Как привыкнуть к Рождеству? [Андрей Шахов] (fb2) читать онлайн

Судьба

Фамилия, говоришь, странная? Гм… А чего в ней странного-то? Обычная, детдомовская…

Бывают и такие. Тебе оно, конечно, непонятно. А откуда взять всем привычную, коли неизвестны мои родители?

Во-во! Сирота! Круглый чуть ли не с самого рождения.

Подкинула меня моя мамаша… или папаша?.. А у них самих четверо голодных ртов.

Время было тяжелое – война. Не могли они меня прокормить, конечно, и сдали в детдом.

Мне-то что! Я другой жизни и не знал. А вот другим, постарше, приходилось туго. Особливо тем, кто помнил своих родителей.

Да, жестокое было время!

А потом меня и кореша моего, Васюту, выпустили.

В конце зимы дело было. Холода стояли неслабые. А одежу-то выдали летнюю…

Никогда не забуду, как мы с Васютой валялись в ногах у гада-директора и умоляли его: дай, мол, хоть пальтишко какое и рублей десять на первое время! Клялись, божились всеми святыми, что, как только заработаем, вернем в тройном!

А он, сучья морда, ни в какую! И выпуск не оттянул. Выгнал в шею, и все тут!

Повезло нам, однако. Устроились на работу в тот же день. Только в общаге места не нашлось…

А так и жили! Днем работали, вечерами отсиживались в подъездах, грелись возле батарей. Спали в подвалах, завернувшись в газеты…

Ели? А что придется. Васюта гордый был, и я не говорил ему, откуда достаю. Ну, сам понимаешь…

Не веришь? Да я и сам сейчас с трудом… Но так было. Не хотели помощи просить. Да и у кого? Но до аванса дотянули…

И опять в ногах валяемся, умоляем! А эта пухлая рожа ни в какую – не дам, чтоб не сбежали! Знаю, мол, вашего брата…

Так и тянул я до самой получки. Но ничего, выдержал…

Васюта? Гордый он был. Не захотел боле терпеть, свернул с прямой дорожки – воровать пошел. И вляпался!..

А я ничего. После армии – в институт. И опять голод! Степуха-то – кошке на молоко…

Семья? А как же – большущая! Я ведь в детдоме воспитателем… А Васюта второй срок отсиживает. Убить хотел…

Ну, ты это, того! Он ведь мать свою, змею подколодную!..

Да, судьбина! Из одного детдома мы. А вот как оно вышло…

1987 г.

Лотерея

Холодно. Чертовски холодно. Такой же холодной была весна девяносто четвертого. Но тогда у него была квартира; работы уже не было, а квартира еще была. Хорошо было…

Поблизости послышались чьи-то шаги; твердые, уверенные. Вениамин приоткрыл глаз. Мимо скамьи прошествовал рослый бородач с пивным брюхом, на скрюченного холодом бомжа даже не глянул. Вениамин закрыл глаз.

Он понимал, что засиживаться не стоит, надо бы походить и хоть чуточку разогреться, но никак не мог заставить себя оторваться от скамьи. Простуда отнимала силы.

А в детстве она была его союзницей. Первые два-три дня Веня, конечно, хрипел и температурил, зато потом наступала лафа: родители до позднего вечера пропадали на работе, а отпрыск читал книжки про пиратов и разведчиков, смотрел телек и лопал печенье с малиновым или клюквенным вареньем. И ни о чем его головушка не болела.

Правда, он и теперь мозги особо не напрягал. Не раздумывал даже о том, где достать копейку на пропитание, – просто обходил помойки. А тот единственный случай, когда проявил какую-то изобретательность, вспоминался с болью и стыдом.

Было это в первые дни его бродяжничества. Изучение помоек все еще казалось недостойным делом, но есть уже хотелось нестерпимо. Вениамин накорябал на клочке бумаги душещипательную записку и под видом глухонемого пошел по квартирам просить милостыню. Он не жадничал, готов был довольствоваться одной кроной с носа, но получал и две, и даже пять. Буквально каждый второй откликался на мольбу «инвалида». Но тринадцатая дверь оказалась последней: здоровенный красномордый пьянчуга рявкнул матом и саданул попрошайке в глаз.

Вениамин забрался на крышу соседней девятиэтажки, глядя на собранные одиннадцать крон, с горечью осознал, что ради «заработка» хотя бы вдвое больше мог бы согласиться получать в глаз каждый день. И выбросил записку…

Бумажка закружилась на ветру и превратилась в… гамбургер. Удаляясь, он пах почему-то все сильнее. У Вениамина на мгновение перехватило дыхание, желудок напомнил о себе металлическим стоном, и в следующий миг стало ясно: в память встрял сегодняшний день. Открылся ларек на окраине парка.

Пришлось убираться. Вениамин нехотя встал и побрел к перекрестку. Запах гамбургеров потихоньку отстал, но желудок не успокаивался.

На выходе из парка стояла одинокая помойка. Два облезлых кота уплетали на крышке бака выложенную каким-то добряком салаку. При виде приближающегося бомжа они безошибочно угадали в нем соперника и ощетинились.

Вениамин взял камень, демонстративно взвесил его в руке. Коты насторожились. Бросок – и дымчатый с визгом сиганул в кусты. Второй – здоровенный одноглазый ветеран – смерил бомжа коротким взглядом и величаво последовал за дымчатым.

Вениамин готов был поклясться, что кошак смотрел на него чуть ли не с жалостью. В самом деле, две салаки – не ахти какой завтрак для человека, даже для бомжа.

Но голод презирает стыд…

День не удавался. Продолжая путь, Вениамин добросовестно обшаривал все помойки и всматривался в каждое пятно на тротуарах и газонах, но к середине дня собрал всего четыре жестяные банки и бутылку из-под пива. Между тем, идти было все труднее: озноб не отпускал, и болезненная усталость брала свое. Несколько раз авоська выскальзывала из ослабевших пальцев, банки бряцали об асфальт.

На площади Вениамин остановился, прикинул дальнейший маршрут.

Буквально в трех шагах от него, садясь в шикарный автомобиль, очень солидный господин бросил на асфальт только начатую сигарету. Дивясь свалившейся удаче, Вениамин резво подобрал дымящийся окурок и жадно затянулся. Его тут же закачало, но через минуту головокружение ослабло, и стало веселее. Казалось, даже простуда отступила.

Вениамин с шумом выпустил из легких очередной клуб никотинового дыма, утер со лба испарину и осмотрелся.

На автобусной остановке неподалеку стоял понурый, какой-то очень уж нескладный, долговязый парень в жутко застиранной, некогда коричневой куртке еще совдеповского пошива, темно-, местами светло-синих брюках и очень грязном «петушке», натянутом по самые брови. Было в нем что-то знакомое, чуть ли не родное…

У Вениамина отвисла челюсть: да ведь он сам был таким незадолго до выселения. Один в один! Носил такое же застиранное старье, понимая свою ущербность, тоже старался не замечать взглядов окружающих, и точно так же, как у этого парня, у него торчала из кармана куртки свернутая в трубку газета, призванная засвидетельствовать, что ее обладатель еще не скатился на нижнюю ступеньку социальной лестницы. Что вы, бомжи газет не читают…

Глаз вдруг вычленил из общей картины нечто чрезвычайное. Вениамин сфокусировал внимание на усталой и уже немолодой женщине, которая протянула не то внуку, не то сынишке потрепанную десятку. Глупый мальчонка, держа червонец в вытянутой руке, беспечно зашагал к одному из ларьков.

У Вениамина сжалось сердце: за десять крон можно купить полтора кило салаки, а пацан попросит какой-нибудь идиотский «Сни…» Еще лучше взять кило салаки и полбуханки хлеба. Можно залезть в укромный колодец теплотрассы неподалеку от рынка и запечь рыбу на костре. Для этого нужно сделать из ветки шампур, нанизать на него рыбешек и, млея от тепла, несколько минут покрутить «шашлычок» над огнем. Так его научили готовить рыбу пацаны в бабкиной деревне, с которыми он частенько ходил на рыбалку. К рыбе они еще пекли картошку…

До ларька мальчонке оставалось метра три.

Вениамин выплюнул тлеющий фильтр сигареты и устремился пацану наперерез. Жалкий, затюканный бомж превратился в алчного хищника, острыми плечами расталкивающего на своем пути изумленных прохожих. Мальчонка не успел и пикнуть, как заветная денежка исчезла из его руки, а мимо пронесся грязный, некрасивый дядя, оставляющий за собой шлейф дурного запаха.

Через несколько секунд Вениамин сбавил скорость, немного погодя остановился. Сердце билось в ребра с болью, отдающей в левое предплечье, в ушах гудело от нервного и физического перенапряжения. Хотелось тут же лечь на асфальт и уснуть. Но смутное предчувствие опасности не отпускало.

Позади послышались возмущенный женский крик, чьи-то невнятные возгласы, шум суеты в толпе. Вениамин обернулся и увидел бегущего за ним толстощекого полицейского.

Только его и не хватало!

Бывший хищник мгновенно вжился в роль дичи, прижал авоську к груди и бросился наутек. Понимая, что по прямой от полицейского не оторваться, покинув пределы площади, Вениамин свернул в первую же подворотню и запетлял по старым дворикам. В душе тлела слабая надежда, что из-за несчастных десяти крон страж порядка изнурять себя не станет.

Однако преследование продолжалось. Полицейский то приближался к преступнику на расстояние последнего, решающего броска, то тут же отставал, но уступать не собирался. Может, толстяк хотел доказать себе, что способен поймать хотя бы доходягу?

Едва не впадая в обморок, Вениамин выбежал на очередную улочку и сиганул в полусгоревший деревянный дом. Он не знал, видел ли его маневр полицейский, и хотел было выпрыгнуть через пустой оконный проем на другую улицу. Но, призадумавшись, на секунду остановился, шумно вздохнул и взбежал по хорошо сохранившейся лестнице наверх. О чем тут же пожалел: спрятаться на разрушенном втором этаже было негде. Оставалось лишь надеяться, что полицейский прекратил погоню.

Мгновение спустя надежда лопнула. Внизу злорадно скрипнула гнилая дверь, послышался топот крепких ботинок. Посреди коридора шаги остановились.

Вениамин судорожно сглотнул, с предельной осторожностью отступил за кирпичную трубу с осыпавшейся штукатуркой. Застыв с широко распахнутым иссохшимся ртом, он старался не дышать и прислушивался к исходящим с первого этажа звукам. Но кроме страшного уханья ноющего сердца ничего не слышал и приходил в еще больший ужас.

Скрип – полицейский ступил на лестницу. Он не мог не знать, что представляет собой в основной массе своей больной и невыносливый бродяжий народ, и легко раскусил замысел измотанного беглеца.

Однако Вениамин сдаваться не собирался. Присев, он с осторожно отложил авоську и подобрал с пола увесистую, еще крепкую доску. Секунды ползли, струились по каждой извилине возбужденного мозга. Пару раз Вениамин был на грани сумасшествия, тьма застилала глаза, но в следующий миг сознание возвращалось, и он снова сжимал доску в немеющих от напряжения пальцах.

Лицо полицейского отобразило изумление, когда из-за печной трубы навстречу ему выскочил вооруженный палицей озверелый убийца. Защититься он не успел. Только охнул и подставил под удар вялую руку…

Вениамин хрипел и бил. Бил и плевался, извергая со слюной ненависть к человеку, вознамерившемуся отобрать у него добытую десятку. Он не замечал, что из доски торчали два здоровенных гвоздя, а крови был так много, что она скрывала глубокие раны на лице рухнувшего на колени полицейского. Усталый Вениамин прерывисто вздохнул и со всего размаха ударил по лицу поверженного последний раз. Послышался тихий хруп, и, конвульсивно дрогнув, полицейский повалился набок.

Вениамин отбросил доску, схватил авоську и бросился вон из дома. Теперь он бежал неторопливо, а вскоре и вовсе перешел на шаг. Сердце понемногу отпустило, жар прошел, и стало как-то удивительно легко и радостно, как бывает после окончания большой и очень важной работы.

Первым делом он пересек треть города, сдал по самой высокой в городе цене свои утренние находки и потопал на базар. Уличные часы показывали два тридцать и намекали, что ни салаки, ни кильки уже не будет. Может, обойтись пока одной картошкой? А завтра утром обязательно купить рыбки…

Полицейский был забыт.

На привокзальной площади в поле зрения попал красный «Жигуль», из которого два мужика продавали лотерейные билеты. Вениамин остановился и зачарованно уставился на машину. Это была та самая красная «пятерка», в окне которой когда-то очень давно он купил свой первый лотерейный билет. И выиграл.

Когда же это было? Двенадцать лет назад, весной. Здесь же, на вокзале… Вениамин похолодел: на дворе, как и тогда, было двенадцатое марта! Он сдавленно кашлянул, почувствовал слабость в ногах и оперся на перила ограждения возле павильона закусочной.

Неужели в жизни возможны такие совпадения? Машина, вокзал, месяц, число, двенадцатилетний цикл…

В тот вечер Вениамин проводил на поезд отправившихся к теще жену и дочку и собрался было ехать домой, но по пути к трамвайной остановке обратил внимание на красный «Жигуль» торговцев «Спринтом». Что-то закоротило в обычно трезвомыслящей голове Вениамина, и никогда в жизни не играв ни в какие лотереи, Вениамин вдруг купил один билет. Всего один. И выиграл по нему столько, что хватило на итальянские сапожки жене, плеер дочери и электронные часы «Rafitron» себе.

Вениамин сразу же уверовал в свою удачливость и стал регулярно покупать билеты. Фортуна изредка подкидывала ему кое-какую мелочь, но это не в коей мере не компенсировала возрастающие затраты. Но он все равно играл и играл, а в ожидании огромного выигрыша потихоньку влезал в долги.

От Вениамина отвернулись друзья, которым до зевоты надоели разговоры про лотереи, везение и всевозможные «верные» системы. Потом охладела жена. Какое-то время она еще надеялась на возвращение мужа к нормальной жизни. Но однажды в дом ворвались громилы, перевернули все вверх дном, избили Вениамина и пообещали, что в следующий раз прирежут. Как оказалось, он задолжал кому-то две тысячи. Жена поплакала и – делать нечего – предложила снять с книжки. Но там из трех тысяч оставалось уже только восемьсот.

Взяли у ее матери. Когда все закончилось, состоялся трудный разговор. Вениамин сквозь слезы поклялся: больше – никогда! Но через полгода снова сорвался…

И снова деньги сочились сквозь пальцы, как песок. Вениамин покупал так много билетов, что его везде уже знали в лицо. В глаза улыбались, а в спину крутили пальцем у виска.

Вскоре, не говоря ни слова, жена забрала свои вещи и дочь, и уехала в родной Омск. Вениамин не сильно расстроился: «Ничего! Выиграю большой куш и верну ее…» Кругом кипели страсти, разваливалась огромная страна, а он обратил внимание только на то, что вместо простенького «Спринта» появились новые билеты. Красивые, блесткие.

Однажды Вениамину подфартило, – выиграл пять тысяч. Сколько было радости! После долгого перерыва он снова ощутил себя везунком. И решил больше не играть. Наверное, одержав последнюю небольшую победу, такие же решения принимают спортсмены, которые не желают испытать горечь неизбежного спада.

Вениамин хотел было позвать обратно жену и дочь, но вскоре болезнь взяла верх и на сей раз пожирала его до тех пор, пока не вышвырнула на улицу…

С самого первого дня прошло двенадцать лет. Если верить восточным астрологам, то, что когда-то случилось, может повториться двенадцать лет спустя. За это время Юпитер совершает полный оборот вокруг солнца…

Впрочем, проку от этих мыслей никакого. Надо поторапливаться на рынок. Рыба уже вряд ли будет, но картошку продают до самого закрытия…

Странно, но голода Вениамин уже не чувствовал. Его место заняло искушение. Не случайно ведь ему попалась на глаза та самая «пятерка»…

Нет-нет! Это пустые фантазии! Он видел уже сотни знаков судьбы, которые принесли только горечь потерь и разочарование. Да и прошли те времена, когда можно было выбросить на эксперимент лишнюю десятку…

Но машина… Такого знака еще не было. День… Вдруг это то, чего он ждал долгие годы? Надо только сделать все правильно – как тогда…

Вениамин оторвался от барьера, направился к машине.

