Мы вас похороним [Ян Шейна] (fb2) читать онлайн

Ян Шейна Мы вас похороним

Если мы вам не нравимся, не принимайте наших приглашений и не приглашайте нас на приемы к себе в посольства. Нравится вам или нет, но история на нашей стороне. Мы вас похороним.

Никита Хрущев на приеме в Кремле, 17 ноября 1956 года.

“Если когда-либо система полностью развращала своих слуг, то это был и есть коммунизм; а когда коммунизм навязывается иностранной державой, такой брутальной и шовинистической, как Советский Союз, он не только развращает, но и деградирует. В этих неизбежно отрывочных и неполных мемуарах, я надеюсь передать атмосферу, окружающую высокопоставленного партийного должностного лица в режиме советского сателлита”.

Ян Шейна, бывший начальник штаба министра обороны Чехословакии и помощник секретаря сверхсекретного чешского Совета обороны – должность громадной власти, является самым высокопоставленным когда-либо перебежавшим коммунистом. Его продвижение по службе в Праге было быстрым. К двадцати семи годам он был полковником, комиссаром, членом парламента и членом Центрального комитета Коммунистической партии Чехословакии. Он стал генералом в сорок лет.

Его описания жизни в высших эшелонах военной власти за железным занавесом и анекдоты о ведущих фигурах коммунистического мира, с которыми он имел дело, включая Хрущева, Брежнева, Новотного и советское военное командование, живы и уникальны. Но что делает эту книгу действительно выдающейся, это то, что Шейна имел доступ к подробному советскому плану по подрыву Запада, страна за страной. Значительная часть книги представляет собой сенсационный обзор этого Стратегического Плана, публикуемого здесь впервые.

Шейна дезертировал в феврале 1968 года. “За годы, прошедшие после моего отъезда из Праги, План будет изменен в деталях”, пишет Шейна, “так как каждый раздел подвергается постоянному пересмотру, чтобы учитывать новые факторы, вносимые изменениями в мировых политических силах. Несмотря на эти вариации, я знаю, что суть Плана осталась неизменной... какой бы гибкой и прагматичной не казалась советская политика, она в основном направлена на достижение Плановых целей – целей, которые были, есть и будут абсолютно несовместимыми и подрывными по отношению к свободам, которыми пользуются государства западного мира”.

Предисловиe

Я выскользнул из Праги одним морозным воскресным утром в феврале 1968 года и, вместе со своим сыном и его невестой, поехал на юго-восток через Венгрию и Югославию в Италию так быстро, как только позволяли мне зимние дороги; я бежал как преступник из страны, которую любил, и оставляя систему, поднявшую меня из нищеты к власти и привилегиям.

Часто я оглядываюсь на прошедшие годы и думаю о своих друзьях и коллегах в додубчекской Чехословакии. Большинство из нас были амбициозными, некоторые из нас были жестокими и некоторые – тщеславными, другие – коррумпированными и трусливыми, а несколько – просто наивными. Но я уверен, что все мы – министры, генералы, комиссары и просто партийные члены — оказались в ловушке системы, неспособные действовать, двигаться или даже думать вне ее. В Великобритании и С.Ш.А. стало модным, когда перед судом предстает какой-нибудь молодой преступник или преступница, утверждать, что мы должны возлагать вину на общество. “Мы все виновны”, – кричат они. “Это вина системы”. Но если когда-либо система полностью развращала своих слуг, то это был и есть коммунизм; а когда коммунизм навязывается иностранной державой, такой брутальной и шовинистической, как Советский Союз, он не только развращает, но и деградирует. В этих неизбежно отрывочных и неполных мемуарах, я надеюсь передать атмосферу, окружающую высокопоставленного партийного должностного лица в режиме советского сателлита. Я также надеюсь, что эта книга даст некоторое представление о советском мировоззрении и политике по отношению к Западу, не в последнюю очередь благодаря подробному описанию советского Стратегического Плана по подрыву Запада, который я включил во вторую половину этого тома.

Ян Шейна

(обратно)

1 От крестьянского мальчишки до партначальника

Крошечная деревушка Либотине находится в глубине большого богемского леса, известного чехам как Шумава, примерно в пятнадцати милях от границы с Баварией. Когда я в ней был, она состояла всего из двадцати семи домов, в одном из которых – одноэтажном доме из камня и дерева с соломенной крышей – я родился 12 мая 1927 года.

Мои родители были бедными крестьянами, хотя лес давал немного хорошей земли для земледелия – ее едва хватало, чтобы содержать двух коров, которые были всем нашим домашним скотом. Чтобы выжить, мои мать и отец были вынуждены работать на некоторых более крупных и богатых земледельцев в округе. Кроме того, мой отец, который был искусным столяром, летом работал в Праге и окрестных деревнях. Он был десятым в семье из одиннадцати детей и любимцем моей бабушки, поэтому и унаследовал семейное имущество в виде нашего жалкого содержания. В юности он хотел учиться живописи, но его отец был слишком беден чтобы это оплачивать, поэтому вместо этого занялся столярным делом. Он был культурным человеком, полностью самообразованным. Он много читал и, несмотря на нашу бедность, собрал внушительную коллекцию книг и организовал на открытом воздухе библиотеку для деревни. Благодаря своим многосторонним талантам он не только вырезал и расписал алтарь для соседней деревенской церкви, но и сымпровизировал театр для выступлений местных детей в нашем деревенском кафе-ресторане. Мой отец был режиссером, продюсером и сценографом каждого представления. Всю зиму – у нас снег лежал с октября по май – он работал дома, занимаясь резьбой и росписью.

Наша деревня, хотя и крошечная, имела длинную историю художественных талантов, насчитывающую несколько сотен лет. Почти не было дома без привлекательной деревянной резьбы на фасаде или искусно оформленного интерьера. Но было мало удобств, материальных или духовных. Не было ни электричества, ни радио; единственные новости о внешнем мире мы получали через почтальона, который приносил газеты. Не было ни церкви, ни школы, но было кафе, потому что чехи не могут жить без пива. Эти лишения почти не беспокоили нас, детей, за исключением того, что с шести лет мы должны были ходить в школу в соседнюю деревню за пять километров через лес. Это означало начинать путь в пять утра, спотыкаясь в темноте и зимой по снегу. Лес был для нас идеальной игровой площадкой, а летом – желанным дополнением к нашему скудному рациону в виде грибов, ежевики и земляники, так как большинство жителей деревни жили на прожиточном уровне.

Я являлся единственным сыном. Мои бабушка и дедушка жили с нами, и мы все ели, а зимой спали, в одной большой комнате, обогреваемой чугунной печью, стоявшей в центре. Летом бабушка и дедушка уходили на ночь в маленькую неотапливаемую боковую комнату, которую мы иногда использовали для размещения гостей. Мы были верующей католической семьей, как и все остальные в деревне. Каждое воскресенье дедушка провожал меня в церковь в соседней деревне. Сам он предпочитал пить пиво в ближайшем кафе, пока я присутствовал на службе. По дороге домой мне всегда приходилось повторять ему проповедь, чтобы он мог убедить мою бабушку, что он действительно был в церкви.

Моя мать происходила из окрестности, но еще девушкой работала некоторое время в Праге горничной в семье среднего класса. Она разделяла любовь моего отца к литературе и была самой трудолюбивой женщиной, которую я когда-либо знал. Казалось, она никогда не могла расслабиться и всегда была чем-то занята, пытаясь заработать достаточно денег для нашего кормления. Она была почти ослепшей от шитья и рукоделия, напрягая глаза при слабом свете наших ламп. Я любил ее так, как не любил никого другого. В детстве она была суровой со мной, била меня, если я плохо себя вел, но всегда была справедливой; она также была абсолютно честной и не умела лгать. Я не только глубоко любил ее, но и безмерно ей гордился. Несмотря на свою бедность, она одевалась всегда хорошо – конечно, она шила сама себе одежду – и всегда была опрятной и чистой, даже после работы на ферме и уборки дома.

Обладала она огромной силой характера и мужеством. Несмотря на все лишения и трудности ее жизни, я лишь дважды видел, как она плачет.

Второй раз был после немецкого вторжения в 1939 году, когда ее брат, мой дядя Вашек, исчез, и она подумала что его схватили гестаповцы. Первый раз был когда мне было четыре года; мы голодали, и у нас не было еды. Много лет спустя она рассказывала мне, как я пытался ее утешить: “Когда я стану большим, я позабочусь о тебе”, – пообещал я, и горжусь тем, что сдержал это обещание. Тем не менее, мне грустно вспоминать, что когда я перебежал на Запад, я не мог заставить себя ей рассказать о своих планах – я знал, что она умрет от страха за меня. Я не осмелился даже навестить ее перед отъездом, потому что был уверен, что сломаюсь и расскажу ей, или она инстинктивно догадается, что больше меня не увидит. Как бы то ни было, я очень боюсь что мой отъезд ускорил ее смерть.

Под влиянием и поощрением любви моих родителей к чтению и одаренный некоторыми интеллектуальными способностями, я окончил свою сельскую школу лучшим в классе. Мать и отец пошли на еще большие жертвы, чтоб отправить меня в среднюю школу в ближайшем городе. Это было в Страконице в Южной Богемии, и до станции нужно было пройти семь километров пешком через лес, а затем ехать час на поезде. Один из моих родителей сопровождал меня до станции, где я переобувал башмаки, сделанные моим отцом, в свою единственную пару ботинок для ходьбы – я не мог бы противостоять насмешкам, которые меня бы встретили, если я бы пришел в школу в башмаках. Как и было, поначалу мне приходилось нелегко, отчасти из-за моего крестьянского происхождения – все остальные мальчики были из города, – а отчасти потому что я был самым маленьким в классе. К моему счастью, мои одноклассники вскоре нашли лучший повод для своих дразнилок, когда к нам присоединился новый мальчик со стеклянным глазом.

Все мои родственники были убежденными социал-демократами. В те времена было практически невозможно найти чеха любого класса, который не был бы политически настроен. Дядя Вашек, брат моей матери, был особенно активным членом партии. Великий мой герой, он воевал во время Первой мировой войны в составе чешского легиона в России и прошел полмира, чтобы вернуться домой. Как открытый противник нацистской Судето-немецкой партии, он был очевидной мишенью для немцев после того, как они оккупировали нашу страну в марте 1939 года. Предупрежденный о том, что его собираются арестовать, он исчез однажды ночью и бежал через польскую границу, убив пытавшегося его остановить офицера гестапо. Польша тогда еще была свободной, но в Остраве дядя Вашек совершил роковую неосторожность. Он написал своему семнадцатилетнему сыну, умоляя его присоединиться к нему в Польше. Гестапо перехватило письмо и арестовало мальчика. Через три недели моя тетя получила посылку с одеждой сына, свежевыстиранной, и запиской, в которой прямо говорилось: “Ваш сын погиб в концентрационном лагере”.

Далее последовала трагедия. Брат моего отца женился на еврейке, чья семья была ярыми коммунистами. В 1940 году двенадцать из них были арестованы и убиты – одну одиннадцатилетнюю девочку бросили в мешок и отправили по железной дороге в Германию, где она по дороге замерзла до смерти. Через год моих дядю и тетю отправили в концлагерь, где они оставались до тех пор, пока не освободила их Красная Армия в 1945 году; их дети переехали жить к нам.

Неизбежно гестапо пришло расследовать дела моих родителей, и в 1941 году они приказали моему директору исключить меня из школы; у него не было выбора, да и сама школа вскоре была закрыта после общенациональных студенческих митингов. Так закончилось мое формальное образование.

Следующие три года я работал чернорабочим на одном из крупных соседних сельских хозяйств. Затем я устроился в небольшом литейном цехе, где ремонтировал сельскохозяйственное оборудование. В январе 1945 года, с приближением русских, меня вместе с другими молодыми людьми из района призвали на службу немцы и отправили в горы Моравии строить бункеры и противотанковые рвы. Сначала мы работали на Хеймвер, под присмотром стариков и инвалидов, непригодных к активной службе, но через месяц мы отправились на польско-чешскую границу, чтобы строить противотанковые оборонительные сооружения для вермахта в пределах досягаемости линии огня.

Условия там были очень тяжелыми. Мы спали на пропитанных вшами одеялах на полу школы, которую делили с отрядом гитлерюгенда, хотя практически не общались с ними. Большинство моих спутников были мальчиками пятнадцати-шестнадцати лет. Нас кормили вареной картошкой и морковью с небольшим количеством эрзац-кофе. Мне повезло, что меня отправили работать в лес, где я вскоре подружился с местными земледельцами, которые иногда давали мне еду и дополнительные продукты. С их помощью я спланировал свой побег.

Главная трудность заключалась в том, чтобы пробраться через немецкие контрольно-пропускные пункты и охрану, которых было множество вокруг нашего лагеря, а также на всех основных дорогах, железных дорогах и автобусах. Однако в начале апреля один из земледельцев погрузил меня в телегу, запряженную лошадью, дал много мне еды и ценные советы о безопасных маршрутах в направлении дома.

Спрятавшись в повозке, я прошел через посты охраны, и на некотором расстоянии от лагеря начал идти самостоятельно. Я прошел много миль по лесу, по неровным тропинкам и заброшенным обочинам, не встречая никаких трудностей; в общей сложности это заняло у меня три недели. Когда я был уже близко к дому, я бросил осторожность и позволил себе роскошь трехчасовой поездки на поезде. Вернувшись домой, я встретил удивленный и восторженный прием своих родителей. Однако они заставили меня прятаться на чердаке еще две недели, до немецкой капитуляции.

Одним из первых шагов нового чехословацкого правительства был указ об экспроприации всей собственности судетских немцев и выселении всех судетских немцев из страны. Коммунистическая партия, участвовавшая в национальном коалиционном правительстве под руководством президента Эдварда Бенеша, заявила, что это чисто коммунистическое достижение, и призвала всех нас, бедных земледельцев, переехать в Судетскую область и захватить там богатые владения. Как и большинство чехов, мы не проливали слез по поводу судьбы судетских немцев, но мой отец сначала отнекивался, когда мы предложили переехать.

“А если немцы вернутся?” – спросил он.

“Никто, кроме тебя, не боится”, – забушевала моя мать. “Ты просто старый и зацикленный в занудных путях!”

Она указала на склон холма над деревней, где среди скал теснились наши крошечные поля. “Ты не можешь заставить себя оставить эти жалкие камни, где даже картошка не вырастет!”

Я был полон решимости найти нам лучшее хозяйство, и поэтому однажды вечером весной 1946 года я ушел из дома, взяв у матери немного еды и денег, и отправился в Судетскую область. Когда я прибыл в земельное управление в небольшой деревне Витани, расположенной в шестидесяти километрах к северо-западу от Праги, я обнаружил, что лучшие участки уже заняты; процесс начался осенью прошлого года, и приоритет был отдан чешскому корпусу, сражающемуся вместе с Красной армией. Тем не менее, я подумал, что мне повезло получить хозяйство площадью двадцати восьми акров с двумя лошадьми, десятью коровами и домом с тремя просторными комнатами – по сравнению с отцовской усадьбой. Бывшие хозяева, пожилая немецкая пара с тремя взрослыми дочерьми, все еще находились там в ожидании репатриации. Странно, но они не выказали никакого недовольства по отношению ко мне; возможно, они были счастливы, что передают землю сыну земледельца, а не одному из оравы ковровых мешочников, которые хлынули туда из городов, чтобы раздеть их в 1945 году. В течение десяти месяцев, пока мои родители не приехали ко мне, я работал с этой семьей на моей новой ферме, как любой наемный работник, и так полюбил их, что серьезно беспокоился за их будущее, когда они наконец уехали.

Среди наших самых настойчивых посетителей после приезда моих родителей был председатель местного районного комитета коммунистической партии.

“Являетесь ли вы членами партии?” – спросил он нас. “Я рекомендую вам всем вступить; мы здесь все коммунисты”. Когда мой отец выразил сомнение, председатель нажал на него.

“Как вы думаете, чьими усилиями получили вы этот дом и хозяйство?” – спросил он и сам же ответил. “Усилиями Коммунистической партии!”

Мы заполнили наше заявление на членство, мой отец с некоторой опаской. Тем не менее, он повесил портрет Сталина на стену к уже имевшимся у нас портретам Христа, Мадонны и президента Бенеша. Лично у меня не было никаких сомнений, и я с энтузиазмом стал членом партии, поскольку искренне верил, что именно благодаря коммунистам наша судьба улучшилась. Но отец дал мне пророческое предупреждение.

“Послушай меня, Ян. Я много знаю о марксизме и могу сказать тебе, что однажды, рано или поздно, вся эта земля будет коллективизирована”.

Большинство новоприбывших вступали в партию. Поскольку я был одним из немногих со средним образованием, я быстро стал районным председателем и пропагандистом коммунистической молодежной организации. Через год я стал членом ее краевого комитета и комиссаром местной милиции. Я был горячим сторонником марксизма-ленинизма, регулярно посещал партийные лекции и усердно учился, чтобы овладеть теорией и доктриной. Вскоре я был готов и стремился передавать свои знания и обращать других.

С конца 1946 года моей главной задачей было провести идеологическую обработку местных земледельцев и заручиться их поддержкой партии, а также дискредитировать буржуазной оппозиции. В то время, до переворота 1948 года, партия, при советском сотрудничестве, изо всех сил пыталась завоевать поддержку населения. Например, когда в 1947 году у нас была засуха и не хватало продовольствия, Сталин прислал нам пшеницу. Но крестьяне по своей природе консервативны, и они были склонны воспринимать наши обещания Утопии с изрядной долей скептицизма.

Когда мне впервые пришлось самому выступить на собрании земледельцев, я был настолько ошарашен их враждебностью, что пообещал, что партия выполнит большинство их требований. Совершенно случайно, а не благодаря усилиям партии, многие из этих требований, например, отмена продовольственных книжек, были вскоре реализованы, в результате чего я приобрел незаслуженную репутацию человека, который может добиться своего. Естественно, у меня появились и враги, некоторых из них опасных. Однажды на собрании земледелец попытался выстрелить в меня, но, к счастью, его соседи одолели и обезвредили его, пока он еще целился из пистолета.

У меня был более опасный и пугающий побег в ночь однажды после собрания, когда я ехал домой на мотоцикле, который партия дала мне для выполнения моих обязанностей. Я мчался через лес, пригнувшись к рулю, когда почувствовал, как что-то задело мои волосы. Вернувшись назад, чтобы проверить, я обнаружил, что это был провод, натянутый поперек дороги между двумя деревьями; если бы я сидел в седле, мне бы оторвало голову.

Одной из моих задач в 1947 году был срыв собраний других партий, входящих в Национальную коалицию. Мы набивали зал своими сторонниками, и как только оратор открывал рот, мы выкрикивали его и забрасывали яйцами и помидорами, в итоге провоцируя беспорядки. После вдохновленного советской властью коммунистического переворота в феврале 1948 года, все собрания конкурирующих партий были запрещены.

Вскоре после переворота партия послала меня на встречу в деревню, где жили чехи, которые были советскими гражданами до 1945 года. Они знали, что такое коммунизм, и не хотели в нем участвовать. После собрания группа людей ворвалась в ресторан, где я и несколько моих друзей обедали, вытащила нас на улицу и бросила в реку. К счастью, я был хорошим пловцом.

Коллективизация началась через год, и враждебность земледельцев, естественно, возросла; они уже знали, что это будет означать потерю их земли. Они обратили свой гнев против всех нас, кто активно убеждал их вступить в партию и помочь ей прийти к власти, и я, как один из самых рьяных и агрессивных членов партии, часто оказывался в центре внимания. Однажды, когда я пошел с подругой в танцевальный зал, небольшая группа крестьян схватила меня и избила – все они были коммунистами. На следующий день я увидел некоторых из нападавших на партийном собрании, но не стал заявлять на них в полицию. Вместо этого я попытался высмеять их как людей, неспособных рассуждать со своими противниками.

Худший случай произошел в деревне у границы с Германией, где разъяренная толпа окружила меня. Если бы кто-то не вызвал полицию, я был бы убит; несколько моих коллег были избиты до смерти. Я должен добавить, что лично я не испытывал никакого чувства стыда за свою роль в обмане земледельцев; я был искренне убежден, что это было в их лучших долгосрочных интересах.

Сразу же после переворота 1948 года партия начала чистку страны от буржуазии. Многие видные промышленники, богатые земледельцы, политические лидеры и подозрительные сотрудники полиции и армии были арестованными или уволенными. Я был слишком молодым, чтобы участвовать в этих облавах, но три года спустя, когда я в возрасте двадцати одного года стал секретарем районного парткомитета по сельскому хозяйству, прошла еще одна волна арестов “буржуазных элементов” – в данном случае не коммунистов, которые пользовались бо́льшим влиянием на местном уровне, чем представители партии. Мой комитет должен был подготовлять списки таких людей; их арестовывали и держали три или четыре года без суда и следствия в тюремном лагере, а имущество их конфисковывали.

Я действовал без угрызений совести, поскольку был убежденным коммунистом и считал этих несчастных врагами революции. Люди могут понять мое отношение, если вспомнят, что я родился в крайней нищете и что, несмотря на моих социал-демократических родителей, я всегда восхищался своим дядей и другими родственниками, которые до войны были коммунистами и многие из которых погибли от нацистких рук. И как я сказал, я приписывал наше избавление от бедности также влиянию Коммунистической партии, партии, которая теперь предлагала мне шанс играть ведущую роль в общественных делах. Когда я изучал марксизм-ленинизм, казалось, что он дает мне шанс на новую жизнь и новую цель в этой жизни. Так дело партии стало моим делом, а ее враги – моими врагами. Но мне хочется думать, что я никогда полностью не потерял своей человечности, и, по крайней мере, могу сказать, что на своем пути по партийной лестнице я не наступил ни на одно тело.

В 1949 году моего отца назначили председателем сельского колхоза, не то чтобы он был особенно хорошим земледельцем или преданным членом партии, но его любили и ему доверяли в общине. Однако он был слишком откровенен для своего собственного блага и успел поссориться и с первым секретарем районного комитета, и с местным представителем StB (полиции безопасности). Однажды я подслушал, как они обсуждали моего отца. Сотрудник StB предлагал арестовать его как “саботажника”. К счастью для нас, полицейский в ту же ночь напился как свинья и убился на мотоцикле. Вскоре после этого первый секретарь стал жертвой каких-то партийных интриг и был уволен.

Осенью 1950 года я был призван на военную службу и направлен в 11-й инженерный батальон в Пльзене (более известный любителям пива как Пилзен). 20 октября мама побрила мне голову – мы не хотели поручать это дело армейскому парикмахеру – и отец отвез меня на тракторе на станцию, чтобы я начал свою солдатскую жизнь. Из-за моего партийного происхождения. батальонный комиссар назначил меня пропагандистом роты; позже он должен был перейти под мое командование.

Через неделю после моего ухода в армию, генерала Людвика Сво́боду сменил на посту министра обороны зять президента Клемента Готвальда, Алексей Чепичка. Генерал Свобода тогда еще не был той великой национальной фигурой, которой он стал – по крайней мере, для западных наблюдателей – в 1968 году и после него, но он пользовался престижем, поскольку командовал чешским корпусом, сражавшимся с Красной армией в 1941-5 годах. Что не было общеизвестным, так это то, что он также был членом Коммунистической партии. Будучи министром обороны Бенеша в 1948 году, Свобода оказал ценную услугу партии, приказав вооруженным силам не вмешиваться в переворот, тем самым фактически передав страну в руки коммунистов. Причиной его отставки стало то, что советское правительство решило реорганизовать нашу армию по тому же принципу, что и Красную армию, и для этого сочло целесообразным назначить на пост Свободы неистового сталиниста Чепичку. В течение очень короткого времени численность чешской армии увеличилась в три раза, мы стандартизировали наше снаряжение, обучение и военное законодательство с Советской армией и приняли систему комиссаров вплоть до уровня роты.

После шестинедельной базовой подготовки меня направили в школу для унтер-офицеров. Партия постоянно находилась в поиске “перспективных” молодых людей, и из-за моего партийного стажа и внезапного расширения числа комиссаров я вскоре оказался в “Первой школе политических комиссаров” в Велветах, примерно в шестидесяти пяти километрах от Праги. Жизнь в этой школе была тяжелой; мы работали с 7 утра до 10 вечера каждый день, тратя 60 процентов своего времени на марксистско-ленинское обучение и 40 процентов на военную подготовку. В феврале 1951 года, в середине шестимесячного курса, я получил свое первое повышение – до капрала.

Это было время политических потрясений, в ходе которых прошли процессы великой чистки в старых партийных лидерах, в большинстве из них – евреев, кульминацией которой стало осуждение за титоизм и казнь в 1950 году Рудольфа Сланского, генерального секретаря Чехословацкой партии. Сланский сам начал кровопускание в 1948 году и продолжил его в 1950 году. Тогда жертвами были “буржуазные элементы” и “классовые враги”; теперь процессы настигли его самого. Позже я узнал, что в ходе этих последних чисток 2 000 чехов и словаков потеряли жизнь, а около 300 000 были заключены в тюрьму.

Никто не мог себя чувствовать в безопасности. Некоторые сотрудники исчезли из Школы комиссаров, и над всеми нами нависла мрачный осадок страха. Чтобы держать работников в напряжении и вовлечь всех нас в коллективную чистку, руководство попыталось показать, что в партии повсюду враждебные элементы. Мы провели в школе открытое собрание под председательством сотрудника политического отдела Министерства обороны, которое длилось неделю, чтобы вычислить врагов партии; оно закончилось, к нашему удовлетворению, отставкой нашего очень непопулярного коменданта.

Мне удалось окончить школу неочищенным, в мае 1951 года, со званием младшего лейтенанта и стать политическим комиссаром и заместителем командира 63-го инженерного полка в Терезине. В сентябре 1952 года я был назначен политическим комиссаром и заместителем командира 51-й инженерной бригады в небольшом городке Литомержице, примерно в 50 километрах к северу от Праги. Продвижение впервые столкнуло меня с советскими военными советниками, когда полковник был направлен в нашу бригаду. С ним было достаточно легко работать, как только он приспособился к чешским условиям. Когда я показывал ему его новую виллу, он нерешительно спросил меня: “Какая из этих прекрасных комнат предназначена для меня и моей семьи?” Потребовалось немало времени, чтобы убедить его, что он должен иметь всю виллу.

Незадолго до X партийного съезда летом 1953 года, районный первый секретарь мне сообщил, что получил распоряжение из Центрального Комитета о том, что я должен быть избран на районную конференцию партии. Это означало, объяснил он, что автоматически буду выдвинут на краевую партийную конференцию, где меня выберут делегатом на X партийный съезд. “Более того”, – продолжал он, – “теперь вам гарантировано место в Центральном комитете партии”. Это был самый высокий уровень в партийной иерархии, и я все еще был достаточно наивен, чтобы ожидать, что мое избрание будет оспариваться. Но на следующий год я был “избран единогласно”.

Тем временем, в 1953 году я получил звание подполковника и переведен на должность комиссара инженерного корпуса. Весной 1954 года мне позвонил сам партийный первый секретарь и сообщил, что меня собираются “избрать” депутатом парламента от Северной Богемии, представляющего район Литомержице. Когда я пожаловался генералу Земану, моему начальнику в Праге, что не хочу оставаться четыре года в Литомержице, он рассмеялся. “Я должен быть избран членом парламента Словакии, но у меня нет ни малейшего намерения туда переезжать”.

И вот, в возрасте двадцати семи лет, я стал полковником, комиссаром, членом парламента и членом Центрального комитета Коммунистической партии Чехословакии.

С тех пор как я живу на Западе, меня часто спрашивают как получилось, что я так быстро продвинулся по службе – я стал генералом в сорок лет. Но в моей карьере не было ничего необычного. Некоторые из моих товарищей по комиссарской школе были еще более успешными. Мой друг генерал Прхлик, например, стал генерал-майором в тридцать два года. Политика партии всегда заключалась в том, чтобы поощрять – я бы сейчас сказал, эксплуатировать – молодых и наделять их властью в раннем возрасте. Когда я вернулся в армию после окончания школы комиссаров, я был поражен масштабами нашей власти. Не все остались на службе. Из 500 моих сокурсников только около 100 сохранили свою силу. Остальные не знали, как использовать свое положение, кроме как для личного удовольствия – лучшей еды и выпивки, девушек, быстрых машин – и вскоре потеряли его. Но другие, как и я, были фанатичными коммунистами и преданными работниками. Утверждают, что своим успехом я обязан дружбе с сыном президента, Антонином Новотным-младшим, которая завязалась еще в армии, когда мы вместе были младшими комиссарами, но это неправда, это была просто тяжелая работа.

Когда вы получаете власть в слишком юном возрасте, вы склонны игнорировать вопросы добра и зла, особенно если вы ослеплены чувством преданности, как это было со мной. К тому времени, когда вы начинаете задумываться о том, что то, что вы делаете, неправильно, уже слишком поздно; вы уже втянуты в партийную машину, часть системы. У вас есть только два варианта: либо продолжать жить как прежде, либо высказывать свое мнение, быть исключенным из партии и расставаться с жизнью. В последнем случае не только вы сами будете уничтожены, но и ваша семья – жена, дети и родители станут жертвами жестоких преследований. Таково мастерство, с которым коммунистическая партия эксплуатирует молодежь.

(обратно)

2 Хрущев и десталинизация

Со смертью в 1953 году Иосифа Сталина и казнью вскоре после этого начальника тайной полиции, Лаврентия Берия, пришел конец великим чисткам и самому кровавому периоду в истории России со времен Ивана Грозного. В странах-сателлитах Восточной Европы, а также в Советском Союзе, люди с тревогой думали о том, как они будут жить при преемниках тирана.

Эти оказались, поначалу, триумвиратом в составе Георгия Маленкова, Николая Булганина и Никиты Хрущева при поддержке Вячеслава Молотова и Лазаря Кагановича, с Маленковым, по-видимому, в ведущей роли. Прошли почти два года прежде чем Хрущев добился своего доминирующего положения в руководстве. Тем временем, я с ним впервые встретился, когда он возглавил советскую делегацию на X съезде К.П.Ч. в июне 1954 года, на котором я присутствовал в качестве делегата от Северной Богемии. Среди русских была мадам Фурцева, первый секретарь Московского райкома партии и секретарь Ц.К. К.П.С.С. (Коммунистической партии Советского Союза). Она была одной из самых близких сторонниц Хрущева с их первых дней вместе в московской партийной бюрократии, когда они были любовниками.

Съезд нашей партии проходил в Праге, в зале Парка культуры и отдыха имени Фучика, названного в честь героя-коммуниста Юлиуса Фучика, который был казнен гестапо во время войны за то, что был членом Центрального комитета партии. Это был первый съезд, проведенный после смерти нашего сталинисткого президента, Клемента Готвальда, и его целью было подчеркивание преемственности его политики. Делегации из других стран Восточной Европы и из западных коммунистических партий – но не югославы – присутствовали чтобы слушать, как оратор за оратором читают марксистско-ленинскую догму, выступают против западного империализма и призывают к неусыпной бдительности в отношении повсеместных диверсантов, шпионов и врагов партии. Почти не упоминались насущные экономические и социальные проблемы, стоящие перед нашей страной.

Меня усадили на небольшом расстоянии от трибуны, откуда я мог внимательно наблюдать за чешским и иностранным партийным руководством. Я особенно обратил внимание на Хрущева, потому что он казался совершенно непохожим на типичного советского бюрократа. На нем был обычный плохо сидящий пиджак, мешковатые брюки и плохо сделанные ботинки партийного аппаратчика – вероятно, это пережиток сталинских времен, когда хорошо одеваться считалось буржуазным, а значит, опасным. Но он излучал личность и бодрость, часто шутил с нашим первым секретарем партии Антонином Новотным, что вызывало смех даже у этого сурового деятеля. В общем, он был похож на архитипичного мужика.

Ему явно не нравилась сталинистская линия съезда, и он беспокойно ерзал, когда каждый выступающий произносил заветные банальности; Хрущев почти не аплодировал никому из них. Его собственная речь, текст которой нам уже раздали, была одобрена советским Политбюро и не давала никакого представления о его собственных мыслях, хотя имя Сталина упоминалось в ней реже, чем в большинстве других выступлений. Он обратился к нам на русском языке, который, конечно, мы все понимали; это было обязательное преподавание во всех наших школах, и каждый старший член партии должен был говорить на нем.

На третий день после обеда съезд неожиданно ожил. Первый секретарь Новотный вышел вперед и сказал, что Хрущев попросил разрешения выступить с личной речью. Мы были наэлектризованы. Никто никогда раньше не выступал с личной речью, и мысль о том, что русский такого уровня, как Хрущев, может попросить у нас разрешения сделать что-либо, была беспрецедентной. Тем не менее, зал расчистили, и мы перешли к закрытому заседанию.

Было очевидно, что Хрущев не подготовил проекта. Он говорил по пачке заметок, к которым обращался лишь изредка.

“Товарищи и коллеги делегаты”, – начал он громким, решительным голосом, – “я разочарован этим съездом. По тону и содержанию в речах, до сих пор я нахожу полностью отрицательное качество. Я нахожу их лишенными серьезного содержания и какого-либо чувства реальности, особенно в их отношении к капиталистическим странам”.

Бросив эту бомбу, он продолжил, чтобы отпустить другую. “Мы должны изменить наши отношения с Западом. Социалистический лагерь должен иметь возможность извлекать выгоду из технического и промышленного прогресса капитализма. Это необходимый шаг на пути к достижению социализма. Не будьте ослеплены идеологией”.

“Социалистические идеи, – добавил он в отрывке, который я никогда не забыл, – могут восторжествовать только тогда, когда народы Восточной Европы будут есть, как делегаты этого конгресса. Любовь к коммунизму проходит через желудок”.

Он призвал все коммунистические страны мобилизовать своих технических и научных кадров. “Неважно, являются ли они хорошими марксистами или нет!” – кричал он. “Мы должны дать науке свободу действий, чтобы она впитала как можно больше от Запада. Любой из вас, кто презирает или проклинает капиталистическое машиностроение как ‘буржуазное изобретение’, – идиот. Неважно, где была сделана машина, важно лишь то, как она используется. Последние три дня вы утверждали, что коммунистическая технология – самая лучшая. Что ж, вы лжете; западная технология в большинстве параметров лучше, и наш долг как коммунистов – ее использовать. Например, у американцев лучшие в мире комбайны. Правильно, тогда давайте купим их, а если они окрашены в зеленый цвет, мы покрасим их в красный и заставим работать на коммунизм”.

Все это было как порыв свежего воздуха после той нудной бессмыслицы, которую мы слушали от других делегатов. Наконец, в приветственной ссылке на наши собственные экономические проблемы, он заключил: “Рабочие и руководство должны быть наделеными большей ответственностью; только так вы сможете повысить производительность труда. Вы просто обязаны повысить уровень жизни! Каждый должен быть заинтересован в улучшении роста. Долг партии – понять эту новую идею и продвигать ее. Вы должны открыть дверь, чтобы впустить свежий ветер, и вы должны проследить, чтобы он дул прежде всего через партию”.

Речь часто прерывалась аплодисментами, и в конце мы устроили Хрущеву овацию. Но не все были довольны. Те из нас, кто был связан с сельскохозяйственным и промышленным производством, были в восторге, но старые бюрократы почувствовали в речи угрозу своему положению. Реакция на трибуне была сдержанной, но Новотный, немного подстраховавшись, пришел в поддержку. Советская делегация горячо аплодировала Хрущеву, но он, вероятно, сам выбрал ее членов.

После этой освежающей паузы съезд затянулся до самого конца, а речи делегатов, подготовленные и утвержденные заранее, повторяли ортодоксальность первых выступлений.

Мне, естественно, не терпелось познакомиться с этим необычным партийным лидером, и я присоединился к группе, собравшейся вокруг него во время перерыва на кофе. Кто-то вывел меня вперед и представил. Хрущев внимательно осмотрел меня, явно забавляясь моей молодостью – я был чуть выше пяти футов ростом, весил чуть больше семи килограммов, выглядел гораздо моложе своих двадцати семи лет и собирался стать самым молодым членом Ц.К. на предстоящих выборах. “Доброго дня тебе, юный пионер”. Он приветливо улыбнулся и взял меня за руку. После этого при каждой нашей встрече он обращался ко мне “Юный пионер” – так называлась самая молодая секция комсомольцев, или коммунистической молодежи.

Съезд закончился приемом данным в Градчанском замке нашим президентом Запотоцким для иностранных делегаций и Ц.К. партии, на который был приглашен и я. Советская делегация, наше Политбюро и несколько видных членов нашего Ц.К. вскоре удалились в отдельную комнату. Я остался с остальными и разговаривал с сыном Новотного, Антонином. Он обладал большим очарованием и посвятил всю свою жизнь и значительные силы тому, чтобы хорошо провести время, часто к смущению, неловкости и скандалу своего аскетичного отца. Теперь, когда мы вместе выпивали, один из его отцовских телохранителей подошел к Антонину с сообщением, чтобы он присоединился к группе внутри. Но Антонин наслаждался вечеринкой. Он приятно улыбнулся охраннику. “Иди прыгни в реку, мой дорогой товарищ”, – сказал он. Человек зашагал прочь, но через несколько минут бодро вернулся с императивной повесткой от первого секретаря.

“Хорошо”, – вздохнул Антонин. Он соединил свою руку с моей. “Пойдем, Ян, мы оба пойдем. Будет забавно послушать, как Хрущев говорит”.

Хрущев был в оживленной форме, доминируя в разговоре среди тридцати или около того, человек в маленькой комнате, и, в частности, получая огромное удовольствие от поддразнивания нашего министра здравоохранения по поводу его частых “консультаций” со своим противоположным номером в Москве, дамой с которой, как было широко известно, у него был роман.

Вскоре Хрущев перешел к теме своей личной речи.

“Если мы хотим, чтобы наше движение покончило с застоем”, – сказал он, – “у нас нет альтернативы ‘мирному сосуществованию’. Это единственная дорога вперед для коммунизма. Но нам нужно нечто большее, чем речи об изменении старой политики; мы должны показать, что намерены менять свой путь, и единственный способ убедить в этом Запад – это возложить ответственность за наши прошлые ошибки на самый высокий уровень”. Ему не нужно было упоминать Сталина, мы все поняли сообщение.

“Просто глупо”, – продолжал он, – “полагать, что люди не знают о наших прошлых ошибках”.

Здесь произошло прерывание, когда чешский композитор Добиаш, член Ц.К., вдруг решил присоединиться. Так как он шатался на ногах, было совсем очевидно, что он пьян. С трудом сохраняя связную речь, он начал поздравлять великого человека с наступлением эры мира во всем мире. Хрущев, никогда не отличавшийся терпением, резко повернулся к нему и приказал замолчать.

“Под мирным сосуществованием”, – прорычал он, – “я не имею в виду пацифизм. Я имею в виду политику, которая уничтожит империализм и сделает Советский Союз и его союзников самой сильной экономической и военной державой в мире.

“Важно понимать”, – заключил он в двух запоминающихся и зловещих предложениях, – “что эта новая дипломатия будет успешной только до тех пор, пока за каждым дипломатом стоит советский маршал. Мирное сосуществование – это не ‘классовый мир’; никогда не сможет быть мира во всем мире, пока жив один империалист”.

Позже Хрущев вернулся к своим размышлениям о прошлом. “Мы арестовывали целое поколение ученых, техников, руководителей, хороших партийных активистов только за то, что К.Г.Б. осуждал их как предателей. Это непростительно. Как хорошие коммунисты мы должны не бояться пойти в тюрьмы и освободить этих людей, извиниться за прошлое перед ними и возвратить их в наше движение. Нам нужны такие люди”.

Это было слишком для секретаря нашего Ц.К., Бруно Коллера, убежденного сталиниста. Он вмешался: “Наверняка будет просто достаточно отпустить их на свободу? Мы и не должны извиняться перед ними”.

Коллер, по рождению немец, при русских сыграл ведущую роль в чешских чистках. Он входил в комитет, который допрашивал жертв и выносил приговоры. Он пользовался полным доверием и защитой К.Г.Б., чьим добровольным слугой он являлся, и продолжал пользоваться большим влиянием даже после десталинизации.

Его прерывание возмутило Хрущева.

“Никто не поверит коммунистам”, – сказал он, – “если мы будем делать только это. Партии надо много извиняться за прошлое перед людьми”.

Он окончил предупреждая, что нам придется заменить тех партийных работников, которыескомпрометированы своим прошлым или не смогут противостоять переменам. Когда он поднял бокал, чтобы произнести тост за Ц.К. Чешской партии, я заметил несколько обеспокоенных лиц среди партийных членов. Бруно Коллер сердито пробормотал: “Если Хрущев верит, что может трогать сталинскую память, то он сильно ошибается”.

Но Хрущев уже сделал это, причем на моих глазах, еще до официального открытия съезда. Я приехал в зал заседаний раньше, сидел в наушниках и слушал неформальное общение Хрущева и Новотного на трибуне. Я услышал, как Хрущев спросил Новотного: “Где генерал Сво́бода?”

Свобода, который был очищен в 1950 году и заменен на посту министра обороны сталинистом Алексеем Чепичкой, в то время работал счетоводом в колхозе. За вопросом Хрущева последовало смущенное молчание. Затем Новотный объяснил, как Свобода был отстранен от руководства по сталинским приказам, поскольку склонялся слишком сильно к Западу. Чепичка, сидевший по другую сторону от Хрущева, добавил: “Свобода был также западным шпионом”.

Я увидел, как Хрущев повернулся к нему с яростным взглядом. “Что делали вы во время войны? Работали на Гитлера, без сомнения”.

На самом деле Чепичка вообще не принимал никакого участия в войне. Хрущев продолжал: “Генерал Свобода сражался за свою страну, с винтовкой в руках, против фашистов! Что нужно еще чтоб доказать свой патриотизм?”

На следующий день Свобода, спешно вызванный из своего коллектива, появился на съезде в качестве официального партийного гостя, чтобы Хрущев расцеловал его в обе щеки у всех нас на глазах. Вскоре после этого он был назначен командиром Пражского военного училища, а в ноябре стал парламетским депутатом и членом Президиума.

Я уже упоминал о долге партии перед Свободой за его участие в февральском перевороте 1948 года. Но он также завязал личную близкую дружбу с Хрущевым, во время войны. Свобода командовал Чешским корпусом, служившим на Украинском фронте с Р.К.К.А. под командованием маршала Ивана Конева, кому Хрущев тогда являлся главным комиссаром. На самом деле, Свобода был не очень компетентным солдатом, и на некоторое время был отстранен от командования из-за тяжелых потерь, нанесенных корпусу его руководством; но привязанность Хрущева к нему, выжила.

На протяжении многих лет, вплоть до его падения в 1964 году, я с Хрущевым встречался часто, иногда когда я приезжал в Москву, и всегда, когда приезжал он в Прагу. Было бы преувеличением сказать, что мы стали близкими друзьями; тем не менее, оглядываясь назад, я могу сказать, что я действительно обожал Хрущева. Он отличался сильно от других советских лидеров. У него не было их бюрократического менталитета, он был очень гибким. Но он не был, как утверждали некоторые его враги, вялым коммунистом. Напротив, он был очень предан этому делу. Он верил, что если он сможет обеспечить лучшую жизнь народу С.С.С.Р. c процветающей экономикой и сильным, но полностью современными, вооружениями и вооруженными силами, то он сможет достичь мирового коммунизма быстрее и эффективнее, чем сталинскими методами.

Для меня его наиболее привлекательными чертами были освежающая неформальность и неортодоксальный подход к людям и проблемам. Меня удивляло его часто прямолинейное отношение к чиновничеству. Я слышал, как он выражал недвусмысленно свое мнение другим членам Политбюро, высокопоставленным лицам К.Г.Б. и даже всемогущим советским маршалам, не говоря уже о руководителях нашего собственного правительства. И он уважал подобное отношение со стороны других. То, что такой человек смог пережить правление Сталина, говорит о его удивительном самообладании и умении притворяться. Однако при всей своей хитрости он был, любопытным образом, наивным в отношении людей, и этот недостаток содействовал его краху.

Хоть он и выглядел как крестьянин, он был на удивление хорошо образованным – и при этом самообразованным. Он читал много и знал хорошо великих русских классиков, таких как Толстой и Чехов, которых он часто цитировал по памяти. Он не стеснялся упоминать Имя Божие в своих публичных выступлениях, хотя знал, что это шокирует ортодоксальных. Свежесть его взглядов, его легкая, неформальная манера поведения на публике и его земное остроумие привлекали советских людей, и он был, вероятно, одним из самых любимых советских вождей. Он ненавидел партаппарат и К.Г.Б. и относился к их мнениям – а иногда и к мнению маршалов – без особого уважения. Отчуждаясь одновременно от этих трех столпов советского государства, он привел себя к собственному разрушению.

В феврале 1956 года, через два года после беседы с нами в личных комнатах Градчанского замка, Хрущев произнес свою знаменитую секретную речь перед XX съездом Советской партии, в которой он разоблачил зло сталинской эпохи. Его политика десталинизации преследовала две цели: одна, как указал он нам в Праге, заключалась в более эффективном продвижении коммунизма; другая заключалась в ее использовании как средства устранения своих соперников и укрепления собственной власти в партии. Он знал, что Н.К.В.Д. (ставшим позже К.Г.Б.) был повсеместно ненавидим как инструмент сталинского террора, и он использовал десталинизацию для получения контроля над механизмом государственной безопасности, а также для дискредитации своих соперников обвинениями в сталинизме. Оппозиция, названная “антипартийной группой”, была вычищена в течение восемнадцати месяцев после XX съезда, и Хрущев стал бесспорным лидером, а власть и независимость К.Г.Б. были сильно ограничены. В этом успехе Хрущев зависел от поддержки армии и сумел заручиться ею.

Его секретная речь была распространена в Чехословацкой партии и сразу же вызвала сильную критику среди нас против наших собственных сталинистов. Центром внимания этого антагонизма являлась ненавистная фигура Алексея Чепички, в настоящее время министра обороны, а ранее, во время чисток, также министра юстиции. Чепичка был, безусловно, одной из самых злобных фигур, когда-либо достигавших власти в любом тоталитарном режиме. Своим положением он был обязан отчасти браку с дочерью покойного президента Готвальда, а отчасти жесткому послушанию и раболепию перед Сталиным и нашими советскими “советниками” в стране, в основном военными и Н.К.В.Д. Сначала он выполнял функции курьера между Готвальдом и Сталиным и присутствовал часто на заседаниях советского Политбюро, чтобы передать своему тестю их решения о чистках в Чехословакии; как министр юстиции он приводил их в исполнение. На самом деле, в тот период он выполнял самую грязную из всех работ. Как министр обороны он полностью находился под влиянием главного того времени советского советника генерала Гусева, самого бескомпромиссного сталиниста из всех советских генералов, с которыми я встречался.

В армии, Чепичка установил не дисциплину, а террор. Малейшую ошибку или неудачу он рассматривал как преднамеренный саботаж, а нарушителя сажал в тюрьму, а иногда расстреливал, как “империалистического агента”. Он ввел и жестко применял советский военный кодекс правосудия, хотя знал, что наша армия к нему совершенно непривычна и не приспособлена.

Его личная жизнь была самой роскошной из всех наших коммунистических лидеров, его мания величия – самой гротескной. Будучи министром обороны, он окружал себя атрибутами помпезности, которые даже Сталин мог бы счесть абсурдными. Например, всякий раз, когда он ехал осматривать войска или смотреть маневры, его сопровождали в машине два полковника, в задачу которых входило, когда они останавливались, выпрыгивать с огромным красным ковром и расстелять его для Чепички. Настроенные выражения лиц солдат, проходящих во время парадов мимо, нервировали Чепичку, и он приказывал всем командирам следить за тем, чтобы их солдаты улыбались, проходя мимо него. Из-за того, что солдаты пытались одновременно держать винтовки и улыбаться, они выглядели так, словно у них болели животы.

Он был столь же смешон в своих внеслужебных занятиях – во всяком случае, в менее порочных из них. Он любил гулять по лесу, охотясь на дичь или собирая грибы. В таких случаях два полковника сопровождали его снова, неся удобное кресло. Всякий раз, когда он останавливался во время прогулки, их обязанностью было ставить стул в подходящее место, чтобы он мог присесть и отдохнуть. У него было огромное личное состояние, исчисляемое миллионами долларов, за которое он никогда не отчитывался и которое тратил на роскошь – виллы, автомобили, драгоценности – для себя и своих друзей. Его жена, например, владела семнадцатью норковыми шубами. Никто другой в Политбюро в таком состоянии не проживал. Более того, он украл крупные суммы из государственных запасов. В 1952 году заговорили о расследовании. Чепичка запаниковал и попытался спустить тысячи крон в уборной; он был настолько неспособным, что заблокировал все стоки, и сантехнику пришлось их прочищать.

В своих поездках по стране он сопровождался партией одетых в униформу блудниц – звали их “социальными работницами” – чтобы удовлетворять его весьма значительные аппетиты. В этом недостойном потворстве была и более темная, преступная сторона, которая могла сохраниться только при таком, как нашем, режиме. Он преследовал любую привлекательную девушку, которую встречал, и если она отказывалась ложиться в его постель, ей угрожал тюрьмой, угрозу которую, как знали несчастные девушки, он выполнит без угрызений совести. Как министр юстиции он мог, и часто так и делал, отправлять людей в тюрьму по своему усмотрению и держать их там без суда и следствия.

