Избранные произведения. II том [Филип Киндред Дик] (fb2) читать онлайн

Филип ДИК Избранные произведения II том

БЕГУЩИЙ ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ ^(роман)

Окленд

Вчера умерла черепаха, подаренная в 1777 году путешественником капитаном Куком вождю аборигенов острова Тонга. Ей было почти двести лет.

В столице Тонга Нуку, в садах Королевского дворца, опочило животное, именуемое Ту’ималья.

Народ Тонга считал это животное одним из своих вождей, для ухода за ним были назначены специальные смотрители. При случившемся несколько лет назад лесном пожаре оно ослепло.

Согласно сообщению Радио Тонга, скелет животного Ту’ималья будет передан Новой Зеландии для экспонирования в Оклендском музее.

Агентство Рейтерс, 1966

После ядерной войны Земля превратилась в выжженную, умирающую пустыню. Вымерли почти все животные. Большинство людей давно перебрались на другие колонизированные планеты солнечной системы. Те же, кто был вынужден остаться, влачат жалкое, унылое существование в городах, тоже приходящих в упадок.

Один из таких людей — Рик Декарт — профессиональный охотник на андроидов. Рик получает задание выследить и уничтожить нескольких беглых андроидов, нелегально прибывших на Землю. Но в ходе охоты у него невольно возникают сомнения. Рик задаётся вопросом — а гуманно ли это, уничтожать андроидов?

Глава 1

Пенфилдовский генератор настроений разбудил Рика Декарда звонким, радостным всплеском электричества. Привычно удивленный неожиданным, безо всяких предупреждений, возвращением из царства сна в мир реальный, Рик спрыгнул с кровати, одернул радужную, под стать своему утреннему настроению, пижаму и сладко, с хрустом потянулся. На соседней кровати его жена Айран разлепила светло-серый тоскливый глаз и тут же со стоном его захлопнула.

— Ты ставишь будильник своего «Пенфилда» на слишком низкий уровень, — сказал Рик. — Давай я немного прибавлю, тогда ты проснешься и…

— Не суйся в мои настройки. — Рик совсем уже ожидал услышать продолжение: «Не мешай мне спокойно умереть», однако так далеко Айран не пошла. — Я не хочу просыпаться.

Он сел на краешек её кровати, наклонился и начал терпеливо объяснять:

— При достаточно сильном импульсе ты будешь рада, что проснулась, в том-то вся и штука. На уровне «С» он превзойдет защитный порог бессознательного нежелания просыпаться, вот как, скажем, у меня.

Рик добродушно — он неизменно ставил свой будильник на «Д», а потому просыпался буквально распираемый любовью ко всему окружающему — потрепал её по бледному, как пасмурный рассвет, плечу.

— Держи свои копешные грабки при себе, — поморщилась Айран.

— Я не коп, — сказал Рик: в нем поднималось не предусмотренное программой раздражение.

— Ты ещё во сто раз хуже, — сказала Айран, все так же не открывая глаз. — Ты — наемный убийца на подхвате у копов.

— Я в жизни не убил ни одного человека. — Его раздражение быстро переходило в прямую враждебность.

— Ну да, — саркастически усмехнулась Айран. — Только бедных андиков, а они не в счет.

— То-то ты мгновенно растряхиваешь все мои премиальные на первую, что попадется, дребедень. А ведь можно было бы немного по-откладывать и купить вместо этой электрической подделки, что пасется у нас наверху, настоящего, живого барашка. Электрический фалшак — и это при том, что я год за годом вкалываю как проклятый, имею вполне пристойное жалованье плюс премиальные и все, до последнего цента, несу в дом!

Завершив эту тираду, Рик резко встал и направился к пульту своего «Пенфилда» с намерением набрать либо подавление таламической активности (чтобы быстро приглушить его гнев), либо стимуляцию её же (и завестись до такой степени, что появится шанс переорать эту стерву).

— Давай, давай, — сказала совсем уже проснувшаяся Айран. — Увеличивай свою склочность, и я тогда сделаю то же самое. Я выведу её на максимум, и ты получишь такой скандальчик, перед которым все наши прежние склоки — просто нежное воркование. Набирай, набирай, а уж за мной-то не заржавеет.

Она подскочила к пульту и замерла, сверкая на него потемневшими от злобы глазами.

Так что теперь выбор сильно упрощался: либо безоговорочная капитуляция, либо полный, сокрушительный разгром.

— Я просто собирался набрать то, что нужно сегодня по графику, — соврал Рик и взглянул на график. Сегодня, 3 января 2021 года, ему требовалось деловое, активное настроение. — Если я наберу по графику, ты сделаешь то же самое?

Наученный печальным опытом, он не спешил тыкать кнопки, не получив от неё ясного ответа, а то ещё поставишь себе «деловое, активное» и тут же нарвешься на разъяренную фурию.

— Мой сегодняшний график включает шестичасовую глубокую депрессию с самотерзаниями, — сообщила Айран.

— Что? Да зачем тебе это? — Такая комбинация противоречила самой идее генератора настроений. — Вот уж не думал, что меню «Пенфилда» позволяет набрать подобную жуть.

— Я тут сидела как-то одна, — сказала Айран, — ну и включила передачу «Дружище Бастер и его дружелюбные друзья», и он сперва обещал рассказать какую-то потрясающую новость, а потом вдруг пошел этот кошмарный ролик — ну, ты знаешь, про маунтибэнковскую защитную мотню. Я вырубила на время звук и вдруг услышала, ну, это, наше здание. Я услышала… — она сделала неопределенный жест.

— Пустые квартиры, — догадался Рик.

Ночью, когда все уже спят, он тоже иногда их слышал. Но теперь ведь даже полупустой дом вроде этого котировался по шкале заселенности достаточно высоко. В пригородах — в тех районах, что до войны были пригородами, — до сих пор встречались абсолютно пустые здания — так, во всяком случае, рассказывали. Подобно большинству нормальных людей, он совсем не рвался лично проверить эти слухи.

— И в этот момент, — продолжила Айран, — когда я вырубила звук телевизора, я была в настроении 382, только что его набрала. А в результате, хотя умом я слышала пустоту, я её не ощущала. Сперва я возблагодарила Господа, что мы можем себе позволить такую роскошь, как пенфилдовский генератор настроений, а потом вдруг осознала, насколько это нездорово и противоестественно — ощущать отсутствие жизни, и не только в нашем здании, но и везде, повсюду, и никак не отзываться на это душой, ты меня понимаешь? Скорее всего — нет. А ведь когда-то это считалось верным признаком психического расстройства — «отсутствие адекватной реакции», так это называлось. Тогда я не стала больше включать звук телевизора, подошла к своему «Пенфилду» и начала экспериментировать. Ну и в конце концов наткнулась на комбинацию, генерирующую безысходное отчаяние. — На её смуглом живом лице отразилось удовлетворение успешно завершенным трудом. — Теперь я включаю её в свое расписание дважды в месяц по шесть часов кряду — думаю, это вполне разумное время для того, чтобы глубоко прочувствовать безнадежность всего, что есть — в частности, того, что мы так и торчим здесь, на Земле, когда все нормальные люди давно уже эмигрировали — ты со мной согласен?

— Вот установишь ты эту свою комбинацию и завязнешь, не захочешь из неё выходить, — сказал Рик. — Такое всеобъемлющее отчаяние имеет свойство само себя поддерживать.

— А я, — хитро улыбнулась Айран, — запрограммировала автоматическое изменение установки, сразу на три последующих часа. 481, осознание многогранных возможностей, открытых для тебя в будущем, новая надежда на…

— Да знаю я, что такое 481, — перебил Рик, который уже много раз пользовался этой комбинацией и очень в неё верил. — Послушай. — Он сел на свою кровать, взял Айран за руки и усадил рядом с собой. — Любая депрессия крайне опасна, даже с автоматическим прерыванием. Так плюнь ты на свое расписание, я плюну на свое, мы с тобой оба наберем 104, испытаем его в полной мере, а потом ты останешься в нем ещё на какое-то время, а я перестроюсь на «деловое, активное», схожу на крышу проверить, как там наш баран, и поеду на службу, не опасаясь, что ты тут куксишься перед выключенным телевизором.

Он выпустил её длинные, изящные пальцы, перешел из просторной спальни в ещё более просторную гостиную, где стоял запах последних вчерашних сигарет, и протянул руку к телевизору.

— Терпеть не могу телевизор до завтрака, — сообщила Айран; она так и осталась сидеть на его кровати.

— Набери 858, — сказал Рик, наблюдая, как прогревается трубка. — Желание смотреть телевизор вне зависимости от программы.

— Ничего я не хочу набирать, — сказала Айран.

— Тогда набери 3.

— Я не могу набрать комбинацию, которая заставит меня хотеть набрать другие комбинации. Если уж я вообще ничего не хочу набирать, то уж эту-то комбинацию и тем более, потому что тогда я захочу набирать, а желание набирать представляется мне сейчас чем-то отвратительным. Я хочу просто сидеть здесь, на кровати, и смотреть в пол.

С каждым словом голос Айран звучал все глуше и безнадежнее; казалось, что её душа необратимо каменеет, окутывается пеленой абсолютной инерции.

Рик включил звук телевизора, и квартиру до краев заполнили звуки наглого, приторно панибратского голоса.

— …хе-хе, ребята, — грохотал Дружище Бастер, — самое время кратенько рассказать вам про сегодняшнюю погоду. По сведениям с метеорологического спутника «Мангуст», к полудню осадки достигнут максимума, а затем начнут помаленьку убывать, так что тем из вас, кто захочет высунуть на улицу нос или там что-нибудь другое…

Дальше Рик не слышал — к нему подошла беспредельно унылая фигура в волочащейся по полу ночной рубашке и выключила телевизор.

— Ну ладно, — горько вздохнула Айран, — сдаюсь. Я наберу все, что ты хочешь, пусть даже экстатическое сексуальное блаженство, — я чувствую себя так хреново, что даже и это выдержу. Хуже не будет, потому что хуже уже некуда.

— Я сам наберу для нас обоих.

Рик приобнял жену за плечи и препроводил её назад, в спальню. Здесь он набрал на её пульте 594, охотное приятие превосходящей мудрости мужа во всех возможных вопросах, а на своем — творческий, изобретательный подход к работе, хотя в последнем и не было особой необходимости — он и сам, безо всякой искусственной стимуляции, подходил к работе именно таким образом.

Торопливо позавтракав — нужно было наверстывать время, бездарно угробленное на препирания с женой, — в полной экипировке для высовывания на улицу (включавшей, естественно, и освинцованную мотню «Аякс» фирмы «Маунтибэнк») Рик поднялся на крышу (крытую, естественно, крышу), где мирно пасся его электрический барашек — хитроумный механизм, щипавший траву с таким натуральным удовольствием, что никто из соседей не догадывался о его истинной природе.

Можно не сомневаться, что некоторые из их животных тоже являлись электронными фалшаками, но Рик никогда не пытался разобраться в этом поподробнее, равно как и соседи никогда не проявляли излишне въедливого интереса к его барану — это противоречило бы общепринятым нормам поведения. Спросить: «А ваш баран, он настоящий или электрический?» — было бы бестактностью много худшей, чем если бы вы спросили человека, пройдут ли его зубы, волосы и внутренние органы тест на аутентичность.

Рик окунулся в тошнотворно-бурые волны утреннего, сплошь пронизанного радиоактивной пылью воздуха, который превращал солнце в тусклый медный пятак и все время раздражал носоглотку характерным металлическим запахом, вынуждая непроизвольно принюхиваться к этому «аромату смерти». Нет, «аромат смерти» — это слишком уж сильно сказано, решил он, поспешая к участку земли, который достался ему в комплекте с чрезмерно просторной квартирой. В эти дни последствия Финальной Всеобщей Войны уже утратили свою изначальную драматичность, стали чем-то будничным. Те, кто не мог устоять перед радиацией, давно отошли в мир иной, так что последние годы заметно ослабевшая пыль, которой противостояли выжившие — то есть самые крепкие — из людей, только медленно подтачивала им разум и наследственный аппарат. Рик не захотел эмигрировать, и теперь, несмотря на все предосторожности, пыль день ото дня оседала в нем все новыми и новыми порциями смертоносной грязи. Пока что ежемесячные медицинские обследования неизменно подтверждали его статус нормала, человека, имеющего законное право производить потомство, однако каждый раз возникала пугающая возможность, что медицинская комиссия Сан-Францисского полицейского управления вынесет противоположный вердикт — всепроникающая пыль непрерывно превращала бывших нормалов в аномалов (но, к сожалению, не наоборот). «Эмигрируй или деградируй! Думай сам, что лучше!» — кричали телевизионные ролики, уличные щиты и правительственные листовки, ежедневно опускавшиеся в каждый почтовый ящик. Весьма разумно, думал Рик, отпирая калитку своего миниатюрного овечьего загона. Только вот я не могу эмигрировать. Из-за моей работы.

И тут его окликнул Билл Барбур, хозяин соседнего пастбища и сосед по дому; как и сам Рик, Билл, вообще-то, шел на работу и забежал сюда на пару секунд, проверить свое животное.

— Моя кобылка забрюхатела! — Он гордо указал на крупную, философического вида першеронку. — Ну, что вы на это скажете?

— Скажу, что скоро у вас будет пара першеронов.

Рик уже подошел к своему барану, который лежал на траве, задумчиво пережевывая жвачку, и внимательно следил за руками хозяина — не принес ли тот ему горстку геркулеса. В программу данного конкретного экземпляра была заложена страстная любовь ко всяческим зерновым хлопьям; завидев такое лакомство, электробаран непременно вскочил бы на ноги и поскакал бы (весьма убедительно) навстречу Рику.

— А с чего она вдруг? — спросил Рик. — Ветром надуло?

— Я купил дозу самой лучшей оплодотворяющей плазмы, какая только есть в Калифорнии, — похвастался Барбур. — Через животноводческий совет штата, по знакомству, иначе бы не вышло. Помнишь, на той неделе их инспектор обследовал Джуди? Они считают мою кобылку чуть ли не лучшей в породе и прямо мечтают получить её жеребенка.

Барбур любовно потрепал лошадь по гриве, и та ткнулась мордой ему в плечо.

— А вы не хотите её продать? — спросил Рик.

Ему страстно хотелось иметь лошадь, да вообще хоть какое-нибудь живое животное. Люди, вынужденные ограничиваться электрическими подделками, чувствовали себя униженными и, как следствие, постепенно теряли веру в себя. Будь его воля, Рик и вообще не стал бы возиться с этой заводной игрушкой и жил бы, пока не появится возможность купить себе живое животное, вообще без никакого, но подобное поведение считалось в обществе крайне предосудительным, а если бы он даже решил наплевать на все приличия, оставалась ещё Айран, которой было очень даже не все равно, как смотрят на неё соседи.

— Продать мою лошадь? — удивился Барбур. — Это было бы попросту аморально.

— Ну продайте тогда жеребенка. Иметь двух животных — это ещё аморальнее, чем не иметь ни одного.

— Да с чего вы это взяли? Многие люди держат по два, три, даже четыре животных, а у Фреда Уошборна, владельца завода по переработке водорослей, на котором работает мой брат, их целых пять. Вы не читали во вчерашней «Кроникл» статью про его утку? Самая большая, самая тяжелая утка московской породы на всем Тихоокеанском побережье.

Одна уже мысль о подобном сокровище привела Барбура в блаженное состояние, близкое к трансу.

Покопавшись в карманах, Рик извлек мятую, затертую брошюрку — январское приложение к «Каталогу животных и птиц» фирмы «Сидни». Заглянув в алфавитный указатель, он нашел раздел «Жеребята. См. Лошади, потомство» и через несколько секунд авторитетно заявил:

— У «Сидни» я могу купить жеребенка першерона за пять тысяч.

— Нет, — качнул головой Барбур, — не можете. Посмотрите повнимательнее, там же курсив, это значит, что в данный момент жеребят у них нет, а цена — предположительная, на случай, если вдруг появятся.

— Ну ладно, — сказал Рик. — А что, если я буду платить вам по пятьсот долларов в месяц? За десять месяцев это будет пять тысяч, полная каталожная цена.

— Вот и видно, Рик, — снисходительно улыбнулся Барбур, — что вы ничего не понимаете в лошадях. Ну почему, по-вашему, у «Сидни» нет в предложении жеребят-першеронов? Да потому, что их никто не хочет продавать, даже и за полную каталожную цену. Першероны — большая редкость, их, даже самых плохоньких, днем с огнем не найдешь. — Он перегнулся через невысокий забор, разделявший два их «поместья», и подкрепил свой страстный монолог не менее страстной жестикуляцией. — Вот она, Джуди, она у меня уже целых три года, и за все это время я ни разу, ни разу не видел ей равных. Я сам летал за ней в Канаду, а потом сам же привез её сюда, а то ведь могли по дороге украсть. Да что там украсть, где-нибудь в Колорадо или Вайоминге, там и убить могут за милую душу, лишь бы получить такую лошадь. И знаете почему? Потому, что до Финальной Всеобщей были буквально сотни…

— Но разве то, — прервал его Рик, — что у вас будут две лошади, а у меня — ни одной, не войдет в противоречие со всей теологической и моральной структурой мерсеризма?

— Кой черт, ведь у вас же есть этот баран, и никто вам не мешает Восхождению в личной жизни, а тот, кто крепко сжимает две рукояти Сострадания, приближается достойно. Вот если бы у вас не было этого барана, тогда бы ещё я мог усмотреть в вашей позиции какую-то логику. Само собой, если бы у меня было два животных, а у вас ни одного, я пусть и частично, пусть и косвенно, но лишал бы вас возможности истинного слияния с Мёрсером. Но ведь у каждой семьи, живущей в этом здании, — по моим прикидкам, их тут около пятидесяти, по одной на каждые три-четыре квартиры, — у каждой из наших семей есть то или иное животное. У Грейвсона, — Барбур махнул рукой куда-то на север, — у него там курица. Оукс с женой держат эту здоровенную рыжую собаку, которая лает по ночам. У Эда Смита… — Он смолк и задумался. — У Эда есть в квартире кот, только никто этого кота ещё не видел, так что дело темное.

Рик подошел к своему барану, сел на корточки, покопался в густой, роскошной шерсти (хоть она-то была самая настоящая) и не без труда нашел управляющую панель.

— Вот, смотрите, — крикнул он потрясенному Барбуру и снял с панели шерстяную декоративную крышку. — Теперь-то вам понятно, почему я так хочу этого жеребенка?

— Бедняга, — вздохнул Барбур после долгого, не меньше минуты, молчания. — И это что же, так оно всегда у вас и было?

— Нет. — Рик аккуратно закрыл крышкой прямоугольную проплешину в спине электрического барана, встал и повернулся к соседу. — Сперва у меня был настоящий баран. Отец моей Айран эмигрировал и оставил его нам. А потом, с год назад… помните тот раз, когда я возил его к ветеринару? Тогда вы тоже появились здесь раньше меня, а потом пришел я, а он лежал на боку и не мог подняться.

— Да, — кивнул Барбур, — и вы его подняли. Вы поставили его на ноги, а он походил минуту — другую и снова упал.

— У овец, — вздохнул Рик, — у них какие-то болезни непонятные. Ну, или можно так сказать, что болезни у них бывают самые разные, а симптомы всегда одни и те же: овца лежит на боку и не может встать, и никак не поймешь, что это с ней-то ли ногу слегка повредила, то ли от столбняка умирает. Вот с моим бараном как раз так и было: он умер от столбняка.

— Здесь? — удивился Барбур. — На нашей крыше?

— Сено, — объяснил Рик. — В тот раз я плохо снял с тюка проволоку, оставил кусок, и Граучо^[1] — так я его звал — поцарапался и подхватил столбняк. Я отнес его к ветеринару, там он и умер, а я подумал — подумал, а потом пошел в одно из этих ателье, где делают животных, и показал им фотографию Граучо. Они изготовили мне вот это. — Он показал на фальшивое животное, все ещё не расстававшееся с надеждой заполучить геркулес, судя по тому, как внимательно следило оно за всемогущими руками хозяина. — Слов нет, первоклассная работа. Я уделяю ему ничуть не меньше времени и внимания, чем тому, настоящему, и все равно… — Он пожал плечами.

— Это не одно и то же, — закончил за него Барбур.

— Хотя — почти. Я испытываю почти те же чувства, а слежу за его здоровьем едва ли не больше, чем тогда. Потому что он может сломаться, и тогда все соседи узнают. Я уже шесть раз отдавал его в ремонт, всё по разным пустякам, которые здесь же, при мне, в минуту исправляли, но заметь кто-нибудь такой, скажем, пустяк, как когда у него забарахлил голосовой механизм и он начал безостановочно блеять, тут бы и стало ясно, что он — фальшак, потому что уж это-то была явно механическая неисправность, болезней таких не бывает. А фургон ремонтной мастерской, — добавил Рик, — имеет, конечно же, надпись «Ветеринарная лечебница такая — то», и водитель у них одет в белое, как ветеринар. Ну ладно, — заторопился он, вспомнив о времени, — мне надо бежать на работу. Увидимся вечером.

— Э-э-э, — пробормотал Барбур в спину уходящему Рику. — Подождите, пожалуйста. Вы, ну, не бойтесь за соседей, я ничего им не скажу.

Рик был уже готов рассыпаться в благодарностях, но осекся, вдруг ощутив черную, беспросветную тоску, вроде той, о которой говорила Айран.

— Не знаю, — сказал он вяло, — может, и не надо ничего скрывать, ну какая мне разница?

— Как это — какая? Они же станут смотреть на вас свысока — не все, конечно же, но некоторые. Вы же знаете, как относятся люди к тем, кто не хочет иметь животное, они воспринимают такое поведение как аморальное и антисочувственное. Юридически оно уже не является преступным, как когда-то, сразу после Финальной Всеобщей, но отношение общества осталось практически тем же.

— Господи! — горестно воскликнул Рик. — Да я же хочу иметь животное, хочу, но никак не могу купить. На мое жалованье, жалованье муниципального служащего, далеко не разбежишься.

Вот если бы, думал он, мне ещё раз повезло, вроде как два года назад, когда я за один только месяц уложил четырех андров. Знай я тогда, что Граучо скоро умрет… да откуда такое можно знать заранее. А потом — этот двухдюймовый, острый как иголка обломок упаковочной проволоки…

— А почему бы вам не купить себе кошку? — предложил Барбур. — Они же совсем не дорогие, вот посмотрите в каталоге «Сидни».

— Кошку? — обиделся Рик. — Да не хочу я никакую кошку, и собаку тоже не хочу. Я не люблю всех этих квартирных неженок, которые спят на диване и лакают молочко из блюдечка. Я хотел бы купить большое, серьезное животное — барана, как был у меня раньше; если хватит денег, так и бычка — или лошадь, вроде как у вас.

И всего-то и надо, подумал он, чтобы снова повезло. Нейтрализовать пять андров — и все будет в порядке. Каждый андик — это плюс тысяча к жалованью. А уж с пятью-то тысячами в кармане я быстро найду то, что мне надо, даже если цена в каталоге напечатана курсивом. Пять тысяч долларов, но для этого требуется выполнение нескольких не зависящих от него обстоятельств. Первым делом нужно, чтобы с одной из колонизированных планет на Землю пробрались пять андров. И чтобы они решили поселиться не где-нибудь ещё, где за ними будут гоняться другие охотники из других полицейских агентств, а именно здесь, в Северной Калифорнии, а ещё — чтобы Дэйв Холден, главный здешний охотник, умер или вышел на пенсию.

— А то купите себе сверчка, — пошутил Барбур. — Или мыша. А что, за двадцать пять долларов вам продадут большого шикарного мыша.

— Ваша лошадь, — процедил Рик, — тоже может умереть, абсолютно неожиданно, как мой Граучо. Вот вернетесь вы сегодня с работы, а она лежит на спине, ногами вверх, как навозный жук или этот, как вы говорили, сверчок.

Он достал из кармана ключ, повернулся и пошел к своей машине.

— Простите, если я вас обидел, — сказал Барбур, голос его нервно подрагивал.

Рик молча открыл дверцу своего ховеркара.^[2] Он уже жалел, что разоткровенничался с соседом, и совершенно не хотел продолжать бессмысленный разговор.

Глава 2

На всех этажах огромного, безнадежно запущенного здания, где жили когда-то тысячи людей, царила кладбищенская тишина, и лишь в одной из его комнат включенный телевизор назойливо расхваливал свой товар перед предполагаемыми, но отсутствующими слушателями.

Это только сейчас этот дом стал бесхозной трущобой, а до Финальной Всеобщей Войны у него были и хозяева, и заботливые смотрители. В те времена здесь был один из спальных пригородов Сан-Франциско, удобно связанный с самим городом ниткой скоростного монорельса и кипевший, подобно всему полуострову, жизнью, шумной и суматошной, как птичий базар. Теперь же и рачительные хозяева дома, и аккуратные смотрители, и шумные жильцы либо умерли, либо съехали на одну из колонизуемых планет. Умерших было больше — война оказалась очень тяжелой и кровопролитной, вразрез со всеми шапкозакидательскими прогнозами Пентагона и его высоколобых прихлебателей из «Рэнд Корпорейшн», каковая, к слову сказать, базировалась примерно в этих же местах. Подобно жильцам дома, эта корпорация то ли скончалась, то ли куда-то съехала, никого этим, впрочем, не опечалив.

Интересно заметить, что к этому времени никто уже фактически не помнил, из-за чего разгорелась столь страшная война и кто в ней победил (да и вообще, победил ли в ней кто-нибудь). Смертоносная пыль, покрывшая всю планету, отнюдь не была чьим-то дьявольским оружием; более того, ни один из участников конфликта не ожидал ничего подобного. Первыми погибли совы. Это было странное, неожиданное зрелище — толстые, пушистые снежно — белые птицы, десятками валяющиеся во дворах и на улицах. Живыми они не покидали своих убежищ, пока совсем не стемнеет, и потому редко попадались человеку на глаза. В средние века чума извещала о своем приходе сотнями дохлых крыс на улицах, новая же чума обрушилась на землю сверху, с неба.

Само собой, за совами последовали и другие птицы, но к тому времени загадка была осознана и разрешена. Программа колонизации других планет стартовала ещё до войны, но теперь, когда солнечный свет на Земле померк от облаков смертоносной пыли, она вступила в совершенно иную фазу. По этому случаю был полностью модифицирован Синтетический Борец за свободу, первоначально разрабатывавшийся в сугубо военных целях. Получив способность функционировать в инопланетных условиях, этот человекоподобный робот, а точнее, биологический андроид стал важнейшим подспорьем для широкомасштабной программы колонизации. Согласно принятому ООН закону, каждый эмигрант получал в полную собственность андроида любой, по своему выбору, модели. А выбрать было из чего: к 2019 году количество этих моделей превысило всяческое разумение — на манер моделей американских автомобилей в шестидесятые годы прошлого века.

Вот это и были основные стимулы к эмиграции: радиоактивные осадки как кнут и безотказный синтетический слуга как пряник. ООН приняла такие законы, что эмигрировать было просто и даже соблазнительно, а остаться на Земле — опасно, причем опасно вдвойне. Человек, слишком уж долго тянувший с решением, уезжать ему или нет, рисковал попасть при очередном медицинском обследовании в отверженную касту биологически неприемлемых, представляющих потенциальную угрозу для девственной чистоты людского генофонда. Даже согласившись на стерилизацию, полноправный вроде бы гражданин с пометкой «аномал» в медицинской карте выпадал из жизни, по существу — переставал быть частью рода человеческого. И при всем при том находились люди, отказывавшиеся эмигрировать, что шло вразрез с элементарнейшей логикой и повергало в полное недоумение не только всех окружающих, но даже и их самих. По идее, все нормалы должны были уже эмигрировать. Скорее всего, даже в таком, изуродованном и испоганенном виде Земля оставалась для людей родной, близкой и понятной, в отличие от неведомых космических далей. А может, не спешившие уехать подсознательно надеялись, что пелена пыли как-нибудь так постепенно рассосется. Так или иначе, но на Земле все ещё оставались тысячи и тысячи людей, по большей части они кучковались в городах, поддерживая и ободряя друг друга своим соседством. Но кроме этих относительно нормальных (психически нормальных) людей, были и другие, более сомнительные, селившиеся в безлюдных пригородах.

Именно к этим последним и принадлежал Джон Изидор, в чьей комнате долдонил телевизор, пока сам он брился в ванной.

Он забрел сюда совершенно случайно вскоре после войны. В эти жуткие времена ни один человек толком не понимал, что он делает, тем более — что ему следует делать. Лишившись родного крова, сорванные с места люди бродили по стране, сбивались в стаи, селились на какое-то время в одном месте, мигрировали в другое. Радиоактивная пыль сыпалась тогда на землю лишь время от времени и очень неравномерно: если одни штаты были насыщены ею под завязку, другие оставались практически чистыми. Перемещалась пыль, перемещались и люди. Полуостров к югу от Сан-Франциско относился первое время к чистым, и там скопилось довольно много поселенцев. Когда появилась пыль, кое-кто из людей умер, остальные ушли. Джон Изидор остался.

— … наяву возрождает патриархальную идиллию южных штатов, какими те были до Гражданской войны! — вопил телевизор. — По прибытии на место вы получите — получите абсолютно бесплатно — гуманоидного робота, с равным успехом способного быть как вашим личным слугой, так и безотказным неутомимым работником, ИЗГОТОВЛЕННЫМ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ВАС, В СООТВЕТСТВИИ С ВАШИМИ ЛИЧНЫМИ НУЖДАМИ, и полностью оснащенным всем, что вы заказали перед отъездом. Этот верный, никогда не перечащий вам соратник по самому дерзновенному в истории человечества предприятию…

И так далее, и так далее.

Не опоздать бы на работу, думал Изидор, торопливо добриваясь. Дело в том, что часов у него не было, а телевизор не передавал сегодня сигналов точного времени — по случаю, надо думать, Дня Бескрайних Горизонтов, пятой (или уже шестой?) годовщины основания Нью-Америки, главного американского поселения на Марсе. Ну, может, по каким-нибудь каналам эти сигналы и шли, но его неисправный телевизор принимал один — единственный канал — тот, который был национализирован в начале войны, да так национализированным и остался, в результате чего Изидору приходилось слушать исключительно программы, спонсируемые вашингтонским правительством и чуть ли не полностью посвященные программе колонизации.

— Ну а теперь давайте послушаем миссис Мэгги Клугман, — предложил телевизионный ведущий (начисто игнорируя интересы Джона Изидора, который сейчас знать ничего не хотел, кроме времени). — Наш корреспондент в Нью-Нью-Йорке записал для вас очень интересное интервью с миссис Клугман, недавно эмигрировавшей на Марс.

— Миссис Клугман, — произнес после небольшой паузы другой мужской голос, — чем отличается ваша жизнь здесь, в мире безграничных возможностей, от жизни прежней, жизни на отравленной и безнадежно испоганенной Земле?

— Больше всего тем, — сказал хрипловатый усталый голос немолодой, как видно, женщины, — что здесь и я, и остальные члены нашей семьи (нас трое) впервые узнали, что такое чувство собственного достоинства.

— Чувство собственного достоинства? — переспросил интервьюер.

— Да, — подтвердила свежеиспеченная нью-нью-йоркчанка миссис Клугман. — Это трудно объяснить, но когда у тебя есть слуга, на которого можно во всем положиться… Это вселяет уверенность, дает твердую почву под ногами, столь необходимую в эти беспокойные времена.

— А там, на Земле, вас, миссис Клугман, никогда не тревожила возможность попасть однажды в категорию, Э-э-э, так называемых «аномалов»?

— О, и я, и мой муж, мы оба до смерти этого боялись. Само собой, теперь, переехав сюда, мы навсегда избавились от этого страха.

И я тоже, криво усмехнулся Джон Изидор. И даже уезжать никуда не потребовалось. Он попал в аномалы год с лишним назад, и не только из-за искалеченных генов. Заваленный тест на минимальные умственные способности безжалостно отбросил его в число так называемых «недоумков». Обрек на высокомерное презрение жителей всех трех планет. Однако Джон выжил. Он водил доставочный фургон фирмы по ремонту фальшивых животных «Ван-Нессовская ветеринарная клиника», и начальник, хмурый и грубоватый мистер Слоут, относился к нему ничуть не хуже, чем ко всем нормальным людям, за что Джон платил ему искренней благодарностью.

— Mors certa, vita incerta,^[3] — говорил иногда мистер Слоут.

Хотя Изидор слышал эту фразу не раз и не два, смысл её доходил до него смутно. Но с другой стороны, умей недоумок разбираться в латыни, он уже не был бы недоумком, с чем не мог не согласиться и мистер Слоут. Да и вообще, недоумок недоумку рознь, многие из них были несравненно глупее Изидора, не могли удержаться ни на какой работе и жили по необходимости в приютах, своеобразно именовавшихся «отделениями Американского института аномальных трудовых навыков» (не совсем понятное в данном контексте слово «аномальных» не позволяло забыть, для кого предназначены эти заведения).

— … и ваш супруг, — говорил интервьюер, — не слишком полагался на защитные свойства дорогой, тяжелой и неудобной просвинцованной мотни?

— Мой супруг, — начала было миссис Клугман, но тут покончивший с бритьем Изидор вышел в гостиную и выключил телевизор.

Тишина. Она обрушилась на Джона со всех сторон, сдавила его с неодолимой парализующей силой. Вязкой гнетущей волной поднималась она снизу, от замызганного серого паласа, душными клубами накатывала из кухни, от мертвой, ещё до Джона поломанной бытовой техники. Тишина сочилась из навсегда потухшего торшера, мешаясь с тишиной, беззвучно падавшей откуда-то сверху, с загаженного мухами потолка. Перечислять бессмысленно — тишина стремилась заместить собой все нормальные, осязаемые вещи.

В качестве первого шага на этом пути она обретала чуждые ей вроде бы зрительные формы. Стоя рядом с заглохшим и ослепшим телевизором, Джон Изидор ощутил тишину как видимую и даже в некотором роде живую. Живую! Он десятки, сотни раз видел, слышал её леденящий приход, она врывалась с грубой бесцеремонностью, словно взбешенная, что её так долго промурыжили в прихожей. Молчание мира не могло, не хотело сдерживать свою алчность. Ну какие там церемонии, когда победа почти уже одержана?

Вот интересно, а другие, кто остался на Земле, они тоже воспринимают запустение подобным образом или это фокусы его собственных скособоченных механизмов восприятия? Хорошо бы сравнить с кем-нибудь свои впечатления, но только с кем? На тысячи квартир этого слепого, глухого, день ото дня приходящего во все большее запустение дома был всего лишь один жилец — он сам, Джон Изидор. Со временем все находящееся в этом доме сольется в нечто вроде рыхлого тошнотворно-бледного пудинга, в безликую однородную массу, которая заполнит все квартиры от пола до потолка, а позднее и само заброшенное здание будет бесформенной грудой, укроется серым рыхлым саваном из вездесущей пыли. Само собой, меня к тому времени уже не будет — ещё одно любопытное обстоятельство, требующее серьезного осмысления, думал он, стоя посреди комнаты, один на один со всесильной, всепроникающей, торжествующей тишиной.

Лучше, наверное, было бы снова включить телевизор, но Джона пугали рекламные ролики, нацеленные сугубо на нормалов. Они снова и снова напоминали ему, что он, аномал, никому не нужен. Низачем не нужен. Не может — даже при желании — эмигрировать. Ну и на хрена ж тогда слушать весь этот треп? — спросил он себя. — На хрена? Шли бы они подальше со всеми своими колонизациями. Вот начнется там, на этом самом Марсе, война — а такое ведь тоже возможно, — и будет у них точно так же, как здесь, на Земле. И все, кто эмигрировал, быстренько превратятся в аномалов.

Ладно, подумал Джон, пора и на работу. Он открыл дверь в темный, без единой лампочки наружный коридор и отпрянул, кожей ощутив удушающую пустоту здания. Она ждала его там, хищно затаившись, всесильная сущность, раз за разом пытавшаяся — он это чувствовал — проникнуть в его квартиру, захватить её. Господи боже, подумал Джон и поспешно захлопнул дверь. Он не был готов к подъему по гулкой, бесконечно длинной лестнице на пустую (животного у него не было) крышу. К отзвукам своих собственных шагов — отзвукам пустоты. Время взяться за ручки, решил он, и направился к черному с маленьким экраном ящику эмпатоскопа.^[4]

Щелкнув тумблером, Джон с наслаждением вдохнул свежий, бодрящий запах озона от высоковольтного источника. Чуть позже, когда прогрелась трубка, на тускловатом экранчике проступило бессмысленное пока изображение — пестрая мешанина цветных пятен, линий и контуров. Джон Изидор глубоко вздохнул, чтобы хоть немного себя успокоить, и взялся за ручки прибора.

И тут же из заполнявшей экран мозаики выкристаллизовалась всемирно известная картина: склон холма, бурые угловатые камни да пучки белесой высохшей травы, косо торчащие вверх. По склону медленно бредет одинокая фигура — очень немолодой человек в длинном бесформенном балахоне, безрадостный цвет которого словно позаимствован у тусклого враждебного неба. Старик — Уилбур Мерсер — упорно тащился вверх, а Джон Изидор все крепче сжимал рукоятки и постепенно впадал в нечто вроде транса. Грязные стены, обшарпанная мебель — все это отступало в никуда, растворялось в туманном мареве, превращалось в тот же, что и на экране, пейзаж: грязно-бурый, иссохший склон холма под мутным, бездушным небом. Джон Изидор уже не смотрел на мучительно трудное восхождение старика к неведомым высотам, это его, его собственные ноги скользили на неверной осыпи, это в его ступни врезались острые грани каменного крошева, в его горле першило от едкого запаха неземного далекого неба, ставшего близким благодаря этому чудесному устройству — эмпатоскопу.

Он снова, как и сотни раз прежде, оказался в чужом, угрожающе-враждебном мире, испытал полное — не только физическое, но и духовное — слияние с Уилбуром Мерсером. То же самое происходило с каждым из тех, кто сжимал сейчас ручки своего эмпатоскопа — на Земле или на одной из колонизируемых планет. Джон Изидор ощутил их тысячеголовую массу, влился в разноголосицу их мыслей, услышал в своем мозгу гул их многоличностного бытия. Их — и его — волновало сейчас лишь одно: как полнее слить все свои душевные силы в едином стремлении преодолеть этот мучительно трудный подъем? Они восходили шаг за шагом, столь медленно, что прогресс был почти неощутим. И все же он был. Все выше, и выше, и выше, думал Джон, слушая, как сыплются вниз потревоженные его ногами камни. Сегодня мы выше, чем вчера, а завтра… он — из многих сложенный Уилбур Мерсер — взглянул вперед на предстоящий подъем. Нет, конец ещё не виден. Слишком далеко. И все же когда-то восхождение завершится, завершится обязательно.

Кем-то брошенный камень ударил Джона в руку. Он почувствовал резкую боль, и тут же второй, не столь меткий камень пролетел в метре от его головы и громко ударился о пересохшую землю. Кто это швыряется? Джон прищурился, пытаясь разглядеть своего мучителя. Древний недруг следовал за ним неотступно, но при этом никогда не давал взглянуть на себя прямо, а только смутно маячил на краю поля зрения. И не было никакой надежды, что он — а может, их там много? — отстанет, так будет продолжаться до самой вершины.

Вершина… Он вспомнил свою радость, когда склон выровнялся — и как впереди открылся новый, столь же крутой подъем. Сколько уже раз повторялось такое? И все эти разы смешались воедино, прошлое слилось с будущим; то, что он уже испытал, сплавилось с тем, что ему ещё предстояло испытать, слилось в этот единственный момент, когда он стоит, дав себе минуту отдыха, и осторожно трогает правой рукой глубокую ссадину на левой, оставленную острым камнем. Господи, думал он, разве это справедливо? Зачем я здесь? Почему я совсем один? Почему я безропотно терплю все эти муки — и даже не могу увидеть своих мучителей? И словно в ответ, многоголосый гомон всех прочих участников единого восхождения стер, без следа уничтожил недолгую иллюзию одиночества.

Вы ведь тоже это почувствовали, подумал он. Да, ответили голоса. Нас шарахнули камнем по левой руке, а теперь она ноет, как неизвестно что. Ладно, сказал Джон, отдохнули — и хватит. Он продолжил восхождение, остро ощущая, что и они сделали то же самое.

Когда-то, вспомнил он, все было иначе. До того, как пало это проклятье, в ранней, более радостной части его жизни. Приемные родители, Фрэнк и Кора Мерсер, сняли его с авиационного спасательного плота, и было это у побережья Новой Англии… или у мексиканского побережья в районе Тампико?

Он уже точно не помнил. Детство оставило самые приятные воспоминания, он любил все живое, а особенно животных, и одно время даже умел восстанавливать мертвых животных в их прежнем виде. Он жил в компании кроликов и жуков (знать бы только, что это такое) то ли на Земле, то ли в одной из колоний, это тоже забылось. А вот убийцы засели в его памяти намертво, потому что они арестовали его, как дегенерата, более аномального, чем любой другой аномал, и с этого момента все переменилось.

Местное законодательство строжайше запрещало обращение времени, посредством которого он возвращал животных к жизни. На шестнадцатом году жизни ему особо это напомнили. С год или около того он продолжал свое благое дело потихоньку, в глуши чудом сохранившегося леса, но потом об этом растрезвонила какая-то абсолютно ему незнакомая старуха. И вот тогда-то они — эти убийцы — излучением радиоактивного кобальта выжгли узелок в мозгу, отличавший его ото всех прочих людей. Даже не заручившись согласием родителей. Он провалился в какой-то другой, незнакомый и невероятный мир, в бездну, заваленную трупами и мертвыми костями, и потратил бессчетные годы на тщетные попытки выбраться из этого кошмара. Существа, пользовавшиеся его особой любовью, осел и жаба, исчезли полностью, перешли в траурный разряд «вымерших», вокруг не было ничего, кроме догнивающих останков жизни — здесь безглазый череп, там кусок чьей-то ладони. В конце концов птица, прилетевшая умирать, рассказала ему, что это за место. Он провалился в могильный мир и не выберется из него, пока все эти кости не превратятся вновь в живых существ. Некоторым образом он включился в метаболизм их жизней и не сможет воскреснуть, пока не воскреснет последний из них.

Он не знал, как долго продолжалась эта стадия, потому что на ней не было никаких событий, отмечавших время. Но в конце концов голые кости обрели плоть, пустые глазницы снова заполнились зрячимиглазами, сформировавшиеся из праха и гнили пасти и клювы стогласо залаяли, завыли и зачирикали. Может, это сделал он — силой восстановившегося экстрасенсорного мозгового центра, — а может, и не он, и все произошло естественным образом. Так или иначе, он уже больше не погружался, а начал подниматься вместе со всеми остальными. Только вот как-то так вышло, что он потерял всех из виду и поднимался теперь вроде как в одиночестве. Однако они тоже были здесь, они продолжали его сопровождать, он ежесекундно чувствовал их присутствие, правда, почему-то не рядом, а внутри себя.

Изидор стоял, упиваясь ощущением, что объемлет своим телом все живые существа в мире. А затем вздохнул и неохотно выпустил ручки эмпатоскопа. Ничего не поделаешь, все когда-нибудь кончается, к тому же ушибленная рука саднила и кровоточила.

Он осмотрел глубокую ссадину, ещё раз вздохнул и направился в ванную. Это была не первая кровь, пролитая им в процессе слияния с Мерсером, и наверняка не последняя. Да что там кровь, люди послабее и постарше зачастую вообще умирали, особенно на последнем перед вершиной участке восхождения, где незримые мучители брались за дело всерьез. Смогу ли я пройти через это ещё раз? — думал Джон Изидор, промывая ссадину. Сердце же может не выдержать. Вот живи я в городе, где при каждом, считай, здании есть врач, а у врача — этот самый электроимпульсный прибор… Здесь, в полном одиночестве, риск возрастает стократно.

Но он знал, что все равно будет рисковать, снова и снова. Так делали почти все люди, даже совсем уже дряхлые старики, у которых и так не понять, в чем душа-то держится.

Он промокнул ссадину бумажной салфеткой, смазал её йодом и услышал приглушенные звуки телевизионной рекламы.

Так это что же, поразился Джон Изидор, здесь, в этом здании поселился кто-то ещё? Мой телевизор выключен, да к тому же звук определенно доносится снизу, с другого этажа!

Теперь я здесь не один, понял он. Сюда въехал ещё один жилец, и он поселился где-то близко, иначе бы я его не услышал. Этажами двумя ниже, ну, максимум тремя. Так, так, так, а что же принято делать, когда появляется новый сосед? Заходят к нему в гости под предлогом, что надо, вроде бы, одолжить что-то там по хозяйству. Джон знал такие вещи исключительно понаслышке, такого в его жизни ещё не случалось, ни в этом доме, ни где-нибудь ещё. Люди съезжали, люди эмигрировали, но никто ещё ни разу не въезжал.

Нет, решил он, скорее наоборот, полагается что-нибудь им отнести. Чашку воды… да нет, скорее уж молока. Молоко, или муку, или яйцо, вернее — его синтетический заменитель.

Заглянув в холодильник — давным-давно вышедший из строя, так что фактически это был просто шкафчик, — Джон обнаружил весьма сомнительную пачку маргарина, прихватил её и почти выбежал из квартиры. Мне нельзя показывать, как я возбудился, думал он, спускаясь по лестнице. Нельзя показывать, что я недоумок, а то он не станет со мной разговаривать, так всегда бывает, не знаю только почему.

Он взял себя в руки и перешел на медленный, степенный шаг.

Глава 3

По дороге на работу Рик Декард, подобно многим своим согорожанам, надолго задержался перед этим едва ли не самым крупным в городе зоомагазином. Страус, выставленный в прозрачной, обогреваемой клетке на самом видном месте огромной, в квартал длиною, витрины, взглянул на него круглым, как бусина, глазом и равнодушно отвернулся. Согласно выставленной тут же табличке, этот голенастый, долгошеий персонаж только что прибыл из Кливлендского зоопарка и являлся единственным страусом на всем Западном побережье. Всласть наглядевшись на огромную птицу, Рик мрачно изучил ценник, а затем направился по Ломбард-стрит к видневшемуся неподалеку Дворцу правосудия и оказался на своем рабочем месте с совсем небольшим, в четверть часа опозданием.

Не успел он отпереть дверь своего кабинета, как в коридоре появился рыжий, лопоухий, мешковато одетый, но при этом очень толковый и цепкий, мгновенно подмечавший все мало-мальски существенные детали любого дела инспектор полиции Гарри Брайант, бывший его непосредственным начальником.

— Рик, — сказал инспектор Брайант, — подойди к половине десятого в кабинет Дэйва Холдена. — Говоря, он продолжал перелистывать пачку машинописных сводок. — Сам-то Холден загремел в больницу «Маунтион» с дыркой от лазера в позвоночнике. Он проваляется там не меньше месяца, пока не приживется биопластиковый трансплантат.

— А как это его угораздило?

По спине Рика пробежал неприятный холодок. Ещё вчера главный в городе охотник на андроидов пребывал в полном здравии; после работы он, как обычно, улетел на своем ховеркаре в престижный, густо населенный район Ноб-Хилл.

Вместо ответа Брайант ещё раз пробормотал что-то насчет половины десятого у Дэйва и удалился.

Минуту спустя, садясь за скромный канцелярский стол, Рик услышал от двери голос своей секретарши Энн Марстен:

— Мистер Декард, а вы слышали, что случилось с мистером Холденом? Его подстрелили.

Войдя следом за ним в душное, наглухо закупоренное помещение, она первым делом включила приточную вентиляцию — снабженную, естественно, надежной системой фильтров.

— Да, — кивнул Рик.

— Ну вот точно это сделал один из этих шибко хитрых розеновских андиков, — затараторила мисс Марстен. — Вы читали информационную брошюру и спецификационные перечни? Они ставят теперь мозговой блок «Нексус-шесть», работающий с полем из двух триллионов составляющих элементов или десяти миллионов независимых нейронных путей. Без вас тут утром был интересный звонок по видеофону, — добавила она, понизив голос чуть не до шепота. — Мне рассказала мисс Уайльд, он прошел через коммутатор ровно в девять.

— Входящий? — вяло поинтересовался Рик.

— Исходящий. Мистер Брайант звонил в русское отделение Международной полицейской организации. Спрашивал, не хотят ли они возбудить официальный иск против восточного представительства ассоциации «Розен».

— Так это что же, Гарри все ещё носится с идеей убрать блок «Нексус-шесть» с рынка? — Рик ничуть не удивился. Уже в августе 2020 года, как только были обнародованы спецификации и технико-эксплуатационные характеристики нового мозгового блока, со стороны полицейских агентств, занимавшихся беглыми андроидами, посыпались возмущенные протесты. — Пустое дело, как мы ничего не смогли сделать, так и они не смогут. — Головное предприятие производителей «Нексуса-шестого» находилось на Марсе, а потому они имели право руководствоваться не земными, а колониальными законами. — Пора бы нам успокоиться и просто принять существование этой новинки, как данность. Так ведь бывает каждый раз, когда появляется новый, заметно усовершенствованный мозговой блок. Вот как сейчас помню, что началось в восемнадцатом, когда судерманновцы выкинули на рынок свой «Т-четырнадцатый». Все полицейские агентства Западного полушария горланили наперебой, что его не выявишь никаким тестом, и ведь они были правы — на тот момент.

На Землю тогда пробрались свыше полусотни андроидов с «Т–14», и их довольно долго — в некоторых случаях до года с лишним — не могли обнаружить. Но затем русские из Павловского института разработали тест Фойгта на эмпатию, что и подвело под этой историей черту — насколько было известно Рику, через новый русский тест не сумел ещё проскочить ни один «Т-четырнадцатый».

— А хотите послушать, что сказали ему русские полицейские? — Веснушчатое лицо мисс Марстен сияло, как хорошо подрумяненный блин. — Я ведь и это знаю.

— Да ладно, — отмахнулся Рик. — Гарри сам мне все расскажет.

Конторские слухи приводили его в тихое бешенство, и не своей надуманностью, а, наоборот, тем, что всегда оказывались верными. Расположившись за своим столом, он начал демонстративно копаться в одном из его ящиков и занимался этим, пока мисс Марстен не удалилась.

Тогда он извлек из ящика изрядно потертый желтый конверт, где лежали все имеющиеся данные по «Нексусу-шестому».

Мисс Марстен была, как всегда, права. «Нексус-шестой» имел два триллиона составных элементов и свободу выбора в поле десяти миллионов возможных типов мозговой деятельности. Андроид с таким мозговым блоком может за 0,45 секунды сформировать любую из четырнадцати базовых реакций. Да, такого анди не расколешь никаким интеллектуальным тестом. Что, в общем-то, не фокус — интеллектуальные тесты не страшны ни одному из современных андроидов, на такую ерунду попадались только грубые, примитивные модели семидесятых годов прошлого века, поголовно утилизированные десятки лет назад.

А уж что касается андроидов с «Нексусом-шестым», они превосходили по интеллекту очень и очень многих людей. С точки зрения грубо — прямолинейной, прагматической они стояли на более высокой ступени развития, чем большая (хотя далеко не лучшая) часть человечества. Плохо это или хорошо, но только некоторые слуги стали посметливее своих хозяев. Однако теперь появились новые, принципиально иные методики сравнения, кто кого выше. К примеру, тот же самый тест Фойгта-Кампфа. Ни один, даже самый интеллектуально одаренный андроид не был способен на мерсеритское слияние, легко доступное любому человеку — от высоколобых интеллектуалов до самого последнего недоумка.

Рика, как и очень многих людей, занимал вопрос: почему, собственно, самый умный андроид так безнадежно пасует перед тестом на измерение эмпатии? Судя по всему, эмпатия существует только в человеческом обществе, тогда как ту или иную степень интеллекта можно обнаружить у любых животных, ну, хотя бы у пауков. Надо думать, это связано, в частности, с тем, что способность к состраданию основывается на полноценном групповом инстинкте; существо, живущее по преимуществу в одиночку — тот же, к примеру, паук, — совершенно в ней не нуждается. Более того, способность к состраданию сделает паука значительно менее жизнеспособным, заставив его осознать, что попавшая в паутину муха — живая и хочет жить ничуть не меньше него. Поэтому все хищники, в том числе и высокоразвитые млекопитающие вроде кошек, начисто лишены этих качеств, в противном случае они попросту сдохли бы от голода.

Так что способность к состраданию, решил он, возможна только у травоядных животных, да, может быть, у тех всеядных, которые могут переходить на чисто растительную диету. И все потому, что сострадание размывает грань между охотником и добычей, между победой и поражением. Как в слиянии с Мерсером, где все вместе совершают восхождение, а потом, по завершении очередного цикла, вместе проваливаются в трясину могильного мира. Странным образом такая, казалось бы, бескорыстная вещь, как эмпатия, оказывается оружием в борьбе за выживание, и оружием обоюдоострым. Когда одно живое существо ощущает радость, некая доля этой радости передается всем существам, способным к эмпатии, однако ровно так же страдание одного существа отбрасывает мрачную тень на всех остальных. Эмпатия благотворна для выживания стадных животных вроде человека и была бы абсолютно губительна для ястреба или кобры.

Надо понимать, человекоподобный робот являлся по сути своей хищником — одиночкой.

Во всяком случае, Рик предпочитал считать их таковыми — это делало его работу более-менее терпимой. Нейтрализуя — убивая — очередного андроида, он не нарушал главной заповеди Мерсера. Не убий, аще не убийцу, сказал Мерсер в первый же год, когда на Земле появились черные ящички эмпатоскопов. По мере развития мерсеризма в полномасштабное религиозное учение концепция убийцы все разрасталась и усложнялась. Теперь это было абсолютное зло, цепляющееся за дырявый плащ старика, из последних сил бредущего к далекой, неведомой вершине, однако и природа, и внешний облик этого зла оставались совершенно неясными. Мерсерит не понимал зло, а чувствовал — иными словами, он был волен обнаруживать присутствие малопонятных «убийц» везде, где ни пожелает. Для Рика Декарда наидостовернейшим воплощением туманного понятия «убийца» был беглый человекоподобный робот, убивший своего хозяина, интеллектуально превосходящий большую часть людей, равнодушный к животным и не способный испытывать радость или сострадание по поводу успеха или горя других живых существ.

Мысль о животных напомнила Рику про страуса в витрине зоомагазина. Отложив на время спецификации мозгового блока «Нексус-шесть», он взял из баночки щепотку «Нюхательной смеси миссис Сиддонс 3+4» и задумался. Затем взглянул на часы, убедился, что время ещё есть, поднял трубку настольного видеофона и попросил мисс Марстен связать его с зоомагазином «Веселый песик» на Саттер-стрит.

— Сейчас, сэр, — сказала мисс Марстен, открывая телефонный справочник.

Да нет, не может быть, чтобы эти живодеры надеялись получить за своего страуса такие бешеные деньги, думал Рик. Наверняка они считают, что покупатель сдаст в качестве частичной оплаты какое-нибудь свое животное, как это делали когда-то с автомобилями.

— Зоомагазин «Веселый песик», — объявил сочный мужской голос, и на Риковом экране появилось крошечное жизнерадостное лицо. Было слышно, как в магазине завывает какое-то не очень веселое животное.

— Этот страус у вас на витрине, — сказал Рик, рассеянно поигрывая керамической пепельницей, — какой за него нужен первоначальный взнос?

— Ну, — сказал продавец, берясь за блокнот и карандаш, — давайте посмотрим. Тридцать процентов вперед. Но возможны варианты… — Он ненадолго задумался. — Позвольте спросить вас, сэр, вы не думаете сдать что-нибудь в счет оплаты?

— С этим я не совсем ещё решил.

— Мы могли бы дать вам рассрочку на тридцать месяцев, — предложил продавец. — С низкой, смехотворно низкой кредитной ставкой шесть процентов в месяц. Тогда после весьма умеренного начального платежа ваш ежемесячный взнос составит…

— А почему бы вам не снизить цену? — прервал его Рик. — Сбросьте две тысячи, и я не буду ничего вносить взамен, расплачусь наличными.

Дэйв Холден, думал он, временно выпал из обращения. Это может заметно поправить мои дела — если только месяц не окажется пустым.

— Сэр, — сказал продавец, — наша цена и так на тысячу долларов ниже каталожной.

Проверьте сами в своем «Сидни», я подожду. Я хочу, чтобы вы лично убедились в разумности нашей цены.

Суровые ребята, подумал Рик, такие не уступят. Однако нужно было продолжать начатую игру. Он достал из кармана сильно помятое приложение к «Сидни», нашел раздел «Страус» с подразделами «самка — самец», «молодой — старый», «здоровый — больной», «новый — б/у» и пробежал глазами по ценам.

— Новый, самец, молодой, здоровый, — гордо сообщил продавец. — Тридцать тысяч долларов. — Он держал в руке точно такую же, разве что почище, брошюру. — Как вы сами видите, мы просим ровно на тысячу меньше каталога. Так вот, ваш первоначальный взнос составит…

— Я ещё подумаю и перезвоню вам, — сказал Рик и потянулся к аппарату, чтобы прервать связь.

— Извините, — заторопился продавец, — а как вас звать?

— Фрэнк Мэриуэлл, — без запинки соврал Рик.

— А какой у вас адрес, мистер Мэриуэлл? Это на случай, если, когда вы позвоните, меня не будет на месте…

Рик ляпнул первый попавшийся адрес и положил трубку видеофона на рычаг. Двадцать девять тысяч, думал он, это ж просто с ума сойти. И ведь кто-то купит, обязательно. Есть люди, для которых такие деньги просто тьфу.

— Мисс Марстен, — сухо сказал он, сняв трубку, — дайте мне внешнюю линию. И не слушайте, пожалуйста, этот разговор, он конфиденциальный.

— Хорошо, сэр. — Мисс Марстен негодующе передернула плечами. — Можете набирать, сэр.

Она ушла с линии, оставив своего начальника наедине с внешним миром.

Рик набрал — по памяти — номер мастерской, где он заказывал когда-то своего эрзац — барана. На экранчике видеофона появился представительный господин в халате и шапочке хирурга — ветеринара.

— Доктор Макрей, — представился эрзац-ветеринар. — Чем могу быть полезен?

— Моя фамилия Декард. Почем у вас будет электрический страус?

— Страус? Мы могли бы его собрать сотен за семь с небольшим, только придется чуть подождать. Это ведь будет индивидуальная работа, страусов редко заказывают. Так что, если у вас нет особого…

— Я подумаю и позвоню ещё раз, — прервал его Рик; взглянув на часы, он увидел, что уже ровно 9.30. — До свидания.

Он торопливо бросил трубку, встал и через несколько секунд оказался перед приемной Брайанта. Там восседали аж две секретарши — сногсшибательная платиновая блондинка, в чьи обязанности входило спрашивать у посетителей и людей, звонящих по видеофону: «Как о вас доложить?» — да приносить шефу кофе, и древняя, словно выуженная из какого-то юрского болота мымра — для настоящей работы. Ни одна из них с Риком не заговорила, поэтому он без остановки направился к внутренней двери, вошел в кабинет, молча кивнул Брайанту, который оживленно беседовал с кем-то по видеофону, сел сбоку от начальственного стола, достал из принесенной с собой папки данные по «Нексусу-шестому» и в который уже раз начал их изучать.

Настроение у Рика было препоганое — хотя, казалось бы, неожиданное исчезновение со сцены Дэйва Холдена было ему на руку.

Глава 4

Может, я просто боюсь повторить судьбу Дэйва, подумал Рик. Боюсь, что если андры достаточно ушлые, чтобы уложить его, то уложат и меня? Да нет, вряд ли.

— Ты что, прихватил с собой шпаргалку по этому новому мозговому блоку? — спросил инспектор Брайант, аккуратно водрузив трубку видеофона на рычаг.

— Да, — кивнул Рик. — Местные кумушки успели меня оповестить. Так сколько там андров, и что успел сделать Дэйв?

— Было восемь штук, — сказал Брайант, перекидывая странички какого-то блокнота. — Дэйв убрал двоих.

— А остальные шесть гуляют где-то здесь, рядышком?

— Похоже. Во всяком случае, так считает Дэйв. Это же я с ним сейчас разговаривал. Ещё у меня есть записи, они лежали у него в столе. Дэйв говорит, что там все, что он знает.

Брайант похлопал рукой по пухлому блокноту. Пока что он не высказывал намерения передать заметки Дэйва Рику, а продолжал их перелистывать, то хмурясь, то задумываясь, то нервно облизывая губы.

— Я сейчас достаточно свободен, — осторожно сказал Рик, — и готов занять место Дэйва.

— Готов? — Брайант задумался. — Дэйв использовал для проверки подозреваемых усовершенствованный вопросник Фойгта-Кампфа. Как ты прекрасно понимаешь — во всяком случае, должен понимать, — эта методика не рассчитана на новейшие мозговые блоки. Но ему не приходилось выбирать — фактически у нас нет ничего, кроме Фойгтовского вопросника, подправленного три года назад Кампфом. — Он немного помолчал. — Дэйв считал этот тест достаточно точным. Возможно, так оно и есть. Но я все равно предложил бы тебе не сразу браться за эту, — Брайант опять похлопал по блокноту, — шестерку, а слетать сперва в Сиэтл и поговорить с розеновской публикой. Как-нибудь там устроить, чтобы они предоставили тебе репрезентативную выборку андроидов, снабженных этим «Нексусом-шестым»…

— И прогнать этих андроидов через Фойгта-Кампфа, — закончил за него Рик.

— Звучит — то оно просто, — пробормотал Брайант, словно отвечая каким-то своим мыслям.

— Прости?

— Пожалуй, я поговорю с розеновцами сам, пока ты будешь в пути.

Брайант замолк, поразглядывал некоторое время Рика, пару раз хмыкнул, отгрыз и выплюнул кусочек ногтя и наконец вроде бы решил, что он хочет сказать.

— Я обсужу с ними возможность включения в проверяемую группу не только андроидов, но и нескольких людей. И ты не будешь знать, кто там — кто. Я составлю тест-группу сам, во взаимодействии с производителями, к твоему прилету все будет готово.

Он опять немного помолчал, а затем резко ткнул в сторону Рика пальцем.

— Это же будет твое первое выступление в роли старшего охотника. Дэйв очень много знает, у него огромный опыт.

— А у меня тоже опыт немаленький, — обиделся Рик.

— Ты прилично справился с несколькими заданиями со стола все того же Дэйва, он лично решал, каких андроидов можно передать тебе, а каких — не стоит. Теперь же тебе достанутся шестеро, которых он брал на себя, в том числе ловкач, сумевший в итоге подстрелить его самого. Макс Полоков, — уточнил Брайант и продемонстрировал Рику какую-то бумажку. — Во всяком случае, так он себя называет. И все это — если Дэйв верно оценил ситуацию. На этом основано все, весь его список. А ведь он успел прогнать через Фойгтовский тест только троих — двоих, которых успел найти, и этого самого Полокова. К слову сказать, как раз во время тестирования Полоков его и подстрелил.

— Что и доказывает правоту Дэйва, — заключил Рик. И действительно, в противном случае у Полокова просто не было оснований стрелять в полицейского.

— Так что отправляйся ты в Сиэтл, — сказал Брайант, — и ничего им сперва не говори — я сам все сделаю. И ещё. — Он встал из-за стола и в упор уставился на Рика. — Ты будешь проводить там Фойгт-Кампфовский тест. Если через него не пройдет кто-либо из людей…

— Такого не может быть, — прервал его Рик.

— Не может? Как раз на эту тему мы говорили с Дэйвом недели три назад — и, в общем-то, сошлись во мнениях. Я тогда только что получил меморандум советской полиции. ВПО, Всемирная правоохранительная организация, сочла эту бумагу настолько важной, что разослала её по всем своим отделениям вплоть до колониальных. Группа ленинградских психиатров вошла в ВПО со следующим предложением: они хотят, чтобы новейшие и наиболее точные методы психопрофилирования личности, используемые для выявления андроидов — говоря попросту, вопросник Фойгта-Кампфа — были опробованы на особой группе шизофренических и шизоидных личностей. На тех из них, кто проявляет так называемое «притупление аффекта». Ты слышал о таком симптоме?

— Конечно, — кивнул Рик. — Именно его мы и измеряем при нашем тестировании.

— Тогда ты должен понимать, что их беспокоит.

— Такая проблема существовала всегда, с того самого момента, как мы впервые столкнулись с андроидами, выдающими себя за людей. Полиция сформировала на этот счет вполне определенную точку зрения, лучше всего сформулированную в старой, написанной восемь лет назад статье Лурие Кампфа «Вхождение в роль и его блокирование на последних стадиях шизофрении». Кампф сравнивает пониженную способность к сопереживанию, наблюдаемую у некоторых пациентов, с поверхностно сходной, однако в корне…

— Ленинградские психиатры, — оборвал его Брайант, — считают, что есть люди, не способные реагировать на вопросник Фойгта-Кампфа нормальным образом. Тестируя такого индивидуума в порядке полицейской проверки, ты неизбежно идентифицируешь его как андроида. Нет, я ничуть не сомневаюсь, что со временем твоя ошибка будет обнаружена. При вскрытии.

Он смолк, ожидая ответа.

— Но все эти люди, — осторожно начал Рик, — должны…

— Да, — согласился Брайант, — такие люди должны находиться в лечебницах. Они совершенно не приспособлены к жизни во внешнем мире, и даже попади такой на волю, его вскоре выявят как сумасшедшего и препроводят во все ту же психушку — за исключением того варианта, что срыв произошел у него настолько недавно, что никто вокруг ничего ещё толком не заметил. Но ведь такое тоже может быть.

— Вероятность — одна миллионная, — сказал Рик, однако этот довод не убедил даже его самого.

— Дэйва, — продолжил Брайант, — очень беспокоило появление этих новых «Нексусов-шестых». Как ты знаешь, розеновцы заверили нас, что для выявления таких андроидов, вполне достаточно стандартных психопрофилирующих тестов. Мы поверили им на слово. Теперь же нам придется делать то, что нужно было сделать с самого начала. Именно этим ты и займешься в Сиэтле. Как тебе, конечно же, понятно, тут возможны накладки как в одну, так и в другую сторону. Если ты не сможешь выявить всех андроидов, получится, что у нас нет достаточно надежного аналитического инструмента и мы не способны найти и нейтрализовать всех беглых. Если же ты посчитаешь андроидом человека… — по губам Брайанта скользнула ледяная улыбка, — это было бы крайне неловко, хотя можно ручаться, что никто — и уж особенно никто из розеновских — не станет распространять эту новость. При желании можно было бы скрывать такой промах до бесконечности, однако в действительности мы, разумеется, оповестим о нем ВПО, а те в свою очередь оповестят Ленинград. Когда-нибудь пикантное известие дойдет до какого-нибудь газетчика, и начнется настоящая свистопляска. Но можно надеяться, что к этому времени мы разработаем новый тест. Ну что, летишь? Тогда я звоню, — он поднял трубку видеофона, — а ты бери департаментскую машину и заправь её на нашей заправке.

— А что, если я возьму с собой записи Дэйва, — предложил Рик, поднимаясь со стула. — Почитал бы в дороге.

— Не стоит, — сказал Брайант. — Подождем, пока ты сам проведешь в Сиэтле эти тесты.

Рик Декард с удивлением отметил, что голос заботливого начальника звучал не холодно, а попросту безжалостно.

В Сиэтле его уже ждали. К севшей на крышу розеновского административного корпуса машине неспешно приблизилась стройная темноволосая девушка в ярком полосатом плаще и огромных пылефильтрующих очках. Руки она держала глубоко в карманах; на узком, резко очерченном лице застыло выражение брезгливого недоумения.

— Что это с вами? — спросил Рик, вылезая из машины.

— Да нет, ничего особенного, — отмахнулась девушка. — Просто я ещё не отошла после разговора по видеофону. Не обращайте внимания. — Словно передумав, она протянула Декарду руку, тот машинально её пожал. — Меня зовут Рэйчел Розен. Ну а вы, как я понимаю, мистер Декард.

— Это не я придумал, — сказал Рик.

— Знаю, инспектор Брайант нас уже просветил. Но вы представляете здесь Сан-Францисский департамент полиции, а это уважаемое учреждение не верит, что наша фирма работает на благо общества.

— Подобно любой другой машине, — заметил Рик, — гуманоидный робот может быть как благом, так и опасностью. Благо не по нашей части.

— А как только возникает опасность возникновения опасности, — съязвила Рэйчел Розен, — вы тут как тут. Скажите, пожалуйста, мистер Декард, а вы действительно убиваете андроидов за особое вознаграждение, за премию?

Рик пожал плечами, словно говоря: «А что тут такого?», а затем неохотно кивнул.

— Вы без труда воспринимаете андроида как бездушный предмет, — холодно улыбнулась девушка. — А потому можете его «нейтрализовать» — я не перепутала термин? — без малейших угрызений совести.

— А у вас уже готова группа для тестирования? — сменил тему Рик. — Я хотел бы… — Он не договорил, потому что увидел животных.

Ну конечно же, мощная компания могла себе это позволить. Скорее всего, Рик подсознательно ожидал увидеть здесь богатое собрание живности, потому что не чувствовал сейчас никакого удивления, а только интерес и что-то вроде зависти. Он без слов покинул девушку и направился к остро пахнущим вольерам, где сидели и бродили, лежали и спали животные. Енот, к примеру, спал.

Рик никогда не видел енота воочию — только по телевизору. По той или иной причине смертоносная пыль обошлась с этими симпатягами почти столь же жестоко, как с птицами, которые вымерли практически полностью. Он привычно выдернул из кармана все того же «Сидни» и посмотрел, как там с енотами.

По всем подразделам цены шли курсивом — подобно першеронам, эти животные отсутствовали в предложении, а цифры, в тех подразделах, где они присутствовали, обозначали просто цены последней зарегистрированной сделку. Цены с таким количеством нулей, что враз и не сосчитаешь.^[5]

— Его зовут Билл, — сказала подошедшая сзади девушка. — Мы получили его в том году от одной из дочерних компаний. Такую драгоценность нельзя не сторожить.

Она указала куда-то в сторону; Рик повернулся и увидел группу серьезного вида мужиков в незнакомой ему униформе, вооруженных миниатюрными, скорострельными ручными пулеметами «Шкода». Глаза охранников были прикованы к нему — надо думать, с самого начала, с момента посадки. И это при том, подумал Рик, что на департаментской машине и знаки, и надпись «Полиция».

— Крупные производители андроидов, — сказал он задумчиво, — вкладывают свои доходы в живых животных.

— Вы взгляните лучше на нашу сову, — сказала Рэйчел Розен. — Она сейчас спит, но я могу для вас разбудить.

Она направилась к дальней, не слишком большой клетке, посреди которой гротескно гнуло черные сучья сухое развесистое дерево.

Сов нет, хотел сказать Рик, во всяком случае так говорят. И вот у «Сидни», в их каталоге сова, конечно же, числится вымершей; крошечное такое «вым.», и никаких подразделов, чего подразделять, когда подразделять нечего? Он раскрыл на ходу брошюрку и проверил себя. Ну да, конечно, все так и есть. А «Сидни» не ошибается, никогда. Это тоже прекрасно известно. А много ли в мире таких вот фактов и авторитетов, достаточно надежных, чтобы на них можно было опереться?

— Она искусственная, — догадался Рик и на секунду почти ослеп от жгучей волны разочарования.

— Нет, — улыбнулась Рэйчел, и он увидел её мелкие, ровные, жемчужно — белые зубы — антитезу к черным как смоль волосам и черным глазам.

— Но «Сидни» числит их вымершими, — сказал Рик и попытался показать ей раскрытый на совах каталог, чтобы подтвердить свою правоту.

— Мы не имеем дела ни с «Сидни», ни с прочими торговцами, — сказала Рэйчел. — Все наши животные куплены у частных лиц, по нигде не зарегистрированным ценам.

Кроме того, — добавила она, — мы располагаем своими собственными натуралистами, они работают в Канаде. Там все ещё сохранилось довольно много леса, во всяком случае — относительно много. Достаточно много, чтобы можно было встретить мелких животных, а иногда и какую-нибудь птицу.

Рик стоял и смотрел на сову, мирно дремавшую на своем насесте. В его голове мелькали обрывки мыслей про войну, про дни, когда совы падали с неба. Он вспоминал далекое детство, когда вдруг оказалось, что животные вымирают целыми видами, и как газеты, что ни день, сообщали очередную трагическую новость: сегодня лисы, завтра барсуки — пока люди не перестали читать эти нескончаемые некрологи.

И он снова подумал, как ему хочется настоящее, живое животное, и снова ощутил жгучую ненависть к своему электрическому барану, с которым ему приходилось возиться, словно он и вправду живой. Тирания бездушного предмета, думал Рик. Предмета и знать не знающего, что я существую. Подобно андроидам, он не чувствует никакой связи между собой и всеми окружающим его живыми существами. Мысль о сходстве между электрическими животными и андроидами была для него внове. Электрическую овцу или кошку, рассуждал Рик, можно считать низшими, предельно примитивными подвидами все того же семейства роботов. Или, наоборот, андроида можно рассматривать как очень высокоразвитое эрзац-животное. По какой-то не совсем ясной причине оба эти варианта ему претили.

— А вот вздумайся вам продать эту сову, — повернулся он к Рэйчел Розен, — сколько бы вы за неё запросили и какую часть цены вперед?

— Мы никогда не продадим нашу сову. — Девушка смотрела на него со снисходительной жалостью, во всяком случае, именно так истолковал Рик выражение её лица. — И даже продавай мы её, цена была бы для вас непосильной. Какое животное у вас дома?

— Баран. Черноголовый суффолкский баран.

— Ну вот, чего же вам ещё не хватает?

— Хватать — то хватает, — соврал Рик, — но только мне всегда хотелось иметь сову, хотелось с детства, ещё до того, как все они передохли. Все, — поправился он, — кроме вашей.

— Мы, — сказала Рэйчел, — прикладываем сейчас все силы, чтобы найти ещё одну сову, самца, чтобы спарить его с нашей Скрэппи. — Она указала на клетку.

Дремавшая на своем насесте сова на секунду приоткрыла хищные желтые глаза, закрыла их и снова впала в оцепенение. Покрытая перьями грудь медленно вздымалась и резко опадала; казалось, что спящая птица тяжко вздыхает.

Рик с трудом оторвался от завораживающего зрелища — он чувствовал, как его первоначальная реакция, благоговение, все больше замутняется черной, беспросветной горечью, — и сказал предельно деловым тоном:

— Я бы хотел протестировать вашу выборку прямо сейчас. Не могли бы мы спуститься и начать?

— Мой дядя говорил с вашим начальником, вполне возможно, что он уже…

— Так вы одна семья? — поразился Рик. — Такая огромная корпорация является семейной?

— Вполне возможно, — продолжила свою фразу Рэйчел, — что дядя Элдон уже успел подготовить и группу андроидов, и контрольную группу. Идемте.

Девушка снова втиснула руки в карманы полосатого плаща, резко повернулась и зашагала к лифту, словно и не заботясь, следует гость за ней или нет.

— Не понимаю, — сказал Рик, когда просторная кабина вздрогнула и полетела вниз, — что вы всё-таки имеете против меня?

Рэйчел задумалась, словно и сама не совсем это понимала.

— Дело, пожалуй, в том, — сказала она наконец, — что игрою случая вы, мелкий служащий полиции, оказались в уникальном положении. Вы понимаете? — На Рика блеснул темный, недружелюбный глаз.

— А какая часть вашей теперешней продукции, — спросил он, — оснащается «Нексусом-шестым»?

— Сто процентов.

— Хотелось бы надеяться, что тест Фойгта-Кампфа способен их выявить.

— А если нет, нам придется убрать их с рынка и отозвать всех, уже проданных. — Теперь она повернулась к Рику и буквально испепеляла его взглядом. — И все потому, что наша драгоценная полиция совсем разучилась работать и не может отловить нескольких заартачившихся «Нексусов-шестых». — Кабина лифта остановилась, двери разъехались, и, пожалуй, одно лишь это спасло Рика от полного испепеления.

В коридоре их встретил худощавый, подтянутый пожилой джентльмен с усталым, озабоченным лицом.

— Я Элдон Розен, — представился джентльмен, протягивая Рику руку. — Послушайте, Декард, — он нервно пригладил свои сильно редеющие волосы, — я сделал все, что мог, но вы же должны понимать, что здесь, на Земле, мы ничего не производим. Я не могу вот так вот снять трубку, позвонить на склад и заказать такое-то и такое-то количество готовой продукции с таким-то и таким-то разбросом параметров. Я хочу и буду оказывать вам всю возможную помощь, но мои возможности весьма ограничены.

Его руки заметно подрагивали.

— У меня все готово, — сказал Рик, указывая на взятый в управлении чемоданчик. — Так что можно начинать.

Нервозность Розена-старшего взбодрила его, наполнила уверенностью в себе. Они меня боятся, понял он с удивлением. И дядя этот, и даже Рэйчел. Возможно, я и вправду могу вынудить их отказаться от производства андроидов с этим новым мозгом, и то, что я сделаю в течение ближайшего часа, серьезнейшим образом повлияет на их производственные планы. Не исключено, что сейчас решится будущее Розеновской корпорации как здесь, в Соединенных Штатах, так и в России, и даже на Марсе.

В поведении Розена чувствовались страх и неискренность. Прилетев сюда из Сан-Франциско, Рик привел за собой пугающий призрак экономической смерти. А ведь эти люди, думал он, обладают огромной силой. Их предприятие считается одним из главных звеньев мировой экономической системы; производство андроидов так тесно срослось с переселением людей на другие планеты, что рухни из них что-нибудь одно, со временем неизбежно рухнет и другое. Само собой, ассоциация «Розен» это отлично понимала, а Элдон Розен последние часы ни о чем другом, скорее всего, и не думал.

— Напрасно вы так волнуетесь, — сказал Рик, следуя за дядей и племянницей по широкому, ярко освещенному коридору.

Его самого переполняла спокойная удовлетворенность — чувство более приятное, чем что-либо иное, что он мог припомнить. Ну что ж, уже через час-другой надежно выяснится, что может вся эта техника тестирования — и чего не может.

— Если у вас нет веры в тестирование по Фойгту-Кампфу, ваша компания могла бы заняться разработкой другой методики. Что ни говори, всё-таки часть ответственности лежит на вас… О, спасибо.

Помещение, куда провели его Розены, напоминало не столько кабинет или лабораторию, сколько роскошную гостиницу — ковры, торшеры, диван, новомодные приставные столики, на которых лежали свежие журналы…

В том числе и февральское приложение к каталогу «Сидни», не поступившее ещё в продажу Более того, до официального выхода этого приложения в свет оставалось ещё не менее трех дней; судя по всему, ассоциация «Розен» имела с «Сидни» особые отношения.

Рик возмущенно подхватил брошюру со столика.

— Это грубейшее злоупотребление доверием общественности. Ни один клиент не должен узнавать об изменении цен раньше прочих.

Вообще говоря, здесь попахивало нарушением федерального законодательства; Рик попытался припомнить соответствующую статью, но не смог.

— Я беру это с собой, — сказал он, открывая свой чемоданчик, чтобы положить туда злополучное приложение.

— Послушайте, сержант, или как вас там, — устало сказал Элдон Розен, — мы отнюдь не собирались использовать эти сведения для получения грошовой…

— Я не сержант, и вообще не полицейский, — отрезал Рик. — Я платный охотник на андроидов.

Присев за изящный кофейный столик, он вынул из открытого чемоданчика прибор Фойгта-Кампфа, подключил к нему простенькие в принципе полиграфические датчики и вскинул глаза на вконец измученного Элдона Розена.

— Можете вызывать первого тестируемого.

— А можно и мне посмотреть? — спросила Рэйчел, присаживаясь на диван. — Я никогда не видела, как проводится тест на эмпатию. Что измеряют все эти штучки?

— Вот этот датчик, — сказал Рик, демонстрируя ей маленький липкий диск, от которого тянулись длинные выводы, — регистрирует расширение капилляров в области лица — так называемую «краску стыда» или «краску смущения», которая является первичной инстинктивной реакцией на морально шокирующее раздражение. Расширение капилляров не поддается сознательному контролю. В отличие от кожной проводимости, потовыделения и частоты пульса. А вот это устройство, — он взял со стола крохотный маломощный источник игольно — тонкого луча света, — регистрирует флюктуации напряжения глазных мускулов. Параллельно с покраснением, как правило, наблюдаются малые, но доступные для регистрации движения…

— А у андроидов их нет, — догадалась Рэйчел.

— У андроидов они не появляются в качестве реакции на «шокирующие» вопросы, хотя и возможны биологически.

— Испытайте меня, — сказала Рэйчел.

— Что? — поразился Рик. — Зачем?

Рэйчел молчала.

— Мы, — голос Элдона Розена звучал хрипло и напряженно, — решили для начала протестировать её. Не исключено, что она — андроид. Будем надеяться, что вы внесете в этот вопрос полную ясность.

Он как-то угловато, неуклюже сел, раскурил сигарету и стал напряженно, как прожженный скептик на представлении базарного фокусника, наблюдать за действиями Рика.

Глава 5

Рэйчел Розен выглядела совершенно спокойной; казалось, что ей совсем не мешают ни приклеенный к щеке диск, ни бьющий в уголок левого глаза луч света.

Рик ещё раз проверил, что обе стрелки прибора Фойгта-Кампфа стоят на нуле и сказал:

— Сейчас я схематично опишу вам несколько жизненных ситуаций. Вы должны быстро, без раздумий выразить свое к ним отношение. Само собой, время вашей реакции будет регистрироваться.

— Само собой, — сухо заметила Рэйчел, — мои ответы не будут приниматься во внимание. Все ваши выводы будут базироваться исключительно на покраснении кожи и на подергивании глазного мускула. Так что можно бы даже и не отвечать вам, но я отвечу, пусть все будет по правилам. Ну что ж, давайте, мистер Декард.

Рик начал с ситуации номер три: «Вам подарили на день рождения бумажник из телячьей кожи». Обе стрелки мгновенно метнулись из зеленого сектора в красный, начали бешено дергаться и затем понемногу стихли.

— Я не возьму его, — сказала Рэйчел. — А кроме того, сообщу об этом случае в полицию.

Рик сделал запись в протоколе тестирования и перешел к восьмой ситуации по вопроснику Фойгта-Кампфа: «Ваш малолетний сын показал вам свою коллекцию бабочек и орудия лова, включая банку для усыпления насекомых хлороформом».

— Я бы отвела его к доктору, — твердо сказала Рэйчел. Стрелки снова дернулись, но уже не так далеко, да и успокоились они побыстрее; Рик сделал очередную запись.

— Вы сидите, — продолжил он, — смотрите телевизор и вдруг замечаете на своей руке осу.

— Я её прихлопну, — сказала Рэйчел.

На этот раз стрелки не сдвинулись с места, только слегка вздрогнули. Рик записал это обстоятельство и подошел к выбору следующей ситуации с особым тщанием.

— Вы обнаружили в журнале цветную вкладку с фотографией обнаженной девушки. — Он сделал паузу.

— Так вы что там сейчас проверяете? — раздраженно вскинулась Рэйчел. — Мою сексуальную ориентацию?

Стрелки не двигались.

— Вашему супругу эта картинка понравилась, — невозмутимо продолжил Рик.

Стрелки не двигались.

— Девушка, — добавил он, — лежит на роскошной медвежьей шкуре.

Стрелки так и не шелохнулись.

Типичная для андроидов реакция, сказал он себе. Она сосредоточила все свое внимание на второстепенных, маскирующих деталях и начисто прозевала ключевой элемент — шкуру мертвого животного. Она? Или оно?

— Ваш супруг решил украсить этой картинкой свой кабинет, — завершил он историю; теперь стрелки сдвинулись, и довольно сильно.

— Я ему не позволю, — сказала Рэйчел. — Ни в коем случае.

— О'кей, — кивнул Рик. — А теперь подумайте о следующей ситуации. Вы читаете старый, ещё довоенный роман. Живущие в Сан-Франциско герои посещают «Рыбацкую пристань». Они проголодались и заходят в ресторанчик, где кормят «дарами моря». Один из героев заказывает омара; шеф — повар прямо у них на глазах бросает омара в котел с кипящей водой.

— Господи, — воскликнула Рэйчел, — какой ужас! Они что, действительно так делали? Это гнусно, омерзительно! Я не ошиблась, он бросил в кипяток живого омара?

И при всем этом возмущении стрелки почти не шевелились. Правильная вроде бы реакция, но — наигранная.

— Вы арендуете хижину в горах в зоне бореальной растительности. Хижина выполнена в архаичной, деревенской манере — сруб из сучковатых сосновых бревен и огромный камин.

— Понятно, понятно, — нетерпеливо кивнула Рэйчел.

— По стенам развешаны литографии Каррира иАйвза,^[6] старинные карты и гравюры, над камином прибита оленья голова с прекрасными ветвистыми рогами. Ваши гости восхищены декором хижины, вы все вместе решаете…

— Только не с этой головой, — прервала его Рэйчел; стрелки качнулись, но не вышли за пределы зеленых секторов.

— Вы забеременели, — не останавливался Рик, — от мужчины, обещавшего на вас жениться. Этот мужчина уходит к другой женщине, вашей лучшей подруге, и поэтому вы делаете аборт…

— Я никогда не стану делать аборт, — сказала Рэйчел. — Да это и попросту невозможно. За аборт дают пожизненное, и полиция следит за врачами очень бдительно.

На этот раз обе стрелки дружно прыгнули чуть не за край шкалы.

— Откуда вы это знаете? — удивился Рик. — Я насчет трудностей с абортами.

— Откуда? — пожала плечами Рэйчел. — Да кто же об этом не знает?

— А звучало так, словно вы говорили по собственному опыту. — Рик внимательно проследил за стрелками. Они снова качнулись на красное. — И ещё. Вы регулярно встречаетесь с неким мужчиной, и вот однажды он приглашает вас к себе в гости. Там он предлагает вам освежиться коктейлем. Стоя с бокалом в руке, вы видите через приоткрытую дверь его спальню. Она украшена яркими афишами боя быков. Вы заходите в спальню, чтобы разглядеть афиши получше. Он тоже заходит туда и прикрывает за собою дверь. Потом он обнимает вас за плечи и говорит…

— А что такое афиша боя быков?

— Рисунок, обычно цветной и очень большого формата, изображающий матадора с мулетой и быка, который пытается поддеть его на рога. Послушайте, а сколько вам лет? — Вопрос Рика не лез ни в какие ворота, но, может быть, тут все дело в возрасте…

— Восемнадцать, — сказала Рэйчел. — Ну хорошо, этот человек закрыл за собой дверь и обнял меня за плечи. Что он при этом сказал?

— А вы знаете, чем кончался бой быков?

— Ну, вроде бы, кого-нибудь могли поранить.

— В конечном итоге быка убивали. Обязательно.

Стрелки беспокойно задергались, но — не более того. Никакого отсчета.

— И последний вопрос, — сказал Рик. — Вы смотрите по телевизору старый, ещё довоенный фильм. На экране — званый обед, гости закусывают сырыми устрицами.

— Бр-р, — передернула плечами Рэйчел; стрелки прыгнули на красное.

— После закусок, — продолжил Рик, — подают главное блюдо — тушеную собаку, фаршированную рисом со специями.

На этот раз стрелки дернулись не так сильно, слабее, чем при упоминании сырых устриц.

— Странно, неужели тушеная собака — более приемлемое блюдо, чем устрицы? Мне кажется, что нет. — Рик отложил карандаш, выключил источник света и отклеил от щеки девушки датчик. — Вы — андроид, — подытожил он. — Таков результат тестирования. — Он обращался вроде бы к Рэйчел, но информировал при этом не столько её, сколько Элдона Розена, чье старое, осунувшееся лицо перекосилось в гримасе страха и озабоченности.

— Я ведь прав, не так ли? — спросил Рик.

Розены потерянно молчали.

— Послушайте, — начал Рик, изо всех сил стараясь говорить дружелюбно и рассудительно, — нам же тут попросту нечего делить. Я хочу, чтобы тест Фойгта-Кампфа оказался работоспособным, для меня это важно, почти столь же важно, как и для вас.

— Она не андроид. — Лицо старшего Розена разгладилось, да и говорил он на удивление спокойно.

— Я вам не верю, — качнул головой Рик.

— А с какой стати ему врать? — почти крикнула Рэйчел. — Если бы они хотели вас обмануть, то разве что в противоположную сторону.

— Я хочу, чтобы у вас взяли пробу костного мозга, — сказал Рик. — Это внесет окончательную ясность в вопрос, андроид вы или человек. Процедура, конечно же, болезненная, да и результатов анализа придется ждать довольно долго, и все равно…

— По закону, — прервала его Рэйчел, — человека нельзя принудить к анализу костного мозга — равно как и нельзя принудить его давать показания против самого себя, на этот счет было решение Верховного суда.^[7] Да и вообще, это труп можно проверить довольно быстро, а с живым человеком всё очень длинно и сложно. Вы получили возможность проводить этот проклятый Фойгт-Кампфовский тест исключительно по милости аномалов, их выявлением занимаются постоянно, вот полиция и сумела под шумок подсунуть в перечень тех разрешенных тестов и своего Фойгта-Кампфа. Но теперь, после сегодняшнего, вашему тестированию приходит конец.

Она встала, отошла в другой конец комнаты, уперла руки в бедра и отвернулась к окну.

— И главное тут не в законности или незаконности анализа костного мозга, — сказал Элдон Розен. — Главное в том, что ваше тестирование дало на моей племяннице непростительный сбой. Я могу объяснить, почему она оказалась у вас андроидом. Рэйчел выросла на борту «Саландера-3». Там она родилась, там провела четырнадцать из своих восемнадцати лет, черпая информацию о мире из корабельной библиотеки да из того немногого, что рассказывали ей о жизни на Земле девять взрослых членов команды. Потом, как вы, конечно же, знаете, корабль повернул назад, пролетев лишь шестую часть пути до Проксимы. Не случись этого, Рэйчел вообще никогда не увидела бы нашу планету — разве что в весьма преклонном возрасте.

— А вы бы меня быстренько «нейтрализовали», — бросила через плечо Рэйчел. — Попади я в полицейскую облаву — и всё, конец. Я знаю это уже четыре года, с того самого момента, как сюда попала, и это было далеко не первое мое знакомство с тестом Фойгта-Кампфа. Собственно говоря, я торчу в этом здании почти безвылазно, слишком уж велик риск. Тут и обычные дорожные заставы, и летучие отряды полиции, проводящие массовые проверки в самых неожиданных местах, и всё для того, чтобы отловить незарегистрированных аномалов.

— И андроидов, — добавил Элдон Розен. — Само собой, широкой общественности об этом ничего не говорится, люди не должны знать, что здесь, на Земле, есть андроиды.

— Вряд ли они здесь есть, — покачал головой Рик. — Я думаю, что многочисленные полицейские структуры, и наши, и у соседей, в Советском Союзе, быстро их всех прибирают. Людей на Земле осталось мало, рано или поздно каждый, кто здесь есть, нарывается на неожиданную проверку.

Так ему, во всяком случае, хотелось думать.

— А какие у вас были инструкции, — спросил Элдон Розен, — на случай, если вы примете человека за андроида?

— Это — служебная информация, — отрезал Рик и начал укладывать безнадежно опозоренную аппаратуру в чемоданчик; Розены молча за ним наблюдали. — Само собой, — добавил он, — мне было сказано отказаться от дальнейшего тестирования — что я и делаю. Какой смысл продолжать, если была хотя бы одна ошибка?

— А ведь мы могли бы вас обмануть, — сказала Рэйчел. — Ничто не заставляло нас ловить вас на вашей ошибке. То же самое относится и ко всем остальным отобранным нами субъектам. Нам только и надо было, — она подкрепила свою тираду энергичным взмахом руки, — что соглашаться со всеми вашими результатами, чтобы вы там ни намерили.

— Мне следовало заранее получить у вас список тестируемых, — вздохнул Рик. — В запечатанном конверте. А потом проверить результаты на соответствие этому списку.

И практически наверняка, подумал он, никакого соответствия не было бы. Да, Брайант был прав. И слава богу, что я не начал охотиться на беглых андроидов, ориентируясь по Фойгту-Кампфу.

— Да, вам совсем не мешало попросить у нас список, — сказал Элдон Розен и вопросительно взглянул на свою племянницу; та коротко кивнула. — Мы обсуждали такую возможность, — добавил он с явной неохотой.

— Вся эта проблема, — сменил тему Рик, — коренится в вашем бездумном подходе к производству. Ничто ведь не вынуждало вас совершенствовать гуманоидных роботов до такой степени, что…

— Следуя освященным временем принципам, лежащим в основе любой предпринимательской деятельности, — сказал Элдон Розен, — мы производили то, чего хотели колонисты, наши клиенты. Не перейди наша фирма на выпуск таких предельно очеловеченных моделей, это сделали бы наши конкуренты, ну разве что чуть попозже. Разрабатывая мозговой блок «Нексус-шесть», мы полностью осознавали риск, на который идем. Но ваш тест Фойгта-Кампфа, на который мы ориентировались, имел скрытый дефект, так и не выявленный к моменту поступления новых моделей на рынок. Не сумей вы распознать в андроиде с «Нексусом-шестым» андроида, запиши вы его человеком, все было бы ясно с самого начала, но произошло нечто значительно худшее. — Его голос стал резким и безжалостным. — Весьма вероятно, что ваш департамент — равно как и прочие полицейские структуры, — «нейтрализовал» многих и многих людей, настоящих людей с недоразвитой способностью к эмпатии, вроде моей ни в чем не повинной племянницы. В моральном отношении ваше, мистер Декард, положение весьма незавидно. Ваше, а не мое.

— Иными словами, — подытожил Рик, — никто и не собирался дать мне протестировать хотя бы одного «Нексуса-шестого». Вместо этого вы подсунули мне эту шизоидную девицу.

И тест теперь, подумал он, безнадежно скомпрометирован. Не стоило мне браться за это дело.

— Да, мистер Декард, вы в наших руках, — спокойно, по-будничному согласилась Рэйчел Розен и одарила его ослепительной улыбкой.

Рик и сейчас не мог понять, как это ассоциация «Розен» сумела поймать его в ловушку, сделала как маленького. А с другой стороны, кто он такой против этих спецов? Огромная компания типа Розенов неизбежно обладает огромным опытом. Более того, она обладает чем-то вроде коллективного разума. А Элдон и Рэйчел Розены — не просто дядя и племянница, а полномочные представители этой корпоративной сущности. Его ошибка состояла в том, что он воспринимал их как обычных людей; больше эта ошибка не повторится.

— Вашему начальнику, — сказал Элдон Розен, — будет трудно понять, как это случилось, что вы позволили нам убедительно продемонстрировать неработоспособность вашей методики тестирования ещё до начала теста.

Он показал на потолок, и Рик увидел объектив телекамеры. Все его дикие ляпы и просчеты были зафиксированы на пленке.

— Я полагаю, — сказал Элдон Розен, — что нам стоит сесть и поговорить. Думаю, что с вами, мистер Декард, мы сумеем прийти к какому-нибудь разумному соглашению. Собственно говоря, нет никаких причин для суеты и беспокойства. Модель «Нексус-шесть» является свершившимся фактом; мы в нашей фирме давно этот факт осознали, а теперь, надо думать, осознали его и вы.

— Вам бы хотелось, чтобы у вас была сова? — спросила Рэйчел и чуть наклонилась к Рику.

— Какой мне смысл чего-то там хотеть? — пожал плечами Рик. — Все равно совы у меня не будет, никогда.

Но он, разумеется, понимал, что она имела в виду, какую сделку предлагают ему Розены. Понимал и внутренне напрягся в ожидании дальнейшего развития событий.

— Сколько помнится, вы изъявляли желание иметь сову, — сказал Элдон Розен и вопросительно взглянул на свою племянницу. — Похоже, до него не совсем доходит…

— Ещё как доходит, — отмахнулась Рэйчел. — Он сразу сообразил, к чему мы клоним, верно, мистер Декард? — Она наклонилась к Рику ещё ближе, обдав его легким терпким ароматом каких-то духов, он почти ощущал тепло её тела. — Ваша мечта почти сбылась, мистер Декард. Сова уже, считай что, ваша.

— Не забывайте, что он — платный охотник за андроидами, — повернулась она к Элдону Розену. — Он живет не столько на зарплату, сколько на премии, верно, мистер Декард?

Рик молча кивнул.

— Сколько андроидов сбежало на этот раз? — спросила Рэйчел.

— Восемь, — неохотно сказал Рик. — Их было восемь. Двое уже нейтрализованы. Не мною, другим человеком.

— А сколько вы имеете с головы?

— Точно и не скажешь, — пожал плечами Рик. — Бывает по-всякому.

— Не имея надежного теста, вы не сможете выявить андроида, — сказала Рэйчел, — а не выявив андроида, вы не получите свою премию. Таким образом, если вопросник Фойгта-Кампфа будет отставлен за его неработоспособность..

— Ничего, — усмехнулся Рик, — его быстро заменят чем-нибудь другим. Такое случалось и прежде.

Трижды, если говорить точно. Но тогда все проходило гладко — разрабатывали и проверяли новый, более совершенный вопросник, и только тогда отказывались от старого. На этот раз создавалась совершенно иная ситуация.

— Само собой, когда-нибудь вопросник Фойгта-Кампфа устареет, — согласилась Рэйчел. — Но спешить с этим не стоит. Мы убедились, что он надежно выявляет модели с «Нексусом-шестым», и хотели бы, чтобы вы безо всяких помех продолжили труды на вашем весьма своеобразном поприще.

Скрестив руки на груди и чуть покачиваясь, она внимательно смотрела на угрюмо молчавшего Рика.

— Скажи ему, что он может взять сову, — проскрипел Элдон Розен.

— Вы можете взять сову, — сказала Рэйчел, продолжая разглядывать Рика как некое экзотическое существо. — Ту, что на крыше. Скрэппи. Только мы сохраняем за собой право спарить её, если, конечно же, удастся найти самца. И сразу договоримся, что весь возможный приплод отходит нам.

— А может, поделим птенцов пополам? — предложил Рик. — Так будет справедливее.

— Нет, — отрезала Рэйчел. — Мы не хотим, чтобы вы получили возможность разводить сов самостоятельно. И ещё одно условие. Вы не сможете передать эту сову по наследству — в случае вашей смерти она возвращается в собственность ассоциации.

Элдон Розен энергично кивал головой, соглашаясь с каждым словом племянницы.

— Это сильно смахивает, — криво усмехнулся Рик, — на огромный соблазн для вас угробить меня в каком-нибудь темном углу. Чтобы поскорее вернуть себе эту птичку. Нет, на такое я ни за что не соглашусь — слишком опасно.

— Да чего вам бояться? — удивилась Рэйчел. — Вы же бывалый охотник на андроидов. Вы не расстаетесь с лазерным пистолетом, он и сейчас при вас. Если вам не защитить самого себя, как же вы надеетесь нейтрализовать эту шестерку «Нексусов-шестых»? Они же куда сообразительнее старых «В-четвертых» компании «Гроцци».

— Но там я охочусь на них, — возразил Рик, — а здесь будут охотиться на меня, это очень большая разница.

Ему совсем не хотелось, чтобы кто-то подстерегал его и преследовал. Оказавшись в роли затравленной жертвы, не только человек, но даже андроид начинает вести себя, мягко говоря, не самым разумным образом. Рик видел это не раз и не два.

— Хорошо, — сказала Рэйчел, — тут мы вам уступим. Вы сможете вписать сову в свое завещание. Но выводок будет наш, до последнего птенца. Если вы не можете с этим согласиться — милости просим, возвращайтесь в Сан-Франциско и объясняйте своему начальству, что тестирование по Фойпу-Кампфу — во всяком случае в вашем исполнении — не способно провести грань между андроидом и человеком. А заодно подыскивайте себе новую работу.

— Дайте мне немного подумать, — попросил Рик.

— Хорошо, — кивнула Рэйчел и бросила взгляд на часы. — Мы уйдем, а вы тут пока думайте.

— Полчаса, — сказал Элдон Розен.

Они с Рэйчел молча направились к двери. Все их аргументы были уже высказаны, и кнут, и пряник — показаны, остальное зависело от Рика.

— Да, — горько сказал он, когда Рэйчел уже прикрывала дверь за собой и за чертовым дядюшкой Элдоном, — красиво вы меня сделали. И на пленку мои ляпы записали, и выяснили заранее, что на Фойгте-Кампфе держится вся моя работа. И совой этой проклятой запаслись.

— Это — ваша сова, драгоценнейший, — сверкнула улыбкой Рэйчел. — Или уже забыли? Мы привяжем к лапке этой дурацкой твари ваш адрес и пошлем её своим ходом в Сан-Франциско, вот приедете вы как-нибудь усталый с работы, а она тут как тут.

Её высокомерная ирония по столь малоподходящему поводу, как последняя в мире сова, резанула Рика по ушам. Такого просто не может быть, разве что если…

— Подождите секунду, — сказал он.

— Что, уже надумали? — повернулась Рэйчел.

— Я хочу, — сказал Рик, — задать вам ещё один вопрос по вопроснику Фойгта-Кампфа. Присядьте, пожалуйста.

Оглянувшись на дядю и получив от него утвердительный кивок, Рэйчел медленно, нога за ногу, вернулась и села на прежнее место.

— Зачем это все? — спросила она недовольным и, как заметил Рик, настороженным голосом. Его профессиональный глаз не мог не заметить и того, что девушка буквально дрожит от внутреннего, тщательно скрываемого напряжения.

Через пару минут на её щеке снова висела нашлепка датчика, в угол левого глаза бил игольчато — тонкий луч. Рэйчел напряженно застыла, на её лице все так же мешались страх и возмущение.

— Вы обратили внимание на мой чемоданчик? — буднично спросил Рик, выуживая бланки протокола. — Не правда ли, прекрасная вещь?

— Да, в общем, — равнодушно согласилась Рэйчел.

— Сделано по спецзаказу нашего департамента, из детской кожи, — гордо сообщил Рик. — Не какой-нибудь там пластик, а натуральная, без обмана, кожа годовалого ребенка.

Стрелки бешено замотались, но — с задержкой. Крошечной, но все же заметной. А Рик точно знал правильное время реакции для этого вопроса — ноль целых, ноль десятых секунды.

— Благодарю вас, мисс Розен, — сказал он, отлепляя от её щеки датчик. — Вот, собственно, и все.

— Так вы что, уходите? — удивилась Рэйчел.

— Да, — кивнул Рик. — Я вполне удовлетворен.

— А как насчет остальных, кого мы отобрали? — осторожно поинтересовалась Рэйчел.

— В вашем случае вопросник показал свою полную работоспособность, и я имею полное право заключить, что мы можем им пользоваться, — объяснил Рик. — А сама-то она знает? — повернулся он к Элдону Розену, уныло маячившему около двери.

Случалось, что сами андроиды даже не подозревали о своей истинной природе; им вводилась ложная память, чаще всего — в тщетной надежде изменить таким образом время реакции.

— Нет, — покачал головой Элдон Розен. — Мы её полностью запрограммировали. Однако похоже, что под конец она начала что-то подозревать. Ты когда догадалась? — повернулся он к Рэйчел. — Тогда, когда Декард захотел поспрашивать тебя ещё?

Бледная как смерть девушка кивнула, не сводя испуганных глаз с Рика.

— Не бойся его, — сказал Элдон Розен. — Ты же не беглый андроид, тайком пробравшийся на Землю, а собственность ассоциации «Розен», демонстрационный экспонат, используемый при работе с будущими эмигрантами.

Он ободряюще потрепал девушку по плечу, заставив её дернуться и отпрянуть.

— Ну конечно же, вам нечего бояться, — согласился Рик. — Я отнюдь не собираюсь что-то такое с вами делать. Всего хорошего, мисс Розен.

Он направился было к двери, но вдруг остановился и обернулся.

— А сова, она настоящая?

Глаза Рэйчел метнулись к «дяде».

— Теперь уже все равно, — сказал Элдон Розен. — Он и так, и так уходит. Нет, не настоящая. Все совы вымерли.

— М-мда, — только и смог сказать Рик.

Элдон Розен и Рэйчел проводили его взглядами до двери. Никто ничего не говорил — все уже было сказано. Вот так вот, значит, действует крупнейший производитель андроидов, сказал себе Рик. Коварно, изобретательно и совершенно непривычным образом. Новый, совершенно дикий и вывихнутый тип личности; мало удивительного, что у правоохранительных органов такие заморочки с «Нексусами-шестыми».

«Нексус-шестой». Так я же, понял Рик, уже успел с одним из них познакомиться. С Рэйчел. Первая с ними стычка, и они едва не одержали крупную, почти решающую победу — едва не скомпрометировали вопросник Фойгта-Кампфа, только и позволяющий нам их выявлять, других методов ещё нет. Да, неплохо защищают Розены свою продукцию. Во всяком случае — неплохо пытаются её защитить.

А мне, подумал он, предстоит иметь дело с полудюжиной таких.

Эти премиальные не будут легкими деньгами, каждый цент из них будет заработан тяжким, опасным трудом.

Если я доживу до премиальных.

Глава 6

Телевизор орал во всю мочь. Спускаясь по заросшей пылью лестнице огромного пустого здания, Джон Изидор слышал до зубной боли знакомый голос Дружищи Бастера, взахлеб чесавшего языком на всю на Солнечную.

— …хе-хе, ребята! Тяп-ляп-хряп! Самое время кратенько рассказать вам про завтрашнюю погоду. Для начала — Восточное побережье США. По сведениям с метеорологического спутника «Мангуст», дай Бог ему здоровья, к полудню осадки достигнут максимума, а затем начнут помаленьку убывать, так что тем из вас, кто захочет высунуть на улицу нос, или там что ещё другое, лучше бы подождать до после обеда, сечете, да? Кстати, про насчет подождать. Всего десять часов осталось до выхода в эфир моего ударного, убойного и в-гроб-заколачивательного спецрепортажа! Скажите своим друзьям, чтобы не проворонили, а то будут потом волосы рвать на всех местах. Я расскажу вам такое, что вы все сядете на что уж там садятся. И только не думайте, что все это обычная лапша…

Стоило Изидору постучать в дверь квартиры, как телевизор заглох, потух, исчез. Он не просто перестал разговаривать, он перестал существовать, лег в гроб и прикрылся крышкой, до смерти перепуганный робким «тук — тук».

Изидор ощущал сквозь закрытую дверь присутствие в квартире ещё одной жизни, помимо жизни телевизора. Напряженными до предела органами чувств или чем-то отличным от них, безымянным он улавливал онемевший, затравленный страх кого-то, пытавшегося спастись бегством, бегством — от него, кого-то прижавшегося спиной к самой дальней стене квартиры в попытке избежать встречи, встречи — с ним.

— Эй, — окликнул он. — Я живу этажом выше. Я услышал ваш телевизор. Давайте познакомимся, ладно?

Он стоял, слушал и ждал. Ни голоса, ни шороха. Его слова не смогли извлечь наружу того, кто затаился там, внутри.

— Я принес вам пачку маргарина, — сказал Джон, приблизив рот к самой двери, чтобы проникнуть голосом сквозь её толщу. — Меня звать Джон Изидор, я работаю на знаменитого ветеринара по животным мистера Ганнибала Слоута, вы наверняка о нем слышали. Я приличный человек, у меня есть работа. Я вожу грузовик мистера Слоута.

Дверь на щелочку приоткрылась, и он увидел часть перекошенной, пугливо съежившейся фигуры — девушку, которая одновременно и пыталась отпрянуть от него, и цеплялась за косяк, словно чтобы не упасть. Страх мертвенно выбелил её щеки, искорежил контуры тела; казалось, кто-то разломал девушку на куски, а потом кое-как залатал. Её губы кривились в жалкой улыбке, огромные глаза не мигая смотрели на Изидора.

— Вы думали, что в этом доме никто не живет, — догадался он. — Думали, что дом пустой.

— Да, — шепнула девушка и чуть заметно кивнула.

— Но это же очень хорошо, — рассудительно заметил Изидор, — когда у тебя есть соседи. У меня-то их совсем не было, пока вот вы не появились.

И как же это было тоскливо, Господь тому свидетель…

— Так вы здесь совсем один? — спросила девушка и пригладила растрепавшиеся волосы. — В этом доме, не считая меня?

Она заметно приободрилась и не казалась больше поломанной куклой, только теперь Изидор разглядел, что вся одежда девушки состояла из пижамных брюк и что у неё прекрасная, пусть и слишком миниатюрная, фигура и очень красивые глаза, окаймленные длинными, пушистыми, угольно-черными ресницами. В комнате за её спиной царил дикий хаос — везде валялись открытые чемоданы, их содержимое наполовину было вывалено на грязный, покрытый толстым слоем пыли пол. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного, она ведь только что въехала в эту квартиру.

— Да, — сказал Изидор, — не считая вас, я здесь один. И я не стану вам мешать.

Ему было очень грустно. Его подношение, полностью соответствовавшее древнему довоенному ритуалу, не было принято и даже вроде бы осталось незамеченным. А может, девушка просто не понимает, зачем он принес эту пачку маргарина? И вдруг его осенило, что она сейчас в полном смятении, из последних сил барахтается в милосердно стихающих волнах страха.

— Старина Бастер, — сказал он, отчаянно стараясь помочь этой страшно напряженной девушке, — вам он нравится? Я смотрю его каждое утро, а потом и вечером, когда возвращаюсь с работы — смотрю за ужином, и ещё ночное шоу, пока не лягу спать. Во всяком случае — смотрел, пока телевизор не сломался, теперь он у меня показывает только один канал.

— А кто… — начала девушка и тут же осеклась, чуть не до крови прикусив губу. На себя за что-то рассердилась.

— Дружище Бастер, — объяснил Изидор, ошеломленный тем невероятным фактом, что кто-то может не знать самого уморительного на Земле комика. — А вы откуда сюда приехали?

— Не понимаю, какое это имеет значение. — Девушка стрельнула глазами в его сторону и, похоже, осталась довольна увиденным; напрягшееся на мгновение тело снова расслабилось. — Я буду очень рада вашему обществу, — добавила она, — но позднее, когда разберусь со своими вещами, наведу здесь хоть какой-то порядок. А сейчас об этом не может быть и речи.

— Почему не может? — удивился Изидор.

Буквально все в ней его удивляло. Возможно, подумал он, я слишком уж долго живу здесь совсем один и постепенно стал таким, ну, вроде как странным. Говорят, с «недоумками» такое не редкость. От этой мысли ему стало ещё грустнее.

— Я мог бы помочь вам распаковаться, — несмело предложил он, видя, что узкая щель двери начинает ещё больше сужаться. — И с мебелью тоже.

— Так у меня нет никакой мебели, — удивилась девушка, — а все эти вещи, — она указала через плечо на захламленную комнату, — так здесь и были.

— Они не годятся, — твердо сказал Изидор.

Он понял это сразу, с первого взгляда. Стулья, ковры, столики — все это прогнило, понуро обвисло, пало жертвой безжалостного времени — и запустения. За долгие годы, пока в этой квартире никто не жил, распад почти состоялся; Изидор не понимал, как она думала жить в такой обстановке.

— Слушайте, — загорячился он, походив немного по дому, — мы наверняка сможем подобрать вещи посохраннее этих. Лампу — в одном месте, стол — в другом.

— Так я, пожалуй, и сделаю, — сказала девушка. — Только сама, спасибо за предложение.

— Вы сумеете ходить по этим квартирам в одиночку? — не верил своим ушам Изидор.

— Ну да, а что тут такого? — Она чуть поморщилась, запоздало сообразив, что снова ляпнула что-то не то.

— Я уже такое пробовал, — сказал Изидор. — Однажды. А потом вернулся в свою квартиру и постарался выкинуть из головы все остальные. Квартиры, где никто не живет, сотни таких квартир, и все они набиты чьими — то своими вещами — бельем, одеждой, фотографиями. Те, кто умер, не могли взять эти вещи с собой, а те, кто эмигрировал, зачастую просто не хотели. Этот дом, за вычетом моей квартиры, насквозь прохламился.

— Прохламился? — не поняла девушка.

— Вы же знаете, что такое хлам. Всякие бесполезные, ни на что не пригодные вещи, рекламная почта и пустые спичечные коробки, обертки от жвачки и вчерашние газеты. Когда рядом никого нет, хлам размножается. Ну, скажем, если ты лег спать, не убрав скопившийся в квартире хлам, наутро его будет вдвое больше. Его всегда становится все больше и больше.

— Понятно, — кивнула девушка, хотя ничего ей не было понятно; она не знала, верить словам этого странного человека или не верить, всерьез он говорит или нет.

— Первый закон Хлама, — сказал Изидор. — «Хлам вытесняет нехлам». Аналог закона Грэшема про плохие деньги.^[8] А в квартирах, где никто не живет, некому бороться с хламом.

— И потому он одерживает полную победу, — кивнула девушка. — Теперь я понимаю.

— А вот это место, — продолжил Изидор, — эта квартира, которую вы выбрали, — она слишком прохламлена, чтобы в ней жить. Мы можем потеснить хламность, для этого и надо, как я говорил, прочесать соседние квартиры, однако… — Он замолк.

— Однако что?

— Победить мы все равно не можем, — печально сказал Изидор.

— Почему?

Девушка вышла в коридор, аккуратно притворив за собой дверь. Она стояла перед Изидором, смущенно прикрывая скрещенными руками маленькие, острые груди, стояла и изо всех сил старалась его понять — по крайней мере, ему так казалось. Уж во всяком случае, она его слушала.

— Хлам вечен, победить его невозможно, ну разве что временно или на ограниченном пространстве — вот как, к примеру, я создал в своей квартире нечто вроде временного равновесия между давлением хлама и нехламом. Но со временем я умру или куда-нибудь уеду, и тогда хлам возьмет свое. Это непреложный мировой закон: вся Вселенная движется к конечному состоянию полной, абсолютной прохламленности. Единственным исключением является неустанное восхождение Уилбура Мерсера.

— Да? — недоуменно взглянула девушка. — Я что-то не вижу, какая тут связь.

— Да в этом же и состоит весь смысл мерсеризма, — загорячился Изидор. — Разве вы не участвуете в слиянии, не сжимаете ручки эмпатоскопа?

— Здесь, на этой квартире, у меня нет эмпатоскопа, — осторожно и после заметной паузы сказала девушка. — Я не захватила его с собой, думала — здесь найду.

— Но ведь эмпатоскоп, — заговорил, заикаясь от возбуждения Изидор, — это самая личная ваша вещь! Это прямое продление вашего тела, средство, позволяющее соприкоснуться с другими человеческими существами, превозмочь одиночество. Да что я говорю, вы и сами все это прекрасно знаете. Это каждый знает. Мерсер, он даже таким, как я, позволяет…

Он оборвал фразу, но слишком поздно, когда она уже поняла, а она точно все поняла — об этом свидетельствовала легкая гримаса отвращения, рябью в потревоженной ветром заводи пробежавшаяся по её лицу.

— Я почти прошел тест на Ай-Кью. — Теперь Изидор говорил совсем другим, тихим и виновато дрожащим голосом. — И я не очень аномальный, совсем чуть-чуть, не так, как многие, кого встречаешь. А Мерсер и вообще не обращает на это внимания.

— По моему мнению, — сказала девушка, — это следует считать одним из недостатков мерсеризма.

Слова падали холодно и бесстрастно, она просто констатировала конкретный факт, вернее — демонстрировала через этот факт свое отношение к недоумкам.

— Так я, пожалуй, пойду к себе наверх. — Он повернулся и сделал движение к лестнице, унося с собою напрасную, размякшую в ладони пачку маргарина.

Девушка смотрела ему вслед со все тем же бесстрастным и безразличным выражением на лице. А потом сказала:

— Подождите.

— Зачем? — обернулся Изидор.

— Вы мне ещё понадобитесь. Чтобы подобрать более-менее толковую мебель. Пошарить по соседним квартирам, как вы тут говорили. — Она подошла к нему, совсем уже вроде не стесняясь своего подтянутого, без грамма лишнего жира тела. — Во сколько вы возвращаетесь с работы? Вернетесь и приходите мне помочь.

— Хорошо, — обрадовался Изидор. — А не могли бы вы приготовить ужин на нас двоих? Я бы принес продукты.

— Нет, у меня слишком много дел.

Девушка отказалась без малейшего усилия, ничуть не боясь обидеть его таким отказом, он сразу заметил это, хотя и не понял.

А ещё он заметил, что теперь, когда миновал первоначальный страх, в ней стало прорисовываться нечто совсем другое. Нечто более странное. И, подумал он, крайне прискорбное. Холодная отстраненность. Вроде, подумал он, ледяного дыхания пустоты, разделяющей крошечные островки обитаемых миров, дыхания вселенского ничто — дело было не в том, что она делала и говорила, а в том, чего она не делала и не говорила.

— Как-нибудь в другой раз, — сказала девушка и направилась к своей двери.

— А вы запомнили, как меня звать? — спросил он тревожно. — Джон Изидор, и я работаю у…

— Вы уже сказали, у кого вы работаете, — девушка дошла до двери, открыла её и добавила, не оборачиваясь: — Некая невероятная личность по имени Ганнибал Слоут, не существующая, я уверена, нигде, помимо вашего воображения. Меня же зовут… — Она повернулась в дверях, одарила его безразличным, не греющим душу взглядом и закончила:

— Я Рэйчел Розен.

— Из ассоциации «Розен»? — заинтересовался Изидор. — Которая самый крупный производитель гуманоидных роботов, используемых в программе колонизаций?

По лицу девушки скользнуло какое-то непонятное выражение, скользнуло и тут же исчезло.

— Нет, — сказала она, — я о таких даже не слышала, ничего о них не знаю. Скорее всего, их тоже породила ваша недоумочная фантазия. Джон Изидор и его личный, очень приватный эмпатичный ящик. Бедный мистер Изидор.

— Но судя по вашей фамилии…

— По-настоящему меня зовут, — твердо сказала девушка, — Прис Страттон. Это моя фамилия по мужу, я только её и использую. А вообще все зовут меня Прис. Вы тоже можете называть меня Прис. — Она немного задумалась. — А впрочем, нет, называйте меня лучше мисс Страттон. Потому что мы фактически ещё не знаем друг друга, по крайней мере я ничего о вас не знаю.

Дверь закрылась, оставив Джона в полном одиночестве на заросшей пылью лестничной площадке.

Глава 7

Ну что ж, такие дела, думал Джон Изидор, печально глядя на размякшую пачку маргарина. Может она ещё передумает, позволит мне называть её Прис. А если я сумею раздобыть довоенные овощи, так и насчет ужина, может, передумает.

А вдруг она просто не умеет готовить? Ну что ж, тогда я и сам прекрасно справлюсь, сам приготовлю ужин для неё и для себя. Заодно и покажу ей, как это делается, чтобы в другой раз она могла сама, если захочет. А так, скорее всего, и будет, она захочет, узнав, как это делается, ведь это же все говорят, что женщины, даже совсем ещё молодые, любят стряпать, это у них инстинктивное.

Спустившись по полутемной лестнице, Джон Изидор вернулся в свою квартиру. Она совсем какая-то не от мира сего, думал он, переодеваясь в белую санитарную униформу, а на работу я точно опоздал, мистер Слоут будет сердиться, но это не страшно, он не злой. Вот, скажем, как можно ничего не знать, даже не слышать про Дружище Бастера, ведь Бастер — самый знаменитый, самый главный человек изо всех ныне живущих, не считая, конечно же, Уилбура Мерсера, только Мерсер — совсем другое дело, он и не человек вовсе, а некая вселенская сущность, внедренная в нашу систему извне, неведомыми космическими силами, так, во всяком случае, говорят, и мистер Слоут тоже так говорит, а уж мистер Слоут-то, он, конечно же, знает.

И странно, что она так путается со своим собственным именем, думал Изидор. Возможно, она даже нуждается в помощи. А какая ей помощь от меня? Аномал, недоумок, я не могу ни жениться, ни уехать отсюда в какую-нибудь колонию, и что тогда остается? Только ждать, пока эта пыль меня убьет. Нет, нечего мне ей предложить, совсем нечего.

Застегнув на белом халате последнюю пуговицу, он вышел из квартиры и начал долгий подъем на крышу, где был припаркован видавший виды фургон.

Часом позже он принял в ремонт первое за день животное: электрический кот, упакованный в пылезащитную пластиковую переноску, лежал в самом конце фургона, но все равно в кабине было слышно, как трудно, с хрипом он дышит. Если не знать, решишь, что он и вправду живой, подумал Изидор и прибавил скорости, чтобы поскорее доставить несчастное эрзац-существо в «Ван-Нессовскую ветеринарную клинику», под каковым названием скрывалось карликовое предприятие, едва сводившее концы с концами на жестком, высоко конкурентном рынке ремонта электрических животных.

Кот страдальчески застонал.

Господи, сказал себе Изидор, ну словно и вправду помирает. Может, батарейка коротнула на что-нибудь, и все схемы повылетали. Если так, то ремонт крупный. Милту Борогроуву будет чем заняться. А я-то, мрачно сообразил он, даже не дал хозяину никакой оценки, во сколько может обойтись работа — да и когда бы я мог, этот парень просто сунул мне своего кота, сказал, что ночью ему стало плохо, и сразу куда-то отвалил. На работу, наверное. Во всяком случае, тут наши разговоры и закончились, котовый хозяин взмыл в небо на своем ультрасовременном, ручной работы ховеркаре. Новый клиент, раньше мы с ним дела не имели.

— Ты сможешь потерпеть до мастерской? — спросил Изидор, обернувшись к пластиковой переноске.

Кот продолжал хрипеть.

Ладно, решил Изидор, перезаряжу его прямо сейчас; он посадил фургон на первую же сводную крышу, перевел двигатели на холостой, пролез, чуть согнувшись, в задний конец фургона и открыл пыленепроницаемую пластиковую корзинку. Корзинка была точно такая же, в каких носят животных, на фургоне красовалась надпись «Ван-Нессовская ветеринарная клиника». В сочетании с белым халатом Изидора все это производило полнейшее впечатление, что настоящий ветеринар пришел проверить состояние тяжелобольного животного. Настоящего животного.

Электрический кот, обтянутый серой, абсолютно натурального вида эрзац-шкурой, уже не хрипел, а издавал какие-то жуткие булькающие звуки, его видеообъективы остекленели, на оскаленной, с намертво стиснутыми зубами пасти висели клочья пены. Изидора всегда поражало, насколько убедительно действуют «симптомные» цепи этих механизмов. При неполадках в каком-нибудь функциональном блоке у электрического животного появлялись до ужаса убедительные симптомы той или иной опасной болезни. Ну точно бы я решил, что он живой, сказал себе Изидор, торопливо ощупывая теплый пушистый живот в поисках укрытой там управляющей панели (у животных такого типа она была крайне миниатюрна) и разъема для экстренного подзаряда очень емкой, на десять лет непрерывной работы аккумуляторной батарейки. Ни того, ни другого не обнаруживалось. Долго искать было некогда, механизм уже совсем отказывал. Если все дело в коротыше, думал Изидор, и сейчас там вылетают цепь за цепью, нужно бы, пожалуй, отсоединить один из выводов батарейки; механизм, конечно же, заглохнет, но зато ничего больше не будет в нем портиться. А потом — в мастерскую. Милт и батарейку зарядит, и вообще все сделает.

Он быстро, но тщательно ощупал костлявый псевдопозвоночник. Провода должны быть где-то здесь. Черти бы драли высококлассных мастеров, сварганивших такую великолепную имитацию, ну не найти этих проводов, хоть плачь. Не иначе как производство Уилрайта и Карпентера, цены у них заметно выше, но зато, как говорится, почувствуйте разницу.

Он вздохнул и отступился. Искусственный кот окончательно заглох; судя по всему, короткое замыкание — если это оно всему причиной — прикончило и батарейку, и главный двигательный привод. Дорогой ремонт, печально подумал Изидор. Не иначе как несчастный котяра не получал трижды в год положенную ему чистку со смазкой, а без них и гарантия пропадает, и срок службы резко снижается. Ну что ж, это будет для хозяина хорошим уроком.

Перебравшись на водительское сиденье, он повернул баранку в положение «взлет», взмыл вертикально в небо и снова взял курс на свою мастерскую.

Жаль, конечно, что кот совсем сломался, но теперь хотя бы не приходилось слушать, как он мучается. Странное дело, думал Изидор, вот хоть я вроде прекрасно понимаю, что все это фальшивка, искусная симуляция, все равно жуткие хрипы и стоны эрзац-животного рвали мне сердце. Лучше бы мне работать в каком-нибудь другом, поспокойнее, месте. Не провали я тогда этот дурацкий тест, не пришлось бы мне браться за такое неблагодарное занятие, связанное с непомерными эмоциональными издержками. А с другой стороны, вот взять хоть Милта Борогроува и мистера Ганнибала Слоута, ну разве их беспокоят синтетические страдания искусственных животных? Да ни в коей мере. А если так, заключил Джон Изидор, скорее всего, дело тут во мне самом… Возможно, когда ты регрессируешь, как то было и есть со мной, когда ты увязаешь в могильном мире аномальности… да нет, лучше об этом не думать. Ничто не угнетало Изидора так сильно, как те моменты, когда он начинал сравнивать себя теперешнего с тем, каким он был когда-то. Его умственные способности убывали день ото дня, медленно, но необратимо. Как и тысячи других аномалов, он двигался под уклон, к полному распаду. Превращению в живой хлам.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Изидор включил приемник и настроился на аудиопрограмму Дружищи Бастера, которая, подобно своему телевизионному аналогу, шла без перерыва двадцать три часа в сутки, причем оставшийся час состоял из религиозной концовки, пятиминутного перерыва и рекламной заставки.

— Рад, что ты снова с нами, — говорил Дружище Бестер, — итак, Аманда, ты куда-то запропастилась на целых два дня. Ну не иначе как новый фильм, верно, дорогуша?

— Ну, я пше-то думала ну прям вчера и сымаца, так они чего, хотят, чтобы начинать прям фсем…

— В семь утра, дорогуша, или всем вместе? — прервал её Дружище Бастер.

— И так, и сяк, Бустер, фсем фсем! — Аманда зашлась своим знаменитым смехом, которому подражали почти так же часто, как смеху самого Бастера.

Аманда Вернер и несколько других, столь же элегантных, очаровательных дам с тугими, задорно торчащими грудями плюс малая толика сельских острословов составляли основное ядро бастеровского окружения. Подобно Аманде, все эти женщины считались «иностранками», без уточнения, откуда именно они приехали; ни одна из них никогда не снималась в кино и не играла в каких бы то ни было спектаклях, их загадочная — и прекрасная в своей загадочности — жизнь практически не выходила за рамки нескончаемого шоу Дружищи Бастера, где они проводили, как подсчитал однажды Изидор, до семидесяти часов в неделю.

И как это у Бастера достает времени записывать все эти программы, и телевизионные, и аудио? — недоумевал Изидор. И как это Аманда Вернер успевает участвовать в них через день, и это месяц за месяцем, год за годом? И как они могут столько разговаривать — никогда, насколько он мог судить, не повторяясь. Их реплики, неизменно живые, неизменно остроумные, никогда не казались заученными. Глаза Аманда сияли, волосы блестели, зубы сверкали. Она никогда не уставала, никогда не лезла за словом в карман, никогда не терялась перед бастеровским фонтаном шуток, каламбуров и язвительных замечаний. Шоу Дружищи Бастера не только транслировалось через спутники во все уголки Земли, но и изливалось с неба на жителей колоний. Более того, уже были сделаны первые попытки вещания на Проксиму, так что, долети «Саландер-3» до цели, его встретил бы там Дружище Бастер — к вящей радости команды.

Но был у Дружищи Бастера и один малоприятный пунктик. Бастер постоянно подсмеивался над Мерсером и мерсеризмом. Вот и сейчас опять.

— … умный в гору не пойдет, тем более — если там швыряются булыжниками, — говорил он Аманде Вернер. — А уж если я вдруг совсем сдурею и полезу на гору, то непременно прихвачу с собой пару бутылок «Будвайзера»! — Невидимая Джону Изидору аудитория откликнулась смехом и аплодисментами. — А потом оттуда, сверху, обнародую свой забойный репортаж, что произойдет ровно через десять часов, следите за эфиром!

— И я стобой тоже поле'жу, дорогуша! — загорелась Аманда. — Возьми меня с собой! Я не отстану от тебя на шаг, и когда они кинут в нас камень, я тебя защитю!

Аудитория снова зашлась хохотом, а на Джона Изидора накатила волна тихой, бессильной ярости. Ну почему Дружище Бастер не может оставить Мерсера в покое? Он же никому не мешает, вот даже ООН высказала свое одобрение. Полиция — и американская, и советская — тоже за, были прямые, официальные заявления, что мерсеризм заметно снизил уровень преступности, сделав людей более отзывчивыми к бедам и страданиям ближнего. А Генеральный секретарь ООН Тайтус Корнинг так прямо и говорит, что людям нужно побольше сострадания. Может, Бастер вредничает просто из зависти? Тогда бы все было понятно: он и Уилбур Мерсер что-то не поделили, соперничают. Но что им делить?

Не иначе как наши души, догадался Изидор. Они сражаются за контроль за нашими психическими сущностями. С одной стороны, психический ящик эмпатоскопа, с другой — Бастеровы хиханьки и хаханьки. Нужно будет поговорить об этом с мистером Слоутом, решил он. Спросить его, так оно или не так, уж он-то знает.

Он посадил фургон на крышу Ван-Нессовской ветеринарной клиники и сразу же отнес пластиковую клетку с безжизненным тельцем электрического кота вниз, в контору Ганнибала Слоута. Услышав скрип двери, мистер Слоут оторвал взгляд от толстого каталога запчастей; мертвенно-серая кожа на его лбу сошлась вопросительными морщинами. Ганнибал Слоут не был аномалом, но все равно не имел права эмигрировать, юные колонии не нуждались в одиноких стариках. Вездесущая пыль изъела его лицо и мысли, иссушила тело, превратила ноги в тонкие, шаткие подпорки. Он смотрел на мир сквозь очки, почти непрозрачные от пыли. Трудно сказать, почему Слоут никогда не протирал их; возможно, он с самого начала опустил руки, принял как данность, что радиоактивная пыль его убивает и со временем убьет. Она уже повредила зрение Слоута, вскоре возьмется за другие органы чувств, и так это и пойдет, по нарастающей, пока от него не останется один лишь визгливый, птичий голос. Потом угаснет и он.

— Что там у тебя? — спросил мистер Слоут.

— Кот с закоро'ткой в источнике питания, — отрапортовал Изидор, водружая переноску на заваленный бумагами стол.

— А чего ты сюда — то его приволок? — возмутился Слоут. — Неси прямо вниз, к Милту.

И все же тем временем его руки почти машинально открыли клетку и извлекли испорченное животное наружу. Когда-то он тоже был ремонтником, и очень хорошим.

— Мне кажется, — сказал Изидор, — что Дружище Бастер и Мерсер борются за контроль над нашими психическими сущностями, нашими душами.

— Если оно и вправду так, — заметил Слоут, внимательно рассматривая кота, — Бастер выигрывает битву.

— Это сейчас Бастер выигрывает, — горячо возразил Изидор, — но в конечном счете он непременно проиграет.

— Это почему же? — поднял голову Слоут.

— А потому, что Мерсер все время обновляется. Он вечен. Враги сшибают его с вершины горы в могильный мир, он тонет, но затем непременно поднимается и начинает новое восхождение — он, а вместе с ним и все мы. Поэтому мы тоже вечны.

Здорово это у меня получается, с гордостью думал он. Гладко и красиво, как по написанному. А то всегда, если при мистере Слоуте, начинаю путаться и заикаться.

— Бастер тоже бессмертный, — сказал Слоут. — Точно как Мерсер.

— Как это может быть? Он же человек.

— Не знаю уж как, — пожал плечами Слоут, — но тут нет никаких сомнений. Само собой, вслух об этом не говорят.

— Так это поэтому Дружище Бастер умудряется записать сорок шесть часов своих программ за сутки?

— Да, — кивнул Слоут.

— А что насчет Аманды Вернер и всех этих прочих женщин?

— Они тоже бессмертны.

— Они что, высшие существа из другой системы?

— Вот это мне так и не удалось определить точно. — Слоут снял залепленные пылью очки и близоруко прищурился, заглядывая в безжизненный, странновато оскаленный кошачий рот. — Столь же точно, как я разобрался с Мерсером, — добавил он еле слышно и тут же разразился длинной, не меньше минуты, цепочкой замысловатых проклятий.

— Этот кот, — сказал он, отругавшись, — никакой не электрический. Вот сердцем же чувствовал, что однажды такое случится. Ты притащил мне дохлого кота.

Слоут отодвинул кошачий трупик и снова начал сыпать проклятьями.

— Что тут у вас?

На пороге стоял коренастый, с рыхлой, нездоровой кожей лица Милт Борогроув в своем всегдашнем, порядком засаленном парусиновом фартуке. Заметив кота, он вошел в комнату, взял его со стола, быстро осмотрел и покачал головой.

— Видишь, — воззвал к нему Слоут, — что притащил нам этот недоумок?

Изидор болезненно сморщился — прежде он ни разу не слышал от хозяина этого обидного слова.

— Будь этот кот живой, — сказал Милт, — можно было бы отнести его к настоящему ветеринару. Интересно, сколько такой стоит? У вас тут есть под рукой «Сидни»?

— А в-ваша ст-т-траховка, она п-п-покрывает п-п-подобные случаи? — убито промямлил Изидор. В глазах у него потемнело, пол под ногами закачался, стены кабинета странно перекосились и начали вращаться.

— Покрывает, — буркнул после нескольких секунд молчания Слоут. — Но меня бесит, что ты вот так, ни за что ни про что загубил этого котяру. Утрата ещё одной живой твари. Ты что, Изидор, совсем ничего не понимаешь? Неужели ты не заметил никакой разницы?

— Я подумал, — жалко пролепетал Изидор, — что это такая прекрасная работа. Такая прекрасная, что и не отличить от живого. Я хочу сказать, он казался мне живым, и это выходило, что такая прекрасная работа.

— А мне кажется, — вмешался Милт, — что он и вообще не может их толком различить. Для него они все живые, что настоящие, что искусственные. Он же, наверное, оживить его пытался. Ты что с ним делал? — повернулся он к Изидору. — Пробовал зарядить батарейку? Искал место, где его коротнуло?

— Д-д-да, — кивнул Изидор.

— Скорее всего, кот был уже в таком состоянии, что все равно бы не выжил, — сказал Милт. — Так что, Ганн, отстал бы ты от несчастного недоумка. Он ведь верно подметил, эти новые фальшаки с их симптомными цепями начинают выглядеть так натурально, что и не отличишь. А живые, они, конечно же, умирают, это один из рисков, на которые сознательно идет хозяин. Мы просто успели уже от этого отвыкнуть, потому что видим вокруг сплошных фальшаков.

— Котяру мне жаль, — буркнул Слоут.

— Согласно М-мерсеру, — вступил чуть осмелевший Изидор, — все живое возвращается. И живот-т-тные, они т-тоже п-проходят п-полный цикл. Я хоч-чу сказать, мы все вместе с ним восходим, умираем…

— Вот пойди, расскажи все это хозяину кота, — оборвал его Слоут.

— Вы мне приказываете? — спросил Изидор, не совсем уверенный, шутка это или всерьез. — Но вы же всегда сами клиентам звоните.

Он боялся видеофона и никогда по нему не говорил, а уж взять и позвонить какому-то совершенно незнакомому человеку — это вообще лежало для него далеко за гранью мыслимого. Что, конечно же, не было для Слоута секретом.

— Не заставляй его, — вмешался Милт. — Я сам все улажу. Какой там номер?

— Где-то у меня был записан, где-то был… — засуетился Изидор, судорожно обшаривая карманы своего белого халата.

— А я хочу, чтобы этим озаботился недоумок, — твердо сказал Слоут.

— Но я же н-не м-м-могу говорить п-по видеофону, — взмолился Изидор; его сердце было готово выпрыгнуть из груди. — Потому, что я грязный, косматый, уродливый, гнилозубый и седой. И я чувствую, что у меня радиационная болезнь, и я от неё скоро умру.

— Чувствуй я себя таким образом, — ухмыльнулся Милт, — мне бы тоже не очень хотелось говорить по видеофону. Ладно, Изидор, давай сюда номер, иначе я не смогу позвонить кошачьему хозяину, и тебе придется делать это самому.

— Звонить будет недоумок, — упрямо сказал Слоут. — Пусть звонит, или я его уволю.

Он не смотрел ни на Милта, ни на Изидора, а просто сидел, вперив подслеповатые глаза в пустоту.

— Вот уж уперся, — покачал головой Милт.

— Я не хочу, ч-ч-чтобы меня н-называли н-н-недоумком, — запоздало возмутился Изидор. — И вообще эта п-пыль, она и с вами много чего сделала, я в-в смысле физически, хотя, м-может, и н-не т-т-тронула ваш мозг, к-к-как с-случилось с-со мной.

Я, считай что, уволен, с ужасом подумал он. Ведь я не смогу позвонить, ни за что. И тут ему вспомнилось, как улетал на работу хозяин кота. А если улетел, значит, дома его нету.

— П-пожалуй, я в-в-все-т-т-таки смогу, — сказал он, выуживая из кармана бирку с адресом, телефоном и фамилией.

— Видишь? — повернулся Слоут к Милту. — Прекрасно он все может, если припрет.

Изидор подсел к видеофону, снял трубку и начал набирать номер.

— Да, — кивнул Милт, — только зря ты это, загонял его в угол. И он правду говорит, пыль тебя здорово уделала — вон же, почти ослеп, а ещё пара лет, так и слух потеряешь.

— Да и тебя, Борогроув, она уделала немногим меньше, — ощерился Слоут. — Посмотри на себя в зеркало — вон, рожа, как собачьим дерьмом облеплена.

На экране видеофона появилось озабоченное лицо молодой центральноевропейского типа женщины с волосами, увязанными в тугой узел.

— Да?

— Миссис П-п-пильзен? — через силу выдавил Изидор; страх и растерянность не позволили ему заранее сообразить, что, скорее всего, у котовладельца есть жена и что, скорее всего, эта жена сидит сейчас дома. — Я хочу п-поговорить с вами о вашем к-к-к… — он замолк и нервно помял свой подбородок, — в-вашем коте.

— Да, конечно, это же вы забрали Ораса, — закивала миссис Пильзен. — Так что же у него в итоге оказалось? Мой муж считал, что это воспаление легких.

— Ваш кот умер, — сказал Изидор.

— Господи, да как же это…

— Мы заменим его, — сказал Изидор. — на такие случаи у нас есть страховка. — Он скосил глаза на Слоута, тот, похоже, не возражал. — Мистер Слоут, владелец нашей фирмы… — ещё один взгляд на Слоута, — …лично…

— Нет, — отрезал Слоут. — Мы дадим им чек. Полную цену по каталогу «Сидни».

— …лично подберет вам наиболее подходящее животное на замену, — завершил Изидор, почти не вдумываясь в смысл своих слов.

Начав этот невозможный, невыносимый разговор, он с какого-то момента понял, что не может повернуть назад. Произносимое обладало своей собственной внутренней логикой, ни отменить которую, ни изменить он не может, а только следовать за логической цепочкой до её естественного завершения. Не обращая внимания на недоуменные взгляды Слоута и Милта Борогроува, ничуть уже не заикаясь, он говорил, и говорил, и говорил:

— Вы только дайте нам точное описание нужного вам животного — пол, расцветка, порода — например, персидский, абиссинский, мэнский бесхвостый…

— Орас умер, — вздохнула миссис Пильзен.

— От воспаления легких, — уточнил Изидор. — Он скончался по пути в клинику. Наш главный терапевт, доктор Ганнибал Слоут, выразил абсолютную уверенность, что к этому моменту ничто уже не могло его спасти. Но разве не замечательно, миссис Пильзен, что мы его вам заменим — вы согласны со мной?

— Таких котов больше не бывает, — сказала миссис Пильзен, на её глазах показались слезы. — Совсем ещё маленьким, он иногда вдруг сядет и смотрит на тебя, словно о чем-то спрашивает, а мы не понимали, о чем он спрашивает, и не могли ответить. Может быть, теперь он и сам знает все ответы. — Слезы хлынули ещё обильнее. — И мы тоже когда-нибудь их узнаем, каждый в свой час.

И тут на Изидора снизошло вдохновение.

— А как вы отнесетесь к синтетическому двойнику вашего кота? Знаменитая фирма «Уилрайт и Карпентер» могла бы изготовить по нашему заказу истинный шедевр мастерства, идеально воспроизводящий безвременно усопшее животное во всех, вплоть до самых мельчайших, подробностях как внешнего вида, так и характера, обладающий к тому же такими несомненными преимуществами, как долговечность, отсутствие…

— Какой ужас! — возмутилась миссис Пильзен. — Даже и не заикайтесь при моем муже ни о чем подобном, а то он совсем с ума сойдет. Эд любил Ораса больше, чем любого другого кота, который у него был в жизни, а были они у него всегда, чуть не с грудного возраста.

Видя, что Изидор совсем растерялся, Милт Борогроув отобрал у него трубку видеофона.

— Тогда мы можем просто дать вам чек на полную каталожную цену по «Сидни» или, как только что предложил мистер Изидор, можем подобрать для вас нового кота. Мы искренне сожалеем, что ваш кот умер, однако, как говорил уже мистер Изидор, у него было обширное воспаление легких, что, как правило, приводит к летальному исходу.

Милт говорил спокойным голосом уверенного в себе профессионала. Высокое искусство общения с клиентами было отточено у него лучше, чем у самого мистера Слоута, не говоря уж об Изидоре.

— Я не знаю, что сказать Эду… — пролепетала миссис Пильзен.

— Хорошо, мэм, — кивнул Милт и чуть заметно поморщился. — Тогда мы позвоним вашему супругу сами. Вы не могли бы дать мне его рабочий номер видеофона?

Он взял одну из валявшихся на столе авторучек, а мистер Слоут услужливо подсунул ему блокнот.

— Послушайте. — Миссис Пильзен несколько взяла себя в руки и говорила спокойно, без слез и истерик. — Этот предыдущий джентльмен, я теперь думаю, что, может быть, и прав. Пожалуй, я соглашусь на замену Ораса электрической копией, но только чтобы Эд ничего не знал. Вот вы скажите, можно будет сделать воспроизведение таким точным, что мой муж ничего не заметит?

— Как хотите, — в голосе Милта звучало сомнение. — К сожалению, по опыту подобных случаев копия может обмануть соседей, случайных наблюдателей, но никак не хозяев животного. Когда пытаешься установить с копией те же близкие отношения, какие были у тебя с оригиналом…

— У Эда не было близких отношений с Орасом, хотя он его и любил. Кормежка, кювета с песком, вычесывание — все это полностью лежало на мне. Я думаю, стоит попытать счастья с искусственным животным, а уж если ничего не получится, тогда подберем взамен Ораса другого настоящего кота. Честно говоря, я попросту боюсь говорить мужу, он этого не переживет. Он ведь потому и не был особенно близок с Орасом — боялся, что вот привяжется, а через какое-то время… Когда Орас заболел — воспаление легких, как вы установили, — Эд совсем запаниковал и сперва все надеялся, что это какая-нибудь ерунда и само пройдет, потому-то мы так долго и тянули с вызовом врача. Слишком долго… я же чувствовала, что тем все и кончится, а когда вы позвонили, сразу догадалась, о чем пойдет разговор.

Она помолчала, сдерживая вновь разыгравшееся волнение, затем спросила:

— Сколько это займет времени?

— Копия будет готова… — Милт задумался, прикидывая, — дней через десять. Мы доставим её днем, пока ваш муж на работе.

Он закруглил разговор, попрощался, положил трубку и повернулся к Слоуту.

— Этот самый её муж, он через пять секунд все поймет. Но мы тут ни при чем, она сама так захотела.

— Как правило, хозяева воспринимают смерть любимого животного крайне болезненно, — мрачно заметил Слоут. — Так что слава богу, что мы специализируемся на фальшаках. Ты можешь себе представить, каково приходится настоящему ветеринару, который вынужден вести такие разговоры чуть не каждый день? Кстати, о разговорах. — Он взглянул на Джона Изидора. — А ведь ты, Изидор, не такой уж и дурак, и побеседовал ты с ней вполне прилично, пусть даже Милту и пришлось в конце тебя подменить.

— Молодец Изидор, — сказал Милт. — Такого ей на уши навесил, что я только диву давался. А ведь такой суровый случай, что не приведи Господь. Я отнесу это в мастерскую, — добавил он, сгребая со стола мертвого кота, — а ты, Ганн, позвони Уилрайту и Карпентеру, чтобы прислали сюда своего мастера с фотоаппаратом. Пусть он измерит и отснимет котяру прямо здесь, а на вынос я не дам, потому что хочу потом лично сравнить копию с оригиналом.

— А пусть и им Изидор позвонит, — решил мистер Слоут. — После разговора с трепетной миссис Пильзен для него это пара пустяков.

— Ты, главное, не давай им забрать оригинал, — сказал Милт, протягивая Изидору мертвого кота. — Они захотят, потому что с оригиналом под рукой работать намного проще, но ты прояви твердость.

— Хорошо, — сказал Изидор. — И звонить, наверное, нужно поскорее, пока он не начал разлагаться. Ведь мертвые тела разлагаются, верно?

Его буквально раздувало от гордости.

Глава 8

Посадив скоростную служебную машину на крышу Сан-францисского Дворца правосудия, профессиональный охотник на андроидов Рик Декард взял с сиденья служебный же чемоданчик и прямиком направился в кабинет своего босса Гарри Брайанта.

— Как-то ты слишком уж быстро.

Брайант запрокинул голову и шумно вдохнул щедрую понюшку «Особой номер три».

— Я сделал все, зачем ты меня послал.

Рик сел напротив начальника и поставил чемоданчик на пол. Господи, подумал он, да как же я устал. До этого момента усталость вела себя довольно сдержанно, но зато теперь она нашалилась на него в полную силу. Рик начинал уже сомневаться, сумеет ли он быстро восстановить форму, необходимую для предстоящей работы.

— Как там Дэйв? — спросил он. — В силах побеседовать со мной? Прежде чем браться за этих андроидов, мне хотелось бы кое-что у него выяснить.

— Первый заход ты сделаешь на того из них, который срезал Дэйва, на Полокова, — сказал Брайант. — Нужно убрать этого ловчилу как можно скорее, потому что он знает, что мы о нем знаем.

— Скорее? Даже не посоветовавшись с Дэйвом?

Брайант взял со стола лист папиросной бумаги, слепую третью, а то и четвертую машинописную копию какого-то документа.

— Полоков работает муниципальным уборщиком мусора.

— Мне казалось, что этим занимаются исключительно аномалы.

— Вот он и косит под аномала, полного идиота. На это наш общий друг и попался — Полоков настолько убедителен в своей роли, что Дэйв расслабился и потерял бдительность. Так ты считаешь, нам можно полагаться на вопросник Фойгта-Кампфа? То, что случилось в Сиэтле, полностью уверило…

— Да, — кивнул, не вдаваясь в подробности, Рик.

— Постараюсь поверить тебе на слово, — вздохнул Брайант. — Только ты имей в виду, что проколы абсолютно недопустимы.

— Так охота на андроидов и вообще такое дело, что проколы в ней недопустимы. В чем разница?

— Разница в том, что появился «Нексус-шестой».

— На моем счету уже есть один выявленный, — сказал Рик. — А на счету Дэйва — два. Три, если считать Полокова. Ладно, я нейтрализую Полокова прямо сегодня, а где-нибудь вечером или завтра побеседую с Дэйвом.

Он протянул руку к слепому машинописному экземпляру установочных данных на андроида, втершегося в людскую среду под псевдонимом «Полоков».

— И ещё, — сказал Брайант. — К нам направляется советский коп из ВПО. Шандор Кадайи, как его зовут, позвонил мне, когда ты был в Сиэтле. Сейчас он уже на борту аэрофлотского ракетоплана, который сядет здесь примерно через час.

— А что ему надо?

Копы из ВПО редко осчастливливают Сан-Франциско своими визитами.

— В штаб-квартире ВПО настолько заинтересовались этими «Нексусами-шестыми», что захотели прикрепить к тебе одного из своих. Наблюдателем, но при случае и помощником. Тебе самому решать, когда и на что этот Кадайи может пригодиться, но сопровождать тебя он будет точно, я уже дал на это согласие.

— А с премией что? — безразлично поинтересовался Рик.

— Делиться не обязательно, — криво усмехнулся Брайант.

— Иную постановку вопроса я счел бы попросту несправедливой.

Рику совершенно не улыбалось отдавать часть своего нелегкого заработка какому-то хмырю из ВПО. Он пробежал глазами установочные данные на Полокова — словесный портрет, текущий домашний адрес и место работы. Мусороуборочная компания «Залив», центральная контора которой располагалась в Гири.

— Ну что, подождешь русского копа, чтобы помог тебе с нейтрализацией Полокова? — невинно поинтересовался Брайант.

— Я как-то всегда обходился один, — ощерился Рик. — Ты начальник, так что тебе решать, но я бы уж лучше занялся им прямо сейчас, не дожидаясь, пока к нам заявится этот Кадайи.

— Ну, один, так один, — милостиво согласился Брайант. — А уж когда займешься номером вторым, госпожой Любой Люфт — вот, кстати, ориентировка на неё, — он протянул Рику ещё один лист папиросной бумаги с бледными, расплывчатыми строчками машинописного текста, — тогда подключишь и Кадайи.

Рик положил оба листка в департаментский чемоданчик и снова направился на крышу, к недолго скучавшей машине. Ну что ж, сказал он себе, нанесем визит вежливости господину Полокову. Он похлопал себя по карману, где лежал лазер.

Рик начал охоту на Полокова с посещения главной конторы его работодателей.

— Здравствуйте, — сказал он седовласой, сурового вида секретарше. — Я хотел бы повидаться с одним из ваших сотрудников.

Логово мусорщиков впечатляло. Просторное, ультрасовременное здание, деловитая суета хорошо вышколенных канцелярских служащих, толстые ковры и дорогая, из настоящего дерева мебель — все это лишний раз напоминало, что сбор и уничтожение мусора стали после войны одной из важнейших отраслей промышленности. Тонкая пленка цивилизации облезала с планеты, как краска с неухоженного забора, рассыпалась трухой, и чтобы поддерживать Землю в состоянии, более-менее пригодном для жизни немногих оставшихся на ней людей, эту труху требовалось время от времени убирать, в противном случае колыбель человечества рисковала, как любит говорить Дружище Бастер, задохнуться под толстым, удушающим слоем — нет, не радиоактивной пыли, а хлама.

— К мистеру Акерзу, — сказала суровая секретарша. — Кадрами занимается он.

Она указала на внушительный (хотя и всего лишь «под дуб») стол, за которым перебирал бесчисленные бумаги плюгавый, благостного вида очкарик.

— Меня интересует ваш сотрудник по фамилии Полоков, — сказал Рик, предъявляя свое полицейское удостоверение. — он сейчас, на работе или дома?

— Полоков, говорите? — недовольно переспросил мистер Акерз, выкапывая из бумажных завалов какую-то папку. — Полоков должен быть на рабочем месте. Наше предприятие в Дали — Сити, прессующее старые машины перед сбрасыванием их в Залив, на засыпку. Однако… — Он сверился по какому-то списку, позвонил кому-то по внутреннему видеофону и наконец вынес окончательный вердикт: — Полоков не вышел сегодня на работу. Причина неизвестна. Он там что, что-нибудь натворил?

— Если он всё-таки появится, — сказал Рик, — не говорите ему, что о нем спрашивали. Вы понимаете?

— Уж как-нибудь, — обиженно насупился мусороуборочный кадровик.

Теперь нужно было проверить квартиру Полокова в одном из доходных домов Тенделойна.^[9] Найдешь его теперь, держи карман шире, мрачно думал Рик, поднимая машину в воздух. Слишком уж долго они — Брайант и Холден — рассусоливали. Чем гробить драгоценное время на этот самый Сиэтл, Брайанту следовало прямо с утра натравить меня на Полокова, а лучше сделать это ещё вчера, как только Дэйв схлопотал свое.

Жутковатое местечко, поежился Рик, пробираясь по заваленному хламом лифту.

Пустые, заброшенные клетки и загоны покрывал многомесячный слой пыли. В одной из клеток валялся лапами кверху электрический куренок. Неосвещенная лестничная площадка на полоковском этаже напоминала средневековый застенок. Пошарив по стенам узким лучом полицейского фонарика, Рик заодно ещё раз взглянул на машинописный листок с ориентировкой. Через Фойгт-Кампфовский тест Полокова уже прогоняли, так что можно было начинать спектакль прямо с финальной сцены, с нейтрализации.

Вернее всего было сделать его прямо отсюда, с лестницы. Достав из чемоданчика всенаправленный пенфилдовский излучатель, Рик нажал на кнопку «оцепенение»; сам он при этом держался точно сзади от прибора, в защитном поле дополнительного противофазного излучателя.

Теперь все, считаем, застыли и очухаются не раньше, чем минут через десять, думал он, выключая излучатель. Все, кто оказался поблизости, — что люди, что андроиды. Кончено. Остается только войти туда и полоснуть по нему лазером. Это — в случае, если он там, но его там, конечно же, нет.

Запертая дверь — не препятствие для того, кому выдали на работе адаптовый ключ, способный анализировать и открывать все известные типы замков; с лазером в руке Рик вошел в полоковскую квартиру.

Пусто, что и требовалось доказать. И даже ни одной его личной вещички, только полуразвалившаяся мебель и прочий хлам, доставшийся Полокову вместе с квартирой и оставленный им её следующему — буде такой найдется — жильцу.

Вот и просвистела мимо первая тысяча премиальных долларов, просвистела и спряталась куда-нибудь в Антарктику, за Южный полярный крут, пожаловался он сам себе. И теперь все сделает какой-нибудь другой платный охотник из другого департамента — он и Полокова нейтрализует, он и деньги — мои деньги! — в карман положит. Ну да ладно, не вышло с путаным андром — займемся непуганым. Займемся Любой Люфт.

Вернувшись на крышу к своей машине, Рик позвонил Брайанту.

— С Полоковым по нулям. Смылся, скорее всего, ещё вчера, как только срезал Дэйва. Хочешь, я встречу Кадайи прямо на посадочном поле? Это сэкономит время, а я хочу заняться мисс Люфт как можно скорее.

Он уже достал ориентировку из чемодана и прямо сейчас, за разговором начал её изучать.

— Хорошая мысль, — усмехнулся Брайант, — только вот мистер Кадайи уже здесь. Аэрофлотовский лайнер несколько обогнал расписание — обычное, по его словам, дело. Подожди, подожди. — Инспектор секунд на тридцать исчез с экрана. — Оставайся на месте, он сам к тебе прилетит. А пока делать нечего, почитай про мисс Люфт.

— Оперная певица. Должно быть, из Германии. Сейчас ангажирована Сан-Францисской оперной компанией. Хороший, наверное, голос, что сразу устроилась на такое место. О'кей, я подожду Кадайи здесь. — Рик дал Брайанту свои координаты и положил трубку.

Сегодня я буду страстным любителем оперы, решил он, дочитав и спрятав листок. Мне очень хочется услышать её донной Анной в «Дон Жуане». В моей фонотеке есть записи таких великих певцов прошлого, как Элизабет Шварцкопф, Лота Леманн и Лиза Делла Каза, это даст нам о чем поговорить, пока я готовлю аппаратуру для тестирования.

Размышления Рика прервал оживший видеофон.

— Мистер Декард, — сказала знакомая по департаменту телефонистка, — вас спрашивают из Сиэтла, мистер Брайант сказал, чтобы я соединила их с вами. Это ассоциация «Розен».

— Ладно, — махнул рукой Рик, — соединяйте.

Розены. Эта семейка уже успела показать себя во всей своей красе. Или ещё не во всей?

— Здравствуйте, инспектор Декард. — На опустевшем было экране появилась Рэйчел Розец. Её мирный, почти убаюкивающий тон не сулил ничего хорошего. — У вас найдется хотя бы пара свободных минут, чтобы выслушать наши соображения?

— Валяйте.

— Мы тут всесторонне обсудили ситуацию, создаваемую для вас андроидами и мозговым блоком «Нексус-шесть». Зная эту модель, как не знает её никто, мы пришли к выводу, что, взяв себе в помощники кого-нибудь из нас, вы многократно увеличите свои шансы на успех.

— Чем именно? Чего вы можете такого, чего не могу я?

— Попытка контакта со стороны человека будет воспринята «Нексусом-шестым» с подозрением, насторожит его. В то же самое время он отнесется к другому аналогичному андроиду…

— «Другой аналогичный андроид» — это не кто иной, как вы?

— Да, — кивнула Рэйчел.

— Спасибо, но у меня и так полно помощников.

— Не знаю, какие уж там помощники, но я бы вам действительно пригодилась.

— Сомнительно как-то. Ладно, я обдумаю это предложение и перезвоню вам.

Когда-нибудь в далеком, крайне неопределенном будущем, сказал он себе. А вернее всего — никогда. Только её мне для полной радости и не хватало.

— Не нужно кривить душой, — сказала Рэйчел. — Вы никогда мне не позвоните. Но вы себе просто не представляете, насколько хитрой, увертливой и опасной дичью окажутся беглые «Нексусы-шестые», насколько безнадежным будет ваше положение. А мы чувствуем себя перед вами в долгу за то… За то, что вы сделали.

— Хорошо. — Рик потянулся рукой к рычажку отбоя. — Я все это обдумаю.

— Вез меня, — заторопилась Рэйчел, — кто-нибудь из них выстрелит в вас первым.

— До свидания, — сказал он и положил трубку.

Что же это за мир такой, где андроид прямо из кожи вон лезет, навязывая свою помощь профессиональному охотнику на андроидов?

Рик снова поднял трубку и попросил департаментскую телефонистку не соединять его больше с Сиэтлом.

— Хорошо, мистер Декард. Вы уже встретились с мистером Кадайи?

— Нет. Что-то он не торопится. Вот подожду ещё немного, плюну и займусь делами.

В тот самый момент, когда Рик вешал трубку, в нескольких ярдах от него на крышу опустилось такси, оттуда повис плотный румяный весельчак лет пятидесяти с чем-то, одетый в щегольское русского покроя пальто.

— Мистер Декард? — спросил он с явным славянским акцентом. — Платный ликвидатор андроидов Сан-Францисского полицейского управления? А меня зовут Шандор Кадайи.

Он бросил рассеянный взгляд вслед улетающему такси, а затем, не дожидаясь особых приглашений, распахнул дверцу машины и втиснулся на переднее сиденье рядом с Риком.

Пожимая русскому руку, Рик заметил, что у него на поясе весьма необычного вида лазер.

— Пистолет? — улыбнулся Кадайи, извлекая оружие из ремешковой кобуры. — Забавная штука, верно? Марсианское изобретение, оттуда я и привез.

— А я-то считал, что знаю все модели ручных лазеров, — удивленно заметил Рик. — В том числе и те, что производятся и применяются только в колониях.

— Мы их сами делаем, — хвастливо сообщил краснощекий крепыш, поразительно похожий сейчас на славянского Деда Мороза. — Нравится? Кроме очевидных внешних отличий, есть и очень существенные функциональные — да вы возьмите, посмотрите, пощупайте.

Рик быстро, со знанием дела осмотрел любезно предложенное оружие — и недоуменно вскинул брови.

— Форма, конечно же, странная, но что касается серьезных функциональных отличий…

— А вы нажмите на спуск.

Рик открыл окно машины, направил короткий плоский ствол чуть вверх и нажал на спуск. И ничего.

— Спусковая цепь вынесена в отдельный блок — видите? — На его широкой ладони тускло поблескивала сталью крошечная коробочка. — Кроме того, этот же блок может перенацеливать пучок вне зависимости от того, куда направлен ствол.

— Вы не Полоков, а Кадайи, — сказал Рик.

— Ой, ну что же у вас в голове все путается? Вы же хотели сказать наоборот — не Кадайи, а Полоков.

— Я хотел сказать, что вы андроид, именующий себя Полоковым, а не представитель советской полиции. — Рик сильно вдавил в пол машины педаль экстренной защиты.

— А чего это мой лазер не работает? — удивился Кадайи-Полоков, щелкнув туда-сюда тумблером прицельно-спускового блока.

— Стохастическое поле, — пояснил Рик, невольно передразнивая его интонации. — Оно расфазирует лазерное излучение и превращает его в бессильный луч света.

— Я сверну тебе шею, — взревел, бросаясь на его, Кадайи.

Угроза осталась неисполненной. В самую последнюю долю секунды, уже чувствуя на своем горле толстые кургузые пальцы андроида, Рик рванул из-под мышки старомодный армейский пистолет тридцать восьмого калибра и всадил ему в голову тяжелую пулю «магнум».^[10] Мозговой блок «Нексус-шесть» разлетелся вдребезги, обезглавленный труп швырнуло о дверцу, он отскочил как резиновый и всей своей судорожно вздрагивающей массой рухнул на Рика.

Кое-как выбравшись из-под мертвого андроида (мертвого? а раньше он что, был живой?) Рик снял трубку и снова позвонил во Дворец правосудия.

— Вы можете принять у меня сообщение? — спросил он у все той же телефонистки. — Сообщите Гарри Брайанту, что я покончил с Полоковым.

— «Вы покончили с Полоковым»? Этого достаточно? Он все поймет?

— Да, — сказал Рик и повесил трубку.

Господи, подумал он, а ведь ещё бы чуть-чуть… Я слишком озлился на предложение Рэйчел Розен, пошел наперекор её словам и чуть за это не поплатился. Ладно, в другой раз буду умнее, а сейчас, несмотря на все ошибки, я сделал Полокова, и это — главное. Мало-помалу его надпочечник перестал накачивать в кровь адреналин и прочие свои секреты, пульс замедлился почти до нормального, дыхание успокоилось. Но дрожь волнения, пробегавшая по его телу, все не унималась. Зато я только что заработал тысячу долларов, сообщил он себе. Вполне достаточная плата за нервотрепку. И заодно выяснилось, что реакции у меня получше, чем у Дэйва. Хотя нельзя не признать, что его печальный опыт очень пошел мне на пользу. У него самого, у Дэйва, не было такого предостережения.

Рик ещё раз поднял трубку и набрал номер своей квартиры. Дрожь постепенно стихала; ожидая соединения, он даже сумел закурить.

Наконец на экранчике появилась Айран; глаза её распухли от шести часов самобичевательной депрессии. Или депрессивного самобичевания?

— Привет, Рик.

— А что случилось с пятьсот девяносто четвертым настроением, которое я набрал перед уходом? Радостное принятие превосходящей…

— Я перенабрала. Сразу как ты ушел. Что тебе надо? Зачем ты звонишь? — В её тусклом, почти до шепота упавшем голосе звучало глухое, беспросветное отчаяние. — Я так устала, я утратила всякую надежду, всякую. На наш брак, на то, что следующий андроид сам не убьет тебя. Может, ты этим и хочешь меня порадовать? Тем, что тебя убил андроид?

Дальше слова Айран утонули в надсадных воплях и ржании; Рик видел, как шевелятся её губы, но слышал только грохот извечного, нескончаемого Бастер — шоу.

— Слушай, — сказал он, стараясь вложить в свой голос максимум оптимизма. — Ты меня слышишь? Мне тут сегодня пруха пошла. Новый тип андроидов, с которым, похоже, только я и могу справиться. Первого я уже уложил, так что одна косая, считай что, в кармане. Ты знаешь, чем мы обзаведемся ещё до того, как я покончу со всей засветившейся группой?

— А, — кивнула Айран; её глаза смотрели куда-то в пустоту.

— Так я же ещё тебе не сказал! — возмутился Рик, хотя было уже вполне очевидно, что сейчас все его слова — как горох об стенку, что она все ещё барахтается в вязкой пучине своей депрессии и полностью его не слышит. — Ладно, до вечера. — Он швырнул трубку на рычаг и тоже предался горестным размышлениям.

Вот же стерва, думал Рик. Ну за какой, спрашивается, радостью я все это делаю — бегаю язык на плечо, жизнью своей рискую? Ей же глубоко по фигу, будет у неё страус или нет, да хоть бы и бегемот, её ничто не колышет. Ну чего я не избавился от неё в позапрошлом году, когда мы почти уже решили разбежаться? Ну ладно тогда, а сейчас-то что мне мешает?

И никакой помощи, никакой поддержки, думал он, меланхолично подбирая с полу машинописные листки, перемятые во время схватки с Полоковым; больше всего пострадала ориентировка по Любе Люфт Да о какой поддержке можно говорить, если у любого андроида больше жизненной энергии, чем у моей драгоценной женушки? Ну чем она может со мною поделиться? Своей вселенской, скорбью?

Это опять перевело мысли Рика на Рэйчел Розен. Её прогнозы насчет сложностей борьбы с «Нексусами-шестыми» полностью оправдались. На долю в премии Рэйчел не претендует, криво ухмыльнулся он, так что можно её при случае и привлечь.

Последние события в корне изменили его позицию.

Врубив двигатель, он наискось бросил машину в небо и взял курс на оперный театр, построенный в память о жертвах последней войны; именно там, согласно записям Дэйва Холдена, должна была сейчас находиться Люба Люфт.

Люба Люфт… Среди женщин-андроидов встречались и очень хорошенькие, к некоторым из них Рик буквально против своей воли испытывал физическое влечение. Странное это чувство, когда умом-то прекрасно понимаешь, что перед тобой бездушный механизм, а эмоционально реагируешь почти как на взаправдашнюю женщину.

Взять вот, к примеру, Рэйчел Розен… Да нет, уж её-то никак не назовешь соблазнительной, слишком уж тощая. И плоская как щепка, ни бюста, ни ничего, прямо не женщина, а какой-то мальчишка — дистрофик. А сколько там лет этой Любе Люфт? Рик ещё раз вытащил мятый листок с ориентировкой и посмотрел в графу «возраст». Двадцать восемь лет — это, значит, судя по внешности. Это у людей возраст настоящий и меняется со временем, а андроида каким уж сделали, такой он потом и есть.

И как удачно, думал Рик, что я хоть малость, да понимаю в операх. Это тоже мое преимущество перед Дэйвом: мой культурный багаж куда обширнее.

Но прежде чем обращаться к Рэйчел за помощью, я сделаю ещё один заход сам, как всегда. Если мисс Люфт окажется каким-нибудь совсем уж крепеньким орешком… Но у него была почти полная уверенность в обратном. С Полоковым все висело на волоске. Но это же особый случай. Пол оков все знал заранее и сам перешел в атаку, а что касается всех остальных, они-то пребывают в полном неведении, что кто-то за ними активно охотится, а потому отщелкивать их будет до неприличия просто, все равно что сидячих уток.

Снижаясь к роскошной, сплошь разукрашенной крыше театра, он в голос орал какую-то дикую смесь оперных арий с на ходу придуманной псевдоитальянской белибердой вместо текста. И безо всяких там пенфилдовских генераторов его оптимизм буквально бил через край и полнил его веселым, нетерпеливым ожиданием.

Глава 9

В гулком чреве огромного здания увлеченно, хотя и малость сумбурно, репетировали Моцартову «Волшебную флейту». Рик любил эту оперу и мгновенно узнал исполняемое место: самый конец первого действия. Хор рабов вступил на такт раньше положенного, безнадежно исказив ритм волшебных колокольчиков.

И все равно, как приятно послушать. Никто не обратил на Рика внимания, и он спокойно расположился в одной из лож бельэтажа. Теперь к Памине присоединился обряженный в птичьи перья Папагено, и они запели дуэт, вызывавший у Рика слезы каждый раз, когда он его слышал или даже просто вспоминал:

Жаль только, нету их в грубой, реальной жизни, этих волшебных колокольчиков, от звука которых враги бесследно исчезают. А Моцарт написал «Волшебную флейту» и вскорости помер, не дожив и до сорока. И был похоронен на кладбище для нищих в безымянной могиле.

Интересно, думал Рик, приходило ли Моцарту в голову, что у него уже нет будущего, что он почти исчерпал предназначенный ему срок? А как знать, может, и я свой исчерпал? И так со всем, абсолютно со всем. Вот кончится эта репетиция, сойдет со сцены опера, умрут все исполнители и оркестранты, где-нибудь и как-нибудь погибнет последний экземпляр партитуры, бесследно исчезнет само имя «Моцарт», и прах восторжествует. Не на нашей планете, так где-нибудь ещё. Можно найти тот или иной способ продлить свое существование, но — лишь на какое-то время, конец неизбежен. В этом мы мало отличаемся от андроидов, они тоже могут продлить свое существование, бегая от меня и прячась, но в конечном итоге я настигну их и нейтрализую, а если не я, так какой-нибудь другой охотник. И что же тогда получается? Значит, я тоже вношу свой вклад в этот процесс вселенского распада? Ассоциация «Розен» созидает, а я разрушаю. Во всяком случае, с их точки зрения это выглядит именно так. На сцене Папагено и Памина вели диалог; Рик прервал свои раздумья и прислушался.

Папагено. Дитя мое, что же теперь мы скажем?

Памина. Правду, даже если мы виновны в преступлении.

Рик ещё раз сверился с машинописной ориентировкой и затем перевел взгляд на Памину в её тяжелом, замысловатом одеянии, пристально вгляделся в лицо, полускрытое под свисающей с чепца вуалью. И удовлетворенно откинулся на бархатную спинку кресла. Вот я и увидел своего третьего «Нексуса», сказал он себе. Это точно она, Люба Люфт. Забавно, что в её исполнении роль Памины звучит несколько двусмысленно, иронично, ведь беглый андроид, будь он хоть сто раз милым и очаровательным, не слишком-то привержен к истине, во всяком случае — к истине о самом себе.

Тем временем репетиция шла своим чередом. Рика приятно удивил великолепный голос Памины, то бишь Любы Люфт, без труда выдерживавший сравнение с голосами былых знаменитостей из его фонотеки. Да, розеновские конструкторы знали свое дело, тут уж нужно было отдать им должное. И снова Рик увидел себя sub specie aeternitatis^[12] — хищным разрушителем, примчавшимся в этот полутемный зал на запах красоты и совершенства. Ведь чем лучше эта машина функционирует, думал он, чем лучше она поет, тем больше я здесь нужен. Оставайся андроиды тупыми чурками типа «Кью-сороковых», выпускавшихся тогда фирмой «Дерен», с ними не было бы никаких проблем, а значит — не было бы спроса на таких, как я. А в общем нечего мне тут философией заниматься, кончать надо с этой особой, и чем скорее, тем лучше. Вот пойдет она после репетиции к себе в уборную, сразу и займемся делом.

По окончании первого действия артисты и оркестранты потянулись за кулисы. Дирижер взял микрофон и объявил — по-английски, по-французски и по-немецки, — что репетиция продолжится через полтора часа. Рик встал, поднялся на сцену и пристроился следом за уходящими на перерыв артистами. Чем скорее, тем лучше, думал он. Нужно постараться, чтобы на завязку разговора и тестирование ушло как можно меньше времени. Быстро, но только чтобы быстрота эта не пошла в ущерб надежности. Ведь как знать, а вдруг про неё-то Дэйв и ошибся? Будем надеяться, что ошибся. Но в действительности Рик почти не сомневался, что Дэйв прав, об этом говорило его профессиональное чутье, чутье никогда ещё не давало сбоев.

Остановив в коридоре одетого египетским копейщиком статиста, Рик спросил его, где тут уборная мисс Люфт. На указанной копейщиком двери белела рукописная, кнопками приколотая табличка: МИСС ЛЮФТ. Чуть помедлив, он постучал в дверь, услышал: «Входите» — и вошел.

Певица сидела за гримировочным столиком, положив на колени раскрытую, порядком замусоленную партитуру и что-то помечала там шариковой ручкой. Она так и осталась в костюме и гриме, только сняла и аккуратно напялила на болванку чепец с вуалью.

— Да? — На него смотрели огромные светло — карие глаза, казавшиеся ещё огромнее из-за густого сценического грима. Смотрели прямо и спокойно — мол, я занята, как можете вы заметить.

Люба Люфт говорила по-английски абсолютно чисто, безмалейшего акцента.

— На мой взгляд, — сказал Рик, — вы поете даже лучше, чем Шварцкопф.

— Кто вы такой?

В её голосе звучала холодная сдержанность и ещё другой, трудно определимый холод, знакомый Рику по его прежним контактам с андроидами. Всегда одно и то же: мощный интеллект, колоссальные способности, и тут же, рядом — это качество. Оно вызывало у Рика нечто вроде брезгливости — и было для него вернейшим, абсолютно необходимым подспорьем в охоте.

— Я из Сан-Францисского депертамента полиции, — сказал он.

— Да? — В огромных, бесконечно спокойных глазах ни тени реакции. — И что же вас сюда привело?

Странным образом в её тоне проскальзывали снисходительные нотки.

Вместо ответа Рик сел на стоявший чуть в стороне стул и неспешно раскрыл свой чемоданчик.

— Я предлагаю вам пройти один из стандартных психопрофилирующих тестов. Процедура очень несложная, так что все займет какие-то минуты.

— Это вам что, позарез необходимо? Вы же видите, — она приподняла с колен партитуру, — что у меня много работы.

По её лицу скользнула тень тревоги.

— Это необходимо.

Рик достал из чемоданчика тестирующую аппаратуру и начал распутывать запутавшиеся провода.

— Тест на Ай-Кью?

— Нет. На эмпатию.

— Мне нужно надеть очки. — Люба начала открывать ящик гримировочного столика.

— Раз вы можете без очков работать с партитурой, для теста они вам и тем более не потребуются. Я просто покажу вам несколько картинок и задам несколько вопросов. Но для начала… — Рик встал, подошел к девушке и прилепил к её левой, густо загримированной щеке датчик. — Теперь ещё этот фонарик, — сказал он, устанавливая источник света, — и в общем-то все.

— Вы думаете, я андроид, да? — её голос упал до еле слышного шепота. — Это неправда. Я не андроид. Я и на Марсе — то не бывала, а андроидов тех даже не видела никогда. — Ресницы Любы мелко подрагивали, выдавая, каких трудов стоит ей внешнее, напускное спокойствие. — Вы получили информацию, что в нашей труппе есть андроид? И хотите проверить, так ли это? Я бы с радостью вам помогла. Но будь я андроидом, была бы я рада вам помочь в уничтожении другого андроида?

— Андроиду, — сказал Рик, — абсолютно безразлично, что будет с другими андроидами. Это одна из примет, по которым мы их находим.

— В таком случае, — сказала мисс Люфт, — похоже, что вы-то и есть андроид.

От неожиданности Рик потерял дар речи.

— Потому, — продолжила она, — что вы их регулярно убиваете. Вы, как это называется… — Она замялась, вспоминая выражение.

— Платный охотник на андроидов, — подсказал Рик. — Но я же не андроид!

— Вот этот тест, который вы тут приготовили, — голос Любы заметно окреп. — Вас-то самих ему подвергали?

— Да, — кивнул Рик. — Давным-давно, при приеме на работу.

— А вдруг это просто ложная память? У андроидов же вроде такое бывает.

— Про мое тестирование известно не только мне, но и администрации департамента. Нас проверяют всех, в обязательном порядке.

— А что, если на работу поступал настоящий человек, один к одному похожий на вас, а потом вы его убили и заняли его место, и сделали все это толково, что никто и не догадался. — Люба улыбнулась, словно говоря: «Ну чего темнить, мы тут все свои».

— Мы отвлеклись от дела, — сухо заметил Рик, доставая из чемоданчика листки вопросника.

— Я соглашусь пройти этот тест, — сказала Люба, — если сперва его пройдете вы. — Рик молчал, отчаянно придумывая более-менее убедительный ответ. — Хотя бы из соображений справедливости. И мне будет с вами немного попроще, а то вы какой-то странный, жесткий.

Она зябко поежилась и ещё раз сверкнула улыбкой. Улыбкой надежды.

— Вы не сумеете провести тест Фойгта-Кампфа, этому нужно учиться, и довольно долго. А теперь слушайте, пожалуйста, внимательно. Вопросы, которые я буду сейчас задавать, связаны с различными житейскими ситуациями, в которых вы, в принципе, можете оказаться. Я хочу, чтобы вы вкратце, буквально в двух словах, описали свою вероятную реакцию и чтобы вы делали это максимально быстро. Время задержки будет фиксироваться. Ну вот, начнем, пожалуй, со следующей ситуации. Вы сидите, смотрите телевизор и вдруг замечаете на своей руке осу.

Рик бросил взгляд на секундную стрелку своих часов и начал напряженно следить за стрелками прибора.

— А что такое оса?

— Летающее насекомое. Укус осы очень болезнен.

— Ой, как интересно! — Глаза Любы распахнулись, как у ребенка, слушающего увлекательную сказку. — А они ещё существуют? Я никогда о таких не слышала.

— Пыль их уже погубила. Но вы должны были видеть ос, они существовали до самого недавнего времени.

— Осы? А как это будет по-немецки?

— У вас прекрасный английский, — раздраженно заметил Рик; нужное слово никак не шло ему в голову.

— Мое произношение, — смущенно поправила Люба. — Это по необходимости, ведь мне приходится петь и Перселла, и Уолтона, и Вона Уильямса. Но мой словарный запас оставляет желать много лучшего.

— Веспе, — вспомнил наконец Рик.

— Ну да, конечно, — рассмеялась Люба. — Айне Веспе. А какой там был вопрос? Я уже забыла.

— Ладно, — махнул рукой Рик, — возьмем другой. — Все эти препирательства полностью смазали возможный эффект. — Вы смотрите по телевизору старый, ещё довоенный фильм. На экране званый ужин. Подают главное блюдо, — он решил опустить первую часть вопроса, — тушеную собаку, фаршированную рисом со специями.

— Да кто же это станет убивать собаку в пищу? — удивилась Люба. — Они же жуть сколько стоят. Ах да, конечно, это была искусственная собака, эрзац, я угадала? Но тут тоже что-то не так, искусственных делают из всяких проводов и моторчиков, они несъедобные.

— До войны, — с ненавистью процедил Рик.

— А как же я это могла видеть? Меня тогда и вообще ещё не было.

— Но по телевизору — то вы видите старые фильмы.

— А этот фильм, его что, на Филиппинах снимали?

— Почему?

— Потому что там, на Филиппинах, как раз и ели фаршированных собак, я где-то про это читала.

— Но как бы вы среагировали на подобную сцену? — безо всякой надежды спросил Рик. — Какова была бы ваша социальная, моральная, эмоциональная реакция?

— На такое кино? — Люба чуть задумалась. — Я бы переключила телевизор на Дружище Бастера.

— Почему?

— Вы ещё спрашиваете! — возмутилась Люба. — Да кому она нужна, эта допотопная мутотень, поставленная на Филиппинах? Что и когда случается на этих Филиппинах, кроме такой малопривлекательной истории, как батанский марш смерти?^[13]

Обе стрелки приборов метались как бешеные.

— Ну хорошо, — вздохнул Рик, — пойдем дальше. Вы арендуете хижину в горах, в зоне бореальной растительности. Хижина…

— Бореальной? — прервала его Люба. — А это что? Я не знаю такого слова.

— Бореальная — значит примерно такая же, как на Крайнем Севере — мох, кой-какая трава, низкорослый кустарник. Хижина выполнена в архаичной, деревенской манере — сруб из сучковатых сосновых бревен и огромный камин. По стенам развешаны литографии Каррира и Айвза, старинные карты и гравюры, над камином прибита оленья голова с прекрасными ветвистыми рогами. Ваши гости восхищены декором хижины, и вы, все вместе…

— Я не понимаю «Каррир», «Айвз» и «декор»… хотя погодите, погодите… — Лицо Любы просветлело. — С рисом, как та собака. «Каррир» — это такая приправа, к мясу или просто с рисом смешивают. У нас, по-немецки, это просто «карри».

Рик чуть не взвыл от тоски. Она это что, серьезно? Или дурочку валяет? Но так или иначе, ещё один вопрос безнадежно пропал, и нужно было переходить к следующему.

— Вы регулярно встречаетесь с неким мужчиной, и вот однажды он приглашает вас к себе в гости. Там он предлагает…

— Oh, nein, — решительно оборвала его Люба, — я никак не буду «там», я к нему не пойду. Так что тут ответить очень просто.

— Да вопрос же совсем не об этом!

— Вы задали неверный вопрос? Но я его понимаю, так почему же понятный мне вопрос — неверен? Ведь я же должна понимать ваши вопросы, иначе какой во всем этом смысл?

Люба нервически потерла густо загримированную щеку; отклеившийся датчик упал на пол и закатился глубоко под стул.

— Ach, Gott, — пробормотала она, резко нагибаясь. Зловеще затрещала рвущаяся ткань. Ну да, конечно, этот хитрый сценический костюм…

— Подождите, я сам достану. — Рик отодвинул певицу плечом, нагнулся, нашарил под столиком маленький липкий диск и выпрямился.

И окунулся взглядом в бездонную глубь лазерного ствола.

— Ваши вопросы начали приобретать сексуальную окраску, — сухо констатировала Люба. — Я давно понимала, что все к этому идет. Вы никакой не полицейский. Вы — сексуальный маньяк.

— Если хотите, я покажу вам свои документы.

Рик потянулся рукой ко внутреннему карману пиджака; его пальцы плясали, как час с небольшим назад, перед решительной схваткой с Полоковым.

— Только дотроньтесь до кармана, и я вас тут же убью, — сказала Люба.

— А не дотронусь, так убьете чуть погодя, — мрачно заметил Рик.

Ну что мне было торопиться, переть на рожон, честил он себя. Вызвал бы сюда эту электрическую Рэйчел и пошел бы на дело вместе с ней, хотя ведь тоже, откуда знать, как бы тогда все повернулось.

— А покажите-ка мне эти свои вопросы. — Люба протянула руку, и он неохотно отдал ей Фойгт-Кампфовский вопросник. — «Вы обнаружили в журнале цветную вкладку с фотографией обнаженной девушки». Ясненько. «Вы забеременели от мужчины, обещавшего на вас жениться. Этот мужчина уходит к другой женщине, вашей лучшей подруге, и поэтому вы делаете аборт». Ну что ж, картина вполне понятная. Я звоню в полицию.

Ни на мгновение не выпуская Рика из-под прицела, она подошла к видеофону, подняла трубку и сказала оператору:

— Соедините меня с Сан-Францисским полицейским управлением. Мне нужна помощь полицейского.

— Ну какая ж вы умница, — облегченно улыбнулся Рик. — А то я уже начинал бояться за свою голову.

И все же он пребывал в полном недоумении, почему она куда-то там звонит вместо того, чтобы попросту его пристрелить. Как только придет полицейский, Люба окончательно утратит такую возможность, и все будет как должно быть.

Скорее всего, решил Рик, она искренне считает себя человеком.

Через несколько томительно долгих (ствол лазера все так же смотрел ему прямо в переносицу) минут в артистическую уборную ввалился здоровенный бугай в старомодной синей форме, с шестиугольной звездой на груди и тяжелым штатным лазером в поясной кобуре.

— Положи эту штуку на стол, — рявкнул он Любе, а когда та беспрекословно рассталась с лазером, ухватил его своей клешней, проверил индикатор заряда и снова вскинул на неё глаза.

— Так что тут у вас происходит? — спросил коп и, не дожидаясь ответа, повернулся к Рику. — Кто вы такой?

— Этот субъект пришел сюда с полчаса назад, — сказала Люба, — я никогда его раньше не видела. Он притворился, что проводит какой-то там опрос и не соглашусь ли я поучаствовать, и я подумала, чего же тут страшного, и согласилась. Но вскоре вопросы стали совершенно неприличными.

— Предъявите документы, — рявкнул бугай и требовательно протянул руку.

— Я платный охотник при департаменте, — сказал Рик, отдавая ему свое удостоверение.

— Я знаю всех платных охотников, — процедил, изучая документ, бугай. — Сан-Францисский департамент полиции?

— Мой шеф инспектор полиции Гарри Брайант, — пояснил Рик. — Он поручил мне работать по списку Дэйва Холдена — ну, когда сам Дэйв попал в больницу.

— Я знаю всех платных охотников, — повторил бугай, возвращая Рику удостоверение, — но вот вашего имени что-то не слышал.

— А вы позвоните инспектору Брайанту, — предложил Рик.

— В департаменте нет такого инспектора, — проскрипел бугай.

Вот теперь смысл происходящего начал немного проясняться.

— Вы — андроид, равно как и эта мисс, — сказал Рик, снимая трубку видеофона. — Я звоню в департамент.

Ну да, конечно. Думал он с тоской, так они тебе и дали. Их двое, ты один, так что шансов у тебя, считай что, нет.

— Номер департамента… — начал бугай.

— Сам знаю.

Рик набрал номер департаментского коммутатора и попросил телефонистку:

— Соедините меня с инспектором Брайантом.

— Как вас представить?

— Это звонит Рик Декард.

Пока он ждал соединения, чуть в стороне Люба Люфт надиктовывала копу свои показания; они не только не мешали Рику, но даже на него не смотрели!

— Ну, как дела? — спросил возникший наконец на экране Брайант.

— Небольшая заморочка, — поморщился Рик. — Номер второй из Дэйвова списка вызвал себе на помощь некоего якобы полицейского, а тот напрочь отказывается поверить, что я работаю на департамент — говорит, что знает наперечет всех наших охотников, а обо мне даже не слыхал.

— Позови — ка его к аппарату, — сказал Брайант.

— Офицер? — окликнул его Рик. — Подойдите, пожалуйста, сюда. Инспектор Брайант хочет с вами поговорить.

Бугай оставил Любу Люфт, подошел к видеофону и взял у Рика трубку.

— Офицер Крамс.

Пауза.

— Алло!

Пауза.

— Алло?

Он переждал несколько секунд, недоуменно взглянул на экран аппарата и повернулся к Рику.

— На проводе никого нет. На экране — тоже.

Рик скользнул взглядом по тусклому серому прямоугольнику и взял трубку.

— Мистер Брайант? — Ничего. — Чего-то там разъединилось, сейчас я наберу снова.

Он дал отбой, подождал секунду и снова набрал знакомый номер.

Гудок, гудок, гудок… и ноль реакции.

— Дайте попробовать мне, — сказал Крамс, забирая у Рика трубку. — Вы или номер перепутали, или плохо набрали. Там номер 842…

— Да знаю я номер, знаю, — оборвал его Рик.

— Это говорит офицер Крамс, — сказал бугай в трубку. — Я хочу навести у вас справку, состоит ли в штатах нашего департамента инспектор Брайант? — Короткая пауза. — Спасибо. А как насчет платного охотника на андроидов по имени Рик Декард? — Ещё одна пауза. — Вы совершенно уверены? А может, его просто ещё не успели… понятно, понятно. Спасибо. Нет, у меня все под контролем. — Он положил трубку и скептически взглянул на Рика.

— Брайант был на экране, — сказал Рик. — Я с ним разговаривал, и он сказал, что хочет с вами поговорить. Это с видеофоном что-то случилось, поломка какая-то. Иначе я ничего не понимаю, ведь сперва он был, а потом вдруг исчез.

— Ладно, Декард, — поморщился бугай. — Мисс Люфт уже дала свои показания, а теперь я отвезу вас во Дворец правосудия и составлю протокол.

— О'кей, — сказал Рик и повернулся к Любе. — Я скоро вернусь, а то ведь мы с вами так и не закончили тест.

— Послушайте, офицер, — забеспокоилась Люба, — неужели вы отпустите этого маньяка? У меня от него мурашки по коже.

— А какую оперу вы сейчас репетируете? — поинтересовался Крамс.

— «Волшебную флейту», — ответил за Любу Рик.

— Кажется, я вас не спрашивал, — осадил его бугай.

— Просто мне не терпится попасть поскорее во Дворец правосудия, — сказал Рик, закрывая свой чемоданчик. — Чтобы разобраться со всей этой несуразицей.

— Сперва я должен вас обыскать.

После быстрого, очень профессионально проведенного обыска Крамс выложил на гримировочный столик все Риково оружие — лазер и тяжелый армейский пистолет.

— Из него недавно стреляли, — заметил он, понюхав ствол пистолета.

— Час назад я нейтрализовал андроида, — сказал Рик. — Его останки в моей машине, здесь на крыше.

— Да? — вскинул глаза коп. — Оч-чень любопытная новость. Вот сейчас поднимемся и посмотрим, что там у вас за «останки».

— Так всё-таки, офицер, — взмолилась Люба вслед уходящему Крамсу, — он же не придет сюда снова, правда не придет? А то я места себе не найду от страха.

— Если в машине этого субъекта действительно лежит труп, вы надолго избавитесь от его малоприятного общества, — криво ухмыльнулся Крамс, подталкивая Рика к двери.

Пару минут спустя, уже на крыше театра он распахнул дверцу Риковой машины, бегло осмотрел безжизненное тело Полокова, покачал головой и повернулся к Рику.

— Тот самый андроид, — сказал Рик. — Мне поручили его нейтрализовать. Он почти сумел меня обмануть, притворившись…

— Вот прилетим во Дворец правосудия, — оборвал его Крамс, — там вы все это и расскажете.

Он отвел Рика на другой конец посадочной площадки, усадил его в самую обычную патрульную машину, связался с кем-то по полицейской рации, попросил прислать людей за трупом Полокова, повесил трубку и сказал:

— Ну ладно, Декард, поехали.

В тот же момент патрульная машина круто взмыла в небо.

И устремилась на юг.

Чего никак не должно было быть.

— Дворец правосудия на север отсюда, на Ломбард-стрит, — напомнил Рик.

— Это вы про старый Дворец правосудия, — пожал плечами Крамс. — А новый, он на Мишн-стрит. Тот, старый, уже почти развалился, им давно никто не пользуется. Странно даже, что такого, как вы, героя за столько лет ни разу не задерживали.

— А вы доставьте меня на Ломбард-стрит, — сказал Рик, — там и посмотрим.

Вот теперь все расставилось по местам: эти андроиды работали коллективом и сумели достичь очень многого. Схлестнувшись с ними, он подписал себе смертный приговор, как то чуть было не случилось с Дэйвом — а может, ещё и случится.

— Симпатичная девочка, — заметил Крамс, — вот только тряпок на ней столько накручено, что фигуру и не разберешь.

— А ведь вы — андроид, — сказал Рик. — Признайтесь.

— В чем? Я не андроид, а вот кто такой вы? Слоняетесь по городу, выслеживаете ни в чем не повинных людей, убиваете, убеждая себя, что они, видите ли, андроиды. Я-то сперва не понимал, что это мисс Люфт так вас боится. Хорошо, что она нам позвонила.

— Все это очень мило, но почему вы не хотите отвезти меня на Ломбард-стрит?

— Как я уже говорил…

— Это займет не больше трех минут. — Рик понимал, что никакие доводы тут не помогут, и все равно не мог остановиться. — Каждое утро я хожу в это здание на работу, и очень хотел бы посмотреть, как это вышло, что оно уже много лет как заброшено.

— А может, вы как раз и есть андроид? — сухо улыбнулся Крамс. — Андроид с фальшивой памятью, как это сейчас делается, вы о таком не задумывались?

Машина все так же летела на юг.

Спорить с Крамсом было бессмысленно. Смирившись с безнадежностью своего положения, Рик начал пассивно, как сторонний наблюдатель, следить за развитием событий. Андроиды поймали его в ловушку, подчинили, во всяком случае — физически, своей власти; интересно бы знать, что у них запланировано дальше?

Но всё-таки одного из них я сделал, думал он. Я сделал Полокова. И ещё Дэйв сделал двоих. Двух, они же машины.

Ховеркар завис над посадочной площадкой и начал снижаться.

Глава 10

Новый Дворец правосудия, на крышу которого села патрульная машина, вздымался в небо массой разномастных, причудливых шпилей; это огромное, ультрасовременное здание поразило Рика Декардта совершенством архитектурных форм, а ещё больше тем, что он никогда его прежде не видел.

Уже через считанные минуты после посадки меланхолический дежурный, к конторке которого Крамс подвел Рика, начал оформлять протокол задержания.

— Триста четвертая, — сказал Крамс. — Плюс шестьсот двенадцатая, часть четвертая, и… как она там. Выдавал себя за сотрудника правоохранительных органов.

— Четыреста шестая, седьмая, — высокомерно буркнул дежурный; он заполнял бланк протокола с ленивой неспешностью, всем своим видом показывая, насколько скучно ему заниматься таким мелким, никчемным делом.

— Сюда, — скомандовал Крамс, направляя Рика к небольшому белому столу, за которым сидел гражданский техник. — Снимем кривые вашей мозговой активности, — пояснил он, указывая на стандартный полицейский энцефалограф. — Для идентификации личности.

— Знаю, — огрызнулся Рик. В дни своей службы патрульным полицейским он десятки, если не сотни раз подводил задержанных к подобному столу. К подобному, но не к этому самому.

Когда с энцефалограммой было покончено, Крамс препроводил Рика в другую, столь же почти знакомую комнату, где ему было, как и полагается, предложено сдать на хранение деньги и ценные вещи. Бред, бред и ещё раз бред, думал Рик. Кто они такие, все эти люди? Если это заведение существует уже давно, мы-то почему о нем не знаем? И почему они нас не знают? Два параллельных полицейских агентства, наше и вот это, существуют себе рядышком и ни разу — до этого, сегодняшнего случая — не пересеклись. Или это только мы о них ничего не знаем, а для них этот случай далеко не первый? Трудно поверить, что взаимное неведение могло существовать хоть сколько-нибудь долго — если, конечно, здесь квартируют самые допотопные полицейские. Если они те, за кого себя выдают.

За этими и подобными размышлениями Рик даже не заметил, как из другого угла комнаты к ним с Крамсом неторопливо подошел средних лет человек с голубыми тазами, тонким, хрящистым носом и бледными, невыразительными губами, одетый в обычный чиновничий пиджак.

— А этот что? — спросил он, с любопытством разглядывая Рика.

— Подозрение в убийстве, — отрапортовал Крамс. — Тело уже обнаружено, прямо в его машине, но он утверждает, что это был андроид. Для полной ясности мы поручили лаборатории взять пробу костного мозга. Кроме того, он выдавал себя за сотрудника правоохранительных органов, охотника за андроидами. В этом качестве он проник в артистическую уборную оперной певицы и начал задавать ей двусмысленные вопросы, однако певица вовремя усомнилась в его личности и позвонила нам. Вас заинтересовало это дед о, сэр? — Крамс отшагнул в сторону. — Вы берете его на себя?

— Пожалуй. — Голубоглазый полицейский, явно бывший каким-то начальником, смерил Рика задумчивым взглядом и протянул руку к его чемоданчику.

— Что у вас там, мистер Декард?

— Аппаратура и документация для психопрофилирующего теста Фойгта-Кампфа, — объяснил Рик полицейскому, который уже раскрыл чемоданчик и начал копаться в его содержимом. — Я тестировал подозреваемую, но в какой-то момент она взяла меня на прицел лазера и позвонила в полицию. А вопросы, так переполошившие эту мисс Люфт, они все взяты из стандартного Фойгт-Кампфовского вопросника и напечатаны…

— Вы знакомы с Джорджем Глиссоном и Филом Решем? — перебил его полицейский.

— Нет, — мотнул головой Рик; он в жизни не слышал о таких персонажах.

— Это охотники на андроидов, приписанные к нашему департаменту и действующие на территории Северной Калифорнии. Вполне возможно, вам доведется ещё с ними встретиться. Скажите, мистер Декард, а вы часом не андроид? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а потому, что у нас уже был ряд случаев, когда беглые андроиды прикидывались охотниками из других штатов и говорили, что вторглись на нашу территорию по необходимости, преследуя подозреваемых.

— Я не андроид, — сказал Рик. — Можете прогнать меня через Фойгта-Кампфа, я его проходил, могу пройти и ещё раз, если вам хочется, только это все равно будет зряшней тратой времени. Могу я позвонить отсюда своей жене?

— Задержанным разрешен только один звонок. Только не разумнее ли будет вам связаться с адвокатом?

— Ничего, — отмахнулся Рик, — я позвоню жене, а уж она там займется поиском адвоката. Только аппарат у вас тут, конечно же, платный, а у меня нет мелочи.

Полицейский покопался в карманах, вручил Рику пятидесятицентовую монету, показал ему, где стоит платный видеофон и вернулся к изучению департаментского чемоданчика.

Рик закинул монету в прорезь, набрал свой домашний номер и начал ждать.

И ждал очень долго.

И наконец экран ожил.

— Алло? — сказала совершенно незнакомая ему женщина.

Рик положил трубку и медленно отошел от видеофона.

— Не повезло? — поднял голову полицейский, все продолжавший копаться в его хозяйстве. — Ничего, позвоните ещё раз, мы на этот счет довольно либеральны. Я не могу предложить вам позвонить в поручительскую фирму, потому что пока вы проходите по статье, не допускающей освобождения под залог. Потом, когда мы тут с вами получше разберемся…

— Спасибо за объяснение, — съязвил Рик, — но я знаком с департаментскими порядками.

— Вот ваш чемоданчик, — сказал полицейский, — и пройдемте в мой кабинет, я хотел бы побеседовать с вами поподробнее.

После недолгого пути одним из боковых коридоров он повернулся с протянутой для пожатия рукой и представился: — Моя фамилия Гарланд, — а затем вошел в свой кабинет и уселся за обширный, без единой на нем бумажки, полицейский стол; Рик вошел следом и сел напротив.

— Возвращаясь к упомянутому вами тесту Фойгта-Кампфа. — Гарланд достал из кармана трубку, набил её, раскурил, выпустил облачко дыма и только затем продолжил: — Он что, помогает выявить андроидов?

— Помогает? — поразился Рик. — Да это наш основной тест, а применительно к андроидам с мозгом «Нексус-шесть» даже и единственный. Неужели он вам незнаком?

— Я знаю целый ряд психопрофилирующих тестов, применяемых в охоте на андроидов, но об этом слышу впервые. — Полицейский разглядывал Рика с каким-то странным любопытством. — А ещё эти бумаги у вас в чемоданчике, — продолжил он. — Полоков, мисс Люфт… По всей видимости — ваши подозреваемые. Следующий там я.

Секунду или две Рик переваривал услышанное, а затем выхватил из своего чемоданчика изрядно пострадавшие во время схватки с Полоковым листки, выбрал из них нужный, вчитался в подслеповатую машинопись — и растерянно вскинул глаза.

— Кхе-кхе, — прокашлялся молчавший все это время Гарланд. — Не слишком приятно так вот вдруг обнаружить себя в перечне целей охотников за андроидами — или кто уж вы там есть, мистер Декард. — Он нажал клавишу интеркома и сказал невидимому собеседнику: — Пришлите ко мне в кабинет кого-нибудь из наших охотников… Нет, мне все равно, которого… Вот и прекрасно. Спасибо. — После чего снова обратился к Рику: — Сейчас сюда зайдет Фил Реш. Прежде чем продолжить нашу с вами беседу, я хотел бы взглянуть на его список.

— Вы думаете, там может быть и моя фамилия? — мрачно поинтересовался Рик.

— Не исключаю. Впрочем, чего там гадать, через пару минут мы все узнаем. В таких серьезных делах необходимо обеспечивать максимальную точность. Как можно меньше оставлять на волю случая. К слову сказать, в этой вашей ориентировке, — Гарланд бесцеремонно выдернул из пальцев Рика многострадальный листок, — я почему-то числюсь не инспектором полиции, а владельцем страхового агентства. В то же самое время все остальные данные — возраст, словесный портрет, домашний адрес, характерные привычки — приведены абсолютно точно. Это я, и никто иной, почитайте и сравните, — он снова подтолкнул листок к Рику.

В этот самый момент дверь кабинета скрипнула, и на пороге показался высокий, очень худой человек в тяжелых роговых очках, с резкими чертами лица и жиденькой вандейковской бородкой.

— Фил, — сказал, привстав с кресла, Гарланд, — это Рик Декард. Мистер Декард, Фил Реш. Оба вы специализируетесь на выявлении беглых андроидов, а потому, надо думать, без труда найдете общий язык.

— Рад познакомиться, мистер Декард, — улыбнулся Реш, обмениваясь с Риком рукопожатием. — А к какому, если не секрет, городу вы приписаны?

— К Сан-Франциско, — ответил за Рика Гарланд. — Ты только посмотри на его список подозреваемых. Вот, к примеру, кто стоит в этом списке ближайший по очереди. — Он ещё раз отобрал у Рика ориентировку на самого себя и отдал её Филу Решу.

— Слушай, Пар, — поразился тот, — да это же ты!

— И если бы только я, — криво усмехнулся Гарланд. — В его списке есть оперная певица Люба Люфт и даже Полоков. Помнишь Полокова? Он уже на том свете. Этот охотник на андроидов — или, как я подозреваю, андроид — успел уже нейтрализовать бедолагу, и наша лаборатория работает сейчас с его костным мозгом, чтобы точно установить, имелись ли хоть какие основания…

— Полоков? — прервал инспектора Реш. — Это что, тот здоровенный русский коп, похожий на Санта-Клауса? — Он задумчиво подергал себя за бороду. — Вряд ли был особый смысл проводить анализ его костного мозга.

— Как это «вряд ли»! — возмутился Гарланд. — Мы хотим лишить всяких оснований для заявлений этого… — жест в сторону Рика, — героя, что он не человека убил, а всего лишь нейтрализовал андроида.

— Не нравился он мне, этот Полоков, — заметил Фил Реш. — Слишком уж он был какой-то холодный и расчетливый. Ничего от сердца, все от ума.

— Ничего удивительного, — недовольно возразил Гарланд. — У советских, в их полиции такие типы сплошь и рядом.

— А вот Любу Люфт я ни разу не видел, — сказал Реш. — Записи её слышал, но и только. А вы, — повернулся он к Рику, — успели уже её протестировать?

— Нет, — качнул головой Рик. — Начал было, но никак не мог получить хоть что-нибудь, похожее на отсчет. А потом она вызвала патрульного, чем все и кончилось.

— А Полокова?

— Я не имел такой возможности.

— Как я понимаю, — задумчиво пробормотал Реш, — с инспектором Гарландом вы тоже не имели такой возможности.

— Конечно нет, — вспылил Гарланд, его лицо горело негодованием.

— А каким тестом вы пользуетесь? — поинтересовался Реш.

— Вопросником Фойгта-Кампфа.

— Не знаю такого, — покачал головой Реш. — У нас его не применяют. — Было заметно, что они с инспектором о чем-то напряженно думают. О чем-то совершенно разном.

— Я всегда говорил, — продолжил Реш, — что идеальным для андроида укрытием была бы крупная правоохранительная организация типа ВПО. При первой же встрече с Полоковым мне страшно захотелось его протестировать, однако удобного предлога так никогда и не представилось. Да и не могло представиться… что лишний раз показывает, насколько удобно беглым андроидам работать в полиции.

Гарланд медленно поднялся на ноги, смерил Фила Реша взглядом и спросил с расстановкой:

— Так значит, вы и меня хотели бы протестировать?

Реш чуть заметно улыбнулся и неопределенно пожал плечами. Судя по всему, гнев начальника не слишком его волновал.

— Мне кажется, вы не очень хорошо понимаете ситуацию, — сказал инспектор. — Этот человек — или этот андроид — выдает себя за сотрудника некой призрачной, несуществующей полицейской организации, каковая, если ему верить, базируется на Ломбард-стрит, в нашей прежней штаб-квартире. Он никогда не слышал о нас, мы — о нем, и это при том, что все мы вроде бы занимаемся одним и тем же делом. Он пользуется тестом, о котором мы даже не слыхали. В его проскрипционном списке перечисляются не андроиды, а живые, из плоти и крови, люди. Одного человека он уже убил, и по меньшей степени одного. А не сумей мисс Люфт добраться до видеофона, он, пожалуй, убил бы и её, а потом начал бы выслеживать меня.

— Хм-м, — пробормотал Реш.

— Хм-м, — передразнил его побагровевший от гнева Гарланд. — И это все, что вы думаете по этому поводу?

Их пикировку прервал оживший интерком.

— Инспектор Гарланд, — сказал женский голос, — из лаборатории поступило заключение по трупу мистера Полокова.

— Думаю, нам стоило бы с ним ознакомиться, — оживился Реш.

Гарланд бросил на него негодующий взгляд, но затем наклонился к интеркому, нажал клавишу и сказал:

— И что же они там заключили? Только кратенько, мисс Френч.

— Согласно анализу костного мозга, — начала секретарша, — мистер Полоков являлся гуманоидным роботом. Если вы хотите более подробное…

— Нет, этого достаточно. — Гарланд сел и мрачно уставился на стену. Рик и Фил Реш милосердно молчали.

— Мистер Декард, — сказал наконец Реш, — а на чем основан ваш тест Фойгта-Кампфа?

— Эмпатия. Испытуемому предлагается ряд ситуаций из повседневной жизни, по большей части — связанных с животными. Измеряются сила и скорость реакции.

— Наша техника будет попроще, — сказал Реш, — у гуманоидного робота время рефлекторной реакции верхних ганглиев спинного мозга немного, на какие-то микросекунды, меньше, чем у настоящего человека. — Он перегнулся через гарландов стол, пододвинул к себе блокнот, вынул из кармана шариковую авторучку и быстро набросал схему. — Подается звуковой или световой сигнал. Испытуемый нажимает кнопку, и мы засекаем время запаздывания. Цифры получаются с большим разбросом, измеряемый эффект довольно мал, и все же после усреднения по десятку — другому отсчетов мы можем с достаточной уверенностью сказать, кто нажимает кнопку — человек или андроид. А позднее сделанный вывод проверяется по анализу костного мозга — как то было с вашим Полоковым.

— Протестируйте меня, и покончим со всеми этими догадками, андроид я или нет, — сказал Рик после некоторой паузы. — Само собой, я бы тоже хотел протестировать вас. Если вы не против.

— Да какое там против, — горько усмехнулся Реш. — Я тут всегда говорил, что весь полицейский персонал должен проходить тест Бонели, причем именно весь, вплоть до самых высоких чинов. Говорил ведь, инспектор?

— Говорили, — кивнул Гарланд, — а я всегда был против таких проверок, считая, что они создадут в департаменте атмосферу нервозности и взаимных подозрений.

— Но теперь, когда ваша же лаборатория твердо установила, что Полоков был андроидом, вам весьма затруднительно противиться проведению тестов, — заметил Рик.

Глава 11

— Затруднительно, — согласился Гарланд, — но я заранее предупреждаю, что вам, — он ткнул пальцем в сторону Реша, — результаты не очень понравятся.

— Так вы что же, — удивился Реш, — знаете их заранее?

— Знаю, — нехорошо усмехнулся Гарланд.

— Вот, значит, как, — нахмурился Реш. — Хорошо, я сбегаю сейчас наверх и принесу приборы. Это совсем рядом, — добавил он, повернувшись к Рику. — Я обернусь буквально за три минуты, одна нога здесь, другая там.

Как только дверь за Решем закрылась, инспектор Гарланд достал из правого верхнего ящика своего стола тяжелый полицейский лазер, вздохнул и прицелился в Рика.

— Ну и что вам от этого толку? — пожал плечами Рик. — Реш непременно отдаст мой труп на исследование, так что вы не сможете сказать, что всего лишь нейтрализовали андроида. И он все равно настоит, чтобы вас и его подвергли тесту… Как он там у вас называется? …да, тесту Бонели.

— Дурацкий какой-то сегодня день, — пожаловался Гарланд. — Как с утра не задался, так все потом и пошло. А уж когда Крамс привел вас в дежурку, я сразу почувствовал недоброе. — Он отрешенно пожал плечами, вернул лазер в ящик стола, запер ящик на ключ и положил ключ в карман.

— Так что же покажет тестирование нас троих? — спросил Рик.

— А самое обидное, — сказал Гарланд, — что все бы ещё обошлось, если б не этот придурок Реш.

— Он что, действительно не знает?

— Не знает, и даже не подозревает, ни на вот столько. А иначе этот шустрила просто не смог бы работать охотником на андроидов — такое занятие подходит разве что людям. Вот эти там ваши бумажки, — Гарланд махнул рукой в сторону Рикова чемоданчика. — Остальные подозреваемые, которых вам поручено проверить и нейтрализовать — так вот, я всех их знаю. — Он помолчал и добавил: — Все мы, кроме Реша, прилетели с Марса вместе на одном и том же корабле. А Реш задержался ещё на неделю, пока ему загружали искусственную память.

И снова смолк.

— А что он будет делать, когда узнает? — спросил Рик.

— Не имею ни малейшего понятия, — пожал плечами Гарланд. — Впрочем, с абстрактной научной точки зрения это небезынтересно. Он может убить меня, убить себя, а заодно и вас. Возможно, он вообще перебьет всех, до кого сумеет добраться. Я слышал, что с теми, кому загрузили искусственную память, такое бывает. Что естественно, ведь желание перебить всех вокруг весьма характерно для настоящих людей.

— Если ложная память настолько опасна, зачем же тогда вы рискуете?

— А мы и так, и так рискуем, когда вырываемся на свободу и бежим на Землю, где нас не то что за людей, за животных не считают — где любой червяк, любая тля вызывает больше любви, чем все мы, вместе взятые. — Гарланд раздраженно подергал себя за нижнюю губу. — Вам остается только мечтать, чтобы Фил Реш каким-нибудь чудом проскочил через тест Бонели, и вся проблема замкнулась на одном мне. В таком случае я был бы для Реша заурядным андроидом, которого нужно нейтрализовать, да и дело с концом. А так ваше, Декард, положение не намного лучше моего. Вы знаете, на чем я погорел? Я не знал про Полокова. Видимо, он прибыл сюда раньше — вернее, он наверняка прибыл сюда раньше. В составе другой группы, группы, не имевшей никаких контактов с нашей. К моему прибытию сюда он успел уже надежно окопаться в ВПО. Крамс напрасно рисковал, затевая этот анализ, но я виноват ничуть не меньше, ведь у меня было более чем достаточно времени, чтобы отменить его распоряжение.

— Я ведь тоже чуть не погорел на Полокове, — сказал Рик.

— Да, было в нем что-то этакое. Не думаю, чтобы его мозг принадлежал к тому же типу, что и наши, — скорее с ним похимичили, в результате чего получилась структура, незнакомая даже нам. И весьма, признаюсь, эффективная.

— Почему я не смог дозвониться до своей жены? — спросил Рик.

— Наши видеофонные линии лишены выхода наружу, все звонки перенаправляются в одно из помещений этого же здания. Фактически оно представляет собой нечто вроде гомеостатической системы — мы находимся внутри замкнутого контура, отрезанного от остального Сан-Франциско. Мы о них знаем, а они о нас — нет. Лишь время от времени к нам забредает какой-нибудь случайный гость — либо, как это было с вами, его сюда доставляют, из соображений нашей безопасности. Ладно, все это пустое. Гораздо важнее, что сейчас сюда прибежит на полусогнутых наш герой со своим дерьмовым приборчиком. Ушлый парень, правда? Так и свербит ему в одном месте угробить и себя, и меня, а повезёт, так и вас.

— Вы, андроиды, — заметил Рик, — не слишком-то рветесь выручать друг друга из беды.

— А хоть бы и так, — ощетинился Гарланд. — Наши прочие преимущества с лихвой перевешивают нехватку одной-единственной вашей способности, этой самой эмпатии.

Из коридора донеслись торопливые звуки шагов, а затем в кабинет ворвался Фил Реш с незнакомым Рику прибором в руках.

— Ну вот, — сказал он, закрывая за собой дверь, а затем сел и включил шнур питания в розетку.

Гарланд молча указал на него правой рукой. Словно по команде, Реш и Рик Декард скатились со стульев на пол; ещё в падении Реш выхватил из-под мышки лазер и выстрелил.

Безжизненное, с до половины рассеченной головой, тело Гарланда качнулось вперед, не удержалось в кресле и тяжело осело на пол. Крошечный цилиндрический лазер, выпавший из его руки, докатился до середины стола и там застрял, наткнувшись на блокнот.

— Он забыл, — сказал Реш, поднимаясь на ноги, — что это моя работа. Я ведь нюхом чувствую, какой фокус хочет выкинуть андроид. Вы, наверное, тоже этому научились. — Он спрятал лазер в кобуру, нагнулся и с интересом оглядел труп своего начальника. — А что он там вам говорил, пока меня здесь не было?

— Сказал, что он беглый андроид. И что вы, — Рик на мгновение смолк, затем закончил фразу совсем не так, как было собирался, — …неизбежно это обнаружите. В ближайшие минуты.

— Что-нибудь ещё?

— Что в этом здании полным-полно андроидов.

— В таком случае у нас могут возникнуть проблемы на выходе, — встревожился Реш. — Хотя, конечно же, я имею право уходить отсюда в любое время. И даже, что важно, уводить с собой задержанного. — Он смолк и прислушался, но в здании все было тихо. — Тревогу никто ещё не поднял, а раз так, значит, они не поставили в этом кабинете «жучков», хотя и могли бы. В этой профессии… — его нога равнодушно пошевелила скрюченное тело андроида, — прямо телепатом каким-то делаешься. Я ведь дверь не успел открыть, а уже знал, что он будет в меня стрелять. Как он только вас за это время не убил?

— А к тому все и шло, — криво усмехнулся Рик. — Он вытащил было лазер — не этот, крошечный, а другой, обычный — но потом передумал, потому что боялся не столько меня, сколько вас.

— Вы, конечно, понимаете, что вам нужно как можно скорее вернуться в театр и покончить с Любой Люфт прежде, чем эту красотку успеют предупредить, хотя вернее было сказать не «эту красотку», а «это существо». А вот вы, вы их как воспринимаете — как нечто бесполое, как «оно»?

— Уже нет, — покачал головой Рик. — Хотя первое время я тоже так делал, чтобы не чувствовать себя убийцей. Пожалуй, я и правда отправлюсь сейчас в театр — если, конечно, вы сможете вытащить меня отсюда.

— Постараюсь, а для начала мы вот что сделаем.

Реш усадил обмякшее тело Гарланда в кресло и расположил его руки по возможности естественно. Результат получился более-менее убедительный, если не смотреть на располовиненную голову. И вообще не присматриваться. А лучше — и совсем не входить в кабинет. Затем он нажал клавишу интеркома и сказал:

— Инспектор Гарланд просит не беспокоить его в течение ближайшего получаса, У него срочная работа.

— Хорошо, мистер Реш.

Отпустив клавишу, Реш снова повернулся к Рику.

— Пока мы здесь, в департаменте, я пристегну вас к себе браслетами, а как только взлетим, сниму их.

Он вынул из кармана наручники, защелкнул один из них на запястье Рика, другой на своем, а затем приосанился, глубоко вздохнул и открыл дверь кабинета.

Ни один из многочисленных полицейских, встретившихся Филу Решу и Рику по пути на выход, не проявил к ним ни малейшего интереса.

— Не дай только Бог, — сказал Реш в ожидании лифта, — если в Гарланда был вмонтирован сигнал экстренной тревоги, активирующийся в случае его смерти. Но с другой стороны, такая штука давно уже должна была сработать, иначе какой от неё толк.

Из спустившегося лифта вышло с полдюжины мужчин и женщин малоприметной, типично полицейской наружности; не обращая на Реша с Риком никакого внимания, они разошлись по каким-то своим делам.

— Как вы думаете, возьмут меня в ваш департамент? — спросил Фил Реш, когда лифт, в котором теперь не было никого, кроме них двоих, бесшумно полетел вверх. — Ведь теперь я остался без работы — и слава ещё богу, что без работы, а не без головы.

— Вообще-то, — осторожно начал Рик, — я не вижу тут никаких препятствий. Ну разве что то, что у нас уже есть два штатных охотника.

Я должен сказать ему, думал он. Молчать неэтично и даже жестоко. Ну хорошо, а что я могу сказать? Мистер Реш, вы не человек, а андроид, так, что ли? Вы спасли меня из этой западни — так получите за это достойную награду:оказывается, вы не то что не человек, но даже и не существо, а предмет, вызывающий у нас с вами дружное омерзение. Вы-то, что мы с вами единодушно стремимся стереть с лица земли.

— Я до сих пор не могу опомниться, — сказал Фил Реш. — Это просто не укладывается в голове. Три года кряду я работал под началом андроидов. И как я мог ничего не заподозрить — то есть не заподозрил достаточно сильно, чтобы перейти к действиям?

— А почему обязательно три года? Возможно, они прибрали это здание к рукам совсем недавно.

— Они были здесь с самого начала. Все это время я работал под началом Гарланда.

— Не все так просто, — покачал головой Рик. — Если ваш покойный шеф не врал, вся их компания прибыла на Землю вместе, и это было совсем недавно, несколько месяцев назад.

— Но тогда получается, — неуверенно начал Реш, — что изначально существовал другой, настоящий Гарланд, а потом его подменили… И сделали это настолько ловко, что никто ничего не заметил и даже не заподозрил. Или… — В нем брезжило мучительное понимание. — Или кто-то загрузил в меня ложную память… И не только в меня, но и во всех, кто знал Гарланда. Но как же это так… — Его узкое унылое лицо страдальчески сморщилось и начало подергиваться. — Ведь фальшивая память бывает только у андроидов, загрузить её человеку очень трудно, почти невозможно.

Лифт мягко остановился и распахнул двери на безлюдную парковочную площадку.

— Ну, хорошенького понемножку, — сказал Фил Реш, освобождая Рика, а потом и себя от наручников.

Он открыл дверцу одной из машин, жестом пригласил Рика садиться на пассажирское место, сел за баранку, торопливо захлопнул дверцу и тут же запустил двигатели; машина рванулась в небо и взяла курс на север, к Мемориальному оперному театру.

Некоторое время Фил Реш молчал, все глубже погружаясь в свои безрадостные размышления, а затем глубоко вздохнул, словно собирался броситься в холодную воду, и повернулся к Рику.

— Послушайте, Декард, — сказал он срывающимся от волнения голосом. — После того как мы с вами нейтрализуем эту Любу Люфт, я хотел бы, чтобы вы… Ну, чтобы вы проверили меня по Бонели или по этому вашему эмпатическому вопроснику. Навели бы полную ясность.

— Ну, может быть, — ушел от прямого ответа Рик. — Поговорим об этом позднее.

— Вы не хотите меня проверять, — горько посетовал Реш, — и я знаю почему: вы и так знаете, что получится. Гарланд вам что-то рассказал, что-то, чего я не знаю?

Реш не нашел в себе духа спорить.

— Даже вдвоем, — сказал он, — нам будет трудно убрать Любу Люфт. Во всяком случае одному мне с ней не справиться. Подумаем лучше об этом.

— И всё-таки это не ложная память, — сказал Фил Реш. — У меня же есть животное. Не фальшак, а самое настоящее. Белка. Я люблю свою белку, Декард. Каждое утро я кормлю её и меняю эти чертовы опилки, клетку чищу, а вечером, вернувшись с работы, я выпускаю её, и она носится по всей квартире. У неё в клетке есть колесо — вы видели когда-нибудь белку в колесе? Она бежит и бежит, колесо крутится, а она остается на одном месте, только лапки мелькают, а ей, Баффи, это вроде и нравится.

— А белки вообще не слишком умные, — сказал Рик.

Дальше они летели молча.

Глава 12

В театре им сказали, что репетиция уже кончилась и мисс Люфт ушла.

— А она не сказала, куда идет? — спросил Фил Реш, демонстрируя рабочему сцены свое удостоверение.

— Вроде в музей, — сказал рабочий, дотошно изучив документ. — Она говорила, что хочет посмотреть выставку Эдварда Мунка, а то сегодня последний день.

Последний день выставки, подумал Рик, и последний день Любы Люфт. Знала бы она…

От театра до музея было рукой подать, так что они пошли пешком.

— Как вы думаете, какие у нас шансы? — спросил Фил Реш, торопливо шагая по тротуару. — Ну вот точно не пошла она ни на какую выставку, а сразу смылась.

— Возможно, — пожал плечами Рик.

В музее они узнали, как пройти на Мунка, поднялись по лестнице и вскоре уже бродили среди полотен и гравюр. Народу здесь было очень много, включая целый класс школьников во главе с тощей, как облезлая кошка, учительницей, чей противный пронзительный голос безжалостно проникал во все уголки выставки. Вот так бы выглядеть андроидам, и так бы им говорить, подумал Рик. А не так, как Рэйчел Розен и Люба Люфт. Или этот, шагающий рядом. Или, как он же и выражается, это.

— Вы слыхали хоть об одном андроиде, у которого было домашнее животное, ну хоть какое-нибудь? — спросил Фил Реш.

Нечто не совсем понятное, возможно — предчувствие того, что произойдет в ближайшее время, толкало Рика к полной, безжалостной откровенности.

— Слыхал, и даже о двоих, — кивнул он. — Причем эти андроиды и привязались к своим животным, и прекрасно за ними ухаживали. Правда, подобные случаи можно пересчитать буквально по пальцам, и, как правило, питомцы андроидов хиреют и умирают. Все животные — ну разве что кроме змей и насекомых, — остро нуждаются в душевном тепле.

— Ну а белка? Она ведь тоже не таракан какой-нибудь? А моя Баффи чувствует себя великолепно, я и чищу её чуть не каждый день, и шерстку ей расчесываю. Более того… — Фил Реш смолк и остановился перед одной из картин.

Страх и отчаяние — вот чем веяло от неё.

Человек с непомерно раздутой грушевидной головой, пустыми белесыми глазницами вместо глаз и тщедушным болезненно изогнутым телом закрыл ладонями уши, чтобы не слышать своего собственного крика. Этот крик, рвущийся не только из до предела распахнутого рта, но из самых потаенных глубин этого отчаявшегося, истерзанного существа, затопил все вокруг, зримо отразился в тревожно изогнутых контурах далекого фьорда, выплеснул в небо зловещими красно-желтыми сполохами. Человек стоит на мослу, в полном одиночестве, абсолютно изолированный от всех прочих людей, изолированный, несмотря на свой оглушительный крик — или, возможно, самим этим криком.^[14]

— Позднее он сделал по ней ксилографию, — заметил Рик, прочитав табличку под картиной.

— Мне кажется, — сказал Реш, — что вот так должен чувствовать себя андроид. — Он повторил рукой изображенные на картине извивы и изломы крика. — И раз я себя так не чувствую, можно надеяться, что я не… — Рядом остановилась какая-то парочка, и он не закончил фразу.

— А вот и наша птичка, — сказал Рик.

Проследив за направлением его взгляда, Фил Реш мгновенно оставил бесплодное самокопание. Рука об руку они неспешно, с видом заправских любителей живописи направились на другую сторону зала. Было жизненно важно не выбиваться из общей атомосферы; неведение людей, которые и помыслить не могли, что прямо здесь, среди них, находится андроид, следовало хранить любой ценой. Любой, вплоть до утраты верной добычи.

Ну а пока что эта самая добыча, сменившая громоздкий сценический костюм на серебристые зауженные к щиколоткам брюки и золотую узорчатую жилетку, стояла, заложив пальцем страницу в каталоге, перед большим, примерно метр на полтора, полотном, где была изображена девочка лет четырнадцати, сидящая на краю постели. Судорожно сцепленные руки девочки зажаты коленями, на её лице — безмерный страх перед самой собой, перед тем новым, что в ней пробуя сдается, справа от неё зависла мрачная мешковидная тень.

— Хотите, я вам её куплю? — спросил Рик, беря Любу Люфт за руку немного выше локтя.

Он держал девушку совсем чуть-чуть, лишь бы только она ясно осознала, что уйти ей уже не удастся, что он задержит её без малейшего труда — тем более что Фил Реш, подошедший к Любе с другой стороны, положил руку ей на плечо. Под пиджаком у Реша ясно рисовалось вздутие от кобуры с лазером — после недавнего эпизода с инспектором Гарландом он был вдвойне настороже.

