Когда поспела антоновка [Екатерина Тарасова] (fb2) читать онлайн

Елена Жарова, Екатерина Тарасова Когда поспела антоновка

Глава 1

Знакомство

Отпуск. Лето. Погода стояла комфортная — не холодно и не было изнуряющей жары, доходящей до духоты. Я ехал в плацкартном вагоне уже пять часов. Еще четыре часа пути и около полуночи буду на месте. Моршанск. Никогда там не был. Ехал в гости к девушке. Планировал познакомиться с её родителями. А, может быть, и со всей её роднёй. Был вечер, и в вагоне кто спал, кто тихо переговаривался. Мимо сновала проводница, предупреждая:

— Подъезжаем к станции Ряжск-1. Туалеты будут закрыты! Стоянка — тридцать минут!

Поезд подбирался к станции еще минут десять и, наконец, мягко остановился у перрона. Проводница открыла дверь в вагон и вышла встречать единственного пассажира. Я с интересом разглядывал невысокого старичка, везущего за собой клетчатую сумку-тележку. Он показал билет и паспорт, проводница отсканировала штрих-код на билете и пропустила пассажира в вагон. Уже через несколько секунд по узкому проходу зашуршали колёсики сумки и, шаркая поношенными ботинками, появился старичок. На нём мешковато висел коричневый костюм. Серая рубашка выделялась тщательной отлаженностью. Из-под кожаной кепки торчали седые коротко стриженные волосы. На тонком носу блестели очки. Новый пассажир остановился напротив моего плацкарта, глянул на билет, потом на номера полок и улыбнулся, указав на нижнюю полку напротив моего места:

— Кажется, я пришёл, — и добавил, — Добрый вечер.

Я поздоровался и помог убрать его сумку под полку. Старик сел, опять улыбнулся мне и только тут заметил висящую на крючке куртку и поинтересовался:

— Военный?

— Да, — коротко ответил я.

— Я что-то без очков не могу разобрать, что за род войск, — сосед вытянул шею в сторону моей формы и сощурился.

— Росгвардия, отец, — ответил я.

— Ага, понятно.

Мне показалось, он не понял о чём я.

— Это новый род войск. Существует с две тысячи шестнадцатого года, — пояснил я ему попроще, не залезая в историю.

И тут дед меня удивил. Он замотал головой и возразил:

— Э, нет. Это далеко не новый род войск. Я, как учитель истории, могу тебе это с точностью заявить. Если мне память не изменяет, сначала был ВОХР, который преобразовался во ВНУС. Мой дед одно время служил там. Они и железнодорожные составы охраняли и с бандитами сражались. Да, пожалуй, этот род войск имеет самые широкие задачи…

И старик замолчал. Он смотрел в окно поезда, за которым уже темнел небосклон. Мне стало интересно о каких бандитах он говорил и я спросил его:

— Белогвардейцы или Врангель?

Старик вынырнул из своих мыслей и внимательно посмотрел на меня, пытаясь понять, о чём я говорю. И, уловив, наконец, мысль ответил:

— Да, нет. Я не про них. Бандиты — это антоновцы. Банды, появившиеся в Тамбовщине во времена продразвёрстки.

И тут сосед сверху, который весь путь пролежал и звука не подавал, вдруг пробасил:

— Ага, бандиты! Как же! Они за крестьян заступались! Пожалуй, они — единственные, кто вступились за них, во время узаконенного грабежа!

Старик недовольно покачал головой и возразил:

— Сколько людей, столько и мнений. Но скажу одно: власть советов была еще молодой и пока воевала по всем фронтам с белогвардейцами, Корниловым, Колчаком, Врангелем и иже с ними, ей некогда было заниматься вопросами народного хозяйства. Вот и пошли простым путём. Хотя, если посмотреть на Саратовскую губернию, с неё сняли налог продразвёрстки из-за засухи и подступающего голода. И, может из-за этого на другие губернии и легла задача не только содержать армию и города, но и соседей-крестьян кормить. С точки зрения политиков, смотрящих на всю ситуацию в целом — их поступки понятны. А вот самим крестьянам, которые жили только своим двором, сложно было объяснить всё это.

— А ваш дед он городским был? — поинтересовался я.

Старик поправил очки, посмотрел на меня очень внимательно и ответил:

— Нет. Он как раз был из крестьян. Помню, когда я учился в старших классах, он мне сказал: «Учи историю. История всех, рано или поздно, расставит по нужным полочкам». Так и сказал. Наверное, эти слова так отпечатались в моей душе, что повлияли на выбор профессии. Ведь, если знаешь и ценишь свою историю, то сохранишь своё будущее. Именно этому и научил меня дед. Он вообще был интересным человеком. Живчик. Он с отечественной войны вернулся без ноги, так всё равно до пенсии возглавлял совхоз. А в молодости… Много чего у него было в молодости. Но именно события времён Тамбовского восстания и привели его во ВНУС…

Глава 2

Председатель

Приятно начинать день глядя на наливные солнцем крупные плоды яблонь. Тонкие прозрачные лучи поднимающегося солнца пробивались сквозь зелень плодородных деревьев и тонули в густых травах. Рассекая солнечные нити, с жужжанием сновали пчелы, шмели да осы. Этот дурманящий запах тянул к себе все живое. Вот и я стою посреди сада, полной грудью вдыхая сладко-терпкий запах плодов. Моя Анастасия Петровна любила этот сад — эти многолетние деревья, которые каждый год радовали нас своими крупными, крепкими, сладкими яблоками. Я стоял, и как сейчас, видел, мою благоверную, собирающую в фартук яблоки. Несколько кудрявых льняных прядей выбилось из под платка. Они упали на круглое румяное лицо, мешая ей и щекоча нос. Вот она пытается убрать волосы, но только рассыпает по траве все яблоки. Настенька не серчает. Она почему-то смеётся. Так радостно и задорно, точно нет в этой жизни никаких проблем и трудностей.

Резкий хруст раздался справа от меня, вырывая из воспоминаний. Я даже мог и не смотреть, кто покусился на мои яблоки. Сосед Василий давно неровно дышит в сторону сада. Да только ничего ему не обломится. Я направился на звук сочного чавканья и вышел к заросшей травой изгороди. Васька стоял, опершись о тонкий частокол и, не стесняясь меня, догрызал бог знает какое по счёту яблоко.

— Добречка, — прошепелявил он с набитым ртом.

— И тебе не поперхнуться, — ответил я, вставая напротив.

— Хороши черти, — констатировал сосед, сплёвывая червяка и выкидывая в траву сада огрызок.

— Лучшие на деревне, — подтвердил я.

— Слушай, Петрович, а может, продашь мне свой сад? — поступило десятое за это лето предложение от Васьки.

— Слушай, Василий Михайлович, а может, пойдёшь мимо? — не выдержал я и на этот раз довольно резко ему ответил.

— Злой ты, — насупился сосед, — злой и жадный. А ведь, по сути, не твой это сад. Этой землёй мой дед должен был владеть. Он мне сам это говорил. Да только дед твоей жены-покойницы землю эту у монастыря-то и выкупил. Хотя монастырские всё это моему деду обещали.

— Бумага есть? — поинтересовался я.

Сосед теперь еще и нахмурился. Ну и чёрт с ним. Мечтать не вредно, только пусть уж предаётся мечтам подальше от моего дома и сада. Я ухмыльнулся в ответ на красноречивое молчание и направился к калитке. Но Васька не унимался — топал следом. И стоило мне закрыть за собой калитку, как он вновь заладил тоже:

— Ты сам подумай: тебе этот сад ни к чему. Что ты с яблоками делаешь? А ничего! Ты их ни мочишь, ни сушишь, пастилу не делаешь. А моя Марья Никитична всё делает.

— Отряды продразвёрстки придут, мы им этими яблоками все телеги забьём, дурная ты башка. Дальше своего носа и не видишь, — не выдержал я и направился к отцовскому дому, оставляя за собой обиженного соседа.

Не успел я и ста шагов протопать, как позади меня раздался голос моего старшего сына, Пашки.

— Бать! Погоди! Ты к деду?

Бежал он, видимо, издалека, потому как был весь в пыли и тяжко дышал. Картуз съехал на затылок, слипшиеся от пота волосы закрывали голубые хитрые глаза. Материнские глаза.

— Ты почему не на пастбище? — поинтересовался я.

— Николка и Ванька с третьего двора… и еще трое с коровами остались… Сами справятся. А меня дед к себе звал, — пояснил сын, уткнувшись чуть не носом в сухую землю, пытаясь отдышаться.

— Зачем звал?

— Не знаю. Звал и всё, — развёл руками Пашка.

— Ну, раз звал, — протянул я, развернулся и продолжил путь. Сын поспешил за мной. И пока шли, он всё не переставая болтал то о чьей-то сбежавшей корове, то о пойманных щуках в реке, то о густом орешнике, который нашёл в лесу. Но когда, протопав полсела, вышли к небольшому дому церковного дьякона — моего отца, Пашка резко смолк. Я оглянулся. Он шел за мной молчаливый, задумчивый и красный, как кумач. Я посмотрел вперёд, ожидая увидеть нечто удивительное, что могло смутить моего бравого пацана. Да только, кроме отчего дома, ничего не увидел. На крыльце стоял отец в черной рясе и хмуро смотрел на меня.

Отчий дом был как раз посреди села. И этот старый, но крепкий домишко был точно пограничный столб между нижней бывшей зажиточной частью и верхней, нашей стороной, той, что попроще. Их дворы, что ближе к церкви и впрямь были шире, а дома просторней. Да только за последние пять лет всё изменилось. Теперь все были равны… перед продразвёрсткой. И вот, подходя к отцовскому дому, я, наконец, заметил Алексея Фроловича. Рядом с ним стояла его дочка. Ровесница моему старшему сыну. Как звать её, уже и не припомню. Редко я общаюсь с людьми из нижней части деревни. А потому стало интересно, что привело ко мне пекаря. Подойдя к нему, я поздоровался и для проформы, всё же поинтересовался:

— Ко мне? По делу, чай?

— Да, пошушкаться бы, — попросил Алексей Фролович. Он был коренастый мужик, с темной копной волос, упрятанных под добротный картуз. Всегда в светлой рубахе и жилетке. Даже в жару носил эту свою жилетку. А плотные штаны были заправлены в начищенные до блеска сапоги. Я глянул на отца. Тот хмуро смотрел в даль. Проигнорировав надвигающуюся головомойку, я кивнул Алексею Фроловичу, мол, отойдём-ка в сторонку, и направился в сторону бани. Там и тенёк был, и лишних ушей не было. За короткий период, пока я возглавлял наше село, никто из нижнего села еще ни разу не приходил ко мне ни пошушукаться, ни открыто поговорить. Потому стало до невозможности любопытно, о чём пойдёт у нас с пекарем разговор.

Остановившись в тени сруба, служившего отцу баней, мы, опять же для проформы, умно помолчали, потом обсудили засушливую погоду. И только после всех преферансов, Алексей Фролович заговорил:

— В Моршанске сказывают, что со стороны Кирсанова партизаны по лесам идут. То ли к Моршанску, то ли в сторону Пензы, шут их поймёт. Да только в Вяжлях бронепоезд с армией встал. Вот и пора задуматься, — и замолчал.

— О чём? — уточнил я.

— И те и те захотят поживиться собранными нами запасами, — прошипел пекарь.

— Так запасы как раз для одних из них, — и я перешел на шёпот.

— Не дури, Прокофий Петрович. Говорят, что отряды продразвёрстки забирают всё, что могут унести.

Я еще не мог понять куда клонит односельчанин, но тема эта мне уже не нравилась.

— Они буйствуют в тех сёлах, где живут семьи повстанцев. А мы — мирные. У нас ни один двор не замечен в партизанщине. Так что, не волнуйся, всё пройдёт, как обычно. А партизаны далеко, не успеют добраться до нас.

Пекарь прищурился. Видать, также не решался откровенно со мной говорить. Откровенность нынче штука дорогая. За неё и жизнью можно расплатиться. Я уже хотел раскланяться, да только по глазам Алексея Фроловича понял, что вот сейчас и выложит, что хотел сказать.

— В городе зерно не станут искать. У меня в пекарне можно спрятать все излишки. Ведь скоро холода наступят, а отряды и партизаны не отступятся. Всех не прокормим, но о себе нельзя забывать. У меня в пекарне всегда есть мука. Всегда есть хлеб. Городские, армейские это знают. И все хотят хлебушка к столу. Никто не полезет пекарню громить. Подумай, голова, — быстро, шёпотом произнёс пекарь и огляделся, боясь, как бы нас не то что подслушали, а даже вместе стоящими и шушукающимися увидели. Я тоже огляделся. Потом уставился на пекаря и стал соображать. Из всех зажиточных, Алексей Фролович был честным мужиком. Ему, пожалуй, можно было доверить избытки зерна. Да только…

— Я же не один это буду решать. Пока пройду по всем домам, да уговорю их… Так и шептаться начнут. Ты что, не знаешь баб? А некоторые мужики и похлеще баб будут. И тогда твоей пекарне конец придёт.

— А ты собери излишки как для отрядов. Они сами ничего и не поймут. Повозмущаются, потом спасибо тебе скажут. Если что, то я завтра утром в Моршанск направляюсь. Могу взять в свою телегу мешок другой, — предложил Алексей Фролович.

— А не боишься зерно везти по нашим-то дорогам? Опасно, — засомневался я.

Пекарь подмигнул мне:

— Так я же не один еду, — и, откланявшись, пошёл за дочкой, которая уже маячила в сторонке.

Когда я подошел к дому, отец сидел на скамейке у крыльца и спокойным голосом поправлял Пашку:

— Внимательно читай. Не «в третьем», а «в третичном».

Павел с видом мученика, (прямо как я в детстве), сидел рядом с дедом и читал учёную книгу по Земле. Откуда она была у моего отца, так и осталось для меня тайной. Но по ней, не по псалтырю, я научился читать.

— В тре-тич-ном периоде появляется новое семейство… — довольно бегло читал мой старший сын.

— А ты лучше меня справляешься, — прервал я урок.

— Поговорили? — поинтересовался отец. Пашка, точно понял, что мучения на сегодня закончились, аккуратно закрыл книгу и также аккуратно вклинился в разговор взрослых:

— Деда, я могу идти?

— Мало почитал. И страницы не будет, — посерчал дед.

— Так я завтра нагоню, пообещал сообразительный парень. Вот как чует, что деду надо со мной поговорить. Знает, когда сбегать с урока можно.

— Ну, тогда до завтра, — разрешил дед и уставился на меня.

Пашка вскочил и вбежал в дом, чтобы положить книгу на место. Я же занял его место. Хорошее, удобное место: во все стороны просматривалось наше немалое село. Надо было войти в дом, взять схороненные у отца записи по сельчанам и сборам урожая. Да вставать не хотелось. На дереве, что раскинуло свои кручёные ветви рядом с домом, пели да чирикали песни птицы. Благодать! Я сидел на скамейке подле отца, слушал трели и наблюдал. С этого места прекрасно были видны удаляющиеся фигуры пекаря и его дочки. Они шли неспешно по светлой пыльной дороге, раскланиваясь и переговариваясь с соседями. Тут дверь дома с шумом отворилась и по ступеням крыльца скатился мой старший, вроде бы умный парень. Он махнул нам рукой и помчался вслед за уходящим пекарем.

— А ну, стой! — гаркнул я так, что птицы на дереве притихли. Сын остановился, подняв облако пыли, — Пастбище в другой стороне!

Пашка тяжко вздохнул, и поплёлся в указанном ему направлении.

— Нет, ну ты посмотри на него! — посетовал я, когда убедился, что коровы сегодня точно не разбегутся, — Пятнадцать лет уже, а всё ещё как дитя малое! Книгу-то твою, Пашка хоть до середины освоил?

— Поумней тебя будет, — ответил отец. Он облокотился о стену дома и сидел с закрытыми глазами, точно спал. Совсем состарился за эти последние годы. Волос и в голове и в бороде поседел, морщины избороздили всё его худощавое лицо.

— Я всё хочу спросить, а почему не закон божий? Почему эта книга?

— Неисповедимы пути господни, — послышалось в ответ.

— А книга откуда? Сколько себя помню, столько и эту книгу… Может быть, тебе стоило стать этим… учёным по земле? — допытывался я.

— Геологом, — поправил меня отец, — Кому-то Господом предназначено стать геологом, а кому-то — дьяконом. Неисповедимы пути Его.

И замолчал. Я уж подумал, что гроза прошла мимо, но не тут-то было.

— Негодин к тебе зачем приходил? — вдруг спросил отец.

