих подручных, кому Угорь доверяет свою спину. Скорее всего, ядра достаются не самым лучшим, а тем, кого не жалко. Ломач как-то сумел выжить, а вот выжили ли другие после этой пилюли?

Но если я откажусь, что со мной будет? Вдруг Угорь решит, что мне нельзя верить? А я лучше других знал, как он поступает с теми, кому больше не верит… Хотя почему я должен отказываться? У меня-то заветные слова есть.

— Я… я согласен.

Угорь улыбнулся:

— Ты выбрал верный путь! С двумя новусами мы доберемся даже до того торговца шерстью, что тебя обманул.

Я постарался улыбнуться ему в ответ.

Глава 23

В тот день солнце слепило ярко-ярко, отражаясь в каждой луже. Я поправил на плече суму с заранее заготовленными дарами, вдохнул и пошел к Сфирровой площади. Улицы были запружены людьми, всяк спешил попасть туда же. В глазах рябило от лент, бус и просто выкрашенных полосок ткани, их часто покупали бедняки и пришивали на свою повседневную одежду в праздники. Пять цветов за медяк — любой сможет наскрести.

Кто-то пришивал полоски небрежно, вкривь-вкось, грубыми стежками, а кто-то ухитрялся вышить узорную картину. Как, например, вон та девушка! Выменяла свои полоски на нужные цвета, и теперь на ее скучном буром платье вытянуло ветви белоснежное дерево. То-то ее обступили подружки и громко завидовали. Наверное, она сегодня тоже поднесет свои дары Сфирре, потому так и старается. А осенью она наденет зеленое платье, хранитель корней приложит к ее лбу лист древа Сфирры и свяжет ее жизнь с жизнью какого-нибудь урода, вроде Колтая.

— Крендельки! Горячие крендельки! Есть с солью, есть с медом!

— Пироги с щукой! С яйцами! С грибами! С горохом! Ароматные, свежие! Раскупай!

— Вафли! Кому вафли!

— Похлебка на баранине! Налью в твою миску! Нет миски? Не беда! Налью хоть в пригоршню, хоть в шапку, хоть в каравай!

— Колбасы крученые! С перцем толченые! Аж язык жгут!

Чем ближе к площади, тем труднее было протискиваться сквозь толпу. Лоточники ухитрялись скользить меж людей даже с громоздкими коробами. Я придерживал суму рукой, чтобы малолетние воришки не сперли чего-нибудь. В обычный день меня бы обошли стороной, но сейчас, в эдаком многолюдье, они даже головы не подымут, чтоб посмотреть, у кого воруют.

И откуда столько народу? У нас в деревне все вставали кругом, вперед пропихивали тех, чей черед подносить дары, и всякому было видно хранителя, никто не теснился, не толкался. Тут же смешался и стар, и млад, и всем плевать, надо ли мне поднести дары или я просто зевака.

Хотя нет! Продравшись дальше, я увидел, что и в городе есть особые гости в день Пробуждения. Они стояли наособь, возле самого древа Сфирры, близ хранителей корней, коих собралось тут с дюжину. Богатые и благородные! Девушки в белых чистых платьях с зеленым кружевом поверх волос, юноши в белых плащах и шляпах с фазаньим пером. Рядом со мной зашептались девицы, обсуждая ткань и тонкость кружева, они смертельно завидовали дорогим нарядам. А я смотрел на дочек из богатых семей и не понимал, чем они лучше Элианны. Ну, кожа чуть посветлее, одежда ярче, но если бы Элианна надела такое платье, она бы затмила всех своей красотой.

Ровно в полдень хранители корней выступили вперед и затянули длинную хвалебную песнь.

— О, Древо Сфирры, наш светлый источник,

Ты укрыло нас в холодную зиму.

Во имя жизни, тепла и любви

С тобой мы вновь пробуждаем весну!

Славим времена, что были к нам щедры,

Смело смотрим вперед, в новый год.

Наполни нас силой, о священное Древо,

Дарами щедрыми, плодами и урожаем!

Они пели красиво, разными голосами, что перекликались меж собой, как птичьи трели. Многие женщины расчувствовались, принялись промокать глаза платочками и краями передника. Я только хмыкнул. Когда меня били плетьми на Веселой площади, они смеялись и подстегивали палача, а потом собирали мою кровь этими же платками.

Первыми пошли те самые разряженные богатеи. Вместо того, чтобы смиренно переложить дары к корням древа Сфирры, хранители поднимали их повыше и громко называли имена и суть даров. Десять локтей зеленой атласной ткани, кольцо с изумрудами, жемчужная нить… И для чего это древу Сфирры? Я подумал о том, что лежит в моей суме: зеленые ростки гороха, кошель с двадцатью медяками, небольшой отрез выкрашенного в зеленый сукна, вареные куриные яйца и несколько яблок, чудом сохранившихся с летнего урожая. В дарах всегда должно быть что-то зеленое, что-то съестное, что-то с поля или сада, а остальное — на свой выбор. Деньги обычно подносили, чтобы жизнь была богатой, еду — чтобы жить сытно, ткани — чтобы не мерзнуть. Девушки нередко отрезали у себя тоненькую прядь волос, заплетали в косу и клали в дары, чтобы древо Сфирры послало им хорошего мужа.

Может, потому богачи остаются богачами, что дают щедрые дары, а древо Сфирры взамен платит им тем же? Может, и мне стоит добавить серебряную монету? Вдруг тогда мой дальнейший путь будет усыпан серебрушками? А если положить ядро кровавого зверя, что будет? Значит ли это, что у меня будет много ядер? Или кровавые звери повалят из всех щелей?

Наконец, богатенькие дети закончили со своим подношением, хранители подарили каждому плод древа Сфирры, и они ушли. Дальше потянулись обычные горожане, они молча складывали дары на помост, выстроенный вокруг белокорого ствола Сфирры, получали плод и уходили. С ними хранители церемоний не разводили, быстро записывали имена в свои книги и отпускали восвояси. Когда пришел мой черед, я назвал имя хранителю, выложил дары поверх прочих и взял свой плод.

— Проходи-проходи! — поторопил служитель Сфирры.

Я вышагнул из круга, и какая-то девчушка сунула мне в руки еловую веточку. Ее полагалось прикрепить к одежде, показывая всем, что в этот день я стал взрослым. Сбоку задребезжали цимбалы, запищали дудки, девушки посмелее застучали башмаками, вздымая юбки.

День пробуждения! Самый радостный день в году. Мы пережили еще одну зиму и сохранили достаточно зерна, чтобы протянуть до нового урожая. Дети не умерли в младенчестве, не подхватили хворь, не замерзли и шагнули во взрослую жизнь.

С крыши дома сорвалась пичуга, пролетела прямо перед моим носом и вновь взмыла в небо. Я невольно улыбнулся. Наконец! Я сумел! Я дожил до этого дня! Пусть остались шрамы, пусть я лишился дома, пусть меня оклеветали, но я жив! И только это важно.

Три медяка полному улыбающемуся пивовару. Я махом опрокинул кружку крепкого ядреного пива, шагнул к плясунам и захлопал в ладоши, притоптывая в лад со всеми. Сверкнула белозубая улыбка девушки, мелькнули темные нижние юбки, обнажая лодыжку, я подхватил соседку за локоть и закружил с ней в танце. Как же жарко она дышит! Как раскраснелись ее щеки и ушки! Я не знал, красива ли она, но прямо сейчас, на Сфирровой площади, в моих руках она была прелестнее всех.

Когда она задохнулась от быстрых притопов, мы отошли в сторону, я угостил ее пивом, выпил сам, а потом мы вернулись в круг. Все больше народу втягивалось в пляс. Как обычно бывает, разыгрались подвыпившие парни. Они выискивали пары, втискивались меж ними и уводили девушек за собой в другую часть круга. Вскоре один такой озорник решил разорвать нашу пару, подобрался поближе и попытался оторвать мою руку от девичьего локтя, но не тут-то было.

— Эй! Пусти! — сказал он. — Я тоже хочу поплясать с ней.

И снова попытался вклиниться меж нами.

Я оттолкнул его, но то ли из-за непривычного крепкого пива, то ли из-за плясового ража перестарался, и парень влетел прямиком в других людей, сшибая их с ног. Я тут же остановился. Хватит! Если он полезет в драку, я же его переломаю — силенок-то у него немного. Так что я прощально махнул девице рукой и ушел, хотя ее взгляд явно выдавал разочарование. Все равно она не чета Элианне.

Почему-то вспомнились все те люди, которых мы навещали с Колтаем. Перепуганные лавочники, что еле-еле сводили концы с концами, их отчаянно глупые по малолетству сыновья, чьи носы так легко ломались под моим кулаком, дочери, что звали на помощь отца. Как удивлялись нанятые охранники, когда обнаруживали, что не могут выстоять против мелкого сопляка. Как хрустели кости заезжих воров, которым не хватило ума вовремя отступить. И кровь из-под ножа Колтая. Хоть он не был новусом, ему хватало одного лишь мастерства в метании ножей. Я и сам его остерегался.

Постепенно стихала оставшаяся позади музыка, пустели улицы. Вскоре закончилась мощеная дорога. Все воришки и попрошайки сейчас собрались на Сфирровой площади, возможно, и Угревы прихлебатели тоже там. Колтай, скорее всего, с женой дома, куда ей, брюхатой, по площадям скакать? Ломач… Ломача я не боялся — слишком часто мы с ним сходились на кулаках. Если не подставляться под удар, он не опасен.

Угря на привычном месте не оказалось. Я почесал репу, прикинул на пальцах и пошел к ближайшей таверне. Мы там не раз отмечали удачные деньки. И угадал! За большим столом, заставленным початыми блюдами, сидел Угорь в окружении своих приятелей. Горшок, Ломач, Вдова, Смазл…

— О, Хворый пожаловал! — поприветствовал меня Горшок. — Ну как, расплатился с кротами?

— Я не им дары относил, — буркнул я, усаживаясь на край скамьи.

— Думаешь, коряге есть дело до тряпок и чернушек? Лишь бы дожди шли вовремя да на дрова не попилили. Всё кроты себе подгребают! Видал, из каких тканей они себе платья шьют? Вот то-то же. Хорошо бы их пощипать, чтоб не зажирели!

— О, так теперь Хворый возмужал! — улыбнулась Вдова, показав бурые пеньки вместо зубов. — Глядишь, скоро к девочкам моим начнет захаживать!

— Куда ему! — расхохотался Горшок. — Он на Колтаеву женку запал.

Я отшатнулся назад и едва не грохнулся со скамьи. Откуда он знает? Я ж никому не говорил!

— Брось, — бросил Угорь, — коли что, я его останавливать не стану. Порежет он тебя!

— Пей, раз уж ты боле не отрок, а муж! — Горшок протянул кружку с пивом. — Вдова! Угости парня красоткой в честь такого дня. Негоже в эдакие года неласканным ходить.

— Я не для того пришел, — хмуро ответил я. — Угорь, насчет того дела…

Безухий вскользь глянул на меня:

— Сейчас? Или до завтра обождешь?

— А чего тянуть?

Прежде я упросил Угря отложить ядро кровавого зверя до дня Пробуждения, мол, хочу стать новусом уже взрослым.

— Скоро вернусь, — сказал Угорь, подымаясь из-за стола.

Впрочем, далеко он идти не собирался, махнул рукой хозяину таверны и направился в одну из трех комнат.

— Если съешь сейчас, очнешься лишь завтра. Может, лучше сперва выпьешь да повеселишься? — предупредил он меня.

Ну, хотя бы тут не соврал.

— Угорь, я давно хотел спросить. В начале зимы Воробей вместо крыта передал тебе бронзовую чеканку с узором. То была моя вещица. Хочу ее выкупить.

Иногда я удивлялся, почему Угря еще никто не прирезал, почему никто не забрал себе его место? Даже я, не самый важный его прихвостень, получал в неделю по двадцать медяков, а то и более. Сам же Угорь, поди, серебрушку-другую прибирал к рукам. Ради таких денег многие бы рискнули жизнью! Да, у него есть Ломач, Колтай и другие парни, но ведь они сами могли бы его убить, чтобы встать во главе всех воров Сентимора. А он всё ещё жив, даже несмотря на отсутствие двух ушей.

Но Угорь глянул на меня так жутко, что по спине озноб прокатился, будто у него не глаза, а острые ножи. Наверное, потому его и боялись.

— Твоя, говоришь? И откуда у тебя чеканка с гербом культа? Как она попала к Воробью? Он-то сказал, что украл ее у какого-то кренделя.

— Ку-культа? — заикаясь, повторил я. — Не… не знаю. Мне крысолов ее дал, сказал, что это подарок. В ученики брать не стал, потому отдарился этим.

— А, может, ты мне брешешь, как сивый мерин? Уж не из культа ли ты сам? Потому и силен так. Потому и не страшишься ядра, — с каждым словом Угорь подходил ко мне всё ближе. — Даже дурак увидит, что Ломач скоро помрет, а ты вроде бы не совсем дурак. Так почему согласился съесть ядро? Уж не знаешь ли ты особые слова?

Я хотел было ответить да поперхнулся. Ком застрял в горле, не давая дышать.

— Слова? — кое-как пропищал я. — Какие слова?

— Дураком не прикидывайся. Сам же спрашивал про заветные слова. Значит, знаешь, что это такое.

Когда Угорь оказался всего в одном шаге, я не выдержал и ударил его так, как привык бить за это время — поддых. Перепугался еще сильнее и заколошматил уже куда придется: по лицу, по ненавистным обрубкам вместо ушей, по животу, спине, груди. Остановился, лишь когда Угорь распростерся на полу, еле-еле хрипя.

Он сам начал! Это его вина! Если бы я его не ударил, он бы меня порезал на куски, выпытывая заветные слова! А если бы он их вызнал, то сумел бы сделать себе кучу новусов…

Трясущимися руками я обыскал его с ног до головы, вытащил кошель, затем другой. Во втором и лежала моя чеканка, видать, Угорь знал ее ценность, потому таскал с собой всё это время. Ну, или догадывался.

Затем я вытер окровавленные костяшки о его штаны, приоткрыл дверь — вроде никого. Выскользнул наружу и сбежал из таверны через двор.

Глава 24

Надо бежать из города! Сейчас же! Но… неужто я его убил?

Перед глазами стояло разбитое в кровь и мясо лицо Угря. Без привычного надменного вида, без пугающих обрубков ушей, что скрылись под разметавшимися волосами, он выглядел беспомощным и жалким.

Нет, Угорь не мог помереть так просто! Он пару лет держал воров в кулаке. Даже Вдова его боялась, а ведь она чего только на своем веку не перевидала! Начинала с самых низов, уличной девкой, а поднялась до самого верха среди окаянников Сентимора. Поговаривают, что она пусть недолго, но стояла во главе, а потом появился Угорь, безухий малец, которому до виселицы оставался всего шаг. Любой на его месте думал бы лишь о том, как выжить, а он сумел сбить в кучу с десяток воров. Он выкупал их шкуры и уши у стражников, подставлял тех, кто противился ему, кое-кто из его врагов тихо и преждевременно помер. Затем Угорь подтянул парней покрепче, из тех, кому вором не быть, а для обычного мастерового не хватает ума и старания, и стал силой выжимать неугодных. Воробей сказывал, что стычки меж Угрем и Вдовой были тогда нешуточными, каждое утро находили мертвым двух-трех людей с той или иной стороны. А потом Вдова вдруг признала Угря, ни с того ни с сего согласилась разделить город пополам, и никто не знал почему.

А я вдруг догадался. Видать, Угорь не был доволен своим местом, хотел подняться еще выше. Но как? Без ушей в порядочное общество не влезть, сколько серебра не скопи, дочку за такого никто не выдаст, да и благородную кровь из ниоткуда не вытащишь. Потому Угорь решил пойти иной тропкой — сотворить себе несколько новусов. А что? Деньги есть, люди есть, нет только слов и понимания, как оно должно работать.

Я не знал, где и как Угорь добывал ядра. В окрестных лесах кровавых зверей не прям уж так много, да и без новусов их не убить. Наверное, посылал людей в другие города купить их, а, может, и сам ездил, не всякому ведь можно доверить серебро. Да и вряд ли он собрал их много, ну, три, может, четыре ядра. Ломач выжил, кто-то, наверное, нет. А что было бы, собери Угорь с десяток новусов? Захватил бы он весь Сентимор? Да пусть даже бы и захватил! Надолго ли? Пока из культа не пришлют по его душу в три раза больше. Так что задумка его была иной, только я не мог понять, какой именно.

Да и к чему эти пустые размышления теперь, когда он лежит там, в таверне, весь избитый? Угорь еще дышал, когда я сбежал. Я слышал короткие рваные вдохи, больше похожие на хрип.

А что, если я его не убил? Что, если Горшок подымется наверх и спросит, кто это так его отделал? Ха-ха, да ведь и спрашивать не придется. Угорь пошел переговорить со мной, значит, я и виновен. Неизвестно лишь, как быстро всё узнается!

Но я все же не побежал к воротам. А мои монеты? Одежда, иной скарб? Я не мог бросить то немногое, что у меня было.

Первым делом, я пробежался по схронам, собрал чернушки и серебрушки. И впрямь как крыса — не сложил все в одном месте, а разбросал по городу в укромных местах: где закопал, где спрятал в щелях домов, где положил под булыжник мостовой. Потом метнулся в дом, где жил, попытался упихать всё в мешок — не лезет. Мда, за зиму я изрядно разжился вещичками и каждую было жаль бросать. Три одеяла: одно шерстяное, одно валяное, а третье — самое тяжелое — из овечьих шкур, под ним в самый лютый мороз было жарко. Вторая пара башмаков на кожаной подошве. Рукавицы. Два плаща — короткий и длинный. А костяной гребень для волос? А две восковые свечи и масленка в виде сложенных пальцев? А ночной горшок с узором? Таз для мытья? Толстый матрас? Горшок с медом? Я его даже наполовину не съел? И всё это стоило немалых денег! Ради каждой покупки я торговался до хрипоты и нехотя отдавал монеты, что заработал честным трудом. Ну, почти честным. Но ведь не воровал же! И как всё это бросать? Я всякий раз так радовался, глядя на свою комнату, увешанную и обставленную утварью, как не у всякого горожанина случается.

Попытался увязать самое толстое одеяло, но понял, что тогда придется бросать всё остальное. Запихал в мешок свечи, одежду, а ночной горшок не лез! И одеяла никак! И матрас! И чем я думал, когда всё это покупал? Знал же, что после дня Пробуждения буду уходить. Ладно, одеяла — их можно было отдать Воробью, а ночной горшок? Возомнил себя невесть кем, вот и расплачиваюсь.

Еще пометался по комнате, потом плюнул, закинул на плечи мешок, в последний раз посмотрел на оставленный скарб, едва не всплакнул и выбежал из дому.

За зиму я разузнал, что сам культ от Сентимора не очень далеко — всего в трех пеших переходах к северу, потому и двинулся к северным воротам. Хорошо, хоть догадался не ходить по самым широким и прямым улицам, а покружил по узеньким проулкам, потому и увидел Колтая загодя. Он стоял чуть в стороне от распахнутых створок, сложив на груди руки, готовый в любой миг метнуть нож. Ждал меня. И стражники против обыкновения выглядели бодро, пристально смотрели на прохожих, даже копья держали при себе, а не отставили в сторонку.

А ведь праздник еще не закончился! Всяк в этот день сыт и пьян, а у стражников будто ни в одном глазу! Значит… Значит, Колтай сговорился с ними о подмоге. Я слишком долго возился со своим скарбом, чах над ночным горшком и овечьим одеялом. Надо было обобрать самые крупные схроны и бежать, а я…

Я вжался в стену и поспешно оглянулся. Вроде бы рядом никого!