— Здесь ничего не продается. — Люба бросила на Рика безразличный взгляд и вздрогнула; её глаза потускнели, от лица отхлынула вся краска, оставив его мертвенно серым, словно начинающим уже разлагаться. Словно в этот момент все, что было в ней живым, одухотворенным, куда-то испуганно спряталось, бросив бездушную оболочку на тление и распад.

— Я была уверена, что вы арестованы. Как это вышло, что они вас выпустили?

— Мисс Люфт, это — мистер Реш. Мистер Реш, это — известная оперная певица мисс Люба Люфт, — объявил Рик и добавил, обращаясь уже к одной Любе, совсем другим, будничным тоном: — Патрульный, которому вы меня сдали, оказался андроидом. Равно как и его шеф. Вам знаком — точнее говоря, вам был знаком — инспектор Гарланд? Он говорил мне, что все вы прибыли сюда вместе, на одном корабле.

— А полицейский департамент, куда вы звонили, — встрял Фил Реш, — тот, что со штаб-квартирой на Мишн-стрит, является, по всей видимости, организационным центром, через который вы поддерживаете связь. Они там чувствуют себя настолько уверенно, что даже наняли охотником на андроидов настоящего человека. Совершенно очевидно, что…

— Это вас, что ли? — прищурилась Люба. — Вы не человек, а такой же андроид, как и я.

— С этим вопросом мы разберемся позднее, — сказал Реш после долгой напряженной паузы. — А сейчас, — повернулся он к Рику, — отведем — ка мы её в мою машину.

Подталкивая Любу с двух сторон, они повели её к лифту. Люба хоть и шла неохотно, но активного сопротивления не оказывала; было похоже, что она уже смирилась с неизбежным. По опыту Рик знал, что это вполне в порядке вещей. Синтетическая воля не выдерживала больших нагрузок; как правило, загнанные в угол андроиды быстро ломались. Как правило, но не всегда.

Угасшая вроде бы воля могла вновь полыхнуть, яростным пламенем.

С другой стороны, андроидов отличало почти маниакальное стремление не выделяться, слиться с окружающей обстановкой. В таком людном месте, как музей, Люба не станет делать резких движений, а вот в машине, без посторонних зрителей, она может дать своим противникам последний решительный бой. Рик заранее собирал все свои силы в кулак — ничуть не задумываясь о Реше. Как сказал сам Реш, с этим вопросом можно будет разобраться позднее.

В конце коридора, чуть не доходя до лифтов, Люба остановилась у небольшого киоска, торговавшего репродукциями и книгами по искусству.

— Послушайте, — сказала она, повернув к Рику заметно ожившее, без недавней траурной бледности лицо. — Купите мне репродукцию картины, от которой вы меня увели. Той, где голая девочка сидит на кровати.

После секундной заминки Рик шагнул к прилавку, за которым стояла средних лет дама с массивным подбородком.

— Извините, пожалуйста, — обратился он к ней, — у вас есть мунковский «Переходный возраст»?

— Только в этом альбоме, — сказала продавщица, снимая с полки роскошный том в глянцевом переплете. — Двадцать пять долларов.

— Я возьму, — кивнул Рик, вынимая бумажник.

— Богатенький у вас департамент, — заметил Фил Реш. — Наш-то бухгалтер скорее удавится, чем завизирует такой счет.

— Это мои собственные деньги, — пояснил Рик. Передав купленный альбом Любе, он коротко бросил: — А теперь пошли.

— Я вам очень благодарна, — сказала Люба, первой входя в лифт. — Всё-таки есть в вас, в людях, что-то до странности трогательное. Андроид никогда бы такого не сделал. Вот, скажем, он, — она взглянула на Реша и брезгливо поморщилась, — скорее бы удавился, выражаясь его же словами. Я не люблю андроидов. С того самого момента, как я прилетела на Землю, я только и делала, что притворялась человеком, делала то, что делала бы на моем месте настоящая женщина, поступала так, словно мной руководят те же самые мысли и мотивы, какие должна бы — по моему мнению — иметь она. Иными словами, имитировала высшую, чем я, жизненную форму. А как насчет вас, Реш? Вы тоже из кожи вон лезли, чтобы казаться…

— Хватит. — В руке Реша появился лазер. — Я не хочу этого слушать.

— Нет, — Рик попытался схватить Реша за руку, но тот ловко отшагнул в сторону. — Вы ещё не проверили её по Бонели.

— Оно само признало себя андроидом, — сказал Реш, — так что нам нечего больше тянуть.

— Но нейтрализовать её по той единственной причине, что она вас подкалывает… Отдайте мне эту штуку. — Рик снова попытался отнять у Реша оружие, и тот снова отшагнул. — А впрочем, ладно. Нейтрализуйте это существо здесь и сейчас. Пусть оно наглядно убедится в справедливости своих слов… — И тут Рик понял, что Реш настроен более чем серьезно. — Подождите…

Последним непостижимым усилием Люба Люфт упала на пол и откатилась в сторону, уклоняясь от смертоносного пучка, однако Реш опустил ствол и прожег в её животе узкую сквозную дыру. Рот Любы распахнулся в бесконечно долгом страдальческом крике — точно как на той картине, подумал Рик, добивая Любу из своего лазера, а затем перевел пучок в сторону и методично, до последнего клочка роскошной мелованной бумаги превратил только что купленный для неё альбом в тускло — серый пепел.

— Уж взяли бы лучше себе, — возмутился Реш, наблюдавший за этой процедурой со все большим недоумением. — Да книга, собственно, и была ваша, вы отдали за неё…

— А как вы думаете, — прервал его Рик, — есть у андроидов душа?

По лицу Реша было видно, что он окончательно перестал что-либо понимать.

— И я могу себе это позволить, — сказал Рик. — Сегодняшний день уже принес мне три тысячи долларов, и до вечера ещё далеко.

— Вы что, — удивился Реш, — записываете Гарланда на себя? Но это же я его убил, а не вы, вы просто лежали на полу. Да и Люба тоже на моем счету.

— Ну и что? — пожал плечами Рик. — Вы же все равно не сможете получить премию, ни от своего департамента, ни от нашего. Вот как вернемся в вашу машину, я первым же делом устрою вам тест Фойгта-Кампфа — ну, или ваш, по Бонели. Проверю вас, и все сразу выяснится. И пусть даже вас нет в моем задании… — Дрожащими, непослушными пальцами он открыл чемоданчик и в который уже раз достал из него мятые листки папиросной бумаги. — Ну вот, вашего имени там нет, а значит, и премии за вас не полагается. Мне нужно записать на себя Любу Люфт и Гарланда, иначе я просто ничего не заработаю.

— Вы считаете меня андроидом? Это вам что, Гарланд так сказал?

— Да, именно так он и сказал.

— И вы ему сразу поверили? А если он врал, специально для того, чтобы вы перестали мне доверять? Как оно, собственно, и вышло? Мы с вами полные идиоты, что позволяем этой публике расколоть наш союз. Кстати, вы были абсолютно правы насчет Любы Люфт, мне не следовало поддаваться на провокации этого существа. Наверное, я чересчур чувствителен — хотя, если подумать, это вполне естественно для людей нашей профессии, вы вот тоже такой. Но в общем-то нам и так, и так пришлось бы нейтрализовать эту Любу, ну разве что на полчаса позже, а что такое эти полчаса? Она не успела бы даже просмотреть репродукции в этом альбоме — и я все равно считаю, что не следовало его уничтожать, это было совершенно неразумно. А ваши доводы и весь ход ваших рассуждений кажутся мне, мягко говоря, иррациональными.

— Я бросаю эту профессию, — сказал Рик.

— Ну и чем же, с вашего позволения, вы думаете заняться?

— Чем угодно. Да хоть бы и страховым бизнесом, которым, согласно одной из легенд, занимался инспектор Гарланд. Или просто эмигрирую. Плюну на все и уеду на Марс.

— Но кто-то ведь должен этим заниматься, — рассудительно заметил Реш.

— А кто хочет, тот пусть и занимается. Пускай используют андроидов, так будет гораздо лучше. А я уже больше не могу, сыт по горло. Люба изумительно пела, с её нейтрализацией планета ничего не выиграла, а только проиграла. Все это бред какой-то.

— Не бред, а жестокая необходимость. Вы забываете о людях, которых они убили, ведь каждый побег андроидов сопряжен с убийствами. А зачем, вы думаете, Гарланд вызвал меня к себе? Чтобы убить вас моими руками, просто так уж вышло, что я расстроил все его планы. А Полоков? Ещё чуть-чуть — и он бы вас убил. А Люба Люфт? Мы защищаемся от чужеродных, смертельно опасных существ, нелегально проникших на нашу планету и действующих здесь под обличьем…

— Полицейских, — сказал Рик. — Охотников за андроидами.

— О'кей, проверьте меня по Бонели. Мне всё-таки кажется, что Гарланд соврал, фальшивая память не может ощущаться настолько достоверно. И что вы скажете про мою белку?

— Ну да, ваша белка. Я совсем забыл про вашу белку.

— И если я всё-таки андроид — убивайте меня и берите себе мою белку. Я сию же минуту напишу завещание на ваше имя.

— Андроиды не могут ничего никому завещать. У них не может быть никакой собственности.

— Тогда просто забирайте её, и дело с концом.

— Возможно, я так и сделаю, — кивнул Рик; в этот момент лифт добрался до первого этажа и распахнул двери. — Оставайтесь здесь с Любой Люфт, а я пойду вызову патрульную машину, чтобы отвезла её во Дворец правосудия. Для анализа костного мозга. Теперь, вашими стараниями, этот анализ можно провести очень быстро.

Рик нашел неподалеку видеофонную кабинку, зашел туда, бросил в прорезь монету и торопливо, дрожащими от злобы пальцами набрал номер; тем временем вокруг Фила Реша и бездыханной Любы Люфт начала собираться толпа.

Чтобы вызвать департаментскую труповозку, потребовалось не больше двух минут. Люба изумительно пела, думал Рик, выходя из кабинки. Не понимаю, ну чем таким она, с её блистательным талантом, угрожала нашему обществу? Да при чем тут талант, поправил он себя, дело тут совсем не в таланте. Угрозу представляет она сама, Люба. И Реш, он тоже представляет собой угрозу, по тем же самым причинам. А потому мне нельзя вот так вот сразу, в одночасье, бросить работу в департаменте, бросить на половине начатое дело.

Протискиваясь сквозь толпу, Рик издали увидел, что кто-то — кто-то из посторонних, отнюдь не Реш — прикрыл лицо распростертой на полу фигуры своим пиджаком.

— У меня прямо руки чешутся вас протестировать, — сказал он Решу, стоявшему чуть поодаль с серой тощенькой сигарой в зубах. — И я молю Бога, чтобы Гарланд оказался прав.

— Да вы меня и вправду ненавидите, — поразился Реш. — Почему? С какой такой стати? Полчаса назад, когда я вытаскивал вас с Мишн-стрит, спасал вашу жизнь, никакой ненавистью даже и не пахло.

— Я различил нечто вроде системы. В том, как вы убили Гарланда, а потом — Любу Люфт. Вы убиваете совсем не так, как я, убиваете, даже не пытаясь… ладно, хрен с ним, теперь я понимаю главное — вам нравится убивать. По любому, пусть и мельчайшему, поводу. Будь у вас хоть самый микроскопический предлог, вы и меня бы убили. Потому-то вы так хотели, чтобы Гарланд оказался андроидом, — это дало бы вам возможность его убить. Любопытно, что вы будете делать при неблагоприятном исходе теста Бонели? Убьете себя? А что, с андроидами такое бывает. Редко, но бывает.

— Да, — кивнул Реш. — Вы только проведите тест, а все остальное я беру на себя.

Толпа расступилась, пропуская к безжизненному телу Любы двоих полицейских, один из которых узнал Рика и помахал ему рукой. Ну что ж, горько усмехнулся Рик, теперь мы можем и удалиться. С приятным сознанием честно исполненного долга.

На полпути к зданию оперного театра Реш неожиданно остановился и протянул Рику свой лазер.

— Пусть эта штука побудет пока у вас, — сказал он. — Чтобы вы могли сообщить мне любые, пусть и самые неблагоприятные, результаты тестирования, ничуть не опасаясь за свою жизнь.

— А как же вы тогда себя убьете? — спросил Рик, засовывая лазер в карман. — Ведь никак нельзя поручиться, что эти самые результаты окажутся для вас благоприятными.

— Я задержу дыхание.

— Матерь Божья, да это же просто невозможно!

— Почему же невозможно? Теряющий сознание человек обязательно начинает дышать из-за непроизвольного вмешательства блуждающего нерва, а у андроидов такого механизма нет, — деловито объяснил Реш. — Разве вам не рассказывали этого при подготовке, во вводном курсе?

— Ну да, понятно, но умереть подобным образом…

— А что тут такого? Смерть наступает абсолютно безболезненно.

— И все равно это как-то… — Рик замолк, не в силах подыскать нужные слова.

— Не бойтесь, — успокоил его Реш, — я абсолютно уверен, что эта проблема так и останется чисто теоретической.

Они вошли в театр и поднялись на крышу к припаркованной там машине.

— Я бы предпочел, чтобы вы использовали тест Бонели, — сказал Реш, садясь на водительское место.

— Как? Я же ничего в нем не понимаю.

И мне пришлось бы полагаться на твою интерпретацию полученных результатов, добавил про себя Рик. А это полностью отпадает.

— Вы ведь не станете скрывать от меня правду? — встревоженно спросил Реш. — Если я окажусь андроидом, вы мне так прямо и скажете?

— Само собой.

— Дело в том, что я действительно хочу это знать. Я должен это знать. — Реш раскурил потухшую сигару и поерзал на сиденье, безуспешно пытаясь устроиться поудобнее. — А вам и вправду нравится эта картина, на которую смотрела Люба Люфт? — спросил он безо всякой связи с предыдущим разговором. — Скучная какая-то. Я и вообще не большой любитель реалистического искусства, мне нравится Пикассо и всякое в этом…

— «Переходный возраст» написан в 1894 году, — оборвал его Рик. — В те времена не было ещё ни Пикассо, ни всех этих авангардистских направлений.

— Но другая-то картина Мунка — та, где человек кричит и зажимает себе уши, — уж её-то никак не назовешь репрезентативной.

Вместо ответа Рик открыл свой чемоданчик и достал из него тестирующую аппаратуру.

— Сложная штука, — уважительно заметил Фил Реш. — А со скольких вопросов можете вы прийти к надежным выводам?

— Как правило, с шести-семи. Приклейте эту штуку к левой щеке. — Рик протянул Решу липкий диск датчика. — Покрепче. А этот фонарик должен светить прямо в уголок вашего левого глаза. Не двигайтесь и старайтесь по возможности не двигать глазами.

— Рефлекторные флюктуации, — догадался Реш. — Никак не на физическое раздражение — вы, к примеру, и не думаете измерять расширение зрачка. Собственно говоря, я и так знаю, что вас интересует моя реакция на вопросы, то есть на раздражение вербальное. Одним словом, вы будете измерять, как сильно я дергаюсь от смущения или негодования.

— А вы можете контролировать свою реакцию? — поинтересовался Рик.

— Вообще-то нет, ну разве что её позднейшую стадию, ту, которая установится секунд через десять. А что касается начальной амплитуды, она не поддается сознательному контролю. И если я… извините меня за чрезмерную болтливость, просто я сейчас немного взбудоражен.

— Ничего, ничего, — великодушно улыбнулся Рик, — говорите, сколько хотите.

Говори что хочешь и сколько хочешь, подумал он. Договори себя до могилы — или куда уж там девают мертвых андроидов. Делай все, что тебе заблагорассудится, для меня это не имеет никакого значения.

Реша не пришлось долго уговаривать.

— Окажись я андроидом, — сказал он, — ваша вера в человечество стала бы ещё прочнее. Но так как этого не произойдет, вам бы стоило заранее сформулировать некую теорию, которая объясняла бы…

— Сейчас я задам вам первый вопрос, — оборвал его Рик; его аппаратура была уже установлена и налажена, стрелки приборов нервно подрагивали. — Время реакции имеет решающее значение, поэтому отвечайте как можно скорее.

Первый вопрос он выбрал по памяти, не заглядывая в типографский вопросник. Тестирование началось.

Рик посидел немного в задумчивости, а затем собрал аппаратуру и запихнул назад в чемоданчик.

— Я не буду ничего спрашивать, все понятно по вашему лицу, — сказал Фил Реш после долгого, почти судорожного вздоха облегчения. — Ладно, — он протянул руку ладонью вверх, — теперь вы можете вернуть мне оружие.

— Видимо, вы были правы, — пожал плечами Рик. — В смысле намерений Гарланда восстановить нас друг против друга.

Он чувствовал себя выжатым как лимон. И физически, и психологически.

— Так вы сформулировали для себя новую теорию? — с легкой ехидцей поинтересовался Реш. — Ту, что объяснит меня, как законную часть рода человеческого.

— В вашей способности к эмпатии, сопереживанию есть некий дефект. Дефект в области, не охваченной нашим тестированием. А конкретно — ваша чрезмерная ненависть к андроидам.

— Ну кто же будет на это тестировать?

— А может, и стоило бы.

Такая мысль была для Рика внове. Убивая андроидов, он не испытывал к ним ни малейшего сочувствия и всегда считал самоочевидным, что вся, до самых глубин его психика воспринимает их сугубо рациональным образом — как очень сложные, очень умные механизмы. Вещи. А теперь вдруг выяснилось, что для него все же есть некая разница между андроидами и бездушными вещами, для Фила Реша нет, а для него — есть. И Рик нутром своим ощущал, что прав он, а не Реш. Сопереживание с рукотворной конструкцией? — спросил он себя; с вещью, которая всего лишь притворяется живой? Но Люба Люфт казалась не менее живой, чем любой из живых людей, в ней не было никакого притворства.

— А вы даете себе отчет, — прищурился Фил Реш, — что это будет? Что будет, если мы включим в наш диапазон эмпатии и андроидов, наряду с животными?

— Мы окажемся беззащитными.

— Абсолютно беззащитными. Эти новомодные «Нексусы-шесть»… да они попросту сметут нас с лица земли. Вы, и я, и все наши коллеги, охотники — мы стоим между «Нексусами-шестыми» и человечеством, как барьер, не позволяющий им смешиваться. Кроме того… — Он смолк, заметив, что Рик снова достает свою аппаратуру. — Я думал, что с тестированием уже покончено.

— Я хочу задать пару вопросов себе, — объяснил Рик. — А вы снимете отсчеты. Просто скажете мне, что показывают стрелки, а выводы я сделаю сам. — Он прилепил к щеке датчик и поймал луч уголком глаза. — Ну как, вы готовы? Следите за стрелками.

На время задержки придется плюнуть, сообщайте мне амплитуду отсчета, и только.

— Хорошо, Рик, — кивнул Фил Реш.

— Я спускаюсь на лифте вместе с только что пойманным андроидом, — громко сказал Рик. — И тут, совершенно неожиданно, этого андроида убивает некто третий.

— Реакция довольно вялая, — сообщил Фил Реш.

— А докуда конкретно отбросило стрелки?

— Левую до 2,8, правую до 3,3.

— Андроид был женского пола, — сказал Рик.

— Теперь их отбросило до 4,0 и 6,0, соответственно.

— Много, — кивнул Рик, он выключил источник света, снял со щеки датчик и пояснил: — Это — типично эмпатическая реакция, примерно так реагируют тестируемые люди на большую часть ситуаций из вопросника. Ну, кроме самых экстремальных, связанных с поделками из человеческой кожи и прочей патологией.

— И что же тогда получается?

— Получается, что я могу сочувствовать андроидам — не всем, но хотя бы некоторым.

Например, подумал он, Любе Люфт. А значит, я ошибался. В реакциях Фила Реша нет ничего извращенного, бесчеловечного. Все дело во мне самом.

Интересно, спросил он себя, а бывало Ли прежде, чтобы человек так волновался за судьбу андроида?

Вполне возможно, думал он, что я никогда уже больше не столкнусь с подобной ситуацией, что это некая аномалия, связанная, к примеру, с моим особым отношением к «Волшебной флейте». И с голосом Любы Люфт, а может — и с её артистической биографией в целом. Тем более что раньше ничего такого не замечалось: смерть, к примеру, Полокова — или Гарланда — не вызвала у меня никаких сожалений, никакого внутреннего протеста. Более того, окажись Фил Реш андроидом, я убил бы его абсолютно бесстрастно, во всяком случае — после того, как он убил Любу.

Вот тебе и четкое различие между настоящими, живыми людьми и человекоподобными механизмами, сказал он себе. Я ехал в этом лифте вместе с двумя существами, человеком и андроидом, и мое отношение к ним было прямо противоположным тому, какое должно быть. Тому, которое от меня требуется.

— Вы крупно влипли, Декард, — сказал Фил Реш; было видно, что ситуация кажется ему не столько драматичной, сколько забавной.

— Ну и где же выход? — беспомощно спросил Рик.

— Вы подсели на сексе.

— На сексе?

— Все дело в том, что она — оно — физически привлекательно. С вами что, — хохотнул Реш, — никогда такого не случалось? Нас учили, что это едва ли не самая большая из опасностей, подстерегающих охотника. А вы знаете, Декард, что многие колонисты используют своих синтетических служанок, мягко говоря, не по назначению?

— Это противозаконно.

— Конечно, противозаконно, как и десятки других сексуальных извращений. Но люди имеют обыкновение плевать на неудобные им законы.

— Это секс, а бывают там, у них, случаи такой же противозаконной любви?

— Любовь — это красивое название все того же секса.

— А как же любовь к своему отечеству? Любовь к музыке?

— Когда объектом любви является женщина или её андроидная имитация, это — секс. Очнитесь, Декард, и взгляните фактам в лицо. Вам хотелось переспать с андроидом женского пола, не больше и не меньше. У меня тоже было однажды такое. Давно, когда только-только встал на стезю платного охотника. Не расстраивайтесь из-за подобной ерунды, все легко поправимо, нужно просто установить правильную последовательность. Не нужно сперва убивать её — или присутствовать при таком убийстве, — а затем испытывать физическое влечение. Делайте все в обратном порядке.

— То есть, — поразился Рик, — сначала переспать с андроидной женщиной…

— …а потом её убить, — закончил Фил Реш с жестковатой, жутковатой улыбкой.

По всему видно, решил Рик, что он — прекрасный охотник. А вот как насчет меня?

Впервые за многие годы ответ на этот вопрос представлялся ему далеко не очевидным.

Глава 13

Сгустком чистейшего, яростного пламени рассекал Джон Р. Изидор закатное небо, возвращаясь с работы домой. Там ли она ещё, спрашивал он себя. Будем надеяться, что там. Сидит в этой насквозь прохламленной квартире, смотрит Дружище Бастера по телевизору и вздрагивает от ужаса всякий раз, когда ей мерещится, что кто-то идет по коридору. Вот и я приду, она тоже испугается.

По пути Изидор наведался в чернорыночную бакалейную лавку, и теперь рядом с ним на пассажирском сиденье стоял полиэтиленовый пакет таких редкостных деликатесов, как соевый творог, сочные персики и прекрасный, нежный, головокружительно вонючий сыр; драгоценный пакет опасно дергался при частых ускорениях и торможениях — перевозбужденный Джон Изидор вел сегодня машину несколько безалаберно. Да и сама та машина, отремонтированная вроде бы совсем недавно, чихала и дребезжала ничуть не меньше, чем до ремонта. Вот же что гады делают, сказал себе Изидор.

Запах персиков и сыра переполнял его ноздри небесным блаженством. Редчайшие редкости, за которые он отдал свое двухнедельное жалованье, взятое им у мистера Слоута вперед. Ну а в блистательное завершение всего этого роскошества под сиденьем машины, вдали от опасности упасть и разбиться, мягко перекатывалась самая редкость из редкостей — бутылка «Шабли». Джон Изидор хранил свою заветную бутылку в банковской депозитной ячейке и не продавал её ни за какие деньги — на случай, если когда-нибудь, каким-нибудь чудом на горизонте появится девушка. И вот, наконец-то, такой случай представился.

Безжизненная, заваленная мусором крыша мгновенно притушила его радостное настроение. По пути от фургона к лифту Джон Изидор не смотрел по сторонам, сосредоточив все внимание на пакете и драгоценной бутылке, чтобы, не дай Бог, не споткнуться о какой-нибудь хлам и не упасть, что было бы равносильно полному, постыдному банкротству. Когда подъехал и распахнул двери скрипучий обшарпанный лифт, Джон Изидор спустился не на свой этаж, а ниже, туда, где поселилась новая жиличка, Прис Страттон; ещё через несколько секунд он осторожно постучал донышком драгоценной бутылки в её дверь.

— Кто там?

В четком, хотя и приглушенном дверью, голосе проскальзывают нотки испуга.

— Это говорит Джон Изидор, — деловито сказал Изидор, обретший после видеофонного разговора с миссис Пильзен нечто вроде уверенности в своих силах. — Я имею при себе определенные, весьма привлекательные продукты, которые, как мне представляется, могли бы составить более чем пристойный ужин.

Дверь приоткрылась, и в полутемный коридор выглянула Прис.

— Вы разговариваете как-то иначе, — сказала она. — Более солидно.

— Сегодня на работе мне пришлось разрешить несколько проблем. Обычная деловая рутина. Если вы п-п-позволите мне войти…

— Вы сможете рассказать об этом поподробнее.

Несмотря на некоторую язвительность этого замечания, Прис впустила Джона Изидора в квартиру; увидев, чем заняты его руки, она вскрикнула от удивления. Её лицо загорелось детской, бьющей через край радостью — и тут же потухло, помертвело, превратилось в каменную маску. Секундная радость исчезла, сменилась горечью и словно обидой.

— В чем дело?

Не дожидаясь ответа, Джон Изидор отнес пакет и бутылку на кухню, поставил их на столик и торопливо вернулся в гостиную.

— Нет смысла тратить все это на меня, — бесцветным голосом сказала Прис.

— Почему?

— Ну… — Опустив голову, Прис сунула руки в карманы тяжелой старомодной юбки и бесцельно, словно сомнамбула, прошлась по комнате. — Когда-нибудь я вам расскажу. Но все равно, — она вскинула на Изидора глаза, — с вашей стороны это было очень любезно. А сейчас я просила бы вас уйти. Мне не хочется никого видеть.

Бессильно волоча ноги, Прис направилась к выходу из квартиры; сейчас она походила на заводную игрушку, у которой кончился завод.

— Я знаю, что с вами, — сказал Джон Изидор.

— Да? — спросила Прис, открывая дверь на лестничную площадку; её голос звучал тускло и безжизненно.

— У вас нет друзей. Вы выглядите куда хуже, чем сегодня утром, и все потому, что…

— У меня есть друзья, — казалось, что Прис подключилась к неведомому источнику энергии; в её голосе появилась уверенность и даже нечто вроде властности. — Или были. Семеро. Это сперва. С тех пор платные охотники успели всерьез взяться за работу, так что теперь некоторые из этих семерых — а может, и все они — погибли. — Она подошла к окну, за которым повисла безбрежная тьма; эту тьму не столько скрадывали, сколько подчеркивали немногие бессильные пятнышки света. — Не исключельно, что из нас восьмерых не осталось уже никого, кроме меня, и я напрасно вам возражаю.

— А что такое платный охотник?

— Да, конечно, вам тут не полагается этого знать. Платный охотник — это наемный убийца, которому дают список тех, кого он должен убить. Ему платят определенное вознаграждение — сейчас это вроде бы одна тысяча долларов — за каждого убитого. Обычно он заключает с каким-нибудь городом контракт, а потому имеет кроме разовых вознаграждений ещё и регулярную зарплату. Однако муниципалитеты держат эту зарплату очень маленькой, чтобы охотники проявляли побольше рвения.

— Вы в этом уверены? — поразился Джон Изидор.

— Да, — кивнула Прис. — Вы имели в виду, уверена ли я, что охотник проявляет рвение? Да, проявляет. Ему это попросту нравится.

— И все же, — твердо сказал Джон Изидор, — я думаю, что вы ошибаетесь. — Прис говорила неслыханные вещи. Вот, скажем, Дружище Бастер никогда не упоминал ни о чем подобном. — К тому же, — заметил он, — это бы прямо противоречило современной мерсеристской этике. Все живое едино — «ни один человек не является островом», как сказал во время оно Шекспир.

— Джон Донн.

— А если вы все же правы, это просто возмутительно, — возбужденно взмахнул рукой Джон Изидор. — А вы не можете обратиться за помощью в полицию?

— Нет.

— Так они что, преследуют вас? Они могут ворваться сюда и убить вас? — Теперь становилось хотя бы понятно, почему эта девушка так таится. — Мало удивительного, что вы до смерти перепуганы и не хотите никого видеть.

А в действительности, думал Джон Изидор, все это бред, и Прис одержима манией преследования. Вполне возможно, что пыль повредила ей мозг. Вполне возможно, что она и сама — аномалка.

— Не бойтесь, — сказал он, — если что, я их первый убью.

— Из чего? — Прис печально улыбнулась, продемонстрировав ровный ряд мелких ослепительно белых зубов.

— Я получу лицензию на лазерный пистолет. Жителям безлюдных районов, куда почти не заходит полиция, лицензии дают буквально с полуслова — считается, что они должны сами себя защищать.

— А как же то время, когда вы будете на работе?

— Я возьму отпуск за свой счет!

— Это очень любезно с вашей стороны, Джон Изидор, но если платные охотники уже убили остальных, убили Макса Полокова и Гарланда, убили Любу и Хаскинга, и Роя Бейти… — Прис на секунду смолкла. — Роя и Ирмгард Бейти… Если они убиты, все остальное не имеет уже значения. Ведь это мои лучшие, единственные друзья. Какого черта они не дают о себе знать?

Джон Изидор тихо, чуть ли не на цыпочках вышел на кухню, перепустил из кранов рыжую, ржавую воду, пока она не стала наконец прозрачной, а затем снял с полки несколько пыльных, давно не использованных тарелок и бокалов и тщательно их вымыл. Когда же на кухне появилась заметно притихшая Прис, он разложил по тарелкам персики, сыр и соевый творог и открыл драгоценную бутылку.

— А что это такое белое? — Прис указала пальцем. — Не сыр, а другое.

— Это делается из сквашенного соевого молока. Жаль, что у меня нет… — Джон Изидор осекся и густо покраснел. — Вообще-то, это ели с мясной подливкой.

— Андроид, — пробормотала Прис. — Точно такими ошибками и выдают себя андроиды.

То, что Прис сделала потом, повергло Джона Изидора в полнейшее замешательство: она подошла к нему вплотную и на мгновение крепко его обняла.

— Я попробую персики, — сказала Прис через секунду, садясь за стол и беря с тарелки скользкий, оранжево-розовый, с нежным пушком по краю ломтик. Держа этот ломтик тонкими, изящными пальцами, она начала его есть — и тут же горько, навзрыд, заплакала. Слезы ручьями струились по щекам, обильно стекали ей на грудь. Джон Изидор не знал, куда деть глаза; пунцовый от смущения, он начал разливать вино по бокалам.

— Расхлюпалась, дура, — со злостью сказала Прис. — Ну так вот, — она достала носовой платок, вытерла с лица слезы и медленно прошлась по кухне, — до недавнего времени мы жили на Марсе, там-то я и познакомилась с повадками андроидов.

Голос Прис дрожал и срывался, но она продолжала говорить, и Джон Изидор подумал, что ей, наверное, давно хотелось открыть перед кем-нибудь душу.

— И вы не знаете здесь никого, кроме других таких же экс-эмигрантов, — догадался он.

— Мы все были знакомы друг с другом ещё до отлета на Землю. Небольшой поселок в окрестностях Нью-Нью-Йорка. Рой и Ирмгард Бейти держали там аптеку; он был фармацевтом, а она занималась косметикой — лосьонами и прочими средствами для защиты кожи, на Марсе без них не обойдешься. А я… — она чуть замялась, — я покупала у Роя некоторые лекарства. Поначалу я остро в них нуждалась, потому что там не жизнь, а чистый кошмар. Всё это — широким взмахом руки она обвела грязную, заваленную мусором кухню, — просто ерунда. Вам кажется, что я страдаю от одиночества. Кой черт, на Марсе каждый человек чувствует себя одиноким, бесприютным. Там куда хуже, чем здесь.

— А как же андроиды? — Видя, что обстановка вроде бы разрядилась, Джон Изидор сел за стол и начал есть. — В рекламе говорилось, что они — идеальные компаньоны.

Прежде чем ответить, Прис рассеянно пригубила вино.

— Андроиды, — сказала она, — тоже чувствуют себя бесприютными.

— А вам нравится это вино?

— Да, — кивнула Прис, отставляя бокал. — Прекрасное вино.

— Это единственная бутылка вина, какую я видел за последние три года.

— Мы вернулись, — сказала Прис, — потому что та планета не предназначена для жизни. Вы знаете, сколько уже времени на ней никто не живет? Как минимум миллиард лет — такая она старая. Эта непостижимая древность чувствуется там в камнях, в песке, в воздухе — во всем. Одним словом, сперва я стала брать у Роя сильные лекарства: я буквально жила на этом новом синтетическом анальгетике, сайлензайне. А потом мне повстречался Хорст Хартман, который торговал тогда почтовыми марками, коллекционными, всякими редкостями — там у тебя оказывается столько свободного времени, что просто необходимо завести себе какое-нибудь хобби, занятие, которому можно предаваться часами и годами, без конца. И вот он, Хартман, заинтересовал меня доколониальной беллетристикой.

— Старыми книгами?

— А конкретно — историями про космические путешествия, написанными до начала космических путешествий.

— А как могли быть истории про космические путешествия, когда самих космических путешествий…

— Писатели их придумывали.

— Основываясь на чем?

— На собственном воображении. Чаще всего они ошибались — описывали, скажем, Венеру, как пышные тропические джунгли, где бродят огромные чудовища и женщины, закрывающие свои пышные груди сверкающей броней, на манер всяких Брунхильд и Кримхильд. — Прис всмотрелась в равнодушное лицо Джона Изидора. — Неужели это вас не интересует? Крупные женщины с длинными золотистыми волосами и броневыми чашками размером с хорошую дыню?

— Нет, — качнул головой Изидор.

— Ирмгард — блондинка, — сказала Прис. — Только не крупная, а миниатюрная. Как бы то ни было, контрабандой на Марс старых доколониальных книг, журналов и фильмов можно заработать огромные деньги. Вы себе не представляете, насколько это увлекательно — читать про огромные города и заводы, про успешные, процветающие колонии. И буквально видеть, каким мог быть Марс. Каким он должен был быть. Каналы…

— Каналы. — Джону Изидору смутно помнилось, что когда-то он про них читал. В древности люди верили во многое, в том числе и в марсианские каналы.

— Сеть каналов, покрывающая всю планету. — В голосе Прис появилась мечтательность. — И существа из неведомых глубин Вселенной. Бесконечно мудрые. А ещё — рассказы про Землю, действие которых происходит вот сейчас, в наше время, и даже в ещё более далеком будущем. Рассказы, в которых не было места радиоактивной пыли.

— Мне бы казалось, — сказал Джон Изидор, — что после такого чтения человек должен чувствовать себя ещё хуже.

— Вы ошибаетесь, — качнула головой Прис.

— А вы привезли что-нибудь из этого доколониального чтива сюда? — заинтересовался Джон Изидор. — А то я бы тоже хотел почитать.

— На Земле такие книги ничего не стоят, здесь их никто не читает. К тому же их полным-полно в здешних библиотеках, их там воруют и переправляют автоматическими ракетами на Марс. Стоишь ты себе ночью на пустынной равнине, и вдруг в небе появляется огонек, потом ты различаешь ракету, она падает, раскрывается и вываливает наружу пачки старых,затрепанных журналов и книг. На Земле они гроша ломаного не стоили, а здесь — на вес золота. Но сперва, перед тем как продать, ты их, конечно же, прочтешь. — Рассказывая, Прис все больше и больше увлекалась. — Изо всех этих книг…

Во входную дверь громко постучали.

— Я не хочу открывать, — прошептала мгновенно побледневшая Прис, — Сидите тихо, пусть думают, что здесь никого нет. Вот только заперта ли дверь? — добавила она, едва шевеля бескровными губами. — Господи, ну пусть будет заперта…

Её расширенные страхом глаза смотрели на Джона Изидора, словно моля о помощи.

— Прис, — донесся с лестницы сильно приглушенный толстой дверью голос. Вроде бы мужской. — Прис, ты здесь? Это мы, Рой и Ирмгард. Мы получили твою открытку.

Прис бесшумно, как кошка, метнулась в гостиную, а через пару секунд вернулась с ручкой и клочком бумаги, села и торопливо нацарапала кривыми, пляшущими буквами:

ПОДОЙДИТЕ К ДВЕРИ.

Джон Изидор неуверенно забрал у неё бумагу и ручку и написал чуть пониже:

И ЧТО СКАЗАТЬ?

Ещё мгновение, и Прис со злостью, разрывая ручкой бумагу, накорябала:

ПРОВЕРЬТЕ, ПРАВДА ЛИ ЭТО ОНИ.

Джон Изидор хотел было спросить, да как же я узнаю, они это или не они, однако побоялся разозлить её ещё больше и послушно пошел открывать дверь.

На темной лестничной площадке стояла миниатюрная, похожая на Газету Гарбо блондинка с большими ярко-голубыми глазами и плотный высокий мужчина, чье скуластое, маловыразительное лицо резко контрастировало с живыми, умными глазами.

Если радужно переливающаяся накидка, высокие лаковые сапоги и зауженные книзу брючки женщины отвечали последним требованиям моды, то потертые, сплошь в каких-то пятнах джинсы и мятая, несвежая рубашка её спутника буквально кричали: «А мне наплевать, как я выгляжу». Мужчина улыбнулся Джону Изидору, однако на дне его маленьких, глубоко посаженных глаз таилось что-то жесткое, неприятное.

— Нам нужна… — начала было миниатюрная блондинка, но тут же смолкла, сверкнула широкой радостной улыбкой и бросилась, обогнув Джона Изидора, в глубь квартиры. — Прис, — кричала она, — ну как ты там?

Джон Изидор обернулся и увидел, что две женщины крепко обнялись. А ещё через секунду ему пришлось посторониться, чтобы впустить в квартиру Роя Бейти. На губах фармацевта играла кривая, двусмысленная улыбка.

Глава 14

— Мы можем при нем говорить? — бесцеремонно поинтересовался Рой.

— В общем-то да.

Счастливая, дрожащая от радостного возбуждения Прис отвела супругов Бейти в угол комнаты, с минуту что-то им шептала, а затем вернулась к несчастному, вконец растерянному Изидору.

— Это мистер Изидор, — сказала она. — Мистер Изидор обо мне заботится. — В её голосе звучал неприятный, почти злобный сарказм. — Хотите посмотреть? Он принес мне еду, и не какую-нибудь, а самую лучшую, натуральную.

— Еда, — повторила Ирмгард Бейти и тут же быстрым, упругим шагом отправилась на кухню. — Персики.

Она улыбнулась Изидору, пододвинула к себе тарелку, взяла ложку и начала быстро, с очевидным наслаждением есть. Улыбка у неё была теплая, дружелюбная, совсем не такая, как у Прис.

— Вы тоже с Марса, — сказал Изидор.

— Да, мы решили оттуда смыться. — Голос у Ирмгард был высокий, чуть похожий на птичье щебетанье, а глаза голубые и очень веселые. — Какой у вас ужасный дом. В нем же никто больше и не живет, верно? Во всяком случае окна не светятся.

— Я живу этажом выше, — сказал Изидор.

— Да? А я-то подумала, что вы с Прис живете вместе. — Ирмгард сказала это без осуждения и без одобрения, а просто так, между прочим.

Тем временем на кухне появились Рой и Прис.

— Ну так вот, — криво ухмыльнулся Рой, — Полокова они сделали.

— Полокова? — убито переспросила Прис. — Кого ещё?

— Гарланда. — По лицу Роя Бейти блуждала все та же кривая ухмылка; казалось, ему даже нравится смотреть на потрясенное лицо Прис. — Вчера они убили Андерса и Гитчель, а сегодня добрались и до Любы. А я-то готов был голову прозакладывать, что если кто из нас и уцелеет, так это Люба. Помнишь, сколько раз я твердил вам об этом?

— Так это что же получается? — вскинула глаза Прис. — Что теперь…

— Нас осталось только трое, — закончила за неё Ирмгард.

— Потому-то мы сюда и пришли, — весело сообщил Рой Бейти; ему словно нравилось, что положение их маленькой группы стало почти безнадежным. Изидор силился понять психологию этого человека и не мог.

— О господи, — простонала Прис.

— Дело в том, — возбужденно заговорила Ирмгард, — что у них появился этот сыщик, этот платный охотник по имени Дэйв Холден. — Её губы словно выплюнули ненавистное имя. — А потом Полоков почти его сделал.

— Вот именно что почти, — весело улыбнулся Рой.

— Поэтому он, этот Холден, лежит теперь в больнице, — продолжила Ирмгард. — А его список они передали другому охотнику. Полоков совсем было сделал этого охотника, но вышло так, что это он сделал Полокова. А потом он занялся Любой. Мы знаем это потому, что она сумела связаться с Гарландом и Гарланд послал одного из своих людей, чтобы тот арестовал этого охотника и доставил его на Мишн-стрит. Потом Люба позвонила нам, она была абсолютно уверена, что все обошлось благополучно, что Гарланд его убьет. Но что-то там у них, на Мишн-стрит, не получилось. Мы не знаем, что именно, и вряд ли когда-нибудь узнаем.

— А этот охотник, — забеспокоилась Прис, — у него есть наши имена?

— Скорее всего, да, — пожала плечами Ирмгард. — Но он не знает, где нас искать. Мы с Роем запихали в машину чуть не все свое хозяйство и не вернемся на прежнее место, мы поселимся где-нибудь в этом жутком доме.

— А разумно ли э-т-то? — набрался смелости Изидор. — С-т-тоит ли вам собираться всем в одном месте?

— Что же поделаешь, если всех остальных они уже сделали, — безразлично откликнулась Ирмгард.

Под внешним возбуждением в ней ощущалась какая-то странная отрешенность. Вот и с мужем её, подумал Изидор, то же самое, все они какие-то странные. Он остро ощущал эту странность, хотя и не понимал, с чем она связана. Было похоже, что у всех у них мыслительный процесс поражен некоей необычной злокачественной абстрактностью. У всех, кроме разве что Прис — она-то действительно напугана. Прис вела себя почти правильно, почти естественно. И все равно…

— А почему бы тебе не съехаться с ним? — спросил Рой у Прис и ткнул пальцем в Изидора. — Какая ни на есть, а все же защита.

— С недоумком? — вспыхнула Прис. — Я не собираюсь жить с недоумком.

— А мне кажется, — торопливо вмешалась Ирмгард, — что сейчас не время быть шибко разборчивой. Платные охотники действуют быстро. Скорее всего, он попытается покончить с нами прямо сегодня, не дожидаясь завтрашнего утра. Насколько я знаю, им за скорость приплачивают.

— Кярест,^[15] закрой наружную дверь, — сказал Рой, а потом махнул рукой, подошел к двери сам, захлопнул её и защелкнул на замок. — И всё-таки, Прис, тебе стоило бы съехаться с Изидором, а мы с Ирмой поселимся рядом, в этом же доме, и организуем с тобой нечто вроде взаимопомощи. У меня есть при себе кой-какая электроника, снятая с корабля, когда мы его бросали. Я установлю двустороннюю связь, так что ты будешь слышать, что делается у нас, а мы — у тебя. И ещё я установлю систему экстренной тревоги, которую сможет активировать любой из нас. Теперь уже абсолютно ясно, что от наших синтетических личностей не было особого толку, даже в случае Гарланда. Конечно же, Гарланд сам сунул голову в петлю, притащив задержанного охотника на Мишн-стрит, такие ошибки просто недопустимы. Да и Полокову следовало держаться от этого охотника как можно дальше, а он пошел на сближение. Мы такого не сделаем, мы спрячемся и не будем высовываться.

В голосе фармацевта не было и следа озабоченности; казалось, что сложившаяся ситуация действует на него возбуждающе, заряжает почти маниакальной энергией.

— Я думаю… — Он шумно вдохнул, приковав к себе внимание всех остальных, вплоть до Изидора. — Я думаю, что есть вполне определенное объяснение тому, что мы трое всё ещё живы. Я думаю, что имей этот охотник хоть какие-нибудь данные, где мы находимся, он бы успел уже сюда заявиться. Основной принцип этой самой охоты состоит в том, чтобы действовать со всей возможной скоростью. Быстрее работаешь — больше заработаешь.

— И если он будет рассусоливать, — согласно кивнула Ирмгард, — мы успеем отсюда смыться, как смылись из предыдущей квартиры. Рой прав, он знает наши имена, но не имеет понятия, где мы. Бедная Люба — связалась с этим своим театром и торчала у всех на виду. Её и искать-то было не надо.

— Ну что ж, — высокомерно сказал Рой, — Люба сама этого хотела. Думала, что положение общественной фигуры обеспечивает ей большую безопасность.

— А ты говорил ей, что лучше держаться в тени, — поддержала мужа Ирмгард.

— Да, — кивнул Рой, — я и ей говорил, и Полокову не советовал выдавать себя за агента ВПО. И ещё я говорил Гарланду, что придет ему конец от того или другого из его собственных платных охотников. Скорее всего, так оно сегодня и случилось.

Выло видно, что он просто упивается собственной мудростью и дальновидностью.

— Г-г-глядя на мистера Бейти и с-с-слушая его, — заговорил Изидор, — я вижу, чт-т-то он — естественный лидер вашей группы.

— Да, — кивнула Ирмгард, — Рой и есть наш лидер.

— Он организовал наш… наше путешествие, — добавила Прис, — путешествие с Марса на Землю.

— А тогда, — сказал Изидор, — вам бы следовало прислушаться к предложениям своего лидера. — Его голос срывался от напряжения и страстной надежды. — Я думаю, Прис, было бы потрясающе, если бы т-т-ты переселилась ко мне. Я бы мог несколько дней посидеть дома — договорился бы с мистером Слоутом в счет отпуска. Охранял бы тебя.

И ещё можно было бы попросить у Милта сконструировать какое-нибудь оружие, он же такой изобретательный. Какое-нибудь хитрое оружие, мощное, чтобы могло убивать этих платных охотников, что бы там они собой ни представляли. У Изидора сформировалось в мозгу смутное зловещее представление о платном охотнике: некое безжалостное существо с лазерным пистолетом и машинописным перечнем будущих жертв, выполняющее свою работу с тупой, механической старательностью безмозглого винтика огромной бюрократической машины. Существо без эмоций и даже без лица, на котором могли бы отражаться эти эмоции. Такое существо, что убей его — и тут же возникнет другое, точно такое же. И так будет продолжаться до тех пор, пока все настоящее, по-настоящему живое, не будет уничтожено.

Невероятно, думал он, что полиция не может вмешаться. Совершенно невероятно. Видимо, эти люди что-то сделали. Например, незаконно вернулись на Землю. Нам все время говорят — телевизор говорит, — чтобы мы доносили о каждом корабле, приземляющемся вне законных посадочных площадок. Чувствуется, что полиция придает этому большое значение.

Но пусть даже и так, теперь же не бывает, чтобы кого-нибудь намеренно убили. Это противно самому духу мерсеризма.

— А ведь этот недоумок, — сказала Прис, — мною увлекся.

— Не надо, Прис. — Ирмгард сочувственно взглянула на Изидора. — Не надо его так называть. Ты только подумай, как бы он мог назвать тебя.

Прис не ответила, по её лицу блуждала непонятная улыбка.

— Я прямо сейчас и займусь электроникой, — сказал Рой. — Мы с Ирмгард останемся в этой квартире, а ты, Прис, пойдешь к мистеру Изидору.

Фармацевт направился к выходу, шагая со скоростью, совершенно неожиданной для столь грузного человека. Распахнулась, а затем хлопнула дверь, и его не стало, но перед этим у Изидора появилась странная галлюцинация: он увидел на миг сложную механическую конструкцию, сплошь начиненную электронными схемами и чем-то вроде моторчиков, а затем эта конструкция исчезла, снова сменилась неряшливой фигурой Роя Бейти. Изидор хотел было рассмеяться, но вовремя себя остановил. И он снова ничего не понимал.

— Человек действия, — безразлично заметила Прис. — Жаль только руки у него не тем концом воткнуты, ничего-то он толком делать не умеет.

— Если нам удастся спастись, — осуждающе заметила Ирмгард, — это будет исключительно благодаря ему, Рою.

— Ладно, — пожала плечами Прис, обращаясь, похоже, к самой себе. — Пожалуй, оно того стоит. — И добавила, повернувшись к Изидору: — О'кей, сейчас я переселюсь к вам, и вы сможете меня защищать.

— Н-н-не только вас, — радостно откликнулся Изидор, — н-н-но и всю вашу группу.

— Я хочу, — торжественно провозгласила Ирмгард Бейти, — чтобы вы, мистер Изидор, знали, насколько мы вам признательны. Вы — первый друг, найденный нами здесь, на Земле. Это очень благородно с вашей стороны, и я надеюсь, что когда-нибудь мы сможем вас отблагодарить.

Все теми же скользящими шагами она подошла к Изидору и похлопала его по плечу.

— А не найдется у вас почитать чего-нибудь из доколониальной литературы? — спросил с надеждой Изидор.

— Простите? — удивилась Ирмгард и вопросительно взглянула на Прис.

— Он про эти допотопные журналы, — сказала Прис. Собрав немногие свои вещи она передала их Изидору, который вцепился в связку с восторгом, возможным исключительно при достижении давно желанной цели. — Нет, Джон Изидор, мы ничего не привезли из этой литературы. По причинам, которые я вам уже объясняла.

— Т-т-тогда, — сказал Изидор, выходя на лестничную площадку, — я схожу завтра в б-б-библиотеку и возьму там чт-т-то-нибудь почитать и для себя, и для вас. Чтобы вам было чем заняться, а не просто так сидеть.

Отведя Прис наверх, в свою стылую, неухоженную квартиру, он первым делом включил там свет, отопление и застрявший на единственном канале телевизор.

— А мне здесь нравится, — сказала Прис тем же равнодушным, отстраненным голосом, что и прежде, и начала бродить по квартире, глубоко засунув руки в карманы юбки. На её лице застыло недовольное, почти негодующее выражение, прямо противоречившее сказанному.

— В чем дело? — забеспокоился Изидор, аккуратно раскладывавший принесенные вещи по дивану.

— Ни в чем.

Прис остановилась у панорамного окна, раздернула занавески и мрачно уставилась в непроглядную тьму.

— Если вы думаете, что они вас ищут… — начал Изидор.

— Все это сон, — сказала она. — Бред, вызванный снадобьями, которые подсовывал мне Рой.

— П-п-простите?

— Вы что, серьезно поверили в существование платных охотников?

— Мистер Бейти говорит, что они убили ваших друзей.

— Рой Бейти такой же псих, как и я, — сказала Прис. — И бежали мы сюда не с Марса, а из одной психиатрической лечебницы Восточного побережья. Все мы тут шизофреники с поражением эмоциональной сферы. «Притупление аффекта» — так это называется на медицинском жаргоне. Кроме того, мы подвержены групповым галлюцинациям.

— Мне, в общем-то, и не верилось, что это правда, — облегченно вздохнул Изидор.

— Не верилось? — Прис оставила окно и принялась разглядывать Изидора так пристально, что вогнала его в краску. — Почему?

— П-п-потому, что т-т-такого теперь не бывает. П-п-правительство никого уже не казнит, хоть за какое преступление. И вообще мерсеризм…

— Но если вы не человек, — заметила Прис, — все обстоит совсем иначе.

— А вот и неверно. Даже животные — пусть там угри или крысы, пауки или змеи — даже они священны.

— Так что же, — сказала Прис, все ещё сверлившая его взглядом, — значит, этого никак не может быть? Ибо, как вы говорите, даже животные защищены законом. Все живое. Любая органика, которая летает, ползает или зарывается в землю, рожает или откладывает яйца… — Она оборвала фразу, потому что наружная дверь рывком распахнулась и в квартиру буквально влетел Рой Бейти, за которым змеился по полу длинный провод.

— Насекомые особо священны, — сказал Рой, ничуть не смущаясь, что подслушал чужой разговор.

Пройдя в гостиную, он снял одну из картин, повесил на гвоздь какую-то крошечную коробочку, отступил от стены на шаг, некоторое время что-то разглядывал, а затем вернул картину на место.

— А теперь сигнал тревоги. — Подтянув к себе провод, на конце которого висело сложное электронное устройство, он со все той же непонятной улыбочкой на губах продемонстрировал это устройство Прис и Джону Изидору. — Вот это он и есть, этот сигнал. Провода мы разложим под ковром, они играют роль антенны, которая уловит присутствие… — Рой на мгновение осекся. — Присутствие мыслящей сущности, не совпадающей ни с кем из нас четверых.

— И тогда эта штука зазвонит, — сказала Прис. — А что толку? У охотника будет пистолет. Ты что хочешь, чтобы мы набросились на него и закусали до смерти?

— Это устройство, — пояснил Рой, — снабжено пенфилдовским блоком, который при срабатывании повергнет любого… нежеланного гостя в панику. Если только тот не обладает фантастической скоростью реакции, что, к сожалению, не исключено. В страшную панику — я вывел мощность на максимальный уровень. Ни один человек не сможет продержаться дольше, чем пару секунд. Пенфилдовское излучение заставит его бессмысленно метаться из стороны в сторону и в ужасе бежать куда глаза глядят. А в конечном итоге вызовет мышечный и нервный спазм, что, — заключил он, — даст нам определенный шанс его прикончить. Возможно. Тут все зависит от его квалификации.

— А разве на нас излучение не подействует? — удивился Изидор.

— А ведь и правда, — сказала Прис. — На Изидора оно непременно подействует.

— Ну и что? — пожал плечами Рой и снова принялся монтировать свое устройство. — Оба они убегут отсюда, а мы получим время прореагировать. Убивать Изидора охотник не станет, потому что его нет в списке намеченных целей.

— А ты не можешь придумать что-нибудь получше? — скептически спросила Прис.

— Нет, — покачал головою Бейти. — Не могу.

— Завтра я д-д-добуду себе оружие, — с жаром пообещал Изидор.

— А ты точно уверен, что присутствие Изидора не активирует сигнал тревоги? — спросила Прис. — Ведь он же, что ни говори… ну, ты понимаешь.

— Я ввел компенсацию на его мозговое излучение, — объяснил Рой. — Чтобы активировать блок, потребуется присутствие второго человека.

Он нахмурился и бросил на Изидора косой, осторожный взгляд.

— Вы андроиды, — сказал Изидор. Эта новость не вызвала у него практически никаких чувств. — Теперь я понимаю, почему они хотят вас убить. Если разобраться, вы и так неживые.

Все прежние неясности мгновенно получили свое объяснение. И зловещий платный охотник, убивший их друзей, и путешествие на Землю, и все эти предосторожности.

— Мне не следовало говорить «человек», — вздохнул Рой Бейти.

— Ничего страшного, мистер Бейти, — успокоил его Изидор. — Мне это абсолютно безразлично. Я же аномал, со мною тут тоже обращаются не слишком-то хорошо, к примеру, не позволяют эмигрировать. Вы не имели права лететь сюда, я не имею права… — Он почувствовал, что разболтался, как последний идиот, покраснел и смущенно смолк.

Последовала долгая пауза, а потом Рой Бейти сказал:

— Вам бы там, на Марсе, не понравилось, так что вы ничего не потеряли.

— Знаете, Изидор, — сказала Прис, — я давно уже ждала, когда же вы наконец догадаетесь. Ведь мы не такие, как люди, верно?

— Вот на этом-то, скорее всего, и споткнулись Гарланд с Максом Полоковым, — пробурчал Рой Бейти. — Слишком уж они были уверены, что вполне сойдут за людей. Да и Люба тоже.

— Вы все интеллектуалы, — сказал Изидор, гордый, что разрешил столь долго мучившую его загадку. Гордый и возбужденный. — Вы мыслите абстрактно, и вы никогда… — Он не находил слов, они путались у него в голове и на языке. Как и всегда в подобных случаях. — Я бы очень хотел иметь ай-кью как у вас. Тогда я прошел бы испытание и не был бы недоумком. Я думаю, что вы — выдающиеся личности, я смогу многому у вас научиться.

— Ладно, — вздохнул после долгого молчания Рой, — займусь-ка я лучше своим монтажом, а то только время зря теряю.

— Он все ещё не понимает, — резко сказала Прис, — как мы сумели прилететь сюда с Марса, не понимает, что мы там сделали.

— Что мы были вынуждены сделать, — буркнул, не поворачиваясь, Рой.

Все это время в полураспахнутой наружной двери стояла Ирмгард Бейти, но заметили они её только сейчас, когда она вмешалась в разговор.

— Я не думаю, что нам следует беспокоиться насчет мистера Изидора, — убежденно сказала Ирмгард, подходя к Изидору и заглядывая ему в лицо. — Как он сам говорил, с ним ведь тоже не слишком хорошо здесь обращаются. Его не интересует, что мы там сделали на Марсе и чего не сделали. Он знает нас, мы ему нравимся, и он так устроен, что эмоциональное приятие перевешивает в его глазах все остальное. Для нас это почти непостижимо, и все же это так. Вам понятно, — спросила она Изидора, — что, сдав нас полиции, вы можете получить кучу денег? — И добавила, обращаясь уже к мужу: — Видишь? Он все прекрасно понимает и все равно нас не сдаст.

— Вы — прекрасный человек, Джон Изидор, — сказала Прис. — Вы делаете честь всему роду человеческому.

— Будь он андроидом, — иронически поддержал её Рой, — так сдал бы нас прямо завтра утром. Поехал бы на работу, завернул бы по дороге в полицию — и с концами. Я полон глубочайшего восхищения. А мы-то, бедные, думали, что никогда не найдем на этой планете друзей, что со всех сторон на нас будут смотреть чужие, враждебные лица. — Он разразился резким, лающим смехом.

— Лично я абсолютно не беспокоюсь, — сказала Ирмгард.

— В то время как тебе следовало дрожать от ужаса, — ухмыльнулся Рой.

— Давайте проголосуем, — предложила Прис. — Как мы делали на корабле, когда не могли прийти к согласию.

— Ну что ж, — сказала Ирмгард, — я не буду больше спорить. Но, упустив эту возможность, мы никогда не найдем другого человека, который примет нас и согласится нам помогать. Мистер Изидор не столько типичный представитель своего рода, сколько… — Она запнулась, подыскивая слово.

— Аномал, — сказала Прис.

Глава 15

Голосование проводилось торжественно, по давно, как понял Изидор, отработанному ритуалу.

— Мы остаемся здесь, — твердо заявила Ирмгард. — В этом здании, в этой квартире.

— Я голосую за то, чтобы убить мистера Изидора и залечь на дно где-нибудь в другом месте, — откликнулся Рой Бейти. Теперь он и Ирмгард — и Джон Изидор — повернулись к Прис и замерли в ожидании.

— Я голосую, — негромко сказала Прис, — за то, чтобы остаться здесь. — И добавила уже в полный голос: — Мне кажется, что Джон Изидор представляет для нас огромную ценность, а то, что он знает, кто мы такие, — фактор не столь уж и существенный. Теперь уже вполне понятно, что мы не можем затесаться незамеченными в среду людей. Именно такая попытка погубила Полокова и Гарланда, Любу и Андерса.

— Вполне возможно, что дело обстоит как раз наоборот, — возразил Рой Бейти, — что они сами себя подставили, доверившись какому-нибудь человеку, отличному, по их мнению, от прочих. Аномальному, пользуясь твоим же выражением.

— Это, — упрямо вступила Ирмгард, — не более чем беспочвенная догадка. Мне кажется, что они жили себе и жили, ни о чем особенно не беспокоясь, занимались своими делами — Люба, скажем, пела в своем театре. Все мы слишком уж уверены… я могу сказать тебе, Рой, вера во что нас раз за разом подводит. Нас подводит вера в это наше проклятое интеллектуальное превосходство. — Она буквально захлебывалась от возмущения. — Ну да, конечно, ведь мы же такие умные, такие предусмотрительные — и вот ты, Рой, ты же прямо сейчас, прямо в эту минуту ведешь себя именно так, ничуть не сомневаясь в своей чертовой правоте!

— Я думаю, — кивнула Прис, — что Ирма абсолютно права.

— А по такому случаю, — начал Рой, — мы поставим теперь свою жизнь в зависимость от неполноценного, ущербного… Ну да ладно, что там теперь. И простите меня, Изидор, просто я очень устал, до сих пор не отошел после нашего путешествия. Да и пробыли мы здесь, на Земле, не так уж и долго. К сожалению.

— Я надеюсь, — радостно заговорил Изидор, — что сумею сделать ваше дальнейшее пребывание на Земле более приятным.

Он был уверен, что это ему под силу. И что это будет высшей точкой, апогеем всей его жизни, а также новообретенной компетентности, которую он столь блистательно продемонстрировал сегодня на работе при разговорах по видеофону.

По окончании рабочего дня Рик Декард, ни секунды не задерживаясь, сел в машину и полетел на зоорынок, занимавший несколько городских кварталов, где сверкали яркие многоцветные вывески и огромные стеклянные витрины крупных зоофирм. Черная, безысходная меланхолия, обрушившаяся на него несколько часов назад, никак не проходила, и теперь он надеялся освободиться от этого незнакомого прежде чувства, окунувшись в манящий, суматошный мир животных и торговцев животными. Во всяком случае, в прошлом не раз бывало, что вид животных и богатых покупателей, приценивающихся ко всякой немыслимо дорогой экзотике, заметно его взбадривал. Даст Бог, получится и сейчас.

— Да, сэр? — Рядом с витриной, на которую уставился Рик, мгновенно, словно чертик из табакерки, вырос юркий, щеголевато одетый приказчик. — Вы видите здесь что-нибудь такое, что вам нравится?

— Я вижу здесь уйму такого, что мне нравится, — вздохнул Рик. — Вся проблема в цене.

— Ничего, — успокоил его приказчик, — вы просто скажите нам, какого рода покупку хотели бы вы совершить. Что вы хотели бы привезти сегодня к себе домой, и по какой схеме вы собираетесь платить. Мы доведем ваше предложение до сведения нашего менеджера по продажам, заручимся его одобрением и в секунду все оформим.

— У меня есть три тысячи наличными, — сказал Рик; под самый конец рабочего дня кассир департамента полностью выплатил ему положенное вознаграждение. — Вот сколько, к примеру, стоит это семейство кроликов?

— Сэр, если ваших средств достаточно для первого взноса в размере трех тысяч, наш магазин мог бы предложить вам нечто несравненно лучшее, чем пара кроликов. Как насчет козы?

— Не знаю, — пожал плечами Рик. — Мне как-то никогда не приходило в голову купить себе козу.

— Извините за нескромность, но не обстоит ли дело так, что мы обсуждаем новый для вас ценовой диапазон?

— Ну, — смущенно признался Рик, — в общем-то, я не часто разгуливаю с тремя тысячами в кармане.

— Именно так я и подумал, сэр, когда вы заговорили о кроликах. Главный недостаток кроликов, сэр, состоит в том, что они есть практически у всех. Мне бы хотелось, сэр, чтобы вы поднялись ступенькой выше, в класс козовладельцев, более, как мне представляется, подходящий для вашего финансового уровня. Я человек опытный, и я вижу в вас типичного козовладельца.

— А в чем состоит преимущество коз?

— Их определяющим преимуществом, — доверительно сказал приказчик, — является то, что козу можно обучить так, что она забодает любого, кто попытается её украсть.

— Ну да, — скептически покачал головой Рик, — особенно если они предварительно выстрелят в неё шприцем со снотворным и спустятся по веревочной лестнице сверху, с зависшего ховеркара.

— Кроме того, — продолжил, ничуть не смутившись, приказчик, — коза безгранично верна своему хозяину. У неё свободная, непокорная душа, которую не опутать никакими веревками, не сдержать ни в какой клетке. В довершение всего у козы есть ещё одно эксклюзивное преимущество, о котором большинство людей даже и не подозревает. Весьма нередки прискорбные случаи, когда вы вкладываете в животное серьезные деньги, приводите его домой, а наутро с ужасом обнаруживаете, что оно съело что-нибудь радиоактивное и сдохло. А козу не проймешь никакими загрязненными квазипищевыми продуктами, она может есть все без разбору, в том числе и такие вещи, которые почти неизбежно убьют корову, не говоря уж о кошке. Мы, наша фирма, абсолютно уверены, что как предмет долгосрочного капиталовложения козлы и козы — причем особенно козы — представляют серьезному зоовладельцу неоспоримые, блестящие преимущества.

— А это самка?

Рик заметил большую черную козу, стоявшую посреди своей просторной клетки и двинулся в её направлении; приказчик не отставал от него ни на шаг. Животное выглядело великолепно.

— Да, сэр, это именно самка. Черная нубийская коза, очень крупная, как вы и сами, конечно же, успели заметить. Один из главных хитов текущего сезона продаж. Мы можем предложить вам её по весьма привлекательной, почти смехотворно низкой цене.

Рик вытащил из кармана свой замусоленный каталог, пробежался глазами по разделу «Козы» и нашел подраздел «черные, нубийские».

— А как вы собираетесь платить, сэр? — спросил приказчик. — Полностью деньгами или сдадите в счет части первого взноса какое-нибудь использованное животное?

— Полностью деньгами.

Приказчик достал из кармана маленький блокнот, написал на его странице цену и на мгновение, словно таясь от чьих-то нескромных взглядов, показал её Рику.

— Слишком дорого, — покачал головой Рик. Он взял у приказчика блокнот и написал в нем другую, куда более скромную сумму.

— Извините, сэр, — с достоинством возразил приказчик, — но мы никак не можем отдать вам козу за такие деньги. Этой козе нет ещё и года, у неё очень большая ожидаемая продолжительность жизни.

Чуть подумав, он написал в блокноте новую сумму.

— Хорошо, — кивнул Рик.

Он подписал договор о платеже в рассрочку, отдал в кассу три тысячи долларов — все, до последнего цента деньги, полученные за нейтрализацию трех андроидов, и вскоре уже стоял рядом со своей машиной, ошеломленно наблюдая, как подсобники из зоофирмы заталкивают на заднее сиденье решетчатый контейнер с козой. Вот я и стал владельцем животного, крутилось в его мозгу. Живого животного, не электрического. Второй раз в своей жизни.

Стоимость покупки, величина образовавшегося долга буквально оглушили Рика, довели до судорожной дрожи. Но я должен был сделать что-то подобное, говорил он себе. После всей этой истории с Филом Решем я должен был восстановить веру в себя и в свои возможности. Либо — заняться поисками другой работы.

Непослушными, онемевшими руками он поднял машину в небо и полетел домой. Айран разозлится, предупреждал он себя, потому что это нагрузит её новой заботой. И так как она весь день проводит дома, большая часть обязанностей по уходу за животным ляжет именно на неё. Мысль о возможном столкновении с женой приводила его в ужас.

Аккуратно опустив машину на крышу своего дома, Рик некоторое время посидел в ней, отчаянно вымучивая мало-мальски правдоподобную историю, почему ему было ну просто необходимо сделать эту, непосильную для их семьи покупку Ладно, решил он в конце концов, раз ничего не придумывается — будем держаться поближе к истине. Это необходимо для моей работы. Престиж. Мы не можем больше жить с электрическим бараном, это пагубно действует на мою трудоспособность. Если представить все это поубедительнее, Айран может и проглотить.

Выйдя из машины, он кое-как вытащил с заднего сиденья кошмарно тяжелый контейнер и поставил его на крышу. Коза, соскользнувшая при разгрузке в угол своей клетки, не проронила ни звука, только смотрела на него блестящими, всепонимающими глазами.

По знакомому, знакомому до автоматизма пути, он прошел к лифту и опустился на свой этаж.

— Привет, — сказала Айран, возившаяся на кухне с ужином. — Что ты сегодня так поздно?

— Пошли на крышу, — предложил вместо ответа Рик. — Я хочу кое-что тебе показать.

— Ты купил животное.

Айран сняла передник, пригладила чуть растрепавшиеся волосы и бросилась вслед за мужем, который уже шагал по коридору к лифту.

— Зря ты не позвал меня, — сказала она, задыхаясь. — Всё-таки я тоже имею право голоса, тем более когда дело касается самого, пожалуй, важного приобретения, какое нам когда-либо доводилось…

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

— Ты получил сегодня премиальные, — укоризненно сказала Айран.

— Да, — кивнул Рик, — я нейтрализовал трех андроидов.

Они с Айран вошли в лифт и вместе вознеслись на несколько десятков метров ближе к Богу.

— Мне просто пришлось купить то, что ты сейчас увидишь, — сказал он. — Что-то сегодня пошло не так, что-то связанное с их нейтрализацией. Без животного, этого или какого-нибудь другого, я просто не смог бы дальше работать.

Лифт распахнул двери; Рик вывел жену в темноту, к клетке, включил прожекторы, поставленные здесь для использования жильцами дома, и молча указал на козу.

— Господи, — тихо сказала Айран. Она подошла к клетке, заглянула внутрь, а затем обошла её вокруг, разглядывая козу со всех сторон. — Она и в самом деле взаправдашняя? Не фальшак?

— Абсолютно взаправдашняя, — заверил её Рик. — Если только они меня не надули. — Но такое случалось крайне редко; штраф за подделку был огромен, в две с половиной полные рыночные цены настоящего животного. — Да нет, они не могли меня надуть.

— Это коза, — сказала Айран. — Черная нубийская коза.

— Самка, — кивнул Рик. — Так что когда-нибудь позднее мы сможем её спарить, и тогда она будет давать молоко, и мы будем делать из него сыр.

— А можем мы её выпустить? Поместить в загон вместе с бараном?

— Нет, сперва её нужно подержать на привязи, хотя бы несколько первых дней.

— «Моя жизнь — любовь и наслажденье», — сказала Айран тихим, дрожащим голосом. — Старая — старая песня Йозефа Штрауса, помнишь? Когда мы с тобой впервые встретились. — Она нежно положила ладони Рику на плечи, чуть подалась вперед и поцеловала его. — Безбрежная любовь. И безбрежное наслажденье.

— Спасибо, — сказал Рик и на секунду сжал её в объятиях.

— Давай для начала сбегаем вниз и возблагодарим Мерсера, а потом снова поднимемся сюда и дадим ей имя, ведь нельзя же ей без имени. А ещё ты поищешь веревку, чтобы её привязать. — Айран повернулась и пошла к лифту.

— Эй, Декарды, какая симпатичная у вас коза, — крикнул Билл Барбур, возившийся, как всегда, со своей любимой кобылой Джуди. — Поздравляю с покупкой. Добрый вечер, миссис Декард. Если у вас будет потомство, может, я и сменяю своего жеребенка на пару ваших козлят.

— Спасибо, — бросил Рик, торопливо догонявший жену. — Ну как, — спросил он её, — вылечит это твою депрессию? Мою так точно вылечит.

— И мою тоже, — кивнула Айран. — Теперь мы можем без страха признаться перед соседями, что баран был электрический.

— Мне кажется, — осторожно заметил Рик, — что в этом нет особой необходимости.

— Главное, что мы можем. Как хорошо, что нам нечего больше скрывать. Наше давнее, затаенное желание сбылось. Это просто сказка!

Айран привстала на цыпочки, клюнула Рика губами в губы, а затем повернулась и нажала кнопку лифта.

Что-то настойчиво советовало ему сказать: давай не будем пока возвращаться в квартиру. Давай побудем пока здесь, рядом с козой. Посидим, посмотрим на неё, может быть, покормим, в фирме мне дали для начала мешочек овса. Можем почитать инструкцию по уходу за козой — в фирме и инструкцию приложили, за те же деньги. А назвать её можно Эвфемия, тебе нравится такое имя?

Но тем временем лифт уже подошел, и Айран вошла в распахнувшиеся двери.

— Айран, подожди, — придержал её Рик.

— Было бы просто аморально не слиться сейчас с Мерсером в благодарении, — сказала Айран. — Сегодня я подержалась за ручки ящика, и это отчасти сбило мою депрессию — отчасти, не так, как коза. Но во всяком случае в меня успели попасть камнем, вот посмотри. — Она показала Рику небольшой кровоподтек на запястье. — И ещё я все время думала, насколько мы были лучше, насколько лучше мы себя чувствовали, когда не забывали о Мерсере. Несмотря на боль и страдания. Телесные страдания, но зато духовное единение. Я ощущала всех остальных, по всему миру, всех, кто сливался в тот же самый момент. Входи, Рик. — Айран придержала закрывавшиеся двери. — Входи, это будет совсем недолго. Я даже не думаю, что ты достигнешь слияния, а просто хочу, чтобы ты поделился своей радостью со всеми остальными, это обязательно нужно сделать, было бы просто аморально держать её для одних себя.

Конечно же, она была права, а потому он вошел в кабину и нажал на кнопку своего этажа.

Войдя в гостиную, Айран сразу же включила черный ящик эмпатоскопа; её лицо сияло радостью, как юная луна.

— Я хочу, чтобы все знали, — повернулась она к Рику. — Со мною как-то такое было, я сливалась, и вдруг услышала кого-то, кто только что получил животное. А в другой раз… — Её лицо мгновенно помрачнело, стало безрадостным. — В другой раз я услышала кого-то, чье животное только что умерло. Но другие из нас поделились с ним своими радостями — у меня-то радостей не было, так что мне не было чем и делиться, — и это его подбодрило. А ведь там дело могло дойти и до самоубийства, мы же это отчетливо чувствовали, что могло.

— Они получат нашу радость, — сказал Рик, — но мы окажемся в убытке. Мы обменяем то, что мы чувствуем, на то, что чувствуют они. И вся наша радость увянет.

По экрану эмпатоскопа струились потоки ярких, бесформенных пятен; глубоко вздохнув, Айран сжала ручки.

— Да мы совсем не потеряем свою радость, — успокоила она мужа. — Нужно только отчетливо держать её перед собой, в мозгу. Ты ведь так никогда и не научился слиянию, да?

— Да в общем-то да, — кивнул Рик.

Сейчас он, пожалуй, впервые начал понимать, что получают такие, как Айран, люди от мерсеризма. Возможно, вся эта история с Филом Решем слегка перестроила его нервную систему, включила какой-то один канал и выключила другой. А дальше все пошло само собой, как цепная реакция.

— Айран. — Он силой оторвал жену от эмпатоскопа, отвел её к кушетке и посадил лицом к себе. — Я хочу рассказать тебе, что со мною сегодня случилось. Я пересекся с ещё одним платным охотником. Прежде я его никогда не встречал, да и подобных ему, пожалуй что, тоже. Типичный, убежденный хищник, которому нравится их убивать. И вот потом, пообщавшись с ним, я впервые взглянул на них иначе. В смысле, что в каком-то плане, на свой манер, до встречи с ним я смотрел на них точно так же, как и он.

— А не может все это подождать? — спросила Айран.

— Нет, — отмахнулся Рик. — Я устроил себе тест, один — единственный вопрос, и утвердился в своих подозрениях. Я начал сочувствовать андроидам, и посмотри, к чему это приводит. Вот ты сегодня утром сказала: «Эти бедные андики», так что ты знаешь, о чем я говорю. Вот потому я и купил эту козу. Я никогда раньше не был в таком состоянии. Может быть, это депрессия, вроде тех, что у тебя. Я всегда думал, что тебе депрессия нравится и что ты можешь в любой момент из неё выйти, если не своими силами, так с помощью генератора настроений. Но дело в том, что, когда у тебя депрессия, тебе все безразлично. Безразлично потому, что ты теряешь ощущение ценностей. Тебе все равно, чувствуешь ты себя лучше или нет, потому что ты уже не понимаешь, что такое «лучше»…

— А как же твоя работа? — Рик испуганно вздрогнул, таким резким тоном было это сказано. — Твоя работа, — повторила Айран. — Как мы будем платить за козу? — Она протянула руку, и Рик, догадавшись, вынул из кармана договор о рассрочке. — Такие огромные деньги. — Её голос дрожал и срывался. — А проценты — то, проценты, господи, какие кошмарные проценты. И все это лишь потому, что у тебя, видите ли, депрессия? — Айран сложила договор и со вздохом вернула его Рику. — Ладно, Бог с ним. Я все равно рада, что ты купил эту козу. Мне она очень нравится. Но в экономическом смысле это огромное бремя.

Её лицо стало серым, как пасмурное утро.

— Что-нибудь придумаем, — пожал плечами Рик. — Может, я переведусь в какой-нибудь другой отдел. У нас в департаменте десять или одиннадцать отделов с разными специализациями. Вот, скажем, кражи животных — может, я попрошу перевести меня туда.

— А как же премиальные? Нам они совершенно необходимы, иначе фирма заберет козу назад!

— Я схожу к ним и перепишу договор с трехлетнего на четырехлетний. — Рик вынул шариковую ручку и несколько секунд писал на обороте контракта какие-то цифры. — Тогда мы будем платить на пятьдесят два с полтиной меньше.

Резко зазвонил видеофон.

— Не вернись мы сюда, — сказал Рик, — останься мы на крыше, рядом с козой, мне не пришлось бы брать сейчас трубку.

— А чего ты боишься? — удивилась Айран, подходя к аппарату. — Никто у нас козу не заберет, мы же не просрочили ещё никаких платежей.

— Это из департамента. Скажи им, что меня нет дома.

Рик встал и направился в спальню.

— Алло, — сказала Айран.

Ещё три андроида, с тоской подумал Рик. Три андроида, за которыми мне полагалось бы сейчас гоняться, а я вот все бросил и пошел домой.

На вспыхнувшем экране показалось лицо Гарри Брайанта, так что прятаться было поздно. С трудом переставляя сведенные судорогой ноги, Рик подошел к видеофону.

— Да, — говорила Айран, — он здесь. Мы только что купили себе козу. Приезжайте, мистер Брайант, и полюбуйтесь на нашу красавицу. — Помолчав несколько секунд, она протянула трубку Рику. — Он говорит, что хочет что-то тебе сказать.

А затем — вернулась к эмпатоскопу, села и снова схватилась за ручки. И, судя по её лицу, мгновенно оказалась в другом мире. Стоя с трубкой в руке, Рик остро ощущал, что её уже нет в этой комнате. Ощущал свое одиночество.

— Алло.

— Наши ребята выследили двух из оставшихся андроидов. — Гарри Брайант звонил из своего кабинета; Рик видел знакомый стол, как всегда заваленный бумагами и каким-то несуразным хламом. — Совершенно ясно, что этих героев кто-то предупредил — они бросили свою прежнюю квартиру и находятся теперь по адресу… подожди, куда же он подевался?

Он начал суматошно обшаривать свой стол.

Уныло вздохнув, Рик снова вынул из кармана ручку, пристроил договор о рассрочке себе на колено и приготовился писать.

— Жилой комплекс 3967–С, — сказал Брайант, нашедший наконец нужную бумажку. — Беги туда как можно скорее. Можно уверенно сказать, что им уже известно о тех, с которыми ты сегодня успел разобраться — Гарланде, Любе Люфт и Полокове. Иначе этот незаконный побег был бы необъясним.

— Незаконный, — повторил Рик. Для них уже и жизнь свою спасать незаконно.

— Айран сказала, вы купили козу, — сказал Брайант. — Прямо сегодня? После того как ты ушел с работы?

— По пути домой.

— Вот нейтрализуешь оставшихся андроидов, я обязательно приду и посмотрю на вашу козу. К слову сказать, я только что беседовал с Дэйвом и рассказал ему, сколько у тебя с ними было хлопот, а Дэйв сказал, что поздравляет тебя и будь осторожнее. Он говорит, что эти«Нексусы-шестые» куда хитрее, чем он сперва думал. Ему с трудом верится, что ты меньше чем за сутки нейтрализовал троих.

— Вот и достаточно, — сказал Рик. — Сегодня я ни на что больше не способен. Мне нужно отдохнуть.

— А утром — ищи ветра в поле. Вот смоются они из области нашей юрисдикции, и плакали твои премиальные.

— А чего уж так сразу? Я уверен, что до завтрашнего утра они никуда не двинутся.

— И все равно тебе нужно попасть туда прямо сегодня, — сказал Брайант. — Прежде чем они успеют окопаться. А пока что им и в голову не придет ждать твоего появления.

— Не придет? — криво усмехнулся Рик. — Да они давно меня ждут.

— Поджилки трясутся? Из-за того, что этот Полоков чуть было…

— Ничего у меня не трясется.

— А в чем же тогда дело?

— Ладно, — сказал Рик. — Поеду я к ним, поеду.

— Как только будут какие-нибудь результаты, сразу сообщай, — заторопился Брайант, увидевший, что Рик кладет трубку. — Я буду здесь, в этом кабинете.

— Если и с этими все сойдет удачно, я куплю себе барана, — сказал Рик.

— Да у тебя же есть баран. И всегда был, сколько я тебя знаю.

— Он электрический.

А теперь будет настоящий, сказал себе Рик, вешая трубку. Я должен получить настоящего барана. В качестве компенсации.

Лицо Айран, намертво вцепившейся в ручки эмпатоскопа, заострилось в созерцании чего-то, ему невидимого. Рик положил руку ей на грудь и постоял немного, ощущая, как пульсирует в ней жизнь. Айран не замечала его; как и всегда, её слияние с Мерсером было полным до самозабвения.

На экране старый, немощный Мерсер упорно шагал вверх по склону; мимо него, зацепив бесформенный балахон, пролетел камень. Господи, подумал Рик, ему трудно, но ведь мне-то ещё труднее. Мерсеру не приходится делать ничего, органически ему чуждого. Он страдает, но уж хотя бы не должен идти против себя.

Рик наклонился, осторожно снял пальцы жены с ручек и занял её место. Впервые за много недель. По мгновенному импульсу, он совсем не собирался этого делать, все случилось само по себе.

Его окружала иссохшая пустыня с немногими пучками чахлой растительности. Кое-где на безвестных сорняках распускались тусклые, невзрачные цветы; от их резкого, неприятного запаха першило в горле.

А прямо перед ним стоял старик с безмерно печальными, исстрадавшимися глазами.

— Мерсер, — узнал Рик.

— Я твой друг, — сказал старик. — Но ты должен вести себя так, словно меня не существует. Ты можешь это понять? — Он показал Рику пустые ладони.

— Нет, — ответил Рик, — я не могу этого понять. Мне нужна помощь.

— Как могу я спасти тебя, — улыбнулся старик, — если не могу спасти даже себя? Неужели ты не видишь? Спасения нет.

— А зачем тогда все это? — спросил Рик. — А для чего ты мне нужен?

— Чтобы показать тебе, — сказал Уилбур Мерсер, — что ты не один. Я здесь, с тобой, и буду всегда. Иди и занимайся своим делом, пусть ты и думаешь, что оно неправедное.

— Почему? — спросил Рик. — Почему я должен так делать? Я уж лучше брошу свою работу и эмигрирую.

— Ты будешь вынужден поступать неправедно, куда бы ты ни пошел, — сказал старик. — Жизнь в том и состоит, чтобы идти против своей природы. Рано или поздно это приходится делать каждому живому существу. Это кромешная тьма, крах любого творения, проклятье любой работы, проклятье, иже питает всю жизнь. Везде, по всей Вселенной.

— И это все, что ты можешь мне сказать? — спросил Рик.

Брошенный кем-то камень угодил ему прямо в ухо. Он тут же выпустил ручки и снова оказался в своей гостиной рядом с Айран. Голова его дико болела, по левой щеке скатывались капельки крови.

— Хорошо, что ты оторвал меня от ручек. — Айран вынула носовой платок и стала осторожно промокать его кровоточащее ухо. — Я ведь совсем не переношу удары и боль. Спасибо, что ты принял на себя мой камень.

— Я ухожу, — сказал Рик.

— Работа?

— Три работы.

Рик взял у Айран носовой платок, прижал его к уху и пошел к двери; его подташнивало от боли, в голове все кружилось.

— Удачи, — сказала Айран.

— Я подержался за эти ручки, и безо всякого толку, — пожаловался Рик. — Мерсер поговорил со мной, но ничем не помог. Он знает не больше, чем я. Самый обычный старик, карабкающийся по холму к своей смерти.

— А разве это не откровение?

— Ну что ж, — усмехнулся Рик и открыл наружную дверь, — это откровение я получил. До скорого.

Выйдя на лестницу, он аккуратно прикрыл за собою дверь и достал из кармана исчирканный надписями договор. Жилой комплекс 3967–С. Это где-то на окраине, где почти никто не живет. Самое место, чтобы прятаться, вот только ночью каждое освещенное окно заметно. Так я и сделаю, подумал он. Полечу на свет, как ночная бабочка, а потом, когда все закончится, завяжу. Займусь чем-нибудь другим, мало ли есть способов зарабатывать себе на жизнь. Эти трое будут последними. Мерсер, конечно же, прав, я должен закончить это дело. Вот только смогу ли? Два андроида вместе — это уже не только моральный вопрос, это вопрос практический.

Ведь я попросту не смогу их нейтрализовать. Как бы я ни старался. Я слишком устал, и слишком уж много было сегодня всякого. Может статься, Мерсер тоже это знал. Может статься, он предвидел все, что случится дальше.

Но я знаю, где смогу получить помощь. Помощь, от которой я недавно отказался.

Рик вышел на крышу, а несколько секунд спустя уже сидел в темном чреве машины и набирал номер.

— Ассоциация «Розен», — откликнулась молоденькая секретарша.

— Рэйчел Розен, — сказал Рик.

— Простите, сэр?

— Рэйчел Розен, — проскрипел Рик. — Позовите мне Рэйчел Розен.

— Вы уверены, сэр, что мисс Розен ожидает в такое время…

— Абсолютно уверен, — сказал Рик и начал ждать.

Десять минут спустя на экране появилось маленькое, тускловатое изображение Рэйчел Розен.

— Хелло, мистер Декард.

— Ты сейчас занята или мы можем поговорить? — спросил Рик. — Как ты сама собиралась сегодня утром.

Неужели это действительно было утром? А кажется, что с того времени, как он говорил с нею последний раз, прошли долгие годы, расцвели и ушли в небытие поколения. И весь груз, вся усталость этого времени собралась в его теле, мешала дышать и двигаться. Возможно, подумал Рик, это из-за того камня. Все ещё зажатым в руке платком он осторожно промокнул болезненное, кровоточащее ухо.

— У тебя все ухо в крови, — ужаснулась Рэйчел. — Какой кошмар.

— Ты действительно думала, что я никогда не позвоню? — спросил Рик. — Или просто так говорила?

— Я убеждала тебя, — ушла от ответа Рэйчел, — что без моей помощи один из «Нексусов-шестых» непременно сделает тебя, прежде чем ты что-нибудь сообразишь.

— Ты ошибалась.

— Так или иначе, но ты мне позвонил. Хочешь, чтобы я прилетела к вам в Сан-Франциско?

— Сегодня, — кивнул Рик.

— Да нет, куда там в такое время. Я прилечу завтра, тут и пути-то не больше часа.

— Мне посоветовали разобраться с ними прямо сегодня. — Рик помолчал секунду и добавил: — Теперь их осталось трое, из первоначальных восьми.

— Что-то у тебя голос не слишком веселый.

— Если ты не прилетишь сегодня, — сказал Рик, — я займусь этой троицей в одиночку и почти наверняка не смогу с ней справиться. Я только что купил козу — добавил он. — На премию за троих предыдущих.

— Ох уж эти мне люди, — рассмеялась Рэйчел. — Козы кошмарно пахнут.

— Только козлы, самцы. Я прочитал об этом в бесплатной брошюрке, полученной от фирмы.

— Похоже, ты действительно очень устал, — сказала Рэйчел. — Совсем какой-то не в себе. Ты хоть соображаешь, на что идешь, собираясь в тот же самый день нейтрализовать ещё троих «Нексусов-шестых»? Ещё не было случая, чтобы кто-нибудь нейтрализовал за один день шестерых андроидов.

— Франклин Пауэре, — сказал Рик. — Около года назад в Чикаго. Он уложил семерых.

— Допотопной модели «Макмиллан Игрек-4», — пренебрежительно отмахнулась Рэйчел. — А тут совсем другой коленкор. — Она немного подумала, вздохнула и продолжила: — Нет, Рик, ну никак не могу. Я ещё даже не ужинала.

— Ты мне нужна, необходима, — сказал Рик.

Иначе я умру, подумал он. Я это знаю, Мерсер это знал, да и ты, наверное, тоже знаешь. И я напрасно трачу время, взывая к твоему милосердию. У андроидов нет никакого такого милосердия, так что и взывать — то там не к чему.

— Ты уж прости, Рик, но сегодня я не смогу — сказала Рэйчел. — Вот завтра с утра — другое дело.

— Месть андроида, — криво усмехнулся Рик.

— Че-го?

— За то, что я поймал тебя на Фойгт-Кампфовском вопроснике.

— Ты что, и вправду так думаешь? — поразилась Рэйчел. — На полном серьезе?

— До свидания, — кивнул Рик и сделал движение, чтобы положить трубку.

— Послушай, — заторопилась Рэйчел, — ты совсем не думаешь своими мозгами.

— Это тебе только так кажется. И все потому, что вы, «Нексусы-шестые», во сто раз умнее нас, людей.

— Нет, я действительно ничего не понимаю, — вздохнула Рэйчел. — Я отчетливо вижу, что ты не хочешь выполнять сегодня эту работу, да и вообще не хочешь. Так ты вполне уверен, что хочешь, чтобы я помогла тебе нейтрализовать троих оставшихся андроидов? Или ты хочешь, чтобы я убедила тебя не делать этого?

— Прилетай сюда, и мы снимем в гостинице номер.

— Зачем?

— Тут мне сегодня кое-что рассказали, — хрипло сказал Рик. — О ситуациях, связанных с мужчинами и андроидными женщинами. Прилетай сегодня в Сан-Франциско, и я плюну на оставшихся анди, мы займемся чем-нибудь другим.

Несколько секунд Рэйчел пристально всматривалась в его лицо, а затем кивнула.

— Хорошо, я прилечу. Где мы встретимся?

— В «Святом Франциске». Это единственная более-менее приличная гостиница из оставшихся в Зоне Залива.

— И не будешь ничего предпринимать, пока я не прилечу.

— Я буду сидеть в своем номере, — сказал Рик, — и смотреть по телевизору Дружище Бастера. Последние три дня с ним работала Аманда Вернер. Она мне нравится, я мог бы смотреть на неё весь остаток своей жизни. У неё такие груди, что словно улыбаются.

Он повесил трубку и некоторое время сидел без единой мысли в голове. В конце концов его привел в себя жуткий холод в машине. Тогда он включил мотор и через несколько секунд уже летел к центральным районам Сан-Франциско, к гостинице «Святой Франциск».

Глава 16

Среди чрезмерной, бьющей в глаза роскоши гостиничного номера Рик Декард читал машинописные ориентировки на двух андроидов: Роя и Ирмгард Бейти. К ориентировкам прилагались фотоснимки, сделанные, как видно, издалека очень сильным телеобъективом — смутные, расплывчатые стереоотпечатки. Разобрать на них хоть что-нибудь было трудно, но женщина производила довольно приятное впечатление, чего нельзя было сказать о её муже, Рое Бейти, — этот выглядел довольно зловеще.

Фармацевт, вернувшийся с Марса; по крайней мере, андроид жил под такой легендой. Само собой, в действительности он выполнял там ту или иную простейшую черную работу, а о чем-либо лучшем мог разве что мечтать. А мечтают ли андроиды? — спросил себя Рик. Вероятно, да; именно поэтому они время от времени убивают своих хозяев и бегут сюда, на Землю. Мечтают о лучшей жизни, о свободе. Вот, скажем, Люба Люфт; она небось мечтала петь в «Дон Жуане» или «Женитьбе Фигаро», а не перелопачивать бесплодные, камень на камне, поля безысходно враждебного мира.

Рой Бейти, говорилось в ориентировке, обладает агрессивным, напористым эрзац-авторитетом. Именно этот, склонный к мистическим рассуждениям андроид стал идеологом и инициатором группового побега, обосновав его необходимость претенциозной басней о священности так называемой андроидной «жизни». Кроме того, этот андроид воровал и использовал для своих экспериментов целый ряд затуманивающих разум веществ и заявил, будучи пойман в конце концов за руку, что надеялся поднять таким образом андроидов до группового переживания, аналогичного мерсеризму, каковой, как он указал, так и остается для них недоступным.

Все это производило довольно жалкое впечатление. Измученный, промерзший бедолага, страстно надеющийся испытать переживания, намеренно исключенные конструкторами из поля его возможностей. И все же большого сочувствия Рой Бейти не вызывал; читая Дэйвовы заметки, Рик Декард отчетливо ощутил некоторую неприятную ауру, окружавшую этого конкретного андроида. Бейти пытался испытать слияние, и когда эта попытка с треском провалилась, он замыслил побег на Землю, для чего всего-то и потребовалось, что перебить массу живых, настоящих людей… А затем — неизбежная гибель его соучастников одного за другим, пока от первоначальных восьми не осталось только трое. И эти трое, цвет нелегальной группы, тоже обречены; рано или поздно он, Рик, их нейтрализует, а если нет, это сделает кто-нибудь другой. Прилив и отлив, думал он. Жизненный цикл. И его завершение, последние сумерки. А дальше — молчание смерти. Микрокосм, в полноте своей аналогичный большому, всеобъемлющему космосу.

Дверь номера с треском распахнулась.

— В жизни ещё так не летала, — хрипло вздохнула Рэйчел Розен. На ней был длинный чешуйчатый плащ с такими же шортами и лифчиком, в руках — большая расписная дорожная сумка и обычный магазинный мешок из коричневой бумаги. — Симпатичный ты снял номер. — Взгляд на наручные часы. — Меньше часа. Считай что, рекордное время. Вот, держи. — Она протянула Рику бумажный мешок. — Я купила бутылку. Бурбон.

— Худший из восьмерых все ещё жив, — сказал Рик. — Организатор их побега.

Он приподнял со стола ориентировку на Роя Бейти; Рэйчел поставила мешок и сумку на пол, взяла машинописный листок и начала бегло его просматривать.

— Ты знаешь, где он сейчас? — спросила она, закончив чтение.

— У меня есть номер жилищного комплекса. Это совсем на окраине, у черта на куличках, где нормальных людей днем с огнем не сыщешь, и только отдельные аномалы, психи и недоумки влачат то, что им кажется — а может, и не кажется — жизнью.

— Покажи — ка мне остальных, — сказала Рэйчел.

— Обе — женщины.

Рик протянул ей два листка с ориентировками на андроидов по имени Ирмгард Бейти и Прис Страттон.

— Да-а, — протянула Рэйчел через пару минут. Она бросила прочитанные листки на стол и подошла к окну, за которым горели огни, более обильные здесь, в центре Сан-Франциско. — Боюсь, что вот эта, последняя, тебя в итоге и сделает. А может, и нет. А может — тебе все равно.

Её лицо побледнело, голос дрожал, руки судорожно, как во что-то спасительное, вцепились в раму окна.

— Слушай, что ты там бормочешь?

Рик взял листки и заново их просмотрел, пытаясь понять, что в них такого страшного.

— Давай откроем бурбон. — Рэйчел сходила в ванную и вернулась с двумя стаканами; по её хмурому, напряженному лицу пробегали тени каких-то невысказанных мыслей. — Только не разбей, — предупредила она. — Это не синтетика, а довоенный продукт, из настоящего кукурузного сусла.

Рик открыл бутылку и разлил бурбон по стаканам и только потом поинтересовался:

— Так в чем, собственно, дело?

— Ты сказал мне по телефону, что, если я прилечу сюда сегодня, ты плюнешь на трех оставшихся анди. «Мы займемся чем-нибудь другим», так ты сказал. А теперь мы сидим здесь и только и делаем…

— Я хотел спросить, что тебя так взбудоражило, — уточнил Рик.

— А я хочу тебя спросить, — с вызовом откликнулась Рэйчел, — чем мы здесь зажмемся, оставив разговоры об этих трех «Нексусах-шестых».

Она сняла плащ, отнесла в гардероб и аккуратно повесила на плечики, что дало Рику первую возможность хорошенько её рассмотреть, а затем снова пересекла комнату и села на край кровати.

Пропорции Рэйчел были не совсем обычны. Её голова с тяжелой массой темных волос казалась непомерно большой, и в то же время миниатюрные груди придавали её телу вид почти что детский. Однако на этом сходство с ребенком и кончалось; эти большие, выразительные глаза с длинными пушистыми ресницами несомненно принадлежали вполне зрелой женщине. При ходьбе Рэйчел опиралась в основном на переднюю часть ступни, её руки свободно висели, чуть согнутые в локтях — поза, как определил про себя Рик, настороженного охотника, возможно — кроманьонца. Во всяком случае, из какой-то расы высоких охотников. Никакой избыточной плоти, плоский живот, миниатюрный зад, ещё более миниатюрная грудь — безвестные скульпторы смоделировали Рэйчел по кельтскому типу, в совершенстве приспособленному для совсем иных, чем в XXI веке, условий жизни. Её стройные ноги мало походили на ноги зрелой женщины, выглядели почти асексуально. А в общем все это складывалось в весьма привлекательную… нет, всё-таки не женщину, а девушку. Если бы только не быстрые, словно ежесекундно оценивающие обстановку глаза.

Рик осторожно отхлебнул из стакана. Крепость этого напитка, давно забытые вкус и запах едва не заставили его поперхнуться, в то же время Рэйчел посасывала свой бурбон спокойно и с очевидным удовольствием. Её рука машинально разглаживала покрывало, на лице застыло мрачное, тревожное выражение. Рик поставил стакан на прикроватный столик и расположился рядом с ней; под его весом кровать просела, и Рэйчел чуть подвинулась в сторону.

— Так в чем же, собственно, дело? — спросил он, беря её за узкую, холодную, чуть влажноватую руку. — Что тебя расстроило?

— Этот последний, черти бы его драли, «Нексус-шестой», — сказала Рэйчел после некоторого колебания, — относится к той же серии, что и я. — Она заметила на покрывале торчащую нитку, вытянула её и начала скатывать в крошечный комочек. — Неужто ты не отметил, когда читал её описание? Один к одному подходит и ко мне. Она может иначе одеваться, носить другую прическу, может даже купить себе парик, но как только ты её увидишь — сразу все поймешь. Слава ещё богу, что ассоциация не стала темнить относительно моей истинной природы, иначе, увидев Прис Страттон, ты мог бы совсем свихнуться. Или подумал бы, что она — это я. — Рэйчел разразилась резким, сардоническим смехом.

— А почему это так уж тебя беспокоит?

— Кой черт, мне придется присутствовать при том, как ты её нейтрализуешь.

— Может, да, а может, и нет. Кто знает, сумею ли я их найти.

— Мне ли не знать психологию «Нексусов-шестых», — сказала Рэйчел, продолжая рассматривать покрывало. — Потому-то я и здесь, потому-то я и смогу тебе помочь. Сейчас все они, все эти трое сбились в кучу, собрались вокруг полоумного, который называет себя Роем Бейти, и он организует их последнюю, решительную оборону. — Её губы судорожно вздрогнули, а затем прошептали ещё одно слово: — Господи.

— Успокойся. — Рик взял Рэйчел за маленький острый подбородок и повернул её лицо к себе. Его давно занимал вопрос, что это такое — поцеловаться с андроидом. Чуть подавшись вперед, он коснулся губами сухих холодных губ. Никакой реакции, она словно ничего не почувствовала. И все же он был уверен в обратном. А может, ему просто хотелось так думать.

— Жаль, — сказала Рэйчел, — что я не знала этого заранее, тогда я ни за что бы сюда не прилетела. Тебе не кажется, что ты хочешь слишком многого? Tы знаешь, какие чувства я к ней испытываю? К этой андроидной Прис?

— Эмпатию, — кивнул Рте.

— Нечто в этом роде. Вплоть до полного отождествления. Это умру я. Господи, да это же тоже может случиться. В суматохе и неразберихе ты нейтрализуешь не её, а меня, а она спокойно улетит в Сиэтл и будет жить мою жизнь. Я никогда ещё так себя не чувствовала. Мы ведь действительно машины, массовая штампованная продукция, вроде пластмассовых мыльниц. И то, что я, лично я, существую, — не более чем иллюзия. Я не личность, а один из экземпляров серийной продукции. — Рэйчел зябко передернула плечами.

Рик едва не рассмеялся, настолько слюняво и жалостно все это у неё выходило.

— Муравьи не чувствуют ничего подобного, а ведь они тоже физически идентичны.

— Муравьи. У них нет чувства времени.

— Однояйцевые близнецы у людей. Они не…

— Они частично идентифицируют себя друг с другом. Насколько известно, между ними всегда существует особая эмпатическая связь.

Рэйчел встала, налила себе ещё бурбона, позвякивая горлышком о край стакана, и быстро, чуть ли не залпом выпила. Затем она ещё больше нахмурилась, некоторое время бесцельно слонялась по комнате и в конце концов, словно по случайности, рухнула на кровать и вытянулась во весь рост, опираясь спиной о пухлые подушки. И глубоко вздохнула.

— Ладно, забудем об этих трех анди. — Трудно было сказать, чего в её голосе больше — тоски или усталости. — От этой дикой спешки с перелетом, я вся словно выжатая. Да и все то, что я сейчас узнала, тоже не прибавило бодрости. Мне уже не хочется ничего, кроме как уснуть. Если я умру, — пробормотала Рэйчел, блаженно смеживая глаза, — это не так уж и страшно. Возможно, я смогу возродиться, когда Розеновская ассоциация будет штамповать следующий экземпляр моего подтипа. — А затем, к полной для Рика неожиданности, она открыла глаза и яростно на него взглянула: — Ты знаешь, почему в действительности я сюда пришла? Почему Элдон и прочие Розены — Розены, которые люди, — хотели свести меня с тобой?

— Чтобы ты понаблюдала. Чтобы в точности выяснила, чем выдают себя «Нексусы-шестые» на Фойгт-Кампфовском тесте.

— И не только на тесте. Их интересует все, что делает нас не совсем похожими на людей. В соответствии с моим докладом, ассоциация внесет некоторые изменения в ДНК-состав зиготной ванны, и у нас получится «Нексус-седьмой». Когда же и его начнут ловить, ассоциация внесет новые изменения, и так до тех пор, пока не будет создана модель, абсолютно неотличимая от человека.

— А вы знаете тест Бонели?

— Да, мы проводили большую работу со спинно — мозговыми нейронами. Придет день, и тест Бонели бесследно канет в трясину интеллектуального забвения, — улыбнулась Рэйчел.

Рик не мог понять, насколько серьезно она говорит. Проблема, способная потрясти, перевернуть вверх ногами весь мир, обсуждалась абсолютно легкомысленно. Может, это тоже характерная черта андроидов? Никакой эмоциональной вовлеченности; равнодушие, граничащее с полным непониманием смысла того, что говорится. Только интеллектуальная игра с пустыми, формально определенными терминами.

Более того, Рэйчел начала его поддразнивать. В какой-то момент она перешла от хныканья над своей несчастной судьбой к прямым выпадам в его адрес.

— Иди ты к черту, — сказал Рик.

Рэйчел весело расхохоталась.

— Я совсем пьяная и не смогу тебе сегодня помогать. Ты иди куда угодно, — она расслабленно махнула рукой, словно отпуская его на все четыре стороны, — а я останусь здесь и посплю, а потом ты расскажешь мне, как там все было.

— С тем уточнением, — сказал Рик, — что никакого «потом», скорее всего, не будет, потому что Рой Бейти меня укокошит.

— Но я все равно же сейчас пьяная и не смогу тебе ничем помочь. Да и вообще, ты уже знаешь правду. Грубую, неприкрашенную, малопривлекательную правду. Я не более чем наблюдатель и пальцем не пошевелю, чтобы тебя спасти. Мне абсолютно по фигу, укокошит тебя Рой Бейти или нет — лишь бы он не укокошил меня. — Рэйчел взглянула на него круглыми, широко распахнутыми глазами. — Господи, ну как же я себе сочувствую. Кроме того, если я пойду с тобой в эту трущобу, в это пустое, запущенное здание… — Она положила руку ему на грудь, нащупала верхнюю пуговицу рубашки, немного её покрутила и начала медленно, почти незаметными движениями пальцев расстегивать. — Я боюсь туда идти, потому что андроиды отнюдь не стоят друг за друга горой, и нет никаких сомнений, что при первой же возможности эта проклятая Прис Страттон уничтожит меня и займет мое место. Понимаешь? Сними пиджак.

— Зачем?

— Чтобы мы могли лечь в постель, — рассудительно объяснила Рэйчел.

— Я купил черную нубийскую козу, — сказал Рик. — Теперь мне вдвойне необходимо нейтрализовать ещё троих андроидов. Я должен закончить свою работу и вернуться домой, к жене. — Он встал, подошел к столу, на котором стояла бутылка, и аккуратно налил себе вторую порцию бурбона. Рука его чуть-чуть, но всё-таки дрожала. От усталости, наверное. Оба мы устали, подумал он. Слишком устали, чтобы затравить троицу анди, во главе которой стоит самый опасный из этих восьми.

И тут он впервые осознал, что откровенно, до дрожи боится этого главного андроида. С самого начала все дело было именно в нем, в Бейти. Раз за разом Рик встречал и нейтрализовывал все более и более зловещие воплощения все того же Бейти. А теперь пришел черед схлестнуться с ним самим. Подобные мысли все больше разжигали его страх; теперь же, когда Рик позволил этому страху пробиться на поверхность сознания, тот приобрел неодолимую, удушающую силу.

— Я ничего не смогу без тебя, — сказал он Рэйчел. — Не смогу даже уйти отсюда. Полоков сам на меня вышел, да и Гарланд в каком-то смысле тоже.

— Ты думаешь, Рой Бейти будет тебя искать? — Рэйчел закинула руки за спину, расстегнула лифчик, сбросила его, встала и покачнулась. — В моей сумке, — сказала она слегка заплетающимся языком. — У меня там такое устройство, которое наш марсианский завод ставит, как передохре… тьфу. Пре-до-хра-ни-тель, когда они прогоняют свеже-изготовленных андроидов через стандартные тесты. Достань его. Это штука, похожая на устрицу. Ты сразу увидишь.

Рик начал поиски. Подобно многим человеческим женщинам, Рэйчел насовала в свою сумку уйму разнообразнейших вещей и вещиц, копаться там можно было до бесконечности.

Тем временем она скинула с ног сапоги, расстегнула шорты, подцепила их, балансируя на одной ноге, пальцами другой и отшвырнула в дальний угол комнаты, после чего упала на кровать, попыталась нащупать на столике стакан и случайно столкнула его на покрытый толстым ковром пол. Рик услышал глухой стук, возглас «вот же черт» и оглянулся. Рэйчел снова стояла рядом с кроватью и наблюдала, заметно покачиваясь, как он перерывает её сумку. Затем она с преувеличенной аккуратностью откинула одеяло, легла на кровать и закуталась до подбородка.

— Это, что ли? — Рик показал ей металлический шар с длинным отростком, на конце которого виднелось нечто вроде кнопки.

— Эта штука повергает андроида в каталепсию, — сказала Рэйчел, не глядя и даже не открывая глаз. — На несколько секунд останавливает его дыхание. У вас, у людей, тоже останавливает, но люди могут обходиться без дыхания целыми минутами, в то время как блуждающий нерв андроида…

— Я знаю. — Рик выпрямился и потянулся. — Периферическая нервная система андроидов не обладает гибкостью нашей, не так легко подключается к управлению жизненными процессами. Но ты же говоришь, что вся эта каталепсия продлится считанные секунды.

— Вполне достаточно, — сонно пробормотала Рэйчел, — чтобы спасти тебе жизнь. Ну так вот… — Она резко села на кровати. — Если Рой Бейти и вправду сюда заявится, ты будешь держать эту штуку в руке и быстренько нажмешь на кнопку. И пока Рой Бейти будет стоять как восковая фигура, не получая необходимого для мозговых клеток кислорода, ты успеешь убрать его из своего лазера.

— У тебя тоже есть лазер, — сказал Рик. — Я видел в сумке.

— Муляж. Андроидам, — Рэйчел зевнула, закрыла глаза и снова легла, — запрещено носить при себе лазеры.

Рик подошел вплотную к кровати.

Тем временем Рэйчел перевернулась на живот и зарылась лицом в белоснежную простыню.

— Се есть чистая, благородная, девственная постель, — провозгласила она. — А потому лишь чистые, благородные девушки, которые… — Несколько секунд задумчивого молчания. — А ты знаешь, что андроиды не способны рожать? Как ты думаешь, много мы на этом теряем — или вообще ничего?

Рик перевернул её на спину и раздел до конца.

— Так теряем или не теряем? — упрямо повторила Рэйчел. — Я этого не знаю, да и откуда мне знать. Вот какие ощущения, когда рожаешь, а потом у тебя есть твой ребенок? И если уж на то пошло, как это чувствуется, когда тебя самого рожают? Мы не родились и не выросли, а сразу вот такими и были сделаны, и мы не умираем от старости или болезней, а просто изнашиваемся, как сапоги или муравьи. Вот и опять муравьи, потому что мы тоже все равно что муравьи. Мы это не ты, я себя имела в виду. Покрытые хитином машинки, которые только кажется, что живут, а в действительности они неживые, а только подчиняются своим рефлексам. — Она чуть приподнялась; громко провозгласила: «Я не живая!» — а затем снова рухнула на кровать и заговорила прежним голосом: — Так что ты вознамерился переспать отнюдь не с женщиной. Постарайся не очень разочаровываться, ладно? А прежде ты когда-нибудь спал с андроидами?

— Нет, — качнул головой Рик и начал стягивать с себя рубашку.

— Насколько я понимаю — как мне говорили, — все это достаточно убедительно, если не слишком задумываться. Но если вдруг слишком задумаешься, если начнешь размышлять, а что же это ты делаешь, тогда — все, кранты, продолжать ты не сможешь. По причинам чисто физиологического свойства.

Рик нагнулся и поцеловал её в голое плечо.

— Спасибо, Рик, — вяло пробормотала Рэйчел. — Только помни: не думай о том, что ты делаешь, а просто делай. Не делай перерывов на философствование, потому что с философской точки зрения это чистый кошмар. Для нас обоих.

— А потом, — сказал Рик, — я все равно займусь розысками Роя Бейти, и мне будет нужно, чтобы ты была со мной. Я знаю, что этот лазер в твоей сумке самый…

— Так ты что же, хочешь, чтобы я нейтрализовала для тебя одного из твоих андроидов?

— Я думаю, что, несмотря на все что ты тут наговорила, ты постараешься мне помочь. Иначе бы ты не лежала сейчас в этой постели.

— Я люблю тебя, — сказала Рэйчел. — Если бы мне показали диванчик, обтянутый твоей кожей, от моей реакции погнулись бы стрелки на этом Фойгт-Кампфовском приборе.

Сегодня, подумал Рик, протягивая руку к ночнику, я нейтрализую «Нексуса-шестого», который выглядит в точности, как эта нагая девушка. Господи, да это же в точности то, о чем говорил Фил Реш. Сначала переспать с ней, а потом убить.

— Я не могу, — сказал он и попятился от кровати.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты мог, — голос Рэйчел заметно дрогнул.

— И не из-за тебя. Из-за Прис Страттон, из-за того, что мне придется потом с ней сделать.

— Мы совсем не одно и то же. Лично мне наплевать на эту Прис Страттон. Послушай. — Рэйчел резко села; в полутемной спальне едва проступали очертания её изящной, почти безгрудой фигуры. — Переспи со мной, и я сама нейтрализую эту Страттон. Хорошо? Потому что это просто невыносимо быть настолько близко, а затем…

— Спасибо, — сказал Рик.

У него перехватило в горле от нахлынувшей благодарности, хотя отчасти такую неожиданную чувствительность можно было объяснить действием бурбона. Двое, думал он. Теперь мне нужно нейтрализовать только двоих, только этих Бейти. А Рэйчел, она точно это сделает? Видимо, да. Так уж они, андроиды, устроены.

И все же он никогда не встречался ни с чем подобным.

— Какого черта, да ляжешь ты когда-нибудь в постель? — спросила Рэйчел.

И он лег в постель.

Глава 17

А потом Рик решил пороскошествовать: вызвал горничную и приказал принести в номер настоящий кофе. Он сидел в кожаном, черно — зеленом с золотыми листьями кресле, смакуя полузабытую, упоительно горькую жидкость, и думал о том, что произошло за последние несколько часов. Из ванной доносились визги и блаженные стоны Рэйчел, плескавшейся под горячим душем.

— Ты крупно выиграл на этой сделке. — Рик обернулся и увидел, что из ванной выплывает голая, нежно — розовая фигура с волосами, стянутыми узкой резинкой. — Мы, андроиды, не умеем контролировать свои страсти. Я подозреваю, что ты это знал и цинично воспользовался моей слабостью. — Однако в голосе Рэйчел не чувствовалось никакой обиды, тем более — злости. Наоборот, она заметно повеселела и вела себя ну совсем как обычная, человеческая девушка. — Нам что, действительно необходимо идти сегодня на охоту за этими троими?

— Да, — кивнул Рик.

Нейтрализовать двоих, подумал он, а третьим займется Рэйчел. Во исполнение заключенной сделки, если выражаться её же словами.

— Тебе-то как, хоть понравилось? — спросила она, заворачиваясь в махровую простыню.

— Да.

— Ты сможешь когда-нибудь ещё лечь в постель с андроидом?

— Если это будет она. И если она будет похожа на тебя.

— Ты знаешь, какова нормальная продолжительность жизни гуманоидного робота? — спросила Рэйчел. — Я существую уже около двух лет. Сколько, по твоему мнению, мне осталось?

— Ну, — неуверенно пробормотал Рик, — ещё примерно два.

— Они все ещё не могут решить эту проблему. Я имею в виду замену клеток. Вечное или хотя бы достаточно длительное обновление. Ладно, что уж тут поделаешь.

Рэйчел начала энергично вытираться. Её лицо ничего не выражало.

— Прости, пожалуйста, — сказал Рик.

— Кой черт, — с жаром воскликнула Рэйчел, — я сама виновата, что завела такой разговор. И вообще, это людям на пользу, иначе бы они сбегали из семьи и жили с андроидами.

— Но вы-то, «Нексус-шестые», самые вроде бы современные и совершенные. Неужели это и к вам относится?

— Мозговой блок тут ровно ни при чем, все дело в обмене веществ.

Рэйчел подобрала с пола свои трусы и начала одеваться.

Рик последовал её примеру. Затем, почти не разговаривая, они поднялись на крышу и получили его машину у вежливого, с головы до ног в белом служителя.

И полетели на окраину Сан-Франциско.

— Хорошая ночь, — заметила Рэйчел.

— А где-то там спит моя коза, — сказал Рик. — А может, и не спит. Некоторые животные никогда не спят. Вот, скажем, баран, я никогда не мог застать его спящим. Посмотришь на него, а он тоже на тебя глядит, ждет кормежки.

— А какая у тебя жена?

Рик промолчал.

— Ты её…

— Если бы ты не была андроидом, — перебил её Рик, — и я мог бы на тебе жениться, я бы так и сделал.

— Либо мы могли бы жить во грехе, — сказала Рэйчел. — С той оговоркой, что я не живая.

— Юридически — нет, а в действительности — да. Биологически. Ты же не спаяна из транзисторных микросхем, как фальшивое животное, ты из такой же, как люди, органики.

А через два года, подумал он, ты износишься и умрешь. Потому что мы никак не можем решить проблему замены клеток. Так что по большому счету не так уж и важно, органическая ты или какая там.

А мне теперь конец, сказал он себе. Конец как платному охотнику. Бейти будут последними. После всего, что сегодня было, я больше не смогу.

— Грустный ты какой-то, — заметила Рэйчел.

Рик погладил её по щеке.

— Ты не сможешь больше охотиться на андроидов, — сказала Рэйчел абсолютно спокойным голосом. — Так что не надо так грустить. Пожалуйста.

Рик воззрился на неё с некоторым удивлением.

— Ни один из охотников не смог ещё продолжить свое занятие, — объяснила Рэйчел. — В смысле, побыв со мной. За исключением одного, но он-то законченный циник. Некий Фил Реш. Он вообще какой-то свихнутый — работает вроде как для своего удовольствия.

— Понятно, — кивнул Рик. То, что сказала Рэйчел, повергло его в оцепенение. В полное оцепенение. Все тело стало словно чужое.

— Но ты не бойся, — ободрила его Рэйчел, — мы летим совсем не зря, потому что ты встретишься там с прекраснейшим, высокодуховным человеком.

— С Роем Бейти. Ты что, всех их знаешь?

— Я знала их всех, когда они ещё существовали. Теперь я знало троих. Мы пытались остановить тебя этим утром, до того как ты пошел по списку Дэйва Холдена. Потом, как раз перед тем как Полоков тебя нашел, я сделала вторую попытку. Ну а после этого мне оставалось только ждать.

— Ждать, пока я сломаюсь, — сказал Рик. — И буду вынужден сам тебе позвонить.

— Мы с Любой были очень близки, непрерывно общались почти два года. Вот что ты о ней думаешь? Она тебе нравилась?

— Нравилась.

— И все равно ты её убил.

— Её убил Фил Реш.

— О, так значит, когда ты вернулся в театр, Фил составил тебе компанию? Это для нас полная новость, в это время мы потеряли почти все каналы связи. Мы только знали, что она убита, и считали само собой разумеющимся, что это сделал ты.

— Исходя из Дэйвовых заметок, — сказал Рик, — я думаю, что всё-таки сумею нейтрализовать Роя Бейти. А вот насчет Ирмгард Бейти — дело темное. — Прис Страттон, подумал он, я и вообще не смогу убить. Даже теперь, зная все, что я теперь знаю. — Так значит, — продолжил он, — все, что произошло сегодня в гостинице, было просто…

— Ассоциация, — перебила его Рэйчел, — старалась выводить из строя платных охотников, и здесь, и в Советском Союзе. И это вроде бы вполне удавалось, хотя мы так и не смогли до конца разобраться — почему. Не смогли, я думаю, в силу своей ограниченности.

— Что-то я сомневаюсь в безотказности этого метода, — хрипло сказал Рик.

— Но с тобой — то все прекрасно получилось.

— Это мы ещё посмотрим.

— А тут и смотреть нечего, — улыбнулась Рэйчел. — Все стало ясно, когда на твоем лице появилось это тоскливое выражение. Я ждала его.

— Сколько раз ты это делала?

— Не помню. Семь или восемь. Нет, наверно, девять. — Она на мгновение задумалась и кивнула. — Да, девять раз.

— Эта идея довольно старомодна, — сказал Рик.

— Ч-что? — растерялась Рэйчел.

Отклонив баранку от себя, Рик перевел машину на плавное снижение.

— Во всяком случае, мне так кажется. Сейчас я тебя убью, а затем займусь супругами Бейти и Прис Страттон. В одиночку.

— Так это что, мы поэтому садимся? — встревожилась Рэйчел. — На тебя наложат штраф. Я являюсь собственностью, вполне законной собственностью нашей ассоциации. Это беглые андроиды подлежат немедленному уничтожению, а я отношусь к совсем другой категории.

— Это станет проверкой, — ухмыльнулся Рик. — Если я смогу убить тебя, то смогу и их.

Рэйчел начала торопливо копаться в своей роскошной, под завязку набитой всяким хламом сумке, но уже через пару секунд была вынуждена сдаться.

— Черт бы побрал эту проклятую сумку, — выругалась она. — Никогда — то в ней ничего не найдешь. Ты можешь убить меня так, что не будет больно? Осторожно и аккуратно? А я не буду сопротивляться, ладно? Я обещаю не сопротивляться. Ну так как, договорились?

— Да, — вздохнул Рик, — теперь я понимаю, почему Фил Реш сказал то, что он сказал. Он отнюдь не бравировал своим цинизмом, он просто слишком уж много узнал. Пройти через все это… нет, я совсем его не осуждаю. Полученный опыт полностью изменил его, изуродовал.

— Изменил не в ту, какую надо бы, сторону.

Под внешним спокойствием Рэйчел все ещё чувствовались отчаяние и напряженность. Однако мрачное пламя уже угасло, жизненная сила вытекла из неё, как воздух из проколотого шарика, оставив жалкую вялую оболочку. Рик не раз и не два наблюдал то же самое на примере других андроидов. Капитуляция перед непреодолимыми обстоятельствами. Механическое, чисто рациональное приятие того, с чем настоящий живой организм — с наследственной памятью от двух миллиардов яростной борьбы за выживание — никогда не смог бы смириться.

— Меня тошнит от этой вашей манеры — чуть что, и сразу лапки кверху, — с ненавистью бросил Рик.

Он в последнюю секунду притормозил совсем готовую уже врезаться в землю машину, а затем кое-как посадил её, заглушил мотор и достал из кармана лазер.

— В затылок, у самого основания черепа, — попросила Рэйчел. — Пожалуйста.

Она отвернулась, чтобы не смотреть в черную пропасть ствола.

— Я не могу сделать то, о чем говорил Фил Реш.

Он включил мотор, и уже через секунду они снова летели над городом.

— Если ты все ещё думаешь это сделать, — сказала Рэйчел, — делай сейчас. Не заставляй меня ждать.

— Не бойся, я тебя не убью. — Рик круто свернул назад, к центру Сан-Франциско. — Твоя машина ведь тоже осталась на крыше «Святого Франциска», верно? Я подброшу тебя дотуда, а там уж лети в свой Сиэтл.

В машине повисла тишина, нарушаемая только ровным шумом мотора.

— Спасибо, что не стал меня убивать, — сказала в конце концов Рэйчел.

— Кой черт, тебе и так, и так осталось жить какие-то два года. А у меня в запасе лет пятьдесят. Я проживу в двадцать пять раз больше твоего.

— Смотри-ка, да ты и вправду меня презираешь. За то, что я сделала. — Рэйчел окончательно успокоилась, её голос звучал все громче и увереннее. — Ты прошел тот же путь, что и все прочие. Платные охотники, бывшие до тебя. Каждый из них начинал сперва беситься, грозился убить меня, но потом непременно оказывалось, что они не могут исполнить свою угрозу. В точности, как и ты сейчас. — Она раскурила сигарету и глубоко затянулась. — Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что я была права. Ты больше не сможешь убивать андроидов — не только меня, но и любых других, в том числе и этих троих, Прис Страттон и семейку Бейти. Так что иди ты домой, к своей козе. Отдохни, успокойся. Вот черт! — вскрикнула она и начала яростно отряхивать свой плащ. — Я уронила на себя горячий пепел.

Рик молчал.

— Эта коза, — сказала Рэйчел, — ты любишь её куда больше, чем меня. Пожалуй, даже больше, чем свою жену. Сперва коза, затем твоя жена, и на самом последнем месте… — Она весело рассмеялась. — Ну что тут остается, кроме как смеяться?

Рик продолжал молчать. Через несколько минут Рэйчел вскрикнула:

— Ой, ну совсем из головы вон! — А затем протянула руку к приборной доске и включила приемник.

— Выключи, — сказал Рик.

— Выключить Дружище Бастера и его Дружелюбных Друзей? Выключить Аманду Вернер и Оскара Скруггса? Сейчас, когда с минуты на минуту ожидается обещанный Бастером сенсационный репортаж? — Она поднесла к тускло светящейся шкале приемника свои часы и взглянула на стрелки. — Ну да, совсем уже скоро. Ты слышал об этом репортаже? Он все время о нем говорил, нагнетая в нас ожидание.

— Ну да, ребята, — заговорил проснувшийся приемник, — я сижу тут со своим корешем Бустером, и мы тут с ним треплемся, и вообще, и ждем, и каждый тик часов считаем, потому что ну вот прямо сейчас будет точно, ну самое важное объявление, какое ни на есть…

Рик выключил радиоприемник.

— Оскар Скруггс, — сказал он. — Истинно интеллигентный человек.

Буквально в то же мгновение рука Рэйчел снова метнулась к приборной доске.

— Я хочу слушать. И я буду слушать. Дружище Бастер собирается рассказать сегодня нечто очень важное.

Из динамика снова задолдонил тот же самый придурочный голос, а Рэйчел Розен блаженно откинулась на спинку сиденья. Конец сигареты горел в полуметре от Рика, как огромный, самодовольный светляк, как напоминание о её победе. Её победе над ним.

class='book'> Глава 18 — Принесите сюда остальное мое хозяйство, — скомандовала Прис Изидору. — В первую очередь телевизор. Чтобы мы могли услышать обещанный Бастером репортаж.

— Да, — поддержала её Ирмгард Бейти, быстрая и ясноглазая, как стриж. — Нам ну позарез нужен телевизор. Мы столько уже ждали этого репортажа, и он как раз должен начаться.

— Мой телевизор принимает только государственный канал, — печально сообщил Изидор.

Рой Бейти, усевшийся в большом глубоком кресле так плотно, словно решил поселиться в нем до скончания века, громко рыгнул и заговорил спокойно и терпеливо, как воспитатель, поучающий неразумного ребенка:

— Но мы, Иззи, хотим послушать именно Дружище Бастера и его Дружелюбных Друзей, а не кого-нибудь другого. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Джей-Ар? Как бы то ни было, вы вполне меня поняли? И вы сходите за телевизором?

Джон Изидор миновал пустынный коридор и начал спускаться по лестнице. У него все ещё кружилась голова от счастья, от ощущения — испытанного впервые в жизни — своей нужности. От меня зависят другие, они не могут без меня обойтись, думал он, ступая по заросшим пылью ступенькам.

Да и вообще будет очень приятно посмотреть Дружище Бастера по телевизору, а не слушать его, как все последнее время, по приемнику в фургоне. И ведь точно, именно сегодня Дружище Бастер должен обнародовать свое сенсационное, подкрепленное надежнейшими документальными свидетельствами разоблачение. Так что благодаря появлению Прис, Роя и Ирмгард я получу возможность своими глазами увидеть самую, пожалуй, важную телевизионную передачу, какая только была когда-либо. Здорово.

Жизнь Джона Изидора явно шла на подъем.

Зайдя в квартиру, бывшую временным пристанищем Прис, он первым делом отключил телевизор от сети и вытащил комнатную антенну. В обрушившейся со всех сторон тишине его собственные руки стали вдруг какими-то призрачными, нереальными. Один в квартире, без Роя, Ирмгард и Прис, он мгновенно увял, потух, стал до странности похожим на вот этот только что выключенный телевизор. Мне необходимо быть с другими людьми, подумал он, необходимо, чтобы жить. Раньше, пока они не пришли, я ещё мог жить здесь в одиночестве. Но теперь все изменилось, и пути назад нет. Невозможно перейти от людей к безлюдию. Это ведь я, испуганно понял он, это я завишу от них — слава богу, что они остались.

Чтобы перенести все вещи Прис наверх, потребовалось два захода; Джон Изидор решил начать с телевизора, а уж потом вернуться за чемоданами и всякой мелочью.

Несколько минут спустя он занес тяжеленный телевизор в свою гостиную и поставил его онемевшими от напряжения руками на кофейный столик. Супруги Бейти и Прис наблюдали за действиями Изидора абсолютно отстраненно, отнюдь не пытаясь ему помочь.

— В этой комнате очень хороший прием, — похвастался он, задыхаясь от усталости, и начал подключать телевизор. — Раньше, когда я тоже смотрел Дружище Бастера и его…

— Ты просто включи телевизор, — оборвал его Рой Бейти. — И перестань болтать.

Джон Изидор включил телевизор и сразу направился к двери.

— Ещё один заход, и все будет готово, — сказал он, задержавшись в дверях, чтобы немного согреться теплом их присутствия.

— Вот и чудесно, — равнодушно откликнулась Прис.

Джон Изидор чуть не силой оторвал себя от косяка и вышел в коридор. Пожалуй что, думал он, они меня вроде как эксплуатируют. Но это его ничуть не волновало. Ведь все равно, они — мои друзья, говорил он себе.

В опустевшей, оглохшей квартире он собрал всякие женские одежки, распихал их по чемоданам, а затем отправился в обратный путь.

Несколькими ступеньками выше, в глубокой пыли что-то явственно копошилось. Что-то маленькое и неоспоримо живое. Джон Изидор мгновенно уронил чемоданы и выхватил из кармана пластиковый аптечный пузырек, бывший у него, как и едва ли не у всех обитателей Земли, всегда при себе, в расчете как раз на такую оказию. Ну, так и есть — вот он, паук, ничем особо не примечательный, но ведь живой же! Трясущимися от радости пальцами Джон Изидор осторожно переместил паука в пузырек и плотно закрутил крышечку, предусмотрительно продырявленную в нескольких местах иголкой.

Наверху, у дверей своей квартиры, он остановился, чтобы перевести дыхание.

— … ну да, ребятки, время уже наступило. С вами дружище Бастер, который глубоко — ха-ха, как в колодце — надеется, что вам всем ну прямо невтерпеж ознакомиться с открытием, которое я тут недавно сделал и которое, должен заметить, было полностью подтверждено наилучшими учеными, работавшими не покладая рук и ног последние несколько недель. Ха-ха, ребятки, это самое что ни на есть оно!

— Я нашел паука, — сказал Джон Изидор.

Трое андроидов мгновенно перенесли все свое внимание на него.

— Дай-ка посмотреть, — протянула руку Прис.

— Не болтайте, когда по телевизору Бастер, — возмутился Рой Бейти.

— Я никогда не видела пауков. — Прис крутила аптечный пузырек, с интересом рассматривая плененное там существо. — А ног-то у него, а ног-то. Ты не знаешь, Джей-Ар, зачем ему столько ног?

— А так уж они, пауки, устроены, — сказал все ещё не пришедший в себя, задыхающийся от счастья Изидор. — У них всегда восемь ног.

— А ты знаешь, Джей-Ар, что я думаю? — спросила, поднимаясь со стула Прис. — Я думаю, что ему совсем и не нужно столько ног.

— Восемь? — переспросила Ирмгард Бейти. — А почему бы ему не обойтись четырьмя? Отрежь четыре, и мы посмотрим. — Она достала из сумочки острые блестящие маникюрные ножницы и передала их Прис.

Джона Изидора охватил ужас.

Прис отнесла пузырек на кухню, открыла его и вытряхнула паука на столик, за которым Джон Изидор обычно завтракал.

— Скорее всего, он будет тогда бегать чуть медленнее, — сказала она, — но здесь все равно нету вокруг никаких мошек, так что ему и так, и так умирать с голоду.

И взялась за ножницы.

— Пожалуйста, — сказал Изидор.

— Он что, что-нибудь стоит?

— Не уродуйте его, — взмолился Джон Изидор. Взмолился чужим, визгливым голосом.

Быстрый щелчок ножниц, и Прис отхватила одну из ног паука.

В гостиной на экране телевизора продолжался долгожданный репортаж.

— Посмотрим, к примеру, с большим увеличением на часть заднего плана, — говорил Дружище Бастер. — Вот это и есть то самое небо, которое вы обычно видите. Сейчас я попрошу Эрма Параметра, который возглавляет нашу исследовательскую группу, подробно рассказать о своем, без преувеличения можно сказать, сотрясающем основы мира открытии.

Придерживая паука краем ладони, Прис отстригла ему ещё одну ногу. И улыбнулась.

— Тщательные лабораторные исследования увеличенных фрагментов видеоизображения, — говорил по телевизору какой-то другой, новый голос, — с ясностью показали, что серое небо и заметная при дневном освещении луна, на фоне которых двигается Мерсер, не просто неземные — они ненастоящие.

— Ты все пропустишь! — сказала появившаяся в дверях Ирмгард. Затем она увидела, что делает Прис, и добавила: — Это может и подождать, а он говорит такие важные вещи. Теперь нет никаких сомнений, что все, что мы уже давно подозревали…

— Потише, — прикрикнул на неё Рой Бейти.

— …чистая правда, — закончила Ирмгард.

— Так называемая луна нарисована, — говорил телевизор. — На сильных увеличениях, одно из которых вы сейчас видите, явственно заметны мазки кисти. Имеются также серьезные указания на то, что чахлые растения и пересохшая бесплодная почва — а возможно, даже и камни, бросаемые в Мерсера предполагаемыми, никогда не видимыми врагами — равным образом сфальсифицированы. Более чем вероятно, что все эти якобы камни изготовлены из некого мягкого пластика и никого не могут поранить.

— Иными словами, — вмешался Дружище Бастер, — Уилбур Мерсер ничуть не страдает.

— В конечном итоге, мистер Бастер, — продолжил глава исследовательской группы, — нам удалось обнаружить бывшего голливудского специалиста по особым эффектам мистера Уэйда Коро, каковой и заявил, основываясь на своем многолетнем опыте, что так называемый Мерсер — это попросту какой-то мелкий актер, шагающий по установленной в звуковом павильоне декорации. Более того, Коро даже взял на себя ответственность заявить, что он узнаёт использованный при съемках звуковой павильон, как тот, который был в свое время построен для некоего мелкого, давно уже отошедшего от бизнеса кинопродюсера — на него Коро неоднократно работал несколько десятков лет тому назад.

— Одним словом, — подытожил Дружище Бастер, — у него нет практически никаких сомнений.

К этому моменту Прис отстригла пауку и третью ногу; он жалко ковылял по кухонному столику, пытаясь найти себе путь к свободе. Пытаясь — и не находя.

— Честно говоря, — говорил сухой, педантичный голос, — мы сразу же поверили Коро, а потому не пожалели времени на изучение фотографий актеров, использовавшихся на эпизодических ролях в старой, ныне не существующей голливудской кинопромышленности.

— И вы нашли…

— Слушайте, слушайте, — сказал Рой Бейти. Ирмгард не отрывала глаз от экрана, и даже Прис временно перестала калечить паука.

— Изучив тысячи и тысячи фотографий, мы остановили свое внимание на одном очень старом теперь актере по имени Эл Джарри, который сыграл ряд эпизодических ролей в довоенных фильмах. По последним имевшимся данным, Джарри проживал в городке Истхармони, штат Индиана, на Ларк-авеню. Мы послали туда нашу техническую команду, и сейчас я попрошу одного из членов этой команды описать то, что они увидели. — Несколько секунд тишины, а затем новый голос, столь же тусклый и невыразительный: — Найденный нами дом представлял собой ветхую развалюху и располагался на самой окраине города, где в настоящее время никто, кроме самого Джарри, уже не живет. Хозяин дома, ни секунды не задумываясь, пригласил нас в свою кошмарно захламленную, проплесневелую, насквозь пропахшую затхлостью гостиную, и я тут же при помощи телепатических средств просканировал его мозг, столь же забитый всяким мусором, как и гостиная.

— Слушайте, слушайте, — сказал Рой Бейти, нетерпеливо ёрзавший на самом краешке стула.

— Я выяснил, — продолжал техник, — что этот старик получил приглашение от некоего анонимного, никогда им не виденного продюсера и снялся в серии пятнадцатиминутных видеороликов. Как мы и предполагали, «камни» были изготовлены из мягкого, резиноподобного пластика, неоднократно проливавшаяся «кровь» была попросту кетчупом и единственным страданием, — говоривший негромко, благопристойно хохотнул, — выпавшим на долю мистера Джарри, была необходимость по многу часов подряд обходиться без виски.

— Эл Джарри, — сказал Дружище Бастер, чье лицо вновь появилось на экране. — Старик, который даже в лучшие свои времена не был способен ни на что достойное нашего — или хотя бы его собственного — уважения. Эл Джарри сделал фантастически скучный, монотонный фильм, даже серию таких фильмов, для кого-то, кого он и тогда не знал, и по сю пору не знает. Среди приверженцев мерсеризма бытует мнение, что Уилбур Мерсер не является человеком и что он — некая высшая сущность, пришедшая на Землю неизвестно откуда, возможно — с другой звезды.

Ну что ж, в каком-то смысле они правы. Уилбур Мерсер не только не является человеком, но и вообще не существует. Мир, по которому он карабкается, представляет собою грошовую, заурядную голливудскую декорацию, выброшенную на помойку много лет тому назад. Но вот кто организовал это надувательство, распространил его на всю Солнечную систему? Задумайтесь об этом, ребята.

— Да нет, нам этого не узнать, — пробормотала Ирмгард.

— Да нет, мы никогда этого не узнаем, — сказал Дружище Бастер. — И мы никогда не поймем, какую цель преследует это мошенничество. Да, ребята, именно мошенничество. Весь мерсеризм — сплошное мошенничество.

— А я думаю, что никаких секретов здесь нет, — сказал Рой Бейти. — Все вполне очевидно. Мерсеризм появился…

— Но вы всё-таки задумайтесь, — продолжал Дружище Бастер. — Задайтесь вопросом, как именно влияет мерсеризм на людей — если верить мерсеритам, они испытывают…

— Все дело в этой самой эмпатии, — сказала Ирмгард.

— …так называемое слияние. Миллионы обитателей Солнечной системы сливаются в некое единство, единство, легко управляемое телепатическим голосом «Мерсера». Обратите на это внимание. Какой-нибудь амбициозный политик с замашками Гитлера…

— Нет, всё-таки это эмпатия, — упрямо повторила Ирмгард. Сжав кулаки, она бросилась на кухню, к Изидору. — Ведь точно же это просто способ доказать, что люди могут что-то такое, что недоступно нам? Потому что без этого мерсеровского слияния нам оставалось бы только верить вам на слово, что вы испытываете эту свою эмпатию, это общее групповое переживание. Так как там паук? — Она наклонилась над плечом Прис.

Щелкнув ножницами, Прис отхватила ещё одну паучью ногу.

— Теперь четыре, — сказала она и слегка подтолкнула паука пальцем. — Не хочет ходить. Но я точно знаю, что он может.

В дверях появился сияющий, чуть не приплясывающий от радости Рой Бейти.

— Наконец-то, Бастер сказал это во всеуслышанье. «Весь мерсеризм — сплошное мошенничество». Все это сострадание — сплошное мошенничество.

Он подошел и с любопытством уставился на паука.

— Совсем не хочет ходить, — пожаловалась Ирмгард.

— Ничего, сейчас он у меня забегает.

Рой Бейти вынул спичечную коробку и чиркнул спичкой.

— Ну вот! — возликовала Ирмгард, когда паук начал суматошно отползать от приближающегося пламени. — Я же говорила, что он может ходить и на четырех ногах. Да что это с тобой? — удивилась она, взглянув на Изидора. — Ты же ничего не потерял, мы заплатим тебе… как оно там?.. ну, то, что написано в каталоге «Сидни». Не надо делать такую кислую физиономию. Или ты это из-за Мерсера, из-за того, что они там узнали? Да отвечай ты в конце концов!

Её палец озабоченно ткнул Изидора в бок.

— Он расстроился, — сказала Прис. — Потому что у него тоже есть этот эмпатический ящик с ручками — в другой, соседней комнате. Ты им пользуешься, Джей-Ар?

— Ну конечно, он им пользуется, — высокомерно ухмыльнулся Рой Бейти. — Они же все так делают, во всяком случае — делали. Может, теперь у них малость прояснится в мозгах.

— Я не думаю, — заметила Прис, — что это покончит с культом Мерсера. Но вот сейчас, в эту минуту в Солнечной системе полным-полно несчастных людей. Этой минуты мы ждали месяцами, — Повернулась она к Изидору. — Мы знали, что оно будет, что оно близится, это потрясающее разоблачение, сделанное Бастером. — И добавила, на секунду замявшись: — Да ладно, чего там скрывать, Бастер — один из наших.

— Андроид, — пояснила Ирмгард. — Только никто этого не знает. В смысле — никто из людей.

Прис отстригла пауку ещё одну ногу. Увидев это, Джон Изидор оттолкнул её в сторону, отнес изуродованное существо к раковине и пустил сильную струю воды. Вместе с пауком и едва ли не быстрее в нем умерли все недавние радужные надежды.

— А он ведь и вправду расстроен, — забеспокоилась Ирмгард. — Да не смотри ты на меня так, Джей-Ар. И почему ты ничего не говоришь? Я ведь тоже очень расстраиваюсь, — повернулась она к Прис и Рою, — глядя, как он стоит там у этой раковины и молчит. Он ведь и слова не проронил с того самого момента, как мы включили телевизор.

— Нет, — покачала головой Прис, — это не телевизор. Это паук. Ведь так ведь, Джон Изидор? Ничего, он скоро отойдет, — крикнула она вслед Ирмгард, которая пошла в гостиную выключать телевизор.

— Ничего не поделаешь, Иззи. Теперь этой штуке крышка, — иронически улыбнулся Рой Бейти. — В смысле, мерсеризму. — Подойдя к раковине, он подцепил ногтями неподвижное тельце паука и добавил: — Как знать, может, это был последний паук. Последний паук, живший на Земле. В каковом случае и паукам тоже крышка. Все, с концами.

— Я… я плохо себя чувствую, — с трудом выдавил из себя Изидор, а затем достал из кухонного шкафчика чашку и надолго — наверное, надолго, время почти перестало доя него существовать — застыл, крутя её в руках. — Так что же, — спросил он в конце концов у Роя, — значит, небо за Мерсером было просто нарисованное? Ненастоящее?

— Ты же видел по телевизору эти увеличения, видел? Там ясно заметны мазки кисти.

— И все равно мерсеризм не кончен, — упрямо возразил Изидор.

Эти трое, а может, и все андроиды страдают каким-то страшным, злокачественным недугом, думал он. Возможно, этот паук и вправду был последним на Земле, как сказал Рой Бейти. А теперь пауку конец, Мерсеру конец, а пыль и разруха буквально на глазах захватывают мир — Джон Изидор слышал победное шествие хлама, конечное торжество хаоса, который сметет все формы, пустоту, которая поглотит всякое бытие. Он слышал, ощущал это, бесцельно крутя в руке пустую керамическую чашку, а затем кухонный шкафчик затрещал и развалился, пол под его ногами угрожающе просел.

Вытянув руку, Джон Изидор коснулся стены. Его рука без усилия прошла насквозь, по ней дождем потекли частички цемента и штукатурки — серая труха, похожая на ту, что снаружи, на радиоактивную пыль. Он присел за стол, и в тот же момент трубчатые ножки стула стали гнуться, словно гниль проела их насквозь, тогда он торопливо встал, отставил чашку и попытался исправить стул, придать ему прежнюю форму. Однако стул развалился при первом же прикосновении; шурупы, соединявшие раньше отдельные его части, вырывались наружу, свободно свисали, сыпались на пол. Прямо у него на глазах керамическая чашка покрылась сетью мельчайших трещинок; трещины змеились и разрастались, ещё секунда — и от края чашки с негромким щелчком отвалился осколок.

— Что это он делает? — голос Ирмгард Бейти звучал тревожно и словно откуда-то издалека. — Он же все ломает! Изидор, прекрати…

— Я этого не делало.

Изидору хотелось побыть одному. Чуть покачиваясь, словно пьяный, он побрел в гостиную и встал рядом с драной кушеткой, глядя на пожелтевшую грязную стену, на россыпи черных мушиных точек и пятна от раздавленных насекомых, насекомых, которые когда-то здесь ползали, а теперь их нет. А затем снова подумал о четырехногом паучьем трупике. Все здесь очень старое, проплыло у него в голове. Распад начался уже давно и никогда не прекратится. Паучий труп трубит победу.

В углублении, образованном просевшим полом, начали появляться куски животных: воронья голова, уйма мумифицированных рук, принадлежавших когда-то обезьянкам; чуть поодаль стоял ослик, неподвижный и все же, скорее всего, живой — во всяком случае он не начал ещё разлагаться. С хрустом кроша ногами чьи-то хрупкие, иссохшие кости, Джон Изидор пошел к ослику, и тут же откуда-то сверху на трогательную, беззащитную морду упала иссиня-черная ворона. «Не надо!» — крикнул он, однако ворона не послушалась и начала быстро, жадно выклевывать ослику глаза. Вот и снова, подумал он. Опять со мною то же самое. Я пробуду здесь, внизу, очень долго. Как и прежде. Это всегда очень долго, потому что ничто и никогда здесь не меняется; поворотный момент наступает лишь тогда, когда нечему уже распадаться.

Прошелестел порыв сухого, как в пустыне, ветра, и везде, куда ни кинешь взгляд, стали рушиться груды костей. Даже ветер их разрушает, подумал он. Значит, очень поздняя стадия, скоро время перестанет быть. Вот только бы вспомнить, как отсюда выбираться. Посмотрев наверх, он не увидел ничего такого, за что можно было бы ухватиться.

Мерсер, сказал он вслух. ты сейчас? Это — могильный мир, и я снова в нем, но на этот раз тебя нету здесь со мной.

По его ноге что-то ползло. Он опустился на колени и начал искать — и нашел это «что-то», потому что оно двигалось совсем медленно. Искалеченный паук кое-как перемещал свое тело, опираясь на немногие оставшиеся ноги; он поднял паука и положил его себе на ладонь. Кости, понял он, пошли вспять; паук снова живой. Мерсер где-то близко.

Дул ветер, круша и рассеивая оставшиеся кости, однако он явственно ощущал присутствие Мерсера. «Иди сюда, сказал он Мерсеру, — проползи по моей ноге или найди какой-нибудь другой способ коснуться меня, хорошо?» Мерсер, подумал он. А затем сказал вслух: «Мерсер!»

По знакомому унылому ландшафту двигались сорняки; они ввинчивались в окружавшие его стены и укоренялись там, пока не стали своей собственной спорой. Спора разрослась, треснула и взорвалась, дождем разбросав ошметки бетона и ржавого железа, бывшие прежде стенами. Но запустение осталось и после того, как стен не стало; запустение следует после всего прочего. После всего, кроме смутной хрупкой фигуры Мерсера; старик смотрел прямо на него, тихо и безмятежно.

— А небо, оно нарисованное? — спросил Изидор. — Там правда видны под увеличением следы кисти?

— Да, — сказал Мерсер.

— А я их не вижу.

— Ты слишком близко, — сказал Мерсер. — Чтобы увидеть, нужно смотреть издалека, как андроиды. У них лучшая перспектива.

— И потому они говорят, что ты мошенник?

— Я и есть мошенник, — сказал Мерсер. — Они вполне искренни, их исследования вполне настоящие. С их точки зрения, я — престарелый актер Эл Джарри, снимавшийся когда-то в эпизодических ролях. Все, что они говорили, все их разоблачения, все это правда. Они действительно приходили ко мне и беседовали со мной. Я рассказал им все, что они хотели знать, — то есть вообще все.

— В том числе и про виски?

— Это правда, — улыбнулся Мерсер. — Они проделали прекрасную работу, и, если судить с их точки зрения, репортаж Дружище Бастера был вполне убедительным. Им будет трудно понять, почему же ничего не изменилось. Ведь ты же все ещё здесь, и я все ещё здесь. — Мерсер указал взмахом руки на знакомый выжженный и бесплодный склон. — Сейчас я поднял тебя из могильного мира, и я буду поднимать тебя раз за разом, пока ты не утратишь интерес и не захочешь бросить. Но ты должен перестать искать меня, потому что я никогда не перестану искать тебя.

— Насчет виски мне не нравится, — сказал Изидор. — Это как-то принижает.

— Это потому, что ты — высокоморальная личность, а я — нет. Я не сужу никого, даже самого себя. — Мерсер поднял неплотно сжатую руку ладонью вверх. — Чуть не забыл, тут у меня есть кое-что твое. — Он разжал пальцы. На его ладони сидел искалеченный паук, только теперь он не был искалечен, все отстриженные ноги восстановились.

— Спасибо. — Изидор взял паука и хотел было сказать ещё…

Забренчал сигнал тревоги.

— В здание вошел охотник! — рявкнул Рой Бейти. — Потушите весь свет. Отдерите его от этой коробки, он должен быть наготове. Скорее!.. Да расшевелите вы его, наконец!

Глава 19

Опустив глаза, Джон Изидор увидел свои собственные руки, лежавшие на эмпатоскопе. Пока он пораженно на них взирал, свет в гостиной погас; через полуоткрытую кухонную дверь он увидел, как Прис бросилась к настольной лампе и тоже её выключила.

— Послушай, Джей-Ар, — хрипло прошептал знакомый, но почти неузнаваемый голос; ногти Ирмгард глубоко впились ему в плечо.

Судя по всему, она просто не замечала, что причиняет ему боль; тусклый ночной свет, проникавший в гостиную через окно, гротескно исказил её лицо, превратил его в бледную маску с крошечными, немигающими, полными ужаса глазами.

— Ты должен встать у двери, — шептала она все тем же хриплым голосом, — а когда он постучит, то есть если он постучит, ты покажешь ему свои документы и скажешь, что это твоя квартира и что никого больше здесь нет. А если он захочет проверить, попросишь показать ордер на обыск.

— Не пускай его внутрь, — прошептала, склоняясь к другому его уху, Прис. — Говори, что угодно, все, что только может его задержать. Ты понимаешь, что устроит платный охотник, если его сюда впустить? Ты понимаешь, что он сделает с нами?

Покинув смертельно испуганных андроидных женщин, Изидор вслепую, по памяти подошел к двери, нащупал ручку и замер, прислушиваясь. Как и всегда, он ясно ощущал ведущий к лестнице коридор, гулкий, пустой и безжизненный.

— Что-нибудь слышно? — спросил близко к нему наклонившийся Рой Бейти. По ноздрям Джона Изидора ударил острый запах вспотевшего от ужаса тела; ужас струился изо всех пор андроида, обволакивал его влажной тошнотворной дымкой. — Сходи наружу, взгляни, как там что.

Приоткрыв дверь, Изидор глянул в один, а затем в другой конец безликого коридора. Воздух здесь был довольно свежий, несмотря на явственный запах пыли. Паук, которого дал ему Мерсер, все ещё был при нем. Этого ли самого паука калечила недавно Прис маникюрными ножницами Ирмгард Бейти? Возможно, и нет. Проверить невозможно. Но как бы там ни было, паук этот был живой; он щекотно ползал в неплотно сжатом кулаке Джона Изидора и совсем не кусался — как правило, челюсти мелких пауков бессильны перед человеческой кожей.

Пройдя до конца коридора, Джон Изидор спустился по лестнице. Он вышел наружу, на то, что было когда-то озелененной прогулочной террасой. Во время и после войны практически вся растительность здесь погибла, а в прогулочной дорожке появилось множество проломов. Но Изидор наизусть знал здесь каждую щель и выбоину; уверенно, словно по гладкому асфальту, он прошел вдоль более длинной из сторон здания и свернул за угол, к единственному в ближайших окрестностях оазису — крошечному, метр на метр клочку земли, где росла какая-то чахлая, насквозь пропыленная трава, и отпустил паука, последний раз ощутив ладонью его легкие, неуверенные шаги. И выпрямился с чувством исполненного долга.

На траву упал узкий луч карманного фонарика. В резком свете пожухлые стебли казались таинственными, угрожающими. А вон и паук, испуганно замер на длинном иззубренном листе. Ну хорошо, пока что с ним все в порядке.

— Что вы там делали? — спросил человек с фонариком.

— Я п-п-посадил туда паука, — сказал Джон Изидор, удивляясь, почему человек сам этого не увидел; в ярком желтом свете паук чернел отчетливой черной кляксой, куда больше своих действительных размеров. — От-т-тпустил его на волю.

— А почему вы не отнесли его домой? Отнесли бы и посадили в банку. Согласно январскому выпуску «Сидни», розничная цена большинства пауков подскочила за месяц на десять процентов. Вы могли получить за него сотню с лишним.

— Если б-бы я отнес его наверх, — вздохнул Джон Изидор, — она бы снова стала резать ему ноги. Одну за другой, из любопытства, что он будет делать.

— Да, — кивнул человек. — Андроиды такое делают. — Сунув руку в карман плаща, он вынул какую-то книжечку, раскрыл её и показал Изидору.

Насколько позволял видеть неверный свет, платный охотник выглядел вполне заурядно. Гладкие, словно стертые от частого употребления черты круглого, тщательно выбритого лица. Типичный клерк из какой-нибудь скучной конторы. Методичный, хотя и не склонный к излишним формальностям. И, уж всяко не полубог, каким ожидал его увидеть Изидор.

— Я — следователь Сан-Францисского департамента полиции. Декард, Рик Декард. — Человек захлопнул свое удостоверение и спрятал его в карман. — Так они там, наверху? Все трое?

— Дело в том, — сказал Изидор, — что я о них забочусь. Д-двое из них женщины. Они — последние из группы, все ост-т-тальные умерли. По просьбе Прис я взял телевизор из её квартиры и перенес в свою, чтобы они не пропустили репортаж Дружище Бастера. Б-б-бастер неопровержимо доказал, что Мерсера нет и не было…

Он был рад поделиться с платным охотником столь важной новостью — новостью, которую тот явно ещё не слышал.

— Отведите меня к ним. — Декард ткнул в Джона Изидора лазерным пистолетом, чуть поколебался и опустил руку. — Вы ведь аномал? — смущенно спросил он. — Недоумок?

— Но у меня есть работа. Я вожу фургон д-д-для… — Джон Изидор с ужасом обнаружил, что забыл название, — …для ветеринарной клиники, — сказал он и тут же облегченно добавил: — Ван-Нессовская ветеринарная клиника. П-п-принадлежащая Ганнибалу Слоуту.

— А вы не могли бы проводить меня наверх и показать квартиру? — попросил Декард. — Это сэкономило бы мне уйму времени, ведь здесь этих квартир больше тысячи. — В его голосе звучала безмерная усталость.

— Если вы их убьете, т-т-то никогда больше не сможете сливаться с Мерсером, — сказал Изидор.

— Так вы проводите меня туда? Покажете, какой этаж? Вы только скажите, какой этаж, а я уж сам разберусь, какая квартира.

— Н-нет, — сказал Изидор.

— В соответствии с федеральным законодательством и законодательством штата… — начал Декард, но тут же смолк и махнул рукой. Отказался от своего законного права на экстренный допрос. — Спокойной ночи, — сказал он и побрел по террасе ко входу в здание, освещая себе путь фонариком.

Войдя в здание, Рик Декард выключил фонарик и, тревожно озираясь, пошел по коридору, освещенному тусклыми, давно утратившими колпаки лампочками. Этот аномал, думал Рик, знал, что они андроиды. Знал ещё до того, как я ему сказал. Знал, но не понимал, что это значит. Ну а с другой стороны, кто это понимает? Я, что ли? Понимал ли я, что это значит? А для пущей радости один из них будет точной копией Рэйчел. Вполне возможно, что недоумок с ней жил. Любопытно бы знать, как ему это нравилось. Возможно, это та самая, которая, как он считает, стала бы резать его паука. Кстати, я вполне могу вернуться назад и найти этого паука. Я никогда ещё не находил ни одного дикого животного. Фантастическое, наверное, переживание — взглянуть вот так вот вниз и увидеть, как там копошится что-то живое. С недоумком такое случилось, может, когда-нибудь случится и со мной.

Рик установил на полу предусмотрительно взятый из машины локатор, поворотный узконаправленный детектор мозговой активности с крошечным экранчиком. В гробовой тишине коридора на экране рисовалась ровная прямая линия. Не этот, видно, этаж, сказал себе Рик и перевел детектор на вертикальное сканирование. На экране появилась крошечная зазубринка сигнала. Где-то наверху. Он подхватил локатор и поднялся по лестнице на следующий этаж.

Там в тени его поджидала смутная расплывчатая фигура.

— Одно движение, и я тебя нейтрализую, — сказал Рик; он крепко сжимал в руке лазер, но не находил в себе сил вскинуть его и прицелиться. Он не ожидал такого скорого контакта, позволил застать себя врасплох.

— Я не андроид, — сказала фигура (оказавшаяся мужской), выходя из тени. — Меня зовут Мерсер. Я обосновался в этом здании из-за мистера Изидора. Аномала с пауком. Вы только что с ним говорили.

— А правда, что теперь я отлучен от мерсеризма? — спросил Рик. — Как утверждает этот аномал. Из-за того, что я сделаю в ближайшие минуты.

— Мистер Изидор может говорить только сам за себя, а не за меня, — пожал плечами Мерсер. — То, что ты начал делать, нужно доделать, я всегда так считал. Я пришел сказать, что один из них сейчас не в квартире, а сзади вас и чуть пониже. — Он поднял руку и указал куда-то через плечо Рика. — Это будет самый трудный из троих, и вам нужно нейтрализовать его первым. — Старческий, шелестящий голос зазвучал вдруг тревожно, с неожиданной силой: — Быстрее, мистер Декард. На лестнице.

Рик крутнулся на месте и низко присел, выставив перед собой лазер. По лестнице поднималась женщина, и он знал её и потому опустил лазер.

— Рэйчел, — поразился Рик. Так что же, значит, она следовала за ним на своей машине, выследила его здесь? Зачем? С какой стати? — Возвращайся в Сиэтл, — сказал он. — Оставь меня в покое. Мерсер сказал мне, что я должен довести это дело до конца.

А потом увидел, что это не совсем Рэйчел.

— Во имя того, что мы значим друг для друга, — сказала приближавшаяся. Её руки тянулись вперед, словно чтобы обнять его — или вцепиться ему в горло. Одежда, подумал он, другая. Но глаза — те же самые глаза. И ведь есть ещё точно такие же, целый легион, каждая с каким-то своим именем, но все они — Рэйчел, Рэйчел Розен, — прототип, использованный производителями для защиты остальных экземпляров серии. Со страстной мольбой на лице она бросилась к нему, и тогда он вскинул лазер и выстрелил. Андроид взорвался, и куски его градом осыпали Рика, и он зажмурился и прикрыл лицо, а потом снова посмотрел и увидел, как по лестнице скатывается маленький цилиндрический лазер, бывший у неё то ли в руке, то ли ещё где; невинная с виду блестящая трубочка звонко прыгала со ступеньки на ступеньку, звяканье становилось все реже и реже и наконец смолкло. Самый трудный из трех, как предсказывал Мерсер. Рик покрутил головой, высматривая старика, но тот исчез. У них хватит возможностей травить меня Рэйчелами Розен, пока я не сдохну, подумал он, или пока эта модель не устареет, что уж там будет раньше. А теперь остальные двое. Мерсер сказал, что один из них не в квартире. Мерсер, запоздало вспыхнуло в голове Рика, защитил меня, спас. Явился в знакомом своем образе и предложил помощь. Она бы точно меня убила, если бы не Мерсерово предупреждение. А с остальными я уж как-нибудь справлюсь. Эту — эту бы я не убил, и она это знала. Но теперь с этим покончено. Буквально за мгновение. Я сделал то, чего никак не мог бы сделать. С супругами Бейти я могу работать по стандартной методике; может, они и окажутся крепкими орешками, но ничего подобного больше не будет.

Рик ещё раз взглянул по сторонам. Пусто, ни души. Мерсер ушел, потому что то, из-за чего он приходил, уже сделано; Рэйчел — вернее, Прис Страттон — разорвана в клочья, а потому он, Рик, остался здесь один. Но в каком-то углу этого здания затаились Бейти, они знают, что он здесь, и начинают догадываться, что он здесь сделал. Скорее всего, они боятся. Это был их ответ на его появление здесь. Их отчаянная попытка. Попытка, которая наверняка удалась бы, если бы не Мерсер. А теперь для них наступает зима.

То, что я собираюсь сделать, нужно сделать не мешкая, подумал он и быстро пошел по коридору, и почти сразу на экране локатора появился отчетливый сигнал. Вот она, нужная квартира. Он бросил на пол ненужное теперь оборудование и тихо, деликатно постучал в дверь.

— Кто там? — спросил изнутри мужской голос.

— Это мистер Изидор, — сказал Рик. — Пустите меня, п-п-потому что я з-з-забочусь о вас, и д-двое из вас женщины.

— Мы не откроем дверь. — На этот раз голос был женским.

— Я хочу смотреть Д-д-дружшце Бастера по т-телевизору, — продолжал заикаться Рик. — Т-т-теперь, когда он доказал, ч-что Мерсера не существует, мне очень важно его смотреть. Я вожу фургон Ван-Нессовской ветеринарной лечебницы, п-п-принадлежащей мистеру Ганнибалу С-с-слоуту. П-п-почему вы меня не п-п-пускаете? Это же моя квартира.

Он замолк, прошло несколько секунд, и дверь открылась. В темном чреве квартиры смутно проступали две фигуры.

— Вы обязаны провести тесты, — сказала фигура поменьше, женщина.

— Времени нет, — отмахнулся Рик. Фигура повыше попыталась одной рукой захлопнуть дверь, а другой — нажать на какую-то кнопку. — Нет уж, — сказал Рик, — я должен войти и войду. — Он позволил Рою Бейти выстрелить, отработанным движением увернулся от луча и укоризненно покачал головой. — Этот выстрел лишил вас легального базиса. Вам следовало вести себя поспокойнее и настоять на проведении Фойгт-Кампфовского теста. Но теперь все это уже не важно.

Рой Бейти снова выстрелил, снова не попал и бросился в глубь квартиры, возможно — к тому самому электронному устройству, которое он пытался включить.

— А как это Прис вас не убила? — спросила миссис Бейти.

— Никакой Прис нет и не было, — покачал головой Рик. — Есть только Рэйчел Розен, раз за разом.

И тут он заметил в её смутно рисующейся руке лазер; Рой Бейти исхитрился передать жене оружие и намеренно заманивал противника в квартиру, чтобы тот подставил свою спину под выстрел.

— Извините, миссис Бейти, — сказал Рик и застрелил её.

Из двери в соседнюю комнату донесся вопль боли и отчаяния.

— Ну что ж, — сказал Рик, — ты её любил. А я любил Рэйчел. А аномал любил другую Рэйчел.

Он выстрелил и увидел, как грузное тело Роя Бейти покачнулось, рухнуло на кухонный столик и сползло на пол, увлекая с собою ножи и тарелки. Рефлексные цепи заставили тело судорожно биться и вздрагивать, но в конце концов оно умерло и успокоилось. Впрочем, Рик не смотрел на него, как не смотрел и на труп Ирмгард Бейти, лежавшей рядом со входной дверью. Всё, я убил последнего, сказал он себе. Шестеро за сутки, почти рекорд. И теперь все кончено, я могу вернуться домой, к Айран и козе. И в кои-то веки у нас будет достаточно денег.

Но он не ушел сразу, а сел на диван и сидел в глухой тишине опустевшей квартиры, пока в дверях не появился аномальный мистер Изидор.

— Лучше не смотрите, — посоветовал Рик.

— Я видел её на лестнице. Её, Прис.

По лицу аномала катились слезы.

— Не принимайте так близко к сердцу, — сказал Рик и с трудом, еле сдерживая головокружение, встал на ноги. — Где тут у вас видеофон?

Аномал ничего не говорил, а только стоял и плакал, поэтому Рику пришлось искать аппарат самостоятельно, и в конце концов он его нашел и позвонил Гарри Брайанту.

Глава 20

— Прекрасно, — сказал Гарри, выслушав донесение. — А теперь отдохни, мы сейчас вышлем за трупами машину.

Рик Декард повесил трубку и повернулся к тихо плакавшему аномалу.

— Андроиды глупы, как пробки! — выкрикнул он со злостью. — Рой Бейти не смог отличить меня от вас, он поверил, что это вы стучитесь в дверь. Минут через десять прилетят полицейские и наведут здесь порядок, а вы посидели бы пока в другой квартире, вряд ли вам будет приятно находиться в обществе того, что осталось от них.

— Я уйду из эт-т-того з-з-здания, — сказал Изидор. — Переселюсь п-п-поглубже в г-г-город, где б-б-больше людей.

— В здании, где я живу, есть свободные квартиры, — предложил Рик.

— Н-н-нет, — замотал головой Изидор, — я н-н-не хочу жить рядом с вами.

— Погуляйте на улице или идите наверх, — сказал Рик. — Только не сидите здесь.

По лицу аномала пробежала целая гамма эмоций. Он никак не мог принять определенного решения, но в конце концов всё-таки встал и вяло, нога за ногу, побрел к двери, оставив Рика наедине с трупами.

Ну и работку я себе выбрал, думал Рик. Я — бедствие, бич Божий, вроде глада или мора. Всюду, куда я ни пойду, за мною следует древнее проклятье. Как сказал Мерсер, мне предназначено творить зло. С самого начала все, что я делал, было злом. Но так или не так, теперь мне пора домой. Может статься, побыв немного в обществе Айран, я сумею забыть.

Айран встретила его уже на крыше. Она была явно не в себе и смотрела как-то странно; за долгие годы Рик ни разу не видел жену такой.

— Ну ладно, теперь все это в прошлом, — сказал он, обнимая её за талию. — Я вот тут думаю, может быть, Гарри Брайант сможет перевести меня…

— Рик, — мягко перебила его Айран, — я должна тебе что-то сказать. Что-то очень плохое. Наша коза погибла.

По той или иной причине новость ничуть не удивила Рика, а только заставила ощутить ещё большее отчаяние — чисто количественное добавление к мукам, навалившимся на него со всех сторон.

— Насколько я помню, — начал он с надеждой, — в договоре есть пункт о гарантии. Если купленное животное заболеет в течение трех месяцев со дня покупки…

— Она не заболела. Некая сволочь… — Айран откашлялась и продолжила хриплым, срывающимся голосом: — Некая сволочь заявилась сюда, выпустила козу из клетки и подтащила к краю крыши.

— И сбросила вниз? — спросил Рик.

— Да.

— Ты видела, кто это сделал?

— Я видела её абсолютно ясно, — кивнула Айран. — Барбур все ещё был здесь, никак не мог расстаться со своей кобылой. Он подбежал ко мне, и мы с ним вызвали полицию, но что толку, если коза уже умерла, а она улетела. Невысокая, совсем молоденькая девица с темными волосами и большими черными глазами, очень тощая. В длинном чешуйчатом плаще. И ещё у неё была такая большая сумка с узорами. И она ничуть не пыталась скрыть от нас свое лицо, словно ей было абсолютно безразлично, видел её кто или нет.

— Да, ей это безразлично, — сказал Рик. — Рэйчел не то что по фигу, что ты её видела, скорее всего, она даже хотела, чтобы ты видела и рассказала мне, чтобы я знал, кто это сделал. Так ты что, — спросил он, целуя Айран, — давно меня здесь ждешь?

— Около получаса. Вот тогда это и случилось, с полчаса назад. Я не могу прийти в себя после этого кошмара. А главное — зачем? Какая-то беспричинная жестокость.

Рик снова открыл дверцу своей машины.

— Нет, — сказал он, садясь на водительское место, — отнюдь не беспричинная. Она считала, что имеет вполне достаточную причину.

Чисто андроидную причину, добавил он про себя.

— А куда ты сейчас? Неужели нельзя посидеть хоть немного дома, со мной? Сегодня по телевизору была совершенно потрясающая новость. Дружище Бастер утверждает, что Мерсер — это жульничество, подставная фигура. А вот ты, Рик, что ты об этом думаешь? Думаешь, это может соответствовать истине?

— Все соответствует истине, — сказал Рик и включил двигатель. — Все, что кому-нибудь когда-нибудь пришло в голову, все соответствует истине.

— С тобой сегодня ничего не случится?

— Не бойся, со мною все будет в порядке.

А ещё, подумал Рик, я непременно умру.

И то, и другое в равной степени соответствует истине. Он захлопнул дверцу, помахал Айран рукой и взмыл в ночное небо.

Когда-то, думал он, я мог бы увидеть небо. Многие годы назад. А теперь в небе нет ничего, кроме пыли; за долгие годы никто не видел ни одной звезды. Отсюда не видел, с Земли. Может быть, однажды я уеду туда, откуда видно звезды, сказал он себе. А тем временем машина набирала все большую скорость и высоту, устремляясь прочь от Сан-Франциско, в мерзость и запустение севера. В места, куда не отправится по своей воле ни одно живое существо. Разве что почувствовав близость конца.

Глава 21

В свете раннего утра проплывавшая внизу земля — тусклая, всякой дрянью заваленная пустошь — казалась бескрайней. Камешки с дом размером покатались, покатались да и остановились, уткнувшись друг в друга; это похоже, подумал он, на склад, откуда вывезли все товары. Остались только обломки ящиков, вместилища, ничего не обозначающие сами по себе. А ведь когда-то здесь росла пшеница, коровы щипали траву. А сейчас дико и подумать, что что-то могло щипать здесь траву.

В странном месте, думал Рик, довелось умереть всем этим существам. Он снизил машину и некоторое время летел на бреющем. А вот что, спросил он себя, сказал бы обо мне Дэйв Холден? В каком-то смысле, теперь я — величайший платный охотник всех времен и народов. Никому другому не доводилось ещё убить за сутки шесть «Нексусов-шестых», да и в будущем вряд ли доведется.

Безнадежно загаженный склон холма летел ему в лицо, и Рик едва успел поднять машину повыше. Усталость, подумал он, мне не стоило так долго сидеть за рулем. Он выключил зажигание и некоторое время планировал, а затем посадил машину. Она немного попрыгала по кочкам, ухабам и россыпям булыжников и в конце концов со скрежетом остановилась, наткнувшись на какую-то очередную неровность.

Рик поднял трубку, набрал номер сан-францисской междугородней станции и попросил телефонистку связать его с больницей «Маунт Сион».

— Больница «Маунт Сион», — сказала через несколько секунд другая, помладше, телефонистка.

— Меня интересует ваш пациент Дэйв Холден, — сказал Рик. — Как он себя чувствует? Есть ли возможность с ним побеседовать?

— Минуточку, сэр, сейчас я все узнаю, — сказала телефонистка и исчезла с экрана. Чтобы не терять времени даром, Рик занюхал щепотку смеси «Доктор Джонсон», но не получил никакого удовольствия, а только ещё сильнее почувствовал холод; в неотапливаемой машине температура падала с катастрофической скоростью. — Доктор Коста говорит, — сказала вновь возникшая телефонистка, — что мистер Холден не принимает посетителей и не беседует по телефону.

— Я из полиции по служебному вопросу, — сказал Рик, демонстрируя экрану свое удостоверение.

— Минуточку, — сказала телефонистка и снова исчезла.

Рик занюхал ещё одну щепотку «Доктора Джонсона». То ли по раннему часу, то ли ещё почему, но запах ментола не освежал, а вызывал тошноту. Он опустил окно машины и присоединил к бескрайним россыпям мусора маленькую желтую жестянку.

— Нет, сэр, — сказала телефонистка. — По мнению доктора Коста, состояние, в котором находится мистер Холден, не позволит ему вести разговоры на любую, пусть даже и самую срочную тему в течение ближайших…

— Спасибо, — сказал Рик и повесил трубку.

Воздух тут тоже был тошнотворный, поэтому он снова поднял окно, не переставая думать о Дэйве. Похоже, этот Полоков надолго его вырубил. Странно даже, чего они со мной-то не сумели справиться? Наверное, я слишком быстро двигался. Всех за один день, этого они никак не могли ожидать. Гарри Брайант был прав, да он и всегда бывает прав.

Машина совсем промерзла, а Рику давно хотелось размять ноги, поэтому он вышел наружу, стараясь не замечать настырного, вонючего ветра и потирая от холода ладони. И всё-таки жалко, что не вышло поговорить с Дэйвом. Дэйв одобрил бы то, что я сделал. К тому же он понял бы те моменты, которые даже Мерсер не может понять — наверное, не может понять. Для Мерсера все очень просто, потому что он принимает все, без разбору. Ничто ему не чуждо. А вот то, что я сделал, абсолютно мне чуждо. Если разобраться, последнее время мне чуждо все, что есть во мне, я стал какой-то самоотчужденной личностью.

Он шел вверх по склону, и каждый шаг давался ему со все большим трудом. Слишком измотался, думал он, чтобы ещё карабкаться по всяким кручам. Остановившись, он вытер едкий пот, заливавший ему глаза; со всем остальным — со столь же едким потом, пропитавшим насквозь одежду, с надсадной болью во всем теле — приходилось мириться. Он яростно сплюнул, выражая этим ненависть и презрение к самому себе и вдвое большую ненависть к этой бесплодной, безнадежно загаженной пустоши. А потом снова пошел вверх по склону Богом и людьми забытого холма, на котором не было и не будет ничего живого, кроме него самого.

Жара. Теперь стало жарко; судя по всему, прошло много времени, утро превратилось в день, и воздух прогрелся. А ещё он почувствовал голод. Он не ел уже бог знает сколько времени. Голод с жарой образовывали ядовитую смесь, похожую по вкусу на поражение. Да, думал он, так оно и есть, я потерпел поражение, знать бы вот только как и когда. В том, что убил этих андроидов? В том, что Рэйчел убила мою козу? Не в силах этого понять, он шел и шел вперед, и постепенно мозг его окутывался смутной, почти галлюцинаторной дымкой. В какой-то момент он обнаружил себя, абсолютно не понимая, как такое могло случиться, в шаге от обрыва, падение с которого неизбежно стало бы фатальным, более того — унизительным, он падал бы и падал, бесконечно долго, без единого свидетеля. И не было бы смысла проявлять перед смертью отвагу и выдержку, все это осталось бы никем не замеченным, ведь мертвые камни и иссохшие, пылью пропитанные тени растений ничего не видели, ничего не помнили, ни о нем, ни о себе.

В этот момент увесистый камень — камень, а не какой-то там кусок резины или пенопласта — угодил ему прямо в пах. Жгучая боль плюс первое осознание своей абсолютной одинокости в этих муках обрушились на него в самой грубой, недвусмысленной форме.

Он остановился. А затем, понукаемый чем-то невидимым, но необоримым, возобновил подъем. Качусь вверх, подумал он, как камни; я делаю то, что делают камни, помимо воли и желания. Ничуть не заботясь о смысле.

— Мерсер, — хрипло выдохнул он и остановился. Прямо перед ним смутно маячила безликая, неподвижная фигура. — Уилбур Мерсер! Это ты?

Господи, понял он, да ведь это моя собственная тень. Бежать, бежать отсюда, с этого холма!

Он начал торопливо, не разбирая дороги, спускаться. В каком-то месте он упал, взметнув клубы пыли, застлавшие все вокруг, и он бежал сквозь эту пыль, бежал все быстрее и быстрее, спотыкаясь и оскальзываясь на россыпи мелких камней. А потом пыль то ли осела, то ли закончилась, и он увидел перед собой свою машину. Я вернулся, спустился с холма, сказал он себе. Я вернулся, повторил он, втискиваясь на сиденье машины. Но кто это кинул в меня камнем? Никто. Да какая, собственно, разница? Со мной же и раньше такое бывало, при слиянии. Как и с каждым, кто брался когда-нибудь за ручки эмпатоскопа. Так что в этом нет ничего нового. Ничего нового? Но ведь сегодня я восходил один, без Мерсера.

Дрожа всем телом, он достал из бардачка свежую жестянку, набил себе ноздри смесью, вдохнул и устало обвис наполовину в машине, наполовину снаружи, с ногами, касающимися пересохшей, похожей на пепел земли. И что это меня понесло в такое гиблое место? — вяло удивился он. Не надо было мне сюда лететь. А теперь для полной радости я слишком ослаб, чтобы лететь назад.

Мне бы только поговорить с Дэйвом, думал он, и все бы наладилось. Я смог бы улететь отсюда, вернулся бы домой, лег бы в постель. У меня все ещё есть мой электрический баран, все ещё есть моя работа. Буду и дальше убивать андроидов, ведь те, что вчера, никак не могли быть последними. А может, в том-то все и дело, может, я боюсь, что андроидов больше не будет?

Рик взглянул на часы. Полдесятого.

Взяв трубку, он позвонил в департамент и попросил инспектора Брайанта.

— Здравствуйте, мистер Декард, — разулыбалась телефонистка мисс Уайльд. — К сожалению, инспектора Брайанта нет на месте. Он отправился по делам, и я не могу с ним связаться. По-видимому, мистер Брайант где-то сел и вышел из машины.

— А вы часом не знаете, куда он собирался?

— Что-то насчет андроидов, которых вы вчера нейтрализовали.

— Тогда свяжите меня с моей секретаршей, — сказал Рик.

Секунду спустя на экране появилось оранжевое, треугольное лицо Энн Марстен.

— О, мистер Декард, инспектор Брайант все утро пытался вам дозвониться. Я думаю, он собирается представить вас к благодарности в приказе, ведь за один вчерашний день вы нейтрализовали целых шестерых…

— Я знаю, что я сделал, — оборвал её Рик.

— Подумать только, ведь такого никогда ещё не случалось. И ещё, мистер Декард, звонила ваша жена. Она беспокоится, все ли с вами в порядке. С вами все в порядке?

Рик промолчал.

— Как бы там ни было, — продолжила мисс Марстен, — я думаю, вам следует позвонить ей. Она просила передать, что находится сейчас дома и будет ждать вашего звонка.

— Вы слышали про мою козу? — спросил Рик.

— Нет, я даже и не знала, что у вас есть коза.

— Они лишили меня моей козы.

— Кто лишил, мистер Декард? Воры? Мы только что получили донесение, что в городе выявлена огромная, неизвестная ранее банда, специализирующаяся на краже животных. Скорее всего, это подростки, и они орудуют…

— Похитители жизни, — криво усмехнулся Рик.

— Простите, мистер Декард, но что-то я вас не понимаю. — Мисс Марстен близоруко прищурилась, вглядываясь в его лицо. — И вы выглядите совершенно ужасно, словно месяц не спали. Господи, да у вас вся щека в крови!

Потрогав правую щеку, Рик обнаружил на ней огромную, кровоточащую ссадину. Не иначе как от камня. Значит тот, попавший в пах, был далеко не единственным.

— Сейчас вы похожи на Уилбура Мерсера, — сказала мисс Марстен.

— А я он и есть, — кивнул Рик. — Я — Уилбур Мерсер, я намертво с ним слился. Теперь я и хотел бы отделиться от него, но не могу. Сижу вот здесь и тщетно пытаюсь от него отъединиться. «Здесь» это где-то на границе Орегона.

— У вас там проблемы? Хотите мы пришлем за вами департаментскую машину?

— Нет, — качнул головой Рик. — Я больше не работаю в департаменте.

— Мне кажется, мистер Декард, что вчера вы немного переработали, — укоризненно сказала мисс Марстен. — Вам нужно отдохнуть, хорошенько выспаться. Все мы тут абсолютно уверены, что вы наш лучший охотник, самый лучший, какой у нас вообще когда-нибудь был. Когда вернется инспектор Брайант, я скажу ему, что вы пошли домой, чтобы немного отоспаться. И непременно позвоните своей жене, позвоните сейчас же, потому что она жутко, жутко за вас волнуется. Я видела это по её лицу, у неё вид немногим лучше вашего.

— Это все из-за козы, — объяснил Рик. — А андроиды тут совсем ни при чем. Рэйчел ошибалась, я нейтрализовал их без малейшего труда. И аномал тоже ошибался, что я не смогу больше слиться с Мерсером. А Мерсер не ошибался, только он один и был прав.

— Возвращались бы вы поскорее, мистер Декард, сюда, к людям. Ведь там, в Орегоне, никто теперь и не живет, верно? Вы же там совсем один?

— Странно, — сказал Рик. — У меня была абсолютно убедительная, не отличимая от реальности иллюзия, что я стал Мерсером и какие-то люди забрасывают меня камнями. И это совсем не то, как если держишься за ручки эмпатоскопа. Там ты чувствуешь, что ты с Мерсером, а тут я не был ни с кем, я был совсем один.

— Тут теперь говорят, что Мерсер — фальшивка.

— Никакая он не фальшивка, — обиделся Рик. — А если он фальшивка, то и все остальное фальшивка.

Вот, скажем, этот холм, думал он. Эта пыль и эти камни, масса камней, и все они отличны друг от друга.

— Боюсь, — сказал он, — что я не смогу уже перестать быть Мерсером. Вот так вот начнешь, а потом оказывается, что поздно идти на попятный. — Так это что же, мелькнуло у него в голове, теперь мне придется раз за разом взбираться на этот холм, делать это всегда, как Мерсер… стать пленником вечности? — До свидания, — сказал он и потянулся к рычажку отбоя.

— Так вы позвоните жене? Обещаете?

— Да, — кивнул Рик. — Спасибо, Энн.

И повесил трубку. Отоспаться, думал он. Последний раз я спал в обществе Рэйчел.

Нарушение установленных ограничений на половые акты. Половое сношение с андроидом, абсолютно противозаконное как здесь, так и в колониальных мирах. Она уже там, в своем Сиэтле, в компании прочих Розенов, живых и андроидов. Хотел бы я устроить тебе то, что ты устроила мне. Но это невозможно, потому что вам, андроидам, такие вещи безразличны. Убей я тебя прошлой ночью, моя коза была бы жива. Вот тут-то я и принял ложное решение. А если копнуть чуть глубже, все это из-за того, что я лег с тобой в постель. И все же в одном ты была права: это меня изменило. Только совсем не в ту сторону, как ты предсказывала.

В гораздо худшую сторону.

Но все это не слишком меня волнует. Теперь не волнует. После того, что случилось со мной там, на подходе к вершине холма. Интересно, что было бы со мной дальше, достигни я этой вершины? Ведь именно там происходит видимая смерть Мерсера. Именно там, в конце великого вселенского цикла, Мерсер торжествует над смертью.

Но, если я Мерсер, я никогда, пусть и за сто тысяч лет не умру. Мерсер бессмертен.

Рик поднял трубку, чтобы позвонить жене.

И застыл.

Глава 22

Не отрывая глаз от пятнышка, движущегося по земле метрах в двух от машины, он положил трубку. Серая выпуклость, похожая на самый заурядный камень, но только прочие камни лежали неподвижно, а этот двигался. Животное, сказал себе Рик, и тут же с бешено колотящимся сердцем узнал, какое именно. Я знаю, что это такое, понял он, я видел их прежде — не в жизни, конечно же, а в старых фильмах о природе, которые показывают по государственному каналу.

Но они же все вымерли! Он вытащил из кармана потрепанный каталог «Сидни» и начал торопливо, дрожащими от волнения пальцами переворачивать страницы.

ЖАБА (Жабовые), все разновидности………… Вым.

Вымерли поголовно много лет назад. Твари, особо милые сердцу Уилбура Мерсера. Наряду с ослами. Но жабы — особенно.

Мне нужна коробка. Рик пошарил по заднему сиденью, ничего там не нашел, выскочил из машины и торопливо открыл багажник, где лежала картонная коробка с запасным топливным насосом. Он выкинул насос, нашел в багажнике моток мохнатой пеньковой бечевки и начал тихо, осторожно подкрадываться к жабе.

И по цвету, и по фактуре жаба полностью сливалась с вездесущей пылью; возможно, она успела уже эволюционировать, приспособилась к новой обстановке, как приспосабливалась прежде ко всем прочим обстановкам. Не пошевелись она тогда, Рик ни за что бы её не заметил. Даже и с такого малого расстояния. А что происходит, когда ты находишь — если ты находишь — животное, считавшееся вымершим? — спросил он себя и попытался припомнить. Такое случалось, но крайне редко. Вроде бы счастливчики получали ооновскую медаль и премию. Огромную премию, миллионы долларов. И это же какое дикое везение — найти не просто живое существо, а существо, особо милое Мерсеру. Господи, подумал Рик, такого просто не может быть. Возможно, я нахватал слишком большую дозу излучения и в результате повредился умом. Теперь я — аномал, подумал он. Со мною что-то случилось, вроде как с недоумком Изидором и его пауком: со мною происходит то же самое, что произошло с ним. Кто это подстроил? Мерсер? Но я же и есть Мерсер. Это я все подстроил, я нашел эту жабу. Нашел её потому, что вижу все глазами Мерсера.

Рик присел рядом с жабой на корточки. Она лежала, зарывшись в пыль, так что видна была только верхняя часть плоской головы. Судя по всему, жаба пребывала в чем-то вроде анабиоза: в её помутневших, полузакрытых глазах не было ни капли жизни. Господи, ужаснулся Рик, да она же умерла, скорее всего — от жажды. Да нет, вряд ли, ведь минуту назад она двигалась.

Он поставил коробку на землю и начал осторожно сметать с жабы пыль. Та ничуть не протестовала, а вернее — не замечала, кто и что с ней делает. Тельце извлеченной на поверхность жабы оказалось на ощупь сухим и дряблым — и таким удивительно холодным, словно она лежала перед этим не в пустяковой ямке, а глубоко под землей, в пещере, куда никогда не заглядывает солнце. Жаба пошевелила задними ланками в жалкой, инстинктивной попытке вырваться из его рук и куда-нибудь ускакать. Крупная, подумал Рик, взрослая и умудренная.

Способная, каким-то своим способом, выжить даже в такой гиблой обстановке, в какой не выжил бы ни один человек. Интересно бы знать, где она находит воду куда метать икру?

Так вот, значит, что видит Мерсер, думал он, тщательно завязывая коробку. Жизнь, неразличимую для наших невнимательных глаз, жизнь, закопавшуюся по самую макушку в останки мертвого мира. Возможно, Мерсер прозревает затаившуюся жизнь в каждом атоме, в каждой пылинке Вселенной. Теперь я это знаю, думал он. Посмотрев однажды Мерсеровыми глазами, я никогда не утрачу новообретенное зрение.

И эта жаба может не бояться, что андроиды отрежут ей лапы, как они сделали с недоумковым пауком.

Рик поставил завязанную коробку под сиденье и сел за руль; вся его недавняя усталость бесследно исчезла. Это, подумал он, все равно что снова стать ребенком. Надо бы всё-таки позвонить Айран, порадовать её новостью. Рик начал набирать номер, но потом заколебался и положил трубку. Пускай, решил он, это будет для неё сюрпризом, тут и лететь — то какие-то полчаса.

Минуту спустя его машина уже мчалась, быстро набирая высоту, на юг, в Сан-Франциско, до которого было семьсот миль по прямой.

Айран Декард задумчиво трогала указательным пальцем наборный диск пенфилдовского генератора. Трогала, но ничего не набирала. Она чувствовала себя слишком больной и разбитой, чтобы хотеть хоть что-нибудь. Вчерашнее несчастье безнадежно омрачило будущее и все возможности, таившиеся в нем прежде. Будь Рик сейчас дома, вяло думала она, он бы заставил меня набрать 3, чтобы потом я сама захотела набрать что-нибудь хорошее, ну, скажем, через край выплескивающуюся радость, а если не её, то хотя бы 888, желание смотреть телевизор вне зависимости, что там показывают. А правда, что там показывают? И куда это делся Рик? Ничего, скоро вернется, летит уже, наверное, домой… Или не летит, подумала она и отчетливо ощутила, как кости её усыхают от старости.

И тут же услышала громкий стук в дверь.

Айран уронила на пол инструкцию по эксплуатации «Пенфилда» и бросилась к двери, облегченно думая: «Теперь мне не нужно ничего набирать, у меня есть все, что нужно — если только это он».

— Привет, — сказал Рик, входя в распахнувшуюся перед ним дверь.

Он выглядел так, словно ночевал в каком-то мусорном баке — ссадина на щеке, грязная, перемятая одежда, волосы, спекшиеся от пыли. Та же самая тусклая корка пыли облепила его руки, его лицо, каждый миллиметр его тела — за исключением глаз, распахнутых в тихом, благоговейном изумлении.

Он похож, подумала Айран, на мальчишку, прибежавшего под вечер домой, чтобы умыться и отдохнуть и рассказать о чудесах проведенного в играх дня.

— Я совсем тебя заждалась, — сказала она.

— А у меня тут кое-что есть.

Рик держал в руках большую картонную коробку, держал с почти комичной осторожностью, словно там находилось нечто очень хрупкое и ценное.

— Я сварю тебе кофе.

Подойдя к плите, Айран нажала кофейную кнопку и уже через пару секунд поставила на кухонный стол большую дымящуюся кружку.

Рик сел, так и не выпустив коробки из рук; его лицо сияло все тем же благоговейным изумлением; за долгие годы семейной жизни Айран ни разу не видела мужа таким. Было ясно, что сегодня, за время его отлучки, случилось что-то необычное. И вот теперь он вернулся и принес с собой коробку, где и находится, надо думать, объяснение того, что с ним случилось.

— Я буду спать, — объявил Рик. — Весь день. Я звонил Гарри Брайанту и получил указание не ходить сегодня на работу, хорошенько отдохнуть. Чем я и намерен заняться.

Он поставил коробку на стол и с явной неохотой, только чтобы не обидеть жену, начал пить кофе.

— Слушай, Рик, а что у тебя в этой коробке? — спросила Айран.

— Жаба.

— А можно посмотреть?

Рик отставил недопитую кружку, развязал коробку и торжественно снял с неё крышку.

— Ой, — испуганно вскрикнула Айран. — А она не кусается?

— Да ты не бойся, возьми её в руки, — улыбнулся Рик. — Эти твари совсем безвредные, у них и зубов-то нет.

Айран проглотила комок тошноты и послушно приняла из рук мужа холодное, слабо трепыхающееся тельце.

— А я-то считала их вымершими, — сказала она и перевернула жабу на спину, заинтересовавшись её лапками. — А они тоже скачут, как лягушки? Она не выскочит у меня из рук?

— Нет, — покачал головой Рик, — у жабы слишком слабые лапы. Это и есть главная разница между жабой и лягушкой — это и вода. Лягушка всегда держится поближе к воде, а жаба может жить даже в пустыне. Вот и эту я тоже нашел в пустыне, на задворках Орегона, где ничто уже и не живет. Дай её сюда.

Он протянул руку, но тем временем Айран успела обнаружить нечто неожиданное. Все так же держа жабу вверх тормашками, она покопалась ногтем в её брюхе и вскрыла крошечную управляющую панель.

— О-о-о. — Все ликование сползло с лица Рика, как плохо надетая маска. — Да, понятно. — Поникший и несчастный, он посадил фальшивую жабу себе на ладонь, подергал её за лапы, словно пытаясь что-то сообразить, а затем вернул на прежнее место, в коробку. — Не понимаю, как могла она оказаться в таком безлюдном месте. Ведь не сама же она прискакала, кто-то её подбросил, вот только кто и зачем?

— Лучше мне было промолчать, не говорить тебе, что она электрическая.

Чувствуя себя насквозь виноватой, Айран положила руку ему на плечо.

— Нет, — покачал головой Рик, — я рад, что узнал. Точнее говоря, всё-таки лучше, что я теперь знаю.

— А ты не хочешь воспользоваться пенфилдовским генератором? Набери что-нибудь хорошее и успокоишься. Ты же в прекрасных отношениях с этим устройством, мне такие и не снились.

— Ничего, обойдусь. — Рик потряс головой, словно пытаясь прочистить себе мозги. — Этот паук, которого Мерсер дал недоумку Изидору, он ведь тоже, наверное, был искусственный. Впрочем, это не так уж и важно. Электрические существа тоже живут своей жизнью — жалконькой, но жизнью.

— Ты совсем измученный, — сказала Айран. — Словно сто миль пешком прошагал.

— Да, — кивнул Рик. — Это был долгий и трудный день.

— Ложись тогда и спи.

— Так, значит, все это кончено? — Он смотрел на Айран с каким-то наивным доверием, словно его собственные слова утратили всякую надежность и не станут правдой, пока она с ними не согласится.

— Да, — сказала Айран, — все уже кончилось.

— Господи, — вздохнул Рик, — это задание превратилось в настоящий марафон. Как только я влез в него, пути назад уже не было. Оно тащило меня силком, пока я не добрался до этих Бейти, а потом вдруг оказалось, что делать-то больше и нечего. И вот тут-то… — Он помедлил, явно изумленный тем, что собирался сказать. — Тут-то и началось самое плохое. После того как я все кончил. Я не мог остановиться, потому что тогда, если бы я остановился, не осталось бы вообще ничего. Тем утром ты это верно сказала, что я — пустое место, грубый коп с грубыми копешными грабками.

— Я сказала не совсем так, — улыбнулась Айран, — и вообще я так больше не думаю. Я просто радуюсь, что ты вернулся домой.

Она поцеловала Рика, и его лицо вспыхнуло радостью, почти такой же, как прежде, до того как он увидел, что жаба электрическая.

— Ты думаешь, все это было неправильно? — спросил он. — То, что я сделал за вчерашний день?

— Нет, я так не думаю.

— А вот Мерсер сказал, что это неправильно и что все равно я должен это делать. Странно все как-то получается. Бывает, что лучше делать что-то неправильное, чем правильное.

— На нас лежит проклятье, — сказала Айран. — Вот об этом-то Мерсер и говорит.

— Пыль? — попытался угадать Рик.

— Убийцы, нашедшие Мерсера на шестнадцатом году его жизни, сказали ему, что он уже больше не сможет поворачивать время и возвращать к жизни умершие существа. Поэтому теперь он только и может, что двигаться вместе с жизнью, идти туда, куда идет она, — к смерти. А убийцы швыряют камни. Это они, хотя их и не видно. Так и продолжают его преследовать. Ну а заодно и всех нас. Это что, кто-то из них посадил тебе эту ссадину?

— Да, — устало кивнул Рик.

— Так ты ляжешь сейчас? А я поставлю твоего «Пенфилда» на 670.

— А что это такое? — спросил Рик.

— Долгий, заслуженный покой.

Рик встал на гудящие от усталости ноги и побрел в спальню. Его растерянное лицо напоминало поле, на котором разразилась, а после утихла упорная, кровавая битва.

— Долгий, заслуженный покой, — повторил он и, как был в одежде, растянулся на белоснежной простыне, обильно осыпав её серой прилипчивой пылью.

Тут и «Пенфилд» ни к чему, подумала Айран и нажимом кнопки сделала окна непрозрачными.

Серенький свет, сочившийся с улицы, мгновенно померк, но к этому времени Рик уже спал.

Айран посидела немного рядом с кроватью — на случай, если Рик проснется от какого-нибудь приснившегося кошмара, как то с ним нередко бывало. Убедившись, что муж надежно уснул, она вернулась на кухню.

В стоявшей на столе коробке шуршала и скреблась электрическая жаба. Надо бы узнать, подумала Айран, как за ней ухаживают и что она «ест». Электрических мушек, наверное.

Раскрыв телефонную книгу на «Желтых страницах», она нашла раздел «Животные электрические, предметы для обслуживания», набрала один из номеров и сказала ответившей продавщице:

— Я хочу заказать у вас фунт искусственных мух, которые летают и жужжат, как настоящие.

— Простите, мэм, это вам для электрической черепахи?

— Для жабы, — сказала Айран.

— Тогда я могла бы предложить вам смесь из самых разнообразных ползающих и летающих насекомых, в числе которых будут даже…

— Я ограничусь мухами, — сказала Айран. — И хорошо бы с доставкой. Мой муж сейчас спит, и я не хочу никуда уходить, чтобы с ним ничего не случилось.

— Вашей жабе, — сказала продавщица, — очень пригодится постоянно пополняющаяся лужа, если только это не рогатая жаба, на каковой случай у нас имеется набор, состоящий из песка, разноцветных камешков и кусочков стерильных органических отбросов. И если вы намерены кормить её регулярно, я бы посоветовала вам поручить нашему отделу обслуживания периодически производить регулировку её языка. Для жабы это жизненно важно.

— Спасибо, — кивнула Айран, — так я и сделаю. Я хочу, чтобы эта жаба действовала безукоризненно, мой муж очень к ней привязался.

Она продиктовала продавщице адрес и повесила трубку.

И уж тогда, сбросив с плеч последнюю заботу, наконец-то заварила себе кофе.

УБИК ^(роман)

Ich sih die liehte heide

in gruner varwe stan

dar suln wir alle gehen,

die sumerzeit enphahen.^[16]

Урсула Ле Гуин: «Филип Дик — это целая эпоха фантастики. И «Убик» — это, возможно, лучшее из всего, что было им написано. По крайней мере, я не читала ничего хотя бы отдаленно похожего на эту книгу».

Мир «Убика» — это мир будущего, в котором существуют могущественные корпорации телепатов и антителепатов, ведущие между собой постоянную войну. Но это и мир прошлого, в котором время идет вспять, съедая людей и созданные ими вещи ещё до того, как они появились на свет. Наконец, это мир по ту сторону жизни, мир мораториумов, в стеклянных гробах которых веками лежат замороженные люди; в глубинах их сознания ещё теплится разум — они мыслят, чувствуют, страдают, общаются между собой и внешним миром и — пытаются выжить, выжить любой ценой.

Глава 1

Друзья, мы проводим большую распродажу и почти даром отдаем наши бесшумные электрические Убики. Да, именно за эту неправдоподобно низкую цену.

Напоминаем: все выставленные на продажу Убики использовать в строгом соответствии с инструкцией.

Пятого июня 1992 года в три тридцать утра с карты нью-йоркского бюро Корпорации Ранситера исчез ведущий телепат Солнечной системы. Тут же последовал шквал звонков по видеофонам. За последние два месяца организация Ранситера потеряла след слишком многих медиумов Холлиса, очередное исчезновение встревожило всех не на шутку.

— Мистер Ранситер? Простите, что беспокою. — Дежурный оператор в контрольной комнате нервно кашлянул, когда массивная взъерошенная голова Глена Ранситера заполнила экран видеофона. — Сообщение нашего инерциала. Сейчас взгляну. — Техник порылся в куче лент на столе.

— Информация мисс Дорн. Она, если помните, вела его до Грин Ривер, штат Юта, где…

— Кого вела? — спросонья рявкнул Ранситер. — Я не могу все время держать в голове, кто каким прогностом или щупачом занимается. — Он пригладил жесткие седые волосы. — Короче, кого потеряли на этот раз?

— С. Доула Мелипона.

— Что?! Исчез Мелипон? Смеетесь надо мной?

— Я вполне серьезно, — заверил Ранситера оператор. — Эди Дорн и ещё два инерциала вели его до мотеля Полиморфных Эротических Ощущений. Это подземное сооружение на шестьдесят номеров, особых развлечений клиентам не предлагают, но самостоятельные люди любят уединяться там со своими шлюхами. Эди посчитала, что Мелипон тоже приехал отдохнуть, но на всякий случай вызвала нашего телепата Дж. Дж. Эшвуда, чтобы тот его прощупал. Эшвуд натолкнулся на такой запутанный узор помех вокруг сознания Мелипона, что махнул рукой и вернулся в Топеку, Канзас, где нашел для нас новое дарование.

Ранситер уже отошел от сна; подперев подбородок ладонью, он мрачно курил, выпуская дым на сканер видеофона.

— Вы уверены, что это был действительно Мелипон? Никто ведь толком не знает, как он выглядит. Думаю, не реже, чем раз в месяц, он изменяет внешность. Поле замерили?

— Да, мы направили к мотелю Джо Чипа. Он снял напряженность поля. По максимуму получилось 68.2 БЛР телепатической ауры. Такое под силу только Мелипону. Мы тут же выставили на карте его опознавательный значок. А теперь он, то есть значок, исчез.

— Может, упал на пол? Свалился за карту?

— Нет, он просто погас. Человека, которого он представляет, нет на Земле и, насколько мы можем судить, в зоне колоний тоже.

— Я посоветуюсь со своей умершей женой, — сказал Ранситер.

— Сейчас ночь. В такое время все мораториумы закрыты.

— Только не в Швейцарии. — Лицо Ранситера исказила усмешка, словно какой-то отвратительный ночной флюид попал в его немолодое горло. — До свидания.

Владелец Мораториума Возлюбленных Собратьев Герберт Шонхайт фон Фогельзанг как всегда пришел на работу раньше своих сотрудников, когда холодное, наполненное гулким эхом здание только начинало оживать. Тем не менее у регистратуры уже томился похожий на клерка озабоченный человек в темных очках, блейзере с муаровым воротником и остроносых желтых туфлях. В руках посетитель держал корешок квитанции об оплате вызова. Вне всякого сомнения, клерк явился проведать родственника в преддверии праздника Поминовения. Да, скоро здесь начнется настоящая суматоха.

— Позвольте лично принять ваш заказ, сэр, — Герберт одарил клиента любезной улыбкой.

— Она совсем старушка, — сказал клерк. — Ей около восьмидесяти, такая маленькая и высохшая. Это моя бабушка.

— Одну минуту. — Герберт направился к морозильнику с саркофагами, нашел номер 3054039-В и сверился с контрольной карточкой. Полужизни оставалось на пятнадцать дней. Не так уж много, отметил Герберт, машинально подсоединяя мобильный усилитель протофазонов к прозрачному пластику саркофага. Потом настроил его на необходимую для приема мозговых колебаний частоту.

Из динамика донесся слабый голос:

— …а потом Тилли растянула лодыжку. Мы думали, она вообще не встанет, а она тут же попыталась ходить, такая глупость…

Удовлетворенный, Герберт отсоединил усилитель и распорядился доставить номер 3054039-В в переговорную, где клиент вступит со старухой в непосредственный контакт.

— Вы её проверили? — на всякий случай поинтересовался посетитель.

— Лично, — заверил его фон Фогельзанг. — Связь превосходная. — Он несколько раз щелкнул переключателями и отошел в сторону. — Счастливого дня Поминовения, сэр.

— Благодарю вас.

От ледяной оболочки саркофага поднимался легкий пар.

Посетитель занял свое место, надел наушники и отчетливо проговорил в микрофон:

— Флора, дорогая, ты слышишь меня? По-моему, я тебя уже слышу. Флора?

Перед смертью, подумал Герберт Шонхайт фон Фогельзанг, оставлю завещание оживлять меня раз в сто лет. Так я смогу проследить за судьбой человечества. Потомкам это, конечно, влетит, в огромную сумму… Герберт знал, чем все закончится.

Рано или поздно они взбунтуются, вытащат его тело из замороженного саркофага и… не приведи, конечно, бог, предадут земле.

— Предание земле — это варварство, — пробормотал вслух Герберт. — Рецидив первобытной культуры.

— Совершенно верно, сэр, — откликнулась из-за пишущей машинки секретарша.

В переговорной уже находилось несколько посетителей. Каждый занял место перед своим саркофагом. В священной, торжественной обстановке шло общение живых с ушедшими в полужизнь родственниками. Зрелище успокаивало. Живые хранили верность и регулярно воздавали дань неживым, приносили им вести из внешнего мира, скрашивали редкие минуты церебральной активности. И… исправно платили Герберту Шонхайту фон Фогельзангу. Содержать мораториум было прибыльным делом.

— Что-то мой отец сегодня слабоват, — обратился к Герберту молодой посетитель. — Не могли бы вы уделить немного времени и проверить его? Я был бы вам очень благодарен.

— Конечно, — кивнул Герберт, следуя за клиентом к саркофагу с почившим родственником. Судя по контрольной табличке, полужизни оставалось всего на несколько дней, из-за чего связь с мозгом и была столь слабой. И все же… Герберт повернул ручку усилителя протофазонов, и голос полуживого в наушниках несколько окреп. Он почти кончился, подумал Герберт. Сын явно старался не смотреть на табличку, указывающую, что контакты с отцом завершаются.

Ничего не сказав, владелец мораториума отошел, предоставив им общаться дальше. Стоит ли говорить молодому человеку, что это, может быть, его последний визит сюда? Он и так это скоро поймет.

К задним воротам мораториума подкатил фургон, двое служащих в бледно-голубых комбинезонах спрыгнули на землю. Герберт хорошо знал фирму «Атлас Интерплан — хранение и доставка».

Наверное, привезли только что умершего или забирают полуживого, чье время истекло.

Он неторопливо направился в их сторону, чтобы все выяснить, когда подбежала секретарша.

— Простите, герр Фогельзанг, что прерываю ваши размышления, но здесь клиент, он настаивает, чтобы вы лично помогли реактивировать его супругу. — С особой интонацией она закончила: — Это мистер Глен Ранситер, только что прибыл из Североамериканской Конфедерации.

Навстречу Герберту уже шел упругой походкой высокий пожилой человек с крупными руками и живым взглядом. На нем был разноцветный немнущийся костюм, вязаный жилет и яркий галстук. Наклонив вперед крупную, как у кота, голову, он вглядывался в Герберта слегка выпуклыми, теплыми и очень умными глазами. Лицо Ранситера выражало профессиональную приветливость и внимание, на мгновение он одарил ими Фогельзанга, но уже в следующую минуту смотрел сквозь него, увлеченный предстоящим делом.

— Как Элла? — прогудел Ранситер. Казалось, что голос его усиливается электронными устройствами. — Надо её расшевелить. Ей всего двадцать, она должна быть в лучшей форме, чем вы или я.

Он захохотал, но прозвучало это как-то неуместно. Ранситер постоянно улыбался и хохотал, голос его всегда гудел, хотя на самом деле он никого не замечал и никем не интересовался. Это его внешняя оболочка улыбалась, кивала и подавала руку.

Ничто не тревожило недосягаемого сознания Ранситера. Не обращая больше на Герберта особого внимания, он потащил его за собой к морозильнику, где среди прочих полуживых находилась и его жена.

— Давненько вы у нас не бывали, мистер Ранситер, — заметил Герберт, пытаясь припомнить, сколько полужизни оставалось у Эллы по контрольной таблице.

Подталкивая Герберта широченной лапой, Ранситер прогудел:

— Наступил очень важный момент, фон Фогельзанг. Мы, то есть я и мои помощники, столкнулись с проблемой, не поддающейся рациональному объяснению. Большего я на данном этапе рассказать не могу, но дело видится нам весьма мрачным, хотя и не безнадежным. Отчаиваться мы не собираемся при любом раскладе. Где Элла? — Он остановился и нетерпеливо огляделся.

— Её немедленно доставят в переговорную, — ответил Герберт.

Как правило, посетители вообще не допускались в морозильник.

— У вас есть квитанция с номером?

— Ну конечно, нет! Я давно её потерял. Вы знаете мою жену и найдете её и так. Элла Ранситер, двадцать лет. — Ранситер нетерпеливо огляделся. — Хорошо, где тут у вас переговорная? Надеюсь, её-то не придется искать?

— Проводите мистера Ранситера в переговорную, — приказал Герберт сотруднику, крутившемуся поблизости, явно желая получше разглядеть всемирно известного главу крупнейшей защитной организации.

Заглянув в комнату, Ранситер поморщился.

— Да здесь полно людей! Я не могу разговаривать с Эллой в таких условиях. — Он догнал Герберта, направившегося было в архив. — Мистер Фогельзанг, — огромная лапа снова легла на плечо владельца мораториума, и Герберт ощутил всю её тяжесть и убедительность. — Нет ли здесь более спокойного места для конфиденциальных бесед? Вопросы, которые я намерен обсудить со своей женой, являются на данном этапе секретом Корпорации Ранситера.

Неожиданное возвращение и напористый тон клиента заставили Герберта с готовностью произнести:

— Конечно, сэр, я позабочусь, чтобы вы смогли пообщаться с женой в одном из кабинетов.

Интересно, подумал он, какая напасть заставила Ранситера покинуть свои владения и ни свет ни заря примчаться в мораториум Возлюбленных Собратьев, чтобы «расшевелить», как он сам выразился, свою супругу. Не иначе, дела пошли наперекосяк. Анти-пси организации буквально вопили с экранов телевизоров и видеогазет о необходимости защитных мер.

«Оберегайте свою недоступность! — звучало со всех сторон. — Не подключился ли к вашим мыслям посторонний? Вы действительно один?» Это о телепатах. Кроме того, нагнетался невнятный страх перед прогностами. «Вам не приходило в голову, что все ваши действия предсказаны человеком, которого вы никогда не встречали? Причем таким, кого бы вы ни за что не пригласили к себе домой и вообще предпочли бы не знать? Беспокойству можно положить конец. Обратитесь в ближайшую защитную организацию, и вам тут же скажут, стали ли вы жертвой бесцеремонного вторжения; если да, то за вполне умеренную плату это вторжение будет нейтрализовано».

«Защитные организации». Герберту нравилось это название.

Очень точно и звучит с достоинством. Он убедился в этом на собственном опыте. Два года назад один телепат начал прощупывать сотрудников мораториума. С какой целью, никто так и не выяснил. Скорее всего, его интересовали секреты, которыми обмениваются полуживые со своими посетителями.

Как бы то ни было, агент защитной организации уловил телепатическое поле, о чем Герберта тут же известили. Сразу же после заключения контракта в мораториум прибыл антителепат. Самого телепата обнаружить не удалось, но, как и было обещано в телевизионной рекламе, его нейтрализовали.

Побежденному щупачу ничего не оставалось, как удалиться.

Мораториум был очищен от пси-воздействия, а для полного спокойствия защитная организация теперь ежемесячно проводила замеры.

— Благодарю вас, мистер Фогельзанг, — сказал Ранситер, входя вслед за Гербертом в пропахший старыми и ненужными микродокументами служебный кабинет.

Конечно, размышлял про себя Герберт, в отношении телепата я им поверил на слово, хотя они и показывали мне какой-то график. Откуда я знаю, где они его снимали? Может, в своей лаборатории. И в отношении ухода щупача я им поверил на слово. Пришел — ушел, а я выложил две тысячи кредиток.

Может, эти защитные организации занимаются вымогательством? Заявляют, что их услуги необходимы, когда никакой необходимости нет?

Погруженный в мысли, Герберт вновь направился в архив.

На этот раз никто его не остановил. Ранситер с шумом втиснул свою тушу в хрупкое кресло и заворочался, принимая удобную позу. Владельцу мораториума вдруг показалось, что этот крепкий и энергичный на вид старик на самом деле бесконечно устал.

Наверное, дойдя до таких высот, думал Герберт, надо и вести себя по-другому. Казаться чем-то большим, чем обычный человек с обычными слабостями. У Ранситера, надо полагать, добрый десяток искусственных органов, заменивших вышедшие из строя естественные. Медицина обеспечивает основу его жизнедеятельности, остального он добивается сам. Интересно все же, сколько ему лет. Сейчас по виду не определишь, особенно после девяноста.

— Мисс Бисон, — обратился Герберт к секретарше, — найдите миссис Эллу Ранситер и принесите мне её таблицу. А тело доставьте в кабинет 2-А. — Расположившись за столом, он с удовольствием запустил пальцы в табакерку с табаком «Фрайбург и Рейер», в то время как мисс Бисон приступила к сравнительно несложной задаче по розыску жены Глена Ранситера.

Глава 2

Хотите заказать пиво? Назовите «УБИК»! Сваренное из отборных сортов хмеля и особой воды, выдержанное до неповторимого аромата пиво «УБИК» — лучший национальный продукт.

Производится исключительно в Кливленде.

В прозрачном саркофаге, за налетом ледяной изморози лежала, закрыв глаза, Элла Ранситер. Руки навсегда застыли на полпути к бесстрастному лицу. За три года после их последней встречи Элла, конечно, нисколько не изменилась. И никогда не изменится, во всяком случае, внешне. Хотя с каждым пробуждением к активной полужизни, с каждым, каким бы оно не было коротким, возвращением церебральной активности Элла понемногу приближалась к окончательной смерти. Оставшееся ей время истекало неумолимо.

Зная об этом, Ранситер не оживлял жену слишком часто. Что же касается её собственных пожеланий, высказанных ещё до смерти и при первых встречах в полужизни, — их укутала удобная для Ранситера дымка забвения. В конце концов ему лучше знать, он в четыре раза её старше. Чего она хотела? Продолжать действовать с ним бок о бок как совладелец Корпорации. Что ж, это пожелание он исполнял. Сейчас, например. И раз шесть или семь в прошлом. Каждый раз, когда Корпорация оказывалась на грани кризиса, Ранситер приезжал советоваться с женой.

— Черт бы побрал эти приспособления, — ворчал Глен, пристраивая к уху пластиковый диск наушника. Он нетерпеливо ворочался в подсунутом Фогельзангом, или как его там звали, крошечном кресле, следя за постепенным возвращением жены в сознание и всеми силами стараясь поторопить её. Неожиданно его кольнула страшная мысль: а что, если у них ничего не выйдет, что, если она давно погасла, а они ему не сказали, может, и сами пока не знают? Надо было притащить сюда этого Фогельзанга, чтобы он все контролировал. Неужели случилось непоправимое?

Его Элла, красивая, белокожая, с глазами когда-то яркими и светло-голубыми… Увы. С ней можно общаться, но глаз её он не увидит никогда, и с губ её не сорвется ни звука. Она не улыбнется его приходу и не заплачет, когда он уйдет. Стоит ли оно всего? — подумал вдруг Ранситер. Не лучше ли было в старину, когда из настоящей жизни человек отправлялся прямиком в могилу? Нет, всё-таки в некотором смысле она со мной, решил он наконец. Другойвариант — это ничто.

В наушниках зазвучали медленные и неразборчивые слова, поплыли бессвязные мысли, обрывки загадочного сна, в котором она теперь пребывала. Интересно, что чувствуешь в полужизни? — подумал Ранситер. Из того, что рассказывала Элла, он так и не мог представить всей глубины этого состояния, не мог постичь его сути. «Притяжение, — сказала как-то она, — перестает на тебя действовать, ты плывешь, становишься все легче и легче, а когда кончается полужизнь, наверное, просто выходишь из Солнечной системы и улетаешь к звездам». Но и она не знала наверняка, только догадывалась и строила предположения.

— Привет, Элла! — неуклюже проговорил он в микрофон.

— О! — немедленно прозвучало в наушниках. Похоже, она испугалась. Лицо, конечно, не дрогнуло. Вообще ничего не изменилось, и он отвернулся.

— Здравствуй, Глен, — сказала Элла, по-детски растерявшись от его присутствия. — Что… — она запнулась. — Сколько прошло времени?

— Около двух лет.

— Расскажи, что происходит.

— Господи, — вздохнул Ранситер. — Организация разваливается, все идет прахом. Поэтому я и приехал, ты же хотела принимать участие в решении основных вопросов. Видит бог, сейчас нам необходимо выработать новую стратегию и заодно в корне пересмотреть структуру слежения.

— Мне снился сон, — сказала Элла. — Все заливал дымный красный свет, страшный свет. А я все равно шла ему навстречу. И не могла остановиться.

— Ну да, — Ранситер кивнул. — Бардо Тедол, «Тибетская книга мертвых», там есть про это. Ты вспоминаешь то, что читала, доктора давали тебе эту книгу, когда… — он запнулся, — когда ты умирала.

— Красный свет в дыму — это плохо?

— Да, тебе хочется его избежать. — Ранситер кашлянул. — Слушай, Элла, у нас неприятности. Ты хочешь про них говорить? Я не стану настаивать, если ты предпочитаешь поболтать о чем-нибудь другом, только…

— Все так странно. Я как будто спала с момента нашей последней встречи. Неужели правда, два года? Знаешь, Глен, о чем я думаю? Мне кажется, что я и те, кто меня сейчас окружают… мы постепенно сближаемся. Очень многие мои сны вовсе и не обо мне. Иногда я — мужчина, иногда — маленький мальчик, или толстая старуха с распухшими веками… Я вижу себя в местах, где никогда не была, я делаю бессмысленные вещи.

— Значит ты движешься к новому рождению. А красный свет в дыму — это дурное чрево, и ты не хочешь выходить из него. Оно для тебя унизительно. Предвосхищение новой жизни, или как оно там называется.

Глен чувствовал себя по-дурацки. Обычно он не проявлял интереса к теологическим изыскам. Полужизнь, однако, оказалась реальностью, и в той или иной степени они все стали теологами.

— Ладно, — сказал он, меняя тему. — Хочешь, я расскажу тебе, что случилось? Пропал С. Доул Мелипон.

Спустя мгновенье Элла рассмеялась.

— С. Доул Мелипон? Такого вообще не бывает. Это кто или что?

Ранситер уже лет десять не слышал, как она смеется, и сейчас неповторимая теплота её интонаций вдруг напомнила её всю. По спине прошла нервная дрожь, и он пробормотал:

— Ты, наверное, забыла…

— Нет, то, что называется С. Доул Мелипон, я бы никогда не забыла. Это что, гномик?

— Это лучший телепат Раймонда Холлиса. С тех пор, как полтора года назад его засек Дж. Дж. Эшвуд, мы постоянно держим рядом с ним одного из наших инерциалов. Мелипон способен выдать пси — энергии вдвое больше, чем любой из сотрудников Холлиса. Как назло, из всей их команды пропал именно он. Вот я и решил: а не съездить ли, черт побери, к Элле и посоветоваться с ней? Ты ведь просила об этом в завещании, помнишь?

— Помню, — механически откликнулась Элла. — Дайте объявление по ТВ. Предупредите людей. Скажите… — Голос её угас.

— Ты устала, — мрачно сказал Ранситер.

— Нет, я… — Элла замолчала, и он почувствовал, как она удаляется.

— Все пропавшие — телепаты? — спросила она наконец.

— В основном телепаты и прогносты. На земле их нет, это я знаю точно. Сейчас у нас оказались не у дел с добрый десяток инерциалов, им просто некого нейтрализовывать. Меня, однако, куда больше тревожит падение спроса на анти-пси энергетиков, что, впрочем, неудивительно, учитывая пропажу стольких пси. Причем мне сдается, что все они задействованы в какой-то крупной операции, и только Холлис знает, кто нанял всю его шайку, где это происходит и что поставлено на карту.

После этих слов Ранситер погрузился в мрачное молчание. Как сможет Элла помочь ему? Изолированная от мира, замороженная в своем саркофаге, знающая о происходящем только с его слов. И все же он всегда полагался на её мудрость, ту особую женскую мудрость, которая не имеет отношения ни к знаниям, ни к опыту, а основана на чем-то глубоко внутреннем. При жизни Эллы он не сумел разгадать её тайну; сейчас, когда она навеки застыла в неподвижности, это стало окончательно невозможно. Другие женщины — после смерти Эллы он был близок с несколькими — практически не обладали этим качеством. В лучшем случае — лишь намеком на него.

Призрачным намеком, так и не развившемся ни во что большее.

— Расскажи, — попросила Элла, — что из себя представляет этот Мелипон?

— Чудак.

— Он работает за деньги? Или по убеждению? Меня всегда тревожит, когда начинается пси — мистика, разговоры о высшей цели и космическом единстве. Как у этого ужасного Сараписа, ты его помнишь?

— Сараписа больше нет. Холлис разделался с ним, когда узнал, что тот замышляет собственное дело. На Сараписа настучал кто-то из его же прогностов. Мелипон, кстати, куда круче этого Сараписа. Когда он разогреется, уравновесить его поле могут только три инерциала, что нам совершенно невыгодно, потому что плату мы получаем, вернее, получали, как за одного. Общество установило свои расценки, и мы обязаны подчиняться.

С каждым годом членство в Обществе приносило Ранситеру все больше и больше хлопот. Бессмысленные и разорительные решения стали для него хроническими раздражителями. Кроме того, бесила напыщенность членов правления.

— Насколько мы можем судить, Мелипон работает за деньги.

— По-твоему, это лучше? Ты так думаешь? — Он подождал, но Элла не отвечала. — Элла! — Молчание, Ранситер нервно сглотнул. — Эй, Элла! Ты слышишь? У тебя все в порядке?

Господи, промелькнула страшная мысль, она кончилась. Навсегда!

Спустя несколько мгновений в правом наушнике прозвучало:

— Меня зовут Джори.

Это была чужая мысль, не Эллы, совсем другой рисунок, более живой и грубый, без её приглушенной утонченности.

— Освободите линию! — в панике крикнул Ранситер. — Я говорю со своей женой Эллой, откуда вы взялись?

— Меня зовут Джори, — повторил неизвестный. — Со мной никто не разговаривает. Я решил немного пообщаться с вами, мистер, если вы не возражаете. Как вас зовут?

Сдавленным голосом Ранситер произнес:

— Я хочу говорить со своей женой, миссис Эллой Ранситер. Я заплатил за то, чтобы говорить с ней, и с вами я беседовать не собираюсь.

— Я знаю миссис Ранситер! — Теперь мысли просто звенели в наушниках. — Мы часто болтаем, но это совсем не то, как если со мной говорит кто-нибудь вроде вас, из мира живых. Миссис Ранситер здесь, с нами, так что она — не в счет, ей известно не больше, чем остальным. Какой сейчас год, мистер? Уже отправили корабль на Проксиму? Мне это очень интересно! Может быть, вы расскажете? А потом, если хотите, я передам все миссис Ранситер. Хотите?

Ранситер выдернул из уха микродинамик, потом сорвал и швырнул на стол прочие приспособления. Выскочив из затхлого, пыльного кабинета, он кинулся на поиски владельца мораториума. Ранситер метался среди рядов аккуратно пронумерованных саркофагов, сотрудники испуганно шарахались в стороны, пока не раздался голос фон Фогельзанга:

— Что-то случилось, мистер Ранситер? Вам нужна моя помощь?

— Там на линию влезло какое-то существо, — задыхаясь, проговорил Ранситер. — Вместо Эллы! Черт бы вас всех тут побрал вместе с вашими махинациями, такого не должно быть, слышите?

Директор мораториума уже несся по направлению к кабинету 2-А.

— А если бы я так относился к своим обязанностям? — не унимался Ранситер, следуя за ним.

— Он назвал свое имя?

— Да, Джори.

Фогельзанг озабоченно нахмурился.

— Это Джори Миллер. Их саркофаги стоят рядом…

— Но я же вижу, что это Элла!

— После продолжительного соседства, — пустился в объяснения Фогельзанг, — иногда происходит двусторонняя диффузия, слияние ментальных полей полуживых. У Джори Миллера очень высокая цефальная активность, чего, к сожалению, нельзя сказать о вашей жене. Вот и получается, что протофазоны проходят только в одном направлении…

— Вы можете это исправить? — грубо перебил его Ранситер. Он по-прежнему задыхался, дрожал и вообще чувствовал себя окончательно измотанным. — Немедленно очистите её сознание! Верните мою жену, слышите! Это ваша обязанность!

— Если мы не сумеем изменить сложившуюся ситуацию, — напыщенно произнес Фогельзанг, — ваши деньги будут возвращены.

— Плевать я хотел на деньги!

Они уже дошли до кабинета 2-А. Ранситер неловко уселся в кресло, сердце его колотилось так сильно, что он с трудом мог говорить.

— Если вы не уберете с линии этого Джори, — полувыдохнул, полупрорычал он наконец, — я подам в суд и прикрою вашу богадельню!

Устроившись перед саркофагом, Фогельзанг надел наушники и бодро сказал в микрофон:

— А ну-ка, Джори, освободи нам линию. Вот так, отлично. — Повернувшись к Ранситеру, он пояснил: — Джори умер в пятнадцать лет, поэтому у него так много энергии. Он уже несколько раз появлялся там, где не следует. — В микрофон Герберт сказал: — Джори, это некрасиво с твоей стороны, мистер Ранситер приехал очень издалека, ему надо поговорить со своей женой, не заглушай её. — И добавил после паузы раздраженно: — Я знаю, что у неё очень слабый сигнал…

Фогельзанг сосредоточенно выслушал ответ и поднялся.

— Что он сказал? — не выдержал Ранситер. — Он даст мне поговорить с Эллой?

— От него ничего не зависит, — пробормотал фон Фогельзанг. — Представьте себе два радиопередатчика, работающие на одном усилителе. Один рядом, но мощность у него всего пятьсот ватт. Другой далеко, но мощностью пять тысяч ватт. А передают они на одной или почти одной частоте. Когда наступает ночь…

— Ночь, — перебил его Ранситер, — кажется, уже наступила.

Во всяком случае для Эллы, а может, и для него тоже, если не удастся разыскать пропавших щупачей, паракинетиков, прогностов и аниматоров Холлиса. С этим Джори он потерял не только Эллу, он лишился её поддержки и советов.

— В морозильнике, — затарахтел Фогельзанг, — мы поместим их подальше друг от друга. Собственно говоря, если вы согласны несколько увеличить месячную плату, мы можем устроить её по высшему классу — в изолированной кабине с дополнительным изоляционным покрытием, например из тефлона 26, чтобы не допустить гетеропсихического воздействия со стороны Джори или кого бы то ни было.

— Разве ещё не поздно? — Ранситер быстро вышел из состояния депрессии, в которое его повергло случившееся.