Началось.

— Политическую обстановку объяснил, — покривил душой я.

Отец усмехнулся.

— Ну-ну. Только ты не иди у него на поводу. Он, хоть и хороший мужик, да только времена нынче нехорошие. Ты, слава богу, не коммунист, но очень сильно рискуешь, что взялся за работу головы села. А у тебя дети.

— Так я и не рвался на эту работу. Тут в нашем селе только два грамотных взрослых человека и осталось. Ты да я. Остальных партизаны давно расстреляли. Думаешь, у меня был выбор? — начал я заводиться, — Да не было у меня этого выбора! Как только я закончил читать эту твою книгу по геологии, так сразу все выборы у меня и отпали!

— Ну-ну, — пробормотал в ответ отец, — Только все равно не рискуй понапрасну.

Я встал с лавки, махнул отцу рукой и пошел вдоль села. Проветриться решил. Ведь надо было в несколько домов заглянуть, поговорить. А если всё сладится, то и ночью топать на двор к Негодину.

Глава 3

Сосед

«Бумага, бумага, да чтоб тебя! Какой ты Богоявленский, ты самый что ни есть диавол! Этот дом должен быть моим по праву и сад это мой, каждое яблоко — мое!» — мысли проносились в моей голове вихрем, однако я выкинул огрызок и пошел к дому. День только начинался, а уже был испорчен. Правильно талдычила Марья: «Плюнь ты на это, Васенька», да только как же я могу плюнуть, когда из-под носа увели, оставив ни с чем. Я не могу жаловаться: руки, ноги, голова на месте. Все рабочее, да только как возьмет меня тоска об упущенном, так хоть удавись. Да и яблоки я терпеть не могу, разве что моченые и в пирогах, что готовит моя Марья Никитична. Она баба толковая, рукастая. Так и шел я по широкой улице в думах, пока не увидел спешно удаляющегося пекаря с девкой. И сразу вспомнил, что давеча мужики на лесопилке говаривали, мол партизаны идут со стороны Кирсанова и продразверстка скоро доберется. Надо запасаться зерном, прятать в погребах продукты, ибо все отнимут, бровью не поведут. А коли такая жизнь, надо и о доме подумать. Точнее, отобрать. Да только как? Прокофий мужик грамотный, отец у него дьякон, а я мужик простой, мне вся эта кутерьма не знакома, ни разу в жизни я не читал и не писал, надо хитростью брать. Подставить.

— Эй, Алексей Фролович, добрейшего денечка! Куда путь держите? — пекарь как-то весь подсобрался, девку свою за руку подтянул к себе и зыркнул на меня исподлобья, а потом оскалился вдруг, раскивался и заотвечал:

— Здравствуйте, Василий Михайлович! Да вот к Петру дочку водил, больно уж грамотной стать хочет, читали они. Как книга-то называлась, а? — подтянул он девчонку еще раз за руку, дернул, та на него смотрит тучей.

— По Земле, — говорит.

— Ну понятно, что уж, — говорю им и усы свои приглаживаю. Вижу, скрывает что-то, делиться не хочет какие дела ведет с дьяконом, — по Земле это дело хорошее.

— С Богом оставаться! — кивнул еще раз пекарь, — Поспешим мы, тесто подходит.

— Давайте-давайте, — кивнул я им в след и достал папиросу.

Больно уж хорошо со мной разговаривал, умаслить пытался, точно не чист на руку мужик. Надо бы узнать, что замышляет с дьяконом и какие козни строит. С такими думами и отправился на лесопилку, надо еще там послушать чего мужики говорят.

Вечером стянул я сапоги, да разлегся на скамью у печи. В передней, перед красноватой иконой Распятия, доставшейся еще от бабки, которая ходила по старой вере, горит лампадка. Смотрю я на нее и опять тоска берет. Разве ж я плохой мужик? Почему не достоин дома с садом? Что же это, детям моим мучиться, никогда в раздолье не побегать? Слышу, отворяется дверь, входит Марья с сияющим медным тазом.

— Чего это ты разлегся, Василий, устал небось?

— Слышишь, Марьюшка, а хочешь дом побольше да сад яблоневый роскошный?

— Роскошный — захохотала Марья, — каких слов нахватался, на лесопилке что ли барин у вас под видом обычного мужика учит? — все не унимаясь, продолжила жена.

И такая злость меня обуяла, что поднялся я со скамьи, спрыгнул, да треснул по столу.

— Дура ты деревенская! Я же как лучше хочу!

— А ты и сам дурак, живи пока живешь нормально, а лучшее нам и не нужно, все мы сыты, скотина какая никакая имеется, да только тебе все лучшее подавай!

Злость все еще клокотала в моей груди, но молча встал я и пошел за харчами. Если не может понять баба о чем я толкую, значит и не надо ей ничего рассказывать. Сам все сделаю.

Краем глаза увидел шевеление калитки, выключил свет, и стал вглядываться.

— Ты что, дурень, затеял?

— Помолчи, Марья, не доводи до греха.

Прокофий вышел на дорогу на ночь глядя, заозирался по сторонам, да двинулся в путь. Вот подлец! Сейчас выясню куда он пошел. Быстро натянув сапоги и накинув фуфайку, я выбежал за ним в след. Держался чуть дальше, на дорогу не выходил, все меж берез перебегал. В Нижнее идет. Что затеял?

Прокофий двигался быстро и решительно. Одет во все черное, походка стремительная, ни разу не обернулся. Так и шли мы с ним, вместе и в то же время врозь. Остановился у дома пекаря. Радость в моей груди чуть не вырвалась наружу. Знал же я, знал: что-то затевают!

Три раза постучал Прокофий и дверь немного приоткрылась, а потом совсем отворилась, пропуская Прокофия. Остался я снаружи и давай думать, как мне лучше прознать, что они затеяли. Выждал какое-то время, а потом подкрался к окну. Вижу, разговаривают, а о чем — услышать не могу. Ну прямо партизаны. И тут словно громом меня поразила мысль: партизаны! Затеяли что-то, пекарь не зря приходил, значит и дьякон замешан. Дочку он свою учить грамоте вздумал, как же! Надо узнать о чем говорят и тогда я уж ему спуску не дам. Какое-то время прошло, но как только я услышал приближающиеся шаги в сенях, то мигом спрятался за угол.

— Ну, Алексей Фролович, покойной ночи.

— И вам, Прокофий Петрович, только не забывайте о нашем уговоре, я, конечно, жду ответа до конца недели, да только каждый день у нас на счету. Надо успеть к продразверстке.

Дверь захлопнулась и послышались удаляющиеся шаги. Я не пошел за Прокофием, а только прислонился к дому. Сердце выпрыгивало из груди, закружилась голова. Вот же гады! Истребить их надо обоих! Значит, они оба помогают красноармейцам воровать у наших продукты, да что же это делается!

Сам не помню как, я дошел до своей улицы. Светало. И таким мирным мне показалось наше село. Помню, здесь я бегал еще совсем мальчишкой, каким большим мне тогда всё казалось. А Прокофий собирается это разрушить. Костьми лягу, но не дам этой сволочи жизни!

Подойдя к дому Богоявленских, я сорвал яблоко, впился зубами в него, а откусанный плод со всей дури закинул в сад. Я вам еще покажу, как честных людей обманывать.

Глава 4

Дьякон

Ох, не к добру Негодин вчера приходил к сыну. Не к добру. Что же он замыслил? Ведь втянет он Прокофия в свои сомнительные дела, а потом всему селу придётся отдуваться. А перед кем именно… крестьянство как расплавленное железо оказалось между молотом и наковальней. Куда не ударится — везде отзовётся. Наше село, хоть и в стороне осталось от всех революционных неурядиц, да только все поглядывают в нашу сторону. Пусть земля у нас не черна и не больно плодородна, но повезло нам жить у широкой реки и вдоль большого тракта. У нас тут ярмарки по праздникам бывают… бывали… С поборами со всех сторон мы, как и все, скоро по миру пойдём. Но не это страшит. Тут главное, чтобы мы все не погибли, как это происходит в иных сёлах, да деревнях, в которых жители участвуют в партизанщине.

Всю ночь эти мысли мне не давали покоя. Утром, раньше петухов, я поднялся, умылся, помолился перед иконами и вышел во двор. Хотел пойти в сарай курей выпустить, да вернулся в дом. В сундуке, припрятанном под столом, я разворошил тёплые одежды и на дне нашёл списки сельчан с другими хозяйственными заметками моего сына. Вылез из-под стола и огляделся. Надо было спрятать эти записи так, что бы ни один человек не мог найти их. Да вот куда? За печь? Туда в первую очередь полезут искать ироды. Под пол? Ну, если мне, несведущему в таких вопросах в голову пришла мысль о подполе, то им тем более. В сарай? Не пойдёт — подсыреют бумаги. В сапоги или в валенки? Все не то… И обратил я свой взгляд на светлый лик Христа-спасителя. Что бы он помог мне — надоумил. И понял я, что смотрю на самое лучшее место, куда мог бы спрятать бумаги. Перекрестился, попросил извинения у Господа и аккуратно сунул прямо за большой деревянный иконостас. А руки дрожали от того, что сделал.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго, — а на душе кошки продолжали скрести. И добавил от сердца, — Прости, Господи, за содеянное. Но делаю это чтобы сына и село уберечь. Убереги нас, несмышлёных, в столь мрачные дни…

Уже днём, выйдя из храма божьего и заперев двери, я пошёл по дороге к дому Прокофия. Он церковь не посещал. Потому надо было его направить. Хотя направлять по пути веры — не моё дело, но учить уму-разуму дитя родное — моя прямая обязанность. Хотел многое сказать сыну, да только по пути встретил старшего внука. Павел улыбнулся мне и гордо сообщил:

— Деда! А я готов читать твою книгу.

— Ишь, какой молодец, — похвалил я его. — А батя твой где?

— На поля ушёл, — и Павел махнул рукой в сторону широких просторов, окружавших Кутли.

— Идём, проводишь меня, — предложил я.

Внук даже остолбенел то ли от неожиданности предложения, то ли от свалившегося на него счастья:

— А читать?

— Как вернёмся, так сразу и будешь читать, — не стал я его разочаровывать. — Кстати, а Николай почему не приходит? Уже неделю отлынивает от учёбы.

— А ему некогда, — пробубнил расстроенный внук, — он коров пасёт.

— На учёбу всегда должно быть время, — нравоучительным тоном пропел я. — Вот ты всегда время находишь.

Павел босой ногой пнул камешек, зашипел от боли и пробормотал:

— Так то-ж отец меня заставляет… Чаще всего…

— Ну-ну, смотри-ка на него — заставляет, — усмехнулся я.

Мы прошли перекрёсток двух дорог. Одна дорога по прямой вела в Моршанск, а другая, через реку и лес — в Вяжли, на железнодорожную станцию. Вот по ней как раз возвращались из леса женщины и ребятишки с полными лесных даров котомками. Мы раскланялись с ними, перекинулись парой слов о замечательной погоде, когда мимо нас прошёл хмурый Василий Михайлович, сосед Прокофия. В одной руке у него палка была, а в другой — большая корзина. Грибных мест в лесу много. Но одному лучше было не ходить. Времена не спокойные. Хотя, что-то меня в этой удаляющейся фигуре беспокоило. Состояние его духа? Или широкий шаг, который больше подходил человеку, направляющемуся в Вяжли, чем грибнику. Только, что он забыл на железнодорожной станции?

Господи, нет нынче людям покоя… Исчез покой совсем…

Глава 5

Сосед. План мести

Через несколько дней, после моей слежки за Прокофием, сели мы с мужиками на лесопилке обедать. Квашеная капуста, огурцы, картошка да ломти хлеба. Только начали, тут Петрович и говорит:

— Слыхали, Прокофий-то по нашим ходит все зерно выспрашивает.

— Как это, выспрашивает? — удивился я, но виду старался не подать.

— Давеча пришел к Лукиным, у вас, говорит, сколько зерна лишнего имеется, да Иван ему и отвечает, нет, мол у нас зерна лишнего, все итак под расчет. Прокофий ничего и не ответил ему, кивнул только головой да дальше пошел. Намедни еще зашел к Афанасьевым, то же самое, только Григорий-то спросил у него, чего надо, мол, помочь что ли чем, без еды остались? Да только Прокофий отказался, нет, говорит, просто спрашиваю, учет веду. А дальше начал на своем, председательском разговаривать. Гринька так и не смог повторить ни одного слова.

— Хм, — хмыкнул Антошка Кудрявый, — Для какого такого антиресу спрашивал-то?

И завели мужики разговор, жевали и брови хмурили, пытаясь понять, что хотел Прокофий. Только я один знал их с пекарем тайну, но не выдал. Решил для себя, что сам их поймаю, а там как Бог даст.

Молча я дожевал, запил квасом, усы утер и достал папиросу.

— Я вам вот как скажу: вы в председательские дела-то не лезьте, мало ли что Прокофий удумал, да только нам всех его дел не понять.

— А ты что это, защищаешь его что ли?

— Ишь, защитник-то какой нашелся, али у вас общие интересы? — загоготали мужики.

— Я перед вами объясняться не должен, — спокойно ответил я и потянулся.

Солнце палило нещадно, рубаха прилипала к спине, волосы сбились на голове и теперь приклеились ко лбу, только не замечал я этого всего, одного хотелось — поскорей вернуться и проследить за Прокофием, услышу может, как он с отцом дела свои обсуждает. Надо Ваньку к дьяку отвести, пусть тоже грамоте учит, книги по Земле читает. А я-то рядом поошиваюсь, глядишь, прознаю что.

— Ну, нечего проклажаться! Робята! Доели, так айда, работы еще много, пока солнце светит, надо успеть.

Поднялись работяги, отдохнувшие с обеда и зашагали строем на лесопильню.

Назавтра решил я проветриться и совместить приятное с полезным. Пошел за грибами. Марья мозолила мне глаза, дети дурно себя вели, так что пришлось повышать голос и, разругавшись со всеми, решил я уединиться в наших лесах. Всю дорогу думы не давали покоя, а как только дошел до леса, то сразу почувствовал себя хорошо. И все же как хорошо у нас в селе! Лучшие луговые угодья в пойме реки, густонаселённые леса, да и день сегодня такой жаркий, как сладостно оказаться в прохладе деревьев, всласть надышаться полной грудью. А вот и грибы: подосиновики, мои любимые рыжики…опята…Так и ходил я почти до позднего вечера. Только грибов мало набрал — всё мысли мешали. Но вдруг позади хрустнула ветка, я обернулся, глядя под ноги, уверенный, что змея. Змей здесь водится много, им тоже нравится прохлада и уединенность. Да только вместо змеи увидел сапоги. Не торопясь поднял голову. Передо мной стоял парень с длинными волосами, небольшими усами и бородкой. На носу у него сидели очки в золотой оправе, а взгляд за ними — настороженный, цепкий. Одет в военную форму. Ба, неужто красный!

— Ты кто такой будешь? — громко спросил я, но голос предательски дрогнул.

— Сам кем приходишься? — вдруг глухо ответил незнакомец.

— Я-то здешний, из этого села, порядочный крестьянин. А ты кто? Что в наших лесах делаешь?

Незнакомец не отвечал на мои вопросы. Я подумал, что скорее всего где-то еще по лесу бродят красные. Стало жутко. Вспомнилась вдруг не к месту Марья.

Парень шагнул ко мне из тени, а в руках у него винтовка. Я таких раньше никогда не видывал.

— Мужик, ты что здесь забыл?

— Да как что, наши же леса, вот я грибы и собираю, — ответил я, кивнув на корзину.

— Много людей в селе вашем?

— Да уж много, почти сотня. Тама вон, — я протянул руку в сторону реки, — виднеется нижняя часть, богачи живут, а за дорогой — верхняя часть, средняки, я вот оттуда.

Парень хмыкнул.

— Ну, то бишь места много?

— Не жалуемся.

— Главный есть?

— Председатель имеется. Все дела ведет. Его главным избрали потому как грамотный. А мы обычные, главное работать умеем.

— Бригада продразверстки уже заявлялась?

— Н..нет, — как-то конфузливо ответил я. И немой вопрос застыл в воздухе.

— Понятно. Значит со дня на день будет.

— Вы коммунист, получается? — я начал уважительно к нему обращаться, глядя на его оружие и все больше чувствуя страх.

А он вдруг рассмеялся, да так громко и говорит:

— Какой же я коммунист, мужик. Я эсер, антоновец.

— А это как понимать?

— Да так и понимай. Когда придут к вам красные, чтоб хлеб отобрать, тогда и вспомнишь наш разговор.