Он уже не сомневался, что выиграет. Причем, крупно, по– настоящему – тысяч де… двадцать пять! Этих денег вполне хватит, чтобы вернуться к нормальной жизни – отъесться, приодеться, снять комнату. А там…

Надо только сделать все правильно.

Один из сидящих в «пятерке» мужиков скользнул по подошедшему серомордому бомжу чуть брезгливым взглядом и отвернулся. Вениамин на него даже не глянул: он видел только билеты.

Как и двенадцать лет назад, деньги надо было подать правой рукой.

Мужик за лотком вопросительно уставился на Вениамина. Как и всякий нормальный продавец, он желал получить деньги за свой товар, но вместо этого пришлось слушать натужное сопение замшелой статуи.

Вениамину очень трудно было расставаться с драгоценной десяткой…

Билет брал правой рукой.

Только вот откуда? Тогда перед ним была огромная куча в картонной коробке, а теперь… Вениамин сжал губы, отдал червонец, схватил один из дюжины разложенных по кармашкам лотка красочных билетов и тут же сунул его во внутренний карман куртки.

Дело сделано!

Он брел по тускло освещенному подземному переходу и представлял, как удивятся холеные клерки «Эести Лото», увидев в его руках билет с огромным выигрышем, свернул в парк и задумался над тем, в каком банке… Хотя с банком придется подождать: чтобы открыть счет, нужно иметь хоть какой-то удостоверяющий личность документ. А Вениамин все свои документы продал. Где ж тогда держать такую кучу денег?

Вениамин взошел на пригорок, сел на одну из двух пустующих скамеек. Подставил лицо пробивающимся из-за тучек лучам, но тепла почти не чувствовал. Не до того! Теперь он знал, что с выигранных денег первым делом купит два огромных гамбургера с котлетами и салатом, будет запивать их горячим кофе из пластмассовых стаканчиков. И смотреть на прохожих. Смотреть так же спокойно и открыто, как когда-то очень давно. Смотреть и улыбаться…

Солнце клонилось к закату. Вениамин поежился и решился, наконец, проверить билет. Подышал на пальцы и осторожно соскоблил ногтем «серебрянку» с первой цифры. «100». Тоже было б кое-что. Поскреб ниже. «10». Еще ниже…

«50 000»!

Вениамин оторвал взгляд от билета, прерывисто вздохнул. Надо было передохнуть: такое напряжение нервная система выдерживала с большим трудом. Снова заныло предплечье – сердце.

После паузы он скоблил снизу вверх. «100»… «50»… «5000»… Неужели?! Нет-нет-нет, просто он не до конца снял покрытие…

«50 000»!

Да! Ну конечно! Он заслужил! За все годы! За всё!!! Теперь осталось отскоблить еще одно такое же число, и… Снова сверху вниз. «10»… «50»…

Вениамин вскочил, заметался вдоль скамеек, зачем-то встряхивая несчастный билет. Осталось одно-единственное число! От него зависело счастье Вениамина.

Шумно выдохнув, Вениамин сел на место и торопливо соскреб остатки «серебрянки».

«1000».

По инерции он пересмотрел все сочетания, но не обнаружил ни одной тройки. Даже «10» повторялось только дважды.

Но как же день? Двенадцатилетний цикл? Злосчастная красная «пятерка»?

Никак.

Вениамин покрутил в руках совершенно бесполезный прямоугольник глянцевой бумаги. Пальцы разжались, и билет упал на землю. Мусор.

Вениамин сунул руки в карманы куртки, сберегая тепло, сжался в комок. Нестерпимо ныло предплечье, голова вот-вот готова была лопнуть. Нужно было сходить на базар, купить на оставшиеся гроши немного гнилой картошки. Отвлечься… Но он никак не мог заставить себя оторваться от скамьи. Простуда отнимала силы.

Холодно. Чертовски холодно…

1997 г.

Как привыкнуть к Рождеству?

Как это чаще всего и бывало, Юрий Антонович и Илга Дайнисовна пришли первыми. Правда, на сей раз без сына – Артур обещал подойти попозже.

Зинаида Антоновна усадила гостей перед телевизором и занялась последними приготовлениями на кухне.

Минут десять Юрий Антонович с интересом смотрел русский выпуск «Актуальной камеры», потом протяжно, краснея от натуги, самозабвенно зевнул, под конец сдавленно храпанул и, сомнамбулически покачиваясь, произнес:

– Я понимаю, когда мы тряслись за Артура, пока он был в армии… Слава Богу, всего полгода. Но теперь… – он раздосадовано махнул рукой, пригладил остатки волос на макушке и вновь уставился на телеэкран.

Илга Дайнисовна бросила на мужа удивленный взгляд, покосилась на распахнутую дверь и тихо протянула:

– Зато зарабатывает куда больше нас с тобой, вместе взятых.

Она прекрасно понимала, что провоцирует супруга на спор, но промолчать не смогла: заработками сына она гордилась.

– Разве можно назвать эти поганые деньги заработками? – возмутился Юрий Антонович.

Спорили супруги постоянно и по любому поводу. Все без малого двадцать три года совместной жизни. Хотя на первый взгляд были созданы для идеальных отношений – как два разнополюсных магнита.

Юрий Антонович в свои пятьдесят девять, несмотря на сияющую лысину, держался молодцом – на удивление свежим, розовощеким лицом и каждым жестом, нарочито напористой речью подчеркивал свою крепость и энергичность. И в одежде придерживался пусть и старомодного, но вполне определенного вкуса.

Илга Дайнисовна, наоборот, одевалась неряшливо и производила впечатление чуть ли не древней старухи. Казалось, в ее сером лице отражалась мука от десятка жестоких болезней. Если супруг постоянно что-то читал, слушал радио или смотрел телевизор, сама она гордилась тем, что не прочла за всю жизнь ни одной книги: «Не хватало еще всяким враньем голову забивать!»

При всем этом оба они обладали одной ярко выраженной чертой, сильно подмывающей их кажущуюся взаимодополняемость. Даже двумя – прямо-таки ослиным упрямством и полным пренебрежением к чьему бы то ни было мнению. Так что сатана, вроде бы, одна – да не та!

– Плевала я на то, как эти деньги называются, – тихо, но твердо заявила Илга Дайнисовна. – Раз уж честным путем заработать не дают, пусть хоть так, – и с грустью вздохнула. – Это мы с тобой привыкли жить на крохи, а молодым хочется большего.

Юрий Антонович мгновенно покраснел и в изумлении уставился на жену:

– Раз многого охота, так и в бандюги можно?

– Тише ты! – испугалась супруга и вновь глянула на дверь.

Юрий Антонович проследил за ее взглядом, пожал плечами и, отворачиваясь обратно к экрану телевизора, пробормотал:

– Прямо никто и не догадывается.

И подумал: «Какая странная настала жизнь. Мы знаем, что наш сын – бандит, но не падаем от этого в обморок. Мать им чуть ли не гордится. Еще бы: парню двадцати трех нет, а имеет уже больше, чем его родители! Эх, попади он в годы моей молодости…»

Трудно сказать, за что наказал Господь двух братьев и двух сестер Григорьевых, но родились они в колхозе. Да еще в беднейшем на сотню верст вокруг.

Родители, околхозенные, чудом пережившие Великий мор начала тридцатых, сохранили с тех пор одно-единственное, пронзительное желание выжить. С рассвета до заката тупо горбатились на едва плодоносящих колхозных полях, с пятнадцати лет тускло смотрели, как никогда не трезвеющий бригадир вносит на их счет в выцветшую тетрадку редко когда оплачивавшиеся палочки трудодней, а ночами из последних сил ковырялись на своих кормилицах-сотках. Еще и радовались, что горячо любимые Хозяин и партия хоть так выжить дают.

Из радиопередач и речей заезжих политпросветителей они знали, что весь советский народ в едином могучем порыве строит светлое коммунистическое будущее, но сами жили исключительно сегодняшним днем. Завтра Хозяин мог устроить Перелом покруче едва пережитой ими коллективизации, и заглядывать в это завтра было страшно.

Юрка был старшим из нового поколения Григорьевых. Еще в отрочестве он понял, что нормальной жизни в колхозе ему не видать; как стукнуло шестнадцать – чтобы получить паспорт, с большим трудом поступил в городе в училище, кое-как выдюжил пару голоднющих лет учебы, оттарабанил еще три не лучших года в армии и только потом, завербовавшись на Целину, зажил вроде как по– человечески – без голодных обмороков, только в самые лютые морозы примерзая под утро к подушке. Еще и домой стал кое-какую копейку отсылать.

Батя потом рассказывал, как самолично ковылял на костылях и одной оставшейся с войны ноге за переводами – и гордо, чуть свысока поглядывая на встречных. В ту пору мало кто из его односельчан мог похвастаться успехами, сравнимыми с Юркиными достижениями. Сбежать из колхоза удавалось далеко не каждому…

В гостиную вошла Зинаида Антоновна, поставила в центр и без того щедро нагруженного снедью стола огромную миску-тазик с традиционным салатом, без которого в советской семье не обходился ни один праздник. На всякий случай быстро осмотрела стол, сосчитала приборы, бросила контрольный взгляд на украшенную старыми игрушками пластиковую елку на телевизоре и, еще не совсем успокоившись, как и положено суетливой хозяйке, села на ближайший к двери стул.

Будь она помоложе, обязательно поправила бы прическу, разгладила на платье только ей видимые складки. Но возраст и великая усталость взяли свое. Облик пятидесятисемилетней Зинаиды Антоновны любому, даже не очень наблюдательному человеку говорил о таком количестве и качестве пережитого, что узнай об этом какая-нибудь утонченная парижанка, недавно выигравшая процесс против шефа, глумливым взором посягнувшего на ее сексуальную неприкосновенность, она первым делом грациозно свалилась бы в обморок, а, придя в себя, организовала бы фонд спасения пока выживающих русских женщин. Зинаида Антоновна давно уже не имела в своей внешности почти ничего женского – у нее были реденькие, болезненные волосы, при маленьком росте крепкая, по– мужски коренастая фигура и отличный строевой шаг. Жизненный опыт выбил из нее всякий оптимизм, отчего взгляд ее был тускловат и при улыбке. Манера одеваться еще раз подтверждала, что по– настоящему женщиной она не чувствовала себя, наверное, никогда.

Зинаида Антоновна поглазела отсутствующим взглядом на экран телевизора и только через минуту обратила внимание, что «Актуальную камеру» сменила какая-то эстонская передача.

– Что же вы смотрите? – она взяла с изрядно подыстертого подлокотника кресла пульт дистанционного управления и с предельной осторожностью нажала на одну из кнопок. – Сегодня по «России» хороший фильм должен быть.

– Разве сейчас снимают хорошее кино! – махнула Илга Дайнисовна.

– Так ведь старый фильм-то! – чуть повысила голос Зинаида Антоновна и положила пульт. – Название только не помню.

Илга Дайнисовна, обладая блестящей памятью, к забывчивым людям относилась высокомерно и редко упускала возможность посмеяться над чужими недостатками. Но на сей раз почему-то промолчала, даже бровью не повела.

Юрий Антонович закурил, глянул на сестру.

– Ну что решила, Зин: съездим летом домой?

Зинаида Антоновна, размышляя, пару раз моргнула, повела плечом.

– Ой, не знаю. Впереди еще полгода.

– Верно! – энергично кивнула Илга Дайнисовна и, глотая буквы, захрустела сушкой. – Панировать теперь ничео неся, – проглотила кусок, нахмурилась. – Да и как ты поедешь, бестолочь? У тебя ведь никакого граждан…

– Там все с таким же паспортом, как я, – угрюмо оборвал ее супруг. – И Зинаидин документ отличается от моего только штампиком…

– Потому-то она там своя, а ты – никто, – язвительно резюмировала Илга Дайнисовна и захрумкала снова.

– Но съездить надо, – упрямо сказал Юрий Антонович. – Два года с Иваном не виделись, – заметил, как поморщилась сестра, и добавил: – Да и где ты отдохнешь, как не в родном доме?

Зинаида Антоновна исподлобья глянула на брата.

– Отдых наш состоять будет в том, что ты займешься ремонтом дома, а я перестираю горы белья.

Юрий Антонович попытался было возразить, но она его опередила:

– И смотреть, как Ванька валяется на облезлой печи и хлещет водку, больше не хочу!

Юрий Антонович сокрушенно покачал головой.

– Напрасно ты так, Зинаида. Для российской деревни настала тяжелейшая пора.

– А пьянство тут при чем? Ванька же – бездельник конченный; на все времена! – Зинаида Антоновна отмахнула спавшую на глаз седеющую прядь и заговорила немного спокойнее. – В годы нашей молодости на селе было куда хуже. Ну, так все мы за лучшей долей в город подались.

Она ненадолго умолкла, вспоминая, как после смерти Хозяина его тронное место занял Хрущ. Он признал колхозников за людей и раздал им паспорта. Началась Оттепель.

Зинка получила заветную красную книжицу, сделала отчему дому ручкой и упорхнула на Урал строить очередной памятник советской индустриальной гигантомании – чой-то там плавильный завод.

Хлебнула девка по полной программе строителя коммунизма: ютилась с пятью подругами в жалком вагончике, давилась кашами на воде и гнилой картошкой, уродуя пальцы, каждую минуту рискуя сунуть руку под дугу сварочного аппарата, за четыреста дореформенных рублей в месяц увязывала арматуру для железобетонных конструкций. Бригадир орал на всех так, будто командовал пленными немцами. Каждый день на каком-нибудь участке происходили несчастные случаи, раз в неделю обязательно кого-нибудь хоронили. Если было что хоронить.

А Зинка этой жизни радовалась: в родном колхозе все равно было хуже. Как завод построили, съездила на пару недель домой и укатила в Сибирь – воздвигать крупнейший в мире целлюлозно-бумажный комбинат…

– Один только Ванька остался; и не из любви к земле, а только потому, что шевелиться не хотел, – Зинаида Антоновна сокрушенно качнула головой. – Колхоз наконец-то разогнали, наделы да технику поделили… Так он и трактор, и сенокосилку, и немалую часть земли тут же продал!

– Откуда у него начальный капитал взялся бы? – вступился за брата Юрий Антонович. – Вот он и решил начать с меньшего, но рационально.

– Рационально? – поразилась сестра. – С каких это пор обмен трактора на трактор стал рациональным делом?

– На мини-трактор.

– Который стоил дороже проданного! А куда он ухнул остальную часть «начального капитала», ты, часом, не в курсе?

Юрий Антонович покраснел, неожиданно поперхнулся и сдавленно закашлял. Зинаида Антоновна с усмешкой посмотрела на него и довершила разгром:

– Пропил он свой капитал! Устроил собутыльникам презентацию «рационального» фермерского хозяйства.

Юрий Антонович поборол кашель и с хрипотцой тихо произнес:

– Безжалостная ты, Зинаида. Какие недостатки ни имел бы Иван, он все равно твой брат родной.

– Родной… – с грустью повторила сестра. – Высосал он из меня всю жалость до последней капельки. Сколько помогали ему – а толку? Деньги все как в прорву ухнули. Самое обидное: не жаль ему трудов наших, еще и огрызается!

Юрий Антонович шумно вздохнул, выпустил большущий клуб сизого дыма.

– Нервы у него ни к черту, это верно. Так от жизни такой…

– От водки! И всем сердцем жалею я, что столько ему помогала. Жил бы, как человек… – Зинаида Антоновна повернулась к Илге Дайнисовне. – Вот такой сестре, как твоя Лайма, помогала б из последних сил.

– Опомнись! – ощетинилась Илга Дайнисовна. – По ней ведь лагерь плачет: настоящей кулачкой стала!

– Хозяйкой. И еще какой! Ты вот только и можешь пару раз в году свезти матери какой-нибудь дешевый подарочек, а Лайма полностью ее содержит. И брату помогает, – Зинаида Антоновна мечтательно закатила глаза. – Все полученные от меня деньги она не промотала бы, как Ванька, а удесятерила. И как раз у нее-то я отдохнула бы!