— Она может вернуться. Как только мы вытесним Джори. Или ещё кого-нибудь. В таком ослабленном состоянии она очень подвержена воздействию. Правда… — фон Фогельзанг задумчиво пожевал губу и забарабанил пальцами по столу, — ей может не понравиться изоляция, мистер Ранситер. Мы ведь специально храним все саркофаги в одном месте. Погружение в сознание друг друга — это единственное доступное полуживым…

— Изолируйте её немедленно! — рявкнул Ранситер. — Пусть лучше поскучает, чем вообще угаснет.

— Она не угасла, — поправил его Фогельзанг. — Просто не может с вами контактировать. В этом все отличие.

— Метафизические тонкости не означают для меня ровным счетом ничего! — отрезал Ранситер.

— Я обеспечу ей полную изоляцию, — сказал Фогельзанг, — но боюсь, что вы правы, может быть, слишком поздно. Джори проник в неё необратимо, во всяком случае надолго. Мне очень жаль.

— Мне тоже, — хрипло произнес Ранситер.

Глава 3

Растворимый «УБИК» сохраняет аромат только что сваренного натурального кофе. Угостите им своего мужа, и он воскликнет: «О Салли! Никогда не думал, что ты так божественно готовишь кофе!»

Безвреден, если употреблять согласно инструкции.

Джо Чип, все ещё в дурацкой, клоуновского покроя пижаме, неуверенно присел на краешек кухонного стола и закурил.

Бросив десять центов в прорезь недавно взятой напрокат журнальной машины, он несколько раз крутанул наборный диск.

Похмелье не отпускало, и Джо пропустил «межпланетные новости», на мгновение задержался на «новостях страны» и остановился на «сплетнях».

— Да, сэр, — с готовностью откликнулась машина. — Сплетни. Угадайте, с чем пришлось столкнуться известному далеко за пределами Земли отшельнику — финансисту Стентону Мику? — Аппарат заурчал, из прорези полезла лента с распечаткой, в четыре цвета, с остроумно набранным заголовком. Через мгновенье рулончик с новостями покатился по столу из тикового дерева и шлепнулся на пол. Превозмогая головную боль, Джо Чип нагнулся и развернул сообщение.

МИК СНИМАЕТ ДВА ТРИЛЛИОНА СО СЧЕТОВ В УОРЛД-БАНКЕ.

«Ассошиейтед пресс» из Лондона. Что замышляет известный во всей Солнечной системе финансист Стентон Мик? Внимание деловых кругов приковано к этому решительному, хотя и чудаковатому промышленному магнату, предлагавшему в свое время бесплатно построить флот, с помощью которого Израиль сумел бы колонизировать и превратить в цветущие сады марсианские пустыни. Согласно просочившейся из Уайтхолла информации, Мик запросил и, вероятно, получит беспрецедентный кредит в размере…

— Это не сплетни, — проворчал Джо. — Это обсуждение финансовых операций. Сегодня я хочу почитать, чья жена-наркоманка забралась в постель к очередной телезнаменитости.

Он как всегда не выспался; во всяком случае, с медицинской точки зрения, это был не сон. От снотворного пришлось воздержаться, недельный запас транквилизаторов в автономной квартирной аптечке иссяк, а до следующего вторника он не имел права обращаться в аптеку. Два дня, ещё два долгих дня.

— Тогда наберите «дешевые сплетни», — проурчала журнальная машина.

Из щели тут же полез следующий ролик. Джо полюбовался великолепной карикатурой на Лолу Херцбург-Райт и, предвкушая текст, плотоядно улыбнулся неприличному изображению её правого уха.

Вчера вечером на собравшей весь цвет Нью-Йорка вечеринке какой-то проходимец попытался присесть к Лоле Херцбург-Райт.

Получив сокрушительный удар в челюсть, несчастный перевернул столик шведского короля Эгона Грата, который явился в сопровождении некой мисс с неправдоподобно большим…

В дверь позвонили. Джо Чип вздрогнул, схватил со стола тлеющую сигарету и поплелся к переговорному устройству, удобно расположенному на рычаге замка.

— Кто?

Ещё не было восьми. В такое время мог припереться либо робот за квартплатой, либо какой-нибудь кредитор.

Энергичный мужской голос произнес из динамика:

— Джо, я знаю, что сейчас рано, но я только что приехал. Это Дж, Дж. Эшвуд. Со мной новый объект, в Топеке нашел. Джо, я чуть не обалдел, хочу, чтобы ты тоже взглянул, прежде чем я выложу находку Ранситеру. Он, кстати, в Швейцарии.

— У меня здесь нет оборудования, — буркнул Чип.

— Я съезжу в лабораторию и привезу все, что нужно.

— Приборы в моей машине, я не успел их вчера выгрузить. — Истина заключалась в том, что к вечеру Джо уже не держался на ногах и просто не смог открыть багажник своего автомобиля. — Слушай, а до девяти это не подождет? — От маниакальной энергии Дж. Дж. Эшвуда его тошнило даже в полдень, а в семь сорок утра Эшвуд был просто невыносим.

— Чип, дружище, это классный экземпляр, настоящее чудо, у тебя все приборы зашкалит, а представь себе, какой будет толчок для фирмы, ты знаешь, как нам этого сейчас не хватает. Кроме того…

— Это анти кто? — перебил Джо Чип. — Телепат?

— Слушай, — Дж. Дж. Эшвуд понизил голос. — Я и сам толком не знаю. Дело секретное, понимаешь? Я не могу стоять здесь под дверью и орать во все горло. Я и так уже принимаю мысли какого-то типа с первого этажа, он…

— Ну ладно, — вздохнул Джо Чип. Дж. Дж. Эшвуда, раз уж он завелся, прервать все равно нельзя, быстрее будет выслушать его до конца. — Дай мне пять минут одеться и найти кофе. — Джо смутно припоминал, что накануне вечером он, вроде, использовал зеленый продуктовый талон, значит купил чай, кофе, сигареты или какие-либо импортные деликатесы.

— Она тебе понравится. Кроме того, как всегда бывает, оказалось, что это дочь…

— Она? — встревожено переспросил Джо Чип. — Мне сейчас не до гостей. У меня трудности с деньгами, здесь уже две недели не было роботов-уборщиков.

— Я спрошу, волнует её это или нет.

— Слушай, это волнует меня, понял? Я проверю её в лаборатории, в рабочее время.

— Джо, я прочел её мысли, ей абсолютно все равно.

— Сколько лет твоей находке?

Может быть, подумал Джо, это ещё ребенок. Зачастую мощные инерциалы получались из детей, развивших свои способности при защите от психического насилия родителей.

— Сколько тебе лет, дорогая? — Дж. Дж. Эшвуд повернулся к стоявшей рядом девушке. — Девятнадцать, — сообщил он Джо Чипу.

Теперь понятно. Джо даже стало интересно. Настырность и бесцеремонность Дж. Дж. Эшвуда часто приводили к знакомствам с привлекательными женщинами. Не исключено, что это тот самый случай.

— Дайте мне пятнадцать минут. — Если пожертвовать завтраком и кофе, то с уборкой можно, пожалуй, успеть. Во всяком случае надо попробовать.

Джо отключил переговорное устройство и полез в кухонный шкаф посмотреть, есть ли там ручная или механическая щетка, а может быть, гелиевый или сетевой пылесос. Ни того ни другого не оказалось. Очевидно, отдел снабжения домового агентства никогда ничего подобного и не присылал. «Теперь уже черта с два разберешься, заказывал я это или нет», — подумал Джо. А ведь прожил он здесь уже четыре года.

Подойдя к видеофону, Джо набрал 214, номер обслуживающего агентства.

— Послушайте, — сказал он, когда устройство откликнулось, — я как раз собираюсь перечислить часть своих сбережений на покрытие задолженностей вашим роботам-уборщикам. И я бы хотел, чтобы они немедленно прибыли и прошлись по квартире. Как только они закончат, я оплачу весь счет.

— Сэр, надо оплатить счет прежде, чем они начнут.

Джо уже разыскал бумажник и вытащил из него весь запас карточек «Волшебного Кредита». Ни одной не аннулированной. Именно так складывались его денежные дела на протяжении всей жизни.

— Я переведу свой просроченный платеж на карту «Треугольного Кредита», — заявил он безликому оппоненту. — Таким образом, по вашим счетам все будет в порядке, дальнейшая уплата долга — уже не ваша забота.

— Вы забыли о штрафе и процентах.

— Я переведу их на счет…

— Мистер Чип, консультационное агентство «Феррис и Брокман» выпустило в отношении вас специальный релиз. Мы получили его только вчера и очень хорошо его помним. С июля степень вашей кредитоспособности упала на целую единицу. Наш отдел, как, впрочем, и все службы дома, предупреждены о прекращении кредитов и услуг таким неслыханным нарушителям, как вы, сэр. Теперь все вопросы будут решаться исключительно на основе предварительной оплаты. По-видимому, таковое условие сохранится до конца вашей жизни. Кроме того…

Джо повесил трубку. Никакой надежды заманить или загнать угрозой в захламленную квартиру роботов-уборщиков не оставалось. Джо побрел в спальню. Переодеться он мог самостоятельно.

Надев спортивный халат, туфли с блестящими загнутыми вверх носками и фетровую шапочку с помпоном, Джо с надеждой приступил к поискам кофе. На кухне им и не пахло. Он прошел в ванную и возле двери обнаружил вчерашнюю накидку с капюшоном, а рядом с ней пластиковый мешок с полуфунтовой банкой натурального кенийского кофе, настоящее лакомство, купить которое, учитывая его финансовое положение, он мог только в невменяемом состоянии. Обшарив все карманы, Джо нашел десять центов и зарядил кофейник. Вдыхая ставший в последнее время непривычным аромат кофе, Джо взглянул на часы и увидел, что пятнадцать минут уже прошли. Он решительно направился к входной двери, повернул ручку и дернул запор.

Дверь не открылась, а из динамика прозвучало:

— Опустите пять центов, пожалуйста.

Джо в очередной раз вывернул карманы. Монет не осталось.

— Я заплачу завтра, — сказал он двери и снова нажал на ручку. Дверь не поддалась. — Я вообще тебе плачу из вежливости, я вовсе не обязан этого делать.

— Неверно, — оторвалась дверь. — Посмотрите в подписанный вами при покупке квартиры контракт.

Контракт Джо нашел в ящике стола. С момента его подписания ему не раз приходилось обращаться к этому документу.

Конечно, за открывание и закрывание двери полагалась обязательная плата.

— Как видите, я права, — сказала дверь. Прозвучало это вызывающе. Джо вытащил из кухонного ящика нож из нержавейки и принялся откручивать болты запорного механизма.

— Я подам на вас в суд, — заявила дверь, когда вывалился первый шуруп.

— Никогда не судился с дверью, — пробормотал Джо. — Думаю, что сумею это пережить.

С улицы донесся стук.

— Эй, Джо, малыш, это, я, Дж. Дж. Эшвуд. Я привел её, открывай!

— Опусти пять центов, — крикнул Джо, — с моей стороны что-то заклинило!

Звякнула монета, дверь распахнулась. На пороге стоял сияющий Дж. Дж. Эшвуд. Лукаво улыбаясь, он подтолкнул вперед свою спутницу. Некоторое время девушка молча разглядывала Джо. На вид ей было не больше семнадцати: стройная, с медного цвета кожей и огромными темными глазами.

Боже, подумал Джо, она же прекрасна!

Одежда незнакомки состояла из рабочей блузки, джинсов из эрзац-брезента и тяжелых ботинок, вымазанных, как ему показалось, настоящей грязью. Блестящие волосы были зачесаны назад, собраны в узел и перехвачены красной лентой.

Закатанные рукава оставляли открытыми загорелые сильные руки. На ремне из искусственной кожи висел нож, полевой телефон и походная сумка с запасом еды и питья. На смуглом запястье Джо заметил татуировку: CAVEAT EMPTOR.^[17] Интересно, подумал он, что бы это значило.

— Это — Пат! — провозгласил Дж. Дж. Эшвуд, с показной фамильярностью обнимая девушку за талию. — Фамилия значения не имеет.

Дж. Дж., как всегда, был в мохеровом пончо, абрикосового цвета фетровой шляпе, лыжных носках и тапочках из коврового материала. Фигурой он больше всего напоминал огромный кирпич.

Радостно улыбаясь, Эшвуд шагнул навстречу Джо Чипу, каждая клеточка его тела излучала самодовольство: как же, он нашел что-то важное и теперь своего не упустит, выжмет из находки все, что можно.

— Пат, это наш лучший и опытнейший специалист по электротестам.

— Это вы электрический или ваши тесты? — равнодушно поинтересовалась девушка.

— Как придется, — пробурчал Джо. Он чувствовал вокруг себя миазмы неприбранной квартиры, ауру хлама и неустроенности. Пат, как ему показалось, уже все заметила. — Присаживайтесь, — Джо сделал неуклюжий жест. — Выпьем по чашечке натурального кофе.

— Какая роскошь! — Пат расположилась за кухонным столиком, непроизвольно уложив скопившиеся за день газеты в аккуратную стопку. — Вы можете себе позволить настоящий кофе?

— Джо заколачивает бешеные бабки, — откликнулся Дж. Дж. Эшвуд, вытаскивая сигарету из лежащей на столе пачки. — Фирма без него как без рук.

— Положи на место! — не выдержал Джо Чип. — Курить больше нечего, а последний зеленый талон я истратил вчера на кофе.

— Я заплатил за дверь, — напомнил Дж. Дж. и пододвинул пачку девушке. — Джо любит порисоваться, не обращай внимания. Возьми, к примеру, его квартиру. Он ведь специально её не убирает, хочет подчеркнуть, что он — творческая личность, все гении, мол, живут в бардаке. Где твои приборы, Джо? Не будем терять время.

— Вы несколько странно оделись, — сказал Джо, глядя на Пат.

— Я ремонтирую подземные видеофонные коммуникации кибуца Топеки, — пояснила девушка. — В нашем кибуце только женщинам разрешено заниматься физическим трудом. — Темные глаза Пат гордо сверкнули.

— Надпись на вашей руке, — спросил Джо, — это на иврите?

— На латинском. — Пат, не скрывая удивления, огляделась. — Никогда не видела такой запущенной квартиры. У вас что, нет любовницы?

— У специалистов по электротестам нет времени на подобную чушь, — нетерпеливо сказал Дж. Дж. Эшвуд. — Послушай, Чип, родители этой девочки работают на Рэя Холлиса. Если они узнают, что она побывала у нас, её подвергнут фронтальной лоботомии.

— Родители знают, что у вас анти-талант?

— Нет. — Пат покачала головой. — Я и сама не знала, пока ваш сотрудник не подсел ко мне в кафетерии кибуца. Он говорит, вы можете это объективно доказать при помощи приборов.

— Какова будет ваша реакция, — спросил Джо, — если тесты покажут, что так оно и есть?

Подумав, Пат сказала:

— Видите ли, мне это вообще кажется… негативным, что ли… Я ведь ничего не умею: не двигаю предметы, не превращаю камни в хлеб, не беременею без оплодотворения и не исцеляю болящих. Я не читаю мысли и не могу заглянуть в будущее. То есть не обладаю даже самыми распространенными способностями. Я просто свожу на нет дарования других людей. Ущербность какая-то! — Пат развела руками.

— Для сохранения человеческой расы, — сказал Джо, — это необходимо в не меньшей степени, чем пси-таланты. Особенно для нас, нормалов. Анти-пси талант — ничто иное, как естественное восстановление экологического равновесия. Когда одно насекомое научилось летать, другое, чтобы не летать самому, научилось плести паутину. Моллюски обзавелись твердым панцирем, а птицы наловчились поднимать их высоко над землей и бросать на камни. В некотором смысле вы живете за счет пси-одаренных, так же, как они живут за счет нормалов. Это автоматически делает вас союзником нормалов. Хищник и добыча, круг замкнулся, полное равновесие.

— Меня могут посчитать предателем, — сказала Пат.

— Вас это тревожит?

— Меня тревожит то, что люди начнут испытывать ко мне враждебность. Я понимаю, что рано или поздно она все равно возникнет, нельзя нравиться сразу всем. Сделай хорошо одному — и ты тут же наживаешь врага в лице другого.

— В чем заключается ваш анти-талант?

— Это трудно объяснить.

— Я уже говорил, — вмешался Дж. Дж, Эшвуд. — Она уникальна. Я о подобном даже не подозревал.

— Какую пси-способность вы можете нейтрализовать? — спросил Джо.

— Как мне объяснил ваш поисковик, — Пат посмотрела на сияющего улыбкой Дж. Дж. Эшвуда, — я нейтрализую прогностов. Я с шести лет почувствовала, что делаю что-то странное. Родителям я никогда не говорила, боялась.

— Они прогносты?

— Да.

— В таком случае им бы действительно это не понравилось. Но как могло получиться, что они ничего не заметили? Или вы ни разу не повлияли на их способность?

— Я… — Пат растерянно пожала плечами. — Я думаю, что я влияла на их способность, но они этого не замечали.

— Позвольте мне объяснить, — сказал Джо, — как действует анти-прогност. По крайней мере в известных нам случаях.

Прогност видит несколько вариантов будущего. Они разложены перед ним, как соты в улье. При этом один из вариантов имеет более яркую окраску. Его-то прогност и выбирает. После этого анти-прогност уже он мог вмешаться в момент выбора, но не после. Анти-прогност делает все варианты одинаковыми, лишая прогноста способности выбирать. Тот, кстати, всегда чувствует присутствие своего врага, ибо немедленно рвутся все его связи с будущим. В случае с телепатом подобное вмешательство…

— Она изменяет прошлое, — сказал Дж. Дж. Эшвуд. Джо изумленно замолчал.

— Прошлое, — повторил Дж. Дж., наслаждаясь произведенным эффектом. Он многозначительно оглядел все углы в кухне Джо Чипа. — Оказавшийся под её воздействием прогност по-прежнему видит будущее, один, как ты сказал, ярче других окрашенный вариант. Он его выбирает и оказывается прав. Но почему он его выбирает? А потому, что эта девочка, — Дж. Дж. кивнул в сторону Пат, — держит будущее под контролем, и этот ярче других окрашенный вариант окрашен ярче других потому, что она заглянула в прошлое и изменила его. Изменив прошлое, она изменила и настоящее, которое включает в себя и прогноста. Он попадает под её влияние, не сознавая того; ему кажется, что его талант работает, в то время как от него уже ничего не зависит. Это одно из её преимуществ перед другими анти-прогностами. Второе, и гораздо более важное, заключается в том, что она может изменить ход событий после того, как прогност сделал выбор. Ты знаешь, нам всегда не давала покоя эта проблема; если не удавалось вмешаться с самого начала, мы были бессильны. По сути дела мы и не пытались сорвать работу прогноста в том смысле, как мы поступали с другими пси, так? Разве не это являлось самым слабым звеном в нашей службе? — Дж. Дж. выжидающе уставился на Джо Чипа.

— Любопытно, — произнес наконец Джо.

— Черт побери, ты сказал «любопытно»? — Дж. Дж. Эшвуд чуть не подпрыгнул. — Да это уникальнейший анти-пси-талант из всех доселе известных!

Очень тихо Пат проговорила:

— Я не совершаю путешествий в прошлое. — Она подняла глаза и посмотрела на Джо Чипа извиняющимся и одновременно вызывающим взглядом. — Мне удается кое-что сделать, но мистер Эшвуд все невероятно преувеличил.

— Я читаю твои мысли, — с оттенком раздражения проговорил Дж. Дж. Эшвуд, — и знаю, что ты умеешь изменять прошлое, ты уже проделывала это.

— Да, я могу его изменить, но я не совершаю путешествий во времени, как вы пытаетесь представить.

— Как вы изменяете прошлое? — спросил Джо Чип.

— Я о нем думаю. Об одном конкретном моменте, каком-нибудь случае, например, когда кто-то что-то сказал или сделал.

Или о происшествии, которого мне очень хотелось бы избежать.

Впервые я сделала это ещё ребенком…

— Ей было тогда семь лет, — вмешался Дж. Дж. Эшвуд. — Она жила с родителями в Детройте и разбила античную статую из керамики, зеницу ока её отца.

— Разве отец этого не предвидел? — поинтересовался Джо Чип. — Он же прогност.

— Предвидел, — сказала Пат, — и наказал меня за неделю до того, как я её разбила. При этом он объяснил мне, что это все равно неизбежно. Вы знаете талант прогностов: предсказать они могут, а изменить — нет. Потом, когда статуя разбилась, то есть я её разбила, я очень горевала и все время вспоминала ту неделю, до события, когда меня оставили без сладкого и укладывали спать в пять вечера, а я все повторяла: Христос, или как там обращаются к Богу маленькие дети, Христос, неужели нет способа избежать всех этих ужасных событий? Провидческие способности отца не произвели на меня особого впечатления, поскольку повлиять на ситуацию он не мог; я до сих пор не в силах избавиться от какого-то презрения к нему. Я целый месяц промучилась, пытаясь представить проклятую статую снова целой, мысленно все время возвращалась к тому периоду, когда она ещё не разбилась, представляла, как она выглядит… Это было ужасно. И вдруг однажды утром, а ночью я опять видела её во сне, статуя оказалась на месте. Как раньше. — Пат говорила резким, взволнованным голосом, напряженно наклонившись к Джо Чипу. — Родители ничего не заметили. Им показалось совершенно нормальным, что статуя стоит на месте, цела целехонька, словно никогда и не разбивалась. Единственным человеком, кто помнил, как все обстояло на самом деле, была я.

Пат улыбнулась, вздохнула и взяла из пачки ещё одну сигарету.

— Сейчас я принесу из машины оборудование для теста, — сказал Джо, направляясь к двери.

— Пять центов, пожалуйста, — произнес динамик, едва он взялся за ручку.

— Заплати за дверь, — крикнул Джо Эшвуду. Притащив из машины оборудование, Джо предложил поисковику фирмы очистить помещение.

— Что? — опешил Дж. Дж. Эшвуд. — Ты, видно, забыл, кто её нашел? Я десять дней потратил на вычисление её поля, я…

— Ты прекрасно знаешь, что твое поле исказит все результаты. Способности и анти-способности воздействуют друг на друга. Если бы этого не происходило, мы бы занимались совсем другим делом… И не забудь оставить пару монет. А то ни она, ни я отсюда не выберемся.

— У меня есть мелочь, — сказала Пат. — В кошельке.

— Ты, кстати, можешь измерить её мощность по потерям внутри моего поля. Я сотни раз наблюдал, как ты так делал.

— Здесь другое, — сухо заметил Джо.

— У меня кончились все монеты, — заявил Дж. Дж. — Я не могу выйти.

Пат посмотрела на Джо, затем на Дж. Дж. и сказала:

— Возьмите мою. — Она швырнула Дж. Дж. монету, он поймал её с явным недоумением. Мало-помалу недоумение сменилось на его лице угрюмостью.

— Круто вы меня кидаете, — проговорил он, опуская монету в монетоприемник. — Вы оба, — донеслось уже снаружи. — Это, между прочим, лихое дело, когда…

Дверь захлопнулась, и окончания фразы никто не услышал.

Наступила тишина. Наконец Пат сказала:

— Кроме энтузиазма, ему нечем похвастаться.

— Да нет, он нормальный парень… — Джо испытывал привычное чувство — вину. Впрочем, не очень сильную. Во всяком случае Дж. Дж. сделал свое дело. Теперь…

— Теперь ваша очередь, — сказала Пат. — Могу я снять ботинки?

— Конечно, — ответил Джо, подходя к своим приборам. Он проверил кассеты, источники питания, ход стрелок.

— Душ у вас есть, работает? — спросила Пат, аккуратно убрав с дороги свои ботинки.

— Двадцать пять центов, — пробурчал Джо. — Это стоит двадцать пять центов. — Взглянув на Пат, он увидел что девушка начала расстегивать блузку. — А у меня их нет.

— В кибуце все бесплатно, — сказала Пат.

— Бесплатно! — фыркнул Джо. — Это экономически неосуществимо. На такой основе все развалится через месяц.

Пат невозмутимо продолжала расстегивать блузку.

— Нам платят зарплату, кроме того, мы берем кредиты под будущие заказы. Эти деньги и идут на содержание кибуца. На практике вот уже несколько лет, как кибуц Топеки является прибыльным предприятием, то есть мы, все вместе, отдаем больше, чем получаем.

Сняв блузку, она бросила её на спинку стула. Под блузкой ничего не было, Джо уставился на высокие, твердые и круглые груди.

— Вы уверены, что правильно все делаете? — спросил Джо. — Я имею в виду раздевание.

— Вы просто не помните, — ответила Пат.

— Чего не помню?

— Как я не разделась. В другом варианте. Вам тогда не понравилось, и я все изменила. Так что, вот…

Она грациозно вытянулась.

— А что я сделал, — осторожно поинтересовался Джо, — когда вы не разделись? Отказался вас тестировать?

— Вы что-то проворчали насчет того, что мистер Эшвуд сильно преувеличил мой анти-талант.

— Я так не работаю, — покачал головой Джо.

— Взгляните. — Наклонившись, Пат пошарила в карманах своей рубашки, при этой груди её заколыхались.

Выпрямившись, она протянула Джо сложенный пополам лист бумаги. — Это из другого варианта, который я ликвидировала.

Джо прочел собственный уместившийся в одну строку вывод:

«Продуцируемое анти-пси-поле незначительно и по всем параметрам не соответствует предъявляемым требованиям. Для работы с ныне действующими прогностами непригодна». Рядом стоял перечеркнутый кружок — символ, значение которого знали только он и Глен Ранситер. Поисковики условных значков не знали, так что Эшвуд ничего ей рассказать не мог. Джо молча вернул листок, и Пат положила его в карман блузки.

— Вы по-прежнему собираетесь меня тестировать? — спросила она. — После того, что видели?

— Существуют установленные процедуры, — пробормотал Джо, отвернувшись, — шесть позиций, по которым…

— Вы мелкий, погрязший в долгах никчемный бюрократ, неспособный самостоятельно выпустить человека из своей квартиры.

Пат говорила спокойно, но её слова громом звучали в ушах Джо.

Он вздрогнул, напрягся и густо покраснел.

— Да, сейчас мне приходится туго. Однако мое финансовое положение поправится со дня на день. Я всегда могу получить ссуду. В том числе и от фирмы.

Он неловко поднялся, взял чашки, блюдца, налил кофе.

— Сахар? Сливки?

— Сливки. — Пат стояла посреди кухни босая и без блузки.

Джо взялся за ручку холодильника, и тот объявил:

— Десять центов, пожалуйста. Пять за открывание дверцы, пять за сливки.

— Там же не сливки! — не выдержал Джо. — Там обыкновенное молоко. — Он несколько раз отчаянно дернул за ручку. — Последний раз прошу, открывайся, я вечером рассчитаюсь!

— Держите, — Пат пустила по столу монетку. — На месте вашей любовницы я бы не приходила сюда без денег, — заметила она, наблюдая, как Джо возится с холодильником. — Вы в самом деле на мели, да? Я это поняла, когда мистер Эшвуд…

— У меня так далеко не всегда, — хрипло перебил её Джо.

— Хотите, я вам помогу? — Сунув руки в карманы джинсов, девушка равнодушно смотрела на Джо. — Вы уже поняли, это в моих силах. Садитесь и пишите. О тестах забудьте. Вы все равно не можете измерить мое поле, оно действует в прошлом, а вы проводите измерения в настоящем. Согласны?

— Покажите мне оценочный лист, тот, в кармане вашей рубашки. Я хочу ещё раз взглянуть на него, прежде чем решу что-либо.

Пат снова вытащила сложенный пополам желтый лист и положила его на стол. Джо перечитал справку. Мой почерк, подумал он, да, все правда. Он вернул лист Пат, вытащил из рабочей папки точно такой же желтый бланк. Написал её имя, затем фантастически невероятные цифровые результаты проверки и, наконец, свои выводы. Новые выводы.

«Обладает исключительными способностями. Анти-пси-поле уникально по своим проявлениям. Способна нейтрализовать сколь угодно большую группу прогностов».

После точки он поставил условный знак, на этот раз два подчеркнутых крестика. Пат замерла за его спиной. Джо чувствовал на шее её дыхание.

— Что означают подчеркнутые крестики?

— Принять на любых условиях.

— Благодарю вас. — Девушка вытащила из кошелька пачку кредиток и протянула одну Джо. Сумма была приличной. — Это на текущие расходы. Я не могла дать её вам раньше, чем вы сделали официальное заключение. Иначе бы вы до конца жизни пытались что-нибудь исправить и сошли бы в могилу с сознанием того, что вас подкупили. В конце концов вы бы даже решили, что у меня вообще нет анти-таланта.

Пат расстегнула молнию и принялась стаскивать джинсы. Джо Чип разглядывал написанное, не замечая девушки. Подчеркнутые кресты означали отнюдь не то, что он сказал. Символ читался:

«Осторожно! Представляет угрозу для фирмы. Чрезвычайно опасна!»

Джо подписал бумагу и сложил её вдвое. Пат тут же убрала её в кошелек.

— Когда я смогу завезти вещи? — спросила она, направляясь в ванную. — Полагаю, я имею на это право, считайте, я вам заплатила за месяц вперед.

— В любое время.

— Пожалуйста, пятьдесят центов, — донеслось из ванной. — Оплата за воду.

Пат прошлепала на кухню за кошельком.

Глава 4

Потрясающий салатный соус «УБИК»! Несравнимо ни с французской, ни с итальянской кухней. Мир покорен. Покупайте «УБИК» и покоряйте мир!

При употреблении в соответствии с инструкцией безвреден.

Из мораториума Возлюбленных Собратьев Глен Ранситер возвратился в Нью-Йорк. Огромное электро-такси бесшумно опустилось на крышу центрального здания Корпорации Ранситера. Оттуда скоростной лифт мгновенно доставил его на пятый этаж. В девять тридцать утра по местному времени Ранситер уже восседал в массивном старомодном кресле из натуральной кожи и разговаривал по видеофону с отделом рекламы.

— Тэмиш, я только что из Цюриха. Пообщался с Эллой. — Ранситер замолчал и вопросительно уставился на бесшумно вошедшую в огромный кабинет секретаршу. — В чем дело, миссис Фрик?

Высохшая испуганная миссис Фрик с пятнами румян на лице, должных, по её мнению, скрасить общий безрадостный вид, беспомощно развела руками. Это означало, что Ранситера никак нельзя было не побеспокоить.

— Ну хорошо, миссис Фрик, — терпеливо сказал он, — что случилось?

— Новый клиент, мистер Ранситер. Думаю, вам следует принять её. — Секретарша сделала шаг навстречу и одновременно отошла: этот сложный маневр, на овладение которым ушел не один десяток лет, удавался только ей. — Когда переговорю, — бросил Ранситер и продолжил: — Как часто выходит наша реклама по межпланетному телевидению? По-прежнему раз в три часа?

— Не совсем так, мистер Ранситер. В течение дня — да, реклама защитных организаций идет раз в три часа, но в престижное время…

— Надо, чтобы наша реклама шла каждый час, — сказал Ранситер. — Так советует Элла. — Возвращаясь в Западное полушарие, Ранситер вспомнил свой самый любимый рекламный ролик. — Вы знаете, что, согласно постановлению Верховного Суда, муж имеет право убить свою жену, если сумеет доказать, что она ни при каких обстоятельствах не дала бы ему развода?

— Да, это называется…

— Плевать, как это называется. Важно, что у нас уже есть соответствующая реклама. Помните?

— Да, вначале показывают этого типа, мужа. Потом присяжных, судью, крупным планом ведущего перекрестный допрос прокурора. Он говорит обвиняемому: «Похоже, что ваша жена…»

— Правильно, — удовлетворенно кивнул Ранситер. Он сам придумал рекламный ролик и считал это ещё одним проявлением своего многостороннего ума.

— Как бы то ни было, — продолжал Тэмиш, — то, что исчезнувшие пси работают в группе на одну из крупных компаний, — не слухи. Думаю, нам следует усилить в связи с этим рекламу для предпринимателей. Помните, у нас было: муж возвращается домой, на нем желтый кушак, юбка из листьев, кафтан с рукавами до колен и военное кепи. Он валится на диван, начинает стягивать рукавицы, потом хмурится и говорит: «Слушай, что-то со мной происходит последнее время. То и дело мне кажется, что кто-то читает мои мысли!» А жена в ответ: «Почему бы тебе не обратиться в ближайшую защитную организацию? Они пришлют инерциала, совсем недорого, и ты снова обретешь уверенность в себе!» Тогда он широко улыбается и говорит: «А знаешь, это гадкое чувство уже…»

Миссис Фрик снова появилась в дверях, очки на носу мелко дрожали.

— Я вам перезвоню, Тэмиш, — вздохнул Ранситер. — Связывайтесь с телевидением и запускайте наши программы ежечасно, как я указал. — Он положил трубку и молча посмотрел на миссис Фрик. Потом произнес: — Я специально летал за этим в Швейцарию, поднял Эллу, и она дала мне такой совет.

— Прошу вас, миссис Вирт, мистер Ранситер освободился.

В комнату вкатилась нелепого вида толстуха. Круглое тело устремилось прямиком к столу, голова при этом подпрыгивала как баскетбольный мяч.

Посетительница тут же уселась в кресло и вытянула неожиданно тощие ноги. Старомодное шелковое пальто-паутина делало её похожей на добродушного жука, угодившего в паучьи тенета.

Женщина улыбалась и вела себя совершенно раскованно. Далеко за сорок, определил для себя Ранситер, О фигуре уже и речи быть не может.

— К сожалению, миссис Вирт, — начал Ранситер, — я не могу уделить вам много времени, поэтому давайте сразу перейдем к делу. Что у вас произошло?

— Видите ли, — заговорила миссис Вирт не к месту радостным и бодрым тоном, — нас начали тревожить телепаты. Во всяком случае, так нам кажется. У нас есть свой телепат, человек, которому мы доверяем, он постоянно находится среди наших сотрудников. Его обязанность — немедленно извещать руководство в случае обнаружения какого-либо пси-воздействия со стороны телепатов или прогностов. На прошлой неделе он таковое воздействие обнаружил. Мы обратились к услугам одной частной фирмы, и они представили сводку о возможностях различных защитных организаций. Ваша занимает среди них первое место.

— Я это знаю, — Ранситер кивнул. Ему тоже приходили подобные сводки. В данном случае дело не сулило особой прибыли, хотя требовало определенного внимания.

— Сколько телепатов, — спросил он, — засек ваш человек? Больше одного?

— Как минимум двоих.

— А может, и больше?

— Вполне возможно.

— Мы работаем следующим образом, — сказал Ранситер. — Вначале измеряется объективная величина пси-поля, это нужно для определения объема работ. Как правило, измерения занимают от одной недели до десяти дней в зависимости…

— Мой шеф настаивает, чтобы вы прислали инерциалов немедленно, — перебила его миссис Вирт, — без поглощающих уйму денег и времени тестов.

— Но так мы не узнаем, сколько потребуется инерциалов. И каких именно. И где их необходимо разместить. Анти-пси-операция требует серьезной подготовки, мы не размахиваем волшебной палочкой и не рассыпаем отраву по углам. Мы должны уравновесить людей Холлиса индивидуально, на каждый талант выставить анти-талант. Если Холлис принялся за вашу фирму, он проделал это именно так, вводил одного пси за другим. Кто-то проникает в отдел кадров, принимает на работу другого, тот в свою очередь набирает в свой отдел нужных людей, и так далее… Иногда на это уходят месяцы. Мы не можем за двадцать четыре часа свести на нет их многодневную деятельность. Серьезная пси-операция — как мозаика, ни они, ни мы не можем позволить себе поспешности.

— Мой шеф, — радостно остановила Ранситера миссис Вирт, — просит поторопиться.

— Я поговорю с ним. — Ранситер потянулся к видеофону. — Кто он и какой у него номер?

— Вы будете вести дело через меня.

— Я, может быть, вообще ничего не буду вести. Почему вы не говорите, кого вы представляете?

Ранситер незаметно нажал потайную кнопку под крышкой стола.

В соседнюю комнату немедленно явилась дежурный телепат Нина Фрид для прощупывания мыслей клиентки. Пока я не выясню, с кем имею дело, подумал Ранситер, я не пошевелю и пальцем. Может случиться, что меня нанимает сам Рэй Холлис.

— Вы чересчур скованы своими условностями, — сказала миссис Вирт. — Мы всего-навсего просим ускорить процесс. И то потому, что иначе не можем. Скажу только одно: операция, к которой они подключились, проводится нами не на Земле. Учитывая возможную прибыль и понесенные на сегодняшний день затраты… Это наша приоритетная программа. Мой шеф вложил в неё все свободные средства. Все держалось в строжайшем секрете. Каково же было наше потрясение, когда выяснилось, что телепаты…

— Простите, — Ранситер поднялся и подошел к двери… — Я уточню, сколько людей мы можем подключить к работе прямо сейчас.

Прикрыв за собой дверь, он быстро обошел прилегающие помещения. В одной из комнат курила и настраивалась на работу Нина Фрид.

— Выясните, кого она представляет, — приказал Ранситер. — А потом узнайте, что у них вообще на уме.

Сейчас у нас тридцать восемь незанятых инерциалов, прикинул в уме Ранситер. Не исключено, что на это дело мы выставим всех или почти всех. И, может быть, я наконец выясню, куда запропастились лучшие дарования Холлиса. Вся чертова шайка.

Ранситер вернулся в кабинет и занял свое место за столом.

— Если к вашему проекту подключились телепаты, — сказал он миссис Вирт, — то вам придется смириться с тем, что он уже не является секретом. Независимо от того, сколько технических подробностей им удалось выяснить. Почему бы вам не рассказать мне, в чем суть ваших планов?

— Дело в том, — неуверенно протянула миссис Вирт, — что я и сама этого не знаю.

— И где все происходит — тоже?

— Вот именно.

— Знаете ли вы, кто ваш шеф?

— Я работаю на одном из филиалов и знаю только своего непосредственного руководителя, это мистер Шепард Говард, но на кого работает он, мне неизвестно.

— Если мы предоставим вам необходимых для операции инерциалов, сообщат ли нам, куда их направят?

— Может быть, и нет.

— А если они не вернутся?

— Почему они должны не вернуться? После того, как они обезопасят наш проект…

— Известно, что люди Холлиса иногда убивают посланных для их нейтрализации инерциалов. Я не могу отправить своих людей неизвестно куда.

Спрятанный в левом ухе микрофон зажужжал, и Ранситер услышал тихий, но отчетливый голос Нины Фрид.

— Миссис Вирт работает на Стентона Мика. Она его доверенный помощник. Человека по имени Шепард Говард не существует. Проект, о котором идет речь, осуществляется главным образом на Луне и имеет прямое отношение к «Техпрайз» — исследовательской программе Мика, в которой миссис Вирт принадлежит контрольный пакет акций. Технических подробностей она не знает, научные расчеты, выкладки и рабочие сводки ей не предоставляются, из-за чего она, кстати, страшно злится. Общая идея проекта ей, конечно, известна. Если предположить, что доходящие до неё сведения верны, то речь идет о радикально новом, дешевом способе межзвездных сообщений с околосветовой скоростью. Идею можно выгодно продать любой достаточно крупной политической или этнической группе. В конечном счете это означает конец правительственной монополии на межзвездные путешествия.

Нина Фрид отключилась, и Ранситер откинулся в кожаном кресле-качалке с ореховыми подлокотниками.

— О чем задумались? — бодро поинтересовалась миссис Вирт.

— Думаю, — проворчал Ранситер, — сможете ли вы оплатить наши услуги. Без предварительных замеров я могу лишь приблизительно определить количество необходимых инерциалов. Получается около сорока.

Ранситер нисколько не сомневался, что Стентон Мик способен оплатить любое количество специалистов.

— Сорок, — повторила миссис Вирт. — Хмм. Приличная компания.

— Чем больше мы подключим людей, тем быстрее сможем решить проблему. Поскольку вы торопитесь, мы запустим всех одновременно. Если вы уполномочены подписать договор подряда от имени своего хозяина, — Ранситер решительно ткнул в неё пальцем, но миссис Вирт и не моргнула, — и готовы прямо сейчас внести задаток, думаю, мы могли бы уложиться в семьдесят два часа.

Он пристально уставился на посетительницу.

Из микрофона донеслось:

— Как владелец «Техпрайза» она имеет все права распоряжаться имуществом фирмы, вплоть до общей её стоимости. В данный момент она подсчитывает, во сколько это может обойтись по нынешнему рыночному курсу. — Микрофончик замолк и через некоторое время снова ожил: — По её подсчетам выходит несколько миллиардов кредиток. Но она не хочет брать на себя ответственность, предпочитает, чтобы вопрос решили адвокаты Мика, даже если это потребует нескольких лишних дней.

Но они же торопятся, подумал Ранситер. Во всяком случае, пытаются так представить дело.

— Она подозревает, — ответил микрофончик, — что вы знаете или догадались, кто за ней стоит, и боится, что вы поднимете расценки. Мик знает репутацию своей фирмы, потому и работает через подставных лиц. С другой стороны, им действительно позарез нужны инерциалы, и они готовы раскошелиться.

— Сорок инерциалов, — задумчиво пробормотал Ранситер и принялся подсчитывать на специально для этих целей заготовленном листке бумаги. — Значит, так: шесть по пятьдесят, умножить на три и ещё на сорок…

Несмотря на застывшую счастливую улыбку, миссис Вирт с видимым напряжением ожидала конечного результата.

— Интересно, — сказал Ранситер, — кто заплатил Холлису за подключение к проекту его людей?

— Думаю, что большой роли это не играет, — ответила миссис Вирт. — Важно, что они к нему подключились.

— Иногда этого так и не удается узнать, — заметил Ранситер. — Впрочем, вы правы, если у вас на кухне завелись муравьи, вы от них избавляетесь и не ломаете себе голову, откуда они взялись.

Ранситер закончил вычисления и пододвинул листок миссис Вирт. Не в силах оторвать глаз от впечатляющей суммы, посетительница попыталась встать.

— У вас есть комната, где я могла бы побыть одна? И, если можно, я бы хотела позвонить Говарду.

Ранситер тоже встал.

— Маловероятно, чтобы в какой-либо защитной организации сразу нашлось столько свободных инерциалов. Ситуация может измениться и у нас. Так что советую вам не терять времени.

— Вы уверены, что их потребуется так много? Ранситер взял миссис Вирт под руку и провел в кабинет, где были вывешены рабочие карты фирмы.

— Вот здесь, — показал он на карту, — можно видеть местонахождение наших сотрудников, а также инерциалов других защитных организаций. Кроме того, мы фиксируем, по мере возможности, местонахождение всех пси Холлиса. — Он задумчиво пересчитал снятые с карты флажки, означавшие потерянных телепатов. Последним был С. Доул Мелипон. — Теперь я знаю, где они все.

С лица миссис Вирт медленно сползла фальшивая радостная улыбка. Она поняла, чем могут им грозить лежащие рядом с картой флажки. Ранситер вложил в её влажные пальцы значок С. Доула Мелипона и сжал их.

— Здесь вы можете спокойно все обдумать. Вот видеофон. Я буду у себя.

Направляясь к двери, Ранситер поймал себя на мысли, что полной уверенности в отношении того, где находятся исчезнувшие люди Холлиса, у него нет. С другой стороны, Стентон Мик сам отказывается от проведения объективных измерений. Так что, если в результате всего к работе будут подключены лишние инерциалы, — это его вина.

По закону Ранситер обязан был информировать Защитное Общество об обнаружении пропавших пси. На это отводилось пять дней, и Ранситер решил ждать до последнего. Подобной возможности заработать могло больше и не представиться.

— Миссис Фрик, — сказал он, входя в приемную, — подготовьте контракт об использовании наших инерциалов количеством в Сорок… — Ранситер осекся.

В комнате находились ещё двое. К виду изможденного и похмельного Джо Чипа Ранситер давно привык, разве что сегодня Джо выглядел мрачнее обычного. Но сейчас рядом с ним расположилась длинноногая девушка с взлохмаченными черными волосами и сияющими бархатными глазами. Искрящейся красотой она освещала все вокруг будто тяжелым, безжалостным огнем.

Ранситеру показалось, что девушка недовольна своей внешностью, устала от гладкости кожи и припухлости губ. Он подумал, что она, наверное, только что с постели. Растрепана. Недовольна предстоящим днем. Да и всеми остальными днями тоже.

Подойдя к ним, Ранситер спросил:

— Надо полагать, Дж. Дж. вернулся из Топеки?

— Это Пат, — сказал Джо Чип. — Просто Пат. Посмотрев на Ранситера, он вздохнул. Чип выглядел изрядно помятым, хотя чувствовалось, что в глубине души он не сдается. За внешней побитостью угадывалась большая жизненная сила. Ранситеру всегда казалось, что Джо усиленно симулирует душевный упадок, на самом деле он — темная лошадка.

— Каков ваш талант? — спросил девушку Ранситер.

— Анти-кетогенезис, — промурлыкала она, вытянувшись в кресле.

— Это что?

— Предотвращение кетозиса,^[18] — равнодушно пояснила она. — Как при введении глюкозы.

— Поясните, — Ранситер резко повернулся к Джо.

— Дай мистеру Ранситеру проверочный лист. Слегка выпрямившись, девушка вытащила кошелек, порылась в нем и протянула Ранситеру помятый желтый лист с результатами проверки.

— Потрясающе! — воскликнул Ранситер, взглянув на цифры. — Что, в самом деле? — Он повернулся к Джо и только тогда заметил два подчеркнутых крестика — графический приговор и, по сути дела, предательство Пат.

— Лучше её я пока не встречал, — Джо кивнул.

— Пройдемте в мой кабинет, — предложил Ранситер и направился к двери, едва не столкнувшись с ворвавшейся в приемную толстой миссис Вирт.

— Я связалась с мистером Говардом, — задыхаясь, проговорила она. — Он меня полностью проинструктировал. — Увидев Пат и Джо, миссис Вирт осеклась, но решила продолжать. — Мистер Говард хочет, чтобы все формальности были улажены немедленно. Полагаю, мы могли бы начать прямо сейчас. Я уже говорила, как много для нас значит фактор времени. — Повернувшись к Пат и Джо, миссис Вирт изобразила стеклянную улыбку. — Если не возражаете, вам придется немного подождать. Мой разговор с мистером Ранситером не терпит отлагательств.

Пат презрительно рассмеялась. От низких, горловых ноток Ранситеру вдруг стало не по себе.

— Подождать придется вам, миссис Вирт. — Он указал на кресло. — Присядьте.

Ранситер перевел взгляд на Пат, потом на Джо, и его страх усилился.

— Я готова назвать точное число необходимых инерциалов, — не унималась миссис Вирт. — Мистер Говард считает, что мы сами можем оценить наши потребности.

— И сколько же? — спросил Ранситер.

— Одиннадцать.

— Мы подпишем контракт немного погодя, когда я освобожусь.

Вытянув огромную ручищу, он жестом пригласил в кабинет Джо и девушку, закрыл за ними дверь и занял свое место за столом.

— Они в жизни не справятся с одиннадцатью инерциалами. И с пятнадцатью тоже. И с двадцатью. Особенно, если там замешан С. Доул Мелипон. — Теперь Ранситер испытывал одновременно тревогу и усталость. — Это, как я понял, и есть наш потенциальный стажер, которого Дж. Дж. нашел в Топеке? Что ж, если вы с Эшвудом сошлись во мнениях, мы её, конечно, возьмем.

Может, направлю её прямиком к Мику, подумал Ранситер. В числе тех одиннадцати. Никто, правда, мне до сих пор не сказал, какой пси-талант она нейтрализует.

— Миссис Фрик говорит, вы летали в Цюрих, — сказал Джо.

— Что советует Элла?

— Больше рекламы. По телевидению. Каждый час. — Нажав кнопку селектора, Ранситер добавил: — Миссис Фрик, подготовьте трудовое соглашение между нами и… скажем, Джейн Доу, поставьте начальный оклад, оговоренный соглашением союза в декабре прошлого года, и укажите…

— А какой у вас начальный оклад? — с детской недоверчивостью спросила Пат.

Ранситер внимательно на неё посмотрел.

— Я пока ещё не знаю, что вы умеете делать.

— Это анти-прогност, Глен, — хрипло сказал Джо Чип. — Но весьма своеобразный. — Объяснять он не стал, и Ранситеру показалось, что Джо Чип действительно иссяк, остановился, как старые часы на батарейках.

— Она готова к работе? Или нужны учеба и стажировка? У нас, кстати, почти сорок незанятых инерциалов. Мы берем ещё одного. Сорок… ну, минус одиннадцать. Тридцать бездельников сидят на полном окладе и ковыряют в носу. Не знаю, Джо, честное слово, не знаю. Может, нам стоит поувольнять поисковиков? Как бы то ни было, я, кажется, нашел, где все пси Холлиса. Расскажу наедине. — Наклонившись к селектору, Ранситер добавил: — Укажите в контракте, что мы можем уволить Джейн Доу без предварительного уведомления, без выходного пособия или какой-либо компенсации. Первые девяносто дней работы ей не идет пенсионный стаж, не оплачивается медицинская страховка и больничные.

Посмотрев на Пат, Ранситер сказал:

— Начальный оклад для всех сотрудников у нас составляет четыреста кредиток в месяц при двадцатичасовой рабочей неделе. Кроме того, вам придется вступить в профсоюз работников защитных организаций. Правило действует уже три года, и я не властен что-либо изменить.

— Я зарабатываю больше, ремонтируя видеофонные реле в кибуце Топеки. Ваш поисковик мистер Эшвуд говорил…

— Поисковики могут плести что угодно, — оборвал её Ранситер… — По закону мы не отвечаем за их обещания. Ни одна защитная организация не отвечает за слова своих поисковиков.

Дверь приоткрылась, и в кабинет с отпечатанным контрактом в руке протиснулась миссис Фрик.

— Благодарю вас, — буркнул Ранситер, забирая бумагу. Посмотрев на Джо и Пат, он сказал: — Моей жене двадцать лет. Она заморожена в саркофаге. Когда эта изумительная женщина говорит со мной, её вытесняет какой-то мерзкий юнец по имени Джори, и мне приходится общаться с этим ублюдком.

Элла медленно угасает в полужизни, а я целыми днями вынужден любоваться каргой-секретаршей! Глядя на Пат, на её непокорные черные волосы и чувственный рот, Ранситер ощутил неясный, бесцельный и несчастливый порыв, поднявшийся из самых глубин его души и туда же вернувшийся, словно по идеально правильному геометрическому кругу.

— Я подпишу, — сказала Пат и взяла ручку с письменного стола.

Глава 5

— Элен, я выхожу из конкурса, меня тошнит.

— Подожди, я дам тебе Убик, он мгновенно поставит тебя на ноги!

Принимаемый в соответствии с инструкцией Убик приносит облегчение голове и желудку. Помните, Убик всегда рядом!

Избегать продолжительного пользования.

За время долгого вынужденного безделья анти-телепат Типпи Джексон привыкла спать до полудня. Вживленные в мозг электроды стимулировали быстрое движение глаз, и сны Типпи между перкалевыми простынями были интересны.

На сей раз ей приснился таинственный агент Холлиса, наделенный невероятной пси-энергией. Всех прочих инерциалов Солнечной Системы, кто благоразумно не отказался от задания, этот сверхъестественный феномен просто смешивал с грязью. Теперь дошла очередь и до неё.

— Я сам не свой в твоем присутствии, — заявил ей загадочный противник, и лицо его исказила дикая и злобная гримаса, делавшая его похожим на взбесившуюся белку.

Во сне Типпи ответила:

— Вашим взглядам на самостоятельную систему недостает определенности. Из бессознательных проявлений, над которыми человек, кстати, не властен, вы создали шаткую теорию личности. Поэтому я и внушаю вам страх.

Нервно оглядевшись, телепат Холлиса спросил:

— Разве ты не из защитной организации?

— Неужели с вашим изумительным даром вы не можете прочесть мои мысли?

— Не могу! — огрызнулся телепат. — Мой талант пропал. Поговорите лучше с моим братом Биллом. Эй, Билли, как тебе эта леди?

Похожий на своего братца-телепата Билл откликнулся:

— Мне-то что, я прогност, на меня она не действует. — При этом он переминался с ноги на ногу и скалился, обнажая огромные серые и тупые, как лопата, зубы. — Меня природа лживая согнула и обделила красотой и ростом… — Он запнулся и наморщил лоб. — Как там дальше, Мэт?

— Уродлив, исковеркан и до срока я послан в мир живой; я недоделан… — продолжил, почесываясь, брат-телепат.

— Ну да, вспомнил. Такой убогий и хромой, что псы, когда пред ними ковыляю, лают… Это из «Ричарда III», — пояснил он Типпи. Братья одновременно улыбнулись. Даже клыки у них были тупыми, как будто питались они исключительно сырыми семенами.

— И что это значит? — спросила Типпи.

— А то, — в унисон ответили Билл и Мэт, — что сейчас мы тебя…

От звонка видеофона Типпи проснулась. Пошатываясь, моргая, с цветными кругами перед глазами она наконец добралась до трубки.

— Алло?

На экране возникло лицо Глена Ранситера.

— Здравствуйте, мистер Ранситер. — Типпи поспешила выйти из поля зрения видеокамеры. — Есть работа?

— Рад, что застал вас, миссис Джексон, — прогудел Ранситер. — Мы с Джо Чипом формируем группу, всего одиннадцать человек, с особо важным заданием. Мы просмотрели личные дела всех сотрудников. Джо считает, что вы подходите, и я с ним согласен. Как скоро вы сможете добраться?

Голос Ранситера звучал вполне оптимистично, но лицо на экране выражало тревогу и озабоченность.

— Придется куда-нибудь ехать? — спросила Типпи.

— Да, укладывайте вещи. — Строгим тоном Ранситер добавил: — Предполагается, что вы всегда готовы к отъезду. Таково наше условие, и я бы не хотел, чтобы его нарушали, тем более сейчас, когда…

— Я уже собрана. Через пятнадцать минут буду в конторе. Только оставлю записку мужу, он сейчас на работе.

— Хорошо, хорошо, — озабоченно сказал Ранситер; похоже, он уже думал о следующем человеке в своем списке. — До свидания, миссис Джексон.

До чего странный сон, думала Типпи, переодеваясь. Что они. там читали, Мэт и Билл? Из «Ричарда III», вспомнила она, и перед глазами опять встали их огромные, тупые зубы и шишковатые головы с пучками похожих на сорняки рыжих волос.

А я, кажется, не читала «Ричарда III». А если и читала, то в далеком детстве. Как могут присниться стихи, которых ты не читала? — подумала Типпи. Может, пока я спала, ко мне подключился телепат? А может, телепат вместе с прогностом, как во сне? Пожалуй, стоит поинтересоваться в исследовательском отделе, не работает ли случайно у Холлиса команда братьев по имени Мэт и Билл.

Встревожившись не на шутку, она начала торопливо одеваться.

Раскурив толстую гаванскую сигару, Рей Глен Ранситер откинулся в роскошном кресле и нажал кнопку селектора:

— Миссис Фрик, выпишите премиальный чек на сто кредиток на имя Дж. Дж. Эшвуда.

— Слушаюсь, мистер Ранситер.

Дж. Дж. Эшвуд с маниакальной неутомимостью расхаживал по огромному кабинету шефа, стуча подошвами по натуральному паркету, чем весьма раздражал Ранситера.

— Похоже, Джо Чип не сумел мне объяснить, что она делает, — проворчал Ранситер.

— Джо Чип — просто олух.

— Как удается Пат погружаться в прошлое? Готов поклясться, это не новый талант, просто наши агенты до сих пор его не замечали. В любом случае нелогично со стороны защитной организации брать на работу такого человека. У неё способность, а не антиспособность. Нам нужны…

— Я уже объяснял, и Джо подтверждает это в своем рапорте: она нейтрализует прогностов.

— Скорее, побочный эффект, — задумчиво проговорил Ранситер. — Джо считает её опасной. Не пойму, почему.

— А вы не спросили?

— Он как обычно юлит. У Джо никогда нет аргументов, одни предчувствия. Кстати, он намерен включить её в операцию Мика.

Ранситер порылся в лежащих на столе бумагах и переложил их по-другому.

— Пригласите Джо, посмотрим, что с нашей группой. — Ранситер взглянул на часы. — Сейчас все соберутся. Я лично считаю, что включать в группу эту Пат Конли — безумие. Ты не согласен, Дж. Дж.?

— У них же связь, — проворчал Дж. Дж. Эшвуд.

— Что за связь?

— Сексуальная и гармоничная.

— У Джо не может быть гармонии. Нина Фрид на днях читала его мысли, к тому же он сейчас на мели, так что…

Дверь кабинета открылась, и миссис Фрик неуверенными шажками засеменила к столу Ранситера с чеком для Дж. Дж. Эшвуда.

— Теперь понятно, зачем он включил её в операцию, — проворчал Ранситер, подписывая чек. — Не хочет её отпускать. Он ведь тоже едет, считает, что мы сами обязаны провести замеры. Спасибо, миссис Фрик. — Ранситер жестом попросил её удалиться и вручил чек Дж. Дж. Эшвуду. — Предположим, мы измерим поле, а оно окажется слишком большим для наших инерциалов. Кто будет отвечать?

— Мы, — сказал Дж. Дж. Эшвуд.

— Я их предупреждал, что одиннадцати человек не хватит. Мы выставляем лучших людей, все, что у нас есть. Надо признать, что расположение Стентона Мика для нас чрезвычайно важно. Даже не верится, что столь богатый и могущественный человек проявляет слепоту и скупость… Миссис Фрик, пришел ли Джо?

— Мистер Чип вместе с другими ожидает в приемной, — отозвалась секретарша.

— Сколько там вообще людей, миссис Фрик? Десять, одиннадцать?

— Да примерно так, мистер Ранситер. Повернувшись к Дж. Дж. Эшвуду, Ранситер сказал:

— Это и есть наша группа. Хочу посмотреть на них всех вместе, прежде чем они отправятся на Луну. Пусть войдут, — добавил он в селектор и яростно затянулся зеленой сигарой.

— Поодиночке они все действуют отлично. Это следует из характеристик. — Ранситер ткнул в пачку бумаг на столе. — А вот как они покажут себя в группе? Какое смогут создать общее контрполе?

— Думаю, время покажет, — проговорил Дж. Дж. Эшвуд.

— Я достаточно давно занимаюсь этим делом, — сказал Ранситер, глядя на потянувшихся из приемной в кабинет людей. — Это мой вклад в современную цивилизацию.

Дж. Дж. Эшвуд улыбнулся:

— Вы — полицейский на страже личной неприкосновенности.

— А знаешь, что о нас говорит Рэй Холлис? Что мы пытаемся обратить время вспять!

Ранситер оглядел заполнивших кабинет сотрудников. Они сбились в кучу, никто пока не произнес ни слова. Все ждали, что скажет шеф. Ну и команда, мрачно подумал Ранситер. Вот эта тощая девка в очках с прямыми и желтыми, как солома, волосами, торчащими из-под ковбойской шляпы, — Эди Дорн.

Черненькая, постарше и посимпатичней, с хитрыми, бегающими глазками, в перехваченном нейлоновым поясом шелковом сари и теплых носках — Фрэнси, шизофреничка, вообразившая, что мыслящие существа с Бетельгейзе время от времени высаживаются на крышу её дома. Подросток, с волосами, как шерсть, весь окутанный облаком циничного превосходства, ещё одна незнакомая девица в шляпе с цветами и в спортивных штанах…

Всего пять женщин и… Ранситер подсчитал — пять мужчин.

Кого-то не хватало.

Вслед за Джо Чипом в комнату вошла пылающая мрачным огнем Патриция Конли. Их стало одиннадцать. Группа собралась.

— Вы показали хорошее время, миссис Джексон, — обратился Ранситер к мужеподобной тридцатилетней леди в брюках и сером выцветшем свитере с портретом лорда Бертрана Рассела. — Вас я известил самую последнюю.

Типпи Джексон ответила кислой улыбкой.

— Некоторых из вас я знаю, — Ранситер поднялся из кресла, жестом приглашая людей рассаживаться. — Вас, мисс Дорн, мы с Джо Чипом выбрали первой, благодаря отличным результатам в работе с С. Доулом Мелипоном, которого вы потеряли недавно не по своей вине.

— Благодарю вас, шеф, — пропищала Эди Дорн тонким срывающимся голоском, после чего вспыхнула и уставилась в противоположную стену. — Я польщена участием в новом предприятии.

— Кто из вас Эл Хаммонд? — спросил Ранситер, глядя в бумаги.

Высокий сутулый негр слегка приподнялся из кресла.

— С вами я ещё не встречался, — продолжал Ранситер, не отрываясь от папки. — Вы имеете самые высокие показатели среди наших анти-прогностов. Кстати, сколько здесь ещё анти-прогностов?

Поднялось три руки.

— Вы, четверо, несомненно, получите большую пользу от знакомства и работы с самой последней находкой Дж. Дж. Эшвуда — мисс Конли, которая нейтрализует прогностов на совершенно ином уровне. Полагаю, она сама нам об этом расскажет. — Ранситер кивнул Пат и…

Он стоял на Пятой Авеню перед витриной нумизматической лавки и рассматривал вышедший из употребления золотой доллар, прикидывая, не присоединить ли его к своей коллекции.

Какой коллекции? Ранситер даже вздрогнул. Я же не собираю монеты. И вообще, как я здесь оказался? И сколько я тут болтаюсь, в то время как должен быть в своем кабинете и…

Ранситер попытался вспомнить, чем он занимается. Чем-то связанным с человеческими способностями, особыми талантами…

Нет, то дело пришлось оставить. Да, из-за сердца. Но я же там был, вспомнил вдруг он. Несколько секунд назад. В своем кабинете. Говорил с людьми о новом задании.

Ранситер закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Все пропало, пришла сонная мысль. Все, что я построил, пропало.

Глаза он открыл уже в своем кабинете, там же находились Дж. Дж. Эшвуд, Джо Чип и смуглая, необычайно красивая девушка, имени которой он не помнил. Кроме них в кабинете никого не было, что, непонятно почему, показалось Ранситеру очень странным.

— Мистер Ранситер, — обратился к нему Джо Чип, — позвольте представить вам Патрицию Конли.

— Хорошо, что нас наконец познакомили, — девушка засмеялась, и глаза её возбужденно сверкнули. Ранситер опять не понял, почему.

До Джо Чипа неожиданно дошло, что она действует.

— Пат, — сказал он громко, — я не берусь утверждать, но что-то изменилось. — Он с удивлением оглядел кабинет. Все выглядело, как обычно: слишком толстый ковер, слишком много не подходящих друг другу предметов искусства, на стенах — оригиналы художников, имеющих весьма смутное понятие о живописи. Глен Ранситер тоже не изменился; мешковатый и седой, он, в свою очередь, озадаченно разглядывал Джо.

У окна стоял Дж. Дж. Эшвуд. На нем были его неизменные подпоясанные веревкой аккуратные брюки цвета березовой коры и высокая инженерная фуражка. Он один, похоже, не видел в происходящем ничего необычного.

— Ничего не изменилось, — сказала Пат.

— Все изменилось, — повторил Джо. — Не иначе, ты прыгнула в прошлое и пустила нас по другому варианту. Доказать это я не могу, точно так же, как не могу определить характер перемен.

— Давайте без семейных ссор, — нахмурился Ранситер.

— Семейных? — опешил Джо.

Взглянув на Пат, он увидел серебряное кольцо с жадеитом и вспомнил, как помогал его выбирать. За два дня до их свадьбы.

Довольно шикарной, несмотря на его финансовые трудности.

Сейчас все, конечно, не так. Пат с её зарплатой и отношением к деньгам решила и эту проблему. Навсегда.

— Ладно, продолжим, — прогудел Ранситер. — Каждый из нас должен задать себе вопрос: почему Стентон Мик обратился к другой защитной организации? Мы — ведущая фирма в отрасли, мы расположены в Нью-Йорке, где он предпочитает вести дела, и контракт должны были получить только мы. У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет, миссис Чип? — Ранситер с надеждой взглянул на Пат.

— Вы действительно хотите знать, шеф?

— Да, — решительно кивнул он.

— Это сделала я, — сказала Пат.

— Как?

— С помощью моего таланта.

— Какого таланта? У вас нет никаких талантов, вы жена Джо Чипа.

Стоявший у окна Дж. Дж. Эшвуд напомнил:

— Вы пришли сюда пообедать со мной и Джо.

— У неё есть талант, — пробормотал Джо. Он мучительно пытался вспомнить, но ничего не получалось, все тут же скрывал туман. Другой вариант развития. Другое прошлое. Не то, что привело к сегодняшнему дню. Поэтому его и не вспомнить, в каком-то месте память обрывается. Моя жена уникальна, рассуждал Джо, она умеет делать то, чего не умеет ни один человек на Земле. Почему же тогда она не работает на Ранситера? Что-то тут не так.

— Ты её измерял? — спросил Ранситер. — Это, между прочим, твоя работа. Говоришь ты так, будто измерял, слишком уж уверен в себе.

— В себе я не уверен, — отозвался Джо. Я уверен в ней, добавил он про себя. — Могу принести приборы, и мы посмотрим, что у неё за поле…

— Ну, хватит, Джо, — резко оборвал его Ранситер. — Будь у твоей жены анти-пси-способность, ты бы определил это год назад. — Он ткнул пальцем в пульт на столе. — Отдел кадров? У нас есть что-нибудь на миссис Чип? Патрицию Чип? Спустя мгновение в селекторе прозвучало:

— На миссис Чип у нас ничего нет. Может, проверить её девичью фамилию?

— Конли, — подсказал Джо. — Патриция Конли.

— На мисс Конли, — отозвался отдел кадров, — у нас есть два материала: рапорт об обнаружении, подписанный мистером Эшвудом, и результаты проверки мистера Чипа.

Копии обоих документов немедленно выползли из аппарата. Взяв данные проверки, Ранситер нахмурился.

— Поди-ка сюда, Джо. Взгляни на это. — Он ткнул пальцем в бумагу, и Джо увидел два подчеркнутых крестика. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом повернулись к Пат.

— Я знаю, что это означает, — спокойно произнесла она. — Невероятная сила воздействия. Анти-пси-поле уникально по своим проявлениям. — Пат напряглась, пытаясь дословно вспомнить формулировку.

— А ведь мы всё-таки получили контракт Мика! — загремел вдруг Ранситер. — Я вспомнил, как собирал тогда группу из одиннадцати инерциалов, они пришли сюда, и я попросил Пат…

— Продемонстрировать свои возможности, — подхватил Джо. — Что она и сделала. Точно выполнила ваше задание. Именно это она и умеет. Моя оценка оказалась верной, — Джо задумчиво обвел пальцем проставленные внизу листа символы.

— Моя собственная жена…

— Не жена, — сказала Пат. — Это я тоже изменила. А хочешь, я верну все назад до того момента, как пошли перемены? Ваши инерциалы ничего не поймут. Разве что кое у кого сохранятся смутные обрывки воспоминаний. Ненадолго.

— Я хочу снова получить контракт Мика, — сдавленно произнес Ранситер. — Хотя бы это.

— Если я ищу дарования, — пробормотал заметно побледневший Дж. Дж. Эшвуд, — я их нахожу.

— Да уж, — выдавил Ранситер, — на этот раз вы нашли настоящий талант.

Селектор загудел, и раздался квакающий голос миссис Фрик:

— Здесь группа инерциалов, мистер Ранситер, говорят, что вы вызвали их в связи с новым заданием. Вы готовы их принять?

— Пусть войдут.

— Кольцо я оставлю себе, — сказала вдруг Пат, подняв палец с кольцом, выбранным вместе с Джо в другом времени. Из альтернативного мира ей захотелось сохранить именно это.

Интересно, подумал Джо, не решила ли она в дополнение к кольцу сохранить и супружеские отношения? Вслух он благоразумно ничего не сказал, решив даже не поднимать эту тему.

Дверь кабинета открылась. Неуверенно озираясь, вошли инерциалы и постепенно расселись перед столом Ранситера.

Тот пожирал их глазами, потом резко, как кот, запустил лапу в ворох лежащих на столе документов. Ему не терпелось узнать, не изменила ли Пат каким-либо образом состав группы.

— Эди Дорн, — рявкнул Ранситер. — Да, вижу, здесь. — Он перевел взгляд на сидящего рядом с ней мужчину. — Хаммонд. Отлично, Хаммонд, Типпи Джексон? — Ранситер вопросительно оглядел присутствующих.

— Я очень спешила, мистер Ранситер, — откликнулась миссис Джексон. — Вы совсем не дали мне времени.

— Джон Илд, — сказал Ранситер.

Нечесаный подросток что-то хрюкнул в ответ. А спеси у него, однако, поубавилось, отметил Джо Чип. парень стал задумчив, ушел в себя. Интересно всё-таки, что они помнят, все вместе и по отдельности.

— Франческа Спэниш, — продолжал Ранситер.

— Мистер Ранситер, — яркая, похожая на испанку женщина вся дрожала от странного напряжения, — мистер Ранситер, пока мы ожидали в приемной, я слышала загадочные голоса…

— Это вы — Франческа Спэниш? — терпеливо переспросил Ранситер. Сейчас он выглядел как никогда уставшим.

— Я Франческа Спэниш, всегда ей была и всегда буду! — Голос женщины звенел железной убежденностью. — Я хочу рассказать, что поведали мне голоса.

— Лучше в другой раз. — Ранситер пододвинул следующую папку.

— Но я должна рассказать, — не сдавалась миссис Спэниш.

— Ну хорошо, прервемся на минуту. — Ранситер выдвинул ящик стола, достал таблетку амфетамина и, не запивая, проглотил, — Послушаем, что поведали голоса мисс Спэниш.

— Мы все побывали в другом мире. Кто-то перенес нас туда, и мы жили там, ничего не подозревая, как в своем собственном. И только сейчас некая огромная, всеохватывающая сила перенесла нас обратно, в родную Вселенную.

— Это сделала Пат, — сказал Джо Чип. — Пат Конли, которая только сегодня поступила к нам на работу.

— Где Тито Апостос? — спросил Ранситер, оглядывая присутствующих. Лысый человек, тряся козлиной бородкой, указал на себя. Он пришел в старомодных, в обтяжку, брюках из шерсти золотой ламы и тем не менее выглядел довольно стильно. Возможно, этому способствовали крупные яйцеобразные пуговицы на темно-зеленой рубашке. Как бы то ни было, он излучал достоинство, и Джо это почувствовал. — Дон Денни, — прочел Ранситер.

— Уже здесь, сэр, — доверительным кошачьим баритоном отозвался застывший на стуле худощавый мужчина, всем видом подчеркивающий свою добропорядочность. На нем была накидка и ковбойские брюки со звездочками из фальшивого серебра. Длинные волосы он перевязал лентой.

— Вы анти-аниматор, — произнес Ранситер, листая дело. — И пока у нас единственный. — Повернувшись к Джо, Ранситер добавил: — Я не уверен, что он вообще понадобится. Может, лучше возьмем ещё одного антителепата? Этих, сколько ни бери, все мало.

— Поскольку мы не знаем, с чем придется столкнуться, мы должны предусмотреть все, — возразил Чип.

— Ладно, согласен, — кивнул Ранситер. — Сэм Мундо.

Тонконосый юноша в хламиде до самого пола, с огромной тыквообразной головой судорожно выбросил вверх руку. Со стороны показалось, что анемичное тело дернулось без его участия. Джо хорошо знал этого парня. Интеллектуальное и физическое развитие Мундо закончилось несколько лет назад, сейчас он выглядел значительно моложе своего возраста. В умственном отношении юноша находился на уровне енота, то есть умел принимать пищу, ходить, купаться и даже по-своему разговаривать. Зато его антителепатические способности были огромны. Однажды он в одиночку погасил С. Доула Мелипона, о чем и месяцы спустя упоминалось в журнале фирмы.

— Ну вот, — сказал Ранситер. — Вот мы и дошли до Венди Райт.

Джо, как всегда, воспользовался случаем, чтобы получше разглядеть девушку, которую, будь его воля, он сделал бы своей любовницей, а ещё лучше — женой. Не верилось, что Венди Райт состоит из крови и плоти, как все прочие люди.

Рядом с ней Джо чувствовал себя толстым, потным коротышкой, недоучившимся олухом. Он даже ощущал работу своего организма, всей обеспечивающей жизнь начинки: трубок, клапанов, насосов, компрессоров и приводных ремней, обреченных на заведомо провальное дело. Собственное лицо, когда Джо смотрел на Венди, казалось ему безобразной маской, а тело — дешевой заводной игрушкой. Венди Райт будто светилась мягким внутренним светом. Похожими на зеленые камни глазами она бесстрастно смотрела на мир, и никогда не было в них ни страха, ни отвращения, ни презрения. Она принимала все, что видела. И всегда казалась спокойной. Но куда больше Венди поражала его своей надежностью и невозмутимостью; ни усталость, ни старение, ни болезни не имели над ней власти.

Вероятно, ей было лет двадцать пять или двадцать шесть; Джо не мог представить её в более молодом возрасте и не верил, что она состарится. Слишком хорошо она владела собой и окружающей реальностью.

— Я здесь, — мягко сказала Венди.

— Отлично, — кивнул Ранситер, — остается Фред Завски, — Его взгляд остановился на мешковатом, странной наружности типе с огромными ступнями, нечистой кожей, напомаженными волосами и плюс ко всему неестественно выпирающим кадыком. По сему случаю Фред нарядился в сорочку, напоминающую цветом зад бабуина. — Это, наверное, вы?

— Точно, — кивнул Завски и захихикал. — Что теперь?

— Господи, — Ранситер покачал головой, — хотя бы одного анти-паракинетика мы должны были включить в группу, и это как раз вы, — Шеф бросил на стол документы и поискал свою сигару. — Вот и вся группа, — сказал он, обращаясь к Джо. — Плюс ты и я. Может, хочешь что-нибудь изменить?

— Я доволен, — промолвил Джо.

— Думаешь, эта компания — лучшее, что мы можем выставить? — Ранситер пристально на него посмотрел.

— Да. — Джо хоть и понимал, что это не так, объяснить все равно ничего не мог. Теоретически потенциальное анти-поле одиннадцати инерциалов было огромно. И все же…

— Не уделите ли мне секунду вашего времени, мистер Чип? — Лысый, бородатый мистер Апостос в блестящих штанах из шерсти золотой ламы потянул Джо за рукав. — Позвольте рассказать вам о том, что случилось со мной прошлой ночью. В состоянии транса мне, кажется, удалось установить контакт с одним, а может, и с двумя людьми Холлиса. Похоже, это был телепат, работающий в паре с протестом. Как вы думаете, стоит рассказать об этом мистеру Ранситеру?

Джо Чип с сомнением посмотрел на шефа. Сидя в своем любимом дорогом кресле, тот пытался раскурить гаванскую сигару.

— Не стоит, — сказал Джо.

— Леди и джентльмены, — голос Ранситер перекрыл царящий в комнате шум, — мы отправляемся на Луну. Одиннадцать инерциалов, Джо Чип, я и представитель заказчика Зоя Вирт. Мы полетим на корабле нашей фирмы. — Ранситер вытащил из кармана круглые старинные золотые часы. — Сейчас три тридцать. «Пратфол-II» стартует с крыши главного здания в четыре. Ну вот, Джо, — вздохнул он, защелкнув часы и опустив их в карман, — неизвестно, как все сложится, но мы приступаем. Жаль, что у фирмы нет своего прогноста, узнали бы, что нас ждет.

Голос Глена Ранситера выдавал тревогу и беспокойство, на лице лежала печать ответственности и возраста.

Глава 6

Мы хотим, чтобы ваше бритье превратилось в сплошное удовольствие. Пришла пора, говорим мы, поласкать и мужское лицо. Бритва Убик с плавающим лезвием из швейцарского хрома навсегда положит конец шкрябанью и царапанию кожи. Попробуйте Убик, дайте себя поласкать!

Осторожно: использовать строго по инструкции. Соблюдайте меры безопасности.

— Добро пожаловать на Луну, — жизнерадостно проговорила Зоя Вирт. Её глаза казались ещё больше за стеклами треугольных очков в красной оправе. — Позвольте мне от имени мистера Говарда приветствовать каждого из вас, а в особенности мистера Глена Ранситера, любезно предоставившего в наше распоряжение лучших сотрудников своей фирмы. Мы находимся в подземном отеле, отделочными работами здесь руководила сестра мистера Говарда.

Примерно в трехстах ярдах отсюда расположены научно-исследовательские комплексы, которые, по мнению мистера Говарда, подверглись пси-воздействию. Ваше присутствие, вне всякого сомнения, ограничивает возможности агентов Холлиса, что, безусловно, радует нас всех. — Сделав паузу, она оглядела присутствующих. — Может быть, есть вопросы?

Занятый своей аппаратурой, Джо Чип не обращал на неё внимания. Несмотря на возражения клиента, они с Ранситером решили провести необходимые измерения.

— Позвольте вопрос, — Фред Завски поднял руку и захихикал. — А туалет здесь есть?

— Каждый из вас, — сказала Зоя Вирт, — получит маленькую карту, на которой обозначено все необходимое. — Она кивнула невзрачной помощнице, и таприступила к раздаче цветных блестящих брошюрок. — В номерах есть кухня, пользование приборами бесплатно. Вполне понятно, постройка этого жилого блока, способного разместить до двадцати человек, обошлась в круглую сумму. Автономная система вентиляции, обогрева, подачи воды и огромный запас разнообразных продуктов. Плюс ко всему в отеле работает кабельное телевидение и высококачественная полифоническая аудиосистема. Последние, правда, включаются с помощью монеты. В игровой комнате для вашего удобства установлен разменный автомат.

— На моей карте, — заметил Эл Хаммонд, — отмечено только девять спален.

— В каждой спальне, — пояснила мисс Вирт, — по две кровати, таким образом, получается восемнадцать спальных мест. Кроме того, для тех, кто предпочитает спать вместе, предусмотрено пять двойных кроватей.

— Относительно совместного спанья моих сотрудников у меня есть жесткое правило.

— Вы за или против? — поинтересовалась Зоя Вирт.

— Против. — Ранситер скомкал свою карту и бросил её на теплый металлический пол. — Я не привык, когда мне…

— Но вы же не собираетесь здесь оставаться, мистер Ранситер? Разве вы не вернетесь на Землю, как только ваши сотрудники приступят к работе? — Она одарила Ранситера профессиональной улыбкой.

— Что-нибудь можешь сказать по пси-полю? — Ранситер повернулся к Джо Чипу.

— Вначале надо замерить анти-поле наших инерциалов.

— Это можно было сделать во время полета, — проворчал Ранситер.

— Вы что, пытаетесь провести измерения? — встревоженно спросила мисс Вирт. — Мистер Говард категорически возражает, и я об этом вам говорила.

— Тем не менее мы их проведем.

— Мистер Говард…

— Эти вопросы не решает даже Стентон Мик, — отрезал Ранситер.

— Немедленно пригласите мистера Мика, — обратилась мисс Вирт к невзрачной помощнице. — До его прихода я все же прошу вас ничего не делать.

— Есть результаты, — сообщил Джо. — По нашему полю. Оно огромно.

Наверное, это из-за Пат, подумал он. И, между прочим, почему они так боятся, что мы проведем измерения?

— А где можно развесить одежду? — поинтересовалась Типпи Джексон. — Я бы хотела распаковать вещи.

— В каждой спальне, — отозвалась мисс Вирт, — есть одежный шкафчик. Открывается монетой. Вот, кстати, вам всем для начала… — Она вытащила внушительных размеров пластиковый пакет — подарочный набор. — И вручила Джону Илду пакетик по десять, пять и двадцать пять центов. — Пожалуйста, раздайте всем поровну. Маленький презент от мистера Мика.

— А есть ли у вас медсестра или доктор? — спросила Эди Дорн. — Иногда во время напряженной работы у меня выступает нервная сыпь. Обычно помогает мазь на кортизоновой основе, но в спешке я её забыла.

— В промышленной зоне и исследовательских лабораториях постоянно дежурят несколько врачей, кроме того есть больничная палата на несколько коек.

— Все через монету? — поинтересовался Сэмми Мундо.

— Медицинская помощь оказывается бесплатно. Хотя иной раз приходится потрудиться, чтобы доказать, что ты действительно болен. Выдающие лекарства автоматы приводятся в действие с помощью монеты. Кстати, в игровой комнате расположен автомат, отпускающий транквилизаторы. Если хотите, мы можем установить автомат с возбуждающими средствами.

— Как насчет галлюциногенов? — спросила Франческа Спэниш. — Я добиваюсь лучших результатов, если приму аппарат на основе спорыньи, тогда я действительно вижу своего противника.

— Мистер Мик возражает против применения галлюциногенов на основе спорыньи. Они вредны для печени. Однако если вы привезли их с собой, то можете пользоваться.

— С каких это пор, — обратился к Франческе Дон Денни, — ты села на психоделики? Вся твоя жизнь — это сплошная галлюцинация.

— Два дня назад, — невозмутимо ответила Франческа, — у меня было необычайно впечатляющее видение.

— Ничего удивительного, — заметил Дон Денни.

— Целая свора телепатов и прогностов спустилась по веревочной лестнице на мой балкон. Потом прошли сквозь стену и материализовались вокруг кровати. Они выглядели такими… — Она запнулась, подыскивая слово, — яркими. Один из них, по имени Билл…

— Подождите, — перебил её Апостос, — и мне приснился такой же сон. — Он повернулся к Джо. — Помнишь, я говорил тебе перед отлетом с Земли? — Он возбужденно взмахнул руками. — Помнишь?

— И мне это снилось, — сказала Типпи Джексон. — Билл и Мэт. Они сказали, что собираются меня прикончить.

Лицо Ранситера исказила гримаса.

— Джо, ты должен был рассказать об этом мне.

— Дело в том, — начал Джо, — что тогда вы выглядели таким усталым. И в круговерти других дел…

— Это был не сон, — резко сказала Франческа. — Это было настоящее видение. Я умею их отличать.

— Ну, конечно, умеешь, Франческа, — Дон Денни подмигнул Джо.

— А мне приснилось про воздушные такси, — сказал Джон Илд. — Я попытался запомнить их номера. Запомнил шестьдесят пять. Могу назвать их хоть сейчас. Хотите?

— Глен, мне очень жаль, — сказал Ранситеру Джо Чип. — Но я не знал, что и другие испытали то же, что и Апостос. Я думал…

Звякнули двери лифта, Джо замолчал и вместе с другими повернул на звук.

Пузатый, приземистый и толстоногий Стентон Мик решительно направлялся в их сторону. На нем были короткие брюки, розовые тапочки из шерсти яка и безрукавка из змеиной кожи. Длинные до пояса светлые волосы схвачены лентой. А нос, подумал Джо, похож на резиновый клаксон в индийских такси, так и хочется посигналить. Самый громкий нос из всех, что мне попадались.

— Привет лучшим анти-телепатам! — Мик широко развел руки. — Экспериментаторы уже здесь, я имею в виду вас. — У Мика был тонкий, как у кастрата, голос, столь неприятный звук мог производить только рой металлических пчел. — На дружелюбный и безобидный мир Стентона Мика обрушилась чума, принявшая обличье наделенных пси-способностями головорезов. Можете представить, какая это трагедия для всего Миквилля, как мы прозвали это уютное поселение здесь, на Луне. Вы, конечно, уже приступили к работе. Неудивительно, в своем деле вы — профессионалы, это понятно каждому, кто знает Корпорацию Ранситер. Я уже доволен результатами, за небольшим исключением. Я вижу, ваш оператор возится со своими приборами. Оператор, не могли бы вы смотреть на меня, когда я к вам обращаюсь?

Джо отключил аппаратуру.

— Я могу продолжать? — спросил его Мик.

— Да, пожалуйста.

— Продолжай работу! — приказал Ранситер. — Ты подчиняешься только мне.

— А я уже закончил. — Джо выполнил свою задачу. Стентон Мик опоздал.

— Какое у них поле? — спросил Ранситер.

— Никакого поля нет, — ответил Джо.

— Инерциалы погасили его? Оказались сильнее?

— Нет. В радиусе действия моего оборудования вообще нет никакого пси-поля. Я замерил наше и заодно проверил приборы, все работает. Мы создаем 2000 единиц, со всплесками до 2 100 каждые несколько минут. Полагаю, оно будет постоянно нарастать. После того, как наши инерциалы проработают совместно, скажем, двенадцать часов, поле достигнет…

— Не понимаю, — сказал Ранситер. Дон Денни поднял ленту полиграфа, долго рассматривал начерченную прибором прямую линию и передал ленту Типпи Джексон. Инерциалы по очереди изучили показания прибора. Потом также молча посмотрели на Ранситера.

— С чего вы взяли, что к вашим исследованиям на Луне подключились пси? И почему вы так возражали против проведения стандартных замеров? Вы знали, что мы получим такой результат?

— Конечно, он знал! — не выдержал Джо Чип. Лицо Ранситера исказила гримаса нетерпения. Он хотел было что-то сказать Стентону Мику, потом вдруг передумал, развернулся и шепнул Джо:

— Немедленно выводим людей. Быстро! Повысив голос, он обратился к остальным:

— Собирайте вещи, мы возвращаемся в Нью-Йорк! Всем быть на корабле через пятнадцать минут. Джо, выноси свое барахло, все в кучу, потом разберемся, понял? Мотаем отсюда!

Задыхаясь от ярости, он снова повернулся к Мику… Но Мик, раздувшись ещё больше, вдруг растопырил руки и поднялся к потолку.

— Мистер Ранситер, — заскрипел он оттуда голосом механического паука, — не позволяйте подкорке взять верх над полушариями. Дело не допускает опрометчивых решений, успокойте своих людей, давайте сядем все вместе и попытаемся прийти к взаимопониманию…

— Это бомба! — рявкнул Ранситер. — Бомба в виде человека. Я слышал о таких. Джо, выводи людей! Её перевели на автоматический режим, поэтому она и взлетела!

Грохнул взрыв.

Все потонуло в клубах зловонного дыма. Когда тот рассеялся, стало видно лежащее у ног Джо тело.

— Это Ранситер! — завизжал Дон Денни в ухо Чипу. — Вы слышите, Ранситер убит!

— Кто ещё? — с трудом проговорил Джо Чип, задыхаясь от едкого дыма. В голове стоял оглушительный звон, по шее текло что-то теплое, очевидно, зацепило осколком.

Сквозь шум донесся Голос стоящей рядом Венди Райт:

— Думаю, все живы.

Склонившись над Ранситером, бледная Эди Дорн с отчаянием в голосе спросила:

— Мы можем вызвать кого-нибудь из аниматоров Холлиса?

— Нет, — ответил Джо, также склонившись над телом. — Он, кстати, ещё жив.

Но лежащий на покореженном полу Глен Ранситер умирал.

— Слушайте все, — громко сказал Джо Чип. — Мистер Ранситер ранен, и руководство до возвращения на Землю я беру на себя.

— Если мы вообще туда вернемся, — проворчал Эл Хаммонд, прикладывая платок к глубокому порезу над правым глазом.

— У кого есть оружие? — спросил Джо. Инерциалы молча толпились вокруг. — Я знаю, что это запрещено уставом Общества, и знаю, что вы его все равно носите. Плевать на устав, кто вооружен?

После паузы Типпи Джексон ответила:

— Мое оружие в соседней комнате, в сумке.

— Мое со мной. — Тито Апостос уже вытащил старинный пистолет со свинцовыми пулями.

— Кто оставил оружие в соседней комнате, сходите за ним.

Шестеро инерциалов направились к дверям. Оставшимся Венди Райт и Элу Хаммонду Джо сказал:

— Надо поместить Ранситера в саркофаг.

— Оборудование для замораживания на корабле, — напомнил Эл Хаммонд.

— Тогда взялись. Хаммонд и я несем Глена. Апостос, вы идите вперед и стреляйте в любого, кто попытается нам помешать.

Вернувшийся с лазерной трубкой в руке Джон Илд спросил:

— Вы думаете, Холлис здесь, с мистером Миком?

— С ним, — сказал Джо, — или без него. Мика, может быть, вообще не было, и мы с самого начала имели дело с Холлисом.

Странно, как нас всех не поубивало, подумал Джо Чип и вдруг вспомнил Зою Вирт. Похоже, она выскочила до взрыва.

После взрыва, во всяком случае, её видно не было.

Интересно, как она отреагирует, когда узнает, что работала не на Стентона Мика, а на Холлиса, который заключил с нами контракт и доставил сюда с единственной целью всех уничтожить. С Вирт, скорее всего, тоже разделаются. Проку от неё больше не будет, а лишний свидетель никому не нужен.

Вернувшиеся с оружием инерциалы молча ждали приказаний Джо. Все отдавали себе отчет в сложности ситуации и сохраняли выдержку.

— Если удастся быстро поместить его в саркофаг, — объяснял Джо Элу Хаммонду, таща вместе с ним тело шефа к лифту, — он сможет и дальше управлять фирмой, как его жена. — Джо нажал локтем кнопку лифта. — Вряд ли лифт работает, скорее всего в момент взрыва отключили всю энергию.

Тем не менее лифт подошел. Джо и Эл Хаммонд торопливо затащили тело внутрь.

— Трое с оружием поедут с нами, — велел Джо. — Остальные…

— Ну уж нет, — взвизгнул Сэмми Мундо. — Я не собираюсь ждать, пока чертов лифт вернется. Он, может, вообще не вернется. — С искаженным от страха лицом юноша кинулся к кабине.

— Ранситер поедет первым! — Джо Чип закрыл двери лифта.

Кабина пошла вверх, унося его, Эла Хаммонда, Тито Апостоса, Венди Райт, Дона Денни и Глена Ранситера.

— По-другому нельзя, — бросил Джо своим спутникам. — К тому же, если люди Холлиса устроили засаду, мы попадем в неё первыми. Правда, они не ожидают, что мы вооружены.

— Ну да, есть же положения Устава, — язвительно произнес Дон Денни.

— Посмотрите, как он, — попросил Джо Тито Апостоса.

Апостос склонился над неподвижным телом.

— Пока дышит. Значит, шанс ещё есть.

— Да, — сказал Джо. — Шанс.

С момента взрыва он испытывал физическое и психологическое онемение, сейчас его охватил озноб, к тому же Джо чувствовал, что повреждены барабанные перепонки. Как только поместим Ранситера в саркофаг, думал он, надо срочно связаться по радио со штаб-квартирой, со всеми защитными организациями. Если мы не сможем взлететь, они нас заберут.

— Можно было взять в лифт и других, — с укором произнес Тито Апостос. Руки его дрожали от волнения. — Хотя бы женщин.

— Мы рискуем больше оставшихся, — устало сказал Джо. — Холлис понимает, что если кто и выживет, то неизбежно воспользуется лифтом, что мы, кстати, и делаем. Поэтому они и не отключили энергию.

— Вы уже говорили об этом, Джо, — заметила Венди Райт.

— Я просто пытаюсь объяснить, почему я оставил часть людей внизу, — сказал Джо.

— А как же способность нашей новенькой? — спросила Венди. — Я имею в виду эту мрачную смуглую девицу с надменным лицом. Пат, что ли? Разве нельзя заставить её вернуться к моменту ранения Ранситера и все изменить? Или вы забыли про неё?

— Забыл, — сдавленно признался Джо. Он и в самом деле забыл про Пат среди дыма и бессмысленной суеты.

— Давайте вернемся, — предложил Тито Апостос. — Мы и в самом деле подвергаем себя большой опасности…

— Мы уже на поверхности, — сказал Дон Денни. Створки лифта скользнули в стороны. Перед ними был работающий эскалатор, ведущий к холлу, а дальше, за воздушным шлюзом, виднелась корма их корабля. На том же самом месте. Никто не преграждал им дорогу. Странно, подумал Джо Чип. Неужели они были уверены, что человекообразная бомба уничтожит сразу всех? Что-то они не так рассчитали: вначале напутали с мощностью взрыва, потом забыли выключить электроэнергию и вот теперь — пустой коридор.

— По всей видимости, — сказал Дон Денни, в то время как Эл Хаммонд и Джо перетаскивали Ранситера из лифта на эскалатор, — их подвело то, что бомба поднялась к потолку. Судя по всему, это была бомба осколочного типа, и большая часть осколков ударила в стену над нашими головами. Похоже, они и мысли не допускали, что кто-то из нас мог остаться в живых, поэтому и не отключили электричество.

— Ну и слава богу, что она поднялась! — воскликнула Венди Райт. — Как холодно, — добавила она. — Очевидно, от взрыва пострадала система отопления.

Эскалатор двигался мучительно медленно. Джо показалось, что подъем занял не менее пяти минут, и эти пять минут были для него самыми тяжелыми, словно Холлис нарочно запланировал все именно так.

— Подождите! — крикнул кто-то сзади. Тито Апостос резко повернулся, но тут же опустил револьвер.

— Это наши, — сообщил Дон Денни Джо Чипу, который не мог повернуться, так как вместе с Элом Хаммондом пытался протиснуть тело Ранситера через сложную систему воздушных шлюзов. — Все здесь, — добавил Дон и, махнув пистолетом, крикнул: — Скорее! Догоняйте!

Из холла к кораблю по-прежнему тянулся соединительный пластиковый тоннель. Услышав знакомый глухой стук под ногами, Джо в очередной раз изумился: неужели нам дают уйти? Или нас ждут на корабле? Может, некая злобная сила просто играет с нами, позволяя чуть-чуть дергаться, как подопытным мышам? И мы её развлекаем своими потугами. А как только доберемся до выхода, она раздавит нас и швырнет изувеченные останки на медленно движущийся эскалатор…

— Денни, ты пойдешь первым. Проверь, не ждут ли нас на корабле.

— А если ждут?

— Тогда, — съязвил Джо, — вернешься и скажешь, мы сдадимся, и они нас поубивают.

— Джо, — негромко, но настойчиво сказала Венди Райт, — попроси эту Пат, или как там её, использовать свой дар. Пожалуйста.

— Давайте попробуем попасть на корабль, — вмешался Тито Апостос. — Не нравится мне эта девушка, и в способность её я не верю.

— Ты просто не знаешь ни её, ни её способности, — заметил Джо, следя, как худощавый маленький Дон Денни добежал до конца тоннеля, откинул запоры и скрылся в космическом корабле.

Глен Ранситер вдруг резко потяжелел и едва не выпал из рук.

— Давай его положим, — сказал Джо Элу Хаммонду. Они опустили тело на пол тоннеля.

— Тяжеловат он для старика. — Джо с трудом выпрямился и, повернувшись к Венди, произнес: — Я поговорю с Пат.

Остальные члены группы торопливо бежали по тоннелю, догоняя первых.

— Какое фиаско, — выдохнул Джо. — А мы так надеялись на этот заказ. Поистине никогда не знаешь, что тебя ждет.

На этот раз Холлис хорошо нас зацепил.

Он жестом подозвал Пат. Лицо её было черно от копоти, синтетическая блузка разорвалась, под ней виднелись эластичная лента, модно стягивающая груди; на этой ленте были выдавлены бледно-розовые лилии. Непонятно почему, но эта незначительная и бессмысленная деталь запечатлелась в сознании Джо.

— Послушай. — Он взял девушку под руку. Она спокойно смотрела на него. — Ты можешь вернуться? За момент до взрыва? Надо оживить Ранситера.

— Сейчас уже поздно.

— Почему?

— Все. Прошло слишком много времени. Надо было делать это сразу.

— Почему же ты этого не сделала? — не скрывая враждебности, спросила Венди Райт.

Пат смерила её презрительным взглядом.

— А ты подумала об этом? Если да, почему не сказала? Почему никто ничего не сказал?

— Значит, тебе наплевать, что Ранситер погиб! — крикнула Венди Райт.

Пат рассмеялась.

Из люка корабля высунулся Дон Денни:

— Здесь никого нет.

— Отлично! — Джо Чип кивнул Элу Хаммонду. — Затащим его на борт и сразу же уложим в саркофаг.

Они снова подняли окоченевшее неудобное тело. Вокруг суетились инерциалы, всем не терпелось скорее попасть на корабль. Джо физически ощущал излучаемый ими страх.

Почувствовав возможность выбраться из западни, люди окончательно потеряли самообладание.

Чип и Хаммонд почти дотащили Ранситера до морозильника, когда Джон Ила крикнул Джо прямо в ухо:

— Где ключ? Ключ, мистер Чип!

— Ему нужен ключ от зажигания, — пояснил Эл Хаммонд. — Ранситер носил его с собой.

Перерыв карманы Ранситера, Джо нашел кожаный футляр для ключей. Он швырнул его Илду и, побелев от ярости, процедил:

— Теперь мы можем положить его в саркофаг? Давай, Хаммонд, ради всего святого, помоги мне закончить это дело.

Все равно мы опоздали, подумал он про себя. Провозились. Все кончено.

Взревели вспомогательные ракеты, корабль задрожал. В штурманской рубке четверо инерциалов, мешая друг другу, пытались задать программу автопилоту.

Почему всё-таки они дают нам уйти, не мог понять Джо, укладывая вместе с Элом Хаммондом безжизненное, во всяком случае внешне, тело Ранситера в ледяной камере.

Автоматические зажимы сомкнулись на бедрах и плечах покойного шефа. Кристаллы льда, казалось, жили своей, ослепительной и блестящей жизнью.

— Всё-таки я не пойму… — пробормотал Джо.

— Они дали маху, — сказал Хаммонд. — Все их планы заканчивались взрывом бомбы. Как у заговорщиков, которые хотели убить Гитлера. Когда в бункере грохнуло, все решили…

— Пошли отсюда, пока не замерзли. — Джо подтолкнул Хаммонда к выходу. Выбравшись из морозильника, они завернули запорное колесо.

— О боже, что за чувство, — пробормотал Джо. — Подумать только, что все это может сохранить человеку жизнь. В некотором роде.

В носовой части корабля его остановила Фрэнси Спэниш. Её длинные косы были опалены.

— Есть связь с саркофагом? — спросила она. — Мы должны посоветоваться с мистером Ранситером.

— Это невозможно, — покачал головой Джо. — Нужны наушники, микрофон, усилитель протофазонов. Только после того, как мы прилетим на Землю и в мораториуме добьются состояния полужизни….

— То есть, мы даже не знаем, успели ли мы его заморозить?

— Не знаем, — ответил Джо.

— Может, у него уже мозги разрушились, — захихикал Сэмми Мундо.

Джо вздохнул.

— Возможно, мы никогда больше не услышим голоса и мыслей Глена Ранситера. Не исключено, что Корпорацией нам предстоит управлять без него. Тогда придется положиться на то, что осталось от Эллы. Перенесем дирекцию в Мораториум Возлюбленных Братьев в Цюрихе и будем принимать решения там.

Он сел на одно из боковых кресел и бездумно наблюдал, как препираются, выбирая курс, четыре инерциала. Все тело ныло от тупой, изматывающей боли. Джо вытащил помятую сигарету и щелкнул зажигалкой. Пересохшая сигарета неожиданно рассыпалась между пальцами.

— Это от взрыва, — заметил Эл Хаммонд, видевший, как Джо пытался прикурить. — Высокая температура.

— Мы что, состарились? — спросила Венди, тяжело опускаясь в кресло рядом с Джо. — Я ощущаю себя очень старой, я на самом деле старая, и твоя пачка сигарет старая. Мы все постарели за этот день, постарели из-за того, что произошло. Такого дня у нас ещё не было.

Со страшным усилием корабль оторвался от поверхности Луны, таща за собой пластиковый переходный тоннель.

Глава 7

Не нужно больше все время торчать на кухне! Освежите загрязненную поверхность новым чудесным средством Убик. Это удобная в обращении, неприлипающая, идеально чистящая паста.

Абсолютно безопасна, если пользоваться в соответствии с инструкцией.

— Лучше всего, — сказал Джо Чип, — приземлиться сразу в Цюрихе. — Он набрал на коротковолновом телефоне, входящем в комплект великолепно оснащенного корабля Ранситера, код Швейцарии. — Мы поместим его в тот же мораториум, где находится Элла, и сможем советоваться с ними обоими. Можно даже добиться электронного взаимодействия, и они будут отвечать нам одновременно.

— Протофазного, — поправил его Дон Денни.

— Кто-нибудь помнит, как зовут управляющего Мораториума Возлюбленных Собратьев? — спросил Джо.

— Какой-то Герберт, — сказала Типпи Джексон. — По фамилии — немец.

— Герберт Шонхайт фон Фогельзанг! — воскликнула Венди Райт. — Я запомнила, потому что мистер Ранситер как-то раз объяснил мне, что это означает. «Герберт — прелесть птичьей песни». Я бы хотела, чтобы меня так звали.

— Можешь выйти за него замуж, — заметил Тито Апостос.

— Я собираюсь за Джо Чипа, — ответила Венди с детской серьезностью.

— Да ну? — Сияющие черные глаза Пат Конли вспыхнули ещё ярче. — В самом деле?

— Ты и это можешь изменить с помощью своего таланта? — спросила Венди.

— Я живу с Джо, — зло бросила Пат. — Я его любовница. Мы договорились, что я оплачиваю его счета. Сегодня утром я заплатила за дверь. Если бы не я, он до сих пор торчал бы в квартире.

— А мы не полетели бы на Луну, — добавил Эл Хаммонд.

Лицо его выражало самые разные чувства.

— Не сегодня, так в другой раз, — заметила Типпи Джексон. — Какая разница? В любом случае Джо неплохо устроился, если любовница за него платит!

Она ткнула Джо локтем в бок, и он поразился застывшему на её лице сладострастному выражению. Похоже, под маской энергичной женщину в миссис Джексон скрывалась созерцательница, способная порадоваться и за другого.

— Дайте мне телефонный справочник, — сказал Джо Чип. — Я предупрежу мораториум о нашем прибытии. — Он взглянул на часы. Оставалось десять минут полета.

— Вот справочник, мистер Чип. — Джон Илд вручил ему тяжелый квадратный том с клавиатурой и микросканнером.

Джо набрал ШВЦР, потом ЦЮР и наконец МРТР ВЗЛБ СБРТ.

— Похоже на иврит, — сказала стоящая за его спиной Пат.

Микросканнер приступил к поиску номера, наконец из щели выскочила перфокарта, и Джо тут же зарядил её в приемник телефона.

— Воспроизвожу запись, — металлическим голосом отозвался телефон и выплюнул карту. — Данный номер отключен. Для дополнительной информации поместите красную карточку в…

— Какого года этот справочник? — спросил Джо. Илд взглянул на выходные данные.

— Двухлетней давности.

— Этого не может быть, — сказала Эди Дорн. — Два года назад корабль ещё не был построен. На нем все новое.

— Может, Ранситер решил сэкономить? — вставил Тито Апостос.

— Исключено. — Эди покачала головой. — На этот корабль Ранситер не жалел ни сил, ни денег, ни оборудования. Все его сотрудники знают: «Пратфол II» — его гордость.

— Был его гордостью, — поправила Фрэнси Спэниш.

— Не согласен. — Джо опустил красную карточку в приемное устройство. — Дайте мне действующий номер Мораториума Возлюбленных Собратьев в Цюрихе, Швейцария, — потребовал он и, повернувшись к Фрэнси Спэниш, добавил: — Ранситер пока существует, и этот корабль по-прежнему его гордость.

Аппарат изрыгнул карточку с выбитым на ней номером, Джо ввел её в приемный паз. На этот раз компьютер сработал мгновенно. На экране появилась болезненно угодливая физиономия управляющего мораториумом.

— Меня зовут герр Герберт Шонхайт фон Фогельзанг. У вас случилась беда, сэр? Сообщите свое имя и адрес на случай, если связь прервется.

— Произошел несчастный случай, — сказал Джо.

— То, что мы называем несчастным случаем, — затянул Фогельзанг, — является на деле проявлением божьей воли. В некотором смысле всю нашу жизнь можно назвать «случаем». И…

— Давайте отложим теологические прения до лучших времен, — оборвал его Джо Чип.

— Это самое лучшее время, чтобы прибегнуть к утешению теологией. Усопший — ваш родственник?

— Это наш шеф. Глен Ранситер из Нью-Йорка, глава Корпорации Ранситера. У вас находится его жена Элла. Мы приземлимся минут через восемь-девять. Можете выслать рефрижератор?

— Усопший в саркофаге?

— Нет, — огрызнулся Джо. — Загорает на пляже Тампа во Флориде.

— Полагаю, ваш остроумный ответ означает подтверждение.

— Высылайте машину в космопорт Цюриха.

Джо повесил трубку. Подумать только, нам придется иметь дело с этим ничтожеством.

— Мы ещё доберемся до Рэя Холлиса, — сказал он собравшимся вокруг него инерциалам.

— Разве мы едем не к Фогельзангу? — удивился Сэмми Мундо.

— Доберемся и уничтожим его, — повторил Джо.

Глен Ранситер, подумал он. В саркофаге, украшенном пластиковыми розочками. Пробуждаемый к полужизни на один час в месяц. Угасающий, слабеющий, уходящий в туман…

Господи! Джо чуть не задохнулся от ярости. И надо же, чтобы именно он, из всех людей на земле. Человек такой жизненной силы. Такой энергии.

— По крайней мере, — вздохнула Венди, — он будет ближе к Элле.

— В некотором смысле — пробормотал Джо и смолк: на эту тему говорить не хотелось. — Терпеть не могу мораториумов. И их владельцев. Терпеть не могу этого Герберта Шонхайта фон Фогельзанга. Почему Ранситер выбрал швейцарский мораториум? Чем ему был плох мораториум Нью-Йорка?

— Это швейцарское изобретение, — сказала Эди Дорн. — Согласно независимым исследованиям, по продолжительности жизни швейцарские мораториумы в среднем на два часа превышают наши.

— Почему ООН не запретит полужизнь? — возмутился Джо. — Это нарушение естественного круговорота рождения и смерти.

— Если бы полужизнь была угодна Господу, — насмешливо заметил Эл Хаммонд, — мы бы рождались в саркофаге, заполненном сухим льдом.

— Вошли в зону действия системы наведения космодрома Цюриха, — выйдя из рубки, мрачно сказал Дон Денни. — Она нас посадит.

— Не вешай нос, — сказала Эди Дорн, — смотри на вещи просто. В сущности, нам дьявольски повезло, могли погибнуть при взрыве, могли нарваться на лазерный луч в полете. Потерпи, скоро приземлимся, будем в безопасности.

— Нам следовало бить тревогу сразу, как нас пригласили на Луну, — сказал Джо. Ранситер должен был насторожиться, подумал он. — Шеф всегда предупреждал: всякая работа, связанная с отлетом с Земли, уже подозрительна. А на Луну вообще лучше не соваться из-за полной неразберихи с гражданским кодексом. Немало защитных организаций погорели на этом деле.

Если в мораториуме его оживят, подумал Джо, то первым делом он скажет: «Я всегда подозрительно относился к Луне». Выходит, недостаточно подозрительно. Слишком выгодным показался контракт. И он заглотил наживку. Хотя и чувствовал беду.

Система наведения космодрома Цюриха включила тормозные ракеты, корабль задрожал.

— Джо, — сообразил Тито Апостос, — тебе придется сказать Элле про Ранситера. Ты понимаешь?

— Я думаю об этом с момента взлета.

Корабль продолжал тормозить, одна за другой включались вспомогательные посадочные системы.

— Кроме того, — продолжал Джо, — я должен ещё уведомить о случившемся Общество. Они нас с грязью смешают, скажут, что мы, как бараны, полезли в ловушку.

— Разве они не наши друзья? — спросил Сэмми Мундо.

— После такого провала у нас больше нет друзей.

Вертолет на солнечных батареях с широкой надписью по борту: «МОРАТОРИУМ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ СОБРАТЬЕВ» ожидал у кромки космодрома Цюриха. Рядом с ним стоял похожий на жука человек в европейском костюме: схваченной красным шарфом твидовой тоге, тапочках и пурпурном поясе. Вытянув руку в перчатке, он направился к сошедшему с трапа Джо Чипу.

— Вижу, что путешествие не изобиловало радостными событиями, — сказал Фогельзанг, обменявшись с Джо кратким рукопожатием. — Могут ли мои люди подняться на борт вашего замечательного корабля и…

— Да, — ответил Джо. — Пусть поднимаются и заберут его.

Засунув руки в карманы, он мрачно побрел в сторону кафе.

Пошла обычная рутина, подумал Джо. Мы ускользнули от Холлиса, вернулись на Землю. Нам повезло. Теперь начинается новый этап. И от нас мало что зависит.

— Пять центов, пожалуйста, — сказала дверь кафе.

Джо подождал, пока кто-нибудь не выйдет, и скользнул внутрь, пропустив почтенную пару. Сел к стойке и, сгорбившись, принялся изучать меню.

— Кофе, — сказал наконец Джо.

— Сливки, сахар? — поинтересовался динамик.

— Сливки и сахар.

Из маленького окошечка выдвинулась чашка кофе, два завернутых в бумагу кусочка сахара и пакетик со сливками.

— Одну международную кредитку, пожалуйста, — произнес динамик.

— Запишите на счет Глена Ранситера, Корпорация Ранситера, Нью-Йорк.

— Вставьте, пожалуйста, кредитную карточку.

— Я уже пять лет не пользуюсь кредитной карточкой. Вначале нужно выплатить…

— Тогда одну кредитку. — Из динамика послышалось зловещее тикание. — Иначе через десять секунд я вызываю полицию.

Джо заплатил, и тикание прекратилось.

— Тоже ещё, посетитель! — огрызнулся напоследок динамик.

— Однажды, — с ненавистью произнес Джо, — люди вроде меня восстанут, и тирании бездушных машин придет конец. Вернутся простые человеческие ценности, теплота, отзывчивость, и человек, прошедший через такие испытания, как я, которому действительно нужна чашечка горячего кофе, просто чтобы прийти в себя, получит её независимо от того, есть у него кредитка или нет. — Он взял пакетик со сливками и тут же брезгливо отодвинул его в сторону. — Кстати, ваши сливки, молоко или что это было, давно прокисли.

Динамик молчал.

— Давайте, делайте что-нибудь! — сказал Джо. — Когда речь шла о деньгах, вас трудно было остановить.

Платная дверь кафе распахнулась, и вошел Эл Хаммонд.

— Ранситера уже погрузили на вертолет. Спрашивают, полетишь ли ты.

— Посмотри на эти сливки, — сказал Джо, поднимая пакетик. Жидкость превратилась в прилипшие к стенкам комки. — Вот это подают за одну кредитку в технологически развитом и современнейшем городе мира. Я не уйду отсюда, пока они не заменят сливки или не вернут деньги.

Эл Хаммонд положил руку ему на плечо и внимательно на него посмотрел:

— В чем дело, Джо?

— Вначале — сигарета, затем устаревший на два года телефонный справочник в корабле. Сейчас мне подают недельной давности сливки. Я этого не понимаю, Эл.

— Пей без сливок, — посоветовал Эл Хаммонд. — И давай иди к вертолету, Ранситера надо срочно отправлять в мораториум. Мы подождем тебя на корабле. Потом заедем в ближайшее представительство Общества и напишем подробный рапорт.

Джо поднял чашку и увидел, что кофе холодный, густой и старый. На поверхности плавала плесень. Он с отвращением отставил чашку. Что происходит? Что-то со мной случилось.

Неожиданно отвращение перешло в неясный, жуткий страх.

— Пойдем, Джо, — Эл Хаммонд сжал его плечо. — Забудь про кофе, это ерунда, сейчас главное доставить Ранситера в…

— Ты знаешь, кто дал мне эту кредитку? — спросил Джо. — Пат Конли. И я тут же сделал то, что всегда делаю с деньгами, — выбросил на ветер. На прошлогоднюю чашку кофе… Поедешь со мной в мораториум? Мне нужна поддержка, особенно при разговоре с Эллой. Может, свалим все на Ранситера? Скажем, что решение о полете на Луну он принял единолично. Собственно, так и было. А может, придумаем что-нибудь? Мол, корабль разбился, или Ранситер просто умер, а?

— Ранситер все равно с ней свяжется, — сказал Эл, — Так что лучше говорить правду.

Они вышли из кафе и направились к вертолету Мораториума Возлюбленных Собратьев.

— А может, пусть Ранситер сам ей скажет? — предложил Джо, когда они поднялись на борт. — А что? Он же решил лететь на Луну? Вот пусть и говорит. К тому же он привык с ней общаться.

— Вы готовы, джентльмены? — спросил Фогельзанг, занимая место в кабине. — Не пришло ли время направить наши скорбные стопы к последнему пристанищу мистера Ранситера?

— Валяйте, — бросил Эл Хаммонд.

Как только вертолет оторвался от Земли, владелец мораториума нажал на кнопку, и из доброго десятка динамиков, натыканных по всему салону, полились звуки бетховенской Missa Solemnis.

— А знаешь, что Тосканини всегда пел со своим хором, когда дирижировал? — спросил Джо. — В «Травиате» можно слышать его голос во время арии «Sempre Libera».

— Нет, не знаю, — ответил Эл, глядя на ровные, однообразные, монолитные строения Цюриха, торжественно проплывающие внизу.

— Libera me, Domine, — прошептал Джо.

— Что-что?

— Смилуйся надо мной, Господи. Это же общеизвестно.

— С чего ты об этом подумал?

— Из-за проклятой музыки. — Повернувшись к Фогельзангу, Джо крикнул: — Выключите музыку. Ранситер её все равно не слышит. Зато её слышу я, а мне это совершенно не нравится. Тебе тоже? — спросил Джо у Эла Хаммонда.

— Успокойся, Джо.

— Мы везем мертвого шефа в место под названием Мораториум Возлюбленных Собратьев, а он говорит «успокойся»! А знаешь ли ты, что Ранситер вовсе не обязан был лететь с нами на Луну? Он мог отправить нас и остаться в Нью-Йорке. Теперь самый жизнерадостный, самый жизнелюбивый человек из всех…

— Ваш темнокожий спутник дал хороший совет, — перебил его вдруг владелец мораториума.

— Какой совет?

— Успокоиться. — Фогельзанг открыл встроенный рядом с пультом ящичек и протянул Джо цветную веселую коробочку. — Пожуйте, мистер Чип.

— Успокоительная резинка, — пробормотал Джо, машинально срывая обертку. Успокоительная резинка с ароматом груш. — Пожевать? — спросил он у Эла.

— Попробуй, — Эл пожал плечами.

— Глен Ранситер никогда не стал бы принимать транквилизаторы в такой ситуации, — завелся вдруг Джо. — Он вообще никогда в жизни не принимал их. Ты знаешь, что я понял, Эл? Он отдал свою жизнь ради нашего спасения. В переносном смысле.

— Очень переносном, — проворчал Хаммонд. — Кстати, мы подлетаем. — Вертолет начал опускаться на размеченную для посадки крышу плоского здания. — Сумеешь взять себя в руки?

— Я успокоюсь, когда услышу голос Ранситера, — сказал Джо. — Когда я узнаю, что он хоть наполовину, но жив.

— Я бы не стал волноваться по этому поводу, — жизнерадостно откликнулся владелец мораториума. — Обычно нам удается получить очень хороший поток протофазонов. Вначале. Душевные муки начинаются потом, когда срок полужизни подходит к концу. Но если планировать все разумно, его можно продлить на много лет. — Фогельзанг выключил двигатель и распахнул дверь кабины. — Добро пожаловать в Мораториум Возлюбленных Собратьев! — Он жестом пригласил их к выходу. — Моя секретарша мисс Бисон проведет вас в переговорную, ласкающая тьма и мягкие поверхности умиротворят ваши души, а я распоряжусь, чтобы мистера Ранситера доставили вам, как только наши техники войдут с ним в контакт.

— Я хочу наблюдать процесс с самого начала, — сказал Джо.

Владелец мораториума повернулся к Элу Хаммонду:

— Может быть, вам, как другу, удастся убедить мистера Чипа?

— Джо, нам придется подождать в переговорной.

— Сколько все это займет времени? — спросил Джо.

— Результат будет известен уже через пятнадцать минут. Если к тому времени мы не получим достаточно сильного сигнала…

— Всего пятнадцать минут? — прорычал Джо. — Они не собираются тратить более пятнадцати минут на возвращение к жизни человека лучшего, чем мы все, вместе взятые! — Он был готов разрыдаться.

— Пошли в переговорную, Джо, — повторил Эл Хаммонд.

Джо махнул рукой и покорно побрел за ним.

— Закуришь? — расположившись на покрытом бизоньей шкурой диване, Эл протянул Джо пачку.

— Они же давно испортились, — сказал Джо. Ему не надо было брать сигарету в руки, он знал это и так.

— Да, действительно. — Эл убрал пачку. — Откуда ты знаешь? — Джо не ответил, и Эл, выдержав паузу, продолжил:

— Слушай, ты слишком быстро впадаешь в отчаяние. В конце концов, нам ещё повезло, могло выйти так, что мы лежали бы сейчас по саркофагам, а Ранситер наслаждался бы здесь успокаивающим полумраком.

Эл взглянул на часы.

— Все сигареты в мире испорчены, — пробормотал Джо и тоже посмотрел на часы. Множество не связанных между собой отрывочных мыслей пролетели в его голове, как стаи серебристых рыбок. Страхи, недоумения, предчувствия…

Серебряные рыбки носились кругами, и постепенно остался один страх.

— Если бы Ранситер был жив и сидел в этой переговорной, все было бы хорошо. Я в этом уверен, хотя и не знаю почему.

Джо подумал, что техники мораториума возятся сейчас с останками Глена Ранситера. Интересно, как это происходит?

— Ты помнишь зубных врачей? — спросил он Эла.

— Нет, но знаю, что они были.

— Раньше у людей часто болели зубы.

— Понятное дело.

— Отец мне рассказывал, что чувствуешь на приеме у зубного. Каждый раз, когда медсестра открывает дверь кабинета, тебе кажется, ну — все. Я всегда боялся таких ощущений.

— Значит, ты именно это чувствуешь сейчас? — спросил Эл.

— Я чувствую, что пора бы полудурку Герберту прийти и сказать: Ранситер жив. Или мертв. Либо одно, либо другое.

— Они почти всегда добиваются положительных результатов. По статистике, как говорит Фогельзанг…

— В нашем случае у них ничего не выйдет.

— Тебе откуда знать?

— Интересно, есть ли в Цюрихе люди Рэя Холлиса?

— Конечно, есть. Но пока мы договоримся насчет прогноста, результат будет известен.

— Всё-таки я его вызову. — Джо вскочил и огляделся в поисках видеофона. — Прямо сейчас. Дай двадцать пять центов.

Эл покачал головой.

— Ты не забывай, — сказал Джо, — что являешься моим подчиненным. И должен выполнять все мои требования, иначе вылетишь с работы. С момента смерти Ранситера руководство фирмой перешло ко мне. Я принял решение доставить его сюда, и я решил немедленно вызвать прогноста. Давай монету, быстро!

— Корпорацией Ранситера руководит человек, не имеющий при себе пятидесяти центов! — Эл кинул Джо монету. — Не забудь включить в зарплату.

Джо вышел из переговорной и зашагал по коридору, рассеянно потирая лоб. До чего необычное место, подумал он. Между жизнью и смертью. А я теперь возглавляю Корпорацию Ранситера. Я — и ещё Элла, которая мертва и может разговаривать, только когда я прикажу её оживить.

Согласно завещанию Ранситера, автоматически вступившему в силу, Джо принимал на себя руководство Корпорацией до того момента, пока Элла или Элла и Ранситер, если его удастся оживить, не отыщут ему замену. В последнем случае решение Глена и Эллы должно быть единодушным. Может быть, подумал Джо, они решат, что я должен остаться у руководства. Хотя вряд ли. Человек, неспособный разобраться с собственными финансовыми проблемами?.. Очевидно, это я и хочу услышать от прогноста Холлиса. Стану ли я директором фирмы. Это, конечно, стоит узнать. Да и не только это.

Джо нашел видеофон, поднял трубку, послушал гудок и опустил в приемник монету Эла.

— Простите, сэр, но монета вышла из употребления. — Раздался щелчок, и презрительно отвергнутая монета зазвенела у ног.

— В чем дело? — Джо неловко отступил, поднимая двадцать пять центов, — С каких это пор деньги Североамериканской Конфедерации стали недействительными?

— Простите, сэр, но вы не давали мне денег Североамериканской Конфедерации, Ваш двадцатипятицентовик — вышедшая из употребления монета Соединенных Штатов Америки, отчеканенная на монетном дворе Филадельфии. Сейчас она представляет исключительно нумизматический интерес.

Джо посмотрел на монету. На потемневшей поверхности был выбит профиль Джорджа Вашингтона. И дата. Монете было сорок лет. Она давно вышла из употребления.

— Я могу чем-нибудь помочь, сэр? — любезно поинтересовался служащий мораториума. — Я видел, автомат не принял вашей монеты. Позвольте взглянуть? — Он протянул руку, и Джо дал ему деньги США. — Хотите десятифранковый швейцарский жетон? Автомат его примет.

— Прекрасно, — пробормотал Джо, опустил жетон в приемник и набрал международный бесплатный номер бюро Холлиса.

— Таланты Холлиса. — На экране появилось женское лицо, природную красоту которого оттеняла современная косметика.

— О, мистер Чип, — узнала его дежурная. — Мистер Холлис предупреждал о вашем звонке.

Прогносты, подумал Джо.

— Мистер Холлис, — продолжала девушка, — распорядился связать вас непосредственно с ним. Он хочет лично помочь вам в решении ваших проблем. Подождите, пожалуйста, я соединю. Буквально один момент, мистер Чип, и вы услышите мистера Холлиса. Всего доброго.

Девушка исчезла, перед Джо Чипом мерцал пустой серый экран.

Потом возникло мрачное синюшное лицо, жуткая физиономия без туловища и шеи. Глаза собеседника походили на бракованные бриллианты, они сверкали, но граней не было, и свет рассеивался во все стороны.

— Здравствуйте, мистер Чип.

Так вот как он выглядит, подумал Джо. Фотографии не могли передать сути этих неверных линий и смещенного плана, словно лицо уронили, разбили вдребезги, а потом склеили — но уже не так.

— Я направляю в Общество подробныйрапорт об убийстве вами Глена Ранситера. Остаток своих дней вы проведете за решеткой. — Джо ожидал от лица на экране хоть какой-то реакции, но тщетно. — Мы знаем, что это сделали вы, — сказал он, чувствуя всю бессмысленность своих действий.

— По сути вашего звонка, — произнес Холлис шелестящим голосом, и Джо показалось, что куча змей переползают друг через друга. — Мистер Ранситер не…

Дрожащей рукой Джо повесил трубку.

Тем же коридором он вернулся в переговорную, где Эл Хаммонд пытался собрать рассыпавшуюся в пыль сигарету.

— Фогельзанг тебя ищет, — проворчал Эл. — Темнит, хотя и так ясно, что у них ничего не вышло. Готов поклясться, что прямо он ничего не скажет, будет ходить вокруг да около, а в конце выяснится, что результат отрицательный. Что будем делать?

— Прикончим Холлиса.

— Холлиса мы не потянем.

— Общество… — Джо замолчал. В переговорную вошел Фогельзанг. Выглядел он взволнованно, хотя всеми силами пытался подчеркнуть свою спокойную, исполненную достоинства уверенность.

— Мы сделали все, что в наших силах. При столь низких температурах сопротивление практически отсутствует. На выходе должен быть четкий и ясный сигнал, но все, что мы получили, — это фоновый шум частотой шестьдесят герц. Как бы то ни было, не забывайте, что первоначальное размещение мистера Ранситера в саркофаге осуществляли не мы. Прошу вас это учесть.

— Мы учтем. — Эл тяжело поднялся и посмотрел на Джо. — Думаю, это все.

— Надо поговорить с Эллой.

— Сейчас? Не лучше ли подождать до завтра? Выспишься и заодно определишься, что именно ты хочешь ей сказать.

— Пойти сейчас домой — это значит пойти к Пат Конли. Я не в состоянии с ней общаться.

— Сними номер в гостинице. Исчезни. А я вернусь на корабль, скажу нашим и проинформирую Общество. Ты можешь дать мне письменное поручение. У вас есть бумага и ручка? — обратился Эл к Фогельзангу.

— Знаешь, с кем бы я поговорил? — спросил Джо, когда владелец мораториума выскочил из комнаты в поисках письменных принадлежностей. — С Венди Райт. Она знает, что делать. И я ценю её мнение. Хотя знакомы мы очень мало.

Джо заметил, что в переговорной негромко звучит музыка. Она звучала и раньше. Как в вертолете.

— Dies irae, dies illa, — пели сумрачные голоса — Solvet saeclum in favilla, teste David cum Sybilla.^[19]

Верди, сообразил Джо. Наверное, Фогельзанг собственноручно включает музыку в 9 утра, как только появляется на работе.

— Я уговорю Венди прийти к тебе в гостиницу, — сказал Эл.

— Это аморально, — возразил Джо.

— Что? — Эл уставился на Джо Чипа. — В такое время? Когда от твоего состояния зависит будущее всей организации? Да сейчас все, что может привести тебя в норму, не только морально, но и необходимо. Возвращайся к видеофону, звони в гостиницу, скажешь мне название и…

— Наши деньги здесь не действуют, — перебил Джо. — Я не смогу воспользоваться видеофоном, пока мне опять не попадется нумизмат и не обменяет мою монету на десять швейцарских франков.

— Да… — Эл тяжело вздохнул и покачал головой.

— Ты что это хочешь сказать? — со злостью спросил Джо. — Разве я виноват, что твоя монета вышла из употребления?

— В определенном, неясном пока смысле, да, ты виноват. Я пока не могу объяснить, в каком. Может, когда-нибудь объясню. Ладно, возвращаемся на «Пратфол-II», оттуда пойдешь в гостиницу сразу с Венди Райт.

— Quantus tremor est futurus, — пели голоса. — Quando judex est venturus, cuncta stricte discussurus.^[20]

— А чем я буду рассчитываться? Они не примут наших денег точно так же, как и видеофон.

Эл, чертыхаясь, вытащил бумажник.

— Купюры старые, но ещё в ходу. Монеты не годятся. Устарели. — Он швырнул их на пол с таким же негодованием, с каким видеофон выплюнул монету Джо Чипа. — Бери. — Эл вручил Джо пачку бумажных денег. — Здесь хватит, чтобы рассчитаться за ночь, пообедать и выпить вам обоим. Завтра я пришлю из Нью-Йорка корабль, он вас заберет.

— Я тебе все верну, — сказал Джо. — Как исполняющий обязанности директора Корпорации Ранситера я буду получать хорошую зарплату, рассчитаюсь со всеми долгами, включая штрафы и неустойки, которые накрутила налоговая инспекция…

— Без Пат Конли? Без её помощи?

— Теперь я смогу её вышвырнуть.

— Сомневаюсь, — покачал головой Эл.

— Для меня это новый этап. Новый период в жизни. — Я буду управлять фирмой, подумал Джо. И, конечно, не повторю ошибок Ранситера. Холлис в обличье Стентона Мика не выманит с Земли ни меня, ни моих инерциалов.

— По-моему, — глухо произнес Эл, — тебя притягивает проигрыш. И никакая комбинация обстоятельств этого не изменит.

— На самом деле, — возразил Джо, — меня притягивает успех. И Глен Ранситер это чувствовал, поэтому он и пожелал, чтобы после его смерти дело возглавил я.

Джо ощутил нарастающую уверенность, впереди замаячили многочисленные возможности, он видел их так четко, словно был прогностом. И тогда он вспомнил о Пат Конли, о том, что она делает с талантом прогностов, с любой попыткой предсказать будущее.

— Tuba mirum spargens sonum, — пели голоса. — Per sepulcra regionum, Coget omnes ante thronum.^[21]

— Ты не бросишь её, Джо. С такими способностями…

— Я сниму номер в гостинице «Рут», — решительно заявил Джо. Но в глубине души он знал: Эл прав. Ничего не выйдет.

Пат или что-то ещё более страшное войдет в его жизнь и уничтожит его. Я обречен, подумал Джо, обречен в классическом смысле этого слова. Издерганное, утомленное сознание мгновенно нарисовало картинку: запутавшаяся в паутине птица. И птица, и паутина были очень старыми, и это особенно испугало Джо, образ был слишком реален и конкретен.

Как предсказание. Монеты, неожиданно подумал он. Вышедшие из обращения, не принимаемые автоматами монеты. Коллекционные образцы таких монет лежат в музеях. Неужели это конец?

— Mors stupebit — пели голоса. — Et natura, Cum resurget creatura, Judicanti responsura.^[22]

Они пели и пели, без остановки.

Глава 8

Если денежные затруднения загнали вас в тупик обращайтесь в банк «УБИК»! И тут же избавитесь от всех проблем. Судите сами: предположим, вы заняли под процент пятьдесят девять кредиток. Это составит…

Солнечные лучи заливали элегантную комнату отеля, и Джо Чип, щурясь, рассматривал величественную обстановку: на огромных неошелковых занавесках способом ручной печати было изображено развитие человека от одноклеточного организма Кембрийского периода до первых летательных аппаратов начала двадцатого века. Великолепный комод — имитация красного дерева, четыре хромированных стула с подвижными спинками…

Джо сонно любовался комнатой и вдруг осознал, что Венди так и не постучала в его дверь. От острого разочарования Джо даже вздрогнул. А может, стучала, да он не проснулся.

В любом случае его империя разрушилась в самый момент её создания.

Сразу же вернулась усталость вчерашнего дня. Джо мрачно слез с огромной кровати и оделся. В комнате было необычно холодно. Джо поднял трубку и набрал номер гостиничной службы.

— …по возможности ему оплатить, — донеслось из трубки. — Вначале, конечно, установите, действительно ли Стентон Мик принимал в этом участие или за него действовала гомосимулирующая субстанция, и если это так, то почему, а если нет, то каким образом… — Голос монотонно жужжал, обращаясь не к Джо, а скорее к самому себе. Джо он просто не замечал, словно его и не существовало. — Судя по предыдущим отчетам, Мик всегда действовал как порядочный человек и соблюдал правовые и этические нормы, принятые в Системе. Исходя из этого…

Джо повесил трубку. Его шатало. Он покрутил головой, пытаясь собраться с мыслями. Голос принадлежал Ранситеру. В этом сомнений не было. Он снова поднял трубку и прислушался.

— …Мик затеет судебный процесс. Он может себе это позволить, не говоря о том, что поднаторел в тяжбах. Так что прежде, чем подавать рапорт в Общество, надо проконсультироваться с нашими юристами. Если дело получит огласку, нас могут обвинить в клевете…

— Ранситер! — воскликнул Джо.

— …и не сможем доказать по крайней мере…

Джо повесил трубку.

Этого я не понимаю, сказал он себе.

Вернувшись в ванную, он плеснул в лицо ледяной водой, причесался гигиенической одноразовой бесплатной расческой, затем, немного подумав, побрился гигиеническим бесплатным одноразовым лезвием. Освежив лицо бесплатным лосьоном, распечатал бесплатный одноразовый стаканчик и выпил воды.

Может, им удалось оживить его? — подумал Джо. И сразу подключили к моему номеру? Ранситер, как только придет в себя, обязательно захочет поговорить со мной. Но почему тогда он меня не слышит? Не может же у них получиться односторонняя связь? Или это технические неполадки, которые несложно устранить?

Джо вернулся к видеофону, решив на этот раз позвонить в Мораториум Возлюбленных Собратьев.

— …не самый подходящий человек, чтобы возглавить фирму, учитывая его постоянные трудности, особенно в том, что касается…

Я не смогу позвонить, понял Джо. Не смогу даже вызвать дежурного.

Из угла его огромной комнаты донеслось мелодичное позвякивание, и металлический голос произнес:

— Говорит установленный в вашем номере бесплатный аппарат новостей. Подобные аппараты стоят исключительно в системе отелей «Рут» по всей Земле и в пределах колоний. Наберите интересующую вас тематику новостей, и через несколько секунд вы получите свежайший выпуск газеты, составленный по вашему индивидуальному заказу. Напоминаю: бесплатно!

— Недурно! — Джо Чип подошел к машине. Журналисты наверняка уже прослышали об убийстве Ранситера. Они постоянно просматривают списки поступивших в мораториумы.

Джо нажал клавишу: «ВАЖНАЯ МЕЖПЛАНЕТНАЯ ИНФОРМАЦИЯ». Из щели немедленно полез отпечатанный лист.

О Ранситере не упоминалось. Неужели ещё рано? Или Обществу удалось придержать новость? А может, Эл сунул владельцу мораториума горсть кредиток? Но все деньги Эла у меня, недоумевал Джо. Эл никого не может подкупить.

В дверь комнаты постучали.

Отложив газету, Джо осторожно приблизился. Скорее всего, на мой след напала Пат Конли, размышлял он. С другой стороны, могли прилететь наши из Нью-Йорка. Теоретически это может быть даже Венди. Хотя маловероятно. Теперь уже действительно поздно.

Не исключено, что это подосланный Холлисом убийца. Нас убирают одного за другим.

Джо распахнул дверь.

На пороге, подрыгивая от нетерпения и потирая пухлые ладошки, стоял Герберт фон Фогельзанг.

— Ничего не понимаю, мистер Чип, — затарахтел он. — Наши специалисты работали над ним всю ночь. И не получили ни единой искорки. В то же время электроэнцефалограф фиксирует слабую мозговую деятельность. То есть идет послежизнь в какой-то неизвестной нам форме. Мы установили электроды по всей коре. Я, право, не знаю, что ещё можно сделать, сэр.

— А метаболизм мозга?

— Наблюдается, сэр. Мы пригласили эксперта из другого мораториума, он обнаружил его с помощью своего оборудования. Очень хорошие показатели. Примерно такие мы фиксируем сразу после смерти.

— Как вы меня нашли? — спросил Джо.

— Позвонили в Нью-Йорк мистеру Хаммонду. Потом я звонил вам сюда, но номер постоянно занят. Я посчитал необходимым прийти лично.

— Видеофон сломан, не работает. Я сам никуда не могу позвонить.

— И мистер Хаммонд пытался до вас дозвониться, но ничего не вышло. Он попросил меня напомнить вам, что вы должны кое-что сделать до отъезда из Цюриха.

— Поговорить с Эллой?

— И сообщить ей о безвременной кончине её супруга.

— Я могу одолжить у вас немного кредиток? — спросил Джо. — На завтрак.

— Мистер Хаммонд предупредил меня, что вы попытаетесь занять денег. Он также проинформировал, что дал вам достаточно, чтобы расплатиться за номер, выпить…

— Эл исходил из того, что я сниму дешевую комнату. А свободной оказалась только эта, чего он, конечно, не мог предвидеть. Включите мой долг в счет, который вы ежемесячно направляете Корпорации Ранситера. Я, кстати, исполняю в настоящее время обязанности директора фирмы. Вы имеете дело с позитивно мыслящим, энергичным человеком, который шаг за шагом поднялся по служебной лестнице с самого низа до последней ступеньки. И я могу, как вы хорошо понимаете, пересмотреть нашу позицию в отношении вашего мораториума и выбрать другой, поближе к Нью — Йорку.

С ворчанием Фогельзанг вытащил из кармана твидовой тоги бумажник из искусственной крокодиловой кожи.

— Мы живем в жестоком мире, — заметил Джо, принимая деньги. — Человек человеку — волк.

— Мистер Хаммонд просил вам передать, что транспорт из Нью-Йорка прибудет приблизительно через два часа.

— Отлично.

— Чтобы у вас было больше времени для беседы с Эллой, мистер Хаммонд пришлет корабль прямо в мораториум. А я готов забрать вас сейчас. Мой вертолет на крыше отеля.

— Это Эл придумал? Чтобы я вернулся в мораториум вместе с вами?

— Совершенно верно.

— Высокий, сутулый негр, лет тридцати? На передних зубах золотые коронки с тиснением, слева черва, потом трефа и бубна?

— Тот самый человек, который прилетел с вами с космодрома Цюриха. И ожидал вместе с вами в мораториуме.

— Были ли на нем зеленые вельветовые панталоны, серые гетры для гольфа, открытая блуза из шкуры барсука и туфли из искусственной кожи?

— Я не видел, во что он одет. На видеоэкране было только его лицо.

— Может, он передал какие-нибудь условные слова, код, пароль?

— Я не совсем понимаю, в чем дело, мистер Чип, — пожаловался владелец мораториума. — Я говорил с тем самым человеком, который был с вами вчера.

— Я не могу рисковать и садиться в ваш вертолет, — сказал Джо. — Не исключено, что вас послал Рэй Холлис. Это он убил мистера Ранситера.

Глаза Фогельзанга едва не вылезли из орбит.

— Вы уже проинформировали Общество?

— Проинформируем. В свое время. Пока мы должны вести себя чрезвычайно осторожно, чтобы Холлис не поубивал нас поодиночке. Он хотел расправиться со всеми сразу. Там, на Луне.

— Вам нужна защита, — изрек Фогельзанг. — Советую немедленно обратиться в полицию Цюриха, они пришлют человека, который обеспечит вашу безопасность до отлета в Нью-Йорк. А по прибытии…

— У меня сломан видеофон. Я уже говорил вам. Все, что я слышу, — это голос Ранситера. Поэтому и до меня никто не может дозвониться.

— В самом деле? Как странно. — Владелец мораториума прошел в комнату. — Разрешите послушать? — Он вопросительно потянулся к трубке.

— Одна кредитка, — объявил Джо. Фогельзанг снова полез в карман тоги и раздраженно протянул Джо три монеты.

— Я беру с вас цену одной чашки кофе, — сказал Джо.

Примерно столько они и заломят, подумал он и вспомнил, что ещё не завтракал. Говорить с Эллой придется натощак. Можно, правда, принять амфетамина, наверняка отель предоставляет его бесплатно.

Плотно прижав трубку к уху, Фогельзанг пожал плечами:

— Я ничего не слышу. Даже гудка. Пробивается какое-то потрескивание. Очень слабое. — Он передал трубку Джо.

Джо тоже услышал лишь далекий фон. Звук доносился будто за многие тысячи миль. Это было так же странно, как и голос Ранситера, если то был голос Ранситера.

— Я верну вам кредитку, — сказал Джо, вешая трубку.

— Не беспокойтесь.

— Вы же не услышали его голоса.

— Давайте вернемся в мораториум. Как предлагал ваш мистер Хаммонд.

— Эл Хаммонд — мой подчиненный, — строго произнес Джо. — Решения принимаю я. И я считаю, что прежде, чем говорить с Эллой, мне надо вернуться в Нью-Йорк. Сейчас важнее продумать официальный рапорт Обществу. Когда вы говорили с Элом Хаммондом, он не сказал вам, все ли инерциалы вылетели вместе с ним из Цюриха?

— Все, за исключением девушки, которая провела ночь с вами в этом отеле. — Владелец мораториума озадаченно огляделся, лицо его приняло встревоженное выражение. — Кстати, где она?

— Как её звали? — спросил Джо. Из глубин подсознания уже выплывали страшные картины.

— Мистер Хаммонд не сказал. Он думал, вы знаете. С его стороны было бы неэтично называть мне её имя, учитывая все обстоятельства. А разве она…

— Никто не приходил.

Кто же это мог быть, подумал Джо. Пат или Венди? Он обошел весь номер, рефлективно избавляясь от страха. Господи, хоть бы это была Пат.

— В стенном шкафу, — сказал Фогельзанг.

— Что? — Джо остолбенел.

— В таких дорогих номерах обычно огромные стенные шкафы. Думаю, стоит туда заглянуть.

Джо прикоснулся к ручке, пружинный механизм распахнул дверцы.

На полу шкафа лежал высохший, почти мумифицированный, похожий на кучу гнилья труп. Наклонившись, Джо попытался его перевернуть. Тело весило всего несколько фунтов. Конечности распрямились, шурша, как бумага. Волосы казались неестественно длинными, лицо закрывала спутанная черная копна. Джо присел на корточки и замер. Он не хотел знать, кто перед ним.

Сдавленным голосом Фогельзанг прошептал:

— Он совсем старый. Почти высох. Как будто пролежал здесь сотни лет. Я спущусь и вызову управляющего.

— Не может быть, что это — взрослая женщина, — вслух рассуждал Джо. Это останки ребенка, сказал он про себя. И значит, это не Пат и не Венди. — Как будто из печи, — выдохнул Джо. — Воздействие очень высокой температуры в течение длительного времени. — Или взрыв, подумал он. Очень сильный взрыв бомбы.

Он молча уставился на ссохшееся, почерневшее лицо. Он уже понял, кто это. С большим трудом, но он узнал.

Венди Райт.

Значит, ночью, рассуждал Джо, она вошла ко мне, и тут с ней начало что-то происходить. Она почувствовала это и уползла, забилась в шкаф, чтобы я ничего не узнал. Значит, это наступило в последние часы или минуты (Джо очень надеялся, что именно минуты) её жизни. Она не издала ни звука. Не разбудила меня. А может, не смогла разбудить, не сумела привлечь мое внимание. И, не сумев, забралась в стенной шкаф.

Господи, хоть бы это произошло быстро.

— Ничего нельзя с ней сделать? — спросил он Фогельзанга. — В мораториуме?

— Слишком поздно. При таком распаде не остается даже следов полужизни. Это и есть та девушка?

— Да. — Джо кивнул.

— Вам лучше покинуть гостиницу. Прямо сейчас. Ради собственной безопасности. Холлис — это же его работа? — поступит с вами точно так же.

— Истлевшие сигареты, — пробормотал Джо. — Телефонный справочник двухлетней давности. Прокисшие сливки и кофе с плесенью. Устаревшие деньги. Общая черта — возраст. Она ещё на Луне говорила, когда мы пробирались на корабль, что чувствует себя старой.

Джо замолчал, пытаясь подавить переходящий в ужас страх. Но что значит голос Ранситера по видеофону? Здесь связи не было.

Голос Ранситера в трубке не укладывался ни в какую теорию и не поддавался объяснению.

— Мне кажется, — сказал фон Фогельзанг, — она подверглась интенсивному облучению. Некоторое время назад.

Получила сверхдозу.

— Я считаю, её убил взрыв. Тот же, который уничтожил Ранситера.

Частицы кобальта, догадался вдруг Джо. Она вдохнула их с раскаленной пылью. Значит, нас всех ждет такая смерть, пыли мы наглотались одинаково. И я, и Эл, и все остальные. И в этом случае уже ничего не поделать. Слишком поздно. Вот о чем мы не подумали. Нам не пришло в голову, что это был маленький атомный взрыв. Теперь понятно, почему Холлис дал нам уйти.

Только…

Это объясняет смерть Венди и рассыпающиеся сигареты.

Остается телефонный справочник, деньги и протухший кофе со сливками.

Остается голос Ранситера, монотонный монолог по видеофону, который прекратился, как только Фогельзанг взял трубку. Как только попытался послушать кто-то другой.

Мне надо вернуться в Нью-Йорк, решил Джо. Все, кто был на Луне, все, кто попал под этот взрыв, должны собраться вместе и найти выход. Наверное, это единственный шанс. Пока мы не погибнем один за другим, как Венди. Или ещё более страшным способом, если такое только возможно.

— Распорядитесь, чтобы сюда прислали полиэтиленовый мешок, — сказал Джо владельцу мораториума. — Я заберу её с собой в Нью-Йорк.

— Вы не считаете, что это дело полиции? Такое ужасное убийство. Их надо поставить в известность.

— Давайте мешок, и хватит об этом.

— Как хотите. Это ваш служащий. — Владелец мораториума направился к выходу.

— Теперь уже нет, — проговорил Джо. Надо же, чтобы она оказалась первой, подумал он. А может, в некотором смысле это и к лучшему. Я тебя не оставлю, Венди, я заберу тебя домой, твердил про себя Джо, с ужасом сознавая, что все его планы рухнули.

Прервав общее молчание, Эл Хаммонд обратился к собравшимся в конференц-зале инерциалам:

— Джо прибудет с минуты на минуту. — Он посмотрел на часы. Остановились они, что ли?

— Предлагаю пока посмотреть вечерний выпуск новостей, — сказала Пат Конли. — Интересно, дал Холлис ход сообщению о смерти Ранситера?

— В газетах ничего не было, — заметила Эди Дорн.

— Телевидение передает самые последние новости. — Пат вручила Элу пятидесятицентовую монету, с помощью которой включался стоявший в дальнем углу конференц-зала внушительный цветной трехмерный аппарат, гордость Ранситера.

— Хотите, я брошу за вас монету, мистер Хаммонд? — с готовностью спросил Сэмми Мундо.

— Давай, — рассеянно пробормотал Эл и кинул монету. Мунди поймал её и затрусил к телевизору.

Адвокат Ранситера Вальтер Уэйлс нервно поерзал в кресле и побарабанил тонкими аристократическими пальцами по «дипломату».

— Вам не стоило оставлять мистера Чипа в Цюрихе. Без него мы ничего не можем предпринять, в то время как завещание мистера Ранситера требует безотлагательных действий.

— Вы читали завещание, — сказал Эл. — И Джо Чип его читал. Мы знаем, кого Ранситер хотел видеть во главе фирмы.

— Но с юридической точки зрения… — начал Уэйлс.

— Ждать осталось совсем недолго, — оборвал его Эл.

Он задумчиво чертил на лежащем перед ним листе бумаги.

Потом перечитал написанное:

РАССЫПАЮЩИЕСЯ СИГАРЕТЫ

УСТАРЕВШИЙ ТЕЛЕФОННЫЙ СПРАВОЧНИК

ВЫШЕДШИЕ ИЗ УПОТРЕБЛЕНИЯ ДЕНЬГИ

ИСПОРЧЕННАЯ ПИЩА РЕКЛАМА НА СПИЧЕЧНОМ КОРОБКЕ

— Я хочу, чтобы вы ещё раз просмотрели список, — сказал Эл громко. — Может быть, кто-нибудь найдет связующее звено между этими пятью явлениями, или как ещё их можно назвать. Все пять случаев… — Он сделал неопределенный жест.

— Выходят за рамки, — вставил Джон Илд.

— Между первыми четырьмя связь найти легко, — сказала Пат Конли. — Но спичечный коробок выпадает.

— Дай-ка я взгляну ещё раз.

Пат передала ему коробок, и Эл прочел:

ПРЕКРАСНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ РАЗБОГАТЕТЬ ДЛЯ СПОСОБНЫХ ЛЮДЕЙ

Буквально за одну неделю удвоил свой доход мистер Глен Ранситер из Мораториума Возлюбленных Собратьев в Швейцарии.

У вас тоже есть шанс получить бесплатный набор образцов нашей обуви из настоящей искусственной кожи и подробную инструкцию, как лучше её распродать в кругу друзей, родных и сослуживцев. Несмотря на то, что мистер Ранситер заморожен в саркофаге и сильно ограничен в своих возможностях, он уже заработал четыреста…

Эл остановился и задумчиво поскреб ногтем зуб. Да, реклама действительно выпадает. Все касается старения и распада, а она — нет.

— Интересно, — проговорил он вслух, — что будет, если мы ответим. Здесь есть почтовый адрес: Де-Мойн, штат Йова.

— Получим бесплатный набор образцов, — сказала Пат Конли.

— И подробную информацию, как…

— Я думаю, — перебил её Эл, — мы вступим в контакт с Гленом Ранситером.

Все сидящие за столом, в том числе и Вальтер Уэйлс, изумленно на него уставились.

— Я вполне серьезно. Держи, — Эл передал коробок Типпи Джексон. — Напиши им, срочно.

— Что написать? — пробормотала она.

— Просто заполни их талон. — Повернувшись к Эди Дорн, Эл спросил: — Ты уверена, что коробок у тебя с той недели? Может, ты всё-таки нашла его сегодня?

— В среду я бросила в сумочку несколько спичечных коробков. Сегодня, когда прикуривала, я обратила внимание на рекламу. Но он совершенно точно лежал в моей сумке ещё до полета на Луну.

— С этой рекламой? — спросил Джон Илд.

— Понятия не имею, я только сегодня заметила, что на спичках есть реклама.

— Что скажешь, Эл? — заговорил Дон Дэнни. — Шутка Ранситера? Не мог же он напечатать это перед смертью? Или все придумал Холлис? Зная, что убьет Ранситера и что к тому времени, как коробок попадет к нам, убитый будет в мораториуме Цюриха.

— Про Цюрих он знать не мог, — вступил в разговор Тито Апостос. — Мы могли отвезти его и в Нью-Йорк.

— В Цюрихе — Элла, — заметил Дон Дэнни.

Сэмми Мундо застыл перед телевизором, разглядывая монету Эла. Бледный, неразвитый лоб перечеркнула морщина удивления.

— Что случилось, Сэм? — Эл нервничал, не отпускало предчувствие, что произойдет что-нибудь ещё.

— Разве на пятидесятицентовиках не Уолт Дисней? — пробормотал Сэмми.

— Дисней или Фидель Кастро, если чеканка старая. А там что?

— Ещё одна вышедшая из употребления монета, — сказала Пат, глядя, как Сэмми бежит к Элу.

— Нет, — сказал Эл, рассматривая монету, — прошлого года, с датой. Её примут где угодно. И телевизор примет.

— Тогда в чем дело? — робко поинтересовалась Эди Дорн.

— В том, что сказал Сэмми, — ответил Эл. — Там не тот профиль. — Он встал, подошел к Эди и вложил монету в её влажную ладонь. — Ну-ка, на кого похож?

— Я… я не знаю.

— Прекрасно знаешь.

— Ну ладно, знаю! — Эди резко пихнула монету назад, с отвращением от неё избавляясь.

— Это Ранситер, — объявил Эл сидящим за столом инерциалам.

Спустя некоторое время раздался едва слышный голос Типпи Джексон:

— Внеси в свой список.

Эл опустился в кресло, машинально пододвинув к себе листок бумаги.

— Действуют два процесса, — сказала Пат. — Один — старение и износ. Это очевидно, и все со мной согласятся.

— А второй? — поднял голову Эл.

— Здесь я не вполне уверена, — ответила Пат, — но второй имеет отношение к Ранситеру. Думаю, нам стоит осмотреть остальные монеты. И бумажные деньги тоже.

Сидящие за столом полезли в бумажники, сумочки и карманы.

— У меня пятикредитная банкнота, — сказал Джон Илд, — с прекрасной гравюрой мистера Ранситера. А остальные деньги, — он ещё раз пересмотрел содержимое бумажника, — остальные в порядке. Хотите взглянуть на пятикредитную купюру, мистер Хаммонд?

— У меня две таких же, — ответил Эл. — У кого ещё? — Он обвел взглядом присутствующих. Поднялось шесть рук. — Итак, восемь из нас имеют то, что мы можем с некоторой натяжкой назвать деньгами Ранситера. Не исключено, что к концу дня такими станут все наши деньги. Ну, пусть через два дня. Как бы то ни было, ими можно пользоваться. Их примут машины и всевозможные аппараты, кроме того, ими можно отдавать долги.

— Боюсь, что нет, — пробормотал Дон Дэнни. — С чего ты взял, что это, — он постучал по лежащей на столе купюре, — то, что ты называешь деньгами Ранситера, примут хоть в одном банке? Это же не ценная бумага, правительство её не выпускало. Это — игрушечные деньги, ненастоящие.

— Ладно, — Эл кивнул. — Может, и не настоящие, может, и не примут. Вопрос не в этом.

— Вопрос в том, — подхватила Пат Конли, — что нам надо определить, в чем суть второго процесса, заключающегося в различных проявлениях личности Ранситера.

— Да в этом и суть! — резко бросил Дон Дэнни. — В его проявлениях. Некоторые монеты устаревают, а на некоторых появляется профиль или портрет Ранситера. Знаете, что я думаю? Эти процессы идут в противоположных направлениях.

Один, можно сказать, уходящий, исчезающий. Это процесс первый. Второй — приходящий, становящийся. Но приходит то, чего никогда не было.

— Исполнение желаний, — едва слышно произнесла Эди Дорн.

— Что? — переспросил Эл.

— Может, Ранситер мечтал об этом, — пояснила Эди. — Чтобы его портрет печатали на ценных бумагах. На всех купюрах и даже на монетах. Это же величественно!

— А на спичечных этикетках? — поинтересовался Тито Апостос.

— Нет, на спичечных этикетках совсем не величественно, — согласилась Эди Дорн.

— Реклама пошла уже на спичечных коробках, — сказал Дон Денни. — Наверняка задействованы телевидение, газеты, журналы и почта. Все это так или иначе проходит через наш отдел рекламы. Ранситер никогда не придавал этому особого значения. Думаю, и на спичечные коробки он плевать хотел. Если бы таким образом проявлялась его душа, то скорее мы увидели бы его на экране телевизора, чем на монетах или спичках.

— Может, он уже давно на экране?

— Действительно, — живо откликнулась Пат Конли, — Ни у кого из нас не было времени посмотреть телевизор.

— Сэмми, — крикнул Эл, протягивая монету, — включи телевизор.

— Даже не знаю, хочу ли я смотреть, — прошептала Эди, когда юноша опустил монету и отступил в сторону, крутя ручку настройки.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Джо Чип, и Эл увидел его лицо.

— Выключи телевизор! — Эл вскочил и направился к Джо. Все замерли. — Что случилось, Джо? — Чип молчал, и Эл повторил: — Джо, скажи, что произошло?

— Я нанял корабль, чтобы долететь сюда, — хрипло произнес Джо.

— Ты и Венди?

— За корабль надо рассчитаться. Он на крыше. У меня не хватает денег.

— Вы сумеете выписать чек? — обратился Эл к Вальтеру У. Уэйлсу.

— В этих пределах я имею право распоряжаться фондами, — сказал адвокат, поднимаясь, — Я займусь кораблем, — взяв портфель, он вышел из комнаты.

Джо по-прежнему стоял на пороге. Элу показалось, что со времени последней встречи он постарел на добрую сотню лет.

— В моем кабинете… — Джо заморгал и отвернулся. — Не знаю, стоит ли… стоит ли на это смотреть. Когда я её нашел, со мной был этот тип из мораториума. Он сказал, что ничего нельзя сделать. Прошло слишком много лет. — Джо повернулся и побрел к лифту. — По дороге сюда меня накачали транквилизаторами. Включили в счет. Должен сказать, чувствую я себя лучше. В некотором смысле я вообще ничего не чувствую.

Подошел лифт. Джо и Эл вошли внутрь, и до самого третьего этажа, где располагался кабинет Джо, никто не проронил ни слова.

— Не советую тебе смотреть, — пробормотал Джо, отпирая дверь. — А впрочем, как хочешь. Если я смог это перенести, то и ты выдержишь.

— Боже милосердный, — прошептал через некоторое время Эл. — Когда это произошло?

— По-видимому, все началось ещё до того, как она добралась до моей комнаты. Мы, то есть директор мораториума и я, нашли в коридоре обрывки одежды. Следы вели к моей двери. Но в вестибюле с ней все ещё было в порядке. Или почти в порядке. Во всяком случае никто ничего не заметил. А в таких солидных гостиницах за входом смотрят хорошо. И то, что она смогла добраться до моей комнаты…

— Говорит о том, что по крайней мере передвигаться она могла.

— Я думаю о всех оставшихся, — сказал Джо.

— А именно? Что думаешь?

— То же самое произойдет и с нами.

— Каким образом?

— Во всем виноват взрыв. И мы помрем точно так же, один за другим. Все до единого. Пока от каждого не останется пучок волос и десять фунтов высохшей кожи с костями, которые пошвыряют в пластиковый мешок.

— Хорошо, — сказал Эл. — Значит, действует некая сила, вызывающая ускоренный распад. Все началось с момента взрыва на Луне. Это мы уже знали. Теперь нам известно, что действует и контрсила, влияющая противоположным образом.

Связанная каким-то образом с Ранситером. На наших деньгах появляются его портреты. На спичечном коробке…

— Я слышал его по видеофону, — сказал Джо. — В гостинице.

— По… Не может быть!

— Не на экране, без видео. Только голос.

— Что он сказал?

— Ничего конкретного.

Эл уставился на Джо.

— А он мог тебя слышать?

— Нет. Я пытался докричаться. Но связь была односторонней. Слышать мог только я.

— Поэтому я и не мог дозвониться.

— Наверное, — Джо кивнул.

— Мы пытались включить телевизор, когда ты вошел. Представляешь, в газетах до сих пор ни слова о его смерти. Чушь какая-то.

Элу совсем не нравилось, как выглядел Джо Чип. Старый, маленький, высохший. Неужели так оно начинается, подумал Эл. Мы обязаны установить контакт с Ранситером, причем двухсторонний. Он пытается выйти на связь, но…

— Если мы хотим остаться в живых, мы должны установить контакт с Ранситером.

— По телевизору? Пустое, — сказал Джо. — Получится, как с видеофоном. Если только он не расскажет, как с ним общаться. Не исключено, что он знает и сумеет рассказать. Может, он понимает, что происходит.

— По крайней мере, он понял, что произошло с ним. А мы этого не знаем. — В некотором смысле Ранситер жив, догадался Эл, хотя в мораториуме его не смогли пробудить. Очевидно, с таким видным клиентом повозились на совесть. — А Фогельзанг слышал его по видеофону?

— Пытался. Но разобрал только помехи, идущие очень издалека. И я их слышал. Так звучит абсолютная пустота. Странный звук, Эл.

— Не нравится мне это, — пробормотал Эл. — Знаешь, было бы лучше, если бы Фогельзанг тоже его услышал. По крайней мере мы бы точно знали, что все именно так, что это не твоя галлюцинация. — И, подумал он, не наша. Как в случае со спичечным коробком. Хотя многое никак не объяснялось галлюцинациями. Например, машины, выбрасывающие устаревшие монеты. Обыкновенные машины, реагирующие на физические раздражители. Никакой психологии. Приборы не способны фантазировать.

— Я отлучусь на некоторое время, — сказал Эл. — Назови какой-нибудь город или городишко, не имеющий к нам отношения, где никто из нас никогда не бывал и бывать не собирался.

— Балтимор, — предложил Джо.

— Отлично, значит, я лечу в Балтимор. Я хочу посмотреть, примут ли в выбранном наугад магазине деньги Ранситера.

— Купи мне нормальных сигарет, — сказал Джо.

— Обязательно. Заодно проверим, не подвержены ли процессу выбранные наугад в Балтиморе сигареты. И другие продукты. Я проведу контрольные закупки. Хочешь полететь со мной? Или поднимешься и расскажешь им про Венди?

— Я полечу с тобой.

— Может, им и не стоит про неё рассказывать?

— Думаю, придется. Тем более, что это может повториться. Это может произойти до нашего возвращения. Может быть, это происходит уже сейчас.

— Тогда давай поторопимся с Балтимором. — Эл быстро вышел из кабинета, Джо Чип последовал за ним.

Глава 9

У вас сухие, непокорные волосы? Вы не знаете, что делать? Втирайте крем для волос «УБИК»! Уже через пять дней волосы окрепнут и залоснятся.

Помните: если пользоваться аэрозолью «УБИК» по инструкции, она совершенно безопасна.

Они выбрали супермаркет «Счастливые люди» на окраине Балтимора.

— Пачку «Пэл-Мэл», — бросил Эл кассиру-компьютеру.

— «Вингз» дешевле, — проворчал Джо.

— «Вингз» уже давно не выпускают, — раздраженно ответил Эл.

— Выпускают. Просто не рекламируют. Это классные сигареты, которым, кстати, и реклама не нужна. Замените «Пэл-Мэл» на «Вингз», — сказал Джо кассиру.

Пачка сигарет скользнула по желобу и упала на прилавок.

— Девяносто пять центов, — произнес компьютер.

— Возьмите десять кредиток, — Эл сунул в кассу банкноту, и аппарат зажужжал, проверяя её на подлинность.

— Сдача, сэр. — Перед Элом выросла аккуратная горка монет и бумажных денег. — Пожалуйста, проходите.

Значит, деньги Ранситера принимают, подумал Эл, уступая место следующему покупателю — дородной пожилой женщине в темно-синем пальто. Он осторожно раскрыл пачку.

Сигареты рассыпались при первом же прикосновении.

— Это бы о чем-то говорило, если бы мы купили «Пэл-Мэл». Я попробую ещё раз. — Эл попытался снова встать в очередь, когда заметил, что тетка в темно-синем пальто отчаянно ругается с электронным кассиром.

— Он погиб ещё по дороге домой. Вот, полюбуйтесь! — Она установила на прилавок горшок с безжизненной азалией.

— Я не могу его заменить, — произнес кассир, — мы не даем гарантии на покупаемые у нас растения. В данном случае мы считаем, что покупатель должен видеть, что он берет. Пожалуйста, проходите.

— А «Сэтердэй Ивнинг Пост», который я купила вчера в вашем киоске, — не унималась покупательница, — он же оказался годовой давности! Что у вас происходит? Я уже не говорю о марсианских червях…

— Следующий, — произнес аппарат, больше не обращая на неё внимания.

Эл вышел из очереди. Он обежал магазин, пока не натолкнулся на уставленную сигаретами полку. Здесь были представлены все мыслимые сорта, на восемь или более футов от пола возвышались пачки и блоки.

— Возьми блок «Домино», — сказал Джо. — Они в такую же цену, как «Вингз».

— Боже! — простонал Эл. — Не бери ты всякое дерьмо, лучше «Винстон» или «Кулз»… Пустой. — Он потряс взятый со стенда блок. — По весу чувствую, пустой.

Внутри, однако, что-то болталось, маленькое и легкое. Эл разорвал упаковку.

Там оказалась свернутая в трубочку записка. Почерк был хорошо знаком ему и Джо. Эл развернул записку, и они прочитали:

Нам крайне необходимо встретиться.

Ситуация весьма серьезна и со временем осложнится ещё больше. Существует несколько объяснений, которые мы обсудим позже. Чтобы ни произошло — не сдавайтесь. Мои соболезнования по поводу кончины Венди Райт. В этом случае мы сделали все, что в наших силах.

— Значит, он знает про Венди, — прошептал Эл. — Что ж, может, тогда этого больше не произойдет. С нами, оставшимися.

Выбранный наугад блок сигарет в случайном магазине в случайном городе. И в нем — послание Глена Ранситера. А что в остальных пачках? Эта же записка?

Эл схватил следующий блок, потряс его и разорвал. Внутри как обычно лежали два ряда сигаретных пачек по десять штук.

— Как видишь, здесь все в порядке, — проворчал Джо, вытаскивая блок из глубин полки. — Полный. — Джо впихнул его на место и вытащил следующий. Потом ещё один.

Во всех коробках были пачки с сигаретами. И все сигареты рассыпались в прах при первом прикосновении.

— Интересно, как он узнал, что мы сюда приедем? — спросил Эл. — И как он узнал, что мы возьмем именно этот блок?

Логики — никакой, подумал Эл, но и здесь прослеживается действие двух противоположных сил: распад против Ранситера. Повсюду. Может быть, по всей Вселенной. Это солнце погаснет, и Глен Ранситер заменит его другим. Если сможет. В этом и весь вопрос — много ли может Ранситер? С другой стороны, как далеко зайдет процесс распада?

— Давай проверим что-нибудь ещё, — предложил Эл. Он прошел по всему магазину, мимо полок с консервами, банками, коробками и упаковками, пока не оказался в секции бытовых электроприборов. Там, повинуясь импульсу, взял дорогой германский магнитофон.

— Вот этот вроде бы нормально смотрится, — бросил он Джо и тут же снял с полки ещё один, в коробке. — Давай купим и заберем с собой в Нью-Йорк.

— Ты даже не хочешь открыть и проверить? — поинтересовался Джо.

— По-моему, я уже знаю, что мы обнаружим, — ответил Эл и потащил магнитофон к кассе.

Вернувшись в Нью-Йорк, они первым делом занесли магнитофон в мастерскую Корпорации Ранситера.

Спустя пятнадцать минут техник представил свое заключение: «Лентопротяжный механизм полностью изношен. Резиновый шкив протерт, механизм засорен мелкими кусочками резины. Тормозов прямой и обратной перемотки практически нет. Вследствие длительной эксплуатации магнитофон полностью пришел в негодность и требует чистки, смазки и замены основных частей».

— Сколько, по-вашему, он был в употреблении? — спросил Эл. — Несколько лет?

— Не меньше.

— Я купил его сегодня.

— Не может быть, — сказал техник. — Или вам продали…

— Я знаю, что мне продали, — перебил Эл. — Знал ещё до того, как открыл коробку. — Повернувшись к Джо, он добавил: — Новый фирменный магнитофон полностью изношен. Купленный на ненастоящие деньги, которые принимают в этом магазине. Обесцененные деньги за обесцененную покупку. Определенная логика в этом есть.

— Ну и денек выдался сегодня, — вздохнул техник. — Просыпаюсь, а попугай сдох.

— Из-за чего?

— А кто его знает. Сдох и все. Загнул коготочки… Я вам кое-что скажу по поводу вашего магнитофона. — Техник погрозил Элу костлявым пальцем. — Он не так изношен, как просто стар. Ему не меньше сорока лет. Резиновые ролики уже давно не используют, так же, как и ременную передачу. Так что запчастей вы для него не достанете, если только кто-нибудь не изготовит их вручную. В любом случае толку не будет, этот гроб все равно рассыплется. Плюньте на него. Выбросьте и забудьте.

— Вы правы, — согласился Эл. — Я так и сделаю. — Они с Джо вышли из мастерской в коридор. — Мы столкнулись не просто с износом. Речь идет о другом. Где брать пригодную для еды пищу? Что из имеющегося в продаже может храниться так долго?

— Консервы, — ответил Джо. — Кстати, я видел много консервных банок в супермаркете Балтимора.

— Теперь понятно почему, — Эл кивнул. — Сорок лет назад продавалось значительно больше консервированных товаров, чем замороженных. Не исключено, что это станет нашим основным источником питания. — Эл погрузился в раздумья. — Но время изменилось. Если за один день произошел такой скачок — с двух лет до сорока, то к завтрашнему дню все может состариться на сотню лет. А сто лет никакая пища не сохранится, как бы её не консервировали.

— Китайские яйца, — сказал Джо. — Их зарывали в землю на тысячи лет.

— Причем это происходит не только с нами, — продолжал Эл.

— Та пожилая женщина в Балтиморе, на её покупки это тоже повлияло, на азалию, помнишь? — Неужели весь мир будет голодать из-за произошедшего на Луне взрыва, подумал он. Почему это влияет на всех, а не только на нас? — Может, Балтимор существует только когда кто-нибудь из нас там находится? Вдруг только мы, побывавшие на Луне, испытываем все это?

— Философское построение, не имеющее ни смысла, ни значения, — отрезал Джо. — И абсолютно бездоказательное.

— Для той женщины в синем пальто это, пожалуй, имеет значение, — едко заметил Эл. — Да и для остальных тоже.

Открылась дверь, и из мастерской вышел техник.

— Я только что заглянул в инструкцию к вашему магнитофону, — пробормотал он, протягивая Элу брошюру. Его лицо выражало смешанные чувства. — Взгляните. — Техник тут же вырвал инструкцию из рук. — Можете все не читать, посмотрите вот сюда, на последнюю страницу, здесь указано, где сделали проклятую штуковину и кому направлять претензии.

— Изготовлено фирмой Ранситера в Цюрихе, — прочитал вслух Эл. — Мастерская по ремонту в СевероамериканскойКонфедерации находится в городе Де-Мойне. Тот же город, что и на спичечном коробке. — Эл передал инструкцию Джо.

— Едем туда. — Интересно, почему Де-Мойн? — подумал он.

— Ты не помнишь, был ли Ранситер как-либо связан с Де-Мойном?

— Родился там. И прожил первые пятнадцать лет. Он частенько вспоминал об этом.

— Значит сейчас, после смерти, он туда вернулся. В определенном смысле.

Ранситер в Цюрихе, думал Эл. И в Де-Мойне. В Цюрихе отмечен метаболизм его мозга, там в Мораториуме Возлюбленных Собратьев находится его замороженное тело, и там, тем не менее, до него не добраться. В Де-Мойне его физически нет, но, очевидно, контакт состоится именно там, по сути дела он уже установлен при помощи этого буклета с инструкцией. Во всяком случае есть односторонняя связь — от него к нам. А мир, между тем, приходит в упадок, сворачивается, на поверхность выплывают минувшие пласты бытия. К концу недели мы можем, проснувшись, обнаружить на Пятой Авеню старинные позвякивающие трамваи.

— Давай поднимемся и посмотрим, как там наши, — сказал Джо. — Прежде чем отправиться в Де-Мойн.

— Если мы не отправимся в Де-Мойн немедленно, — возразил Эл, — поездка может занять целый день, а то и два.

Регрессу подвергнутся и способы перемещения, подумал он. От ракетной тяги к реактивному самолету, от реактивного самолета к пропеллеру, потом угольные паровозы, повозки на конной тяге… Нет, вряд ли до этого дойдет. Хотя в руках у нас сорокалетней давности магнитофон с лентопротяжкой на резиновых роликах и пасиках. Может, и дойдет.

Эл и Джо быстро направились к лифту, Джо нажал кнопку, и они застыли в ожидании, погруженные каждый в свои мысли.

С лязгом остановился лифт, Эл вышел из оцепенения и машинально распахнул железные решетчатые двери.

Перед ним оказалась открытая кабина с полированными медными поручнями, В углу с сонным видом сидел на стуле лифтер в униформе. Он равнодушно взглянул на них и потянулся к тумблеру. Эла передернуло.

— Не входи! — Он схватил Джо за рукав. — Ты посмотри и вспомни, на каком лифте мы спускались! Гидравлический, закрытый, бесшумный, без…

Эл осекся, ибо древнее лязгающее сооружение растворилось, а на его месте возник привычный лифт. Старый, однако, не исчез совершенно, дрожал на периферии зрения, словно готовясь снова материализоваться, как только Эл и Джо ослабят внимание. Он хочет вернуться, понял Эл. Он намерен вернуться. Мы можем это отсрочить, но составляющая направленных в прошлое сил начинает доминировать. Старое наступает быстрее, чем мы предполагали. Сейчас в один момент могут пролететь сто лет. Этот лифт был столетней давности.

И тем не менее мы, похоже, способны в некоторой степени контролировать этот процесс. Нам всё-таки удалось вернуть современный лифт. Если мы соберемся все вместе, объединив не два, а двенадцать сознаний…

— Что тебе померещилось? — спросил Джо. — Почему ты запретил мне входить?

— Ты что, не видел старого лифта? Открытая кабина, медь — все на уровне 1910 года! И лифтер на стуле!

— Нет.

— Хоть что-нибудь ты видел?

— Вот это, — Джо показал перед собой. — Обычный лифт, на котором я каждый день езжу на работу. Я видел то, что вижу всегда, то, что вижу сейчас.

Джо вошел в лифт.

Наше восприятие становится различным, понял Эл. Интересно, что это означает?

Ему стало не по себе. Он почувствовал темную, страшную угрозу, будто произошла самая ужасная перемена с момента смерти Ранситера. Они стали изменяться с разной скоростью. Кольнуло острое интуитивное прозрение, что именно это испытывала перед смертью Венди Райт.

Интересно, сколько осталось мне, подумал Эл.

Он вдруг ощутил коварное, всепроникающее похолодание, которое давно подкрадывалось к нему и всему окружающему миру. Вспомнились последние минуты на Луне. Холод исказил очертания предметов. Ледяные пузыри коробили поверхности, раздувались и громко лопались. В открытые раны затекало студеное дыхание и пробиралось внутрь, к сердцевине, к самой сути, которая делала все вещи живыми. К ледяной пустыне с застывшими валунами подступила тьма, на миг ослепив его полностью.

Но ведь все это, подумал Эл, только мое восприятие. На самом деле вселенная не похоронена под пластами ветра, холода и льда, они внутри меня, хотя мне кажется, что я вижу их снаружи. Как странно. Неужели внутри меня целый мир? Заточенный в моем теле?.. Наверное, так ощущается смерть, сказал он себе. Моя неопределенность, погружение в энтропию — это процесс, а лед — результат этого процесса. Когда меня не станет — исчезнет целый мир.

Может быть, я смогу во всем разобраться, если просто прилягу и отдохну, найду в себе силы все обдумать.

— Что случилось? — спросил Джо.

— Ничего, — коротко ответил Эл. Лифт продолжал подниматься. Больше они не разговаривали.

Войдя в конференц-зал, Джо сообразил, что Эла с ним нет.

Обернувшись, он увидел его в конце коридора. Эл застыл на месте и не двигался.

— В чем дело? У тебя все в порядке?

— Я устал, — вздохнул Эл.

— Ты неважно выглядишь. — Джо стало не по себе.

— Мне надо в туалет. Ты иди к остальным, посмотри, все ли в порядке, а я скоро подойду. — Эл сделал несколько неуверенных шагов. — Все будет хорошо. — Он неуклюже пошел по коридору, словно едва видел дорогу.

— Я тебя провожу.

— Только плесну теплой воды в лицо, — пробормотал Эл, толкая дверь туалета.

Что-то с ним случилось, подумал Джо, стоя в коридоре. Увидев старый лифт, он изменился. Интересно, почему. В дверях показался Эл.

— Что? — выдохнул Джо, увидев выражение его лица.

— Взгляни, — Эл ввалился внутрь и показал на стену, — графити. В туалетах всегда пишут на стенах. Ты прочти.

Карандашом или фиолетовой пастой на стене было написано:

Прыгай с писсуара, бейся головой,

Все равно вы мертвые, а я живой.

— Ты узнал? — прошептал Эл. — Почерк Ранситера.

— Да, — Джо кивнул. — Это Ранситер.

— Ну вот мы и знаем правду.

— Это правда?

— Конечно. Теперь уже ясно.

— Ну и способ, черт побери, узнавать истину. Со стены туалета. — Джо стало просто обидно.

— На стенах так и пишут. Коротко и ясно. Мы могли месяцами читать газеты, смотреть телевизор, прислушиваться к видеофону — и ни о чем не догадываться. Пока бы нам прямо не сказали.

— Но мы не мертвые! — воскликнул Джо. — Кроме Венди.

— Мы в полужизни. Может, ещё на «Пратфоле-II», может, ещё возвращаемся на Землю после того, как взрыв убил нас, — нас, не Ранситера. А он пытается принять поток наших протофазонов. Пока что у него не выходит, он не может установить обратную связь. Но он к нам пробивается. Мы наталкиваемся на него повсюду, даже в случайно выбранных местах… Меня тошнит. — Эл склонился над раковиной, открыл кран и плеснул водой в лицо, Джо видел, что вода не теплая: в струе сверкали и потрескивали льдинки. — Ты ступай в конференц-зал. Я подойду, когда мне полегчает, если мне вообще когда-нибудь станет легче.

— Я лучше побуду с тобой.

— Нет, черт побери, оставь меня! Слышишь? — С посеревшим, искаженным гримасой лицом Эл вытолкнул Джо в коридор. — Иди, иди, проверь, как там все!

Эл кинулся обратно в туалет. Джо заметил, как он схватился за глаза и согнулся. Дверь закрылась.

— Ну ладно, — с сомнением пробормотал Джо. — Побуду с остальными в конференц-зале… Эл? — Джо прислушался. Боже, с ним действительно происходит что-то страшное. — Я должен убедиться, что с тобой все в порядке! — С этими словами он распахнул дверь.

Спокойно и едва слышно Эл произнес:

— Слишком поздно, Джо. Не смотри.

Внутри было темно. Очевидно, Элу каким-то образом удалось выключить свет.

— Ты мне ничем не поможешь. — Голос Эла был слаб, но не дрожал. — Нам не следовало отделяться от остальных; из-за этого погибла Венди. Ты, может, проживешь ещё немного, если найдешь их и будешь с ними неотлучно. Скажи им это, пусть все поймут! Ты сам понял?

Джо потянулся к выключателю.

Слабый, невесомый удар остановил в темноте его руку. Джо в ужасе её отдернул, потрясенный бессилием Эла. Теперь ему стало ясно. Он мог и не смотреть.

— Я пойду к остальным, — сказал Джо. — Я все понял, да. Тебе очень плохо?

— Нет, — спустя некоторое время донесся шепот, — Не плохо, просто я… — Наступила тишина.

— Может, ещё увидимся, — пробормотал Джо. Он понял, что сказал нелепость, и пришел в отчаяние оттого, что несет такую чушь. Но ничего другого ему не оставалось.

— То есть я надеюсь, — начал Джо, хотя знал, что Эл его уже не слышит, — надеюсь, тебе станет лучше. Я приду, проведаю тебя после того, как расскажу им про надпись на стене. Я им скажу, чтобы они не входили и не смотрели, потому что это может… — Джо запнулся, подбирая слова, — они могут потревожить тебя.

Ответа не было.

— Ну, пока, — пробормотал Джо и вышел из темноты туалета.

Нетвердой походкой он добрел до конференц-зала, остановившись на мгновение, глубоко, судорожно вдохнул и толкнул дверь.

По телевизору шла реклама моющих средств. На огромном цветном трехмерном экране домохозяйка, критически рассмотрев полотенце из шкуры выдры, резким, пронизывающим голосом провозгласила, что такому в её ванной не место. Возникло изображение ванной комнаты — на стене тем же знакомым почерком было написано:

Ныряйте глубже в таз с водой.

Вы все мертвы, а я живой.

Телевизор во всем конференц-зале смотрел только один человек. Джо стоял в центре совершенно пустой комнаты.

Остальные, вся группа, ушли.

Он стоял и думал, куда они подевались. И хватит ли у него жизни, чтобы их найти. Это казалось маловероятным.

Глава 10

Если запах пота всерьез мешает вам жить, воспользуйтесь дезодорантом «УБИК». В аэрозоли или тюбике. Все невзгоды останутся позади, вы вернетесь в гущу событий.

Безопасен, если применять согласно тщательно разработанной схеме.

Диктор произнес:

— А теперь снова программа новостей Джима Хантера.

На экране возникло бодрое лицо телекомментатора.

— Сегодня Глен Ранситер вернулся в свой родной город, хотя вряд ли такое возвращение порадовало чье — либо сердце. Вчера Корпорация Ранситера, по-видимому, крупнейшая на Земле защитная организация, пережила настоящую трагедию. Глен Ранситер был смертельно ранен в результате террористического акта на одном из неустановленных лунных объектов и погиб, прежде чем его останки успели поместить в саркофаг. В Мораториуме Возлюбленных Собратьев в Цюрихе, куда было доставлено тело Ранситера, приняли все меры, чтобы пробудить погибшего к полужизни, однако ничего сделать не удалось. После того, как стало окончательно ясно, что оживить его не удастся, тело Ранситера перевезли сюда, в Де-Мойн, где оно найдет успокоение на Кладбище Невинного Пастыря.

На экране возникло старинное деревянное здание и множество суетящихся вокруг людей.

Интересно, кто дал распоряжение насчет Де-Мойна, подумал Джо.

— Печальное, но твердое решение приняла супруга Глена Ранситера, — продолжал комментатор. — Миссис Элла Ранситер, сама находящаяся в саркофаге, была пробуждена, чтобы выслушать страшную новость о судьбе своего супруга.

Она мечтала, что мистер Ранситер присоединится к ней, но реальность развеяла эти надежды. Элла дала разрешение прекратить попытки оживления Ранситера.

На короткое время на экране возникло лицо Эллы Ранситер, фотография была сделана при её жизни.

— Скорбящие сотрудники Корпорации Ранситера собрались на траурную церемонию, чтобы воздать последние почести усопшему.

Камера показала крышу кладбища, на которую только что приземлился корабль. Из открывшегося люка начали спускаться мужчины и женщины. Репортер выставил микрофон и ринулся вперед.

— Простите, сэр, помимо того, что вы работали у Ранситера, можете ли вы сказать что-нибудь о нем как о человеке?

Моргая, как сова на солнце, Дон Денни загудел в протянутый микрофон:

— Мы все знали Глена Ранситера как человека. Как очень хорошего человека и гражданина. Мы ему верили. Не сомневаюсь, что остальные меня поддержат.

— Все ли сотрудники мистера Ранситера или, лучше сказать, бывшие сотрудники здесь, мистер Денни?

— Да, почти все. Мистер Лен Ниггельман, председатель Защитного общества, разыскал нас в Нью-Йорке и сообщил, что ему известно о гибели мистера Ранситера. От него же мы узнали, что тело доставлено в Де-Мойн. Не все, однако, смогли приехать, в частности инерциалы Эл Хаммонд и Венди Райт, а также специалист фирмы по замерам мистер Чип.

Их не было в тот момент в Нью-Йорке. В настоящее время мы точно не знаем, где они находятся, хотя надеемся, что с помощью…

— Конечно, — подхватил комментатор, — наша программа транслируется через систему спутниковой связи по всей Земле, и я надеюсь, они нас смотрят и вылетят сюда, в Де-Мойн, на этот торжественный и скорбный ритуал, чего, я уверен, очень хотели бы мистер и миссис Ранситер. А мы возвращаемся в студию, где нас ожидает Джим Хантер.

Возникший на экране Джим Хантер объявил:

— Как сообщается в опубликованном сегодня заявлении пресс-службы Рэя Холлиса, чьи психически одаренные сотрудники являются объектом инерциального подавления и, следовательно, главной мишенью защитных организаций, мистер Холлис скорбит о безвременной кончине Глена Ранситера и хотел бы; по возможности, присутствовать на его похоронах в Де-Мойне. Вероятнее всего, Лен Ниггельман, представляющий Защитное Общество, воспротивится его желанию, поскольку, по заявлению представителя одной из защитных организаций, первоначальной реакцией на смерть Ранситера со стороны Холлиса было плохо скрытое облегчение.

Комментатор Хантер выдержал паузу, взял лист бумаги и произнес:

— Теперь о других новостях…

Джо Чип нажал ногой на педаль выключения телевизора и экран погас.

Это не соответствует надписям на стенах, подумал Джо. Может быть, Ранситер всё-таки мертв. Так думают люди с телевидения. Так считает Рэй Холлис. И Лен Ниггельман. Все считают его мертвым, противопоставить этому мы можем только два рифмованных куплета, которые мог нацарапать кто угодно, чтобы там ни думал Эл.

К великому удивлению Джо, который не нажимал больше на педаль, экран засветился снова. Кроме того, начали переключаться каналы. Кадры мелькали один за другим, пока наконец таинственная сила не удовлетворилась, и последний кадр застыл.

Лицо Глена Ранситера.

— Устали от безвкусной жвачки? — прогудел Ранситер знакомым мрачным голосом. — Ваше меню свелось к вареной капусте? Все тот же затхлый, безрадостный запах, каким пахнет утро в понедельник, преследует вас, сколько бы монет вы не бросили в электропечь? Вам поможет УБИК. УБИК возвращает аромат и первоначальный здоровый вкус. — На экране вместо лица Ранситера появился яркий баллончик. — Одно легкое нажатие на колпачок — и импульсивные навязчивые страхи перед превращением всего мира в скисшее молоко, изношенные магнитофоны, старые лифты и прочие проявления распада улетучиваются. Как известно, распад мира регрессивного типа часто ощущается попавшими в полужизнь, причем, как правило, на начальных этапах, когда связь с подлинной реальностью ещё довольно сильна. Какая-то часть Вселенной задерживается наподобие остаточного заряда, она воспринимается как псевдореальность, довольно, впрочем, нестабильная, без какой-либо энергетической подпитки. Это в особенности верно, когда происходит слияние нескольких систем памяти, как, например, в вашем случае. Но с помощью нового, современного, невероятно мощного Убика все можно изменить!

Джо медленно опустился в кресло, не в силах отвести глаз от телевизора. По экрану причудливой спиралью летал баллончик, разбрызгивая УБИК.

Мультфильм сменился домохозяйкой с лошадиной мордой. Вперив в Джо жесткий взгляд, она обнажила огромные зубы и проревела медным голосом:

— Я лично прибегла к помощи УБИКА, перепробовав все старые, выдохшиеся средства по поддержанию реальности. Мои горшки и сковородки превращались в кучи ржавчины. Полы в квартире просели. А мой муж Чарли вообще проткнул насквозь дверь в спальню, когда толкнул её ногой. Но сегодня у меня современный, экономичный, чудодейственный УБИК. Посмотрите на этот холодильник. — На экране возник старинный холодильник в форме башенки. — Ну как? Он устарел не меньше, чем на семьдесят лет!

— На шестьдесят два, — машинально поправил Джо.

— А теперь глядите! — Домохозяйка направила на холодильник струю из баллончика. Вокруг древней конструкции засиял волшебный нимб, и в одно мгновенье взгляду предстал современный шестидверный платный холодильник во всей своей красе.

— Да, — многозначительно произнес голос Ранситера, — успехи передовой науки позволяют обратить вспять процесс возвращения материи в свои ранние формы, причем по вполне доступным ценам. Не принимать внутрь. Хранить вдали от огня. Не отклоняться от напечатанной на этикетке последовательности действий. Так что ищи УБИК, Джо. Не сиди, найди баллончик и обрызгивай все вокруг день и ночь.

Джо поднялся и громко произнес:

— Вы обращаетесь ко мне. Значит ли это, что вы видите и слышите меня?

— Ну, конечно, нет. Это записанный на пленку рекламный ролик. Я смонтировал его две недели назад, точнее, за двенадцать дней до своей смерти. Я узнал о взрыве бомбы, воспользовавшись услугами прогностов.

— Значит, вы действительно мертвы.

— Разумеется, мертв! Ты что, не видел репортажа из Де-Мойна?

— А надписи на стенах?

— Ещё одно проявление распада, — прогудел с экрана Ранситер. — Купи баллончик УБИКа, и все прекратится.

— Эл думает, что мы умерли, — сказал Джо.

— Эл распадается. — Ранситер разразился глубоким, вибрирующим смехом. — Послушай, Джо, я записал эту проклятую рекламу, чтобы помочь тебе, мы всегда были друзьями. Я знал, что ты растеряешься, как, собственно, и получилось. Это не удивительно, учитывая твое обычное состояние. Не сдавайся, Джо. Может, когда доберешься до Де-Мойна и увидишь мое мертвое тело, ты успокоишься.

— Что из себя представляет этот УБИК?

— По-моему, Элу уже не помочь.

— Из чего состоит Убик? Как он действует? — повторил Джо.

— Не исключено, что Эл стимулировал появление этих надписей. Если бы не он, ты бы их никогда не увидел.

— Вы в самом деле на видеопленке, да? Вы меня не слышите?

— Кроме того, Эл… — продолжал Ранситер.

— Бред, — прошептал Джо в отчаянии. Все было бесполезно.

Он сдался.

На экран, завершая рекламный ролик, вернулась домохозяйка с лошадиной челюстью. Смягчившимся голосом она проскрипела:

— Если в обслуживающем ваш дом магазине не оказалось УБИКа, возвращайтесь в свою квартиру, мистер Чип. Там вас ожидает бесплатный образец. Он поддержит вас до того момента, когда вы сможете приобрести полноценный баллончик.

Экран погас. Сила, которая включила телевизор, теперь его выключила.

Значит, я должен винить во всем Эла, подумал Джо. Подобная мысль ему не понравилась, чувствовалась предвзятость и нарочитая направленность логики. Смешанный с грязью Эл — причина всего, Эл — козел отпущения. Бессмысленно, сказал про себя Джо. Но мог ли всё-таки Ранситер его слышать? Или он притворялся, что записан на пленку? Ведь какое-то время Ранситер отвечал на его вопросы и только в самом конце рекламного ролика заговорил невпопад… Джо показался себе ничтожной мошкой, колотящейся о стекло, за которым тускло просматривается настоящая реальность.

Его потрясла вдруг жуткая догадка. А что, если Ранситер сделал видеозапись, полагаясь на неточную информацию прогноста о том, что взрыв убьет его, а не остальных? И пленка записана с самыми лучшими намерениями, но ошибочно? Это они умерли, как написано на стене туалета, а Ранситер до сих пор жив. Просто велел прокрутить запись в это время и не смог отменить собственного распоряжения. Это объясняло несоответствие между тем, что он говорил с экрана, и надписями на стенах. И это, насколько понимал Джо, было единственное объяснение.

Если только Ранситер не затеял с ними зловещую игру, направляя их то в одну, то в другую сторону. Чудовищная, сверхъестественная сила обрушилась на их жизни. Она исходила из мира живых или полуживых, а может быть, из того и из другого. Во всяком случае, она контролировала все их ощущения. Кроме распада, решил Джо. Хотя почему? Может, и распад тоже. Только Ранситер не хочет того признать.

Ранситер и Убик. Ubique. От слова ubiquity — вездесущность.

Джо неожиданно догадался, как возникло название аэрозоли Ранситера, которой, скорее всего, на самом деле нет.

Очередная мистификация, попытка ещё больше их запутать.

Кстати, если Ранситер жив, то, значит, существует не один, а два Ранситера: настоящий, пытающийся связаться с ними из реального мира, и воображаемый, здесь, в мире полуживых, чье тело покоится сейчас в Де-Мойне, столице штата Айова.

Следуя этой логике до конца, нужно признать, что и все прочие находящиеся здесь люди, например Рэй Холлис и Лен Ниггельман, тоже воображаемые, в то время как их прототипы остались в мире живых.

Свихнуться можно, подумал Джо Чип. Происходящее нравилось ему все меньше. Смотаюсь к себе, решил он, возьму бесплатный образец и двину в Де-Мойн. В конце концов, так предложили поступить по телевизору. А баллончик никогда не помешает, как сказано в навязчивой, остроумной рекламе. Приходится обращать внимание на подобные указания, подумал Джо, если хочешь остаться живым… или полуживым.

Это уж как придется.

Он выпрыгнул из такси на крышу своего дома и на эскалаторе доехал до квартиры. Дверь помогла открыть монетка, полученная от Эла. Или от Пат?

В гостиной стоял забытый с детства слабый запах горелого жира. На кухне Джо понял причину: изменениям подверглась плита. Она превратилась в старинную модель под природный газ с легко засоряющимися комфорками и плохо пригнанной инкрустированной дверцей духовки. Джо ошарашенно глядел на старую, изношенную плиту, пока не обнаружил, что прочие кухонные приборы изменились подобным же образом. Привычный тостер распался на его глазах, оформившись в причудливый агрегат; хлеб надо было закладывать вручную, автоматического выброса не было. В углу басовито гудел невероятных размеров холодильник на ременной передаче, реликт из бог весть каких времен, ещё более древний, чем башенная модель, которую Джо видел по телевизору. Меньше всех изменился кофейник. В некотором смысле он даже усовершенствовался: исчез монетоприемник, и пользоваться им можно было бесплатно.

Это, кстати, относилось и ко всем прочим приборам. К тем, что остались. Джо попытался вспомнить, что тут ещё было, но и память заметно ослабела, и Джо вернулся в гостиную.

Телевизор устарел невероятно. Даже не телевизор. Просто ящик темного дерева с антенной и заземлением — старинный средневолновый радиоприемник с ручной настройкой. «Боже милосердный», — прошептал Джо, испугавшись не на шутку.

Почему телевизор не превратился в кучу бесформенного металла и пластмассы? В конце концов, он сделан из них, а не из древнего приемника. Неужели так зловеще подтверждалась забытая античная философия, платоновские представления о сути вещей? Сама форма телевизора — это шаблон, навязанный серией предыдущих шаблонов, наподобие последовательности кадров при киносъемке. В каждом предмете, рассуждал Джо, сохраняются прежние формы, теплится минувшая жизнь. Прошлое застыло, ушло вглубь, но оно всегда здесь, готовое пробиться на поверхность, как только поздние наслоения в силу неудачного стечения обстоятельств и наперекор привычному ходу вещей начнут распадаться. В мужчине хранится не мальчик, а — предыдущие мужчины, понял Джо. История началась очень давно.

Высохшие останки Венди. Нормальная последовательность форм оборвалась. Последняя форма распалась, и ничего не пришло на смену, ничего, что можно было бы рассматривать как рост или следующую фазу. Так, очевидно, ощущается нами старость.

Отсутствие смены приводит к дряхлению и упадку. Только в данном случае все произошло мгновенно, за несколько часов.

Но эта древняя философия… Разве Платон не допускал, что есть нечто, не поддающееся распаду, незыблемая внутренняя суть? Извечный дуализм: противоречие тела и духа. Тело завершает свой путь, как Венди, а душа… душа вылетает подобно птице из гнезда. Может быть, и так, подумал Джо.

Последует новое рождение, как учит «Тибетская книга мертвых».

Господи, если бы это было правдой. Ведь тогда мы все снова встретимся. Как в «Винни Пухе», просто в другой части леса, где всегда будут играть мальчик и его медвежонок…

Бессмертная категория. Мы найдем своего Винни Пуха, только в более ясном и надежном мире.

Из любопытства Джо включил доисторический приемник. Желтая целлулоидная шкала засветилась, послышался шум, и, наконец, среди статических помех и писка пробилась радиостанция.

— В эфире «Семья Пеппер Янг», — объявил диктор, и заиграл орган. — Представляет фирма «Кэми», мыло для очаровательных женщин. Вчера Пеппер совершенно неожиданно обнаружил, что завершился многомесячный труд…

Джо выключил радио. Мыльная опера кануна второй мировой войны, подивился он про себя. Что ж, это укладывается в логику обращения форм, царившую в этом гибнущем полумире, или где он там находится.

Оглядев гостиную, Джо заметил крытый стеклом журнальный столик на витых ножках, а на нем тоже довоенный номер «Либерти». Журнал публиковал фантастический сериал «Молнии в ночи» — о будущей атомной войне. Джо рассеянно полистал страницы, потом снова оглядел комнату, пытаясь определить прочие перемены.

Жесткое бесцветное покрытие пола сменилось широкими половицами мягкого дерева. Посередине лежал выцветший турецкий ковер, пропитанный многолетней пылью.

На стене осталась единственная картина — черно-белая гравюра в рамке под стеклом — умирающий индеец на лошади.

Раньше Джо её никогда не видел. Никаких воспоминаний картинка не пробуждала.

На месте видеофона стоял черный прямоугольный аппарат с вешающейся на рычаг трубкой. Без диска. Джо снял трубку, и женский голос произнес: «Номер, пожалуйста». Джо повесил трубку.

Система отопления исчезла. В углу комнаты громоздился газовый обогреватель, широкая жестяная труба поднималась по стене почти до самого потолка.

В спальне Джо заглянул в шкаф и обнаружил черные вельветовые туфли, шерстяные носки, бриджи, голубую хлопковую рубашку, спортивный пиджак из верблюжьей шерсти и кепку для гольфа. Он выложил на кровать предназначенный для более официальных случаев темно — синий костюм в полоску, подтяжки, широкий цветной галстук и белую рубашку с целлулоидным воротничком. Боже, подумал он, натолкнувшись на сумку с клюшками для гольфа, какая древность.

Джо снова вернулся в гостиную. На сей раз он обратил внимание на то место, где раньше стояла его полифоническая система: тюнер точной настройки с мультиплексором, вертушка с невесомым звуконосителем, динамики, многоканальный усилитель — все исчезло. Вместо музыкального центра торчал высокий коричневый деревянный ящик с коленчатой ручкой и набором бамбуковых игл. Джо разгадал способ звуковоспроизведения, не поднимая крышки. Возле ящика лежала пластинка с черным кружком фирмы «Виктор» на 78 оборотов. Турецкие мелодии в исполнении оркестра Рея Нобеля.

Все, что осталось от его коллекции дисков. Завтра, может быть, возникнет фонограф с восковым цилиндром. Для извлечения звука придется крутить рукоятку и распевать религиозные псалмы.

Внимание Джо привлекла лежащая поверх всякого хлама газета.

Он взглянул на дату; вторник, 12 сентября 1939 года.

ФРАНЦУЗЫ СООБЩАЮТ, ЧТО ЛИНИЯ ЗИГФРИДА ПРОРВАНА. КРУПНЫЙ УСПЕХ В РАЙОНЕ СААРБРЮКЕНА.

Интересно, подумал Джо. Вторая мировая война только что началась. Французам кажется, что они побеждают.

Он прочел следующий заголовок:

ГЕРМАНСКИЕ ВОЙСКА ОСТАНОВЛЕНЫ В ПОЛЬШЕ. ЗАХВАТЧИКИ БРОСАЮТ В БОЙ НОВЫЕ СИЛЫ, НЕ ДОБИВАЯСЬ ПРИ ЭТОМ НОВЫХ УСПЕХОВ.

Газета стоила три цента. Это тоже удивило Джо. Что сейчас купишь за три цента? Он бросил газету на диван и снова подивился её свежести. Вчерашний, самое позднее, позавчерашний номер. По крайней мере я знаю точную дату, до которой дошла регрессия, подумал Джо.

В поисках прочих изменений он дошел до комода в спальне. На нем в застекленных рамках стояли несколько фотографий. На всех был запечатлен Ранситер. Однако не тот, которого он знал. Ранситер — ребенок, маленький мальчик, молодой человек. Такой, каким он был очень давно, но все равно узнаваемый.

Джо вытащил бумажник. Там тоже оказались фотографии Ранситера. Ни одного снимка родных или друзей. Ранситер повсюду! Джо сунул бумажник в карман и вдруг с потрясением обнаружил, что он сделан из натуральной телячьей кожи. Что ж, это укладывается в схему происходящего. В старину кожа было доступна. Снова достав бумажник, Джо внимательно его осмотрел, ощупал и испытал весьма приятное ощущение. С нашей пластмассой не сравнить, подумал он.

Вернувшись в гостиную, Джо растерянно покрутился, пытаясь найти на стене знакомую прорезь для почты. Она исчезла. Джо задумался, пытаясь представить организацию почтового дела в старину. На полу, возле входа? Нет. В каком-то ящике… Он вспомнил термин — почтовый ящик. Хорошо, почта в почтовом ящике, а где ящик? В подъезде? Придется покинуть квартиру.

За почтой нужно спуститься на первый этаж — на двадцать этажей вниз.

— Пять центов, пожалуйста, — произнесла дверь, когда Джо попытался её открыть. Хоть что-то осталось неизменным.

Платная дверь проявила врожденное упрямство и не поддалась процессу. Не исключено, что она одна и сохранится, в то время как остальные вещи претерпят бесконечные обращения в прошлое во всем городе… или во всем мире.

Он бросил пять центов, вышел на площадку и замер перед эскалатором, по которому несколько минут назад спустился с крыши. Движущаяся лента превратилась в пролет бетонных ступеней. Двадцать пролетов вниз, прикинул Джо. Ступенька за ступенькой. Невозможно. Ни один человек не способен пройти столько. Лифт. Он кинулся к кабине, но остановился, вспомнив, что произошло с Элом. А если я сейчас увижу то, что видел он? Старую железную клетку на стальном тросе, управляемую дряхлым придурком в форменной фуражке лифтера.

Это уже картинка не 1939 года, это год 1909, самая глубокая до сих пор регрессия.

Лучше с лифтом не связываться. Лучше по ступенькам.

Смирившись с этой мыслью, Джо начал спускаться.

И проделал почти полпути, когда в мозгу шевельнулась зловещая мысль. Назад он уже не доберется. Ни до квартиры, ни до крыши, где его ожидало такси. Спустившись на первый этаж, он там и останется, может быть, навсегда. Если только баллончик с УБИКом не окажется таким мощным, что восстановит лифт или эскалатор.

Прыгая через две ступеньки, Джо мрачно продолжал спуск.

Теперь уже поздно передумывать.

На первом этаже он обнаружил большой вестибюль с мраморным столом и двумя керамическими вазами с цветами ириса. Четыре широкие ступени вели к завешенному шторами парадному входу.

Джо дернул за ручку из граненого стекла и распахнул дверь.

Ещё ступени. Справа ряды медных почтовых ящиков с фамилиями хозяев, и каждый из них открывался ключом. Джо нашел свой ящичек, подписанный внизу: ДЖОЗЕФ ЧИП, 2057. Рядом помещалась кнопочка, дающая, очевидно, звонок в квартиру.

Ключ. Ключа у него не было. Или был? Порывшись в кармане, он вытащил связку позвякивающих металлических ключей различной формы и некоторое время озадаченно изучал их, пытаясь понять, какой ключ от чего. Замочек на почтовом ящике оказался необычно маленьким, очевидно, требовался такой же по размерам ключ. Выбрав самый маленький ключ на связке, Джо всунул его в замок. Медная дверца распахнулась.

Он заглянул внутрь и увидел два письма и квадратный пакет, завернутый в коричневую бумагу и перехваченный коричневой лентой. Фиолетовые марки по три цента с портретом Джорджа Вашингтона. Некоторое время Джо восхищенно разглядывал дошедшую из древности достопримечательность, потом, не обращая внимания на письма, разорвал пакет, показавшийся ему многообещающе тяжелым. Хотя, неожиданно сообразил Джо, для баллончика пакет не подходил размерами. Его охватил страх. Что, если там не УБИК? Там должен, просто обязан быть бесплатный образец УБИКа. Иначе судьба Эла. «Mors certa et hora certa»,^[23] — прошептал Джо, срывая коричневую обертку с картонной коробки.

БАЛЬЗАМ ДЛЯ ПЕЧЕНИ И ПОЧЕК УБИК

Внутри коробки оказался стеклянный флакон с большой крышкой. Этикетка гласила:

«ПОКАЗАНИЯ К ПРИМЕНЕНИЮ.

Этот уникальный болеутоляющий состав в течение сорока лет совершенствовался доктором Эдвардом Зондербаром.

Гарантирует спокойный сон без изматывающих пробуждений. С первого раза вы заснете спокойно и ощутите расслабляющий эффект. Растворите чайную ложку Бальзама для печени и почек УБИК в стакане теплой воды и выпейте за полчаса до отхода ко сну. Если боль и жжение сохраняется, увеличьте дозу на одну чайную ложку. Прячьте от детей. Содержит обработанные листья олеандра, селитру, масло перичной мяты, ацетил-аминофенол, цинковые белила, животный уголь, хлористый кобальт, кофеин, экстракты наперстянки, остаточные стероиды, лимонно — кислый натрий, аскорбиновую кислоту, красящие и ароматизирующие вещества. Бальзам для печени и почек УБИК — мощное и эффективное средство, если применять его по инструкции.

ОГНЕОПАСНО. ОТКРЫВАТЬ В РЕЗИНОВЫХ ПЕРЧАТКАХ.

НЕ ДОПУСКАТЬ ПОПАДАНИЯ В ГЛАЗА И НА КОЖУ.

НЕ ВДЫХАТЬ.

Осторожно: длительное или чрезмерное употребление может привести к образованию привычки».

Это безумие, подумал Джо. Он прочел список ингредиентов ещё раз, чувствуя нарастающий, глухой гнев. И полную беспомощность, которая овладела каждой его частицей. Пришел конец, подумал Джо. Это вовсе не то, что рекламировал по телевизору Ранситер. Перед ним было старинное самодельное зелье, смесь кожной мази, обезболивающего, яда, нейтральных составляющих и плюс ко всему — кортизона, изобретенного только после Второй мировой войны. Очевидно, расхваленный на видеопленке УБИК, во всяком случае этот его образец, регрессировал. Ирония заключалась в том, что регрессировало вещество, созданное для предотвращения процесса регрессии.

Я мог бы догадаться об этом по старым фиолетовым трехцветным маркам, подумал Джо.

Он огляделся. На углу улицы стоял музейный образец: автомобиль для наземного передвижения. Фирмы «Ласаль».

Смогу ли я добраться до Де-Мойна в «ласале» образца 1939 года? Очевидно, да, если все останется таким, как есть, хотя бы неделю. Но к тому времени это потеряет смысл. Кроме того, автомобиль обязательно изменится. Все изменится, кроме, может быть, моей входной двери.

Джо подошел ближе. Вдруг это моя машина, подумал он, и один из ключей подходит к зажиганию? Так, кажется, заводятся наземные машины? С другой стороны, каким образом я его поведу? Понятия не имею, как управляться со старинным автомобилем, особенно с этой, как её называют, ручной передачей… Он открыл дверь и сел на водительское сиденье, рассеянно посасывая нижнюю губу и обдумывая ситуацию.

Может, проглотить ложку бальзама для печени и почек? — мрачно спросил сам себя Джо. Такие ингредиенты прикончат меня однозначно. Хлористый кобальт вызовет медленную и мучительную агонию. Вся надежда, что наперстянка подействует быстрее. Кроме того, там есть олеандровые листья. О них ни в коем случае нельзя забывать. Смесь превратит его кости в желе. Дюйм за дюймом.

Минуту! — дошло вдруг до Джо. В 1939 году уже летали по воздуху. Если я смогу добраться до аэропорта в Нью-Йорке, пусть даже на этой машине, я смогу нанять самолет.

Трехмоторный «форд» с пилотом. И попаду в Де-Мойн.

Джо попробовал несколько ключей, пока один из них не подошел к зажиганию. Лязгнул стартер, и почти сразу завелся двигатель. Со здоровым урчанием мотор набирал обороты, и Джо нашел звук приятным.

Так же, как бумажник из натуральной кожи, эта конкретная регрессия показалась ему улучшением: в родном времени поездки совершались бесшумно и были лишены осязаемого, чувственного налета.

Теперь сцепление, сказал себе Джо, слева внизу. Он нашел ногой педаль. Выжать до упора и включить скорость. После нескольких неудачных попыток передача включилась.

Дернувшись, машина тронулась с места. Она дрожала и тряслась, но двигалась. Автомобиль неуверенно полз по улице, и Джо почувствовал, как к нему возвращается оптимизм. А теперь попробуем найти проклятый аэропорт, сказал он себе. Пока ещё не поздно. Пока мы не попали во времена махолетов.

Час спустя он доехал до аэропорта, остановился и оглядел ангары, ветрозонд, старые бипланы с огромными деревянными пропеллерами. Ну и зрелище, изумился Джо. Полустертая страница истории. Восстановленные останки прошедшего тысячелетия, не имеющие никакой связи со знакомым, настоящим миром. Призрачная картина, на мгновение представшая взору. Скоро она тоже исчезнет, процесс регресса сметет её так же, как и все остальное.

Пошатываясь, Джо вылез из машины. Его слегка мутило. Он огляделся и побрел в сторону главных строений аэропорта.

— Что я могу нанять за это? — спросил Джо, выкладывая на стол все свои деньги перед первым попавшимся ему служащим. — Мне нужно в Де-Мойн, и как можно скорее.

Лысый клерк с напомаженными усами и маленькими круглыми очками в золотой оправе молча уставился на деньги.

— Эй, Сэм! — крикнул он, повернув круглую, как яблоко, голову. — Иди-ка, взгляни!

Появился второй служащий — в полосатой рубашке с широченными рукавами и блестящих брюках из индийской льняной полосатой ткани.

— Фальшивые, — заявил он, взглянув на купюры. — На них не Вашингтон и не Александр Гамильтон.

Оба клерка подозрительно воззрились на Джо.

— На стоянке я оставил «ласаль» тридцать девятого года, — сказал Джо. — Я отдам его за полет до Де-Мойна на любом самолете. Подходит?

Человек в золотых очках проговорил задумчиво:

— Возможно, это заинтересует Огги Брента.

— Брент? — Служащий в блестящих брюках удивлённо поднял брови. — На его «Дженни»? Этому самолету более двадцати лет. Он не дотянет и до Филадельфии.

— А Мак Джи?

— Подойдет, но он в Ньюарке.

— Тогда, может быть, Сэнди Джесперсен? Его «Куртис-Райт» долетит до Айовы. Рано или поздно. — Повернувшись к Джо, клерк сказал: — Идите к третьему ангару и ищите маленького толстячка. Если с ним не договоритесь, никто другой вас не возьмет. Или придется ждать до завтра, когда вернется Мак Джи на трехмоторном «фоккере».

— Спасибо, — сказал Джо и вышел из здания. Он направился к третьему ангару и почти сразу увидел то, что очень походило на красно — белый биплан «Куртис-Райт». По крайней мере мне не придется лететь на прославившемся в мировой войне «Джей-Эн», — пробормотал про себя Джо и тут же сообразил, что «Дженни» — это прозвище тренировочного самолета «Джей-Эн» и раньше он этого не знал. Боже милосердный, прошептал Джо. Явления того времени вызывают соответствующие перемены в моем сознании. Теперь понятно, почему я смог управлять «ласалем»: я начинаю всерьез врастать в данный временной континуум!

Толстый рыжий человечек, протиравший колеса масляной тряпкой, при приближении Джо поднял голову.

— Вы мистер Джесперсен?

— Да. — Человечек с интересом оглядывал его, пораженный одеждой, которая не изменилась. — Чем могу служить?

Джо объяснил.

— Новый «ласаль» за полет в один конец до Де-Мойна? — Джесперсен нахмурился, соображая. — Можно даже за «туда и обратно». Мне все равно надо возвращаться. Хорошо, давайте посмотрим машину. Но я вам ничего не обещаю, я ещё не решил.

Они вместе прошли на стоянку.

— Не вижу я никакого «ласаля» тридцать девятого года, — подозрительно проворчал Джесперсен.

Он был прав. «Ласаль» исчез. На его месте стоял «форд» с обтянутой тканью кабиной. Миниатюрный, очень старый, порядка 1929 года автомобиль. И практически никуда не годный. Это Джо понял по выражению лица Джесперсена.

Судя по всему, положение стало безнадежным. Он никогда не доберется до Де-Мойна. А это, как указал Ранситер в записанном на видеопленку коммерческом ролике, означало смерть… такую же смерть, какая постигла Венди и Эла.

Речь шла только о времени.

Лучше я умру по-другому, подумал Джо, и рванул дверь своего «форда». Там, на сиденье, лежала полученная им по почте бутылочка. Он взял её в руки…

То, что он увидел, не очень его и удивило. Флакон, как и машина, в очередной раз регрессировал. Теперь это была плоская бесшовная склянка со следами царапин, отлитая, похоже, в деревянной форме. По-настоящему древний предмет, с завинчивающейся крышкой ручной работы, из мягкого олова — конец девятнадцатого века. Этикетка тоже изменилась. Подняв склянку, Джо прочел:

ЭЛИКСИР УБИК.

ГАРАНТИРУЕТ ВОССТАНОВЛЕНИЕ УТРАЧЕННОГО МУЖЕСТВА И РАЗГОНЯЕТ ВСЕВОЗМОЖНЫЕ ХИМЕРЫ. КРОМЕ ТОГО, ИСЦЕЛЯЕТ БОЛЕЗНИ ОРГАНОВ ДЕТОРОЖДЕНИЯ КАК У МУЖЧИН, ТАК И У ЖЕНЩИН. СПАСИТЕЛЬНОЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА СРЕДСТВО ПРИ УСЛОВИИ ТОЧНОГО СЛЕДОВАНИЯ ВСЕМ УКАЗАНИЯМ.

Ниже была ещё одна надпись, Джо сощурился, разбирая размытый мелкий почерк.

Не делай этого, Джо. Есть другой способ. Пытайся. Ты найдешь его.

Удачи.

Ранситер, узнал Джо. Продолжает свои садистские шутки.

Заманивает нас ещё дальше. Оттягивает конец как только может. Бог знает, зачем ему это. А может, Ранситеру нравятся наши муки? Но на него это не похоже. На того Ранситера, которого я знал.

Как бы то ни было, Джо положил эликсир на место. Интересно, подумал он, на какой же способ намекает Ранситер?

Глава 11

При употреблении в соответствии с инструкцией «УБИК» обеспечивает глубокий сон без пробуждений и утренней разбитости. Вы проснетесь освеженным и готовым ко всем неурядицам, которые несет наступающий день.

Не превышайте рекомендованной дозы.

— Что это у вас за флакон? — Джесперсен заглянул в машину. — Можно посмотреть? — В его голосе послышались необычные нотки.

Джо Чип молча передал летчику плоский флакон с эликсиром.

— Я слышал о нем от своей бабушки, — сказал Джесперсен, поднимая склянку к свету. — Где вы его взяли? Его не производят примерно со времен Гражданской Войны.

— Достался по наследству, — сказал Джо.

— Понятное дело. Да, теперь уже не увидишь таких самодельных бутылок. Кстати, его и выпустили совсем немного. Лекарство было изобретено в Сан-Франциско около 1850 года. В магазины оно не попало. Его можно было только заказать. А поступало средство в трех разных концентрациях. Здесь у вас самаясильная. — Он взглянул на Джо. — Вы хоть знаете, что в нем?

— Конечно, — Джо кивнул. — Окись цинка, лимонно-кислый натрий…

— Все ясно, — перебил его Джесперсен. Он нахмурился и, судя по всему, лихорадочно что-то подсчитывал. Наконец лицо его смягчилось. По-видимому, он определился, — Я доставлю вас в Де-Мойн в обмен на флакон УБИКа. Давайте отправляться, я хочу как можно больше пролететь засветло.

Он пошел прочь от «форда» модели двадцать девятого года, унося с собой бутыль.

Спустя десять минут «Куртис-Райт» был заправлен, летчик вручную запустил пропеллер, и самолет побежал по извилистой, неровной взлетной полосе, подпрыгивая вверх и снова валясь на землю. Джо стиснул зубы и держался из последних сил.

— Мы перегружены, — равнодушно крикнул ему Джесперсен.

Похоже, это не очень его волновало. Самолет наконец оторвался от земли и надрывно загудел над крышами домов.

— Скоро мы доберемся? — прокричал Джо.

— Трудно сказать. Зависит от ветра. Если повезёт, то завтра к полудню будем.

— Может, теперь скажете, что в бутылке?

— Золотые хлопья, взвешенные в растворе, состоящем, главным образом, из минеральных масел, — прокричал в ответ пилот.

— Сколько золота? Много?

Джесперсен повернулся. На лице его сияла улыбка. Он мог и не отвечать, все и так было ясно.

В три часа пополудни на следующий день они приземлились в аэропорту Де-Мойна. Посадив самолет, пилот устремился в неизвестном направлении, унося свою склянку с золотыми хлопьями. Корчась от боли, Джо выбрался из самолета и некоторое время потирал онемевшие ноги, после чего неуверенно направился к зданию аэровокзала, если крошечное строение можно было так назвать.

— Могу я воспользоваться вашим телефоном? — спросил Джо пожилого, простоватого на вид служащего, поглощенного изучением погодной карты.

— Если у вас есть пять центов, — буркнул тот, кивнув в сторону телефона.

Джо перебрал свои деньги, отсеивая все с профилем Ранситера.

Наконец ему удалось отыскать монету с буйволом, и он положил её перед чиновником.

— Угу, — промычал тот, не поднимая головы.

В местном телефонном справочнике Джо отыскал номер кладбища Невинного Пастыря, сообщил номер оператору, и ему ответили:

— Кладбище Невинного Пастыря. Мистер Блисс у телефона.

— Я прибыл на похороны Глена Ранситера. Я не опоздал?

— Как раз сейчас отправляется служба по Глену Ранситеру, — ответил мистер Блисс. — Где вы находитесь, сэр? Хотите, чтобы мы прислали за вами автомобиль? — В его голосе слышалось суетливое неодобрение.

— Я в аэропорту, — сказал Джо.

— Вообще-то надо было приехать пораньше, — проворчал мистер Блисс. — Сомневаюсь, что вы успеете. Впрочем, тело мистера Ранситера будет выставлено для прощания до завтрашнего утра. Ожидайте нашу машину, мистер…

— Чип, — подсказал Джо.

— Да-да. Многие присутствующие просили встретить вас, а также мистера Хаммонда и… — он запнулся, — мисс Райт. Они с вами?

— Нет, — ответил Джо.

Повесив трубку, он уселся на полированную скамейку, с которой были видны подъезжающие к аэропорту машины. Как бы то ни было, думал он, я добрался вовремя и успею соединиться с группой. Они ещё не уехали из города, а это самое главное.

Пожилой служащий окликнул его:

— Эй, мистер, можно вас на секунду?

Поднявшись, Джо прошел через зал.

— В чем дело?

— Вы мне дали пять центов… — Служащий уже давно рассматривал монету.

— Это пятицентовик с буйволом, — пояснил Джо. — Разве не такие монеты ходят в это время?

— Здесь выбита дата — 1940. — Клерк, не мигая, смотрел на Джо.

Застонав, Джо вытащил оставшиеся монеты и пересмотрел их.

Найдя наконец пять центов 1938 года, он кинул монету служащему.

— Возьмите обе, — сказал он, снова усаживаясь на полированную скамью.

— Сейчас то и дело попадаются фальшивые деньги, — проворчал старик.

Интересно, сколько придется здесь проторчать, подумал Джо.

То, что он был теперь почти рядом с инерциалами, заставляло его нервничать. Не хотелось бы проделать такой путь, и в нескольких милях… На этом мысли его остановились. Он просто сидел и ждал.

Спустя полчаса на стоянку аэропорта въехал «виллис» образца 1930 года. Из него вылез неказистого вида человек в черном костюме и, приложив козырьком руку к глазам, оглядел зал ожидания. Джо пошел навстречу.

— Это вы — мистер Блисс? — спросил он.

— Ну, конечно, я. — Они обменялись коротким рукопожатием.

Мистер Блисс немедленно сел в «виллис» и завел мотор.

— Пожалуйста, поторопитесь, мистер Чип. Мы ещё можем успеть на окончание церемонии. Отец Абернати любит поговорить в подобных случаях.

Спустя мгновенье они уже тряслись по ведущей к центру Де-Мойна дороге, на отдельных участках достигая скорости сорок миль в час.

— Вы служащий мистера Ранситера? — поинтересовался Блисс.

— Да.

— Довольно необычным делом занимался ваш шеф. Боюсь, я так и не понял всего до конца. — Блисс посигналил рыжему сеттеру, выскочившему на асфальтовое покрытие, и собака посторонилась, уступая дорогу. — Что, например, означает термин «псионический?» Я слышал это слово от многих сотрудников мистера Ранситера.

— Парапсихологические способности, — объяснил Джо. — Это когда духовная энергия действует непосредственно, без промежуточных физических факторов.

— Вы имеете в виду мистические силы? Наподобие предвидения будущего? Я почему спрашиваю? Некоторые ваши люди говорят о будущем, как об уже существующем. Не со мной, об этом они говорят только друг с другом, я услышал случайно, знаете, как это бывает. Значит, ваши люди медиумы?

— В некотором роде.

— А что вы можете сказать по поводу войны в Европе?

— Германия и Япония проиграют, — сказал Джо. — Седьмого декабря 1941 года в войну вступят Соединенные Штаты. — После этих слов Джо погрузился в молчание, никакого желания развивать тему он не испытывал, ему было о чем подумать.

— Я сам работаю на кладбище, — сказал Блисс.

Интересно, что воспринимают остальные из нашей группы, думал Джо. Окружающую реальность? Если вся группа подверглась регрессии в одинаковой степени, воссоединение не поможет ни им, ни мне, разве что легче будет переносить распад мира. С другой стороны, реальность 1939 года оказалась достаточно стабильной, за истекшие двадцать четыре часа она практически не изменилась. Хотя, как сознавал Джо, это могло быть следствием его приближения к группе.

Вместе с тем бальзам для печени и почек УБИК 1939 года регрессировал на лишние восемьдесят лет назад, за какие-то несколько часов превратившись из баллончика с распылителем в отлитую в деревянной форме склянку. Как древний лифт, который видел Эл…

Но здесь есть отличие. Бутылку видел ещё и маленький толстый пилот Сэнди Джесперсен. И значит, дело не в частном восприятии, бутыль помогла ему добраться до Де-Мойна.

Кроме того, пилот наблюдал превращение «ласаля». Похоже, что с Элом происходили принципиально иные вещи. Джо на это, во всяком случае, надеялся.

Предположим, размышлял он, нам не удастся обратить вспять регрессию, предположим, что мы останемся здесь до конца своих дней. Так ли это плохо? Мы сможем привыкнуть.

Привыкнем к девятиламповым приемникам с экранирующей сеткой, хотя они уже доживают свой век — уже изобретен супергетеродиновый контур, хотя мне он пока здесь не встретился. Научимся ездить на американских «остинах» по четыреста сорок пять долларов (цена пришла ему в голову совершенно случайно, но Джо интуитивно догадался, что так оно и есть). Начнем работать, зарабатывать современные деньги и больше не будем летать на допотопных бипланах типа «Куртис-Райт». А мой «ласаль» до своего превращения был весьма приличной машиной, мне по-настоящему понравилось на нем ездить.

— А Россия? — Оказывается, мистер Блисс продолжал его расспрашивать. — Я имею в виду войну. Разделались мы с этими красными? Или вы не можете предвидеть так далеко?

— Россия воевала на стороне США, — произнес Джо, погруженный в раздумья. Трудно придется с медициной, лучше здесь не болеть. Визит к зубному тоже не сулит ничего приятного, они ещё применяют бормашины и новокаин. Фторосодержащие зубные пасты появятся через двадцать лет.

— На нашей стороне? — От негодования мистер Блисс брызнул слюной. — Коммунисты? Это невозможно, они заключили пакт с наци.

— Германия этот пакт нарушит. Гитлер нападет на Советский Союз в июне 1941.

— И сотрет его с лица земли, надеюсь.

Оторванный от своих мыслей, Джо повернулся к мистеру Блиссу.

— Настоящую угрозу представляют не немцы, а коммунисты, — продолжал тот. — Возьмите отношение к евреям. Хотите знать, кто всем у нас пользуется? Евреи. Причем большинство из них даже не граждане США, а эмигранты, живущие на социальную помощь. Наци, пожалуй, кое в чем перегнули в отношении евреев, но, с другой стороны, еврейский вопрос стоял давно, что-то надо было делать. У нас в Штатах такие же проблемы с евреями и черномазыми. И, конечно, определенные меры мы примем и к тем, и другим.

— Никогда не слышал, чтобы пользовались термином «черномазый», — сказал Джо, сразу почувствовав другое отношение к эпохе. Об этом я забыл, подумал он.

— Вот Линдберг правильно говорит о Германии, — продолжал Блисс. — Я не имею в виду, как его перевирают в газетах, а то, что он говорит на самом деле. Или сенаторы Борах и Най. Если бы не они, Рузвельт начал бы военные поставки в Англию и втянул бы нас в ненужную войну. Рузвельт из кожи лезет, чтобы отменили статью, запрещающую продажу оружия, он хочет, чтобы мы воевали. Но американцы его не поддержат. Американский народ не собирается воевать в английской или чьей-либо ещё войне!

— Следующие пять лет вам вряд ли придутся по вкусу, — заметил Джо.

— Почему? Да весь штат Айова думает так же, как я! А знаете, что я думаю о вас, служащих мистера Ранситера? Из того, что вы говорите, да из того, что я слышал от других людей, выходит, что вы — профессиональные агитаторы. — Билл Блисс взглянул на Джо с нескрываемым вызовом.

Джо промолчал; он смотрел на проплывающие за окном старинные дома из кирпича, дерева и бетона, на диковинные машины, в основном черного цвета, и размышлял о том, пришлось ли кому-нибудь из группы столкнуться с подобным аспектом реальности 1939 года. В Нью-Йорке, подумал Джо, все было бы по-другому. А здесь Библейский пояс, изоляционистский Средний Запад. Мы бы здесь не прижились, мы бы двинули на Восточное побережье или на Запад.

Инстинктивно Джо чувствовал, что сейчас они столкнулись с самой главной для них проблемой.

Мы просто слишком много знаем, чтобы комфортабельно жить в этом временном отрезке. Если бы мы регрессировали на двадцать, ну тридцать лет, мы, может быть, и приспособились бы психологически; конечно, не велик интерес пережить заново космическую программу «Джемини» и первые полеты «Аполло», но это по крайней мере в принципе возможно. Однако попав сюда…

Здесь все ещё слушают десятидюймовые пластинки на 78 оборотов: «Две черные вороны», Джо Паннер, «Мерт и Мардж»…

В разгаре Великая депрессия. Мы в своем времени строим колонии на Марсе, Луне, совершенствуем межзвездные перелеты, а они не могут справиться с пылевыми бурями в Оклахоме.

Нам никогда не принять их мировоззрение, мораль, политику и общественное устройство. Мы для них — профессиональные агитаторы, более враждебные, чем фашисты, более опасные, чем даже коммунистическая партия. Мы самые страшные возмутители спокойствия, каких только может представить себе это время.

Блисс полностью прав.