Почему Угорь так долго продержался на своем месте? Одних лишь Ломача да Колтая мало, кулаки — это хорошо, но глаза важнее! А глаз по городу у Угря всегда было немало. Каждый попрошайка от мала до велика, каждая уличная девка, каждый мошенник, что таскает мошны у людей — все они так или иначе служили Угрю. Может, весть еще не разнеслась по городу, но я сам видел, как быстро передаются повеления из уст в уста. Сам видел и сам нередко пересказывал слова Угря. А что еще хуже — меня в городе знали в лицо, это тебе не скудоумное «волосом черен, мордой отвратен, хром на левую ногу». Я тот самый Хворый, кулак Угря, пособник Колтая!

Пойти к другим воротам? Ломача, Горшка и других-то я одолею. Это Колтай до сей поры выглядит как непрошибаемая стена — как ни крутись, а от его ножей не вывернешься. Но по пути меня наверняка приметят мелкие попрошайки, оповестят кого следует, и я встречусь не с одним-двумя противниками, а с целой кодлой.

Надо пробиваться тут! Стражники ленивы и осторожны, дуром переть не станут. Если бы не Колтай…

Эх, надо было на другой день с Угрем говорить. Завтра в этих воротах будет не протолкнуться, с утра потянется люд по дорогам, кто в культ, а кто и наоборот. Из деревень пойдут люди в поисках лучшей доли, ради чего некоторые оставят дома еще затемно. А сегодня ворота пусты — всяк празднует день Пробуждения да славит щедрое древо Сфирры.

Я поправил сползающий с плеч мешок, облизнул пересохшие губы и…

— Ай! Больно же! — невольно вырвалось у меня.

Что-то сильно ударило меня в лодыжку. Вернее сказать, кто-то. Одна мелкая тощая угрюмая девчонка с вечно нечесанными волосами.

— Пятка? Ты чего? — сказал и сам испугался.

Это же Пятка! Одна пара из угревых глаз. Был бы то Воробей, он бы прошел мимо, но Пятка невзлюбила меня с самого начала, всегда бранила, пинала и шипела. Удивительно, что она вообще подошла, а не убежала с криками: «Хворый здесь!», поди, попросту не смогла удержаться от непременного пинка.

— Это ты чего? — прошипела она. — Видишь же, что Колтай! Мимо его ходу нет. Враз заколет. Иди за мной!

— Куда? И с чего тебе верить?

Саму Пятку-то я не боялся. Куда ей, тщедушной, против меня?

— Ни с чего, — огрызнулась она. — Иди и подыхай на колтаевом ноже. Тебя по всему городу ищут, врут, будто ты Угря убил. А я ведь сразу говорила, что ты полоумный.

— Так чего стоишь? — разозлился я на девчонку. — Беги к Колтаю, скажи, что Хворый здесь!

— Хотела б, так уже сказала б, — оскалилась и Пятка. — Твое серебро нас ползимы кормило, никто не помер. Воробей еще врал, будто ты нам и потом чернушку подкидывал. Я тебя проведу, только слушай и делай, как скажу!

Я и вправду время от времени отыскивал Воробья и совал пригоршню-другую медяков. Но много ли там было? Я на одеяла с горшками больше потратил.

— Пятка, ты…

— Молчи уж. На, натяни на голову. Нагнись, я кой-чего прилеплю!

Девчонка дала мне изодранную хламиду, что закрывала почти все лицо, на нос нашлепнула что-то холодное, заставила перевесить мешок иначе и накрыла его плащом, который измазала навозом и свежей грязью.

— Теперича согнись, будто на тебя долгор сверху присел, и иди еле-еле, приволакивай ногу. Башмаки сними. И глаза прикрой, я сама тебя поведу!

Я всё сделал, как она велела: разулся и бросил башмаки, согнулся в три погибели, закрыл глаза и побрел наощупь, чувствуя под рукой худенькое плечико Пятки. Прямо перед выходом на широкую дорогу к воротам она шепнула:

— Дай чернухи!

Подутихшие подозрения вспыхнули заново, но я всё ж вытащил из-за пазухи два десятка медяков. Даже если она сейчас убежит с ними, я не так много потеряю по сравнению с тем, что бросил в доме. Но Пятка, заполучив деньги, поплелась к воротам, будто подлаживаясь под небыстрый шаг уродца, коим я сейчас был, а на деле замедляя меня. Изредка я поглядывал сквозь ресницы, но видел лишь разбитые камни и остатки навоза, забившиеся в щели меж ними.

Шаг. Еще шаг.

Спину тянуло, хотелось разогнуться да потянуться.

Шаг. Еще шаг.

— Это откель таков красавчик? Что-то я его прежде не видал, — раздался над ухом грубый мужской голос.

— Перехожие мы, — пропищала Пятка. — Ходим из селения в селение, уповаем лишь на доброту людскую и милость древа Сфирры.

Ишь, как заговорила! Я и не думал, что она так умеет.

— И много подают?

— Не померли пока.

— А чего уходите? — от голоса Колтая меня бросило в жар. — День Пробуждения! В праздник люди хорошо подают.

— Подают хорошо, да не всем это по душе пришлось. Вон, грязью забросали, сказали, коли не уйдем, так возьмутся за камни.

Один стражник захохотал, а второй его одернул:

— Чего ржешь? Убогому и так не сладко живется.

Тут Пятку грубо дернули в сторону, и моя рука соскользнула с ее плеча. Раздался приглушенный звон.

— Глянь, и впрямь неплохо подают.

Сдавленный писк Пятки, треск разрываемой ткани. Удар в плечо — девчонку швырнули в меня, отобрав монеты. Стражники… они, как больные собаки, кидаются на слабых и сторонятся сильных, а кто может быть слабее, чем калека и нищенка?

Пятка расплакалась, взмолилась, чтоб вернули хотя бы несколько монет, но ее еще раз пихнули и велели выметаться прочь.

— В Сентиморе такие не надобны. Еще, не приведи Сфирра, хворь притащут. Кто только их пустил?

Мы поплелись дальше, худенькое плечико под моей рукой вздрагивало, будто от еле сдерживаемых рыданий. Камень под ногами сменился на две колеи. Я открыл глаза, но оборачиваться побоялся. Вдруг Колтай смотрит? А слепцу с чего бы оборачиваться?

— Долго еще ковылять? — сквозь зубы спросил я.

— Как с холма сойдем, так можно выпрямиться, — тихо ответила девчонка.

— А дальше ты как?

— Обойду и войду через другие ворота. До темноты бы успеть…

Ну да, на ночь ворота закрывают, и тогда ей придется ночевать за городскими стенами.

— Я перед тобой в долгу.

— Отдашь чернушками, — хихикнула девчонка.

Вскоре Пятка сказала, что можно распрямиться. Я с наслаждением разогнул спину, поводил плечами, перевесил мешок иначе, а то он перевешивался на одну сторону, соскреб с носа восковые потеки и содрал с головы хламиду. Оглянулся — городские стены виднелись, но в воротах уже ничего было не разглядеть.

— Ну, спасибо. Как ты меня нашла-то?

— Мы все тебя выглядывали, едва услыхали про Угря. А Сверчок еще до той вести видел, как ты из дому с мешком выбирался.

Стало совестно, что я так редко заглядывал к Воробью, что не навещал, не помогал. Да, они меня почти выгнали, особенно старалась Пятка, но ведь не выгнали же, выходили после плетей, пусть и за серебрушки.

— Нюни не распускай! Лучше глянь, как они мне платье порвали! Хорошее еще платье было, до следующей зимы бы сгодилось, — Пятка подергала за разорванный до пояса ворот, из-под которого виднелась синюшно-бледная кожа.

— Новое себе купишь! Да покрепче, чтоб не рвалось так легко, — улыбнулся я.

Скинул мешок, порыскал внутри, вытащил завернутые в платок монеты и, не глядя, сунул их Пятке. Я по-прежнему носил деньги при себе, рассованные по разным местам, и твердо знал, что тут серебрушек не было, зато медяков почти с пять десятков. Хватит и на платье, и прокорм.

— Как вернусь в Сентимор, покажешь новый наряд!

Пятка попыталась пнуть меня в лодыжку, но промахнулась. Ее больше заботило, куда пристроить толстенький узелок с монетами так, чтоб его не было видно.

— Иди, Хворый! И лучше б тебе не возвращаться! Колтай тебя враз прирежет!

Глава 25

Культ — это… что-то невообразимое! Я-то думал, что тут будет небольшое поселение, только дома не из дерева, как в деревне, а из глины, как в Сентиморе, или из камня. Новусов-то раз-два и обчелся! Сколько их должно быть? Ну, десятка три-четыре. Разве им нужно много места?

Потому по дороге я невольно ухмылялся, глядя на проезжающие мимо повозки: всех в культ не возьмут. В первый вечер я шел один, а вот на следующее утро меня начали нагонять богатеи на лошадях и в каретах. И из окрестных деревень по одному или по двое пешком отправлялись во взрослую жизнь вчерашние подносители даров. Некоторые шли налегке, с небольшим узелком, где, скорее всего, лежал свежевыпеченный материнский пирог, а другие тащили огромные мешки со скарбом. Хотя на дорогу вышли не только юноши, вроде меня, но и мужи с тремя десятками лет за плечами. Никто ведь не говорил, что менять жизнь можно лишь после пятнадцатого дня Пробуждения!

Большинство шли молча, твердо зная, куда они идут и чего хотят, но были и те, что оставили родные деревни безо всякой цели, и вот они приставали с расспросами ко всякому, кто их не прогонял.

— Эй, здоро́во! Погодь, да погоди ты! — набросился на меня один из подобных парней.

Он подходил к каждому, кого видел, даже бежал, чтоб нагнать тех, кто впереди. Мне такие были не по душе. Повидав трущобы Сентимора вблизи, я опасался излишне дружелюбных и разговорчивых людей, слишком часто они втирались в доверие лишь для того, чтоб разузнать побольше, а потом обобрать самим или навести кого-то другого. В каждой таверне сидел хотя бы один такой веселый парень, который сразу примечал новеньких, угощал пивом, делился последними новостями, выспрашивал, по какой надобности те прибыли. Нередко эти сведения отправлялись к Угрю, а потом мы с Колтаем приходили в гости.

— Ты чего такой угрюмый? Вдвоем дорога вдвое короче будет. Меня Вельтом звать, а тебя?

— Иди к долгору!

— Да ладно тебе! Я вот плотник, хочу найти место. В нашей деревне плотник еще не стар, к тому же у него трое сыновей, потому он согласился меня учить взамен на то, что я уйду после дня Пробуждения. Хочу попасть в культ.

Тут я не удержался и открыто взглянул на попутчика. Культ? Зачем ему, к долгору, культ? Он же сам сказал, что плотник. Парень в ответ уставился на меня, радостный и глупый, как новорожденный теленок.

— В культ? — переспросил я.

— Ну да, в культ.

В культ. Может, я чего не знаю? С каких пор в культ может прийти всякий? Я ведь вызнавал в Сентиморе, туда даже богатых юнцов брали неохотно. Все говорили, что новусом стать непросто, даже крысолов. Я, скорее всего, ради этого человека убил, пусть не самого хорошего человека, но всё же… Может, этот ученик плотника попросту дурачок?

— В культ, — еще раз повторил я. — Который Ревелатио.

— А других тут нету. Ты там был? Я вот уже третий раз иду! Правда, тогда я на ярмарку ходил, а сейчас насовсем.

Ярмарка… Видать, я вовсе неверно думал о культе. У них даже ярмарки бывают!

Вельт, так и не дождавшись моего ответа, помчался дальше, высматривая, с кем бы еще завести разговор, а я шагал и думал, что же такое — культ. Ну, помимо того, что там клепают новусов.

И под конец третьего дня я увидал его.

На широком плоском холме, который больше походил на приподнявшуюся волну, в двух кольцах крепостных стен ощетинился десятками остроконечных башен город. Вплотную к стенам подступали обычные крестьянские дома, а от них длинным шлейфом тянулись пашни, огороды, сады… Дорога к крепости петляла меж полями и упиралась в ворота меж двумя высоченными до небес башнями, будто бы слитыми воедино. Массивные зубцы на стенах, плотно подогнанные камни, узкие, едва заметные бойницы поверху — всё это говорило о неприступности города. У меня язык не поворачивался назвать его просто культом.

Дорога вскоре подвела к неширокому каменному мосту, который заманивал прямиком в темнеющий провал в стене. Ворота города были открыты! Повозки, всадники, путники исчезали в том проёме, а назад уже не выходили.

Я задрал голову, пытаясь увидеть верхушку башен. Это сколько же камня ушло, чтобы построить эдакие стены! А сколько труда? Много ли людей сюда созвали? Не могут обычные человеческие руки сложить вот такую громадину!

Меня подтолкнули в спину, и я поспешил за остальными внутрь стен. Стражники в хорошем железе с головы до ног, со сверкающими копьями и шлемами, даже не глянули на нас, пустили так, безо всякой платы. Вряд ли культ столь же гостеприимен всегда. Наверняка сюда можно войти так легко только неделю после дня Пробуждения или около того.

Внутри тоже всё сложено из камня — стены, дома, дороги. Сточных канав не видно и поганых запахов не слышно, а везде чисто! Вот только куда идти? Я пошел вслед за путниками. Уже темнело, и я уже не успевал отыскать нужное место да поговорить с главой культа, потому, приметив свежий пучок сена на одном из домов, направился к нему. Здесь есть даже таверны, а в тавернах наверняка есть еда и место для ночлега. Так оно и оказалось. Таверна как таверна, разве что цена была побольше, чем в Сентиморе. Вдвое больше.

Мне жуть как хотелось разузнать, что тут да как. Теперь я хотя бы понимал, о чем говорил тот надоедливый парень по дороге, он шел не в сам культ, а в город, который его окружал. Плотники — они везде нужны, так что если болтуна примут в цех, на хлеб он себе заработает.

Послушав людей вокруг, я понял, что новусы живут в замке, что стоит на другом конце города. Каждое утро со дня Пробуждения замок распахивал ворота, приглашал всех войти, но к полудню почти все вошедшие вежливо выпроваживались прочь. Один мужик похвастался, что заходил туда, но ему никто не поверил.

— Может, и впрямь заходил! — вступил за него кто-то. — Выгребные ямы и там есть! Кому-то ж надо их чистить.

— А я говорю, что был. Там двор вот такой! — мужик раскинул руки пошире. — Люда набилось полно, а все влезли. А с другой стороны стоят эти… новусы. На каждом доспех блестючий, аж глаз режет! Вперед муж стоит, да уж без доспеха.

— Голый, что ли? — рассмеялись слушатели.

— Клешню тебе на язык! В платье дорогом, узорами расшитом. Всякого, кто пришел, сперва холуй его расспрашивал, мол, кто таков да откуда, зачем пожаловал, нет ли письма. Почти всем давал от ворот поворот, при мне всего одного пустил дальше, и вот с ним уже старший говорил.

— А потом?

— А потом меня выгнали.

Я задумался, а не выгонят ли так и меня. Мужик в дорогом платье явно не слабее новусов, что ему стоит отобрать печать и сказать, будто ее у меня никогда не было? За мной нет ни знатного рода, ни богатства, ни покровителей, одна лишь печать, сунутая крысолову вместо серебрушек.

Наутро я отправился к замку. Сам город был не так уж и велик, едва ли сотня домов наберется, гораздо больше народу жило за его стенами. Из конца в конец можно было дойти, не запыхавшись. Ворота замка и впрямь были открыты, а проход хоть и был невелик, но не так глубок, как в городской стене. Когда я прошел внутрь, оказался в просторном дворе, башни и дома вокруг него были соединены в эдакий короб, образуя колодец. В середине двора раскинулось древо Сфирры, оно еще не выросло, и его крона шелестела чуть ниже башенных крыш. В его тени выстроился десяток новусов. Одного я даже вроде бы признал, он приезжал к нам в деревню за кровавым зверем. По их лицам было видно, как им наскучило стоять здесь и смотреть на гостей культа.

Я в своей неказистой одежке смотрелся тут бедновато. Хоть кареты, лошади и слуги остались за стенами замка, по одному лишь платью можно было понять, что остальные гости далеко не из простых. Несколько юношей и вовсе пришли с мечами, значит, они благородных кровей, на их поясах висели мешочки с монетами, будто они никогда не прохаживались по улицам без кареты и охраны. Другие кичились золотыми цепями на шеях. Третьи выглядели так, словно пришли повидать престарелую тетушку, ни капли не боясь, что их выставят вон.

Мы прождали еще какое-то время, и из глубин замка вышел представительный мужчина в длинном голубом одеянии, из-под которого виднелась ярко-красная ткань, рукава его были столь широки и длинны, что я сразу понял — это господин важный. В таком платье ни по грязи пройти нельзя, ни поработать руками, можно только вот такстоять, сложив руки перед собой, да покрикивать на других. Из-за его спины вынырнул обещанный холуй в платье попроще и с рукавами покороче.

— О, славные искатели знаний! — заговорил он. — Собрались мы в сей час, дабы принять в сердце свет sapientiae, истины, что даруют силу и славу. В мраке невежества мы не должны оставаться; ибо veritas vincit — истина побеждает, и лишь в ней заключена наша мощь. Каждый из вас, носителей мудрости, может стать правителем собственной судьбы. Силу scientia вы обретете через знакомство с древними текстами и мудростью предков. Вы должны стремиться к тому, чтобы ваше имя гремело в веках, как gloria великих деяний! Пусть ваши умы будут как острое лезвие, а сердца — полны мужества. Добро пожаловать в культ Revelatio!

Я поковырял в ухе. Что он говорит? Почему я не понял половины слов? Будто снова очутился в сиротском доме Воробья, где долго не мог привыкнуть к чудной речи окаянников. Может, в культе тоже своя речь, особая?

На лицах некоторых других юношей проступили недоумение и страх. Они испуганно оглянулись, чтоб проверить, все ли такие же неучи или есть те, кто полностью уразумел слова того холуя. И, судя по всему, кое-кто понял всё, ну, или притворился, что понял.

Первыми к холую направились юноши с мечами. Они громко называли свои имена и рода, города, близ которых расположены их владения, протягивали письма. Их холуй всех пропустил к главному, а вот остальных он заворачивал лихо, всё-то ему не нравилось. И я решился сделать так, как и задумал.

— Кто таков? — лениво спросил он. Даже не потрудился задать все обычные вопросы, будто ждал, когда же можно будет меня выставить.

— Я хочу поговорить с командором культа! — во весь голос прокричал я. — Меня прислал Алый крысолов, чтобы взыскать долг.

— Какой долг? Что ты мелешь? — испуганно вскинулся холуй. — Нет у меня никакого долга перед крысоловами!

Господин в дорогом платье услыхал и посмотрел на нас, от чего холуй заволновался еще больше.

— Пошел вон! Хотел опорочить культ Ревелатио своими бреднями?

— Господин! — взревел я, поднырнул под руку холую и бросился к ногам главного. — Рассудите нас! Мой наставник, Алый крысолов, послал меня сюда, сказал, что культ обещал выполнить любое желание взамен выловленных тут крыс. Обещанных денег ему не заплатили, но дали вот это.

Я вытащил печать из-за пазухи и показал главному… как его называл крысолов? Магистр вроде.

— Магистр, прошу рассудить этот спор!

— Владыка, мальчишка лжет! — побледнел холуй.

— Лжет? Тогда откуда у него наша печать? — холодно посмотрел на него магистр. — Снова чужую плату прибрал к рукам? Сомневаюсь, что долг крысолову был столь велик. И ради десятка серебряных ты отдал печать?

— Моя вина. Каюсь в совершенной глупости! Сейчас же отдам всё до последней медной монеты!

Магистр посмотрел на меня, и от тяжести его взгляда у меня задрожали колени.

— Я… мне не нужны монеты. Я хочу стать новусом! И служить культу до последнего вдоха.

— Печать больше, чем деньги, — помолчав, сказал магистр. — Это обещание. Обещание исполнить желание того, кто ее принесет, если оно не будет сверх меры. Мальчик хочет вступить в культ. Что, брат-командор, скажешь на это?

Холуй, то бишь, командор с ненавистью глянул на меня.

— Это всего лишь нищий мальчишка. Чего стоит его слово против нашего?

— А чего стоит мое слово? Чего стоит слово всего культа? Или печать с нашим гербом? Прими его! Может, так запомнишь, что есть вещи поценнее монет!

Глава 26

В тот день в культ приняли всего шесть человек.

Когда во дворе остались лишь культисты да мы, ворота замка закрылись. Нас отвели в трапезную — длинную комнату, уставленную длинными же столами. Служки споро расставили миски с кашей да чашки с ягодным отваром. Я схватился было за ложку да увидел, что больше угощению никто не рад. Знатные господа воротили нос от такого простого блюда.

— Что это за помои?

— У нас свиней лучше кормят.

Их возмущенные голоса отдавались эхом в пустой зале. Почему-то других новусов сюда не позвали.

Я сидел с поднятой ложкой, не зная, как лучше поступить. Так-то я голоден, с утра не емши, но выделяться меж новеньких не хотелось. Потом я еще раз посмотрел на своих сотоварищей, на себя и начал есть. Я и так выделялся — единственный простолюдин с мешком скарба за спиной. Так чего теперь — не есть, что ли?

И без того презрительные взгляды новичков стали еще презрительнее. Они с самого начала не видели во мне равного.

Хлопнула тяжелая дверь. В трапезную вошел хмурый мужчина лет двадцати пяти, его длинные волосы были заплетены в косу, видать, чтоб не мешались, одет он тоже был просто, как обычный мещанин. Я даже обрадовался, подумал, что в культе есть и другие простолюдины.

Он едва заметно усмехнулся, увидев полные миски.

— Приветствую вас, братья. Зовите меня братом Арносом. Я проведу вас по пути новуса.

— Еще один безродный, — процедил сквозь зубы дворянчик возле меня.

— Видимо, наше скромное угощение не вызвало у вас должного одобрения? Это весьма печально, ибо в течение следующих семи дней вам не будет предложено ничего иного. Позвольте сопроводить вас в кельи, откуда вы сможете выйти лишь по истечении недели. Однако имейте в виду, что по прошествии этого времени вы все станете новусами, — произнес культист с улыбкой, помолчал и добавил: — Либо покинете этот мир.

На удивление благородные остались спокойны. Дурная еда их встревожила гораздо сильнее, чем возможная гибель. Странно. Может, они знают то, чего не знаю я?

— Следуйте за мной.

Мы пошли по узким темным коридорам мимо череды плотно закрытых дверей. Вскоре брат Арнос остановился и махнул рукой на открытые комнаты.

— Выберите себе по келье, — сказал он. — После вы будете в них жить.

Я подождал, пока благородные разойдутся по своим комнатушкам, и вошел последним. Мда, небогато. Маленькое оконце под потолком пропускало не так много света. Я разглядел узкую скамью возле стены, поганое ведро в углу и вырезанный в камне герб культа.

— Наберись терпения. Тяжко лишь в начале, — сказал в спину брат Арнос и захлопнул дверь.

Хорошо, что скарб остался при мне, так что я вытащил одеяло, кружку, свечи, сухари, одежку, разложил, как смог. Получилось уже неплохо! Хоть не так похоже на темницу, где я ждал наказания.

Я полежал на скамье, подремал, потом прошелся по келье взад-вперед, подтащил скамью к оконцу, подтянулся и выглянул: видно было только небо, крыши и стены боковой башни. Когда солнечный свет померк, дверь отворилась, мне передали поднос с миской каши и кувшином ягодного отвара.

— Утром я заберу утварь. Ведро буду выносить по вечерам, — сказал усталый мужчина.

— Не знаешь, зачем нас держат взаперти? — спросил я.

— Мое дело — таскать кашу да ведра. Прочее — не моя забота.

Дверь закрылась.

На следующий день я измаялся от безделья. Ел, сидел, лежал, смотрел, как меняется цвет неба в оконце, наполнял ведро, ходил кругами, спал, пытался расспросить слугу. Может, культисты так проверяли наше терпение? Ну, благородные скорее разозлятся, чем я. Как-то оно бестолково идет. Я думал, что тут нас будут учить бою на мечах, как резать кровавых зверей, как носить доспехи, как ездить верхом. Благородные, понятно, этому обучены, но мне бы оно пригодилось.

На третий день было то же самое. И на четвертый. Я отдохнул так, как никогда в жизни не отдыхал, аж устал отдыхать. Хоть те же ведра с дерьмом таскать — всё веселее было б.

Наконец на восьмой день дверь отворил не слуга, а брат Арнос. Я обрадовался. Неужто мое заключение окончено?

— Сегодня ты станешь новусом или умрешь, — сказал он вместо приветствия. — Проглоти вот это, и завтра тебя выпустят.

Он протянул знакомый красный камушек, я взял, но сразу глотать не стал.

— Брат Арнос, разве для этого не нужны заветные слова? Мне их никто не говорил.

— Глотай! — грубо приказал культист. — Ты же для этого пришел? Так и делай, что велено!

Я пожал плечами и закинул ядро в рот.

Брат Арнос выждал немного и еле слышно прошептал:

— Слова были сказаны всем в первый же день. Прости, командор запретил их тебе говорить.

И ушел. Я услыхал, как с той стороны опустился засов.

Вот оно что! Семь дней были даны не просто так. Наверное, им не только заветные слова сказали, но и еще что-нибудь, к примеру, повторять их с утра до вечера или что-то делать и повторять. А если я помру, магистру доложат, что я попросту отлынивал или недопонял по собственной глупости. Почему брат Арнос слушается командора, а не магистра? Хотя вдруг это повеление магистра? Да не, зачем ему? Проще было выставить меня вон. Зачем кормить лишний рот целых семь дней?

Ведь не пожалели ядра! А оно денег немалых стоит. Хотя тут такой замок! Поди, тут куры денег не клюют.

Не о том думаю! Не о том! Меня ведь убить хотят. Что ж за жизнь такая? То Угорь хотел ядром накормить, то культисты… Если б отчим слова не пересказал, так ведь и погиб бы.

Я ждал той же боли, что и в прошлый раз, даже на скамью прилег, потом вспомнил обмоченные портки, встал, отлил всё до последней капли в ведро, снова лег. Встал, снял штаны, потом подумал, что оно как-то не очень выглядит. Лучше уж надеть портки, но убрать одеяло, чтоб не намочить. Его отстирать будет тяжелее. А вообще культисты сами стирают себе одежку? Вот эти благородные господа! Не, наверное, всё же слуги. Их тут должно быть немало! Если самому все делать, когда ж успеть остальное?

А боль всё не шла и не шла. Лишь когда я уже начал задремывать, меня слегка затрясло, заныли колени, локти, спина, будто я намедни перетрудился, потом бросило в жар, как часто бывает у застуженных. И так оно медленно наползало, что я не сразу вспомнил о словах. На всякий случай проговорил их про себя, потом еще раз и еще… А дальше непонятно: то ли попросту уснул, то ли слова увели в небытие.

Проснулся от резкого стука двери, вскинулся, отбросил промокшее от пота одеяло и увидел удивленное донельзя лицо брата Арноса.

— Ты жи… Как твое здоровье? Ты что, проспал всю ночь?

Вот он оставил меня ночью умирать. Наверное, я должен бы на него разозлиться, но злости не было. Хотелось рассмеяться и закричать: «Что, гады, не ждали? А вот такой я, Лиор! Бессмертный! Меня староста хотел сгубить, бургомистр велел насмерть запороть, Угорь думал калекой сделать, а я до сей поры жив и здоров! И с вашим командором тоже как-нибудь справлюсь!»

— Да, брат Арнос! — кивнул я.

— Чистое прихвати да идем за мной.

Я наскоро собрал одежку, вышел из кельи и увидел за братом Арносом лишь одного из тех, кто пришли со мной. Остальные почему-то не вышли.

— А где? Неужто все померли? — с замиранием сердца спросил я.

— Только один. Еще трое претерпевают немалые мучения и не оправятся еще день-два.

Претерпевают… Вона оно как! Ну, я-то вообще тогда столько же провалялся, не мог ни ногой дернуть, ни воды попить.

Арнос повел нас по темным коридорам, и я не мог понять, как они ухитрялись не заблудиться, когда тут столько поворотов, развилок и лестниц. Мы спускались, потом снова шли, потом еще спускались, казалось, что скоро опустимся ниже корней древа Сфирры. Мы явно ушли под землю, и мне стало не по себе, ведь там живут только трупы да черви, ну, еще овощи всякие хранят. Если бы вокруг были грязные земляные стены с торчащими оттуда корешками да ползающими букашками, я б, скорее всего, перетрусил, но тут, как и в замке, повсюду был камень — сверху, снизу, вдоль стен. Чистый холодный камень с копотью от факелов.

Мы зашли в комнатку со скамьями, где явственно пахло сыростью. Брат Арнос велел нам раздеться и зайти в соседнюю дверь, где можно «омыть свое тело». Омыть… Чудно они тут говорят, смешно как-то.

Первым разделся благородный. Он скинул с себя расшитый камзол, шоссы, башмаки и остался лишь в длинной белой рубахе. Даже не глянув на меня, он ушлепал босиком в указанную комнату.

Брат Арнос тихо спросил:

— Как ты сохранил свою жизнь? Извергнул ли ты ядро? Если так, то впредь тебе придется несладко. И всё равно, когда они осознают, что ты не стал новусом, тебя непременно изгонят.

Я скинул с себя одежку, немного подумал и снял нижнюю рубаху.

— Несладко? Я к сладостям непривычен, чаще жевал одну горькую редьку.

Повернулся к нему спиной и ушел. Пусть полюбуется на мои шрамы!

За дверью меня встретил сырой туман, сквозь который почти ничего не было видно. Я медленно пошел вперед, касаясь стены рукой, и через несколько шагов увидал вырубленную прямо в полу яму, такую ровную яму шага три в ширину и шагов пять в длину. Она была заполнена горячей водой, судя по тому, как оттуда поднимался пар. В яме уже сидел благородный парнишка и натирал себя ароматной жижей.

— Ты! Не лезь сюда! Сначала я помоюсь! — велел он.

Поначалу я подчинился. Голос у него был такой, будто никак нельзя ослушаться, будто он всю жизнь только и делал, что приказывал другим. Но, постояв на прохладном сыром полу, я подумал, а с чего бы? Он только что пришел в культ, и я тоже, он просидел неделю в келье на каше, и я тоже. Если бы он был в своей богатой одежке, я бы, может, видел в нем знатного человека, но сейчас он в одной лишь рубахе! И я уже приметил его белые тощие ноги, как у ощипанного цыпленка.

У нас ведь в деревне как? Если ты здоров, так пашешь с утра до ночи в поле, а значит, черен от солнца, только хворые да убогие сидят по домам. Потому бледная до синевы кожа вызывала у меня лишь жалость да брезгливость. Мало ли какую хворь от такого подхватишь?

Так чего мне, убогого слушаться? И я прыгнул прямо в яму, расплескав воду. Ох, горячо! За всю зиму я ни разу толком не мылся, лишь протирал себя водой с уксусом — и чисто, и вши от запаха бегут.

— Куда полез? Сказал же подождать! Пошел вон! — возмущенно закричал благородный.

— Я тебе не слуга. Брат Арнос сказал помыться, вот я и моюсь.

Я потер плечо, и на коже сразу собрались крупные серые катышки грязи. Возле ямы лежало всякое нужное для мытья: и пустые кувшины, чтоб поливать голову, и миска с той самой ароматной жижей, и несколько скребков, и соломенные мочалки.

— Знаешь ли ты, кто я? Из какого рода?

Я щедро хватанул жижу, растер по телу, а потом скребком прошелся по коже, счищая грязь. Вода вокруг меня помутнела. Смотреть на дворянчика мне не хотелось, потому я повернулся к нему спиной. Он сразу же заткнулся.

Помывшись, мы вернулись в комнату со скамьями, обтерлись простынями да оделись в свое чистое. Я поежился из-за богатого платья благородного, захотелось опустить взгляд да скукожиться, чтоб занимать поменьше места. Брат Арнос повел нас обратно всё теми же коридорами. Я надеялся, что мы идем в трапезную или, на худой конец, в кельи, куда слуга принесет привычную кашу, но вместо того нас привели в большущую комнату с высоченными потолками. Там вдоль стены лежало в деревянных стойлах всяческое оружие — от простой палки до дорогих мечей, на другом конце прямо из пола вырастали столбы в человеческий рост, некоторые из них были покрыты сверху донизу зарубками.

— Наш культ именуется Revelatio, — сказал брат Арнос, — что в переводе с истинного языка означает «открытие». Это знание доступно каждому, кто находится за стенами нашего замка. Но что же именно мы стремимся открыть? Наш предок, основатель культа, великий Брадос говорил, что мы раскрываем божественное внутри человеческого и тем самым стремимся стать более совершенными, более разумными и более чувствительными. Наш мир существует благодаря гармонии трех субстанций: телесная — corpus, словесная — verbum и духовная — spiritus. Каждый, кто решается вступить на путь открытия, нуждается в этих трех субстанциях. Verbum мы вам уже дали, corpus — ядро кровавого зверя — тоже, а spiritus зависит исключительно от ваших усилий.

Незнакомые слова сбивали с толку, отчего я понимал едва ли половину от сказанного.

— Позвольте поведать еще один секрет, известный лишь членам этого благородного культа. Ядро кровавого зверя даровало сырую силу, ныне скрывающуюся в ваших телах. Однако, если останетесь бездействующими, эта сила утечет, не принеся никакой пользы. Лишь через страдание, терпение и упорство вы сможете слить эту силу с собой, обретя истинную мощь и величие. Если будете поднимать тяжести, то ваше тело обретет изрядную мощь. Если же будете принимать удары, то станете крепче, а ваша кожа обретет твердость. При занятиях бегом, прыжками и лазанием станете более проворными и ловкими. Однако все это следует исполнять до полного изнеможения, до потери сознания и до последнего издыхания. Лишь таким образом corpus сольется со spiritus и станет единым с вашим телом.

Я всё еще пытался понять, о чем говорил брат Арнос, как в комнату вошли два человека в черных одеждах. В руках они держали длинные палки, обмотанные тканью.

— И начнем мы с укрепления тела.

Глава 27

Едва человек с палкой приблизился, как мне стало не по себе. Сразу вспомнилось, каким я был беспомощным возле позорного столба, как боялся удара, как замирало сердце от свиста плети, как вспыхивала боль и никак не угасала. Я сжался в комок и отшатнулся. Казалось, вот-вот услышу смех, веселые посвисты, радостные крики. И тут он ударил.

Палка бессильно отскочила от моего плеча. Даже Пятка била больнее! Я по привычке почесал ушибленное место. И это всё? И вот от этого я должен стать крепче? Человек в черном ударил сильнее — я отмахнулся от палки.

— Не уклоняйтесь и не бейте в ответ. Принимайте каждый удар своим телом! — сказал брат Арнос.

Я глянул на дворянчика. Тот держался неплохо, почти не морщился, лишь подергивался перед ударом, будто хотел ответить да сдерживался. Я тоже сцепил руки и молча принимал удары то на спину, то на грудь, то на бока. Небольно! Может, потому удары от Ломача в последние дни стали такими легкими? Не потому что он ослаб, а потому что я осильнел?

Вскоре брат Арнос остановил побойщиков и спросил у дворянчика, как его звать. Вернее, он спросил это иначе, позаковыристей, но я всё ж догадался.

— Ренар из рода…

— Мне твой род не надобен, отныне ты просто брат Ренар. Изволь же поведать, брат Ренар, было ли это ядро твоим первым? И готов ли ты поклясться в истинности своих слов милостью древа Сфирры?

— Это было первое ядро, клянусь милостью Сфирры!

— Редко кто может встать на следующее же утро! Я такое вижу впервые.

— Отец и братья готовили меня к этому дню. Денно и нощно я фехтовал, ездил верхом и бегал с тяжелым грузом. Боль была немалой, но слова, данные тобой, помогли вынести ее и дотерпеть до утра.

Я прямо зауважал дворянчика. Впрочем, в мыльне и через мокрую рубаху были видны его широкие плечи да крепкое подтянутое тело. Остальные вроде порыхлее, потому и не смогли встать. Погодь! Но я-то не дворянчик, я сызмальства работаю, почему тогда мне пришлось так тяжело в первый раз? Или крестьянский труд легче, чем махать мечом?

— А тебя как звать? — ко мне брат Арнос обращался попросту, безо всех этих словесных кружев.

— Лиор.

Неужто и меня попросит поклясться? Соврать нельзя, иначе не видать мне милости от древа Сфирры, но правду говорить тоже нельзя!

— Ты, Лиор, видимо, претерпел немало боли, потому стал к ней привычен. Потому тобой займусь я сам.

Брат Арнос взял палку и наотмашь ударил мне по спине, и вот этот удар я расчувствовал полностью. Как только хребет не переломился?

— Можешь уворачиваться и защищаться, как тебе вздумается.

Я сразу же отбежал подальше от пугающего братца. Дворянчик мерзко рассмеялся. Смешно, когда на твоих глазах избивают кого-то другого? Попробовал бы сам получить хотя бы один удар брата Арноса.

Я крутился и вертелся, пытаясь убежать от палки, только брат Арнос был быстрее и сильнее меня. Удары сыпались со всех сторон. Один раз я решил отбить палку рукой и потом долго тряс ей, чтобы та не отсохла. Дворянчик же спокойно стоял под небрежными постукиваниями слуги. Много ли толку будет с его укрепления? И не наврал ли Арнос? Вдруг я это терплю просто так?

— На сегодня довольно! — наконец объявил брат Арнос. — Завтра к вам присоединятся еще трое.

— Разве вы не утверждали, что регулярные упражнения необходимы для укрепления тела? — возмутился юный дворянин, его лицо выражало недоумение. — Почему бы нам не продолжить занятия после трапезы? Как долго сила ядра будет скрываться?

— В течение полугода. В культе вы будете получать по ядру кровавого зверя каждые полгода. Таким образом, времени у вас более чем достаточно. Полноценное обучение начнется лишь тогда, когда завершится прием новых учеников, и они усвоят свое ядро. А сейчас проследуйте за слугами, они отведут вас в трапезную.

Я собрал все силы и поковылял из комнаты. Избитое тело болело неимоверно, я хромал на все ноги, дышалось тяжеловато, ныли спина и грудь, при этом я мог ходить. Брат Арнос, видать, большой мастак в избиении людей, раз не поломал мне ни одной кости.

В какой-то момент я сильно покачнулся и едва не задел дворянчика. Тот аж отпрыгнул на два шага.

— Не подходи. Не хочу дышать одним воздухом с вором!

Вот дурак! Неужто он не знает, что ворам отрезают уши? Я отошел от него подальше. С самого начала я знал, что в культе мне не будет легко.

Зато накормили нас в этот раз от души: и наваристая жирная похлебка на крольчатине, и тушеная с травами ягнятина, и хлеба нарезали вдоволь, даже пиво подали. С непривычки меня даже чуток замутило от такой сытной еды, но я переборол тошноту и сожрал все, что дали. А дворянчик и сейчас остался недовольным, бормотал, что эти блюда слишком грубы и жирны, никакой изысканности. Изысканность ему подавай! Я не знал, что это такое, может, травка какая или пряность, но был уверен, что и без всякой изысканности угощение было отменным и вкусным.

Остаток дня я провел в келье, отлеживался, лишь под вечер снова сходил в трапезную, где еще раз наелся прям до икоты.

На следующий день из келий вышли все пятеро. За ночь у меня прошла почти вся боль, разве что на месте синяков оставались желто-зеленые пятна, дворянчик тоже выглядел бодрым, а вот новенькие смотрелись жалко даже в своих дорогих одежках. Их, как и нас вчера, отправили в мыльню, а я и Ренар пошли снова в комнату с оружием.

В этот раз палки сунули нам, и мы должны были избивать столбы, обмотанные толстыми одеялами. Я просто бил со всех сторон, будто молотил зерно, а потом глянул на дворянчика. Тот и палку держал иначе, и бил иначе, будто хотел с одного удара срубить столб. Не сразу я догадался, что дворянчик машет палкой так, словно в его руках меч. Недаром тут оружие вдоль стен расставлено, скоро мы возьмемся за мечи, я же единожды такой держал — тот, который отчимов. На кулаках я вряд ли кому уступлю, а вот с оружием дело иное.

Бить на самом деле едва ли легче, чем принимать побои. Пусть даже на столб навертели тряпок, но удар со всей силы отдавался по всему телу, и через десяток взмахов руки уже почти не подымались. А ведь я не какой-то худосочный калека! Я сам обмолотил всё свое зерно прошлым летом! Но молотить цепом по колосьям — совсем не то же самое, что бить палкой по деревянному столбу. Дворянчик явно держался лучше, хоть и взмок. Уступать ему я не хотел, пусть увидит, что простой люд ничуть не хуже благородных.

И я ухватился за заветные слова. Как оно там по учёному? Что-то с вербой… Верба, вербу, вербум. Хорошо, хоть отчимов завет не на истинном языке, а на нашем, обычном, и слова потекли сами собой. Я покрепче взялся за палку и как начал избивать несчастный столб! Подумал, будто вместо деревяшки передо мной тот жирный торговец шерстью, чье дерьмо я вычищал несколько дней, а получил лишь тридцать чернушек да пятьдесят плетей. Вот я его прямо по пузу, потом по жирным бокам, по спине, по ногам и плечам! Пусть падает ниц и вымаливает прощение!

— Лиор! Брат Лиор!

Забывшись, я не сразу услыхал брата Арноса, оглянулся и увидел его вместе с тремя только что помывшимися братьями.

— Передохни, пока я говорю.

— Да, брат Арнос.

Тяжело дыша, я отошел в сторону, с трудом расцепил пальцы, и палка со стуком упала на каменный пол. Смогу ли я ее поднять сегодня еще раз? Я не был уверен.

Брат Арнос повторил вчерашнюю речь почти слово в слово. Я сумел запомнить два других секретных слова — корпус и спиритус. Корпус — это ядро, даже я понял, а вот что такое спиритус? Этот спиритус зависит от нас самих и его нужно как-то смешать с корпусом, но где его взять? Вдруг его мне тоже не дали, как и слова? Вдруг командор запретил давать мне вообще всё, кроме ядер? И спросить не у кого! Брат Арнос слушается командора, а больше в культе я никого и не знаю. Не к магистру же идти! Как будто меня кто-то к нему пустит. Да и не знаю я, куда идти, тут столько коридоров и дверей, что заблудиться немудрено. Может, у дворянчика спросить? Он от меня шарахается, как пугливая кобыла от вороны. Да и эти трое тоже не жаждут со мной поговорить.

Едва закончилась речь, в комнату вошли четверо слуг с палками. Только четверо? Неужто… Брат Арнос подошел ко мне, поднял ту палку, что я уронил, и кивнул, мол, начинаем. Вчерашнее избиение повторилось еще раз с одной лишь разницей: сегодня я с нетерпением ждал предстоящей трапезы. И ожидания мои оправдались.

Так продолжалось несколько дней. С утра мы били столбы, потом слуги били нас, под конец мы бегали кругами, затем шли в трапезную, и всякий раз после обеда мы отправлялись в кельи. Как по мне, уж слишком легко жили в культе. Мы после первого дня даже не видели ни одного культиста, кроме брата Арноса.

Где-то спустя неделю такой жизни ко мне в келью постучали. Я привычно дремал после сытного обеда и не ждал ничего, кроме скорого ужина.

Дверь отворилась, вошел уже знакомый слуга и с поклоном преподнес мне сверток.

— Брат Арнос просит надеть это, выйти в коридор и дождаться его.

Я развернул сверток и увидел новенькую свежепошитую одежду: светлые портки, едва доходящие до колен, светлая же нижняя рубаха из тонкого сукна и длинный темный балахон с широкими рукавами, больше походивший на платье. Подпоясаться да нацепить передник — вот и выйдет бабское одеяние. Как такое надеть? Но делать нечего, я снял свою одежку и натянул новое. Хоть выглядело оно и нелепо, но к телу было приятно. Тонкое сукно даже не ощущалось кожей, не царапало и не терло, будто я облачился не в ткань, а в облако. И при том было не холодно, потому как балахон был сшит из хорошей шерсти, лишь рукава мешались, болтались и спутывались возле локтей.

В очередной раз одернув рукава, я вышел из кельи и увидел остальную четверку точно в таком же облачении. Теперь вряд ли кто различит, кто благородный, а кто простолюдин, жаль только, что все уже и так всё знают.

Вскоре подошел брат Арнос и сказал:

— С сего дня, братья, начнётся ваше всестороннее обучение. Все претенденты уже были тщательно отобраны и испытаны как словами, так и ядром, так что в течение ближайших шести месяцев, вероятно, никто из вас не встретит печальную судьбу. Следуйте за мной! Прошу запомнить дорогу, потому как с завтрашнего дня вы будете ходить по этому крылу одни.

На сей раз мы поднялись по лестнице и оказались в просторной комнате, уставленной самыми чудными столами, что я видел. Для чего-то верхнюю доску поставили наклонно, наискось, но ведь так ни одна миска на нем не устоит, упадет на пол. Сбоку на полочке у каждого стола стояли бутыльки, торчали гусиные перья из дырок в наклонной доске, ну и короткая скамья. Братья, пришедшие со мной, видать, знали, что это такое и зачем оно надобно, почти все скривились от недовольства и расселись за столы по одному. Я тоже выбрал себе место с краю и опустился на краешек, потрогал перья, постучал ногтем по бутылькам.

— Снова писать? — сказал один из благородных. — Я дома едва отбился от этих премудростей!

— Кому нужна эта грамота? — возмутился второй. — Для того можно переписчика взять! Мой отец безо всякой грамоты живет.

— Потому что глуп, — ответил ему брат Ренар. — А вдруг переписчика кто подкупит? Напишет он ложные письма, а твой отец даже не узнает, за что ему голову отрубили.

Дверь отворилась, и в комнату вошли еще несколько парней в таких же балахонах, через какое-то время еще несколько. Всего нас набралось с два десятка, и многие братья были меж собой знакомы. Один спросил было, как меня звать, но его оборвал брат Ренар, тот самый, что был со мной в мыльне:

— Не стоит говорить с ним. Это простолюдин и вор!

— Как же он сюда попал? Мой отец заплатил немало золота, чтобы меня взяли.

— Он украл у кого-то печать культа, — пояснил еще один брат. Видать, он был в тот день во дворе, когда я говорил с магистром.

— Так почему его не выпороли и не выкинули отсюда? В культе таким не место!

— Уже пороли и не раз, — усмехнулся брат Ренар. — Видел бы ты его спину! Там нет ни единого целого кусочка. Но магистр сказал, чтобы его взяли.

— Магистр слишком добр. Я слышал, что в культ берут только лучших, а тут какой-то оборванец…

Я сидел, сжимая кулаки, и молчал. А что сказать? Убеждать, что печать мне досталась по праву? Говорить, что я не вор, а выпороли меня по навету? Я был неправ уж тем, что родился не в благородной семье.

И вдруг все стихли. В комнату ворвался высокий мужчина за тридцать в таком же балахоне, только выкрашенном в темно-синий цвет, встал перед столами и сказал:

— Приветствую вас, братья новусы. Зовите меня братом адептусом. Я буду обучать вас истинному языку!

Глава 28

— Буду обучать вас истинному языку. Все книги культа написаны на нем, verbum тоже сложены из истинных слов. Без знания этого языка вы не сможете продвинуться дальше обычных стражей.

Я обрадовался и быстро глянул на собратьев. Значит, они тоже не знают истинный язык? Я-то думал, что один тут такой дурень.

— И начнем мы со слова «novus». Novus означает новый. Вы все новусы, которые только ступили на путь познания. Да, за стенами культа новус звучит сильно и гордо, но по сути вы всего лишь новобранцы, едва взявшиеся за копье. Вы в самом низу! И далеко не все сумеют перешагнуть на следующую ступень — adeptus. Adeptus на истинном языке означает «достигший». Тот, кто преодолел мирское, земное, человеческое и стал ближе к божественному.

Я слушал с разинутым ртом. Никогда прежде я и не слыхивал такого слова — адептус, и в деревне, и в городе говорили только о новусах, а это всего лишь новобранец. Даже Угорь не знал о таком и мечтал заполучить своих собственных новусов. Наивный дурак!

— Выше adeptus стоят sapiens — мудрецы, еще выше — custodes — хранители или защитники. Магистр нашего культа как раз custos. Никто из вас даже представить себе не может его силы. И говоря о силе, я не имею в виду обычную силу вроде бычьей или лошадиной. Нет, я говорю о его могуществе, знаниях и умениях.

Брат адептус зашагал по комнате, спрятав руки за спиной. А я ведь в начале подумал, что это его имя, а не чин.

— Полагаю, что вы все так или иначе готовились к испытаниям в культе, фехтовали, учились у опытных воинов.

Ну, если посчитать Ломача и Колтая за опытных воинов…

— Но всё это важно только для новусов. Когда вы выйдете за пределы вашего крыла, то обнаружите в недрах культа множество опытнейших воинов, достигших солидных лет, которые, несмотря на заслуги, остались новусами и не поднимутся до адептусов до конца своих дней. Ни ядра кровавых зверей, ни verbum не помогут им в этом. Причина кроется в том, что они оступились в самом начале и пренебрегли изучением истинного языка. Они полагали, что искусства фехтования и могучей силы довольно для восхождения, но без должного старания и знаний они навсегда останутся простыми воинами, жертвами своего собственного неведения.

Брат адептус остановился и спросил:

— Кто из вас обучен грамоте? Не кричите, а подымите одну руку, если обучены.

Я оглянулся. Примерно десятеро грамоту знали.

— А кто хоть раз пробовал писать пером?

На сей раз руки подняли почти все.

— А кто не умеет ни читать, ни писать?

Моя рука медленно поднялась, хвала древу Сфирры, она была не единственной.

— Тогда начнем с изучения букв истинного языка. Я покажу, как нужно держать перо и вести его, чтобы на бумаге оставались не только кляксы.

Вот где трудная наука! После избиения столба и побоев брата Арноса я сам весь подрагивал, а уж руки и подавно. На обеде я ложку держал с трудом, что говорить про тонкое гусиное перышко. Брать его нужно было не горстью, не в кулак, а кончиками пальцев, потом окунуть срезанный кончик в бутылек, стряхнуть чернила, поднести перо к бумаге и… Дальше я зайти не смог: чернила брызгали во все стороны, ломалось перо, один раз я нечаянно опрокинул бутылек. Теперь понятно, для чего нам такой темный балахон — на нем пятен от чернил не видать. Мои пальцы и ладони тоже измазались в этой жиже.

Впрочем, у других собратьев дело шло едва ли лучше. Лишь несколько человек держали перо умело и что-то начертали. Брат адептус долго возился с нами, показывал, как складывать пальцы, как стряхивать чернила, с какой силой нажимать, чтоб бумага не рвалась, а узор получался. Под конец у меня даже начало что-то получаться.

А еще я узнал, что слова сложены из кусочков — букв. К примеру, слово «novus» сложено из пяти букв. Первая — как проем в стене, вторая — как открытый рот, третья — зарубка на бревне, четвертая — сглаженная зарубка, а пятая изогнута, как уж в воде. Вот только запомнить их я запомнил, но не понял, как из проема, рта, двух зарубок и ужа выходит целый новус. А ведь букв этих тьма тьмущая! Пока брат адептус говорил, я смотрел на него и едва не плакал от отчаяния. Вдруг грамота подходит лишь благородным, а простолюдин не годится для этой науки? Вдруг я никогда не уразумею все эти хитрости? К тому же то не обычная речь, а истинный язык! Хотя слова я заучивал легко. К примеру, custodes — это куст, который защищает весь культ, как древо Сфирры защищает нас всех.

А еще я наконец узнал verbum, который давали новусам в первый день, и слова на самом деле были на истинном языке. «Revelatio veritatis illuminat animam», что означает «откровение истины освещает душу». Но их даже проговорить трудно, а уж укреплять ими свой дух и вовсе невозможно. Отчимовы слова были хотя бы понятны.

На вечернюю трапезу я побрел, почти не разбирая дороги, повторяя про себя урок, а едва сел за стол, как меня оттуда вышвырнули.

— Черни не место за столом! — сказал один из моих новых собратьев.

Он выделялся меж прочих своими немалыми летами. Почти всем новусам было от пятнадцати до двадцати лет, а этому в последний день Пробуждения стукнуло никак не меньше двадцати пяти. Пока все знакомились, я краем уха подслушал, что в культ обычно отправляют третьих-четвертых сыновей из рода, а значит, незачем их держать дольше положенного. А этот дядя родился первенцем, и его готовили в наследники, но он слишком зарвался, разгневал отца. Я не совсем понял, чем именно, то ли обидел мачеху, то ли наоборот слишком приголубил, и его отправили в культ.

— Пусть ест на полу, как и полагается дворовой псине!

— Брат Фалдос, он ведь теперь тоже новус и наш брат, — вступился за меня Ренар.

— Мне такие братья не нужны! Я слышал, что род Эльмгартен славен своей гордостью. Судя по всему, молва врет.

Ренар побагровел:

— Если бы мы были не в культе, я бы вызвал тебя на поединок чести!

— Не дорос ты еще до таких поединков. Кем ты был? Оруженосцем? Или вовсе пажом? — Фалдос отвернулся от Ренара и посмотрел на меня: — Слушай ты, псина, отныне будешь есть на полу!

Если бы нас, как и раньше, кормили кашами, то я бы спокойно поел из своей миски и без стола. Мне не привыкать. В доме Воробья меня кормили с ложки, да и потом мы все ели, сидя на своих одеялах, столом так и не обзавелись. Вот только сейчас в мисках подавали лишь похлебку, а остальное стояло в общих котлах, и каждый накладывал себе сам.

Слуга молча подал мне мою миску, поставил возле кружку и ушел. Я съел похлебку, но живот уже привык к обильной пище и просил еще. Вряд ли Фалдос позволит мне наложить из общего котла рагу! Потому я решил подождать, пока все наедятся, чтобы взять остатки.

За столом было тихо. Время от времени мои новые собратья оглядывались на меня, в их глазах я видел не злорадство, а страх. Они боялись оказаться на моем месте. Под конец, когда все собрались уходить, Фалдос бросил:

— Хорошая псина. Может, и не сдохнешь так быстро!

* * *

На следующее утро слуга принес еще один наряд, хвала древу Сфирры, не балахон и не женское платье, а удобные штаны, еще одну рубаху и плотно прилегающий к телу гамбезон, пошитый из двух слоев с волосяной прокладкой. Обычно гамбезоны носят под доспехами, но небогатые воины носят их и вместо брони. В нем удобнее размахивать палкой, да и получать удары будет не так больно. Теперь у меня столько одежды, сколько не было ни разу в жизни!

От радости я почти и забыл вчерашнюю обиду, но едва вышел из кельи, как мне напомнили.

— Вот, значит, где псина живет. И чепрак у нее новый! Мне это не нравится.

До этого я не держал обиды на Ренара, ведь он ничего дурного мне не сделал, и на Фалдоса не злился. Они ведь и впрямь благородные! Если бы кто-то из них приехал в нашу деревню, мы все кланялись бы до земли и носа из пыли не вынимали. Они могли войти в любой дом и выкинуть жителей на улицу, чтобы переночевать под их крышей. Благородные, как и новусы, получают всё, что пожелают. Одного их слова довольно, чтоб тебя запороли до смерти.

Немудрено, что благородные не желают есть за одним столом с простолюдином. Если б не культ, так я бы даже не подошел к ним столь близко. Новус я теперь или нет, но кровь-то во мне течет обычная.

Но когда Фалдос велел снять гамбезон, я не послушался. Я впервые надел что-то поистине великолепное и удобное, мне нравилась гладкость нижнего слоя и прочность верхнего. Если я отдам гамбезон, они же его украдут или попортят!

— Снимай! Не хочу, чтобы чернь ходила в той же одежде, что и я!

— Культ дал, культ пусть и забирает, — не отрывая взгляда от полу, пробурчал я. — Тебе не дам.

— Ты на кого тявкаешь? — разозлился Фалдос.

Я мельком глянул на «собратьев». Не всем им это зрелище приходилось по вкусу, но некоторые захотели подсобить Фалдосу, подскочили ко мне, я уже приготовился бить так, как учил Ломач.

— Почему до сих пор не в зале? — раздался окрик брата Арноса.

— Да вот, надо поучить одну псину… — вальяжно ответил Фалдос и тут же согнулся от боли.

Брат Арнос едва коснулся его живота, а звук был, словно молотом по бревну ударили. А ведь Арнос едва ли старше Фалдоса и телом хлипок с виду, не чета ражему да могутному благородному.

— Да будет сие вразумлением для всех вас, новусов, ибо отныне вы все равны. Мы, невзирая на звания и достоинства, именуем друг друга братьями, лишь магистра почитаем как владыку. Призываю вас относиться друг к другу с должным уважением!

Фалдос, отхаркавшись и отдышавшись, сдавленно просипел:

— А ведь ты, брат Арнос, из простолюдинов! Потому его и защищаешь.

— Для тебя важнее осознать, что я уже не новус, но адептус. Выше тебя по званию в культе. Извольте следовать за мной!

В комнате с оружием брат Арнос всех разделил на пары и велел по очереди бить друг друга палками. Треск поднялся такой, будто в лесу деревья валят. И сразу стало понятно, кто силен в фехтовании, а кто слаб. Благородные не просто махали палками, а умело рубили, уворачивались да отбивали удары. Особенно выделялся Фалдос, который сразу загнал напарника в угол и принялся избивать.

Со мной, как и прежде, встал в пару брат Арнос.

— Бей изо всех сил! — велел он.

И я ударил что было мочи. Не так уж моя душа и спокойна, как я думал. С каждым замахом, с каждым шагом злость пробуждалась во мне, злость и обида, и вскоре моя палка разлетелась на куски.

— Ты бьешь неразумно, — тихо сказал Арнос. — Силы прикладываешь много, а толку с того мало. Любой благородный повалит тебя в один миг, и не потому что сильнее, а потому что его учили, как бить. Гляди и повторяй за мной.

Он показал, как надо брать палку, там, оказывается, тоже своя наука, как замахиваться, как уже после замаха менять место, куда хочешь ударить, чтоб обмануть врага, и куда направлять взгляд. А потом хорошенько избил меня, достав даже через двуслойный гамбезон.

— Не позволяй им довлеть над тобой, иначе будет хуже, — сказал брат Арнос напоследок.

— Но ведь они благородные…

— А ты новус.

Сказать-то он сказал, но как это сделать? Во время обеда меня попросту не подпустили к столу. Их вон столько, а я всего один!

Правда, и среди благородных единства не было. Фалдос, как самый старший и самый сильный, быстро выделил среди братьев своих ближников, видать, тех, кто пришел с ним в один день. Они занимали лучшие места за столом, первыми выбирали себе лучшие куски и поддакивали каждому слову Фалдоса. Хуже всех, не считая меня, приходилось Ренару и еще нескольким парням, кажется, из-за их родов, которые были не в ладах с родом Фалдоса.

Вроде бы Фалдос должен ненавидеть род и отца, который вышвырнул его из наследников и отдал в культ, откуда выхода почти нет, но почему-то это было не так.

После обеда и короткого отдыха мы снова направились к брату адептусу, чтобы постигать грамоту и истинный язык. Там меня тоже никто не трогал. Брат адептус строго пресекал разговоры, требовал повторять за ним буквы и слова, а под конец вновь взялся учить нас чистописанию без клякс и помарок.

За ужином еще один парень попал в немилость к Фалдосу. Он провинился тем, что хорошо владел пером и быстрее всех запомнил буквы.

— Я больше не буду, — прогнусавил несчастный, утирая кровь из разбитого носа.

— То-то же! Никому не позволено тут быть лучше меня! Если я не стану адептусом, то и никто не станет, — сказал Фалдос, обводя благородных тяжелым взглядом.

Я еле спрятал усмешку, уткнувшись в свою миску с похлебкой.

Глава 29

Я проснулся посреди ночи и не сразу понял, от чего. Кажись, дверь хлопнула. И резко пахнуло нечистотами, теми самыми, коими я еще в Сентиморе нанюхался. Наощупь я отыскал принесенную из города свечу, огниво с трутом, наскоро высек искру, зажег огонь и оцепенел. Вся келья была залита дерьмом, даже на одеяло плеснуло, что уж говорить про новенькую одежку, бережно сложенную в углу, чтоб не помять ненароком. И балахон, и великолепный гамбезон, и одна из двух нижних рубах — всё испачкано. Балахон и рубаху я как-нибудь отстираю, но гамбезон? Он пошит иначе, и его легко попортить.

Уставившись на замаранную келью, я долго просидел на лавке, потом опомнился, встал, кое-как оттряхнул одеяло, отыскал в мешке старые драные штаны, взял свое поганое ведро и начал собирать нечистоты. От дурного запаха и мысли, что это касается моих рук, меня замутило. Коровий навоз убирать было легче, даже куриный вонючий помет казался не столь мерзким, как вот эта жижа. Затем я отправился на поиски уборной, чтобы опорожнить ведро, проблуждал немало, но нашел дыру, куда слуги выливали наши нечистоты. Потом сгреб все испоганенное бельеи потащил в мыльню. Вода в ней сейчас была холодной, зато в нескольких мисках осталась подсохшая мыльная смесь. До самого утра я застирывал одежду. На темном балахоне пятен не разглядеть, белая рубаха, конечно, вся осталась в желто-коричневых разводах, про гамбезон и говорить нечего: ткань изломалась, потеряла прежний вид и форму. Я едва не разрыдался, глядя на испорченную вещь.

Неужто это Фалдос так мстит за то, что я не снял гамбезон по первому его повелению? Или ему пришлось не по нраву, что брат Арнос вступился за меня? Или что Арнос занимался лишь со мной?

Выстиранную одежду я принес обратно в келью. К тому времени в коридорах уже замелькали слуги, я поймал одного и попросил дать чистое ведро с тряпкой.

— Для чего такое? — удивленно спросил он.

— Помыть кое-чего надо.

— Скажи, что помыть. Это наша забота!

Я привел его к себе, слуга поморщился от вони, но отказываться от своих слов не стал, позвал еще двоих помощников, и втроем они споро вычистили келью.

— Стирка — тоже наша забота, — сказал слуга, глядя на мокрый ком тряпок.

— Да? — такое мне почему-то в голову не приходило. Я всегда сам заботился о своих вещах, отстирывал их в мыльне, когда все уходили. — Тогда высуши их и принеси как можно скорее.

Вот только теперь мне не в чем было идти в оружейную залу. Пришлось надеть старое платье, в коем я ходил еще в Сентиморе. Конечно, я выбрал то, что получше, но оно всё равно никак не могло сравниться с гамбезоном.

— Теперь псина выглядит так, как ей и полагается, — рассмеялся Фалдос, завидев меня.

Прежде в такой одежде меня видели лишь Ренар и те трое, что пришли одновременно со мной. И хоть моей вины в эдаком неподобающем виде не было, я почувствовал себя жалким и ничтожным червем, который недостоин учиться вместе с господами в блестящих одеждах.

Хотя кто-то из них не побрезговал донести поганое ведро и выплеснуть его в мою келью. Даже не так! Уж слишком много нечистот для одного человека, особенно если вспомнить, что ведра опорожняют каждый день. Значит, участвовали все? От этой мерзости меня аж передернуло. И это благородные господа, что кичатся честью и достоинством? Довольно лишь подумать, как они испражнялись в общее ведро, как тащили его к моей двери, как выплескивали, сдерживая смех…

— Чего морду кривишь? Вонь свою унюхал наконец?

— Фуу, как из выгребной ямы вылез.

Сам я не мылся, но пока отстирывал вещи, явно стер с себя всю погань. Я чувствовал лишь сильный запах мыльной смеси от своих рук.

Как же мне хотелось влепить по этой мерзкой самодовольной роже! Но я опоздал. Брат Арнос прав, надо было сразу дать отпор, еще когда Ренар вступился за меня. Сейчас Фалдос уже подмял под себя других ребят, раз сумел уговорить их на такое дело. Сейчас они все замазаны в том дерьме и будут держаться друг за друга, чтобы не оказаться самым замаранным. В Сентиморе я такое видел: довольно лишь одного гнилого плода, чтобы испортилась вся корзина, жаль, что не сообразил раньше. Попросту не подумал, что благородные будут вести себя так же, как люди с городского дна.

Мы прошли в оружейную залу. Брат Арнос увидел и мои обноски, и самодовольный вид Фалдоса, и несколько виноватых взглядов, но ничего не сказал, велел взять палки, на сей раз уже без тряпичных обмоток.

— Долго еще мы будем махать палками? Не пора ли взяться за мечи? — громко спросил Фалдос. — Поди, все обучены фехтовать, а если кто порежется, так сам виноват.

Этому бугаю мало новусов? Он хочет и наставникам указывать, что делать? Видать, он слишком свыкся с ролью наследника и никак не уразумеет, что теперь он всего лишь жалкий новус, один из десятков в этом культе. Был бы брат Арнос постарше, Фалдос, может, и придержал бы язык, но этот адептус выглядел слишком молодо и безобидно. Одного удара оказалось маловато, чтобы достучаться до разума Фалдоса.

— Брат новус, — Арнос подчеркнул последнее слово, — вы являетесь сюда не для того, дабы блеснуть удалью. Позвольте напомнить, что ныне вы укрепляете свои тела, умножая силу, выносливость и ловкость, впитывая суть из поглощенного ядра кровавого зверя. Вчера вы не претерпели ни единого удара.

— Брат новус был слишком слаб, — усмехнулся Фалдос.

— Значит, потом слабым окажешься ты, ведь каждый твой удар способствует укреплению его тела.

— Еще поглядим.

Брат Арнос вновь разбил нас на пары, но на сей раз меня поместил напротив Ренара, а сам встал с другим новусом.

— Бейте, уклоняйтесь, отбивайтесь, — сказал он. — Бой заканчивается, когда один из пары не сможет поднять палку или упадет. Бить можно в любую часть тела, кроме головы, шеи и паха. Проигравший отходит к стене и больше в боях не участвует.

Фалдос подкинул палку вверх и ловко перехватил ее:

— Что ж, поглядим, кто окажется последним!

Как будто кто-то осмелится простоять против него до конца! Если Фалдос разбил брату нос лишь за отсутствие клякс на бумаге, что он сделает, если кто-то окажется лучше него в бою? Придушит? Или загрызет?

Я отбросил все лишние мысли, как только увидел стойку Ренара. Он держал палку двумя руками, будто это тяжелый меч, широко расставив ноги. Взмах, и я скривился от боли в боку. Какой же он быстрый! Я даже не успел понять, откуда пришел удар. Бух! Видать, я буду самым крепким среди всех новусов. Пока лучше всего у меня выходило получать побои да терпеть боль. Вспомнив, как несколько дней молотил по столбу, я попробовал ударить сам, но Ренар легко отбросил палку и треснул по моей ноге. Если бы в его руках был меч, я бы уже лежал на полу, истекая кровью.

— Не маши палкой вслепую, как дурак! — вдруг сказал Ренар. — Чем меньше замах, тем быстрее удар.

И тут же размахнулся во всю ширь, подняв палку высоко над головой, так что я успел подставить под нее свое орудие.

— Это не меч, можно хвататься за любое место.

Он перенес руки на оба конца палки, перехватил удар и сильно толкнул, из-за чего мне пришлось отступить назад.

— Колоть быстрее, чем рубить.

Ренар убрал одну руку, вытянулся в ниточку и пребольно ткнул концом палки в грудь. После этого он не сказал ни слова, просто поколотил меня от души, потом отшвырнул палку и отошел к стене. К этому времени почти все пары уже закончили свои поединки, но и победители, и проигравшие тяжело дышали, изрядно вспотев, разве что Фалдос выглядел посвежее.

Брат Арнос свел оставшихся в новые пары, всего их оказалось четыре, один я оказался без противника.

— Бой!

Как я и ожидал, Фалдос ринулся вперед, как взбешенный бык. Он сражался против своего ближника, но даже не подумал пожалеть его: за два удара Фалдос вышиб у противника палку, а потом сбил его с ног.

Столь же быстро Фалдос сразил другого новуса, потом еще одного, и в конце брат Арнос поставил его против меня.

— Стой до конца. Просто стой! — шепнул брат Арнос.

Как будто это так легко! Я же только что видел, как он сшиб троих подряд и толком не запыхался. Как же благородные обучают наследников? Гоняют их с утра до ночи? Я-то думал, что они целыми днями лежат на кровати, едят медовые пряники да девок тискают.

Фалдос растянул губы в премерзкой улыбке:

— Ну что, псина, сейчас ты поймешь, насколько высокорожденный лучше!

— Брат новус! — одернул его брат Арнос. — Здесь важен не род, а spiritus! Этот доблестный брат покинул келью уже на утро, последовавшее за поглощением ядра. А сколько времени ты провел в уединении? Если мне не изменяет память, два дня. Spiritus этого брата несомненно превосходит твой!

Ох, зря он это сказал. Фалдос не выносит, когда его кто-то в чем-то превосходит.

— Вот и посмотрим!

И он ринулся ко мне.

Фалдос был крупен, но при том обладал немалой скоростью. Я не успевал не то, что отбить, даже отследить его удары. Снизу, сверху, сбоку — они прилетали неожиданно и резко. Под конец я уже не пытался его остановить, а сжался в комок и прикрыл руками голову. Я помнил советы брата Ренара, но что толку? Меня ведь не учили никогда фехтовать! И несколько дней тут ничего не изменят.

Последний удар сбил меня с ног. Я лежал и едва дышал, в груди отдавало болью. Уж не поломал ли Фалдос мне ребро?

— В награду я сам вступлю в поединок с тем, кто одержит победу, — сказал брат Арнос. — Давайте же увидим, насколько благородный и высокорожденный превосходит простолюдина в искусстве сражения.

А? Неужто брат Арнос и впрямь из черни? Но ведь он так красиво говорит! И дерется отменно.

Я кое-как отполз к стене и во все глаза уставился на бой Фалдоса и Арноса. Если бы я не знал, кто из них кто, подумал бы, что адептус тут именно Фалдос. Он и выше, и могутнее, и лицом он представительнее.

Благородный перехватил палку поудобнее, сощурил глаза в легкой усмешке, будто не считал Арноса достойным противником, и шагнул вперед. Их орудия схлестнулись посередине. Фалдос быстро отдернул руку и провел изящный круговой удар, пытаясь обойти защиту Арноса. Однако тот, словно предчувствуя движение, увернулся, и палка Фалдоса лишь скользнула по воздуху. Арнос ответил мощным ударом снизу, благородный успел отскочить вбок.

Они же впервые сошлись в бою, и почему-то этот бой выглядел таким настоящим, будто на кону — чья-то жизнь.

Фалдос вновь разразился множеством быстрых ударов, даже я понимал, что это не случайные взмахи, а точные и рассчитанные приемы. Но Арнос отбивал их с такой легкостью, будто его противник — мальчишка, впервые взявшийся за меч. Каждый раз, когда палка Фалдоса приближалась к нему, Арнос успевал увернуться или отбить с такой быстротой, что я едва успевал за ними следить.

Вскоре брату адептусу надоело играться с новусом. Арнос резко шагнул вперед и нанес сокрушительный удар сбоку. Палка Фалдоса вылетела из его рук, а сам он оказался на земле, не в силах подняться. Я замер от удивления. Годы обучения и тренировок, приемы и тактики — все это было сметено одним ударом. Арнос стоял над Фалдосом, уверенно держа свою палку в руках, его дыхание было ровным и спокойным.

— Вот поэтому культ стоит выше знати. Ты взялся за меч прежде меня и обучался у лучших мастеров, но я всё равно одержал верх. Потому что я адептус, а ты всего лишь новус.

— Когда я стану адептусом, посмотрим, кто будет сильнее, — сказал Фалдос.

— Посмотрим.

Значит, мне всего лишь надо стать адептусом, и тогда ни один благородный со всем своим мастерством не сможет побить меня! Вот только как им стать? Просто махать палками, терпеть побои и жрать ядра? Если бы это было так легко, в культе адептусов было бы видимо-невидимо, а наставник по истинному языку говорил, что многие так и остаются новусами на всю жизнь.

Я вновь вспомнил про испорченный гамбезон.

Нет, я должен стать адептусом. Сотру пальцы в кровь, буду пить чернила вместо воды, но выучу истинный язык, а потом изобью Фалдоса, как паршивую собаку.

Глава 30

В трапезной я посмотрел на тот угол, где прежде ел, стиснул зубы и сел за дальний край стола, в нескольких шагах от моих «собратьев».

— Псина совсем обнаглела, — прошипел взбешенный Фалдос. Он до сих пор не угомонился после проигрыша брату Арносу. — Пшел вон! Сегодня обойдешься без обеда!

— С чего бы? — я встал. — Я такой же новус, и ты мне не указ.

— Такой же? Да ты грязь под моими ногами! В своих землях я б тебя запорол до смерти только за эти слова!

Меня чуток затрясло, ушибы от его палки всё ещё ныли, но отступать уже поздно.

— У тебя больше нет земель. Ты всего лишь новус без рода и титула!

Фалдос взревел и бросился на меня в точности, как это делал Ломач. И я привычно вломил кулаком поддых. Ударил и замер от эдакой неожиданности. Руками-то мне сподрубнее бить, чем палкой или мечом, вот я и не сдержался. Но удивлялся я не своей глупости, а ответу Фалдоса: вместо того, чтобы кашлянуть и влупить мне, он скрючился, побагровел и глупо хватал ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Также кряхтели и разевали рты рыхлые лавочники, что никогда не дрались.

Что же делать? Треснуть Фалдоса еще раз или удрать в келью? Но я ведь еще не поел…

Слуги внесли здоровенный котел с тушеным мясом, и я решился. Подскочил к котлу, схватил несколько крупных кусков мяса, второй рукой смял нарезанные ломти хлеба и удрал вверх по лестнице. В келье я бросил схваченную еду, скинул одеяла со скамьи и поволок ее к двери. Как смог, подпер, подергал за ручку — вроде держится. Но если скамья скользнет по камням, всё будет без толку. Я глянул на пол и увидел, что ребро скамьи твердо уперлось в какую-то выщербину. И то была не простая выщербина, не случайная. Видать, кто-то нарочно выдалбливал камни, чтобы упереть скамью и не дать войти к себе в келью.

Хорошо! Для начала сойдет. Я плюхнулся на пол и начал жевать мясо с хлебом.

Эта мера сгодится для перерывов меж занятиями и для ночи, теперь никто не сможет ворваться, пока я сплю, и изгадить мою одежду. Поспать можно и на полу — нестрашно, я и не к такому привык. Но что делать, когда меня нет в келье? Замков на дверях нет, были засовы снаружи, да их убрали сразу после того, как мы съели ядра. Радовало, что собратья новусы не могут меня запереть, но что им помешает войти в келью без меня? Они также могут испортить мою одежду, украсть последние монеты или оставить без одеял.

Попросить помощи у брата Арноса? А он поможет? Он и так прикрывает меня в оружейной зале, учит, лично избивает, чтоб я стал крепче…

В дверь кто-то ударил. Потом еще раз. Попробовали толкнуть, но скамья крепко держалась в выщербине и не сдвинулась с места.

— Открывай, псина! Иначе хуже будет!

Я сам сглупил, вновь сложил всё ценное в одно место. Уж казалось бы, Сентимор должен был научить меня осторожности, с чего бы в культе быть иначе? Надо убрать всё ценное из кельи, попрятать монеты в укромных уголках. Правда, если меня выкинут из культа, я вряд ли смогу их забрать, но тогда, скорее всего, и скарб из кельи не позволят сохранить. По меньшей мере, мое добро не достанется кому-то вроде Фалдоса, что уже хорошо.

— Открывай! Всё равно же выползешь рано или поздно!

И снова глухой удар в дверь.

— Жрать захочет — откроет!

А еще я узнал, что Фалдос плохо держит удар. Ломач бы от такого разве что хекнул. Или я стал сильнее, всё-таки я съел второе ядро и каждый день колотил что было мочи по столбу.

Собратья, наконец, угомонились и затихли, может, притаились за дверью и ждали, пока я выйду. Я же съел все, что притащил, обтер руки, разложил притащенные монеты по мешочкам, переоделся в высохший балахон, видать, слуги принесли, пока мы были в оружейной.

Хотя… что это я? Если в моей келье есть выщербина для скамьи, может, найдется и тайник для монет? И я принялся внимательно осматривать каждый камень на стенах и полу. Вот же дурак! У меня была целая неделя, когда я не знал, чем заняться. Нет бы осмотреть келью, так я лежал на скамье и маялся глупостью.

Я проверил каждый камень в стене, докуда доставала рука, каждый обстукал, общупал, попытался подцепить ногтями, и нашел лишь одно укромное местечко, куда могли поместиться все монеты разом. Схрон был сделан хитро. Сначала прежний обитатель кельи выковырял камень из стены, а потом выскреб в его задней стороне глубокую выемку. Сколько же времени ему понадобилось для этого? Скорее всего, он не сглупил, как я, и готовился к этому с самого начала, с той самой ленивой недели, когда всего-то и нужно, что повторять verbum.

На этом я не остановился. Уже должен был начаться урок по истинному языку, и мне стоило поспешить туда, но я решил не торопиться, чтобы собратья наверняка ушли из-под моей двери. Теперь нужно проверить камни в полу. Вдруг там тоже что-то есть?

Простукал и обсмотрел всю келью — ничего. Осталось лишь одно местечко — там, где стояло поганое ведро. Оно было там, когда я впервые зашел в келью, и слуги все возвращали его туда же. Да мне и самому было удобнее ставить его в дальний угол от скамьи, чтобы вонь не мешала спать. А ведь там искать будут в последний черед! Вот как я сейчас.

Отодвинув ведро в сторону, я проверил камни в том углу. И впрямь! Длинный узкий схрон, рука ушла вглубь аж до локтя, явно не под монеты сделано. А подо что? Для меча коротковато, а чего еще может быть такого ценного? Я одернул широкие рукава балахона, которые всё время перекручивались вокруг запястий, оглянулся на свой скарб, разбросанный по полу и догадался: тот схрон для одежки! Для красивого гамбезона, для белых тонких рубах, для теплого балахона. Сразу же запихал туда портки, запасную рубаху и кое-что из старых вещей. Когда слуги вернут гамбезон, первым делом спрячу его там. А остальное… Ну да, будет жаль одеяла, я ж его сам выбрал и купил в Сентиморе, и свечей, и всего-всего, но это я как-нибудь переживу. И вообще, чем меньше вещей, тем меньше украдут и отберут. А шкура? Шкура зарастет.

Успокоившись, я заложил схрон камнями, вернул поганое ведро на место, тихонечко убрал скамью, кое-как набросал на нее тряпки и открыл дверь. В проходе никого не было. Все ушли. И я поспешил в учебную комнату.

Брат адептус ничего не сказал насчет моего опоздания, лишь глянул мельком и продолжил говорить. Я подошел к своему столу и увидел, что и скамья, и лист бумаги напрочь залиты чернилами, все бутыльки пусты, а гусиные перья переломаны. Честно говоря, я немного опешил. Ну ладно, набить морду, загадить келью, но вот такое мелкое пакостничество разве к лицу благородному господину, к тому же на десять лет старше меня? Что ж будет потом? Фалдос начнет швыряться навозом?

Я поднял руку.

— Что у тебя? — нетерпеливо спросил брат адептус.

— Весь мой стол и бумага перепачканы чернилами. Тут нечем и негде писать. Да и сидеть тоже нельзя.

— Надо раньше приходить на урок!

Мда, этот адептус не жаловал меня так, как брат Арнос. Но я не сдавался:

— Тогда если я приду пораньше, то смогу испортить все столы и разлить все чернила? И никакого наказания не будет?

Брат адептус хмыкнул, осмотрел новусов и сказал:

— Ты — вытри ему скамью. Ты — вытри стол. Ты, ты и ты — дайте по одному перу. Ты и ты — по пузырьку чернил. Ты и ты — оторвите по половине листа бумаги.

— Почему я? — возмутился один из новусов. — Я ничего не делал!

— Может, тогда скажешь, кто это натворил? — холодно спросил адептус.

Новус, конечно, знал, но опустил голову и промолчал.

— Если кто еще вздумает портить вещи культа, того выпорят во дворе перед всеми. И под «всеми» я подразумеваю не только вас, но всех новусов и адептусов культа. Споры следует решать в оружейной зале, а не здесь!

Я успел поймать насмешливый взгляд Фалдоса, как будто он не только не напугался, но еще и задумал что-то дурное. Неужто снова хочет испоганить мою одежду, чтобы меня выпороли за порчу?

— А пока они вычищают твой стол, встань перед всеми и отвечай, что запомнил на прошлом уроке. Назови все ранги в культе на истинном языке!

— Новус, адептус, сапиенс, кустодес.

— Это не все!

— А больше я не знаю.

— Еще есть omniscientes — всеведущий. Но до этого ранга добраться крайне сложно. Сейчас в Фалдории нет ни одного omniscientis, лишь из записей в старых книгах можно узнать о его могуществе.

Адептус поспрашивал еще немного, и я сумел ответить почти на все его вопросы, кроме тех, ответы на которые мы пока не слышали. Потом я вернулся за свой стол. Чернила до конца не оттерлись, но хотя бы не будет жирных пятен. Я взялся за отданное перо и приготовился вновь страдать из-за клякс и непослушных пальцев, что никак не хотели держаться правильно и вести перо так же ровно и гладко, как это делал наставник.

Новые буквы, новые слова… с каждым разом истинный язык становился всё труднее. К примеру, уже знакомый custodes оказался не просто хранителем, а хранителями. Если один, то нужно говорить custos. Для меня — это как запомнить не одно слово, а сразу два.

Адептус теперь не просто учил иной речи, но порой начинал говорить на истинном языке, и едва я угадывал слово, как он произносил еще десять. К концу урока моя голова разбухла от знаний и уже не могла вместить ни одного нового слова.

— Теперь вы знаете все буквы истинного языка и можете читать сами. Потому я дам вам эти книги, до завтра каждый должен выучить первый лист наизусть, чтобы потом пересказать.

Адептус раздал каждому по небольшой книжице, едва ли больше ладони. Я открыл ее и тут же захлопнул. Внутри всё было испещрено крошечными значками и буковками, каждая примерно с ноготь. Я-то на своем листе рисовал буквы в полпальца величиной, меньше у меня никак не выходило.

— Урок окончен!

Я засунул книжицу за пазуху и поспешил обратно в келью. Обойдусь сегодня без ужина! Сразу подпер дверь скамьей, разложил одеяла поудобнее, зажег свечу и очень медленно открыл первую страницу. Бумага казалась такой тоненькой, а пальцы до сих пор едва меня слушались. Не приведи древо Сфирры порвать хотя бы один листик!

Открыл и уставился, как баран на новые ворота. Буквы-то я знал. Вот эта — вырубка топором — читается как «в», вот эта — палка с точкой — «и», эта тоже знакома — уж в воде — «с». А как их сложить вместе? Что за слово выйдет?

Не сразу, но я слепил все три буквы в кучу, вышло «vis», а его я уже знал — это есть сила. Потом была коротулечка в две буквы, с ними я расправился мигом, только не знал, что это значит, а дальше шло бесконечно огромное словечище в восемь букв, которое я грыз очень долго.

Я забыл и о голоде, и о мести Фалдоса, и о том, что свеча скоро догорит, а про запас у меня всего одна, всё сидел и пыхтел над книжицей, запихивая в себя непослушные слова на истинном языке. Лишь когда свеча мигнула в последний раз и угасла, оставив лишь запах расплавленного воска, я понял, что уже давно стемнело и пора спать.

Лег в углу на кучу тряпок, а перед глазами буквы водят хороводы и не дают уснуть, хотя веки уже было не разомкнуть.

Глава 31

Как же хотелось жрать! Голод, как обезумевшая крыса, скреб когтями среди моих кишок, еще немного, и он вгрызется в потроха, пожирая меня изнутри. Я повернулся на бок, потом на спину, потом на живот — боль не утихала. Даже когда я лежал после плетей в доме Воробья, голод казался не столь яростным, а сейчас меня будто пилили пополам.

Кое-как разлепив глаза, я увидал тусклый свет через крохотное оконце наверху. До урока брата Арноса далеко, а до обеда — еще дальше. Я столько не вытерплю.

Я встал, надел старое тряпье, проверил, всё ли спрятано в схроны: одежда, книжка, последняя свеча. На всякий случай я даже расплавившийся воск собрал в кучу и тоже убрал под камень. Фитиль скрутить и слепить новую свечу несложно, если есть из чего. А свечи мне тут еще понадобятся!

Тихонечко убрал скамью, выглянул за дверь — никого. Все еще спали. И я метнулся вниз по лестнице в трапезную.

Было так рано, что даже слуги пока не показались. И, понятное дело, в трапезной хоть шаром покати: ни единого кусочка хлеба, ни позабытой миски с недоедками. Крыс я пока в замке тоже не видел, Алый крысолов, видать, неплохо потрудился. Впрочем, я пришел сюда не за этим. В дальнем конце трапезной я давно заприметил дверь, через которую слуги носили нам еду. Они же где-то ее брали! Если я пойду туда, может, смогу отыскать хотя бы кусочек черствого хлеба, а лучше запеченного целиком борова. Сейчас бы я сожрал его целиком, вместе с копытами и костями!

За дверью я увидел длинный коридор и пошел по нему. Время от времени появлялись другие двери, за которым невесть что находилось, но так как едой оттуда не пахло, я их и не открывал. Мало ли на что нарвешься! Я прожил тут уже больше двух недель, а знал лишь кельи, путь до трапезной, мыльни, оружейной залы и комнаты со столами. А ведь это огромный замок, что змеей опоясывал широкий двор! Наверное, тут можно бродить годами и все равно не запомнить все коридоры с подвалами.

Наконец я почуял аромат печева и поспешил туда. Запах тянулся из-за полуоткрытой двери, я осторожно заглянул туда и увидел огромную кухню с печами, всяческой утварью, большим открытым очагом и вертелом, на который можно насадить целого быка. Людей вроде там не было, потому я зашел внутрь и принялся оглядываться в поисках съестного. Первое, на что я наткнулся, — огромное корыто с поднимающейся опарой. Я засунул в нее руку и жадно сожрал кисловатое тесто с пальцев. Вкусно, но мало! Из соседней печи доносился запах выпекающегося хлеба, и меня скрутило еще больше. Я готов был голыми руками полезть внутрь, чтоб вытащить из углей хотя бы самый крошечный каравай.

— Кто таков? Чего тут забыл?

Я едва не подпрыгнул от грозного мужского окрика. На другом конце этой огромной кухни показался рослый красномордый мужик лет сорока, и он явно был недоволен. На миг почудилось, что это Тарг, мой отчим. Лицом они не особо схожи, а вот фигурой, голосом и хмуростью — очень даже. Этот тоже высокий, широкоплечий и ражий, без вялого пуза и крестьянской сгорбленности.

— Э-э-э, я…

— Нешто командор взял-таки помощничка для меня? Только чего какого дохлого? Ты ж через день-другой помрешь от натуги! Ну, хоть такой завалящий, и то хлеб. Чего стоишь, рот разинул? Давай руки мой и иди репу с морковью чистить!

Я растерялся поначалу. Видать, он меня с кухонным прислужником спутал! Хотя оно и неудивительно: одет-то я кое-как, ни гамбезона, ни балахона новуса, а случайных людей в замок не пускают.

— Дяденька, только это… я кушать очень хочу! — проблеял я. Живот сводило так, что аж мутило. Еще и запахи эти!

— Пальцем о палец еще не ударил, а уже жрать просит! Понабрали лодырей, — проворчал мужик, но взял миску, шлепнул туда шматок холодной каши и сунул мне в руки. — На, ешь. Иначе впрямь помрешь тут. Пусть вчерашняя, но тебе сгодится.

Я б сейчас даже свиные отруби съел, подвывая от радости, так что каша с застывшими жировыми сгустками меня ничуть не испугала. Я смел всё, что было в миске, и уставился на дяденьку жалобными глазами.

— Не наелся? Как бы дурно не стало! Ну, возьми, всё равно выбрасывать.

Я слопал еще две таких миски и чуток угомонился. Голод примолк, задавленный тяжелыми шматками холодной каши.

Наверное, теперь я мог бы удрать из кухни, но не хотел обижать столь доброго дяденьку, потому взялся за работу: в бочке отмыл от присохшей земли мешок репы и мешок моркови, потом почистил гору лука. С непривычки я снимал с луковицы шелуху голыми руками, пока дяденька не отвесил мне подзатыльник и не показал, как это делается при помощи ножа. Впрочем, я не обиделся да толком и не почувствовал этого удара. Рука у дяденька была легкой, не чета Арносу.

— Теперь меленько его нарежь!

— Дяденька, ты покажи как, а я уж подхвачу.

— Прислали невесть кого, даже ножа в руках держать не умеет. Сколько тебя учить придется? Год? Два? А потом сбежишь, как и… Гляди в оба!

Он ловко располовинил луковицу, положил ее срезом вниз, порезал вдоль, потом поперек, и та рассыпалась на небольшие ровные кусочки. Я взял тяжелый нож и попытался повторить за ним, но даже со всей моей силой новуса это оказалось не так уж и легко. Луковица все норовила выскользнуть из пальцев, куски разлетались по всему столу, а нож был настолько острым, что порез я заметил, лишь когда искровянил полстола.

Понемногу на кухню подходили другие помощники, зевали, потягивались и под окрики дяденьки принимались за дело. Кто кипятил воду, кто вытаскивал из закромов мясные туши и начинал их разделывать, кто вынимал караваи из печи и закладывал туда новые. Кухня наполнилась голосами, всяческими запахами, треском горящих дров, перестукиванием ножей и бульканием. Дяденька, судя по всему, тут был главным. Он раздавал всем указания, метался из одного конца в другой, приглядывал за всеми сразу, то бранил кого-то, то хвалил, краем глаза следил за мной, пока я резал тот злосчастный лук.

Я изрядно взмок, не столько от трудов, сколько от печного жара, слезы текли градом от лука. Сколько я уже тут? Не пора ли бежать в оружейную?

Вскоре захлопала дальняя дверь: на кухню гурьбой входили слуги, хватали посуду, раскладывали подготовленную снедь и утаскивали ее куда-то в недры замка. Один из них вдруг уставился на меня с явным испугом. Я кое-как протер глаза рукавом и увидел знакомого паренька, кажись, он был из тех, кто приносил еду в нашу трапезную. Что ж, пожалуй, пора мне тут заканчивать. Я приложил палец ко рту, приказывая тому молчать, и поспешил убраться через ту же дверь, что пришел. Надеюсь, хмурый дяденька не очень разозлится из-за моего побега. Как-никак я ему помог — накромсал целый таз лука.

Взлетев наверх, я быстро натянул гамбезон. Его вчера принесли, пока я был на уроке истинного языка. Да, выглядел он уже не так красиво, как прежде: и цвета поблекли, и заломы появились, но если б я в нем прошелся по своей деревне, то сразил бы всех девок наповал. Только вот луком от меня разило за три мили! Аж в нос шибало! Помыться я уже не успевал, потому лишь обтер руки о старую рубаху и поспешил в оружейную.

Влетел я туда одновременно с братом Арносом. Он на меня даже не взглянул, напомнил всем новусам, что мы приходим сюда не ради похвальбы собственной удалью, а ради укрепления наших тел, потом велел взять палки и дубасить столбы, что есть мочи.

Я рьяно взялся за дело, бил по столбу и так, и эдак, а потом, когда чуток угомонился и поднял глаза повыше, увидал, как брат Арнос сам тренируется с палкой. Встал, расставил ноги и как ударит по воздуху наискось и сверху вниз. Если бы перед ним стоял человек, ему бы изрядно прилетело по плечу. Потом Арнос отшагнул обратно и снова махнул палкой на тот же манер, только медленно. Отступил и ударил так же быстро. Отступил и снова медленно. Хмм, а, может, и мне так попробовать? Чего бить наугад? Брат Арнос ведь неплохо фехтует, у него стоит поучиться.

Я перехватил палку по иному, замахнулся и стукнул по столбу тоже наискось. Только удар вышел слабым, соскользнул, а не врубился. Я попытался повторить его снова — и тоже впустую. Может, там есть какая-то хитрость? Хотя какая тут хитрость? Просто бей сверху вниз и всё, но меня чего-то царапало, будто я недоглядел и недопонял. Снова уставился на брата Арноса. Нет, ну руками-то я всё верно делаю: и замахиваюсь, и вниз опускаю, даже голову держу так же. Глядь, а тут брат Арнос остановился, как вкопанный, тоже одними лишь руками замахал, и его удар показался слабеньким, кривоватым, как и мой. А потом раз — отшагнул назад, потом раз — шагнул вперед и снова ударил. На этот раз вышло красиво!

Ноги! Вот в чем секрет!

Я поставил ступни в точности, как брат Арнос, потом шагнул и махнул палкой. Нет, не вышло, вразнобой у меня всё пошло. Еще раз! И снова не в лад. Еще! И еще. Бум!!! Столб аж затрясся от очередного удара, и палка не скользнула бессильно вниз, а будто прилепилась к нему.

Оглянулся — не видел ли кто? И обнаружил, что все новусы бьют свои столбы не просто так, а с особыми приемами, и у всякого ноги не стоят, как приклеенные, а выплясывают всякие кренделя: кто назад-вперед шагает, кто вбок отходит, кто вообще подпрыгивает! Видать, для меча не только руки нужны, но и ноги!

Посмотрел на брата Арноса, а он уже иначе бьет, на сей раз снизу наверх — удар явно целит в бедро. Я кинулся за ним повторять, глядя не только на его руки, но на всё его тело: и плечи, и живот, и ступни. Едва у меня вышло, как надо, брат Арнос взял и соединил оба приема. Сначала ударил сверху вниз, отшагнул назад, по-хитрому переставил ноги, будто перескочил как-то, и повел палку снизу вверх. Остановился и по-новой. Я и так пытался повторить и сяк, долго не мог сообразить, как же надо так подскочить, чтоб ступни встали, как положено, да и потом приноравливался, как слить удары воедино. А едва у меня вышло, так брат Арнос начал показывать третий прием…

Я уж и не думал ни об усталости, ни об укреплении тела, так старался не запутаться в собственных ногах и руках. Фехтование оказалось ничуть не легче истинного языка — ум тут надобен едва ли не больше, чем сила и ловкость.

Под конец я сумел сплести вместе аж пять приемов, но на большее меня б уже не хватило. И тогда брат Арнос сказал заниматься в парах.

— На сей раз мы не ищем победителя и побежденного. Бейтесь друг с другом, учитесь, принимайте удары!

Всего новусов было девятнадцать, и брат Арнос встал в пару со мной. Я утер лоб, выставил ногу вперед и поднял палку, готовясь к отбитым бокам и рукам. Но что сделал брат Арнос? Он встал точно в стойку первого удара, который я за ним выучил, замахнулся и ударил точно туда, куда я и думал — сверху в плечо. Потом отступил и снова вернулся в ту же стойку. Я же знаю, куда он целит! А значит, смогу и отбиться! Я расставил ноги пошире, поднял свою палку и… взвыл от боли. Поднять-то я поднял, но брат Арнос попросту скользнул вдоль нее и все равно попал, куда следует. Попробую иначе! Тресть! Надо же, удержал… брат Арнос подшагнул ко мне, надавил сильнее, и я едва не упал от его напора. Значит, я делаю что-то не так! Снова с ногами напутал? Попробую и я пойти вперед! Бац! На сей раз получилось! Я отбил вражескую палку и удержался!

Брат Арнос чуть улыбнулся, отшагнул назад и ударил снизу вверх. Я заскрипел зубами от боли. Прямо по бедру! Как отбиться от такого?

Арнос колотил меня до тех пор, пока я не сумел трижды отбиться от всех пяти ударов. После этого он кивнул мне и велел меняться парами, сам встал с кем-то другим, а я оказался напротив одного из братьев новусов.

Мне снова стало нехорошо, будто передо мной брат Фалдос, а не один из его ближников. Бока еще помнили вкус его палки, когда он вчера с легкостью избил меня и даже не вспотел. Что толку от моих стараний, от повторений за братом Арносом, если благородные взялись за меч давным-давно? Всякий победит меня, не запыхавшись!

Новус ударил. Я моргнул раз, другой. И это всё? Да, у него иные приемы, но я мог отбиться, а если и нет, так боль не столь сильна, как с братом Арносом. Он замахнулся снова, я сразу же шагнул на него, подставляя свою палку. И он отшатнулся назад, как я поначалу, а ведь ноги-то у него двигались, как надо.

Мы сшиблись заново. Я все еще опасался начинать первым, попросту отбивался от палки брата новуса, и чем дольше мы сходились, тем больше я осознавал вчерашние слова брата Арноса. Мастерство важно, но важна и сила, и крепость тела, и выносливость. К тому же я тоже мог учиться!

Спустя какое-то время я понял, что этот новус знает не так уж много приемов либо предпочитает одни и те же, потому приноровиться к нему было не так уж и сложно. Даже если я делал что-то не так или запутывался в ногах, одной лишь силы рук хватало, чтобы не пропустить очередной удар.

— Смена! — крикнул брат Арнос.

И передо мной встал другой новус.

Глава 32

К тому времени, как пары сменились уже раз десять, я понял, что новусы хоть и обучались фехтованию прежде, да только против палки я мог выстоять. Конечно, если дать им в руки меч, меня вмиг изрубят на куски. Слишком часто я пропускал удары, слишком поздно догадывался, как остановить вражескую атаку, путался в ногах и руках, торопился или отставал. Главное, что я получил от сегодняшнего урока, так это уверенность, что рано или поздно я сравняюсь с благородными. Лишь бы мечи нам дали нескоро, лучше через полгода или год.

С очередной сменой передо мной очутился брат Фалдос. Я почти даже не испугался, пообвыкся с другими новусами.

— Что, псина? Возомнил себя равным? Покажи, чему научился! — сказал он с ухмылкой.

Я поднял палку, чтобы провести первый удар, которому научил брат Арнос, шагнул вперед… Бах! Фалдос как-то неуклюже попытался увернуться, выронил оружие и упал на колено. Тут же подскочил обратно, взревел:

— Теперь мой черед!

Он широко замахнулся, и я, гордясь выучкой, защитился и даже шагнул, как надо. Палка противника с треском обрушилась на мою, переломилась посередине, Фалдос резко ткнул обломком мне в ногу и отпрянул назад. А обломок так и остался торчать в моем бедре. Я стоял в растерянности, не зная, что делать, даже свою палку не выронил.

— Радуйся, что ударил не в глаз! — снова ухмыльнулся Фалдос.

— Стой! — рявкнул брат Арнос. — Быстро убрали палки и встали возле стены.

Новусы не видели наш бой с Фалдосом и потому не понимали, что случилось. Они послушно побросали палки в кучу, выстроились, где было сказано, и лишь тогда увидели торчащую из моей ноги деревяшку и кровь, что пачкала чистые полы оружейной.

— Я же сказал, что это не бой, а обучение! Зачем ты ранил его?

— Это вышло случайно, — пожал плечами Фалдос. — Палка переломилась, а я не сразу заметил и ударил… Прошу меня извинить, брат Арнос.

Адептус скрипнул зубами.

— Вы все — вон! Сидеть в кельях вплоть до обеда! Ты, — глянул он на меня, — пойдешь со мной.

Арнос выждал, пока новусы уйдут из оружейной. Кровь всё стекала и стекала вниз, пачкая штаны и заливая башмак. Теперь я боль чувствовал хорошо, и с каждым вздохом она всё сильнее вкручивалась в плоть и кости. Стоять я мог, лишь оперевшись на палку, как на клюку.

Брат адептус подошел, рывком вытащил обломок, подхватил меня под плечо и повел к двери на другой стороне оружейной. Я покосился на раненую ногу, но там, хвала древу Сфирры, из-за крови и обрывков ткани ничего не было видно — просто кровавое пятно.

— Меня теперь выгонят из культа? — спросил я.

— Нет, — отрывисто сказал Арнос. — Раны тут — обычное дело. Не думал, что так рано начнется.

— А за порчу штанов накажут?

— Нет. Но и его тоже.

— Это было неслучайно. Он нарочно упал, чтобы надломить палку.

— В другой раз гляди получше! Если палка треснула, ее положено менять.

И снова эти бесконечные коридоры с наглухо закрытыми дверями, внезапно убегающими вверх или вниз лестницами и неожиданными развилками. Арнос втащил меня по одной из таких лестниц на несколько десятков ступеней вверх и втолкнул в какую-то дверь.

В нос ударила резкая смесь незнакомых запахов: кислый, горький, травяной, смолистый, вонь раскаленного железа и горящего угля… А уж потом я разглядел две широкие лавки, почти потухшие масляные лампы на стенах, длинный стол, что разделял комнату на две половины. Дальняя полностью скрывалась в тенях, свет от ламп туда не доходил.

— Сядь сюда и молчи! — велел брат Арнос и крикнул погромче: — Брат Гримар! Брат Гримар!

— Кто-то умирает? — донесся приглушенный голос из полумрака.

— Нет.

— Тогда жди!

Я сидел и прислушивался к раненой ноге, брат Арнос ходил туда-сюда по комнате и еле слышно бранился, причем чаще там звучало имя Гримара, чем Фалдоса.

Когда кровь перестала течь и уже начала покрываться тонкой коркой, скрипнула дверь, и из темноты вышел тот самый брат Гримар. Я бы назвал его, скорее, дедом Гримаром, летами он как раз годился мне в деды. Неужто он тоже новус или адептус? С виду и не скажешь! Просто потрепанный мужик с обвисшим брюшком, разве что лысый. Лицо его было морщинистым, лоб весь в складках, а голова гладкой и ровной вплоть до самой макушки. К тому же его кожу покрывали неприятные пятна, с ярко-красной окаёмочкой, будто у него какая-то мерзкая хворь. У нас в деревне бы от такого шарахнулись и дальше порога не пустили б.

— Что тут? Ногу подвернул или живот скрутило? — глухо откашлявшись, спросил он.

— Нет, деревяшкой проткнули, — ответил брат Арнос.

— Ну, снимай штаны, брат новус.

Я стянул портки. Брат Гримар сощурил глаз, глянул на рану, но за запекшейся кровью там вряд ли что можно было разглядеть.

— Малец, подлей масла в лампы, темно что-то! И воды принеси.

Я было дернулся, но Арнос надавил на плечо:

— Сиди, это мне сказано.

Когда фитили разгорелись поярче, я разглядел на другой половине комнаты еще одну дверь, откуда Арнос принес масло для ламп и кувшин воды с чистой тряпицей. Брат Гримар плеснул мне на ногу и резко протер рану, я аж зашипел от вновь вспыхнувшей боли.

— Ага. Вижу, что деревяшкой. Вон, занозы остались. Как лечить: быстро или мягко?

— Быстро! — ответил брат Арнос. — Ему никак нельзя отставать.

— Так быстро это и есть отстать. Тебе ли не знать, малец?

Брат Гримар ненадолго отлучился в соседнюю комнату и вернулся с крохотными шипцами и бутылочкой из красного стекла, затем присел возле меня, вытащил из рукава круглое стеклышко, приложил к глазу, ловко зажал его одной бровью и принялся вытаскивать еле заметные занозы из раны.

— Что, Тирос одумался? Начал-таки брать простой люд? — спросил лекарь.

— Нет, этот чудом прошел. Не слыхал разве? Командор пожалел денег крысолову и расплатился печатью, а тот отдал ее первому попавшемся мальчишке.

— Хе-хе-хе, командор — он ведь из торговой братии?

— Оттуда.

— Свезло ему, что в культ попал, иначе быстро бы прогорел. Это надо же! Вместо денег печать подсунуть. Тирос, поди, в ярости был!

— Для того и взял мальчишку. Чтоб наказать командора.

— А ты его, значит, пригрел по старой памяти. Зря. Сам знаешь, Лурик не стерпит.

— Уже, но мальчишка, как видишь, жив пока.

Брат Гримар выпрямился, вынул стеклышко из глаза и отдал бутылочку Арносу.

— Ну, дальше сам. Не люблю я всех этих криков.

Потом перевел взгляд на меня:

— А ты, малец, запомни дорогу сюда, не раз еще пригодится. А лучше никогда не приходи, лечение — оно ведь незадаром идет.

Закрывая за собой дверь, Гримар обернулся и бросил напоследок:

— Арнос, смотри не ошибись, он ведь тебя не простит. Столько лет держался, так стоит ли ради одного мальчишки…

Я слушал их разговор внимательно, только мало что разобрал. Тирос — это вроде магистр культа, а Лурик, судя по всему, командор, причем тоже не из благородных, всего лишь торговец.

— Сейчас будет больно, но ты потерпи и постарайся не кричать. Брат Гримар не любит этого, — сказал Арнос и вылил бутылочку прямо на рану.

Я вцепился руками в край скамьи, сжал зубы и приготовился к боли. Поначалу ничего такого не было, просто в ране поднялась розоватая пена, и там жутко зачесалось. Боль пришла чуть погодя, постепенно усиливаясь. Впрочем, терпеть было можно.

— А брат Гримар… — сквозь зубы спросил я.

— Он sapiens, мудрец. И при том алхимик.

— Алхимик? Что это?

Разговоры помогали отвлечься от боли и от зуда.

— Брат Гримар у нас тут вроде травницы в деревне, только лечит не ромашкой и чистотелом, а особыми зельями и микстурами, которые сам же и варит. Видел пятна? Это у него какое-то хитрое варево вскипело и расплескалось. Хотя алхимик не только для лечения нужен. У нас тут три сильных алхимика. Брат Гримар изучает человеческое тело, хочет сделать такое зелье, чтоб все хвори лечило. Брат Хельдис работает с рудами, камнями, солями, мечтает выковать самый твердый и прочный металл, чтобы меч из того металла мог разрубить всё на свете. Есть еще брат Норик, он тоже хороший алхимик.

— Все алхимики — сапиенсы?

— А иначе никак. Только sapiens могут выпускать свою силу наружу и смешивать ее с зельями или рудами.

Боль начала стихать, а зуд всё никак не проходил.

— Почему брат Гримар сказал, что лечение незадаром? Я должен заплатить ему? Сколько?

Брат Арнос вздохнул:

— До алхимии вы еще нескоро доберетесь. Что ж, придется рассказать. Помнишь, что сила ядра сейчасбродит внутри тебя? Без усилий и терпения она попросту растратится безо всякой пользы?

Я кивнул.

— Зелье, что брат Гримар тебе дал, забирает часть той силы и направляет ее на рану. Скоро увидишь, там ни следа не останется, взамен сила ядра иссякнет скорее, чем у остальных. Одна рана — еще ничего, но если часто так лечиться…

— А если такое зелье дать обычному человеку, не новусу?

— Верно мыслишь! С того не будет никакого толку.

Мы замолчали. Деревянная скамья холодила мой зад, да и ноги начали немногу стыть.

— Брат Арнос, а правду говорят, что ты не из благородных?

Он криво улыбнулся:

— Спрашиваешь, как я сюда попал? Совсем не так, как ты. Я родился в замке, только моим отцом был не дворянин, а конюший. Еще в малолетстве меня приставили ко второму сыну господина, чтоб я за ним приглядывал, играл, помогал. Что-то вроде говорящей собаки. Мы вместе ходили на уроки фехтования, где он радостно колотил меня палкой, вместе учились грамоте, а когда господин понял, что его сын не пригоден ни в хозяйстве, ни в военном деле, так вместе отправились в культ. Господин немало заплатил, чтобы меня приняли сюда, только он не знал, что в первую же неделю нас рассадят по разным кельям. Если б мы были вместе, я бы заставил его выучить verbum. Словом, из кельи вышел я один. Сын господина по своему обыкновению всё пропустил мимо ушей и не пережил ту ночь. Выгнать из культа меня не могли, новусом-то я уже стал, но без покровителя я оказался никому ненужным, и благородные господа решили повеселиться за мой счет.

Именно это происходило нынче со мной.

— А как ты сладил с ними?

— Спустя полгода меня взял под свою опеку брат Лурик, тогда обычный адептус, а ныне командор культа. Он тоже не из благородных, и к нему никто другой бы не пошел. — Брат Арнос остро глянул на меня и сказал: — Только ты лишнего не надумай. У меня недругов в культе не было, братья новусы не в счет. Я слишком многим обязан командору. И если командор отдаст приказ, я его выполню!

— Тогда почему ты мне помогаешь?

Брат Арнос отвернулся:

— Проверь рану. Должна была уже зажить.

Заслушавшись, я и позабыл о ней. Стер засохшую пену и увидел гладкую кожу, будто ничего и не было, разве что волосы в том месте пока не отросли, просто гладкое круглое пятно. Я поспешно натянул штаны. Эх, дырка осталась. Может, слуги сумеют зашить так, чтоб не видно было.

— Иди сразу в трапезную. Обед уж скоро!

— Благодарю, брат Арнос!

И когда я уже подошел к двери, услыхал за спиной:

— Помогаю, потому что пока приказа нет.

* * *

В трапезную я пришел первым. Не желая вновь сталкиваться с Фалдосом, я приоткрыл дальнуюю дверь, ту, что вела к кухне, и крикнул:

— Подавайте есть!

Через несколько вдохов вбежал поспешно слуга, увидел меня и попятился. Это был тот самый парень, который сегодня утром видел меня на кухне в слезах над горой резаного лука.

— Тащи похлебку да поживее! — велел я.

Он кивнул и исчез, вскоре вернулся с миской супа и кувшином сладкого отвара. Я сразу набросился на еду, как раз успел до прихода братьев новусов.

— Снова ты! — воскликнул Фалдос. — Снова забыл свое место? Мало тебе досталось?

Он сплюнул и тихо, но слышно сказал своему прихвостню:

— Ненавижу тупых собак. Бьешь их, бьешь, а они всё никак не могут понять, чего от них хотят.

Наверное, я мог бы прорваться в свою келью, но после долгой тренировки и лечения одной похлебки будет мало. Не каждый же день бегать по утрам на кухню и есть пустую холодную кашу?

А котел с мясом всё никак не несли…

Я встал со скамьи:

— Здесь нет ни палок, ни мечей, а на кулаках я сильнее!

— Оно и понятно, привык грызться за отбросы. Но, глянь, ты совсем один!

Где же долгоровы слуги с котлом?

И я снова отступил: обошел стол с другой стороны и вернулся в келью голодным.

Так больше продолжаться не может. Я должен что-то придумать.

Глава 33

Урок истинного языка брат адептус начал с пересказа первой страницы книжицы наизусть. За всеми злоключениями я почти позабыл о его наказе. Да, вчера вечером я читал и даже что-то запомнил, но уж всяко не девять строк.

Хвала древу Сфирры, сперва брат адептус спросил не меня. Один новус осилил лишь три строки, второй, к всеобщему изумлению, пересказал все девять, да еще некоторые слова прочел совсем не так, как я. Но брат адептус его не поправил. Неужто так и должно быть?

Я повторял про себя за каждым отвечавшим, водя пальцем по странице, потому, когда пришел мой черед, сумел пересказать аж шесть строк. Фалдос, к примеру, едва осилил две.

— Завтра буду спрашивать и первую, и вторую страницы наизусть! — пригрозил брат адептус.

А потом он начал разбирать заученный текст по словечку: как нужно читать, почему именно так, а не по-другому, что означает. На своей бумаге мы должны были записать все незнакомые слова и указать, как они переводятся на обычную речь, да вот беда — я знал только буквы истинного языка. Подумав, решил писать прямо ими — авось после разберусь. Еще бы перо слушалось получше да чернила б не растекались по всему листу!

После урока в трапезную я не пошел, засел в келье, подперев дверь, и задумался, как быть с Фалдосом. Он ведь не отстанет! Ночью и на уроках мне ничего не грозит, разве что в оружейной зале Фалдос осмелится ткнуть меня посильнее, но под присмотром брата Арноса он вряд ли решится на что-то большее. Проще всего меня подловить в трапезной. В мыльню я уже давно не хожу со всеми, пробираюсь туда либо рано утром, либо поздно ночью. Ну и пусть вода холодная, это уж меня точно не устрашит.

Меня может спасти покровитель, но брат Арнос ясно дал понять, что он таковым не станет, брату адептусу плевать на всех нас, а больше я никого и не знаю. Не к лысому алхимику же бежать? Мне нечего ему предложить и нечем заинтересовать. Значит, Фалдос должен бояться не покровителя, а меня самого! Но как этого добиться? Когда-нибудь я, может, и побью его в оружейной зале, только доживу ли до той поры? Поколотить его в трапезной? Тогда в следующий раз на меня набросятся все новусы. Он прав: я совсем один.

Вздохнув, я зажег последнюю свечу и взялся за книжицу. Сначала перечел первую страницу, повторил ее про себя, потом взялся за вторую. Дело шло очень медленно: слишком много новых длинных слов, буквы никак не хотели слепляться воедино. В какой-то момент я задремал, сам того не заметив.

Проснулся от сильного удара в дверь и увидел, что от свечи осталась едва ли половина. Хвала древу Сфирры, свеча оплыла ровно и не упала, иначе бы книжица сгорела, а от нее и до одеяла недолго…

И тут меня осенило!

Я посмотрел в оконце — почти стемнело. Надо выждать. Чтобы не заснуть, я прошелся по келье, повспоминал те приемы, что учил сегодня с братом Арносом. В ногах я пока путался. Погасил свечу — она мне еще пригодится, и снова зашагал кругами по комнате. В коридоре то и дело слышались голоса, смех, перестукивания. Потом всё стихло.

Дремота наваливалась на меня, как тяжелое одеяло, прижимала к скамье, обволакивала, убаюкивала. Я заклевал носом, проваливаясь в сон и тут же просыпаясь, потом снова встал. Как я вообще очутился на полу?

За окном высыпали звезды, близилась полночь. Наверное, все уже заснули…

Я вновь зажег свою свечу, тихонечно убрал скамью из подпорок, открыл дверь и выглянул в коридор. Тихо, темно и немного страшно. Внутри каменных стен гуляли сквозняки, пламя свечи задрожало, а по стенам побежали тени, чудные, грозные, пугающие. Четыре ближайшие двери — это кельи Ренара и троих новусов, что пришли в культ вместе со мной. Одна келья пустая, никто не хотел жить там, где недавно помер человек. Дальше шли покои прочих новусов, но я толком не знал, кто где жил, ведь чаще всего я выходил либо самым последним, либо самым первым, чтоб не столкнуться с Фалдосом. Моя келья находилась дальше всех от лестницы, что ведет в трапезную и учебные комнаты, значит, Фалдос должен спать в той, что ближе. А, может, и не так. Вдруг он пришел не сразу после дня Пробуждения, а, к примеру, день на третий? Тогда его келья — где-то посередине. Хотя он мог попросту отобрать лучшие покои!

И я пошел к келье, что была ближе всего к лестнице, толкнул дверь, и та легко отворилась. Он что, совсем ничего не боится? Хотя бы поганое ведро придвинул, чтобы оно опрокинулось и загремело. Покои и впрямь оказались лучше моих — более просторные, внутри не одна скамья, а две, и даже есть вбитая в стену доска, на которую можно положить свечу или книгу. В углу — сундук, только одежда лежит на крышке, а не под ней. Я подошел к спящему и поднес свечу поближе: длинные русые волосы, широкие плечи… Надо же, как я угадал с кельей! Теперь раскидать одежду по иному, положить книжицу поближе, подвинуть свечу, запалить фитиль от своей и легонечко толкнуть в нужную сторону. Я выждал, пока займется бумага, подумал чуток, оторвал листок, подпалил и положил на рубаху, что лежала на полу. Огонь быстро прихватил тонкую ткань и побежал дальше.

Пора и мне честь знать!

Вернувшись к себе, я подпер дверь, затушил свечу, наощупь убрал ее в подпольный схрон и улегся на свою бедную постель. Сна не было ни в одном глазу.

Я не хотел смерти Фалдоса, всего лишь думал припугнуть. Если он поймет, что я могу его убить, то вряд ли посмеет мне угрожать. Смерть — слишком суровое наказание за удар палкой, испорченный гамбезон и брань. Я не раз мечтал отомстить за свои обиды и старосте, и торговцу шерстью, и палачу, что сек меня плетью, но мои чаяния никогда не заходили дальше побоев и горсти монет. Не дать старосте разжиться моим хозяйством, отвесить торговцу плюху и забрать обещанную плату, дать попробовать вкус плетей палачу — этого довольно! Уж больно неприглядна смерть. Я помнил изорванного волчьими клыками отчима, помнил хриплое замирающее дыхание Угря и молился древу Сфирры, чтобы тот остался жив. Свернуть шею курице — легко, заколоть свинью, которую откармливал целый год, — пожалуйста, корову зарезать труднее, особенно если та прожила бок о бок с тобой десять лет, но тоже можно. А как можно убить человека? Живую душу погубить?

А крик до сих пор не поднялся. Неужто Фалдос так крепко спал, что даже не почуял дыма? Неужто другие тоже его не слышат? Это моя келья далече, а соседи уж должны были унюхать гарь! Он ведь и сгореть может.

Я так старательно искал малейшие признаки дыма, что не знал, почудился ли мне запах или на самом деле уже пахнет. А криков всё не было. Может, выйти и позвать на помощь? Нет, тогда меня наверняка обвинят в поджоге: это почему ты из самой дальней кельи унюхал гарь, а другие — нет? Значит, не спал, совесть мучила. Нет, надо еще подождать!

Когда я уже весь извелся и готов был выскочить из кельи, послышалось долгожданное:

— Пожар! Горим!

Захлопали двери, поднялся шум. Я еще чуток выждал и тоже выглянул наружу: новусы уже догадались, где приключился пожар, но никто не осмеливался зайти внутрь и вытащить бедолагу-погорельца.

— Где слуги?

— Откуда брать воду?

Пока большинство носилось взад-вперед, как безголовые курицы, несколько новусов во главе с Ренаром влетели в задымленные покои и выволокли Фалдоса. Он висел на их руках и, кажется, не дышал.

— Он мертв? — спросил кто-то.

У меня внутри всё оборвалось. Так не должно было случиться! Да там и гореть-то нечему — жалкая книжка да несколько тряпок. «И сундук!» — запоздало вспомнил я. Огонь вполне мог подобраться к деревянному сундуку.

Кто-то догадался взять поганое ведро и сбегать в мыльню за водой. Вскоре последние языки пламени были затушены.

— Наверное, свечу не погасил, — сказал брат Ренар.

— А для чего ему свеча так поздно?

— Может, Revelatio читал? Завтра же брат адептус будет второй лист спрашивать!

— Эдмер лучше всех знает истинный язык, — возразил кто-то. — Он даже говорит на нем, как на родном.

Эдмер? Я протолкался вперед и увидел на полу не Фалдоса, а совсем другого новуса, тоже крепкого сложения и с длинными русыми волосами, только ниже ростом и с по-детски круглым лицом. Он один из немногих, кто сумел пересказать первую страницу книжицы без ошибок.

— Что, псина, выполз-таки из конуры?

Я подскочил от неожиданности, оглянулся, а там Фалдос, живой и невредимый.

— Гляди в оба! В другой раз пожар может вспыхнуть и у тебя, — сказал он, нависая надо мной.

— Сам лучше гляди! — огрызнулся я. — Мало ли кто может зайти ночью, коли дверь незаперта!

— Уж не ты ли, крысеныш, его поджег? — повысил голос Фалдос.

— Или ты! Забыл, как разбил нос лишь за то, что кто-то лучше тебя в истинном языке?

— Если я бью, то бью при всех, открыто, а вот такие крысы, как ты, часто кусают исподтишка.

Я припомнил ходившие о Фалдосе слухи и выпалил:

— А мачеху ты тоже при всех приголубил?

Сказал и сразу пожалел, видно же, что он не всерьез меня винил. Но было уже поздно, и Фалдос, взбеленившись, ринулся на меня с кулаками. А я безо всяких мыслей ударил левой рукой поддых и правой — снизу в челюсть. Второму удару меня научил Колтай, только он обычно держал в той руке короткий нож.

Фалдос рухнул, как подкошенный.

— Стойте, — запоздало крикнул Ренар. — Эдмер еще дышит. Надо позвать адептусов!

— Я знаю, где лекарь, — хмуро сказал я, глядя на лежащее тело. — Только будет ли он там ночью?

— Показывай!

Двое новусов подхватили Эдмера и потащили за мной, Ренар прихватил свечу из своей комнаты и пошел с нами, а Фалдос так и остался на холодном каменном полу. Даже его ближники не бросились к нему на подмогу.

Мы пришли к оружейной зале, ведь я знал дорогу к лекарю лишь с этого места, да вот беда — дверь была накрепко закрыта.

— Брат Арнос провел меня здесь. Иного пути я не ведаю.

— Где еще ты был? — спросил Ренар.

— На кухне, прошел туда через трапезную, а больше нигде.

— Пойдем на кухню. Оттуда должны быть проходы по всему замку. Может, кого встретим или ты узнаешь дорогу.

Мы с Ренаром перехватили Эдмера и поволокли его вниз. Трапезная была открыта, впрочем, там и брать нечего, в отличие от оружейной, так что мы споро добрались до еще темной и холодной кухни, прошли ее насквозь и увидели длинные темные проходы, уходящие направо и налево.

— Если лекарь где-то возле оружейной, тогда нам налево, — сказал Ренар.

— А стоит ли? — боязливо спросил один из новусов. — Эдмер же не обгорел, просто дыма надышался, сам проснется. А нас накажут, что бродим по ночам по замку.

— Так возвращайся!

— Я свечей не брал, заблужусь еще…

— Может, он прав? — неуверенно проговорил я, глядя в темноту. — Отсюда я вряд ли угадаю путь и узнаю нужную дверь. К тому же спит лекарь наверняка в ином месте.

Ренар подумал и кивнул.

— Хорошо. Положим его в моей келье! У меня дыма будет поменьше.

Мы вернулись назад, остальные новусы уже к тому времени разошлись по своим покоям, даже Фалдос исчез. Я помог Ренару уложить бедолагу Эмера на скамью и хотел выйти, как Ренар окликнул меня:

— Погоди! Я… я хотел извиниться. Это из-за моих слов Фалдос взъелся на тебя. Я подумал, что ты вор, из-за… ну, из-за следов… шрамов на спине. Плетьми же просто так не бьют, только воров и убийц, вот я и сглупил.

— Верно! А еще я украл печать культа, украл ядро, украл слова и так стал новусом!

— Фалдос не прав. И я был не прав. Теперь ты новус, как и мы! И нам надобно держаться с тобой, как с равным, — смиренно продолжил Ренар.

Я удивленно глянул на него, будто на умалишенного. Что значит «как с равным»? Он же из благородного рода, а я всего лишь крестьянский сын, ученик крысолова да окаянник из Сентимора, что притеснял лавочников.

— У меня дядя здесь, в культе, и он много рассказывал о здешних порядках. Новусы должны доверять друг другу, как братья, иначе не выживут. Скоро нас будут посылать с поручениями, и я не хотел бы выполнять их вместе с Фалдосом. Ты кажешься более надежным товарищем.

— Это почему же?

— Не жалуешься, в оружейной стараешься больше прочих, но при том не уступаешь Фалдосу. Другие боятся его, а ты всё ещё упираешься. И ты вызвался помочь Эдмеру! Значит, не бросишь товарища на погибель.

Я отвернулся от Ренара, чтобы ненароком не выдать себя. Эдмер едва не сгорел по моей вине! Конечно, я должен был хотя бы попытаться его спасти.

— В следующий раз я встану против Фалдоса.

— Тогда научись подпирать дверь! — сказал я и вышел из ренаровой кельи.

Глава 34

Утро началось со стука в дверь. На миг почудилось, что я снова дома, в своей деревне, и тетка Филора вот-вот заорет: «Лио-ор! Ли-о-о-ор!». Пора вставать, доить коров, гнать их к стаду, таскать воду свиньям…

— Лиор! — послышался мужской голос. — Пора в оружейную!

В оружейную? Открыл глаза, а вокруг вместо почерневшего от сажи дерева серый камень. Я там, где когда-то мечтал жить — в замке. Я тот, кем когда-то мечтал стать — новус. Так отчего на душе так тошно?

Прошлепал босыми ногами по полу, убрал подпорку, распахнул дверь и лишь потом спохватился: а вдруг это ловушка? Совсем забылся из-за воспоминаний о деревне. Но за порогом не было ни Фалдоса, ни его ближников, только Ренар.

— Проспал? Так я и знал. Живее, урок скоро начнется!

Я захлопнул дверь. Скамью я вновь ставить не стал, наскоро натянул гамбезон и вышел из кельи.

— Эдмер очнулся, — сказал Ренар. — С утра я поймал слуг, велел привести лекаря, а они позвали брата Арноса. Он осмотрел келью Эдмера, сказал ему перебираться в другую. Возле моей как раз есть свободная.

Мне жуть как хотелось спать. Из-за его слов я вспомнил, что было прошлой ночью, и радости мне это не добавило. И моя глупая ошибка с кельей, и удар в челюсть Фалдоса, и извинения от Ренара.

— На кой тебе это? — буркнул я.

— Я же говорил вчера ночью. Забыл? — удивился Ренар. — Хочу, чтобы ты мне товарищем стал. Ну, в грядущих поручениях.

— Ни к чему, иначе Фалдос и на тебя въестся.

— Мне Фалдос не указ! К тому же он вознамерился встать над всеми новусами первого года, не только над тобой. Если уступим сейчас, не бывать нам адептусами. Фалдос не потерпит, чтобы кто-то был лучше него хоть в оружейной, хоть в писчей, а ведь он не блещет талантами ни там, ни там.

Мы спустились по лестнице и двинулись по пустым коридорам к оружейной зале.

— А что твой дядя? Ты вроде говорил, что у тебя дядя тут.

— До обряда верности нам нельзя говорить с другими культистами и нельзя выходить из замка. Надо дождаться обряда, и тогда я смогу встретиться с дядей.

Я хотел спросить, что это за обряд верности такой, но мы уж пришли, и урок к тому времени начался.

Всё шло, как обычно: махали палками, колотили по столбам, потом друг по другу, набивали синяки. Но через треск, топот и окрики брата Арноса до меня доносились обрывки из чужих разговоров: новусы обсуждали беду, приключившуюся с Эдмером. Никто не верил, что пожар произошел по случайности, слово «поджог» то и дело опаляло мои уши. Что будет, если они догадаются? Что, если подумают на меня? Только-только я понадеялся, что моя жизнь в культе станет лучше…

В трапезную я шел, еле дыша, словно мне предстояло вновь подняться на помост и вынести пятьдесят плетей. Против одного Фалдоса я худо-бедно могу выстоять, но против всех мне не удержаться.

Я сел, как и прежде, за дальний конец стола, в стороне от всех. Фалдос зло глянул на меня и отвернулся. С чего вдруг? Пока разносили миски с похлебкой, в трапезной появился наш погорелец Эдмер, окинул взглядом стол и неожиданно сел напротив меня. По спине аж мороз прошел — неужто он догадался? Или видел меня ночью? Ложка заплясала в моей руке, похлебка пошла не в то горло, и я надрывно закашлялся, пытаясь вдохнуть.

— Извини, брат Лиор, — сказал Эдмер, едва япродышался. — Я неверно думал о тебе, судил лишь по крови и рождению.

Чего? Какая муха их всех покусала?

— Ренар рассказал, что ты не побоялся выйти из кельи ночью, несмотря на угрозы от кое-кого, и помог в поисках лекаря. Это достойный поступок.

— Эдмер! — рявкнул Фалдос, вставая. — Ты совсем ополоумел? Или дым затуманил тебе разум? Хочешь якшаться с беспородной псиной?

— Лучше добрая дворняга, чем злобная борзая, — Эдмер тоже встал. — Думаешь, я не понял, кто поджег мою келью?

— Меня винишь? — Фалдос оглянулся. — Вы все думаете, что это я?

Я был удивлен не меньше него.

— А кто еще? Я явственно помню, как погасил свечу вечером и лег спать. Значит, это сделал кто-то другой. А кому еще я мог встать поперек горла? Помнишь, как разбил нос Лигану на этом самом месте? А помнишь, за что? За то, что он лучше говорит на истинном языке. Вчера я сумел пересказать весь первый лист наизусть, а ты едва три слова запомнил.

— Это полнейшая чушь! — взревел Фалдос.

— И Лиора ранил не ты? Тоже исподтишка, чтобы Арнос не заметил! Кичишься своей кровью, а поступаешь хуже любого безродного.

Фалдос двинулся было к Эдмеру, но тут поднялся Ренар и те трое, что пришли вместе с нами, следом встали еще четверо новусов.

— Угомонись! — сказал Ренар. — Мы все увидели, чего стоит твое благородство. Простолюдин и тот честнее.

Мои уши горели огнем со стыда, но я смолчал, как, видать, буду молчать и потом. Моя задумка всё же помогла, хоть и не совсем так, как должна была. Я впервые за несколько дней наелся досыта.

Урок истинного языка тоже прошел спокойно. Эдмер, несмотря на ночные потрясения, сумел пересказать и второй лист книжицы, я одолел едва ли половину и то лишь благодаря предыдущим ответчикам. Брат адептус задал учить третий лист, а потом заставил всех хором повторять за ним слова первых двух и записать все незнакомые значения. Кажется, он вознамерился обучать нас истинному языку по той самой книжице, хотя в ней столько листов и слов, что этого должно быть довольно.

* * *

Сперва всё шло тихо и гладко. Мы фехтовали палками, ели, ходили в мыльню, заучивали наизусть новые листы из книжицы. Эдмер переселился в ближайшую келью и частенько помогал с истинным языком мне и другим новусам, что незаметно собрались вокруг Ренара. Наш круг окончательно разделился на две половины: Фалдосову и Ренарову.

Ренар привлекал новусов справедливостью, честностью и открытостью. Он рассказывал со слов дяди, что нас ждет в культе, помогал с фехтованием, подбадривал в минуту отчаяния. Всё-таки благородным было нелегко привыкнуть к обыденности жизни в культе, многие мальчишки скучали по родителям, по кормилице, по братьям-сестрам или хотя бы по любимой собаке, если семья их не радовала. Но из-за этого вокруг Ренара собрались не самые сильные ребята. Слюнтяи, если говорить откровенно. Даже Эдмер со всеми своими познаниями оказался не таким стойким, каким показался тогда в трапезной.

А к Фалдосу тянулись совсем иные новусы, крепкие, злые, уверенные в собственной правоте. Они чаще побеждали в оружейной, хоть уступали в писчей, считали, что черни и слабакам не место в культе, и что первый же кровавый зверь сожрет их с потрохами. Многие из них были уверены, что это Фалдос поджег келью Эдмера, но их это не отпугивало. Они считали, что новус, как и дворянин, не обязан знать языки с грамотой, для того можно купить писаря. «От кровавого зверя не отболтаешься, а вот острый меч его быстро угомонит», — говаривали Фалдосовы прихлебатели.

В чем-то я с ними был согласен, к тому же Ренар рассказал, какие нас ждут поручения. К примеру, те четверо новусов, которых я видел в своей деревне, как раз приезжали для этого, а значит, нас будут посылать на охоту за кровавыми зверями по всей округе. В таком случае Фалдосовы парни выглядели понадежнее, чем Ренаровы, но выбора у меня всё равно не было. Если я вдруг поеду на охоту с Фалдосом, он первым делом скормит меня кровавому зверю, а уж потом вытащит меч из ножен, ну, или подымет копье.

Спустя месяц всё стало намного хуже. Фалдосовы новусы начали задевать Ренаровых, вламывались к ним в кельи по ночам и устраивали поединки, где проигравший должен был сделать что-то мерзкое. Но проигравшие не говорили, что именно, и наставникам не жаловались. Меня не трогали лишь благодаря уловке со скамьей и помощи прежнего обитателя кельи.

В трапезной фалдосовцы громко обсуждали поединщиков, сравнивали их с бабами, смеялись и делали ставки, как быстро кровавые звери порвут каждого из Ренарового отряда. Спустя некоторое время я заметил, что на уроках истинного языка брат адептус перестал получать ответы на свои вопросы, даже Эдмер затих и не говорил больше одного-двух слов. Ренар пытался защитить своих, предлагал ночевать по двое-трое, я показал, как и чем подпирать дверь, но и это не возымело никакого действия. Когда прекратились ночные избиения, начались дневные — в оружейной. Скорее всего, Фалдос перед уроком говорил своим, кого следует поучить, и стоило только цели оказаться в паре с кем-то из фалдосовцев, как тот избивал его едва ли не до беспамятства. Брат Арнос старался останавливать бой вовремя, но это не всегда удавалось, а наказание в виде ответного избиения не помогало. Фалдос понял, как действует ядро кровавого зверя, и теперь тренировал выносливость ничуть не меньше, чем силу.

Я видел, что некоторые новусы готовы сдаться Фалдосу, лишь бы тот перестал их донимать. Их останавливали лишь уговоры Ренара:

— Если пойдешь к нему, станешь его рабом. Или думаешь, что он радушно похлопает тебя по плечу и назовет братом? Нет, ты лишь покажешь себя еще большим слабаком, чем Фалдос тебя видит ныне.

Рано или поздно кто-то бы явно сорвался: или ренаров друг приполз бы на коленях к Фалдосу, или Фалдос кого-то бы убил, но, хвала древу Сфирры, пришло время для обряда верности.

Когда мы пришли в оружейную в тот день, то увидели там помимо брата Арноса и других культистов. Я узнал лишь магистра, командора и брата адептуса, а остальные были мне незнакомы.

Брат Арнос выстроил нас в ряд. Магистр вышел вперед, приветливо улыбнулся нам и сказал:

— Bene fecistis(1)… Неплохо. Брат Арнос поведал мне, что некоторые из вас — non omnibus(2) — начали постигать первые уроки. Вы терпели боль. Вы учились молчать. Вы даже… пытались фехтовать.

Он усмехнулся, будто пошутил, но никто не рассмеялся.

— Но сегодня мы поговорим не о силе. Сила — дело наживное. Грубый мужик с дубиной силён. Дикий зверь силён. Но что отличает вас от них? Fides. Devotio. Loyalitas(3).

Магистр замолчал и медленно обвел взглядом ряды новусов.

— Культ дает вам знание. Дает мощь. Но взамен требует omnia(4) И потому сегодня вы пройдёте обряд верности. Но не спешите радоваться, ведь предателя культа ждет ужасная гибель. Нельзя говорить verbum никому за пределами культа! Нельзя вредить культу словом или делом! Нельзя нарушать приказы вышестоящих! Тот, кто предаст культ — умрёт. Вся сила, впитанная из ядра, разъест его плоть изнутри. Он будет гнить заживо, чувствуя, как его мясо отстаёт от костей. А когда наконец испустит дух — его ждёт вечность в tenebris exterioribus, во тьме кромешной, где нет ни бога, ни надежды… Только голод и крики тех, кто предал нас до него.'

Кто-то возле меня шумно сглотнул, а я удивился, что понимаю каждое его слово, даже на истинном языке.

Магистр улыбнулся:

— Но вы ведь не из таких, nonne? Вы — избранные. А потому… accipite calicem(5).

По его знаку брат Арнос и брат адептус взяли по два кубка и передали их четверым новусам, затем вернулись за следующими кубками, и так до тех пор, пока у каждого новуса не оказалось по кубку.

— Пейте. Если сердце ваше чисто — обретёте благословение культа. Если же в нём таится fraus(6) или perfidia(7)… moriendum est(8). Здесь. Сейчас.

Он поднял руку до груди, и мы дружно поднесли кубки к губам.

— Revelatio veritatis illuminat animam! — сказал он.

Мы хором повторили:

— Revelatio veritatis illuminat animam!

И опрокинули кубки.

Кто-то закашлялся, поперхнувшись густым напитком, кто-то шумно глотал жижу. Из кубка тянуло терпкими травами — не тошнотворно, но неприятно. Я допил всё до дна, опустил кубок… и в тот же миг в кишках вспыхнула резь. Огляделся — все новусы стояли спокойно, никто не морщился, не хватался за живот. Боль нахлынула еще сильнее, будто кто-то вонзил крючья нож в нутро и выдергивал их по одному.

Почему я? Я не собирался предавать культ! Может, это наказание за то, что я после ядра говорил не те слова? Но разве же это измена? Я же не виноват!

Из последних сил я выпрямился, впиваясь ногтями в ладони. Смотреть вперед! Не морщиться! Стиснуть зубы и терпеть! Сквозь боль я заметил, что командор культа не сводит с меня взгляда, а брат Арнос стоит за его плечом, опустив голову…

* * *

1 Вы сделали хорошо (лат.)

2 Не все (лат.)

3 Вера. Преданность. Верность. (лат.)

4 Всё или все вещи (лат.)

5 Примите чашу (лат.)

6 Обман (лат.)

7 Предательство (лат.)

8 Нужно умереть (лат.)

Nota bene

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN/прокси.

У нас есть Telegram-бот, для использования которого нужно: 1) создать группу, 2) добавить в нее бота по ссылке и 3) сделать его админом с правом на «Анонимность».

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Хроники новуса

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Nota bene