Илга Дайнисовна почувствовала себя неловко. Зинаида Антоновна ее ничуть не убедила, однако на приведенные аргументы надо было дать убийственный ответ, а ничего похожего в голове не рождалось.

На ее счастье в комнату вошел Павел – сын Зинаиды Антоновны, сел рядом с матерью и тут же спросил:

– Когда остальные пожалуют?

Зинаида Антоновна повела плечом.

– Вся Ленкина жизнь состоит из опозданий.

– Это точно, – усмехнулся Юрий Антонович, но тут же помрачнел и немного нервно добавил: – Артур обещал приехать, как только управится с делами.

– Будто на другой день отложить свои дела не мог, – Илга Дайнисовна нахмурилась. – Совсем не почитает молодежь святые праздники!

Павел с нескрываемой иронией посмотрел на нее, пожал плечами.

– Сами ведь учили почитать иные дни.

Илга Дайнисовна строго глянула на дерзкого племянника, но тот, похоже, даже не заметил, как она сердита. И Артур вот точно так же. Что за поколение? Она-то воспитывалась в доме, где даже взрослые дети почитали родительское слово. Можно было кивать и делать по– своему, но упаси боже прекословить!

Илга Дайнисовна родилась в немного необычной латышско– русской семье, в деревеньке неподалеку от Даугавпилса. Отцу долго не везло: в доме с трудом наскребли на женитьбу старших братьев, а тут еще в начале тридцатых в Латвии настали трудные времена – в мире разбушевалась Депрессия, – и младший мог остаться бобылем. На счастье или нет, но в соседней деревне подросла воспитывавшаяся у дальних родственников русская сиротка. Девушка потеряла родителей и крохотного братика в девятнадцатом году, во время карательного рейда большевиков по русским деревням восточной Латвии. Приемные родители ее не очень-то любили, и когда к ней посватался нищий, но не рассчитывающий на приданое Дайнис Озолс, только обрадовались.

Жизнь молодых складывалась непросто, но они сумели притереться друг к другу, народили троих детей и, работая долгие годы от зари и до зари и даже больше, кое-что поднакопили. В сороковом году задумали отделиться от родителей Дайниса и ставить свой дом. Не тут-то было: сперва, не выходя из дома, оказались вдруг в Совдепии, а потом и вовсе грянула война!

Но самыми жестокими стали первые послевоенные годы. Илга Дайнисовна хорошо помнила то время: по деревням шныряли «слуги Сталина», леса наводнили «лесные братья» и отпетые разбойники, и все они, так или иначе, сели на спины безразличных к политике, но почему-то вечно всем обязанных крестьян. А в сорок девятом убили дедушку; кто, из какого лагеря – так и не узнали.

Илге было очень трудно. Родители – ярые католики – требовали строжайшего соблюдения религиозных правил и жестоко наказывали за малейшую провинность. Но она молча все сносила: и когда после часа-двух стояния в костеле от голода и усталости кружилась голова, и даже когда вместо школы родители отправляли ее пасти соседских коров, а заработанные копейки тайком от безбожной власти жертвовали на церковь.

Лайма была моложе Илги всего на полтора года, но ей не досталось и половины этих тягот. Ее – умницу, красавицу – так любили, что от многих обязанностей освобождали и прощали даже то, за что старшую наказывали с предельной строгостью.

Илга молча дотянула до семнадцати и уехала. Она так надеялась, что больше не придется соревноваться с сестрой за любовь окружающих…

– Кстати, тетя Илга, – спохватился Павел. – Вы ведь католичка?

– Да! – с гордостью кивнула та.

– Стало быть, ваше присутствие за сегодняшним праздничным столом вполне логично. Но вы-то, мам и дядя Юра, люди, вроде, православные. А ваше Рождество на январь приходится.

– Нашел православных, – махнула Зинаида Антоновна.

Юрий Антонович, глядя мимо племянника, сказал:

– Хоть мы и православные, все ж должны и местные обычаи уважать.

– Интегрироваться, значит, – с ухмылкой закивал племянник.

Зинаида Антоновна насмешливо глянула на брата.

– Сказал бы проще: красные дни в эстонском календаре на январь не выпадают!

Юрий Антонович посерел, сделал две быстрые, жадные затяжки и нервно вдавил окурок в пепельницу. Пальцы его покрылись пеплом, он схватил со стола салфетку и принялся лихорадочно вытирать испачканную руку.

Павел тоскливо глянул на него и уставился в черноту за окном. Дядю он не любил с малых лет. Павла раздражал солдафонский, скабрезный и, в общем-то, убогий юмор Юрия Антоновича, его нарочито грубый хохот. Он не понимал, как может мужик обожать бабьи сплетни, да еще и быть их переносчиком. А больше всего он ненавидел, когда этот неудачник начинал поучать…

Паше не было и двенадцати, когда родители вдруг развелись. На самом деле совсем не вдруг, но мальчик до последнего момента ничего подобного и представить не мог. Папа оставил ему и маме оплаченную только наполовину кооперативную панельную «двухкамерку», забрал почти половину накопленных за пятнадцать лет денег и уехал со своей молодой любовью куда-то на Север. Несколько раз присылал кое-какие деньги, приезжал – водил сына в кино и детское кафе. Потом все реже напоминал о своем существовании, а как только страна распалась на отдельные «составляющие», словно в воду канул. Павла этим, надо признать, не очень огорчив.

Юрий Антонович после развода сестры взялся заменить племяннику отца. Чуть ли не при каждой встрече учил уму-разуму: слушайся маму, учись как следует, не пей, не кури, расти образцовым совком; да здравствует великий и могучий Советский Союз: «Эх, и дали мы китайцам на Даманском!» Пашка, пока был мал и наивен, откровенно злился на занудного дядьку и насуплено спрашивал: «А почему вы курите и пьете, если это так плохо? Почему сами стали всего-то трактористом и не выучили ни одного иностранного языка, даже эстонский?» Тогда уже нервничал Юрий Антонович и говорил сестре: «В отца он у тебя – такой же вырастет мерзавец!» Зинаида Антоновна после этих разговоров всегда плакала и просила брата оставить Павлика в покое. Но тот не унимался.

Павел взрослел, умнел и диву давался, как много мнит о себе иная посредственность. Юрий Антонович ко всем лез со своими советами, поучал, как надо жить, строить отношения в семье. Между тем, абсолютно не разбираясь в людях, женился в первый раз – еще на Целине – настолько неудачно, что вынужден был бежать от жены сначала на Кавказ, а потом – в Таллинн. Правда, в чем суть дела, он никому толком не рассказывал… Жизнь Юрия Антоновича ничему не научила, и он повторил ошибку. Браком с Илгой Дайнисовной он явно тяготился и не бросился в бега, возможно, только из-за возраста. Может, понял, что с его данными лучшую партию все равно не сыскать.

Юрий Антонович совсем не умел анализировать и, например, пройдя через многие «прелести» советского строя, все равно до старости считал, что живет в самой замечательной стране: «…и по выплавке чугуна мы впереди планеты всей!» Павел еще в шестнадцать лет попытался хоть что-нибудь втолковать своему глупому дядьке, научить, например, читать советские газеты между строк – без толку! Только незадолго до кончины СССР Юрий Антонович признал-таки правоту племянника, потому что к этому времени уже все средства массовой информации взахлеб орали об ужасах угасающего коммунизма. Признал, но по Союзу все равно тосковал…

– Когда ты, Пашка, в институт поступать собираешься?

Племянник посмотрел на заговорившего с ним дядю и вдруг отчетливо увидел мелькнувшие в его глазах усталость и опасение… нет, боязнь быть непонятым. «Он ведь очень одинок», – мысль оказалась столь неожиданной, что Павел на миг растерялся и замешкался с ответом. Юрий Антонович, похоже, истолковал паузу по-своему и глянул на сестру.

– Или передумал быть архитектором?

– Не передумал, – ответил Павел. – Хотя и тратить пять лет жизни малоэффективно особого желания не испытываю.

– Как это? – оторопел Юрий Антонович. – Для такого дела институт необходим.

– Есть еще неплохая штука под названием «самообразование». Самоучка Циолковский, например, создал основы целой науки.

– Ну, ты хватил, – хмыкнул дядя. – То ж Циолковский!

– А это – я! Я, в отличие от Циолковского, имею полноценное школьное образование и отличный слух.

– Слух-то тут при чем? – удивилась Илга Дайнисовна и тут же воскликнула: – Пролетишь ты, Пашка, со своим самообразованием – так и останешься ни на что не годным недоучкой!

Павел глянул на нее исподлобья, закурил и, выпустив первую, обильную струю дыма, с нескрываемым сарказмом поинтересовался:

– Тетя Илга, вы сами-то какой институт окончили? Хотя чего это я? Вы же не признаете всю эту книжную муру… – не договорив, он махнул сигаретой и отвернулся.

Илга Дайнисовна держалась так, словно сказанное племянником адресовано вовсе не ей, а, скажем, марсианину Чпок-да'Тьфу. Юрий Антонович почувствовал себя неловко и даже нелепо: с одной стороны, следовало заступиться за жену, однако что-что, а про книжку сказано было верно…

– Ты, Павлик, на нас не смотри, – вмешалась Зинаида Антоновна. – В наше время работы хватало даже тем, кто про букварь понятия не имел. А вот нынче без образования никак.

– Судя по Лощихиным, – Павел чуть скривился, – дело обстоит иначе.

Юрий Антонович посмотрел на смутившуюся сестру:

– Кто такие?

– В нашем подъезде живут, – ответил Павел за мать. – Старший из братьев Лощихиных – потрясающе умный мужик. Школу окончил с серебряной медалью, играючи поступил в Тартуский университет и выучился на филолога.

– На кого? – напряглась Илга Дайнисовна. Павел кратко усмехнулся и пояснил:

– Стал специалистом по русскому языку.

– Тоже мне профессия!

Несколько секунд Павел с ироничной жалостью смотрел на тетку, покачал головой и продолжил:

– В самом деле вышло так, будто профессию Саня получил ни на что не годную. Первое время он искал себе место в каком-нибудь издательстве, но что с ними сталось, думаю, вы знаете…

– А что такое? – поинтересовалась далекая от мира книг Илга Дайнисовна.

– Русских издательств в Эстонии почти не осталось, – едва сдерживая раздражение, объяснил ей супруг.

Павел с признательностью глянул на дядю.

– В местных русских газетах, если они не издохнут, просвет для нынешних двадцатипятилетних появится лет через десять. Пришлось Сане идти в учителя. Два года он помаялся и понял, что даже мало– мальски сносную жизнь этим не обеспечить. К счастью, есть у него младший брат Леха – полный обалдуй, с горем пополам одолевший восьмилетку и один год кулинарного профтеха…

– Шпана был, – протянула Зинаида Антоновна, – поискать таких!

– Так что б вы думали? – Павел с усмешкой посмотрел на невозмутимую тетку. – В один прекрасный день Леха вдруг заявил, что будет бизнесменом, невзирая на хохот окружающих, наскреб у знакомых денег, купил у оптовиков несколько ящиков баночного пива и стал им торговать. Прямо на улице.

– Тоже мне бизнес! – с сарказмом воскликнула Илга Дайнисовна.

Павел энергично закивал.

– Все умники так и думали. А Леха за три-четыре месяца наторговал небольшой капиталец, купил себе ларек, потом еще один… Сейчас их у него целых шесть!

– Я, кстати, видела Лешку дня два назад возле одного из ларьков, – вспомнила Зинаида Антоновна. – Не узнала, пока не поздоровался; такой видный стал мужик! Машина у него какая-то дорогая…

– Восьмисотая «Вольво»-пятилетка, – сказал Павел и со странной тоской добавил: – Строит себе дом в Какумяэ.

Юрий Антонович непонимающе посмотрел на племянника.

– Каким же образом такое счастье старшего коснулось? В дело, что ли, вошел?

Павел мотнул головой.

– Была проба, но оказался умный Саня бездарным бизнесменом. Только он и так новой жизнью доволен: работает продавцом в одном из Лехиных ларьков, на халяву читает газеты и журналы и зарабатывает в два раза больше, чем недавно на педагогическом поприще.

Последнеесловосочетание напомнило школьные годы, о которых думалось, вообще-то, редко и без свойственной большинству выпускников ностальгии: Павел и советская школа друг друга крепко не любили.

Юноша упорно не желал вписываться в Систему и вызывал у учителей недоумение. «Такой способный, – говорила матери классная руководительница, – а ведет себя…» – «Шалит?» – беспокоилась Зинаида Антоновна. – «Нет, наоборот – слишком пассивен: не принимает участия ни в самодеятельности, ни, что самое главное, в общественной работе. А в последнее время стал позволять себе очень скверные высказывания». – «Матерился, что ли?» – «Этого еще не хватало! – злилась учительница. – Заявил на днях, будто на Западе рабочие живут лучше, чем у нас!» – «А-а, так это сестра моего бывшего мужа ему рассказывала. Она живет сейчас в Америке, клинику свою имеет…» – «И вы позволяете сыну общаться с изменницей Родины?!»

Павел, как один из лучших в классе учеников, должен был вступить в комсомол в числе первых. Однако от этой чести отказался, объяснив свое решение недостаточной зрелостью для столь ответственного шага. Гордые своей избранностью назначенные в первенцы девчонки пожали плечами и покрутили пальцами у виска. «Классуха» учуяла в отказе антисоветчину, но промолчала. А в следующем учебном году у Павла вдруг заметно ухудшились оценки, и вот тогда она намекнула, что пора делать ответственный шаг: как бы не перезреть…

В армии оказалось полегче – там хоть не задавали домашних заданий. Радисты, разгружая каждые два-три месяца по три-четыре вагона угля, бывало, тосковали: «В школу бы сейчас; такая была лафа!» Но Павел, ковыряя ломом в трясущихся руках спрессованный уголь, упрямо бубнил: «Я уж как-нибудь здесь… Всего-то два года!» Возвращаясь с ночного дежурства, смена шла не спать, а на политзанятия, на которых большинство благополучно дремали. Павел чаще всего тоже засыпал, если только замполит не трогал Прибалтику. Но там вовсю цвела «поющая революция», и речь о бунтарских республиках заходила чуть ли не каждую неделю. «Наши внутренние враги, пользуясь Перестройкой и Гласностью, пытаются расшатать Советский Союз, а в перспективе – и вовсе развалить. Полигоном для них стали республики Прибалтики, в которых так называемые Народные фронты открыто агитируют за отделение Эстонии, Латвии и Литвы от СССР». «Борется ли Советский Союз за свободу народов Африки?» – спрашивал Павел. – «Конечно!» – «Так чем прибалты хуже негров?» – «Ничем. Но два наряда вне очереди вы заработали!» Странно, но служившие в полку представители бунтарских прибалтийских народов в эти разговоры никогда не вмешивались, да и вообще устраивались, как правило, очень недурно: кто – в музыканты, кто – в повара, а кто – и в генеральские водители.

А какой был шум, когда Павел первым в полку вышел из комсомола! Наказать не решились – времена были уже не те. Но припугнуть пытались. И дрогнуло сердце, когда вразумлять отщепенца пришел офицер из особого отдела. Капитан хорошо изучил личное дело Павла и понимал, что переубедить парня не в силах, так что особо и не старался. Но под конец беседы с грустью сказал: «Дурачок ты, дурачок! Не нужен ты будешь эстонцам в их независимой Эстонии…»

Вернувшись домой, Павел поначалу, что называется, «притащился»: не было над ним теперь ни учителей, ни офицеров – никого. Он от всего сердца радовался переменам, штудировал литературу по архитектуре и мечтал о том, какие замечательные дома будут строиться по его проектам лет через шесть. На референдуме о выходе республики состава СССР, он, естественно, проголосовал за отделение.