— Откуда вы всё-таки? — спросил Блисс. — Полагаю, не из Соединенных Штатов, или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — сказал Джо. — Мы из Североамериканской Конфедерации. — Вытащив из кармана монету в двадцать пять центов с профилем Ранситера, он вручил её Блиссу. — Приглашаю вас в гости.

Блисс задрожал, челюсть у него отвисла.

— Это же усопший, мистер Ранситер! — Взглянув на монету ещё раз, он побелел как стена: — А дата… 1990 год!

— Не тратьте её сразу, — посоветовал Джо. Когда «виллис» подъехал к Кладбищу Невинного Пастыря, служба уже закончилась. На широких белых ступеньках двухэтажного здания стояла группа людей. Джо узнал их всех. Наконец-то они были вместе. Эди Дорн, Типпи Джексон, Джон Илд, Фрэнси Спэниш, Тито Апостос, Дон Денни, Сэмми Мундо, Фред Завски и… Пат. Моя жена, подумал он, в который раз потрясенный её роковыми черными волосами, выразительными глазами и яркой кожей.

— Нет, — сказал он вслух, выходя из машины, — она не жена мне, она все это стерла. — Хотя кольцо, вспомнил Джо, она сохранила. Редкое кольцо кованого серебра с жадеитом, которое мы выбрали вместе, — вот все, что осталось. Но как странно увидеть её вновь. Обрести на мгновение утраченные воспоминания о семейной жизни. Фактически жизни и не было, было кольцо. А когда ей захочется, она сотрет и кольцо тоже.

— Привет, Джо Чип, — сказала Пат холодным, почти насмешливым голосом, оценивающе глядя на него яркими глазами.

— Здравствуй, — неуклюже пробормотал Джо. Остальные в свою очередь приветствовали его, но это уже не имело большого значения, внимание Джо захватила Пат.

— Ты без Хаммонда? — спросил Дон Денни.

— Эл мертв, — сказал Джо. — И Венди Райт мертва.

— Про Венди мы знаем, — произнесла Пат очень спокойно.

— Нет, мы не знали, — поправил её Дон Денни. — Мы так предполагали, но не были уверены. Я во всяком случае. Что с ними случилось? От чего они погибли?

— От старости.

— То есть как? — хрипло спросил Тито Апостос, вклиниваясь в окружившую Джо Чипа толпу людей.

— Последнее, что ты сказал, Джо Чип, — заговорила Пат, — тогда, в Нью-Йорке, прежде чем вы с Хаммондом ушли…

— Я помню, что я сказал, — перебил её Джо.

— Ты говорил про годы. Мол, прошло много времени. Что ты имел в виду?

— Мистер Чип, — возбужденно вмешалась в разговор Эди Дорн, — этот город основательно переменился с момента нашего сюда приезда. Скажите, вы видите то же, что и мы? — Она указала на здание кладбища, служебные постройки, потом на улицу и прочие дома.

— Я не знаю, что видите вы, — ответил Джо Чип.

— Не ломайся, Джо, — раздраженно повысил голос Тито Апостос. — И не морочь нам голову, просто скажи, ради всего святого, что ты здесь видишь. Вот автомобиль, — он показал на «виллис». — Ты в нем приехал. Скажи, что это? Скажи, на чем ты сюда добрался?

Все замерли, пристально глядя на Джо.

— Это настоящая старая машина, правда, мистер Чип? — брякнул Сэмми Мундо и захихикал. — Сколько же ей лет?

— Шестьдесят два, — ответил Джо Чип после паузы.

— Получается 1930, — сказала Типпи Джексон. — Примерно так мы и прикидывали.

— Мы полагали 1939, — негромко поправил Дон Денни.

Спокойный, отстраненный, зрелый. Без ненужной эмоциональности. Даже при таких обстоятельствах.

— Установить дату очень просто, — сказал Джо. — Я посмотрел число на газете в своей квартире в Нью-Йорке. Вчера было 12, значит, сегодня 13 сентября 1939 года. Французы думают, что они прорвали линию Зигфрида.

— Смех, да и только, — вздохнул Джо Илд.

— Я надеялся, что вы, как группа, переживаете более позднюю реальность. А оно, значит, вот как.

— Тридцать девятый, так тридцать девятый, — скрипучим тонким голосом сказал Фред Завски. — Понятно, что мы все переживаем одно и то же. Как же может быть иначе? — Он энергично взмахнул длинными руками, призывая остальных согласиться.

— Отвали, Завски, — раздраженно бросил Тито Апостос.

Повернувшись к Пат, Джо Чип спросил:

— А ты что про это думаешь? — Пат пожала плечами. — Нечего пожимать плечами. Отвечай!

— Мы вернулись в прошлое.

— Не совсем так.

— Тогда что? — спросила Пат. — Попали в будущее, что ли?

— Мы никуда не попали. Мы там же, где и всегда. Но по некоторой причине — одной из нескольких возможных — окружающая нас реальность обратилась в прошлое. Потеряла сцепление с настоящим временем и сползла к прежним формам, которые существовали пятьдесят три года назад. Она может регрессировать и дальше. Для меня сейчас важнее узнать, не являлся ли вам Ранситер.

— Ранситер, — заявил Дон Денни на этот раз с ненужной эмоциональностью, — лежит сейчас в этом здании в гробу, мертвый, как камень. Это единственное его нам явление, и другого мы не ожидаем.

— Простите, мистер Чип, но слово «УБИК» ничего для вас не означает? — спросила Фрэнси Спэниш.

Джо не сразу осознал смысл сказанного.

— Фрэнси видит сны, — пояснила Типпи Джексон. — Она всегда их видит. Расскажи ему сон про УБИК, Фрэнси. Она расскажет вам сейчас сон про УБИК, так она его называет. Он приснился ей вчера.

— Я так его называю, потому что он так называется, — со злостью парировала Франческа Спэниш. — Послушайте, мистер Чип, таких видений у меня никогда не было. Огромная рука протянулась с небес как десница или орудие божье. Я почувствовала, что с пей связано нечто важное. Рука сложилась в гигантский кулак, я знала, что внутри — огромная ценность, от которой зависит жизнь всех людей на Земле. Я ждала, когда кулак разожмется. И он разжался. Я увидела, что там, внутри.

— Баллончик с аэрозолью, — вставил Дон Денни.

— На баллончике, — продолжала Франческа Спэниш, — было слово, огромные, сверкающие буквы пылали золотым огнем: УБИК. Больше ничего. Только это странное слово. А затем рука снова сжалась в кулак и исчезла, словно растворилась в серых облаках. Сегодня накануне похоронной службы я подняла словари и проконсультировалась в библиотеке, но никто не знает этого слова, даже на каком оно языке. В словарях его тоже нет. Во всяком случае это не по-английски, объяснил мне библиотекарь. Есть очень похожее слово на латинском: ubique. Оно означает…

— Везде, — сказал Джо.

— Откуда ты знаешь? — вызывающе спросила Пат.

— Вчера мне явился Ранситер. В коммерческом ролике, который он записал перед смертью. — Джо не стал объяснять подробности, все и так было слишком запутано.

— Несчастный глупец, — бросила Пат Конли.

— Почему? — изумился Джо.

— По-твоему, так, значит, являются мертвые? Может, ты и его написанные перед смертью письма посчитаешь «явлениями?» Или служебные записки последних лет? А может, даже…

— Я хочу взглянуть на него последний раз. — Джо развернулся, решительно поднялся по широким деревянным ступеням и шагнул в прохладный полумрак усыпальницы.

Пустота. Внутри никого не было, только ряды стульев, да в дальнем углу просторного помещения возвышался заваленный цветами гроб. Усыпальница пропахла пылью и сладким цветочным запахом, от которого Джо стало нехорошо. Подумать только, сколько несчастных перешли отсюда в объятья вечности. Навощенные полы, платочки, тяжелые черные шерстяные костюмы, черные деревянные стулья, не хватало лишь монет на мертвых глазах.

Джо подошел к постаменту, поколебался и заглянул.

В одном конце гроба покоилась куча высохших костей, её увенчивал похожий на комок бумаги череп, взиравший на Джо высохшими виноградинками глаз. Клочки ткани кое-где прикрывали крошечное тело. Казалось, что их принесло дуновением ветра или дыханием, медленной сменой вдохов и выдохов, которые теперь прекратились. И все замерло.

Загадочная перемена, уничтожившая Венди Райт и Эла, завершилась, похоже, очень давно.

Видели ли это другие? Или все произошло после службы? Джо наклонился, поднял тяжелую дубовую крышку и закрыл гроб.

Глухой удар дерева о дерево разнесся по всей усыпальнице, но никто его не услышал. Никто не появился.

Джо из последних сил выбрался из пропыленной безмолвной комнаты. Назад, к слабому вечернему солнцу.

— Что случилось? — спросил Дон Денни, когда Джо присоединился к группе.

— Ничего.

— Похоже, ты последние мозги потерял от страха, — резко сказала Пат Конли.

— Ничего. — Джо смотрел на неё с глубокой ненавистью.

— Вам не встретилась случайно внутри Эди Дорн? — спросила Типпи Джексон.

— Её нигде нет, — объяснил Джон Илд.

— Она была здесь, с вами, — возразил Джо.

— Она весь день жаловалась на ужасный холод и усталость, — произнес Дон Денни. — Наверное, вернулась в отель, она говорила, что хочет прилечь. Полагаю, с ней все в порядке.

— Полагаю, она умерла, — сказал Джо. — Думаю, вы уже поняли. Если хоть один из нас оторвется от группы, он не выживет. Это случилось с Венди, Элом и Ранситером… — Он осекся.

— Ранситер погиб от взрыва, — поправил Дон Денни.

— Мы все погибли от взрыва, — ответил Джо. — Я знаю, Ранситер сказал мне об этом: написал на стене туалета в нашей нью-йоркской конторе. И ещё я видел…

— Ты несешь чушь, — резко оборвала его Пат Конли. — Кто в конце концов мертв, Ранситер или мы? Вначале говоришь одно, потом другое. Никакой последовательности!

— Не противоречь себе, — вставил Джон Илд. Остальные, измученные и встревоженные, молча закивали.

— Я могу рассказать вам о надписях на стенах, об износившемся магнитофоне, об инструкции к нему, могу рассказать о рекламной видеозаписи Ранситера, записке в коробке из-под сигарет в Балтиморе, могу рассказать об этикетке на флаконе с УБИКом. Но я не могу свести все это воедино! В любом случае нам надо ехать в отель, мы должны успеть, прежде чем Эди Дорн высохнет и распадется. Есть здесь такси?

— Похоронное бюро предоставило нам автомобиль, — ответил Дон Денни.

Инерциалы устремились к машине.

— Мы все не поместимся, — заметила Типпи Джексон, когда Дон Денни распахнул тяжелую железную дверь и забрался внутрь.

— Спросите Блисса, можем ли мы взять «виллис», — велел Джо, заводя машину. Дождавшись, когда все, кто сумел, заняли места, он выехал на главную улицу Де-Мойна.

«Виллис» следовал чуть сзади, периодически напоминая о своем присутствии скорбными сигналами.

Глава 12

Сегодня же положите в свой тостер Убик! Его только что приготовили из свежих овощей и фруктов. Убик превратит ваш завтрак в настоящий пир, расцветит и украсит вашу жизнь.

Безопасен, если применять в соответствии с инструкцией.

Мы гибнем один за другим, думал Джо, ведя машину по городу. В чем-то моя теория неверна. Эди, находясь с группой, не должна была пострадать. А я… Это должно было случиться со мной. Во время перелета из Нью-Йорка.

— Послушай, вот что сейчас самое важное, — сказал он Дону Денни. — Надо, чтобы каждый, кто вдруг почувствует себя усталым, — а это первый признак, — немедленно сообщил об этом остальным и ни в коем случае никуда не удалялся.

Дон Денни повернулся к сидящим сзади:

— Все слышали? Как только кто-нибудь почувствует усталость, даже малейшую, сообщите мистеру Чипу либо мне. А что потом? — Он повернулся к Джо.

— Да, что потом, Джо? — повторила Пат Конли. — Расскажи нам. Мы слушаем.

— Странно, что ты не хочешь воспользоваться своим талантом, — процедил в ответ Джо, — Ситуация словно специально для него создана. Почему бы тебе не вернуться на пятнадцать минут и не остановить Эди Дорн? Сделай то, что ты сделала, когда я впервые познакомил тебя с Ранситером.

— С мистером Ранситером меня познакомил Дж. Дж. Эшвуд.

— Значит, ты ничего не собираешься делать?

— Они вчера разругались, — захихикал Сэмми Мундо. — Мисс Конли и мисс Дорн. Мисс Конли её не любит, поэтому и не помогла.

— Неправда! — вспыхнула Пат.

— У тебя есть причины не применять свой талант? — спросил Дон Денни. — Джо прав, трудно понять, мне по крайней мере, почему ты не пытаешься помочь?

Помолчав, Пат ответила:

— Мой талант больше не действует. С момента взрыва на Луне.

— А почему ты не сказала? — спросил Джо.

— Потому, что я не хотела об этом говорить, будь оно проклято! Чего ради я буду лезть с сообщением: ничего, мол, не могу сделать? Я пытаюсь, а у меня ничего не получается, не выходит. Такого никогда раньше не было, талант у меня почти с самого рождения.

— Когда… — начал Джо.

— Вместе с Ранситером, — перебила Пат. — На Луне, сразу же. До того, как ты спросил меня.

— Так что знала ты давно?

— Я пыталась в Нью-Йорке — после того, как ты прилетел из Цюриха и стало ясно, что с Венди произошло что-то страшное. Я и сейчас пыталась, как только ты сказал, что Эди, наверное, мертва. Может, потому, что мы попали в эту древность. Психические дарования не действуют в 1939.

Она погрузилась в задумчивое молчание, мрачно глядя на улицы Де-Мойна. На её выразительном лице застыло горькое разочарование.

Похоже на правду, подумал Джо. Естественно, талант перемещения во времени просто не может здесь действовать.

Это не настоящий 1939 год, мы вообще выпали из времени, Эл оказался прав. И надписи на стене — правда. Это полужизнь, как и было сказано в стишках.

Спутникам Джо не сказал ничего. Зачем говорить, что положение безнадежное? Они и сами скоро это поймут. Самые сообразительные, вроде Денни, наверное, уже догадались.

Исходя из моих слов и увиденного.

— Ты по-настоящему встревожен, что её талант не действует, — сказал Дон Денни.

— Ну, конечно. — Джо кивнул. — Я надеялся, что хоть это может изменить ситуацию. — Дальше прямо? — спросил он, притормозив на перекрестке.

— Направо, — подсказала Типпи Джексон. — К кирпичному зданию с неоновой вывеской «Отель Мермонт». Ужасное место. Одна ванная на две комнаты, и та без душа. А еда? Немыслимо!

— А мне понравилось, — возразил Дон Денни. — Натуральная говядина, никаких синтетических протеинов. Натуральный лосось…

— Ваши деньги принимают? — И почти сразу за спиной раздался рев, эхом разносящийся по всей улице. — Что это? — спросил Джо у Денни.

— Не знаю, — нервно ответил тот.

— Полицейская сирена, — сказал Сэмми Мундо. — Вы не дали сигнала поворота.

— А как я мог его дать? На рулевой колонке нет никаких рычагов.

— Надо было подать сигнал рукой, — объяснил Сэмми. Сирена приблизилась, полицейский на мотоцикле ехал вровень с их машиной. Не зная точно, что следует делать, Джо притормозил. — Остановитесь у тротуара, — посоветовал Сэмми.

Джо остановился.

Молодой, с острым, как у крысы, лицом полицейский слез с мотоцикла и медленно направился к Джо, внимательно изучая его большими жесткими глазами.

— Позвольте взглянуть на ваши права, мистер.

— У меня их нет. Выпишите штраф и отпустите нас. — Гостиница уже была видна. Повернувшись к Дону Денни, Джо сказал: — Ты лучше иди туда вместе со всеми.

Дон Денни, Пат, Сэмми Мундо и Типпи Джексон вылезли из машины и пошли к гостинице, напротив которой уже притормаживал «виллис». Джо остался наедине с полицейским.

— Какие-нибудь документы у вас есть?

Джо протянул бумажник. Полицейский заполнил фиолетовым химическим карандашом повестку в суд, вырвал её из блокнота и отдал Джо:

— Не подан сигнал поворота, нет водительского удостоверения. Здесь указано, куда и в какое время вам необходимо явиться.

Полицейский захлопнул блокнот с квитанциями, вернул Джо бумажник и направился к мотоциклу. Потом завел двигатель и, не оглядываясь, влился в транспортный поток.

Сам не зная почему, Джо прочел повестку вместо того, чтобы сунуть её в карман. Знакомым почерком фиолетовым химическим карандашом было написано:

Вам грозит куда большая опасность, чем я думал.

То, что говорит Пат Конли…

На этом запись обрывалась. На середине предложения.

Интересно, что было дальше? Должно же быть что-то ещё. Джо проверил обратную сторону бланка — пустая; потом вновь взглянул на надпись, но она исчезла, а вместо неё внизу мелким шрифтом было напечатано:

Самые надежные и проверенные временем лекарства и медицинские препараты для дома вы найдете в аптеке Арчера.

Цены умеренные.

Вполне безобидно, подумал Джо. Тем не менее, не самый уместный текст для квитанции дорожной полиции. Очевидно, ещё одно явление, как и сделанная от руки фиолетовая запись.

Вылезя из машины, Джо зашел в ближайший магазинчик, где продавались журналы, сладости и сигареты.

— Могу я воспользоваться вашим телефонным справочником? — спросил он у широколицего, улыбчивого владельца.

— Там, сзади, — хозяин дружелюбно ткнул в воздух огромным пальцем.

Джо нашел книгу и в полумраке крошечного магазинчика принялся искать номер аптеки Арчера. Но тщетно. Номера в справочнике не оказалось.

Захлопнув книгу, он подошел к владельцу магазина, отпускавшему вафли какому-то мальчику.

— Не подскажете, как найти аптеку Арчера?

— Никак, — бросил хозяин.

— Почему?

— Вот уже несколько лет, как она закрыта.

— Объясните, где она находилась. Покажите на карте.

— Карта вам не понадобится. Смотрите. — Здоровяк наклонился, высовываясь из-за прилавка. — Видите парикмахерскую? Дойдете до неё и повернете на север. Север там. — Он показал направление. — Увидите старинное здание с фронтоном, желтого цвета. Несколько квартир наверху ещё заселены, а помещение аптеки давно заброшено. Хотя надпись разберете: «Аптека Арчера». Эд Арчер помер от рака горла.

— Благодарю, — сказал Джо и вышел из магазинчика на освещенную бледным вечерним солнцем улицу. Быстрым шагом он прошел до парикмахерской и повернул на север.

Перед ним находилось высокое обшарпанное желтое здание. Оно показалось Джо весьма странным. Он уловил какое-то мерцание, неустойчивость, словно здание то обретало относительную стабильность, то расползалось в нечто бесформенное.

Каждая фаза колебания длилась несколько секунд, после чего сменялась на противоположную, все сооружение будто пульсировало. Как живое, подумал Джо.

А может, прошептал он, я дошел до конца. Джо медленно побрел к заброшенной аптеке, наблюдая, как одно состояние дома сменяется другим. И только подойдя совсем близко, он разгадал характер перемен. В положении стабильности здание становилось розничным магазином самообслуживания с компьютерным управлением из его родного времени, он всю жизнь пользовался подобными заведениями. В положении размытости возникала крошечная старинная аптека с оформленным в стиле рококо входом. В витрине были выставлены пояса от грыжи, ряды корректирующих стекол для очков, ступка с пестиком, пузырьки с таблетками, банка со сделанной от руки надписью: «ПИЯВКИ», бутылки со стеклянными пробками, хранящие знахарские снадобья и… деревянная доска над входом — «АПТЕКА АРЧЕРА». Но от заброшенного, пустого, запертого помещения аптеки 1939 года не осталось и следа. Состояние 1939 года оказалось пропущенным. Так что, если я войду, подумал Джо, то либо регрессирую ещё дальше, либо окажусь прямиком в своем собственном времени. А мне и надо погрузиться дальше, за 1939 год.

Стоя перед дверьми, Джо физически ощущал смену амплитуд, его то притягивало, то отталкивало назад. Мимо, не обращая на него ни малейшего внимания, текли прохожие. Очевидно, никто из них не видел ни аптеки Арчера, ни магазина из 1992 года. И это поражало Джо больше всего.

Как только структура качнулась в свою древнюю фазу, Джо шагнул вперед и переступил через порог. И очутился в аптеке Арчера.

Справа возвышалась длинная мраморная стойка. На полках стояли почерневшие от времени коробки, все помещение имело сумрачный вид. Создавалось впечатление, что неизвестный мастер специально сделал его неотличимым от тени, темным в любое время. Даже воздух был тяжелым, плотным и давил, как навечно повешенный на спину рюкзак. Между тем пульсация прекратилась, и Джо тут же пожалел о своем выборе; как всегда, слишком поздно он понял, что могло ожидать его в ином случае. Возвращение в родное время.

Возможность вырваться из этого обваливающегося мира с разрушенными временными связями. Вырваться… может быть, навсегда. Ладно, решил Джо, теперь ничего не поделаешь. Он бродил по аптеке, разглядывая медь и дерево, судя по всему, орех, и наконец подошел к рецептурному окошечку в дальнем конце комнаты.

Худощавый молодой человек в костюме со множеством пуговиц тут же появился в окошке и молча уставился на Джо.

Довольно долго они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Тишину нарушало только бесстрастное тиканье часов с маятником. Они продолжали невозмутимо отстукивать время. Как и положено часам. Везде.

— Мне нужен УБИК, — сказал Джо.

— Мазь? — поинтересовался аптекарь. Казалось, губы его двигались не вполне синхронно со словами: вначале Джо увидел, как открылся рот, зашевелились губы, и только потом, через заметный промежуток времени, он услышал слова.

— Разве это мазь? Я полагал, его принимают внутрь.

Аптекарь ответил не сразу. Как будто их разделял некий проток, целая эпоха. Затем рот его снова открылся, и губы зашевелились.

— Производитель постоянно улучшает свойства, УБИКа, так что он претерпел множество изменений. Вы, скорее всего, знакомы со старым вариантом.

Аптекарь повернулся. Движения его были замедленны, он шел плавным, размеренным танцевальным шагом. С эстетической стороны это было красиво, но с эмоциональной — раздражало.

— Последнее время у нас трудности с получением УБИКа, — сказал он, приплыв назад, и поставил на стойку свинцовую бутылку. — Вот это поступает в форме порошка, в который надо добавлять древесный деготь. Деготь идет отдельно, я могу предложить его вам по вполне доступной цене. А вот порошок стоит дорого: сорок долларов.

— Что в нем? — Цена заставила Джо похолодеть.

— Секрет производителя.

Джо взял в руки запаянную банку.

— Можно прочесть этикетку?

— Конечно.

В тусклом, едва пробивающемся с улицы свете, Джо с трудом разобрал надпись. Это было продолжение записи на повестке, точно с того слова, на котором так резко оборвался текст:

…совершеннейшая неправда. Она не пыталась, повторяю, не пыталась использовать свой талант с момента взрыва бомбы. Она не пыталась восстановить Венди Райт, Эла Хаммонда и Эди Дорн. Она тебе лжет, Джо, и это заставляет меня по-новому взглянуть на всю ситуацию. Как только я приду к окончательному выводу, я тут же дам тебе знать. А пока соблюдай величайшую осторожность.

Кстати: если строго следовать инструкции, порошок УБИК обладает универсальным целительным свойством.

— Я могу расплатиться с вами чеком? — спросил Джо аптекаря. — Сорока долларов у меня с собой нет, а УБИК мне нужен позарез. Поверьте, речь действительно идет о жизни или смерти.

Джо полез в карман за чековой книжкой.

— Вы, кажется, не из Де-Мойна, так? — произнес аптекарь. — Я сужу по акценту. Тогда, к сожалению, я не могу взять чек на такую крупную сумму. Я должен вас знать. За последние несколько недель мы получили целую прорву фальшивых чеков, и все от приезжих.

— Может, вас устроит кредитная карточка?

— Что такое «кредитная карточка»?

Не говоря ни слова, Джо поставил на стойку склянку с УБИКом и вышел на улицу. Потом перешел через дорогу и оглянулся назад. Он увидел только полуразрушенное желтое здание, занавески в окнах верхнего этажа, первый же этаж зиял безжизненными провалами выбитых стекол.

Вот так, подумал Джо. Возможность купить УБИК в порошке я упустил. Даже если теперь я найду на тротуаре сорок долларов. Хотя я получил вторую часть предупреждения Ранситера, уж какое оно есть. Может быть, и неправда. Ошибка умирающего мозга. Или уже умершего, как в случае с коммерческим роликом. Господи, в отчаянии подумал Джо, а если это правда?

Прохожие на тротуаре останавливались и, задрав кверху головы, вглядывались в небо, Джо тоже посмотрел вверх.

Заслонив глаза от косых лучей заходящего солнца, он различил высоко в небе темную точку, за которой тянулась полоса белого дыма. Самолетик старательно выписывал в небе какую-то фразу. На глазах прохожих и Джо исчезающая полоса дыма сложилась в слова:

ДЕРЖИ ХВОСТ ПИСТОЛЕТОМ, СТАРИНА ДЖО!

Легко сказать, проворчал Джо про себя. И написать буквами.

Сгорбившись от нелегких дум и первых, пока слабых приступов возвращающегося ужаса, Джо брел в сторону отеля «Мермонт».

В вестибюле с высоким потолком и провинциальным ярко-красным ковром на полу его ожидал Дон Денни.

— Мы нашли её! — объявил он. — Все кончено… во всяком случае для неё. Я бы не хотел увидеть такое ещё раз. Теперь пропал Фред Завски. Я думал, он в другой машине, а они решили, что он поехал с нами. Как выяснилось, ни в одной машине его не было, он остался на кладбище.

— Это стало происходить быстрее, — сказал Джо и подумал, насколько изменит ситуацию УБИК, маячащий им самыми разными способами… и не дающийся в руки. Скорее всего, мы так и не узнаем. — Здесь можно выпить? — спросил он Дона Денни. — Как у тебя с деньгами? Мои никуда не годятся.

— За все рассчиталось похоронное бюро. Это воля Ранситера.

— Включая наши гостиничные расходы? — Последнее показалось Джо странным. — Как это он устроил?.. Хочу, чтобы ты взглянул на одну записку, — он протянул лист Дону Денни, — пока рядом никого. У меня есть окончание, за ним я и ходил.

Денни прочел запись на квитанции.

— Ранситер считает, что Пат лжет, — сказал он, возвращая листок.

— Да.

— Ты понимаешь, что это означает? — Голос Денни поднялся до крика. — То, что она могла все предотвратить, все, начиная со смерти Ранситера!

— Это может означать даже больше.

Внимательно на него посмотрев, Денни проговорил:

— Ты прав. Ты абсолютно прав. — Он выглядел испуганным и чрезвычайно озабоченным. По его лицу было видно, что он осознал что-то тяжелое и нерадостное.

— Мне об этом даже думать не хочется, — сказал Джо. — На самом деле все хуже, намного хуже, чем мне казалось раньше, чем думал Эл Хаммонд. Хотя и то было достаточно плохо.

— Неужели…

— Слушай, я все время пытаюсь понять, почему, — произнес Джо. — Если бы я понял причину… — Эл, кстати, никогда не задумывался над причиной, отметил про себя Джо. Мы оба предпочли выкинуть это из головы. И правильно.

— Только не говори ничего остальным, — попросил Денни. — Оно ещё окажется неправдой, а если и нет, знание ничем им не поможет.

— Знание чего? — спросила из-за его спины Пат Конли. — Что не поможет? — Она стояла перед ними, сверкая черными, поглощающими всякий свет глазами. Сейчас они были мудры и спокойны. Торжественно спокойны. — То, что случилось с Эди Дорн — ужасно. Теперь — Фред Завски. Думаю, он тоже пропал. Не так-то уж много нас и остается, а? Интересно, кто следующий? — Пат говорила возмутительно спокойным голосом. — Типпи лежит в своем номере. Она не сознается, что устала, но думаю, нам следует исходить из того, что это так. Согласны?

После паузы Дон Денни пробормотал:

— Согласен.

— С полицейским обошлось? — спросила Пат. — Можно посмотреть повестку?

Джо передал вызов в суд. Момент настал, подумал он. Все происходит именно сейчас, в настоящем. В одном мгновении.

— Откуда полицейский узнал мое имя? — Пат пробежала глазами записку и пристально посмотрела на Джо и Дона. — Почему в записке про меня?

Она не узнала почерк, подумал Джо. Конечно.

— Писал Ранситер. Это ведь ты все делаешь, Пат? Ты и твой талант. Мы здесь из-за тебя.

— И ты убиваешь нас, — подхватил Дон Денни. — По одному. Но зачем? — Он повернулся к Джо. — Какие у неё могут быть причины? Она ведь нас даже не знает по-настоящему!

— Теперь понятно, зачем ты поступила в Корпорацию Ранситера. — Джо старался говорить спокойно, но голос его дрожал, он это слышал, и ему было стыдно. — Тебя нашел и привел Дж. Дж. Эшвуд. Значит, он работал на Холлиса, так? И то, что с нами происходит, на самом деле не из-за взрыва, а из-за тебя?

Пат улыбнулась.

И вестибюль отеля взорвался в лицо Джо Чипу.

Глава 13

Поднимите руки и убедитесь, как Вы чудно смотритесь! Новый экстрамягкий бюстгальтер «УБИК» так же, как и комбинация «УБИК» призваны изменить Ваш облик! При подгонке в соответствии с инструкцией обеспечивает правильную и комфортабельную поддержку бюста в течение всего дня.

Тьма гудела вокруг, прилипая как скатавшаяся мокрая теплая шерсть. Ужас, который Джо чувствовал интуитивно, слился с темнотой и стал реальностью. Я допустил неосторожность, понял Джо. Я не выполнил указание Ранситера; я позволил ей прочитать повестку.

— Что произошло, Джо? — озабоченно пробормотал откуда-то Дон Денни. — Что случилось?

— Все в порядке. — Джо уже мог кое-что разобрать, тьма распалась на серые клочья. — Я просто устал, — сказал Джо и почувствовал, как в самом деле измучилось его тело. Он не мог припомнить такой усталости. Никогда в жизни он не испытывал такой усталости.

— Пойдем, я тебя посажу. — Дон Денни взял его под руку и повел. От того, что теперь его надо вести, Джо стало ещё страшнее. Он отстранился.

— Все в порядке, — повторил Джо. Он уже различал контуры Денни, видел вестибюль с витиеватыми канделябрами и слабым желтым светом. — Дай-ка я сяду, — пробормотал он и нащупал рукой стул с плетеной спинкой.

— Что ты с ним сделала? — крикнул Дон Денни.

— Ничего она со мной не сделала. — Джо пытался говорить твердо, но голос сорвался на визг. Как при ускоренном воспроизведении, подумал Джо. Не так, как я обычно говорю.

— Совершенно верно, — сказала Пат. — Ничего я с ним не делала. Ни с ним, ни с другими.

— Я хочу подняться в номер и прилечь, — сказал Джо.

— Сейчас я найду тебе комнату. — Дон Денни суетился вокруг Джо, то появляясь, то исчезая, в зависимости от освещения. Свет ослаб до тускло-красного, стал ярче и снова померк. — Ты посиди здесь, Джо, я сейчас вернусь. — Денни побежал к регистратуре.

— Я могу чем-нибудь помочь? — заботливо спросила Пат.

— Нет. — Потребовалось значительное усилие, чтобы выговорить это вслух. — Может, сигарету, — произнес Джо и окончательно выдохся от напряжения. Он почувствовал, как тяжело забилось сердце. — Есть у тебя? — спросил он, с трудом различая Пат сквозь дымный красный свет. Судорожное мерцание обреченной, нежизнеспособной реальности.

— Извини, — сказала Пат. — Сигареты нет.

— Что… со мной случилось?

— Вероятно, сердечный приступ, — ответила Пат.

— Есть у них доктор, как ты думаешь? — Джо удалось произнести всю фразу.

— Сомневаюсь.

— Может, узнаешь?

— Я думаю, это у тебя на нервной почве. По-настоящему ты не болен.

Вернувшийся Дон Денни выпалил:

— Джо, я нашел тебе комнату. На втором этаже, номер 203. — Он замолчал, и Джо почувствовал тревогу и озабоченность в его взгляде. — Ты выглядишь ужасно. Какой-то хрупкий. Как будто сейчас треснешь. Господи, Джо, ты знаешь, на кого ты сейчас похож? На Эди Дорн, когда мы нашли её.

— Ничего подобного, — вмешалась Пат. — Эди Дорн была мертва, а Джо жив. Ты ведь жив, Джо?

— Я хочу прилечь, — прохрипел Джо.Каким-то образом ему удалось подняться, сердце заколотилось, потом замерло, словно сомневаясь, стоит ли стучать дальше, и забарабанило, как отбойный молоток. — Где лифт?

— Я проведу тебя. — Дон Денни снова подхватил Джо под плечо. — Да ты как перышко! Что с тобой, Джо? Или ты сам не знаешь? Попытайся объяснить мне, Джо.

— Он не знает, — сказала Пат.

— Я считаю, надо немедленно вызвать доктора, — заявил Денни. — Немедленно.

— Не надо, — пробормотал Джо. — Я прилягу, и мне станет лучше.

Он чувствовал, как на него накатывает океанский прилив, опрокидывают гигантские волны, во всей жизни осталось только одно — вытянуться на спине, в одиночестве, в комнате отеля. Где никто не смог бы его увидеть.

Мне надо уйти, сказал себе Джо. Я должен остаться один. Зачем? Он не мог ответить, желание навалилось внезапно, иррационально, его невозможно было осмыслить или объяснить.

— Я пойду за доктором. Пат, побудь с ним. Не выпускай его из виду. Я быстро. — Дон Денни кинулся прочь. Джо показалось, что он растворился. Патриция Конли осталась, но одиночества от этого не убавилось.

— Ну что, Джо, — сказала она. — Чего ты хочешь? Просто скажи.

— Лифт, — проговорил Джо.

— Хочешь, чтобы я довела тебя до лифта? С удовольствием.

Она пошла вперед, и Джо из последних сил двинулся следом. Ему показалось, что Пат идет невероятно быстро, он с трудом держал её в поле зрения. Это мне кажется, что она идет так быстро, подумал Джо. Все дело во мне, я заторможен, на меня давит сила тяжести. Мир приобрел свойства чистой массы, а я в нем — лишь тело, подверженное тяготению. Одно качество, одна характеристика. И одно ощущение. Инерция.

— Не так быстро, — пробормотал Джо. Он уже не видел её, легкой рысью Пат скрылась из виду. Не в силах двигаться дальше, Джо застыл, и соленый пот разъедал глаза. — Подожди!

Пат вернулась. Он различил её лицо: спокойное, невозмутимое выражение. Бесстрастное внимание, научная отстраненность.

— Хочешь, я тебя вытру? — Она вытащила изящный кружевной платочек. И лучезарно улыбнулась.

— Лучше помоги мне зайти в лифт. — Джо заставил себя двигаться дальше. Шаг. Ещё один. Он уже видел двери лифта и нескольких человек, ожидающих его прихода. Над дверями висел старомодный циферблат. Похожая на иглу стрелка указывала на третий-четвертый этаж, потом качнулась влево, на третий, потом на третий-второй.

— Сейчас придет. — Пат вытащила сигареты и зажигалку, закурила, выпустив из ноздрей струйку серого дыма. — Это очень старый тип лифта, — заметила она, скрестив руки. — Знаешь, какой? Скорее всего открытая железная клеть. Не боишься?

Стрелка прошла цифру два, задержалась у единицы и резко упала. Двери лифта скользнули в стороны.

Джо увидел железную решетку. На стуле, положив руку на рычаг, сидел лифтер в форме.

— Прошу пройти в кабину. Поднимаемся.

— Я не поеду, — сказал Джо.

— Почему? — спросила Пат. — Думаешь, оборвется? Ты боишься? По-моему, боишься.

— Эл видел вот такой же лифт.

— Послушай, Джо, добраться до твоего номера можно либо на лифте, либо по лестнице. В таком состоянии тебе пешком не подняться.

— Ничего, поднимусь. — Джо отшатнулся от лифта и попытался определить, где может быть лестница. Я же не вижу! — дошло вдруг до него. Я не найду ступеньки! Теперь груз давил на легкие, дышать становилось все больнее и труднее; чтобы набрать воздух, приходилось замирать и сосредотачиваться.

Может, действительно сердечный приступ, подумал Джо. Если так, я не поднимусь. Внутри, однако, нарастало нетерпение, непреодолимое желание остаться в одиночестве. Запереться в пустой комнате, чтобы никого не было, одному, без свидетелей, ничего не говорить и ничего не делать.

Вытянуться, не произносить ни слова, не шевелиться. Не зависеть ни от кого и ни от чего. И чтобы никто не знал, где я, думал Джо. Это почему-то казалось очень важным.

Особенно Пат, её не должно быть рядом.

— Вот сюда. — Пат слегка повернула его влево. — Прямо перед тобой. Давай, хватайся за перила и вперед, топай до постели. Смотри! — Она легко, танцующе, заскочила на первую ступеньку, покачалась и так же невесомо вспорхнула на следующую. — Сумеешь?

— Я… я не хочу, чтобы ты шла со мной, — прохрипел Джо.

— Ах ты, бедненький, — насмешливо протянула Пат, — боишься, что я воспользуюсь твоей слабостью? И что-нибудь с тобой сделаю?

— Нет. — Джо покачал головой. — Я… просто… хочу… побыть один. — Ухватившись за перила, он заставил себя подняться на первую ступеньку. Там он остановился, пытаясь разглядеть весь пролет. Он хотел знать, сколько ступенек осталось.

— Денни поручил мне побыть с тобой. Могу тебе почитать или принести что-нибудь. Поухаживаю.

— Сам, — выдохнул Джо, поднявшись ещё на одну ступеньку.

— Можно, я посмотрю, как ты карабкаешься? — спросила Пат. — Интересно, сколько у тебя уйдет времени. Если ты, конечно, вообще долезешь.

— Долезу. — Джо поставил ногу на следующую ступеньку, ухватился покрепче за перила и подтянулся. Распухшее сердце перекрыло дыхание, Джо зажмурился и с шипением втянул в себя воздух.

— Интересно, — сказала Пат, — с Венди, надо полагать, вышло точно так же. Она же была первая, да?

Задыхаясь, Джо прохрипел:

— Я… любил… её.

— Да, знаю. Дж. Дж. Эшвуд рассказывал. Он читал твои мысли. Мы с ним подружились. И проводили вместе много времени. Ты, конечно, подумаешь, что у нас был роман. Что ж, пусть так.

— Наше предположение оказалось… — Джо перевел дыхание, — верным. — Ему удалось закончить фразу и подняться на ступеньку. Потом с огромным усилием он преодолел ещё одну. — Насчет тебя и Дж. Дж. Вас подослал Рэй Холлис. Внедриться.

— Совершенно верно, — согласилась Пат.

— Наших лучших инерциалов. И Ранситера. Уничтожить нас всех. — Он поднялся ещё на одну ступеньку. — Мы не в полужизни. Мы не…

— О! Умереть ты можешь, — заверила Пат. — Сейчас ты, по крайней мере, не мертв. Но вы гибните один за одним. Впрочем, стоит ли об этом? Сколько можно возвращаться к этой теме? Ты нудный, педантичный и скучный тип, Джо. Такой же, как Венди Райт. Вот бы вышла парочка!

— Теперь я знаю, отчего умерла Венди, — сказал Джо. — Не потому, что отделилась от группы. А потому… — Джо съежился от резкой боли в сердце; он попытался сделать ещё один шаг, но оступился. Подумал и, вытянув руку, слабо дернул за рукав пиджака.

Ткань разорвалась. Истлевший материал расползался, как дешевая второсортная бумага. Сомнений не оставалось. Скоро за ним потянется след. Обрывки истлевшей одежды приведут в номер отеля, где Джо Чип наконец обретет страстно ожидаемое одиночество. Последние усилия. Влечение к смерти, распаду и небытию. Всем управляла тягостная, неумолимо влекущая в могилу сила.

Он сделал ещё шаг.

Все равно поднимусь, понял вдруг Джо. Гонящая меня вперед сила пожирает мое тело, поэтому Венди, Эл и Эди, а сейчас, наверняка, и Завски полностью разрушились физически, оставив после смерти невесомую, высохшую, бестелесную оболочку. Эта сила направлена против многократно увеличенного притяжения и преодолевает его, расходуя погибающее тело, Но моего тела как источника энергии хватит, чтобы подняться наверх, включилась биологическая потребность, и на данном этапе даже Пат, заварившая всю кашу, никак не сможет мне помешать. Ему стало интересно, что она чувствует, наблюдая за его подъемом. Восхищение? Презрение? Джо поднял голову, пытаясь найти Пат. Потом увидел её живое, всегда разное лицо. Сейчас оно выражало только любопытство. Никакой враждебности. Он не удивился. Пат ничего не сделала, чтобы ему помочь, но и ничем не помешала. И это даже показалось ему правильным.

— Тебе лучше? — спросила Пат.

— Нет. — Подтянувшись, Джо рывком перебрался на следующую ступеньку.

— Ты, вроде, выглядишь пободрее.

— Потому что знаю, что теперь у меня получится.

— Да, уже немного осталось.

— Много, — возразил Джо.

— Ты невыносимый человек, Джо. Мелочный и ничтожный. Даже в предсмертных судорогах ты… — Пат запнулась. — Мне, конечно, не следовало говорить «предсмертные судороги». А то ты ещё расстроишься. Не бери в голову, Джо. Ладно?

— Ты мне скажи, — выдохнул Джо. — Сколько ступенек.

— Шесть. — Она легко и бесшумно упорхнула вперед. — Нет, извини, десять. Или девять. Наверное, девять.

Джо преодолел ещё одну ступеньку. Потом ещё. И ещё. Он молчал и старался даже не смотреть. Он полз по лестнице, как огромная улитка, ощущая, как постепенно формируется своеобразный навык, умение максимально эффективно использовать подорванные силы.

— Ну, почти, — бодро заявила сверху Пат. — Может, хочешь что-нибудь сказать, Джо? Прокомментировать свое выдающееся восхождение? Величайший в истории человечества подъем! Хотя, нет, неверно. Венди, Эл, Эди и Фред Завски проделывали это до тебя. Просто за тобой мне удалось понаблюдать.

— Почему за мной? — произнес Джо.

— А потому, Джо, что в Цюрихе ты попытался провернуть низкопробную интрижку. Когда хотел затащить на ночь к себе в номер Венди Райт. Нет, на этот раз получится по-другому. Ты проведешь ночь один.

— Тогда тоже, — прохрипел Джо. — Я был один. — Он сделал ещё шаг и зашелся в конвульсивном кашле.

— Нет, она была у тебя. Может быть, не в постели, но где-то в номере. В любом случае ты её проспал. — Пат расхохоталась.

Совершенно неожиданно Джо обнаружил, что помимо крайнего истощения он испытывает жуткий холод. Когда это началось? — подумал он. Наверное, давно, все происходило постепенно, я просто не замечал. Даже кости, казалось, звенели от холода.

Хуже, чем на Луне, гораздо хуже. Ещё хуже, чем ледяной холод в цюрихском отеле. То были ещё цветочки.

Метаболизм — всего-навсего процесс горения, действующая топка. С затуханием огня прекращается жизнь. Неправы они с этим адом, подумал Джо. Ад — это холод, и все там — холодное. Тело как таковое — есть вес и тепло. Вес в данный момент я уже не выдерживаю, а тепло из меня уходит.

Так устроена Вселенная. И это происходит не только со мной.

Вот только слишком быстро все наступает, подумал Джо. Наше время ещё не пришло, но некая зловещая сила из любопытства или враждебности ускорила процесс. Неосязаемое, извращенное существо, любящее подглядывать. Недоразвитое и тупое. Ему нравится, когда случается беда. Оно раздавило меня как хрупкое насекомое на кривых ножках. Как ковыляющего по земле безвредного жука. Который не в состоянии ни взлететь, ни спрятаться. Который может только лезть и лезть вверх, к безумию и кошмару. В замогильный мир, населенный такими же мерзкими обитателями. И существо это зовется Пат.

— А ключ у тебя есть? — спросила она. — От номера? Представляешь, поднялся ты на второй этаж, и тут выясняется, что надо спускаться за ключом.

— Есть. — Джо сунул руку в карман. Истлевшая ткань разорвалась, и ключ зазвенел по ступенькам.

— Я подниму, — быстро сказала Пат. Она промчалась мимо Джо, подхватила ключ и, забежав вперед, положила на перила.

— Смотри, вот здесь, как награда. Поднимешься — возьмешь. Твой номер, скорее всего, слева, четвертая дверь. Быстро ты не доберешься, но после лестницы будет, конечно, легче.

— Я его вижу — выдохнул Джо. — Ключ. И площадку. Я вижу лестничную площадку. — Ухватившись за перила двумя руками, Джо судорожным усилием швырнул тело на три ступеньки вверх.

Это чуть не доконало его, давление увеличилось, холод усилился, а тело окончательно ослабело. Но…

Он добрался.

— До свидания, Джо, — сказала Пат. Она склонилась, чтобы он мог видеть её лицо. — Ты не хочешь, чтобы в номер ворвался Дон Денни, а? Тогда я ему скажу, что тебе вызвали такси и увезли в госпиталь. Так тебя не потревожат. И ты сможешь побыть в полном одиночестве. Согласен?

— Да, — выдавил Джо.

— Вот ключ. — Она всунула ему в руку холодный металлический предмет и сжала пальцы. — Держи хвост пистолетом, как говорят в тридцать девятом году. И не давай вешать себе лапшу на уши. Так здесь тоже говорят. — Она легко поднялась на ноги, на секунду задержалась, внимательно глядя на Джо, и быстрым шагом пошла к лифту. Он видел, как она нажала кнопку, постояла, потом створки скользнули в стороны, и Пат исчезла.

Сжимая ключ, Джо повернул налево и медленно, не отрываясь от стены, пошел. Как темно, подумал он и зажмурился. Пот по-прежнему заливал глаза, и Джо не мои понять, было ли на самом деле темно или ослабло зрение.

До первой двери Джо добрался уже на четвереньках: Задрав голову, он с трудом разглядел номер комнаты. Нет, не тот. Он пополз дальше.

У нужной двери ему пришлось встать, чтобы вставить ключ в замок. Усилие окончательно его добило. Джо рухнул на пол с ключом в руке, ударился головой о дверь и ткнулся лицом в пропахший пылью, тленом и холодом смерти ковер. Я не попаду в номер, понял Джо. Не смогу подняться.

Но он должен это сделать. Иначе его увидят.

Ухватившись за ручку, Джо подтянулся и встал на ноги, трясущейся рукой пытаясь нащупать замок.

Замок щелкнул, дверь распахнулась. Джо, растопырив руки, ввалился в комнату, навстречу вздыбившемуся полу. Успел разглядеть выцветший рисунок ковра, но боли от удара почти не почувствовал. До чего же здесь все старое, промелькнула мысль, здесь, наверное, действительно ходит лифт в виде стальной клети. Так что я видел настоящий, подлинный лифт.

Некоторое время Джо лежал без движения, потом, упираясь руками в пол, поднялся на колени. Господи, подумал он, это мои руки — узловатые, высохшие пергаментные. Словно гузка высохшей вареной индюшки. Щетинистая, нечеловеческая кожа бугрилась неразвитыми плавниками и перьями. Как у жившего миллионы лет назад водоплавающего существа.

Джо пытался найти в полумраке кровать. Широкое окно едва пропускало свет сквозь паутину занавесей.

Вот декоративный столик на тонких ножках. А вот, наконец, и кровать с медными шарами, венчавшими погнутые металлические стойки. Казалось, что долгие годы искривили железные прутья и покоробили полированные стенки. «Все равно я хочу туда лечь». — сказал себе Джо, пробираясь в глубь комнаты.

И тут он увидел сидящего в захламленном кресле человека.

Безмолвного зрителя, который тут же встал и быстро подошел к нему.

Глен Ранситер.

— Не мог помочь тебе на лестнице. — Тяжелое лицо Ранситера было сурово. — Она бы меня увидела. Я даже, знаешь, опасался, что она зайдет с тобой. Тогда возникли бы сложности, потому что она… — Ранситер осекся, резко наклонился и поставил Джо на ноги. Казалось, у Джо не осталось ни веса, ни сколь — нибудь существенной телесной субстанции. — Ладно, об этом позже. — Он подхватил Джо под руку и оттащил через всю комнату, но не на кровать, а к заваленному креслу, с которого только что поднялся. — Продержишься ещё несколько секунд? Я хочу запереть дверь. На случай, если она передумает.

— Да, — выдохнул Джо.

В три огромных шага Ранситер пересек комнату, захлопнул дверь и задвинул щеколду. Потом так же быстро вернулся к Джо. Рывком открыв ящик декоративного стола, он вытащил баллончик с яркими наклейками и сияющей надписью «УБИК».

— Убик, — сказал Ранситер. Мощно встряхнув баллончик, он встал перед Джо и, направив на него распылитель, выпустил две длинные струи слева направо. Воздух засверкал и засветился, точно в него влились свободные частички света, в запущенном и старом гостиничном номере заиграла солнечная энергия. — Ну как, лучше? Должно подействовать немедленно. Чувствуешь? Он с тревогой вглядывался в Джо.

Глава 14

В обычном пакете вам не удастся сохранить аромат пищи. Нужен пластиковый мешок УБИК! Четыре слоя покрытия обеспечат свежесть продукта и не допустят попадания воздуха или влаги.

— У вас есть сигарета? — спросил Джо. Голос его дрожал, но уже не от изнеможения. И не от холода. И то и другое отступило. Я напряжен, отметил про себя Джо. Но я не умираю. УБИК остановил процесс.

Как и обещал Ранситер в записанной на пленку телерекламе. И если бы я нашел УБИК, все было бы в порядке. Однако, мрачно подумал Джо, времени потребовалось немало. Я мог бы и не добраться.

— Без фильтра, — предупредил Ранситер. — В этом далеком, несчастливом времени сигарет с фильтром пока нет. — Он протянул Джо пачку «Кэмэл» и зажег спичку.

— Свежие, — простонал Джо.

— Конечно, свежие, черт побери! Только что из табачного киоска. Мы уже основательно сюда влезли. Период скисшего молока и затхлых сигарет давно позади. — Ранситер уверенно улыбнулся, глаза его были холодны и полны решимости.

— Вы можете помочь остальным?

— У меня только один баллончик. И почти все пришлось потратить на тебя. — Он раздраженно взмахнул руками, пальцы судорожно сжались от неконтролируемого гнева. — Мои возможности повлиять на ход вещей ограничены. То, что мог, я сделал. — Ранситер поднял взгляд на Джо, голова его при этом дернулась. — Я добрался до вас, до всех, использовав самую малую возможность, самый ничтожный шанс. Все, что было в моих силах, я исполнил. Чертовски мало. Почти ничего. — Он снова погрузился в тягостное раздумье.

— Надпись на стене в туалете, — сказал Джо. — Вы написали, что мы мертвы, а вы живы.

— Я действительно жив! — рявкнул Ранситер.

— А мы, все остальные, значит, мертвы?

После долгого молчания Ранситер сказал:

— Да.

— А реклама по телевизору?

— Это было сделано, чтобы заставить вас бороться. Найти УБИК. Реклама побудила вас искать, и вы искали. Я пытался передать его вам, но ты сам знаешь, что этому мешало, — Пат затягивала всех в прошлое, действовала своим талантом, все подвергала регрессии. За исключением отрывочных записей, которые я всё-таки сумел вам передать. — Ранситер ткнул в Джо тяжелым пальцем: — Ты понял, с чем мне пришлось сражаться? Что погубило вас всех, одного за другим? Честно говоря, я даже поражен, что мне удалось так много.

— Когда вы догадались, что происходит? — спросил Джо. — Или вы всегда знали? С самого начала?

— С начала, — с горечью повторил Ранситер. — Какого начала? Все началось месяцы, если не годы, назад: одному богу известно, когда Холлис, Мик, Пат Конли, С. Доул Мелипон и Дж. Дж. Эшвуд задумали провернуть это дело.

Что в результате вышло? Мы прилетели на Луну. Мы взяли с собой Пат Конли, которую не знали, в таланте которой толком не разобрались; кстати, думаю, и Холлис до конца его не понимает. Как бы то ни было, её способность связана с обращением времени вспять. Это не есть в строгом смысле слова умение перемещаться во времени; в будущее, например, она попасть не может. По сути дела она и в прошлое не может попасть. Насколько я сумел разобраться, она запускает обратный процесс: инициирует проявление заложенных в материи ранних стадий её развития. Но это ты знаешь, вы с Элом её раскусили. — Ранситер яростно заскрежетал зубами. — Эл Хаммонд, какая потеря! Но я ничего не мог сделать. Тогда я не мог прорваться, как сейчас.

— А почему сейчас могли? — спросил Джо.

— Потому что дальше затащить нас она уже не в силах. Возобновился нормальный временной поток, мы движемся из прошлого через настоящее в будущее. Похоже, здесь её способность заканчивается. 1939 год — это предел. Сейчас она просто отключила свой талант. Почему бы и нет? Она сделала с нами то, что велел ей Рэй Холлис.

— Сколько человек подверглись воздействию?

— Только те, кто находился в зале в момент взрыва. Даже Зоя Вирт не пострадала. Пат умеет регулировать радиус своего поля. Для остального мира мы вылетели на Луну и погибли в результате несчастного случая. Преисполненный скорби Стентон Мик поместил нас в саркофаги, но контакт пока установить не удалось, так как подобрали нас слишком поздно.

— Почему их не устроил взрыв обычной бомбы? — Ранситер удивленно поднял бровь. — Зачем вообще понадобилась Пат Конли? — Даже в таком разбитом состоянии Джо почувствовал нелепость происходящего. — Кому были нужны бесконечные превращения всех этих механизмов? Зачем нас затащили в прошлое, в 1939 год? Это же бессмысленно.

— Интересная мысль. — Ранситер медленно кивнул, на суровом, окаменевшем лице застыла озабоченность. — Я должен это обдумать. Дай мне немного времени. — Он подошел к окну и застыл, разглядывая магазины на другой стороне улицы.

— Сдается мне, что мы столкнулись не столько с осмысленной, сколько с тупой зловещей силой. Не похоже, чтобы кто-нибудь хотел убить нас или парализовать, уничтожить как защитную организацию. Скорее… — Джо почти догадался. — Скорее, здесь действует безответственное существо, получающее наслаждение от наших страданий. От того, что убивает нас одного за другим. На Рэя Холлиса это не похоже. Он убивает равнодушно и хладнокровно. И Стентон Мик, насколько я знаю…

— Это сама Пат, — хрипло перебил его Ранситер, отвернувшись от окна. — У неё психика садиста, отрывающего крылья у мухи. Так она и поступает с нами. — Он ждал реакции Джо.

— По-моему, взрослый человек на такое не способен, — сказал Джо.

— А ты посмотри на Пат. Сколько в ней злости и ревности. Первой она уничтожила Венди Райт. Из-за эмоциональной антипатии. А как она тащилась за тобой по лестнице? Наслаждалась, упивалась зрелищем!

— Откуда вы знаете? — спросил Джо. Он же ждал здесь, в комнате, подумал Джо, он не мог этого видеть. И… как вообще Ранситер узнал, что я приду именно в этот номер? Ранситер резко и хрипло выдохнул:

— Я не все тебе рассказал, Джо. Видишь ли… — Он замолчал, яростно жуя нижнюю губу, потом решительно продолжил: — Кое-что я от тебя утаил. Я нахожусь в несколько ином отношении к этому миру, чем вы все. И ты абсолютно прав, я знаю слишком много. Это потому, что я нахожусь вне его, Джо.

— Вы только являетесь.

— Да. Проникаю в этот мир то в одном, то в другом месте. В стратегически важных местах и в нужный момент. Как в случае с повесткой в суд. Или аптеки Арчера…

— Реклама по телевидению, — сказал Джо, — шла не в записи.

Ранситер очень неохотно кивнул.

— В чем разница между вашей ситуацией и нашим положением?

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил?

— Да. — Джо приготовился, хотя заранее знал, что услышит.

— Я не мертв. На стене была написана правда. Вы все в саркофагах, а я… — Слова давались Ранситеру с трудом, он говорил, отвернувшись от Джо. — А я сижу в переговорной Мораториума Возлюбленных Собратьев. Вы все связаны между собой, как группа, таково мое указание. Я же периодически вхожу с вами в контакт. Отсюда и «явления», как вы их называете. Вот уже целую неделю я пытаюсь добиться, чтобы вы ожили в полужизни, но… ничего не выходит. Вы угасаете один за другим.

После паузы Джо спросил:

— А Пат Конли?

— Пат с вами, в полужизни. Она также связана со всеми членами группы.

— Чем обусловлена регрессия? Её талантом или это нормальный для полужизни процесс распада? — Джо напряженно ждал слов Ранситера, слишком многое зависело от его ответа.

Ранситер фыркнул, покривился и хрипло сказал:

— Нормальный процесс. Элла испытывает то же самое. Все, кто попадает в полужизнь, проходят через это.

— Вы лжете, — сказал Джо и почувствовал, как острый нож пронзил его насквозь.

Не сводя с него взгляда, Ранситер произнес:

— Джо, мальчик мой, я спас тебе жизнь, я пробился к тебе как раз вовремя, чтобы не дать угаснуть функциям полужизни, иначе… тебя бы уже не было. Если бы я не оказался здесь, когда ты приполз сюда и ввалился в дверь… Черт побери, Джо, ты понимаешь, что, если бы не я, будь оно все проклято, ты бы сейчас валялся на этой кровати труп — трупом! Я — Глен Ранситер, я — твой шеф, и я дерусь за все ваши жизни, я — единственный здесь, в реальном мире, бьющийся за вас. — Он по-прежнему смотрел на Джо с негодованием и изумлением, словно не мог в полной мере оценить происходящее. — Эта девушка, — повторил Ранситер, — Пат Конли, она бы убила тебя, как убила… — Он осекся.

— Как убила Венди, Эла, Эди Дорн, Фреда Завски, а сейчас, наверное, и Тито Апостоса, — закончил Джо.

Едва слышно, но четко Ранситер произнес:

— Это очень сложная ситуация. И простых ответов тут быть не может.

— Вы просто не знаете ответов, — сказал Джо. — В этом-то все и дело. Вы их выдумываете, вы вынуждены это делать, чтобы объяснить свое здесь присутствие. Ваши так называемые «явления».

— Я их так не называю. Это слово придумали вы с Элом. И не вини меня в том, что вы оба…

— Вы знаете не больше меня, — перебил его Джо, — о том, что происходит с нами и кто на нас нападает. Глен, вы не можете утверждать, кто наш враг, потому что вам это неизвестно.

— Я знаю, что я жив, — сказал Ранситер, — знаю, что я сижу здесь, в переговорной мораториума…

— Ваше тело лежит в гробу, — остановил его Джо. — Здесь, на кладбище Невинного Пастыря. Вы его видели?

— Не видел, — ответил Ранситер. — Но это нереальное…

— Оно высохло. Съежилось, как у Венди, Эла, Эди, как… почти что не съежилось у меня. Ваши дела обстоят точно так же — не лучше, не хуже.

— Я достал тебе УБИК. — На лице Ранситера возникло труднопередаваемое выражение, казалось, он испытывает одновременно прозрение, страх и… Джо не мог определить, что ещё. — Я принес тебе УБИК, — повторил Ранситер.

— Что такое УБИК?

Глен Ранситер не ответил.

— Вы и сами не знаете, — сказал Джо. — Не знаете, как и почему он действует. Вы даже не знаете, откуда он берется.

После долгой мучительной паузы Ранситер произнес:

— Ты прав, Джо. Абсолютно прав. — Дрожащими руками он достал ещё одну сигарету и закурил. — Но я хотел спасти твою жизнь, честно! Черт, будь моя воля, я спас бы вас всех.

Сигарета выскользнула из его пальцев и покатилась по полу.

С огромным усилием Ранситер наклонился, чтобы поднять её.

Лицо его выражало крайнюю степень несчастья. Почти отчаяние.

— Мы — здесь, а вы сидите в переговорной и ничего не можете сделать, не можете положить конец тому, что с нами происходит.

— Да, так, — Ранситер кивнул.

— Мы в саркофагах, — сказал Джо, — но не все так просто. Происходит нечто необычное для полужизни. Работают две силы, как догадался Эл. Одна помогает нам, вторая уничтожает нас. Вы действуете заодно с той силой, человеком или субстанцией, которая хочет нам помочь. От неё вы и взяли Убик.

— Да.

— Значит, до сего момента никто так и не понял, кто нас уничтожает… и кто помогает нам. Вы не знаете этого, находясь снаружи, а мы не знаем этого здесь. Может быть, это Пат.

— Не сомневаюсь, — ответил Ранситер. — Она — ваш враг.

— Наверное, — сказал Джо, — хотя я так не считаю. — Скорее всего, добавил он про себя, мы вообще не встречались ни с нашим врагом, ни с другом. Но скоро встретимся. Очень скоро мы узнаем, кто есть кто.

— Вы уверены, — спросил Джо Ранситера, — что, кроме вас, никто не выжил после взрыва? Подумайте, прежде чем ответить.

— Как я уже говорил… Зоя Вирт.

— Из нас, — подчеркнул Джо. — Может быть, Пат Конли?

— У Пат была разворочена грудная клетка. Она скончалась от шока и разрыва легкого, сопровождаемого множественными внутренними повреждениями, в том числе ранением печени и тройным переломом ноги. В физическом плане она, то есть её тело, находится в четырех футах от тебя.

— А остальные? Все лежат в саркофагах в Мораториуме Возлюбленных Собратьев?

— Кроме одного, — сказал Ранситер, — Сэмми Мундо. Он получил множественные поражения мозга и впал в кому, из которой, как говорят, никогда не выйдет. Подкорковые…

— Значит, он жив. Сэмми не в саркофаге. Не здесь.

— Я бы не говорил про него «жив». Энцефалограмма не показывает ни малейшей корковой активности. Это растение, не больше. Никакой личности, никакого сознания. В мозгу Мунди ничего не происходит, то есть буквально ничего.

— Естественно, его вы не вспомнили, — сказал Джо.

— Вот, вспомнил.

— Когда я спросил. — Джо задумался. — Как далеко он от нас? Он в Цюрихе?

— Да, мы приземлились здесь, в Цюрихе. Он в госпитале Карла Юнга. Примерно в четверти мили от мораториума.

— Наймите телепата, — сказал Джо. — Или используйте Дж. Дж. Эшвуда. Сканируйте его.

Мальчик, подумал Джо. Неуравновешенный и незрелый. Жестокая, несформировавшаяся личность. Может быть, дело в нем. Тогда становятся понятны проделки играющего нами капризного существа. То, что у нас то отрывают крылья, то приделывают их обратно. Временные восстановления, как сейчас со мной в этом гостиничном номере после подъема по лестнице.

— Уже пробовали, — вздохнул Ранситер. — При подобных травмах мозга всегда пытаются установить с человеком телепатический контакт. Безрезультатно. Лобные доли бездействуют. Полностью. Вот так, Джо. — Ранситер сочувственно покивал огромной головой.

Сняв ставшие привычными наушники, Глен Ранситер сказал в микрофон:

— Поговорим позже. — Он отключил аппаратуру, тяжело поднялся и некоторое время разглядывал неподвижное, скованное льдом тело Джо Чипа, покоящееся в прозрачном пластиковом саркофаге. Вытянувшееся и безмолвное, таким оно останется до скончания веков.

— Вызывали, сэр? — В переговорную, заискивая, как средневековый лизоблюд, вбежал Герберт Шонхайт фон Фогельзанг. — Хотите, чтобы я вернул мистера Чипа назад, к остальным? Уже закончили, сэр?

— Закончил.

— Все…

— Да, связь была отличной. На этот раз мы хорошо друг друга слышали. — Ранситер закурил. Прошло несколько часов с того момента, как он курил последний раз, все не мог выбрать свободной минуты. Тяжелая, изнуряющая работа по установлению связи с Джо Чипом окончательно его вымотала.

— У вас есть поблизости автомат с амфетамином?

— Конечно, в холле. — Ответ владельца мораториума сопровождался угодливым жестом.

Выйдя из переговорной, Ранситер зашагал к автомату.

Опустив монету, установил рычажок выбора, и маленькая таблетка со знакомым звоном упала в приемник.

После лекарства ему стало значительно лучше, однако он тут же вспомнил о назначенной через два часа встрече с Леном Ниггельманом и подумал, что может и не успеть. Слишком много всего происходит, решил Ранситер. Я не готов представить Обществу формальный отчет о происшедшем, лучше, пожалуй, связаться с Ниггельманом по видеофону и отложить встречу.

По платному видеофону он позвонил Ниггельману в Североамериканскую Конфедерацию.

— Лен, сегодня я уже ни на что не способен. Я двенадцать часов пытался связаться с моими людьми в саркофагах и страшно устал. Завтра будет нормально?

— Чем скорее ты подашь официальное заявление, тем скорее мы сможем начать дело против Холлиса. Ребята из юридического отдела просто рвутся в бой.

— Думаешь, пройдет гражданское обвинение?

— И гражданское, и уголовное. Они уже связывались с генеральным прокурором Нью-Йорка. Но пока ты не представишь формального, заверенного доклада…

— Завтра, — пообещал Ранситер. — Я должен хоть немного поспать. Я скоро сам к чертям загнусь. — Потерял всех своих лучших людей, подумал Ранситер. Особенно Джо Чипа.

Моя организация обескровлена, мы не сможем проводить коммерческие операции ещё месяцы, а то и годы. Господи, ну где я возьму таких инерциалов? Где я найду такого специалиста по замерам, как Джо?

— Конечно, Глен, — сказал Ниггельман. — Отдыхай, спи. Завтра встретимся в моем кабинете, ну, скажем, в десять по местному.

— Спасибо.

Ранситер положил трубку и тяжело плюхнулся на стоящий возле видеофона пластиковый диван. Такого специалиста по замерам, как Джо, я не найду никогда, подумал он. И суть дела заключается в том, что Корпорации Ранситера больше нет.

Снова, как всегда невовремя, появился владелец мораториума.

— Что-нибудь нужно, сэр? Чашечку кофе? Ещё амфетамина? Может быть, суточную капсулу? У меня в кабинете есть такие таблетки, одной хватит на несколько часов работы, а то и на всю ночь.

— Всю ночь, — промолвил Ранситер, — я собираюсь спать.

— В таком случае, может быть…

— Пошел вон! — рявкнул Ранситер. Фогельзанг исчез.

Почему я выбрал это место? — подумал Ранситер. Наверное, из-за Эллы, потому что это лучший мораториум, а теперь здесь и все остальные. Господи, совсем недавно они находились по эту сторону саркофагов. Какая катастрофа!..

Элла. Пожалуй, стоит на минуту с ней связаться, рассказать, как идут дела. Да я и обещал.

Поднявшись, Ранситер отправился на поиски владельца мораториума.

Неужели опять вклинится этот проклятый Джори? Или удастся удержать Эллу достаточно долго и рассказать ей про Джо Чипа? С ней так сложно стало устанавливать контакт: Джори разбухает, кормится ею, а может, и другими полуживыми.

Мораториуму давно пора принять в отношении него какие-нибудь меры, Джори — угроза всем там находящимся.

Почему ему позволяют творить, что вздумается? Может быть, потому, подумал Ранситер, что они ничего не могут сделать? Может быть, в полужизни ещё не было никого, подобного Джори?

Глава 15

— Слушай, Том, неужели у меня появился запах изо рта?

— Эд, раз тебя это волнует, попробуй новый препарат «Убик». Он обладает антибактерицидными свойствами и абсолютно безопасен, если применять по инструкции.

Дверь номера распахнулась. В сопровождении респектабельного господина средних лет с аккуратно подстриженными седыми волосами в комнату вошел Дон Денни.

— Как ты себя чувствуешь, Джо? — спросил он с тревогой. — Почему не ложишься?

— Ложитесь, мистер Чип. — Доктор поставил на декоративный столик свою сумку. — Боль, слабость и затрудненное дыхание? — Он приблизился к кровати со старомодным стетоскопом и диковинным аппаратом для измерения давления.

— Страдали раньше сердечными заболеваниями? А ваши мать и отец? Расстегните рубашку, пожалуйста.

Доктор придвинул к кровати деревянный стул и уселся с ожидающим видом.

— Мне уже лучше, — сказал Джо.

— Пусть доктор тебя послушает, — выразительно произнес Денни.

— Пожалуйста. — Джо вытянулся на кровати и расстегнул рубашку. — Ко мне удалось прорваться Ранситеру, — сказал он Денни. — Мы все — в саркофагах, он пытается пробиться к нам снаружи. Кто-то хочет нам навредить. Это не Пат, во всяком случае, не она одна. Никто толком не знает, что происходит. Ты видел Ранситера, когда открыл дверь?

— Нет.

— Он сидел здесь в комнате, напротив меня. Несколько минут назад. «Вот так, Джо» — это были его последние слова, потом он исчез, просто отключился. Посмотри на столике, не оставил ли он баллончика с УБИКом.

— Да, вот. — Денни поднял яркий баллончик. — Но он, по-моему, пустой.

— Почти пустой, — поправил Джо. — Побрызгай чем осталось на себя. Давай. — Он нетерпеливо махнул рукой.

— Не разговаривайте, мистер Чип, — попросил доктор, затем закатал рукав рубашки и принялся крепить к руке Джо кусок резиновой ткани.

— Как мое сердце? — поинтересовался Джо.

— Вроде нормально. Хотя пульс частый.

— Видишь? — Джо посмотрел на Денни. — Мне лучше.

— Остальные умирают, Джо, — сказал Денни.

— Что, все? — Джо присел.

— Все, кто ещё остался. — Дон Денни поднял баллончик, но не нажимал на распрыскиватель.

— И Пат тоже?

— Я её нашел на втором этаже, возле лифта. С ней все только началось. А она, судя по всему, никак не могла в это поверить. — Он снова поставил баллончик на место. — По-моему, ей казалось, что все зависит от неё. И её таланта.

— Правильно, — сказал Джо. — Именно так она и думала. Чего ты ждешь, Дон?

— Черт побери, Джо, все равно мы все умрем. Ты это прекрасно знаешь, и я знаю. — Дон Денни снял очки в роговой оправе и протер глаза. — Увидев состояние Пат, я прошел по комнатам и посмотрел, как остальные. Поэтому мы и задержались. Я попросил доктора Тейлора осмотреть всех, Даже не верится, что они угасают так стремительно. Началось проклятое ускорение. Буквально за последний час…

— Побрызгайся УБИКом, — сказал Джо. — Или я тебя обрызгаю.

Дон Денни снова взял баллончик, встряхнул его и направил распылитель на себя.

— Ладно, раз ты настаиваешь. Почему бы, собственно, и нет. Все равно, конец, так? Я имею в виду, что все уже мертвы, остались ты и я. Твой УБИК выдохнется через пару часов, больше ты не найдешь, и я останусь один. — Решившись, Денни нажал на распылитель, и сияющее, дрожащее облако, полное танцующих частиц металлического света, тут же укрыло его, Дон Денни исчез в светящемся нимбе чистой энергии.

Оторвавшись от тонометра, доктор Тейлор следил за происходящим. И он, и Джо видели, как облако конденсировалось, на ковре заблестели лужи, а по стене сзади Денни потекли яркие ручейки.

Скрывавшая Дона Денни дымка испарилась.

В центре исчезающего облака, густо пропитавшего старый выцветший ковер, стоял незнакомый человек.

Это был отталкивающего вида хрупкий подросток с черными круглыми, как пуговицы, косящими глазами, в старомодном наряде: белая рубашка, джинсы и кожаные туфли без шнурков.

Одежда середины века. Вытянутое лицо подростка пересекала поперечная щель рта, расползающаяся в сладострастный оскал.

Ни одна черта не соответствовала другой: уши с глубокими раковинами не подходили к детским глазам. Прямые волосы — к сросшимся кустистым бровям. И нос, подумал Джо. Чересчур острый и непомерно длинный. Даже подбородок не вписывался в лицо: глубокая ямка уходила в самую кость, словно создатель этого существа, дойдя до подбородка, нанес в раздражении страшный удар, желая уничтожить получившееся. Однако пошедший на мальчишку материал оказался слишком прочным, он не раскололся надвое, не треснул, а продолжал существовать как вызов создавшей его силе, скалясь на неё и весь окружающий мир.

— Ты кто? — спросил Джо.

Юноша судорожно скрутил пальцы: очевидно, это помогало ему не заикаться.

— Иногда я называю себя Мат, а иногда Билл. Но чаще всего я — Джори. Так меня на самом деле зовут — Джори.

После паузы Джо спросил:

— Где Денни? Он ведь не заходил в эту комнату? — Наверное, он умер, подумал Джо. Вместе с остальными.

— Я давно съел Денни, — ответил Джори. — В самом начале, как только они приехали из Нью-Йорка. А первой я съел Венди Райт. Денни был вторым.

— Что значит «съел»? — спросил Джо, содрогаясь от отвращения. По телу его прокатилась судорога, захотелось съежиться и сжаться в комок.

— А то и значит, — ответил Джори. — Это довольно трудно объяснить, но я давно проделываю такое с попавшими в полужизнь. От каждого достается по чуть-чуть, поэтому мне необходимо много людей. Раньше я давал им время пообвыкнуть в полужизни, сейчас — беру немедленно. Чтобы сохраниться самому. Подойдите поближе и послушайте, я открою рот, и вы услышите их голоса. Может быть, не всех, но последних из съеденных. Вы их знаете. — Он поковырял ногтем верхний передний зуб — серый, гнилой. — Ничего не хотите мне сказать?

— Это ты начал меня убивать внизу, в холле?

— Да, я, а не Пат. Я съел её возле лифта, а потом съел всех остальных. Я думал, что вы мертвы. — Джори повертел в руках баллончик с УБИКом, который до сих пор держал в руках. — Не пойму. Что там может быть, и где Ранситер его выкопал? — Парень нахмурился. — Кстати, Ранситер не мог этого сделать, вы правы, он с другой стороны. Это возникает здесь, в нашем окружении.

— Значит, ты бессилен. УБИК не позволит тебе съесть меня.

— Некоторое время. Пока не выдохнется.

— Не надо блефовать! Ты даже не знаешь, что это такое и откуда он взялся!

Интересно, подумал Джо, смогу ли я его прикончить? Мальчишка выглядел довольно хилым.

Это существо убило Венди, сказал он себе. Я смотрю ему в лицо, я знал, что когда-нибудь так и будет. Венди, Эл, настоящий Дон Денни… все. Он сожрал даже труп Ранситера, едва тот попал в саркофаг мораториума. Значит, остаточная протофазная активность всё-таки была, что-то, во всяком случае, его привлекло.

— Мистер Чип, вы не даете мне измерить ваше давление, — сказал доктор. — Я попрошу вас лечь.

Потрясенный до глубины души, Джо произнес:

— Джори, он что, не видел твоей перемены? Он слышит тебя?

— Доктор Тейлор — продукт моего сознания, — ответил Джори. — Как и все остальное в этом псевдомире.

— Не верю, — сказал Джо. — Вы же слышали, что он сказал, доктор?

Послышалось шипение, глухой хлопок, и доктор исчез.

— Убедились? — поинтересовался довольный Джори.

— Что ты собираешься делать, когда покончишь со мной? — спросил Джо. — Сохранишь реальность 1939 года?

— Нет, конечно. Какой в этом смысл?

— Значит, все это ради меня? Весь мир?

— Не так уж он и велик. Гостиница в Де-Мойне, улица за окном, несколько автомобилей и прохожих. Ну, может, ещё пара зданий через дорогу на случай, если вам вздумается посмотреть в окошко.

— Значит, ты не влияешь на Нью-Йорк, Цюрих или…

— Зачем? Там же никого нет. Я создаю осязаемую реальность только там, где находитесь вы или кто-либо из группы. И то самый минимум. Вот когда вы летели сюда из Нью-Йорка, я создал сотни миль сельской местности и страшно вымотался. Понадобилось съесть невероятно много, чтобы хоть как-то компенсировать расходы. Поэтому, собственно говоря, и пришлось всех прикончить сразу же после вашего приезда. Мне необходимо было восстановить силы.

— Почему 1939? — спросил Джо. — Почему не наш, 1992 год?

— Я не могу задержать регрессию. Одному это вообще невозможно. Я, конечно, начал с 1992, но все стало ломаться. Монеты, сливки, сигареты — эти явления вы замечали. К тому же постоянно прорывался снаружи Ранситер, а его мне только не хватало. По сути дела, было бы лучше, если бы он не вмешивался, — Джори лукаво улыбнулся. — Но обращение в прошлое меня нисколько не тревожило, я знал, что вы припишите все Пат. Слишком похоже на её талант. Я даже думал, что вы её прикончите. Вот бы я порадовался. — Джори ещё больше оскалился.

— А зачем сохранять гостиницу и улицу теперь, когда я все знаю?

— Но я всегда делаю это так. — Глаза Джори расширились.

— Убью! — сдавленно крикнул Джо и навалился на Джори, пытаясь схватить его за горло.

Зарычав, Джори впился ему в руку. Огромные, тупые, как лопата, зубы глубоко вошли в правую кисть. Дернув головой, Джори оторвал руку Джо от своего горла и уставился на него немигающим взглядом. Он плотоядно рычал, сжимая зубы. Они ещё глубже вошли в плоть, и Джо едва не потерял сознание от боли. Он же меня ест, дошло вдруг до него.

— Нет! — крикнул Джо и изо всех сил ударил Джори по носу. — УБИК тебе не позволит! — Он наотмашь хлестнул юнца по глазам. — Со мной у тебя ничего не выйдет!

— Ефе посмошшим… — прорычал Джори, по — овечьи двигая челюстями и пережевывая руку Джо.

Обезумев от боли, Джо ударил Джори ногой. Челюсти разжались.

Джо отполз назад, в ужасе глядя, как кровь заливает изувеченную руку.

— Ты все равно не сделаешь со мной того, что сделал с остальными!

Нащупав баллончик с УБИКом, он направил распылитель на кровоточащую рану. Слабая струйка частиц тонкой пленкой покрыла изжеванную, порванную плоть. Боль немедленно утихла.

Рана затянулась.

— И ты не можешь убить меня, — ухмыльнулся Джори.

— Я пошел наверх, — пробормотал Джо. Пошатываясь, он направился к двери и распахнул её, сделал несколько осторожных шагов по темному коридору. Пол казался вполне надежным. Ничто не напоминало квази-, псевдо- или ирреального мира.

— Далеко не ходи, — крикнул вдогонку Джори. — Я не могу работать на большом расстоянии. Учти, если надумаешь сесть в машину и отъехать на несколько миль… рано или поздно доедешь до точки, где все оборвется. А это тебе понравится не больше, чем мне.

— По-моему, я ничего не теряю. — Джо дошел до лифта и нажал кнопку вызова.

— С лифтами у меня не всегда получается, — сказал в спину Джори. — Слишком сложные. Может, лучше пойдешь по лестнице?

Подождав ещё немного, Джо уступил и, следуя совету Джори, пошел вниз по лестнице — по тем же самым ступенькам, по которым недавно из последних сил поднимался.

Ну вот, подумал Джо, вот одна из действующих сил, та, что пытается уничтожить нас… что уже уничтожила всех, кроме меня, — Джори. За ним — ничего, Джори — это конец.

Встречусь ли я с другой силой? Скорее всего нет, во всяком случае не скоро.

Спустившись в вестибюль, Джо огляделся. Вокруг него сновали люди, с потолка свисала люстра.

Джори, что ни говори, провернул огромную работу. Настоящий, подумал Джо, пробуя ногой пол. Не провалишься.

Судя по всему, у парня богатый опыт. Похоже, он проделывал такое не один раз.

Подойдя к администратору, Джо спросил:

— Есть тут у вас приличный ресторан?

— Да, по улице к центру. — Клерк оторвался от сортировки почты. — И направо. «Матадор». Вам очень понравится, сэр.

— Я тут совсем один, — неожиданно сказал Джо. — Есть в вашем отеле какие-нибудь развлечения? Девочки?

Сухим, неодобрительным тоном клерк ответил:

— В нашем отеле подобного нет, сэр. Мы не занимаемся сводничеством.

— У вас благопристойный, чистый, семейный отель, так?

— Мы прилагаем к этому все старания, сэр.

— Я вас просто проверил, — сказал Джо. — Хотел убедиться, что попал в приличное место.

Он отошел от стойки, пересек вестибюль, спустился по широким мраморным ступенькам и вышел через вращающиеся двери на тротуар.

Глава 16

Начинайте утро со здоровой, вкусной — пальчики оближешь — питательной каши «Убик». Это лучшее, что может выбрать на завтрак взрослый человек.

Ни в коем случае не превышать рекомендованной дозы.

Разнообразие машин потрясало: модели разных лет и модификаций. И в том, что большинство из них имели черный цвет, вины Джори не было. Подлинная примета времени.

Но откуда он узнал?

Странно, подумал Джо, что Джори до мелочей знает быт 1939 года, в котором никто из нас не жил, кроме… Глена Ранситера.

Потом, совершенно неожиданно, Джо догадался. Джори сказал правду: он не создавал этот мир, он воссоздал собственное время, а вернее — его фантасмагорический прототип. Возврат к прежним формам. — не его рук дело, это произошло само собой, может быть, вопреки его усилиям. Причины в естественных природных атавизмах, проявляющихся по мере ослабления энергии Джори. Как он сам говорит, это стоит ему огромных усилий. А столь разнообразный мир со множеством персонажей он наверняка создал впервые.

Мы здорово его перенапрягли, подумал Джо. И поплатились за это.

Мимо протарахтел квадратный старый «додж»-такси. Джо махнул рукой, и машина шумно, со скрипом остановилась. Ну что ж, сказал сам себе Джо, посмотрим, как далеко простираются границы квази-мира.

— Провезите меня по Де-Мойну. Мне бы хотелось посмотреть как можно больше улиц, домов и людей, а потом поедем в ближайший городок и там решим, что дальше.

— Лицензия запрещает мне междугородние перевозки, мистер, — извинился водитель, распахнув перед Джо дверь. — Но по Де-Мойну я вас покатаю с удовольствием. Это красивый город. А вы из другого штата, сэр?

— Из Нью-Йорка, — сказал Джо, усаживаясь на сидение.

Такси влилось в дорожный поток.

— Ну, что в Нью-Йорке говорят о войне? — поинтересовался водитель. — Думаете, мы примем участие? Рузвельт намерен втянуть…

— Я не расположен говорить о войне или политике, — резко оборвал его Джо.

Некоторое время они ехали молча.

Глядя на здания, людей и проносящиеся за окном машины, Джо снова задумался, как удается Джори все это удерживать.

Такое изобилие деталей! Наверное, недалеко и граница — предел его возможностей. Судя по всему, до неё осталось рукой подать.

— Водитель, — спросил Джо, — есть у вас в Де-Мойне публичные дома?

— Нет.

Может, Джори этого не умеет, подумал Джо. По молодости лет.

А может, не одобряет. Он вдруг почувствовал усталость. Куда я еду? И зачем? Доказать самому себе, что Джори говорил правду? Так я уже знаю, что это правда, — я видел, как исчез доктор. Я видел, как Джори вышел из Дона Денни. Этого вполне достаточно. И еду я только для того, чтобы посильнее его напрячь, что ещё больше усилит его аппетит. Может, бросить эту затею?

Все равно бессмысленно. УБИК, как сказал Джори, рано или поздно выдохнется. Не стоит тратить последние минуты жизни на поездку по Де-Мойну. Надо что-нибудь придумать.

По тротуару, разглядывая витрины, легкой, прогуливающейся походкой шла девушка. Симпатичная, с веселым светлым хвостиком волос, в расстегнутой кофточке поверх блузки, в яркой красной юбке и маленьких туфельках на высоком каблуке.

— Притормози, — попросил Джо. — Видишь вон ту, с хвостиком?

— Она не станет с вами разговаривать, — произнес водитель. — И вызовет полицию.

— Плевать. — В данной ситуации это и впрямь не играло большой роли.

Старый «додж» подкатил к тротуару, шины заскрипели о бордюр.

Девушка оглянулась.

— Привет, — сказал Джо.

Она взглянула на него с удивлением. Теплые, умные голубые глаза расширились, но ни испуга, ни неприязни Джо не почувствовал.

— Да?

— Я умираю, — сказал Джо.

— Боже, — озабоченно воскликнула девушка. — Вы не…

— С ним все в порядке, — вмешался водитель. — Он просто хочет познакомиться.

Девушка засмеялась. Без тени враждебности. И не ушла.

— Сейчас время обеда, — продолжал Джо. — Позвольте пригласить вас в ресторан. Мне сказали, что здесь есть неплохое местечко — «Матадор».

Усталость нарастала. Он снова почувствовал тяжесть и вдруг с приглушенным, тупым ужасом осознал, что это та самая усталость, которая навалилась на него в вестибюле отеля после того, как он показал Пат повестку в суд. И тот самый холод. Крадучись, вернулось физическое ощущение ледяного саркофага. УБИК начинает выдыхаться, сообразил Джо. Надолго меня не хватит.

Должно быть, лицо его изменилось. Девушка подошла к окну такси.

— Вам нехорошо?

— Я умираю, мисс, — с трудом выговорил Джо. Снова начала пульсировать рана на руке, обозначились следы зубов. Одного этого было достаточно, чтобы повергнуть его в страх.

— Скажите, пусть вас отвезут в больницу.

— Мы можем вместе пообедать?

— Вам действительно это нужно? Когда вы… не знаю, что там у вас, больны? Вы больны? — Она открыла дверцу машины. — Хотите, чтобы я поехала с вами в больницу? Хотите?

— В «Матадор», — сказал Джо. — Мы возьмем филе тушеного марсианского крота. — Джо вспомнил, что импортный деликатес ещё не существует. — Самое хорошее мясо. Говядину. Вы любите говядину?

Сев в такси, девушка сказала:

— Ему надо в «Матадор».

— Слушаю, мисс.

Такси вновь тронулось с, места. На первом же перекрестке водитель развернулся. Джо понял, что они едут в ресторан.

Неужели там я и помру? — подумал он. Усталость и холод полностью его парализовали, он чувствовал, как одна за другой отключаются жизненные функции. Естественно. Печени уже нет смысла производить красные кровяные тельца, почкам не нужно выводить отходы, кишечник утратил свое предназначение.

Только сердце с трудом продолжало биться, да ещё легкие годились на хриплое, тяжелое дыхание; с каждым вдохом Джо чувствовал на груди огромный бетонный блок. Мой могильный камень. Рука снова начала кровоточить. Медленно выступили густые капли.

— Будете «Лаки Страйк»? — Девушка протянула Джо пачку.

— Меня зовут Джо Чип, — сказал Джо.

— Хотите, чтобы я назвала вам свое имя?

— Да, — прохрипел Джо и закрыл глаза. Больше он говорить не мог, по крайней мере сейчас. — Вам нравится Де-Мойн? — спросил он спустя некоторое время, пряча от неё руку. — Давно здесь живете?

— Вы очень устали, мистер Чип, — сказала девушка.

— О черт, да какое это имеет значение! — Джо махнул рукой.

— Неправда, имеет. — Девушка открыла сумочку и принялась лихорадочно в ней рыться. — Я не порождение Джори. Как этот, — она кивнула на водителя, — Или как эти домишки и магазинчики, паршивая улочка и все эти люди с их древними машинами. Вот, мистер Чип. — Она вытащила из сумочки конверт и подала его Джо. — Это вам. Открывайте прямо сейчас, думаю, ни вам, ни мне не стоит терять время.

Свинцовыми пальцами Джо разорвал конверт.

Там он обнаружил по всем правилам оформленный сертификат с орнаментом. Текст, однако, расплывался. Джо слишком устал, чтобы разобрать написанное.

— Что здесь? — спросил он, роняя бумагу на колени.

— От компании, производящей УБИК, — сказала девушка. — Гарантия бесплатного пожизненного снабжения. Бесплатного, потому что я знаю ваше финансовое положение, вашу, так сказать, отличительную черту. На обратной стороне список аптек, распространяющих УБИК. Есть две аптеки и здесь, в Де-Мойне. Думаю, перед обедом не мешает заехать в одну из них. Нам сюда, водитель. — Она наклонилась и вручила шоферу листок бумаги с адресом. — И поторопитесь, скоро закрывается.

Джо откинулся на сидение, жадно ловя ртом воздух.

— Кто вы? — прошептал он.

— Меня зовут Элла. Элла Хайд Ранситер. Жена вашего шефа.

— Вы здесь, с нами, — выдохнул Джо. — По эту сторону саркофага.

— Да, как вам хорошо известно, я здесь уже давно. Думаю, скоро меня ждет новое рождение. Так, во всяком случае, считает Глен. Мне постоянно снится дымный красный свет, и это плохо. С моральной стороны такое чрево не годится для перерождения. — Она рассмеялась густым, теплым смехом.

— Вы та, другая сила, — сказал Джо. — Джори уничтожает нас — вы пытаетесь нам помочь. За вами нет никого, точно так же, как никого нет за Джори. Вы — конечная сущность. Я достиг обеих последних инстанций.

— Я не воспринимаю себя как «инстанцию», — едко заметила Элла, — я воспринимаю себя как Эллу Ранситер.

— Но это так, — сказал Джо.

— Да, — она торжественно кивнула.

— Почему вы против Джори?

— Потому что он вторгся в меня, угрожает мне так же, как и вам. Мы оба знаем, на что он способен. Иногда он становится очень сильным, даже может подавить меня, когда я общаюсь с Гленом. И всё-таки я, похоже, справляюсь с ним лучше, чем большинство полуживых, чем вся ваша группа, даже действующая как одно целое.

— Лучше, — согласился Джо. Безусловно, так и было.

Доказательства налицо.

— Когда произойдет мое перерождение, — сказала Элла, — Глен уже не сможет советоваться со мной. У меня весьма эгоистическая причина помогать вам, мистер Чип: я хочу, чтобы вы заменили меня, Я хочу, чтобы Глен имел возможность посоветоваться с кем-нибудь, обратиться за помощью, чтобы был человек, на кого он мог бы положиться. Вы подходите идеально. В полужизни вы будете заниматься тем же, чем занимались всю жизнь. Так что в некотором смысле мною движут не благородные порывы, я спасла вас от Джори из чисто практических соображений.

— После вашего перерождения, — промолвил Джо, — я не погибну?

— Вы на всю жизнь обеспечиваетесь УБИКом. Как сказано в сертификате.

— Может, мне удастся победить Джори?

— Вы хотите сказать, уничтожить его? — Элла задумалась. — Что ж, он тоже уязвим. Не исключено, что со временем вы найдете способ нейтрализовать его. Я полагаю, это максимум, на что можно надеяться. Сомневаюсь, чтобы вам удалось его уничтожить, другими словами — поглотить, как он поступает с полуживыми, помещенными рядом с ним в мораториуме.

— Черт, — с негодованием прохрипел Джо, — я расскажу обо всем Глену, и он вышвырнет этого Джори из мораториума!

— У Глена нет таких полномочий.

— Разве Шонхайт фон Фогельзанг…

— Герберт ежегодно получает круглую сумму от родственников Джори за то, что держит его вместе с остальными и находит для этого всевозможные причины. Кроме того… в каждом мораториуме есть свои Джори. Подобная борьба идет везде, где теплится полужизнь. Это закон, условие существования. — Элла замолчала, и Джо впервые заметил на её лице признаки гнева. Напряженный, рассерженный взгляд, так не гармонирующий со спокойным обликом. — С ним надо драться по нашу сторону стекла. Должны драться мы, кого Джори хочет сделать своей добычей. Вам предстоит выполнить эту миссию, мистер Чип, после моего перерождения. Справитесь? Это нелегко. Джори постоянно будет вытягивать из вас все силы, наваливать на вас тяжесть, которую вы ощущаете, как… — она запнулась, — приближение смерти. Так оно и есть. Здесь, в полужизни, мы все медленно угасаем. Джори только ускоряет этот процесс.

Усталость и холод придут неминуемо. Но не так скоро.

Я помню, что он сделал с Венди, подумал Джо. Одно это не даст мне успокоиться.

— Вот ваша аптека, мисс. — Квадратный «додж» подкатил к тротуару и остановился.

— Я дальше не пойду, — сказала Элла, когда Джо открыл дверцу и неуверенно выбрался из машины. — До свиданья. Спасибо за верность Глену. Спасибо за то, что вы ещё для него сделаете. — Она потянулась к Джо и поцеловала его в щеку. Губы Эллы показались Джо сочными и полными жизни. Что-то перешло и на него, он немного окреп. — Удачи с Джори! — Она откинулась на сидение, положив сумочку на колени.

Джо захлопнул дверцу, постоял и, пошатываясь, побрел к аптеке. Сзади с пыхтением тронулся с места автомобиль.

Лысый аптекарь в официальном темном сюртуке, повязанном галстуке и тщательно выглаженных брюках из блестящей ткани встретил его в мрачном, тускло освещенном вестибюле.

— Извините, сэр, мы закрываемся. Я как раз шел запирать дверь.

— Но я уже вошел, — возразил Джо. — И вы должны меня обслужить. — Он подал аптекарю свой сертификат. Щурясь сквозь круглые очки, аптекарь с трудом разбирал готический шрифт. — Долго мне ждать?

— УБИК, — пробормотал аптекарь. — По-моему, УБИК кончился. Надо посмотреть. — Он развернулся и пошел вглубь аптеки.

— Джори! — сказал Джо.

— Простите? — Аптекарь обернулся.

— Ты — Джори, — повторил Джо. Теперь я знаю, подумал он. Я научился распознавать его. — Ты создал эту аптеку и все, что в ней есть, за исключением баллончиков с УБИКом. Над УБИКом ты не властен, он поступает от Эллы.

Джо двинулся вперед, шаг за шагом преодолевая расстояние до стойки и полок с лекарствами. Вглядываясь в этикетки, он пытался найти УБИК. В полумраке тускло освещенной аптеки старинные надписи сливались перед глазами.

— Я подверг регрессу весь запас УБИКа, — сказал аптекарь молодым, тонким голосом Джори. — Превратил его в бальзам для печени и почек. Теперь он никуда не годится.

— Тогда я возьму его в другой аптеке, — произнес Джо. Он прислонился к стойке и, превозмогая боль, судорожно пытался вдохнуть хоть немного воздуха.

— Она закроется, — откликнулся Джори из лысого аптекаря.

— Завтра, — проговорил Джо. — До завтрашнего утра я продержусь.

— Не продержишься. — Джори ухмыльнулся. — Да и там будет регрессированный УБИК.

— В другом городе.

— Куда бы ты ни поехал, УБИК будет испорчен. Возвращен к мази, порошку, эликсиру или бальзаму. Баллончика с аэрозолью ты не увидишь никогда, Джо Чип. — Джори в образе лысого аптекаря улыбнулся, обнажив ряд целлулоидных зубов.

— Я смогу… — Джо собрал все силы, чтобы хоть немного разогреть немеющее от холода тело, — вернуть его в настоящее. В 1992 год.

— Да ну, мистер Чип? Неужели получится? — Аптекарь вручил Джо квадратную коробку. — Держите. Откройте и вы увидите…

— Я знаю, что я увижу, — перебил Джо. Он мысленно сосредоточился на синей бутылке с бальзамом для почек и печени. Эволюционируй, приказал он ей, направив на коробку всю оставшуюся энергию. — Баллончик с аэрозолью, — сказал он громко и закрыл глаза.

— Баллончика с аэрозолью не будет, — пробормотал аптекарь, выключая освещение. Подойдя к кассе, он вставил ключ, со звоном выдвинулся ящичек с деньгами. Тренированным движением аптекарь перебросил купюры и мелочь в большой железный ящик с замком.

— Баллончик с аэрозолью, — сказал Джо, сжимая в руках коробку. — Сейчас 1992 год. — В эту фразу он вложил всего себя.

Аптекарь погасил последнюю лампочку. Заведение потонуло во мраке. В тусклом свете уличного фонаря Джо мог рассмотреть только форму предмета в своих руках, его квадратные очертания.

Открыв входную дверь, аптекарь сказал:

— Идемте, мистер Чип. Пора по домам. Она была неправа, не так ли? Кстати, вы её больше не увидите. Элла слишком далеко ушла по дороге перерождения, она уже и думать забыла о вас, обо мне или Ранситере. Сейчас она видит различные огни: красный и дымный, а может, и ярко — оранжевый…

— То, что я держу в руке, — сказал Джо, — есть баллончик с аэрозолью.

— Нет, — произнес аптекарь. — Мне жаль, мистер Чип. Действительно жаль. Но это не так.

Джо поставил картонную коробку на ближайшую полку. Потом повернулся и медленно, с достоинством, начал долгий путь к выходу, где ожидал аптекарь. Никто из них не произнес ни слова, пока Джо не переступил порог и не шагнул на вечернюю улицу.

Склонившись над замком, аптекарь запер дверь на ночь.

— Я пожалуюсь производителю, — выговорил Джо. — По поводу… — он осекся. В горле встал ком, не давал ни говорить, ни дышать. Спустя минуту удушье отпустило, и Джо закончил фразу: — …порчи товара в вашей аптеке.

— Спокойной ночи. — Некоторое время аптекарь разглядывал Джо в сумерках наступившего вечера. Потом пожал плечами и пошел прочь.

Слева от себя Джо разобрал темные очертания скамейки, на которой люди ожидали трамвая. Ему удалось до неё добраться.

Сидевшие два или три человека отодвинулись — то ли из отвращения, то ли просто уступая место. Джо было абсолютно все равно. Он чувствовал только скамейку, принявшую на себя часть давящего его груза.

Как бы то ни было, мы пытались, думал он, следя за мигающими желтыми огнями рекламных надписей, за проносящимся перед его глазами потоком автомобилей.

И я, будь оно проклято, чуть-чуть не перевел бутыль с бальзамом для печени и почек в его истинное состояние. У меня почти получилось. Джо знал это, чувствовал каким-то образом свою огромную силу, выплеснувшуюся в последнем трансцендентальном порыве.

Трамвай, лязгающая железная громадина, с грохотом остановился возле скамьи. Все ожидающие устремились к задней площадке.

— Эй, мистер! — крикнул кондуктор. — Вы садитесь или нет?

Джо ничего не ответил. Кондуктор дернул за шнур, и трамвай с шумом тронулся с места. Он набрал скорость и наконец скрылся из вида. Счастливого пути, подумал Джо, когда громыхание колес затихло вдали. И прощайте.

Он откинулся на скамейке и закрыл глаза.

— Прошу прощенья. — В темноте над ним склонилась девушка в синтетическом пальто из страусиной кожи. Джо вздрогнул, мгновенно собравшись. — Это вы — мистер Чип? — Хорошенькая, стройная, в шляпке, перчатках и туфельках на высоком каблуке девушка держала в руке сверток. — Мистер Чип из Нью-Йорка? Из Корпорации Ранситера? Мне бы не хотелось отдать это другому человеку.

— Я Джо Чип. — На мгновение Джо подумал, что перед ним Элла Ранситер. Но эту девушку он никогда раньше не видел. — Кто вас послал?

— Доктор Зондербар. Зондербар-младший, сын основателя фирмы Зондербара.

— Кто это? — спросил Джо и тут же вспомнил: — Бальзам для печени и почек! Переработанные листья олеандра, масло перечной мяты, животный уголь, хлористый кобальт, окись цинка… — Навалилась усталость и Джо замолчал.

— Используя новейшие достижения современной науки, — сказала девушка, — возврат материи к её прежним формам можно остановить, причем по вполне доступным каждому квартировладельцу ценам. УБИК распространяется ведущими универсамами по всему земному шару. Так что ищите его в магазине, где обычно делаете покупки, мистер Чип.

— Где я должен его искать? — Джо полностью пришел в себя, поднялся и стоял, неуверенно покачиваясь. — Вы из 1992 года, я слышал то, что вы говорили, в телерекламе Ранситера. — Налетел порыв вечернего ветра, и Джо почувствовал, как он увлекает его за собой, словно кучу изорванных тряпок.

— Совершенно верно, мистер Чип. — Девушка вручила ему сверток. — Своими действиями в аптеке вы вызвали меня из будущего. Прямо с производства. Мистер Чип, если вы ослабели, я могу вас обрызгать. Хотите? Не сомневайтесь, я официальный представитель и технический консультант фабрики.

Она быстрым движением забрала сверток, развернула его и тут же направила на Джо струю УБИКа. В темноте Джо увидел блестящий баллончик.

— Спасибо, — сказал он, — мне стало лучше и теплее.

— На этот раз вам не требуется так много, как тогда в гостинице. Сейчас вы крепче. Вот, держите баллончик, до утра он вам может понадобиться.

— Я смогу взять ещё? — спросил Джо. — Когда этот кончится?

— Конечно. Если вам удалось вызвать меня один раз, думаю, вы сумеете сделать это и ещё. Точно так же. — Она пошла прочь, сливаясь с густыми тенями близких домов.

— Что такое УБИК? — спросил Джо, желая её задержать.

— Баллончик с аэрозолью, — ответила девушка. — Это портативный излучатель отрицательных ионов со встроенным высоковольтным низкоамперным аккумулятором на гелиевых батареях в 25 киловольт. Ускорительная камера, где разгоняются ионы, смещена, что придает ионам направленный против часовой стрелки спин. Возникает центростремительная сила, вследствие которой ионы не разлетаются, а остаются в связанном состоянии. Отрицательно заряженное ионовое поле замедляет анти-протофазоны, и те теряют свои свойства, больше не связывают по принципу парности излучаемые полуживыми протофазоны. Последнее приводит к возрастанию процентного отношения несвязанных протофазонов, то есть обуславливает, по крайней мере на определенный период, усиление протофазонового поля, что воспринимается полуживыми как возрастание активности плюс потеря ощущения холода, естественного при нахождении в замороженном саркофаге.

Теперь понятно, почему регрессировавший УБИК не может…

— Отрицательные ионы, — машинально повторил Джо. — Это тавтология. Все ионы заряжены отрицательно.

— Надеюсь, мы ещё увидимся, — сказала девушка очень мягко. — Мне было приятно доставить вам баллончик. Думаю в следующий раз…

— А может, поужинаем вместе? — предложил Джо.

Она уходила все дальше и дальше.

— Кто изобрел УБИК?

— Полуживые, те, кому угрожал Джори. Но в основном — Элла Ранситер. Им очень долго пришлось над ним работать, до сих пор количество УБИКа ограничено.

Она ускользала легким, тайным, осторожным шагом, пока наконец совершенно не исчезла.

— В «Матадоре»! — крикнул Джо. — Я понял, Джори хорошо постарался, создавая это место. Или его регрессируя, уж не знаю, как правильнее.

Он прислушался, но девушка не отвечала.

Осторожно сжимая в руке баллончик, Джо Чип пошел ловить такси. В свете уличного фонаря он поднес баллончик к глазам и прочел надпись на этикетке:

Полагаю, её зовут Майра Лэни.

Адрес и номер телефона на обратной стороне упаковки.

— Благодарю, — сказал Джо баллончику.

Нас посещают живые привидения, подумал он. Они говорят или пишут и таким образом пробиваются к нам. Наблюдательные, мудрые, реальные привидения из настоящей, полноценной жизни, элементы которой стали для нас чужеродными, но долгожданными осколками материи, пульсирующей, как бывшее сердце. И все — благодаря Глену Ранситеру. Ему. Автору инструкций надписей и записок. Очень ценных записок.

Джо поднял руку, и проезжающий таксомотор — «грэхэм» 1936 года затормозил с сердитым скрипом.

Глава 17

Я — УБИК. Я существовал до появления Вселенной. Я есть. Я создал светила и миры. Я сотворил жизнь и определил, где ей протекать. Живущие делают, как я скажу, и идут, куда я им указываю. Я и есть мир, и мое имя никогда не произносится. Его никто не знает. Меня называют УБИК, но это не мое имя. Я — есть. Я буду всегда.

Глен Ранситер никак не мог найти владельца мораториума.

— Вы действительно не знаете, где Фогельзанг? — спросил он у мисс Бисон. — Мне крайне нужно ещё раз переговорить с Эллой.

— Я распоряжусь, чтобы её доставили, — сказала мисс Бисон. — Можете занять кабину 4-В. Располагайтесь поудобнее, скоро вы сможете пообщаться.

Ранситер нашел кабину 4-В и нервно заходил возле неё по коридору. Наконец появился сотрудник мораториума, толкающий перед собой носилки с саркофагом Эллы. — Простите, что пришлось ожидать, мистер Ранситер, — сказал он, и принялся налаживать аппаратуру, весело мурлыкая себе под нос.

Вся процедура заняла очень мало времени. В последний раз проверив связь, техник удовлетворенно хмыкнул, кивнул и направился к выходу.

— Вот, возьмите, — проворчал Ранситер, вручая ему горсть пятидесятицентовых монет. — Мне понравилось, как быстро вы все наладили.

— Благодарю вас, мистер Ранситер, — откликнулся служащий. Взглянув на деньги, он нахмурился. — Какие-то они странные…

Ранситер внимательно посмотрел на пятидесятицентовики и сразу понял, что смутило техника: подобных монет в обращении не было. Кто же это? — подумал он, глядя на отчеканенный профиль. Не тот, кто должен быть. И тем не менее знакомый.

Где-то я его видел.

И тут он узнал. И опешил. Мыслимо ли это? Большинство явлений поддаются хоть какому-то объяснению. Но… Джо Чип на монете в пятьдесят центов?

Похолодев, Ранситер интуитивно догадался, что если он хорошенько пороется по карманам и в бумажнике, то найдет ещё.

Это было только начало.

МАСТЕР ВСЕЯ ГАЛАКТИКИ ^(роман)

Хельдскалла — древний храм Туманных Существ, когда-то населявших Сириус-Пять — должен быть поднят со дна Маре Нострум. Могущественный Глиммунг собирает для этой миссии профессионалов со всей Вселенной. В их числе — землянин Джо Фернрайт — мастер по восстановлению керамики.

Успех мероприятия неочевиден. «За восстановлением последует провал» — гласит предсказание из Книги Календ, а Маре Нострум подбрасывает Джо поразительно красивую керамическую вазу, несущую в себе зловещее послание.

Но несмотря ни на что, попытка поднять храм все равно будет предпринята и Глиммунг сразится со своим темным двойником, и мастера получат шанс сделать выбор, который у каждого будет своим…

Глава 1

Когда-то мой отец был реставратором. Его работа заключалась в том, чтобы воссоздавать керамику, сохранившуюся с Древних Времен, с тех довоенных дней, когда не все в этом мире было сделано из пластика. Восхитительная это вещь — керамический сосуд. Каждый спасенный им образец: его фактура, форма, глазурь — находили свое место в памяти и уже никогда её не покидали.

Правда, теперь ни его работа, ни его мастерство почти никого не интересовали. Керамики сохранилось так мало, что счастливые обладатели берегли её как зеницу ока.

«Я — Джо Фернрайт, — убеждал он себя, — и я — лучший мастер на Земле. Я, Джо Фернрайт, — не чета другим».

Пустые коробки заполняли его мастерскую; те самые жестяные коробки, в которых он возвращал владельцам спасенные его руками сосуды, но вот уже семь месяцев как столик для заказов пуст.

Семь месяцев — чего только не успеешь передумать за это время. Однажды Джо даже решил отказаться от своей работы и заняться чем-нибудь другим чем угодно, лишь бы не сидеть на ветеранском пособии. «Может, все дело в моей работе, — думал он, — может, клиентов не устраивает качество, и они обращаются к другим мастерам?» Потом в голову пришла мысль о самоубийстве, или о громком преступлении — например, убийстве кого-нибудь из Международного Всемирного Сената. Вот только что это даст? Всё-таки жизнь чего-то стоит. Даже когда все прелести жизни и радость бытия давно покинули тебя, кое-что остается… Игра.

На крыше своего комнатного блока, с ленчем в руках, Джо Фернрайт ждал общественный аэробус. Утренний холод пронизывал насквозь. Джо ежился. «Сейчас подойдет, — думал он, — если, конечно, не будет набит под завязку. Что ж, тогда пойду пешком».

К пешим прогулкам Джо привык уже давно: общественный транспорт работал из рук вон плохо — как впрочем и все остальное. «Черт бы их побрал, ворчал Джо себе под нос. — Или, точнее, черт бы побрал всех нас». В конце концов, он тоже был частью этой гигантской паутины, раскинувшей повсюду свои липкие сети, обвившей ими весь мир.

— С меня хватит, — заявил мужчина с заметно выпирающими желваками на гладко выбритых скулах. — Я спускаюсь на землю и иду пешком. Удачи.

Мужчина протиснулся сквозь толпу ожидающих, и она сомкнулась за ним плотным кольцом.

«Пожалуй, я тоже пойду», — решил Джо.

Он направился к эскалатору, и за ним с недовольным ворчанием потянулись почти все пассажиры.

Он ступил на потрескавшийся, выщербленный тротуар, зло процедил воздух сквозь зубы и зашагал на север.

Полицейская машина, плавно опустившись, зависла над головой Джо.

— Эй, парень, ковыляй поживее, — окликнул его офицер в форме, и Джо увидел направленное на него дуло «вальтера», — Давай, пошевеливайся, а то я тебя прихвачу.

— Клянусь Богом, сейчас прибавлю шаг, — отозвался Джо. — Я только вышел.

Он пошел быстрее, приспосабливаясь к темпу других пешеходов, довольных хотя бы тем, что у них пока есть работа, и есть куда спешить в это промозглое апрельское утро 2046 года в городе Кливленде Народной Республики Америки. «Или, — думал он, — хотя бы что-то напоминающее работу. Место, талант, опыт и однажды сделанный заказ».

* * *

Его офис и мастерская — по сути дела, жалкий квадратный блок, где с трудом помещались верстак, инструменты и груда пустых металлических коробок, небольшой стол и старинное, обитое кожей кресло-качалка, принадлежавшее когда-то деду, затем отцу, а теперь и самому Джо. Он просиживал в нем день за днем, из месяца в месяц, И была в этой скудной обстановке одна-единственная керамическая ваза, фарфоровая и белоснежная, украшенная бледно-голубой муравой. Много лет назад Джо случайно наткнулся на неё, и сразу узнал работу японского мастера семнадцатого века. Джо дорожил ею и сумел пронести сквозь все невзгоды, даже сквозь войну.

Фернрайт забрался в кресло, с удовольствием ощущая, как оно чуть проминается под ним, словно принимая форму знакомой фигуры. Кресло так же привыкло к хозяину, как и он к креслу. Почти вся жизнь Джо прошла в этом кресле. Джо потянулся к кнопке почтового ящика и застыл в нерешительности. А если там, как обычно, ничего нет? Но ведь могло быть иначе — это как артобстрел: когда его давно нет, то можно ожидать в любой момент. Джо нажал кнопку.

На стол скользнули три счета.

А вместе с ними выпал грязно-серый пакетик с сегодняшним пособием. Аляповатые, почти ничего не стоящие бумажки. Каждый день, получив свой серый пакетик, Джо мчался в ближайший супермаркет и проворачивал свой маленький гешефт — продавал купюры, пока они хоть что-то стоили, и покупал еду, журналы, лекарства, новую рубашку, все равно что, лишь бы оно имело хоть какую-то ценность. Так поступали все вокруг: хранить деньги двадцать четыре часа означало обречь себя на катастрофу, эдакое моральное самоубийство. За два дня государственные деньги теряли не меньше восьмидесяти процентов покупательной способности.

Мужчина из соседнего блока крикнул через стену:

— Да здравствует Президент!

Рутинное приветствие.

— Ага, — машинально отозвался Джо. Один за другим отозвались голоса из соседних модулей. Неожиданно Джо задумался — а сколько же всего в здании таких каморок? Тысяча? Две, две с половиной? «Можно попробовать посчитать. Вот и занятие на сегодня, — решил Джо, — тогда смогу сосчитать, сколько людей живет в моем доме — кроме умерших или тех, кто попал в больницы. Но только после сигареты».

Он достал пачку табачных сигарет, категорически запрещенных из-за наркотической природы и вреда, наносимого здоровью граждан.

Не успел он прикурить, как его взгляд упал на пожарную сигнализацию на стене напротив. «Одна затяжка — десять штрафных», — пробормотал Джо и, засунув пачку обратно в карман, яростно потер лоб, пытаясь подавить гложущее ощущение где-то внутри, нечто, заставлявшее его уже несколько раз нарушать закон. Мысль спотыкалась, как заезженная пластинка: «Чего же мне не хватает? Что я пытаюсь заместить этим жалким суррогатом — курением? Это должно быть что-то громадное, — подумал Джо и почувствовал неимоверный голод доисторического человека, готового пожрать все вокруг. — Желание поглотить и спрятать внутри всю пустоту окружающего мира, вот это что такое».

Именно это заставляло Джо играть, именно это и создало Игру лично для него.

Нажав красную кнопку, он снял трубку и стал ждать, пока медлительная, доисторическая техника выведет его номер на внешнюю линию.

«Пи-и-ип», — раздалось из телефона, а на экране стали мелькать расплывчатые пятна и фигуры.

Номер был занесен в память. Двенадцать цифр, первые три соединяли с Москвой.

— Вам звонят из ставки вице-комиссара Сакстона Гордона, — заявил он появившемуся на экране русскому офицеру.

— Полагаю, хотите поиграть? — спросил оператор.

Джо ответил:

— Гуманоид не может поддерживать обмен веществ одной только планктонной мукой…

Криво усмехнувшись, офицер соединил Фернрайта с Гавковым. На экране появилась мятая, невыразительная физиономия мелкого чиновника. При виде Джо скука на нем мгновенно сменилась интересом.

— О, преславный витязь, — затянул Гавков по-русски, — достойный пастырь толпы безмозглых, преступных…

— Речь можете оставить на потом, — перебил его Джо, чувствуя, как накатывает раздражение — обычное состояние по утрам.

— Простите.

— Подготовили новый заголовок? — спросил Джо, держа наготове ручку.

— Компьютерный переводчик в Токио был все утро заблокирован, — ответил Гавков. — Я решил пропустить заголовок через небольшой переводчик в Кобе. В каком-то смысле он оказался даже — как бы сказать? — занимательней что ли, чем в Токио.

Гавков замолчал, склонясь над листочком бумаги.

Его офис был точной копией мастерской Джо, только мебель отличалась: стол, телефон, пластмассовый стул с высокой прямой спинкой.

— Готовы? — спросил он.

— Готов. — Джо изобразил некое подобие закорючки на бумаге, расписывая ручку.

Гавков прочистил горло и с самодовольной улыбкой человека, полностью уверенного в победе, стал читать:

— В оригинале он был на вашем языке, — объяснил Гавков, как требовали того правила, придуманные ими же самими — кучкой людей, разбросанных по всему земному шару, ютящихся в тесных квартирках, занимающих ничтожные должности, никуда не стремящихся, ни о чем не заботящихся, ничего, в сущности, не делающих: растворенных в безликости коллективного бытия. Свои личные причины его ненавидеть они объединили в попытке спастись от него в Игре.

— Подсказка, — продолжал Гавков, — это название книги.

— Известной? — спросил Джо.

Игнорируя вопрос, Гавков прочел с бумажки:

— «Сетчатое жалящее оружием насекомое».

— Палящее оружием? — переспросил Джо.

— Нет. Жалящее оружием.

— Сетчатое… — Джо задумался, — сетка. Жалящее насекомое… Оса wasp, то есть «восп»? — Он растерянно почесал лоб пером. — Переведено в Кобе? Стало быть, пчела, — решил он, — то есть по-английски «би»…

Дальше — оружие, значит, «ган-би»… А если это пистолет, то «хитер-би»… или лазер — «лазер-би»… пушка — «род-би»… револьвер «гэт», — Джо быстро записал, — «гэт-би»… Гэтсби. Теперь вернемся к сетчатому… Решетчатый, то есть «грейтинг»… Решетка — грейт… — вот оно! — «Великий Гэтсби», роман Скотта Фицджеральда, — произнес он, триумфально отбросив ручку.

— Десять очков, — произнес Гавков, что-то подсчитав. — Что ж, вы догнали Хиршмейера из Берлина, и даже слегка опережаете Смита из Нью-Йорка. Будете играть ещё?

— Как насчет моего названия? — спросил Джо и достал из кармана сложенный листок. Разложив его на столе, он прочел:

— «Мужской отпрыск встает с постели», — и посмотрел на Гавкова, чувствуя, как на душе теплеет от сознания, что на этот раз его заголовок, переведенный гораздо более мощным переводчиком Токио, будет значительно лучше.

— Это омоним, — мгновенно определил Гавков. — Слово «сын» по-английски звучит так же, как слово «солнце». «И восходит солнце». Десять очков мне, записал он.

Джо, нахмурившись, прочел вторую шараду:

— «Те, с кого гей берет пошлину за транзит».

— Опять Серьезно Затягивающая Дорога, — улыбаясь, ответил Гавков. Пошлина — это «толл», а гей — «Белл»… вот и получается — «По ком звонит колокол»…

— Серьезно Затягивающая, что?

— Серьезно — «эрнест», затягивающая — «хэминг», дорога — «уэй».

— Сдаюсь, — вздохнул Джо. Его выматывала эта партия, Гавков, как всегда, далеко опережал его в обратном переводе компьютерных интерпретаций.

— Может, попробуем ещё? — попытался соблазнить его Гавков.

— Ну ладно, — согласился Джо.

— «Быстро разбитое на спор поколение».

— О господи, — пролепетал Джо, полностью сбитый с толку.

Ни единой мысли в голове, — разбитый, скорее всего, «брек», и «фаст» быстро, то есть «брекфаст» — завтрак, это легко. Но «на спор поколение»?.. Что может значить, это «на спор»? Он стал быстро перебирать синонимы, драка — «файтинг», ругань — «агьюинг», перебранка — «спат». Решение не приходило; поколение — это «простериор», а, может, это второе значение слова «задняя часть». Тогда тыл — «рэа энд». Задница — «эсс». Ягодица «бат».

Теперь он напоминал медитирующего в тиши йога.

— Нет, — наконец произнес он, — не могу, сдаюсь.

— Что, так сразу? — Гавков вопросительно изогнул бровь.

— Ну не сидеть же до конца дня с одной и той же шарадой.

— Зад, — ответил Гавков.

Джо застонал. Конечно, это был «Завтрак у Тифани». Легко и просто: зад — «фани», теперь: «на» меняется на «у», а «спор» — на «распрю» — «тиф».

— Стонете? — произнес Гавков. — Только из-за того, что не угадали? Фернрайт, что с вами? Разве вас не утомляет час за часом сидеть без дела в своей конуре?

Неужели лучше остаться наедине с собой и отказаться от общения с нами?.. Полагаю, больше играть не будем?

Казалось, то, что один из них готов отказаться от Игры, не на шутку расстроило Гавкова. Глаза его потускнели.

— Просто ответ напрашивался сам собою, а я не догадался, — Джо попытался спасти положение, но сразу понял, что его объяснение не устраивает московского коллегу. Пришлось признаться. — Ладно, похоже, у меня депрессия. Не могу я так больше. Понимаете?

Понимаете! — уже утвердительно добавил Джо и замолчал. Немое, бессловесное согласие, мгновение — и оно кануло в Лету.

— Ладно, я вешаю трубку, — Джо протянул руку к рычагу телефона, но Гавков поспешно перебил его:

— Подождите. Давайте ещё раз, а?

— Нет, — отрезал Джо, отключаясь, и уставился в пустоту.

На бумажке оставалось ещё несколько шарад, но…

«Все… это конец, — с горечью подумал Джо. — Нет больше ни сил, ни желания бездумно прожигать жизнь в этой нескончаемой Игре, придуманной нами самими.

Общение с другими, — думал Джо, — Игра — это наш способ борьбы с одиночеством. Мы силимся увидеть, но что? Отражение самих себя, наших безжизненных, изможденных лиц, пустых до такой степени, что даже тошно. Похоже, смерть где-то совсем рядом, — думал он. — Чем больше об этом думаешь, тем ближе она подбирается. Я чувствую, что она рядом… Нет у меня ни врагов, ни противников — одна пустота. Я устареваю, как новости в старом журнале: месяц за месяцем, месяц за месяцем. Я слишком опустошен для этой Игры. Даже если им — всем остальным — я и нужен со своим дурацким участием».

И чем больше Джо размышлял об этом, уставившись в исчирканный листок, тем больше внутри него просыпалась мрачная жажда действия, словно его тело инстинктивно собирало последние силы. В полном безмолвии Джо принялся за новый заголовок.

Набрав номер, он вышел на спутниковую связь с Японией, вызвал Токио и набрал цифровой код автоматического переводчика. Привычно подключившись к огромному сооружению, он обошел все его многочисленные защиты.

— Устная передача, — сказал он.

Массивный GX-9 переключился с визуального ввода на звуковой.

— Зерно не созрело, — произнес Джо по-английски и включил рекордер на телефоне.

В то же мгновение компьютер выдал японский эквивалент.

— Спасибо. Конец сеанса.

Джо повесил трубку, дозвонился до компьютерного переводчика в Вашингтоне, округ Колумбия. Он перемотал запись японской фразы и, в устной форме, загрузил фразу в сегмент японско — английского переводчика.

— Клише неопытно, — ответил компьютер.

— Простите? — засмеялся Джо. — Повторите, пожалуйста.

— Клише неопытно, — произнес компьютер с нечеловеческим спокойствием.

— Это точный перевод? — спросил Джо.

— Клише…

— О'кей, — прервал его Джо. — Конец сеанса.

Он повесил трубку и замер, его снова наполняла энергия. Она заполнила все его существо и вернула к жизни.

Джо медлил. Приняв решение, он набрал номер старика Смита из Нью-Йорка.

— Офис закупки и снабжения, седьмое отделение, — произнес Смит. На тусклом небольшом экране возникло лицо, напоминающее брылястую морду гончей. — О, здорово, Фернрайт! Небось припас для меня что-нибудь, а?

— Простой до невозможности, слушай, — начал было Джо. — Клише неопыт…

— Погоди, лучше послушай мой, — перебил его Смит. — Давай сначала я, Джо, а? Получилось просто здорово. Ты ни за что не отгадаешь. Слушай. — И он быстро, проглатывая слова, прочитал:

— «Болотистые настойчивости». Написал — «Шахта Гвозде-яблока».

— Нет, — ответил Джо.

— Что — нет? — нахмурившись ивскинув голову, спросил Смит. — Ты же даже не попробовал. Я дам тебе время. Как по правилам, пять минут.

Джо выдавил:

— Я бросаю.

— Бросаешь что? Игру? Теперь, когда ты поднялся так высоко?!

— Бросаю профессию, — ответил Джо. — Хочу бросить этот участок, отключу телефон. Меня здесь больше не будет, и я не смогу играть.

Джо тяжело вздохнул, сделал паузу и продолжил:

— Я скопил шестьдесят пять четвертаков. Довоенных. За два года.

— Монет? Металлических денег?

— Целый асбестовый мешок дома под радиатором, — сказал Джо и про себя добавил, что воспользуется им именно сегодня. — Недалеко от моего дома, на перекрестке, есть автомат, — сказал он Смиту, а сам подумал, хватит ли ему на окончательный анализ; говорят, мистер Найм сжирает много монет, или другими словами — его анализ дорого стоит. Но шестьдесят пять — кажется, этого должно хватить. Это равно…

Джо подсчитал в записной книжке:

— По официальному курсу на сегодня — это десять миллионов долларов в купюрах.

После гнетущей паузы Смит медленно проговорил:

— Понятно. Что ж, желаю удачи. Слов двадцать получить на всю сумму, может, пару предложений типа: «Поезжайте в Бостон. Спросите…». Только и успеешь услышать треск в автомате, и твои денежки покатятся прямехонько в лапы к центральному мистеру Найму в Осло, — он рукой вытер нос, словно школьник, уставший от зубрежки. — Завидую тебе, Фернрайт. Вдруг этой пары фраз будет достаточно… Один раз и я пытался воспользоваться его автоматом, бросил пятьдесят четвертаков. И все, что он мне выдал, было: «Поезжайте в Бостон. Спросите…». Знаешь, похоже, ему доставляет удовольствие глотать монеты и обрывать фразу на полуслове. Как раз подходящее развлечение для псевдоживого существа. Но ты все же попробуй.

— О'кей. — Джо стиснул зубы, пытаясь переварить картинку, нарисованную Смитом.

— А когда он переварит все твои четвертаки… — продолжал тот, но Джо резко его оборвал:

— Я понял.

— Никакие молитвы… — твердил свое Смит.

— О'кей, — повторил Джо.

Они молча смотрели друг на друга.

— Никакие молитвы, — наконец произнес Смит, — ничто на свете не заставит эту чертову машину выплюнуть хотя бы ещё одно словечко.

— Гм-м. — Джо старался не показать виду, но слова Смита охладили его пыл. Леденящий страх уже охватил его. Ждать, пока пустота не задушит тебя. Несколько коротких фраз, а потом, как выражается Смит, бац!

Мистер Найм молчит — словно наставленное на тебя дуло допотопного револьвера. Неизбежность поражения. Если и существует молчание свыше, то вот что это такое — монеты, опущенные в автомат мистера Найма, канувшие в никуда.

— Слушай, может, я, — скороговоркой пробормотал Смит, — прочитаю тебе ещё заголовочек напоследок?

Компьютерный переводчик в Намангане. Вот, — он лихорадочно схватил длинными как у пианиста пальцами скомканный лист бумаги. — «Шахматная фигура, доведенная до банкротства». Знаменитый кинофильм, примерно…

— «Ростовщик», — проговорил Джо безжизненным тоном.

Это было элементарно: пешка, продающая свое имущество, то есть по-английски «понброкер», или «ростовщик».

— Да! Точно, Фернрайт, ты действительно угадал.

Можешь визжать от восторга и топать ногами. Как насчет ещё одного? Погоди, не вешай сейчас трубку!

У меня есть один действительно хороший экземплярчик!

— Задай его Хиршмейеру из Берлина, — ответил Джо и отключился.

«Я умираю», — подумал он.

Устраиваясь поудобнее в своем антикварном кресле, он вдруг заметил, что загорелся почтовый индикатор — должно быть, всего пару минут назад. «Странно, — подумал Джо. — До четверти второго ничего не должно быть. Специальная доставка?» И нажал кнопку.

На стол выпал пакет. Специальная доставка.

Джо вскрыл конверт. Из него выпала узкая полоска с надписью:

«МАСТЕР, ТЫ МНЕ НУЖЕН. И Я ЗАПЛАЧУ».

Ни подписи, ни обратного адреса. «Господи, — подумал он, — наконец-то настоящее дело».

Джо осторожно развернул кресло к почтовому индикатору и приготовился ждать.

«Так и буду сидеть, пока не загорится, — твердил он себе, — или пока не умру от голода. Хотя теперь я ни за что не уйду из жизни добровольно. Буду жить. И ждать, и ждать, и ждать».

И он ждал.

Глава 2

В тот день почта не принесла больше ничего, и Джо Фернрайт уныло поплелся «домой».

«Дом» — комната в огромном подземном жилом комплексе. Когда-то кливлендская компания «Jiff-анимации» каждые полгода меняла трехмерный пейзаж в «окне», но с тех пор, как дела у Джо пошли плохо, он перестал представлять, будто живет на огромном холме с видом на море и рощу секвой. Джо привык или, скорее, смирился с неактивизированным черным стеклом. К тому же, если ему чего-то недоставало, он включал психогенический конфиционер — вмонтированный в стену аппарат, подстраивающий «пейзаж» за окном под настроение человека, находящегося в помещении.

Наваждение покинуло разум, а иллюзия — окно.

Здесь, «дома», Джо застыл в неловкой позе, мысленно перебирая нерадостные картины своего бытия.

Прежде Кливлендский Музей Артефактов регулярно поручал ему работу. Калильная игла вернула к жизни множество сосудов, медленно, кропотливо соединяя хрупкие черепки. Теперь работа была закончена, все керамические экспонаты музея давно уже восстановлены.

Оглядев свое опустелое жилище, Джо с горечью отметил, насколько беден и скуп его интерьер. Время от времени к нему заходили заказчики с драгоценнейшими разбитыми керамическими сосудами, и он реставрировал их, и они покидали его дом, не оставляя никакого следа. Однажды, сидя вот так, Джо задумался о калильной игле.

«Если я приставлю её к груди, — размышлял он, — направлю в сердце и включу, то все будет кончено меньше чем за секунду. Будет покончено с этим затянувшимся недоразумением — моей жизнью. А почему бы и нет, черт возьми?!»

Однако какая все же странная записка пришла по почте… Как этот человек — или эти люди — узнал о Джо? В поисках клиентов Джо постоянно давал объявление в «Керамик Тайме»… Это был единственный канал, по которому к нему попадали нечастые заказы…

Попадали, попадали, и вот — иссякли. А это… Вот странная записка!

Он поднял трубку, набрал номер и через несколько секунд увидел лицо своей бывшей жены Кит. Самоуверенная, энергичная блондинка.

— Привет, — словно дружеское приветствие отпустил Джо.

— Где последний чек на алименты? — спросила Кит.

Джо спокойно ответил:

— У меня тут наметилась работа. Если дело выгорит, смогу отдать все, что должен…

— Какое ещё дело? — перебила Кит. — Очередной прожект, родившийся в том, что ты называешь мозгами?

— Записка… Давай я прочитаю тебе, может, ты разглядишь в ней больше, чем я.

Порой Джо ненавидел свою бывшую жену за острый ум, но даже спустя год после развода он твердо верил в силу её интеллекта.

«Странное дело, — однажды пришло ему в голову, — я одновременно ненавижу её и ищу с ней встречи, спрашиваю совета… Абсолютно нелогично… Или, наоборот, сверхрационально — быть выше ненависти?..»

Но разве сама ненависть рациональна? В конце концов, Кит ничего ему не сделала — кроме того, что с завидным постоянством давала ему понять, что Джо ничего не стоит. Она научила его презирать себя, а потом бросила. А он по-прежнему звонит ей и спрашивает совета. Джо прочел вслух записку.

— Скорее всего, это нелегальщина, — ответила ему Кит. — Хотя ты знаешь, меня теперь не интересуют твои проблемы. Разбирайся сам. Или с кем ты там спишь… ей лет восемнадцать? Ни мозгов, ни опыта зрелой женщины…

— В каком это смысле «нелегальщина»? — спросил Джо. — Как может керамика быть нелегальной?

— Порнографические сосуды, например. Вроде китайских, времен войны.

— О господи, — прошептал Джо.

Такая мысль даже не пришла ему в голову. Кому же, если не Кит, помнить о них? Помнится, она игриво восхищалась теми несколькими экземплярами, что прошли через его руки.

— Позвони в полицию, — посоветовала Кит.

— Я…

— Ну что ещё там у тебя на уме? — перебила Кит. — Ты помешал мне обедать, и моим гостям тоже.

— Можно я зайду? — спросил Джо. Эти слова вырвались сами собой, дав Кит возможность почувствовать его страх, воспользоваться им и снова скрыться в неприступную крепость своих души и тела, которую она отваживалась покидать лишь для того, чтобы ранить своего мужа. На её лице появилась маска привычной любезности. Именно эта маска, приветствовавшая его всякий раз, вводила его в заблуждение и давала Кит возможность использовать промахи Джо против него самого.

— Нет, — отрезала Кит.

— Почему?

— Потому что с тобой не о чем говорить. Ты сам не раз говорил: твой талант в твоих руках. Может быть, ты хотел притащиться сюда, разбить пару-тройку чашек, моих чашек семьи принца Альберта, а потом торжественно их отреставрировать? Угу, и все будут над тобой смеяться…

— Ну почему, я могу просто посидеть, поговорить о чем-нибудь, предложил Джо.

— О чем, например?

— Не понял? — переспросил он, уставившись на её лицо на экране телефона.

— Ну, скажи что-нибудь дельное.

— Прямо сейчас, что ли?

Кит кивнула.

— Музыка Бетховена прочно укоренена в реальности. И именно это делает её уникальной. С другой стороны, такой гений, как Моцарт…

— Избави бог! — усмехнулась Кит и повесила трубку. Экран потемнел.

«Не стоило напрашиваться в гости, — тоскливо подытожил Джо. — Я сам позволил ей мучить меня, плевать мне в душу. Господи, и зачем я только спросил?

Поднявшись с кресла, Джо начал бесцельно слоняться по комнате.

— Черт возьми, надо думать о том, что действительно важно! — убеждал он себя. — Не о том, что бывшая жена наговорила мне гадостей, а о том, что означает это странное послание. Порнографические сосуды… Может быть, Кит права, тогда все сходится: их ведь запрещено реставрировать. Мог бы и сам догадаться… В этом-то заключается разница между нами. Кит схватывает все на лету, а я сначала бы отреставрировал сосуд, а потом разглядел, в чем дело. Да, по сравнению с ней я полный идиот. Точнее, по сравнению со всеми нормальными людьми.

— «Арифметическая сумма, извергнутая в непрерывный поток», — злобно бормотал Джо. — Предел моих возможностей. По крайней мере, это у меня неплохо получается. А что дальше? Что дальше?

Решение пришло само собой.

— Мистер Найм, — подумал он, — спасите меня. Время пришло. Прямо сегодня.

Бросившись в ванную комнату, Джо приподнял крышку сливного бачка. Никто не будет рыться в уборной, полагал Джо. Там и висел асбестовый мешок с четвертаками.

И… пластиковый контейнер — прямо в воде. Джо знал наверняка — он видел этот контейнер впервые.

Выловив его из воды, Джо уставился на содержимое — свернутый листок бумаги. Плавающая в сливном бачке записка-бутылка, брошенная в море. Бред какой-то. Джо почувствовал, как его разбирает смех. Господи Боже, но этого же просто не может быть! Смех застрял в горле, когда подкатила волна страха, страха, граничащего с истерикой. «Это новое сообщение! — говорил Джо сам с собой, — вроде того, что пришло по почте.

Странный способ общения… — подумал он и добавил, — для человека».

Джо отвинтил шуруп, открыл крышку контейнера и вытащил вложенный в него листок бумаги: он был прав, на листе действительно было что-то написано.

Джо снова и снова вчитывался в слова, написанные на листке:

«Я ЗАПЛАЧУ ТЕБЕ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ТЫСЯЧ КРАМБЛОВ».

«Господи боже ты мой, что это ещё за «крамблы?», — удивился он, ощутив, как накатывает панический страх.

На спине выступила испарина, в горле стоял плотный комок… Разум пытался свыкнуться с происшедшим…

С тем, чего просто не может быть.

Вернувшись в комнату, Джо набрал номер круглосуточной лингвослужбы.

— Что такое крамбл? — задал он вопрос роботу.

— Раздробляющая субстанция, — сообщил компьютер. — Или небольшой осколок. Маленькая частица или кусочек чего-либо. В современном английском языке слово существует с 1577 года.

— А в других языках? — спросил Джо.

— На средне-английском — «кремелен». На староанглийском — «гекримиан». На средне-верхнеготском…

— А как насчет неземных языков?

— На урдийском наречии Бетельгейзе — Семь это означает маленькое отверстие временного характера; клин, который…

— Не то, — оборвал Джо.

— На Ригеле-Два это форма мелкого живого существа, которое прокладывает дыры…

— Опять не то, — перебил Джо.

— На плабкианском наречии планеты Сириуса-Пять «крамбл» — это денежная единица.

— Вот оно, — дождался Джо. — Теперь скажите мне, сколько составляют тридцать пять тысяч крамблов в денежных единицах Земли.

— Извините, но с этим вопросом вам придется обратиться в банковскую службу, — произнес лингворобот. — Посмотрите в телефонной книге номер телефона.

Робот отключился; экран погас.

Джо нашел номер и дозвонился до банковской службы.

— Ночью мы не обслуживаем клиентов, — ответил робот.

— По всему миру? — изумился Джо.

— Везде.

— И сколько мне ждать?

— Четыре часа.

— Моя жизнь, вся моя судьба… — ответом была мертвая тишина. Робот банковской службы прервал контакт.

«Попробую — ка немного вздремнуть», — решил Джо.

Было семь, будильник можно было поставить на одиннадцать.

Нажатие соответствующей клавиши выдвигало из стены кровать, которая почти полностью занимала комнату — гостиная превратилась в спальню. «Четыре часа», — повторял Джо, налаживая механизм встроенных часов. Он лег, устроился поудобнее — насколько позволяла несуразная постель — и нащупал регулятор, мгновенно настраивающий на подходящий вид сна.

Раздался гудок.

«Чертов сонный контур! Что, даже сейчас надо его включать?» Он вскочил, открыл ящичек в изголовье и достал инструкцию. Да, принудительное сновидение требовалось при каждом использовании кровати… если, конечно, не пользоваться режимом секса. «Попробуем, — подумал Джо. — Скажу ему, что занимаюсь изучением библейского понятия женщины».

Он снова лег и активизировал регулятор сновидений.

— Ваш вес равен пятидесяти шести килограммам, — откликнулась кровать. — Именно этот вес размещен на мне, таким образом, процесс копуляции невозможен.

Регулятор автоматически отключил режим секса, кровать стала медленно нагреваться. Бесполезно спорить с рассерженной кроватью. Джо включил регулятор сновидений и покорно закрыл глаза.

Он заснул мгновенно, механизм, как всегда, работал безотказно. В то же мгновение Джо увидел сон, который видел каждый, кто где-либо на Земле спал в эту минуту.

Один сон на всех. Слава Богу, каждую ночь разный.

— Приветствую, — жизнерадостно провозгласил призрачный голос. Сегодняшний сон написан Регом Бейкером, он называется «Вечной Памяти». Итак, господа!

Присылайте ваши сценарии снов и выигрывайте крупный приз! Кроме того, если ваш сценарий будет использован, вы получите право на бесплатную поездку вокруг всей Земли — в любом направлении, в каком пожелаете!

И начался сон.

Джо Фернрайт в благоговейном трепете стоял перед Гражданским Верховным Советом. Секретарь ГВС зачитывал заранее подготовленный текст.

— Мистер Фернрайт, — торжественно произнес он, — вы в вашей граверной мастерской создали эталоны, с которых будут печататься новые деньги. Ваш проект победил на конкурсе, в котором участвовали сотни тысяч мастеров. Мы поздравляем вас, мистер Фернрайт, — секретарь по-отечески улыбнулся, и Джо подумал, что тот похож на католического священника и, должно быть, успешно пользуется этим сходством.

— Я польщен и считаю честью для себя, — ответил Джо, — получить вашу награду, и осознаю, как и все мы, свой вклад в укрепление финансовой стабильности.

Для меня было не так уж важно, чтобы мое лицо изобразили на купюрах, но раз это произошло, позвольте мне выразить удовольствие по поводу оказанной мне чести.

— Ваша подпись, мистер Фернрайт, — напомнил ему секретарь отеческим тоном. — На банкнотах появится ваша подпись, а не портрет. Кто вам сказал, что там будет ваше изображение?

— Кажется, вы меня не правильно поняли, — заявил Джо. — Если мое лицо не появится на новых денежных знаках, я отклоню свой проект, и вся экономическая структура Земли будет нарушена, поскольку вам придется продолжать печатать прежние инфляционные купюры, которые к настоящему моменту уже ничего не стоят.

Секретарь задумался.

— Отклоните ваш проект?

— Вы правильно поняли, — произнес Джо в своем, в их, сне. В тот же самый момент миллиарды жителей Земли, как и он, отклоняли свои проекты, как и сам Джо, не осознавая этого. Он знал только одно: без него вся система, весь государственный организм развалится на части.

— Что же касается моей подписи, то я поступлю, как покойный великий герой прошлого Че Гевара, который погиб ради своих друзей. В память о нем я оставлю на купюре только имя «Джо». Но мое лицо должно быть напечатано, и к тому же напечатано в цвете.

— Мистер Фернрайт, — произнес секретарь, — вы многого хотите, но вы крепкий орешек и действительно напоминаете Че. Сейчас я обращаюсь к миллионам телезрителей. Давайте поприветствуем одновременно Джо фернрайта и Че Гевару! — Секретарь отбросил текст и захлопал в ладоши. — Пусть все честные люди скажут: вот новый герой, вот решительный человек, который много лет работал…

Джо разбудил звонок будильника.

«Боже мой, — Джо сел на кровати. — О чем это было? О деньгах?..» Однако искусственный сон уже почти исчез из его сознания.

— Я создал деньги, — вслух произнес Джо, недоуменно моргая. — Или я их печатал?

«Впрочем, какая разница?», — сказал он уже про себя. Сон. Своего рода государственная компенсация за реальность. Каждую ночь.

Может быть, это хуже, чем вовсе не спать.

«Нет, — решил Джо. — Ничего нет хуже бодрствования».

Он снял трубку и набрал номер банка.

— Внутренний Сельскохозяйственный Народный банк.

— Сколько стоят тридцать пять тысяч крамблов в наших долларах? спросил Джо.

— Крамблов — на плабкианском наречии Сириуса-Пять?

— Да.

Через мгновение банк выдал ответ:

— 200 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000,00 долларов.

— Правда? — спросил Джо.

— Зачем мне вас обманывать? — ответил механический голос робота. — Я даже вас не знаю.

— Может быть, есть ещё какие-нибудь крамблы? — спросил Джо. — Может быть, они употребляются в качестве денежной единицы в любом другом анклаве, народности, племени, культуре или обществе в известной Вселенной?

— Существует ещё один крамбл, употреблявшийся несколько тысяч лет назад в…

— Нет. Это действующий крамбл. Спасибо, конец сеанса.

Он повесил трубку. В ушах звенело, словно бил громадный колокол.

«Наверное, именно это и называется «мистикой», — подумал он.

Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату ворвались два полицейских Службы Спокойствия. Ни одна мелочь скудной обстановки не ускользнула от их колючих, настороженных взглядов.

— СС, Хаймс и Перкин, — услышал Джо резкий голос, и перед его глазами промелькнул значок Службы Спокойствия.

— Мистер Фернрайт — мастер-реставратор, получаете ветеранское пособие, так? Так, — ответил один из полицейских сам себе. — Как вы считаете, сколько приблизительно составляет ваш ежедневный доход, учитывая пособие и плату за вашу так называемую работу?

Пока первый офицер разговаривал с Джо, второй обошел комнату и открыл дверь ванной.

— Тут уже кое-что, — довольно протянул он, — снята крышка бачка, сливного бачка. У него тут мешок с металлическими монетами. Похоже, четвертаков восемьдесят наберется. Да вы бережливый человек, мистер Фернрайт, — обратился офицер к Джо, вернувшись в комнату. — Сколько же времени вы…

Джо ответил быстро и не задумываясь:

— Два года, но я не нарушил ни одного закона — перед тем, как откладывать деньги, я навел справки у мистера Юриста.

— Хорошо, а что это за история с тридцатью пятью тысячами плабкианских крамблов?

Джо медлил, и это неудивительно: офицеры СС, в дорогих светлых костюмах, при портфелях, были похожи на тех, кто отдает приказы, а не на тех, кто их выполняет… и все же было в них нечто нечеловеческое, но Джо не мог понять, что именно. Хотя, вот оно — никто никогда не мог представить себе человека СС, открывающего даме дверь и пропускающего её вперед.

Мелочь, казалось бы, но она характеризовала сущность Службы. «Никогда не придержит дверь, — думал Джо, — никогда не снимет перед тобой шляпу в лифте.

Правила приличия писаны не для них. Не для них.

(Однако как же они, черт возьми, гладко выбриты и подчеркнуто аккуратны.) Забавно, — усмехнулся про себя Джо, — как незначительная, казалось бы, мысль переворачивает представление о чем-то. Словно я только теперь понял, что они собой представляют… Теперь я уже никогда не забуду этого сравнения…»

— Я получил записку, — признался Джо. — Сейчас покажу. — Он достал листок бумаги, который нашел в сливном бачке.

— Кто её написал? — спросил один из офицеров.

— Бог знает, — развел руками Джо.

— Это шутка?

Джо ответил вопросом на вопрос:

— Записка — шутка, или то, что бог знает?..

Он осекся, заметив, как один из полицейских достал портативный психодетектор. В подобных, даже самых незначительных, случаях СС не гнушалась считывать мысли обывателей и заносить их в досье.

— Думаю, вы и без меня разберетесь, — добавил Джо. — Я сказал правду.

На пару минут наступила тишина: антенна детектора висела над головой Джо, вздрагивая, словно лист на ветру. Но вот офицер СС сунул детектор в карман и вставил в ухо кнопку наушника. Внимательно вслушиваясь, он прокручивал мысли Джо.

— Все верно, — подтвердил полицейский, останавливая воспроизведение записи. — Он ничего не знает ни об этой записке, ни о том, кто положил её туда. Мы извиняемся за недоразумение, мистер Фернрайт. Вы, конечно, в курсе, что мы прослушиваем все телефонные переговоры? Ваш разговор заинтересовал нас размерами.

— Раз в день сообщайте нам обо всем, что произойдет, — вступил напарник. Он протянул Джо карточку. — Созванивайтесь вот по этому номеру; оставляйте сообщение любому, кто снимет трубку.

— Не существует такой работы, — добавил первый, — за которую вам могли бы официально заплатить тридцать пять тысяч плабкианских крамблов. Это нелегальный бизнес, мистер Фернрайт, вот как стоит вопрос.

— Может, у них там, на Сириусе-Пять, до черта битых горшков? неуклюже сострил Джо.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — бросил в ответ полицейский.

Одинаково кивнув Джо, они открыли дверь его квартиры и удалились. Дверь захлопнулась.

— А может — одна гигантская ваза, — продолжал мечтать Джо, — огромная, как планета. Полсотни видов глазури и… и… — хотя, скорее всего, офицеры уже не слышали его, он все же решил не рисковать и продолжил свои мечтания про себя. — Ваза оригинальной работы величайшего художника в истории Плабкиан.

Единственное сохранившееся произведение гениального мастера, и надо же было такому случиться, что сосуд, который они боготворили, сильно повредило землетрясение… И теперь вся плабкианская цивилизация рухнула. Плабкианская цивилизация. Гм… А что они вообще собой представляют, эти жители Сириуса-Пять?

Не мешало бы выяснить.

Он набрал номер автоэнциклопедии.

— Добрый вечер, — произнес механический голос. — Какая информация интересует вас, сэр, мадам?

— Дайте краткое описание общества на Сириусе-Пять, — сказал Джо.

Не прошло и десяти секунд, как механический голос произнес:

— Это древнее общество, которое уже прошло пик своего развития. Доминирующим видом на планете является так называемый Глиммунг. Это гигантское существо, не являющееся детищем планеты, несколько веков назад мигрировало на Сириус-Пять, подчинив себе такие незначительные виды, как вабы, вержи, клэйки, тробы и принты, оставшиеся на планете с времен правления мастер-вида — так называемых Туманных Существ древности.

— Глиммунг… Глиммунг — он всемогущ? — спросил Джо.

— Его могущество, — не меняя интонации, продолжал робот, — резко ограничивается некой специфической книгой — возможно, несуществующей, — где якобы зафиксировано все, что было, есть и будет.

— Откуда взялась эта книга?

— Вы исчерпали суточный лимит энциклопедических данных, — ответил искусственный голос и умолк.

Подождав ровно три минуты, Джо снова набрал номер.

— Добрый вечер. Какая информация интересует вас, сэр, мадам?

— Книга о Сириусе-Пять. Говорят, в ней записано все, что было…

— А, это опять вы. Теперь это не сработает: мы уже давно записываем характеристики голоса.

Робот снова отключился.

«Черт, точно, — вспомнил Джо. — Я же читал об этом в газете. Государству слишком дорого обходится телефонное пиратство, вроде моего. Бред какой-то…» Теперь в течение двадцати четырех часов он не сможет получить новой информации. Конечно, можно обратиться в частную контору — к мистеру Энциклопедии, но это наверняка стоит не меньше, чем его асбестовый мешок: государство, разрешая частные предприятия типа мистера Юриста, мистера Энциклопедии или мистера Найма, это предусмотрело.

«Кажется, я опять пролетел, — мрачно размышлял Джо Фернрайт. — Как обычно. В нашей стране совершенная форма общественного управления. В конечном счете пролетает каждый».

Глава 3

На следующее утро в офисе Джо ждало новое послание, поступившее спецдоставкой.

«ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ НА ПЛАНЕТУ ПЛАУМЭНА, МИСТЕР ФЕРНРАЙТ, ТУДА, ГДЕ В ВАС нуждаются. ВАША ЖИЗНЬ ПРИОБРЕТЕТ ОСОБЫЙ СМЫСЛ.

ВЫ ПОЛОЖИТЕ НАЧАЛО ВЕЛИКОМУ ДЕЛУ, которое ПЕРЕЖИВЕТ И ВАС, И МЕНЯ».

Планета Плаумэна… Что же это напоминает?.. Джо Рассеянно набрал номер автоэнциклопедии.

— Скажите, планета Плаумэна… — начал он, но механический голос перебил его:

— Осталось ещё двадцать часов. До свидания.

— Всего один вопрос? — разозлился он. — Я только хотел узнать, Сириус-Пять и планета Плаумэна — это… — Щелк. Робот отключился.

«Сволочи, — завелся Джо, — черт бы побрал эти автоматические службы и компьютеры!.. Кого же мне спросить? Ну кто может навскидку сказать, одна ли это планета — Плаумэна и Сириус-Пять? Кит! Вот оно!

Она должна знать».

Однако, уже набирая её номер, Джо решил, что не стоит говорить Кит о записке. Вдруг действительно придется сваливать, — тогда она легко сможет его вычислить. Джо взял в руки послание и внимательно рассмотрел его. Постепенно, капля по капле, восстанавливалась и обретала четкие очертания картина происходящего: казалось, на листе что-то написано руническими знаками. Руническое письмо?.. Джо почувствовал, как в нем просыпается азарт.

Он набрал номер Смита.

— Если ты получишь письмо, — как бы между прочим спросил Джо, — со скрытыми руническими письменами, как ты, именно ты, прочитаешь их?

— Подержу письмо над источником тепла, — как нечто само собой разумеющееся, ответил Смит.

— Почему над источником тепла?

— Потому, что «скрытое» сообщение скорее всего написано молоком. А то, что написано молоком, проявляется над источником тепла.

— Руническое письмо молоком? — сердито переспросил Джо.

— Статистика свидетельствует…

— Не представляю себе. Просто не могу себе представить. Руническое письмо молоком… — Он покачал головой. — В конце концов, какая вообще может быть статистика на тему рунического письма? Абсурд.

И все же он достал из заднего кармана зажигалку и поднес к листку, с удивлением заметив, как на нем медленно проступают темные буквы: «МЫ ПОДНИМЕМ ХЕЛЬДСКАЛЛУ».

— Ну, что там написано? — с неподдельным интересом спросил Смит.

— Слушай, — ушел от ответа Джо, — ты не пользовался энциклопедией в последние сутки?

— Нет.

— Можешь соединиться с ней и спросить, не является ли планета Плаумэна другим названием Сириуса-Пять и заодно, из чего состоит Хельдскалла?

«Наверное, я мог бы посмотреть в словаре, — досадовал на свою недогадливость Джо. — Вот балда! Разве так делаются дела?» Джо вдруг опять охватил страх, и к горлу подкатила тошнота. Ему даже в голову это не пришло: к тому же ему придется сообщить об этом в полицию. Ещё упекут, наверняка упекут, у них уже заведено на него дело, а это не смешно. Черт с ним, с делом, оно заведено с самого рождения, только сейчас в нем скорее всего появились новые пункты. Что само по себе было дурным признаком. Это знал каждый.

«Хельдскалла, — размышлял Джо. — Странное и притягательное слово». Оно нравилось ему; казалось, оно было полной противоположностью убогим квартирным блокам, телефонам, безликим толпам, жалкой жизни на ветеранском пособии и попыткам скрасить её Игрой. «Мое место там», — подумал Джо, произнеся вслух:

— Смит, перезвони мне, как только что-нибудь узнаешь. Пока.

Нажав на рычаг, он продолжал держать трубку в руке, затем вдруг набрал номер словаря.

— Хельдскалла, — продиктовал он. — Что это означает?

Словарь — или, точнее, его искусственный голос — сообщил:

— Хельдскалла — древний храм Туманных Существ, нации, которая правила на Сириусе-Пять. Он опустился на морское дно сотни лет назад и до сих пор не поднят на сушу. Содержит предметы искусства, реликвии и артефакты.

— Вы сейчас подсоединились к энциклопедии? — поинтересовался Джо. — Вы дали такое развернутое определение…

— Да, сэр, мадам. Я подсоединился к энциклопедии.

— Ещё что-нибудь есть на эту тему?

— Нет, ничего.

— Спасибо, — просипел Джо и повесил трубку.

Он, кажется, понял. Глиммунг, или Глиммунги, черт его знает, что это такое, — целая нация или одно-единственное существо, похоже, питался восстановить древний храм Хельдскаллу, а для этого Глиммунгу понадобится не один мастер. Не удивительно, что он вышел на Джо и предложил столь круглую сумму за работу: очевидно, в Хельдскалле было немало керамики, и нужна была помощь настоящего мастера.

Это навело Джо на мысль о том, что Глиммунг скорее всего собирает сотни мастеров с сотен планет, и Фернрайт был не единственным, кто получал странные послания. Он представил себе, как огромная пушка выстреливает посланиями спец-доставки, тысячами таких посланий, адресованных разным живым существам во всех концах Галактики.

«И — о боже, — ужаснулся Джо, — за всем этим следит полиция. Они вломились в мой блок, едва я успел поговорить с банком; вчера ночью эти двое сразу направились в уборную. Конечно, они уже знали о сливном бачке и этой записке. Могли бы сказать, но нет — это было бы слишком по-человечески…»

Зазвонил телефон. Джо снял трубку.

— Я поговорил с энциклопедией, — возник на экране Смит. — Планета Плаумэна — это Сириус-Пять на жаргоне астронавтов, но раз я уж связался с энциклопедией, я не преминул разузнать побольше, подумал, что тебе это не помешает.

— Угу, — Джо приготовился внимательно слушать.

— Там живет одно огромное старое существо. Очевидно, немощное.

— В смысле, больное? — спросил Джо.

— Вроде того… ну, возраст и все такое. Я бы сказал, что оно в спячке.

— Опасное?

— Как оно может быть опасным? Оно немощное и к тому же постоянно спит. Дряхлое. Вот точное слово — дряхлое.

— Оно когда-нибудь вступало в контакт с нашими?

— Фактически нет. Лет десять назад оно вышло на кратковременную связь и попросило орбитальный метеоспутник.

— А чем расплатилось?

— Да ничем. Оно нищее. Мы отправили спутник бесплатно, вместе с новостным терминалом.

— Нищее и дряхлое, — прошептал Джо. Ему стало тоскливо. — Да, сдается мне, не видать мне этих денег…

— Как это? Ты что, просил у него денег?

— Счастливо, Смит, — заторопился Джо.

— Эй, подожди! — остановил его Смит. — У нас тут новая игра появилась. Хочешь попробовать? Слушай, просматриваешь газетные архивы и натыкаешься на забавные заголовки, настоящие заголовки, а не выдуманные. Я нашел отличный экземплярчик — с 1962 года. Хочешь, прочитаю?

— Ладно, — автоматически ответил Джо. Снова навалилась тоска, он чувствовал, что выжат, как лимон. — Давай свое заглавие.

— «Элмо Пласкет топит гигантов», — прочел Смит.

— Какой к черту Элмо Пласкет?

— Он вышел из бедняков, а потом…

— Слушай, мне пора, — сказал Джо, поднимаясь. — Надо идти. — Он повесил трубку. «Домой, — закончил он про себя. — За мешком с четвертаками».

Глава 4

На городских тротуарах, словно некое огромное существо, роилась толпа кливлендских безработных. Они подходили друг к другу и останавливались. Стояли и ждали, и это ожидание незаметно для них самих превращало их в единое целое — живое и грустное. И через их плотные ряды медленно пробирался Джо Фернрайт, неся в руках свой драгоценный мешок с монетами прямо в лапы к мистеру Найму. Джо всем телом ощущал завистливые взгляды тех, кому некуда было идти, вдыхал их запах, чувствовал исходившую от них апатию.

— Прошу прощения, — обратился Джо к внезапно выросшему перед ним долговязому мексиканцу.

Юноша нервно моргнул, но с места не сдвинулся. Он видел асбестовый мешок в руках у Джо. Вне всякого сомнения, этот парень знал, что находится в мешке, а значит, знал, куда и зачем направляется Джо Фернрайт.

— Можно пройти? — не успел произнести Джо, как увидел, что очутился в западне: толпа позади него сомкнулась, отрезая путь к отступлению. «Ну все, сейчас они вытрясут из меня все монеты» — подумал он, чувствуя, как сердце уходит в пятки. Повсюду пустые взгляды, безразличные лица — все поплыло перед глазами Джо, словно в ночном кошмаре.

— Разрешите взглянуть на ваши монеты, сэр? — спросил мексиканец.

Что оставалось делать Джо? Глаза, или, скорее, черные провалы глазниц, окружали его плотным кольцом, его и его асбестовый мешок. «Черт возьми, я попался, как мальчишка», — с удивлением осознал Джо. Это были его кровные деньги, и толпа знала это не хуже него.

И все же он чувствовал, что от него ничего не зависит.

Доберется ли он до будки мистера Найма, пропадет ли по дороге — толпе было все равно.

Странно, но в глубине души Джо Фернрайт был совершенно спокоен: их жизнь — их личное дело, и это в ней был мешок старательно накопленных монет. «Ну что они мне могут сделать? — спокойно размышлял Джо. — Они что, думают, я попаду под действие их чар? Это их проблемы. Меня не собьешь с пути: раз уж я решил забыть о письмах и прийти сюда, никто не остановит меня на полдороге».

— Нет, — отрезал Джо.

— Я их не трону, — заверил парень.

Странное чувство охватило Джо Фернрайта. Пошарив в мешке, он достал монету и протянул её мексиканцу. Как только парень схватил её, новые и новые руки потянулись со всех сторон. Кольцо безнадежных глаз сменилось кругом протянутых ладоней. В них больше не было ни злобы, ни жадности — они тянулись к нему так же доверчиво, как его рука — сегодня утром к почтовому ящику.

«Господи, какой ужас, — подумал Джо. — Эти люди думают, что я здесь, чтобы принести им дар, которого они ждали от Вселенной. Ждали всю свою жизнь, не получали ничего и принимали это так же покорно, как сейчас. Они видят во мне бога. Но нет! Надо выбираться отсюда — я ничем не могу им помочь».

Даже думая об этом, Джо продолжал бессознательно шарить в мешке, и в протянутые ладони одна за другой ложились монеты.

Над головой, снижаясь, пронзительно засвистела полицейская машина, похожая на летающую тарелку.

Двое в блестящей облегающей форме и искрящихся защитных шлемах направили на толпу лазеры.

— Пропустить этого человека! — рявкнул один из полицейских.

В ту же минуту плотное кольцо начало таять. Протянутые руки исчезали, словно проваливаясь во тьму обреченности.

— Нечего тут торчать, — пророкотал бас второго прямо над ухом Джо. Пошел вперед вместе со своими деньгами, а то я тебя так припеку, что ты почувствуешь себя бифштексом.

И Джо двинулся вперед.

— Ты кем себя возомнил? — спросил второй коп из машины, следовавшей за Фернрайтом по пятам, — филантропом и меценатом?!

Джо подавленно молчал.

— Эй, приятель, отвечай, когда тебя спрашивают, — напомнил коп.

Сунув руку в мешок, Джо достал монету и протянул её ближайшему полицейскому, с изумлением обнаружив, что у него осталась всего пара четвертаков.

«У меня больше нет денег, — понял он. — Значит, остался один выход почтовый ящик и то, что он принес за эти два дня. Нравится мне это или нет — теперь мне уже некуда отступать».

— Зачем ты суешь мне эту монету? — свирепо бросил полицейский.

— На чай, — ответил Джо и в то же мгновение ощутил, как голова разлетается на части от лазерного луча, направленного точно между глаз.

В полицейском участке молодой офицер, стройный блондин в идеально отутюженной форме, вещал:

— Мы не будем вас арестовывать, мистер Фернрайт, хотя могли бы обвинить в нарушении прав личности.

— Государства, — уточнил Джо. Он потер лоб рукой, тщетно пытаясь унять боль, — а не личности.

Джо закрыл глаза, и боль вспыхнула с новой силой.

— То, что вы говорите, — усмехнулся молодой офицер, — само по себе является составом преступления.

Мы могли бы прямо сейчас упрятать вас за решетку.

Более того, мы имеем право передать вас в Бюро Политических Преступлений как врага рабочего класса, участвующего в заговоре с целью организации антинародного мятежа. Но… Вернемся к вашему делу… — Он окинул Джо цепким, профессиональным взглядом копа. — Человек в своем уме не станет раздавать монеты совершенно незнакомым людям. — Офицер вгляделся в лист бумаги, лежащий на столе. — Вы, очевидно, не отдавали отчета в своих действиях.

— Да, — тупо кивнул Джо, — не отдавал.

Он ничего не ощущал, кроме дикой боли, пульсирующей в голове. Она вытеснила все, все мысли и чувства.

— Тем не менее мы намерены конфисковать оставшиеся у вас монеты. На время, во всяком случае. В течение года вы будете считаться в условном заключении. В течение этого срока вы обязаны еженедельно сообщать нам обо всех своих действиях.

— Без суда? — спросил Джо.

— А вы хотите быть осужденным? — Офицер вновь всмотрелся в его лицо.

— Нет, — мотнул головой Джо, и тут же был наказан новой вспышкой боли.

«Видимо, материал СС они ещё не получили, хотя рано или поздно они, конечно, все узнают. И все сойдется одно к одному — чаевые копу, записка в сливном бачке… Какой же я идиот! — судорожно размышлял Джо, — совсем свихнулся от безделья… Все эти семь месяцев. И вот теперь, когда я, наконец, сделал шаг, когда решился отнести монеты мистеру Найму — я сам, собственными руками все разрушил».

— Минуточку, — подал голос другой полицейский. — Тут кое-что пришло из СС насчет этого типа. Только что передал их центральный банк данных…

Джо повернулся и бросился к двери — скорее туда, в плотную человеческую толпу, чтобы раствориться в ней…

Два копа отрезали ему путь. Стоило Джо сорваться с места, как они метнулись к нему, словно в ускорен ной съемке.

И вдруг невероятным образом полицейские очутились под водой. Они уставились на Джо, как две лупоглазые серебристые рыбы, плывущие среди Боже мой! — настоящих кораллов и водорослей. Полицейский участок вдруг превратился в аквариум, мебель торчала из песка, словно остовы затонувших кораблей, копы, отчаянно извиваясь, пытались дотянуться до Джо, но не могли. Джо Фернрайт смотрел на их разинутые рты снаружи, но до него не доносилось ни звука…

Мимо, словно дух моря, пронесся большой кальмар.

Неожиданно он выпустил чернильное облако, и полицейский участок исчез; чернота растекалась вокруг, становясь все более непроницаемой. Однако Джо мог дышать.

— Эй! — крикнул он и услышал собственный голос.

«Значит, я не под водой, — подумал Джо. — Я сам по себе, существую отдельно. Но почему?»

«А что, если пошевелиться? — мелькнула мысль. Он сделал шаг, другой и — бум! — наткнулся на подобие стены. — А в другую сторону?» — Он повернулся и шагнул вправо. Бум!

Паника охватила Фернрайта: «Я в ящике, в невидимом гробу. Они что, убили меня?.. При попытке к бегству…» Он протянул руки во тьму… и ощутил в правой ладони небольшой предмет. Что-то маленькое, прямоугольное, с двумя кнопками…

Радио.

Джо включил его.

— Привет всем! — в темноте зазвенел веселый голос. — Снова с вами Весельчак Кэри Карнс! И мои шесть многоканальных телефонов настроены на двадцать линий, то есть на вас, друзья, на всех, кто хочет о чем-нибудь, неважно, о чем, поговорить или поспорить.

Мой номер 394-950-911-111. Звоните же мне, друзья, рассказывайте о чем угодно — о хорошем и плохом, об интересном и скучном, просто наберите номер Кэри Карнса 394-950-911-111, и о вас узнают тысячи радиослушателей. Ваша точка зрения, информация, которая, по вашему мнению, касается всех, станут достоянием общественности… — Из динамика послышался телефонный звонок. Вот нам уже звонят! — радостно объявил Кэри Карнс. — Я вас слушаю, сэр! Вернее, слушаю, мадам!

— Мистер Карнс, — раздался пронзительный женский голос, — на пересечении Фултон — авеню и Клеверной улицы обязательно должен быть дорожный знак.

Тут много младших школьников, и каждый день я вижу, как они…

Левую руку Джо задел какой-то твердый предмет.

Он ощупал его: телефон.

Джо сел на пол, поставил перед собой телефон и приемник, достал зажигалку. Её пламя осветило крохотный пятачок, в котором, однако, можно различить телефон и приемник. Приемник типа «Зенит» — судя по размеру, хороший.

— Итак, друзья, — весело затараторил Весельчак Кэри Карнс. — Я и весь мир вместе со мной — перед вами по телефону 394-950-911-111…

Джо набрал номер. Наконец-то ему удалось без ошибки набрать все цифры. Он прижал трубку к уху, вначале в ней раздавались короткие гудки, а затем голос Весельчака Кэри:

— Да, сэр? Или мадам?

— Где я? — спросил Джо в трубку.

— Внимание, друзья! — сказал Карнс. — У нас на линии заблудившийся бедняга. Представьтесь, сэр!

— Джозеф Фернрайт, — отозвался Джо.

— Что ж, мистер Фернрайт, мы слушаем вас с большим удовольствием. Вы хотите знать, где вы находитесь? Друзья! Может ли кто-нибудь сказать, где находится мистер Фернрайт… из Кливленда? Вы ведь из Кливленда, мистер Фернрайт? Не знает ли кто-нибудь, где этот человек находится сейчас, сию минуту? Думаю, что мистеру Фернрайту очень важно это узнать. Я подключаю все линии: может, хоть кто-нибудь позвонит нам и подскажет, хотя бы приблизительно, в каком районе сейчас находится мистер Фернрайт. Итак, друзья, те из вас, кто не может нам сейчас помочь, не могли бы вы подождать и позвонить,когда мы выясним местонахождение мистера Фернрайта… Мистер Фернрайт, вряд ли на это понадобится много времени, с нашей десятимиллионной аудиторией и… Вот и первый звонок! — Послышался приглушенный телефонный звонок:

— Да, сэр или мадам? Сэр. Ваше имя, сэр?

Едва различимый мужской голос произнес:

— Меня зовут Дуайт Л. Глиммунг, Плезант-Хилл-роуд, 301. Я знаю, где мистер Фернрайт. Он у меня в подвале. Сзади и правее камина. Он — в деревянном упаковочном ящике из-под кондиционера, который я заказал в прошлом году в «Народном отоплении».

— Вы слышите, мистер Фернрайт? — вскричал Весельчак Кэри Карнс. — Вы в упаковочном ящике у мистера Дуайта Л… как дальше, сэр?

— Глиммунг.

— Да. Вы в подвале дома мистера Дуайта Л. Глиммунга на Плезант-Хилл-роуд, 301. Так что ваши страхи позади, мистер Фернрайт. Выбирайтесь из ящика, и все будет в порядке!

— Впрочем, я не хочу, чтобы он разворотил мой ящик, — подал голос Дуайт Л. Глиммунг. — Лучше я спущусь в подвал, отогну несколько досок и выпущу его.

— Мистер Фернрайт, — услышал Джо голос Карнса, — скажите нам: как получилось, что вы попали в пустой упаковочный ящик в подвале мистера Глиммунга с Плезант-Хилл-роуд, 301? Думаю, нашей аудитории любопытно об этом узнать.

— Не знаю, — ответил Джо.

— Может быть, на этот вопрос ответит мистер Глиммунг? Мистер Глиммунг! Похоже, он нас не слышит.

Очевидно — спускается в подвал, чтобы освободить вас, мистер Фернрайт. Вам повезло, сэр, что мистер Глиммунг оказался среди наших радиослушателей! Иначе, вероятно, просидели бы в ящике до второго пришествия… А теперь послушаем других… Алло? — Трубка Щелкнула. Связь прервалась.

В ящике послышался шум. Одна из стенок отвалилась назад, и в убежище Джо хлынул свет.

— Это был лучший способ вытащить вас из участка, — услышал Фернрайт знакомый мужской голос.

— Немного странный способ, — проговорил Джо.

— Странный — для вас. Мне вообще-то показалось странным все, что вы делали, — с тех пор, как я впервые о вас узнал.

— Например, раздавал монеты кому ни попадя? — спросил Джо.

— Нет. Как раз это-то я понял. А вот семь месяцев безделья в ожидании заказа меня удивили, — ещё одна доска отошла в сторону; свет ослепил Джо, и он заморгал, тщетно пытаясь разглядеть Глиммунга. — Что вам стоило тайком забраться в ближайший музей, разбить там пару горшков — обеспечили бы себя работой, и горшки бы им сделали, как новенькие.

Последняя доска отошла в сторону, и Джо наконец смог разглядеть то самое существо с Сириуса-Пять, которое энциклопедия определяла, как нечто дряхлое и мрачное.

Он увидел гигантское кольцо воды, вращающееся вокруг горизонтальной оси, внутри которого вертикально вращался огненный круг. Вокруг этих двух перекрещенных обручей колыхался кашемировый занавес.

И ещё одно: образ, запечатленный на ядре, меж вращающихся колец воды и огня. Это было прелестное, нежное лицо юной темноволосой девушки. Оно висело в воздухе, оно улыбалось Джо… обычные черты из тех, что легко можно забыть, но так же легко вновь встретить повсюду.

Собирательный образ — разноцветная маска, нарисованная мелками на тротуаре. Временный и не особо впечатляющий облик, выбранный Глиммунгом для вступления в контакт. Но обруч воды… Основа мироздания? Так же, как и обруч огня. И они непрерывно вращались, словно отлично отлаженный механизм. Джо был озадачен. Он не мог понять, как ему реагировать на это зрелище? Оно не производило впечатления дряхлости, хотя, несмотря на юное лицо, Джо понимал, что разговаривает с очень древним существом. Что же касается его финансовой состоятельности, то это должно было выясниться позже.

— Я купил этот дом семь лет назад, — сказал Глиммунг или, по крайней мере, его голос. — Когда ещё существовал рынок недвижимости.

Оглядываясь во все стороны, Джо пытался понять, откуда исходит голос и обнаружил нечто, заставившее его похолодеть.

Голос… Он исходил из допотопной «Виктролы», в которой стремительно вращалась грампластинка.

— Да, вы, наверное, правы, — пробормотал Джо. — Семь лет назад было самое время покупать… Вы прямо отсюда и подбираете себе мастеров?

— Я здесь работаю, — отвечал голос Глиммунга из древнего проигрывателя. — Я работаю и во многих других местах… в других звездных системах. Теперь, Джо Фернрайт, я должен сообщить вам, в каком положении вы находитесь. Для полиции вы просто повернулись и ушли, и что-то им помешало остановить вас, но за вами охотится АПБ, так что вы уже не можете вернуться домой или в мастерскую…

— Не попав в лапы к копам, — закончил Джо.

— Вам этого хочется?

— Возможно, такова моя судьба, — заявил Джо стоически.

— Ерунда. Ваши полицейские глупы и злобны. Я хочу, чтобы вы увидели Хельдскаллу — такой, какой она была до потопа. Вы-ы-ы-ы-ы… — и фонограф остановился. Взявшись за ручку, Джо завел его снова, переживая при этом бурю разнородных чувств. Вряд ли бы он сумел их описать… — Справа от вас на столе лежит оптический прибор, — продолжил Глиммунг с пластинки. Устройство объемного изображения, созданное впервые здесь, на вашей планете.

Джо обернулся… и увидел старинный стереоскоп, с набором черно-белых карточек.

— А ничего получше у вас нет? — скептически заявил Джо. Кинопроектора или объемного видео? Ведь эту штуку изобрели во времена паровых двигателей. — Вдруг его осенило. — Так вы всё-таки на мели! Смит был прав.

— Клевета! — ответил Глиммунг. — Я просто скуповат. Эта черта свойственна всему нашему роду. Вы в своем социалистическом обществе привыкли к огромным затратам. А я, в отличие от вас, обеспечиваю себя сам. Полушка доллар бережет…

— О боже, — простонал Джо.

— Если хотите, чтобы я замолчал, — заметил Глиммунг, — просто снимите с пластинки иглу.

— А что будет, когда кончится запись? — спросил Джо.

— Она не кончится.

— Значит, это не настоящая пластинка.

— Настоящая. Просто звуковая дорожка сведена в кольцо.

— А как вы выглядите на самом деле? — спросил Джо.

— А вы как выглядите на самом деле?

Джо слегка опешил от подобного вопроса…

— Это, видите ли, зависит от того, признаете ли вы Канта с его идеей «Вещи в себе», аналогичной монаде Лейбница…

Он замолчал: у фонографа вновь кончился завод, и пластинка остановилась. Снова, вращая ручку, Джо думал, что Глиммунг, должно быть, не расслышал последней фразы.

— Я пропустил ваш философский экскурс, — проговорил голос из фонографа, когда Джо его завел.

— Так вот, я хотел сказать, что воспринимаемое явление обретает форму в соответствии с системой восприятия воспринимающего… По большей части то, как вы воспринимаете меня, — для убедительности Джо ткнул пальцем себя в грудь, — это проекция вашего собственного разума. В другой системе восприятия я предстану в совершенно ином виде. К примеру, в восприятии копов.

Точек зрения на мир так же много, как воспринимающих существ. Я думаю, вы поняли, что я имел в виду.

— Хм-м, — хмыкнул Глиммунг.

— Сейчас я думаю, Фернрайт, а чего же вы, собственно, хотите? Для вас пришло время выбора, время решительных действий. Время участия — или неучастия — в большом историческом событии. В данный момент, мистер Фернрайт, я нахожусь в тысяче мест, нанимаю или помогаю нанять тысячи инженеров и художников… а вы — один ремесленник из многих. Я не могу больше ждать.

— Я что, жизненно необходим вашему проекту? — спросил Джо.

— Реставратор керамики необходим, да. Это можете быть вы, а может быть, кто-нибудь другой.

— Когда я смогу получить свои тридцать пять тысяч крамблов? — спросил Джо. — Авансом?

— То-о-о-о… — начал было Глиммунг, но тут у старой «Виктролы» снова кончился завод. Пластинка остановилась.

«Хитрая старая сволочь», — мрачно подумал Джо, в очередной раз крутя ручку.

— То-о-олько в том случае, если храм будет восстановлен в первозданном виде, каким он был много веков назад, — закончил Глиммунг.

«Так я и думал», — усмехнулся про себя Джо.

— Вы полетите на планету Плаумэна? — спросил Глиммунг.

Джо не спешил с ответом. Он вспомнил свою комнату, тесную мастерскую, утрату монет, полицию… Он вспоминал все это, пытаясь понять, что держит его здесь. «Только знание того, что вокруг. Привычка. Привыкнуть можно ко всему, можно даже научиться это любить. Условный рефлекс. Профессор Павлов несомненно прав — в клетке меня держит скорее привычка, чем стальные прутья».

— Нельзя ли получить несколько крамблов авансом? — спросил он Глиммунга. — Хочу купить спортивную куртку и новую пару непромокаемых ботинок.

Вдруг фонограф взорвался, едва не изувечив Джо осколками. Смутный девичий образ исчез, вместо него появилась чудовищная морда, искаженная яростью, изрыгавшая проклятия не неведомом языке. Стены подвала начали оседать, обломки посыпались на пол, по которому зазмеились трещины, словно по пересохшей глине среднеазиатского такыра.

«Боже милостивый, а Смит ещё называл его дряхлым…»

Дом рушился, на Джо сыпались штукатурка и битый кирпич. Кусок трубы крепко приложил его по затылку, и тотчас он явственно услышал тысячеголосый вопль ужаса.

— Я поеду! — заорал он что есть мочи, зажмурив глаза и прикрывая голову руками. — Вы правы, это не шутка! Простите меня! Я понял, для вас это очень важно!

Выросший из ниоткуда гигантский кулак обхватил Джо и приподнял в воздух, словно намереваясь смять его, как газетный лист. На мгновение Джо увидел яростно пылающий глаз — один! — и разбушевавшаяся стихия тут же успокоилась. «Вряд ли, конечно, у меня поломаны ребра, — подумал Джо, — но перед отлетом с Земли не помешало бы пройти медицинское обследование. На всякий случай».

— Я переправлю вас в центральный зал кливлендского космодрома, сказал Глиммунг. — У вас окажется достаточно денег, чтобы добраться до планеты Плаумэна. Отправляйтесь ближайшим рейсом; домой за вещами не возвращайтесь — там вас поджидают. Держите.

Глиммунг сунул Джо что-то в руку. На свету предмет переливался разными цветами, казалось, краски складывались в сложный орнамент, затем вдруг заструились цветными нитями, смешались в новый узор, а через мгновение — в другой, который почти ослепил его.

— Осколок, — пояснил Глиммунг.

— Осколок разбитой вазы из храма? — спросил Джо. — Надо было сразу показать его мне.

«Я бы сразу согласился, — закончил он про себя, — если бы… если бы представлял, о чем идет речь».

— Теперь вы знаете, — произнес Глиммунг, — к чему приложите свой талант.

Глава 5

«Человек — это душевнобольной ангел, — думал Джо Фернрайт, — когда-то они — все до единого — были настоящими ангелами, и в те времена у них был выбор, выбор между добром и злом. Легко было быть ангелом в те времена, а потом что-то пошло не так. И они оказались перед необходимостью выбирать меньшее из двух зол. Они сошли с ума и превратились в людей».

На обитой плюшем пластмассовой скамье кливлендского космодрома в ожидании своего рейса Джо почувствовал себя слабым и разбитым. Его пугала работа, ждавшая его впереди. «Я похож на перекати-поле, — думал Джо. Вечно качусь по ветру, вечно меня гонит, несет куда-то».

Сила. Сила бытия и противостоящий ей мир небытия — что предпочтительнее? В конечном счете сила выдыхается, всегда выдыхается, наверное, это и есть ответ на вопрос. Сила-бытие — вещь временная. А мир-небытие — вечен, он существовал до его рождения и будет существовать после его смерти. А суета в промежутке между ними, — лишь краткий эпизод, напряжение земного тела — тела, которому суждено вернуться… к истинному владельцу.

Не повстречайся он с Глиммунгом, он никогда не задумался бы ни о чем подобном. Именно в Глиммунге Джо увидел вечную, самообновляющуюся силу. Он, как звезда, сам испускал свет, нескончаемый и вечный. Он был прекрасен, как звезда. Он — водопад, цветущее поле, безлюдная вечерняя улица, над которой догорает закат. Солнце сядет, его свет померкнет, сумерки перельются во тьму, но Глиммунг по-прежнему будет сиять, очищая своим светом всех и вся. Он — свет, излечивающий падшую душу, заживляющий её язвы и гнойники — немых свидетелей невостребованной жизни.

Услышав гул ракетных двигателей, Джо повернул голову и увидел сквозь огромное окно стартующий ЛБ-4.

Здание космодрома содрогнулось, спустя несколько секунд корабль исчез.

«Передо мной огромная, непролазная топь, — думал Джо, — и странные, зловещие звуки разрывают эту тишину…»

Он встал, прошел через весь зал к будке Падре и, бросив монетку в прорезь, наугад набрал шифр. Стрелка указателя остановилась на «Дзен».

— Скажи, что мучит тебя? — Голос Падре был исполнен доброты и сочувствия, словно вокруг не существовало ни суеты, ни забот, ни самого времени.

— Мне страшно, — сказал Джо. — Семь месяцев я маялся от безделья, а теперь вот нашел работу, которая уводит меня далеко от Солнечной системы. А вдруг я не справлюсь? Вдруг я за это время растерял все способности?

— Ты и работал, и не работал, — донесся успокаивающий голос Падре, — а самое трудное занятие — это не работать.

«Это все, чем мне может помочь Дзен», — понял Джо, и прежде чем старец продолжил свою мысль, он уже переключился на «Протестантство».

— Без работы, — тон пастора стал суровым и решительным, — человек не значит ничего. Он просто перестает существовать.

Джо сразу же переключился на «Католичество».

— Господь и любовь господня да приимут тебя, — снова зажурчал умиротворяющий голос. — Ты невредим в деснице его. Он тебя никогда…

Джо включил «Ислам».

— Убей врага своего.

— Да нет у меня врагов, — покачал головой Джо. — Кроме собственной усталости и страха.

— Это и есть твои враги, — безапелляционно ответил Падре. — Ты должен объявить им джихад; должен доказать себе, что ты настоящий мужчина, воин, способный дать отпор.

Джо попробовал «Иудаизм».

— Возьми миску супа из марсианских червей… — начал было умиротворенный Падре, но у Джо кончились монеты. Без денег не бывает исповеди, и голос из автомата угас…

«Суп из червей, — повторил Джо, — большой деликатес… Что ж, наверное, это самый уместный совет.

Надо зайти перекусить».

Не успел Джо устроиться за столиком и взять меню, как к нему обратился сосед:

— Не хотите ли сигарету?

Джо изумленно уставился на собеседника:

— О господи! Нельзя же курить в помещении — особенно здесь… — Джо повернулся к собеседнику и застыл с открытым ртом.

Рядом с ним, в человеческом обличье, сидел Глиммунг.

— У меня и в мыслях не было вас пугать, — заговорил Глиммунг. — Ваши работы превосходны, я вам об этом уже говорил. Я нашел вас именно потому, что считаю вас лучшим реставратором на Земле; об этом я тоже говорил. Падре, несомненно, прав; вам надо поесть, чтобы прийти в себя. Сейчас я что-нибудь закажу. — Глиммунг кивнул роботу-официанту, одновременно раскуривая сигарету.

— Разве они не видят, что вы курите?

— Нет. А робот, очевидно, вообще не замечает моего присутствия. — Он повернулся к Джо. — Закажите себе все, что пожелаете.

Съев полную миску супа из червей и выпив кофе без кофеина (как и полагалось по закону), Джо заметил:

— Боюсь, вы не понимаете, что со мной творится.

Для такого, как вы…

— Для такого, как я? — переспросил Глиммунг.

— Ну, вы же знаете…

— Ни одно живое существо себя не знает, — заявил Глиммунг. — Вы тоже не знаете себя, не имеете ни малейшего понятия о заложенном в вас потенциале. Знаете, что для вас будет означать Подъем? Все, что было сокрыто в глубине вашего естества, все, что дремало внутри вас, — все это будет реализовано. Тот, кто причастен к Подъему, вовлечен в этот процесс, на планетах, разбросанных по всей Галактике, — все смогут быть.

Ведь вас никогда не было, Джо Фернрайт. Вы не были — вы только существовали. Быть — значит совершать. И мы совершим великое дело, Джо Фернрайт. — Голос Глиммунга зазвенел, как колокол.

— Вы пришли рассеять мои сомнения? — искренне спросил Джо. — Именно для этого вы здесь появились?

Убедиться, что я не передумал и не сбежал в последний момент?

Вряд ли это так, не мог он, Джо Фернрайт, быть настолько важным. Глиммунг, разрывающийся между пятнадцатью мирами, тратит свое драгоценное время на то, чтобы подбадривать какого-то жалкого керамиста из Кливленда. У Глиммунга и без Фернрайта хватает забот, и куда более важных…

— Это как раз и есть «важная забота», — ответил Глиммунг, прочитав мысли Джо.

— Почему?

— Потому что второстепенных забот не бывает. Как нет второстепенной жизни. Жизнь насекомого или паука так же значима, как ваша, а ваша — так же, как моя.

Жизнь есть жизнь. Вы хотите жить так же, как и я.

Семь месяцев вы были в аду, день за днем ожидая, пока наконец случится то, что вам нужно… Вот так же ждет и паук. Представьте себе паука, Джо Фернрайт. Он соткал паутину, сделал маленькое укрытие и сидит в нем.

В его лапках нити, ведущие во все концы паутины. Как только в ловушку попадет муха, он узнает об этом. Для паука это вопрос жизни и смерти. И вот он ждет. Проходит день. Два. Неделя. Он все ждет: а что ему остается, кроме как ждать? Он словно нищий рыбак, закинувший сети наугад… может, что-то попадется, и он будет жить. А может быть, ничего… И однажды он впадает в отчаяние: «Все. Добычи не будет. Поздно». И действительно, уже поздно. Он так и умирает в ожидании.

— Но я всё-таки дождался.

— Да. Я пришел.

— Вы взяли… — Джо осекся. — Вы подобрали меня из жалости?

— Ничего подобного, — сказал Глиммунг. — Подъем потребует великого таланта. Многих талантов, огромных знаний, несметного количества искусных мастеров. Вы взяли с собой тот фрагмент?

Джо вынул из кармана осколок божественного творения и положил его на столик, рядом с миской из-под супа.

— Их тысячи, — продолжил Глиммунг. — У вас, как я полагаю, в запасе около сотни лет, но и этого вряд ли хватит. Вы вступите в их мир и останетесь там до последнего дня вашей жизни. Так исполнится ваше желание: вы сможете воистину быть. До самого конца.

А став частью бытия, пребудете навсегда. — Глиммунг поглядел на часы «Омега». — Через пару минут объявят ваш рейс.

Когда защелкнулись пристяжные ремни и опустился защитный экран, Джо повернул голову, разглядывая пассажира, сидевшего рядом.

На табличке было обозначено имя: «Мали Йохез».

Боковым зрением Джо сумел разглядеть женщину-гуманоида.

В это время включились маршевые двигатели, и корабль вышел на старт.

Никогда прежде Джо не покидал земной атмосферы. Он осознал это внезапно, когда нарастающая перегрузка вдавила его в кресло «Это… совсем не то, что… лететь… из Нью-Йорка… в Токио», — подумал Джо, задыхаясь. Ценой невероятных усилий он повернул голову, чтобы ещё раз взглянуть на девушку с другой планеты. Её лицо сделалось синим.

«Может быть, это типично для их расы, — решил Джо. — А может быть, я тоже весь посинел. И сейчас отдам концы». Тут заработали основные двигатели, и Джо Фернрайт потерял сознание.

Очнувшись, он услышал запись Четвертой симфонии Малера и негромкий гул голосов. Бойкая темноволосая стюардесса деловито отстегивала защитный экран и кислородную подушку.

— Вам лучше, мистер Фернрайт? — поинтересовалась стюардесса, приглаживая его всклокоченные волосы. — Мисс Йохез прочла вашу анкету, которую вы нам предоставили перед полетом, и очень хочет познакомиться с вами. Вот так, теперь ваша прическа в порядке. Как вы думаете, мисс Йохез?

— Приятно познакомиться, мистер Фернрайт, — старательно выговорила мисс Йохез. — Я порадовалась узнать вас очень. Всю продолжительность нашей дороги я удивляюсь незнакомству с вами, потому что, я думаю, что общего у вас и меня много.

— Позвольте мне взглянуть на анкету мисс Йохез, — обратился Джо к стюардессе; он быстро просмотрел текст, выведенный на экране. Любимое животное — сквамп. Любимый цвет — редж. Любимая игра — монополия. Любимая музыка — кото, классика и кимиоито. Родилась в системе Проке, что сделало её в некотором смысле первопроходцем.

— Думаю, — заметила мисс Йохез, — что мы в одном предприятии, несколько из нас, включая и я, и меня.

— И вас, и меня, — поправил Джо.

— Вы коренной землянин?

— Я никогда не покидал Земли.

— Это ваш первый полет?

— Да, — кивнул Джо, Бросив взгляд на девушку, он нашел, что она довольно привлекательна. Короткие бронзовые волосы эффектно оттеняли сероватую кожу.

К тому же он никогда в жизни не видел такой талии, как у неё. Легкий костюм позволял разглядеть её изящную фигурку.

— Вы морской биолог? — уточнил Джо, дочитав её анкету.

— Именно так. Я должна определить глубину прорастания кораллами… она запнулась, достала карманный словарик и нашла нужное слово, затонувших артефактов.

Джо не мог сдержать любопытства.

— В каком воплощении вы видели Глиммунга?

— Воплощение? — отозвалась мисс Йохез и стала растерянно листать словарь.

— Облик, — улыбаясь подсказала стюардесса. — Могу предложить вам воспользоваться компьютерным переводчиком Земли. У каждого кресла есть наушники и микрофон. Вот ваш, мистер Фернрайт, а вот ваш, мисс Йохез.

— Мои земные языковые навыки восстанавливаются, — пояснила мисс Йохез, отказавшись от наушников. — Так что вы спросили?

— Кем предстал перед вами Глиммунг? — повторил Джо. — Как он выглядел физически? Высокий? Маленький? Полный? Худой?

Мисс Йохез ответила:

— Впервые Глиммунг предстает в обрамлении воды, в том виде, в котором часто отдыхает на дне океана своей планеты, в… — она долго подбирала слово, — в окрестностях затонувшего храма.

Это объясняло, почему Глиммунг выбрал именно воду, для того, чтобы вытащить Джо из полицейского участка.

— А как он выглядел потом? Так же?

— Второй раз он появился передо мной, в виде прачечной из корзины.

«Так, она все перепутала или именно это и имела в виду? — недоумевал Джо. — Может быть, корзина из прачечной?» Вдруг он вспомнил об Игре.

— Мисс Йохез, — предложил Джо. — Что, если мы действительно воспользуемся компьютером? В самом деле, это может быть интересно… Я расскажу вам, какой казус со мной случился при автоматическом переводе советской технической статьи много лет назад.

Один термин…

— Прошу вас, только помедленнее, — прервала его мисс Йохез. — Я не успеваю, и дополнительно у нас и так есть, что обсуждать. Нам нужно спросить всех и выяснить, кого из здесь присутствующих пригласил мистер Глиммунг. — Она надела наушники, закрепила микрофон и нажала по очереди все кнопки на пульте. — Пожалуйста, поднимите руки те, кто направляется на планету Плаумэна по приглашению мистера Глиммунга.

— Так вот, в статье, — продолжал Джо, — в тексте автоматического перевода постоянно встречалось странное выражение: «Водяная овца». И все друг друга спрашивали: что, черт возьми, за овца? И все отвечали, мол, черт её знает. Пока наконец…

Мисс Йохез, нимало не смутившись, перебила Джо:

— Тридцать из сорока пяти пассажиров заняты в предприятии Глиммунга, и вдруг засмеялась. — Может быть, теперь нам пора заключить союз и действовать сообща?

Из передней части салона отозвался седой джентльмен с суровым взглядом:

— Пожалуй, это неплохая идея.

— Но он уже и так много платит, — заметил застенчивый юноша слева.

— А у вас есть письменное подтверждение? — спросил седой. — Он ведь обещал только на словах, а потом припугнул, во всяком случае, меня. Явился, аки архангел в Судный день. Это совершенно выбило меня из колеи. Если б вы знали меня поближе, то поняли бы, что такие вещи с Харпером Болдуином не проходят.

— В конце концов, — упрямо гнул свое Джо, — удалось найти русский оригинал статьи, и знаете, что там было? Гидроподъемник! А автомат перевел дословно, как «водяную овцу». С этой истории и началось любопытное занятие. Мы с друзьями…

— Устных обещаний мало, — подала голос пожилая дама с острым подбородком. — Прежде чем начать работу, следовало бы подписать контракт. Если вдуматься, он действительно собрал нас сюда, хорошенько припугнув.

— Тогда представьте, что может ожидать нас на самой планете Плаумэна, — заметила мисс Йохез.

Все пассажиры замолчали.

— Мы назвали это занятие Игрой… — продолжал Джо.

— К тому же, — нарушил молчание седовласый мужчина, — нельзя забывать, что мы — всего лишь малая часть рабочей силы, которую Глиммунг собирает по всей Галактике. Я имею в виду, что мы, конечно, можем действовать сообща, пока не сдохнем, но что это изменит? Мы здесь как капля в море. Ну, или в конечном счете станем ею, когда он соберет всех остальных на эту чертову планету.

— Что необходимо сделать, — предложила мисс Йохез, — так это объединиться прямо здесь, и тогда, оказавшись на планете Плаумэна, где нас, скорее всего, поселят в одном из центральных отелей, наладим контакт с другими работниками Глиммунга, а может быть и со всеми. Тогда от нашего союза будет толк.

В разговор вступил коренастый краснолицый толстяк:

— Но разве Глиммунг… — он вскинул руку, — не сверхъестественное существо? Вроде бога?

— Бога нет, — робко заметил юноша слева. — В свое время я свято веровал, но когда все мои планы разлетелись в прах — утратил веру.

— Я имею в виду его возможности, — уверенно пояснил краснолицый. Какая разница, как называть?

По сравнению с нами Глиммунг обладает почти божественной властью. К примеру, он может находиться одновременно в десяти или пятнадцати мирах и в то же время оставаться на планете Плаумэна. Он явился ко мне в том же жутком обличий, что и седому джентльмену, но я уверен, что он столь же реален, как и все мы. Глиммунг устроил так, что все мы сели в этот космолет, заставил нас принять это решение. Примерно в то же время, как Глиммунг впервые дал о себе знать, моими делами вдруг начала интересоваться полиция. Короче, получилось так, что у меня возник выбор: принять приглашение Глиммунга или оказаться за решеткой, как политическому преступнику.

«Боже праведный, — поразила Джо ужасная догадка. — Может, к моему аресту Глиммунг приложил руку? А может, и копов, которые сцапали меня, когда я раздавал монеты, тоже навел Глиммунг?!»

Теперь уже несколько пассажиров торопливо заговорили, перебивая друг друга. Внимательно слушая, Джо обнаружил нечто общее во всех повествованиях: все рассказывали о побеге из полицейского участка или патрульной машины, который организовал Глиммунг. «Это меняет дело», — решил Джо.

— Из-за Глиммунга я нарушила закон, — сетовала почтенная дама, неожиданно для себя самой я выписала чек одной благотворительной организации. В банке его, конечно, завернули, а меня тут же схватили офицеры СС. Меня выпустили под залог, и я скрылась на этом корабле. И знаете, что кажется мне странным?

Я была уверена, что меня остановят в порту…

«Да, — согласился Джо, — действительно странно.

Всех нас должна была бы прихватить СС. Но Глиммунг не перенес нас на планету Плаумэна с помощью своих таинственных сил, а заставил воспользоваться обычным транспортом. При этом он лично явился на космодром — очевидно, убедиться, что мы не дали задний ход. Не значит ли это все, что между Глиммунгом и СС по существу нет разницы?»

Джо попытался вспомнить, существуют ли какие-нибудь законы, регламентирующие жизнь граждан с необычными способностями.

* * *

Человеку, обладающему редким талантом, запрещено покидать планету без специального разрешения — это считается уголовным преступлением.

«А мне просто сказали проходите», когда я сообщил свою профессию, и поставили печать. И вызвали следующего… тоже, вероятно, обладающего каким-нибудь редким талантом. И ему тоже, очевидно, сказали проходите», отпуская на планету Плаумэна».

Подведя невеселый итог, Джо почти физически ощутил близкую опасность.

Сходство в поступках Глиммунга и полицейских означало, что и здесь, и в полицейском участке он в равной степени был чьей-то пешкой. Более того, на планете Плаумэна он не будет защищен даже тем минимумом прав, который имеет подсудимый. Как сказал кто-то из пассажиров, в этом мире они окажутся целиком во власти Глиммунга. Они станут, по сути дела, приложением к Глиммунгу, а это означает, что впереди его ждет такое же рабство, как и позади… Скорее всего, это относится и к остальным — сотням, а может, и тысячам существ, несущихся на своих кораблях к планете Плаумэна. «Господи боже!» — простонал про себя Джо, но потом ему вспомнились слова Глиммунга о том, что нет второстепенных жизней, о рыбаке, который бросает сеть наугад, о пауке, который терпеливо ждет…

— Послушайте, — сказал Джо, включая общую трансляцию, чтобы его услышали все пассажиры, — Глиммунг кое-что объяснил мне ещё там, в зале ожидания. Он говорил мне о жизни в ожидании чуда и о том, что большинство никогда не дождется этого чуда.

Он сказал, что это предприятие, поднятие Хельдскаллы, может стать для меня таким свершившимся чудом, — и чем дальше Джо говорил, тем сильнее он чувствовал, как в нем крепнет вера в собственные слова, как эта вера меняет его существо, будит его, и теперь он мог смело сказать, что он есть. — То, что сокрыто внутри, сказал он мне, то, что крепко спит, будет реализовано… И я почувствовал… — Джо осекся, подбирая подходящее слово: попутчики молча ожидали продолжения. — Он знал, — наконец продолжил Джо, короче, ему известна вся моя жизнь. Он знает всю мою подноготную, как будто видит меня насквозь.

— Да, он читает мысли! — подтвердил застенчивый юноша.

По салону прокатился согласный гул.

— Более того, — откликнулся Джо. — Черт возьми, у СС есть приборы, сканирующие наши мысли. И они используют их на каждом шагу. Вчера вон попробовали на мне.

— И на мне, — подтвердила мисс Йохез и обратилась к остальным:

— Мистер Фернрайт прав. Глиммунг заглянул в сердцевину моего естества, будто увидел весь путь моей прошлой жизни, все её течение, вплоть до этого корабля. Он понял, что в настоящий момент жизнь моя скучна и бесцельна. И выбирать мне не из чего, кроме того, что он предлагает.

— Он заодно с полицией, — заявил седовласый, но мисс Йохез перебила его:

— Мы не знаем этого наверняка. Мне кажется, нас охватила паника. Я думаю, что Глиммунг затеял это предприятие, чтобы спасти нас. Он увидел всю никчемность наших жизней и неизбежно жалкий конец.

Он полюбил нас, потому что мы были ещё живы, и сделал все, что мог, чтобы помочь нам. Восстановление Хельдскаллы — это только предлог, а истинная цель — мы сами, все мы, может быть, тысячи из нас… — Помолчав, она продолжала:

— Три дня назад я попыталась покончить с собой. Присоединила шланг пылесоса к выхлопной трубе машины, другой конец вывела в салон, затем села и включила мотор.

— А потом передумали? — спросила хрупкая девушка со светлыми, как лен, волосами.

— Нет, — качнула головой мисс Йохез. — Шланг соскочил с трубы. Около часа я сидела, будто каменная.

— И повторили попытку? — спросил Джо.

— Я собиралась это сделать сегодня, — ровным голосом ответила она. На этот раз уже другим способом, чтобы наверняка.

— Послушайте, что я вам скажу. Это важно, — вмешался краснолицый рыжий мужчина.

Он издал хриплый, прерывистый вздох:

— Я тоже собирался это сделать.

— Только не я, — заявил седовласый, багровея от гнева, так что Джо кожей почувствовал исходящее от него возмущение. — Я сунулся в это дело только ради больших денег. Знаете, кто я? — Он окинул взглядом попутчиков. — Я психокинетик. Мало того, я лучший психокинетик на Земле. — Он раздраженно вскинул руку, в задней части салона взмыл чей-то портфель. Седовласый легко поймал его.

«Он сцапал его, — мелькнуло у Джо в голове, — так же, как Глиммунг меня в подвале».

— Глиммунг здесь, — заявил Джо. — Он среди нас.

Потом, повернувшись к седому, добавил:

— Вы и есть Глиммунг. Хотя изо всех сил убеждаете нас не доверять ему.

Седовласый усмехнулся:

— Нет, мой друг. Я — Харпер Болдуин, психокинетик, правительственный консультант. Был им вчера, по крайней мере.

— И все же Глиммунг где-то здесь, — заметила пухлая дама с копной смешных, почти что кукольных волос. До сих пор она молчала, глядя на свое вязание. — Он здесь, этот человек прав.

— Мистер Фернрайт, — заботливо предложила стюардесса, — позвольте, я вас всех представлю друг другу?

Итак, милая девушка рядом с мистером Фернрайтом — мисс Мали Йохез. А этого джентльмена зовут…

Она затараторила дальше, но Джо не слушал; его не интересовали имена, кроме одного — имени девушки в соседнем кресле. Его все больше завораживала странная, холодноватая красота незнакомки. «Ничего общего с Кит, — думал Джо. — Полная противоположность. Кит похожа на тех злобных феминисток, которые готовы кастрировать всех мужиков подряд, а эта девушка — так женственна».

Представление закончилось, и Харпер Болдуин заявил своим властным голосом:

— Как я понимаю, нам предложен статус рабов.

Задумайтесь на минутку, как все мы здесь оказались?

Нас поймали на крючок. Разве я не прав? — Он оглядел лица сидящих, ожидая поддержки.

— Планета Плаумэна, — заговорила мисс Йохез, — не является отсталой или дикой. Она населена активными развивающимися народами. Правда, их трудно назвать цивилизованными в полном смысле слова, но это и не племена охотников и даже не общины земледельцев.

Там есть города. Законы. Множество видов искусств, от танца до своеобразных четырехмерных шахмат.

— Какая чепуха! — возмущенно выпалил Джо. Все повернулись к нему, удивленные его тоном. — Там живет одно огромное дряхлое существо. Очевидно, беспомощное. И ничего похожего на развитую цивилизацию.

— Одну минутку, — поднял руку Харпер Болдуин. — Если упомянутое существо — Глиммунг, то он отнюдь не беспомощен. Откуда у вас эти сведения, Фернрайт?

Из официальной энциклопедии?

— Да. Правда, из второразрядной, — буркнул Джо.

— Что ж, если энциклопедия описывает Глиммунга как жалкое существо, спокойно проговорила мисс Йохез, — мне интересно знать, о чем же в ней ещё упоминается. Хотелось бы знать, насколько ваши представления о Плаумэне далеки от действительности.

— Спящее, дряхлое… И безвредное, — промямлил Джо, чувствуя, как у него пылают уши, — ведь с первого взгляда становилось ясно, что Глиммунг отнюдь не беспомощен.

Мисс Йохез встала.

— Извините меня, я хотела бы перебраться в комнату отдыха. Почитать журнал или вздремнуть, — произнесла она и быстрыми мелкими шагами вышла из пассажирского отделения.

— Я полагаю, — сказала пухлая дама, не отрываясь от своего вязания, что мистеру Фернрайту следовало бы догнать мисс Как-её-там и извиниться.

Джо встал и вышел вслед за Мали Йохез. Он чувствовал, как у него горят уши, а затылок, казалось, наливается свинцом. Странное чувство овладело им, когда он спускался по ступенькам. «Словно я шагаю навстречу смерти. А может, наоборот, это начало жизни? Процесс рождения?»

Рано или поздно все прояснится. Но не сейчас.

Глава 6

Мисс Йохез действительно сидела в холле, в одном из огромных мягких кресел, и листала «Рэмпарт». Она не посмотрела на него, но Джо догадался, что она слышит его шаги. Поэтому быстро проговорил:

— Откуда… вы так много знаете о планете Плаумэна, мисс Йохез? Ведь вы, как я понимаю, черпали все свои знания отнюдь не из энциклопедии. В отличие от меня.

Она продолжала молча читать.

После паузы Джо неловко присел рядом, не зная, что сказать. С чего бы это его так взбесили её слова о жителях планеты Плаумэна… Сейчас он увидел себя со стороны и понял, как это глупо выглядело.

— А у нас появилась новая игра, — заговорил Джо, но она продолжала читать, не обращая на него внимания. — Вы находите в архивах самые забавные газетные заголовки. Кто лучше. — Она молчала. — Хотите скажу, какой заголовок показался мне самым смешным? Ради него пришлось перерыть весь архив — вплоть до 1962 года.

Мали Йохез подняла глаза. На лице не отразилось ни особого интереса, ни обиды. Только вежливое любопытство. Не более.

— Так что это за заголовок, мистер Фернрайт?

— «Элмо Пласкет топит гигантов», — сказал Джо.

— Кто это такой — Элмо Пласкет?

— То-то и оно, — оживился Джо. — Он вышел из низов, никто ничего о нем не знал. Именно в этом-то вся штука. В общем, он появился в один прекрасный день, и как только ему достался мяч, он всех победил…

— В баскетбол? — спросила мисс Йохез.

— В бейсбол.

— Ах, да. Это когда играют на дюймы.

— Вы бывали на планете Плаумэна?

— Да, — ответила она после секундной паузы. Джо обратил внимание, что она скатала журнал в трубку и крепко сжала его обеими руками. Её лицо окаменело.

— Так вы все знаете из первых рук… А вам приходилось сталкиваться с Глиммунгом?

— Не совсем. Мы знали, что он там, полуживой или полумертвый — как вы выразились… не знаю. Прошу прощения.

Она отвернулась.

Джо хотел спросить о чем-то ещё, но тут заметил в углу холла какую-то машину. Он подошел к ней, чтобы рассмотреть получше.

— Я могу помочь вам, сэр? — К нему уже спешила стюардесса. — Хотите, чтобы я заперла холл? Вы с мисс Йохез можете остаться наедине…

— Нет, — ответил он. — Что это? — он прикоснулся к пульту машины. Сколько стоит обслуживание?

— Один раз за время полета вы можете воспользоваться ею, — ответила стюардесса. — Повторно — две настоящих монеты по десять центов. Если хотите, я настрою машину для вас и мисс Йохез…

— Мне это неинтересно, — подала голос мисс Йохез.

— Но это несправедливо по отношению к мистеру Фернрайту, — укоризненно качнув головой, заметила стюардесса. — Вы же понимаете, мисс, что он не сможет воспользоваться машиной один.

— Что вы теряете? — спросил Джо у Мали Йохез.

— У нас с вами нет общего будущего.

— Мне кажется, именно это и должна определить машина. Выяснить, можем ли мы…

— Я знаю, что она выяснит, — прервала его Мали Йохез. — Это я уже проходила. Впрочем, ладно, — внезапно согласилась она, — сами убедитесь, как она работает. В порядке… — она подбирала слово, — эксперимента.

— Спасибо.

Стюардесса начала настраивать машину, попутно давая пояснения:

— SSA означает sub specie aeternitatis, то есть нечто, что вы можете увидеть вне времени, — объясняла она. — Многие думают, что машина SSA может предсказывать будущее, давать пророчества. Это неверно.

Механизм, то есть компьютер, считывает огромное количество данных у вас обоих. Затем он обрабатывает эти данные и на базе теории вероятности дает экстраполяцию: отвечает, что скорее всего произошло бы с вами, если б вы сочетались браком или просто вели совместную жизнь. Мне придется выбрить по два кружка волос на ваших головах, чтобы подсоединить электроды. — Она достала компактную электрическую бритву. — Какой срок вас интересует? спросила стюардесса, выбрив по два пятнышка на головах Джо и Мали Йохез. Год? Десять лет? Можете выбирать, но учтите — чем короче промежуток времени, тем точнее прогноз.

— Год, — решил Джо: десять лет — срок невероятный, он не был уверен, что проживет так долго.

— Вас это устраивает, мисс Йохез? — спросила стюардесса.

— Да.

— Компьютеру потребуется пятнадцать — семнадцать минут на сбор и обработку данных, — сказала стюардесса, присоединяя два электрода к голове Джо и два — к голове Мали Йохез. — Просто посидите спокойно, расслабьтесь, вы ничего не почувствуете.

— Вы и я, мистер Фернрайт, — ядовито заметила Мали Йохез, — вместе целый год. Этот год обещает быть очень насыщенным.

— Вы сказали, что уже пробовали это раньше? — спросил Джо. — С другим мужчиной?

— Да.

— И совмещение было неудачным?

Она кивнула.

— Простите, что напомнил вам… — Джо запнулся, потом продолжил извиняющимся тоном, — о неприятном…

— Вы упрекнули меня… — Мали Йохез заглянула в словарь, — во лжи. Перед всеми. Но я-то там была, а вы — нет.

— Я имел в виду только… — начал было Джо, но тут его прервала стюардесса.

— Компьютер SSA сейчас собирает данные о вашем восприятии. Лучше всего, если вы ненадолго расслабитесь и перестанете ссориться. Представьте себе, что вы плывете в теплой воде… Пусть ваши души раскроются друг другу и позволят датчикам снять информацию.

Постарайтесь не думать ни о чем конкретном.

«Легко сказать, — подумал Джо, — особенно в сложившихся обстоятельствах. Наверно, Кит права. Я законченный идиот. За какие-то десять минут я умудрился оскорбить мисс Йохез, славную девушку и по путчицу… — Он чувствовал себе ужасно. — И все, что я могу ей сказать, «Элмо Пласкетт топит гигантов»…

Хотя, может быть, её заинтересует мое ремесло! Наверное, надо было сразу с него начать. В конце концов, это та ниточка, которая всех нас связывает. Наши таланты, знания, навыки».

— Я — реставратор керамики.

— Знаю, — сказала Мали Йохез. — Я же читала вашу анкету. — Теперь из голоса её исчезла обида. Враждебность, вызванная бестактностью Джо, сошла на нет.

— Вас заинтересовала моя профессия? — спросил Джо.

— Я очарована ею, — ответила она. — Вот почему я… — она щелкнула пальцами, подыскивая слово, — восхищена. Что сижу и говорю с вами. Скажите: а вазы снова становятся совершенными? Исправленные… нет, как это вы говорите, — реставрированные.

— Отреставрированная керамика выглядит в точности как до поломки. Все течет, все меняется. Разумеется, мне нужно как можно больше частей — по одному фрагменту трудно воссоздать целое. — «Черт, я начинаю говорить так же коряво, как она, — поймал себя Джо. — Должно быть, у неё сильный характер, и я уже ощутил это на себе. Как заметил Юнг, клише, проявляющееся у мужчины при встрече с женщинами. Образ, спроецированный вначале на одну женщину, создает устойчивую манеру общения с женским полом, своего рода матрицу. Надо быть осторожнее. Взять хотя бы злополучную Кит, — судя по нашим отношениям, меня все время тянет скорее к сильным, доминантным женщинам, чем к нежным и чувствительным.

Постараемся не повторять прежних ошибок. Например, ошибку по имени Кэтрин Херли Блейн».

— Компьютер SSA получил данные, — сообщила стюардесса, снимая электроды. — На обработку уйдет две-три минуты.

— А как будет выглядеть экстраполяция? — спросил Джо. — Распечатанная запись на…

— Вам представят её в виде картины, изображающей типичную ситуацию из вашей совместной жизни год спустя, — сказала стюардесса. — Цветная трехмерная проекция вон на той стене. — Она указала на лампы в конце холла.

— Можнозакурить? — спросила Мали Йохез. — Ведь здесь уже не действуют земные законы.

— Курить табак на борту запрещается в течение всего полета, — ответила стюардесса. — Иначе будет нарушен кислородный баланс.

Огни светильников потускнели, все вокруг Джо погрузилось во мрак, очертания предметов расплылись.

Силуэт девушки, сидящей с ним рядом, стал почти неразличим. Минуту спустя где-то в недрах зыбкого облака обозначился экран, по которому одна за другой поплыли разноцветные картины… Джо увидел себя, склонившегося за работой; себя за обедом; Мали, расчесывающую волосы у туалетного столика. Сценки быстро сменяли друг друга, а затем вдруг неожиданно появилась живая трехмерная картина.

Он увидел себя и Мали, трехмерную цветную проекцию, медленно бредущих по вечернему пляжу, держась за руки, в каком-то чужом, пустынном мире. Оптическая система, похожая на рыбий глаз, сместилась кверху, и Джо увидел лица — свое и Мали. Они светились безграничной нежностью. Джо удивился выражению своего лица где-то там, в будущем, — через год: он никогда не видел себя таким, никогда не представлял, что его лицо может быть таким. Возможно, и девушка чувствовала то же самое. Он оглянулся, но не смог разглядеть её реакцию.

— Надо же, — умилилась стюардесса. — Вы могли бы быть счастливы вместе.

Мали Йохез произнесла:

— Оставьте нас. Сейчас же.

— Да-да, — ответила стюардесса. — Прошу прощения, мне очень неловко… — Она покинула холл; дверь защелкнулась.

— Они здесь повсюду, — пояснила Мали Йохез. — Всю дорогу. Ни за что не оставят в покое. Не дадут побыть в одиночестве.

— Да нет, она просто включила компьютер.

— Черт возьми, я бы и без неё справилась. Не первый раз. — Её голос вдруг зазвенел сдерживаемой злостью, словно увиденная на экране идиллия вызвала в девушке совершенно противоположные чувства.

— Мне кажется, мы подходим друг другу.

— Ради всего святого! — простонала Мали Йохез и стукнула кулаком о поручень кресла. — То же самое этот ящик показывал и раньше. Мне и Ральфу. Полная гармония во всем. А что из этого вышло? — Её голос сорвался, она сжалась от мучительных воспоминаний.

Джо почти физически ощутил её гнев и разочарование.

— Нам же объяснили, что машина не предсказывает будущее. Она лишь собирает информацию о нашей психике и выстраивает наиболее подходящую цепочку событий.

— Зачем она тогда вообще нужна? — возразила Мали Йохез.

— К ней надо относиться, как к страховке от пожара, — ответил Джо. Сейчас она кажется вам обманом, поскольку ваш дом в конечном счете не сгорел, иными словами, вы и не нуждались в страховке.

— Не самое удачное сравнение.

— Простите.

Он уже начал раздражаться из-за её колкостей.

— Вы думаете, — подколола Джо Мали, — я соглашусь спать с вами только из-за того, что там на картинке мы трепетно держались за ручку? Тунума мокимо гило, кей дей бифо дитикар сьюат, — выругалась она на своем языке.

В дверь резко постучали.

— Эй, ребята, — раздался голос Харпера Болдуина, — мы обсуждаем нашу совместную работу. Вы оба нужны здесь.

Джо встал и направился через темный холл к двери.

Они пытались договориться уже два часа, но не пришли к единому мнению ни по одному вопросу.

— Ведь мы же ничего не знаем об этом Глиммунге, — хмуро пожаловался Харпер Болдуин и пристально посмотрел на Мали Йохез. — Я полагаю, вы знакомы с ним лучше всех, только никому ничего не говорите. Если бы не Фернрайт, мы бы не узнали даже, что вы бывали на планете Плаумэна.

— Её просто никто об этом не спросил, — отозвался Джо. — А на мой вопрос она ответила прямо.

— Как вы думаете, мисс Йохез, — спросил долговязый юноша в шарфе, Глиммунг пытается нам помочь или же создает колонию искусных рабов? Может, стоит повернуть назад, пока мы не оказались слишком близко. — Его голос задрожал от волнения.

Мали, сидевшая теперь позади Джо, наклонилась к нему и тихо проговорила:

— Пойдемте отсюда. Вернемся в холл. Эта пустая болтовня кончится не скоро. Мне бы хотелось ещё кое-что обсудить с вами.

— Хорошо, — охотно согласился он и встал.

Девушка последовала за ним, и они направились в холл.

— Ну вот, они опять уходят, — пожаловался Харпер Болдуин. — Что вас так тянет в холл, мисс Йохез?

Остановившись на секунду, Мали сверкнула глазами и ответила:

— Мы предаемся любовным утехам. — Затем догнала Джо.

— Не стоило так отвечать, — заметил тот, когда дверь за ними захлопнулась. — Скорее всего, они вам поверили.

— Но это правда, — заметила Мали. — Человек обращается к SSA только тогда, когда его всерьез интересует… кто-то другой. В данном случае я.

Она опустилась на кушетку и протянула руки к Джо, но он сначала старательно закрыл дверь. Похоже, в сложившейся ситуации лучше всего было заняться любовью…

«Радость бывает безумной, — подумал Джо, — слишком сильной, чтобы её можно было описать. Тот, кто впервые это изрек, знал, о чем говорит».

Глава 7

Выйдя на орбиту планеты, корабль начал сбрасывать скорость. Посадка ожидалась через полчаса.

Между тем Джо Фернрайт предавался сомнительному развлечению, листая «Уолл-стрит джорнэл»; он давно заметил, что это издание смакует самые невероятные идеи и изобретения. Чтение «Джорнэл» было чем-то вроде путешествия в ближайшее будущее — месяцев на шесть вперед.

«Новейшая модель дома в Нью-Джерси, спроектированная специально для стариков, снабжена суперсовременным устройством, позволяющим сменить квартиранта легко и без задержек. Когда жилец умирает, электронные детекторы в стене фиксируют остановку сердца и запускают в действие устройство. Умершего подхватывают стандартные зажимы, встроенные в стену комнаты, тут же, на месте, останки сжигаются в асбестовой камере. Таким образом, квартира в тот же день освобождается для нового, также престарелого, жильца…»

Джо отшвырнул газету. «Лучше уж находиться здесь, — решил он. — На матушке-Земле все давно уже решено за нас».

— Я проверила бронь, — легко заметила Мали. — Для всех заказаны комнаты в отеле «Олимпия», в самом большом городе планеты. Название города переводится как «Бриллиантовая голова»: он находится на длинном извилистом мысу, который на пятьдесят миль вдается в Маре Нострум.

— Что значит Маре Нострум? — спросил Джо.

— «Наш Океан».

Джо показал ей заметку в «Джорнэл», затем молча передал остальным пассажирам. Прочитав, все начинали оглядываться, наблюдая за реакцией соседей.

— Мы сделали правильный выбор, — проговорил наконец Харпер Болдуин. Остальные кивнули. — Я уже сыт этим изуверством по горло. — Он покачал головой, его лицо исказилось от гнева и отвращения. — Хорошенькое же общество мы построили.

Крепкие мужчины из корабельной команды открыли люк, и в салон ворвался воздух Плаумэны, свежий и непривычно прохладный. Джо подумал, что океан где-то рядом, казалось, его близость чувствуется во всем… Прикрыв глаза рукой, он поглядел на бледное солнце, различил на горизонте силуэты далекого города, а за ними — серо-коричневую гряду холмов. «И все же океан недалеко, — подумал Джо. — Мали права: на этой планете властвует океан. И все самое интересное скрыто именно там».

Стюардесса с дежурной улыбкой проводила пассажиров до трапа, который вел вниз, на влажные плиты летного поля. Прежде чем начать спускаться, Джо Фернрайт взял Мали под руку. Оба молчали. Мали, казалось, была слишком погружена в собственные мысли, чтобы обращать внимание на попутчиков. «Тяжелые воспоминания… — решил Джо. — Должно быть, навеянные этим местом».

«А что же судьба готовит мне? Это был первый в моей жизни межзвездный перелет. Земля подо мною — Другая планета. И может быть, то, что тут происходит, изменит всю мою жизнь, — он полной грудью вдохнул воздух, насыщенный незнакомыми запахами. — Иной мир, иной воздух. Как все это странно…»

— Только не говори, что находишь этот мир «неземным», — нарушила молчание Мали. — Ради бога, ради меня.

— Не понял, — удивился Джо. — Он ведь действительно неземной. Совершенно не похож…

— Да ладно… — Мали махнула рукой. — Когда-то у нас с Ральфом была такая игра. Мы называли это «фактизмы». Сейчас припомню парочку, для примера. Это он все придумывал. Вот, скажем: «Книжный бизнес остался в прошлом». Или: «Растения прививаются то здесь, то там». Ещё… «Оператор разъединил связь».

«В 1945 году атомная энергия изменила мир»… Ясно? — Она взглянула на Джо. — Не понимаешь… Ну и ладно.

— Все это — истинные утверждения, — сказал Джо, — Как я понял. Так в чем же состояла игра?

— А как тебе нравится: «Запрос сената о современном применении поясного оружия отфутболен»? Я нашла это в газете… Думаю, что и остальные Ральф отыскал где-нибудь в старых газетах или услышал по телевизору; они наверняка настоящие, — и с грустью добавила:

— Все у нас с Ральфом было по-настоящему.

Но только вначале.

Крупное бурое существо, напоминающее огромную крысу, осторожно приблизилось к Джо и Мали. Оно что-то тащило; это оказалась охапка книг.

— Спиддл, — объяснила Мали, указывая на усердное крысоподобное существо и на второе, точно такое же, подошедшее к Харперу Болдуину. — Один из местных разумных видов. Здесь живут и другие, — Мали начала загибать пальцы: — спиддлы, вабы, вержи, клаки, тробы и принты. Они остались со старых времен, пережив Туманных Существ древности… Он хочет, чтобы ты купил у него книгу.

Спиддл тронул лапой крошечный магнитофон, прикрепленный к поясу;

— История чарующего мира во всех подробностях…

Сначала фраза прозвучала по-английски, а затем на немецком, французском, русском, китайском.

— Купи, — предложила Мали.

— Что? — переспросил Джо.

— Купи у него книгу.

— Ты знаешь, о чем она?

— В этом мире существует только одна книга, — терпеливо продолжала Мали.

— В мире? В смысле — на этой планете? Или вообще?

— На планете Плаумэна есть только эта книга, — уточнила Мали.

— И люди не устают её читать?

— Она меняется.

Мали протянула спиддлу десять центов, существо было явно благодарно, и Мали отдала книгу Джо.

— Странно, на ней нет ни названия, ни автора, — удивился Джо, тщательно осмотрев её.

— Она написана группой существ, или созданий… не помню, как это будет по-английски… Они фиксируют все, что делается на планете. Все. Большое и малое, — говорила Мали, пока они добирались до зданий космодрома.

— Тогда это газета.

Мали остановилась и смерила Фернрайта недовольный взглядом.

— Сначала все записывают, — как можно спокойнее постаралась объяснить она. — Календы ткут историю. Они заносят события в непрерывно меняющуюся книгу, а затем уже эти события происходят.

— Предсказывают?

— А вот это неизвестно: где причина, а где следствие. Календы записали в своей меняющейся книге, что Туманные Существа исчезнут. И они исчезли. Можно ли считать, что Календы погубили их? Так считают спиддлы, но они очень суеверны, — добавила она.

Раскрыв книгу на первой попавшейся странице, Джо не узнал ни языка, ни даже алфавита. Однако, полистав немного, он наткнулся на небольшой абзац на английском:

«Девушка Мали Йохез — специалист по очистке затонувших предметов от коралловых отложений. Среди прочих специалистов из различных звездных систем прибыли: геологи, конструкторы, инженеры-гидравлики, сейсмологи, специалист по подводным работам, археолог, экстрасенс, занимающийся поиском затонувших городов. Многоногий моллюск, живущий в аквариуме с морской водой. Прилетело на планету даже кишечно-полостное, способное…»

В этом месте текст переходил на другой язык. Озадаченный, Джо захлопнул книгу.

— Может быть, я тоже здесь упомянут, — проговорил он, когда они подошли к эскалатору, ведущему в главное здание космодрома.

— Конечно, — спокойно сказала Мали. — Как говорится, ищущий да обрящет. Только вот что ты будешь творить… извини, что будет твориться у тебя в душе?

— Кошмар, — рассеянно заметил Джо.

Машина, похожая на такси, доставила их в гостиницу. Всю дорогу Джо Фернрайт просидел, изучая странную книгу без названия. Его настолько увлек этот загадочный текст, что знакомство с новым миром отошло на второй план: ни сверкающие витрины, ни снующие по улицам удивительные существа не могли отвлечь его. И облик города, и его здания, и обитатели запомнились ему очень смутно. Джо наткнулся на второй абзац на английском языке:

«Очевидно, Предприятие подразумевает поиск, подъем и восстановление некой затонувшей структуры; судя по количеству приглашенных инженеров, структуры гигантских размеров. Вполне вероятно, речь идет о целом городе…»

И вновь побежали незнакомые буквы, напомнившие Джо азбуку Морзе. Он обратился к своей спутнице:

— Авторы книги знают о восстановлении Хельдскаллы.

— Да, — коротко отозвалась Мали.

— Но где же здесь предвидение? — спросил он. — Здесь все совпадает с настоящим — быть может, с разницей в час-другой. И не более того.

— Его можно найти, если долго и внимательно изучать текст, — ответила Мали. — Оно сокрыто. Среди различных отрывков, переводов основного текста, тянется тонкая нить: линия прошлого, переходящая в настоящее и затем в будущее. И где-то в этом тексте есть и судьба Хельдскаллы, и судьба Глиммунга. И наше будущее. Ковер нашего бытия выткан Календами, их нитью времени, что лежит вне обыденного мира.

— Ага, а ты знала, что за книгу тебе продаст спиддл, ещё до того, как он подошел к тебе?

— Я видела её, когда мы были здесь с Ральфом.

Компьютер SSA предсказал нам полную идиллию, а книга Календ содержала запись о том, что Ральф… — Она осеклась. — Он покончил с собой. А перед этим пытался убить меня, но у него не вышло.

— И книга Календ предсказала это?

— Да. Именно. Я помню, как мы с Ральфом впервые прочитали текст и не могли поверить. Мы верили в науку, в картину SSA, основанную на Научном анализе, а эта книжка была для нас просто досужими побасенками. Вымысел выживших из ума старух, которым нравится говорить всякие пакости.

— Как могло случиться, что машина ошиблась?

— Она не учла одну мелочь: у Ральфа был синдром Уитни — психотическая реакция на амфетамин: паранойя со склонностью к агрессии. Он считал, что у него лишний вес, и принимал его, чтобы… — она подбирала слово.

— Как средство, понижающее аппетит, — помог Джо. — Вроде алкоголя.

«То, что хорошо одному, плохо для другого, — подумал он. — Надо же, синдром Уитни… Совсем не обязательно, чтобы была передозировка. Если есть предрасположенность к нему, достаточно ничтожного количества вещества. Так же как с алкоголиками: стоит выпить чуть-чуть, и происходит срыв, а в итоге окончательная деградация».

— Какой кошмар, — пробормотал Джо.

Такси затормозило у тротуара. Водитель, существо, похожее на земного бобра, с выступающими наружу грозными резцами, проворчал нечто на непонятном Джо языке; однако Мали, кивнув, сунула ему в лапу несколько монет. Они ступили на тротуар.

Оглядываясь по сторонам, Джо заговорил:

— Как будто попали в прошлое: лет этак на сто пятьдесят.

Наземные автотрассы, неоновые вывески… такой, наверное, была Земля во времена президента Рузвельта. Джо стало интересно и даже весело. Этот мир начинал ему нравиться. Здесь все происходило гораздо медленнее, чем на Земле, город был населен не так плотно, как земные города. Редкие прохожие прогуливались по улицам пешком или ехали на машинах.

— Теперь ты понимаешь, почему я на тебя рассердилась, — проговорила Мали, уловив состояние Джо, — ты ругал Плаумэну, которая шесть лет была моим домом. И вот… — она широко взмахнула рукой, — я вернулась. И снова верю в пророчества SSA…

— Пойдем в гостиницу, — предложил Джо, — и выпьем по этому поводу.

Через вращающуюся дверь они вошли в отель «Олимпия», и их окружил старомодный уют: деревянные полы, резные панели, латунные перила и пушистый красный ковер на полу. А древний механический лифт не работал без лифтера. Обстановка в номере была скудной: шкаф, заляпанное зеркало, железная кровать, да плотные шторы на окнах. Джо немедленно уселся на колченогий стул и продолжил изучение Книги.

Не так давно он был увлечен Игрой. Теперь — Книгой. В ней было что-то особенное, и чем дальше Джо углублялся в текст, тем яснее ему это становилось.

Постепенно, водя глазами по строчкам, он начал воспринимать английские отрывки как единое целое, и определять последовательность записей.

— Я хочу принять ванну, — сказала Мали. Она уже распаковала чемодан, и теперь её одежда грудой лежала на постели. — Не правда ли забавно, Джо Фернрайт? — спросила она. — Нам приходится брать две комнаты.

Как сто лет назад.

— Может быть, — ответил Джо.

Она вошла в комнату в одних только узких брючках.

«Тело танцовщицы, — подумал Джо, — или… кроманьонки, первобытной охотницы, закаленной долгими странствиями». Прежде Джо познавал её тело на ощупь, в кромешной тьме корабельного салона, теперь же смог разглядеть. Высокая статная фигура. Маленькая девичья грудь. Помнится, у Кит фигурка тоже была ничего — да и сейчас, пожалуй, осталась. Неожиданно всплывший образ бывшей жены вызвал раздражение, и Фернрайт опять уткнулся в Книгу.

— Ты спал бы со мной, — спросила Мали, — если бы я была циклопом?

Она показала ему на место над переносицей.

— Представь себе: вот здесь один глаз. Помнишь Полифема из «Одиссеи»? Ему вроде бы выкололи глаз горящей палкой…

— Послушай, — перебил её Джо. Он стал читать Книгу вслух:

— «Ныне доминирующим существом на планете является так называемый Глиммунг. Это огромный неизученный организм имеет внешнее происхождение; он переселился на планету несколько веков назад, когда прежний доминирующий вид, так называемые Туманные Существа древности, исчез. — Джо поманил Мали, она подошла. — Однако власть Глиммунга существенно ограничена загадочной книгой, в которой якобы зафиксировано все, что было, есть и будет». — Он захлопнул Книгу. — Видишь, Книга рассказывает о себе самой.

Мали подошла к нему и наклонилась над текстом.

— Давай посмотрим, что там написано дальше, — сказала она.

— Это все. Дальше не по-английски.

Взяв Книгу из его рук, Мали начала листать страницы. Она нахмурилась, лицо её стало серьезным и строгим.

— А вот и ты, Джо, — наконец проговорила девушка. — Я же говорила, здесь написано о тебе.

Он выхватил Книгу и быстро прочел: «Джо Фернрайту удается выяснить, что Глиммунг считает Календ и их Книгу своими соперниками и якобы намеревается подорвать веру в Календ раз и навсегда. Однако остается неясным, как он предполагает это сделать. Версии на этот счет расходятся».

— Дай-ка я полистаю ещё. — Мали пристально вгляделась в следующие страницы и вдруг застыла; лицо её помрачнело.

— Это мой родной язык, — прошептала она. Потом долго, очень долго изучала отрывок, постепенно меняясь в лице.

— Здесь написано, — наконец произнесла она, — что смысл Предприятия Глиммунга заключается в восстановлении храма Хельдскалла. И что у него ничего не получится.

— И все?.. — Джо не отводил взгляда от её лица.

Ему казалось, что девушка высказалась не до конца.

— Здесь ещё сказано, что большинство приглашенных участвовать в этом предприятии погибнет, когда Предприятие провалится… — она поправилась, нет, не погибнет… «Туджик»… Будут сломлены или канут в небытие… Покалечены. Вот так. На них обрушится нечто страшное, и возможности помочь им не будет.

— Как думаешь, Глиммунг знает об этих главах? — спросил Джо. — О том, что у него ничего не получится, а мы…

— Конечно, знает. Здесь ведь написано: «Глиммунг считает Календ и их Книгу своими соперниками и якобы намеревается подорвать веру в Календ раз и навсегда». И что «он восстанавливает Хельдскаллу, чтобы подорвать их силу».

— Этого там нет, — заметил Джо. — Там говорится:

«Как он предполагает это сделать, остается неясным.

Версии на этот счет расходятся».

— Но скорее всего, речь идет именно о восстановлении Хельдскаллы. Она прошлась по комнате, нервно сцепив пальцы. — Ты же сам сказал: авторы Книги знают о восстановлении храма. Просто нужно сопоставить два отрывка. Я же говорила, наше будущее, судьба Глиммунга, судьба Хельдскаллы — все здесь. И наша судьба — уйти в небытие, погибнуть. — Она замерла, в отчаянии глядя на Джо. — Так же, как погибли Туманные Существа. Они бросили вызов Книге Календ. Спиддлы могут подтвердить; они до сих пор в это верят.

— Нужно рассказать об этом остальным, — решил Джо.

В дверь вежливо постучали. В номер осторожно заглянул Харпер Болдуин.

— Простите, что потревожил вас, — пробасил он, — но мы тут читали эту Книгу… — Он держал в руках свой экземпляр. — Тут о нас всякая дрянь понаписана.

Я попросил дирекцию гостиницы оповестить всех гостей об общей встрече в конференц-зале.

— Мы придем, — сказал Джо. Мали Йохез кивнула из-за его плеча. Она напряглась, словно предчувствуя боль и страх.

Глава 8

Через полчаса конференц-зал отеля заполнился представителями четырех десятков цивилизаций. Джо, оглядев это невероятное сборище разумных существ, обнаружил, что некоторых из них он запросто употреблял в пищу, хотя большинство видов были ему не знакомы.

Глиммунг действительно обшарил множество миров, чтобы отыскать нужных специалистов. Больше, чем Джо мог себе представить.

— Слушай, — шепнул Джо своей спутнице. — Мы должны быть готовы к тому, что сейчас увидим Глиммунга в истинном обличье. Он наверняка покажется таким, каков на самом деле.

Мали хмыкнула:

— Что ты! Глиммунг весит сорок тысяч тонн. Появись он здесь, здание просто рассыпается. Он провалится сквозь пол в подвал!

— Тогда он, наверное, превратится в птицу…

Харпер Болдуин, выйдя к микрофону, постучал по столу, призывая к тишине.

— Начнем, друзья, — произнес он, и в наушниках гостей зазвучал синхронный перевод на сотни языков.

— Вроде цыпленка? — прошептала Мали.

— Цыпленок — это будущая курица. А курица, как известно, не птица. Мне представлялось нечто, похожее на гигантского альбатроса.

— Глиммунг не выше обычных существ, — возразила Мали. — Однажды он предстал передо мной в виде… — Она осеклась. — Ладно, Бог с ним.

— Мы собрались, чтобы, — тем временем продолжал Харпер Болдуин, поговорить о так называемой Книге, на которую мы тут наткнулись. Те из вас, кто прожил на планете некоторое время, скорее всего, понимают, что я имею в виду. У них наверняка сложилось собственное…

Многоногое кишечно-полостное потянулось к микрофону:

— Конечно, мы знакомы с Книгой. Спиддлы торгуют ею в порту.

— У нас в руках новое издание, — проговорила Мали в свой микрофон. Возможно, оно содержит материал, который вам неизвестен.

— Мы покупаем свежий экземпляр каждый день, — ответило кишечно-полостное.

— Тогда вы знаете: там написано, что восстановление Хельдскаллы провалится, — сказал Джо. — А мы погибнем.

— Смысл предсказания не совсем таков, — возразило кишечно-полостное. Правильнее будет сказать: все работники Глиммунга подвергнутся мощному воздействию, перенесут некий удар, и последствия удара будут необратимы.

Слово взяла огромная стрекоза, догадавшаяся подлететь к Болдуину и опуститься ему на плечо. Она обратилась к кишечно-полостному:

— Нет сомнения, однако, что Книга Календ предсказывает провал попытки восстановить храм.

Кишечно-полостное уступило микрофон розоватому желе, заключенному в блестящую металлическую рамку. Густо покраснев, видимо, от смущения, желе начало говорить:

— Задача текста вроде бы состоит в том, чтобы доказать безнадежность проекта. Подчеркиваю — вроде бы! Я лингвист и приглашен Глиммунгом именно в этом качестве, поскольку в храме под водой находится множество рукописей. Ключевая фраза: «Предприятие провалится» — повторена в Книге сто двадцать три раза. Я изучил все переводы и смею утверждать, что наиболее точный из них: «За восстановлением последует провал». То есть оно, скорее, приведет к провалу, нежели провалится как таковое.

— Не вижу разницы, — нахмурился Харпер Болдуин, — в любом случае для нас важна та часть, где упоминается наша гибель или мучения. Разве Книга не всегда права? Существо, у которого я её купил, утверждает, что Книга не ошибается.

— Продавцы Книги получают с каждого экземпляра сорок процентов прибыли, — заявило розоватое желе. — Естественно, они утверждают, что каждая строка — истина.

Джо вскочил, уязвленный насмешкой.

— С тем же успехом вы можете обвинить всех врачей во Вселенной в том, что существуют болезни, потому что они получают деньги за лечение.

Мали со смехом потянула Джо назад в кресло.

— Господи, — проговорила она, прикрывая ладонью улыбку, — наверное, никто за двести лет не высказывался в защиту бедных спиддлов. Только теперь они обрели… как это называется… авокадо.

— Адвоката, — проворчал Джо, все ещё кипя от возмущения. — Черт возьми, ведь речь идет о нашей жизни! Это же не политические дебаты. И не собрание налогоплательщиков.

По залу, как внезапно налетевший ветер, пронесся гул голосов. Все заговорили одновременно. Мастера пытались переспорить друг друга.

— Я настаиваю на том, — кричал Харпер Болдуин, — что мы должны действовать сообща. Надо создать постоянную организацию, вроде профсоюза, который будет отстаивать наши интересы в споре с Глиммунгом.

Но прежде всего, уважаемые друзья и коллеги, сидящие или летающие, следует решить, хотим мы вообще участвовать в предприятии или нет. Может быть, не хотим? Может быть, предпочтем вернуться по домам?

Давайте узнаем, каково мнение большинства. Итак, кто из вас за то, чтобы приступить к работе?..

Он не успел договорить. Зал заполнил оглушительный грохот, в котором утонули все прочие звуки.

Это был Глиммунг.

* * *

«Должно быть, это его настоящее обличье, — решил Джо, когда увидел и услышал Глиммунга. — Без сомненья, это настоящий Глиммунг. И…»

Со страшным шумом, будто кто-то перемешивал в гигантской железной бочке десять тысяч старых автомобилей, Глиммунг взгромоздился на помост в конце конференц-зала. Его тело содрогнулось, затряслось, и из самых его недр раздался глухой стон. Он нарастал и нарастал, переходя в хриплый рев. «Зверь, — подумал Джо, — попавший лапой в капкан и тщетно пытающийся выбраться».

Неведомо откуда ударили фонтаны морской воды, — весь зал мгновенно заполнился резким запахом йода и рокочущим гулом моря. На присутствующих посыпались мелкие рыбешки и водоросли. И посреди этого смерча металась огромная туша Глиммунга.

— Да, вряд ли он им понравится, — вполголоса произнес Джо. Господи боже — тысячи извивающихся щупалец, покрытых бурой слизью… Огромная туша поднялась под потолок, затем с утробным ревом рухнула на пол, расшвыривая во все стороны раковины и обломки кораллов. Из зияющего провала в полу вырывались струи пара. Но Глиммунга уже не было видно. Как и предсказывала Мали, его вес был слишком велик. Теперь Глиммунг — внизу, десятью этажами ниже.

— На-на-наверное, мы должны спуститься и переговорить с ним, произнес в микрофон потрясенный Харпер Болдуин. Он нагнулся, словно к чему-то прислушиваясь, затем выпрямился. — По-моему, он угодил прямо в подвал… Он… — Болдуин отчаянно взмахнул рукой. — По-моему, он, проломил насквозь все этажи.

— Я знала, что это случится, — заметила Мали. — Что ж, придется вести переговоры в подвале.

Мали и Джо поднялись, чтобы присоединиться к толпе любопытных, уже скопившейся возле лифтов.

— Лучше бы он явился в виде альбатроса, — заметил Джо.

Глава 9

Когда они добрались до подвала, Глиммунг приветствовал их громким ревом.

— Переводчики не понадобятся, — объявил он. — Я буду общаться с каждым из вас телепатически.

Его туловище заполняло практически весь подвал: мастерам пришлось остаться у лифтов.

Джо глубоко вдохнул, чтобы унять дрожь, и выпалил:

— Глиммунг, вы сможете расплатиться с отелем за нанесенный ущерб?

— Завтра утром мой чек будет среди прочей почты, — ответил Глиммунг.

— Мистер Фернрайт пошутил, — занервничал Болдуин, — насчет компенсации отелю.

— Ничего себе шутка, — возмутился Джо, — разворотить десять этажей! А вдруг при этом кого-нибудь раздавило? Так можно запросто угробить минимум человек сто.

— Нет-нет, — заверил его Глиммунг. — Никто не пострадал. Но вопрос справедливый, мистер Фернрайт. — Джо внезапно почувствовал, как Глиммунг рыщет в самых отдаленных уголках его сознания в поисках ответа на какой-то вопрос. Ответ пришел мгновенно: «Меня интересует ваша реакция на Книгу Календ».

Однако не успел Джо ответить, как Глиммунг обратился ко всем остальным:

— Из прибывших мастеров только мисс Йохез знала о Книге. Остальных мне сейчас придется проверить.

Это займет всего лишь минуту.

И в то же мгновение Джо почувствовал, как прервался мысленный контакт. Глиммунг общался с другими.

Повернувшись к Джо, Мали шепнула:

— Я хочу задать ему вопрос.

Она сделала глубокий вдох и произнесла:

— Глиммунг, — резко сказала она, — ответьте мне.

Скоро ли вы умрете?

По огромному туловищу прошла судорога, щупальца, похожие на хлысты, вздыбились, потом бессильно обвисли.

— Разве об этом сказано в Книге Календ? — отозвался Глиммунг. — Нет. Я бы сказал, если бы это было так.

— Книга Календ непогрешима.

— У вас нет причин считать, что я при смерти, — заявил Глиммунг.

— Конечно, нет, — ответила Мали. — Я задала этот вопрос, чтобы кое-что выяснить. И я выяснила.

— Когда у меня приступ меланхолии, — проговорил Глиммунг, — я вспоминаю Книгу и предсказание Календ о том, что я не смогу ничего осуществить, и храм навсегда останется на дне Маре Нострум. В такие минуты я действительно верю в могущество Книги.

— Но только когда у вас приступ меланхолии, — заметил Джо.

— Любое живое существо, — сказал Глиммунг, — переживает периоды подъема и упадка. Я такое же существо из плоти и крови, как и вы. Я больше и старше вас, я могу делать многое, что вам недоступно. Но бывает время, когда солнце клонится к закату, наступают сумерки, и близка настоящая ночь. До меня то и дело доходят лучики света, но его источник слишком далек. А там, где я обитаю, очень, очень темно. Конечно, я могу сам создать жизнь и свет вокруг себя, но они будут лишь продолжением меня самого. Правда, теперь кое-что изменилось, сюда стали прибывать мастера. Те, кто прилетел вместе с мисс Йохез, мистером Фернрайтом и мистером Болдуином, — последнее пополнение.

«Интересно, покинем ли мы эту планету», — подумал Джо. Он вспомнил Землю; вспомнил Игру и свой жилой модуль с мертвым черным окном; вспомнил о грошовом государственном пособии. Он вспомнил Кит.

«Больше я ей не позвоню, — мелькнула у Джо мысль. — Я почему-то в этом уверен. Наверное, из-за Мали. А может, из-за всей этой истории — с Глиммунгом и его Предприятием».

А это падение Глиммунга сквозь пол? Пролететь через десять этажей, чтобы потом скрючиться в подвале.

За этим явно что-то кроется… И тут Джо осенило. Ведь Глиммунг прекрасно знает собственный вес. Как и говорила Мали, ни одно здание не выдержало бы его. Он проделал все это умышленно.

«Чтобы мы его не боялись, — думал Джо, — теперь, когда наконец мы увидели его в настоящем обличье.

Хотя, может быть, наоборот: надо уносить ноги, пока не поздно. Что ещё взбредет в голову этому монстру?..»

— Вы боитесь меня? — пришла мысль Глиммунга.

— Я боюсь вашей затеи, — откликнулся Джо, — Слишком мало шансов на успех.

— Вы правы, — сказал Глиммунг. — Речь идет о шансах, о вероятности. Статистической вероятности. Может быть, получится. Может быть, нет. Я не могу утверждать, могу только надеяться. У меня нет уверенности в будущем как, впрочем, и у всех, включая Календ.

Я исхожу из этого…

— Но если ваша попытка провалится… — начал было Джо.

— Разве это так уж ужасно? — перебил Глиммунг. — Знаете, что я вам скажу: у всех вас есть одно общее качество: вам так часто не везло, что у вас возник комплекс неудачника.

«Я уже задумывался об этом, — вспомнил Джо. — В общем, так оно и есть».

— Чем я, собственно, занимаюсь? Я пытаюсь понять, насколько я силен, продолжал Глиммунг. — Ведь не существует универсального способа определения границ чьей-либо силы. Это можно узнать, только попытавшись предпринять нечто, что потребует всех моих сил. Провал скажет мне так же много, как и успех.

Понимаете? Нет, вы не понимаете. Вы скованы своим страхом. Вот почему я вытащил вас сюда. Знание себя — вот то, чего я достигну. Того же достигнете и вы — каждый для себя.

— А если у нас ничего не получится? — спросила Мали.

— В любом случае вы почувствуете границу своих сил, — заявил Глиммунг. Казалось, он был удивлен тем, что собравшиеся не понимают столь простых вещей. — Вы правда не понимаете?.. — спросил он их всех. — Ничего, вы поймете, прежде чем все это закончится. Конечно, те, кто захочет пройти весь путь.

— Значит, мы все же имеем право выбора? — прошепелявило грибообразное существо.

— Вы можете вернуться, если хотите, — сказал Глиммунг. — Я обеспечу ваше возвращение. Но предупреждаю: вы вернетесь туда, откуда бежали. Как и прежде, жизнь будет для вас невыносимой. Вспомните — ка, ведь каждый из вас намеревался в ближайшее время покончить с собой, мало того, именно этим вы и занимались — постепенно уничтожали себя, когда я нашел вас. Не делайте свое будущее таким же, каким было прошлое.

Наступило неловкое молчание.

— Я ухожу, — бросил Харпер Болдуин.

К нему присоединилось ещё несколько разномастных существ.

— А ты? — спросила Мали у Джо.

— Я? Я могу вернуться только в полицейский участок, — ответил Джо. «Там меня ждет смерть, — добавил он про себя. — Как и тебя… и всех нас». — Нет, — сказал Джо твердо. — Я рискну, и даже если… мы разобьем себе лоб… Возможно, в словах Глиммунга есть доля истины: отрицательный результат — тоже результат.

— Если ты дашь мне настоящую сигарету, — сказала Мали, вздрагивая то ли от холода, то ли от страха, — я тоже останусь. До смерти хочется курить.

— Ничего не стоит хотеть до смерти, — заметил Джо. — Но я готов рисковать жизнью, чтобы узнать предел своих сил. Даже если придется пролететь сквозь десять этажей.

— Значит, остальные остаются, — произнес Глиммунг.

— Точно, — проскрипел огромный двустворчатый моллюск.

— Я… наверное, тоже останусь, — сказал Харпер Болдуин, хотя видно было, что это решение далось ему с трудом.

— Ну, что ж, тогда можно приступать к делу, — удовлетворенно заключил Глиммунг.

Около отеля стояло несколько мощных грузовиков.

В каждом из них сидел водитель, и у каждого из них было свое задание.

Тучное существо с длинным тонким хвостом приблизилось к Джо и Мали, сжимая в пушистых лапах папку для бумаг.

— Пойдемте со мной, — объявило оно, выбирая из толпы тринадцать мастеров.

— Это верж, — объяснила Мали. — Наш водитель.

Вержи считаются лучшими водителями, поскольку у них потрясающая реакция. Не пройдет и минуты, как мы доберемся до мыса.

— Не пройдет, — рассеянно поправил её Джо, забираясь на сиденье в дальнем конце кузова.

Остальные мастера вскарабкались в машину вслед за Джо и Мали, и грузовик задрожал от рева двигателя.

— Что это за устройство? — спросил Джо, удивленный непривычным шумом.

Добродушный моллюск прогудел:

— Это двигатель внутреннего сгорания. Бух, бух, бух — и так всю дорогу.

— Граница… — вздохнул Джо. У него сладко засосало под ложечкой. Да, черт возьми, это граница времени, и мы снова в деревянной хижине с Авраамом Линкольном, Вильмом Коди и прочими первопроходцами.

Один за другим грузовики растворялись в ночи. Огни мерцали во мгле, подобно стае невиданных светлячков.

— Глиммунг будет ждать нас, — сказала Мали. — Там, на месте. — У неё был усталый голос. — Он способен свободно перемещаться в пространстве. Стоит ему захотеть, и он может перенестись в любую точку планеты в мгновение ока. — Она зевнула и потерла рукой слипающиеся глаза.

— Это создание, что сидит за вами, говорит правду, — отозвался участливый моллюск, вежливо пожимая руку Мали краем мантии. — Мисс Йохез, позвольте представиться: Нерб К'оол Дак с Сириуса-Три. Мы все с нетерпением ждали вашего приезда. Было ясно, что с вашим появлением начнется настоящая работа.

Кажется, мы не ошиблись. Однако я особенно рад познакомиться с вами. Ведь моя задача — поиск тех самых объектов, проросших кораллами, которые затем из Маре Нострум попадут в вашу лабораторию.

— А я специалист по поиску артефактов, — проговорил гигантский ракопаук, сверкнув хитиновой головогрудью. — Мне предстоит доставлять в вашу лабораторию, мисс Йохез, то, что обнаружит мистер Нерб К'оол Дак.

— Вы проводили предварительную разведку, пока ждали нас? — спросила Мали.

— До сих пор Глиммунг держал нас в отеле, — объяснял моллюск. — У нас были две задачи. Во-первых, мы изучали документы, имеющие отношение к истории Хельдскаллы. Во-вторых, наблюдали за работой роботов — разведчиков. Мы видели Хельдскаллу на экранах бесчисленное множество раз. Но теперь мы сможем прикоснуться к ней.

— Сейчас бы поспать, — сказала Мали. Она крепко прижалась к Джо и положила ему свою голову на плечо. — Разбуди меня, когда приедем…

— Все это Предприятие, — продолжал ракопаук, обращаясь к Джо и моллюску, — напоминает мне земную сагу, которую мы заучивали наизусть в колледже.

Я помню, она потрясла меня…

— Он имеет в виду Фауста, — объяснил Джо моллюск. — Человека, который стремится вперед и не может успокоиться. Глиммунг чем-то похож на доктора Фауста, чем-то — нет…

Ракопаук, волнуясь, зашевелил усами.

— Глиммунг похож на Фауста во всем. Во всяком случае, если придерживаться версии «Фауста» Гете.

«Странное дело, — думал Джо. — Хитиновый членистоногий ракопаук и двустворчатый моллюск обсуждают «Фауста» Гете. Книгу, которую я никогда не читал, хотя она создана на моей планете, и…»

— Впрочем, трудность трактовки во многом связана с переводом, говорило паукообразное. — Ведь книга написана на ныне исчезнувшем языке…

— На немецком, — подсказал Джо. Уж это-то он знал, — Видите ли, я сделал… — Ракопаук запустил лапу в свою дорожную сумку. — Черт возьми, произнес он, — вечно самое нужное оказывается на дне… Вот. — Он вытащил сложенный вчетверо лист и аккуратно развернул. — Я сделал собственный перевод на современный земной язык, который раньше назывался английским.

Я хочу прочитать вам ключевую сцену второй части: эпизод, когда Фауст созерцает то, что сделал, и испытывает удовлетворение. Позвольте… разрешите… как же лучше сказать? Можно, я прочту, сэр?

— Конечно, — кивнул Джо. Грузовик подскакивал на рытвинах и ухабах, пассажиры то и дело валились друг на друга. Мали, видимо, крепко заснула. Очевидно, она не ошибалась в способностях шофера-вержа: грузовик мчался сквозь непроглядный мрак с огромной скоростью.

Квазипаук читал с аккуратно разложенного листа:

Болото тянется вдоль гор,

Губя работы наши вчуже.

Но, чтоб очистить весь простор,

Я воду отведу из лужи.

Мильоны я стяну сюда

На девственную землю нашу.

Я жизнь их не обезопашу,

Но благодарностью труда

И вольной волею украшу.

Стада и люди, нивы, села

Разлягутся на целине,

К которой дедов труд тяжелый

Подвел высокий вал извне.

Внутри по — райски…

Моллюск прервал увлеченный речитатив ракопаука:

— Ваш перевод неплох. Но некоторые слова употреблены неточно.

«Стада и люди, нивы, села разлягутся…» Грамматической ошибки здесь нет, но земляне так не говорят. — Моллюск взмахнул краем мантии, ища поддержки Джо. — Не правда ли, мистер Фернрайт?

«Стада и люди… разлягутся», — размышлял Джо.

«Моллюск, конечно, прав, однако…»

— Мне нравится ваш перевод, — проговорил он.

Ракопаук взвизгнул от удовольствия.

— Согласитесь, — возбужденно продолжал он, — это очень напоминает Предприятие Глиммунга! Вода символизирует все, что разрушает творения разумных существ. Это вода, которая захлестнула Хельдскаллу; море поглотило её столетия назад, но теперь Глиммунг хочет заставить его отступить. А «мильоны», которые вышли, чтобы одолеть поток, — это мы. Наверное, Гете был ясновидящим; очевидно, он предсказал восстановление Хельдскаллы.

Грузовик замедлил ход.

— Все, приехали, — сообщил водитель-верж. Он нажал на тормоза, и машина с визгом остановилась, пассажиры в очередной раз повалились друг на друга, а Мали, вздрогнув, открыла глаза и тревожно оглянулась, очевидно, не понимая спросонья, где она находится.

— Все в порядке, — сказал Джо и привлек девушку к себе. «Вот так все и начинается, — подумал он. — В горе и в радости. В бедности и богатстве. Пока смерть не разлучит нас». Странно, что именно сейчас он вспомнил слова брачной клятвы. Странно, но к месту.

Ибо казалось, что смерть бродит где-то поблизости.

Он поднялся на затекших ногах и помог Мали встать.

Они неуклюже спрыгнули с края кузова. Ночной воздух был насыщен запахом моря… Джо глубоко вдохнул. Вот теперь оно рядом. Море. Храм. И Глиммунг, пытающийся их разъединить, увести море от Хельдскаллы. Как Господь. Отделить свет от тьмы, или что он там ещё разделил. Воду от суши.

— Господь бог, создавая мир, тоже напоминал Фауста, — сказал Джо ракопауку.

Мали застонала:

— Только теологии нам сейчас и не хватает, — она дрожала от влажного ветра. — Тут темно, как в могиле.

Я ничего не вижу.

На фоне ночного неба Джо различил округлый силуэт, оказавшийся геодезическим куполом.

«Вот оно!» — решил Джо.

К этому времени прибыли остальные грузовики, и из кузовов посыпалось множество разнообразных существ.

Некоторые помогали друг другу спуститься на землю — розовому желе не удавалось слезть, пока ему не пришел на помощь некто, напоминающий рыбу-ежа.

Над их головами внезапно зависла большая, ярко освещенная машина на воздушной подушке.

— Приветствую вас, господа, — раздался голос изнутри. — Я буду доставлять вас к месту работы. Осторожно поднимайтесь на борт, и я вас отвезу. Приветствую. Приветствую.

«Привет, привет», — мысленно ответил Джо,наблюдая, как пассажиры влетают, вползают или закатываются внутрь.

В геодезическом куполе их встретила толпа роботов.

Джо замер, не веря своим глазам. Роботы.

— Они здесь не запрещены, — сказала Мали. — Не забывай: это тебе не Земля.

— Но Эдгар Мэан ведь доказал, что искусственные формы жизни не могут существовать, «Жизнь происходит от жизни, и поэтому создание самопрограммирующихся механизмов…»

— Ну вот же они перед тобой — целых двадцать штук, — ответила Мали.

— Зачем же тогда нам внушали, что их невозможно изготовить? — спросил её Джо.

— Потому что на Земле и так хватает безработных.

Правительство просто подтасовало научные данные, чтобы доказать, будто роботов создать невозможно. Конечно, их мало. Изготовление их дорого и трудоемко.

Странно, что здесь их так много. Я уверена, что это все, что у него есть. Это… — она подыскивала слово, — это ради нас. Для показа… Чтобы нас удивить.

— Мистер Фернрайт? — произнес один из роботов.

— Да, — откликнулся Джо. Он рассматривал внутренность здания: коридоры, массивные двери, приглушенное верхнее освещение… Удобно, но похоже на лабиринт… И без единой царапинки. Похоже, этот модуль только что построили.

— Я чрезвычайно рад видеть вас, — заявил робот. — Вы, очевидно, заметили табличку у меня на груди:

«Виллис». Я запрограммирован на выполнение любой инструкции, начинающейся с этого имени. Например, если вы хотите осмотреть место своей работы, просто скажите: «Виллис, проводи меня к месту работы», — и я с радостью это сделаю.

— Виллис, — тут же спросил Джо, — где здесь жилые помещения? Например, не найдется ли комнаты для мисс Йохез? Она очень устала, ей необходимо отдохнуть.

— Для вас и мисс Йохез приготовлены трехкомнатные апартаменты, отрапортовал Виллис. — Это ваше личное жилье.

— Что? — не понял Джо.

— Трехкомнатные апартаменты…

— Так у нас настоящие апартаменты? Не просто комната?

— Трехкомнатные апартаменты, — повторил Виллис с механическим спокойствием.

— Отведите нас туда, — приказал Джо.

— Нет, — ответил робот. — Вы должны сказать: «Виллис, отведите нас туда».

— Виллис, отведите нас туда.

— Да, мистер Фернрайт.

Робот повел их через вестибюль к лифтам.

Оглядев квартиру, Джо уложил Мали в постель; девушка мгновенно заснула. Джо с трудом верил своим глазам… Он осмотрел кухню, гостиную…

Там, в гостиной, на кофейном столике стояла ваза из Хельдскаллы. Он сразу это понял, едва увидев её.

Сев на кушетку, он протянул к ней руки и осторожно поднял.

Глухая глазурь желтого цвета. Джо никогда не видел такого густого цвета; глазурь напоминала дельфтский фаянс. Он подумал было о костяном фарфоре.

Интересно, есть ли на этой планете костяная брекчия?

И если да, то сколько частей кости добавляется в шликер? Шестьдесят сотых? Или сорок? А брекчия здесь так же богата, как в Моравии?

— Виллис! — позвал он.

— Чего?

Джо удивился:

— Почему «чего», а не «что»?

— Да я тут давеча ковырялся в вашей земной культуре, дружище Фернрайт…

— Послушайте. На планете Плаумэна есть костяные брекчии?

— Ну, дружище Фернрайт, почем я знаю? Ежели вам охота знать, звякните в центральную компьютерную. А то я в этом ни фига не петрю.

— Я приказываю вам разговаривать нормально, — сказал Джо.

— Сперва скажите: Виллис. Ежели вам охота…

— Виллис, говорите нормально.

— Да, мистер Фернрайт.

— Виллис, вы могли бы проводить меня к месту работы?

— Да, мистер Фернрайт.

— Хорошо. Ведите.

Робот отпер тяжелую стальную дверь и отступил в сторону, пропуская Джо в огромное темное помещение.

Едва Фернрайт переступил порог, включился свет.

В дальнем конце комнаты стоял верстак, и Джо увидел, что на нем есть все необходимое. Рассеянный свет, управляемый напольным пультом. Самофокусирующиеся лупы, диаметром пятнадцать дюймов и более. Калильные иглы всех возможных размеров. Слева от верстака он обнаружил коробки с защитным механизмом, о котором ему доводилось только читать.

В запечатанных контейнерах хранилась глазурь. Любого мыслимого цвета, тона и оттенка — четыре ряда полок вдоль длинной стены зала. С их помощью можно было подобрать глазурь для любого изделия. И ещё кое-что: он остановился в изумлении. Это был агрегат, создающий область невесомости; идеальное устройство для реставратора керамики. Теперь не нужно будет придерживать хрупкие черепки, чтобы сплавить их воедино; в камере невесомости обломок останется именно там, куда его поместили. С помощью такого устройства Джо успеет сделать в несколько раз больше, чем прежде — в пору своего процветания. И совмещение будет идеально точным: ничто не соскользнет и не сместится во время работы.

Он заметил также печь для обжига. Порой мастеру не хватало фрагмента, и ему приходилось изготавливать дубликат. Эта грань искусства реставратора обычно оставалась в тени, но… она существовала.

Никогда в жизни Джо не видел такой великолепной мастерской.

На полке для заказов стояли тяжелые коробки.

«Можно приступать прямо сейчас, — подумал Джо. — Стоит только взять в руки иглу и начать работать.

Соблазнительно…»

Он подошел к полке для калильных игл, взял одну, повертел в руках, полюбовался её качеством. Затем открыл первую попавшуюся коробку и взглянул на заполняющие её черепки. Поставив иглу на место, Джо один за другим бережно извлек обломки, восхищаясь цветом и текстурой глазури. Забавный сосуд — низкий, округлый, широкогорлый. Джо положил черепки обратно в коробку, чтобы перенести их на верстак. Ему не терпелось начать работать. «Мог ли я когда-нибудь мечтать, — размышлял Джо, — о чем-нибудь подобном…»

Джо замер. Он почувствовал, как некая посторонняя сила проникла внутрь и жадно вцепилась в сердце.

Напротив него стояла безмолвная черная фигура. Она внимательно наблюдала за ним и, похоже, не собиралась никуда исчезать. Джо ждал. Фигура не двигалась.

— Что это? — спросил он робота, который все ещё стоял на пороге.

— Вам нужно вначале сказать «Виллис», — напомнил ему робот. — Вы должны спросить: «Виллис, что…»

— Виллис, — спросил он, — что это такое?

— Календа, — ответил робот.

Глава 10

«С Календами, — подумал Джо, — нет жизни, мы для них просто материал. Нить, проходящая через их руки; нас уносит движением, потоком, мы становимся частицей общей массы. Это движение непрерывно, оно уносит все дальше и дальше, навстречу могиле».

Джо обратился к роботу:

— Вы можете связать меня с Глиммунгом?

— Вы должны сказать…

— Виллис, вы можете связать меня с Глиммунгом?

В другом конце комнаты безмолвно маячила фигура Календы — немая, будто выключенный робот. «Да здесь ли она? — усомнился Джо. Календаг казалась материальной, через неё не просвечивала дальняя стена. — Да, она здесь. Она явилась в мастерскую, не успел я встать к верстаку…»

— Я не могу связаться с Глиммунгом, — доложил Виллис. — Он спит; сейчас у него время сна. Через двенадцать часов он проснется, и тогда я свяжусь с ним.

Но он оставил здесь много вспомогательных сервомеханизмов на случай необходимости. Вы хотите, чтобы я их активизировал?

— Скажите мне, что делать… Виллис, черт возьми, скажите же мне, что делать.

— С Календой?.. У меня нет никаких сведений о том, чтобы кто-то что-то делал с Календами. Если хотите, я подключусь к компьютеру и запрошу информацию относительно природы Календ и рекомендуемых форм взаимодействия…

— Они смертны? — перебил Джо.

Робот молчал.

— Виллис, их можно убить?

— Трудно сказать, — отвечал робот. — Они устроены не так, как обычные живые существа. Кроме того, они неотличимы друг от друга, что усложняет задачу.

Календа положила экземпляр Книги на стол рядом с рукой Джо. И молча ждала, пока землянин её откроет.

Молча он поднял Книгу, подержал и открыл там, где находилась закладка. Там было записано: «То, что Джо Фернрайт обнаружит в затонувшем храме, заставит его убить Глиммунга, и это навсегда остановит восстановление Хельдскаллы».

«То, что я обнаружу в храме, — повторил про себя Джо. — Там, под водой. Внизу, на дне океана. Оно ждет меня…»

«Надо поскорее спуститься на дно и увидеть все своими глазами, — решил он. — Но позволит ли Глиммунг?.. Особенно после того, как прочтет эту запись, а он наверняка её прочтет. Нет никаких сомнений, что Глиммунг следит за всеми изменениями в вечно растущем, изменяющемся, самоисправляющемся тексте. Если он не полный идиот, — подумал Джо, — то попытается убить меня первым. Прежде чем я спущусь под воду. Прямо сейчас».

Джо некоторое время стоял неподвижно, ожидая нападения Глиммунга.

Его не последовало. Ну да, ведь Глиммунг спит.

«С другой стороны, — раздумывал Джо, — возможно, мне не стоит спускаться под воду. А что бы посоветовал Глиммунг? Может быть, он сам захочет, чтобы я спустился под воду и осмотрел затонувший храм… а если нет? Вот что странно: первой моей реакцией было желание спуститься. Будто бы мне не терпится сделать открытие, которое уничтожит Глиммунга, а с ним и весь проект. Какое-то извращение». Кажется, это что-то новенькое. Прежде со мной не бывало ничего подобного. И это новое пробудили Календы и их Книга. И тут Джо Фернрайт понял, что это именно таким способом Календы заставляют свои пророчества сбываться…

— Виллис, — сказал Джо, — как добраться до Хельдскаллы?

— С помощью костюма и маски. Или с помощью подводной камеры, — ответил робот.

— Вы можете проводить меня туда? — спросил Джо. — То есть… Виллис, вы можете…

— Минутку, — сказал робот. — Вам звонят. Это деловой звонок. — Робот умолк, прислушиваясь к чему-то. Затем продолжил:

— С вами хочет поговорить мисс Хильда Раисе, личный секретарь Глиммунга. — В груди робота открылась ниша, из которой он извлек аудиотелефон. — Снимите трубку.

— Мистер Фернрайт? — Голос секретаря звучал подчеркнуто официально. Я должна передать вам просьбу мистера Глиммунга. Он не хотел бы, чтобы вы спускались в храм сейчас. Будет лучше, если вы подождете сопровождающего.

— Вы сказали: просьба, — заметил Джо. — Должен ли я считать это его приказом? Приказом самого Глиммунга?

— Мистер Глиммунг никогда не приказывает, — проговорила мисс Раисе, он обращается с просьбой.

— Но фактически — то это приказ…

— Я думаю, мы поняли друг друга, мистер Фернрайт, — ответила мисс Раисе. — Завтра мистер Глиммунг свяжется с вами. До свидания.

Телефон щелкнул и замолк.

— Опять приказы, — вздохнул Джо.

— Верно, — согласился Виллис. — Как она правильно заметила, он управляет всем.

— Но если бы я решил спуститься…

— Да, но вы не можете, — категорически заявил робот.

— Могу. Я могу спуститься, и тогда меня уволят.

— Вы можете спуститься, — сказал робот, — и вас убьют.

— Убьют, Виллис? Кто же меня убьет?

Джо был испуган и взбешен одновременно. Сердце больно заколотилось о ребра, не хватало воздуха.

— Кто меня убьет? — повторил он.

— Вы должны были сначала сказать… ладно, черт с ним, — буркнул робот. — Там полно опасных живых существ.

— Их хватает в любом океане, — заметил Джо.

— Предположим. Но подобная просьба…

— Я спускаюсь под воду.

— Там, внизу, вы увидите следы чудовищных разрушений, каких вы и представить себе не можете. Подводный мир, где покоится Хельдскалла, — это мир мертвых вещей, место, где все гниет и рассыпается в прах. Вот почему Глиммунг хочет поднять храм на сушу. Подождите, пока он спустится вместе с вами. Потерпите несколько дней. Лучше займитесь своей мастерской и забудьте об океанских глубинах. Глиммунг называет это «Водный Мир». Он прав: это другой мир, мир, замкнутый в самом себе. Он совсем не похож на наш. Это мир неодолимой энтропии и ничего больше. Там даже такие могущественные создания, как Глиммунг, в конечном счете утрачивают силу. Это — океанская могила, и она убьет нас всех, если мы не сможем восстановить храм.

— Не может же все быть так плохо, — заметил Джо, чувствуя, однако, что ужас уже угнездился в его сердце.

Робот загадочно смотрел на него; казалось, его взгляд выражает презрение.

— Учитывая то, что вы робот, — проговорил Джо, — вы вряд ли должны реагировать так эмоционально. Ведь вы не живое существо.

— Никакое сознание, даже искусственное, — объяснил Виллис, — не испытывает удовольствия от процесса энтропии. Это конечная судьба всех существ, и поэтому все сопротивляются ей.

— А Глиммунг рассчитывает остановить этот процесс? — спросил Джо. Если это конечная судьба всего сущего, то Глиммунг не в силах его остановить. У него ничего не получится, а процесс будет идти, как и прежде.

— Там, под водой, — сказал Виллис, — разложение — единственная активная сила. Но если поднять храм, появятся и другие, которые могут не только разрушать, но и созидать. Строительство, восстановление, сохранение форм, в вашем случае — реставрация. Вот почему вы так здесь нужны. Вы сможете противопоставить процессу распада ваш труд и талант. Вы понимаете?

— И всё-таки я хочу спуститься туда, — упрямо сказал Джо.

— Как хотите. Вы можете надеть акваланг и спуститься в Маре Нострум. Убедитесь во всем сами. Я доставлю вас на одну из баз; оттуда вы сможете спуститься — без меня.

— Благодарю, — Джо постарался вложить в это слово изрядную долю сарказма, но робот, похоже, не уловил интонации.

База представляла собой платформу, накрытую герметическими куполами; в них было достаточно места, чтобы вместить множество живых существ вместе с оборудованием. Джо огляделся по сторонам, оценивая размеры сооружения. Купола, построенные руками роботов, казались совсем новенькими, с иголочки. Вероятно, база создавалась для тех, кто прибыл вместе с ним.

«Да, — подумал Джо. — Здесь сколько угодно свободного места. Никто не ограничивает размеры строений — естественно, Глиммунг строился с размахом».

— Итак, вы по-прежнему не желаете спускаться со мной? — спросил Джо Виллиса.

— Ни за что.

— Покажите мне акваланг, — сказал Джо. — И объясните, как им пользоваться. И вообще, покажите все, что мне нужно знать.

— Я покажу вам минимальный… — начал робот и осекся. На крышу самого большого купола спускался небольшой вертолет. Виллис внимательно присмотрелся к нему. — Слишком мал для Глиммунга, — пробормотал он, существо должно быть намного меньше в размерах.

Едва винт вертолета перестал вращаться, открылась дверь. Из неё выпрыгнула Мали Йохез.

Спустившись на лифте, она направилась прямо к Джо и Виллису.

— Со мной разговаривал Глиммунг, — быстро проговорила она. — Он объяснил мне, что ты здесь делаешь. И попросил проводить тебя. Он сомневается, что ты сможешь в одиночку… я имею в виду ты не сможешь перенести этот спуск….

— А ты, значит, сможешь, — резюмировал Джо.

— Он считает, что, если мы будем вдвоем, то у нас будут шансы. И к тому же, у меня больше опыта, гораздо больше.

— Леди, — спросил её Виллис, — он хочет, чтобы я спустился с вами?

— Он ничего не сказал о вас, — резко бросила Мали.

— Слава Богу. — Робот вздохнул. — Терпеть не могу болтаться там, внизу.

— Скоро все изменится, — заметила Мали. — «Там, внизу» больше не будет. Будет только наш мир.

— Сказала мышь, толкая гору, — ехидно добавил робот.

— Помогите нам надеть акваланги, — приказал Джо.

— Там, внизу, в Водном Мире, — поучал робот, — вы окажетесь в местах, оставленных Амалитой.

— Кто это — Амалита? — спросил Джо.

— Это божество, которому был посвящен храм, — пояснила Мали. — Бог, которому возносили молитвы в Хельдскалле. Когда храм будет восстановлен, Глиммунг сможет снова воззвать к Амалите, как в прежние времена, до катастрофы. Победа Борели над Амалитой — временная, но очень важная. Мне это напоминает земную поэму Бертольда Брехта, она называлась «Утопленница». Сейчас попробую вспомнить… «И постепенно бог её оставил; вначале её руки, а затем и ноги, и все тело, и наконец она была…»

— Что это за божества? — спросил Джо. Он слышал о них впервые, хотя и понимал, что если есть храм, то должно быть и божество, которому в нем поклонялись. — Ты знаешь ещё что-нибудь об этом?

— Я могу предоставить вам всю необходимую информацию.

— Вы не задумывались над тем, — спросила его Мали, — что Амалита может действовать руками Глиммунга, возрождая храм? Чтобы восстановить на планете веру в себя?

— Гм-м… — похоже, робот был уязвлен. Джо показалось, что у него внутри что-то жужжит и потрескивает от напряженной работы. — Видите ли, сэр, — сказал он наконец, — вы спрашивали о двух божествах.

Кстати, вы опять забыли сказать…

— Виллис, расскажите мне про Амалиту и Борель, — попросил Джо. — Как давно им поклоняются и где именно? Где появился этот культ?

— У меня есть брошюра, где все изложено подробно, — сказал робот. Он опустил руку в нагрудный карман и извлек оттуда пачку тонких листков. — Я написал это на досуге, — пояснил Виллис. — С вашего позволения, я буду заглядывать в текст, чтобы не напрягать память. Итак, вначале был Амалита. Один. Это было приблизительно пятьдесят тысяч земных лет назад. Затем в нем проснулась страсть. Но у него не было объекта страсти. Он любил, но ему некого было любить. Он ненавидел, но ему некого было ненавидеть.

— Ему было наплевать. Но ему не на кого было плевать, — подколола Мали. Ей было неинтересно.

— Так вот, я говорил о страсти, — продолжал робот. — Как известно, самая сладострастная форма сексуальной любви — это инцест, поскольку инцест — фундаментальное табу во всей Вселенной. Чем строже табу, тем сильнее искушение. Поэтому Амалита создал себе сестру — Борель. Другая запретная сторона половой любви — это любовь к воплощению зла, которое, если не вызывает любовь, становится объектом ненависти. И Амалита сделал свою сестру средоточием зла, и она начала уничтожать все, что он сотворил за много веков.

— В том числе Хельдскаллу, — пробормотала Мали.

— Да, леди, — согласился робот. — Итак, ещё один мощный стимул половой любви — это любовь к более сильному созданию. И Амалита наделил свою сестру способностью уничтожать свои творения одно за другим; потом он пытался ей помешать, но она уже была сильнее его. К чему он и стремился. И наконец, последнее: предмет страсти принуждает любящего снисходить до своего уровня, где властвуют его законы, аморальные и жестокие. Вот с чем мы имеем дело при восстановлении Хельдскаллы. Каждый из вас должен будет спуститься в Водный Мир, где законы Амалиты не действуют. Даже сам Глиммунг неизбежно погрузится туда, где сильна власть Борели.

— Я полагал, что Глиммунг — божество, — произнес Джо. — Из-за его огромной силы.

— Божества не пролетают сквозь десять этажей, — заметил робот.

— Резонно, — признался Джо.

— Рассмотрим по пунктам, — предложил робот. — Начнем с бессмертия. Амалита и Борель бессмертны;

Глиммунг — нет. Второй критерий…

— Мы знаем остальные два критерия, — перебила Мали. — Неограниченная власть и неограниченное знание.

— Значит, вы читали мой памфлет, — сказал робот.

— Господи Иисусе, — произнесла Мали с уничтожающим ехидством.

— Вы упомянули Иисуса Христа, — заметил робот. — Это интересное божество, поскольку его власть ограничена, его знания также ограничены, и он мог умереть.

Он не удовлетворяет ни одному из критериев.

— Тогда как возникло христианство? — спросил Джо.

— Оно возникло, — пояснил охотно робот, — потому что Иисус беспокоился о других людях. «Беспокойство» — точный перевод греческого «агапе» и латинского «каритас». Иисус стоит с пустыми руками: он никого не может спасти, даже себя. И тем не менее своим беспокойством за других, любовью к другим он…

— Ладно, хватит. Дайте нам памфлет, — утомленно проговорила Мали. — Мы прочтем его, когда будет время. А сейчас мы собираемся спуститься под воду. Приготовьте наши акваланги, мистер Фернрайт вас об этом уже просил.

— Подобное божество есть и на Бете-Двенадцать, — продолжал робот, будто не слыша приказа. — Оно научилось умирать вместе с каждым существом на планете. Оно не могло умереть вместо других существ, но умирало вместе с ними. И потом, с рождением нового существа, снова возрождалось. Таким образом пережило бессчетное число смертей и воскрешений. Сравните его с Христом, который умер только однажды… Об этом тоже написано в моем памфлете. Там есть все.

— Все? Тогда, наверно, вы — Календа, — сказал Джо.

Робот пристально посмотрел на него.

— И ваш памфлет, — продолжал Джо, — это Книга Календ.

— Не совсем так, — произнес наконец робот.

— То есть? — резко переспросила Мали.

— То есть я построил свои памфлеты на Книге Календ.

— Почему? — спросил Джо.

Робот помялся, но затем ответил:

— Со временем я хотел бы стать писателем.

— Давайте наши акваланги, — бросила Мали с нарастающим раздражением.

Спор о Христе навел Джо на странную мысль.

— Беспокойство, — произнес он, повторяя термин робота. — Мне кажется, я понял, что вы имеете в виду.

Там, на Земле, со мною однажды случилась странная вещь. Так, мелкое происшествие. Я достал из буфета чашку, которой никогда и не пользовался, и обнаружил в ней мертвого паука. Должно быть, он умер от голода. Наверное, свалился в чашку и не смог оттуда выбраться. Но вот что интересно. Он свил на дне паутину. Когда я нашел его, мертвого, с жалкой, бесполезной паутиной, я понял, что он был обречен. Ни одна муха не попала бы в его сеть, даже если бы он ждал вечно. Он ждал, пока не умер. Он сделал все, что мог, но без толку. Я до сих пор думаю: понимал ли он бесполезность усилий? Знал ли, когда ткал паутину, что у него ничего не получится?

— Маленькая трагедия жизни, — констатировал робот. — Каждый день происходят миллиарды таких трагедий, и никто их не замечает. Кроме Господа. По крайней мере, так я написал в своем памфлете.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Джо, — говоря о беспокойстве. Я чувствовал, что эта трагедия касается меня. «Каритас»… Или, по-гречески… — Он пытался вспомнить слово.

— Мы можем наконец спускаться? — спросила Мали.

— Да, — кивнул Джо.

Очевидно, она не понимала его. Странно, ведь робот его понимал. Непонятно… Почему железяка способна понять то, чего не понимает живой человек? Может быть, «каритас» — производное интеллекта. Может быть, мы всегда ошибаемся: «каритас» — не чувство, а высшая форма мышления, способность воспринимать то, что тебя окружает, — замечать и, как сказал робот, беспокоиться и заботиться. Познание, вот что это такое.

— Можно попросить у вас экземпляр памфлета? — вслух спросил он.

— Десять центов, пожалуйста. — Робот протянул книжку.

Джо выудил из кармана картонную монетку и протянул роботу.

— Теперь пойдем, — сказал он Мали.

Глава 11

Робот дотронулся до выключателя. Бесшумно открылся стенной шкаф, и Джо увидел полный набор водолазных приспособлений: гидрокостюмы, кислородные маски, ласты, подводные фонари, наборы грузов, самострелы, кислородные и гелиевые баллоны… И множество другого снаряжения, которое было ему незнакомо.

— Учитывая, что у вас нет опыта подводного плавания, — заявил робот, я предложил бы вам спуститься в сферической камере. Но раз уж вы настаиваете… — Он пожал плечами. — То я ничего не могу поделать…

— У меня вполне достаточный опыт, — бодро проговорила Мали, вытаскивая из шкафа снаряжение; вскоре у её ног выросла внушительная груда всевозможных приспособлений. — Доставай такое же снаряжение, — объяснила она Джо. — И надевай его в том же порядке.

Надев акваланги, они прошли в шлюзовую камеру.

— Когда-нибудь я напишу брошюру о подводном плавании, — бормотал робот, отвинчивая запорный клапан. — Общепризнанно, что хтоническое царство находится под землей — так говорит любая из религий. На самом же деле оно в глубине океана. Океан, — он снял массивную дверь шлюза, — это то, из чего родился мир, из него вышло все живое миллиарды лет назад. На вашей планете, мистер Фернрайт, эту ошибку совершают многие религии. Так, греческая богиня Деметра и её дочь Кора произошли из подземелья…

Не слушая робота, Мали инструктировала Джо:

— На поясе имеется аварийное устройство на случай отказа кислородной системы. Если из-за повреждения баллонов или разрыва трубки начнет уходить воздух, нажми нижний плунжер на поясе. — Она показала устройство на собственном костюме. — Обмен веществ постепенно замедлится, так что потребность в кислороде упадет до минимума. Ты успеешь всплыть на поверхность, не ощутив кислородного голодания и его последствий. Конечно, ты можешь быть без сознания, когда всплывешь, но костюм устроен так, что автоматически пропускает атмосферный воздух. Я тут же поднимусь наверх и помогу тебе добраться до базы.

— «Я словно умер, — процитировал Джо, пытаясь вспомнить, как дальше, в той могиле сплелись стволы нарциссов, лилий…»

— …«возрадовался фавн мне, тот, что покоился на дне». Мои любимые стихи, — сказал робот. — Это Йитс, насколько я понимаю. Не кажется ли вам, сэр, что вы спускаетесь в могилу? Что перед вами смерть? Что спуститься значит умереть? Ответьте мне коротко, «да» или «нет».

— Я помню, что сказала мне Календа, — ответил Джо угрюмо. — Я могу отыскать в Хельдскалле нечто, что заставит меня убить Глиммунга. В каком-то смысле я, действительно, двигаюсь к смерти, может быть, собственной, а может быть, чьей-то ещё. К смерти, которая навсегда остановит восстановление Хельдскаллы.

Эти зловещие слова засели в его мозгу, как заноза.

Он постоянно вспоминал их, и было ясно, что они забудутся нескоро. «А может быть, никогда, — подумал Джо. — Клеймо, которое не сотрется до конца моих дней».

— Я дам вам талисман, — проговорил робот, снова роясь в нагрудном кармане. Он протянул Джо маленький пакетик. — Здесь хранится знак, олицетворяющий чистоту и величие Амалиты. Проще говоря, его символ.

— И он оградит нас от зла? — спросил Джо.

— Вы должны сказать: «Виллис, он оградит…»

— Виллис, этот талисман поможет нам там, внизу?

Помолчав, робот ответил:

— Нет.

— Тогда зачем же вы даете его нам? — с сарказмом заметила Мали.

— Чтобы… — робот задумался. — Нет, просто так. — Он умолк, и Джо показалось, что он ушел в себя, погрузился в мысли, словно человек.

— Я предлагаю спускаться вместе, — сказала Мали, привязывая к поясу трос. — Его длина двадцать футов.

Этого должно быть достаточно. Я не хочу рисковать, удаляясь от тебя.

Робот безмолвно вручил Джо пластиковую коробку.

— Зачем это? — спросил Джо.

— Вдруг вы найдете там осколки керамики. Вам ведь нужно во что-нибудь их упаковать.

По-кошачьи приблизившись к двери шлюза, Мали проговорила:

— Вперед.

Она зажгла химический фонарик и, оглянувшись на Джо, шагнула вперед. Двадцатифутовый шнур туго натянулся, увлекая Джо к отверстию, — и он, забыв все на свете, прыгнул вслед за Мали.

Свет прожектора растаял во тьме над головой. Джо включил фонарь. Его тянуло все дальше вниз, туда, где вода за границей освещенного круга была совершенно черной. Ниже мерцал фонарик Мали, похожий на диковинную светящуюся рыбу.

— У тебя все нормально? — зазвучал над ухом её голос.

Джо вздрогнул от неожиданности, не сразу сообразив, что их костюмы снабжены радиосвязью.

— Да, — откликнулся он.

Мимо него проплывали рыбы. Равнодушно глянув на него, они снова исчезали в черной пустоте, обступавшей небольшой круг света.

— Экое трепло этот робот, — проговорила Мали. — Мы проболтали с ним минут двадцать, если не больше.

«Но так или иначе, мы здесь, — подумал Джо. — Мы в водах Маре Нострум, погружаемся все глубже и глубже. Интересно, — размышлял он, — много ли во Вселенной роботов, интересующихся теологией. Должно быть, один Виллис такой… и Глиммунг использует его для заговариваривания зубов не в меру любопытным работникам».

Костюм включил автообогрев; Джо почувствовал, как холод морской воды постепенно отступает.

— Джо Фернрайт, — вновь раздался голос Мали. — А ты не думаешь, что Глиммунг мог подослать меня к тебе? Чтобы мы нырнули вдвоем, а вынырнула я одна?

Ведь Глиммунг знает предсказание Календы. Ты об этом не задумывался?

Эта мысль никогда не приходила ему в голову. Но сейчас Джо похолодел. Ему показалось, что океан сдавливает его тело мертвой хваткой; обжигающий холод проник в сердце, живот свело судорогой. Это был дремучий, первобытный страх. Джо почувствовал, что не может с ним справиться.

— Ас другой стороны, — продолжала Мали, — текст, который тебе показала Календа, мог быть сфабрикован специально для тебя. Единственный экземпляр, который видел только ты.

— Откуда ты знаешь о Календе и о новом тексте? — просипел Джо.

— От Глиммунга.

— Значит, он читал то же, что и я… Получается, что это не подлог. Будь это так, ты бы здесь не появилась.

Она засмеялась, больше ничего не сказав. Они все дальше и дальше погружались в бездну.

— Тогда получается, я прав, — решил Джо.

Ниже, в фокусе фонаря, показался гигантский желтый скелет. Слева от Джо свет фонаря выхватил из мрака другую часть колоссальной туши. Огромной… как ковчег, построенный, чтобы вместить каждую тварь, и погрузившийся на дно Маре Нострум. «Это ковчег смерти», — подумал Джо.

— Что это? — спросил он Мали.

— Скелет.

— Чей? — Джо устремился к находке, стараясь высветить фонарем как можно больше.

Вскоре Мали подплыла поближе, и Джо смог различить лицо девушки сквозь кислородную маску. Её голос слегка дрожал. Чувствовалось, что она не ожидала этой находки.

— Это Глиммунг, — проговорила она. — Это скелет древнего, давно умершего и забытого Глиммунга. Он здорово зарос кораллами. Должно быть, он лежит здесь не меньше ста лет.

— Ты не знала о том, что он существует, что он здесь? — спросил Джо.

— Об этом знал (разве что) Глиммунг. А я — нет. — Она задумалась. По-моему, это был Темный Глиммунг.

— Что ты сказала? — не понял Джо. Страх давил все сильнее, превращаясь во всепоглощающий ужас.

— Это почти невозможно объяснить. — Мали с трудом подыскивала слова. Так же, как с антиматерией: об этом можно говорить, но представить себе очень трудно. Есть Глиммунг, а есть Темный Глиммунг. Всегда — сколько одних, столько и других. У каждого Глиммунга есть его противоположность, его темный Двойник. И в течение жизни, рано или поздно, ему приходится уничтожить своего двойника, иначе тот уничтожит его.

— Почему? — спросил Джо.

— Потому что так устроен мир. Ещё спроси: почему это камень? Просто так сложилось. Они — взаимоисключающие явления, или, если хочешь, свойства. Да, свойства, как у химических веществ. Видишь ли. Темные Глиммунги как бы не совсем живы. И в то же время они не мертвы. Говорят, что это двойное существование свойственно не только Глиммунгам; говорят даже, что… — Она осеклась. — Нет! Только не это. Только не сейчас, ради бога, не сейчас!..

Рассыпающийся остов, покрытый колониями кораллов, ковылял прямо к ним. Когда-то его облик напоминал человеческий; он держался прямо и передвигался на крепких ногах. Но сейчас его позвоночник гнулся, а ноги тащились по дну, словно из них вылущились кости. Джо смотрел, как он приближается, понимая, что чудовищное существо ищет именно его. Медленно и неуклюже он двигался к Джо. Вскоре уже можно было различить его черты.

Джо почувствовал, как весь мир рассыпается на куски.

— Это твой труп, — проговорила Мали. — Здесь время просто не…

— Он слепой, — прошептал Джо. — Его глаза… они… сгнили. Разве он видит меня?

— Он чувствует тебя. Он хочет… — Она замолчала.

— Чего он хочет?! — Джо закричал, заставив Мали вздрогнуть.

— Он хочет поговорить с тобой, — прошептала Мали. Казалось, она оцепенела, как птица под змеиным взглядом. «Черт возьми, я остался один на один с этой штукой», — понял Джо.

— Что же мне делать? — на всякий случай спросил он.

— Не надо… — Мали опять замолкла, потом отрывисто произнесла:

— Не надо его слушать.

— Разве мертвец может говорить? — в ужасе промолвил Джо.

Странно, что он не лишился рассудка, увидев собственные останки. Но ещё и говорить с ними? Нет, это явное безумие. Должно быть, какое-то подводное существо, увидев Джо, попыталось присвоить его облик.

— Он скажет тебе, чтобы ты уходил, — объяснила Мали. — Чтобы ты покинул этот мир. Оставил в покое Хельдскаллу и Глиммунга с его планами. Смотри: он уже пытается что-то произнести.

Полусгнившая плоть на лице трупа чуть раздвинулась. Джо увидел сломанные зубы, и затем из дыры, в которую превратился его рот, вырвался наружу звук.

Это был глухой рокот, как будто рядом грохотала гигантская якорная цепь. И все же существо пыталось…

Наконец, когда оно приблизилось к Джо, покачиваясь на волнах, Джо различил одно слово, затем другое…

— Оставайся, — произнес труп, широко открывая рот.

Мелкая рыбешка исчезла внутри, затем выплыла обратно. — Ты… должен… идти дальше. Дальше. Поднимать. Хельдскаллу.

— Ты ещё жив? — спросил Джо.

— Здесь нет ничего живого, — подала голос Мали. — Ничего живого, в обычном смысле этого слова. Остаточная энергия… как заряд севшей батарейки.

— Но он ещё не существует, — выдохнул Джо. — Он появится лишь в будущем.

— Здесь нет будущего, — объяснила Мали.

— Но ведь я-то жив. Я смотрю на этого урода, на этот разлагающийся труп. Если бы это был я, как я мог бы говорить с самим собой?

— Наверно, ты прав, — согласилась Мали. — Но разница между вами не абсолютна. У тебя есть кое-что от него; в нем тоже есть частица тебя. Вы оба — это ты, и вы оба — это он. «Дитя — отец человеку», помнишь?

И человек — отец трупу. Правда, я думала, он потребует, чтоб ты убирался, а он, наоборот, просит тебя остаться. Вот зачем он пришел к тебе. Я чего-то не понимаю. Он не может быть твоей черной стороной, уж во всяком случае не в том смысле, как я объясняла. Он почти разложился, но ведет себя доброжелательно. Темные же никогда не бывают доброжелательны. Позволь, я кое-что спрошу у него.

Джо промолчал. Мали сочла молчание знаком согласия.

— Как ты умер? — спросила она у мертвеца. В свете фонаря блеснули оголившиеся кости. До Джо и Мали донеслось неразборчивое:

— Нас убил Глиммунг.

— Нас? — встревожилась Мали. — Кого? Всех?

— Нас, — скелет показал рукой на Джо. — Нас двоих, — добавил он и замолчал. Его начало сносить течением.

— Но это ничего… — продолжал он. — Я сделал небольшой ящик, в котором чувствую себя в безопасности. Я забираюсь туда и запираю вход, и большинство хищных рыб не может туда проникнуть…

— Ты хочешь сказать, что пытаешься защитить свою жизнь? — спросил Джо. — Но она давно кончилась.

Слишком невероятным и нелепым было все происходящее. Сама мысль, что разлагающийся труп — его собственный труп — ведет здесь какое-то подобие существования, так же как и любое другое существо, пытается защитить себя…

— Улучшим качество жизни мертвых, — издевательски заметил он, не обращаясь ни к Мали и ни к плавающему перед ним телу.

— Проклятие! — выдохнула Мали.

— Что?

— Он тебя не отпустит. Он противостоит тебе, и ты уже не сможешь уйти отсюда. А потом, когда ты станешь таким же, как он, — она показала на труп, — ты пожалеешь, что не ушел.

— Оставайся, — прохрипел труп.

— Почему? — спросил Джо.

— Я обрету покой, только когда поднимут Хельдскаллу. Я жду этого много веков, и я рад, что ты наконец пришел. Я знал: пока ты не придешь и не освободишь меня, я останусь в плену у времени.

Труп сделал умоляющий жест. От его кисти оторвалось несколько фаланг и начало погружаться на дно.

Джо почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

«Если бы можно было повернуть время вспять, — подумал Джо, — я бы отдал все что угодно, лишь бы не спускаться под воду». Почему труп сказал, что появление Джо означает освобождение для них обоих?..

«Господи Иисусе, недолго придется ждать, пока я превращусь в него. Мое тело разваливается на куски, а хищные рыбы станут есть мою плоть. И единственное, что мне останется — это прятаться в ящике на дне моря».

«А может быть, все это просто обман? — думал он. — Может, это вовсе не мой труп? Часто ли люди встречаются с собственными трупами, да ещё и говорят с ними? Календы, — вспомнил Джо. — Нет, это чушь какая-то, ведь Мали ожидала, что труп потребует уйти, а он умолял остаться… Глиммунг! Может быть, это галлюцинация, созданная Глиммунгом, — таким безумным способом он пытается удержать меня на крючке.

Наверняка».

— Спасибо за совет. Я приму его к сведению, — сказал Джо болтающемуся в воде трупу.

— А мой труп тоже здесь? — спросила Мали.

Ответа не последовало. Останки Джо уплыли прочь.

«Я сказал что-нибудь не то? — размышлял Джо. — Но господи боже мой! О чем вообще можно беседовать с собственным трупом?! Я сказал, что приму к сведению его совет, чего ещё он ждал от меня?» Его охватила злость. Не изумление, не страх, а самая обыкновенная ярость. И тут он вспомнил о проклятии.

— Смерть, — сказал он Мали, когда они подплыли друг к другу. — Смерть и грех взаимосвязаны. Это значит, что если храм проклят, то мы тоже…

— Я возвращаюсь, — вдруг сообщила Мали. — Не хочу находиться так близко к драге.

Она махнула рукой вправо. Повернувшись туда, Джо рассмотрел огромную, громоздкую конструкцию и различил низкое гудение, едва слышимое на нижнем пределе человеческого слуха. Только сейчас Джо понял, что оно раздавалось и раньше…

— Что это? — спросил он Мали, повернувшись туда, откуда доносился звук.

— Экскаватор, — сказала Мали. — Из ионийского каприкса; у этого вещества самый большой атомный вес из всех материалов, используемых в технике. Он заменяет старые рексероидные ковши, которые ты, вероятно, видел.

— И весь храм хотят поднять этим экскаватором?

Подводное течение понесло Мали к Джо.

— Нет. Только фундамент, — сказала она.

— А остальное будет распилено на блоки?

— Да, все, кроме фундамента. Он сделан из цельной агатовой глыбы с Денеба-Три. Если его распилить на куски, он не выдержит веса этой махины. Поэтому нужен ковш. — Она отодвинулась назад. — Нельзя подплывать к нему близко, это опасно. Ты же знаешь принцип их работы. Точка опоры перемещается взад-вперед между четырьмя остриями ковша. Поплыли отсюда. Пора выбираться на поверхность. Черт возьми, здесь действительно опасно.

— Все блоки уже распилены? — перепросил Джо.

— Боже мой, — устало проговорила Мали. — Нет, конечно, не все. Несколько первых плит. Ковш пока не поднимает фундамент, а вгрызается в дно под ним.

— Какова будет скорость подъема? — спросил он.

— Это пока не известно. Послушай, мы ещё только готовимся. Мы ещё только собираем экскаватор, а ты уже хочешь знать скорость подъема. Обычно горизонтальная скорость ковша — шесть дюймов в сутки, то есть он скорее стоит, чем движется.

— По-моему, ты просто не хочешь, чтобы я, наконец, разглядел этот храм, — сказал Джо.

— Ты просто параноик, — отмахнулась Мали.

Направив луч фонаря вправо от ковша, Джо увидел нечто странное: плотная светонепроницаемая масса, вздымающаяся на огромную высоту и увенчанная треугольным фронтоном. Вокруг неё сновали рыбы, стороны её заросли кораллами, на них поселились мириады ракушек… А рядом, там, где перемещался ковш, виднелся точно такой же силуэт: силуэт Хельдскаллы.

— Вот что ты хотела скрыть от меня, — произнес Джо.

Под водой было два храма.

Глава 12

— Один из них — черный. Это Темный храм, — заметил Джо Фернрайт.

— Но не тот, где идут работы, — уверенно ответила Мали.

— А вы в этом уверены? — спросил Джо. — Что если он ошибся?

Джо догадывался, что подобный поворот событий запросто мог уничтожить Глиммунга. Это был бы конец всему. Всему и всем. Теперь, когда Джо знал о существовании второго храма и видел его, леденящий страх сжимал ему грудь. Джо растерянно водил фонарем справа налево. Словно пытаясь найти выход.

— Теперь ты понимаешь, почему я так хотела вернуться наверх.

— Я с тобой, — ответил Джо.

Он больше не желал оставаться здесь. Как и Мали, он тосковал по свету, по миру, оставшемуся наверху, над водой… Там не было ничего подобного… и не должно быть. Тот мир не предназначен для этого…

— Поплыли, — сказал Джо девушке и устремился вверх, с каждой секундой удаляясь от холодного мрака этих глубин и того, что в них скрывалось. — Дай руку. — Он обернулся, протягивая к ней руку…

И тут он увидел его. Сосуд.

— В чем дело? — тревожно спросила Мали, когда Джо остановился.

— Мне надо вернуться, — сказал он.

— Джо, ради всего святого, не возвращайся! Он уже начал тянуть тебя вниз! Поднимайся скорее!

Вырвав руку, она изо всех сил заработала ластами, стремясь наверх, к спасительному свету. Мали била ногами по воде, будто вырывалась из паутины, затягивающей её в непроглядную темень.

— Поднимайся одна, — буркнул Джо.

Он погружался глубже и глубже, стараясь не выпускать сосуда из поля зрения. Вокруг него разрослись кораллы, но его поверхность блестела в конусе света.

«Словно он поджидает меня, — думал Джо. — Персональная ловушка: завлечь тем, что мне дороже всего».

Мали, немного помедлив, неохотно догнала его.

— Что… — начала говорить она, но осеклась, заметив находку Джо.

— Это кратер, — объяснил Джо. — Очень большой.

Он уже мог различить цвета; цвета, приковавшие его к этому месту крепче корабельного каната. Джо опускался глубже и глубже.

— И что ты можешь о нем сказать? — спросила Мали. Они почти подплыли; руки Джо потянулись вниз, к драгоценной находке.

— Это… не кермет, — произнес Джо. — Этот сосуд обжигался при температуре ниже пятисот по Цельсию.

Возможно даже, при двухстах пятидесяти. Сильное остекленение на поверхности глазури…

Теперь Джо смог прикоснуться к сосуду и осторожно потянул его к себе, однако кораллы цепко держали артефакт.

— Керамика… — размышлял Джо вслух, — определенно не фарфор — не просвечивает. Судя по белизне глазури, в ней содержится оксид олова. Может быть, это майолика. Так называемая оловянная эмаль. Вроде дельфтской посуды. — Он поскоблил поверхность чаши. — На ощупь это похоже на сграффито с оловянной глазурью. Видишь? Конечно, это кратер, но с тем же успехом мы можем найти здесь и амфоры, и лекифы, и пифосы —стоит только расчистить скопления кораллов.

— Это хороший сосуд? — спросила Мали. — По-моему, он невероятно красив. А что ты скажешь как специалист?

— Он великолепен, — просто ответил Джо. — Посмотри, какие насыщенные цвета: красный — наверняка соединения меди, черный — двухвалентное железо. А вот этот желтый дает сурьма.

«Те самые цвета, которые нравятся мне больше всего, — осознал Джо. Желтые… Голубые… Я никогда не изменюсь… Его словно специально поставили тут для меня, — он осторожно очищал поверхность, воспринимая её скорее пальцами, чем глазами. Голубой оттенок черновой меди… Единственное, чего мне не хватало…» — и Джо Фернрайт снова и снова задавал себе вопрос, не сам ли Глиммунг оставил здесь кратер.

Он повернулся к Мали:

— Тебе не кажется странным, что кораллы не покрыли его полностью? Похоже, отсюда их сняли. Причем совсем недавно.

Пока Мали рассматривала сосуд, изучая покрывающие его кораллы, Джо исследовал орнамент. Сложная, замысловатая композиция. Даже более замысловатая, чем урбинианский стиль «историато». Что было изображено на кратере? Джо задумчиво рассматривал его: картина была видна не полностью, но у Джо был большой опыт реставрации. «Что же это? — спрашивал себя Джо, сюжетная сцена? Но что она изображает?» И он внимательней присмотрелся к орнаменту.

— Мне не нравится, что здесь так много черного, — проговорила Мали. Все черное здесь, на дне, внушает мне тревогу. — Закончив рассматривать сосуд, она немного отплыла в сторону. — Ну, теперь-то мы можем подняться? спросила она, с каждой секундой все больше нервничая. Тревога нарастала с каждым движением секундной стрелки. — Мне почему-то не хочется оставаться здесь и жертвовать жизнью ради какого-то дрянного горшка. Горшки этого не стоят.

— Что ты можешь сказать о коралле? — спросил Джо.

— Коралл отделен от сосуда не более чем шесть месяцев назад, ответила Мали. Она отломила кусочек коралла. — Будь у меня инструменты, я бы убрала все остальное за пару минут.

Теперь можно было разглядеть ещё больше. В одном из медальонов был изображен человек, сидящий в пустой комнате. На следующем — рейсовый космический корабль. На третьей — снова человек (очевидно, тот же самый) вытаскивает из воды огромную черную рыбину. Здесь и расплывалась черная глазурь, которая так насторожила Мали — силуэт громадной рыбины. Но дальше повествование прерывалось — кораллы полностью скрывали изображение, хотя было очевидно, что история на этом не заканчивалась: под кораллом скрывался ещё один медальон.

— Вот это глазурь «фламбе», — рассеянно произнес Джо. — Как я и думал, из дисперигированной меди. Но местами она похожа на «осенний лист». И если б я…

— Ты чертов педант и эстет, — со злостью заметила Мали, — и законченный болван. Я хочу наверх.

Она, отстегнув соединявший их трос, оттолкнулась и вскоре исчезла из виду, оставив за собой лишь тускло мерцающую дорожку. И Джо остался один: с сосудом в руках он стоял совсем рядом с Темным храмом.

Глубокая тишина. И полное отсутствие жизни. Мимо не проплыла ни одна рыба. Среди кораллов не копошились крабы и креветки, словно даже неразумные твари страшились Темного храма и его окрестностей. «На самом деле, они мудрые твари, — подумал Джо. — Столь же мудрые, как Мали».

В последний раз окинув долгим взглядом мертвую громаду храма, Джо отложил в сторону фонарь, наклонился над сосудом и резко потянул его вверх. Сосуд рассыпался на множество осколков, которые тут же заскользили вниз, в непроглядные глубины, оставив Джо лишь то, что по-прежнему находилось в плену у коралла. Восстановив равновесие, Джо ухватился за оставшийся фрагмент и дернул ещё раз. Коралл сопротивлялся, продолжая удерживать обломки, но поддался, и Джо заспешил наверх, сжимая в руке добычу, — два последних медальона, которые скрывал коралл. Вынырнув на поверхность, Джо стянул маску и, раскачиваясь на волнах, направил свет фонарика на черепок.

— Что это? — спросила Мали, подплывая к нему.

— Та часть, которую мы не видели, — проговорил Джо сквозь зубы.

Первая сцена изображала огромную черную рыбу, заглатывающую человека, а вторая — последняя — ту же рыбу, только на этот раз пожиравшую… Глиммунга. Именно того Глиммунга, которого Джо знал. Оба — и человек, и Глиммунг — исчезали в пасти рыбы, чтобы найти свой конец в её громадном желудке. И тот и другой погибли. Оставалась лишь чудовищная черная рыбина.

— Осколок… — хотел сказать Джо и замер: он заметил то, что вначале не привлекло его внимания.

Теперь эта прежде не замеченная деталь притягивала его взгляд.

На последнем рисунке над рыбьей головой была выгравирована английская надпись. Джо уставился на неё потерянным взглядом.

«Настоящая жизнь на планете — под водой. Не позволяй вовлекать себя в авантюру этого прохвоста, именующего себя Глиммунгом. Глубины моря раздирают сушу, и именно там обитает истинный Глиммунг».

Медальон окаймляли мельчайшие буквы:

«Послание всем, кто в нем заинтересован».

— Бред какой-то, — пробормотал Джо, когда Мали подплыла к нему. Ему хотелось выпустить осколок из рук; как хорошо было бы, если бы он навсегда канул в воду.

Прижавшись к Джо, Мали заглянула через его плечо.

— Боже мой! — засмеялась она. — Как вы на Земле говорите: кот в мешке? Или нет: шкатулка с сюрпризом.

— Ага, на счастье, — зло отозвался Джо.

— Я где-то читала, — вспомнила Мали, — как на Земле, в некоем китайском ресторане, клиент обнаружил в такой шкатулке записку: «Воздерживайтесь от случайных связей». — Она вновь засмеялась теплым смехом, обнимая Джо за плечо и заглядывая ему в глаза. Потом вдруг очень серьезно сказала:

— Похоже, будет страшная битва. За то, чтобы храм остался на дне.

— Он сам не хочет выходить на свет, — заметил Джо. — Храм желает остаться там. Этот осколок — его часть.

Фернрайт выронил черепок, и тот канул в небытие.

Покачиваясь на волнах, Джо наблюдал за ним ещё несколько секунд и, когда круги на воде исчезли, обернулся к Мали:

— Это храм говорит с нами, — высказал он мысль, которая пугала его самого.

— А может кратер принадлежал Темному храму?..

— Нет. Не Темному.

— Скорее всего он об этом не знает, — сказал Джо вслух. — Это тебе не какие-нибудь там «предсказания»

Книги Календ, не их «судьбоносные прорицания». И даже не техническая проблема…

— Это душа, — еле слышно произнесла Мали.

— Что?! — изумленно переспросил он.

Мали молчала.

— Извини, я хотела сказать не совсем то… — выдавила она наконец.

— Черт возьми, и хорошо, что не то, — отозвался Джо. — Потому что он мертв.

«Если не принимать в расчет черепок с посланием, — добавил Джо про себя,

— это не жизнь, а только видимость. Инерция… Он, как и любое физическое тело, остается в покое, пока к нему не приложена достаточная сила… и только тогда поддается ей. Под нами, — думал он, — находится храм, масса которого просто чудовищна, и мы расшибемся в лепешку, но не сдвинем его. Никто из нас: в том числе и Глиммунг… Он останется там же, где и сейчас. Мир без конца, как проповедуют в церкви… Однако, у этого храма очень странная манера общаться с живущими на суше. Наверняка есть лучший способ…. Хотя… записка Глиммунга, плавающая в сливном бачке… столь же нелепа. Похоже, такая манера характерна для этой планеты, заключил Джо. — Этноспецифическая черта, сохраняющаяся многие века…»

Мали заговорила:

— Он знал, что ты отыщешь кратер.

— Откуда?

— Из Книги Календ. Там была сноска петитом.

— Но предположим, что Календы ошиблись: они предсказали, что я найду в Хельдскалле что-то, что толкнет меня на убийство Глиммунга. Это могла быть просто догадка и, наверное, ошибочная…

«И все же, — подумал он, — я заглотил наживку и нашел кратер… В один прекрасный день волны бытия прибьют нас с Глиммунгом друг к другу, и я убью его.

Все может произойти со временем. Именно на этом и держится Книга Календ».

Точнее — держалась, да не удержалась.

«Вероятность — вещь в себе, — размышлял Фернрайт, — теорема Бернулли, теорема Байе — Лапласа, распределение Пуассона, отрицательное биномиальное распределение… монеты, карты, дни рождения, наконец. И царящая надо всем этим плеяда мудрецов — Рудольф Карнап и Ганс Рейхенбах; венский кружок философов и расцвет символической логики». Смутный мир, в который ему совсем не хотелось углубляться. Несмотря на то, что все это имело отношение к Книге. Этот мир был темнее подводного царства, в которое он погружался.

— Давай вернемся на базу, — дрожа, произнесла Мали и поплыла прочь.

Джо увидел огни там, куда она поплыла. Их зажег Виллис перед погружением, и теперь они все ещё горели, а значит там, наверху, Виллис ждал их возвращения.

«Амалита не настиг нас. Что ж, и на том спасибо», — раздумывал Джо, вслед за Мали направляясь к ярко светящейся базе. Как и предупреждали Мали и Виллис, погружение было жутким. Собственный труп… у Джо все ещё стояла перед глазами чудовищная фигура, поблескивающая оголившимися костями. Мир смерти, наполненный прахом и тленом.

Джо наконец добрался до ярко освещенных куполов базы. Там уже ожидал Виллис, готовый прийти на помощь.

— Давно пора, дорогие леди и сэр, — ворчливо выговаривал он, помогая снять акваланги. — Вы не послушались меня и пробыли там слишком долго.

Но потом оговорился:

— Не меня — Глиммунга.

— Что с вами? — спросил Джо.

— Чертова радиостанция, — фыркнул робот, помогая Мали освободиться от кислородных баллонов; его сильные руки поднимали их без малейшего усилия. Только представьте себе… — Он расстегнул на девушке костюм, сложил его и понес к стенному шкафу. — Я сижу здесь, жду вас и слушаю радио. Передают Девятую симфонию Бетховена. Потом реклама повязки от грыжи. Затем отрывок «Доброй пятницы» из Вагнеровского «Парсифаля». Потом реклама мази для ног. Дальше — хорал из кантаты Баха. После него — реклама средства от геморроя. После — «Матерь скорбящая»

Перголези. Затем зубной порошок для искусственных челюстей. «Реквием» Верди. Реклама слабительного.

«Глория» Гайдна. Гигиенические средства для женщин. Хорал из «Страстей по Матфею». Туалеты для кошек. Потом… — Внезапно робот замолчал. Он наклонил голову, словно пытаясь что-то расслышать.

Теперь это услышал и Джо. И Мали, кажется, тоже; быстро повернувшись, она побежала к выходу из здания. Оказавшись снаружи, она задрала голову вверх.

Джо и Виллис последовали за нею.

В ночном небе повисла огромная птица; на ней сверкали два обруча огненный и водяной. На их пересечении виднелось девичье лицо, прикрытое кашемировой шалью. Глиммунг — в том виде, каким его впервые встретил Джо, только в обличье гигантской птицы.

«Орел», — изумился Джо. Орел, с клекотом разрезающий ночное небо. Джо отступил назад, под безопасную крышу. Но огромная птица спускалась прямо к базе; перпендикулярные обручи вращались с пугающей скоростью.

— Старик прибыл, — заметил Виллис, не обнаруживая ни малейшего беспокойства. — Это я просил его прийти. Или он меня?.. Не помню. Короче, мы поговорили, но кого кто просил, я помню смутно. С нами такое бывает, со мной и моими коллегами.

— Приземляется, — прошептала Мали.

Птица повисла в воздухе; клюв открывался и закрывался, горящие желтые глаза смотрели на Джо, только на Джо. Затем она заговорила.

— Послушайте! Ведь я не хотел, чтобы вы спускались под воду. Не хотел, чтобы вы видели то, что покоится на дне. Вы здесь для того, чтобы восстанавливать керамику. Что вы делаете на этой базе?

В голосе птицы слышалась лихорадочная тревога:

Глиммунг явился сюда, ибо был не в силах ждать; ему было необходимо немедленно выяснить, что произошло на океанском дне.

— Я нашел сосуд, — ответил Джо.

— То, что там написано — ложь! — кричал Глиммунг. — Выбросьте её из головы и слушайтесь лучше меня. Понятно?

— Там только сказано… — начал Джо.

— Там валяются тысячи битых горшков, — перебил Глиммунг, — и на каждом из них своя история. Каждый, кто спустится туда, найдет что-нибудь подходящее.

— Большая черная рыба, — сказал Джо. — Это единственное, что там было.

— Нету там никакой рыбы. Там вообще нет ничего реального, кроме Хельдскаллы. И я смогу поднять храм, когда захочу. Я смогу обойтись и без вашей помощи. Сам подниму каждый сосуд, очищу от кораллов, соединю черепки… Может, вы хотите обратно в убогий блок; тешиться дурацкой игрой и постепенно деградировать, пока не станете тупой развалиной, без разума и желаний? Вы этого хотите?

— Нет. Не хочу.

— Вы возвратитесь на Землю!

Глиммунг дрожал от негодования, а его клюв свирепо щелкал.

— Простите, но я… — начал Джо, но птица раздраженно прервала его:

— Снова запру вас в ящик в моем подвале, — заявил Глиммунг. — И вы будете там торчать, покуда вас не отыщет полиция. Более того, я сообщу им, где вы. Вам понятно? Вы что, не подумали, что я могу исключить вас из проекта за неповиновение? Вы мне не нужны.

Насколько мне известно, вы вообще больше не существуете… Мне не стоило бы так кричать на вас, но вы сами довели меня. Так что вам придется простить меня.

— По-моему, вы зря так кипятитесь. Что, собственно, я такого сделал? Да, спустился. Да, нашел сосуд. Но…

— Вы нашли сосуд, который я не хотел показывать вам. — Птичьи глаза сверлили Джо яростным взглядом. — Вы хоть поняли, что совершили? Вы вынудили меня. Теперь мне придется ответить. Нельзя ждать ни минуты.

Птица взмыла вверх и стремительно полетела над морем. Джо видел, как трепещут её тяжелые крылья.

Почти слившись с непроглядным мраком, она пронзительно выкрикнула:

— Весельчак Кэри Карнс и его шесть телефонов теперь не помогут вам! Радиослушатели не знают о вас!

Им на вас наплевать!

Описав широкий круг, она спикировала вниз…

Из воды показалось что-то огромное…

Глава 13

— О боже, — поняла Мали, прижимаясь к Джо, — Это Темный. Он идет навстречу ему.

Силуэт Темного Глиммунга поднялся над волнами, и два огромных существа вцепились друг в друга. Несколько секунд они боролись на поверхности, а затем с громким плеском рухнули в волны.

Оба Глиммунга исчезли в темных водах Маре Нострум.

— Он утащил его под воду, — упавшим голосом прошептала Мали.

Джо повернулся к роботу:

— Мы можем что-нибудь сделать? Как-то помочь ему?

— Он выплывет, — ответил робот.

— Откуда вы знаете?

Мали стояла за его спиной, она повторила его вопрос.

— Такое уже бывало раньше? Глиммунга уже утаскивали под воду?..

«Теперь, — подумал он, — вместо подъема Хельдскаллы Глиммунг сам оказался на дне… и навсегда останется там с Темным двойником и Темным храмом. Рядом с моим трупом. Изуродованное тело, болтающееся среди водорослей. И скрывающееся от рыб в ящике».

— Я могу, конечно, дать залп в воду, — ответил робот, — но боеголовка убьет и самого Глиммунга.

— Нет, — решительно ответила Мали.

— Но такое действительно однажды уже случалось, — задумчиво продолжал Виллис. — По земному времени, — подсчитывал он, — это было примерно в 1936 году. Во время летней Олимпиады в Берлине…

— И он выбрался? — спросила Мали.

— Да, мисс. Темный тогда снова ушел на дно. Где и оставался до сегодняшнего дня… Глиммунг знал, что рискует, прилетев сюда: он знал, что может потревожить Темного. Поэтому он и сказал: «Вы вынудили меня». Его и Черного. И теперь он там, на дне.

Посветив в море фонариком, Джо увидел какой-то предмет, качающийся на волнах.

— У вас есть моторная лодка? — спросил он Виллиса.

— Да, сэр, — сказал робот. — Вы хотите выйти в море? Вы не боитесь, что они вынырнут?

— Я хочу посмотреть, что там в воде. — Джо уже догадался, что это такое.

Робот неохотно поплелся искать лодку. Спустя несколько минут она качалась на волнах Маре Нострум.

— Вот оно, — проговорил Джо. — Справа в нескольких ярдах.

Фернрайт старался не отводить от объекта глаз, чтобы не потерять его в ночной тьме. Наконец он смог, перегнувшись через борт, втащить его в лодку и рассмотреть. Это была большая бутыль, залитая воском.

На дне бутылки лежала записка.

— Ещё одно послание от Глиммунга, — едко заметил Джо, вытаскивая пробку.

Листок выскользнул на дно лодки. Джо подобрал его и осторожно развернул. Осветив бумажку фонарем, он прочел:

«Наблюдайте за этим местом. Каждый час я буду присылать сообщения. Искренне ваш, Глиммунг.

P.S. Если к утру меня не будет, сообщите всем, что Проект провалился. В этом случае как можно быстрее возвращайтесь на свои планеты. Всего наилучшего. Г.»

— Почему он так поступает? — спросил Джо робота. — Записки в бутылках, общение с людьми по радио?

— Особенный метод меж абонентской связи.

Лодка возвращалась на базу. Робот продолжал:

— Сколько я его помню, он всегда распространяет информацию в непонятных направлениях и странными порциями. Хотя как ещё он мог бы связаться с нами? Через спутник?

— Хоть бы и так, — проворчал Джо.

На него навалилась невыносимая тоска. Молча и дрожа от холода, он ждал, пока они вернутся на базу.

— Он, наверное, умрет, — тихо сказала Мали.

— Глиммунг? — спросил Джо.

Девушка кивнула. В предрассветных сумерках её лицо было бледным, как мел; смутные тени скользили по нему, как волны прибоя.

— Я тебе не рассказывал об Игре? — спросил Джо.

— Извини, но мне сейчас не до…

— Это делается так. Берешь заголовок книги, желательно известной, и при помощи автопереводчика буквально переводишь на японский. Тогда…

— Это то, что ждет тебя на Земле? — перебила Мали.

— Да.

— Возможно, тебя следует пожалеть. Но я не могу.

Ведь это ты, ты уничтожил Глиммунга, который спас тебя от этого маразма. Он хотел вернуть тебе чувство собственного достоинства, возможность участия в большом деле — не только тебе, но и сотням других, со множества планет…

— Но мистер должен был спуститься на дно, — вдруг возразил робот.

— Приспичило ему.

— Это Книга Календ заставила меня.

— Нет, — сказал робот. — Вы намеревались сделать это ещё до появления Календы, которая показала Книгу.

— Человек поступает так, что положено человеку.

— Что это значит? — с вызовом спросила Мали.

— Так просто. Оборот речи, — слабым голосом откликнулся Джо. — В том смысле, как покоряют горы… так.

«А теперь, — думал он, — я убил Глиммунга, как и предсказывала Книга. Календы правы. Календы всегда правы. Глиммунг погибает, а мы тут болтаемся в лодке. А если бы не я, если бы не мое желание непременно увидеть храм, было бы все в порядке. Они правы. Это моя вина, как и сказал Глиммунг перед своей гибелью, перед тем, как на него напал Темный».

— И как ты теперь себя чувствуешь, Джо Фернрайт? — поинтересовалась Мали. — Теперь, когда понял, что наделал?

— Что ж, предлагаю ждать ежечасных сообщений.

Он сам чувствовал, насколько жалко прозвучали его слова; ответом была мертвая тишина. Все трое хранили молчание, пока Виллис не пришвартовал лодку.

— Ежечасные сообщения, — повторила Мали, вложив в эти слова весь свой сарказм.

Они поднялись на причал. Яркие огни сияли вокруг, придавая Мали и Виллису жутковатый вид.

«Мне кажется, — мелькнуло у Джо, — что я их убил.

И это их трупы. Впрочем, робот не может быть трупом.

Это просто игра теней. Я устал, очень устал».

Никогда прежде он не был настолько вымотан; поднимаясь на причал, он жадно глотал воздух. Легкие саднили. Как будто он собственными руками пытался вынести Глиммунга из моря.

Он знал, Глиммунг заслуживает этого. Пытаясь отвести от себя мрачные мысли, он сменил тему:

— Послушай, я тебе не рассказывал, как Глиммунг впервые обратился ко мне. Я сижу в своем блоке, делать абсолютно нечего, а почтовый ящик ярко освещен. Нажимаю кнопку, и вдруг…

— Смотри, — перебила его Мали едва слышно и резким движением показала на воду. Джо подсветил. — Пена — пена битвы под водой. Темный пожирает Глиммунга. Темный храм поглощает Хельдскаллу. Амалиту и Борель забыли. Забудут и Глиммунга. Ничто не уцелеет, все скроется под водой.

Она отвернулась и продолжила подниматься на палубу.

— Тише, — сказал робот. — Я слышу звонок. Это официальный звонок мистеру Фернрайту. — Робот прислушался. — Личный секретарь Глиммунга. Она хочет поговорить с вами.

На груди у робота открылась ниша, из которой выдвинулся телефон.

— Снимите трубку, — проинструктировал он.

Джо протянул руку. В ладонь будто легла пудовая гиря, тянущая руку вниз; Джо с трудом поднял её к Уху.

— Мистер Фернрайт? — зазвучал спокойный, уверенный женский голос. — С вами вновь говорит Хильда Раисе. Глиммунг у вас?

— Скажи ей, — посоветовала ему Мали. — Скажи ей правду.

И он ответил:

— Он на дне Маре Нострум.

— Вы уверены, мистер Фернрайт? Он на дне — я вас правильно поняла?

— Он нырнул в Водный Мир. Внезапно. Никто из нас не ожидал этого.

— Я не уверена, что правильно все поняла. Вы, кажется, хотите сказать, что…

— Он сражается там за все, что у него есть. Я уверен, что в конце концов он выплывет. Он передал, что будет посылать сообщения каждый час. Так что не стоит особо волноваться.

— Мистер Фернрайт, — проговорила мисс Раисе, — Глиммунг отправляет ежечасные послания, только когда он в беде.

— Гм-м.

— Вы поняли меня? — резко переспросила мисс Раисе.

— Да, — кивнул Джо.

— Он ушел в глубину сам — или его утащили?

— В некотором смысле и то, и другое…. Видите ли, была схватка… Он перебирал пальцами, пытаясь подобрать нужные слова. — Схватка между ними. Но Глиммунг выглядит намного сильнее. Он положит его на лопатки… или на крылья?..

— Позволь, я поговорю сама.

Мали выхватила у Джо трубку и произнесла:

— Это мисс Йохез.

Пауза.

— Да, мисс Раисе, я знаю. Да, это я тоже знаю. Что ж, как считает мистер Фернрайт, он может победить.

Мы должны верить, как сказано в Библии.

Она опять долго слушала. Потом обернулась к Джо, прикрыв рукой микрофон:

— Она хочет, чтобы мы передали Глиммунгу послание.

— Какое послание? — спросил Джо.

— Какое послание? — передала Мали вопрос в трубку.

— Никакое послание ему не поможет, — заметил Джо Виллису. — Мы ничего не сможем сделать.

Он отчетливо чувствовал свое бессилие — острее, чем когда-либо в жизни. Ощущение близости смерти, которое преследовало его в периоды депрессии, усиливалось; сознание вины давило, как могильная плита.

Джо Фернрайт заново переживал стыд Адама, чувство греховности перед лицом Бога. Это была ненависть к себе, к своим собственным поступкам: он поставил под угрозу своего благодетеля — и планету целиком.

«Я приношу одно только горе, — подумал Джо. — Календы правы; я появился здесь, чтобы погубить эту планету. Глиммунг не мог не знать… и все же привез меня сюда. Возможно, он сделал это ради меня: я так нуждался в помощи. Господи! Вот он, конец! Вот моя благодарность — смерть».

Мали положила трубку и повернулась к Джо. Глаза их встретились. Её лицо было каменным от напряжения. Она долго-долго не отводила взгляда, потом вздрогнула и встряхнула головой.

— Джо, — хрипло сказала она, — мисс Раисе говорит, что нам не на что надеяться. Мы должны вернуться в «Олимпию» за вещами. А потом… — Она замолчала; её лицо исказила гримаса отчаяния. — И потом покинуть Плаумэну и вернуться в свои миры.

— Почему?

— Потому что надежды нет. И как только Глиммунг… — она судорожно сглотнула, — погибнет, тлен и разложение охватят всю планету. Так что мы должны убираться поскорее.

— Но в записке сказано, что мы должны ждать ежечасных сообщений.

— Их не будет.

— Почему?..

Мали не ответила. И Джо спросил:

— Мисс Раисе тоже собирается уходить?

— Да. Но сначала она проводит всех на космодром.

Тут есть межпланетный корабль, который готов стартовать в любой момент. Она надеется, что в течение часа все соберутся на корабль… Вызовите мне такси, — бросила Мали Виллису.

— Вы должны сказать: «Виллис, вызовите такси».

— Виллис, вызовите мне такси.

— Ты уезжаешь? — спросил Джо.

Он был изумлен.

— Нам приказано уехать, — просто сказала Мали.

— Нам приказано ждать ежечасных сообщений.

— Ты чертов кретин!

— Я остаюсь здесь, — заявил Джо.

— Ну и оставайся. Вы вызвали мне такси? — спросила девушка Виллиса.

— Вы должны сказать…

— Виллис, вы мне вызвали такси?

— Все они заняты, — носятся по всей планете, вывозя жителей на космодром.

— Отвезите её на той штуке, на которой мы с вами сюда прибыли, сказал Джо.

— А вы уверены, что хотите остаться? — спросил робот.

— Уверен!

— Кажется, я тебя поняла. Ведь это случилось из-за тебя. Это из-за тебя произошел провал. И ты чувствуешь, что не вправе спасать собственную шкуру.

— Нет. Я просто устал, — откровенно признался Джо. — Я не смогу вернуться в свой мир. Лучше рискнуть. Либо Глиммунг выберется на сушу, и мы продолжим восстановление Хельдскаллы, либо…

Он пожал плечами.

— Дурацкая бравада.

— Нет. Просто усталость. Уходите! Отправляйтесь на космодром. Вы же знаете, что конец в любую минуту может наступить.

— По крайней мере, так говорит мисс Райе, — извиняясь, заметила Мали.

Она медлила, прикидывая, как лучше поступить.

— Если я останусь…

— Ты не останешься. Ни ты, ни остальные. Кроме меня.

— Позвольте мне сказать, — вмешался Виллис. Поскольку никто не откликнулся, он продолжал:

— Глиммунг никогда не хотел, чтобы кто-либо погиб вместе с ним. Отсюда инструкции, оставленные мисс Раисе; она следует его распоряжениям. Несомненно, что он оставил ей категорический приказ на случай чрезвычайных обстоятельств. Понимаете, сэр?

— Понимаю.

— Так вы отправляетесь с леди?

— Нет.

— Земляне известны своей тупостью, — съязвила Мали. — Виллис, везите меня прямо на космодром; заезжать домой за вещами не будем. Поехали.

— Прощайте, сэр, — сказал Виллис.

— Скатертью дорожка.

— Что это значит? — спросила Мали.

— Ничего. Старая присказка.

Джо направился к причалу. Там он уставился невидящим взором на пришвартованную лодку, в которой осталась бутылка с письмом от Глиммунга. «И мне тоже скатертью дорожка», — подумал он.

— Дурацкое выражение, — сказал он вслух, неизвестно кому. Глиммунгу, наверное.

«Удачи ему. Там, в Маре Нострум, где следовало быть и мне. Всем нам. И сражаться вместе с ним.

Темные существа. Воплощенная смерть. Смерть с аппетитом».

— «Проклятый аппетитами моими», — вслух продекламировал он.

Мали и Виллис ушли. В одиночестве Джо стоял на причале. Где-то вдали отозвался гул двигателей; машина уехала.

— «Принцесса Ида», — произнес Джо в пространство. — Ария Сирила, второй акт. В садах Алмазного замка.

Он молча слушал. Звук двигателя стих.

«Что за черт, — думал Джо. — Какая гнусность. И все это из-за меня».

* * *

«Это все Книга. Книга заставила меня действовать как безмозглый, неодушевленный предмет. Бильярдный шар. Один бильярдный шар задевает другой, другой лупит по третьему, и в этом суть жизни».

Могли ли Мали и Виллис догадаться, что за стихи он процитировал? Мали — нет… но Виллис знал Йитса. Значит, может знать и У. Ш. Гилберта.

И вдруг он подумал:

«Вопрос: Вы любите Йитса?

Ответ: Не знаю, не пробовал».

В голове — пустота, а потом:

«Вопрос: Как вам нравится Толстой?

Ответ: Предпочитаю худых».

Мука и отчаяние наполнили разум вслед за этой мыслью. «Я спятил. В голову лезет всякая чушь; видимо, я совсем отупел от отчаяния. Что происходит там, внизу?»

Он стоял на причале, вглядываясь в волны. Темная вода скрывала все под собою; Джо ничего не видел и: не понимал. Но потом…

В четверти мили от базы вода яростно забурлила.

Что-то огромное вырвалось на поверхность, словно освободившись из плена. Гигантские крылья несколько раз шлепнули по воде: существо было обессилено. Собрав последние силы, оно сделало рывок, но смогло подняться лишь на несколько футов над водой.

Глиммунг?.. Джо пытался разглядеть его. Скорее вплавь, чем по воздуху, оно добралось до базы, затем скрылось в ночной мгле.

Вероятно, его приближение активизировало автоматическую защитную систему. Тревожно завыла сирена. Из репродукторов зазвучал громовой голос:

— Внимание! Темный Глиммунг! Примите меры предосторожности по схеме номер три! Внимание! Темный…

Текст повторялся снова и снова.

Огромное, бьющее крыльями существо, поднявшееся из моря, было темным двойником Глиммунга.

Глава 14

Самое страшное, что могло произойти — уже произошло: Глиммунг повержен. Джо понял это, когда услышал вой сирены и шум тяжелых крыльев. «У этой дряни была какая-то цель. Она летела в определенном направлении. Но куда?» Джо инстинктивно сжался.

Ему казалось, что это существо давит на него всей своей циклопической массой. С минуту он чувствовал такую тяжесть, будто чудовище оседлало его. «Оно не интересуется мной», — подумал Джо, скрючившись в позе эмбриона и зажмурив глаза.

— Глиммунг, — произнес он вслух.

Ответа не было.

Эта дрянь летит на космодром, решил он. Теперь им не удастся покинуть планету. Чудовище летело туда:

Джо чувствовал неимоверную целеустремленность в его диком напряжении. Глиммунг ранил монстра, но не смог уничтожить. А теперь, вероятно, умирал на дне Маре Нострум.

«Мне нужно спуститься туда, — понял Джо. — Я должен посмотреть, можно ли ему чем-нибудь помочь». Он начал поспешно собирать прежний водолазный набор: нашел кислородные баллоны, прозрачную маску, ласты, фонарь; закрепил на поясе грузы… И уже облачившись в гидрокостюм, понял, что все это бесполезно. Он опоздал.

«Даже если я смогу его найти, — подумал Джо, — то вряд ли вытащу. У меня нет приспособлений, чтоб поднять такую махину на сушу. А кто будет лечить его?

Я не умею. И никто не умеет».

Джо сдался и начал расстегивать костюм. Руки не слушались.

— Гиблое дело, — думал Джо. — Глиммунг сейчас на дне океана, а Темный двойник завладел небом. Все перевернулось. Опасность превратилась в катастрофу.

Но, по крайней мере, он не напал на меня. Он пронесся мимо… погнался за более соблазнительной дичью.

Джо вгляделся в воду, посветил фонарем в ту сторону, где ушли на дно Глиммунг и его противник. На поверхности качались вырванные перья и расплывалось темное, будто нефть, пятно. «Кровь, — догадался Джо, — это хорошо, значит, чудовище действительно ранено… Если, конечно, это не кровь Глиммунга».

Трясущимися руками Джо отвязал от причала моторную лодку. Вскоре она, тарахтя, приблизилась к страшному месту. Теперь пятно крови окружало лодку со всех сторон. Прислушиваясь к плеску волн, бьющихся в темный берег, Джо опустил руку в воду и посмотрел на неё. В свете фонаря казалось, что ладонь испачкана чем-то черным. Но это была кровь. Свежая кровь, очень много крови. Должно быть, рана, из которой она сочилась, была огромной.

«Тот, кто потерял столько крови, умрет через пару Дней, — подумал Джо. — Если не через пару часов».

Из глубины океана всплыла бутылка. Поймав её лучом фонарика, Джо включил мотор и, добравшись до места, поймал её рукой.

Записка! Джо откупорил бутылку и трясущимися руками извлек из неё клочок бумаги. При свете фонаря он прочел:

«Хорошие новости! Я справился с врагом и скоро восстановлю свои силы».

Не веря глазам, Джо прочел записку ещё раз. Что это? Шутка? Фальшивая бравада? «Надутый самозванец», — вспомнил он надпись на черепке. Так, может, сама эта записка — ловушка. Как и надпись на кратере, этот текст может быть написан Храмом — не Темным двойником, а Хельдскаллой, которую Глиммунг собирается — или собирался — поднять из моря. «Я справился с врагом», — отдавалось эхом в мозгу, пока Джо вновь и вновь перечитывал записку. Возможно, это попытка обмануть себя, решил он. Враг, вырвавшийся из глубины и взлетевший в небо, ранен, но не смертельно. А Глиммунг под толщей вод, скорее всего, ранен смертельно.

Ещё одна бутылка, меньше, чем первые две, показалась на поверхности. Схватив её, Джо отвинтил крышку и прочел на маленьком бумажном листке:

«Предыдущее сообщение — не фальшивка. Я в добром здравии, надеюсь, что и вы тоже. Г.

Р. S. Необходимости покидать планету — нет. Передайте всем, что со мною все в порядке, и скажите, чтобы все пока оставались но своих местах. Г.»

— Уже поздно, — проговорил вслух Джо, — как раз сейчас они отправляются… Глиммунг, вы слишком долго не отзывались. Я остался здесь один. Я и роботы, в том числе Виллис. Это ничто по сравнению с той командой, которую вы собрали для Поднятия Хельдскаллы. Ваш Проект не состоялся…

Но что ещё хуже — ведь и эта записка могла быть подложной. Вдруг это попытка Хельдскаллы удержать всех от бегства с планеты, вопреки распоряжению мисс Раисе? Однако краткие, рубленые фразы напоминали обычный стиль Глиммунга. Если это подделка, то очень искусная. Джо взял последний листок бумаги и вывел на его обороте печатными буквами:

«Если вы в добром здравии, то почему не возвращаетесь? Подпись: «Обеспокоенный Работник»».

Он упаковал записку в одну из бутылок, прикрепил к ней грузик, снятый с пояса и, туго завинтив крышку, сбросил бутылку с кормы. Она сразу же ушла под воду, но почти мгновенно всплыла снова. Джо выудил её из волн и откупорил.

«Я заканчиваю разрушать Темный храм. Вернусь на сушу, как только справлюсь. Признательный Работодатель.

Р. S. Свяжитесь с остальными. Они будут необходимы. Г.»

Послушно, однако без особой уверенности в успехе, Джо направился в сторону базы. Он отыскал видеофон — их было несколько — и попросил робота — телефониста связать его со станцией космодрома.

— Когда отправился последний корабль? — спросил он станцию.

— Вчера.

— Значит, сегодняшний ещё не улетел?

— Да.

Хорошие новости. Хотя и зловещие в некотором смысле. Джо сказал:

— Глиммунг просит, чтобы посадку прекратили и сообщили пассажирам, что они могут вернуться.

— Вы имели честь беседовать с мистером Глиммунгом?

— Да, — сказал Джо.

— Докажите это.

— Он передал мне просьбу устно.

— Докажите.

— Если вы отправите корабль, — сказал Джо, — Хельдскалла никогда не будет восстановлена. А Глиммунг уничтожит вас.

— Вы должны это подтвердить.

— Соедините меня с мисс Раисе, — сказал Джо.

— Кто такая мисс Раисе?

— Она на борту корабля. Это личный секретарь Глиммунга.

— Я работаю в автономном режиме. Я не могу подчиняться её распоряжениям.

— Скажите, мимо вас не пролетело огромное, совершенно черное существо?

— Нет.

— Значит, — сказал Джо, — оно направляется к вам.

Оно может появиться в любой момент. И все, кто находится на борту корабля, погибнут, если вы их сейчас не выпустите.

— Меня не убеждают ваши панические сообщения, — ответствовала станция, хотя и не слишком уверенно.

Потом наступило молчание; Джо изо всех сил напрягал слух. — Да, произнес робот отрывисто, — я, кажется, его вижу.

— Предупредите пассажиров корабля. Пока не поздно.

— Но их можно будет взять голой рукой, — сказала станция.

— Голыми руками, — поправил Джо.

— В общем, вы меня поняли. Может, соединить вас с кем-нибудь на борту корабля?

— Да, как можно скорее.

На экране замелькали яркие цветные полосы, затем на нем появилась массивная седая голова Харпера Болдуина.

— Да, мистер Фернрайт? — Он был сильно встревожен. — Мы сейчас отправляемся. Я понял, что лже-Глиммунг движется к нам. Если мы не стартуем сию минуту…

— Обстоятельства изменились, — сказал Джо. — Глиммунг жив и здоров и требует, чтобы все прибыли на базу. Как можно скорее.

На экране возникло странное бесполое лицо.

— Я Хильда Раисе. В данной ситуации единственная реальная альтернатива — эвакуироваться с планеты. Я полагала, что вы меня поняли. Я же говорила мисс Йохез…

— Но Глиммунг ждет вас, — рявкнул Джо. Он взял письмо Глиммунга и поместил перед экраном. — Вы узнаете почерк? Вы его личный секретарь, вы должны узнать.

Она пригляделась, наморщив лоб.

— «Необходимости покидать планету нет. Передайте всем, что я в полном порядке. И сообщите…»

Джо приложил к монитору следующую.

— Так, понятно. — Она взглянула на Джо. — Хорошо, мистер Фернрайт. Мы найдем транспорт и прибудем к вам. Это займет десять-пятнадцать минут. Я полагаю, что Темный Глиммунг не уничтожит нас по пути. До свидания.

Она отключилась. Экран потемнел, в трубке стало тихо.

«Десять минут, — думал Джо. — Десять минут с Темным Глиммунгом над головами. Им здорово повезёт, если какие-нибудь вержи согласятся их отвезти. Даже автоматическая станция, — и та испугалась».

Надежда на то, что они доберутся до базы, показалась Джо призрачной.

Прошло полчаса. Никаких признаков машины. Чудовище настигло их. Теперь им конец. А между тем Глиммунг сражается с Темным храмом на дне Маре Нострум. И сейчас все должно решиться.

«Почему их не видно? — злился Джо Фернрайт. — Неужели он их настиг? И теперь их трупы качаются на волнах — или же валяются на суше, чтоб с течением времени превратиться в голые ломкие кости? Даже если они доберутся до базы, все по-прежнему будет зависеть от того, сможет ли Глиммунг разрушить Темный храм. Если он погибнет, то всем нам придется снова бежать с планеты. Мне — на перенаселенную Землю, к издевательскому пособию, пустому модулю, окну, за которым нарисованный пейзаж. И Игра. Чертова Игра. И так до гробовой доски.

Я не хочу уезжать отсюда, — думал Джо. — Даже если Глиммунг погибнет. Но… что это будет за мир без Глиммунга? Мир, управляемый Книгой Календ; механический мир, заведенный Книгой; мир без свободы.

Каждый день она будет диктовать нам, что делать, и мы будем это исполнять. И наконец Книга скажет нам, что пришла пора умереть. И мы…

Умрем. Нет! Книга ошибалась; ведь в ней было сказано, что моя находка на дне океана побудит меня убить Глиммунга. Но этого не произошло.

И все же Глиммунг мог умереть; предсказание могло сбыться. Впереди осталось самое сложное: разрушение Темного храма — и подъем Хельдскаллы на сушу.

Глиммунг мог погибнуть во время любого из этих предприятий. Может быть, он погибает уже сейчас. И все наши надежды вместе с ним».

Он включил радио, надеясь услышать новости.

— Вы утратили потенцию? — спросило радио. — Вы неспособны достичь оргазма? «Хардовакс» поможет вам. Забудьте о своих разочарованиях…

Последовал грустный мужской бас:

— Черт возьми, Салли, я не знаю, что со мной творится. Ты заметила, что я совершенно бессилен в последнее время? Я боюсь, все об этом догадываются.

И женский голос:

— Генри, тебе просто нужна таблеточка «Хардовакса». И через пару дней ты снова станешь настоящим мужчиной.

— «Хардовакс»? — переспросил Генри. — Черт возьми, я, наверное, попробую.

И снова голос диктора:

— Обратитесь в ближайшую аптеку или непосредственно в…

На этом Джо выключил радио.

«Кажется, я понял, что имел в виду Виллис», — подумал он.

Огромная машина на воздушной подушке с ревом заходила на посадку над миниатюрным летным полем базы. Джо почувствовал, как содрогнулось и завибрировало здание. «Всё-таки они добрались», — с облегчением вздохнул Джо и заспешил к посадочной площадке. Ноги были ватными.

Первой показалась представительная фигура мистера Болдуина.

— Наконец-то, Фернрайт. — Он сердечно пожал руку Джо; расслабился. Клянусь богом, это было настоящее сражение…

— Что случилось? — спросил Джо у остролицей дамы средних лет, вышедшей вслед за Болдуином. «Ради Христа, — завопил он про себя, — да не стойте вы как истуканы! Расскажите, в чем дело!..» — Как вам удалось от него скрыться? — спрашивал он у выбиравшегося из самолета краснолицего полного мужчины, у пухлой дамы, у тихого юноши…

Наконец появилась Мали и произнесла:

— Успокойся, Джо. Не стоит так волноваться.

Теперь на летное поле выбирались негуманоиды.

Многоногое кишечно-полостное, огромная стрекоза, пушистый ледяной куб, розоватое желе в своей металлической раме, двустворчатый моллюск, добродушный Нерб К'оол Дак, ракопаук, сияющий своим хитиновым покровом… а за ними приземистый, с кольчатым хвостом водитель-верж. Разноликие существа сновали, переваливались и ползали под куполами базы, приходя в себя после ночного холода. Мали осталась наедине с Джо, если не считать шофера-вержа, который слонялся поблизости, покуривая трубку. Верж был явно доволен собою.

— Что, туго пришлось? — спросил Джо.

Ещё бледная, Мали напряженно кивнула:

— Это было ужасно, Джо.

— И никто ничего не рассказывает.

— Я расскажу. Погоди минутку.

Дрожащими руками взяла сигарету и, быстро затянувшись, передала её Джо.

— Я привыкла к ней, когда жила здесь с Ральфом.

Помогает.

Джо отрицательно мотнул головой, Мали кивнула.

Помолчала, собираясь с мыслями.

— Так вот… После твоего звонка мы выбрались из корабля, и тут появился Темный Глиммунг и начал кружить над нами. Мы позвали вержа, и…

— И я взлетел, — гордо произнес верж.

— Да, он взлетел, — продолжала Мали. — Мы ему все объяснили: ведь мы не знали, согласится ли он нас везти. Он полетел низко-низко, в десяти футах над крышами, потом над самой землей. И, что самое главное, он выбрал знакомый маршрут.

Мали обратилась к вержу:

— Я забыла, почему вы предпочитаете такой странный путь. Объясните ещё раз.

Существо ухмыльнулось, вынув трубочку из серых губ.

— Дорога от налога, — объяснил верж.

— Да-да, — кивнула Мали. — На Плаумэне очень большой налог на прибыль, в среднем около семидесяти процентов… Так вот, вержи обычно выписывают хитрые зигзаги, лишь бы не встретиться с полицией и налоговой инспекцией, пока не довезут пассажира до космодрома. А там, на борту, пассажир уже в безопасности, поскольку космодром считается экстерриториальным, как иностранное посольство.

— Я могу доставить пассажира в порт из любой точки, — самодовольно заметил верж, — прямо на корабль. Никакая полицейская машина, даже с радаром, не может меня вычислить, когда я шпарю на космодром. За десять лет меня задержали только один раз, и то я вышел сухим из воды.

Верж хитро щурился, посасывая свою трубочку.

— Так Темный пустился в погоню за вами?

— Нет, — качнула головой Мали. — Он врезался в корабль через несколько минут после того, как мы оттуда ушли. Судя по звукам, которые мы слышали, корабль совершенно изуродован, нои Темный тоже изувечен.

— Тогда зачем вам понадобился такой хитроумный маршрут?

— На всякий случай, — пояснила Мали. — Хильда Раисе сказала, что Глиммунг сейчас разрушает Темный храм. От него были какие-нибудь сообщения после тех, что ты показал мисс Раисе?

— Я ещё не смотрел: все ждал, когда вы вернетесь.

— Задержись мы там ещё на минуту, и все бы погибли. Наша жизнь висела на волоске. Не хотела бы я ещё раз пережить что-нибудь подобное. Скорее всего, Темный решил, что корабль живой, из-за его огромных размеров. А мы сами были слишком малы для него: он даже не заметил наш аэробус.

— Чудные вещи творятся на этой планете, — подал голос верж.

Теперь он ковырял в зубах когтем. Вдруг он протянул к ним ладонь.

— Что вы хотите? — спросил его Джо. — Попрощаться?

— Нет. Восемьдесят пять сотых крамбла. Мне сказали, что за эту поездку заплатят такую сумму.

— Следует послать счет Глиммунгу, — сказал Джо.

— А у вас нет восьмидесяти пяти сотых крамбла? — спросил вед ж.

— Нет.

— И у вас? — обратился верж к Мали.

— Никому из нас не платили, — объяснила она. — Мы рассчитаемся, как только нам заплатит Глиммунг.

— Я могу и полицейских позвать, — заметил верж, но не слишком настойчиво.

«Может быть, — подумал Джо, — он согласится, чтобы мы заплатили позже».

Мали взяла Джо за руку и повела внутрь, оставив позади расстроенного вержа.

— Мне кажется, — сказала Мали, — что мы одержали большую победу. Я имею в виду, что Темный Глиммунг надолго выбыл из строя. Должно быть, он до сих пор лежит на космодроме, и власти думают, что с ним делать. Они будут ждать распоряжений от Глиммунга.

Так было всегда, с тех пор, как Глиммунг прибыл сюда. По крайней мере, так рассказывал Ральф. Он особенно интересовался, как Глиммунг управляет планетой; он часто говорил…

— А что, если Глиммунг умрет? — спросил Джо.

— Тогда вержу не заплатят… — проговорила Мали.

— Меня беспокоит не это, — перебил Джо. — Я говорю о другом: если Глиммунг умрет, не решат ли власти вылечить Темного и позволить ему управлять планетой?

Вместо Глиммунга? Как наиболее вероятному кандидату?

— Бог их знает, — пожала плечами Мали.

Она подошла к остальным и, сложив руки на груди, стала слушать, о чем Харпер Болдуин беседует с добродушным двустворчатым моллюском.

— Фауст всегда погибает, — заявил Харпер Болдуин.

— Только в пьесе Марло и в легендах, которые он использовал, возразил Нерб К'оол Дак.

— Всем известно, что Фауст погибает, — настаивал Харпер Болдуин, окинув взглядом небольшую толпу, собравшуюся вокруг них. — Разве не так? обратился он к толпе.

— Это не предопределено, — заметил Джо.

— Предопределено! — с жаром воскликнул Харпер Болдуин. — В Книге Календ, в частности. Посмотрите.

Нам следовало бежать, когда была такая возможность, когда корабль был готов к взлету.

— Тогда бы мы погибли, — сказал ракопаук, возбужденно размахивая конечностями. — Темный погубил бы нас всех, врезавшись в корабль.

— Что верно, то верно, — вставила Мали.

— Это действительно так, — добродушным тоном проговорил Нерб К'оол Дак. — Мы здесь лишь потому, что мистер Фернрайт смог связаться с мисс Раисе и передать нам, что Глиммунг просил покинуть корабль.

Ещё бы минута, и…

— Да ну вас всех, — зло отмахнулся Харпер Болдуин.

Джо взял фонарь и направился к причалу. Яркий гелиевый луч его фонаря скользнул по темной поверхности воды. Что он искал?… Хоть что-нибудь. Что может рассказать о состоянии Глиммунга. Фернрайт посмотрел на часы. Почти час прошел с тех пор, как Глиммунг схватился с чудовищем и ушел под воду.

Жив ли он? А если нет, то всплывет ли он на поверхность или останется там внизу, в царстве смерти и разложения? И тогда Темному храму ничто не помешает подняться из глубин. Если Глиммунг умрет, вместе с ним умрет последнее, что держит Темный храм на дне.

Может быть, появилась ещё одна записка? Разыскивая бутылку, Джо водил лучом фонаря туда-сюда, стараясь освещать как можно большее пространство.

Никакой бутылки. Ничего.

Мали подошла к нему.

— Есть что-нибудь?

— Нет, — ответил он резко.

— Знаешь, что я думаю? Мне кажется, да и раньше казалось, что он обречен на провал. Книга права. И Харпер Болдуин прав. Фауст всегда проигрывает, а Глиммунг — воплощение Фауста. И борьба, и тщетные усилия все, как было предсказано. Легенда сбылась, вернее, сбывается сейчас, пока мы тут стоим.

— Все может быть, — проговорил Джо, по-прежнему полосуя воду вспышками белого света.

Мали взяла Джо за руку и уткнулась лицом ему в плечо.

— Так или иначе, теперь мы в безопасности. Мы могли бы улететь отсюда. Темный больше не преследует нас.

— Я остаюсь здесь.

Джо чуть отодвинулся от неё. Луч фонаря продолжал скользить по темным волнам. Джо чувствовал странную пустоту в голове — ни единой мысли, только гулкая пустота. Должен же быть какой-нибудь знак о том, что происходит внизу.

Вдруг вода бешено забурлила. Вглядываясь изо всех сил, Джо направил свет фонаря в ту сторону.

Что-то огромное пыталось выбраться на поверхность.

Что это было? Хельдскалла? Глиммунг? Или — Темный храм? Джо ждал. Вода вздулась темным глянцевым горбом, облака пара поднимались к небу. Ночную тишину разорвал оглушительный рев.

— Это Глиммунг, — тихо пролепетала Мали. — И он тяжело ранен.

Глава 15

Огненный обруч погас, остался только обруч воды, который вращался вокруг своей оси с пронзительным скрежетом. «Как будто, — подумалось Джо, погибает не живое существо, а машина».

Все остальные выбежали на причал.

— Не удалось, — произнесло розоватое желе в металлической рамке. Видите? Он испускает дух.

— Да, — произнес Джо и испугался собственного голоса: он звучал низко и хрипло. Ещё несколько зрителей повторили это слово за ним — как будто Джо изрек некое заклинание, как будто от его решения зависело, будет жить Глиммунг или нет.

— Пока мы не увидим его вблизи, мы не будем знать наверняка.

Джо опустил бесполезный фонарь и спустился по деревянной лестнице в пришвартованную лодку.

— Я все узнаю, — бросил он, положив фонарь на корме, и, поеживаясь от ночного холода, завел мотор.

— Не уходи! — крикнула Мали.

Джо прохрипел:

— Я скоро вернусь.

Он направлялся прямо к бешено клокочущему водовороту, к огромным волнам, расходившимся от тела Глиммунга.

«Страшная рана, — думал Джо. Утлую лодчонку швыряло вверх и вниз. Такая рана, какой мы даже не можем себе представить. Черт возьми! — с горечью воскликнул он про себя. — Ну почему все так кончается? Почему не могло произойти иначе?»

Камень лежал на сердце, словно и смерть где-то совсем близко. Как будто и он, и Глиммунг…

Огромное тело было распластано на поверхности воды, из него текла кровь. Казалось, теперь он будет вечно истекать кровью. «Это никогда не кончится, — думал Джо, — так будет всегда: я в лодке, пытаюсь подплыть к нему, а он тонет, истекает кровью, умирает. Это ужасно. Хуже некуда!» И все же он направлял лодку вперед.

Откуда-то из глубины раздались слова:

— Вы… мне нужны. Вы все.

— Что мы можем сделать?

Джо был уже совсем рядом; конечности Глиммунга извивались в каком-то ярде от носа лодки. Вода, черная от крови, начала захлестывать её. Джо чувствовал, как суденышко стало оседать. Он попытался переместиться, держась за борта, в надежде, что это поможет выправить лодку. Но кровавые волны были слишком высокими. «Через несколько секунд я утону», — подумал Джо.

Неохотно Джо развернул лодку прочь от Глиммунга. Её перестало захлестывать.

Глиммунг бормотал:

— Я… я…

Теперь он бился в конвульсиях, испуская розоватую пену.

— Мы сделаем все, как ты скажешь, — произнес Джо.

— Это… не похоже на… вас, — лишь смог прошептать Глиммунг и, перевернувшись, погрузился под воду. Его последние слова поглотила черная глубина.

«Это начало конца», — подумал Джо.

Понуро развернув лодку, он направился к причалу.

На сердце лег груз невыносимого горя. Все кончено…

Когда он привязывал лодку, на причал спустились Мали, Харпер Болдуин и несколько негуманоидов. Мали протянула руку, чтобы помочь ему выбраться.

— Спасибо, — сказал он, тяжело поднимаясь по лестнице. — Он мертв. Или все равно что мертв…

Он позволил Мали и мисс Раисе накинуть на себя одеяло и теплый плащ. «Господи, — подумал Джо, — я вымок до нитки».

Он не помнил, как это произошло. Все его мысли тогда были заняты Глиммунгом, но теперь Джо взглянул на себя. Он понял, что вымок, окоченел, изнемог от отчаяния.

— Возьми сигарету, — посоветовала Мали. Она вложила сигарету в его дрожащие губы. — Посиди в куполе. И постарайся не смотреть на море. Ведь сделать уже ничего нельзя.

Джо покачал головой:

— Он просил нашей помощи.

— Я знаю, — сказала Мали. — Мы слышали.

Остальные молча кивнули.

— Но я не знаю, чем мы могли бы помочь. Я не понимаю, что мы могли бы сделать. Он пытался сказать об этом. Может быть, если б он договорил до конца…

Впрочем, последние его слова — благодарность мне.

Джо позволил Мали отвести его в тепло герметичного купола.

— Мы улетим с этой планеты сегодня же, — сказала Мали, когда они остались вдвоем.

— Ладно, — кивнул он.

— Поедем на мою планету. Тебе не стоит возвращаться на Землю.

— Ага.

Что верно, то верно. И нет сомненья, там его встретит забвенье, как сказал бы У. Ш. Гилберт… — Где Виллис? — спросил Джо, оглянувшись. — Я хочу с ним обменяться цитированием.

— Цитатами, — поправила Мали.

Он кивнул, соглашаясь.

— Да. Я имел в виду цитаты…

— Ты в самом деле очень устал…

— Дьявол! Не знаю, отчего… Я всего лишь вышел в море на лодке.

— От ответственности.

— Какой ответственности? Я его даже не расслышал.

— Обещание, которое ты ему дал. За всех нас.

— Так или иначе, у меня ничего не получилось.

— Это у него не получилось. И это не твоя вина. Ты слушал… мы все слушали. Он так и не сказал этого.

— Он ещё на поверхности? — спросил Джо, глядя мимо неё, через причал, на волны.

— На поверхности. Его медленно сносит сюда.

Джо швырнул окурок и стремительно зашагал к причалу.

— Погоди, — крикнула Мали ему вслед. — Посиди здесь. Тебе надо отогреться, иначе ты простудишься.

— Ты знаешь, как умер Гилберт? Уильям Швенк Гилберт? У него случился сердечный приступ, когда он спасал тонущую девушку, — отстранив её, Джо прошел через термобарьер и направился к причалу. — Я не умру, — бросил он Мали, спешившей за ним. — Но я не уверен, что это хорошо.

«Может быть, лучше было погибнуть вместе с Глиммунгом, — подумал он. Кто остается здесь? Спиддлы и вержи. И роботы».

Он протискивался сквозь толпу, пока не достиг кромки причала.

Четыре прожектора высветили испускающую дух громаду, которая когда-то была Глиммунгом. Джо стоял вместе со всеми в их холодном плоском свете и молча смотрел. Ему нечего было сказать, да никаких слов и не требовалось. «И все это по моей вине. В конце концов, Книга Календ оказалась права: спустившись на дно, я обрек его на смерть».

— Вы это сделали, — обратился к нему Харпер Болдуин.

— Да, — произнес Джо стоически.

— Специально? — прошипело многоногое кишечно-полостное.

— Нет. Если, конечно, не брать в расчет глупость.

— Я беру в расчет, — просипел Харпер Болдуин.

— Ладно, — ответил Джо. — Думайте, что хотите. — Он глядел, глядел, глядел; Глиммунг подплывал все ближе. И вдруг, достигнув края причала, его тело вздыбилось вверх.

— Берегитесь! — закричала Мали откуда-то сзади.

Группа мгновенно рассыпалась. Люди и не люди разбежались в поисках безопасного убежища.

Но было поздно. Огромная масса обрушилась на причал. Деревянный настил раскололся и ушел под воду.

Джо успел взглянуть вверх, на огромное тело, падающее на него. В следующий миг он уже видел море изнутри.

Глиммунг поглотил их всех. Никто не успел скрыться, даже робот Виллис, стоявший поодаль. Все они попали в ловушку, внутрь того, что было Глиммунгом.

Джо услышал его голос, раздававшийся в голове, как и голоса остальных членов группы. Их голоса наслаивались друг на друга, как помехи в радиоприемнике.

— Где я? Помогите! Как мне выбраться отсюда? — твердили они на разные лады.

Голос Глиммунга гудел, перекрывая, но не заглушая их:

— Я просил вас прийти сюда, — произносил Глиммунг, ударяя в мозг Джо, — потому что мне нужна ваша помощь. Только вы можете мне помочь…

«Мы — часть его, — вдруг понял Джо — его клетки!»

Он пытался что-нибудь разглядеть, но перед его взором маячило только нечто клубящееся, желеобразное.

«Я не на краю, — понял он, — а в глубине. Поэтому я ничего не вижу. Те, кто с краю, видят, но…»

— Пожалуйста, выслушайте меня, — вмешался Глиммунг, снова рассеивая мысли Джо. — Сосредоточьтесь.

Иначе вы будете поглощены и в конечном счете исчезнете, и от этого не будет пользы ни мне, ни вам. Вы нужны мне живыми, как отдельные создания, собранные воедино в моем теле.

— Нас выпустят отсюда? — вопил Харпер Болдуин. — Или мы останемся здесь до скончания века?

— Я хочу на волю! — истерично кричала мисс Раисе. — Выпустите меня!

— Прошу вас, — умоляла огромная стрекоза, — я создана, чтобы летать. А здесь невыносимо душно и тесно.

Отпустите меня, Глиммунг!

— Освободите нас! — упрашивал Нерб К'оол Дак. — Это нечестно!

— Вы убиваете нас!

— Вы приносите нас в жертву своим целям!

— Как мы сможем вам помочь, если вы нас уничтожите?

И Глиммунг ответил:

— Вы не уничтожены — вы поглощены.

— Это и значит — уничтожены, — сказал Джо.

— Нет, — прогудел Глиммунг, — вы не правы.

Он начал выплевывать остатки причала, искореженные куски металла и дерева, которые не смог поглотить.

«Вниз», — подумал Глиммунг, и эта мысль врезалась в разум Джо и в мысли всех остальных. Вниз, на дно.

Время пришло: Хельдскаллу необходимо поднять.

«Пора, — думал Глиммунг. — То, что затонуло много веков назад, должно быть поднято из глубин. Амалита и Борель, — думал он. — Вы станете свободны на берегу; мир снова станет прежним, — бесконечным множеством миров».

Глиммунг ввинчивался в воду. Подводные животные во множестве проносились мимо. «Снежинки моря, — подумал он. — Зима животной жизни. Пусть плывут дальше».

И вот перед ним раскинулась Хельдскалла. Её белые башенки, её готические арки, её ажурные опоры — он видел все это множеством глаз. «Вот теперь, — думал он, — я смогу войти в тебя; я стану частью тебя, и тогда мы умрем на берегу. Но ты будешь спасен».

Он различил развалины Темного храма. «Гнилые и бесполезные останки. Они не стоят больше на моем пути. Они мне не помешают, как бы я ни был слаб.

Благодаря всем вам, — думал Глиммунг, — я снова могу действовать. Вы слышите меня?» И повторил отчетливо:

— Скажите, вы слышите, меня?

— Да. Мы слышим.

— Да…

— Да… — Он слышал в себе рокот отвечающих голосов; он сосчитал их; все они были на месте, все жили и функционировали, как его собственные органы.

— Хорошо, — проговорил он и, ликуя, подплыл к Хельдскалле.

«Сможем ли мы это осилить?» — мысленно вопрошал Джо Фернрайт. Ему было страшно.

«Вы сможете, — думал Глиммунг ему в ответ. — Вы, но не я».

Он раздулся, стараясь сделать свою переднюю часть как можно вместительнее.

«Теперь ты — это я, а я — это ты, Хельдскалла, — думал он. — Это свершилось, вопреки Книге».

Глиммунг поглотил затонувший Храм.

«Пора, — подумал он. И замер, прислушиваясь. — Мистер Болдуин, мысленно произнес он, — и вы, мисс Йохез, и вы, мистер Дак, мисс Флег, мисс Раисе, — вы слышите меня?»

— Да…

Слабые, но настоящие голоса, он ощущал их присутствие, их волнение; они, кажется, выдерживали его силу.

— Ну, а теперь дружно взяли, — сказал он им всем. — Чтобы выжить, мы должны подняться. Другого пути нет. И никогда не было.

— Что мы можем сделать? — спросили голоса.

— Слейтесь со мной, — сказал Глиммунг. — Прибавьте ваши силы, ваши таланты, ваши способности… прибавьте все это к моему разуму. Мистер Болдуин, вы можете перемещать материю на расстоянии; помогите мне; помогите всем. Мисс Йохез, вы знаете, как освобождать предметы от коралловых наростов; займитесь этим сейчас. Вы, мистер Фернрайт, соедините расколотые части храма; они сделаны из глины, а вы — специалист по глиняным сосудам. А вы, мистер Дак, как инженер-гидротехник…

— Нет, — ответил Дак, — я археолог-график, специалист по ископаемым предметам искусства; я могу определить, классифицировать их, установить их культурную ценность…

«Да, верно, — вспомнил Глиммунг, — мистер Лунц — инженер-гидротехник; я спутал похожие имена»…»

— Сейчас мы сделаем первую попытку, — обратился Глиммунг к своим частицам. — Вряд ли у нас получится с первого раза, но мы можем попробовать ещё раз.

— И так всю жизнь? — спросила Мали Йохез.

— Да, — подумал он. — Мы будем бороться, пока живы.

— Это нечестно, — подумал Харпер Болдуин.

— Вы предложили мне все, что у вас было, — отвечал ему Глиммунг, — вы готовы были отдать все, чтобы спасти меня от смерти. Теперь мы начали действовать, так радуйтесь же этому!

И вцепился всеми своими щупальцами в фундамент Храма.

— Прежде, когда здесь обитали Темный Глиммунг и Темный храм, я не мог пойти на такой риск — пытаться поднять Хельдскаллу самому. Теперь можно попробовать.

Попытка не удалась. Храм остался в плену кораллов, прочно удерживаемый на дне своим чудовищным весом. Глиммунг испустил тяжелый вздох. Он чувствовал, что у него болит все тело, и в отдельных голосах звучали тревога и отчаяние. И боль.

— Он не хочет, чтобы его поднимали, — подумал Джо Фернрайт.

— Откуда вы знаете? — спрашивал Глиммунг.

— Я понял это, — подумал Джо. — Когда оказался здесь. Я прочел об этом на кратере, помните?

— Да, — подумал Глиммунг. — Я помню. — Им все больше овладевали усталость и страх.

— Вот опять, — думал он. — Фауст всегда проигрывает. Но я не Фауст. Фауст — это вы. Ваша печаль и разочарование, ваша готовность к поражению.

— Попробуем потянуть вверх, — сказал Глиммунг. — Соединим усилия. — Он ощутил сопротивление фундамента Храма.

— Возможно, вы правы, — подумал он.

— Я знаю, что я прав, — ответил ему голос. — Так уже было раньше, и так будет вновь.

— Но я могу поднять Хельдскаллу, — сказал Глиммунг себе и им. — Мы можем. Все вместе.

С их помощью, превращая их в свои руки, он приподымал здание; он тянул к себе громаду Храма и заставлял её отрываться от грунта вопреки её сопротивлению…

— Может быть, это здание убьет меня, — подумал он. — Может быть, именно об этом шла речь в Книге.

Наверно, мне следовал бы оставить его здесь; это был бы самый лучший выход.

Он не поднимется.

Глиммунг предпринимал все новые и новые попытки. Но безуспешно. Храм не поднимался. Он никогда не поднимется. Все напрасно.

— Храм поднимется, — сказал Джо Фернрайт, — когда вы залечите раны, нанесенные вам Темным Глиммунгом.

— Что? — спросил он, прислушиваясь. Остальные голоса присоединились к голосу Джо.

— Подождите до тех пор, пока не восстановите силы.

— Я должен набраться сил, — понял он. — Должно пройти время, немало времени, над которым я не властен. Почему они знают об этом, а я нет? — Он прислушивался, но голоса молчали; они замолкли сразу же, едва он прекратил свои попытки. — Пусть будет так, — решил он. — Я поднимусь на поверхность, и в какой-нибудь другой день попробую снова. И вновь поглощу всех вас. Всех. Вы снова станете частью меня, как сейчас.

— Хорошо, — отозвались голоса. — Но теперь отпусти нас; докажи, что ты можешь нас отпустить на волю.

— Хорошо, я сделаю это, — ответил Глиммунг. И медленно всплыл на поверхность.

Прохладный ночной ветер остудил его кожу, и он увидел мерцание далеких звезд.

На диком побережье, где бродили ночные птицы, он выгрузил всю эту говорящую, скрипящую, шуршащую ораву, всех, кого недавно вмещало его тело, а затем снова нырнул в океан — в океан, где он теперь был в безопасности: он мог остаться там навсегда, и никто не потревожил бы его покоя.

— Спасибо тебе, Джо Фернрайт, — подумал Глиммунг, но не услышал ответа. Тогда он произнес эти слова вслух, и почувствовал себя очень одиноким. Хорошо, когда кто-то обитает внутри. Но придет время, и он ещё услышит этот теплый рокот голосов внутри своего тела.

Осмотрев свои раны, Глиммунг устроился поудобнее и стал ждать. Дрожа на ночном ветру и скользя ногами по липкой грязи, Джо Фернрайт прислушался. До него донесся голос Глиммунга:

— Спасибо тебе, Джо Фернрайт.

Он продолжал слушать, но из темноты больше не доносилось на звука.

Джо видел издали силуэт Глиммунга; огромное существо лежало на воде в нескольких сотнях ярдов от берега. «Он мог погубить всех нас, — подумал Джо, — и себя тоже, если бы опять попытался поднять Храм.

Слава богу, он прислушался к моему мнению».

— Это чуть-чуть не произошло, — сказал Джо всем своим спутникам, расположившимся вдоль кромки берега. В первую очередь эти слова были предназначены для Мали Йохез, которая прильнула к нему, пытаясь согреться.

— Чуть-чуть, — повторил Джо чуть слышно.

И закрыл глаза. «Так или иначе, Глиммунг отпустил нас. И теперь нам остается только выйти к какому-нибудь дому или дороге».

— Ты остаешься на Плаумэне? — спросила его Мали. — Пойми: вскоре он снова проглотит всех нас.

— Я остаюсь, — сказал Джо.

— Почему?

— Хочу убедиться в том, что Книга ошибалась.

— Но ведь и так видно, что она ошиблась.

— Я хочу убедиться окончательно.

«А сейчас, — подумал он, — Календы ещё могут оказаться правы… потому что мы не знаем, что случится завтра. Не исключено, что я все же убью Глиммунга.

Каким-нибудь косвенным образом».

Однако он знал, что этого не случится. Прошлое никогда не вернется. Календы были посрамлены. Их власть пала.

— Но Книга была почти права, — сказал Джо.

Очевидно, Календы исходили из расчета вероятности та, в целом, чаще оказывались правы, чем ошибались.

Но в отдельных случаях, например сейчас, все же ошибались. И эта ошибка оказалась решающей: ведь речь шла о буквальной, физической гибели Глиммунга и о буквальном, физическом подъеме Хельдскаллы.

По отношению к этому событию все то, что должно случиться в дальнейшем, вплоть до гибели планеты, не имело особого значения. До гибели всего этого мира нужно ещё дожить. В предсказании финала Календы, возможно, правы; их прогнозы, вероятно, основывались на фундаментальных законах природы. И, конечно, в итоге Глиммунг тоже умрет. Как и он, Джо. И все остальные. Но сегодня, здесь и сейчас, Хельдскалла ждала выздоровления Глиммунга. И она дождется. И — восстанет из глубин, как того и хотел Глиммунг.

— Мы превратились в единый мозг, — сказала Мали.

— Что? — отозвался Джо.

— В коллективный разум. Хоть мы и подчинялись Глиммунгу, но какое-то время… Все мы, выходцы из десятка солнечных систем, работали, как единый организм. Это было потрясающе. Не быть…

— Одиноким, — подсказал Джо.

— Да. Это заставляет понимать, насколько мы обычно далеки друг от друга, словно отрезаны от всех остальных. Отгорожены стеной… особенно от их жизни.

Это одиночество кончилось, когда Глиммунг поглотил нас. Мы перестали быть одинокими неудачниками.

— Кончилось, — согласился Джо, — но вновь возобновилось. По крайней мере, сейчас.

— Если ты остаешься здесь, то я с тобой» — проговорила Мали, словно извиняясь.

— Почему?

— Мне нравится быть частью коллективного разума, коллективной воли. Как говорят на вашей планете, в этом-то и состоит смысл деятельности.

— У нас так не говорят уже лет сто, — возразил Джо.

— Учебники устарели, — вздохнула Мали. Джо громко обратился к своим спутникам, замершим на берегу:

— Друзья, давайте все вместе отправимся в отель «Олимпия». Там мы сможем принять ванну и пообедать.

— И поспать, — добавила Мали. Джо обнял её.

— И заняться ещё чем-нибудь, — сказал он. — Как это свойственно всем гуманоидам.

Глава 16

Прошло восемь двадцатишестичасовых суток, прежде чем Глиммунг попросил группу собраться в теплом и освещенном помещении базы. Робот Виллис сверился со списком и, убедившись, что прибыли все, сообщил об этом Глиммунгу. Теперь все вместе ждали.

Раньше всех появился Джо Фернрайт. Он устроился на одном из стульев и закурил сигарету. Он был доволен прошедшей неделей: большую часть времени он провел с Мали, к тому же подружился с добродушным моллюском Нербом К'оол Даком.

— Вот что рассказывают на Денебе-Четыре, — говорил моллюск. — Некий фреб, назовем его А, пытается продать глэнк за пятьдесят тысяч берфлей.

— Что такое фреб? — спросил Джо.

— Что-то вроде… — Моллюск начал раздраженно извиваться. — Ну, вроде идиота.

— А что такое берфль?

— Денежная единица, вроде крамбла или рубля.

Так вот, некто говорит фребу: «Ты действительно думаешь, что тебе дадут пятьдесят тысяч берфлей за твой глэнк?»

— А что такое глэнк? — спросил Джо. На этот раз моллюск порозовел от раздражения.

— Это домашняя тварь, грошовое низшее существо.

Так вот, фреб говорит: «А мне уже заплатили». Его спрашивают: «Да ну?» Фреб говорит: «Ну да, я обменял моего глэнка на двух пиднидов по двадцать пять тысяч берфлей».

— А что такое пиднид?

Видимо, моллюску надоели вопросы; он захлопнул свою раковину.

«Все мы начинаем нервничать, — подумал Джо. — Даже Нерб К'оол Дак».

Вошла Мали. Джо поднялся, уступая ей свой стул:

— Садись.

— Спасибо, — пробормотала Мали. Её лицо казалось бледным, и когда она закуривала, её руки дрожали. — Надо было прикурить от твоей сигареты, заметила она полушутя, полусердито. — Я, кажется, пришла последней? — Она окинула взглядом холл.

— Ты одевалась? — спросил Джо.

— Да. — Она кивнула. — Я хотела выглядеть как подобает.

— А как подобает одеваться для слияния душ и тел?

— Так. — Она встала, чтобы продемонстрировать элегантный зеленый костюм. — Я берегла его до особого случая. И вот особый случай пришел.

Она снова села, скрестив длинные стройные ноги.

Глубоко затянулась сигаретой. Казалось даже, что она не обращает внимания на Джо.

В холле появился Глиммунг.

В таком обличье им ещё не приходилось его видеть.

Джо недоумевал, рассматривая его новую внешность.

Для своего нового появления Глиммунг выбрал форму, напоминающую огромную сумку.

— Дорогие друзья, — загудел Глиммунг. Голос его остался прежним. Прежде всего хочу сообщить вам, что я вполне выздоровел, хотя после перенесенной душевной травмы у меня бывают провалы в памяти. Далее, я всех вас протестировал, незаметно для вас и не причиняя вам неудобств. Мои данные указывают на то, что вы тоже в отличной форме. Мистер Фернрайт, я хочу вас особо поблагодарить за то, что вы уговорили меня прекратить преждевременные попытки поднять храм.

Джо кивнул.

Наступила пауза.

— Что-то вы все очень спокойны, — произнес Глиммунг узким, словно щель между створками сумки, ртом.

Джо встал и резко спросил:

— Каковы шансы, что мы не погибнем?

— Хорошие, — сказал Глиммунг.

— Но бывают лучше, — уточнил Джо.

— Давайте договоримся, — предложил Глиммунг. — Если я почувствую, что силы на исходе и я не смогу справиться с задачей, я вернусь на поверхность и выпущу вас.

— А что потом? — спросила Мали.

— А потом, — сказал Глиммунг, — я вновь отправлюсь на дно и попробую ещё раз. Я буду пробовать снова и снова, пока не сделаю этого. — Три угрюмых глаза распахнулись в центре сумкообразного предмета. — Вы это имеете в виду?

— Да, — ответило розоватое желе в металлической рамке.

— Так вы озабочены только этим? — спросил Глиммунг. — Вашей личной безопасностью?

— Совершенно верно, — сказал Джо.

Он испытывал странные чувства. По сути, он отверг то чувство слияния в единую сущность, которое испытал прежде. Вместо общей цели, главным стали их собственные жизни. Но он должен был поступить так.

Он понимал, что от него ждут именно этого.

— Ничего с вами не случится, — заверил Глиммунг.

— В том случае, — уточнил Джо, — если вы нас вовремя доставите на сушу.

Глиммунг остановил на нем долгий взгляд всех трех глаз.

— Я уже сделал это однажды, — проговорил он.

Джо посмотрел на свои наручные часы:

— Что ж, тогда отправляемся.

— Вы сверяетесь со Вселенной, не поздно ли? — спросил Глиммунг. — И вы можете измерить по часам тишину и расстояния до звезд?

— Я отмеряю время вам, — честно сказал Джо. — Мы все обсудили и решили предоставить вам два часа.

— Два часа? — Три глаза изумленно уставились на него. — Два часа на подъем Хельдскаллы?

— Совершенно верно, — подтвердил Харпер Болдуин.

Глиммунг задумался.

— Вы же знаете, — наконец произнес он угрожающе, — что я могу просто заставить вас. Могу поглотить вас и больше не выпустить.

— Не получится, — заговорило многоногое кишечно-полостное. — Даже если вы нас поглотите, мы можем отказаться помогать вам. Тогда у вас ничего не выйдет.

Предмет, похожий на сумку, потемнел от гнева. Это было потрясающее зрелище — негодование существа в восемьдесят тысяч тонн весом, заключенного в столь хрупкое вместилище. Постепенно Глиммунг успокоился и мало-помалу приобрел прежние размеры.

— Сейчас четыре тридцать вечера, — сказал Джо Глиммунгу. — До половины седьмого вы должны успеть поднять Хельдскаллу и доставить нас на сушу.

Высунув щупальце, огромная сумка извлекла из своего кармана Книгу Календ. Она раскрыла том, внимательно почитала некий отрывок… Затем Книга вернулась на прежнее место.

— Что там сказано? — спросила остролицая женщина средних лет.

— Там сказано, что у меня не получится, — ответил Глиммунг.

— Два часа, — повторил Джо. — Теперь уже меньше.

— Двух часов не потребуется, — заявил Глиммунг с довольным видом. Если у меня не получится сделать это за час, я оставлю попытки и выгружу вас обратно. — Повернувшись, он выполз из холла на только что отремонтированный причал.

— Куда вы нас ведете? — спросил Джо, следуя за ним.

— К воде, — сердито откликнулся Глиммунг. Условия, поставленные группой, казалось, лишь укрепили его решимость.

— Удачи, — сказал Джо.

Остальные вышли, вылетели, выползли на причал; по требованию Глиммунга все выстроились вдоль края.

Глиммунг окинул их ещё одним взглядом, затем по деревянной лестнице соскользнул в воду. Он сразу же исчез в глубине, лишь круги обозначали то место, где он погрузился. «Может быть, навсегда, — подумал Джо. — Он может — и мы можем — никогда не вернуться».

— Я боюсь, — прошептала Мали, прижимаясь к Джо.

— Это продлится недолго, — заметила пухлая женщина с кукольными волосами.

— Какая у вас специальность? — спросил её Джо.

— Отделение каменных пород.

Потом они долго молчали.

* * *

Он испытал слияние как чудовищный шок. И обнаружил, что с остальными произошло то же самое. Он слышал ропот испуганных голосов и чувствовал присутствие Глиммунга, его мыслей, его желаний… и его страха. Под маской гнева и презрения таился страх.

Теперь все почувствовали его… и Глиммунг об этом знал; его мысли мелькали, как цветные стеклышки в калейдоскопе.

— Глиммунг напуган, — заявила почтенная дама.

— Да, и очень сильно, — согласился застенчивый юноша.

— Куда сильней, чем мы, — добавил ракопаук.

— Чем некоторые из нас, — уточнила огромная стрекоза.

— Где мы? — спрашивал краснолицый тучный мужчина, и в его голосе отчетливо слышались панические нотки. — Я ничего не могу понять.

— Мали, — позвал Джо.

— Да?

Казалось, она была совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, но Джо, втиснутый в утробу Глиммунга, чувствовал себя личинкой в коконе. Никто из них не мог двигаться по собственному желанию; они могли только думать… странное ощущение — оно показалось Джо неприятным.

И все же… Джо вновь ощутил прилив сил. Он был беспомощен, но в то же время стал сверхсуществом, возможности которого не поддаются измерению. Джо прислушался к тому, как работает организм Глиммунга, и поразился его мощи.

Они погружались в глубину океана.

— Где мы? — нервно спросил Харпер Болдуин. — Я не могу ничего разглядеть, здесь слишком темно. Вы видите, Фернрайт?

Глазами Глиммунга Джо увидел вырастающий перед ними силуэт Хельдскаллы. Глиммунг двигался быстро; очевидно, он всерьез воспринял ультиматум. Достигнув Храма, Глиммунг попытался обхватить его. Он попытался заключить Храм в мощные объятия, которые ничто не сможет разорвать.

И вдруг Глиммунг застыл. Неясный силуэт поднялся из Хельдскаллы и встал перед ним. Смятение Глиммунга захлестнуло Джо, пронизывая насквозь. Из его мыслей Джо понял, что произошло.

Туманное Существо. Оно не погибло и теперь стояло между Глиммунгом и Хельдскаллой.

Оно преграждало ему путь.

* * *

— Квестобар, — тихо произнес Глиммунг. — Ты же мертв.

— Как и все мертвое на этой планете, я живу здесь, — ответило Туманное Существо. — Живу здесь, в Маре Нострум. Ведь ничто на этой планете не умирает до конца. — Существо подняло руку и направило её прямо на Глиммунга. — Если ты поднимешь Хельдскаллу из глубин на сушу, ты вернешь к жизни царство Амалиты, а тем самым и Борели. Ты готов к этому?

— Да, — ответил Глиммунг.

— И с нами? С теми, какими мы были раньше?

И Глиммунг ответил:

— Да.

— Ты больше не будешь главным существом на этой планете.

— Да. Я знаю.

Яркие молнии мыслей пронзали его разум, но в них не было страха.

— И зная это, ты все же намерен поднять Храм?

— Он обязательно должен быть поднят, — сказал Глиммунг. — Отсюда, из царства тлена и тьмы — туда, где был прежде.

Туманное Существо отступило, — Я не буду мешать тебе, — произнесло оно.

Радость наполнила Глиммунга. Он устремился вперед, чтобы обнять Хельдскаллу, и все устремились в едином порыве. Они вместе с Глиммунгом заключили Храм в объятия. И когда это произошло, Глиммунг стал меняться. Он возвращался к себе прежнему, такому, каким давно перестал быть: сильным, бесстрашным и мудрым. А затем, подняв Храм, он ещё раз изменил свой облик.

Глиммунг превратился в огромное существо женского пола.

Теперь начал меняться Храм. В руках Глиммунга он превратился в ещё не родившегося ребенка, в: плод, спящее тельце, спеленутое тугим коконом. Теперь Глиммунг легко подняла его на поверхность и все издали восторженный вопль, когда Храм появился над водой в лучах неяркого вечернего солнца.

«Какое странное превращение», — подумал Джо.

— Когда-то, — мысленно ответила ему Глиммунг, — мы были двуполым существом. Эта часть меня была подавлена много, много лет. Пока я не обрела её вновь, я не смогла бы сделать Храм своим ребенком — как это должно быть.

Суша осыпалась и продавливалась под тяжестью ребенка-гиганта; Джо чувствовал, как земля опадает под колоссальным весом. Но Глиммунг не выказывала тревоги. Постепенно она выпустила Храм из рук, расставаясь с ним с явной неохотой. «Я — это он, — думала она, — а он — это часть меня».

Раздался удар грома, пошел дождь. Медленные, тяжелые капли насыщали влагой пространство вокруг Храма. На песке образовались извилистые русла. Теперь Храм постепенно приобретал первоначальный вид.

Очертания ребенка-гиганта уступили место стенам из бетона, камня, базальта, воздушным башенкам и готическим аркам. Красно-золотые витражи горели, отражая облачный закат.

— Дело сделано, — подумала Глиммунг. — Теперь я могу отдохнуть. Великий ночной рыболов добился победы. Теперь все снова на своих местах.

— Нам пора идти, — подумал Джо. — А вам — оставаться.

— Да! — зашумели все остальные. — Отпустите нас!

Глиммунг замерла в растерянности. Джо слышал, как мечутся её мысли.

— Нет, — думала она. — Сейчас у меня есть великая сила; если я отпущу вас, то вновь уменьшусь, скукожусь, стану ничтожной.

— Ты должна отпустить нас, — думал Джо. — Как мы договорились.

— Это правда, — мысленно отвечала Глиммунг. — Но разве не лучше остаться частью меня? Так вы можете прожить тысячи лет, и никто из вас никогда не будет одинок.

— Проведем голосование, — предложила Мали Йохез.

— Да, — подумала Глиммунг. — Проголосуйте, кто из вас хочет остаться внутри меня, а кто предпочитает отделиться и стать самостоятельным индивидуумом?

— Я останусь, — подумал Нерб К'оол Дак.

— И я, — подумал ракопаук.

Перекличка продолжалась. Джо слышал, что кто-то предпочел остаться, а кто-то выйти на волю.

— Я хочу, чтобы меня отпустили, — сказал он, когда пришел его черед.

При этом Глиммунг растерянно вздрогнула.

— Джо Фернрайт, — подумала Глиммунг. — Ты же лучший из них, неужели ты не останешься?

— Нет! — подумал Джо.

Он шел по бесконечному взморью, вдоль которого простиралось топкое болото, где-то в глуши планеты Плаумэна. Давно ли он здесь? Этого Джо не знал. Ещё совсем недавно он был внутри Глиммунга, а сейчас брел, оступаясь и морщась от боли, когда под ноги попадал острый камень.

«Неужели я один?» — думал Джо. Остановившись, он вглядывался в сумерки, пытаясь различить хоть какое-нибудь живое существо.

Многоногое кишечно-полостное, извиваясь, двигалось к нему.

— Я ушел вместе с вами, — произнесло оно.

— И больше никого? — спросил Джо.

— На окончательной перекличке — только мы двое.

Все прочие остались. Невероятно, но факт: они остались.

— В том числе и Мали Йохез?

— Да.

Джо почувствовал, как на него навалилась невыносимая тяжесть. Сначала подъем Храма, теперь утрата Мали — нет, это слишком много.

— Вы не знаете, где мы находимся? — спросил он. — Я не смогу долго идти.

— Я тоже. Но там, на севере, горит огонь. Я провел в его сторону параллактический луч, и сейчас мы движемся в этом направлении. Ещё через час мы должны его достигнуть, если я правильно вычислил нашу скорость.

— Я не вижу света, — сказал Джо.

— Мое зрение лучше вашего. Вы увидите его минут через двадцать. Полагаю, что это колония спиддлов.

— Спиддлы, — повторил Джо. — Мы что, собираемся остаток жизни прожить среди спиддлов? Неужели это все, что нам осталось после того, как мы покинули Глиммунга и остальных?

— Мы сможем добраться оттуда до отеля «Олимпия», где остались наши вещи. А после этого вернуться на свои планеты. Мы сделали то, ради чего прибыли сюда. Нам следовало бы радоваться.

— Да, — проговорил Джо мрачно. — Мы должны радоваться.

— Это был великий подвиг. Мы убедились в том, что Фауст не всегда терпит поражение…

— Давайте поговорим об этом, когда доберемся до отеля, — перебил Джо кишечно-полостное и побрел по берегу. Немного помедлив, многоногое существо последовало за ним.

— На вашей планете очень плохо? — спросило оно. — На Земле, как вы её называете?

— На Земле, — сказал Джо, — так же, как везде.

— Значит, плохо.

— Да, — подтвердил Джо.

— Почему бы тогда вам не отправиться со мной? — спросило кишечно-полостное. — Я могу подыскать вам дело… Ведь вы реставратор, не так ли?

— Да.

— У нас на Бетельгейзе — Два керамики много. На ваши услуги будет большой спрос…

— Мали, — произнес Джо еле слышно.

— Понимаю, — сказало кишечно-полостное. — Но она не придет: она стала частью Глиммунга. Потому что, как и остальные, она боится снова стать неудачницей.

— Наверное, я улечу на её планету, — сказал Джо. — Из того, что она рассказывала… — Он замолчал, продолжая брести наугад. — Так или иначе, закончил он, — там мне будет лучше, чем на Земле.

«И я все же буду среди гуманоидов, — подумал он. — А может быть, встречу кого-нибудь похожего на Мали.

По крайней мере, шанс на это есть».

Они молча продолжали путь к маячащей вдали колонии спиддлов, которая с каждым их шагом становилась ближе.

— Вы знаете, в чем ваша проблема, по моему мнению? — спросило Джо кишечно-полостное. — Я думаю, вы должны научиться делать собственные вазы, а не реставрировать разбитые.

— Ещё мой отец был реставратором.

— Перед вами пример Глиммунга, который хотел непременно добиться своего — и выиграл. Так почему бы вам не помериться с ним силами. Разбудите свою душу. Восстаньте против Рока. Сделайте попытку.

Джо повторил последние слова своего спутника.

Ему никогда не приходило в голову создать нечто свое. Теоретически он знал, как это сделать, ведь он знал, как создать его часть…

— У вас есть и оборудование, и материалы, — продолжало кишечно-полостное. — С вашими знаниями и способностями вы должны добиться успеха.

— Да-да, — глухо проговорил Джо. — Ладно, я попробую.

Джо Фернрайт вошел в свою новую, сверкающую чистотой мастерскую. Сверху лился яркий свет. Он осмотрел верстак, три набора зажимов, самофокусирующиеся лупы, десять отличных калильных игл и глазурь любой расцветки, любого тона, густоты и оттенка.

И зону невесомости. И печь. И банки с сырой глиной.

И электрический гончарный круг.

В нем затеплилась надежда. У него было все, что нужно. Круг, глина, глазурь и печь.

Открыв банку, Джо зачерпнул из неё пригоршню серой глины, включил круг и шлепнул глину посередке. «Итак, начнем», — довольно сказал он себе.

Он вдавливал большие пальцы в податливый материал, вытягивая из него высокую форму, которая вскоре стала совершенно симметричной. Ваза вытягивалась все выше и выше, все глубже и глубже Джо погружал в толщу глины два больших пальца, оставляя в центре пустоту. Наконец ваза была готова.

Джо высушил глину в муфельной печи и затем глазурью; начал наносить рисунок. Ещё один цвет? Он взял вторую банку с глазурью и почувствовал, что этого достаточно. Теперь пора обжигать.

Джо поставил форму в накаленную печь, закрыл дверцу и, усевшись за верстак, стал ждать. Впереди у него очень много времени. Целая жизнь, если понадобится.

Спустя час просигналил таймер. Печь отключилась.

Сосуд готов.

Надев асбестовую перчатку, Джо с трепетом протянул руку к ещё не остывшей печи и достал из неё высокую, белую, с голубовато-дымчатыми разводами вазу, свое первое творение. Поставив её на стол, под прямые лучи света, Джо смог её хорошенько разглядеть. Оценить то, что сотворил. А вместе с ней перед его мысленным взором находились его будущие работы. Другие изделия.Их будущее стояло перед Джо на столе. Его оправдание тому, что он покинул Глиммунга и всех остальных, прежде всего Мали. Мали, которую Джо любил…

Ваза получилась безобразной.

ДРУГ МОЕГО ВРАГА ^(роман)

Землей правят Новые люди и Аномалы, значительно превосходящие по своим способностям людей обычных. Причем шанс получить сверхспособности есть у каждого ребенка, для этого достаточно справиться с тестированием. Вот только насколько объективным оказывается тестирование на практике? Когда талантливый сын Ника Эпплтона по совершенно непонятной для него причине не справляется с испытанием, Ник перестает быть законопослушным гражданином, выражает свой гражданский протест, знакомясь с такими же, как и он сам людьми, девушкой Шарлоттой. Их объединяет ненависть к диктатуре и надежда — к Земле приближается звездолет с Торсом Провони, когда-то бежавшим из Солнечной системы и теперь возвращающегося с неким представителем внеземной цивилизации. Этого возвращения ждут все: власти, чувствующие угрозу; оппозиция, которой больше не в кого верить; любопытные обыватели. Ожидание пришествия Провони ломает привычный ритм жизни полицейского государства, просто арестов становится уже недостаточно, стороны готовы стоять насмерть…

Но что все это по сравнению с тем, когда человек отдает свою жизнь за друга? Когда есть кто-то, кто любит Вас настолько, что готов пожертвовать собой? Ведь если это так, Вы несомненно достойны такой любви… Данный роман именно об этом.

Часть I

Глава 1

— Не хочу проходить тестирование, — заявил Бобби.

«Но ты должен, — подумал его отец. — Если нашей семье светит хоть какая-нибудь надежда в будущем. В те времена, когда меня уже и в помине не будет — меня и Клео».

— Давай я тебе объясню, — сказал он вслух, продвигаясь по переполненному скользящему тротуару в направлении Федерального бюро личностных стандартов. — Разные люди обладают разными способностями. — Уж он-то хорошо это знал. — Мои способности, к примеру, весьма ограниченны; я не могу получить даже административный ранг Джи-1 — низший из всех рангов. — Признавать подобное было крайне неприятно, но ему пришлось это сделать; он должен добиться, чтобы мальчик понял всю жизненную необходимость тестирования. — Итак, я вообще не квалифицирован. У меня малозначащая неадминистративная работа… по сути дела, вообще ничего. Неужели ты хочешь быть таким, как я, когда вырастешь?

— У тебя все в порядке, — со всей своей непомерной подростковой самоуверенностью заявил Бобби.

— Вовсе нет, — запротестовал Ник.

— А, по-моему, все в порядке.

Ник почувствовал, что сбит с толку. И, как уже много раз за последнее время, оказался на грани отчаяния.

— Присмотрись, — сказал он, — к тому, как развивается общество на Земле. Две силы ловко обхаживают друг друга, причем сначала правит одна, а затем другая. Эти силы…

— Я не из тех и не из других, — перебил его сын. — Я Старый и Обычный. Не хочу проходить тестирование — я знаю, кто я такой. Я знаю, какой ты, — а я такой же.

Ник почувствовал, что желудок опустел и сжался — из-за этого пришло ощущение острого голода. Оглядевшись, он заметил на другой стороне улицы транкобар — по ту сторону движения скибомобилей и больших по размерам, округлых летательных аппаратов общественного транспорта. Он провел Бобби вверх по педалятору, и через десять минут они добрались до противоположного тротуара.

— Я зайду на пару минут в бар, — сказал Ник. — Здесь, сейчас, я чувствую себя недостаточно хорошо, чтобы вести тебя в Федеральное Здание. — Он провел сына сквозь круглый дверной проем, оказавшись в сумрачном помещении транкобара Донована — заведения, куда он никогда ещё не заходил, но которое на первый взгляд ему понравилось.

— Этому мальчику сюда нельзя, — сообщил ему бармен и указал на прикрепленную к стене табличку. — Ему ещё нет восемнадцати. Вы же не хотите, чтобы создалось впечатление, будто я продаю порцийки малолеткам?

— В моем собственном баре… — начал было Ник, но бармен тут же прервал его.

— Это не ваш собственный бар, — заявил он и тяжелой походкой направился в другой конец погруженного в сумрак помещения, чтобы обслужить другого клиента.

— Посмотри пока витрины соседнего магазина, — сказал Ник. Он слегка подтолкнул сына, указывая ему на дверь, в которую они только что вошли. — Я выйду через три-четыре минуты.

— Ты всегда так говоришь, — буркнул Бобби, но все же вышел — нога за ногу — наружу, на полуденный тротуар, в утомительную сутолоку людских полчищ… На какое-то мгновение он остановился, оглянувшись, а затем двинулся дальше и скрылся из вида.

Устроившись на табурете у стойки, Ник попросил:

— Мне, пожалуйста, пятьдесят миллиграммов гидрохлорида фенметразина и тридцать стелладрина, с раствором ацетилсалицилата натрия на запивку.

— Стелладрин вызовет у вас мечты о множестве дальних звезд, — заметил бармен. Он поставил перед Ником небольшую тарелочку, достал таблетки, а затем и раствор ацетилсалицилата натрия в пластиковом стаканчике; разложив все это перед Ником, он отступил на шаг, задумчиво почесывая в затылке.

— Надеюсь, что так. — Ник проглотил жалкие три таблетки — в конце месяца большего он себе позволить не мог — и отхлебнул солоноватую запивку.

— Ведете сына на федеральное тестирование?

Ник кивнул, вытаскивая бумажник.

— Как думаете, тесты подтасованы? — осведомился бармен.

— Не знаю, — сухо ответил Ник.

Упершись локтями в отполированную поверхность стойки, бармен наклонился к нему и доверительно произнес:

— Я думаю, они подтасованы. — Он взял у Ника деньги, а затем повернулся к кассовому аппарату, чтобы выбить чек. — Я вижу парней, которые ходят туда мимо бара раз по четырнадцать-пятнадцать. Не желая признавать того, что они — как в данном случае и ваш мальчик — не смогут сдать тест. Они делают все новые попытки, но выходит-то все время одно и то же. Эти Новые Люди больше никого не собираются пропускать на Государственную гражданскую службу. Они хотят… — Он огляделся и понизил голос. — Они не намерены делить руководство с кем бы то ни было, кроме своих. Проклятье, да ведь они фактически признали это в директивных речах. Им…

— Им нужна свежая кровь, — упрямо отрезал Ник. Он сказал это бармену после того, как множество раз внушал это же самому себе.

— У них есть свои дети, — заметил бармен.

— Их недостаточно. — Ник отхлебнул запивку. Он уже ощущал, как гидрохлорид фенметразина начинает действовать, укрепляя в нем оптимизм и чувство собственного достоинства; глубоко внутри себя он испытывал мощный подъем. — Если выяснится, — заявил он, — что тесты для поступления на Государственную гражданскую службу были подтасованы, то это правительство будет в двадцать четыре часа отстранено от власти голосованием, и их место займут Аномалы. Неужели вы думаете, что Новым Людям хочется, чтобы правили Аномалы? Ни Боже мой.

— Я думаю, все они заодно, — буркнул бармен. И отошел, чтобы обслужить очередного посетителя.

«Сколько раз, — подумал Ник, выходя из бара, — я и сам уже размышлял об этом. Правь хоть Аномалы, хоть Новые Люди… Но если все действительно приведено к такому замечательному состоянию, когда они полностью контролируют процедуру личностного тестирования, то тогда они могли бы установить, как он сказал, самосохраняющуюся структуру власти; а ведь вся наша политическая система основывается на непреложном факте взаимной вражды двух группировок… Это основная истина нашей жизни — это да ещё признание того, что, благодаря своему превосходству, они достойны править и способны делать это мудро».

Он вклинился в движущуюся массу пешеходов и подошел к сыну, который стоял поглощенный созерцанием витрины универмага.

— Пойдем, — позвал Ник и решительно — благодаря принятым лекарствам — положил ему руку на плечо.

Не сходя с места, Бобби сказал:

— Здесь продается ножик для причинения боли на расстоянии. Ты мне его не купишь? Если бы он был у меня при тестировании, это придало бы мне уверенности.

— Это игрушка, — заметил Ник.

— Все равно, — сказал Бобби. — Пожалуйста. С ним я правда чувствовал бы себя гораздо лучше.

«Когда-нибудь, — подумал Ник, — тебе не придется управлять, причиняя боль, — управлять равными себе, служить своим хозяевам. Ты и сам будешь хозяином — тогда я смогу радостно воспринимать все, что я вижу, все, что происходит вокруг меня».

— Нет, — покачал он головой и направил мальчика обратно, в движущийся по тротуару плотный людской поток. — Не зацикливайся на конкретных вещах, — резко выговорил он. — Подумай об абстрактном; подумай о методах нейтрологики. Тебя ведь об этом будут спрашивать. — Мальчик попятился. — Шевелись! — рявкнул Ник, с силой подталкивая его вперед. И тут же, физически ощущая сопротивление мальчика, он почувствовал гнетущее соседство несостоятельности.

Так продолжалось уже пятьдесят лет, начиная с 2085 года, когда был избран первый Новый Человек… А восемью годами спустя первый Аномал взял на себя эту высокую должность. Тогда это было в новинку; всех интересовало, как эти атипические продукты поздней стадии эволюции будут действовать на практике. Они действовали превосходно — слишком хорошо, чтобы кто-либо из Старых Людей мог с ними соперничать. Там, где они, образно говоря, могли жонглировать целой охапкой пылающих булав, Старый Человек справлялся только с одной. Некоторые действия, основанные на мыслительных процессах, недоступных никому из Старых Людей, вообще не имели аналогов среди всего множества действий человеческих особей на более ранних стадиях эволюции.

— Взгляни на заголовок. — Бобби остановился перед газетным стендом.

ПОИМКА ПРОВОНИ.

РЕПОРТАЖ С МЕСТА СОБЫТИЯ.

Ник равнодушно прочитал заголовок, не веря ему и в то же время не слишком этим интересуясь. Для него Торс Провони более не существовал — хоть пойманный, хоть какой угодно. А Бобби, похоже, был увлечен этой новостью. Увлечен — и неприятно поражен.

— Им никогда не поймать Провони, — заявил мальчик.

— Говори потише, — прошептал ему в самое ухо Ник, чувствуя себя при этом крайне неловко.

— Почему меня должно беспокоить, что кто-то меня услышит? — горячо отреагировал Бобби. Он указал на обтекавший их людской поток. — Все равно все они со мной согласны. — Бурля гневом, он яростно глянул на отца снизу вверх.

— Когда Провони отчалил, — сказал Ник, — держа курс прочь из Солнечной системы, он предал все человечество, Правителя и… вообще всех. — В это он твердо верил. Они спорили об этом множество раз, но так и не смогли сблизить свои противоположные мнения относительно человека, обещавшего найти другую планету, другой «подходящий мир» где Старые Люди смогли бы жить… и сами управлять собой. — Провони был трусом, — сказал Ник, — и умственно недоразвитым. Я даже думаю, его не стоило преследовать. Так или иначе, они, очевидно, его нашли.

— Они всегда так говорят, — заметил Бобби. — Два месяца тому назад нас заверяли, что в течение двадцати четырех часов…

— Он был умственно недоразвит, — отрезал Ник. — Поэтому с ним и считаться нечего.

— Мы тоже умственно недоразвиты, — сказал Бобби.

— Я — да, — ответил Ник. — А вот ты — нет.

Дальше они пошли молча; никому из них не хотелось продолжать разговор.

Чиновник Государственной гражданской службы Норберт Вайсе вынул из обрабатывающего данные компьютера рядом со своим столом зеленый листок и внимательно ознакомился с содержавшейся там информацией.

«Я помню его, — подумал Вайсе. — Двенадцать лет, честолюбивый отец… так, и что же мальчик показал на предварительном тестировании? Выраженный Э-фактор, значительно выше среднего. Однако…»

Взяв трубку ведомственного видеофона, он набрал добавочный номер своего начальника.

На экране появилось явно переутомленное рябое, вытянутое лицо Джерома Пайкмана:

— Слушаю?

— Скоро здесь будет тот мальчик, Эпплтон, — сказал Вайсе. — Вы приняли решение? Будем мы его принимать или нет? — Он поднес зеленый листок прямо к сканеру видеофона, освежая память своего начальника.

— Людям из моего отдела не нравится раболепное поведение его отца, — сказал Пайкман. — Оно выражено настолько явно — в отношении к властям, — что, как нам кажется, это вполне могло бы оказать неблагоприятное воздействие на эмоциональное развитие его сына. Провалите его.

— Полностью? — спросил Вайсе. — Или pro tem?

— Провалите его окончательно. Напрочь. Мы только окажем ему услугу; вероятно, он сам желает быть отвергнутым.

— Мальчик набрал высокие баллы.

— Но не исключительные. Ничего такого, что обязывало бы нас принять его.

— Все же из справедливости по отношению к мальчику… — запротестовал Вайсе.

— Из справедливости по отношению к мальчику мы отказываем ему. Получить федеральный ранг — это не честь и не привилегия, а лишь бремя. Обязанность. Разве вы так не считаете, мистер Вайсе?

Над этим он никогда не задумывался. «Разумеется, — подумал он, — я перегружен работой, а жалованье не слишком щедрое, и, как выражается Пайкман, чести это не приносит, а лишь налагает обязанности. Но меня скорее убьют, чем заставят от этого отказаться». Он сам подивился своему отношению к этой работе.

В сентябре 2120 года он получил статус чиновника Государственной гражданской службы и с тех пор работал на правительство — вначале под руководством Председателя Совета из Аномалов, затем Председателя Совета из Новых Людей. Вне зависимости от того, какая группировка овладевала полным контролем, он, как и остальные чиновники Государственной гражданской службы, оставался на своем месте, исполняя требовавшие квалификации профессиональные обязанности. Требовавшие квалификации — и таланта.

Сам он ещё в детстве официально определил свою принадлежность к Новым Людям. В коре его головного мозга прослеживались отчетливые узлы Роджерса — и при тестировании умственных способностей после определенной подсказки он продемонстрировал соответствующие дарования. В девять лет он мыслил продуктивнее взрослого Старого Человека; в двадцать лет он мог мысленно воспроизвести таблицу из одной тысячи случайных чисел… впрочем, как и многое другое. Так, например, он мог, не прибегая к помощи компьютера, рассчитать курс — позицию корабля, находящегося под воздействием трех различных сил тяжести; благодаря своим врожденным умственным способностям он мог вычислить его местоположение в любой отдельно взятый момент времени. Он мог вывести обширный ряд коррелятов из отдельно взятого утверждения — как теоретических, так и прикладных. А в тридцать два года…

В получившей широкую известность научной статье он представил свои возражения по поводу классической теории пределов, с помощью собственного оригинального метода продемонстрировав возможность возврата — по крайней мере, теоретически — к апории Зенона о последовательной дихотомии пространства, опираясь при этом на теорию циклического времени Данна.

И в результате этого он получил незначительный пост в незначительном ответвлении правительственного Федерального бюро личностных стандартов. Поскольку того, что он сделал, несмотря на всю оригинальность, для большего было недостаточно. Все это было просто не сравнимо с достижениями других Новых Людей.

Они полностью изменили карту представлений о возможностях человеческой мысли — за какие-то пятьдесят коротких лет. Они превратили её в нечто такое, чего Старые Люди, люди прошлого, не могли ни узнать, ни осмыслить. Взять хотя бы теорию апричинности Бернхада. В 2103 году работавший в Цюрихском политехническом институте Бернхад показал, что Юм, в своем всеобъемлющем скептицизме, был по существу прав: привычка, и ничто иноё связывает события, осознаваемые Старыми Людьми как причина — и — следствие. Он привел в соответствие с современностью монадологию Лейбница — и получил ошеломляющие результаты. Впервые в истории человечества появилась возможность предсказывать результаты физических событий в их последовательности на основе набора переменных предикатов, каждый из которых в равной степени верен, каждый из которых не менее «причинен», нежели следующий. Вследствие этого прикладные науки приняли совершенно новую форму — такую, которую Старые Люди просто не могли осмыслить; в их понимании принцип апричинности означал хаос; они ничего не могли предсказать.

А дальше — больше.

В 2130 году Блэйз Блэк, Новый Человек с удостоверенным рангом Джи-шестнадцать, опроверг принцип запрета Вольфганга Паули. Он показал, что так называемая «вертикальная» связующая линия, рассматриваемая как предсказуемый фактор, просчитывается так же легко — используя новые методы случайной выборки, — как и «горизонтальная» последовательность. Таким образом, различие коренного характера между этими последовательностями было полностью уничтожено; при этом теоретическая физика была высвобождена из-под груза двойной определенности, что радикальным образом упростило все вычисления — в том числе и полученные из области астрофизики. Система Блэка, как её стали называть, бесповоротно покончила со всякой опорой на теорию и практику Старого Человека.

Вклад Аномалов был более специфичен; им пришлось иметь дело с процессами, в которые были включены действительные сущности. Таким образом — во всяком случае так, как это виделось ему, Новому Человеку, — его раса расставила основополагающие точки на видоизменившейся карте Вселенной, а Аномалы лишь проделали работу в форме практического применения этих общих структур.

Он знал, что Аномалы бы с этим не согласились. Впрочем, это его мало заботило.

«Мой ранг — лишь Джи-три, — сказал он себе. — И я сделал совсем немного — я добавил малую толику к нашему общему знанию. Ни один Старый Человек, как бы ни был он одарен, не смог бы этого сделать. Кроме, разве что, Торса Провони. Но Провони уже много лет отсутствует; он не нарушил покой ни Аномалов, ни Новых Людей. Провони бушевал и скитался по окраинам Галактики, в гневе ища чего-то неопределенного, даже метафизического. Какой-то ответ, если так можно сказать. Отклик. Торс Провони кричал в пустоту, неустанно повторяя и повторяя свой крик в надежде на какой-то отклик.

«Боже, помоги нам, — подумал Вайсе, — если он когда-нибудь его получит».

Впрочем, он не боялся ни Провони, ни ему подобных. Лишь некоторые нервозные Аномалы ворчали между собой, что месяцы уже сложились в годы, а Провони все ещё не умер и не был пойман. Торс Провони представлял собой какой-то анахронизм: он оставался последним из Старых Людей, кто не мог смириться с ходом истории, кто мечтал об ортодоксальном и бездумном действии… Он жил в мрачном прошлом, большая часть которого даже не была реальностью, в мертвом и безнадежном прошлом, вернуть которое было невозможно — даже человеку столь одаренному, столь образованному и деятельному, как Провони. «Он просто пират какой-то, — сказал себе Вайсе, — квазиромантическая личность, помешанная на подвигах. И все же в каком-то смысле мне будет его не хватать, когда он умрет. В конце концов, все мы произошли от Старых Людей; мы связаны с ним родством. Отдаленным».

Своему начальнику, Пайкману, он сказал:

— Вы совершенно правы. Это бремя. — «Да, бремя, — подумал он, — вся эта работа, этот ранг Государственной гражданской службы. Я не могу полететь к звездам; не могу погнаться за чем-то неведомым в дальние изгибы Вселенной. Каково мне будет, когда мы уничтожим Торса Провони? Моя работа станет от этого только скучнее. И все же она мне нравится. Я не брошу её. Быть Новым Человеком — это кое-что значит. Может быть, — задумался он, — я просто жертва нашей же собственной пропаганды».

— Когда явится Эпплтон со своим мальчиком, — сказал Пайкман, — дайте малышу Роберту тест в полном объеме… И скажите им, что результаты, тестирования станут известны лишь через неделю-другую. Удар, таким образом, будет куда легче перенести. — Он мрачно усмехнулся и добавил: — И вам не придется сообщать им эту новость — её передадут письменным извещением.

— Меня не затруднит сказать им результаты, — возразил Вайсе. Но он кривил душой. Поскольку сообщение это, вероятно, было бы неправдой.

«А что такое правда? — задумался он. — Правда — это мы; мы создаем её; она наша. Вместе мы начертили новую карту. Пока мы растем, она растет вместе с нами; мы меняемся. Что с нами будет через год? — спросил он себя. — Никто не может знать… разве что эти ясновидцы из Аномалов, а они видят много будущих одновременно, наподобие — как мне говорили — рядов стойл».

Из переговорника раздался голос его секретарши:

— Мистер Вайсе, здесь вас ожидает некий мистер Николас Эпплтон со своим сыном.

— Впустите их, — сказал Вайсе, откинувшись на спинку массивного, сделанного под старину кресла, готовясь встретить Эпплтонов. На столе у него лежал бланк теста; он забавлялся с ним в задумчивости, наблюдая, как тот принимает различные формы — если смотреть самым краешком глаза. Вайсе прищурил глаза, на какое-то мгновение почти закрыв их… а затем сделал для себя этот бланк именно таким, каким он хотел его видеть.

Глава 2

В их крохотной квартирке Клео Эпплтон бросила взгляд на часы и вздрогнула. «Так поздно, — подумала она. — И все без толку, совершенно без толку. Может быть, они вообще уже никогда не вернутся; может быть, они ляпнут что-нибудь не то и будут брошены в один из тех лагерей для интернированных, о которых мы так наслышаны».

— Дурак он, — выдохнула она, обращаясь к телевизору. И тут же из телевизионного динамика послышались звуки хлопков — аплодисменты воображаемой «публики».

— Миссис Клео Эпплтон, — произнес «диктор», — из Норт-Платта, штат Айдахо, заявляет, что её супруг дурак. Что вы об этом думаете, Эд Гарли? — На экране появилось пухлое круглое лицо — Эд Гарли, телевизионная «личность», обдумывал остроумный ответ. — Не считаете ли вы, что для взрослого человека совершенно нелепо даже на мгновение представить себе, что…

Мановением руки Клео отключила телевизор.

От печи в дальней стене гостиной доносился аромат яблочного эрзац-пирога. Она потратила на него половину купонов своего недельного заработка да ещё три желтых продовольственных талона. «А их все ещё нет, — сказала она себе. — Впрочем, что уж там какой-то пирог. В сравнении со всем остальным». Это был, пожалуй, самый важный день в жизни её сына.

Ей просто необходимо было с кем-нибудь поговорить. Пока она ждала их. Телевизор на этот раз не годился.

Выйдя из квартиры, она пересекла коридор и постучала в дверь миссис Арлен.

Дверь отворилась. Миссис Роза Арлен, средних лет женщина с нечесаными волосами, выглянула наружу, как черепаха:

— Ах, миссис Эпплтон.

— Мистер Чистер все ещё у вас? — спросила Клео Эпплтон. — Он мне нужен. Я хочу прибраться, чтобы все выглядело аккуратно, когда Ник и Бобби вернутся. Знаете, ведь Бобби сегодня проходит тестирование. Разве это не замечательно?

— Тесты подтасованы, — сообщила миссис Арлен.

— Так говорят те, — заметила Клео, — кто провалился на тестировании — или их родственники. Каждый день тесты успешно сдают множество людей, и большинство из них — дети вроде Бобби.

— Могу спорить на что угодно.

Ледяным тоном Клео спросила:

— Так мистер Чистер у вас? Я имею право пользоваться им три раза в неделю, а на этой неделе я его ещё не брала.

Миссис Арлен неохотно отошла в сторону, на какое-то время скрылась из виду, а затем вернулась, подталкивая перед собой напыщенного, помпезного мистера Чистера — работника, обслуживающего внутренние помещения здания.

— Добрый день, миссис Эпплтон, — металлически проскрипел мистер Чистер, увидев Клео. — Хорошенько вставляйте мой штепсель, но рад снова видеть вас. Доброе утро, миссис Эпплтон. Хорошенько вставляйте мой штепсель, но рад…

Она протащила его через коридор в свою квартиру. Обращаясь к миссис Арлен, Клео спросила:

— Почему вы так враждебно ко мне настроены? Что я вам такого сделала?

— Я вовсе к вам не враждебна, — ответила Роза Арлен. — Я просто пытаюсь открыть вам глаза на правду. Если бы тестирование было справедливым, наша дочь Кэрол прошла бы его. Она способна слышать мысли, по крайней мере некоторые; она самый настоящий Аномал — не хуже кого бы то ни было другого в классификациях Государственной гражданской службы. Есть множество удостоверенных Аномалов — они теряют свои способности оттого, что…

— Извините, я должна заняться уборкой. — Клео плотно затворила дверь, повернулась, ища розетку, чтобы воткнуть штепсель мистера Чистера, и…

Обомлела. Застыла, как статуя.

Прямо напротив неё стоял невысокий, неопрятно выглядящий мужчина с крючковатым носом и худым, подвижным лицом. На нем было потрепанное пальто и не выглаженные брюки. Он вошел в квартиру, пока Клео разговаривала с миссис Арлен.

— Кто вы такой? — спросила Клео, чувствуя, как её сердце заколотилось от страха. Она ощутила атмосферу таинственности вокруг этого человека; казалось, он готов в любую секунду куда-то спрятаться — узкие и темные глаза его нервно шарили тут и там. «Словно он хочет убедиться, — подумала Клео, — что знает все выходы из квартиры».

— Меня зовут Дарби Шир, — просипел мужчина. Он пристально смотрел на неё, и на его лице все сильнее проступало затравленное выражение. — Я — давний приятель вашего мужа, — продолжал он. Когда он будет дома и могу ли я подождать его здесь, пока он не придет?

— Они должны вот-вот подойти, — ответила Клео. Она по-прежнему не двигалась, стараясь держаться как можно дальше от Дарби Шира — если это было его настоящее имя. — Я должна убрать квартиру до того, как они вернутся, — сказала она. Однако она так и не включила мистера Чистера, все ещё не сводя испытующего взгляда с Дарби Шира. «Чего это он так боится? — задумалась она. — Не разыскивает ли его Подразделение действенного реагирования? А если так, то что он натворил?»

— Я выпил бы чашку кофе, — сказал Шир. Он нагнул голову, словно желая избежать просительной интонации своего голоса — словно ему самому не по вкусу было что-то просить у неё, но он нуждался в этом, так или иначе вынужден был это сделать.

— Могу ли я взглянуть на ваш идентабель? — спросила Клео.

— Будьте так любезны. — Шир порылся в распухших карманах пальто и вытащил пригоршню пластиковых карточек; он высыпал их на стул рядом с Клео Эпплтон. — Возьмите сколько вам нужно.

— Три идентабеля? — недоверчиво пробормотала она. — Но у вас не может быть более одного. Это противозаконно.

— А где Ник? — спросил Шир.

— Он с Бобби. В Федеральном бюро личностных стандартов.

— А, у вас есть сын. — Он криво усмехнулся. — Вот видите, сколько воды утекло с тех пор, как я последний раз общался с Ником. А кто мальчик? Новый? Аномал?

— Новый, — сказала Клео. Она пересекла гостиную, направляясь к видеофону. Подняв трубку, она стала набирать номер.

— Куда вы звоните? — поинтересовался Шир.

— В Бюро. Узнать, ушли ли оттуда Ник и Бобби.

Тоже направившись к видеофону, Шир сказал:

— Этого они и не вспомнят; они даже не поймут, о чем вы их спрашиваете. Неужели вы не знаете, что это за люди? — Он подошел к видеофону и выключил его из сети. — Прочтите мою книгу. — Ощупав свои разнокалиберные карманы, он вытащил из одного книжку с измятыми страницами и пятнами на них, с разодранной мягкой обложкой — и вручил её Клео.

— О Господи, да не нужна она мне, — с отвращением поморщилась Клео.

— Возьмите. Прочтите её, и тогда вы поймете, что мы должны делать, чтобы избавиться от тирании Новых и Аномалов, которая калечит нашу жизнь, которая превращает в насмешку все, что человек пытается сделать. — Он вертел в руках сальную, рваную книжку, отыскивая нужную страницу. — Можно ли мне теперь выпить чашку кофе? — жалобно попросил он. — Похоже, мне не удастся найти нужную ссылку; для этого необходимо некоторое время.

Она задумалась на секунду, затем прошла в крохотную кухоньку, чтобы подогреть воду для растворимого эрзац-кофе.

— Вы можете остаться на пять минут, — обращаясь к Ширу, сказала Клео. — Если за это время Ник не вернется, вам придется уйти.

— Вы боитесь, что вас застанут здесь вместе со мной? — спросил Шир.

— Я… просто начинаю неловко себя чувствовать, — ответила Клео. «Потому что я знаю, кто ты такой, — подумала она. — И я уже видела такие измятые, искалеченные книжки — занудные книжки, которые таскают повсюду в грязных карманах и лапают тайком, втихомолку». — Вы член РИД, — сказала она вслух.

Шир криво ухмыльнулся:

— РИД слишком пассивен. Они хотят действовать только через избирательные урны. — Он отыскал требовавшуюся ему ссылку, но теперь выглядел слишком уставшим, чтобы показать её Клео; он просто стоял, сжимая в руках свою книжку. — Я провел два года в государственной тюрьме, — чуть погодя сказал он. — Дайте мне выпить чашку кофе, и я уйду; я не стану дожидаться Ника. Он, наверное, все равно ничего не сможет для меня сделать.

— А что, по-вашему, он мог бы сделать? Ник не работает на правительство; у него нет никаких…

— Это не то, что мне нужно. Я официально освобожден; я отбыл свой срок. Не мог бы я остаться здесь? У меня совсем нет денег, и мне некуда пойти. Я перебрал в уме всех, кого мог вспомнить и кто был способен помочь мне, и методом исключения я добрался до Ника. — Он взял у Клео чашку кофе, в свою очередь протягивая ей книжку. — Спасибо, — пробормотал он, жадно отхлебывая. — А знаете ли вы, — сказал он, вытирая рот, — что вся структура власти на этой планете непременно разрушится от гнили? Внутренней гнили… Так, что когда-нибудь мы сможем смести её одним щелчком. Достаточно лишь нескольких ключевых людей — Старых Людей, — здесь и там — как внутри, так и вне аппарата Государственной гражданской службы — и… — Он яростно смахнул рукой воображаемого врага. — Все это есть в моей книге. Сохраните и прочтите её; прочтите, как Новые Люди и Аномалы манипулируют нами путем контроля за всеми средствами информации и…

— Вы сумасшедший, — сказала Клео.

— Уже нет, — затряс головой Шир, его крысиные черты лица напряженно исказились в мгновенном и эмоциональном отрицании сказанного Клео. — Когда три года назад меня арестовали, я был клинически и официально сумасшедшим — паранойя, как они сказали, — но перед тем, как они освободили бы меня, я должен был пройти множество психотестов, так что теперь я могу доказать свою вменяемость. — Он снова пошарил по своим многочисленным карманам. — У меня даже есть официальное тому подтверждение, я всегда ношу его с собой.

— Им надо бы снова проверить вас, — заметила Клео. «О Господи, — подумала она. — Да собирается ли Ник вообще возвращаться домой?»

— Это правительство, — заявил Шир, — разрабатывает программу стерилизации всех мужчин из Старых Людей. Вы знали об этом?

— Я этому не верю. — Она уже слышала множество подобных несуразных сплетен, но все они обычно оказывались неправдой, или, во всяком случае, большинство из них. — Вы это говорите, — сказала она, — чтобы оправдать насилие и жестокость, вашу собственную нелегальную деятельность.

— Мы располагаем ксерокопией этого законопроекта; он уже был подписан семнадцатью Советниками из…

Телевизор включился сам собой и объявил:

— Последние известия. Передовые подразделения Третьей армии докладывают, что «Серый динозавр», корабль, на котором гражданин Торс Провони покинул Солнечную систему, обнаружен на орбите Проксимы Центавра без признаков жизни на борту. В настоящее время буксирные суда Третьей армии осуществляют стыковку с этим, по всей видимости, заброшенным звездолетом, и следует ожидать, что тело Провони будет обнаружено в течение ближайшего часа. Оставайтесь у экранов для дальнейших известий. — Телевизор сам собой отключился, сообщение было передано.

Странная, почти конвульсивная дрожь пробежала по телу Дарби Шира; лицо его исказилось в гримасе, правая рука сжалась в кулак, и этим кулаком он колотил по воздуху, а затем глаза его засияли, и он снова повернулся к Клео.

— Они никогда не возьмут его, — прошипел он сквозь зубы. — И я скажу вам, почему. Торс Провони — Старый Человек, лучший из всех нас, — и он превосходит любого из Новых Людей или Аномалов. Он вернется в эту систему с подмогой. Как и обещал. Где-нибудь там есть для нас подмога, и он найдет её, даже если это займет восемьдесят лет. Он вовсе не ищет какой-то мир, который мы могли бы колонизировать; он ищет их. — Дарби Шир испытующе разглядывал Клео. — Вы этого не знали, ведь так? Никто этого не знает — наши правители контролируют всю информацию, даже о Провони. Но в этом-то все и дело; Провони не оставит нас одних и не позволит править нами мутировавшим проходимцам, выставляющим свои так называемые «способности» в качестве предлога для того, чтобы захватить власть здесь, на Земле, и удерживать её до скончания века. — Он шумно и тяжело дышал, лицо его исказилось от напряжения, а глаза остекленели от фанатизма.

— Ну да, — кивнула Клео и отвернулась, почувствовав неприязнь.

— Вы мне верите? — потребовал ответа Шир.

— Я верю, — ответила Клео, — что вы преданный сторонник Провони; да, этому я верю. — «И ещё я верю, — подумала она, — что ты снова клинически и официально сумасшедший, как и пару лет назад».

— Привет. — Ник вместе с тащившимся позади него Бобби вошел в квартиру. Его внимание тут же привлек Дарби Шир. — А это кто? — спросил он.

— Бобби прошел? — спросила Клео.

— Думаю, да, — ответил Ник. — Они пошлют нам почтовое уведомление на следующей неделе. Если бы мы провалились, они, наверное, сказали бы нам прямо сейчас.

— Я провалился, — промямлил Бобби.

— Ты помнишь меня? — спросил Дарби Шир у Ника. — Ведь столько лет прошло. — Двое мужчин изучающе разглядывали друг друга. — А я тебя узнаю, — с надеждой в голосе сказал Дарби, словно предлагая Нику тоже узнать его. — Пятнадцать лет назад. Лос-Анджелес. Окружной архив; мы оба были помощниками в канцелярии Браннела-Лошадиной Морды.

— Ты Дарби Шир, — сказал Ник и протянул руку для пожатия.

«Этот человек, — подумал Николас Эпплтон, — совсем опустился. Какая прискорбная перемена… впрочем, пятнадцать лет — большой срок».

— А ты совсем не изменился, — сказал Дарби Шир. Он протянул свою излохмаченную книжку Нику. — Я занимаюсь вербовкой. К примеру, я только что пытался завербовать твою жену.

Увидев книжку, Бобби заявил:

— Он Низший Человек. — В голосе мальчика звучало волнение. — Можно мне посмотреть? — спросил он, протягивая руку за книжкой.

— Уходи отсюда, — сказал Ник Дарби Ширу.

— А ты не думаешь, что мог бы… — начал было Шир, но Ник яростно перебил его:

— Я знаю, кто ты такой. — Ник схватил Дарби Шира за ворот рваного пальто и с силой толкнул по направлению к двери. — Я знаю, что ты скрываешься от людей из Подразделения действенного реагирования. Убирайся.

— Ему нужно где-то остановиться, — вмешалась Клео. — Он хотел на какое-то время остаться здесь, с нами.

— Нет, — отрезал Ник. — Ни за что.

— Ты боишься? — спросил Дарби Шир.

— Да, — кивнул Ник. Каждый уличенный в распространении пропаганды Низших Людей — и каждый так или иначе с ними связанный — в дальнейшем автоматически лишался права проходить тестирование для Государственной гражданской службы. Если ПДР поймало бы Дарби Шира здесь, жизнь Бобби была бы исковеркана. А кроме того, все они могли бы понести наказание. И были бы отправлены в один из лагерей для перемещенных лиц на неопределенное время. Безо всякой возможности судебного пересмотра.

— Не бойся, — тихо проговорил Дарби Шир. Он несколько подтянулся. «Какой же он плюгавый, — подумал Ник. — И безобразный». — Помни обещание Торса Провони, — продолжал Дарби Шир. — И помни ещё вот что: твой мальчик в любом случае не получит ранг Государственной гражданской службы. Так что терять тебе нечего.

— Мы можем потерять свободу, — возразил Ник. Однако он колебался. Он пока ещё окончательно не вытолкал Дарби Шира из квартиры в общественный коридор. «Предположим, что Провони вернется, — снова сказал он себе, как и множество раз до этого. — Нет, я в это не верю; Провони вот-вот должны поймать». — Нет, — сказал он вслух, — я не желаю иметь с тобой ничего общего. Разрушай свою собственную жизнь; оставь это себе. И… уходи. — Он наконец вытолкнул коротышку в коридор; несколько дверей распахнулись, и разнообразные жильцы, кого-то из которых Ник знал, а кого-то — нет, с интересом уставились на происходящее.

Дарби Шир пристально посмотрел на него, а затем невозмутимо порылся во внутреннем кармане своего потрепанного пальто. Он вдруг показался выше, гораздо лучше владеющим собой… и ситуацией.

— Весьма рад, гражданин Эпплтон, — произнес он, доставая изящное, гладкое черное удостоверение и раскрывая его, — что вы избрали именно такую линию поведения. Я произвожу в этом здании выборочные проверки — по случайным выборкам, так сказать. — Он показал Нику свой официальный идентабель, тускло мерцавший под искусственным освещением. — Офидант ПДР Дарби Шир.

Ник почувствовал, как внутри у него все похолодело, заставив его оцепенеть, лишив дара речи. Все мысли рассеялись — он не мог выговорить ни слова.

— О Господи! — в ужасе вырвалось у Клео; она подошла к нему — через некоторое время за ней последовал и Бобби. — Но ведь мы все сказали верно, разве нет? — спросила она у Дарби Шира.

— Абсолютно верно, — ответил Шир. — Ваши реакции были совершенно адекватными. Всего хорошего. — Он положил гладкую книжечку удостоверения обратно во внутренний карман пальто, тут же улыбнулся и, все так же улыбаясь, проскользнул сквозь кольцо зевак. Буквально в одно мгновение он исчез. Осталась только кучка возбужденных зрителей. И — Ник, его жена и ребенок.

Ник захлопнул входную дверь и повернулся к Клео.

— Ни на миг нельзя расслабляться, — хрипло пробормотал он.

«Как близко это было. Ещё какое-то мгновение… и я мог бы предложить ему остаться, — дошло до него. — По старой памяти. В конце концов, я ведь его знал. Когда-то. Наверное, — подумал он, — именно поэтому его выбрали для проведения выборочной проверки на лояльность меня и моей семьи. Господи Боже!» Трясясь от испуга, нетвердой походкой он направился к ванной — к аптечке, где хранился запас таблеток.

— Немножко гидрохлорида флуфеназина, — пробормотал он, потянувшись к спасительному пузырьку.

— Ты принял сегодня уже три таких таблетки, — наставительным тоном заметила Клео. — Хватит. Остановись.

— Все будет в порядке, — ответил Ник. Наполнив водой стаканчик, он немо и поспешно проглотил круглую таблетку.

И почувствовал внутри себя тупую злобу, мгновенную вспышку гнева на Новых Людей и Аномалов, на Государственную гражданскую службу, на всю систему — а затем гидрохлорид флуфеназина подействовал. Злоба улетучилась.

Но не до конца.

— Ты не думаешь, что наша квартира прослушивается? — спросил он у Клео.

— Прослушивается? — Она пожала плечами. — Разумеется нет. Иначе бы нас всех давным-давно забрали из-за тех ужасных вещей, что болтает Бобби.

— Не думаю, что я смогу ещё долго это выносить, — проговорил Ник.

— Выносить что? — поинтересовалась Клео.

Он не ответил. Но глубоко внутри себя он знал, кого и что он имел в виду. Это знал и его сын. Сейчас они держались вместе… «Но как долго, — подумал он, — между нами будут сохраняться такие отношения? Пока я подожду и посмотрю, пройдет ли Бобби тестирование для Государственной гражданской службы, — сказал он себе. — А потом решу, что мне делать. Господи помилуй! — ужаснулся он. — О чем это я думаю? Что со мной происходит?»

— А книга — то осталась, — сказал Бобби; нагнувшись, он подобрал рваную, мятую книжку, оставленную Дарби Широм. — Можно мне почитать её? — спросил он у отца. Пролистав её, он заметил: — Похоже, она настоящая. Должно быть, полиция отобрала её у какого-нибудь задержанного Низшего Человека.

— Прочти её, — раздраженно ответил Ник.

Глава 3

Через два дня в почтовом ящике Эпплтонов появилось официальное правительственное уведомление. Ник тут же вскрыл конверт, сердце его затрепетало от волнения. Все верно — это были результаты тестирования; он пролистал несколько страниц — ксерокопия письменной работы Бобби прилагалась — и наконец добрался до заключения.

— Он провалился, — выдохнул.

— Я так и знал, — сказал Бобби. — Именно поэтому, в первую очередь, я и не хотел проходить тестирование.

Клео всхлипнула.

Ник ничего не сказал и ничего не подумал; он был нем и опустошен. Ледяная рука, холоднее самой смерти, сжала его сердце, убивая в нем все чувства.

Глава 4

Подняв трубку видеофона первой линии связи, Уиллис Грэм, Председатель Совета Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности, шутливо спросил:

— Как там движется дело с поимкой Провони, директор? — Он хихикнул. Один Бог знает, где теперь Провони. Может быть, он давно уже умер на каком-нибудь безвоздушном планетоиде у черта на рогах.

— Вы имеете в виду сообщения для печати, сэр? — каменным голосом осведомился директор полиции Ллойд Варне.

Грэм рассмеялся:

— Да, расскажите мне, о чем сейчас болтают телевидение и газеты. — Разумеется, он мог даже не вставая с постели включить свой телевизор. Однако ему доставляло удовольствие вытягивать из этого напыщенного ничтожества — директора полиции — крупицы сведений относительно ситуации с Торсом Провони. Цвет лица Барнса обычно давал интересную информацию в духе патологии. А кроме того, будучи Аномалом высшего порядка, Грэм мог непосредственно наслаждаться хаосом, воцарявшимся в голове этого человека, когда речь заходила о чем-либо связанном с поисками беглого изменника Провони.

В конце концов, именно директор Варне девять лет тому назад освободил Торса Провони из федеральной тюрьмы. Как восстановленного в правах.

— Провони снова собирается ускользнуть у нас из рук, — уныло сообщил Варне.

— А почему вы не скажете, что он мертв? — Это оказало бы громадное психологическое воздействие на население — в том числе и в тех рядах, гдеэто было бы наиболее желательно.

— Если он снова здесь объявится, будут поставлены под угрозу самые основы нашей власти. Стоит только ему появиться…

— Где мой завтрак? — перебил Грэм. — Распорядитесь, чтобы мне его принесли.

— Есть, сэр, — раздраженно откликнулся Варне. — Что вы пожелаете? Яичницу с гренками? Жареную ветчину?

— А что, действительно есть ветчина? — удивился Грэм. — Пусть будет ветчина и три яйца. Но проследите, чтобы никаких эрзацев.

Не слишком довольный ролью слуги, Варне пробормотал «есть, сэр» и исчез с экрана.

Уиллис Грэм откинулся на подушки; человек из его личной прислуги тут же обнаружил свое присутствие и умело приподнял их — теперь они лежали именно так, как полагалось. «Где же, наконец, эта проклятая газета?» — спросил самого себя Грэм и протянул за ней руку; другой слуга заметил его жест и проворно раздобыл три последних номера «Таймс».

Какое-то время Грэм бегло просматривал первые разделы знаменитой старой газеты — ныне находившейся под контролем правительства.

— Эрик Кордон, — наконец произнес он и жестом показал, что собирается диктовать. Немедленно появился стенограф с переносным транскрибером в руках. — Всем членам Совета, — сказал Грэм. — Мы не можем требовать казни Провони — по причинам, указанным директором Барнсом, — но мы можем нанести удар Эрику Кордону. Я имею в виду, что мы можем казнить его. И каким же это будет облегчением. — «Почти таким же, — подумал он, — как если бы мы взяли самого Торса Провони». Во всей подпольной сети Низших Людей Эрик Кордон был самым выдающимся организатором и оратором. И было ещё, конечно, множество его книг.

Кордон был подлинным интеллектуалом из Старых Людей — физиком-теоретиком, способным вызвать живой отклик в среде тех разочарованных Старых Людей, что тосковали по прошлому. Кордон был таким человеком, который непременно перевел бы стрелки часов на пятьдесят лет назад, появись у него такая возможность. Впрочем, несмотря на свое уникальное красноречие, он был скорее человеком мысли, а не действия, как Провони: Торс Провопи, человек действия, проревевший призыв «найти подмогу», как его бывший друг Кордон сообщил в своих бесчисленных речах, книгах и захватанных брошюрах. Кордон был популярен, но — в отличие от Провони — не представлял собой общественной угрозы. После его казни осталась бы пустота, которую он никогда толком и не заполнял. Несмотря на всю свою привлекательность, для общественности он определенно был лишь мелкой рыбешкой.

Однако большинство Старых Людей этого не понимали. Эрика Кордона окружал ореол героя. Провони был некой абстрактной надеждой; Кордон же реально существовал. И он работал, писал и говорил именно здесь, на Земле.

Подняв трубку видеофона второй линии связи, Грэм сказал:

— Дайте мне, пожалуйста, на большой экран Кордона, мисс Найт. — Он повесил трубку, устроился поудобнее на кровати и снова сунул нос в газетные статьи.

— А продолжение диктовки, господин Председатель Совета? — через некоторое время осведомился стенограф.

— Ах да, — Грэм отпихнул газету в сторону. — Где я остановился?

— «Я имею в виду, что мы можем казнить его. И каким же…»

— Далее, — сказал Грэм и кашлянул, прочищая горло. — Считаю необходимым, чтобы главы всех отделов — вы записываете? — узнали и осмыслили причины, стоящие за моим желанием покончить с этим… как бишь его…

— Эриком Кордоном, — вставил стенограф.

— Ну да, — кивнул Грэм. — Уничтожить Эрика Кордона мы должны по следующим соображениям. Кордон является связующим звеном между Старыми Людьми на Земле и Торсом Провони. Пока жив Кордон, люди как бы чувствуют присутствие Провони. Лишившись Кордона, они потеряют контакт — реальный или какой-то там ещё — с этим шныряющим где-то в космосе жалким мерзавцем. В известном смысле Кордон — это голос Провони, пока сам Провони отсутствует. Разумеется, я допускаю, что эта акция может вызвать ответный всплеск недовольства; Старые Люди способны какое-то время бунтовать… однако, с другой стороны, это же может побудить Низших Людей выйти из подполья, что позволит нам наконец добраться до них. В определенном смысле я намерен спровоцировать преждевременную демонстрацию силы со стороны Низших Людей; сразу же после объявления о смерти Кордона последуют мощные всплески негодования, но в конечном счете…

Он замолчал. На большом экране, занимавшем всю дальнюю стену огромной спальни, стало проступать лицо. Худое интеллигентное лицо со впалыми щеками; не слишком широкими скулами, как отметил Грэм, увидев, как они задвигались, когда Кордон начал говорить. Очки без оправы, редкие волосы, тщательно зачесанные поверх лысой макушки.

— Звук, — потребовал Грэм, поскольку губы Кордона продолжали шевелиться безмолвно.

— … Удовольствием, — гулко прогудел Кордон — звук был включен слишком громко. — Мне известно, что вы заняты, сэр. Однако если вы желаете говорить со мной… — Кордон сделал элегантный жест, — то я готов.

— Где он теперь, черт возьми? — спросил Грэм у одного из своих слуг.

— В Брайтфортской тюрьме.

— Вас хорошо кормят? — осведомился Грэм, обращаясь к лицу на громадном экране.

— О да, вполне, — улыбнулся Кордон, обнажив зубы настолько ровные, что они казались — да наверняка и были — искусственными.

— И вам разрешают писать?

— У меня есть все необходимое, — ответил Кордон.

— Скажите мне, Кордон, — настойчиво спросил Грэм, — зачем вы пишете и говорите всю эту чертовщину? Ведь вы же знаете, что это неправда.

— Правда у каждого своя. — Кордон усмехнулся — скупо и невесело.

— Вы помните тот приговор, вынесенный пять месяцев тому назад, — спросил Грэм, — по которому вам полагалось шестнадцать лет тюремного заключения за измену? Так вот, черт побери, судьи пересмотрели его и изменили меру вашего наказания. Теперь они решили назначить вам смертную казнь.

Выражение мрачного лица Кордона нисколько не изменилось.

— Он слышит меня? — спросил Грэм у слуги.

— О да, сэр. Все в порядке, он вас слышит.

— Мы собираемся казнить вас, Кордон, — продолжил Грэм. — Вам известно, что я могу читать ваши мысли; я знаю, как вы напуганы. — Он говорил правду; внутренне Кордон содрогался. Даже несмотря на то, что их контакт оставался чисто электронным, а Кордон в действительности находился за две тысячи миль от Грэма. Подобные псионические способности всегда поражали Старых — а порой и Новых Людей.

Кордон не ответил. Однако до него; очевидно, дошло, что Грэм начал прослушивать его телепатически.

— В самой глубине души, — сказал Грэм, — вы думаете: «Может быть, мне изменить своей партии. Провони мертв…»

— Я не думаю, что Провони мертв, — запротестовал Кордон, и на лице его появилась оскорбленная мина — первое искреннее выражение с начала беседы.

— Подсознательно, — сказал Грэм. — Вы даже сами этого не осознаете.

— Даже если бы Торс был мертв…

— Ох, перестаньте, — поморщился Грэм. — Мы оба знаем, что, если бы Провони был мертв, вы тут же прикрыли бы вашу пропагандистскую кампанию и исчезли бы из поля зрения общественности на всю вашу последующую интеллектуальную жизнь, будь она проклята.

Внезапно запищал зуммер аппарата связи справа от Грэма.

— Извините, — сказал Грэм и нажал на кнопку.

— Здесь находится адвокат вашей жены, господин Председатель Совета. Вы давали указание впустить его независимо от того, чем вы будете заняты. Так мне впустить его или…

— Впустите его, — перебил Грэм. Кордону он сказал: — Мы известим вас — скорее всего, это сделает директор Барнс — за час до вашей предполагаемой казни. Сейчас я занят, всего хорошего. — Он отключился, и экран стал постепенно тускнеть.

Центральная дверь спальни раскрылась, и в комнату бодрым шагом вошел высокий, изящный, превосходно одетый мужчина с небольшой бородкой и с дипломатом в руках — Гораций Денфельд.

— Знаете, какие мысли я только что прочел в голове Эрика Кордона? — спросил у него Грэм. — Подсознательно он жалеет о том, что вообще примкнул к Низшим Людям — вот он каков, их вождь, — если у них на самом деле есть вождь. Я намерен покончить с их существованием, начав с Кордона. Вы одобряете мое распоряжение о его казни?

Расположившись в кресле, Денфельд открыл дипломат.

— В соответствии с указаниями Ирмы и юридическим нормам мы изменили некоторые — незначительные — пункты соглашения о содержании при раздельном проживании. — Он вручил Грэму подшивку документов. — Не торопитесь, господин Председатель Совета.

— Как вы думаете, что произойдет после смерти Кордона? — спросил Грэм, раскрывая подшивку и начиная бегло просматривать листы бумаги стандартного размера; особое внимание он уделял абзацам, помеченным красным.

— Даже не могу себе представить, сэр, — тотчас ответил Денфельд:

— «Незначительные пункты», — читая, с горечью передразнил Грэм. — Господи Иисусе, она повысила содержание ребенка с двух сотен юксов в месяц до четырех. — Он зашелестел страницами, чувствуя, как его уши запылали от гнева — и от гнетущей тревоги. — И алименты увеличиваются с трех тысяч до пяти. И… — Он добрался до последнего листа, испещренного красными линиями и вписанными карандашом суммами. — Половину моих транспортных расходов — этого она требует. И все, что я получаю за платные речи. — Его шея покрылась теплым, липким потом.

— Однако она позволяет вам оставить себе все ваши заработки от письменных публикаций, которые вы…

— У меня нет никаких письменных публикаций. Что я вам, Эрик Кордон? — Грэм в ярости швырнул документы на кровать; какое-то время он сидел, пылая гневом. Отчасти из-за того, что он только что прочитал, а отчасти из-за этого адвоката, Горация Денфельда, Нового Человека; даже занимая невысокое положение в основных структурах Новых Людей, Денфельд считал всех Аномалов — включая Председателя Совета — лишь продуктами псевдоэволюции. Грэм смог легко выловить из головы Денфельда этот низкий, неизменный тон превосходства и пренебрежения.

— Я должен подумать, — наконец произнес Грэм. «Я покажу это своим адвокатам, — сказал он себе. — Лучшим правительственным адвокатам — из налогового управления».

— Было бы желательно, чтобы вы приняли во внимание вот что, сэр, — заметил Денфельд. — Некоторым образом вам может показаться, что со стороны миссис Грэм довольно несправедливо требовать столь… — Он искал подходящее выражение. — Столь весомую долю вашей собственности.

— Этот дом, — согласился Грэм. — И четыре особняка в Скрэнтоне, штат Пенсильвания. Все это — а теперь ещё.

— Однако существенным фактором является то, что ваше отделение от жены любой ценой должно остаться тайным — ради вас же самого, — медовым голосом сказал Денфельд. Его язык порхал меж губ, словно бумажный вымпел на ветру. Поскольку Председатель Совета Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности не может допустить, чтобы на него пала хотя бы тень… ну, назовем это la calugna…

— Это ещё что?

— Скандал. Как вам хорошо известно, вокруг имени любого высокопоставленного Аномала или Нового Человека не должно быть никаких сплетен. Однако, учитывая ваше положение…

— Я скорее подам в отставку, — проскрипел Грэм, — чем это подпишу. Пять тысяч юксов алиментов в месяц. Она спятила! — Он поднял голову и внимательно посмотрел на Денфельда. — Что делается с женщиной, когда она получает содержание при раздельном проживании или развод? Она — они хотят всего, любыми путями — хоть припирая к стенке. Дом, особняки, машину, все юксы на свете… — «О Боже», — подумал он и устало вытер лоб. Одному из слуг он сказал: — Принесите мне кофе.

— Есть, сэр. — Слуга засуетился с кофеваркой и немного погодя вручил ему чашку крепкого черного кофе.

Грэм пожаловался, обращаясь к слуге и ко всем присутствующим:

— Что я могу сделать? Она держит меня за горло. — Он положил папку с документами в выдвижной ящик столика рядом с кроватью. — Больше обсуждать нечего, — сказал он Денфельду, — мои адвокаты уведомят вас о моем решении. — Сердито взглянув на ненавистного ему Денфельда, он объявил: — Теперь я займусь другими делами. — Затем он кивнул слуге, который твердо положил руку на плечо адвоката и проводил его к одной из дверей, ведущих из спальни.

Когда дверь за Денфельдом захлопнулась, Грэм откинулся на подушки, размышляя и прихлебывая свой кофе. «Вот бы она нарушила закон… — сказал он себе. — Пусть даже правила дорожного движения — хоть что-нибудь, что поставило бы её в зависимость от полиции. Если бы мы засекли её на нарушении пешеходных правил, мы и за это смогли бы зацепиться; она оказала бы сопротивление, использовала бранные слова и выражения, и тогда уже её можно было привлекать за нарушение общественного порядка… А ещё, — подумал он, — если бы только люди Барнса смогли поймать её на какой-нибудь мелкой уголовщине: например, на приобретении и/или употреблении алкоголя. Тогда (это ему объяснили его собственные адвокаты) мы могли бы подвести её под неполное материнское соответствие, отобрать детей и предъявить ей обвинение в процессе настоящего развода — который, при таких обстоятельствах, можно было бы сделать публичным».

Однако пока что Ирма имела над ним слишком большую власть. Публичный развод со взаимными претензиями выглядел бы для него действительно скверно, учитывая все то, что Ирма могла бы наскрести из сточной канавы.

Подняв трубку видеофона первой линии связи, он сказал:

— Барнс, мне нужно, чтобы вы нашли ту женщину-агента, Алису Нойес, и прислали её сюда. Пожалуй, и вам неплохо бы явиться.

Офидант полиции Нойес возглавляла группу, уже почти три месяца пытавшуюся раздобыть хоть какой-нибудь компромат на Ирму. Двадцать четыре часа в сутки за женой Грэма следили видеомониторы полиции… разумеется, без её ведома. Одна из видеокамер даже демонстрировала то, что происходило в ванной комнате Ирмы, но, к сожалению, не выявила ничего примечательного. Все, что Ирма говорила и делала, все люди, с которыми она виделась, все места, в которые она заходила, — все это было записано на кассетах, хранившихся в денверском ПДР. И все это в сумме не давало ничего.

«Она завела свою собственную полицию, — уныло подумал Грэм, — плешивых бывших сотрудников ПДР, шустривших вокруг неё, пока она ходила по магазинам, развлекалась на вечеринках или навещала доктора Радклиффа, своего зубного врача. Похоже придется мне от неё избавиться, — сказал он себе. — Ни в коем случае мне не следовало заводить себе жену из Старых Людей». Но это произошло очень давно, когда он ещё не занимал того высокого положения, которое оказалось у него впоследствии. Чуть ли не все Аномалы и Новые Люди втихую насмехались над ним, а ему это было не по вкусу; он читал мысли — большинство мыслей, исходивших от многих, очень многих людей, — и где-то в самой глубине неизменно находил пренебрежение.

Особенно сильным оно было у Новых Людей.

Пока Грэм лежал, ожидая директора Барнса и офиданта Нойес, он снова принялся изучать «Таймс», наугад открывая её на одной из трех сотен страниц.

Так он неожиданно натолкнулся на статью о проекте Большого Уха, под которой значилось имя Эймоса Айлда, весьма высокопоставленного Нового Человека, одного из тех, кого Грэм тронуть не мог.

«Итак, эксперимент Большого Уха с фанфарами движется вперед», — язвительно подумал он, читая статью.

«Находящаяся, по общему мнению, за гранью возможного, работа над созданием первого чисто электронного телепатического подслушивающего устройства продвигается убедительными темпами», — заявили на сегодняшней пресс-конференции многочисленным скептически настроенным обозревателям сотрудники корпорации Макмалли, разработчики и создатели так называемого Большого Уха. «Когда Большое Ухо будет введено в действие, — считает Мунро Кэпп, — оно способно будет телепатически отслеживать мысленные волны десятков тысяч лиц, обладая при этом способностью — не зафиксированной у Аномалов — расшифровывать эти необъятные потоки, полные…»

Грэм отшвырнул газету в сторону; она упала шурша на устланный коврами пол. «Будь прокляты эти подонки, Новые Люди, — озлобленно подумал он, бессильно скрипя зубами. — Они угрохают на это миллиарды юксов, а после Большого Уха создадут приспособление, которое сможет заменить ясновидение Аномалов, затем все остальное — одно за другим. Машины-полтергейсты будут раскатывать по улицам и носиться в воздухе. Мы уже не понадобимся.

И тогда… вместо сильного и стабильного двухпартийного государства, которое мы имеем сейчас, возникнет однопартийная система — монолитный монстр, где все ключевые посты займут Новые Люди — на всех уровнях. Тогда прощай Государственная гражданская служба — останутся только тесты на активность коры головного мозга Новых Людей, на наличие этих двух пиков на неврологической кривой, да ещё разные постулаты вроде: «предмет А равен своей противоположности» и «чем сильнее различие, тем выше соответствие». Боже милостивый!

Может быть, — подумал он, — вся структура мышления Новых Людей представляет собой гигантский розыгрыш. Мы, Старые Люди этого понять не можем; мы просто верим на слово Новым Людям, что это колоссальный шаг вперед в эволюции человеческого мозга. Предположительно, есть некие узлы Роджерса или что-то там ещё. Существует материальное отличие их коры головного мозга от нашей. Однако…»

Включился один из переговорников:

— Директор Варне и женщина-офидант полиции…

— Впустите их, — сказал Грэм. Он отклонился назад, устроился поудобнее, сложил руки на груди и ждал.

Ждал, чтобы сообщить им о своей новой идее.

Глава 5

В восемь тридцать утра Николас Эпплтон появился на работе и приготовился к началу рабочего дня.

Солнце ярко светило в окна небольшого здания его мастерской. Там, внутри, он закатал рукава, одел увеличивающие очки и вставил в розетку штепсель терморезака.

Его босс, Эрл Дзета, тяжелой походкой подошел к нему, засунув руки в карманы брюк цвета хаки; из его заросшего густой щетиной рта свисала итальянская сигара.

— Что скажешь, Ник?

— Мы узнаем лишь через несколько дней, — сообщил Ник. — Они собираются известить нас о результатах по почте.

— Ах да, твой мальчуган. — Дзета положил смуглую здоровенную лапу на плечо Ника. — Ты делаешь слишком мелкую нарезку, — заметил он. — Мне нужно, чтобы она проходила в самую глубину протектора. В эту проклятую шину.

— Но если я ещё хоть немного углублюсь… — запротестовал Ник. «Шина лопнет, даже если они наедут на ещё не остывшую спичку, — сказал он про себя. — Это все равно, что пристрелить их из лазерного ружья». — Ладно, — сдался он, вся его воинственность куда-то исчезла; в конце концов, Эрл Дзета был его боссом. — Я буду углубляться, пока резак не выйдет с той стороны.

— Попробуй только — я тебя мигом уволю, — сказал Дзета.

— Ты считаешь, что раз уж они покупают этот реактивный…

— Когда три их колеса коснутся общественной мостовой, — перебил Дзета, — наша ответственность закончится. Что бы ни случилось потом — их личные трудности.

Ник вовсе не хотел быть нарезчиком протектора… Тем, кто берет лысую шину и с помощью раскаленного докрасна резака делает в ней новую нарезку — все глубже и глубже, — приводя её в надлежащий вид. Чтобы она выглядела так, словно весь протектор в порядке. Это занятие он унаследовал от отца, а тот, в свою очередь, научился этому от своего отца. Из поколения в поколение, от отца к сыну; ненавидя эту работу, Ник твердо помнил одно: он был превосходным нарезчиком протектора и всегда им останется. Дзета был не прав; Ник уже сделал достаточно глубокую нарезку. «Я мастер своего дела, — подумал он, — и сам могу решить, какой должна быть глубина канавок».

Неторопливым движением Дзета включил висевший у него на шее радиоприемник. Шумная дешевая музыка — определенного сорта — затрубила из семи или восьми динамиков, размещенных на разбухшем теле толстяка.

Внезапно музыка прекратилась. Наступила тишина, а затем раздался профессионально безразличный голос диктора:

— Пресс-секретарь директора Ллойда Барнса только что сделал заявление о том, что государственный преступник Эрик Кордон, приговоренный к тюремному заключению за акты насилия по отношению к гражданам, был переведен из Брайтфортской тюрьмы в тюремные сооружения в Лонг-Бич, штат Калифорния. На вопрос, означает ли это, что Кордон будет казнен, от представителя ПДР получены заверения, что такого решения пока не было принято. Хорошо информированные, независимые от ПДР источники открыто заявляют, что все это свидетельствует о готовящейся казни Кордона, указывая, что из последних девятисот заключенных ПДР, в разное время переведенных в тюремные сооружения Лонг-Бич, без малого восемьсот были в конечном счете казнены. Вы слушали новости из…

Эрл Дзета судорожным движением надавил на выключатель своего нательного радио; выключив его, он порывисто сжал кулаки, зажмурив глаза и раскачиваясь взад-вперед.

— Проклятые скоты, — прошипел он сквозь зубы. — Они собираются убить его. — Глаза его раскрылись, лицо исказилось в гримасе глубокой и сильной боли… Затем он постепенно взял себя в руки; его мучения, казалось, смягчились. Но они не ушли совсем; его бочкообразное тело было все так же напряжено, когда он пристально посмотрел на Ника.

— Ты Низший Человек, — проронил Ник.

— Ты уже десять лет меня знаешь, — проскрежетал Дзета. Он достал красный носовой платок и тщательно вытер лоб. Руки его тряслись. — Послушай, Эпплтон, — сказал он, уже стараясь придать своему голосу естественность. Спокойствие. Но он все ещё не мог унять незаметную для глаза внутреннюю дрожь. Ник чувствовал её, знал, что она по-прежнему там. Скрытая и погребенная от испуга. — Они и до меня хотят добраться. Если они казнят Кордона, то потом пойдут дальше и выметут нас всех, даже мелюзгу вроде меня. И мы отправимся в лагеря — в эти проклятые, вшивые, вонючие лагеря для интернированных — на Луну. Ты знал о них? Туда-то мы и отправимся. Мы — Низшие Люди. А не ты.

— Я знаю об этих лагерях, — сказал Ник.

— Ты собираешься меня выдать?

— Нет, — покачал головой Ник.

— Они все равно до меня доберутся, — с горечью проговорил Дзета. — Они годами составляли списки. Списки в милю длиной, даже на микрокассетах. У них есть компьютеры; у них есть филеры. Каждый может оказаться филером. Каждый, кого ты знаешь или с кем ты когда-то общался. Слушай, Эпплтон, — смерть Кордона будет означать, что мы боремся не просто за политическое равенство, а за само наше физическое существование. Ты понимаешь, Эпплтон? Возможно, я не слишком тебе по вкусу — видит Бог, мы не очень-то ладим друг с другом, — но неужели ты хочешь, чтобы меня прикончили?

— А что я могу сделать? — спросил Ник. — Не могу же я остановить ПДР.

Дзета выпрямился, его коренастое тело оцепенело в мучительном отчаянии.

— Ты мог бы умереть вместе с нами, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Ник.

— Хорошо? — Дзета уставился на него, пытаясь понять. — Что ты имеешь в виду?

— Я сделаю все, что могу, — отозвался Ник. От сказанного у него перехватило дыхание. Теперь все было кончено: у Бобби не оставалось никакого шанса, и династии нарезчиков протектора суждено было продолжаться и дальше.

«Мне следовало бы выждать, — подумал он. — Как-то уж слишком легко это произошло со мной; я даже не ожидал — толком-то я этого до сих пор не понимаю. Наверное, все из-за того, что Бобби провалился. И всё-таки я здесь, и я говорю об этом Дзете. Дело сделано».

— Давай зайдем ко мне в кабинет, — хрипло выговорил Дзета, — и откупорим бутылочку пива.

— У тебя есть спиртное? — Этого Ник и вообразить не мог, наказание могло быть слишком велико.

— Мы выпьем за Эрика Кордона, — сказал Дзета, и они пошли.

Глава 6

— Никогда раньше не пил алкоголя, — сказал Ник, когда они сели за стол друг против друга. Его охватило какое-то поразительно странное чувство. — Все время читаешь в газетах, что люди от этого становятся одержимыми, подвергаются полной деградации личности, поражается их мозг. По сути…

— Просто запугивание, — сказал Дзета. — Впрочем, верно, поначалу тебе не следует торопиться. Пей не спеша; пусть оно там уляжется.

— А какое наказание следует за распитие спиртного? — спросил Ник. Он вдруг обнаружил, что ему стало трудно выговаривать слова.

— Год. Окончательно, без возможности досрочного освобождения.

— И дело стоит того? — Комната вокруг него стала казаться нереальной; она потеряла свою вещественность, свою конкретность. — А разве не формируется привыкание? В газетах пишут, что, один раз попробовав, человек уже никогда…

— Да пей ты пиво, — прервал его Дзета; он отхлебнул из своего бокала, опорожняя его без видимых трудностей.

— Знаешь, — пробормотал Ник, — что скажет Клео насчет того, что я выпил?

— Жены все такие.

— Не думаю. Это она такая, а некоторые не такие.

— Да нет, все они такие.

— Почему?

— А потому, — ответил Дзета, — что муж для них — только источник материальных средств. — Он рыгнул, скроил гримасу и откинулся на спинку вращающегося стула, зажав в здоровенной ручище бутылку пива. — Для них… ну вот, смотри. Скажем, у тебя есть какая-то машина — какой-нибудь хитрый, замысловатый механизм, который приносит тебе кучу юксов, если работает как следует. Теперь предположим, что этот механизм…

— И что, жены действительно так относятся к мужьям?

— Точно. — Дзета снова рыгнул, кивнул и передал Нику бутылку пива.

— Но это же не по-человечески, — сказал Ник.

— Точно. Клянусь твоей багрово — зеленой жопой — так оно и есть.

— Я думаю, что Клео беспокоится обо мне потому, что её отец умер, когда она была ещё совсем маленькой. Она боится, что все мужчины… — Он искал нужное слово, но не мог его найти; его мыслительные процессы были теперь сбивчивыми, туманными и необычными. Он никогда раньше не испытывал ничего подобного, и это напугало его.

— Да не беспокойся, — сказал Дзета.

— Я думаю, Клео какая-то пресная, — пробормотал Ник.

— Пресная? Что значит «пресная»?

— Пустая. — Он махнул рукой. — Или, я хотел сказать, пассивная.

— Женщины и должны быть пассивными.

— Но это служит помехой… — Он споткнулся на этом слове и почувствовал, что краснеет от смущения. — Это служит помехой их взрослению.

Дзета наклонился к нему.

— Ты все это говоришь потому, что боишься, что она тебя не одобрит. Ты говоришь, что она «пассивная», но ведь теперь-то, в этом случае, тебе как раз это и нужно. Ты хочешь, чтобы она шла ещё дальше; то есть одобряла то, что ты делаешь. Но зачем вообще ей рассказывать? Почему она должна об этом знать?

— Я всегда ей все рассказываю.

— Зачем? — громогласно вопросил Дзета.

— Я обязан так поступать, — ответил Ник.

— Когда мы допьем это пиво, — сказал Дзета, — мы с тобой кое-куда смотаемся. Где, если нам повезёт, мы сможем подобрать кое-какой материал.

— Ты имеешь в виду материал о Низших Людях? — спросил Ник и почувствовал, как в груди у него похолодело; он понял, что его затягивают в опасное предприятие. — У меня уже есть брошюра, которую один мой знакомый расценивает как… — Он замолчал, не сумев выстроить фразу. — Я вообще не собираюсь рисковать.

— Ты уже рискуешь.

— Но этого достаточно, — сказал Ник. — Вполне. Сидеть здесь, пить пиво и разговаривать, как мы разговариваем.

— Только один разговор имеет значение, — заявил Дзета. — Тот разговор, который ведет Эрик Кордон. Настоящий материал; не те поделки, что передаются на улице с рук на руки, а то, что на самом деле говорит, вся суть. Я ничего не хочу тебе говорить: я хочу, чтобы он сказал это тебе. Через одну из своих брошюр. И я знаю, где мы можем её подобрать. — Он встал из-за стола. — Я говорю не о «словах Эрика Кордона». Я говорю о подлинных словах Эрика Кордона, о его иносказаниях и предостережениях, о планах, известных только настоящим членам мира свободных людей. Низким Людям в подлинном смысле, действительном смысле.

— Я не хотел бы делать ничего, что не одобрила бы Клео, — сказал Ник. — Муж и жена должны быть честны друг с другом; если я займусь этим…

— Если она не одобрит — найди себе другую жену, которая одобрит.

— Ты серьезно? — спросил Ник; голова его к тому времени так затуманилась, что он даже не мог понять, серьезен ли Дзета. И действительно ли он имеет в виду именно то, что говорит, — не важно, прав он или нет. — Ты хочешь сказать, что это могло бы разделить нас? — спросил он.

— Это уже разрушило множество браков. В любом случае, разве ты так уж с ней счастлив? Ты же сам сказал, что она «пресная». Это твои слова. Это сказал ты, а не я.

— Это все от спиртного, — пробормотал Ник.

— Конечно, от спиртного, «in vino veritas», — сказал Дзета и ухмыльнулся, показав коричневатые зубы. — Так на латыни; а значит это…

— Я знаю, что это значит, — перебил Ник; теперь он почувствовал злобу, но не мог понять, к кому. К Дзете? «Нет, — подумал он, — к Клео. Я знаю, как она бы к этому отнеслась: «Мы не должны накликать на себя беду. Нас отправят в лагерь для интернированных на Луну, в один из этих ужасных трудовых лагерей». — А что важнее? — спросил он у Дзеты. — Ведь и ты женат; у тебя жена и двое детей. Чувствуешь ли ты ответствен… — Язык снова отказался ему повиноваться. — Чему ты больше предан? Семье? Или политической деятельности?

— Людям в целом, — ответил Дзета. Он задрал голову, поднес ко рту бутылку и допил остатки пива. Затем он резко, со стуком поставил бутылку на стол. — Давай-ка двигаться, — сказал он Нику. — Знаешь, как в Библии: «Познаете вы истину, и истина освободит вас».

— Освободит? — переспросил Ник, тоже вставая — и находя это для себя затруднительным. — Вот уж это брошюры Кордона вряд ли с нами сделают. Какой-нибудь легавый разузнает наши имена, выяснит, что мы покупаем кордонитскую литературу, и тогда…

— Если все время искать легавых, — съязвил Дзета, — то как тогда вообще жить? Я видел сотни людей, которые покупают и продают брошюры, иногда на тысячи юксов за один заход, и… — он сделал паузу, — иногда сыщики действительно до них докапываются. Или какой-нибудь легавый заприметит тебя, когда ты передаешь несколько юксов торговцу. А затем, как ты говоришь, следует тюрьма на Луне. Но ты должен идти на риск. Жизнь сама по себе уже риск. Ты спрашиваешь себя: «Стоит ли игра свеч?» — и отвечаешь: «Да, стоит». Стоит, будь она проклята. — Он надел пальто, открыл дверь конторы и вышел на солнце.

Ник, видя, что Дзета не оглядывается, после продолжительной паузы неторопливо последовал за ним. Он догнал его у припаркованного скиба Дзеты.

— Думаю, тебе надо начинать присматривать себе другую жену, — сказал Дзета; он открыл дверцу скиба и протиснул свою массу к рычагу управления. Ник, тоже забравшись внутрь, захлопнул дверцу со своей стороны. Дзета ухмыльнулся, поднимая скиб в утреннее небо.

— Тебя это, во всяком случае, не касается, — проворчал Ник.

Дзета не ответил; он сосредоточился на управлении скибом. Повернувшись к Нику, он заявил:

— Сейчас я могу вести как угодно — мы пустые. А вот на обратном пути мы будем с грузом, и ни к чему, чтобы какой-нибудь офидант ПДР опустил нас за неправильный поворот или превышение скорости. Верно?

— Верно, — согласился Ник и почувствовал, как его охватывает леденящий страх. Он уже стал неизбежным — тот путь, которым они следовали; теперь с него было не сойти. «А почему? — спросил он себя. — Я твердо знаю, что должен довести это до конца, но почему? Чтобы показать, что я не боюсь, что какой-нибудь филер вычислит нас? Чтобы показать, что я не под каблуком у жены? По множеству дурацких причин, — подумал он, — а главное — потому что я пью алкоголь, самое опасное вещество — после разве что синильной кислоты, — которое только можно усвоить. Ладно, — подумал он, — будь что будет».

— Чудный денек, — сказал Дзета. — Голубое небо, никаких облаков, за которыми кто-то может прятаться. — Довольный собой, он взмыл вверх; Ник молча съежился в кресле и беспомощно сидел, пока скиб плавно двигался вперед.

Остановившись у телефона — автомата, Дзета позвонил; разговор состоял лишь из нескольких малопонятных выражений.

— У него есть? — спросил Дзета. — Он там? Ладно. Ну, порядок. Спасибо. Пока. — Он повесил трубку. — Не нравится мне играть в эти игры, — сказал он. — Когда звонишь по телефону. Можно рассчитывать только на то, что за один день делается столько телефонных звонков, что все им просто не зафиксировать.

— А как же закон Паркинсона? — спросил Ник, пытаясь спрятать свой страх за ложной бравадой. — «Если что-то может произойти…»

Забравшись обратно в скиб, Дзета ответил:

— Этого ещё не произошло.

— Но в конечном итоге…

— В конечном итоге, — заметил Дзета, — смерть до всех нас доберется. — Он запустил двигатель скиба, и они снова круто взмыли вверх.

Вскоре они оказались над обширными жилыми районами города; нахмурившись, Дзета стал вглядываться вниз.

— Все эти чертовы дома похожи, как близнецы, — пробормотал он. — С воздуха их хрен различишь. Но это и хорошо; он спрятался в самой гуще этих десяти миллионов преданно верящих в Уиллиса Грэма, Аномалов, Новых Людей и всю остальную лажу. — Скиб внезапно спикировал. — Вот сюда, — сказал Дзета. — Знаешь, а это пиво меня зацепило — правда зацепило. — Он ухмыльнулся Нику. — А ты похож на чучело совы — твоя голова, кажется, может сделать полный оборот вокруг шеи. — Он захохотал.

Они опустились на крышу, на посадочную площадку. Кряхтя, Дзета выбрался из скиба; Ник выбрался тоже, и они направились к лифту. Понизив голос, Дзета сказал:

— Если нас остановят офиданты и спросят, что мы здесь делаем, мы скажем, что хотим отдать одному парню ключи от скиба, которые мы забыли отдать ему, когда ставили на прикол его скиб.

— Но это же ерунда, — возразил Ник.

— Почему ерунда?

— Потому что если бы у нас были ключи от его скиба, он не смог бы вернуться сюда.

— Хорошо, мы скажем, что это второй набор ключей, который он просил нас заказать для него — точнее, для его жены.

На пятидесятом этаже лифт остановился; они прошли по устланному коврами коридору, никого не встретив. Потом Дзета внезапно замедлил шаг, быстро огляделся по сторонам и постучал в дверь.

Дверь отворилась. За ней стояла девушка — невысокая и черноволосая, с каким-то странным, хулиганистым обаянием; с курносым носом, чувственными губами, элегантным овалом лица. От неё веяло женской магией; Ник сразу же это уловил. «Её улыбка вспыхивает, — подумал он, — освещает все её лицо, пробуждая его к жизни».

Дзета, похоже, был не слишком рад видеть её.

— А где Дэнни? — спросил он негромко, но внятно.

— Входите. — Она растворила дверь. — Он скоро будет.

Несколько обеспокоенный, Дзета вошел, жестом показав Нику следовать за ним. Он не стал представлять их с девушкой друг другу, а вместо этого прошел через гостиную прямо в ванную комнатушку, затем в отгороженный закуток гостиной, служивший кухней, прокрадываясь, как большая кошка.

— Здесь все чисто? — вдруг спросил он.

— Да, — кивнула девушка. Она взглянула снизу вверх в лицо Ника. — Я тебя раньше не видела.

— У тебя здесь что-то нечисто, — сказал Дзета; он стоял у мусоропровода, шаря там рукой; внезапно он вынул оттуда пакет, который был прикреплен где-то внутри. — Ну и лопухи вы, ребята.

— Я и не знала, что он там, — резко и твердо ответила девушка. — Все равно, он был закреплен так, что, если бы какая-нибудь ищейка и прорвалась в дверь, мы легко смогли бы сбросить его вниз, и никаких улик бы не осталось.

— А они закупорили бы мусоропровод, — бросил Дзета. — И поймали бы пакет где-нибудь на втором этаже, до того, как он попал бы в печь.

— Меня зовут Чарли, — обращаясь к Нику, сказала девушка.

— Девушка по имени Чарли? — удивился он.

— Шарлотта. — Она протянула руку для пожатия. — Знаешь, а я, кажется, догадалась, кто ты такой. Ты нарезчик протектора у Дзеты в мастерской.

— Да, — кивнул он.

— И тебе нужна подлинная брошюра? А платить за неё будешь ты или Дзета? Ведь Дэнни больше не намерен отпускать в кредит; ему нужны юксы.

— Заплачу я, — сказал Дзета. — По крайней мере, на этот раз.

— Они всегда так делают, — заметила Чарли. — Первая брошюра бесплатно; вторая стоит пять юксов; следующая — десять; потом…

Дверь квартиры открылась. Все замерли, затаив дыхание.

За дверью стоял симпатичный парень, представительный, превосходно одетый, со светлыми вьющимися волосами и большими глазами; и все же, несмотря на всю его привлекательность, какое-то напряженное выражение сковывало его лицо, делая его неприятным и жестоким. Он быстро оглядел Дзету, затем Ника — за несколько безмолвных мгновений. Потом он захлопнул за собой дверь. Заперев её на засов, он прошел через комнату к окну, выглянул наружу, постоял там, грызя ноготь большого пальца, — он излучал вокруг себя какие-то зловещие вибрации, словно должно было произойти что-то ужасное, что-то, что разрушило бы весь мир… «Словно, — подумал Ник, — он сам собирается это сделать. Он собирается всех нас избить». Этот парень источал ауру силы, но сила эта была нездоровой; она была какой-то перезревшей, как и его слишком большие темные глаза и вьющиеся волосы. «Дионис из сточных канав этого города, — подумал Ник. — Итак, это торговец. Тот, от кого мы получим подлинные тексты».

— Я заметил твой скиб на крыше, — обращаясь к Дзете, проговорил парень, словно сообщая об обнаружении следов какого-нибудь злодейства. — А это кто такой? — спросил он, кивнув головой в сторону Ника.

— Один мой знакомый, который хочет кое-что купить, — ответил Дзета.

— А, в самом деле? — Этот парень, Дэнни, подошел к Нику и рассмотрел его поближе. Изучил его одежду, лицо…

«Он выносит мне приговор», — понял Ник. Происходил какой-то жуткий поединок, суть которого была ему совершенно неясна.

Внезапно большие, выпученные глаза Дэнни метнулись в сторону — он уставился на кушетку, на лежащую там, завернутую в бумагу, брошюру.

— Я вытащил её из мусоропровода, — сказал Дзета.

— Ну ты, сучка, — проговорил Дэнни, обращаясь к девушке. — Я же тебе сказал, чтобы здесь все было чисто. Ты понимаешь? — Он свирепо уставился на неё; она взглянула на него снизу вверх, губы её были обеспокоенно полураскрыты, а глаза широко распахнулись в тревоге. Резко повернувшись, Дэнни подобрал брошюру, сорвал с неё обертку и пролистал страницы. — Ты получила её от Фреда, — сказал он. — Сколько ты за неё заплатила? Десять юксов? Двенадцать?

— Двенадцать, — ответила Чарли. — Ты псих. Прекрати вести себя так, словно думаешь, что один из нас стукач. Ты видишь стукача в каждом, кого лично…

— Как тебя зовут? — спросил Дэнни у Ника.

— Не говори ему, — сказала Чарли.

Повернувшись к ней, Дэнни замахнулся; она спокойно наблюдала за ним, лицо её было неподвижным и твердым.

— Ну, валяй, — проговорила она. — Ударь меня, и я пну тебя туда, где у тебя до конца дней не заживет.

— Это мой служащий, — сказал Дзета.

— Ну да, — едко произнес Дэнни. — И ты знаешь его всю жизнь. Скажи ещё, что он твой брат.

— Это правда, — ответил Дзета.

— Чем ты занимаешься? — спросил Дэнни у Ника.

— Нарезаю протектор, — ответил Ник.

Дэнни улыбнулся; все его повадки изменились, словно никаких проблем больше не существовало.

— В самом деле? — спросил он и рассмеялся. — Какая работа! Какое призвание! И ты, конечно, получил его по наследству от отца?

— Да, — ответил Ник и ощутил ненависть; все, что он мог сделать, — это спрятать её, и он хотел её спрятать; он чувствовал, что боится Дэнни — возможно, оттого, что вместе с ним в комнате были другие, и ему это от них как бы передалось.

Дэнни протянул ему руку.

— Ладно, нарезчик протектора, значит, ты хочешь купить брошюру на пятак или гривенник? У меня есть и те, и другие. — Он залез под свою кожаную куртку и вытащил пачку брошюр. — Это именно то, что надо, — сказал он. — Все подлинные; я сам знаю парня, который их печатает. Там, в мастерской, я видел настоящую рукопись Кордона.

— Раз уж я плачу, — сказал Дзета, — то пусть будет брошюра за пятак.

— Я предлагаю взять «Этические принципы Настоящего Человека», — сказала Чарли.

— Да-а? — язвительно протянул Дэнни, пристально разглядывая её. Как и раньше, она смело встретила его взгляд, и Ник подумал: «А она ему не уступит. Она способна ему противостоять. Но зачем? — задумался он. — Стоит ли вообще находиться рядом с таким неуравновешенным человеком? Да, — подумал он, — я чувствую его неуравновешенность и неистовство. В любое время, в любую секунду он способен выкинуть все, что угодно. У него амфетаминный склад характера. Вероятно, он принимает большие дозы какого-либо амфетамина — орально или инъекциями. Впрочем, возможно, для того, чтобы заниматься этой работой, он просто вынужден так поступать».

— Я возьму её, — заявил Ник. — Ту, что она предложила.

— Она уже окрутила тебя, — сказал Дэнни. — Как она всегда окручивает всех — каждого мужчину. Она просто дура. Тупая, мелкая шлюха.

— Ты педераст, — бросила Чарли.

— От лесбиянки слышу, — ответил Дэнни.

Дзета достал бумажку в пять юксов и передал её Дэнни; он явно хотел завершить сделку и уйти.

— Я тебя раздражаю? — вдруг спросил Дэнни у Ника.

— Нет, — осторожно ответил Ник.

— Некоторых я раздражаю, — заявил Дэнни.

— Это уж точно, — заметила Чарли. Протянув руку, она взяла у него пачку брошюр, отыскала нужную и вручила её Нику, улыбаясь при этом своей светящейся улыбкой.

«Ей лет шестнадцать, — подумал он, — никак не больше. Дети, играющие в игру жизни и смерти, ненавидящие и дерущиеся, но, вероятно, и оказывающиеся вместе, когда приходит беда. Вражда между этой девушкой и Дэнни, — догадался он, — скрывает глубокую привязанность. Они каким-то образом действовали сообща. Симбиотические отношения, — предположил он, — не слишком привлекательные на вид, но тем не менее неподдельные. Дионис из канавы, — подумал он, — и маленькая, прелестная, упрямая девушка, способная — или только пытающаяся — совладать с ним. Вполне вероятно, ненавидящая его, но в то же время неспособная его покинуть. Потому, наверное, что он привлекателен для неё физически ивыглядит в её глазах настоящим мужчиной. Потому что он упрямее её, а она это уважает. Потому что она сама настолько упряма, что знает, чего это стоит».

Но какому же человеку она принадлежит! Растаявшему, как какой-то липкий фрукт в слишком жарком климате; лицо его было мягким, растекшимся — и лишь сверкание глаз оживляло его черты.

«Я должен был бы предположить, — подумал он, — что все это, распространение и продажа произведений Кордона, будет выглядеть благородно, идеалистично. Но это, по-видимому, не так. Работа парня нелегальна; она привлекает тех, кто непринужденно обращается со всякими нелегальными вещами, а такие люди сами по себе представляют определенный тип. Объект торговли их просто не интересует; их интересует сам факт того, что он нелегален, а значит — люди заплатят за него большие, очень большие деньги».

— Ты уверена, что теперь здесь все чисто? — спросил Дэнни у девушки. — Знаешь, я ведь здесь живу; я бываю здесь по десять часов в день. Если здесь что-нибудь найдут… — Он крадучись ходил по комнате, напоминая своими повадками какого-то зверя: гнетущая подозрительность, помноженная на ненависть.

Внезапно он подобрал напольную лампу. Он осмотрел её, затем достал из кармана монету, открутил три винта, и пластинка основания лампы упала ему на ладонь. А затем из полой рукоятки вывалились три свернутых в трубку брошюры.

Дэнни повернулся к стоявшей неподвижно девушке; лицо её было спокойно — внешне, во всяком случае; впрочем, Ник заметил, как губы её плотно сжались, словно она готовилась к чему-то.

Замахнувшись правой рукой, Дэнни ударил её — метил в глаз, но промазал. Она сумела увернуться, хотя и не совсем удачно — удар пришелся ей в голову, над ухом. И тут она с удивительным проворством схватила его вытянутую руку и, подняв к своему лицу его кисть, впилась в неё зубами — глубоко, в самое мясо. Дэнни завопил, молотя её свободной рукой, пытаясь вырвать кисть из её зубов.

— Помогите мне! — крикнул он Дзете и Нику.

Ник, понятия не имевший, что делать, направился было к девушке, слушая собственное бормотание: он уговаривал её отпустить Дэнни, втолковывая ей, что она может прокусить нерв и тогда рука останется парализованной. Дзета, однако, просто схватил её за подбородок, надавил толстыми, в темных пятнах, пальцами на суставы и раскрыл ей челюсти; Дэнни тут же отдернул руку и стал рассматривать укушенное место; теперь он казался ошеломленным, но скоро, очень скоро, лицо его снова запылало яростью. И на этот раз какой-то убийственной яростью; глаза его выпучились так, что, казалось, вот-вот выпрыгнут из глазниц. Он нагнулся, поднял лампу и занес её над головой Чарли.

Тяжело дыша, Дзета схватил его; он держал парня могучим захватом и одновременно, задыхаясь, кричал Нику:

— Забери её отсюда. Увези её куда-нибудь, где он её не найдет. Ты что, не видишь? Он же алкоголик. Они способны на все. Уходи!

В каком-то трансе Ник взял девушку за руку и быстро вывел из квартиры.

— Можешь взять мой скиб, — задыхаясь, выпалил ему вслед Дзета.

— Ладно, — ответил Ник; он повел девушку вперед, к лифту, — она шла, не сопротивляясь, маленькая и легкая.

— Нам лучше бегом добраться до крыши, — сказала Чарли. Она казалась спокойной, улыбаясь ему своей светящейся улыбкой, которая делала таким невообразимо прелестным её лицом.

— Ты боишься его? — спросил Ник, когда они ступили на эскалатор и бросились вверх по нему, перепрыгивая через ступеньки. Он все ещё держал её за руку, а она по-прежнему ухитрялась не отставать от него. Гибкая и воздушная, она обладала какой-то свойственной лишь животным стремительностью и в то же время почти сверхъестественной плавностью движений. «Как лань», — подумал он, пока они продолжали подниматься.

Далеко внизу под ними на эскалатор вбежал Дэнни.

— Стойте! — завопил он дрожащим от возбуждения голосом. — Мне надо добраться до больницы, чтобы там осмотрели укус. Довезите меня до больницы!

— Он всегда так говорит, — невозмутимо объяснила Чарли, равнодушно воспринявшая жалобный вой парня. — Не обращай на него внимания — будем надеяться, что он нас не догонит.

— Он что, часто так с тобой поступает? — задыхаясь, спросил Ник, когда они добрались до посадочной площадки на крыше и пустились бежать к припаркованному скибу Дзеты.

— Он знает, чем я на это отвечу, — сказала Чарли. — Ты видел, что я сделала — я укусила его, а он не выносит, когда его кусают. Тебя никогда не кусал взрослый человек? И ты никогда не думал, какие при этом бывают ощущения? А я могу сделать ещё кое-что: я встаю у стены, плотно прижавшись к ней спиной и разведя руки в стороны, — и я пинаю, обеими ногами. Как-нибудь я обязательно тебе это покажу. Только запомни: никогда не трогай меня, если я не хочу, чтобы меня трогали. Никому не удастся сделать это и уйти просто так.

Ник помог ей забраться в скиб, обежал его кругом и скользнул к рычагу управления со стороны водителя. Он запустил мотор, и тут у выхода с эскалатора появился запыхавшийся Дэнни. Увидев его, Чарли захохотала от восторга — девчоночьим смехом; она закрывала обеими руками рот и раскачивалась из стороны в сторону; глаза её сияли.

— Ох ты, Боже мой, — выдохнула она. — Как он зол! И ничего не может поделать. Вперед!

Нажав на силовую кнопку, Ник снялся с места; их скиб, такой старый и потрепанный на вид, имел модифицированный мотор, который Дзета собрал своими руками; он усовершенствовал буквально каждую движущую часть. Так что на своем скибе Дэнни никогда бы их не догнал. Если он, конечно, тоже не модифицировал свой скиб.

— Что ты можешь сказать о его скибе? — спросил Ник у Чарли, которая сидела, аккуратно приглаживая волосы и приводя себя в порядок. — Нет ли у него…

— Дэнни не может заниматься ничем, что требует ручного труда. Очень ему не нравится пачкать руки. Но у него «Шеллингберг-8», с мотором Б-3. Так что он может летать очень быстро. Иногда, если нет другого движения — например, поздно ночью, — он разгоняется до всех пятидесяти.

— Нет проблем, — сказал Ник. — Эта старая погремушка разгоняется до семидесяти или даже до семидесяти пяти. Если, конечно, верить Дзете. — Скиб стремительно двигался, то сливаясь с утренним потоком движения, то выходя из него. — Я сброшу его с хвоста, — заявил Ник. Позади он заметил ярко-пурпурный «Шеллингберг». — Это он? — спросил он у Чарли.

Она посмотрела, обернувшись, и ответила:

— Да, это он. У Дэнни единственный пурпурный «Шеллингберг-8» во всех Соединенных Штатах.

— Я заберусь в движение, где погуще, — сказал Ник и стал спускаться к уровню, заполненному скибами, рассчитанными на короткий полет. Как только он сел на хвост одному из скибов, два других безобидных скиба тут же пристроились за ним. — А здесь я поверну, — сообщил он, когда справа, раскачиваясь, появился воздушный шар с надписью: «Хастингс-авеню». Он свернул, оказавшись — как и рассчитывал — полностью скрытым в рядах медленно двигавшихся скибов, искавших место для парковки. Большинством из них управляли женщины, отправившиеся за покупками.

Никаких признаков пурпурного «Шеллингберга–8». Он огляделся по сторонам, пытаясь найти его.

— Ты от него оторвался, — констатировала Чарли. — Он полагается на скорость — только где-нибудь в стороне от движения, — добавила она, — как ему показалось, с восторгом. — Он слишком нетерпелив; здесь он никогда не ездит.

— И что он теперь, по-твоему, сделает? — спросил Ник.

— Сдастся. В любом случае, от этого сумасшествия он оправится суток через двое. Но ещё примерно сорок восемь часов он будет смертельно опасен. Вообще-то с моей стороны действительно очень глупо было прятать брошюры в лампе; здесь он прав. Но мне по-прежнему не нравится, когда меня бьют. — Она задумчиво потерла то место над ухом, куда он её ударил. — Он больно бьет, — сказала она. — Но не выносит, когда ему дают отпор; я слишком мала, чтобы толком его ударить — так, чтобы это подействовало, — но ты видел, как я кусаюсь.

— Да уж, — отозвался он. — Это был укус столетия. — Он не хотел продолжать эту тему.

— Очень мило с твоей стороны, — сказала Чарли. — Ты совершенно посторонний человек и так помогаешь мне — хотя совсем меня не знаешь. Ты даже не знаешь моей фамилии.

— Меня вполне устраивает Чарли, — ответил он. Это, похоже, удовлетворило её.

— Но я не слышала твоего имени, — сказала девушка.

— Ник Эпплтон.

Она засмеялась своим булькающим смехом, прикрывая пальцами рот.

— Это имя мог бы носить какой-нибудь литературный персонаж. «Ник Эпплтон». А может быть, частный сыщик. Или один из телеведущих.

— Это имя указывает на компетентность, — сказал Ник.

— Ну, ты действительно компетентен, — согласилась она. — Я имею в виду, что ты вытащил нас — меня — оттуда. Спасибо.

— Где ты собираешься провести следующие сорок восемь часов? — спросил Ник. — Пока он не остынет.

— У меня есть другая квартира; ею мы тоже пользуемся. Мы переправляем товар с одной квартиры на другую — на тот случай, если на нас будет выписан ОА-ордер. Обыск и арест, как тебе известно. Но они нас не подозревают. У родителей Дэнни куча денег и много разных связей; как-то раз, когда вокруг нас стала околачиваться ищейка, один высокий чин из ПДР, друг Дэнниного папы, позвонил куда надо, чтобы от нас отстали. Это был единственный случай, когда у нас возникли проблемы.

— Не думаю, что тебе следует идти на эту квартиру, — сказал Ник.

— Это почему? Там все мои вещи.

— Отправляйся туда, где он тебя не найдет. Он может убить тебя. — Ник читал разные статьи об изменениях личности, которым подвергаются алкоголики. О том, сколько звериной ярости зачастую выплескивается наружу, о фактически патологической структуре личности, о быстро прогрессирующей мании и неистовой параноидальной подозрительности. Ну вот, теперь-то он сам столкнулся с этим, увидел алкоголика. И ему это не понравилось. Нет ничего удивительного в том, что власти признали это противозаконным — действительно противозаконным: если им удавалось изловить алкоголика, то обычно он на всю оставшуюся жизнь оказывался в психодидактическом рабочем лагере. Или пока он не был в состоянии нанять какого-нибудь крупного юриста, который в свою очередь мог бы оплатить дорогостоящее индивидуальное тестирование, ставящее целью доказать, что период пристрастия к алкоголю закончился. Но на самом деле он, конечно, никогда не заканчивался. Одержимый алкоголем оставался таковым навсегда — несмотря на операцию Плата на промежуточном мозге, области мозга, контролирующей оральные потребности.

— Если он будет меня убивать, — сказала Чарли, — то и я убью его. А вообще-то он напуган куда больше меня. У него куча всяких страхов; почти все, что он делает, делается от страха — или, я бы сказала, в панике. Он все время находится в какой-то истерической панике.

— А что, если бы он не пил?

— Он все равно был бы напуган; потому и пьет… Но не впадает в бешенство, пока не напьется; он просто хочет куда-нибудь убежать и спрятаться. Но этого он не может сделать — потому что думает, что люди наблюдают за ним и понимают, что он торговец, — и тогда он пьет; потом все это и происходит.

— Но ведь когда он пьет, — сказал Ник, — он привлекает к себе внимание; а это как раз и есть то, чего он пытается избежать. Разве не так?

— Может быть, и нет. Может быть, он хочет, чтобы его поймали. Он ведь и палец о палец не ударил, чтобы чем-нибудь заняться до того, как начал торговать книжками, брошюрами и микрокассетами; его всегда обеспечивала семья. А теперь он пользуется доверчи… — как это говорится?

— Доверчивостью, — подсказал Ник.

— Это значит — когда ты хочешь верить?

— Да. — Смысл был примерно тот.

— Ну вот, он пользуется доверчивостью людей, поскольку они — очень многие из них — слепо верят в Провони, понимаешь? В то, что он вернется. Во всю эту лажу, которую ты в избытке найдешь у Кордона.

Ник недоверчиво спросил:

— Ты хочешь сказать, что вы — те, кто торгует произведениями Кордона, те, кто продает их…

— Мы не обязаны в это верить. Разве тот, кто продает кому-нибудь бутылку спиртного, обязательно сам должен быть алкоголиком?

Эта логика, во всей своей строгости, поразила его.

— Значит, это только из-за денег, — заключил он. — Вероятно, ты и не читала, что там, в этих брошюрах; ты знаешь их только по названиям. Как служащий на торговом складе.

— Кое-что я читала. — Она повернулась к нему, по-прежнему потирая лоб. — О Господи, у меня разболелась голова. У тебя дома нет чего-нибудь вроде дарвона или кодеина?

Глава 7

— Нет, — ответил он, внезапно ощутив тревожную неловкость. «Она хочет остаться со мной, — подумал он, — на ближайшие пару суток». — Послушай, — предложил он, — давай я отвезу тебя в мотель — любой, случайно выбранный. Дэнни там ни за что тебя не найдет; а я оплачу две ночи.

— Проклятье, — сказала Чарли, — там у них есть этот главный регистратор местонахождения и контрольный центр, которые фиксируют имя каждого, кто занимает номер в любом отеле или мотеле Северной Америки; за два юкса Дэнни может узнать это с помощью обычного телефонного звонка.

— Мы используем чужое имя, — настаивал Ник.

— Нет. — Она покачала головой.

— Но почему? — Его неловкость все нарастала; внезапно он почувствовал, что она прилипает к нему, как наклейка, — он никак не мог оторвать её от себя.

— Я не хочу оставаться одна, — ответила Чарли, — потому что если он действительно найдет меня одну в номере какого-нибудь мотеля, то он точно вышибет из меня дух — не так, как ты видел, а по-настоящему. Я должна быть с кем-то; надо, чтобы рядом были люди, которые…

— Я не смог бы остановить его, — честно признался Ник. Даже Дзета, со всей его силищей, не смог задержать Дэнни дольше, чем на какие-то секунды.

— Он не станет с тобой драться. Просто он не захочет, чтобы кто бы то ни было посторонний видел, что он со мной будет делать. Хотя… — Она сделала паузу. — Мне бы не следовало тебя впутывать. Это нечестно по отношению к тебе. Представь, что у тебя дома разгорелась бы драка и нас всех повинтило бы ПДР, а потом они нашли бы у тебя брошюру, которую ты получил от нас… Наказание тебе известно.

— Я выброшу её, — сказал он. — Теперь же. — Он опустил боковое стекло скиба и полез во внутренний карман за маленькой книжицей.

— Значит, Эрик Кордон идет на втором месте, — равнодушным тоном, без осуждения, сказала Чарли. — А на первом месте идет защита меня от Дэнни. Разве это не странно? Оч-чень странно!

— Конкретный человек важнее теоретических…

— Тебя ещё не поймали на крючок, мой сладенький. Ты ещё не читал Кордона; когда прочтешь, будешь думать по-другому. Хотя в моей сумочке все равно есть ещё две брошюры — так что ничего не изменится.

— Выбрось их.

— Нет, — ответила Чарли.

«Да, — подумал он, — товар нашел своего любителя. Она не выбросит эти брошюры и не позволит мне оставить её в мотеле. Что же мне теперь делать? Просто крутиться в этом проклятом внутригородском движении, пока не кончится горючее? Но и в этом случае все время существует опасность, что тот «Шеллингберг-8» снова покажется, и с нами тут же будет покончено: вероятно, он протаранит нас и прикончит всех заодно. Если только из головы Дэнни ещё не выветрился алкоголь».

— Я женат, — откровенно сказал он. — И у меня есть ребенок. Я не могу сделать ничего такого, что…

— Ты уже это сделал. Когда позволил Дзете узнать, что тебе нужна брошюра; ты ввязался в игру в то мгновение, когда вы с Дзетой постучали в дверь нашей квартиры.

— Даже раньше, — кивая, согласился Ник; это была правда. «Так скоро, — подумал он. — Не успел и глазом моргнуть, как уже взял на себя обязательства». Впрочем, все это накапливалось долго и постепенно. То сообщение о предполагаемой казни Кордона — именно оно — привело его к решению, и с того мгновения Клео и Бобби оказались в опасности.

С другой стороны, ПДР только что проверило его, использовав в качестве приманки Дарби Шира. И Ник — вместе с Клео — прошел это испытание. Итак, если принимать во внимание статистическую вероятность, у него был хороший шанс в ближайшее время не попасть под проверку.

Но он не мог обманывать себя. «Вероятно, они следят за Дзетой, — подумал он. — И об этих двух квартирах они знают. Они вообще знают все, что им нужно; вопрос только в том, когда они пожелают сделать свой ход».

В этом случае действительно было уже слишком поздно. Он мог бы идти и до конца — позволить Чарли остаться с ним и Клео на пару суток. Кушетка в гостиной вполне могла стать койкой; друзья иногда оставались у них ночевать.

Однако эта ситуация резко отличалась от других случаев.

— Ты можешь остаться у нас с женой дома, — решился он, — если только избавишься от тех брошюр, что у тебя в сумочке. Тебе не обязательно их уничтожать — разве ты не можешь просто бросить их в каком-нибудь месте, которое тебе знакомо?

Чарли, не ответив, достала одну из брошюр, перелистала страницы, а затем прочитала вслух:

— «Мера человека — не в его интеллекте. Она и не в том, как высоко он забрался в этом уродливом обществе по служебной лестнице. Мера человека заключается вот в чем: как скоро он может откликнуться на призыв своего собрата о помощи? И какую частицу себя сможет он отдать? Ибо, жертвуя по-настоящему, ничего не получаешь взамен — или, во всяком случае…»

— Ну, нет; когда жертвуешь, то что-то и получаешь взамен, — возразил Ник. — Ты что-то кому-то жертвуешь, а потом он возвращает тебе услугу, жертвуя что-нибудь взамен. Это же очевидно.

— Это не жертва, а сделка: Послушай-ка вот это: «Бог учит нас…»

— Бог умер, — перебил Ник. — Его останки были найдены в 2019 году. Они плавали в космосе неподалеку от Альфы Центавра.

— Там были обнаружены останки какого-то организма, в несколько тысяч раз более совершенного, чем мы, — сказала Чарли. — И он наверняка мог создавать пригодные для обитания миры и заселять их другими живыми организмами, сотворенными по своему образу и подобию. Но это не доказывает, что он был Богом.

— Я думаю, это и был Бог.

— Давай я останусь у тебя на эту ночь, — сказала Чарли, — а может быть, если будет необходимо, — только если это действительно будет необходимо — и на следующую. Ладно? — Она взглянула на него снизу вверх, яркая её улыбка купалась в лучах невинности. Словно она, как маленькая киска, просила только блюдечко молока — и ничего больше. — Не бойся Дэнни — он тебе ничего не сделает. Если он кого-нибудь и побьет, то только меня. Но вряд ли он исхитрится найти твою квартиру — куда ему. Он не знает твоего имени; он не знает…

— Он знает, что я работаю на Дзету.

— Дзета не боится его. Дзета может из него котлету сделать…

— Ты сама себе противоречишь, — сказал Ник; или так ему, по крайней мере, показалось. Возможно, на него все ещё действовал алкоголь. Он задумался: когда же все это выветрится? Через час? Через два? Так или иначе, скибом он, по всей видимости, управлял нормально — пока ещё ни один офидант ПДР не остановил его и не сцепился с ним буксировочным лучом.

— Ты боишься, что скажет твоя жена, — сказала Чарли. — Если ты приведешь меня домой. Ей много чего придет в голову.

— Ну да, и это тоже, — ответил он. — А ещё тот закон, который называется «Изнасилование несовершеннолетней». Тебе ведь нет ещё двадцати одного, да?

— Мне шестнадцать.

— Тогда, как видишь…

— Ладно, — беспечно сказала она. — Приземляйся и высади меня.

— А деньги у тебя есть? — спросил он.

— Нет.

— Но ты справишься?

— Да. Я всегда могу справиться. — Она говорила безо всякой злости; казалось, она не обвиняет его за нерешительность.

«Возможно, что-то похожее происходило между ними и раньше, — задумался он. — И другие, подобно мне, были в это втянуты. С самыми благими намерениями».

— Я скажу тебе, что может с тобой произойти, если ты возьмешь меня к себе домой, — сказала Чарли. — Тебя могут свинтить за хранение кордонитского материала. Тебя могут свинтить за изнасилование несовершеннолетней. Твоя жена — которая тоже будет арестована за хранение кордонитского материала — бросит тебя, и так никогда и не поймет и не простит тебя. И все же ты не можешь так просто оставить меня, потому что я девушка и мне некуда пойти…

— К друзьям, — перебил Ник. — У тебя должны быть друзья, к кому бы ты могла пойти. — «Или они слишком боятся Дэнни?» — задумался он. — Ты права, — чуть погодя сказал он. — Я не могу так просто оставить тебя.

«Похищение, — подумал он. — Меня вполне могли бы обвинить и в этом, если только Дэнни собирается обратиться в ПДР». Впрочем, Дэнни не мог, не должен был этого сделать, поскольку тогда он автоматически был бы задержан как распространитель кордонитского материала. Он не мог на это отважиться.

— Странная ты девчонка, — сказал он Чарли. — С одной стороны — сама наивность, а с другой — упряма, как складская крыса. — «Может быть, торговля нелегальной литературой сделала её такой? — задумался он. — Или это получилось по-другому… она уже выросла твердой и упрямой — потому и стала тяготеть к этому занятию». Он взглянул на неё, внимательно изучая её одежду. «Она слишком хорошо одета, — подумал он, — все это дорогие шмотки. Может быть, она жадная до вещей — тогда это способ заработать достаточно юксов, чтобы удовлетворить свою жадность. Для неё это одежда. А для Дэнни — «Шеллингберг-8». Без этого они были бы обычными подростками — из тех, что ходят в школу в джинсах и просторных свитерах. Зло — подумал он, — на службе у добра». Впрочем, точно ли писания Кордона были добром? Раньше он никогда не видел подлинной брошюры Кордона; теперь она у него, похоже, оказалась, и он мог сам прочитать её и поразмыслить. «И оставить Чарли с собой, если это окажется добром? — задумался он. — А если нет — то швырнуть её этим волкам — Дэнни и патрульным машинам, в которых сидят постоянно прислушивающиеся телепатические Аномалы».

— Я — сама жизнь, — сказала девушка.

— Что? — ошеломленно переспросил Ник.

— Для тебя я — сама жизнь. Сколько там тебе, тридцать восемь? Сорок? Что же ты узнал? Сделал ли ты хоть что-нибудь? Смотри на меня, смотри. Я — сама жизнь, и пока я с тобой, часть её переходит тебе. Теперь ты не чувствуешь себя таким старым, правда ведь? Теперь, когда я сижу рядом в этом скибе.

— Мне тридцать четыре, — сказал Ник, — и я совсем не чувствую себя старым. Кстати говоря, пока я сижу здесь с тобой, я чувствую себя старше, а не моложе. И ничего мне не переходит.

— Перейдет, — сказала она.

— Ты знаешь это по опыту, — произнес Ник. — Со старшими мужчинами. До меня.

Открыв сумочку, она достала оттуда зеркальце и пудреницу; она стала проводить аккуратные полосы от глаз, по щекам и к подбородку.

— Ты используешь слишком много косметики, — заметил он.

— Чудесно, ты ещё назови меня шлюхой за два юкса.

— Что? — переспросил он, уставившись на неё; его внимание было мгновенно отключено от утреннего движения.

— Ничего, — ответила она. Потом закрыла пудреницу и положила её вместе с зеркальцем обратно в сумочку. — Не хочешь ли выпить спиртного? — спросила она. — У нас с Дэнни куча знакомых торговцев. Я могла бы даже раздобыть тебе бутылку — как его там? — шотландского виски.

— Сделанного Бог знает где, на каком-нибудь с неба свалившемся самогонном аппарате, — подхватил Ник.

Её охватил безудержный смех; она сидела, склонив голову и закрывая рукой глаза.

— Представляю себе, как самогонный аппарат машет крыльями в ночном небе, направляясь к новому месту расположения. Где его не отыщет ПДР. — Она продолжала смеяться, сжимая голову так, словно этот образ отказывался её покинуть.

— От алкоголя можно ослепнуть, — сказал Ник.

— Ерунда. Слепнут от древесного спирта.

— А ты уверена, что различишь их?

— А как можно вообще быть в чем-то уверенным? Дэнни в любой момент может поймать нас и прикончить; то же самое может сделать и ПДР… но это просто не очень вероятно, и ты должен следовать тому, что вероятно, а не тому, что возможно. Возможно все, что угодно. — Она улыбнулась ему. — Но ведь это и хорошо, понимаешь? Это значит, что всегда можно надеяться; так говорит он, Кордон, — это я помню. Кордон без конца это повторяет. На самом деле у него есть не так уж много, что сказать, но это я помню. Мы с тобой можем полюбить друг друга; ты можешь уйти от своей жены, а я — от Дэнни; тогда он совсем свихнется — запьет мертвую — и прикончит нас всех, а потом себя. — Она засмеялась, её светлые глазки заиграли. — Но разве это не здорово? Разве ты не понимаешь, как это здорово?

Он не понимал.

— Ничего, поймешь, — посочувствовала Чарли. — А пока что не отвлекай меня минут десять — я должна придумать, что скажу твоей жене.

— Я сам скажу ей, — заявил Ник.

— Ты все испортишь. Это сделаю я. — Она зажмурила глаза, сосредоточиваясь. Он продолжал вести скиб, направляясь уже в сторону своей квартиры.

Глава 8

Фред Хафф, личный секретарь директора ПДР Барнса, положил на стол своего начальника какой-то список и сказал:

— Прошу прощения, господин директор, но вы давали указание делать ежедневный отчет о квартире 3XX24J — он перед вами. Мы использовали контрольные пленки с записями голосов, чтобы опознать тех, кто туда заходил. Сегодня там было только одно лицо — я имею в виду, одно новое лицо. Некий Николас Эпплтон.

— Звучит не очень громко, — заметил Барнс.

— Мы прогнали это через компьютер — тот, что мы взяли внаем у Вайомингского университета. Он представил интересную экстраполяцию, поскольку там имелись все предварительные данные на этого Николаса Эпплтона — его возраст, занятия, происхождение, семейное положение, имеет ли детей, привлекался ли…

— Прежде он ни в какой форме не нарушал закон.

— Вы хотите сказать, что его ни разу не ловили. Мы и это выяснили у компьютера. Какова вероятность того, что этот конкретный человек умышленно нарушит закон — на уровне уголовного преступления? Компьютер ответил: «Вероятно, нет, не нарушит».

— Но он сделал это, когда пришел в 3XX24J, — язвительно проговорил Барнс.

— Это факт; отсюда и прогностическое заключение компьютера. Исходя из этого и других сходных с ним случаев, происшедших за последние несколько часов, компьютер заявляет, что сообщение о готовящейся казни Кордона уже пополнило ряды кордонитского подполья на сорок процентов.

— Чушь, — отозвался директор Барнс.

— Таковы статистические данные.

— Вы имеете в виду, что они примкнули в знак протеста? Открыто?

— Нет, не открыто. Но в знак протеста.

— Запросите компьютер, какова будет реакция на объявление о смерти Кордона.

— Он не может ответить. Данных недостаточно. Впрочем, он это просчитал, но есть столько возможных вариантов, что фактически это ни о чем не говорит. Десять процентов: массовое восстание. Пятнадцать процентов: отказ поверить тому, что…

— Что имеет наивысшую вероятность?

— Вера в то, что Кордон мертв, а Провони — ещё нет, в то, что он жив и вернется. Даже без Кордона. Следует помнить, что тысячи — подлинных или поддельных — произведений Кордона все время продолжают циркулировать по всей Земле. Его смерть не сможет положить этому конец. Вспомните Че Гевару — знаменитого революционера двадцатого века. Даже после его смерти оставленный им дневник…

— Или Иисуса Христа, — перебил Барнс. Придя в некоторое уныние, он стал размышлять. — Убейте Христа — и получите Новый Завет. Убейте Че Гевару — и получите его дневник — книгу наставлений о том, как достичь власти над всем миром. Убейте Кордона…

На столе Барнса загудел зуммер.

— Слушаю, господин Председатель Совета, — сказал Барнс в переговорник. — Офидант Нойес у меня. — Он кивнул ей, и она встала из-за стола, отодвинув обитый кожей стул. — Мы сейчас будем. — Он жестом предложил ей следовать за ним, ощущая к ней в то же время стойкую неприязнь.

Он вообще не любил женщин, работающих в полиции, а в особенности тех, которые носили униформу. Женщина, как он давно уже для себя решил, не должна носить униформу. Женщины — осведомительницы не раздражали его, поскольку им ни в коей мере не приходилось отказываться от своей женственности. Офидант полиции Нойес была беспола — по-настоящему, физиологически. Она подверглась операции Снайдера — так что и официально, и фактически она не была женщиной; она не имела соответствующих половых органов, грудей; её бедра были узки, как у мужчины, а лицо — непроницаемо и безжалостно.

— Только подумай, — обратился к ней Барнс, когда они прошли по коридору — мимо двойных рядов вооруженной полицейской охраны — и оказались перед искусно отделанной массивной дубовой дверью Уиллиса Грэма, — как было бы славно, если бы ты в конце концов сумела обнаружить что-нибудь на Ирму Грэм. Очень жаль. — Он слегка подтолкнул её, когда дверь растворилась, и они вошли в спальню — канцелярию Грэма. Весь заваленный различными разделами «Тайме», Грэм лежал на своей громадной кровати с хитроватым выражением на лице.

— Господин Председатель Совета, — обратился к нему Барнс, — это офидант Алиса Нойес, специально занимавшаяся получением материалов, касающихся морального облика вашей жены.

— Я уже видел вас раньше, — сказал ей Грэм.

— Совершенно верно, господин Председатель Совета, — кивнула Алиса Нойес.

Грэм спокойно произнес:

— Нужно, чтобы моя жена была убита Эриком Кордоном во время прямой трансляции всемирного телевизионного канала.

Барнс воззрился на него. Грэм совершенно невозмутимо встретил его взгляд; в выражении его лица по-прежнему бросалась в глаза какая-то хитринка.

После некоторой паузы Алиса Нойес заметила:

— Её, безусловно, будет очень легко прикончить. Какое-нибудь роковое столкновение скибов во время одной из неё поездок за покупками в Европу или Азию, которые она постоянно предпринимает. Но чтобы Эрик Кордон…

— Это необходимое условие, — заявил Грэм.

После ещё одной паузы Алиса Нойес поинтересовалась:

— Прошу прощения, господин Председатель Совета, но предполагается, что мы сами должны разработать этот проект, или у вас есть какие-либо идеи по поводу того, как мы могли или должны были бы действовать. Чем больше вы смогли бы сказать нам, тем выгоднее было бы наше положение в смысле действия — вплоть до практического исполнения.

Грэм пристально посмотрел на неё.

— Короче говоря, вы хотели сказать, что я знаю, как это выполнить?

— Я также нахожусь в затруднении, — подключился к разговору директор Барнс. — Прежде всего я пытаюсь представить себе то воздействие, которое будет оказано на обычных граждан, если Кордон сделает что-то подобное.

— Тогда они поймут, что вся эта любовь, жертвенность, взаимопомощь, сопереживание и сотрудничество Старых Людей, Новых Людей и Аномалов… Они поймут, что все это была одна высокопарная болтовня. А я избавлюсь от Ирмы. Не забывайте про эту сторону дела, директор; не забывайте про эту сторону.

— А я и не забываю про эту сторону дела, — сказал Барнс, — но я по-прежнему не представляю, как это можно выполнить.

— На казни Кордона, — сказал Грэм, — будут присутствовать все высшие чины правительства, а также их жены — включая мою жену.

Кордона приведут человек десять из вооруженной полицейской охраны. Телевизионные камеры будут все это показывать — не забывайте об этом. Затем, совершенно неожиданно, просто по какой-то случайности, Кордон выхватывает у офиданта ручное оружие, метит в меня, но промахивается и приканчивает Ирму, которая, разумеется, будет сидеть рядом со мной.

— Боже милостивый, — с трудом вымолвил директор Барнс; ему показалось, что какая-то чудовищная тяжесть нависла над ним. — Предполагается, что нам придется изменить мозг Кордона так, что он вынужден будет это сделать? Или мы просто предложим ему, если он только…

— Кордона мы к тому времени уже прикончим, — сообщил Грэм. — Самое позднее — за день до этого.

— Тогда как…

— Его мозг, — объяснил Грэм, — будет заменен синтетическим нейроконтролируемым туфтонгом, который направит Кордона — вернее, этот предмет — на те действия, которые будут для нас желательны. Это довольно несложно. Мы поручим Эймосу Айлду провести эту операцию.

— Тому самому Новому Человеку, который создает Большое Ухо? — переспросил Барнс. — Вы намерены предложить ему помочь вам проделать это?

— Примерно так, — ответил Грэм. — Если он откажется, я прекращу всякое финансирование проекта создания Большого Уха. И мы найдем какого-нибудь другого Нового Человека, способного выскрести мозг Кордона… — Он вдруг замолчал, поскольку Алису Нойес передернуло. — Простите. Удалить, его мозг, если это вас больше устраивает. По-моему — так одно и то же. Ну, что вы на это скажете, Барнс? Разве это не превосходно? — Он сделал паузу. Ответом было молчание, — Ответьте же.

— Это наверняка бы способствовало, — осторожно проговорил Барнс, — дискредитации движения Низших Людей. Однако риск слишком велик. Этот риск перевешивает предполагаемую выгоду; вам следует взглянуть на это дело именно под таким углом… Принимая во внимание все соответствующие аспекты.

— А в чем риск?

— Во-первых, вам придется вовлечь в это Нового Человека высшего уровня — а это сделает вас зависимым от них, что для вас совершенно нежелательно. И потом, эти лабораторные синтетические мозги, которые они делают в своих исследовательских центрах… Они ненадежны. Оно может взбеситься и перестрелять всех, включая вас. У меня нет ни малейшего желания быть там, когда эта тварь завладеет оружием и начнет выполнять свою программу; ради сохранности своей жизни я предпочел бы оказаться как можно дальше оттуда.

— Так, значит, эта идея вам не нравится? — спросил Грэм.

— Можете истолковать мои слова именно так, — ответил Барнс, пылая негодованием. Что, разумеется, не ускользнуло от Грэма.

— А вы что думаете, Нойес? — спросил Грэм у женщины-полицейского.

— Я думаю, — ответила Нойес, — что это самый сказочно бесподобный план, с каким мне когда-либо приходилось сталкиваться.

— Видите? — сказал Барнсу Грэм.

— И когда же вы пришли к такому заключению? — полюбопытствовал Барнс. — Ведь только что, когда господин Председатель Совета говорил о…

— Там был просто вопрос выбора слов — вся эта сумятица с выскрёбыванием, — ответила Нойес. — Однако теперь я вижу проблему в перспективе.

— Это лучшая идея из всех, какие когда-либо приходили ко мне за все годы, проведенные мной на Государственной службе и на этом высшем посту, — гордо заявил Грэм.

— Возможно, и так, — устало согласился Барнс. — Может быть, она именно такова. — «Что, — подумал он, — очень точно тебя характеризует».

Поймав мысль Барнса, Грэм нахмурился.

— Просто мимолетная, случайная мысль, — тут же сказал Барнс. — Сомнение, которое, уверен, очень скоро рассеется. — На какое-то мгновение он забыл о телепатической способности Грэма. Впрочем, даже если бы он и помнил, от этой мысли он бы никуда не делся.

— Совершенно верно, — кивнул Грэм, уловив и это. — А не хотите ли вы уйти в отставку, Барнс? — спросил он. — И оградить себя от этого дела?

— Никак нет, сэр, — почтительно ответил Барнс.

— Ладно, — кивнул Грэм. — Тогда как можно скорее свяжитесь с Эймосом Айлдом, удостоверьтесь в том, что он воспринимает это как государственную тайну, и предложите ему начать изготовление искусственного аналога мозга Кордона. Пусть будут сняты все необходимые энцефалограммы — или как это называется, с чем они там носятся…

— Энцефалограммы, — кивнув, подтвердил Барнс. — Полное, всеобъемлющее исследование сознания Кордона — мозга, во всяком случае.

— Вам не следует забывать о том образе, — напомнил Грэм, — в котором Ирма предстает для общества. Мы-то знаем, какова она в действительности, но они думают о ней как о доброй, щедрой, милостивой благодетельнице, спонсирующей благотворительные общества и коммунальные работы по общему украшению — например, устройству плавающих в небе садов. Хотя нам известно…

— Значит, — прервал его Барнс, — общественность будет думать, что Кордон убил прелестное безобидное создание. Совершил чудовищное преступление — даже с точки зрения Низших Людей. Все обрадуются, когда Кордон будет «убит» сразу же после своего зверского, бесчувственного поступка. Но это в том случае, если мозг Айлда достаточно хорош, чтобы одурачить Аномалов — телепатов. — Сам он тут же представил, как синтетический мозг рикошетом ведет Кордона по всей арене казни, и тот сотнями косит людей.

— Нет, — откликнулся Грэм, снова ухватив его мысли. — Мы сразу же его пристрелим. Здесь нет никакой возможности лопухнуться. Шестнадцать вооруженных мужчин, все превосходные стрелки… Они мгновенно прикончат его.

— Мгновенно, — холодно повторил Барнс, — после того, как он умудрится поразить одного конкретного человека из тысячной толпы. Он бы должен быть чертовски хорошим стрелком.

— Но ведь все будут думать, что он метил в меня, — напомнил Грэм. — И я буду сидеть в первом ряду… А Ирма — рядом со мной.

— В любом случае его наверняка не удастся уложить «мгновенно», — заметил Барнс. — Секунда — другая обязательно пройдет, пока он будет стрелять. А если он чуть-чуть смажет — ведь вы-то будете сидеть рядом с ней.

— Гм, — задумался Грэм, покусывая губы.

— Промах в несколько дюймов, — продолжал Барнс, — и убиты будете вы, а не Ирма. Я считаю, что попытка соединить ваши проблемы с Кордоном и Низшими Людьми и ваши проблемы с Ирмой, сведя все к одному большому театральному и красочному финалу, слегка… — Он задумался. — Для этого есть какое-то греческое слово.

— Terpsichore, — подсказал Грэм.

— Нет, — ответил Барнс. — Hubris. Пытающийся достичь слишком многого; заходящий слишком далеко.

— Я по-прежнему согласна с господином Председателем Совета, — отрывистым, холодно — малиновым тоном заявила Алиса Нойес. — Вероятно, это очень смелое решение. Но оно разрешает сразу столько проблем. Человек, находящийся у руля власти, — такой, как господин Председатель Совета, — должен быть способен принять именно такое решение, постараться использовать отчаянные меры для поддержания функционирования всей системы. Одним этим шагом…

— Я подаю в отставку с поста директора полиции, — вдруг проронил Барнс.

— Почему? — удивился Грэм; до этого в голове Барнса не мелькнуло ни одной отчетливой мысли, которая предупредила бы Грэма, — решение, по сути, взялось ниоткуда.

— Потому что это будет, скорее всего, означать вашу смерть, — ответил Барнс. — Потому что Эймос Айлд запрограммирует его убить вас, а не Ирму.

— У меня есть кое-какая идея, — сказала Алиса Нойес. — Когда Кордона поведут к центру арены, Ирма Грэм спустится туда со своего места с белой розой в руке. Она протянет её Кордону, а тот в это мгновение выхватит оружие у зазевавшегося охранника и пристрелит её. — Она неприятно улыбнулась, её обычно тусклые глаза сверкали. — Это должно навсегда сокрушить их. Такой зверский и бесчувственный акт — только сумасшедший убил бы женщину, несущую ему белую розу.

— Почему белую? — спросил Варне.

— Что — «почему белую»? — переспросила Нойес.

— Да розу эту, розу, будь она проклята!

— Потому что это символ невинности, — ответила Нойес.

Уиллис Грэм, все ещё хмурясь и покусывая губы, сказал:

— Нет, так не пойдет. Должно казаться, что он хочет убить меня, поскольку для этого у него есть свои мотивы. А какие у него могут быть мотивы убивать Ирму?

— Убить ту, кого вы любите больше всех.

Варне рассмеялся.

— Что смешного? — поинтересовался Грэм.

— Может быть, это и сойдет, — ответил Варне. — Это и есть самое смешное. А ещё: «Убить ту, кого вы любите больше всех». Позвольте цитировать вас, Нойес? Образцовое предложение, которое должны заучить все школьники; пример для грамматического разбора.

— Академистика, — огрызнулась Нойес.

Грэм, с побагровевшим лицом, прорычал Барнсу:

— Мне нет дела до её грамматики. Мне нет дела до моей грамматики. Мне нет дела вообще до чьей-либо грамматики. Мне есть дело только до того, что это хороший план и что она с ним согласна, а вы к настоящему моменту уже подали в отставку. Поэтому в дальнейшем права голоса по этому вопросу у вас не будет… Во всяком случае, если я решу удовлетворить вашу просьбу. Мне придется об этом подумать. Как-нибудь я вам скажу; вы можете подождать. — К этому моменту, пока он критическим взглядом окидывал все дело, голос его превратился в какое-то отстраненное бормотание. И вдруг он взглянул на Барнса и сказал: — У вас странное настроение. Обычно вы поддерживаете все, что я предлагаю. Что вас так задело?

— 3XX24J, — ответил Варне.

— Это ещё что?

— Пробная квартира Низших Людей, за которой мы установили наблюдение. Мы проделывали на вайомингском компьютере статистический анализ, связанный с характеристиками тех, кто туда заходит.

— И вы просто получили известия, которые вам не нравятся.

— Я получил совсем немного известий, — сказал Варне. — Самый обычный гражданин, услышав, очевидно, что Кордона собираются казнить, сразу же вступил на путь борьбы. Один из тех, кстати говоря, кого мы только что проверили. Компьютеру это совсем не понравилось. Такой перепад, такое колебание лояльности — и за столь короткое время… Возможно, объявление о казни Кордона было ошибкой — той ошибкой, которую мы ещё можем исправить. «Судьи» могут снова изменить свое мнение. — Не меняя выражения лица, он ехидно добавил: — Господин Председатель Совета, я предлагаю немного изменить ваш план. Пусть оружие Кордона, как и он сам, будет фальшивым. Он целится и «стреляет» — а в это же самое мгновение спрятанный где-нибудь неподалеку от Ирмы снайпер делает настоящий выстрел. В этом случае шансы поразить вас будут практически сведены к нулю.

— Хорошая мысль, — кивнул Грэм.

— Вы отнесетесь к такому предложению серьезно? — спросил Варне.

— Это хорошее предложение. Оно устраняет тот элемент, о котором вы упоминали, а именно…

— Вы должны отделить вашу общественную жизнь от личной, — сказал Варне. — А у вас они перемешаны.

— И я вам кое-что ещё скажу, — произнес Грэм, по-прежнему багровый и хриплый. — Этот юрист Денфельд… Мне нужно, чтобы в его квартиру были подброшены какие-нибудь книжки и брошюры Кордона — а затем я желаювидеть скандал, который разразится, когда его поймают с поличным. И мы упакуем его в Брайтфортскую тюрьму, к Кордону. Чтобы они там друг с другом поговорили.

— Денфельд может рассказать, — заметила Алиса Нойес. — А Кордон может все это записать. А остальные заключенные могут это прочесть.

— Я думаю, — заявил Грэм, — что способность разом решать мои общественные и личные проблемы — это подлинное проявление моей врожденной гениальности; это соответствует принципы «бритвы Оккама», если вы понимаете, о чем я говорю. Вы понимаете, о чем я говорю?

Ни Варне, ни Нойес не ответили. Варне задумался о том, как бы забрать назад свою просьбу об отставке — сделанную поспешно и без внимания к тому, что сулит ему будущее. И, думая об этом, он понял, что Уиллис Грэм, как всегда, к нему прислушивается.

— Не беспокойтесь, — сказал Грэм. — Вам нет нужды уходить в отставку. А знаете, мне действительно понравился этот прием со снайпером, помещенным неподалеку от нас с Ирмой, который будет готов прикончить её, когда Кордон выпалит из своего поддельного оружия. Да, меня это привлекает; спасибо вам за ценный вклад.

— К вашим услугам, — ответил Варне и подавил в себе неприязнь и мгновенно взбурлившие мысли.

— Меня не волнует, — сказал Грэм, — что вы думаете. Меня волнует только то, что вы делаете. Можете чувствовать какую угодно вражду — это не имеет значения до тех пор, пока вы уделяете моему проекту полное и пристальное внимание. Мне нужно, чтобы это было сделано поскорее… Кордон может умереть и без нас — или ещё там что-нибудь. Нам нужно как-то назвать этот проект. Придумать кодовое название. Так как мы его назовем?

— Варавва, — сказал Варне.

— Я не уловил смысла, но название мне нравится, — отметил Грэм. — Прекрасно, отныне проект будет называться «операция Варавва». На это название мы обязательно будем ссылаться как при письменном, так и при устном обмене информацией.

— Варавва, — повторила Алиса Нойес. — Там была какая-то ситуация, где из двух человек казнили не того.

— Ого, — сказал Грэм. — Что же, для меня это по-прежнему звучит неплохо. — Он раздраженно потеребил нижнюю губу. — А как звали того человека, который был казнен без вины?

— Иисус из Назарета, — ответил Барнс.

— Вы что, проводите аналогию? — вопросил Грэм. — Этот Кордон похож на Христа?

— Дело уже сделано, — сказал Барнс. — Во всяком случае, позвольте мне ещё кое-что отметить. Все произведения Кордона направлены против насилия и принуждения. Немыслимо, чтобы он попытался кого-то убить.

— В этом-то все и дело, — терпеливо объяснил Грэм. — Самая суть. Это дискредитирует все, что он написал. Я разоблачу его как лицемера; все его книжки и брошюры будут обесценены. Понимаете?

— Это аукнется, — сказал Барнс.

— Вам и в самом деле не нравятся мои способы решения проблем, — произнес Грэм, испытующе глядя на него.

— Я считаю, — сказал Барнс, — что в данном случае вы поступаете в высшей степени опрометчиво.

— Что это означает? — спросил Грэм.

— Недостаточно здраво.

— Вы хотите сказать, что я душевнобольной?

И тут директор Барнс сдался; он позволил своим тягостным мыслям взять верх и погрузился в молчание. Никто, казалось, этого не заметил.

— Итак, мы приступаем к проекту «Варавва», — бодро произнес Грэм и улыбнулся широкой радостной улыбкой.

Глава 9

Услышав условленный стук, Клео Эпплтон открыла входную дверь. «Домой в середине дня? — удивилась она. — Должно быть, что-то случилось».

А затем она увидела рядом с мужем невысокую девушку лет под двадцать, хорошо одетую, заметно накрашенную, с белозубой улыбкой — словно Клео была ей давно знакома.

— Вы, должно быть, Клео, — сказала улыбающаяся девушка. — Очень рада видеть вас — особенно после того, что Ник о вас рассказал. — Они с Ником вошли в квартиру; девушка стала рассматривать обстановку, расцветку стен: все подмечая, она опытным взглядом оценивала декор. Клео от этого занервничала и почувствовала себя неловко… «Хотя все должно было быть наоборот. Кто же эта девушка?» — недоумевала она.

— Да, — кивнула Клео. — Я миссис Эпплтон.

Ник закрыл за ними дверь.

— Она прячется от своего парня, — сказал он жене. — Он попытался избить её, а она убежала. Здесь он не сможет её найти, потому что не знает, кто я и где живу, — так что здесь она в безопасности.

— Кофе? — спросила Клео.

— Кофе? — переспросил Ник.

— Я поставлю кофе, — сказала Клео. Она рассмотрела девушку и оценила её привлекательность, даже несмотря на обилие косметики. И то, какая она была миниатюрная. «У этой девушки, наверное, возникали сложности с покупкой одежды такого маленького размера… Сложности, о которых я могла бы только мечтать», — подумала Клео.

— Меня зовут Шарлотта, — представилась девушка. Она уселась на кушетку в гостиной и стала расстегивать свои высокие сапожки. Широкая, уверенная улыбка так и не покидала её лица; она смотрела снизу вверх на Клео чуть ли не с любовью. С любовью! К человеку, которого она видела первый раз в жизни.

— Я сказал ей, что она может у нас переночевать, — сообщил Ник.

— Хорошо, — отозвалась Клео. — Из кушетки можно сделать кровать. — Она зашла в отгороженную кухню и налила три чашки кофе. — Что тебе положить в кофе? — спросила она девушку.

— Пожалуйста, — сказала Шарлотта, легко поднимаясь и подходя к ней, — не стоит так уж обо мне беспокоиться. Мне ничего не нужно, кроме какого-то места, где я могла бы остаться на пару, дней, — места, о котором не знает Дэнни. И мы оторвались от него, мы стряхнули его в том движении. Так что на самом деле нет никакой возможности для… — Она развела руками. — Какой-нибудь сцены. Я обещаю.

— Ты так и не сказала, что тебе положить в кофе.

— Ничего.

Клео передала ей чашку.

— Замечательный кофе, — похвалила Шарлотта.

С двумя чашками в руках Клео вернулась в гостиную, отдала Нику его чашку и устроилась на черном пластиковом стуле. Ник с девушкой сидели бок о бок на кушетке — словно на смежных сиденьях в кинотеатре.

— Вы, конечно, вызвали полицию? — спросила Клео.

— Полицию? — с недоуменным выражением на лице переспросила Шарлотта. — Нет, конечно нет. Он все время так делает; я просто убегаю и жду — я знаю, сколько это продлится. А затем возвращаюсь. Полицию? Чтобы они арестовали его? Он же умрет в тюрьме. Ему необходима свобода; он обязательно должен летать по большим открытым пространствам, очень быстро, в своем скибе, «Пурпурной морской корове», как мы его зовем. — Затем она с серьезным видом отхлебнула кофе.

Клео задумалась. Её чувства были смятенны и хаотичны. «Она какая-то странная, — подумала она. — Мы её не знаем; мы даже не знаем, говорит ли она правду о своем приятеле. Может быть, тут что-то другое? Может быть, она скрывается от полиции? Но Нику она, похоже, нравится; похоже, он ей доверяет. А если она говорит правду, то мы просто обязаны позволить ей остаться. — И затем Клео подумала: — Она, без сомнения, прелестна. Может быть, Ник именно поэтому хочет, чтобы она осталась; возможно, у него к ней… — она подыскивала слово, — особый интерес? Если бы она не была так хороша собой, стал бы он приводить её сюда, чтобы она осталась с нами? Но это не очень похоже на Ника. Разве что он сам не осознавал своих истинных чувств; он знал, что хочет помочь этой девушке, но сам толком не знал, почему. Наверное, мы должны рискнуть», — решила Клео.

— Мы будем очень рады, если ты останешься с нами столько, — сказала она вслух, — сколько тебе нужно.

Лицо Шарлотты при этом просто засияло от удовольствия.

— Я повешу твое пальто, — сказала Клео, когда девушка выскользнула из него — Ник галантно предложил ей свою помощь.

— Нет-нет, это совсем не нужно, — возразила Шарлотта.

— Если ты собираешься остаться здесь, — сказала Клео и взяла у Шарлотты пальто, — то тебе придется его повесить. — Она отнесла его к единственному платяному шкафу в квартире, открыла дверцу, потянулась за вешалкой — и заметила в одном из карманов пальто поспешно свернутую брошюру. — Кордонитская литература, — произнесла она вслух, вынув брошюру из кармана. — Ты Низший Человек.

Шарлотта перестала улыбаться; теперь она выглядела встревоженной — очевидно было, что мысли её мечутся, пока она в спешке подыскивала слова для ответа.

— Значит, вся эта история насчет её приятеля — ложь, — сказала Клео. — За ней гонятся сыщики — вот почему ты хочешь спрятать её здесь. — Она вернула Шарлотте пальто и брошюру. — Ты не можешь здесь оставаться, — сказала она.

Ник пробормотал:

— Мне надо было бы предупредить тебя, но… — Он махнул рукой. — Я же знал, что именно так отреагируешь. И не ошибся.

— А насчет Дэнни — правда, — ровным, спокойным голосом произнесла Шарлотта. — Я прячусь именно от него. За мной не гонятся сыщики. А вы только что прошли выборочную проверку — Ник сказал мне. Эту квартиру теперь никто не станет проверять в ближайшие… черт возьми, месяцы. А может быть — и годы.

Клео стояла, протягивая Шарлотте пальто.

— Если она уйдет, — заявил Ник, — я уйду вместе с ней.

— На здоровье, — сказала Клео.

— Ты серьезно? — спросил Ник.

— Серьезно.

Шарлотта встала с кушетки.

— Я не собираюсь стоять между вами. Это нечестно… Я пойду. — Она повернулась к Нику. — Все равно спасибо, — сказала она. Затем она взяла у Клео свое пальто, накинула его и направилась к двери. — Я понимаю ваши чувства, Клео, — добавила она и улыбнулась своей яркой — но теперь крайне сдержанной — улыбкой. — Всего хорошего.

Ник быстро двинулся вслед за ней и, положив ей руку на плечо, остановил её у двери.

— Нет, — сказала Шарлотта и с какой-то, казалось, необычной для женщины силой высвободилась. — Прощай, Ник. По крайней мере мы озадачили «Пурпурную морскую корову». Вот смех. Ты отличный пилот; много парней пытались стряхнуть скиб Дэнни с хвоста, но ты единственный, кому это и в самом деле удалось. — Она похлопала его по плечу и бодро вышла в коридор.

«Может быть, это и правда, насчет её приятеля, — подумала Клео. — Может быть, он действительно пытался избить её; возможно, нам следовало бы её оставить. В любом случае. Даже несмотря на то… Но ведь они, — вспомнила она, — не предупредили меня: ни она, ни Ник. Что приравнивается ко лжи по оплошности. Я и представить себе не могла, — подумала она, — что Ник способен на такое. Ведь он поставил нас в опасное положение и даже не предупредил — я чисто случайно увидела ту брошюру у неё в кармане. Кроме того, — подумала она, — он действительно мог бы уйти с ней, как он заявляет. Тогда он точно должен быть как-то связан с ней, — догадалась она. — Ведь не могли они просто где-то столкнуться: никто не стал бы заходить так далеко, оказывая помощь совершенно чужому человеку… Разве что как в этом случае — чужой человек очарователен, миниатюрен и беспомощен. Да, таковы мужчины. У них в характере есть какая-то слабость, которая как раз и проявляется в подобных ситуациях. Они становятся неспособны думать и действовать разумно; они делают то, что им представляется «рыцарским». Не заботясь при этом ни о себе, ни, как здесь, о жене и ребенке».

— Ты можешь остаться, — сказала она Шарлотте, следуя за нею в коридор, где та с трудом пыталась снова натянуть свое пальто; Ник стоял в замешательстве, словно не мог больше следить за ситуацией — а значит, и участвовать в ней.

— Нет, — ответила Шарлотта. — Всего хорошего. — И она во весь дух полетела по коридору, словно пугливая птаха.

— Будь ты проклята! — бросил Клео Ник.

— Будь ты сам проклят, — огрызнулась Клео, — за то, что пытался протащить её сюда, чтобы нас всех загребли. Будь ты проклят, что не предупредил меня.

— Я рассказал бы тебе при первой же возможности, — отозвался он.

— Не собираешься ли за ней? — спросила Клео. — Ты ведь сказал, что уйдешь.

Он уперся в неё взглядом, лицо его исказилось от гнева, а глаза сузились и наполнились тьмой.

— Ты обрекла её на сорок лет трудового лагеря на Луне; она будет бродить по улицам, не имея ни денег, ни места, куда пойти, — в конце концов какая-нибудь патрульная машина остановится, и они допросят её.

— Ничего, она девушка толковая — сумеет избавиться от этих брошюр, — сказала Клео.

— Они все равно заберут её. Найдут за что.

— Тогда прояви настойчивость и убедись, что с ней все в порядке. Забудь о нас; забудь обо мне и о Бобби и беги посмотреть, не стряслось ли с ней чего. Вперед! Иди!

«Он так сжал зубы, — подумала она, — словно собирается меня ударить. Смотри-ка, чему он уже успел научиться от своей новой подружки — жестокости».

Однако он не ударил её. Вместо этого он повернулся и бросился по коридору вслед за Шарлоттой.

— Ты подонок! — завопила ему вдогонку Клео, которую уже совершенно не заботило, что кто-нибудь из соседей может её услышать. Затем, вернувшись в квартиру, она плотно прихлопнула дверь и задвинула ночную защелку — так что теперь Ник даже со своим ключом не смог бы её открыть.

Ник и Чарли шли рука об руку в суматохе улицы со множеством магазинов — по переполненному тротуару — и молчали.

— Я разбила твой брак, — некоторое время спустя сказала Чарли.

— Ничего подобного, — возразил Ник. И это была правда; его появление в своей квартире с этой девушкой лишь вытолкнуло на поверхность то, что уже давно таилось в глубине. «Мы жили, трясясь от страха, — подумал он, — жизнью, полной ненужных забот и нелепых испугов. Боялись, что Бобби не пройдет тестирования; боялись полиции. А теперь — эту «Пурпурную морскую корову», — подумал он. — Все, что нам нужно, — заботиться о том, чтобы она не накрыла нас». Подумав об этом, он рассмеялся.

— Чего ты смеешься? — спросила Чарли.

— Я представил, как Дэнни бомбит нас на бреющем полете. Словно одна из тех старинных штук, что использовали во Второй мировой войне. И как все бросаются врассыпную, думая, что началась война с Северо — Западной Германией.

Так они гуляли рука об руку; каждый на некоторое время погрузился в собственные мысли. Затем Чарли неожиданно заявила:

— Ник, тебе совсем не обязательно со мной болтаться. Давай обрежем веревочку — ты вернешься к Клео; она будет рада тебя видеть. Я знаю женщин — знаю, как они отходчивы; особенно, когда угроза — в данном случае, я — уже миновала. Идет?

Вероятно, это было и правильно, но он не ответил; он пока ещё не выбрался из неразберихи своих мыслей. Что с ним сегодня в целом произошло? Он узнал, что его босс Эрл Дзета был Низшим Человеком; он составил Дзете компанию в выпивке спиртного; они отправились в квартиру Чарли — или Дэнни; там произошла драка, и он выбрался оттуда с Чарли, спасая её, совершенно незнакомую ему девушку, при поддержке своего массивного, здоровенного босса.

А затем эта история с Клео.

— Ты уверена, что ПДР не знает про твою квартиру? — спросил он у Чарли. «Другими словами, — подумал он, — взят ли я уже на подозрение?»

— Мы очень осторожны, — ответила Чарли.

— В самом деле? Ты оставила в пальто брошюру — как раз чтобы Клео её нашла. Это было не слишком предусмотрительно.

— Я была не в себе. После того, как мы удрали от «Пурпурной морской коровы». Обычно я никогда так не делаю.

— Они у тебя ещё есть с собой? Может, в сумочке?

— Нет.

Он взял у неё сумочку и осмотрел её. Действительно. Затем он на ходу обшарил карманы её пальто. И в пальто нет. Впрочем, произведения Кордона распространялись и в виде микрофильмов; у неё вполне могло быть несколько штук с собой — если её прихватят, то ребятки из ПДР обязательно их найдут.

«Думаю, мне не стоит ей доверять, — решил он, — После того случая с Клео. Ясно, что если это случилось с ней один раз… Возможно, — продолжал он размышлять, — сыщики следят за квартирой, контролируя её каким-нибудь способом. Кто входит, кто выходит. Я вошел, я вышел. Значит, если дело обстоит именно так, я уже в списке. Так что уже слишком поздно возвращаться к Бобби и Клео».

— Ты что-то очень помрачнел, — беззаботным, радостным тоном обратилась к нему Чарли.

— Боже мой, Боже, — отозвался он, — я переступил черту.

— Да, ты Низший Человек.

— От этого кто угодно помрачнеет.

— Это должно наполнить тебя радостью, — возразила Чарли.

— Я не хочу отправиться в трудовой лагерь для интернированных на…

— Ник, но ведь все может закончиться и по-другому. Провони вернется, и все будет в порядке. — Сжимая его руку, она гордо вскинула голову и взглянула на него как-то по-птичьи. — Не унывай — держи хвост морковкой! Выгляди счастливым! И будь счастливым!

«Моя семья, — подумал он, — разрушена не без её участия. Нам некуда пойти — в мотеле нас запросто найдут — и… Дзета, — вспомнил он. — Дзета может помочь мне. И ответственность в большой степени лежит на нем: именно с Дзеты начались все сегодняшние авантюры».

— Эй, — подмигнула ему Чарли, когда он потащил её к переходу. — Куда это мы идем?

— На Единую главную стоянку подержанных скибов, — ответил Ник.

— А, ты хочешь сказать, к Эрлу Дзете. Он, может быть, все ещё в квартире — воюет с Дэнни. Хотя нет — думаю, Дэнни должен был бы к этому времени выбраться оттуда; по крайней мере, мы так думали, когда ты вел скиб, — оттого, что заметили его на крыше. Вот здорово — теперь я ещё немного смогу насладиться твоими способностями к пилотированию. Ты знаешь, что если сравнить тебя с Дэнни — а он-то действительно хорош за рычагом управления, — то ты гораздо лучше. Разве я тебе не говорила? По-моему, говорила. — Она, похоже, занервничала. Ей вдруг явно стало не по себе.

— В чем дело? — спросил он, когда они встали на поднимающийся эскалатор, который доставил бы их до стоянки пятидесятого яруса, где Ник парковал свой скиб.

— Знаешь, — ответила она, — я боюсь, что Дэнни будет там караулить. Болтаться вокруг, прятаться, наблюдать. Просто наблюдать. — Она яростно прорычала это слово, поразив Ника — ему до сей поры ещё не приходилось видеть её такой. — Нет, — сказала она, — я не могу туда лететь. Отправляйся один. Высади меня где-нибудь — или я просто перейду на опускающийся эскалатор и… — Она махнула рукой. — Уйду из твоей жизни. — Она снова засмеялась — точно так же, как и до этого. — Но мы все равно можем остаться друзьями. Мы можем завязать переписку. — Она рассмеялась. — Мы всегда будем знать друг о друге — даже если никогда уже не встретимся. Наши души сцепились, а когда души сцепляются, то одного уже нельзя убить, не убив другого. — Она неудержимо хохотала — теперь уже явно истерически; закрыв лицо ладонями, она хихикала из-под них. — Этому учит Кордон, и это просто смех; просто черт знает как смешно.

Ник взял её руки и отвел от лица. Глаза её излучали блеск — маленькие звездочки, светившие ему в глаза, заглядывавшие в самую глубину их, словно ответ она получала не из его слов, а из выражения его глаз.

— Думаешь, я рехнулась? — спросила она.

— Несомненно.

— Вот мы тут с тобой, в этом ужасном положении, и Кордона собираются казнить, и все, что мне остается, — это смеяться. — Теперь она уже перестала хохотать, но с видимым усилием; рот её подергивался, словно она сдерживала смех. — Я знаю одно место, где мы сможем раздобыть спиртное, — сказала она. — Давай сходим туда — тогда мы действительно славно оттянемся.

— Нет, — отрезал он. — Я уже достаточно оттянулся.

— Так ведь ты из-за того все и сделал — ушел со мной и оставил Клео. Из-за того спиртного, что дал тебе Дзета.

— Правда? — задумался он. Возможно, так оно и было. Ему хорошо было известно, что алкоголь вызывает личностные изменения, а он, безусловно, действовал не как обычно. Впрочем, и сама ситуация была необычной; что можно было бы считать его «обычной» реакцией на случившееся с ним сегодня?

«Я должен овладеть этой ситуацией, — подумал он. — Я должен подчинить себе эту девушку — или оставить её».

— Мне не нравится, когда мной распоряжаются, — сказала Чарли. — По-моему, ты собираешься мной распоряжаться, указывать мне, что можно делать, а что — нельзя. Как это делает Дэнни. И как делал мой отец. Когда-нибудь мне придется рассказать тебе кое-что о том, что проделывал со мной отец… Может быть, тогда тебе станет понятнее. Кое-что… кое-что ужасное, что он заставлял меня делать. Связанное с сексом.

— Ого, — отозвался Ник. «Что могло бы объяснить её гомосексуальные наклонности, если только Дэнни не ошибался в своей характеристике».

— Я думаю, мы сделаем вот что, — заявила Чарли, — я возьму тебя с собой в кордонитский печатный центр.

— Ты знаешь, где он располагается? — недоверчиво спросил Ник. — Тогда сыщики отдали бы свои лучшие зубы за то, чтобы…

— Знаю. Им очень хотелось бы меня поймать. А о центре я узнала благодаря Дэнни. Он куда больший делец, чем тебе могло показаться.

— А он может предположить, что ты туда направишься?

— Он не знает, что мне известно о центре. Как-то раз я следила за ним — думала, что он спит с какой-нибудь другой девушкой, но все оказалось не так: он был в печатном центре. Я ускользнула оттуда и притворилась, что вообще не выходила из квартиры; был уже поздний вечер, и я притворилась спящей. — Она взяла его руку и сжала её. — Этот центр особенно интересен тем, что выпускает кордонитские материалы для детей. Вроде: «Правильно! Это лошадь! И когда люди были свободны, они ездили на лошадях!» В таком духе.

— Говори потише, — попросил Ник. На поднимающемся эскалаторе ехали и другие люди, а юный звонкий голос Чарли, усиленный её восторженностью, разносился по сторонам.

— А кордонитская типография разве не вершина во всей структуре организации? — спросил он.

— Нет никакой организации — есть только взаимные дружеские связи. Нет, одна из типографий — это не вершина; вершина — это приемная станция.

— Приемная станция? И что же она принимает?

— Послания от Кордона.

— Из Брайтфортской тюрьмы?

— В его тело вшит передатчик, — объяснила Чарли, — который они до сих пор не обнаружили — даже с помощью рентгена. Они обнаружили два других, но не этот, и через него мы получаем ежедневные размышления Кордона, его все более глубокие мысли и идеи, которые типографии тут же начинают как можно быстрее тиражировать. А оттуда материал поступает в распределительные центры, где его берут толкачи, выносят и пытаются найти на него покупателей. Как ты сам можешь догадаться, — добавила она, — среди толкачей очень высока смертность.

— А сколько у вас всего типографий? — спросил он.

— Не знаю. Не так много.

— Знают ли власти…

— Пидоры — ой, извиняюсь, работники ПДР — время от времени обнаруживают какую-нибудь из типографий. Но тогда мы устраиваем новую — так что их общее количество практически не меняется. — Она помедлила, задумавшись. — Пожалуй, нам лучше отправиться в такси, чем в твоем скибе. Если ты не возражаешь.

— Для этого есть особые причины?

— Я не уверена. Может быть, твой личный номер был отслежен; обычно мы стараемся добираться до типографий на наемном транспорте. Самое подходящее — такси.

— Это далеко отсюда? — спросил он.

— Ты хочешь сказать, где-нибудь далеко за городом? Нет, это в самом центре, в самой деловой его части. Пошли. — Она перескочила на опускающийся эскалатор, и Ник последовал за ней. Вскоре они достигли уличного яруса; девушка сразу же принялась вглядываться в потоки машин в поисках такси.

Глава 10

Такси неторопливо выплыло из потока и остановилось у бровки тротуара рядом с ними. Дверца отъехала в сторону, и они сели.

— К Феллеровскому Торговому центру, — сказала Чарли водителю. — На Шестнадцатой авеню.

— Угу, — пробормотал водитель, поднимая машину вверх и снова оказываясь в потоке движения, на этот раз — в противоположном.

— Но ведь Торговый центр… — начал было Ник, но Чарли незаметно пихнула его локтем по ребрам; он понял намек и замолчал.

Десятью минутами спустя они высадились из такси. Ник расплатился, и такси поплыло дальше, словно яркая детская игрушка.

— Феллеровский Торговый, — сказала Чарли, разглядывая благородную архитектуру здания. — Одно из старейших и наиболее уважаемых предприятий розничной торговли во всем городе. Ты думал, что это будет какой-нибудь торговый склад рядом с заправочной станцией где-то на задворках. Кишащий крысами. — Она взяла его за руку и повела через автоматически открывающиеся двери на устланный коврами пол знаменитого на весь мир магазина.

К ним подошел превосходно одетый продавец.

— Добрый вечер, — приветливо поздоровался он.

— Для меня отложены кое-какие вещи, — сказала Чарли. — Синтетические страусиные шкуры, четыре штуки. Моя фамилия Берроуз. Джулия Берроуз.

— Не будете ли вы любезны пройти сюда? — пригласил её продавец, поворачиваясь и с достоинством направляясь к служебным помещениям магазина.

— Благодарю вас, — ответила Чарли. И снова заехала Нику по ребрам, на этот раз без всякой причины. А потом захихикала над ним.

Тяжелая металлическая дверь скользнула в сторону, открывая вход в небольшую комнатку, где на ровных деревянных полках было разложено множество образцов различных товаров. Дверь, через которую они только что вошли, едва слышно скользнула обратно, плотно закрывшись. Продавец немного подождал, поглядывая на часы, затем аккуратно завел их — и дальняя стена комнатки плавно разделилась, открывая за собой помещение значительно больших размеров. Тяжелый стук донесся до ушей Ника — как он теперь видел, основное печатное оборудование было в работе. Хотя и слабо разбираясь в печатной технологии, он ясно понял: это оборудование было наиновейшим, самым лучшим и невообразимо дорогим. Печатные станки Низших Людей ни в коем случае не состояли из мимеографических аппаратов.

Четверо солдат в серой униформе и противогазах окружили их; у каждого в руках была смертоносная трубка Хоппа.

— Кто вы такие? — спросил один из них, сержант, — спросил предельно резко. Как на допросе.

— Я девушка Дэнни, — ответила Чарли.

— Кто это — «Дэнни»?

— Вы его знаете. — Жестикулируя, Чарли добавила: — Он занят в этой сфере на уровне распределения.

Сканер раскачивался взад-вперед, изучая их.

Солдаты посовещались, говоря что-то в подведенные ко рту микрофоны и прислушиваясь к наушникам — кнопочкам, закрепленным у каждого в правом ухе.

— Порядок, — сказал наконец главный среди них — сержант. Его внимание было снова обращено к Нику и Чарли. — Что вам здесь нужно? — повелительно спросил он.

— Место, где мы могли бы ненадолго остаться, — ответила Чарли.

Кивнув в сторону Ника, офидант спросил:

— А он кто такой?

— Новенький. Сегодня к нам примкнул.

— Из-за объявления о казни Кордона, — добавил Ник.

Солдат задумчиво хмыкнул.

— Мы уже заполнили почти все места. Не знаю… — Нахмурившись, он прикусил нижнюю губу. — Ты тоже хочешь остаться здесь? — спросил он у Ника.

— На день или около того. Не больше.

Посерьезнев, Чарли сказала:

— Знаете, у Дэнни случаются эти психопатические задвиги, но обычно не дольше, чем на…

— Я не знаю Дэнни, — перебил солдат. — Вы можете вдвоем занять одну комнату?

— Думаю, да, — ответила Чарли.

— Да, — подтвердил Ник.

— Мы можем дать рам убежище на семьдесят два часа, — сообщил сержант. — А потом вам придется уйти.

— Какую площадь все это занимает? — поинтересовался у него Ник.

— Четыре квадратных городских блока.

Ник в этом не усомнился.

— Да, это уже не сделка на пятак — гривенник, — сказал он солдатам.

— Если б так, — ответил один из них, — то маловато было бы у нас шансов. Мы здесь печатаем брошюры миллионными тиражами. Большинство из них в конце концов конфискуется властями, но не все. Мы используем принцип мусорной почты; даже если прочитанной окажется лишь одна пятидесятая часть — а все остальные выброшены, — то все окупится; только так и можно этим заниматься.

— А что поступает от Кордона теперь, — спросила Чарли, — теперь, когда он знает, что его собираются казнить? Или он не знает? Они ему сказали?

— Это наверняка знают на приемной станции, — ответил солдат. — Но ещё несколько часов мы от них ничего не услышим; обычно бывает задержка, пока материал редактируется.

— Значит, вы не печатаете слова Кордона в точности так, как они от него исходят, — заметил Ник.

Солдаты засмеялись. И не ответили.

— Он перескакивает с пятого на десятое, — пояснила Чарли.

— Ожидаются ли какие-нибудь попытки агитации за приостановку казни? — поинтересовался Ник.

— Сомневаюсь, что было такое решение, — ответил один из солдат.

— Это ничего не даст, — подключился другой. — Мы проиграем; его казнят, а мы все окажемся в лагерях для интернированных.

— Значит, вы позволите убить его? — спросил Ник.

— Тут уж мы бессильны, — в один голос сказали несколько солдат.

— Когда он умрет, — заметил Ник, — вам уже нечего будет печатать; придется вам заткнуться.

Солдаты засмеялись.

— Вы что-то слышали от Провони, — догадалась Чарли.

Наступила тишина, а затем сержант проговорил:

— Сильно искаженное сообщение. Но подлинное.

Стоявший рядом с ним солдат тихо сказал:

— Торс Провони уже на обратном пути.

Часть II

Глава 11

— Это существенно меняет ситуацию, — угрюмо пробормотал Уиллис Грэм. — Прочтите перехваченное послание ещё раз.

Директор Варне прочел лежащий перед ним текст.

— «Нашел… которые смогут… их помощи будет… и я уже…» Это все, что удалось записать. Остальное съели атмосферные помехи.

— Но здесь все ответы, — заметил Грэм. — Он жив; он возвращается; он нашел кого-то — не что-то, а кого-то, потому что он говорит: «которые смогут». Он говорит: «их помощи будет» — здесь, вероятно, утрачено окончание предложения, гласящего: «Их помощи будет достаточно». Или что-нибудь в этом роде.

— Думаю, вы слишком пессимистичны, — сказал Варне.

— Приходится. В любом случае, черт побери, у меня есть повод для пессимизма. Все это время они ожидали известия от Провони — и теперь оно пришло. Их типографии в ближайшие шесть часов разнесут эту новость по всей планете, и мы никак не сможем им помешать.

— Мы можем разгромить их главную типографию на Шестнадцатой авеню, — заметил Варне; он был за это обеими руками. Уже не один месяц он ждал разрешения уничтожить эту мощную типографию Низших Людей.

— Они вставят это в телевизионную сеть, — ответил Грэм. — За те две минуты, пока мы найдем их передатчик и положим этому конец, они успеют передать свое проклятое послание.

— Тогда сдавайтесь, — предложил Варне.

— Я не собираюсь сдаваться. И никогда не собирался. Провони будет убит в течение часа после приземления; и кого бы он там ни привел на подмогу — мы и тех прикончим. Проклятые инопланетники… У них, наверное, по шесть ног и жало на хвосте. Как у скорпиона.

— Вот они нас до смерти и ужалят, — сказал Варне.

— Да, что-нибудь вроде того. — В купальном халате и шлепанцах Грэм уныло расхаживал по своей спальне-канцелярии, руки его были сложены на груди, а живот выдавался вперед. — Вам это не кажется предательством по отношению к человеческой расе — к Старым Людям, Низшим Людям, Новым Людям, Аномалам — ко всем? Притащить сюда этих инопланетников, которые, вероятно, захотят здесь поселиться, уничтожив нас?

— Если только, — заметил Варне, — мы не дадим себя уничтожить, и сами уничтожим их.

— Ну, об этом просто нельзя ничего сказать с уверенностью, — сказал Грэм. — Они могли бы тут крепко обосноваться. Именно это мы и должны предотвратить.

— Из данных о расстоянии, с какого было передано послание, — сказал Варне, — можно заключить, что он — или они — будут здесь не раньше, чем через два месяца.

— У них может оказаться сверхсветовой двигатель, — проницательно заметил Грэм. — Провони может быть вовсе не на борту «Серого динозавра» — он может быть на борту одного из их кораблей. Да и «Серый динозавр», черт бы его взял, тоже достаточно быстр; как вы помните, он был прототипом целого поколения новых кораблей для межзвездного сообщения; Провони взял самый первый и сбежал на нем.

— Вполне возможно, — согласился Варне. — Провони мог усовершенствовать свой корабль; он мог форсировать двигатель. Он всегда был технарем. Разумеется, я не могу полностью этого исключить.

— Кордон будет казнен немедленно, — сказал Грэм. — Позаботьтесь об этом теперь же. Известите средства информации, чтобы они смогли присутствовать. Соберите сочувствующих.

— Нам? Или им?

— Нам! — рявкнул Грэм.

— Между прочим, — спросил Варне, делая заметки в блокноте, — могу я получить разрешение нанести удар по типографии на Шестнадцатой авеню?

— Она хорошо защищена от этого удара, — заметил Грэм.

— Не совсем. Подобно улью, она разделена на…

— Я все об этом знаю — месяцами читал ваши проклятые детальные и нудные доклады. По-моему, у вас уже зуб на эту типографию, разве не так?

— А вы как думаете? По-моему, её давным-давно следовало уничтожить.

— Что-то удерживает меня от этого.

— Что же? — поинтересовался Варне. Немного погодя Грэм ответил:

— Когда-то я там работал. Ещё до того, как поступил на Государственную службу. Я был тайным агентом и знаю там почти всех; когда-то мы были друзьями. Они так и не проведали обо мне… Тогда я выглядел совсем иначе, нежели теперь. У меня была искусственная голова.

— Боже! — выдохнул Варне.

— А что такое?

— Просто это так… нелепо. Мы их больше не используем; это прекратилось с тех пор, как я пришел к руководству.

— Ну, это было до того, как вы пришли к руководству.

— Значит, они до сих пор не знают.

— Я дам вам полномочия разрушить стену здания и всех арестовать, — решил Грэм. — Но я не позволю вам бомбить их. Впрочем, вы убедитесь, что я прав; никакой разницы не будет — они передадут новости о Провони в эфир. За две минуты они оповестят всю Землю — только за две минуты!

— В ту же секунду, когда их передатчик выйдет в эфир…

— Две минуты. В любом случае.

Немного погодя Варне кивнул.

— Итак, вы поняли, что я прав. Так или иначе, поторопитесь с казнью Кордона; мне нужно, чтобы она состоялась сегодня, в шесть часов вечера по нашему времени.

— А все это дело насчет Ирмы и снайпера…

— Забудьте о нем. Займитесь Кордоном. Ирму мы прикончим позднее. Возможно, один из этих инопланетников мог бы придавить её своим мешковатым протоплазменным телом.

Варне рассмеялся.

— Я серьезно, — сказал Грэм.

— Что-то у вас очень мрачные представления о том, как могут выглядеть эти инопланетники.

— Дирижабли, — сказал Грэм. — Они будут похожи на дирижабли. Только с хвостами. Этих хвостов придется остерегаться — именно там будет яд.

Варне встал.

— Могу ли я теперь оставить вас и начать подготовку к казни Кордона? А также атаку типографии Низших Людей на Шестнадцатой авеню?

— Да, — ответил Грэм. Помедлив у двери, Варне спросил:

— Вы желаете присутствовать при казни?

— Нет.

— Я мог бы устроить для вас специальную кабину, откуда вам все было бы видно, но где вас никто…

— Я посмотрю её по внутренней телевизионной сети.

Варне прищурился.

— Значит, вы не желаете, чтобы её транслировали по обычной, общепланетной сети? Чтобы все её видели?

— Ах да, — хмуро кивнул Грэм. — Разумеется — это же самое главное, так ведь? Ладно, я просто посмотрю её, как и все остальные. Этого мне волне достаточно.

— Что же касается типографии на Шестнадцатой авеню… Я составлю список всех, кого мы там схватим, — вы сможете просмотреть его…

— И увидеть, сколько там старых друзей, — закончил Грэм.

— Возможно, вы пожелаете навестить их в тюрьме.

— В тюрьме! Неужели все непременно должно заканчиваться тюрьмой или казнью? Разве это правильно?

— Если вы имеете в виду «так ли это происходит?» — тогда ответ утвердительный. Если же вы имеете в виду…

— Вы знаете, что я имею в виду.

Размышляя, Варне проговорил:

— Мы ведем гражданскую войну. В свое время Авраам Линкольн заключил в тюрьмы сотни и сотни людей, причем без надлежащих судебных процессов, — и все же он до сих пор считается величайшим из президентов Соединенных Штатов.

— Но он постоянно миловал преступников.

— Вы тоже можете это делать.

— Хорошо, — осторожно произнес Грэм. — Я освобожу всех, кого я знаю из захваченных в типографии на Шестнадцатой авеню. И они никогда не узнают, почему.

— Вы слишком добры, господин Председатель Совета, — заметил Варне. — Распространить свое благоволение даже на тех, кто теперь активно работает против вас…

— Я гнусный ублюдок, — проскрежетал Грэм. — Мы оба прекрасно это знаем. Так оно и есть — ладно, черт побери. Вместе с этими людьми я провел много славных деньков; мы получали много радости и веселья от напечатанных нами текстов. Мы веселились, когда делали туда смешные вставки. Теперь все тексты казенные и скучные. Но когда я был там, мы… А-а, будь оно все проклято! — Он погрузился в молчание. «Что я здесь делаю? — спросил он самого себя. — Как же я оказался в таком положении, со всей этой властью? Я вовсе не был для этого предназначен. Впрочем, — подумал он, — возможно, и был».

Торс Провони проснулся. И ничего не увидел — лишь черную пучину вокруг. «Я внутри него», — сообразил он.

— Верно, — подтвердил фроликсанин. — Мне стало тревожно, когда ты заснул — как ты это называешь.

— Морго Ран Вилк, — обратился Провони в темноту, — ты зануда. Мы спим каждые двадцать четыре часа; мы спим от восьми до…

— Я знаю, — перебил Морго. — Но представь себе, как это выглядит: ты постепенно теряешь свою личность, твой сердечный ритм замедляется, пульс падает — все это слишком похоже на смерть.

— Но ты же знаешь, что это не смерть, — вставил Провони.

— Но это ментальное функционирование настолько изменчиво, что вызывает у нас тревогу. Пока ты спишь, в тебе происходит необычная и бурная ментальная деятельность, которую ты сам не осознаешь. Вначале ты вступаешь в мир, который в какой-то степени тебе знаком… Тебе представляется, что ты находишься там, где говорят и действуют самые настоящие друзья, враги и просто социально значимые для тебя фигуры.

— Другими словами, — сказал Провони, — во сне.

— Этот вид сна представляет собой что-то вроде подведения итогов прошедшего дня: что ты сделал, о ком думал, с кем говорил. И он нас не тревожит. Тревожит нас следующая фаза. Ты опускаешься на более глубокий внутренний уровень, сталкиваешься с персонажами, которых никогда не знал, оказываешься в ситуациях, которые никогда тебе не встречались. Начинается дезинтеграция твоей самости — тебя как такового; ты сливаешься с некими изначальными сущностями богоподобного типа, обладающими чудовищной силой; пока ты находишься там, существует опасность…

— Коллективное бессознательное, — перебил Провони, — открытое величайшим мыслителем человечества Карлом Юнгом. Проникновение в прошлое до момента рождения — назад, в другие жизни, другие места… населенные архетипами, как Юнг назвал…

— А подчеркнул ли Юнг в особенности то, что какой-нибудь из этих архетипов мог в любой момент поглотить тебя? Причем воссоздания твоей самости уже никогда бы не произошло снова. Ты остался бы лишь ходячим и говорящим придатком этого архетипа.

— Конечно, он подчеркнул это. Однако архетип берет верх не во время ночного сна, а в течение дня. Когда они появляются в дневное время — тогда-то ты и уничтожен.

— Другими словами: когда, бодрствуя, ты спишь.

— Ну да, — неохотно согласился Провони.

— Значит, когда ты спишь, мы должны защищать тебя. Почему же ты противишься тому, что я окутываю тебя в этот промежуток времени? Я забочусь о твоей жизни; ты устроен так, что можешь потерять её после какой-нибудь одной-единственной авантюры. Твое путешествие к нашему миру — ужасная авантюра. Если говорить о статистике, то тебе не следовало идти на такой риск.

— Однако я это сделал, — заметил Провони.

Тьма стала расползаться, пока фроликсанин покидал его. Провони уже различал металлическую стенку корабля, большую корзину, использовавшуюся как гамак, приоткрытый люк в кабину управления. Это его корабль, «Серый динозавр», давно уже ставший его миром. Кокон, в котором он проспал изрядное время.

«Удивились бы они теперь этому фанатику, — подумал он, — если бы только могли видеть его, вытянувшегося в гамаке, с недельной давности щетиной, волосами до плеч, грязным телом, в засаленной, ещё более грязной одежде. Вот он, спаситель человечества. Или, скорее, некоторой части человечества. Той части, что до сих пор подавлялась… А как там сейчас? — задумался он. — Удалось ли Низшим Людям получить какую-нибудь поддержку? Или большинство Старых Людей примирились со своим жалким положением? И Кордон, — подумал он. — Что, если великий оратор и публицист уже мертв? Тогда, вероятно, все движение умерло вместе с ним.

Но теперь они знают — мои друзья, по крайней мере, — что я нашел необходимую нам помощь и что я возвращаюсь. Если предположить, что они получили мое послание. И если предположить, что они смогли его расшифровать.

Я предатель, — подумал он, — обратившийся к нелюдям за поддержкой. Открывший Землю для вторжения существ, которые в другом случае никогда бы и не обратили на неё внимания. Кем я войду в историю — величайшим злодеем или спасителем человечества? А может быть, что-нибудь не столь крайнее — где-то в середине? Предмет для статьи на четверть страницы в энциклопедии «Britannica».

— Как ты можешь называть себя предателем, Торс Провони? — спросил Морго.

— Действительно — как?

— Тебя называли предателем. Тебя называли и спасителем. Я исследовал твою сознательную самость вплоть до мельчайших её элементов, и там нет никакой жажды кичливого величия; ты проделал труднейшее путешествие, в котором не было фактически никаких шансов на успех — и проделал ты его, руководствуясь только одним мотивом: помочь своим друзьям. Разве не сказано в одной из ваших книг мудрости: «Если кто-то отдает жизнь за друга своего…»

— Ты не можешь закончить эту цитату, — обрадовался Провони.

— Нет, потому что ты её не знаешь, а все, с чем нам до сих пор приходилось спорить, это твое сознание — все его содержимое, вплоть до коллективного уровня,который так тревожит нас по ночам.

— Parvor nocturnus, — отозвался Провони. — Ночной страх; у тебя фобия. — Он с трудом выбрался из гамака, постоял, покачиваясь от головокружения, а потом зашаркал к отсеку пищеобеспечения. Он нажал на кнопку, но ничего не появилось. Он нажал на другую кнопку. Опять ничего не появилось. Тогда он почувствовал страх и стал нажимать на кнопки как попало… Наконец кубик R — рациона выскользнул в коробочку.

— Этого тебе хватит, чтобы добраться до Земли, Торс Провони, — заверил его фроликсанин.

— Хватит, — в бешенстве прорычал Провони, скрипя зубами, — да и только! Знаю я эти вычисления; возможно, последние несколько дней мне придется провести вообще без еды. А ты беспокоишься о моем сне; Боже мой, если уж ты решил обеспокоиться, беспокойся лучше о моем брюхе.

— Но мы же знаем, что с тобой будет все в порядке.

— Ладно, — бросил Провони. Он вскрыл кубик с пищей, проглотил её, выпил чашечку редистиллированной воды, передернулся и подумал, не почистить ли ему зубы. «Я весь провонял, — подумал он. — Они придут в ужас. Я буду выглядеть как человек, которого недели на четыре заперли в подводной лодке».

— Они поймут, почему, — отозвался Морго.

— Я хочу принять душ, — сказал Провони.

— Воды недостаточно.

— А ты не можешь… как-нибудь её сообразить? — Не раз до этого фроликсанин обеспечивал его химическими элементами, нужными ему для создания более сложных веществ. Ясно, что если он был способен делать это, то он мог бы синтезировать и воду… Там, вокруг «Серого динозавра», где он разместился.

— Моей собственной телесной системе тоже недостает воды, — ответил Морго. — Я даже думал немного попросить у тебя.

Провони рассмеялся.

— Что смешного? — спросил фроликсанин.

— Вот мы, тут, между Проксимой и Солнцем, направляемся спасать Землю от владычества тамошней олигархии элитных вождей — и усердно стараемся выклянчить друг у друга кварту-другую воды. Как же мы собираемся спасать Землю, если даже не можем синтезировать воду?

— Позволь, я расскажу тебе одну легенду о Боге, — сказал Морго. — В самом начале он сотворил яйцо — громадное яйцо с неким существом внутри. Бог попытался разбить скорлупу, чтобы выпустить это существо — первое живое существо — наружу. Но Он не смог. Однако созданное Им существо обладало острым клювом, приспособленным для решения именно такой задачи, — и оно пробило себе путь сквозь яичную скорлупу. Отсюда вывод: ныне все живые существа обладают свободой воли.

— Почему?

— Потому что яйцо разбили мы, а не Он.

— Но почему это дает нам свободу воли?

— Потому, черт побери, что мы можем делать то, чего не может Он.

— Ого! — Провони кивнул, а затем ухмыльнулся в восторге от идиомы фроликсанина, подхваченной им, разумеется, у него же самого. Морго знал земные языки лишь в той мере, в какой знал их сам Провони; достаточно приличный шмат английского — хотя и далекий от того, каким владел Кордон, — плюс немного латыни, немецкого и итальянского. Морго мог сказать «до свидания» по-итальянски, и ему это, похоже, нравилось; он всегда заканчивал разговор важным «ciaou». Сам Провони предпочитал говорить «увидимся позже», но фроликсанин, очевидно, считал это несоответствующим языковой норме… и каким-то его собственным стандартам. Это была какая-то служебная идиома, от которой Провони никак не мог избавиться. Это была, как и многое другое в его голове, какая-то мышиная возня: пляшущие обрывки мыслей и представлений, воспоминаний и страхов, которые, очевидно, поселились там навсегда. Фроликсанам было под силу все это рассортировать, и они, судя по всему, так и сделали.

— Знаешь, — сказал Провони, — когда мы доберемся до Земли, я думаю найти где-нибудь бутылку бренди. И выпить на лестнице…

— На какой лестнице?

— Просто мне видится какое-то громадное серое общественное здание без окон, что-нибудь действительно жуткое, — вроде Внутренней службы государственных сборов, — видится, как я сижу там на лестнице, в старом темно-синем пальто, и пью бренди. Прямо, в открытую. И подойдут люди и станут бубнить: «Смотрите-ка, этот человек пьет в общественном месте». А я скажу: «Я Торс Провони». И тогда они скажут: «Он это заслужил. Мы не станем его сдавать». И не станут.

— Никто тебя не арестует, Торс Провони, — заверил Морго. — Ни тогда, ни в любое другое время. Мы будем с тобой с момента твоего приземления. Не только я, как сейчас, но и мои собратья. Все братство. И они…

— Они завладеют Землей. А потом вышвырнут меня умирать.

— Нет-нет. Мы ведь уже договорились. Разве ты не помнишь?

— А может, ты лгал?

— Мы не способны лгать, Торс Провони. Я тебе уже объяснял, и это подтверждал мой инспектор, Гран Си Ван. Если ты не веришь мне и не веришь ему, организму возрастом более шести миллионов лет… — В голосе фроликсанина звучало раздражение.

— Когда я все это увижу, — отрезал Провони, — тогда и поверю. — Он хмуро выпил вторую чашку редистиллированной воды — хотя над источником воды и горела красная лампочка… Горела она уже неделю.

Глава 12

Специальный курьер отсалютовал Уйллису Грэму и сообщил:

— Это пришло под индексом Один. Вам для немедленного прочтения, если вы соблаговолите… со всем уважением… господин Председатель Совета.

Ворча себе что-то под нос, Уиллис Грэм вскрыл конверт. Машинописный текст на единственном листке обычной бумаги шестнадцатой категории составлял одно предложение:

«Наш агент в типографии на Шестнадцатой авеню докладывает о втором послании от Провони и о том, что тот преуспел».

«Мать твою за ногу! — сказал себе Грэм. — Преуспел». Он взглянул на курьера и попросил:

— Принесите мне, пожалуйста, несмешанного гидрохлорида мета-мофетамина. Я приму его орально в капсуле; позаботьтесь, чтобы это была именно капсула.

Несколько удивленный курьер вновь отсалютовал и рявкнул:

— Есть, господин Председатель Совета. — Он вышел из спальни-канцелярии, и Грэм остался один. «Я застрелюсь», — сказал он себе. Хандра наполнила его изнутри, раздирая его, пока он не обвис, как лопнувший воздушный шарик. «И ещё до смерти Кордона, — подумалось ему. — Так-так, а ну-ка возьмемся за Кордона».

Он нажал на кнопку переговорника.

— Пришлите сюда офиданта чином повыше; кого угодно — это не имеет значения.

— Есть, сэр.

— И пусть возьмет с собой личное оружие.

Пятью минутами спустя в комнату вошел с иголочки одетый майор, отдавший безупречный и профессиональный салют.

— К вашим услугам, господин Председатель Совета.

— Мне нужно, чтобы вы отправились в тюремную камеру Эрика Кордона в тюремных сооружениях Лонг-Бич, — заявил Грэм, — и мне нужно, чтобы вы лично, из вашего личного оружия, которое я вижу у вас на поясе, застрелили Кордона и убедились, что он мертв. — Он протянул ему клочок бумаги. — Вот вам моя санкция.

— Вы уверены… — начал было офидант.

— Уверен, — оборвал его Грэм.

— Я хочу сказать, сэр, вы уверены…

— Если вы не пойдете, я пойду сам, — отрезал Грэм. — Идите. — Он резко и коротко махнул рукой в сторону главной двери канцелярии.

Майор удалился.

«Никакого показа по телевидению, — сказал себе Грэм. — Никакой публики. Только двое в камере. Что ж, Провони вынудил меня на это; я не могу допустить, чтобы они двое одновременно были в непосредственной близости от меня. На самом деле — в некотором смысле — именно Провони убивает Кордона. Интересно, какую форму жизни они представляют? — спросил он себя. — Те, кого нашел Провони? Ублюдок», — сказал он себе.

Он пощелкал выключателями, выругался и нашел наконец тот, что включал монитор, демонстрировавший камеру Кордона. Худое аскетичное лицо, очки серого цвета, седые — и редеющие — волосы… «Прямо профессор колледжа, пописывающий книжонки, — сказал себе Грэм. — Ну что ж, я лицо собираюсь проследить, как этот майор — кто бы он ни был — пристрелит его».

На экране монитора Кордон сидел так, словно он задремал… Но на самом деле он диктовал — вероятно, в типографию на Шестнадцатой авеню. «Валяй, источай свои наставления», — хмуро подумал Грэм и стал ждать.

Прошло четверть часа. Ничего не произошло — Кордон продолжал диктовать. А затем — внезапно, удивив и Кордона, и Уиллиса Грэма, — дверь камеры скользнула в сторону. Изящный, безупречно одетый майор проворно вошел.

— Вы Кордон Эрик? — спросил майор.

— Да, — вставая, ответил Кордон.

Майор — совсем ещё молодой человек, с мелкими, острыми чертами лица, — потянулся за оружием. Потом он направил на Кордона пистолет и произнес:

— С санкции господина Председателя Совета мне было предписано явиться сюда и прикончить вас. Желаете ли вы ознакомиться с санкцией? — Он порылся в кармане.

— Нет, — ответил Кордон.

Майор выстрелил. Кордон упал навзничь под ударом луча разрушительной энергии — назад, в скользящем движении, отбросившем его к дальней стене камеры. Затем он постепенно сполз вниз, оказавшись в сидячем положении, напоминая какую-то брошенную куклу: ноги расставлены в стороны, голова свесилась на грудь, а руки безжизненно болтаются.

Наклонившись к соответствующему микрофону, Грэм сказал:

— Благодарю вас, майор. Теперь вы можете идти. Больше вам здесь нечего делать. Кстати… как вас зовут?

— Уэйд Эллис, — ответил майор.

— Вам будет объявлена благодарность в приказе, — сказал Грэм и отключился. «Уэйд Эллис, — подумал он. — Дело сделано». Он почувствовал — что? Облегчение? Безусловно. «Боже, — подумал он, — как просто это делается. Ты приказываешь солдату, которого никогда раньше не видел, которого ты даже не знаешь по имени, пойти и прикончить одного из самых влиятельных людей на Земле. И он это делает!»

Все это вызвало в его мозгу поразительный воображаемый диалог. Разговор происходил бы примерно так:

Лицо А: Привет, меня зовут Уиллис Грэм.

Лицо Б: Меня зовут Джек Кветк.

Лицо А: Я вижу, вы в чине майора.

Лицо Б: Как пить дать.

Лицо А: Скажите, майор Кветк, вы бы тут не прикончили для меня кое-кого? Я запамятовал, как его зовут… Подождите, пока я просмотрю эту пачку бумаг.

И так далее.

Дверь комнаты настежь распахнулась, и туда вбежал директор полиции Ллойд Барнс с пылающим от гнева и недоверия лицом.

— Вы только что…

— Знаю, — перебил Грэм. — Вы что, должны мне об этом доложить? Думаете, мне не известно?

— Значит, это и в самом деле был ваш приказ, как мне сказал начальник барака в этой тюрьме.

— Ага, — невозмутимо отозвался Грэм.

— Как же это понимать?

— Смотрите, — сказал Грэм. — Пришло второе послание от Провони. Там особо указывается, что он везёт с собой внеземную форму жизни. Это уже не догадки, а факт.

— Просто вы чувствуете, что не справились бы с Кордоном и Провони одновременно, — яростно выговорил Барнс.

— Не в бровь, а в жопу! Ясно дело! — злобно рявкнул Грэм и погрозил Барнсу пальцем. — Если в двух словах, то так оно и есть. И нечего устраивать мне из-за этого сцену; это было необходимо. Разве смогла бы вся ваша двухпиковая сверхразвитая шатия Новых Людей справиться с этими двумя здесь, на Земле? Ясно, что ответ отрицательный.

— Этим ответом, — сказал Барнс, — должно было бы стать достойное исполнение приговора, с соблюдением всех необходимых формальностей.

— И пока мы устраивали бы ему последнюю трапезу и тому подобное, какое-нибудь гигантское сверкающее рыбообразное существо приземлилось бы в Кливленде, прихватило бы всех Аномалов и Новых и стало бы их кончать. Так?

После некоторой паузы Барнс спросил:

— Собираетесь ли вы объявить общепланетную тревогу?

— Аврал?

— Да. И в самом буквальном смысле.

Грэм задумался.

— Нет. Мы приведем в готовность военных и полицию, затем известим ключевых Новых и Аномалов — они имеют право знать, каково истинное положение дел. Но этим поганцам, всем этим Старым Людям и Низшим Людям — ни слова. — «Впрочем, — подумал он, — типография на Шестнадцатой авеню известит их в любом случае. И безразлично, насколько быстро мы её атакуем. Все, что от них требуется, — это передать послания от Провони зависимым передатчикам и меньшим типографиям… которые они, черт побери, уже наверняка соорудили».

— Десантный отряд Грин — А, подкрепленный отрядами Б и В, уже на пути к типографии на Шестнадцатой авеню, — сообщил Барнс. — Я думал, вам приятно будет это услышать. — Он взглянул на часы. — Где-то через полчаса они начнут штурмовать передовую линию обороны типографии. Мы организовали трансляцию по закрытой телевизионной сети, так что вы сможете посмотреть.

— Спасибо.

— Иронизируете?

— Нет-нет, — ответил Грэм. — Я имел в виду именно то, что сказал; я сказал «спасибо» и имел в виду «спасибо». — Он повысил голос. — Неужели все должно иметь какой-то скрытый смысл? Разве мы шайка террористов, крадущихся в темноте и обменивающихся кодовыми словами? Или мы все же правительство?

— Мы — законное действующее правительство, — сказал Барнс, — столкнувшееся с мятежом внутри и со вторжением извне. И мы предпринимаем меры оборонительного характера в обоих направлениях. К примеру, мы можем разместить передовую линию кораблей глубоко в космосе, откуда они смогут поразить судно Провони ракетами, когда оно вернется в Солнечную систему. Мы можем…

— Это компетенция военных, а не ваша. Я созову Чрезвычайный Мирный Совет Директоров в Алом зале на ассамблею в… — он сверился со своими часами, «Омегой», — в три часа дня. — Он нажал кнопку у себя на столе.

— Слушаю, сэр.

— Мне нужно, чтобы директора собрались в Алом зале сегодня в три часа дня, — сказал Грэм. — Порядок срочности А. — Он вновь повернулся к Барнсу.

— Мы схватим столько Низших Людей, сколько сможем, — заверил тот.

— Чудесно, — отозвался Грэм.

— Могу я получить разрешение разгромить остальные их типографии? По крайней мере те, что нам известны?

— Чудесно, — снова отозвался Грэм.

— Вы все ещё говорите в насмешку, — неуверенно произнес Барнс.

— Просто я до сих пор страшно балдею, — сказал Грэм. — Как может человеческое существо провоцировать ситуацию, при которой чужая форма жизни… А-а, будь оно проклято. — Он погрузился в молчание. Барнс какое-то время выжидал, а затем протянул руку, чтобы включить один из располагавшихся перед Грэмом телевизионных экранов.

На экране стало видно, как вооруженная полиция стреляет миниатюрными ракетами в рексероидную дверь. Повсюду был дым столбом и вооруженные полицейские.

— Они ещё не ворвались туда, — заметил Грэм. — Рексероид — весьма прочный материал.

— Они только начали.

Рексеровдная дверь разлетелась брызгами расплава, метнувшимися по сторонам в виде пылающих шариков, подобно птицам марсианского неба. Затрещала перестрелка между полицейскими и находившимися внутри защитниками типографии — солдатами в униформе. Застигнутые врасплох полицейские поспешили в укрытие, а затем швырнули гранаты с нервнопаралитическим газом и все такое прочее. Дым стал застилать все вокруг, но постепенно сделалось очевидным, что полиция продвигается вперед.

— Возьмите же этих скотов! — рявкнул Грэм, когда расчет из двух полицейских с базукой выпалил прямо по линии обороняющихся. Снаряд из базуки просвистел мимо солдат и разорвался внутри огромной глыбы типографского оборудования за их спинами. — Вот вам ваши прессы! — обрадовался Грэм. — Вот так-то вот.

Полиция к тому времени уже просочилась в главное помещение самой типографии. Телевизионная камера следовала за ней, сосредоточившись на схватке двух одетых в зеленое полицейских и трех солдат в серой униформе.

Шум стали затихать. Меньше стало выстрелов, и меньше можно было различить двигающихся людей. Полицейские стали хватать обслуживающий персонал прессов, время от времени все ещё обмениваясь пистолетными выстрелами с немногими живыми и вооруженными солдатами Низших Людей.

Глава 13

В небольшой уединенной комнатке, предоставленной им персоналом, обслуживающим прессу, Ник Эпплтон и Чарли сидели молча и напряженно; безмолвные, они прислушивались к звукам боя, и Ник сказал себе: «Итак, никакого пристанища на семьдесят два часа. Ни для нас, ни для кого. Теперь все кончено».

Чарли вытерла чувственные губы, затем вдруг укусила себя за тыльную сторону ладони.

— Боже, — пробормотала она. — Господи! — вскочила на ноги в какой-то дикой стойке. — Мы ничего не можем поделать!

Ник промолчал.

— Говори! — рявкнула Чарли, лицо её уродовала бессильная ярость. — Скажи что-нибудь! Обвини меня, что я тебя сюда затащила, скажи хоть что-нибудь — только не сиди сиднем, уставившись в этот проклятый пол.

— Я тебя не виню, — солгал он. Впрочем, обвинять её не было оснований; не могла же она знать, что полиция вдруг нагрянет в типографию. В конце концов, раньше-то этого не случалось. Она просто исходила из того, что ей было известно. Типография была убежищем; сюда приходило множество людей.

«Власти уже давно знали, — подумал Ник. — Они занялись этим именно теперь из-за новостей о возвращении Провони. Кордон. Боже, — подумал он, — Боже милостивый, они, наверное, сразу же убили его. Весть о возвращении Провони разрушила все тщательно спланированное правящими кругами комплексное наступление в масштабах всей планеты. Сейчас они, вероятно, хватают всех Старых Людей, на которых у них что-нибудь есть. И все это должно быть проделано до возвращения Провони — типографии должны быть разрушены, Низшие Люди схвачены, а Эрик Кордон убит. Они были вынуждены форсировать события; все это вызвало к действию их настоящую тяжелую артиллерию».

— Послушай, — сказал он, вставая и подходя к Чарли; он обнял её и крепко прижал к себе плотное худощавое тело. — На какое-то время мы окажемся в лагере для перемещенных, но в конце концов, когда все так или иначе разрешится…

Дверь комнаты настежь распахнулась. Мент, чья униформа сплошь была покрыта сероватыми частичками, напоминавшими пыль, — пеплом от человеческих костей, — стоял на пороге, целясь в них из ружья Хоппа Б-14. Ник тут же поднял руки, чтобы показать, что он безоружен.

Мент выстрелил из своего Б-14 в Чарли; она сползла на руки Нику.

— Потеря сознания, — объяснил мент. — До успокоительной глубины. — И разрядил свой Б-14 в Ника.

Глава 14

Вглядываясь в телевизионный экран, директор полиции Барнс отметил:

— Ага, 3XX24J.

— Это ещё что? — раздраженно спросил Грэм.

— В этой комнате: вон тот мужчина с девушкой. Эти двое, которых только что уложил зеленый. Мужчина — тот самый контрольный образец, о котором разум компьютера решил, что…

— Я пробую разглядеть кого-нибудь из старых приятелей, — перебил его Грэм. — Заткнитесь и наблюдайте — просто наблюдайте. Или я прошу слишком многого?

Барнс резким тоном продолжал:

— Вайомингский компьютер отобрал его как типичного Старого Человека, который из-за объявления о готовящейся казни Кордона должен примкнуть к Низшим Людям — так и получилось. Теперь мы схватили его и… хотя странно — по-моему, это не его жена. Интересно, что теперь скажет вайомингский компьютер… — Он принялся расхаживать по комнате. — Какова будет его реакция на то, что мы поймали этого человека? Что в нашем распоряжении оказался характерный Старый Человек, который…

— Почему вы говорите, что это не его жена? — спросил Грэм. — Вы думаете, что он живет с той девчонкой? Что он не только стал Низшим Человеком, но уже оставил жену и нашел себе другую? Спросите об этом у компьютера — посмотрим, что он там выдаст. — «А девушка-то, — подумал он, — просто прелесть; что-то в ней мальчишеское. Так-так», — задумался он. — Не могли бы вы проследить, чтобы девушке не повредили? — спросил он у Барнса. — Можете ли вы связаться с десантными отрядами, там, в типографии?

Поднеся к губам висевший у него на поясе микрофон, директор полиции Барнс сказал:

— Капитана Малларда, пожалуйста.

— Маллард слушает, господин директор. — Нервный голос, выдающий сильное возбуждение и стресс.

— Господин Председатель Совета предложил мне попросить вас проследить, чтобы тот мужчина с девушкой…

— Только девушка, — перебил Грэм.

— … Чтобы та девушка, которую только что в боковой комнате уложил из успокаивающего ружья Хоппа Б-14 зеленый, была защищена. Давайте глянем — я попробую установить координаты. — Барнс искоса, как-то по совиному, впился в экран. — Координаты 34, 21, затем 9 или 10.

— Это, должно быть, справа и чуть впереди от моей позиции, — отозвался Маллард. — Да, я немедленно распоряжусь об этом. Мы славно поработали, господин директор, — за двадцать минут полностью овладели типографией с минимальными потерями в живой силе с обеих сторон.

— Главное — не спускайте глаз с девушки, — сказал Барнс и возвратил микрофон на пояс.

— Вы обвешаны приспособлениями, как телефонный мастер, — сообщил ему Грэм.

— Вы опять делаете то же самое, — холодно сказал ему Барнс.

— Что я такое делаю?

— Смешиваете вашу личную жизнь с общественной. Я насчет той девушки.

— У неё странное лицо. Худощавое, как ирландское рыло.

— Господин Председатель Совета, нам угрожает вторжение инопланетных форм жизни; нам угрожает массовый бунт, который может…

— Такую девушку увидишь раз в двадцать лет, — перебил Грэм.

— Могу я попросить вас об одном одолжении? — спросил Барнс.

— Ясное дело. — Уиллис Грэм пришел теперь в хорошее расположение духа; его порадовала эффективность действий полиции при захвате типографии на Шестнадцатой авеню, а его либидо было приведено в рабочее состояние при виде той странной девушки. — А что за одолжение?

— Я хочу, чтобы вы — в моем присутствии — поговорили с тем человеком — мужчиной из 3XX24J… Я хотел бы выяснить, преобладает ли в нем позитивное чувство в связи с тем, что сообщил Провони, и тем, что Провони везёт с собой подмогу, — или его боевой дух сломлен в результате рейда полицейского десантного отряда. Другими словами…

— Обычная проба, — закончил за него Грэм. — Да.

— Ладно. Я взгляну на него. Но желательно сделать это поскорее — лучше бы до возвращения Провони. Абсолютно все должно быть сделано до того, как прибудет Провони со своими монстрами. — Он покачал головой. — Что за ренегат! Что за безжалостный, низкопробный, эгоистичный, властолюбивый, амбициозный, беспринципный ренегат! Он должен войти в учебники по истории именно с такой характеристикой. — Грэму понравилось собственное описание Провони. — Запишите, что я сказал, — велел он Барнсу. — Я хотел бы, чтобы это вставили в следующее же издание энциклопедии «Britannica» — именно так, как я сказал. Слово в слово.

Вздыхая, директор полиции Барнс достал блокнот и старательно записал высказывание Грэма.

— Добавьте туда, — сказал Грэм, — умственно дефективное, фанатически радикальное существо — отметьте: существо, а не человек, — верящее, что любые средства хороши для достижения цели. А какова в данном случае цель? Разрушение системы, где власть передана и удерживается в руках тех, кто физически более приспособлен для того, чтобы править. Системы, где властвуют более компетентные, а не более популярные. Кто лучше — более компетентные или более популярные? Миллард Филлмор был популярен. Также и Резерфорд Б. Хейес. Также и Черчилль. И Лайонс. Но все они, что самое главное, были некомпетентны. Понимаете, о чем я толкую?

— В каком смысле Черчилль был некомпетентен?

— Он выступал в поддержку массированных ночных бомбардировок жилых районов с мирным населением, вместо того чтобы наносить удары по ключевым мишеням. В результате Вторая мировая война продлилась ещё на год.

— Да, я вас понимаю, — сказал Барнс и подумал: «Я не нуждаюсь в уроках по основам гражданственности…» — что было тут же подмечено Грэмом. Это и многое другое.

— Я взгляну на того мужчину из 3XX24J сегодня в шесть вечера по нашему времени, — сказал Грэм. — Доставьте его сюда. Доставьте сюда их обоих — и девушку тоже. — Он поймал ещё более неприязненные, вольнодумные мысли Барнса, но не стал уделять им внимания. Подобно большинству телепатов, он научился игнорировать огромную массу зачаточных людских мыслей: враждебность, скуку, открытое отвращение, зависть. Мыслей, о многих из которых не подозревал и сам их «хозяин». Телепату приходилось быть толстокожим. В особенности ему приходилось выучиваться иметь дело с сознанием индивида, а не с невнятной мешаниной его бессознательных процессов. Там можно было обнаружить едва ли не все, что угодно… и едва ли не у кого угодно… У каждого клерка, прошедшего через канцелярию Грэма, возникали мимолетные мысли о том, чтобы уничтожить своего начальника и занять его место… А кое-кто метил и куда выше; фантастические, маниакальные помыслы возникали у самых, казалось бы, безропотных мужчин и женщин — по большей части они были Новыми Людьми.

Кое-кого из них, кто питал уж откровенно безумные мысли, Грэму приходилось по-тихому госпитализировать. На благо всем окружающим… а в особенности себе самому. Несколько раз он ловил мысли о покушении на него, причем из самых неожиданных источников — как мелких, так и значительных. Как-то раз один квалифицированный специалист из Новых Людей, монтировавший линию видеосвязи в личной канцелярии Грэма, долго замышлял пристрелить его — и принес для этого пистолет. Раз за разом это выплывало наружу; бесконечно повторяющаяся фабула, вызванная к жизни пятьдесят восемь лет назад, когда два новых класса людей заявили о себе. Он привык к этому… впрочем, привык ли? Пожалуй, что и нет. Но с этим он жил всю жизнь, и теперь, в одной из последних партий этой игры, он и представить себе не мог, что потеряет свою способность к адаптации — теперь, когда Провони и его инопланетные друзья собирались заступить ему дорогу.

— Как зовут того мужчину из квартиры 3XX24J? — спросил он у Барнса.

— Это я ещё должен выяснить, — ответил Бане.

— А вы уверены, что та девушка не его жена?

— Его жену я мельком видел на фотографии. Жирная, противная — сварливая баба, как можно заключить из видеозаписи, сделанной устройством, вмонтированным в крышку стола у них в квартире. Типового стола 243, что стоит во всех этих квартирах стиля квазимодерн.

— Чем он зарабатывает на жизнь?

Барнс посмотрел в потолок, облизнул нижнюю губу и ответил:

— Он нарезчик протектора. На стоянке подержанных скибов.

— Это ещё что за чертовщина?

— Ну, берут они, скажем, скиб, и осмотр показывает, что протектор на шинах совсем стерся. Тогда он берет раскаленную железку и нарезает новый, фальшивый протектор на том, что осталось от шины.

— Это незаконно?

— Нет.

— Ладно, теперь будет незаконным, — сказал Грэм. — Я только что принял какой-то закон; сделайте там добавление. Нарезка протектора является преступлением. Она представляет опасность.

— Есть, господин Председатель Совета. — Барнс сделал пометку в своем блокноте, подумав при этом: «На нас вот-вот обрушатся инопланетные существа, и вот о чем думает Грэм — о нарезке протектора».

— Нельзя обходить вниманием мелкие вопросы, целиком сосредоточиваясь на более значительных, — указал Грэм, отвечая на мысль Барнса.

— Но в такое время, как сейчас…

— Немедленно позаботьтесь об официальном объявлении нарезки протектора судебно наказуемым проступком, — перебил Грэм. — Проследите, чтобы каждая стоянка подержанных скибов не позднее пятницы получила об этом письменное — подчеркните: письменное — уведомление.

— Почему бы нам не вынудить инопланетян приземлиться, — ядовито спросил Барнс, — чтобы потом этот человек так нарезал бы им протектор, что когда они собрались бы прокатиться, то их шины рванули бы к чертовой матери и все они погибли бы в результате этой аварии?

— Это напоминает мне один анекдот про англичан, — сказал Грэм. — Во время Второй мировой войны итальянское руководство было страшно обеспокоено — и не зря — высадкой англичан в Италии. Тогда было предложено, чтобы во всех отелях, где остановятся англичане, им назначали бы жутко завышенную цену. Англичане, ясное дело, были слишком воспитаны, чтобы выражать недовольство; им легче было уехать — и все они уехали из Италии. Слышали этот анекдот?

— Нет, — ответил Варне.

— Мы действительно оказались в дьявольски неприятном положении, — сказал Грэм. — Даже хотя мы и прикончили Кордона и вытряхнули типографию на Шестнадцатой авеню.

— Совершенно верно, господин Председатель Совета.

— Судя по всему, мы даже не сможем перехватать всех Низших Людей, а эти пришельцы могут оказаться вроде марсиан из «Войны миров» Г. Дж. Уэллса; в один прием они проглотят Швейцарию.

— Давайте оставим наши предположения на будущее, пока мы реально с ними не столкнемся, — предложил Варне.

Грэм уловил у него усталые мысли о долгом отдыхе… и одновременно понимание того, что для каждого из них не ожидается отдыха — как долгого, так и любого другого.

— Мне очень жаль, — произнес Грэм, отвечая на мысли Барнса.

— Вы тут ни при чем.

— Я должен подать в отставку, — угрюмо пробормотал Грэм.

— В пользу кого?

— Вы, двухпиковые, кого-нибудь подыщете. Типа вас.

— Это следовало бы обсудить на совете.

— Нет, — сказал Грэм. — Я не собираюсь подавать в отставку. И ни на каком заседании Совета это обсуждаться не будет.

Он уловил мимолетную, быстро подавленную мысль Барнса: «А может быть, и будет. Если тебе не удастся справиться с этими пришельцами — да ещё и с внутренним восстанием».

Грэм подумал: «Они скорее убьют меня, чем уберут с этого поста. Придется им найти какой-нибудь способ меня прикончить. А прикончить телепата не так просто. Все же они, вероятно, ищут возможности», — решил Грэм.

Удовольствия от этой мысли он не испытывал.

Глава 15

Сознание вернулось, и Ник Эпплтон обнаружил себя растянувшимся на зеленом полу. Зеленый — цвет пидоров, государственной полиции. Он был в лагере ПДР для интернированных — вероятно, в каком-то промежуточном.

Подняв голову, он украдкой огляделся. Тридцать-сорок человек, многие с повязками, многие ранены и истекают кровью. «Похоже, я один из счастливчиков, — заключил он. — И Чарли — она должна быть где-то среди женщин, пронзительно визжа на своих захватчиков. Ох и устроит же она им побоище, — подумал он, — она отобьет им все яйца, когда они придут, чтобы перевезти её в постоянный лагерь для перемещенных. Я-то, конечно, никогда уже её не увижу, — решил он. — Она сияла как звезда; я любил её. Пусть даже так недолго. Получилось, словно я заглянул за кулисы обыденной жизни и увидел, что мне нужно для счастья и как я нуждаюсь в этом счастье».

— У тебя случайно нет с собой никаких болеутоляющих? — спросил у Ника сидевший рядом парень. — У меня сломана нога — из-за этого черт знает какая пронзительная боль.

— К сожалению, нет, — ответил Ник и вернулся к своим мыслям.

— Не вешай носа, — сказал парень. — Не позволяй пидорам забраться к тебе вовнутрь. — Он хлопнул себя по макушке.

— Понимание того, что весь остаток жизни я могу провести в лагере для перемещенных на Луне или на юго-западе Юты, не слишком располагает к веселью, — саркастически отозвался Ник.

— Но ведь ты, — возразил парень с блаженной сияющей улыбкой, — слышал новости, что Провони возвращается, и с подмогой. — Глаза его загорелись, даже несмотря на боль в ноге. — Никаких лагерей для перемещенных больше не будет. «Пала завеса шатра — и небо свернется, как свиток».

— С тех пор, как это было написано, мы ждали две тысячи с лишним лет, — заметил Ник. — Но так ничего и не случилось. — «Ещё и дня не прошло, как я Низший Человек, — подумал Ник, — и вот те на! Что из меня вышло».

Съежившийся поблизости длинный худой мужчина, над правым глазом которого зияла глубокая необработанная рана, спросил:

— Кто-нибудь из вас знает, успели они передать послание от Провони в какую-то другую типографию?

— Да, конечно. — В глазах золотоволосого парня вспыхнули вера и убежденность. — Они сразу все поняли; от наших операторов связи требовалось только щелкнуть переключателем. — Он лучезарно улыбнулся Нику и длинному худому мужчине. — Разве это не замечательно? — спросил он. — Все, даже вот это. — Он указал на их собратьев по плохо освещенной, неважно вентилируемой камере! — Это великолепно! Это прекрасно!

— Это тебя воодушевляет? — спросил Ник.

— Я не очень знаком с литературой предыдущих столетий, — ответил парень, с презрением отвергая анахронизм Ника. — С этим я могу жить! Все это — мое. Пока не приземлится Торс Провони. Он скоро приземлится, и небо…

Служащий полиции в штатском подошел к ним и полистал какую-то подшивку.

— Это ты заходил в 3XX24J? — спросил он у Ника.

— Меня зовут Ник Эпплтон, — ответил Ник.

— Для нас ты человек, заходивший в такую-то квартиру в определенное время определенного дня. Так ты 3XX24J или нет? — Ник кивнул. — Вставай и идем со мной, — приказал полицейский охранник и проворно зашагал к двери.

Ник с трудом сумел подняться, приняв какую-то уродливую стойку; в конце концов он присоединился к менту, со страхом думая о происходящем.

Пока мент отпирал дверь, используя сложную электронную колесную систему со стремительным вращением номеров, один из мужчин, сидевший на полу спиной к стене, сказал Нику:

— Удачи, браток.

Его сосед снял с уха наушник транзистора и сообщил:

— Только что средства информации передали новость. Они убили Кордона. Они решились на это; они действительно это сделали. «Он скончался от хронической болезни печени», — сказали они, но это вранье — не было у Кордона никакого печеночного недомогания. Его расстреляли.

— Пошли, — сказал мент и с силой швырнул Ника в дверной проем, из камеры, дверь которой тут же сама собой захлопнулась.

— Это правда насчет Кордона? — спросил Ник у мента, зеленого пидора.

— Хрен знает. — Потом мент добавил: — А если так, то мысль хорошая. Не знаю, чего они держали его в Брайтфорте все это время; чего они там никак не могли решиться? Ну, ты-то узнаешь об этом, когда перекинешься парой-другой слов с таким Аномалом, как Председатель Совета. — Он продолжал идти по коридору, а Ник — следом.

— Слышал, что Торс Провони возвращается? — спросил Ник. — И с обещанной подмогой?

— Мы их всех отоварим, — заявил мент.

— Почему ты так решил?

— Заткнись и топай! — рявкнул мент, его большая голова — увеличенный череп Нового Человека — злобно вскинулась. Он выглядел сердитым и агрессивным и старался найти любую возможность применить к кому-нибудь свою металлическую дубинку.

«Он прикончил бы меня прямо здесь, — подумал Ник, — если бы мог. Но он вынужден выполнять приказы».

Все же мент устрашил его — особенно та ненависть, что выразилась на лице пидора, когда Ник упомянул о Провони. «Они могут устроить черт знает какое побоище, — понял Ник. — Если только этот выражает их общее настроение».

Мент шагнул в дверной проем; Ник последовал за ним… и увидел, окинув одним взглядом, нервный центр полицейского аппарата. Небольшие экраны мониторов — многие сотни их — и множество ментов, — каждый обозревает сектор из четырех экранов. Жуткая какофония — жужжание, гудение и треск по всему объемистому помещению; люди, мужчины и женщины, мельтешили тут и там, выполняя мелкие поручения — вроде того, что было возложено на пылающего злобой Нового Человека, сопровождавшего Ника. Черт знает какое тут царило беспокойство. Впрочем, ПДР было занято вылавливанием всех известных им Низших Людей; одно это должно было наложить тяжелое бремя на электронно — неврологическое оборудование и на тех, кто с ним работал.

Даже за эти короткие мгновения Ник успел заметить, как они устали. На их лицах не было ни радости, ни торжества. «Ну что, — подумал он, — убийство Кордона не слишком вас подбодрило?» Впрочем, они, как и Низшие Люди, смотрели вперед. Внутренняя часть работы: бомбардировки и налеты на типографии, облавы на Низших Людей — все это, вероятно, должно было быть проделано в течение трех суток.

«А почему трех суток?» — спросил себя Ник. Те два послания не позволяли определить местоположение корабля — и все же такова была, казалось, общая оценка: у них остались какие-нибудь несколько дней, и все. «А если предположить, что ему ещё год пути? — подумал Ник. — Или пять лет?»

— 3XX24J, — обратился к нему сопровождающий, — я передаю тебя представителю Председателя Совета. Он будет вооружен — так что без геройства.

— Ладно, приятель, — ответил Ник, чувствуя, что несколько подавлен происходящими вокруг процессами. Мужчина в обычном деловом костюме — пурпурные рукава, кольца, ботинки с загибающимися вверх носками — подошел к нему. Ник пристально изучил его. Находчивый, преданный своему делу и, конечно, Новый Человек. Его большая голова колыхалась над туловищем; он не использовал привычный кронштейн для укрепления шеи, который был в моде у многих Новых Людей.

— Вы 3XX24J? — спросил мужчина, изучая ксерокопию какого-то документа.

— Я Ник Эпплтон, — каменным голосом ответил Ник.

— Да, эти системы опознавательных номеров действительно никуда не годятся, — согласился уполномоченный Председателя Совета. — Вы работаете — вернее, работали — в качестве… — Он нахмурился, затем поднял массивную голову. — Кого? «Нарезчика протектора»? Это верно?

— Да.

— И сегодня вы примкнули к Низшим Людям вместе со своим нанимателем, Эрлом Дзетой, за которым полиция наблюдала, по-моему, уже несколько месяцев. Ведь это я о вас говорю, так ведь? Мне надо убедиться, что я пропускаю требуемого человека. Здесь у меня отпечатки ваших пальцев; мы прогоним их через печатные архивы. К тому времени, как вас увидит господин Председатель Совета, отпечатки будут — или не будут — подтверждены. — Он сложил документ и аккуратно поместил его в папку. — Идемте.

Ник ещё раз пристально вгляделся в громадный, напоминавший пещеру зал с десятью тысячами экранов мониторов. «Эти люди, — подумал он, — скользят здесь как рыбы — пурпурные рыбы, — как мужские, так и женские особи, — время от времени сталкивающиеся друг с другом подобно молекулам жидкости».

А затем ему явилось видение ада. Все они предстали ему как эманированные духи, лишенные реальных тел. Эти служащие полиции, шныряющие там и сям со своими поручениями, — они давным-давно отказались от жизни, и теперь вместо того, чтобы жить, они лишь впитывали жизненность с экранов, за которыми следили, — точнее, от людей на этих экранах. «Коренные народности Южной Америки, возможно, и правы, — подумал Ник, — считая, что тот, кто забирает чью-то фотографию, похищает душу этого человека. Что это, как не миллионная, миллиардная, нескончаемая вереница таких изображений? Бредни, — подумал он. — Я просто пал духом; от страха меня одолели всякие суеверия».

— То помещение, — сообщил уполномоченный Председателя Совета, — представляет собой источник данных для ПДР по всей планете. Впечатляюще, не правда ли? Все эти отслеживающие экраны… а ведь вы видите только часть — строго говоря, вы видите перед собой филиал, учрежденный два года назад. Основной нервный комплекс отсюда не виден, но, поверьте моему слову, он несравнимо больше.

— Несравнимо? — переспросил Ник, удивляясь выбору слов. Он слабо ощутил что-то вроде некоторой симпатии к нему со стороны уполномоченного Председателя Совета.

— Почти миллион служащих полиции приходится держать у смотровых экранов. Громадный штат.

— Но это помогло им? — спросил Ник. — Сегодня? Когда они предприняли первую облаву?

— О да; система работает. Но это же просто насмешка, что на неё уходит столько людей и человеко — часов, если задуматься, что первоначальная идея в целом была…

Рядом с ним возник офидант полиции в униформе.

— Выходите отсюда и доставьте этого человека к Председателю Совета. — Тон его был угрожающим.

— Есть, сэр, — ответил уполномоченный и повел Ника по коридору к широкой парадной двери из прозрачного пластика. — Барнс, — произнес уполномоченный, обращаясь наполовину к самому себе; он хмурился с гордым, хотя и несколько смущенным видом. — Барнс — человек, наиболее приближенный к господину Председателю Совета, — сказал он. — У Уиллиса Грэма есть целый совет из десяти женщин и мужчин, а с кем он всегда консультируется? С Барнсом. Не говорит ли это вам о соответствующих мыслительных процессах?

«В очередной раз Новый Человек не приемлет Аномала», — понял Ник; он не сделал по этому поводу никаких замечаний, пока они забирались в сверкающий алый скиб, украшенный официальным правительственным клеймом.

Глава 16

Сидя в небольшой современно оформленной канцелярии со свисающими у него над головой новейшими звездчатыми конструкциями, Ник Эпплтон равнодушно прислушивался к доносившейся оттуда музыке. Сейчас эта чертова штуковина играла фрагменты из Фиктора Герберта. «О Боже, — устало подумал Ник; он сидел сгорбившись, опустив лицо на ладони. — Чарли, — мысленно воззвал он. — Ты жива? Ты ранена или у тебя все в порядке?»

Он решил, что все у неё в порядке. Чарли так просто не прикончат. Она будет жить долго-долго — куда дольше ста двенадцати лет, среднего возраста населения.

«Интересно, а нельзя ли мне отсюда выбраться?» — подумал он, обнаружив перед собой две двери: ту, через которую они вошли, и другую, ведущую, очевидно, во внутренние, более потаенные помещения. Он опасливо подергал за ручку первой двери. Заперто. Тогда он с предельной осторожностью приблизился к двери, ведущей во внутренние помещения; затаив дыхание, он повернул ручку и выяснил, что эта дверь также заперта.

И тут включился сигнал тревоги. Ник слышал его звон. «Проклятье!» — остервенело сказал он себе.

Внутренняя дверь отворилась; за ней стоял директор полиции Варне, выглядящий довольно внушительно в роскошной зеленой униформе светлого оттенка, которую носили только высшие полицейские чины.

Они стояли, уставившись друг на друга.

— 3XX24J? — спросил директор Варне.

— Ник Эпплтон. 3XX24J — это номер квартиры, причем даже не моей. Был, во всяком случае. Ваши люди, вероятно, камня на камне там не оставили, разыскивая кордонитскую литературу. — Тут. он впервые вспомнил о Клео. — А где моя жена? — потребовал он ответа. — Может быть, она ранена илиубита? Могу я увидеть её? — «И моего сына, — подумал он. — Его в особенности».

Барнс повернул голову и через плечо произнес: — Проверьте 7Y3ZRR и убедитесь, все ли в порядке с женщиной. И с мальчиком тоже. Доложите мне немедленно. — Он вновь повернулся к Нику. — Вы ведь не имели в виду ту девушку, что была с вами в одной комнате в типографии на Шестнадцатой авеню? Вы имели в виду вашу законную жену.

— Я хочу знать о них обеих, — ответил Ник.

— Девушка, что была с вами в типографии, чувствует себя замечательно. — Он не стал уточнять, но достаточно было и этого: Чарли выжила. Ник поблагодарил за это Бога. — Нет ли у вас вопросов, которые вам хотелось бы задать, прежде чем мы встретимся с господином Председателем Совета?

— Мне нужен адвокат, — заявил Ник.

— Вы не можете воспользоваться услугами адвоката, поскольку принятое в прошлом году правовое законодательство запрещает законное представительство любого уже арестованного лица. Впрочем, вам в любом случае не помог бы адвокат — даже если бы вы увиделись с ним до ареста, — поскольку ваше преступление по своей природе чисто политическое.

— А в чем заключается мое преступление? — поинтересовался Ник.

— Ношение кордонитской литературы. Карается десятью годами лагерей для перемещенных. Пребывание в присутствии других — известных вам — кордонитов. Пять лет. Пребывание в здании, где нелегальная литература…

— Спасибо, достаточно, — прервал его Ник. — В общем, лет на сорок.

— Согласно букве закона. Впрочем, если вы окажетесь полезны мне и господину Председателю Совета, мы, возможно, могли бы добиться поглощения одним сроком других. Прошу входить. — Он жестом указал на открытую дверь, и Ник молча прошел вовнутрь, в превосходно отделанную канцелярию… впрочем, канцелярию ли? Полкомнаты занимала громадная кровать, и на этой кровати, опираясь на подушки, лежал Уиллис Грэм, верховный правитель всей планеты, а на животе у него покоился поднос с ленчем. По всей кровати была разбросана всевозможная печатная продукция; Ник различил цветовую маркировку доброго десятка правительственных ведомств. Было непохоже, что эти материалы кто-то читал — они выглядели слишком безупречными, новехонькими.

— Мисс Найт, — произнес Уиллис Грэм в лицевой микрофон, прикрепленный к отвислой нижней челюсти, — заберите, пожалуйста, этих цыплят а-ля королевское блюдо — я не голоден.

Стройная, почти безгрудая женщина вошла в комнату и подхватила поднос.

— Не желаете ли… — начала она, но Грэм, махнув рукой, оборвал её. Она мгновенно умолкла и быстро вышла из комнаты с подносом.

— Знаете, откуда мне приносят еду? — спросил Уиллис Грэм у Ника. — Из местного кафетерия, вот откуда. Какого черта… — Теперь он обращался к Барнсу. — Какого черта я не соорудил специальную кухню для себя лично? Я наверняка сумасшедший. Думаю, я подам в отставку. Вы, Новые Люди, совершенно правы — мы, Аномалы, просто уроды. Мы не из того теста, чтобы править.

— Я мог бы, — сказал Ник, — взять такси до приличного ресторана вроде «Флоры» и прихватить там для вас…

— Нет-нет, — резко оборвал его Барнс.

Грэм повернулся и стал с любопытством разглядывать его.

— Этот человек находится здесь по весьма значительному поводу, — возбужденно проговорил Барнс. — Он не ваш домашний слуга. Если вам нужен ленч получше, пошлите за ним кого-нибудь из вашего персонала. А это — тот самый человек, о котором я вам говорил.

— Ах да, — кивнул Грэм. — Ну, валяйте, допрашивайте его.

Барнс уселся на высокий прямой стул середины 1820–х годов; вероятно, французский. Затем он вытащил диктофон и нажал на кнопку.

Садясь на стул напротив Барнса, Ник заметил:

— Я думал, меня привели сюда для встречи с господином Председателем Совета.

— Так и есть, — подтвердил Барнс. — Председатель Грэм будет время от времени вмешиваться, чтобы уточнить соответствующие детали… не так ли, господин Председатель Совета?

— Ага, — подтвердил Грэм, но мысли его были, казалось, где-то далеко. «Все они вымотались, — подумал Ник. — Даже Грэм. Особенно Грэм. Это все от ожидания — оно подорвало их силы. Теперь, когда «враг» здесь, они слишком обессилены, чтобы реагировать. Если не считать того, — вспомнил он, — что они действительно проделали славную работенку с типографией на Шестнадцатой авеню. Возможно, это уныние не распространилось на нижние уровни полицейской иерархии; возможно, оно охватило только верхушку, где знакомы с истинным положением дел…» — Он вдруг прервал свои размышления.

— Интереснейший материал циркулирует у вас в голове, — заметил Грэм, телепат.

— Да, верно, — ответил Ник. — Я совсем забыл.

— Вы совершенно правы, — сказал Грэм. — Я вымотался. Но я могу быть почти все время вымотанным; работа проводится главами ведомств, которым я полностью доверяю.

— Ваша идентификация, — повторил Барнс.

— 7Y3ZRR, но с недавних пор 3XX24J, — сдался наконец Ник.

— Сегодня вы были арестованы в кордонитской типографии. Вы Низший Человек?

— Да, — ответил Николас Эпплтон. На какое-то время все замолчали.

— Когда же, — спросил затем Барнс, — вы стали Низшим Человеком, последователем этого демагога Кордона с его лживыми публикациями, утверждающими, что…

— Я стал Низшим Человеком, — перебил Ник, — когда мы получили результаты тестирования нашего сына для Государственной гражданской службы. — «Когда я увидел, как они исхитрились протестировать его, на основе тех вопросов, которые он даже не сумел бы толком осмыслить, — когда я понял, что все годы моей веры в правительство пропали даром. Когда я вспомнил, как много людей пытались открыть мне глаза, но им это не удалось. Я был слеп, пока не пришли результаты тестирования, пока я не просмотрел ксерокопию теста и не понял, что у Бобби и не было никаких шансов. «Каковы компоненты, определяемые формулой Блэка, сочетание которых приводит к сетевому захвату в глубине поверхности отдельно взятой молекулы в случае, если первоначальные данности все ещё оказывают свое воздействие — как живые, так и квазиживые — в эйгенвельтах, частично покрывающих только одну…» Формула Блэка. Доступная пониманию, лишь Новых Людей. И они требовали от ребенка, чтобы он сформулировал получающееся в результате pari passu, основанное на постулатах этой непредставимой системы».

— Ваши мысли по-прежнему интересны, — сказал Грэм. — Не скажете ли вы мне, кто проводил тестирование вашего сына?

— Норберт Вайсе, — ответил Ник. Не скоро же он забудет это имя. — А фамилия другого мужчины была в документе. Какой-то Джером. Пайк. Нет, Пайкман.

— Итак, — продолжил Варне, — воздействие на вас Эрла Дзеты дало свой результат только после того случая с вашим сыном. До этого все наставления Дзеты не имели никакого…

— Дзета ничего мне не говорил, — возразил Ник. — Все получилось из-за новостей о готовившейся казни Кордона; я увидел, как это подействовало на Дзету, и сразу понял, что… — Он погрузился в молчание. — Я должен был выразить протест, — сказал он затем. — Любым способом. Эрл Дзета открыл мне этот способ. Мы выпили… — Прервавшись, он потряс головой, пытаясь собраться с мыслями — успокоительный заряд все ещё действовал на его организм.

— Спиртное? — спросил Барнс. Он сделал об этом голографическую отметку шариковой ручкой в записной книжке, близоруко поднеся её к самому лицу.

— Да-а, — протянул Грэм. — «In vino veritas», как говорили древние римляне. Знаете, что это означает, мистер Эпплтон?

— Истина в вине.

— К этой поговорке есть добавление: «… сказала бутылка», — язвительно проговорил Барнс.

— Я верю в то, что «in vino veritas», — заявил Грэм и рыгнул. — Надо бы мне поесть, — пожаловался он. — Мисс Найт, — произнес он в лицевой микрофон, — пожалуйста, пошлите кого-нибудь в… как вы сказали, Эпплтон? Какой ресторан?

— «Флора», — сказал Ник. — Их запеченная лососина с Аляски — просто райское наслаждение.

— Откуда у вас столько юксов, чтобы посещать такие заведения, как «Флора»? — тут же спросил Барнс у Ника. — От вашего заработка нарезчика протектора?

— Мы были там однажды с Клео, — ответил Ник. — На первую годовщину нашей свадьбы. Это обошлось нам в недельный заработок, включая чаевые, но вечер того стоил. — Этого он никогда не забывал и никогда не забудет.

Сделав отрывистый жест, Барнс продолжил допрос:

— Итак, затаенное чувство обиды, которое могло бы никогда не достичь уровня поступка, — это чувство обиды выразилось в действии, когда Эрл Дзета предложил вам способ заявить о ваших чувствах, примкнув к движению. Если бы он не был Низшим Человеком, ваше чувство обиды могло бы так и не выплеснуться на поверхность.

— Что вы пытаетесь доказать? — раздраженно спросил Грэм.

— То, что теперь, стоит нам уничтожить нервные центры Низших Людей, стоит нам прибрать к рукам людей вроде Кордона…

— Кордона мы прибрали, — подчеркнул Грэм. — Вы знали об этом? — спросил он у Ника. — Что он умер от неизлечимого хронического заболевания печени, при котором невозможно было применить трансплантант? Вы слышали об этом по радио? Или по телевизору?

— Слышал, — ответил Ник. — Что он был застрелен наемным убийцей, подосланным в его камеру.

— Это неправда, — возразил Грэм. — Он умер вовсе не в своей камере, а на операционном столе тюремного госпиталя во время попытки пересадить ему искусственный орган. Мы сделали все возможное, чтобы спасти его.

«Нет, — подумал Ник. — Ты этого не сделал».

— Вы мне не верите? — спросил Грэм, прочитав его мысли, и повернулся к Барнсу. — Вот вам ваша статистика: он — само воплощение обычного человека из Старых Людей, — и он не верит, что Кордон умер естественной смертью. Можете ли вы из этого заключить, что такое же неверие будет и в масштабах всей планеты?

— Разумеется, — кивнул Барнс.

— Ладно, черт с ними, — махнул рукой Грэм. — Меня не волнует, во что они там верят; для них все кончено. Все они просто крысы, выглядывающие там и сям из канавы и ждущие, что мы переловим их одну за другой. Вы так не считаете, Эпплтон? Ведь у примкнувших, вроде вас, теперь уже нет места, куда бы пойти, и вождей, которых можно послушать. — Барнсу он сказал: — Так что, когда Провони приземлится, его некому будет приветствовать, не будет никаких толп верующих — все они улетучатся, как, например, сидящий здесь Эпплтон. Только вот он был пойман — так что ему полагается юго-восток штата Юта или Луна, если он её предпочтет. Вы предпочитаете Луну, мистер Эпплтон? Мистер 3XX24J?

Тщательно подбирая слова, Ник произнес:

— Я слышал, что в лагеря для перемещенных иногда отправляли целыми семьями. Это правда?

— Вы хотите быть с вашей женой и сыном? Но ведь они ни в чем не обвиняются. — Барнс обнажил зазубренный клык, доводя свою мысль до завершения. — Мы могли бы обвинить их в…

— В нашей квартире вы найдете брошюру Кордона, — вырвалось у Ника. Как только он сказал это, ему тут же захотелось взять эти слова назад — Господи, как же ему этого захотелось! «Зачем я это сделал? — спросил он себя. — Но ведь мы должны быть вместе». А потом он подумал о маленькой хулиганке Чарли, с её большими черными глазами и вздернутым носиком. О её крепком, стройном, безгрудом теле… и о её всегда радостной улыбке. «Как у персонажа Диккенса, — подумал он. — Трубочистка. Разбойница из Сохо. Ведущая по своему пути избавления от беды, уговаривающая кого-то о чем-то. Уговаривающая во что бы то ни стало. Всегда уговаривающая. И всегда со своей особенной светящейся улыбкой, словно весь мир — огромный лохматый пес, и ей не терпится его обнять. Мог бы я отправиться с ней? — задумался он. — Вместо Клео и Бобби. Вправе ли я с ней отправиться? Разрешено ли это законом?»

— Запрещено, — отозвался Грэм со своей чудовищных размеров кровати.

— Что запрещено? — спросил Барнс.

— Он хочет отправиться в лагерь с той девушкой, которую мы видели с ним в типографии на Шестнадцатой авеню, — неторопливо объяснил Грэм. — Вы помните её?

— Та, что вас заинтересовала, — ответил Барнс.

Мурашки страха забегали у Ника по спине; сердце его вначале захолонуло, а затем бешено заколотилось, стремительно накачивая кровью конечности. «Значит, это правда, насчет Грэма, — подумал он. — То, что говорят о его распутстве. Значит, его брак…»

— Похож на ваш, — докончил за него Грэм.

— Вы правы, — немного погодя сказал Ник.

— Какая она из себя?

— Дикая и необузданная. — «Но мне совсем не обязательно говорить вслух», — дошло до него. Все, что от него требовалось, — это подумать о ней, представить её, воскресить в памяти подробности их недолгой близости. А Грэм подобрал бы все это, как только бы Ник об этом подумал.

— С ней могли быть неприятности, — сказал Грэм. — А этот Дэнни, её парень, похоже, психопат или что-то в этом роде. Если вы правильно вспоминаете, то все общение между ними какое-то нездоровое. Она нездоровая девушка.

— В здоровом окружении… — начал Ник, но Барнс перебил его:

— Могу ли я продолжить допрос?

— Разумеется, — ответил Грэм, угрюмо отстраняясь; Ник понял, что грузный пожилой мужчина сосредоточил внимание внутри себя, на собственных мыслях.

— Если бы вас освободили, — спросил Барнс, — то какой была бы ваша реакция… что бы вы сделали, если бы — я подчеркиваю: если бы — Торс Провони вернулся? И со своей чудовищной подмогой? Подмогой, предназначенной для порабощения Земли, поскольку…

— О Боже! — простонал Грэм.

— Что такое, господин Председатель Совета? — спросил Барнс.

— Ничего, — снова простонал Грэм. Он повернулся на бок, его седые волосы рассыпались по белоснежным подушкам. Обесцвечиваясь так, словно что-то избегавшее света проникло в них, показывая только свою волокнистую кожу.

— В каком из предлагаемых ниже вариантов выразилась бы ваша реакция? — продолжил Барнс. — Вариант первый: истерический восторг без всяких оговорок. Вариант второй: умеренное удовлетворение. Вариант третий: безразличное отношение. Вариант четвертый: некоторая тревога. Вариант пятый: вы вступили бы в ряды ПДР или военной организации, готовой сражаться с инопланетными агрессорами. Какая из этих альтернатив более всего подошла бы вам, если здесь вообще такая имеется?

— А нет ли чего-нибудь между «истерическим восторгом без всяких оговорок» и «умеренным удовлетворением»? — спросил Ник.

— Нет, — ответил Барнс.

— А почему?

— Мы хотим знать, кто наши враги. Если бы вы были в «истерическом восторге», то стали бы действовать. Чтобы помочь им. Но если бы вы испытывали только «умеренное удовлетворение», то вы, скорее всего, ничего бы не сделали. Именно это и выясняется с помощью предложенных альтернатив: станете ли вы действовать как явный враг государственных институтов, и если так, то в какой степени и в каком направлении.

Грэм, чей голос приглушали подушки, пробормотал:

— Он не знает. Боже мой, он ведь только сегодня утром стал Низшим Человеком! Так откуда же, черт побери, будет ему известно, как он себя поведет?

— Однако у него были целые годы, — указал Барнс, — чтобы подумать о возвращении Провони. Не забывайте об этом. Его реакция, какой бы она ни была, будет в значительной мере обусловлена. — Он обратился к Нику: — Выберите ответ.

После некоторой паузы Ник сказал:

— Это зависит от того, что вы сделаете с Чарли.

— Рассмотрите и экстраполируйте это, — сказал Грэм Барнсу и хихикнул. — А вам я могу сказать, что, по всей видимости, будет с Шарлоттой. Её доставят сюда, где она будет в безопасности от этого слабоумного психопата — как его там, Дэнни или Бенни? Значит, вы сбросили с хвоста «Пурпурную морскую корову» — очень хорошо. Но Шарлотта вполне могла обманывать вас, когда говорила, что это ещё никому не удавалось… вы ведь об этом не задумывались. Она обвела вас вокруг своей маленькой ложноножки, так ведь? И вы с бухты-барахты заявляете своей жене: «Если она уйдет, я тоже уйду». А ваша жена говорит: «Валяй». Что вы и сделали. И все это без всякого предупреждения. Вы привели Шарлотту в свою квартиру, сочинили басню о том, как вы с ней оказались вместе, а потом Клео нашла кордонитскую брошюру и стала обвинять, — все верно. Потому что она добивалась того, что женам больше всего по душе: ситуации, в которой её муж должен выбрать из двух зол — сделать выбор, который ему заведомо не по вкусу. Жены это просто обожают. Когда вы оказываетесь в суде по делу о разводе, вам предлагается выбрать из двух возможностей: либо вернуться к жене, либо лишиться всего вашего состояния, всей собственности, нажитой ещё со студенческих лет. Да, вот уж что действительно нравится женам. — Он ещё глубже зарылся в подушки. — Интервью закончено, — сонно пробормотал он.

— Прошу выслушать мои выводы, — сказал Барнс.

— Давайте, — глухо буркнул Грэм.

— Этот человек, 3XX24J, — начал Барнс, указывая на Ника, — мыслит в схожей с вами манере. Главным образом он заботится о своей личной жизни, а не о каком-то деле. Если ему будет гарантировано обладание желанной для него женщиной — когда он окончательно на это решится, — то он останется в бездействии, когда прибудет Провони.

— И что вы из этого заключаете? — пробормотал Грэм.

Барнс оживленно объяснил:

— То, что мы сегодня же, теперь же объявляем о том, что все лагеря для перемещенных — как в штате Юта, так и на Луне — упраздняются, а все заключенные возвращаются домой, к своим семьям, или куда они сами пожелают. — Голос Барнса звучал предельно резко. — До того, как прибудет Провони, мы предоставим им то, чего хочет находящийся здесь 3XX24J: обустройство. Старые Люди живут на уровне личных потребностей; ими движет вовсе не дело, не идеология. Если они и отваживаются на какое-то дело, то лишь затем, чтобы вернуть что-то утраченное в их личной жизни — чувство собственного достоинства, например, или смысл существования. Или что-то вроде лучшего жилья, межрасовых браков… ну, вы понимаете.

Встряхнувшись как мокрая псина, Грэм сел на кровати и уставился на Барнса; челюсть его отвисла, глаза выпучились… «Словно, — подумал Ник, — вот-вот его кондрашка хватит».

— Отпустить их? — переспросил Грэм. — Их всех? И даже подобных тем, кого мы схватили сегодня: самых закоренелых, носивших униформу или что-то вроде военного обмундирования?

— Да, — подтвердил Барнс. — Это рискованное предприятие, но, исходя из того, что думал и говорил гражданин 3XX24J, для меня очевидно, что он не размышляет о том, — спасет ли Торс Провони Землю. Он думает: «Хорошо было бы ещё раз встретиться с той упрямой сучкой».

— Старые Люди, — пробормотал Грэм. Лицо его успокоилось; кожа на нем теперь висела складками. — Если бы мы предоставили Эпплтону удачный выбор между обладанием Шарлоттой и лицезрением Провони, он бы действительно выбрал первое… — Но затем выражение его лица вдруг изменилось; оно сделалось вороватым, каким-то кошачьим. — Но он не может получить Шарлотту — она занята со мной. — Он сказал Нику: — Она тебе не достанется — поэтому возвращайся к Клео и Бобби. — Он ухмыльнулся. — Возвращайся туда — я так для тебя решил.

Явно недовольный ходом разговора, Варне поинтересовался у Ника:

— Какой была бы ваша реакция как Низшего Человека, если бы все лагеря для перемещенных — взглянем правде в глаза: концентрационные лагеря — были упразднены и все были бы отправлены по домам, предположительно — к их друзьям и семьям? Как бы вы к этому отнеслись, если бы то же самое было сделано и для вас?

— Я думаю, — ответил Ник, — что это самое целесообразное, человечное и разумное решение, какое только могло бы принять правительство. Поднялась бы целая волна облегчения и радости, которая охватила бы весь земной шар. — Он почувствовал, что выражает свои чувства неудачно, штампованными фразами, но ничего лучшего ему придумать не удалось. — А вы и в самом деле решились бы на это? — недоверчиво спросил он у Барнса. — Я не могу в это поверить. В этих лагерях содержатся миллионы людей. Это было бы одно из самых человечных решений в истории всех правительств; оно никогда не было бы забыто.

— Вот видите? — обратился к Грэму Барнс. — Ну, хорошо, 3XX24J; а если бы это было сделано, как бы вы встретили Провони?

Ник понял логику.

— Я… — Он заколебался. — Провони отправился за подмогой для свержения тирании. Но если вы освободите всех заключенных и, по-видимому, упраздните категорию «Низших Людей»… Кроме того, больше не будет арестов…

— Никаких арестов, — подтвердил Барнс. — Кордонитскую литературу можно будет распространять легально.

Встряхиваясь, Грэм прокатился по кровати, тяжело дыша и молотя кулаками, пристроившись наконец в сидячем положении.

— Они расценят это как проявление слабости. — Он погрозил пальцем вначале Нику, затем, более ожесточенно, Барнсу. — Они решат, что мы сделали это, осознав, что потерпим поражение. Влияние Провони усилится! — Он пристально смотрел на Барнса, обуреваемый противоречивыми чувствами; возбужденное и подвижное лицо его постоянно меняло выражение. — Знаете, что они сделают? Они вынудят нас устроить так, — он бросил несколько обеспокоенный взгляд на Ника, — чтобы экзамены для поступления на Государственную гражданскую службу проводились честно. Другими словами, мы утратим полный контроль над тем, кого ввести в правительственный аппарат, а кого удалить оттуда.

— Нам нужна мозговая поддержка, — заметил Барнс, покусывая гладкий кончик ручки.

— Вы имеете в виду ещё партию двухпиковых суперменов вроде вас? — огрызнулся Грэм. — Чтобы взять надо мной верх? Тогда почему бы нам не созвать полномочное собрание Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности? По крайней мере там ваш вид и мой вид представлены в равной степени.

— Я бы хотел, чтобы к делу был привлечён Эймос Айлд, — задумчиво проговорил Барнс. — Чтобы узнать его мнение. Для созыва Комитета потребуются сутки; Айлд же может прибыть сюда через полчаса — как вам известно, он в Нью-Джерси, занимается Большим Ухом.

— Этот шизонутый ненавистник Аномалов! Ещё почище вас. Куда почище вас! Да ни за что я не стану прислушиваться к мнению, исходящему из головы в форме горошины, набитой Бог знает какой трухой и опилками.

— На сегодня Айлд — самый мыслящий интеллектуал на всей планете, — заметил Барнс. — Все мы признаем это; по всей видимости, это признаете и вы.

Трясясь от возбуждения; Грэм заявил:

— Он хочет списать меня за ненужностью. Он старается разрушить систему двух сил, благодаря которой этот мир был превращен в настоящий рай для…

— Тогда я просто пойду напролом и сам открою лагеря, — перебил его Барнс. — Не слушая ничьих мнений — ни согласных, ни противоположных. — Он поднялся, убрал ручку с блокнотом и взял свой портфель.

— Разве это неправда? — спросил Грэм. — Разве он не пытается подкопаться под Аномалов? Разве не в этом истинное назначение Большого Уха?

— Эймос Айлд, — сказал Барнс, — один из тех немногих Новых Людей, кого хоть как-то заботят Старые. Большое Ухо даст им равные возможности — способности, аналогичные вашим; это откроет им доступ в правительственные структуры. Вот гражданин 3XX24J — его сын мог бы пройти тестирование способностей и поступить в Отдел особых достижений, который много лет назад привел в правительство вас самого. И смотрите, как высоко вы теперь поднялись. Послушайте меня, Уиллис, — Старым Людям должно быть возвращено право голоса, но нет никакого смысла делать это, если им просто не хватает — катастрофически, черт возьми, не хватает — навыков, знаний, способностей, которыми обладаем мы. Мы ведь в действительности не фальсифицируем результаты тестирования: то, что мы время от времени делаем, — это отбираем, как Пайкман и Вайсе поступили в случае с гражданином 3XX24J. Это зло, но зло не истинное. Истинное зло заключается в составлении теста, который доступен нам с вами, но недоступен ему. Мы спрашиваем с него не то, что может он, а то, что можем мы. И тогда он получает вопросы, основанные на теории апричинности Бернхада, которую ни один Старый Человек постичь не способен. Мы не можем увеличить объем коры его головного мозга — не можем дать ему мозг Нового Человека… но мы в силах наделить его некоторыми другими способностями, которые смогут возместить эту нехватку. Как в вашем случае. И как во всех случаях с Аномалами.

— Вы смотрите на меня свысока, — сказал Грэм. Барнс, все ещё стоявший, вздохнул. И как-то осунулся.

— Ладно, все, что я мог сказать сейчас, я сказал. Тяжелый выдался денек. Я не стану консультироваться с Эймосом Айлдом; я просто пойду напролом и прикажу открыть лагеря. Пусть это будет мое решение, только мое.

— Разыщите Эймоса Айлда; подключите его к делу, — проскрежетал Грэм и так тяжело повернулся на своей кровати, что пол под её ножками завибрировал.

Взглянув на часы, Барнс ответил:

— Да. В ближайшую пару дней непременно. Однако необходимо время, чтобы доставить его…

— Вы же сказали «за полчаса», — напомнил Грэм.

Барнс потянулся к одному из видеофонов на столе Грэма.

— Вы позволите?

— Разумеется, — смиренно ответил Грэм.

Пока Барнс звонил, Ник стоял, погруженный в свои мысли, разглядывая из необъятного окна комбинированной спальни-канцелярии окружавший его город — город, простиравшийся на целые мили — сотни миль.

— Вы прикидываете, — сказал Грэм, — как бы убедить меня в том, что вы имеете преимущественное право на эту девчонку Шарлотту.

Ник кивнул.

— Все верно, — продолжил Грэм. — Но это не имеет никакого значения, поскольку я — это я, а вы — это вы. Нарезчик протектора. Кстати говоря, я ввожу закон, запрещающий это занятие. Так что со следующего понедельника вы безработный.

— Спасибо, — поблагодарил Ник.

— Вы всегда чувствовали себя виноватым, занимаясь этим, — отметил Грэм. — Я зацепил в вашем сознании глубокое чувство вины. Вы беспокоились о людях, управлявших скибами с фальшивым протектором. Приземление. Особенно приземление. Тот первый удар о землю.

— Верно, — согласился Ник.

— Теперь вы снова думаете о Шарлотте, — сказал Грэм, — и изобретаете способ, как бы её умыкнуть. А в то же время вы в миллионный раз спрашиваете себя, что для вас лучше с точки зрения морали… Вы можете прекратить это и вернуться домой к Клео и Бобби. И договориться, чтобы Бобби ещё раз…

— Я снова увижусь с ней, — отрезал Ник.

Глава 17

«Отцы, — подумал Торс Провони. — Да, вот кто они такие, наши друзья с Фроликса-8. Словно мне удалось войти в контакт с Урфатером, изначальным Отцом, сотворившим эйдетический космос. Они огорчены и обеспокоены тем, что в нашем мире что-то идет не так; они заботятся; они способны сопереживать; они знают, что мы чувствуем и как отчаянна наша нужда; они знают, в чем мы нуждаемся.

Интересно, — задумался он, — дошли ли те три моих послания до печатного комплекса на Шестнадцатой авеню, где расположены радио и телевизионные передатчики, а также принимающие устройства Низших Людей? А что, если власти перехватили их?

И если они перехватили их, — спросил он себя, — то что они предпримут?

Скорее всего, какую-нибудь чистку. Но не обязательно. Старина Уиллис Грэм — если он все ещё у власти — человек проницательный и знает, из кого — и как — можно выдоить ценную информацию. Телепатические способности позволяют ему это; Грэм может уловить мысли любого, кто окажется поблизости».

Впрочем, надо было ещё выяснить, кто оказался поблизости. Радикальные активисты, вроде руководителей корпорации Макмалли? Члены Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности? Директор полиции Ллойд Барнс? Вероятно, Барнс — он был наиболее смышленым и наиболее уравновешенным из всех — по крайней мере из тех, кто вращался в высших кругах правительственного аппарата. Были ещё и независимые ученые-исследователи из Новых Людей — вроде этого кошмарного Эймоса Айлда. Айлд! Что, если Грэм советовался с ним? Айлд, вероятно, смог бы разработать какой-нибудь щит, защищающий Землю от проникновения чего угодно. «Помоги мне, Господи, — подумал Провони, — если они подключили к этому Айлда — или, раз уж на то пошло, Тома Ровера или Стентона Финча». К счастью, эти поистине драгоценные Новые Люди тяготели к теоретическим, академичным изысканиям: они стали физиками-теоретиками, статистиками и другими кабинетными учеными. Финч, к примеру, до отлета Провони работал над системой воспроизведения третьей секунды в последовательности создания Вселенной; в конечном счете он хотел, при регулируемых условиях, продвинуться в своей работе ещё дальше, до первой секунды, а затем, Боже упаси, «втолкнуть» — чисто теоретически, с математической точки зрения — поток энтропии обратно в тот временной интервал — названный валентным туннелем, — что был до первой секунды.

Но все, разумеется, на бумаге.

Закончив свою работу, Финч смог бы математически рассчитать, какая ситуация должна была бы возникнуть, чтобы большой взрыв Вселенной состоялся. Финч мог оперировать такими понятиями, как «отрицательное время» или «мнимотекущее время»… Теперь его работа была, вероятно, завершена, и Финч смог всецело отдаться своему хобби: коллекционированию редких табакерок восемнадцатого века.

Теперь Том Ровер. Предметом его работы была энтропия; свой проект он основывал на том произвольном допущении, что в конечном счете достаточно полный распад и достаточно случайное распределение эргов по всей Вселенной приведут к антиэнтропийному откату в обратную сторону благодаря столкновениям простых, неделимых частиц энергии или материи между собой, в результате чего будут возникать более сложные агрегаты. Частота возникновения этих все усложняющихся агрегатов будет обратно пропорциональна их сложности. Однако уже начавшийся процесс невозможно будет повернуть назад, пока последние сложные агрегаты не сформируют единственный — и уникальный по своей сложности — агрегат, включающий в себя все молекулы Вселенной. Это будет Бог, но Он разрушится, и с Его разрушением высвободится огромная масса энтропии… как в различных законах термодинамики. Таким образом, Ровер продемонстрировал, что текущая эпоха последовала сразу за разрушением абсолютно всеобъемлющего уникального агрегата, именуемого Богом, и что теперешние тенденции к движению от индивидуальности и сложности были уже предопределены. Так будет продолжаться, пока не будет достигнуто первоначальное равномерное распределение потраченной теплоты, после чего, через большой промежуток времени, антиэнтропийная сила по законам случайности — в беспорядочном движении — вновь проявит себя.

И вот Эймос Айлд. Он отличался от них: он создавал нечто конкретное, вместо того чтобы просто описывать это в теоретических, математических понятиях. Правительство могло бы хорошо его использовать, если бы только это пришло в голову Грэму. «Да, он наверняка думал об этом», — решил Провони. Поскольку в результате введения Айлда в высшие правительственные круги работа над Большим Ухом замедлилась бы, а то и вовсе прекратилась бы. Грэму, безусловно, потребовалось бы время, чтобы все обмозговать, но в конце концов он принял бы это решение.

«Так что, надо полагать, — подумал Провони, — нам придется столкнуться с Эймосом Айлдом. Ярчайшим из светил, какими располагают Новые Люди, — а следовательно, и самым опасным для нас».

— Морго, — позвал он.

— Да, Торс Провони.

— Можешь ли ты соорудить из себя — или из частей этого корабля — приемник, с помощью которого мы могли бы прослушивать тридцатиметровый диапазон земных передатчиков? Я имею в виду обычные передатчики, используемые в коммерческих целях.

— Нельзя ли узнать, зачем?

— Они передают официальные сводки новостей на двух точках тридцатиметрового диапазона. Ежечасно.

— Ты хочешь знать, что происходит на Земле с государственной точки зрения?

— Нет, — возразил он не без сарказма. — Мне желательно знать цены на яйца в штате Мэн.

«Я начинаю терять самообладание», — подумал Провони.

— Извини, — сказал он.

— Ничего, не заплачу, — успокоил его фроликсанин.

Торс Провони запрокинул голову и расхохотался.

— «Ничего, не заплачу» — и это от девяноста тонной желеобразной массы протоплазменной слизи, которая поглотила весь корабль в своем жидком теле, которая, как бочка, окружает меня со всех сторон. И она заявляет: «Ничего, не заплачу».

Подобное словоупотребление наверняка ошарашит Новых Людей, когда «Серый динозавр» приземлится. В конце концов, Морго использовал его же лексикон и его излюбленные выражения — порой весьма далекие от литературных.

— Я могу вытянуть шестнадцати метровый диапазон, — немного погодя сказал Морго. — Этого хватит? По-моему, там приличная нагрузка.

— Но не та, что мне нужна, — возразил Провони.

— А сорока метровый диапазон?

— Давай, — раздраженно сказал Провони. Он надел наушники и повернул ручку переменного конденсатора на приемном устройстве. Перекрестные помехи то появлялись, то исчезали, а затем он все же поймал обрывок сводки новостей: «… конец лагерям для перемещенных на… и с Луны возвращаются… многие из которых годами… вместе с этим — разрушение подрывной типографии на Шестнадцатой авеню…» — и сигнал пропал.

«Так ли я все расслышал? — спросил себя Провони. — Конец лагерям для перемещенных на Луну и в юго-восточной Юте? Все освобождены? Только Барнс мог решиться на это. Но даже Барнс… в это сложно поверить. Может быть, это причуда Грэма? — задумался он. — Мгновенная паническая реакция на три наших послания в типографию на Шестнадцатой авеню. Но если она была разгромлена, то там могли и не получить этих посланий; возможно, они получили два первых или только одно».

Он надеялся, что и правительство, и кордониты получили третье послание. Оно гласило: «Мы присоединимся к вам через шесть дней и возьмем на себя руководство правительством».

Он спросил у фроликсанина:

— Не мог бы ты увеличить мощность передачи и направлять третье послание снова и снова? Начнем, я могу записать для тебя ротационную петлю или кассету. — Он включил кассетник и произнес сообщение — свирепо, максимально раздельно и с предельным удовлетворением.

— В каком диапазоне частот? — спросил Морго. — На всех частотах, какие тебе только доступны. Если ты можешь запустить это в каналы частотной модуляции, то нам удалось бы представить и видеоизображение. Передать это прямо по их телевидению.

— Ладно. Это будет замечательно. Такое послание довольно загадочно; оно, к примеру, не упоминает, что я здесь один и что мои собратья отстают от нас на половину светового года.

— Пусть Уиллис Грэм догадается об этом, когда мы прибудем на Землю, — проворчал Провони.

— Я размышлял о том предполагаемом воздействии, — сказал Морго, — которое мое присутствие окажет на твоего мистера Грэма и его корешей. Прежде всего они обнаружат, что я не могу умереть, и это напугает их. Они поймут, что при соответствующем питании я могу расти и что вдобавок я способен использовать для питания практически любое вещество. В-третьих…

— Нечто другое, — перебил Провони. — Ты — нечто другое.

— Нечто другое?

— В этом-то вся и суть.

— Ты имеешь в виду психологический эффект?

— Ну да, — мрачно кивнул Провони.

— Думаю, — сказал Морго, — что моя способность заменять отдельные части живых организмов своей собственной онтологической субстанцией напугает их больше всего. Когда я проявлю себя в чем-нибудь незначительном — скажем, в стуле, — поглощая действительный объект как источник энергии… то это событие, правильно ими оцененное, приведет их в панический ужас. Как ты уже видел, я могу замещать собой любой объект; для моего роста, Торс Провони, не существует никаких объективных пределов — разумеется, пока я питаюсь. Я могу стать целым зданием, в котором работает мистер Грэм; я могу стать многоквартирным домом, где проживает пять тысяч людей. Кроме того… — Морго заколебался, — есть и кое-что ещё. Но этого я пока не буду обсуждать.

Провони задумался. У фроликсан не было какой-то определенной формы; исторически способ их выживания заключался в имитации предметов или других живых существ. Их сила состояла в том, что они могли «впитывать» эти живые существа, становиться ими, используя их как источник энергии, сбрасывая затем их пустые оболочки. Этот процесс, подобный картине ракового заболевания, невозможно было бы так запросто распознать с помощью следственного аппарата полиции Грэма; даже когда процесс трансформации затрагивал жизненно важные органы, имитированное существо полностью сохраняло жизнедеятельность. Смерть наступала, когда фроликсанин удалялся — прекращал поддерживать функционирование поддельных легких, сердца, почек. Фроликсанская печень, к примеру, работала точно так же, как и замещенная ею подлинная печень, однако, поглотив все мало-мальски значимое, она не была склонна оставаться на своем месте.

Но самым устрашающим было вторжение фроликсанина в мозг. Человек — или любой другой организм, подвергшийся вторжению, — страдал от псевдо-психотических мыслительных процессов, которые он не мог признать своими собственными… и не ошибался — они таковыми и не были. И постепенно, по мере того как его мозг «впитывался» и замещался, все его мыслительные процессы становились фроликсанскими. И тогда фроликсанин отбрасывал его, и он просто прекращал быть, полностью лишенный психического содержания.

— К счастью, — задумчиво произнес Провони, — вы весьма изобретательны в выборе «хозяев», поскольку у вас нет заинтересованности в колонизации Земли и нет намерения положить конец существованию человеческих организмов. Вас занимают только структуры управления. — «И как только все необходимое будет проделано, — размышлял он, — вы удалитесь. Разве не так?»

— Так, — ответил Морго, слушая его мысли.

— А ты не врешь? — спросил Провони. Фроликсанин испустил горестный вопль.

— Ну ладно, — торопливо сказал Провони. — Извини. Но что, если предположить… — Он не закончил — по крайней мере вслух. Но мысли его перескочили сразу к окончательному выводу: «Я наслал на Землю расу убийц, которые уничтожат всех без разбора».

— Торс Провони, — обратился к нему Морго, — ведь именно поэтому с тобой здесь нахожусь я, и только я; мы хотим попробовать уладить дело без какого-либо физического конфликта… что произойдет, когда прибудут мои собратья, — произойдет потому, что мы призовем их только в том случае, если они понадобятся для ведения открытых военных действий. Я проведу переговоры о коренных изменениях в руководящих структурах вашей планеты; ваши правящие круги наверняка согласятся. В пойманном тобой фрагменте сводки новостей упоминалось о том, что концентрационные лагеря были открыты. Ведь это было сделано, чтобы успокоить нас, разве не так? Не от слабости с их стороны, а из их желания избежать открытого боя, предстать единым фронтом. Люди твоей расы — ксенофобы. А я для них абсолютный чужак. Я люблю тебя, Торс Провони; я люблю твоих людей… по крайней мере, такими, какими я увидел их в твоем сознании. Я ни в коем случае не сделаю того, что я могу сделать, но я дам им понять, на что я способен. В отделе памяти твоего мозга содержится дзенская притча о величайшем фехтовальщике Японии. Двое мужчин бросили ему вызов. Они условились отплыть на небольшой остров и сражаться там. Величайший фехтовальщик Японии, изучавший дзен, позаботился о том, чтобы ему выпало выйти из лодки последним. И как только те двое выпрыгнули на берег островка, он отталкивается, гребет назад, оставляя их там вместе с их мечами. Таким образом, он доказывает то, на что претендует: он действительно лучший фехтовальщик Японии. Понимаешь, как это приложимо к моей ситуации? Я могу победить в бою ваши правящие круги, но я сделаю это, не сражаясь… если ты улавливаешь мою мысль. По сути, именно мой отказ воевать — но при этом и демонстрация силы — устрашит их сильнее всего, поскольку они не могут себе представить, как, обладая таким могуществом, можно его не использовать. Обладай такими возможностями ваше правительство, оно непременно бы их использовало, — эти ваши Новые Люди, которые для меня просто жуки на стекле. Если, конечно, я получаю из твоего мозга верную информацию о них, если ты действительно их знаешь.

— Ну, я-то должен их знать, — отозвался Провони. — Ведь я один из них. Я Новый Человек.

Глава 18

— Я знаю, — немного погодя сказал Морго. — Какие-то намеки, да и твоя осведомленность об этом влияли на твое сознание. Особенно во время сна.

— Так что я дважды ренегат, — жестко выговорил Провони.

— Почему ты порвал со своими собратьями?

— На Земле шесть тысяч Новых Людей, — сказал Провони, — правящих с помощью — четырех тысяч Аномалов. Десять тысяч человек в иерархии Государственной гражданской службы, вытесняющие оттуда всех прочих… У пяти миллиардов Старых Людей нет никакой возможности… — Он погрузился в молчание, а затем проделал нечто поразительное: поднял руку, и пластиковая чашка с водой подплыла прямо к нему, опустившись ему на ладонь.

— А ты ещё и Аномал, — удивился Морго. — Телекинетик. — И добавил: — Вот об этом я не догадывался.

— Насколько мне известно, — сказал Провони, — я единственный, в ком Новый Человек соединен с Аномалом. Я — урод, выделяющийся из остальных уродов.

— А насколько высоко ты мог бы подняться в иерархии Государственной гражданской службы? Попробуй прикинуть, как ты наверняка уже делал, какой ранг ты мог бы получить.

— А-а, черт, — у меня был двойной-03. Но не официально, а когда я проходил тестирование, предложенное мне sub rosa. Я мог бы посоперничать с Грэмом. Я мог бы посоперничать с любым из них.

— Торс Провони, — заявил фроликсанин, — я не понимаю, почему у тебя не получилось работать внутри.

— Не мог же я сместить десять тысяч государственных служащих рангами от Джи-1 до двойного-03, с самого низа — и вплоть до Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности и Председателя Совета Грэма. — Но причина была в другом, и он это знал. — Я боялся, — признался он, — что если они пронюхают, то наверняка убьют меня. Мои родители тоже боялись, когда я ещё был ребенком. Боялись всех — Новых Людей, Аномалов… и Старых Людей, и Низших Людей. Я мог бы стать предвестником расы сверхсверхлюдей; если это выплыло бы наружу, резонанс был бы ужасен, и я… — он сделал недвусмысленный жест, — … просто исчез бы. А они началибы выискивать других подобных мне.

— И никому не приходило в голову, что может появиться некто, совмещающий в себе оба типа, — заметил фроликсанин. — Даже теоретически. Пока тебя не протестировали.

— Как я уже сказал, мое тестирование было тайным. У моего отца был ранг Джи-4, и он тайно подготовил тесты после того, как заметил мою ТК-способность и вдобавок узнал, что узлы Роджерса торчат из моего мозга, как огрызки карандашей. Именно отец заставил меня соблюдать осторожность, упокой Господь его душу. Знаешь, когда разражаются эти великие войны планетарного и межпланетарного масштабов, предполагается, что каждый думает о соответствующей идеологии… в то время как большинство людей просто хотят спокойно спать по ночам. — Он добавил: — В какой-то книжке по психологии я прочел интересное утверждение. Там говорится, что в сущности многие из тех, кто имел склонность к самоубийству, просто хотели хорошенько выспаться и думали, что это позволит им смерть. — «Куда это заводят меня мои мысли? — удивился он. — Уже много лет я не думал о самоубийстве. С тех пор, как покинул Землю».

— Тебе нужно поспать, — сказал Морго.

— Мне нужно знать, пробивается ли на Землю мое третье послание, — раздраженно возразил Провони. — Сумеем ли мы в самом деле достичь Земли всего за шесть суток? — Перед ним стали возникать навязчивые картины: поля и пастбища, большие плавучие города в голубых океанах Земли, купола на Луне и Марсе, Нью-Йорк, царство Лос-Анджелеса. И особенно Сан-Франциско, с его удивительной, легендарной, старинной системой «быстрой перевозки», сооруженной аж в 1972 году и все же использовавшейся из сентиментальных соображений.

«Еда, — подумал он. — Ломтики мяса с грибами, эскаргот, лягушачьи лапки… ох, которые становились куда нежнее, если их предварительно заморозить, о чем большинство и не подозревало — даже во многих вполне приличных ресторанах».

— Знаешь, чего мне хочется? — спросил он фроликсанина. — Стакан ледяного молока. И чтобы лед плавал прямо там. Полгаллона такого молока. Я просто хочу сидеть тут и пить молоко.

— Как ты однажды заметил, Торс Провони, — отозвался Морго, — истинный интерес человека заключается в малом и немедленном. Мы совершаем перелет, от которого зависят жизнь и надежда шести миллиардов людей, и все же, когда ты представляешь себя там, в конце, ты видишь себя сидящим за столом, на котором стоит ящик молока.

— Но обрати внимание, — заметил Провони, — они-то ведь такие же. Земле грозит вторжение инопланетян, и все-все! — просто хотят жить дальше. Есть миф о бурлящих бессловесных массах, ищущих трибуна, вождя, каким будет Кордон. А скольких людей на самом деле это волнует? Может быть, даже и Кордона это волнует… не так уж сильно. Знаешь, чего французское дворянство больше всего боялось во время революции? Каждый из них трясся от страха, что кто-нибудь вломится к нему в дом и расколотит его фортепьяно. Узость их кругозора… — Он замолчал. — Которая свойственна даже мне, до некоторой степени.

— У тебя ностальгия. Это проявляется в твоих снах: ночью ты бродишь по тропам земных лесов и поднимаешься в роскошных лифтах на крыши — в рестораны и транкобары.

— Да, транкобары, — вздохнул Провони. У него давно уже истощились запасы всех медикаментов — для развлечения и для иных целей, — включая, разумеется, все психотропные препараты. «Я сяду там, в транкобаре, — сказал он себе, — и стану глотать одну таблетку, пилюлю, капсулу и спансулу за другой. Я заморожу себя до невидимости. Я полечу, как ворон, как лебедь, загогочу и зачирикаю, пролетая над полями зелени, купаясь в солнечном свете и скрываясь в тень. Всего через шесть дней».

— Есть ещё один вопрос, который мы не обговорили, Торс Провони, — напомнил ему фроликсанин. — Следует ли нам сопроводить первое публичное появление большой помпой и церемониями — или мы лучше приземлимся в какой-нибудь отдаленной области, где нас никто не заметит? И оттуда потихоньку начать действовать. Если избрать второй вариант, то ты мог бы свободно передвигаться. Ты мог бы наслаждаться канзасскими пшеничными полями, рядами кукурузных плантаций; ты мог бы отдыхать, принимать таблетки, а также, если тебя не коробит, что я об этом говорю, побриться, вымыться, надеть чистое белье — вообще освежиться. Тогда как если мы плюхнемся в центре Таймс-сквер…

— Совершенно неважно, приземлимся мы в центре Таймс-сквер или на каком-нибудь пастбище в Канзасе, — перебил Провони. — Они будут поддерживать постоянное наблюдение дежурным радаром, высматривая нас. Они могут даже атаковать нас — по крайней мере, попытаться атаковать нас, — используя передовые корабли, когда мы ещё и до Земли-то не доберемся. Мы просто не можем не привлечь внимания, особенно с твоими девятью десятками тонн. А наши ретроракеты запалят все небо почище «римских свечей».

— Они не могут повредить твоему кораблю. Теперь я обернул его целиком.

— Я-то понимаю, а они — нет; они в любом случае могут попытаться. — «На что я буду похож, когда появлюсь перед ними? — спросил он себя. — Грязный, сальный, зараженный дурными привычками… Но разве они не будут готовы к этому? Разве толпа этого не поймет? Может быть, именно таким я и должен появиться».

— Таймс-сквер, — произнес он вслух.

— В самой середине ночи.

— Нет — она и тогда будет битком забита.

— Мы дадим предупреждающие вспышки ретроракетами. Когда они увидят, что мы приземляемся, они разбегутся.

— И тогда ракета с водородной боеголовкой из орудия Т-40 разнесет нас в мелкую пыль. — Он почувствовал, что настроен язвительно и свирепо.

— Не забывай, Торс Провони, что я представляю собой полуматерию, что я способен поглотить абсолютно все. Я буду там, обернутый вокруг тебя и твоего маленького корабля, столько, сколько понадобится.

— Они, наверное, рехнутся, увидев меня.

— От радости?

— Понятия не имею. Мало ли от чего люди сходят с ума. От страха перед неведомым — может быть, и так. Может быть, они побегут от меня, что только дай Бог ноги. Они могут сбежать куда-нибудь в Денвер, штат Колорадо, и сбиться там в кучу, как испуганные коты. Ты ведь никогда не видел испуганного кота, правда? Я всегда держал котов и не кастрировал, но вечно мой кот оказывался в проигрыше. И возвращался домой весь изодранный. Знаешь, как определить, что твой кот — неудачник? Когда он собирается подраться с другим котом, ты выходишь его выручить — если он победитель, то мигом набросится на своего противника. А если он неудачник, то запросто позволит тебе подобрать его и отнести домой.

— Скоро ты снова увидишь котов, — заметил Морго.

— И ты тоже, — сказал Провони.

— Опиши мне кота, — попросил Морго. — Пусть он предстанет в твоем сознании. И все твои воспоминания, связанные с котами.

Торс Провони подумал о котах. Это было не слишком обременительно — все равно им предстояло ждать ещё шесть суток, пока они достигнут Земли.

— Самоуверенный, — наконец сказал Морго.

— Я, что ли? Это почему?

— Нет, я имел в виду кота. И эгоцентричный.

— Кот предан своему хозяину, — гневно заявил Провони. — Но он довольно тонко это показывает. Вся суть в том, что кот ни к кому не привязывался, и так было миллионы лет — а затем тебе удается пробить брешь в его броне, и он трется о твою ногу, садится тебе на колени и мурлычет. Так что от любви к тебе он ломает наследственный генетический стереотип поведения, существовавший два миллиона лет. Вот ведь какая это победа.

— Это если предположить, что кот искренен, — заметил Морго, — а не пытается выклянчить ещё немного еды.

— Ты думаешь, кот может быть лицемером? — удивился Провони. — Я ни разу не слышал даже о намеках на неискренность со стороны котов. На самом деле чаще всего осуждается их животная честность; если они чувствуют, что их хозяин говна не стоит, то отправляются к кому-нибудь другому.

— Думаю, — сказал Морго, — когда мы доберемся до Земли, я завел бы собаку.

— Собаку! И это после моего размышления о природе котов — после такого богатства сведений о горячо любимых котах моего прошлого; я до сих пор вспоминаю одного старого котищу по кличке Ашшурбанапал — впрочем, мы звали его Ральф. Ашшурбанапал — это египтянин.

— Да, — подтвердил фроликсанин. — В глубине души ты все ещё оплакиваешь Ашшурбанапала. Но когда ты умрешь, как в рассказе Марка Твена…

— Угу, — мрачно согласился Провони. — Все они будут там, стоя рядами по обе стороны дороги и ожидая меня. Ведь животное отказывается входить в рай без своего хозяина. Они ждут год за годом.

— И ты горячо в это веришь.

— Верю в это? Да я знаю, что это истина — Бог жив; те останки, что были обнаружены в дальнем космосе несколько лет назад, не имели к нему отношения. Таким путем невозможно найти Бога — это же средневековые представления. Знаешь, где найти Святого Духа? Ведь он не где-то там в космосе — черт возьми, он же сотворил этот космос. Он здесь. — Провони ткнул себя в грудь. — Я… я имею в виду, что мы… содержим частицу Святого Духа внутри нас. Вот, к примеру, твое решение прийти и оказать нам помощь — ведь ты от этого ничего не получишь, кроме разве что повреждения или даже разрушения, если у военных есть что-то такое, о чем мы не слышали.

— Я кое-что получаю от визита на вашу планету, — возразил Морго. — Я собираюсь подобрать и содержать малые формы жизни: котов, собак, листья, улиток, бурундуков. Знаешь ли ты, понимаешь ли, что на Фроликс-8 все формы жизни, кроме нашей, были стерилизованы, а значит — давным-давно исчезли… хотя я видел записи о них — трехмерные воспроизведения, кажущиеся абсолютно реальными. Переданные прямо к управляющему ганглию наших центральных нервных систем.

Торса Провони охватил страх.

— Тебя раздражает то, — продолжал Морго, — что мы это сделали. Мы сами; мы все росли, делились, росли. Нам понадобилось урбанизировать каждую пядь нашей планеты; животные стали бы умирать от голода, и мы предпочли использовать стерилизующий газ, совершенно безболезненный. Они не смогли бы жить с нами в нашем мире.

— А теперь ваше население поуменьшилось, не так ли? — спросил Провони.

Страх затаился у него внутри, как свернувшаяся кольцами змея. Готовая в любой момент развернуться и показать ядовитые клыки.

— При необходимости мы могли использовать другие планеты, — сказал Морго.

«Вроде Земли», — подумал Провони.

— Нет-нет, там уже есть господствующие разумные особи. Гражданским крылом правящих кругов нам запрещено… — Морго замялся.

— Так ты военный! — удивленно сказал Провони.

— Я десантник. Именно поэтому меня и выбрали, чтобы вернуться с тобой к Сол-3. Я известен своей способностью решать конфликтные ситуации, используя как силу, так и разум. Угроза применения силы заставляет прислушаться; а знания — мои знания — указывают направление, следуя которому большая часть общества сможет преуспеть.

— Тебе уже приходилось это делать? — Так оно, очевидно, и было.

— Мне миллион с лишним лет, — ответил Морго. — В сопровождении боевого контингента мне приходилось находить выход в войнах столь масштабных, со столь значительным количеством участников, что тебе этого просто и не представить. Я разрешал политико-экономические проблемы — иногда путем внедрения новой техники или, по крайней мере, предоставления теоретической документации, с помощью которой такие устройства могли быть созданы. А затем я удалялся, и все последующее было уже в их руках.

— А вы вмешиваетесь, только когда зовут? — спросил Провони.

— Да.

— Значит, по существу, вы помогаете только цивилизациям, способным совершать межзвездные полеты. Способным отправить своего посланца туда… где вы его наконец заметите. А какое-нибудь средневековое общество с. большими луками и нелепыми шлемами…

— Наша теория на этот счет, — сказал Морго, — весьма интересна. На стадии больших луков — да и на стадии пушек, самолетов, морских кораблей, бомб — для нас просто нет работы. Мы не хотим этим заниматься, поскольку теория подсказывает нам, что они не смогут уничтожить свою расу или планету. А вот когда уже созданы водородные бомбы и уровень развития техники позволил построить межзвездные…

— Этому я не верю, — решительно заявил Провони.

— Почему? — Фроликсанин обследовал его мозг — проворно, однако и со свойственной ему тактичностью. — А, понятно, — сказал он. — Тебе известно, что водородные бомбы можно создать задолго до того, как наладится межзвездное сообщение. Ты прав. — Он сделал паузу. — Ну ладно. Мы позволяем себе вовлекаться, только когда просьба о помощи приходит с корабля, пригодного для межзвездных перелетов. Потому что цивилизация, находящаяся на этой стадии развития, потенциально опасна для нас. Ведь они нашли нас. И от нас требуется какой-то отклик… как, кстати говоря, и в вашей мировой истории, когда адмирал Перри пробил стену, окружавшую Японию, — и целой стране пришлось модернизироваться в какие-то несколько лет. Помни об этом: ведь мы могли бы просто убивать каждого астронавта в его межзвездном корабле вместо того, чтобы выяснять у него, что мы можем предпринять для стабилизации его культуры. Ты просто не поверил бы, если бы узнал, сколько различных культур охвачено войнами, борьбой за власть и засильем тираний… некоторые из них куда более развиты, чем ваша. Но вы удовлетворили нашему критерию: вы разыскали нас. Поэтому я здесь, Торс Провони.

— Мне совсем не нравится то, что ты говорил об истребленных животных. — Он думал о шести миллиардах Старых Людей. «Не поступят ли и с ними так же? — задумался он. — Не поступят ли они так со всеми нами — Новыми Людьми, Аномалами, Старыми Людьми, Низшими Людьми, — не прикончат ли они нас, чтобы унаследовать нашу планету со всем тем, что было создано руками человека?»

— Торс Провони, — обратился к нему Морго, — позволь, я разъясню тебе два пункта, которые наверняка помогут разрешить твои сомнения. Во-первых, мы уже много столетий знаем о вашей цивилизации. Наши корабли входили в атмосферу Земли и скользили там ещё во времена китобойных лодок. Если бы мы захотели, то в любой момент могли бы занять ваше место; тебе не кажется, что куда проще было бы разгромить «тонкую красную линию», алые мундиры, чем противостоять кобальтовым и водородным тактическим ракетам, что нас ожидало бы — собственно, и ожидает — теперь? Я прислушивался. Несколько ваших сторожевых кораблей слоняются где-то неподалеку от того места, где мы начнем подвергаться воздействию гравитационного поля Солнца.

— А во-вторых?

— Мы будем красть.

— Красть! — Провони был ошарашен. — Что красть?

— Ваши бесчисленные игрушки: пылесосы, пишущие машинки, трехмерные видеосистемы, компьютеры — в обмен на то, что разделаемся с тиранией, мы там немножко поболтаемся, получая, если возможно, работающие образцы или их описания: все мыслимые растения, деревья, лодки, рабочие инструменты; вы подскажете нам.

— Но ведь технологически вы далеко впереди нас.

Явно польщенный, Морго пояснил:

— Это неважно. На каждой планете каждая цивилизация разрабатывает уникальные, идиосинкразические инструменты, методы, теории, игрушки, кислотостойкие цистерны, карусели. Позволь мне спросить: предположим, тебя переместили бы назад, в Англию восемнадцатого столетия. И ты мог бы забрать с собой оттуда все, что тебе приглянулось. Разве ты не уволок бы оттуда кучу всякой всячины? Одни картины… впрочем, я вижу, ты понимаешь.

— Причудливые мы существа! — яростно выговорил Провони.

— Да, точно подмечено. Кстати, эта причудливость — один из важнейших полезных элементов Вселенной, Торс Провони. Она представляет собой частный случай принципа единственности, который ваш же мистер Бернхад сформулировал в своей книге «Теория апричинности, определенная относительно двух осей». Единственность единственностью, но есть ещё и то, что Бернхад назвал «квазиединственностью», из которой многие…

— Я сделал для Бернхада его теорию, — перебил Провони. — Я был тогда молоденьким, хитрожопистым университетским парнишкой, одним из учеников — ассистентов Бернхада. Мы вместе подготовили все данные, все ссылки, все-все — а потом опубликовали это в «Nature», где над статьей значилась только фамилия Бернхада. В 2103 году мне было восемнадцать. Сейчас мне сто пять. — Он скривился. — Старик, другими словами. Впрочем, я по-прежнему бодр и весел — я могу жить в полную силу. В конце концов, читали же мы о доживших до двух сотен лет, о родившихся ещё до 1985 года, когда был выделен вирус старения и антигериатические препараты были замагистрированы сорока процентам населения.

Потом он подумал о животных и о тех шести миллиардах землян, которые шли в никуда… или, разве что, в эти немыслимые по размерам лагеря для перемещенных на Луне, с их непроницаемыми стенами блоков; заключенные даже не могли видеть окружающий их пейзаж. «В этих лагерях должно быть где-то от двенадцати до двадцати миллионов Старых Людей, — прикинул, он. — Целая армия. Когда они возвратятся на Землю? Двадцать миллионов? Десять миллионов квартир? Двадцать миллионов рабочих мест, и все для нон-Джи. Никакой Государственной гражданской службы. Грэм, похоже, подкладывает нам хорошую свинью, — сказал он себе. — Если мы даже частично возьмем на себя функции правительства, нам придется заняться этими двадцатью миллионами. Могло бы так получиться, что мы — немыслимое дело! — отправили бы их обратно в лагеря на «временной» основе. Господи, — подумал он, — как же ты насмешлив».

Морго Ран Вилк внезапно произнес:

— По левому борту военный корабль.

— Чего-чего?

— Посмотри на экран своего радара. Там есть выброс сигнала — корабль, довольно большой, движущийся очень быстро — слишком быстро для торгового судна, — направляющийся к нам. — Пауза. — У них курс на столкновение; они собираются пожертвовать собой, чтобы остановить нас.

— А они могут?

Морго терпеливо объяснил:

— Нет, Торс Провони. Даже если бы они установили водородные боеголовки на 0,88 или четыре торпеды с водородными боеголовками.

«Я подожду, — подумал Провони, сосредоточившись на экране радара, — пока не разгляжу его. Ведь это явно один из тех новых быстроходных LR-82». Он устало вытер лоб.

— Нет, те были ещё десять лет назад; я живу в прошлом. Так или иначе, — заключил он, — это быстроходный корабль.

— Но не такой быстроходный, как наш, Торс Провони, — заметил Морго.

«Серый динозавр» затрясся и загудел, когда были включены ракетные двигатели; затем раздался характерный вой, сопровождавший вход в гиперпространство.

Военный корабль направился следом; он опять висел на экране, приближаясь с каждой секундой, все его главные двигатели пламенели сверкающими нимбами пляшущего, пылающего желтого света.

— Думаю, здесь это и закончится, — сказал Провони.

Глава 19

Уведомление было незамедлительно отправлено Уиллису Грэму. Обращаясь к членам Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности, собравшимся вокруг его кровати в спальне-канцелярии, он сказал, садясь прямо и опираясь на подушки:

— Послушайте-ка вот это:

«Барсук» не выпускает «Серого динозавра» из виду. «Динозавр» предпринимает маневры с целью уклонения. Мы быстро сближаемся».

— Просто не могу поверить, — радостно произнес Грэм. Членам Комитета он сообщил: — Я созвал вас по поводу третьего послания от Провони. Они будут здесь через шесть суток. — Он потянулся, зевнул и ухмыльнулся им всем. — Я собирался рассказать вам о том, насколько быстрыми должны быть все наши действия, связанные с открытием лагерей для перемещенных — равно как и с тем, чтобы остановить применение крутых мер к Низшим Людям в полном объеме, разрушение их передатчиков, печатных прессов и тому подобного. Однако если «Барсук» превратит «Динозавра» в пыль, то все в порядке! Мы сможем продолжать как ни в чем ни бывало — как будто Провони и не собирался возвращаться.

— Однако первые два послания были переданы по телевидению, — колко заметил Фред Райнер, министр внутренних дел.

— Что ж, мы не будем разглашать третье послание. Где говорится, что они приземлятся через шесть суток, «возьмут на себя руководство» и все такое.

— Господин Председатель Совета, — обратился к нему Дюк Бострих, министр по делам государства, — третье послание — помоги мне Боже — приходит на сорока метровой полосе частот, так что принимается где угодно по всему миру. Через сутки о нем узнают все.

— Но ведь если «Барсук» возьмет «Динозавра», то это уже будет неважно. — Грэм сделал глубокий вдох и потянулся за капсулой амфетамина, чтобы воспарить ещё выше в этот внезапный, неожиданный момент величия. — Вам известно, — напомнил он всем, а в особенности Патти, министру обороны, которая никогда не любила и не уважала его, — вам известно, что именно я предложил разместить там корабли типа «Барсука» пять лет назад… сторожевые корабли, не слишком тяжело вооруженные. Мы знаем, что «Серый динозавр» вообще не вооружен. Так что его может уничтожить даже сторожевой корабль.

— Сэр, — обратился к нему генерал Гефеле, — мне хорошо знакомы сторожевые корабли класса Т-144, к которым принадлежит «Барсук». Ввиду того, что им приходится подолгу находиться в космосе, покрывая при этом значительные расстояния, они сделаны достаточно неуклюжими для маневра, и если, к примеру, взять носовой выстрел, то они легко могут быть…

— Вы хотите сказать, — прошипел Грэм, — что мои сторожевые корабли устарели? Почему же вы не докладывали мне?

— Потому, — ответил генерал Рейберн, шевеля своими тонкими черными усиками, — что нам и в голову не приходило, что, во-первых, Провони может вернуться, а во-вторых, что сторожевой корабль, размещенный в достаточно обширной области пустого пространства, сможет заметить Провони, если — или мне следует сказать «когда» — тот вернется. — Он развел руками. — Такое число парсеков…

— Генералы Рейберн и Гефеле, — провозгласил Грэм, — сейчас вы оба сядете сочинять прошения об отставке. Через час они должны быть готовы и представлены мне. — Он откинулся назад, затем вдруг резко дернулся вперед и нажал на кнопку, включавшую экран общего видеофона. На экране показался вайомингский компьютер, или по крайней мере его часть.

— Специалиста, — потребовал Грэм.

Появился программист в белом халате.

— Слушаю, господин Председатель Совета.

— Мне нужен, — начал Грэм, — прогноз следующей ситуации: сторожевой корабль класса Т-144 встретился с «Серым динозавром» в… — он потянулся к столу, шаря там, кряхтя и напрягаясь, — в таких координатах. — Он зачитал их специалисту, который, разумеется, записывал его указания. — Мне нужно знать, — сказал он, — учитывая все факты, какова вероятность того, что корабль класса Т-144 сможет уничтожить «Серый динозавр»?

Специалист перекрутил кассету, затем вставил пачку перфокарт на ввод компьютера и щелкнул выключателем. За пластиковыми щитками закрутились диски; кассеты накручивались и раскручивались.

Мэри Скаурби, министр сельского хозяйства, спросила:

— А почему бы нам просто не подождать и не посмотреть, чем кончится эта схватка?

— Потому, — ответил Уиллис Грэм, — что этот проклятый «Динозавр» и этот осел Провони, ведущий его — вместе со своим инопланетным приятелем, — могут быть нашпигованы оружием. А за ними может следовать целый флот. — У генерала Гефеле, старательно выписывавшего прошение об отставке, Грэм спросил: — Не фиксируют ли наши радарные установки чего-нибудь ещё в этом секторе? Запросите «Барсук».

Генерал Гефеле достал из кармана френча приемно — передающее устройство.

— Фиксирует ли радар на «Барсуке» какие-либо ещё сигналы? — Пауза. — Нет. — Он опять занялся своим прошением.

Специалист в Вайоминге сообщил:

— Господин Председатель Совета, мы получили ответ компьютера 996-D по поводу вашего запроса. Похоже, что третье послание от Провони, которое мы получаем на сорока метровой полосе частот, представляет собой критический параметр. Компьютер делает вывод, что утверждение, начинающееся со слов «Мы присоединимся к вам через шесть дней», подразумевает, что один из пришельцев находится с Провони. Не имея данных о возможностях этого пришельца, компьютер оказывается в затруднении, но все же он способен ответить на сопутствующий вопрос: «Серый динозавр» не сможет очень долго уклоняться от «Барсука», сторожевого корабля класса Т-144. Так что неизвестная переменная — присутствие инопланетянина — слишком весома. Компьютер не может просчитать эту ситуацию.

— Я получаю сообщение от команды, следящей за «Барсуком», — вдруг произнес генерал Рейберн. — Прошу тишины. — Он склонил голову набок, прислушиваясь к наушнику.

Тишина.

— «Барсук» исчез, — сказал генерал Рейберн.

— Исчез? — одновременно спросили полдюжины голосов.

— Исчез? — вопросил Грэм. — Куда исчез?

— В гиперпространство. Мы скоро все выясним, поскольку, как неоднократно было доказано, корабль может оставаться в гиперпространстве на десять-двенадцать, в крайнем случае — на пятнадцать минут. Нам не придется долго ждать.

— «Динозавр» вышел прямо в гиперпространство? — недоверчиво переспросил генерал Гефеле. — Это могло быть предпринято лишь как крайняя мера — самая последняя возможность для увертки. Может быть, «Динозавр» был перестроен; может быть, теперь его наружная поверхность покрыта каким-нибудь сплавом, не столь быстро разрушающимся в гиперпространстве. Возможно, они просто хотят выждать, пока «Барсук» либо взорвется, либо возвратится в обычное или парапространство. Понимаете, ведь тот «Серый динозавр», который теперь возвращается, может оказаться совсем не тем «Серым динозавром», который покинул эту систему десять лет назад.

— «Барсук» опознал его, — возразил генерал Рейберн. — Это тот же самый корабль — если он и модифицирован, то внешне, по крайней мере, это не слишком заметно. Капитан «Барсука» Греко перед тем, как выскочить в гиперпространство, сообщил, что «Динозавр» до последнего винтика соответствует опознавательному фото, сделанному пятнадцать лет назад, если не считать…

— Если не считать? — скрипя зубами, переспросил Грэм. «Надо бы мне прекратить перемалывать собственные зубы, — сообразил он, — в прошлый раз я насквозь протер верхнюю правую коронку. Это должно бы остеречь меня». Он откинулся назад, играя со своими подушками.

— Если не считать того, — продолжал генерал Рейберн, — что некоторые из внешних датчиков либо утрачены, либо изменили свой вид — возможно, в результате повреждения. И, разумеется, корпус испещрен заметными рытвинами.

— «Барсук» сумел все это разглядеть? — удивленно спросил Грэм.

— Новые радарные установки Кнудсена — так называемые «окулярные модели» — способны…

— Тихо. — Грэм сверялся со своими часами. — Я засеку время, — решительно проговорил он. — Уже прошло примерно три минуты, так ведь? Пусть будет пять — для верности. — Он молча сидел, уставившись на свою «Омегу»; все также изучали свои часы.

Прошло пять минут.

Десять.

Пятнадцать.

Сидевшая в самом углу Камелия Граймс, министр трудовой занятости и образования, потихоньку начала шмыгать носом в свой кружевной платочек.

— Он навлек на этих людей гибель, — громким шепотом просипела она. — Ах, Господи, это так печально, так печально. Все они пропали.

— Ну да, — подтвердил Грэм, — это печально. А ещё очень печально, что он разделался со сторожевым кораблем. Один шанс — из скольких? Из миллиарда? Что сторожевой корабль сразу же обнаружит его. Тогда все представлялось примерно так, и все же мы заполучили его. Прижатого к ногтю, готового быть размазанным так, что его инопланетным приятелям было бы любо — дорого посмотреть.

— Есть ли там какие-нибудь другие корабли, которые могли бы зацепить «Серый динозавр», когда он появится — если появится — из гиперпространства? — спросил генерал Рейберн у генерала Гефеле.

— Нет, — качнул головой генерал Гефеле.

— Так что мы не узнаем, появился ли он, — подытожил Грэм. — Может быть; он разрушился вместе с «Барсуком».

— Если он выйдет из гиперпространства, то мы об этом узнаем, — возразил генерал Гефеле, — поскольку, как только он появится, он опять начнет передавать тот сигнал на сорока метровой полосе частот. — Он приказал своему помощнику: — Используйте мой монитор сетевой связи для повторной индикации их передачи. — Затем он обратился к Грэму: — Я полагаю…

— Вы вправе так полагать, — заметил генерал Рейберн. — Никакой радиосигнал не может пройти в парапространство из гиперпространства.

Генерал Гефеле вновь обратился к своему помощнику:

— Выясните, прервался ли несколько минут назад сигнал Провони. Секунды спустя молодой, высокого роста помощник получил ответ из переговорного устройства, крепившегося ремешками у него на шее:

— Сигнал прервался двадцать две минуты назад и с тех пор не возобновлялся.

— Они все ещё в гиперпространстве, — заключил генерал Гефеле. — И сигнал может вообще не возобновиться — возможно, все кончено.

— Я по-прежнему требую вашей отставки, — заявил Грэм.

На столе у него замигал красный огонек. Он поднял трубку соответствующего видеофона и сказал:

— Да, слушаю. Она у вас?

— Мисс Шарлотта Бойер, — сообщила с третьего уровня его секретарша степени секретности А. — Приведена сюда двумя сотрудниками ПДР, которые были вынуждены волочить её всю дорогу. Боже мой, ноги их завтра будут сине — черными от кровоподтеков, а одного она укусила за руку; там вырван целый клок мяса, и этого сотрудника придется немедленно отправить в лазарет.

— Вызовите четверых из военной полиции, чтобы заменить сотрудников ПДР. Когда они явятся и полностью возьмут её под контроль, дайте мне знать, и я навещу её.

— Есть, сэр.

— Если некое лицо по имени Дэнни Стронг вломится в здание, разыскивая её, — сказал Грэм, — то я приказываю арестовать его за нарушение границ владения и немедленно поместить в тюремную камеру. Если же он попытается силой ворваться сюда, в мою канцелярию, то я приказываю, чтобы стража прикончила его. Там же, на месте. В ту самую секунду, когда его рука коснется ручки двери в эту комнату.

«В прежние времена я и сам бы мог это сделать, — подумал Грэм. — Но теперь я слишком стар, и реакция уже сильно замедлилась». Тем не менее он приподнял пластину в углу крышки своего стола, из-под которой показалась рукоятка пистолета 38-го калибра, до которого легко было дотянуться. «Если мысленный образ Дэнни Стронга, представленный Николасом Эпплтоном, вместе с его сведениями о нем, был верен, то мне лучше быть наготове, — решил он. — И Боже ты мой, — подумал он, — я должен быть готов встретиться лицом к лицу и с Ником Эпплтоном — то, что он покинул это здание по своей воле и без внешних признаков гнева, не дает никакой гарантии, что он не решится продолжить в том же духе.

Просто беда оказаться в таком возрасте, — задумался он. — Ты идеализируешь всю женщину, её личность, её индивидуальность… но в мои годы все останавливается на том, насколько хороша она в постели, — и ничего не поделаешь. Я буду обожать её, изнурять её, учить её немногому, чего она ещё не знает о сексуальных отношениях — хотя она уже и «видала виды», — что ей ещё и не снилось. К примеру, она может быть моей маленькой рыбкой. И когда она обучится всему этому, все проделает, она запомнит это на всю жизнь. Её будут преследовать воспоминания… и где-то в глубине души она будет тосковать: это было бы так приятно. Посмотрим, что сделает Ник Эпплтон, или Дэнни Стронг, или кто-то ещё, кто получит её после меня, чтобы удовлетворить её. И ведь она не сможет заставить себя рассказать ему, в чем же, собственно, дело». Он усмехнулся.

— Господин Председатель Совета, — обратился к нему генерал Гефеле, — есть новости от моего помощника. — Тот наклонился к генералу, шепча ему что-то на ухо. — Сожалею, но вынужден сообщить: сигнал на сорока метрах возобновился.

— Ничего не поделаешь, — стоически произнес Грэм. — Я знал, что они вернутся наружу; они бы не стали туда входить, если бы не были уверены, что смогут справиться… а «Барсук» не сможет. — Он с трудом заставил себя сесть, а затем вытянул массивную ногу и принял уже стоячее положение. — Мой купальный халат, — потребовал он, озираясь.

— Вот он, сэр, — сказала Камелия Граймс; она держала халат, пока Грэм не влез в него. — Теперь шлепанцы.

— Они у вас под самыми ногами, — холодно заметил генерал Гефеле. И подумал: «Не нужен ли тебе кто-то, чтобы одеть их, Председатель Совета? Ты просто гигантский гриб, который приходится обслуживать денно и нощно, который валяется в постели, как болезненный ребенок, отлынивающий от школы, избегающий реальности взросления. И это наш правитель! Тот, на ком в первую очередь лежит ответственность за остановку вторжения!»

— Вы все время забываете, — глядя ему в лицо, процедил Грэм, — что я телепат. Если бы вы сказали вслух то, что подумали, вас поставили бы перед отделением с газовыми гранатами. И вы это знаете. — Он разозлился по-настоящему, хотя мысли сами по себе редко выводили его из себя. Но теперь все зашло слишком далеко. — Хотите голосования? — спросил он, махая им рукой — всей избранной ассамблее Чрезвычайного Комитета Общественной Безопасности с добавлением двух высших военных советников.

— Голосования? — переспросил Дюк Бострих, привычным жестом приглаживая свою изысканную серебряную шевелюру. — По какому поводу?

Фред Райнер, министр внутренних дел, ядовито произнес:

— По поводу отставки мистера Грэма с поста Председателя Совета; при этом кто-то из нас, сидящих в этой комнате, займет его место. — Он широко улыбнулся, думая: «Им все надо читать по слогам, как детям. Ведь это наш шанс избавиться от жирного старого дурака; пусть он проведет весь остаток жизни, улаживая свои запутанные личные дела… например, только что возникшее — с этой девчонкой Бойер».

— Я хотел бы голосования, — после некоторой паузы произнес Грэм. Во время этой паузы он прислушался к различным их мыслям и понял, что получит поддержку; так что был не слишком обеспокоен. — Давайте, — потребовал он, — голосуйте!

— Он прочитал наши мысли, — сказал Райнер, — и уже знает результат.

— Возможно, он блефует, — заметила Мэри Скаурби, министр сельского хозяйства. — Он прочитал наши мысли и знает, что мы его низложим, — а мы так и сделаем.

— Итак, — сказала Камелия Граймс, — в конце концов, мы должны голосовать.

Поднятием рук они провели голосование, получив четыре голоса за отставку Грэма и шесть — против.

— Елки-палки, старичок, — уничтожающим тоном сказал Грэм Фреду Райнеру. — Поищи себе девчонку; коль с девчонкой ты не сладишь, получи седого дядю.

— А «седой дядя», — уточнил Райнер, — это вы.

Запрокинув голову, Уиллис Грэм прямо завыл от радости. Затем, сунув ноги в шлепанцы, он зашаркал к главным дверям комнаты.

— Господин Председатель Совета, — быстро выговорил генерал Гефеле, — нам, возможно, удастся войти в контакт с «Динозавром» и получить некоторое представление о тех требованиях, которые Провони собирается предъявить, а также узнать, насколько его инопланетные подручные способны…

— Я поговорю с вами после, — перебил Грэм, открывая дверь. Затем он помедлил и пробормотал — не то обращаясь к ним, не то к себе: — Порвите ваши прошения, генералы. У меня было кратковременное расстройство; это ерунда. — «А вот до тебя, Фред Райнер, — подумал он, — до тебя-то я доберусь, двухпиковый ублюдок. Я ещё увижу, как тебя прикончат за то, что ты подумал обо мне».

На третьем уровне Уиллис Грэм в пижаме, купальном халате и шлепанцах медленно дотащился до стола своей секретарши степени секретности А-ранга, позволявшего ей быть посвященной в его личные проблемы и занятия и иметь с ними дело. Одно время Маргарет Плоу была любовницей Грэма… тогда ей было восемнадцать. «А посмотреть на неё теперь, — сказал он себе, — в её сорок с хвостиком». Энергия, огонь исчезли; осталась только искусная оживленная маска.

Стены её кабинета были непроницаемыми. Никто не мог наблюдать за их беседой. «Разве что, — подумал он, — проходящий мимо телепат смог бы что-нибудь уловить». Но они уже научились не обращать внимания.

— Вы разыскали четырех ВП? — спросил он у мисс Плоу.

— Они держат её в соседней комнате. Одного из них она укусила.

— Что же он сделал в ответ?

— Он врезал ей так, что она пролетела полкомнаты, и это, похоже, несколько её отрезвило. Она была… ну, настоящим диким животным — без преувеличения. Как будто думала, что её собираются прикончить.

— Пойду поговорю с ней, — сказал он и прошел через кабинет в соседнюю комнату.

И там стояла она, в глазах ненависть и страх, как у загнанного в ловушку хищника… «Ястребиные глаза, — подумал Грэм, — в которые лучше никогда не заглядывать. Я ещё раньше это узнал, — размышлял он, — никогда не заглядывай в глаза ястреба или орла. Потому что тогда ты уже не сможешь забыть ту ненависть, которую там увидел… и ту страстную, ненасытную потребность в свободе, потребность летать. И — Боже мой — эти огромные высоты. Эти смертоносные броски на добычу — кролика, охваченного паническим ужасом, — таковы мы, остальные. Забавная картина: орел в плену у четырех кроликов».

Впрочем, ВП были далеко не кроликами. Он обратил внимание на хватку, которой они её держали, — где они держали её и как. Она не могла шевельнуться. И они выдержат дольше, чем она.

— Я мог бы приказать снова транквилизировать вас, — примирительно сказал Грэм. — Но я знаю, как вам это не нравится.

— Ты, белый выродок, — бросила она.

— Белый? — Он не понимал. — Но ведь уже нет ни белых, ни желтых, ни черных. Почему же вы говорите «белый»?

— Потому что ты король легавых.

Один из ВП быстро пояснил:

— «Белый» — по-прежнему бранное слово в определенных слоях с низким достатком.

— Угу, — кивнул Грэм. Теперь он стал читать её мысли, и то, что обнаружил, крайне удивило его. Внешне она была напряжена, взвинчена — неподвижна лишь потому, что четверо ВП держали её. Но внутренне…

«Испуганная маленькая девочка, сопротивляющаяся, подобно ребенку, устрашенному, скажем, визитом к зубному врачу. Иррациональный, аномальный возраст к доразумным мыслительным процессам. Она просто не воспринимает нас как людей, — догадался он. — Она различает нас как неопределенные фигуры, волочившие её вначале в одном направлении, затем, почти сразу же, в другом, а теперь принуждающие её — и это делают четверо здоровенных, профессионально обученных мужчин — быть прикованной к одному и тому же месту, Бог знает сколько и зачем. Её мыслительные процессы, — прикинул он, — соответствуют уровню трехлетнего ребенка». Возможно, однако, ему удалось бы чего-нибудь добиться, поговорив с ней. Может быть, ему удалось бы отвести какие-то из её страхов, позволяя её мыслям вновь обрести более зрелый характер.

— Меня зовут Уиллис Грэм, — обратился он к ней. — А знаете ли вы, что я буквально только что сделал? — Он улыбнулся ей, поднял руку и ткнул пальцем в Шарлотту, совсем расплывшись в улыбке. — Ручаюсь, вы не догадываетесь.

Она мотнула головой. Коротко. Лишь раз.

— Я открыл все лагеря для перемещенных — и на Луне, и в штате Юта, — все, кто там находится, теперь выйдут наружу.

Громадные лучистые глаза девушки по-прежнему пристально разглядывали его. Но в мыслях это сообщение зафиксировалось; беспорядочные токи психической энергии метались в коре её головного мозга, пока она силилась понять.

— И мы вообще не собираемся больше никого арестовывать, — продолжил он. — А значит — вы свободны. — При этих словах океанская волна облегчения захлестнула её сознание; глаза её затуманились, и вниз по щеке скользнула одинокая слезинка.

— Могу я… — Она с трудом сглотнула, голос её дрожал. — Могу я увидеть мистера Эпплтона?

— Вы можете видеться с кем хотите. Ник Эпплтон также свободен — мы вышвырнули его отсюда два часа назад. Он, по всей видимости, отправился домой. У него есть жена и ребенок, к которым он очень привязан. Без всякого сомнения, он вернулся к ним.

— Да, — холодно сказала она. — Я встречалась с ними. Та женщина — просто сука.

— Но его мысли на этот счет… ведь я провел с ним сегодня достаточно времени. На самом деле он любит её — просто ему хотелось немного перебеситься… вы ведь понимаете, что я телепат, — мне известно о людях то, что…

— Но вы можете лгать, — сквозь зубы процедила Шарлотта.

— Я не лгу, — возразил он, хотя ему прекрасно было известно обратное.

Вдруг совершенно успокоившись, Шарлотта спросила:

— Так я действительно могу идти куда захочу?

— Тут есть ещё один момент. — Грэм осторожно вел свою линию, мозг его постоянно был настроен на её мысли, стараясь выхватить их ещё до того, как они обратятся в слово или действие. — Понимаете, мы провели ваше медицинское обследование после того, как офиданты ПДР вытащили вас из-под обломков типографии на Шестнадцатой авеню… вы это помните?

— М-медицинское обследование? — Она с сомнением смотрела на него. — Все, что я помню, — это как меня волокли за руки через все здание, и моя голова колотилась о пол и о пороги, а потом…

— Так, значит, медицинский осмотр, — продолжил Грэм. — Мы проводили его для каждого, кто был захвачен нами на Шестнадцатой авеню. Мы также провели краткие психологические обследования. Результаты вашего обследования весьма скверные — вы были серьезно травмированы и находились почти в кататоническом ступоре.

— И что же? — Она безжалостно пожирала его взглядом. Глаза её по-прежнему сохраняли ястребиное выражение.

— Вы нуждаетесь в постельном режиме.

— И мне, вероятно, устроят его здесь?

— В этом здании, — сказал Грэм, — размещено едва ли не лучшее в мире психиатрическое оборудование. Какие-нибудь несколько дней отдыха и лечения…

Ястребиные глаза вспыхнули; мысли свистели в её голове, как пули — эманации таламуса, за которыми Грэм не мог уследить, — а затем молниеносно, в мгновение ока она вся искривилась, обмякла, сжалась в комок — закрутилась. Закрутилась! Все четверо ВП уже не могли её удержать, хватка их сорвалась — они тянулись за ней, а один из них взмахнул пластиковой дубинкой, утяжеленной дробью.

Быстрее молнии Шарлотта рванулась назад, согнулась, извиваясь, как змея, распахнула дверь позади себя и ринулась по коридору.Офидант ПДР, шедший ей навстречу, увидел Уиллиса Грэма и четверых ВП; оценив ситуацию, он попытался схватить Шарлотту, когда она проносилась мимо него. Ему удалось ухватить её за правую руку… Когда он потащил её к себе, она с размаху лягнула его в пах. Взвыв, он отпустил её. Она метнулась дальше — к широченным входным дверям в здание. Больше никто не пытался её остановить — увидев, как офидант ПДР скорчился на полу от невыносимой боли.

Один из четверых ВП достал лазерный пистолет Ричардсона калибра 2,56 и поднял его, направив ствол в потолок.

— Должен ли я прикончить её, сэр? — спросил он Уиллиса Грэма. — Я могу дать один славный залп, если вы немедленно прикажете.

— Не могу решить, — пробормотал Грэм.

— Тогда я не стреляю, сэр.

— Ладно. Не надо. — Уиллис Грэм протащился обратно в канцелярию, тяжело опустился на кровать; ссутулившись, он невидящим взором уставился в рисунок ковра.

— Она трахнутая, сэр, — сказал один из ВП. — Я имею в виду — безмозглая. Совсем бешеная.

— Я скажу вам, кто она такая, — прохрипел Грэм. — Подвальная крыса. — Он подцепил эту фразу в голове Ника Эпплтона. — Самая настоящая.

«Я, конечно, смогу их найти, — подумал он. — Как и Эпплтон. Он сказал мне, что увидится с ней ещё, — припомнил Грэм. — Так и будет — она его как-нибудь отыщет. Никогда он не вернется к жене».

Поднявшись, он тяжело заковылял к столу Маргарет Плоу во внутреннем рабочем кабинете.

— Можно мне воспользоваться вашим видеофоном? — спросил он.

— Вы можете пользоваться моим видеофоном; вы можете пользоваться всем…

— Нет. Только видеофоном, — перебил он и позвонил по линии первой срочности директора Барнса; она соединяла его с Барнсом, где бы тот ни находился: в ванне, на автостраде и даже у себя за столом.

— Слушаю, господин Председатель Совета.

— Мне нужен человек из вашего… специального отряда. А может быть, двое.

— Кого? — бесстрастно спросил Барнс. — Я имею в виду, кого им нужно будет прикончить?

— Гражданина 3XX24J.

— Вы серьезно? Это не прихоть, не минутное настроение? Вы в самом деле не шутите? Вспомните, господин Председатель Совета, — вы же только что освободили его ввиду полной амнистии вместе со всеми остальными.

— Он увел у меня Шарлотту, — сказал Грэм.

— А, понимаю, — отозвался Барнс. — Она ушла.

— Четверо ВП не смогли удержать её; она становится маньяком, когда попадает в ловушку. Я обнаружил в её памяти о детстве что-то связанное с лифтом, который не открывался; она была там одна. Думаю, ей было около восьми лет. И с тех пор у неё появилась какая-то разновидность клаустрофобии. Так или иначе, её невозможно удержать.

— Здесь вряд ли вина 3XX24J, — заметил Барнс.

— Однако, — сказал Грэм, — она отправилась к нему.

— Это должно быть сделано по-тихому? И выглядеть как несчастный случай? Или вы только хотите, чтобы люди из спецотряда просто вошли, сделали свое дело и ушли, не обращая внимания на тех, кто их увидит?

— Желательно последнее, — ответил Грэм. — Похоже на ритуальное наказание. И та свобода, которой он сейчас наслаждается… — «И, — подумал он, — те радостные мгновения, когда он снова найдет Шарлотту…» — … должна оказаться для него последней кормежкой, которую устраивают осужденным на смерть арестантам.

— Так больше не делается, господин Председатель Совета.

— Пожалуй, я поставлю вашим людям ещё одно условие, — сказал Грэм. — Я хочу, чтобы его прикончили в её присутствии. Хочу, чтобы она видела, как это случится.

— Ладно, ладно, — раздраженно отозвался Барнс. — Что-нибудь ещё? А что там новенького о Провони? По одному из телевизионных каналов сообщили, что один из сторожевых кораблей обнаружил «Серого динозавра». Это правда?

— Мы займемся этим, когда дело до него дойдет, — ответил Грэм.

— Господин Председатель Совета, но ведь это выражение бессмысленно.

— Значит, мы займемся тем, когда до того дойдет дело.

— Я дам вам знать, когда мои люди выполнят задание, — сказал Барнс. — С вашего разрешения, я пошлю трех человек — третьего с успокаивающим ружьем против неё, если, как вы сказали, она временами становится одержимой.

— Если она вступит в драку, — указал Грэм, — не наносите ей вреда. Расправы с ним будет вполне достаточно. Всего хорошего. — Он повесил трубку.

— Я думала, вы расстреляете их попозже, — заметила Маргарет Плоу.

— Девушек — попозже. А их приятелей — пораньше.

— Как вы сегодня откровенны, господин Председатель Совета. Ведь вы, должно быть, испытываете ужасное напряжение от всех этих дел с Провони. В третьем-то послании он сказал: шесть дней. Всего шесть дней! А вы открываете лагеря и даруете общую амнистию. Как жаль, что Кордон не дожил до этого дня; как жаль, что его больные почки, или больная печень, или что-то там ещё вызвало его кончину всего несколько часов назад, когда… — Она вдруг замолчала.

— Всего несколько часов назад, когда победа была так близка, — докончил он за неё, вынимая концовку фразы, как ферромагнитную ленту, прямо из её пустой, по существу, головы. — Что ж, он отчасти был мистиком. Может быть, он и знал.

«Да, может быть, он и в самом деле знал, — подумал Грэм. — Он был какой-то странный. Возможно, он воскреснет из мертвых. А и черт с ним — мы просто скажем, что он и не умирал; это была просто газетная фальшивка. Мы хотели, чтобы Провони считал… Боже милосердный, — опомнился он, — что я такое думаю? Ведь за 2100 лет никто не воскресал из мертвых — с чего бы это им начинать по новой? Захочется ли мне после смерти Эпплтона, — спросил он себя, — сделать ещё одну, последнюю попытку с Шарлоттой Бойер? Если бы дать поработать с ней моим штатным психиатрам, они сгладили бы в ней те звериные черты, сделали бы её покорной — какой и должна быть женщина». И все же — ему нравился её огонь. «Может быть, именно это и делает её привлекательной для меня, — подумал он, — черты подвальной крысы, как назвал это Эпплтон. Многим мужчинам нравятся неукротимые женщины — интересно, почему? Не просто сильные женщины, упрямые или самоуверенные, а именно дикие. Я должен думать о Провони, напомнил он себе. — А не об этом».

Двадцать четыре часа спустя с «Серого Динозавра» пришло четвертое послание, зафиксированное громадным радиотелескопом на Марсе:

«Нам известно, что вы открыли лагеря и объявили всеобщую амнистию. Этого недостаточно».

«Весьма лаконично», — подумал Уиллис Грэм, изучая отпечатанное послание.

— И у нас не было возможности передать им ответ? — спросил он принесшего эту новость генерала Гефеле.

— Думаю, мы достигаем его, но он не слушает — либо из-за поломки в схемах его приемной аппаратуры, либо просто по, причине его нежелания вести с нами переговоры.

— Когда он будет где-нибудь на расстоянии сотни астрономических единиц от нас, — спросил Грэм, — сможете ли вы поразить его кассетной ракетой? Одной из тех, что рассчитаны на… — Он рубанул рукой воздух.

— На поражение, — отозвался генерал Гефеле. — Мы располагаем шестьюдесятью четырьмя типами ракет, которые мы сможем для этой цели использовать; я уже отдал приказ, чтобы суда — носители развернули их во всей области, где мы ожидаем появление того корабля.

— Но вы же не знаете ту «область, где мы ожидаем появление того корабля». Он мог выйти из гиперпространства где угодно.

— Тогда скажем так: все наши боевые средства готовы к применению, как только «Динозавр» будет замечен. Возможно, Провони блефует. Возможно, он вернулся один. Точно так же, как и десять лет назад улетел.

— Нет, — проницательно заметил Грэм. — А его способность оставаться в гиперпространстве с этой старой бадьей 2198 года? Нет, его корабль был перестроен. И с использованием неизвестной нам технологии. — Вдруг его осенила ещё одна мысль. — О Господи, он… он вместе с «Динозавром» может быть внутри этого существа; оно могло обернуться вокруг корабля. Тогда корпус, конечно, не распался. Возможно, Провони сейчас напоминает какого-нибудь мелкого паразита внутри этого инопланетного существа, с которым он, впрочем, находится в хороших отношениях. Симбиоз. — Эта мысль показалась ему правдоподобной. Но ведь ни одно существо — ни гуманоидное, ни какое-либо другое — никогда не делало чего-нибудь за просто так; он знал это как одну из жизненных истин — знал не хуже собственного имени. — Вероятно, им нужна вся наша раса — шесть миллиардов Старых Людей, а потом и мы, чтобы сплавиться вместе с ним в какое-нибудь полиэнцефалическое желе. Прикиньте, как вам это понравится?

— Каждый из нас, включая Старых Людей, будет сражаться против этого, — тихо проговорил генерал Гефеле.

— Ну, для меня это звучит совсем не так плохо, — сказал Грэм. — И я гораздо лучше вас представляю себе, на что похож такой мозговой сплав.

«Тебе ведь известно, что мы, телепаты, делаем каждые несколько месяцев, — подумал он. — Мы где-нибудь собираемся и сплетаем наши сознания в одно огромное — совокупное сознание, единый мыслительный организм, мыслящий как пять или шесть сотен мужчин и женщин. И это время радости для всех нас. Даже для меня».

Только здесь, в варианте Провони, в сеть будут вплетены все.

Впрочем, эта идея могла принадлежать вовсе не Провони. И все же… Грэм уловил нечто в этих четырех посланиях — использование слова «мы». Похоже, прослеживалась какая-то согласованность между Провони и тем существом. «И достаточно гармоничная, — подумал Грэм. — От посланий, несмотря на лаконичность, так и веет холодом… как говорят эти ребята. И тот, кого Провони везёт, — лишь авангард многих тысяч, — ужаснулся он про себя. — Первые жертвы — экипаж «Барсука». Непременно надо воздвигнуть где-нибудь стелу в их честь. Они не побоялись вступить в поединок с Провони; они преследовали «Динозавр» и приняли геройскую смерть. Может быть, обладая людьми такой отваги, мы могли бы сражаться и в конце концов победить». А вести межзвездную войну невероятно тяжело — он где-то читал об этом. После таких размышлений он почувствовал себя как минимум втрое лучше.

Несколько часов пробиваясь сквозь людские полчища, Николасу Эпплтону удалось в конце концов разыскать здание, где находилась квартира Дэнни Стронга. Он вошел в лифт и поднялся на пятнадцатый этаж.

Там он постучал в дверь. Тишина. А потом раздался её голос, голос Чарли:

— Кого там несет?

— Это я, — сказал он. — Я знал, что ты придешь сюда.

«Если Уиллису Грэму хотелось, чтобы мы не встретились, — подумал он, — ему не следовало отпускать нас обоих».

Дверь отворилась. За ней стояла Чарли в полосатой черно-красной рубахе, дутых шароварах, домашних сандалиях… а на лице её уже был изрядный слой грима, включая непомерной длины ресницы. Эти ресницы произвели на Ника впечатление, хоть он и знал, что они фальшивые.

— Ну чего? — спросила Чарли.

Часть III

Глава 20

Рядом с Шарлоттой Бойер появился Дэнни Стронг.

— Привет, Эпплтон, — сказал он без выражения.

— Привет, — осторожно отозвался Ник; он отчетливо помнил, как Дэнни — да и Шарлотта — были охвачены бешенством. И на сей раз тут не было Эрла Дзеты, чтобы помочь ему выбраться, когда эти ребята начнут сотрясать стены.

Впрочем, Дэнни казался спокоен. Разве не было правдой то, что Ник знал об алкогольных кутежах? Синусоидальное колебание от мертвецкого опьянения до обычной дневной учтивости… и как раз сейчас Дэнни оказался на дне синусоиды.

— Как ты узнал, что я сюда вернусь? — спросила Чарли. — Как ты узнал, что я вернусь к Дэнни и что мы помиримся?

— Мне больше негде было искать, — угрюмо ответил он. «Конечно, она вернулась к Дэнни, — подумал Ник. — Все, что было, все мои попытки помочь ей — напрасны. И она, по-видимому, с самого начала это знала. Я оказался пешкой, использованной Шарлоттой, чтобы наказать Дэнни. Что ж, — подумал он, — если борьба окончена, если она вернулась сюда… мне тут делать нечего», — решил он. И сказал: — Ну, я рад, что теперь у вас все в порядке.

— Слышь, — спросил у него Дэнни, — а ты знаешь про амнистию? И что лагеря открывают? Э-гей! — Его несколько обрюзгшее лицо надулось от возбуждения; выпученные глаза так и заплясали, когда он шлепнул Чарли по попке. — А Провони почти уже…

— А ты не хочешь войти в квартиру? — спросила Чарли у Ника, обнимая Дэнни за пояс.

— Пожалуй, нет, — ответил Ник.

— Слушай, приятель, — обратился к нему Дэнни, приседая на корточки — выполняя, по всей видимости, какие-то упражнения из атлетической гимнастики, — я не так уж часто бываю таким, каким ты меня видел. Много всего нужно, чтобы я сбрендил. А когда я вычислил, что здесь не все чисто… тут оно и получилось. — Он прошел обратно в комнату и расположился на диване. — Присаживайся. — Понизив голос, он добавил: — У меня тут баночка гаммовского пива — мы разопьем её на троих.

«Спиртное, — подумал Ник. — Я выпью с ними, а потом безумие вселится во всех нас».

А с другой стороны — была одна-единственная банка. Так ли уж опьянели бы они, распив её на троих?

— Я зайду на минутку, — сказал он, хотя на самом деле им, конечно, двигало не присутствие пива, а присутствие Чарли. Ему хотелось смотреть на неё как можно дольше. В том, что она вернулась к Дэнни, был привкус горечи; сделав это, она по сути отвергла его, Николаса Эпплтона. Ник испытывал чувство, почти незнакомое ему раньше: ревность. Ревность — и обиду на Чарли за то, что она своим поступком предала его; ведь он, в конце концов, отказался от жены и ребенка — отрекся от них, уйдя из своей квартиры вслед за Чарли. Они собирались остаться вместе… это выяснилось в типографии на Шестнадцатой авеню. А теперь, из-за того, что типография была разгромлена и подверглась облаве, Чарли вернулась назад, как нагулявшаяся кошка, — к тому, что она знала и понимала, хоть это и могло быть отвратительно.

Разглядывая её лицо, он заметил в нем какую-то перемену. Теперь оно казалось застывшим, словно грим был наложен на какую-то стеклянную или металлическую поверхность — во всяком случае, на что-то неживое. Так все и было: внешне дружелюбная и улыбчивая, Шарлотта казалась теперь хрупкой и твердой, как стекло; потому-то она и использовала столько косметики — чтобы скрыть эти черты, этот недостаток человечности.

Дэнни, с восторгом похлопывая себя по промежности, болтал:

— Слышь, теперь-то мы можем держать в квартире хоть шесть сотен брошюр — никаких проблем, то есть нечего беспокоиться о налете. А ты видел лагерников?

Ещё бы! Он видел их, заполонивших пешеходные дорожки. Тощих, бледных как смерть, ужасающе одинаковых в своих казенных хлопчатобумажных лохмотьях оливкового цвета… И он видел походные кухни Красного Креста, установленные, чтобы кормить их. Лагерники бродили повсюду как привидения и казались совершенно неспособными свыкнуться с новой средой обитания. Ну да, у них не было ни денег, ни работы, ни жилья; они были выброшены из жизни. И, как заметил Дэнни, общая амнистия освободила всех.

— Но меня они так и не поймали, — заявил Дэнни, и лицо его стало бледнеть от воинственной спеси. — Хотя поймали вас двоих. Перетряхнув типографию на Шестнадцатой авеню. — Он сложил руки на груди, раскачиваясь взад-вперед. Потом он обратился к Чарли: — Даже хотя ты, черт побери, и сделала все, чтобы нас тряханули. — Потянувшись к кофейному столику, он взял оттуда банку пива, встряхнул её и одобрительно кивнул: — Ещё холодненькое. Ништяк, мы отправимся в страну мечты. — Он сорвал металлический язычок. — Ты, Эпплтон, гость — тебе первому.

— Я чуть-чуть, — сказал Ник и лишь слегка отхлебнул.

— Угадай, что приключилось с Чарли, — произнес Дэнни, сделав изрядный глоток. — Ты, верно, думал, что она торчала здесь весь день после того, как выбралась из типографии на Шестнадцатой авеню? Ничего подобного. Она заявилась сюда только час назад, а до этого бегала и пряталась.

— Уиллис Грэм… — хрипло пробормотал Ник. Тот тошнотворный страх снова охватил его, вызвав нервное напряжение и страшный озноб.

— Ну да, — лениво, издевательски проговорил Дэнни, — у него там рядами стоят кроватки, и все это он называет «служебным лазаретом». А на самом деле…

— Прекрати, — сквозь зубы процедила Чарли.

— Грэм предложил ей небольшой «постельный режимчик». А тебе, Эпплтон, известно, что за человек Грэм?

— Да, — сдержанно ответил Ник.

— Но я выбралась оттуда, — сообщила Чарли и проказливо захихикала. — Там было четверо армейских ВП, а я оттуда выбралась. — Обращаясь к Дэнни, она сказала: — Ты знаешь, какая я бываю, когда рассвирепею — по-настоящему рассвирепею. И ты, Ник, видел меня, когда мы впервые встретились, — ты ведь видел, как мы дрались с Дэнни, верно? Разве я не ужасна?

— Значит, Грэм не взял тебя, — сказал Ник. «И я снова вижу тебя, — задумался он. — Но… не так. Я вижу тебя помирившейся с Дэнни, вернувшейся к своей маскировке и поддельному обличью. Ваше занятие стало легальным, а ухватки остались прежними. Ты хочешь быть элегантной — или, по крайней мере, элегантной в твоем понимании, — и ты хочешь снова кататься на «Пурпурной морской корове» — быстро-быстро, на таких скоростях, что если бы ты куда-нибудь врезалась, то кабина скиба разлетелась бы на кусочки. Но до того как это произойдет, все же будет куча веселья. И вы можете пойти вдвоем в кварцевальный зал, курильню-сценерию или транкобар, и все будут восхищаться: «Какая прелестная девушка!» А рядом Дэнни может бросать косые взгляды, говорящие: «Гляньте-ка, чуваки, кого я могу под себя положить». И их зависть перейдет все пределы. Гм, так сказать».

Вставая, он сказал:

— Пожалуй, я пойду. — И добавил, обращаясь к Чарли: — Я рад, что ты сбежала от Грэма. Я знал, что он хочет тебя, и думал, что он тебя возьмет. Теперь мне гораздо легче.

— Он и сейчас может, — заметил Дэнни, ухмыляясь и потягивая пиво.

— Тогда сматывайтесь из этой квартиры, — посоветовал Николас. — Если я могу её найти, они-то — тем более.

— Но они не знают адреса, — сказал Дании, закидывая ноги на стол; он носил настоящие кожаные ботинки… которые, вероятно, недешево ему обошлись. Что, впрочем, давало ему доступ в самые знатные курильни-сценерии на планете, включая знаменитые венские.

Так оно и было. Оба они выглядели прикинутыми и разукрашенными для какого-нибудь турне по транкобарам и курильням. Для них существовало не только спиртное — это было лишь одно из их нелегальных увлечений. Танцевальные вечеринки в курильнях были разрешены — так что, соответствующим образом одеваясь и прихорашиваясь, они могли вращаться среди элиты общества, где появлялись даже Новые Люди и Аномалы. Всем, включая государственных служащих, нравилась новая производная опиума, названная сценерой по фамилии её первооткрывателя, Уэйда Сценеры, Нового Человека. Увлечение сценерой, как и миниатюрными пластиковыми статуэтками Бога, стало повальным на всей планете.

— Понимаешь, Эпплтон, — объяснил Дэнни, передавая Чарли почти пустую банку пива, — она везде таскает с собой абсолютно поддельные карточки идентификации официального образца, — он щелкнул пальцами, — знаешь, те, какие надо, а не что-нибудь вроде кредитных карточек Юнион-Ойл. И они так клево подделаны, что в аккурат подходят к маленьким щелочкам в крохотных коробочках, что таскают с собой пидоры. Верно, сучка? — И он нежно потянулся, чтобы обнять её.

— Я сука что надо, — сказала Чарли. — Только потому я и выбралась из Федерального Здания.

— Её здесь найдут, — упрямо повторил Ник. Надменно, и вместе с тем раздраженно, Дэнни произнес:

— Слышь, я же тебе объяснил. Когда вас обоих свинтили в типографии, то…

— На чье имя записана эта квартира? — спросил у него Ник.

Нахмурившись, Дэнни ответил:

— На мое. — Затем лицо его прояснилось. — Ничего они не знают — я для них вообще не существую. Слышь, Эпплтон, тебе не повредило бы немного выдержки; ты нытик, паникер. Парень, если бы мы вместе оказались в небе, меня бы от тебя затошнило. — Он засмеялся, но на этот раз издевательски, с явной насмешкой.

— Ты уверен, что её имя никогда официально не упоминалось в связи с этой квартирой? — спросил Ник.

— Ну, она пару раз платила квартплату, выписывая чек. Но будь я проклят, если понимаю, как…

— Если она подписала чек, — перебил Ник, — оплачивая эту квартиру, то её имя автоматически попало на компьютер в Нью-Джерси. И не просто её имя — компьютер должен получать и хранить информацию, откуда это имя взялось. А в ПДР есть на неё досье — как и на всех нас. Они запросят компьютер в Нью-Джерси, и он выдаст им все, что там на неё есть, — тогда они сопоставят это с полицейским досье… кстати, не случалось ли, что вас останавливала полиция, когда вы были вдвоем в «Пурпурной морской корове»?

— Ну да, — проворчал Дэнни. — За превышение скорости.

— Они записывали и её имя, как свидетеля.

Дэнни, со сложенными на груди руками, неторопливо откидываясь на спинку дивана и сползая по ней вниз, ответил:

— Ага.

— Это все, что им нужно, — подытожил Ник. — Они получили выход на тебя, затем на эту квартиру — и ещё один Бог знает, что у них там в досье на Чарли.

Испуганное выражение пролетело по лицу Дэнни — какая-то тень, двигавшаяся справа налево. Глаза его засветились подозрением и беспокойством — теперь он был похож на себя тогдашнего. Смесь страха и ненависти к власти — символу отца. Дэнни соображал быстро — выражение его лица теперь менялось с каждой секундой.

— Но что у них может быть на меня? — прохрипел он. — О Господи… — Он ожесточенно потер лоб. — Это совсем сбило меня с толку — ничего не могу сообразить. Найти бы какой-нибудь выход из положения. Проклятье… надо мне что-нибудь глотнуть. — Он исчез в ванной и стал рыться в аптечке. — Гидрохлорид метамфетамина, — пробормотал он, хватая склянку. — Это прочистит мне мозги. У меня должна быть ясная голова, если я собираюсь выкарабкаться.

— Значит, у тебя сойдет балда от спиртного, — язвительно заметила Чарли, — когда ты глотнешь этого кушанья.

— Не учи меня! — крикнул Дэнни, возвращаясь в гостиную. — Я этого не выношу, я взбешусь. — Он сказал Нику: — Забери её отсюда. Шарлотта, ты будешь с Ником; не пытайся возвращаться сюда. У тебя есть при себе юксы, Ник? Чтобы хватило снять на пару дней комнату в мотеле?

— Думаю, да, — ответил Ник и почувствовал, как от радости у него закружилась голова. Он так заморочил Дэнни, что для него самого все вышло в лучшем виде.

— Тогда найди какой-нибудь мотель. И не звони мне — возможно, номер прослушивается. Они, наверное, уже вот-вот готовы нагрянуть.

— Параноик, — холодно процедила Чарли. — Затем она взглянула на Ника, и…

И двое «чернил», сотрудников полиции в черной униформе, — «черных пидоров», как их называли, — вошли в квартиру, не касаясь ручки двери и не используя ключа, — дверь прямо-таки сама распахнулась перед ними.

Черный пидор слева от Ника что-то протянул ему:

— Это ваша фотография, сэр?

— Да, — подтвердил Ник, разглядывая фотографию. И как они только её раздобыли? Эта карточка — единственный экземпляр — лежала у них дома в нижнем ящике платяного шкафа.

— Вам меня не взять, — прошипела Чарли. — Вам меня не взять. — Она подскочила к ним и во весь голос завопила: — Катитесь отсюда!

Черный пидор потянулся за сверхмощным лазерным пистолетом стандартного образца. То же сделал и другой.

Дэнни бросился на пидора и сцепился с ним; вместе они покатились по полу, как дерущиеся коты: со скоростью циркулярной пилы.

Чарли пнула первого пидора в пах, а затем, резко взмахнув рукой, въехала ему в горло остреньким локотком; сделала она это так стремительно, что для Ника все слилось в одно неуловимое движение… и пидор растянулся на полу, мучительно стараясь вдохнуть и заходясь громким кашлем.

— Должен быть ещё один, — выдохнул Дэнни, поднимаясь после победы в своей кошачьей схватке. — Наверное, внизу — или наверху, на посадочной площадке. Попробуем добраться до площадки — если мы окажемся в «Морской корове», то уйдем от любого их корабля. Тебе это известно, Эпплтон? Я могу обогнать полицейский патрульный корабль — могу разогнаться до 120 миль в час. — Он направился к двери. Ник молча последовал за ним.

— Они приходили не за тобой, — сказал Дэнни, обращаясь к Чарли, пока они поднимались в лифте. — Они приходили за мистером Чистюлей, вот что.

— Да-а? — удивленно протянула она. — Ну и Бог с ним — значит, мы спасли его вместо меня. Разве он для нас не важен?

Дэнни повернулся к Нику:

— Я не стал бы драться, если бы знал, что им нужен ты. Я тебя толком и не знаю. Но я заметил, как один из них потянулся за своей пушкой, и узнал в нем десантника из спецотряда. Так что я понял — они пришли кого-то прикончить. — Он улыбнулся — его большие чувственные голубые глаза излучали светлую улыбку. — Знаешь, что у меня есть? — Он полез в задний карман брюк и достал оттуда крохотный пистолет. — Оружие самозащиты. Производство Кольта. Стреляет всего на 0, 22 — зато с дьявольской начальной скоростью. Мне некогда было применить его — я просто не был готов. А теперь-то я готов. — Он прижимал пистолет к боку, пока они не добрались до площадки на крыше.

— Не выходи, — сказал Николас Чарли.

— Сначала выйду я один, — подхватил Дэнни. — Ведь у меня есть оружие. — Он опять показал пистолет. — Вон она, «Корова». Не дай Бог они оборвали зажигание… не-ет, черт побери, этой машинке лучше бы взлететь как надо, или я спущусь вниз и прикончу обоих этих пидоров.

Он вышел из лифта.

Черный пидор высунулся из-за припаркованной ракеты, направил на Дэнни лазерную трубку и приказал:

— Стой где стоишь.

— Привет, офидант, — дружелюбно отозвался Дэнни, показывая пустые ладони. Пистолет был уже у него в рукаве, — В чем дело? Я хочу только прокатиться, и все. А ты до сих пор пытаешься взять за задницу кордонитов? Ты что, не знаешь…

Черный пидор срезал его из лазерной трубки.

Чарли ткнула кнопку «один» на панели управления лифтом; двери с шумом захлопнулись. Затем она нажала на «аварийный спуск». Лифт ринулся вниз.

Глава 21

Ровно сорок четыре часа спустя Клео Эпплтон включила телевизор. Начиналась «Богатая Агата», её любимая дневная передача. Нечто срочно производившееся смышлеными Новыми Людьми, чтобы внушать Старым Людям мысли о том, что их участь не так уж и плоха. Однако, когда экран засветился, никакого изображения на нем не было. Только какие-то пятна в форме елочки, а из четырех динамиков — сплошные помехи.

Она переключила на другую программу. То же самое.

Она проверила все шестьдесят два канала. Нигде ни звука, ни изображения.

Дверь в квартиру отворилась, и Ник вошел внутрь, сразу направившись к платяному шкафу.

— А, твоя бесценная одежда, — сказала Клео. — Конечно, у тебя есть ключ — можешь пользоваться им в любое время — хоть днем, хоть ночью. До конца моих дней у меня найдется кровать, где ты сможешь переночевать, — не моя кровать, а твоя собственная. Так, чтобы ты чувствовал себя достаточно далеким от меня. Ведь на самом деле тебе только того и хочется, чтоб быть подальше от меня, так ведь? Эта девушка, Шарлотта Боейр — или Бойд? — на самом деле всего лишь предлог. Твоя главная связь — по-прежнему со мной, пусть даже на какое-то время она негативна. Но ты скоро поймешь, что Шарлотта тебе ничего дать не сможет. Ведь она — только оболочка из косметики. Вроде робота или ещё чего-то такого, раскрашенного под человека.

— Типа андроида, — уточнил он. — Нет, она не такая. Она — лисий хвост и хлебное поле. И солнечный свет.

— Оставь здесь какие-нибудь из своих ботинок, — проговорила она, стараясь не впадать в просительный тон, и все же… она просила. — Тебе ведь не понадобятся десять пар ботинок. Возьми две — или, в крайнем случае, три. Ладно?

— Прости, — сказал Ник, — что я так с тобой поступаю. Я никогда не отдавал дань юношеским порывам; теперь, наверное, со мной это и происходит — как ты сама говорила.

— Ты понимаешь, что теперь Бобби дадут новый, справедливый тест? Ты понимаешь это? Ответь мне. Понимаешь?

Ник стоял, уставившись на экран телевизора. Потом он вдруг бросил ворох одежды и кинулся к переключателю.

— На всех каналах то же самое, — сообщила Клео. — Может быть, кабель оборвался… Или это Провони, — добавила она.

— Значит, он не дальше, чем за пятьдесят миллионов миль.

— Как это ты нашел квартиру для себя и для… этой девицы? — поинтересовалась Клео. — Все эти люди из лагерей для перемещенных… разве они не заняли все до единой квартиры в США?

— Мы устроились у её друзей, — ответил он.

— Не мог бы ты дать мне адрес? — попросила она. — Или телефон. Если мне вдруг понадобится найти тебя, чтобы сообщить о чем-нибудь важном. Между прочим, если Бобби как-нибудь обидят, ты ведь захочешь…

— Тихо, — оборвал её Ник. Он сидел на корточках перед телевизором, внимательно изучая экран. Белый фоновый шум внезапно прекратился. — Это значит, что передатчик включен, — сказал Ник. — Они были отключены — все-все. Провони перекрыл их сигналы. Теперь он попробует передать. — Он повернулся к жене, лицо его раскраснелось, а глаза распахнулись как у ребенка. «Или как будто он повредился головой», — подумала Клео со смутной тревогой.

— Ты не знаешь, что это значит, так ведь? — спросил Ник.

— Ну, я думаю, что…

— Вот потому я от тебя и ухожу. Потому что ты ничего не понимаешь. Что для тебя возвращение Провони? А ведь это самое значительное событие в истории! Потому что с ним…

— Самым значительным событием в истории была Тридцатилетняя война, — уверенно возразила Клео. Она специализировалась на этой эпохе в развитии западной цивилизации и знала, о чем говорит.

И тут на экране появилось лицо — с волевым подбородком, массивными надбровными дугами, а глаза были маленькими и неистовыми, подобными дырам, пробитым в ткани реальности — в окружающей их оболочке, — таящим кромешную тьму.

— Я Торс Провони, — донеслось из динамиков, и прием был хорош — голос его доходил ещё отчетливее, чем видеоизображение. — Я нахожусь внутри разумного организма, который…

Клео расхохоталась.

— Заткнись! — рявкнул Ник.

— «Всем привет, — передразнила Клео. — Я жив и нахожусь внутри гигантского червя». Вот это мне нравится, это уж действительно…

Ник отвесил ей оплеуху, опрокинув её навзничь силой своего удара. И опять повернулся к телеэкрану.

— … Примерно через тридцать два часа, — неторопливо и хрипло говорил Провони. Он выглядел таким измотанным, каким Ник ещё никогда и никого не видел. Он говорил с огромным усилием, словно каждая произнесенная фраза стоила ему остатков жизненной энергии. — … Наш защитный экран отразил более семидесяти типов ракет. Впрочем, тело моего друга окружает корабль, и он… — Провони сделал глубокий судорожный вдох. — Он справляется с ними.

Обращаясь к Клео, которая поднялась, потирая щеку, Ник сказал:

— Тридцать два часа. Через это время он приземлится? Он так близко? Ты слышала? — В его голосе звучала едва ли не истерика.

Слезы навернулись ей на глаза; не ответив, она скрылась в ванной, чтобы запереться там и вдоволь наплакаться.

Чертыхаясь, он бросился вслед за ней и заколотил по запертой двери ванной.

— Черт побери, ведь жизнь каждого из нас зависит от того, что сейчас делает Провони. А ты даже не слушаешь!

— Ты ударил меня.

— О Господи, — безнадежно пробормотал он. И поспешил обратно к телевизору. Но изображения на экране уже не было, и белый фоновый шум тоже возобновился. И теперь стала постепенно восстанавливаться обычная телевизионная трансляция.

На экране появился сэр Герберт Лондон, главный обозреватель текущих событий в Эн-би-си.

— Мы были выключены из эфира, — сказал Лондон в своей успокаивающей, отчасти иронической, отчасти ребячливой манере, — примерно на два часа. То же можно сказать и о всех остальных видеопередатчиках на планете; то есть мы фактически лишились любых форм визуальной трансляции, даже на специальных закрытых каналах — тех, что используются для нужд полиции. Только что вы слышали Торса Провони — или некое лицо, назвавшееся таковым, — который проинформировал все человечество о том, что через тридцать два часа «Серый динозавр», его корабль, приземлится в центре Таймс-сквер. — Повернувшись к своему партнеру по передаче, Дэйву Кристиану, он заметил: — Не правда ли, Торс Провони, если это именно он, выглядит страшно, страшно усталым? Пока я слушал его голос и наблюдал за его лицом — видеосигнал был менее отчетлив по сравнению с аудиосигналом, что, впрочем, вполне естественно, — у меня сложилось стойкое впечатление, что передо мной совершенно вымотавшийся человек — человек, потерпевший поражение и знающий об этом. Я просто не понимаю, как он собирается заниматься какими-нибудь государственными делами в ближайшее время без длительного — весьма длительного — отдыха.

— Вы правы, Герб, — отозвался Дэйв Кристиан, — хотя возможно, что делами — если это подходящее слово — будет заниматься прибывший с ним инопланетянин. Во всяком случае, делать то, за чем они сюда прибыли.

— Если уважаемые телезрители забыли или просто не знают, о чем идет речь, — сказал сэр Герберт, — то мы напомним, что Торс Провони десять лет назад покинул Солнечную систему на гражданском корабле, снабженном мотором системы «Супра-Си», который он лично модифицировал, — так что мы на самом деле не знаем, какую скорость он способен развивать. Во всяком случае, вот он вернулся, причем, по-видимому, с неким инопланетянином — или инопланетянами, которых он клялся разыскать, — со своей «подмогой» миллиардам Старых Людей, с которыми, как он считает, обращаются несправедливо.

— Да, Герб, — продолжил Дэйв, — это его чувство было весьма навязчивым; он утверждал, что результаты тестирования для Государственной гражданской службы подтасовывались… хотя самая высокая комиссия не сумела выявить ничего конкретного. Так что, я думаю, можно с уверенностью сказать, — что тесты, разумеется, справедливы. А вот чего мы не знаем — и это, вероятно, самый насущный вопрос — это собирается ли Провони попробовать провести переговоры с Председателем Совета Грэмом и Чрезвычайным Комитетом Общественной Безопасности — другими словами, думают ли они сесть за стол переговоров — допуская (хихиканье), что этот инопланетянин может сидеть, — и обсудить сложившееся положение. Или через тридцать два часа мы просто будем атакованы. Провони сообщил нам о том, что наше правительство выпустило в космос весьма значительное количество ракет в направлении его корабля, однако…

— Простите, Дэйв, — вмешался Герб. — Заявление Провони о том, что он вместе со своим инопланетным союзником уничтожил большое число различных межпланетных ракет может не соответствовать истине. Правительство может отрицать это. Тогда «успех» Провони в отражении упомянутых ракетных ударов окажется обычной пропагандой — попыткой внедрить в наши умы мысль о том, что они располагают техническими возможностями, значительно превосходящими наши.

— Однако его способность блокировать видеотрансляцию по всей планете, — заметил Дэйв, — говорит о наличии определенной силы; наверняка это потребовало чудовищного расхода энергии — возможно, этим отчасти и объясняется явное, бросающееся в глаза утомление Провони. — Ведущий зашуршал бумагами. — Тем временем по всей Земле планируется проведение сходок к тому моменту, когда Провони приземлится вместе со своими друзьями. Поначалу планировалось собираться на сходки в каждом городе, но теперь, когда Торс Провони объявил, что приземлится на Таймс-сквер, именно там мы можем ожидать скопления громадной толпы… как из убежденных и верящих в Провони Низших Людей, так и из обычных зевак. В большинстве случаев преобладать будут, скорее всего, последние.

— Обрати внимание, — заметил Ник, — какие мелкие уловки они используют, сообщая новости. «Обычные зеваки». Неужели правительство не понимает, что одним своим возвращением Провони уже произвел революцию? Лагеря пусты; тесты больше не будут подтасовываться… — Внезапно пришедшая мысль прервала его тираду. — Возможно, Грэм капитулирует, — медленно проговорил он. Это было нечто, о чем ни он, ни все, кого он знал, даже не задумывались. Немедленная, полная капитуляция. Бразды правления при этом переходили к Провони и инопланетянам.

Впрочем, это было не в стиле Уиллиса Грэма. Он по натуре был бойцом, проделавшим свой путь на вершину в буквальном смысле по грудам трупов. «Уиллис Грэм прикидывает, что ему делать именно сейчас», — понял Ник. Вся военная мощь планеты будет сконцентрирована на одной цели, одном корабле — груде хлама десятилетней давности… возможно, впрочем, это была уже вовсе не груда хлама. Может быть, этот корабль сиял, как какое-нибудь божество. Божество, различимое в лучах мерцающего солнца.

— Я не собираюсь открывать ванную, пока ты не выйдешь из квартиры, — презрительно фыркая, заявила Клео, из-за двери.

— Ладно, — отозвался Ник. Волоча охапку одежды, он направился к двери.

— Я Эймос Айлд, — сказал высокий мужчина с огромной бледной безволосой головой — головой гидроцефала, поддерживаемой тонкими трубочками из прочнейшего пластика.

Они пожали друг другу руки. Ладонь Айлда была влажной и холодной… «Как и его глаза, — подумал Грэм и тут же заметил: — Он же совсем не моргает. Боже мой, его веки так и не шевельнулись. Наверное, он принимает таблетки и работает дни напролет — все двадцать четыре часа в сутки. Ничего удивительного, что разработка Большого Уха так здорово продвигается».

— Прошу садиться, мистер Айлд, — сказал Председатель Совета Грэм. — Довольно любезно с вашей стороны, что вы явились сюда, принимая во внимание громадное значение вашей работы.

— Сотрудники, доставившие меня сюда, — произнес Эймос Айлд высоким скрипучим голосом, — сообщили мне, что Торс Провони вернулся и должен приземлиться в течение сорока восьми часов. Безусловно, это значительно более важное дело, чем Большое Ухо. Расскажите мне — или предоставьте документы, где содержалось бы все, что вам известно об инопланетянах, к которым добрался Провони.

— Значит, вы верите, что это именно Провони? — спросил Грэм. — И что он действительно привез с собой инопланетянина — или целую их компанию?

— Статистически, — ответил Эймос Айлд, — в соответствии с третьим постулатом нейтрологики, анализ должен был бы привести к такому выводу. Это, вероятно, Провони; с ним, вероятно, один или несколько инопланетян. Мне также сообщили, что он заблокировал все видеотрансляции и затем передал со своего корабля небольшое видео- и аудио-сообщение. Что ещё?

— Ракеты, — сказал Грэм, — которые достигают его корабля, не взрываются.

— Даже если они настроены на детонацию при сближении, а не при контакте?

— Да.

— И он оставался в гиперпространстве более пятнадцати минут?

— Да, — кивнул Грэм.

— Тогда вы должны сделать вывод, что с ним находится инопланетянин.

— В телевизионном сообщении он сказал, что тот был «обернут вокруг его корабля», то есть, понимаете, как бы прикрывал его.

— Как курица прикрывает яйца, — сказал Эймос Айлд. — Быть может, скоро все мы так будем прикрыты. Беспризорные яйца, высиживаемые космическим цыпленком.

— Все убеждали меня, — произнес Грэм, — что я должен узнать ваше мнение по поводу дальнейших действий.

— Уничтожьте его, сконцентрируйте все ваши…

— Мы не можем уничтожить его. Мне нужен от вас ответ на вопрос, как нам следует поступить, когда Провони приземлится и выйдет из корабля. Должны ли мы сделать ещё одну, последнюю попытку, когда он окажется снаружи? Где инопланетянин не сможет помочь ему? Или если бы мы смогли заманить его сюда, в мою канцелярию, одного… поскольку тот не сможет за ним последовать.

— Почему?

— Если он обернут вокруг корабля, то должен весить многие тонны. Лифт не смог бы его поднять.

— А это не может быть что-нибудь вроде тонкого покрова? Типа вуали? — наклонился к нему Айлд. — Вы уже вычислили массу его корабля?

— Конечно. Вот. — Грэм просмотрел пачку отчетов, нашел нужный и передал его Айлду.

— Сто восемьдесят три миллиона тонн, — прочел Айлд. — Нет, это не «что-нибудь вроде тонкого покрова». У него колоссальная масса. Понятно, почему они приземляются на Таймс-сквер. Вам придется заблаговременно очистить площадь от бунтовщиков — это очевидная мера.

— А что, если ему больше некуда будет приземляться, кроме как на головы своих сторонников? — раздраженно спросил Грэм. — Им известно, что он прибывает; они знают, что он собирается шлепнуться вниз на свои ретроракеты. Если им, будь они прокляты, не ясно, что…

— Если вы собираетесь консультироваться со мной, — перебил Айлд, — то делать вы должны именно то, что я вам скажу. Вы не будете консультироваться ни с какими другими советниками, не будете формировать другие точки зрения. По сути, я стану правительством и буду действовать в таком качестве, пока кризис не будет преодолен, — хотя под каждым указом будет, разумеется, ваша подпись. Я в особенности не желаю, чтобы вы консультировались с директором полиции Барнсом. А во-вторых, вы не должны будете консультироваться с Чрезвычайным Комитетом Общественной Безопасности. Пока все не закончится, я буду оставаться с вами двадцать четыре часа в сутки; вижу, вы обратили внимание на мои неподвижные веки. Да, я принимаю сульфат зарамида. И я вообще не сплю — не могу себе этого позволить. Слишком многое предстоит сделать. Вы также перестанете консультироваться со всякими странными личностями, которые вам случайно попадаются, как вы нередко делаете. Советовать вам буду только я, и если это вас не устраивает, то я вернусь к Большому Уху.

— О Господи, — вслух произнес Грэм. Он настроился на мозг Эймоса Айлда в поисках дополнительных сведений. Но его мысли совпадали с тем, что было выражено в словах, — мозг Айлда работал не так, как у остальных, которые говорили одно, а думали другое.

А затем некая мысль всплыла из его собственного сознания — что-то, о чем Айлд забыл упомянуть. Айлд будет его советником. Однако Айлд не ставил условием, что Грэм обязан принять совет; он не был связан обязательством делать больше, чем просто его выслушивать.

— Я уловил то, что вы только что сказали, — сообщил он Айлду. — То, что сказали мы оба. Устная клятва суть законная клятва, как было постановлено в деле Коббса против Блейна. Яклянусь сделать так, как вы скажете. А вы клянетесь уделить мне все ваше внимание — на время этого кризиса у вас нет другого работодателя, кроме меня. Согласны?

— Согласен, — ответил Айлд. — А теперь снабдите меня всей имеющейся у вас информацией относительно Провони. Биографические сведения, работы, сделанные им за время учебы, сводки новостей; кстати, мне нужно, чтобы все новости направлялись ко мне в это здание сразу же после того, как их фиксируют средства информации. Они будут перекачиваться мне, а я буду решать, следует ли их огласить публично, или их желательно распространить каким-либо другим способом.

— Но вы не сможете удержать что-либо от огласки, — заметил Грэм. — Ведь он перекрывает все каналы; он…

— Это мне известно. Я имею в виду все новости, кроме непосредственных обращений Провони по телевидению. — Айлд задумался. — Пожалуйста, пусть ваши специалисты ещё раз покажут телевизионное выступление Провони. Мне нужно видеть его самому, и немедленно.

Вскоре дальний экран комнаты засветился, послышался фоновый шум… а затем шум прекратился, и мгновение спустя массивное, усталое лицо Провони появилось на экране.

— Я Торс Провони, — заявил он. — Я нахожусь внутри разумного организма, который не поглотил, а защищает меня — как вскоре будет защищать и вас. Примерно через тридцать два часа его защита распространится на всю Землю, и никаких военных действий больше не будет. А пока что наш защитный экран отразил более семидесяти типов ракет. Впрочем, тело моего друга окружает корабль, и он… — усталая пауза, — он справляется с ними.

— Это уж точно, — вслух сказал Грэм.

— Не бойтесь физического противостояния, — продолжал Провони. — Мы не повредим никому, и никто не сможет повредить нам. Я ещё обращусь к вам… — От усталости у него перехватило дыхание; взгляд его был пристальным и непреклонным. — Немного позже. — Видеоизображение отключилось.

Эймос Айлд почесал длинноватый нос и заметил:

— Длительное космическое путешествие едва его не прикончило. Вероятно, инопланетянин поддерживает в нем жизнь; без этого он наверняка бы умер. Возможно, он ожидает, что речи за него будет говорить Кордон. Как вы думаете, ему известно о смерти Кордона?

— Он мог прослушать передачу последних известий, — предположил Грэм.

— Убийство Кордона было верным шагом, — сказал Айлд. — Как и открытие лагерей со всеобщей амнистией — это было также верно; это заставило Старых Людей неверно оценить quid pro quo: они решили, что цель достигнута, но гибель Кордона значительно перевешивает фактор открытия лагерей.

— Вы не думаете, — спросил Грэм, — что этот инопланетянин — одна из тех тварей, что опускаются, подобно пауку, вам на загривок, буравят отверстие к основным ганглиям вашей нервной системы, а затем управляют вами, как марионеткой? Была такая очень известная старая книга, года примерно 1950–го, в которой такие существа заставили людей…

— Это делалось на индивидуальной основе?

— На индивидуальной? А-а, понял — один паразит на одного хозяина. Да, там было именно так.

— То, что они собираются сделать, будет, очевидно, проделано на массовой основе. — Айлд задумался. — Вроде стирания магнитной ленты. Крутится сразу вся кассета, причем без прохождения ленты через стирающую головку. — Он сел, руками при этом придавая устойчивость своей гигантской голове. — Я склонен предполагать, — медленно проговорил он, — что это блеф.

— То есть вы хотите сказать, что нет там никакого инопланетянина? Что он не нашел их и никого не привез?

— Что-то он привез, — ответил Айлд. — Но все, что мы наблюдали до сей поры, могло быть проделано на основе каких-то новых технологий. Отражение ракет, блокирование телепередач — все это приемы, которые он мог подхватить у какой-нибудь другой цивилизации в другой планетной системе. Там же был перестроен и корпус его корабля, чтобы он мог перемещаться в гиперпространстве… может быть, сколь угодно долго — если захочет. И я склонен сделать выбор, диктуемый нейтрологикой. Никакого инопланетянина мы не видели; и пока мы его не увидим, мы должны предполагать, что он, вероятно, не существует. Я подчеркиваю: вероятно. Однако выбирать мне приходится именно теперь — с тем, чтобы выстроить нашу оборону.

— Но ведь Провони сказал, что никаких военных действий не будет, — заметил Грэм.

— С его стороны — не будет. Только с нашей. С нашей стороны они обязательно будут. Давайте прикинем… Крупнейшая лазерная установка на Восточном побережье располагается в Балтиморе. Можете ли вы устроить так, чтобы до истечения тридцати двух часов её переместили в Нью-Йорк и установили у Таймс-сквер?

— Думаю, да, — ответил Грэм. — Однако там, в космосе, мы уже испробовали лазерные лучи на его корабле, и это ничего не дало.

— Мобильные лазерные установки, размещающиеся на военных кораблях, — пояснил Айлд, — выпускают луч, совершенно несопоставимый с тем, который дает крупная стационарная установка, подобная балтиморской. Не будете ли вы так любезны немедленно позвонить и отдать соответствующие распоряжения? Тридцать два часа — это ведь очень недолго.

Похоже, это была неплохая идея; Уиллис Грэм поднял трубку видеофона четвертой линии связи и получил прямую связь с Балтимором — со специалистами, занимавшимися лазерной установкой.

Пока он делал распоряжения, прямо напротив него, потирая огромную голову, сидел Эймос Айлд, сосредоточивая внимание на каждом слове, произнесенном Грэмом.

— Прекрасно, — произнес Айлд, когда Грэм повесил трубку. — Я прикидывал вероятность того, что Провони нашел некую расу, чье превосходство над нами в технологическом отношении позволило бы ей навязать нам свою политическую волю. До сих пор в результате межзвездных полетов были обнаружены лишь две цивилизации, более развитые по отношению к нам… да и те нас не слишком превосходили — лет, может быть, на сто. Заметьте далее, что Провони вернулся на «Сером динозавре»; это существенно, поскольку если бы он действительно встретился с некой могущественной расой, то они почти наверняка прибыли бы сюда на одном или нескольких своих кораблях. А весь его вид, его усталость? Ведь он, в сущности, полумертв и незряч. Нет, нейтрологика определенно указывает, что он блефует; он мог бы с легкостью продемонстрировать обратное, просто возвратившись на инопланетном корабле. И с ним… — Эймос Айлд усмехнулся, — была бы ещё целая флотилия, чтобы нас впечатлить. Нет, его возвращение на своем старом корабле, то, как он выглядел на телеэкране… — Голова его закачалась из стороны в сторону, а на лысом черепе вздулись пульсирующие вены.

— С вами все в порядке? — осведомился Грэм.

— Да. Я решаю некоторые вопросы; пожалуйста, помолчите минутку. — Его глаза с неподвижными веками уперлись в одну точку, и Уиллис Грэм почувствовал себя неуютно.

Он тут же углубился в сознание Айлда, однако, как это часто бывало у него с Новыми Людьми, наткнулся на мыслительные процессы, за которыми просто не мог следовать. Но здесь… это даже не было похоже на язык; мысли Айлда облекались в форму каких-то совершенно произвольных символов — текучих, изменчивых… «Проклятье!» — мысленно выругался Грэм и сдался. Внезапно Эймос Айлд заговорил:

— Использовав нейтрологику, я снизил вероятность до нуля. Нет с ним никакого инопланетянина, а вся опасность, которую он представляет, связана с теми техническими приспособлениями, что получены им у некой высокоразвитой цивилизации.

— Вы уверены?

— В соответствии с нейтрологикой это есть факт безусловный, а не относительный.

— С помощью вашей нейтрологики вы можете сделать такой вывод? — поразился Грэм. — Я имею в виду, что вместо того, чтобы указать вероятность 30 к 0 или 20 к 80, вы заявляете об этом с такой уверенностью, какой не может похвастать ясновидец; ведь он способен дать лишь вероятность, поскольку существует целый набор альтернативных будущих. А вы говорите — «безусловный нуль». Значит, нам нужно уничтожить… — Теперь он понял, зачем нужно передислоцировать балтиморскую лазерную установку. — Только Провони. Лишь его самого.

— Он будет вооружен, — подчеркнул Эймос Айлд. — И весьма мощным оружием — как размещенным на корабле, так и ручным. Кроме того, он будет находиться внутри некоего поля — перемещающейся вместе с ним защитной сферы. Мы будем направлять на него балтиморскую лазерную пушку до тех пор, пока она не пробьет его щит. Он будет убит. Толпы Старых Людей увидят его гибель, а Кордон уже мертв — мы не так уж далеки от развязки. Через тридцать два часа все может закончиться.

— И тогда мои аппетиты вернутся, — сказал Грэм. Слегка улыбнувшись, Эймос Айлд ответил:

— По-моему, они и не исчезали.

«А всё-таки, — сказал себе Грэм, — что-то не верится мне в это дело с «безусловным нулем»; не верю я в их нейтрологику — может быть, оттого, что ничего в ней не понимаю. Но как это они могут утверждать, что какое-то событие в будущем должно произойти? Все ясновидцы, с которыми я разговаривал, утверждали, что в каждой временной точке заложены сотни возможностей… впрочем, они ведь тоже не Новые Люди и ничего не смыслят в нейтрологике».

Он поднял трубку одного из видеофонов.

— Мисс Найт, — произнес он, — мне нужно устроить собрание стольких ясновидцев, сколько их можно было бы созвать в течение, скажем, следующих двадцати четырех часов. Я хочу, чтобы с помощью телепатов они образовали некую сеть, а сам я, будучи телепатом, вошел бы в контакт со всеми этими ясновидцами и выяснил, смогут ли они, работая в унисон, предсказать кое-что с приемлемой вероятностью. Займитесь этим немедленно — все должно быть проделано сегодня. — Он повесил трубку.

— Вы нарушили нашу договоренность, — сказал Эймос Айлд.

— Я просто захотел объединить ясновидцев и телепатов, — ответил Грэм. — И выяснить… — он сделал паузу, — их мнение.

— Позвоните секретарше ещё раз и отмените ваше поручение.

— Я обязан это сделать?

— Нет, — ответил Эймос Айлд. — Однако если вы этого не сделаете, то я возвращаюсь к Большому Уху и там продолжаю свою работу. Решать вам.

Грэм снова поднял трубку и сказал:

— Мисс Найт, аннулируйте только что данное мной распоряжение относительно ясновидцев. — Он повесил трубку, чувствуя себя мрачно и уныло. Вычерпывание информации из чужих мозгов всю жизнь было его основным modus operandi; отказаться от этого было нелегко.

— Обратившись к ним, — пояснил Айлд, — вы опять станете оперировать вероятностями; вы вернетесь к логике двадцатого века, а это громадный шаг назад — более чем на двести лет.

— Но если бы я собрал тысяч десять ясновидцев, связанных в одно целое телепатами…

— То не узнали бы, — перебил Айлд, — больше того, что я вам уже сказал.

— Ладно, пусть будет так, — согласился Грэм. Он избрал Эймоса Айлда в качестве своего источника информации и мнений — и это, скорее всего, было сделано правильно. «И все же десять тысяч ясновидцев… эх, черт, — подумал он. — Хотя времени все равно недостаточно. Двадцать четыре часа — это почти ничего. Они все должны были бы собраться в одном месте, а двадцати четырех часов не хватило бы — даже несмотря на новейшие подземные транспортные средства».

— Вы действительно, собираетесь постоянно находиться в моей канцелярии, — поинтересовался он у Эймоса Айлда, — все это время без передышки?

— Мне нужны биографические материалы о Провони, — отозвался Айлд. — Мне требуется все, что я перечислил. — В голосе его звучало нетерпение.

Вздохнув, Уиллис Грэм нажал кнопку у себя на столе; она включала системы связи со всеми важнейшими компьютерами мира. Он крайне редко использовал этот канал — если вообще использовал.

— Провони Торс, — произнес он. — Все материалы, а затем какое-нибудь соответствующее резюме. Скорость исполнения — предельная, если можно. — Вспомнившей добавил: — М-м-м, это имеет приоритет над всем остальным. — Он отпустил кнопку и отодвинулся от микрофона. — Пять минут, — сказал он.

Четыре с половиной минуты спустя из отверстия в столе медленно выползла стопка бумаг. Это было краткое изложение всех материалов. Затем появилось помеченное красным резюме на нескольких страничках.

Грэм не глядя передал все бумаги Айлду. Ему вовсе не улыбалась перспектива читать ещё что-нибудь о Провони; казалось, последние несколько дней он только и делал, что без конца читал, смотрел и слушал об этом человеке.

Вначале Айлд молниеносно прочел резюме.

— Ну что? — спросил Грэм. — Ведь вы сделали нулевой прогноз без этих документов; а теперь знакомство с ними сможет как-нибудь повлиять на вашу нейтрологику?

— Он просто фигляр, — заявил Айлд. — Как и многие Старые Люди, которые умны, но не настолько, чтобы пройти на Государственную гражданскую службу. Он мошенник. — Айлд швырнул резюме на пол и принялся просматривать объемистую пачку документов; читал он, как и до этого, с фантастической скоростью. Затем он вдруг нахмурился. Снова его огромная яйцевидная голова неустойчиво закачалась; рефлекторно Эймос Айлд потянулся, чтобы остановить её почти круговое движение.

— Что такое? — поинтересовался Грэм.

— Одна незначительная деталька.

— Незначительная? — Айлд издал смешок. — Провони отказался от официального тестирования. Нет никакой записи о том, что он когда-либо сдавал экзамены на Государственную гражданскую службу.

— И что? — спросил Грэм.

— Не знаю, — ответил Айлд. — Может быть, он знал, что не пройдет. А может быть… — Он угрюмо вертел в руках документы. — … Может быть, знал, что пройдет. Возможно… — Он уперся в Грэма своими немигающими глазами. — Возможно, он Новый Человек. Но установить мы этого не можем. — Он яростно потряс пачкой документов. — Здесь, во всяком случае, ничего об этом нет. Эти данные просто отсутствуют; здесь вообще нет записей ни о каком тестировании Провони — и никогда не было.

— А обязательное тестирование? — спросил Грэм.

— Что? — уставился на него Айлд.

— В школе. Там даются обязательные тесты — на коэффициент умственного развития, а также на проверку способностей, чтобы выяснить, по какому образовательному каналу следует направить учащегося. Провони должен был сдавать их каждые, по-моему, четыре года, начиная с трехлетнего возраста.

— Их здесь нет, — сказал Айлд.

— Если их здесь нет, — заключил Грэм, — значит, Провони или кто-то из его сторонников в системе образования стащил их отсюда.

— Понятно, — немного погодя сказал Айлд.

— Желаете ли вы забрать назад ваше предсказание о «безусловном нуле»? — язвительно поинтересовался Грэм.

После некоторой паузы, негромко и сдержанно, Айлд произнес:

— Да.

Глава 22

— К черту власти, — заявила Шарлотта Бойер. — Я хочу быть на Таймс-сквер, когда он приземлится. — Она сверилась с наручными часиками. — Через два часа.

— Не получится, — возразил Ник. — Военные и ПДР…

— Я слышала диктора, — перебила Чарли. — Не хуже тебя. «На Таймс-сквер скопились плотные, огромные массы Старых Людей, исчисляемые, возможно, миллионами, и…» Посмотрим, как он там дальше сказал? «И для их же собственного блага они перемещаются шаровыми вертолетами в более безопасные места». Например, в Айдахо. Вам известно, что в Бойсе, штат Айдахо, китайского обеда вы не получите? — Она встала и прошлась по комнате. — Извини, — обратилась она к Эду Вудману, хозяину квартиры, где они с Ником остановились. — А ты что скажешь?

— Взгляни на экран телевизора, — ответил Эд Вудман. — Они же упаковывают всех, кто оказывается где-нибудь поблизости от Таймс-сквер, в эти проклятые огромные транспорты 4-Д и увозят прочь из города.

— Но ещё больше людей прибывает, — заметила его жена Илка. — Они не справляются — прибывает больше народу, чем успевают вывозить.

— Я хочу пойти, — упрямо заявила Чарли.

— Посмотри телевизор, — посоветовал Эд. Он был уже мужчиной в возрасте, лет сорока с небольшим, грузным и добродушным, но удивительно живым. Ник уже заметил, что к его советам стоило прислушиваться.

По телевизору тем временем вещал ведущий:

— Слухи о том, что мощнейшая на востоке Соединенных Штатов лазерная пушка была перемещена из Балтимора и установлена неподалеку от Таймс-сквер, по-видимому, имеют под собой определенные основания. Сегодня около десяти часов утра по местному времени некий значительных размеров объект, напоминавший, по мнению наблюдателей, полностью укомплектованную лазерную установку, был опущен на крышу Шафтер-Билдинг, с которой как на ладони просматривается Таймс-сквер. Если — я повторяю: если — власти намереваются использовать какой-либо сверхмощный лазерный луч против Провони или его корабля, то лучшее место для размещения такой лазерной пушки было бы, вероятно, трудно найти.

— Они не удержат меня от того, чтобы я пошла туда, — заявила Чарли.

Эд Вудман, резко крутанувшись на стуле, повернулся к ней и возразил:

— Да нет же, непременно удержат. Они применяют транквилизирующий газ; они выметают оттуда всех подряд и потом сгребают их на эти большие транспорты 4-Д, словно множество кусков одной туши.

— Кульминация противостояния, — продолжал телевизионный ведущий, — очевидно, настанет, когда, приземлившись на своем корабле, — если предположить, что ему это удастся, — Торс Провони появится оттуда и предстанет перед теми, кого он, безусловно, считает обожающей его общественностью. Каким же острым, если так можно сказать, будет его разочарование! Когда он не обнаружит там никого, кроме полиции и армейских баррикад. — Ведущий приветливо улыбнулся. — А ваше мнение, Боб?

— Да, — согласился Боб Грицвальд, очередной из несметной комариной тучи телевизионных ведущих. — Провони ожидает большое разочарование. Никто — повторяю: никто — не будет подпущен к его кораблю.

— Радушный прием может оказать ему та лазерная пушка, размещенная на крыше Шафтер-Билдинг, — сострил первый ведущий; Ник не уловил его имени, но это было совершенно неважно — все они были взаимозаменяемы: зализаны, застегнуты на все пуговицы и неспособны потерять самообладание, какая бы катастрофа ни произошла. Единственное чувство, которое они позволяли себе проявить, выражалось редкой кривой улыбочкой. Именно это они сейчас и изображали.

— Надеюсь, Провони сотрет весь Нью-Йорк к чертовой матери, — сказала Чарли.

— И семьдесят миллионов Старых Людей? — спросил Ник.

— Ты слишком жестока, Шарлотта, — заметил Эд Вудман. — Если эти инопланетяне прибыли, чтобы уничтожать города, то Старых Людей они уничтожат куда скорее, чем Новых Людей, с их плавающими аэроплотами вне города. Едва ли это будет совпадать с намерениями Провони. Нет, не города им нужны — им нужна государственная машина. То, что управляет.

— Скажи, Эд, — спросил у него Ник, — а будь ты Новым Человеком, ты бы сейчас беспокоился?

— Я бы забеспокоился, — ответил Эд, — если бы та лазерная пушка ему не повредила. Вообще-то я и так буду переживать. Но не так, как Новый Человек, — ясное дело, нет. Если бы я был Новым Человеком или Аномалом и увидел бы, как лазерный луч отскакивает от Провони, то сразу же подыскал бы себе подходящую канаву — боюсь, что сбежать достаточно быстро я бы не смог. Им, наверное, такое и в голову не приходит: они так долго правили, так долго удерживали власть, что плюхнуться, в буквальном смысле, в какую-нибудь канаву — просто ниже их понимания.

— Если бы они сообщали все новости, — едко заметила Илка, — то упомянули бы о том, сколько Новых Людей и Аномалов покинули Нью-Йорк за последние восемь-девять часов. Вон, полюбуйтесь. — Она указала на окно. Небосвод почернел от множества пятнышек. Парящие скибы разлетались во все стороны из деловой части города — давно уже обжитого их пассажирами, привычного им места.

— Обращаясь теперь к другим новостям, — произнес ведущий, — следует отметить официальное заявление о том, что знаменитый Новый Человек, теоретик и конструктор Большого Уха, первого электронного телепатического устройства Эймос Айлд назначен Председателем Совета Грэмом на особый пост, обозначенный как «консультант Председателя Совета». Известие из грандиозного Федерального Здания в Вашингтоне…

Эд Вудман выключил телевизор.

— Зачем ты это сделал? — спросила Илка, высокая и стройная в своих фасонистых дутых брюках и ажурной блузке с поясом; золотистые волосы падали ей на плечи. Чем-то, как уже отметил Ник, она напоминала Чарли. Ему сообщили, что дружили они ещё со школьных лет, с самого А-уровня — по сути, чуть ли не с младенчества.

— Эймос Айлд, — произнес Вудман. — Вот уж странная фигура. Меня он уже несколько лет интересует; черт возьми, ведь его считают одним из трех-четырех ярчайших умов во всей Солнечной системе. Никто не может понять, как он мыслит, — кроме, разве что, одного-двух человек, равных ему по классу — я хочу сказать, примерно равных. Он… — Эл развел руками, — сумасброд какой-то.

— Но мы-то не можем судить, — сказала Илка. — Ведь мы ничего не понимаем в их нейтрологике.

— Однако если другие Новые Люди могут понять его…

— Примерно то же самое было у Эйнштейна с его общей теорией относительности, — заметил Ник.

— Общая теория относительности Эйнштейна была осмыслена теоретически, однако потребовалось двадцать лет, чтобы её доказать.

— Ну вот, когда Большое Ухо заработает, мы и узнаем, чего стоит Айлд, — сказала Илка.

— Мы узнаем об этом ещё раньше, — уточнил Эд. — Судя по тем решениям, которые будет принимать правительство во время этого кризиса с Провони.

— Ты ведь никогда не был Низшим Человеком? — спросил Ник у Эда.

— Боюсь, нет. Кишка тонка.

— А теперь тебе не захочется вступить в борьбу? — включилась в разговор Чарли.

— Вступить в борьбу? С правительством? С ПДР и военными?

— Теперь у нас будет подмога, — напомнил Ник. — Помощь инопланетян. Тех, что везёт Провони, — по крайней мере, так он заявляет.

— Наверное, так оно и есть, — отозвался Эд Вудман. — Какой ему смысл возвращаться на Землю с пустыми руками?

— Одевайся, — обращаясь к Нику, сказала Чарли. — Мы летим к Таймс-сквер. Или так, или между нами все кончено. — Она подхватила свою куртку из сыромятной кожи, быстро прошла к двери, открыла её и остановилась.

— Что ж, ты можешь лететь к этой площади, — напутствовал её Эд Вудман, — а вертолет ПДР или Вооруженных Сил сцепится с тобой и отбуксирует вниз. Тогда они прогонят имя Ника через компьютеры и выяснят, что оно было у черных пидоров в списке на ликвидацию. И его расстреляют, а ты сможешь опять сюда причалить.

Крутанувшись, словно вокруг какой-то оси, Чарли вернулась в квартиру и повесила куртку. Её полные губы упрямо надулись, но она уступила железной логике Эда. Ведь, в конце концов, именно из-за Ника они скрывались здесь, у её друзей, с которыми она не виделась два года.

— Не понимаю, — сказала Чарли. — Почему им надо было убить Ника? Если бы меня — а все мы так и подумали, — то это я ещё могла бы понять, ведь этот старый козел пытался затащить меня в одну из тех «лазаретных» постелей для выздоравливающих девушек… Но Ника… Ты же был у него в руках до этого — и он отпустил тебя. Тогда он не видел необходимости тебя убивать — ты просто вышел из этого здания, свободный как воздух.

— По-моему, я догадываюсь, — вмешалась Илка Вудман. — Он стерпел бы, если бы Чарли ушла от него per se, но ведь он знал, куда она отправится — обратно к Нику. И он был прав; так все и оказалось.

— Я встретил её с Дэнни, — возразил Ник. — Если бы Дэнни… — Он решил не продолжать. «Если бы Дэнни был жив, она была бы с ним, а не со мной», — подумал он. И это в известном смысле ему не льстило. Однако ему представился удачный случай, и не он первый в подобной ситуации действовал так, чтобы извлечь из неё выгоду. Это было частью искусно проведенной битвы за сексуальное преобладание — синдромом «смотри, с кем я сплю», — доведенной до её логического конца: повержения противника. «Бедняга Дэнни, — подумал Ник, — он был так уверен, что, забравшись в «Пурпурную морскую корову», он смог бы скрыться — все они втроем смогли бы скрыться. А может быть, он и смог бы». Этого им было уже никогда не узнать; кроме того, они решили не соблазняться «Коровой» — насколько им с Чарли было известно, она стояла на той же посадочной площадке на крыше здания, где Дэнни её и оставил.

Возвращаться туда было слишком опасно. Тогда они двинулись своим ходом, затерявшись в толпах Старых Людей и бывших узников лагерей; в последние пару дней Нью-Йорк превратился в сплошную людскую массу, катившуюся подобно приливу к Таймс-сквер, круша те скалы, которые представляли баррикады ПДР и Вооруженных Сил, — и затем откатывавшуюся назад». Или уносимую прочь — Бог весть — куда.

В конце концов, Уиллис Грэм обещал лишь открыть старые лагеря — он ведь не обещал не строить новых.

— Собираемся мы смотреть телевизор или нет? — напористо спросила Чарли.

— Разумеется, — ответил Эд Вудман, наклоняясь вперед и сжимая руки между коленями. — Просто непростительно было бы это пропустить; у них ведь в том районе на каждой крыше уж наверняка по телевизионной камере. По такому случаю нам следует пожелать, чтобы Провони не стал снова перекрывать телевизионные каналы.

— Надеюсь, он все же это сделает, — возразила Илка. — Мне хочется послушать, что он скажет.

— Он будет в эфире, — заявил Ник; он был в этом уверен. — Мы все увидим и услышим. Но не по программе правительственных каналов.

— А есть ли какой-нибудь закон, запрещающий вмешиваться в телетрансляции? — поинтересовалась Илка. — Я хочу сказать, не нарушает ли Провони закон, когда перекрывает все остальные телевизионные станции и ведет вещание со своего корабля?

— Боже ты мой, — захихикала Чарли, прикрывая глаза рукой. — Не обижайся на меня, но это уж очень смешно. Спустя десять лет Провони возвращается с каким-то монстром из другой планетной системы, чтобы спасти нас, а тут его р-раз — и свинчивают за вмешательство в телевизионные программы для нашего населения. Именно так они смогут от него избавиться — это делает его уголовным преступником!

«Теперь уже, — подумал Ник, — меньше полутора часов. И все это время, — вдруг понял он, — «Серый динозавр» приближается к Земле, а в него пускают ракеты. Об этом уже перестали сообщать: они понимают, что от ракет не будет никакого толку. Существует, однако, математическая вероятность того, что одна из ракет каким-то образом проникнет сквозь защитное поле корабля — не важно, какого оно типа, — или что существо, «которым обернут корабль», станет уставать или по какой-нибудь другой причине перестанет действовать… возможно, лишь на мгновение, но и этого мгновения может оказаться достаточно, чтобы какая-то, пусть и небольшая, ракета разнесла «Динозавр» на куски. По крайней мере правительство старается вовсю, — мрачно сказал он себе. — Впрочем, будь они прокляты, это им и следовало делать».

— Включи телевизор, — попросила Чарли.

Эд Вудман так и сделал.

На экране сразу же стало видно, как какой-то старый межзвездный корабль, шипя ретроракетами, снижается над безжизненным центром Таймс-сквер. Безнадежно устаревший корабль, весь в выбоинах и пятнах ржавчины, ощетинившийся зазубренными металлическими частями — останками некогда функционировавшего детекторного оборудования.

— Он провел их! — воскликнул Эд Вудман. — Он прибыл на полтора часа раньше! Готова ли стрелять их лазерная пушка? Черт возьми, он обломал им все расписание! Они купились на эту басню о тридцати двух часах!

Скибы и вертолеты полиции заторопились прочь, как пляшущая мошкара, избегая выплесков пламени из ретроракет. А внизу разбегались во все стороны солдаты и офиданты ПДР, пробираясь к укрытию.

— А лазерный луч? — монотонно проговорил Эд Вудман, не отводя глаз от экрана. — Где же он?

— Ты так хочешь увидеть его? — настойчиво поинтересовалась Илка.

— Все равно они рано или поздно его пустят, — ответил Эд. — Пусть лучше сейчас будет эта проверка. Ублюдки несчастные, прости Господи, — они сейчас, должно быть, суетятся на крыше Шафтер-Билдинг как мухи на стекле.

И тут с крыши Шафтер-Билдинг на только что приземлившийся корабль обрушился красный силовой луч. Из телевизионных динамиков доносился его яростный вой, пока он все набирал и набирал интенсивность. «Теперь он наверняка почти на полной», — подумал Ник. А корабль… остался в целости и сохранности.

Что-то громадное и угрожающее материализовалось вокруг корабля, и Ник понял, что это такое. Они видели инопланетное существо. «Похоже на улитку», — подумал Ник. Оно покрылось легкой рябью и выпустило две ложноножки, тянувшиеся непосредственно по направлению к лазерному лучу… Когда луч попал на них, они увеличились в размерах и заметно уплотнились. «Оно питается от луча, — догадался Ник. — Чем дольше они станут держать на нем луч, тем сильнее оно станет».

Впервые в жизни пришедший в замешательство телевизионный ведущий вдруг сболтнул:

— Похоже, оно разрастается от лазерного луча.

— Какое-то существо из другой планетной системы, — тут же вставил его напарник, — невозможно поверить, но вот оно. Должно быть, оно весит тысячи тонн; оно окружало корабль…

Выходная дверца корабля скользнула в сторону.

Торс Провони, в каком-то сером одеянии, похожем на нижнее белье, вышел без шлема и без оружия.

Лазерный луч, скорректированный управляющими им специалистами, стал перемещаться, пока не сосредоточился на Провони.

Никакого эффекта. Провони остался невредим.

Вглядевшись пристальнее, Ник заметил какую-то сетчатую структуру вроде палатки, накрывающую Провони. Работа инопланетянина. Ребятам у лазера явно не повезло.

— Это не был блеф, — негромко проговорила Илка. — Он и в самом деле привез с собой какое-то существо.

— И оно обладает огромной мощью, — хрипло отозвался Эд. — Представляешь себе силу того лазерного луча? Исчисленную в эргах…

— Что они теперь собираются делать? — спросила Чарли у Ника. — Теперь, когда лазерный луч не сработал?

Болтовня ведущего внезапно оборвалась на полуслове. Там, стоя у своего корабля, Торс Провони поднес к губам микрофон.

— Привет, — сказал он, и голос его раздался из телевизионных динамиков; Провони, очевидно, не доверял трансляционным сетям — снова он перекрыл все многочисленные каналы, но на сей раз лишь аудиопередачу. Видеоизображение по-прежнему давалось камерами правительственной сети.

— Привет, Провони, — сказал Ник. — Долгий же это был рейс.

Глава 23

— Его зовут, — произнес Провони в свой микрофон, — Морго Ран Вилк. Я хотел бы рассказать вам о нем поподробнее. Для начала вот что. Он очень стар. Он телепатирует. Он мой друг.

Ник отошел от телевизора, заглянул в ванную и достал из аптечки несколько пилюль; он выбрал пару таблеток гидрохлорида фенметразина, проглотил их, затем добавил одну таблетку с двадцатью пятью миллиграммами гидрохлорида хлордиазепоксида. Тут он заметил, что. — руки его трясутся, — ему трудно было держать стакан с водой и трудно было глотать пилюли.

У двери в ванную появилась Чарли.

— Мне бы тоже чего-нибудь. Что ты посоветуешь?

— Фенметразин и хлордиазепоксид, — сказал он. — Пятьдесят миллиграммов первого и двадцать пять последнего.

— Это же сразу и стумуляторы, и седативы, — удивилась Чарли.

— Но в удачном сочетании; хлордиазепоксид усиливает активность коры головного мозга, в то время, как фенметразин стимулирует таламус, обеспечивая общую поддержку обмена веществ во всем мозге.

Кивнув, она приняла рекомендованные им таблетки. В ванную, качая головой, вошел Эд Вудман и взял из ряда склянок несколько пилюль.

— Ну и ну, — пробормотал он. — Они же не могут его убить — так просто он не умрет. А эта штука питается энергией — кретины безмозглые, они же просто накачивают её доверху горючим. Ещё через полчаса она будет уже размером с Бруклин; это все равно что надувать безразмерный воздушный шар, который никогда не лопнет.

Из телевизионных динамиков доносился голос Провони:

— … Я никогда не видел его мира. Он встретил меня в дальнем космосе — он находился в дозоре и уловил испускавшиеся с моего корабля автоматические радиосигналы. Там, прямо в космосе, он перестроил мой корабль, телепатически консультируясь со своими собратьями на Фроликсе–8, и получил разрешение сопровождать меня сюда. Он лишь один из многих. Думаю, он может сделать то, что нам следует сделать. Если он не справится в одиночку, то на расстоянии одного светового года отсюда ожидает ещё сотня ему подобных. Так что при необходимости они могли бы очень скоро сюда прибыть.

— Ну, тут уж он берет на пушку, — заметил Эд Вудман. — Если бы они могли путешествовать через гиперпространство, то Провони с этим существом так бы и сделали; а они, между прочим, прошли обычным пространством, хотя, разумеется, и используя двигатель «Супра-Си».

— Но ведь он, — возразил Ник, — использовал свой корабль, «Серый динозавр». Их корабли могут быть приспособлены для гиперпространства, а «Динозавр» — нет.

— Значит, ты веришь ему? — спросила Илка.

— Да, — кивнул Ник.

— Я тоже ему верю, — сказал Эд Вудман, — но он чудила. Эта его затея с появлением намного раньше обещанного ошарашила всех — и наверняка была подготовлена. А потом он стоял там, позволяя облучать себя лазером с энергией в миллиарды вольт. И этот его «друг», Морго как его там, стал виден снаружи, чтобы впечатлить нас… Что ж, я нахожусь под соответствующим впечатлением, — колко добавил он.

Чарли подошла к окну гостиной, открыла его, высунулась наружу и завопила:

— Эй, ну вы, там, вы чего, собрались схавать Нью-Йорк? Не хрен вам это делать, ясно? — Она закрыла окно, лицо её ничего не выражало.

— Это наверняка заставит их убраться, — заметил Ник.

— Нью-Йорк мой родной город, — сказала Чарли. Внезапно она прижала ко лбу ладонь. — Я что-то почувствовала. Вроде… какого-то промелька, какой-то проверки. Это прошло сквозь меня — и исчезло.

В какой-то миг инстинктивного прозрения Ник тонко подметил:

— Он высматривает Новых Людей.

— О Боже! — простонала Илка. — Я тоже только что ощутила это — всего лишь на мгновение. Он действительно высматривает Новых Людей. Что он собирается с ними сделать? Прикончить их? Разве они заслужили это? Они-то ведь нас не убивали.

— Они убили Дэнни, — напомнила Чарли. — И чуть не убили меня — они едва не пристрелили меня в Федеральном Здании. И они подослали убийц к Нику. Если ты — как это там? — проэкстраполируешь это на…

— То средняя величина будет высокой, — закончил Ник. «А ещё Кордон, — подумал он. — По-видимому, застрелен. Толком-то мы этого так никогда и не узнаем — просто он мертв, и все. Знает ли уже Провони? — задумался он. — Боже упаси — он может прийти в бешенство».

По телевизионной аудиосети Провони сообщил:

— Прослушивая земные передачи, мы узнали о смерти Эрика Кордона. — Его крупное лицо втянулось, словно прячась от боли в самом себе. — В течение часа мы узнаем все обстоятельства этого дела — правду о нем, а не то, что было передано средствами массовой информации, — и тогда мы… — Он сделал паузу. «Он совещается с инопланетянином», — подумал Ник. — Тогда мы обязательно… — Ещё одна пауза. — Время покажет, — наконец загадочно произнес он, глаза его закрылись, а огромная голова склонилась на грудь; по лицу его пробежало конвульсивное содрогание, словно он с трудом — с громадным трудом — пытался вновь взять себя в руки.

— Уиллис Грэм, — сказал Ник. — Вот кто это сделал. Приказание исходило от него. Провони это известно — он знает, где искать. Похоже, это убийство наложит свой отпечаток на все, что будет происходить с этой минуты, на все слова и поступки Провони — да и его друга. Теперь правящие круги обречены; по-моему, Провони из тех, кто…

— Тебе ведь не известно, какое воздействие мог оказать на него инопланетянин, — заметил Эд. — Возможно, он умерил горечь и ненависть Провони. — Он спросил у Илки: — Каким он показался тебе, когда прощупывал твое сознание? Жестоким? Враждебным? Разрушительным?

Она задумалась, затем взглянула на Чарли. Та отрицательно покачала головой.

— Не думаю, — наконец ответила Илка. — Просто это было… так странно. Он высматривал во мне что-то, чего не нашел. И отправился дальше. Все это заняло какие-то доли секунды.

— Можете ли вы себе представить, — сказал Ник, — как эта штука прощупывает людей сотнями? А может быть, и тысячами. Всех сразу.

— Быть может, и миллионами, — тихо промолвил Эд.

— За это короткое время? — спросил Ник.

— Я что-то паршиво себя чувствую, — пожаловалась Чарли. — Как будто у меня подходят месячные. Пойду-ка я лягу. — Она скрылась в спальне; дверь за ней захлопнулась.

— Мне очень жаль, мистер Линкольн, — процедил Эд Вудман, — но у меня сейчас просто нет времени, чтобы выслушивать заметки, сделанные вами к вашей Геттисбергской речи. — Голос его был резок и язвителен, а лицо побагровело от гнева.

— Она боится, — сказал Ник, — поэтому и ушла туда. Это ей уже чересчур. А разве для вас этого не слишком много? Разве вы сейчас не воспринимаете это разумом, никак не выражая своих чувств? Я вижу экран; я знаю, что я вижу, но только… — он поднес руку ко лбу, — только лобные доли моего мозга постигают то, что я вижу. И слышу. — Он прошел к спальне и тихонько приоткрыл дверь. Чарли лежала на кровати, странно изогнувшись; склонив голову набок, а глаза были широко раскрыты. Ник прикрыл за собой дверь, тихо подошел и присел на край кровати.

— Я знаю, что он собирается сделать, — проговорила она.

— Правда?

— Да. — Она кивнула без выражения. — Он собирается заменить им части мозга, а затем удалиться, оставив пустоту. Вакуум. Они будут ходячими пустыми оболочками. Это вроде лоботомии. Помнишь, в школе рассказывали о лечении психических заболеваний в двадцатом веке? Те доктора на самом деле просто лишали людей мозга. А. эта тварь удалит им узлы Роджерса — и даже больше того… она не остановится, сделав их просто подобными нам. Провони то она не тронула — он убедил её.

— Откуда ты знаешь об этом? — спросил Ник.

— Ну, это не очень долгая история. Два года назад я подделала полный набор тестов на Джи-2 — и показала удовлетворительные результаты. Тогда я на какое-то время получила доступ к официальным протоколам, и однажды — черт знает зачем — я запросила информацию на Провони, так называемое «досье Провони», и, спрятав под пальто, утащила его домой — там были в основном микрофильмы. А потом сидела всю ночь и читала его. — Она пояснила: — Я очень медленно читаю.

— И он вроде того? Мстительный?

— Он одержимый. Он совсем не то что Кордон; Кордон был разумным человеком, разумной политической фигурой — но ему выпало жить в обществе, где не дозволено никакого инакомыслия. В другом обществе он наверняка бы стал крупным государственным деятелем. А вот Провони…

— За десять лет он мог измениться, — заметил Ник. — Почти все это время он провел в одиночестве… За эти годы у него наверняка было достаточно интроспекции и самоанализа.

— А ты заметил это сегодня? Только что?

— Нет, — признался он.

— Меня вышвырнули с работы и оштрафовали на 350 юксов — в результате у меня оказалось уголовное прошлое, к чему я ещё кое — чего добавила. — Она помолчала. — То же самое и Дэнни. Он несколько раз сидел. — Она подняла голову. — Иди туда и смотри телевизор. Пожалуйста. Если ты не пойдешь, то я пойду сама, а я правда не могу. Так что иди ты, ладно?

— Ладно, — отозвался Ник. Он вышел из спальни и уперся в телевизор.

«Права ли она? — спросил он себя. — Насчет Провони, насчет его характера? Это ведь совсем не то, что мы слышали… что нам сообщала пресса Низших Людей. Если она испытывала такие чувства, то как она могла быть кордониткой и продавать его брошюры? Но ведь брошюры-то были Кордона, — вспомнил он. — Возможно, привязанность к Кордону заставила её преодолеть недоверие к Провони. Бога ради, — подумал он, — только бы она ошиблась в отношении того, что они намереваются сделать с Новыми Людьми — лоботомировать их, все десять миллионов! Включая и Аномалов. Например, Уиллиса Грэма».

Что-то ворвалось в его сознание, какой-то ветер — вроде того, что дует из преисподней. Он схватился руками за голову, согнулся от… боли? Нет, не боли — от какого-то невероятно странного чувства, словно заглядываешь в бездонную черную яму, начиная медленно — медленно в неё опрокидываться.

Ощущение вдруг исчезло.

— Меня только что просканировали, — дрожащим голосом проговорил он.

— Ну и как? — спросила Илка.

— Он показал мне Вселенную, лишенную звезд, — ответил Ник. — Мне бы в жизни не хотелось ещё раз такое увидеть.

— Послушайте, — сказал Эд Вудман. — Здесь на десятом этаже живет невысокого ранга Новый Человек… квартира ВВ293КС. Я собираюсь пойти туда. — Он направился к двери. — Никто не хочет со мной? Может, ты, Ник?

— Иду, — откликнулся Ник. Он последовал за Эдом Вудманом и догнал его в тихом, устланном коврами коридоре.

— Он прощупывает, — проговорил Эд, подойдя к лифту и нажимая кнопку. Он указал на двери квартир, бесчисленные ряды которых заполняли одно это здание. — Он прощупывает за каждой из этих дверей. Бог знает чем это обернется для некоторых — поэтому — то я и хочу посмотреть на этого Нового Человека… Маршалла — так, кажется, его фамилия. Джи-5, как он мне однажды сказал. Мелкая сошка, как видишь; поэтому он и живет в здании, где в основном квартиры Старых Людей.

Лифт прибыл, они вошли в него и стали опускаться.

— Слушай, Эпплтон, — обратился к нему Эд. — Я боюсь. Меня тоже прощупали, но я ничего не сказал. Он что-то высматривает, и в нас четверых он этого не нашел, но где-нибудь может найти. И я хочу знать, что он сделает, когда найдет это. — Лифт остановился, и они вышли в коридор. — Сюда, — указал Вудман, стремительно шагая вперед; Ник заторопился, поспевая за ним. — ВВ293КС. Это мне и нужно. — Он направился к двери, а подойдя к ней, остановился; Ник успел нагнать его.

Эд Вудман постучал.

Никакой реакции.

Он повернул ручку. Дверь отворилась. Эд Вудман осторожно отвел её в сторону, постоял, затем двинулся впереди Ника.

На полу, скрестив ноги, сидел стройный мужчина с небольшой черной бородкой, одетый в дорогой халат.

— Мистер Маршалл? — негромкоспросил Эд Вудман.

Стройный темноволосый мужчина поднял свою раздутую шарообразную голову; он разглядывал их, улыбаясь. Но не произносил ни слова.

— С чем это вы играете? — наклонился к нему Эд Вудман. Обернувшись, он сообщил Нику: — Электрический миксер. Он поворачивает его лопасти. — Эд выпрямился. — Джи-5. Примерно в восемь раз выше нас по умственным способностям. Ну, он по крайней мере не страдает.

Подойдя ближе, Ник спросил:

— Вы можете говорить, мистер Маршалл? Можете вы нам что-нибудь сказать? Как вы себя чувствуете?

Маршалл захныкал.

— Вот видишь, — сказал Эд, — у него есть чувства, переживания, даже мысли. Но он не может их выразить. В больницах я видел людей, перенесших удар, когда они не могут говорить, не могут общаться с другими людьми, а только вот так же плачут. Если мы оставим его, с ним ничего не произойдет.

Ник с Эдом вышли из квартиры; дверь за ними захлопнулась.

— Мне бы ещё немного таблеток, — пробормотал Ник. — Ты можешь предложить что-нибудь действительно толковое — подходящее для такого случая?

— Гидрохлорид дизепрамина, — отозвался Эд. — Я дам тебе немного своего; у тебя его, как я заметил, нет.

Они добрались до лифта, и Эд нажал на кнопку.

— Лучше мы не будем им говорить, — предложил Эд, пока они поднимались.

— Все равно они скоро узнают, — ответил Ник. — Об этом узнают все. Если это происходит повсюду.

— Мы неподалеку от Таймс-сквер, — сказал Эд. — Может быть, он прощупывает концентрическими кругами; Маршалл получил это прямо сейчас, а вот Новые Люди в Джерси могут и до завтра не отовариться. — Лифт остановился. — Или до следующей недели. Все это, возможно, займет месяцы, а к тому времени Айлд — должно быть, именно он — может что-нибудь придумать.

— А ты хочешь, чтобы он придумал? — спросил Ник, когда они выходили из лифта.

В глазах Эда Вудмана мелькнул огонек.

— Мне…

— Тебе трудно решить, — закончил за него Ник.

— А ты как?

— Меня ничто бы так не обрадовало, — ответил Ник.

Вместе они вернулись в квартиру. Оба молчали: между ними словно выросла стена. Просто больше не о чем было говорить. И двое мужчин понимали это.

Глава 24

— За ними должен быть уход, — сказала Илка Вудман. Она всё-таки вытащила из них отчет о состоянии здоровья мистера Маршалла, — Но ведь нас миллиарды — мы можем с этим справиться. Для них должны быть созданы специальные центры, вроде игровых площадок. И дортуары. И питание должно быть организовано.

Чарли молча сидела на кушетке, перебирая складки на юбке. У неё был раздраженный, недоброжелательный вид; Ник не знал, почему — тогда это его, впрочем, и не заботило.

— Если нужно это проделать, — сказал Эд Вудман, — не мог бы он делать это помедленнее? Чтобы мы могли организовать уход? Они же могут изголодаться до смерти или попасть под колеса скибов — ведь они как малые дети.

— Предельная месть, — пробормотал Ник.

— Да, — согласилась Илка. — Но мы не можем оставить их умирать — беспомощных и… — она искала слово, — отсталых.

— Отсталых, — повторил Ник. Да, именно такими они и были — не как дети, а как умственно-отсталые дети. Отсюда и расстройство Маршалла, когда они попытались расспросить его.

И все из-за повреждения мозга. Их мозжечки были повреждены изнутри этой прощупывающей тварью.

Из все ещё работавшего телевизора теперь уже раздавался голос ведущего обычной трансляционной сети.

— …Всего двенадцать часов назад знаменитый физик Эймос Айлд, приглашенный Председателем Совета Грэмом на время кризиса в качестве специального советника, предсказал по всей телевизионной сети, что присутствие на корабле Провони какой-либо инопланетной формы жизни полностью исключено — повторяю: полностью исключено. — Впервые Ник уловил в голосе ведущего неподдельный гнев. — Из этого можно заключить, что Председатель Совета доверился… как это говорится? Доверился колоссу на глиняных ногах или что-нибудь вроде того — не знаю. Господи помилуй. — Было видно, как ведущий опустил голову. — Казалось хорошей мыслью — нам, во всяком случае, — навести балтиморскую лазерную установку на дверцу «Динозавра». Теперь, задним числом, мне кажется, это было слишком простое решение. После десяти лет скитаний в космосе Провони вовсе не собирался позволить прикончить себя подобным образом. И с ним был Морго Ран Вилк, как нам сообщили имя или титул инопланетянина. — Отвернувшись от микрофона, ведущий сказал кому-то вне поля зрения камеры: — Впервые в жизни я рад, что я не Новый. — Похоже, он не понимал, что его слышит весь мир, — да его это и не заботило: он продолжал сидеть молча, качая головой и вытирая глаза. Потом он исчез с экрана, и появился другой ведущий — очевидно, его преемник. Вид у него был похоронный.

— Повреждение нервной ткани, по-видимому, умышленно… — начал он, но тут Чарли взяла Ника за руку и увела его от экрана.

— Я хочу послушать, — запротестовал он.

— Мы собираемся прокатиться, — сказала Чарли.

— Зачем?

— Чтобы не торчать тут, будто нас сняли с вешалки. Мы полетим быстро. Мы полетим в «Пурпурной морской корове».

— Ты хочешь сказать, мы вернемся туда, где был убит Дэнни? — Он очумело уставился на неё. — У черных пидоров наверняка там какое-то ограждение, система тревоги…

— Им теперь не до этого, — тихо проговорила Чарли. — Во-первых, всех их собрали разгонять толпу, а во-вторых, если я хоть несколько минут не прокачусь на «Корове» — высоко-высоко и быстро-быстро, — то, наверное, покончу с собой. Я серьезно, Ник.

— Ладно, — согласился он. Да и в чем-то она была права: не было никакого смысла торчать здесь, прилипнув к телевизору. — А как мы туда доберемся?

— На скибе Эда, — ответила Чарли. — Эд, можно мы возьмем твой скиб? Немного прогуляться?

— Конечно. — Эд передал ей ключи! — Только вам может понадобиться горючее.

Ник вместе с Чарли поднялись по лестнице на крышу: до неё было всего два этажа, и лифт оказался ни к чему. Какое-то время оба молчали, поглощенные поисками скиба.

Расположившись наконец у рычага управления, Ник заметил:

— Тебе следовало бы сказать ему, куда мы направляемся. Насчет «Коровы».

— Зачем его беспокоить? — Это был весь её ответ; больше она ничего не добавила.

Ник поднял скиб в небо — теперь оно было практически свободно от движения. Вскоре они уже парили над бывшим пристанищем Чарли. Там, на посадочной площадке, стояла «Пурпурная морская корова».

— Ну что, спускаться туда? — спросил Ник у Чарли.

— Да. — Она внимательно осмотрелась. — Я никого поблизости не вижу. Им в самом деле больше не до того. Ведь все кончилось, Ник. Все кончилось для ПДР, для Грэма, для Эймоса Айлда — можешь ты представить, что сделает эта тварь, когда до него доберется?

Ник заглушил двигатель скиба и беззвучно спланировал вниз — так, чтобы остановиться рядом с «Коровой». Пока все в порядке.

Чарли ловко выпрыгнула с ключом в руке; она подошла к «Корове» и вставила ключ в дверцу. Дверца открылась — Чарли тут же протиснулась к рычагу управления и жестом предложила Нику открыть другую дверцу.

— Быстрее, — поторопила она. — Я где-то слышу тревогу — наверное, на первом этаже. Ну, теперь-то и черт с ней. — Она с ожесточением надавила на газ, и «Корова» взмыла в небо, скользя в воздухе как ласточка, как гладкий диск.

— Посмотри, — попросила Чарли, — нет ли за нами кого-нибудь.

Он оглянулся.

— Никого не видно.

— Я сделаю противозенитные маневры, — сказала она, — как называл их Дэнни. Мы с ним делали множество всяких «штопоров» и «иммельманов». От них аж мороз по коже. — Скиб нырнул, проревев в ущелье меж двумя высоченными зданиями. — Послушай-ка эти трубы! — крикнула она и ещё сильнее выжала педаль газа.

— Если ты будешь так вести, — заметил Ник, — то наверняка напорешься на офиданта.

Она повернулась к нему.

— Как же ты не понимаешь? Теперь им и дела нет. Всех государственных институтов, всего, что им надо было охранять… ничего этого больше нет. Их начальники теперь вроде того мужчины, которого вы с Эдом навещали внизу.

— Знаешь, — сказал он, — ты изменилась с тех пор, как я впервые встретил тебя. — «За какие-то пару дней», — сообразил он. В ней уже не было той бурлящей жизнерадостности; её манеры стали резкими, почти вульгарными; на лице её по-прежнему был густой слой косметики, но теперь он превратился в настоящую безжизненную маску. Ник и раньше это подмечал, но теперь это приняло какую-то необратимую форму. Буквально все в ней — и то, как она говорила или двигалась — казалось лишенным жизни. «Словно она уже ничего не чувствует, — подумал Ник. — Но прикинь, сколько всего произошло: вначале разгром типографии на Шестнадцатой авеню, затем это её жуткое свидание с сексуально озабоченным Уиллисом Грэмом, затем гибель Дэнни. А теперь и это. Ей просто уже нечем чувствовать».

Словно прочитав его мысли, Чарли сказала:

— Конечно, я не могу управлять «Коровой», как это получалось у Дэнни. Он был потрясающим пилотом — бывало, он разгонял её до ста двадцати…

— В городе? — спросил Ник. — В уличном движении?

— На больших скоростных магистралях, — ответила Чарли.

— Вы оба давно должны были угробиться. — От её бешеной гонки ему уже стало не по себе, а Чарли все увеличивала скорость. На шкале было сто тридцать. Слишком быстро для него.

— Знаешь, — сказала Чарли; обеими руками сжимая рычаг управления и пристально глядя вперед, — а ведь Дэнни был интеллектуалом, настоящим. Он прочел все книжки и брошюры Кордона — все его сочинения. И очень этим гордился; это позволяло ему ощущать превосходство над остальными. Знаешь, что он часто говорил? Он говорил, что он, Дэнни, никогда не ошибается и что если у него есть посылка, то он может вывести из неё абсолютно точное заключением

Она сбавила ход и свернула в боковую улочку, застроенную зданиями поменьше. Теперь у неё, казалось, появилась какая-то цель — до этого она вела скиб, просто испытывая радость полета, а тут замедлила ход, опустилась пониже… Ник посмотрел вниз и увидел какую-то пустынную площадь.

— Центральный парк, — мельком взглянув на него, пояснила она. — Ты бывал здесь раньше?

— Нет, — покачал он головой. — Я и не думал, что он до сих пор существует.

— А большей части уже и нет. Его урезали до одного-единственного акра. Но трава там осталась — это все ещё парк. — Помрачнев, она сказала: — Мы с Дэнни как-то обнаружили его, когда кружили здесь поздно ночью — часа в четыре. У нас прямо глаза на лоб вылезли — в самом деле. Здесь мы приземлимся. — Скиб спустился, замедляясь и просто двигаясь вперед; затем Чарли ещё опустила его — и резиновые шины коснулись земли. С убранными крыльями скиб сразу превратился в наземное средство передвижения.

Открыв дверцу со своей стороны, Чарли выбралась наружу; Ник последовал за ней и тут же был поражен травянистой поверхностью под ногами. Первый раз в жизни он ходил по траве.

— Как там твои шины? — спросил он.

— Что?

— Ведь я нарезчик протектора, помнишь? Если ты дашь мне фонарик, то я осмотрю их и скажу, нарезаны они заново или нет. Понимаешь, это ведь может стоить тебе жизни. Если одна из шин заново нарезана, а ты об этом не знаешь.

Чарли растянулась на траве, подпирая руками голову.

— С шинами все в порядке, — отозвалась она. — Мы пользовались «Коровой» только по ночам, когда есть где разогнаться и летать. А днем, как наземный транспорт, мы её не использовали — только при крайней необходимости. Вроде того случая, когда погиб Дэнни. — Потом она долго-долго молчала — просто лежала на холодной сырой траве, разглядывая звезды.

— Сюда никто не приходит, — сказал Ник.

— Никогда. Его бы совсем уничтожили, но у Грэма есть о нем какие-то теплые воспоминания. Наверное, он играл здесь ребенком. — Она подняла голову и удивленно спросила: — Можешь представить Грэма младенцем? Или Провони, если уж на то пошло? Знаешь, зачем я тебя сюда притащила? Затем, чтобы мы могли заняться любовью.

— Ого! — вырвалось у Ника.

— Ты не удивлен?

— С тех пор, как мы встретились, каждый из нас уже думал об этом, — ответил он. Так, по крайней мере, было для него; он подозревал это и в ней, хотя она, конечно, могла бы это отрицать.

— Можно я тебя раздену? — спросила она, роясь в карманах его пальто в поисках чего-нибудь ценного, что могло бы выпасть и затеряться в траве. — Ключи от машины? — спросила она. — Идентабели? Ох, ну что за черт. Сядь-ка. — Он сел, и она сняла с него пальто, которое аккуратно положила на траву рядом с ним. — Теперь рубашку, — сказала она и продолжала в том же духе, пока не раздела его догола. А потом принялась за свою одежду.

— Какие у тебя маленькие груди, — прошептал Ник, едва различая её в тусклом свете звезд.

— Слушай, — тут же отозвалась она, — для тебя, кажется, это в порядке вещей.

Это тронуло его.

— Нет, конечно нет, — ответил он. — Я не хочу, чтобы ты это делала… — Он положил руку ей на плечо. — Ведь все из-за того, что здесь ты занималась этим с Дэнни. «Для тебя, — подумал он, — это может быть каким-то возвратом в прошлое, а для меня… перед глазами у меня какой-то призрак: юноша с лицом Диониса… вся эта жизнь, погубленная как раз вот так». — Это напоминает мне отрывок одного стихотворения Йитса, — сказал он. Потом он помог ей снять квазиорговый свитер: снимать его было куда сложнее, чем надевать, поскольку он прилегал по всем изгибам тела.

— Лучше бы я просто опрыскалась краской, — заметила Чарли, когда свитер был снят.

— Тогда бы ты не получила фактуру ткани, — возразил Ник. Он замялся на секунду, потом с надеждой спросил: — Тебе нравится Йитс?

— Он был до Боба Дилана?

— Да.

— Тогда я и слышать о нем не хочу. Насколько мне известно, поэзия начиналась с Диланах а потом постепенно приходила в упадок.

Совместными усилиями они избавились от остатков одежды; какое-то время они просто лежали голые на холодной влажной траве, а затем одновременно подкатились друг к другу; он оказался наверху, обнял её и стал внимательно разглядывать её лицо.

— Я уродка, — заявила она. — Правда?

— Ты так считаешь? — ошеломленно пробормотал он. — Да ты что — ты одна из самых привлекательных женщин, каких я вообще встречал.

— А я не женщина, — безапелляционно выдала она. — Я не могу отдавать. Я могу только брать, но не отдавать. Так что ничего от меня не жди — кроме того, что я сейчас здесь.

— Это изнасилование несовершеннолетней, — немного погодя сообщил он ей.

— Да посмотри — настал конец света, — стала втолковывать ему Чарли. — Нами овладевает, разрушая неврологически, какая-то неуничтожимая тварь. Так какой же пидор в такое время соберется привлечь тебя? И в любом случае должна быть подана жалоба, а кто этим станет заниматься? Кто будет свидетелем?

— Свидетелем, — повторил он, на мгновение крепче прижав её к себе. Системы слежения ПДР… Наверняка у них установлена такая в Центральном парке, хоть он ими и почти забыт. Он отпрянул от неё, а затем вскочил на ноги. — Быстро одевайся, — бросил он, подбирая свою одежду.

— Если ты подумал, что у пидоров тут есть монитор…

— Именно.

— Будь уверен, все они смотрят на Таймс-сквер. Кроме их Новых Людей — например, директора Барнса. Те присоединяются к уже поврежденным. — Вдруг её осенила мысль. — А ведь достанется и Уиллису Грэму. — Она села, погрузив руки в свои взъерошенные, влажные от травы волосы. — Жаль, — сказала она, — а мне он чем-то нравился. — Она стала подбирать свою одежду, но затем бросила её на землю и умоляюще проговорила: — Ну посмотри же, Ник. Никакое ПДР и не думает нас свинчивать. Знаешь, что я сделаю… возьми меня ещё ненадолго — может, хоть минуток на пять. И можешь прочитать мне — как его там? — то стихотворение.

— Ты же знаешь — у меня нет с собой книги.

— А так ты его не вспомнишь?

— Думаю, вспомню. — Страх поднимался у него в груди, заставляя его трепетать, пока он снова снимал с себя одежду и приближался к распростертой на траве девушке. Обняв её, он сказал: — Это грустное стихотворение; я просто думал о Дэнни и об этом пятнышке, куда вы раньше прилетали на своей «Корове». Здесь словно похоронен его дух.

— Ты делаешь мне больно, — пожаловалась Чарли. — Постарайся помедленнее.

Потом он снова поднялся. И принялся методично вдеваться.

— Я не могу позволить себе, — пояснил он, — попасть в лапы этим рыщущим за мной убийцам, этим черным пидорам.

Она даже не пошевелилась. А потом попросила:

— Прочитай мне стихотворение.

— А ты оденешься? Пока я буду его читать?

— Не-а, — отозвалась она, закинув руки за голову и разглядывая звездное небо. — Провони явился оттуда, — сказала она. — Боже мой, я просто черт знает как счастлива, что я не Новый Человек… — Она вдруг жестко процедила: — Он правильно делает, и все же… просто нельзя их не пожалеть — этих Новых Людей. Лоботомированных. Нет у них больше узлов Роджерса — и ещё Бог знает чего. Хирургия из космоса. — Она рассмеялась. — Давай все это подробно опишем и назовем «Космический хирург с далекой планеты». Идет?

Он ползал на четвереньках, собирая её вещи. Сумочка, свитер, нижнее белье.

— Я прочту тебе стихотворение, и тогда ты поймешь, почему я не могу бывать там, где бывали вы с Дэнни; я не могу заменить его, став чем-то вроде нового Дэнни. А то ты начнешь давать мне его бумажник, который, верно, припрятан где-нибудь, как страусиная голова, его часы «Критерион», его сногсшибательные запонки… — Он прервался. — «Пусти — я должен уходить туда, где волнами нарциссы, лилии…» — Он замолчал.

— Продолжай, — сказала она. — Я слушаю.

— «Лилии, где бедный фавн лежит под сонною землей — увенчан век его, — но там все мнится мне…»

— А что значит «мнится»? — спросила Чарли. Он не обратил внимания и продолжал:

— «Все мнится мне: выходит он в росе купаться по утрам и растворяется, как дым…» — «Пронзенный пением моим», — мысленно досказал он. Но вслух ему этого было не произнести — слишком это его трогало.

— И тебе нравится? — спросила Чарли. — Такая старая дребедень?

— Это мое любимое стихотворение, — буркнул Ник.

— А тебе нравится Дилан?

— Нет, — покачал он головой.

— Прочти мне ещё стихотворение. — Уже одетая, она села рядом с ним, обняв руками колени и положив на них голову.

— Других я наизусть не помню. Я даже не помню, как это кончается, хотя читал его тысячу раз.

— А Бетховен был поэтом? — спросила она.

— Композитором. Музыку писал.

— Как и Боб Дилан.

— Ну, мир не с Дилана начался, — заметил Ник.

— Пойдем, — сказала Чарли. — Я, кажется, простудилась. Тебе понравилось?

— Нет, — признался он.

— Почему?

— Ты слишком напряжена.

— Если бы ты испытал то, что испытала я…

— Может быть, и так. Ты слишком многое узнала. Слишком многое и слишком рано. Но я люблю тебя. — Он обнял её, крепко прижал к себе и поцеловал в висок.

— Правда? — Что-то от её былой жизнерадостности вернулось к ней; она вскочила, широко раскинула руки — и закружилась, смеясь в полный голос.

Полицейский патрульный корабль с выключенными красными огнями и сиреной спланировал за спиной у Ника, бесшумно приземляясь.

— К «Корове»! — крикнула Чарли — и они бросились туда, протиснулись внутрь, и Чарли села к рычагу управления. Она запустила двигатель — «Корова» покатилась вперед, разворачивая крылья.

Вспыхнули красные огни поганой машины ПДР; завыла и сирена. А через мегафон с патрульного корабля им протрубили что-то неразборчивое — слова все повторялись и повторялись, пока Чарли не завизжала от невыносимого рева.

— Я скину его с хвоста! — выкрикнула она. — Дэнни тысячу раз так делал — а я у него научилась. — Она изо всей силы выжала газ, сровняв педаль с полом. Рев заработавших на полную мощность труб загрохотал позади Ника, а голова его запрокинулась, когда «Корова» резко рванулась вперед. — Теперь-то я покажу тебе все, на что способен этот движок, — заявила Чарли; взгляд её метался по сторонам. А «Корова» продолжала набирать скорость; Нику ещё не приходилось летать в таком форсированном скибе, хотя он видел немало скибов с форсированными двигателями, которые привозили на стоянку для перепродажи. Но там не было даже ничего похожего.

— Дэнни вкладывал в «Корову» каждый заработанный юкс, — сообщила Чарли. — Он приспособил её как раз для таких случаев — чтобы удирать от пидоров. Смотри. — Она щелкнула переключателем и откинулась назад — уже не касаясь рычага управления. Скиб вдруг упал почти до земли; Николас весь напрягся — катастрофа казалась неизбежной, — а затем, благодаря какой-то неизвестной ему системе автопилота, корабль на умопомрачительной скорости заскользил по узким улочкам меж старых деревянных лавок — где-то в трех футах от земли.

— Нельзя так низко летать, — сказал ей Ник. — Мы теперь ниже, чем если бы катили с выпущенным шасси.

— А теперь посмотрим. — Она обернулась взглянуть на летевший позади патрульный корабль ПДР — он следовал за ними, в точности на их уровне, — а затем она рванула ручку набора высоты, переведя её на девяносто градусов.

Они буквально выстрелили вверх, в темноту — а патрульный корабль за ними.

И теперь с юга появился ещё один патрульный корабль.

— Нам придется сдаться, — сказал Ник, когда два патрульных корабля объединились. — Теперь они в любую секунду могут открыть огонь и сбить нас. В следующее же мгновение, если мы не подчинимся этим мигающим красным сигналам, они так и сделают.

— Но если нас поймают, они прикончат тебя, — возразила Чарли. Она увеличила угол полета, но за ними по-прежнему два патрульных корабля полиции выли сиренами и сверкали огнями.

«Корова» ещё раз спикировала — в свободном падении, — пока система автопилота не остановила её в нескольких футах от мостовой. Корабли полиции следовали за ними. Они сделали точно такое же пике.

— О Господи, — пробормотала Чарли. — У них тоже стоит система граничного контроля Ривса-Ферфакса. Ладно, посмотрим. — Её лицо яростно подергивалось. — Дэнни, — позвала она. — Дэнни, что же мне делать? Что мне теперь делать? — Она резко свернула за угол — задев уличный фонарь, как отметил Ник. А потом прямо перед ними вспыхнуло рвущееся облако огня.

— Гранатометы или термотропные ракеты, — сказал Ник. — Предупредительный выстрел. Включи радиосвязь на полосе частот полиции. — Он потянулся к пульту управления, но она бешено отбросила его руку.

— Я не намерена с ними разговаривать, — процедила она. — И не собираюсь их слушать.

— Они уничтожат нас следующим же выстрелом, — убеждал её Ник. — У них есть на это санкции — они обязательно так и сделают.

— Нет, — отрезала Чарли. — Им не сбить «Корову». Обещаю тебе, Дэнни.

«Корова» ринулась вверх, сделала «иммельман», ещё один, затем «бочку»… а патрульные корабли остались у них на хвосте.

— Я направляюсь… знаешь, куда я направляюсь? — спросила Чарли. — К Таймс-сквер.

Ник ждал этого.

— Нет, — покачал он головой. — В тот район не пропускают никаких кораблей; его изолировали. Ты влетишь в плотный строй черно-белых.

Но она летела дальше. Впереди Ник увидел огни прожекторов и несколько кружащих военных кораблей. Они были уже на подлете.

— Я хочу пробраться к Провони, — пояснила она, — и попросить у него убежища. Для нас обоих.

— Ты хочешь сказать, для меня, — уточнил Ник.

— Я прямо попрошу его, — продолжала Чарли, — впустить нас в его защитную сеть. Он сделает это — я уверена, что он так и сделает.

— Может быть, — сказал Ник, — он так и сделает.

Впереди вдруг замаячили какие-то очертания. Тихоходный военный транспорт, перевозящий боеприпасы для установки, выпускающей ракеты с водородной боеголовкой; предупредительные огни горели непрерывной цепью по всему его корпусу.

Крик Чарли:

— Господи, я не могу…

И потом удар.

Глава 25

Свет вспыхнул прямо ему в глаза. Рядом с собой он расслышал — почувствовал — какое-то движение. Свет резал глаза, и Ник попытался поднять руку, чтобы от него заслониться, но рука не двинулась с места. «Но я же ничего не ощущаю», — сказал он себе. Он чувствовал себя в полном сознании. «Мы на земле, — подумал он. — Это офидант ПДР светит фонариком мне в глаза, пытаясь разобрать, мертв я или без сознания».

— Что с ней? — спросил Ник.

— Ты о девушке, что была с тобой на корабле? — Спокойный, неторопливый голос. Слишком спокойный. Безразличный.

Ник открыл глаза. Зеленый офидант ПДР стоял над ним с фонариком и пистолетом. А вокруг — повсюду — валялись обломки, в основном от военного транспорта; Ник заметил медицинскую команду — людей в белом за работой.

— Девушка погибла, — сказал офидант ПДР.

— Могу я увидеть её? Я должен её увидеть. — Ник поднатужился, пытаясь подняться; офидант помог ему, а затем достал ручку и записную книжку.

— Твое имя? — спросил он.

— Покажи мне её.

— Она скверно выглядит.

— Покажи мне её, — повторил Ник.

— Ладно, парень. — Подсвечивая себе фонариком, офидант ПДР повел его по грудам обломков. — Вон она.

Это была «Пурпурная корова». Шарлотта так и осталась внутри. С первого же взгляда было ясно, что она мертва: её череп был аккуратно раздвоен рычагом управления, на который она со всего размаху налетела, когда «Корова» врезалась в тот громадный бочонок транспортного корабля.

Кто-то, впрочем, выдернул из неё рычаг, оставив открытым проделанный им канал. Виден был мозг — влажный от крови, извилистый, пронзенный насквозь. «Пронзенный, — подумал Ник, — как в том стихотворении Йитса — «пронзенный пением моим».

— Это должно было случиться, — сказал он менту. — Если не так, то как-нибудь по-другому. Как-нибудь по-быстрому. Может, с кем-то под алкоголем.

— В её идентабеле, — заметил мент, — написано, что ей всего шестнадцать.

— Так и есть, — ответил Ник.

Донесся ужасающий гул, сотрясая вокруг всю землю.

— Водородная ракета, — пояснил мент, возившийся с блокнотом и ручкой. — Ещё один залп в эту фроликсанскую тварь. — Он наконец приготовился писать. — Все без толку. Она уже в мозгах у всех на этой планете. Так как твое имя?

— Дэнни Стронг, — ответил Ник.

— Покажи мне твой идентабель.

Ник повернулся и побежал — так быстро, как только мог.

— Постой! — крикнул ему вдогонку мент. — Я не стану в тебя стрелять. Какое мне теперь дело? Мне только жалко девушку.

Притормозив и остановившись, Ник обернулся.

— Да ну? — спросил он. — Почему это она тебя заботит? Ты же её не знал. Почему бы тебе не побеспокоиться обо мне? Я в списке на ликвидацию у черных пидоров — тебе это что, все равно?

— В общем, да. С тех пор, как я глянул по видеофону на своего шефа — с тех пор, как увидел его таким. Он Новый Человек, знаешь ли. Вроде младенца. Он играл со всякой дребеденью у себя на столе, раскладывая её кучками — кажется, по цвету.

— Ты мог бы меня подбросить? — спросил Ник.

— А куда тебе нужно?

— В Федеральное Здание, — ответил Ник.

— Но там же теперь дурдом. Все эти Новые Люди в своих кабинетах… они там отсутствуют.

— Мне нужно видеть Председателя Совета Грэма.

— Он, наверное, вроде остальных — других Аномалов и Новых Людей. — Поразмыслив, офидант добавил: — Впрочем, делал ли он что-то с Аномалами, я, по правде, не знаю. Только насчет Новых Людей.

— Отвези меня туда, — попросил Ник.

— Ладно, приятель, но ты ранен — у тебя сломана рука и, возможно — очень даже возможно, — есть внутренние повреждения. Может, тебе лучше отправиться в городскую больницу?

— Мне нужно видеть Председателя Совета Грэма.

— Хорошо, — согласился офидант, — мы слетаем туда. Но я просто высажу тебя на крыше — на посадочной площадке. У меня нет желания впутываться в то, что происходит, — я не хочу, чтобы он начал на меня воздействовать.

— Ты Старый Человек? — спросил Ник.

— Ну, ясное дело. Как и ты. Как и большинство людей. Во всем этом городе, кроме таких мест, как Федеральное Здание, где Новые Люди…

— Он не станет на тебя воздействовать, — уверил его Ник, с трудом ковыляя, хотя и без посторонней помощи, к припаркованной неподалеку поганой машине ПДР. Шел — и отчаянно старался не потерять сознание. «Только не теперь, — сказал он себе. — Сначала Грэм, а потом уже все безразлично». Возможно, фроликсанин не тронул Грэма — похоже, как сказал мент, он прежде всего обрабатывает Новых Людей, а не Аномалов.

Мент не торопясь забрался в машину, подождал Ника, а затем пустился в небо.

— Какая всё-таки неприятность с этой девушкой, — вспомнил мент. — Но я обратил внимание, что за движок был в её скибе — форсирован так, что не дай Бог. Это её машина?

Ник не ответил; он придерживал правую руку, а голова его была совершенно пуста. Только ощущение мелькающих под ногами кварталов, пока патрульный скиб направлялся к Федеральному Зданию в пятидесяти милях от города Нью-Йорка в сатрапии Вашингтон, округ Колумбия.

— Зачем она так быстро летела? — спросил мент.

— Она спасала меня, — ответил Ник. — Потому и летела так быстро. Это её и убило.

Скиб пыхтел дальше, издавая привычный звук работы вакуумного фильтра.

Глава 26

Посадочная площадка на крыше Федерального Здания была залита светом от взлетавших и садившихся кораблей. Однако здесь можно было заметить только служебные скибы; для частного транспорта площадка, очевидно, была закрыта… Бог знает, надолго ли.

— У меня есть разрешение приземлиться, — сообщил мент и указал на мигающий зеленый огонек у самого края замысловатого приборного щитка своего скиба.

Они пристроились на площадке; Ник с помощью офиданта выбрался наружу, нетвердо держась на ногах.

— Удачи, приятель! — крикнул офидант и в какое-то мгновение был таков; его скиб исчез в ночном небе, а красные мерцающие огоньки затерялись среди звезд.

На дальнем конце площадки у входного эскалатора Нику преградили путь несколько черных пидоров. Все они были вооружены карабинами с дуговыми прицелами. И все они смотрели на него как на падаль.

— Председатель Совета Грэм… — начал Ник.

— Сначала про себя, — перебил один из черных пидоров.

— … просил меня прибыть, чтобы увидеться с ним, — закончил Ник.

— Тебе что, не известно про сорокатысячетонного инопланетянина, который…

— Я здесь по крайней необходимости, — сказал Ник.

Один из черных пидоров что-то проговорил в прикрепленный к его запястью микрофон, затем молча подождал, прислушиваясь к наушнику и наконец кивнул:

— Он может пройти.

— Я буду тебя сопровождать, — сказал другой черный пидор. — Во всем этом трахнутом здании сплошной бардак. — Он пошел вперед, указывая путь, и Ник, собрав все силы, заковылял следом.

— Что с тобой такое? — спросил офидант. — Ты как будто побывал в аварии.

— Со мной все в порядке, — ответил Ник.

Затем они миновали какого-то Нового Человека, стоявшего с письменным указанием в руках и явно пытавшегося его прочесть. Какое-то остаточное чувство подсказывало ему, что он должен прочесть это, но во взгляде его не было понимания — лишь испуганное замешательство.

— Сюда. — Черный офидант ПДР вел Ника сквозь целый ряд кабинетов; там и тут Ник замечал Новых Людей — кто-то усаживался на полу, кто-то пытался что-то делать, возиться с разными предметами, а остальные просто сидели или лежали, устремляя пустые взгляды по сторонам. А некоторые, как он заметил, проявляли буйную ярость — за ними старались приглядывать срочно собранные для этого служащие из Старых Людей.

Наконец отворилась последняя дверь; офидант отступил в сторону, кивнул Нику и зашагал обратно — тем же путем, каким они и пришли.

На этот раз Уиллис Грэм не лежал в своей огромной мятой постели. Вместо этого он сидел на стуле в дальнем конце комнаты, явно сохраняя спокойствие; лицо его казалось сдержанным и невозмутимым.

— Шарлотта Бойер, — сказал Ник, — мертва.

— Кто? — Грэм моргнул и повернулся, сосредоточивая внимание на Нике. — А-а. Ну да. — Он поднял руки. — У меня отобрали телепатическую способность. Теперь я просто Старый Человек.

Переговорник у него на столе вдруг ожил:

— Господин Председатель Совета, мы смонтировали вторую лазерную установку — уже на крыше Карриаджер-Билдинг — и через двадцать секунд она сфокусирует свой луч в ту же точку, что и балтиморская лазерная установка.

— Провони по-прежнему там стоит? — громко спросил Грэм.

— Да. Балтиморский луч направлен прямо на него. Когда мы добавим луч от установки из Канзас-Сити, то фактически удвоим энергию на функциональном уровне.

— Держите меня в курсе дела, — ответил Грэм. — Спасибо. — Он повернулся к Нику. Сегодня Грэм был полностью одет: выходные брюки, шелковая блуза с широкими рукавами, ботинки на слоистой подошве. Он был изящно одет, выхолен и невозмутим. — Я сожалею об этой девушке, — сказал он. — Сожалею, но не по-настоящему — нет, если уж добираться до самой сути — не так, как мог бы сожалеть, если бы узнал её лучше. — Он устало провел рукой по лицу — белый слой с только что напудренного лица остался у него на руке; он раздраженно хлопнул в ладоши. — Я не собираюсь лить слезы о Новых Людях, — проворчал он, кривя губы. — Они сами виноваты. Знаете об одном таком Новом Человеке по имени Эймос Айлд?

— Конечно, — отозвался Ник.

— «Абсолютно никакой возможности, — процитировал Грэм, — что он привез с собой какого-либо инопланетянина». Нейтрологика, которую все мы остальные — и Старые Люди, и Низшие Люди, и Аномалы, — понять не способны. Ну что же, тут и понимать нечего — она не работает. Эймос Айлд оказался просто чудаком, забавлявшимся с миллионами компонентов для своего проекта Большого Уха. Он был сумасшедшим.

— А где он теперь? — спросил Ник.

— Там где-то, играет с пресс-папье, — ответил Грэм. — Составляет для них замысловатые равновесные системы, используя линейки в качестве поддерживающих штанг. — Он осклабился. — И он до конца жизни будет этим заниматься.

— А географически насколько далеко уже зашло разрушение нервной ткани? — спросил Ник. — Как насчет всей планеты? С Луной и Марсом в придачу?

— Не знаю. Большинство линий связи растеряли персонал; там никого нет — никто не отвечает с того конца. Жуткое впечатление.

— Вы запрашивали Пекин? Москву? Суматру?

— Я скажу вам, кого я запрашивал, — отозвался Грэм. — Чрезвычайный Комитет Общественной Безопасности.

— И он больше не существует, — догадался Ник.

Кивнув, Грэм подтвердил:

— Он… оно… убил их. Выскреб им черепа — чуть ли не начисто. Оставил только зачем — то промежуточный мозг. Это у них ещё осталось.

— Чисто растительная жизнь, — сказал Ник.

— Ну да, мы могли бы ухаживать за ними, как за овощами. Но это не стоило труда; зная степень поражения мозга, я приказал докторам позволить им умереть. Впрочем, это относится только к Новым Людям. В Комитете Общественной Безопасности были и два Аномала: ясновидец и телепат. Их способности пропали, как и у меня. Но мы живы. Пока что.

— Он больше ничего с вами не сделает, — заверил Ник. — Теперь, когда вы Старый Человек, вам грозит не больше, чем мне.

— А зачем вы хотели со мной увидеться? — спросил Грэм, поворачиваясь лицом к Нику. — Чтобы сообщить о Шарлотте? Чтобы заставить меня ощутить вину? Черт побери, да ведь миллионы таких прошмандовок шляются по этой планете; через каких-нибудь полчаса вы запросто раздобудете себе другую.

— Вы послали трех черных пидоров убить меня, — процедил Ник. — Вместо этого они убили Дэнни Стронга, а из-за его смерти мы не смогли справиться с «Морской коровой»; отсюда и катастрофа. Отсюда и её гибель. Вами была выстроена цепочка обстоятельств; все это исходило от вас.

— Я отзову черных пидоров, — сказал Грэм.

— Этого недостаточно, — отрезал Ник.

Переговорник оживленно забубнил:

— Господин Председатель Совета, оба лазерных луча направлены в точку мишени — на Торса Провони.

— Как результаты? — спросил Грэм, напряженно застыв, опираясь о стол, чтобы поддерживать свою огромную массу.

— Они только сейчас ко мне поступают, — ответили из переговорника.

Грэм молча ожидал.

— Никакого видимого изменения. Нет, сэр, никакого изменения.

— А три лазерных установки? — прохрипел Грэм. — Если мы перетащим сюда и ту, что в Детройте…

— Сэр, мы не можем толком справиться и с тем, что у нас уже есть. Умственный недуг, поражающий Новых Людей, вызывает у нас нехватку…

— Спасибо, — перебил Грэм и отключил переговорник. — «Умственный недуг», — издевательски передразнил он. — Если бы только это. Если бы это можно было вылечить в каком-нибудь санатории. Как там его называют? Психогенный?

— Я хотел бы видеть Эймоса Айлда, — сказал Ник. — Как он уравновешивает пресс-папье на линейках.

«Величайший интеллект, какой до сей поры произвела человеческая раса, — думал он. Неандерталец, хомо сапиенс, Новый Человек — такова эволюция. И, используя нейтрологику Нового Человека, он придумал — он попал в десятку. — Хотя, быть может, прав Грэм. Может быть, Эймос Айлд всегда был сумасшедшим… только у нас не было возможности оценить столь уникальный мозг — не с чем было его сопоставить. Хорошо, что мы избавились от Айлда. Хорошо, что мы от всех них избавились. Может быть, все эти Новые Люди были в каком-то смысле сумасшедшими. Это ведь зависит, с какой стороны посмотреть. А вся их нейтрологика — это логика сумасшедшего».

— Вы паршиво выглядите, — заметил Грэм. — Вам лучше бы получить медицинскую помощь; я смотрю, у вас сломана рука.

— В вашем лазарете? — спросил Ник. — Так вы это называете?

— Там работают компетентные медики, — сказал Грэм. — Странно, — пробормотал он, обращаясь наполовину к себе самому, — я все время прислушиваюсь к вашим мыслям, а они так и не приходят. Для продолжения разговора у меня есть только ваши слова. — Он вскинул лохматую голову и внимательно посмотрел на Ника. — А вы пришли не за тем, чтобы…

— Я хотел, чтобы вы узнали о Шарлотте, — перебил Ник.

— Но вы не вооружены; вы не собираетесь пытаться прикончить меня. Вас разыскивали; вы этого не знали, но прошли пять контрольно-пропускных пунктов. Верно? — С необычным для столь грузного человека проворством он резко повернулся и дотронулся до кнопки у себя на столе. В комнате тут же оказались пятеро черных полицейских; было похоже, что они туда и не входили, а просто находились там. — Проверьте, нет ли у него оружия, — приказал Грэм черным полицейским. — Ищите что-нибудь небольшое, вроде пластикового ножика или бактериальной микрокапсулы.

Двое из них обыскали Ника.

— Ничего нет, сэр, — отрапортовали они Председателю Совета.

— Оставайтесь на своих местах, — проинструктировал их Грэм. — Постоянно держите его на прицеле и прикончите, если он двинется. Этот человек опасен.

— В самом деле? — спросил Ник. — 3XX24J опасен? Но ведь тогда опасны и шесть миллиардов Старых Людей, и всем вашим черным пидорам ни за что их не удержать. Эти шесть миллиардов теперь Низшие Люди — они видели Провони, они знают, что он вернулся, как и обещал, они знают, что ваше оружие против него бессильно, они знают, что может сделать (и что уже сделал) с Новыми Людьми его друг, фроликсанин. Моя сломанная рука парализована — я все равно не смог бы спустить курок. Почему вы не оставили нас в покое? Почему вы не могли допустить, чтобы она пришла ко мне и мы были вместе? Почему вам понадобилось посылать за нами черных пидоров? Почему?

— Ревность, — тихо промолвил Грэм.

— Собираетесь ли вы уйти в отставку с поста Председателя Совета? — спросил Ник. — Ведь у вас нет для этого особой квалификации. Дадите ли вы править Провони? Провони и его другу с Фроликса-8?

Немного помолчав, Грэм покачал головой:

— Нет.

— Тогда вас убьют. Это сделают Низшие Люди. Они придут сюда сразу же, как только поймут, что произошло. А все эти танки, вооруженные скибы и черные отряды остановят разве что первых несколько тысяч. Шесть миллиардов, Грэм. Могут ли военные вместе с черными пидорами убить шесть миллиардов людей? Да ещё Провони и фроликсанина? Разве у вас есть хоть какой-нибудь реальный шанс? Разве сейчас не самое время передать контроль над правительством, над всем аппаратом государственного управления кому-нибудь другому? Вы уже старик, вы устали. И работа ваша была плоха. За одно убийство Кордона вас, согласно действующему законодательству, следовало бы повесить.

«Что очень даже возможно», — подумал он. — За это и за другие решения, принятые Грэмом в качестве правителя».

— Я собираюсь выбраться и переговорить с Провони, — сказал Грэм. Он кивнул черным полицейским. — Приготовьте для меня полицейский скиб; пусть все будет наготове. — Он нажал кнопку у себя на столе. — Мисс Найт, пожалуйста, попросите связистов попробовать установить для меня аудиоконтакт с Торсом Провони. Пусть займутся этим прямо сейчас. Порядок срочности — высший.

Он отключился, постоял, затем обратился к Нику:

— Мне хочется… — Он заколебался. — Вы никогда не пробовали шотландское виски?

— Нет, — качнул головой Ник.

— У меня есть двадцатичетырехлетнее шотландское — эту бутылку я ещё никогда не открывал, берег для особого случая. Вам не кажется, что сейчас именно такой случай?

— Похоже, что так, господин Председатель Совета.

Подойдя к книжной полке справа от Ника, Грэм вытащил оттуда несколько томов, пошарил за оставшимися и извлек на свет высокую бутылку с янтарной жидкостью.

— Идет? — спросил он у Ника.

— Идет, — отозвался Ник.

Грэм сел за стол, сорвал с горлышка бутылки металлическую пломбу, вытащил пробку, а затем, после недолгих поисков, обнаружил в царящем на столе беспорядке два бумажных стаканчика. Он выплеснул их содержимое в ближайшую мусорную корзину, затем разлил виски.

— За что мы выпьем? — спросил он у Ника.

— Это что, часть ритуала выпивки? — поинтересовался Ник.

Грэм улыбнулся.

— Мы выпьем за девушку, вырвавшуюся из лап четверых шестифутовых ВП. — Какое-то время он молчал и не пил. Ник тоже молчал, не поднимая стаканчик. — За какую-нибудь лучшую планету, — провозгласил Грэм и опорожнил стаканчик. — За планету, где нам не понадобятся наши друзья с Фроликса-8.

— За это я пить не буду, — сказал Ник иотставил виски в сторону.

— Ладно, тогда выпейте просто так! Попробуйте на вкус настоящее шотландское виски! Лучшее из всех! — Грэм уставился на него в смущении и негодовании… последнее чувство все росло, пока лицо его не побагровело. — Вы что, не понимаете, что вам предлагают? Вы утратили всякое представление о вещах. — Он гневно стукнул кулаком по ореховой крышке массивного деревянного стола. — Все происшедшее лишило вас понимания истинных достоинств. Мы должны…

— Специальный скиб готов, господин Председатель Совета, — донеслось из переговорника. — Он на посадочной площадке у пятого выхода.

— Спасибо, — отозвался Грэм. — А как насчет аудиоконтакта? Я не могу лететь, пока не свяжусь с ними и не оговорю, что не собираюсь причинять им никакого вреда. Отключите лазерные лучи. Оба.

— Простите, сэр?

Грэм торопливо повторил приказание.

— Есть, сэр, — ответили из переговорника. — И мы постараемся наладить аудиоконтакт. А ваш корабль тем временем будет стоять наготове.

Взяв бутылку, Грэм налил себе ещё виски.

— Не могу я понять вас, Эпплтон, — сказал он Нику. — Вы являетесь сюда — зачем, Бога ради? Вы ранены, но отказываетесь…

— Может быть, именно поэтому я сюда и пришел, — перебил Ник. — Бога ради. Как вы сами сказали.

«Чтобы не спускать с тебя глаз, — подумал он, — пока ты не выйдешь из игры. Потому что ты и тебе подобные должны исчезнуть — освободить дорогу тому, что уже на подходе. Тому, что намерены сделать мы. Дать возможность реализоваться нашим замыслам — вместо ваших полубезумных проектов вроде Большого Уха. Большое Ухо… Какое превосходное средство, в распоряжении правительства, чтобы держать всех по струнке. Очень жаль, что его создание так и не будет завершено, — подумал он. — Уж мы об этом позаботимся, хотя Провони со своим другом уже почти все сделали. Но мы доведем это до конца».

— Мы получили видео- и аудиоконтакт, господин Председатель Совета, — донеслось из переговорника. — Пятая линия связи.

Грэм поднял трубку красного видеофона и сказал:

— Здравствуйте, мистер Провони.

На экране появилось грубое, костистое лицо Провони с его многочисленными тенями и морщинами, мешками и рытвинами; глаза его хранили в себе ту абсолютную пустоту, которую Ник ощутил, когда сквозь него проходил тот зонд… Но эти глаза хранили в себе и нечто большее: они как-то по-звериному светились — подобно глазам напряженного и жаждущего живого существа, отчаянно стремящегося к тому, в чем оно нуждается. Зверь, вырвавшийся из клетки. Сильные глаза на сильном лице — усталом до невозможности.

— Думаю, неплохо было бы вам подъехать сюда, — сказал Грэм. — Вы причинили много зла; вернее, находящийся с вами безответственный организм причинил много зла. Тысячи мужчин и женщин, необходимых для управления государством, для науки и промышленности…

— Нам надо бы встретиться, — хрипло перебил Провони, — но моему другу будет затруднительно у вас разместиться.

— В качестве акта доброй воли мы отключили лазерные лучи, — напряженно проговорил Грэм, устремив немигающий взгляд в экран.

— Да, кстати, большое спасибо вам за эти лазерные лучи. — Каменное лицо Провони расколола язвительная улыбка. — Без такого источника энергии он наверняка не справился бы со своей задачей. Во всяком случае, так скоро. Хотя, в конечном итоге, через несколько месяцев все это было бы завершено — наша работа должна была быть проделана.

— Вы серьезно? — мертвенно побледнев, спросил Грэм. — Насчет лазерных лучей?

— Вполне. Он перерабатывал энергию лазерных установок; это восполняло его жизненные силы.

Грэм ненадолго отвернулся от экрана, явно стараясь обрести самообладание.

— С вами все в порядке, господин Председатель Совета? — поинтересовался Провони.

— Здесь вы могли бы побриться, — предложил Грэм, — принять ванну, воспользоваться услугами врачей и массажистов, отдохнуть какое-то время… а затем мы могли бы побеседовать.

— Вы должны прилететь сюда, — спокойно отозвался Провони.

Немного помолчав, Грэм сказал:

— Хорошо. Я буду через сорок минут. Можете ли вы гарантировать мою неприкосновенность и то, что я смогу уйти, когда пожелаю?

— Вашу «неприкосновенность», — повторил Провони и покачал головой. — Вы так и не поняли, что же, собственно, произошло. Да, я буду рад гарантировать вашу неприкосновенность. Вы уедете в том же физическом состоянии, как и приедете, — по крайней мере, насколько это зависит от наших действий. Если вас вдруг хватит апоплексический удар…

— Хорошо, — сказал Грэм.

И вот, в течение какой-то минуты, Уиллис Грэм полностью капитулировал; именно он отправлялся к Провони, а не наоборот… и даже не в какой-нибудь нейтральный пункт где-то посередине между ними. И это было необходимое, разумное решение — у него просто не было выбора.

— Но только никакого апоплексического удара не будет, — заверил Грэм. — Я готов встретиться лицом к лицу с любой неизбежностью. С любыми возможными условиями. Все. — Он повесил трубку. — Знаете, Эпплтон, что меня постоянно преследует? Страх, что могут явиться другие фроликсане, что этот может оказаться лишь первым.

— Больше их не потребуется, — сказал Ник.

— Но если они хотят завоевать Землю…

— Они этого не хотят.

— Но они уже это сделали. В каком-то смысле.

— Но это все. Больше не будет разрушений. Провони уже получил то, что хотел.

— Предположим, им нет дела до Провони и до того, чего он хотел. Предположим…

Один из черных полицейских сказал:

— Сэр, чтобы добраться до Таймс-сквер за сорок минут, мы должны вылететь немедленно. — Он носил эполеты — высокопоставленный пидор.

Недовольно ворча, Грэм подобрал тяжеленное шерстяное пальто и натянул его себе на плечи. Один из полицейских помог ему.

— Этого человека, — сказал Грэм, указывая на Ника, — следует направить в лазарет и обеспечить ему медицинскую помощь. — Он кивнул головой, и двое полицейских угрожающе подступили к Нику; взгляды их были нерешительными и в то же время напряженными.

— Господин Председатель Совета, — начал Ник, — я прошу вас об одном одолжении. Могу я, перед тем как отправиться в лазарет, ненадолго повидаться с Эймосом Айлдом?

— Зачем? — спросил Грэм, направляясь к двери с двумя другими черными полицейскими.

— Я просто хочу поговорить с ним. Взглянуть на него. Попытаться понять все это — все, что случилось с Новыми Людьми, — повидавшись с ним. Увидеть его на его теперешнем уровне…

— Уровне кретина, — отрезал Грэм. — И вы не хотите отправиться со мной на мою встречу с Провони? Вы могли бы стать выразителем желаний… — Он сделал жест. — Барнс говорил, что вы были типичным их представителем.

— Провони знает, чего я хочу — чего хотят все. А у вас с Провони все произойдет очень просто: вы сдадите властные полномочия, а он займет ваше место. Система Государственной гражданской службы будет радикально пересмотрена; многие посты из занимаемых по назначению станут выборными. Для Новых Людей будут устроены лагеря, где они будут счастливы; мы должны обязательно позаботиться о них, помня об их беспомощности. Вот почему я хочу увидеться с Эймосом Айлдом.

— Тогда идите и занимайтесь этим. — Грэм кивнул двум черным полицейским, стоявшим по бокам у Ника. — Вам известно, где Айлд, — отведите его туда; затем, когда он закончит, в лазарет.

— Спасибо, — поблагодарил Ник. Все ещё мешкая, Грэм спросил:

— А она правда мертва?

— Да, — кивнул Ник.

— Простите. — Грэм протянул руку для пожатия. Ник не подал ему руки. — Вы были тем, кому я желал смерти, — сказал Грэм. — А теперь… черт побери, теперь это не имеет значения. Что ж, я наконец отделил свою личную жизнь от общественной — моя личная жизнь кончена.

— Вы же сами сказали, — холодно процедил Ник, — что «миллионы таких прошмандовок шастают по этой планете».

— Верно, — каменным голосом выговорил Грэм. — Я действительно так сказал.

И вышел, сопровождаемый двумя охранниками. Дверь, скользнув, захлопнулась за ним.

— Пойдем, — сказал один из двух оставшихся черных пидоров.

— Я пойду так, как меня устраивает, — отозвался Ник; его рука зверски разболелась, а добавились ещё и боли в животе. Грэм был прав — ему надо бы как можно скорее отправляться вниз, в лазарет.

Но только после того, как он собственными глазами увидит Эймоса Айлда. Величайшего из умов человечества.

— Вот здесь. — Один из конвоиров указал на дверь, охранявшуюся офидантом ПДР в зеленой униформе. — Отойди, — приказал ему черный пидор.

— Я не уполномочен…

Черный полицейский поднял свой пистолет. Похоже, собираясь его использовать.

— Как скажете, — сдался офидант в зеленом и отошел в сторону. Николас Эпплтон прошел за дверь.

Глава 27

В самой середине комнаты сидел Эймос Айлд, его огромная голова удерживалась в равновесии с помощью воротника с металлическими штырями. Он окружил себя самыми разными предметами: дыроколами, ручками, пресс-папье, линейками, стиральными резинками, листами бумаги, картона, журналами, рефератами… Из журналов он повырывал страницы, скомкал их и разбросал по всей комнате. Сейчас же он что-то рисовал на клочке бумаги.

Ник подошел к нему. Человечки из палочек, огромное кольцо на небе, изображавшее солнце.

— А этим людям нравится солнце? — спросил он у Эймоса Айлда.

— Оно делает их теплыми, — ответил Айлд.

— Поэтому они выходят под его лучи?

— Да. — Теперь Эймос Айлд рисовал на другом клочке — тот ему уже надоел. Получилось что-то похожее на животное.

— Лошадь? — попытался угадать Ник. — Собака? У него четыре ноги — это медведь? Кошка?

— Это я, — ответил Эймос Айлд.

Сердце Ника Эпплтона сжалось от боли.

— У меня есть нора, — сообщил Айлд, рисуя в самом низу коричневым карандашом неровный, сплющенный круг. — Она там. — Он ткнул своим длинным пальцем в сплющенный коричневый круг. — Я забираюсь туда, когда идет дождь. И сохраняю тепло.

— Мы сделаем тебе нору, — пообещал Ник. — Точно как эта.

Улыбаясь, Эймос Айлд скомкал рисунок.

— А кем ты собираешься стать, — спросил Ник, — когда вырастешь?

— Я взрослый, — ответил Айлд.

— Тогда чем же ты занимаешься?

Айлд заколебался. Затем он сказал:

— Я строю всякое. Вот смотрите. — Он встал с пола, голова его угрожающе раскачивалась… «Господи, — ужаснулся Ник, — она же сломает ему позвоночник». Айлд с гордостью показал Нику сооруженную им из линеек и пресс-папье конструкцию.

— Замечательно, — похвалил Ник.

— Если убрать один груз, — сказал Айлд, — все рухнет. — Озорное выражение появилось на его лице. — Я думаю убрать какую-нибудь деталь.

— Но ведь ты не хочешь, чтобы все рухнуло.

Возвышаясь над Ником со своей громадной головой и её замысловатой поддержкой, Эймос Айлд спросил:

— А вы чем занимаетесь?

— Я нарезчик протектора, — ответил Ник. — На шинах.

— А шина — это такое в скибе, которое все крутится и крутится?

— Верно, — подтвердил Ник. — Скиб на это приземляется. На них, точнее.

— А я смог бы так когда-нибудь? Смог бы я стать… — Айлд замялся.

— Нарезчиком протектора, — терпеливо подсказал Ник. Он чувствовал себя спокойно. — Это очень плохое занятие. Не думаю, что оно понравилось бы тебе.

— Почему?

— Потому что, видишь ли, на шинах есть такие канавки… и ты все углубляешь их — и кажется, что там больше резины, чем на самом деле, — но ведь у того, кто купит такую шину, она может лопнуть. Тогда он попадет в аварию и тоже поранится.

— Вы поранились, — сказал Айлд.

— У меня сломана рука.

— Тогда вам должно быть больно.

— Не так уж. Она парализована. Я ещё немного в шоке.

Дверь отворилась, и один из черных полицейских заглянул в комнату — его узкие глаза оценивали ситуацию.

— Ты не принес бы мне таблетку морфина из амбулатории? — попросил его Ник. — Моя рука… — Он указал на неё.

— Ладно, кореш, — отозвался полицейский и прикрыл дверь.

— Должно быть, она действительно очень болит, — сказал Эймос Айлд.

— Не так уж сильно. Пусть тебя это не беспокоит.

— А как вас зовут?

— Мистер Эпплтон. Ник Эпплтон. Зови меня Ник, а я буду звать тебя Эймос.

— Нет, — сказал Эймос Айлд. — Мы пока не настолько хорошо знаем друг друга. Я буду звать вас мистер Эпплтон, а вы зовите меня мистер Айлд. Знаете, мне тридцать четыре года. А в следующем месяце исполнится тридцать пять.

— И вы получите множество подарков, — подхватил Ник.

— Я хочу только одного, — сказал Айлд. — Я хочу… — Он вдруг замолчал. — У меня в голове есть какое-то пустое место. Я хочу, чтобы его там не было. Обычно там не было пустого места.

— Большое Ухо, — спросил Ник. — Вы помните о нем? Как вы его строили?

— О да, — ответил Айлд. — Я это делал. Оно будет слушать каждого, а затем… — он замялся, — мы сможем отправлять людей в лагеря. В лагеря для перемещенных.

— А хорошо ли так делать? — спросил Ник.

— Я… не знаю. — Айлд сжал ладонями виски и зажмурил глаза. — Что такое другие люди? Может быть, и нет никаких других; может, это просто фантазия. Вот вы… может, я вас выдумал. Может быть, я могу заставлять вас делать все, что мне захочется.

— А что вам хочется, чтобы я сделал? — спросил Ник.

— Подхватите меня, — попросил Айлд. — Мне хочется, чтобы меня подхватили… и есть такая игра — вы кружитесь, держа меня за руки. И центробежная сила… — Он запнулся и попробовал по-другому: — Вы делаете так, что я улетаю за горизонт… — Он опять запнулся. — Могли бы вы подхватить меня? — жалобно попросил он, глядя на Ника сверху вниз.

— Я не могу, мистер Айлд, — ответил Ник. — Из-за сломанной руки.

— Все равно благодарю вас, — сказал Эймос Айлд. Задумавшись, он прошаркал к окну комнаты и стал вглядываться в ночное небо. — Звезды, — проговорил он. — Туда летают люди. Мистер Провони отправился туда.

— Да, — подтвердил Ник. — Он безусловно это сделал.

— А мистер Провони хороший человек?

— Он — человек, сделавший то, что необходимо было сделать, — ответил Ник. — Нет, вряд ли он хороший человек — он скверный человек. Но он хотел помочь.

— А это хорошо — помогать?

— Так считает большинство людей, — сказал Ник.

— Мистер Эпплтон, — спросил Эймос Айлд, — а у вас есть мать?

— Нет, она умерла.

— И у меня нет. А у вас есть жена?

— Пожалуй, нет. Уже нет.

— Мистер Эпплтон, а у вас есть подружка?

— Нет, — резко ответил Ник.

— Она умерла?

— Да.

— Совсем недавно?

— Да, — проскрежетал он.

— Вам надо найти себе новую, — сказал Эймос Айлд.

— Правда? — спросил Ник. — Мне так не кажется — по-моему, мне больше никогда не захочется иметь подружку.

— Вам нужна та, которая будет о вас заботиться.

— Та как раз заботилась обо мне. Это убило её.

— Как прекрасно, — сказал Эймос Айлд.

— Почему? — уставился на него Ник.

— Подумайте только, как сильно она любила вас. Представьте, что кто-нибудь вас так сильно любит. Мне хочется, чтобы кто-нибудь так сильно любил меня.

— Так это важно? — спросил Ник. — Значит, все дело в этом, а не во вторжениях инопланетян, разрушении десяти миллионов превосходнейших мозгов, переходе политической власти — всей власти — от какой-то элитной группы…

— Этого я не понимаю, — сказал Эймос Айлд. — Я знаю только, как это прекрасно, когда кто-то вас так сильно любит. А если кто-то вас так сильно любил, то вы несомненно достойны любви, а значит — очень скоро и другие полюбят вас так же, и вы точно так же будете их любить. Понимаете?

— Кажется, да, — ответил Ник.

— Нет ничего выше этого — когда человек отдает свою жизнь за друга, — сказал Айлд. — Хотел бы я это сделать. — Присев на вращающийся стул, он задумался. — Мистер Эпплтон, — спросил он, — а есть ещё такие взрослые, как я?

— В каком смысле как вы? — уклоняясь от ответа, переспросил Ник.

— Которые не могут думать. У кого пустое место вот здесь. — Он приложил ладонь к своему лбу.

— Да, — ответил Ник.

— Полюбил бы меня кто-нибудь из них?

— Да, — кивнул Ник.

Дверь отворилась; за ней стоял черный охранник с таблеткой морфина и бумажным стаканчиком с водой.

— Ещё пять минут, кореш, — сказал охранник, — а потом ты отправляешься в лазарет.

— Спасибо, — поблагодарил Ник, тут же принимая таблетку.

— Земляк, тебе и впрямь очень больно, — заметил охранник. — И вид у тебя такой, будто ты вот-вот свалишься. Получится не очень хорошо для этого малыша… — Он сделал паузу и исправился: — Для мистера Айлда, что он это увидит: он разволнуется, а Грэм не хочет, чтобы его будоражили.

— Для них будут устроены лагеря, — сказал Ник. — Где они смогут общаться на своем уровне. А не будут стараться подражать нам.

Охранник что-то проворчал и закрыл за собой дверь.

— А черный — это цвет смерти? — спросил Айлд.

— Да, верно, — кивнул Ник.

— Значит, они — это смерть?

— Да, — сказал Ник. — Но вам они не повредят.

— Я и не боялся, что они повредят мне; я только подумал, что у вас уже сломана рука и что это, возможно, сделали они.

— Это сделала девушка, — сказал Ник. — Маленькая, курносая подвальная крыса. Девушка, за которую я отдал бы жизнь — только бы всего этого не случилось. Но уже слишком поздно.

— Это ваша подружка, которая умерла?

Он кивнул.

Эймос Айлд взял черный карандаш и стал рисовать. Ник смотрел, как появлялись фигурки из палочек. Мужчина, женщина. И черное животное на четырех ногах, напоминавшее овцу. И черное солнце, черный пейзаж с черными домами и скибами.

— Все черное? — спросил Ник. — Почему?

— Не знаю, — ответил Эймос Айлд.

— Разве это хорошо, что все они черные?

Немного помолчав, Эймос Айлд сказал:

— Сейчас. — Он перечеркнул картинку, затем порвал бумагу на полоски, скомкал их и отбросил в сторону. — Я больше не могу думать, — досадливо пожаловался он.

— Но ведь мы же не совсем черные, правда? — спросил Ник. — Ответьте мне, пожалуйста, а потом можете перестать думать.

— Мне кажется, девушка вся черная. И вы отчасти черный — ваша рука, например, и кое-что внутри вас, — но остальное, мне кажется, нет.

— Спасибо, — сказал Ник, поднимаясь и едва не падая от головокружения. — Пожалуй, теперь я лучше пойду к доктору, — выговорил он. — Я ещё навещу вас.

— Нет, не навестите, — сказал Эймос Айлд.

— Не навещу? Но почему?

— Потому что вы узнали то, что хотели. Вы хотели, чтобы я нарисовал Землю и показал вам, какого она цвета, особенно — черная ли она. — Айлд взял листок бумаги и нарисовал большой круг — зеленым карандашом. — Она живая, — сказал он. И улыбнулся Нику.

Ник прочел:

— «Пусти — я должен уходить туда, где волнами нарциссы, лилии, где бедный фавн лежит под сонною землей — увенчан век его, — но там все мнится мне: выходит он в росе купаться по утрам и растворяется, как дым, пронзенный пением моим».

— Благодарю вас, — сказал Эймос Айлд.

— За что? — удивился Ник.

— За объяснение. — Он стал рисовать другую картинку. Черным карандашом он нарисовал женщину — горизонтально и под землей. — Там могила, — указал он карандашом. — Куда вы должны пойти. Ваша девушка именно там.

— А она услышит меня? — спросил Ник. — Узнает ли она, что я пришел?

— Да, — сказал Эймос Айлд. — Если вы будете петь. Но вы должны будете петь.

Дверь отворилась, и черный охранник позвал;

— Эй, мистер, пойдем-ка. В лазарет.

Ник медлил.

— А должен ли я принести туда нарциссы и лилии? — спросил он у Эймоса Айлда.

— Да, и запомните, что вам обязательно надо позвать её по имени.

— Шарлотта, — сказал Ник.

— Да, — кивнул Эймос Айлд.

— Пойдем, — сказал охранник, положив ему руку на плечо и выводя его из комнаты. — Что толку болтать с малышами?

— С «малышами»? — переспросил Ник. — Вы так собираетесь их называть?

— Ну да, мы вроде бы уже так начали. Они ведь как дети.

— Нет, — сказал Ник, — они совсем не как дети. — «Они как пророки и святые, — подумал он. — Предсказатели, старые мудрецы. Но нам придется заботиться о них — сами они справиться не смогут. Они даже не смогут сами вымыться».

— Ну как, сказал он что-нибудь стоящее? — спросил у него охранник.

— Он сказал, что она услышит меня, — ответил Ник. Они добрались до лазарета.

— Проходи внутрь, — указал охранник. — В эту дверь.

— Спасибо, — поблагодарил Ник. И присоединился к уже ожидающим своей очереди мужчинам и женщинам.

— Ну, — заметил черный охранник, — не слишком много.

— Достаточно, — отозвался Ник.

— Какие они жалкие, правда? — спросил охранник. — Я всегда хотел быть Новым Человеком, но теперь… — Он скривился.

— Уходи, — сказал Ник. — Я хочу спокойно подумать.

Одетый в черное охранник зашагал прочь.

— А ваше имя, сэр? — обратилась к Нику сестра, держа наготове ручку.

— Ник Эпплтон, — ответил он. — Я нарезчик протектора. — Он добавил: — И мне нужно подумать. Может быть, если бы я просто где-нибудь лег…

— Свободных коек нет, сэр, — сообщила сестра. — Но ваша рука… — Она осторожно дотронулась до неё. — Мы можем поправить её.

— Хорошо, — кивнул он. И, прислонившись к ближайшей стенке, стал ждать. А пока ждал, он думал.

Адвокат Гораций Денфельд бодро вошел в приемную канцелярии Председателя Совета Уиллиса Грэма. В руке у него был дипломат, а выражение его лица и даже его походка демонстрировали дальнейшее совершенствование его способности вести дела с позиции силы.

— Будьте любезны, сообщите мистеру Грэму, что я желаю представить ему некоторые дополнительные документы касательно его алиментов и собственности…

Мисс Найт взглянула на него из-за стола и сказала:

— Вы опоздали, консультант.

— Прошу прощения? Вы хотите сказать, что он сейчас занят? Мне придется подождать? — Он сверился со своими наручными часами в бриллиантовой оправе. — Я могу ждать самое большее пятнадцать минут. Будьте любезны уведомить его об этом.

— Его нет, — произнесла мисс Найт, опуская остренький подбородок на переплетенные пальцы — неторопливый, уверенный жест, отмеченный Денфельдом. — Все его личные проблемы — в частности, и ваша с Ирмой… теперь со всем этим покончено.

— Вы имеете в виду, из-за этого вторжения. — Денфельд раздраженно потер ноздрю. — Ну что ж, мы будем преследовать его судебным предписанием, — заявил он, хмурясь и напуская на себя самый свирепый вид. — Куда бы он ни уехал.

— Уиллис Грэм, — сказала мисс Найт, — уехал туда, где его не достанут никакие предписания.

— Вы хотите сказать, что он умер?

— Он просто ушел из нашей жизни. Теперь он вне той Земли, на которой живем мы. Он у своего врага, своего старого врага, — и с тем, кто может стать новым другом. Так, по крайней мере, можно надеяться.

— Мы отыщем его, — пообещал Денфельд.

— Хотите пари? На пятьдесят юксов?

Денфельд заколебался:

— Я…

Мисс Найт вернулась к своей машинке, а затем, на секунду оторвавшись от неё, сказала:

— Всего хорошего, мистер Денфельд.

Денфельд замер у её стола — что-то привлекло его внимание, и затем он потянулся, чтобы взять это: маленькую пластиковую статуэтку, изображавшую человека в мантии. Какое-то время он держал её в руках — мисс Найт попыталась не обращать на него внимания, — но он все стоял, ощупывая статуэтку, разглядывая её внимательно, торжественно. Лицо его приобрело удивленное выражение, словно он ежесекундно подмечал что-то новое в пластиковой фигурке.

— Что это? — спросил он у мисс Найт.

— Статуэтка Бога, — ответила мисс Найт и прервала свое суетливое стрекотание на машинке, разглядывая Денфельда. — У многих такие есть — это же повальное увлечение. Разве вы не видели их раньше?

— А Бог выглядит именно так? — спросил Денфельд.

— Нет, конечно же нет; это ведь только…

— И все же это Бог, — сказал он.

— Ну, вообще-то да. — Она смотрела на него и видела в его взгляде удивление, его сознание сузилось до восприятия одного лишь этого предмета… И тут она поняла: «Ну конечно же, Денфельд — Новый Человек. И я наблюдаю за тем самым процессом — он становится малышом». Встав из-за стола, она попросила:

— Присядьте, пожалуйста, мистер Денфельд. — Она довела его до кушетки и усадила… «Он забыл о своем дипломате, — дошло до неё. — Забыл окончательно и бесповоротно». — Может, мне вам что-нибудь принести? — спросила она, не найдя ничего лучшего и пребывая в затруднении. — Может быть, коки? Или дзиня?

Денфельд глянул на неё широко распахнутыми, полными надежды глазами.

— А можно мне вот это? Чтобы хранить?

— Конечно, — ответила она и почувствовала к нему сострадание. «Ещё один из немногих оставшихся Новых Людей дождался своей очереди, — подумала она. — И где теперь его высокомерие? Где оно у остальных?»

— А Бог может летать? — спросил Денфельд. — Может ли Он раскинуть руки и полететь?

— Да, — кивнула она.

— Когда-нибудь… — Он вдруг замолчал. — Мне кажется, все живые существа будут лететь — или бежать — или хотя бы ползти; кто-то быстро пойдет, как в этой жизни, но большинство будут лететь или ползти. Выше и выше. Непрестанно. Даже слизняки и улитки — они поползут очень медленно, но когда-нибудь они это сделают. Все они в конце концов это сделают — не важно, как медленно они будут ползти. Оставляя позади долгий путь — ведь это должно быть сделано. Вы согласны?

— Да, — ответила она. — Очень длинный путь позади.

— Благодарю вас, — сказал Денфельд.

— За что?

— За то, что вы подарили мне Бога.

— Ну хорошо, — сказала она, и стоически принялась за машинку. В то время как Гораций Денфельд все играл и играл с пластиковой статуэткой. С беспредельностью Бога.

ЛАБИРИНТ СМЕРТИ ^(роман)

Колонисты, привлеченные выгодными контрактами, прибывают на загадочную планету — Дельмак-ноль. Они не знают, кто руководит колонией и зачем они там оказались. У них нет связи с внешним миром и возможностей покинуть планету…

Один за другим поселенцы гибнут и оставшиеся в живых не могут установить причины смертей и найти ответы на остальные интересующие их вопросы, что становится жизненно важным, чтобы выбраться из лабиринта смерти. За одной истиной скрывается другая, а за другой — третья и чтобы победить смерть, этот путь нужно пройти до конца.

Предисловие автора

Богословская система, описанная в этом романе, не имеет аналогов ни в одной из известных религий. Она возникла благодаря попыткам Уильяма Зарилла и моим разработкам создать абстрактную, логически непротиворечивую систему религиозного мышления, основывающуюся на принимаемом без каких-либо доказательств постулате о том, что Бог существует. Я бы в дополнение к этому хотел ещё сказать, что ныне усопший епископ Джеймс Пайк, дискутируя со мной, предоставил мне для изучения поистине сокровищницу материалов, дотоле мне совершенно неизвестных.

Описание в романе ощущений Мэгги Уолш, испытанных ею после смерти, основывается на моем собственном опыте опробования действия ЛСД вплоть до мельчайших подробностей.

Подход ко всему, описываемому в этом романе в высшей степени субъективен, реальная действительность в нем отражается опосредствовано, преломляясь через рассудок того или иного персонажа. Поэтому точка зрения меняется от раздела к разделу, хотя большинство событий показаны сквозь призму психики Сета Морли.

Все, связанное с Вотаном и гибелью богов, основывается скорее на версии, которой придерживался Вагнер в своем оперном цикле «Кольцо Нибелунгов», чем на совокупности соответствующих мифов.

Ответы на вопросы, заданные тэнчу, имеют своим источником китайскую «Книгу Перемен».

«Тэкел Упарсин» — выражение, на арамейском языке означающее: «Ты был взвешен на весах, найден очень легким, и царство твое будет поделено». Как раз на арамейском языке говорил Иисус Христос.

Глава 1

Работа его, как всегда, вызывала у него одну только скуку. Поэтому он ещё на прошлой неделе вошел в помещение, где был установлен корабельный передатчик, и подсоединил его выводы к электродам, навечно вделанным в шишковидные наросты на задней части его черепной коробки. Выводные проводники передали его молитву-прошение в передатчик, а оттуда она была перенаправлена в ближайшую радиорелейную сеть. Его прошение в течение нескольких дней распространялось по всей Галактике и дошло — он очень на это надеялся — до одной из планет, называвшихся в обиходе «Обителями Богов».

Его молитва — прошение была очень простой.

«Эта дурная работа по проведению инвентаризации до чертиков мне наскучила, — так взмолился он. — Это очень рутинная работа — корабль слишком огромен, и к тому же на нем чересчур раздутые штаты. Я стал здесь совершенно бесполезен. Не могли бы Вы помочь мне подыскать какую-нибудь более творческую работу, которая вызывала бы у меня больший интерес?»

Свое прошение он адресовал, как и положено, Заступнику. Если бы эта просьба была оставлена без внимания, он незамедлительно переадресовал бы её Наставнику.

Но его прошение было удовлетворено.

— Мистер Толлчифф, — произнес инспектор, входя в его крохотную рабочую клетушку. — Вас переводят, что вы на это скажете?

— Я передам свою благодарность, — ответил Бен Толлчифф.

Настроение у него было превосходным. Как это всегда прекрасно, когда прислушиваются к твоей просьбе и удовлетворяют её!

— Когда осуществится перевод? Скоро? — Он никогда не скрывал своей неприязни к инспектору. Даже сейчас он не испытывал ни малейших побуждений вести себя иначе.

— Бен Толлчифф, — хмыкнул инспектор, — прямо-таки молящийся богомол.

— А вы сами никогда ни о чем не просите? — Удивленно спросил Бен.

— Только тогда, когда не остается иного выхода. Мне больше по нраву те, кто полагаются на самих себя при разрешении вставших перед ними затруднений, не прибегая к посторонней помощи. Тем не менее, решение о вашем переводе остается в силе. — Инспектор бросил документ на письменный стоя перед Толлчиффом. — Небольшой поселок на планете под названием Дельмак-О. Мне о ней ничего не известно, но я не сомневаюсь, что все прояснится, когда вы туда прибудете. — Он задумчиво посмотрел на Бена. — Вам предоставляется право воспользоваться одним из корабельных яликов, заплатив три серебряных доллара.

— Годится, — произнес Бен и встал из-за стола, подхватив документ. На экспресс-лифте он спустился в помещение корабельного передатчика, где обнаружил операторов, под завязку загруженных самыми различными корабельными делами.

— У вас сегодня попозже будут хоть какие-нибудь перерывы в работе? — спросил он старшего радиооператора. — У меня есть ещё одна просьба, но мне не хотелось бы загружать ею ваше оборудование, покуда оно занято более неотложными делами.

— Оно занято весь день, — ответил старший радиооператор. — Мы ведь уже пропустили одно твое прошение на прошлой неделе. Тебе не кажется, что этого вполне достаточно?

Главное — это то, что я попытался, — так рассуждал Бен Толлчифф, покидая помещение радиорубки, где столь усердно трудились операторы, на обратном пути в свою каюту. — Если и всплывет когда-нибудь необходимость объясниться, я могу сказать, что сделал все, что было в моих силах, однако, как обычно, все каналы связи были заняты служебной информацией.

Он чувствовал, как все больше в нем нарастает предвкушение будущей творческой работы, которой он в конце концов добился, и притом, именно тогда, когда он особенно в ней нуждался. Побудь я здесь ещё несколько недель, отметил он про себя, и мне стало бы совсем невмоготу, как это уже не раз бывало. Вот почему, понял он, мне и был дарован этот перевод. Они понимают, что я вот-вот надломлюсь. Меня скорее всего повязали бы и швырнули в корабельный карцер вместе с — сколько там сейчас, таких же несчастных как он, томится… — сколько бы их там не было. Человек десять, пожалуй, что ж, не так уж много для корабля таких размеров. И с такими строгими требованиями дисциплины.

Из верхнего ящика своего пенала он извлек непочатую бутылку виски «Питер Доусон», взломал сургуч, отвинтил крышку.

Скромное возлияние, сказал он самому себе, наполняя коричневой жидкостью походную кружку. И празднование. Боги высоко ценят соблюдение ритуалов. Он выпил виски, затем снова наполнил кружку.

А чтобы ритуал был ещё более торжественным, он достал — хотя и без особой охоты — свой экземпляр «Библии» — дешевое издание в мягкой обложке, но это была единственная книга, которая принадлежала ему лично, почему он и относился к ней несколько сентиментально. Полное её название её было: «Как я восстал из мертвых в свое свободное время, поэтому это можете сделать и Вы». Автор — Э. Ж. Спектовский. Открыв её наугад (способ, в высшей степени достойный одобрения), он перечел несколько абзацев этого великого коммунистического богослова двадцать первого столетия.

«Бог не является существом сверхъестественным. Его существование явилось первым и наиболее естественным способом выражения бытия».

Что верно, то верно, — отметил про себя Бен Толлчифф, что и было доказано последующими богословскими изысканиями. Спектовский был в равной степени как пророком, так и мыслителем. Все, что он предсказывал, рано или поздно сбывалось. Оставалось, разумеется, ещё довольно много такого, что требовало дальнейшего выяснения. Например, причина пришествия в бытие Наставника (если только не удовлетвориться вместе со Спектовским верой в то, что существа такого ранга являются самозарождающимися и существующими вне времени, а, следовательно, не подчиняющимся причинно — следственным законам). Однако все самое главное было на этих многократно перепечатывающихся страницах.

«С каждым днем все большим кругом могущество, доброта и всеведение Бога ослабляются, так что на периферии самого большого круга творимое им добро совсем невелико, и столь же невелика и его осведомленность — слишком невелика, чтобы сдерживать деятельность Форморазрушителя, который как раз и проник в бытие в результате божественного акта творения Формы. Само происхождение Форморазрушителя неясно; например, нельзя сказать с полной определенностью, является ли он сам с самого начала существом, ничего общего не имеющим с Богом, или Форморазрушитель есть ещё одна ипостась Бога, будучи не чем иным…»

Ему надоело читать и, приложившись ещё разок к виски, он принялся устало потирать лоб. Ему было уже сорок два года, и он много раз перечитывал «Библию» Спектовского. Жизнь его, хотя он не так уже и мало прожил, не изобиловала какими-либо примечательными событиями, во всяком случае, до сих пор. Он переменил немалое количество различных профессий, всякий раз работая достаточно добросовестно, но по сути особым рвением не выделялся.

Может быть, отметил он про себя, на этой новой работе я смогу проявить себя куда лучше. Может быть, это мой крупный шанс отличиться.

Сорок два года. Его возраст вот уже немало лет поражал его, и, каждый раз задумываясь над этим, он так и застывал, пораженный, недоумевая, что же всё-таки получилось из того совсем молодого и щуплого мужчины, каким он был в двадцать лет, как же так вышло, что незаметно, как песок сквозь пальцы, уходили годы его жизни, а он так до сих пор ещё и сумел определиться как личность. Перед своим мысленным взором он все ещё казался себе совсем юношей, и, когда он видел свое изображение на фотографиях, ему становилось просто дурно. Поэтому, например, они брился теперь только электробритвой, чтобы не глядеть на себя в зеркале ванной комнаты. Кто-то другой забрал у него его подлинный внешний облик и подменил вот этим, так ему время от времени начинало казаться. Так-то вот. Он тяжело вздохнул.

Из всех его жалких занятий удовольствие доставило только одно, и он вспоминал о той своей работе. В 2105 году он работал оператором подпольной радиостанции, передававшей в эфир только музыку. Она была установлена на борту огромного звездолета с колонистами, направлявшимися на одну из планет системы Денеба.

В хранилище записей он отыскал все симфонии Бетховена, валявшиеся вперемежку со струнными версиями «Кармен» и опер Делиба, и он проигрывал Пятую, свою самую любимую, тысячу раз по корабельной трансляционной сети, опутавшей весь корабль, где громкоговорители стояли в каждой кабине и в каждом служебном помещении. Но что оказалось самым странным, так это то, что никто не жаловался, и он продолжал крутить Бетховена, изменив, в конце концов, Пятой ради Седьмой, а уже в самом конце путешествия — Девятой симфонии, верность которой он уже сохранял затем всю свою жизнь.

Может быть, что мне на самом деле нужно — так это хорошенько отоспаться, — подумал он. Погрузиться в некое подобие сумерек жизни, чтобы воспринимался только легкий фон из звуков Бетховена. Все остальное должно уйти в небытие.

Нет, — решил он. Я хочу БЫТЬ! Я хочу действовать и хоть чего-то достичь в жизни. И с каждым годом это становится для меня все более необходимым. Но с каждым прожитым годом эта возможность все дальше и дальше ускользает от меня. Только вмешательство Наставника может посодействовать моему возрождению.

Только ему одному дано приостановить процесс распада, заменив то, что отслужило свой срок, новым и, притом, более совершенным. А затем процесс распада коснется и этого нового. Форморазрушитель не дремлет — но и Наставник знает свое дело туго. Это как при смене старых пчел в рою; те, у которых износились крылья, погибают, а их место занимают более молодые особи. Но сам я не могу так сделать. Я распадаюсь и становлюсь добычей Форморазрушителя. И мне от этого становится все хуже и хуже.

— Боже, — взмолился он. — Помоги мне! Но не тем, что заменишь меня кем-то другим. С космической точки зрения, в этом, наверное, нет ничего плохого, но прекращение собственного существования — это совсем не то, к чему я стремлюсь. И, наверное, ты понял это, когда ответил на мою просьбу.

От выпитого виски его потянуло ко сну. С огорчением он вдруг обнаружил, что стал клевать носом. Нужно немедленно взбодриться, вот что решил он. Поэтому рывком вскочил на ноги, включил портативный плэйер, выхватил наугад видеодиск и поставил его на вертушку. Тотчас же засветилась вся дальняя стена каюты, по ней одно за другим стали перемещаться яркие, но смутно различимые изображения, фигуры на экране были неестественно плоскими. Он машинально отрегулировав резкость. Фигуры стали объемными. Тут же он включил и звук.

«… Леголас прав. Зачем нам пристреливать старика вот так неожиданно, даже не дав ему сообразить, что к чему, какие бы сомнения и страх не двигали нами? Давайте понаблюдаем и подождем!»

Бодрящие слова старинного эпоса вернули его к действительности. Он подошел к столику, поудобнее уселся и вынул документ, который передал ему инспектор. Нахмурившись, стал изучать закодированную информацию, пытаясь её расшифровать. Его новая судьба была начертана цифрами, перфорационными отверстиями и буквами, — вся та жизнь, что ждала его впереди.

«… Вы говорите так, будто хорошо знаете Фангорна. Но разве это так?»

Видеодиск продолжал вращаться, но он больше уже не слышал воспроизводимых звуков. Он начал улавливать суть зашифрованного послания.

«Что вы ещё должны сказать такое, чего не говорили при нашей прошлой встрече?», — раздался вдруг громкий властный голос прямо рядом с ним.

Он поднял голову и увидел перед собою облаченную во все белое фигуру Гандальфа. Ему даже почудилось, что это именно к нему, Бену Толлчиффу, обращается Гандальф, требуя от него объяснения.

«Или, наверное, у вас на уме такое, что и словами не выразишь?» — продолжал Гандальф.

Бен поднялся, подошел к плэйеру и выключил его. — Я ещё не созрел для того, чтобы отвечать вам, Гандальф, — сказал он про себя. — У меня впереди немало дел, по-настоящему серьезных дел. Я не могу позволить себе таинственных, нереальных разговоров с мифологическим персонажем, который, по всей вероятности, на самом-то деле и не существовал никогда. Вечные ценности для меня лично вдруг перестали что-либо значить. Мне нужно сейчас здесь разгадать смысл вот этих чертовых перфораций, букв и чисел.

И тут он начал постепенно постигать их сокровенный смысл. Осторожно вернул на место завинчивающуюся крышку бутылки, пошатал её слегка, чтобы проверить, насколько плотно она завинчена.

Отправляется он в одиночку на борту ялика. Уже в поселке он присоединится примерно к дюжине других переселенцев, подобранных из самых различных мест проживания. Квалификация — пятый разряд, оплата по тарифной сетке К-4. Максимальное время пребывания — два года. Полный пансион и льготное медицинское обслуживание с того момента, как он туда прибудет. Все остальные полученные им ранее указания с данного момента теряют силу, из чего следовало, что отправляться он может немедленно. Ему не надо даже заканчивать эту свою инвентаризацию до того, как можно будет покинуть этот корабль.

И у меня есть три серебряных доллара за фрахт ялика, отметил он про себя. Вот так-то. Об остальном даже не стоит беспокоиться. Кроме…

Ему не удалось выяснить, в чем именно будет состоять его работа. Буквы, цифры и перфорации ничего не раскрыли ему, или, правильнее сказать, он был не в состоянии заставить их передать ему вот эту последнюю информацию, — пожалуй, самую для него существенную.

И все же, даже то, что ему удалось выяснить, выглядело весьма привлекательно. Мне там понравится, заранее решил он.

Гандальф, подумал он, мне не нужно больше ничего утаивать от кого бы то ни было. Мне повезло, далеко не всегда приходит столь быстрый ответ на молитву-прошение, я это хорошо знаю по собственному опыту. Я не стану мешкать. Вслух же он произнес:

— Гандальф, ты существуешь только в людском воображении, а вот то, что сейчас здесь, у меня, исходит от Единственного. Истинного и Живого Божества, которое абсолютно реально. Чего ж мне желать большего?

Но вокруг была тишина — да и видеть Гандольфа он уже больше не мог, так как выключил запись.

— Может быть, когда-нибудь, — продолжил он, — я скажу то, что хотел сказать. Но не здесь. И не сейчас. Ты меня понял?

Он ещё какое-то время чего-то ждал, впитывая в себя тишину, понимая, что он мог бы начать это последнее объяснение с Гандольфомхоть сейчас и так же его закончить простым прикосновением к выключателю звука.

Глава 2

Сет Морли аккуратно разрезал ножом с пластмассовой рукояткой головку лежащего перед ним швейцарского сыра со словами:

— Я уезжаю. — Он отрезал крупный ломоть сыра и поднес его к губам на лезвии ножа. — Завтра вечером. Прощай, киббуц «Тэкел Упарсин».

Он ухмыльнулся. Главный инженер киббуца совершенно не разделял его приподнятого настроения. Он сидел насупленный, и его недовольство прямо-таки наполняло помещение конторы.

— Мой муж, — тихо сказала Мэри Морли, — обратился с прошением о переводе восемь лет тому назад. Мы никогда не собирались оставаться здесь. Вам это было известно.

— И мы собираемся умотать отсюда вслед за ними, — заикаясь от волнения произнес Майкл Ниманд. — Вот что получилось из вашей затеи пригласить сюда высококвалифицированного гидробиолога, которого вы заставили таскать каменные глыбы из этого чертова карьера. Нам обрыдла такая работа. — Он подтолкнул свою миниатюрную жену Клэйр. — Разве не так?

— Поскольку на этой планете не оказалось водных пространств, — скрипуче произнес Госсим, — у нас не было возможности использовать гидробиолога по его основной специальности.

— Но ведь вы восемь лет тому назад дали объявление о том, что вам требуется гидробиолог, — не унималась Мэри Морли, от чего Госсим ещё больше нахмурился. — Это вы совершили ошибку, не мы.

— Однако, — попытался было возразить Госсим, — здесь ваш дом. Всех вас, — он обвел рукой служащих киббуца, толпившихся у входа в контору. — Мы все это возводили собственными руками.

— Да и здешний сыр, — продолжил Сет Морли, — просто пакость. Как и эти кваккипы, от которых смердит, как от прошлогоднего нижнего белья Форморазрушителя. — Век бы не видел ни этот сыр, ни этих кваккипов. — Он отрезал себе ещё один ломоть швейцарского сыра и, обращаясь к Ниманду, произнес, — Вам нельзя с нами. Нам предписано отправляться в полет на борту ялика. Это раз. Ялик вмещает только двоих — в данном случае это я и моя жена. Вас же тоже двое, откуда следует, что вы в нем не поместитесь. Это два. Следовательно, оставайтесь здесь.

— Мы воспользуемся своим собственным яликом, — возразил ему Ниманд.

— У вас нет распоряжения на сей счет, так же, как и разрешения на перевод на Дельмак-О, — со ртом набитым сыром прошамкал Сет Морли.

— Вы просто не хотите быть с нами, — произнес Ниманд.

— Никто не хочет быть с вами, — буркнул Госсим. — Как по мне, так без вас нам будет куда лучше. Вот Морли — это совсем другое дело. Мне было бы очень жаль, если бы они пропали почем зря.

— Значит, — гневно сверкнув в его сторону глазами, произнес Сет Морли, — вы априори расцениваете это наше новое назначение как никому ненужное.

— Это своего рода эксперимент, — сказал Госсим. — Насколько я это себе представляю. В весьма ограниченном масштабе. Тринадцать, четырнадцать человек. Теперь пришла ваша очередь перевести стрелки своих часов назад, к тому времени, когда мы здесь начинали, в «Тэкел Упарсине». Вам хочется пройти через все это ещё раз? Вспомните, как много времени у нас ушло на то, чтобы укомплектовать общину всего лишь сотней Умелых, Добросовестных членов. Вы тут упомянули Форморазрушителя. А разве вы этими своими действиями не способствовали упадку Тэкел Упарсина»?

— И нарушению своего собственного душевного равновесия, — будто бы про себя, вслух произнес Морли. Теперь и ему самому стало несколько страшновато. Доводы Госсима дошли до его сознания. Этот Госсим всегда отлично владел даром слова, что вообще-то удивительно для инженера. Ведь только убежденность и красноречие Госсима удерживали всех их вместе в осуществлении общих целей все эти годы. Правда, его практикой Морли давно был сыт по горло. Слова Госсима уже не действовали на них так, как раньше. И все же в них ещё оставался отблеск былой убедительности, поэтому Сет Морли не мог просто так отмахнуться от доводов этого грузного темноглазого инженера.

И всё-таки, мы уходим отсюда, подумал Моряи. Как у Гете в «Фаусте» — «Вначале было дело». Именно дело, а не слово, что особенно подчеркивал Гете, предвосхищая теорию экзистенциалистов двадцатого столетия.

— Вам ещё захочется вернуться, — задумчиво изрек Госсим. Сет Морли неуверенно хмыкнул.

— И знаете, что я вам ещё скажу? — громко вопросил Госсим. — Если я получу от вас запрос — от вас, Морли, обоих, — на то, чтобы возвратиться сюда, в киббуц «Тэкел Упарсин», вот что я вам отвечу: «Нам здесь совершенно ни к чему ни гидробиолог, ни его жена. У нас здесь нет океана. И мы не намерены сооружать таких размеров лужу, чтобы у вас появились законные основания для работы здесь».

— Я ни о чем подобном у вас никогда не просил, — возмутился Морли.

— Но вы бы не возражали против этого.

— Да, мне очень нравятся водные пространства, — признался Морли. — Вот в чем вся суть: вот почему мы покидаем вас и вот почему больше уже никогда сюда не вернемся.

— Вы уверены в том, что на Дельмаке-О есть хоть какие-нибудь водоемы? — с ехидцей в голосе справился Госсим.

— Мне кажется… — начал Морли, но Госсим не дал ему договорить.

— Вам так казалось, — сказал Госсим, — и тогда, когда вы выбрали «Тэкел Упарсин». Вот с чего и начались все ваши неприятности.

— Я полагал, — продолжал Морли, — что раз выдаете объявление о том, что вам требуется гидробиолог…

Он тяжело вздохнул, внезапно ощутив нахлынувшую на него усталость. Повлиять на Госсима было совершенно невозможно; инженер и, одновременно, главный администратор киббуца — был глух к доводам.

— Не мешайте мне доедать сыр, — бросил Морли и принялся за следующий ломоть. Но у него уже притупился вкус — он съел его слишком много.

— Ну и черт с ним, — ругнулся он, отшвыривая нож. Все теперь его страшно раздражало, и особенно не по душе был Госсим. Он не испытывал ни малейшего желания продолжать разговор. В конце концов, главным было то, что вне зависимости от отношения к нему Госсима, ему не дано аннулировать разрешений на перевод. Это выше его полномочий.

— Вы мне до чертиков опротивели, Морли, — заявил Госсим.

— И вы мне тоже, — не остался в долгу Морли.

— Ничья, — объявил Ниманд. — Вы понимаете, мистер Госсим, что вы не в состоянии заставить нас остаться? Единственное, что вам не возбраняется, — это вопить хоть до утра.

Сделав непристойный жест а сторону Морли и Ниманда, Госсим решительно вышел вон. В конторе теперь стало совсем тихо.

Сет Морли сразу же почувствовал себя намного лучше.

— Этот спор совсем тебя измотал, — заметила его жена.

— Да, — согласился он. — Этот Госсим совсем меня замучил. Я устал от одной этой перебранки, а что уж говорить о тех восьми годах, что предшествовали сегодняшнему дню? Я пошел выбирать ялик.

Он поднялся, пересек помещение конторы и вышел под яркое полуденное солнце.

* * *

Ялик — весьма своеобразное транспортное средство, — отметил про себя Сет Морли, стоя на краю стоянки и обозревая строй неподвижно застывших крохотных космических кораблей.

Прежде всего, ялики невероятно дешевы — он мог приобрести любой из них меньше, чем за четыре серебряных доллара. Во-вторых, на них если и можно куда-нибудь добраться, но вернуться нет уже никакой возможности. Ялики были кораблями одностороннего действия в самом строгом смысле этого слова. Причина, разумеется, была простой: ялик был слишком мал, чтобы топлива в нем хватило для обратного путешествия без полной перезаправки. Все, на что способен ялик, — это стартовать с борта более крупного корабля или с поверхности планеты, взять курс на пункт своего назначения и тихо испустить дух, достигнув его. И все же, свое дело они делали. Разумные расы, будь это люди или кто-нибудь ещё, стадами сновали по всей Галактике на борту этих маленьких, похожих на гондолу, космических кораблей.

Прощай, «Тэкел Упарсин, — мысленно произнес Морли и так же мысленно отсалютовал рядам оранжевых кустов, которые росли сразу же за стоянкой яликов.

Какой из них лучше всего выбрать — вот что сейчас занимало ум Сета Морли. Все они с виду одинаковые — ржавые, плохо ухоженные. Как брошенные машины на автомобильных кладбищах Терры.

Выберу себе первый попавшийся, название которого начинается с буквы «М», — решил он, и начал читать надписи на корпусах яликов.

«Мятежный Петушок». Ну что ж, пусть так и будет. Название не очень-то абстрактное, но подходящее; практически, все, включая и Мэри, всегда твердили, что ему свойственна определенная непокорность. На самом же деле, уверял он себя, у меня это обостренное восприятие всякой несправедливости. Люди путают эти качества, потому что внешние их проявления зачастую похожи.

Глянув на часы, он убедился, что у него ещё есть время зайти в отдел упаковки фабрики по переработке цитрусовых, что он незамедлительно и сделал.

— Десять поллитровых банок апельсинового джема высшего сорта, сказал он клерку, заведовавшему отгрузкой. Либо он достанет их сейчас, либо никогда.

— Вы уверены в том, что вам положены добавочные десять банок? — клерк подозрительно поглядел на него, так как ему уже приходилось иметь дело с Морли.

— Можете проверить мою квоту у Джо Перзера, — ответил Морли. — Пожалуйста, стоит только поднять трубку и спросить у него.

— Я слишком занят, — произнес клерк.

Он отсчитал десять поллитровых банок основной продукции киббуца и передал их Морли в бумажном мешке, а не в картонной коробке.

— А почему не в коробке?

— Катитесь, — грубо оборвал его клерк.

Морли вынул одну из банок, чтобы удостовериться, что это на самом деле «ВК». «Джем из киббуца «Тзкел Упарсин!», гласила надпись на этикетке. «Изготовлено из настоящих севильских апельсинов, мутационная группа 3-Б. С удовольствием поставьте банку солнечной Испании у себя на кухне или на полке с продуктами!»

— Отлично! — сказал Морли. — Большое спасибо.

Он вывалил бумажный ящик из здания склада готовой продукции и снова оказался на ярком солнце.

Вернувшись на стоянку яликов, он начал загружать банки с джемом в «Мятежного Петушка». Единственный приличный продукт, производимый в этом киббуце, отметил он про себя, размещая банки одну за другой на магнитные захваты в грузовом отсеке. Боюсь, это единственное, чего мне будет недоставать.

Он связался с Мэри по рации, висевшей у него на шее.

— Я выбрал ялик, — сообщил он ей. — Приходи на стоянку, я тебе его покажу.

— Ты уверен, что он хороший?

— Неужели ты сомневаешься в моих технических способностях? — раздраженно осведомился он. — Я проверил ракетный двигатель, электрооборудование, органы управления, каждую из систем жизнеобеспечения, абсолютно все-все.

Он затолкал последнюю банку джема в грузовой отсек и плотно прикрыл дверь.

Мэри появилась на стоянке через несколько минут, стройная, загорелая, в рубахе цвета хаки, такого же цвета шортах и в сандалиях.

— Ну, — сказала она, обозревая «Мятежного Петушка», — что до меня, то он мне кажется развалюхой. Но если ты утверждаешь, что он «о'кей», то так оно и есть, как я полагаю.

— Я уже начал загрузку, — похвастался Морли.

— Чем же?

Открыв дверь грузового отсека, он показал ей десять банок джема.

— Боже праведный, — только и могла вымолвить Мэри после продолжительной паузы.

— В чем дело?

— Ты не проверил ни двигатель, ни электропроводку. Ты занимался тем, что раздобывал этот мерзкий джем, о котором ты только и в состоянии говорить. — Она со злобной яростью захлопнула дверь грузового отсека. — Временами мне кажется, что ты не в своем уме. От надежного функционирования систем этого ялика зависят наши жизни. А вдруг откажет система снабжения кислородом или обогрева? Или в корпусе возникнет микротрещина, что повлечет за собой утечку воздуха? Или…

— Попроси своего братца проверить все это, — перебил он её. — Поскольку ты ему доверяешь куда больше, чем мне.

— Он занят. Ты об этом знаешь.

— Лучше б он пришел сюда, — заметил Морли, — и выбрал для нас ялик. Вместо меня.

Его жена пристально на него поглядела, все её худощавое тело подобралось в решительную позу открытого неповиновения. Затем она вся сникла, как бы покорившись судьбе и сознавая всю нелепость ситуации, — Самое странное заключается в том, — сказала она, — что тебе всегда и во всем сопутствует удача — я имею в виду, что она с тобою всегда независимо от твоих способностей. Наверное, это действительно наилучший из имеющихся здесь яликов. Но не потому, что ты хоть немного в них разбираешься — просто потому, что ты везучий, что везение — нечто для тебя врожденное, какая-то полезная мутация.

— Это вовсе не везение. Это мое умение сделать правильный выбор.

— Нет, — Мэри отрицательно мотнула головой. — Это у тебя как раз начисто отсутствует, но тебе не надо разумно мыслить — во всяком случае, в обычном смысле. В этом-то и весь ужас положения. Мы возьмем этот ялик и нам останется только и надеяться, что, как и прежде, твоя удача нас не покинет. Но как всё-таки тебе удается так жить, Сет? — Она с нескрываемой горечью во взгляде подняла глаза, чтобы взглянуть на его лицо. — Ведь это несправедливо по отношению ко мне.

— Пока что мне удавалось поддерживать наши отношения.

— Ты держал нас здесь, в этом…, киббуце, — сказала Мэри, — целых восемь лет.

— Но теперь я же вызволил нас отсюда.

— Ради чего-то, скорее всего, худшего, что нам известно об этом новом назначении? Ничего, кроме того, что знает Госсим, — а он знает потому, что сделал своим обыкновением ознакомление с почтой всех обитателей киббуца. Он читал твою самую первую мольбу — прошение… Я не хотела тебе говорить об этом, потому что боялась сделать тебе…

— Вот гнусный тип, — в нем вскипела лютая звериная ярость, тем более болезненная из-за невозможности что-либо изменить. — Это же абсолютно бессовестно — читать чужие прошения.

— Он здесь заправила. Он чувствует себя так, будто все вокруг — его вотчина. Но ничего, мы уже отсюда сматываемся.

— Слава Богу. Не сердись. Успокойся. Все равно, ты ничего не можешь с этим поделать — он читает их вот уже многие годы.

— А что он при этом говорил, хорошо ли составлена была, по его мнению, эта просьба?

— Фред Госсим — ответила Мэри Морли, — ни за что бы этого не сказал. Мне же кажется, что она была очень прилично составлена. А как же иначе — ведь ты получил перевод!

— Я тоже так считаю. Потому что Богу, ей-ей, не очень-то положено быть чутким к молитвам своих почитателей в соответствии с теми заветами, что действовали в эпоху, предшествовавшую появлению Заступника, когда могущество Форморазрушителя было столь велико, а ниши взаимоотношения с ним — я имею в виду, с Богом — столь гадкими.

— Представляю, каково было бы тебе тогда, — злорадно заметила Мэри. — Со всеми этими твоими горькими сетованиями в отношении того, чему нас учат и что делает Наставник.

— Я был бы великим поэтом. Как Давид.

— У тебя была бы такая же никчемная работа, как и сейчас.

Сказав так, она решительно пошла прочь, оставив его у двери грузового отсека ялика, где он все ещё продолжал держаться одной рукой за выстроенный им ряд припасенных банок с джемом.

От полностью завладевшего его умом и телом ощущения собственного бессилия у него перехватило дыхание.

— Ну и оставайся здесь! — крикнул он ей вдогонку, — Я отправлюсь без тебя!

Она продолжала быстро шагать под горячим солнцем, не оборачиваясь и не удосуживаясь ему ответить.

* * *

Остаток дня Сет Морли провел, загружая в «Мятежного Петушка» их нехитрый скарб. Мэри все это время не показывалась. К концу дня до него дошло, что он один делает всю положенную перед отправлением работу. Где же она? Его вдруг взволновал этот вопрос. Ведь это нечестно с её стороны.

Тут он, как обычно, когда подходило время ужина, впал в уныние. Даже задался вопросом, стоит ли его цель тех усилий, что он затрачивает. Бросать одну никуда не годную работу ради другой такой же! Я неудачник. Мэри права, думая обо мне так. Взглянуть хотя бы на то, как неумело я загружаю сюда все это барахло. Он изумленно глядел на то, в каком беспорядке он загромоздил ялик грудами одежды, кипами книг, видеокассет, кухонными принадлежностями, медикаментами, картинами, не изнашиваемыми никогда покрывалами, шахматами, справочными дискетами, аппаратурой для связи и всяким прочим хламом. Неужели фактически вот только это мы скопили за восемь лет работы здесь? — изумленно спросил он у самого себя. Ведь здесь нет ничего мало-мальски ценного. Но даже эту дрянь он не может запихнуть как следует в ялик. Многое придется выбросить или оставить, чтобы пользовались другие. Ну нет. Лучше уж все лишнее уничтожить, — угрюмо подумал он. Нужно самым решительным образом отвергнуть саму мысль о том, что кто-то другой станет задарма пользоваться нажитым его трудами. Я сожгу все, до последнего лоскута материи, — твердо решил он. В том числе, и всю эту несусветную одежду, что Мэри понатаскала в дом как сорока, подбирая все, что поярче и побезвкуснее.

Я сложу все это барахло снаружи, решил он, а затем загружу на борт то, что принадлежит мне. А её барахло — это её забота. Ей совсем не помешало бы находиться здесь и помогать мне. Меня никто не уполномочил грузить её хламье.

И пока Сет Морли стоял с огромной охапкой одежды в руках, он увидел в хмурых сумерках приближающийся к нему силуэт. Кто это, удивился он и прищурился, чтобы получше рассмотреть.

Он увидел, что это не Мэри. Какой-то мужчина, или, скорее, некое подобие мужчины. Некто в свободно спадающем к земле одеянии, с длинными волосами, свисавшими на загорелые широкие плечи. И тут Сет Морли почувствовал страх. Он понял, что это Странник-по-Земле. Который пришел, чтобы его остановить. Трясясь от страха, он начал раскладывать одежду, которой, были заняты его руки. В душе его неистово взыграло вдруг ни с того, ни с сего пробудившаяся совесть; на него словно навалилось тяжкое бремя всех дурных поступков, что он совершил. Месяцы, годы он не видел Странника-по-Земле вот уже очень продолжительное время, и поэтому груз, отягощающий его душу, стал почти невыносимым. От него никак нельзя было отделаться, пока его не снимет с души Заступник.

Мужская фигура остановилась прямо перед ним.

— Мистер Морли? — произнес мужчина.

— Да, — ответил он и почувствовал, как покрылся испариной его череп, как стали падать с его лица капли пота, и он сделал попытку смахнуть их тыльной стороной кисти. — Я устал, — сказал он. — Вот уже несколько часов кряду я тружусь над тем, чтобы загрузить ялик. Это очень нелегкая задача.

— Ваш ялик, — произнес Странник-по-Земле, — «Мятежный Петушок», не доставит вас и вашу маленькую семью на планету Дельмак-О. Вот почему я счел себя обязанным вмешаться, мой дорогой друг. Вам понятно это?

— Разумеется, — испытывая глубокое чувство вины, выдавил из себя Морли.

— Выберите другой.

— Хорошо, — сказал он, горестно кивая головой. — Да, сейчас же выберу. Спасибо Вам за это. По сути, вы спасли нам жизнь. Он попытался вглядеться в лицо Странника-по-Земле, чтобы выяснить, нет ли на нем выражения укора. Но этого ему так и не удалось сделать, ибо света оставалось уже немного и выражения лица в сгустившихся сумерках невозможно было разобрать.

— Я очень сожалею о том, что вам пришлось проделать столько ненужной работы.

— Ну, я бы так не сказал…

— Я помогу вам перегрузить ваши вещи в другой ялик, — сказал Странник-по-Земле. Он наклонился, подхватил груду коробок и пошел вдоль стоящих безмолвно яликов. — Я рекомендую вот этот, — вскоре произнес он, остановившись возле одного из них и протянув руку, чтобы открыть дверь. — Выглядит он неважно, но техническое его состояние просто отменное.

— Ага! — воскликнул Морли, следуя за ним с наспех схваченной ношей, — Я хотел сказать Вам спасибо. Как он выглядит, мне безразлично, это не имеет для меня особого значения. Главное — что у него внутри делается. К яликам это относится в такой же мере, как и к людям. Он рассмеялся, но смех получился каким-то сдавленным, с хрипотцой. Он сразу же осекся, и от огромного страха, неожиданно его охватившего, пот на его затылке мгновенно стал холодным как лед.

— У вас нет никаких причин меня бояться, — заметил Странник.

— Умом я это понимаю, — ответил ему Морли.

Некоторое время он трудился молча, перетаскивая ящик за ящиком из «Мятежного Петушка» в ялик получше. И все это время Морли мучительно пытался придумать, что бы сказать Страннику, но ему это никак не удавалось. Ум его из-за страха слегка помутился. Пламя его острого интеллекта, на который он всегда так полагался, превратилось в едва тлеющее мерцание.

— Вам приходила в голову мысль обратиться за помощью к психиатру? — вдруг спросил у него Странник.

— Нет.

— Давайте-ка остановимся на пару минут и передохнем. А заодно и побеседуем немного.

— Не надо, — сказал Морли.

— Почему не надо?

— Я не хочу ничего знать. Не хочу ничего слышать… — Ему самому собственный голос показался похожим скорее на блеяние — настолько он был неуверенным и слабым, словно придавленным невежеством хозяина, обладающего вместо должного благоразумия изобилием всяческих бредовых мыслей. Он понимал это, слыша свое блеяние, понимал его природу, но упрямо продолжал цепляться за свое, и поэтому продолжил. — Я знаю, что очень далек от совершенства. Но я не в состоянии измениться. Я удовлетворен тем, какой я есть.

— И даже тем, с какой небрежностью вы выбирали для себя ялик?

— Мэри все верно поняла. Обычно удача мне не изменяет.

— Она бы тоже погибла.

Вот и скажите ей об этом. И не говорите мне, подумал он. — Пожалуйста, ничего больше мне не говорите. Я ничего не хочу знать! Странник какое-то время внимательно к нему приглядывался.

— У вас есть хоть что-нибудь, — сказал он в конце концов, — что бы вы хотели сказать мне?

— Я очень благодарен, очень-очень благодарен. За Ваше появление.

— А ведь вы много раз за прошедшие годы тщательно обдумывали, что сказать при встрече со мною. Множество всяческих мыслей приходило вам в голову.

— Я все…, позабыл, — сипло вымолвил он.

— Вы позволите мне благословить вас?

— Конечно же, — ответил он все таким же осипшим голосом.

— Но почему? Что я такого сделал? Чем заслужил подобную милость?

— Я испытываю хорошие чувства к вам, вот и все.

— Но почему? — Он никак не мог этого уразуметь. Порицания, которого он так ждал, все не исходило из уст Странника.

— Когда-то, много лет тому назад, — начал свое объяснение Странник, — у вас был кот, которого вы очень любили. Он был жадным и неверным, но вы тем не менее его любили. Однажды он подох, подавившись косточкой, что было следствием кражи останков дохлого марсианского сокола из мусорной ямы. Вы были очень опечалены, однако продолжали любить его, даже то, что составляло его сущность, и что привело его к столь жалкой гибели — его ненасытную жадность. Вы бы многое отдали за то, чтобы он оставался живым, но при этом хотели, чтобы он оставался таким, каким он был до своей гибели, жадным и нахальным, именно таким, каким вы его любили, без всяких изменений. Теперь вы понимаете?

— Я молился тогда за него, — сказал Морли. — Но помощи не последовало. А ведь Наставник мог бы передвинуть время назад и воскресить его.

— Вы хотите, чтобы он сейчас был с вами?

— Да, — резко ответил Морли.

— Вы хотели бы получить помощь психиатра?

— Нет.

— Я благословляю вас, — произнес Странник-по-Земле и медленно и торжественно простер над ним правую руку в жесте благословения.

Сет Морли прикрыл глаза правой рукой…, и обнаружил, что по его лицу потекли горючие слезы. Даже теперь — это меня прямо-таки изумило — у меня до сих пор не выходит из памяти этот мерзкий старый нахальный кот, а я должен был давным-давно позабыть о нем, подумал он. Похоже на то, что такое никогда не забывается. Оно все ещё здесь, в уме, глубоко погребенное, однако дожидающееся, пока не случится нечто подобное вот этой неожиданной встрече.

— Спасибо, — произнес он, когда благословение завершилось.

— Вы ещё увидитесь с ним, — сказал Странник, — когда воссядете вместе с нами в Раю.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— И он будет точно таким же, как и был?

— Да.

— Он узнает меня?

— Он даже сейчас вас помнит. Он ждет. Он никогда не перестанет ждать.

— Спасибо, — сказал Морли. — Теперь я чувствую себя намного лучше.

Странник-по-Земле растаял в ночной тьме.

* * *

Едва войдя в кафетерий киббуца, Сет Морли тотчас же стал искать взглядом свою жену. Она ела приправленную чесноком баранью лопатку за столом в слабо освещенном дальнем конце помещения. Когда он уселся прямо напротив неё, она ответила легким кивком головы.

— Ты пропустил обед, — спустя некоторое время заметила она. — Это на тебя совсем не похоже.

— Я видел Его, — произнес Морли.

— Кого-кого? — спросила она с интересом.

— Странника-по-Земле. Он пришел предупредить меня о том, что ялик, который я выбрал, станет причиной нашей гибели. Мы бы так на нем никуда и не попали.

— Я это знала и без него, — сказала Мэри. — Знала, что на этой развалюхе нам никуда не попасть.

— И мой кот все ещё жив, — продолжал Морли.

— Но ведь у тебя нет никакого кота.

Он взял её за руку.

— Он говорит, что ничего теперь плохого с нами не случится. Мы Благополучно доберемся до Дельмака — О, и там у меня будет новая работа.

— А ты спросил у него, в чем будет заключаться эта новая работа?

— Я как-то не додумался спросить у него об этом. Как-то даже в голову не пришло — Вот олух — Она высвободила руку и снова принялась за еду. — Расскажи, какой он из себя, этот Странник.

— Ты разве никогда с ним не встречалась?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что я никогда его даже краем глаза не видела!

— Он красивый и добрый. Он даже не поленился благословить меня.

Значит, тебе он явился в облике мужчины. Интересно, а что если бы он явился перед тобой женщиной, ты, наверное, вряд ли стал бы к нему прислушиваться…

— Мне очень жаль тебя, — произнес Морли. — Он ни разу не явился, чтобы спасти тебя. Видимо, он не считает тебя заслуживающей спасения.

Мэри со злостью отшвырнула в сторону вилку. Лицо её вспыхнуло от гнева. Какое-то время они оба сочли за лучшее помолчать.

— На Дельмак-О я отправляюсь один, — наконец вымолвил Морли.

— Ты так решил? Ты на самом деле думаешь, что так лучше? Так вот, я отправляюсь с тобою вместе. Я хочу, чтобы ты постоянно оставался под моим присмотром. Без меня…

— Ладно, — со злостью бросил он. — Валяем вместе. Не все ли мне равно? Останься ты здесь, ты обязательно спутаешься с Госсимом и станешь портить ему жизнь… — Он замолчал, чтобы перевести дух.

Мэри молча продолжала доедать баранину, не обращая внимания на его выпад.

Глава 3

— Вы находитесь на высоте тысячи миль над поверхностью планеты Дельмак-О, — раздалось в наушниках Бена Толлчиффа. — Включите, пожалуйста, автопилот.

— Я в состоянии совершить посадку сам, — отрезал в микрофон Бен Толлчифф, внимательно разглядывая проплывавшую под ним поверхность планеты и размышляя над тем, что означает её раскраска. Облака, так рассудил он. Естественная атмосфера, что ж, это один из ответов на вопросы, что меня мучают. Он расслабился, почувствовав себя увереннее. И тотчас же в уме сформировался следующий вопрос: неужели это одна из тех планет, что называют «Обителями Богов»? И этот вопрос полностью отрезвил его.

Посадку он совершил без особых трудностей…, потянулся, зевнул, прокашлялся, отстегнул привязной ремень, поднялся, неуклюже проковылял к выходной двери, открыл её, затем снова вернулся к пульту управления, чтобы выключить все ещё действовавший ракетный двигатель. Заодно отключил и подачу воздуха. Вот, пожалуй, и все. Затем спустился по стальным ступеням и как-то неловко спрыгнул на поверхность планеты.

Рядом с посадочным домиком виднелась вереница домиков с плоскими крышами — крохотные, связанные переходами друг с другом сооружения поселка. К его ялику сразу же направилось несколько человек, очевидно, чтобы познакомиться с ним. Он помахал им рукой, с удовольствием ощущая, как натягивается и сокращается искусственная кожа его перчаток — вот и все телесные ощущения, которые он испытывал в своем громоздком скафандре.

— Привет! — раздался женский голос.

— Привет, — ответил Бен Толлчифф, разглядывая девушку.

На ней был темный рабочий халат и брюки под цвет халата — стандартное одеяние, вполне соответствовавшее простоте её круглого, чистого, веснушчатого лица.

— Значит, это одна из планет «Обителей Богов»? — спросил он, неторопливо направляясь к девушке.

— Нет, это не «Обитель Бога», — ответила девушка, — хотя здесь есть и немало странного. — Она сделала неопределенное движение рукой в сторону горизонта, затем, очень дружелюбно улыбнувшись, протянула ему руку. — Меня зовут Бетти Джо Берм. Лингвист по профессии. Вы либо мистер Толлчифф, либо мистер Морли. Все остальные уже здесь.

— Толлчифф, — сказал он.

— Сейчас я вас со всеми перезнакомлю. Этот пожилой господин — Берт Кослер, наш завхоз.

— Рад познакомиться с вами, мистер Кослер. — Они пожали друг другу руки.

— Рад познакомиться с вами тоже, — произнес пожилой господин.

— Это Мэгги Уолш, наш технолог.

— Рад познакомиться с вами, мисс Уолш. — Обмен рукопожатиями. А девушка недурна собой.

— Рада познакомиться с вами тоже, мистер Толлчифф.

— Игнас Тагг, специалист по горячей штамповке пластмасс.

— Приветствую вас. — Рукопожатие чрезмерно крепкое. Мистер Тагг ему не понравился.

— Доктор Милтон Бэббл, наш поселковый врач.

— Приятно познакомиться, мистер Бэббл. — Рукопожатие. Бэббл, невысокий коренастый мужчина в цветастой рубахе с короткими рукавами. У него было весьма кислое, практически непроницаемое выражение лица.

— А это — Тони Дункельвельт, наш фотограф и почвовед.

— Рад с вами познакомиться. — Обмен рукопожатиями.

— Вот этот господин — Уэйд Фрэйзер, наш психолог. — Долгое лицемерное рукопожатие, пальцы у Фрэйзера были грязные и влажные.

— Глен Белснор, наш специалист по электронным устройствам и компьютерам.

— Рад с вами познакомиться. — Рукопожатие. Сухая, мозолистая, уверенная рука.

Показалась высокая пожилая женщина, она шла, опираясь на массивную трость. У неё было благородное лицо, бледное, но очень открытое и приветливое.

— Мистер Толлчифф, — произнесла она, протягивая Бену Толлчиффу хрупкую, почти безжизненную руку, — меня зовут Роберта Рокингхэм, по профессии я социолог. Очень приятно познакомиться с вами. Нам всем здесь было очень-очень интересно, каким вы окажетесь.

— Так вы та самая Роберта Рокингхэм? — удивленно спросил Бен. Он испытал неподдельное удовольствие от того, что повстречался с нею. Почему-то он считал, что эта знаменитая старая дама давным-давно умерла, и теперь даже несколько смутился, когда его познакомили с нею.

— А это, — сказала Бетти Джо Берм, — наша секретарь — машинистка. Сюзи Дамб(1).

— Рад познакомиться с вами, мисс… — он запнулся.

— Смарт(2), — закончила за него девушка. У неё была крутая полная грудь и великолепно сложенная фигура. — Сюзанна Смарт. Им всем кажется, будто это очень смешно, когда они называют меня Сюзи Дамб. — Она протянула руку и они обменялись рукопожатием.

— Мне хочется выяснить цель создания этого поселения, — сказал Бен. — Вы мне об этом ничего не сказали.

— Мистер Толлчифф, — произнесла пожилая знаменитость в области социологии, — нам тоже об этом ничего не говорили. — Она легонько рассмеялась. — Мы спрашиваем об этом у каждого прибывающего, но никто толком ничего не знает. Если мистер Морли, последний, кто сюда должен прибыть, если он тоже не будет ничего знать, каково будет тогда нам всем?

— Проблема не в этом, — сказал, обращаясь к Бену, специалист по эксплуатации электронных систем. — На орбиту здесь выведен спутник, он делает пять полных оборотов за сутки, ночью можно наблюдать его происхождение. Когда прибудет последний поселенец — а это будет мистер Морли — нам будут даны инструкции, как дистанционным образом активизировать лентопротяжку на борту спутника, и с записи на ленте мы получим как необходимые нам инструкции, так и объяснение, что мы должны делать, почему мы здесь и все остальное, что с этим связано; в общем, все, что нам вздумается узнать, кроме того, как заставить холодильник вырабатывать больше холода, чтобы пиво не становилось теплым. Но, может быть, в отношении этого нас тоже проинформируют.

Постепенно наладился общий разговор между всеми членами собравшейся здесь группы. Вскоре Бен обнаружил, что и он оказался в него втянутым, хотя фактически ничего не понимал из того, о чем шла речь.

— На Бетельгейзе-4 у нас были огурцы и, как вы сами можете догадаться, выращивали мы их не из лунных лучей…

— Я никогда с ним не встречался…

— Ну, он существует. Когда-нибудь вы и сами с ним повстречаетесь…

— Поскольку среди нас имеется лингвист, то, очевидно, здесь есть разумные существа, но пока наша экспедиция носит скорее ознакомительный, чем научный характер. Все это поменяется, когда…

— Ничего не поменяется. Несмотря на гипотезу Спектовского о том, что Бог вмешивается в историю и снова приводит время в движение…

— Если вам уж так не терпится порассуждать на эту тему, обратитесь к мисс Уолш. Меня лично теологические проблемы совершенно не-вол-нуют…

— Не могли бы вы повторить это ещё раз? Мистер Толлчифф(1), вы — индейского происхождения?

— Ну, я индеец на одну восьмую. Вы имеете в виду мою фамилию?…

— Эти здания построены просто отвратительно. Они уже готовы развалиться. Нам не удастся обогреть их, когда настанут холода. И мы не сможем охладить их, когда будет жарко. Вы понимаете, что меня волнует? Мне кажется, что весь этот поселок рассчитан на очень непродолжительный срок. По какой бы причине нас здесь ни собрали, мы не будем здесь оставаться надолго. Или, скорее, если мы останемся здесь надолго, нам понадобится возвести новые сооружения, вплоть до последнего электрического провода.

— По ночам здесь пищат какие-то насекомые. Из-за этого вам не удастся заснуть в первый день вашего пребывания здесь. Под «днем» я подразумеваю, конечно, двадцатичетырехчасовой промежуток времени. Я не имею в виду «световой день», потому что они пищат не днем, они пищат ночью. Каждую, черт бы их всех побрал, ночь. Скоро вы сами в этом убедитесь…

— Послушайте, Толлчифф, не называйте Сюзи «мисс Дамб». Уж кем-кем, но тупицей она никак не является.

— И к тому же, ещё такая симпатичная.

— А вы обратили внимание на то, как у неё…

— Обратил, но мне кажется, нам не стоило бы пускаться в более подробное обсуждение…

— К какой сфере деятельности, вы сказали, относится ваша профессия, мистер Толлчифф?

— Вам придется говорить погромче, она немного глуховата…

— Я сказал, что я…

— Вы её пугаете, не стойте к ней так близко…

— А нельзя ли поживиться чашечкой кофе?

— Попросите Мэгги Уолш. Она все устроит.

— Если мне только удастся своевременно отключить эту чертову кофеварку, когда кофе подогреется. Кофе в ней все время перекипает и перекипает.

— Мне непонятно, почему это неисправна ваша кофеварка. Конструкция кофеварок достигла верха совершенства ещё в двадцатом столетии, что ещё осталось узнать такого, чего мы не знаем?

— Это как теория Ньютона о природе света. Казалось бы, все, что можно узнать об оптических явлениях, было уже известно к 1800 году. А затем объявился Лэнд со своей гипотезой энергетической полихроматичности, и целая область новых исследований вдруг вскрылась, как нарыв.

— Вы хотите сказать, что в конструкции или принципе действия саморегулирующихся кофеварок есть ещё нечто такое, чего мы ещё не знаем? Что нам только кажется, что нам все известно и понятно?

— Что-то примерно в таком роде…

И так далее. Он слушал все это, как бы оставаясь в стороне, отвечал, когда обращались непосредственно к нему, а затем, когда все сразу вдруг устали говорить, отделился от них и направился к группе деревьев с темно-зелеными, жесткими листьями — орнамент из таких листьев, как показалось Бену, всегда украшал покрывала в кабинетах психиатров.

В воздухе стоял весьма неприятный запах, хотя и не такой уж резкий — как будто где-то поблизости попыхивал заводик по переработке бытового мусора. Через пару дней я привыкну к этому, успокоил он себя.

Во всех этих людях было что-то странное, отметил он про себя, что же именно… Они казались такими… Он стал подыскивать нужно слово. Они считали себя самыми умными. Необыкновенно одаренными, что-то в этом роде, и все были горазды поговорить. И потом, подумал он, мне кажется, что они очень нервничают. А ведь иначе и не могло быть подобно мне, они здесь понятия не имеют, для чего все это и почему. Но — это ещё не объясняет полностью подмеченную им особенность. Ему расхотелось углубляться дальше в сей предмет, и он переключил свое внимание на пышные кроны деревьев с жесткими, как твердая кожа, листьями, на подернутое дымкой небо над головой, на небольшие, напоминающие крапиву, растения, растущие у его ног.

Какое-то скучное это место, унылое, отметил он про себя. Его быстро охватило ощущение разочарования. Здесь совсем ненамного лучше, чем на борту корабля. Магию новизны как ветром сдуло. Но Бетти Джо Берм что-то там говорила о необычных формах жизни за пределами поселка. Поэтому, возможно, ему ещё рановато выносить окончательное суждение, основываясь на исследовании столь небольшого пространства. Ему необходимо проникнуть глубже на территорию этой планеты, как можно дальше от поселка, что, как он понял из обрывков разговоров, они уже и делают. Потому что, в общем-то, что ещё здесь можно делать? По крайней мере, пока не поступят дальнейшие указания с борта спутника.

Надеюсь, Морли долго не задержится и вскорости будет здесь тоже. Вот тогда-то мы сможем и начать.

На его правый ботинок заполз какой-то жучок, поудобнее на нем устроился, а затем выдвинул из-под хитина миниатюрную телевизионную камеру. Объектив камеры повернулся так, что оказался направленным прямо на его лицо.

— Привет, — сказал он жучку.

Втянув камеру назад, в туловище, жучок пополз прочь, очевидно, удовлетворенный увиденным. Интересно, кто же это занимается обследованием? Он поднял ногу, подумав было на мгновение, а не раздавить ли этого жучка, но затем решил воздержаться.

Вместо этого он подошел к Бетти Джо Берм и спросил:

— Когда вы сюда прибыли, здесь уже были жучки, которые вели за вами наблюдение?

— Они начали показываться после того, как были построены сооружения поселка. Мне кажется, они безвредны.

— Но вы в этом не уверены на все сто процентов.

— Пока мы ещё ни в чем не можем быть абсолютно уверенными. Поначалу мы их убивали, но тот, кто их сделал, просто подослал сюда других.

— Вы бы лучше проследили их до самого источника, откуда они появляются, и выяснили, что за этим кроется.

— Не «вы», мистер Толлчифф. «Мы». Вы в такой же степени теперь участник происходящего, как и любой другой. И вам известно ровно столько — и ровно столько же немного — как и нам. После того, как мы получим дальнейшие указания, мы, возможно, выясним, хотят ли организаторы этого поселка или не хотят, чтобы мы начали обследование здешних туземных форм жизни. Надо подождать. А пока — не угодно ли чашечку кофе?

* * *

— Вы уже сколько времени здесь? — спросил у неё Бен, когда они, усевшись в пластиковом микробаре, пили кофе из светло-серых пластмассовых чашек.

— Первым сюда прибыл Уэйд Фрэйзер, наш психолог. Это случилось примерно два месяца тому назад. Остальные — кто когда, притом нерегулярно. Надеюсь, Морли тоже скоро прибудет. Мы прямо умираем — так хотим услышать, ради чего же вся эта затея.

— Вы уверены в том, что Уэйд Фрэйзер ничего не знает?

— Простите? — Бетти Джо Берм, прищурившись, подняла на него взгляд.

— Он здесь самый первый. Поджидал прибытия остальных всех вас. Виноват, я имел в виду нас. Может быть, здесь проводится какой-нибудь психологический эксперимент, и руководит им Фрэйзер. Не говоря об этом никому.

— Чего мы больше всего опасаемся, — сказала Бетти Джо Берм, — так это совсем другого. Мы все обуяны одним безмерным страхом — мы боимся, что нет никакой цели в нашем здесь пребывании и что нам никогда не удастся покинуть эту планету. Все мы прибыли сюда на яликах, все без исключения. Так вот, сюда ялик прилететь может и может совершить здесь посадку, но он не в состоянии преодолеть силу тяжести планеты и взлететь в космос. Без внешней помощи мы не в состоянии улететь отсюда. Может быть, это место заключения — мы уже размышляли над этим. Может быть, мы все что-то натворили, или почему-то кто-то считает, что мы что-то натворили. — Она настороженно поглядела на него, хотя её серые глаза при этом оставались спокойными. — Вы не совершили, мистер Толлчифф, что-нибудь особенное, из ряда вон выходящее? — спросила она.

— Ну, смотря что считать особенным…

— Я имею в виду, не являетесь ли вы преступником или кем-то вроде того?

— Мне во всяком случае об этом ничего не известно.

— Вид у вас самый заурядный.

— Благодарю вас.

— Я хочу сказать, что вы совсем не похожи на преступника. — Она поднялась и пересекла тесную комнату, направляясь к буфету. — Как насчет «Сиграма ВО»? — спросила она.

— Отлично, — согласился он, воодушевившись её предложением. Они подкрепили кофе канадским виски «Сиграм ВО» (разумеется, импортным). В это самое время в комнату вошел доктор Милтон Бэббл, и, увидев их, сам примостился возле бара.

— Второсортная планета, — сразу же, без обиняков, заявил он Бену. Его бесцветное, плоское как лопата, лицо исказилось в отвращении. — Совершенно ясно, что второсортная. Благодарю вас, — он принял из рук Бетти Джо чашку кофе, сделал несколько глотков, и выражение его лица стало ещё более неприязненным. — Что это? — резко спросил он. Затем увидел бутылку виски. — Черт, ну как так можно портить кофе, — сердито произнес он, поставил на стойку свою чашку, и на лице его появилось ещё большее отвращение, чем раньше.

— Я думаю, это помогает, — сказала Бетти Джо Берм.

— Видите ли, — произнес доктор Бэббл, — все это так нелепо, то, что мы здесь все собраны. Судите сами, Толлчифф, я торчуздесь вот уже месяц, и мне все ещё приходится подыскивать кого-нибудь, с кем бы я мог серьезно поговорить. Каждый здесь занят исключительно самим собой и совершенно равнодушен к остальным. Разумеется, я не говорю о присутствующих.

— А я нисколько не обижаюсь, — сказала Бетти Джо. — Это правда. Мне совершенно безразличны вы, Бэббл, так же, как и любой другой. Я хочу быть одна. — Она повернулась к Бену. — Поначалу у нас у всех возникает любопытство, когда кто-нибудь совершает посадку…, вот как это было в вашем случае. Но затем, после того, как мы все познакомимся с новичком и кое-что от него услышим… — она подняла сигарету с края пепельницы и молча затянулась. — Тут нет никакой обиды, мистер Толлчифф, в том, о чем только что упомянул Бэббл. Мы включим очень скоро вас в состав нашей группы и вы станете точно таким же. Я в этом не сомневаюсь. Вы какое-то время ещё будете разговаривать с нами, а затем замкнетесь в… — она замолчала в нерешительности, хватаясь за воздух правой рукой, как бы на ощупь подыскивая там нужное слово. Как будто это слово было имеющим три измерения предметом, который она могла бы схватить и прощупать. — Возьмем, например, Белснора. Он ни о чем другом не думает, кроме холодильника. У него просто навязчивая идея, что он вдруг перестанет работать и что это, если судить по той панике, которою он уже охвачен, будет означать всем нам конец. Он считает, что холодильник предохраняет нас… — она взмахнула сигаретой, — от закипания.

— Но он совершенно безвреден, — заметил доктор Бэббл.

— О, все мы безвредны, — согласилась Бетти Джо Берм. — Вы знаете, мистер Толлчифф, что меня спасает? Я принимаю таблетки. Сейчас я вам покажу. — Она открыла свою сумочку и извлекла оттуда флакон с таблетками. — Вот поглядите, — произнесла она, протягивая флакон Бену. — Голубые — это стелазин, к которому я прибегаю в качестве противорвотного. Поймите: я прибегаю к нему именно поэтому, но не это его прямое назначение. В основе своей стелазин является транквилизатором, в дозах, меньших, чем двадцать миллиграмм в день. В больших дозах он является антигаллюциногенным средством. Но и не по этой причине я его принимаю. Так вот, вся трудность применения стелазина заключается в том, что он ещё и сосудорасширяющее средство. Временами у меня возникают противопоказания к нему. А именно — отечность, так, во всяком случае, как мне кажется, называется такое явление.

Бэббл ворчливо заметил:

— Потому ей приходится принимать ещё и что-нибудь сосудосужающее.

— Вот эту маленькую белую таблетку, сказала Бетти Джо, показывая ему ту часть флакона, где помещались белые таблетки. — Это метамфетамин. А вот эта зеленая капсула…

— Когда-нибудь, — язвительным тоном заметил Бэббл, — все ваши таблетки отправятся в инкубатор, и из них повылупляются всякие очень странные птицы.

— Что это вы такое там говорите? — спросила Бетти Джо.

— Эти таблетки похожи на раскрашенные куриные яйца.

— Да, я это понимаю. И все же это звучит как-то странно. — Отвинтив крышечку с флакона, она высыпала множество самых разных таблеток себе на ладонь. — Вот эта красная — это пентабарбитал, снотворное. А вот эта желтая — норпрамин, который компенсирует угнетающее воздействие на нервную систему, характерное при приеме мелларила. Теперь вот эта квадратная оранжевая таблетка — это нечто новое. У неё пятислойная оболочка, которая обеспечивает изменение скорости восприятия времени по так называемому «струйному принципу». Очень эффективное возбуждающее средство…

— Она принимает депрессант центральной нервной системы, — перебил её Бэббл, — а также, одновременно с ним, и стимулятор.

— Но разве они не сводят на нет действия друг друга? — удивленно спросил Бен.

— Можно было бы сказать, что да, — ответил Бэббл.

— Но этого не происходит, — возразила Бетти Джо. — Я хочу сказать, что субъективно я в состоянии ощущать их действие. Я знаю, что они мне очень помогают.

— Она перечитала горы литературы об этих средствах, — пояснил Бэббл. — Даже сюда она привезла с собой один экземпляр НСВ — «Настольный справочник врача», — где перечисляются все побочные эффекты лекарств, противопоказания, дозировка, маркировка и все прочее. Она знает о своих таблетках ничуть не меньше, чем я. Фактически, ровно столько же, сколько знают об этом фирмы, производящие лекарственные средства. Если вы покажете ей таблетку, любую таблетку, она может рассказать вам, что это такое, каков механизм её действия, что… — тут он икнул, чуть приподнявшись на стуле, рассмеялся, а затем произнес:

— Я помню одну таблетку, побочным эффектом которой — если принять очень крупную дозу — являются конвульсии, коматозное состояние, а затем смерть. И в литературе, сразу же после того, как говорится о конвульсиях, коме и смерти, имеется предупреждение — «Возможно привыкание». Меня всегда поражает подобный идиотизм. — Он снова рассмеялся, а затем засунул себе в нос волосатый, смуглый палец. — Это странная планета, — пробормотал он. — Очень странная.

Бен ещё разок приложился к «Сиграму ВО», в результате чего внутри стало распространяться столь привычное для него приятное ощущение тепла. Теперь он уже не обращал никакого внимания ни на доктора Бэббла, ни на Бетти Джо. Он погрузился в собственный интимный мир, мир своих личных переживаний, и чувствовал себя в нем очень и очень неплохо. В дверь просунул голову Тони Дункельвельт, фотограф и почвовед и провозгласил:

— Садится ещё один ялик. Это наверняка Морли. — Как только голова Дункельвельта исчезла, дверь автоматически за ним захлопнулась. Приподнявшись со своего места, Бетти Джо сказала:

— Пожалуй, лучше выйти. Наконец-то мы здесь в полном сборе.

Доктор Бэббл поднялся тоже.

— Идемте, Бэббл, — почти скомандовала она и направилась к двери. — И вы, на одну восьмую высокий индейский вождь.

Бен допил кофе и «Сиграм ВО» и пошатываясь поднялся на ноги. Мгновеньем позже он последовал вслед за врачом и Бетти Джо к двери, которая вела наружу.

Глава 4

От выключения тормозных двигателей Сет Морли дернулся, затем отстегнул пристяжной ремень. Жестом руки велел Мэри сделать то же самое.

— Я сама знаю, — сказала Мэри, — что мне делать. Зачем ты обращаешься со мной как с ребенком?

— Ты все равно на меня дуешься, — заметил Морли, — даже несмотря на то, что я так шикарно проложил сюда курс. С самого начала полета.

— У тебя был включен автопилот, и ты следовал по лучу, — лукаво произнесла Мэри. — Но ты прав. Мне не следует быть неблагодарной.

Тем не менее, в тоне, которым она произнесла эти слова, особой благодарности не наблюдалось. Но он как-то равнодушна отнесся к этому. На уме у него было совсем иное.

Он вручную разгерметизировал выходную дверь. Внутрь ялика струями полились зеленые лучи, и он увидел, прикрыв глаза ладонью, пустынный пейзаж с жалкими деревьями и ещё более жалкими кустами. Слева виднелись несколько ничем не примечательных строений, беспорядочно выступавших над однообразным ландшафтом. Поселок.

К ялику стали приближаться люди, довольно много людей. Некоторые из них приветственно размахивали руками, он ответил им тем же.

— Здравствуйте, — произнес он, после чего спустился по стальным решетчатым ступеням и спрыгнул на землю.

Развернувшись, он хотел было подсобить Мэри, но та оттолкнула его руку и спустилась вниз без его помощи.

— Привет, — произнесла, приближаясь к нему с виду весьма заурядная, несколько смуглая девушка. Рады вас видеть — вы последний из прибывших!

— Меня зовут Сет Морли, — представился он. — А это Мэри, моя жена.

— Нам это известно, — кивнув, заметила смугловатая простоватая девушка, — и мы все рады встретиться с вами. Я познакомлю вас со всеми остальными обитателями нашего поселка. — Она указала на мускулистого молодого человека, стоявшего рядом с нею.

— Это Игнас Тагг.

— Рад с вами познакомиться, — Морли пожал ему руку. — Меня зовут Сет Морли, а это моя жена Мэри.

— Меня зовут Бетти Джо Берм, — сказала невзрачная смугловатая девушка. — А вот этот господин… — Она повернулась в сторону немолодого мужчины, ссутулившаяся фигура которого выражала усталость, Берт Кослер, наш завхоз.

— Рад познакомиться с вами, мистер Кослер. — Энергичное рукопожатие.

— И я рад встретиться с вами, мистер Морли. И с миссис Морли. Надеюсь, что вам здесь понравится.

— Наш фотограф и почвовед Тони Дункельвельт. — Мисс Берн показала на почти ещё подростка с длинным носом, который так и остался стоять с угрюмым видом и не подал руки.

— Здравствуйте, — сказал ему Сет Морли.

— Привет, — парень продолжал все так же сердито глядеть себе под ноги.

— Мэгги Уолш, наш специалист в области теологии.

— Рад познакомиться с вами, мисс Уолш. — Энергичное рукопожатие. Вот по-настоящему интересная женщина, отметил про себя Морли. И тут же появилась ещё одна очень привлекательная женщина, крутую грудь которой туго обтягивал шерстяной свитер.

— А какая у вас профессия? — спросил он у неё, пожимая руку.

— Конторская работа и машинопись. Меня зовут Сюзанна.

— А фамилия?

— Смарт.

— Какая красивая фамилия!

— Я так не думаю. Они зовут меня Сюзи Дамб, что на самом деле совсем не смешно.

— Мне кажется, что в этом вообще нет ничего смешного, — произнес Сет Морли.

Его жена свирепо ткнула его под ребра, и он, будучи вышколенным весьма неплохо, тотчас же прервал свой разговор с мисс Смарт и повернулся, чтобы поздороваться с очень тощим индивидуумом с крысиными глазками, протянувшим ему костлявую руку.

Он ощутил, как в нем непроизвольно возникло чувство острой неприязни к этому субъекту. Его рука оказалась совсем не такою, какую бы хотелось пожимать, да и вообще лучше было бы подальше держаться от подобного рода личности.

— Уэйд Фрэйзер, — произнес неприятный субъект с крысиными глазками. — Практикующий в этом поселке психолог. — Между прочим, я подверг предварительному тестированию всех, кто сюда прибыл. Мне бы хотелось проделать аналогичную операцию и с вами обоими тоже, возможно, даже сегодня, только попозже.

— Ради Бога, — произнес Сет Морли, не испытывая, однако, ни малейшей убежденности в необходимости проведения какого-либо тестирования.

— А вот тот господин, — произнесла мисс Берм, — наш врач, Милтон Бэббл, родом он с планеты Альфа-5. Познакомьтесь с доктором Бэбблом, мистер Морли.

— Рад с вами познакомиться, док, — Морли и Бэббл обменялись рукопожатием.

— У вас несколько избыточный вес, мистер Морли, — отметил доктор Бэббл.

Морли в ответ промычал что-то невразумительное.

От группы встречающих отделилась очень высокая пожилая женщина с необыкновенно прямой осанкой, двигалась она, опираясь на трость.

— Мистер Морли, — сказала она, протягивая хрупкую, почти невесомую руку, — я здешний социолог, Роберта Рокингхэм. Очень приятно с вами познакомиться, мне очень хочется надеяться на то, что путешествие сюда доставило вам только удовольствие, не причинив особых хлопот.

— Вы не ошиблись, — Морли подхватил её маленькую руку и осторожно, чуть-чуть сжал её в своей.

Ей, наверное, лет сто десять, не меньше, отметил он про себя, если судить по её внешности. Неужели она ещё в состоянии нормально работать? Каким образом она сюда попала? Он никак не мог представить её в качестве пилота ялика, решившего пересечь безмерное пространство, разделяющее обитаемые планеты.

— Какова цель организации этого поселения? — спросила Мэри.

— Мы это выясним через несколько часов, — ответила мисс Берм. — Как только Глен — Глен Белснор, наш электронщик и эксперт по компьютерной технике — сумеет оживить радиостанцию на спутнике, выведенном на орбиту вокруг этой планеты.

— Вы хотите сказать, что вы этого не знаете? — спросил Сет Морли. — Вам так ничего об этом и не сказали?

— Ничего, мистер Морли, — произнесла тихим старческим голосом миссис Рокингхэм. — Но мы сейчас это узнаем, ведь недаром мы так долго ждали. Разве это не замечательно — узнать, почему это все мы оказались именно здесь? Вы не разделяете моих восторгов, мистер Морли? Я хочу сказать, разве нам всем не интересно наконец-то выяснить, какова наша цель?

— Интересно, — признался он.

— Значит, вы согласны со мной, мистер Морли. О, это ведь так прекрасно, что мы в состоянии договориться. — И добавила, обращаясь как бы только к Сету Морли, тихо и многозначительно.

— Я очень опасаюсь, что именно в этом наша главная трудность, мистер Морли. У нас нет общей цели. Межличностная активность опустилась здесь до очень низкого уровня, но, разумеется, нам ещё удастся поднять её, теперь, когда мы сможем… — Она наклонила голову, чтобы кашлянуть в крохотный носовой платочек. — Да, это в самом деле так прекрасно, — в конце концов завершила она свою мысль.

— Я не согласен, — возразил Фрэйзер. — Проведенное мною предварительное тестирование показывает, что, вообще говоря, как не верти, всем членам этой группы внутренне присуща эгоцентрическая ориентация. Если говорить в целом, Морли, то результаты тестирования показывают врожденную тенденцию избегать ответственности. Мне очень трудно разобраться, почему же всё-таки выбраны некоторые из них.

Ему возразил колючий на вид тип в рабочей спецовке.

— Я заметил, что вы не говорите «мы». Вы все время говорите «они».

— Мы, они… — психолог стал судорожно жестикулировать. — Вы выказываете признаки одержимости. Это ещё одна необычная общая черта для этой группы — вы все сверходержимы.

— Я так не считаю, — произнес неряшливый тип тихо, но твердо. — Я лично считаю, что если кто из нас чокнутый — так это вы. Проведение этих дурацких тестов все то время, пока мы здесь, совсем извратило ваши умственные способности.

Это замечание дало импульс к тому, что вдруг заговорили все разом. Наступила полная анархия. Подойдя к мисс Берм, Сет Морли спросил:

— А кто всё-таки старший в этом поселке? Вы? Ему пришлось дважды повторить свой вопрос, прежде чем ей удалось его расслышать.

— Никто ещё не назначен руководить этим поселением, — громко ответила она, перекрикивая гам, возникший в результате всеобщей перебранки. — Это ещё одна из наших трудностей. Как раз та, которую мы хотели бы… — голос её потонул в общем гвалте.

— На Бетельгейзе-4 у нас были огурцы, и мы, сами понимаете, выращивали их не с помощью лунных лучей. Хотя бы потому, что у Бетельгейзе-4 нет луны, можно даже так объяснить… — Я никогда с ним не встречался. И, надеюсь, никогда и не встречусь.

— Когда-нибудь вы всё-таки его увидите…

— Тот факт, что среди нас оказался лингвист, указывает на то, что здесь есть разумные существа, но пока нам об этом ничего не известно, потому что наши вылазки были чисто ознакомительными, вроде прогулок на природе, не преследующих каких-либо научных целей. Разумеется, все это коренным образом поменяется, когда…

— Ничего не поменяется. Несмотря на гипотезу Спектовского о вмешательстве Бога в ход мировой истории, снова приведшего время в движение…

— Нет, вы это неправильно поняли. Вся борьба перед тем, как в мир явился Заступник, уже проходила во времени и длилась очень долго. Просто после этого все стало происходить очень быстро и поэтому теперь, в эпоху Спектовского, стало сравнительно несложно вступать в непосредственный контакт с одной из Манифестаций Божества. Вот почему в определенном смысле наше время отличается даже от тех первых двух тысячелетий, которые прошли со времени первого явления Заступника.

— Если вам так уж не терпится об этом поговорить, поговорите — ка об этом с Мэгги Уолш. Вопросы теологии меня не интересуют…

— Не могли бы вы, мистер Морли, рассказать о том, доводилось ли вам когда-нибудь встречаться с любой из Манифестаций?

— Да, доводилось. Даже совсем недавно — насколько мне помнится, это случилось в среду по времени «Тэкел Упарсина» — ко мне подошел Странник-по-Земле, чтобы сообщить о том, что я выбрал неисправный ялик и, что, если я им воспользуюсь, это будет стоить жизни мне и моей жене.

— Значит, по сути, он спас вас от гибели. Ну что ж, вы наверное, очень счастливы, зная о подобном его за вас заступничестве. Это должно быть ни с чем не сравнимым чувством…

— Эти здания построены кое-как, на скорую руку. Они уже готовы развалиться. Нам не удастся их обогреть, когда нам потребуется тепло, и не удастся создать в них нужную прохладу, когда наступит жара. Знаете, какое у меня сложилось впечатление? Мне кажется, что весь этот поселок был сооружен так, чтобы можно было продержаться в нем очень непродолжительное время. С какой бы целью мы здесь ни находились, мы не будем оставаться в этом поселке долго. А если уж останемся, то нам придется возводить новые сооружения, чтоб все было надежным вплоть до последнего осветительного шнура…

— Тут некоторые то ли насекомые, то ли растения по ночам издают жуткий писк. Поэтому вам, мистер и миссис Морли, вряд ли удастся заснуть в первый день. Да, да, я пытаюсь сказать об этом именно вам, но так трудно перекричать весь этот гам. Под «днем» я, естественно, подразумеваю двадцатичетырехчасовой период. Я не имею в виду светлое время суток, потому что в это время они не пищат. Вы в этом и сами убедитесь…

— Послушайте. Морли, не вздумайте — ка, подобно остальным, называть Сюзи «мисс Дамб». Уж кем-кем, а тупицей она не является.

— Так же, как и дурнушкой.

— А вы обратили внимание на то, какие у неё…

— Обратил, вот только, понимаете ли, моя жена… Она к этому относится весьма скептически, поэтому давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— О'кей, раз вы так желаете. Какая у вас профессия, мистер Морли?

— Я дипломированный гидробиолог.

— Простите? О, это вы мне говорите, мистер Морли? Мне трудно разобрать. Если б вы были настолько любезны, чтобы повторить ещё раз…

— Вам придется говорить погромче. Она немного глуховата…

— Я сказал, что я…

— Вы её пугаете. Не стойте к ней так близко… — Здесь можно где-нибудь выпить чашечку кофе или стакан молока?

— Попросите Мэгги Уолш, она все вам устроит. Или Бетти Джо Берм.

— О, Боже ты мой, если б я только могла угадать, когда надо отключать эту чертову кофеварку! Кофе в ней продолжает все кипятиться и кипятиться.

— Не понимаю, почему это наша общая кофеварка должна так плохо работать. Конструкция кофеварок была доведена до совершенства ещё в начале двадцатого столетия, что ещё осталось выяснить о принципах её действия такого, чего мы не знаем?

— Попробуйте для сравнения взять гипотезу Ньютона о природе света. Все, что можно было узнать о природе света, было уже известно к 1800 году…

— Да, вы всегда приводите этот один и тот же пример. У вас это навязчивая идея.

— А затем появился Лэнд со своей теорией о двойственной природе света и его интенсивности, и вопрос, казавшийся разрешенным раз и навсегда, снова распался на множество отдельных вопросов, требовавших ответа.

— Вы хотите сказать, что нам известно ещё далеко не все о том, что касается работы гомеостатических кофеварок? Что нам только кажется, что мы знаем все?

— Что-то примерно в этом роде…

И так далее.

Сет Морли издал горестный стон. Он отделился от группы и направился в сторону беспорядочного нагромождения крупных, хорошо отполированных водой валунов. Когда-то, здесь явно была вода в большом количестве. Хотя сейчас, по всей вероятности, она полностью исчезла.

За ним последовал чумазый и худой парень в спецовке.

— Глен Белснор, — произнес он, протягивая руку.

— Сет Морли.

— Мы весьма дрянная толпа. Морли. Так было с самого начала, когда я здесь появился, а прибыл сюда сразу же вслед за Фрэзером. — Белснор сплюнул в росшую под ногами сорную траву. — Вы знаете, что пытается сделать Фрэйзер? Поскольку он первым сюда прибыл, он пытается поставить себя в качестве руководителя группы: он даже говорил нам — мне, например, сказал, что растолковывает смысл полученных им инструкций как указание на то, что именно ему быть здесь во главе. Мы почти ему поверили. В этом, в общем-то, определенный смысл есть. Он самым первым сюда прибыл и сразу же стал подвергать всех остальных этим своим идиотским тестам, а затем делал громкие заявления о наших «статистических аномалиях», так этот гад представляет нам результаты своих тестов.

— Ни один опытный психолог, суждениям которого можно было бы доверять, не станет публично разглагольствовать о результатах своих обследований. — К Сету Морли, протягивая руку, подошел ещё один ранее не представившийся мужчина. На вид ему было чуть больше сорока лет, у него были несколько массивная нижняя челюсть, далеко выступающие надбровные дуги и блестящие черные волосы. — Меня зовут Бен Толлчифф. — представился он Сету Морли. — Я прибыл чуть-чуть раньше вас.

Сету Морли показалось, что он не очень-то твердо стоит на ногах, как будто выпил рюмки две-три. Он в свою очередь протянул Бену Толлчиффу руку, и они обменялись рукопожатием.

«Чем-то мне этот человек нравится, — подумал Морли. — Даже если он и пропустил парочку рюмок. Всем своим видом, манерой держаться он резко отличался от всех остальных. Но они все поначалу, когда сюда прибывали, казались вполне нормальными, а затем что-то здесь заставляло их измениться. Если это так, — подумал он, то и мы сами изменимся тоже. Толлчифф, Мэри и я. Со временем. Такая перспектива не вызвала у него особого энтузиазма.

— Я — Сет Морли, — произнес он, — гидробиолог, ранее состоял в персонале киббуца «Тэкел Упарсин». А какая у вас профессия?

— Я — дипломированный природовед класса Б. На борту космического корабля мне практически нечего было делать, а полет его должен был продлиться десять лет. Поэтому я подал молитву-прошение с помощью бортового передатчика, релейная система его приняла и перепроводила Заступнику. А, может быть, и Наставнику. Но мне кажется, всё-таки, что первому, так как не произошло сдвига времени назад.

— Очень интересно услышать о том, что вы здесь благодаря поданному прошению, — произнес Сет Морли. — В моем случае, мне явился Странник-по-Земле в то время, когда я был занят выбором подходящего ялика, на борту которого можно было бы сюда добраться. Я сделал свой выбор, но он оказался неадекватным. Странник предупредил меня о том, что на нем мне с Мэри сюда не попасть. — Внезапно он почувствовал голод. — Интересно, в этой компании можно поживиться чем-нибудь съестным? — спросил он у Толлчиффа. — Мы сегодня ещё ничего не ели. Последние двадцать шесть часов я был всецело помещен пилотированием ялика. Корректирующий луч мне удалось подцепить только в самом конце перелета.

Ему ответил Глен Белснор.

— Мэгги Уолш будет рада быстренько состряпать то, что здесь сходит за пищу. Нечто, составленное из мороженого гороха, мороженой эрзац-телятины и кофе из этого, будь он трижды проклят, гомеостатического кофейного автомата, который барахлит с самого начала. Вас это устроит?

— За неимением лучшего… — уныло протянул Сет Морли.

— Очарование быстро улетучивается, — произнес Бен Толлчифф.

— Не понял.

— Очарование этого места, — Толлчифф взмахнул рукой, очертив этим жестом и скалы, и искривленные темно-зеленые деревья, и беспорядочное нагромождение похожих скорее на бараки домишек, которые составляли единственные сооружения этого поселка. — Как вы сами сможете убедиться.

— Не вводите мистера Морли в заблуждение в отношении того, что кроме этих строений, на этой планете нет никаких других, — возразил ему Белснор.

— Вы хотите сказать, что здесь имеется туземная цивилизация? — с нескрываемым интересом спросил Морли.

— Я имею в виду только то, что здесь есть ещё нечто такое, чего мы не понимаем. Есть, например, одно здание. Я видел его мельком, бродя как-то в окрестностях поселка, но когда я вернулся к тому же самому месту снова, уже не смог его обнаружить. Большое серое здание, в самом деле, очень большое. С угловыми башнями, окнами, высотой, как мне показалось, в этажей восемь, не меньше. И не я один, кто его видел, — добавил он, как бы оправдываясь. — Берм его видела. Уолш его видела. Фрэйзер тоже утверждает, что видел, но он по всей вероятности, темнит. Он просто не хочет казаться обделенным в глазах других.

— В этом здании живет кто-нибудь? — спросил Морли.

— Не могу сказать. Нам трудно было различить что-либо с того места, где мы находились. По сути, никто из нас не был поблизости от него. Уж очень у него… — он махнул рукой, — зловещий вид.

— Мне бы хотелось взглянуть на него, — сказал Толлчифф.

— Сегодня никто не уходит из поселка, — сказал Белснор. — Потому что, наконец, мы можем выйти на связь со спутником и получить столь необходимые нам инструкции. Это наша первоочередная задача, все остальное уходит на второй план. — Он ещё раз сплюнул в сорняки, сплюнул умышленно и многозначительно. Точно целясь, чтобы не промахнуться.

* * *

Доктор Милтон Бэббл взглянул на часы и подумал: всего полпятого, а я уже устал. Тому виной низкое содержание сахара в крови, решил он. Оно всегда отмечается, когда устаешь во второй половине дня. Мне не мешало бы внести в организм некоторое количество глюкозы, пока положение ещё не столь серьезно. Мозг, подумал он, просто не в состоянии нормально функционировать без достаточного количества сахара в крови. Может быть, отметил он про себя, у меня развивается диабет. Это вполне возможно — у меня к нему генетическая предрасположенность.

— В чем дело, Бэббл? — спросила Мэгги Уолш, присаживаясь с ним рядом в незатейливом зале для собрания обитателей их жалкого поселка. — Вы снова приболели? — тут она ему подмигнула, что тотчас же привело его в ярость. — Что же у вас теперь? Вы чахнете, как «Дама с камелиями», от туберкулеза?

— Углеводная недостаточность, — ответил он, внимательно изучая свою руку, покоившуюся на подлокотнике кресла. — Плюс некоторый избыток нейромышечной деятельности повышенного риска. Двигательная активность при общем ослаблении организма. Очень неприятное состояние.

Он уже едва мог терпеть ощущения, которые испытывал: его большой палец задергался в уже ставшей для него привычной манере, будто он скатывал шарики из мякиша, непроизвольно загнулся вверх во рту язык, запершило в горле. Боже праведный, подумал он, неужели не будет конца всему этому?

Хорошо ещё, что прошел приступ опоясывающего лишая, мучивший его на прошлой неделе. Он был очень рад этому, слава тебе, Господи.

— Для вас ваше тело — то же самое, что дом для женщины, — заметила Мэгги Уолш. — Вы не перестаете экспериментировать с ним, как будто оно представляет из себя скорее окружающую среду, чем…

— Телесная оболочка — одна из наиболее важнейших окружающих сред, в которых мы обитаем, — раздраженно отпарировал Бэббл. — Это наше первейшее окружение с самого детского возраста, и когда Форморазрушитель разъедает нашу жизненную силу и её бренную оболочку, то мы вновь ещё раз обнаруживаем, сколь ничтожно на нас влияние того, что происходит в так называемом внешнем мире, когда опасности подвергается наше телесное естество.

— Именно поэтому вы стали врачом?

— Это весьма сложный вопрос, здесь не обойтись рассмотрением простых причинно-следственных связей. Мой выбор профессии…

— Ну-ка там, сбавьте на полтона, — рявкнул Глен Белснор, сделав перерыв в своей возне с радиоаппаратурой. Перед ним возвышалась стойка с поселковым радиопередающим оборудованием, и он вот уже в течение нескольких часов пытался заставить его нормально функционировать.

— Если вам так не терпится поговорить, то выметайтесь на улицу. Несколько других поселенцев, находившихся в комнате, встретили его предложение одобрительным шумом.

— Бэббл, — заметил небрежно развалившийся в своем кресле Игнас Тагг, — вы оправдываете свою фамилию(1). — Он разразился отрывистым хохотом, более подходившим на собачий лай.

— Вы тоже, — произнес, обращаясь к Таггу(2), Дункельвельт.

— Да заткнитесь же! — возопил Глен Белснор, лицо его раскраснелось и покрылось потом от энтузиазма, с которым он ковырялся паяльником во внутренностях передатчика. — Или, ей богу, мы так и никогда и не получим отеческих наставлений с этого паскудного спутника. Если вы тотчас же не замолчите, то мне придется встать и разорвать на куски вас, вместо того, чтобы сделать это с грудой металлического хлама, который я пытаюсь оживить. И, ей-ей, я получу большее удовольствие.

Бэббл поднялся, развернулся и вышел из комнаты.

Снаружи было прохладно, в это предвечернее время строения поселка отбрасывали длинные тени. Врач раскурил трубку (тщательно избегая при этом вызвать какие-либо неприятные реакции со стороны своего пищеварительного тракта) и стал размышлять над сложившимся положением. Наши жизни, — рассуждал он, — находятся в руках таких людишек, как Белснор. Здесь такие верховодят. В королевстве одноглазых, язвительно подумал он, в котором король — слепец, что за жизнь!

Почему всё-таки, я здесь оказался — вот какой вопрос его более всего мучил. И он не находил прямого ответа — только вопль, вызванный полным замешательством, издала его душа, да ещё промелькнули в его голове какие-то смутные образы, которые жаловались и стенали подобно негодующим пациентам в палате бесплатной благотворительной клиники. Назойливые эти образы бередили его совесть, тащили его назад, в мир прошлого, в беспорядочную суету последних лет его жизни на Орионе-17, назад к тем дням, когда с ним была Марго, последняя из работавших в его кабинете медсестер, с которой у него была длительная и скучная любовная связь, несчастливая любовь, погребенная под обрушившимся на неё нагромождением взаимных обид и недомолвок, и превратившая в трагикомедию жизнь как для него, так и для неё. В конце концов, она его бросила…, или он её? По сути, рассуждал он, каждый бросает кого-то другого, когда все становится слишком уж запутанным и готовым вот-вот развалиться даже без внешнего толчка только потому, что всему наступает свой предел. Мне ещё повезло, отметил он про себя, что я выпутался из этого положения своевременно и именно так, как я это сделал. Она ведь могла бы доставить мне кучу неприятностей. Дело-то ведь уже дошло до того, что она стала представлять из себя серьезную угрозу для его физического здоровья хотя бы уже одним тем, что у него стало катастрофически развиваться истощение.

Что верно, то верно, подумал он. Самое время поправить свой протеиновый баланс приемом витамина Е. Надо вернуться к себе. И ещё принять пару таблеток глюкозы, чтобы приостановить обезуглевоживание организма. При условии, что я не потеряю сознания по дороге. А если такое со мною случится, то кто сможет оказать мне помощь? Что, в самом-то деле, они сделают в этом случае? Ведь мое благополучие очень существенно для их выживания независимо от того, понимают ли они это сами или нет. Я им жизненно необходим, но настолько ли жизненно необходимы для меня они? В каком-то смысле это можно сказать лишь о Глене Белсноре. Они жизненно необходимы для меня постольку, поскольку они умеют или утверждают, что умеют квалифицированно решать задачи по поддержанию жизнеспособности этого дурацкого крохотного кровосмесительного поселка, в котором всем нам предстоит жить. Этой псевдосемьи, которая не функционирует как настоящая семья ни в одном из подобающих семье аспектов. Превеликое спасибо этим занудам из внешнего мира.

Мне нужно обязательно рассказать это Толлчифу и этому, как его там зовут, Морли. Рассказать Толлчифу, Морли и его жене — а она в общем-то совсем недурна собою — об этих занудах из внешнего мира, об этом здании, которое я видел…, видел настолько близко, что смог прочитать надпись над входом в него. Чего ещё не удалось сделать никому другому, насколько мне известно. По посыпанной гравием дорожке он направился к своему жилищу. Взойдя на пластиковое крыльцо жилого комплекса, он увидел четверых собравшихся вместе людей — Сюзи Смарт, Мэгги Уолш, Толлчифа и мистера Морли. Говорил Морли, его похожая на бадью средняя часть туловища выпячивалась над поясом, как огромная паховая грыжа. Интересно, отметил про себя Бэббл, чем это он питается? Картошкой и жареными бифштексами, обильно поливая все кетчупом и запивая пивом? Любителей пива всегда очень легко отличить. У них все лицо как бы в мелких крапинках, как раз там, где растут волоски, и мешки под глазами. Вид у них, такой, будто отечность так и прет у них отовсюду. И к тому же больные почки. И, разумеется, медно-красного цвета кожа.

Потакающий своим слабостям человек, подумалось ему, ну хотя бы вот этот Морли, никак не в состоянии уразуметь — просто ему это даже в голову прийти не может, — что он прямо-таки насыщает свой организм всевозможными ядами, что имеет своим результатом микроскопические закупорки сосудов, повреждения ответственных участков головного мозга. И все же он продолжает упорствовать в этом поглощении ядохимикатов. В неуправляемом сознанием процессе вызывания приятных вкусовых ощущений. Может быть, это даже своеобразное проявление действия биологического механизма выживания, ради пользы вида в целом производится выборочная прополка, в результате которой женщинам достаются более полноценные и более физически здоровые мужские особи. Он подошел к этим четверым и, засунув руки в карманы, стал слушать, о чем они говорят. Морли рассказывал в мельчайших подробностях о тех религиозных переживаниях, которые он, очевидно, испытал. Или делал вид, что испытал.

— … «Мой дорогой друг», так он ко мне обратился. Очевидно, я представлял для него определенную ценность. Он помог мне с перегрузкой… Это заняло немало времени, и мы успели о многом переговорить. Голос у него был негромкий, но я прекрасно разбирал все, что он говорил. Он не позволял себе ни одного лишнего слова и очень четко выражал свои мысли: в этом не было ничего мистического, как иногда думают. Так вот, мы загружали ялик и беседовали друг с другом. И ему захотелось благословить меня. Почему? Потому что — так он сказал — я как раз отношусь к тем, благополучие которых для него небезразлично. Он совершенно определенно высказался на сей счет, для него это было непреложным фактом. «Вы относитесь к тем людям, которые для меня много значат» — так он сказал или таким был смысл его слов. «Я хорошо отношусь к вам», — сказал он, — я ценю вашу огромную любовь к животным, сострадание к меньшим нашим братьям, которым пронизан весь строй вашего мышления. Сострадание — это основа личности, которой становится тесно в рамках индивидуальной обособленности, личности, которая возвышается над обыденностью. Именно такого типа личности мы стараемся отыскать». Тут Морли сделал паузу.

— Продолжайте, — зачарованно произнесла Мэгги Уолш.

— И тогда он промолвил нечто странное, — сказал Морли. — «Как я спас вас, вашу жизнь из сострадания к вам, так и ваша собственная великая способность к состраданию позволит вам спасти жизни, как физически, так и духовно, других людей». По всей вероятности, он подразумевал эту планету. Дельмак-О.

— Но он не сказал об этом прямо, — заметила Сюзи Смарт.

— У него не было необходимости в этом, — продолжал Морли. — Я знал, что он имел в виду; я прекрасно понимал все, что он говорил. Фактически, общаться с ним мне оказалось намного легче, чем с большинством моих знакомых. Я не говорю ни о ком из вас — ведь я в общем-то пока что с вами очень мало знаком, но вы, разумеется, меня понимаете. В нашем разговоре не было никаких абстрактных, символических рассуждений, никакого метафизического вздора, подобного тому, о чем частенько разглагольствовали перед тем, как Спектовский написал свою «Библию». Спектовский прав. Я могу подтвердить это, основываясь на своем личном опыте неоднократного общения с ним. Со Странником.

— Значит, вы с ним и раньше встречались? — спросила Мэгги Уолш.

— Несколько раз.

Тут не выдержал доктор Милтон Бэббл и произнес:

— Я видел его семь раз. И один раз встречался с Наставником. Так что, если сложить все это вместе, то у меня было восемь случаев сопричастности к Единственному Истинному Божеству.

Реакция четверых его собеседников оказалась различной. Сюзи Смарт окинула его скептическим взглядом; Мэгги Уолш выказывала полнейшее неверие: Толлчиф и Морли, казалось, слегка заинтересовались его словами.

— И дважды, — продолжал Бэббл, — с самим Заступником. Так что в сумме десять раз. На протяжении, разумеется, всей моей жизни.

— То, что вы услышали от мистера Морли об его опыте общения с Божеством, — спросил Толлчиф, — в основных своих чертах согласуется с вашим собственным?

Бэббл зафутболил носком камешек с крыльца; он поскакал по дорожке, ударился о ближайшую стенку и только там остановился.

— В общем и целом. Да, весьма во многом. Я полагаю, что мы можем в какой-то мере согласиться с тем, о чем говорит Морли. И все же…, тут он сделал многозначительную паузу, — я позволяю себе отнестись к этому с известной долей недоверия. Это был на самом деле Странник, мистер Морли? А не мог ли это быть проходивший мимо случайный рабочий, которому взбрело в голову выдать себя за Странника? Вам приходила в голову подобная мысль? О, я вовсе не отрицаю того факта, что Странник то и дело продолжает появляться среди нас — свидетельством тому мой собственный опыт.

— Я не сомневаюсь в том, что это был именно он, — сердито произнес Морли, — потому что он упомянул моего кота.

— О, вашего кота, — Бэббл ухмыльнулся как внешне, так и в душе. Ток крови разнес по всему его телу сладкое, до глубины души приятное ощущение забавности всего происходившего. — Так вот откуда исходит это ваше «великое сострадание к братьям нашим меньшим».

Чувствуя себя глубоко уязвленным. Морли распалился ещё больше.

— А откуда случайному бродяге знать о моем коте! Да к тому же в «Тэкел Упарсине» даже духу нет случайных бродяг. Там все вкалывают — так уж устроен киббуц. — Теперь вид у него был какой-то обиженный, даже несчастный.

В незаметно опустившейся на всех них темноте прогремел голос Глена Белснора.

— Скорей сюда! Я связался с этим чертовым спутником! Я сейчас вот-вот заставлю заработать его лентопротяжный механизм звукозаписи!

Бэббл, тронувшись с места, произнес:

— Не думаю, что ему удастся это сделать. — Как прекрасно он вдруг себя почувствовал, хотя толком даже и не понимал, почему. Это было как-то связано с Морли и его внушающим благоговейный страх рассказом о встрече со Странником. Который теперь казался уже далеко не внушающим благоговейный страх. Раз подобное явление было когда-то тщательно исследовано и притом лицом, которое могло вынести более зрелое, критическое суждение.

Все пятеро вошли в комнату для собраний и расселись среди остальных. Из громкоговорителей радиопередающего устройства Белснора неслись громкие статические атмосферные разряды, перемежавшиеся случайными звуками, похожими вроде бы на голоса. Грохот этот болезненно воздействовал на барабанные перепонки Бэббла, но он предпочитал помалкивать, изображая всем своим видом соответствующее серьезности обстановки внимание, которого к тому же требовал и их специалист по электронике.

— То, что мы сейчас ловим, это случайные помехи, — просветил их Белснор, перекрывая своим зычным голосом низкочастотный рев, раздававшийся в громкоговорителях. — Лента с записью ещё не начала проигрываться; передача записи не начнется до тех пор, пока я не передам на спутник соответствующий сигнал команды.

— Так включите поскорее ленту, — произнес Уэйд Фрэйзер.

— Давайте, Глен, давайте, включайте эту ленту, — стали раздаваться голоса со всех концов комнаты.

— О'кей, — произнес Белснор и, подняв руку, пробежался пальцами по клавишам и кнопкам, выступавшим перед ним над лицевой поверхностью панели управления. На панели стали зажигаться разноцветные сигнальные лампочки по мере того, как на борту спутника приходили в действие различные вспомогательные сервоустройства.

Из громкоговорителя раздался голос.

— Всех обитателей поселка на планете Дельмак-О приветствует генерал Тритон из «Интерпланет-Вест».

— Вот оно, — сказал Белснор. — Включилась лента.

— Да помолчите же, Белснор. Мы слушаем.

— Её можно прокрутить сколько угодно раз, — огрызнулся Белснор.

— Вы теперь собрались в полном составе, — продолжалось обращение к ним генерала Тритона из «Интерпланет-Веста». — Комплектование вашей группы по нашим расчетам, произведенным в Отделе Исследований, должно было завершиться не позднее четырнадцатого сентября по земному стандартному времени. Прежде всего, мне хочется объяснить, почему было организовано поселение на планете Дельмак-О, кем и с какой целью. В своей основе… — тут голос генерала неожиданно оборвался. — Вввииии… — завизжало в громкоговорителях. — Угххх. Аккккк. — Белснор в безмолвном унынии уставился на приемник. — Убббб, — ещё прозвучало в громкоговорителях, затем остались только статические разряды. Белснор сбавил громкость, и в комнате воцарилась тишина.

Спустя какое-то время её нарушил громкий хохот Игнаса Тагга.

— Что стряслось, Глен? — спросил Тони Дункельвельт.

— В передатчиках того типа, что используются на борту спутников, — заплетающимся языком стал лепетать Белснор, — имеется всего лишь две магнитные головки. Стирающая головка, которая первою стоит по ходу ленты, затем комбинированная — воспроизводящая и записывающая. А произошло вот что: эта вторая головка переключилась из режима воспроизведения в режим записи. Поэтому она стирает автоматически все, что было записано на пленке. У меня нет никакой возможности переключить режим её работы: она продолжает работать в режиме записи и, по всей вероятности, так будет до тех пор, пока не сотрется предыдущая запись со всей бобины.

— Но если она все сотрет, — произнес Уэйд Фрэйзер, — значит, запись будет навсегда для нас потеряна. Независимо от того, что вы сделаете.

— Верно, — подтвердил его предположение. Глен Белснор. — Она стирает и ничего не записывает. А я не в состоянии изменить режим её работы. Вот, глядите, — он перещелкнул несколько тумблеров на панели. — Ровным счетом ничего. Головку зациклило. И с этим ничего не поделаешь. — С этими словами он вырубил главный выключатель питания, чертыхнулся в сердцах, сел, снял очки и стал вытирать пот со лба. — Боже ты мой, а ведь поначалу все так ладилось.

В громкоговорителях раздался громкий отрывистый щелчок, после чего они смолкли навсегда. Все находившиеся в комнате оцепенеломолчали. Говорить было нечего.

Глава 5

— Единственное, что мы можем сделать, — предложил Глен Белснор, — это выйти с передачей на релейную радиосеть и попробовать связаться с Террой, чтобы уведомить генерала Тритона из «Интерпланет-Веста» о том, что произошло, о полном провале нашей попытки получить его наставления. В сложившихся обстоятельствах руководство несомненно пожелает — и оно в состоянии это сделать — выслать связную ракету в нашем направлении. На её борту будет другая магнитная лента, которую мы сможем прослушать прямо здесь. — Он ткнул пальцем в сторону лентопротяжного механизма, смонтированного на одной из дек их приемо-передающей стойки.

— И сколько это займет времени? — спросила Сюзи Смарт.

— Я ещё ни разу не пробовал выйти на радиорелейную сеть отсюда, — признался Глен Белснор. — Ничего не могу сказать определенного. Надо пробовать. Может быть, нам это удастся сделать с первого же захода. Но даже в самом худшем случае на это уйдет не более двух-трех дней. Единственная трудность здесь вот в чем, — он потер небритый подбородок. — Возможно, нужно знать секретный код. Не исключено, что Тритону совсем не хочется, чтобы имелась возможность передачи запросов по радиорелейной сети, откуда любой, располагающий современным приемником, мог бы перехватить его. И его реакция в этом случае может быть такова, что он просто проигнорирует наш запрос.

— Если это так, — отозвался вдруг Бэббл, — то нам не остается ничего другого, как упаковаться и драпать отсюда. Немедленно.

— А каким образом? — ухмыльнувшись, произнес Игнас Тагг. Все дело в яликах, подумал Сет Морли. У нас нет никаких других транспортных средств, кроме мертвых, израсходовавших все свое топливо яликов, но даже если нам и удалось бы заправиться топливом — ну скажем, перекачав остатки топлива из каждого, чтобы наполнить топливный бак хотя бы одного из них, — на борту ялика отсутствует навигационное оборудование, с помощью которого можно было бы проложить требуемый нам курс. В памяти навигационного устройства каждого ялика имеются только две координаты — планеты Дельмак-О и исходной точки отправления — и совершенно отсутствуют координаты «Интерпланет-Веста», вследствие чего эти устройства не имеют никакой для нас ценности. Может быть, мелькнуло у него в голове, именно поэтому нам предписывалось прибывать сюда только на яликах?

Мы все являемся объектом какого-то эксперимента, в отчаянье подумал он. Вот, вот — над нами кто-то экспериментирует. Не исключено, что на пленке в лентопротяжке спутника никогда и не было никаких инструкций. Может быть, все было подстроено с самого начала именно таким образом.

— Попробуйте связаться с кем-нибудь из дежурных релейной сети, — предложил Толлчиф. — Может быть, вам это удастся сделать прямо сейчас.

— А почему бы и нет? — согласился Белснор. Он снова включил аппаратуру, нахлобучил на голову наушники, стал лихорадочно вращать рукоятки управления, включать одни цепи, выключать другие. Все остальные ждали в абсолютной тишине и внимательно следили за его манипуляциями. Как если бы, подумал Морли, от этого зависели наши жизни. И вполне возможно, что так оно и есть на самом деле.

— Ну что? — не выдержала в конце концов Бетти Джо Берм.

— Ничего, — ответил Белснор. — Попробую — ка видеоканал. — Засветился небольшой телеэкран. По нему побежали ровные строки, то и дело перекрывавшиеся рябью статических помех. — Это как раз та частота, на которой работает релейная сеть. Мы должны были поймать изображение.

— Но не ловим, — мрачно заметил Бэббл.

— Да, не ловим, — Белснор продолжал вращать рукоятки — Сейчас совсем не так, как в прежние добрые времена, — тяжело вздохнув произнес он, — когда можно было крутить конденсаторы переменной емкости приемных контуров, пока не поймаешь нужный сигнал. Сейчас все гораздо сложнее. — Он неожиданным движением выключил силовое питание. Экран погас, а в громкоговорителях смолкли атмосферные разряды.

— В чем дело? — спросила Мэри Морли.

— Нам так и не удалось выйти в эфир, — пояснил Белснор.

— Что? — почти одновременно воскликнули в изумлении все находившиеся в комнате.

— Мы ничего не передаем. Я не могу выйти на их сеть, а если мы не находимся в эфире, то как они могут подцепить наш сигнал? — Он откинулся назад и весь аж задрожал от возмущения. — Это заговор, гнусный заговор.

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — резко спросил у него Уэйд Фрэйзер. — Вы считаете, что это сделано умышленно?

— Не я собирал этот передатчик, — сказал Глеи Белснор. — Не я монтировал эту приемную аппаратуру. В течение последнего месяца, с того самого первого дня, что я здесь, я непрерывно производил пробные выходы в эфир. Я поймал несколько передач со станций этого звездного скопления и мы сами производили передачу. Казалось, что все функционирует вполне нормально. И вот тебе на. — Он глянул вниз, лицо его внезапно оживилось. — О, — вдруг произнес он и кивнул. — Да, я понял, что произошло.

— Нечто плохое? — спросил Бен Толлчиф.

— Когда спутник принял мою команду активировать лентопротяжный механизм и перейти в режим передачи, — сказал Белснор, — он переправил этот сигнал назад. Передал команду этой аппаратуре, — он показал на стоявшую перед ним приемо-передающую стойку. — Эта команда заблокировала абсолютно все. Она свела на нет все мои настройки. Мы теперь ничего не принимаем и ничего не передаем, независимо от того, какие команды я задаю той груде металлолома. Мы отрезаны от эфира, и, по всей вероятности, требуется ещё один сигнал со спутника, чтобы это все снова начало нормально функционировать. — Он покачал головой. — Что нам остается делать, как не восхищаться этим? Мы передали свой первичный запрос на спутник, он в ответ переслал свой сигнал блокировки. Это как в шахматах — на каждый ход есть свой ответ. Причем я сам привел в действие весь этот адский механизм. Как крыса в клетке, пытающаяся отыскать тот рычаг, после нажатия на который ей в клетку падает сыр и наткнувшаяся на другой рычаг, прикосновение к которому сопровождается ударом электрического тока. — В его голосе звучала горечь поражения.

— Разберите передатчик и приемник, — предложил Сет Морли. — Отыщите блокировку и соберите все заново, убрав её.

— В этой аппаратуре, наверное, — даже, черт возьми, несомненно, — имеется компонент, который может её полностью вывести из строя. Он либо уже уничтожил жизненно важные элементы, либо сделает это, как только я попытаюсь устранить блокировку. У меня нет запасных деталей. Если будут уничтожены там и здесь определенные цепи, у меня нет никакой возможности их восстановить.

— А луч автопилота, — спросил Морли, следуя которому я сюда добирался? Вы можете переслать нужное сообщение с его помощью?

— Лучи автопилота работают только первые восемьдесят или девяноста тысяч миль, после чего их действие прекращается. Разве не на этом удалении вы поймали свой сигнал, с помощью которого совершили здесь посадку?

— Да, примерно, — признался Морли.

— Мы полностью изолированы, — сказал Белснор. — И сделано это фактически в течение всего лишь нескольких минут.

— Что мы должны сделать, — сказала Мэгги Уолш, — так это подготовить общее прошение — молитву. Мы можем, вероятно, передать его с помощью эманации своих собственных желез, если нам удастся её сделать достаточно короткой.

— Я могу помочь приготовить такое прошение, если это выход из положения, — сказала Беттти Джо Берм. — Поскольку я опытный лингвист.

— Это самое крайнее средство, — заметил Белснор.

— Нет, не самое крайнее средство, возразила Мэгги Уолш, а весьма эффективный, неоднократно апробированный метод получения помощи. Мистер Толлчиф, например, попал сюда благодаря именно такому прошению.

— Но оно прошло по радиорелейной сети, — заметил Белснор. — У нас же нет возможности выйти на эту сеть.

— У вас нет веры в прошение? — ехидно произнес Уэйд Фрэйзер.

— Да, у меня нет веры в молитву-прошение, — ответил Белснор, — если оно не подкреплено соответствующими электронными средствами. Спектовский прямо указывал на это: если нужно, чтобы прошение возымело должный эффект, оно должно быть передано с помощью электронных устройств через сеть планет «Обителей Богов», чтобы достичь всех Манифестаций Божества.

— Я предлагаю, — сказал Морли, — передать наше общее прошение насколько можно дальше от поверхности этой планеты с помощью луча автопилота. Если мы сможем спроецировать его на восемьдесят или девяноста тысяч миль отсюда, то Божеству будет легче его уловить, поскольку сила притяжения его к поверхности планеты обратно пропорциональна эмоциональной силе прошения, а это означает, что если нам удастся передать прошение на как можно большее расстояние от планетарной массы, то значительно повысится математическая вероятность того, что прошение достигнет какой-либо из Манифестаций. Сам Спектовский упоминает это, я просто не помню, где. В конце, как мне кажется, одного из приложений к «Библии».

— Законы Терры запрещают сомневаться в эффективности прошений. Это нарушение гражданского кодекса как метрополии, так и всех колоний «Интерпланет-Веста», — злорадно заметил Уэйд Фрэйзер.

— И вы не погнушаетесь составить соответствующий донос, — в тон ему произнес Игнас Тагг.

— Никто не собирается ставить под сомнение действенность молитв, — глядя на Фрэйзера с нескрываемой враждебностью, произнес Бен Толлчиф. — Мы просто не можем прийти к согласию в отношении выбора наиболее эффективного способа передачи их. — Он поднялся со своего места. — Что-то пить захотелось, — сказал он. — Прощайте. — Он вышел из комнаты, причем походка его была не очень-то твердой.

— Неплохая мысль, — сказала Сюзи Смарт, обращаясь к Сету Морли. — Я тоже не прочь выйти. — Она поднялась, с машинальной улыбкой на лице, лишенной какого-либо чувства. — Ведь это в самом деле ужасно, разве не так? Не могу поверить, что генерал Тритон мог сделать такое умышленно. Это, скорее всего, какая-то ошибка. Неисправность электроники, о которой ничего не известно администрации. Вы с этим не согласны?

— Генерал Тритон, судя по тому, что я о нем слышал, — сказал Морли — человек безупречной репутации.

На самом деле он никогда не слышал вообще о генерале Тритоне, но ему казалось, что неплохо именно в таком духе высказаться, чтобы приободрить Сюзи. Они все сейчас нуждаются в словах ободрения, и если это поможет укрепить их веру в то, что генерал Тритон — человек, безусловно, достойный уважения, то пусть так оно и будет, — ему, во всяком случае, так этого хотелось. Вера в гражданскую власть, так же как и в непогрешимость религии — естественная потребность цивилизованного человека, без этого вряд ли можно было бы жить.

— Так к какому же аспекту Божества нам следовало бы обратиться с прошением? — спросил д-р Бэббл у Мэгги Уолш.

— Если вы хотите, чтобы время откатилось назад, ну скажем, к тому моменту, который предшествовал времени получения назначения на эту планету каждым из нас, — объяснила Мэгги, тогда это должен быть Наставник. Если же вы хотите, чтобы Божество стало на нашу сторону и ситуация изменилась для всех нас к лучшему, тогда следует обращаться к Заступнику. Если же мы, каждый по-одиночке, желает получить помощь в отыскании выхода из…

— Надо обратиться ко всем троим, — с дрожью в голосе произнес Берт Кослер. — Пусть Божество само решает, к какой из его ипостасей оно прибегнет, чтобы оказать нам помощь.

— Может статься, что оно не пожелает прибегнуть ни к одной, — язвительно заметила Сюзи Смарт. — Нам лучше самим решить этот вопрос. Разве это не является одной из составных частей искусства молиться?

— Верно, — согласилась Мэгги Уолш.

— Пусть кто-нибудь сядет писать молитву, — предложил Уэйд Фрэйзер. — Начать следовало бы вот так: «Благодарим Вас за всю ту помощь, которую Вы оказывали нам в прошлом. Мы не решаемся побеспокоить Вас снова, понимая насколько велика Ваша занятость, но положение, в котором мы оказались, таково… — тут он сделал паузу и задумался. — А каково, в общем-то, наше положение? — спросил он Белснора. — Мы, что, всего лишь хотим, чтобы стал исправным наш передатчик?

— Гораздо большего, чем это, — произнес Бэббл. — Мы хотим покинуть эту планету и больше уже никогда не видеть этот Дельмак-О.

— Если передатчик заработает, — сказал Белснор, — мы сможем это сделать сами. — Он стал обкусывать ногти на пальцах правой руки. — Мне кажется, что нам следовало бы просить о доставке сюда запасных деталей для передатчика, а об остальном мы и сами позаботимся. Не следует обременять Божество своими домогательствами — чем меньше в молитве просишь, тем лучше. Разве не об этом говорится в «Библии»? — он повернулся к Мэгги Уолш.

— На странице 158, — сказала Мэгги, — Спектовский пишет так:

«Душа краткости — а мы живем короткий век — острый ум. И когда дело касается искусства молиться, то количество необходимого ума обратно пропорционально длительности молитвы» — Тогда давайте скажем просто, — предложил Белснор, — Странник-по-Земле, помоги нам найти запчасти к передатчику.

— А мне кажется, что надо, — возразила ему Мэгги Уолш, — попросить мистера Толлчифа составить молитву, раз он добился такого быстрого успеха в исполнении своей предыдущей просьбы. Очевидно, он знает, к каким выражениям лучше всего прибегнуть.

— Ступайте к Толлчифу, — сказала Бэббл. — Он сейчас, наверное, перетаскивает свой скарб с ялика в отведенное ему жилое помещение. Кто-нибудь должен его найти.

— Я пойду, — отозвался Сет Морли, встал и вышел из комнаты для собраний в темноту быстро опустившейся на планету ночи.

— Это была очень неплохая мысль, — услышал он слова Бэббла и голоса других, к нему присоединившихся.

Оставшиеся в комнате для собраний хором одобряли предложение Мэгги Уолш.

Он продолжал идти, осмотрительно выбирая свой путь — в этом все ещё незнакомом ему поселке так легко заблудиться. Может быть, мне следовало упросить, чтобы со мной пошел кто-нибудь ещё, засомневался было он. В одном из домиков впереди виднелся свет в окне. Может быть, он как раз здесь, решил Сет Морли, и направился к входу.

Бен Толлчиф выпил все до дна, зевнул провел пальцами по горлу, зевнул ещё раз и нескладно поднялся. Пора идти, так сказал он самому себе. Я всё-таки надеюсь, подумал он, отыскать в темноте свой ялик.

Он вышел наружу, ступил на посыпанную гравием дорожку и медленно побрел в том направлении, где, как он считал, должны были находиться ялики. Почему это нигде здесь не горят фонари наружного освещения, не без удивления подумал он, но затем догадался, что другие поселенцы были слишком заняты, чтобы включить фонари. Поломка передатчика настолько отвлекла всех их, что они забыли обо всем остальном, и это было вполне понятно. Почему же это меня там нет, вдруг задался он важным вопросом. Я, что, не принадлежу к этому коллективу людей? Но эти люди ещё не составляют коллектив — это пока совокупность ориентированных только на самих себя индивидуумов, непрерывно донимающих друг друга своим визгом и воплями. Находясь в их компании, он испытывал ощущение, будто нет у него здесь, ничего такого, что связывало бы его с другими. Он чувствовал себя затесавшимся среди них бесполезным бродягой, а между тем все его естество жаждало работы, физической нагрузки; вот как раз сейчас подобное побуждение вытолкнуло его из комнаты для собраний и привело туда, где он жил, а теперь оно же побудило его брести сквозь ночную тьму в поисках своего ялика.

Впереди тьму ночного неба заслонило нечто ещё более черное, что по мере приближения стало принимать смутные человеческие очертания.

— Толлчиф?

— Да, — ответил он. — Кто это?

— Морли. Меня послали за вами. Хотят, чтобы именно вы составили молитву-прошение, поскольку вам сопутствовала такая крупная удача всего лишь пару дней тому назад.

— Не ждите от меня составления просьб, — жестко отрубил Толлчиф и ещё плотнее сцепил зубы от испытываемой им горечи. — Смотрите, куда завела меня эта последняя моя просьба — теперь я застрял здесь вместе со всеми вами. Не обижайтесь, я только хочу сказать… — тут он как-то неопределенно мазнул рукой. — Это очень жестоко и совсем негуманно таким-то вот образом откликнуться на мое прошение, учитывая сложившееся здесь положение. Ведь это все было заранее известно.

— Я разделяю ваши чувства, — сказал Морли.

— Почему вам это не сделать самому? Вы совсем недавно встречались со Странником, прибегнуть к вашим услугам было бы гораздо умнее с их стороны.

— Я не силен в прошениях. И я ведь не вызывал к себе Странника. Это он сам явился мне.

— Вы не против вместе со мною пропустить пару рюмочек? — спросил Толлчиф. — А после этого, может быть, подсобите мне перетащить мое барахло в комнату, а там посмотрим, что будем делать дальше.

— Мне самому надо перетащить свои пожитки.

— Оригинальное отношение к самой мысли об оказании взаимопомощи.

— Если бы вы помогли мне…

— Мы ещё встретимся позже, — сказал Толлчиф и продолжил нетвердой походкой начатый им маршрут, держась в темноте за стены и то и дело спотыкаясь, пока вдруг, неожиданно для самого себя, не уткнулся в зазвеневший от удара металлический корпус. Ялик. Он всё-таки нашел то место, что искал. Теперь оставалось только выяснить, какой из яликов его собственный.

Он оглянулся — Морли и след простыл, он был совершенно один.

Почему этот парень не захотел мне помочь, спросил он у самого себя. Ведь мне никак не обойтись без помощника, если я захочу перетащить все эти коробки. Ну-ка, поглядим, подумал он. Если б я сумел включить посадочные огни ялика, я мог бы все отчетливо разглядеть. Он отыскал штурвал запорного механизма, повернул его, рывком распахнул дверь. Автоматически включилось дежурное освещение, теперь он уже мог хоть что-то видеть. Наверное, я возьму только одежду, туалетные принадлежности и свой экземпляр «Библии», так решил он. И буду читать «Библию», пока совсем не усну. Я очень устал. Пилотирование ялика вконец меня вымотало. А тут ещё и поломка передатчика. Полный крах.

С чего это я попросил у него помощи? Ведь я его совсем не знаю, да и он меня едва ли знает. Перетаскивать собственное барахло — это моя личная проблема. У него достаточно своих забот.

Он подхватил коробку с книгами и стал тащить её со стоянки яликов в направлении — он надеялся, что выбрал его, в общем-то, верно, — своего жилья, надо где-нибудь раздобыть карманный фонарик, решил он, бредя вперевалку, сам не зная куда. И, черт побери, я забыл выключить посадочные огни… Все идет как-то наперекосяк, понял он. Не лучше ли уж вернуться и присоединиться к остальным? Или вот дотащу одну только эту коробку, потом дерну ещё рюмку-другую, а к тому времени, возможно, большинство из них уже покинет комнату для собраний и сможет мне помочь. Ворча себе под нос и потея, он всё-таки добрался по посыпанной гравием дорожке до темного, не подающего каких-либо признаков жизни строения, которое давало кров обитателям поселка. Все окна были темными. Значит, все ещё продолжают совместные попытки состряпать приличествующее сложившейся ситуации прошение. Одна мысль об этом вызвала у него непроизвольный смех. Они, наверное, будут корпеть над этим текстом, придираясь друг к другу, всю ночь, решил он, и снова рассмеялся, но на этот раз уже с нескрываемым злорадством.

Свое собственное жилье он отыскал только благодаря тому факту, что дверь в него была распахнута настежь. Войдя внутрь, он выронил коробку с книгами на пол, тяжело вздохнул, выпрямился во весь рост, включил все лампы…, и вот так, стоя, внимательно обследовал крохотную комнатенку, в которой были только туалетный столик и кровать. Кровать ему не понравилась: она показалась ему маленькой и жесткой. «Боже ты мой», только и вымолвил он и присел на кровать. Вынув несколько книг из коробки, он стал дальше рыться в её содержимом, покуда не наткнулся на бутылку виски «Питер Доусон». Отвинтил крышку и с торжественным видом сделал несколько глотков прямо из горлышка.

Через открытую настежь дверь хорошо просматривалось ночное небо. Он заметил, как тускло мерцают звезды в неспокойной атмосфере планеты, затем небо на какое-то мгновенье прояснилось. В плотной атмосфере этой планеты, подумал он, нелегко различать созвездия.

Неожиданно, в дверях, закрыв от его взгляда звезды, возникло нечто серое, огромное и бесформенное.

Оно держало что-то вроде трубы и направило эту трубу прямо на него. Он увидел телескопический прицел на трубе и спусковой механизм. Кто это? Что это? Он весь напрягся, стараясь получше присмотреться, и тут услышал слабый отрывистый хлопок. Серая тень отодвинулась в сторону, и снова в дверном проеме появились звезды. Но теперь они стали совсем другими. Он увидел, как две звезды столкнулись одна с другой, вызвав яркую вспышку новой звезды. Она загорелась на фоне ночного неба, как ракета, а затем, он и это заметил, начала быстро гаснуть. Он наблюдал, как она из яркой огненной сферы стала превращаться в тусклый шар мертвого железа, а затем увидел, как и он, охлаждаясь, совершенно померк. Вместе с этой звездой стали гаснуть и другие звезды по соседству. Он видел, как силы энтропии, любимый метод, к которому столь часто прибегает Форморазрушитель, сжимают звезды в тусклые красноватые угольки, а затем превращают и вовсе в бесплотную пыль. Пелена тепловой энергии однородной массой накрыла весь мир, а с ним — и ту странную небольшую планету, к которой он отнюдь не испытывал любви, не испытывал впрочем потребности в этом чувстве вообще.

Эта планета гибнет, понял он. Вся вселенная. Горячий туман все сильнее укутывал окружающее, однако одновременно становился все более прозрачным, пока не превратился всего лишь в легкую дымку, не более: сквозь неё слабо просвечивалось небо, а затем все затрепетало и стало размытым, даже однородное тепловое поле теперь иссякло. Как странно и чертовски ужасно, подумал он. С этой мыслью он поднялся и сделал шаг в направлении двери.

А там, все ещё стоя на ногах, скончался.

* * *

Тело его обнаружили часом позже. Сет Морли стоял вместе со своей женой, затертый сзади, в толпе, тесно набившейся в крохотной комнатенке. Только одна мысль не выходила у него из головы: ЧТОБЫ НЕ ДАТЬ ЕМУ ВОЗМОЖНОСТИ ПОМОЧЬ В СОСТАВЛЕНИИ ПРОШЕНИЯ.

— Это та же самая сила, что вывела из строя передатчик, — сказал Игнас Тагг. — Они знали. Они знали, что, если бы он составил прошение, оно бы дошло до адресата. Даже без посредничества релейной сети. Вид у него был хмурый и напуганный. У всех был такой вид, что не ускользнуло от внимания Морли. Лица при том освещении, что было в комнате, казались свинцово — серыми, как бы высеченными из камня. Как, подумалось ему, у тысячелетней давности идолов.

Время, продолжал размышлять он, как бы смыкается вокруг нас. Как будто будущее пропало, пропало для всех нас. Не только для одного Толлчифа.

— Бэббл, вы можете определить причину смерти? — спросила Бетти Джо Берм.

— В какой-то мере. — Д-р Бэббл присел на корточки рядом с телом Толлчифа и стал тут и там прощупывать его. — Видимых следов крови нет. Смерть, как сами понимаете, вполне могла быть естественной. Она могла наступить вследствие сердечной недостаточности. Но мог он и быть убит из теплового оружия с близкого расстояния…, впрочем, в этом случае, я бы нашел следы ожогов. — Он расстегнул воротник Толлчифа, стал прощупывать грудную клетку. — Это вполне мог сделать кто-либо из нас, — произнес он. — Не следует исключать такой возможности.

— Это их рук дело, — заключила Мэгги Уолш.

— Возможно, — произнес Бэббл. — Я сделаю все, что в моих силах. — Он кивнул Таггу, Уэйду Фрэйзеру и Глену Белснору. — Помогите мне отнести тело в лазарет. Я приступлю к вскрытию, не мешкая.

— Никто из нас даже не успел толком с ним познакомиться, — сказала Мэри.

— Как мне кажется, я, пожалуй, последним его видел, — высказался Сет Морли. — Он хотел перенести вещи из ялика в свою комнату. Я сказал ему, что помогу чуть попозже, когда освобожусь сам. У него, как мне показалось, настроение было препаршивейшее. Я пытался убедить его в том, что он крайне необходим нам для составления прошения, но он, казалось, не выказывал к этому ни малейшего интереса. Он только хотел перенести свои вещи. Морли испытывал горькие угрызения совести. Если бы я тогда помог ему, подумал он, Толлчиф сейчас был бы жив. А может быть, прав всё-таки Бэббл — возможно, — это сердечный приступ, вызванный переноской тяжелых коробок. Он ткнул ногой в коробку с книгами, пытаясь определить, могли ли быть тому виной эти книги и его отказ оказав помощь. Ко мне взывали о помощи, а её не сказал, эта мысль никак его не покидала.

— Вы не заметили у него проявления каких-либо признаков, сопутствующих совершению самоубийства? — спросил у Сета Морли доктор Бэббл.

— Нет.

— Очень странно, — произнес Бэббл и устало покачал головой, — ладно, давайте перенесем тело в лазарет.

Глава 6

Четверо мужчин пронесли тело Бена Толлчифа через весь погруженный к ночную тьму поселок. В лицо им бил холодный ветер, и они, дрожа, тесно прижимались друг к другу, противостоя все возрастающей враждебности к ним планеты Дельмак-О — той враждебности, которая уже погубила Толлчифа.

Бэббл включил все имевшиеся в лазарете осветительные приборы. В конце концов они возложили тело Толлчифа на высокий обитый металлом операционный стол.

— Как мне кажется, нам лучше разойтись по своим комнатам и оставаться там, пока доктор Бэббл не завершит вскрытие, — не переставая дрожать, предложила Сюзи Смарт.

Ей возразил Уэйд Фрэйзер.

— Будет лучше, если мы станем держаться вместе, во всяком случае, пока доктор Бэббл не огласит результат вскрытия. И я также думаю, что при данных непредвиденных обстоятельствах, учитывая это ужасное событие в нашей жизни, нам нужно немедленно избрать руководителя, человека сильного, который сумеет удержать нас вместе как единый коллектив, ведь пока мы фактически таковым не являемся, а сейчас это особенно необходимо. Все согласны со мною?

— Да, — после некоторой паузы произнес Глен Белснор.

— Мы можем проголосовать, — предложила Бетти Джо Берм. — Выбрать руководителя демократическим способом. Но я считаю, что нам нужно отнестись к этому со всей ответственностью. — Она стала тщательно подбирать слова, чтобы не быть неправильно понятой. Не следует наделять руководителя слишком большой властью. Мы должны сохранить за собой право отозвать его случае, если он перестанет нас удовлетворять. Тогда мы сможем проголосовать за его смещение и выбрать в качестве руководителя кого-нибудь другого. Но пока наш избранник является руководителем, мы обязаны ему повиноваться — ведь не в наших же интересах, чтобы он был слишком слабым. Если он будет бессильным, то положение наше будет точно таким же, как сейчас. Мы будем просто сборищем отдельных личностей, которые не в состоянии действовать сообща даже перед лицом смерти.

— Тогда давайте не будем расходиться по своим углам, а вернемся в комнату для собраний, — предложил Тони Дункельвельт, — чтобы начать выборы. Иначе нас могут всех поубивать до того, как мы выберем руководителя. Нам нельзя ждать, сложа руки.

Вместе они угрюмо прошествовали из лазарета доктора Бэббла в комнату для собраний. Приемник и передатчик все ещё были включены. Входя в комнату, каждый из них слышал низкий, монотонный гул.

— Такой большой, — сказала Мэгги Уолш, глядя на передатчик, — и такой бесполезный.

— А вам не кажется, что нам бы стоило вооружиться? — спросил Берт Кослер, потянув за рукав Морли. — Если кто-то намеревается убить всех нас…

— Давайте подождем, что скажет Бэббл о результатах вскрытия.

— Мы будем голосовать поднятием рук, — поудобнее усаживаясь, деловым тоном объявил Уэйд Фрейзер. — Пусть все сидят тихо, а я буду зачитывать фамилии и вести подсчет. Такая процедура всех устраивает?

— В его голосе зазвучали язвительно — насмешливые нотки, и это не очень-то понравилось Сету Морли.

— Вам не добиться своего избрания, — бросил с места Игнас Тагг, — как сильно вы бы не стремились к этому. Никто из собравшихся в этой комнате, не намерен позволить кому-нибудь вроде вас командовать нами. — Он ещё удобнее развалился в кресле, закинул ногу на ногу и вынул из кармана пиджака сигарету с настоящим табаком.

Одновременно с тем, как Уэйд Фрэйзер зачитывал фамилии и вел подсчет голосов, несколько других участников голосования делали свои собственные пометки. Они не доверяют точности подсчета Фрэйзера, сообразил Сет Морли. И в душе своей не упрекал их за это.

— Наибольшее число голосов подано, — объявил Фрэйзер после того, как был зачитан весь список, — за Глена Белснора. При этом он с нарочитой небрежностью отшвырнул список. Как, если бы, подумал Морли, психолог этим жестом хотел сказать: «Ну что, ребятки, валяйте, пропадайте тут сами без меня. Ведь это ваши жизни, вот и разбрасывайтесь ими, как хотите». Но самому Морли показалось, что Белснор — совсем неплохой выбор. Сам он проголосовал за электронщика, и теперь, несмотря на разочарование Фрэйзера, был доволен результатом выборов. А судя по тому, как облегченно вздохнули и расслабились остальные, он догадался, что и их всех тоже устроил такой исход голосования.

— Пока будем дожидаться доктора Бэббла, — предложила Мэгги Уолш, — нам, пожалуй, следовало бы сообща вознести групповое прошение о немедленном даровании бессмертия душе усопшего мистера Толлчифа.

— Читайте «Библию» Спектовского, — сказала Бетти Джо Берм. Она запустила руку к себе в карман, извлекла свой собственный экземпляр и передала его Мэгги Уолш. — Читайте тот абзац на странице 70, в котором говорится о Заступнике. По-моему, сейчас именно к Заступнику нам следует обратиться.

Мэгги Уолш нараспев стала произносить слова, которые и без того все знали наизусть.

— «Своим появлением в истории и мироздании Заступник предложил себя в качестве жертвы, благодаря которой воздействие на людей Проклятия могло быть частично сведено на нет. Удовлетворенное искуплением Его собственных деяний этою своею Манифестацией, символизировавшей хотя и частичную, победу над силами хаоса. Божество «умерло», а затем вновь явило Себя миру, дабы указать на то, что Ему удалось одержать верх над Проклятием, а, следовательно, и смертью, и, совершив это, восполнялось концентрическими кругами к Самому Богу Единому». И я добавлю ещё один абзац, имеющий прямое отношение к нашему случаю. «Следующим же — и последним — кругом является День Сличения, когда небеса свернутся снова в свиток, и каждое суть живущее — а следовательно и все существа: как обладающие разумом люди, так и человекоподобные организмы внеземного происхождения, — будут примирены с Изначальным Божеством, от единства бытия которого и произошло все сущее (с возможным исключением Форморазрушителя)». — Здесь она позволила себе короткую передышку, а затем произнесла. — Повторяйте, что я говорю, вслед за мною, все без исключения, повторяйте вслух или в мыслях своих.

Они подняли головы и устремили взоры прямо перед собою, как это надлежало делать в подобные случаях, чтобы Божеству было как можно легче их услышать.

— Мы не были достаточно близко знакомы с мистером Толлчифом.

Все вслед за нею повторили:

— Мы не были достаточно близко знакомы с мистером Тодлчифом.

— Но он показался нам прекрасным человеком.

Все повторили вслед за нею и эти её слова.

Мэгги несколько замялась, призадумалась, затем произнесла.

— Изымите его из реального времени и тем самым сделайте его бессмертным.

Все повторили.

— Восстановите его таким, каким он был до того, как стал жертвой коварства Форморазрушителя.

Все начали повторять:

— Восстановите его таким… — тут все замолчали, так как в комнату вошел весь взъерошенный доктор Милтон Бэббл.

— Мы должны завершить молитву, — сказала Мэгги.

— Вы успеете это сделать в другой раз, — возразил доктор Бэббл. — Мне удалось установить причину смерти. — Он заглянул в принесенные с собою несколько листов бумаги. — Это обширное воспаление бронхиальных отростков вследствие неестественного содержания гистамина в крови, что привело к сужению дыхательных путей: точной причиной смерти явилось удушье как реакция на аллерген неоднородного состава. Его, должно быть, укусило какое-то насекомое или он прикоснулся нечаянно к какому-то растению, когда разгружал свой ялик. Насекомое или растение содержало вещество, которое вызвало у него страшнейшую аллергию. Помните, какою больною была Сюзи Смарт в течение первой недели своего пребывания здесь, когда задела ветку какого-то напоминающего крапиву куста? И Кослер… — тут он сделал жест в сторону престарелого завхоза. — Если бы он тогда не обратился ко мне немедленно, то он тоже бы умер. В случае Толлчифа ситуация оказалась крайне неблагоприятной. Он ушел вечером один, и никого не оказалось поблизости, кто бы мог обнаружить, в каком он очутился состоянии. Он умер один, но если бы мы там были, его можно было бы спасти.

Наступившее молчание первой нарушила, не поднимаясь со своего места, Роберта Рокингхэм. Она сидела, укрыв ноги огромным пледом.

— Ну, мне кажется это заявление гораздо более ободряющим, чем наши собственные рассуждения. Весьма возможно, что никто не задается целью погубить нас… что в самом деле, просто замечательно, разве не так? — Она обвела взором присутствующих, вся обратившись в слух, чтобы не упустить чье — либо высказывание.

— Наверное, — как-то отрешенно произнес Уэйд Фреэйзер, сделав кислую мину.

— Бэббл, — сказал Игнас Тагг, — мы тут голосовали без вас.

— Черт возьми, ну и что из того? — вскипела Бетти Джо Берм. — Ну так проголосуем ещё раз.

— Вы выбирали одного из нас в качестве руководителя? — удивился Бэббл. — Не принимая во внимание мою роль во всем, что здесь происходит? Так что же вы решили?

— Выбрать меня, — отозвался Глен Белснор.

Бэббл, казалось, стал совещаться с самим собой.

— Ну что ж, нет ничего плохого, как я полагаю, — произнес он в конце концов, — в том, что нашим руководителем будет Глен.

— Он победил с перевесом в три голоса, — заметила Сюзи Смарт.

Бэббл одобрительно кивнул.

— Меня это удовлетворяет в любом случае.

К Бэбблу подошел Сет Морли, глянул на него в упор и спросил:

— Вы абсолютно уверены в причине смерти?

— Нисколько в том не сомневаюсь. Я располагаю оборудованием, которое позволяет определить…

— Вы нашли где-нибудь на его теле след от укуса насекомого?

— Вообще-то…, нет, — ответил Бэббл.

— А возможное место, которым он поцарапался или хотя бы прикоснулся к листу растения?

— Нет, — сказал Бэббл, — но это не является существенным аспектом подобного обследования. Некоторые здешние насекомые столь малы, что только проверка под микроскопом может выявить те места, куда насекомое могло укусить или ужалить, а для этого потребуется несколько дней.

— Но вы удовлетворены результатами вскрытия, — произнес Белснор, тоже подойдя к врачу вплотную. Он стоял, сложив руки на груди, и раскачивался взад-вперед на пятках.

— Вы отдаете себе отчет в том, что будет означать ваша ошибка?

— Что-что? Объясните.

— О, Боже праведный! Бэббл, — вмешалась Сюзи Смарт, — да ведь это очевидно. Если кто-то или что-то умышленно убило его, тогда мы все подвергаемся такой же опасности, как и он — весьма возможно. Но если его укусило насекомое…

— Именно это и произошло, — сказал Бэббл. — Его укусило насекомое. — Уши у Бэббла стали ярко — пунцовыми от проявляемого им упрямства и охватившего его гнева. — Вы думаете, что это первое мое вскрытие? Что я не в состоянии должным образом управиться с теми инструментами для анатомических исследований, которые фактически я не выпускаю из рук всю свою жизнь? — Он в упор поглядел на Сюзи Смарт. — Вот так-то, мисс Дамб, — изрек он.

— Так держать, Бэббл, — воскликнул Тони Дункельвельт.

— Для тебя, сынок, я — доктор Бэббл.

Ничего не изменилось, отметил про себя Сет Морли. Мы никуда не продвинулись, остаемся все той же толпой из двенадцати человек. И это может нас погубить. Здесь каждый за себя, поэтому с нами нетрудно покончить.

— Я испытываю огромное облегчение, — произнесла Сюзи Смарт, став рядом с ним и Мэри. — Мне казалось, что всеми нами постепенно овладевало безумие, когда мы считали, что все вокруг против нас, пытается погубить нас.

Размышляя о Бене Толлчифе — и о его последней с ним встрече — Морли не ощущал ответного отклика в своей душе на такое её новое отношение к тому, что произошло.

— Человек умер, — только и сказал он.

— Мы едва были с ним знакомы. Фактически, мы совершенно его не знали.

— Верно, — сказал Морли. — Наверное, это произошло из-за того, за что я так сильно ощущаю свою вину перед ним. — Может быть, это сделал я, — сказал он ей вслух.

— Это сделал жучок, — твердым тоном произнесла Мэри.

— Может быть, теперь мы всё-таки закончим молитву? — предложила Мэгги Уолш.

— Как все же это так получается — нам нужно отослать молитву-прошение на расстояние восемьдесят тысяч миль над поверхностью планеты, а мы надеемся это сделать, не прибегая к электронному оборудованию?

Я знаю ответ, сказал он самому себе. Вот эта молитва сейчас — на самом деле, для нас совсем не важно, будет ли она услышана. Это всего лишь ритуал, эта молитва. Та, первая, была совсем иною, а вот эта — она необходима нам самим, а вовсе не Толлчифу. Рассудив так, он ощутил ещё большее уныние, чем когда-либо.

— Встретимся с тобою позже, — вслух сказал он Мэри. — Пойду распаковывать ящики, которые я перенес с нашего ялика.

— Но не подходи близко к стоянке яликов, — предупредила его Мэри. — Потерпи хотя бы до завтра. Пока не выяснится, что за насекомое или растение…

— Я не буду выходить наружу, — согласился Морли. — Пройду прямо в нашу комнату.

Он быстро зашагал к выходу и уже через несколько мгновений поднимался по ступенькам на крыльцо барака, в котором находились жилые комнаты поселенцев.

* * *

Загляну-ка я в «Библию», так решил Морли и перерыл содержимое нескольких коробок, пока не нашел свой экземпляр «Как я в свое свободное время воскрес из мертвых, и поэтому то же самое можете сделать и вы». Он сел, положив книгу на колени, прикрыл её обеими ладонями, закрыл глаза, воздел лицо вверх и произнес:

— Кто или что умертвило Бена Толлчифа?

Затем, не открывая глаз, наугад раскрыл книгу, приложил палец к первому попавшемуся под руку месту и открыл глаза.

Палец его покоился на слове «Форморазрушитель».

Не слишком-то о многом это говорит, тут же рассудил он. Любая смерть является результатом нарушения упорядоченности структуры мироздания, вызванного деятельностью Форморазрушителя.

И все же это немало напугало его.

Это совсем не насекомое или растение, со всей очевидностью осознал он. Это явно нечто совсем иное.

В его дверь кто-то легонько постучался.

Устало поднявшись, он медленно побрел к двери. Ещё не открыв её, отодвинул гардину, висевшую над маленьким окошком, и выглянул наружу, в ночную тьму. На крыльце кто-то стоял, кто-то невысокий, с длинными волосами, в тесном свитере, из которого прямо-таки выпирал роскошный бюст, вызывая непреодолимое желание схватить его и сдавить в ладонях. Женщина в узкой короткой юбке, босая. Меня пришла навестить Сюзи Смарт, наконец сообразил он и открыл дверь.

— Привет, — широко улыбаясь, дружелюбно произнесла она. — Можно к вам заглянуть и поболтать немного?

Он провел её к раскрытой «Библии».

— Я тут спросил, кто или что умертвило Толлчифа.

— И что же вам ответил Спектовский? — Сюзи села, закинув одну на другую голые ноги и подалась вся вперед, чтобы посмотреть, на какое место на открытой странице показывает его палец. — Форморазрушитель, — спокойно произнесла она.

— Но ведь это всегда Форморазрушитель, кто же ещё?

— И все же мне кажется, что есть здесь ещё и какой-то другой, скрытый смысл.

— Что это не насекомое?

Он кивнул.

— У вас есть что-нибудь перекусить или выпить? — спросила Сюзи. — Что-нибудь сладенькое?

— Форморазрушитель, — сказал он, — рыщет вокруг нас.

— Вы меня пугаете.

— Да, — признался он. — Я это делаю намеренно. Нам нужно любым способом переправить прошение с этой планеты в релейную сеть. Нам не выжить, если мы не получим помощи.

— Странник приходит без всяких просьб, — заметила Сюзи.

— У меня есть конфеты «Бэби Рут», — отреагировал наконец он на её просьбу. — Угощайтесь.

Он порылся в саквояже Мэри, извлек оттуда коробку шоколадных конфет и потянул её Сюзи.

— Спасибо, — сказала она, срывая бумажную обертку с одной из конфет.

— Как мне кажется, мы обречены.

— Мы всегда обречены. В этом суть жизни.

— Обречены прямо сейчас, не в отвлеченном смысле — а в том смысле, что мы с Мэри были уже обречены, когда я пытался загрузить «Мятежного Петушка». Есть большая разница между тем, когда знаешь, что рано или поздно, но все равно умрешь, или когда знаешь, что умрешь ещё до истечения этого месяца.

— У вас очень интересная жена.

Он тяжело вздохнул.

— Вы давно состоите в браке? — Взгляд Сюзи требовал немедленного ответа.

— Восемь лет, — произнес он.

Сюзи Смарт вскочила со своего места.

— Пошли ко мне. Я покажу, каким милым местом можно сделать даже такую крохотную комнатенку. Пошли — ваша комната удручающе на меня действует.

Она потянула его за руку, как маленькая капризуля, и он обнаружим, что послушно следует за нею.

Они вприпрыжку пробежали вдоль крыльца мимо нескольких дверей и подошли к двери, ведущей в комнату Сюзи. Она была не заперта. Сюзи открыла её и радушно пригласила его в открывшееся перед ним теплое и светлое гнездышко. Она не солгала — комната действительно выглядела очаровательно. Интересно, задумался он, удастся ли нам создать такой же уют у себя, и не без зависти стал разглядывать картины на стенах, узоры на гардинах и множество, великое множество ящичков и глиняных горшков для растений, в которых произрастали цветы, поражающие взор обилием самых разных красок.

— Действительно мило, — произнес он.

Сюзи резко хлопнула дверью.

— И это все, что вы в состоянии сказать? — Я потратила целый месяц, чтобы придать этой конуре такой вид.

— Вы сами употребилиэто слово «мило», не я.

Она рассмеялась.

— Это мне позволительно называть свою комнату «милой», но поскольку вы мой гость, то вам не мешало бы быть более щедрым на похвалу.

— О'кей, — сказал он. — Здесь поистине великолепно.

— Это уже лучше.

Она уселась на обитое черным полотном кресло прямо напротив него, откинулась назад, быстро потерла ладошки друг об дружку, после чего все свое внимание сосредоточила на Морли.

— Я жду, — сказала она.

— Чего?

— Чтоб вы предложили мне кое-что.

— Почему я должен это делать?

Сюзи снова рассмеялась.

— Потому что я поселковая блудница. Вы обязаны умирать от сладострастья, желая меня. Разве вы ничего об этом не слышали?

— Я прибыл сюда сегодня очень поздно, — попытался оправдаться он.

— Но ведь кто-то обязательно должен был просветить вас на сей счет.

— Когда мне говорят такое, — сказал он, — рискуют получить добрый щелчок по носу.

— Но это правда.

— Почему? — удивленно спросил он.

— Доктор Бэббл объяснил мне, что это функциональное нарушение деятельности одного из полушарий моего мозга.

— Ох уж этот Бэббл. Вы знаете, что он сказал о моей встрече со Странником? Он сказал, что большая часть из рассказанного мною — неправда.

— Доктор Бэббл — человек крайне зловредный. Он обожает опошлять все и вся.

— Если вам известна эта черта его характера, — заметил Морли, — значит, вы должны понимать, что не нужно обращать никакого внимания на его слова.

— Он просто объяснил, почему я такая. Такая, какая есть. Я переспала со всеми мужчинами в этом поселке, кроме Уэйда Фрэйзера. — Она покачала головой, лицо её исказилось. — Он ужасен.

— А что Фрэйзер говорит о вас? — не без любопытства спросил Морли. — Как-никак, но он психолог, или, во всяком случае, делает вид, что психолог.

— Он говорит, что… — она задумалась, печально воззрившись в потолок и кусая нижнюю губу, — это с моей стороны поиски всеобъемлющего отцовского архетипа. Так объяснял подобное поведение Юнг. Вы знакомы с философией Юнга?

— Да, — машинально ответил он, хотя на самом деле только слышал о существовании такого ученого, ему рассказывали, что Юнг во многих отношениях заложил фундамент для сближения интеллекта с религией, но на этом и заканчивалось все, что знал Сет Морли о Юнге. — Понятно, — произнес он.

— Юнг утверждает, что наши отношения к своим настоящим, собственным родителям определяются тем, в какой степени они являются воплощением определенных мужских и женских архетипов. Есть, например, очень плохой земной отец, хороший земной отец, земной отец-разрушитель и так далее. То же самое относится и к женщинам. Моя мать была плохой земной матерью, вот почему вся моя духовная энергия направлена на все, что связано с хорошим мужским началом.

Морли только хмыкнул в ответ и вдруг, совершенно неожиданно для себя, начал думать о Мэри. Не то, чтоб он так уж её боялся, вот только, что она подумает, когда вернется в их комнату и обнаружит его отсутствие? И тогда — упаси Боже! — вдруг отыщет его здесь с Сюзи Дамб, этой самозванной поселковой шлюхой?

— Вы на самом деле считаете, — спросила Сюзи, что половой акт есть нечто грязное, для тех, кто его совершает?

— Иногда, — машинально ответил он, все ещё не переставая думать о своей жене. Сердце его учащенно забилось. — Спектовский не очень-то четко высказывается на сей счет в своей «Библии», промямлил он.

— Хотите со мной прогуляться? — предложила Сюзи.

— Сейчас? Куда? Зачем?

— Не сейчас. Завтра днем. Я выведу вас из поселка, в мир реальной планеты Дельмак-О. Где происходит множество самых странных вещей, различных движений, которые можно уловить только краем глаза, где есть Здание.

— Мне бы хотелось взглянуть на это Здание, — с энтузиазмом откликнулся Морли.

Сюзи неожиданно поднялась.

— Вам бы лучше вернуться к себе, мистер Сет Морли, — сказала она.

— Почему? — Он тоже, смутившись, встал.

«343» — Потому что, если вы останетесь здесь, то ваша красавица-жена застукает нас и поднимет такой хай, что распахнет дверь перед Форморазрушителем, который, как вы сами сказали, так и рыщет вокруг, чтобы погубить всех нас. — Она рассмеялась, обнажив ровные белые зубы.

— Мэри тоже может прогуляться вместе с нами? — спросил он.

— Нет, — отрицательно мотнула головой Сюзи. — Только вы. О'кей?

Он замер в нерешительности, мысли вереницей, одна за другой, проносились в его голове. Он смело окунулся в их поток, но они вдруг все оставили его, предоставив ему полную свободу самому выбрать ответ.

— Если мне удастся, — произнес он.

— Постарайтесь. Пожалуйста. Я покажу вам все места, где я бывала, те формы жизни, что мне попадались, и ещё многое другое.

— Они красивые?

— Н-некоторые. Почему это вы так пристально на меня глядите? Это действует мне на нервы.

— Мне кажется, что вы немножечко не в своем уме, — сказал он.

— Я просто честно говорю все, что у меня на уме. Например: мужчина — это всего лишь орудие, с помощью которого одна сперма воспроизводит другую. Ведь это на самом деле именно так.

— Я не очень-то силен, — сказал Сет Морли, — в юнговских методах анализа данной проблемы, но я определенно не припоминаю, чтобы… — Он запнулся, что-то зашевелилось на самой периферии его поля зрения.

— В чем дело? — спросила Сюзи.

Он быстро повернулся, и на этот раз увидел все четко. На комоде небольшой серый квадратный предмет очень медленно передвигался с одного места на другое, а затем, по-видимому, обнаружив его реакцию, прекратил перемещение.

Двумя шагами он пересек комнату и схватил этот предмет, плотно зажав его между пальцами.

— Не повредите его, — сказала Сюзи. — Это совершенно безобидная штуковина. Отдайте — ка лучше его мне. — Она протянула ладонь, и он, весьма неохотно, разжал пальцы.

Предмет, покоившийся на её ладони, был очень похож на крошечный дом.

— Да, — подтвердила его предположение Сюзи, расшифровав выражение его лица. Такие штуковины выползают из Здания, что-то вроде его побегов, как мне кажется. Так или иначе, но этот домик — точная копия самого Здания, только куда меньше. — Она какое-то время ещё тщательно рассматривала его, затем водворила на прежнее место на комоде. — Оно живое, — сказала она.

— Я знаю. — Держа его, он ощутил одушевленную природу этого предмета; он трепыхался в его пальцах, пытаясь высвободиться.

— Их там полным-полно, — сказала Сюзи. — За пределами поселка. — Она сделала неопределенный жест рукой куда-то в сторону. — Может быть, завтра нам удастся найти один такой для вас.

— Мне он не нужен.

— Вам захочется его иметь, когда вы здесь поживете достаточно долго.

— Почему?

— Как мне кажется, чтобы хоть чем-то скрашивать одиночество. Как нечто такое, что развеивает скуку. Я помню, как ещё ребенком я нашла жабу с Ганимеда в нашем саду. Она была такая красивая, её глаза, так ярко пламенели, у неё была такая длинная, гладкая шерсть, что…

— Вполне возможно, — глубокомысленно заметил Морли, — что именно одна из таких штуковин и убила Толлчифа.

— Глен Белснор как-то разобрал одно такое зданьице, — сказала Сюзи. — Он говорит… — тут она задумалась. — В любом случае, эта штука совершенно безвредная. Все остальное, что он говорил, это были какие-то мало понятные электронные термины. Нам так и не удалось уловить сути его объяснения.

— А он все понял?

— Да, — она уверенно кивнула головой.

— Значит, у вас, то есть у нас, неплохой руководитель.

Однако про себя он тут же отметил, что, кажется, Белснор не такой уж хороший руководитель, как нужно было бы.

— Ну так что, мы когда-нибудь ляжем в постель? — осведомилась Сюзи.

— Что?!

— Мне интересно поваляться с вами в постели. Я не в состоянии судить о мужчине, пока не побываю с ним в одной кровати.

— А как вы судите о женщинах?

— Я вообще в них ни черта не разбираюсь. Вы что, подумали, что я заваливаюсь в постель с женщинами тоже? Да ведь это же разврат. На такое скорее способна Мэгги Уолш. Она лесбиянка, да будет вам известно. Или вы об этом тоже ничего не знали?

— Для меня это как-то совершенно безразлично. Да и вообще это совсем не наше дело, — он почувствовал себя как-то неуютно и неуверенно. — Сюзи, — сказал он, — вы очень нуждаетесь в помощи опытного психиатра.

Он вспомнил как-то сразу все, о чем говорил ему Странник-по-Земле там, в «Тэкел Упарсине». Наверное, подумал он, нам всем не помешала бы помощь психиатра. Но только не со стороны Уэйда Фрэйзера. Это совершенно, категорически исключено.

— Так вы не желаете ложиться со мной в постель? Вам это очень понравится, несмотря на всю эту вашу первоначальную стыдливость и сдержанность. Я очень хороша. Я знаю множество всяких способов. О некоторых из них вы, наверное, даже никогда и не слышали. Я сама изобрела их.

— У вас большой опыт, — усмехнулся он.

— Да, — кивнула Сюзи. — Я начала в двенадцать лет.

— Нет! — воскликнул он.

— Да, — решительно отрезала Сюзи и схватила его за руку. На её лице он увидел такое отчаянье, будто она боролась за свою жизнь. Она подтянула его к себе, призвав на помощь все свои силы. Он продолжал упираться, и пока все её старания не увенчались успехом.

От Сюзи Смарт все же не ускользнуло то, что этому мужику вот-вот удастся вырваться из её объятий. Он очень сильный, подумала она.

— Откуда у вас столько силы? — спросила она, ловя ртом воздух; она чувствовала, что почти уже не в состоянии дышать и вот-вот задохнется.

— Таскал камни, — ухмыльнувшись, произнес он.

Я хочу его, окончательно решила она. Такого большого, злого, сильного…, он мог бы разорвать меня на куски. И от этой мысли её страстное желание выросло ещё сильнее.

— Ты станешь моим, — задыхаясь, произнесла она, — потому что я хочу тебя.

Ты нужен мне, так она уже решила в своей душе, чтобы ты накрыл меня всю, как плотная, тяжелая тень, защитив от губительного солнца, чтобы я уже ничего не могла видеть. Я больше не хочу ничего видеть, уговаривала она себя. Пригвозди меня к кровати, взмолилась она в своих мыслях. Покажи мне, каким ты можешь быть: покажи мне, какой ты на самом деле, какой ты без одежды, просунув руку себе за спину, она отстегнула свой экстравагантный, столь возбуждающий мужскую чувственность бюстгальтер, и ловко сдернула его со своей груди, не снимая свитера, затем потащила его за бретельку, всем телом напряглась и умудрилась бросить его точно на спинку стула. Увидев это, Морли непроизвольно рассмеялся.

— Что это тебя так развеселило? — сердито спросила она.

— Ваша аккуратность и ловкость. Вот здорово — забросить его на стул вместо того, чтобы просто швырнуть на пол.

— Черти бы тебя побрали, — выругалась она, прекрасно понимая, что и он, как все остальные, смеется над нею. — Уж теперь ты точно будешь моим, — уже почти прорычала она и потащила его изо всех сил. На этот раз ей удалось заставить его сдвинуться на несколько небольших шагов в направлении кровати.

— Эй, что это вы, — возмутился он, но ей снова удалось подтолкнуть его на несколько шагов.

— Сейчас же прекратите! — успел ещё крикнуть он, но тут она повалила его на кровать, прижала его туловище коленом, быстро заученными движениями расстегнула свою юбку и сбросила её с кровати прямо на пол.

— Вот видишь? Мне сейчас уже совсем не нужно быть такой аккуратной! — Она всем телом навалилась на него, пытаясь пригвоздить к кровати коленями. — Разве я такая уж навязчивая? — спросила она, сбрасывая с себя остатки одежды, после чего рванула за пуговицы его рубаху.

Одна пуговица, оторванная с корнем, слетела с кровати и покатилась по полу, как маленькое колесико. При виде этого она рассмеялась, теперь она уже полностью ощущала себя в своей стихии и чувствовала себя просто отлично. Это стадия всегда особенно её возбуждала — она очень напоминала последнюю фазу охоты, в данном случае на дичь очень крупную, от которой неотразимо несло потом и сигаретным дымом и которая источала нескрываемый страх. Как это он может так бояться меня, этот вопрос не выходил у неё из головы, но так было почти всегда — она уже привыкла принимать это, как должное. Фактически, ей это даже стало нравиться.

— От-пусти меня, — взмолился он, извиваясь под тяжестью её тела.

— Ты такая ужасно…, верткая, — ещё успел он сказать до того, как она зажала его голову между своими коленями.

— Я могу сделать тебя таким счастливым — сексуально, естественно, — сказала она ему: она всегда так говорила, и иногда это срабатывало; зачастую мужчина сдавался перед той перспективой, которую она теперь перед ним открывала. — Давай, — хрипло взмолилась она, быстро набирая побольше воздуха в легкие.

Дверь в комнату распахнулась настежь. Сюзи тотчас же, инстинктивно спрыгнула с кровати, выпрямилась и, шумно дыша, стала всматриваться в возникшую на пороге фигуру. Его жена. Мэри Морли. Сюзи сразу же подхватила свою одежду — это было то, от чего она никогда не испытывала ни малейшего удовольствия, — и ещё она испытывала непреодолимую, жгучую ненависть к Мэри Морли.

— Убирайтесь отсюда, — задыхаясь, крикнула Сюзи. — Это моя комната!

— Сет! — пронзительно закричала Мэри. — Господи Боже, что это здесь происходит? Как ты мог допустить такое? — Мэри с бледным лицом непреклонно двинулась к кровати.

— Боже мой, — произнес растерянно Морли, садясь на кровати и приводя в порядок волосы на голове. — Эта девушка просто рехнулась.

— сказал он жене жалобным, ноющим тоном. — Я тут совершенно ни при чем. Я пытался удрать отсюда. Ты же сама это видела, разве не так? Разве ты не убедилась в том, что я пытался высвободиться? Неужели ты этого не увидела?

Голос Мэри оставался все таким же визгливым и пронзительным.

— Если бы ты на самом деле хотел, то давно уже вырвался бы.

— Нет, — заклинающим голосом произнес он. — В самом деле, Бог мне свидетель. Я уже почти высвободился. Если бы ты не вошла, я бы сам вырвался отсюда.

— Я убью тебя, — сказала Мэри Морли.

Она стала описывать большие круги по комнате, высматривая, чем бы ударить его, пусть хотя бы первым, что только под руку попадется. Сюзи сразу же разгадала смысл этого маневра — по рыскающим по комнате глазам, по окаменевшему её лицу ненасытной фурии. Мэри Морли нашла наконец какую-то вазу, схватила её и стала возле комода, грудь её угрожающе вздымалась прямо перед самым лицом Сета Морли. Она подняла вазу резким, судорожным движением правой руки и, отведя её далеко назад, сделала замах и…

Со стены стоявшего на комоде миниатюрного здания соскользнула в сторону крохотная панель, и из образовавшегося отверстия, как из амбразуры, высунулось тоненькое орудийное дуло. Мэри его не видела, зато Сюзи и Сет Морли заметили его.

— Поберегись! — крикнул Сет, кинулся к жене и, схватив её за руку, рванул на себя. Ваза с грохотом упала на пол. Ствол орудия повернулся, беря новый прицел, после чего из него сразу же метнулся очень узкий луч в направлении Мэри Морли. Сюзи расхохоталась и отступила назад, стараясь увеличить расстояние между собою и этим лучом.

Луч не попал в Мэри Морли. Зато в дальней стене комнаты появилось отверстие, и через него из ночной темноты в комнату хлынул колючий холодный воздух. Мэри, шатаясь, отпрянула назад.

Сет Морли опрометью бросился в ванную и тут же выскочил из неё со стаканом воды в руке. Быстро подбежал к комоду и вылил воду на копию здания. Орудийное дуло перестало поворачиваться.

— Мне кажется, я вывел его из строя, — произнес Сет Морли, судорожно хватая ртом воздух.

Из миниатюрного строения вверх поползла струйка серого дыма. Внутри что-то ещё недолго пожужжало, а затем из него стала капля за каплей стекать липкая, похожая на топленый жир, грязная слизь, смешиваясь с лужицей воды, которая теперь образовалась вокруг крохотного зданьица. Все оно затряслось, стало вертеться на одном месте, а затем как-то сразу замерло, уже совершенно неподвижное. Он оказался прав — оно было умертвлено.

— Вы убили его, — обвиняющим тоном воскликнула Сюзи.

— Вот что погубило Толлчифа, — сказал Сет Морли.

— И оно пыталось убить меня? — слабым голосом спросила Мэри Морли.

Она все ещё нетвердо стояла на ногах, слепая ярость теперь уже сошла с её лица. Она очень осторожно присела и, вся поникшая и бледная, ещё долго смотрела на здание, затем сказала мужу.

— Давай, уйдем отсюда.

Сет Морли, обращаясь к Сюзи, сказал:

— Я обязательно расскажу об этом Глену Белснору.

Очень осторожно он поднял неподвижный кубик и, держа его на ладони, долго, очень долго смотрел на него.

— У меня ушло три недели на то, чтобы приручить этот экземпляр, — сказала Сюзи. — Теперь мне нужно подыскать другой и принести его снова сюда, да ещё сделать это так, чтобы он меня саму не пристрелил, и опять выдрессировать его точно так, как удалось мне это сделать с вот этим экземпляром. — Она ощущала, как внутри её все выше и выше вздымаются тяжелые волны обвинения в адрес Морли. — Полюбуйтесь, что вы наделали, — сказала она и начала быстро приводить в порядок свою одежду.

Сет и Мэри Морли направились к двери, рука Сета покоилась на пояснице жены. Он как бы выводил её отсюда.

— Черт бы вас побрал обоих! — обвиняюще бросила Сюзи им вдогонку, затем, полуодетая, последовала за ними. — А как насчет завтрашнего дня? — спросила он у Сета. — Всё-таки пойдем прогуляться? Мне хочется показать вам кое-что из…

— Нет, — грубо ответил он, а затем повернулся к ней и смерил её долгим, суровым взглядом. — Вы на самом деле ничего не поняли из того, что произошло.

— Я зато понимаю в том, что почти произошло, — огрызнулась Сюзи, делая ударение на слове «почти».

— Неужели надо ещё кому-то умереть, чтобы вы наконец-то полностью смогли проснуться? — спросил он.

— Нет, — ответила она, чувствуя себя все более неуверенно. Ей не нравилось выражение его жестких, как бы сверлящих глаз. — Ну, ладно, — сказала она, — если это так уж для вас серьезно, это маленькая игрушка…

— Игрушка? — насмешливо переспросил он.

— Да, игрушка, — повторила она. — Сущая безделица. Тогда вам на самом деле следовало бы поинтересоваться, что здесь есть за пределами поселка. Вам это непонятно? Ведь это всего лишь модель подлинного Здания. Неужели вам не хочется взглянуть на оригинал? Я разглядывала его с очень близкого расстояния. Я даже знаю, что написано над его главным входом. Не над тем входом, куда заезжают грузовики, и откуда они выезжают, а над дверью, которая…

— И что же там написано? — спросил он.

— А вы пойдете со мною? — не унималась Сюзи. — Затем, окинув взглядом Мэри Морли, добавила со всей снисходительностью, которую только могла себе позволить. — И вы тоже. Вам обоим не мешало бы пойти.

— Я пойду один. — Своей жене он тут же пояснил. — Это слишком опасно. Я не хочу, чтобы ты туда ходила.

— Ты не хочешь этого, — ответила Мэри, — по совсем иным, совершенно очевидным для меня причинам. — Голос её однако звучал не очень-то уверенно и как-то испуганно, будто близкое знакомство с энергетическим лучом, выпущенным крохотным строеньицем, начисто изгнало из неё всякие эмоции, оставив только голый, хватающий за душу страх.

— Так что же написано над входом? — спросил Сет Морли.

Сюзи ответила не сразу.

— Там написано: «КНУТОБОЙНЯ».

— Что же это означает?

— Сама не знаю. Но звучит прямо-таки заманчиво. Может быть, нам удастся каким-то образом пройти внутрь на этот раз. Я в самом деле очень близко подходила к нему, почти к самой стене. Но не смогла отыскать боковую дверь, а пройти через главные ворота — не знаю даже почему — я боялась.

Сет Морли ничего не сказал и вывел ошеломленную свою жену в ночную тьму чуждой планеты. Сюзи же так и осталась стоять посредине своей комнаты, такая одинокая и все ещё только наполовину одетая.

— Сука! — громко крикнула она им вслед, имея в виду Мэри.

Они продолжали идти, пока не растворились в ночной тьме.

Глава 7

— Не вводите себя в заблуждение, Морли, — сказал Глен Белснор. — Если эта штука выстрелила в вашу жену, то только потому, что так захотела эта сумасбродка, эта Сюзи Дамб или Смарт, как её ни называй. Это она научила эту штуку. Видите ли, их можно успешно дрессировать.

Он сидел, держа на ладони крохотное сооружение, и его вытянутое худое лицо становилось все более задумчивым и серьезным.

— Если бы я не схватил её, — сказал Сет, — сегодня вечером мы бы имели ещё один труп.

— Может быть, да, может быть, нет. Принимая во внимание мизерную мощность этих штуковин, выстрел мог только вызвать некоторый шок у вашей жены.

— Луч из неё продырявил стену комнаты.

— Стены здесь, — заметил Белснор, — из самого дешевого дрянного пластика. В один слой. Здесь можно проткнуть стену одним даже не очень сильным ударом кулака.

— Значит вас это не слишком-то встревожило.

Белснор задумчиво потер подбородок.

— Меня расстраивает в целом то, что произошло. Чем, это, черт бы вас побрал, вы там занимались с Сюзи у неё в комнате? — Он поднял руку, не давая возможности Сету вставить слово. — Не рассказывайте мне сказок, я сам знаю. У неё расстройство на сексуальной почве. Не надо, не стоит излагать мне никакие подробности. — Он снова стал вертеть в пальцах модель Здания. — Жаль, что она не пристрелила Сюзи, — пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к Морли.

— Со всеми вами творится что-то не совсем нормальное, — заявил Сет Морли.

Белснор поднял лохматую голову и посмотрел в упор на Морли.

— Что же именно?

— Не могу пока сказать что-либо определенное. Какое-то повальное умопомешательство. Такое впечатление, будто каждый из вас живет в своем собственном замкнутом мирке. Не считаясь ни с кем другим. Как будто, — он задумался, подбирая нужное выражение, — как будто всем вам хочется, каждому из вас, чтобы его оставили в покое, наедине с самим собою.

— Нет, это не совсем так, — возразил Белснор. — Мы хотим выбраться отсюда. Может быть, у нас и нет ничего другого общего, но в этом мы единодушны. — Он отдал сломанный домик назад Сету. — Оставьте его у себя. В качестве сувенира.

Сет швырнул его на пол.

— Вы с Сюзи собираетесь завтра совершить вылазку? — спросил Белснор.

— Да.

— Она, по всей вероятности, ещё раз на вас набросится.

— Меня это не интересует. Это меня меньше всего беспокоит. Мне все время кажется, что нам на этой планете противостоит какой-то очень активный противник, орудуя, в основном, за пределами поселка. Я думаю, что это он — или они — убили Толлчифа. Несмотря на все то, что обнаружил при вскрытии Бэббл.

— Вы здесь новичок, — заметил Белснор. — Толлчиф тоже был новичком. Сейчас Толлчифа уже нет в живых. Мне кажется, есть здесь какая-то взаимосвязь. Как я полагаю, смерть его каким-то образом связана с его неосведомленностью об условиях жизни на этой планете. Следовательно, вы в такой же мере подвергаетесь опасности А вот остальные…

— Значит, как вы полагаете, мне не следует выходить за пределы поселка?

— Да нет же, ступайте себе. Только будьте очень осторожны. Ни к чему не прикасайтесь, ничего не поднимайте с земли, и вообще, все время глядите в оба. Старайтесь ходить только туда, где она уже бывала. Не стоит заходить в неизвестные места.

— Почему бы вам не пойти тоже?

Пристально поглядев на Морли, Белснор спросил:

— Вы хотите, чтобы я пошел вместе с вами?

— Вы теперь руководитель поселка, да, как мне кажется, вам следовало бы пойти. И притом вооруженным.

— Я… — Белснор задумался. — Могут раздаться голоса о том, что мне следовало бы остаться здесь, чтобы отремонтировать передатчик. Также последуют доводы и о том, что мне надлежало бы корпеть над составлением молитвы — прошения вместо того, чтобы ошиваться вне поселка. Мне нужно всесторонне обдумать создавшееся положение. Могут ещё возникнуть доводы и в пользу того…

— Как раз вот и появятся непременно доводы о том, что все эти ваши «возможные доводы» могут погубить всех нас, — сказал Сет Морли.

— Ваше предположение тоже может вполне оправдаться, — тут Белснор улыбнулся, но как-то про себя, как будто только он один знал в чем состоит тайна их положения. Эта улыбка, которая была далеко не веселой, надолго застыла на его лице и постепенно становилась все зловещей.

— Расскажете мне, что вам известно об экологии местности, в которой мы находимся.

— Здесь есть весьма загадочные организмы, которые мы называем «тэнчами». Их здесь, насколько мы выяснили, пять или шесть видов. Это очень древние организмы.

— И что же они делают? Они употребляют сделанные ими же самими орудия?

— Некоторые, те что послабее, ничего не делают. Просто сидят тут и там, составляя как бы часть пейзажа. Менее слабые, однако, делают копии.

— Копии?

— Они делают дубликаты тех предметов, которые им приносят. Довольно небольших, таких как часы, чашки, электробритвы.

— И эти дубликаты нормально функционируют?

Бедснор похлопал по карману пиджака.

— Авторучка, которой я пользуюсь, является таким дубликатом… Но… — Он вынул ручку и протянул её Сету Морли. — Замечаете следы порчи? — Поверхность корпуса была вроде бы шершавой, как бы покрытой тонким слоем пыли. — Они разрушаются очень быстро. Она просуществует ещё несколько дней, а тогда мне придется сходить за новой копией, получаемой с первичного оригинала авторучки.

— Зачем?

— Потому что нам не хватает ручек. А у тех, что есть, кончились чернила или паста.

— А что происходит с тем, что написано вот такою ручкой-дубликатом? Чернила через несколько дней выцветают?

— Нет, — ответил Белснор, но вид при этом у него был какой-то беспокойный.

— Значит, у вас нет полной в этом уверенности?

Привстав, Белснор запустил руку в задний карман брюк и извлек оттуда бумажник, какое-то время он внимательно изучал небольшие, сложенные листки бумаги, а затем положил один из них перед Сетом. Запись была четкой и разборчивой.

В комнату для собраний вошла Мэгги Уолш, увидела их двоих и подошла к ним.

— Я вам не помешаю?

— Ради бога, — как-то безразлично произнес Белснор. — Присаживайтесь поближе. — Он посмотрел на Сета Морли, затем стал говорить ей неторопливо и очень серьезно. — Игрушечное здание Сюзи Смарт пыталась минут двадцать назад пристрелить жену Морли. Оно промахнулось, а Морли вылил на него стакан воды.

— Я её предупреждала, — сказала Мэгги, — о том, что эти штуковины небезопасны.

— Сами — то они вполне безвредны, — сказал Белснор. — Именно от Сюзи исходит опасность… Как раз это я и втолковывал Морли.

— Нам нужно помолиться за неё, — строго произнесла Мэгги.

— Вот видите? — заметил Белснор, обращаясь к Сету Морли. — Мы всё-таки беспокоимся друг о друге. Мэтти хочет спасти бессмертную душу Сюзи Смарт.

— Молитесь лучше, о том, — сказал Морли, — чтобы она не поймала другую такую же копию и не начала её дрессировать подобным же образом.

— Морли, — произнес Белснор, — у меня все не выходит из головы то, что вы сказали о всей нашей компании в целом. В какой-то мере ваше суждение справедливо — у каждого из нас есть какая-то слабина. Но это совсем не то, что вы думаете. Общее у нас то, что все мы неудачники. Возьмите Толлчифа. Разве вы станете отрицать то, что он алкаш? А Сюзи? Все, о чем она в состоянии думать, это сексуальные приключения. Я могу сделать определенные догадки и в отношении вас тоже. У вас избыточный вес — очевидно, такой вопрос никогда даже в голову не приходил? Бэббл — типичный ипохондрик, у него чрезмерно болезненная мнительность. Бетти Джо Берм прямо-таки заставляет себя проглатывать бессчетное количество таблеток — вся её жизнь в этих пластмассовых пузырьках. Этот мальчишка, Тони Дункельвельт, живет только ради своих мистических прозрений, ради возможности то и дело впадать в шизофренический транс…, который, как Бэббл так и Фрэйзер, называют кататоническим ступором. Мэгги, она вот… — он сделал жест рукой в её сторону, — она живет в иллюзорном мире молитв и постов, честно служа божеству, которому она совершенно безразлична. — Обратившись к Мэгги, он спросил, — Вы хоть раз видели когда-нибудь Заступника? Она отрицательно покачала головой.

— Или Странника-по-Земле?

— Нет, — ответила она.

— Так же, как и самого Наставника, — за неё сказал Белснор. — Теперь возьмем Уэйда Фрэйзера. Его мир…

— А что вы можете сказать о себе? — напрямик спросил у него Сет.

Белснор пожал плечами.

— У меня свой собственный мир.

— Он увлечен изобретательством, — пояснила Мэгги Уолш.

— Но я так никогда ничего путного и не изобрел, — признался Белснор. — Все, что появилось в течение двух последних столетий, разрабатывалось в крупных исследовательских центрах, где работают сотни и даже тысячи высококвалифицированных специалистов. В нашем столетии уже просто не существует такого понятия, как изобретатель. Наверное, мне просто нравиться играть с различной электронной аппаратурой. Но, все равно, это доставляет мне немалое наслаждение. Единственное, что доставляет мне удовольствие на этом свете, это создание всяких там схем, которые, в конечном счете, никому не нужны.

— Мечта о славе, — заметила Мэгги.

— Нет, — Белснор покачал головой, — мне просто хочется внести какой-то собственный вклад в развитие техники. Мне противно быть всего лишь потребителем, как все вы. Теперь он заговорил твердо и энергично, и одновременно с этим очень искренне. — Мы живет в мире, созданном и усовершенствованном в результате упорного труда многих миллионов людей, большинства из которых давно уже нет в живых. По существу, никто из них за это не получил хотя бы самой малой благодарности. Мне безразлично то, что я мог бы стать известным своими изобретениями, главное, что меня волнует, — это чтобы созданное мною было чем-то стоящим, полезным для людей, хотя в обыденной жизни они бы воспринимали это как само собою разумеющееся, как, например, безопасная, так называемая английская булавка, кто знает, кем она изобретена? Но все в этой необозримой Галактике пользуются английскими булавками, а изобретатель…

— Безопасные булавки были изобретены на Крите, — заметил Сет Морли. — Примерно за целую тысячу лет до Рождества Христова.

Белснор с интересом поглядел на него.

— Значит, вам далеко не безразлично, когда и где они были изобретены? — Однажды я и сам подошел вплотную к изготовлению кое — чего подобного. — Схемы глушилки, которая бы прерывала поток электронов в любом проводнике на расстоянии до пятнадцати метров. Как оружие самозащиты она была бы очень полезной. Но мне так и не удалось создать такое поле, которое простиралось бы в радиусе пятнадцати метров; генерируемое моей схемой поле действовало только в радиусе чуть большем, чем полметра. Вот так вот. — Тут красноречие его иссякло, и он надолго замолчал, погрузившись в свои собственные, и, по-видимому, не очень-то приятные воспоминания, отрешившись от всего, что его окружало.

— Все равно мы все вас очень любим, — произнесла Мэгги.

Белснор поднял голову и беззвучно на неё воззрился.

— Божеству угодно даже это, — сказала Мэгги. — Даже попытка, которая не привела к успеху. Божеству ведомы ваши побуждения, а именно побуждения — вот что для Него все.

— Да ему совершенно безразлично даже то, — процедил Белсиор, — что вымрет весь наш поселок, все до единого. Никто из нас не совершил ничего существенного. Мы представляем из себя ничто иное, как простое скопище паразитов, живущих за счет остальной Галактики. Есть даже подходящее изречение, сам не помню откуда: «Мир едва ли заметит или долго будет помнить о том, что мы в нем делали».

— И это наш лидер, — произнес Сет Морли, обращаясь к Мэгги. — Человек, которому мы доверили безопасность наших жизней.

— Я сохраню ваши жизни, — сказал Белснор. — Сделаю для этого все, что в моих силах. Это и может стать моим вкладом — изобретение устройства на базе цепей с жидкими кристаллами, которое спасет нас. С его помощью мы выведем из строя все эти игрушечные пушки.

— Я считаю, что не очень-то благоразумно с вашей стороны называть вещь игрушкой только вследствие её малых размеров, — заметила Мэгги Уолш. — Ведь если так рассуждать, то и искусственная почка «Токсилакс» является игрушкой.

— С таким же успехом можно назвать игрушками восемьдесят процентов оборудования межзвездных кораблей, — поддержал её Сет Морли.

— Наверное, в этом именно и заключается главная проблема всей моей жизни, — кислым тоном произнес Белснор. — Я не в состоянии различить, что игрушка, а что — нет… это означает, что я не в состоянии верно оценивать реальность. Игрушечный корабль не является настоящим кораблем. Так же, как игрушечная пушка не есть настоящая пушка. Но если я знаю, что она может убивать… — тут он снова задумался. — «Наверное, завтра мне придется велеть всем прочесать всю территорию поселка, собрав в кучу все эти игрушечные здания, по сути все, что понатаскано нами сюда снаружи, а затем подожем-ка мы всю эту кучу и разделаемся с ними.

— Что ещё попало в поселок из окружающей его местности? — спросил Сет Морли.

— Искусственные мухи, — сказал Белснор. — Это первое.

— Они делают фотоснимки? — спросил Сет.

— Нет, то искусственные пчелы. Искусственные мухи летают повсюду и поют.

— Как поют? — ему показалось, что он ослышался.

— Вот, у меня одна здесь.

Белснор стал рыться по карманам, пока в конце концов не вытащил небольшую пластмассовую коробочку. — Приложите к уху. Внутри одна такая муха.

— что же они поют? — Сет Морли приложил коробочку к уху, прислушался. В конце концов он услышал отдаленные, мелодические звуки, напоминающие струнный перебор. Или похожие, подумал он, на доносящийся издалека шелест множества крыльев.

— Мне знакома эта мелодия, — сказал он, — но никак не пойму, что это такое.

Едва различимая, но знакомая и любимая мной мелодия, понял он. Отзвук какой-то очень древней эпохи.

— Они всегда играют только то, что вам нравится, — заметила Мэгги Уолш.

Теперь он узнал мелодию — «Гранада».

— Черт бы меня побрал, — в сердцах, громко произнес он. — Вы уверены, что именно муха это делает?

— Загляните в коробку, — предложил Белснор. — Только поосторожнее, чтобы её не выпустить. Эти мухи очень редки, и их трудно ловить.

С величайшей осторожностью Сет Морли отодвинул крышку коробочки. Внутри он увидел темное насекомое, похожее на ленточную муху с Проксимы-6, большую и мохнатую. Муха часто била крыльями, а её далеко выступающие глаза были фасеточными, такими же, как у обычных мух. Он закрыл коробку, убедившись в правдивости слов Белснора.

— Просто поразительно, — сказал он. — Она функционирует, как приемник? Принимая сигналы центрального передатчика, установленного где-то на планете? Это радио, верно?

— Я разобрал одну, — сказал Белснор. — Это не радиоприемник. Музыка издается миниатюрным динамиком, но источником её являются внутренние цепи мухи. Сигнал создается микрогенератором в виде серии электрических импульсов, но не так, как возникает нервный импульс в живых существах органического происхождения. Перед генератором установлен элекгролитический элемент, который изменяет комплексную проводимость колебательного контура, благодаря чему и создается столь сложный сигнал. Что она поет для вас?

— «Гранаду», — ответил Морли. Ему очень захотелось оставить у себя эту коробку. Муха составила бы ему неплохую компанию. — Продайте её мне, пожалуйста, — попросил он.

— Поймайте себе другую, — Белснор отобрал у него свою муху и вернул коробочку на прежнее место в один из карманов.

— Что ещё есть за пределами поселка? — спросил Сет Морли, — кроме пчел, мух, дубликаторов и миниатюрных зданий?

— Один вид дубликатора размеров с блоху, — сказала Мэгги Уолш.

— Но он может делать копии только одной вещи; он делает это снова и снова, усердно вырабатывая целый их поток, который кажется бесконечным.

— Что же он печатает?

— «Библию» Спектовского, — ответила Мэгги Уолш.

— И больше ничего? Это все?

— Это все, с чем мы сталкивались, — сказала Мэгги. — Там могут оказаться и другие всякие штуковины, пока что нам неизвестные. — Она бросила саркастический взгляд в сторону Белснора.

Белснор продолжал молчать. Он снова ушел в мир своих личных мыслей, на какое-то время забыв обо всем, что его окружает.

Сет Морли поднял выведенное им из строя миниатюрное здание и произнес:

— Если эти, как вы их называете, тэнчи фабрикуют только дубликаты предметов, значит не они делают эти действующие модели. Для такой работы нужна очень совершенная технология.

— Они могли быть произведены много столетий тому назад, — пояснил Белснор, все более и более воодушевляясь. — Расой, которой давно уже здесь нет.

— И тэнчи тоже непрерывно дублируют предметы с тех же незапамятных времен?

— Да. Или стали это делать после того, как сюда прибыли мы. Ради нашей же пользы.

— Сколько времени функционируют эти миниатюрные здания? Дольше, чем ваша авторучка?

— Я понимаю, к чему вы клоните, — сказал Белснор. — Нет, не похоже на то, что они быстро саморазрушаются. Возможно, они не являются дубликатами. Правда, я не усматриваю в этом особой разницы — их могли держать в резерве все это время. Припрятав про запас, пока в них не возникнет необходимость, пока в жизни нашего поселка не появится какой-то существенный для них фактор.

— В поселке есть микроскоп?

— Разумеется, — кивнул Белснор. — У Бэббла.

— Тогда я пойду к Бэбблу. — Сет Морли направился к выходу. — Спокойной ночи, — бросил он через плечо.

* * *

— Пожалуйста, — сказал Бэббл, — пользуйтесь моим микроскопом, сколько хотите. — Он был в пижаме, шлепанцах и полосатом купальном халате из искусственной шерсти. — Я как раз собирался ложиться спать. — Увидев, что Сет Морли извлек из кармана миниатюрное здание, тут же добавил. — О, одна из этих штуковин. Они здесь, повсюду, куда ни ступишь.

Распираемый любопытством заглянуть внутрь крохотного здания, Сэт Морли тотчас же расположился перед микроскопом, взломал внешнюю оболочку и поместил внутренний модуль на предметный столик. Включив усилитель разрешающей способности, получил шестисоткратное увеличение.

Перепутанные пряди проводников… нагромождение печатных плат, все это, разумеется, на немалом количестве микромодулей. Да ещё резисторы, конденсаторы, выходные ключи. Источник питания — один сверхминиатюрный гелиевый элемент. Ему удалось различить поворотный шарнир орудийного ствола и то, что, оказавшись германиевой электрической дугой, служило источником луча концентрированной энергии. Интенсивность этого луча не могла быть особенно значительной, понял он. Белснор по-своему был прав — энергия излучения, измеренная в эргах, была бы, по всей вероятности, совсем ничтожной.

Он направил объектив на микродвигатель, который приводил в движение орудийный ствол. На шкворне, который удерживал ствол в вертлюге, были выбиты какие-то буквы. Он напряг зрение, чтобы разобрать их — и увидел, как только ему удалось более точно сфокусировать объектив, зримое подтверждение того, чего он более всего опасался: «СДЕЛАНО НА ТЕРРЕ 3508 2Р»

Штуковина была земного происхождения! Это не изобретение внеземной сверхразвитой цивилизации и не продукт туземных форм жизни планеты Дельмак-О. С подобными рассуждениями было покончено раз и навсегда.

Значит, всё-таки генерал Тритон, сокрушенно отметил он про себя.

— Выходит, это вы, в конце концов, задались целью нас уничтожить. Наш передатчик, наш приемник — и это требование, чтобы мы прибывали на эту планету только на борту яликов. Выходит, это вы погубили Бена Толлчифа? Ясно, что вы.

— И что же вы там нашли? — спросил у него Бэббл.

— Я привожу к заключению, — ответил он, — что нашим общим врагом является генерал Тритон и что у нас нет никаких шансов. — Он отошел от микроскопа. — Взгляните-ка сами.

Бэббл приложил глаз к окуляру микроскопа.

— Никто как-то до этого не додумался раньше, — вскоре произнес он.» — Ничто нам не мешало обследовать одну из этих штуковин в любое время в течение последних двух месяцев. Но никому даже и в голову не пришло это сделать. — Он поднял голову над микроскопом и в нерешительности уставился на Сета Морли. — Что же нам теперь делать?

— Первым делом нужно собрать их все, все до единого, что принесены сюда из-за пределов территории поселка, и все уничтожить.

— Это означает, что и само Здание земного производства.

— Разумеется. — В этом нет никаких сомнений, подумал Сет Морли. — Мы все являемся частью какого-то эксперимента.

— Нам нужно поскорее убраться с этой планеты.

— Нам никак не удастся этого сделать, — ответил врачу Сет Морли.

— Они все, должно быть, произведены в этом Здании или, по крайней мере, хранятся в нем. Надо придумать какой-нибудь способ его уничтожить. Но я совершенно не в состоянии представить себе, как мы можем это сделать.

— У вас не возникло желания пересмотреть результаты вскрытия тела Толлчифа?

— Мне не на что опереться, чтобы продолжить обследование. На данный момент я бы сказал, что он был, по всей вероятности, умерщвлен из оружия, о котором нам ничего не известно. Чем-то, что вызывает смертельное повышение содержание гистамина в крови. Внешне это выглядит как естественное нарушение нормального функционирования дыхательного аппарата. Кстати, у меня появилось ещё одно предложение, над которым следует поразмыслить. Это может быть подделкой. Ведь как-никак, ныне Терра стала лишь гигантским госпиталем для душевнобольных.

— Там ещё имеются секретные военные лаборатории. В высшей степени засекреченные. Широким слоям общественности абсолютно ничего не известно об их существовании.

— Откуда же это известно вам?

— В «Тэкел Упарсине», — пояснил Сет Морли, — работая в качестве гидробиолога киббуца, я имел с ними дело. И ещё, когда мы покупали оружие. — Строго говоря, он сам не знал, правда ли все это. На самом деле до него доходили только слухи. Но слухи эти теперь показались ему не лишенными оснований.

— Скажите мне честно, — спросил у него Бэббл, пристально на него глядя, — вы на самом деле видели Странника-по-Земле?

— Да, — ответил он. — И мне из первых рук известно о тайных военных лабораториях на Терре, например…

— Да, кого-то вы на самом деле видели, — согласился с ним Бэббл. — Этому я верю. Кто-то, для вас совершенно незнакомый, подошел квам и открыл вам глаза на то, что и так для вас должно было быть совершенно очевидным — а именно, что выбранный вами ялик был совершенно непригоден для дальнего космического рейса. Но у вас сознание было уже подготовлено — потому что так вы были воспитаны ещё в детстве — к тому, что если к вам подойдет незнакомец и предложит помощь, о которой вы вовсе не просили, то этот незнакомец обязательно должен быть одним из Боговоплощений, то есть одной из Манифестаций Божества. Судите сами: то, что вы увидели, было как раз тем, что вы ожидали увидеть. Вы решили, что это был Странник-по-Земле, потому что по существу «Библия» Спектовского повсеместно рассматривается как универсальное, пригодное для всех случаев жизни, объяснение всему происходящему. Я же так не считаю.

— В самом деле? — удивленно спросил Сет Морли.

— Да, нисколько. Незнакомцы — истинные незнакомцы, самые при этом обычные люди — весьма часто встречаются в нашей жизни и столь же часто дают хорошие советы. Ведь для подавляющего большинства людей характерны добрые намерения. Окажись я там с вами, я бы тоже не остался в стороне, обязательно бы вмешался и убедил бы вас в том, что ваш корабль не годится для отправления в космос.

— Но в таком случае, вы были бы орудием Странника-по-Земле, то есть, по сути, временно были бы им. Такое случается с кем угодно. Это одна из составляющих чуда.

— Чудес не бывает. Это доказал ещё Спиноза много веков тому назад. Чудо было бы признаком слабости Бога, допустившего нарушение естественного порядка вещей. Если Бог вообще существует.

— Но ведь вы нам сами говорили чуть раньше, сегодняшним же вечером, что вы встречались со Странником-по-Земле семь раз. — Подозрение охватило Сета Морли. Он уловил явное противоречие в словах Бэббла. — И с Заступником тоже.

— Я подразумевал под этим, — спокойно ответил Бэббл, — что оказывался в таких житейский ситуациях, когда совершенно незнакомые мне люди поступали точно так, как поступил бы Странник-по-Земле, если бы он существовал. Ваша ошибка характерна для множества людей: её возникновение обусловлено тем, что нам время от времени выпадает встречаться с представителями негуманоидных разумных рас, некоторые из которых, те, кого мы в обиходе зовем «богами» и которые родом с так называемых «Обителей Богов», настолько нас превосходят во всех отношениях, что мы в сравнении с ними оказываемся в положении, ну скажем, примерно таком, в каком оказываются перед нами кошки или собаки. Собаке или кошке человек кажется Богом — он ведет себя так, как должен был бы вести себя только Бог, делает то, что может быть прерогативой лишь Бога. Но эти квазибиологические сверхразумные формы жизни, развившиеся на планетах, называемых нами «Обителями Богов» — такой же продукт естественной биологической эволюции, как и мы. Со временем и мы, возможно, подвинемся в своем развитии столь же далеко, даже ещё дальше. Я не утверждаю, что это случится обязательно, я ограничиваюсь констатацией того, что это вполне возможно и для нас. — Тут он решительно потряс пальцем перед самым носом Морли. — Не они создали эту вселенную. Они не являются никакими такими Манифестациями Божества. Все, чем мы располагаем, это их устные заверения в том, что они являются Манифестациями Божества. Почему мы обязаны им верить? Естественно, если мы спрашиваем у них напрямик: «Вы являетесь Богом? Это вы создали Вселенную?», — они отвечают утвердительно. Мы сами поступали точно таким же образом — европейцы в шестнадцатом или семнадцатом столетии говорили туземцам Северной и Южной Америки точно то же самое.

— Но и испанцы, и англичане, и французы были там колонизаторами. Им было выгодно выдавать себя за богов. Возьмем, например, Кортеса. Он…

— У форм разумной жизни с так называемых «Обителей Богов» точно такие же мотивы.

— Такие же? — Он почувствовал, как все больше и больше начинает упрямо ожесточаться. — Да ведь они подобны святым. У них самые добрые намерения; они прислушиваются к нашим молитвам — если, разумеется, они до них доходят, — а затем поступают так, чтобы выполнить то, о чем мы их молим. Как случилось это, например, с Беном Толлчифом.

— Они послали его сюда на погибель. Разве это справедливо?

Это на самом деле вызывало у него острое ощущение беспокойства, оно возникло ещё с того момента, когда он впервые увидел неподвижное, мертвое тело Толлчифа.

— Может быть, они этого не знали, — произнес он, чувствуя себя очень неловко. — Ведь Спектовский прямо указывает на то, что Божество не является всеведущим. Взять хотя бы такой пример. Ему ничего не было известно о существовании Форморазрушителя или о том, что он будет разбужен как раз теми концентрическими кругами излучения энергии и материи, из которых и составилась вселенная. О том, что Форморазрушитель войдет во вселенную и, тем самым с течением времени станет одним фактом своего существования так искажать миропорядок, который сотворил Наставник по своему собственному образу и подобию, что сам перестанет являться его подобием.

— Ну вы прямо, как Мэгги Уолш. Она говорит то же самое, — д-р Бэббл разразился резким, отрывистым смехом.

— Мне никогда раньше не доводилось встречаться с атеистом, — произнес Сет Морли. На самом деле он встречался с одним, но это было очень давно. — В наше время такое мировоззрение является весьма странным, поскольку мы располагаем неопровержимыми доказательствами существования Божества. Я могу ещё понять широкое распространение атеизма в прошлом, когда религия основывалась на слепой вере в то, что нельзя увидеть… Но теперь, как указал Спектовский, все это стало явным и осязаемым.

— Странник-по-Земле, — язвительно отпарировал Бэббл, — есть нечто вроде антитезы «Человеку ниоткуда». Вместо того, чтобы способствовать благоприятному протеканию событий… — тут Бэббл неожиданно осекся.

Отворилась дверь в лазарет. На пороге стоял мужчина в мягкой синтетической куртке, штанах из искусственной кожи и в высоких сапогах. Лет ему было около сорока, у него было мужественное волевое лицо с высоко поднятыми скулами, большими яркими глазами и густыми черными волосами. В руке у него был карманный фонарь, который он сразу выключил. Он так и стоял на пороге, глядя на Бэббла и Сета Морли и ничего при этом не говоря. Просто молча стоял и ждал. Этого жителя поселка, подумал Сет Морли, я ещё не видел. А затем, увидев выражение лица Бэббла, понял, что и Бэббл видит его впервые.

— Кто вы? — хрипло спросил Бэббл.

Мужчина отвечал спокойно, не повышая голоса.

— Я только что сюда прибыл на своем ялике. Меня зовут Нед Расселл. По профессии — экономист. — Он протянул руку Бэбблу, и тот машинально пожал её.

— А я уже посчитал, что все в сборе, — удивленно произнес Бэббл. — У нас здесь тринадцать человек. Предполагалось, что именно столько здесь будет поселенцев.

— Я обратился с просьбой о переводе и получил назначение как раз сюда. На планету Дельмак-О. — Расселл повернулся к Сету Морли, ещё раз протянул руку. Они обменялись рукопожатиями.

— Ну-ка, давайте глянем на ваше предписание, — произнес Бэббл.

Рассел засунул руку в карман куртки.

— Странноватое местечко здесь у вас. Темень повсюду, система автоматической посадки бездействует… Мне пришлось совершать посадку самостоятельно, а навыков управления яликом у меня почти что нет. Я поставил его вместе со всеми остальными, на площадке на краю вашего поселка.

— Теперь нам предстоит поднять перед Белснором два вопроса, — произнес Сет Морли. — Об этой выполненной на Терре надписи на одной из деталей миниатюрной модели здания и о Расселле.

Ещё неизвестно, подумал он, какой из этих вопросов окажется более важным. Пока у него ещё не было никакой возможности определить наперед приоритетность этих вопросов. Но решение какого-то из них может способствовать нашему спасению, подумал он. А может и обречь нас на неминуемую гибель. Это уравнение со многими неизвестными может иметь любое решение.

* * *

К комнате Тони Дункельвельта Сюзи Смарт на ощупь прокладывала свой путь в непроницаемой ночной тьме. На ней была только черная ночная сорочка и туфли на высоких каблуках — она знала, что мальчишке это нравится.

Стук, стук.

— Кто там? — Раздалось недовольное ворчание изнутри.

— Сюзи. — Она взялась за дверную ручку. Дверь была незаперта, и она прошмыгнула внутрь.

Тони Дункельвельт, скрестив ноги, сидел прямо на полу посреди комнаты, перед одной-единственной зажженной свечой. Глаза его, это было видно даже при таком скудном освещении, были плотно закрыты; очевидно, он был в состоянии транса. Он не подавал никаких признаков того, что узнал или даже заметил её, и все же назвал её по имени.

— Можно мне побыть с тобою? — спросила она.

Его переходы в состояние транса очень её беспокоили. Впадая в транс, он становился совершенно отрешенным от внешнего мира. Иногда он часами мог так сидеть, и когда парня спрашивали о том, что он при этом испытывает, он почти ничего не говорил или вообще не отвечал на вопросы.

— Я ничем не стану тебе мешать, — сказала она, когда он ничего ей не ответил.

— Заходи, — ровным, словно потусторонним голосом произнес.

— Спасибо, — с облегчением сказала она, уселась в кресло с высокой прямой спинкой, вынула пачку сигарет, закурила и поудобнее расположилась, прекрасно понимая, что ждать придется долго.

Через какое-то время она осторожненько толкнула его носком своей туфли на высоком каблуке.

— Тони? — позвала она. — Тони?

— Да, — отозвался он.

— Скажи мне, Тони, что ты видишь? Другой мир? Можешь ли ты видеть всех этих богов, всецело поглощенных совершением всяких там добрых дел? Или ты видишь только Форморазрушителя кроме Тони Дункельвельта. Страх, который она испытывала перед всем, что было связано с этими его состояниями полного отчуждения, удерживал её от попыток помешать тому, что так всецело поглощало этого парнишку. Когда он пребывал в состоянии транса, она старалась не беспокоить его без особой нужды, пусть он сам находит для себя дорогу из мира своих столь пагубно на него воздействующих видений к их обычным, повседневным обязанностям друг перед другом.

— Не разговаривай со мной, — пробормотал Тони и ещё крепче сомкнул веки, лицо его все сжалось от напряжения и стало пунцовым.

— Встряхнись хоть немного, — взмолилась она. — Тебе следовало сейчас быть уже давно в постели. Хочешь завалиться в кроватку, Тони? Например, со мною? — Она положила руку ему на плечо; тогда он мало-помалу стал отодвигать свое плечо, пока рука её совсем не повисла в воздухе. — Ты помнишь, что ты мне говорил: что я тебя люблю за то, что ты ещё пока не настоящий мужчина? Так вот, Тони, ты самый настоящий мужчина. Кто-кто, но я-то это знаю, кто лучше меня способен в этом разобраться? И я всегда скажу тебе напрямик, когда ты — настоящий мужчина, а когда нет, если такое с тобою сможет случиться. Но пока что, если не считать сегодняшнего случая, ты был даже чем-то большим, чем мужчина. Знал ли ты раньше о том, что восемнадцатилетний парень способен испытать семь оргазмов за одни сутки? — Она ждала, но он ничего не отвечал. — Так вот, это очень неплохое достижение, — заметила она.

Вдруг Тони оживился.

— Знаешь что? Оказывается, есть ещё одно Божество над почитаемым нами Божеством. Такое, что объемлет в себе все четыре.

— Какие четыре? Что за четыре?

— Четыре Манифестации, четыре Боговоплощения. Наставника, Заступника, Странника-по-Земле…

— А кто же четвертый?

— Форморазрушитель.

— Ты хочешь сказать, что тебе дано общаться с богом, который совмещает в себе Форморазрушителя с остальными тремя? Но ведь это невозможно, — Тони. Все они — добрые боги, а Форморазрушитель — воплощение вселенского зла.

— Я это знаю, — угрюмо произнес он. — Вот почему то, что мне видится, причиняет мне такие душевные муки. Бог-над-богом, которого никто не в состоянии постичь, кроме меня. — И он снова постепенно, как будто даже внешне незаметно погрузился в свой транс и перестал с нею разговаривать.

— Как же это получилось, что только тебе дано видеть такое, что недоступно никому другому, и вместе с тем самонадеянно считать, что такое существует на самом деле? — спросила Сюзи. — Спектовский нигде даже словечка не обронил о существовании подобного сверхбожества. Мне кажется, это все в твоем собственном сознании так перепуталось. — Ей стало вдруг как-то не по себе, холодно и неуютно, да ещё и сигарета опалила край губы: она, как обычно, слишком много курила. — Давай лучше ляжем в постель, Тони, — решительно заявила она и одним движением загасила сигарету. — Ну давай. — Наклонившись, она подхватила его за подмышки. Но он оставался безучастным. Как камень.

Шло время. Он все продолжал свое общение с потусторонними силами.

— Господи! — В сердцах воскликнула она. — Ну и черт с тобой! Я ухожу. Спокойной ночи. — Поднявшись, она быстро прошла к двери, отворила её, задержалась, наполовину переступив порог. — А ведь мы могли бы так славно позабавиться, если бы легли в постель, — жалобным тоном произнесла она. — Неужели есть во мне что-то такое, что тебе не нравится? Только скажи, я в состоянии устранить собственные недостатки. Я вот совсем недавно вычитала из книг — оказывается есть ещё несколько таких способов, о которых даже я не догадывалась. Давай я тебя научу им. Судя по всему, они сулят неслыханные наслаждения.

Тони Дункульвельт открыл глаза и стал, не мигая, изучающе на неё глядеть, по выражению его лица она не могла разобрать, какие чувства им владеют, и это её немало встревожило. Она вся съежилась, задрожала и стала растирать свои обнаженные руки.

— Форморазрушитель, — произнес Тони, — безусловно, не Бог.

— Я это и без тебя понимаю.

— Но этот «Безусловно-не-Бог» тем не менее тоже является категорией бытия.

— Раз ты так считаешь, Тони, значит так оно и есть.

— А понятие «Бог» включает в себя все категории бытия. Следовательно, Бог может быть и «Безусловно-не-Богом», что уже лежит за пределами человеческой логики и возможностей человеческого мышления. Но мы интуитивно чувствуем, что это так. Ты разве этого не чувствуешь? Разве ты была бы против некоего Цельного, Единого, что преодолевало бы нашу жалкую раздвоенность? Ведь настоящий, внутренне непротиворечивый монизм лучше нашего низменного дуализма! Спектовский был великим мыслителем, но даже и ему не удалось разглядеть более совершенную монистическую структуру, которая существует на более высоком плане бытия, чем дуализм. Да, вне всяких сомнений, существует Бог более высокого порядка! — Торжественно провозгласил он, продолжая смотреть на Сюзи. — А что ты думаешь об этом? — спросил он несколько застенчиво.

— Я думаю, что это просто замечательно, — с энтузиазмом откликнулась Сюзи. — Это ведь так грандиозно — впадать в транс и получать возможность постигать то, что постигаешь ты. Тебе следовало бы написать книгу и сказать во всеуслышание, что то, о чем толкует Спектовский, неверно.

— Это вовсе не неверно, — возразил Тони. — Оно просто не укладывается в то, что удается видеть мне, оно лежит за его пределами. Когда забираешься на столь высокий уровень, возможно равенство двух противоположностей. Именно это я и пытаюсь раскрыть.

— А ты бы не мог раскрыть это завтра? — все ещё дрожа и продолжая массировать голые руки, спросила Сюзи. — Мне так холодно, я так устала, у меня уже произошла сегодня вечером такая ужасная ссора с этой мерзавкой Мэри Морли, так что — давай, пожалуйста, не упирайся. Давай поскорее залезем в постель.

— Я пророк, — изрек Тони. — Как Иисус Христос, как Моисей или Спектовский. Мир меня никогда не забудет. — Он снова закрыл глаза.

Тусклая свеча замерцала и почти погасла. Он этого даже не заметил.

— Если ты пророк, — сказала Сюзи, — то сотвори чудо. — Она когда-то читала в «Библии» Спектовского что-то в таком духе, о пророках, наделенных чудодейственными способностями. — Докажи это мне, — сказала она.

Тони приоткрыл один глаз.

— Для чего это тебе вдруг так понадобилось знамение?

— Мне не нужно никакого знамения. Я хочу увидеть чудо.

— Чудо, — глубокомысленно произнес он, — и есть знамение. Ладно. Я сделаю что-нибудь такое, чтобы доказать тебе. Он обвел взглядом комнату, выражение его лица теперь стало искренне негодующим. Она поняла, что только сейчас полностью его разбудила. И что это ему очень не понравилось.

— Твое лицо становится черным, — сказала Сюзи.

Он, как бы пробуя, прикоснулся ко лбу.

— Оно становится красным. Но свет от свечи не содержит в себе весь цветовой спектр, поэтому оно и кажется черным. — Он как-то незаметно поднялся на ноги и стал медленно прохаживаться по комнате, потирая пальцами нижнюю часть шеи.

— Сколько времени ты так просидел? — спросила она.

— Не знаю.

— Это верно. Ты потерял всякое представление о времени. — Она вспомнила, что когда-то он сам говорил ей об этом. Только одно это привело её в ужас. — Так вот, — сказала она. — Преврати вот это в камень. — Она нашла буханку хлеба, она двинулась к нему, чувствуя охватившее её озорство. — Можешь это сделать?

— Это чудо, обратное тому, что совершил Иисус Христос, — торжественно заявил Тони.

— Так можешь это сделать?

Он взял у неё буханку хлеба и, держа её перед собой обеими руками, стал пристально на неё глядеть, шевеля при этом губами. Все лицо его исказилось, подчеркивая чудовищность предпринятой им попытки. Оно ещё более почернело, глаза совсем потухли и стали непроницаемыми отверстиями в черепе, в которых зияла непроглядная тьма.

Буханка хлеба подскочила вверх, вырвавшись из его рук, стала подниматься, пока не зависла у него над головой… Она вся затрепетала, как бы подернулась дымкой, а затем камнем плюхнулась на пол. В самом ли деле камнем? Сюзи стала на колени, пытаясь это выяснить. На какое-то мгновение её даже охватило опасение, что освещение комнаты вот-вот и её саму ввергнет в состояние гипнотического транса. Буханка хлеба исчезла. То, что покоилось на полу, оказалось крупным гладким камнем, отполированным горным потоком обломком скалы.

— Бог ты мой, — непроизвольно вырвалось из неё полушепотом. — Смогу ли я его поднять? Может быть, это опасно?

Глаза Тони снова наполнились жизнью, он тоже стал на колени и не веря своим глазам в изумлении глядел на то, что ещё мгновением назад было хлебом.

— Во мне, — сказал он, — появилась божественная сила. Не я это сделал — это было совершено через мое посредничество.

Подняв камень — он оказался довольно тяжелым — она обнаружила, что он кажется теплым и почти живым. Одушевленный камень, отметила она про себя. Как будто он органического происхождения. Может быть, это не настоящий камень. Она постучала им по полу — камень оказался в должной мере твердым и издал соответствующий звук при ударе. Значит, это всё-таки камень, поняла она. Камень!

— Можно мне оставить его у себя? — спросила она. Теперь ужас уже всецело завладел ею. Она с надеждой смотрела на Тони, готовая сделать все, что только он ни повелит ей.

— Можешь оставить его у себя, Сюзанна, — спокойно произнес Тони. — Вот только поднимись и возвращайся к себе. Я очень устал.

— Он действительно выглядел сильно утомленным, все тело его обмякло. — Увидимся утром за завтраком. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала она. — Но, может быть, мне раздеть тебя и уложить в постель? Это доставило бы мне удовольствие.

— Нет, — произнес он, подошел к двери и открыл её перед нею.

— Поцелуй на прощанье. — Подойдя к нему, она вся подалась вперед и поцеловала его в губы. — Спасибо, — сказала она, ощущая непривычную для себя робость и покорность. — Спокойной ночи, Тони. Спасибо тебе за чудо. — Дверь за нею начала уже закрываться, как вдруг она ловко приостановила её заостренным носком своей туфли. — Можно мне рассказать всем об этом? Разве это не самое первое чудо, которое тебе удалось совершить? Пусть все узнают об этом. Но если тебе не хочется, чтобы они знали, то я ничего им не скажу.

— Разреши мне лечь спать, — сказал он и закрыл дверь. Дверь щелкнула перед самым её носом, и она испытала прямо-таки животный страх — всю свою жизнь вот этого она больше всего и опасалась. Звука закрываемой в комнату мужчины двери перед самым её носом. Она тут же подняла руку, чтобы постучаться, обнаружила в ней камень, ударила камнем об дверь, но не очень громко, так, чтобы он смог понять, насколько отчаянно она хотела вернуться, но не настолько громко, чтобы побеспокоить его, если ему не захочется ответить.

Ответа не последовало. Ни звука внутри, ни движения двери. Ничего, кроме бездны, разверзшейся перед нею.

— Тони? — задыхаясь, вымолвила она, прижимаясь ухом к двери. Полная тишина. — Ну и ладно, — произнесла она в оцепенении и, сжимая в руке камень, нетвердой походкой направилась через крыльцо в свою собственную комнату.

Камень исчез. Она уже не ощущала его тяжести в своей руке.

— Вот черт, — прошептала она, не зная, как на это прореагировать. — Куда же это он подевался? Растворился в воздухе?

В таком случае это, наверное, был обман зрения, сообразила она. Он подверг меня гипнозу и заставил поверить. Мне сразу следовало бы понять, что на самом деле ничего этого не было.

Миллионы звезд как-то сразу вдруг взорвались, образуя быстро вращающееся колесо света, света, хотя и мучительно яркого, но холодного, который пронизал её всю насквозь. Он исходил откуда-то сзади, и она всем телом почувствовала, как на неё обрушилось это его гигантское световое давление.

— Тони, — едва успела вымолвить она и упала в раскрывшуюся перед нею бездну.

Она ничего не думала при этом, никаких чувств не испытывала. Она видела только бездну, безграничную бездну, которая поглощала её, ждала её где-то гораздо ниже, где-то очень-очень глубоко, а она, мгновенно будто налившись свинцом, рухнула туда, на тысячи миль глубиной в разверзшуюся перед ней преисподнюю.

Вот так, упав на руки и на колени, она и умерла. Одна на крыльце. Все ещё пытаясь схватить то, чего не существовало.

Глава 8

Глену Белснору снился сон. Во тьме ночи ему привиделся он сам — он ощущал себя таким, каким был на самом деле, умным и полезным всем отцом, защитником и опекуном. Счастье переполняло его. Да, я в состоянии это сделать. Я могу позаботиться обо всех них, помочь им в их затруднениях и защитить их от опасностей. Их нужно защитить, чего бы это мне не стоило, так ему думалось во сне.

В этом своем сне он приладил антенну, смонтировал на свое место главный силовой выключатель, попытался включить вспомогательные цепи.

Из таким образом усовершенствованной аппаратуры раздался столь милый его сердцу гул. Созданное ею поле распространилось в высоту на много тысяч миль, его напряженность неуклонно возрастала по всем направлениям. Разве можно проскочить мимо него, его не заметив, удовлетворенно сказал он самому себе, и часть владевших им страхов понемногу стала рассеиваться. Поселку теперь ничто не угрожает, и именно я добился этого.

А по поселку люди сновали в самых различных направлениях, на них были длинные коричневые рабочие халаты. Солнце прошло зенит, затем ещё раз, затем ещё и ещё, и так целую тысячу лет. Только тогда, как-то даже неожиданно для себя самого, он обнаружил, что все они очень постарели. Они теперь брели, с трудом переставляя трясущиеся ноги. У них были растрепанные бороды — у женщин тоже, — фактически, все они еле-еле ползали по земле, как никчемные насекомые. Некоторые из них, как он обнаружил, были слепыми.

Значит, мы так и не добились столь желанной собственной безопасности, рассудил он. Даже несмотря на то, что работало поле, генерируемое созданной им аппаратурой. Люди увядали изнутри. И в скором времени все равно все они умрут.

— Белснор!

Он открыл глаза и понял, что это только сон.

Сквозь шторы в его комнату пробивался серый зыбкий свет раннего утра. Самозаводящиеся часы показывали семь часов. Он сел на кровати, отбросив одеяло. Холодный утренний воздух покалывал кожу и его стала бить мелкая дрожь.

— Кто там? — спросил он у мужчин и женщин, которые без спросу стали заполнять его комнату. Закрыв глаза, он скорчил недовольную гримасу, чувствуя, что, несмотря на какие-то вдруг возникшие непредвиденные обстоятельства, требовавшие его вмешательства, прогорклые остатки виденного им во сне все ещё липли к нему.

— Сюзи Смарт, мертва, — громко произнес Игнас Тагг, на котором была яркой расцветки пижама.

Натягивая на себя халат, ошарашенный Белснор направился к выходу из своей комнаты.

— Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что это означает — возбужденно спросил Уэйд Фрэйзер.

— Да, — ответил он. — Я четко себе представляю, что это означает.

— У неё была такая светлая душа, — произнесла Роберта Рокингхэм, прикасаясь к глазам уголком небольшого полотняного носового платочка. — Она одним своим присутствием озаряла все, что нас окружало. Кто же это посмел учинить с нею такое? — На её высохших щеках появилась влажная дорожка.

Белснор вышел на территорию поселка, остальные как хвост молча волочились вслед за ним.

Она лежала на крыльце. В нескольких шагах от своей двери. Он склонился над нею, прикоснулся к её затылку. Совершенно холодный. Ни малейших признаков жизни.

— Вы проверили? — спросил он у Бэббла. — Она в самом деле мертва? Нет ли у вас каких-либо сомнений на этот счет?

— Посмотрите на свою руку, — сказал Уэйд Фрэйзер.

Белснор снял руку с затылка девушки. С его пальцев капала кровь. И ещё он увидел большое количество крови на её волосах, в верхней части головы. У неё был раскроен череп.

— Не угодно ли вам пересмотреть результаты вашего вскрытия? — со злостью бросил он Бэбблу. — Ваше мнение о судьбе Толлчифа — не угодно ли вам теперь изменить его?

Все продолжали молчать.

Белснор осмотрелся; увидел неподалеку от трупа буханку хлеба.

— Она, должно быть, несла хлеб.

— Она взяла его у меня, — сказал Тони Дункельвельт. Лицо его было бледным от потрясения, которое он испытывал. Слова его едва были слышны. — Она покинула мою комнату вчера поздно вечером, а я лег спать. Я вне убивал её. Я даже не знал об этом, пока не услышал крики доктора Бэббла и других.

— Мы вовсе не говорим, что это сделали вы, — успокоил его Белснор.

Да, подумал он, она частенько порхала по ночам из одной комнаты в другую. Мы все забавлялись с нею, даже посмеивались, а она просто была немножко не в своем уме. Но она не причиняла никому никакого вреда. Она оставалась невинной в той же мере, как и любое другое человеческое существо. Погрязнув в грехе, она не ведала, что творила.

Появился новичок, Расселл. Выражение его лица ясно показывало, что он тоже, даже ничего не зная о покойной, прекрасно понимал, какая ужасная вещь произошла, несколько трагичен этот момент для всех них.

— Вы понимаете, что вам приходится здесь видеть? — грубо обратился к нему Белснор.

— Скажите, — произнес Расселл, — не смог бы я оказать вам помощь, использовав передатчик на борту моего ялика.

— Он не подходит для этого, — ответил Белснор. — Ялики оснащены простым радио. Оно совершенно для этого не годится.

Он как-то нескладно выпрямился, услышал, как хрустнули суставы. Это все дело рук Терры, подумал он, припомнив, что говорили ему Сет Морли и Бэббл вчера вечером, когда привели к нему Расселла, наше собственное правительство. Как будто мы крысы в лабиринте, где за каждым углом поджидает смерть. Заложники, оставленные с глазу на глаз с абсолютно превосходящим их возможности противником и обреченные на то, чтобы погибать один за другим, пока не останется никого.

Сет Морли отозвал его в сторону, они встали чуть поодаль от остальных.

— Вы, что, не хотите рассказать им? Они имеют право знать, кто их противник.

— Я не хочу, чтобы они это знали, — произнес Белснор, — потому что, как я уже вам объяснял, их моральное состояние достаточно тяжелое и без этого. Если они узнают о том, что опасность исходит от Терры, они совсем разуверятся в возможности выжить. Они все просто сойдут с ума.

— Дело ваше, — сказал Сет Морли. — Но вы избраны руководить этими людьми. — Тон его голоса показывал, что он решительно не согласен с такой постановкой вопроса. Как и вчера вечером.

— Со временем, — сказал Белснор, сдавив своими длинными привыкшими к труду крепкими пальцами предплечье Сета. — Когда наступит подходящий момент…

— Он никогда не наступит, — сказал Сет Морли, отступая на шаг назад. — И они погибнут, даже не зная, почему.

Может быть, подумалось Белснору, так оно и лучше. Лучше, если бы каждый из них, кто бы это ни был, умирал, не зная кто в этом повинен и почему они все обречены на смерть.

Присев на корточки, Расселл перевернул тело Сюзи Смарт. Внимательно поглядев на её лицо, произнес:

— Она, безусловно, была красивой девушкой.

— Красивой, — резко произнес Белснор, — но тронутой. У неё была ненормальная половая активность; она просто считала себя обязанной переспать с каждым мужчиной, с которым сталкивалась, пусть даже совершенно случайно. Мы можем обойтись и без неё.

— Сволочь вы, вот кто, — свирепо бросил ему Сет Морли.

— А что бы вам хотелось, чтобы я сказал? — произнес Белснор, беспомощно разводя руками. — Что мы не сможем жить без неё дальше? Что это всему конец?

Морли ничего не ответил.

— Произнесите молитву, — сказал Белснор, обращаясь к Мэгги Уолш.

Наступило время посмертной церемонии, ритуала, которого они столь твердо придерживались, что даже он сам не мог себе представить чью-либо смерть без его соблюдения.

— Дайте мне несколько минут, — осипшим голосом произнесла Мэгги Уолш. — Я…, просто сейчас не в состоянии говорить. — Она отошла в сторону и повернулась к нему спиной.

Он услышал, как она всхлипывает.

— Я сам её произнесу, — сказал Белснор, ощутив приступ ярости.

— Мне бы хотелось получить разрешение, — обратился к нему Сет Морли, — привести разведывательную вылазку за пределы поселка. Вместе со мной хочет пойти Расселл.

— Зачем? — спросил Белснор.

— Я уже познакомился с миниатюрной копией Здания. Как мне кажется, самое время провести очную ставку с оригиналом.

— Возьмите с собой кого-нибудь ещё, — сказал Белснор. — Кого-нибудь, кто знает, как туда пройти.

— Я пойду с вами, — отозвалась Бетти Джо Берм.

— С ними должен пойти ещё один мужчина, — ответил ей Белснор, а сам подумал: наша ошибка в том, что мы не держимся все вместе; смерть настигает того из нас, кто остается наедине с самим собою. — Возьмите с собой Фрэйзера и Тагга, посоветовал он. — А также Бетти Джо. Группа при этом разделится, но ни Роберта Рокингхэм, ни Берт Кослер все равно физически не в состоянии совершить подобную вылазку. Пока ещё они ни разу не покидали территорию поселка.

— Я остаюсь здесь с остальными, — решил он.

— Как я полагаю, нам следует быть вооруженными, — сказал Уэйд Фрэйзер.

— Никто здесь оружия не получит, — решительно произнес Белснор. — Наше положение и без того уже хуже некуда. Дай вам оружие, вы поубиваете друг друга — то ли случайно, то ли преднамеренно.

Он сам не понимал, откуда у него такие предположения, но интуиция подсказывала ему, что он прав. Сюзи Смарт, мысленно обратился он к мертвой девушке, может быть тоже была убита кем-то из нас…, тем из нас, кто является агентом Терры и генерала Тритона.

Как в моем сне, отметил он про себя. Враг находится внутри нас. Он несет нам одряхление и смерть. Несмотря на силовой барьер, опоясывающий поселок. Вот что означал мой сон.

Протирая покрасневшие от слез глаза, Мэгги Уолш сказала робко:

— Мне бы тоже хотелось пойти с ними.

— Но почему? — удивился Белснор. — Почему каждому так хочется покинуть поселок? Ведь здесь мы в большей безопасности. — Однако он и сам ощутил, насколько неискренне звучат его слова.

— Ладно, — сказал он. — Желаю удачи всем вам. А вы, Морли, попытайтесь поймать одну из этих поющих мух и принесите её с собою. Если только не найдете чего-нибудь получше.

— Буду стараться, — ответил Сет Морли.

Он повернулся и побрел прочь от Белснора. Те, кто должен был идти вместе с ним, тоже тронулись в путь.

Они никогда не вернутся, сказал самому себе Белснор. Он проводил их взглядом и сердце в его груди тяжело и гулко застучало, как будто там у него раскачивался маятник космических часов, туда-сюда, туда-сюда.

Маятник смерти.

Семеро путников медленно брели вдоль склона гряды невысоких холмов, внимательно оглядывая каждый предмет, который попадал в их поле зрения. Почти не разговаривая между собой.

Перед ними во всю глубину дали простирались подернутые туманной дымкой холмы необычной формы. Повсюду росли зеленые лишайники, почва под ногами представляла собой густую вязь стелющихся растений. В воздухе стоял своеобразный запах здешней органической жизни. Сочный, резкий запах, нисколько не похожий на любой знакомый им. Где-то, на большом удалении от них, высоко вверх вздымались огромные столбы пара, ниспадающие потоки кипящей воды прокладывали себе путь через скалы к поверхности. Ещё дальше, по-видимому, лежал океан, сюда доносился только гул его прибоя да виднелась завеса из взбитой им влаги и мелкого песка.

Маршрут их пролегал через унылые места. Теплая слизь, выделявшаяся из атмосферной влаги и разлагавшая минералы в губчатую пульпу, чавкала у них под ногами. Останки лишайников и одноклеточных организмов подкрашивали тягучую влажную пену, которая капала отовсюду, покрывая скалы и похожие на колонии морских губок кустарники.

Наклонившись, Уэйд Фрэйзер поднял похожий на улитку, лишенный конечностей организм.

— Это не подделка — он живой. Он настоящий.

Тагг держал в руках губку, которую он выудил из небольшой теплой лужи.

— А вот это — искусственный организм. Но на Дельмаке-О есть и точно такие же губки естественного происхождения. А это тоже подделка. — Тагг выдернул из воды извивающееся змееподобное существо с короткими, похожими на обрубки, конечностями, которые яростно молотили воздух. Тагг быстрым движением свернул ему голову. Голова отделилась, и существо перестало дергаться. — Чисто механическая конструкция — видите, сколько в нем внутри всяких проводков и деталек. — Он водворил голову на место. — Мерзкое создание тотчас же снова затрепыхалось в его руках. Тагг брезгливо отшвырнул его в воду, и оно как ни в чем не бывало поплыло прочь.

— А где же Здание? — поинтересовался Сет Морли.

— Оно… — как-то неуверенно начала Мэгги Уолш, — оно, похоже, меняет свое местоположение. В последний раз, когда его видели, оно располагалось у подножия холмов как раз за гейзерами. Но в следующий раз оно может оказаться совсем в другом месте.

— Мы можем воспользоваться этими координатами в качестве отправной точки, — предложила Бетти Джо Берм. — Когда мы достигнем того места, где оно было раньше, — мы сможем разбрестись в разных направлениях… Зря мы не взяли с собою переговорных устройств. Они в данной ситуации были бы весьма кстати, — добавила она.

— Это вина Белснора, — сказал Тагг. — Он избран нами руководителем. Ему и положено продумывать организацию подобных мероприятий.

— Ну как вам здесь нравится? — спросила Бетти Джо Берм у Сета Морли.

— У меня пока ещё не сложилось определенного мнения.

По всей вероятности из-за гибели Сюзи Смарт, он испытывал отвращения ко всему, что попадалось на глаза. Ему страшно не нравилось причудливое смешение искусственных форм жизни с натуральными: эта их мешанина вызывала у него ощущение неестественности всего разворачивавшегося перед ними пейзажа. Как будто, думалось ему, эти холмы на заднем плане и это гигантское плато справа — не что иное как нарисованные декорации, а мы сами и наш поселок, все что нас окружает, находится под огромным стеклянным куполом. И над нами — исследователи из персонала Тритона, словно спятившие с ума ученые из дешевого фантастического романа, наблюдают через прозрачное стекло за тем, как мы влачим здесь свою жалкую жизнь, крохотные человекоподобные существа.

— Давайте сделаем привал, — предложила Мэгги Уолш, её лицо было печальным и осунувшимся от горя — она похоже, ещё не оправилась от потрясения, вызванного смертью Сюзи Смарт. — Я устала. Я ещё не завтракала, а мы не взяли с собой никакой еды. Всю эту вылазку нужно было тщательно спланировать наперед.

— Все мы тогда очень плохо соображали, — сочувственно произнесла Бетти Джо Берм.

Из кармана юбки она извлекла заветный флакончик, открыла его и начала перебирать таблетки, пока наконец не отыскала ту, что её удовлетворила.

— Вы их можете глотать, не запивая водой? — спросил у неё Расселл.

— Да, — ответила она и улыбнулась. — Помешанный на таблетках может принимать их в любых условиях.

— Для Бетти Джо, — тихо сказал Расселлу Сет Морли, — это удовольствие.

Он внимательно посмотрел на Расселла, пытаясь выяснить, имеет ли этот новый их компаньон, подобно другим, какую-нибудь слабину в своем характере и если это так, то в чем она заключается.

— Как мне кажется, я догадываюсь, к чему мистер Расселл питает особую склонность, — ядовито заметил Уэйд Фрэйзер, как бы забрасывая удочку с наживкой. — У него, судя по моим наблюдениям, фетишем является стерильная чистота.

— В самом деле? — спросила Мэри Морли.

— Боюсь, что это именно так, — ответил Расселл и улыбнулся, обнажив ровные, идеально белые зубы, какие бывают разве что у актеров.

Все снова пустились в путь и вышли, наконец к реке. Она показалась им слишком широкой, чтобы её можно было перейти вброд. Они остановились.

— Нам нужно пойти вдоль реки, — сказал Тагг. Затем нахмурился. — Я уже бывал в этой местности, но что-то не замечал здесь никакой реки прежде.

— Она появилась специально для вас, Морли, — слегка хихикнув, произнес Фрэйзер. — Потому что вы гидробиолог.

— Весьма странное предположение, — заметила Мэгги Уолш. — Вы хотите сказать, что характер местности изменяется в соответствии с нашими собственными ожиданиями?

— Это я пошутил, — обиженно ответил Фрэйзер.

— И все же — какая странная мысль! — воскликнула Мэгги Уолш. — Вы знаете, Спектовский это о нас говорит, как о «пленниках своих собственных предрассудков и предвкушений». А одно из условий Проклятия как раз и заключается в том, чтобы оставаться в трясине квази-реальности этих наклонностей, даже не воспринимая реальность такою, какая она есть на самом деле.

— Никто не воспринимает действительность в её доподлинном виде, — сказал Фрэйзер. — Это доказал ещё Кант. Пространство и время являются, например, формами отображения нашего восприятия. Вам это известно? — Он подтолкнул Сета Морли. — Вам это известно, мистер гидробиолог?

— Да, — ответил он, хотя никогда не только не читал Канта, но даже не слышал ничего о нем.

Спектовский утверждает, что, в конечном счете, нам ещё удастся увидеть действительность такою, какая она есть, — напомнила Мэгги Уолш. — Когда Заступник высвободит нас из тисков нашего мира и его условностей. Когда с нас будет снято Проклятие, с его, разумеется, помощью.

— Но иногда, — вступил в разговор Расселл, — даже на своем коротком жизненном пути нам удается разглядеть фрагментарные проблески её.

— Только в тех случаях, когда Заступник снимает пелену с наших глаз, — заметила Мэгги Уолш.

— Верно, — согласился Расселл.

— Вы откуда родом? — спросил у Расселла Сет Морли.

— С Альфы Центавра-8.

— Далековато отсюда, — сказал Уэйд Фрэйзер.

— Да, — кивнул Расселл. — Вот почему я прибыл сюда так поздно. Путешествие заняло у меня почти три месяца.

— Значит, вы одним из первых получили сюда назначение, — сказал Сет Морли. — Задолго до меня.

— Задолго до любого из нас, — произнес Уэйд Фрэйзер, он задумчиво поглядел на Расселла, который был на целую голову выше его и куда шире в плечах. — Интересно, для чего это здесь потребовался экономист? На этой планете начисто отсутствует какая-либо экономика.

— Похоже на то, — сказала Мэгги Уолш, — что здесь каждому из нас совершенно некуда приложить свое умение. Наше умение, наш опыт — здесь не имеют никакого значения. Не думаю, что отбор производился на этом основании.

— Очевидно, — раздраженно бросил Тагг.

— Значит, для вас это очевидно? — спросила у него Бетти Джо. — Тогда, исходя из какого же всё-таки принципа, по вашему мнению, производился отбор?

— Его правильно подметил Белснор. Мы все неудачники.

— Говоря так, он подразумевал, что мы все невезучие.

— Это в сущности одно и то же, — ответил Тагг. — Мы отбросы галактики, её отщепенцы. В этом Белснор прав как никогда.

— Не включайте меня в это число, когда такое говорите, — возмутилась Бетти Джо. — Я пока ещё ни в коем случае не согласна причислять себя к «отбросам галактики». Может быть, завтра все будет по-иному…

— Умирая, — произнесла Мэгги Уолш, обращаясь скорее всего к самой себе, — мы уходим в небытие. Небытие, в котором мы уже фактически оказались… И из которого только Божество способно нас вызволить.

— Значит, получается так: с одной стороны, нас пытается спасти Божество, — сказал Сет Морли, — с другой стороны, генерал Тритон пытается… — тут он осекся, поняв что и так выболтал слишком много.

Однако никто не обратил на его слова никакого внимания.

— Как никак, это основополагающее условие жизни, — вставил свое слово Расселл все тем же характерным для него спокойным, беспристрастным тоном. — Диалектика вселенной. Одна сила толкает нас к гибели — это Форморазрушитель во всех своих проявлениях. Ему противостоит Божество в своих трех Манифестациях. Теоретически оно всегда на нашей стороне. Верно, мисс Уолш?

— Не теоретически, — она отрицательно покачала головой. — На самом деле.

— А вот и Знание, — тихо произнесла Бетти Джо Берм.

* * *

Теперь и он увидел его. Сет Морли прикрыл ладонью глаза от яркого полуденного солнца, стал присматриваться. Серое и огромное, оно вздымалось где-то очень далеко, на пределе остроты его зрения. Почти кубической формы. Со странными остроконечными башенками, что говорило о бурной деятельности внутри многочисленных механизмов. Над ним висела настоящая дымовая завеса, и он подумал, что это какой-то завод.

— Пошли, — предложил Тагг и двинулся в направлении к Зданию. Они устало потащились за ним, образовав неровную цепочку.

— Оно не становится ближе, — через некоторое время подметил Уэйд Фрэйзер, издавехидный смешок.

— Тогда давайте шагать быстрее, — ухмыльнулся Тагг.

— Это бессмысленно, — Мэгги Уолш остановилась, тяжело дыша. Подмышками у неё выступили темные круги от пота. — Это так и будет. Можно идти и идти, а оно будет все отодвигаться и отодвигаться.

— И к нему по-настоящему близко никак не подобраться, — сказал Уэйд Фрэйзер.

Он тоже приостановился и занялся раскуриванием довольно истертой трубки из красного дерева, набив её, как заметил Сет Морли, одной из наиболее вредных и крепких из существовавших когда-либо табачных смесей. Запах от неё, когда трубка стала беспорядочно попыхивать дымом, наполнил окружающий воздух самым мерзким зловонием.

— Что же теперь будем делать? — спросил Расселл.

— Может быть, сегодня нам и удастся что-нибудь придумать, — не без иронии заметил Тагг. — Например, если мы закроем глаза и начнем обходить его, стараясь делать это по сужающейся спирали, то обнаружим, что окажемся с ним рядом.

— Пока мы здесь стоим, — сказал Сет Морли, прикрывая глаза ладонью и всматриваясь вдаль, — оно становится ближе. Он в этом нисколько не сомневался. Теперь ему удавалось различить все дымоходы и ему даже показалось, что клубы дыма над Зданием поднялись гораздо выше. Может быть, подумал он, это совсем не завод. Если оно приблизится ещё хоть чуть-чуть, тогда я, смогу что-либо сказать с большей уверенностью. Он продолжал пристально рассматривать Здание. Остальные тоже молча смотрели на него.

— Это иллюзия, — глубокомысленно изрек Расселл. — Своего рода проекция. Из передатчика, расположенного, вероятно, в радиусе не больше мили от нас. Очень мощного, современного видеопередатчика… Можно заметить даже легкое подрагивание изображения.

— Что же вы предлагаете в таком случае? — спросил у него Сет Морли. — Если вы правы, тогда бессмысленно к нему приближаться, поскольку оно попросту не существует.

— Где-то оно обязательно должно быть, — поправился Расселл. — Только не здесь. То, что мы видим, иллюзия. Но есть и настоящее Здание, и оно, по всей вероятности, где-то неподалеку.

— Откуда вам это известно? — спросил Сет Морли.

— Я знаком, — ответил Расселл, — с методами, которыми пользуется «Интерпланет-Вест» при создании отвлекающих композиций. Эта трансляция иллюзии имеет целью сбить с толку тех, кто знает о факте существования Здания. Кто пытается его отыскать. И когда они видят изображение, они думают, что достигли своей цели.

Затем он добавил.

— Этот метод давал очень хорошие результаты во время войны между «Интерпланет-Вестом» и воинственными культами Ригеля-10. Ригелианские ракеты непрерывным градом сыпались на такие иллюзорные промышленные комплексы. Видите ли, такого рода проекция наблюдается не только визуально, она ещё просматривается на экранах радиолокаторов и записывается в компьютерную память разведывательных зондов, сканирующих поверхность планет. В основе своей она сугубо материальна — строго говоря, это никакой не мираж.

— Ну что ж, вам как раз и положено знать такое, — сказала Бетти Джо Берм. — Вы ведь экономист. Вы осведомлены о том, что случалось во время войны с промышленными комплексами. — Однако судя по тону её голоса, она ещё не была полностью убеждена в правоте Расселла.

— Почему же тогда оно удаляется? — спросил у него Сет Морли. — По мере нашего приближения?

— Именно поэтому я и разобрался в природе этой иллюзии, — сказал Расселл.

— Тогда скажите, что нам нужно предпринять, — обратилась к нему Мэгги Уолш.

— Давайте разбираться все вместе. — Расселл тяжело вздохнул, задумался. Остальные просто ждали. — Реальное Здание может быть где угодно. По проекции невозможно проследить истинное его местонахождение. Иначе этот метод не давал бы таких превосходных результатов. Мне кажется… — он сделал жест рукой, — у меня такое ощущение, что это плато справа тоже иллюзия. Наложенная на что-то реально существующее, в результате чего возникает отрицательная галлюцинация у каждого, кто смотрит в этом направлении. — Увидев недоуменные взгляды, он пояснил только что сказанное. — Отрицательная галлюцинация — это когда вы не видите чего-то, что реально там находится.

— О'кей, — сказал Тагг. — Давайте направимся к этому плато.

— Это означает, что нужно переправиться на другой берег реки, — заметила Мэри Морли.

— Спектовский что-нибудь говорит о хождении по водам? — спросил у Мэгги Уолш Фрэйзер. — Как раз сейчас это было бы весьма кстати. Мне эта речка представляется чертовски глубокой, и мы уже решили, что не станем рисковать, пытаясь её пересечь.

— Тут вообще может не быть никакой реки, — заметил Сет Морли.

— Она есть, — произнес Расселл. Он спустился к реке, остановился у самой воды и зачерпнул воду ладонью.

— Серьезно, — произнесла Бетти Джо Берм, — говорит ли что-нибудь Спектовский относительно хождения по воде?

— Такое возможно, — ответила Мэгги Уолш, — но только в присутствии Божества. Божество должно повести за собой людей, иначе они погрузятся в воду и утонут.

— А может быть, мистер Расселл и является как раз Божеством? — сказал Игнас Тагг, а затем спросил у Расселла напрямик. — Вот вы, не являетесь ли вы одной из Манифестаций Божества? Сошедшего сюда, чтоб нам помочь? Не являетесь ли вы, в частности, Странником-по-Земле?

— Боюсь, что нет, — ответил Рассел так же рассудительно и спокойно.

— Проведите нас через воду, — сказал ему Сет Морли.

— Не могу, — воспротивился Расселл. — Я такой же обычный человек как и вы.

— Попробуйте, — не унимался Сет Морли.

— Мне даже как-то странно слышать, — сказал Расселл, — что вы меня приняли за Странника-по-Земле. Правда, такое уже со мной случалось, наверное, вследствие того кочевого образа жизни, который я веду. Я всегда выделяюсь как чужак, и если изредка ещё сделаю при этом что-нибудь уместное, — то кому-то в голову обязательно приходит прекрасная мысль, будто я являюсь третьей Манифестацией Божества.

— Может быть, вы им и являетесь, — упорствовал Сет Морли, внимательно на него глядя.

Он пытался припомнить, как выглядел из себя Странник-по-Земле, когда явился ему в «Тэкел Упарсине». Сходства было совсем немного, и все же…, какое-то странное предчувствие никак не оставляло его. Это ощущение возникло в нем спонтанно — мгновеньем ранее он воспринимал Расселла как обычного человека, а затем, как-то неожиданно, сразу ощутил себя в присутствии Божества. И это ощущение не проходило, никак не могло, его полностью покинуть.

— Я бы наверняка знал, кем я являюсь, — продолжал возражать Расселл.

— Может быть, вы и знаете, — сказала Мэгги Уолш. — Совсем не исключено, что мистер Морли прав. — Она тоже стала внимательно приглядываться к Расселлу, который теперь казался несколько смущенным. — Если вы Им являетесь, — сказала она, — все равно со временем мы об этом узнаем.

— Вы хотя бы видели когда-нибудь Странника? — спросил у неё Расселл.

— Нет.

— Так вот я — не он, — произнес Расселл.

— Давайте просто войдем в эту распроклятую воду и посмотрим, сможем ли мы добраться до противоположного берега, — весь горя от нетерпения, предложил Игнас Тагг. — Если станет слишком глубоко, ну и черт с нею, с этой речкой — мы тогда повернем назад. Я пошел. — Он зашагал к реке, ступил в неё, и ноги его исчезли в мутной серо — голубой воде. Он продолжал идти, не останавливаясь, и все остальные один за другим, последовали его примеру.

Они без особого труда достигли противоположного берега. Глубина реки по всей её ширине оставалась небольшой. Испытывая разочарование, шестеро из них — среди них и Расселл — стояли вместе, стряхивая воду со своей одежды. Речная вода доходила им до пояса, не выше.

— Игнас Тагг, — воскликнул Фрэйзер, — и есть Манифестация Божества. Наделенная способностью переходить вброд реки и бороться с ураганами. В жизни бы не догадался.

— Дело ваше, — ответил Тагг.

Повернувшись к Мэгги Уолш, Расселл неожиданно для всех произнес:

— Молитесь!

— Зачем?

— Чтобы завеса иллюзии поднялась, обнажив реальность, которую она прикрывает.

— Можно это сделать про себя? — спросила она.

Расселл утвердительно кивнул.

— Спасибо, — сказала она и повернулась к остальным спиной, постояла так какое-то время, сложив руки вместе и наклонив голову, а затем снова развернулась лицом своим попутчикам. — Я старалась, как только могла, — заверила она их.

Теперь вид у неё был куда более счастливый, подметил Сет Морли, и, может быть, хотя бы на время она позабыла о Сюзи Смарт.

Поблизости раздался какой-то невероятно мощный пульсирующий гул.

Услышав его, Сет Морли тут же почувствовал страх, чудовищный, инстинктивный страх.

В сотне метров от них, закрыв часть неба, появилась огромная серая стена. Она вся дрожала и стонала, будто была живая; из торчавших ввысь дымоходов вырывались могучие клубы дыма, образуя в небе черные тучи. Ещё в большем количестве всякие отходы, бурля и клокоча, изливались прямо в реку из огромных сливных трубопроводов. Это клокотанье все продолжалось и продолжалось, оно казалось бесконечным.

Они всё-таки отыскали Здание.

Глава 9

— Вот теперь-то на него можно поглядеть поближе, — произнес Сет Морли.

Наконец-то. Оно производит такой шум, подумалось ему, словно тысячи космических ракет, ревущих на стартовых площадках и выпускающих с чудовищным грохотом струи раскаленных газов на колоссальный бетонный фундамент. Ему страшно захотелось узнать, что же всё-таки производится в этом здании, и он направился прямо к его фасаду, чтобы с более близкого расстояния разобрать надпись над входом.

— Слишком шумное производство, не правда ли? — закричал Уэйд Фрэйзер.

— Да, — ответил ему Сет Морли, но не смог услышать своего собственного голоса, утонувшего в оглушительном грохоте, который издавало Здание.

Он ступил на заасфальтированную дорогу, которая шла вдоль одной из стен сооружения: остальные потащились вслед за ним, кое-кто заткнув руками уши. Он подошел к самому фасаду, прищурил глаза и стал вглядываться в буквы, виднеющиеся над закрытыми створками ворот:

«ВИНОКУРНЯ»

Такой страшный шум от винокуренного завода, удивился Сет Морли. Какая-то нелепица, подумал он.

Надпись на небольшой двери рядом с воротами гласила:

«ВХОД ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЕЙ ДЕГУСТАЦИОННОГО ЗАЛА.

ДЕГУСТАЦИЯ ВИНА И СЫРА»

Святой дух, сказал он самому себе. Мечты о хорошем, добром сыре пронеслись в его голове. Мне нужно обязательно пройти туда, решил он окончательно и бесповоротно. Вход, по-видимому бесплатный, хотя организаторы дегустации обычно совсем не против того, чтобы посетитель перед уходом купил бутылку — другую. Но для меня это совсем необязательно.

Жаль, подумалось ему с грустью, что нет здесь Бена Толлчифа с его пристрастием к спиртным напиткам. Это было бы для него просто фантастическим открытием.

— Подождите! — раздался сзади голос Мэгги Уолш. — Не ходите туда!

Не снимая ладони с дверной ручки при входе в дегустационный зал, он обернулся вполоборота, пытаясь выяснить, в чем дело.

* * *

Мэгги Уолш прищурилась, чтобы уберечь глаза от буйства солнца и попытаться разобрать буквы, которые так и прыгали перед её глазами, купаясь в ярком солнечном великолепии. Она провела по воздуху пальцем, пытаясь успокоить эти пляшущие под солнечную музыку буквы, что же всё-таки там написано? Какой смысл скрыт в этой надписи, которую все столь страстно силятся прочесть?

«МУДРОТЕКА»

— Подождите! — окликнула она Сета Морли, который уже взялся за ручку двери с надписью «Вход для посетителей» — Не ходите туда!

— Почему? — завопил он в ответ.

— Мы не знаем, что это такое! — Запыхавшись, она догнала его и стала рядом.

Огромное здание прямо-таки полыхало отраженным солнечным светом. «Мудротека». Место, где аккумулированы самые разнообразные знания? Но оно издавало слишком сильный грохот для хранилища книг, микрофильмов и магнитных лент. Место, где ведутся умные разговоры? Наверное, внутри этого здания можно постичь самые сокровенные глубины человеческой мудрости, свободной от предрассудков и предвзятых мнений. Здесь она могла бы погрузиться в сокровищницу мыслей Доктора Джонсона, насладиться острым, саркастическим умом Вольтера…

Если я пройду внутрь, я научусь всему, что в состоянии знать человек в пределах умственных способностей, какими наделила его природа. Я обязана пройти внутрь. Теперь она уже торопила Сета Морли.

— Откройте дверь, — сказала она. — Мы должны пройти внутрь этого средоточия человеческой мудрости. Должны научиться всему, что там есть.

* * *

Двигаясь легкой трусцой вслед за ними и оценивая их возбужденное состояние с известной долей иронии, Уэйд Фрэйзер прочел надпись, венчавшую огромные запертые ворота Здания.

Поначалу она его ошарашила. Ему удалось сразу же разобрать буквы и составить из них слово. Но у него не было ни малейшего, даже смутного представления о том, что это слово означает.

— Никак не возьму в толк, — признался он Сету Морли и этой религиозной фанатичке Мэгги — Ведьме.

Он подумал, не имеет ли трудность расшифровки в данном случае чисто психологический характер и не обусловлена ли она тем внутренним протестом, который вызывала у него сама необходимость выяснить, что же всё-таки означает этот бессмысленный набор букв. В конце концов он отбросил свои попытки логического анализа занимавшей его ум загадки. И стал просто перебирать в уме различные варианты смысла странного слова:

«СТОПОРИЛЬНЯ»

Похоже, что это слово кельтского происхождения. Диалектное слово, понятное только тому, кто имеет широкую и разностороннюю подготовку в области гуманитарных наук и располагает разнообразной, в том числе лингвистической и этнографической информацией.

Это скорее всего место, куда заключают людей не вполне нормальных и где их лишают возможности поступать так, как им вздумается. В определенном смысле это санаторий, но его назначение гораздо шире, здесь не ставят себе целью вылечить неизлечимых больных, чтобы вернуть их обществу, по всей вероятности, такими же больными, какими они были и до того, нет, цель этого заведения в том, чтобы полностью разделаться с человеческим невежеством и безрассудством. Здесь, в этом месте, ставится предел ненормальной деятельности душевнобольных; их здесь, как гласит высеченная над воротами надпись, стопорят, их — душевнобольных, которые сюда попадают, — не возвращают в общество здоровых людей, а тихо и безболезненно погружают в сон, что, в конечном счете, должно быть уделом всех, кто неизлечимо болен. Источаемые такими людьми душевные миазмы больше не будут отравлять галактику, сказал он самому себе. Надо только благодарить Бога за то, что такое место существует. Единственное, что как-то странно, — почему я не получил информацию о наличии подобного заведения непосредственно из профессиональных изданий.

Я должен пройти внутрь, твердо решил он. Я хочу поглядеть, как там поставлено дело. И ещё нужно выяснить, какие принципы являются основополагающими при организации подобного заведения непосредственно из профессиональных изданий. Я должен пройти внутрь, твердо решил он. Я хочу поглядеть, как там поставлено дело. И ещё нужно выяснить, какие принципы являются основополагающими при организации подобного рода лечения. Ведь, к сожалению, должна существовать весьма неприятная проблема борьбы с невеждами, которые мешают развитию подобных идей и противодействуют осуществлению стопорения.

— Не заходите! — что было мочи завопил он Сету Морли и этой рехнувшейся на религиозной почве Мэгги-Болтэгги. — Это не для вас. Сюда посторонних не допускают. Да, да. Вот посмотрите, — он показал на табличку на небольшой алюминиевой двери с надписью «Вход только для специально обученного персонала», — я туда пройти могу, — вопил он, пытаясь перекрыть издаваемый Зданием грохот, — а вот вам туда никак нельзя! У вас нет достаточной квалификации. Как Мэгги-Ведьма-Болтэгги, так и Сет Морли испуганно на него посмотрели, но остановились. Он проскочил мимо них.

* * *

Мэри Морли без особого труда разобрала надпись над входом в огромное, серое здание:

«ВЕДЬМИНСКАЯ»

Я знаю, что значит, отметила она про себя, а вот они этого не понимают. Ведьминская — это место, где контроль над людьми осуществляется с помощью понятных только посвященным формул и заклинаний. Правители получают власть над людьми именно благодаря своей близкой связи со специалистами черной магии. Знание её тайн, рецептов различных чудодейственных отваров.

— Я хочу туда пройти, — сказала она своему мужу.

— Подожди минуту, — сказал он. — Не торопись.

— Я могу туда войти, — настаивала она, — а вот тебе этого не дано. Это только для меня. Я это знаю. Я не хочу, чтобы ты мешал мне. Прочь с дороги.

Теперь она остановилась перед небольшой дверью, читая золотые буквы, приклеенные к стеклу: «Вход в предварительную камеру только для посвященных», гласила надпись на двери. Ну что ж, я вполне подпадаю под эту категорию, подумала она. Надпись обращена непосредственно ко мне.

— Я пойду туда вместе с тобой, — сказал Сет.

Мэри Морли рассмеялась. Пойти с нею? Ну не потеха ли, подумала она. Он считают, что его с благосклонностью примут колдуньи и ведьмы. Это только для женщин, напомнила она себе. Мужчине просто никогда в жизни не сделать чего-нибудь даже самого элементарного, что входит в круг обязанностей ведьмы.

После того, как я здесь побываю, сообразила она, я узнаю такое, с помощью чего я смогу установить контроль над ним; мне удастся сделать его таким, каким он должен быть. Так что в каком-то смысле я это делаю ради его же пользы.

Она потянулась к дверной ручке.

* * *

Игнас Тагг отступил в сторону, со смехом глядя на ужимки и фиглярство, которыми сопровождалась их перебранка. Они визжали и толкались как свиньи. Он даже испытывал некоторое желание подойти и вволю поглумиться над ними, да черт с ними! Могу поспорить, что от них смердит, стоит только подойти к ним достаточно близко, сказал он самому себе. Это они с виду такие чистенькие, такие прилизанные, на самом деле от них воняет, да ещё как! Что это за дурацкое место? Он прищурился, пытаясь разобрать прыгающие перед его глазами буквы:

«ОРИГИНАЛЬНЫЕ ЗАБАВЫ»

Эге, сказал он самому себе. Вот это шикарно. Это как раз то место, где люди прыгают на животных — сами понимаете, зачем. Мне всегда очень хотелось поглядеть на то, как это получится у жеребца с женщиной. Держу пари, что там, внутри, мне удастся такое увидеть. М-да. Мне на самом деле хочется поглядеть на это, раз это можно видеть и другим. Там показывают все только в самом деле очень интересное, все, как оно есть на самом деле.

И там будут смотреть на это другие настоящие люди, люди, с которыми я мог бы потолковать и которые меня поймут. Не то, что Морли, Уолш или Фрэйзер, которые произносят всякие идиотские слова, такие длинные, что они звучат, как громкие звуки из задницы. Они выбирают специально такие слова, чтобы другие думали будто у них задницы не воняют. А на самом деле они ничем от меня не отличаются.

Может быть, подумал он, есть у них там настоящие жирные задницы, такие как у Бэббла, и они их подставляют крупным кобелям. Мне бы очень хотелось поглядеть, как этих толстозадых людей, там, внутри, станут обрабатывать в задницу. Ох как хотелось бы посмотреть на то, как эту Уолш крепко прихватил бы хороший датский дог хоть раз за всю её жизнь. Ей наверняка бы это очень-очень понравилось. Это как раз то, о чем она по-настоящему мечтает всю свою жизнь. Именно этого она только и ждет.

— Прочь с дороги! — крикнул он Морли, Уолш и Фрэйзеру. — Вам туда нельзя! Посмотрите, что здесь пишется. — Он показал на слова, выписанные первоклассным золотом на стеклянном окне в небольшой двери. «Только для членов клуба». Мне туда можно, — сказал он и схватился за дверную ручку.

* * *

Быстро метнувшись вперед, Нед Расселл решительно загородил им путь к двери. Он мельком глянул вверх, на это грандиозное здание, затем на лица своих попутчиков и, увидев насколько различные и сильные желания их обуревают, сказал:

— Я полагаю, что было бы лучше, если бы никто из нас сюда не заходил.

— Почему? — откровенно разочарованно спросил Сет Морли. — Что может быть худого в том, чтоб заглянуть в дегустационный зал винзавода?

— Это не винзавод, — возразил Игнас Тагг и весело рассмеялся. — Вы не так поняли надпись; вы боитесь признаться даже себе, что это такое на самом деле. — Он ещё раз хохотнул. — Но я-то знаю!

— Винзавод! — воскликнула Мэгги Уолш. — Это не винзавод, это собрание величайших достижений человеческого ума. Если мы пройдем туда внутрь, мы будем очищены любовью Бога к человеку и любовью человека к Богу.

— Это особый клуб для людей, которые знают толк кое в чем, — сказал Тагг.

— Разве это не удивительно, — самодовольно ухмыльнувшись произнес Фрэйзер, — на что только ни способны пуститься люди, лишь бы не принимать реальность такою, какая она есть. Разве я не прав, Расселл?

— Там небезопасно, — сказал Расселл. — Для любого из нас. Теперь я понял, что это такое, сказал он самому себе, и я прав. Я обязан увести их и сам уйти тоже отсюда. — Идемте, — сказал он, решительно и твердо.

Сам он оставался там же, где стоял, не сдвинувшись с места. Какая-то часть прежнего пыла у них пропала.

— Вы так считаете, в самом деле? — спросил Сет Морли.

— Да, — ответил он. — Я так считаю.

— Может быть, он и прав, — обратившись к остальным своим попутчикам, произнес Сет Морли.

— Вы действительно так полагает, мистер Расселл? — робко спросила Мэгги Уолш.

Теперь они уже все отодвинулись от двери. Совсем чуть-чуть. Но отодвинулись.

— Я так и знал, что дверь в самый последний момент захлопнут перед самым носом, — огорченно произнес Игнас Тагг. — Зачем им, чтобы кто-нибудь получал от жизни острые ощущения. Это так всегда.

Расселл продолжал молча стоять, загораживая дверь, и терпеливо ждал.

— А где Бетти Джо Берм? — встрепенулся вдруг Сет Морли.

Боже милостивый, мелькнуло в голове у Расселла. О ней-то я позабыл. Я её упустил. Он быстро повернулся и, прикрыв глаза ладонью, стал смотреть назад, на залитую полуденным солнцем реку. Скользя взглядом по тому пути, каким они шли сюда.

* * *

Она снова увидела то, что уже видела раньше. Всякий раз, когда она смотрела на Здание, ей удавалось совершенно ясно разобрать, что написано на огромной бронзовой пластине, помещенной прямо над центральным входом:

«МЕККИСТРИЯ»

Будучи лингвистом, она сумела разгадать смысл этого слова с первого же раза. «Меккис» — хеттское слово, обозначающее силу. Из хеттского языка оно перешло в санскрит, а оттуда в древнегреческий, в латынь, и закрепилось во всех современных европейских языках, в том числе и в английском, как «машина» и «механическая сила». Это место было явно не для неё. Ей нельзя туда ходить, как это можно всем остальным.

Жаль, что я не умерла раньше, подумалось ей.

Вот здесь и расположена купель вселенной…, так, во всяком случае, она понимала символическое значение этого Здания. Она в самом буквальном смысле воспринимала гипотезу Спектовского о концентрических кругах распространения эманации. Но для неё это явление никак не было связано с деятельностью Божества. Она понимала это как констатацию факта существования такого природного феномена, не принимая во внимание метафизические его аспекты. После приема правильно выбранной таблетки она поднимется, пусть на краткий миг, в более высокий и узкий круг большей интенсивности; её движения, её одухотворенность — все это начнет проявляться так, как будто получило заряд топлива более высокого качества. Я воспламенюсь сильнее, сказала она самой себе, и, развернувшись, медленно побрела в сторону реки, прочь от Здания. Я способна более четко мыслить; мысли у меня тогда не такие спутанные как, например, сейчас, когда я уныло бреду под назойливым солнцем.

Вода поможет, уверяла она себя. Потому что, находясь в воде, не надо больше выдерживать вес своего тяжелого тела; хотя это и не придает дополнительных сил более высокого уровня «меккиса», но это не имеет значения. Вода все выравнивает. Ты уже не такая тяжелая, почти невесомая. Будто тебя уже нет.

Я больше не в состоянии вот так ходить, волоча повсюду за собой свое тяжелое тело, убеждала себя Бетти Джо Берм. Слишком велик мой вес. Я не в состоянии выдерживать его тяжесть. Я должна освободиться от его бремени.

Она ступила на мелководье. И смело пошла дальше, не оборачиваясь, к середине реки.

Вода, подумала она, сейчас растворяет все таблетки, которые я у себя храню; они пропали навсегда. Но у меня нет больше в них ни малейшей надобности. Если бы я только осмелилась войти в «Меккистрию»…, может быть, оказавшись бестелесной, я и смогла бы, подумала она, чтобы быть там перевоссозданной. Прекратить это нынешнее свое существование, а затем начать все сначала. Но с иной отправной точки. Мне совсем не хочется снова пройти через все те испытания, что уже доводилось, твердо решила она.

Ей был слышен тяжелый, пульсирующий гул «Меккистрии» у неё за спиной. Остальные теперь там, внутри, поняла она. Почему это так, спросила она у самой себя. Почему они все могут войти туда, куда заказано мне? Ответа на этот вопрос у неё не было.

Но теперь это как-то стало ей безразлично.

* * *

— Вон она, — сказала Мэгги Уолш, показывая рукой. Рука её при этом страшно тряслась. — Неужели вы её не видите? Она, как бы выйдя вдруг из оцепенения, во весь дух пустилась к реке. Но ещё до того, как она достигла воды, её обогнали Сет с Расселлом и оставили далеко позади. Она начала кричать, остановилась и так застыла, глядя сквозь слезы, как сквозь осколки разбитого стекла, на то, как к Сету Морли и Расселлу присоединились Тагг и Фрэйзер. Четверо мужчин, а за ними ещё плелась Мэри Морли, быстро вошли в воду, направляясь к чему-то черному, что течение реки медленно относило к противоположному берегу.

Мэгги видела как они вынесли тело Бетти Джо из воды и положили его на берегу. Она умерла, поняла Мэгги, пока мы тут спорили, входить в эту «Мудротеку» или нет. Да будь она трижды распроклята, совсем уже пав духом, думала она. Затем, пошатываясь, побрела к остальным пятерым, которые, став на колени вокруг тела Бетти Джо, по очереди пытались сделать ей искусственное дыхание.

Она подошла к ним. Стала рядом.

— Надежда есть?

— Нет, — ответил Уэйд Фрэйзер.

— Вот напасть, — произнесла она упавшим голосом. — Почему она это сделала? Фрэйзер, как вы считаете?

— Её давно уже угнетала какая-то неудовлетворенность. Она непрерывно в ней накапливалась.

В глазах Сета Морли, бросившего взгляд в его сторону, вспыхнула злобная ярость.

— Вы — идиот, — произнес он. — Самый настоящий идиот.

— Разве я виноват в том, что она умерла? — сильно волнуясь, залепетал Фрэйзер. — У меня здесь нет необходимой испытательной аппаратуры, с помощью которой я мог бы производить полную проверку состояния психики любого из вас. Будь у меня все, что мне требуется, я смог бы своевременно выявить у неё склонность к самоубийству и назначить курс лечения.

— У нас хватит сил отнести её тело в поселок? — перемежая слова со всхлипываниями, спросила Мэгги Уолш. Она чувствовала, что почти не в состоянии говорить. — Если бы вам, четверым мужчинам, удалось перенести её…

— Нам было бы куда легче, — сказал Тагг, — если б мы могли спустить её тело вниз по реке.

— Нам не на что положить тело, чтобы пустить его по реке, — заметила Мэгги Уолш.

— Когда мы переходили реку, — сказал Расселл, — я обратил внимание на что-то, напоминавшее наскоро сколоченный плот. Сейчас я вам покажу. Он позвал всех следовать за ним вдоль берега реки.

И действительно, вскоре они обнаружили плот, наполовину выброшенный течением на берег, волны слегка покачивали его. Мэгги Уолш подумалось, что все это похоже на то, как будто кто-то умышленно его сюда подбросил. И с вполне определенной целью — облегчить транспортирование одного из нас — того, кто скончался, — назад, в поселок.

— Это плот Белснора, — сказал Игнас Тагг.

— Верно, — произнес Фрэйзер. — Он действительно говорил, что где-то здесь сооружает плот. Да, да, вы видите — кто ещё станет скреплять бревна между собой кусками толстого силового электрического провода? Интересно, достаточно ли он крепок, чтобы бревна не расползлись?

— Если его строил Глен Белснор, — холодно ответила Мэгги, — они точно не расползутся. Можете смело класть на него тело Бетти.

И, ради Бога, поосторожнее, взмолилась она в душе. С должным благоговением. То, что вы несете, священно.

Четверым мужчинам, ворчавшим друг на друга и дававшим друг другу указания, что и как надо делать, в конце концов всё-таки удалось водрузить тело Бетти Джо Берм на сооруженный Белснором плот.

Она лежала лицом вверх со скрещенными на груди руками. Глаза её неподвижно глядели в знойную небесную высь. С неё все ещё стекала вода, и волосы её показались Мэгги роем черных ос, которые, вцепившись в своего противника, ни за что его уже не отпустят.

Она подверглась нападению смерти, подумалось Мэгги. В лице смертельно опасных ос. А что будет с нами, пока ещё остающимися в живых? Когда это случится с нами? Кто станет следующим? Может быть, я? Да, наверное, я.

— Мы все можем взобраться на этот плот, — сказал Расселл. — Мэгги, вы знаете хотя бы примерно, в каком месте нам следует остановиться?

— Я знаю, — отозвался Фрэйзер, прежде чем успела ответить Мэгги.

— Вот и хорошо, — сухо произнес Расселл. — Тогда в путь.

Проведя Мэри Морли и Мэгги по самой кромке воды, он помог им взобраться на плот. Он прикасался к обеим женщинам очень осторожно и предупредительно, такого рыцарского отношения Мэгги давно уже не встречала.

— Спасибо, — сказала она ему.

— Посмотрите-ка туда, — сказал Сет Морли, повернувшись лицом к Зданию.

Искусственный задний план уже начал снова становиться на свое прежнее место; Здание задрожало, контуры его стали расплывчатыми, хотя оно ещё продолжало восприниматься как нечто реальное. По мере того, как плот продвигался по реке, подталкиваемый четырьмя мужчинами, Мэгги могла наблюдать, как огромная серая стена Здания постепенно растворялась в бронзе иллюзорного плато, занявшего его место в их восприятии.

Чем ближе к середине реки перемещался плот, тем с большей скоростью несло его течение. Сидя рядом с телом Бетти Джо, Мэгги вся дрожала, закрыв глаза, хотя и находилась прямо под горячими лучами солнца. О Боже, думала она, помоги нам добраться до поселка. Куда несет нас эта река? Я никогда не видела её раньше. Насколько мне известно, в окрестностях нашего поселка речка не протекает. Сколько мы ни обходили его пешком, она нам не попадалась. Поэтому она и решила поделиться своими сомнениями вслух.

— Почему вы считаете, что эта река приведет нас домой? По-моему, вы все сейчас не в состоянии здраво мыслить.

— Но мы же не можем нести её тело на руках, — возразил ей Фрэйзер. — Это слишком далеко.

— Но и река уносит нас все дальше и дальше от цели, — сказала Мэгги. Она нисколько в этом не сомневалась. — Я хочу сойти с этого плота! — воскликнула она и, охваченная паникой, попыталась было встать.

Однако плот двигался слишком быстро — её охватил ещё больший страх, когда она увидела, с какой скоростью меняются очертания берегов, проносящихся мимо.

— Только не вздумайте прыгать в воду, — произнес Расселл, подхватывая её за руку. — С вами ничего плохого не случится. Ни с кем из нас.

Плот продолжал набирать скорость. Все теперь сидели молча, ощущая только солнце и воду, что окружала их со всех сторон… Все они теперь были напуганы и, пожалуй, даже отрезвлены тем, что произошло. И, как подумалось Мэгги Уолш, тем, что ещё ждет нас впереди.

— А откуда вам стало известно плоте? — спросил Сет Морли у Расселла.

— Как я уже говорил, я увидел его, когда мы…

— Никто кроме вас, его не видел, — перебил его Сет Морли.

Расселл на это ничего не ответил.

— Так всё-таки кто вы — человек или одна из Манифестаций? — напрямик спросил Сет Морли.

— Будь я Манифестацией Божества, я бы не допустил, чтобы она утонула, язвительно ответил Расселл и повернулся к Мэгги Уолш.

— Вы тоже полагаете, что я являюсь одной из Манифестаций Божества?

— Нет, — сказала она.

Как жаль, подумала она, что это не так. Мы так сильно нуждаемся в заступничестве.

Наклонившись, Расселл прикоснулся к черным, мокрым волосам мертвой Бетти Джо Берм. Дальше их плаванье продолжалось в абсолютной тишине.

* * *

Тони Дункельвельт, запершись в своей прокаленной солнцем комнате, сидел, скрестив ноги, на полу в полной уверенности в том, что это он убил Сюзи.

Мое чудо, подумал он. Это, должно быть, на мой зов явился Форморазрушитель. Это он превратил хлеб в камень и убил этим камнем Сюзи. Камнем, который сделал я. Как на это ни смотри, все равно все возвращается ко мне.

Прислушавшись, он не обнаружил снаружи каких-либо звуков. Половина группы ушла, оставшаяся половина как бы погрузилась в забытье. Может быть, никого уже и в живых не осталось, мелькнуло у него в голове. Я остался один…, остался, чтобы и самому очутиться в ужасных лапах Форморазрушителя.

— Я возьму меч Чемуша, — громко произнес он, — и зарублю им Форморазрушителя. — Он поднял руку, как бы пытаясь схватить меч.

Легендарный меч не раз виделся ему раньше во время медитаций, но он ещё никогда не притрагивался к нему.

— Дайте мне только меч Чемуша, — воскликнул он, — и я заставлю его сделать свое дело. Я отыщу этого Черного и покончу с ним раз и навсегда. Он никогда уже не воскреснет.

Тони стал терпеливо ждать, но так ничего и не увидел.

— Пожалуйста! — взмолился он.

А затем подумал так: я должен погрузиться ещё глубже в естество вселенной. Я все ещё сам по себе. Он закрыл глаза и стал принуждать все свое тело максимально расслабиться. Прими меня, думал он. Я должен быть настолько чист и отрешен от всего, чтобы оно могло в меня проникнуть. Я снова должен стать пустым сосудом. Как много раз становился раньше.

Но сейчас это у него никак не получалось.

Я нечист, понял он. Поэтому столь бесплодны все мои попытки. Тем, что я натворил, я лишил себя возможности воспринимать и даже краем глаза улавливать суть мироздания. Неужели я уже никогда больше не увижу Бога-над-Богом, с тревогой подумал он. Неужели все это для меня закончилось?

Это мне в наказание, решил он.

Но ведь я его не заслуживаю, громко взывало к справедливости все его естество. Я должен быть так серьезно наказан из-за Сюзи. Ведь она была душевнобольной — даже камень отвернулся от неё в отвращении. Это именно так — камень был чист, нечистою была она сама. И все же, подумалось ему, как это ужасно, что она умерла. Ум, живость и душевный огонь — Сюзи обладала всеми этими качествами. Только вот свет, источаемый ею, был неровным светом, каким-то разрушительным. Это был свет, который обжигал и ранил…, вот хотя бы меня, например, Он гибельно на меня воздействовал. Моей рукой водил инстинкт самозащиты. Это совершенно очевидно.

— Меч, — произнес он. — Меч гнева Чемуша. Дайся мне в руки.

Он стал раскачиваться вперед и назад, ещё раз воздел руки вверх, навстречу тому ужасу, что уже витал у него над головой. Его рука потянулась, чтобы схватиться за что-то и исчезла. Он ясно видел, как она растворилась в воздухе. Его пальцы шарили в пустоте, в пустом пространстве, простиравшемся на миллионы миль, в пространстве, непостижимом для человеческого ума… Он продолжал делать хватательные движения рукой, и вдруг его пальцы чего-то коснулись.

Клянусь, сказал он самому себе, если мне достанется меч, я воспользуюсь им. Как орудием мести за её гибель.

Он ещё раз дотронулся до чего-то, но не сумел схватить. Я знаю, это он, он здесь, подумал он. Я это ощущаю кончиками своих пальцев.

— Дай его мне! — громко крикнул он. — Клянусь, я не посрамлю его!

Он продолжал ждать, а затем, в его руке вдруг оказалось что-то твердое, холодное и тяжелое.

Меч! Он держал его в своей руке!

Он бережно опустил руку. Божественное творение, он весь источал энергию и свет, вся комната теперь, казалось, наполнилась его могуществом. Тони подпрыгнул от радости, едва не выронив меч на пол. Наконец-то он у меня, возликовал он в душе. Он бросился к выходу из комнаты. Меч дрожал в его слабой руке. Распахнув дверь, он выскочил на залитое солнцем крыльцо и, озираясь по сторонам, стал громко кричать.

— Где ты, могучий Форморазрушитель, ты, враг всего живого? Приди и сразись со мною!

На крыльце появилась какая-то неуклюже двигавшаяся фигура. Согбенное существо, которое брело вслепую, как бы привыкнув к тьме, царящей глубоко под землей. Оно поглядело на Тони словно подернутыми пеленой глазами; на нем была пыльная рубаха, прилипшая к туловищу… Двигаясь, существо оставляло за собой четко различимый шлейф мельчайшей пыли.

Он на последней стадии распада. Пожелтевшая, сморщенная кожа обтягивала хрупкие кости, щеки глубоко запали, беззубый рот был приоткрыт. Форморазрушитель, увидев Тони, заковылял к нему. Прихрамывая на обе ноги, он тяжело, с присвистом дышал и попытался проскрипеть совершенно невнятно несколько слов. Его высохшая рука ухватилась за Тони, и он наконец проскрежетал:

— Эй, Тони. Эй. Эй, что это с тобой?

— Ты пришел встретиться со мной? — спросил Тони.

— Да, — задыхаясь произнес тот и подошел ближе ещё на шаг. Теперь Тони ощущал и исходивший от него запах, смешанный запах плесени и гнили, накопившейся в нем за много столетий. Ему недолго осталось жить. Дернувшись в сторону Тони, он разразился мерзким кашлем, слюна побежала вниз по его подбородку и стала капать на пол. Он попытался вытереть слюну тыльной стороной ладони, покрытой твердой коркой омертвевших тканей, но это ему не удалось.

— Я желаю тебя… — начал было Тони, но затем без лишних слов проткнул мечом Чемуша мягкое брюхо своего смертного врага.

Целые гроздья копошащихся червей, белых мясистых червей, посыпались из раны, когда Тони вытащил из живота свой меч. Форморазрушитель снова то ли рассмеялся, то ли закашлялся; он стоял, раскачиваясь из стороны в сторону и пытаясь схватиться за Тони…, затем отступил на шаг и стал разглядывать червей, груды которых росли прямо перед ним. Крови не было — один сплошной мешок, наполненный гноем и гнилью, и ничего более.

Форморазрушитель грузно опустился на одно колено, все ещё продолжая выкашливаться. Затем каким-то конвульсивным движением вцепился себе в волосы. Между его цепкими пальцами появились пряди длинных выцветших волос. Он дернул себя из последних сил за волосы и протянул руку с клоком вырванных волос в направлении Тони, как будто хотел вручить ему нечто бесценное.

Тони ещё раз воткнул в него свой меч. Теперь он уже лежал у ног Тони, ничего больше не видя: глаза его полностью подернулись как бы резиновой клейкой пеленой, рот безвольно открылся.

Я умертвил Форморазрушителя, с гордостью подумал Тони.

Откуда-то издалека, с другого конца жилого комплекса, раздался окликавший его голос:

— Тони! Тони!

К нему спешил кто-то. Поначалу он не мог разобрать, кто это. Он сощурился от слепящего солнца и напряг зрение.

Глен Белснор. Он бежал изо всех сил.

— Я убил Форморазрушителя, — произнес Тони, когда Белснор одним прыжком взлетел на крыльцо. Грудь его тяжело вздымалась, — Видите?

Он показал кончиком своего меча на изуродованное тело, лежавшее между ними. Убитый, в самое последнее предсмертное мгновенье поджал под себя ноги и теперь лежал в позе зародыша.

— Это Берт Кослер! — Задыхаясь от душившей его ярости, вскричал Белснор. — Ты убил старика!

— Нет, — спокойно возразил ему Тони и посмотрел вниз, себе под ноги.

И тут он увидел, что это действительно тело Берта Кослера, поселкового завхоза, а заодно и сторожа.

— В него вселился Форморазрушитель, — сказал Тони, но теперь он уже и сам не верил этому. