Господин следователь 7 [Евгений Васильевич Шалашов] (fb2) читать онлайн

Господин следователь. Книга седьмая

Глава первая Книжная лавка

Что б ее, эту Москву. Мечтал, что домой уеду, как же…

Я вышел из зала мирового суда Тверского участка со смешанным чувством. С одной стороны, испытывал некое удовлетворение от того, что судья вынес решение не в пользу истца, который требовал публичных извинений и компенсации морального ущерба в размере 10 рублей. Сумма странная, но, как я полагаю — истец хотел малость постебаться или поприкалываться. Блин, какое слово в 19 веке должно соответствовать нашим терминам, когда что-то делается не ради самого дела, а ради шумихи и показухи? Не знаю.

Зал Тверского участка мирового судьи был полон. Публика похохатывала, представители второй древнейшей профессии марали блокноты. Наверняка завтра в московских газетах забабахают статейки о курьезном иске. Читатели позабавятся, а я опять «засвечусь». Спрашивается — на фига мне это надо?

Ладно, что пока фотографий из зала суда не делают — техника не та, но рисунок с процесса о краже дароносицы в газете видел — ваш покорный слуга вытягивает правую руку вдаль, принимая позу вождя, указывая на несчастного батюшку, восседавшего на скамье подсудимых. И злобный оскал адвоката.

И что, в Москве иных происшествий нет? Никого не убили и не ограбили? Нет бы вагон конки с рельсов сошел (но, чтобы без жертв!) или террористы карету губернатора подорвали? Но, опять-таки, чтобы не пострадали ни люди, и ни кони.

А что понаписали-то! «Молодой помощник прокурора, бичующий человеческую алчность!»; «Восходящая звезда русской прокуратуры!».

Радоваться бы дураку, но почему-то противно. Да, еще откуда-то раскопали, что «господин Чернавский, работая судебным следователем в глухой провинции, сумел блестяще раскрыть уголовное дело по убийству конокрада!».

Почему именно это дело? Не раскрытие убийства старика-мещанина собственным сыном, не расследование смерти чиновника из Петербурга? Теми делами, раскрытием которых можно гордиться? Дело по конокраду закончилось тем, что всех убивцев отпустили из зала суда, а это прокол.

Еще хорошо, что не написали, как следователь укрыл в своем доме малолетнюю правонарушительницу, а теперь еще и пытается воспитать ее аки благородную барышню.

Но самое обидное про мой город. С чего это Череповец стал глухой провинцией? Слов нет, сплошные маты. Но так как я запретил Аньке ругаться матом, так и сам не стану.

Судья, разумеется, вынес вердикт, что помощник прокурора Чернавский, во время процесса не оскорблял присяжного поверенного Куликова, так как упомянул… э-э некую жидкость, выделяемую из организма человека, не по отношению к Куликову, а вообще… И вообще, она и на самом деле на морозе блестит.

Нет, как все это мерзко. В принципе, знал, что Куликов ничего не добьется, но все равно полночи не спал, переживал. Как же сутяжничество выбивает из колеи! А Куликов, он не понимает, что выставляет себя полным дурнем? Или он из той категории людей, для которого хороша любая слава — пусть Геростратова?

Слабое утешение, что московский генерал-губернатор князь Долгоруков, прочитавший в газетах о процессе по обвинению запрещенного в служение священника Васильева, запретил своему зятю ходатайствовать за родственника, которого коллегия присяжных поверенных при Московской судебной палате решила вывести-таки из своих рядов.

Еще дошли слухи, что генерал-губернатор собирался предложить титулярному советнику место в собственной канцелярии, но узнав, что титуляр не однофамилец товарища министра, а сынок, резко передумал. Я его понимаю. В канцелярию нужно брать людей попроще, лично преданных губернатору и не имеющих высоких покровителей. Возьмешь чужого сыночка, а заодно — чужие глаза и уши.

— Господин Чернавский, позвольте узнать ваше мнение по поводу иска?

— Удовлетворены ли вы решением судьи?

— Станете вы подавать встречный иск?

Вот только журналюг мне сейчас не хватало. В мое время совали бы микрофоны прямо в лицо, слепили вспышками фотоаппаратов, а эти заступают дорогу, хватают за рукава и чего-то от меня хотят.

И сколько же их здесь? Человек пять, не меньше. Как бы сбежать? Но кроме газетчиков еще и зеваки, которым страсть, как хочется посмотреть — как берут интервью?

— Господа, господа, позвольте пройти… Ну-ка, господин хороший, сдвинься с дороги. И ноги не выставляй…

Анечка, словно маленький ледокол, прошла сквозь толпу, раздвигая зевак. Кто-то из борзописцев запрыгал на одной ноге (на вторую наступили!), другой согнулся (ему между ребер остреньким локтем заехали). Не стоит, господа газетчики недооценивать русский народ, пусть это только один его маленький представитель. А представительница еще опаснее.

— Да-да, господа, простите великодушно… Да, сударь, виновата, я вас не хотела обидеть, так получилось… В стороночку отойдите, а господина Чернавского очень ждут… Матушка за ним послала, на обед ждет, пирожки стынут. Ваня, руку давай…

Девчонка ухватила меня и повела сквозь толпу, приветливо улыбаясь, но не забывая отпихивать наиболее назойливых.

О, а я-то думал, что у моего ангела-хранителя другие дела. Анька с утра усвистала проконтролировать, как там ее новая подруга? В том смысле, что Манана Давидовна Геловани должна сегодня пересдавать геометрию. Можно подумать, что без Анны Игнатьевны не обойдутся.

Уехала, кстати, на простом извозчике, потому что Тихон отправился на вокзал, караулить прибытие поезда с важной особой. Фрейлину (и не рядовую, а статс-даму) ждали раньше, но что-то засбоилось. И не могла Софья Борисовна Левашова (в девичестве Голицына) в Санкт-Петербурге посидеть? Ишь, загорелось ей. Но ладно бы еще в сроки укладывалась.

Очередная тетушка — которая генеральша, только за голову хваталась, пытаясь вразумить матушку, что барышню-воспитанницу нельзя отпускать в город одну. Но тетушка живет еще старыми представлениями, с Аньками не сталкивалась.

— Ваня, ты как?

— Да все нормально, — хмыкнул я — Сама-то как? Ноги не оттоптали?

— А, ничего. Пуговку, правда, оторвали, но у меня запасная есть — пришью.

— Как там твоя подшефная? — полюбопытствовал я.

— Все сдала. Я ж говорила, что она барышня умная. Манана меня в гости звала, но я подумала, что здесь нужнее. Куда тебя одного оставлять?

Какой-то репортер, оказавшийся шустрее прочих, ринулся наперерез и попытался ухватить меня за рукав, но попытка была мгновенно пресечена.

— А вы господин хороший, куда лезете? — недружелюбно поинтересовалась девчонка, треснув нахального журналюгу по руке. — Не видите, что господин Чернавский с дамой?

— Простите, барышня…— слегка растерялся парень с блокнотом.

— Ах, так вы еще и грубите… Фи, как нехорошо. А на вид приличный молодой человек. Да, простите, у вас шляпа упала…

Пока растерявшийся репортер открывал и закрывал рот, поднимал упавшую шляпу (с чего это она упала?) мы с Анькой успели заскочить в коляску.

— Трогай, — приказала барышня, а когда лошади тронулись, с удовлетворением сообщила: — Вот, не зря я извозчика не отпустила!

— Ань, выручила, нет слов. С меня пирожное. В кофейню пойдем?

— Н-ну, если кавалер угощает, то кто откажется? — кокетливо посмотрела на меня Анька.

— Так и куда ваш кавалер денется? — хмыкнул я. — Тем более, барышня честно заработала пирожное.

— Два.

— Да хоть три…

— Три будет лишка, — твердо ответила Анька, вспоминая заболевшее пузико. — Два — в самый раз.

— Как скажете мадмуазель… Для вас — сколько угодно.

— А ты как-то говорил, что имеются кавалеры, что барышне говорят — счет пополам?

Вот, все-то она запомнит! Еще ладно, не ляпнул о том, что немало женщин, считающих, что «счет пополам» — это нормально. Только не в этом мире. Здесь пока все нормально.

— Аня, — вспомнил вдруг я. — Что там с козой?

— А что с козой? Будет у них коза, — хмыкнула Анька. — Неподалеку от усадьбы твоей тетушки козы пасутся, козлятки симпатичные. Я одну козочку сторговала — Давид Зурабович потом заберет. Дом у них свой, место во дворе есть.

Сдерживая хохот, спросил:

— Анька, ты мне скажи — на фига ты им эту козу навялила?

— Ваня, если честно, то пошутила, а Манана поверила, — хихикнула Анька, — Пока я ей задачки решала, она мне про гимназию рассказывала — какие преподаватели умные, какие подруги у нее, что носят, куда отдыхать ездят. А мне чем похвастать? Не буду же я про кухню да пироги рассказывать? Немножко порассказывала, про монастырь — от тебя и слышала, про бурлаков. Ну, потом и про коз принялась рассказывать. Но чем плохо, если прокурорская дочка доить научится? Вдруг пригодится?

По дороге во французскую кофейню, понравившуюся нам из-за большого выбора пирожных (я говорю — нам, но вы догадались, кто у нас неравнодушен к пирожным?) решили заехать в книжную лавку. А извозчика можно и отпускать, там и идти два шага.

Я уже был в двух книжных лавках, но в этой не был. Чем порадует?

Вот, новое издание басен господина Крылова. Мягкий переплет, с иллюстрациями.Стоит недорого — 30 копеек. Самому мне басни не нужны, но парочку книжек куплю. Отправлю потом в библиотеку села Нелазское, порадую молодую жену и начинающего библиотекаря госпожу Литтенбрант.

Тридцать копеек за книгу — это для меня не дорого. А для крестьянина или даже мещанина — стоимость обеда. Как там у Некрасова?

Эх! эх! придет ли времечко, когда (приди, желанное!..)

Когда мужик не Блюхера, и не милорда глупого

— Белинского и Гоголя, с базара понесет?

Николай Александрович свою поэму давно написал, но мало что изменилось. С такими ценами на книги мужик еще долго классиков с базара не понесет^[1].

Тогда покупаю трех Крыловых, чтобы почти на рубль.

Свеженькая работа Михаила Ивановича Семевского… Издана буквально на днях, запах типографской краски не выветрился. Очерк из русской истории. О чем это? Ага, «Царица Екатерина Алексеевна, Анна и Вильям Монс». Уже догадываюсь, что нечто скандальное. Помню, что Петр Великий в юношеские годы замутил с Анной Монс, а его супруга строила шуры-муры с ее младшим братцем.

Семевского я еще в той своей жизни читал — о княгине Дашковой, о крепостных крестьянах в эпоху Екатерины Великой, пишет интересно, использует много источников. И тематические у него работы — про Тайную канцелярию писал. Удивлялся профессор, отчего за одно и тоже преступление отвешивали разное количество кнутов?

Семевского, как и Ключевского, нужно брать сразу.

Стоит, правда, дороговато — аж 5 рублей 50 копеек. Но возьму. Я себе выделил лимит на книги — пятьдесят рублей. Правда, половину уже потратил. Но этот «полтинник», он словно бы с неба свалился. Его Московский Окружной суд заплатил, за две недели службы — двадцать, как бы жалованье, а еще тридцать — наградные. Так что, можно лишние деньги с чистой совестью промотать.

На самом почетном месте стоит альбом «Коронование Александра III и его супруги». Солидное издание, со цветными вклейками. В том своем мире я бы сразу такую цапнул, особенно, если бы оставили цену, что и здесь — 15 рублей. Но в 21 веке не берусь судить — сколько бы она стоила? Определенно, Ленка бы такую покупку не одобрила. Да и здесь куплю что-нибудь поинтереснее.

Коронационный альбом наверняка в городской библиотеке есть. Хотя… Пожалуй, надо брать. Тут же не только фотографии венценосных особ, но имеются портреты их детей, прочих родственников. Возьму в качестве справочника.

— Не желаете приобрести Альманах иллюстраций из Парижа? — поинтересовался приказчик.

Полистал. Наверное, я бы купил — много интересных иллюстраций — фотографии зданий, репродукции картин, бытовые зарисовки. Тут еще много текста. Взял бы, пусть он и на французском языке, если бы стоил Альманах не пятнадцать рублей, а хотя бы десять. За пятнадцать французы мне не нужны.

— Иван Александрович, вот эту книгу возьми, для меня, — деловито сказала Анька, подтаскивая ко мне увесистый «кирпич». — Три рубля. У меня с собой денег нет, потом отдам.

— Анечка, что это? — пролепетал я, рассматривая обложку. Прочитал вслух название: — О возведении несгораемых сельских построек: глинолитных, чамурных, землебитных (по способу Изнара), из сырцового кирпича и устройстве вальковых потолков и глиносоломенных крыш, с предисловием о пожарах в России и мерах против их и с описанием устройства воробьевской печи…

А почему глинолитных, а не глинобитных? Глину можно не только бить, но и лить? А слово «чамурных» я вообще никогда не слышал. Но, коли мой вундеркинд (а как женского рода — вундеркиндша?) говорит, что ей надо, безропотно отсчитал три рубля.

Анечка, разумеется, все отдаст. Как вернемся, побежит в свою комнату и начнет мне впихивать деньги. Но знает, хитрюга этакая, что за книги, приобретенные для нее, я ничего не возьму. Тем более, что литературу девчонка берет для нас. Для совместного, так сказать, бизнеса.

— Там интересные картинки имеются, чертежи, — сообщила Анна, — про разные виды кирпичей,вдруг пригодится? Потом изучу.

Я охренело ухватил первую попавшуюся книгу и принялся ее листать.

А. Аксаков «Позитивизм в области спиритуализма». Вот даже как — спиритуализм. Это у нас который Аксаков? Аксаковых много — Сергей, писатель, его дети — Константин, Григорий, Иван — лидеры славянофилов.

О спиритизме в последнее время пишут много. Сам я не слишком верю в возможность общения с потусторонним миром, но нужно быть в курсе. А книга, судя по всему критическая. Значит, берем. Может, пригодится для вдохновения. Кто знает, не соберемся ли мы с Анькой написать что-нибудь о «попаданцах»? Мысль, между прочем. Опишем мы идеальный мир, где каждый каждому — друг, товарищ и брат.

— А по машиностроению у вас имеется что-нибудь? — осведомилась Анька. Уловив сразу два озадаченных взгляда — мой и продавца, пояснила: — В библиотеке как-то «александровцы» про книжки по машиностроению спрашивали, а Федор Федорович — библиотекарь, только вздыхал и говорил, что ничего нет. Если что-то в Череповце и есть, так только в библиотеке Александровского училища. Дескать, если бы кто-то приобрел и передал, он бы даже и деньги вернул. Ему управа выделяет на книги.

— Вот-с, барышня, вчерашнее поступление, я еще даже на полку не успел выложить. — Приказчик полез под прилавок и вытащил серую книгу. — Извольте, «Основы машиностроения» профессора Тиме. Первый том. Стоит всего три рубля, а если возьмете — я вам еще одну книгу господина Тиме отдам, почти забесплатно — за десять копеек. Давно она у нас лежит, никто не берет.

Анечка только бровью повела, как ее хозяин (ага, кто здесь хозяин?) полез в бумажник и мы стали счастливыми обладателями сразу двух книг. Кроме «машиностроения» заполучили еще «Сопротивление металлов и дерева резанью», изданную еще в 1870 году. Не знаю, кому она может понадобится, но возьму.

Приказчик радостно суетился, заворачивая каждую книгу в отдельный лист бумаги и приговаривал:

— Я хозяину много раз говорил, что такие книги надо в Петербург отправлять — у него на Фонтанке еще одна лавка есть. Мол — в Петербурге-то и Горный институт, и Институт путей сообщений, и технологический. А он мне — пущай тут лежит, авось, кому и сгодится. Вот и сгодилось.

Что бы еще такое купить?

— Есть что-нибудь из приключений? Желательно, на русском языке.

— Могу вам порекомендовать господина Верна. Правда, он скорее для гимназистов…

— Жюль Верн? Давай, — махнул я рукой. Ишь, гимназисты. Я тоже хочу.

Приказчик попытался рассказать мне о том, кто такой Жюль Верн — насмешил, надо сказать. Я ему сам об этом писателе расскажу, даже биографию перескажу.

«Таинственный островъ». Автор почему-то именовался Жюль-Верном, но это ерунда. Перевод Марко Вовчок — не самый лучший, но ничего. Зато классные иллюстрации. И гравюры. Такие гравюры я видел в книге, что хранится в отцовской библиотеке. Разумеется, там издание уже советское, но очень хорошее.

— Заверните, — кивнул я.

— Ваня, а ты для невесты не желаешь что-нибудь купить? — поинтересовалась Анька.

Анна Игнатьевна — ты, гений. Точно, нужно для Леночки что-то приобрести. Побрякушки-то я еще успею купить, а вот книги.

— И что бы такое купить? — подумал я вслух.

— А вашу невесту что именно интересует? — подскочил приказчик. — Имеются романы, сборники стихов, ноты.

О, ноты!

— Есть ноты господина Чайковского — вся партитура «Лебединого озера».

«Лебединое озеро» — это хорошо, но объем! Сколько же тут играть? Взять, что ли, ту тетрадь, в которой «Танец маленьких лебедей»?

— Могу еще порекомендовать вам ноты «А из рощи темной».

— Из рощи темной? — переспросил я.

— Романс господина Имбера. Два рубля.

Не знаю ни фамилии композитора, ни романса. От мамы, которая учительница музыки и пения, тоже ни разу о таком не слышал. Романс — это не балет, он покороче.

Ого, а я уже вышел за свой лимит. А, плевать. Еще три рубля — не деньги. Тогда возьму еще тетрадочку нот с «маленькими лебедями». Леночка на фортепьяно сыграет, а я станцую. Чем я не лебедь?

Глава вторая Чаепитие в Сокольниках

Мы пили вечерний чай в столовой Людмилы Петровны. Надо сказать, что эта тетушка мне нравилась больше, нежели предыдущая. Госпожа генеральша была без «закидонов», не изображала из себя мать-командиршу, хотя ее покойный супруг командовал не полком, как Винклер, а дивизией. Как я узнал — родные сестры не шибко контактировали между собой из-за некой обиды, которую причинил Павлу Андреевичу покойный свояк лет двадцать назад. Мол — при старшинстве в чине Винклера, на полк отчего-то поставили Лесковского, а там тому и пофартило — на дивизию перевели, могли бы и корпусным сделать, если бы не умер.

Генерала Лесковского уже два года, как нет в живых, а старые обиды остались. Соответственно, неприязнь к супругу перешла на его жену.

Невольно вспомнился отец Петр, которого я обвинял на суде. Ведь у того-то тоже обида взыграла, иначе бы не потянуло на приключения на старости лет.

Эх, как бы так прожить, чтобы в этом мире ни на кого не обижаться? Говорят, что люди, способные прощать ближнему своему, живут дольше.

Анна Игнатьевна — умница, вела себя за столом пристойно, чинно размешивала сахар ложечкой «от 12 к 6» и от «6 к 12», скушала одно пирожное — самое маленькое. Да и я, на нее глядя, подавил желание вытащить из чашки кусочек лимона. Подмигнул Аньке — дескать, потерпи, вернемся в Череповец — оторвемся. И чай ты себя нальешь в блюдечко, а я не один кусочек лимона сгрызу, а целых два, вместе с кожурой. Но, это при условии, что лимоны удастся купить. У нас не Москва, деликатные фрукты доставать сложнее.

Но мы и раньше вели себя за столом довольно цивилизованно. И я за время своего пребывания немного научился хорошим манерам, а про своего домашнего гения, так вообще молчу. В отличие от меня, тугодума, Анна все схватывает на лету.

Теперь же приходилось особенно стараться, потому что прямо напротив нас сидела потенциальная тетка моей прислуги — графиня Левашова, статс-дама Ее Императорского Величества императрицы Марии Федоровны.

Разумеется, помню, что кавалерственной дамой именовали особу женского пола, награжденную орденом святой Екатерины, но при мысли о «кавалерственной даме» воображение рисовало себе корпулентную матрону с пышным бюстом.

Не знаю, награждена ли графиня Левашова крестом, но она соответствовала моим представлениям об кавалерственных дамах — крупная, пышнотелая, да еще и блондинистая.

Светский разговор шел о погоде, о том — прилично ли купаться на Москва-реке (не людям нашего круга, а вообще), а еще, как не покажется странным — о телефонной связи. В России это новшество появилось недавно, но кое-кто уже оценил удобство. Графиня и прочее вещала, словно открывала перед провинциалами сто Америк.

— Раньше у нас только Зимний был с Царским Селом соединены, а нынче Его Величество распорядился установить связь со всеми своими ближними резиденциями, — говорила мадам Левашова с таким видом, будто это она надоумила императора установить связь. — А вот Ее Императорское Величество считает, что телефонная связь нам абсолютно не нужна. И я с ней согласна. Пыталась как-то поговорить со своим мужем по телефону — сплошной треск и шипение.

Маменька с ней заспорила. У нее свое видение — как-никак, жена товарища министра внутренних дел, а до этого — супруга вице-губернатора. Понимает, что информация должна поступать как можно быстрее.

— Иван, а ты как считаешь — телефонная связь нужна? — поинтересовалась маменька.

— Обязательно, — кивнул я. — Это и для дела полезно — экономия времени и, вообще, связь — штука нужная. Представляешь — ты сидишь на Фурштатской, в Санкт-Петербурге, а я в Череповце. Соскучишься по любимому сыночку, снимешь трубку, да и позвонишь. И не надо моего письма неделю ждать.

— И что вы там услышите? — насмешливо поинтересовалась статс-дама. — Слова пропадают — догадайся, о чем тебе говорят, трески да писк. А девицы, которые соединяют — сами ничего толком сказать не могут. Спрашиваю как-то — почему Его Сиятельство граф Левашов трубку не берет, так отвечают — не могу знать! Интересно, почему же она не может знать, если на телефонной станции сидит?

— Так не все сразу, — хмыкнул я. — Все новое поначалу кажется нелепым, работает плохо. Но время какое-то пройдет — усовершенствуют. Вон, ту же фотографию взять — чтобы портрет получился, приходилось пять, а то и десять минут сидеть неподвижно. А теперь — почти моментально. И с паровозами та же история — ходили медленно, в вагонах народ замерзал. Так и со связью будет. И соединят быстро, и все слова понятными будут.

— А я другого опасаюсь, — заявила вдруг госпожа генеральша. — Вот, станешь ты Ваня с матерью на расстоянии разговаривать, начнешь торопиться. А письмо, оно все-таки душевнее.

— Ну, тетя Люда, одно другому не мешает, — уклончиво сказал я. — Можно с матушкой и по телефону поговорить, и письмо ей отправить.

Здесь тоже — почувствуйте разницу. Людмила Петровна сразу же заявила, что мы с Анькой должны ее называть не по имени и отчеству, а только тетей. И не на какой-нибудь французский или английский манер, и не тетушкой, а именно так. И что? А мне даже понравилось. Как-то и душевнее, и попроще. Я даже слегка пожалел, что сразу к ней не приехал.

После погоды и телефонной связи разговор перекинулся и на меня. Как же без этого? Маменька уже сообщила, что у меня есть невеста — достойная барышня, из хорошей семьи, пусть и приданое не слишком большое (5 тысяч рублей и сколько-то там десятин леса — небольшое?), зато Ваню очень любит и уважает. Правда, свадьбу пришлось отложить на полгода (или на годик) из-за уважительных причин, но это и к лучшему. А Иван выдержал испытания и получил диплом юриста, да не простого действительного студента, а кандидата права. Так что — карьера в суде у сына пойдет на взлет. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

— Иван Александрович, как я поняла, вы собираетесь вернуться в Череповец? — поинтересовалась госпожа Левашова.

— Разумеется, — ответил я. — Там у меня и невеста, и служба.

— Невесту, когда поженитесь, вы в Санкт-Петербург отвезете, она только рада будет. А вам, с вашими-то связями, да с орденом, лучше подумать о службе в столице. Зачем молодому и перспективному чиновнику хоронить себя в глуши? — хмыкнула статс-дама, снисходительно пожимая плечами. — Наверняка Александр Иванович сумеет устроить вас в более приличное место, нежели провинциальный окружной суд. А хотите — я похлопочу перед государыней, чтобы она попросила Его Величество пожаловать вас камер-юнкером? Государыня не очень-то любит, если за кого-то хлопочут, но для вас можно сделать исключение.

Камер-юнкер? Балы, красавицы, лакеи… и прочее, включая хруст окаменевшей булки. Являться на приемы послов и каких-нибудь сановников, раскланиваться, торчать на балах, а еще сопровождать императора в церковь? Кажется, больше ничем придворные чины не озабочены. Ну его, такое счастье.

— Камер-юнкер — уже как-то и несолидно, — вежливо отказался я. — Там, все больше, всякая молодежь служит, а я уже из этого возраста вышел.

— Ваня, побойся бога, — вскинула брови матушка. — Тебе и всего-то двадцать один, а в камер-юнкерах и в тридцать, и даже в сорок быть не зазорно. Вон, Александр Сергеевич постарше тебя был лет на десять, и то служил.

— Так Александра Сергеевича мы как великого поэта помним, а не как камер-юнкера, — усмехнулся я. — Ему и чин, точно такой же как у меня достался — титулярный советник. Коллежского-то ему замылили. Но Пушкин и без чинов хорош. А мне уже поздно. Вот, если бы в камергеры — то еще можно подумать, а в камер-юнкеры нет. Так что, спасибо Софья Борисовна за предложение, но не стоит себя утруждать.

— Как знаете Иван Александрович, как знаете, — опять запожимала статс-дама плечами. — Но все равно — не понимаю, что можно делать в вашей глуши?

— Служить, — бодро кивнул я. — Раскрывать преступления, отправлять злоумышленников в суд. Мне это куда интереснее, нежели (хотел сказать — полировать задницей паркеты) в столице торчать, бумажки из одного угла в другой угол перекладывать. Еще хозяйственные дела есть. Вон, Анечка немножко поможет — еще и дом куплю.

— Как понять — Анечка поможет? — вытаращилась статс-дама, а за компанию с ней и родственницы.

— Так здесь все просто, — принялся объяснять я. — Я собираюсь покупать дом — надоело квартиры снимать, хочу собственный угол иметь. Чтобы и самому жить, чтобы было куда жену привести. Дом очень приличный, но все равно — его нужно немного отремонтировать. Что-то там внизу поменять — какие-то венцы, крышу залатать. Я-то ничего в подобных делах не смыслю, зато Аня разбирается. Она мне и бревна поможет выбрать, с плотниками хорошими договорится.

Об Анькиной идее — отремонтировать дом, чтобы его потом выгодно продать, я умолчал. Родственницы могут не понять — зачем понадобилось зарабатывать какие-то семьдесят рублей? Это для них не деньги, а мы с Анькой на них два месяца прожить сможем. А если при экономии, так и дольше.

— Потом, разумеется, двухэтажный дом отстрою, попросторнее, либо готовый куплю, — сообщил я. — И здесь, — кивнул я на Аньку, — мне тоже сведущий человек понадобится. Верно Аня?

— Совершенно верно, — отозвалась Анна, которая, как полагается младшей, да еще и имевшей сомнительный статус воспитанницы, не открывала рот, если ее не спрашивают. Ну, а если спросили, из Анечки начинают литься идеи. — Я, Иван Александрович… Ваня, то есть — вот что подумала. А зачем тебе потом новый дом покупать? А если мы проще сделаем?

— В каком смысле? — заинтересовался я. Слушать девчонку куда интереснее, нежели рассуждать о своей карьере и прочем.

— Вот смотри, — принялась объяснять Анька. Взяв свою чашку, накрыла ее сверху блюдцем. — Вот это твой дом. Он у тебя под крышей, ты понял?

— Ага, — кивнул я. Уж на это-то у меня фантазии хватило.

— Теперь, — сняла Анька блюдце с чашки, — мы снимаем крышу. Понимаешь?

— Ага, понимаю. Теперь у нас дом без крыши.

— Совершенно верно, — согласилась барышня. Хихикнула. — Крышу снесло, но это временно. А мы, когда купим дом, начнем ремонтировать, сделаем так.

Анька ухватила мою чашку, поставила ее сверху, на свою.

— То есть, ты предлагаешь надстроить к дому второй этаж? — догадался я.

— Ваня, я всегда знала, что ты умница! — выпалила девчонка, а потом, заметив, что на нас смотрят три пары донельзя удивленных глаз, а госпожа статс-дама даже рот открыла от изумления, спохватилась: — Мне Елена Георгиевна сказала, что Ивана Александровича нужно иной раз хвалить, поэтому я его и хвалю.

Господи, дай мне сил не заржать и не упасть под стол! Я же из-под него потом не выберусь. Так вот, помру во цвете лет от хохота. Да и женщин напугаю. Они и так слегка обалдели, слушая наши речи. Маменька-то, допустим, уже попривыкла, а вот тетушка со статс-дамой могут и не понять.

Удержав-таки смех, деловито спросил:

— И во сколько все это встанет?

— Дом, как мы с тобой посчитали — вместе с ремонтом в триста тридцать рублей обойдется, — принялась рассуждать Аня. — Второй этаж — бревна, да плотники — еще сто. Хотя, меньше… Бревна будут — плотников я найду, в полсотни уложимся. И крыша, коли новую ставить — пятьдесят, если что-то из старого пойдет — так и в тридцать. Печи еще… Кирпич везти. (Намек на то, что мы пока свой заводик не запустили) На первом этаже пусть русская — старую перекладывать придется, и голландка нужна, да на втором — тоже пара печей. Это еще в сотню. Да, фундаменты под все печи подводить. Значит, шестьсот рублей, но лучше закладывать шестьсот пятьдесят, мало ли что. А новый дом — если покупать, гораздо дороже.

— У меня только триста осталось, — хмыкнул я. — Ладно, триста — четыреста у кого-нибудь перейму.

— Ничего, я тебе из своих дам, после вернешь.

— Кха-кха… — демонстративно закашляла маменька, привлекая наше внимание. — Ваня и Аня, а вам не кажется, что вы поступаете не слишком-то вежливо? С вами сидят три взрослых дамы, а вы какие-то странные разговоры ведете?

— Ольга Николаевна, простите великодушно — увлеклась, — скорчила Анечка умильную рожицу.

— Олюшка, чего ты на молодежь набросилась? — вступилась за нас генеральша. — Мне, скажем, очень интересно Аню послушать. Все очень дельное. Я теперь думаю — ежели, скажем, стану усадьбу ремонтировать, не пригласить ли мне твою воспитанницу на помощь?

— Анна, позвольте спросить? — вмешалась и статс-дама. — Откуда у вас взялись такие деньги? Триста рублей⁈

Хотел сказать госпоже Левашовой-Голицыной, что мы с Анькой регулярно выходим на большую дорогу с кистенем, но не стал. И про маленькие «гешефты» моей кухарки и гонорар из журнала статс-даме лучше не знать.

— Анна у нас выдает рационализаторские предложения, — принялся разъяснять я, решив, что надо выдать в качестве версию полуправду, но, по нахмуренным взглядам понял, что им такой термин незнаком, поэтому пояснил. — Рационализаторские — значит она учит чему-то новому, ранее не имевшему место, да еще и полезному. А это экономит время, а еще деньги. Купцу — чистая прибыль. Разумеется, официально предложения вносит ее отец, который служит управляющим склада, за что ему регулярно выдают наградные. Отец их отдает Ане, вот и все.

Все три дамы переглянулись. Верно, в их головах не укладывалось — как это маленькая девчонка может давать советы? А ведь только что ее рассуждения слушали.

— Ваня, а я вот еще о чем подумала, — заявила вдруг барышня. — Ежели откупить у Марьи Ивановны — ну, которая у тебя дрова воровала, саженей пять земли, лучше десять, то можно новый-то дом и расширить. Я, когда дом-то для тебя представляла, думала о спальнях, о детской, а о кабинете для тебя не подумала. Это еще в сотню обойдется, но не переживай — денег найду.

— Вот, молодец, — похвалил я девчонку, сдержавшись, чтобы не хлопнуть свою ладонь о ее ладошку.

— Я могу денег дать, — вмешалась тетушка Люда, слушавшая Аньку с огромным уважением. — Если рублей триста — так хоть сейчас, а больше — так это попозже, придется в банк ехать.

Обалдевшая маменька робко сказала:

— Люда, не надо Ивану никаких денег давать. И ты, Аня, свои денежки прибереги. Понадобится — мы с отцом Ивану дадим — хоть тысячу, а хоть две.

— Спасибо, не надо мне ничего давать, — поблагодарил я. — Найду я денег. Мне кое-какие выплаты полагаются, к тому же — дом перестраивать не сегодня, даже не завтра. К тому времени деньги появятся. В крайнем случае — взятку возьму.

— Ваня, да уж какие с тебя взятки? — хмыкнула Анька. — Ты же сам иной раз своим сидельцам денег даешь, и обеды заказываешь.

Такое и было-то всего пару раз. Анька-то откуда знает? Или пристав Ухтомский рассказывал? Кроме него, пожалуй, и некому.

Все-то бы Аньке испортить. Я-то уже придумал — стану брать борзыми щенками. Этот пусть мне бревна поставит, тот — плотников, а другой — печника и кирпич.

— Ну вот, ты мне всю музыку испортила, — вздохнул я. — А я уж думал — посажу в каталажку пару-тройку купцов, пусть раскошеливаются. А еще лучше — упеку всю нашу Земскую управу в полном составе, пусть сидят. И взятки не надо брать — наши купцы сами мне новый дом построят. Жаль, придумать пока не могу — за что посадить.

Родственницы и статс-дама притихли, слушая мою галиматью. Первой пришла в себя тетушка, понявшая, что это попросту шутка. Засмеявшись, сказала:

— Был бы земец — а за что посадить, всегда найдется.— Потом тетушка сменила тему. — Ваня, Анечка что-то про дрова говорила, что соседка крадет? А что, у вас тоже воруют?

— Лично с моего двора — уже нет. А у вас крадут?

— Еще как, — вздохнула тетушка Люда. — В нонешнею зиму саженей шесть украли. Кузьма — сторож мой, одноногий, куда ему за ворьем бегать?

— А зачем вы такого сторожа держите? — фыркнула статс-дама. — Рассчитайте, возьмите с двумя ногами. Или в полицию нужно обратиться, пусть городового поставят.

На предложение графини Левашовой тетушка только поморщилась. Ага, городового поставят, как же.

— Ладно бы из крестьянских домов шли, так из усадеб лезут. Вон, купец Семибратов — у него усадьба, свой выезд, а денег на дрова жалеет. А ты, говоришь, с твоего двора уже не воруют? — Госпожа генеральша перевела взгляд на Анну. — Анечка, это не ты ли постаралась?

Догадливая у меня тетушка. Мне захотелось показать Аньке кулак и крикнуть — девчонка, молчать! Но поздно.

— Так ничего сложного тут нет, — затараторила барышня. — Надо только…

— Анна! — попытался пресечь я ненужные подробности.

— Так я хотела сказать, что сложного-то ничего нет, но нужен человек, сведущий в военном деле.

Я только покачал головой. Эх, Анька, где так ты девчонка внимательная, а где так нет. Искать в усадьбе генеральши прислугу, сведущую в военном деле? Ты бы вокруг посмотрела.

— Анечка, так Кузьма-то, сторож мой, как раз в таком деле сведущий. Он же сапером был, пока на турецкой гранате не подорвался. И Тихон, кучер, двадцать лет у покойного мужа в денщиках отслужил.

Госпожа генеральша поднялась со своего места, давая понять, что чаепитие закончилось и нам пора переходить к главному — очень нелегкому разговору. И впрямь, Людмила Петровна, окинув нас взглядом, сказала:

— Наверное, в гостиной будет удобнее. Мы с Аней пойдем— она нас научит, как от воров избавиться, а вы беседуйте.

Глава третья Тридцать рублей

Мы прошли в гостиную. Госпожа Левашова сразу же полезла в сумочку. Я-то решил, что графиня сейчас вытащит оттуда зеркальце и губную помаду, начнет подкрашивать губы.

А, ну да, опять забыл, что губы в эту эпоху красят только актрисы, чтобы лицо было заметно зрителям последнего ряда, да представительницы определенной профессии.

Статс-дама вытащила из сумочки узенький золотой портсигар, достала папироску, а теперь смотрела на меня так, словно я должен что-то сделать. Папироску у нее должен попросить, что ли?

— Иван, разве ты не видишь, что Софья Борисовна ждет? — нетерпеливо спросила матушка, а когда я уставился на нее с полным непониманием, назидательно уточнила. — Если женщина достает папироску, то мужчина должен подать ей прикурить.

А я и не знал. Ладно, теперь буду знать. Как-то так получилось, что в той жизни почти не имел дела с курящими женщинами, а те, дамочки, что курили, имели собственные зажигалки и не требовали от меня какой-то любезности. Да и откуда она возьмется у некурящего? В смысле — зажигалка. Да и здесь курящих женщин немного. Правда, видел пару раз, как гимназисточки бегают курить за угол Мариинки на переменах (все как у нас!), но Леночка у меня не курит — я бы запах учуял, Нюшка — тем более. Квартирная хозяйка тоже не курила.

Кто бы мне еще подсказал, где взять огоньку? Видимо, придется спускаться на первый этаж, на кухню. Впрочем, я следователь или где?

В Череповце у меня спички лежат на печке, а еще имеется коробок, положенный сверху, на платяной шкаф. На ночь я этот коробок перекладываю на табурет перед кроватью, где у меня часы. Еще один на притолоке двери — это на тот случай, если пришел домой, лампадки погасли, внутри никого нет, кроме темноты, а еще стульев и табуреток, которые скрываются во тьме. Пока дойдешь, запалишь лампу — убьешься.

А здесь? Слуги, чтобы зажечь генеральше свечи в гостиной, разжечь дрова в печи, таскают с собой коробок спичек? Вполне возможно, но…

Ай да я! Спичечный коробок с несколькими спичками оказался не на печке в углу (по летнему времени в гостиной не топят!), а на шкапчике с фарфоровыми фигурками. Всякие старинные игрушки — дамы, принцы и пастушки. Мейсен? Кстати, надо будет их рассмотреть — нравятся мне такие штуки. Но это потом, а сейчас я изображу кавалера, угощающего даму спичкой.

— Мерси, — поблагодарила меня Софья Борисовна, затянувшись своей «пахитоской».

— Сонечка, а ведь ты в прежние времена не курила? — заметила маменька.

— Оленька, прежние времена давно прошли, — хмыкнула статс-дама, выпуская в мою сторону струйку дыма. — Ее Императорское Величество, чьей статс-дамой я имею честь пребывать, изволит курить. Курить — признак…

Графиня закашлялась, не досказав — признаком чего является курение? Видимо, принадлежностью к высшему свету.

Не знал, что императрица Мария Федоровна курит. Видимо, этому ее в Дании научили, пока в девках была. Ну, в датских принцессах. Вишь, теперь и наших сиятельных особ учит плохому.

Странный народ эти курильщики. Отчего-то считают, что нам вдыхать их дым доставляет удовольствие.

— Позвольте, — любезно сказал я, открывая окошко. Пусть хоть вонь на улицу вынесет…

В раскрытое окно, откуда-то издалека доносилась песня. Та самая, русская народная, про серенького козлика. Но что-то мне в этой песенке показалось странным. Вслушался…

Мы заслушались новой вариацией песенки, поэтому отвлеклись, словно бы и забыли — о чем же собрались говорить? Наконец, статс-дама выбросила окурок в окно (надеюсь, там ничего горючего нет?), встала и резко закрыла створку.

— Ольга Николаевна и Иван Александрович, — обратилась она к нам, — чего вы от меня хотите?

Я оторопело посмотрел на маменьку, покачал головой и спросил:

— Маменька, ты что-нибудь хочешь от графини Левашовой? Вот лично я — ничего.

Матушка пропустила вопрос сына мимо ушей, посмотрела на статс-даму и мягко поинтересовалась:

— Соня… — начала она, потом поправилась. — Софья Борисовна, а с чего вы взяли, что мы от вас чего-то хотим? Я попросту хотела вам сообщить, что у вас есть племянница, дочь Сергея.

— Попросту? Зачем было вообще писать мне это письмо? Зачем было привозить с собой эту… девку?

Та-ак… Похоже, что искреннее желание маменьки познакомить тетку с племянницей, пусть незаконной, потерпят фиаско.

— Аня приехала с нами, потому что я этого захотела, — сказала маменька. — Мне кто-то мог запретить взять с собой собственную воспитанницу? Если только мой муж. А вот почему вы, сиятельная графиня все бросили, включая ваши обязанности при дворе и приехали в Москву? Чего ради? Я вам написала, что доказательств того, что Аня ваша племянница, у меня нет. Мы могли бы спокойно встретиться в Санкт-Петербурге, все обсудить. Никто вас не неволит признавать племянницу. Никто вас сюда не звал, не приглашал, вы так сами решили.

— Да потому что я берегу честь своей семьи, своего рода! Я — статс-дама императрицы, меня должны наградить Малым крестом, я графиня, я из рода Голицыных. Мы — потомки Гедимина, владетеля Литовского. Мой брат Сергей — заслуженный офицер, погибший во славу отечества. И ты собираешься пятнать нашу честь, льешь на нас грязь, предъявив нам какого-то ублюдка?

Бац!

Ай да маменька!

От ее пощечины голова «потомка владетеля Литовского» чуть не слетела с плеч. И ладно, что шея помешала.

— Да как ты смеешь⁈ — взъярилась «кавалерственная дама».

— Отставить! — рявкнул я в лучших традициях командира отделения российской армии, что разнимает драку собственных подчиненных.

Но в случае с подчиненными я был уверен в успехе, а здесь — не особо. К счастью, и маменька, и госпожа статс-дама драться не стали.

— Госпожа графиня, письмо у вас? — обратился я к статс-даме императрицы.

— Какое письмо? — не сразу дошло до сиятельной особы. К тому же — ее потряхивало. Нервы.

— Письмо, которое моя маменька — ваша подруга, прислала вам, — терпеливо пояснил я, потом уточнил: — Наверное, теперь уже бывшая подруга. Письмо. Ну, такая депеша, где сообщается, что у вашего покойного брата осталась дочь. Вернее — подозрение, что это его дочь. Нет никаких доказательств вашего родства. Мы поняли, что вам это не нужно. Но если вам это не нужно, а нам тем более. Анечка считает своим настоящим отцом другого человека. Так что — просто забудем обо всем. Письмо при вас?

— Да, письмо при мне, — подтвердила графиня.

— Дайте его сюда, — попросил я достаточно резко, почти в приказной форме.

Левашова, в девичестве Голицына, немного поколебалась, потом вытащила из сумочки сложенный вчетверо конверт.

— Будьте добры, отдайте его мне, — еще раз попросил я, протянув руку.

— Извольте, — пожала пышными плечами Софья Борисовна, отдавая мне письмо. — Зачем оно вам?

Я без зазрения совести развернул конверт, вытащил из него письмо и продемонстрировал маменьке:

— Это оно? Почерк твой?

— Оно, — подтвердила матушка, видимо, тоже не понимая — что я собираюсь сделать?

А я поступил просто — подошел к ледяной печи, открыл дверцу. Скомкав письмо, положил внутрь, поднес зажженную спичку. Подождав, пока останутся клочья сгоревшей бумаги и пепел, закрыл дверцу.

— Вот и все, — с удовлетворением проговорил я. — Вопрос закрыт. Будем считать, что его вообще не было. И не было никаких сомнительных детей, ничего. — Посмотрев на госпожу Левашову, сказал: — Наверное, сударыня, вам лучше уехать. Выгнать вас я не в праве — дом чужой, мы здесь сами на правах гостей, но оставаться рядом с вами я не желаю. Думаю, моя матушка со мной согласна. Если вы не уйдете — придется уйти нам.

— Подожди-ка, молодой человек, — не поняла графиня Левашова. — Что значит — все? А как же быть с девкой, которую вы называете дочерью моего брата?

Эх, понимаю, что слово девка не несетнегатива. Так тут принято. От кого другого воспринял бы нормально, но не от этой цацы. Жаль, что сам не могу залепить статс-даме пощечину.

— Вашего брата я не имел чести знать, его дочерей тоже, — ответил я. — Вы слышали, что мы сказали? Вопрос о ваших родственниках — племянницах ли, племянниках — ваш семейный вопрос, его я решать не стану. Прощайте.

— Что значит прощайте? — снова не поняла графиня.

— Да то и значит, что я с вами прощаюсь. Очень надеюсь, что мы с вами больше не встретимся. Еще раз благодарю, что вы хотели поспособствовать моей придворной карьере.

— Да, Софья Борисовна, вам лучше уйти, — присоединилась ко мне маменька. Видя, что графиня продолжает стоять, пожала плечами: — Иван, ты прав — если госпожа Левашова не уходит, придется уходить нам. Я прикажу горничным собирать вещи, а ты найди Анечку, скажи, что мы съезжаем. Если хочешь — пришлю в твою комнату кого-нибудь из своих девушек — пусть уложат твой чемодан.

— Сам управлюсь, — улыбнулся я. Взяв маменьку за левую руку, поцеловал ей запястье. — Ты забываешь, что твой сынок уже большой мальчик.

Я собрался выйти из гостиной, но в дверях встала госпожа Левашова.

— Нет, вы мне должны все объяснить.

Будь это мужчина, я бы его попросту вынес, но драться с женщиной?

— Иван, присядем и подождем Людмилу, — сказала маменька, взяв меня под руку и отводя в сторону. — Она хозяйка, поэтому имеет полное право выгнать своего гостя, особенно незваного.

Мы сели на диван и принялись старательно делать вид, что мы здесь вдвоем.

— Ты и на самом деле станешь перестраивать дом в Череповце? — поинтересовалась маменька.

Умница маменька. Правильную тему для разговора выбрала. Заговори она о чем-то другом — о службе, о театре, это выглядело бы фальшивым. А дом — это уже конкретика, о ней и говорить легче.

— Дом мне все равно нужен, — принялся объяснять я. — А чего тянуть? Мне еще хозяйка говаривала — Наталья Никифоровна, что для одного меня он сойдет, камердинера можно пристроить, но для семьи уже маловат. Леночке дортуар… или, будуар — как правильно? понадобится, детскую комнату надо заранее выбрать. А зачем этот дом ремонтировать, потом продавать, да новый искать — проще сразу в двухэтажный превратить. Аня здесь абсолютно права. А еще — место там очень удобное, до службы от него минут пять, а не спеша — десять. Еще хорошо, что не на центральной улице, где народ бродит, а чуть поодаль. Одно плохо — двор небольшой, а хотелось бы сад разбить. Но тоже — есть ли смысл его разбивать, если меня рано или поздно куда-нибудь да переведут?

— И долго я буду вас ждать? Я не для этого приезжала в Москву, чтобы терпеть унижение! — опять подала голос Левашова.

Вот здесь маменька решила обратить-таки внимание на бывшую подругу.

— Да, Иван, заплати графине. Нужно бы серебром, лучше рублями, но сойдет и бумажками. Выдай ей тридцать рублей — и за билеты, и на возмещение накладных расходов.

Я чуть было не спросил — откуда целых тридцать рублей, потом дошло. Полез в бумажник, но надобности не было. Графиня Левашова выскочила, захлопнув за собой дверь с такой силой, что в шкапчике жалобно зазвенели безделушки. Надеюсь, мейсенский фарфор не пострадал? Пастушки и пастухи очень хрупкие.

— Ты у меня молодец, — похвалил я маменьку, обнимая ее за плечи. — Только руку помыть не забудь.

— Какую руку? — не вдруг поняла она.

— Ту, которой ты графине пощечину отвесила, — уточнил я. — Лучше — если сразу спустишься, и помоешь.

Матушка подняла руку и с преувеличенным вниманием принялась ее осматривать.

— Думаешь, испачкала?

— Конечно.

— Ну, если мой сын считает, что его мать должна помыть свою руку, испачкавшуюся с соприкосновению со щекой… не знаю, как мне назвать свою бывшую подругу, то непременно помою, — грустно улыбнулась матушка.Вздохнув, сказала: — А ведь она раньше такой не была. Я помню — своего брата любила, и вообще… У Софьи у самой двое детей. Неужели она ничего не понимает? Ей, видите ли, крестик святой Екатерины хочется получить, скандала боится… Ужасно жалею, что вообще написала это письмо.

Я промолчал. Конечно не стоило его писать. Но теперь уже какой смысл обсуждать что-то, что случилось и рассуждать задним числом? По резаному не режут.

— Мамуля, я тебя очень люблю. И ты правильно сделала, что это письмо написала. Да, все пошло не так, как хотелось, зато не осталось недомолвок.

— Как ты меня назвал? Мамуля?

— Ой, прости, вырвалось… — переполошился я. Я же так иной раз ту свою маму называл.

— А мне понравилось, — заулыбалась маменька. — Мамуля… Непривычно, зато душевно. Пойдем вниз, руки помоем, заодно посмотрим — уехала ли графиня. И Аня наша с Людмилой должны вернуться. Ты мне потом расскажешь — что там наша с тобой воспитанница придумала, чтобы дрова на усадьбе не крали.

— Это наше с тобой стихийное бедствие, а не воспитанница,— вздохнул я. Покачал головой: — А супруге товарища министра внутренних дел некоторые вещи лучше не знать…

Особенно про то, что барышня проводит инструктаж для бывших солдат, один из которых был раньше сапером. Впрочем, Москва-матушка нашествие Наполеона пережила, а уж Аньку как-нибудь перетерпит.

Глава четвертая Гарема не будет

Всадник без головы мчался по прерии, хлестала высокая трава, а его конь время от времени кусал попадавшихся на пути мустангов.

Нет, не то!

Вахмистр Гусев уже четвертый день шел по красному марсианскому песку, изнывая от жары. Воды, которую тащил за ним верный Пет-Кун, оставалось совсем мало. Гимнастерка, намокшая от пота высохла и заскорузла, а хромовые сапоги, что Гусев справил после ухода из армии и, которыми очень гордился, порвались и их пришлось заменить на марсианские сандалии. Обувь оказалась крайне неудобной, песок забивался внутрь, но выбора не было.

— Ваня, а откуда он взял сандалии? — спросила Анька, отвлекаясь от бумаги, на которую заносила мои фразы.

.— Как это, откуда? Он их в разрушенной хижине взял, в оазисе.

Анечка пошелестела страницами, делая вид, что что-то там ищет, хотя, она все помнит.

— Нет у нас ничего про оазис. Если в оазисе, тогда нужно вставить кусок — вот, на их пути попался оазис, они зашли, что-то увидели. Может, сначала немножко повоевали? Только давай без крови. Куда нам кровышшу-то разводить?

Зануда, блин. Но про кровышшу не будем. и про черепа, трескавшиеся и разлетающиеся на куски, под ударами, словно арбузы. Пусть кто другой штампы придумывает.

Может, он подошвы веревочкой привязал? Но откуда взялась веревка?

— Вычеркни про драные сапоги. Пусть остаются целехонькими. Сапожники качественно тачают. Все, записывай дальше…

— Не, не надо, — помотала головой Анна. — Про оазис интересно будет. Я лучше потом такой кусочек вставлю — вот, шли они шли, оазис нашли. А там избушка — а про курьи ножки писать? А, не надо… А внутри золото лежит, драгоценные камни, черепа еще, с тремя глазницами. Но на золото они и смотреть не стали, а взяли только сандалии. А в колодце воды зачерпнули.

— Отлично придумала! — похвалил я девчонку. Еще и философские идеи будут. Какие именно — пусть критики думают. — Но ты не про колодец пиши, а лучше — из стены торчала труба, с краном. И такая штука именуется водопроводом. Так вот, они заполнили чайник водой и пошли дальше.

— А труба, по которой бежит вода, пусть будет из золота, — подхватила Анька.

Пусть, мне не жалко.

— А давай еще какую-нибудь штуковину Гусеву дадим?

— Какую?

Надеюсь, не топор, как у Бушкова?

— Н-ну, не знаю — может, волшебную? — пожала плечами Анька. — Скатерть-самобранку, например. А не то, воду они нашли, а есть-то что будут?

— А на самобранке какие яства? Марсианские?

— А хоть бы и марсианские. Мы же договорились, что марсианская пища съедобна для нас. И лепешки, словно матрасы.

Я только рукой махнул. Ладно, пусть будет скатерть-самобранка. Вполне возможно, что ее на Марс с Атлантиды занесло? И появляются на скатерти такие блюда, которые хочется самому человеку.

Так, на чем моя мысль остановилась? Ага.

— Вахмистр удивлялся стойкости и выносливости молодого парня, которого он начал называть Петькой. Тщедушный и совсем еще юный по марсианским меркам Пет-Кун, которому недавно исполнилось семьдесят лет, тащил на своей спине и оружие, и поклажу и чайник с водой.

— Подожди, а им одного чайника на двоих хватит? — перебила меня Анька. — Пустыня ведь, жара, постоянно пить хочется.

— Тогда канистру с водой, она больше.

— А что такое канистра?

— Канистра, это бочка такая, — сообщил я, слегка удивившись, что здесь это слово неизвестно. Вроде, канистрами еще греки что-то называли? — Только она не круглая, а прямоугольная. У нее ручка для переноски, а горлышко узкое. Можно даже лямки приспособить, чтобы таскать на спине.

— Канистра — бочка по-марсиански? — деловито уточнила Анька.

— По-марсиански, — кивнул я.

— Значит, надо по всему тексту пройтись, чайник на канистру заменить.

— Пройдись.

Сам же подумал — а может, канистра-то еще не изобретена? Но я ее сам изобретать не стану.

— Эх, сколько же у тебя слов непонятных, — вздохнула Анна.

Идея — предложить нашему издателю поместить в книге не только рисунки персонажей и ракеты, а еще и предметов. Как-нибудь да канистру изображу, а там народ пусть ворует идею, внедряет. Вот, как будет что непонятное — сразу рисунок.