Экономика разваливающегося Союза приходила в упадок, жизнь все дорожала и дорожала. У матери уже не хватало сил тянуть две работы, а одной зарплаты ей с сыном хватило бы только на жалкое существование. И Павел вместо института пошел на завод. Как он тогда надеялся, года на два – пока не утрясется… А после распада ненавистной Империи вдруг с горечью вспомнились слова капитана– особиста. Парламент независимой Эстонии быстренько состряпал на базе конституции тридцать восьмого года пакет законов, одним махом превративший треть населения в «иностранцев». «Ладно, ты, мам, действительно приехала, бог с ним, – соглашался Павел с тяжелым сердцем. – Но я-то здесь родился!» Были введены издевательские категории по владению эстонским языком. По базарам зашныряли проверяющие, строго следившие за исполнением русскими торговцами Закона о языке. Из госучреждений стали пачками увольнять неграждан, не владеющих эстонским в утвержденных парламентом пределах. А чтобы страну не заполонили российские шпионы, парламент запретил предоставление эстонского гражданства по супруге. Как это депутаты о шпионках не подумали?

Довольно скоро Павел стал понимать, что в новую Систему он не вписывается так же, как и в прежнюю. Потому что она, как и ее предшественница, строилась на крайностях, только противоположных. Раньше воспевались бедность, теперь во главу угла поставили богатство; в прежние времена карьеру вершили исключительно с красным партбилетом, в новые – только с синим эстонским паспортом; еще недавно политически грамотный житель Эстонии хаял загнивающий Запад и воспевал «старшего брата» всех народов… Ну и так далее…

– Вечно перевернутой с ног на голову наша жизнь не будет, – Юрий Антонович провел пятерней по лысине и убежденно заявил: – Понадобятся люди с мозгами и образованием, еще как понадобятся!

– Но жить нормально хочется уже сегодня, – признался Павел. – Когда все утрясется, мне будет, наверное, лет сорок.

– И что ты предлагаешь?

Павел хотел было что-то сказать, но передумал, взъерошил шевелюру и тихо произнес:

– Ничего.

В следующий миг раздался напористый звонок в дверь.

– Вот и Ленка, – Зинаида Антоновна вышла в прихожую, оттуда донеслись неразборчивые женские голоса.

Юрий Антонович и Илга Дайнисовна печально переглянулись – они ждали Артура.

В гостиную резво ворвалась Елена Антоновна. Несмотря на свои сорок пять, выглядела она довольно неплохо. Уверенные, порывистые движения выдавали в ней сильную и хваткую натуру, из тех, что в эпоху развитых социалистических очередей в борьбе за какой-нибудь дефицит втирали в стену любого соперника. Одета она была, как всегда, дорого, но безвкусно, за ней тянулся вязкий шлейф из невероятно липучих запахов духов и дезодоранта. Вообще, с первого же взгляда о Елене Антоновне можно было сказать очень многое, только трудно было заподозрить, что эта ломовая баба еще и дипломированный преподаватель русского языка и литературы, проработавший в школе не один десяток лет.

Она поставила на стол бутылку сухого вина и слащаво улыбнулась:

– С Рождеством вас, родственнички! – приветствие увенчал монотонный, почти механический смех с закрытым ртом.

Родственнички без особого энтузиазма ответили на поздравление, получилась какая-то невнятная белиберда.

Елена Антоновна села за стол, в комнату вошла ее девятнадцатилетняя дочь Регина. Как обычно, она едва заметно улыбалась чему-то только ей известному и ступала так, будто готовилась вот-вот взлететь. Одета была еще шикарнее, чем мать, однако с отменным вкусом. Поздоровавшись с родней, пожелав всем счастливого Рождества, она села за стол рядом с матерью и уставилась в экран телевизора.

Вернувшись из прихожей, Зинаида Антоновна в растерянности посмотрела на часы, на остывающие кушанья.

– Хватит! – воскликнул Юрий Антонович. – Семеро одного не ждут. Начнем без Артура.

– Он ведь и через час может пожаловать, – кивнула Илга Дайнисовна.

Зинаида Антоновна взяла миску-тазик и начала накладывать всем салат. Юрий Антонович откупорил полуторалитровый баллон лимонада, разлил по стаканам. Павел тоже решил похозяйничать, взял большую миску с кусками жареного мяса и повернулся к Регине.

– Тебе положить?

Регина его не услышала.

– Эй, дамочка!

Регина обернулась и непонимающе посмотрела на брата.

– Я интересуюсь, – пояснил Павел, – быть может, плюхнуть вам мясца кусочек?

Регина пожала плечом, протянула ему тарелку.

– Плюхни, почему бы и нет…

– Она слышит! – засиял Павел. – И немножко говорит. Регина еще раз посмотрела на него.

– С каких это пор ты стал таким заботливым хозяином?

В голосе отчетливо прозвучала ирония. Павел посуровел, поднес к ее тарелке вилку.

– Произошла чудовищная ошибка? Устранить?

– Вот теперь узнала братца, – Регина со вздохом убрала тарелку на колени.

Павел победоносно ухмыльнулся и, предлагая гостям мясо, пошел вокруг стола. Юрий Антонович получил свой кусок, с любовью посмотрел на тарелку.

– И все же мы, люди, великие чревоугодники. Даже в такой день в первую очередь заботимся о наполнении желудка.

– А с пустым животом думать о святом чрезвычайно трудно, – признался Павел. – Сам Христос ставил перед собой в числе наиважнейших задачу выполнения продовольственной программы.

– Это когда он тремя хлебцами кормил толпу голодающих? – усмехнулась Регина.

Илга Дайнисовна порозовела.

– Над чем смеетесь, бестолочи? Иисус знал: если делить по– честному, даже малого хватит на всех.

– Мысль безнадежно устарела, – заявил племянник. – Сегодня нас шесть миллиардов.

– Как хотелось бы знать, – Зинаида Антоновна подперла подбородок кулаком, – а был ли Христос на самом деле?

– Зина! – ужаснулась Илга Дайнисовна.

– Пожалуй, был, – Павел поставил полегчавшую миску с мясом обратно на стол. – Только звали его Иешуа Га-Ноцри, был он простым смертным, но одаренным проповедником, отколовшимся от иудеев. Откуда, кстати, так много общего у христианства с иудаизмом.

– И тут без евреев не обошлось! – поразилась Елена Антоновна.

Регина бросила косой взгляд на мать и с усмешкой уставилась на брата.

– Любишь ты, Пашка, болтать о вещах, которых толком не знаешь! – Это я-то? – поразился тот.

– Ты, милок, ты.

– О чем же эдаком, мне толком не известном, я сейчас болтал?

– О религии.

– Чего же я…

– Библию читал? – отворотив смеющиеся глаза в сторону, Регина ткнула пальцем в сторону брата. – Отвечай. Только быстро!

– Разумеется! – воскликнул Павел, чуть тише добавил: – Выборочно, конечно, – совсем тихо: – Страниц десять.

Гости негромко засмеялись. В знак того, что ей нечего больше добавить, Регина развела руками. Павел возмутился.

– Распустили вы дочурку, теть Лен. Надо бы заняться ее перевоспитанием.

– Да какое там перевоспитание, – Елена Антоновна прикрыла ладонью золотозубый рот, с трудом поборола смех. – Совсем неуправляемой девка стала! Одно спасение – поскорее замуж отдать.

– За кого? – изумилась дочь, выгнув ладонь, указала на Павла. – Кругом только такие полуфабрикаты и шастают!

– Это что, – прохрипел Павел, – искреннее заблуждение или попытка подерзить?

Спасая сына, Зинаида Антоновна сменила тему – попросила его открыть шампанское. Павел покраснел.

– Я, вообще-то, не особый мастак…

– Полуфабрикаты кругом, – победоносно закивала Регина. – Одни полуфабрикаты!

– Я открою, – Юрий Антонович, смеясь отвратительнее, чем Лелик в «Бриллиантовой руке», взял бутылку и через полминуты откупорил – умело, почти беззвучно.

Павел с трудом подавил в себе приступ праведного гнева, незаметно для окружающих прихватил с собой вилку и отправился к своему месту. Обойдя Регину, он резко нагнулся, собрался было выхватить из ее тарелки мясо, но сестра на удивление оперативно вскинула перед его носом свою вилку. Поражение стало тотальным. Павел прерывисто вздохнул и понуро сел за стол.

Разлив шампанское по бокалам, Юрий Антонович встал, окинул всех многозначительным взором и поднес свой бокал к груди. Ожидая торжественный тост, старшие женщины тоже поднялись и стали удивительно похожи на поминающих погибших товарищей ветеранов. Немного погодя их примеру последовала Регина, хотя и держалась гораздо естественнее. Пришлось встать и Павлу.

– Родные мои, – Юрий Антонович окинул всех теплым взглядом. – Вот и подходит к концу еще один нелегкий год, который мы все же пережили…

– Аллах акбар, – Павел развел руками и закатил глаза.

На секунду все взгляды скрестились на нем. Юрий Антонович, кашлянув, продолжил:

– Нам досталось жить не в самой простой стране…

– Это точно! – Елена Антоновна тяжело вздохнула. – До каких пор цены будут скакать?

– Мама! – Регина впервые за вечер нахмурилась.

Елена Антоновна махнула на нее и насуплено отвернулась. Юрий Антонович поспешил продолжить:

– Ну, простых стран, наверное, и не бывает… – на миг он призадумался. – Что могу я пожелать всем нам в этот светлый день? Счастья, конечно, – это как всегда. Любви к ближнему… – он косо глянул на младшую сестру. – Это очень по-христиански. Мира и покоя – этого пожелал бы нам и сам… Пашка, как его?

Павел сперва изобразил на лице искреннее недоумение, затем понял, о ком речь, и улыбнулся.

– Иешуа. Иешуа Га-Ноцри.

– Так вот за Ешую и выпьем!

Улыбаясь друг другу, члены большого семейства перечокались, осушили бокалы и почти одновременно принялись за еду. С минуту трапеза шла при полном молчании. Елена Антоновна, думая о чем-то горестном (о росте цен, наверное), все вздыхала, покачивала головой и с остервенением грызла жесткое мясо. Илга Дайнисовна держала нож и вилку с неповторимой, вычурной деликатностью и нещадно гремела ими по тарелке. Лицо Юрия Антоновича, как всегда во время еды, походило на физиономию ухающего шимпанзе; чавкал он так, словно затолкал в рот полкило какого-нибудь «Бубль Гума». Зинаида Антоновна безуспешно пыталась сдержать терзающую ее после шампанского отрыжку и ела потому с большими перерывами. Павлу надоело тереть мясо тупым столовым ножом, он смахнул со лба испарину и принялся привычно орудовать ребром вилки; под инструмент угодил один из многих хрящиков, жирный кусок чуть не вывалился из тарелки: «Зараза!» Регина тихонько поглощала почти не уменьшающуюся порцию и без особого интереса поглядывала на экран телевизора.

– Все же надо было Горбачеву с китайцев брать пример, – деловито чавкая, заговорил Юрий Антонович. – Они и экономику подняли, и страну единой сохраняют. Скоро и коммунизм там отомрет.

– Менять ничего не надо было! – авторитетно заявила Илга Дайнисовна. – Пересажали бы хапуг и дураков…

– Евреев, панков, соцреалистов и прочую гадость, – подхватил Павел. – И сразу оставшимся на свободе трем-четырем миллионам полегчало б!

Илга Дайнисовна призадумалась.

– Наверное, меньше людей осталось бы на свободе. Стоящих сейчас так мало.

Оторвавшись от тарелок, все в изумлении уставились на нее и поняли, что шуткой даже не пахнет.

– Думай, что говоришь, – поморщился супруг, слушавший подобные рассуждения жены далеко не в первый раз.

– А я и говорю, что думаю…

– Ну и дура! – хохотнула Елена Антоновна.

Зинаида Антоновна поспешила сменить тему:

– Лен, когда ж твой Витя из морей вернется? Года полтора, почитай, не видели его.

Сестра немного посветлела.

– Позавчера как раз звонил, в феврале обещал вернуться. А через пару недель опять в рейс уйдет – надо вкалывать, пока контракты предлагают.

Юрий Антонович покачал головой.

– Загоняешь мужика своей жадностью. Он, небось, уже столько деньжищ заколотил, что со спокойной совестью мог бы устроиться на работу на берегу и пожить нормальной семейной жизнью.

– А случись чего, ты мою семью содержать будешь? – с прищуром спросила сестра.

– Не гневи Бога, Елена! – возмутилась Илга Дайнисовна. – Продадите вторую квартиру, и денег вам на все хватит.

– А это видела? – Елена Антоновна продемонстрировала ей кукиш. – Моя жизнь – не твоего ума дело! – Дергано поправила свитер, не удержалась и добавила: – Лучше со своим бандюгой разберитесь.

– Рождество твое, Христос Боже наш, воссияй миру свет разума.

Позабыв о конфликте, все в изумлении уставились на взмолившегося Павла, а он потер сложенные ладони и предложил:

– Может, водочки хряпнем?

После краткого раздумья, все еще хмурясь, Юрий Антонович открыл бутылку:

– В самом деле.

– А может, не стоит пока? – оробела Илга Дайнисовна. – Грешно в такой день напиваться.

Елена Антоновна тут же протянула брату свою рюмку.

– Это вам, религиозникам, грешно. А нам, атеистам, можно все!

Юрий Антонович досадливо закатил глаза, но и на этот раз не проронил ни слова. Он терпеливо сносил любые «выкрутасы» младшей сестры, потому что именно она двадцать четыре года назад позвала его и Зинаиду в Таллинн. Многим в своей нынешней жизни Юрий Антонович был недоволен, но возможностью встретиться с сестрами в любой момент дорожил. Хотя иной раз казалось, что Елена ему вовсе не родственница. Может, такой ее сделало время, в которое она росла?

Ленке повезло. Хоть родилась она еще при Хозяине, эпоху его не запомнила. И так люто, как старшие братья и сестра, не голодала. Юра и Зина регулярно подкидывали родителям деньжат, и младшенькая еще в детстве познала вкус леденца. Но и кукурузного хлеба отведала тоже.

С ранних лет Ленку отличала одна нехорошая черта – она отчаянно завидовала чужому достатку и постоянно стремилась заиметь все то, что есть у соседки. И в подруги выбирала только тех, от кого могла быть хоть какая-то конкретная польза. Годам к шестнадцати стала донимать родителей требованиями красивых обновок, но те едва сводили концы с концами: пьянчуга Иван бессовестно тянул из них рубли да трешки. Посчитав Ивана виновным в своей серой юности, Ленка возненавидела брата и навсегда перестала с ним разговаривать.

В конце шестидесятых сменивший скинутого Хруща чернобровый Орденопросец посадил экономику на нефтедолларовый допинг, и народу зажилось полегче. Ленка не только окончила десятилетку, но и поступила в пединститут. Казалось бы, везет сверх всякой меры – не зная ни голода, ни лишений, поддерживаемая старшими братом и сестрой, становится самой образованной в семье. Но Ленке этого было слишком мало. Приезжая на лето в отчий дом, она без конца вздыхала о модных шмотках, поездках на взморье и прочих вещах, о которых родители раньше и не слыхали. А уж денег на все это у них не было тем паче.

Пораскинув мозгами, Ленка поняла, что для построения коммунизма в отдельно взятой семье нужны валюта (или ее эквивалент) и выход на западный рынок; тут же выскочила замуж за новоиспеченного судового механика и уехала с ним в Таллин. Новая жизнь ей так понравилась, что она (в кои это веки) решила поделиться радостью с родными и пригласила к себе братьев и сестру.

Иван не поехал. Он не любил Ленку не меньше, чем она его, да и никогда не ездил дальше районного центра. Ему что Таллин, что Монте-Карло, что Сковородино – одинаково по фигу. А Юра и Зина съездили в странноватый русскому глазу Таллин и решили в нем остаться. Почему бы не осесть Григорьевым в одном месте, пусть даже в сотнях километров от родного дома?..

Юрий Антонович снова встал. На сей раз один. – Иногда мы ссоримся…

– Как встречаемся, – хмыкнул Павел.

– Паша! – тихо укорила его мать.

Юрий Антонович глянул на племянника, усмехнулся против воли.

– Может, это и к лучшему, что мы так горячо друг к другу относимся. Равнодушие ведь хуже… Как бы там ни было, я знаю точно: случись с кем-нибудь из нас беда, все непременно бросятся ему на помощь. Так что давайте выпьем за то, чтоб мы такими и оставались!

– Звучит почти как проклятие, – едва слышно восхитился Павел.

Зинаида Антоновна в очередной раз бросила на него укоризненный взгляд. Остальные приняли прозвучавший тост без эмоций, опустошили рюмки и бокалы и с жадностью набросились на еду.

Юрий Антонович с грустью посмотрел на родню, проглотил свои пятьдесят, поморщился и прохрипел:

– Да поможет нам Бог.

– С каких это пор ты стал таким религиозным? – раздраженно поинтересовалась Елена Антоновна. – Еще года три назад все над Илгой посмеивался.

Юрий Антонович сел, мельком глянул на супругу, пока еще сохраняющую внешнюю безучастность, крепко, со знанием дела отрыгнул и, уперев руки в колени, с грустинкой признал:

– С возрастом многое понимаешь. Нельзя человеку без веры.

– А я и не замечала! – хохотнула сестра.

– И ты веришь, – заявил Юрий Антонович. – Не в Бога, конечно.

– Уж не в черта ли? – с ухмылкой полюбопытствовала Елена Антоновна.

– В деньги! – выпалила Илга Дайнисовна.

– Вот оно что, – протянула Елена Антоновна, отодвинула тарелку и с прищуром посмотрела на Илгу Дайнисовну: «Вот ведь дура набожная! Сама жить не умеет, а других поучает… Конечно, не имея денег, на Бога уповать только и остается!.. Витьку им, видите ли, жалко. А кто его пожалеет, когда контрактов не станет, а меня, не дай Бог, эстонцы со своими реформами из школы турнут?.. Господи, я ведь никогда не одолею их чертов язык!» А вслух процедила: – Деньги мои вам покоя не дают? Да, я в них верю. Потому как Бог ваш меня не накормит и не оденет, о ребенке моем тоже не позаботится.

Илга Дайнисовна хотела было возразить, но Елена Антоновна ее заткнула:

– Молчи уж, я твои бредни раз сто слыхала. Только мне, как Юрке, мозги ты не запудришь. И Регина моя, как твой Артур, бандиткой не станет!

– Мама! – вскрикнула Регина.

Илга Дайнисовна и Юрий Антонович опустили глаза.

– Зачем ты так, Лена? – Зинаида Антоновна покачала головой.

– А надоели мне своим сюсюканьем! Говорят одно, а делают… Загребут Артура в тюрягу, и никакой Господь вам не поможет!

Регина подперла голову ладонью, не глядя на мать, холодно спросила:

– А ты, значит, обалденно честная и принципиальная?

– Мне особо нечего стыдиться, – фыркнула та, но насторожилась.

– Что ж ты не расскажешь своим беспринципным родственникам, как еще два года назад эстонское гражданство отхватила?

Все в изумлении уставились на Елену Антоновну. Она опустила глаза, принялась растерянно поправлять прическу.

– Так меня об этом никто не спрашивал, – произнесла она едва слышно.

– Как же ты сумела, Ленка? – спросил потрясенный Юрий Антонович. – Неужели экзамен сдала?

Елена Антоновна не ответила. Регина зло усмехнулась.

– Скорее эстонцы китайский освоят!.. Когда все началось, вам она мозги компостировала, орала, что как только Эстония отделится, всех русских сразу выгонят – так и нечего, мол, за их независимость голосовать. А сама на всякий случай получила карточку Конгресса Эстонии.

– Для твоего же будущего, дура! – процедила мать.

– Письмо в Москву о притеснении здесь русских тоже для будущего моего подписывала?

Елена Антоновна совсем растерялась.

– Ой, дура, – иных слов она не находила. – Ну и дура!

Юрий Антонович покачал головой, чавкая салатом, печально произнес:

– Ты, Ленка, завсегда хитрюжницей была. Но чтоб цепляться и за тех, и за других…

Елена Антоновна вскочила, лицо исказила едва скрываемая агрессивностью гримаса отчаянья.

– Да, мать вашу!.. Цепляюсь! Потому что здесь жить хочу! И никакая эстонская сволочь обратно в Россию меня не вытолкает!

– Да кому ты сдалась, училка второразрядная? – протянула Регина.

Елена Антоновна вздрогнула, на лице проступили красные пятна.

– Ты, дорогуша, как с голландцем своим связалась, больно наглой стала, – прошипела она. – Но не обольщайся: как с ним не склеится, вмиг свои дурости позабудешь и на коленях ко мне приползешь!

Регина одарила мать презрительным взглядом.

– Плевала я на деньги твои! – сказала, будто плюнула. – Да и не твои они вовсе – все твое хваленое богатство папой заработано.

Некоторое время Елена Антоновна, не мигая, смотрела на дочь, тщетно подыскивала достойный ответ-удар, потом отвернулась и, едва сдерживая слезы, стремительно вышла из гостиной. Зинаида Антоновна бросилась за ней:

– Куда ты, Лена?

Павел сунул в рот сигарету, взглянул на дядю.

– Александр Мень, человек блестяще эрудированный, почему-то утверждал, что животные, в отличие от человека, никогда не убивают представителя своего вида. Так это чушь. Крысы, например…

– Заткнись! – простонала Регина.

Павел пожал плечами, наконец-то закурил и протянул зажигалку дяде. Юрий Антонович вышел из оцепенения, отвергнув предложение племянника, с грустью констатировал:

– Не по-христиански получилось.

Регина изумленно посмотрела на него, отвернулась к телевизору и безнадежно покрутила пальцем у виска.

– О каком это голландце говорила Ленка? – озвучила, наконец, Илга Дайнисовна вертевшийся на языке вопрос.

Регина его проигнорировала. Может быть, и не услышала; мыслями она была очень далеко – в юности…

Ей было шестнадцать, Роме – семнадцать. Первая любовь. И какая! Все началось в апреле, под музыку капели. После или вместо уроков они срывались в Кадриорг или на Штромку, бродили в душистых соснах, подставляли лица нежному весеннему солнцу. И целовались. Только не взасос – не дай бог предки что-нибудь заметят! После шли в кино. И снова целовались, даже взасос – черт с ними, с предками!

Потом был май. Как все цвело! Казалось, природа тоже влюбилась – наверное, в солнце. Все было по-прежнему замечательно. И даже лучше: они уже не дрожали при каждом соприкосновении и тонко чувствовали друг друга. Регина стала подумывать: а не пора ли им заняться настоящей любовью? После экзаменов.

Мать, понятное дело, заподозрила неладное еще в апреле. А к концу мая знала обо всем до мельчайших подробностей. Однажды вечером усадила Регину рядом и начала вправлять ей мозги: «Не сходи с ума, дорогуша. На кой тебе этот прощелыга?» – «Что ты, он замечательный!..» – «Сегодня. В школе и на улице. А ты знаешь, что он, два его брата и родители живут в двухкомнатной «хрущевке»?» – «Это-то при чем?» – «Да при том, что если он, не дай Бог, на тебе, дуре, женится, то поселится у нас!» – «Какая же ты!..» – «Благоразумная. Квартира – это еще полбеды. Слушай дальше…»

Через пару часов прекрасный цветок любви был изгажен. На всякий случай Регина побывала в гостях у жутко смутившегося Ромы; познакомилась с брюхатым и красноносым главой семейства – водителем говновозки, пообщалась с атлантоподобной мамашей – ремонтницей на железной дороге, полюбовалась, как славно умещаются в одной комнатке трое пацанов. Через день, выплакав все слезы, сказала бедному мальчику, что встречаться им больше не стоит.

На первой же вечеринке после экзаменов она напилась пива и вина и сделала то, что так долго откладывала. С каким-то Федькой, видела которого в первый и последний раз. Было больно и отвратительно. Придя домой, она впервые послала мать «на хуй». Потрясенная, та впервые не посмела поднять на дочку руку…

– Ты, Лен, сама виновата, – укоряла на кухне всхлипывающую сестру Зинаида Антоновна. – Как только Витька терпит тебя?

– Ну, не выдерживают нервы!

– Нервы… Ты же учительница, человек с высшим образованием, а ведешь себя иногда хуже бабы базарной. Разве может Регина молча сносить, когда ты ее на каждом шагу дурой обзываешь?

Елена Антоновна шумно шмыгнула носом, раздосадовано хлопнула ладонями по коленям.

– Так ведь дура и есть! На кой черт ей понадобилось говорить об этом? – она чуть снова не расплакалась. – Будто мало для нее делаю: разодела, как принцессу, во всякие кружки водила…

– Может, ей другого не хватает? – спрашивая, Зинаида Антоновна поймала себя на мысли, что разговор этот повторяется, наверное, в тридцатый раз.

– Брось ты! Думаешь с голландцем она от большой любви связалась? Шикарно жить хочет, мерзавка! И чтоб от меня не зависеть.

Зинаида Антоновна начала сердиться.

– Почему ты кругом только злой умысел видишь? – А то ты не знаешь, что человек человеку – волк? – И собственная дочь?

Елена Антоновна отвела глаза.

«Как мне надоело всех успокаивать, уговаривать, обнадеживать, мирить! – Зинаида Антоновна прерывисто вздохнула. – Почему обо мне никто не думает?» Она прислонилась к холодильнику, вытянула уставшие за день ноги. Да что ноги – ныло все тело. В последние годы ее без конца бросало то в жар, то в холод, мучила бессонница…

Зина начала вкалывать еще до школы: стирала, мыла посуду, помогала с уборкой, нянчила Ваню. Когда пошла в школу, по ночам делала еще и уроки. Только подрос братишка, родители произвели на свет Лену – пришлось нянчиться с ней.

Надежды на счастье в дали от опостылевшего отчего дома не очень-то оправдались. Что на Урале, что в Сибири ей все равно приходилось туго. Но о родных она не забывала: вкалывая до упаду и в дождь, и в снег, и в жару, отказывая себе в обновках и никогда не наедаясь досыта, регулярно отсылала домой переводы. Чтоб хоть Ваня и Лена не голодали, как она, выучились и стали большими людьми. Откуда ей было знать, что большую часть оторванных от сердца копеек пропьет мерзавец Ванька?

Зина долго не выходила замуж – все выбирала. Но ближе к тридцати, уже в Таллине, вдруг поняла, что рискует остаться старой девой и выскочила чуть ли не за первого встречного. Муженек достался – поискать таких: дикий, дремучий, пьющий не слишком часто, но всегда до поросячьего визга и постоянно охочий до шлюх.

«Ничего, – думала Зина. – Переломлю!» Устроилась на работу дворником, получила от ЖЭУ однокомнатную «хрущевку», родила Павлика и впряглась: одной рукой нянчила сынишку, другой – готовила, стирала и убирала квартиру, следила за порядком на своем участке, бегала по магазинам, а иногда и перехватывала на проходной муженька с еще не пропитой получкой.

После долгих лет уговоров, угроз, хождения по врачам и знахаркам Зинаида все же добилась своего и отвадила мужа от водки. Мужик быстро раздобрел, приосанился, превратился в хозяина – дома, и спеца – на работе. Откуда-то появились достойные друзья-приятели, совсем не похожие на прежних бродяг-собутыльников.

Два года Зинаида порадовалась новой жизни, да еще в двухкомнатной кооперативной квартире. Она знала, что муж вовсю гуляет на стороне, но надеялась, что перебесится и угомонится. Да и вообще мало об этом думала – все силы отбирали две работы.

А муж однажды обвинил ее в том, что она слишком много работает и экономит, и ему, супругу дорогому, уделяет недостаточно внимания, приплюсовал целый список аналогичных прегрешений и подал на развод. Зинаида была потрясена, но думала, как всегда, не о себе – сердце болело за травмируемого сына. «Ничего с ним не случится, – заявил его отец, собирая вещи. – Я вырос без отца, и он не сдохнет!»

Может, и сломалась бы Зинаида Антоновна, да было некогда – чтобы обеспечить Павлу достойное настоящее и перспективы на еще лучшее будущее, пришлось устроиться на третью работу. Она понимала, что времени на воспитание сына почти не остается, но иного выхода не было. «Ничего, – утешала она себя. – Зато вложу в Павлика все, что смогу».

Калеча организм запредельными нагрузками, отказывая себе порой в самом необходимом, Зинаида Антоновна выплатила стоимость квартиры и накопила семь тысяч рублей. Но ушедший в небытие Советский Союз на прощанье обесценил вклады своих граждан, и после введения в Эстонии остановившей гиперинфляцию национальной валюты на книжке у Зинаиды Антоновны оказалась всего-то одна тысяча крон – месячный оклад. А приватизация жилья по-эстонски обессмыслила вложенные ею в квартиру восемь тысяч рублей – наниматели государственных квартир, смеясь над кооперативщиками, легко приватизировали жилье за собственные и купленные по бросовой цене у алкашей и пенсионеров приватизационные «желтые карты».

И вновь Зинаида Антоновна выслушивала укоры. Уже от Павла – за недальновидность, за то, что так глупо лишила и его, и себя многих радостей жизни. Зинаида Антоновна молча кивала – уж она-то знала, что можно было позволить себе на пятнадцать тысяч! И с ужасом думала, что, выйдя на пенсию, не только не сможет поддерживать Павла, но и окажется для него непосильной обузой…

Чтобы как-то отвлечься от невеселых размышлений, Зинаида Антоновна, мотнув головой, обняла сестру, слегка качнула.

– Ленка, ты же всех своих подруг растеряла. Я слышала, даже с Ниной встречаться перестала.

– Нинка давным-давно не работает на мясокомбинате, – вздохнула Елена Антоновна. – Нужна мне она теперь.

Зинаида Антоновна укоризненно покачала головой.

– Но с Региной тебе надо помириться. Уважай свою дочь. Елена Антоновна возмутилась.

– Ты ж сама слыхала, что она про меня плела!

– Неправду?

На секунду Елена Антоновна стыдливо опустила глаза, потом воскликнула:

– Какая разница? Разве тебе не обидно, когда Пашка выпендривается? Как они смеют?!

– Мы ведь в самом деле были для них старшим братом – приняли в огромную семью народов, столько всего понастроили… – Юрий Антонович осекся, хмуро глянул на скривившегося племянника. – Скажешь, я не прав?

– Чего вы тут понастроили? Панельные бараки, в которых живут теперь только те, кому некуда деваться…

– Большинство! – уточнила Илга Дайнисовна.

– Правильно, – охотно согласился Павел. – Потому что большинство до сих пор нищие.

Илга Дайнисовна горько усмехнулась.

– Разбогатеешь тут, когда почти все заводы обанкротили!

– Ну, заводчане в богатеях никогда не бывали, – напомнил ей племянник. – И заводы не обанкротили. Сами развалились, потому что построены были по указке того самого «старшего брата» и выпускали продукцию, на фиг никому не нужную.

– Пока был Союз, ее даже не хватало! – не сдавалась тетка.

– Правильно! Потому что нормальные товары мы видели только в рекламе финского телевидения. Кое-что за бешеные деньги доставали у моряков и фарцовщиков. Елки зеленые, совсем забытое слово – «фарца»!.. Купить вшивенькие джинсы – это ж было событие, несколько месяцев деньги откладывали! А сегодня на свою совсем обыкновенную зарплату я могу легко купить за раз хоть три пары вполне приличных…

– А квартплата?

Ответить Павел не успел.

– Ладно, – вздохнул Юрий Антонович. – Согласен: многое было недоработано. Но это не повод, чтобы нас ненавидеть. Мы ведь нормально к эстонцам относились.

– По-разному, – Павел поморщился. – Как вспомню эти рожи интеровские…

– Прекрати! – возмутила Юрий Антонович. – Люди пытались сохранить Союз, боролись за дружбу народов!

– Что же они не продолжают борьбу, такие, блин, идейные? – Павел даже крякнул от досады. – Где их вожди?

Юрий Антонович оторопело захлопал глазами. Племянник ответил сам:

– Сделали на голосовавших за них идиотах карьерищи и устроились в уютных московских креслах. Об Эстонии уже и не вспоминают. Многие, кстати, оккупировали кабинеты и лимузины на нашем Северо-Востоке, получили «за особые заслуги» совсем недавно так ненавистное им эстонское гражданство и настроены теперь так проэстонски, что не сразу поверишь в их интеровское прошлое.

Юрий Антонович ослабил галстук, закурил. Руки его мелко подрагивали. Он сам голосовал за человека, сделавшего во время перестроечной смуты потрясающую карьеру. Работал с ним на заводе молодой парень – Сергей Звонков. Он не блистал особым умом, но работал аккуратно и норму выполнял всегда. Вроде бы, никогда не высовывался, а как-то выбился в комсомольские вожаки. В год последних советских выборов его и двинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Решили, раз молчаливый и без зауми, значит, честный, за работяг. И стал Звонарь депутатом!

Юрий Антонович видел его потом раз пять по телевидению: сидит себе в дальнем ряду зала и загадочно чему-то улыбается. А чего грустить? Перевел семью в Москву, сделал квартиру не только себе, но и сыну. После того, как гикнулся СССР, мигом перевелся в какую– то комиссию при российской Думе. Звонил недавно, интересовался: не турнули еще эстонцы родных заводчан? Есть возможность какое– то число пристроить в лагеря беженцев… Гадина!

– Все равно, – подала голос Илга Дайнисовна. – В советское время эстонский язык никто не запрещал. Эстонские дети учились в эстонских школах и институтах. И все были советскими гражданами!

– А что плохого было, – добавил немного успокоившийся Юрий Антонович, – так вместе хлебали.

Павел взглянул на внешне безразличную к спору Регину, мелко закивал.

– Правильно. Но основная масса эстонцев не ненавидит нас, а не понимает. Как и мы их, – он немного поразмыслил, почесал затылок. – У нас ведь принципиальные различия в темпераменте и менталитете. Эстонец – образ – это кто? Эдакий двухметровый блондинистый потомок Калевипоэга, который тратит на принятие любого решения не меньше месяца. И раз что-либо надумав, не передумывает уже никогда. А русский? В глазах эстонца – это пронырливый холерик, способный за минуту принять десяток совершенно противоречивых решений, но поступать в соответствии с еще неведомым ему одиннадцатым. В отличие от эстонца реакция у него мгновенная – мысли идут потом и отстают от действий безнадежно. Эстонец, кроме своего хутора и ближайших окрестностей, четко упирающихся в границы страны, ничем иным никогда не интересовался. С хозяйством дел по горло, да и мерзлые мозги не поспевают следить за событиями в «слиском суустро» меняющемся мире. А для русского что родная Россия, что весь мир – все едино, ибо необъятно одинаково. Даже после отмены крепостного права ничего своего он не заимел, болтался то в общинах, то в колхозах и из-за неполной занятости любопытства и энергии имел всегда море. Подходит к нему, на завалинке тоскливо восседающему, какой-нибудь агитатор, просит, скажем: «Эй, Вань, а отчебучь-ка ты мне революцию!» Ваня стремглав летит за топором, лишь на секунду задержавшись, вежливо интересуется: «А те, мил человек, какую – масштаба местного али весь свет шоб содрогнулси?»

Регина невольно слушала Павла и улыбалась. Юрий Антонович провел пятерней по лысине, немигающими глазами уставился в дальний угол комнаты. Чувствовалось: не согласен он, никак не согласен. Судя по пустому взгляду Илги Дайнисовны, ей рассуждения племянника были вообще до фени.

Наконец вернулись сестры. Елена Антоновна чувствовала себя явно неловко – пряча глаза, глуповато улыбалась и без конца поправляла прическу. Потом вдруг дергано взмахнула рукой и громко предложила выпить еще раз.

Юрий Антонович пристально посмотрел на нее.

– Почему бы и нет? – налил себе и сестре. – Кому еще?

Кроме Павла, желающих больше не нашлось. Натянутость сохранялась. Елена Антоновна подняла рюмку, осмотрела родню, задержала взгляд на насупленном лице Илги Дайнисовны.

– Вы уж простите меня, родственнички мои дорогие! Все от нервов… А что касается голосования – не думала я, что слушать меня станете.

– Зачем тогда разорялась? – поинтересовалась Регина.

Елена Антоновна напряженно сглотнула.

– Успокойся, – сказал Юрий Антонович. – Не голосовали мы не из– за твоих слов. Слава Богу, свои головы на плечах имеем.

– Вот и хорошо, – с облегчением выдохнула сестра. – Так давайте жить дружно!

Все переглянулись. Кто кивнул, кто пожал плечами, но прямых возражений не возникло. Павел и Юрий Антонович выпили, принялись торопливо закусывать. Вслед за ними опустошила рюмку и Елена Антоновна. Хлебнув лимонада, одной рукой она обняла дочь, другой – Илгу Дайнисовну, уже хмелея, произнесла:

– Регина, ты не думай… Я очень хочу, чтоб ты счастливой была. – Угу.

– И ты, Илга, на слова мои не обижайся. Бывает, срывается… – она заметила, как задумчиво смотрит Илга Дайнисовна на нож в своей тарелке, и вдруг предложила: – Ну, хочешь, когда Артура посадят, я ему тоже передачи носить буду носить?

Наверное, случилось бы убийство, не прозвучи в воцарившейся гробовой тиши дверной звонок. Илга Дайнисовна мгновенно позабыла обо всем на свете и с облегчением выдохнула:

– Вот и Артур!

– Больше некому, – едва слышно согласился супруг, о чем-то размышляя.

Зинаида Антоновна встретила гостя и быстро вернулась. Тут же, не сняв даже дорогую куртку на меху, в комнату заглянул Артур. Пахнуло кожей и морозцем.

– Кого хороним? – Артур с насмешливым удивлением окинул близоруким взглядом невеселую родню.

– Ешую… – отрешенно произнес отец, тут же спохватился: – То есть… наоборот…

– Рожаем, значит, – хмыкнул Артур. – Дело хорошее, – его и без того длинноватое, немного девичье лицо слегка вытянулось, взгляд пал на Павла. – Пошли, братан, побазарим.

Как только братья ушли, Елена Антоновна залпом осушила стакан лимонада и, утирая пригоршней губы, покосилась на дочь. Когда зазвучал звонок, она сообразила, что в очередной раз брякнула нечто очень неудачное и, как вошел Артур, со страхом ожидала, что Регина ее выдаст. Но та промолчала. Пожалела?

Илга Дайнисовна, глядя сыну вслед, снова посуровела.

– Мог бы для начала хоть минуту за столом посидеть.

– Еще насидится, – махнула Зинаида Антоновна, вставая. – Кофе никто не желает?

Юрий Антонович, выходя из задумчивого оцепенения, чуть дрогнул, потер подбородок и предложил:

– Делай на всех.

– Я вам помогу, – вызвалась Регина и пошла вслед за хозяйкой на кухню.

Павел усадил брата на диван, сам сел за письменный стол, включил радиоприемник магнитолы: «Не ходи к нему на встречу, не ходи! У него гранитный камушек в груди!» Артур бросил короткий взгляд на единственный в комнате брата мало-мальски ценный предмет – недавно купленный кульман у окна.

– У меня всегда по черчению «тройбан» был, – сказал безразлично, вскользь.

Павел пожал плечами, «каждому свое», нетерпеливо поинтересовался:

– Ну, говорил ты со своим барыгой?

– Думай, че говоришь, – брови на лице Артура взмыли вверх. – Он не барыга, он – человек.

– Если он человек, то кто ж такие барыги? – спросил удивленный Павел.

– Фирмачи всякие, – пренебрежительно произнес брат.

– Ладно, – кивнул Павел. – Говорил ты со своим человеком?

– Говорил, – Артур наконец-то снял куртку. – Проектом вашим он доволен – все, говорит, в кайф. Для полной классухи хочет, чтоб пару моментов изменили… Ну, он сам тебе покажет.

– А насчет строительства?

– Согласен. Как весна начнется, тащи своих парней – и впрягайтесь.

– По поводу цен возражений не было?

– Нет. Только не забывай, – Артур погрозил брату длинным пальцем, – со всех ваших мне причитается три процента.

Павел развел руками.

– Как договаривались.

Артур собрался было встать, но тут же передумал и хлопнул ладонью по дивану.

– Эх, если бы не козлы эти!..

– Ты о ком?

– Об эстохах, – протянул Артур, отворачиваясь. – О ком же еще?

– А что тебе эстонцы?

Артур немного помолчал, криво усмехнулся.

– То же, что и тебе, – житья не дают!

– Не выпендривайся, – скривился уже Павел. – Гражданство купил?

Артур кивнул.

– «Бабок» на житье имеешь предостаточно, – добавил Павел. – Чего еще?

– Не могу я здесь, – почти прошептал Артур, с усталым вздохом уткнулся в ладони. – «Французов» этих ненавижу – перестрелял бы всех!

– Интересная мысль, – поразился Павел. – Что ж, можешь начинать. – Че? – Артур туповато глянул на брата.

– Приставь пистолет к виску и пали.

Артур зло прищурился.

– Ты на че намякиваешь? – У тебя мать кто?

– Не эстонка – это точно!

– Но латышка, – Павел был невозмутим. – А«французами», к твоему сведению, в нашей некогда единой и неделимой тепло величали всех прибалтов и латышей в том числе. Следовательно, «француз» и ты, хоть и с поганой для них русской примесью, – он с ухмылкой посмотрел на брата. – Чего ж так пыжиться?

Артур замялся, опустил лицо. Ему было что сказать, но…

– Тебя это не касается, – он резко встал, с прежней ухмылкой глянул на брата. – Твоя задача сейчас – не разочаровать человека и построить ему клевый дом.

– И заработать тебе немного «бабок», – кивнул Павел. – Ладно, иди уж.

Артур ушел. А Павел вдруг впервые подумал, что, в общем-то, понятия не имеет о жизни и проблемах двоюродного брата. Да, слыхал краем уха про какую-то мафию, но не особенно в это верил. Однако деньги у Артура водились немалые. Отлично обставленная двухкомнатная квартира в Мустамяэ и пятилетний «Фольксваген– Пассат» тоже наводили на кое-какие размышления. Артур ведь хоть и не был глуп, в представлении Павла с образом бизнесмена никак не вязался. Да и сам особой любовью фирмачей не жаловал. Так что…

– Если бы не поднялся тогда ураган… – давясь от распирающего его хохота, почти кричал Юрий Антонович. – Никто, наверное, и не узнал бы… что Галка носит «семейники»!

Илга Дайнисовна, краснея, с кислой улыбкой посмотрела на Елену Антоновну. Та в ответ небрежно махнула ладонью – к этим рассказам брата она привыкла еще с детства.

В комнату вошел Артур, сел рядом с отцом и торопливо наполнил тарелку самой разнообразной снедью.

– Че вы тут смотрите? – глянув на экран телевизора, брезгливо поморщился, с помощью пульта прошелся по каналам. – Вот это вещь!

Юрий Антонович с минуту тускло смотрел идущий по кабельному каналу круто «запеченный» боевик, пожал плечами.

– Как только может нравиться такая гадость? – вздохнув, скрестил руки на груди. – Не понимаю я этих американцев. Не умеют снимать, хоть ты тресни! Ума хватает только на пальбу и ругательства. Да и актеры у них слабоватые.

Артур, быстро жуя, с ухмылкой мотнул головой, но промолчал.

– Вот кино французское, итальянское там или старое советское, – продолжал Юрий Антонович, – совсем другое дело! Особенно комедии или что-нибудь про любовь; все жизненно, узнаваемо…

– Чем же твоя любимая «Эммануэль» так похожа на твою жизнь? – не выдержал Артур и хмуро посмотрел на отца.

Юрий Антонович покосился на жену, проведя рукой по лысине, досадливо крякнул.

– Или «Семнадцать мгновений весны» напоминают о подвигах героической молодости? – добавил Артур.

– А я фантастику ненавижу, – призналась Илга Дайнисовна, не обратив внимания на раздражение сына. – Там одно вранье. Помню, показали однажды американский фильм с каким-то дурацким козлиным названием…

– «Козерог-один», что ли? – опешил Артур и, когда мать кивнула, прыснул. – Ну, ты даешь!..

– И о чем тот фильм был? – зевая, поинтересовалась Елена Антоновна.

– Космонавты должны были лететь на Марс, – стала припоминать Илга Дайнисовна. – Но в ракете что-то отказало, полет отменили, космонавтов отвезли в какой-то секретный железный сарай…

– Ангар, – с усмешкой уточнил Артур.

– Какая разница? – махнула мать. – И вот из этого… ангара показывали их по телевизору будто с Марса, – скрестила руки на груди. – После этого фильма я и поняла, как нас с космосом дурачат.

– Тоже мне правдолюбица! – подивился Артур. – Можно подумать, в твоих любимых ужасах про вампиров и прочую нечисть есть хоть капля истины.

– И истина! – Илга Дайнисовна слегка повысила голос. – Чем незнанием похваляться, почитал бы «Скандалы».

Артур хмыкнул, пожал плечами и снова уткнулся в тарелку.

– И все-таки я горжусь Региной! – заявила вдруг Елена Антоновна.

Юрий Антонович и Илга Дайнисовна с недоумением уставились на нее. Елена Антоновна охотно пояснила:

– Другие дуры годами за иностранцами охотятся, а моя враз подцепила. И какого!

– А какой он? – поинтересовалась Илга Дайнисовна.

Елена Антоновна чуть смутилась.

– Как выглядит, не знаю – Регина даже фотку не показывает. Но, урода и не выбрала б! – она немного понизила голос. – Знаю зато в точности: голландец этот не из голодранцев – столько деньжищ ей дает! Она с тех денег не только кормится и одевается, а еще и квартиру в центре снимает.

– А чем ее голландец занимается? – спросил Юрий Антонович, косо глянув на безучастного к разговору сына.

– Наркотики продает! – Елена Антоновна не без удовольствия увидела на лицах брата и его жены тень секундного испуга и хохотнула. – Шучу! Машинами торгует… – на миг призадумалась, махнула. – Да и какая разница, чем он занимается? Главное, девка за ним не пропадет!

Илга Дайнисовна обменялась скептическим взглядом с мужем и продолжила дознание:

– А чего она к голландцу своему в Голландию не едет?

– Потом что гордячка эдакая! – воскликнула Елена Антоновна, играя зажатой между пальцев вилкой. – Она ж самостоятельная, не хочет от богатого мужа зависеть. Собирается выучиться на секретаря– референта. Только после этого замуж пойдет.

– На кой черт ей это ре… фере?.. – изумилась Илга Дайнисовна.

Елена Антоновна, вскинув брови, снисходительно улыбнулась.

– За такую работу прилично платят, дорогуша.

«Знаю я эту работу, – подумала Илга Дайнисовна. – Платят за то, что ноги перед хозяином раздвигают!»

Вернулась Зинаида Антоновна.

– Кофе скоро будет готов, – она с теплотой посмотрела на аппетитно жующего Артура. – Может, рыбки?

– Спасибо, тетя Зина! – Артур сцепил руки над головой. – Я и так уже почти под завязку… – глаза пали на недопитую бутылку. – Надо же! Пришел целую вечность назад, а во рту еще не было ни капли! – взял бутылку. – Батя?

Юрий Антонович прикрыл рюмку ладонью и качнул головой.

– Как знаешь, – Артур посмотрел по сторонам. – Никто не будет?

Желающих не нашлось. Ничуть не огорчившись, Артур пожал плечами, до краев наполнил рюмку, с выражением произнес: «Во имя мира на всей Земле!» – и залпом выпил. Морщась, несколько секунд он смотрел на бутылку, словно размышляя: а не принять ли еще грамм пятьдесят? Потом шумно вздохнул и взялся за недоконченное мясо. Затем откинулся на спинку стула и блаженно протянул:

– Хорошо-о… – глядя, как закуривает отец, задумчиво добавил: – А вот если бы курил, наверное, могло бы стать еще лучше.

– Что ты? – испугалась мать. – Одна радость – и той лишить хочешь?

– Значит, в остальном я – сплошные горести? – Артур напрягся. – Нет, ну что ты…

– Тогда почему радость только в том, что не курю?

– Отвяжись, – велел отец. – Ты ведь знаешь, как любит тебя мать.

Артур угрюмо глянул на него, неожиданно поморщился, помассировал пальцем висок. Опять начала болеть голова. В последнее время она болела все чаще и сильнее. Сбить мигрень в какой-то степени помогала водка. Уже не ища компаньонов, Артур торопливо наполнил рюмку и тут же выпил.

Родители тревожно переглянулись…

Регина долго сидела без движения, смотрела в одну точку прямо перед собой. Так хотелось разреветься и закричать: «Люди! Убейте, но не мучайте – я больше не могу!» На самом деле плач получился какой-то жалкий, сиплый. Закрыв лицо ладонями, минуты две она вздрагивала, хлюпала носом и прислушивалась, не идет ли кто? Немного успокоившись, прерывисто вздохнула и принялась старательно вытирать лицо. Вроде полегчало.

Кофе давно был готов. Регина высморкалась в небесно-голубой платок и взяла посудину из кофеварки.

В дверях она столкнулась с сияющим Павлом.

– Очи у тебя на мокроватом месте, – обронил он походя.

– Да? – всхлипнув, Регина вяло улыбнулась. – А я и не заметила.

Павел, забыв о существовании сестры, отыскал в одном из шкафчиков большой бокал, потянулся к дверце рядом и только в этот момент заметил, что Регина все еще здесь.

– Че?

– Сияешь ты, как новехонький франк, – не без зависти сказала сестра.

– Как и положено гарному хлопцу в расцвете лет и сил!

– Завидный оптимизм.

– А чего мне? – Павел пожал плечами. – Ты вот выглядишь неважно. Стряслось чего?

Регина закусила губу.

– С голландцем своим не в ладах? – предположил Павел. И Регина не выдержала:

– Да нет никакого голландца! Выдумала я его для матери. Павел озадаченно почесал затылок.

– К кому же ты в Амстердам-то ездила?

Дважды за невероятно длинную минуту молчания Регина порывалась рассказать брату обо всем от начала и до конца. Но так и не решилась. Даже не заплакала, когда поняла, что не может, потому что, несмотря на отчаяние, все равно боится. Чего? Как это ни смешно, в какой-то мере даже матери!

– Дурак ты, Пашка, – она горько усмехнулась. – Да и я не лучше.

Теперь Регина даже радовалась, что так и не сказала главного. Все равно брат ничем не мог ей помочь, даже посочувствовать – вон какой счастливый!

– Ладно, – она взболтнула кофе. – Понесу кофеин в народ. Заждались, небось.

Бросила на Павла последний, почти затравленный взгляд и ушла.

Постояв немного в оцепенении, Павел достал из шкафчика початую бутылку «Чинзано», наполнил бокал. Смакуя итальянскую прелесть, сел за стол и задумался о том, что о жизни Регины знает ничуть не больше, чем о делах Артура. На ум никогда не приходила мысль, что у сестры могут быть проблемы: она ведь держалась всегда на пять баллов, производила впечатление абсолютно уверенной в себе, цветущей девушки. А тут – слезы, недомолвки…

Регина пила со всеми кофе, как обычно, мило улыбалась и успешно играла роль довольной собой невесты преуспевающего голландца.

А Артур снова наполнил рюмку.

– Ой, сынок, – встревожилась Илга Дайнисовна, – ты уже третью наливаешь.

– Наверстываю упущенное.

– Лучше тебе попридержаться, – строго посоветовал Юрий Антонович.

Пытаясь сохранять миролюбие, с едва уловимым раздражением Артур напомнил:

– Батя, праздник ведь.

– Но святой! – Илга Дайнисовна посуровела. – В такой день…

– Блин, как бесит меня это слово! – Артур занервничал, снова потер висок. – Святой день, святое дело, святое чувство… Задолбали! Нахавались! – он чиркнул пальцем по горлу. – Во! В детстве куда ни плюнь, обязательно угодишь на что-нибудь святое, а то еще и заденешь святую мечту о светлом будущем. Щас все это заплевали, а святым объявили все то, что заставляли люто ненавидеть, – прищурив глаз, он уставился на мать. – Как это называется?

– Я всегда была с Богом, – не очень твердо произнесла Илга Дайнисовна.

– Только так, как нынче, никогда этого не выпячивала, – кисло протянул Артур. – И четко следила за тем, чтобы я – упаси твой Бог! – не пропустил ни одной демонстрации.

– Чего привязался? – вступилась вдруг за Илгу Дайнисовну Елена Антоновна. – Будто не знаешь, что так надо было.

– А называется это!.. – сделав паузу, Артур глянул исподлобья на тетку, и она принялась поправлять прическу. – Про-сти-туция.

Елена Антоновна против всех ожиданий усмехнулась и даже расслабилась.

– Ой, укорил! Да сейчас это почти официально процветает в каждом квартале. Так что, – она развела ладонями, – уже не грех!

Регина залилась вдруг громким, судорожным хохотом. Тыча пальцем в сторону матери, она силилась что-то сказать, но с трудом выдавливала из себя какие-то нечленораздельные, захлебывающиеся звуки.

Все ошарашено уставились на нее – даже Артур был удивлен.

– Ты что? – пролепетала Елена Антоновна.

– Это я так… – Регина, наконец, совладала с собой, прерывисто вздохнула. – Праздничное настроение выплеснулось наружу.

Елена Антоновна с сомнением еще раз глянула на дочь, но предпочла все же поверить. Артур чему-то хмыкнул, покачал головой и, с хрустом потянувшись, уставился в окно.

Возникла неловкая пауза.

– Зин, – заговорил, наконец, Юрий Антонович. – А чего Пашка не сдает экзамен на гражданство? Он же неплохо знает эстонский.

Зинаида Антоновна обреченно махнула ладонью.

– Не хочет. Не буду, говорит, унижаться, я здесь родился и вырос и становиться в один ряд с иммигрантами не собираюсь. Да и вообще недавно заявил, что через пару лет уедет: может, в Канаду, а может, и в Россию…

– А как за эстонцев радел, – с ехидцей напомнила Елена Антоновна. – Как радовался, когда они из Союза слиняли!

– Молчала бы! – процедила Регина.

– Чего это мне молчать? – Елена Антоновна возмущенно посмотрела на дочь. – Я же предупреждала, что эстонцы покажут себя. Вот они и пинают теперь таких, как Пашка! Им только голоса нужны были…

– Никто его не пинает, – буркнула Регина.

– Не пинает, это верно, – согласился Юрий Антонович. – Но родившимся здесь гражданство дать должны были. И разговоры про какую-то историческую родину – это чепуха!

– Для тебя, – угрюмо уточнил Артур, поймал на себе четыре вопрошающих взгляда и пояснил: – Как-то раз сидели мы с моим знакомцем, Витьком, в одном баре. К нам подсел эстоха – давний Витькин приятель. Малость побазарили, ничего парнишка оказался – даже с юмором. Ну, по пьяному делу разоткровенничался я, стал на законы да на правительство жаловаться. Эстоха тот кивает, во всем со мной соглашается. Но когда я заговорил о видах на жительство, о гражданстве, круто насупился и заявил, что они – эстохи – русских сюда не звали, а раз уж они добились независимости (хотя добиваются только чеченцы, а эти на халяву получили), то остальные должны считаться с требованиями коренной нации. Я по первости взбеленился, хотел ему врезать, но потом решил уделать культурно – на словах. Спрашиваю: а делали с вами, чмошниками толопонскими, что-нибудь такое при советской власти? Он про лагеря песню завел, так я на это моментально отвечаю, что у самого дед не один год отсидел, говори про то время, в которое сам жил. Ему сказать-то и нечего – затарабанил, как автомат, что чужаки по-любому обязаны подчиняться местным законам. Объясняю тогда, что родился здесь так же, как и он. Так этот йоннакас , знай себе, твердит: не нравится – чеши на свою историческую родину! Спрашиваю: на какую именно? В Россию, говорит, твою лапотную – куда же еще? После чего я – образец терпимости – объясняю, что отец мой родился на Украине, а мать вообще из Латвии. Толопоша похлопал зенками и зарядил, что мне, мол, даже лучше, чем другим, так как имею офигенную возможность выбора между Россией, Латвией и Украиной, и что я здесь делаю, ему совершенно непонятно! – Артур окинул родню вопрошающим взглядом. – Есть ли толк говорить с ними о чем бы то ни было? Наверное, прав был тот, кто сказал: «Хороший индеец – это мертвый индеец».

– Типун тебе на язык! – ужаснулась Илга Дайнисовна. – Разве можно говорить такое?

– А им можно? – глаза Артура зло сверкнули. – Страдальцы поганые! Выставляют напоказ свои лакейские синячки, возмущаются: «Какой грубый был у нас хозяин!» Рожа с трудом в дверь протискивается, на каждом сарделистом пальце по перстню, плачет из своего «Мерседеса»: «Как нас в советское время притесняли! Житья не было от этих оккупантов! Мы и теперь бедные, несчастные». А у самого в дальнем углу холодильника на всякий случай партбилет припрятан… – он ткнул пальцем в сторону отца. – Ты, старый оккупант, хоть что-то заимел от своей Империи Зла?

Юрий Антонович понуро махнул и отвернулся.

– А они… – Артур скривился, взялся за виски и заговорил чуть тише: – Весь Пирита застроен частными домами, и большинство хозяев там еще с советским стажем. Среди них только одна десятая – наш брат, притеснитель, а остальные – самые что ни на есть коренные. Лихо же мы их притесняли!

– Да они всегда на нашей шее сидели! – закивала Елена Антоновна.

– На твою не больно-то сядешь, – урезонил сестру Юрий Антонович, с надеждой посмотрел на сына. – И все-таки жизнь потихоньку налаживается. Так ведь?

Артур ответил ему кислой, ироничной улыбкой, потом завертел головой.

– Куда это Пашка подевался?

– И в самом деле, – забеспокоилась Зинаида Антоновна. – Пойду разыщу.

Юрий Антонович сделал залихватский мах рукой.

– Эххх!.. Что-то мы раскисли. Расскажу-ка я для поднятия настроения один очень жизненный анекдот. Трахнул мужик королевну и говорит…

Павел по-прежнему сидел на кухне, любовался в полумраке огоньком сигареты и смаковал второй бокал «Чинзано».

– Ты чего? – удивилась мать.

Павел сделал пару затяжек, стряхнул пепел в блюдце.

– Боюсь, достанет меня сегодня дядька Юра. Как я ненавижу эти тупые сальные истории про виденные им сиськи-письки!

– Тебе-то что? – вздохнула Зинаида Антоновна.

– Стыдно. Он же дядька мне!

Зинаида Антоновна покачала головой.

– Все равно надо идти. Не будешь же ты сидеть здесь до конца. Павел молчал.

– Ну что еще? – насторожилась мать.

– Помнишь, как мы в последний раз были в Хворостовке?

– Это когда Ванька на второе утро приполз с фингалом под обоими глазами?

– Угу! – усмехнулся Павел.

– Всего три года прошло, а кажется – целая вечность, – с грустинкой сказала Зинаида Антоновна.

Павел одним глотком допил «Чинзано», со вкусом затянулся.

– Как-то раз я, Артур и Регинка до утра отрывались на дискотеке в клубе. Регинка была в ударе – вытанцовывала так, что все вокруг глазели на нее, как на столичную звезду.

– Ну, она ведь четыре года на бальные танцы ходила.

– После дискотеки по пути домой я сказал Артуру, что из Регинки наверняка могла бы получиться классная балерина, – Павел чуть помолчал. – А он глянул на нее и говорит: «Больно сиськастая для балерины».

Зинаида Антоновна рассмеялась, легонько шлепнула сына по спине.

– Ладно, пошли. Перед гостями неудобно.

– Пошли, – Павел потушил сигарету и, идя за матерью, едва слышно запел: – Над Канадой небо синее, меж берез дожди косые…

– Дождь был лютый!.. – одиноко хохочущий Юрий Антонович сладко поежился. – Платье у Катьки к груди прилипло… А соски-то!..

– Вот и Паша! – почти крикнула пунцовая Илга Дайнисовна. – От кого прячешься?

Павел и Зинаида Антоновна с грустной усмешкой глянули на все еще посмеивающегося в кулак Юрия Антоновича, переглянулись.

– От него не спрячешься, – хмыкнул Павел, садясь.

– Сейчас ни от кого не спрячешься, – сказал Артур, взял новую бутылку. – Давай, братан, дябнем за нас, – он наполнил обе рюмки, косо глянул на отца. – Будешь, батя?

Юрий Антонович кивнул.

– Половину.

– О'кей! – посветлел Артур. – Может, еще кому?

Женщины отказались.

– И правильно, – кивнул Артур. – Путь эта рюмка будет чисто мужской. Вздрогнули?

После этой порции стало заметно, что Артур, в отличие от отца и брата, немного захмелел. Мало того, словно стремясь быстрее опьянеть, он и закусывать не стал.

– Интересно, – Елена Антоновна призадумалась. – А что эстонцы пьют на Рождество?

– Пиво хлещут, – Артур поморщился. – А закусывают квашеной капустой и кровяной колбасой.

– Жуть какая!

Глянув на брезгливо скривившихся теток, Павел развеселился.

– Кровопийцы – что с них взять?

В это время Юрий Антонович осмотрел стол и уткнулся глазами в коробку с пирожными.

– Шоколадные?

– Они самые, – кивнула хозяйка, приподнялась. – Чайку?

Юрий Антонович протестующе помахал рукой, надкусил пирожное и, традиционно чавкая, пояснил:

– Шоколад с чаем не сочетается. А кофе я больше не хочу. Артур в очередной раз потянулся к бутылке.

– Хватит, Артур! – крикнула Илга Дайнисовна.

– Отвали.

– Ты как с матерью разговариваешь? – грозно проговорил Юрий Антонович, но с вымазанным ртом выглядело это довольно комично.

Артур брезгливо посмотрел на него, наполнил рюмку и тут же выпил.

– Чтоб им всем!..

Родители ошарашенно уставились на быстро пьянеющего сына.

– Ну, че вылупились? – протянул Артур. – Дайте хоть вмазать спокойно!

– Всему есть предел…

– Да знаю я свои пределы! – раздраженно оборвал Артур отца. – Ты за собой следи – извраще…

– Хватит вам, – встревожилась Зинаида Антоновна. – Рождество ведь!

Артур победоносно глянул на отца.

– Слыхал?

Юрий Антонович побледнел от напряжения, но удержал эмоции в себе.

– А ты, Артур, не пей больше, – сказала Зинаида Антоновна. – Я тебя очень прошу!

Племянник посмотрел на нее мутноватыми глазами, посопел и нетвердой походкой удалился из гостиной.

– Куда ты? – забеспокоилась Илга Дайнисовна.

– В сортир! – рявкнул сын уже из прихожей.

– Во бешеный! – поразилась Елена Антоновна, скрестила руки на груди. – Упиться, видите ли, не дали.

– Что с ним, Юра? – спросила Зинаида Антоновна.

Юрий Антонович провел пятерней по макушке, облокотился на колени и, глядя в стол, тихо произнес:

– Не знаю. Но таким он бывает все чаще…

– Чего тут думать? – воскликнула Елена Антоновна. – С жиру бесится!

– Не лезь! – процедила Регина.

– Ты что, не видишь, как этот бандюга со своими родителями?..

– Да заткнись же ты! – Регина страдальчески закатила глаза. – Хоть в праздничный день побудь человеком.

Елена Антоновна изумленно посмотрела на дочь и заговорила вдруг тише:

– Тоже мне праздник. Раньше были праздники – с парадами, демонстрациями. Юмористы по телевидению выступали…

– Дефицит выбрасывали, – с сарказмом добавил Павел.

– Вот именно, – кивнула тетка. – Создавали праздничную атмосферу. А сейчас? Товаров море, да позволить себе люди ничего не могут. Сидят все по квартирам, друг на друга глазеют…

– Опять в толпу охота? – с усмешкой поинтересовался Павел.

Елена Антоновна от него лениво отмахнулась, зевнула и глянула в окно.

– Салют-то хоть будет?

– Ты что? – Илга Дайнисовна едва не выронила чашку. – Рождество не Новый год!

– Я и говорю: скукотень…

Артур возвращаться в гостиную не спешил. Он сидел в темноте за кухонным столом с увесистым «ТТ» в руке, покачиваясь, отхлебывал из дорогой фляжки молдавский коньяк и изображал стрельбу по неведомой мишени за окном. Пистолет обошелся в три с половиной тысячи, он прикупил к нему кучу патронов, но не сделал еще ни одного выстрела. Раз пять уже порывался выбраться в тир и отвести душу, но никак не получалось.

В дверном проеме возникла Регина. Сидя к ней спиной, Артур сестру не заметил и не услышал и продолжал пхыкать. Лицо его при этом было откровенно скучающее, но в глазах тлел недобрый огонек. Поначалу Регина смотрела на него с едва сдерживаемой усмешкой. Но когда он поднес вдруг дуло к виску, не на шутку испугалась.

– Перестань!

Артур замер, потом все же пхыкнул и обронил руку с пистолетом на стол.

– Шутю. Сам с собой.

Регина села напротив брата, заглянула ему в глаза. – Зачем ты напиваешься?

– Душа требует, – Артур пожал плечами.

– Пистолет таскаешь с собой тоже для души?

– Ага, – Артур прижал оружие к груди, нежно погладил. – Дурак ты! – вспыхнула Регина.

– Не гневи меня, – протянул брат. – Не то палить начну. – Напугал, господи. Ты и кошки в жизни не обидел.

– А кто говорит о кошках? – обиделся Артур и приставил пистолет к виску.

Регина вскинулась, с большим трудом, налегая всем телом, опустила его руку на стол.

– Придурок! Комплексы замучили?

– Я бандит, – хмыкнул Артур и безвольно сник. – Какие тут комплексы?

– Ты пьяный дурак! Строишь из себя черт-те что, таскаешь повсюду эту идиотскую железяку… Почему тебе так охота бандюгу из себя изображать?

Артур посопел, пожал плечами.

– Легенда творит человека.

– Наклюкался, – поморщилась Регина. – Что, стыдно быть котом?

– И ты, сестренка, меня не понимаешь. Я тебя понимаю, а ты меня – нет, – Артур подпер голову ладонью. – А Галка понимает.

– Что за Галка?

– Проститутка, как и ты…

Регина наотмашь врезала Артуру по щеке, голова его бессильно сникла.

– Ладно, – тихо смеясь, он поднял голову, пощупал пылающую щеку. – Она – проститутка, ты – гетера, гейша… Кто там еще?

Регина закусила губу и отвернулась.

– Галка и впрямь дешевка, – продолжал Артур. – Я беру ее на сутки за половину обычной ночной ставки. Но она меня понимает… – Тут его осенило: – Ты, небось, клиентов своих тоже понимаешь?

– Придурок, – холодно произнесла сестра, уходя.

– За умного у нас Пашка, – буркнул Артур, глотнул из фляжки, едва не выронив, спешно вернул ее на стол и схватился за виски. – Ух ты, мамочки!..

Полгода назад, где-то в апреле, на Артура наехал Трей – из новых крутых. Потребовал «десятину» и почему-то не заикнулся ни о какой «крыше» взамен. Артур платил Иванову вдвое больше, но, предпочитая иметь хомут, пусть и тяжкий, зато давно знакомый и проверенный, решил не ерзать и от Трея отмахнуться.

Однако Иванов сказал:

– Плати и ему.

– Как так? – обалдел Артур. – За какую такую, на хрен, радость?

– За счастье быть живым и даже здоровым.

Артур начал понимать, что он чего-то не понимает, и решил прояснить положение.

– Значит, тебе я должен буду по-прежнему отстегивать двадцать процентов из кровно заработанных, но уже не за «крышу», а за прекрасные… Что у тебя красивое-то? Хрен с ним, ухи! А ему «десятину» за сладко звучащую фамилию? Завтра явится какой– нибудь Хачикян, скажет: «Вишь, дарагой, какой у меня нос бальшой? И гони за это тридцать процентов». Я и ему должен будут «максовать»?

Иванов досадливо сплюнул, подтянул Артура за воротник к себе поближе. Громилы за его спиной насторожились.

– Слушай сюда и знай: я презираю таких ублюдков, как ты, но дело сейчас совсем не в этом. Трей – большая сила. За ним полиция и важные фигуры. Платят ему не за «крышу», а за радость жить и грести «капусту»…

– Но это значит, что мне придется…

– Будешь побольше драть со своих коз, – Иванов увидел в глазах Артура растущую злость и рассвирепел. – Будешь платить – и точка! Кем ты мнишь себя, урод? Да ты гнида! Ты же из пизды кормишься, котяра!

– Я и тебя кормлю оттуда.

Иванов на какое-то время онемел. Потом щелкнул своим бугаям. – Сделайте ему профилактику.

Артура били недолго и не в полную силу – «дойную корову» убивают только после того, как она перестает доиться. Но все равно сломали ребро и два пальца. Изрядно досталось голове; с той поры она и начала болеть…

– До самой смерти не забуду, – прижимая ладонь к груди, Зинаида Антоновна боролась с одолевающим ее смехом, – как ты, Юра, лет так в десять сшил из школьных транспарантов парашют и полдня спускал на нем с водонапорной башни кошек и собак! Помнишь?

Юрий Антонович наморщил лоб, пожал плечами.

– Ну как же? – удивилась сестра. – Скандал ведь был на весь колхоз! Лен, а ты?..

– Как не помнить? – Елена Антоновна усмехнулась. – После школьного собрания мать распорола ему ремнем кожу на макушке.

– Разве за это? – Юрий Антонович на секунду нахмурился и вдруг заулыбался. – Я другое не забуду… – он поскреб подбородок, никак не отмирающим жестом пригладил пятерней жалкие остатки шевелюры на макушке. – Дарью и Таню Кречетовых помните?

Предвидя повторение одной из многих неоднократно слышанных «эротических» историй, сестры погрустнели. Регина уставилась на экран давно выключенного телевизора.

– Наши девчата частенько купались на лесной стороне озера, – напомнил Юрий Антонович и, хихикая, сознался: – А мы, парни, ходили туда подглядывать… Еду как-то раз на велосипеде из лесничества, слышу: девки смеются и вроде как в воде плещутся.

В дверном проеме возник пока никем не замеченный Артур. Мокрые волосы его были всклокочены, по лицу стекали капли воды. Он был почти трезв, во всяком случае, выглядел таковым. Направленный на отца взгляд казался пустым. Если бы не пистолет…

Юрий Антонович продолжал:

– Я велосипед отставил и крадусь на голоса…

– Угомонись, старый черт! – воскликнула пунцовая супруга. – Ну, что за человек?

Юрий Антонович косо глянул на нее.

– На себя посмотри…

– Прекратите! – потребовала Зинаида Антоновна. – Не забывайте, что сегодня святой день.

– В Рождество – и такое! – сокрушенно пробормотала Илга Дайнисовна.

Юрий Антонович пробурчал что-то неразборчивое, нахохлившись, оглядел стол и вновь взялся за пирожное.

– Люблю я все шоколадное.

– А как насчет свинцового? – с кривой усмешкой спросил Артур, приткнув к его затылку дуло пистолета.

Илга Дайнисовна обернулась, сдавленно вскрикнула и прикрыла рот ладонью. Остальные не решились и пикнуть.

– Не наложил в штаны? – Артур шумно принюхался.

– У тебя что, крыша съехала? – Павел первым обрел дар речи. – Убери ствол!

– Не лезь! Это наше дело.

– Так и разбирались бы у себя дома!

Зинаида Антоновна бросила на сына негодующий взгляд.

– Сынок… – прочавкал Юрий Антонович. – Ты… что?

– Не догадываешься? – Артур на миг призадумался. – А может, шлепнуть тебя без разъяснений?

– Опомнись, – прохрипела Илга Дайнисовна. – Ты пьян!

– А все равно попаду.

– Да ты спятил! – Регина приподнялась.

– Щас пальну, – вполне серьезно пообещал Артур.

Елена Антоновна схватила дочь за руку, усадила на место.

– За что, сынок? – снова спросил Юрий Антонович, дожевав кусок.

Артур, решая, как быть дальше, нервно поерзал, наконец, спросил:

– Объясни мне, Бога ради: на кой черт вы поженились? Только не вздумай даже заикнуться о любви – пристрелю тут же!

Юрий Антонович не ответил. И Артур продолжил:

– Я всю жизнь гадал: в чем тут дело? Вы с таким трудом переносите друг друга, цапаетесь из-за любой мелочи. Когда раз в год я видел вас обнимающимися, вместо радости испытывал раздражение – так ненормально это выглядело. Что вас связывает?

Илга Дайнисовна прослезилась.

– Жизнь, сынок, не из одной любви состоит.

– Знаю, – кивнул Артур. – Как и предысторию вашей свадьбы. Рассказать, отчего это я родился всего через четыре месяца после нее?

– Не надо, – еле слышно попросил отец.

– Чего так? – воскликнул Артур. – Ты, старый маньяк, не хочешь похвастаться еще одним эротическим подвигом?

– Но мы любим тебя, – пропищала Илга Дайнисовна.

– Да? А помните, как ровно пятнадцать лет назад поочередно лупили меня два самых долгих в моей жизни дня?

Юрий Антонович наморщил лоб.

– Это когда тебя забрали в милицию?

– Надо же! – Артур похлопал отца по плечу. – Вспомнил! – Но ты был виноват, – мать уже не плакала.

– В том, что трое пятнадцатилетних дундуков под видом интересной игры поставили меня, восьмилетнего сопляка, «на шухер» у склада продуктового магазина, – голос Артура был предельно саркастичен, – а сами стащили из него пару ящиков гнилых мандаринов? – он перешел почти на визг: – За это вы лупили меня два нескончаемых дня?!

Стараясь не делать подозрительных телодвижений, Юрий Антонович прерывисто вздохнул, провел по скатерти взмокшими ладонями.

– Но мы боялись, что ты станешь вором.

Мигрень вновь напомнила Артуру о себе. Он потер висок, хрипло произнес:

– Да-а, ты орал: «В моем доме вора не будет!» А я, забившись в угол, пытался представить, как буду жить на улице, если меня выгонят… Только повзрослев, я понял, почему ты так разорялся тогда, – лицо исказила боль. – Я ведь был и без того ненавистной причиной на фиг тебе не нужной женитьбы! А тут еще выяснилось, что со мной надо возиться – воспитывать. Я был пацаном совершенно обыкновенным – ничуть не лучше и не хуже других. Но тебе казалось, что сама судьба покарала тебя худшим в мире сыном! И чтобы не стыдиться окружающих, ты стал лепить из меня липовый образ

чудного ребенка – все за меня делал, всегда и везде выгораживал… Пашка, «догоняешь» теперь, почему тебе частенько за меня доставалось?

– Да пошел ты…

Юрий Антонович неожиданно повысил голос:

– Может, и в бандюгу я тебя превратил?

Илга Дайнисовна, ожидая взрыва, зажмурила глаза.

– Какие бандиты, папуля? – усмехнулся Артур. – Я обыкновенный кот! Су-те-нер – сексуальный антрепренер, – он нагнулся к самому уху отца. – Девок под таких, как ты, подкладываю.

Елена Антоновна брезгливо поморщилась. Илга Дайнисовна замерла в оцепенении: бандит – это еще куда ни шло, при случае можно соседей пугнуть, но сутенер…

– Что ты, сынок? – она еще надеялась на опровержение.

Но Артур был неумолим.

– Сколько лет вы друг к другу не прикасаетесь? А-а, – он махнул, – какое это имеет значение? Так или иначе, но папка мой в постели полный ноль. Раз в два-три месяца он прилично надирается и со «штукой» в кармане…

– Заткнись! – рявкнул отец, губы его задрожали, на подбородок стекла жидкая слюна.

Артур рывком прижал его лицо щекой к столу и опустил дуло на висок.

– Больненько? – он откровенно злорадствовал. – За минуту, бедняга, замучался! Может, хоть теперь поймешь, каково было мне… – голову обдала горячая волна, он заговорил с усилием. – Только как ты поймешь? Ты и такие, как ты, с энтузиазмом калечили землю и собственных детей, слепили этот сральник, в котором мы теперь братва, барыги, проститутки, доходяги…

– Говорил бы за себя, мерзавец! – Елена Антоновна всем своим видом выразила племяннику предельное презрение. – Мы еще и виноваты.

Артур медленно перевел взгляд на нее, глянул на побледневшую Регину. В глазах сестры отчетливо читалась немая мольба. Но тетка дрогнула, принялась поправлять прическу, и возможность добить ее показалась слишком уж заманчивой.

– Я и за тебя кое-что скажу, дорогуша, – зловеще передразнил Артур Елену Антоновну. – Ты ведь из Регинки проститутку сделала!

– Заткнись! – тетка вскочила и взвизгнула: – Заткнись, подонок!

Крику не доставало твердости. Елена Антоновна неожиданно скривилась и, закрыв лицо, громко разревелась. Регина продержалась на три секунды дольше…

– Регин, она и не удивляется, – поразился Артур. – Знала, оказывается!

– Ничего я не знала, – проклокотала Елена Антоновна. – Заткнись, прошу тебя.

Родственничкам совсем не часто доводилось видеть ее сломленной, не зная, как и реагировать, они молча следили за происходящим и ловили каждое слово. Даже уткнутый в стол Юрий Антонович.

– А казалась такой непрошибаемой, – выразил общее мнение Артур. – Тоже больно? Зачем же ты дочь до панели довела? Какого хрена, психанув однажды, вытолкала на улицу?

– Я не выгоняла. Просто припугнуть хотела. Откуда мне было знать?..

– Теперь знаешь!

– Регина, – осторожно подала голос Зинаида Антоновна. – Ты ведь могла найти работу…

– Какую? – простонала племянница. – Без гражданства, без этой чертовой категории по языку, с одним только школьным образованием… С таким набором и уборщицей не везде возьмут! Да и какой смысл уродоваться за минималку?

– Ничего, доченька, – Елена Антоновна обхватила ее за плечи. – Все еще поправимо. У тебя есть голландец…

– Голландец? – воскликнул Артур, скривившись, энергично потер висок.

– Остановись же ты! – взмолилась сестра.

Артур отпустил отца, обеими руками надавил на виски.

– А нет никакого голландца… – казалось, он говорил сам с собой. Был – да сплыл! Полгодика, считай, задарма… Регинку потрахал, да и смылся в свою Голландию. – И простонал: – Я ведь предупреждал!

Елена Антоновна и Регина, обнявшись, разревелись с новой силой. Видя, как страдальчески исказилось лицо сына, Илга Дайнисовна испугалась.

– Тебе плохо?

– Ну ты козел, – покачал головой Павел и с жалостью глянул на сестру.

Артур вдруг пошатнулся, отпрянул к стене и, кряхтя, съехал по ней на корточки.

– Что с тобой? – встрепенулся отец.

– Сидеть! – Артур слепо помахал пистолетом и уткнулся лицом в колени.

Голова болела нестерпимо. Он плохо слышал и почти не видел, так – смутные тени вместо людей. Но еще мог думать и говорить.

– Голландец… Хорошо звучит, однако. Даже «эстонец»… Есть что– то в этом слове… – он сдавленно ахнул. – А я-то кто? Как называются латышско-украинско-русские гибриды, рожденные в Эсто…

Пистолет брякнулся на пол. Отец и мать бросились к завалившемуся на бок сыну. Павел выбежал в прихожую – к телефону. Юрий Антонович расстегнул Артуру рубашку, трясущимися пальцами прикоснулся к его восковому лицу.

– Что же с ним такое?

Артур уже ничего не видел, не слышал, не воспринимал. Перед закатывающимися глазами вспыхнул огненный шар, в голове что-то треснуло… Артур изогнулся, потом затих и едва заметно шевельнул губами:

– О, Господи…

1998 г.

Для оформления обложки использована фотография Андрея Шахова.

Оглавление

Судьба

Лотерея

Как привыкнуть к Рождеству?