Когда я перешел в Министерство обороны, у меня был помощник, невесте которого не повезло привлечь внимание Чепички. С поставленным выбором: сесть в тюрьму или предать своего возлюбленного, она вырыгнула с верхнего окна и покончила с собой. Партия, конечно же, замяла этот инцидент.

После смерти Готвальда, Чепичка попытался сменить его на посту первого секретаря, сохранив за собой министерство обороны. Но остальные члены Политбюро ненавидели его почти так же, как и армия, и поэтому избрали Новотного. Теперь, после секретной речи Хрущева, позиция Чепички оказалась под ударом, и я совершил первый выстрел в речи на заседании Ц.К. в марте 1956 года. Новотный, предчувствуя волнения в партии, заявил что на этом заседании может выступать любой желающий, но из его собственного выступления было ясно, что ни он, ни остальные члены руководства не собирались продвигать десталинизацию; они надеялись просто замазать трещины. Те из нас, кто был избран в 1954 году, возмутились, и я знал по нашей предыдущей встрече в Градчанском замке, что Хрущев не даст им уйти от ответственности. Хотя я никогда прежде не выступал с большой речью в Ц.К., сейчас казалось, момент наступил, и я с моими друзьями, согласились совершить мой первый вклад.

Когда мне дали слово, я поднялся на ноги и, хотя мои колени дрожали, бросился в нападение.

“Почему, товарищи”, – начал я, – “партия, похоже, не может взглянуть правде в глаза? Почему мы не признаем, что культ личности существует даже в нашей собственной партии? Его самым известным выразителем является . . . ” Я сделал паузу для эффекта, “министр обороны, Алексей Чепичка”.

Полная тишина опустилась в Ц.К. Чепичка побелел, а члены Политбюро беспокойно переглядывались друг с другом в изучении немом. Кто, задавались они вопросом, стоит за этим нападением? Они не могли поверить, что такой малозначительный человек, как я, осмелился бы сделать это без поддержки руководства, да и я бы не сделал, если бы не был таким наивным. По их испуганным лицам было ясно, что меня выбрали, чтобы начать чистку главных сталинистов, и они боялись за свои собственные позиции.

Я подогрел свою атаку. Хотя я не упомянул о занятиях Чепичкой сводничеством и запугиванием женщин, или о его финансовых скандалах, я перечислил все остальные примеры его мании величия. Когда я сел на место, никто не аплодировал. Когда молчание затянулось, стало казаться, что я подставил под удар свою голову собственную, а не Чепички. Даже мои друзья, казалось, потеряли самообладание.

Затем, как раз когда я уже потерял надежду, другой член Ц.К., полковник В.В.С., встал чтобы поддержать мои обвинения, и добавил новые примеры коррупции Чепички. За нами никто не последил, но мы одержали частичную победу, потому что Новотный отложил заседание и созвал новое через неделю.

Через несколько дней Чепичка пригласил меня в бассейн Политбюро, “чтобы все обсудить”. Он располагался в большом здании в пригороде Праги, там же находились массажный салон, сауна и великолепный ресторан – все только для членов Политбюро. Я знал, что Чепичка также держал в помещении девушек, но их видно не было. Он устроил мне великолепный обед, с шампанским и коньяком, одновременно пытаясь убедить меня отказаться от моих публичных обвинений. В частности, он пытался оправдать свое раболепие перед советской системой, говоря, что советский опыт применим ко всем нам.

Я знал с самого начала, что примирение невозможно. Более того, теперь это стало для нас борьбой за выживание; если бы я отступил, это означило бы мое уничтожение. Мой союзник, полковник В.В.С., был столь же непреклонным.

Когда вновь собрался Центральный комитет, наше нападение усилил не кто иной, как наш Председатель Правительства Вильям Широкий, который обвинил Чепичку в том, что тот угрожал членам Президиума обвинениями в саботаже. Зденек Фирлингер, бывший лидер социал-демократов и экс-посол в Москве, также выступил против министра обороны:

“Товарищ Чепичка”, – сказал он нам цензурным тоном, – “является духовным отцом самого жестокого в мире кодекса военной юстиции”.

Никто не упоминал о черном прошлом Чепички на посту министра юстиции, но его заставили уйти в отставку, и Ц.К. назначил его на бессильную должность руководителя патентного ведомства.

Партия не спешила проводить дальнейшую десталинизацию или слишком интересовываться чистками. Чепичка был полезным козлом отпущения. Мой донос позволил им бросить его на съедение волкам и таким образом избежать необходимости жертвовать более высокими партийными работниками. Под давлением Хрущева, Новотный в конце концов создал “Следственный комитет” для рассмотрения дел о чистках, но он работал крайне медленно. Несмотря на дальнейшее давление со стороны Хрущева в 1963 году, полная реабилитация большинства жертв произошла только после прихода к власти Дубчека в 1968 году. В качестве награды за мое выступление, которое оказалось столь удобным для партии, я был назначен начальником штаба преемника Чепички, генерала Богумира Ломского.

Партии, однако, нелегко пришлось в своих попытках избежать десталинизации. Около четверти местных организаций по всей стране, особенно те, которые представляли интеллигенцию и вооруженные силы, подали резолюции с требованием созыва специального съезда для обсуждения выводов XX съезда Советской партии. Они считали, что главным препятствием на пути перемен является состав нашего Ц.К., и целью их призыва к съезду было изменение его членства. Партии удалось добиться, путем запугивания и хитрого политического маневрирования, срыва этого шага, проводив “обеляющее” заседание. Ни одно должностное лицо не было названо сталинистом.

Перед вступлением в мою новую должность в Министерстве обороны в мае 1956 года, у меня было собеседование с Новотным.

“Я знаю, вы скорее политик, чем солдат”, – сказал он мне, – “но не беспокойтесь о своей новой должности. Мы согласны все, что генерал Ломский – командир хороший, но конечно он не политик. Ваша работа будет заключаться в том, чтобы его решения и рекомендации соответствовали политике партии. В конце концов, Ломский даже не член Ц.К., как вы, и поэтому вы будете в сильном положении”.

Богумир Ломский имел первоклассную репутацию солдата. Он был начальником штаба Свободы на Восточном фронте, и общепринято считалось, что только его умелое генеральство спасло Чешский корпус от худших последствий свободских ошибок; на некоторое время, Ломский фактически взял на себя командование корпусом. Он был очень популярен в армии и отнюдь не был таким наивным, как предполагал Новотный.

Я нашел его простым и приятным хозяином, но моя новая работа налагала огромную ответственность. Все рекомендации Ломского в Политбюро, в советский Генштаб и в Военную комиссию Ц.К., проходили через мои руки. Я должен был рассматривать их в свете советских распоряжений и партийных указаний. И наоборот, я должен был изучать тщательно все инструкции, поступавшие от партии и советских властей к министру, и ему советовать, как их выполнять.

Я возглавлял пять отделов, из которых так называемый “Особый отдел” являлся самым секретным. Он контролировал всю переписку между министром, Советской армией и высшими партийными эшелонами, а также все стратегические планы. Другие подчиненные мне отделы занимались вопросами законодательными и юридическими, аспектами военной дисциплины, развлечением и гостеприимством – например, предоставлением вилл для приезжающих советских маршалов и других выдающихся гостей – и доведением приказов министра до армии. У меня было два специальных помощника: один писал речи Ломского, другой действовал как его адъютант на месте.

Пожалуй, самой важной моей обязанностью являлось служить регистратором и помощником министра в его номинальном качестве секретаря Военного комитета Ц.К. На самом деле я был рабочим секретарем, и готовил все бумаги для Комитета, передавал его решения в соответствующие министерства и сопоставлял их ответы для Новотного. Военный комитет был высшим директивным органом в партии по военным и разведывательным вопросам, и в моем Особом отделе хранились его архивы.

Я провел пять неприятных дней сменяя своего предшественника, жесткого сталинского генерала и бывшего политического комиссара. Через несколько часов после его ухода, один из моих сотрудников спросил меня, видел ли я секретные сейфы. Я заметил в алькове один сейф, к которому мой предшественник отрицал, что знает комбинацию – только Чепичка знал ее, сказал он мне. Теперь мои сотрудники показали мне еще тринадцать, которых я не видел и которые, как они сказали мне, содержали очень секретные материалы. С одобрения Ломского я их всех поручил вскрыть взломщику сейфов из военной разведки.

То, что я в этих сейфах нашел, потрясло меня. В них содержалась подробная информация об участии Чепички в чистках на посту министра юстиции и председателя Госкомитета по делам религии. Там были сотни писем из камер осужденных, в которых они доказывали свою невиновность и просили смягчить смертный приговор. На каждом из них стояло единственное слово “казнить”, с инициалами Чепички. Были также отчеты тайной полиции о казнях священников и католиков, и списки жертв, подготовленные тайной полицией и утвержденные Политбюро, в которых насчитывалось несколько сотен имен. Никаких подробностей об обвинениях против кого-либо из них или их происхождении не приводилось, только заголовок: “Список врагов партии подлежащих изоляции”.

Только Бог знает, сколько убийств и ложных заключений эти бумаги зафиксировали. Я немедленно отнес подборку генералу Ломскому. Он был слишком напуганным, чтобы вмешиваться самому в это дело.

“Я даже не хочу об этих бумагах знать”, – сказал он мне. “Если хотите принять меры, обратитесь лучше к первому секретарю”.

Новотный ничуть не удивился тому, что я ему показал. Но он решительно отверг мое предложение арестовать Чепичку и предать его суду.

“У нас и так достаточно проблем с объяснением прошлого”, – сказал он, – “после того XX съезда Советской партии. Если я отдам Чепичку под суд, процесс на этом не остановится; люди станут обвинять партию и начнут спрашивать, кто еще несет ответственность. Возвратитесь сейчас в свой кабинет и просто забудьте то, что видели”.

Так он во мне посеял первые семена разочарования в коммунистической системе.

Через двадцать минут я вернулся в свой кабинет. Но К.Г.Б., вместе с офицерами чешской военной контрразведки, уже были там вместе со старшим членом Ц.К. Он мне сообщил, что Новотный дал разрешение на изъятие документов. Он забрал их все, и Новотный больше никогда не упоминал о них. Но много лет спустя партия признала официально, что в ходе чисток судебных процессов было казнено 1600 чехов. Это конечно преуменьшение, даже если учесть что в эту цифру не вошло большое число убитых без суда и следствия, а также буржуазных лидеров ликвидированных во время, и сразу после, коммунистического переворота 1948 года.

(обратно)

3 Неладицы с сателлитами

Если последствия секретной речи Хрущева были тревожными в Чехословакии, то в некоторых других сателлитах, в частности в Польше и Венгрии, они были близки к катастрофическим. Первой закипела Польша. В июне 1956 года в Познани случилась промышленная забастовка против низких зарплат, низкого уровня жизни, и плохого заводоуправления. Польское правительство неразумно использовало войска для ее подавления, что вызвало волну сочувствия к забастовщикам по всей стране. Польское политбюро вскоре потеряло контроль над ситуацией, и инициатива перешла к забастовщикам.

Вопрос расширился до всеобщего и громкого нападения на централизованную экономику, на присутствие Советской Армии на польской земле и непосильную стоимость экономических соглашений, навязанных стране Советским Союзом. Местные партийные организации представляли резолюции с критикой руководства и даже требованием знать, почему Польша должна иметь в качестве министра обороны советского маршала Рокоссовского. Наконец, разумеется, польские Ц.К. и Политбюро подверглись такой же широкомасштабной критике, как и наши. Их обвиняли в неспособности осуществить десталинизацию и в сговоре с русскими для сокрытия прошлого.

Это развитие событий произошло в неудачное время для Польской партии. Первый секретарь, Эдвард Охаб, был назначен всего три месяца назад, после смерти своего сталинского предшественника. Он не обладал ни умением последнего, ни решительностью, и вскоре потерял контроль над партаппаратом. В отчаянии он обратился за помощью к старой вычищенной в начале 1950-х годов “антипартийной группе”, а именно к Владиславу Гомулке, находившегося уже несколько лет под домашним арестом, и сидевшему в тюрьме Мариану Спыхальскому. Этим двум людям было предложено внести в Ц.К. свои предложения по разрешению кризиса.

Поскольку Гомулка являлся, в атмосфере тех дней, очень прогрессивным и либеральным коммунистом, советские лидеры испугались перспективы его продвижения и разворачивающийся дискуссии в польской партии. Советские власти закрыли польские границы и приказали своим войскам, находившимся в стране, соединиться в Варшаве. Хрущев и Молотов вылетели туда, чтобы поприсутствовать на заседании Ц.К. и поддержать Охаба против либералов. Но едва Хрущев начал говорить, как ему из зала бросили вызов. Он потребовал назвать личность своего критика.

“Гомулка”, – последовал ответ. “Первый секретарь польской партии”.

Хрущев, к своему огорчению, прибыл слишком поздно. Незадолго до его прилета на место Охаба был избран Гомулка. Хрущев немедленно пригласил их двух на совещание, надеясь предотвратить внедрение новых либералов в Политбюро и другие органы власти. Гомулка уперся.

“Польша”, – заявил он, – “является социалистической страной и останется таковой. Мы просто следуем вашему примеру и поступаем с нашими сталинистами так же, как вы поступаете со своими. Как наша партия будет управлять этой страной – это наше дело. Я знаю, что Советская Армия сейчас приближается к столице, но предупреждаю вас, товарищ, если не прикажете им вернуться в казармы, то можете сообщить вашему Политбюро, что тут в Польше будет гражданская война. Более того, весь польский народ будет против Советского Союза”.

Вскоре после этого подробный отчет об этой встрече прошел через мои руки в нашем Министерстве обороны.

Возможно, Хрущев уже подозревал, что в Венгрии его ждала схватка, и желал избежать аналогичного противостояния с Польшей. Он отклонил идею Молотова, хотевшего послать Советскую армию, и решил отпустить Гомулку. Он знал прекрасно, конечно, что поскольку Польша – в отличие от Венгрии – не имела границы с Западом, Советская Армия должна была быть высшим судьей в любой серьезной ссоре с Советским Союзом.

Гомулка остался под советским давлением, но поначалу ему удалось пойти своим путем. Он реорганизовал партаппарат, заменил Рокоссовского на Спыхальского в качестве министра обороны и члена Политбюро, и добился вывода всех советских командиров из польской армии. Он даже продолжил некоторое время заручаться народной поддержкой своими антисоветскими речами. Однако за три года он понял, что Польша была слишком тесно связана с советским блоком, чтобы можно было проводить какие-либо основополагающие изменения в партии и системе управления. Поскольку он подвергался сам все большей критике за неспособность осуществить обещанные им реформы, он разочаровался окончательно, тенденцию к либерализму обратил вспять чтобы сохранить свою власть, и стал послушным сталинистом.

Русские сделали все, что могли, чтобы отдалить его от его либеральных сторонников с помощью различных закулисных маневров, в одном из которых они вовлекли чехов. Они использовали бывшего социал-демократа Зденека Фирлингера, которого я уже упоминал в связи с Чепичкой и который являлся агентом К.Г.Б., чтобы сообщить польскому председателю Совета Министров Юзефу Циранкевичу – также бывшему социал-демократу – что польские социал-демократы планируют свергнуть Гомулку и захватить партию. Фирлингер произвел фиктивный список людей, вовлеченных в заговор – предоставленный, разумеется, К.Г.Б. Повелся ли Гомулка или нет, но сдвиг его к советской линии был безошибочный .

Чешская партия сделала все возможное, чтобы изолировать нашу страну от событий в Польше, тем более что они знали, что многие партийные работники и большинство нашей интеллигенции симпатизировали гомулкским первоначальным реформам.

В октябре 1956 года советский контроль над Восточной Европой подвергся самому серьезному испытанию с момента окончания Второй мировой войны. Венгрия, которая уже несколько месяцев находилась в состоянии неспокойствия, взорвалась национальным восстанием против советского господства. Причина этого восстания крылась в жестокой сущности режима диктатора Матьяша Ракоши, самого репрессивно-сталинского и рабски просоветского из всех сателлитных режимов. Реакция венгерского народа на хрущевскую секретную речь и его программу либерализации была соответственно бурной. Все слои населения были едины в ненависти к советским повелителям и их инструментам – Ракоши и его печально известной У.Г.Б., или полиции безопасности.

Уступив сначала народному давлению, Кремль разработал ракошискую отставку в июле, но его сменил другой сталинист, и давление нарастало по мере приближения октября. Венгры организовали свою оппозицию более эффективно, чем поляки или чехи. Довольно рано они образовали “кружки Петёфи” – именем одного из своих национальных революционных героев – которые стали форумами для обсуждения XX съезда Советской партии и даже обоснованности марксизма. Партийная дисциплина вскоре начала рушиться, и Ц.К. был завален требованиями основополагающих изменений в идеологии, организации и экономике. По мере того, как партия против всех них настраивалась, дебаты переместились на улицы с массовыми митингами.

23 октября прорвалась плотина. К 9 часам вечера на улицах Будапешта было несколько сотен тысяч демонстрантов. Сотрудники У.Г.Б. открыли огонь по толпе перед Домом радио, и люди взбесились, напали на них и отобрали их оружие. Политбюро приказало венгерской армии разогнать беспорядки, но войска присоединились к демонстрантам и даже дали им оружие. Советский гарнизон был вынужден покинуть Будапешт на некоторое время, понеся потери и потеряв вооружение. Но народная ярость была направлена прежде всего против У.Г.Б., членов которого выслеживали и застреливали. В отчаянной попытке остановить восстание, партия назначила Имре Надя председателем Совета Министров 24 октября. К сожалению, он совершил кардинальную ошибку, объявив о выходе Венгрии из Варшавского договора.

С самого начала советские руководители следили внимательно за ситуацией и готовились к вооруженному вмешательству. По их указанию чехи уже внедрили венгероязычных сотрудников StB и партийных работников в Венгрии, чтобы попытаться сплотить раздробленную венгерскую партию и У.Г.Б. В военной сфере мы подняли тревогу среди наших войск на венгерской границе на случай вмешательства Н.А.Т.О. и мобилизовали наши резервы. Мы также строго держали контроль над венгероязычным меньшинством на границе. Но я хорошо помню, что ни разу старший советский советник Министерства обороны генерал Бойков не сомневался в том, что его правительство подавит мятеж.

Советская Армия его не подвела. Ранним утром 4 ноября, танки их и пехота ворвались обратно в Будапешт и пронеслись по всей стране, преодолевая доблестное, но безнадежное сопротивление венгров. К.Г.Б. похитили Надя и впоследствии казнили его. Янош Кадар утвердился у власти и стал инструментом советского контроля. Бывшая жертва ракошиских чисток, подвергшаяся ужасным пыткам со стороны У.Г.Б. и не так давно вышедшая из тюрьмы, он мог наверняка получить симпатией со стороны некоторых венгров и западных наблюдателей. Ранее в том году сотрудничал с Надем, но во время восстания перешел на сторону русских и вернулся с ними в Будапешт.

Важным наследием венгерского восстания стало то, что после нее армии сателлитов получили приказ отказаться от присяги “служить народу”, которую они давали ранее; вместо этого они просто присягали “служить социализму”.

3 ноября, за день до начала вступления Советской Армии в действие в Венгрии, Хрущев обратился лично или по телефону ко всем главам коммунистических государств с просьбой поддержать его военные действия. Естественно, все восточноевропейские лидеры одобрили это, а Мао Цзэ-дун – так рассказывал мне Хрущев четыре года спустя – пошел гораздо дальше: он предупредил Хрущева, что если Советская Армия мятеж не подавит, “рабочий класс и коммунистическое движение никогда вам этого не простят”. Только позже, после китайско-советского раскола, Хрущев понял, что Мао готовил почву для китайских обвинений в том, что Советский Союз не решался прийти на помощь венгерской партии в интересах мирного сосуществования с Западом, и что если бы не вмешательство Мао, мятеж бы удался. Это резко контрастирует с китайской позицией двенадцать лет спустя к советскому введению войск в Чехословакию, которое они решительно осудили.

Наши собственные сталинисты, такие как Бруно Коллер, охотно обвиняли в мятеже хрущевскую политику либерализации и использовали его для ограничения и контроля десталинизации в Чехословакии; они были, конечно, восторженными сторонниками вмешательства Советской Армии. Советское Политбюро, однако, провело собственную аутопсию Венгрии, и их выводы были иными. Официальная линия коммунистической пропаганды возложила вину за восстание на “империалистическую интервенцию”, но Политбюро отвергло это утешительное объяснение. Вместо этого они обвинили “нигилизм” советской политики и “ошибки” ракошиского режима. Решили, что ошиблись, полагая, что ракошиское рабское следование советской модели сделало Венгрию эффективным коммунистическим государством. В своем докладе они отметили, что из-за “буржуазных корней” Венгрии (и, как они могли бы добавить, из-за ее длительной страдальческой истории), венгерский народ все еще дорожит символами своей собственной национальности. Доклад критиковал К.Г.Б. за недооценку мощи “контрреволюционных сил”. Ц.К. Советской Компартии также обвинялся в слишком легким принятием оптимистичных анализов венгерской партии.

Хрущев распространил этот доклад в чешское Политбюро – и туда же, полагаю, в других сателлитах. Для своей собственной безопасности он был решительно настроен на то, чтобы все части советского аппарата разделяли одиозность.

Доклад принес значительные уступки нашей собственной национальной гордости. Например, нам разрешилось играть наш государственный гимн и развевать наш флаг без советского флага рядом. Гораздо более значительно, Хрущев в докладе четко заявил, что руководство Восточной Европы было достаточно опытным, чтобы справляться со своими делами самостоятельно без необходимости такого количества советских “советников”. Многие из них были отозваны – в армии, начиная с дивизионного уровня и ниже. Старшие советники в министерствах и в Генеральном штабе остались; к сожалению, те в Генеральном штабе получили новое звание – “представители Варшавского договора”, дающее им больше прямой власти, чем они имели ранее. Но, по крайней мере, их было не так много, и они не были так заметны людям.

В чешских вооруженных силах, офицеры и комиссары по-моложе подумали ошибочно, что этот доклад, последовавший за XX партийным съездом, дал им право сделать чешскую армию действительно национальной силой. В отличие от старших командиров, большинство из которых служили в Чешском корпусе на Восточном фронте, политические комиссары были набраны после 1948 – их средний возраст составлял тридцать четыре года – и были склонны к либеральным позициям. Они предложили провести демократические реформы, отказаться от советского стиля военной формы, восстановить старые обычаи Чешской Армии и провести общую десоветизацию служб. Эти предложения были направлены сначала в чешское, а затем в советское Политбюро.

Последние ответили послав в Прагу генерала Гусева, заместителя начальника штаба Объединённых вооруженных сил стран — участниц Варшавского договора, со смотровой группой из пятнадцати человек, чтобы искоренить либералов из армии. Гусев, как я уже говорил, являлся старшим советником Чепички в министерстве обороны и был бескомпромиссным сторонником твердой линии. Мой министр послал меня встречать его в аэропорту, будучи самим занятым на заседании Политбюро. Когда Гусев спустился с самолета, я шагнул вперед по асфальту, протягивая руку в знак приветствия.

“Добро пожаловать, товарищ генерал”, – начал я со своей самой заискивающей улыбкой, – “мой министр, генерал Ломский, просит меня передать его самые теплые слова уважения и извиниться за то, что не приехал лично. Он принимает участие с нашим Политбюро”.

Гусев проигнорировал мою руку и уставился на меня.

“Во-первых”, – рявкнул он, – “вы будете стоять смирно, когда говорите со мной! Во-вторых, вы сообщите своему министру, что когда приезжаю в Прагу, он будет приходить и меня встречать. В-третьих, ваша фуражка – позор, а ваше одеяние – неряшливо”. Он пошел к своей машине.

Его осмотр охватил всю нашу высшую военную структуру, от командования полка и Главного политического управления до министра и начальника штаба. Более 100 политкомиссаров и командиров были уволены.

Тем не менее, это не означило конца либерализма в чешской армии. Шесть лет спустя, после XXII съезда Советской партии, подтвердившего десталинизацию, он расцвел заново в наивной попытке демократизировать службу и установить форму коллективного руководства, и таким образом подорвать власть наших просоветских командиров. Началась она, как и всегда попытки либерализации, в Военно-политической академии. Советская реакция была немедленной; на этот раз они послали к нам генерала Епишева, начальника Главного политического управления Советских Вооруженных Сил и бывшего заместителя начальника К.Г.Б.

Епишев был человеком зловещим; на самом деле, он был самым страшным русским, с которым я когда-либо сталкивался. Он напоминал персонажа со страниц Достоевского – теневого заговорщика. Он никогда не смотрел вам в глаза; он говорил очень быстро всегда, зная как будто из своего опыта в К.Г.Б., что его кабинет прослушивается; и он не улыбался и не смеялся ни разу. Мы стали бояться его осмотров; за ними всегда следовали широко распространенные увольнения. Хотя в те дни он номинально был дипломатом, он всегда выглядел и вел себя как заместитель главы К.Г.Б. Он на компромисс не был способен; если вы хоть на йоту отступали от намеченной линии, вам был конец. Даже министр мой, Ломский, не смел ему возражать.

(обратно)

4 Советско-американские отношения

Как только Хрущев укрепил свою власть над советскими партиями-сателлитами, он попытался реализовать свою политику мирного сосуществования с Западом и созвал конференцию на высшем уровне. Советская партия, придерживавшаяся несколько нереалистичного мнения, что баланс сил между Востоком и Западом изменился в ее пользу, полагала, что Запад будет готов пойти на уступки. Сам Хрущев был уверен, что его политика десталинизации завоевала значительную симпатию Запада. Он совершенно не осознавал, что его жестокое подавление венгров вызвало разочарование и горечь в свободной Европе и Америке – хотя эти страны ничего не сделали, чтобы остановить Хрущева. Их возмущение длилось всего девять дней и вскоре исчезло в полном самозабвении народов Запада.

Хотя он был воодушевлен реакцией американской общественности на его предложения о мирном сосуществовании, после встречи с Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде, Хрущев уехал, полный опасений в отношении президента. Он считал, что Эйзенхауэр не разбирается в иностранных делах и полностью полагается на таких советников твердой линии, как Фостер Даллес. Однако он поверил на какое-то время, что давление общественного мнения, уставшего от холодной войны, заставит правительства Великобритании и С.Ш.А. пойти на уступки, на переговорах на высшем уровне в Париже. Чтобы использовать эту ситуацию, Советский Союз начал обхаживать крупные промышленные организации Запада, указывая им на коммерческие преимущества мирного совместного существования. Присуждение Международной Ленинской премии “За укрепление мира между народами” американскому миллионеру Сайрусу Итону следует рассматривать в этом контексте.

По мере приближения встречи на высшем уровне, хрущевские сомнения в отношении Эйзенхауэра и Даллеса росли, усиленные давлением от Советской партии и армии. Он стал опасаться прохладного приема своей новой политики и личного отпора со стороны Эйзенхауэра на конференции, и начал искать предлог, чтобы отложить ее проведение. 1 мая 1960, Гэри Пауэрс и разведывательный самолет U-2 его предоставил.

Полеты U-2 были, конечно, хорошо известны Варшавскому договору задолго до этого инцидента. Впервые я узнал о них осенью 1957 года, когда стал начальником штаба министра обороны. В то время русские не могли остановить полеты, потому что высота, на которой летали самолеты, находилась вне зоны действия их зенитных ракет и истребителей.

Хрущевское объявление о том, что Советская Армия сбила U-2 – он намеренно избежал упоминания о судьбе пилота – было встречено американскими отрицаниями того, что занимались шпионскими полетами. Затем Хрущев сообщил, что пилот находится под советским арестом, и обвинил американцев во лжи. Эйзенхауэр вбил последний гвоздь в гроб конференции на высшем уровне, когда конечном итоге признал факт разведывательных полетов и смело защитил право Америки в них участвовать.

И вот Хрущев смог под покровом праведного негодования отменить конференцию, результатов которой он начинал бояться, и свалить вину на американцев. О степени советского удовлетворения я узнал две недели спустя на обеде с участием В.П. Терешкина, заместителя заведующего Международным отделом советского Ц.К., и маршала Москаленко, командующего ракетными войсками Советской Армии. Они рассказали, что до инцидента с U-2 Советская партия пришла к выводу, что альтернативы участию в конференции нет, поскольку они не могли позволить себе отдалять западноевропейское мнение. Но они планировали ее сорвать, выдвигая предложения по разоружению, которые были бы неприемлемы американцам, и таким образом возложить вину за провал на неуступчивость С.Ш.А. Москаленко дал понять, что Советская Армия была совершенно против мирного сосуществования, и добавил, что армия не простила Хрущеву сокращения войск – около трех миллионов человек – за последние пять лет. Инцидент с U-2, по его словам, продемонстрировал необходимость советского военного превосходства.

Ц.К., однако, расценил его как выигрыш для политики мирного сосуществования, поскольку он показал, что отсутствие продвижения было вызвано американскими “холодными воинами”.

Осенью 1959 года мы приняли первое из нескольких посещений брата Фиделя Кастро, Рауля. Он прибыл, по собственному приглашению, во главе делегации, направленной Фиделем для обсуждения возможности чешской военной помощи Кубе. Поэтому, наше министерство обороны отвечало за визит, а я был назначен ответственным за его организацию. Мы уже обсудили кубинскую просьбу с русскими, чья первоначальная реакция была в основном равнодушной – в то время они относились к Фиделю с некоторым подозрением. Однако они были достаточно заинтересованы, чтобы поручить чехам – своим обычным подставным лицам – провести предварительные переговоры. Они не пригласили Рауля посетить С.С.С.Р. – да он и не просил об этом.

Рауль не был официальным гостем нашего Политбюро, и поэтому ему был оказан типичный прием “третьего мира”: в аэропорту его не встретил ни один министр, кроме Ломского. Однако нам удалось собрать там изрядную толпу, выпроводив всех сотрудников нашего министерства и собрав строй групп школьников, которые выкрикивали лозунги, восхваляющие чешско-кубинскую дружбу, размахивали чешскими и кубинскими флагами и дарили делегации букеты гвоздик.

Самолет встал перед нами, отворилась дверь, и Ломский застыл возле меня, когда потрепанная группа, похожая на хор из “Кармен”, спустилась по ступенькам и зашагала по асфальту к месту, где мы ждали в почетном карауле. После некоторых затруднений – все делегаты на плечах носили майорские звезды – мы опознали Рауля Кастро, худощавого молодого человека двадцати восьми лет с впалыми щеками, длинными черными волосами и тонкими черными усами, которые, казалось, были приклеены к губам. Он представлял собой интригующий контраст безупречным Ломским, когда они вдвоем осматривали почетный караул.

Мы проводили кубинцев на правительственную виллу на улице Рузвельта, где мы их разместили и где мы договорились провести с ними неформальный ужин в шесть часов вечера, после того как они выспятся. Был неловкий момент, когда мы обнаружили, что было четырнадцать кубинцев, но только двенадцать кроватей на вилле. Но сих партизанским духом они ничуть не расстроились: Рауль делил кровать со своим помощником, а двое других спали вдвоем. Мы обнаружили позже, что они все спали на чистом постельном белье, не снимая ботинок.

Мы с Раулем наладили друг с другом с самого начала и вскоре уже общались по имени. Он познакомил меня со всеми его товарищами. Мне припоминается в частности, Гильермо Гарсия, первый присоединившийся к фиделистам крестьянин, и Луис Мас Мартин, начальник отдела пропаганды кубинской Коммунистической партии, который был послан в Сьерра-Маэстре в качестве партийного представителя. Последний дал нам вскоре свою оценку братьям Кастро. Фидель, сказал он нам, не был членом партии, и в горах он читал Мао, предпочитая Ленину; а Рауль давно уже являлся коммунистом, и сейчас он член Политбюро. В настоящее время партия пытается его использовать, чтобы повлиять на Фиделя. “Лично я”, – заключил Мас, – “считаю Фиделя анархистом, но его враждебность к Соединенным Штатам приведет в объятия партии, особенно если американцы будут продолжать так глупо реагировать”.

“Это может быть опасным”, – прокомментировал я, – “провоцировать такую мощную и близкую страну, как Соединенные Штаты”.

Мас улыбнулся. “Уже нет. Мы рассчитали, что американцам уже слишком поздно применять силу против нас”.

Вилла, конечно, прослушивалась, но мы не узнали от наших жучков ничего такого, о чем наши гости не желали бы нам рассказать. Кубинцы были абсолютно честны и откровенны во всех своих беседах с нами. Рауль даже звонил Фиделю за инструкциями в присутствии нашего переводчика – человека из StB, естественно.

Ломский прибыл на ужин на виллу, очень нарядный, в своем лучшем мундире, сразу в шесть часов, но уже была половина к тому времени, когда мы подняли кубинцев с постелей и привели их в прихожую, некоторых из них все еще без пиджаков. Кубинцы привели в ярость Ломского, сторонника протокола и дисциплины, проигнорировав все карточки с фамилиями на обеденном столе и сев, где вздумается. Когда мы им указали, что они сидят не на своих местах, они улыбнулись очаровательно и переставили карточки. К тому времени, пока мы маневрировали стулом Ломского так, чтобы он мог сесть рядом с Раулем, министр был белым от гнева, и его настроение не улучшилось, когда один из наших гостей прервал его официальную приветственную речь.

После еды, мы с Ломским удалились с Раулем в небольшую комнату, чтобы выпить кофе с коньяком и провести серьезную личную беседу. Ломский перешел сразу к делу.

“Зачем вам танки и тяжелое вооружение?” – спросил он Рауля.

“Для освобождения Латинской Америки”, – последовал быстрый ответ, – “и чтобы дать С.Ш.А. неприятный сюрприз, если они нападут на Кубу. Наша революция так же важна для Латинской Америки, как была русская революция для Европы”.

В этот момент без приглашения вошел бродивший помощник Рауля, кивнул приветливо нам троим и стал расхаживать по комнате, разглядывая картинки на стене. Ломский следил за ним выпученными глазами и краснел все больше. Кубинец остановился перед впечатляющей картиной с обнаженной натурой; после нескольких мгновений созерцания, он вздохнул признательно.

“Какое красивое упругое тело, и такие прекрасные полные груди”. Он обвел их руками. “А знаешь, ее глаза, похоже, за тобой следят повсюду!”

Рауль, забыв о танках, вскочил чтобы посмотреть, и оба молодых человека начали оживленную анатомическую дискуссию. Когда Рауль вернулся к нашему столу, его помощник к нему присоединился, усевшись на подлокотник его кресла. Ломский делал Раулю бешеные знаки, чтобы от него избавиться, но Рауль их игнорировал; призвав на дополнительный стакан, он налил коньяка своему товарищу, который угостил всех нас одной из этих победных кубинских улыбок.

В последующем разговоре нам стало ясно, что Рауль не имел реального представления о своих потребностях. Он отнесся очень прохладно к предположению Ломского, что Советский Союз мог бы удовлетворить их лучше, чем Чехословакия. В конце концов Ломский добился от него категорического заявления, что он официально обращается к чешскому правительству за помощью в укреплении кубинской обороны. На этом основании Ломский разрешил провести консультации между кубинцами и нашими специалистами, чтобы выяснить их точные требования. Но он дал Раулю ясно понять, что его брат должен принять чешских техников и советников для обучения своих войск использованию нашего оборудования.

Визит Рауля длился шесть недель, хотя его делегация была вскоре сокращена, когда медицинский осмотр, который, по его настоянию, должны были пройти все, выявил у четверых венерические заболевания. Несмотря на их уговоры, Рауль немедленно отправил их домой. Это была политика, а не пуританство, поскольку Рауль и сам в разврате не отступал. Каждым вечером его визита, я отправлялся с ним в какие-то ночные клубы, где мы пили и танцевали с хозяйками до глубокой ночи. Беда заключалась в том, что каждое утро я должен был быть на рабочем месте в восемь часов, а Рауль спал до середины утра. Я также подбирал блондинок для постели с ним – он был помешанным на блондинках. Мне приходилось их тайно привозить на его виллу, потому что официально я должен был докладывать об этом в Политбюро, и StB подготовило бы для него “социальных работниц” из секретной полиции.

В те дни Рауль мне очень понравился, и мы часами разговаривали на всевозможные темы – от высокой политики до девушек. Тогда он был очень честным и наивным; он не понимал партийной конспирации. Но при всех своих привычках прожигателя жизни, он не являлся дураком. За его темными, зеркальными глазами, напоминавшими мне кота – я прозвал его “маленьким лисом” – скрывался хороший мозг и ясный ум, и он учился очень быстро; он быстро понял, например, принципы военной политики, когда мы ему их объяснили.

Будучи сыновьями очень богатого отца, оба Кастро получили привилегированное образование. Рауль рассказал мне, что сбежал из католической семинарии в возрасте восемнадцати лет. Он был очень забавным рассказывая о первоначальных реакциях американцев и русских на приход Фиделя к власти.

“Американский посол в Гаване”, – сказал он, – “в своих депешах сообщил своему правительству, что нет необходимости бояться Фиделя. Как сын капиталиста он не представляет серьезной угрозы для капиталистических держав. Советский посол сообщил своему правительству, что нам, как сыновьям богатого буржуа, доверять нельзя – отсюда и безразличие С.С.С.Р. по отношению к нам”.

После согласия Ломского по вопросу об оружии, мы довольно много работали с кубинской делегацией. Но в “дни отдыха” мы брали Рауля пострелять и порыбачить в глубоких брдынских лесах под Прагой. Они предназначались исключительно для членов Политбюро и их гостей, и ни один феодальный землевладелец не пользовался таким хорошо защищенным уединением, как они. На деревьях по периметру, который тянулся на тридцать или сорок километров, висели красно-белые таблички с надписью “Вход воспрещается”, а полиция безопасности со сторожевыми собаками патрулировала лес – они даже наблюдали за нами, когда мы рыбачили.

Другие министры, как и Ломский, нас сопровождали, и Рауль пользовался случаем, чтобы задавать им уместные, а иногда и неудобные, вопросы о наших отношениях с Советским Союзом – они стали еще более неудобными после его визита в страну. Мы, конечно, пытались убедить его, что это “братское” соглашение между равными, что оно вполне логично и что мы его горячо одобряем.

“У Советов имеется доступ ко всей вашей военной информации?” – помню, как он спрашивал.

“Да. Советские генералы и офицеры заседают в министерствах обороны и внутренних дел. В их распоряжении та же информация, что и у наших министров”.

“Ах да”, – уркнул Рауль. “А офицеры ваши также служат в советских министерствах?”

“Нет”.

“Почему нет? Разве они вам не доверяют?” Наши младшие офицеры всегда задавали те же вопросы.

“Это не вопрос отсутствия доверия. Советский Союз – решающая сила в борьбе между социализмом и капитализмом, и поэтому в наших интересах, чтобы они держали в секрете подробности о своей военной мощи”.

Рауль не сказал ничего.

Рабочие заседания с кубинской делегацией продвинулись успешно, и кульминацией стала встреча Рауля и Новотного, к тому времени уже президента а также первого секретаря, в Градчанском дворце, назначенная на 9 утра. В этот час Рауль все еще был в постели.

“Ради Бога, идите и разбудите его”, – умолял я его помощника.

“Уже сделал это”, – ответил он, – “и получил удар ботинком по голове”.

Было далеко за одиннадцать, когда мы наконец привезли Рауля во дворец, но никто не сказал ни слова о его опоздании. Новотный пообещал Раулю, что мы пришлем ему оружие, но ему категорически сказал: “Это при условии, что кубинская демократическая революция развивается в социалистическом направлении”. Он также получил осторожные заверения, что Фидель был готовым вступить в коммунистическую партию, и что кубинская партия будет играть ведущую роль в развитии революции. Он добавил еще одно предупреждение Раулю.

“Позиция вашего брата в отношении Китая станет критерием для нашей политики в отношении Кубы”. Но он смягчил свои слова, подарив Раулю новый спортивный автомобиль Škoda.

Китайцы, конечно же, не пренебрегли предоставленной визитом Рауля возможностью, хотя мы предупредили Рауля, что китайцы не в состоянии ему посылать танки и тяжелое оборудование. На следующий день после его приезда, ему пришло приглашение отобедать с их послом. Рауль после этого мне сказал, что ужин был превосходным. Китайцы настойчиво пытались задобрить его. Каждый день на виллу приходила копия бюллетеня Национального китайского информационного агентства, напечатанная на испанском языке.

Тем временем, наши советские союзники, как нам казалось, упускали свой шанс. Когда я позвонил их послу, Михаилу Зимянину, и предложил им поговорить с Раулем, он ответил, что по дипломатическому протоколу, кубинцам требовалось сделать шаг первым. Дипломатический протокол! Для кубинцев это ничего не значило, поэтому я немедленно связался с генералом Александром Кущевым, главным советским военным представителем в Чехословакии.

Кущев сразу же оценил стратегическое значение Кубы, и позвонил маршалу Андрею Гречко, главнокомандующему советскими сухопутными войсками. Гречко, который являлся зятем Хрущева [Прим. пер. – Инфомация, возможно, не соответствует действительности.], поговорил с ним за ужином в тот же вечер, а на следующий день Рауль получил личное приглашение от Хрущева посетить Москву.

Фидель Кастро, как я уже упомянул, в это время был настроен далеко не дружелюбно по отношению к Советам, и проинструктировал своего брата не предпринимать никаких шагов для контактов с ними, пока тот находился в Праге. Более того, на Кубе Фидель ликвидировал ряд старых партийных работников и арестовал некоторых должностных лиц, включая секретаря партии. Однако теперь он согласился на визит Рауля в Москву.

Рауль провел там неделю, в том числе три дня в компании Хрущева. Он вернулся в Прагу, полный восхищения им – “Я поклонник Хрущева”, сказал он мне, – но полный гнева и презрения к советским маршалам.

Вскоре после этого посещения, Новотный получил приказ от Хрущева сделать все необходимое для удовлетворения военных потребностей Кубы, “для того, чтобы бросить наш коммунистический якорь в Гаване”. В то же время, наш министр внутренних дел подписал соглашение с кубинцами о сотрудничестве в области разведки в Латинской Америке. Хрущев хотел избежать противостояния с Соединенными Штатами в это время, и у него не было желания вовлекать Советский Союз напрямую с Кубой в Карибскую революцию. Поэтому, как обычно, мы действовали в роли их подставного лица.

Мы отправили на Кубу ряд миссий, в том числе специалистов по сельскому хозяйству, техников, врачей и, конечно, людей из StB чтобы помочь Фиделю “следить за порядком”. Только фактическая подготовка кубинских вооруженных сил оставалась с самого начала в руках советских генералов и советников. Генерал Гусев, мрачный сталинский солдат терроризировавший Чешскую армию в 1950-х годах, прилетел туда в качестве главного советника. Но однажды во время принятия солнечных ванн на пляже у него случился сердечный приступ, и только останки его вернулись в Россию. В конце концов, советские специалисты взяли на себя функции всех чешских советников.

Хотя мы и стали хорошими друзьями, я был очень рад, когда Рауль забрал свою делегацию обратно в Гавану; шесть недель заботы о них оставили меня без сил. Я видел Рауля всякий раз, когда он возвращался в Прагу, вплоть до 1965 года, и к тому времени он был уже совсем не тем наивным и очаровательным юношей, которого я знал вначале. Каждый раз, когда я его видел, казалось, что он немного изменился, причем в худшую сторону. Он становился все более высокомерным и авторитарным, пока не стал вести себя как советские маршалы, которых он так презирал. Он казался просто еще одним тщеславным бюрократом, без искры юмора, и я больше не беспокоился о том, чтобы с ним увидеться.

Его товарищ Че Гевара был совершенно другим – полным огня, и презрительно относящимся к бюрократическому коммунистическому государству. Он посетил Чехословакию в качестве министра промышленности Кубы. Со своей черной бородой и неспокойными глазами, нося партизанскую форму с пистолетом на бедре, он выглядел для нас как настоящий революционер. Мы, молодые офицеры, также восхищались тем, как он отстаивал свои взгляды перед любым человеком, каким бы возвышенным он ни был. Он настаивал на том, что Куба имеет полное право разжигать вооруженную революцию в Латинской Америке – против чего, по тактическим соображениям, Советы категорически возражали – и использовать оружие, которое мы им посылали, для этой цели. Советские и чешские лидеры отвергли его как анархиста.

Я всегда буду помнить случай, когда наш собственный министр промышленности опрометчиво предложил ему сигару “Гавана”, сделанную в Праге. Он был в ярости.

“Как это возможно?” – кричал он. “Гаванская сигара, сделанная в Чехословакии! Гаванские сигары делаются на Кубе, и только на Кубе, и вы не имеете права использовать на них наше название . Вы так же плохи, как самые плохие империалисты!”

Единственным членом делегации Рауля, вернувшимся в Прагу, был Гильермо Гарсия, крестьянин. В апреле 1961 года мне позвонили из Министерства иностранных дел и сообщили, что в аэропорту приземлился сумасшедший кубинец, который просит встречи с министром обороны; никто не знал, что он хотел. Я поспешил туда с переводчиком и узнал, что Гарсия хотел пару ангорских кроликов. Очевидно, у Фиделя была какая-то странная идея, что ангорские кролики обеспечат Кубу мясом и шерстью. В конце концов я нашел пару с помощью Министерства сельского хозяйства, но Гарсиа пришлось подождать некоторое время в Праге, прежде чем он смог их забрать домой, поскольку три дня спустя произошла высадка в заливе Свиней.

В июне 1961 года Хрущев встретился с президентом Кеннеди в Вене на первой из их встреч на высшем уровне. Он поехал туда без ложного оптимизма, который испытывал ранее. Он просто надеялся склонить Кеннеди, а через него и западный мир, к принятию более мягкой линии по отношению к коммунистическому блоку, сбросить часть своих мировоззрений холодной войны и протянуть руку помощи политике мирного сосуществования. Он также надеялся добиться определенного продвижения в области разоружения, поскольку Советский Союз в это время был обеспокоен немецким перевооружением. Больше всего, он надеялся улучшить экономические отношения с Западом и получить доступ к западным технологиям и торговле.

На обратном пути в Москву он проинформировал Новотного о результатах. Он охарактеризовал Кеннеди как умного человека – как мне рассказал потом Антонин – с которым можно было бы договориться о мирном сосуществовании. Но он понимал, что Кеннеди трудно в одночасье изменить почти традиционную враждебность своих соотечественников по отношению к Советскому Союзу. Вывод Хрущева заключался в том, что восточный блок должен быть сдержанным в своих нападках на Запад и сосредоточить их на “холодных воинов” – “Мы должны разделять Запад, а не объединять его грубыми нападками на капитализм”. Но это не означало, продолжал он, что он будет сдерживать международное коммунистическое движение; напротив, одной из главных целей его политики было улучшение климата для мировой революции. “Как председатель Совета Министров С.С.С.Р. я мог бы пообещать Кеннеди многое”, – сказал он Новотному. “Но как первый секретарь Ц.К. К.П.С.С. и лидер мирового коммунистического движения, мои руки все еще свободны”.

Русские, конечно, не уведомили страны-сателлиты о своем намерении установить межконтинентальные баллистические ракеты в Кубе; и также никогда не объяснили нам своих причин, по которым поставили мир на грань войны. Впервые мы, чехи, узнали об этом в феврале 1962 года, когда мы готовили наш военно-оперативный план на следующий год, чтобы координировать действия наших войск с другими странами — участницами Варшавского договора в случае войны. План был основан на документах и картах, предоставленных Генштабом О.В.Д., которые предусматривали как и локализованную ядерную войну в Европе, так и глобальную атомную войну; только в 1963 году наш план предусматривал конвенциональную войну в Западной Европе.

В этих документах указывалось, что в случае начала ядерной войны с Соединенными Штатами будет запущена небольшая первая волна ракет чтобы достичь некоторые главные американские города, за которыми последует основная волна. Объяснений этому не было, но генерал Отакар Рытирж, наш начальник штаба, сказал Новотному и нашему Военному комитету, что он предполагает, что ракеты будут запущены с Кубы.

Как известно, в октябре 1962 года Хрущеву пришлось уступить и убрать ракеты. Этот кризис оказался вторым серьезным вызовом его лидерству – первый был вызван событиями в Польше и Венгрии в 1956 году. Его главными критиками были представители вооруженных сил, К.Г.Б. и сталинисты в партийной иерархии. Они утверждали, что Кеннеди блефует. В частности, они осуждали Хрущева за ослабление советской переговорной силы своими массовыми сокращениями войск и своей неспособностью создать сильный военно-морской флот. Если американцы могли угрожать, говорили они, то и Советский Союз мог – обещая, что за любым ударом по базам на Кубе последует немедленное возмездие в Берлине. И как же, спрашивали критики, американцы узнали о ракетах до того, как они вступили в строй? У К.Г.Б. здесь были вопросы на которые следовало ответить, как и у первого секретаря, под чьим непосредственным руководством он действовал.

Хрущев защитил себя в секретной речи перед заседанием Ц.К. Он отметил, что достиг важной стратегической цели: Кеннеди согласился не вторгаться в Кубу. Таким образом, остров был сохранен для коммунизма и будет доступен в случае необходимости для поддержки “прогрессивного движения” в Латинской Америке. Что касается блефа Кеннеди, то он отметил, что опустошенная родная земля – слишком высокая цена за такое геройство.

Свои сокращения вооруженных сил, по его мнению, были необходимы для улучшения советской экономики, от мощи которой они зависели. Уровень жизни народа повысился, народная поддержка партии и авторитет ее возросли, и прочная основа для будущего военного роста была заложена. Это было правдой, что С.С.С.Р. нуждался в сильном военно-морском флоте, но до сих пор ему приходилось отдавать приоритет экономике; только теперь можно было продолжить военно-морское строительство.

Хрущевская пылкая защита заставила его критиков на время замолчать, но Куба ослабила навсегда его позиции. Я часто задаюсь вопросом, почему он вообще пытался установить эти ракеты на Кубе, и не верю его собственному объяснению заключающегося в том, что он пытался защитить Кубу от американского нападения. Я считаю, что он поддался давлению со стороны военной иерархии, считавшей, что эти ракеты дадут С.С.С.Р. стратегическое превосходство. Я думаю, что он позволил убедить себя в том, что их существование могло быть скрыто, по крайней мере до тех пор, пока они не будут полностью введены в строй, и тогда он сможет использовать их в качестве разменной монеты для снижения стратегических угроз С.Ш.А. в других точках. Это характеризует не лучшим образом интеллект Хрущева и военных, которые думали, что это им с рук сойдет.

Советское Политбюро немедленно создало комиссию для расследования того, как американцы узнали так быстро о ракетах. Ее председателем стал Леонид Брежнев, хрущевский ставленник. В Чехословакии и, предположительно в других странах-сателлитах, полиция безопасности и военная контрразведка проверили тщательно всех, начиная с министра обороны, кто мог бы иметь доступ к этой информации. Контрразведчики дошли до того, что сорвали обшивку в кабинете министра и в зале заседаний коллегии министров в поисках скрытых микрофонов. Расследование продолжалось до ноября, когда стало известно об аресте советского полковника Олега Пеньковского.

Пеньковский был расстрелян в начале 1963 года за передачу Западу стратегической информации. Хрущев воспользовался тем, что утечка произошла в армии, чтобы дискредитировать некоторых из своих наиболее резких военных критиков. Один маршал был даже понижен в звании до генерал-майора.

Хрущев ни разу не посоветовался с Кастро во время ракетного кризиса. В своей защите перед Ц.К. он признал, что должен был извиниться перед Кастро, но оправдал свое поведение тем, что Кастро был обязан только перед Кубой, тогда как его собственная ответственность лежала на всем мире. Он послал Анастаса Микояна в Гавану, чтобы передать свои извинения. Кубинцы в отвращении заставили Микояна ждать беседу с Кастро несколько дней. Пока он находился на Кубе, жена Микояна умерла, но Хрущев не позволял возвращаться ему домой, пока он не выполнил свою миссию.

Когда Микоян, наконец, увидел Кастро, он нашел его глубоко разозленным поведением Хрущева. Кастро сказал, что ему недостаточно приносить извинения личные; Микояну нужно было объяснить советскую позицию кубинскому народу. В результате, несчастный человек стал выступать на бурных собраниях, где его оскорбляли слушатели и даже забрасывали гнилыми фруктами. Покидая Кубу, он потерял сознание, и его пришлось отправить в санаторий для восстановления сил.

Несколько месяцев спустя, когда президент Кеннеди был убит, в Чехословакии все флаги приспустили. Это была необычная дань уважения лидеру империалистической страны, но Политбюро официально разрешило это по ряду причин. В Восточной Европе мы считали Кеннеди новым типом западного государственного деятеля, совершенно отличным от Эйзенхауэра, который привел бы Запад в новую эру мирного сосуществования; даже Советы посчитали правильным отдать Кеннеди должное признание как “реалистичному” политику.

Во-вторых, это официальное чествование было призвано предотвратить любую спонтанную – и, следовательно, незаконную – публичную демонстрацию сочувствия убитому президенту. Тем не менее, StB и вооруженные силы были приведены в готовность, чтобы справиться с любой вспышкой, которая могла бы выйти из-под контроля. Партия хорошо знала, что для чешского народа Кеннеди являлся символом свободы, и они встретили бы его смерть с глубокой и всеобщей скорбью.

(обратно)

5 Китайско-советский раскол

Спор между Советской Россией и коммунистическим Китаем начался по-настоящему когда Хрущев стал преемником Сталина и произнес свою историческую речь на XX партийном съезде, осуждающую Сталина. Мао вскоре стал возмущаться растущим авторитетом нового советского лидера; он, в частности, чувствовал себя оскорбленным тем, что Хрущев не посоветовался с ним перед началом радикальных изменений, касающихся десталинизации. Его также беспокоило воздействие новой политики Хрущева на единство и дух коммунистического блока, от которого Китай получал так много материальной и моральной поддержки.

Китайцы не одобряли и хрущевскую политику мирного сосуществования. Они считали ее предательством прогрессивного движения в странах третьего мира в пользу империалистических интересов. Наконец, они жаловались, что Советский Союз не оказывает им достаточной поддержки, военной и политической, по таким вопросам, как Тайвань. Они были в ярости, когда Хрущев благоразумно отрекся от ранего взятого обязательства предоставить им ядерное оружие.

Все эти разногласия были на самом деле второстепенными по отношению к действительной сфере противоречия: за лидерство в коммунистическом мире. В долгосрочной перспективе невозможно было, чтобы две настолько гигантские державы гармонично работали вместе в рамках монолитной структуры коммунистической системы. Пекин начал настаивать на том, что он представляет альтернативный центр коммунистической истины, и стал соперничать с Москвой за лидерство в мировом коммунистическом движении.

Первый намек на раскол был получен нами в 1958 году, после того как генерал Ломский возглавил официальный визит в Пекин старших офицеров наших вооруженных сил. Это было частью программы обменов, начатой в 1956 году Советским Союзом с целью укрепления коммунистических уз. Ее задачи заключались во впечатлении китайцев эффективностью советской военной организации, продаже китайцам чешского оружия и сближении китайской партии с остальной частью блока. Это была первая военная делегация высокого уровня из Чехословакии в Китай, и мы придавали ее успеху большое значение.

Ломский посетил заводы, хозяйства и армейские части, и все увиденное произвело на него огромное впечатление. Китайская военная подготовка и дисциплина были выдающимися, как и их понимание марксистских принципов, что поразило нашу делегацию, привыкшую к гораздо более низкому уровню идеологического энтузиазма в нашей армии.

Экскурсия завершилась собеседованием с Мао Цзэ-дуном. Председатель совсем не упомянул Советский Союз, но, используя вполне марксистскую фразеологию, подтвердил, что Китай обязан разрабатывать новую теорию и практику коммунизма в Азии.

“Это против марксизма”, – многозначительно добавил он, – “оставаться на принципах, изложенных великими марксистскими лидерами. Только следуя этим новым путем, Китай достигнет статуса первоклассной державы”. В заключение он отметил, что другие коммунистические страны будут развиваться быстрее, если воспользуются своим правом идти по собственному пути.

Единственным членом чешской делегации, осознавшим, что философия Мао представляла собой вызов Советскому Союзу, был мой старый друг и сокурсник генерал Прхлик, ныне начальник Главного политического управления Министерства обороны.

По пути домой делегация остановилась в Москве. В своей невинности, Ломский восторженно рассказал обо всем, что видел в Китае, не подозревая совершенно, какой негативный эффект производили его слова на министра обороны маршала Родиона Малиновского и других присутствующих высокопоставленных советских генералов. Маршал Иван Конев, главнокомандующий войсками стран — участниц Варшавского договора, оборвал восторг Ломского по поводу коллективов Мао, огрызнувшись: “Мой опыт мне подсказывает, что мы никогда не должны доверять этим азиатским фанатикам!”

По возвращении в Прагу Ломский доложил нашему Политбюро об успехе своего визита. Не осознав, какие чувства вызвал он в Москве, он получил партийное разрешение на организацию пропагандистской программы в вооруженных силах, пропагандирующей чешско-китайскую дружбу и восхваляющей достижения Мао Цзэ-дуна. После того, как он произнес пять больших речей на эту тему, меня неожиданно посетил генерал Коротков, советский советник Начальника штаба. За рюмкой водки он спросил меня напрямую, является ли Ломский прокитайским. На мгновение я подумал, что он выпил слишком; я никогда раньше не слышал выражения “прокитайский”. До сих пор речь шла только о том, является ли кто-то про- или антирусским.

“Достаточно послушать речи товарища министра”, – продолжал он, – “чтобы понять его симпатии к китайцам”.

“Товарищ министр”, – терпеливо объяснил я, – “не выступал как частное лицо; он лишь следовал партийной линии”.

Когда он понял, что Ломский получил инструкции от Политбюро после консультации с Москвой, он расслабился и оставил эту тему. Когда он ушел, я позвонил своему другу Прхлику, чтобы доложить о подозрениях Короткова в отношении Ломского. Тот рассмеялся: “Не волнуйся, Ян. Только вчера Коротков меня спросил, не настроен ли ты прокитайски”.

Только в апреле 1960 года разногласия между Россией и Китаем стали открытыми, с серией статей из Пекина под заглавием “Да здравствует ленинизм”, в которых основное внимание уделялось идеологическому спору. В июне, Хрущев напал прямо на китайцев на румынском партийном съезде. В ноябре состоялось Всемирное коммунистическое совещание 81 партии, созванное Хрущевым, чтобы получить одобрение своей политики мирного сосуществования и подтвердить гегемонию Москвы над коммунистическим движением, оспариваемую теперь Китаем. Совещание завершилось коммюнике, полностью благоприятным для Советского Союза, но на самом деле обе стороны вступили в жестокую перепалку во время совещания, причем китайцы отказались воздерживаться от “фракционной деятельности”.

Русские выяснили, что лежало в основе китайской позиции в начале 1961 года, когда их разведка получила копии секретного письма, распространенного среди партийных работников в Китае. В нем Советский Союз обвинялся в разобщенности в коммунистическом движении, а русские обвинялись в планировании военного нападения на Китай. До сих пор китайская партия преуменьшала намеренно раскол; это письмо ознаменовало начало внутренней пропагандистской кампании для информирования работников по этому вопросу. В письме, вина за экономические проблемы Китая возлагалась на уход советских советников в 1960 году. Оно также обвиняло советских лидеров за отказ от коммунизма и, тем же временем ложно утверждая, что они являются авангардом марксизма, установив буржуазную демократию в С.С.С.Р.

Усилия по примирению двух партий закончились, когда Хрущев осудил Албанию в октябре 1962 года и разорвал отношения с Тираной месяцем позже. Российская поддержка Индии в пограничном кризисе с Китаем 1962 года и хрущевская капитуляция перед Кеннеди по вопросу о кубинских ракетах, утвердили китайцев в мысли, что Советский Союз готов заплатить любую цену за взаимопонимание с Соединенными Штатами. Советское сближение с Югославией, исключенной Пекином из коммунистического движения в 1960 году, усугубило разрыв. В течение 1963 года предпринимались новые попытки сблизить две державы, но все они потерпели неудачу.

Китайцы желали избежать полного разрыва; они хотели остаться внутри международного коммунистического движения, чтобы налагать вето на любые враждебные советские действия. Более того, они надеялись способствовать фракционности и расколу коммунистических партий, создавая новые под своим контролем. Чтобы этой угрозе противостоять, русские были вынуждены пойти на формальный разрыв.

Осенью 1963, и снова в 1964 году, Советский Союз попытался созвать международные партийные собрания для отказа от китайцев, но им помешала оппозиция со стороны румынских, итальянских, польских и кубинских коммунистов. Их неспособность навязать свою волю “братским” партиям была для русских серьезным смущением; но дело в том, что многие коммунистические партии держались в стороне от спора, а некоторые из них тайно симпатизировали китайцам. Только албанцы активно встали на сторону Китая, хотя северокорейцы и северовьетнамцы часто придерживались китайской линии. Они сказали нам наедине, что у них не было выбора, а северокорейцы добавили, что китайцы могли бы их стереть, просто задушив соломенными шляпами. У Хрущева были все основания беспокоиться о своей способности сохранить советское лидерство среди западных коммунистических партий и партий стран третьего мира. Споры о его тактике в этом споре способствовали его падению.

До китайско-советского раскола, китайцы имели статус наблюдателей в Варшавском договоре и пользовались всеобъемлющим обменом военной и общей разведывательной информацией с нами. Но к 1960 году стало ясно, что так продолжаться не может. В тот год, помню, китайским представителем на политическом консультативном заседании О.В.Д. в Москве был маршал Линь Бяо. Когда Хрущев выступал с речью, анализирующей международную обстановку и цели с перспективами мирного сосуществования, Линь Бяо прерывал несколько раз, вскакивая на ноги, стуча кулаком по столу и осуждая эту политику. Стало очевидно, что он вел себя намеренно провокационно – иногда он казался ненормальным совершенно, – и Хрущев в конце концов вышел из себя.

“Это заседание”, – прокричал он китайской делегации, – “хочет услышать от вас больше, чем злоупотребление критикой! Мы хотели бы услышать конструктивные альтернативы мирному сосуществованию, если у вас есть что предложить!”

Советские экономические и технические советники первыми покинули Китай в 1959 году. Последние из 12 000 военных экспертов были вывезены к концу 1960 года. В 1963 году чешская военная и внешняя разведка направила своих первых агентов для разведки в Пекине. До этого мы направляли туда только офицеров связи, и это значительное событие поставило Китай на один уровень с нашими капиталистическими противниками.

В 1961 году полковник Кислицев, начальник штаба советских советников в Чехословакии, сказал мне, что армия считает, что Хрущев слишком поторопился с выводом советских советников из Китая. Кислицев придерживался прагматичной точки зрения, что армия должна была оставаться как можно дольше, чтобы обеспечить партию хорошей разведывательной информацией о китайских намерениях. Его аргументы получили позже поддержку в проведенном советским Ц.К. анализе ситуации в Китае, который мы получили в 1963 году, перед хрущевским падением.

Я услышал дополнение к этому анализу несколько месяцев спустя от советского посла Червоненко, который только что был направлен в Прагу из Пекина. Он сообщил мне, что советники советской армии в Китае доложили в 1956 году, что Мао не был согласен с выводами XX съезда Советской партии и что его разногласия с советской партией неизбежно расширятся. Русские должны были принять этот вывод, сказал он, и приложить все усилия, чтобы использовать разногласия внутри китайской партии. Червоненко считал, что китайцы держали русских в напряжении восемь лет, чтобы выжать из С.С.С.Р. всю возможную военную и экономическую помощь.

“Нет возможного политического решения”, – заключил он. “Нам придется решать вопрос военными действиями”.

Тем не менее, Кремль сохранял надежды на установление контроля над Китаем политическими и экономическими средствами вплоть до встречи Косыгина с Чжоу Энь-лаем в 1965 году. Политбюро верило, что после отставки Хрущева и устранения личного антагонизма между советским и китайским руководством, а также после советского успеха в противодействии китайскому влиянию в странах третьего мира и изоляции Китая от мирового коммунистического движения, китайцы были бы готовы к примирению. Кроме того, Китай все еще испытывал экономические трудности, а ссора Лю Шао-ци с Мао свидетельствовала о политических неурядицах в партии. Наконец, собственные усилия Китая по достижению взаимопонимания с Соединенными Штатами не увенчались успехом. Советские лидеры надеялись, что война во Вьетнаме даст им последнюю возможность вернуть Китай в свой социалистический лагерь. Китай, как самый сильный сторонник Ханоя, скорее всего все больше вступал в конфликт с Соединенными Штатами. В такой ситуации им нужна была бы помощь международного коммунизма и, в частности, Советского Союза.

В 1965 году Косыгин остановился в Пекине по пути в Ханой, чтобы поговорить с Чжоу Энь-лаем. Согласно полученному нами рассказу о встрече, она была пустой тратой времени. Китайцы отказались соглашаться на любую общую почву для обсуждения. Советская делегация начала с ряда предложений по улучшению материально-технической поддержки северовьетнамцев. Косыгин попросил разрешения для советских летчиков чтобы переправлять им истребители через Китай; Чжоу предложил вместо этого, чтобы китайские летчики переправляли их из Москвы, на что Косыгин ответил отказом. Косыгин попросил китайцев сделать свою железную дорогу во Вьетнам доступной для советского оружия и переключить поставки продовольствия на дороги; встречное предложение Чжоу заключалось в том, что Советский Союз должен перебрасывать больше кораблей и отправлять оружие морем. Косыгин спросил, может ли Советский Союз установить зенитный радар на вьетнамской границе, на китайской территории; Чжоу гневно обвинил его в попытке вовлечь Китай в войну с Соединенными Штатами. Когда Косыгин предложил, чтобы Варшавский договор направил “добровольцев” через Китай на помощь северовьетнамцам, Чжоу разозлился еще больше. Китай, сказал он, расценит это как посягательство на свой суверенитет.

“Вьетнамцы”, – продолжал он, – “вполне способны вести эту войну самостоятельно. Если они потерпят поражение, китайский народ придет им на помощь так же, как мы помогли корейцам”.

“Но Китай”, – возразил Косыгин, – “уже восемнадцать раз угрожал вмешаться на стороне Вьетнама в случае дальнейшей эскалации войны; до сих пор ваши угрозы были только пропагандой”.

“Китай”, – ответил Чжоу, – “не должен отчитываться ни перед кем, и меньше всего перед Советским Союзов, за свои решения. У вас есть ракеты. Если вы захотите, вы в любой момент можете остановить империалистов во Вьетнаме, товарищ Косыгин. Все ваши предложения направлены на приведение китайского народа под советский контроль. Уверяю вас, вы потерпите неудачу”, заключил он, завершая обсуждение.

Целью визита Косыгина в Ханой было продемонстрировать всему коммунистическому движению, что Советский Союз поддерживает северовьетнамцев; и, что более важно, усилить советское влияние в северовьетнамской компартии. Первый секретарь Ле Зуан, по слухам, был настроен прокитайски, и русские подумывали о его убийстве; но в результате косыгинского визита он, похоже, изменил свою позицию.

Тем не менее, военные предложения Косыгина Ханою остались без внимания. Чувствуя, что военно-воздушные силы Соединенных Штатов получают преимущество над советскими благодаря их боевому опыту во Вьетнаме, русские стремились отправить туда в бой некоторых своих летчиков. Северовьетнамцы отказались от предложения на том основании, что если бы они приняли советских “добровольцев”, то им пришлось бы принимать и китайцев – а последние никогда бы не ушли.

По словам Калашникова, нашего официального связного с советским Ц.К., Косыгин нанес второй визит в Пекин по пути домой, чтобы лично поговорить с Мао Цзэ-дуном в последней попытке достичь соглашения. Хотя китайцы не откликнулись на его предложения о военной помощи Вьетнаму, Косыгин планировал обратиться к партийному председателю с более широким призывом устранить разрыв между их странами. Обе страны, как он предложил, должны сначала прекратить пропагандистскую войну, а затем созвать еще одно всемирное совещание коммунистических партий, чтобы публично залечить свои раны.

Реакция Мао была не скрытым презрением; он отказался даже воспринимать Косыгина всерьез. Он высмеял идею всемирного совещания, сказав с улыбкой, что Китай готов немедленно принять в нем участие, если русские дали бы сначала всем понять, что они отказались от своей “абсурдной идеи” быть мировым центром коммунизма. В отчаянии Косыгин предложил сформировать “антиимпериалистический фронт” из всех коммунистических и “прогрессивных” сил, особенно тех из стран третьего мира, чтобы объединить борьбу против Запада. Мао отверг эту идею как еще лишь способ утверждения советской гегемонии.

“Мы можем сделать только один вывод из этих встреч”, – сказал нам Калашников, “– спор с Китаем будет длительным затяжным конфликтом, не поддающимся переговорам. Окончательное решение должно быть военным”.

Еще в 1960 году советские маршалы настаивали на том, чтобы Хрущев усилил российские войска на китайской границе. Хрущев был против этой идеи, поскольку не хотел, чтобы его обвинили в попытке урегулировать идеологические разногласия военной силой. В следующем году маршал Малиновский сообщил чешской армии, что русские отправили еще три бригады на китайско-советскую границу, но первые подразделения регулярной армии там были размещены только в 1964 году. В том же году приграничные военные округа, такие как Хабаровский и Амурский, были переведены из второго в первый эшелонный статус. Это повлекло за собой 500-процентное увеличение численности войск и установку тактического ядерного оружия.

Советская Армия начала наращивать собственные силы и строить базы в Монголии в 1961 году в рамках военного союза между двумя странами, подписанного в 1946 году. Монголия, хотя номинально независимая, до сих пор рассматривалась как незначительный сателлит С.С.С.Р. Но советские лидеры там были обеспокоенными китайскими амбициями с тех пор, как китайцы начали программу помощи Монголии в середине 1950-х годов. Русские поощряли монголов подчеркивать свою национальную идентичность и в 1961 году приняли их в Организацию Объединенных Наций. Сила Советской Армии в Монголии и вдоль остальной китайско-советской границы продолжала расти. В 1966 году Ц.К. К.П.С.С. опубликовал заявление, одобряющее воинственную политику Политбюро и разрешающее наращивание мощного военного присутствия на границах Китая. Это придало новый импульс колонизации и освоению Сибири.

Осенью 1966 года маршал Андрей Гречко, к тому времени главнокомандующий силами стран — участниц Варшавского договора, посетил Прагу, чтобы проинформировать нас о военной политике в отношении Китая. В то время это была, по сути, политика сдерживания. Советские войска должны были быть усилены на китайской границе, что означало бы временное ослабление нашей обороны на Западе. Мы должны быть готовы, сказал он, на случай, если Н.А.Т.О. попытается воспользоваться этой слабостью.

Наша обычная и тактическая ядерная огневая мощь должна быть повышена. Для этой цели, военный бюджет Чехословакии был увеличен на 20 процентов.

Позже Гречко объяснил нам, что С.С.С.Р. намеревался удерживать Китай в пределах нового стратегического периметра, прозванного “Оперативная зона азиатского полукольца” и состоящего из Советского Союза и всех континентальных стран, граничащихс Китаем. К счастью, сказал Гречко, большинство этих стран были дружественными по отношению к Восточному блоку и ненавидели китайцев. Он признал, что С.С.С.Р. понадобится помощь в манипулировании их режимами, и сказал, что наша помощь стала бы особенно полезной в Индии и Бирме.

В 1967 году идеи Гречко появились в военно-оперативном плане советского Верховного командования, но с изменениями, одно из которых заключалось в том, что в периоды напряженности чешские войска были бы направленными к китайской границе. Этот план предусматривал чисто оборонительную позицию сил стран — участниц Варшавского договора на Востоке, поскольку они еще не были достаточно сильными, чтобы играть более агрессивную роль. Но маршал Захаров, в то время начальник Генштаба – первый заместитель Министра обороны, дал нам понять в Москве, что он уже думает о том времени, когда возникнет необходимость принимать “превентивные меры” против Китая. Когда этот день наступит, пессимисты в нашей армии были уверенными, что мы окажемся на передовой и нам придется промаршировать весь путь, чтоб туда дойти.

(обратно)

6 Балканские проблемы

Китайско-советский спор был счастьем для лидера коммунистической Румынской рабочей партии Георгиу-Дежа. Настоящий сторонник твердой линии, он укрепил свою власть в партии путем серии внутрипартийных чисток между 1950 и 1952 годами, уничтожая не только многих ненадежных оппортунистов, вступивших в нее после войны, но даже работников с советской подготовкой – “группу Паукер”. Вслед за этим он усилил правление террора, начатое в 1945 году, и которое к 1958 году сделал его бесспорным хозяином Румынии. Он игнорировал резолюции советского XX партийного съезда, зная, что для него десталинизация была бы самоубийством.

Тем не менее при его режиме появился новый класс технических специалистов, который, под руководством нескольких ведущих партийных экономистов, постепенно подталкивал Румынию к политике промышленной и экономической экспансии. На партийном съезде 1960 года был утвержден пятнадцатилетний план превращения страны в индустриальную державу. Два года спустя Советский Союз дал понять, что Деж шел против политики С.Э.В., направленной на промышленную специализацию сателлитов. От Румынии ожидали, что она сосредоточится на нефтехимии и сельском хозяйстве и откажется от планов широкой индустриализации.

У Дежа не было желания противостоять Советскому Союзу, но он знал, что если уступит им, то потеряет большую поддержку со стороны новых работников-техников. Более того, его позиция нейтралитета в китайско-советском споре, которую советская коммунистическая партия рассматривала как провокационной, и его энергичные коммерческие инициативы в отношении Запада для помощи индустриализации, принесли ему большую поддержку внутри страны. Деж удовлетворял, пусть и в своих собственных целях, одну из самых сильных эмоциональных потребностей румынского народа – неповиновение Советскому Союзу. Но он прекрасно понимал, что исключение Китая из коммунистического движения дало бы Советам идеальную возможность навязать свою волю Румынии. Поэтому он не жалел усилий, чтобы способствовать диалогу между двумя сверхдержавами.

После 1960 года два фактора помогали Румынии сохранять свое шаткое равновесие на туго натянутом канате нейтралитета. Во-первых, несмотря на ее разногласия с советской коммунистической партией, в Кремле не опасались, что коммунизм ослабеет в Румынии. Не было никакой внутренней либерализации. Напротив, Деж и его преемники управляли страной железной рукой. Как бы Хрущев ни относился к дежской неудаче в десталинизации, по крайней мере, партия никогда не теряла управление в Румынии, как это было в Польше и Венгрии. Более того, румыны, умело используя марксистский жаргон и ленинские цитаты в защиту своей политики, не давали Советской партии идеологического предлога для прямого вмешательства.

Во-вторых, в отличие от Венгрии и Чехословакии, Румыния не имела общей границы с Западом и предоставляла Варшавскому договору только войска второго эшелона. Советские руководители не считали нужным навлекать на себя одиозность применения военной силы против страны, имеющей в то время такое же значение для советской безопасности, как, скажем, мое собственное.

Нейтралитет Румынии в китайско-советском споре серьезно обострил ее отношения с Варшавским договором. Кремль даже предположил, что ее премьер-министр Ион Маурер являлся китайским агентом. В 1962 году Новотный получил письмо от Хрущева с указанием лимитировать наши обмены разведданными с румынами. Мы должны были больше не передавать им никакой информации о Китае и прокитайских партиях и режимах. Другими запрещенными темами были политическая разведка по различным социал-демократическим партиям, все что-либо по Югославии и Албании, и подробная разведывательная информация по Н.А.Т.О. Мы должны были ограничивать наши обмены общими оценками политической и военной ситуации в Западной Европе.

Советский Союз стремился не давать румынам повода для выхода из Варшавского договора или С.Э.В., и поэтому они продолжали посещать все основные заседания этих организаций. Но их присутствие на собраниях Варшавского договора препятствовало полноценному обсуждению, и их все чаще не допускали на заседания по вопросам разведки.

В 1963 году Советский Союз начал менять оборонительную роль Варшавского договора на наступательную. Этот процесс, конечно же, задействовал увеличение расходов на вооружение, что было экономически очень выгодно Советскому Союзу, основному поставщику оружия для О.В.Д. Румыны, однако, отказались увеличивать свой военный бюджет и заявили, что не будут проводить дополнительные военные маневры, кроме как за счет О.В.Д. Гораздо более опасным было их утверждение, что они не видели причин для военного расширения, поскольку не считали, что существует угроза агрессии со стороны Запада. Это действительно было ересью, и русские не без оснований опасались, что она сможет распространиться и на других членов О.В.Д. После огромного давления румыны, наконец, согласились на небольшое увеличение расходов на оборону.

Если Советы ожидали, что после ухода Георгиу-Дежа им будет легче, то их ждало разочарование. Его смерть в марте 1964 года стала сигналом для нового всплеска антисоветизма в Румынии, начиная с Политбюро и заканчивая местными парторганизациями. Одним из первых действий Николае Чаушеску, ставшего первым секретарем, было резкое сокращение числа советских советников в румынской армии и министерстве внутренних дел. Он предупредил оставшихся, что им не позволят присутствовать на заседаниях, на которые они не были специально приглашены, а также не разрешат обращаться к сотрудникам напрямую за информацией. Если им нужно совещание, они должны обращаться к министру обороны или к самому Чаушеску. Более того, Чаушеску приказал всем румынским сотрудникам с советскими женами либо развестись с ними и отправить их обратно в С.С.С.Р., либо уволиться из армии. Советы, разумеется, не разрешили женщинам менять свое гражданство.

Мы не удивились, когда в 1966 году румыны предложили внести изменения в командный состав Варшавского договора. Они утверждали, что это не равноправная организация, а вотчина Советского Союза; что так называемого “Объединенного командования” О.В.Д. не существует, а есть просто советский Генштаб. Для того чтобы договор был действительно эффективным, настаивали они, он должен быть основан на равенстве между нациями, и это равенство должно быть отражено в составе командования.

Они выдвинули предложение учредить сперва командование стран — участниц Варшавского договора отдельно от советского главнокомандования, куда входили бы личные составы от каждой страны; во-вторых, они предложили, чтобы должности главнокомандующего и начальника штаба О.В.Д. руководствовались Политическим консультативным комитетом О.В.Д.; и в-третьих, хотя все члены должны предоставлять личные составы для участия в О.В.Д., каждая страна должна бы иметь право сохранять часть своих сил под своим собственным внутренним командованием.

По советским инструкциям мы и венгры подготовили встречное предложение, которое было согласовано окончательно после моего перехода на другую сторону в 1968 году; к тому времени жесткая позиция румын была несколько смягчена советским вводом войск в Чехословакию. Наше предложение состояло в том, чтобы Советский Союз сохранил за собой главнокомандование; что Военный комитет министров обороны О.В.Д. должен бы иметь ограниченные полномочия по надзору; и что в Москве должно бы заседать Объединенное командование, состоящее из набранных офицеров всех армий. С.С.С.Р. был готов интегрировать в командование Варшавского договора только те свои силы, которые находились в европейском театре действий, что означало, что его основные армии оставались вне контроля О.В.Д. С другой стороны, большинство сателлитных армий оставались под властью О.В.Д. Военно-оперативный план Советского Союза остался под контролем советского Генштаба, где по-прежнему находилась реальная власть.

Румыны провели новую демонстрацию своей независимости от коммунистического блока и свое несогласие с советской политикой на Ближнем Востоке в июне 1967 года, когда отказались участвовать в экстренном заседании О.В.Д. для рассмотрения последствий арабо-израильской Шестидневной войны. Но Чаушеску прекрасно понимал, что Советский Союз не будет стоять в стороне и смотреть, как Румыния покидает Варшавский договор, и он старался не заходить слишком далеко.

Дезертирство Албании в 1960 году было горьким опытом для советской коммунистической партии. Я посетил Тирану в 1958 году в качестве гостя министра обороны Бекира Балуку и пробыл три недели в этом некрасивом современном городе. Отсюда открывался заманчивый вид на труднодоступные синие горы, круто поднимающиеся к северу и востоку, но не было никакой возможности рассмотреть поближе этот великолепный пейзаж. Все что я мог видеть из окна кабинета министра было только дерево, посаженное Хрущевым несколько месяцев назад; теперь оно умирало.

Политические дискуссии, которые я имел с албанскими военачальниками – образование у всех них получено было в Советском Союзе – намекали на разногласия между албанской и советской партиями по поводу XX партийного съезда и хрущевской попытки сближения с Югославией. На нашем приветственном ужине Балуку произнес речь, в которой выразил сомнение в необходимости столь глубокого осуждения Сталина; он даже предложил нам тост за скорейшее убийство Тито. Албанцы были одержимы идеей реинтеграции албанского меньшинства в югославском крае Косово.

Советских советников в Албании было по-прежнему много; более того, на побережье недалеко от Тираны находилась крупная русская база подводных лодок. Но было очевидно, что Энвер Ходжа, первый секретарь партии, пользовался полной личной властью. Его фотография и бюст красовались в каждом магазине, школе, кинотеатре и даже церкви. По сравнению с этим, сталинский культ личности казался скромным.

Были и другие, более мрачные сходства между двумя тиранами. Во время посещения одного колхоза я спросил своего сопровождающего, не создавали ли кулаки каких-либо проблем. Я думал о Чехословакии, где большинство владеющих собственными хозяйствами, естественно, не желало вкладывать душу свою в коллективизацию.

“Нет”, – совершенно спокойно ответил мой проводник. “Мы их всех убили”.

В 1959 году Энвер Ходжа посетил Прагу с официальным визитом; я сопровождал его на недельной охотничьей прогулке в замке Падрть. Это был холодный, воздержанный человек, который разговаривал редко. Он был заядлым охотником, хотя и не метким стрелком. Тем не менее, он был принят в Охотники Святого Губерта. По традиционному обряду он лежал на туше оленя, которого якобы подстрелил, и получил три удара плоскостью меча по своим широким ягодицам.

Ходжа был довольно откровенен в своей критике политики Советской партии. По возвращении в Тирану он начал принимать различные меры, чтобы дистанцироваться от С.С.С.Р. Среди них было усиление преследования советских советников и их семей, что к 1960 году привело хрущевское терпение до предела. На Политическом Консультативном заседании в Москве в том же году он прервал речь Балуку, в которой тот расхваливал советско-албанскую дружбу, и крикнул:

“Не лгите нам! Ваши агенты-провокаторы плевали в лицо нашим советникам, преследовали их детей, и воровали еду из их домов! Является ли это проявлением вашей любви к советскому народу?”

Балуку свернул свою речь и без единого слова уехал в Тирану. Ходжа изгнал русских из Албании, пошел в Адриатическую базу и захватил все находившееся там советское оборудование, за исключением вышедших в море подводных лодок. Советским советникам посчастливилось спастись живыми.

В 1956 году я стал секретарем Военного комитета Ц.К. и проник впервые в нашу политику по отношении к Югославии. Из обсуждений в Военном комитете стало ясно, что наши службы разведки были глубоко вовлечены с К.Г.Б. в масштабные усилия по подрыву Тито. Русские ценили особенно наше сотрудничество из-за наших исторических связей с Югославией. В 1948 году мы помогли им создать нелегальную “Коммунистическую партию Югославии”, которую они контролировали из Москвы и которая при нашей поддержке поддерживала в Югославии подпольный аппарат в оппозиции к Тито. Русские также создавали ячейки в титовских профсоюзных и молодежных организациях, и разжигали беспорядки и саботаж на заводах. Они спровоцировали ряд случаев перебежек в Советский Союз из югославских дипломатических миссий, а К.Г.Б. пошел настолько далеко, что умертвил несколько “расходных” просоветских югославов таким образом, чтобы наложить подозрения на Тито.

Сталинская смерть в 1953 году ознаменовала собой затишье враждебности, но примирение пришло не раньше 1955 года, когда Хрущев посетил Белград. Хрущев сообщил нам на заседании Политического Консультативного Комитета в мае 1955 года, что ему очень хотелось лично изучить Тито и встретиться с некоторыми другими югославскими лидерами, для выяснения если была ли возможность склонить самого Тито к более тесным связям с коммунистическим блоком. Он признал значительный престиж Тито в мире, но поручил нам продолжить начатое им дело, взращивая югославскую партию и армию на более низких уровнях. Нашей целью было создание ядра сочувствующих военных, экономических и политических контактов в дополнение к подпольной просоветской фракции, которую мы тайно продолжали поддерживать. Это нужно было делать тайно, поскольку Хрущев во время своего визита в Белград согласился прекратить поддержку нелегальной оппозиции; в знак своей доброй воли он даже упразднил Коминформ – хотя, конечно, это являлось чистым обманом. Его толкование разрядки не сильно отличалось от толкования своих преемников.

Вскоре после этого напряженность вновь возросла с образованием Организации Варшавского договора в мае 1955 года. Тито рассматривал его как инструмент для предоставления Советскому Союзу большего контроля над странами Восточной Европы и как угрозу собственной независимости – несмотря на то, что в О.В.Д. Югославия позже приняла статус наблюдателя. Однако он с энтузиазмом в следующем году воспринял выводы XX съезда Советской партии, особенно кампанию по десталинизации, давшую ему надежду на то, что, возможно, Советский Союз будет проводить более толерантную политику. Он совершил триумфальный визит в Советский Союз в июне 1956 года. Жестокий советский ответ на польский и венгерский кризисы, однако, разочаровал его. Хотя он публично одобрил советское вмешательство в Будапеште и даже попустительствовал захвату там, из югославского посольства, венгерского председателя Совета министров Имре Надя, он резко выступил против доминирующих “сталинистов” в различных коммунистических партиях.

С 1957 года китайская пропаганда заняла особенно бескомпромиссную линию в отношении Югославии, но Хрущев ясно дал понять, что возврата к ожесточенному конфликту сталинской эпохи не будет. Хотя он осудил “идеологические ошибки” Югославии, он призвал продолжать усилия по достижению взаимопонимания. Несмотря на горечь и даже оскорбления в обмене мнениями между советской и югославской партиями, межгосударственные отношения, как ни парадоксально, оставались хорошими.

Тито резко нападал на китайцев за их сталинизм, но принял более мягкий тон в отношении Советского Союза; он заявил, что не ищет ссоры с Москвой, но сожалеет, что Югославия снова оставалась одна в защите социализма от дегенерации. Ведь после коммунистической встречи на высшем уровне в Москве осенью 1957 года, во все страны-сателлиты разнесся слух о возобновлении идеологического наступления на Тито.

Отношения между советским блоком и Югославией улучшились, правда, после увеличения китайско-советского разрыва в 1961-3 годах. В 1962 году, перед падением Хрущева, его заместитель, Брежнев, посетил Югославию, а Тито нанес успешный ответный визит в Москву. Тито всегда восхищался Хрущевым из-за его кампании по десталинизации; а Хрущев, несмотря на пропаганду, был доволен титовской внешней политикой – как и следовало ожидать.

(обратно)

7 Мирное сосуществование

В мае 1958 года на заседании Политического консультативного комитета Варшавского договора в Москве, на котором я присутствовал, Хрущев выступил с основным докладом. Он проанализировал политическую и военную ситуацию в мире и изложил тактику, которой, по его мнению, должен был придерживаться социалистический блок. Я намеренно говорю “тактику”, потому что основная цель коммунистической стратегии оставалась той же – господство коммунизма в мире в лице С.С.С.Р. Эта цель остается, и останется, неизменной при любой смене руководства; меняется только тактика.

Одной из главных тем хрущевской речи была необходимость выработки последовательной политики в отношении Н.А.Т.О. Поэтому Кремль искал западноевропейских лидеров, которые откликнулись бы на новую советскую линию мирного сосуществования. В лице британского премьер-министра Гарольда Макмиллана Хрущев верил, что нашел естественного союзника.

“Он реалистичный политик”, – заявил он нам, – “который понял, что послевоенный упадок Великобритании может быть задержан только проявлением новых инициатив не только в слаборазвитом мире, но и в Европе”.

Он был впечатлен макмилланской политикой “деколонизации”, а также обнаруженными им признаками того, что британский премьер-министр хочет принять главное участие в улучшении отношений между Востоком и Западом. Кремль считал, что Макмиллан опасался возрождения Ф.Р.Г. и что он пришел к выводу, что германское возрождение во многом связано с продолжением холодной войны. Хрущев также думал, что на Макмиллана могла бы повлиять возможность экономических выгод, получаемых от сближения с советским блоком. В конце концов, он рассчитал, что Макмиллан вполне сможет откликнуться на предложение дружественных отношений с С.С.С.Р., которые бы сгладили путь его колониальной политики и облегчили бы Соединенному Королевству установление хороших отношений с его бывшими колониальными территориями.

Короче говоря, Хрущев видел в Макмиллане такого лидера, который, по крайней мере, был бы готов усадить Запад за стол переговоров; и он думал, что в Европе найдется немного других людей его уровня, настроенных подобным образом. Хрущев отчаялся в Лейбористской партии.

“По сравнению с Гейтскеллом”, – он произнес это имя с отвращением, – “Макмиллан – политик прогрессивный. Британская лейбористская партия утверждает, что является партией рабочего класса. Но Макмиллан, лидер буржуазии, понимает лучше происходящие в мире изменения, чем лейбористские лидеры – они все еще живут в девятнадцатом веке! Если бы завтра в Британии восторжествовал коммунизм, Гейтскелл стал бы первым, кого расстреляли бы у здания парламента как предателя рабочего класса”.

После XXI съезда Советской партии в начале 1959 года Хрущев вновь провел совещание для руководства восточноевропейских партий. Он заявил нам, что советский блок должен изменить свое представление о Шарле де Голле. После его прихода к власти, советские разведданные о его частных беседах засвидетельствовали о более гибком отношении к советскому блоку. В то же время по русскому выводу, де Голль был одержим прежде всего идеей восстановления славы Франции. Хрущев догадывался, что это приведет его к поиску особой роли Франции, что повлечет за собой разногласия с Соединенными Штатами и де голльскими союзниками в Европе.

Однако на данный момент, сказал Хрущев, не может быть никаких публичных изменений в советском отношении к нему, так как было бы контрпродуктивным выражать одобрение лидеру, считающегося обычно реакционером. Более того, Французская компартия, все еще яростно выступающая против де Голля, должна дать свое согласие на любой резкий поворот. Наконец, некоторые аспекты его политики, такие как развитие особых отношений с Аденауэром, противоречили нашим интересам и не должны бы поощряться никакими от нас благословениями новому лидеру.

Новотный не согласился с хрущевской оценкой и мрачно заявил ему, что он не верит в де Голля и не удивится, если его приход к власти приведет Францию дальше по пути к фашизму. Тем не менее, он принял хрущевские указания для того, чтобы Чехословакия развила всевозможные контакты с Францией на политическом и неофициальном уровнях. Необходимо, объяснил Хрущев, иметь хорошую внутреннюю разведку о де голльской политике. Кроме того, добавил Хрущев, мы не могли бы использовать де Голля, не досконально зная отношения к нему других западных держав. Это должно было стать приоритетом для наших разведывательных служб.

Восемнадцать месяцев спустя, на заседании в Москве министров обороны и начальников штабов стран — участниц Варшавского договора, на котором я присутствовал, Хрущев поздравил себя с точностью прогноза своего, что де голльский шовинизм приведет его к ослаблению единства Запада в погоне за своей концепцией славной судьбы Франции. Хрущев явно ценил де голльский целеустремленный эгоизм.

“Очевидно”, – заявил он нам, – “что подыгрывать Соединенным Штатам он не будет. Он уничтожил фашизм в Алжире и во Франции; теперь он верит, что сможет точно так же расправиться с коммунистической партией. Наши французские товарищи должны убедиться, что он потерпит неудачу”.

“Я вижу все преимущества”, – продолжал Хрущев, – “в поддержке де голльской попытки построить Францию как конкурента Соединенным Штатам. Конечно, есть опасность, что это сможет привести французов к нежелательной степени власти и влияния в мире, особенно в развивающихся странах; с другой стороны, ущерб, который де Голль может нанести Н.А.Т.О. и солидарности западных союзников, будет того стоить”.

Он заявил нам, что Макмиллан сталкивается с трудностями, в частности, с сильной оппозицией в парламенте и Сити, в своих попытках достичь взаимопонимания с нами. Хотя он продолжал культивировать Макмиллана, Хрущев теперь считал, что французский лидер выглядит проектом долгосрочным более выгодным.

Де Голль вошел серьезно в свою предполагаемую роль мирового лидера; он предпринял усилия для отрыва Польши и Румынии от Варшавского договора. Он был более эффективным в Румынии, но неплохо справился в Польше. Во время своего визита в Варшаву, он уговорил польскую партию разрешить ему выступить по телевидению с речью, в которой он восхвалил достижения поляков и откровенно апеллировал к их национальным чувствам. Гомулка направил в советское Политбюро отчет о де голльском визите, подробно описывая усилия генерала по отрыву поляков от Советского Союза. Они включали предложение о создании невоенной зоны в Европе, которая включила бы Польшу, и де Голль предложил одобрить границу с Германией по Одеру — Нейсе, чтобы заручиться польской поддержкой.

Румыны не предоставили Кремлю никакой информации о де голльском визите, но русские имели все необходимое из своих собственных разведывательных источников. Мы получили сами исчерпывающий отчет о визите румынского премьер-министра Иона Маурера в Париж для политических и экономических переговоров с де Голлем. Маурер утверждал, что Румыния хочет проводить свой собственный национальный курс, но не может в настоящее время выйти из С.Э.В., поскольку ее экономика с ним слишком тесно связана. В то же время она намерена разнообразить свою экономику и установить более тесные связи с Западом.

Де Голль заверял Маурера, что Франция поможет Румынии в развитии ее независимости и окажет экономическую и политическую поддержку. Он даже покровительствовал бы Румынии, если она желала бы подать заявку на ассоциированное членство в Е.Э.С., и Франция стояла бы за ней, если она будет изолирована коммунистическим блоком. Поскольку 70 процентов ее торговли приходилось на этот блок – 40 процентов из них на Советский Союз, – де Голль говорил вздор. Даже Запад, не говоря уже о Франции в одиночку, не смог бы поддержать Румынию против бойкота со стороны С.Э.В. Но де Голль пошел дальше: он предложил Францию в качестве альтернативного источника оружия для румын и обязался поддержать их в случае вторжения войск стран — участниц Варшавского договора.

Реакция маршала Малиновского на это военное обязательство не поддается печати. Как бы мы ни уважали французские вооруженные силы, мы не могли представлять, что они оказали бы какую-либо помощь румынам в противостоянии блицкригу Варшавского договора. Наш военно-оперативный план, как он тогда существовал, гарантировал, что в случае полномасштабных военных действий с Францией война закончится за два дня.

“Если де Голль когда-нибудь попытается выполнить свое обещание румынам”, – прокомментировал многозначительно Малиновский, – “мы узнаем об этом раньше, чем его приказы дойдут до французского главнокомандующего”.

Тем не менее, де голльская инициатива с Румынией вызвала определенное беспокойство у русских. В августе 1964 года, во время своего последнего визита в Чехословакию, Хрущев заявил нам, что они смогли бы выдержать румынские попытки стать экономически независимой от С.Э.В. “Но если они настолько заблудились, что попытаются выйти из Варшавского договора, то последнее слово останется за нашими солдатами, а не за де Голлем”.

“Конечно, у нас было достаточно проблем от румын”, – вмешался Новотный. “Возможно, было бы неплохо, если бы их выгнали из Варшавского договора”.

Хрущев пришел в ужас.

“Вы совершенно и катастрофически ошибаетесь”, – прорычал он на Новотного. “Именно этого хотят румынские лидеры. Вся балканская ситуация стала бы несостоятельной, если Румыния последовала бы за Югославией и Албанией в антисоветский лагерь. Это обязанность партии остановить выход Румынии из договора и воссоединить Югославию и Албанию с нашей социалистической семьей”.

После падения Хрущева, Брежнев продолжил политику культивирования де Голля. Однажды в апреле 1965 года я сидел с несколькими друзьями в пражском кафе “Славия” напротив Национального театра, когда увидел, что с той стороны подъехали четыре черные “Чайки”. Из них вылезли Новотный и Брежнев, который совершал свой первый необъявленный визит в Чехословакию после прихода к власти. Любопытствуя раскрыть цель брежневского визита и нисколько не удовлетворенный опубликованным об этом бюллетенем без комментариев, я позвонил своему другу Антонину Новотному. Он пригласил меня на обед на следующий день в президентский дворец, где его отец постоянно появлялся в час дня, как по часам.

Когда я обмолвился нашему президенту о том, что видел его с Брежневым, он рассказал мне об этом визите, из которого наиболее интересной частью были замечания советского лидера о де Голле. Брежнев раскрыл, что, придя к власти, он направил французскому президенту письмо, в котором выразил надежду на продолжение дружбы и сотрудничества. Брежнев и Советская партия больше не рассматривали де Голля только как инструмент для ослабления Н.А.Т.О. и американского присутствия в Европе. Его вето на британскую заявку для вступления в европейский общий рынок заставило Брежнева поверить, что он сможет использовать де Голля для дальнейшего ослабления власти Е.Э.С. В то же время, мы должны бы использовать любую возможность для развития антиголлистских настроений в Европе, и таким образом вбить клин между Францией и Германией.

На заседаниях Военного комитета Ц.К., министр внутренних дел представлял нам отличные разведданные из ведомства немецкого канцлера, начиная с первых дней аденауэрского режима. Мы поэтому имели хорошие возможности для отслеживания немецкого обмена информацией с де Голлем. К примеру, у нас был полный отчет о конфиденциальной встрече французского президента с канцлером в 1962 году, когда они обсуждали вероятность поставки Францией тактического ядерного оружия немецкой армии и согласились, что Великобритания была еще не готовой к вступлению в Е.Э.С. Брежнев считал, что есть много возможностей для манипуляций и создания проблем, и что мы можем использовать де голльскую манию величия для ослабления Франции и Европы. Русские гордились своими информаторами и влиятельными агентами в де голльском окружении. Например, генерал Александр Кущев, старший советский военный представитель в Чехословакии, сообщил нам заранее точную дату де голльского выхода из Н.А.Т.О.

Но Брежнева беспокоила растущая оппозиция де Голлю внутри Франции и признаки того, что голлистская эра подходит к концу. Русские знали, что многие французы разочаровываются в заигрываниях генерала с восточным блоком в ущерб хорошим отношениям со своими западными союзниками.

“Товарищ Брежнев сообщил мне”, – сказал Новотный, – “что нам необходимо проникнуть в эти оппозиционные круги, чтобы выяснить, насколько они влиятельны и как нам лучше всего их нейтрализовать. Наши советские товарищи размышляют даже о поднятии старой схемы договора о сотрудничестве и ненападении с Францией, чтобы поднять де голльскую репутацию как государственного деятеля. Этот жест, товарищ Брежнев говорил, мог бы также сдержать де голльские усилия по подрыву советского превосходства среди наших союзников по Варшавскому договору”.

Казалось, что Брежнев, как и Хрущев, был озабочен сохранением единства Восточной Европы, особенно статуса в ней Польши и Румынии.

(обратно)

8 Падение Хрущева

Среди наиболее очаровательных черт Хрущева была его привычка к самокритике. На встрече в Праге после своей победы над “антипартийной” группой он не постеснялся признаться нам, что те, кто обвинял его в том, что он был таким же сталинистом, как Маленков и Молотов, были абсолютно правы.

“Я преклонялся перед Сталиным, как и все остальные”, – заявил он. “Альтернативой был расстрел.”

Но далее он пояснил. “Разница между антипартийной группой и мной в том, что они хотели похоронить прошлое, позволить стать ему забытым. Но я был полон решимости вынести раны сталинизма на воздух, чтобы они могли затянуться. Альтернативы нет, если мы хотим избежать повторения сталинизма.”

Опасность возврата к личной диктатуре все еще существует, сказал он нам. Действительно, поведение делегатов XXI съезда Советской партии показало, что воспитанное культом личности Сталина поведение все еще существовало в рядах партии. Один делегат за другим льстил Хрущеву, восхваляя его руководство и ставя его на один пьедестал со Сталиным, пока Хрущев не выдерживал. Одного оратора он прервал, и проклял весь съезд за толпу жалких глупцов, которые обращались с ним так же, как со Сталиным. Неужели они ничему не научились? гневно он спросил.

Однажды Хрущев прозвучал в моих ушах: “Сталин контролировал мое тело, но никогда – мой разум.” То что отличало его от своих конкурентов в борьбе за власть, это то, что их постоянная прострация перед Сталиным лишила их интеллекта.

При смерти Сталина Центральный комитет назначил Георгия Маленкова первым секретарем партии и председателем Совета Министров. Но в то время как Маленков, Берия и Молотов выступали на Красной площади с хвалебными речами в адрес Сталина и обязались продолжать его политику, Хрущев существенно промолчал. Через три месяца, в июле 1953 года, Берия был арестован, как теперь хорошо известно, офицерами Генерального штаба по пути на заседание Политбюро; они отвезли его в военную казарму для суда по обвинению в разведке в пользу Запада (откровенный абсурд), заговоре против руководства, убийстве тысяч своих сограждан (несомненно, правдивом) и множестве других преступлений. Маршал Конев председательствовал на военном трибунале и приговорил Берия к смертной казни; приговор был приведен в исполнение с подобающей церемонией военным расстрелом.

Хотя именно Маленков объяснил Центральному комитету суть дела против Берия, Хрущев был архитектором его казни. Ему удалось убедить других потенциальных наследников Сталина в том, что Берия замышляет достичь верховной власти и ликвидировать их всех. Как бы ни была велика опасность со стороны Берия – а его личные амбиции и контроль над государственной безопасностью делали его серьезной угрозой – его смерть лишила Маленкова и его сторонников самого мощного союзника в предстоящей борьбе с Хрущевым. Она устранила первый барьер на пути к десталинизации и дала Хрущеву возможность начать чистку всех сторонников Берия в К.Г.Б. и назначить во главе нового человека, генерала Ивана Серова. Серов, хотя и был новичком на этом посту, имел большой опыт в этом деле. В 1940 году, после советского занятия Прибалтики, он отвечал за депортацию в Сибирь большого числа жителей; многие из них погибли по дороге.

В марте 1953 года Маленков был “освобожден” от ключевой должности первого секретаря Центрального комитета. Политбюро распространило письмо, в котором объяснялось, что Маленков полностью занят своими обязанностями председателя Совета Министров и, более зловеще, что он “допустил ошибки” по Берия. Хрущев стал первым секретарем и начал укреплять свою власть над партийным аппаратом. Другие партийные лидеры начали осознавать угрозу, которую он представлял, но он был слишком тонким для них всех.

В феврале 1955 года, Булганин сменил Маленкова на посту председателя Совета Министров. Это стало результатом тщательно организованной Хрущевым кампании, обвинявшей Маленкова в причастности к преступной деятельности тайной полиции при Берия, в злоупотреблении личной властью во имя Сталина и в подавлении “внутрипартийной демократии”. На самом деле, поведение Маленкова отталкивало многих высокопоставленных партийных лидеров, поэтому назначение Булганина на его место успокоило опасения большинства из них.

Стратегия Хрущева заключалась в натравливании своих оппонентов друг на друга. Он расправился с Молотовым в июле 1955 года, инициировав недельную дискуссию в Ц.К. на тему “Ошибки, допущенные в советской внешней политике: Предложения на будущее”. Слово “ошибки” неприятно звучало в ушах Молотова, поскольку он был, и был при Сталине, советским министром иностранных дел. В коммунистической системе не существует такого понятия, как честная академическая ошибка; если бы были “ошибки”, кто-то – предположительно он – пострадал бы за них.

Хрущев использовал дискуссию для проверки реакции на его собственные идеи о сближении с Западом. Он напал на “догматическую” внешнюю политику Сталина, которая привела к изоляции Советского Союза и заставила капиталистов сомкнуть ряды за С.Ш.А., а также вытеснила Тито из коммунистического блока. В заключение Хрущев призвал к масштабному пересмотру внешней политики. Ц.К. одобрил его итог и утвердил его предложения. Для Молотова на стене была надпись.

Молотов и его друзья теперь боялись, что Хрущев использует XX партийный съезд, который должен состояться в 1956 году, для назначения своих сторонников на высокие посты в партии и одобрения своей политики. В осень 1955 года, я узнал о заговоре с целью устранения Хрущева. Впервые я услышал об этом заговоре от Новотного, когда он вернулся в Прагу с XX партийного съезда. Он предупредил меня, что Хрущеву нужна поддержка для выполнения решений съезда и что он столкнется с решительным сопротивлением тех, кто стоял за покушением на его жизнь в 1955 году.

Похоже, что когда Хрущев посещал Финляндию той осенью, К.Г.Б., вдохновленный Молотовым и Лазарем Кагановичем, планировал арестовать его на границе на обратном пути. Они собирались снять его с поезда, обвинить в антипартийных преступлениях на службе капитализма и вернуть в Москву для суда. Сам Хрущев сомневался, что ему удастся добраться туда живым. Заговор был вовремя раскрыт маршалом Георгием Жуковым, тогдашним министром обороны, который немедленно позвонил Молотову и предупредил его, что он знает о заговоре, что его войска полностью контролируют Москву и что если с Хрущевым что-нибудь случится, все причастные будут расстреляны. Молотов решительно возразил, что он ничего об этом не знал, но заговор существенно никогда реализован не был. Когда Хрущев вернулся в Москву, он немедленно начал расследование деятельности К.Г.Б., за который он, как первый секретарь, нес ответственность. Он арестовал людей, непосредственно причастных, и уволил сотни других.

Хрущев упомянул об этом деле, когда он посетил Прагу в 1957 году, после чистки “антипартийной группы”. Он высмеял отрицание Молотовым своей причастности и сказал нам, что расследование выявило связь между соответствующими офицерами К.Г.Б. и антипартийной группой. После того как он сам допросил некоторых заговорщиков, он решил держать К.Г.Б. под своим личным контролем.

“Даже швейцар в штабе К.Г.Б.”, – смеялся он, – “считает себя выше первого секретаря партии. Их так часто уверяли, что они любимые партийные сыновья, что теперь они думают, что знают лучше, чем отцы революции!”

В результате XX съезда Советская партия создала “Комитет по расследованию ошибок, допущенных К.Г.Б. и судебной системой.” Его обязанностью, по указанию съезда, было распределение ответственности и реабилитация жертв. Среди знаменитых дел, которые он исследовал, были московские процессы 1930-х годов, ленинградское и еврейских врачей дела.

Одной из главных тем в истории чисток, которая повторяется и по сей день, является напряженность в отношениях между К.Г.Б. и армией. К.Г.Б. всегда умел манипулировать страхами партийного руководства, чтобы сохранить власть над армией. Примером тому были суды и казни советских маршалов и генералов перед войной, что значительно снизило эффективность Красной Армии против немцев. Даже после войны, когда престиж армии был в зените, К.Г.Б. смог добиться ссылки маршала Жукова, самого блестящего из полководцев армии, в местность расположенную к востоку от Урала, просто играя на паранойе Сталина.

Обстоятельства прихода Хрущева к власти оказали заметное влияние на его окончательное падение. Три столпа советского государства составляют партийный аппарат – Политбюро, Ц.К., и окопавшаяся бюрократия – К.Г.Б., и армия. Без сильной поддержки хотя бы одного из них никто не может править в Советском Союзе. Главная поддержка Хрущева в первые дни исходила от армии. Когда он поддержку их, потерял, его дни были сочтены.

Союз между Хрущевым и армией возник из их общего антагонизма по отношению к К.Г.Б. Армия сильно пострадала от внимания К.Г.Б. в сталинские времена. Хорошим примером, одним из тысяч или даже сотен тысяч в вооруженных силах, был случай с генералом Александром Александровичем Кущевым, старшим советским военным представителем в Чехословакии с 1957 по 1968 год. Он был самым конгениальным и, на мой взгляд, самым полезным из всех советских советников в моей стране. Он был кадровым армейским сотрудником, дослужившимся до звания генерала, когда в 1933 году его вместе со многими другими сотрудниками арестовали как западного шпиона. Каждый день следователи К.Г.Б. приходили к нему в камеру и требовали, чтобы он подписал признание. Он всегда отказывался, и поэтому каждый день они избивали его до потери сознания. От такого обращения он почти потерял зрение, но упорно отказывался подписываться; после двух лет пыток он предстал перед судом и был приговорен к двадцати пяти годам заключения в Сибири.

“Если бы я признался”, – сказал он мне, – “я бы получил смертельный приговор”.

В результате чисток и неготовности Сталина, Красная армия потеряла тысячи офицеров в первом немецком наступлении, и в отчаянии Сталин обратился к тюремным лагерям. Представители партии посетили лагеря и объявили, что Сталин и Отечество – таковы были их слова – нуждаются в помощи всех бывших офицеров, и всем, кто вернется в армию, будут восстановлены звания.

“Ничего не могло быть хуже Сибири”, – говорил мне Кущев, – “и поэтому мы все присоединились”.

У Кущева был прекрасный военный послужной список. В 1945 году он был в Берлине, герой Советского Союза, обладатель пятидесяти двух медалей, и начальник штаба одной из советских армий, со званием генерал-лейтенанта. По окончании войны он попросил и получил отпуск, чтобы посетить родные места. Он сел в поезд из Берлина, но вместо семьи, ожидавшей его на том конце, он нашел двух сотрудников К.Г.Б.

“Товарищ генерал”, – сказали они ему, – “вы отсидели восемь лет в тюрьме и четыре года на войне; вы еще должны нам тринадцать лет”.

Его лишили медалей и генеральских знаков отличия и отправили отбывать наказание в Сибирь. Он не освобождался до 1957 года – двенадцать лет спустя, когда созданная Хрущевым комиссия рассмотрела его дело и решила его реабилитировать. Через месяц его отправили в Чехословакию. [Прим. пер. – Автор, возможно, путает судьбу Александра Михайловича Кущева (арестованным в 1939 на 20 лет, в не в 1933, не арестованным повторно и ставшим генерал-полковником в 1955 году) с другим офицером; или ему был неправильно передан рассказ.]

Несмотря на пережитое, Кущев никогда не ослабевал в своей преданности к партии. Но у него было хорошо развито чувство черного юмора. Одним из его любимейших анекдотов был о новоприбывшем в Сибирь, который горько жаловался своим товарищам, что его приговорили к пятнадцати годам заключения за то, что он ничего не сделал. Его товарищи схватили его за лацканы и гневно обвинили во лжи.

“Вы должны были совершить какое-то преступление”, – настаивали они. “За ничегонеделание дают только десять лет!”

Вначале поддержка Хрущева со стороны армии была безоговорочной. Армия ненавидела и страшилась К.Г.Б., и Хрущев знал, что должен нейтрализовать ее, если хочет одержать победу над своими противниками в партии и еслихочет избежать возвращения сталинизма. Он знал, что К.Г.Б. станет лицом против десталинизации, а также против его политики мирного сосуществования. Но чтобы контролировать К.Г.Б., партаппарат и армию, ему нужны были сильные друзья в Политбюро, и, как станет очевидным, он был слишком наивным, чтоб понять, кто на самом деле были лучшими друзьями.

Между тем, его нетерпимость к К.Г.Б. принесла ему союзников в других кругах, в частности, среди простых людей Советской России. В 1963 году, когда я посещал Узбекистан, мне показали образцовый колхоз в Ташкенте, выращивающий хлопок. Председатель колхоза, типичный узбек лет шестидесяти с обвислыми “чингисханскими” усами, попросил меня передать привет Хрущеву. Я так и сделал когда вернулся в Москву, и Хрущев был в восторге.

“Этот человек”, – сказал он мне, – “готовит лучшие шашлыки в Узбекистане”.

В предыдущем году К.Г.Б. попросил разрешения Хрущева арестовать председателя за то, что он воевал за белых во время революции. Хрущев, не поверив, отправил человека самолетом в Москву, где лично расспросил его. Вскоре выяснилось, что он примкнул к белым, чтобы шпионить для красных, и мог назвать свидетелей, которые подтвердили это, и Хрущев сам проверил этот рассказ. “После этого”, – сказал он мне, – “я приказал немедленно арестовать соответствующих сотрудников К.Г.Б. и приобрел себе хорошего друга и отличный источник шашлыка”.

К.Г.Б. никогда не поддерживал Хрущева; они просто не торопились со временем. Они прекрасно его оценивали и играли постоянно на его наивности и страхах. Один из лучших примеров – его отношение к маршалу Жукову. Всего год спустя после того, как он спас жизнь Хрущеву во время заговора 1955 года, Жуков был отстранен.

Жуков не стремился к политической власти, но он был полон решимости снизить авторитет К.Г.Б. и партии над армией. Он особенно презирал контрразведывательных кадров. Он ставил большим приоритетом модернизацию Советской Армии и повышение качества ее личного состава, и этот энтузиазм привел его к ошибке. В своей речи в Ленинграде в 1956 году он заявил: “Офицеры Советской Армии должны стремиться стать лучшими образцами советской интеллигенции”. К.Г.Б. и партаппарат ухватились за эти слова и составили дело на “бонапартизм” Жукова, которое передали Хрущеву после чистки антипартийной группы.

К этому времени Хрущев был обеспокоен престижем и влиянием Жукова в вооруженных силах и позволил по глупости убедить себя в том, что маршал представляет угрозу его собственной власти. Поэтому он отправил его в Белград с официальным визитом к Тито. Жуков отбыл из Москвы с обыкновенной помпезностью и церемонией, приличествующей министру его ранга и значения; но когда он вернулся, его ждал только помощник с машиной, ожидающий отвезти его домой. Из своей квартиры он позвонил Хрущеву, который сказал ему прямо, что заменил его маршалом Малиновским. Жуков в ярости пригрозил призвать на помощь вооруженные силы.

“Конечно, попробуйте”, – пригласил Хрущев, – “но я считаю справедливым сообщить вам, что ваш телефон больше не подключен к системе военных коммуникаций”.

Хрущев затем предложил ему должность начальника Академии Генерального штаба. Жуков ответил: “Идите к черту”, – и ушел на рыбалку.

Хрущев наивно полагал, что с Малиновским на посту министра обороны он сможет сам контролировать вооруженные силы.

Он сделал еще один шаг к личному контролю над армией, когда в июле 1960 года снял маршала Ивана Конева с поста главнокомандующего стран — участниц Варшавского договора и заменил его своим зятем, маршалом Андреем Гречко. Мы нисколько не пожалели, когда Хрущев снял Конева, потому что он был самым высокомерным и оскорбительным из советских маршалов, громкоголосым, нецензурным хулиганом, который, когда был в своей тарелке – он таким обычно был – оскорблял публично младших офицеров и даже генералов, а иногда прибегал к насилию. Однажды я видел, как он сорвал китель с офицера, который, по его мнению, был неправильно одет. Единственный человек, который казалось не был испуганным – его денщик, гораздо более молодой человек, который разговаривал с ним с той же надменностью, с какой Конев разговаривал с другими. Невероятно было слышать, как они разговаривали вместе. Денщик отвечал ему, как равному, и однажды я услышал, как он упрекал своего хозяина за то, что тот не послушал его совета поехать в Прагу за покупками на машине вместо ходьбы на прогулку.

“Заткнись, идиот!” – крикнул Конев.

“Один из нас точно идиот”, – ответил денщик когда начался дождь, – “но это не я”.

Никто не мог понять, почему этот слуга оказался в таком привилегированном положении. По одной из версий, у него был роман с женой Конева, которая была очень красивой и на тридцать лет моложе своего мужа, и что она его защищала, но это не более чем теория. Возможно, что Конев находил половое удовлетворение не своей женой, а западной порнографической Эльмс, которой он очень увлекался.

Хотя мы в странах-сателлитах были рады, что Конев ушел, нам было не намного лучше при его преемнике. Маршал Гречко был гораздо более спокойным человеком, но таким же высокомерным и грубым. Я помню случай в 1964 году, когда он решил лично провести рекогносцировку чешско-австрийской границы. Мой министр, Ломский, сопровождал его туда, а наши пограничные войска предоставили лодку, чтобы он мог осмотреть ее с реки Дуная. Мы были вместе в лодке в течение двух часов, за это время Гречко не проронил ни слова; он просто сидел, смотря на границу и делая записи. Наконец Ломский спросил его, достаточно ли он увидел.

“Когда я думаю”, – ответил Гречко, – “вы молчите”. И больше он нам ничего не сказал.

У меня самого был неприятный опыт общения с ним незадолго до важной встречи в деревне на польской границе. Первой прибыла наша военная делегация под командованием Ломского, за ней следовали Гречко и большая группа старших советских офицеров, которые остановились в лучшей гостинице ближайшего города. Делегация Политбюро прибывала позже на поезде, и мы все должны были встречать их на вокзале. В положенное время Ломский послал меня в гостиницу за Гречко. У его дверей, я встретил советского генерала, который сказал мне, что Гречко спит. Когда я объяснил ему свое поручение, он, к моему удивлению, вошел в комнату и разбудил его. Я вошел внутрь, представился во всеоружии и обратился к нему.

“Товарищ маршал”, – начал я, – “через два часа, наша делегация Политбюро прибудет на вокзал. Мой министр послал меня сообщить вам, что он будет очень рад проводить вас туда, чтобы их приветствовать”.

“Покидайте комнату”, – скомандовал маршал с тихим ядом. “Я не обязан принимать вашу делегацию. Если глава делегации хочет меня видеть, скажите ему, что я нахожусь в этой гостинице”.

По правде говоря, я не могу вспомнить ни одного советского маршала или генерала, кроме Кущева, который бы вел себя по отношению к нам, нациям-сателлитам, хоть сколько-нибудь вежливо и учтиво.

Замена Хрущевым Конева на Гречко вызвала острую вражду между двумя маршалами. Она распространялась на их жен, но не на дочерей, которые оставались закадычными подругами. Помню, однажды Гречко был в Праге с женой и дочерьми-близнецами, когда Конев приехал со своей семьей в Карлсбад, где они отдыхали каждый год. Дочери Гречко попросили машину, чтобы отвезти их в аэропорт встречать детей Конева – они были от первой жены Конева, – но Гречко и его жена отказали; причем жена была особенно непреклонна. Однако ее дочери твердо решили ехать, и они заняли машину у моего военного помощника, которому и рассказали эту историю.

Хрущев думал, что обеспечил свое положение в армии назначением Малиновского и своего зятя, Гречко. Но он недооценил последствия своей оборонной политики и разочарования, которое она вызвала во всех службах. Конев был лишь самым открытым из его критиков; оппозиция была широко распространенной и растущей. Его сокращение численности войск на три миллиона человек всего за несколько лет и урезание пенсий офицеров, были достаточно непопулярными; но он также пренебрег В.В.С. и сократил бюджет В.М.С. на том основании, что ядерное оружие и ракеты сделали обе службы в значительной степени устаревшими. Он также расформировал традиционные зенитные бригады и отправил их вооружение в помощь странам третьего мира, полагая, что зенитные ракеты сделали их излишними. Это оставило силы О.В.Д. критически уязвимыми, в условиях того времени, для низколетящих самолетов. Что посеял он, то пожал – сначала в 1958 году во время ливанских беспорядков, когда Советский Союз не смог противостоять шестому флоту В.М.С. С.Ш.А.; и позже в Карибском кризисе, когда советская военно-морская слабость не оставила ему иного выбора, кроме как либо отступать, либо прибегать к ядерному оружию, в котором Америка все еще имела превосходство.

Авторитет Хрущева в армии потерпел дальнейшую порчу в результате дела Пеньковского, которое позволило К.Г.Б. подтолкнуть его к чистке военной иерархии за их неспособность обнаружить крупного западного шпиона, среди них. Простое знакомство Пеньковского со старшими офицерами упростило значительно задачу К.Г.Б. Хрущев расправился безжалостно с армией и использовал скандал, чтобы избавиться от своих злейших критиков, таких как маршал Захаров. Однако “отставки” еще больше снизили популярность Хрущева в вооруженных силах и способствовали росту политического влияния К.Г.Б.

Партаппарат также начинал разочаровываться в хрущевских бесцеремонных методах. Например, когда он поехал в Египет и сделал Насера Героем Советского Союза, в советском Политбюро об этом узнали впервые, когда услышали по радио новости. Насер посадил всех египетских коммунистов, которых смог найти, и они все еще гнили в тюрьме, когда Хрущев прилетел в Асуан. Даже Новотный улыбнулся, когда рассказал мне о реакции Политбюро.

Партия не была согласной с хрущевским переосмыслением марксизма в целях мирного сосуществования, и его увертюры на Запад, которые подвергали советский блок идеологическому заражению, их беспокоили. Они считали, что его неумеренная погоня за десталинизацией привела к кризисам в Польше и Венгрии. Некоторые работники обвиняли его в слишком мягком отношении к Китаю, считая, что военное давление могло бы стать эффективным, если бы он применил его раньше. Многие, конечно, винили его за то, как он справился с кубинским кризисом. Наконец, его внутренняя политика подверглась большой критике. Его сельскохозяйственная политика была катастрофой, в частности, его амбициозный план “освоения целины”, в рамках которого он потратил огромные суммы денег и усилий, пытаясь вырастить везде урожай, даже в самых неподходящих условиях. Он стал снова жертвой собственной наивности; он верил искренне, и утверждал, что за пятнадцать лет сможет уравнять в экономической сфере, С.С.С.Р., С.Ш.А. и Запад, и он обещал советским людям дать много есть. Конечно, и то, и другое являлось несбыточной мечтой.

Хрущев разбрасывался своими средствами, как расточительный игроман, тогда как К.Г.Б. всегда рассчитывал, а зачастую и ухитрялся, что так и будет. Одним из самых сильных его сторонников в борьбе за власть была его бывшая любовница, мадам Фурцева, первый секретарь Московского городского комитета и секретарь Ц.К. К.П.С.С. Первые секретари Московского и Ленинградского комитетов занимают два самых влиятельных поста в партаппарате; куда идут их комитеты, туда обычно идет и партия. Во время противостояния Хрущева с антипартийными группами и заговора против его жизни, Фурцева продемонстрировала свою лояльность, собрав всех членов Ц.К., проживавших в Москве, и вызвав их в Кремль, чтобы потребовать отставки антипартийных групп. Однако после XXI партийного съезда в 1959 году Хрущев фактически бросил ее, переведя в Министерство культуры, где она была официально назначена министром в мае 1960 года.

Не довольствуясь отдалением своих самых сильных сторонников, Хрущев приступил к реформам внутрипартийной структуры, которые вызвали недовольство всего партаппарата. Реформы, призванные сделать партию более податливой для центрального контроля и убрать тех, кто слишком окопался, не позволяли членам партии находиться в Политбюро более двух сроков – восьми лет в целом. Конечно, были исключения для членов с выдающимися заслугами, таких как сам Хрущев. В довершение ко всему он ввел “Моральный кодекс строителя коммунизма”, подозрительно похожий на десять заповедей, для регулирования личного поведения членов партии.

Мы поняли, что Хрущев находился в беде в феврале 1962 года, после ареста нашего министра внутренних дел Рудольфа Барака за растрату крупной суммы в иностранной валюте. Когда был открыт личный сейф Барака, мы обнаружили, помимо крупной суммы иностранной валюты, несколько документов на разговоры и поведение Хрущева во время его визитов в Чехословакию. Было совершенно очевидно, что Барак никогда бы не решился по собственной инициативе составлять досье на Хрущева, и никто в нашем Политбюро не давал на это разрешения; должно быть, К.Г.Б. подговорил Барака. Передавать досье Хрущеву лично было бы тактически неразумно, не говоря уже о том, что крайне недипломатично. Но это была прекрасная возможность поставить К.Г.Б. в неловкое положение, и поэтому мы передали его Брежневу, заместителю Хрущева, когда он в следующий раз приехал в Прагу. Мы были уверены, что он проинформирует Хрущева. Но мы просчитали интриги высокопоставленных советских политиков; Хрущев ничего не слышал об этом деле до своего падения с власти в 1964 году. Брежнев, у которого был роман с женой Барака, уже в 1962 году замышлял падение своего благодетеля. Это был человек, которому наивный Хрущев доверял как своему лучшему другу – их жены тоже были близкими подругами, – и которого он сделал своим первым заместителем в партии и Верховном Совете вместо таких верных сторонников, как Жуков и Фурцева.

“Он не самый умный человек”, – прозвучал однажды маршал Гречко о Брежневе в моих ушах, еще до падения Хрущева. “Но Никита Сергеевич доверяет ему”.

Возможно, самый зловещий для нас знак того, что власть Хрущева ослабевает, появился во время его последнего визита в Прагу в августе 1964 года. Чешское Политбюро и высокопоставленные должностные лица партии, включая меня, ждали его на вокзале, чтобы встретить, когда Франтишек Пене, секретарь Ц.К., весело заметил нам: “Теперь мы снова повеселимся! Товарищ Хрущев – большой любитель пошутить”.

Советский посол Михаил Зимянин повернулся к нему и холодно проговорил: “Одно дело – шутить, совсем другое – Политбюро руководить. Вы считаете, что первый секретарь нашей партии должен быть клоуном? Не смешно, что товарищ Суслов обвиняет Никиту Сергеевича в антимарксистских высказываниях”.

Эта необычная вспышка не оставляла места для сомнений: У Хрущева были большие проблемы, если Зимянин позволял себе столь откровенную критику.

Мы прочитали эти признаки и на лице Хрущева, когда остановился поезд. Он выглядел усталым и подавленным и, казалось, утратил былую бодрость. Даже когда он немного пришел в себя, в его речах появилась новая горечь. Говоря о своих отношениях с Косыгиным, он заметил: “Некоторые люди сказали, что у меня слишком богатое воображение. Но я сказал Косыгину, что люди без воображения, очевидно, лишены таланта и должны быть направлены на работу в кооперативное хозяйство”.

Он немного приободрился во время официальных переговоров в Градчанском замке, где он описал свою внешнюю политику в отношении Соединенных Штатов как “ведение Америки в могилу с одной рукой вокруг ее плеч.” Он также дал нам проницательный и остроумный рассказ о своей первой встрече с Мао Цзэдуном.

“Когда я его встретил”, – сказал он, – “я испугался, потому что увидел, что один его глаз смотрит в сторону Вашингтона, а другой в сторону нашей Сибири”.

Объясняя разницу между позицией Мао и своей собственной, он пустил одну из своих типичных крестьянских аллегорий. Мао считал, что коммунизм может восторжествовать только силой, сказал он нам. “Но я предпочитаю следовать примеру моей матери. Когда она хотела, чтобы маленький Никита сделал какую-нибудь работу, она всегда пыталась убедить меня пирогом, но я хорошо знал, что в шкафу у нее хранится большая палка. Советский Союз должен вести себя так же по отношению к Западу. Милитаризм Мао приведет к тому, что он будет сожженным. Варшавский договор должен придерживаться более тонкого курса, и доставать большой палку только в том случае, если не сработают другие методы”.

В последний день своей недели в Чехословакии Хрущев, казалось, вернул себе былую жизнерадостность. На пикнике, который я организовал для советской делегации в военном охотничьем домике под Прагой, он и Новотный сидели вокруг открытого огня, полупьяные, жарили сосиски, когда Хрущев бросил нашему президенту вызов – через огонь прыгнуть. Когда Хрущев прыгнул, его соломенная шляпа упала и сгорела прежде, чем мы смогли ее вернуть.

“Ты прыгнул так высоко, чтоб показать твою молодость”, – сказал Новотный, чтобы ему польстить.

“Если бы мне сказала это девушка”, – последовал ответ, – “я бы сказал – к черту шляпу. Но поскольку это только ты, ты можешь купить мне новую”.

Хрущев хорошо понимал иронию. Он рассказывал нам, что когда его экономисты начали разрабатывать планы по расширению производства грузовых автомобилей, они обратились за советом к американским инженерным консультантам, которые спросили, сколько автомобилей они хотят произвести. Русские ответили, что они думают о ста тысячах. “Мы знаем, что вы богатая страна”, – ответил главный консультант, – “но можете ли вы себе позволить произвести такое малое количество?”

Хрущев слишком хорошо знал о бедности в своей собственной стране и всегда надеялся повысить уровень жизни. Во время этого пикника он восхищался нарядами наших жен.

“Я говорю нашим хлопкоробам”, – хвастался он, – “что они должны произвести столько хлопка, чтобы каждая женщина в России каждый день имела новое красивое платье, и при этом оставлять достаточно хлопка, чтобы каждый американец имел платок для оплакивания капитализма”.

Его постоянно беспокоило бремя расходов на оборону. Он был встревожен тем, что уровень жизни в странах-сателлитах был намного выше, чем в Советском Союзе, и был убежден, что мы добились этого за счет справедливого вклада в вооруженную мощь Варшавского договора. Я помню, как он критиковал Ломского в 1963 году за наше скупое отношение к обороне. К этому времени его маршалы, несмотря на отступление на Кубе, убеждали себя, что военный баланс между Востоком и Западом постепенно смещается в их пользу, и что Варшавский договор должен быть готов использовать свою военную мощь “как главный фактор в борьбе за мир и социализм”. Хрущев был вынужденным согласиться с их планами по увеличению расходов на вооружение, но он знал, что мы, чехи, тянем время.

“Некоторые люди”, – сказал он с укором Ломскому, – “хвастаются тем, сколько у них в стране автомобилей, в то время как Советский Союз истекает кровью, защищая их. Русские тоже предпочитают ездить, а не ходить, знаете ли”.

Тем не менее, он был обеспокоен тем, что оборона вызывает напряжение в отношениях между Советским Союзом и сателлитами. Он был прав, потому что давление на нас с целью милитаризации нашего общества и вызванная этим инфляция во многом способствовали зарождению движения либерализации в Чехословакии.

После своего визита в Прагу в августе 1964 года, Хрущев совершил поездку по окраинным республикам Советского Союза и вернулся в Москву в конце сентября. Путешествия утомили его, и он позволил своим коллегам убедить его взять отпуск в Крым. Они говорили, что он должен отдохнуть, чтобы предстать перед народом свежим и бодрым к годовщине революции 7 ноября; но на самом деле они хотели убрать его с дороги, пока готовили его падение.

В очень короткий срок его вызвали из отпуска, чтобы застать на заседании Политбюро. Брежнев, исполнявший обязанности председателя, сказал ему, что они обсудили его руководство и решили, что он должен уйти в отставку ради блага партии. Чтобы облегчить ему задачу и успокоить народ, у которого Хрущев все еще был любимцем, они предложили сообщить партии, что он ушел в отставку по состоянию здоровья; его крымский отпуск придал бы этой истории достоверность.

Хрущев гневно ответил, что здоровье у него отличное, он не будет лгать народу и настоял на защите своей позиции перед Ц.К. Брежнев ожидал этого шага и готовился к нему в течение последних трех месяцев. На заседании Ц.К., созванном на следующий день, и Хрущев, и Брежнев объяснили свои позиции, причем Хрущев отбивался со всей своей прежней драчливостью. Но руководство было единодушно против него, и в итоге единогласно проголосовало за его смещение и назначение Брежнева первым секретарем. Даже зять Хрущева, Гречко, не голосовал за него. Хрущев был первым оратором, официально поздравившим Брежнева; затем он покинул собрание и отправился домой. Он и не подозревал о силе и солидарности оппозиции, которую он вызвал.

Брежнев не был настолько умен, чтобы организовать такой переворот в одиночку. Он просто выступил в роли фигуранта для армии, партии и К.Г.Б. Он сообщил новость по телефону всем первым секретарям партий-сателлитов. Он сказал Новотному, что Хрущев подал в отставку из-за плохого здоровья ; Новотный не поверил и так ему сказал. Хрущев, по его словам, был в прекрасной форме, хотя и уставшим, всего два месяца назад, когда был в Праге. В конце концов Брежнев признал, что Хрущев был уволен из-за его плохого руководства и недостатков внутренней и внешней политики. Новотный предупредил его, что эта новость вызовет очень сильную и негативную реакцию у народов Восточной Европы, и горько пожаловался на то, что Советская компартия выставила чехов дураками, разрешив визит Хрущева в то время, когда Брежнев должен был знать, что он на пути к отставке. Когда Брежнев предложил ему самому приехать в Прагу, чтобы этот вопрос обсудить, Новотный прямо сказал ему, что это бесполезно. Визит Хрущева прошел с большим успехом, и существовала большая вероятность публичных выступлений против нового первого секретаря.

Новотный рассказал мне об этой дискуссии.

“Товарищ Брежнев никогда не простит вам такой откровенности”, предупредил я его. “Рано или поздно он с вами расквитается”.

События 1967 года показали, что я был прав.

Наше Политбюро выпустило короткое коммюнике по поводу ухода Хрущева, добавив, что это их “удивило” – явный признак несогласия чешского народа. Единственным первым секретарем, приветствовавшим уход Хрущева, был Гомулка, который назвал его запоздалым; Гомулка в 1964 году отошел далеко от своего либерализма 1956 года.

Как я уже упомянул, мадам Хрущева и жена Брежнева Виктория давно были хорошими подругами, они часто совершали совместные поездки в Чехословакию. Они отдыхали в Карловых Варах, принимали воды и ужинали, когда услышали по радио новость о свержении Хрущева. Обе они разрыдались, и Виктория попыталась утешить Нину Хрущеву. Через минуту или две по телефону позвонил советский посол Зимянин с указаниями для Виктории готовиться к вылету в Москву. Когда она спросила, что должно произойти с мадам Хрущевой, Зимянин сказал, что она должна одной завершить свой отпуск, потому что невозможно политически, чтобы они летели вместе обратно в Москву.

“Если я не смогу вернуться с Ниной, я вообще не вернусь”, – всхлипнула Виктория и бросила трубку.

В итоге и Зимянину, и президенту Новотному пришлось спешить в Карловы Вары, чтобы убедить Викторию Брежневу вернуться и сопроводить ее в Прагу. Когда она добралась до Москвы, ее встретили в аэропорту Шереметьево со всем церемониалом государственного события. Мадам Хрущева вылетела обратно на коммерческом самолете по расписанию, и ей пришлось стоять в очереди за такси, чтобы ее отвезти домой.

В конце 1964 года я стал свидетелем неумелой попытки Советского Союза подорвать позиции Новотного. Я, как первый партийный секретарь в Министерстве обороны, присутствовал на заседании Ц.К. Вацлав Давид, наш министр иностранных дел – мы знали, что он советский агент – произнес речь, которая началась с нападок на Хрущева. Его сразу стали окрикивать, но он продолжил, не стесняясь, петь дифирамбы Брежневу. В конце он предложил, чтобы чешская партия последовала примеру Советской партии и разделила функции президента и первого секретаря. Новотный, естественно, выглядел удивленным – он занимал сам обе должности – но спокойно вынес это предложение на голосование, в котором только Давид проголосовал “за”.

Несколько дней спустя, Антонина Новотного-младшего навестил друг из StB, который принес ему кассету с записью разговора между Давидом и Зимяниным, записанного в кабинете первого. На пленке мы с Антонином услышали, как советский посол тщательно тренировал и репетировал Давида в речи, которую я только что слышал от него в Ц.К. Антонин воспроизвел ее отцу за обедом. Президент, задыхаясь от гнева, немедленно позвонил Брежневу и потребовал объяснений. Брежнев отрицал что-либо знать об этом, но пообещал отозвать Зимянина и его наказать. Его действительно отозвали, но “наказанием” оказалось повышение до главного редактора “Правды” и членство в Секретариате Ц.К.

“Какое-то наказание!” прокомментировал я президенту. “Если кто-то и получил пощечину от Брежнева, так это вы”.

Как Новотный и предсказал, реакции на хрущевскую отставку были широко распространенными и негативными. Я помню одно горькое замечание которое распространялась среди коллег в советских вооруженных силах: “Сталин был осужден как убийца; Хрущев был выброшен как наивный болтун и антимарксист, который разрушил бы коллективное руководство. Что скажут они нам о Брежневе, когда придет его время?”

Грозный генерал Епишев заявил нам весной 1967 года, что Политбюро постановило больше не критиковать бывших руководителей, потому что образ проведения десталинизации и хрущевской отставки, вызвало недоверие к партии. По секрету он сообщил нам, что главной задачей его Политического управления в 1967 году было восстановление доверия армии к партийному руководству.

История рассудит хрущевский период руководства. Но я знаю из своих собственных поездок по С.С.С.Р., какую глубокую благодарность испытывает советский народ к нему за десталинизацию и конец террора. На другой стороне медали, десталинизация затронула подавленный стыд в советской психике который негативно отразился на Хрущеве. Для него десталинизация была не просто моральным крестовым походом и рычагом власти, хотя он использовал ее именно так. Она была призвана вывести коммунизм из своего оборонительного и застойного состояния, чтобы Советский Союз смог проявить новую инициативу в отношениях с Западом. Но его действия смягчили жестокость политической борьбы в России и сателлитах. Стоит помнить, что если бы он потерпел неудачу в борьбе за власть в 1953 году, его ждал бы расстрел, как и Берия. То, что антипартийная группа – и сам Хрущев – потерпели не более чем политическое затмение, является одним из его наследий, от которого Брежнев мог бы также выиграть, если его отстранили бы.

Я должен также отметить, что само существование инакомыслящих в нынешнем С.С.С.Р., даже если они представляют собой лишь крошечную элиту, является мерой расслабления, впервые введенной Хрущевым; это было немыслимым при Сталине и осталось бы немыслимым при любом другом из его возможных преемников.

Хрущев мог быть хладнокровным и безжалостным. Он лично отдавал приказы о захвате – в каждом случае с помощью подлой выходки – венгерских лидеров Имре Надя и Пала Малетера в 1956 году и их последующей казни. Он фактически мало сделал для уменьшения всепроникающего влияния К.Г.Б., хотя и пытался поставить его теснее под свой контроль, и разбирался лично с эксцессами, доходившими до его внимания. Возможно, при Хрущеве, К.Г.Б. вмешивался в жизни меньшего числа людей; но более елейные институциональные элементы управления, существующие в плотно организованной, монолитной системе коммунизма, более чем уравновешивали любые расслабления в органах безопасности.

Одним из главных хрущевских стремлений было сделать партию более эффективной, превратив ее в профессиональную управленческую элиту. Он настаивал на том, что партийным работникам недостаточно быть квалифицированными идеологами, они должны быть обучены руководить предприятиями, за которые отвечали.

Он был очень заинтересован в делегировании большей власти республикам; он хотел, чтобы их народ верил, насколько это позволяла система, что его судьба находится в своих собственных руках. Во время моего визита в Армению в 1963 году, местный партийный первый секретарь с восторгом рассказал мне, что они собирались запустить гидроэлектрический проект с Турцией на их общей границе. Когда они поехали в Москву, чтобы получить одобрение центрального правительства, что раньше было делом долгим, Хрущев сразу же согласился двумя словами: “Сделайте это”.

Хрущевская политика мирного сосуществования, за которую его противники клеймили его как антимарксиста, проистекала из его убеждения, что идеология станет решающей в борьбе с Западом только тогда, когда коммунистическая система достигнет равенства в экономической сфере. Он всегда говорил нам, что когда люди голодны, пропаганда ничего не значит. Он надеялся, что мирное сосуществование приведет к договоренности с Западом, в результате которой Советский Союз сможет получить технологические и торговые преимущества, необходимые для своего достижения экономического паритета; конечно, он был дико оптимистичным, полагая, что этот процесс займет всего пятнадцать лет. Он также был слишком жизнерадостным в отношении готовности западноевропейцев пойти на соглашение с ним за счет Америки.

При всех своих благих намерениях, хрущевский личный стиль правления в конечном итоге оттолкнул от себя остальных членов руководства. Он совершил поразительную ошибку, вызвав противодействие со стороны всех трех столпов коммунистической системы. Его неортодоксальные идеи в сочетании с его личной эпатажностью и экстравагантными жестами приводили в ужас тусклых, скучных людей, занимавших кресла власти; но советский народ любил его, как и многие в сателлитах, включая меня.

Он мог говорить часами без записок и раздроблять своих оппонентов своим грубым крестьянским юмором. Но когда он допускал ошибки, например, в приключении с “освоением целины”, они были монументального масштаба, и некому было разделять одиозность. Его последней, и роковой, иллюзией было предположение, что его ставленник Брежнев никогда его не предаст, и что с его собственным зятем, Гречко, во главе армии он неуязвим.

(обратно)

9 Брежнев

Когда Брежнев улыбается, он выглядит так, будто хочет вас укусить. Это его партийная улыбка, и я не думаю, что кто-то за пределами его семьи видел улыбаться как-то иначе. Вскоре после его прихода к власти один из наших советских советников назвал его “типичным средним работником”, и многие в Советском Союзе, знавшие его, откровенно говорили, что он посредственный человек, не подходящий для высшего поста. Конечно, ему не хватает воображения и хрущевского общего контакта. Он очень старался окружить себя атрибутами партийного аппарата, хотя его личная власть в последнее время стала более явной.

Он был более общителен в дни, предшествовавшие его возведению в ранг первого секретаря партии. Я уже упоминал о его романе с женой Рудольфа Барака, нашего министра внутренних дел, который был арестован за хищение. Барак потворствовал этой связи, так как считал, что это поможет его политической карьере, но даже Брежнев, будучи заместителем Хрущева, не смог договориться об освобождении. Брежнев очень любит водку и пильзенское пиво, которое мы посылали ему прямо в Москву. Он также любит западную одежду, хотя на публичных мероприятиях старается сохранять унылый вид, считающимся подходящим для коммунистических политических лидеров. Всякий раз, когда он приезжал в Прагу, директор нашего магазина Политбюро – где элита могла покупать предметы роскоши, недоступные людям низшего сорта, – должен был перед его приездом летать в Италию и Западную Германию, чтобы сделать для него специальный запас. Брежнев всегда требовал рубашки и носки; если он просил что-то еще, мой друг директор должен был немедленно лететь в Германию или Италию и это для него привозить.

Брежнев не верит, как Хрущев, в продвижение технократов в партии. Он настаивает на том, что роль партийных работников должна заключаться в формировании идеологического авангарда. “Реалистическое” руководство, которое он провозгласил в своей вступительной речи на XXV партийном съезде в феврале 1976 года, по сути основано на предпосылке, что идеологическая борьба с капитализмом имеет первостепенное значение. Советский Союз должен брать от Запада все, что может, но он должен защищать свои границы от просачивания буржуазной идеологии. Не должно быть никакой внутренней либерализации и никаких уступок “личному или семейному социализму” – т.е. тем, кто работает на повышение уровня жизни для себя, а не для коммунистического прогресса. Брежнев ожидает, что “образованные марксисты” поймут, зачем необходимо идти на временные жертвы для наращивания военной мощи советского блока. Он самый шовинистический и фанатичный русский националист которого я когда-либо встречал.

Мирное сосуществование или разрядка, по мнению Брежнева, не означает ослабления бдительности – скорее наоборот. Оно требует достичь Советскому Союзу военного превосходства над своими противниками. Брежнев перенял один из сталинских лозунгов: “Чем успешнее коммунизм, тем сильнее советский лагерь должен стать”.

Советский лидер осторожен, даже агрессивен, в защите Восточной Европы от разрушительных западных влияний. Хрущевское утверждение после Венгрии, что лидеры Восточной Европы имеют достаточный опыт и достаточно сильны, чтоб не нуждаться в советской защите и советах, всегда воспринималось с глубочайшим недоверием советской партией, и, конечно, оно было полностью дискредитировано событиями в Праге. Советское вторжение в Чехословакию и доктрина “ограниченного суверенитета” были вдохновлены тревогой Брежнева по поводу деморализующего влияния разрядки на его союзников. Советская партия верила, что Хрущев позволил власти над сателлитами ускользнуть сквозь пальцы; Брежнев намерен держать их намного крепче.

Брежнев считает, что единственный путь к триумфу коммунизма – это уничтожение капитализма. Он полагается на сверхдержавную дипломатию и подрывную деятельность, подкрепленные подавляющей военной мощью, чтобы обеспечить Советскому Союзу и его союзникам наибольшею гибкость в отношениях с капиталистами. Разрядка дарит Брежневу возможность разделываться по частям с западными державами. Европа является краеугольным камнем этой политики, но она имеет и мировые последствия. Этапы, вовлеченные в эту политику и средства, долженствующие быть принятыми для ее реализации, воплотились в том, что стало известно всем нам как советский долгосрочный Стратегический План.

(обратно)

10 Стратегический План

В феврале 1981 года прошел XXVI съезд Коммунистической партии Советского Союза в сильно изменившемся мире, по сравнению с тем существовавшим в 1968 году, когда я покинул Прагу. Это был более враждебный к Советскому Союзу мир, который бросил вызов уверенным прогнозам на расширение советской власти, изученным мною на страницах Стратегического Плана. Тем не менее, выступления и заявления советского руководства на этом съезде показали, что советская политика и методы не изменились по сравнению с общими принципами, составляющими основу для детальных разделов Плана. Наибольшее значение имело утверждение главенствующей роли военной силы и вооруженных служб в советской “борьбе за мир и социализм”. Вмешательство заменителей советских сил, кубинцев, в Анголе и Эфиопии, и их растущее участие в Центральной Америке; советское финансирование вьетнамского вторжения в Камбоджу; и, возвышаясь над всем этим, вопиющий захват Афганистана и продолжающееся подавление афганских племен самой Советской Армией должны бы указать, даже неискушенному наблюдателю, что советская готовность использовать прямую военную силу для достижения своих целей так же сильна, как никогда.

XXVI съезд одновременно подтвердил эту политику и предоставил яркую иллюстрацию продолжения крупной роли военной мощи в осуществлении советской политики. Сначала пропуск съездом выступления советского министра обороны Устинова вызвал размышления о том, что роль военных пересматривается. Но его речь была заменена событием более значимым. Вместо обычных контингентов юных пионеров, преподносящих цветы руководству, на съезд промаршировала строем и выстроилась в проходах рядом с делегатами большая сила войск, состоящая из всех родов советских военных сил, тогда как генерал-майор Ф.М. Кузьмин зачитал “клятву верности партии и народу” и заверил делегатов, что “солдаты готовы защищать социализм и борьбу за мир”. В дополнение к этому экстраординарному событию в “Правде” были опубликованы две статьи: одна до съезда, приписываемая министру обороны, и одна после, приписываемая начальнику Генштаба Советской Армии маршалу Огаркову. В первой Устинов говорил, что Советская Армия готова выполнить свою “патриотическую и международную обязанность”; во второй роль советских вооруженных сил определялась как защита социализма и осуществление исторической обязанности С.С.С.Р. по развитию социализма везде в мире. Наконец, в своем докладе съезду, Ц.К. поговорил о Варшавском договоре и изложил, что “в его распоряжении имеется все необходимое для надежной защиты социалистических завоеваний народа, и мы сделаем все, чтобы так было и в будущем”.

За годы, прошедшие после моего отъезда из Чехословакии, Стратегический План, разумеется, будет изменен в деталях, так как каждый раздел Плана подвергается постоянному пересмотру, чтобы обеспечивать учет новых факторов, вносимых изменениями в мировых политических силах и непредвиденными достижениями в западной технологии, которые вызывают необходимость советских инициатив по контролю над вооружениями. Всегда было ясно, что Плановые цели являются твердыми, но средства и методы их достижения являются гибкими. Эта гибкость часто сбивает с толку западных политических аналитиков, которые склонны путать изменения в тактике с глубокими изменениями в советском мышлении. Примером тому может служить процесс “десталинизации”, проведенный Хрущевым, который заставил наблюдателей на Западе думать, что руководство отказалось от сталинских целей; на самом деле они лишь бросили его методы.

Одной из основных проблем Запада является его частая неспособность признать существование какого-либо советского “великого проектирования” вообще. Те, кто отвергает это понятие, невольно служат советским усилиям по сокрытию своих целей и еще больше усложняют процесс определения этих целей. Хотя многие западные политические аналитики насмехаются над идеей последовательной советской стратегии, Брежнев заявил, что “в 70-е годы фактически завершилась ликвидация колониальных империй. Сузилась сфера империалистического господства в мире”.

Однако не все основные советские цели были достигнуты. Они были поразительно неудачными на Ближнем Востоке, который Советы думали контролировать к 1982 году. Их первый крупный провал произошел, когда Египет отказался подчиняться диктату С.С.С.Р. и обратился к С.Ш.А. за экономической и военной помощью. Впоследствии исключение С.С.С.Р. из процесса развития переговоров по ближневосточному мирному урегулированию стало основным препятствием для достижения Плановых целей в этой области. В равной степени, неспособность поддерживаемой Советами Народной партии в Иране занять доминирующее положение в правительстве или иным образом проконтролировать развитие иранской революции вызовет серьезную озабоченность у советских планировщиков. Это, в сочетании с нестабильностью, вызванной ирако-иранской войной и уменьшением советского влияния в Багдаде, представляет собой серьезную неудачу в достижении Плановых целей.

Главным препятствием, однако, на пути реализации советских стратегических целей является Китайская Народная Республика. Явными показаниями советских попыток окружить Китай является массированная советская поддержка (теперь в 3 миллиона долларов в день) созданию хо ши минской мечты коммунистической Индо-Китайской Республики под контролем Вьетнама. Дальнейшее доказательство предоставлено особым вниманием, уделенным этой теме Брежневым на XXVI партийном съезде. Однако, советские попытки изолировать Китай от остального третьего мира не увенчались успехом, равно как и не удалось им предотвратить оказание Китаю западной экономической и технологической помощи. Более того, большие надежды на изменение китайской политики в отношении С.С.С.Р. после смерти Мао оказались пустыми.

Наконец, и это, возможно, самое главное, С.С.С.Р. не смог добиться полной интеграции в советскую систему других наций — участниц Варшавского договора. В действительности, контроль над своими сателлитами оказался все более трудным, и нынешняя польская ситуация демонстрирует, что цели Плана продолжают сталкиваться с серьезными препятствиями в области, наиболее жизненно важной для С.С.С.Р.

Эти неудачи, которые являются временными задержками, часто рассматриваются на Западе как очевидный и естественный результат советской экономической и политической слабости. Это очень опасная точка зрения, которая игнорирует расчетливый и настойчивый характер советских принимающих решения лиц. Как заявил Брежнев на XXVI партийном съезде, “коммунисты всегда смело встречали атаки противника и побеждали. Так было и так будет. И пусть никто не сомневается в нашей общей решимости обеспечить свои интересы, защитить социалистические завоевания народов!”

Брежневское заявление – это советская стратегия в двух словах. Марксистско-ленинская идеология утверждает,что ход истории неизбежен, и, как следует из брежневского заявления, русские считают то же самое в отношении “социалистических завоеваний”. То, что уже является социалистическим, будет защищаться; то, что еще не является социалистическим, является целью.

Тем не менее, в отдельных случаях Советы вносят тактические изменения. Например, чтобы успокоить шумиху, вызванную вводом войск в Чехословакию в 1968 году, неприкрытая советская военная активность была свернута и оставалась таковой до ввода войск в Афганистан в 1979-ом. Кроме того, риторика о “социалистическом единстве” была сокращена с 1968 по 1974 год. Однако цели Плана не были оставлены, и все большие числа заменителей советских сил, в частности кубинцев, нанимались для использования имеющихся возможностей для дальнейшего достижения целей.

Аналогично, после трех лет занятия Афганистана, в течение которых мировое внимание переключилось на другие вопросы, Брежнев начал говорить о новом наступлении, об оживлении политики “мирного сосуществования”. Такую риторику следует оценивать в свете поставленной в Стратегическом Плане цели “глобального мира” после окончательной советской победы, как и брежневские слова о “всеобщем мире” на XXVI партийном съезде. Это подтверждает хрущевское замечание о том, что не может быть постоянного мира, пока существует капитализм.

Хотя главной мишенью Стратегического Плана являются Соединенные Штаты, прямое на них нападение нанесло бы серьезный ущерб Советскому Союзу. Поэтому, чтобы избежать прямого конфликта с С.Ш.А., План призывает к изоляции “главного врага” путем “финляндизации” Европы; к сокращению западного политического и экономического доступа в страны третьего мира путем установления просоветских режимов везде и всегда, где только возможно; и к повстанческой деятельности в важных зонах для С.Ш.А., таких как Центральная Америка.

Советский Стратегический План по установлению их “социализма” во всем мире, несомненно, существует, и, какой бы гибкой и прагматичной не казалась советская политика, она в основном направлена на достижение Плановых целей – целей, которые были, есть и будут абсолютно несовместимыми и подрывными по отношению к свободам, которыми пользуются государства западного мира.

Страны-сателлиты впервые услышали о Плане в середине 1960-х годов. Они забеспокоились отсутствием долгосрочных указаний из Москвы, которая контролировала механизм централизованного планирования, но не могла дать нам никаких указаний о своих конечных целях. Результатом стал экономический хаос в Восточной Европе. Мы могли разрабатывать наши пятилетки, а русские могли регулярно их игнорировать. Изо дня в день, мы никогда не знали, какие требования они смогут нам предъявить, или какие проекты могут быть отменены. Наибольший хаос царил в сфере закупок вооружений. К примеру, чешские вооруженные силы подвергались постоянной реорганизации и непрерывному давлению со стороны Советского Союза с целью получения нового русского оборудования. Расходы нашего оборонного бюджета и следовательные потери в нашей экономики были огромными. Эта вечная неопределенность подпитывала инфляцию и имела также политические последствия, поскольку подчеркивала наш колониальный статус и делала невозможным для различных сателлитных компартий убедительно объяснять навязанные им повороты политики. Кроме того, у наших лидеров были серьезные подозрения, что наши хозяева в Кремле начертили стратегические цели, которые они скрывали от других режимов — участников Варшавского договора.

Этот вопрос встал на повестку дня в январе 1965 года на Политическом консультативном совещании О.В.Д. После выступлений Новотного, Кадара, и Гомулки, советские лидеры в принципе согласились начертить долгосрочный стратегический план.

Чертеж этого плана был впервые обсужден на совещании стран — участниц Варшавского договора в Москве в октябре 1966 года. Советская делегация во главе с Брежневым предложила, чтобы страны О.В.Д. совместно начертили Стратегический План, содержащий их долгосрочные внутренние и внешние цели. Этот план дополнял бы существующие пятилетки, которые стали бы тактическими документами определяющими цели, которые должны быть достигнуты на каждом этапе Стратегического Плана. Полное название плана – “Долгосрочный Стратегический План на следующие десять-пятнадцать лет и последующие годы”. Существующие пятилетки, по нашему общему мнению, оказались нереалистичными и совершенно неадекватными. Их недостатки были очевидными для западных наблюдателей, поскольку их экономические и политические цели всегда публиковались. Разделы, посвящаемые военным вопросам, разведке и внешней политике, конечно же, были секретными.

Все делегации стран — участниц Варшавского договора одобрили советское предложение, и, начиная с февраля 1967 года, каждое партийное руководство регулярно получало советские распоряжения с подробным описанием роли своей страны в общем Плане. Срок завершения Плана был установлен на сентябрь 1968 года. В Чехословакии, верховная ответственность за него была возложена на Новотнина заместителя, Иржи Хендриха. Владимир Коуцкий курировал раздел иностранных дел, а Йозеф Гомулка (не путать с польским лидером) взял на себя ответственность за военный план. Для выполнения специализированной работы привлекались эксперты извне. Ключевым отделом был гомулкский Административный отдел Ц.К., который руководил вооруженными силами, и министерствами внутренних дел и юстиции. Я являлся членом этого отдела и имел неограниченный доступ к Плану.

Его внутренние экономические аспекты интересны только тем, что проливают свет на советскую позицию по отношению к мирному сосуществованию. Но стоит отметить, что конечной целью было достижение почти самодостаточности в восточноевропейских странах к концу 1980-х годов. Было принято, что Советский Союз не сможет обогнать С.Ш.А. во всех областях экономики к этому времени, но План отдавал приоритет ликвидации научного и технологического отставания и даже обгону С.Ш.А. в прикладной военной технологии. Упор во внутреннем плане на ускорение темпов технологического и промышленного прогресса был обоснован не с точки зрения повышения уровня жизни, а исключительно необходимостью совершить революцию в военной науке. Действительно, Генштабам было предоставлено право контролировать гражданские исследовательские программы, чтобы обеспечить надлежащий баланс между гражданскими и военными проектами.

В сельском хозяйстве предполагалось, что к 1985 году О.В.Д. должна будет импортировать зерно только для корма скота и резервов; в других отношениях она будет самодостаточной. В промышленности мы должны были отдавать предпочтение производству товаров, которые могли бы приносить иностранную валюту, проникать на капиталистические рынки, даже при низком уровне прибыли, и вытеснять западную продукцию на рынках стран третьего мира, тем самым принося нам экономическое и политическое влияние. Мы верили, что ослабление напряженности в отношениях с капиталистическим миром поможет нам достичь этих целей и, кроме того, позволит нам покупать или красть передовое оборудование и технологии, в которых мы нуждались.

Главной нитью, связывающей внутренний и внешний разделы Стратегического Плана, была милитаризация общества. Вооруженные силы должны были стать хранителями “демократического социализма” как внутри страны, так и за рубежом. Им было поручено уничтожение сохранившихся в Восточной Европе “мелкобуржуазных иллюзий либерализма”, которые могут ослабить солидарность О.В.Д. Им надо также поддерживать идеологическую ортодоксальность и ликвидировать “проблему национальностей” как внутри Советского Союза, так и во всем альянсе. Брежнев фактически сообщил нам, что когда наступит эра “Глобального демократического мира”, нужда в национальных границах отпадет. Правда Советская Армия все равно будет требоваться, ибо некоторые буржуазные склонности в бывших капиталистических странах удержатся, грозя единству “нашей социалистической семьи”. Между тем, уверенность в лояльности народов Восточной Европы коммунизму была невелика; существовали планы на случай непредвиденных обстоятельств для укрепления всех основных городов, исходя из предположения, что в первые дни любого конфликта с Западом произойдут крупные восстания.

Внешнеполитический раздел Плана определял основные внешнеполитические цели стран — участниц О.В.Д. и для их достижения указывал роли, которые должны были быть сыгранными дипломатией, внешней торговлей, военной силой, разведкой и подрывной деятельностью. Также упоминались культурная деятельность, пропаганда, туризм, спорт и открытая торговля. Внешний раздел был разделен на четыре этапа, в которых прогнозировались будущие развития на основе текущих и прогнозируемых операций, а также устанавливались примерные сроки завершения каждого этапа.

Этап Первый, “Период подготовки к мирному сосуществованию”, был ретроспективным и охватывал период с XX партийного съезда 1956 года до XXI съезда в 1959 году. Этап Второй, “Борьба за мирное сосуществование” (обратите внимание на слово “борьба”), должен был продлеваться с 1960 по 1972 год, т.е. год после XXIV партийного съезда. Этап Третий – “Период динамичных социальных изменений”, ведущий к Этапу Четвертому – “Эра глобального демократического мира”, который, как надеялись, наступит в 1995 году.

По советским оценкам, послевоенная изоляция Варшавского договора, ставшая результатом сталинской политики, была изменена во время Этапа Первого. Хрущевская политика десталинизации открыла ворота на Запад; его достижением было убеждение Запада в том, что О.В.Д. была готова заменить военное соперничество экономической конкуренцией.

На Этапе Втором главными стратегическими целями были содействие разобщенности на Западе и ускорение социальной фрагментации капиталистических стран. В Европе, мы должны пытаться преувеличивать страх возрождающейся Германии и играть на французском национализме, чтобы отцепить Францию от Н.А.Т.О. Мы планировали использовать наше проникновение в европейские социал-демократические партии для ослабления их связей с С.Ш.А. и укрепления их воли к приспособлению с Варшавским договором. Манипулируя профсоюзным движением и студенческими организациями, мы предлагали усугублять существующие причины социальных и промышленных волнений и создавать новые очаги противостояния. Мы также намеревались использовать антиамериканизм в Европе, чтобы ослабить приверженность Америки ее обороне. Внутри Соединенных Штатов мы бы поощряли изоляционизм и разжигание внутренних беспорядков, направляя нападения радикального движения туда на военные и промышленные учреждения как на препятствия на пути к миру. Здесь мы получили неожиданный бонус от войны во Вьетнаме.

В третьем мире, нашими целями были разрушение “колониализма”, ослабление экономики старых колониальных держав и завоевание новых союзников в попытке дискредитации “империалистических держав”, возглавляемых, конечно же, Соединенными Штатами. Никто не может отрицать нашего успеха в достижении этих целей, чему способствовало наше использование нового соотношения голосов в Организации Объединенных Наций.

На Ближнем Востоке мы должны были поощрять арабский национализм, призывать к национализации нефти и добиваться свержения арабских монархий и замены их “прогрессивными” правительствами. Примерно к 1977 году, согласно нашим прогнозам в Плане, новые ближневосточные режимы должны были откликнуться на нашу стратегию и, благодаря своей нефти, дать нам возможность нанести парализующий удар по капитализму.

На Этапе Втором, также, мы считали необходимым увеличить огневую мощь О.В.Д., применяя последние научно-технические достижения для модернизации наших вооруженных сил, и таким образом нивелировать любые соглашения об ограничении вооружений, которые мы могли бы счесть выгодным заключить. Мы должны также наращивать численность наших войск на китайской границе и пытаться создать просоветское оппозиционное движение внутри Китая. Мы оказывали бы поддержку антикитайским группам в приграничных странах с конечной целью окружить Китай санитарным кордоном из враждебных государств.

Главное стратегическое предназначение Этапа Третьего, “Периода динамичных социальных изменений”, заключалось, по словам советского распоряжения, в том, чтобы “разбить надежду на ложную демократию” и привести к полной деморализации Запада. Наши взаимоотношения с Соединенными Штатами стали бы жизненно важным элементом этого этапа. Укрепляя веру в нашу политику дружбы и сотрудничества с Америкой, мы планировали получить максимально возможную экономическую и технологическую помощь от Запада и в то же время убедить капиталистические страны в том, что они не нуждаются в военных альянсах. Эрозия Н.А.Т.О., начатая на Этапе Втором, стала бы завершенной отказом С.Ш.А. от своих обязательств по обороне Европы и европейской враждебностью к военным расходам, вызванной экономическим спадом и разжигаемой усилиями “прогрессивных” движений. Для этого мы предусмотрели, что может потребоваться распустить Варшавский договор, и на такой случай мы уже подготовили сеть двусторонних оборонных соглашений, за которыми надзирали бы секретные комитеты С.Э.В.

Советская точка зрения заключалась в том, что во время Этапа Третьего капитализм пережил бы экономический кризис, который поставил бы Европу на колени и стимулировал бы влияние “прогрессивных” сил в европейских правительствах. Наши планировщики верили, что мы могли бы исключить возможность мировой войны на этом этапе, поскольку С.Ш.А. сняли бы с себя обязательства по оказанию помощи своим бывшим союзникам. Поэтому мы могли бы разжигать локальные или региональные войны в Европе в поддержку прогрессивных движений – если бы это было необходимым. Как только Америка откажется от защиты Европы, мы должны будем сами приложить усилия для убеждения европейцев в том, что С.Ш.А. проводят корыстную политику и даже активно против них замышляют; таким образом мы бы усилили изоляцию Америки.

Согласно Плану, мы, чехи, должны были сосредоточивать свои усилия на тех странах, с которыми у нас были тесные связи до Второй мировой войны. Мы должны были проникнуть в ряды социал-демократов в Германии, Австрии, Бельгии и Скандинавии, а также начать операции по дезинформации, особенно во Франции. Мы должны были продолжать вербовку и обучение новобранцев из Латинской Америки и стран Британского Содружества для свержения их правительств; одно время мы обучали эфиопов – как теперь выясняется, с выдающимся успехом. На Ближнем Востоке мы несли особую ответственность за проникновение и разведку в Сирии, Кувейте, Ираке и Алжире. В наши обязанности также входило обеспечение того, чтобы в случае войны нефтепроводы в этих странах были разрушены.

Четвертый и последний этап Плана предвещал рассвет “Глобального демократического мира”. В начале Этапа Четвертого С.Ш.А. были бы изолироваными как от Европы, так и от развивающихся стран. Поэтому мы могли бы их подорвать, используя внешние экономические оружия и тем самым создать социально-экономические условия для возникновения прогрессивных сил внутри страны. На этом Этапе, План предусматривал возобновление гонки вооружений, приводящей в конечном итоге к военному превосходству Варшавского договора, с чем согласились бы Соединенные Штаты.

Очевидно, что сроки этих различных этапов изменились в связи с событиями, непредвиденными в 1967 году. Например, “Пражская весна” и последующий кризис 1968 года отложили План на год, а возможно, и больше. Более того, никто не предвидел, что экономический спад на Западе наступит так рано в результате стремительного роста стоимости нефти после войны Судного дня. В Советском Союзе существует мощное лобби, которое не расположено к упущению такой возможности. Но если Кремль до сих пор воздерживался от публичного выступления за всеобщие забастовки и политику резкого противостояния западными коммунистическими партиями против своих правительств, его позиция не свидетельствует о глубоком желании сделать разрядку необратимой; она указывает на то, что советское руководство, видимо, решило, что время для успеха прогрессивного движения в Европе еще не пришло. Кремль, как это ни парадоксально, стремится к тому, чтобы капитализм оправился от своей нынешней болезни, для обеспечивания Варшавскому договору нужных экономических выгод. На какие бы временные приспособления не были готовы пойти советские лидеры, их долгосрочные цели остаются неизменными. Говоря словами Хрущева, “Мы вас похороним”.

Как первый секретарь партии в Министерстве обороны я являлся членом Административного отдела, через который проходили все главные советские распоряжения, и таким образом я мог следить за ходом выполнения Плана. В мои обязанности входило инструктирование военных сотрудников, отобранных для работы над Планом по политическим аспектам основных стратегических целей, а также обеспечение того, чтобы тактические цели соответствовали партийным установкам и приоритетам.

Меньшим министерствам не разрешалось тщательно изучать переводы советских стратегических документов. Они просто получали инструктаж по тем частям, которые касались их. Они составляли планы, охватывающие их вклад в общие усилия, и направляли их в министерства обороны и внутренних дел. Это были единственные министерства вне партаппарата, которые эти планы получали, и они давали очень хорошее представление об общих целях Варшавского договора.

В связи с растущими расходами на оборону и инфляционным давлением на чешскую экономику мы создали исследовательские группы в вооруженных силах для анализа их экономической эффективности. Исследования начались в начале 1965 года и завершились два года спустя. Их результаты никого не удивили в нашем министерстве. Они пришли к выводу, что наша постоянная армия была слишком велика для поддержки нашей экономикой, и что у нас слишком много частей для имеющегося количества людей. Это привело к набору солдат, которые были бы непригодными для службы в любой другой армии. Когда я посетил одну фронтовую танковую дивизию, я обнаружил, что 247 человек были непригодны к бою. Один призывник, например, не мог согнуть левую руку, а у другого была только одна почка.

Наши аналитики также выяснили, что в механизации, снабжении и обслуживании мы отставали на пятнадцать лет от Запада. Система военного образования была неэффективной и дорогостоящей, а мобилизационный план, в соответствии с которым резервистов постоянно снимали с заводов для ознакомления их с военной техникой, был крайне разрушительным.

Из этих выводов вытек ряд смелых предложений, основанных на фундаментальной предпосылке, что Н.А.Т.О. не является агрессивным альянсом и что было немыслимым, чтобы Запад напал на Варшавский договор в ближайшие пятнадцать-двадцать лет. Одно из внесенных предложений заключалось в том, что 20 процентов нашей передовой линии должны бы составлять резервисты, другое – что мы должны бы сократить наши В.В.С. на одну тактическую дивизию, а третье – что мы должны бы попытаться продлить срок службы нашего оружия и оборудования. Мы также предложили рационализировать военные поставки, для избежания расточительного дублирования. Мы устали от производства оружия, которое русские отвергали в пользу своих собственных, зачастую худшего качества, разработок.

В июне 1967 года, после длительного обсуждения, проект этих предложений поступил на утверждение в Военный комитет Министерства обороны. Комитет дал указание запросить мнение советских руководителей. Я являлся членом делегации во главе с генералом Отакаром Рытиржем, нашим начальником штаба, которая посетила Москву в октябре 1967 года.

Маршал Захаров, начальник штаба Советской Армии, открыл дискуссию и стал отвергать наши идеи пункт за пунктом. Атмосфера в комнате была насыщена враждебностью. Меня прошиб холодный пот, когда он объявил, что генерал Епишев разберется с нашей “совершенно необъяснимой” верой в то, что Запад не нападет на Варшавский договор.

Наступила абсолютная тишина, когда зловещая и страшная фигура этого бывшего заместителя начальника К.Г.Б. наклонилась вперед на локтях и оглядела нас своими холодными змеиными глазами. [Прим. пер. – На самом деле, Захаров являлся бывшим начальником ГРУ.]

“Было бы интересно узнать”, – начал он своим обычным мягким, заговорщическим тоном, – “кто является отцом этой антимарксистской идеи”. Генерал Прхлик, наш начальник Главного политического управления, побелел. Никому не хотелось встречать епишевского взора.

“Почему”, – спросил он нас, – “хотите вы уничтожить идеологические достижения последних тридцати лет? Как вы думаете, почему партия потратила столько усилий на то, чтобы предупредить народ об опасности империалистической агрессии? Как собираетесь вы объяснить своему народу необходимость быть бдительным, иметь сильный военный потенциал, если вы утверждаете, что Запад больше не агрессивен? Ваше предложение разрушило бы всю основу партийной пропаганды”.

“Я вам советую настоятельно”, – зловеще заключил он, – “начать расследование происхождения этой идеи. Она была создана либо по невежеству, либо под влиянием буржуазной идеологии”.

Затем последовало еще двухчасовое обсуждение, после чего встреча закончилась. Мы вернулись в Прагу с поджатыми хвостами. Русские приняли только самые незначительные пункты наших предложений и оставили нас искать другие способы облегчения бремени национальной обороны.

Когда я и мои друзья изучали Стратегический План, наши первоначальные реакции были идентичными: мы считали его совершенно нереалистичным, особенно по срокам, которые казались нам безумно оптимистичными. Некоторые из нас, включая меня, даже надеялись, что за время его выполнения изменится сам С.С.С.Р., а вместе с ним и весь План. Если бы нет, то перспектива была весьма удручающей, поскольку из Плана у нас складывалось впечатление, что Советский Союз попытается сократить государства-сателлиты, включая Чехословакию, до советских республик; другими словами, мы бы стали частью большого Советского Союза.

Но я стал еще более пессимистичным после того, как дезертировал и увидел саму политику Запада. Я не мог найти единства, последовательной цели или стратегии среди западных стран. Невозможно бороться с советской системой и стратегией маленькими тактическими шажками. Впервые я начал верить, что Советский Союз сможет достичь своих целей – то, во что я не верил в Чехословакии.

В последнее время, однако, я стал верить, что у Запада есть шанс. Кремлевский оптимизм в период между 1960 и 1970 годами был далек от реальности. Большинство лидеров стран третьего мира не одобряют коммунизм. Социализм, существующий в Азии и Африке, в большинстве случаев далек от марксистского коммунизма. И теперь я немного более оптимистичен, особенно после советского провала в Египте, который значительно превзошел их успехи в Анголе и Эфиопии.

То, что меня по-прежнему беспокоит, это отсутствие единства и последовательной стратегии Запада, которые конечно же не улучшились за последние несколько лет. Более того, недостаточно просто иметь планы противостояния или даже уничтожения коммунизма; вместо них должно быть предложено что-то лучшее. Какова программа Запада? Какова его стратегия? До сих пор об этом я не слышал ничего внятного от западных политиков. Конечно, проблема демократической системы заключается в вырабатывании какой-либо последовательной стратегии или политики когда каждые четыре-пять лет меняются правительства.

Другой причиной для беспокойства является то, что многие люди на Западе, включая некоторых его лидеров, не понимают реального значения разрядки для Советского Союза. Когда, наряду с другими чешскими лидерами, я встретился с Брежневым в Москве в 1966 году, мы обсудили разрядку, и вот его слова: “Некоторые левые экстремисты разрядку неправильно понимают. Они думают, что мы сдаемся капиталистам. Они не понимают, что она дает нам свободу рук – свободу рук почти всем коммунистическим движениям в мире, а это самое главное”.

Разрядка также помогает С.С.С.Р. построить сильную экономику, а вместе с ней и более сильные вооруженные силы. Она важна и с политической точки зрения, поскольку позволяет советским лидерам повысить, хотя бы незначительно, уровень жизни своего народа и осуществлять бо́льший экономический контроль над странами Восточной Европы. Наконец, С.С.С.Р. испытывает серьезные трудности с оказанием помощи развивающимся странам, и таким образом чем больше экономических выгод Советский Союз сможет получить от Запада, тем больше он может влиять на страны третьего мира.

Самыми ярыми сторонниками советского Стратегического Плана были восточные немцы. Я слышал, как Вальтер Ульбрихт, отдыхая в Карловых Варах, решительно высказался за него и за увеличения военного бюджета. Он воображал, что если вся Европа будет занятой, то он контролировал бы воссоединенную Германию. Это был вздор. Он не осознал того, что знали все мы, что русские никогда бы не вытерпели объединенной Германии, даже коммунистической, потому что они все еще боялись обширного, сильного немецкого государства.

Болгарский лидер Тодор Живков являлся еще одним искренним сторонником Плана, тогда как советские военные, естественно, все были за. Меня часто спрашивали, что думал Дубчек о Плане, но я не уверен, знал ли он вообще о нем. Он тогда не был членом Военного комитета Ц.К., где мы обычно обсуждали это. В любом случае, в то время, когда был представлен План, Дубчек, будучи ставленником Брежнева, никогда не отклонился от советской линии.

(обратно)

11 Ф.Р.Г.: Центральный фронт

В случае войны, наши чешские вооруженные силы должны были бы противостоять западногерманской армии – нашему главному противнику на Центральном фронте. Чешская армия должна была пересечь границу в течение тридцати минут после начала военных действий и достичь Рейна за три дня. Там они соединились бы с советскими и восточногерманскими войсками в качестве прелюдии к вторжению во Францию, которое возглавила бы сама Советская Армия.

Наш военный план предусматривал, что чешская и восточногерманская армии прибудут к французской границе настолько иссякшими – по нашим расчетам, средняя жизнь командира взвода на поле боя составила бы всего два часа – что только условные чешские и немецкие контингенты сопровождали бы Советскую армию в ее движении к Парижу. Этот советский план намекает – более того, он вполне может быть основанным – на тактике монголов Чингисхана в их победоносных походах через Азию и большую часть Европы. Они использовали солдат из подвластных им народов, чтобы начинать нападения и носить самые тяжелые потери; затем элитные монгольские войска приближались и добивали врага.

Ф.Р.Г. фигурировала в Стратегическом Плане как самая важная страна Западной Европы. Мы считали ее сильнейшей промышленной державой, а советские аналитики считали немецкую армию самой сильной, лучше всего обученной, и самой высокодисциплинированной силой в Н.А.Т.О., за возможным исключением американского контингента.

В советских глазах, немецкая социал-демократическая партия играла бы ведущую роль в международном социалистическом движении, хотя для них ее недостатком было потенциальное влияние на восточноевропейские партии. Громадный туристический поток из Германии в Чехословакию являлся примером; со своими автомобилями “Мерседес” и богатым внешним видом, они несли большую опасность идеологической заразы. Вскоре в Праге можно было купить услуги девушки за пару чулок, что вызывало жалобу президента Новотного на то, что чешские девушки теперь дешевле, чем те в Гонконге.

В сталинские времена, все немцы являлись “фашистскими реваншистами”, которых нужно было держать в подчинении угрозой подавляющей силы. Хрущев изначально продолжил эту политику изоляции Ф.Р.Г.; но в 1954 году он мне сказал: “У нас есть две альтернативы: либо сочетаться с Великобританией и Францией, чтобы держать Германию под контролем, либо попытаться добиться того же результата, работая прямо на немцев. Если мы потерпим неудачу, Германия станет самой сильной державой в Европе. Если бы это нам помогло в решении нашей задачи, я бы сделал Аденауэра ‘Золотой звездой’ Героя Советского Союза”.

Первое изменение в советской политике произошло после возведения Берлинской стены. Когда она была завершена, Хрущев созвал делегации высокого уровня из Восточной Европы в Москву на встречу Организации Варшавского договора. Ульбрихт был в восторге от своей стены и совершил ошибку, предположив, что мобилизация членов О.В.Д. означала готовность Хрущева спровоцировать противостояние с Западом в Берлине. Хрущев дал ему сильную трещину, сказав, что О.В.Д. не сделает ни шагу дальше.

“То что мы должны сделать”, – сказал он, – “это разрушить антикоммунистическую площадку аденауэрских христианско-демократов”.

Хрущев сказал Ульбрихту, чтобы тот смягчил свои нападки на Бонн и поменял деятельность Коммунистической партии в Федеративной Республике. Советский Союз заключил соглашения с Аденауэром, христианско-демократическим канцлером, о возвращении немецких военнопленных и сделал первые шаги к экономическому сотрудничеству. Более того, чтобы усилить давление на Аденауэра, Хрущев подчеркнул свои растущие отношения с де Голлем, а также пригласил председателя Социал-демократической партии Германии на личную встречу в Восточном Берлине.

Преамбула к Плану по Германии во многом обязана хрущевским идеям. Советские аналитики поздравляли себя с тем, что советская поддержка “прогрессивного” движения в Германии, в сочетании с твердой внешней политикой, исключила возможность возрождения фашизма в этой стране. Они отмечали, что даже союзники Германии неохотно поддерживали таких правых политиков, как Франца Йозефа Штрауса и его соратников. Милитаризм исчез, и большинство немцев, особенно молодых, не заботились о воссоединении Германии: “Это больше не главная проблема”, говорилось в Плане, “в нашей политической борьбе с Федеративной Республикой”.

Два вопроса вызвали значительное удовлетворение: во-первых, несмотря на рост экономики, не было пропорционального увеличения немецкого оборонного бюджета; во-вторых, что еще более обнадеживает, была уверенность в том, что все ответственные руководители Германии были готовыми принять статус-кво в Восточной Европе.

Аналитики пришли к выводу, что центр внимания немецкой политики сместился с аденауэрской позиции справа в сторону центра. Хотя коммунисты потеряли значительное влияние и не могли произвести впечатления на рабочий класс, прогрессивные силы теперь имели сильную позицию в Социал-демократической партии. Христианско-демократы, с другой стороны, казалось, угасали.

План для Германии предусматривал три этапа. В течение первого, с 1968 по 1973 год, мы развивали бы наши отношения с Социал-демократической партией Германии и способствовали бы откату от аденауэрской политики холодной войны, в ответ на нашу стратегию мирного сосуществования. Второй период, продолжавшийся до начала 1980-х годов, ознаменовался бы подъемом социализма в Ф.Р.Г., под давлением прогрессивных движений в этой стране и во всей Европе. К третьему этапу, Н.А.Т.О. прекратил бы свое существование, а вместе с ним, и способность правых в Германии противостоять прогрессивному движению, чему способствовало бы военное давление на Бонн со стороны советского правительства.

Планы были, конечно, безумно оптимистичными, но Советы были воодушевленными легким проникновением в Социал-демократическую партию, которая должна была стать основным средством достижения советских целей в Германии. В их директивах конкретно говорилось, что необходимо добиваться тактического союза с С.Д.П., даже если конечным намерением было ее уничтожение. Хрущев уже заложил фундамент для этой политики во время своих переговоров с руководством С.Д.П., когда он даже предложил то, что Советская партия могла бы помочь С.Д.П. достичь власти.

Хрущевская правдоподобная линия была рекомендована партиям-сателлитам, а нас, чехов, настоятельно призвали разрабатывать свои собственные двусторонние линии по отношению к С.Д.П. План формализовал это требование. Ослабление ограничений на поездки между Чехословакией и Ф.Р.Г. означало, что нам было гораздо легче развивать контакты под охраной нашей собственной страны, где мы могли предохранять от огласки наши беседы с сочувствующими С.Д.П.

Наш широкий подход, под советским руководством, заключался в том, чтобы помочь С.Д.П. получить власть и ее удержать. Мы делали все возможное, чтобы дискредитировать христианско- демократов и скомпрометировать их лидеров, особенно Франца Йозефа Штрауса; например, у нас были отличные каналы связи с некоторыми известными западногерманскими журналами, которые мы использовали для клеветнических операций. Более того, Кремль приказал странам — участницам Варшавского договора координировать свою политику в отношении С.Д.П., чтобы создать впечатление, что мы реагируем на инициативы С.Д.П., и тем самым повысить престиж этой партии. Но мы должны были следить за тем, чтобы С.Д.П. не заклеймили как прокоммунистическую, поэтому мы периодически выступали с нападками на нее. Тем временем мы, чехи и восточные немцы, направляли средства на поддержание ее левой фракции.

Я получил интересное представление об этом подходе в январе 1968 года, незадолго до моего перехода на ту сторону, когда я присутствовал на заседании коллегии нашего Министерства обороны, чтобы заслушать доклад Владимира Коуцкого, секретаря Ц.К. Он сообщил нам, что он ожидал скорого прихода к власти немецкой С.Д.П. – что и произошло.

“Под руководством из Москвы”, – продолжал он, – “мы уже провели переговоры с нашими контактными лицами в С.Д.П., чтобы достичь понимания по некоторым важным вопросам внешней политики. Мы получили обязательства, в принципе, что С.Д.П. примет границу по Одеру — Нейсе, признает Германскую Демократическую Республику, и легализует Коммунистическую партию в Ф.Р.Г.”.

“Наши отношения с С.Д.П.”, – заключил он, – “должны служить образцом для наших усилий против всех социал-демократических партий, которые, как вы знаете, начинают приходить к власти в Западной Европе”.

Советские лидеры возложили большие надежды на послевоенное поколение немцев, к которым, как они считали, обращалась бы “прогрессивная” социал-демократическая партия (под советским влиянием). Но они не думали, что одна С.Д.П. могла бы продвинуть Ф.Р.Г. достаточно далеко по пути к социализму; поэтому, помимо проникновения в С.Д.П., они пытались формировать новых прогрессивных кадров среди среднего класса и профсоюзов рабочего класса. Их беспокоил консервативный характер немецких профсоюзов, которыми им было трудно манипулировать, и они просили нас, чтобы их политические союзники в Германии разрабатывали новые способы вовлечения рабочих в руководства, и тем самым разрушая традиционную лояльность профсоюзов.

Советские аналитики не думали, что прогрессисты получили бы власть без борьбы с немецким правым крылом. Они ожидали консервативной контрреакции в начале 1980-х годов в рамках Третьего этапа Плана – возможно, с помощью военизированных формирований и сторонников правых в бундесвере. Однако в этом случае Кремль намеревался публично интерпретировать такой шаг как вызов безопасности Восточной Европы, и пригрозить военными действиями. Это не было пустой угрозой: русские действительно были готовыми начать местную войну с Германией, чтобы поддержать прогрессивное правительство. Еще в 1968 году они наметили конкретные цели для захвата отдельными советскими частями в ходе блицкрига.

По иронии судьбы, в данном конкретном упражнении не было никакой роли для вооруженных сил Г.Д.Р. Советский Союз не собирался поощрять ничего, что могло бы привести к объединению Германии, чего они хотели меньше всего.

(обратно)

12 Нейтралы: Австрия, Швейцария и Скандинавия

Решение Хрущева вывести русские оккупационные войска из Австрии в 1955 году и заключить договор о признании нейтралитета Австрии встретило сильное противодействие со стороны советских маршалов. Хрущев задумал это как жест в сторону немецкого федерального канцлера Аденауэра, который, как он надеялся, согласится на нейтрализацию Германии в обмен на объединение Восточной и Западной зон.

Главным критиком Хрущева был маршал Жуков, бывший ранее его самым сильным сторонником. Жуков считал, что Хрущев играет на руку антисоциалистам в Чехословакии, Венгрии и Польше. Вспышка венгерской революции в октябре 1956 года, казалось, подтвердила аргументы Жукова, и его немедленным ответом было требование вновь занять Австрию, чтобы запереть венгерскую заразу. Хрущев отказался, опасаясь поставить под угрозу свою новую политику мирного сосуществования. Оппозиция Жукову способствовала смещению его с поста министра обороны в ноябре 1957 года и, в конечном итоге, падению самого Хрущева.

Сам Хрущев считал, что разветвленная сеть советских агентов, которая останется в Австрии, позволит достичь советских целей там без военного вмешательства. Тем не менее, чешская и советская разведки подготовили “доказательства”, что австрийцы вмешивались в дела Венгрии, на случай, если повторное занятие станет желательным. Как заявил мне категорически генерал Епишев в Москве в марте 1967 года: “Советский Союз решит, может ли Австрия оставаться нейтральной. Не австрийское правительство”.

Русские хотели бы “финляндизировать” Австрию в 1955 году, но политический климат был против них. Коммунистическая партия не смогла добиться успеха в борьбе с врожденным австрийским консерватизмом, влиянием эмигрантов и силой Социал-демократической партии среди рабочего класса и профсоюзов. Но советские лидеры считали по-прежнему, что у них есть право “защищать” австрийский нейтралитет. Они особенно ненавидели Бруно Крайского, австрийского канцлера, из-за его правого руководства социал-демократами и его влияния в международном социалистическом движении. Советы никогда не упускали возможности проникать в его партию и доставлять ему неприятности.

Стратегический План признавал, что невелика надежда привести прогрессивную партию к власти парламентским путем. Если они смогли бы добиться власти путем переворота, Варшавский договор должен быть готовым поддержать их попытку военной силой. А пока, мы следили бы и влияли на внутренние события.

План предусматривал несколько вариантов военного вмешательства в Австрию, из которых можно привести два существенных примера. Первый предусматривал, что по смерти маршала Тито, или в течение непосредственно последующих за ней месяцев неопределенности, Советская Армия вторгнется в Югославию в поддержку просоветских фракций. К.Г.Б., при помощи других сателлитных разведывательных служб, сфабрикует доказательства того, что силы крайне правой эмигрантской организации усташей вторглись в Югославию. Кремль будет настаивать, что Австрия нарушила свой нейтралитет и договорные обязательства, позволив использовать свою территорию в качестве базы для фашистов, намеревавшихся начать контрреволюцию в Белграде. Таким образом, у Советского Союза не стало бы другого выхода, кроме как обратиться за помощью к югославским коммунистам. Под кодовым названием “Полярка”, военные действия должны бы начаться с занятия западной и южной Австрии чешской и венгерской армиями. Их целью должно бы стать обеспечение вступления в Югославию 400 000 советских войск, размещенных в Закарпатском военном округе. Они должны бы пройти через Австрию и захватить Югославию клешневым движением с северо-востока и северо-запада. Австрийскую границу перекрыли бы, чтобы не допустить через нее подкреплений югославам. Поскольку чехи и венгры нарушили бы первыми австрийский нейтралитет, риск противостояния между сверхдержавами был бы сниженным, хотя советские лидеры не верили, что Запад пошел бы на помощь Австрии.

Второй план предусматривал занятие Австрии в качестве прелюдии до начала конвенциональной войны в Западной Европе – для предотвращения аналогичного движения со стороны Запада. Это стало бы основной частью операции “Донай”, кодового слова для общего наступления Организации Варшавского договора на Европу. Маршал Якубовский нам сообщил, что у русских есть более 4000 коллаборационистов в Австрии, которые помогли бы нам провести облаву на нежелательных гражданских лиц, как только страна будет занята. К.Г.Б. взял бы на себя исполнительную власть под защитой армий стран — участниц Варшавского договора.

Оба варианта предполагали, что большая часть австрийских войск могла бы быть захваченной в казармах.

В рамках Стратегического Плана не было намерения уважать нейтралитет Швейцарии. Несмотря на ее заявления о неприсоединении, мы включали ее армию в наш подсчет сил Н.А.Т.О. Мы считали Швейцарию буржуазной страной и основополагающей частью капиталистической системы. В Плане говорилось, что не было никаких шансов установить там социализм мирным путем. Даже рабочий класс являлся “аристократическим”, в том смысле, что в нем преобладали квалифицированные ремесленники, которые были еще менее перспективным материалом для прогрессивного движения, чем средний класс. Однако до 1963 года наши военные оперативные планы признавали нейтралитет этой страны, а также Австрии и Швеции. Затем маршал Малиновский сообщил нам, что это “реакционная позиция”. “В предстоящей борьбе между капитализмом и пролетариатом”, – сказал он – “никто нейтральным быть не может. Соблюдение капиталистического нейтралитета было бы предательством рабочего класса для любого командира”.

В случае начала мировой войны, говорилось в Плане, советские парашютные войска помогали бы нашим бронетанковым сухопутным войскам в занятии Швейцарии. К третьему дню, наши войска удерживали бы все основные правительственные, промышленные и населенные центры, а также военные опорные пункты. В случае локальной войны в Германии, мы заняли бы Швейцарию, чтобы не дать ей стать убежищем для побежденных “фашистов”. Мы также вторглись бы в эту страну, чтобы “спасти ее нейтралитет”, если бы Запад попытался противостоять военным действиям Варшавского договора в Австрии или Югославии.

Скандинавия имеет огромное стратегическое значение для С.С.С.Р. не только из-за общей границы с Финляндией иНорвегией, но и как важный плацдарм для нападения на Великобританию. Советская и восточноевропейская армии поддерживают в скандинавской области силы численностью в пять миллионов человек. В случае войны, армии Польши и Г.Д.Р. разделяют ответственность с Советской армией за операции против Норвегии, Швеции и Дании; только Советская армия двинется в Финляндию. Разведка и подрыв в Скандинавии имеют очень высокий приоритет. Швеция, как самая могущественная страна в этом регионе, была одной из главных целей нашей разведывательной деятельности. Мы финансировали, в сотрудничестве с поляками и восточными немцами, левые фракции в Социал-демократической рабочей партии Швеции, и я помню, что в середине 1960-х годов не менее сорока процентов С.Д.П. находились под нашим руководством или влиянием. В эту партию было легче проникнуть, чем в другие европейские социал-демократические партии, благодаря ее левому руководству, ее политике по таким вопросам, как война во Вьетнаме, и ее антиимпериалистическому отношению к странам третьего мира. Мы также заметили некоторые положительные марксистские тенденции во внутренней политике партии. Мы знали от советских агентов в окружении Улофа Пальме, лидера социал-демократов, что хотя он презирал советский коммунизм, он являлся большим поклонником Тито и Кастро и симпатизировал тому типу коммунизма, который позже ввел Дубчек. Мишенью для проникновения и манипулирования со стороны Советов являются всегда левые европейские социал-демократические партии. К более правым партиям относятся с некоторой опаской, поскольку их приверженность социалистическим принципам делает их трудно атакуемыми на идеологических основаниях.

Шведская коммунистическая партия являлась индивидуалисткой организацией, не финансируемой из Москвы, лидеры которой сопротивлялись советским мнениям. В качестве контрмеры русские искали симпатизирующих в местных коммунистических отделениях, из которых службы разведок стран — участниц Варшавского договора вербовали агентов для обучения в партийных и военно-политических академиях в Восточной Европе. Я лично видел профили более 400 мишеней в профсоюзах – перспективных людей в некоммунистических руководствах, казавшихся нам выступавшими за прогрессивные социальные изменения. Был создан координационный комитет из представителей польских, чешских, восточногерманских и советских профсоюзов для сбора информации о них и подготовки планов по обработке наиболее восприимчивых. Трое занимали профсоюзные должности дающие им влиятельные места в Международной конфедерации свободных профсоюзов – западном аналоге коммунистической Всемирной федерации профсоюзов.

Аппарат разведки в Стокгольме носил название Северный центр. Все военные и гражданские разведывательные службы О.В.Д. были представлены в шведской столице, которая была главной базой для разведки и подрывной деятельности в Скандинавии. Основными задачами чешской службы были проникновение в С.Д.П., технический шпионаж и получение информации о военных планах и потенциале Швеции. На ежегодной выставке украденных технологий в здании Министерства внутренних дел в Праге, устраиваемой для членов Политбюро и старших военных офицеров, шведские устройства и патенты занимали часто видное место.

Если прогрессивные силы в Швеции не смогли бы получить и укрепить их власть без проявления силы, Советы были готовы предложить военную поддержку. Они считали, что ни С.Ш.А., ни какая-либо другая держава Н.А.Т.О. не оказала бы военную поддержку Швеции, и что местные военные действия против этой страны стали бы возможными без опасения внешнего вмешательства.

В случае общего конфликта с Западом, все варианты военно-оперативного плана предусматривали вторжение в Швецию в первый день боевых действий. О.В.Д. рассчитывала занять основные населенные пункты в течение суток, и надеялось захватить порты и промышленные районы в целости и сохранности с помощью парашютных войск. Они считали, что недели было бы достаточно для покорения остальной части страны, за исключением, возможно, спорадического партизанского сопротивления. Я считаю, что мы проникли тщательно в шведские вооруженные силы – у нас были прекрасные источники военной и технической разведки.

Норвежский раздел Плана отмечал сильное течение пацифизма в норвежском обществе, которое было наглядным даже в вооруженных силах. Все основные политические партии имели некоторые социалистические черты, и одной из наших главных задач было содействие возникновению единого прогрессивного движения. В частности, планировщики предложили нам содействовать выходу Норвегии из Н.А.Т.О. Они считали, что наша политика мирного сосуществования в Европе ослабит волю стран Н.А.Т.О. и тем самым уменьшит давление на Норвегию, чтобы она оставалась в этом альянсе. В центре нашей политической поддержки была Норвежская коммунистическая партия, которая была просоветской и финансировалась напрямую из Москвы. С открытием и разработкой нефти в Северном море, Норвегия стала еще более привлекательным трофеем для Советского Союза, и, несомненно, план был пересмотрен соответствующим образом.

Планировщики предсказали, что к 1980-м годам прогрессивное движение в Норвегии добьется упразднения монархии и установления народной республики. Они не ожидали, что какая-либо из европейских держав, у которых были бы свои внутренние проблемы, вмешалась бы, но если Швеция оказалась бы настолько безрассудной, что попыталась бы это сделать, Советский Союз предпринял бы прямые военные действия против шведов.

В 1961 году, перед разработкой Стратегического Плана, я присутствовал на военном совещании стран — участниц Варшавского договора, где маршал Бирюзов, заместитель министра обороны С.С.С.Р., сообщил нам, что они сделали хорошее начало в вербовке агентов влияния в норвежских университетах. Он сказал, что мы должны приложить больше усилий в этом направлении. Насколько я знаю, в то время у нас не было агентов влияния среди политических партий. Большинство наших успехов в разведке было направлено против баз Н.А.Т.О. в Норвегии с использованием “нелегальных” агентов. Это агенты, которые въезжают в страну под ложными удостоверениями личности, управляют собственными сетями, и имеют прямую радиосвязь с Москвой. Они не имеют дела, через или вместе, с советскими или сателлитными посольствами.

По меньшей мере, в Норвегии находилось три чешских нелегала в 1961 году. Но О.В.Д. сделало значительные шаги в норвежском профсоюзном движении. Я помню, как Иржи Хендрих, заместитель президента Новотного, говорил Военному комитету еще в 1965 году, что сила прогрессивного движения в профсоюзах росла настолько, что они были готовы вступить в коммунистическую Всемирную федерацию профсоюзов. В Норвегии, как и в Швеции, восточноевропейские службы разведки вербовали работников из профсоюзов и компартии для обучения в Военно-политической академии в Москве, чтобы сформировать ядро будущей “народной армии”.

Весной 1967 года, я участвовал в четырехчасовой встрече с начальником Управления специальной пропаганды, генералом Шевченко. Нас попросили усилить нашу пропагандистскую деятельность в Скандинавии, и помогать в подготовлении материалов для операций как мирного, так и военного времени. Задача состояла в том, чтобы собирать компрометирующую информацию о перспективных скандинавских лидерах и изготовлять материал, который повредил бы отношениям между крупными державами Н.А.Т.О. и Скандинавией.

Для проведения скандинавских операций был создан Совместный комитет, в который вошли поляки, восточные немцы, чехи и русские. Бо́льшую часть необходимой нам информации мы получали по обычным каналам разведки, но иногда сотрудники нашего собственного Отдела специальной пропаганды выезжали на операции, часто под прикрытием профсоюзов.

Разведывательная деятельность Варшавского договора в Дании была обширной, что отражало ее важное положение контролирующее Скагеррак и Каттегат при входе в Балтику. Это не уменьшилось с расширением советского ВМФ в флот открытого моря, поскольку, несмотря на то, что основная часть Северного флота базируется в Мурманске и портах Баренцева моря, большинство ремонтных сооружений находятся по-прежнему на Балтике. Более того, советский Балтийский флот, состоящий из сорока подводных лодок и шестидесяти надводных кораблей, является ценной силой для прерывания атлантической торговли в военное время и для амфибийных операций вокруг Скандинавии.

Все восточноевропейские службы разведки были представленными в Копенгагене, работая над политическими целями в попытке изменить антисоветские настроения основных партий. Некоторые политические лидеры не скрывали своей антипатии к Америке, а молодая интеллигенция левого крыла социал-демократической, радикальной либеральной и социалистической народной партий казалась восприимчивой к прогрессивным идеям.

План требовал от нас, чехов, увеличить число и активность наших агентов, работающих в Копенгагене против Социал-демократической партии. Из пяти нелегалов, которых готовил наш министр обороны Ломский для военной разведки в Скандинавии, трое использовались для работы над С.Д.П. Идея заключалась во внедрении в молодое поколение политиков С.Д.П., поскольку русские считали, что мало что можно сделать с нынешним партийным руководством.

У меня нет никаких сомнений в том, что президент Финляндии Урхо Кекконен тесно и лично сотрудничал с Кремлем. Я могу вспомнить множество разговоров с советскими лидерами, в которых они повторяли предложение: “Это будет лучше сделано через Кекконена”. Он был очень эффективным в создании вымысла, что русские финнам не диктуют, и что вполне возможно быть нейтральным и в то же время дружественным Советскому Союзу, не жертвуя национальным суверенитетом.

Финский нейтралитет удобен для С.С.С.Р. В 1966 году, когда маршал Гречко приехал в Прагу, чтобы ознакомить нас с планом военных операций, он мне сказал: “Мы заключили личное соглашение с президентом Кекконеном, согласно которому в случае войны с Западом, финны заявят о своей поддержке Варшавскому договору, потребуют статуса невоюющей стороны и предоставят свою территорию и порты вооруженным силам Советского Союза”.

(обратно)

13 Западная Европа и Балканы

Бельгия выглядела перспективной для советских аналитиков. Последняя война, по их мнению, оставила в бельгийском народе укоренившееся чувство враждебности к Германии и отвращение к милитаризму, оба фактора которые подрывали вклад страны в Н.А.Т.О. Советы также полагали, что они обнаружили сильные предубеждения против Соединенных Штатов и контроля, который оказывали американские компании и банки на экономику страны.

Мы активизировали наши усилия по разведке в Бельгии, когда штаб-квартира Н.А.Т.О. переехала в Брюссель из Фонтенбло. Помню, как я слышал на заседании Военного комитета в Праге в том же году, что у нас в стране действовали четыре нелегала, в дополнение к сотрудникам разведки работавшим под дипломатическим прикрытием, которые там занимали до шестидесяти пяти процентов наших дипломатических мест. Военный комитет решил в течение следующих десяти лет направить в Бельгию еще двадцать семь нелегалов, из которых шестнадцать были выделены для военной разведки. Остальные должны были подчиняться нашему Министерству внутренних дел, их основными функциями были технический шпионаж и операции “агентов влияния”. “Агент влияния” – это гражданин страны, в которой он работает, основной целью которого является продвижение советских интересов в политических, рабочих, коммерческих, научных и журналистских кругах. К 1967 году советские аналитики пришли к выводу, что операции этих агентов следует активизировать, хотя наша военная разведка должна бы оставаться на прежнем уровне.

Стратегический План предсказывал, как теперь выясняется, с бесплодным оптимизмом, что примерно к 1980 году, после ожидаемого отступления Италии и Норвегии из Н.А.Т.О. и растущей деморализации Альянса, в Бельгии возникли бы условия для появления “Демократической коалиции”, которая объявила бы бельгийский нейтралитет и утвердилась бы как прогрессивное правительство.

Голландия, по советскому мнению, была одним из самых слабых звеньев Н.А.Т.О. Русские источники выявили два весьма обнадеживающих течения мысли в голландском офицерском корпусе: во-первых, у них не было желания вести войну с Варшавским договором; во-вторых, армия была полна решимости не вмешиваться в политику и подчиняться любому голландскому правительству, каким бы прогрессивным оно ни было. По советской информации, для старшего офицера голландской армии не существовало никаких различий или преимуществ быть решительно настроенным в пользу Н.А.Т.О.; фактически, это было препятствием для его карьеры. Наконец, рядовой состав армии был сильно объединен в профсоюзы, и мужчины обращались со своими претензиями, реальными или мнимыми, в профсоюз, нежели к военным руководителям. Это было проиллюстрировано в 1978 году, когда голландцы предоставили контингент для миротворческих сил О.О.Н. в Ливане; половина солдат отказалась ехать и избежала службы, обратившись в их профсоюз.

После маневров “Волтаве” – полномасштабных учений по вторжению в Западную Европу – в 1965 году, маршал Гречко сказал нам, что Кремль прекрасно освещал работу голландского Генштаба, которому они посвятили много усилий из-за стратегического положения Голландии. Гречко был уверен что, независимо от того, сохранится ли Н.А.Т.О. как жизнеспособная организация, Голландия объявила бы себя нейтральной в любом конфликте с Востоком, а голландские вооруженные силы не только поддержали бы это решение, но и активно сопротивлялись бы любым попыткам западных держав использовать голландские порты или пересечь голландскую территорию. Тем не менее, он ожидал, что Голландия станет ареной боевых действий в случае войны в Западной Европе. Советская уловка заключалась бы в признании голландского нейтралитета сразу, а затем в “гарантировании” ее невоюющего статуса путем военного занятия. По окончании военных действий Советская Армия обеспечила бы появление прогрессивного правительства.

Стратегический План предал советские подозрения относительно французской компартии. Кремль опасался, что она попытается господствовать над Западной Европой и повлиять на восточноевропейские партии, даже после коммунизации Европы. Проблема русских заключалась в том, как помочь французской партии достичь власти, сдерживая в то же время французское влияние. Они считали французскую компартию более опасной для своих интересов, чем даже итальянскую партию, потому что французы, в отличие от итальянцев, всегда действовали на прочных марксистских принципах. Генерал Епишев сказал мне весной 1967 года, что главная беда французских товарищей заключалась в том, что они больны голлизмом – критика, появившаяся также в Плане. Мы должны, говорил он, сделать все возможное, чтобы вылечить эту болезнь и предотвратить создание какой-либо оси Рим-Париж; точно так же мы должны не предпринимать никаких попыток популяризации французской партии в странах-сателлитах.

Архитекторы Стратегического Плана констатировали, что во французской партии есть две группы, националистическая, и просоветская. В то время лидером советской фракции был Жак Дюкло, покойный ныне, являвшийся, по моему мнению, агентом К.Г.Б. Он был главным контактом Кремля во французском Политбюро. Влияние националистов должно было быть устранено до того, как партия придет к власти. Некоторые из националистической фракции позже совершили для Кремля его работу, протестуя против советского ввода войск в Чехословакию в выражениях, позволивших партии их исключить. Проникновение к ним получило приоритет высокий, и, из-за наших традиционных, с Францией, отношений, Чехословакия несла особую ответственность за выполнение этой задачи.

План предписывал нам, в частности, нацеливаться посреди еврейской интеллигенции и аппаратзвеньев в партии. Для этой работы мы освободили двух важных людей. Одним из них был Павел Аусперг, возглавлявший Иностранный отдел. Он был настроен рабски за советских и стал приглашен партией после Пражской весны, чтобы поблагодарить русских за “братскую помощь”. Другим был Владимир Румль, которого я знал в армии, бывший директор Института марксизма-ленинизма в Академии наук. Мы организовали программу индоктринации и обучения для наших собственных артистов и интеллектуалов, чтоб они могли внести свой вклад в наши усилия при посещении Франции.

Руководство французской партии, естественно, стремилось занять свой пост как можно скорее, но советские лидеры не хотели, чтобы это произошло до тех пор, пока партия не будет лучше организованной. Угроза со стороны армии должна быть устранена путем проникновения в офицерский корпус и к унтер-офицерам, область, которой, по нашему мнению, пренебрегала партия. Мы должны были поторопить французских наших товарищей, вспомнить урок переворота 1948 года в Чехословакии, когда успех нашей партии был гарантированным министром обороны, генералом Свободой, который был тайным коммунистом и приказал чешской армии в борьбу не вмешиваться.

Мы были обескуражены догматической позицией некоторых французских работников, считавших, что любое сотрудничество с буржуазными партиями порочит революционную чистоту коммунизма. Мы предлагали им занять оппортунистическую позицию по отношению к буржуазии, потому что сотрудничество с ней выбьет часть почвы из-под ног самых ярых антисоветских критиков партии. Мы не хотели пугать оппозицию слишком рано. Наш совет французской партии заключался в том, чтобы подождать и не провоцировать ни внутренних кризисов, ни ухудшения отношений Франции с ее союзниками, пока партия не станет достаточно сильной, чтобы с ними справиться. Тем временем партия должна попытаться улучшить качество своей поддержки.

Среди плодов наших усилий стало возникновение во Франции, Испании и Италии “еврокоммунизма”. Этот процесс – именно то, чего хотели русские в Западной Европе. Еврокоммунизм – действительно марксистское движение. Я не сомневаюсь, что людей думающих, что это нечто другое, ждет большое разочарование. Если еврокоммунисты не допустят разногласий в своих рядах сейчас, в то время когда они не у власти, то вряд ли они будут более терпимыми когда станут правителями.

Варшавский договор должнен был вербовать “агентов влияния” на высоких должностях во Франции, чтобы поддерживать деструктивную роль этой страны в Западной Европе. Но если бы вспыхнула война с О.В.Д., мы предполагали, что Франция никогда не применит свои ядерные ракеты или ударные силы. План предвкушал капитуляцию французского правительства, как только армии стран — участниц Варшавского договора пересекут Рейн, а советские парашютные войска сбросятся вокруг ее главных городов. Тем не менее, стратегические ракеты все равно бы использовались против основных экономических и военных целей, включая промышленные объекты вокруг Парижа и такие порты, как Марсель и Бордо. Из того что я видел в советских анализах и подробных мерах на случаи непредвиденных обстоятельств в оперативном плане, мне было ясно, что советские и другие восточноевропейские разведывательные службы проникли основательно во французские политические, административные и военные учреждения вплоть до самого высокого уровня, включая кабинет министров.

Во франкистской Испании, Коммунистическая партия проводила с 1956 года политику “национального примирения” и сотрудничества с различными оппозиционными партиями. Ее немедленным эффектом стало то, что восточноевропейские компартии начали выделять средства этим оппозиционным партиям и либеральным лидерам в изгнании. Иногда они использовали подпольную сеть испанских коммунистов, иногда – политические каналы европейских социал-демократических партий. Лидеров испанских буржуазных партий в изгнании также поощряли посещать Восточную Европу. Например, в 1962 или 1963 году, мы привезли трех таких лидеров из Франции для встречи со Зденеком Фирлингером, бывшим лидером Чешской социал-демократической партии, который в 1968 году был ответственен за объединение этой партии с коммунистами; к тому времени он был членом Политбюро и председателем чешского парламента. Та же группа испанцев также видела Отто Гротеволя в Г.Д.Р., который, как и Фирлингер, являлся бывшим социал-демократом.

Ветеран-коммунистка Долорес Ибаррури, “la Pasionaria”, доставляла Советам большие неприятности, из-за того, что ненавидела и не доверяла всем испанцам, кроме тем, которые с ней сражались в Гражданской войне. Кремль не мог соглашаться с такой негибкостью, и нас просили оказывать на нее влияние во время ее поездок на отдых в Чехословакию. Новотный нам сказал: “Я обычно стараюсь ей не мешать, потому что она постоянно давит на меня чтоб послать парашютные дивизии в Испанию для свержения Франко!” Но русские не могли ее игнорировать, потому что за ней все еще стояли старые революционные деятели.

Примерно в 1963 году, я присутствовал на обеде, который дал для нее Владимир Коуцкий, секретарь Ц.К.; она находилась в Чехоcловакии на лечении. До ее приезда, Коуцкий жаловался на трудности, с которыми сталкиваются русские в общении с ее “сталинской школой коммунизма”.

“Они пытались изолировать ее от основного состава испанской компартии”, – сказал он нам, – “и надеются, что мы добьемся бо́льшего успеха в модерировании ее взглядов”.

Во время обеда Долорес Ибаррури, получив некоторые из наших разведывательных отчетов, согласилась, что у испанских студентов изменилась позиция, но не у интеллигенции – “Они все еще фашисты!” Она была столь же упряма в отказе сотрудничества с любыми либеральными элементами в вооруженных силах.

“Революционные деятели и рабочие классы”, – заявила она, – “уничтожат Франко!”

Испанская коммунистическая партия, согласно полученному нами советскому анализу, была разделена на три фракции. Первая – ла Пассионарийская, которая верила в необходимость насилия и была описана русскими как “догматическая группа”. По их мнению, ее поддержка в партии уменьшалась, и в начале 1960-х годов она составляла менее четверти членов. Вторая группа, так называемые “либералы”, была против насилия и выступала за создание “Национального фронта"; они считали, что партия должна сохранять демократическое отношение к народу и брать власть только в том случае, если пользуется поддержкой большинства. Русские называли их наивными и “утопичными”.

Около 1963 года, делегация этих либералов совершила нелегальный визит в Прагу. Хотя приглашение поступило от Чешской партии, оно было вдохновлено Сантьяго Каррильо, лидером третьей, или центристской, коммунистической фракции в Испании. Каррильо хотел получить контроль над либералами, чтобы укрепить свои позиции в борьбе с “догматической группой”. Чешская партия хотела убедить либералов, что, хотя Коммунистическая партия должна обеспечивать национальное руководство, другие группы, приверженные социализму, могут вносить свой вклад. Для этого они познакомили делегацию с Йозефом Плойхаром, священником лишенного сана, занимающего тем не менее пост председателя Организации чешских католических священников, а также Чешской народной партии – группы, пользующейся номинальной независимостью от коммунистической партии. Либералы выглядели впечатленными.

Из наших собственных источников нам было известно, что Каррильо и его группа считали, что коммунистические партии Западной Европы имеют больше общего друг с другом, чем с Советским Союзом, и он не хотел, чтобы Советская партия диктовала ему свои условия. Каррильо сказал нам, что считает некоторые принципы коммунизма универсальными. Например, испанская компартия должна получить власть и не отказываться от нее; она должна контролировать государственные органы, чтобы сохранять свое положение; и она должна разрушить капитализм. Однако он был убежден, что в Испании коммунисты должны не отдалять средний класс и интеллигенцию, а интегрировать их в прогрессивное движение.

Когда я посетил Москву в составе чешской делегации в 1960 году, нам было сказано использовать наши разведывательные источники в Ватикане и наших агентов во французской и итальянской прессах и на радио, чтобы оклеветать в грязи фашизма сторонников Франко в католической церкви, и попытаться их отделить от прогрессивных элементов в испанской церкви. Тем не менее, нам говорили, что чем дольше сохранится режим Франко, тем больше времени у него будет для отталкивания людей и помочь тем самым нам осуществить радикальные изменения после его смерти.

Вскоре после этого я узнал, что наша роль включала трехлетнюю программу учебных курсов для семи коммунистических деятелей из Испании, двое из которых должны были пройти обучение Министерством обороны. Советские военные училища и школы К.Г.Б. должны были подготовлять военных и разведывательных деятелей к тем должностям, которые они займут, когда в Испании коммунисты придут к власти. Генерал Калашник, главный идеолог Советской армии, сказал, что в прошлом испанской компартии не удавалось проникать в испанские вооруженные силы, подразумевая, что теперь они начинают это делать , готовясь к кончине Франко.

В те дни, по крайней мере, Советский Союз не верил в отдельные террористические акты, подобные практикующимися баскскими националистами, как в метод достижения социальных изменений, хотя они стремились извлечь выгоду из любой нестабильной ситуации вызванной террористической деятельностью. Они считали, что угроза всему подпольному аппарату, возникающая в результате терроризма, перевешивала достигнутые результаты. Вместо этого они благоволили массовым забастовкам и протестам, чтобы провоцировать Франко на использование террора для сохранения своего положения, что, в свою очередь отдаляло бы как испанский народ, так и демократический Запад.

Советские руководители имели очень хорошую разведывательную информацию о правительстве Франко. Я помню как видел документы из Испании уровня кабинета министров в нашем Военном комитете, как минимум с 1961 года. В 1966 году, во время ряда встреч по обсуждению работы Министерства обороны Чехословакии, был подготовлен документ испанского кабинета министров, отчитывающий беседы между Франко и его министрами по вопросам внешней политики. Он показывал, что Франко собирался просить все большие суммы денег у Соединенных Штатов для их баз в Испании. Приводилась цитата его вице-председателя правительства: “Мы им нужны, поэтому они должны за это платить”. Далее в бумаге говорилось, что Испания должна улучшить отношения с советским блоком, как по экономическим причинам, так и для того, чтобы оказать давление на Запад. Франко также думал, что улучшение отношений с блоком может умерить восточноевропейскую поддержку испанским подпольным движениям.

Наши шпионские операции в Испании страдали от отсутствия каких-либо дипломатических отношений между коммунистическим блоком и Испанией, которые могли бы послужить средством установления легальных резидентов; поэтому нам приходилось использовать нелегалов. В этой области русские приложили максимальные усилия, но венгры и чехи были близко позади. Чехи особенно сожалели о дипломатических барьерах между собой и испанцами, потому что их репутация у нас всегда была высокой. В наших учебниках истории все испанское, даже испанское дворянство, вызывало восхищение.

Операторы-нелегалы, что классического типа – действующие под фальшивыми личностями – или члены эмигрантского сообщества, занимались как шпионской деятельностью, так и проникновением в националистические оппозиционные группы, включая диссидентов-монархистов. Я видел список чешских нелегалов в Испании когда был в Военном комитете в 1964 году. Их было четверо, взятых из всех наших различных секретных служб, и еще больше проходили подготовку.

Кремль – совершенно справедливо, как оказалось – считал что единственный способ осуществить деколонизацию португальских заморских территорий – это уничтожить фашизм внутри самой Португалии. В 1963 году Борис Пономарев, заведующий Международным отделом советского Ц.К., посетил Прагу, чтобы увещать нас увеличить финансовую, материальную, техническую, и учебную поддержку освободительных движений в португальских колониях. В то же время, он сказал нам приложить особые усилия для объединения всех антифашистских сил в Португалии. Мы уже потратили более десяти лет на помощь в создании там секретной коммунистической инфраструктуры, а Россия занималась этим гораздо дольше. Мы также наладили связи в Африке соединяя прогрессивные элементы в армии с африканскими освободительными движениями.

Энергичная подпольная Коммунистическая партия Португалии пользовалась полным доверием русских, которые считали ее лидера, Алвару Куньяла, самым надежным из своих агентов. Они попросили нас позаботиться о нем когда он сбежал из Лиссабона в Прагу в 1961 году. Он оставался там до 1968 года, когда, публично поддержав советское вторжение в Чехословакию, улетел в Москву.

В ответ на советское распоряжение, мы пригласили делегацию некоммунистических португальских офицеров, служивших в колониях, тайно посетить Прагу в 1966 году, чтобы обсудить с нами наш собственный опыт организации национального фронта. Мы обещали финансировать группу сопротивления которую представляли эти офицеры, в надежде на продвижение антифашистского союза. Мы уже финансировали Португальскую компартию, как и русские.

Как обычное дело, компартийные работники из Португалии приезжали в Чехословакию для партийного обучения и пропаганды, а некоторые даже проходили специальные курсы в “Высшей партийной школе” в Праге. Те, кто предназначался для обучения саботажу и партизанской работе, отправлялись в Советский Союз, а не в Чехословакию, но в пути проезжали обычно через Прагу. Куньял был недоволен таким расположением, поскольку предпочитал иметь этих работников в Праге под рукой; но русские над ним взяли верх.

Мы устраивали встречи в Праге между Куньялом и Саморой Машелом, тогдашним главой Фрелимо, а позже президентом Мозамбика. Машел беспокоился о сохранении этих контактов в тайне, потому что по взгляду многих его сторонников, Португальская компартия ничем не отличалась от фашистского лиссабонского правительства – и те, и другие были белыми угнетателями. Целью этих встреч было организование прямой связи между коммунистической организацией в армии и машелского Фрелимо, чтобы сорвать армейские усилия в Мозамбике и довести войну до скорейшего завершения. Куньял также воспользовался нашим гостеприимством, чтобы встретиться и согласовать планы с Агостиньо Нето из Анголы и другими лидерами М.П.Л.А. Куньял занимал невыгодное положение на всех этих переговорах, потому что русские всегда присылали наблюдателя из Москвы или назначали советского посла для участия в них, и поэтому у африканцев не оставалось сомнений в том, что Советский Союз является главным.

Стратегический План предписывал, что когда прогрессивное правительство придет к власти в Португалии, не должно быть никаких вопросов о ее выходе из Н.А.Т.О. Такое правительство не должно без нужды провоцировать Запад, а скорее пользоваться своим доступом к военным секретам Н.А.Т.О., пока длился Альянс.

Примерно в 1967 году мы обнаружили, что куньялское планирование расходилось с нашим собственным и того советских руководителей. Куньял представлял, что можно будет спровоцировать социалистическую революцию в Португалии очень скоро после смерти Антониу де Оливейры Салазара. Хотя Куньял являлся прекрасным организатором, а также верным марксистом, он был слишком догматичным для своей собственной пользы и упрямо застрявшим в собственных взглядах. В конце концов русским пришлось выслать в Прагу Бориса Пономарева, чтобы привести того в порядок. Пономарев сказал ему прямо, что без советской поддержки он, и португальские коммунисты, не добьются ничего – хотя Куньялу пробовать не запрещалось. Пономарев дал понять Куньялу, что он – расходуемый, и затем урезал его масштабы, отклонив его просьбу о роли в координации советской поддержки Фрелимо и М.П.Л.А. Пономарев совершенно ясно дал понять, что Африка больше не являлась куньялским делом, и что должен он ограничить свою деятельность Португалией.

Главной задачей Организации Варшавского договора в Италии являлось обеспечение ее выхода из Н.А.Т.О. Установление советского коммунизма в этой стране являлось целью второстепенной. В 1968 году, когда я покинул Прагу, главным препятствием советским амбициям в Италии являлась Итальянская коммунистическая партия (И.К.П.), которая занимала опасно независимую, или “центристскую”, позицию в отношениях с Кремлем.

После Международного Совещания Коммунистических и рабочих партий в Москве в 1960 году, К.Г.Б., при чешском сотрудничестве, начал организовывать маоистские группы в Италии, чтобы убедить И.К.П. в том, что маоизм представляет угрозу. Советские цели были, во-первых, запугать И.К.П. и вернуть их в Советскую партию; во-вторых, привлечь истинных маоистов в эти группы и таким образом их идентифицировать; и, в-третьих, установить каналы связи с Китайской Народной Республикой, которые они могли бы контролировать.

Советские опасения в отношении И.К.П. усилились после встречи между Луиджи Лонго и Тито. Варшавский договор получил полные сведения об этой встрече из источников Политбюро И.К.П. и титовского окружения.

В советской стратегии являлось центральным то, что И.К.П. не должна была достичь власти раньше выхода Италии из Н.А.Т.О., чтобы не тревожить Запад. Таким образом русские надеялись побудить менее приверженных членов Альянса, таких как Норвегия, Дания, Голландия и Канада, последовать примеру Италии. Они считали, что к началу 1980-х годов только Соединенные Штаты, Ф.Р.Г., и Великобритания останутся членами.

Поэтому для русских Италия являлась лишь пешкой – хотя и хорошо поставленной – в более крупной европейской игре, но они не сомневались что смогут ее контролировать как только И.К.П. придет к власти. Я помню некоторые слова маршала Гречко в 1964 году; мы только что официально открыли новый “дом культуры” в деревне у польской границы, и среди гостей была итальянская делегация. Провозглашая тост, Гречко им сказал, что как только И.К.П. окажется у власти, его танки обеспечат лояльность партии.

“Советская Армия – единственный гарант социализма”, – сказал он, – “и ни один европейский коммунист не должен себя обманывать мыслью, что прогрессивное движение сможет получить и удержать контроль в Западной Европе без поддержки Варшавского договора”.

Тем не менее, И.К.П. продолжали следовать своим путем, веря, что смогут противостоять советским попыткам ими завладеть. Президент Новотный рассказал мне, с некоторым отвращением, что Луиджи Лонго в беседах с чешским руководством раскрыл, что он и Политбюро И.К.П. согласились единодушно не принимать ни одного советника из Советского Союза после их прихода к власти.

Но один из способов, с помощью которого русские сохранили свое влияние в Италии, – это манипулирование потоком средств из стран Восточной Европы. Существуют два основных метода этой финансовой операции. Первый – через торговые компании, созданные Тольятти после его возвращения в Италию из Москвы в конце Второй мировой войны. С 1945 года они значительно выросли, и советская политика заключалась в том, чтобы направлять торговлю из Восточной Европы в Италию через них. Русские также приняли стратегию присуждения крупных контрактов итальянским компаниям. С.С.С.Р. купил у Италии завод по производству азотных удобрений в 1965 или 1966 году, несмотря на более конкурентные предложения от Великобритании и С.Ш.А. Точно так же, контракт на строительство Тольяттинского автомобильного завода в России в конечном итоге достался Fiat, а не британской Leyland или другим, которые предложили. Эти сделки были призваны укрепить руки просоветских элементов в И.К.П., а также усилить советское влияние в промышленных кругах.

Второй метод финансирования И.К.П. – это прямые денежные субсидии переданные ей по дипломатическим и разведывательным каналам. По оценкам, опубликованным в New York Times и европейской прессе, И.К.П. получает до 35 процентов своих доходов в виде субсидий из Восточной Европы.

Советская стратегия в Италии тесно связана с планами Варшавского договора для Югославии. Предполагалось, что после титоской смерти и восстановления советского контроля над Югославией, Организация договора сможет оказать прямое давление на И.К.П. и сохранить реформированную партию в правительстве. В своем стремлении к власти, И.К.П. дала обещание сохранить Италию в составе Н.А.Т.О., но Запад не должен быть этим обманут. Лидер Итальянской компартии, Энрико Берлингуэр, поддерживает советскую политику разрядки, как и должен любой коммунист. В конце концов, в марксистской идеологии, мирное сосуществование – это не более чем последний этап в борьбе за достижение диктатуры пролетариата, хотя на практике оно становится синонимом советских усилий по расширению своей власти любыми средствами, кроме ядерной войны. Между тем, отношение И.К.П. к Н.А.Т.О. просто рассчитано на то, чтобы не тревожить Западную Европу и убаюкать потенциальных партнеров по коалиции ложным чувством безопасности.

Угрозу для Италии можно понять только в свете советского Плана для Югославии. Он не предусматривал полного поглощения Югославии Варшавским договором и С.Э.В. пока был жив Тито; но русские разработали различные планы действий на случай непредвиденных обстоятельств после его смерти. Они намеревались использовать национальный вопрос, внедрившись в националистическое руководство, и проникнуть в различные оппозиционные движения, которые в убывающие титоские годы все больше втягивались в правительство. Таким образом, они надеялись получить тайных советских сторонников в центре власти. Они также планировали разжечь вражду между рабочим классом, технократами и управляющими, а также профсоюзной иерархией. Советская цель заключалась в разрушении установленного экономического порядка, чтобы дать возможность своим агентам появиться на вершине власти и принудить Югославию к большей зависимости от С.Э.В. Они надеялись, что их агенты в вооруженных силах и полиции по крайней мере предотвратят любой крен к Западу после титоской смерти; и ожидали, что их собственная, нелегальная коммунистическая партия, которая проникла в титоскую официальную партию, станет единственной сплоченной силой в возникшем вакууме.

План действий на случай непредвиденных обстоятельств, которому русские отдавали наибольшее предпочтение, предполагал появление в Белграде просоветской фракции, которая активизировала бы нелегальную компартию и просоветские фракции в каждой из республик, входящих в состав страны. Русские были готовы оказать этой фракции всю необходимую помощь, в том числе и военную, чтобы укрепить свою власть в стране.

Если бы оказались сильнейшими сторонники Запада, советская фракция попыталась бы объединить все оппозиционные группы во имя сохранения Югославии свободной и независимой. Если бы прозападные группы были настолько глупы, что попытались бы забрать страну в капиталистический лагерь, русские признали бы незаконную партию в качестве временного правительства и ответили бы на ее “просьбу” о помощи полной военной силой. Наконец, если бы прозападной группе удалось контролировать всю страну, и если бы она воздержалась от провокационных действий – наименее приятная перспектива с советской точки зрения – русские попытались бы развалить Югославию на отдельные государства, способствуя, например, объединению Македонии и Болгарии.

Хотя русские надеялись достичь своих целей в Югославии, по крайней мере, при попустительстве Запада и без военных действий, если бы они добились успеха лишь частичного, очень велико было бы искушение привести план на случай непредвиденных обстоятельств в действие. Полный успех им дал бы доступ к Средиземноморью и нанес бы сильный удар по южному флангу Н.А.Т.О. Это также дало бы советскому блоку общую границу с Италией и, таким образом, заставило бы И.К.П. стать отзывчивее Москве.

Важность Турции не нуждается в высказывании, как в качестве хранителя южного фланга Н.А.Т.О., так и в качестве “ворот на Ближний Восток”, по выражению Косыгина. Русские всегда поддерживали высокую степень боеготовности на своей турецкой границе. У нас была демонстрация этого когда я посещал Армению в 1963 году с генералом Ломским и советским маршалом Баграмяном. Мы инспектировали там советские части в компании маршала Кошевого, командующего Кавказским военным округом. Его войска были размещены в подземных бункерах, а не в казармах, и находились в состоянии боевой готовности. Кошевой считал, что мог бы взять Турцию за два дня – всегда при условии, что она покинула Н.А.Т.О. Он сказал нам, что ему известны оперативные планы Н.А.Т.О. в Турции, и что советская военная разведка располагала первоклассной и свежей информацией о турецких возможностях. Его собственные силы, по его словам, были чрезвычайно гибкими; у него были специальные формирования, подготовленные для парашютного десантирования в Турцию для поддержки левых повстанцев.

В Стратегическом Плане Турция рассматривается как развивающаяся страна и армия определена как наиболее перспективный инструмент перемен. Вследствие, русские решили попытаться и изолировать старших офицеров, которые, предположительно предпочитали Н.А.Т.О., и подчинить себе молодых, младших офицеров, чтобы сформировать ядро движения за изменение правительства. Но они признавали, что армейский переворот не мог бы выжить сам по себе, и считали необходимым обеспечить политическую основу для консолидации его и нового правительства. Они намеревались сформировать эту основу не из массы неграмотных крестьян, а из низших слоев среднего класса; последние, по их мнению, были бы более податливы к убеждению и манипуляциям.

Этот анализ был основан на убеждении, что экономическая депрессия и постоянная инфляция в Турции делали радикалов из представителей среднего класса, чье вознаграждение всегда не соответствовало их ожиданиям. Когда Виктор Гришин, тогдашний глава советских профсоюзов, посетил Прагу в 1963 году, он рассказал мне, что советские профсоюзы имели прекрасные контакты с Турецкой национальной конфедерацией профсоюзов (которая не являлась членом ни Международной конфедерации свободныхпрофсоюзов, ни Всемирной коммунистической федерации).

“Меня воодушевляет”, – добавил он, – “единство рабочего и среднего классов, которые становятся все более и более пролетаризированными в силу своих экономических обстоятельств. Это оказывает полезное влияние на младших офицеров, которые часто являются выходцами из бедного среднего класса. Однако мы должны следить за радикальным фронтом в среднем классе, чтобы его анархизм не поставил под угрозу это развитие и не спровоцировал фашистскую реакцию”.

Экономическое соглашение, подписанное в 1967 году Турцией и С.С.С.Р., стало первым большим шагом к улучшению отношений между двумя. Хотя русские оказывали скрытую поддержку прогрессистам, они также прилагали все усилия для улучшения отношений с Турцией. В результате своих усилий они ожидали, что Турция будет готова выйти из Н.А.Т.О. к 1977 году – они, разумеется, не предвидели кипрского кризиса – и что возникнет национальная коалиция прогрессивных партий, которая сформирует нейтралистское правительство. План состоял в использовании наших союзников в третьем мире для привлечения Турции к движению неприсоединения. Одновременно мы должны были продвигаться на экономическом фронте, предлагая Анкаре значительную помощь на программы развития, которые турки, находящиеся под прогрессивным влиянием, охотно бы приняли.

С советской точки зрения, Греция имела два основных преимущества перед Турцией: во-первых, там уже существовала местная коммунистическая партия – К.П.Г. – в то время как в Турции она была запрещена; во-вторых, существовало большое количество коммунистических греческих эмигрантов, в основном в Болгарии, которые были вывезены или похищены во время гражданской войны в Греции 1947-9 гг. Основная ответственность за операции в Греции в рамках Стратегического Плана лежала на болгарской разведке, поскольку она контролировала наибольшее число греческих эмигрантов, а Болгария имела общую границу с Грецией.

Основными целями Советского Союза, как до, так и после переворота полковников, были, во-первых, помощь К.П.Г. в создании сильной подпольной сети; во-вторых, очищение К.П.Г. от китайского и албанского влияний. Русские считали вторую цель более важной, поскольку они сотрудничали тесно с Албанией в поддержке К.П.Г. до китайско-советского раскола. Албанцы поставляли большинство агентов из коммунистического блока и поэтому имели значительное влияние в К.П.Г. Русские считали это опасным, поскольку албанский элемент был скорее прокитайским, чем просоветским.

Вслед за переворотом полковников в 1967 году русские верили, что после десяти-двенадцати лет фашистского правления, подполье, где преобладают коммунисты, усилится настолько, что когда разразится наконец революция, прогрессивное правительство возникнет сразу же. Они полагали также, что национальный характер восстания означит, что Н.А.Т.О. не осмелится вмешаться. Хотя события показали, что этот прогноз оказался неверным, я уверен, что русские по-прежнему стремятся поглотить Грецию в советский блок.

Русские не были сторонниками Энозиса – объединения Кипра с Грецией – и не заботились о турецком господстве на острове. Они рассматривали Кипр как бесценную проблемную точку и полезный отвлекающий маневр для Запада, служившим для обострения отношений между Грецией и Турцией и ослабления восточного фланга Н.А.Т.О. Их собственным долгосрочным планом было объединение Кипра под властью коммунистического правительства, состоящего из представителей греческой и турецкой общин.

(обратно)

14 План для Великобритании и Австралии

Стратегический План для Великобритании начинался с преамбулы из 8-10 страниц, посвященной советскому взгляду на Соединенное Королевство – каким оно им представлялось в 1967 году – за которой следовали 25 страниц конкретных планов и стратегий; последние включали конкретные детали чешского участия в этих операциях.

С советской точки зрения, политическое развитие – другими словами, продвижение к коммунизму – шло сначала медленно, но в 1960-х годах начало ускоряться. Профсоюзы, находившиеся под контролем Лейбористской партии, были в основном пассивны примерно до 1956 года, когда они стали более активными и начали оказывать большее политическое влияние. В экономической сфере, колонии субсидировали британский уровень жизни, в то время как Великобритания была сильной в военном отношении и имела возможность использовать обширные заморские базы. У себя, бдительность службы безопасности защищала народ от проникновения и распространения марксизма. Британские службы безопасности и разведки являлись лучшими за пределами советского блока.

Примерно к 1960 году ситуация начала меняться. Великобритания потеряла свои колонии, ее военная мощь уменьшилась, а вместе с ней и политическое и экономическое влияние на Среднем Востоке и в Азии. Одновременно, британское отношение к Соединенным Штатам ухудшилось, тогда как антибританские настроения усилились в Европе, особенно во Франции, – чему способствовали вдохновленная советскими дезинформация, и советская внешняя политика.

В Великобритании росло недовольство среди рабочих, в Северной Ирландии назревали неприятности, и был ропот недовольства даже в Уэльсе. Марксизм набирал силу в профсоюзах и Лейбористской партии, и росло влияние профсоюзов на правительство, хотя лейбористское движение по-прежнему вдохновлялось скорее материальными, чем идеологическими мотивами. Правительство все чаще оказывалось в обороне перед лицом требований профсоюзов и марксистов.

Наконец, советское влияние, продвигаемое их разведывательными службами, распространялось по всему миру и ограничивало британское влияние. Главной целью советского Стратегического Плана в целом была изоляция и окружение Европы, что сильнее всего ударило бы по Великобритании из-за ее зависимости от внешней торговли. Британия также пострадала бы от любой эксплуатации сил мирового рынка через контроль над нефтью и поставками сырья.

Для того чтобы способствовать повороту влево внутри Соединенного Королевства и ускорить темпы радикальных перемен, прогрессивные силы должны взять верх в профсоюзах и проникнуть в Лейбористскую партию. Во-первых, однако, необходимо изменить роль профсоюзного движения, чтобы оно стало восприниматься как опора правительства. На коммунистическом жаргоне, “первая власть” – это правительство и парламент; тактический план для Великобритании заключался в организации второй, или альтернативной, власти, на основе левого крыла Лейбористской партии, Компартии, и профсоюзов – последние, конечно, будучи полностью радикализированными. Советская точка зрения заключалась в том, что необходимо было также разрушить военные и силовые организации, включая полицейские силы.

Поскольку Великобритания и Ф.Р.Г. являлись единственными непоколебимыми приверженцами Н.А.Т.О. в Европе, альянс должен быть разложен. Необходимо было срывать любой план по восстановлению безопасности Великобритании и Ф.Р.Г. из развалин Н.А.Т.О. путем создания альтернативных альянсов, таких как трехсторонний пакт с С.Ш.А.

Мы, чехи, не получали никакой информации о роли других сателлитов в реализации советских стратегических амбиций против Великобритании. Но мы хорошо представляли себе масштабы нападения против нее, так как предпосылки, на которых оно основывалось, являлись для всех нас одинаковыми. Большинство оперативных целей существовало еще до разработки Плана. Например, наши попытки низвержений британских профсоюзов под советским водительством, ему предшествовали на несколько лет.

Одной из главных целей Стратегического Плана была дискредитация и ослабление буржуазного руководства Соединенного Королевства. В начале 1960-х годов советские стратеги решили, что военные планы Варшавского договора на случай непредвиденных обстоятельств должны предусматривать не только проведение диверсионных операций с целью вывода из строя жизненно важных британских промышленных, оборонных и коммуникационных объектов в качестве прелюдии к войне, но и включать меры, с помощью которых советские войска – или созданное ими прогрессивное правительство – могли бы свести счеты с буржуазными лидерами. Весной 1964 года Александр Шелепин, который в то время являлся партийным секретарем заведующим К.Г.Б. и с тех пор побывал в Великобритании в качестве почетного гостя британского конгресса тред-юнионов, передал Новотному список британских лидеров в политике, промышленности, армии и полиции, которые считались потенциально враждебными прогрессивному правительству, а также влиятельными в сообществе. Я присутствовал в Военном комитете, когда Новотный рассказал нам об этом.

Список насчитывал несколько сотен фамилий, включая ведущих членов всех главных политических партий. Раздел, посвященный Консервативной партии, доходил до уровня избирательных округов. Список был составлен К.Г.Б. с помощью агентов в Британской компартии. Рядом с каждой фамилией стояла краткая биографическая справка, а также предусмотренные действия. Последние варьировались от временного задержания до казни без суда и следствия. Такие видные деятели 1960-х годов, как Эдвард Хит, сэр Александр Дуглас-Хьюм и Гарольд Вильсон, должны были пройти показательные судебные процессы перед казнью. Кремль включил этот список в Стратегический План и решительно поддерживал его в актуальном состоянии.

Советы полагали, что примерно в конце 1970-х годов, экономические и социальные условия в Великобритании станут настолько отчаянными, что можно будет ускорить кризис руководства и падение национального духа путем убийств отдельных британских деятелей. Убийства должны были происходить во время их визитов в страны третьего мира, где они бы легче осуществлялись. Советы составили список из примерно пятидесяти антипрогрессистов и обратились к чешскому сотрудничеству в оперативном планировании и штабной работе. Советская идея была – совершать убийства в странах третьего мира, предпочтительно в бывших колониях, с помощью крайних националистических групп. Таким образом, они были бы толкованы как отречение от Великобритании и британского империализма в развивающимся мире.

Чешский министр внутренних дел Йозеф Кудрна, в соответствии со Стратегическим Планом, нес ответственность за координацию компрометирующих операций нашими разведывательными службами против важных фигур в политической, военной и разведывательной иерархиях. Список политических мишеней был обширным, его возглавляли Вильсон и Хит. Методы компрометации должны были быть традиционными – секс, деньги и любые другие подходящие человеческие слабости. В качестве показателя успеха, которого мы уже достигли до моего перехода на ту сторону, я помню особенно, как Кудрна хвастался на заседании Политбюро, что у нас достаточно сведений об одном британском члене парламента, чтобы его повесить.

Мы также отвечали, в рамках Плана, за клеветнические операции. Помню, мы разрабатывали планы по уничтожению ряда политиков-консерваторов, сфабриковав доказательства их тесных уз с западногерманскими фашистскими организациями. Мы также планировали оклеветать высокопоставленных членов Лейбористской партии, чтобы помочь приходу к власти более прогрессивных политиков. Мы должны были еще запланировать финансовую поддержку для прихода этих прогрессистов.

Прогрессивное движение – Коммунистическая партия и ей сочувствующие – имело инструкции агитировать за изменения в законах, регулирующих права и обязанности профсоюзов, чтобы повысить профсоюзную значимость и укрепить их престиж. Советская политика заключалась в поощрении требований профсоюзов о предоставлении им большего права голоса в промышленном управлении, чтобы помочь утвердить профсоюзы в качестве “второй власти”. Русские рассматривали этот вопрос как средство толкания не только профсоюзного движения, но и своих приверженцев в парламентской Лейбористской партии, дальше налево.

Советское руководство надеялось, что британские профсоюзы велись бы контактами с восточноевропейским профсоюзным движением, и предлагало работать над созданием общеевропейской профсоюзной организации, для достижения своих целей. Когда в 1966 году Шелепин был назначен главой Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов, Новотный мне сказал, что это событие показывало, насколько серьезно относились русские к этой области применения. Примерно в то же время, чехи назначили высокопоставленного лица Ц.К. Пастыржика руководить своими профсоюзами; его сделали заместителем члена Политбюро, чтобы подчеркнуть важность его работы. Прага являлась штаб-квартирой Всемирной федерации профсоюзов, и на чехов в Стратегическом Плане была возложена особая ответственность за развитие контактов с британскими и европейскими профсоюзами.

Владимир Коуцкий, секретарь Ц.К., отвечавший за внешнюю политику, осведомил мне на собрании политкомиссаров в 1967 году, что русские посоветовали Британской компартии создавать промышленные школы в ключевых отраслях промышленности для своих членов и сторонников. Они также их попросили назначать подходящих кандидатов на профсоюзные курсы в Чехословакии. Международные компании, особенно те находившиеся в американской собственности, такие как Ford и Chrysler, фигурировали в Плане как мишени для промышленного движения и агитации. Идея заключалась в том, чтобы вытеснить руководство и предоставить рабочим комитетам их заводы захватить. К концу 1970-х годов, когда ожидалось, что экономическая ситуация в Великобритании будет уже довольно мрачной, Советский Союз был готовым обеспечить трудоустройство на этих заводах, предлагая совместные предприятия.

План предсказывал, что примерно к 1980 году, разложение парламентского правления и рост “второй власти” достигнут такой стадии, когда на каждом заводе появится свой “Комитет за демократию и экономическое развитие”, где будет находиться реальная власть. Подобные комитеты, объединяя прогрессивных представителей интеллигенции, разочаровавшихся сторонников старых партий, и рабочих, начнут завоевывать авторитет в городах и поселках в качестве прелюдии к рождению нового порядка.

Но русские были далеко не в восторге от работы Британской компартии. Джон Голлан никогда не любил Брежнева; однажды он описал его Новотному – который передал это мне – как “идиота”. Это было после свержения Хрущева У Голлана были гневные перепалки с Брежневым, когда он посетил Москву в 1965 году. Новотный рассказал мне потом, что Брежнев критиковал Голлана за то, что в Великобритании было набрано очень мало людей для революционных задач – то есть тех, кто мог бы сформировать руководство “второй власти”. Брежнев обвинил Голлана в “секционализме” и неспособности работать достаточно тесно со средними классами. Кроме того, Голлану не удалось в значительной степени проникнуть во вооруженные силы и службы безопасности, поскольку он не придавал этой задаче слишком большого значения по своим собственным догматическим причинам.

Русские решили, что руководство Британской компартии являлось слишком консервативным, и поэтому британские инструкторы для партийных школ в Чехословакии должны были быть отобранными по “другим каналам”, т.е. по разведывательным. Голлан заключил, что у Брежнева не было опыта работы с такой страной, как Великобритания, где буржуазия контролировала все – включая, как он утверждал, рабочие классы – и уровень жизни был высоким.

Хотя Брежнев критиковал Британскую компартию за ее неудачу в проникновении в военные, охранные и разведывательные службы, он признал на секретном совещании стран — участниц Варшавского договора в Москве в 1964 году, что также следует винить страны О.В.Д. за отсутствие успеха в этой области.

План предписывал нам, чехам, усилить нашу подготовку британских кадров. Британской партии разрешалось выдвигать некоторых кандидатов, но другие отбирались по “разведывательным каналам”. В 1967 году мы предложили двенадцати членам британской партии двухмесячный курс политической и военной подготовки – “Курс политической организации”, который включал уроки саботажа. Позже, однако, их число сократилось до четырех-пяти человек в год. Эти обучающиеся должны были прибывать в Прагу независимо и не быть знакомыми друг с другом. Их диверсионная подготовка проходила под руководством генерала Гейны, первого заместителя начальника Главного политического управления нашего Министерства обороны, впоследствии первого секретаря краегого партийного комитета в Южной Чехии.

Русские планировали подорвать британскую разведслужбу, изображая ее тесные отношения с американцами и проводя операции, с целью показывания, что она шпионила в Европе и других местах как инструмент Ц.Р.У.

В то же время, План рекомендовал поощрять разочарование в вооруженных силах с помощью пропаганды, призванной убедить их в их бесполезности, особенно после закрытия зарубежных баз. Советские лидеры намеревались все больше и больше использовать прогрессистов в профсоюзном движении и Лейбористской партии, для требования сокращения расходов на оборону и перевода оборонной промышленности на более продуктивную гражданскую деятельность. Но в их Плане не было намерения сокращать их собственную военную мощь, даже после роспуска Н.А.Т.О. и сокращения западноевропейских оборонных сил до совершенно неэффективного уровня.

Русские быстро поняли, какую ценность для них представляет ситуация в Ольстере. Я помню, как делегация из трех представителей И.Р.А. посещала Чехословакию в 1963 году, в поисках оружия, обучения и финансовой поддержки. Их визит был организован по военным разведывательным каналам, после решения Военного комитета о выделении И.Р.А. максимальной суммы в 3 миллиона крон (60 тысяч долларов). Это решение было одобрено нашим Политбюро и русскими.

Делегация приехала под крылом Отдела иностранной помощи нашего Министерства обороны, который непосредственно подчинялся начальнику Генштаба. Делегатов И.Р.А. приветствовал подполковник Франтишек Троян, начальник Организационного отдела Министерства обороны: он покинул министерство в 1964 году, чтобы работать в военной разведке.

Мы снабдили И.Р.А. легким вооружением, пулеметами, ручными гранатами, взрывчаткой, и полевым коммуникационным оборудованием. Мы думали, что И.Р.А. просила больше, чем могла пользоваться, но мы согласились взять пять или шесть обучающихся их, в 1964 году, на двухмесячный курс по политической организации и партизанской войне. Они обучались индивидуально и не были известны друг другу в Чехословакии.

Выделенные целые 3 миллиона крон были все израсходованы в 1964 году. Для сравнения, в это время чехи оказывали помощь северовьетнамцам и вьетконговцам на 50 миллионов крон. Я оцениваю стоимость обучения одного человека в течение года примерно в 100 000 крон (2 000 долларов). Более того, на следующий год наше Политбюро, после консультации с русскими, решило предусмотреть финансовую заготовку для И.Р.А. в пятилетке на 1965-70 годы; и постоянная поддержка движения стала частью Стратегического Плана.

План определил политические цели Варшавского договора – другими словами, Кремля – следующим образом: поддерживать “прогрессивное антиколониальное движение” в Северной Ирландии; помочь народу Северной Ирландии обрести свободу и независимость от Великобритании; установить демократический и социалистический режим в Северной Ирландии в качестве прелюдии к объединению Ирландии в социалистическое государство. Кремль не хотел, чтобы объединение Ирландии произошло до создания “социалистического государства” на севере, так как их планировщики полагали что северные боевики будут подавлены католическим, буржуазным югом.

К 1967 году чехи и русские были убеждены, что И.Р.А. нуждается в перевоспитании, потому что они казались заинтересованными в партизанской войне ради нее самой и пренебрегали политическим наступлением. На коммунистическом жаргоне, И.Р.А. стала “анархической”. Поэтому чехи использовали свои военные разведывательные каналы для передачи И.Р.А. определенных распоряжений, полученных ими из Кремля: И.Р.А. должна уделять больше усилий политической борьбе, одновременно продолжая партизанскую деятельность; они должны сосредоточивать политическую и военную атаку не только на протестантскую общину, но и на британские власти в Северной Ирландии; они должны распространять борьбу на материковую часть Великобритании, чтобы усилить ее воздействие на британское правительство и народ.

Русские раскрыли свое отношение к Великобритании и Е.Э.С. в преамбуле к своему Плану. Они верили, что Соединенное Королевство будет все больше и больше зависеть от С.Ш.А. пропорционально его экономическому упадку и снижению статуса мировой державы. Эта зависимость будет разительно контрастировать с растущей независимостью стран Западной Европы от Америки по мере роста их экономического и политического статуса. Кремль считал необходимым предотвратить вступление Великобритании в Е.Э.С., поскольку полагал, что ее членство в этой организации может внести вклад существенный в экономическое и политическое восстановление Соединенного Королевства. Они хотели, чтобы Великобритания усилила свою зависимость от С.Ш.А. для того, чтобы еще больше изолировать ее от Европы. Они даже заявили в Плане, что если Великобритания присоединится к европейскому общему рынку, то она его укрепит экономически, а также усилит политические силы, противостоящие прогрессивному движению в Европе.

Советские планировщики считали, что основными инструментами для недопущения Великобритании в европейский общий рынок являлись Лейбористская партия и профсоюзное движение. В соответствии с Планом мы создали специальную советско-чешскую исследовательскую группу под руководством Главного политического комитета управления партии для подготовки и предложения материалов для дезинформации. Пропаганда была рассчитана на разжигание в Великобритании страха о господстве немцев и французов в случае вступления ее в европейский общий рынок. Прогрессивное движение получило инструкции поддерживать антирыночников в Лейбористской партии, независимо от их симпатий по другим вопросам. Также были разработаны планы по подрыву позиций профсоюзных лидеров, выступавших за европейский общий рынок. Русские дошли до того, что проинструктировали чешское Министерство внешней торговли, чтобы в своих сделках с британскими фирмами, оно оказывало предпочтение тем, кто выступал против Е.Э.С. Мы составили указатель компаний, в котором зафиксировали их отношение к этому вопросу.

Мы, чехи, также планировали совместно с русскими использовать наших агентов влияния внутри Европы, чтобы противостоять вступлению Великобритании . Один из был ведущим и чрезвычайно влиятельным членом итальянской Христианско-демократической партии. В 1964 году Военный комитет решил завербовать его, используя имевшиеся у нас компрометирующие материалы о его финансовых делах и бывшей причастности с нацистами.

Очевидно, что детали Стратегического Плана для Великобритании изменились с тех пор, как я покинул Прагу, но я убежден, что основные цели остались неизменными. Я помню, что в Плане делался вывод о необходимости “активизировать прогрессивное движение и рабочий класс” и “заручиться поддержкой среднего класса для проведения социальных и политических изменений, необходимых для достижения социализма в Великобритании”. Советский Союз и его союзники, безусловно, активизировали рабочий класс и заручились поддержкой или, по крайней мере, одобрением крупной части среднего класса в отношении социальных и политических изменений.

Советские планировщики считали, что успех стратегии их в Великобритании имел фундаментальное значение для достижения “глобального демократического мира”. Я верю что у них есть причины для удовлетворения.

Для большинства граждан советского блока, Австралия – это отдаленная земля, единственное значение которой то, что она – пункт назначения какому-нибудь родственнику, которому удалось получить разрешение на эмиграцию. Однако для авторов Плана, Австралия – это “стратегическая глубинка”. Она является как неотъемлемой частью Западного альянса, так и ступенькой к Азии.

В своем анализе крупных учений Варшавского договора под названием “Влатава”, маршал Гречко сказал: “Товарищи, забывать Австралию и относиться к ней как к забытому острову было бы большой стратегической ошибкой”. А в 1967 году Борис Пономарев сообщил нам: “Товарищи, я могу понять ваше воззрение на Австралию как на страну, не имеющую большого значения для ваших забот; я должен вам сказать, что вы в этом ошибаетесь и что вы должны сыграть важную роль в наших операциях против этой страны. Вы должны понять, что если мы желаем контролировать Азию, мы должны сначала контролировать Австралию”. Эти поразительные откровения об истинном советском взгляде на Австралию получили для меня четкое подтверждение, когда я увидел их в конкретных и недвусмысленных выражениях в очертаниях Стратегического Плана.

Согласно Плану, нейтрализация Австралии и Новой Зеландии последует за нейтрализацией Западной Европы. Как и Европа, Австралия будет продвигаться к социализму и “нейтрализму” шаг за шагом, и только на последнем этапе будет установлено революционное правительство. В этом отношении по оценкам Стратегического Плана, революционный процесс в Австралии отставал бы примерно на пять лет от той серии событий в Западной Европе.

В этом процессе Стратегический План направлен на использование внутренних сил в Австралии путем внедрения и обмана, а не на серьезную военную угрозу извне. Ввиду небольшой численности Коммунистической партии Австралии, План призывал в первую очередь к использованию крайне левого крыла Австралийской лейбористской партии, к внедрению в младший рабочий класс в промышленных районах, и, что самое важное, ниспровержение и контроль над профсоюзами. На следующей стадии План призывал к внедрению в Либеральную и Аграрную партии, а затем компрометацию и свержение их устоявшегося руководства. Последней и самой сложной целью должны были стать вооруженные силы. Основные положения, изложенные в Плане, указывали, что хотя вооруженные силы должны быть инфильтрированы разведывательными службами и партией, намерением стало бы достижение их нейтралитета на заключительной стадии революционного конфликта, а не попытка превращения их в инструмент левых сил.

Когда советское влияние будет окончательно установлено, Австралия использовалась бы как база для дальнейших операций против стран Юго-Восточной Азии, и как важный элемент “стального полукольца” вокруг Китая. Согласно срокам Стратегического Плана, которых я изучил в 1960-х годах, “освобождение” Австралии должно было произойти к 1990-м годам. Несомненно, эти сроки были пересмотрены. Тем не менее, нынешнее существующее состояние напряженности между Советским Союзом и Китаем, а также заменителями их в Юго-Восточной Азии, делает возможным, что в последние годы этого столетия русские сделают еще больший акцент на достижении целей Плана в Австралии.

(обратно)

15 Америка и Канада

Когда я вступил в Коммунистическую партию в 1947 году, Соединенные Штаты и Великобритания разделяли лидерство в советской демонологии – несмотря на тот парадокс, что Америка и Советский Союз часто соединялись в операциях по снижению британской мощи на Ближнем Востоке, как, например, при создании государства Израиль и в Суэцком кризисе. Но с началом холодной войны в начале пятидесятых годов С.Ш.А. стали ведущей “антидемократической державой” и, как неоднократно говорило советское руководство, “вехой на пути к коммунизму”.

Это изменилось, по крайней мере внешне, когда Хрущев начал проводить политику мирного сосуществования. Он хотел достичь взаимопонимания с Соединенными Штатами в надежде, что это запутает и разделит других членов Западного альянса и побудит их к индивидуальной конкуренции за лучшие отношения с С.С.С.Р. Он также думал, что С.Ш.А. готовы переосмыслить свою политику в отношении России в связи с ее поворотами в Восточной Азии и становлением Советского Союза как термоядерной державы.

Но русских беспокоили некоторые стороны американской политики, а именно, признаки сближения С.Ш.А. с Китаем, которое началось с дипломатических контактов в Варшаве между американским и китайским послами, еще до открытого раскола между Китаем и Советским Союзом.

Брежнев в своей первой речи на политическо-консультативном собрании стран — участниц Варшавского договора в Москве в 1965 году сказал, что ему известно из разведывательных источников, что китайцы придают высочайший приоритет улучшению отношений с С.Ш.А.

“Это делается для того, чтобы уравновесить их собственную враждебность по отношению к Советскому Союзу”, – сказал он нам. “Более того, они понимают, что им необходимо находить технологии из других источников, кроме нас самих и наших союзников, особенно в интересах своих вооруженных сил. Взаимопонимание между Америкой и Китаем будет представлять самую серьезную возможную угрозу для коммунистического движения. Оно должно быть предотвращено любой ценой”.

Но Брежнев признал, что ситуация ставила Советский Союз перед дилеммой: с одной стороны, советская политика должна сдерживать американский империализм в Европе и третьем мире; с другой стороны, Москва должна была представить себя в качестве альтернативного партнера Пекину.

Говоря советским языком, Вьетнам был “явной борьбой между капитализмом и коммунизмом” – частью невидимой войны, ведущейся между двумя системами. В Стратегическом Плане отмечалось, что война во Вьетнаме разделила Западный альянс и вызвала глубокие разногласия, даже некоторый антагонизм, между Соединенными Штатами и их союзниками. Она также показала слабость военной и политической решимости Америки. Воздушная мощь С.Ш.А. была впечатляющей, но армия С.Ш.А. показала свою неспособность справляться с партизанской войной. Наконец, в Плане заключалось, что американская военная машина была настолько громоздкой и сложной, что, вероятно, не сможет эффективно отреагировать на мировую войну – что наиболее обнадеживающие для наших сил в Европе.

Планировщики считали, что неспособность Америки выиграть войну во Вьетнаме, при всей ее мощи, поможет подрыву морального духа Западной Европы. Теперь, когда Соединенные Штаты находились в пределах массовой ядерной атаки со стороны Советского Союза, европейцы вполне могли задаться вопросом, есть ли у американцев желание защитить Европу за счет Нью-Йорка, Чикаго или Лос-Анджелеса. Мои коллеги и я были убеждены, даже к 1968 году, что вьетнамские действия станут последней местной войной, которую захотят вести американцы за пределами своего полушария. В Европе, конечно, они бы воевали, но только до тех пор, пока существует Н.А.Т.О.

Советские амбиции в отношении Соединенных Штатов были направлены на исчезновение капитализма и “социализацию” Америки, которая, по их мнению, стала бы последним выживающим динозавром капиталистической системы. Основными стратегическими целями на пути к их достижению были: уход С.Ш.А. из Европы и Азии; выведение Латинской Америки из сферы влияния Соединенных Штатов и включение ее в социалистический блок; уничтожение влияния Соединенных Штатов в развивающихся странах; снижение американской военной мощи до состояния стратегической неполноценности; приход к власти в Вашингтоне переходного либерально-прогрессивного правительства; и крах американской экономики. Советские планировщики предполагали, что Соединенные Штаты достигнут “предреволюционной ситуации” примерно к 1990 году.

Идеологический отдел чешского Ц.К. относился откровенно скептически к этим советским прогнозам. Для нас, чехов, Соединенные Штаты казались великим и стабильным монолитом с гораздо большей силой сопротивления, чем считали русские. Константин Катушев, секретарь советского Ц.К., приехал в Прагу в сентябре 1967 года, чтобы провести для нас устное совещание. Он опроверг наш скептицизм, сказав нам, что Соединенные Штаты являлись нестабильным обществом.

“Они могут перейти в любую крайность”, – говорил он, – “как мы видели в период маккартизма и войны во Вьетнаме. Если мы сможем наложить на С.Ш.А. внешние ограничения, предложенные в нашем Плане, и серьезно подорвать американскую экономику, рабочие, и низшие слои среднего класса, от последствий пострадают и они обернутся против подводившего их общества. Они станут готовыми к революции”.

“Парадоксальным образом”, продолжал он, “огромный прогресс Америки в области технологий оказал дестабилизирующее влияние, поскольку привел к безработице среди неквалифицированных рабочих и увеличил социальный разрыв между технократией и массами”.

“Это явление”, – произнес Катушев, – “с которым, как я считаю, Соединенные Штаты справиться не смогут”. Но он признал, что существовала возможность того, что когда массы обратятся против своего общества, Соединенные Штаты смогут сильно качнуться вправо”.

“Однако более вероятно, что возникнет прогрессивный режим, потому что несмотря на свою власть, правящая бюрократическая и промышленная элита, а также пресса, либеральны по мировоззрению в основе их и стыдятся своей неспособности решить базовые национальные проблемы”.

Маршал Захаров посетил Прагу в том же году, чтобы передать нам приказы советского Политбюро отшлифовать наши усилия по вербовке “агентов влияния высокого уровня” в американских правительстве, прессе и академической элите, к которым власть все больше переходила из рук старой промышленной плутократии.

Европа была главной областью в свободном мире, где влияние С.Ш.А. должно было быть уменьшено. Русские планировали играть на националистических, буржуазных предрассудках ведущих европейских стран в цели их убеждения в том, что Европа должна стремиться стать самостоятельным образованием, отделенным от Соединенных Штатов. Это настроение должно выйти за рамки любых дискуссий о политическом союзе Европы, предусмотренным Римским договором.

Первой жертвой этого нового национализма стал бы блок Н.А.Т.О. Вывод войск С.Ш.А. мог бы быть отложен отдельными договорами с Германией и Великобританией, но в конечном итоге русские ожидали, что американцы уйдут полностью. Русские предсказывали, что этот вывод оказал бы глубокое тревожное воздействие на Соединенные Штаты и сильно бы способствовал росту изоляционизма.

Русские были обеспокоены тем, что если к этому времени китайско-советский спор не будет решен, то Соединенные Штаты, в поисках союзников для противодействия распространению в мире советского влияния, попытаются сформировать новый державный блок с Японией и Китаем. Это опасение придавало срочность их планам для решения сначала китайской проблемы, либо военными средствами, либо путем переговоров с режимом пришедшим на смену Мао.

Стоит отметить, что русские, при всем их интенсивном изучении американской сцены и попытках повлиять на события в свою пользу, были способны на грубые ошибки в суждениях. Классическим примером является их отношение к Ричарду Никсону. В течение многих лет он был их заклятым врагом и последним человеком, которого они хотели видеть победителем президентских выборов 1968 года. Они верили что, как только он поселится в Белом доме, он продолжит Вьетнамскую войну до победного конца, даже используя ядерное оружие для достижения победы. Они полагали, что его президентство перевернет курс мирного сосуществования и заморозит советско-американские отношения на годы вперед – катастрофическая ситуация для русских, из-за центрального места Америки в их мировой стратегии. Они также верили, что Никсон не только продолжит дружественные контакты с Пекином, но даже предоставит Китаю ядерное оружие.

Однако за пять лет с момента своего избрания, Никсон стал настолько незаменимым для русских, что они сделали все возможное для укрепления его международного престижа, включая встречу на высшем уровне в Москве для противодействия последствиям Уотергейта.

Согласно советскому анализу, Латинская Америка переживала стадию “пролетаризации”, поскольку города росли за счет сельского населения. Новое радикальное поколение, резко антиамерикански настроенное, захватывало устаревшие националистические партии, такие как “перонисты”. Единственным барьером на пути перемен являлись вооруженные силы, которые могли стать либо катализатором социальной революции, либо оплотом реакции. Они должны были стать нашей главной целью для подрывной деятельности.

Задачей России был привод прогрессистов к власти, используя тактику “национальных фронтов”, и превращение Организации американских государств в антиамериканский орган. Кремль верил в согласованный подход к американской революции, а не в метод Кастро подрыва страны за страной. Они признавали, что С.Ш.А., скорее всего, будут защищать свои интересы в Латинской Америке военными средствами; но при этом они плыли бы против народного течения и, вероятно, навлекли бы военную катастрофу. Более того, русские считали, что внутренняя реакция против такого авантюризма могла бы ускорить темпы “прогрессивных” изменений в С.Ш.А. План предсказывал, что большинство латиноамериканских стран перейдут от феодальной стадии прямо к социализму, нанося экономике С.Ш.А. последний из многих смертельных ударов.

Советы считали Канаду одним из самых “мягких” членов Н.А.Т.О. и полагали, что она вероятно покинет Альянс после того, как Италия и скандинавские страны перейдут на другую сторону. Они полагали, что ее связи с судьбой Европы ослабли после Второй мировой войны, и что канадцы все больше сомневались в своей приверженности обороне, не являющемуся больше жизненно важным для их интересов, континента. Русские верили, что Оттава рассматривала Н.А.Т.О. как очередную американскую попытку господствовать в западном сообществе, что было раздражающим канадскому чувству национальной идентичности.

По мере ослабления в мире могущества С.Ш.А., русские считали, что канадцы станут агрессивно провозглашать свой национализм, возможно путем национализации американской собственности. В связи с широкими масштабами американских инвестиций в Канаде, эти действия были бы равносильными социализации через заднюю дверь. Косыгин на экономической встрече в Праге в октябре 1967-о заметил, что Варшавский договор должен быть готов развивать экономические и торговые связи с Канадой, какими бы убыточными они ни были, чтобы поддерживать тех, кто выступал за канадскую автономию от С.Ш.А. Русские также хотели приобрести канадские технологии, которые было легче получать, чем американские, и, конечно, Советский Союз потребляет большое количество канадского зерна.

Стратегический План, разумеется, не ограничивался Европой и Америкой; в нем также подробно рассматривались Азия и Африка. Но я не собираюсь дальше напрягать терпение читателя, рассказывая детали, тем более что со времени моего перехода, в ситуации на обоих континентах произошло столько основополагающих изменений.

(обратно)

16 Разочарование

Прежде чем я подробно прослежу шаги, которые привели к моему переходу на ту сторону, я хочу обратиться к моим личным чувствам по поводу должностей, привилегий и власти, которые я занимал при коммунистической системе.

Вначале, с 1947 года, когда я вступил в партию, до 1956, я не считал, что осуществляю личную власть. “Это партийная власть”, – думал я. И это оставалось моим мнением, даже когда в 1954 году я был избран в Ц.К. – высший пост в партии, как мне говорили. К тому времени я узнал, что существует два марксизма: один для партийных лидеров и членов Ц.К.; другой для партийных рядовых сотрудников и народа. Тогда я начал меняться, ибо понял, что первый вид марксизма был не тот, которому учили меня Маркс и Энгельс; это была просто буржуазная жизнь в удовольствиях. Но даже тогда мне потребовалось время, чтобы измениться.

Я пришел к выводу, что у меня было два выхода: либо продолжать усердно работать, как фанатичный коммунист, что было бы глупым выбором; либо расслабиться и наслаждаться жизнью, как другие партийные лидеры; по сути, наживаться на великом обмане. Но я изменился быстрее после 1956 года, тогда когда я был в С.С.С.Р. и разговаривал каждый день с советскими военными и политическими лидерами. Я был потрясен, когда увидел, что их образ жизни был таким же, как у дворян в царские времена. Я уверен, что к бедным они относились хуже, а деньги тратили с большим размахом, чем на Западе. Это было для меня настоящим шоком, поскольку я всегда считал, что советские лидеры жили так же просто, как и рабочие; я едва поверил своим глазам, когда увидел их образ жизни.

И снова у меня было только два варианта: либо я мог уволиться, в котором случае не только мне самому пришел бы конец, но и моей семье, особенно потому, что я слишком много знал; или я должен вести двойную жизнь – внешне официальную партийную, а внутренне – жизнь буржуа, ищущего удовольствий. Я выбрал вторую альтернативу – двойную жизнь.

Но внутри я был очень разочарованным, особенно после того, как узнал о советском Стратегическом Плане в отношении моей страны. Я обсуждал его часто со своими близкими друзьями, и все мы были настроены глубоко пессимистично. Зная о планах советских маршалов, мы должны были признать, что ни через пять, ни через десять, ни даже через двадцать лет у Чехословакии не было никаких шансов стать свободной страной. Даже самые просоветски настроенные члены нашего военного ведомства были горько разочарованными; но они знали, что ничего не могут сделать.

Чем дальше я продвигался в Коммунистической партии, тем больше понимал, что коммунистическая система являлась своекорыстной бюрократией, созданной для поддержания у власти циничной элиты. В первые годы борьбы за партию, я твердо верил в марксизм-ленинизм и закрывал глаза на практику, которая позже стала отвратительной. Я писал о своих агитациях за партию в молодости до переворота 1948 года, когда она вела борьбу за жизнь и смерть с социал-демократическими партиями. Даже после февральского переворота 1948-го, мы жили в атмосфере кризиса и страха, что нас окружали враги, каковыми мы и были – врагами, нами сами созданными!

Меня стимулировало к идеализму в этот период то, что более 70 процентов новых поселенцев в моем районе Горшовски-Тина являлись сторонниками коммунизма. У нас не было проблем с наборомработников, и существовала настоящая конкуренция за места в партии, что заметно отличалось от надоевшей системы “демократического централизма”, или централизованного отбора кандидатов, которая позже преобладала во всей стране, когда укоренилась прочно партия.

К 1950 году, когда меня призвали в армию, я решил, что буду делать карьеру в партии. Как и большинство молодых людей, я считал армию утомительной, но неизбежной обязанностью и стремился с ней покончить поскорее. Я принял с радостью перевод в Школу комиссаров в январе 1951 года. Я интересовался партийными делами и чувствовал, что школа поможет возместить отсутствие формального образования у меня. Большая часть нашего времени там была посвящена политической учебе. Это было более привлекательным предложением, чем единственная альтернатива – Школа командиров. Я не интересовался военными делами, а мое худощавое телосложение вряд ли подходило для командования в полевых условиях.

У меня были некоторые выдающиеся сокурсники. В моем классе из десяти человек был профессор Владимир Румль, уже тогда ведущий партийный идеолог, а позже член Ц.К. и директор Института марксизма. На соседней со мной койке был Карел Косик, который позже стал ведущим либеральным марксистом и впал в немилость после Пражской весны. Через комнату от меня находился Войтех Менцл, который был самым видным либералом в чешских вооруженных силах до советского ввода войск 1968 года. Другим студентом со значительным партийным опытом был Яромир Обзина, впоследствии министр внутренних дел и член Ц.К.

Я был единственным деревенским парнем в этой компании молодых партийных талантов, но нас объединяло желание вернуться к гражданской жизни. Я научился многому в общении с этими коллегами и даже немного научил их в ответ. Только Обзина имел такой же большой опыт, как и я, в практической стороне партийной организации и в борьбе за власть на улице. После Школы комиссаров мы все разошлись по полкам в качестве политических комиссаров или пропагандистов, чтобы завершить свой двухлетний срок службы.

Моя сельская наивность смогла пережить циничный способ, которым я был избран в парламент и в Ц.К. в 1954 году; но в 1955-м она получила первый из серии сокрушительных ударов. Случай был во время заседания Ц.К., на котором обсуждались вопросы сельского хозяйства и питания. Правительство закрыло большое количество сахарных заводов, что вынудило крестьян, включая многих в моем избирательном округе, возить их свеклу на дальние заводы для переработки.

Я раскритиковал Людмилу Янковцову, заместителя председателя правительства и члена Политбюро, ответственную за продовольствие и сельское хозяйство, за эту недальновидную политику, и получил открытую поддержку от других членов с Но Янковцова загнала меня в угол во время первого перерыва на кофе.

“Кто дал вам право критиковать члена Политбюро?” – потребовала она и продолжила резким тоном: “Вы только видите местную точку зрения, вы не имеете представления об общенациональной картине”.

“Я тут в Праге чтоб защищать интересы своих избирателей”, – решительно ответил я – , “не для того, чтобы сочувствовать вашим проблемам”.

Это было ересью. Янковцова в прошлом была социал-демократом, но она многому научилась у своих новых товарищей. “Вы практикуете ‘массовую политику’”, – мрачно сказала она мне. “Ваша работа заключается не в том, чтобы говорить партии что хотят массы, но объяснять партийную политику народу”.

Новотный, хотя я его тогда почти не знал, занял более отеческую позицию и отвел меня в сторону для нескольких слов.

“Действительно, Ян”, – мягко сказал он, – “ты должен понять разницу между местным партийным собранием и заседаниями Ц.К.”.

Гораздо более прямой совет пришел от генерала Земана, начальника Главного политического управления: “Если хочешь продолжать карьеру, заткнись!”

Я начал сомневаться, действительно понимал ли я марксизм. Тем не менее, это ознаменовало начало моего обучения механике власти и формированию политики партии.

Хрущевская знаменитая речь о пороках сталинизма стала тяжелым потрясением для моей веры в партию. Но это было ничто по сравнению с теми ужасами, которые я обнаружил, когда вскрыл четырнадцать сейфов, использовавшихся Чепичкой. Я уже упомянул список фамилий людей, ложно заключенных в тюрьму, многие из которых были коммунистами, а также ужасающие письма из камер смертников и от семей осужденных. Некоторые случаи были описаны в клинических деталях.

Я вспоминаю дело полковника Вашека, офицера Генштаба, которого тайная полиция считала опасным, поскольку он не симпатизировал коммунизму, хотя его высоко ценили братские офицеры. Два сотрудника военной контрразведки посетили его однажды вечером в 1949 году, когда он работал допоздна. Они вошли в его кабинет, где обвинили его в том, что он британский шпион. Когда он заявил о своей своей невиновности, они избили его до потери сознания и привели в чувство только холодной водой. Они повторили этот процесс пять раз, пока на рассвете не поняли, что он никогда не признается. Тогда они затащили его бессознательное тело в вентиляционную шахту и бросили его с пяти этажей; затем въехали на грузовике во внутренний двор здания Генштаба, извлекли тело и отвезли его в крематорий, где сожгли его и развеяли пепел.

Тайная полиция посетила жену Вашека, от которой у него было двое детей, и сообщила ей, что он дезертировал в Ф.Р.Г. вместе со своей секретаршей. Они были очень убедительны, и в гневе и расстройстве она обвинила его в прозападных симпатиях и деятельности. Ее обвинения, конечно же, были записаны на пленку, и появились в качестве доказательства в тот же день перед спешно собранным военным трибуналом, который признал Вашека виновным в измене и приговорил его, задним числом, к смерти. Убийство было узаконено всего за восемнадцать часов.

Другой невиновный офицер, принявший активное участие в антинацистском подполье, был арестован по дороге с работы домой, и с ним провели “пошаговую процедуру”. Связанного по рукам и ногам, его засунули в мешок из-под картошки и опускали в реку; после каждого погружения ему предлагали исповедаться. Немногие люди могут это долго выдержать, но этот человек утонул на втором погружении.

Дело Залоцницих касалось двенадцати офицеров довоенной Чехословацкой армии, арестованных гестапо и заключенными в концлагерь в Германии; среди заключенных был и Чепичка. Эти офицеры стали членами подпольной компартии в лагере, а после войны вернулись во вооруженные силы, где занимали должности от майора армии до полковника В.В.С. В одно из воскресений 1949 года, они были индивидуально приглашены для личных бесед в кадровое Управление Министерства обороны в Праге. По прибытии их арестовали, судили как западных шпионов, и казнили в тот же день, выкопав себе могилы в лесу примерно в пятидесяти километрах от Праги. Их связывало подозрение, что Чепичка сотрудничал с нацистами в лагере. В 1953 году, Чепичка заставил эксгумировать тела и тайно их кремировать.

Отказ Новотного принять меры против Чепички и его решение скрыть улики усилили мое разочарование, переросшое постепенно в цинизм и недовольство. Дело Чепички изменило мое идеалистическое представление о наших чешских лидерах, да и о партии, поскольку мне стало ясно, что весь партийный аппарат нес ответственность за эти убийства. Со стыдом я вспоминал списки буржуазии, подлежащей заключению, которые наши районные комитеты составляли в 1948 году. Позиция Новотного показывала, что хрущевский XX партийный съезд ничего не изменил; “диктатура пролетариата” означала не больше, чем тирания партии и тайной полиции.

После Чешского партийного совещания 1956 года, наше руководство было вынуждено пойти на некоторые уступки реформам, чтобы успокоить требования о десталинизации. В том же году оно создало Реабилитационный комитет, под руководством министра внутренних дел Рудольфа Барака, для рассмотрения дел. Но они проводили свои расследования в сдержанном и неторопливом темпе, что подтверждало мою уверенность в том, что Комитет занимался просто упражнением по связям с общественностью. Я почувствовал тоже самое насчет “Парламентского комитета по контролю за условиями содержания заключенных”, который следил за условиями содержания в тюрьмах, но не имел права рассматривать жалобы на ложное заключение. Я являлся членом этого комитета. Хотя его полномочия по проверке были строго определенными, а его деятельность ограничивалась теми тюрьмами, которые Министерство внутренних дел разрешало нам открывать, моя позиция дала мне возможность глубже понять суть чисток.

Я видел лучших представителей чешской интеллигенции в тюрьмах в Яхимове, где добывали уран для Советского Союза, и в Панкраце. Там режим создал учреждения инженерного проектирования и архитектуры, чтобы использовать наилучшим образом эту образованную элиту. Призовые павильоны, которые чехи возвели на выставках в Брюсселе и на “Экспо-67”, были спроектированы в Панкраце.

Самым распространенным обвинением было всеобъемлющее преступление в совершении (неуказанных) преступлений против Республики; это обвинение предусматривало приговоры от пятнадцати до двадцати пяти лет за такие проступки, как обладание антикоммунистической брошюрой – обычно подброшенной в карман жертвы тайной полицией, согласно моим контактам в военной контрразведке – или совершение неосторожных замечаний наедине. Многие коммунисты были посажены по обвинению в экономическом саботаже – козлы отпущения для партийных должностных лиц, не достигнувших своих целей.

Когда я вернулся в Прагу после своего первого посещения Яхимова, я прокомментировал своему коллеге, что лучше бы застрелился, чем быть отправленным туда. Вскоре мне стало трудно разговаривать с нашими сидящими политзаключенными, из-за моего смущения от их очевидной невиновности. Официально, конечно, в Чехословакии нет политзаключенных, только преступники, виновные в “антидемократических преступлениях”.

Молодежные тюрьмы стали откровением. Они были полны сыновей и дочерей партийных должностных лиц, военных офицеров, и сотрудников органов государственной безопасности, отбывающих наказание за антиобщественные действия, такие как прогулы, алкоголизм и дезертирство. Основными тюрьмами для женщин-политзаключенных были в Пардубице и Жельезовце, где раньше содержались лидеры Социалистической и Народной партий. Большинство сидящих женщин получили длительные сроки заключения, поскольку являлись женами, секретаршами или помощницами мужчин, осужденных за “антидемократические преступления”. В обеих тюрьмах также содержались женщины и девушки, посаженные на более короткие сроки, до четырех лет, за родство с кем-либо перебежавшим или попытавшимся перебежать на ту сторону.

В Министерстве обороны у нас был специальный Реабилитационный комитет, задачей которого было восстановление в воинском звании тех, кто прошел политическую реабилитацию. Я хорошо помню Йозефа Смрковского, одного из ведущих либералов дубчекского периода, у которого я брал интервью. Когда его ввели в мой кабинет, он встал с умным видом, глазами вперед, в традиционной военной манере. Довольно неловко я сказал ему, чтобы он расслабился и сел, потому что мы все товарищи. Оказывалось, что Смрковский совсем недавно вышел из тюрьмы, где ему приходилось становиться в позу, когда обращался к надзирателю или даже проходил мимо него, и все еще таким образом инстинктивно реагировал на авторитеты. Заключенные, рассказывал он нам, не только должны были останавливаться, когда проходил надзиратель, но и провожать его взглядом, пока он не пройдет мимо. Постепенно Смрковский расслабился и подробно рассказал о своем обращении в тюрьме и попытках следователя заставить его признаться. В частности, его заставляли подолгу стоять по грудь в ледяной грязи. Было очевидно, что он ненавидел Новотнин режим и собирался бороться с ним. На своей первой встрече с Новотным и министром внутренних дел Бараком, о которой последний рассказал нам в Военном комитете, Смрковский поблагодарил Новотного за реабилитацию, но указал, что тысячи других невиновных заключенных все еще находятся в тюрьме. Барак дал ему дружеский совет: молчать, иначе он туда же вернется.

Русская армия покинула Чехословакию в 1945 году и больше не возвращалась до их ввода войск в 1968 году. Но после коммунистического переворота в феврале 1948-о, русские потянули за все ниточки. Для большинства чехов, советский империализм был невидимым до тех пор, пока танки не покатились снова по улицам. Даже я не имел представления о том, в какой степени русские контролировали моей страной, пока не стал начальником штаба министра обороны.

Механизм советского контроля действует на самых высоких уровнях партии и правительства. Самый обширный надзор исходит из Политбюро и партаппарата Ц.К. К.П.С.С., который постоянно направляет и контролирует работу своих сателлитов. Советский посол в Праге является представителем не только советского правительства, но и Ц.К. Советской партии. Он имеет право вмешиваться непосредственно в дела Первого секретаря и заведующего Отделом Ц.К., а также в дела всех министров. Он получает предварительную копию на русском языке всех документов, рассматриваемых чешским Политбюро, и осуществляет свою власть как лично, так и через своих сотрудников, которые имеют неограниченный доступ к себе подобным в партаппарате и министерствах.

Русские имеют своих представителей в министерствах обороны и внутренних дел. В сталинские времена, они имели их в вооруженных силах, начиная с батальонного уровня и выше. Были советники К.Г.Б. в Министерстве внутренних дел от районных органов до штаб-квартиры; старший советник К.Г.Б. имел кабинет по соседству с министром. Одной из хрущевских реформ в 1957 году было удаление большинства советских советников из нашей армии и с нижних уровней М.В.Д. Их звания были изменены на “представителей Варшавского договора”, а обязанности – на “координацию политики на высшем уровне”, но полномочия остались прежними.

Хотя Хрущев отозвал своих советников из экономических министерств и Государственной плановой комиссии, С.Э.В. предоставил русским все необходимые механизмы для контроля над различными аспектами нашей экономики. В порядке вещей, наши экономические планы должны были утверждаться в Москве. Например, в 1966 году, в соответствии с решением нашего Политбюро, мы начали переговоры с Британской авиастроительной корпорацией о покупке пассажирских самолетов VC10 для Чехословацких авиалиний. За несколько дней до подписания контракта, советский посол Степан Червоненко позвонил Новотному и посоветовал ему не заключать контракт. По его словам, Чехословакия не могла зависеть от иностранных самолетов для перевозки войск во время войны, а русские расценили бы эту покупку как саботаж обороны Варшавского договора. Более того, он предупредил Новотного, что если его совет останется без внимания, то русские примут экономические возмездия, отказываясь покупать наши чешские военные учебные арппараты, электропоезда и другое оборудование, которое они заказали у Skoda. Естественно, Новотный уступил, и мы никогда контракт не подписали.

К 1964 году, Чехословакия начинала страдать от серьезной инфляции в результате перехода на тяжелую промышленность, вдохновленного Советским Союзом, и огромного дефицита платежного баланса, который мы имели с С.С.С.Р. Наши огромные закупки оружия помогали поддерживать этот дефицит. Страна задыхалась в бюрократии, потому что наша централизованная администрация отдавала полномочия принимать решения по самым мелким производственным единицам анонимным партийным должностным лицам в Праге. Наконец, Новотный создал комитет для подготовки предложений по экономической реформе. Но было общее недовольство; невозможно было ограничивать критику только экономикой. Интеллектуалы в партии были недовольными отсутствием основополагающих свобод и партийным вмешательством в повседневную жизнь, и партийная дисциплина начинала страдать. Несмотря на все усилия, стало трудно привлекать молодых людей в партию, состав которой старел быстро. Поэтому мы предприняли специальную попытку записывать в армии призывников; но вскоре обнаружили, что при демобилизации они уничтожали свои членские билеты и не являлись в местное отделение партии. Поэтому нам пришлось ввести систему, при которой политкомиссары отправляли эти билеты местным партийным секретарям.

Армия была перенапряженной, потому что мужчин задействовали на службу, чтобы восполнять недостатки в экономике. Каждый призывник тратил пять месяцев из двух лет службы на сельскохозяйственные и строительные работы. В результате страдала военная подготовка, что наши офицеры пытались скрывать ухищрениями. Например, каждый солдат должен был ежегодно взрывать определенное количество ручных гранат; некоторые командиры приказывали своим саперным офицерам взрывать несколько тысяч гранат вместе, одним зарядом, чтобы избавляться от них и убедительно подделывать отчеты об обучении. Один дивизионный генерал скрыл отсутствие практики стрельбы в своих войсках, подготовив команду метких стрелков, которых он переводил из одного батальона в другой, чтобы удовлетворять ежегодные осмотры.

Я являлся председателем технического подкомитета Сельскохозяйственного парламентского отдела. Некоторые из выявленных нами растрат заставили бы плакать Ленина. Сталелитейный завод для сельскохозяйственных машин, построенный в Моравии на сумму около 450 000 долларов, вышел из строя за два года, потому что в целях денежной экономии министр тяжелой промышленности решил не покрывать крышу компрессоров, которые в результате заржавели. Когда я отчитал министра перед своим комитетом, меня вызвали в Дисциплинарный комитет партии. Там мне сказали, что министр действовал в соответствии с указаниями Политбюро для денежной экономии, и если я снова буду слишком резко его критиковать, меня исключат из партии.

Когда я увидел более 500 совершенно новых пресс-подборщиков, гниющих в поле в моем собственном избирательном округе Литомержице, я потребовал разъяснений от начальника соответствующей станции сельскохозяйственного машиностроения. Он мне сообщил, что пресс-подборщики не работали, но, тем не менее, он был вынужденным принять их в рамках текущей пятилетки; он ожидал, пока они еще немного проржавеют, прежде чем отправить их на свалку. Из-за этого случая у меня произошла еще одна ссора с министром тяжелой промышленности.

“У меня на руках тысячи таких машин”, – горячо мне ответил он, – “и ни одна из них не работает!”

“Так зачем же вы их производите?” спросил я.

“Потому что я должен достичь свою цель по пятилетке”.

(обратно)

17 Надвигающийся шторм

К началу 1967 года партийная хватка на политические события стала заметно ослабевать. Что-то вроде паранойи захватило партаппарат, в котором доминировали сторонники твердой линии во главе с Мирославом Мамулой, руководителем ключевого Административного отдела Ц.К. Этот отдел контролировал вооруженные силы, народную милицию, Министерство внутренних дел, тайную полицию и судебную систему. Мы выяснили, что Мамула пошел так далеко, что установил жучков в штаб-квартире Ц.К., настолько глубоко он не доверял либералам. Он никогда не служил в армии, но вмешивался в ее дела и подрывал ее моральный дух. Наконец, весной 1967 года мы с генералом Прхликом полетели в Москву для обсуждения с генералом Епишевым военных вопросов. Мы выбрали, как нам казалось, подходящую паузу в разговоре, чтобы сообщить Епишеву, что, по нашему мнению, Мамула должен бы быть удален из Административного отдела, поскольку он не разбирается в военных вопросах. Епишев внимательно выслушал нас и вежливо дал нам закончить. Затем он заговорил своим обычным мягким голосом. “Мы доверяем полностью товарищу Мамуле. Я советую вам держать от него руки подальше”.

Прхлик был в таком унынии после такого ответа, что шепнул в коридоре мне на ухо: “Я попрошу у Новотного где-нибудь спокойную дипломатическую щель, потому что с тобой и со мной покончено”.

Небезызвестный съезд Союза писателей в июне 1967 года продемонстрировал недовольство чешской интеллигенции Новотным и советской диктатурой. Именно этот съезд выступил с провокационным призывом к полному дипломатическому признанию Израиля и разрыву отношений с Насером. К тому времени было совершенно ясно, что нарастает импульс к смещению Новотного, как единственная мера, с которой могут согласиться все критики. Ц.К. провел 26 и 27 сентября заседание, на котором обсуждались методы противодействия западной пропаганде и защиты социалистических стандартов. На заседании было принято решение усилить нашу собственную пропаганду и очистить прессу от диссидентов, но его главным результатом стало то, что, кроме пропаганды, партийное руководство не смогло найти никакого выхода из наших экономических и социальных трудностей.

Еще одно заседание Ц.К. состоялось 30 и 31 октября, на котором обсуждалось, как улучшить положение и роль партии. Оно внезапно оживилось после выступления Александра Дубчека, первого секретаря Словацкой партии и члена Политбюро, которое он подготовил в сотрудничестве со своими партийными секретарями. Дубчек пожаловался, что руководство обвиняет во всех проблемах Чехословакии империалистический подрыв, в то время как большинство из них возникло из-за наших собственных ошибок и глупости.

Далее он потребовал большей автономии для Словацкой партии, и повышения качества коллективного руководства. Первый секретарь партии Чехословакии, предложил он, должен быть только первым среди равных. Новотный в своем ответе сумел разозлить всех словаков, заявив, что партия знает, насколько опасным был словацкий национализм в прошлом – бестактная ссылка на чистку словацких лидеров в начале 1950-х годов. Но подавляющее большинство проголосовало против Дубчека, хотя его поддержали шесть других членов Ц.К., включая ведущего либерала Франтишека Кригеля и словацкого сторонника твердой линии Василя Биляка. Это была беспрецедентная демонстрация против партийного руководства, хотя в протоколе указано, разумеется, что голосование против Дубчека было единогласным. Еще более важным для Новотнина будущего был зарытый в середине итоговой резолюции безобидный на первый взгляд пункт, утверждающее, что накопление функций любым единственным лицом противоречит интересам партии – явная угроза, хотя он и не смог увидеть этого, Новотнину положению в качестве президента и первого секретаря.

В начале ноября быстро ухудшилась политическая ситуация со студенческими митингами в Праге. Причиной их недовольства было плохое управление их общежитиями, в которых подолгу не было теплой воды и даже света. Студенты решили пройти маршем до Градчанского замка, президентской официальной резиденции, чтобы узнать, был ли президент в лучшем положении. Их лозунг был: “Есть ли в замке свет?”. Новотный, который болел радикулитом, позже сказал мне, что он просил Владимира Коуцкого, одного из секретарей Ц.К., поговорить со студентами и заверить их, что их условия улучшатся. Он надеялся предотвратить то, что было существенным образом легкомысленной демонстрацией. Но Коуцкому не удалось разрядить обстановку. Советский посол Червоненко позвонил Коуцкому и потребовал от него принять действия. Чешское руководство, обеспокоенное тем, что русские могут заключить, что Чехословакия вышла из-под контроля, приказало полиции разогнать демонстрантов, что и было сделано, причем с большим насилием.

По всей Чехословакии последовала мгновенная общественная реакция. Судебный комитет парламента – я являлся его членом – потребовал немедленного расследования, что было беспрецедентным требованием. Полиция и руководство студенческих общежитий были подвергнуты строгому порицанию, а инцидент вызвал бурные дискуссии в парламенте о состоянии страны и партии. В президиуме парламента Кригель призвал к демократической избирательной системе. Он сказал, что устал от лжи о его поддержке 99 процентами избирателей, и он не станет баллотироваться снова, если не изменится ситуация – как и это стало на самом деле, когда русские вышвырнули его из парламента в 1968 году. Мой старый друг Йозеф Борувка осудил партию за ее экономические неудачи.

“Куда бы ни шагал социализм”, – закончил он свою речь, – “трава перестает расти”.

Из этой суматохи стали появляться три группы. Первая, сторонников твердой линии, возглавляемых Драгомиром Кольдером, членом Политбюро и секретарем Ц.К., и Алоисом Индрой, членом Ц.К. и министром транспорта. Они считали, что Новотный был слишком слабым, чтобы остановить растущую либерализацию. Вторая, это были центристы во главе с Александром Дубчеком и Мартином Вацуликом, которые хотели реформировать партию, не разрушая ее традиционной ведущей роли. Третья группа, либералы, представляла собой свободную коалицию людей, которые желали демократизировать партию, ограничивая ее предоставлением стратегических руководящих принципов управления страной и лишая ее всепроникающего контроля над повседневной жизнью. Наиболее выдающимся из них были Кригель, Зденек Млынарж, секретарь Судебного комитета Ц.К. и один из подписантов Хартии-77, Йозеф Борувка, и Отто Шик. Единственное, в чем все эти группы были согласны, так это в том, что Новотный должен был уходить.

Все встало на свои места на заседании Политбюро в декабре, когда Драгомир Кольдер предложил для освобождения Новотного, который не молодел, от некоторых обязанностей, разделить функции президента и первого секретаря. Этим предложением Кольдер поставил себя во главе антиновотновской фракции в Политбюро; его сразу же поддержали, среди прочих, Новотнин заместитель Иржи Хендрих, Дубчек, Олдржих Черник, председатель Государственной плановой комиссии, и Яромир Доланский. Йозеф Ленарт, председатель правительства, возглавил оппозицию кольдерскому предложению, а сам Новотный заявил, что было несвоевременно вносить какие-либо изменения в верхах партии. Таким образом, Политбюро раскололось пополам, но все влиятельные секретари Ц.К. были против Новотного, что укрепило кольдерскую позицию.

Заявив о своей позиции, антиновотновская группа не имела другого выхода, кроме как настаивать, и дискуссия Политбюро по кольдерскому предложению продолжалась неделю, в течение которой она стала все более ожесточенной. На этой стадии русские не вмешивались в дискуссию, но Кольдер и его сторонники знали, что Кремль в принципе был не против их предложения. Их усилия были направлены на восстановление сильной руки у партийного штурвала. Но их индивидуальные мотивы были неоднозначными. За исключениями Дубчека и Ленарта, фракции за и против Новотного состояли из сторонников твердой линии, а Кольдер был самым жестким сталинистом в чешском руководстве. Он пришел в Политбюро с поста первого секретаря партии угледобывающей окрестности Моравской Остравы. где он приобрел репутацию человека, пришедшего к власти на спинах погибших шахтеров.

Хендрих был новотновской правой рукой с 1954 года, с тех пор он единолично руководил партийной идеологической и культурной деятельностью. Он был прирожденным интриганом, понимавшим, что политические потрясения требуют пожертвовать Новотным, для предотвращения более радикальных изменений, и он был рассержен тем, что раньше в том же году Новотный отклонил его предложение назначения его первым секретарем. Олдржих Черник был кольдерским ставленником, и ему был обещан пост председателя правительства, если Кольдер станет первым секретарем. Во время визита в Москву в 1967 году Черник заявил русским, что Новотный был за либерализацию. В душе он являлся оппортунистом.

На фоне этих негодяев Дубчек выделялся как честный человек, который искренне верил, что Новотный должен был уйти ради блага партии. Он был вполне порядочным человеком, с которым было очень легко найти общий язык, человеком абсолютно добросовестным, без личных амбиций; но он был невероятно наивным, и его наивность стоила ему своей должности и почти жизни.

Ленарт – единственный который выделялся среди Новотнинов сторонников как прогрессивный мыслитель, особенно в экономических вопросах. В 1966 году, два года спустя своего назначения председателем правительства, он собрал многих буржуазных экономистов, которые были заключены в тюрьмах в 1950-х годах, и превратил их в аналитический центр для выработки идей по активизации экономики. При других обстоятельствах он был бы на той же стороне с Дубчеком, но он боялся влияния в партии Хендриха и Райдера, которых он считал особенно развращенными.

После недели дискуссии и жестокой личной критики Политбюро, в тяжелом состоянии, объявил перерыв. Новотный немедленно позвонил Брежневу за поддержкой, и тот вылетел в Прагу 8 декабря, для принятия участия в очередном заседании Политбюро. Только Новотный и Коуцкий были в аэропорту для его встречи, так как другие члены Политбюро не были предупреждены о его прибытии. Брежнев заявил Политбюро, что Советская партия доверяет чехам полностью, и что для них не имеет значения, останется ли Новотный на посту первого секретаря или будет заменен. Но важнейшее, чтобы не было никаких изменений в отношениях Чехословакии с Советским Союзом, в чешской внешней политике, или в руководящей роли партии. Брежнев также подчеркнул, что важно было не ставить под угрозу партийное единство. Будучи заверенным чешским Политбюро, что ни одна из этих проблем не возникнет, он простодушно объявил, что не может больше оставаться, поскольку должен возвращаться домой на день рождения жены.

Брежнев, однако, сначала отправился в советское посольство, где он обратился к Комитету советских коммунистов в Чехословакии под председательством генерал-полковника Антонова, помощника представителя Главнокомандующего Объединёнными Вооружёнными силами стран — участниц Варшавского Договора. Как первый секретарь Компартии в Министерстве обороны, на следующий день я получил информацию о брежневской беседе. Генсек дал инструкции советскому послу и советским военным и разведывательным представителям в Праге о том, как справиться с кризисом. Они не должны были пытаться сохранять Новотного на посту первого секретаря, поскольку его уход способствовал бы объединению партии и сохранению статус-кво; но он должен был оставаться на посту президента. По его словам, опасность от либерализации была преувеличенной; Советский Союз мог бы принять ограниченную меру внутренней реформы при условии, что она не повлияет на отношения Чехословакии с социалистическим блоком.

Брежнев представил собранию короткий список приемлемых первых секретарей. Во главе списка стоял Дубчек; за ним шли Кольдер, Хендрих и Ленарт. После беседы Брежнев вернулся в Москву и в тот же вечер позвонил Новотному, чтобы заверить его в своей личной поддержке. На самом деле Брежнев никогда не простил Новотного за его защиту Хрущева в 1964 году и был рад видеть Новотного смиренным. Новотный раскусил этот неглубокий маневр и потерял дар речи от такого двойного ведения дел.

Кольдерская фракция усилила свой натиск, но Политбюро осталось в тупике. Дискуссия была настолько интенсивной, что забыли отменить заседание Ц.К. на 12 декабря, и все его члены прибыли в Прагу в самый разгар жарких обсуждений. Их отправили снова домой, но они подхватили гуляющие по городу слухи, и увезли их с собой в провинции. Когда Ц.К. собрался вновь 19 декабря, оказалось невозможным сохранять притворство нормальности.

Новотный открыл заседание, извинившись перед словаками за свои высказывания в октябре. Когда открыли дискуссии для выступлений, один из ветеранов-коммунистов спросил руководство, что происходит и почему Брежнев посетил Чехословакию. Прага и вся страна, сказал он, кипят слухами, а Ц.К. остается в неведении. Другие члены подхватили этот клич, повторяя слухи с улиц, как рассказ о том, что армия готовится к военным действиям в поддержку руководства. На самом деле, проходившие маневры на юге, из-за которых эти слухи возникли, были запланироваными за год до этого.

Последовали три дня споров, завершившиеся речью Отто Шика, в которой он заявил, что словаки не могли принять Новотнины извинения, что Новотный и Политбюро должны уйти в отставку, а Ц.К. должен бы создать специальный комитет для отчета о кризисе и предложения двух или более кандидатов для выбора первого секретаря путем тайного голосования. Он также предложил сократить власть партаппаратчиков на всех уровнях и передать ее избранным представителям партии, а также передать надзор над армией и тайной полицией двум комитетам, назначенным Ц.К. под председательством одного из членов Политбюро.

Речь вызвала тревогу в Москве, и Советская партия решила, что больше не может оставаться в стороне. Проновотновская группа при поддержке советского посольства провела контрпредложение о том, что в обдумывании Политбюро должны бы участвовать по одному представителю от каждого из одиннадцати краев. Еще одно вдохновленное Советами принятое постановление ограничило кандидатов на пост первого секретаря членами Политбюро и секретарями Ц.К., ни один из которых – даже Дубчек – не считался либералом.

Русский посол Червоненко сообщил Новотному, что в этой опасной ситуации он любой ценой не должен бы покидать пост. Чтобы выиграть время для выработки решения и организации чистки в партии, по его словам, необходимо перенести заседание Ц.К. на период после Нового года. Червоненко верил, что большинство в Ц.К. могли бы качнуться в пользу Новотного. Нынешняя оппозиция ему представляла собой нечестивый альянс либералов, центристов и антиновотновских сторонников твердой линии; единственные его сторонники были преданы ему из личной привязанности или из страха за свои позиции. Червоненко намеревался использовать праздники, чтобы объединить всех сторонников твердой линии и часть центристов против либералов. Он выиграл свою отсрочку. Единственной победой либералов стало постановление о том, что после отсрочки каждый член Ц.К. и Политбюро должен заявить на трибуне о своей позиции.

Перед возвращением домой Комитет согласился не передавать местным партийным организациям никакой информации о своих обдумываниях до тех пор, пока все вопросы не будут решены. Антиновотновская фракция в Словакии и Моравии, в которую входили такие сторонники твердой линии, как Василь Биляк, нарушила соглашение и мобилизовала местных партаппаратчиков против Новотного. Убежденный в своей победе, Новотный пренебрежительно отнесся к докладам об этой организованной оппозиции, поскольку на Новый год намеревался вычистить людей, причастных к фракционной деятельности. Казалось, он терял связь с реальностью, но Червоненко и советские генералы были более упрямыми. Рождество стало периодом лихорадочной активности с их стороны. Они лично обзвонили всех членов Ц.К., генералов и старших офицеров с приказом поддержать Новотного. Министр внутренних дел каждый день просил у Новотного полномочий на арест оппозиции, но тот отказывался.

Мне было ясно со своей позиции в иерархии, что вооруженные силы были тоже разделены. В армии как сторонники, так и противники Новотного были сторонниками твердой линии и, естественно, выступали против любых изменений в руководящей роли партии. Проновотновскую фракцию возглавляли два генерала – Владимир Янко, первый заместитель министра и командующий Чешским фронтом, и Отакар Рытирж, начальник штаба Чешской армии. Последний пользовался большим уважением, поскольку был смелым и открыто защищал интересы Чехии против русских, хотя в 1968 году он перешел на сторону России из ненависти к бывшему фашистскому генералу Мартину Дзуру, который только что стал министром обороны.

Лидерами антиновотновской фракции были генерал Дзур, генерал Пепич, этот бич моей юности, генерал Ярослав Гейна, и генерал Самуэль Кодай, политический комиссар Восточного военного округа. Генералы Пепич и Гейна были заместителями начальника Главного политического управления.

Третья группа в армии была моложе и главным образом происходила из рядов офицеров среднего звена. Она выступала за партийную реформу под руководством нового первого секретаря, и ее предпочтительным кандидатом был Йозеф Ленарт. Ее взгляды были примерно такими же, как у центральной группы в Ц.К., членами которой являлись Биляк и Дубчек.

Перед рождественскими праздниками антиновотновская фракция решила укрепить свой контроль над армией. Генерал Кодай направил всем командирам Восточного военного округа, в который входили Словакия и большая часть Моравии, приказ о том, чтобы они не принимали приказов ни от кого, кроме него, и взяли на себя управление над судебной системой, тайной и обычной полицией, а также государственными адвокатами, чтобы никто не поддерживал Новотного. Я получал отчеты от сотен возвращающихся в Прагу офицеров, о том, что чехи исключались из партийных собраний в этом округе своими словацкими товарищами.

Генерал Гейна лично звонил всем политическим комиссарам Центрального и Западного военных округов, чтобы проинформировать их о борьбе за власть в Ц.К. Он сообщал им, что с Новотным покончено, и что они не должны бы подчиняться никаким приказам, изданным от его имени – поскольку первый секретарь Новотный номинально являлся главнокомандующим вооруженными силами. Гейна велел им принимать приказы только от себя самого. Тем временем в Праге бывшая кольдерская любовница, Мария Громадкова, созвала собрание столичного 6-го округа, чтобы напасть на Новотного и принять постановление, призывающее его уйти в отставку.

Антиновотновские фракции также начали осторожно обращаться к старшим офицерам, чтобы заручиться их поддержкой. Это был генерал Мартин Дзур, тогда еще заместитель министра при Ломском, который подошел ко мне, приглашая в свой кабинет на дружескую рюмку водки. Мы спорили три часа.

“Я знаю, что товарищ Новотный уже достал”, – сказал я ему. “Действительно, я говорил ему об этом после XIII партийного съезда, когда вы еще ему подлизывали. Я хотел бы знать, на чьей вы стороне? Поддерживаете ли вы либералов или вы кольдерский человек?”

Дзур описал Шика, Кригеля и других либералов как “временными союзниками” в борьбе против Новотного. “От всех этих евреев избавятся”, – добавил он, – “когда товарищ Кольдер и его друзья будут у власти”.

“В чем разница между Новотным и Кольдером?” спросил я его. “Они отлиты в одной и той же форме”.

“Ах, но товарищ Кольдер будет сильным лидером”.

“Кольдер гораздо хуже Новотного”, – возразил я. “Я никогда не смог бы его поддержать. Нам нужно новое руководство, а не возвращение к сталинизму и концлагерям!”

Дзур, однако, не был готов слушать, из его мстительных высказываний о генерале Прхлике, которого он обвинил в антисоветском саботаже в армии, стало еще более очевидным, что он намеревался уничтожить либералов и всех сторонников Новотного, как только его фракция возьмет власть. В своих последних словах, обращенных ко мне, звучала нотка отчаяния и предостережения. “Подумайте аккуратно о своей позиции. Если вы не присоединитесь к нам, я гарантирую, что у вас в ближайшее время будет повод для сожаления”.

Мирослав Мамула, заведующий Административным отделом Ц.К., сделал все возможное, чтобы сплотить проновотновские настроения в партии. Он собрал руководителей партийных краевых административных отделов, якобы для того, чтобы проинформировать их о заседании Ц.К., но на самом деле для того, чтобы склонить их на Новотнину сторону. Я не думаю, что ему сильно повезло. Новотнины сторонники в армии были в значительной степени неэффективными. Генерал Янко, командующий Чешским фронтом, поддержал его в ответ на приказы маршалов Гречко и Якубовского, которые требовали, чтобы он сохранял личный контроль над Чешской армией. Я знаю, что Янко пытался подтвердить свой авторитет, поскольку сам узнал, что он отправлял приказы трем командующим военными округами и двум командующим В.В.С., привязывая их к своей стороне. Однако конфликт лояльностей так и не стал реальностью, поскольку Новотный подал в отставку.

Эти интриги в армии привели к тому, что младшие офицеры в Министерстве обороны потребовали от меня информационное совещание о ситуации. Наконец в конце декабря я собрал на совещание около пятидесяти офицеров и рассказал им о борьбе в Ц.К.

“Мы должны оставаться в стороне от этих дисскусий”, – сообщил я им. “Вопрос о лидерстве должен решать Ц.К.”

Большинство из них были готовы занять нейтральную позицию, но несколько человек продолжали настаивать на том, чтобы я прокомментировал некоторые из самых более диких слухов, гуляющих по улицам Праги, и изложил свою личную позицию. В конце концов я вышел из себя.

“Я не готов распространять слухи и скандалы!” крикнул я им. “Я подожду, пока Ц.К. сделает свои выводы. Но”, – продолжил я поспешно, – “я никогда не смогу поддерживать такого человека, как Драгомира Кольдера, который не более чем примитивный бандит!”

Это высказывание вызвало аплодисменты, но присутствовавший при этом генерал Пепич пересказал мои слова своей любовнице Марии Громадковой, которая, в свою очередь, передала их своему предыдущему любовнику, Драгомиру Кольдеру. Громадкова являлась важным звеном в антиновотновской сети; ее муж был подполковником в Министерстве внутренних дел, где он возглавлял кольдерскую фракцию, а также она имела тесный доступ к армии через Пепича и Мартина Дзура. Когда Кольдер узнал о моих замечаниях, он пришел в ярость, разгромил свой кабинет и сообщил Радко Каске, своему сотруднику кабинета, что первое, что он сделает после достижения власти, это свернуть мне шею. Каска, который впоследствии стал министром внутренних дел, был моим другом, и в тот вечер он подошел ко мне.

“Поправьте свои отношения с Кольдером”, – предупредил он.

“У меня нет сил на такие советы”, – ответил я.

(обратно)

18 Советское вмешательство

Во время рождественской недели 1967 года в советском посольстве в Праге огни горели допоздна, тогда как русские в последний момент пытались склонить мнение в пользу Новотного. Они стремились привлечь на свою сторону достаточное количество членов Ц.К., чтобы добиться шестимесячной отсрочки предложения о разделении должностей президента и первого секретаря в надежде, что оно будет обсуждаться менее страстно.

Советский посол Червоненко фактически тренировал нашего начальника штаба генерала Рытиржа в речи, которую он должен был произнести для Новотного, когда Ц.К. возобновит свои заседания. Он такжезвонил моему министру Ломскому двенадцать раз за неделю, чтобы заручиться его поддержкой нашего первого секретаря. Маршал Гречко звонил ему по телефону три раза с той же целью. Я получил пять звонков от генерала Епишева, который приказал мне склонить партийных членов в Министерстве обороны на новотновскую сторону и повлиять на мои связи в Ц.К. В Праге царила атмосфера заговора.

Это было время выбора стороны, но мало кто делал это по убеждению, большинство было озабочено проблемой выживания. Каждый постоянно оглядывался через плечо, ведя переговоры за дверью или с радио, играющим в своем кабинете. За двадцать лет я никогда не видел партийного заговора на таком уровне.

3 января 1968 года Ц.К. возобновил работу по кризису руководства. Новотный отбросил свой первоначальный проект речи, в которой он нападал на Кольдера и его друзей за фракционность; вместо этого он открыл заседание эмоциональной речью в свою защиту, рассчитанной на задевание сердечных струн своих оппонентов. Пытаясь выглядеть как благородный олень в безвыходном положении, он спросил Центральный комитет: “Является ли это жалкое обращение справедливой наградой за шестнадцать лет, что я служил вам лидером?” Из 120 присутствовавших членов Ц.К., только около сорока стояли прочно за Новотным. Оппозиция к нему охватывала весь спектр партийных взглядов, о чем свидетельствовали их выступления.

В конце первого изнурительного дня сердитый и усталый Новотный вернулся в свою официальную резиденцию в Градчанах и сообщил жене, что собирается подать в отставку. Божена Новотная была очень эмоциональной женщиной; она работала горничной в Новотнином многоквартирном доме во времена Первой республики, и ради нее он развелся со своей первой женой. Уже несколько месяцев она тщательно просматривала новотновскую почту и уничтожала все письма от партийных работников, призывающих его уйти в отставку. Когда она услышала новости мужа, то упала в обморок. Новотнина реакция была чистым бурлеском: он позвонил своему сыну – я в это время был в квартире Антонина-младшего – и попросил его, чтобы тот вызвал врача.

“Эти бандиты убили твою мать! Я собирался уйти в отставку”, – сказал он, – “но будь я проклят, если сделаю это сейчас, после тех страданий, которые ей причинили мои враги”.

Русские могли видеть, что, несмотря на все их усилия, партия зашла в тупик. В качестве последнего средства они убедили Новотного отдать свой пост первого секретаря в распоряжение Ц.К., но не уходить в отставку, как того требовали его противники. Новотный твердо придерживался этой линии и отказывался уходить в отставку. После еще одного дня бесплодных дискуссий стало ясно, что ситуация неумолимо меняется в пользу самых ярых Новотнинов критиков – либералов. Поэтому русские решили вынести вопрос на голосование, и на третий день заседание было закрыто. В последней попытке оказать давление на Ц.К., они попытались заставить партаппаратчиков в министерствах обороны и внутренних дел направить в комитет постановление, призывающее Новотного остаться на посту.

Я был лично вовлечен в это событие в час дня 4 января, когда генерал Янко сообщил мне, что по червоненскому поручению он попросил мой кабинет созвать партийное собрание в 5 часов, для утверждения постановления в поддержку Новотного; затем он объяснил советский план.

“Нет”, – сказал я ему, – “я не могу согласиться на подобный маневр. Сначала мы должны проконсультироваться с партийными членами в министерстве и провести подготовку к полноценному обсуждению”.

Покинув его кабинет, я собрал членов моего собственного Политбюро. Они разгадали червоненский замысел и поддержали мое мнение, что заседание парткома следует отложить до 8 часов утра следующего дня. Тем временем мы не будем утверждать постановление в пользу Новотного, которое нам продиктовал Червоненко, а опросим партийных работников в министерстве о их мнениях насчет кризиса руководства. Мне потребовалось до полуночи, чтобы связаться с этими работниками и собрать их мнения, в свете которых я выработал новое постановление, в котором говорилось, что наша партийная организация надеется на скорейшее завершение кризиса и поддержит Ц.К. в любом его решении.

На следующий день я начал главное партийное заседание в министерстве с объяснения событий, произошедших в Ц.К. до настоящего времени. Я предложил создать специальный подкомитет, чтобы выработать постановление для представления в Ц.К. Заседание одобрило мое предложение и назначило председателем подкомитета моего помощника; он скрылся на закрытой сессии с моим проектом постановления в своем кармане.

Первым с места выступил генерал Мартин Дзур. Он заявил, что собрание является незаконным.

“Вы не имеете права обсуждать эти вопросы!” – крикнул он. “Более того, товарищ генерал Шейна не может председательствовать на собрании; всего несколько дней назад он дал мне понять, что разглядывает товарища Кольдера и его сторонников как бандитов”.

Большинство других ораторов напали на Дзура и встали на мою защиту, а Янко был трижды вызван к телефону Червоненко, который спрашивал, почему мы не отправили постановление в Ц.К., которое он составил в пользу Новотного. Наконец, в отчаянии, Янко заставил меня ответить на звонок генерала Епишева.

“Если вы знаете, что вам хорошо”, – сообщил мне Епишев, – “вы подпишете немедленно постановление и отправите его без дальнейших дискуссий”.

“Товарищ генерал”, – ответил я, – “подкомитет еще заседает по постановлению; я никак не могу выполнить вашу просьбу”.

“Ваши действия”, – ответил он, – “противоречат интересам партии и Советского Союза”. Я знал, что это означает.

В моей заключительной речи на заседании я дал ясно понять, что мы должны поддержать любого лидера, который будет выбран. “Мы не должны никого жалеть”, – добавил я, косвенно ссылаясь на Новотного. Мое постановление вышло из подкомитета практически без изменений; оно поступило в Ц.К. два часа спустя избрания Дубчека первым секретарем.

Это был совершенный балаган. Новотный сообщил Политбюро, что он решил передать свой пост первого секретаря в распоряжение Ц.К., и Политбюро должно решить, следует ли его утверждать на нем или выдвигать альтернативную кандидатуру. Едва он закончил говорить, как Олдржих Черник предложил кандидатуру Кольдера на пост первого секретаря. Тогда Кольдер совершил самую большую ошибку в своей карьере: он начал свою речь принятия, выражением, в традиционной чешской манере, своей недостойности. Новотный немедленно же принял его протесты за чистую монету и предложил пост Йозефу Ленарту. Тот сразу же отверг это предложение язвительным ответом, что не хочет работать с жуликами вокруг себя – нормальная вежливость прекратилась после долгих декабрьских разборок Политбюро. В конце концов Новотный спросил Дубчека, не заинтересован был ли он. Дубчек тотчас же согласился и получил единодушное одобрение Политбюро.

В своей речи принятия он пообещал продолжить Новотнину политику; предложил усилить президентские полномочия при Новотном; и заявил, что отношения Чехословакии с Советским Союзом должны стать сильнее, чем когда-либо. В дополнение, он предложил расширить состав Политбюро за счет включения в него либерала Йозефа Борувки и двух представителей фракции центра, которые работали с ним в том же заводе много лет назад. Тридцать минут спустя Дубчек и его предшественник были в червоненском кабинете, повторяя ему их обещания Центральному комитету.

Избрание Дубчека стало началом, а не концом борьбы за власть. Он пользовался российским доверием, потому что был воспитан в Советском Союзе и получил там образование. За годы партийной службы он всегда неукоснительно следовал советской линии; не секрет, что во время последней сессии Ц.К. он ежедневно посещал советского посла для сообщения о событиях; и он мог быть представленным как новое лицо.

И все же, несмотря на его лояльность, русских беспокоила его нерешительность. Через пять дней после того, как он стал первым секретарем, я присутствовал на ужине, устроенным Червоненко для всех высокопоставленных должностных лиц Министерства обороны. Дубчек, сообщил нам хозяин, пользовался полным доверием Брежнева, и Москва была уверена, что он будет тесно сотрудничать с Новотным. Последний останется сильным президентом, и Советская партия ожидала, что мы будем поддерживать обоих потому что, как мы все знали, Дубчек был слишком доверчивым и готовым к компромиссам.

“Главная проблема сейчас”, – предупредил он нас, – “это обеспечить окружение товарища Дубчека надежными марксистами. Если он попадет под либеральное влияние, ситуация сможет ухудшиться”.

Советские опасения усилились после выхода заявления партаппарата о последних заседаниях Ц.К.; оно было распространено среди всех партийных должностных лиц для доведения до сведения членов. В нем речь шла не только о смене руководства, но и давались общие указания относительно будущей партийной экономической и внешней политики. Несколько предложений в нем призывали с пониманием относиться к позиции других компартий, которые, хотя и не были четко выраженными, понимались всеми как относящиеся к китайской, румынской, югославской и итальянской партиям. Русские истолковали их как разрыв в солидарности восточноевропейского блока и увидели в них предупреждение о дубчекском независимом пути к социализму.

Как только генерал Кущев, главный советский военный представитель в Чехословакии, увидел эту часть заявления, он позвонил генералу Прхлику для требования объяснений, и посоветовал ему убрать ее из текста, раздаточного в армии. Прхлик ответил, что ему придется обсудить кущевский “совет” с Дубчеком. Заявление раздавалось без изменений, а Прхлик, который симпатизировал Дубчеку, стал начальником Административного отдела Ц.К. вместо Новотнина сталинисткого сторонника, Мирослава Мамулы.

Некоторое время спустя червоненского званого ужина, я беседовал с генералом Янко в его машине. Маленький суетливый человек в лучшие времена, он направлялся в клинику на лечение и очевидно находился в крайне эмоциональном состоянии. Он рассказывал мне, что Алоис Индра, ставший только что секретарем Ц.К., к нему обращался с требованием, чтобы армия остановила либералов, иначе страна погибнет.

“Я поддержал предложения товарища Индры”, – говорил он мне, – “и пошел к товарищу послу Червоненко, чтобы их обсудить. Он был категорически против вовлечения нашей собственной армии в эту политическую борьбу, потому что он считает, что ее вмешательство может привести к гражданской войне – вы знаете, армия может легко распасться на чешские и словацкие фракции, что дало бы повод вмешаться западным империалистам. Товарищ Червоненко считает, что если мы не сможем вырвать инициативу у либералов, ситуация неизбежно приведет к вмешательству Советской Армии. Он сказал мне фактически, что Москва не позволит либералам создать еще одну Венгрию; они вступили бы до того, как ситуация дойдет до кризиса”.

Он сердито нахмурился при воспоминании. “Я заявил ему, что советское вмешательство означило бы конец отношений между чешским и русским народами и стало бы трагедией для Варшавского договора. Но он был непреклонным. Он настаивал на обратном, что оно верно и только Советский Союз смог бы эффективно справиться с либералами”.

Индра не отказывался от своего плана использовать чешскую армию и поддерживал связь с Янко в больнице. Но жребий уже был брошен.

Червоненко также заявил Янко, что русские ожидают, что их ставленник Мартин Дзур станет министром обороны, на смену генерала Ломского. Они предполагали, что Янко останется на посту командующего Чешским фронтом, но он сам был горько разочарован, поскольку давно жаждал стать министром.

“Если Дзур станет министром”, – поклялся он, – “я скорее убью себя, чем буду служить под началом этого фашиста”.

Оказалось, что это была не пустая угроза. В марте 1968 года Янко выстрелил себе в висок, сидя на заднем сиденье своей штабной машины на стадионе танковых войск в пригороде Праги; он был действительно жестким человеком, поскольку, когда первая пуля его не убила, он выстрелил вторую.

Янко говорил мне, что русские планировали и другие изменения. Генерал Сво́бода рассказывал ему, что к нему, Свободе, в середине декабря обращался Иван Удальцов, старший офицер К.Г.Б. при советском посольстве и заместитель Червоненко, с инструкциями подготовиться к занятию поста президента, если русские не смогут спасти Новотного. Свобода возражал, что он слишком стар для работы и имеет слабое здоровье. Но Удальцов отверг его аргументы и сказал, что у Свободы не было альтернативы. Он действительно был назначен президентом в марте 1968 года, почти в двадцатую годовщину его другой великой заслуги перед русскими, когда он, будучи министром обороны и тайным коммунистом, предотвратил вмешательство чешской армии в коммунистический переворот 1948 года.

Очевидно, что складывалась очень опасная ситуация. Я решил, что должен поговорить с Дубчеком и предупредить его. Сначала я пытался связаться с ним по телефону, но его секретарь всегда отмахивался от меня. В итоге я обратился к Яну Коларжу из Ц.К., давнему коллеге Дубчека, и попросил его организовать встречу. Я объяснил ему, что хочу предупредить Дубчека о советских намерениях, но он оборвал меня, дав понять, что не хочет знать подробностей. Однако он согласился помочь. Когда в течение нескольких дней ничего не произошло, я отправил личное письмо в дубчекский кабинет с просьбой о собеседовании и указывая, что хочу обсудить советское мышление о нем и о нашей стране. Ответа я не получил.

Тем временем стало очевидно, что русские подозревают меня. Генерал Кущев вызвал меня в свой кабинет, чтобы спросить, разговаривал ли я с Янко перед его отъездом в санаторий; поскольку янковская машина в то время была припаркована напротив окна кущевского кабинета, отрицать это было бессмысленно. Кущев спросил меня, рассказывал ли мне Янко о своих переговорах с советским послом.

“Нет”, – ответил я. “Мы только обсудили взгляды товарища Янко на будущее Чехословакии”.

Я смог увидеть, что Кущев мне не верил, но он ничего не мог поделать, кроме как попытаться сдержать свой очень явный гнев.

Трагедия администрации Дубчека заключалась в том, что, кроме самого первого секретаря, у них не было понимания русских. Борувка, который был назначен членом Политбюро в январе 1968 года, был одним из моих лучших друзей; мы были в парламенте вместе четырнадцать лет. Я был четыре года с Кригелем в президиуме парламента. Ни один из них никогда не работал в тесном контакте с русскими, и ни один не имел особого представления о советском менталитете. Я проводил много часов, споря с ними обоими о будущем нашей страны. Они оба мечтали о создании идеальной демократии, и у них была способность заставить человека поверить в их идеи. Но у них не было ни видения, ни опыта, чтобы понять, что Советский Союз никогда не позволит Чехословакии отойти от принципов Советской партии. Ни один из них ни на минуту не верил, что Советский Союз когда-либо вмешается в Чехословакию с войсками.

За десять дней до моей дезертирства я обедал с Кригелем и Борувкой. Они говорили с энтузиазмом о реформировании партии и парламента, открытии политической системы для новой социал-демократической партии, внедрении конкуренции в экономику и разработке новых подходов к Западу. Я предупредил их, что советские маршалы заплатили бы любую цену, чтобы остановить их, из-за стратегического положения Чехословакии и московского отказа мириться с любым идеологическим несоответствием в Восточном блоке. Но я старался не упоминать о своем разговоре с Янко, так как Борувка, в частности, был настолько непостоянным, что мог броситься и обличать русских с крыш.

Оба они были убеждены, что я преувеличивал риск советского вмешательства. Когда я напомнил им о советском вводе войск в Венгрию в 1956 году, они уверенно мне заявили, что я ошибался. Мир изменился, сказали они: после подавления венгерской революции Советская партия заявила, что признает право каждой компартии проводить свою собственную национальную политику.

“Они не посмеют вторгнуться в Чехословакию в 1968 году” – заявили они, – “потому что они знают, что подумал бы мир о них”.

“Ты слишком долго не был в мире!” взорвался я. “Для советских маршалов нет никакой разницы между 1956 и 1968 годами!”

(обратно)

19 Дезертирство

Впервые я начал думать о дезертирстве весной 1967 года, после нашей с генералом Прхликом беседы в Москве с генералом Епишевым, когда мы добивались снятия Мамулы. Эта встреча подтвердила, что Кремль был полностью против любой модернизации Чешской партии. Епишев ясно дал понять, что советское руководство не отступит от своих обязательств перед самыми догматичными и некомпетентными работникам в нашей партии. Я сам не добился ничего в своих попытках убедить Новотного в том, что времена требуют перемен. Я не мог надеяться на либеральную фракцию в нашей партии, поскольку мое знание русских убеждало меня, что неопытность либералов приведет к трагедии. Мои двадцать лет работы в партии лишили меня доверия к системе; я утратил свой идеализм, а также свою веру в способность нашей партии справиться со стоящими перед нами проблемами, и был глубоко подавлен мертвой рукой советского влияния на наше правительство и общество.

Я предпринял свою первую попытку сбежать той же весной, когда мое министерство решило отправить несколько вагонов с офицерами на футбольный матч Кубка европейских чемпионов между командой чешской армии и бельгийским клубом. Я попросил у Мамулы разрешения наблюдать за этой поездкой и взять с собой сына; он отказал мне “из-за деликатности вашего положения”. Тренеры были набиты “надежными” офицерами военной разведки и доверенным армейским кадровым составом – понятия не имею, интересовались ли они футболом.

Позже тем же летом я откровенно рассказал сыну о своих чувствах по поводу системы. Немедленно, без всякой подсказки, он предложил нам дезертировать – я не упомянул о своем предыдущем усилии, поскольку оно никогда не сдвинулось с мертвой точки.. Я был удивлен его готовностью предложить дезертировать; хотя ему в то время было всего восемнадцать лет, он, очевидно, был так же болен жизнью в Чехословакии, как и я. Он также предложил, что его девушка, Евгения, с которой он познакомился во время своей работы в чешской киноиндустрии, могла бы охотно сотрудничать.

Но только не раньше осени мы впервые попытались установить контакт с Западом. Мы потерпели неудачу, но эта попытка укрепила нашу решимость продолжать попытки. Мое будущее было под угрозой, поскольку в начале января я отказался уступать советскому давлению и представлять из моего комитета проновотновское постановление. Я не мог игнорировать епишевское предупреждение о том, что со мной будет покончено, если я не подчинюсь. Позже, моя попытка предупредить Дубчека о советских намерениях, очевидно, привлекла внимание русских, что стало ясно из моей беседы с Кущевым. Действительно, когда я присутствовал на червоненском званом ужине неделю спустя дубчекского избрания, русские вели себя по отношению ко мне с заметным хладнокровием.

У меня однако был еще один шанс выйти из тени. Любомир Штроугал, секретарь Ц.К., который являлся одним из кольдерских сторонников и был в кармане у русских, пригласил меня на частную встречу в своем кабинете в середине января. Бывший министр внутренних дел, он был хорошо знаком с конспирацией: он опустил штору на окне и включил радио.

“Ничего не было предосудительного”, – начал он. “в том ни к чему не обязывающим постановлении, которое представил ваш комитет в Ц.К. Но вы запятнаны вашей дружбой с семьей Новотных. Я уверен, что вы будете рады возможности спасти свою карьеру, придя на помощь партии. Сейчас мы должны бороться на двух фронтах, против либералов, и против Новотного, с которым еще не покончено”.

“Я считаю, что вы особенно хорошо можете помочь”, – продолжал он, – “потому что вы в хороших отношениях и с Новотным, и с этим либералом Кригелем. С вашей помощью их одним ударом можно будет обоих уничтожить. Несмотря на их радикально противоположные идеи, они высоко ценят друг друга”.

“Вы считаете меня блудницей?” фыркнул я.

Он не выглядел обиженным. “Я не думаю, что вы должны позволить руководствоваться своими личными чувствами в вашей реакции на мое предложение. Вы должны делать то, что лучшее для партии. Подумайте об этом”.

У меня был последний трогательный обед с Новотным в начале февраля. Я ездил в Градчаны, чтобы сделать ему отчет о партийной работе в армии. Когда я уходил, во двор вбежал Антонин-младший для приглашения меня на обед. Новотный уже преодолел шок от своей отставки с поста первого секретаря и начинал романтизировать свою роль президента.

“Я действительно верю”, сказал он мне, “что партия вернет мне всю полноту власти на следующем съезде. Наши русские товарищи осознали свою ошибку, позволив кризису руководства развиться таким образом, и теперь они заверили меня в своей полной поддержке”.

Он также считал Брежнева в значительной степени ответственным за кризис в нашей стране. Новотный получал большое удовлетворение от надежды на то, что Советская партия сможет “того человека” заставить за это платить.

“Хватит себя обманывать”, – ответил я прямо. “Власть в партии всегда принадлежала и будет принадлежать первому секретарю. Я сомневаюсь, что вы доживете, даже в качестве президента, до следующих выборов”.

“Пессимист, как всегда”, – вздохнул он. “Но когда я бросил ему вызов показать, где мои взгляды были ошибочными, он заметно ослабел, и великодушно согласился, что события подтвердили мои прогнозы после XIII партийного съезда”.

Он постарел лет на десять за несколько недель, прошедших после его свержения; его лицо было бледным и осунувшимся, кожа на щеках обвисла, а тело начало прогибаться. Мне было жаль его, несмотря на мое давнее раздражение его способностью не замечать неудобных фактов.

За два дня до своего дезертирства я присутствовал на коктейльной вечеринке в советском посольстве в честь Советской Армии. Я должен был сохранять видимость нормальности, чтобы никто не заподозрил моих намерений. В то же утро, например, на другом чешско-советском торжестве я произнес главную речь в честь нашей вечной дружбы. Как обычно, мне надо было завершить свою речь объятиями с генералом Кущевым – слава Богу, в последний раз. На этом вечернем празднике я гулял в парадной форме. Почетным гостем был Александр Дубчек, получил получивший полное признание в соответствии со своим новым званием.

Вместе с Йозефом Ленартом и Новотными я присоединился к главным и привилегированным гостям в официально отведенной для них комнате. Дубчек объявил в своем тосте, что кризис закончился.

“Я сообщил нашим советским товарищам”, – ликовал он, – “что партия пойдет вперед к социализму под советским наставничеством и с активным сотрудничеством президента Новотного! Но я надеюсь, что товарищ посол Червоненко поймет, что потребуются некоторые изменения для удовлетворения чешского народа”.

В ответ Червоненко провозгласил, что Дубчек пользуется полной брежневской поддержкой. “Советский Союз”, – заверил он нас, – “всегда аплодирует любым изменениям, направленным на улучшение социализма”.

Позже, после большого количества водки, Червоненко был более откровенен. Он сообщил Дубчеку, что Советский Союз ожидает от него, что он положит конец антимарксистским силам в партии. Дубчек попросил у него времени и понимания. Новотный в речи, которая, должно быть, застряла у него в горле, поблагодарил Червоненко и Брежнева за их “помощь” в разрешении кризиса руководства, с помощью усилий которых ему ухудшиться не получилось. Он выглядел сломленным человеком. Антонин-младший был настолько рассерженным, что все, что я мог сделать, это помешать ему устроить сцену. “Ублюдки!” – продолжал он шипеть голосом, который, должно быть, разносился через всю комнату. “Чертовы ублюдки! Сначала они уничтожают моего отца, а потом заставляют его благодарить их за это!” Это было странное собрание на той вечеринке – полное “победителей” и “проигравших”. Даже Йозеф Кудрна, министр внутренних дел, предсказал, что скоро окажется в тюрьме. Он был уволен, когда я дезертировал.

Мы откладывали наше дезертирство несколько раз, но наконец в субботу, 24 февраля, я в своем разуме подготовился. В то утро я отправился, как обычно, в свой кабинет, где меня ждал мой секретарь с экземпляром официальной военной газеты “Obrana lidu” (“Защита народа”). Там, на первой странице была статья генерала Пепича, который недавно сменил моего старого друга Прхлика на посту начальника Главного политического управления. Статья представляла собой общий обзор партийной работы в армии и объявляла новые указания на будущее. Что привлекло мое внимание, это утверждение, что мой партийный комитет ослабил боевой дух и боеспособность вооруженных сил. Это было равносильно обвинению в государственной измене.

Я тут же взбежал на два лестничных пролета и ворвался в кабинет Пепича, где бросил газету на его стол.

“Какого черта вы заладили?” – крикнул я.

Пепич, который был конъюнктурным негодяем, бессвязно заикался, что я не был назван в статье, которая была направлена против моего комитета.

“Вы прекрасно знаете”, – сердито ответил я, – “что я несу ответственность за комитет. Вы фактически обвинили меня в саботаже!”

Он быстро восстановил самообладание.

“Партия требует знать”, – тихо сказал он, – “все о ваших интригах против нынешнего руководства. И не стоит надеяться, что Прхлик защитит вас от расследования, потому что он сам скоро будет сбит”.

“По какому праву утверждаете вы, что говорите от имени партии?” потребовал я. “Партия будет не менее заинтересованной в вашем заговоре с остальной кольдерской кликой против руководства”.

Пепич затем оспорил постановление, которое мой комитет направил в Ц.К. в день новотновского свержения, подтвердив наше доверие в любое решение Комитета.

“Кто являлся автором”, – спросил он, – “первого проекта этого постановления – того, который был в пользу Новотного?”

“Товарищ посол Червоненко постановление нам прислал. Я предлагаю обсудить этот вопрос с ним”.

Застигнутый врасплох, Пепич попытался выкрутиться. “Это признак всех предателей, что они пытаются обвинять русских в своих преступлениях”.

Я не мог больше терпеть эту тошнотворную ложь.

“Вы клоун бессовестный!” усмехнулся я над ним. “Если потребуются объяснения, я предоставлю их товарищу Дубчеку”.

Если я и питал какие-то иллюзии относительно борьбы за свою политическую жизнь против поддерживаемой советской властью кольдерской фракции, то они были быстро развеянными, когда я вернулся в свой кабинет. Там я получил телефонное сообщение от члена Президиума, предупреждающее меня, что в следующий понедельник, через день, Президиум парламента попросит снять с меня парламентскую неприкосновенность, чтобы меня взяли под стражу. Тайная полиция должна была получить указание впутать меня в обвинения, выдвинутые против одного из моих сотрудников, который пять недель назад был обвинен в мошенничестве на черном рынке. Я сам являлся членом Президиума и получил повестку дня на заседание понедельника; естественно, в ней не было никаких упоминаний об этом вопросе.

Я слишком хорошо знал, что если тайной полиции будет приказано выдвинуть против меня обвинения, то она найдет средства заставить меня признаться в них; не зря же я прочитал все документы по делу Чепички.

Я продолжил работать в кабинете до часу дня и, как обычно, ушел последним – я не должен был показывать никаких признаков страха. Перед тем как закрыть сейф, я убрал для уничтожения дома все бумаги, которые могли бы смутить моих друзей. Я также забрал подборку документов, которые, по моему мнению, могли предоставить интерес Западу. Перед самым закрытием двери своего кабинета я позвонил секретарю Президиума и сообщил ему, что собираюсь на выходные навестить родственников в Западной Богемии, и в связи со снегопадом могу вернуться в понедельник поздно. Я попросил поэтому его отложить до второй половины понедельника тему, которую я должен был представлять на Президиуме, и он согласился.

После обеда я уничтожил свои личные бумаги. Я сообщил своему сыну Яну быть готовым к отъезду рано в следующее утро, в воскресенье, и предупредить свою девушку Евгению, которая ехала с нами. Я выбрал воскресенье, потому что большинство тайных полицейских напивается в субботу вечером и поэтому обычно менее бдительно по воскресеньям. Я не сообщил никому из членов семьи о своих намерениях, чтобы не дать полиции повода привлечь их к ответственности за соучастие. Я был уверенным, что моя жена не захочет поехать со мной; она была преданным партийным членом, к тому же у нее были дети от первого брака и внуки, с которыми она не могла разлучаться. Евгения дала своей соседке по комнате, Эве, шанс к нам присоединиться, потому что она пыталась помочь нам установить контакт с Западом предыдущей осенью. Но Эва не ехала, так как ее дубленка была в чистке и не была бы готовой к сроку.

У нас не было никакого продуманного плана. По моему опыту, тайная полиция не может себе представить, чтобы кто-то занимался подобным делом без сложного замысла. И я выбрал самый простой способ. В декабре я обращался в Иностранный отдел Генштаба за паспортами, чтобы мы с Яном могли взять несколько дней отпуска на одном из польских горнолыжных курортов в Татрах. Нам выдали дипломатические паспорта, действительные только для стран — участниц Варшавского договора, но для всех этих стран, а не только для Польши. В Польшу мы, конечно, так и не поехали никогда, но паспорта я смог сохранить, и они все еще были действующими. У Евгении был проездной документ от туристического бюро, позволяющий ей навестить друзей в Болгарии, для чего наши паспорта тоже годились. Попасть в Болгарию можно через Югославию, и по закону там разрешается находиться три дня транзитом. Наш план заключался в том, чтобы проехать через Венгрию в Югославию, а затем добраться до итальянской границы в Триесте, через который мы предполагали проложить себе путь. Мы не брали с собой ничего, кроме одежды на спине.

Евгения и Ян отнеслись ко всему делу как к великолепной шутке; в конце концов, им было всего семнадцать и восемнадцать лет. Ян спал как младенец в субботу ночью, но мне беспокойство не давало уснуть, особенно воспоминания о всех тех тюрьмах тайной полиции, которые я видел. Я не мог не задаваться вопросом, увижу ли я себя свободным в следующие сутки, или на моем пути будут камеры пыток и, в итоге, урановые рудники. Меня также мучила мысль, что я навсегда покидаю свою страну, свою мать, жену, большую часть своей семьи и всех своих друзей. Когда я стоял у окна своего дома на небольшом холме в Малой Стране и смотрел через Влтаву на расстилавшиеся внизу огни Праги, слезы свободно потекли. Это всего лишь одно из проклятий коммунизма – он загоняет в тюрьму или в бегство из страны любящих, тех, кто не желают или не могут приспособляться к его бесчеловечным системам.

Я разбудил Яна в три часа ночи, а в шесть мы заехали за Евгенией возле ее квартиры напротив Министерства обороны. Шел снег, и когда я завел “Шкоду”, я увидел иней на окнах моего кабинета.

Древний город Братислава, столица Словакии, стоит в том месте на Дунае, где сходятся границы Чехословакии, Австрии и Венгрии. Именно здесь мы предполагали пересечь границу Венгрии. Расстояние от Праги составляет около 350 километров – не по прямой, а по извивающейся дороге. Она была черной от льда, и я ехал с предельной осторожностью, молясь, чтобы машина не перевернулась. Но когда Ян сел за руль, он повел машину как бес, не из страха, а просто ради баловства.

“Не забавно ли, Евгения?” – кричал он радостно, когда машину заносило на повороте, а я на мгновение забывал о своем страхе тайной полиции в более срочной панике.

“Чудесно, дорогой!” – отвечала она, глаза ее горели от восторга, когда мы проносились мимо голых, покрытых снегом ветвей березовых лесов по обе стороны дороги. Прекрасные летом, они выглядели темными и недружественными сквозь снежные хлопья.

В полдень мы прибыли в Братиславу, над которым возвышалась величественная цитадель, стоящая на высоком холме. С ее высокими каменными стенами и четырьмя круглыми башнями, по одной на каждом углу, ее часто сравнивали с перевернутым обеденным столом. Она имеет впечатляющую историю. Построенная на основании старого славянского детинца, который 1000 лет назад был местом слияния двух главных дорог между Средиземноморьем и Балтикой – Янтарного и Речного путей – она успешно выдержала осаду и штурм монголов Чингисхана в тринадцатом веке, став единственным восточноевропейским опорным пунктом, которому это удалось. В годы турецкого подчинения Венгрии, в Братиславе размещался венгерский сейм, который короновал в изгнании венгерских королей; в те времена он носил немецкое название Пресбург. В знаменитом “Зеркальном зале” замка несчастный австрийский император Франц подписал унизительный Пресбургский мир с Наполеоном, которому он был обязан отдать в жены свою дочь [Прим. пер. – Он был подписан в другом городском дворце.]. Я полагаю, что под замком, внутри большого кургана, есть старые темницы, но в тот момент мне не хотелось о темницах думать.

В одном из ресторанов поэлегантней, у нас был последний обед, огромное блюдо, запитое бутылками вина. Для меня это было почти испорчено страхом, что каждый второй человек там должен быть членом StB, но Ян и Евгения ели как лошади, а Ян выпил сам целую бутылку вина, и еще немного. Потом мы купили много салями и хлеба и положили их в машину, так как знали, что когда пересечем югославскую границу, у нас не будет действительной валюты, чтобы купить что-нибудь.

Возможно, в этот момент я должен был почувствовать горькое сожаление. Я покидал страну навсегда, в которой прожил всю свою жизнь, но страх быть остановленным на границе не оставлял места для моих прежних переживаний. К счастью, погода была на нашей стороне; шел снег и дождь. Когда мы подъехали к границе, из караульного помещения неохотно вышли смутные фигуры, плотно закутанные в шинели и шарфы, с надвинутыми на уши шапками. Они едва взглянули в окно машины, прежде чем подняли шлагбаум и махнули нам рукой. Я снова начал дышать, хотя знал, что нам предстоит еще долгий путь.

Мы быстро пересекли плоскую заснеженную венгерскую равнину, избежали Будапешта и без единой остановки на пути проскользнули в Югославию после наступления темноты; на границе нас не задерживали. На окраине Загреба мы остановились, чтобы перекусить в машине хлебом и колбасой. Мы ехали всю ночь, по извилистым, скользким горным дорогам Словении, и в 6 утра в понедельник достигли маленького городка Копера на югославско-итальянской границе напротив Триеста – ровно через сутки после того, как мы отправились из Праги. Мы ждали в лесу неподалеку до 9 утра, когда открывается итальянское консульство.

В консульстве младший сотрудник сказал нам, что Евгения может сразу получить визу для посещения Триеста, но мой и Яна дипломатические паспорта не были действительными для въезда в Италию. Я попытался надавить на чиновника.

“Почему вы дискриминируете меня, члена парламента”, – потребовал я, – “когда вы пропускаете через границу любого обычного чешского гражданина?”

“Я только пытаюсь вас защитить”, – ответил он. “Если я вас отпущу, то по возвращении в Прагу у вас будут неприятности из-за посещения капиталистической страны”.

Я с трудом рассказал ему, что мы не собираемся возвращаться. В итоге он сказал мне вернуться в час дня, когда там будет сам консул. Проходившие четыре часа были для меня кошмаром. Меня в час дня ждали в Президиуме в Праге. Они после этого могли бы начать меня разыскивать, и могли легко позвонить в югославскую милицию, если заподозрили бы, что мы там находились, арестовали бы нас и отправили бы обратно.

Когда мы вернулись в консульство, то получили точно такой же ответ. Я настоял, однако, чтобы увидеть итальянского консула. Он был невысоким, коренастым человеком, который, будь на нем комбинезон, мог бы легко сойти за прораба на заводе “Шкода”.

“Вам было бы опасным посещать Триест”, – повторил он. “Мы только стараемся быть полезными”.

Задняя часть моей шеи была влажной от пота.

“Ситуация в Праге изменилась сейчас”, – пытался я его убедить. “С приходом к власти товарища Дубчека правила стали намного либеральнее”.

В конце концов, после получаса подобных аргументов, он выдал нам визы.

Наши неприятности еще не закончились. Мы присоединились к очереди машин и автобусов, ожидающих пересечения границы. Большинство из них везли югославских рабочих и туристов в Триест. Медленно мы продвигались к пункту досмотра с караульным помещением рядом. Когда мы почти поравнялись с ним, из будки выбежал югославский пограничник и жестом попросил нас съехать в сторону. Если бы впереди не было другой машины, преграждающей нам путь, я бы резко надавил на педаль газа и пронесся бы по десятиметровому расстоянию между нами и итальянским погранпунктом. Пограничник указал мне зайти к нему внутрь со своими документами.

Было уже два часа дня, и охота за мной в Праге, видимо, уже началась. Пограничник проверил наши паспорта.

“Они не действительны для въезда в Италию”, – произнес он. “На них требуется специальное разрешение чешского правительства”.

Страх побудил меня к крупному проявлению гнева.

“Вы служащий”, – потребовал я самым саркастическим тоном, – “чешского или югославского правительства? Я – чешский член парламента, и я отказываюсь, чтобы со мной так обращались! Я позвоню чешскому послу в Белграде, который является моим другом, и пожалуюсь на ваше поведение”. На него это не произвело впечатления.

“Успокойтесь”, – сказал он, – “и не надо мне этой ерунды. Я правила знаю. Я собираюсь поговорить со своим начальником”.

Они оба удалились в боковую комнату, откуда я мог слышать, как они звонили по телефону за инструкциями. Я обливался потом, но старался сохранить спокойное выражение лица. “Вот и все”, – думал я, – “они позвонят в Прагу, и это будет конец”.

Я был готов применить пистолет, который носил с собой, если бы не было другого выхода. Если бы чехи поймали меня и привезли в Прагу, они сразу бы казнили меня, и мне бы повезло, если бы это было быстрым.

Они продержали меня там полчаса – самые долгие полчаса в моей жизни. Я не мог понять, что они говорили, но у них было достаточно времени, чтобы связаться с Прагой. Меня почти вывело из себя то, что Ян и Евгения в машине корчили мне рожи через окно. Они все еще воспринимали все это как грандиозный смех. Они не знали, как я, что если бы мы сейчас потерпели неудачу, то их жизни стали бы разрушенными.

Наконец из боковой комнаты появился начальник пункта и отдал приказ своему подчиненному поставить штамп в наши паспорта. С еле сгибающимися под собой ногами я вернулся в машину к Яну и Евгении. Они все еще смеялись и обнимали друг друга. Итальянские пограничники, увидев наши затруднения с югославами, решили, что и им лучше нас задержать. Они держали нас еще двадцать минут, пока тщательно обыскивали машину и пытались допросить нас по поводу наших документов – хотя, поскольку у нас не было общего языка, последнее было немного балаганом. В итоге, они написали в наших паспортах, что мы болгары, и позволили нам ехать дальше в Триест.

Когда мы достигли Триеста, нашей самой неотложной задачей было найти ресторан, где можно подкрепиться, и уборную; мы давно не пользовались ни тем, ни другим. Но сначала нам нужны были деньги. Все что у нас имелось – это 200 чешских крон. Нам потребовалось два мучительных часа, чтобы найти банк, который поменял наши кроны на лиры – по очень плохому курсу. Затем мы нашли ресторан и уборную и почувствовали себя намного лучше.

Мне потребовалось время до темноты, чтобы найти американское консульство, где сначала получил отпор, когда сказал, что дезертирую.

“Обратитесь в итальянскую полицию”, – сказал мне сотрудник. “Они вас арестуют, и через три месяца мы посмотрим, что можно будет сделать, чтобы вы смогли попасть в Штаты”.

К счастью, вскоре после этого я столкнулся с другим сотрудником, который раньше работал в американском посольстве в Праге и немного говорил по-чешски.

“Я генерал Чешской армии”, – сказал я сразу, – “и хочу уехать в Америку”.

Это остановило его на полпути. Он отвел нас прямо к вице-консулу, который нас тепло принял, дал нам ужин и держал нас в укрытии, пока наши американские визы не были готовы; мы улетели в Вашингтон через Рим. Мой кошмар закончился.

(обратно)

Оглавление

Предисловиe

1 От крестьянского мальчишки до партначальника

2 Хрущев и десталинизация

3 Неладицы с сателлитами

4 Советско-американские отношения

5 Китайско-советский раскол

6 Балканские проблемы

7 Мирное сосуществование

8 Падение Хрущева

9 Брежнев

10 Стратегический План

11 Ф.Р.Г.: Центральный фронт

12 Нейтралы: Австрия, Швейцария и Скандинавия

13 Западная Европа и Балканы

14 План для Великобритании и Австралии

15 Америка и Канада

16 Разочарование

17 Надвигающийся шторм

18 Советское вмешательство

19 Дезертирство