— Ничего не понял. Зачем будут отбирать?

И тут он мне рассказал, что происходит в стране и что приходят к честным крестьянам красные и обирают до последней нитки, а если откажешь им, то убивают без суда.

— …землю вам дали, а хлеб с нее будут забирать большевики, — закончил он свой рассказ.

Было мне ясно, что он кипит ненавистью к большевикам и Советской власти. Прямо как я ненавидел Прокофия!

— Прокофий! — воскликнул я и вскинул руки. — Председатель наш, главный который. Он ведь ходил по домам и про зерно выспрашивал. Он затеял помогать продразверстке!

Партизан настороженно оглядел меня и спросил:

— А тебе откуда знать, что за дела он ведёт?

— Да как же, я ведь следил за ним. Чуял, что тот что-то неладное затеял. Он решил со всей деревни мешки зерна стащить и потом продразверстке отдать. Надо полагать, что большевикам помогает!

— Проверим, — ответил парень. — Тут надо держать ухо востро!

— Вот я и держу, он мне всегда не нравился, лишь бы честный люд обмануть!

— А как же вы его избрали?

— Так он почти единственный грамотный на селе. Выбор был невелик.

— Молодец ты, мужик. Благодаря таким как ты наша страна будет свободной.

И так возгордился я от слов его, выпятил грудь колесом, да усы расправил. Умный человек похвалил, а это дорогого стоит!

— Ты покажи, где дом-то его, мы и проверим, поищем зерно.

Я рассказал, как пройти к дому Прокофия, узнал от него про бронепоезд, что на железной дороге за лесом, в другой стороне от нас и уже начал было раскланиваться, как тут услышал:

— Ты только, мужик, раньше времени не говори никому о нашем разговоре. Мало ли Прокофий твой прознает и сбежит вместе с зерном.

— Да как это я…Конечно не скажу! Столько людей он обманул, вы только с него все спросите!

Усмехнулся антоновец и ответил:

— В этом ты не сомневайся, спросим, — и, достав папиросу, зажал ее зубами.

Я попрощался с ним и побрел восвояси. И радостно было, что наконец Прокофий-то поплатится за все свои злодеяния. Обернулся, посмотреть ушел ли партизан, да только так и стоял он на прежнем месте, с зажатой папиросой в зубах.

Глава 6

Нападение

Мама стояла посреди светёлки и улыбалась. А я сидел на лавке у печи и просто смотрел на нее. Ничего не делал. Просто смотрел. А она, во всём светлом, в лучах солнца, пробивающихся в окно, была похожа на ангела.

— Пашенька, — вдруг сказала она.

Да вот голос был не её. И образ её точно канул в темноту. А меня трясли и звали.

Я с трудом открыл глаза. Обычно с утра я быстро поднимаюсь. А тут меня будят. Я проспал? Не может такого быть.

— Павел, вставай! — каким-то странным голосом звал отец.

Наконец очнувшись, я увидел, что в светёлке темно, керосинка даже не горит. А отец стоит на коленях перед лавкой, на которой я спал.

— Что случилось? — удивился я. Но отец закрыл своей большой мозолистой ладонью мне рот и прошептал:

— Тихо! Молчи!

И тут я услышал. Под окнами кто-то ходил. И этот кто-то был не один. Я сполз с лавки и увидел Николая. Брат скорчился под столом и смотрел на меня огромными от страха глазами. Отец же, прижавшись к стене у этого окна, пытался рассмотреть тех, кто незвано пришёл к нам.

— Вы сейчас постараетесь выбраться в сад. Тут не получится, — прошептал он, — Лезьте на чердак и через окно — на крышу. Там по козырьку проберётесь на её край. А потом — на яблоню, что рядом растёт…

— Я лазил, знаю, — подал голос брат и вылез из-под стола.

— Тогда идите! — приказал батя.

— А ты? — спросил я.

— Они за мной явились. И ища меня, пойдут по другим домам. Так что, я тут останусь.

— Не, бать, я с тобой… — хотел было возразить. Но он так зыркнул на меня, что я даже в темноте сумел разглядеть и понять, что хуже будет, если не послушаюсь.

— Хорошо, — пробурчал я и на четвереньках пополз в сторону сеней.

— Стойте — позвал батя. Мы остановились и оглянулись.

— Накиньте на себя что-нибудь потемнее. А то в светлом исподнем вас увидят, — приказал он.

Я оглянулся. Мои вещи лежали на стуле у лавки. Там же были рубаха со штанами Николая. Я взял их в охапку, сунул себе запазуху и мы дальше поползли. На чердак в нашем доме можно было попасть только через сени. И, слава Богу, что не через улицу, как у многих домов, так как давно еще отец перестроил крышу этой хозяйственной пристройки, подняв до уровня конька. Прежде чем открыть дверь дома в сени, мы прислушались. Было тихо. Открыли дверь и направились к приставной лестнице, что вела наверх. Батя также тихо прошёл к двери вслед за нами. Когда мы поднялись, он помог нам затянуть наверх лестницу и затворил за собой дверь. Мы же, преодолевая дрожь в руках, оделись и поползли к окошку. Так, молча и тихо выбрались наружу. Вот тогда-то и раздались крики. Бандиты ломились в сени. Эту преграду они преодолели быстро и стали ломиться в дверь, ведущую в сам дом. Мы с братом прижались к стене.

— Что делать-то? — чуть не плача произнёс Колька.

Внизу, уже в самом доме бушевала драка. Сквозь шум борьбы, крики и ругань трудно было различить голос отца. Надо было ему помочь.

— Лезем на яблоню! — приказал я, и мы в несколько шагов преодолели это расстояние до крыши. А от туда спустились на раскидистые ветви дерева. Деревья эти нам с детства были вторым домом. Мы знали на них каждую ветку. И в темноте без труда слезли с яблони и, прячась в траве, пробежали через сад. Сиганув через калитку, рванули к полю с высокой травой еще не скошенной под сено. Уведя брата достаточно далеко от села, я заставил его лечь на землю и не вставать. А сам направился обратно.

— Ты куда? — испугался Колька.

— А ну, лежи! — прикрикнул я, — Раскудакался.

Когда я вернулся к дому, увидел, что дверь была настежь распахнута. По шуму внутри, я понял, что кто-то еще был там. Но я не стал проверять, так как услышал голоса бандитов у дороги. Вот туда я пополз, прячась за деревьями и в траве.

Они стояли прямо на перекрёстке дорог и решали, что дальше делать. Их было человек двадцать. Все были при винтовках. У некоторых на головах красовались белые папахи. Говорил только один из них. Похоже — командир. У него даже шашка висела с боку. Остальные молча слушали его.

— Нужно найти спрятанное этой гнидой продовольствие, что он так услужливо подготовил для красных коммуняк. Поднимайте всё село и обшарьте каждый дом, каждый сарай!

Бандиты разбежались в разные стороны села и начали ломиться в дома. Людей в чём спали, выволакивали на улицу. Шум, крик, плач поднялся до небес. А я не спускал глаз с предводителя.

Рядом с ним лежал отец, связанный по рукам и ногам. Бандит пнул батю ногой в живот и заорал:

— А ну, говори, где спрятал. Иначе всех в этом селе расстреляю!

Отец что-то отвечал ему, но я не слышал с того места, где прятался. Надо было перебраться на другую сторону широкой дороги. Да так, чтобы не попасться в руки бандитов. Где ползком, где перебежками и постоянно озираясь я пересёк дорогу и спрятался в траве. Я старался ползти тихо. Но в ушах стоял такой шум, что я сам себя не слышал. А шум был не от банды и перепуганных односельчан, а от стука сердца, которое похоже переместилось в голову. Я боялся, но полз. И вот, наконец, услышал:

— Ну молчи дальше, — это говорил главарь. Батя же весь в дорожной пыли лежал на боку лицом ко мне. Даже в ночи, я увидел, что нос и губы его были разбиты в кровь. Он лежал с закрытыми глазами и молчал. Бандит еще раз пнул пленника сапогом в живот и отошел в сторону, чтобы раздать приказы нескольким подошедшим партизанам.

Пользуясь случаем, я, пригнувшись, вылез из травы и подбежал к отцу. Схватился за веревки на ногах. Но узлы были слишком тугие. Без ножа тут было не управиться.

— Пашка, ты? — прохрипел отец.

— Я, батя. Ты молчи. Я тебя сейчас развяжу, — быстро прошептал я.

— Не дури. Не развяжешь.

— Я помогу, — заупрямился я.

— Схватят они тебя. А я не хочу, чтобы ты погиб.

— И я не хочу, чтобы ты погиб, батя, — ответил я и посмотрел на главаря. Он стоял в десяти метрах от нас и смотрел, как его люди проводили в домах обыски.

— Не дури, Пашка. Не дури! — приказал отец.

— Да, как же… — начал я возражать, но батя перебил меня:

— Даже если развяжешь меня, нас вновь поймают. Это не вариант. Ты лучше беги до Вяжлей. Там сейчас бронепоезд стоит. Пусть помогут!

— До Вяжлей далеко! Не успею…

— А ты успей! И мне и людям поможешь. Беги! — и вновь так посмотрел на меня, что спорить расхотелось. Я пригнулся и вновь нырнул в высокую траву. На четвереньках, а где и ползком, я отошел подальше от села. А потом встал, да так припустил, что ветер в ушах свистел. Река была у нас глубокая, широкая. Но я и шире видел. На картинке в книге. И переплывал реку не единожды! Но вот только ни разу ночью. Нырнул прямо в одежде. И поплыл к другому берегу. Быстро-быстро работал и руками и ногами, рассекая холодную воду. Выбравшись на крутой берег, я, цепляясь мокрыми руками за траву, поднялся на пригорок. Остановился буквально на несколько секунд, чтобы посмотреть на село. С этого расстояния людей уже было не видно. Только хаотичный свет фонарей да факелов говорил о том, что партизаны в селе еще не закончили свой разбой. Я развернулся лицом к лесной густой черноте, определил направление куда бежать, и пустился бегом. Страх того, что не успею, подгонял похлеще любой плети.

Глава 7

Командир

— Здравствуйте, товарищ Соколовский! Вы проходите, присаживайтесь — он вышел мне навстречу из-за письменного стола с приветливой улыбкой и пожал мою руку. Это немного смутило, но виду я не подал. Я много был наслышан, много говорили о нем мои товарищи и, конечно, неизменно я выполнял все его приказы и поручения.

— Я вас пригласил к себе, — начал он, усаживаясь за стол, напротив меня, — потому что мне необходимо, чтобы вы сознавали всю важность и ответственность на вас возложенную. Вы, как командир АБО, а также отряда бронепоезда должны понимать, что именно требуется от вас в конкретно данном случае.

— Конечно, — я энергично закивал головой.

Заранее зная, что мне предстоит встреча с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, я тщательно подготовился к докладу. Но вместо доклада у нас произошла самая живая, непринужденная беседа. Я, признаться, всегда имел небольшой страх перед ним, но страх не липкий, а скорее уважительный. Как к знающему человеку и старшему командиру. Когда до меня довели, что он сам выявил желание пообщаться со мной лично, то с того дня я почти не смыкал глаз. Придраться ко мне было не в чем: службу я свою знал, жил на благо Родине, но предстоящая встреча все равно сбивала с панталыки и дамокловым мечом висела надо мной. Однако вместо ожидаемых мной нравоучений, я услышал лишь наставления и напутствия. Уже многим позже, когда наш отряд выдвинулся из Москвы в Тамбовскую губернию на разоружение и поимку банды антоновцев, я узнал, что в ту пору он вызывал в свой кабинет многих командиров. Некоторых для докладов, а некоторых, как и меня, скорее для разговора и примера личного участия и заинтересованности в военной жизни страны. На меня это произвело сильное впечатление и, не побоюсь этого выражения, врезалось в память.

Так и стоял я рядом с составом, глядя на черное звездное небо. Был слышен треск папиросы да разговоры отряда в отдалении. Молча патрулировал часовой. Физически присутствуя на постах, а мысленно, как и я, был где-то еще.

Вдруг мы услышали приближающийся топот и шорох, доносящийся из леса. Явно кто-то бежал, причем в нашу сторону. Постовой напрягся, встал в стойку, направив штуцер в сторону звука, я затушил папиросу и вытащил из-за пояса маузер. Несколько раз хлопнул ладонью по стене поезда и приготовился. Команда затихла,послышался шорох — видно натягивали одежду, готовились. И каково было мое удивление, когда из-за кустов показался парнишка. Волосы золотые, словно пшено, растрепались, взлохмаченные. Глаза по пять копеек, а одежда вся грязная и, кажется, мокрая.

— Стой! Стрелять буду! — взревел часовой.

Я подошел к нему ближе, опустив маузер, и ладонью накрыл ружье. Убери, мол, подожди.

— Ты кто такой? — спросил я паренька.

— М-ме-ня. П-Павел зовут, я из села Кутли, там бандиты отца убивают!

Я подошел ближе, он все также стоял столбом, весь в грязи, колючках и ссадинах.

— Какие бандиты, Павел?

— Н-не знаю. Они пришли, пока мы спали. Отец сказал, что здесь поезд стоит и что вы поможете. Помогите, пожалуйста! — выпалил он и утёр пот рукавом, еще больше размазывая грязь по лицу. — Они его связали и ногами в живот бьют, по голове от ружья прикладом! Убьют! — продолжал тараторить парнишка.

Я подошел к нему ближе, взял за руку и повел за собой. Он был невысокого роста, худой, но держался не хуже командира.

— Чего они хотели, слышал?

— Они про зерно спрашивали и где отец его запрятал. Да только нет у нас никакого зерна и нигде отец его не прятал. Он председатель, он никогда не врет!

— Понятно. Эй, парни! Антоновцы в Кутлях, готовь пулеметы! Заводи!

— Так, слушай меня внимательно. Ты сейчас соберешься, успокоишься и быстро расскажешь мне где ваше село находится, — я завел его внутрь поезда, усадил и взял с полки карту. — Показывай!

Мальчишка всмотрелся, повертел ее несколько раз, а потом ткнул пальцем:

— Здесь!

— Ага, значит верст десять отсюда.

Он яростно закивал головой и поджал пальцы ног. Я с ужасом заметил, что он босой.

— Паша, я сейчас отправлю вместе с тобой своих бойцов, ты им покажешь дорогу?

— Покажу. Я их за собой по лесу поведу, но там надо реку переплыть. Они умеют плавать?

Сердце мое защемило от этой деревенской наивной заботы о моих бойцах, вдвое старше его.

— Мы на поезде доедем до дороги, — я указал пальцем на карте, — а потом оттуда по дороге на конях вы доскачите до села.

— У вас и кони тут имеются? — большие голубые глаза мальчика загорелись, но не тем озорным задором, а скорее страхом с примесью восхищения. Оно и понятно, неизвестно, чего он успел насмотреться, пока не прибежал сюда.

— Имеются. Ладно, посиди тут минуту. Только не трогай ничего.

Мальчик покорно и кротко кивнул, а я в свою очередь поспешил в голову состава. После того, как приказ был исполнен, поезд дошел до дороги. Быстро подготовился отряд с конями и пулеметами на тачанках. Бойцы оснастились снарядами, Пашка выскочил наружу, запрыгал от нетерпения.

— Подожди-ка! — крикнул я и скрылся внутри. Достал из мешка запасные сапоги, внес их и вручил мальчонке. — Держи вот, ну все! — повернулся я к бойцам. Если антоновцы — разбить всех. Главарей либо привести, либо в случае неповиновения — уничтожить на месте!

Я повернулся к мальчику, он все еще держал сапоги в руках.

— Да что же ты, медлишь! Надевай!

Он удивленно закивал головой, просунул ноги и я его подсадил на коня. Он крепко прижался к бойцу, крикнул:

— Спасибо!

И отряд выдвинулся в путь.

Глава 8

Тёмная ночь

Ночь была темной. Тонко мчалась прохлада над землей и слышен был лишь стук копыт. Павел смотрел на мускулистые лошадиные ноги, на вздымающуюся из-под копыт пыль и прижимался к бойцу. Сердце его гремело в такт бегу и чувство неизбежности окутывало, обволакивало. Он пытался вглядываться вперед, да только знал, что они еще далеко. Как там его отец? Жив ли? Почему бандиты его избивали и требовали зерно? Вопросы крутились в его голове, сводя с ума. Думал он и о деде, вдруг и его повязали, истязают. А он ведь уже не молодой, выдержит ли? Думал и о брате, лежит ли тот в поле, как Пашка ему наказывал, не боится ли? Юношеское сердце трепыхало и раздувалось от тревоги за своих. Во всем мире у него больше никого и не было. Огляделся по сторонам, на лицах солдат стойкая уверенность. Вот бы и ему стать таким. Ничего не бояться. Закрапал редкий дождь и принес с собой запахи уходящего лета. Паша никогда не любил август, но дед учил, что каждое время года — божье благословление. Поднял он глаза к небу, небо хмурилось в ответ, все звезды погасли. Один только огонь в груди паренька да надежда и стремление помочь отцу не гасли и придавали сил этой страшной ночью. Их лошадь скакала впереди остальных. — Куда дальше? — прокричал красноармеец. — Здесь по прямой, а там дорога пойдет налево и через поле как раз к селу. — Скоро лес закончится? — Через версту! — ответил Паша и вдруг почувствовал, как они стали замедлять ход. Позади послышалось: «Тпррру!». Боец повернул голову в его сторону и сказал: — Мы доедем до поля и там через лес. Поле — слишком открытая местность, могут заметить, огонь открыть. По основной дороге не пойдем, рискованно. Я тебя оставлю в поле, в село пока не ходи, не безопасно. Понял? — Понял. Отряд дошел до поля и завернул к лесу, несколько бойцов на тачанках двинулись дальше. Парень спрыгнул с лошади, поблагодарил бойца и указал еще раз в сторону села, где мельтешили огни: — Туда вам! — Понял. Беги, да поскорее, и укройся где-нибудь. И припустил со всех Пашка, да только пятки в сапогах сверкали. Сначала бежал пригибаясь, потом полз на четвереньках и чувствовал под ладонями сырую землю, влажный чернозем. Набрав больше воздуха в лёгкие, я закричал: — Колька! Ты где? Выходи! — Здесь я, — отозвался младший, дрожа от страха. Все лицо было мокрое, то ли от слез, то ли от дождя. Паша подполз к нему и обнял, да так крепко, а потом утер его лицо и сказал: — Теперь все должно быть хорошо. И только он промолвил последнее слово, как раздались выстрелы. Тем временем в Кутлях бушевала настоящая бойня. Все смешалось: крики, стоны, ругательства, топот копыт и запах пороха. Отряд красноармейцев вошел в село и встретил сопротивление антоновцев. Бились насмерть. Ни один не хотел уступать. Местные жители, до того выглядывавшие из окон, затушив свет, теперь попрятались кто где, пытаясь понять, что происходит. Каждый опасался за свою жизнь и разве можно их за это винить? Одна лишь семья Богоявленских была сейчас на пустынной улице, отец и сын, не знавшие до той поры настоящей беды. Согбенный отец, стоял на коленях над сыном, не слыша и не видя никого. Лишь изредка сквозь плач его и молитвы прорывались крик да брань, взрывы снарядов и свист пуль. Кто-то дотронулся до его плеча, он поднял свои глаза на красноармейца, совсем еще молодого юношу и не сразу расслышал его слов. — Как я могу тебе помочь, отец? — произнес парень. — Ступай с миром, сынок — проговорил дьякон и склонил голову. — Мы зачистили село. Главари скрылись, остальных, кого нашли, убили. Чего они хотели? — Кто-то им сказал, что мой сын коммунист, собирает зерно для поддержки продразверстки, за это они его и пытали, перевернули все, — старик указал рукой в сторону дома и продолжил. — Да только какое тут зерно… Голос дьяка дрогнул, рука еще сильнее сжала плечо сына. — Дела… — пробормотал солдат и отвернулся. Сердце бойца гулко билось и еще никогда он не чувствовал себя более живым.

Глава 9

Смерть

Утренняя холодная трава ошпаривала ноги похлеще всякой крапивы. На поле со стороны верхнего села серый туман плотно укутал высокую траву, спрятав ото всех моего брата. За спиной по селу бегали испуганные люди, да бойцы красной армии на разгорячённых конях отлавливали бандитов. Но стук моего сердца был громче стука копыт. Я стоял в самом начале поля и смотрел на плотное серое марево тумана. За спиной буквально в пятидесяти саженях от меня, шумела битва. Выстрелы, плач, ругань — перекрывали мой крик. Испугался я тогда, что брат мог убежать еще дальше… нет… или словить шальную пулю. Сердце замерло от страха. И тут, как нарочно, рядом со мной в землю, поднимая целый град песка и пыли, вошла пуля. Я несколько секунд стоял, смотрел на крохотную дыру в земле и соображал, что произошло. И когда понял, тут же повалился на землю. Туман — не туман. Без разницы уже было. Работая изо всех сил локтями и ногами, я пополз по полю туда, где должен был быть брат.

— Колька! Ты где? — продолжал звать я при этом. И так от страха разозлился, что закричал пуще прежнего, — Откликнись, оболтус! Если ты ушёл с поля, я тебя сам выпорю! Похлеще отца!

— Здесь я! — вдруг раздалось в ответ чуть левее меня.

— Ты чего не отвечал, когда я звал? — сквозь слёзы вопрошал я.

— Так я же и не знал: ты это или не ты? Там такой шум поднялся. Кто-то еще прискакал на конях. А из-за тумана не видать ни зги!

— Так это ж я привел кавалерию! — сообщил я, — Они в Вяжлях стояли с бронепоездом! Меня отец к ним послал.

— Ночью по лесу? — удивился Колька, а потом сообразил, зачем я был на железнодорожной станции, — Погоди-ка, ты видел бронепоезд?

— Ага, — с гордостью подтвердил я и добавил, — И не просто видел. Я внутри поезда был.

Брат аж задохнулся от нахлынувших на него чувств и эмоций:

— У-у-у! Внутри! Везучий ты, Пашка!

— А то! — если бы не лежал, уткнувшись носом в землю, то так бы его и задрал к небу от чувства собственной важности.

— И как там? Что там внутри? Расскажи! А бронепоезд он какой? Большой? — завалил меня вопросами Колька. И я ему всё честь по чести рассказал. Короче, похвалился на славу. Брат в слёзы — стал рыдать, что всю ночь в поле провалялся. Ни отцу не помог, ни на бронепоезд не посмотрел. Тут как раз и заварушка в селе стала стихать. Только бабы охали, да ругались на всех. Туман совсем уполз с поля. Мы поднялись с братом с земли и пошли в сторону дома. Отец-то уже, поди, заждался.

Только тут Колька увидел на мне сапоги.

— А сапоги откуда?

— Командир бронепоезда подарил, — с важным видом сообщил я.

Колька даже остановился. Он тряс головой, точно отказывался верить в услышанное.

— Ну ты и враль! — заорал он.

— Что, не веришь? А по макушке получить не хочешь? — стал я изображать из себя обиженного. Так мы и дошли до разорённого отчего дома. Во дворе валялась разбитая утварь, сломанный стул. Вошли в светёлку. Вещи были перевёрнуты. Сундук бандиты не поленились, достали из-под стола и весь его выпотрошили. Только совсем маленькие вещи, как раз на Кольку, и не взяли. А бати дома не было. Нехорошее предчувствие зародилось у меня в душе. Я попятился из дома и рванул к пересечению дорог.

— Пашка! — закричал мне вслед брат.

А я бежал и не останавливался. Кто-то из мужиков постарался меня остановить, но я вырвался. И подбегая, увидел отца. Он лежал… так странно лежал. Живой так не может лежать. И тут меня кто-то сильной хваткой подхватил под руки и прижал к себе. Я попытался вырваться, но не смог.

— Отпусти, ирод! Отпусти! — орал я как ненормальный, — Батя!!

— Не надо, не ходи туда, — глухим, от слез голосом произнёс дед. Это он меня держал. А потом и развернул, чтобы я не видел тело отца, — Не стоит тебе на это смотреть. Нет, не стоит.

Все село собралось, да только я сквозь слезы почти никого не видел.

Глава 10

То ли Пашка, то ли Павел

Вот уже и семь дней, как прошли сороковины по усопшему рабу божьему Прокофию. Тяжко было осознавать, что сын ушёл из этой жизни раньше меня. Да двое детей остались сиротами. Пришёл я тогда, на следующий день после трагедии, к ним в дом. Приказал собираться, чтобы ко мне шли. Да Пашка заупрямился. Впервые проявил характер. Хотя, пора уже было — пятнадцать лет. Это не детский возраст.

Вот и сейчас я шел к ним в дом. У калитки приметил дочь пекаря. В светло-голубой рубашке и самосшитой широкой юбке — она была хорошо видна на тёмном фоне старых досок калитки. Девочка стояла с узелком в руках и всё заглядывала во двор.

— День добрый, — первым подал я голос.

Девочка вздрогнула, покраснела и, протянув мне узелок, торопливо произнесла:

— Добрый день, Пётр Никифорович. Я хлебушка Паше и его брату принесла.

— Раз принесла, так сама и отдай, — предложил я и не взял её узелка.

— Так дома, вроде бы… и нет никого, — почти прошептала девочка и уставилась в землю.

Стеснительная. Это хорошо.

— Как это никого нет? — удивился я, открыл калитку и прошел к крыльцу. Гостья семенила вслед за мной. А я громко постучал в дверь и позвал, — Павел! Дома?

Дверь тихо отворилась. На пороге показался Николай. Хмурый вид его мне совершенно не понравился.

— А, дед, проходи, — пригласил он.

— А я не один. Со мной гостья, — сообщил я, — Где Павел?

— Так он на ближнем поле картошку копает, — ответил внук и хмуро зыркнул на девочку.

А она прижала к себе узелок и стала пятиться назад.

— Я тогда пойду…

— Узелок-то оставь, — предложил я и протянул руку.

Девочка совсем вспыхнула, отдала мне узелок, от которого повеяло душистым запахом свежей выпечки. Развернулась и убежала. Так и не свиделась с Павлом. Я сунул узелок с гостинцем Кольке и прошёл в дом. Руку занёс для крестного знамения, глянул на красный угол, а икон не увидел. Пуст был угол. Ещё с набега бандитов. Рука сама опустилась. Внук, хромая, прошел к столу, куда и положил хлеб.

— А ты чего не на поле? — поинтересовался я, усаживаясь на лавку.

— Так я того… ногу повредил, — объяснил Колька, садясь рядом со мной и задирая штанину. Синяк шел от лодыжки вверх на три пальца, — С яблони неудачно слез.

— Неудачливый ты какой-то, — посетовал я, — Вот поставите иконы, которые я вам дал, на свои места, глядишь, и Божье благословение на вас вернётся.

— Пашка не велит, — пробубнил Колька.

Калитка скрипнула, в окне мелькнул силуэт моего старшего внука и в сенях зазвучали его шаги. Он долго отряхивал одежду, потом налил в кружку из ведра воду и вновь вышел на улицу, что бы умыться. А мы так и сидели молча, ожидая его появления. И вот в дом вошел уже такой серьёзный, почти взрослый парень. От прежнего внука, весёлого мальчишки ничего и не осталось. Он хмуро посмотрел на брата, потом увидел меня. Поклонился.

— Здравствуй, дед. Проведать нас пришёл?

— Да, вот хочу знать, как внуки мои справляются с хозяйством. Я видел, с нескольких яблонь еще не все плоды сняты.

— Снимем, не волнуйся, — заверил он.

А младший, прихрамывая, уже стол накрывал, да в печь лез.

— Садись, дед, во главе стола, — пригласил Колька.

Я отмахнулся.

— Э, нет. Я у вас в гостях. А хозяином тут — Павел. Потому ему сидеть во главе стола.

Пашка с непривычки помялся чуток, а потом, всё же сел на указанное место.

По центру поставили чугунок с картошкой, приправленной сверху зелёным луком. В плошке лежали варёные яйца. А посреди — хлеб от пекаря. Прежде чем начать есть, я произнёс короткую молитву. И заметил, что Колька так же перекрестился. Пашка сидел молча. Хмуро смотрел на стол, но и ничего не сказал. Когда трапеза началась, я поинтересовался:

— Ты почему иконы не ставишь?

Внук посмотрел на меня, потом на брата и, наконец, ответил:

— Не нужны.

— Тебе не нужны, а другим, может, и требуются, — возразил я.

— Бог не помог отцу.

— И большевистские отряды не помогли, — наседал я.

— Они, хоть, попытались. Они единственные что-то делали! — вспыхнул парень. И глазами так засверкал, точно кот к драке готовится.

— Ну-ну, будет, — попытался я его угомонить, — Бог тут ни при чём. Недаром в народе говорят: на бога надейся, да сам не плошай. А я предупреждал сына… вашего отца, что берясь за это дело, он проблем не оберётся.

И я тяжко вздохнул, отложил деревянную ложку в сторону и закрыл глаза, сдерживая рвущиеся наружу слёзы. Не по-мужски слёзы-то лить было. Да еще в присутствии внуков. Потому просто сидел и успокаивал себя. Да вот старший внук, похоже, вместо слёз выбрал для себя гнев.

— А еще говорят: знал бы, соломку туда подстелил бы! Выбора у отца не было! Он при двух предыдущих председателях был писарем. А потом, всё, грамотные закончились. Остался только он. Кто-то же должен был… — голос у Пашки сорвался и он замолчал. Но ненадолго, — Да если бы не кавалерия большевиков, нас бы тут всех бандиты порубили! И пусть трусы шепчутся, что бандиты за нас бьются, да только я не верю этому! Если они за нас, то почему нас же и убивают, грабят.

— Потому что все мы грешные. Нет среди нас праведников, — ответил я.

— А по мне праведники те, кто защищают!

— И большевики нас грабят, — напомнил я. Открыл глаза и посмотрел прямо на Пашку.

Пашка уставился на меня, помолчал немного и выдал:

— Ты сам говорил, деда, что крестьяне всегда отдавали часть урожая. Барину или продотряду. Только уж если и отдавать, то не единоличному богатею, а целой стране!

— Научил на свою голову, — пробурчал я.

За столом воцарилась тишина. Я доедал картошку. Хотел было узнать, сколько у них капусты и яблок мочёных осталось, да внук первым заговорил.

— Дед, я хочу быть защитником.

— Эх, замахнулся. И кого же ты собираешься защищать? — поинтересовался я.

— Всех.

А вот это мне совсем не понравилось. Что-то он замыслил, от чего нам всем будет нерадостно.

— А именно кого: меня, Кольку? Дочку пекаря?

При упоминании дочки пекаря, Пашка покраснел, смутился, но быстро взял себя в руки.

— Я уже сказал — всех хочу защищать. Всех!

На вид вроде взрослый, а в душе — юный идеалист.

— Ну-ну. Всех он решил защищать, — молвил я в ответ, — Ты, сперва, научись защищать себя и свою семью…

И вдруг понял, что ляпнул не подумав. Павел сидел и смотрел на меня большими глазами, полными слёз обиды на меня, на себя, на бандитов. На судьбу. Челюсть дрожала от еле сдерживаемых рыданий. Но всё же он смог мне ответить:

— А еще в народе говорят: один в поле не воин…

Глава 11

Сосед. Поджог

Сорок дней прошли, а события той ночи всё еще преследовали меня…«Он меня видел…Смотрел так, прямо в душу. Да ладно тебе, Василий, спокойно. Он не мог ничего знать. А Прокофия-то — убили. Истерзали мужика и как пить дать — убили. Что же это делается? Неужто из-за меня? Да быть того не может!» — мысли носились в моей голове, подгоняя друг друга.

— Васииииль! — крикнула из сеней Марья и я услышал ее торопливый шаг. Дверь распахнулась. — Слыхал, что делается-то? Прокофия убили! Мне Настасья рассказала, Пётр так и сидит тама с ним, ты сходи, глянь, да что же это такое, убили председателя нашего — все причитала Марья. — Это же похороны надо устроить, помин организовать, а робятишки-то его где?

Вставшее солнце первыми лучами озаряло комнатку и все показалось мне диким, неправильным. Не этого я хотел. Не смерти.

— Уйди, Марья, и без тебя тошно.

Остановилась баба в дверях, оглядела меня странным взором, словно и она знала, что во всем моя вина, да махнула на меня рукой.

Я ходил по светлице, а солнце становилось все выше и выше. Пора было идти на лесорубку, да только как я вбежал в дом после пристального взора мальчишки, так и захотелось мне остаться тут навсегда, света белого не видеть! Словно охмелевший от самогонки, я слонялся из угла в угол, да обдумывал как мне дальше быть.

— Марья! — крикнул я.

— Чего? — в светлицу вновь вошла жена, — Как-то ты плохо выглядишь, Вася, чай приболел?

Она подошла ко мне и по-матерински приложила руку ко лбу, пригладила волосы и так мне тошно стало от самого себя.

— Это я во всем виноват, Марья! Я его убил! — уткнувшись ей в передник, закричал я и горячие слезы обожгли лицо.

— Ей Богу, Василий, ты что такое городишь? — она оттолкнула меня за плечи и взглянула в глаза. — Это его бандиты лесовские убили, измучили да забили мужика. Ты тут каким местом?

Я посмотрел на нее больными глазами, утер нос и призадумался: никто не знает о нашем разговоре с эсером, про антоновцев. Я просто себе все выдумал. Расшатался ум из-за плохого сна и переживаний за родное село. Поделом Прокофию! Будет знать, как родное село предавать!

На лесопилке мужики то и дело обсуждали события этой ночи, оно и понятно, третий раз за год бандиты наведывались в наше село.

Похороны совершились на третий день, прошли чинно, все село пришло на последний поклон. Приезжий священник сопровождал, воспевая погребальные молитвы. Хозяин дома, Прокофий, последний раз перешел порог своего дома. Гроб понесли к церкви. Весь день шел дождь, я все думал, как бы мне не простыть, столько работы еще предстоит! Бабы громко выли, мужики изредка утирали слезы кулаком, Пашка с Колей сами стояли ни живы, ни мертвы. После церемонии, пошли все на поминальный обед. Яблоки в саду Богоявленских налились, поспела антоновка и какой аромат стоял, душа радовалась.

На следующий день я подумал, что надо бы с Петром поговорить насчет дома, раз Прокофия-то теперь нет, он по праву должен перейти мне. С такими думами, воодушевленный, я и направился к дьякону.

— Добречка! Есть кто? — я постучал по косяку входной двери.

Никто не ответил. Тогда я вошел в открытую дверь и застал Петра за столом, он смотрел в тарелку супа и не двигался.

— Пётр, я это…тут открыто было — начал я, но дьяк поднял на меня пустой взгляд, долго смотрел, молча, а потом вдруг рассердился.

— Чего тебе, Василий? Чего шастаешь?

— Да я…хотел по поводу дома переговорить.

— Какого дома? — старик еще сильнее нахмурил брови и с тяжелым скрипом отодвинул стул.

— Да как же какого, сына вашего. С садом.

— И? — выкрикнул Пётр.

— Так это же мой дом по праву, теперь когда Прокофия-то убили, он должен мне достаться.

— Ах ты, остолоп! Негодяй! Убирайся отсюда! — замахнулся старик кулаком и аж подпрыгнул на стуле, — Я тебе сейчас! Дом он захотел!

Я попятился, споткнулся о корзину, ну хоть не упал, да так и вышел из дому, согнувшись пополам.

— Ополоумевший старик! — крикнул я да прибавил шагу.

Вслед лились проклятия, но меня они не трогали. Ничего-ничего, это еще что. Всё равно дом будет моим. Остолоп, говорит. Я ему еще покажу, всем им покажу!

Вечером стал обдумывать, как все лучше провернуть, чтобы земля по праву стала моей. Грамотой я не владел, поэтому Богоявленские легко смогли меня обмануть, но теперь, когда правда, наконец, вышла наружу и все получили по заслугам, победа будет на моей стороне. Долго я ходил из угла в угол, поужинал скудно, от волнения харчи не лезли. А с первыми звездами сидел на завалинке, глядел на темнеющий сад и курил папиросу за папиросой, чтобы только перебить яблочный запах, что так бередил и без того больную душу. И, затягиваясь в очередной раз, посмотрел на тлеющий уголек в руке и меня будто осенило. Будто сам ангел спустился с небес и шепнул мне здравую мысль: если дом не достанется тебе, то пусть не достанется никому. Тогда-то я впервые задумался о поджоге. Вначале отмел эту мысль: как же это я, ведь увидит кто, да к тому же, там робятишки Прокофия живут, не стану же я юные души травить, вот если бы они к деду пошли, тогда бы уж я…Ох и тяжело нонче быть честным человеком!

Больше сорока дней отходил сам не свой. Марьюшка с детьми все понять не могли, что происходит. Делал все спустя рукава, ни с кем не говаривал. Но я-то их втягивать в свои дела не хотел, надобно мне самому со всем управиться. С Прокофием же решил, значит и с домом все получится. Ночью, когда все легли, я засветил фонарь, натаскал охапками сена из сарая. Делал все медленно, подолгу стоял и прислушивался, не идет ли кто. Когда принес достаточно, подложил тюки под крыльцо. Постоял еще немного. Взошел на крыльцо, но все же спустился. «Не видать дом никому» крутилось в голове. Значит, так тому и быть. С этими мыслями достал лучину из фонаря и бросил под крыльцо. Сено вспыхнуло, пламя взвилось и осветило весь двор. Я постоял еще какое-то время, сорвал с дерева антоновку, откусил и закинул яблоко в разгорающийся пожар. Уходя, чувствовал спиной тепло.

Пожар свирепствовал еще какое-то время, слышались крики, оханья, а когда, наконец, огонь унялся, груды углей уже без пламени, все еще ярко тлели в темноте ночи и бродили около них жители Кутлей, пытаясь разгрести завалы. Только я, наконец, впервые за несколько дней сладко уснул, зная, что теперь-то все наладится.

Глава 12

Николай

— Коля, вставай! Коля! — кто-то с Пашкиным лицом тряс меня за рубаху. В нос и глаза лез дым, кашель сдавил грудь. Держа локоть перед лицом, брат склонился надо мной и орал как сумасшедший, пытаясь вытащить из кровати. Я вскочил и тут же замер: впереди, в сенях, вихрился кудрявый огонь, стены дрожали, качались, дым тянул к нам свои лапы…

— Да что же ты встал столбом, — толкнул меня Паша и потащил за рукав. Прыгнули в окно, оббежали дом.

— П-п-Паш, п-п-пожар! — страх опутывал меня, как красные ленты огня опутывали доски сухой крыши.

— Да вижу я! — взревел брат — Беги к деду!

Он вновь толкнул меня в спину, а сам побежал по улице, стуча в каждый дом и выкрикивая: «Пожар! Горим!», так и сопровождали весь мой бег его выкрики, я чуял, что и душа Пашкина в этот миг тоже горела.

Я домчался до дедова дома, накинулся на дверь и что есть мочи забарабанил руками.

— Деда! Деда, открывай! Мы горим!

Не прошло и секунды, как дверь распахнулась: показались борода и большие глаза, взгляд которых был направлен поверх меня.

— Горим! — снова крикнул я.

Не произнеся ни слова, дед выбежал из дому в чем был, я пристроился рядом.

Огонь сожрал все, что у нас было, ничего не оставил. С ужасом подумал я обо всех наших вещах, книгах, о вещах отца, его ружье, нашей кошке и горько заплакал. Люди со всего села прибежали тушить наш дом. Кто с ведрами воды, кто с землей, а кто просто стоял и охал. Они смотрели на нас с жалостью, пытаясь хоть чем-то помочь. Пашка хотел ворваться в дом, спасти, что осталось, вот только дед его не пустил. Да и как можно все наши годы жизни уместить в один мешок и как решить, что брать с собой на всю дальнейшую жизнь? Дед держал брата за шиворот, а потом наказал, чтобы тот близко не приближался. Возражений не принимал, а сам пошёл с мужиками тушить огонь. Когда от нашего дома остались лишь догорающие угли, тогда Паша, до того рвавшийся в пожар, а позже вместе со мной таскавший ведра воды, совсем поник. Мы сидели подле груды обгоревших обломков — всего, что у нас осталось, и молчали. Односельчане расходились по домам, всходило солнце. Дед хлопал нас по плечу, «ну-ну», приговаривал он, «все образуется, поживете у меня», вот только больше ничего не образуется, это я точно знал. Вначале смерть отца, теперь сгоревший отчий дом. Нас во всем мире осталось трое. В ту ночь мы, бывшие до того еще детьми, стали совсем взрослыми.

— Даже сапог не осталось… — проговорил Пашка.

— Найдем мы тебе сапоги, Павел, — с особой заботой, устало, ответил ему дед.

— Да как ты не понимаешь, это ж сапоги с той самой ночи, командирские.

Дед встал, отряхнулся, оглядел еще раз руины и приказал следовать в его дом.

— Ты идешь, Паша? — спросил я, отойдя на приличное расстояние.

Брат все также сидел и сжимал в руках обугленную палку.

— Иду, — буркнул он и, свесив голову, зашагал в мою сторону.

Этой ночью он был ответственен за все, хоть ни за что и не отвечал. На следующий день мы сидели на лавке у крыльца и чистили рыбу. Желтые листья совершали набег на землю. Холодало.

— Спасибо, что ты спас меня из пожара.

— Да разве мог я тебя там оставить?

Я промолчал и закинул выпотрошенную красноперку в таз.

— Ты герой, Пашка. Поэтому тебе командир сапоги-то и подарил. Увидел сразу.

Брат ничего мне не ответил, обмыл руки. А потом сел на крыльцо и не своим голосом произнес:

— Как мы теперь будем?

Глава 13

Моршанск

Я стоял у дома Алексея Фроловича и ждал, когда же он вернётся домой. Прасковья сказала, что отец ушёл на мельницу, но скоро будет. Пригласила в дом. Но я не пошёл. Не хотел, чтобы нас слышали. Даже Прося не должна была знать о моих замыслах. Хотя дед уже знал. Я сказал ему и получил по шее. Моя идея ему очень не понравилась. Он ругался, упрекал меня, что бросаю на произвол судьбы брата. Но я уже так решил. Все равно брат теперь с дедом живёт. Будет теперь помогать ему по хозяйству. А я — лишний в маленьком доме деда. И слишком взрослый, чтобы сидеть на шее у него. Я должен был начать новую жизнь. И вот стоял под забором у дома Негодиных и ждал отца Проси. Долго простоял. Успел целую тропу в сугробе протоптать, но не ушёл. И вот уже ближе к вечеру, Алексей Фролович подкатил к дому на санях запряжённых серой лошадёнкой. Приехал он порожняком. Соскочил в снег, снял варежки, закинул их в сани и стал разнуздывать лошадь.

— Моё почтение, Алексей Фролович! — поприветствовал я его, подходя ближе.

— И тебе добрый день, — отвечал он, посматривая на меня косо.

— Я слышал — вы завтра едете в Моршанск. Можете и меня взять с собой? — попросил я.

Или мне показалось, но Алексей Фролович даже как будто обрадовался.

— В Моршанск собрался?

— Да.

— Надолго?

— Как получится, — ответил я.

Алексей Фролович уже перестал коситься на меня, а смотрел прямо и задумчиво.

— Дед одобрил? — поинтересовался он.

— Я сказал ему.

Пекарь снял меховую шапку, почесал темя и весь как-то напрягся.

— Не хочу быть в контрах с твоим дедом. Я его очень уважаю, чтобы вот так вот поступить.

— Вы не поможете, так сам пешком пойду, — обиделся я.

— Ага, по дороге будешь идти долго. Или вздумал по лесу? — усмехнулся Алексей Фролович и продолжил снимать сбрую с лошади.

— Так возьмёте меня с собой? — ещё раз спросил я.

А он стоял спиной ко мне и молчал. Я потоптался немного и развернулся, чтобы уйти. Но тут пекарь заговорил, не поворачиваясь ко мне:

— Завтра в четыре утра, до петухов, уезжаем.

— Спасибо! Буду! — воскликнул я и пошёл к дому. Но, буквально через два двора меня догнала Прасковья.

— Стой! — крикнула она. На ней была теплая рубаха в синий цветочек и длинная юбка темного серого цвета. А поверх, не повязанный тулуп. Шерстяной платок упал с головы и Прося придерживала его за края, чтобы он не слетел с плеч. Я отметил, что на фоне этой тёмной одежды её светлые волосы горели золотом. В руках у Проси был неизменный узелок.

— Вот, отец передал. Вам с братом… и Петру Никифоровичу, — произнесла она и сунула хлеб мне в руки. Но не уходила. Всё стояла и смотрела на меня таким серьёзным, осуждающим взглядом, что хотелось начать оправдываться, обещать что-то несбыточное.

— Спасибо, — только и ответил я.

— Уезжаешь?

— Да, в Моршанск, — начал было я, но Прося перебила:

— Надолго?

— Да, надолго, — сознался я.

— А как же … С кем я буду рыбачить? — произнесла она, а у самой слёзы в глазах застыли.

— Так я буду писать. Честное слово! — брякнул я, не подумавши.

— Писать? Точно будешь? — допытывалась она.

— Точно-точно!

Прасковья постояла немного, посмотрела на меня своим пронзительным взглядом не по возрасту, а потом ответила:

— Ну, хорошо. Уезжай.

Я улыбнулся ей и пошел домой.

Рано утром, когда в зимней темноте сквозь укутанные снегом деревья вилась накатанная дорога, мы уже двигались в сторону Моршанска. С нами на трёх санях ехали еще несколько человек из села. Я сидел рядом с Алексеем Фроловичем и старался успокоиться. Ночь не спал, всё размышлял: удастся ли мне осуществить задуманное? Возьмут ли меня? Мне же еще шестнадцать лет. Хотя, я могу и соврать, сказав, что мне все семнадцать. А кто докажет обратное? И вот качу по дороге к своей цели, а всё никак не могу унять дрожь в руках. Ни метели с утра, ни снегопада. Так, слегка морозно. Да и одет я был тепло: в ватную фуфайку, на голове шапка-ушанка, а на ногах старые дедовские сапоги. Значит, от волнения дрожал. Тут Алексей Фролович пихнул легонько меня в бок и протянул половину свежего пирога.

— На-ка, подкрепись.

— Спасибо, — произнёс я и принял кусок пирога. С яблоками. Такой душистый, ещё теплый, — Алексей Фролович, я всё никак не поблагодарю вас за хлеб, который вы давали мне и Кольке…

— За что спасибо? — не понял пекарь. И я закрыл рот. А вдруг я только что сдал Прасковью? Что, если она брала хлеб без спроса и отдавала нам его? — За хлеб? Так он ваш, этот хлеб.

— Наш? Хлеб? — не понял я.

— Погоди, отец вам не сказал? — удивился пекарь.

И тут наступила моя очередь удивляться, так как узнал, что отец успел незадолго до гибели отдать пекарю на сохранение мешок зерна.

— Это ваше зерно. Я его только на мельницу свёз, чтобы перемолоть. А теперь пеку хлеб.

— Я не знал, — пробормотал я и откусил большой кусок от пирога. Да только яблоки мне почему-то не показались вкусными. Особенно если они напополам со слезами.

Промолчали всю дорогу до города. У торговых рядов Алексей Фролович высадил меня и, наконец, спросил:

— Так для чего ты приехал? К кому-то определённому или так — на авось?

— Мне бы армию… — ответил я и понял, что Моршанск оказался чуть больше, чем я представлял себе.

— Тебе отряды продразвёрстки? — усмехнулся пекарь.

— Не, мне бы тех, кто с бандитами воюет, — запротестовал я.

Пекарь махнул рукой, указывая на дорогу, по которой мы ехали, только с другой стороны.

— Иди вперёд. Две улицы, пересекающие её, проходишь мимо. А вот третья, та, что Почтовая — тебе-то и нужна. Там спросишь у людей казармы. Понял?

Я посмотрел в ту сторону, куда меня посылали, и кивнул.

— Да, спасибо, Алексей Фролович! Век не забуду!

— Да ладно. Чего уж тут. Только ты это… — пекарь замялся, — Аккуратней там. С бандитами воевать, это не кур гонять.

Я улыбнулся в ответ.

Расстались мы как положено. И теперь я шел по широкой заснеженной улице. Мимо меня то грузовики проезжали, то целые подводы саней тянулись к торговым рядам. Люди сновали туда-сюда. Стояла непривычная мне суета и шум. Пройдя две улицы, я вышел к третьей. Удобно было, что на углу дома висела табличка с названием улицы. «Почтовая» — вот я почти и дошёл. Хотел было спросить у проходящего мимо человека, куда мне дальше идти, да увидел отряд бойцов на конях. Они прогарцевали вверх по улице. Я, недолго думая, помчался за ними вслед. И увидел, как они въехали во двор большого двухэтажного каменного здания. Пока добежал, запыхался, но не остановился, а направился прямиком к центральному входу, туда, где стояли два человека в форме и при оружии. Поднялся по ступеням широкого крыльца и был тут же остановлен.

— Куда? К кому? — произнёс один из бойцов,

— А мне бы к вашему командиру! — не растерялся я, — Я хочу вступить в ваши ряды!

Бойцы, видимо, привычные были, молча посторонились, и я вошел внутрь. Это был большой дом. Домище. Я оторопел. Завертел головой, не зная куда податься. Передо мной остановился крепкий парень в потёртой шинели, из-под которой выглядывала такая же гимнастёрка. Но при этом вся одежда была чистая, аккуратно заштопанная.

— Потерялся? — поинтересовался он, — Или к нам?

— К вам, — ответил я, переминаясь с ноги на ногу. Я уже стоял там, куда так стремился. И вот, войдя в это здание, находясь буквально в двух шагах от своей цели, вдруг испытал страх. А вдруг я уже больше не увижу ни деда, ни Кольку? И замер. Да только этот парень хлопнул меня по плечу и улыбнулся во весь щербатый рот.

— Не трусь! — гаркнул он, — Правильно сделал, что пришёл к нам. Идём, я провожу тебя до командира.

И страх стал медленно отступать. Я усмехнулся на свои странные мысли и отправился вслед за бойцом. Пока шли, я диву давался, на сколько дома могут быть большими, просторными, и как в таких домах может быть одновременно мало места для такого количества человек. И везде, и всюду людей было, как пчёл в улье. Бойцы стояли на лестницах что-то обсуждали и курили. В коридорах группами разговаривали и смеялись. В комнатах, в которых были установлены двухъярусные лежанки, кто-то спал, кто-то саблю точил, кто-то ружье или форму чистил.

Мы поднялись по широкой каменной лестнице. Прошли по длинным многолюдным коридорам, и вот я оказался перед какой-то дверью, возле которой уже стоят несколько таких же, как и я парней. Мой провожатый еще раз хлопнул меня по плечу и указал на дверь:

— Тебе сюда, доброволец, — и ушёл.

Я огляделся. Будущие бойцы на меня смотрели по-разному: кто с любопытством, а кто и хмуро, как на врага.

— Привет, мужики, — улыбнулся я им всем и тут увидел на стене странную картинку. На ней был изображён суровый боец в красной гимнастёрке. Его строгий взгляд проникал в душу. Я, обойдя то сидящих, то опёршихся о стену парней, подошёл к картинке поближе и прочёл:

— «А ты записался добровольцем?»

— Умеешь читать? — спросил кто-то за моей спиной.

— Да, умею. Дед научил, — ответил я, переходя к следующей картинке. Там были изображены три бойца, идущие в бой. А с боку была приписка.

— А тут что написано? — поинтересовался все тот же голос за спиной.

— «Красный командир всегда ведет Красную Армию к победам над заклятыми врагами рабочих и крестьян…»

— А ты хорошо читаешь. Не по слогам, — оценил стоящий за мной. Я повернулся к нему и увидел молодого парня. Он был в военной форме. На его крепких плечах висела шинель с непонятными мне знаками отличия. Но что меня удивило в нём, это то, что он был мне ровесником. Ну, или чуть старше. Добровольцы уже не сидели, не валялись, а ровно стояли перед этим бойцом.

— Как звать?

— Павел Богоявленский, — назвался я.

— Вот что, Павел. Грамотные мне нужны. Идите за мной, — приказал нам всем боец и прошёл в комнату, где у окна стоял стол, на котором аккуратными стопками лежали всякие бумаги. На стене висела большая карта. Сбоку от двери высился громадный тёмный шкаф. Вокруг стола стояли стулья. Но мы остались стоять.

— Я — командир отдельного полка по борьбе с бандитизмом, товарищ Голиков, — назвался он, — Не все вы окажетесь на передовой, уничтожая полчища бандитов, которые рвут нашу молодую советскую страну на части. Кто-то окажется в отрядах по охране железнодорожных станций. Будете сопровождать грузы и людей в поездах.

Парни зароптали.

— Что за разговоры? — прикрикнул на нас товарищ командир, — Страна находится в состоянии войны. И наша задача установить мир и порядок в каждом отдельно взятом государственном учреждении, на предприятиях, заводах. И мы все должны охранять так, чтобы ни одна бандитская морда даже не смела и думать, что может напасть, застрелить, ограбить. Не дадим нашей стране сомневаться в нашей силе. Наша с вами задача, бойцы, защитить тылы. Чтобы каждый житель мог спать спокойно. Понятно?

— Да, понятно, — ответили мы.

— Вот и отлично, — похвалил нас товарищ Голиков. Он прошел к двери, выглянул за дверь и крикнул:

— Максимов! Возьми новобранцев, поставь на довольствие и выдай форму.

— Слушаюсь, товарищ командир! — прозвучал ответ.

Товарищ Голиков открыл шире дверь и кивнул нам на выход. Я уже подходил к двери, когда командир окликнул меня:

— Боец Богоявленский! Останься.

Я и остался.

— Грамотные нам нужны, — сразу же перешел он к делу, — Бойцов в красной армии много, а грамотных среди них мало. Сейчас в городе формируется школа для наших бойцов. Приглашаем учителей. Но пока все это организуется, ты, и еще несколько человек, по вечерам будете заниматься с отдельными группами. Для нашей страны очень важно, что бы все мы умели читать и писать. Если боец грамотный, то его можно направить на командирские курсы. Понимаешь?

Я мало что понял, но кивнул. Мне было приятно, что уже чуть ли не с порога, мне дают важные задания.

— Вот и отлично. Свободен.

Я вышел за дверь и с головой ушёл в жизнь бойца армии молодой страны.

«Добрый день, Прасковья. Извини, что не пишу тебе. Да вот, наконец, решил в этом письме описывать всё, что приключилось со мной. И буду писать немного, но от души.

январь, 1921.

Вчера я впервые с отрядом выезжал на охрану дороги от Моршанска к селу Пичаево. А я впервые верхом… но никому ничего не сказал. Выехали ранним утром. Ехали очень долго. Прибыли на место только к обеду. Я себе все ляжки натёр. Но самое сложное было — слезть с коня. Думал, что без ног остался. Сослуживцы помогли — поддержали меня, советов всяких надавали. И уже через час, после того, как пешим ходом обошли и базарную площадь и проверили здание ревкома, опять смог нормально ходить. Да вот незадача — командир приказал седлать коней и отправляться в обратный путь. Да, служба — дело тяжёлое. Это тебе не на бронепоезде кататься…

январь, 1921.

Были на днях в Бондарях. Туда, по сообщениям местных и разведки, стали наведываться банды антоновцев. Грабили простой люд. Обижали почём зря. Вот мы и поскакали туда. Да не с одним отрядом, а с пятью. И пулемёты у нас с собой были. Но пока доскакали, банды успели скрыться в лесу. Ушли на юг губернии. Мы же навели порядок и установили вновь нашу, советскую власть. Убитого председателя и двух коммунистов, помогли похоронить. Человек тридцать по очереди долбили промёрзшую землю, чтобы похоронить героев. А когда уже тела укладывали в могилы, сразу отец вспомнился. И поклялся я тогда, что ни один бандит от суда советской власти не уйдёт. После похорон, мы отправились в обратную дорогу.

январь, 1921.

Важная новость для всех нас: мы слышали, что уже скоро, весной, отменят продразвёрстку!

январь, 1921.

Вечерами сижу со своей группой бойцов и учу их грамоте. Выучили все буквы. Теперь учимся читать по слогам. Как-то мне непривычно вот так, сидеть с людьми, которые старше меня и учить их. Они относятся ко мне с уважением, но как к младшему брату или сыну. Иногда шутят или подшучивают надо мной. Но по-доброму. Не зло. Радует то, что многие искренне хотят быть грамотными. Хотя, чего уж тут греха таить, есть и откровенные бездари и лентяи. Но командир Голиков нашёл и им применение. Сказал: «Если не учатся, то полы будут драить».

февраль, 1921.

Третье февраля — этот день для меня стал самым запоминающимся. Еще за несколько недель до этого, командир проводил политически-просветительские занятия. Он рассказывал об интернациональном союзе молодёжи, о том, как парни и девушки всей молодой страны поднимают её из руин. И я решил, что стану частью этого большого светлого движения. Подошёл к командиру и сообщил ему о своём решении. Товарищ Голиков похвалил меня за то, что готов идти в ногу с мировым пролетариатом. И всё — ни слуху ни духу. Я подумал, что он забыл обо мне. Но вот сегодня стою в строю пятнадцати таких же молодых, как я бойцов и командир при всём полку называет наши имена и поздравляет со вступлением в рабоче — крестьянский союз молодёжи. Нас награждали грамотами. А мне и ещё одному активисту подарили значок с изображением красного знамени и с золотыми буквами — РКСМ. Я пристегнул его к своей гимнастёрке. Вроде бы простой значок, а чувства у меня от него, точно я большую награду получил — медаль за доблесть.

март, 1921.

Теперь уж точно: не будет больше продразвёрстки! Ура!

март, 1921.

Вот и открылась школа грамотности для бойцов из всех полков, чтонаходятся в Моршанске. С меня сняли обязанность заниматься с малограмотными. И вроде бы можно спокойно вздохнуть теперь. И в тоже время, как-то стало не хватать мне наших занятий, общения…

апрель, 1921.

Прося, не поверишь, но я вчера рисовал лозунг! Я впервые в руках держал кисть. Хотя и была всего одна краска, белая. Сослуживцы ходили мимо и шутили, что от учителя, до маляра — день пути. Но я рисовал не один. Командир привлёк к этому важному делу всех, кто грамоте обучен и умеет писать. И вот, вместо того, чтобы улицы патрулировать, или поезда с обозами сопровождать, или бандитов по лесам гонять, мы сидим тут, на полу в коридоре на красном длинном куске ткани рисуем слова лозунга. Я возмутился. А командир раскричался. Говорил, что задача комсомольцев всегда просвещать и политически подковывать тех, кто рядом с нами, с кем мы защищаем, бок о бок воюем, едим, спим. И мы нарисовали лозунг. Теперь он висит напротив входа в нашей казарме. И с кумача белыми буквами до каждого, кто входит, доносится наш призыв: «Красная Армия всегда на страже мира и спокойствия рабоче-крестьянской страны!»

апрель, 1921.

Весна чуется во всём: и в небе, и в воздухе. И день вновь чуть-чуть, да удлиняется. Надеюсь, что у вас дома всё хорошо. И у моего деда Петра, верю, всё замечательно. Я писал ему несколько месяцев назад, да так и не дождался ответа. Хотя почта работает исправно. Всё ли у них хорошо?

май, 1921.

Вчера столкнулись с мелкими бандами в лесах не так далеко от Вернадовки. Прибыли туда для сопровождения состава. И вдруг стрельба. Люди в панике кричат, бегают, только мешаются. А мы помогаем всем уйти с перрона. Мелкие отряды, недобитки антоновской банды, напали на состав. Мы сразу поняли, что их не больше дюжины. А когда эффект неожиданности прошел, мы пошли в атаку. Впервые за всё время службы я прицельно выстрелил в человека. Нет, в бандита, во врага граждан советской страны. Бандиты убегали. И тут из-за низкой калитки выскочил худенький дедок и повис на одном из нападавших. Бандит стряхнул с себя старика, повалил его на землю и замахнулся штыком. А я и еще несколько бойцов, продолжали преследование. И увидели всё это. Я тут же вскинул винтовку, прицелился и выстрелил. Всё произошло настолько быстро, что на сомнения и размышления просто не было времени.

Я знаю, что своим выстрелом спас жизнь человеку. Понимаю, что охрана мира и уничтожение банд — наша задача. Но почему-то не перестаю думать о том выстреле.

июнь, 1921.

На днях мы все были поставлены под ружье. Пришёл приказ: «разбить остатки бандитских формирований» у села Пахотный Угол. Я о таком селе и не слышал. А тут всех собрали: кто на конях, кто на тачанках. А многие на грузовиках были — всех отправили к этому селу. Ранним утром, еще затемно, мы выдвинулись из Моршанска на юг. Долго добирались, но нашей задачей было оказаться у этого села неожиданно и быстро занять указанные нам позиции. Я был в отряде, которому приказали расположиться вдоль дороги. Другие же выбивали антоновцев из леса с разных сторон. И уже в чистом поле, окружив врага, мы полностью его уничтожили. Это было, на моей памяти, самое долгое и кровавое сражение. Но мы победили.

август,1921.

Колька пишет, что в селе полный бардак. Новый глава сельсовета совсем не справляется со своими обязанностями.

А как у вас дела? Что делаете? Как поживают твои родители? Всё ли хорошо у твоего батюшки, Алексея Фроловича?

сентябрь, 1921.

В Моршанске парад! В честь разгрома банд Антонова в этом замечательном городе устроили самый настоящий парад! Я ничего и никогда подобного не видел! Мы все хорошо подготовились. Сходили в баню, вымылись, выстирались. Гимнастерки свежие на нас. Ремни натёрли до скрипа. Лошадей отдраили, причесали. Оружие как новое, а штыки сверкают на солнце. Ехали по главной улице с красными знамёнами, с транспарантами в руках. Шаг в шаг, бок о бок вели мы коней под нами. Старались, что бы они ехали ровно, не нарушали красоты нашего парада. А народ городской высыпал на улицу и ликовал, глядя на нас. Я был горд оказаться среди моих боевых товарищей, в этом месте, в такое важное для всех нас время. И, хотя, я ехал не в первых рядах, но ощущал себя в авангарде строя.

сентябрь, 1921.

Прося, так много дел свалилось на нас. Говорят, что нас будут расформировывать. И вроде бы как объединять с другими полками. Много говорят, будоражат. Но одно неизменно, это то, что мы продолжаем выполнять нашу главную задачу: защищаем и охраняем вверенные нам территории нашей молодой, но сильной страны!

октябрь, 1921.

Освобождаем обжитое здание. Переводят в другое…

ноябрь 1921.

Нашего командира, Тимура Голикова переводят. Говорят, что пришлют к нам кото-то нового. А переводят, потому что у командира проблемы со здоровьем. А начались проблемы еще летом. Тогда мы с отрядами сопровождали состав от Моршанска до станции Батраки. А эта станция находится аж в Самарской губернии! Нас неделю не было. И в это время наш командир с большим отрядом столкнулся с бандитами, когда проводил выезд по Моршанскому уезду. Ручная бомба взорвалась буквально под ним. Коня убило. А командир остался жив, но был сильно контужен. Долго лечился в городском госпитале. И вот теперь, несколько месяцев спустя, его переводят. Конечно, он очень горяч, этот наш командир. Но такими горячими сердцами и должны обладать командиры армии Советской страны.

январь, 1922.

Новый год. Не помню, что бы мы в селе встречали как-то этот день. Но в Моршанске почему-то решили отметить. Может, просто захотели отвлечься от наших боевых будней.

Напротив здания растёт ель. Так, накануне мы её украсили, чем могли. Из папиросной бумаги бабочек всяких накрутили, шарики на веревочках наделали и повесили всё это на заснеженные лапы дерева. Кто-то из местных принёс огарки свечей. Вечером, когда зажгли огоньки, стало так по-детски весело. Мы пели песни, танцевали под гармонь…

март, 1922.

Здравствуй, Прося! Хочу сообщить тебе, что может быть, приеду домой. Не знаю когда. Командир узнал, что я из местных. Всё расспрашивал меня про наше село. Сам предложил мне поехать на побывку. Но пока не отпускает. Дел много. Но, может быть, осенью отпустят на несколько дней. Скоро увидимся!»

Я вышел из здания почты с письмом на руках. Одно письмо отправил, а взамен получил другое. Было оно от деда. Наконец написал! Решил прочитать письмо в казарме. Широким шагом проследовал до места расположения, прошел мимо часовых. Но тут меня окликнул политрук Величко.

— Боец Богоявленский прибыл в расположение полка из часовой увольнительной, — вытянувшись как по струнке, громким голосом сообщил я.

— Да вижу я, вижу, — улыбнулся политрук, — Идём, боец Богоявленский, разговор к тебе есть. Мы прошли в кабинет командира. Товарищ Величко разрешил мне сесть и сел напротив. Начал расспрашивать о Кутлях и о моих родителях. Я рассказал ему о гибели отца. Потом заговорили о хозяйстве, которое было у нас в селе. Благодаря тому, что всегда был при отце, я хорошо разбирался в делах. Хоть и совсем юным тогда был, но всё прекрасно понимал. А потом пожаловался, что сельским хозяйством не очень хорошо управляют сейчас. Политрук покивал головой, задумался.

— Домой-то хочешь вернуться? — спросил он вдруг.

— Ну, мне уже давно обещали увольнительную на несколько дней, — сообщил я.

— Ну, увольнительная — это дело полезное, — улыбнулся товарищ Величко.

И отпустил меня.

Оставшись один, я наконец смог прочитать письмо от деда. Он писал, каким смелым и крепким парнем вырос Николай. Писал и о своём пошатнувшемся здоровье. О делах села упомянул. И во всех его словах я чувствовал, что он тоскует по мне. Как и я о нём…

Глава 14

Прасковья

Который раз перечитала письмо от Паши, прислонила к груди, улыбаясь. Почти год весточки не было, а тут сразу обо всем написал. Не забыл! Когда приходили письма его деду, но не доходили до меня, то я совсем потеряла надежду. А тут такое большое, развернутое. Не забыл, родимый! Так и стояла какое-то время, пока не услышала, как зовет матушка. Спрятала письмо под подушку и выбежала на кухоньку.

— Что такое, матушка? Помочь чем?

Лицо матери изменилось при виде меня, улыбаясь, она подошла ко мне и взяла за руки:

— Просенька, радость-то какая! Свататься едут!

— К-кому? — искренне удивилась я и отступила на шаг.

— К тебе конечно, к кому же еще!

— Но как они едут…Кто едет, мама?

— Из самого Марусино должны быть! Да и что это мы, надо же тебя собирать, — начала хлопотать мать. — Платье тебе нужно, Прося, новое!

— Подожди! — закричала я так громко, что сама испугалась. — Мама, какие сваты? Кто это придумал?

— Ну, допустим, я придумал. — я услышала голос отца позади себя и все внутри рухнуло.

— Батюшка, надо же было меня предупредить вначале, — начала осторожно я.

— Прасковья, как я сказал, так и будет. Сватовство, а за ним и женитьба укрепят наше положение. Они люди богатые, знатные.

— Батюшка…но ведь я совсем не знаю их, кого же ты мне в женихи избрал?

— Вот и познакомитесь, как свататься приедут. Все, Прося, не донимай! — Он махнул на меня, будто прогонял назойливую муху и прошел в комнату. Мама молча стояла, смотря на меня, то ли с сожалением, то ли с радостью. Издеваются!

— Не буду я ни с кем свататься! Вам надо, вы и сватайтесь! — крикнула вновь я, находясь на грани истерики. Подступающие слезы жгли глаза и заставляли комнату с родителями плыть перед глазами. — И вообще, у меня уже есть жених!

Отец расхохотался и произнес:

— Это кто у тебя в женихах-то водится? Наш деревенский кто, что ли? Узнаю — убью! — сурово окончил он.

— Ох, Просенька, — тихо сказала мать.

Я развернулась и выбежала из дома. Женихи едут свататься! А меня кто-нибудь спросил? Не хочу я так, я хочу по любви. И начали мне вспоминаться все моменты, проведенные с Пашей. Как встречались на дворе у его деда, как ходили вместе на речку, играли, взрослели, а потом неловко молчали, оставаясь наедине. Как он становился пунцовым в моем присутствии и как искренне каждый раз благодарил, когда я приносила им свежеиспеченного хлеба. И как он потом уехал одним днем. Хотелось мне его тогда поцеловать, сказать, что дождусь, да только мы же всегда были друзьями и непристойно это, девушке самой с поцелуями лезть. Вспомнила слёзы свои, когда отец увез его в Моршанск.

— Паша, — выдохнула я в воздух, подняв голову к небу. И имя его, точно птичка, спохнуло с моих губ. Кажется, я влюбилась, только не могла себе признаться по-настоящему. Но каждый раз, когда я думала о нем или перечитывала его письмо, обводя подушечкой пальца так старательно выведенные им буквы, в груди разливалось тепло. Ведь и он меня не забыл. Ну какие же сваты?

— Ты успокоилась? — хмуро глянул на меня отец, когда я вошла в дом.

— Успокоилась. — Буркнула я в ответ.

— Сядь поешь. Завтра с матерью поедете в Пичаево за тканью для платья.

Он так просто говорил об этом, словно это было для него обыденностью — выдавать дочь замуж за незнакомцев. С другой стороны, незнакомцами они были для меня, он-то, как я поняла, знал их хорошо. Тут и я решила ему подыграть.

— Батюшка, — пропела я, — может расскажешь мне о женихе?

Мама, поставив передо мной тарелку, с любопытством глянула на меня, но виду не подала. Итак, отец рассказал мне о семье Правдиных, достопочтенных представителях своего рода. Рассказал и о том, что некий Моршанский купец, выкупил село Марусино, построил мельницу для размола зерна и проложил дорогу до Моршанска, да только разорился, а прадед этих Правдиных, сам из московских, выкупил мельницу, поставил водяную турбину. Узнала также, что люди они не чистые на руку, и не такие уж и хорошие, но прибыль и связи имеют.

— Батюшка, — вновь начала я, когда он замолчал, — а почему они хотят на мне свататься?

— Потому что ты дочь своего отца. А мы решили дела вместе вести, так что объединение семей будет всем на руку.

Я кивнула и вышла на ватных ногах из-за стола. Надо срочно что-то придумать, иначе промучаюсь всю жизнь, выйдя за незнакомца. К вечеру мама заварила чай и мы завели разговор о фасонах платья. Я уступила даже без закатывания истерик.

— Я думаю, платье надо в голубых тонах, Прось, очень уж он тебе к лицу.

— Давай в голубых. Но посмотрим на базаре получше, может и горчичный подойдёт? — лукаво глянула я на мать, отпивая из чашки.

Она улыбнулась, посмотрела на время и произнесла:

— Назавтра попросила помочь Алену, а мы с тобой поедем в Пичаево.

— Ты же слышала отца. Это очень богатые люди. Какое Пичаево? Они увидят меня в лохмотьях и сразу развернутся без разговоров. Надо ехать в Моршанск!

Мама призадумалась, а я спрятала улыбку за чашкой. Наконец, она подняла голову и произнесла совсем не то, что я ожидала:

— Ну почему лохмотья, Просенька, мы с тобой выберем лучшую ткань и будешь ты у нас самой красивой!

— Нет, мама, все же надо в Моршанск! Или у тебя есть еще одна дочь, которую ты сватаешь? — надавила я.

Вздохнув и пригладив проседь волос, она окинула меня теплым взглядом и кивнула:

— Так и быть, Моршанск так Моршанск! Значит, надо будет выехать пораньше. Все же город большой, а значит и рынок тоже больше. Я там от роду лишь несколько раз бывала, — заключила мать.

Внутри все ликовало. Я его увижу. Увижу!

Ночью все ворочалась и никак не могла уснуть из-за предстоящей поездки. Не столько меня волновали ткани, платья, сваты, сколько вопросы, которые крутились в моей голове: каким он сейчас стал? Возмужал ли? Осталась ли в нем та прыть и огонёк в глазах? Скучает ли по мне также, как и я по нему? Думает ли?

Засветло разбудила меня мама и, собравшись, поехали мы с ней в город. Путь был не близкий, но от радости я готова была сама бежать впереди телеги!

— Мне так радостно видеть тебя счастливой, доченька! — голос мамы вывел меня из мыслей.

Я проморгалась, положила свою руку на ее ладони и улыбнулась.

— Конечно мне радостно, матушка. Мало того, что у меня будет красивое платье, так еще и день сегодня какой: едем в город!

Мама озарила меня улыбкой и сжала мои руки.

— Все будет хорошо, доченька!

— Я в этом не сомневаюсь, матушка.

По дороге о многом говорили: о сватах, будь они неладны, о тканях, о фасонах, и наконец, на горизонте появились первые городские постройки. Какое здесь все было величественное! Деревянные постройки сменялись каменными, нарядными, элегантными. Проехали белоснежный пятикупольный храм, его окружала массивная ограда с башенками, построенная из красного кирпича. Наконец, добрались до рядов. До чего красиво они выглядят, прямо сияют. Длинное здание словно испещрено арками, а в каждом проеме висят красочные вывески, зазывая покупателей войти внутрь. Сквозь окна угадывались различные товары: кондитерские, бакалейные, тут же висят связки сухих грибов. Баранок, мешки с горохом и картофелем. Разложена клюква и как красиво переливается на солнце, словно драгоценные камни сияют. Матушка тянет за руку, указывает мне вглубь, погляди, мол, ткани, какие захочешь, лежат. Проходим дальше, тут и ксандрейки и драдедамовые платки. Сердце замирает, до чего все богато и красиво! Я провела рукой по белому шифону, ткань была легкая, словно невесомая. Следом дотронулась до парчи, она же в свою очередь была увесистой и выглядела благородно. Был тут и крепдешин, в основном темно-зеленого цвета. От многообразия кружилась голова.

— Матушка, ты посмотри сколько тканей. Мы и до вечера не управимся! — затараторила я, и, пока она не успела ничего ответить, добавила, — Давай разделимся. Через час встречаемся тут.

— Ох, Просенька! — растерянно ответила мама.

— Все, договорились! — еще быстрее сказала я.

— Ну хорошо, — сдалась мама. — Только будь аккуратнее!

— Непременно! — крикнула я, удаляясь.

Где ряды я запомнила, оставалось самое сложное: найти казармы. Шум и суета вокруг немного напрягали, но я знала, что истинное волнение меня пробрало не от них, а от предстоящей встречи.

— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, где здесь казармы? — спросила я у первого попавшегося дедушки.

Он оглядел меня с ног до головы и, когда его интерес был утолен, наконец, дал ответ:

— Видишь вона впереди перекрестки?

— Да, — кивнула я.

— Тама, на третьем, будет Почтовая улица. Сразу увидишь. А немного пройдешь по ней вверх и казармы найдешь, — он указал рукой в ту сторону, и я рассыпалась в благодарностях.

— Ну, полно-те. А зачем туда путь-то держишь? — спросил старец.

— К другу спешу! — ответила я, уже убегая.

Наверное, еще никогда в жизни я так не волновалась. Казалось, ноги сами меня несли на встречу к Паше. Добежав до перекрестка, я повертела головой и, увидев на доме табличку с названием улицы, свернула и побежала в ту сторону. Шум сменился более размеренной жизнью, то и дело на пути попадались бойцы в форме. Сердце птичкой билось внутри. Наконец, я увидела двухэтажное, большое здание из камня. Перед входом стояло два человека с ружьями. Но даже это меня не испугало. Взлетев по лестнице, я произнесла:

— Здравствуйте! Мне нужен товарищ Богоявленский! Павел…

На меня с интересом посмотрел один из бойцов. Он какое-то время стоял молча, а потом вдруг, кивнул и приоткрыл дверь, подзывая кого-то.

— Вы кто такая? — задал он вопрос.

— Я…его подруга, — произнесла я, чувствуя, что в горле пересохло. — Он здесь? Могу я с ним увидеться?

— Ждите, — сурово ответил красноармеец.

Я кивнула и спустилась со ступенек. Сердце, казалось, раздулось на несколько полей, билось десятками выстрелов. Я будто не помнила себя от волнения. И, вдруг заслышав скрип двери, обернулась и увидела его.

— Паша…

Глава 15

Жди меня

Я, как увидел её, так понял, что пропал…

Удивительные же совпадения! За отличие в военно-политической мне дали два часа увольнительных. Я сидел на нарах и думал, как потратить с пользой полученное в собственное распоряжение время, и тут прибежал часовой с сообщением, что меня ждут у входа в казарму. Я удивился. Кто это ко мне прибыл? Решил, что уж если выхожу, то сразу одетым. По пути придумаю что делать. Конечно, тут и письмо Кольке надо было отправить, и в галантерейную лавку за нитками зайти нужно было. Много чего необходимо было сделать. Я поправил гимнастерку, почистил выданные недавно ботинки под обмётки. Положил письмо в карман и спустился вниз. Выйдя из тёмного коридора здания сразу на яркое летнее солнце, я ненадолго ослеп.

— Паша? — услышал я знакомый, но уже хорошо подзабытый девичий голос.

Проморгавшись, я, наконец, увидел её. Просю. Нет, не Просю, а Прасковью. Передо мной стояла не девочка, а красивая молодая девушка. И я стоял, как остолоп, смотрел на неё во все глаза. Даже рот от удивления разинул. И сердце вдруг забилось с такой силой, что в голове зашумело.

— Прасковья? Ты? Как ты тут? Почему? — удивился я, но в глубине души понимал, что безмерно рад видеть её.

— Я к тебе приехала, — с улыбкой ответила она.

За спиной кто-то зашушукался. Я огляделся. Бойцы из нашего отряда стояли при входе в казарму и нагло глазели на нас. Я цыкнул на них и, подхватив девушку под руку, повел вон со двора.

— И надолго ты приехала? — поинтересовался я.

— Нет, ненадолго. Я скоро должна вернуться к матери. Она на торговых рядах меня потеряла, — и вновь улыбнулась.

Я всё стоял и смотрел на такую знакомую и совершенно уже для меня новую девушку, в которую я за несколько мгновений успел влюбиться. И не понимал, что она делает в Моршанске. Может быть, приехала с матерью в пекарню отца? Для чего? И почему она убежала от матери?

— А что вы делали в торговых рядах? — поинтересовался я.

— Ткань для нового платья покупали, — ответила Прасковья и вдруг стала серьёзной. — Ты за всё время мне только одно письмо написал!

— Ты пришла в казарму, что бы высказаться по этому поводу? — рассмеялся я в ответ.

— И не только! Ко мне сваты должны на следующей седмице прийти. Потому и платье новое будем шить, — произнесла так, точно я оказался виновен в том, что к ней сваты придут. Подожди… кто?

— Сваты? — оторопел я, — К тебе?

— Ко мне, Паша, ко мне, — подтвердила девушка, — Я за тем и приехала к тебе, что бы посмотреть на тебя в последний раз. Говорят, жених из другого села.

— Так ты его и в глаза не видела? — подивился я.

Прасковья плечами так равнодушно пожала, что понял я — пора мне проситься домой на увольнительную.

Проводил маленько девушку в сторону торговых рядов и кинулся бежать обратно в казарму. А тут как раз навстречу товарищ комиссар по ступеням спускался. Я к нему:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться!

— А, боец Богоявленский, хорошо, что ты не ушёл далеко. Боялся, что все эти два часа твоей увольнительной, придётся тебя по Моршанску разыскивать. Ты мне нужен.

— Я?

— Да, ты. Иди за мной!

Приказ есть приказ. Я молча следовал за комиссаром. А вернулись мы в казарму и направились прямиком в кабинет командира. Вот пока командира не было, его заменял наш комиссар. Но в кабинете оказался еще один человек. Он не был военным. А судя по тому, как к нему обращался товарищ Бычков, видимо из партийных. Мужчина был невысокого роста, лет за сорок. Одет цивильно. А на голове кожаная фуражка с красной звездой.

Я остался стоять у двери.

— Он? — поинтересовался незнакомец.

— Он самый, товарищ Глебов, — ответил товарищ Бычков и сел за стол, за которым не так давно ещё сидел командир Голиков.

Мужчина оценивающе посмотрел на меня и указал на стул.

— Ты — Павел Богоявленский? — спросил он.

Я только сел и вновь вскочил, отвечая:

— Так точно!

Глебов замахал на меня руками:

— Да ты сиди, не вскакивай! У меня от всей партии к тебе есть важное дело. Твое село, Кутли, до поры до времени было очень спокойным. И всегда вовремя сдавало продовольствие. Но вот от банд Антонова очистили губернию, а проблемы остались. Да не просто остались, а появились там, где их никогда и не было! Вот тебе документы и предписание. Ты теперь возглавишь кутлинский совхоз.

Я сидел напротив партийного работника и комиссара, с трудом соображая, что от меня хотят. Обратно в село? Домой? Занять должность отца?

— Я хочу остаться и отдавать все свои силы… — начал я, но мужчина, прервал меня:

— От тебя, Павел, Советская страна сейчас ожидает других подвигов. Твоя задача — наладить сельское хозяйство, успокоить крестьян. А если надо, то и наказать виновных в появившихся проблемах. Короче, товарищ Богоявленский, всё в твоих руках. Понял?

Я развернул документ, прочитал его, вновь свернул и положил в нагрудный карман гимнастёрки.

— Да, товарищ Глебов, — ответил я, вставая и обращаясь к комиссару, — Когда я могу убыть в село Кутли?

— Завтра. Приказ уже готов, — сообщил товарищ Бычков.

Как же хорошо было вернуться домой. Жаль только, что уже прошло время посевных. Но, как глава, я мог помочь и на сборах. Надо было только народ успокоить. Со спокойным, уверенным человеком враз можно договориться. Въехал я в родное село на телегах следующих из Моршанска в Пичаево. Поблагодарил мужичков, подвёзших меня чуть ли не к самому забору. И направился прямиком к дому. Открыл калитку, вошел во двор и для приличия постучал в дверь. Ответа дожидаться не стал и вошёл внутрь. Меня не было больше года. А в сенях дедова дома все также. Вещи можно с закрытыми глазами достать — всё на своих прежних местах. Тут дверь из светлицы отворилась, и появился дед. Меня в тёмных сенцах, наверное, плохо было видно. Да и зрение у него не лучшее.

— Здравствуй, дед, — сказал я, с трудом сдерживая слёзы радости.

Дед совсем вышел в сенцы, приблизился ко мне, прищурился и прошептал:

— Пашка…

— Я, дед.

Он крепко обнял меня и расплакался. Ну, и я с ним. Вот так стояли вдвоём и плакали на радостях. А потом он завёл меня в дом, усадил и стал хлопотать. То картофеля из печи достанет, то хлеба нарежет. А я сидел, только успевал на его вопросы отвечать:

— Да, трудная служба… Да, опасная. Но я не посрамил ни семью, ни село… Нет, не стыдно, что сбежал. Зато столько видел, столькому научился. Да я, дед, учил грамоте наших бойцов! … Да, был в боях, но в основном сопровождали, защищали, охраняли.

Где-то через час с поля вернулся Николай. А он и правда вымахал. Я уезжал, он был меньше меня на целую голову. Приехал — тут лоб выше меня.

— Пашка!!! — загорланил он, завидев меня в доме, — Вернулся, брат!

И нет, чтобы обняться, посидеть, поговорить, он выскочил из дома на дорогу и заорал так, что, наверное, всех в селе поднял на ноги:

— Брат вернулся! Ура!!

Ну и пошли люди к нам. Первыми пришли поглазеть на меня наши соседи, что справа, да слева живут. Потом соседи, что через дорогу. Когда Колька сообщил, что идут с другого конца села, я решил упростить всем задачу и сам вышел из дома. Пока со всеми поговорил, тут соседи с дедом во двор лавки вытащили, стол установили, да в складчину накрывать его стали. Когда, наконец, моя семья и гости уселись вокруг стола, а самовар потихоньку запыхтел, кто-то из односельчан вдруг спросил:

— Павел, а ты на побывку или как?

И дед посмотрел на меня ожидаючи. Видимо, сам хотел спросить, да боялся моего ответа услышать.

— Я навсегда вернулся, — ответил я. О делах не стал пока говорить. Надо было сперва решить дело, ради которого так спешил домой. Потому, уже когда вечерело, стало смеркаться, и гости потихоньку стали расходиться, а соседки прибирать со стола, я встал и незаметно вышел со двора. Ноги меня сами несли к дому Негодина. Да вот только не пришлось мне идти до конца — Прасковья собственной персоной стояла на моем пути и улыбалась.

— Вижу, приехал, — молвила она, теребя края платка.

— Приехал, — поддакнул я, подхватил её под руку и повёл к полям. Пока шли, ни на кого не глядя, всё вспоминали наше детство. Когда прошли поля и вышли к берегу реки, я остановился и спросил:

— Сваты приходили?

— Дня через два или три должны прийти, — ответила девушка.

Мы стояли молча, глядя на то, как закат охватил пол неба, окрасив его в цвет спелой вишни. Наблюдали за тем, как солнце скрывалось за макушками деревьев нашего огромного леса. И от этих лучей засыпающего солнца деревья становились бурыми, а то и красными.

— Жди меня завтра, — тихо сказал я. Прасковья слегка сжала своей ладошкой мою мозолистую ладонь и убежала.

Глава 16

Сватовство

Воскресным ранним утром Павел встал вместе с первыми петухами. Оделся не в свою военную форму, а в свои старые вещи. Помог деду с хозяйством, а потом много раз сходил к колодцу за водой. Набрал большой лагун воды на несколько дней. А дед стоял на ступенях у сенцев и с интересом наблюдал за внуком. Видел он, что парень сосредоточен не на работе, а на своих мыслях. Вот когда Павел взялся чистить и вытряхивать гимнастёрку со штанами, дед, как-бы между прочим заметил:

— Ты вчера поздно вернулся.

— Да, — ответил парень и прошёл мимо в дом. Дед почесал бороду, призадумался. А тут Павел вновь вышел с вещевым мешком. Сел на ступени и стал развязывать лямки. Рядом в дверном проёме показался Колька, который после вчерашнего пиршества плохо себя чувствовал. Теперь глазами полными раскаяния смотрел на деда.

— Деда, прости, что проспал, — пробурчал он.

— Ты сегодня дрова колешь, — постановил дед и вновь уставился на старшего внука.

— Угу, — промычал в ответ младший. И тут он увидел, как Павел стал доставать из мешка всякие интересные вещи. — Ух, ты! А это что? Гребень что ли?

— Угомонись, — ответил брат, но всё же ответил, — Расчёска это. Походная.

— Ложка и вилка железные! — восхитился младший и пошутил, — Да ты зажиточный человек. С таким приданным и свататься можно.

И Павел вдруг так пристально посмотрел на младшего брата, что даже деду стало всё понятно. Кроме самого Кольки. Он, как ребёнок, перебирал вещи, которые лежали рядом с мешком да всё охал и ахал. А старший же вынул чистые рубаху, исподние брюки и пару портянок, закрутил всё это добро в полотенце с мылом и встал.

— Куда? — тут же навострился дед.

— На реку. Помоюсь.

— И я с тобой! — воскликнул Колька.

— Тут будь, — приказал Павел и вышел со двора.

Расстроенный брат повернулся к деду, но на немой вопрос получил короткий ответ:

— Дрова ждут.

Дед вышел за ворота, посмотреть, куда внук направился.

— Доброго утречка, Пётр Никифорович! — вдруг раздалось слева. Это соседка Глафира из окна высунулась от любопытства, ей-ей вывалится наружу.

— Доброе утро, Глафира Ивановна, — ответил он.

— А куда это ваш внук направился? — допытывалась она.

— На реку, надо полагать, — ответил дед и махнул рукой в сторону оного объекта.

— С утра-то?

— Запачкался, — и вошел во двор, подальше от любопытных глаз.

Глафира Ивановна с хитрой улыбкой всезнающего человека влезла обратно в дом.

— Как же, запачкался он, — пробормотала она, накинула на голову платок и выбежала из дома. Выйдя на дорогу, покрутила головой то направо, то налево, решая к кому первой идти. Если заглянет в дом Марии Потаповны, то больше узнает о том, что происходит в доме пекаря. А если добежит до дома Кудриных, то, скорее всего, ей расскажут и о том, где пропадали Пашка и Прасковья вчера под ночь, и о том, что думают обо всём этом сами Негодины. Задрав юбку, понеслась Глафира Ивановна вдоль по улице так, что любой обоз могла обогнать. И уже через полчаса новость о том, что Павел Богоявленский идёт свататься в дом Негодиных, разлетелась по всему селу.

Искупанный, в чистых вещах, вернулся Павел с реки. Снял с верёвки проветренные гимнастёрку и штаны, зашёл в дом и стал переодеваться. Дед сидел за столом, слушал, как на дворе младший внук колол дрова, и наблюдал за приготовлениями старшего. На столе лежал широкий ремень. Пётр Никифорович взял его и чистой тряпицей, стал полировать пряжку.

— К Негодиным? — поинтересовался дед.

— Да, деда. К ним, — наконец сознался внук.

— И где жить после свадьбы будете?

— Мне, как главе сельсовета, теперь дом положен. Пока займём пустующий дом на окраине села. А потом я отстрою новый дом на месте отцовского, — ответил внук.

Дед протянул ему ремень и оглядел сверху донизу. Портянки с солдатскими ботинками совсем не подходили для такого важного случая.

— Мои сапоги надевай, — приказал дед.

— Я у тебя уже одни сапоги унёс, — покаялся Павел.

— Я не дарю, а одалживаю. Надевай, говорю, — настаивал дед.

Павла долго уговаривать не пришлось. Быстро переобулся, начистил сапоги до блеска и прошёлся по сенцам.

— Эх, зря не со скрипом, — посетовал дед.

— Ну, я готов, — произнёс Павел, когда они вышли из дома.

Пётр Никифорович уж было поднял руку перекрестить внука, да тут же спрятал её за спину, увидев недовольное лицо жениха.

— Ладно, с богом! — пожелал ему дед. Но стоило Павлу отвернуться, как тут же перекрестил его в спину и зашептал молитву.

— Деда, — позвал Колька, — А Пашка куда пошёл?

— Свататься.

— Что делать? — удивился парень, отложил топор и пошел с дедом на дорогу. — А почему не сказал?

— Сам боится, вот и не сказал, — ответил дед, смотря на идущего по улице Павла.

Солнце светило ярко, дело было к полудню. В такую жару обычно людей днём со гнём не сыщешь. А тут на тебе — вдоль дороги, у заборов, да даже кой-где на крышах сидели люди и глазели. Павел шел не спеша. За это время уже тысячу раз успел приготовленную речь поменять на новую и опять вернуться к старой. Он хотел подойти к дому Негодиных, постучаться честь по чести и посвататься. Сказать Алексею Фроловичу как он любит его дочь и, что готов жить с ней всю жизнь душа в душу. Да все слова ему казались какими то ненастоящими, поверхностными. Мало того, что волновался, так еще и односельчане задачу лёгкой не делали — стоят и смотрят на него, точно других забот не было.

Тем временем в доме Негодиных с самого утра шла перепалка. Летали тарелки, ткани, покрывалось все, словно инеем, мукой.

— Ты почему мне не сказала? Почему я узнаю от соседок, что, видите ли, к моей дочери идет Богоявленский свататься! Ты из ума выжила? — вопрошал Алексей Фролович и поднимал руки к небесам. — Мало того, это тебе еще не влетело за то, что мать одну оставила на рядах, она до сих пор прийти в себя со страху не может!

— Ну батюшка, я же все объяснила. Почему же ты так ругаешься? — слезно вопрошала Прасковья. — Отдай меня за него, батюшка. Не любишь ты меня! Зла желаешь!

— А ну хватит реветь! Зла желаю…Я каждый день работаю и в город езжу, чтобы вас с матерью прокормить, а ты мне такое говоришь, неблагодарная! — кипятился Негодин.

— Ну-ну, моя дорогая, успокойся, — гладила по голове, всхлипывающую дочь, мать семейства.

Алексей Фролович мерил избу шагами и все восклицал, что никто его в этом доме не ценит, никто не прислушивается.

— Выпороть вас всех надо! — лицо его, багровое от злости, сейчас и вовсе походило на перезрелый помидор.

— Алешенька, ну неплохой же Павел человек, зачем ты так сразу. К тому же любит она его, ты посмотри, — пыталась разрядить ситуацию мать.

— Неплохой? Да он же коммунист! Красноармеец! К тому же бедный! Прасковья! — он приблизился к дочери, и, когда она подняла на него заплаканный взгляд, продолжил, — Ты же умная девка, Прося, мы тебя с матерью как воспитывали? Все тебе дали! Зачем ты нам нож в спину втыкаешь?

Прасковья разревелась еще сильнее и, всхлипывая, ответила:

— Я не втыкаю никакой нож, отец, я хочу быть счастливой. Я знаю, что он меня тоже любит.

— Любит, любит. Да у него ни кола, ни двора, об этом ты думала? Один сад только и есть! Всю жизнь на одних яблоках сидеть будете?

Разрыдалась Прасковья пуще прежнего, а вместе с ней и мать слезу пустила, не вынося страданий дочери. Поглядел на это все Негодин, сжал челюсть и вышел из избы.

— Доченька, ну зачем же ты так убиваешься, будут еще сваты. Вот из Марусино должны приехать со дня на день, может подождем их? Мы же тебе лучшей жизни желаем, чтобы ты ни в чем не нуждалась.

— Я нуждаюсь только в нем, мама. Я его люблю!

— Нет мне покоя на этой земле, — тихо проговорила мать.

Алексей Фролович стоял подле дома, закуривая папиросу, и думал о словах дочери. «Зла я желаю, как же! Да я все самое лучшее всегда для нее. И грамоте обучал, и резвиться со сверстниками всегда разрешал, да я даже пальцем ее никогда не тронул! А она мне такое говорит вместо благодарности. Да-а-а, пороть надо было!» проносились мысли в его голове. Вышла на крыльцо жена, еле улыбнувшись, спустилась к мужу.

— Ты, Лешенька, не серчай на нее. Она ведь и правда его любит. Они вместе росли.

— Мало ли с кем она росла. Я ее хочу устроить, чтобы она бед никогда не знала. Семья Правдиных лучший для нее вариант.

— Но ты ведь и сам говорил, что люди они не хорошие, а Пашка-то примерный. Красноармеец, при деле всегда, да и сам вспомни, сколько по жизни натерпелся всего, а все равно человеком стал. А теперь на Просеньке хочет жениться. И она его любит. Дай им благословения.

— Человеком…Тьфу! Жениться не воды напиться — произнес Негодин и затушил папиросу. — Ладно, скажи ей, пусть идёт, одевается. Раз захотел к нам пожаловать Богоявленский, то мы его выслушаем.

Не прошло и пятнадцати минут, как сидела уже умытая, одетая Прасковья перед отцом и счастливо улыбалась ему.

— Вот хитрая ты лиса! Отца чуть не убила, а сейчас сидишь улыбаешься, — прищурил глаза Алексей Фролович, но Прося знала, что говорит он это по-доброму. — Мать, снимай икону с красного угла!

— Батюшка, зачем же икону? Он же красноармеец, коммунист… — всполошилась дочь.

— А мне никакой разницы нет, кто он таков. Все мы под Богом ходим. — Отрезал отец. — И если уж к моей дочери свататься идти вздумал, то я, как положено, встречу его с иконой в руках.

Молчала Прасковья, следила лишь, как мать передает образ в руки отца, а потом услышала гул на улице, словно кто-то выпустил пчел. Высунувшись в окно, увидала, как выстроились все соседи по бокам дороги и стоят, перешептываются.

— Ой! Что это они? — воскликнула Прося и с недоумением глянула на отца.

— Что, что, — произнес Негодин, — пойдем жениха твоего встречать.

Стоило семейству Негодиных выйти со двора, как наступила звенящая тишина. А по дороге к дому невесты шагал Павел Богоявленский. В фигуре его читалось напряжение, но не смотря на это шёл он стремительно и уверенно. Ни разу не обернулся и даже в сторону не посмотрел. Навстречу ему двинулся Негодин. Не доходя друг до друга двух саженей, остановились. Тишина продолжала звенеть, слышен был лишь стук пальцев пекаря по окладу иконы.

— Алексей Фролович, здравствуйте! — начал Павел.

— Ну здравствуй-здравствуй! — ответил ему Негодин.

— Пришел вот просить руки вашей дочери, — спокойно и размеренно произнес Павел, хотя самому казалось, что сердце из ушей выпрыгнет на пыльную дорогу. Он сглотнул, но остался стоять по стойке смирно. Негодин же, прищурил глаза и произнес:

— Парней на селе много, Павел, чем ты лучше?

— Алексей Фролович, я вашу дочь люблю и никогда в обиду не дам. Все сделаю для нее.

Негодин усмехнулся:

— А если придут обидчики-то? Дом сжигать, например, тогда что? — Он намеренно давил на него, чтобы тот почувствовал себя конфузливо, так и хотелось ему поубавить прыть паренька. Да только стоял красноармеец прямо, ни один мускул на лице не дрогнул.

— Не придут, Алексей Фролович, а если все же осмелятся, то не беспокойтесь ни о чем. Я всегда на страже. Теперь я буду ее защитником.

Эпилог

… Вот и Моршанск. Я вышел из поезда уже ближе к полуночи. Фонари на перроне освещали мне путь до здания станции, где я хотел пересидеть до утра. И пока шёл, всё думал о тех далёких временах, когда мужчины были воинами, когда за правое дело шли вперёд не задумываясь. И оберегали покой молодой страны не только на рубежах, но и в самых её глубинках. Обернулся, чтобы посмотреть на весь вокзал и точно время сделало шаг назад: я увидел, как по платформе бегали красноармейцы молодой советской страны, сильные, уверенные в себе люди, верящие в справедливость, которую несли с собой. Они строились в ряды, готовясь к отправке вглубь губернии для подавления восстания. А там, тарахтя моторами, подъезжают к станции бронеавтомобили, а на рельсах пыхтит огромный, мощный бронепоезд…

Подойдя к зданию вокзала, я скользнул взглядом по оконному стеклу и увидел себя в отражении. Остановился, поправил на себе росгвардейскую форму, вещмешок, кепку. И подумал: а сильно ли я отличаюсь от прапрадедов? Если я патриот, берегу честь офицера и с гордостью ношу эту форму, то — я такой же, как и они. Да, форма меняется, только вот воины, готовые защищать и охранять свою страну изнутри, остаются.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16