— Ань, а нельзя так сделать — я начитываю, ты меня не перебиваешь, а записываешь? А вот потом, когда я закончу, ты и начнешь спрашивать. Лады? Мы с тобой еще и нарисуем все непонятное.

— Попробую, — уныло сказала Аня. — Просто, если слово непонятное попадается — мне любопытно становится.

Только я открыл рот, чтобы продолжать, как моя соавторка опять спросила:

— Может, не стоит про марсианский возраст упоминать?

— А что в этом такого? — удивился я. — Семьдесят ихних — а выглядит лет на семнадцать. Просто у них тело взрослеет гораздо медленнее, чем у нас, поэтому и живут они дольше.

— Получается, что если Аэлите двадцать лет, то по годам ей лет восемьдесят, а то и больше? Читатели сразу скажут — дескать, позарился инженер Лось на старуху. И что такого, что выглядит молодо? Старуха — старуха и есть.

М-да, а ведь пожалуй, что Аня права. Восемьдесят марсианских лет, а сколько в наших? Тьфу ты, а ведь Марс от нас и от солнца дальше, стало быть — и год у них не такой, как у нас, а гораздо длиннее. Не помню — не то четыреста дней, не то семьсот. В общем, изрядно. Найдется какой-нибудь умник, посчитает, что принцессе Марса стукнуло сто пятьдесят лет.

— Вычеркивай про возраст, — махнул я рукой, а сам начал диктовать дальше:

— Напрасно инженер Лось говорил, что если Марс располагается дальше от Солнца, то здесь будет прохладнее, нежели на Земле. А солнце и горячий песок вахмистр ненавидел после Хивинской кампании, когда проклятые басмачи выскакивали из-за барханов и тревожили свои набегами отряды наших бойцов, уставших идти на этой проклятой жаре.

И здесь меня снова прервали. Причем, не Анька, а маменька, до этого делавшая вид, что читает какой-то роман.

— Иван, а кто такие басмачи?

— Эти, бандиты марсианские, которые в пустынях обитают, — ответил я и собирался продолжить диктовать дальше.

— Подожди, но разве вахмистр вспоминает не наш поход в Туркестан? — возмутилась маменька. — Или на Марсе ты Хивинское ханство устроишь?

Ну вот, еще одна заклепочница на мою голову.

— Пусть будут просто — бандиты, — вздохнул я.

— Можете написать — башибузуки, — предложила маменька. — У нас так и турок называли иррегулярных, и азиатов. А слово басмач ты и на самом деле для Марса прибереги. Слово непривычное, зато звучит как-то по-марсиански. У вас вообще — какая идея?

Я только вздохнул, покивал головой и повел свое повествование дальше.

Мол, Гусев, вместе со своим марсианским другом Пет-Куном — то есть, Петькой, увидели, что из песка торчит голова. Как это ни странно, но обладатель сей головы оказался жив. Его закопали в песок по приказу коварного князя Гора.

Нового знакомца звали по-марсиански — Са-Ид. Он страстно ненавидел коварного Гора, потому что Гор отобрал у него невесту и увез в свой гарем.

— Гарем? — перебила меня маменька. Ее лицо сначала скривилось, а потом в глазах появился гнев: — Иван, ты забываешься! Ты чему учишь Анечку? Какие гаремы⁈

М-да, и впрямь, откуда добропорядочная барышня может знать про гаремы? И про то, как у ее козочки козлятки появляются?

Матушка приготовилась метнуть молнию в непутевого сыночка, устроить ему основательный разнос, Анька захлопала глазами, не зная, что бы такое ответить, а я принялся рассеянно постукивать по своему ордену, посылая девчонке мысленный импульс — н-ну, вспоминай…

— Так Ольга Николаевна, нам про гаремы на Законе Божьем рассказывали! — выпалила девчонка, поймав-таки мою мысль.

— Где рассказывали⁈

— На Законе Божием, когда батюшка рассказывал нам житие о равноапостольном князе Владимире Святом, — затараторила Анька, — которые, перед тем как принять святое крещение и крестить Русь, имел гарем. А как покрестился с христианским именем Василий, так весь гарем распустил, оставшись с одной женой, с царевной Анной Византийской, с коей он обвенчался в храме в Корсуне.

Маменька растерянно захлопала глазами. Против Жития, как говорится, не попрешь. А мне некстати пришло воспоминание о лекции, слышанной еще на первом курсе, где наш профессор выражал сомнение о наличии гарема у князя Владимира. Дескать — гарем придумали позже, чтобы подчеркнуть «неправильность» поведения князя, пока тот был язычником. Кстати, те же самые сомнения высказывали и в отношении княгини Ольги, которая жестоко отомстила за гибель мужа. Дескать — жестокость по отношению к древлянам была придумана, чтобы подчеркнуть языческую сущность будущей святой Елены.

Но оставим это историкам, к которым я, в последнее время, уже перестал себя относить.

Присмотревшись к маменьке — прошел ли гнев, продолжил:

— Са-Ид, которого Гусев выкопал из песка, мечтал отомстить за свой позор, но его настигли слуги Гора во главе с его правой рукой Джар-Детом и закопали в песок, чтобы подольше мучился.

— Подожди-ка, Иван, — снова вмешалась маменька. — Все равно я не понимаю — зачем вам какой-то гарем?

— Так Ольга Николаевна, Гусев-то и отправился в пески, чтобы отбить гарем у коварного Гора, — вступилась Анька. — Мы позавчера с Иваном Александровичем про гарем целую главу написали. Там томятся десятки несчастных девушек. Гор — он как Черномор, но тот одну лишь Людмилу спер, а этот всех девок тащит. И вахмистра Гусева инженер Лось отправил, чтобы спасать бедных женщин. Вначале с ним пошло сто человек, но все погибли, кроме Пет-Куна.

— Ага, — кивнул я. — У меня такая идея, просто мы ее пока не записали — Гусев и Пет-Кун освободят гарем, поведут его в столицу. По дороге они от бандитов князя Гора станут отстреливаться, в общем — море приключений. Пет-Куна можно убить, чтобы Гусев один остался. В смысле — один на весь гарем.

— Один на весь гарем? — снова скривилась маменька.

— Ну, Гусев он положительный. — принялся защищать я вахмистра. — Для него эти женщины — товарищи по несчастью. Жертвы проклятого князя Гора!

Беда с этими матушками из девятнадцатого века! Но я пока не сдавался:

— Еще можно добавить описание боя — Гусев устанавливает на треноге пулемет, выскакивает на бархан, а марсиане — которые враги, начинают на него атаку. Скачут на шестиногих марсианских конях. Пусть у них еще рога будут…

— У марсиан? — уточнила маменька.

— Нет, у коней. Зачем марсианам рога?

— Иван Александрович, а пулемет — это что? — заинтересовалась Анька. — Мне же читателю надо растолковать — из чего стреляют?

— Пулемет — скорострельное ружье, вроде картечницы Гатлинга. Плотность огня высокая, не как у винтовки. В него лента с патронами закладывается — и, тра-та-та.

Судя по глазам и маменьки, а уж тем более Анны — про картечницу Гатлинга они не слышали. Анька-то понятно, но маменька-то — дочь военного. Впрочем, вряд ли генералы знакомят своих дочерей с новейшими достижениями военной техники.

— Ваня, подожди… — нахмурилась маменька. — А зачем марсианам, которые скачут на шестиногих конях с рогами, скакать напролом? Они же знают, что имеется такое оружие. Выскочили парой-тройкой на разведку, убедились, что есть опасность, от этого… как ты сказал? от пулемета? Пусть одного или двух ваш Гусев успеет подстрелить, но не обязательно. Остальные не помчатся напрямую, а станут искать путь в обход. Или — коли у них имеется пара пушек, попросту Гусева накроют залпами. Даже если не попадут — песок поднимут, вахмистр с ног упадет, пока очухивается, тут-то его и возьмут.

— Нет у них орудий, — вынужден был признать я. Сотня марсиан на конях, да еще и с пушками — не уйти Гусеву, это даже я понимаю. И по песку тащить орудия можно, но сложно.

— Хорошо, пушек у них нет… — на секунду задумалась маменька. — Но они верховые, а твой Гусев, как я поняла, ведет женщин по пустыне пешком. К чему людям Гора мудрить, лобовую атаку устраивать? Они проще поступят — обойдут, нападут в удобный момент. Опять-таки — вахмистр твой местности не знает, а враги знают. Проще устроить засаду, подстрелить и Гусева и этого… Са-Ида издалека. Са-Ид, скорее всего, тоже из пришлых, рельеф местности ему незнаком. Так что, Ваня, ты из марсиан дураков не делай.

Беру свои слова обратно. Маменька и на самом деле дочь военного. Но это еще не все.

— А еще порекомендую тебе выбросить эту штуку — да, пулемет. Если уж простой вахмистр освоил такое сложное оружие, то у марсиан должно иметься нечто соответствующее. Какое-нибудь приспособление, которое можно приторочить к седлу… Ну-ка, сам как считаешь? Возможно?

— Вполне возможно, — грустно сказал я. — Допустим — большое ружье, с огромным стволом, в который можно засунуть гранату.

— И ведет она навесной огонь, словно гаубица, — подхватила маменька. — Если от хозяина гарем убежал — то люди Гора не только Гусева, но и гарем не пощадят. Накроют гранатами, вот и все.

Ну, маменька! Да я бы сам до такого не додумался!

— Аня, имей в виду — если нам понадобится консультант по оружию, берем госпожу Чернавскую, — хмыкнул я. — Придется включать ее в нашу расходную ведомость.

— Это я уже поняла, — изрекла Анька. Покачав головой, выдала: — Главное, чтобы Ольга Николаевна не слишком много за консультацию запросила.

— Ах вы негодники… — возмутилась госпожа министерша, дотянувшись вначале до уха Ани, а потом и до уха Вани.

Нужно отдать должное Аньке — даже не пискнула. А вот я не удержался от возмущения.

— Между прочем, я кавалер и титулярный советник, — вздохнул я, потирая ухо. — А по указу императора Петра Третьего дворян наказывать телесно запрещено.

— А я вообще ребенок, — поддакнула и Анька, хотя, как мне показалось, ей досталось поменьше. Конечно, девчонкам всегда меньше достается.

— Вот и ведите себя соответствующим образом, — парировала маменька. — Ишь, навязались на мою голову — ребенки с кавалерами.

Потом обняла нас и, по очереди, поцеловала.

— А вообще, если выкинуть все лишнее, получается интересно, — заметила маменька.

Я тяжко вздохнул и кивнул Аньке.

— Ладно, пулемет выбросим. Но создадим пару-тройку опасных моментов — пока не знаю каких, придумаем. Скажем — люди Гора схватили Гусева, потащили вешать. Но тут на помощь вахмистру Са-Ид будет приходить. Главы на три-четыре нам точно хватит. Вахмистр приводит спасенных женщин в столицу — не придумал названия, все рукоплещут, а Лось, на правах принца-консорта награждает его главным орденом Марса.

— Вот что, Ваня и Аня, — решительно заявила маменька. — Конечно, я понимаю, что каждая глава для вас — это деньги, но послушайте-ка и вы меня. Про гарем лучше ничего не писать.

— Но гарем-то создал отрицательный персонаж! — слегка возмутился я. Слишком возмущаться словами маменьки — неприлично. — У порядочных марсиан никаких гаремов нет, а у непорядочных есть.

— Нет, господа литераторы, про гарем не стоит. Напишете — цензура не пропустит. А если хватит ума пропустить, читатели скажут — мол, чему автор учит? Отринуть идеи православия и заводить гаремы? Взывать к самым низменным чувствам? Они же редакцию письмами завалят, в суд на вас подадут.

— Мамуль, мы такому не учим, — растерянно сказал я. — ни к низменным чувствам не взываем, ни даже к возвышенным. Вон, Аня не даст соврать.

— Ольга Николаевна, мы и на самом деле не учим, — подтвердила Анька.

— И вы знаете, что не учите, и я знаю — что не учите, но дураков у нас хватает. Прочитают, а увидят все то, о чем вы отродясь не писали. Ребятушки мои, я же четыре года вице-губернаторшей пробыла. Наши «Новгородские губернские ведомости», в неофициальной части, только проверенные статьи и заметки давали. Так находились такие критиканы, которые потом авторов из-за всякой ерунды в суд таскали. Один земский деятель возмутился, когда пасечник написал про роение пчел. Дескать — отчего он описывает, что пчелиная матка улетает? К чему призывает? Если уж хотите вахмистра своего за подвигами отправить — пусть идет тех марсиан выручать, которые, предположим, сделали что-то нужное и полезное, но в плен попали. Вот здесь будет и интересно, и поучительно. И никакой гарем вам не нужен. Так?

— Так, — уныло подтвердил я, а Анька заныла: — У-у, придется полглавы переписывать.

— Вот и умницы. — похвалила маменька-критик соавторов. — А вахмистр с гаремом — так он от горя сам застрелится из вашего пулемета. Кстати, про пулемет где-нибудь напишите. Интересная штука. Может, кто-то из толковых людей идею подхватит и разовьет?

Эх, маменька… Будь моя воля, я бы чертеж автомата Калашникова изобразил — корявый, страшненький, но со всеми размерами. Только я знаю, что наша промышленность его пока не осилит. Ни сам автомат, ни любимый попаданцами промежуточный патрон. В лучшем случае мой чертеж затеряется в кабинетах, а в худшем попадет в руки иноземных конструкторов. Не знаю, смогут ли в Германии или в Англии создать наш АК, но лучше не рисковать.

— Только генералам идея с пулеметом не понравится, — сказала вдруг маменька. — Если он скорострельный, так сколько же патронов понадобится?

Нет, слов у меня нет. Моя маменька предвосхитила возражения генералов — не самых глупых, что выступали против пулеметов.

И что бы такое придумать?

— Аня, напишем не про женщин, а про сторонников правящего короля. Верных соратников Тускуба князь Гор угнал далеко в пустыню. Аэлита и Лось не хотели отпускать Гусева, но тот сам напросился. В общем, баб, то есть, женщин убираем, заменяем на мужиков — на мужчин, а дальше по тесту.

— Вот теперь правильно, — похвалила маменька. — И благородно.

Анна, вдумчиво почесала затылок и, пошелестев страницами, хмыкнула:

— Пожалуй, тут я вычеркну, а здесь оставлю. А еще кусочек напишу — и приклею. Потом все равно набело переписывать. Ольга Николаевна, а вы нам немножечко не поможете? У вас почерк такой красивый, не то, что у Ванечки…

— Ах ты лиса, — засмеялась маменька. Вздохнула: — Раз уж я с вами связалась, то помогу.

Глава пятая День Ангела

В вагоне первого класса, кроме нас, никого не было. Видимо, народ экономит деньги. Кстати, правильно делает. Ехал бы я один, да за свой собственный счет, поехал бы во втором классе, а тратить чужие, пусть и родительские деньги — всегда пожалуйста.

С другой стороны, отчего бы не проехаться в относительном комфорте? Кресла удобные, Аньку потом на диванчик загоним — пусть дрыхнет, она поместится, а мы с маменькой сидя поспим.

И нет здесь у нас попутчиков, которые дышат перегаром, а еще пытаются сосватать мою сестричку. Или воспитанницу? Или прислугу? В общем — Анечку. Нет попутчиков — так и не надо.

Основной багаж разместили у горничных, но кое-что, по мелочи, оставили при себе. Разумеется, свой саквояж с бумагами (и дипломом!) никому не доверю. И две связки книг, закупленных в Москве. У Аньки с маменькой при себе сумочки, еще госпожа министерша распорядилась засунуть под диванчик какую-то корзину. Наша козлушка пыталась сунуть туда свой клюв, но получила отлуп.

Поезд тронулся, мимо нас поплыли каменные строения, сменившиеся деревянными сараями, потом какими-то развалюхами. Все-таки едем! Теперь бы добраться до Питера, а там и домой. Может, государь император передумал и не надо мне ни на какую аудиенцию?

Анька дулась, словно породистая мышь на червивую гречневую крупу. Кузя в своем репертуаре — дома есть нечего, коврига хлеба не в счет. У последней тетушки — троюродной сестрицы маменьки, мы погостили всего два дня, а потом сбежали домой. Разумеется, возможности оккупировать кухню и напечь пирожки или печенья в дорогу не было, поэтому Анна страдала.

— Кане-еш-на, — бурчала девчонка, руки которой были заняты мотком ниток, а госпожа министерша сматывала их в клубок. — Иван Александрович по дороге кушать захочет, а у нас ничего нет.

— Мадмуазель, поменьше болтай, — посоветовала матушка. — Не умрет твой Иван Александрович до Твери.

Госпожа министерша опять занялась рукоделием. Кстати, она ведь что-то вязала, когда мы ехали из Петербурга в Москву. Или мне померещилось? Если вязала, то должны быть готовое изделие, или нет?

— Канеш-на не помрет, но оголодает. Вон, в этой Москве Иван Александрович с лица спал, осунулся, скоро с него штаны спадут.

— Анна Игнатьевна, ты за меня не переживай. Если даже и похудел немного, так это на пользу, — хмыкнул я, отвлекаясь от письма, которое решил прочитать в дороге.

Почта, которая доставляла нам корреспонденцию козьими тропами — из Череповца в Санкт-Петербург, потом на Московский почтамт, а дальше уже по московским адресам, где мы изволили гостить, настигла почти на перроне вокзала. Не сомневаюсь, что некоторые письма, отправленные Леночкой из Череповца, отыщут меня тогда, когда в них отпадет надобность. Ладно, потом вместе и почитаем.

В данный момент я читал письмо от господина Абрютина, который выражал мне свое величайшее неудовольствие. Дескать — он, по своим источникам узнал, что в августе месяце в Череповец приедет сам губернатор. Неужели я, порось неблагодарный, не мог предупредить друга? Нет, разумеется напрямую Василий меня поросенком не называл, а подразумевал свинство с моей стороны.

Ишь, не верит господин исправник, что я о ревизии губернатора не знал. Правильно делает, что не верит, но я, увы, был связан обещанием о том не болтать. По приезду повинюсь перед господином исправником, покаюсь — и он все простит. Но надо немедленно отписать Василию, чтобы не сильно-то волновался, потому что ревизия будет касаться земства. Но нужно выразиться витиевато. В принципе, клятву хранить молчание я отцу не давал, но это подразумевалось само-собой.

Исправник, разумеется, в случае недовольства губернатором учреждений земства тоже останется виноват — он за все отвечает, даже за органы местного самоуправления, но земство — оно и есть земство. Ведь дело-то — и школы, и больницы, и прочее, призванное служить на благо народа — очень хорошее и нужное, плохо, если сами земские деятели начинают лезть еще и в политику, важничать и брать на себя то, что совсем не следует брать.

— Аня, а почему ты Ивана опять по имени-отчеству называешь? — поинтересовалась маменька. — Кажется, мы договорились, что вы будете обращаться к друг друга по имени? Нельзя же так — сегодня он для тебя Ваня, а завтра Иван Александрович?

— А как потом в Череповце быть? — покачала головой Анька, с тоской посматривая — когда же этот моток закончится? — Ладно, пока мы одни, а если кто-то услышит? Куда годится, чтобы прислуга своего хозяина по имени звала?

— Ты так и не передумала?

— Нет, Ольга Николаевна… — помотала головой Аня. — И мне в Череповце будет лучше, да и Ивану Александровичу со мной спокойнее.

Вчера у нас состоялся очередной нелегкий разговор. Маменька за три месяца успела так привязаться к Аньке, что теперь не желала ее отпускать обратно в Череповец. Мол — если желаешь учиться, так и в Петербурге гимназии имеются, а в репетиторы профессоров наймем, какие там гимназистки? А думно заниматься каким-то иным делом — вроде купеческого, так в столице и возможностей больше. А замуж захочешь — так и мужа тебе найдем, приданое хорошее дадим. Или — сама себе мужа ищи, но о приданом не беспокойся.

С «легализацией» крестьянской девки Анны Игнатьевны Сизневой и превращением ее в какую-нибудь захудалую дворянку, несомненно, возникнут сложности. Но если под рукой у маменьки имеется такая фигура, как муж, он же господин товарищ министра, то разве эти сложности не отступят? Отступят, а то и разлетятся вдребезги. На худой конец маменька заставит папеньку признаться, что он и является Анькиным отцом, отправит его с прошением признать незаконную дочь законной — да не в Канцелярию прошений на Высочайшее имя приносимых при Императорской Главной квартире, а прямо к его Императорскому Величеству. А государь, глядишь, и признает. Ему что, жалко, что ли? И станет Сизнева Анной Александровной Навской, а то и Чернавской. Приданое — фи, какие мелочи. Двадцать тысяч наверняка хватит. Если мало, так батюшку потрясем. Имение нужно? Тоже прикупим, если не слишком большое.

А для полноты — маменька еще станет дуться на папеньку за то, что тот заимел на стороне дочку… Недолго, но для порядка.

Ну, про удочерение и про прошение, не говоря уже про обиду маменьки за «измену» — это я загнул. Но даже не сомневаюсь, что такой умный человек, как моя маменька, да еще и с участием батюшки, что-нибудь да придумают.

А пока я избрал страусиную политику. Конечно, я жил как-то без Аньки, проживу и впредь. Но с ней — как за каменной стеной. А как нам в Череповце сохранить прежние, доверительные отношения, но выглядеть на публике, словно хозяин и прислуга? Впрочем, меня интересовала даже не вся публика, а только ее очень малая часть. Например — некая Леночка Бравлина. Как я ей объясню, что маленькая кухарка, крестьянка, называет ее жениха по имени? А родственники Лены, которые рано или поздно станут и моей родней?

Понятно, что мы с Аней еще до поездки в Москву относились друг к другу не так, как положено. Но тогда-то старались дистанцироваться, а теперь? Стали Ваней и Аней… И кто их придумал, эти сословные предрассудки?

Наилучшим выходом из положения было бы и на самом деле оставить названную сестричку у матушки с батюшкой. Пусть девчонка поступает в питерскую гимназию или сдает на аттестат экстерном — она сумеет, а потом тоже поступит на какие-нибудь курсы. Можно бы ее за границу отправить — там женщине проще получить образование.

Другой вопрос — а захочет ли сама Аня учиться? Знавал я талантливых девчонок, которые говорили — а зачем это мне? Заканчивали школу, шли в колледж, вместо университета, а потом с головой уходили либо в семью, либо в бизнес.

Впрочем, и среди парней — моих однокурсников, имелись очень умные люди, которым наука была до одного места. Казалось бы — вот, карьера историка, диссертация… А они пожимали плечами и уходили служить в полицию, или тоже занимались чем-то таким, для меня непонятным, вроде игры на бирже.

Станет ли маленькая крестьянка будущей Софьей Ковалевской или иной знаменитостью, никто не скажет. Но то, что она пробьет себе путь наверх, с помощью собственного ума — я даже не сомневаюсь. А моя задача достаточно скромная и состоит в том, чтобы по мере возможности поддержать талантливую девчонку. Кто знает — может, мое пребывание здесь, в этой реальности, как раз и связано с тем, что у истории имеются на эту девочку свои планы и ее нужно немножко поддержать?

Так что, пока моя политика проста. Пусть все идет, как идет, а дальше пусть будет так, как оно и будет. А потом видно будет. Леночка, не сомневаюсь, все поймет, а удивление ее родственников я как-нибудь да переживу.

— Аня, но все равно тебе придется решать, — не успокаивалась маменька. — Знаешь — я тебе честно скажу, что мне, как матери, спокойнее, если ты с Ваней останешься. Но ты не можешь вечно оставаться в кухарках да в прислуге. Поверь, девочка, ты достойна гораздо большего. Иван у нас человек взрослый, способен о себе позаботится. А тебе стоит о своем будущем задуматься.

— Ольга Николаевна, да все я понимаю. Вот, если бы твердо знала, что Иван Александрович женится, то мне бы спокойнее было. Там и Елена Георгиевна за ним присмотрит, и ее родственники. А без меня-то он как? Но самое главное — как он книжки-то свои писать без меня будет? Это ведь он мне льстит, соавтором называет, редактором… Но книги-то он придумывает. А что я? Я только записываю. И дело-то тут не только в деньгах. Нет, — поправилась Аня, — деньги — штука хорошая, я не спорю, но не самое главное. Мне жуть, как интересно узнавать — а что дальше-то будет? Что там какой-то кирпичный завод? Вот, книги.

— Но он свои книги и один может писать, а ты потом почитаешь.

— Да не будет он один ничего писать! Забросит, а у него столько всего интересного еще получится! Господин Лейкин пишет, что люди-то Павла Артамонова читают, ждут. А как забросит, так откуда и кто узнает, что такие интересные книги пропали?

Стыдно, когда считают талантливым мерзавца и плагиатора, крадущего чужие произведения. И это я не про кого-то, а про себя.

Я, допрежь помалкивающий и слушавший разговор, решил, что пора вступить.

— Вот здесь, Аня, ты и права, и не права, — сказал я. — Права в том, что без тебя я писать ничего не стану. Да и не стал бы, если бы ты меня не тормошила. А неправа, потому что ты не секретарь, а полноправный соавтор. Ты и сюжеты подсказываешь, и целые главы пишешь. Поэтому, дорогая маменька, и уважаемая Анна Игнатьевна, я предлагаю пойти на компромисс.

— А на какой? — заинтересовалась маменька.

— Пока, на данный момент, — сказал я. — Аня едет со мной. Все-таки, в Череповце у нее и отец, и брат Петька. Пусть она своих родственников потихонечку подведет к мысли, что может уехать. Мы с Еленой пока не женимся, значит, свои братско-сестринские отношения перед ней не светим. Ко мне Леночка в гости все равно не придет, да и гости у меня не часто бывают. Будем просто жить, щи варить, судака тушить, книжки писать, а заодно станем экзамены сдавать. Надеюсь, за год наша Аня подготовится, потом гимназический аттестат получит. А там, глядишь, я женюсь, а мы все в столицу и переедем.

Надеюсь, моя речь прозвучала достаточно убедительно.

Маменька выслушала, усмехнулась.

— Мы с тобой все про аттестаты гимназические говорим. А я пытаюсь вспомнить — куда я свой аттестат засунула? Мне даже мои знания гимназические вряд ли когда пригождались, а уж бумажка? Сашка, когда замуж брал, аттестата не спрашивал. А уж попробовал бы спросить…

Ух, страшно за батюшку, осмелившегося бы потребовать у невесты аттестат!

Между делом моток пряжи оказался смотан в клубок.

— А что, дети мои, а не попить ли нам чая? — предложила маменька. — Аня, ты как считаешь?

— Голого чая? Без ничего? — удивилась Анька.

— Ага, совсем голого, — кивнула маменька. — Распорядишься?

Анечка только плечиками повела и отправилась «распоряжаться». Кто же окромя нашей девочки сумеет наладить контакты с проводником, чтобы нам подали настоящий чай, а не опилки? Пусть вагон и первого класса, а проводники все равно дурят нашего брата-аристократа.

— Ваня, доставай, — приказала маменька, кивая на «секретную» корзинку, задвинутую под диванчик.

Когда Аня, хранившая на мордахе кислый вид, явилась в сопровождении проводника, несшего поднос со стаканами чая, на столике были разложены и ее любимые пирожные, и конфеты, и яблоки.

— Анечка, девочка моя, — сказала маменька, крепко обнимая и целуя свою воспитанницу. — Мы с Иваном поздравляем тебя с днем Ангела! Как приедем, мы и в церковь сходим, и помолимся, и стол накроем, а пока так — по-дорожному, скромно, но от души.

Маменька не стала говорить Ане то, что она сказала мне вчера наедине. Мол — как жалко, что Анечка не ее дочь. Дескать, она бы ею гордилась. Не стану врать — мне даже на несколько секунд завидно стало. Какой-то девчонкой она бы гордиться стала, а мной? Что, мной, таким крутым и умным, гордиться нельзя?

Пятнадцать лет девке стукнуло, совсем большая. А то, что выглядит помладше, такое бывает. Но мне иной раз кажется, что Анечка потихоньку растет. Только что, она у меня на глазах, не замечаю. Это у парней так бывает, что все был маленьким — а тут бац, и за одно лето вымахал! А барышни растут медленнее. Но пусть Анька подольше остается мелкой, я к ней привык. Но как в Череповец вернемся, начну ей рост замерять, на косяке.

25 июня — День ангела. В святцах имя Анна упоминается реже, нежели Иван, но тоже, частенько. Штуки по три в месяц, не меньше. Не зря оно считается одним из самых распространенных. И нашей Аньке в покровительницы досталась Анна Кашинская — жена тверского князя, убитого в Орде, и мать князей тверских, сложивших головы в Золотой Орде.

Что до меня — так я вспоминаю не исторические персонажи, а художественные образы, созданные писателем Дмитрием Балашовым в цикле о государях Московских. Читаешь, думаешь невольно — уж слишком благородными и правильными оказались князья из Твери, пытавшиеся биться за Великий стол с Московскими князьями. Нельзя правителям быть чересчур порядочными — соперники сожрут. Но в тоже время понимаешь, что художественные образы изрядно отличаются от реальных.

Маменька, расцеловав девчонку, вручила ей подарок — золотую брошку с бриллиантом. Скромно, но по возрасту барышни другого не надо. А я, в свою очередь, приобняв Анечку, чмокнув в макушку, вручил красивый альбомчик, с золотым тиснением, с золотым же обрезом, в который барышни записывают всякие стихи и песни, или ведут в нем дневник.

Колечко для Ани подарить не могу — это ей либо жених, либо муж могут дарить. Серьги, кстати, я тоже не имею право дарить. Собственной невесте могу, родной дочери или крестнице имею право, а прочим женщинам нет. Вот, жене нашего фельдфебеля подарил — но там по делу, после венчания, на крыльце храма, вроде и имел право. Браслет Аньке мог подарить, но дело в том, что она его носить не станет. И по возрасту не положено, да и по статусу. А про брошку мне маменька еще третьего дня сказала. Так что, выбор был невелик.

Да мы с маменькой вообще годимся в разведчики. Сумели тайно от Аньки и пирожные закупить, и подарки! Это ведь постараться нужно.

Надеюсь, Анна Игнатьевна дареный альбом в приходо-расходную книгу не обратит? С нее станется. Но обратит — так и ладно. А вдруг-таки заведет привычку вести дневник? Было бы любопытно лет так… через сто, прочитать личный дневник маленькой кухарки. Читал я дневник английской горничной, жившей в это же время, в которое живу сейчас. Не по себе становилось.

Вон, Анечка наша слегка всплакнула. Нет, уже не слегка. Ревет!

Ой-ой-ой, солнышко наше маленькое, не надо плакать! Мы же тебя любим, пусть ты и вредная!

Поезд «Москва-Санкт-Петербург» шел медленно, делая остановки если не у каждого столба, так у каждого сарая. Можно бы уже попривыкнуть, что паровоз, в отличие от электровоза, нуждается еще и в каменном угле, да и в воде.

До Твери, где будет большая остановка и ресторан, оставалось еще час, не меньше, но паровоз опять встал.

И тут в наш вагон вошел еще один пассажир, которого мы не ждали. Так хорошо ехать маленьким дружным коллективом, без посторонних. А тут… Здоровый дядька, лет под пятьдесят, в мундире действительного статского советника военного ведомства. Первое, что бросилось в глаза — отсутствие на мундире орденов. А ведь коли это статский генерал, так у него должна быть хотя бы Анна или Станислав^[2]!

— Прошу меня простить за вторжения, — слегка смущенно произнес статский генерал — Сел по привычке в вагон второго класса, забыл, что покупал билет в первый, потом заснул. Спасибо проводнику, разбудил. Говорит — а вы, дескать, в синем вагоне ехать должны. Пришлось просыпаться и переходить.

— Прошу вас, Ваше Превосходительство, располагайтесь, — церемонно сказала маменька, слегка недовольная вторжением постороннего.

Я тоже был не очень доволен. Что-то мне это все напоминало. Неужели опять приперся какой-то хмырь, а потом вдруг возьмет, да Нюшку нашу сватать начнет? А эта, маленькая дурочка, возьмет да и согласится. Тот дяденька был статским советником, а этот — готовый генерал. Только какой-то странный действительный статский советник. Сел он, видите ли, в вагон второго класса, да еще по привычке? Делись теперь с ним оставшимися пирожными, а нам самим мало.

Еще показалось странным, что мундир изрядно поношен, а от господина генерала исходил какой-то странный запах. Нет, не перегар. И что это? Что-то такое, связанное с медициной, а то и с химией. И лицо отчего-то показалось знакомым. Видел на фото? Или попросту какой-то знакомый типаж? Есть у этого дяденьки нечто восточное, или, скорее закавказское. Да, грузинское. Он даже чем-то на моего знакомого прокурора Геловани похож.

С генералом увесистый саквояж, но тоже — порыжевший, видавший виды.

— Еще раз прошу прощения, — улыбнулся генерал. — Позвольте представиться — Александр Порфирьевич.

— Ольга Николаевна, — ответно представилась маменька, не называя своей фамилии. Указав подбородком в мою сторону, представила. — Мой сын, Иван Александрович, а это Анна.

— Да, барышня на вас очень похожа, — кивнул Александр Порфирьевич. — И на старшего брата тоже.

Мы дружно переглянулись, захлопали глазами. А стоит ли переубеждать малознакомого человека? Объяснять — что девочка нам не родня? Зачем? Я на такую сестренку уже согласен. А он рассуждал логично — мать вместе с сыном и дочкой собрались за столом, пусть и в дороге.

— Садитесь с нами, Александр Порфирьевич, — радушно предложила маменька. — Иван, озаботься чаем для Его Превосходительства. У нас здесь небольшой праздник — у Анечки именины, но раз они застали в дороге, то мы так, по-походному.

Все правильно — если приглашаешь за стол, нужно озаботится и о чае для гостя. Не именинницу же гонять?

Пошел к проводнику, озадачив того чаем для гостя, а еще и для нас. Не пить же генералу одному?

— Нет, Анна очень с братом похожи, — опять сказал генерал, посмотрев на меня, а потом переведя взгляд на Аньку.

— Так если брат и сестра — то как же быть не похожими? Родня, чай, — глубокомысленно изрек я, а сам возмутился — я что, похож на эту маленькую козу? Да ни в жизнь!

— Похожи, только я гораздо красивше, — хмыкнула Анна.

Конечно, как же ей не вставить свои шесть копеек?

— Не красивше, а красивЕе, — хмыкнул я. — И язычок длиннее.

— С барышнями всегда так, особенно с умными, — засмеялся генерал. — Языкастенькие

— У вас дочери? — поинтересовалась маменька.

— Увы, только воспитанница, — вздохнулАлександр Порфирьевич. — Не дал бог нам с женой деток. Но главный опыт общения с юными барышнями — на курсах. Уже много лет преподаю химию на Высших женских медицинских курсов при нашей академии.

Вот тут все встало на свои места. Запах медицины и химии, мундир с военными эмблемами — преподаватель, но не военного учебного заведения, а чего-то гражданского. Что у нас есть? Да только Медико-хирургическая академия, находящаяся в ведении Военного министерства. Готовит она и военных, и гражданских врачей. Если наш сосед по купе действительный статский советник — то дяденька, как минимум профессор.

— Тогда понятно, отчего от вашего мундира кислотой пахнет, — хмыкнула Анька.

— Аня⁈ — возмутилась маменька на бесцеремонное поведение названой дочери.

— Зато моль не жрет, — засмеялся профессор. — Мундир я редко ношу — на экзамены, да на какие-нибудь официальные мероприятия. Висит в лаборатории. Вот, помнится, учителя моего — профессора Зинина — он в ту пору тайным советником был, во дворец вызвали. Кинулся за мундиром, а от мундира только погоны остались, остальное моль съела. Моим мундиром одолжился, а государь его спрашивает — мол, когда это вас, милейший Николай Николаевич в статские советники разжаловали? Но государь сильно сердиться не стал, посмеялся и все.

Мы тоже поулыбались, а потом профессор спросил, обращаясь к Аньке:

— Судя по всему, барышня химией увлекается?

— Немножко, — закивала Аня.

— После гимназии-то куда собираетесь? — поинтересовался профессор, потом вздохнул: — Жаль, на наши курсы больше наборов нет.

— Ваши курсы в военном ведомстве? — зачем-то спросил я, хотя это и так знал.

— Именно так. Но наш министр женщин не слишком привечает. Тех, кого набрали доучиваем, вот и все.

— Жалко, — вздохнула и Анька.

Неужели девчонка заинтересовалась? Хм… И еще раз — хм… А может…?

— А если курсы в другое ведомство перевести? — посмотрел я на маменьку. Но та только подняла глаза вверх — мол, я не министр, даже не товарищ министра.

Высшие женские курсы выпустили свыше 600 женщин-медиков. Их закроют, а Женский медицинский институт откроют не скоро — не то через 10 лет, не то еще позже. В стране, где катастрофическая нехватка медицинских работников?

Военный министр Ванновский очень много сделал для армии. Всех его новшеств и улучшений не помню — я вам не энциклопедия, знаю, как бывший солдат, что кормить нижних чинов стали лучше и разнообразнее. Но был у него пунктик насчет «бабья», от которого нужно избавляться. Забыл министр, сколько солдатских жизней спасли наши женщины-медики на русско-турецкой войне.

Нет, по приезду докопаюсь до батюшки — нехай берет себе курсы, реорганизовывает, создает в МВД медицинский институт. Пусть там готовят женщин-врачей. Говорят — женщины-врачи могут лечить только детей, женщин, да принимать роды. А хоть бы и так.

Реорганизация чего-то готового куда легче, нежели создание на пустом месте. Главное — пока кадры есть, лаборатории и оборудование.

А девочка Анечка станет моим секретным оружием. Хм… А ведь идея. Меня-то батюшка может и не послушать, а вот свою супругу, озабоченную будущим воспитанницы… А личные интересы подчас играют гораздо большую роль, нежели общественные.

И тут меня словно током ударило. Вспомнил, где видел этого человека… Точнее — не его самого, а бюст, установленный на могиле, на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Там, совсем рядом, его друзья — и Петр Ильич, и Модест Петрович, да и все прочие, что были гордостью Росси. Да что там — были. Они и сейчас наша гордость.

— Александр Порфирьевич, вы ведь еще и музыку пишете? — улыбнулся я.

— Бывает, — улыбнулся профессор и академик, а еще выдающийся музыкант Бородин. Хлопнув себя по лбу, полез в портфель: — Я ведь супруге ноты из Петербурга вез, забыл отдать^[3]. Но дома у меня еще есть. — Бородин вытащил из порыжевшего портфеля пару тетрадок и вручил Анечке. — Вот, барышня, вам подарок.

— Автограф нужен, — хмыкнул я, решив, что ради великого композитора можно нарушить свои же правила. Тем более, что ноты предназначаются Ане. Девчонка, правда, на рояле не играет, но ничего страшного.

— Ручки нет, и карандаша тоже, — растерянно сказал химик и композитор. — Мы ведь с супругой на даче, недалеко от Москвы, а у меня дела возникли в Санкт-Петербурге. Вернусь на пару деньков, а потом обратно. Но с собой ничего не взял, кроме портфеля. Обнаружил, что ноты забыл отдать.

Ручки у профессора нет, видите ли. Так у нас Анечка есть, а у нее все отыщется.

Глава шестая Личное и государственное

— Ну-ка, поворотись-ка сын, экой ты тощой! — хмыкнул батюшка, перефразируя слова классика. — Мундир болтается, словно на вешалке.

— И это вместо поздравлений? — хмыкнул я.

И чего это он? Если и отощал, то немного. А как не отощать? Тут вам и экзамены, и судебное заседание. Сколько нервов ушло?

— Дурень ты, хоть и кандидат, — усмехнулся товарищ министра, обнимая сына. — Горжусь я тобой, как ты не понимаешь? У меня не только директора департаментов, а сам министр удивляется — мол, сумел кандидата права получить, да еще экстерном?

Батюшка, к нашему удивлению, оказался дома. Сказал, что нынче министр на месте, а у него полное право побыть немного с семьей, поздравить наследника с дипломом. Мы все сначала разбрелись по комнатам, чтобы привести себя с дороги в более-мене приличный вид, а теперь собрались в гостиной в ожидании ужина. Не хватало лишь Ани, но она, вполне возможно, попросту заснула. В дороге толком не поспала — проболтала с профессором Бородиным. Что уж там они обсуждали не знаю. Надеюсь, не новый тип взрывчатки?

Ладно, пусть спит, когда ужинать подадут — разбужу.

— Так вроде гордиться-то особо нечем, — вздохнул я. — Экзамены сдал благодаря своим связям.

— Нет, Оленька — ты посмотри на него? — возмутился батюшка. — Мне Легонин написал — мол, поразил и порадовал всю профессуру, дескать — будет у сына желание профессором стать, пусть напишет. И научного руководителя даст, и тему диссертации определит.

Чем это я комиссию поразил? Если только тем, что быстро сумел отыскать ответ на «краниальную асфиксию», не более. Скорее всего, декан юридического факультета решил польстить своему приятелю и товарищу министра. Как-никак, выручил я его друга — московского прокурора Геловани.

— Еще наш Ваня наглого присяжного поверенного на место поставил, — сообщила маменька. — Все московские газеты о том писали.

— И не только московские, — со значением заметил батюшка. Еще раз посмотрев на меня, снова вздохнул, но уже более тяжко. — И как тебя теперь к государю вести? Оленька, нам с тобой Ванюшку либо откармливать придется, либо новый мундир ему шить.

— А чего выбирать? — пожала плечами маменька. Деловито сказала. — И откормим, и новый мундир пошьем.

Куда мне столько мундиров? Впрочем, мундиров много не бывает. Если что — продавать начну, за полцены, как студенты ношеную форму. Аньку подключу — эта с покупателей и две трети слупит. Вот, ежели что, не пропаду.

— Не успеем ни откормить, ни мундир пошить, — покачал головой батюшка. — Велено, как только сын вернется, сразу его везти. А мне послезавтра все равно с докладом к государю ехать — вот, вместе и поедем. Следующего раза через неделю ждать, лучше сразу.

— А ты вместо министра с докладами ездишь? — слегка удивился я.

Маменька мне говорила, что отец не часто императора видит.

— А что делать? — развел руками батюшка. — Его Высокопревосходительство граф Толстой у нас иной раз не успевает — он же еще и президент Императорской Академии наук, и состоит в членах Государственного совета, и в Сенате, опять-таки заседает. Министрам, вроде бы, в Сенате заседать не положено, но ему приходится. Общей обстановкой он владеет — наговаривать на него не стану, но в конкретные дела вникать некогда. Так я и сам еще не успел во все вникнуть, но потихонечку впрягаюсь. Но пред очи государевы министру тоже следует попадать. Ему же и про Академию нужно докладывать, и про те кассации, которые из Сената в Окружные суды возвращаются. Договорились, что два раза в месяц он ездит, два раза я. С государем, понятное дело, все согласовано.

Сказал, вроде и с сожалением, но какой же товарищ министра не стремится лично кататься с высочайшими докладами к императору?

Интересно, а не поставили ли батюшку на должность товарища министра как «рабочую лошадку»? В Новгороде нечто подобное уже было. Губернатор — тайный советник и камергер, по более важным делам ездит, заодно свои заводы контролирует, а отдувается вице-губернатор. И здесь — граф Толстой занимается иными делами, политическими. Еще один помощник министра — генерал-лейтенант Оржевский, командует Отдельным корпусом жандармов, у него дела поважнее, нежели полицейские проблемы, вопросы здравоохранения и прочее.

— А где наша Анечка? — заволновалась маменька.

— А ваша Анечка быстренько мне поклонилась, потом ускакала, — сообщил батюшка. — Бьюсь об заклад — отправилась проводить ревизию на кухне.

Ну вот, а я-то думал, что девчонка дрыхнет.

— Наверное, Ванечку собирается кормить, — успокоилась маменька. — Она, бедняжка, из-за своего названного братца переживала — мол, худенький стал.

— Какого братца? — начал закипать батюшка, но стоило только маменьке прикоснуться к его руке, как товарищ министра обмяк: — Оленька, она, конечно, княжна Голицына, пусть незаконная, но не Чернавская! Нету у меня на стороне детей!

— Сашенька, глупый, так кто ж тебе о незаконных детях-то говорит? — притянула батюшку к себя маменька. Верно, собиралась поцеловать, но застеснялась сыночка.

— Могу отвернуться, — хмыкнул я.

— Стой уж, как стоишь, — удержала маменька и принялась объяснять отцу: — Мы же договорились, что Анечку в Москве за воспитанницу выдадим, помнишь? Если у титулярного советника нет камердинера, то личная кухарка ему тем более не нужна. А там семейство Винклеров на нас ополчилось — дескать, отчего воспитанницу в черном теле держите, заставляете девочку сына по имени-отчеству называть?

Маменька, предположим, слегка утрировала, но ничего страшного.

— И что потом? — мрачно поинтересовался батюшка.

— А потом, стала Анечка Ивана по имени называть — куда деваться? так малознакомые люди их братом и сестрой посчитали… Не будешь же каждому объяснять? Она нынче опять Ваню по отчеству именует, но надо ли это? Девочке и так тяжело пришлось. Я про эту, мегеру, которой ей кровной теткой приводится, тебе писала.

— А что ты хотела? — усмехнулся батюшка. — Испугалась твоя подружка, что наследство брата погибшего придется делить. А оно уже ей отошло, да ее детям. Какая здесь кровь, если у деток кто-то осмелится добро отбирать? И законной-то племяннице глаза выцарапают, куда уж незаконной-то лезть?

— Аня никуда и не лезла, — загрустила маменька. — Это я, от большого ума Софье письмо послала. Не думала, что она такой дрянью окажется.

— Юридически-то не доказать, что Аня дочь князя Голицына, — заметил я.

— А ты думаешь, Сонька Голицына о том знает? Курица она, что тут скажешь?

Мы с маменькой спорить не стали. И впрямь, курица, она и есть курица, пусть даже с Малым крестом ордена святой Екатерины.

Батюшка погладил себя по круглому животику (он-то не похудел!) и мечтательно сказал:

— Если твоя девчонка опять этот свой… картофель-фри приготовит, и судачка, то пусть Ивана Ваней называет. За такое можно. Матрена попыталась сделать, как Анька…

— Как Аня, — поправила маменька супруга.

Чернавский-старший слегка зарычал, потом тяжко вздохнул:

— Ладно, пусть Аня… Так вот, Матрена пыталась, но картошка у нее маслом насквозь пропиталась, а судака пересушила. Пусть сестричка… сыночка нашего, обучит как следует. Да, — вспомнил вдруг батюшка, — Скажи еще ей, чтобы прислугу больше не пугала.

— А когда она прислугу пугала? — сделал я удивленный вид. — Вроде, не жаловались.

Вид делал, потому что ни капельки не удивлялся, что Анька способна прислугу напугать. Странно лишь, что ее поварешками или половыми щетками не побили.

— Потом пожаловались, как вы уехали, — пояснил батюшка. — Горничная расчет взяла, сказала, что в столице ей работу получше предложили. Кухарка — та вообще грозилась уволиться, в Новгород вернуться, еле уговорил остаться. Сказала, что Анька… Ну, Аня, то есть, пообещала, мол — порвет ее, как Тузик Жучку…

— Что⁈ — возмутилась маменька.

Явно маменька подумала о чем-то таком, неприличном для барышни. Нет, наша воспитанница другая и плохих слов не знает.

— Нет, наверное, наша кухарка просто не дослышала, — вступился я за «сестричку». — Анна Игнатьевна — воспитанная барышня. Если и сказала, то по-другому — мол, порву, как Тузик грелку. В Череповце такое выражение есть. Сам недавно услышал — удивился. Так что — Жучка тут не при чем.

— Грелку? — удивился батюшка. — А как он ее порвет? Она же медная?

— А в Череповце грелки из кожи шьют, — быстренько соврал я. — Туда либо горячую воду заливают, либо золу. Рыбаки их зимой с собой берут, под задницу подкладывают, очень помогает на холоде. А такие грелки часто собаки рвут — она кожаная, пахнет вкусно. Отсюда и выражение появилось — порву, дескать.

Боже ты мой, чего это я такое несу? Какие рыбаки? Возможно, и существует в этом мире зимняя рыбалка, но сам не разу не видел ни на Шексне, ни на Ягорбе ни одного рыбака, который бы ловил в проруби рыбу. Как мужики по льду ходят с сетями, долбят лунки, просовывают туда сети — это видел. Но чтобы кто-то сидел на ящике с удочкой? Нет, не помню. С другой стороны — волк-то в сказке рыбу ловил, именно в проруби. А то, что на хвост, так это другой вопрос.

Маменька решила сменить тему.

— Сашенька, мы в поезде с профессором Военно-медицинской академии вместе ехали. Он химию преподает. Наша Аня всю дорогу с ним о химии говорила. А профессор сказал, что Медицинские женские курсы закрывают.

— Так курсы женские в военном ведомстве, я здесь при чем? — удивился батюшка.

— Так и возьми их себе, — резонно предложила маменька. — И курсы останутся, а заодно нашей Ане будет где учиться.

— Да вы что, охренели оба? — обалдел отец. — Вас там в Москве родственники не покусали? Я должен в МВД Женские медицинские курсы взять, потому что какой-то Аньке учиться нужно?

— Не Аньке, а Анечке, — строго поправила батюшка госпожа министерша, ни капельки не испугавшись его гнева. — И дело доброе сделаешь, и девочку умную в люди выведем. Сашка, чем это плохо?

— А то, что ты для простой девчонки старался, никто не узнает, — вступил и я. — Аньке… Анечке, то есть, до учебы на курсах еще года два, если не три. Пока она аттестат гимназический получит, то да се. Зато удачно, когда личные интересы совпадают с государственными.

— И как я эти курсы приму? Где деньги взять? Ну, деньги ладно, а здание? Курсы в ведении военного министерства, не отдадут вояки здание. Аренда в столице — половина расходов. Преподаватели тоже во славу Божию работать не станут. А медики, как я полагаю, еще и лаборатории, анатомичка?

— Батюшка, все вопросы решаемы. Я с профессором Бородиным разговаривал, который на курсах преподает. Уверяет, что есть богатые женщины — меценаты, деньги дадут, здание можно в аренду взять или купить. И оборудование осталось, а анатомичка пока в Медико-хирургической академии будет. Со временем и свою откроют. Здесь главное — добрая воля и желание какого-то государственного учреждения, готового на себя головную боль взять. А заодно обеспечить государство акушерками и детскими врачами.

Мы и на самом деле немножко поговорили с выдающимся химиком и великим музыкантом. Действительно, при нашей бюрократической неповоротливости, учреждению женского медицинского образования мешала лишь чья-то воля.

— Так МВД — не министерство народного просвещения, — сделал батюшка последнюю попытку увильнуть от ответственности.

— Зато МВД руководит здравоохранением, ведает земскими больницами. Чем плохо, если откроете Высшее медицинское училище или Женский медицинский институт МВД? Еще скажи — я тебе хоть раз что-то ненужное советовал? С теми же отпечатками пальцев ведь пошло дело?

Чернавский-старший призадумался. Покачал головой. Задумался батюшка, не отмахнулся, так уже хорошо.

— Иван, ты же знаешь — на словах лучше ничего не решать. Ты мне этого профессора на прием приведи, пусть он служебную записку напишет — обоснование даст, зачем женщинам образованными быть, а главное — штатное расписание, средства. Сколько на обучение нужно? Сколько учащихся будет? Что можно из прежних курсов перетащить — столы там, лавки, лабораторное оборудование. Кто из профессоров работать готов? Во сколько обойдется час занятий? Неплохо бы, чтобы учебную программу дали — для информации. Итоговая сумма расходов? И что можно покрыть оплатой за обучение? Если хотя бы треть расходов — уже хорошо. На меценатов надейся, но лучше рассчитывать на собственные силы. Станем думать — какую часть затрат плата за обучение покроет, а сколько казенных денег понадобится.

Ура! Если батюшка заговорил о материальном воплощении, он готов. А мы поддержим русскую медицину, а заодно Аньку выучим. Но как-то с трудом себе представляю, что поведу великого человека на прием к отцу, пусть тот у меня и товарищ министра.

— А как мне Бородина на прием привести? Все-таки, генерал, академик…

— Ваня, а почта у нас на что? Профессор твой — человек занятой, да и я тоже. Но если он в курсах заинтересован, то на прием явится. Пусть напишет, время мы согласуем.

Так, нужно отправить профессору записку. Похоже, плакал его отпуск. Но это уж пусть два действительных статских советника решают — когда им удобней встретиться. А дело стоит потраченного времени.

Пока батюшка в добром настроении, нужно подкинуть еще какую-нибудь идею. Давно хочу предложить использование служебных собак, но это пока подождет. И я начал вещать:

— Я бы еще посоветовал открыть полицейские школы, где станут сельских урядников и полицейских приставов обучать. А то сейчас полицейские чины образование прямо на службе получают. Ладно, если у них начальник толковый, вроде Абрютина, а иной раз бывает так, что городовой даже про Уложение о наказаниях не знает. Ну, городовые пусть на местах учатся, а вот начальственные чины должны регулярное образование получать.

— Правильно мыслишь, — похвалил отец. — Только, давай пока о чем-то одном рассуждать. Если медицинский институт, займемся им, не станем разбрасываться. А к полицейской школе годика через два вернемся. Тем более — если девки за обучение станут плату вносить, то полицейских-то за деньги учить не станешь. Программы готовить надо. Преподаватели нам понадобятся. Кто этим заниматься станет? Ты?

— Готов, — кивнул я.

— Так ты, сынок, не забывай, что по другому ведомству служишь. И в МВД я тебя при всем желании не могу взять.

Про это я знаю. Не полагается служить в одном ведомстве отцу и сыну, особенно, если отец товарищ министра.

— Но полицейские школы — это не юридический факультет. Досконально статьи знать не нужно, а только главные. Теорию давать по минимуму, побольше практики. Уголовное право, а заодно и полицейское, могутуниверситетские преподаватели пока вести, потом своих подготовим. К занятиям привлекать практиков. Скажем, того же Путилина. Ввести практические занятия по криминалистике — пусть учатся правильно отпечатки пальцев снимать, изымать следы обуви…

— Подожди-ка, — заинтересовался отец. — Что ты там про следы обуви говорил?

— Гипсовые слепки делать, — пояснил я. На месте преступления иной раз следы от ног остаются. А слепок…

— Про следы около тел я и без тебя знаю, — отмахнулся отец. — Ты про гипсовые слепки сказал — любопытно. Вот что — напиши-ка мне справочку про слепки. И укажи — где полиция гипс станет брать?

Я кивнул, решив — что про гипс узнаю у сведущих людей.

— И обязательно ввести обучение рукопашному бою, «сокольскую» гимнастику. А выпускники полицейских школ пусть потом городовых обучают. А не то у нас пьяная баба двух полицейских порезала. Еще неплохо, чтобы полицейские умели первую медицинскую помощь оказывать. Смотрел как-то программу в духовной семинарии — так там будущих батюшек роды принимать учат! А вдруг уряднику придется роды принимать?

— Уряднику роды принимать? — вытаращился отец.

— Если акушерка будет, то не придется, — успокоил я отца. — Но первую медицинскую помощь полицейский обязан уметь делать — утопленника откачать, перевязку сделать, шину при переломе наложить.

Отец собирался что-то сказать, но дверь открылась.

— А вы ужинать собираетесь? — заглянула в комнату Анька. — Я уже вам стучу-стучу, а вы только — бу-бу-бу… Я уже и судачка запекла, и картофель-фри для Александра Ивановича приготовила. Ольга Николаевна, ведите своих мужчин, кормить их станем. Да, —остановилась вдруг Анна и посмотрела на батюшку. — А у Александра Ивановича животика почти не видно, непорядок. Надо его тоже откармливать.

Мы с маменькой переглянулись, стараясь не расхохотаться, а батюшка растерянно похлопал себя по животу…

— Аня, все у меня на месте. А если немножко и похудел, так ерунда. Это даже и хорошо.

Нет, господин товарищ министра, чувствую — будут у нас женские медицинские курсы при МВД, а то и целый институт.

Глава седьмая Первая железная дорога

Муторно это к царям на аудиенции ездить. Батюшка, проникнувшийся важностью момента — как же, отпрыск удостоился чести отправиться к государю, а это тоже самое, что первый бал Наташи Ростовой, поднял меня нынче ни свет, ни заря — даже Анька еще не встала, не говоря о слугах, провел мне инструктаж о том, как вести себя с царем. Нет бы сказать — а зачем его сын императору вообще понадобился? Не того я полета птица, чтобы меня на аудиенции приглашали. Но Чернавский-старший лишь вздыхал, пожимал плечами, зато щедро давал наставления.

— Государю вопросы дурацкие не задавать! — напутствовал батюшка. — А самое главное — шуточки свои, тоже дурацкие, не шути, словечки непонятные не вставляй. Император, он хоть и любит хорошую шутку, но нужно знать — готов он ее услышать или нет? Государь — человек уравновешенный, но кто знает? И помнишь, что я тебе про папочку государя говорил?

— Помню, — кивнул я. Еще бы не помнит. Льстит, знаете ли, что твое «личное дело» имеется у самодержца Всея Руси. Вытащит батюшка-царь твою папочку, и загремит следователь, в переносном, а может в прямом. В Сибирь-то как нынче ходят?

— Вот и хорошо, что помнишь, — серьезно сказал отец. — Но что в этой папочке, кроме государя никто не знает. Ладно, если только копии с рапортов, а если еще и доносы? Что-то могло к нему напрямую пройти, минуя канцелярию губернатора или Судебную палату.

— И что мне делать, если доносы отыщутся? — озабоченно поинтересовался я. Кому приятно, если на тебя пишут доносы? Ладно, если по делу, а могут такого нагородить…

— А ничего не делать, — хмыкнул отец. — Если тебе государь каверзный вопрос задаст, не крутись, как ты это передо мной делаешь, отвечай так, как оно есть. Правда — она все равно отыщется, доброжелателей у тебя хватает.

— У меня-то они откуда? — удивился я. — У тебя — это понимаю, а я-то кому нужен?

— Эх, Иван, ничего ты не понимаешь, — вздохнул отец. — Петербург — тот еще гадюшник. Кто-то на своего сына или племянника местечко какое примеряет, заранее беспокоится — как бы его отпрыска не обошли? Или напротив — как бы не отпихнули. Вон, в собственной Его Императорского Величества канцелярии должность помощника столоначальника для рассмотрения ведомостей о неисполненных высочайших указах и повелениях вакантна. Думаешь, мало желающих? Должность для коллежского асессора, но на глазах у царя.

— А я каким боком? — удивился я.

— Пока никаким. Но вдруг государю именно ты приглянешься? Известно — законы ты исполняешь, взяток ты не берешь.

— Так не дают же, — обиделся я. — Давали бы, так может и брал, а мне ни одна собака не разу ничего не предложила. Один раз предлагали, так и то, не за мою работу, а за протекцию. Человек государю служить хотел, а за это еще и приплатить был готов…

Отец, вспомнив историю с Карандышевым, усмехнулся.

— Теперь ступай личико свое в порядок приводи. Чтобы харюшка гладкая была, как попка у младенца. Мундир твой поглажен, я еще ленточку к ордену твоему заменил. Собственноручно! Ты где ее увозюкал-то? Сладкое что-то, словно кремом намазано.

Отец говорил, что обычно государь проживает в Гатчине, но это лето решил провести в Александровском дворце.

Город Пушкин — бывшее Царское Село, в моей реальности мне очень нравился. Этакий «городок в табакерке». Если не знать, что большинство зданий было разрушено немцами во время войны, может показаться, что здесь остановилось время. Из Питера, от станции метро Купчино, на электричку — полчаса.

В эту эпоху времени путешествие побольше займет. Но все равно — не чрезмерно. Если не торопиться, так извозчик за полтора часа довезет. Пешком, наверное, часа за три можно дотопать.

До Царского Села, где нынче пребывал государь Александр III, мы с батюшкой решили отправляться на поезде. «Мы решили» — я, разумеется, погорячился. Никто меня ни о чем не спрашивал, а загрузил в экипаж и доставил (вместе с батюшкой) до вокзала, на перроне которой уже стоял небольшой — всего в пять вагонов, поезд.

Вагончики забавные — небольшие, каретного типа, на четыре купе. Проводник последнего вагона как раз выгонял какого-то коллежского асессора.

— Так вагон-то пустой! — горячился асессор. — Не убудет, если я в нем до Царского прокачусь.

— Не положено, — строго отвечал проводник. — Вот, когда вас к государю императору вызовут — тогда и поедете.

Коллежский асессор что-то проворчал, но покорно отправился к другому вагону.

— А нам сюда, — указал батюшка как раз на последний вагон, присовокупив: — В этом вагоне министры едут, разные сановники, да прочий люд, вроде тебя, которым государь аудиенцию назначил. А остальные, кто просто при дворце служит — в других.

Что ж, если мне нынче положено прокатиться в «министерском» вагоне, отказываться не стану. Да и как отказываться, если у батюшки при себе жетончик, который полагается показать проводнику, подтверждая мое право на «спецвагон»?

Уселись, вагончик тронулся.

— Иван, ты мне вот что скажи… — начал отец, посматривая на меня исподлобья. — Хочу с тобой кое о чем поговорить, но не знаю, как ты это воспримешь.

Явно что-то хочет спросить, но смущается.

— Батюшка, спрашивай.

— Шибко меня смущает, что твоя невеста срок свадьбы решила перенести, — сказал-таки батюшка. — Ты уж прости, но обычно, барышня, ежели своего жениха любит, желает поскорее с ним свадьбу сыграть.

Эх, а уж меня-то это как смущает. Я-то себе уже картинку семейной жизни нарисовал — чтобы у нас с Леночкой свой дом был, и не меньше трех ребятишек. И с чего это у меня такие желания? С той Ленкой, из прошлой жизни, мы только до двух договорились.

— Как я думаю, моя Елена желает пользу обществу приносить, — осторожно сказал я. — Подружки у нее на разные курсы идут, а что она? Дескать — станет женой провинциального следователя, вот и все.

— Все нынче как-то по-дурацки у вас. Вот, то ли дело в мое время было, — пустился отец в рассуждения. — Хоть девка какая, а хоть и барышня, твердо знали — замуж идти, деток нарожать, супругу своему быть опорой. Эх, молодежь-молодежь…

— Батюшка, ты так рассуждаешь, как будто тебе лет сто, а тебе и всего сорок семь. — хмыкнул я. — Да кое-кто считает, что молодость до сорока четырех лет длится. Так что, ты сам немного от молодых ушел.

Промолчу, что так считает Всемирная организация здравоохранения, из-за того, что общество стареет. И пенсионную реформу как-то оправдывать нужно.

Отец ничего не сказал, но малость приосанился. Вишь, даже пузо втянул.

— Я, Ваня, к тому речь веду, что может и так быть, что твоя невеста вовсе от свадьбы откажется.

— Обидно будет, — честно ответил я.

Наверное, если бы мое сознание было сознанием двадцатилетнего человека, а не того, кем я был на самом-то деле — тридцатилетнего, ответил бы по-другому. Мол — быть такого не может, Леночка от меня ни за что не откажется. Да и чувствовал бы себя иначе. Но в прошлой жизни у меня был кое-какой опыт расставания, поэтому знал — будет и больно, и печально, но руки на себя я не наложу, и в конце концов смогу пережить.

— Будет обидно, горько, но что поделать? Жизнь есть жизнь, готовых рецептов не бывает.

Отец пристально посмотрел на меня, покачал головой:

— Что ж, отрадно слышать. Теперь дозволь у тебя узнать — как ты к своей Анечке относишься?

— В каком смысле? — не понял я. — Я уже маменьке говорил — как к младшей сестренке.

— Ваня, а теперь выслушай меня, только обижаться не вздумай, хорошо?

— Попробую, — кивнул я.

Отец немного помялся, видимо, задумывался — как ему приступить к разговору. Наконец, решился.

— Ваня, ты как угодно можешь к ней относиться, но все равно — она не твоя сестра, и никогда ею не станет. Дружить? Нет, я в этом не уверен. Понимаешь?

— Не очень.

— Не очень… — повторил батюшка мои слова, снова хмыкнул. — Так вот, дорогой сынок, иной раз от такой дружбы между мужчиной и женщиной детишки появляются — смекаешь?

— Ага.

— Смекаешь, значит, уже неплохо. И ты мне сейчас не говори, что Анечка — ребенок. Ну да, девчонке пятнадцать лет, выглядит помладше, только, родной мой, это все преходяще. Год-два, вытянется девчонка, из нее настоящая красавица выйдет. Да она и сейчас уже очень красивая. Неужели не видишь? Вы в Москву уезжали три месяца назад. Может, ты-то и не заметил, а я вижу — растет девчонка и хорошеет.

Растет и хорошеет? А я и не разглядел. Ишь, какой у меня отце-то глазастый. Все он видит.

— И есть в кого барышне быть красивой, — заметил батюшка со значением. — Князья Голицыны свою породу столетиями улучшали, думаю, что и матушка Анечки твой красивой была.

Про красоту покойной Аниной мамки не знаю, но не запал бы столичный барин на некрасивую.

— Батюшка, а давай — без намеков. Прямо скажи — чего ты опасаешься? — поинтересовался я. Мне уже и на самом деле надоели намеки, экивоки.

— А опасаюсь Ваня, что ты ребенка девчонке сотворишь — прости за такие слова, а потом жениться на ней захочешь. Ты же у меня человек благородный, знаю.

— И ты мне хочешь сказать, что ежели захочу жениться на Анне, то ты мне не позволишь? — улыбнулся я.

— А как я тебе не позволю? — повел плечами отец. — Смогу запретить тебе в церковь идти? Наследства лишить?

— В церковь не запретишь, а наследства лишить можешь.

— Вот-вот… Догадываюсь, что ты скажешь — лишили, так и ладно, я проживу.

Вишь, а я считал, что выгляжу в глазах отца очень послушным сыном, который шагу не может ступить, чтобы не посоветоваться с родителями. И уж тем более без родительского благословления под венец и сам не пойдет, и девушку свою не поведет. А он меня «просчитал». Я ведь и на самом деле так думал. Разумеется, не из-за Аньки, а из-за Леночки. Были у меня некоторые сомнения, что родители попытаются запретить мне жениться. Про наследство пока вообще заморачиваться не стану — дай Бог отцу крепкого здоровья, но без родительской материальной поддержки будет мне кисло. Но, ежели здраво подумать — то проживу. Жалованье у меня неплохое, гонорары, опять-таки.

— Нет, батюшка, не беспокойся, на Анне я жениться не собираюсь, — принялся успокаивать отца. — К тому же, если ты ее красоту заметил, так и ум мог бы отметить. Барышня — не просто умница, она еще и мыслит рационально. Понимает, что для замужества нужно ровню искать. Вот, даст-то Бог, аттестат получит, поступит на Медицинские курсы, а там себе какого-нибудь студента присмотрит.

— На женских-то курсах? — усмехнулся отец.

— Так ведь курсы — не женский монастырь. Ладно, пусть не студента, а какого-нибудь молодого чиновника, лекаря. Или она вообще замуж не выйдет, а науке себя посвятит. Пусть сама решает как лучше.

Кажется, скоро уже и Царское Село. За разговором и не заметили, как доехали. Но, кажется, отец еще что-то хочет сказать.

— Я ведь чего разговор-то затеял… Вдруг, думаю, свадьба ваша совсем расстроится.

— И ты мне какую-то невесту присмотрел? — догадался я.

Странно было бы не догадаться. Зря батюшка кругами ходил, нужно было сразу сказать.

— Есть у меня приятель — Еропкин Павел Иванович. Сослуживец мой бывший — вместе в Киргизской экспедиции были, ныне тайный советник. Четыре дочери у него — младшей шестнадцать, старшей двадцать один. Но старшие уже замужем, но еще две остались. Еропкины из Рюриковичей происходят, пусть сами и не князья. Приданого большого не будет — сам понимаешь, четырех девок замуж отдать, зато тесть будущий — тайный советник, сенатор. К тому же — товарищ министра императорского двора. Это тебе не статский советник в провинции.

— Подумаю, — вежливо кивнул я. — Ежели Леночка откажет, то рассмотрю и такой вариант.

Говорит батюшка, так и пусть говорит. Мне не жалко. Зато Чернавский-старший обрадовался моей покладистости.

— А есть для тебя еще одна возможная невеста. Здесь даже интереснее, чем с Еропкиным. Думаю, карьеру ты и без Еропкина сможешь сделать, парень ты у меня башковитый, да и я, чем смогу — помогу. Еще и графом можешь стать.

— Графом? — удивился я. — Это уж, скорее тебе государь графский титул даст за верную службу, а я как-нибудь пристроюсь…

— Вань, опять ты шуточки шутишь, — обиделся отец. Но обижался недолго. — Вот, сам смотри. В ветеринарном комитете у меня граф Лось имеется. Звезд с неба не хватает, надворного советника получил, уже хорошо. Имение давно утрачено, живет на жалованье, в съемной квартире. А у него дочка, девятнадцать лет. Можно сказать -на выданье. Приданого, скорее всего, у графа Лося не будет. Фанаберии много — польская кровь, но денег нет. Смекаешь?

— В смысле — приданное барышне надо дать?

— Ванька, да ты совсем ополоумел! Где умный, а где… Какое приданое? Я говорю — у графа Лося дочка на выданье. А род будет вымороченным, если девка замуж не выйдет.

— Так если и выйдет, все равно род окажется вымороченным. Дочка Лося фамилию мужа возьмет.

Забавно. Я фамилию Лось встречал только у Толстого. Выходит — есть такая фамилия, да еще и с титулом? Совпадение, однако.

— А вот здесь ты ошибаешься, — наставительно произнес отец. — Ежели, государю прошение подать, он может дать разрешение мужу фамилию жены к своей собственной добавить, и титул за жену получить. Теперь смекаешь?

— Не-ка, — прикинулся я шлангом, хотя уже понял нить батюшкиных рассуждений.

— Ваня, тут все просто. Ежели ты женишься, то граф Лось с прошением к государю выйдет, чтобы тот дозволил тебе именоваться Чернавским-Лосем. Я свое родительское согласие дам, будешь ты у нас графом. Хотя… графский титул Лосям был дан императором Австрии. Имеет ли право наш император передавать этот титул? Покумекать тут надо.

— Ага, — не стал я спорить. — И буду я Чернавский — Лось…

Представил себе свою новую фамилию, мысленно покатал ее так и этак. Чернавский-Лось. Ладно, что не Лось-Чернавский. Жена — Чернавская-Лось, да еще и польскую фанаберию унаследует. А злые языки начнут ее Чернавской лосихой звать.

Спорить с отцом не стану, пусть себе играется, но про себя решил — пока наша фантастическая повесть не отдана в печать, нужно инженера Лося в Лосева превратить. Вишь, поляк, оказывается на Марс летал^[4]. Мог бы и сам догадаться, что Мстислав — не очень-то русское имя.

На железнодорожном вокзале Царского Села нас встретила дворцовая карета — двухместная, даже с ливрейным лакеем на запятках. От станции до дворца всего-ничего, а там придется ждать своей очереди полчаса.

— Полчаса в приемной торчать, — посетовал я. Кивая на карету такого же типа, как и наша, только отъехавшую пораньше, сказал: — Вон, нам бы так. Сразу во дворец, потом обратно.

— Ничего ты Ваня во дворцовых церемониях не понимаешь, — сказал отец, поглядывая на меня свысока. — Первым государь тех принимает, у кого дел никаких нет. Вошли в приемную, поклонились, услышали парочку теплых слов, вышли, а потом будут мемуары писать, как государь с ними лясы точил. И все им бегом, все в мыле. А мы с тобой не спеша подъедем, в местечко одно заглянем, в которое и государи своими ногами ходят, не спеша в приемную придем, послушаем — какое настроение у государя. Дурное настроение он на подданных своих не изливает, но лучше знать.

Хм… Пожалуй, если в этом мире до старости доживу — переживу революцию, тоже напишу мемуары. Отмечу некие э-э… тонкости предварительной подготовки к аудиенции. Если, предположим, кому-то срочно приспичит, куда бежать?

Но вот, наконец-то мы в приемной государя императора. Батюшка тут не впервой, успел поручкаться с «канцеляристами» в погонах и с аксельбантами, узнать, что государь нынче пребывает в хорошем расположении духа. С утра никого на плаху не отправил, ботфортами собственноножно не затоптал.

Кабы бы не моя природная скромность — пялился бы на императора во все глаза. Впрочем, я и на самом деле пялился, но это можно выдать за верноподданническое «поедал глазами Его Величество». Когда еще доведется узреть самого императора Александра III, прозванного миротворцем? Если вернусь обратно — никто не поверит.

Ростом — чуть повыше меня, а мой рост здесь метр девяносто. Крепкий, если не сказать больше. Бородатый — это известно. Вот, глаза мне понравились — умные и слегка насмешливые.

Грешен — об императоре я читал у писателей, которые описывают царя скупым — дескать, мундиры у него порыжевшие и заношенные, лампасы линялые, а еще — был наш Миротворец законченным алкоголиком, сапожник шил для него специальные сапоги, за голенища которых государь прятал фляжку.

Но нет — не заметил я, что государь пьет — руки не дрожат после вчерашнего, запаха перегара нет, глаза обычные, не покрасневшие. Мундир у него, пусть и не идеально новый, но вполне приличный.

Отца государю представлять не нужно, давно знакомы, а вот меня представили.

— Ваше Императорское Величество, позвольте представить — мой сын, Иван Чернавский. Вашей милостью — титулярный советник и кавалер.

Император протянул руку отцу, потом подал свою царственную длань и мне. Я с почтением ее пожал, опасаясь, что царь попытается показать свою силу — по слухам, наш государь подковы гнул и пятаки ломал, но ничего. Рукопожатие крепкое, но щадящее.

— Очень рад, что наконец-то сумел вас увидеть, — сообщил царь. — Издалека за вашими приключениями слежу. А теперь еще и за вашими сказками. Верно, господин Артамонов?

Вот оно как? Недолго, стало быть, продержалась тайна псевдонима. Эх, Лейкин, какой же ты паразит! Пожалуй, с ним я больше дела иметь не стану. И гонорары зажимает, да и тайны не бережет.

— И у меня, Иван Александрович, такой вопрос — что же дальше-то с юношей случится? Превратится в медведя или нет?

Глава восьмая Аудиенция

— И что молчите, Иван Александрович?

Я устремил взгляд ввысь, делая вид, что рассматриваю позолоченную лепнину на потолке. Увы, там рассматривать нечего — просто какие-то финтифлюшки. Арабески, типа.

— Молчит он… Александр Иванович, а Череповец-то не слишком близко от Санкт-Петербурга? Не желаете отправить сыночка подальше?

Батюшка, стоявший рядышком, тут же поддакнул:

— Сам думал — в Туруханск его определить, или в Якутск. Он у меня теперь с дипломом, можно даже в прокуроры поставить, если министр юстиции согласится.

— Могу и я словечко замолвить перед министром, — кивнул государь. — Он у нас человек строгий, служебные инструкции чтит, но может, вдвоем-то удастся уговорить?

— Еще слышал, что на Аляске наше консульство открыть собираются, — задумчиво изрек батюшка. — Может, туда? Перевести в МИД, назначить чиновником для особых поручений, а то и консулом. Дорогу никому не перейдет, нет желающих на Аляску ехать.

Ну спасибо тебе, дорогой папочка. Тебе лишь бы меня куда-то подальше отправить.

— Не будем там консульство открывать, — махнул рукой государь Всея Руси. — Министерство выступало с проектом, но я решил, что смысла нет. Там русского населения-то всего с сотню душ, да и те — сплошь раскольники, подданными России себя не считают. Но сына вашего все равно придется наказать.

— Может, в Японию? — с надеждой спросил батюшка. — Почта оттуда полгода идет.

— Ага, полгода идет… Ну-с, Иван Александрович…?

— А куда хотите переводите, все равно не скажу.

— Ванька, ты с самим государем разговариваешь… — зашипел отец, двинув меня локтем в бок. Больно же!

— А хоть расстреливайте.

— А вот возьму — да и расстреляю через повешанье! — пообещал император. — И тебя, и девчонку твою, соавторшу. Куда годится, чтобы подданный на вопрос императора отказался отвечать?

— Так соавторшу-то за что? — засомневался Чернавский-старший. — Анну-то можно пока помиловать. Барышня славная, судака хорошо запекает.

— Все, уговорили, — вздохнул я. — Юноша поцеловал Принцессу и превратился в медведя.

— Что⁈ — взревел государь. — В медведя?

А мне Его Императорского Величество показался интеллигентным человеком, общающимся с собеседниками мягко.

— Это он шутит, Ваше Величество, — заступился за меня батюшка. Судя по взору Чернавского-старшего, тот опять собирается двинуть сына и наследника в бок.

Поэтому, пришлось сделать шаг в сторону, чтобы товарищ министра внутренних дел не зацепил судебного следователя по особо важным делам. У батюшки локоть твердый, а ребра мне еще понадобятся.

— Шуточки у него… — помотал бородой император. — Дурацкие у вашего сына шуточки. А у меня из-за него — из-за вашего сыночка, в семье раздрай.

Мы с батюшкой переглянулись. Меня предупредили, что без изволения самого государя, вопросы тому задавать нельзя, но Чернавский-старший осмелился. Но ему можно.

— Ваше величество, дозвольте полюбопытствовать — если в семье раздрай, так при чем здесь мой Ванька? То есть — титулярный советник Чернавский?

— При том, — хмыкнул государь-император. — У меня Ксюшка с Жоркой из-за журнала поссорились — того номера, где Буратину в цари выкликнули. Жорка — он у меня рыцарь, проявил уважение к даме — уступил сестренке. Решили, что вместе станут читать. А тут Ники явился — мол, на правах старшего брата, а еще наследника, себе журнал изымает. И что вы думаете? Уступят?

И тут уже не выдержал и я. С трудом сдерживая смех, спросил:

— Побили?

— Ага, — грустно подтвердил Его Императорское Величество. — Великая княгиня вместе с Великим князем накинулись на цесаревича — своего будущего государя, и отлупили.

Государь император отошел к окну, повернулся к нам спиной.Плечи у него тряслись. Непонятно — не то от смеха, не от рыданий. Будем считать, что Его Императорское Величество плачет из-за неподобающего поведения своих детей.

— Ваше Величество, — растерянно сказал батюшка. — Его Императорское Высочество почти взрослый, шестнадцать лет. Как справились-то?

Государь обернулся, вытер слезы. Опять не понял — он рыдал или смеялся?

— А к Жорке с Ксюшкой самый маленький на помощь примчался. Шестилетка, от горшка два вершка, так он наследнику в ноги кинулся, тот на пол и брякнулся. А дальше-то просто было. Жорка-то, хоть и младше, но крепкий. Оседлал, а Ксюшка лупила… Конечно, разняли, журнал отобрали. И синяки цесаревичу запудрили. Ксюхе в суматохе нос расшибли — неясно, кто именно, но ничего страшного. И кто во всем виноват? Мне что — гувернеров вместе с гувернантками увольнять? Весь двор из-за вас свихнулся… Великие князья с великими княгинями, и я теперь, как дурак, сказки ваши читаю.

— Ваше величество, так в чем проблема? — подал я голос, стараясь, чтобы он был как можно более почтительным. — Выписать во дворец номеров пять или шесть, всем хватит…

— А им вообще не положено журнал «Осколки» читать! — снова взревел государь. — Бульварное чтиво. Неизвестно, откуда Великим князьям журнал принесли. Контрабанда в стенах дворца…

Товарищ министра, пусть и мой батюшка, но верный слуга короны. Поэтому, он даже не сомневался.

— Наказать надо титулярного советника, — твердо сказал отец. — Чтобы раздрай в августейшее семейство не вносил. Ишь, Великой княгине нос расквасили, а наследнику фингал под глаз…

Если расхохочусь, точно меня в Японию сошлют. Но как удержаться-то?

— А помните, Александр Иванович, неделю назад вы докладывали, что у тунгусов падеж оленей, не могут выяснить — болезнь какая или чей-то злой умысел? Шаманов своих лупят — а те ничего сделать не могут. Пусть господин титулярный советник туда едет, расследует. Командировку ему оформите от своего ведомства, казачков в помощь дадим.

— Ваше Величество — очень дельная мысль. Пусть мой сынок по тундре побегает, злодеев отыскивает.

— В тундру хотите, Иван Александрович?

Это уже император интересуется.

— Не хочу, — пробурчал я, осмеливаясь вызвать неудовольствие и папеньки, и императора.

— Чего это — не хочу? — фыркнул император. — Государь прикажет, так и отправитесь.

Хотел сказать, что на Тунгуске комары, метеориты с неба падают, еще там Снежный человек бродит. Но не стал. Посмотрел на императора, с робкой надеждой — может, шутит? Но тот сохранял невозмутимую физиономию. И спросить нельзя. И что, я сейчас стонать стану и говорить — мол, не хочу и не буду? Дескать — у меня невеста в Череповце? А вот шиш вам. В тундре тоже люди живут. Зря я что ли песню невесте пел про тундру? Вот, допелся.

— Если государь приказывает, то я готов. Когда прикажете выезжать?

— А сами-то, господин титулярный советник, как считаете? — полюбопытствовал император.

— Если в тундре падеж уже две недели — но реально, это уже месяц, а то и больше — все-таки, пока новости дошли, сколько времени прошло? Как говорится, выезжать для расследования нужно было вчера. Пожалуй, тянуть не стоит. Если министерство внутренних дел сегодня все документы выправит, денег даст — то чем быстрее, тем лучше. Успеваю на вечерний поезд до Москвы. Куда дальше ехать не знаю, посмотрю по карте. Хорошо бы еще ветеринара с собой взять — сам не великий специалист, но по дороге решу. Ваше превосходительство, — обратился я к отцу. — Надеюсь, бумаги сегодня сможете подготовить? Денег у меня с собой есть рублей сто, на первое время хватит, потом еще надо бы прислать. Еще…

Надеюсь, голос не дрогнул?

— Уже как батюшку тебя попрошу — Аню в Череповец одну не отправляй, трое суток девчонке ехать. Пошли с ней кого-нибудь. Мало ли, что может случится.

— Вань, да ты что… Кто же твою, а теперь и нашу Анечку без пригляда отпустит? Девчонка совсем. Не волнуйся. Понадобится, полицейских дам. И до Череповца довезут, как генеральшу.

— Ох ты, я сейчас сам заплачу! — замотал бородой император. — Соавторши нежные, медведей в людей обращают…

Отойдя в сторону, подошел к своему столу, полез в ящик:

— Да, об Анечке этой. Ее Величество для вашей соавторши просила подарок передать… В знак своего величайшего соизволения. Ксюха просила, а я бы не дал. Сплошное расстройство от вас. Ишь — я мчалась три дня, чтобы сказать, как вы мне безразличны. Отвернешься — придворные скачки устраивают. Ладно, это для Анечки.

Государь вручил мне небольшую коробочку, обшитую красным сафьяном. Наверняка какая-нибудь финтифлюшка, вроде брошки. Жуть, как хотелось открыть, посмотреть, но неудобно. А вообще — могла бы императрица и мне что-нибудь подарить. Ладно, Аньке будет приятно.

— Ваше Величество, разрешите выполнять? — спросил я.

— Что выполнять? — уставился на меня император, а батюшка тоже вытаращился во все глаза.

— Если сегодня выезжать, то надо собираться, — пояснил я. — В Тунгуску ехать — надо намордник какой купить.

— Что купить? — в один голос переспросили император и товарищ министра.

— Накомарник, хотел я сказать. — поправился я. — Там говорят, комары стадами летают. Еще нужен плащ с сапогами. Чемодан для такой дороги не подойдет, кожаный мешок понадобится. Все сразу-то не приобрету, придется в процессе.

Его Величество посмотрел на моего отца.

— М-да, Александр Иванович, а ваш сын шуток не понимает… — вздохнул государь.

Ну да, как же… Все я прекрасно понял. Наверное. Не пойму — они сговорились? Серьезные же люди? А так издеваться над человеком… Батюшка-то ладно, но государь?

— А это, Ваше Величество, зависит от того, кто со мной шутит. Если бы кто-то из лиц попроще шутил, понял бы. А когда твой родной отец вместе с императором тебя в тундру отправляют оленей спасать — не до шуток.

— Если ты в тундру уедешь, кто сказку дописывать станет? — резонно поинтересовался государь. — Пока еще только две главы напечатано.

— Анечка и допишет, — безмятежно отозвался я. — Она тоже против, чтобы хорошего человека в медведя превратили.

Рассказывать, что на самом-то деле сказка уже написана, а почти половина «Обыкновенного чуда» отправлена Лейкину, я не стал. Вторая половина (даже две трети) пока у нас, а господин издатель и редактор сильно проштрафился, послав нам подозрительную ведомость. Мы тут ему письмишко отправили, пусть прочувствует. А потом следует в гости к нему сходить, разобраться. Если что — вторую половину сказки отдадим в другую газету. Договор-то мы на «Чудо» не подписывали, а сказку Николай Александрович уже начал печатать… Обрадовался, наивный… Читатели, не обнаружив в очередном номере продолжения, окажутся очень недовольны. А если среди читателей августейшие особы — то вдвойне. Еще не стоит высказывать опасения, что если меня в тундру сошлют, то шиш, а не сказка. Анька, чего доброго, за мной следом увяжется.

— Ох, беда мне с вами, с Чернавскими, — вздохнул император. — Один, вместо того, чтобы при дворе состоять, к киргизам убежал, второй в тундру рвется…

Хм… Любопытственно. Как это так мой батюшка умудрился, вместо того, чтобы при дворе ошиваться, к киргизам удрать? Уж не в ту ли киргизскую экспедицию? Не помню, кто там был у него начальником, но это брат нынешнего министра иностранных дел. А министр у нас Гирс.

— И вовсе не рвусь, — обиделся я. — У меня в Череповце дел хватает, наверняка, пока меня не было, что-нибудь да стряслось… Поубивали, небось, друг дружку, в покойницкой трупы лежат, ждут, чтобы я следствие начал вести.

— Александр Иванович, в Череповце, за время отсутствия вашего сына убийства были? — нахмурился государь. — Может, вы и докладывали, да я запамятовал?

— Никак нет, Ваше Величество, — тотчас отозвался отец. — Все убийства случились в бытность там судебного следователя Чернавского, преступники изобличены, пребывают под стражей. За последнее время все спокойно. И на территории судебного округа все спокойно.

А что, неужели императору докладывают о каждом убийстве, происшедшем в стране? С другой стороны — я бы не удивился. Не так и много у нас убийств. И докладывают, скорее всего, в виде статистических данных, а не по каждому конкретно. Но батюшка-то наверняка держит под собственным контролем Череповец.

— Тогда еще хуже, — вздохнул я. — Преступный мир затаился, ждет моего возвращения. А как вернусь, вот тогда…

Расслабился и опять получил тычок в бок. Спрашивается — что я такого сказал?

Кажется, государя воспитательная работа отца позабавила.

— Значит, сказка у вас с соавторшей пишется? — поинтересовался государь.

— Так точно. Сказка почти написана, планируем вскоре приступить к фантастической повести, — бодро доложил я.

— Ух ты, еще и фантастическая повесть… — хмыкнул император. — Иван Александрович, а может — ну ее, фантастическую повесть? Лучше еще какую-нибудь сказку? Вот, честно скажу — иной раз хочется отдохнуть, почитать чего-нибудь этакого, чтобы ни старух-процентщиц не убивали, ни женщины замужние из-за любовников под паровоз не бросались? И здесь так плохо живут, а тут несчастье. Захочешь что-нибудь почитать — одно расстройство. Сказки-то ваши… Ну, просто бальзам на душу.

— Изладим, ваше величество, — пообещал я. — Но мы уже план составили, пока на что-то другое не переключится. Да, сказка тоже будет… Я даже начало придумал — девочка улетела, летела-летела, попала в Волшебную страну, потом захотела домой вернуться. Ну, дальше еще не сочинил.

Так и хотелось запеть: «Мы в город Изумрудный, идем дорогой трудной!»

— Сочиняй, — разрешил царь. Потом спохватился: — Простите, Иван Александрович, что на ты.

— Да ничего страшного, — заверил я. — Напротив, от государя такое слышать отрадно.

Император махнул рукой и спросил:

— А коробочку-то не хотите открыть? Открывайте и посмотрите.

Ну, раз государь разрешает, то открою.

Ух ты, а там не финтифлюшка, а женские часики. И не какие-то там, а золотые (или позолоченные?), с бриллиантовой монограммой «М.», под короной. Подарок, надо сказать, не для крестьянки. Но императрица часы не крестьянке подарила, а писательнице.

— Здорово! — восхитился я.

Чуть было не ляпнул, что о приданом для Анны можно не беспокоиться. Такие часики и сами по себе стоят немалые деньги, а с монограммой императрицы — если продавать, то наши купцы ошалеют. Две или три тысячи отстегнут, не глядя. Другое дело, что такие часы Анька продавать не станет, оставит их, чтобы показывать внучатам.

— А это лично вам, господин писатель, чтобы не завидовали. Знаю я вас, писателей — обзавидуетесь, скажете — мол, императрица соавторше подарила, а мне император зажилил.

Ну! И мне тоже обломились часы, мужской вариант, золотые, с гербом Российской империи на крышке, и тоже с бриллиантами.

— Ваше величество, благодарю, — прижал я одну руку с часами к сердцу, а вторую, тоже с часами, и тоже к сердцу.

— Давай подержу, — пришел на помощь отец.

— Скажу честно — хотел я вас орденом наградить, за вашу службу, но пока рановато, — сказал император. — Заслужили, но у вас еще от прежнего награждения года не прошло. Часы — за сказки ваши.

— Ничего Ваше Величество, подожду, — отозвался я.

Подожду, разумеется, куда я денусь? Но, вообще-то, если бы меня еще одним орденом наградили, так не обиделся бы. Анна на шее бы смотрелась красиво.

— И часы, которые мой сын из ваших рук принял — подороже ордена стоят, — сказал отец, укоризненно посмотрев на меня.

Ну вот, эту фразу я сам должен был сказать, но не упомнишь всех тонкостей.

— Александр Иванович, вы без папочки нынче? — спросил государь. Видимо, вопрос был риторическим, поэтому император сам и ответил. — Если без папочки, это и хорошо.

— Так точно, ваше величество, — слегка поклонился отец. — За неделю ни убийств, ни серьезных краж не было, а то, что по мелочи, обычным порядком в вашу канцелярию направлено. Стихийных бедствий и прочего — тоже нет.

— Почаще бы так, — кивнул государь. — Есть что-то еще, о чем мне необходимо знать?

— Хотелось бы еще узнать ваше мнение. У сынка моего, — кивнул отец в мою сторону, — прожект имеется новый.

— Да? Любопытно. В прошлый раз вы сказали, что он вам идею создания кабинета криминалистики подсказал, и дактилоскопии.

— А на этот раз предлагает Высшие врачебные женские курсы в ведение МВД перевести. Говорит — их собираются закрывать, но жалко, если совсем пропадут. Понятно, что военному министерству акушерки да женщины-врачи не нужны, а вот нам бы они пригодились.

— Если вы считаете, что Врачебные курсы пользу принесут — за чем дело встало? Готовьте проект, обсчитывайте, согласовывайте с министром, для нужного дела деньги найдем. Скажете — я поддержал.

— Благодарю, Ваше Величество, — снова склонил голову отец. — Тогда еще один вопрос — как вы считаете, не нужно ли в МВД полицейскую школу открыть?

— Тоже Ивана Александровича затея? — улыбнулся государь.

— Мне кажется — проект дельный. Младшие чины полиции, да и средние, не слишком-то у нас образованы. Если им дать теоретическую основу, дополнить практическими занятиями — будет неплохо. Но проект по полицейской школе — он на вырост. Я прикинул — года два понадобится, чтобы открыть. И программы составлять, и преподавателей подыскать, и помещение. Но это — если вы одобрите.

— А проект-то действительно дельный, — кивнул государь. Посмотрев на меня, сказал: — А вы, Иван Александрович, и на самом деле талантливый человек.

— Стараюсь, — скромно ответил я.

— Стараетесь — это хорошо, — похвалили меня император. Посмотрев на настенные часы, сказал: — Познакомился с вами, о ваших творческих планах узнал. И, вот еще что скажу — времени я даю вам год.

— Времени — на что? — не понял я.

— На ваш славный город Череповец, — пояснил государь. — Верю, что вы успели стать патриотом этого города. Я вашего Городского голову знаю — Ивана Андреевича Милютина. Должности ему разные предлагали в столицах, отказывается наотрез. Как пишут газеты — он из уездного городишки едва ли не Оксфорд сделал.

— Газеты слегка преувеличивают, — заметил я. — Для полного счастья Череповцу железная дорога нужна. Будет дорога — и Череповец станет разрастаться, да и Санкт-Петербургу хорошо.

— А Петербургу какая польза? — поинтересовался император.

Можно подумать, что царь не знает! Скорее — меня испытывает.

— Мариинская система хороша, но она только с апреля по ноябрь действует, — принялся объяснять я. — Зерно по ней на баржах до Петербурга везут три недели, а то и дольше. Насколько я знаю — судов всегда не хватает, иной раз купцы зерно в амбарах держат до следующего года. Ладно, если склады надежные, с вентиляцией, а если нет? Зерно сгореть может, мыши съедят. Или и так бывает, что не успевают в столицу доставить до зимы — баржи в лед вмерзают, хлеб гниет. Удастся потом на сани перегрузить — хорошо, но чаще всего все гибнет. Если зерно в Череповце выгружать, перегружать в вагоны, то время транспортировки почти в два раза сократится. Соответственно — стоимость хлеба станет меньше. Я знаю, что в Питере зимой хлеб по 50 да по 70 копеек за пуд, когда в Москве 30 копеек, а в Самаре по 20. Опять-таки — в Череповце можно хлебные склады устроить. Зимой от нас лес можно в столицу гнать.

— А вам известно, во сколько обойдется одна верста железной дороги? — с иронией поинтересовался царь

— В абсолютных цифрах я не уверен, но читал, что Николаевская обошлась 165 тысяч за версту. Но это очень много!

Не стал говорить, что цифры получились огромными, потому что две трети денег, отпущенных на строительство, разворовали. Пока император не перекрыл «мой фонтан», торопливо продолжил:

— Можно довести строительство дороги до стоимости в 40 тысяч рублей за версту за счет экономии средств на рабочую силу. Не надо сгонять, не надо везти. В наших краях много малоземельных крестьян, которые готовы работать. Опять-таки — будет железная дорога, тогда и промышленные предприятия у нас можно создавать. Но это в перспективе.

Я замолчал, а государь император посматривал на меня не с иронией, а как бы и с интересом. Потом кивнул — мол, продолжайте.

— Ваше Величество — вы лучше меня знаете, что будущее России в железных дорогах. Нужно соединять центр империи с Сибирью, с Дальним Востоком. Все равно придется дорогу до Тихого океана строить, потом до Кольского полуострова, чтобы выход к незамерзающему морю был. И еще — это вы тоже лучше знаете, что денег в империи маловато. Все сразу не ухватить, но нужно с чего-то и начинать. Построить железку Санкт-Петербург-Череповец, уже хорошо. Потом, от Череповца до Вологды, а там до Вятки. А в Вологде уже есть путь до Москвы. Не дай бог война, Санкт-Петербург будет с Москвой связан не одной дорогой, а двумя. Если позволите — то по возвращению в Череповец мы подготовим смету на строительство железной дороги, со всеми выкладками и цифрами. Уверен, что наши купцы — не только Череповца, но и Волги, рады будут вложиться. Четыреста верст железной дороги — не такие большие деньги в масштабах страны. А если проект готовить до Вологды — накинем еще сто верст, тут вообще интересно может получится.

— Готовьте проект, — кивнул император. — Делайте сразу в двух экземплярах. Один мне — для ознакомления, один в Министерство путей сообщений, для согласования с министерством финансов. Убедительно говорите, Иван Александрович. А сам проект кто станет готовить? Милютин?

— Конечно Иван Андреевич, а кто еще? У него и опыт, и люди толковые есть.

Батюшка уже пихал меня в бок — мол, пора и честь знать, два часа времени у государя отняли. А тот сказал:

— С Александром Ивановичем мы говорили, он считает, что вам еще годик-другой в провинции потрудиться нужно. Странно, но обычно родители своих сыновей стараются в столицу перетащить. Но зная Чернавского, не удивлен. И пока настаивать не стану. Два года я вам не дам. А через год — не взыщите, вас в Санкт-Петербург переведут. Строить железные дороги вы не станете, да и зерном торговать не для вас. А дело для вас в столице найду. Рад был знакомству.

Мы с отцом поклонились, собираясь на выход, но император неожиданно остановил.

— Подождите…

Его Величество взял колокольчик со стола, позвонил. Немедленно в дверях появился человек в мундире и с аксельбантами.

— Илья Николаевич, подготовьте в министерство юстиции распоряжение — титулярного советника Чернавского Ивана Александровича, и все прочее, произвести в коллежские асессоры вне срока.

— Слушаюсь, — только и кивнул человек с аксельбантами и вышел.

Мы с батюшкой на два голоса принялись благодарить за оказанную честь, но император лишь отмахнулся:

— Все-все, ступайте. Заслужил Чернавский-младший свой чин. Пишите и фантастическую повесть, и сказки. Еще было бы интересно, если бы вы со своей соавторшей про сыщиков написали. Люблю, грешным делом про что-то такое почитать. Вроде дедуктивного метода Огюста Дюпена.

Эх, видит Господь, не хотел я у сэра Артура ничего воровать, но раз государь приказывает, придется.

Глава девятая Генеральная уборка

Больше я слов не знал, но помнил, что песня из глубоких советских времен. Что-то там про Советскую армию, про новобранцев. И запомнился только припев. Он, как раз, подходил к случаю! А к какому? А к тому, что титулярный… нет — коллежский асессор (не привык еще к новому чину!) и кавалер, а также лицо, удостоенное аудиенции у самого государя, получивший из рук царя-батюшки ценный подарок, удостоенный рукопожатия, собственноручно мыл полы в собственном доме!

Посмотрел бы на меня кто со стороны — в штанах, закатанных до коленей, с голым пузом, да еще и босой. Зато при швабре (соорудил самолично из подручных средств), с деревянным ушатом и тряпкой. Не думал, что за четыре месяца скопиться столько пыли. Вон, уже в третий раз грязную воду меняю. И как это женщины постоянно чистоту поддерживают?

Кто посмотрит со стороны — испугается. Судя по тому, что в сенях послышались чьи-то шаги, сейчас кто-то явится и будет вельми изумлен.

— Иван, а что ты такое делаешь?

Ух ты, мой лепший друг — тутошний главный начальник, господин исправник Абрютин. И какой он красивый — в белоснежном мундире, с орденами-медалями, при оружии. Ишь, а он свою «клюкву» на полицейский палаш прицепил. (Кое-кто говорит, что это шашка, а в просторечии вообще «селедка».)

— Василий Яковлевич, как я по тебе соскучился! А дай-ка я тебя обниму! — бросил я грязную тряпку и радостно распахнул объятия. Но исправник моего порыва не оценил. Отступив к порогу, приготовился ретироваться и, уже оттуда спросил:

— Ваня, а ты чего?

И спрашивает как-то робко. Нет, не робко, а с беспокойством, как спрашивали бы человека, которого подозревают…

— Василий, не видишь, уборку делаю, — хмыкнул я. — А ты решил, что я с ума спятил? Хм…. Боевой офицер, а сумасшедших боишься. Нет бы похвалил, а еще лучше другу помог. Впрочем, какая от тебя помощь? Полы ты мыть не умеешь.

— Иван, я в своей жизни столько полов намыл, что тебе и не снилось, — возмутился надворный советник. — Знаешь, какие широченные коридоры в нашем училище были? А в самом казарменном помещении? А мы их еще и мастикой смазывали!

— А что, господа юнкера сами полы мыли? — слегка удивился я.

— А кто за нас будет мыть? Горничных не было, все сами, своими ручками, — хмыкнул господин исправник, продемонстрировав свои ручки, превратившиеся с течением времени в лапищи. Но потом опять начал приставать: — Нет, похвально, что ты полы моешь — вон, даже неплохо получается, углы чистые, но отчего сам-то этим занимаешься? Где девчонка твоя, которую ты козой именуешь?

— У Анны Игнатьевны форс-мажорные обстоятельства. С утра убежала в деревню — она своим целый воз подарков накупила, потом назад прискакала — сказала, что у нее мачеха заболела, коза не кормлена, брат Петька не доен… Или наоборот.

Я поискал глазами — где табурет, придвинул Абрютину. И сам уселся.

— Мы с Анькой вчера поздно приехали, вещи закинули в дом, а ночевать в гостиницу пошли. Тут четыре месяца уборку не делали, пылища, печка не топлена. Уборку в темноте делать не с руки, да и печку топить не станешь. Есть хочется, в гостинице хоть чаем напоили, с утра завтраком накормили.

Еще поразил развал. Совсем позабыл, что с прежней владелицей — Натальей Никифоровной уговаривался, что она оставит мне в счет стоимости дома ту мебель, что стоит в моей комнате — кровать, письменный стол, книжный шкап. А все остальное она собиралась перевезти в Нелазское. Стало быть — перевезла. Тоскливо видеть отсутствие буфета с посудой, столов — того, что стоял у меня в гостиной, и второго, на кухне, а еще — икон, за исключением образа преподобного Николая в моем кабинете. Книжный шкап, надо сказать, тоже пустой. Но это ладно — свои книги я тоже отвез в дом Десятовых, а пока поставлю то, что купил в Москве и в Питере. Еще хорошо, что на кровати остался мой матрас и подушки. Но их тоже невредно выколотить от пыли. Удивительно, но дрова, сложенные в сарайчике, не тронули…

— Про то, что титулярный советник Чернавский в гостинице «Санкт-Петербург» заночевал, я уже слышал, — усмехнулся исправник. — Правда, тебя отчего-то в чине повысили — коллежским асессором назвали.

— А я теперь и есть коллежский асессор, — похвастался я, кивая на вешалку, где висел мой старый мундир с новыми петличками. — Это мне за все сразу — и за раскрытые преступления, и за диплом.

Про часы от государя-императора я пока умолчу.

— О, поздравляю, — порадовался за друга исправник. Судя по всему, хотел пожать мне руку, но я отмахнулся — руки у меня грязные. Абрютин поинтересовался: — Отлично, конечно, что ты теперь коллежский асессор, но зачем же коридорного бить?

— Так я его и не бил, — возмутился я. — Всего-то разочек дал, чтобы гнусности всякие не говорил — дескать, а зачем вашему благородию два нумера, коли девка одна… Ну, еще кое-что нехорошее сказал. Вот я ему и врезал. Неужели жаловаться пошел?

— Ну, какое там, — засмеялся Абрютин. — Савушкин за эту гостиницу ответственный, а он у меня человек аккуратный. Регулярно обходит, проверяет. Зашел в обед, а у коридорного нос распухший, синяк под глазом, вот и поинтересовался. Тот и сообщил — мол, господин коллежский асессор приголубил, да ни с того, ни с сего.

— Подожди-ка, в нос я ему не давал, — возмутился я. — И в глаз тоже. Треснул в грудь, чтобы следов не видно.

— А в нос ему уже хозяин гостиницы дал, а еще и оштрафовал на четверть жалованья, — сообщил исправник. — Савушкин — унтер дотошный, сразу выяснять стал.

— Молодец, хозяин, — кивнул я и пояснил свою мысль. — Дело-то даже не во мне. Он же клиентуру отпугивает. Допустим — если я с какой-то дамой зашел, не его это песье дело советы давать.

— О, а я уж думал, что ты у нас святой, — засмеялся исправник. — Но смотрю — спина голая, крылышек нет. Кстати, ты бы оделся, хотя бы рубаху накинул. Как-никак гость пришел.

Тоже верно. Мы не в бане, чтобы голышом (наполовину!) расхаживать, пусть и перед другом.

Пришлось вставать и накинуть нательную рубаху.

— Как там супруга ваша, Верочка Львовна? — поинтересовался я.

— Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, — постучал Василий костяшками пальцев по краю табурета. — Кашель прошел, врач надеется, что подозрение на чахотку не подтвердилось.

— Как в Питер переедете, обязательно Верочку к столичным врачам покажи, — посоветовал я, хотя и не сомневался, что Абрютин и сам о том знает.

Василий Яковлевич покивал, потом спросил:

— А сам-то что? Как приехал, так полы принялся мыть?

Чего это он? Я чиновник-аккуратист, понимаю, что первым делом следует начальству доложиться.

— Я харю побрил, потом на службу явился, господина Председателя порадовал — мол, явился ваш следователь, с дипломом. А он мне — дескать, вельми рад, но у вас еще отпуск не закончился, сиди дома до конца июля, а в августе выйдешь, хотя он считал, что и в августе меня не будет.

— Ох, порадовал ты Его Превосходительство, — вздохнул Абрютин. — Он так надеялся, что до осени поживет в спокойствии. Как бы он с сердцем теперь не слег. Явился судебный следователь — обязательно чего-нибудь накопаешь. Без тебя-то у нас так хорошо было — никаких происшествий.

— Неужели так благостно?

— Было, но все больше мелочи, — пренебрежительно отмахнулся исправник. — Нарушение паспортного режима парочка штук, телесные повреждения, пара краж. Но все для Мирового суда, не для тебя. Федышинского встретил — тот уже сам проведал, что Чернавский явился, грозил, что в запой уйдет, месяца на два.

— Вишь, если Федышинский в запой уйдет, точно, ничего не случится, — развел я руками. — Как мы трупы опознавать станем, без нашего эскулапа?

— И чего ко мне не зашел? — укорил меня исправник. — Пришел бы, похвастался. Чайку бы по старой памяти попили.

— А я после суда к невесте зашел, а там облом — оказывается, Леночка вместе с теткой в Белозерск укатила, к родителям. К ним младший братец на побывку приехал. Тот, что в Морском кадетском корпусе учится. Святое дело повидаться с братом. Хорошо, кухарка на месте — ей указания дали, чтобы мое барахло — одежду, постельные принадлежности, что им оставлял, мне выдала. Но перевезу, когда порядок наведу. Так что мне прикажешь делать? Сидеть в грязи, Аньку ждать — типа, самому несолидно? Вот сам-то ты как бы поступил?

— Будешь смеяться, но точно так же, — хохотнул Абрютин. — У меня как-то Верочка в Вологду уехала, Яшку нашего навестить на праздники. Девка-прислуга отпросилась — мол, родственников навестить. Дескать — наготовит она, мне лишь и с печи достать, а посуду оставить. Вечер кое-как отмаялся, а дальше был неприсутственный день. В храм на службу сходил, а домой пришел — вообще тоскливо. Хотел водки выпить — но одному-то и пить не охота. За книжку взялся, не читается. И тут в башку стукнуло — надо бы что-нибудь этакое, физическое поделать. Во дворе чурбаки не колотые лежат, их дворник должен был поколоть, так нет же — все сам поколол. Сделал, а все равно скучно. И чего-то мысль пришла чистоту навести. Взялся я за уборку, хотя, вроде бы, чисто было. Еще и посуду за собой вымыл. Прислуга явилась — в расстройство впала, мол — барин, неужели без нее кого-то нанял, а ее рассчитает?

— М-да, трудяга ты, господин исправник. Вот что бы народ сказал, углядев, как исправник дрова колет?

— А у меня забор высокий, со стороны не видно, — безмятежно отозвался Абрютин.

— А если меня увидят, как я на колодец бегаю, или помои выношу — уже привыкли.

Исправник только рукой махнул — ну, что с тебя взять, тебе еще и не то простительно.

— А что там с Манькиными? — поинтересовался я.

— Так оправдали, — фыркнул исправник. — И самого Манькина, и бабу его. Присяжный из Питера приехал, соловьем заливался. Подумаешь — двоих полицейских порезала. В данном случае не было никакого нападения на представителей власти, потому что не соображала, что представители и находилась в чрезвычайном расстройстве чуйств. И, вообще — нечего полицейским в семейные ссоры влезать. Городовым приказал — пусть Манькины совсем друг дружку убьют, хрен с ними. Вот, как убьют, тогда и придем. Покойника закопаем, а убивца — или убивицу, на каторгу отправим. Хоть парни у меня выздоровели, так и то хорошо.

И кто после этого станет адвокатов любить?

Со стороны двора послушались шаги — кажется, женские.

— Вот, козочка твоя идет, — заметил Абрютин.

Интересно, а как он угадал? С другой стороны — а больше-то некому. Если только какая-нибудь оголтелая гимназистка с пистолетом, но не должна бы. Каникулы нынче, все поразъехались.

И на самом деле, явилась Аня, с большим узлом и корзинкой.

— Здравствуйте, господин исправник, — поприветствовала она Абрютина. Потом критическим взором оглядела пол, перевела взгляд на меня: — Иван Александрович, а кто вам велел полы мыть? Я же сказала — как вернусь, тогда и помою. Что потом люди скажут? Мол, господин коллежский асессор прислугу совсем распустил?

— Скажут, — ответил за меня исправник. — Вот я первый и скажу. Пришла такая цаца, да прямо с дороги начала барину указания давать. И на прислугу совсем непохожа. Теперь даже девкой назвать язык не повернется.

Анна и на самом деле не слишком походила на прислугу. Маменька нарядила ее в «господскую» юбку, шикарную блузочку. Да еще и с собой дала целый чемодан обновок. В такой одежде, которую Анечке дали, мой Леночке впору ходить.

— А что делать? Я прежнюю свою одежду у Ольги Николаевны оставила, а то, в чем в Череповце ходила — это все у госпожи Десятовой лежит. Уж, как-нибудь похожу.

— Как тетя Галя? — поинтересовался я.

— А вроде и ничего, покашливает, но жара нет. Печку Петька протопил, я им кашу сварила, хлеб испекла, а еще Маньку проведала. Представляете — Манька меня узнала, чуть ли не целоваться полезла!

Хотел сказать — правильно, коза свою сестричку сразу узнает, но не стал. Спросил другое:

— Анна Игнатьевна, вы в таком прикиде козу доили?

Что такое «прикид», Анька знала, а исправник нет. Но догадался по смыслу, переспрашивать не стал.

— Не-а, я у тети Гали сарафан одолжила, но козу больше доить не надо. И так всю деревню перепугала — решили, что какая-то городская барышня пожаловала.

Еще бы не напугала. Я бы не удивился, если бы Анька еще и извозчика наняла.

Моя, «как бы прислуга», собралась пройти внутрь.

— И куда, по свежевымытому полу? — завопил я.

Эх, отомстил я Аньке за ее ворчание, когда она заставляла меня переобуться и не пропускала внутрь дома. Но с этой мартышкой номер не прошел.

— Так высохло все, — недоуменно отозвалась Анька и прошлепала дальше. На ходу продемонстрировала узел: — Я тут кое-что из посуды взяла, хоть на первое время. А еще свежих яичек, да хлеба. Все лучше, чем ничего. Разоримся мы с вами по ресторациям ужинать. Еще договорилась — полки для мисок с тарелками нам завтра привезут и столик небольшой — который на кухню. Я после сбегаю к нашему лавочнику, у того круглый стол был, раздвижной, для вашей гостиной пойдет. Дорого не запросит, но подождать придется. Завтракать и ужинать вам придется пока на кухне.

— Вот так-вот, Василия Яковлевич, — хмыкнул я. — Никакого уважения со стороны обслуживающего персонала. И не рассчитаешь ее.

— Похоже, Иван Александрович, ваша Анюта сама вас вскорости рассчитает, — изрек господин исправник. Поднявшись, Василий Яковлевич сказал: — Ладно, не стану мешать, обустраивайтесь. Потом поговорим.

Понятное дело, что Василий Яковлевич не только обо мне заскучал, но хотелось ему узнать — какая должность ему уготована? А кому будет неинтересно, если простого исправника собираются перевести в Департамент полиции, да еще и на руководящую должность? Абрютин уже говорил, что в 3-е делопроизводство он не желал бы идти. Конечно, господа офицеры — хоть гвардейские, а хоть и армейские, те еще чистоплюи. Не желают иметь дело с агентурной работой. Но Абрютина ожидала должность старшего делопроизводителя 2-го делопроизводства. Того, что занимается разработкой инструкций, следит за четким соблюдением полицией законов и указов. Василий — человек добросовестный и основательный. Должность как раз для него.

— Иван Александрович, ежели совсем голодно будет — милости просим. Мы с супругой вам всегда рады, — предложил исправник. Посмотрев в сторону Аньки, уже копошившейся на кухне, сказала: — И козочку с собой приводи, тоже накормим. Если она в обличье барышни будет — так с нами за стол и сядет, а коли крестьянкой — тогда на кухне.

Абрютин ушел, а я пошел выливать воду и приводить себя в надлежащий вид. Анька, между тем, успела спроворить яичницу. Ужинать нам пока пришлось в моем кабинете, на письменном столе, застелив его газетами. Я бы вообще предложил есть прямо со сковородки — так вкуснее, да где там! Поднахваталась девчонка хороших манер, поэтому разложила яичницу в глиняные миски, вручила мне деревянную ложку.

— Хлебайте яишенку, господин коллежский асессор, и не бурчите, — хмыкнула Анна. — Хлебушек не забывайте. Сама пекла, но не хуже, чем тетя Галя. И хорошо, что Наталья Никифоровна сковородку не забрала.

Странно было бы, если бы моя прежняя хозяйка еще и сковородку увезла^[5].

Хлеб и на самом деле отличный. Ни в Москве, ни в Питере, такого не было.

А моя барышня, снова затеяла разговор:

— Ваня, так может, домик-то твой отремонтируем?

— Ань, а на фига нам с тобой эти заморочки? Ремонт затеешь, недели на две проблем, если не месяц. Мне государь сказал — год срока дает. На кой леший ремонтом заморачиваться? Ты ведь все равно со мной в Петербург поедешь?

— Поеду, куда я денусь, — вздохнула Анька.

Барышня в последние дни пребывает в расстроенных чувствах. Ей и кирпичный заводик хочется поставить, и на Медицинских курсах учиться. О двухэтажном доме мы с ней уже не заикаемся — понятно, что теперь он не нужен, а вот с ремонтом Анечка пристает:

— Так выручим за него не триста, а побольше. Нам что — семьдесят рублей лишние?

— Анечка, тебе денег не хватает? — поинтересовался я с маменькиными интонациями. — Мы же у Лейкина почти восемь тысяч выбили.

Услышав о редакторе «Осколков», Анька заулыбалась. Мы отправили издателю журнала письмо, в котором излагали недовольство бухгалтером, недовольство самим редактором: во-первых тем, что он раскрыл тайну псевдонима, во-вторых — не выплатил нам обещанный гонорар (так-то его должны были переслать по почте), а в третьих — это то, Николай Александрович начал печатать «Обыкновенное чудо» без договора.

А вот когда мы с соавторшей нанесли визит в редакцию, случилось то, что авторы посчитали бы и фантастикой и «необыкновенным чудом». Лейкин, обрадовавшись, что тиражные авторы пока не отдали свой материал конкурентам, отвечал по всем пунктам. Может, не в том порядке, но мы остались довольны. Во-первых, бухгалтер, попытавшийся заработать на скромных сказочниках, уже уволен с волчьим билетом. Во-вторых — гонорар за «Буратино» составил не тысячу четыреста рублей, а целых четыре тысячи. В-третьих — вину за публикацию без договора он признает, но может компенсировать свою оплошность авансом в три тысячи восемьсот рублей, а по итогам пообещал нам еще четыре. В-четвертых, настоящую фамилию автора он вынужден был открыть, потому что очень просили. К нему явился человек, в статской одежде, но с военной выправкой, который оч-чень вежливо попросил открыть страшную тайну — кто скрывается за псевдонимом «Павел Артамонов»? А когда он, Лейкин, попытался отказать — дескать, только через суд, то господин в статском усмехнулся, и сказала, что завтра журнал закроют безо всяких судов. И что оставалось делать? Но свою оплошность господин Лейкин компенсирует тем, что после издания первой же книжки («Приключения Буратино» уже верстают!) заплатит нам по семьдесят копеек с каждого экземпляра, хотя обычно автор получает тридцать.

Заполучив этакую кучу денег, решили, что оставим себе по двести рублей, а остальные вложим в банк. Анна хотела в Государственный банк Российской империи, а мне нравился банк «Роман Рубинштейн и сыновья». Частных банков в России много, зато я точно знал, что этот банк в ближайшее десятилетие не разорится, более того — благополучно просуществует до революции. Но подумав, поделили нашу выручку пополам, и сделали два вклада. Конечно, оба на мое имя, но моя соавторша мне доверяет, а уж я, сами понимаете, последнее, что сделаю в этой жизни — позволю себе обмануть девчонку.

Так что, пока мы с Анечкой не в накладе. Конечно, любопытно– а сколько же заработал наш редактор, если он отвалил столько бабла начинающим авторам? Но редакторам тоже хочется кушать.

Яичницу мы умяли, Анька принялась хлопотать насчет чая. Выставив оставшиеся столичные лакомства — халву и шоколадные конфеты, со вздохом сказала:

— Забыла у господина исправника штаны попросить.

— Штаны?

— На крышу придется лезть, — пояснила барышня. — А в юбке или сарафане несподручно. Неудобно по крышам лазить, а если еще подол задерется, то будет у меня это место сверкать… Ну то, которое у меня есть, а слова для него нет.

— Что ты на крыше забыла?

— Трубу-то кто станет чистить? Я пока яичницу жарила, заметила — тяга плохая. Может, там вороны гнездо свили, или воробей залетел? Да и вообще — трубу надо время от времени чистить. Петькины штаны на меня не налезут, батькины широки. А у господина исправника сын гимназист. Может, старые штаны есть? Те, что не жалко.

— Не выдумывай — на крышу она полезет! Сам слазаю.

— И что соседи скажут?

— Ты думаешь, соседям больше делать нечего, как на крышу смотреть? — усмехнулся я. — А коли увидят, что я в трубе метелкой шурую, то все равно не поверят, что это я.

Глава десятая Я не романтик

Все-таки, не романтик я. Или сказывается сознание тридцатилетнего мужчины? Знаю, что доведись мне быть влюбленным в 21 год, поскакал бы навстречу своей любимой. А здесь и сейчас? Хочу, разумеется, увидеть, но знаю, что чуть-чуть потерплю.

Кухарка госпожи Десятовой сообщила, что барыня и ее племянница вернутся из Белозерска в начале августа, возможно, что даже и к 1 числу. В гимназии занятия начнутся в сентябре, но педагогический персонал должен выходить на службу уже в середине августа. Спрашивается — и что им там делать-то? Понимаю — мы-то в школе в августе готовились к началу учебного года — перебирали конспекты, проводили какие-то семинары и тренинги, но главное — развешивали в коридорах шторы, а учителя-мужчины таскали мебель. Кому-то из учителей повезло — родители скинулись, закупили в класс новые шкафы, а от старых следует избавиться. Либо отдать менее пробивной коллеге, либо вынести во двор.

Тому, кто не знает простой истины, напомню, что мужчина, работающий в школе, не только учитель, а еще и бесплатный грузчик. И мебель станет таскать, и фуры с книгами разгружать, и все такое прочее. Так неужели Леночка со своими коллегами станут перетаскивать мебель? Ни в жизнь не поверю. Скорее всего, их будут собирать в классах, читать инструкции и поучать. Классика!

И я подумал — а какой смысл мне срываться, ехать в Белозерск, если до августа осталось всего-то пять дней? Предположим — потрачу я три дня на дорогу, а что потом? Мне же и самому на службу нужно, да и Елена к тому времени вернется. Приехать, а потом возвращаться обратно?

А трубу на крышу своего дома я чистить не полез. Действительно, что соседи подумают? Коллежский асессор, судебный следователь — персона важная, стоит на крыше и пихает в трубу метлу?

Ну, оч-чень важная персона… Ну да, ну да…

Ладно, не стану врать. Дело не в важности моей персоны — плюнул бы, в сумерках заскочил на крышу, пока никто не видит, все бы почистил и слез. Не в деньгах дело, а в том, что пока ищешь работника, договариваешься — время идет. Проще самому сделать, нежели разводить канитель.

Но самому лезть… Имелись, кое-какие обстоятельства. Все дело в крыше, а если еще конкретнее — дело в том, что я боюсь высоты. Тоже, странный у меня бзик. Не знаю, как бы и объяснить. Ну, скажем — если я выхожу на балкон на высоту примерно… выше четвертого этажа, опасаюсь подходить к ограждению, думая, что оно может сломаться, а я полечу вниз. Тоже самое, если иду по мосту, то не приближаюсь к перилам. Или, допустим, забираюсь на колокольню, а на самой верхотуре начинает казаться, что подо мной проломится пол^[6]. При этом совершенно спокойно летаю в самолете, не задумываясь, что под ногами огромная высота и тонкая обшивка. Когда в армию забирали, мечтал о ВДВ, но обрадовался, что попал в пехоту.

Так что, если имеется возможность прикрыть свой собственный страх тем, что я важная персона, коей «невместно» (откуда, кстати, такое дурацкое слово выкопали?) что-то делать, то почему бы и нет?

Значит, решили-постановили, что коллежскому асессору негоже забираться на крышу. Нет, пусть этим кто-то другой занимается. Например — дядька Силантий, проживающий на противоположной стороне улицы. Тот самый, которого я нанимал как-то очищать свой двор от снега. Для меня, кстати, загадка — на что он живет? Как ни пройдешь мимо — он всегда дома, во дворе копошиться, если и пьян — то в меру. Так что, за двугривенный дядька (относительно трезвый) забрался на крышу, и за пять минут почистил трубу. Что характерно, использовал свои собственные инструменты — короткую веревку и елочку. И даже ни разу не упал, хотя я и переживал. Врать не стану — не только за дядьку, а еще за себя — если Силантий навернется, сломает себе шею, привлекут ли меня к уголовной ответственности? Имеется ли вУложении о наказаниях от 1865 года статья, по которой наказывают хозяина, не обеспечившего охрану труда и безопасность работнику, которого оный хозяин нанимает для исполнения особо опасного труда? Можно ли считать чистку трубы промышленным альпинизмом? Должен ли я обеспечить страховочный трос для трубочиста, а еще огородить опасную зону? Вдруг дядька навернется, да и прибьет кого? А может — нужно было провести занятия по технике безопасности?

Но пока я думал, Силантий уже все прочистил, спустился вниз и протягивал ладонь за обещанной серебрушкой. А я, на радостях, что дядька не шлепнулся, отвалил тому аж тридцать копеек!

— Благодарствую, — радостно сжал ладонь дядька и побежал в кабак.

Вот так вот, как бы сказали философы — а много ли надо русскому человеку? Поработать и напиться.

Я вошел в дом и с порога услышал, как Анька ругается. Уж не матерится ли? Мы с ней договаривались…

Нет, матерных слов не было, зато имелись эвфемизмы — простые, вроде «блинов», «горелых блинов», а еще «блин твой с вычурной ручкой». Надо же до такого додуматься! Запомню.

Впрочем, если бы Анька и материлась всерьез, я бы ее понял и простил. Сам бы матерился, потому что пол, в радиусе метра вокруг печи, был завален сажей, а девчонка наводила порядок. Но и это ничего, но девчонка заметала сажу и грязь с пожухлыми листьями (листья-то откуда взялись?) в «господском» наряде. Хорошо, что это был наряд для дороги — коричневая юбка и такая же блузка, но все равно, девчонке приходилось делать героические усилия, чтобы не перемазаться. Кстати, у нее это получалось. А вот если бы я заметал эту грязь, точно бы, перемазался по уши.

Завидев меня, указала на какие-то кусочки, вроде глины.

— Вон, я же говорила, что в трубе гнездо.

— Это чье?

— А кто его знает? Верно, ласточкино. Только уже старое.

Старое — хорошо. Значит, птичка успела снести яйца, высидеть их, а теперь ставит своих детишек на крыло.

— Иван Александрович? — позвала меня Анька, а когда я повернулся на зов, кивнула на дверь: — Шел бы ты погулять, господин асессор. Скоро от Десятовых наши вещи привезут, а мне еще полы перемывать. А если хозяин под ногами служанки путается — и служанке не в радость, и хозяину худо.

— Так я… это самое, помогу, — растерялся я, а еще возмутившись, что меня выгоняют из собственного дома.

— Ваня, как ты сам иной раз говоришь — лучшая помощь, когда ты не мешаешь, — безапелляционно сказал Анька. — Знаю я твою помощь — белье свалишь не туда, все перепутаешь. И вообще — неприлично, если барин с узлами станет таскаться. Так что, ваше благородие, давай-давай.

— Анна Игнатьевна, совсем ты нюх потеряла, — возмутился я. — Ты как, белка бешеная, к хозяину обращаешься?

— А что не так? — растерялась Аня. Потом вспомнила: — Ой, да я и забыла… Иван Александрович, вы же теперь высокое благородие. А чего с меня взять, с дурочки деревенской? Так что, ваше высокоблагородие, гулять идите. Цигель-цигель, ай-лю-лю.

Вот ведь, научил на свою голову.

Ладно, если выгоняют из собственной хижины, так и пойду. Пришла, понимаете ли лиса, зайца выгнала.

— На берег сходи погулять, с барышней какой-нибудь позаигрывай — полулыбайся, но знакомства не заводи, понял? И целоваться не вздумай! — напутствовала меня девчонка.

— А если барышня сама меня вздумает целовать? — поинтересовался я.

— А ты не давайся, а убегай сразу. И ори громче — я прибегу, отобью, — фыркнула Анька. — Вань, с барышень-то чего взять? Они дуры, а ты у меня умный — думать обязан. Скоро Елена Георгиевна вернется, нацелуешься. — Потом маленькая кухарка переменила решение и выдала хозяину новое указание: — Нет, на бережок не ходи. Там наверняка барышни ходят, а если меня рядом не будет, так вмиг сцапают, не услышу, как ты орешь. Ваня, ты просто по городу погуляй, потом зайди куда-нибудь кофейку попей.

Я уже собрался выходить, как меня снова окликнули:

— Ваня, китель новый надень — я погладила и рубашку смени, я свежую сверху выложила, воротничок там же. Все-таки, в люди пойдешь, тут не Москва и не Петербург, сразу внимание обратят. Эх, Иван Александрович, горе ты мое… Часика через два вернешься, а лучше — через три. Да, и пирожное мне не забудь купить.

— Пирожное ей, — хмыкнул я.

Надрать бы кому-то… какую часть.

— Ага, можешь и два.

Вот так и выращивают крокодилов! А ведь приличная девчонка была.

Нет, ну что я целых три часа стану делать? Можно, конечно, на берег Шексны сходить, с барышнями поперемигиваться. Но сколько это займет времени? Минут десять, не больше, дальше глаза устанут. И барышни, которые приличные, давным-давно знают, что у молодого и перспективного чиновника есть невеста, значит, терять время на перемигивание не стоит. А с неприличными, которые тоже все обо мне знают, и перемигиваться не стоит.

Пройтись, что ли, по лавкам? Нам бы с Анькой список составить — что требуется купить? Привыкли, что все было, а теперь, словно после переезда, когда не помнишь — в какую коробку носки засунули, а где молоток? Может, его вообще оставили на старой квартире? Нужные вещи находишь дня через три, иной раз проще новое приобрести, нежели старое отыскать.

— Иван Александрович! — услышал я.

Задумался, и не заметил, что рядышком остановилась коляска, а в ней сам Городской голова — купец первой гильдии господин Милютин, а напротив — секретарь Городской думы и помощник головы господин Кадобнов.

— Здравствуйте, Иван Андреевич, — приподнял я фуражку над головой. Переведя взгляд на помощника, поздоровался и с ним: — Федор Иванович, мое почтение.

— Иван Александрович, вы прогуливаетесь или куда-то направились? Ежели что — садитесь, отвезем, куда надо, — предложил Милютин. — Место у меня есть, подвинусь.

Хм… А вообще-то, я сам собирался встретиться с нашим городским головой.

Я подошел поближе к коляске, спросил:

— Иван Андреевич, мне бы с вами по важному делу поговорить. Когда сможем встретиться?

— А насколько важному? — поинтересовался Милютин. С некоторым смущением сказал: — У меня сегодня встреча назначена с поставщиком — Бугров своего приказчика прислал. Если не затруднит — по какому вопросу? Я бы тогда и время спланировал. Лето, самая горячая пора…

Бугров… Бугров. Вроде, фамилия знакомая. Если встреча с приказчиком Бугрова, значит — что-то связанное с закупками зерна. А, вспомнил. Бугров — едва ли не самый главный оптовик на Волге, а наш Милютин, владеющий целой флотилией речных судов, перекупает у него зерно и везет в Санкт-Петербург. У Бугрова тоже имеются и пароходы, и баржи, но по количеству судов он до нашего Милютина не дотягивает.

— Тогда потом, — отмахнулся я. — Дело-то не горит, хоть оно и важное. Увидимся на заседании благотворительного комитета, тогда и решим — как удобнее. А вкратце — я у государя был на аудиенции, мы с ним о железной дороге говорили.

— О железной дороге? — с недоверием переспросил Милютин.

— Именно так, — кивнул я. — У нас разговор о Череповце зашел, государь и о вас вспомнил. А потом, слово за слово, о дороге заговорили. Но дело такое, что следует его хорошенько обмозговать.

— Иван Александрович, садитесь, — немедленно отозвался Милютин. — Если о железной дороге, то все дела отложу.

Ну, раз такое дело, так почему бы сразу не переговорить? Я уселся в коляску рядом с некоронованным королем Череповца и мы тронулись.

— Федор, — посмотрел Милютин на помощника, — ты с человеком Бугрова без меня встретишься?

— Как прикажете, Иван Андреевич, — пожал тот плечами. — А если Николай Александрович потом обидится? Дескать — Милютин побрезговал с моим приказчиком встретиться, передоверил?

— Федор Иванович, а вы ему передайте — дескать, Ивана Андреевича судебный следователь в оборот взял, а станет спрашивать — что за гусь, говорите — сынок товарища министра, нахальный и себе на уме, — посоветовал я. — Мол, от кого другого бы отмахнулись, а этот батюшке пойдет жаловаться.

— Иван Александрович, не наговаривайте на себя, все равно не поверят, — засмеялся Милютин. — Газеты московские не только в Москве да в Череповце читают, но и в Нижнем Новгороде. Да и вы среди купечества фигура известная.

— А когда я успел?

— А кто купца первой гильдии Кузьмина в каталажку отправил? Такие вещи среди первогильдейских купцов нечасто бывают, запоминаются.

А, вот оно что. А я-то уже и забыл про этого купца.

— Иван Андреевич, купец первой гильдии Кузьмин сам виноват. Если он хочет, чтобы его самого уважали, то пусть научится и других уважать. И не только меня, скажем — такого правильного, да у которого папочка важная шишка, или городового, но даже обычную проститутку. От хорошей жизни женщина на панель не идет, а если купец и девку побил, а потом еще и в полицию сдал, куда годиться? Даже по закону нельзя два раза наказывать, а уж по совести-то… Это еще и себя не уважать.

— Да знаю я, знаю, — засмеялся Милютин. — Над Кузьминым уже год, как вся Волга хохочет, даже приказчики хихикают.

— Ладно, придумаю, что сказать, — решил Кадобнов. Посмотрев на Милютина, спросил: — Только, если цены начнет задирать?

— Начнет задирать — больше чем на двадцать копеек за пуд не соглашайся. Упрется — пусть ищет другого скупщика.

Коляска остановилась около усадьбы Милютина, мы сошли, а кучер повез Кадобнова на встречу. Куда это, интересно? Логично встречу с приказчиком проводить у себя дома, но возможно, что решили совместить приятное с полезным и посетить ресторан.

— Признаться, давно хотел с вами поговорить тет-а-тет, — сказал Милютин. — Но только соберусь на ужин пригласить — слышу, что Чернавский кого-то допрашивает, или кого-то ловит.

Да и я хотел попросту посидеть и поговорить с одним из интереснейших (а еще и самых богатых) людей России, которого пролетарский писатель Максим Горький называл «белой вороной среди черного капиталистического воронья», но пока повода не находил. И зайти, да потрендеть, времени нет ни у Милютина, ни у меня.

Иван Андреевич провел меня внутрь дома, где на первом этаже у него размещался и рабочий кабинет (еще был один в Управе), и приемная, где он принимал ходоков — не только из города, но и из уезда.

По лестнице поднялись в гостиную.

— Думаю, от чая вы не откажетесь? — поинтересовался Иван Андреевич.

— Да кто же отказывается от чая? — улыбнулся я. В России, если явился к вам гость, пусть и по делу — чаем все равно напоят, а от чая отказываться не принято.

— А еще — с вашего позволения, пошлю за своим советником. Тут рядышком.

Я только пожал плечами — зовите, вы тут хозяин.

Меня усадили, хозяин отправился отдавать распоряжения. Отсутствовал он недолго. Сев напротив меня, Милютин с грустью сказал:

— Иван Александрович — железная дорога от Санкт-Петербурга до Череповца — моя самая заветная мечта. Первый раз я выступил с прошением о строительстве железной дороги в наших краях еще лет десять назад. Знаете, что ответили в министерстве финансов?

— Догадываюсь, — кивнул я. — Вам ответили, что строить железную дорогу нерентабельно, что проще и дешевле переселить все население Севера куда-то в центр, нежели вкладывать деньги в болото и лес.

— Именно так, — грустно улыбнулся Милютин. — Еще сказали, железнодорожное строительство в малонаселенном регионе невыгодно, да еще обвинили, что пытаюсь использовать государственные средства в своих собственных целях. Мол — купец Милютин заинтересован, чтобы его зерно поступало в столицу по короткому пути! Ему и выгода, а еще честь и слава.

— А что плохого, если ваши личные интересы совпадают с государственными? — пожал я плечами. — Вам выгодно сообщение с Санкт-Петербургом, всему нашему региону выгодно, значит — будет выгодно и стране. Но времена меняются. Вон — построили дорогу от Москвы до Вологды, авось и до Архангельска доберутся.

Иван Андреевич только кивнул. А потом спохватился:

— Иван Александрович — запамятовал. Сердечно вас поздравляю. И с дипломом, и с новым чином, а главное — с подарком от самого государя!

Интересно, а про подарок-то он откуда узнал? Чин и диплом — это понятно, а часы? Ах ты, опять забыл, что Иван Андреевич — тесть моего начальника, а здание Окружного суда, в котором я обитаю, раньше принадлежало нашему городскому голове.

— Спасибо, Иван Андреевич, думаю, что награды мне дали авансом, придется их отрабатывать, — скромно сказал я, а потом сразу же взял быка за рога.

— Думаю, за этим дело не станет. Я уж, грешным делом, на заседании Благотворительного нашего комитета собирался вам что-нибудь преподнести — вы, по своей службе, немало пользы городу принесли, но не знаю — что именно. Часы у вас есть, портсигар — так вы, говорят, и не курите.

Попросить, что ли, чтобы мне подарили набор посуды? Тарелки мелкие и глубокие, чашки. А то мне есть не из чего, да и нечем. Нет, попрошу — так подарят что-нибудь этакое, серебряное, из чего и есть страшно. Уж лучше сам куплю.

— Иван Андреевич, как говорят, лучший подарок — книга, — сообщил я.

— Да? А я про такое даже не слышал, — огорчился Милютин.

Правильно, откуда он мог услышать лозунг советских времен? И я бы о нем не знал, если бы не родители. Уж они-то, любители чтения и ценители бумажных книг, принципиально не пользовались электронными, даже на Автортудей отказывались зарегистрироваться.

А для текущего момента нужно что-то придумать:

— Это я про себя говорю, — быстро нашелся я. — Сам я подарки выбирать не умею, а когда мне дарят ненужные вещи — всегда думаю, к чему это мне? Всякие там ножи для разрезания страниц, серебряные чернильницы, прочая ерундистика… Спрашивается — зачем мне четыре чернильницы, если одной хватит? К тому же, это я и сам могу купить. А что-то еще — так я, вроде бы, жалованье неплохое получаю, а станет с деньгами туго — к батюшке обращусь. Да мне много-то и не надо. Фраки да сюртуки ни к чему, мундиром обхожусь (ага, их у меня четыре штуки!), да и все прочее… А вот если мне книгу подарят — всегда рад. Неважно — беллетристику ли, справочник, альбом с картинами, приму с удовольствием. Даже если какая книга у меня есть — найду, куда второй экземпляр пристроить.

Прислуга принесла чай и все прочее, включая пирожные (тут я про Аньку вспомнил), а следом явился и советник. Вернее — советница.

— Вы ведь незнакомы? — спросил Иван Андреевич. — Моя дочь, Мария Ивановна. А это — Иван Александрович Чернавский.

Супругу своего начальника я не назвал бы красавицей, но она была довольно-таки миловидной, а еще, по моим понятиям — молодой женщиной. Лет тридцать пять, не больше. Стало быть, младше своего мужа лет на двадцать.

— Мария Ивановна, очень рад знакомству, — сказал я, поднимаясь с места.

Всегда теряюсь, потому что не знаю — положено ли целовать руку или нет? Впрочем, женщины, как правило, сами дают подсказку. Та скрыдла и статс-дама, не захотевшая признавать себя Анькиной теткой — руку для поцелуя подала, а остальные тетушки нет. Вот и здесь дочь Ивана Андреевича ограничилась коротким рукопожатием.

— Много о вас наслышана. Давно прошу Николая Викентьевича, своего мужа, чтобы он пригласил вас на ужин, — улыбнулась Лентовская. — Но вы очень неуловимый человек. Всегда заняты.

Поблагодарить госпожу Лентовскую за то, что она заступается за меня перед мужем? Нет, не стану. Скажу спасибо, а она закатит супругу скандал — дескать, почему пересказываешь наши семейные разговоры?

— Мария Ивановна, не то, чтобы я очень занят, а просто домосед, — искренне ответил я. — И дел много. Я ведь полгода готовился к экзаменам. По правде-то говоря, с момента приезда в Череповец, был в гостях только пару раз — у Василия Яковлевича Абрютина. Но мы с ним в некотором отношении коллеги.

Про то, что еще есть невеста, Мария Ивановна и так знает. Спасла меня от выволочки, которую собирался устроить Председатель за мое сватовство.

— Иван Александрович, вас не смущает, что моим советником является моя дочь? — спросил Милютин. — А то, иной раз, удивляются.

Я знал, что дочь Ивана Андреевича владеет несколькими иностранными языками, сопровождает отца в заграничных поездках. А она, значит, еще и консультант по некоторым вопросам?

— А что меня должно смущать? То, что советник ваша дочь или то, что советник женщина? — удивился я. — Кто даст своему отцу лучший совет, если не дочь? А что касается женщин вообще, так я уже привык, что они часто умнее нас. Вон, моя собственная кухарка — так это вообще ходячая энциклопедия, да еще и живая счетная машина. Ломаю голову — как бы похлопотать о ее допуске к экзаменам на гимназический аттестат экстерном.

— Я знаю, что вы хлопотали о стипендии для одной из наших гимназисток — очень похвально, — похвалил меня Иван Андреевич. — Если желаете — поговорю о вашей кухарке с директором гимназии.

— Иван Андреевич, очень даже желаю, — не стал я скромничать. — Мог бы и сам, но мне не очень удобно. Невеста станет учительницей в нашей гимназии, вроде, использую родственные — или почти родственные связи. Если похлопочете — буду рад. Уж очень талантливая девчонка, интересуется химией. Появится аттестат — отправлю ее на Медицинские курсы, даст Бог — станет врачом, а то и ученым. Только, пусть она вначале к экзаменам подготовится.

Мария Ивановна взяла на себя роль хозяйки, принявшись разливать чай. Заодно спросила:

— Батюшка, мне сообщили, что вы с господином Чернавским собираетесь обсуждать вопрос о строительстве железной дороги? Я не ошиблась?

Городской голова посмотрел на меня, а я начал разговор:

— Иван Андреевич уже знает, что я был удостоен аудиенции у государя императора. Разумеется, разговор зашел о Череповце. Его Величеству хорошо известен Иван Андреевич, его заслуги. И здесь, чисто случайно, я начал говорить о том, что нашему городу необходима железная дорога. Откровенно-то говоря, меня больше беспокоил личный вопрос — в карете потратил в пути трое суток, а была бы железная дорога, уложился бы часов за двенадцать. Но это один аспект. Еще, что более важно для государства — железная дорога станет способствовать поставкам зерна в столицу, древесины. Что еще можно туда возить?

— Еще соль, мясо, лен, кожу… — принялся перечислять Милютин. — Да много что можно.

— Вот и прекрасно, — сказал я. — Кажется, удалось убедить государя, что если строить железную дорогу от Петербурга до Череповца, а еще лучше — до Вологды, то она решит сразу несколько проблем. И экономическую — поставка зерна, и стратегическую. Не дай бог, случится война, Петербург могут отрезать от Москвы, а коли будет еще одна дорога — будет еще одно сообщение. Ну, и для нашего Череповца прямая выгода — тут же не только сама дорога, но и городу польза. Новые рабочие места, приток населения. Верно, Иван Андреевич?

— Именно так, — кивнул Милютин. — И что от нас требуется?

— Батюшка, давайте вначале напоим Ивана Александровича чаем, — прервала дочка отца. — Иначе, за разговорами все остынет, придется опять самовар греть.

Мы некоторое время помалкивали, пили чай с пирожными. Наконец, я решил, что можно приступать к делу.

— Иван Андреевич, я разбираюсь только в общих вопросах — на уровне поговорить, а для государя нужны конкретные цифры. Проект дороги. Смета. Поэтому — от меня требуется добиться расположения государя, а еще, чтобы документы попали к нему и в министерство финансов, а не застряли где-то у мелкой сошки. Но коли государь даст добро — министр финансов никуда не денется. А от вас потребуется сам проект, где будет умное обоснование — целесообразность строительства, выгоды, которое оно принесет. Еще бы неплохо предоставить предварительную смету — во сколько обойдется одна верста? Я говорю — сорок или пятьдесят тысяч, государь не уверен. Говорит — нужно точнее.

Вот тут заговорила и Мария Ивановна.

— Иван Александрович, а откуда у вас такие знания? — с удивлением спросила она. — Вы что, специально занимались статистикой?

— Мои выкладки неправильные?

— Нет, они очень даже правильные. Просто я очень удивлена, что судебный следователь занимается делами, далекими от его прямых обязанностей.

— А это плохо?

— Нет, что вы.

— Только, пусть это станет нашим секретом. Узнает ваш супруг — загрузит меня какими-нибудь делами, — улыбнулся я.

— Мой супруг говорит, что его лучший следователь сам себе отыскивает дела, — улыбнулась женщина. — Но, если вам угодно — пусть это будет секретом.

— Со статистикой — здесь все просто. Готовился к экзаменам, читал справочники. Выяснил, что русская железнодорожная сеть составляет около двадцати тысяч верст.

— Если точнее — она составляет 21 тысячу верст, — поправила меня Лентовская.

Я с уважением посмотрел на дочь городского головы. Ух ты, а Нюшка-то не одна в этом мире!

— Значит, я пользовался устаревшим справочником. Стало быть — если мы добавим к этому перечню еще 400 или 500 верст, то улучшим нашу статистику. Как я понимаю — государь не хочет, чтобы строительством занимались частные компании?

— Совершенно верно, — кивнула Мария Ивановна. — Вероятно, вскорости все дороги будут выкупаться и передаваться государству.

— Но частным лицам не возбраняется участвовать в строительстве?

— Можно предложить государю выпустить через наш банк^[7] специальные облигации для строительства железной дороги Санкт-Петербург — Вологда, — сказал Иван Андреевич и посмотрел на дочь. — Или пока ограничимся Череповцом?

— Лучше сразу до Вологды, — приняла решение Мария Ивановна. — В этом случае железная дорога замкнет кольцо до Москвы.

— Тогда в смету придется включить и мост через Шексну. А строить мосты — очень дорого.

Я сидел и прямо-таки любовался отцом и дочерью. Приятно Ивану Андреевичу, что у него такая талантливая девочка выросла. А родственники, увлекшись разговором, слегка позабыли о своем госте, но потом спохватились.

— Иван Александрович, еще чаю? — поинтересовалась дочь, а ее более практичный отец спросил: — А у вас имеется какой-то личный интерес к этой дороге?

Надо ответить — конечно имеется. Если построят дорогу до Вологды не к 1907 году, а хотя бы к 1890-му — уже неплохо. А там, глядишь, и Транссибирскую магистраль начнут строить раньше. На Дальнем Востоке укрепимся. А может — ну ее нафиг, русско-японскую войну? А там… Вот, еще бы Кольский полуостров начать осваивать. Ну, поживем — увидим.

— Иван Андреевич, в данном случае имеется очень личный интерес. У вас такие замечательные пирожные. Будет очень нескромно, если попрошу завернуть мне с собой пару штук?

Глава одиннадцатая Уездный «воевода»

Я был не в лучшем расположении духа. Пришлось бросать все свои служебные дела (не успел присмотреть, чтобы мой кабинет отмыли как следует), отложить проставу для коллег по случаю получения нового чина ( Анька должна с ресторацией договориться!) а еще личные — вот-вот должна приехать невеста, а теперь нужно брать в охапку папку с документами и отправляться в Кириллов.

Два дня в пути, ночевка на каком-то постоялом дворе в компании с дружелюбными тараканами, мне не понравилась.

Теперь другая гостиница, уже городская, отчего-то носившая название «Монастырская», хотя к обители преподобного Кирилла Белозерского не имела никакого отношения тоже не произвела впечатления. Визуально наличия клопов я не обнаружил, но кто знает, не совершат ли они нападения ночью? Номера, вроде, и ничего, но тесноваты. А нумер мне пришлось снять двойной — для себя, и для своего камердинера, в роли которого выступал городовой, унтер-офицер Савушкин.

Накануне отъезда мой друг и главный начальник Череповецкого уезда Василий Абрютин, которого я ознакомил с сутью дела, только вздохнул:

— Иван, я бы тебе городовых с собой дал, но сам понимаешь — не имею права. Уезд чужой, поэтому не моя юрисдикция. Но и одного тебя не хочется отпускать.

— Василий, так я же в соседний уезд еду, а не во вражеский тыл? — удивился я.

— Так-то оно так, но в каждом уезде собственные порядки, — сказал исправник, выразительно посмотрев на меня. — Наслышан я о тамошнем исправнике. Самодур, каких мало. Лучше, если при тебе надежный человек будет. Да и тебе может помощник понадобится.

Теоретически, в больших городах следователю по особо важным делам полагается иметь помощника, в ранге канцеляриста — кандидата на судебную должность, но это в больших.

Спорить не стал. С помощником веселее, к тому же, Савушкина я знал, человек он очень толковый и надежный (но у нас все парни в полиции такие, иных не держат) и уже успел сделать кое-какую карьеру — перешел из младших городовых в старшие, стал унтер-офицером. Абрютин уже подумывает — а не стоит ли ему рекомендовать своему сменщику выдвинуть Савушкина в помощники пристава, с перспективой занять и сам пост пристава? С фельдфебелем Егорушкиным опять случился скандал. Нет, наш штатный дон Жуан не взялся за старое, а его супруга вернулась в свою деревню, к брошенному жениху. А тот, что удивительно, ее и принял и простил. Как они станут жить дальше — не понимаю. Все-таки, девушка с Фролом в церкви венчались. Да, а я ей сережки на свадьбу дарил — Леночка выбирала. Получается, зря и дарил? И Фрола жалко, ходит потерянный, о службе не думает. Какой уж ему экзамен на классный чин, если он теперь порывается вообще уволиться и уехать куда-нибудь?

Анна Игнатьевна намекала — мол, а не поехать ли ей вместе со мной, но я ответил, что нет, а в дальнейшие дебаты вступать не стал. Анька, девчонка умная, понимает, что если я иной раз говорю — нет, значит — нет. Работы ей пока хватит — нужно набело переписать последние главы «Принцессы Марса», а еще придумать красивые имена и фамилии двух главных героев нашей будущей повести. Про повесть — это я так, будет серия рассказов, объединенных главными персонажами — талантливым сыщиком и его другом, доктором. Как-никак, сам государь приказал, а его приказы не обсуждают.

Так что, отправился я со Спиридоном Савушкиным, переодетым в «гражданку». С одеждой тоже не все ладно — пришлось собирать с бору по сосенке. Откуда у парня возьмется гражданская одежда, если он, отслужив свои семь лет в армии, сразу же пришел в полицию?

То, что в Кириллове все не совсем так, как в Череповце, я осознал, высиживая в приемной тутошнего исправника — коллежского советника Сулимова. Жду его уже минут сорок, хотя он должен быть у себя в кабинете ровно с восьми часов, как и полагается в империи, а на мой вопрос- будет ли господин исправник, коллежский регистратор, сидевший здесь за секретаря, лишь пожимал плечами:

— Его высокоблагородие нам не докладывает, где он может быть. У него дела важные. Уезд большой, а его высокоблагородие один. Ждите.

Коллежский регистратор и сам не слишком-то уработался. Все время, пока он сидел, внимательно изучал какую-то бумагу, похожую на министерский циркуляр. И что там изучать-то?

— А у меня вообще имеется шанс сегодня застать исправника?

Регистратор оторвался от чтения и с недоумением уставился на меня.

— Господин коллежский асессор, о ком это вы?

— А в Кирилловском уезде уже два исправника? Или три? — хмыкнул я. — Меня интересует — дождусь ли я коллежского советника Сулимова? В крайнем случае подойдет и его помощник — господин Головин.

— Господина исправника следует называть — его высокоблагородие, — назидательно сказал коллежский регистратор. — Именовать его просто исправником неприлично. Я уже вам сказал, что его высокоблагородие отсутствует, а сообщать — когда прибудет, он никому не обязан. Сидите и ждите. Если не дождетесь сегодня — придете завтра. В крайнем случае — послезавтра. А господин помощник его высокоблагородия, на выезде.

И тут я начал терять терпение.

— Послушайте, молодой человек, — сказал я регистратору, хотя тот и был старше меня лет на семь, а то и на десять. — Если вы сидите на месте канцеляриста, то ваша прямая обязанность знать, где находится ваш начальник. Вы за это жалованье получаете. А начальнику положено сообщать канцеляристу — когда он бывает в служебном кабинете. Поэтому, сделаем так…

С этими словами я поднялся. Посмотрев на коллежского регистратора, хмыкнул:

— Вы сейчас оторвете от стула задницу и отправитесь искать хоть какое-то начальство — исправника ли, его помощника. Согласно инструкции, один их них обязан находиться в полицейском управлении все служебное время. В крайнем случае — информировать, где искать. Он не удельный князь, а государственный служащий, да и я тоже. Я вам не бедный родственник, не проситель, а следователь по особо важным делам и прибыл для расследования уголовного дела. О моем прибытии полицейское управление Кирилловского уезда оповещено еще три дня назад. Если отсутствует сам исправник, нет его помощника, то должен наличествовать хотя бы пристав. Поэтому — сейчас я отправлюсь осматривать монастырь, а через час — ладно, час на осмотр достопримечательностей маловато, пусть через два, я жду в гостинице «Монастырская» либо вас, либо курьера, который мне скажет — во сколько господин Сулимов будет в собственном управлении и когда он соизволит меня принять.

— Простите, а почему я должен беспокоить его высокоблагородие ради вас? — сделал недовольный вид коллежский регистратор.

— Потому что вы обязаны выполнять свои должностные обязанности. Да и ваш начальник тоже. Игнорировать следователя Окружного суда — это уже не просто нехорошо, это нарушение закона.

— Да, но… — вякнул что-то канцелярская крыса, но я пресек:

— Если через два часа я не услышу вразумительного ответа, то немедленно даю телеграмму губернатору о том, что исправник Кирилловского уезда саботирует расследование убийства. Еще я имею право информировать департамент полиции МВД о том, что руководство Кирилловского уезда не исполняет должностные инструкции. И у меня возникнут подозрения — а не причастно ли полицейское руководство уезда к убийству? Возможно — двойному убийству. А вы, молодой человек, станете у меня первым на подозрении…

Дело, из-за которого я оказался в Кириллове, было, вроде бы и простым, и сложным. Разумеется — это было убийство, причем, убийца был полицией установлен, а еще он одновременно стал и самоубийцей. Застрелил женщину — некую госпожу Никитскую, а потом застрелился сам. Такую версию выдвинул мой коллега — судебный следователь Череповецкого окружного суда по Кирилловскому уезду титулярный советник Зайцев, а окружному прокурору только и оставалось, что на основании материалов следствия вынести заключение и все закрыть, а потом сдать бумаги в архив.

Сам следователь прибыть не соизволил, прислав нам дело с курьером, присовокупив к нему записку со своими рассуждениями. Книсница не было, с делом пришлось знакомиться мне, как «исправляющему некоторые обязанности помощника прокурора», а почитав материалы, тихонько выматерился и пошел на доклад к Лентовскому — придется ехать в Кириллов самому. Служба у меня такая.

Я прошел по Гостинодворской улице, вышел на Торговую площадь, за которой возвышалась громада Кирилло-Белозерского монастыря. Прошелся по тропке, идущей вдоль стен. Пока шел, невольно сравнивал монастырь из своего времени, и этот. А ведь сравнение было не в пользу нынешнего. Красно-серые, давно не беленые стены, облупившаяся краска. Кое-где уже и башни начали осыпаться, стены порушились, а на крышах росли кусты. Понимаю — государство на ремонт обители деньги не выделяет, Кириллов город не слишком богатый, а монахам их тоже взять негде.

Наверное, стоило вернуть практику оправки в монастырь ссыльных, но не каких-нибудь там «вольнодумцев», вроде студентов или земских учителей, которым само государство платит, а солидных дяденек — проворовавшихся министров и армейских интендантов, проштрафившихся сенаторов. Нашкодил — отправляйся в монастырь, а на те деньги, что остались после конфискации, обустраивай святую обитель. Уверен, что за пару лет можно отреставрировать все архитектурные и исторические памятники империи. Закончатся исторические объекты — пусть строят новые. А еще лучше — пусть занимаются строительством промышленных объектов или мостов. Вон, нам скоро понадобятся деньги на мост через Шексну, и через Волгу до сих пор переплавляются в лодках.

Непременно государю такую идею подскажу.

Обошел вокруг монастыря, полюбовался на Сиверское озеро, пытался прикинуть — как это во времена Смуты монахи отбивались от ляхов, но так и не сообразил.

Зашел по дороге в трактир, поел ухи из какой-то рыбы, выловленной в озере, остался не слишком доволен. Рыба мелкая, много костей. Засим, отправился в гостиницу.

А там меня уже ждал господин коллежский регистратор.

— Ну-с, любезный, что вы мне скажете?

— Его высокоблагородие ожидает вас в своем кабинете через час, — сообщил мне регистратор.

— А следователь Зайцев? — поинтересовался я. О своем коллеге я только сейчас вспомнил. Он же «вел» это дело. Так и так разговаривать.

— А про Зайцева указаний не было.

— Значит, получите указание — отыщите мне титулярного советника Зайцева, и приведите к исправнику. Мне его все равно допрашивать придется.

Да-да, именно так. Стану вести допрос своего коллеги. Пока как свидетеля, а там, как пойдет.

Кирилловский исправник — полноватый мужчина лет под пятьдесят, в белом мундире, украшенным одиноким «станиславом». Что ж, для полицейского, пребывающего в глухой провинции, неплохо. Армейских медалей, как у моего друга, у здешнего начальника уезда нет. Скорее всего, человек прошел долгий путь от канцеляриста до исправника, чем очень гордился. Но гордость иной раз может превратиться в гордыню.

Рядом расположился человек невысокого роста, тоже полненький, в очках и мундире. В петлицах «пряжка». Ну впрямь, как у меня. Правда, у тутошнего «титуляра» уже и волосы седые, и годиков ему, наверное, за пятьдесят.

Господин исправник сидел за столом развалившись, насмешливо посматривая на меня. Вон, даже папироску закурил, не заботясь, что гостю будет неприятен дым. Сесть мне почему-то не предлагал. Он что, считает, что я останусь стоять?

— Благодарю вас, господин исправник, за приглашение, — сказал я, безо всяких церемоний подтягивая стул. Усевшись, шлепнул на стол тощую папку с уголовным делом.

— А я вам садиться не разрешал, — пробурчал Сулимов.

— А вот это напрасно, — улыбнулся я. — Согласно статута ордена святого Владимира, кавалерам оного знака отличия, даже генералы обязаны предложить место.

Исправник слегка задумался. Он что, вспоминает статут ордена? Все равно же не вспомнит — есть такое положение или нет.

— Да и невежливо, знаете ли, держать на ногах следователя по особо важным делам, — заметил я. — И вы не у себя дома, а в учреждении, а сидя мне гораздо удобнее.

— А вежливо ли начинать свой визит к исправнику с угрозы? — хмыкнул исправник. — Или вы думаете, что я испугаюсь сутяжничества?

А ведь испугался угрозы, только пытается выглядеть грозным удельным князем. Нет, князь из тебя не выйдет.

— Я, господин исправник потратил двое суток, чтобы сюда добраться. И потерял целый час, в ожидании вашей милости. И еще два часа, пока осматривал монастырь. А мне, к слову — платят жалованье и прогонные. Обидно, знаете ли, получать деньги за напрасно потраченное время. По вашей, кстати милости. Понимаю — Российская империя не оскудеет, но все равно — очень жаль. А испугаетесь вы сутяжничества или нет, так мне решительно все равно. Я сюда приехал проводить следствие, а не словами играть. Но если понадобится — начну и сутяжничать, и клеветать… что там по списку?

Титулярный советник Зайцев только глазами хлопал и рот открыл. Не то от испуга, не то от изумления. Не исключено, что впервые услышал, как кто-то дает его «владыке» достойный ответ.

Впрочем, ругаться с исправником в мои планы не входит. Пока, по крайней мере.

— Замечу, что препираться очень неплодотворно, поэтому предлагаю заключить перемирие, — предложил я. — И всяческие наши недовольства друг другом я предлагаю оставить на потом.

Что-то осмысленное появилось на физиономии у здешнего «воеводы».

— Итак, господа, у меня — точнее, у Череповецкого окружного прокурора, особу которого я здесь представляю, имеется много вопросов. И к господину исправнику, который отвечает за общее состояние раскрытия преступлений в уезде, и к господину следователю. С вашего позволения, начну с господина следователя.

Я улыбнулся, посмотрел на своего коллегу, стукнул по папочке с делом ладонью и спросил:

— Господин Зайцев, ответьте мне на один вопрос — что это за хрень?

— К-какая х-хрень? — испуганно вытаращился Зайцев.

— Вот эта, — еще раз стукнул по «делу», потом пояснил. — Вот эта самая папочка, на этой обложке написано, что это дело по обвинению господина Федора Ивановича Андерсона в убийстве. Кстати, он кто по национальности? Датчанин? Швед? И фамилия у него Андерсон или Андерсен?

— П-почему д-датчанин? Русский, фамилия Андерсон, наш землемер.

Что ж, вполне возможно, что фамилия не через е, а через о. И этот землемер — потомок какого-нибудь пленного шведа, оставшегося в России после Северной войны.

— Теперь у меня вопрос к вам, господин исправник. — перевел я взгляд на Сулимова. — В материалах этого, так называемого дела, имеется только один документ, составленный вашими людьми — рапорт городового Ильи Звездина на ваше имя о том, что к нему явился господин Никитский, который сообщил, что обнаружил в своем доме два мертвых тела — труп своей жены г-жи Никитской и землемера. И он, вместе с вышеозначенным господином отправился в дом по улице Ивановской, где и обнаружились два тела. А где все остальное?

— Что, остальное? — не понял исправник.

— Где рапорт о подомовом обходе? Что видели, что слышали соседи? Никитский, как я понял, не простой обыватель, а отставной майор. Наверное, в его доме имелась прислуга. Где объяснения, взятые у прислуги? Если ее не было в этот день — или это ночь, то куда она подевалась?

— Рапорта были, мои люди службу несут исправно, но там ничего интересного не было, — пожал плечами исправник. — Прислуги в этот день не было, соседи ничего не слышали. Зачем нужны бесполезные бумажки?

М-да, дела. Или я ничего не понимаю, или исправник дурак.

— И опять к вам, господин судебный следователь, — посмотрел я на Зайцева. — Я не увидел в деле — так называемом деле, ни акта осмотра места происшествия, ни судебно-медицинского акта.

— Как это, вы не увидели? — возмутился Зайцев. Подтащив к себе папочку, раскрыл ее и с торжествующим видом ткнул пальцем в бумажку.

— Господин Зайцев, это не акт судебно-медицинской экспертизы, — вздохнул я. — Это копии заключения о смерти господина Андерсона и госпожи Никитской. Указано, что смерть наступила в результате убиения из револьвера, свидетельства подписаны 24 июля. Где акт вскрытия? Время смерти установили? Понимаю, что точно уже не установить, но хотя бы плюс-минус лапоть. Где акт об изъятии оружия? Где само оружие? Если не нашли — где задания для городовых по поиску оружия? И, наконец — где акт осмотра места происшествия?

Про то, что следовало изъять одежду и провести осмотр — даже не говорю.

Возможно, нехорошо тыкать носом коллегу в присутствии постороннего. Надо беречь честь мундира. Но господин исправник тоже несет ответственность за раскрытие преступления. В общем, гнать и в шею и исправника, а уж тем более следователя.

— Так какой смысл было осматривать место преступления, если трупы уже увезены и похоронены?

— То есть — вы не выезжали на место преступления? — уточнил я.

— Меня в тот день не было в городе, я был в отъезде по своим делам, — пожал плечами следователь. — Когда приехал, тела уже погребли, допросил господина Никитского, взял документы у врача. Я сделал все, что полагается.

— А где поручения полицейским об установлении друзей и знакомых покойных? Где допросы родственников? Откуда появился револьвер?

Зайцев лишь пожимал плечами. Интересно, он раньше-то расследовал преступления? Я сейчас говорю не про убийство — такое в наших краях редкость. Впечатление, что человек ни разу не виде, как выглядит уголовное дело.

— Ладно… — вздохнул я невесть в который раз и опять посмотрел на исправника. — Господин исправник, а почему вы или ваши люди сами не составили акт осмотра места преступления? Желательно бы еще и чертеж. Почему вы сразу не дали приказ доктору провести вскрытие? Если вам было известно, что судебного следователя нет на месте, то почему не сообщили в Череповец?

— А с каких это пор начальник полицейского управления должен проводить осмотр места преступления? — высокомерно отозвался исправник. — А ехать за помощью в Череповец — нелепо. И чем бы вы помогли нам? Мы и сами прекрасно справляемся со своей работой. А что даст вскрытие, если и так все ясно? Надругательство над телами?

И еще раз — м-да… Но это я про себя.

— Я не говорю, что именно вы должны были проводить осмотр места преступления. Я сказал — вы, или ваши люди, — мягко уточнил я. — В отсутствии следователя осмотр места происшествия должен сделать представитель полиции. Если не вы, то ваш помощник или пристав.

У нас тоже Абрютин далеко не всегда выезжает на место преступления. Но у него имеется пристав Ухтомский, да и сам Василий Яковлевич всегда держит руку на пульсе событий.

— На месте происшествия был городовой, — ответил исправник. — Этого вполне достаточно. А зачем вам нужен осмотр места происшествия?

— А мне нужно знать — где находились тела, как они располагались по отношению к другу к другу. Сидели они, или лежали? Где? На кровати или на полу? Осмотром можно выявить множество подробностей. Как и в чем они были одеты? Возможно, одежда вообще отсутствовала.

— А почему на них должна отсутствовать одежда? — хмыкнул исправник.

— Кстати, а почему ее не изъяли?

— Снимать одежду с покойных? Так это же…

Исправник не нашел слов, чтобы пояснить — что такое снять одежду с трупов. Ладно, чего сотрясать воздух?

— Предположим, госпожа Никитская и землемер являлись любовниками, а муж их застал в самый неподходящий момент и застрелил. Вот здесь нам и нужен акт осмотра места происшествия, где указано положение тел.

— Не говорите ерунды! — хлопнул ладонью по столу исправник. — Госпожа Никитская — порядочная женщина. Ее муж — майор в отставке, Николай Александрович Никитский уважаемый человек, он имеет поместье. И он непременный член уездного присутствия, помощник Предводителя дворянства. Совершенно очевидно, что землемер собирался ограбить дом господина Никитского, на свою беду наткнулся на хозяйку. Убил ее, а потом покончил с собой.

— То есть, других версий вы даже и не рассматривали? — поинтересовался я.

— А какие версии? В дом уважаемого человека зашел разбойник с большой дороги? Откуда он у нас возьмется? У нас, господин коллежский асессор спокойныйуезд. И откуда бы тогда появился землемер? Все очевидно.

Ну да, ну да. Все просто и очевидно.

— Судебно-медицинского акта нет, значит, вскрытия не проводилось. А как вошла в тело пуля? — задал я вопрос, сам же на него и ответил: — Значит, придется проводить эксгумацию тел.

— А кто вам позволит проводить эксгумацию? Господин Никитский не позволит вам выкапывать тело своей любимой жены.

Волнует меня, что мне позволит Никитский, ага. А исправник еще пытается изображать большого начальника? Ну-ну…

Посмотрел прямо в глаза исправника и тихонько сказал:

— Я выпишу ордер — право такое имею, как исправляющий некоторые обязанности Окружного прокурора, а вы все организуете. И как полицейский начальник, распорядитесь о проведении судебно-медицинской экспертизы. Уж будьте добры.

Исправник принялся возмущаться. Кажется, он даже пытался топать ногами, хотя сидя это делать не слишком удобно. Подождав, когда тот проорется — хрипло как-то, неубедительно, я кивнул и принялся давать указания.

— Теперь, господин исправник, запишите — что мне от вас потребуется.

— Да как вы… — начал Сулимов, но я его не дослушал:

— Да-да, осмеливаюсь. Не стану вас пугать карами небесными, но поверьте, вам лучше сейчас все бросить и начать мне помогать. Иначе…

Я посмотрел в глаза «уездного воеводы» и он под моим взглядом сломался. Все! Созрел.

— Господин Зайцев, помогите господину исправнику — дайте ему карандаш и бумагу.

Взял господин уездный воевода карандаш. И лист бумаги перед собой положил. И правильно, одно дело делаем.

— Во-первых, мне нужен кабинет, чтобы допрашивать свидетелей и возможных подозреваемых. Если нет, то я с удовольствием посижу прямо у вас. Могу даже в приемной, мне все равно. Во-вторых, мы вместе — втроем, составим список тех лиц, которые мне понадобятся для допроса. Доставить их мне — ваша обязанность. Не возражаю, если кому-то перепоручите это дело. Вы власть — вам виднее. Первого, будьте любезны, пригласите самого Никитского. Если он в отъезде — немедленно пошлите за ним. Потом, разумеется, список увеличится, но это в процессе. В-третьих, мне понадобятся ваши полицейские.

— Сколько вам нужно полицейских? — хмуро спросил исправник. — Всех я вам дать не смогу — уезд большой.

— Для начала мне понадобится тот городовой, который был в доме сразу после убийства. И лучше, если прямо сейчас. Но допрос я буду проводить наедине.

Кажется, история имеет свойство повторяться. Нечто подобное уже было, когда мы с Абрютиным приезжали расследовать смерть старого раскольника, который, якобы, свалился с лестницы.

Глава двенадцатая Секретный агент

Кабинет мне выделили в управлении полиции. Верно, кого-то переселили, кого-то «уплотнили». Понятно, доставил я коллегам неудобства, но перетерпят. Надеюсь, что ненадолго. На подоконнике обнаружил журнал «Вестник Европы». Не такой и старый — февраль прошлого года. Решил посмотреть. Все-таки, журнал серьезный, солидный. Не пора ли и нам «Европы» осваивать? И что там?

А там…

'…Сильная женская рука порывисто схватила его за руку… Из узких щелей маски на него смотрели страстные глаза и улыбались лукавые уста…

— Ты? Наконец это ты?

Он еще не опомнился, поскольку надеялся увидеть другую, но маска в широком домино уже стремительно тянет его за собой:

— Уйдем дальше… дальше… Здесь опасно… Он с меня глаз не сводит. Он в зале…'

Женщина в маске и домино тянет его за собой, увлекает к полутемному углублению окна, а потом быстро поднимается и впивается горячим поцелуем ему в губы….

Да, она уже два года как замужем. И что?

«Мой муж ничего… добрый мальчик. Только ужасно влюблен в меня и ревнив»^[8].

Нет, не станем мы с Анькой этот журнал осваивать. Чему он учит подрастающее поколение?

Явился городовой Андрей Терентьевич Звездин. Видимо, слегка пугаясь незнакомого чиновника «сверху», полицейский — уже немолодой мужчина, в порядком истаскавшемся мундире, сидел на краешке стула, словно опасаясь, что я начну на него орать.

— Давайте по существу, — начал я. — Итак, судя по вашему рапорту, вы первым явились на место преступления?

— Так точно, — доложил городовой, вставая с места.

— Господин унтер-офицер, — улыбнулся я. — Не стоит срываться и отвечать, словно вы на строевом смотре. Говорите проще. Мол — да, я первым прибыл.

— Если уж совсем точно, то не совсем первым. Первым был господин Никитский. А до него, надо полагать, злоумышленник.

— Ага, — кивнул я. — Значит, вы не поддерживаете версию о том, что госпожу Никитскую убил землемер — господин Андерсон?

— Простите, ваше высокоблагородие, не могу знать, — пошел на попятную Звездин. — Его высокоблагородию господину исправнику и их благородию господину следователю виднее.

— Ладно, это уже детали, — хмыкнул я, слегка недовольный таким оборотом дела. — Давайте с самого начала. Рассказывайте…

— А что рассказывать-то? Сижу я в участке, а тут господин Никитский вбегает — бледный весь, губы дрожат. Говорит — у меня, мол, супругу убили. Я сразу же господину приставу доложил, а тот мне — иди, дескать, потом доложишь.

— Так, секунду, — остановил я Звездина. — Давайте уточнимся с датами. Когда это было? Во сколько?

— Было это двадцать третьего июля, точно помню, а время… Может, девять часов вечера, может десять.

— Господин Никитский вам взволнованным показался? — поинтересовался я.

— А то как же! Пусть, и не жили они вместе, но ведь не кошку убили, а жену.

— Так, понятно. А почему пристав не пошел с вами? Ему по должности полагается.

Городовой Звездин вздохнул, почесал взмокший лоб.

— Так уж говорите, чего уж там — подбодрил я взглядом полицейского. — Чего же мяться на ровном месте? Я все равно узнаю, что и как. Не было пристава на месте?

— Нет, что вы, ваше благородие… но тут, такое дело…

— Он что, пьян был?

— Да как же можно, на службе? — возмутился Звездин. Потом махнул рукой и решительно сказал: — Наш господин пристав покойников шибко боится.

— Тогда понятно, — не стал я насмехаться над приставом.

Все бывает. Вон, я высоты боюсь, а кто-то покойников. Да что там — я сам их боюсь. Не до одури или обморока, но никак не могу привыкнуть, что наш эскулап может спокойно находиться в обществе мертвецов, да еще и шуточки шутить.

— Тут ведь, такое дело, ваше высокоблагородие, — нехотя принялся объяснять городовой. — Наш господин пристав из офицеров. Когда война с турками была — в траншее его засыпало, вместе с трупами пролежал дня два, пока не откопали. Думали помер, а он живой. И все ничего, только с тех пор на покойников глядеть не может.

Два дня с трупами пролежал и остался в здравом уме? Крепкий дядька, этот пристав, уважаю. Я бы точно от такого ужаса свихнулся. А то, что покойников с тех пор боится — понимаю.

Я кивнул и перешел к вопросам:

— Значит, вместе с Никитским пришли? И что увидели?

— А что увидели? На первом этаже — там прихожая, потом маленькая гостиная, господин землемер в кресле сидит. Нет, даже не сидит, а лежит. А на груди — напротив сердца, у него дырка кругленькая, вокруг кровь. Кровь-то уже старая — почернела. А в дальней комнате госпожа Никитская на полу лежит, лицом вниз, а на спине у нее две раны, кровь уже запеклась. И тоже, раны небольшие, круглые, крови кругом много.

— Они голыми были или одетыми?

— Не так, чтобы совсем одетые, но и не голышом. В нательном белье оба. Землемер — тот в подштанниках и рубахе, а госпожа Никитская в сорочке тоненькой.

— А на что раны были похожи? На раны от пули, от ножа?

— Я, ваше высокоблагородие, хотя службу и отслужил, но в походах не был. Не знаю я, на что раны похожи. По моему разумению, будь они от ножа, то шире должны быть. Думаю, что от пули.

— Оружие было?

— Не видел, врать не стану. Рядом не было, но револьвер и отлететь мог, а мы его особо-то и не искали. Но револьвер-то мог кто-то другой унести. Я пощупал — оба покойника уже холодные. Не знаю, сколько они пролежали — день, а может и два.

Револьвер отлетел, да так, что его не нашли рядом с телом? Сомнительно. А вот если кто-то заглянул, то револьвер мог и утащить.

— Не было похоже, будто-то бы Никитская убегала? — спросил я.

— Может, и убегала. Только, куда там бежать-то? Угол, стена глухая. Справа кровать.

— Не знаете, пропало что-то из дома?

— Опять-таки, врать не стану. Спрашивал Николая Александровича — дескать, посмотрите повнимательнее, но он отмахнулся. Дескать — не до того ему.

Что ж, версию об убийстве и параллельном самоубийстве отметаем. Значит, имеет место двойное убийство. То, о чем я сразу и подумал.

— Соседи что говорят? Что слышали, что видели? Посторонних? Самого господина Никитского?

— Божатся, что никаких выстрелов не слышали, а видеть… Землемера видели, как он в дом господина Никитского шел, потом, через пару дней, самого Николая Александровича, но это уже в тот вечер, когда он мертвецов обнаружил. Деревья вокруг дома растут, а от них можно на другую улицу перейти, а там — хоть до окраины.

— Кто рапорт приказал переписать? Исправник?

— Никто. Как было, я так и написал.

— Андрей Терентьевич, — посмотрел я в глаза городового. — В твоем рапорте указано только про два трупа, безо всяких подробностей. Ты разве такой рапорт писал?

Городовой замялся и я решил немножко нажать.

— Будет суд, придется рассказывать так, как оно было, — слегка занудливо принялся я наставлять. — И клятву давать на святом Евангелии. А на суде тебе прокурор те же вопросы задаст, что и я. Отчего полицейский — старый служака, такой куцый рапорт написал? Что отвечать станешь? До правды-то все равно докопаются — я тебе обещаю, а вот на каторгу ты вместе с исправником пойдешь. Может, он у вас и большой начальник, но и начальники иной раз на каторгу ходят. Или, все будет по-другому — ты отправишься на каторгу, а исправника только со службы турнут. За что его на каторгу-то отправлять? Да, виноват, что подчиненные плохо работают, свои обязанности не исполняют… Его самого на месте преступления не было, в деле его бумаг нет, а вот твоя имеется. Фальсификация это называется. Не горюй — много тебе не дадут, года два.

— Эх, чего уж там… — махнул рукой полицейский чин. — Его высокоблагородие приказал — мол, рапорт перепиши, напиши только самое главное, без подробностей. Мол — два трупа нашли, мужской — землемера, значит, а второй — госпожи Никитской. Неправды-то тут не будет, просто не все рассказал. Скорее всего землемер — а он парень бедный, решил дом ограбить, думал, что никого нет. Убил хозяйку, а потом и сам застрелился, не выдержал.

Ну да, это мы тоже из курса обществознания помним. Одна из форм скрыть истину — выдать правду дозированно. Как там у кого-то из детективных авторов? Подсудимый не сказал неправды, он просто сказал не всю правду.

— А зачем все это исправнику?

— Как это — зачем? Госпожа Олимпиада Аркадьевна Никитская — его сестра сводная, по матери. Стыдно, коли ее любовник убил.

— А если муж?

— Так мужа-то не было, он в своем имении находился. К тому же — Николай Александрович и наш господин исправник друзья лучшие, с самого детства.

Ишь, как все запутано. И тут родня, а тут друг.

— А у Николая Александровича могла быть любовница?

— А вот про это я ничего не скажу. Не мое это дело.

Пожалуй, на сегодня и все. Можно отпускать городового и отправляться в гостиницу.

— Ну-с, господин секретный агент, докладывайте, — обратился я к своему «камердинеру», когда мы с ним вечером уже собирались укладываться спать. А тот поморщился:

— Ваше высокоблагородие, не называйте меня секретным агентом. Я, как-никак, унтер-офицер, а не филёр.

— Спиридон, а вот это напрасно, — покачал я головой. — Не стоит так пренебрежительно относиться ни к филёрам, ни к прочим осведомителям. Ты ж в армии служил, понимать должен, что без секретных агентов ничего не получится — они и местность разведают, прорехи в обороне противника выведают, а если надо, так и планы секретные вызнают.

— Так это в армии. Их там по-другому именуют — лазутчики или разведчики, — уперся унтер-офицер Савушкин. — А тут свои. Я ж родом из Ерги, от нас прямая дорога на Кириллов идет. Тут, вроде, все равно, что доносчик. У нас службе наушникам шинель на голову накидывали, а потом били.

Интересные мысли у младшего начальствующего состава полиции. И, скажем так, абсолютно неверные, словно у гвардейца, которого перевели в Отдельный корпус жандармов. Эти-то косоротятся, когда вынуждены работать с агентурой. А ведь Абрютин парня хочет на повышение выдвинуть. И куда помощнику пристава без осведомителей? Наверное, стоит поговорить с Василием, но лучше провести разъяснительную работу с полицейским. Авось и одумается.

— Спиридон, а как ты преступления собираешься раскрывать? — перешел я на ты. — Полиция без агентуры, да без негласных осведомителей — все равно, что армия без разведки. И служба таких агентов куда опаснее, нежели служба лазутчика или разведчика. Чужого шпиона никто на веревку не вздернет, как в прежние времена, приберегут, потом на своего разведчика обменяют, а тем, кто среди воров да грабителей крутится, выявляет преступления, — сразу перо в бок вставляют, безо всяких подскоков. А преступники для нас с тобой — те же враги отечества, только тайные.

— Простите, ваше благородие — что вставляют?

— Перо, Спиридон — это нож на бандитском жаргоне, — с умным видом пояснил я, словно матерый опер Жеглов, наставляющий салагу Шарапова. — Должен знать, что у преступников свой язык имеется. Его еще тарабарской грамотой именуют. Улица — бан, патроны — это маслины, револьвер — ствол. Ну, там еще много что есть.

— Ни разу не слышал, — удивился городовой.

Еще бы он слышал. Скорее всего, этих слов еще попросту не появилось. Даже и термина «феня» пока нет, и жаргонные слова иные, нежели в моем времени. Блатной язык, в отличие от мертвых языков, вроде латыни, живой и постоянно меняется.

— Потому и говорят — век живи, век учись, — хмыкнул я.

— И дураком помрешь, — хмыкнул Спиридон, а потом смутился. — Простите, ваше высокоблагородие, вырвалось.

Ишь, знает полную поговорку, еще раз молодец.

— Дураками те помирают, которые учиться не желают, — слегка назидательно сказал я. — Так что, первый тебе урок господин унтер-офицер — не считай, что люди, которые готовы с полицией работать, какие-то подлецы и (чуть было не вырвалось слово — стукачи, но удержал этот термин при себе) доносчики. Наверняка ведь при твоей службе такие попадались?

— Еще как, — хмыкнул городовой. — Я, как только на службу вышел, сразу узнал — кто на моей улице жене изменяет, а кто от мужа отай к соседу бегает. И у кого из соседей шестой палец вырос.

— Шестой палец? Ни разу не слышал.

— Это про тех говорят, которые подворовывают, — пояснил Спиридон. — Мол — шестой палец вырос, значит, воровать стал. Но, подворовывать-то подворовывают, но не попались.

— Что ж, любая информация должна в копилку идти, вдруг пригодится, — кивнул я. — Вон, и я сам постоянно чему-то учусь. Новое выражение сегодня узнал, про шестой палец, спасибо.

— Так это у нас с измальства знают, за что и спасибо-то говорить? — удивился унтер.

— Ты с детства знаешь, а я нет. Видишь, и ты меня чему-то поучил. А услышал бы, так и решил, что у кого-то и на самом деле палец отрос.

Решив, что на сегодня разговора об осведомителях вполне достаточно, перешел к делу:

— Ну, что там в Кириллове про господ Никитских говорят?

— Да ничего особенного-то не говорят, — пожал плечами Спиридон. — Я ведь просто потолкался немножко — приезжий, мол, какие у вас тут новости есть? Про убийство, конечно, все говорят — такого в Кириллове сто лет не было, но больше ахают. Не станешь же ходить и спрашивать — мол, не знаете ли, кто убил жену отставного майора с полюбовником?

Мой прокол. Надо было посоветовать Спиридону зайти в кабак, поставить какому-нибудь местному мужичку выпивку, да вывести того на разговор. Я бы, например, стал рассказывать о каком-то череповецком убийстве. Хоть бы и про старика в колодце. А аборигены наверняка принялись бы повествовать о своем. Вот тут и можно свернуть на те вопросы, что нам интересны. Правда, пьяные люди иной раз наговорят целую бочку арестантов, но тут уж приходится фильтровать базар.

— А если не про убийство, а вообще? Что говорят-то? Скажем, про мужа убитой?

— Так говорят, что господин Никитский до убийства два дня отсутствовал, в поместье жил. Он сам-то в поместье, а жена здесь, в Кириллове. А в поместье у него полюбовница третий месяц живет, а жена, вроде бы, и не против. Но супруга раньше ни в чем таком не была замечена. Если и загуляла, то только в отместку мужу.

А вот здесь уже интересно. То, что муж якобы, не появлялся в своем городском доме два дня, еще ни о чем не говорит. Наверняка Никитский знает, как пройти в свой дом не показываясь соседям. И полюбовница у него имеется… Факты, как говорится, заслуживающие обдумывания. Муж решил избавиться от жены, чтобы не мешала его новому счастью. Логично. Но вот зачем убивать любовника? Убить сразу двух человек — куда сложнее.

— А что за любовница, неизвестно?

— Девка какая-то из Череповца приехала, но у нее мать здесь живет, в Кириллове. Кажись, тоже приезжая, не коренная. Но теперь и мать в поместье уехала, к зятю, на все готовое, чтобы на съем дома не тратится. Про полюбовницу больше ничего не знаю. Говорят — не шибко красивая, но вроде, чуток помоложе, чем жена. Но мне, ваше высокоблагородие, слишком-то расспрашивать и не с руки было. Кириллов — город маленький, такой же, как Череповец. Знают, что следователь приехал, из Окружного суда, а я при нем. Кто-то и на самом деле за камердинера принял, а кто-то и нет. А если бы я чересчур допытывался, то кто бы правду сказал? Вот, завтра еще пройдусь. В церковь схожу, со старушками пошушукаюсь.

— Добро. Вот еще что мне нужно узнать, а что за человек такой — землемер Андерсон? Есть ли родственники, где живет? Нет ли врагов? И про покойную. Можно ведь о чем-то отвлеченном поговорить — скажем, любила ли она по лавкам ходить, с кем дружила? Назовут какую-нибудь фамилию, а мы с тобой допросим — может, и на убийцу выйдем.

— То есть, ваше высокоблагородие, не обязательно мужа подозревать станем?

Молодец! Еще мне понравилось, что унтер сказал во множественном числе, а нет — мол, отдувайтесь, господин следователь, мое дело маленькое. И не забыл унтер-офицер нашего разговора в дороге, когда я ему пояснял, что если убита жена, то процентов на девяносто ее убил муж. И то, что первый подозреваемый это тот, кто труп обнаружил. И тоже, процентов так… на девяносто это правда. Особенно, если первым был муж.

Но! У нас остаются еще десять процентов вероятностей, а это немало.

— Тут, Спиридон, все может быть. Нам с тобой нужно разные версии выдвигать. Разумеется, в конечном итоге окажется, что самое простое — и есть правильное, но все может быть… И случайный грабитель, и теща чья-нибудь. Все просчитать невозможно.

С тем мы и разошлись. Я пошел в свою комнату, а Спиридон расположился в передней, где и положено отдыхать слуге молодого барина.

Только-только заснули, как раздался стук в дверь.

— Кто там? — сонно поинтересовался Спиридон, а из-за двери послышалось:

— Слышь, парень, барина своего буди. Его высокоблагородие господин исправник на кладбище ему приказал идти.

— Кто там мне приказал?

Как был, одном белье, вышел в прихожую.

А там давешний городовой Звездин. Угрюмый — правильно, спать хочет.

— Ваше высокоблагородие. Господин исправник на кладбище велел идти. Там эту, как ее? Эскумацию производят…

Ладно, не буду цепляться к словам. Эксгумацию исправник решил провести? Интересно, а почему ночью? Пойду. Только, на всякий случай, кобуру свою пристрою под мышку. И Спиридон, смотрю, пристраивает свою «пушку». Морщится, непривычно револьвер за пояс совать. Не думаю, что исправник решил ухайдакать следователя, вызвав его на кладбище, но, береженого бог бережет.

Глава тринадцатая Вскрытие показало

Терпеть не могу штампы, типа — «от слова совсем», но я автор, мне можно. Ведь может же, когда захочет!

Это я про исправника города Кириллова и его уезда, коллежского советника господина Сулимова, который за короткое время распорядился об эксгумации тел госпожи Никитской и господина Андерсона. Причем, масштабы были грандиозные — задействованы две бригады копарей, рядом с кладбищенской церковью разбиты две большие палатки армейского образца. На самом месте вечного покоя горели огни керосиновых ламп, а по периметру выставлены посты из городовых. Наверняка мужикам было страшновато, потому что они, время от времени, покидали свои посты и скучковывались, делая вид, что подошли одолжить папироску у сослуживца или попросить огоньку. Вообще-то, на кладбищах курить не принято, но здесь сделано исключение.

Если кто-то со стороны посмотрит — будет весьма удивлен. Кладбище, холмики, деревья и кресты, а между ними огоньки и огонечки. Надеюсь, жители Кириллова уже спят? Зрелище, в какой-то мере и романтичное, но лучше его не видеть. Иначе потом спать перестанешь.

— Вот, господин коллежский асессор, — с довольным видом сообщил мне исправник, стоявший чуть в отдалении, в окружении небольшой свиты, состоящей из коллежского регистратора и еще парочки каких-то людей в мундирах. — Решил, что не стоит ничего откладывать. Приказал мужичков собрать, а заодно и лекарей наших. Палатки распорядился поставить, ламп притащить.

Господи, копарей и лекарей ладно, но где он палатки-то взял? Хотя, в хозяйстве наших уездных исправников многое можно найти из того, что должны быть в совершенно ином месте.

— Похвально, — не преминул похвалить я исправника, но не удержавшись, спросил: — А почему ночью-то решили?

— А коли днем — так и копарей не собрать, по работам разбегутся, а уж лекаришек-то наших тем более. Скажут — мол, больные у них, лечить нужно. Да и от горожан поспокойнее. Ночью на кладбище никто не пойдет, а днем здесь сразу народ набежит. А копать — какая им разница, не промахнутся. Я им всем по рублю пообещал заплатить.

Правильно мыслит господин исправник, вот только, сделал бы он все это вовремя. Но у нас, как водится, все делается через… Н-ну, дамы меня читают, не стану произносить вслух, через какое место. Сначала создаем себе трудности на ровном месте, потом их героически преодолеваем, а потом еще и награду за это требуем. По рублю и «лекаришкам» и копарям? Интересные расценки у исправника. А деньги он из своего кармана станет платить или из фондов полиции?

Ей-ей, я бы решил, что Сулимов наконец-то взялся за ум — то есть, начал выполнять свои прямые обязанности, если бы не узнал, что вчера, в «Правительственном вестнике» была опубликована заметка о том, что государь-император удостоил своим вниманием некого коллежского асессора И. А. Чернавского, которому он выразил свое «Высочайшее Благоволение» и вручил в подарок часы.

Публикация была запоздавшей — с момента получения мной «высочайшего благоволения» прошел почти месяц, зато это случилось вовремя. Вообще, я догадывался, отчего новость запоздала. «Вестник» находится в ведении МВД, а мой батюшка не особо горит желанием афишировать достижения и успехи своего сына и делиться новостями с редакцией не стал. Видимо, редактор газеты, господин Данилевский получил информацию из собственных источников.

Но мне запоздание пришлось на руку. Все-таки, исправник человек вменяемый. Осознал, что одно скандалить просто с сынком товарища министра, совсем другое — с особой, удостоенной личной аудиенции императора. Засуетился, позабыв про спесь.

Как по мне — так все ладно, лишь бы на пользу дела. Я готов даже жалобу на исправника не писать, лишь бы все получилось, а злоумышленник был бы установлен и задержан. Но судебного следователя по Кириллову придется менять. Уж тут я с Лентовского не слезу.

Хотя… По исправнику пока ни в чем не уверен. Поживем, как говорят, тогда и увидим, и пожуем. Может и отпишу батюшке, но так, конфиденциально.

Одна бригада выкопала гроб с телом госпожи Никитской, захороненный в фамильном склепе (я бы назвал — участок для погребения), а вторая трудилась за кладбищенской оградой, где хоронили самоубийц, а еще приезжих. И, как только доставались гробы, тела переносились в импровизированный палатки, где вскрытием занимались медики. Но главным среди здешних врачей был господин Суслов. Он распоряжался, переходил из палатки в палатку, руководил, а копались в мертвых телах другие люди. Как это ни странно — постарше. Видимо, он тут занимает какой-то пост, а прочие его подчиненные.

Не знаю, кого материли эскулапы, проводившие вскрытие — меня или самого исправника, потому что вслух своего недовольства не выражали, а то, что они в этот момент думали, их личное дело. Я тоже переходил от палатки к палатке, хотя в этом и не было особой необходимости. Нет, не контролировал — люди знают, что делают, больше из чувства ложной солидарности. Дескать — вот и я сам посмотрю на останки, пролежавшие в земле две недели, понюхаю «ароматы».

Но не стану углубляться в подробности, самому неприятно. Но мне-то что — у меня работа такая, а читателям лишнее ни к чему.

Первыми закончили медики, проводившие вскрытие землемера. Земский лекарь Суслов, с наслаждением вдыхавший ночной воздух, сказал:

— Эх, пойду и напьюсь. — Заметив меня, немало не смутился. — А, господин следователь! Как вам все это нравится?

— Никак, — отозвался я и полюбопытствовал: — И что там? Пули извлекли?

— Какие пули? — усмехнулся Суслов. — Нет там никаких пуль, и не было никогда. Если бы мне поставили задачу произвести вскрытие сразу — ответил бы, что имеет место ножевое ранение. Оба ранения смертельные, хоть и непроникающие. Было бы огнестрельное — пули бы извлекли.

— Ножевое? — озадаченно переспросил я. — И не одно?

Городовой говорил мне про одну рану, напротив сердца. А их, значит, две?

— Один удар пришелся в область сердца, второй в печень. Теоретически, возможно, что кто-то провел зондирование, извлек обе пули, но маловероятно. Раневой канал был бы расширен. Покойничек уже не особо свежий, если бы сразу нам его отдали — то можно было бы определить — имеется ли следы копоти в ране, что из себя представляет раневой канал. А здесь уже и червячки потрудились, да и ткани начали распадаться. Опять-таки — ежели ранение огнестрельное, то края раны должны иметь характерный следы ожога. А здесь — только то, что я вам сказал. Длина раневого канала — в одном случае два вершка, в другом — два с половиной. А диаметр не более чем с четверть дюйма. Кстати, у госпожи Никитской, хоть там мой коллега и не закончил — такая же картинка. Раны наличествуют на спине — одна под лопаткой, вторая чуть ниже. И тоже — диаметр не более четверти дюйма.

Мысленно перевел старые меры длины в метрические, получилось, что нож — или, что там? Длиной не меньше десяти сантиметров, а диаметром в сантиметр, может — чуть меньше. Это что за дырокол-то такой?

— А что это за нож такой?

— А вот тут сами ищите — нож это, кинжал какой или стилет.

— Что ж, спасибо, — поблагодарил я. — Когда сможете дать мне официальный акт? Хотя бы примерное время смерти?

— Вот тут я не знаю, — принялся важничать лекарь. — Мне еще поработать нужно, посмотреть. И не взыщите — акт я не вам отдам, а господину исправнику. Он мне задание давал — перед ним и отчет держать. Думаю, дня через два-три все будет готово. Нужно же два акта сделать — на каждого покойничка отдельно, правильно?

Я только кивнул. Эх, ну почему эскулапы так любят наводить тень на плетень? Им что, сложно сразу сказать? Хотя бы общие сведения, а формальности-то и потом. Интересно, что заканчивал здешний врач? Лет ему тридцать пять, скорее всего — Московский университет. Попробую воззвать к корпоративной солидарности.

— Простите, господин Суслов… Вы ведь наверняка Московский университет заканчивали? И судебную медицину профессору Легонину сдавали? Знаете, что для следствия время играет важную роль. И время смерти, да и время для расследования. У нас и так уже полторы недели коту под хвост ушло. Два-три дня — очень много. Мне бы пока на словах, без акта.

Упоминание декана юридического факультета, преподающего судебную медицину в Альма-матер здешнего эскулапа (да, теперь еще и моей), подействовало не так, как я ждал.

Суслов от возмущения выплюнул папиросу и принялся ее яростно топтать.

— Лучше не вспоминайте этого… старого осла, из-за которого я дважды пересдавал предмет. Из-за него я чуть из университета не вылетел! Придрался, видите ли, когда я позабыл упомянуть про разгибатель пальцев трупа…

Разгибатель пальцев трупа? Я про такую штуку и не слыхал. Надо будет узнать.

— Вот видите, вы чуть из университета не вылетели из-за ерунды, хотя вы и врач и человек умный, — вздохнул я. — А представляете, какого мне пришлось? Я ж чуть не помер, пока судебную медицину сдавал. Чуть было сам трупными пятнами не покрылся.

Прости, Виктор Алексеевич, что так нагло вру. Для пользы дела. Кажется, сработало. Доктор посмотрел на меня, как на собрата по несчастью. Вытащил из кармана папиросы, ухватил одну, стараясь не зацепить грязными руками мундштук, сунул в рот и прикурил. Затянувшись пару раз, соизволил сказать:

— Я бы сказал, что смерть наступила неделю или полторы назад…

— То есть, числа двадцатого — двадцать первого июля? — прикинул я.

— Н-ну, где-то так… Я же календарь не смотрю. Но не исключено, что и двадцать второго. Сами понимаете — если вы судебную медицину изучали, то жара, да и все прочее — ткани разлагаются быстрее. А вот червячки немного подсказали…

Значит, разброс составляет целых три дня… Многовато. Впрочем, с останками Борноволкова еще хуже было — там счет шел на неделю или две.

Но все равно, очень плохо. Придется вычеркивать из списков главного подозреваемого — господина Никитского. А так бы этого не хотелось. Идеальный же вариант. Муж избавляется от жены, заодно от любовника. Впрочем, пока не стану полностью выбрасывать майора из черного списка. Нужно его допросить, алиби проверить, если оно у него имеется. Он же мог вначале убить, подождать денька-два, а потом явиться к городовому и разыграть трагедию.

Да, а с помощью чего он избавляется от постылой жены? Отставной майор было бы логично взять револьвер. А тут, черт-те что.

— И что это за орудие убийства? — вздохнул я, с надеждой поглядывая на доктора. Может, все-таки подскажет идею? — Острога какая-нибудь, с которой на рыбу ходят? Или штык?

— Не штык, не острога, — покачал головой Суслов. — В этом случае края раны были бы рваными, а здесь ровные. Есть, разумеется, у меня мысль…

— М-м… — уставился я во все глаза на лекаря. — Доктор, любая версия — даже самая фантастическая. Орудие убийства — ключ к успеху.

— Видел я как-то в английском хирургическом журнале такую штуку, как троакар, — сообщил Суслов, слегка высокомерно поглядывая на меня. — Известно, что это такое?

— Доктор, откуда? Если бы это было нужно по судебной медицине, так я бы знал. А тут, чисто ваша епархия.

— Троакар — это стилет, который вставляют в полую трубку.

— И зачем он нужен?

— А нужен он, чтобы откачивать лишнюю жидкость из организма.

— А в организме бывает лишняя жидкость? — удивился я. Покопавшись в памяти, кроме водянки ничего вспомнить не смог. Но если врач говорит про лишнее, значит так оно и есть. Привык верить специалистам.

— Н-ну, например, при болезни почек, когда человек не может помочиться, то явно в организме образовалась лишняя жидкость,

— А, вы про уремию? — догадался я.

— Совершенно верно. Знаете, что Петр Великий всегда с собой серебряный катетер носил? Знаете, что такое катетер?

— Бр-р…

— Значит, знаете. Так вот, дорогой господин следователь, чтобы помочиться, нашему императору приходилось постоянно пользоваться катетером. Представляете?

— Бр-рр…

Что такое катетер я знал. Но вот про серебряный катетер Петра никогда не слышал. Сомнения у меня имеются, что в петровскую эпоху можно было создать такую тонкую вещь, да еще из серебра.

— Вот вам и бр-рр, — заулыбался доктор, довольный произведенным эффектом. — А умер наш государь, потому что уже и катетер не помогал, моча не выделялась, оставалась внутри и принялась отравлять весь организм.

— Все бы вам какие-то ужасы рассказывать, — хмыкнул я, припоминая — сколько версий смерти Петра мне известно? Имеется традиционная — смерть от пневмонии, наступившей после того, как Петр полез спасать утопающих солдат. Но про почечнокаменную болезнь тоже читал. В принципе, пневмония могла с ней соседствовать.

Имеется версия, что нашего императора отравили. Кто именно — непонятно. Возможно, Алексашка Меншиков, которого за казнокрадство император собирался-таки отправить на плаху, кто-то из старых родов, желающих убить государя, а еще — враги отечества — англичане или французы. А вот академик Михаил Покровский был уверен, что Петр скончался от сифилиса, который подхватил в Голландии.

Нет, я все-таки придерживаюсь традиционной версии, что смерть государя случилась из-за простуды. Тем более, что имеются свидетельства подвига (а как это иначе назвать?) императора. Свое мнение оставлю при себе, а доктора послушаю.

— А здесь не ужасы, а самая обыкновенная и, очень досадная жизненная ситуация, которая привела государя к смерти, — сказал господин Суслов. — Катетер уже не помогал, но будь рядом с Петром толковый медик, умеющий пользоваться троакаром, то сделал бы прокол в области мочевого пузыря и удалил бы лишнюю жидкость.

— А сколько человек в Кириллове умеют пользоваться троакаром? — невинно осведомился я.

— Боюсь, что на сегодняшний день ни одного, — усмехнулся доктор. — И не ловите меня на слове. Троакар — совсем недавнее изобретение, наверняка его в России вообще ни у кого нет. Я же сказал — видел его в английском журнале, а английский язык у нас мало кому известен.

Ишь ты, намекает на свою образованность? Вот я, допустим, тоже английский знаю, но не хвастаюсь? Ладно, пусть хвастается, не жалко.

— Помилуйте, и вовсе не ловлю вас на слове, — сделал я вид, что обиделся. — Вы так уверенно повествуете мне вещи, которые еще не стали общеизвестными, что я решил, что эта штука — троекар? нет, троакар — в саквояже у каждого доктора Кирилловского уезда.

Я принялся вспоминать, что могло быть в докторском саквояже этого времени? Отчего-то вспомнился молоточек — им по коленкам стукают, ножницы, какие-то бритвы. Да, еще ложечка, которую суют в рот, чтобы посмотреть горло — выглядит, как пластмассовая, а наверняка из слоновой кости. Скальпель…

А где я все это видел? Неужто, у господина Федышенского? Нет, в другом месте. У нашего «полуштатного» эскулапа можно, разве что, ножи для разделки трупов увидеть.

Ах ты, так это я вспоминаю медицинские инструменты доктора Чехова, что видел в витрине музея, в Ялте. Скользнул по ним взглядом, а тут, вишь, отчего-то вспомнились. Никаких стилетов, всунутых в трубочку, точно не было. Но мой случайный знакомый — студент-выпускник медицинского факультета, талантливый русский писатель, станет врачом общего профиля. И помогать ему в этом деле станет младшая сестренка Мария. Врачи общей практики кое-какие хирургические операции делают — нарывы вскрывают, занозы выковыривают, но проколы в области мочевого пузыря — это уже навряд ли.,

Но Чехов — это Чехов. Бог с ней, с хирургией. Столько, сколько Антон Павлович совершил за свою короткую жизнь, мало кому под силу, а меня волнуют более низменные заботы.

— Значит, троакар, а также версия, что убийца доктор — отпадает, — заметил я.

— Думаю, эту версию вам придется откинуть, — согласился врач. — Когда-то троакар еще войдет в обиход, к тому же, не забывайте, что требуются определенные навыки, чтобы сделать прокол в нужном месте. Я бы попробовал рискнуть — все-таки имеется кое-какой опыт, а вот неопытному врачу не посоветовал бы. Так что, придется вам иное орудие убийства искать.

Тоже верно. Где вот, только, его искать? Пойди, найди тот ножичек.

Глава четырнадцатая Главный подозреваемый

Мой главный подозреваемый — отставной майор и непременный член Уездного по крестьянским делам присутствия Николай Александрович Никитский напоминал классического русского барина — крупный, бородатый, с интеллигентными манерами. Но сам я пока с такими «классическими» барами не встречался, поэтому подбирал для сравнения что-то киношное. Вот, исполнитель главной роли в сериале «Кулагины» (посмотрел как-то пару серий, на большее здоровья не хватило) вполне подошел бы^[9]. Или тот актер, что в фильме «Гараж» играл профессора, увлеченного молодой аспиранткой. Фамилию не помню, но запомнились его барственные манеры, а еще голос — мягкий, бархатистый, слегка ироничный. Наверное, этому артисту доводилось играть и роли помещиков^[10]. Не знаю, насколько он был хорош, потому что, на мой взгляд, под маской иронии скрывалась какая-то беспомощность и ранимость. Вот и Никитский, похоже, такой же. Впрочем, пока подожду с выводами, потому что первое впечатление может быть ошибочным.

— Никогда не был в роли подозреваемого в убийстве, — сообщил мне господин Никитский, усаживаясь на стул. — И вообще — никогда не был ни под судом, ни под следствием.

А это уже анкетные данные для моего протокола. И спрашивать не нужно. Хотелось сказать — дескать, дорогой мой вдовец, все в этой жизни случается в первый раз, но посмотрев на глаза помещика, шутить не стал.

— Жарко, — констатировал господин Никитский. Вытащив из кармана платок, принялся вытирать шею и лицо, покрытое каплями пота.

Еще бы не жарко! Настежь раскрытое окно мало помогает. Ни кондиционера, ни вентилятора, а я сижу здесь в шерстяном мундире, застегнутом на все пуговицы. А мой собеседник — тот вообще в костюме-тройке, да еще и в распахнутом летнем пальто.

И отчего я в разговоре с государем не предложил ему другую идею, более важную, нежели какие-то женские курсы, полицейская школа или железная дорога? Надо было обосновать, что для чиновников следует вводить летнюю форму одежды — рубашку с короткими рукавами, открытый ворот. Штаны сойдут эти — белые и хлопчатобумажные.

И изменить женскую моду. Девчонки — возрастом мой Аньки или Леночки, ходят в длиннющих платьях, вместо того, чтобы бегать в каких-нибудь шортиках или юбочках. И нашему мужскому взгляду вельми приятно, и барышням гораздо прохладнее.

Боюсь, однако, что в Росси построить Транссибирскую железную дорогу будет проще, нежели ввести моду на мини-юбки.

Никитский производит впечатление порядочного и честного человека. Как же он в таком учреждении, как «Уездное по крестьянским делам присутствие» трудится, причем, на безвозмездной основе? В наших уездах это самое главное учреждение. Как не крути, Российская империя — аграрная страна, большинство населения составляют крестьяне. А у крестьян проблем и вопросов всегда хватает — здесь недовольны размежеванием сенокосов между двумя деревнями, а тут посчитали, что помещик неправильно поделил землю, отдав им неудобную часть, а деньги брал, как за добрую. А в этом селе отец поссорился с сыном, который требовал отделения, а тут добросердечные соседи узнали, что дед и бабка, после смерти родного сына, выгнали из собственного дома невестку, вместе с малолетним внуком, а теперь возжелали захватить себе землю, ранее принадлежавшую их сыну.

Думаете, так не бывало? Еще как бывало. А кто не верит, пусть вспомнит историю Павлика Морозова, за убийством которого не стояло никакой политики, а имелось желание деда и дядьки отобрать у мальчишки землю.

С другой стороны, почему бы непременному члену не быть порядочным и честным? Бьюсь об заклад, что в уезде Николая Александровича уважают.

— А с чего вы взяли, что вы подозреваемый в убийстве супруги? — поинтересовался я.

— Сам бы я об этом не догадался, по правде-то говоря, — хмыкнул Никитский. — Думал — если я никого не убивал, то на каком основании меня станут подозревать? Честный человек — он остается честным. Ежели бы я сам убил Липу, то сам бы признался. Сам бы явился к исправнику и сказал — мол, вот, вяжите.

А вот в этом я не слишком уверен. Впрочем, была у меня одна подследственная дамочка, с повышенной чувствительностью и странными представлениями о дворянской гордости и чести. Но такие люди редкость. Или у отставного майора наивность зашкаливает.

— А кто вас просветил на этот счет? — поинтересовался я.

— Нашлись умные люди. И исправник наш, да и моя гражданская супруга. Кстати, она вам передает поклон. Она мне сказала — с Чернавским лучше говорить откровенно. Он и сам человек честный, с ним лучше рассказывать все.

— Вот как? — удивился я. — Приятно, разумеется, услышать о себе такие слова… Но разве я знаком с вашей гражданской женой?

— Она уверяет, что да. Вы разбирали ее жалобу, а потом допрашивали по поводу убийства предводителя Череповецкого дворянства Сомова и выступали свидетелем обвинения на суде.

Ну ёшкин же кот! Любовь Кирилловна Зуева, гувернантка в доме господина Сомова! Только тут ее не хватало.

А ведь и всего-то пару минут назад вспоминал эту дамочку… Так, а мне говорили, что отставной майор живет в имении вместе с любовницей. Любовница приехала из Череповца, а ее мать проживала в Кириллове, хотя и не здешняя. А Никитский, стало быть, забрал будущую тещу в поместье? Бедняга. Хотя, может, у него теща золотая будет. А ведь пожалуй, Зуева и Никитский друг друга стоят.

— Надеюсь, ваша нынешняя супруга не таит на меня обиды? — поинтересовался я.

— Нет, что вы, — покачал головой помещик. — Напротив, Любаша считает вас человеком чести, тем более, что вы наказали виновника всех ее бед и ей не в чем вас упрекнуть. На допросах вели себя очень достойно, а во время судебного заседания не врали, не изворачивались. По ее мнению, вы являетесь образцом настоящего дворянина и государственного чиновника.

Уже хорошо, что обиды на меня не таит. А то ведь сиди и жди — не явится ли к тебе шальная гувернантка с отцовским пистолетом. Пистолет-то остался в суде и по закону его должны были либо продать, либо сломать. Но пистолет раздобыть, как я понял — без проблем.

А то, что меня посчитали «образцом» дворянина, позабавило. Дворяне, блин. Да все мои предки до революции либо землю пахали, либо учительствовали. Да и учительствовали те же дети крестьян, выучившиеся на медные гроши.

Да, а когда Зуеву выпустили? Кажется, ей бы еще в нашей тюрьме сидеть положено?

— А когда вы познакомились с госпожой Зуевой? — спросил я, косясь на протокол допроса, думая — уже пора записывать, или пока мы просто побеседуем?

Нет, мыстанем беседовать, а я буду делать пометки. Потом все перепишу и попрошу Никитского расписаться.

— Познакомились мы с Любашей прошлой осенью, когда она приезжала навестить матушку. Не скажу, что сразу же влюбился в нее без памяти, но… Потом узнал о ее несчастье, даже отправлял деньги ее адвокату, ездил в Петербург, пытался хлопотать о прощении, но тщетно. Разумеется, ездил в Череповец, навещал ее в тюрьме. Навещал бы каждый день, но получалось лишь один раз в две недели. И так, знаете ли… В мае этого года Любашу выпустили. Не очень мне нравится это слово, но в июне, как говорят, мы с Любашей сошлись…

— А супруга как отреагировала?

— Липа, к моему счастью, все поняла. Да и отношения наши за последние три года были скорее дружеские, нежели супружеские.

Странно, конечно, но и так бывает. Живут муж с женой вместе, даже постель делят, но не более. Хотя… Мне, человеку насквозь земному, такого не понять.

— А как давно вы женаты на Олимпиаде Аркадьевне?

— С Липой мы женаты больше десяти лет… Даже двенадцать. Мне было тридцать семь. Умер отце, нужно было брать в руки имение, перспектив на службе у меня не было, вышел в отставку. Решил, что пора налаживать жизнь. А мой старинный приятель — наш нынешний исправник, сказал, что у него есть сводная сестра. Она гораздо младше нас, всего двадцать два года.

— В общем, вы прожили двенадцать лет в любви и согласии? — уточнил я.

— Не то, чтобы в любви — похоже, что ее у нас как раз не было, но в согласии. Возможно, если бы у нас появился ребенок, все пошло бы иначе. Но, увы. Я супруге не изменял, смею надеяться, что и она мне тоже… Липа предпочитала жить здесь — у нас свой дом в Кириллове, а я больше времени провожу в усадьбе — там постоянно дел хватает, без надзора не оставишь, в город наезжаю один, много — два раза в неделю, чтобы разрешать какие-то вопросы. Иной раз и вообще могу не приехать. У нас ведь так — если есть жалоба, спор, то собираемся и рассматриваем. А если нет, то зачем и наезжать?

— Как вы распланировали с покойной супругой дальнейшую жизнь? — поинтересовался я. — Вообще — она не скандалила, не возмущалась, узнав о вашей измене?

Никитский поморщился. Видимо, ему не слишком-то понравилось слово измена, но чисто формально рассуждать — так оно и было. Олимпиада Аркадьевна — венчанная жена, а Любовь Кирилловна — всего лишь любовница. Тяжко вздохнув, ответил:

— Мы с Липой — современные люди. Разумеется, мало какой женщине может понравится, если муж уходит к другой, но мы с ней договорились, что расстанемся по-хорошему. Я стану жить отдельно, она отдельно. Липа вообще считала, что у нас нет надобности официально расторгать брак — пусть будут свободные отношения, но моя гражданская супруга думает иначе. С официальным разводом могут возникнуть проблемы, но думаю, думал… что нас разведут на том основании, что нет детей. А теперь, надо полагать, у меня нет препятствий для нового венчания. Если, разумеется, вы меня не арестуете.

— Арест и тюрьма — не препятствие для заключения брака, — сообщил я, но все-таки, решил слегка успокоить вдовца. — Впрочем, искренне верю, что до этого дело не дойдет. Скажите лучше — о чем вы договорились с Олимпиадой Аркадьевной?

— В каком смысле — договорился? — не понял помещик.

— Николай Александрович, мне нужно знать все финансовые тонкости, нюансы вашего расставания. Без обид, пожалуйста. Вопросы задаю неприятные, но мне нужно знать. Как я понимаю — расставшись с супругой, вы обязаны вернуть ей приданое? Наверное назначить какую-то компенсацию?

— Приданое? Ах, приданое… Так приданое — вот этот дом в Кириллове, да и все. Но я решил, что будет справедливо, если выделю Липе единовременное пособие — пятнадцать тысяч рублей, а потом стану выплачивать на ее содержание по три тысячи рублей в год. По крайней мере — до тех пор, пока она не выйдет замуж.

Однако! Надеюсь, господин Никитский из статуса подозреваемого не перейдет в категорию обвиняемого, а иначе эти суммы, что он обещал выплачивать бывшей жене, станут одним из доказательств. Вернее — мотивом для убийства, который присяжные заседатели учтут при вынесении приговора. И домик в Кириллове, оставшийся от супруги, тоже денег стоит. Сколько недвижимость в Кириллове? Вряд ли больше, нежели у нас, значит, рублей пятьсот.

— А вы человек небедный, — заметил я. — А по нашим меркам — даже богатый.

— Я бы так не сказал, но грех жаловаться. Правда, доход с имения составляет десять, иной раз и двадцать тысяч в год — от года зависит, от урожая, от цен, да еще котовальня — с нее тысячи три, иной раз четыре.

— Катавальня? — переспросил я. — Это мастерская, где валенки валяют?

— У нас валенки котами именуют, поэтому — котовальня. Осенью и зимой до двадцати мужиков трудится, летом поменьше — человек десять.

Ишь, котовальня, словно котов катают, а не валенки. Валенки — вещь полезная в хозяйстве, но не всякому крестьянину по карману. Видел — стоят по три, а то и по пять рублей пара. У меня самого где-то валенки лежат — подарок родителей. Один раз только и понадобились, но ведь понадобились!

А двадцать мужиков — это прилично. У нас на заводе Милютина трудится человек семьдесят, а это крупнейшее предприятие не только в уезде, но и по всей Шексне, а то и по Волге. (С Волгой, конечно, погорячился, есть города покрупнее.)

— Вы сами овец разводите? — поинтересовался я.

Здешние мужики не шибко любят разводить овец. Понимаю — невыгодно такую скотину держать. Молока от нее нет, навоза мало, а сена нужно, почти как на корову. Это вам не Англия, где стадо можно почти круглый год на пастбищах пасти. У нас овец держат по две или по три, много — по пять овечек, на шерсть да на шкуры. Осенью стригут, шкуру снимают, а мясо везут в город, на продажу.

— Какое там развожу! Есть стадо в сто голов, но это так, чтобы котовалы без работы не сидели. И то — приходится стадо на два делить, а иначе и пасти негде. Обычно мой управляющий шерсть по деревням скупает, но, в основном, народ со своей шерстью едет, так им дешевле. За работу мы рубль берем.

Я несколько по иному посмотрел на Никитского. Ишь, а он молодец. Кроме сдачи земли в аренду, продажи зерна и сена, еще и катавальню учредил.

— Вам было известно, что у Олимпиады Аркадьевны появился любовник?

Не сомневаюсь, что Никитскому неприятно отвечать на такой вопрос, но он взял себя в руки и все-таки ответил:

— Я подозревал, что недавно у Липы появился мужчина, но старался об этом не думать. Она — молодая женщина, живой человек. Не скрою — у меня еще остались некоторые чувства к бывшей жене, но это, скорее, чувства собственника. И я старался гнать эти чувства, и не думать, что моя супруга, сейчас может быть с кем-то…

— Стало быть — с землемером Андерсоном вы незнакомы?

— Ну, почему незнаком? Я с ним хорошо знаком. Молодой человек, в Кириллове служит четвертый год. Мне иной раз приходится иметь дело с землемерами, если бывают жалобы по межевании. Но я с ним не знаком, как с любовником своей жены. Бывшей…

— Так, пара минут… — попросил я, принявшись записывать.

Перенеся из черновичка в протокол допроса самое главное и основное, что требуется для дела, попросил:

— А теперь расскажите мне, как вы нашли тело своей супруги?

— Я был в своей усадьбе, но 24 июля у нас было назначено заседание в Учреждении. Нужно вам объяснять — что за вопрос?

— Нет, это неважно, — отмахнулся я. — Тема, повестка дня к происшествию отношения не имеет. Итак, по сути?

— А по сути я решил приехать в Кириллов заранее, 23 июля, переночевать в нашем доме. Я же не думал, что у Липы в тот вечер будет любовник? А если даже и думал… Ушел бы в гостиницу, вот и все. Не скандал же закатывать? В общем, я хотел отдать ей оставшуюся часть денег.

— Денег? — переспросил я. — Из той суммы, что вы назначили?

— Можно даже сказать — из отступных. Я в начале июля отдал Липочке десять тысяч, осталось отдать еще пять. Вот и решил, что чем раньше передам ей эти деньги, тем лучше. А остальное собирался выплачивать ей через почту. Мне не слишком-то хотелось снова видеть свою бывшую жену. Все-таки, осталось какое-то чувство вины.

— То есть, у вашей супруги должна быть крупная сумма денег? — уточнил я.

— Наверное. Но деньги я ей передал, она их хозяйка. Остались ли деньги, положены ли в банк, потрачены — это уже не мое дело.

— Расписку, разумеется, с Олимпиады Аркадьевны вы не взяли?

— Какая расписка⁈

Ясно-понятно, никаких расписок, все на честном слове. Похвально.

— И вот, вы пришли ближе к вечеру?

— Уже не ближе, а почти ночью. Я пришел, удивился, что дверь открыта… прошел внутрь, а там…

Я записал все то, что знал и раньше со слов городового. Закончив, подал протокол допроса для подписи, а мой подследственный расписался не читая. Видимо, доверял.

Закончив, подождал, пока чернила высохнут, убрал бумагу в папочку и спросил:

— Николай Александрович, мне нужно допросить вашу гражданскую жену. Чем быстрее вы ее сможете ко мне привезти — тем лучше.

— А зачем вам Любаша? — вскинулся помещик. — Она здесь совершенно не при чем.

— Разумеется не при чем, — кивнул я. — Вот поэтому-то мне и нужно ее допросить. Николай Александрович, я верю, что вы убийства не совершали. Но одного моего доверия мало. Необходимо, чтобы это было подкреплено документально. Показания вашей нынешней жены — ваше алиби. В идеале еще должны быть показания прочих чад и домочадцев. Но с этим справится либо городовой, либо урядник. А еще нам нужно сходить в ваш дом.

— В дом? А зачем?

— Мне нужно осмотреть место преступления, составить его описание, — пояснил я. Не станешь же объяснять, что раз мои коллеги этим не озаботились, придется делать самому?

— Если вы располагаете временем — так хоть сейчас, — хмыкнул Никитский, поднимаясь с места.

Мы спустились вниз, в дежурке я увидел городового Звездина. Очень кстати. Мне как раз нужен представитель местной власти. И, тем более кстати, что он тоже был в момент обнаружении тел.

Дом Никитского — ладно, приданое его покойной супруги, располагался чуть в стороне. Вокруг деревья, кусты. Можно даже назвать небольшой усадьбой. Есть подход с самой улицы Ивановской, но можно пройти и задами, незаметно.

Мы вошли внутрь дома. Я, для начала, сделал примерный набросок первого этажа, комнаты, где обнаружили тела. До идеального чертежа, что делал Абрютин, мне далеко, но как уж сумел. Прихожая, слева кухня, там, как я знал, имеется черный ход. Там есть комната для прислуги, которой мало кто пользуется — прислуга приходящая. Справа — гостиная, гостевая комната, а прямо — лестница на второй этаж, в апартаменты хозяев.

А городовой, вместе с вдовцом, уточняли детали расположения тел. Уже вырисовывалась картина. Сначала убили самого землемера, потом ударили в спину пытавшуюся убежать женщину. И складывалось впечатление, что убийца кто-то знакомый. Почему? Да потому, что незнакомец принялся бы убивать прямо в передней.

И тут карандаш, которым я делал схему, вырвался и полетел на пол. Прокатившись по половицам, укатился под шкаф.

Я мысленно выругался, опустился на корточки и попытался вытащить свое «орудие труда». Тщетно.

— Далеко укатился, — заметил городовой. — Сейчас, ваше благородие, вытащим.

Звездин, извлек из ножен палаш, опустился на колени и принялся шуровать клинком под шкафом.

— Вот, нащупал, — с удовлетворением сообщил унтер, выталкивая из-под шкафа «потеряшку».

Но вместо карандаша выкатилось нечто-то другое…

Глава пятнадцатая Буренка — подсказчица

Мной, судебным следователем по особо важным делам Санкт-Петербургской судебной палаты Череповецкого окружного суда, коллежским асессором Чернавским И. А. составлен настоящий

Акт

в том, что 6 августа 1884 года, в городе Кириллове Новгородской губернии, в частном доме г-на Никитского Николая Александровича по ул. Ивановская, в присутствии городового Кирилловской полицейской управы унтер-офицера Звездина и хозяина дома, отставного майора и дворянина Никитского Н. А.

мною был изъят:

предмет, внешне напоминающий шило, представляющий собой округлую деревянную рукоять длиной в половину вершка, шириной четверть вершка, в которую вставлен заостренный железный прут длиной в два с половиной вершка и диаметром около ½ дюйма.

На данный металлический прут насажена полая медная трубка, имеющая упоры, в виде плоских усиков, у основания.

Деревянная рукоять, а также прут и трубка покрыты пятнами бурого цвета.

Примечание. Данный предмет, похожий на шило, находился под шкафом в комнате по вышеуказанному адресу, место находки отмечено в плане.

Составил: Следователь Чернавский

Изъятие удостоверяют:

Городовой, унтер-офицер Звездин

Хозяин дома, майор в отставке Никитский

Никаких умозаключений, типа — пятна, напоминающие кровь, в акте быть не должно. У нас уже умеют определять — кровь или нет, по возвращению отдам тому же Федышинскому — проверит. Но это уже будет либо отдельный документ, либо свидетельские показания на суде.

Жаль, пока не сумеем выявить ни группу крови, ни то, кому эта кровь принадлежит. Но господам присяжным вполне достаточно глянуть на само орудие убийства, чтобы поверить в то, что кровь принадлежит убитым.

Закончив составлять акт, я завернул находку в кусок газеты, что любезно предоставил мне хозяин дома. Первая серьезная улика в деле. Орудие убийства имеем — очень хорошо.

Эх, где же эксперты-криминалисты, которые бы сняли «следы пальцев рук» с рукоятки? Вон — они невооруженным глазом видны. Но проку-то от этого?

— И что это может быть? — поинтересовался я, обращаясь к присутствующим.

— Может, шило какое? — предположил городовой, но сам же и ответил: — Ежели, шило, то зачем трубку на железку надевать? И шило здоровое — что таким делать?

Никитский, пусть и «специалист» по валенкам, тоже не знал — что за дырки таким толстым шилом протыкают? Кожу? Так проще прожечь, а не колоть.

Вспомнив, как Суслов делился со мной новейшими достижениями хирургии, сказал:

— Мне доктор здешний поведал, что в Англии похожую штуку придумали — троакар называется. Жидкость откачивают из человека. Вставляют, а потом само шило вытаскивают, а трубка остается, а из нее ненужная жидкость вытекает.

Городовой и отставной майор только пожали плечами, а я подумал, что не похожа эта штука на медицинский инструмент. Во-первых — слишком грубая работа. Кажется, сделали этот «троакар» в сельской кузнице, да и кузнец-то не слишком умелый попался. Хороший мастер и стержень откует поровнее, да и трубка сделана не очень качественно — похоже, ее просто согнули из полоски меди, потом обстучали. Мастер вроде меня. А уж я-то какой мастер, что лучше не говорить! Доску начну пилить — обязательно криво. Начну что-то собирать — непременно лишние детали останутся.

Во-вторых, для медицинского инструмента у этой штуки был слишком велик диаметр. Стержень, толщиной с сантиметр? Да таким… дыроколом сразу убьешь, если засунешь в живого-то человека. Какие проколы? По моему разумению, медицинский инструмент должен выглядеть аккуратнее и быть тоньше.

Значит, зацепка пока одна — предмет, напоминавший шило, с медной трубкой, сработанный в кузнице. Сколько кузниц в Кириллове? А в уезде?

У-у! Но это теперь забота господина исправника — озадачить городовых и конную стражу с урядниками. Пусть проверяют своих кузнецов, возможно, кто-то делал странный заказ. Авось, что-то и нарисуется. А то, что «шило» могли выковать в другом уезде, пока в расчет не берем. Это мы позже, в запросе в губернию изложим. Вот, пусть теперешний вице-губернатор озадачит всех полицейских.

Решив, что обязательно покажу какому-нибудь эскулапу эту штуку — может, что-то надумает, спросил у Никитского:

— Николай Александрович, вы проверяли — все ли на месте? Или, что-то пропало? Деньги, ценности?

— Так я тут и не был с тех пор, как тела обнаружились, — сказал помещик. — Двери только запер на замки, да прислугу рассчитал.

— А тело Олимпиады, перед похоронами разве не здесь лежало? — удивился я.

— Оно в доме Петра — то есть, Петра Васильевича Сулимова, нашего исправника было. Петр — он моей покойной супруге единоутробным братом доводится. Мы решили, что негоже ей там оставаться, где убили. И обмывали Липу в его доме, и прощание там же было.

А, тогда да, вполне возможно. Надо еще узнать — а где обмывали Андерсона, которого почти признали убийцей и самоубийцей? Надо и у него дома побывать, и обыск провести, и родственников допросить. А, он же приезжий, родственников нет. Тогда друзей и соседей.

И прислугу Никитских нужно на допрос вытащить.

Но сразу за все не ухватишься. Сначала здесь разберемся, потом за другое примусь.

— Николай Александрович, так может, сразу и посмотрите? — не унимался я.

Никитский только развел руками.

— Вот здесь у нас гостевая комната — все на месте.

Вижу, что все на месте — и кресло, и кровать. Мебель не вынесли. Кровать разобрана — одеяло и подушки комом, а покрывало, наброшенное на кресло, с двумя запекшимися бурыми пятнами. Но я это уже все себе записал в акте осмотра — даже то, что на столе стоит пустая бутылка из-под вина, два фужера, две грязных тарелки. Хотя, зачем мне это?

— А что в шкафу?

— В шкафу ничего нет, он пустой, для гостей предназначен. Нужно наверх идти — там наша спальня, гостиная, мой кабинет.

Никитский все-таки открыл шкаф и со стоном его закрыл. Я успел увидеть, что там лежит что-то скомканное, из ткани в цветочек. Не иначе, платье самой хозяйки, которое она сняла и кинула в шкаф. Но я все равно возьму это платье, потрогаю. А вдруг Олимпиада именно в нем и была?

Нет, платье целое, следов крови нет. Ну и ладно, изымать не стану.

— А где одежда землемера? — поинтересовался я.

— Так его в ней потом похоронили, — сообщил полицейский. — Квартирная хозяйка отказалась хоронить, пришлось за счет казны погребать. Не голым же закапывать было? Мы-то думали, что он убийца. Но убийца, он все равно ж, человек.

Так, родственников землемера следует отыскать. Нездешние они, но все равно.

— Понятно, — сказал я и кивнул хозяину — мол, пойдемте.

Поднимаясь по лестнице, подумал (пусть, это и нехорошо в такой момент) о том, что отставная супруга отставного майора Никитского принимала у себя любовника не в супружеской спальне, а в гостевой комнате.

Вначале зашли в спальню. Чисто внешне — все на своих местах, ничего не раскидано. Кровать, платяной шкаф, зеркало и небольшой столик. А, еще комод у стены.

— Особо ценных вещей мы здесь раньше никогда не держали, — пояснил Никитский. — Они в имении были. Но, как мы с Липой разошлись, то шкатулку с драгоценностями она сюда привезла.

Подойдя к комоду, Николай Александрович выдвинул верхний ящик.

— Вот, шкатулка здесь, на месте. — сказал хозяин, доставая лакированную шкатулку. Потряс ее, хмыкнул, словно бы взвесил, потом открыл и озадаченно сказал: — А шкатулка-то пустая.

Шкатулка пустая. Пустая шкатулка.

— А куда Олимпиада Аркадьевна могла деньги убрать? — поинтересовался я.

— Так здесь они и лежали, в верхнем ящике, — пожал плечами Никитский. — Я Липе деньги на хозяйство давал, она их прямо сюда и складывала. От кого их прятать-то было? А тут ничего нет.

— На всякий случай посмотрите в других ящиках комода, — посоветовал я, хотя и не сомневался, что денег хозяин не обнаружит.

Итак, убийство с целью ограбления.

Или же сначала произошло убийство, а ограбление уже потом? Все-таки, у меня появляются кое-какие следы. Тут вам и драгоценности, тут вам и штука, под условным названием «троакар».

Еще с зубовным скрежетом (зубы, вы меня не слышали!) подумал о том, что мне сейчас нужно составлять еще одну опись — похищенных ценностей.

И что за украшения были у мадам Никитской? Обручальное кольцо убийца не снял, ни брат, ни бывший муж тоже не пожелали снимать, так и осталось на руке, а с ним Олимпиаду Артуровну в гроб положили.

Опять некстати мелькнула мысль — не раскопали бы могилу из-за колечка, но не должны.

Еще в шкатулке должны были лежать четыре кольца с драгоценными камнями, подаренные супругом в разные времена и по разным поводам, цепочки — четыре штуки, две брошки.

Серьги — три пары, одна просто золотая, в виде листиков, еще две пары с камушками красного и белого цвета. М-да… Белый камушек — это у нас что? Драгоценный камень или нет?

Колье с сапфирами и серьги с сапфирами же. Это у нас что? Гарнитур?

— Сапфир, он какого цвета? — поинтересовался я, отвлекаясь от бумаги.

— Синего, разумеется, — удивился Никитский. Типа — как это кто-то может не знать цвет сапфира? А вот я не знаю. И что?

Ага. Запишем — колье из металла желтого цвета с камнями синего цвета.

Ох ты, а времени-то уже пять часов, а я сегодня и пообедать не успел! Опись украденного можно и завтра составить, но раз уж взялся — доведу до конца.

Порадуюсь, разумеется, что имеются зацепки, но остается одно маленькое но. Или большое. Где это все теперь искать? В Кириллове? Или в каком ином городе?

Разумеется, список похищенных вещей, информацию о пропавших деньгах мы отправим и в Новгород, и в Санкт-Петербург, в сыскную полицию. Авось, как-нибудь и где-нибудь всплывут сережки в виде листиков, все прочее, а если нет? Если грабитель не дурак, да еще обладает терпением, он все добро пока припрячет, начнет продавать через год, а то и через два. К тому времени и пыль уляжется, и все позабудется. Появятся украшения, принадлежавшие госпоже Никитской через несколько лет, когда пройдут через разные руки, и концов не найти.

Так, сейчас можно сходить пообедать, плюнуть на службу.

План на завтра такой. Озадачу исправника розыском кузнеца, передам список украденных вещей. Что еще полезного можно сделать? А, пожалуй, есть смысл озадачить еще и канцелярию исправника — выписывал ли кто-то из жителей города или уезда паспорт? Ведь может такое быть, что убийца решил скрыться из города? Вполне. Опять-таки, вполне возможно, что паспорт имелся, и он у него бессрочный, как у меня и прочего служилого люда^[11].

— Ваше высокоблагородие, разрешите обратиться? — спросил городовой.

— Обращайся, — кивнул я.

— Вы, давеча, говорили, что такой штукой — шилом в трубке, врачи станут лишнюю жидкость у человека выкачивать?

— Ну, говорил, — не стал я спорить, не очень-то понимая — к чему Звездин затеял разговор. Консультация нужна? Так я не медик, в таких вещах не очень-то разбираюсь.

— А если этой штукой корове бочину протыкают?

— Корове бочину? Или брюшину? — с недоумением переспросил я.

Коров я видел. В той, прошлой жизни, видел через окно автобуса или лобовое стекло автомобиля. В этой почаще. И в деревнях видел, и на пастбищах. Да что там, в нашем Череповце еще остались несознательные горожане, которые держат крупный рогатый скот на собственных дворах. И буренки, иной раз, шествуют мимо моего дома, а не так и давно у нашего Окружного суда едва не вступил в коровью лепешку!

Только зачем корове в брюшину тыкать? Помрет же.

— Не, не брюшину, а бочину. Я ведь, ваше высокоблагородие, сам деревенский, — принялся объяснять Звездин. — У нас у самих корова всегда была. Помню — Зоренку мы поутру с младшим братом в стадо выгоняли, да заигрались, а она, дуреха такая, в клевер зашла — мокрый был от росы, да так нажралась, что объелась, пузо у нее вздулось и бока.

— Точно, бывает такое, — подтвердил и помещик. — Корова — существо глупое, чувства меры у нее нет. Может так иной раз объестся, что и помрет. А если после еды еще и напьется — беда. Ее потом гоняют — чтобы все в норму пришло.

— Вот-вот, — кивнул городовой. — Можно, как следует погонять, а можно ей ножом бочину проткнуть. Пастух, если он дядька опытный, всегда при себе нож имеет. Бочину проткнет, гнилой воздух выпустит, так корова полежит чуток, а потом как новенькая. Вот, хорошо у нас в деревне дядька Матвей, старый пастух, очень опытный был — враз нашу корову поправил. Правда, Зоренка два дня молока не давала. Ох, лупил же нас потом тятька, два дня сесть на задницу не могли. А потом, как узнал, что клевер чужой потравили, а ему теперь деньги платить — опять лупил! Вот я и думаю — а может, этим шилом корове брюхо и протыкают, а трубка для того, чтобы воздух гнилой выходил?

— Но вряд ли пастух станет троакаром обзаводится? — подумал я вслух. — Кто у нас еще такие дела может делать? Ветеринар? Есть здесь такой?

— Имеется, — кивнул городовой. — Земский ветеринар господин Андреев.

— Я тоже знаком с Андреевым, — кивнул и сам Никитский. — Он раньше в гостях в нашем доме бывал.

— А с Федором Ивановичем Андерсоном, ныне покойным, он наверняка знаком? — поинтересовался я.

— Еще бы да не знаком. Они прежде даже одну квартиру снимали, потом поссорились, — сообщил городовой. — Ветеринар-то зарабатывает хорошо, свой дом купил, в очень хорошем месте.

Так, уже тепло, а может и горячо. Человек, хорошо знакомый с покойным землемером, да еще и вхожий в дом Никитского?

— Пойдемте- ка, господин унтер-офицер господина Андреева навестим, — решил я. — Встретимся, поговорим быстренько. Шило с трубочкой покажем, поинтересуемся, не он ли обронил? Если что — я его на завтра к себе на допрос позову.

Это я вслух сказал. А сам подумал, что еще лучше, если мы сейчас ветеринара в камеру определим, он там посидит ночку, а уж завтра я с ним и поговорю, и этот… самопальный троакар предъявлю для опознания. Сам не признает — кто-то другой узнает. Если Андреев преступник — превосходно. А если не он… Ну, извинюсь. Только что-то мне подсказывало, что я на верном пути. Не бывает таких совпадений.

— Господин Чернавский, а мне что делать? — подал голос Никитский.

Я-то уже «принял низкий старт», а тут…

— Во-первых, огромное вам спасибо за содействие. Во-вторых — походите по дому, может — еще что-то вспомните. То, что у вас было, но пропало. А в-третьих — я вам уже говорил, что мне нужно поговорить с госпожой Зуевой.

В азарте я даже позабыл, что собирался пообедать. Ладно, поужинаю и пообедаю сразу.

Когда мы вышли из дома, то обнаружился мой «камердинер», неспешно прохаживавшийся по улице. Кивнул — дескать, за мной!

Мы шли со средней крейсерской скоростью, но по дороге унтер-офицер Звездин не преминул спросить:

— Ваше высокоблагородие, а камердинер-то ваш — не из наших?

Не стал говорить ни да, ни нет, лишь покосился на унтера — пусть сам думает. Хотя, любопытно — как он определил? Самому интересно — но попробую догадаться. Только потом, попозже.

Ветеринар жил неподалеку от Торговой площади, за которой был сам монастырь. Дом обычной, похожий на тот, в котором и я живу.

— Ветеринар он как, буйный? — поинтересовался я, на что городовой лишь пожал плечами — мол, а кто его знает?

Если это он — то двух человек убил, не моргнув глазом.

— Савушкин, обойди дом сзади, вдруг он решит сбежать, — приказал я своему городовому. Подождав, пока Спиридон не скроется за стеной, кивнул Звездину.

— Пошли.

Мы подошли, а Звездин принялся барабанить в дверь:

— Хозяин, открывай.

И тут мы услышали сзади дома какой-то шум и крики. Отбросив в сторону папку и сверток с вещдоком, опрометью рванул на шум.

А сзади шла ожесточенная борьба. Ветеринар, судя по всему, выскочил через повить, но нарвался на Спиридона. А ведь здоровый лоб! Наш Савушкин — тоже парень ничего, но этот повалил моего унтера наземь, а теперь еще и пытается душить!

— Ах ты скотина! — рявкнул я и, без лишних церемоний треснул ветеринара в лоб. Ух, аж кулак отшиб!

Андреев упал, а мы ткнули его мордой вниз, прямо в крапиву. Кирилловский городовой, ловко усевшийся сверху, уже вязал ему руки невесть откуда взявшейся веревкой.

— Андреев, вы арестованы, — сообщил я.

Чуть было не брякнул — вы имеете право хранить молчание, имеете право на один телефонный звонок. Нет, это из американских фильмов. Уж год здесь, а все равно, иной раз что-то такое вылезает.

Глава шестнадцатая Убийца — изобретатель

Задержанный ветеринар Андреев не желал пойти на контакт. Упорно отвергал мою попытку записать его данные — знаю, что дворянин, что должен быть православного вероисповедания, но это я должен услышать от него самого. А он лишь криво ухмылялся, а еще грозил подать жалобу — дескать, глаз у него стал плохо видеть. А убегал из-за того, что городовые в Кириллове, да и не только в нем, пользуются дурной репутацией. И не знал, что мужик в его собственном огороде на самом деле городовой.

С чего бы глазу-то плохо видеть? Ну, синяк у него под глазом. Откуда и взялся? Кажется, я ему в лоб давал, а не в глаз? Вот про Савушкина, здесь да, не удастся Андрееву еще одну статью влепить, за нападение на полицейского чина. Тот был в статской одежде… Но ему и того, что имеется, на каторгу хватит, как бы даже и не бессрочную. Но я не судья, приговор не мне выносить.

— Жалобу подавайте, я ее доставлю, и прямо окружному прокурору. Может, сам-то прокурор и не рассмотрит, он человек занятой, но его помощник — точно все рассмотрит.

Рассмотрит и ответ напишет. Вот, хоть прямо сейчас. А вот коли ты, любезный мой, все-таки со мной говоришь, значит, и дальше говорить станешь. Желательно только, чтобы побыстрее. Устал я от города Кириллова. Мне достаточно первичных показаний подозреваемого, а потом этапируем его в Череповец, там мы еще поговорим, если понадобится. А нет — так и ладно, пусть сидит до суда. Это в 21 веке нужно предъявить обвинение, а потом следует допросить подследственного в качестве обвиняемого.

И показания госпожи Зуевой уже не нужны, нет необходимости подтверждать алиби Никитского, а допрашивать прислугу я отправил Савушкина — пусть стажируется. Все, что осталось — сам господин Андреев.

И как же мне к нему подкатиться? Конечно, доказательств у меня выше крыши, но у нас главным считается признание самого подозреваемого. Значит, если я удивлялся этой штуке — троакару, то почему бы еще не поудивляться?

— Вы талантливый человек, господин Андреев, жаль только, что свой талант потратили не на нужное дело, а на преступление.

— Вы это о чем? — недоверчиво посмотрел на меня ветеринар.

— А вот об этом, — хмыкнул я, вытаскивая из ящика стола сверток. Развернув, показал троакар ветеринару. — Не обессудьте, в руки я вам этот инструмент не дам, меня дома невеста ждет, а еще и сестренка младшая, но скажите — как вы до такого додумались? Недавно узнал у сведущего человека, что англичане похожий инструмент создали — мочу из человеческого организма откачивать. А вы, значит, придумали, как у коров бочину протыкать? Гениально!

— Вы, господин следователь невежда, — усмехнулся ветеринар. — Я не бочину корове протыкаю, а произвожу прокол рубца у коровы.

— Эх, господин Андреев! Вы даже не представляете — насколько я невежественен! Сижу вот, смотрю на вас и думу думаю — как это вы сумели? Ни профессора не догадались такую штуку сделать, ни академики! А тут, вроде, простой ветеринар. Вам за такое открытие следует орден дать, или какую-нибудь научную премию. Если вам на ваше изобретение бы патент взять, то потом огромные деньги зарабатывать станете. На хирургический-то троакар уже патент взят, а вот в ветеринарии ваше слово первое.

Андреев поморщился, потом вздохнул и сказал:

— Да ничего сложного-то и нет. Я сначала рубцы ножом протыкал, по старинке, но там, вот что плохо — прокол может закрыться, края раны сойдутся, газы не выйдут, а коли имеется трубка — тогда надежнее. Только я слово троакар не использовал. Говорил — стилет ветеринарный.

— Я бы ему вообще дал название — стилет Андреевский. Неужели все сами сделали? — восхитился я. — И стержень — спицу то есть, выковали, и трубочку приспособили?

— А что тут сложного? Зашел к мужикам на кузню, железку подобрал, да и выковал. С медью — тут посложнее, но все равно — достал полоску, да в трубку свернул. С рукояткой не сразу получилось — раскалывались.

— Кузнецы-то не подсмотрели? — озабоченно поинтересовался я. — Вдруг видели, как вы делали, а потом переймут?

— А, куда им додуматься⁈ — пренебрежительно фыркнул ветеринар.

— Так вроде — толковые кузнецы? Я с ними пару раз дело имел, вроде и ничего.

— Это кто же толковый? Прохор Никулишкин или Ванька Смолин? Да они только хихикали — дескать, в заднице у коровы господин ветеринар ковырять станет! И что там наковыряет? Может, золото? Так они и без ковыряния этого золота пуд принесут.

Ах ты умница! А я-то боялся, что сейчас ветеринар пойдет в отказ — дескать, троакар этот впервые вижу, ничего не знаю. Теперь у меня еще и пара свидетелей есть. Так, вдруг пригодятся?

— Андреев, давайте заключим сделку, — предложил я.

— Какую сделку? Взятку, что ли, с меня хотите взять? Так мне уже сказали, что в доме у меня обыск был, деньги нашли, да и все остальное. И родителю у меня бедные — на отцовскую пенсию живут, имений у нас нет.

Что да, то да. Пока Андреев сидел в камере, в его доме шла основательная работа. Причем, господа полицейские, под моим присмотром, трудились не покладая рук. И «прятка» у ветеринара была затейливая. Драгоценности он припрятал в склянке с каким-то порошком, а деньги засунул в тайник на повети. Так что, все изъято, все приобщено к делу. В том смысле — что деньги пересчитаны, все драгоценности описаны и под расписку переданы самому Никитскому на ответственное хранение. Опись и расписка в деле.

Еще отыскали рабочий халат ветеринара — некую хламиду, которую можно накинуть поверх обычной одежды. Грязная, в пятнах крови. Увы, нет возможности отдать халат на экспертизу, не смогут отличить кровь животных от человеческой, но я все равно эту хламиду изъял и приобщил к делу.

Еще я голову ломал — с чего это городовые проявляют несвойственную им энергию, а позже узнал, что господин Никитский пообещал им премию — по десять рублей на брата за работу, а тому, кто отыщет деньги и сокровища — по сто рублей. Что ж, материальные стимулы поважнее моральных. Теперь я верю, что Николай Александрович ретивый помещик и толковый хозяйственник. Я бы, конечно, шиш городовым дал, а не премию, но кто запретит хозяину украденных ценностей бросаться деньгами? Но шепнул на ушко вдовому помещику — мол, если тот отстегнет небольшую толику средств городовому Звездину и моему «камердинеру» Савушкину, то глаза на это закрою. Все-таки, эти парни спасли отставного майора не от тюрьмы, но от изрядных неприятностей.

Я потом еще и рапорт с предложением наградить унтеров напишу. Заслужили. Хотя… Лучше не рапорт, а заметку в «Вестник МВД» отправить. Да, там и городовых похвалить можно, и что-то про инструмент ветеринара написать.

— Да ну, какая мне с вас взятка? — засмеялся я. — У вас и денег-то столько не будет, чтобы мне взятку давать. К тому же, нет у меня надобности взятки брать, да если бы и была, то совесть бы не позволила.

— И что тогда?

Раз человек не понимает, придется пояснить.

— А сделка такого рода. Вы мне сейчас все расскажете. Все-все-все. Как вы своего бывшего приятеля убили, его любовницу. Каков ваш мотив? Как додумались деньги украсть и драгоценности. Вы ведь даже ничего не искали, а сразу комод нашли? Странно… В общем, выкладываете мне всю истинную правду, а я за это сделаю вас знаменитым. Сразу скажу, что от каторги вас это не спасет, денег на этом не заработаете, но будет публикация в журнале, с описанием и фотографией вашего инструмента и именем автора. Идет?

— Войти в историю как гений и злодей? — усмехнулся Андреев. Пожав плечами, сказал: — А я ведь, господин следователь, даже значения не придал этой штуке. Чисто для себя сделал, чтобы корове рубец проткнуть при необходимости. Не так уж и часто такое бывает.

Вот так у нас всегда. Изобрести-то изобретаем, а «застолбить», а потом ввести в обиход, наладить массовое производство не можем. Допустим, троакар не такое уж важное изобретение — обходились без него, но с ним-то гораздо легче^[12].

Тщеславие — явление, присущее и следователям, и подследственным!

Вот и сейчас, господин Андреев начал подробный рассказ.

Нужно сказать, что ветеринар немножко повыпендривался — назвался Андреем Николаевичем Андреевым, возраст тридцать пять лет, а вот касательно свой сословной принадлежности настаивал, что он разночинец, а по вероисповеданию — атеист. Что ж, пусть разночинец и атеист, мне не жалко.

Университетского образования у господина Андреева нет, профессию свою осваивал в Вятской ветеринарной лечебнице, основанной по инициативе местного губернского земства, о чем ему и был выдан соответствующий аттестат.

И как его образование обозвать? Средне-специальное? М-да… Впрочем, для уездного земства вполне достаточно, у нас и медики иной раз осваивают специальности, работая при какой-нибудь больнице, только им статус лекаря уже не присвоят.

В Кириллове Андреев трудится пять лет, приехал сюда по приглашению уездного земства. Ветеринаров с университетским дипломом сыскать трудно, а специалисты нужны. Жалованье положили хорошее — двадцать пять рублей в месяц, но вот с квартирой обманули. Пообещали казенную, но пришлось снимать самому. Земство каждый год обещает найти ему квартиру или выделить деньги, но ограничивается выплатой одного рубля в месяц на дрова и на керосин. Говорят — подождите немного, все будет.

Впрочем, на двадцать пять рублей в месяц, если снимать квартиру пополам с товарищем, жить в уездном городе можно не просто безбедно, а даже и с шиком. А товарищ, вместе с которым он снимал квартиру, как раз и был землемер Андерсон, поначалу показавшийся ему неплохим человеком. Так что, и жил Андреев, копил потихонечку деньги на собственный дом. Дом — это не просто свой угол, а символ определенного положения.

С Никитскими — с мужем и женой познакомился два с половиной года назад, в усадьбе, когда оказывал помощь барану-производителю, а потом стал захаживать в гости и в городе. Вначале бывал только тогда, когда в доме был муж, потом стал захаживать и к супруге, а там все и завертелось.

— Скучала Олимпиада без мужика, — откровенно сказал Андреев. — Если бы ее муж поменьше в имении был, а больше ей самой внимания уделял, то ничего бы у нас и не было. А то куда годится, чтобы при живом муже, словно старая дева?

В такие тонкости вникать не стану, это не ко мне, а к сексопатологу или семейному психиатру.

— А как произошел ваш разрыв с госпожой Никитской?

— Андерсон, скотина, дорогу перешел. Он, поначалу-то, просто в гости захаживал, а как Никитский себе любовницу завел, да о разводе начал речь заводить, так тут и был. У меня-то работа такая — в разъездах часто, а он почти все время в городе. По межеванию нынче особых хлопот и нет. Ладно, если пару раз в месяц куда-то вызовут, так и то много. А у меня — то корова растелиться не может — а вытянуть не получается, то лошадь ногу сломает. Нет бы, хозяину лошадь просто прирезать, так всякий норовит — мол, господин фершал глянь, а может что сделать можно? А что я могу сделать? Ногу обратно не склею.

Я лишь сочувственно покивал. У меня все сведения о лечении животных почерпнуты либо из книг Джеймса Хэрриота, а то и вообще, из фэнтези Ника О’Донохью. Но там, насколько помню, сломанные ноги лошадям гипсовали. Но и время-то другое, более позднее.

— Странно, — подумал я вслух. — Андерсона я ни разу не видел, но знаю, что он просто землемером трудился, без чина. Дома у него своего не было. А вы, все-таки, дворянин, с перспективами. Почему она его предпочла?

— А потому что Федор ее замуж позвал, — усмехнулся ветеринар. — Сам похвастался — дескать, я к Липочке подкатился, сказал, что готов ее в жены взять, коли муж с ней расстанется. Вот тут она и не удержалась. Как пишут в романах — упала в его объятия.

— И она бы согласилась? — слегка удивился я.

— Вот про это сказать ничего не могу — согласилась бы, или нет, — усмехнулся Андреев. — Вы, господин следователь, человек молодой, женщин не знаете. Иной раз для женщины важно, что может выйти, что ее замуж зовут.

Может быть, может быть… Господин Никитский мне говорил, что супруга предлагала оставаться в законном браке, а жить отдельно. Значит, формальности для Олимпиады Аркадьевны были не так и важны. Стоп. Почему это не важны? Как раз напротив, очень даже важны. Если бы Николай Александрович и Зуева оставались сожителями, то Никитская все равно оставалась бы официальной супругой богатого мужа.

Эх, какие страсти-то разворачивались в тутошнем городе. Муж, два любовника. Надеюсь, что не оба сразу, а хотя бы по очереди? Чем не сюжет для романа? Вот, как только нам с Анькой надоест красть сюжеты у великих и выдающихся, так сразу и напишем.

Бедный господин Никитский. Оказывается, целых два года как он был рогоносцем, но сам об этом не знал.

— Вы сами не предлагали Никитской руку и сердце? — поинтересовался я. — Вы дворянин, имеете стабильный доход. Понимаю, что до богатства Николая Александровича он не дотягивает, но ведь и Андерсон не богач, да и положение у него ниже.

— Допустим, у Федора положение не такое и низкое. Я, хоть из дворян, но в земстве тружусь, а он, пусть из мещан, но землемером служит, в казенном месте, собирался испытание на классный чин сдать. Конечно — коллежским асессором, как вы, ему не бывать, но до титулярного бы дошел. А это и жалованье, и все прочее.

— А все-таки, отчего замуж не позвали? — настаивал я.

— А зачем она мне? В постели хороша, а так… Если уж жениться, так хоть на крестьянской девке, но, чтобы невинной была. А эта и замужем побывала, да и до меня у нее кто-то был. Не знаю кто именно, но как-то обмолвилась — дескать, прежний-то мой воздыхатель хотел кольцо подарить, но я отказалась.

В тридцать пять лет ищет невинную девушку? Вряд ли такое возможно, а теперь точно, что не получится.

— Если вы в отношении госпожи Никитской серьезных намерений не имели, то зачем было приходить и убивать?

— Не хотел я никого убивать, — хмуро ответил Андреев. — Все как-то само собой получилось.

Ага, дурак бы он был, если сказал, что отправился в дом бывшей любовницы, чтобы убить ее и соперника, да еще и деньги с драгоценностями украсть. Все так говорят — умысла не было.

— Повторяю — случайно все вышло, — упрямо повторял задержанный.

— И троакар — ваш ветеринарный стилет, случайно с собой прихватил? Никитские в своем доме корову не держат. Стилет очень острый, вы им могли и себя поранить. Наверняка вы его в своем чемоданчике держите, а тут зачем-то с собой прихватили. Вопрос — зачем?

— Стилет у меня в специальном футлярчике хранится, сам сшил. Днем у меня выезд был, так стилет в кармане остался, позабыл выложить.

Нет, господин Андреев, не убедительно. Помощник прокурора, который станет обвинение писать, не поверит. И присяжные заседатели не поверят. Таскать по карманамстилеты?

Видимо, придется еще один допрос проводить. Спрошу про «хламиду». Так вот, с выезда и пошел в рабочей одежде?

— Ладно, так и запишем. — не стал я спорить. — Стилет оставался в кармане, потому что забыл выложить. Ага. А как возникло желание убить Никитскую и Андерсона? И кого вначале убили, кого потом? И в дом как вошли?

— У Олимпиады и кухарка, и горничная приходящие. Я, когда к ней раньше ходил, шел украдкой, не через главный вход, а через черный, который на кухню идет. Эта дверь у них только на ночь и запиралась, — пояснил ветеринар. — Я шел-то, чтобы с Олимпиадой поговорить.

— С какой целью?

— Денег у нее собирался взять в долг — рублей тридцать. Я свой дом за двести купил, но заплатил половину, а остальное по частям отдавал. Продавец срочно требовал.

Вишь, дом-то похож на мой, а стоит на сто рублей меньше! Дешевая недвижимость в Кириллове, а место тут очень хорошее — рядом со святыней. Правда, туристов много…

М-да, про туристов я хватил. Их пока нет, но имеются паломники.

— Стало быть — к Никитской вы прошли через черный ход, вошли в кухню, прошли в гостевую комнату? — уточнил я.

— Совершенно верно. Прошел — а тут Федор стоит, в одном белье. И спрашивает — а ты чего приперся? Пошел вон, скотина! И тоном таким — словно барин с холопом. Вот, я и не выдержал. Хотел его по зубам съездить, но само собой рука в карман полезла. Вытащил стилет — ударил раз, потом другой. А тут и Олимпиада с постели вскочила. Закричала, побежала куда-то… Ну, я в запале и ее ударил.

— Сколько раз ударили?

— В запале, говорю, был, не упомню. Может — один раз, может два.

— А стилет? — поинтересовался я. — Выбросили или он сам выпал?

— Рукоятка скользкая стала от крови, выскользнул. Видимо, случайно отопнул.

— И что потом?

— Вспомнил потом — а чего это я и приходил? Мне же двадцать рублей завтра возвращать надо, где я их возьму? Я по прежнему времени знал, где Олимпиада деньги хранит. Поднялся наверх, открыл комод, а там деньги. И много. Вначале собирался двадцать взять, потом подумал — а чего бы и все не забрать? Семь бед — один ответ. А там еще шкатулочка лежит. Думаю — если Олимпиада мертвая, зачем ее драгоценности? Вот, их тоже взял. Думал, подожду немножко, потом продам. И обрадовался, когда объявили, что Федор и Олимпиаду убил, и себя порешил.

Какое-то время мы сидели молча. Потом я спросил:

— Олимпиада Аркадьевна вам с покупкой дома не помогала?

— А вот это не ваше собачье дело, — вспылил ветеринар.

— Разумеется, не мое, — не стал обижаться я. Посмотрев в глаза Андреева, сказал: — Но коли станете мне хамить, то запишу — дом был приобретен на средства госпожи Никитской. Вы знали, где хозяйка деньги хранила, логично предположить, что она при вас их откуда-то доставала. Вопрос — зачем?

— Запишете, я это не подпишу!

— Так и пес с вами, не подписывайте, — хмыкнул я. — Но на суде опять вопросы возникнут, что люди подумают? Мало того, что вор и убийца, так еще и «альфонс». Читали, Дюма-сына?

— Не читал, но кто такой «альфонс», знаю. Ладно, мне Олимпиада деньги давала. Только не на дом, я на него сам скопил, а так, на хозяйство. Пару раз десять рублей давала, один раз двадцать. И да, видел я, где она деньги хранила.

Глава семнадцатая Мелкая и рогатая

Из Кириллова решил ехать на почтовых, хотя исправник и пытался дать мне своих лошадей. Верю, что выезд у него неплох, но на почтовых все-таки получается гораздо быстрее — их, как-никак, меняют на каждой станции, а так бы пришлось ждать, давая коням роздых.

Единственное, в чем сделал уступку, так это позволил оплатить за счет казны полицейского управления Кирилловского уезда транспортные расходы моего унтер-офицера. Оставшиеся места сам оплачу, а вот видеть в карете чужих людей не хочется, к тому же, у меня при себе имеются важные бумаги, которые, при желании можно считать секретными.

В чем минус, так это в том, что будь это частная коляска, приказал бы кучеру остановиться у горы Маура, а потом завернуть к Горицкому монастырю. Как-никак, это в моем времени считается природными и историческими достопримечательностями Кирилловского района. И я тут как-то бывал, в своем времени, поэтому интересно сравнить — как все выглядит в девятнадцатом веке?

Помнится, во время посещения Горицкого монастыря, мое внимание привлекла поленница дров, сложенная в виде стога сена! К ней лестница приставлена, чтобы поленья сверху снимать. И так бывает — храмы не отложились в памяти, а какая-то поленница запомнилась.

Разумеется, можно бы и почтовую карету остановить и направить, но государственную службу в своих целях использовать как-то и неудобно, к тому же, не хватит у меня сил и желания осматривать достопримечательности. До дома бы доехать, в бане напариться, чаю попить крепкого и отоспаться. А в Горицы мы с Леночкой как-нибудь специально съездим. Наймем лошадок, да и отправимся в свадебное путешествие не за границу, а по просторам Новгородской губернии.

Я уезжал из Кириллова с толстой пачкой бумаг, которые по возвращению в Череповец придется сшивать, превратив в красивую папку под названием «Дело по обвинению г-на Андреева Андрея Николаевича по ст. 1455 и ст. 2146 Уложения о наказаниях Российской империи», что означает, что вменяем ветеринару обвинение в убийстве и краже. Не удастся мне доказать «заранее обдуманное намерение», так что, бессрочной каторги ветеринар-изобретатель не получит, а двойное убийство, сопряженное с кражей 10 тысяч рублей и драгоценностей на сумму 3 тысячи, по моим представлениям «затянет» на лишение прав состояний и каторжные работы от 12 до 15 лет.

Еще вез два пакета — один, с рабочим халатом, второй — с троакаром. Вещественные доказательства, которые так любят господа присяжные заседатели. Так что, возвращался домой с чувством выполненного долга. Обещание сделать публикацию в журнале я выполню, но не сразу, а после того, как суд присяжных Череповецкого Окружного суда вынесет приговор.

Это по преступлению Андреева. А что касается исправника и следователя, здесь я ничего не смогу поделать. Наказать не смогу и открыть дело по фальсификации дела не в моей компетенции. Увы и ах. Все, что касается должностных преступлений — к вышестоящему начальству.

По факту укрывательства преступления, фальсификации дела, напишу подробную бумагу Лентовскому, не сомневаюсь, что следователь Зайцев будет уволен, а вот решит ли Председатель суда передать материалы на рассмотрение Судебной палаты — сомнительно. А что до господина Сулимова — это решать губернатору. Надумает Его Высокопревосходительство господин Мосолов снять коллежского советника Сулимова с должности и отдать под суд — снимет и отдаст под суд, а нет — его воля. Если только письмо батюшке отписать, так и то, получится оно чисто «информативным». Батюшка доложит министру, тот государю (или отец сам сообщит императору во время доклада), а все потом так и отправится к губернатору. Мое письмо — не официальный документ, а частный, поэтому его придется проверять. И кто знает — не окажется ли Сулимов ставленником моего собственного отца? Не уточнял — кто подписывал документ о его назначении?

А ведь самое интересное, что затея обвинить бедного Андерсона в убийстве и самоубийстве, могла бы и выгореть, если бы исправник со следователем побеспокоились оформить все не так топорно. Вот уж, ничего не умеют! Даже две бабы, что проходили по делу о смерти раскольника, оказались умнее. И к делу подошли более творчески.

А тут? Скверная работа. Составили бы подробный акт осмотра места преступления, подкинули бы револьвер, приказали бы какому-нибудь местному лекарю провести вскрытие и «извлечь» пули из тела. Ладно, даже и вскрытия не надо, а просто вложили бы в руку землемера револьвер, вот и все. Осмотром бы все зафиксировали. Подумаешь, выстрелил в себя аж два раза и оба раза нанес себе смертельные ранения. Протоколов бы допросов побольше — штучек пять.

Книсниц бы полистал дело, вздохнул, подумал — а зачем кого-то посылать и перепроверять, а потом недрогнувшей рукой написал бы на половинке листа — мол, соглашусь с выводами господина следователя Зайцева, дело считать закрытым.

Не хватило у исправника и следователя фантазии. Или поленились.

И что мы имеем? А имеем мы вполне реальную возможность для исправника «отмазаться» от обвинения в фальсификации. Что господин Сулимов ответит на обвинения?

Согласен, лично не побывал на месте преступления. Но дел было много, передоверил подчиненным. Виноват.

Личной корысти в деле нет. Не отрицаю, что Олимпиада Аркадьевна — моя сводная сестра. И что здесь такого? Разумеется, огласки мне не хотелось, но она все равно была — да, убита в одном доме с каким-то землемером. Бедная женщина.

Не отдал приказа провести вскрытия убитых? Помилуйте — был абсолютно уверен, что этот приказ уже отдали. Причем здесь я? По рапорту городового отверстия были похожи на пулевые. Передоверился.

Версия об убийстве и самоубийстве? Разумеется. А что могло еще прийти в голову? И версия эта не моя, а господина следователя. А уж почему он так решил — я не знаю. Отсутствующий револьвер? А это тоже не ко мне. Упал куда-то, не отыскали в суматохе.

И кто останется крайним? Останется господин следователь, на которого повесят все косяки.

А вообще — все скучно и банально. Корысть и ревность. Или наоборот. Нет бы что-то такое, занимательное, достойное пера писателя-детективщика. Например — талантливый ветеринар совершил грандиозное изобретение, способное спасти множество коровушек от вздутия и смерти. Изобрел, значит, медицинский стилет с трубкой, не удержался и показал его своей любовнице. А та, будучи женщиной умной, немедленно сделала чертеж или фотоснимок и продала изобретение бедного земского ветеринара какому-нибудь профессору, а тот присвоил себе лавры первооткрывателя, получив за выдающееся изобретение орден, а еще Константиновскую медаль и денежную премию. Нет, не выйдет. Константиновская медаль выдается за открытия в области географии… Ладно, чего уж там мелочиться? Пусть профессор получит Нобелевскую премию. Тьфу ты, опять не то. Не учредили еще «нобелевку». Ну и шут с ним, с премиями. Орден и деньги тоже неплохо. А еще слава.

А в отместку ветеринар убил свою любовницу.

Нет, не так. Слишком меркантильный изобретатель получается. Он убил любовницу за предательство. Он-то ей доверил главную тайну своей жизни, а она променяла его доверие на презренные бумажки.

Уже лучше. Но зачем изобретатель убил землемера? Ну, пусть тот оказался посредником между неверной любовницей и тем самым профессором.

А если любовница продала чертеж троакара иностранным шпионам? А землемер посредник?

Теперь гораздо лучше. Правда, объект посягательства вражеской державы мелковат. Может, ветеринар придумал что-то другое, посерьезнее? Скажем — новейшую модель сепаратора? А кто купил? Какое государство? Надо подумать.

Нет, все равно не то. Не поверит читатель.

Вот, если бы сельский изобретатель придумал супер-оружие, вроде нейтронной пушки или лучемета, тогда да. И что в итоге? Все правильно, получится «Гиперболоид инженера Гарина». Кирилловский ветеринар создает оружие разрушительной силы, за ним охотятся шпионы всего мира, он убегает на какой-нибудь остров, топит с помощью теплового луча вражеские корабли, а потом, испытывая мучения совести, отдает гиперболоид России.

Нет, гиперболоид мы у Алексея Николаевича красть не станем. Две вещи я у него спер — хватит. Пусть мальчишка спокойно учится, потом начнет заниматься творчеством. Все равно, вершина его творчества, на мой взгляд, «Петр Первый». А вот «Хождения по мукам», надеюсь, у него не будет. Ну, этого не будет, будет другое, не менее талантливое.

Ну вот, мы почти и дома. Выехали из Кирилловского уезда — почти день ушел, проехали кусочек Белозерского — полдня, а теперь прибыли в Череповецкий. Еще один перегон — и в Череповце. Бог даст — к ночи будем дома.

А здесь почтовая станция, трактир, в котором можно перекусить, а еще узнать свежие новости. Трактирщики, равно как и станционные смотрители, всегда все знают и сами готовы поделиться информацией, даже денег за это не возьмут.

Вот и сейчас — хозяин постоялого двора, подождав, пока мы не сделаем заказ половому, подошел к нашему столу.

— Здравствуйте, ваше высокоблагородие, — поклонился он мне и спросил: — Поздравляю. Как всегда — все сделали, все закончили, всех злодеев арестовали.

Я только кивнул. Спрашивать — откуда он меня знает, что делал — смысла нет. Подозреваю, что по всему тракту Кириллов- Череповец уже известен результат моего расследования. Да и чему удивляться? Арестованного ветеринара в Череповец увезли, а мимо этой станции не проехать. Наверняка конвойные тут его и кормили, заодно и новости рассказали.

А мне здесь еще с прошлого раза понравилось. И чисто, и кормят хорошо. Щи серые отличные, сметана свежая.

— Что новенького в Череповецком уезде? — поинтересовался я. — Выпал из жизни, новостей последних не знаю.

— Его Высокопревосходительство губернатор Новгородский с ревизией в уезд приезжал, — свистящим шепотом сообщил трактирщик.

О, как же я кстати в Кириллов укатил. Не то, чтобы боялся Новгородского губернатора — после встречи с императором ничего не страшно, но по-прежнему предпочитал держаться на расстоянии от начальства. Спросил:

— Надеюсь, уже уехал Его Высокопревосходительство?

— Третьего дня как уехал.

Вот и славно. Мне в городе и без губернатора хорошо.

— И что он?

— Очень остался недоволен и Череповцом, и уездом.

— А что ему в Череповце неладно? — удивился я. — Чистенький, улицы мощеные — целых две штуки, пьяных почти не видно, а кого и видно, так разбегаются.

— Замечание Его Высокопревосходительство сделал нашему городскому голове, — со значением сказал трактирщик, — мол, Иван Андреевич, вы человек культурный, все по европейским манерам делаете, а в вашем городе лопухи растут в сажень высотой.

В принципе, всегда есть до чего докопаться, но лопухи-то чем губернатору не угодили? Растут себе и растут. И не в сажень вовсе, а пониже. Зато нашим козам есть где пастись. Как там у поэта?

В Новгороде, насколько помню, лопухов никак не меньше. Вон, у Ярославова дворища джунгли выросли.

В Череповце заросли аккуратные, ни одна коза не пропала. Разве что, Анька потерялась в мое отсутствие. Ничего страшного — как приеду, так и разыщу.

Что-то я даже соскучился по этой вредной девчонке. Привык за последнее время, что она всегда рядом. А тут целых две недели, а с дорогами, так почти три…

По Леночке тоже скучаю, но невеста — словно звезда, недосягаемая, по которой можно только страдать.

— Еще Его Высокопревосходительство изволил выразить неудовольствие господину исправнику, — сообщил трактирщик.

— А ему-то за что? — удивился я. Или Абрютин еще и за лопухи отвечает?

— А там много за что, — хихикнул хозяин. — Во-первых, помещик наш, Сергей Николаевич Веселов решил парад французской армии в городе устроить. Мужичков во французскую форму нарядил, те прошлись, а потом, в завершение, решил Сергей Николаевич из пушечки пострелять. Стрельнул, а ядро настоящим оказалось, в обывательский дом залетело, окна разбило.

— Никто не пострадал? — озабоченно поинтересовался я.

— Да вроде бы, и никто. Стекла пострадали, да шкаф. Еще лошади испугались, а вместе с ними и господин губернатор.

Эх, мало Веселова и его «потешное войско» мужики лупили. И Василий хорош — разрешил нашему наполеонистому маньяку стрельбы устраивать. Я бы тоже, на месте губернатора неудовольствие выразил.

— А в чем еще исправник провинился?

— Господин губернатор решил по деревням проехать, узнать — как там народ живет? Так вот, его коляску мальчишки камнями забросали. Без последствий, но все равно, неприятно.

М-да, вот это плохо. А что еще плохо, что о неудовольствии губернатора все знают. Получается, Его Высокопревосходительство сделал замечание городскому голове при свидетелях, а исправника еще и отчитал прилюдно? Надеюсь, Абрютин еще в отставку не подал? Нельзя так делать. Пристав Ухтомский, начальник куда ниже, нежели губернатор, никогда своим людям при посторонних втык не даст, даже при мне старается их особо не воспитывать, хотя меня парни из полиции своим считают.

Приедем, все уточню.

Пообедав, мы с унтером вышли во двор. В ожидании, пока кучер запряжет свежих лошадей, увидел забавную картинку — маленькая серая кошечка «отчитывала» за что-то большого лохматого пса, даже пару раз съездила ему лапкой по мордочке, а тот только смущенно рыл передними лапами землю и склонял голову — точь-в-точь как ребенок перед сердитой мамкой.

Трактирщик, вышедший во двор по какой-то своей надобности, засмеялся:

— Муська сыночка воспитывает.

— Сыночка? — удивился я.

— Приемыша своего, а он у нее как родной. Прошлой осенью мужик щенка притащил — мол, нашел на дороге, не знает куда девать. Я-то, может и выкинул — на кой он мне, да дочка заверещала — тятя, давай оставим! Жалко стало. А у кошки, у Муськи нашей, своих котят трое, отдали ей. И что, приняла, словно своего, и выкормила, и вылизывала, как родного. Смотришь, душа радуется. Муськины-то ребятишки уже выросли, разбежались, а этот балбес все у мамки трется. Так его и зовем — маменькин сынок! Плохо только, что умывать такого здоровяка несподручно. И балбесина он, каких свет не видывал. Муська-то умница — всех мышей переловила, а этого-то не знаю, за что и кормлю? Верно, из-за мамки и кормлю. Понимает, что сын бестолковый, старается за двоих. Ладно уж, не объест.

Мне вспомнились замечательные стихи о кошке, что усыновила щенка. Не удержавшись, продекламировал:

— Ух ты, так вы еще и стихи сочиняете! — с уважением покачал головой трактирщик.

Не успел я ответить, что стихи не мои, а совсем другого поэта, как мой камердинер в штатском похвастал:

— Это что, про какую-то кошку сочинить, плевое дело! Господин следователь «Гимн полиции» сочинил, его уже по всей России поют.

Я засмущался. Видимо, из врожденной скромности. Но очень кстати подъехала карета, надо трогаться.

В Череповец приехали уже поздним вечером. Опять-таки — почтовикам положено останавливаться на станции, но моему кучеру пришлось отвозить меня до Окружного суда. Я что, бумаги и вещественные доказательства домой потащу? Нет уж, подниму служителя, все занесу в свой кабинет, а уж потом отправлюсь домой.

Мой «камердинер» порывался донести вещи временного хозяина до дома, но я отправил Савушкина спать. Уж как-нибудь саквояж-то и сам дотащу, недалеко.

Луна куда-то спряталась, но дорогу я отыщу. Услышав, что неподалеку блеет коза, мысленно усмехнулся. Вспоминал про коз! А кто же завел? Перед моим отъездом в университет точно никто поблизости не блеял.

Только вошел во двор, как из сарайки, где у Натальи Никифоровны хранилось всякое барахло, раздалось блеяние. Что за фигня?

— И кого там черти несут? — послышался голос Аньки. — Я вот сейчас выйду, да Маньку спущу!

— Анна, что здесь за хрень⁈

Из дома выскочила радостная Анька. Повисла у меня на шее, быстренько чмокнула в заросшую щеку.

— Ой, Иван Александрович, Ванечка, как чувствовала, что ты приедешь! Баню истопила, вода еще остыть не должна.

— Анна⁈

— Ме-ее! — отозвалась из сарайчика коза, словно ее спрашивали.

— Анна Игнатьевна, я кого спрашиваю?

— А это Манька, я тебя потом с ней познакомлю. Ваня, ты в баню иди, — засуетилась Анька. — Давай саквояж свой, я тебе сейчас чистенькое белье притащу. Я пока пойду самовар поставлю, что-нибудь вкусненькое приготовлю. Голодный небось?

— Ме-ее! — опять подала голос мелкая и рогатая скотинка.

— Хочешь яичницу тебе поджарю? Вань, с колбаской, как ты любишь… Помоешься, покушаешь с дороги…

Кажется, у меня теперь две сестрички — Аня и Маня. Пойди теперь, разберись — где коза, а где девочка?

А внутренний голос ехидненько сказал: «А у коз братец Ваня!»

Глава восемнадцатая Домашние новости

Смыв дорожную пыль (побриться бы, но это завтра, при свете), сидел за круглым столом в гостиной, поглядывая по сторонам, стараясь понять — что же тут изменилось? Что-то не так, но что именно, понять не могу. Мебель новая появилась — круглый раздвижной стол, помню, что Аня собиралась его прикупить, а что еще? Посуда теперь нормальная — ем вилкой, из фарфоровой тарелки.

У стенки сложены мои чемоданы и сундуки. Значит, все привезено, разобрано. Шкаф бы платяной завести, чтобы мундиры вешать, но с этим потом.

Все хорошо, замечательно, но для полного счастья мне не хватает домашних тапочек. Мелочь, кажется, но когда она есть — не замечаешь, а нет, так сразу чувствуешь пропажу. В Кириллов я их брал, точно помню, а потом они куда делись? Тапочки эти и столицу прошли, и Москву — и родственников, и гостиницу. Видимо, забыл обувку в своем номере — сиречь, нумере. Раньше у меня еще опорки были, от старых валенок, а теперь и они куда-то задевались. Тоже неудивительно из-за отъездов и переездов. Ладно, сегодня в носках похожу, в доме чисто, а завтра заскочу в лавку, куплю новые.

Вопросов у меня море, а первый (пусть и не главный!), про блеющее существо, что сидит в сарайке. А вот сестренка этой… рогатой, помалкивает и подкладывает мне на тарелку то свежепросольный огурчик от тети Гали, то кусочек пошехонского сыра, что завезли в лавку. Помнит ведь, что мне пошехонский сыр нравится куда больше, нежели какие-нибудь французские сыры.

Наконец-таки дело дошло до чая и Анна, поставив на стол чашку для себя и стакан с подстаканником для меня, приготовилась отвечать на вопросы, но для начала поинтересовалась:

— Ваня, тебе трудно было из Кириллова письмо прислать? Или хотя бы записку?

Вот так вот — лучший способ защиты, это нападение. Я даже рот не успел открыть. Но вообще-то — свинство с моей стороны. Я и на самом деле никому не писал. Ни родителям, ни Леночке.

— Аня, я толком не знал, когда вернусь, — попытался объяснить я. — Сначала полагал — у меня там работы дня на два или на три, думал — вот-вот вернусь, чего и писать-то? Но затянулось. И дело такое поганое, что не до писем. Боялся, что напишу, настроение всем испорчу.

— Так хоть немножко, пару строк. Жив мол, здоров. Или телеграммы бы дал.

— Анька, не наезжай, — попросил я.

Не стал напоминать, что Игнат Сизнев — отец моей Аньки, приставу жаловался, что дочь забывает писать. А про телеграммы я постоянно забываю.

— Я-то не наезжаю, все понимаю, сама не лучше, — вздохнула девчонка. — Но к нам Елена Георгиевна несколько раз заходила, переживает. Пропал, дескать ее жених, совсем пропал, не пишет. Успокаивала, как могла — в командировку отправили, а если Иван Александрович не пишет, значит работы много. Еще я ей ноты свои подарила, которые мне профессор Бородин подарил.

— Ноты? —переспросил я. — Но они же тебе подарены?

— Жалко, конечно, да и дареное не дарят, — хмыкнула Анька. — Но куда они мне? Я на рояле играть не умею, а если хвастаться, что профессор подарил — не поверят.

— Почему не поверят? Там же написано?

— Ага, написано, — засмеялась барышня. — Знаешь, что Александр Порфирьевич написал? Написал — дорогой Леночке, с огромным уважением и почтением.

Вообще-то, великие люди частенько рассеянными. Но не до такой же степени^[15]?

— Я сказала — мол, в одном вагоне ехали, Иван Александрович и попросил подписать ноты для невесты. Ваня, ты представляешь, как Елена Георгиевна обрадовалась! Но там еще забавно — одна-то тетрадочка самого Бородина, а вторая — романс господина Мусоргского. Он его тоже от себя надписал.

Нет, рассеянные великие люди, точно.

— Теперь ты рассказывай, — предложил я.

— С чего начинать?

— С самого главного. С подружки своей… С рогатой и бородатой.

Аня вздохнула, отпила глоточек чая, поморщилась — чай-то уже остыл. Чувствуется, что начнет издалека и с подходом.

— Ваня, не хочет тетя Галя козу держать. Они с батькой корову на днях купили, зачем им Манька? Козу кормить надо, а пользы никакой. Мол — старая, только на мясо.

— А нам-то коза зачем?

Анька вскочила, подбежала ко мне, обняла за плечи:

— Ваня, ну ты же Маньку не выгонишь?

Эх, беда с девчонкой…

Усадив Аньку рядом, погладил по голове, словно маленькую, проворчал:

— Ань, ты прекрасно знаешь, что не выгоню. Чего ерунду городишь? Но объясни — что мы-то с ней делать станем?

Так себе и представил, как я выгоняю козу, а та блеет и упирается. Смех.

Уткнувшись мне в плечо, Анька сказала:

— Да я и сама не знаю, что нам с ней делать… Глупость сплошная. Только, понимаешь, Манька мне как родная. Когда мамка умерла, плохо мне было, все время реветь хотелось… А на людях-то реветь нельзя, я же теперь большая! Хозяйка в доме… Батька на работе день и ночь, а я с Манькой. Я к ней в хлев ходила. Обниму, поглажу, проревусь… А потом уже в деревню шла, дела делала, с соседями разговоры вела. Дескать — вот, я какая, мне все нипочем! А потом снова к Маньке… уткнусь в нее и реву, словно дура, а она ведь все понимает, жалела меня. Ткнется в меня, подышит, а мне и легче — вроде, мамка со мной. И как же ее теперь под нож-то?

— Да уж какой там нож, глупая? — печально сказала я. — Только не плачь. Никто твою козочку не обидит.

И впрямь — какой уж там нож? Еще немного, сам разревусь, составлю Аньке компанию.

— Только, все равно… Ань, у нас не деревня. Маньку же кормить нужно, навоз убирать. И блеять станет — что нам соседи скажут? А сослуживцы? У следователя по особо важным делам коза во дворе живет!

Подумав пару секунд, решил — а пошли-ка все лесом. И сослуживцы, и соседи. Почему я должен оправдываться? Живет у меня коза, ну и что? Имеет право. В конце-то концов, надо ей где-то жить. Ладно, если бы я себе тигра завел или медведя. Про то, чтобы коза кого-то загрызла ни разу не слышал. Даже насмерть не забодала.

— А пусть блеет, — махнул я рукой, — и пусть хоть одна зараза попробует слово супротив нашей Маньки сказать, то мы ее, эту заразу, сначала сами побьем, а потом на нее Маньку напустим. Или бить не станем, еще хуже сделаем — по судам затаскаем за жестокое отношение к животным.

Анька чмокнула меня в щечку:

— Ваня, я знала, что ты у меня добрый, но сомневалась. И Манька у меня добрая, вроде тебя.

— А я, значит, добрый, словно коза? — хмыкнул я. Ишь, сомневалась она.

— Не, Ваня, ты у меня добрее… Манька-то иной раз и боднуть может. Но так, легонечко, для порядка. А ты меня еще ни разу не бодал.

Спасибо, сестренка. Комплимент, пусть и сомнительный.

— Это все ладно, это эмоции, но ты мне скажи — что с ней делать-то? Сено там, траву где возьмем? — принялся перечислять я. — И доить надо. Сама станешь доить или княжну грузинскую пригласишь, чтобы тренировалась?

Вспомнив о дочери прокурора Московского окружного суда, Анька хихикнула:

— Мне от Мананы письмо пришло. Пишет, что ее батюшка для козлят работника нанял. Тот козлят свежей травой кормит, по двору вместе с ними гуляет, на ночь в сарай запирает. А как у нее козлушка подрастет, козленка родит, меня в гости ждет, чтобы я ее доить научила. Конечно, надо пораньше приехать, чтобы прямо к родам успеть, но мы спишемся.

Ну да, ну да… В Москве-то дочку грузинского князя некому научить, придется из Череповца наставницу выписывать. И кто же Анечку в Москву-то отпустит?

— Может, и нам для Маньки специального человека нанять? — мудро предложил я. — Будет он твою Маньку кормить, навоз убирать. В общем, ухаживать.

— А чего за ней ухаживать-то? Я-то на что? Навоза немного — за сарай скидывать стану, соседи заберут. Это мы с тобой лодыри, огород запустили, а они-то сажают. Да, надо будет картошки на зиму запасти, скоро копать начнут. Лука и чеснока я принесу, тетя Галя много насадила, на нас хватит. Свекла нужна, морковка.

— Не отвлекайся. Говори — козу-то чем кормить?

— Ваня, ты-то чего переживаешь? Можно подумать, что всю жизнь коз кормил? Не переживай — насчет сена я договорюсь, будут понемножку возить — нам много-то и хранить негде, а пойло сготовить два раза в день не трудно. А доить Маньку больше не нужно. Я же тебе говорила, старенькая она…

— Ну, хоть что-то хорошее, — кивнул я. — Доить нам ее не надо.

— И вот еще что… — начала Анька, но замолчала.

— И что еще? — снова насторожился я.

— Думаю — не отдать ли Маньку соседке?

— В смысле, соседке? — не понял я. Типа — соседке на мясо?

— Соседка к нам приходила ругаться. Не та, которая дрова воровала, вторая, что помоложе.

— А, Ираида Алексеевна, — вспомнил я еще одну бабушку, которая вместе с Марией Ивановной спасала меня когда-то от Таньки. А я с бабульками вылакал ликер своей квартирной хозяйки.

— Ага, она самая, тетя Ираида, — кивнула Анька. — Вроде бы поругаться пришла — Манька с утра орет, требует, чтобы покормили. А она посмотрела на Маньку — слезу пустила. Говорит — в детстве у них точно такая была. Теперь тетка Рая моей Маньке капустные листья носит, траву косит.

— Еще и траву косит?

— Ну, не косит, косы-то у нее нет, серпом режет. И просит, чтобы Маньку ей насовсем отдали. Мол — в сарайке у нас она зимой если и не замерзнет, то вымя себе отморозит, а у нее двор крытый, хлев есть. И ей самой не так одиноко будет. Коза все-таки живая душа.

Откровенно-то говоря, я только за. Сплавить козу соседке, пусть у нее и блеет. Хрен с ним, я бы еще и приплачивал. Еще вспомнил, что Ираида живет одна, сын не то в Ярославле, не то в Рыбинске, дочка где-то в уезде. Веселее бабульке будет, с козой. Но вслух сказал:

— Коза твоя — тебе и решать.

— Ваня, я бы и отдала. Ты ж говорил, что мы через год все равно уедем, а Манька еще года два проживет, а может и три. Опасаюсь, что тетка Ираида Маньку возьмет, а потом передумает. Устанет она кормить, навоз убирать.

Все возможно. Сколько животных оказывается на улице, оттого, что хозяева взяли себе котенка, думали, что игрушка, а он вырос, мебель дерет. Или собачку… Слов у меня нет, чтобы высказать все, что думаю, о таких «хозяевах».

Я только махнул рукой.

— Ладно, если ты привела, так пусть живет. Будем считать, что завели мы себе козу-пенсионерку. Как холодать станет, можно ее к соседке определить на постой. Год еще целый, посмотрим, как оно все пойдет.

Ладно, с Манькой разобрались, переходим к остальным пунктам.

— В городе что нового произошло? Слышал — губернатор с грозой приезжал, всем разгон устроил? К лопухам придирался.

— Ага, придирался, — засмеялась Анька. — Губернатор по улицам ездил, все осматривал, потом в уезд уехал, так к его возвращению те лопухи, что поближе к дороге были, посрубали, что-то скосили, а те, что подальше, на пустыре, так и оставили.

— Так их все равно не видно, — резонно заметил я.

Разумеется, здесь вина Городского головы, но у Милютина до каждого лопуха руки не дойдут. Он и так, можно сказать, половину городских расходов на себе тащит. Да и должно же в нашем городе быть что-то неидеальное. Хоть лопухи.

— Ваня, скажи — ты ругаться не будешь?

— А что еще? — сразу насторожился я. Что там еще Анна Игнатьевна придумала? Надеюсь, не очередную авантюру? Один раз она уже меня «подписала» на литераторство. Хотя… Если посмотреть правде в глаза, я против этого не возражал. Возможно, сам бы на такую авантюру не решился, а вот когда подталкивают, то почему бы и нет?

— Вань, я в гимназию поступила.

— Да ну⁈ — поразился я. — А в какой класс?

— Только в шестой, — уныло отозвалась Анька. — Я-то хотела сразу в седьмой, чтобы с девочками — репетиторшами моими, но экзамены не сдала. Задачки по математике решила, по Закону Божию все ответила, по истории с географией вообще вопросы не задавали, а вот в диктанте ошибок много наделала. Господин директор сказал, что для ученицы седьмого класса неприлично. Дескать — в шестом поучись, там посмотрим.

— А почему я должен ругаться? Ты вообще молодец, — похвалил я девчонку, потом спохватился. — Когда успела?

— Это не я успела, а Иван Андреевич Милютин с директором поговорил. Как ты в Кириллов уехал, к нам господин Милютин пришел, тебя хотел застать. Тебя не было, так он со мной немножко поговорил. Сказал, что с директором договорился, но нужно, чтобы отец прошение написал, а еще директор сказал, что будет лучше, если я в гимназии хотя бы год поучусь, а уж потом экзамены экстерном сдавать. Я за четыре дня все сдала!

Иван Андреевич слов на ветер не бросает, и дела не откладывает. Я-то думал, что он поговорит с директором как-нибудь потом, а он все сразу, единым махом. Наверное, так и надо.

— А почему экзаменов мало? — слегка удивился я. — Там же еще немецкий с французским должны быть, латынь?

— Сказали — что это необязательные предметы, за них даже плату отдельную вносят, латынь для женских гимназий вообще отменили, но я решила, что нужно и немецкий и французский учить, батька уже все прошения написал.

Ух ты, а я ведь иной раз забываю, что у Ани имеется законный отец и все вопросы, связанные с образованием, он должен решать. И то, что моя воспитанница-кухарка станет учиться — это прекрасно. Станет с девушками общаться, со своими ровесницами, это на пользу. Авось у девчонки хотя бы юность будет, если детство пропало. Если еще Маньку в гимназию возьмет — совсем красота. Будут в Мариинке две козы учится — и что такого?

— Аня, а ты сумеешь и учиться, и по дому все делать, и за козой ухаживать? Где ты на все время возьмешь? Может, нам кого-то нанять?

— А чего там не успеть-то? Я же, когда в школе грамоты училась, то все успевала. У тебя здесь и работы-то особой нет, — пожала плечами Анька. — Еще Иван Андреевич посетовал, что за учебу платить придется — мол, все стипендии распределены.

— Это ерунда, — отмахнулся я. — Неужели я за тебя какие-то тридцать рублей в год не заплачу?

— Батька мне тоже самое сказал, — хмыкнула Анна. — Но я решила, что сама за себя заплачу. Справедливо будет. Сам же сказал, что я богатенькая Буратинка. Да, Ваня, о Буратино… Редактор снова письма читателей прислал.

— Опять какие-нибудь поклонницы? — загрустил я. — Фотографии, предложения познакомиться?

— Есть и такие, я их на растопку оставила. Но есть интересно письмо — потом почитаешь.

Я покивал. Завтра все почитаю. Все-таки, что же в доме изменилось?

— Аня, мне мерещится или нет? Что-то у нас не так… А что именно, понять не могу.

— Ишь ты, заметил, — покачала головой Аня. — Я-то думала, что ты только завтра внимание обратишь.

— Почему завтра?

— Так днем увидишь, что внизу свежие бревна, от старых отличаются.

— В смысле? — не понял я, потом дошло. — Ты что, решила-таки дом отремонтировать?

— Совсем немножко. Мы с Иваном Андреевичем говорили, он спросил — не нужно ли чего?

— А ты, стало быть, городского голову припахала к ремонту?

— Чего припахала-то сразу? — обиделась Анька. — Он спросил — я ответила. Ни о чем не просила. Сказала, что все хорошо, домик хороший, но надо бы венцы внизу поменять, крышу починить. А утром, я только печку собиралась топить, мужики пришли. Сказали, что их господин Милютин прислал. Бревна внизу осмотрели, на крышу слазили. Сказали — мол, все поднимем и заменим, даже мебель и вещи наши на всякий случай вынесли. Бревна новые привезли — хорошие, я проверяла, дом подняли — не знаю, какие-то штуки у них были, с винтами, они их по углам поставили. Старые бревна вытащили, кое-где камни в фундаменте поменяли, бревна на новые заменили, все на место поставили. Я-то думала — вагами поднимать будут, на неделю работы, не меньше, а они за два дня управились.

Теперь до меня дошло — что не так. Когда смотрел в окно, словно бы вид стал иным, и вид чуть дальше. Раз дом немного поднялся, так и окна стали на другом уровне.

Я слегка загрустил. Чего не люблю, так это «подарков».

— Ваня, ты чего-то такого не подумай, — забеспокоилась Анька. — Знаю, что ты такого не любишь, я к Ивану Андреевичу сбегала, узнала, сколько все стоит. Он деньги брать не хотел, но я ему объяснила, что Иван Александрович меня ругать станет, сорок рублей оставила, да еще и мужикам по два рубля дала.

От сердца немножко отлегло. Глупость, конечно, не взятку мне дали, но все равно — неприятно. Ну, если за все заплачено, вопрос снимается.

— Ты деньги из своих отдала? —поинтересовался я. Подошел к столу, в ящик которого складываю деньги и спросил: — Ань, сколько с меня? Рублей шестьдесят?

— Двадцать шесть рублей, — отозвалась Анна.

— Почему так мало? Сорок за сруб с работой, да еще мужикам?

— Так я поровну посчитала. С тебя половина и с меня половина. Ты мне и так постоянно талдычишь, что дом этот наш общий, но платил-то за него ты.

— Аня, но так нечестно. Я большой, обязан деньги зарабатывать, а ты еще маленькая. Да, я же тебе еще жалованье должен платить, не забыла?

— Ваня, а я ведь и обидеться могу, — слегка набычилась Аня. — Давай так — если деньги понадобятся, я тебе скажу, а нет — так не заикайся.

— Аня, да мне попросту неудобно. Ты по дому работаешь, готовишь… Понимаю, если бы ты у меня только прислугой была, вопросов нет. А ты вкалываешь, а я даже денег тебе не плачу.

— А разве так не бывает, чтобы брат и сестра в одном доме жили? Так разве сестра не станет работу по дому делать? Так что, младший братишка — помалкивай о деньгах. Деньги у нас стобой есть, а домик этот мы потом за четыреста тридцать рублей продадим. Даже и за четыреста сорок.

Глава девятнадцатая И жизнь, и козы, и любовь

— Ме-е-ее!

Господи, да кто ж над ухом-то орет? Да еще так противно? И кто в барабан стучит? Купцы пьяные?

Спросонок не сразу дошло, что орут не над ухом, а во дворе. Пара секунд понадобилась, чтобы вспомнить, что я не в дороге, не на каком-нибудь постоялом дворе, и не в гостинице Кириллова, а в собственном доме, а орет, по всей вероятности, Нюшкина коза. Да-да, не Анечкина, а именно Нюшкина. Кажется, сама Нюшка так орать не умеет? Или умеет? Да кто их, козлонюшек знает?

А я-то сегодня собирался проспать до обеда, наглейшим образом опоздав на службу. Мне отгулы положены за переработку.

— Ме-ее-а…

Да что бы тебя приподняло и треснуло, собака такая! Сейчас возьму какую-нибудь хворостину, да вдоль хребта вытяну.

Где же она так изводится? И чего орет? Режут, что ли?

Чертыхаясь, натянул штаны, накинул сюртук и вышел во двор.

А там, картина маслом! (Простите, но снова использую штамп, но со штампами пишется быстрее.)

На крыше сарайки разгуливала белая коза, звонко цокая копытцами по деревянной крыше и, время от времени гнусно блеяла, а внизу стояла Нюшка в сорочке, в своей кацавейке, накинутой на плечи и уговаривала животину:

— Манька, спустись вниз! Сейчас покормлю! Мань, ну честное слово!

С недосыпу я зол, поэтому пообещал:

— Сейчас батог возьму, обе получите! Манька по заднице, а Анька… по тому же месту.

— Ме-е! — презрительно отозвалась коза, а Анька, покачав головой, опять начала уговаривать и стыдить зверюгу:

— Манька, ты слышишь? Дядя Ваня на тебя сердится, сейчас лупить станет. Не стыдно харе-то твоей будет, если мне из-за тебя попадет?

— Ме-е!

Все понимает. И козьей морде совершенно не стыдно.

— Зараза ты Манька!

Это не я сказал, это Анька.

Как это коза замок-то вынесла? У меня в этой сарайке два здоровых мужика сидели, рыпались, но выломать не смогли. А, вот оно что — Анечка, чтобы каждый раз не мучиться с замком, соорудила завертыш из деревяшки. А козочка, стало быть, постучала копытцем по двери, гвоздик отошел, дверца открылась.

— Манечка, солнышко мое! Бегу-бегу! Иди капустки покушай!

Господи, это еще что? А это моя соседка Ираида Алексеевна чешет сюда со всей прытью, и с охапкой капустных листьев.

А ведь капуста-то еще не вызрела, не накатилась, то есть. Это что, бабулька все будущие кочаны на Маньку извела? И что она на зиму квасить станет?

— Ме-а-е! — радостно заверещала коза и одним прыжком соскочила с крыши.

Ё-мое, у меня аж сердце сжалось, а этой… белокурой бестии все равно. Мекнула и приземлилась на все четыре копыта, подбежала к старушке и принялась лопать листья.

— Манечка, зайка моя… — приговаривала старушка, умудряясь кормить козу, да еще и почесывать у нее за ухом.

— Ме-е-а, — быстренько поблагодарила Манька бабулю и опять захрустела капустным листом.

— Здрасть, тетя Рая, — поприветствовала Нюшка соседку.

Я поздоровался более чинно:

— Здравствуйте Ираида Алексеевна, рад вас видеть.

— Иван Александрович, с приездом вас, — ответствовала бабуля, потом вздохнула: — Прошу-прошу Нюту, чтобы козочку мне во двор поставила. Манечка, хочешь у меня жить?

— Ме!

Не иначе, согласна.

— Да хоть обоих забирайте — и Нюту, и Манюту, — махнул я рукой.

С этими словами ушел в дом. Пусть бабка забирает и Маньку и Аньку, во двор их ставит, привязывает, они там переблеиваться станут. Авось, мне не слышно будет, хоть высплюсь.

А времени-то у нас сколько? Царский подарок показывает шесть утра. И спать расхотелось. Что, придется на службу идти? Если на службу, то надо бриться. Горячей воды, естественно нет, печь не топлена, самовар тоже холодный. Козьей хозяйке выговор. Но мой «эгоист» на месте, сейчас хотя бы на бритье вскипячу.

Пока возился, явилась Анька.

— И что, не взяла тебя бабуля? — поинтересовался я.

— Не-а, она только Маньку берет, — сообщила Анна. — Но не прямо сейчас, а потом.

— Правильно, зачем бабулечке две козы? На двоих ей капусты не напастись. А я бы вас обеих отдал. И вам не скучно будет, и мне спокойнее. А то, развел я вас тут… Куда не глянь — кругом козы.

— Ме-ее, — отозвалась Анна, показав розовый язык.

— И это гимназистка шестого класса? — горестно вздохнул я. — Какой пример вы будете подавать?

— Кому я пример должна подавать? Вам, ваше высокоблагородие? Вам бесполезно пример подавать.

— Да хоть бы козе своей. Никакого воспитания, а мне, как старшему брату, за вас стыдно.

— За меня стыдно или за Маньку?

— За вас, мадмуазель. Манька — дитя природы, что с нее взять? А вы, как-никак, княжна.

— Манька, моя, междупрочем, тоже аристократка, хоть и коза. И очень умная. И она не виновата, что княжна проспала, — заерепенилась сестрица козы, но потом сникла. — Ваня, мне стыдно… Чаю крепкого с тобой напилась, всю ночь не спала, под утро только заснула.

— Ладно, бывает, — примирительно сказал я. — Я даже рад, что ты тоже умеешь просыпать. А то уж слишком ты у меня правильная. Один раз в жизни и проспала, ничего страшного. Я тоже хорош — будильник забыл завести.

На самом-то деле я его и не заводил. Но Анька все равно переживала.

— Проспала все на свете, и печку не затопила, и вы у меня с Манькой голодными остались. Но я сейчас затоплю, а как ты вернешься, завтрак готов будет.

— В смысле, завтрак? — не понял я. — Когда вернусь, так уже и обедать пора. Давай яичницу быстренько сообразим, да я на службу побегу.

— Иван Александрович, воскресенье сегодня, тебе на службу не надо. Тебе на заутреню надо идти, а как придешь, я к тому времени и завтрак сготовлю. Маньке пойло заварю, а тебе кашу пшенную сварю на молоке — как ты любишь. А яичницу ты вчера вечером — вернее, сегодня ночью — ел. Я помню, как меня Наталья Никифоровна наставляла — не перекармливать тебя яичницей. Мундир я тебе приготовила наилучший, рубашка свежая.

Заутреня? Точно, воскресенье. И Леночка на заутрене должна быть.

В храм явился, запасся свечкой и начал высматривать — а где же моя невеста? Разумеется, на том же месте, где лет сто стоят Бармины-Десятовы, а теперь еще и я пристроился.

Мы с Леночкой готовы были броситься друг другу на шею, но только и смогли, что руки пожать, а тетушка, разумеется, привычно заняла место посерединке — опасалась, что мы примемся целоваться. Слишком плохо тетушка о нас думает. Вот уж целоваться бы мы в храме не стали. Если только пообнимались бы, поприжимались… Но тоже неприлично.

Конечно же, молитвы я не слышал, да и Леночка тоже, потому что мы только глазели друг на дружку, из-за чего тетушке приходилось пихать в бок племянницу, и шипеть на меня.

Ну хоть на обратном пути мне было дозволено пойти с невестой под руку.

— Ваня, как же я рада, что ты приехал, — сказала Леночка. Оглянувшись — не видит ли кто, быстренько поцеловала меня в губы.

— Кхе-кхе, — сурово напомнила о себе тетушка. И не только о себе, а еще и о прихожанах, степенно выходящих на Воскресенский проспект. А добрая половина здесь тех, с кем нужно либо поздороваться, либо хотя бы обозначить поклон — кивнуть, то есть, только пониже и помедленнее.

Я чинно поклонился Лентовскому с супругой. Представлять невесту и представляться тут никому не надо — все друг дружку давным-давно знают.

— Иван Александрович, я вас поздравляю, — пожал мне руку наш генерал, — уже наслышан, злоумышленник пребывает в тюрьме. Но никто даже не сомневался, что вы справитесь. Думаю, завтра вы…

— Николай Викентьевич, — потянула Председателя супруга. — О служебных делах поговорите на службе, а Ивану Александровичу нужно побыть с невестой.

— Виноват, — смутился Председатель суда.

— Ничего-ничего, — поспешно ответил я, потом еще раз поклонился Марии Ивановне: — Ивану Андреевичу от меня огромное спасибо за хлопоты.

— Это разве хлопоты? — заулыбалась дочка Городского головы. — Вот, с железной дорогой — это хлопоты. Нужно определить стоимость топографических изысканий…

Теперь уже Лентовский потянул жену за рукав.

— Машенька, пойдем, оставим молодежь в покое.

Раскланявшись на прощание с Лентовскими, заодно поклонился еще кому-то — не понял, кому именно, но лучше лишний раз поклониться, нежели пропустить. Это как в школе, когда здороваешься с коллегами — если не помнишь, здоровался или нет, лучше поздороваться лишний раз.

— А что за хлопоты с железной дорогой? — поинтересовалась Леночка.

— Мы с Иваном Андреевичем железную дорогу затеяли строить от столицы до Череповца, — пояснил я, потом уточнил: — Вернее — затеял-то он, а я, когда у государя на аудиенции был, о дороге заговорил. Надеюсь, Его Величество проект одобрит.

— Иван, ты был у самого государя? — обомлела тетушка, позабыв, что ей следовало добавить к моему имени еще и отчество, но я на это обижаться не стал.

— Совершенно верно, — важно изрек я. Полез, было, в карман, но вспомнил, что царские часы с собой не ношу, чтобы не потерять, предпочитая им батюшкины. — Хотел подарком государя похвастаться, но позабыл взять.

— Подождите-ка, а ты теперь не коллежский ли асессор? — опять удивилась Анна Николаевна, рассмотрев мои петлички со звездами.

— А что, Аня не сообщила? — посмотрел я на Леночку.

— Нет, — покачала моя невеста головой. — Наверное решила, что Иван Александрович сам похвастается… Я тебя тоже поздравляю. Но я бы и не заметила, ты уж прости. Я на тебя смотрела, не на мундир.

— Елена, как это ты не заметила? — возмущенно хмыкнула тетушка. — Иван — твой будущий муж, а такие вещи, как петлицы, следует замечать. Чем выше чин — тем больше жалованье. На сколько больше?

Хм… А я ведь пока и не знаю, на сколько больше.

— Мне завтра к нашему бухгалтеру нужно зайти, он и скажет — сколько у меня теперь жалованье, на сколько увеличат прогонные, — пожал я плечами. Прикинув, сказал: — Наверное, рублей сто двадцать или сто тридцать в месяц и выйдет.

— А в год это сколько будет? — не унималась тетушка. Вишь, привыкли тут, жалованье за год считать. А я до сих пор считаю — сколько в месяц.

Я с тоской посмотрел на свою невесту.

— Лена, ты не подскажешь?

Леночка сосредоточилась и быстренько сообщила:

— Если сто двадцать в месяц — в год это составит одну тысячу четыреста сорок рублей. Сто тридцать — тысяча пятьсот шестьдесят.

— Ох, молодец! — с восхищением похвалил я невесту, сумевшую безо всякого калькулятора сосчитать.

Расцеловал бы, но тетка рядом.А еще испугался вопроса — чего это бывший студент-математик не умеет считать?

— Вот кто и на самом деле молодец — так это твоя кухарка, — улыбнулась Леночка: — Я у нее экзамен принимала, вместе с нашим преподавателем математики — Константином Петровичем, а он у нас тоже и коллежский асессор и кандидат университета. Он сказал — поразительно.

— Так у Ани учительница была замечательная, — улыбнулся я. — Знаю-знаю, кто мою кухарку алгебре и геометрии учил. Надеюсь, ты ее немецкому и французскому не станешь учить? А, у тебя же с первого по четвертый классы, начальная школа.

— Какая школа? — не поняла Леночка.

Тьфу ты, нет у нас пока понятия начальная школа. Есть — начальное образование, а применительно к гимназисткам это называется прогимназия. Опять придется как-то выкручиваться.

— Это я неправильно выразился. Хотел сказать — младшие классы. А Аня в шестой пойдет.

Леночка покивала, а потом похвалилась:

— Мне показали сведения о нашей гимназии для «Памятной книжки Новгородской губернии» на будущий год. Про меня будет написано — учительница французского и немецкого языков, дочь статского советника, потомственная дворянка Елена Георгиевна Бравлина. Но там в сокращении будет — дочь стат.сов., пот. двор.

— Лучше бы написали — супруга коллежского асессора, — вздохнул я.

— Иван, хотела спросить — зачем ты столько времени уделяешь своей прислуге? — поинтересовалась вдруг тетушка.

Вместо меня ответила Лена.

— Тетя Аня, я тебе говорила — Анечка очень умная барышня и будет жалко, если останется необразованной.

— А зачем прислуге образование? — хмыкнула тетушка. — Писать и читать, насколько я знаю, она умеет, а к чему простой девке в гимназию поступать? Балуешь ты Иван свою прислугу. А девчонка красивая, не спорю, скоро от кавалеров отбоя не будет. Завертит ей голову какой-нибудь проходимец. Уж лучше бы ты ей жениха подходящего подыскал, да немного с приданым помог. Рублей пятьдесят вполне сможешь дать.

Ну вот, делать мне больше нечего, как Аньке женихов искать. А уж пятьдесят рублей в приданое — даже не смешно. Слышала бы сейчас это моя маменька, готовая отдать воспитаннице столько, сколько даже за Леночку не дали… Но Леночку я и без приданого готов взять, хотя безусловно, с приданым оно лучше.

А Леночка только сжала мне руку — мол, не обращай внимания.

Так и не заметили, что дошли до самого дома Десятовых. Я остановился, в ожидании — не пригласят ли меня на завтрак? Но нет. Не положено женихов завтраками кормить.

— Иван Александрович, — сказала тетушка, вновь переходя на официальный тон. — Приглашаю вас сегодня у нас отобедать. Только, — строго посмотрела она на меня, потом перевела взгляд на племянницу, — станете плохо себя вести — выгоню! Иван, ты меня понял?

— А если не слишком плохо? — жалобно поинтересовался я. — Так, слегка, чтобы и не хорошо и не плохо?

— Сказала — выгоню, — опять повторила тетушка, потом отвернулась, делая вид, что рассматривает собственные окна.

Разумеется, мы успели поцеловаться, но вдоволь нацеловаться не успели, потому что тетушка обернулась.

— Расскажете — как вас государь принимал, и подарок Его Величества не забудьте принести — никогда в руках царских подарков не держала.

Завтрак к моему возвращения из храма барышня-крестьянка приготовить не успела, сказала, что еще минут десять, а пока посоветовала прочитать-таки это письмо, которое ей показалось оригинальным.

Взяв письмо, пошел в свою спальню-кабинет, уселся за письменный стол. Посмотрел на книжный шкап, заполненный книгами — и теми, что уже были, и теми, что привез из Москвы и Санкт-Петербурга. Их, правда, нужно еще расставить в тематическом порядке, но это не работа, а удовольствие. Вот ту-то я понял, что наконец-таки оказался дома. Наверное, книги все-таки успокаивают.

И что там пишут?

Ух ты…

«Уважаемый г-н Артамонов. Безусловно, ваша замечательная повесть 'Приключения деревянного мальчика» имеет ярко выраженный христианский и евангельский смысл.

Несомненно, что папа Карло — Создатель, который сотворил из аллегорического полена Буратино и отправил своего Божественного сына в наш мир, для спасения человечества, изображенного вами в виде кукол. Не случайно же куклы — то есть мы, сразу узнали и признали в Буратино Мессию — Спасителя и посланника Божиего.

Спасителю противостоят образы соблазнителей — кота Базилио, лисы Алисы, являющимися служителями Тьмы.

Как и Спаситель, деревянный мальчик переживает смерть и Воскресение — его вешает на гвоздь Карабас-Барабас, дважды убивают служители Тьмы. Но трижды Спаситель воскресает и ведет нас, своих детей, в светлое будущее, которое противостоит нашей мрачной действительности.

Автор сумел выразить свое отношение к злату, показав, что не стоит обретать на этом свете богатства, а грешная земля — это поле Дураков, где от презренного металла не взойдут растения, способные дать пищу и кров.

Еще один очень удачный образ — образ черепахи Тортиллы, олицетворяющей твердь нашей земли и незыблемость Мироздания. Тортилла — без-спорный аргумент против тех горе-ученых, считающих, что Земля вращается вокруг Солнца, да еще и висит в космическом эфире.

Огромная вам благодарность за ваш труд, который, безусловно, послужит праведному делу'.

Ух ты… До такого даже цензор бы не додумался. И хорошо, что не додумался.

Глава двадцатая Бумажный солдат

Во время обеда я рассказывал невесте и ее тетушке о своих мытарствах (стоило ли слово брать в кавычки? не стал), похвалился дипломом и аудиенцией у императора. Вообще-то, про экзамены и свою краткую карьеру в качестве помощника Московского окружного я Леночке писал, а вот про встречу с императором не успел. Про литературную нашу карьеру говорить пока не стал. Леночка знает, а тетушке это ни к чему.

У Бравлиных тоже имеются новости. Кроме отложенной свадьбы дочери и ее поступления на службу, имеется и другая. Пока трудно сказать, хорошая или плохая, но суть в том, что Николенька — младший брат Елены, гордость папы и мамы, отчислен из кадетского корпуса по состоянию здоровья и теперь Бравлин-старший переводит его в Вологодскую гимназию. А туда так просто не берут и баллы, полученные в Морском кадетском корпусе, в зачет не принимают, а заставляют сдавать экзамены, словно бы отрока, получавшего домашнее образование. Так что, статский советник взял отпуск и вместе с моей будущей тещей пребывают сейчас в Вологде.

Забавно. Сын моего друга Василия Яковлевича из вологодской гимназии переводится в Санкт-Петербург, зато на его место поступает теперь Николай Бравлин, учившийся в столице. Круговорот, можно сказать. Абрютин, кстати, повез жену и сына в Санкт-Петербург — приказ о переводе подписан, но у него месяц на передачу дел, а пока нужно обживаться на новой (служебной!) квартире, устраивать сына в гимназию. Исправляющим обязанности исправника будет пока господин Щука, а там уж губернатор подберет подходящую кандидатуру. Иной раз думаю — может, надавить на батюшку, пусть он за Щуку похлопочет? Тот, по крайней мере, вреда не принесет, пока Ухтомский в приставах. Ну и я в судебных следователях…

Еще мне показалось, что тетушка и Леночка что-то не договаривают. Николенька отчислен по состоянию здоровья? Пусть так. Но не исключено, что причиной стали какие-то иные факторы. Судя по рассказам Лены о братце, тот был слишком «домашним», а таким сложно приходится в сугубо мужских коллективах, будь то армейская казарма или кадетский корпус.

Обед съеден, рассказ о встрече с государем закончен (без излишних подробностей), часы с бриллиантовой короной Российской империи предъявлены, теперь можно бы дать возможность жениху с невестой побыть наедине. Но куда там.

Госпожа Десятова устроилась у окна, вроде бы, читает роман, но поглядывает на нас. А мы с Леночкой устроились на диване. Чинно так, разве что держим друг друга за ручку, но это дозволяется.

— Ваня, нам нужно поговорить.

Когда твоя любимая девушка, да еще и невеста, произносит такую фразу, поневоле не ждешь ничего хорошего.

— Как скажешь, — покладисто кивнул я. День-то все равно плохо начался, пусть уж до кучи. Вполне возможно, что Елена собирается отодвинуть день нашей свадьбы еще подальше. Не на год, как мы с ней договаривались, а года на два. Она еще не знает, что два года в Череповце мне государь не дает. Но это потом.

Но речь пошла не о нас.

— Ваня, я получила письмо от Ольги Николаевны, — сообщила Лена. — Если хочешь, могу тебе его дать — сам прочтешь.

— Лучше на словах перескажи, — предложил я.

Не люблю читать чужие письма, даже если разрешают. По долгу службы — ради Бога, а так — упаси Господи!

— Ольга Николаевна просит, чтобы я приняла участие в судьбе твоей кухарки. Более того — она намекает, что Аня не совсем крестьянка. Говорит, что, если потребуется, пусть Иван сам все расскажет.

М-да, дела. Но эту тайну от Лены все равно не сберечь, да и тайна ли это? Кажется, уже столько людей узнало о реальном происхождении моей прислуги, что оставлять невесту в неведении просто глупо. Да она потом обидеться может.

— Выяснилось, что Анна — незаконная дочь князя Бориса Голицына, — сообщил я. — Мне об этом рассказал наш пристав — он некогда знал и покойную мать Анны, и самого князя. Да и от Ани это в секрете не держалось… А когда мы приехали в Санкт-Петербург, маменька посмотрела на барышню и та ей сразу показалась похожей на соученицу по гимназии — княжну Софью Голицыну. Нынче, кстати, она графиня Левашова, особа, приближенная к императрице. Маменька решила, что тетушка будет рада обрести племянницу, но ошиблась.

— А что с отцом?

— Борис Голицын погиб на войне. Как я полагаю — он знать не знал и ведать не ведал о дочери. Но Анька своим отцом считает Игната Сизнева — того, кто ее вырастил. Кстати, совершенно правильно считает.

— Как интересно и романтично!

Глаза у Леночки прямо-таки загорелись. Ага, как в романах — незаконнорожденное дитя седого графа, ставший наследником огромного состояния и титула. Кто там у нас такой имеется? А, Пьер Безухов — сын екатерининского вельможи.

— А почему тетушка отказалась признать племянницу? — удивилась Леночка. — Мне кажется — она должна быть рада. Все-таки, что-то осталось от брата, чем это плохо? Неужели бы я отказалась от дочки брата Николеньки? Да как же так?

Ох, какая она у меня еще наивная девчонка. Но верю, что Лена бы не отказалась от племянницы или племянника.

— Лена, не знаю, чем руководствовалась госпожа Левашова, но факт остается фактом. Племянницу она не признала — пусть это останется на ее совести, а коль скоро, Голицыны не у дел, то раз мы с маменькой все это затеяли, нам и расхлебывать. Понятно, что Аню в ее прежнем состоянии оставлять нельзя, но и с будущим у нее пока неопределенно. Пока у меня простая задача — барышня должна закончить гимназию, получить аттестат.

До Циркуляра «О сокращении гимназического образования» (сиречь, «циркуляра о кухаркиных детях») еще время есть, но все равно нужно спешить. У нас ведь всегда так — «во исполнении вышестоящих указаний», начнутся перегибы на местах.

— Раньше она собиралась заняться каким-то делом, что прибыль приносит, — продолжил я, — заводик кирпичный открыть, а теперь мечтает поступить на Женские медицинские курсы.

— Но курсы закрыли! — удивилась Леночка. — Из моего класса две девочки мечтали туда поступить — но набора нет.

— Батюшка мне говорил, что он планирует перевести курсы из ведения военного министерства себе, — сказал я. — В МВД врачи позарез нужны, так почему бы курсы не восстановить? Понятно, что это не сегодня, но в следующем году, надеюсь, опять откроют набор.

— Эх, какая жалость, — огорчилась моя невеста. — Девочки-то не знают!

— Так об этом пока знает всего несколько человек, — улыбнулся я. — Государь, товарищ министра с супругой, а еще я. Теперь еще и ты знаешь. Но у меня просьба — пусть это пока останется нашей тайной? Мало ли что может быть. А вдруг не удастся в следующем году обучение возобновить? Вдруг военное министерство упрется, начнутся согласования, переписка. С нашей бюрократией перевод может не год занять, а целых два.

Леночка какое-то время сидела молча, о чем-то размышляла, потом спросила:

— Ваня, а в чем моя роль? Ольга Николаевна попросила, чтобы я приняла участие в судьбе Ани, а мне пока ничего в голову не приходит.

— Леночка, а ты помнишь сказку о Золушке? — поинтересовался я.

— Разумеется помню, — вскинула брови барышня. — Сама подумала, что Аня — это Золушка, а Ольга Николаевна решила стать феей-крестной.

— А вот здесь ты ошибаешься, потому что фея-крестная — это ты.

— Я⁈

Ох, какая красивая у меня невеста, когда изумляется. Разумеется, она у меня всегда красивая, но сейчас особенно. Даже ротик от изумления открыла.

Пока Анна Николаевна не смотрит, надо быстренько поцеловать у любимой нижнюю губу. А теперь верхнюю. Успел!

— Ты уже приняла участие, — хмыкнул я. — Ведь это ты подарила Ане свое пальто, а еще юбку с блузкой.

— Ну и что? Вещи, пусть и приличные, но я из них выросла.

— Вот-вот… Я-то думал, что привезу в Санкт-Петербург кухарку, а привез барышню. Знаешь, никогда не считал себя дураком, но не задумывался — как может женщину изменить одежда! Привез бы девчонку в сарафане, в какой-нибудь шушуне — осталась бы она Нюшкой, а коли привез в наряде барышни, иной расклад. (Не стал говорить, что маменька поначалу испугалась — а не украл ли мальчик себе невесту?) На кухарку бы и внимания не обратили, а вот на барышню… Маменька посмотрела, едва слезу не пустила. Вспомнила подружку, свою молодость. Так что, это ты для крестьянки и платье наколдовала, и туфельки. Бала, правда, там не было, не до развлечений, но впечатление Анна произвела. Так что, любимая моя, придется тебе оставаться в роли доброй феи и дальше.

— Всегда представляла себе фею-крестную как даму в возрасте, — с сомнением покачала Леночка головой.

— У фей возраста не бывает, — заметил я. — Все феи юные и красивые, как ты. Но ты у меня нынче не гимназистка, а целая учительница иностранных языков. Так что, придется соответствовать. Не удивлюсь, если среди твоих учениц окажутся барышни, старше тебя.

— А почти все меня старше, — усмехнулась моя невеста. — Восьмой класс — это будущие домашние учительницы и учительницы земских школ. Они к нам со всей губернии понаехали. Только две барышни мои одноклассницы, а остальные уже и гимназии позаканчивали, даже поработать успели. И двадцать лет есть, и двадцать два. Одной даже двадцать семь!

Я только развел руками. Судьба педагога такая — быть старше своего собственного возраста, а иначе уважать не станут.

— А теперь скажи-ка мне дорогой жених, — сузила глаза Леночка. — Уж не уготована ли тебе в сказке роль принца? Того самого, что с хрустальным башмачком бегал? Не считай, что я ревную… Хотя…

Невеста немножко замешкалась, потом решилась:

— Да, мой Ванечка, врать не стану — ревную. Одно дело, если красивая барышня простая крестьянка, твоя прислуга — к ней и ревновать неприлично, совсем другое — княжна.

— Ну, она не княжна, а крестьянка. Это раз. А два — так мне, в этой сказке, скорее роль братца уготована. В старой версии «Золушки» только сестры у девушки были, а теперь, вишь, будет и братец. Это я к тому, чтобы ты не удивлялась, если Аня меня по имени назовет.

Я вкратце пересказал Лене эпопею с нашими московскими родственниками и их требованием нам с Анькой обращаться к друг к другу по имени.

— Тогда, наверное, имеет смысл, чтобы Аня и меня называла просто по имени? — предложила Лена. — Иначе стану себя неловко чувствовать.

— Ни в коем случае! — замахал я руками. — У тебя все равно статус выше. Ты учительница, она гимназистка. Я-то как-нибудь переживу, если кто-то услышит, а тебе нельзя.

Нам с Анькой было гораздо проще, пока она меня по имени и отчеству называла. Теперь обратно перейти уже не получится. Главное, чтобы на людях не вырвалось.

— И что же я должна делать? — недоумевала Лена.

— А ничего. Главное, чтобы ты ничему не удивлялась, — посоветовал я и мрачно добавил: — Особенно нашей козе.

— Козе?

— Ага. Белобрысой и наглой, — вздохнул я. — Родители Аньки — в смысле, отец и мачеха, козу решили на мясо забить, а Нюшке ее жалко стало. Привела ко мне, теперь я не только домовладелец, а еще и козовладелец.

— Вот это да! — отчего-то пришла в полный восторг Леночка. Повернувшись к тетушке, спросила: — Тетя Аня, сходишь со мной на козу посмотреть? Или мне с горничной сходить?

— Да что мы, коз не видели? — удивилась тетушка. Пожав плечами, хмыкнула:

— А вообще, можно и сходить. Заодно посмотрю — что там с домом Натальи Никифоровны случилось? Слышала, что там ремонт делали, любопытно увидеть. И на княжну незаконнорожденную посмотреть.

— Тетя Аня, так ты же ее видела?

— Видела девку простую, прислугу, а теперь и на княжну нужно глянуть, — решительно заявила тетушка.

Не знаю — отличается ли внешне княжна от прислуги, но раз тетка хочет — пусть смотрит.

— Приходите, чайку попьем, — радушно пригласил я. — А если еще капусты для козы прихватите — все будут рады. И коза, и княжна.

— Нет уж, мы без капусты как-нибудь, да и без чая пока, а так, мимоходом, — хмыкнула тетушка. — А еще, дети мои — вам еще не надоело говорить о прислуге, пусть даже бывшей? Если голова у барышни имеется на плечах — она все сама сделает. Вы ей уже помогли, что еще?

Э, вот тут я не согласен. Не то нынче время, чтобы кухарки отрывались от плиты и принимались… Нет, не управлять государством — Владимир Ильич такой глупости не говорил. А говорил он о том, чтобы кухарка училась управлять государством. Аньке, разумеется, государством управлять не придется, поэтому учиться такому делу даже не стоит, а вот ученый из нее выйдет.

Но говорить ничего не стал. Все равно, будущим Анны не тетушке заниматься, а мне.

Анна Николаевна хитренько посмотрела на меня.

— Иван Александрович, а я, по правде говоря, соскучилась по вашим песням. Или романсам? Даже не знаю, как их назвать?

— Да, Ваня, я тоже соскучилась. И по тебе, и по твоим песням, — поддержала Леночка. — Гитару принести?

Раз женщины хотят песен, исполню. Что бы такое спеть? Пожалуй, вот это в тему. И под настроение.

Глава двадцать первая Отстекленная подпись

Петр Прокофьевич — наш служитель, отставной солдат и участник боевых действий, по-прежнему смущается, когда я протягиваю ему руку. Но, по крайней мере, не шугается, как в прежние времена. Вот и теперь, вскинув морщинистую руку к фуражке и, только потом ответил на мое рукопожатие.

— Иван Александрович, а вправду говорят, что вы у самого царя-батюшки были?

— Был, — кивнул я, потом полез в карман, чтобы продемонстрировать царский подарок.

Я нынче таскаю «царские» часы с собой, потому что всем интересно на них посмотреть. Даже после получения мной ордена не было такого ажиотажа. Орден и орден, кого им удивишь? А здесь, вишь, награда из рук государя.

Кажется, чего и смотреть-то? Часы и часы, только с бриллиантами и двуглавым орлом. Вон, Иван Андреевич Милютин, однажды удостоившийся аудиенции у предыдущего императора, перстень с вензелем получил, так он его не носит. Или носит, но по особо торжественным дням. Наверное, когда Иван Андреевич получил перстень, ему тоже приходилось демонстрировать его публике, но со временем страсти улеглись. А я тут, свеженький.

Мне бы последовать примеру Аньки, которая подарком императрицы не хвастается, держит его где-то в укромном местечке, вместе со своим золотишком, но не получилось. Оказывается, даже личные подарки государя вписываются в чиновничий формуляр и сообщение о царской милости из царской же канцелярии прибыло в Череповец еще до моего приезда. А вот приказ о присвоении судебному следователю очередного звания (то есть, чина), пришел позднее. Министерство юстиции работает медленнее, нежели Канцелярия государя.

Петр Прокофьевич с уважением и, даже благоговением, осмотрел часы, даже к уху приставил, чтобы послушать, потом вернул владельцу.

— А я, Иван Александрович, тоже для вас подарок припас, — полез служитель за пазуху. Вытащив узкий прямоугольный пенал, протянул мне. — У меня еще с Крымской войны лежит. Мне-то и не к чему, а вам пригодится.

— Спасибо, — от души поблагодарил я старика, рассматривая подарок. А вещь и на самом деле нужная — давно собирался обзавестись чем-то вроде пенала, чтобы складывать в него канцелярские принадлежности. Я-то пока просто засовываю свои ручки в папку, они вылетают и теряются. А здесь все что нужно — отделения для ручки, для карандаша и для вставочек. Маленькая чернильница с завинчивающейся крышечкой у меня уже есть, теперь и пенал появился. И в мою «походную» папку идеально войдет. Сзади даже специальная защёлка есть.

Пенал серебряный, на крышке надписи на английском «Glasgow» и «Scott». Глазго, как я понимаю, город, а Скотт — фамилия ювелира, а не выдающегося писателя.

— Петр Прокофьевич, мне даже и неудобно, — застеснялся я. — Вещь недешевая, да еще и трофей, небось?

— Под Балаклавой в офицерской палатке взял, — подтвердил старый солдат. — А зачем взял, сам не понял. Но там много чего было, как не взять? Думал — продам потом, а так и не продал. Вон уже сколько лет прошло, а он как лежал, так и лежит. Помру — медали мои пусть в гроб положат, вместе со мной, а пенал-то кто-нибудь заберет, да и забудет, а так он у вас обо мне останется, на память.

Петр Прокофьевич знал, что мой дед — или, дед Ивана Чернавского, но это без разницы, погиб в Севастополе, поэтому подарок старика был вдвойне приятен. А в этом пенале хранил свои ручки какой-нибудь английский офицер, возможно, что даже из того корпуса легкой кавалерии. Нет, там бригада была.

— Сберегу, — пообещал я. Немного подумав, добавил: — Даст бог — дети будут, им этот пенал завещаю на память о русском солдате.

Наверное, прозвучало высокопарно, зато искренне. Жив буду, да будут у нас с Леночкой дети, расскажу им об этом пенале и о том ветеране, который мне его подарил. А для меня этот серебряный пенал — не поймите неправильно, дороже, нежели часы императора. Да, понимаю, часы государя — награда достойная, но часы Его Величество не только мне подарил, а кому-то еще. А вот этот пенал…

Я еще раз пожал руку отставному солдату и пошел к себе.

Сегодня должен доложить Лентовскому о результатах командировки в Кириллов, посоветоваться — не стоит ли мне самому подготовить черновик обвинительного заключения, а уже потом отдать прокурору?

И еще один немаловажный момент. Прежде чем писать докладные записки о работе следователя Зайцева и исправника Сулимова, полагается согласовать это со своим начальством. Более того — свои записки обязан отдать Лентовскому, потому что от него зависит, давать ли им ход. Я-то могу и через голову прыгнуть, но неприлично. А если хода не будет — зачем мне мучиться, чистую бумагу переводить? Так что, без Его Превосходительства не обойтись.

Прихватив с собой папку с делом по обвинению ветеринара Андреева в двойном убийстве и краже, пошел в приемную.

Наш заведующий канцелярией — которого я отчего-то считаю секретарем Председателя, обрадовался:

— Иван Александрович, как вы кстати. Я уж за вами бежать собирался.

— А что такое? — удивился я.

— А вы не знаете? — ответно удивился заведующий, потом вспомнил: — Да, вы же в отсутствии были, вернулись в субботу вечером. А у нас с прошлой недели ревизоры из департамента государственного казначейства, а с ними еще и аудитор из нашего министерства. Председатель комиссии у Его Превосходительства сегодня с семи утра сидит, ведомости разбирают.

Департамент государственного казначейства проводит ревизии? Не знал. Или это аналог Счетной палаты из моего времени?

— И в чем это мы провинились?

— Так ни в чем, обычное дело. Раз в пять лет все Окружные суды подвергаются большой ревизии. На моей памяти это уже вторая, — пояснил заведующий канцелярией.

Я искоса глянул на заведующего канцелярией. Что-то в нем изменилось. А что именно? А, так у него в петличках уже не одна звездочка, а две! Целый губернский секретарь. Ишь, иной раз поглядывает на свою «обновку». Не осуждаю. Сам иной раз смотрю на свою, до сих пор не верится, что я теперь в чине, в котором ходил герой повести «Нос».

— Игорь Иванович, мои поздравления. Заслужили, — поздравил я нашего начальника канцелярии.

— Благодарю, — зарделся начальник канцелярии, потом вздохнул: — Мне, разумеется, с вами не сравняться, но все равно…

— Все еще впереди, — утешил я Игоря Ивановича, хотя и он, и я знали, что на подобной должности губернский секретарь — потолок.

Пусть ты судейский чиновник, но, если сидишь на канцелярии, не желая заниматься реальной работой — пусть даже самой поганой, вроде пристава, так и останешься бумажки перебирать до пенсии и в нижнем чине. А с другой стороны — если человека устраивает, то отчего бы и не сидеть? Губернский секретарь все-таки солиднее, нежели коллежский регистратор.

— А я-то каким боком к ревизии? — кивнул я на дверь.

— Вот уж, не могу знать, велено вас срочно пригласить в кабинет, — хмыкнул канцелярист и пошел докладывать.

Хм… Я же Лентовского вчера, после Заутрени видел, мог бы инамекнуть. Впрочем, он и пытался, но супруга увела. Знаю, что казенных денег я точно не крал, но все равно, неприятно.

— Заходите, Иван Александрович, присаживайтесь, — радушно поприветствовал меня Председатель суда. Кивнув на худощавого чиновника средних лет, в очках и в мундире надворного советника, представил: — Казимир Шамильевич Мендес, ревизор департамента государственного казначейства.

Сочетание имени, отчества и фамилии убойные! Казимир — польское имя, Шамиль — это уже аварцы или даргинцы, а Мендес? Не то испанец, не то португалец.

Даже не берусь определить его национальность и вероисповедание. А раз так, значит русский.

— Чем могу служить? — вежливо поинтересовался я.

— У меня к вам вопрос, господин Чернавский, — зашелестел бумагами — по виду, бухгалтерскими ведомостями, ревизор, — на каком основании вы получали жалованье, будучи в отпуске?

— В смысле, на каком основании? — удивился я. Посмотрев на Лентовского, сказал: — О том, что будучи в отпуске, я был прикомандирован к Московскому окружному суду, докладывал по приезду своему начальству. В моем рапорте о выходе из отпуска все указано. Временный перевод был согласован старшими председателями судебных палат — и нашим, и Московским. Выписка из распоряжения передана в канцелярию Череповецкого окружного суда. А на каком основании мне выплачивали жалованье, лучше сделать запрос в Московскую Судебную палату. Не сомневаюсь, что вам дадут исчерпывающий ответ.

Конечно же, по завершении своего триумфального дебюта в качестве обвинителя я заручился документами, удостоверяющими мою службу в Московском суде. Я же теперь бюрократ. А еще знаю, что при выходе на пенсию, из моего стажа выкинут время отпуска и больничных. А мне до пенсии всего-то тридцать четыре года. Правда, год выхода на заслуженный отдых не очень удачный — 1918-й, но буду надеяться, что Советская власть оценит мои труды по борьбе с преступностью и сама назначит пенсию, соответствующую моему стажу и чину. В крайнем случае — примет на службу по моей специальности по диплому. Мне в восемнадцатом году и будет-то каких-то пятьдесят пять — расцвет сил. Вон, моему отцу (из будущего) как раз пятьдесят пять, а ему еще служить и служить. В ВЧК, разумеется, не возьмут, но в уголовный сыск (по-новому — розыск), почему бы и нет? Я даже кражу из Патриаршей ризницы раскрою, банду Яшки Кошелькова помогу обезвредить и браунинг Владимира Ильича верну владельцу. Да, еще готов заранее расстрелять Леньку Пантелеева, чтобы тот не изображал Робин Гуда.

Конечно, не стоит сбрасывать со счетов и такой вариант, что меня самого расстреляют, но это, как говорится, уже другой вопрос. А пока, в силу своего оптимизма, думать о плохом я не стану, а буду размышлять о хорошем — то есть, о заслуженном отдыхе и заграницу с наворованными бабками не побегу.

Так что, зачем мне терять целых две недели? Вдруг их-то как раз и не хватит для полной пенсии? А в Москве, по доброте душевной, мне поставили целый месяц службы. Не отказываться же?

— Господин Чернавский, жалованье, которое вам выплачивал Московский окружной суд, меня не интересует, — скривился Казимир Шамильевич Мендес. — Меня интересуют выплаты, произведенные Череповецким окружным судом в период вашего отпуска.

Мысленно посчитав до десяти, сказал:

— Тогда, будьте добры — скажите конкретно — сколько я получил денежных средств, когда получил? А заодно растолкуйте — как я сумел получать жалованье, если меня вообще не было в городе почти четыре месяца? Крыльев у меня нет, а аэростатное сообщение между Москвой и Череповцом пока не придумали.

Вместо ответа господин Мендес пододвинул мне несколько «простыней» — ведомостей на получение жалованья. Так — в мае я получил шестьдесят рублей жалованья, двадцать прогонных и тридцать пять квартирных. Ишь, а про такое я и не знал! Повысили, что ли? И та же картинка в июне–июле. А еще значилось, что Чернавский получил наградные на Пасху — целых триста рублей. Итого, 645 рублей.

— М-да, неплохая сумма, — заметил я, возвращая бумаги. — И подпись моя во всех документах очень похожая, только линия получилась не сплошная, а с разрывами. Если взять увеличительное стекло — будет особенно хорошо заметно. Стеклили ее.

— Стеклили? — переспросил Лентовский, а господин Мендес, посмотрев на меня с неким уважением, растолковал:

— Господин коллежский асессор правильно угадал — стеклили. Берется настоящая подпись — подлинный документ, накладывается на оконное стекло, а сверху прикладывается либо чистый лист, либо кусочек ведомости. Потом карандашиком прорисовывается подпись, а перьевой ручкой пишут сверху, по карандашу. Карандашик потом аккуратно стирается, но, если присмотреться — заметно.

Ну да, перьевой ручкой на стекле и на весу неудобно писать, это не авторучка.

— Ни разу с таким не сталкивался, — удивился Лентовский. — Видел, разумеется, скопированные подписи, если векселя подделывали, но там все ясно, даже специалист не нужен.

А я решил рассказать, откуда у меня знания. Еще решат, что я сам втихаря подписи на векселях подделывают.

— Я, когда в университете учился, такое видел. У архитекторов целые машинерии приспособлены — стекло на какой-нибудь подставке, под ним свеча или керосиновая лампа. Зачем мучиться, чертеж по новой чертить, если можно просто скопировать? Некоторые из студентов, которые нуждаются, на жизнь так себе зарабатывают и за учебу платят. У них заказы не только от сокурсников, но и от чертежников.

— Спасибо, господин Чернавский, — поблагодарил меня Казимир Шамильевич, — Я узнал все, что хотел узнать, не смею вас больше задерживать.

— Да, Иван Александрович, спасибо, — поддержал главного ревизора Председатель суда. Углядев папку с бумагами, кивнул: — Вы уж простите, не смог поговорить, после обеда буду свободен.

Когда я уже открывал дверь, услышал в спину:

— В канцелярии посмотрите график выездных заседаний.

— Слушаюсь, — обернувшись, коротко кивнул я.

Странно, ничего не записали, и от меня не потребовали никаких объяснительных записок? Тут и Маньке понятно, что казначей решил руки погреть. И что, под суд того не собираются отдавать?

— Игорь Иванович, а что за выездные заседания? — поинтересовался я, прежде чем покинуть приемную.

— Ах, забыл совсем, — хлопнул себя по лбу заведующий канцелярией.— Велено было вас заранее ознакомить, чтобы готовились. Вот, посмотрите…

Губернский секретарь протянул мне бумагу, где значилось, что в ноябре месяце с.г. Череповецкий Окружной суд проводит выездное заседание в городе Устюжна. Состав: председательствующий — товарищ. предс. Окр. Суда статск. совет. Вангергейм, непременные члены: надв. сов. Остолопов и колл. асес. Чернавский. Выездной прокурор — тов. прок. колл. асес. Лазаревский.

— Это пока проект, ближе к ноябрю начисто напишу. Могут какие-то изменения быть, — пояснил Игорь Иванович.

Я уже не удивляюсь, что следователя можно поставить в прокуроры, а заодно и в судьи. В принципе — кто под рукой оказался, того и цапнули. И там, в Устюжне, должны свои присяжные быть. Разумно — не таскать же их из Череповца?

Еще понравилось — выездной прокурор.

На самом-то деле ехать никуда не хотелось, но любопытно глянуть на Устюжну. Как-никак, историческая родина Натальи Никифоровны. Да и любопытно — каково это сидеть в выездном суде?

Малость смущало — в ноябре-то может у меня и дело какое-нибудь быть. А вдруг кого-то убьют?

Но задавать вопрос заведующему канцелярией — сотрясать воздух. Это не он решает, а Председатель.

Отнес свою папочку в кабинет, собрался подшить бумаги, но отчего-то напала лень. А не пойти ли домой? Скоро обедать пора, а если я смоюсь на час пораньше, то все решат, что ушел по делам.

Так что, сделав морду ящиком, пошел домой.

Как же пройти мимо сарайки и не посмотреть на Анькино сокровище? Приоткрыл дверь, глянул. А эта рогатая бестия поглядела на меня, мекнула, тряхнула мушкетерской бородкой и пристукнула копытцем — дескать, вали отсюда и не мешай.

Нет, стоило лучше нам кота завести. Больше пользы и расходов поменьше.

— Обед еще не готов, — сообщила Анька. — Тебе еще целый час на службе положено быть.

— А мне лениво стало, — сообщил я, снимая сапоги. Ох, а тапочки-то и не купил. Сходить, что ли? Пожалуй, так и сделаю.

— Ваня, а ты куда? В ресторацию, что ли? — заволновалась Анька. — Потерпи, совсем недолго осталось. Я щи сварила, сметанка свежая.

— Да я за тапочками схожу, — пояснил я. — Свои-то где-то в дороге потерял. Сбегаю быстренько и куплю, пока ты доделываешь.

— Мог бы вначале и прислугу спросить. Купила я тебе тапочки. Знала же, что забудешь.

И что бы я без Аньки делал?

Глава двадцать вторая Не рубить сплеча

Как и положено после обеда — то есть, будучи сытым и довольным, отправился тянуть тяжкую служебную лямку. Но по дороге решил зайти в библиотеку. Нужно мне, понимаете ли, кое-что выяснить. Причем, это «кое-что» касается моего собственного отца и нескольких слов, сказанных ему императором. Обмолвился же Его Величество, что отец сбежал от придворной службы в киргизские степи. И что бы это значило?

Чернавский-старший наотрез отказался отвечать, значит, придется восстанавливать самому картину событий. Не то, чтобы это было для меня жизненно важным или необходимы, а так… Н-ну, простое человеческое любопытство.

Коль скоро у меня нет компьютера, то вместо поисковика пусть выступит наш библиотекарь. Озадачил я его еще в июле, когда мы с Анькой торжественно подарили нашей библиотеке книги, времени было достаточно. Теперь следовало узнать — что же он накопал?

Интересовала меня Киргизская комиссия тайного советника Гирса, в которой принимал участие мой отец. Да, получается, он оставил маменьку одну, с трехлетним сыночком (со мной, между прочем!), на целых два года? Нет, на полтора. Но все равно, срок немаленький.

Интересно, что же им тогда двигало? Отцу в ту пору было… двадцать пять лет, матушке — двадцать два. Судя по их отношениям, сохранившимися и по сию пору (а мне, к слову, очень нравятся семейные пары, сохранившие любовь на протяжении многих лет) Чернавскому-старшему требовались очень сильные побудительные мотивы.

Удалось кое-что выяснить о самом Федоре Карловиче Гирсе. Сейчас он у нас действительный тайный советник, кавалер высших орденов империи. В некотором смысле, мой коллега — в 1854 году, будучи чиновником по особым поручениям МВД, Федор Карлович был председателем судебной комиссии по расследованию убийства двух мальчиков в Саратове. В убийстве обвиняли евреев, едва ли не весь город, включая высших чинов, заразился антисемитизмом, но Гирсу удалось доказать, что евреиабсолютно не при чем. А на такое требуется не только профессионализм, но и смелость.

Комиссия Гирса, которую именуют то Степной, а то и Киргизской, занималась изучением быта казахов и киргизов. По итогам исследования было создано Положение об управлении Туркестанского края. Восток — очень загадочен и сложен, а чтобы им управлять, требуются немалые знания, дипломатия, уважение к существующим обычаям. В тоже время — необходимо помнить, что территории бывших самостоятельных государств вошли в состав империи, в которой имеются свои собственные законы. Так что, кого попало в эту комиссию не брали. И то, что туда вошел мой отец, должно бы о чем-то говорить.

Знаю прекрасно, но до сих пор не могу привыкнуть, что в Российской империи библиотекарями работают мужчины. Причем, далеко не старые и не увечные. Так и у нас, в Городской библиотеке трудятся аж двое сотрудников — старший библиотекарь и младший. И у обоих, как я знаю, гимназическое образование. А мне нужно поговорить со старшим. Кстати, он моложе своего подчиненного лет на десять.

— Федор Федорович, — приветливо поклонился я, подойдя к стойке, за которой громоздились еще неразобранные книжные тома. Видимо, откуда-то прибыло поступление.

— Иван Александрович, отыскал, — радостно сообщил библиотекарь, вытаскивая и шлепая на прилавок (стойку, разумеется) не слишком и толстую книгу. — В наших фондах отыскался отчет экспедиции господина Гирса. К сожалению, — развел руками библиотекарь, — у нас всего один экземпляр, и попал-то к нам чудом, поэтому домой мы его вам дать не сможем.

— Я только быстренько посмотрю. Если найду что-то интересное, сделаю выписки, потом верну, — пообещал я, забирая книгу и отправляясь в уголок.

Пока просто полистаю, потому что надо бы и на службу идти, а не наглеть. Но точно знаю, что у меня имеется минимум полчаса, потому что Лентовский раньше четырех часов дня с обеда не придет.

Итак, «Отчет ревизующего по высочайшему повелению Туркестанский край тайного советника Гирса», изданный в Санкт-Петербурге, в типографии МВД. Что здесь интересного?

Раздел «промышленность». Читаем '… А. Произведение из шерсти, волоса и овчин… Нет, изготовление арканов мне не интересны^[17].

А что там в разделе «Медицина»?

«Киргизы в болезнях пользуются чрез своих докторов разными травами и в некоторых случаях весьма удачно. Поэтому я изложу некоторые средства, которыми киргизы пользуются. А) при грудных болезнях пьют декокт с корня травы Ит-Мурун. Б) от болезни зубов употребляют джилдыс — траву и корень растения усыка. В) От ран по опухоли — корень растения шукур. Г) при кашле сасапарен и корень растения Андыс. Этим средством вылечить болезни пользуют и скот. Д) Для возбуждения пота пьют чилибуху, корень растения мир. Е) для предохранения от оспы и горячки принимают ванны из травы Адреспан. Ж) От ломоты делаются припарки из гнилой травы куде».

Если кто-то считает, что я издеваюсь над медициной киргизов — совершенно напрасно. Я прожил почти год в Череповце, и все медицинские средства, которыми пользовался, опять-таки сводились к травкам и заговорам. Даже Наталью от простуды лечил ее же горчицей.

Нет бы, составители отчета растолковали — растет ли у нас растение усыка, помогающее от зубной боли, а если да, то как оно у нас именуется?

Увы и ах. Возвращая книгу библиотекарю, спросил:

— Федор Федорович, вы у нас человек начитанный, знающий. Не вспомните ли — что за событие могло случиться в 1865 году?

— У нас, это в Череповце? Или в России? — наморщил лоб библиотекарь.

— Нет, Череповец не нужен. Что-то в России. Вон, — кивнул я на «Отчет комиссии Гирса», — узнал, что к киргизам комиссию отправляли. А что еще?

Библиотекарь задумался. А я сам начал ломать голову, но на ум ничего не шло. 1860-е годы — эпоха Великих реформ. Но судебная и земская реформы начались раньше, в 1864 году, а реформа городского самоуправления случится позже^[18]. Россия не вспоминалась. Зато припомнилось иное:

— Вот, знаю, что в Северо-Американских Соединенных штатах президента убили. Вернее — смертельно ранили, но это детали.

— О, так и у нас смерть случилась, — вспомнил библиотекарь, — великий князь и цесаревич Николай Александрович умер. Я как раз гимназию заканчивал, в апреле панихиду служили.

Точно. В 1865 году скончался Николай Александрович, старший брат ныне правящего императора. Есть ли какая-то связь между смертью цесаревича и отъезда Александра Чернавского в степи? Пока не знаю. Не исключено, что абсолютно никакой, но все может быть.

На службу явился вовремя — даже раньше начальника. Губернский секретарь, завидев меня, опять обрадовался:

— И снова вы, как по заказу, Иван Александрович, — сообщил заведующей канцелярией. — Вот, посмотрите — от исправляющего должность исправника господина Щуки сверток прислали и рапорт с уведомлением.

Развернув сверток обнаружил в нем револьвер и три патрона… Рапорт составлен городовым Федором Смирновым, сообщавшим, что вчера, в вечернее время, мещанка города Череповца Наталия Петровна Будсбергова, проживающая по улице Садовая в собственном доме, явившись в ресторан «Горка» по улице Казначейская, сдала буфетчику Фомину револьвер с тремя патронами и попросила его сохранить до тех пор, пока она не отправится домой. Фомин тотчас же отправил полового за городовым, а он, городовой Смирнов, изъял оружие, потому что с заряженными револьверами ходить по улицам воспрещается.

В уведомлении же надворный советник Щука сообщал, что отправляет оружие и рапорт в Окружной суд, для принятия решения.

— Что скажете, Иван Александрович? — поинтересовался заведующий канцелярией.

— Это не к нам, это к мировому судье, — сообщил я, мысленно обматерив Щуку. Да, понимаю, что человек боится взять на себя хоть какую-то ответственность, но направлять в Окружной суд всякую ерунду — чересчур. Абрютин бы уже отдал распоряжение передать револьвер и рапорт по подсудности, не захламляя нашу канцелярию.

— Я тоже так считаю, что в мировой суд, — кивнул заведующий канцелярией, пододвигая мне лист бумаги и кивая на чернильный прибор. — Вы уж сразу черкните ответ господину Щуке, как товарищ прокурора, а я в журнал учета запишу, потом с курьером верну.

Разгладив лист бумаги, который был и без того гладкий, начал писать, что данное дело должен рассматривать мировой суд, в соответствии со статьей… А какой именно?

С задумчивым видом поинтересовался:

— Игорь Иванович, не напомните статью Уложения о наказании?

— 118 статья гласит, что заряженное оружие можно хранить дома, брать в дорогу, и на охоту, но ни в коей мере нельзя брать его с собой в общественное место, — быстро отозвался заведующий канцелярией.

— Ух ты! — восхитился я. — Да вам бы самому в пору помощником прокурора служить!

— Так у меня образования никакого нет, — вздохнул завканцелярией. — Была бы хоть церковно-приходская школа или городское училище. Я ж так, самоучка. А Уложения да циркуляры по должности приходится знать. Через мои руки столько бумаг прошло — поневоле запомнишь.

— Так ведь не поздно еще, — хмыкнул я.

— Нет-нет, не нужно, — замахал руками губернский секретарь. — Уж лучше я тут, и спокойнее, и решения принимать не надо. Я даже знаю, что дадут этой дуре рубль штрафа и револьвер вернут.

А тут как раз явился и наш начальник.

Николай Викентьевич, хоть и подобревший после обеда, все равно был суров.

— И зачем вы мне это все принесли? — недовольно спросил он, кивая на уголовное дело. — Листочки пронумеровали, дело подшили — и к прокурору. Или сами пишите обвинительное заключение, такое право вы нынче имеете^[19].

— Так я же следователь, ведущий дело, — удивился я.

— Ну и что? — пожал плечами Председатель. — Дело вел судебный следователь Чернавский, обвинение вынесет исправляющий обязанности товарища прокурора Чернавский. Главное, чтобы вы по этому делу потом на заседании не были обвинителем, и в суде не сидели.

Нет, чует мое сердце, не утерплю и напишу проект еще одного новшества — о разделении судов и прокуратуры. Чтобы прокуроры не числились в одном ведомстве с судьями, а являлись «всевидящим оком закона» и контролировали исполнение буквы закона. Взять за основу практику моего времени — Верховный прокурор, губернские и уездные прокуроры. Но, опять-таки, деньги понадобятся и люди с образованием. Беда с этими реформами — все время требуют кадров и средств. И побольше.

— У меня еще кое-что есть, — сообщил я и принялся рассказывать о профессиональном несоответствии судебного следователя Зайцева и нерадивости исправника Сулимова.

Николай Викентьевич задумчиво потер лоб, посмотрел на меня и вздохнул:

— И что вы предлагаете сделать со следователем Зайцевым?

— Как минимум — уволить. Максимум — отдать под суд за фальсификацию дела.

— А в чем фальсификация дела?

— Ну как в чем? — удивился я. — Осмотр места преступления не провел, круг лиц, причастных к совершению преступления не установил и не допросил. Еще пошел на поводу у исправника. Пусть не фальсификация, но профессиональная непригодность.

— Иван Александрович, а вы поставьте-ка себя на его место, — предложил Лентовский. — Предположим, вы находились где-то за городом… Дней так пять или семь. Вернулись, а вам сообщают, что было убийство и самоубийство, тела уже похоронены — не оставлять же их поверх земли, есть рапорт городового, есть заключение врача. Что бы вы сделали?

— Стал бы разбираться. Осмотрел помещение, где произошло убийство и самоубийство. Допросил бы для начала городового, соседей, потому мужа погибшей… — начал я, но наш генерал меня перебил:

— Стоп-стоп-стоп. Это вы говорите про себя. Вы у нас человек определенных жизненных устоев, враг преступности, сами ищете преступление. А вы обязаны это делать по долгу службы?

Вот тут я задумался. А ведь и на самом-то деле. Судебный следователь работает по факту совершения преступления, а этот факт ему сообщает полиция. Есть факт и сообщение — есть и преступление, а нет, так и суда нет. Теоретически, разумеется, следователь обязан открыть дело по обстоятельствам, ему известным, но, опять-таки — откуда он узнает?

— М-да… — протянул я.

— Следователь Зайцев трудится в должности пятнадцать лет. Я его еще по Белозерску помню, когда там Окружной суд был. По всем преступлениям, о которых ему сообщала полиция, проводил расследования добросовестно, нареканий на него нет, у него около десяти дел, которые рассмотрел суд.

— Десять дел за пятнадцать лет⁈

— А что, разве мало? — хмыкнул Лентовский. — Это к вам убийства да прочее словно липнут, а у него все в порядке. Я даже помню, что у Зайцева половина дел была о просроченных паспортах. Теперь-то этими делами мировой судья занимается, а раньше мы.

— А исправник?

— А что исправник? — пожал плечами Николай Викентьевич. — Он же в отсутствии был, верно? И его помощник тоже. Какой с них спрос? А пристав, как вы сказали, покойников боится. Плохо, конечно, но дело-то житейское. И кто останется крайним?

— Пристав и останется, — вздохнул я. — А еще городовой.

— Вот-вот… И что с приставом сделают? — поинтересовался Лентовский и сам же ответил. — Губернатор напишет исправнику, чтобы тот выразил приставу неудовольствие, вот и все. В худшем случае наградных лишат.

Нет, определенно нужна новая реформа. Чтобы прокуратура, помимо всего прочего, следила за тем, чтобы полиция не занималась укрывательством преступлений. Без перегибов, разумеется, не обойдется, но уж лучше так. Чтобы исправники не чувствовали себя маленькими царьками, от которых зависит и жизнь, а еще и смерть.

— Есть и еще кое-что, — грустно сказал Лентовский. — Понимаю, что вы человек честный и правильный. И где-то даже слишком правильный. Еще знаю, что вы человек очень порядочный. Кому бы другому и говорить не стал, а вам, из уважения, пусть вы и молоды… вам откровенно скажу, как на духу: даже если бы и можно было Зайцева уволить или под суд отдать — я бы вас попросил шума не поднимать… Понимаете, почему?

— Казначей? — только и спросил я.

Тут догадаться не сложно. Наверняка казначей не ограничился тем, что выписал жалованье на пребывавшего в отпуске следователя Чернавского, а еще что-нибудь намастрячил. Теперь ревизия это вскрыла. Дальше, скорее всего, господину казначею предложат вернуть украденные средства и уйти по-хорошему, а нет — так пойдет он под суд. И у Лентовского теперь неприятности. Уволить его, разумеется, никто не уволит, но вот выговор объявить могут. А что плохо, так это то, что ревизия проводится двумя ведомствами — и нашим, и казначейством. Вот тут может быть выговор не от Председателя Санкт-Петербургской судебной палаты — это не так и страшно, а от министра юстиции. Или, не дай Бог, от самого государя. Но от государя — если тому доложат. А если еще из-за Зайцева шум поднимать… А стоит ли оно того?

— Как я понимаю, вы Зайцева и исправника Сулимова уже изрядно напугали? — поинтересовался Лентовский, полистав дело. — Вижу, что эксгумацию проводили, все заключения на месте, протоколы допросов… Вон, даже следователя допросили.

— Был грех, — признался я. — Допрос Зайцева вырвать и выкинуть?

Даже и вырывать не надо, дело-то не подшито.

— Лучше я сам, — сказал Лентовский, вытаскивая протокол допроса моего коллеги и пачки бумаг. — Оставлю у себя, а в деле этот протокол совершенно лишний. И ваша совесть спокойна. Вы все сделали, ничего не порвали, не сожгли. Убийца вами изобличен, предстанет перед судом. Свое негодование нерадивым служителям выразили. А если что-то не так — тут уж начальник виноват. Надеюсь, я вас не слишком расстроил?

— Немного, — не стал я спорить. — Но вы еще преподали мне урок.

— Если так — это хорошо, — усмехнулся Лентовский. — Когда вы сами станете начальником — а вы, не сомневаюсь, им станете очень скоро, вам придется думать не только о совести и законе, но и о прочих вещах. Например — где же взять подчиненных, чтобы они только по совести да по закону работали? Увы, Иван Александрович, не будет у вас идеальных людей. Сплеча рубить можно, но, если есть возможность этого не делать — не делайте.

Глава двадцать третья В ожидании

Учителя отмечают Новый год не так, как все нормальные люди, а 1 сентября. А вот в здешней России учебные учреждения начинают учебный год как им удобно. Не задумывался об этом в прошлой своей жизни, а год назад, когда попал в эту реальность, не до того было. Теперь делаю для себя открытие за открытием. То, что в сельских школах — школах грамоты, церковно-приходских и земских, дети садились за парту в октябре, а то и в конце ноября — это понятно. Как раз закончится сезон полевых работ, лишние рабочие руки уже не нужны и детям можно отправляться учиться. Но отчего в городских-то что за бардак?

Почему я считал, что учебный год начинается 1 сентября? Верно, сработал некий стереотип. А тут, вишь, все не так. Александровское техническое училище «вышло с каникул» 1 августа, Череповецкое реальное училище 15 августа, а Мариинская гимназия открывает учебный год 29 августа. Я-то думал, что у моих девчонок — и у той, что «училка», и той, что гимназистка, еще есть время, а его, оказывается, уже и нет.

Леночку застал за примеркой новой юбки и новой блузки. Конечно же, сам процесс переодевания не видел, хотя и очень хотелось…

— Ну как? — поинтересовалась юная учительница, выходя к публике — то есть, к тетушке, мне и паре горничных.

— Превосходно! — восхитилась Анна Николаевна, горничные заахали.

— Ваня⁈

Это уже мне полагается что-то сказать? Желательно, комплимент. Попросить, что ли, чтобы Лена прошлась по комнате модельным шагом — внахлест, но придется самому этот шаг показывать, а у меня не получится. Значит, лучше помалкивать и соглашаться.

— Н-ну… — замекал я. — Уж слишком серьезно вы выглядите, Елена Георгиевна.

И впрямь — слишком серьезный и строгий вид. Белый верх, черный низ, а еще и прическа — вместо обычной каштановой косы что-то… Не понял, в общем, что это такое, как правильно называть. Не то копна, не то сложный начес. Вроде, как какая-нибудь княгиня со старой фотографии. Коса, конечно же, никуда не девалась. Кажется, она накручена. Или закручена? В общем, как-то так. Как по мне, так коса куда лучше всех сложных присесок.

— Ваня, так и должно быть! — обрадовалась Леночка. — Я очень старалась. Мне нужно выглядеть лет на двадцать пять, лучше двадцать семь.

— Беда с барышнями, — вздохнул я.— Зачем тебе старше выглядеть?

Хотел сказать — мол, я тебя и такую люблю, юную, но здесь тетушка и горняшки, а при них о любви рассуждать неудобно.

— Нужно, чтобы ученицы не видели во мне барышню, а знали, что я учительница! Кто знает, может, придется подменять коллегу в восьмом классе?

— А мне в восьмой класс нельзя? — невинно осведомился я. — Я бы у такой учительницы с удовольствием поучился. И все домашние задания выполнял на отлично.

Тетушка засмеялась, ее поддержала прислуга, а Леночка, шутейно замахнувшись на жениха, побежала переодеваться.

Горничные ушли по своим делам, Анна Николаевна осталась. Посмотрев — слышит ли племянница из своей комнаты, тетя посмотрела на меня.

— Иван, у меня к тебе деликатный вопрос… — замялась тетушка, переходя на ты.

— И что за вопрос? — слегка насторожился я.

Тетушка снова помялась, но, наконец, решилась:

— Иван… Как ты считаешь, нужно ли возвращать карточный долг?

— Карточный долг? — с изумлением переспросил я, потом кивнул: — Обязательно.

Неужели Анна Николаевна с кем-то в карты играла?

— Странно, — удивленно посмотрела на меня Анна Николаевна. — А мы-то думали, что ты, как юрист, посчитаешь, что это делать не нужно.

— Анна Николаевна, вы помните, как я играю в карты? — поинтересовался я.

Тетушка усмехнулась. У нас бывали случаи, когда мы втроем — Леночка, тетушка и я, игрывали в «подкидного». Думаете, кто чаще всего проигрывал? Вот-вот…

А я продолжил:

— Если уж у человека хватило дурости сесть за стол и играть на деньги, то должно хватить ума и расплачиваться. Разумеется, с точки зрения права вы не обязаны возвращать карточный долг, в суд на вас никто не подаст, но существует такая вещь, как репутация…

— Согласна, — вздохнула Анна Николаевна.

Я посмотрел на тетушку и спросил:

— Сколько проиграл Николай?

— Иван… — укоризненно проговорила Анна Николаевна, но потом поджала губы и ответила: — Две тысячи рублей.

Отчего я решил, что в карты проиграл младший брат Леночки? Так здесь и думать не нужно. Если бы Николай проучился в корпусе месяц там, год, подумал бы, что парень не осилил тягот и лишений… Но он, насколько помню, три года осилил.

А просадил в карты две штуки⁈ Не хило! Даже не знаю, как бы это соотнести с суммами моего времени. В общем — младший братец Леночки проиграл в карты двухэтажный дом на каменном фундаменте или квартиру в Москве. Не знаю, возможно, что кто-то посчитает, что я неправ, но долги возвращать нужно. Никого не волнует, что тебя заманили, что ты не знал… Проиграл — возвращай.

Кто знает, не ударит ли это позднее и по моей репутации?

— Сколько нужно?

— Уже нисколько, — грустно ответила Анна Николаевна. — Георгий отдал все свои сбережения, которые хотел потратить на свадьбу Леночки. Но приданое не тронуто.

— То есть, Лена пошла на службу, потому что с деньгами туго? — спросил я.

— Иван, что значит туго? — хмыкнула тетушка. — Мы не нищенствуем, просто так сложились обстоятельства… Георгий, разумеется, ради свадьбы дочери влез бы в долги, но…

И тут появилась Леночка, переодевшаяся в домашнее платье. Похоже, что она слышала наш разговор. Вон, уже слезы текут.

— Тетя, зачем⁈ — едва ли не прокричала моя любимая девушка. — Зачем Ване знать про всю эту грязь?

— Что значит, зачем? — строго ответила тетя. — Если ты собираешься выходить за Ивана замуж, он должен знать во нашей семье и хорошее, и плохое. Я сразу вам говорила, что нужно все рассказать жениху.

Я сделал большие глаза, кивая тетушке на дверь — дескать, оставьте нас одних. И она, к некому моему изумлению, так и сделала.

Усадив плачущую барышню рядом, обнял ее.

— Лена, а почему ты считаешь, что я не должен знать?

Лена, уткнувшись мне в плечо, продолжала плакать.

— Лен…

— Боялась, — сквозь слезы ответила она.

— Чего боялась? — не понял я.

— Боялась, что ты от меня откажешься…

— В смысле, откажусь? С чего вдруг?

Леночка набралась храбрости и сказала:

— Я боялась, что ты перестанешь меня любить и передумаешь брать замуж. Зачем нужна жена, брат у которой картежник?

Погладив барышню по спине, спросил:

— А если бы я сам оказался в такой ситуации? Допустим, у меня есть брат, который бы проиграл в карты огромную сумму? Ну, применительно к моей семье — не две тысячи, а тысяч так… пятьдесят.

— Конечно нет, глупый, — вскинулась Леночка. — Я бы даже и от тебя не отказалась, если бы ты в карты мое приданое проиграл.

— Вот видишь, — грустно улыбнулся я. — Получается, что ты обо мне так плохо думала?

— Ваня, почему я о тебе плохо думала? — обиделась Леночка. — Наоборот, ты такой хороший, а я…?

Нет, зря я считал, что тараканы в голове имелись у моей прежней Ленки, а эта барышня вполне нормальная. Да у моей нынешней невесты тараканы еще нажористее.

— Лена, можно я тебя выругаю?

— А… — растерялась Леночка, потом грустно разрешила. — Выругай…

— Дурочка ты у меня, но я тебя очень люблю.

Леночка не обиделась, а засмеялась и прижалась ко мне. Похоже, плакать перестала. А я спросил:

— Сколько лет твоему братцу?

— Тринадцать.

— Всего лишь тринадцать. Рано его считать закоренелым картежником. Так, глупость совершил. Скорее всего, попался на удочку какого-нибудь шулера-прощелыги, а там его попросту развели…

— Развели? — не поняла моя «училка».

— Ну, втянули в игру, дали немного выиграть, дальше он проиграл — потом, скорее всего, еще разок выиграл, но уже сумму покрупнее. А дальше парнишка вошел в азарт, а потом и сам не заметил, как проиграл столько денег.

Хотел добавить, что брат — малолетний придурок, но не стал. Все-таки, родственник. Надеюсь, он не станет таким, каким был Вадик, братец той моей Ленки, остающимся маменькиным сынком до тридцати лет?

— Точно, — кивнула Лена. — Николенька рассказал, что так все оно и было. Его на Пасху в город отпустили, пошел вместе со своим другом, зашли в гости к кому-то — кажется, родственник одного из кадетов… А как ты догадался?

— Лена, так это старая схема. Все мошенники так действуют, — усмехнулся я. — Азарт — великая сила. Я сам иной раз боюсь. Увлекусь, а остановится не смогу.

— Но ты же не играешь в карты? — удивилась Лена.

— Вот потому-то я в карты и не играю, что боюсь. И карточных игр, кроме, как в дурака, не знаю… Думаю — научусь играть, а вдруг понравится?

Леночка недоверчиво покрутила прекрасной головкой, а я принялся за допрос:

— А вот теперь расскажи — что стояло за твоим желанием пойти на службу?

— Ваня, и это тоже, и случай с Николенькой… Батюшка переживает — как бы жених дочку не бросил — позор! И денег на свадьбу — в долги влезать или весь лес продавать? А тут меня к директору вызвали, должность предложили. Я и решила, что сам Господь направляет. Отложим свадьбу, а потом я все Ванечке расскажу и путь он решает — заслуживаю ли я его!

— Нет, точно ты у меня дурочка, — снова вздохнул я. — Красивая, конечно, еще и умная… Эх, Ленка-Ленка. Да вопрос не к тебе, а ко мне. Заслуживаю ли я тебя?

В который раз убеждаюсь в том, что верно говорят умные люди, когда уверяют, что любимый человек не тот, с которым есть о чем поговорить, а тот, с которым можно молчать.

Так вот и с Леночкой. С ней можно просто сидеть и молчать.

Еще подумалось, что этот случай может развить у Леночкина братца чувство вины. Да, урок он получит, а будет ли прок? Здесь ведь и так может быть, и этак. Сыграл один раз, проиграл, так и решит, что долг за него родители всегда отдадут. А нет, начнет переживать за свой поступок. И карьера военного моряка полетела под откос. Может, не стоило Георгию Николаевичу забирать сына из Морского корпуса? Но он отец, ему виднее.

А единственный ли случай карточного проигрыша у Николая? Мне отчего-то вспомнилась первая встреча со статским советником Бравлиным, который, заметив царапины от бритвы на моей щеке, довольно-таки желчно спрашивал — мол, верно, не выспался его будущий зять, а не спал — так в карты играл. Если господин тесть опасался, что и зять у него картежник? Будем считать, что это лишь совпадение. Случайность. Все-таки, я оптимист.

— Теперь вот сиди, свадьбы жди, — пробурчал я.

— Ничего, совсем немножко осталось, — утешила меня Леночка. — С полгодика, а уж там…

Явилась тетушка. Посмотрев на нас критическим взглядом, спросила:

— Наговорились? — Потом напомнила племяннице. — Лена, а ты пригласила Ивана на именины?

— А зачем его приглашать? — удивилась невеста. — Я думала, он и так придет.

— Лена, но он же пока не твой муж, а жених! — укоризненно проговорила тетушка. — Тем более, что Иван может быть занят по службе. Лучше его заранее предупредить.

— Точно, и не подумала, — развела руками невеста. Обратившись ко мне, спросила: — Ваня, ты придешь ко мне на именины? Мы с тетушкой решили, что отмечать станем не четвертого, а шестого — в субботу вечером. Я еще девочек позвала, бывших подружек… то есть, одноклассниц. Да, Ваня, еще у меня такая просьба… — Леночка опустила глаза и сказала: — Не дари мне ничего дорогого… Девчонки и так завидуют, что у меня есть жених, а если ты мне какое-нибудь кольце или серьги подаришь, решат, что мы богатством кичимся.

— А что подарить? — растерялся я.

Про день Ангела Лены я знал (спасибо маменьке!), и уже имел заготовку. Разумеется, купил колечко. А что еще покупать? Фантазии не хватает.

— Давай, я тебе ноты верну, которые ты у господина Бородина подписал? — предложила Лена. — Ноты — и подарок хороший, а с подписью композитора — замечательно!

Передаривать еще раз Нюшкины ноты? К тому же, получается, что Александр Порфирьевич моей невесте подарок сделал, не я. А я — ворона такая — вспомнил, что есть у меня еще один подарок, затерявшийся среди книг. Даже два — Имбер, который «Из рощи темной», и «Танец маленьких лебедей» Петра Ильича.

— А ноты без автографа подойдут? Правда, не Бородин и не Мусорский? Я их для тебя купил, хотел при случае подарить.

— Ноты всегда подойдут, — авторитетно заявила тетушка. — А если Иван еще что-нибудь и споет, свое, этакое непонятное — совсем замечательно.

— А мы с Леночкой лучше вместе споем, — предложил я. — Мелодию я тебе намурлычу, текст запишешь. А на именинах мы на два голоса исполним.

Домой вернулся часам к десяти. Во дворе меня обмекала Манька, а войдя в дом, обнаружил, что Анька еще не спит, а опять наглаживает гимназическое платье. Которое по счету? Вон, два висят, подшитые и отглаженные.

Маменька, которая ведет переписку не только со мной, но и со своей воспитанницей, в курсе всех новостей. Узнав, что девчонка поступила в гимназию, прислала своей любимице очередной тюк всякого барахла — четыре коричневых гимназических платья, белые и коричневые передники, что-то еще кружевное (может, и панталончики, не разглядывал), башмачки, полусапожки, учебники и даже кожаный портфель.

Портфельчик мне самому понравился — из толстой кожи, с красивым замком и удобной ручкой. Жаль, маленький, а иначе бы отжал. Должен ведь следователь свои бумаги носить, а в портфеле удобнее, чем в папке.

Учебники, правда, подошли не все, потому что программы разные, но недостающие мы с Анькой уже нашли.

Красивый портфель стоял около входа. Анечка все заранее готовит, не то что я в ее годы, когда запихивал по утрам в сумку тетради и учебники.

— Ого! — изумился я, взвесив портфель. — Ань, ты сюда кирпичей напихала?

— Не-а, только учебники.

— Что, неужели все? — обомлел я.

— Так я не знаю, какие завтра уроки, на всякий случай решила все взять.

— Их у вас завтра вообще не будет, — сообщил я. — Придете к восьми тридцати, постоите около входа, вас поприветствуют, потом помолитесь, потом разойдетесь по классам. Так что, не таскай лишние учебники.

О первом учебном дне могу говорить, опираясь не только на собственный опыт, но и на опыт Леночки. Специально у той выяснял.

— Уроков не будет? — огорчилась Аня. — Вот, а я-то надеялась…

Определенно Анька у нас чудо природы. Кто бы другой радовался, а она огорчается.

Наша воспитанница трудилась, орудуя раскаленным утюгом, а еще напевала залихватскую песенку:

Когда я успел гимназистку этой песне научить? Не помню. Возможно, в дороге. Песенка запоминается хорошо, а память у моей маленькой кухарки — ой-ой.

— Аня, ты не вздумай девчонкам из класса эту песню спеть — она неприличная.

— Не, одноклассницам петь не стану.

— А кому станешь? — напрягся я.

— Вань, я ее уже своим репетиторшам спела — Кате и Мусе. Им понравилось, вторую неделю поют.

Ну ёрш твою медь! Запустил я культуру в массы. В массы хорошее проникает с трудом, а такие фривольные песенки — запросто.

— Надеюсь, ты не сказала, кто тебя песенке научил? — упавшим голосом спросил я.

— Ваня, я что, дура, что ли? Сказала, что в Москве научилась, у гимназистки знакомой.

— Бедная Манана, — вздохнул я. — Мало ей козликов, так она теперь еще и распространитель песен.

— Так я же имени не сказала. Мало ли, какая гимназистка поет?

— Если к директору вызовут, не признавайся, что это ты научила. Поняла?

— Канешна… — хмыкнула Анька. — Ты сам всегда говоришь, что чистосердечное признание — самая короткая дорога в тюрьму. Если что — стану плечами пожимать, говорить — отродясь не слышала, оговор!

— Умница! — чмокнул я Аньку в макушку. Вот, не нарадуюсь на девчонку!

— Ваня, ты есть хочешь или тебя накормили? — поинтересовалась барышня.

— Накормили. Даже чай не стану пить.

— Тогда, давай спать. Но ты мне еще остальные куплеты напомни, а то я забыла.

Пришлось напомнить.

Решив, что завтра обязательно сорвусь со службы и прибегу к Мариинской женской гимназии, чтобы полюбоваться и на невесту, и на сестренку, заснул.

А снилось мне… Мы с Леночкой — нынешней, только одетой по моде двадцать первого века — в модном брючном костюме, ведем в школу свою дочку.

И тут, как это бывает во сне, выясняется, что наша доченька… Аня. Только она еще маленькая, лет семи.

Анька, в модном жакете и клетчатой юбке, с косичками и огромными бантами, с ранцем за спиной, держит в руках букет цветов, шагает важно, как и положено первокласснице. А мы горделиво отвечаем — мол, да, выросла девочка-то наша!

А еще Леночка поясняла дочке:

— Анечка, самым трудным у тебя первый класс будет, потом полегче. Со второго класса, как иностранный язык начнется, я тебя буду учить, а с пятого, как история пойдет — то папа.

— А чего меня истории учить — я и так все знаю! Я в этой истории живу, а папа наш из будущего занесен, он жизни не знает!

Кажется, я начал возмущаться, а к моему возмущению присоединилась коза.

Нет, коза возмущается не в моем сне, она истошно орет наяву. Манька так блеет, если во двор входит кто-то чужой. И Анька разговаривает не детским голосом, а почти взрослым. Выросла, что ли?

Нет, это не она выросла, а я проснулся.

В сенях Анька с кем-то спорит. Встав с кровати, сунул ноги в тапочки и пошел выяснять. Открыв дверь, услышал бурчание:

— Дядя Антон, так спит он. Неужто до завтра не подождет? Что с ним за ночь-то сделается?

С кем это, с ним? Раз Ухтомский, что-то нехорошее стряслось.

— Нюшка, не спорь, а иди барина своего буди.

— Уже и не сплю, — зевнул я. — Что стряслось-то?

— Ваше высокоблагородие, покойник у нас. Вернее — покойница. За доктором я уже послал.

Конец 7 книги. Будет ли следующая — зависит от читателей.

Примечания

1

А было время, чтобы книги были дешевыми? Не помню такого. Разброс цен на «Господина следователя» в книготорговле от 600 ₽ до 1200 ₽, при отпускной цене издательства в 209 ₽ И автора отчего-то спрашивают — почему книга у него дорогая?

(обратно)

2

У этого статского генерала на тот момент имелся орден св. Станислава 1 степени, св. Анны 1 степени и св. Владимир 3 степени.

(обратно)

3

Женой Александра Бородина была Екатерина Сергеевна — музыкант, известная пианистка. Она болела и сырой климат Санкт-Петербурга ей не подходил, поэтому половину года жила в Москве. Соответственно, и мужу приходилось жить на два города.

(обратно)

4

По одной из версий прототипом инженера Лося в «Аэлите» стал русский и советский конструктор Юзеф Лось-Лосев

(обратно)

5

Сковородку бывшая хозяйка не забрала по простой причине — село Нелазское и окрестные села специализировались на изготовлении сковородок. Причем, делали их из болотной руды. Промысел прекратил свое существование в 1930 годы.

(обратно)

6

Вот тут бзик ГГ перекликается с бзиком автора. Когда-то, будучи студентом — а это было давно, автор подрабатывал в Вологодском краеведческом музее. А по воскресеньям его ставили в качестве экскурсовода проводить «обзорные экскурсии» с колокольни Софийского собора. Приходилось проводить. С тех пор у автора полная нелюбовь к колокольням и прочим высоким объектам.

(обратно)

7

Милютин был одним из соучредителей Волжско-Камского коммерческого банка — одного из крупнейших в России.

(обратно)

8

Ковалевский П. М. Итоги жизни // Вестник Европы. 1883. Кн. 2 февраль

(обратно)

9

Леонид Кулагин — исполнитель главной роли в сериале «Кулагины» когда-то играл роли помещиков и генералов. Например, в фильме «Дворянское гнездо» он играл Лаврецкого.

(обратно)

10

ГГ по молодости лет простительно не знать замечательного артиста Леонида Маркова. А его фильмография включает разные роли, в том числе и пирата Билли Бонса.

(обратно)

11

По законам Российской империи для получения бессрочного паспорта нужно было отслужить на государственной службе какое-то время — пусть даже неделю.

(обратно)

12

Автору в советское время доводилось беседовать с пастухами, или, как их называли «гуртоправами». Троакар, кстати, им выдавался вместе с брезентовым плащом и седлом (нет, не для коровы, а для коня т. к. пасли верхом). Мнения о троакаре рознились. Кого-то он устраивал, а кто-то предпочитал по старинке, ножом. Еще — если услышите, что в пастухи шли самые никчемные люди — плюньте тому в глаза. Желающих было много. Зарплата пастуха составляла около 250− 300 рублей в месяц, плюс премии по итогам квартала и по итогам года. Больше получали только комбайнеры в период жатвы.

(обратно)

13

Сергей Чухин

(обратно)

14

Валентин Берестов

(обратно)

15

Не исключено, что великий музыкант, который и на самом деле отличался рассеянностью, надписывая ноты вспомнил свою воспитанницу, которую звали Еленой.

(обратно)

16

Булат Окуджава

(обратно)

17

Впрочем, для любознательного читателя сообщаю, что арканы «вьются из одной бараньей шерсти и иногда с примесью конского волоса и козьей шерсти; арканы эти обыкновенно употребляются при перевозке тяжестей в дальние дороги, а также и с чисто конского волоса, пестрые — эти последние делаются только для вьючки приданого выдаваемой замуж невесты».

(обратно)

18

В 1865 году была Цензурная реформа, но кто, кроме специалистов о ней вспомнит?

(обратно)

19

Напомню, что в то время обвинение составлял не следователь, а прокурор.

(обратно)

Оглавление

Глава первая Книжная лавка

Глава вторая Чаепитие в Сокольниках

Глава третья Тридцать рублей

Глава четвертая Гарема не будет

Глава пятая День Ангела

Глава шестая Личное и государственное

Глава седьмая Первая железная дорога

Глава восьмая Аудиенция

Глава девятая Генеральная уборка

Глава десятая Я не романтик

Глава одиннадцатая Уездный «воевода»

Глава двенадцатая Секретный агент

Глава тринадцатая Вскрытие показало

Глава четырнадцатая Главный подозреваемый

Глава пятнадцатая Буренка — подсказчица

Глава шестнадцатая Убийца — изобретатель

Глава семнадцатая Мелкая и рогатая

Глава восемнадцатая Домашние новости

Глава девятнадцатая И жизнь, и козы, и любовь

Глава двадцатая Бумажный солдат

Глава двадцать первая Отстекленная подпись

Глава двадцать вторая Не рубить сплеча

Глава двадцать третья В ожидании

*** Примечания ***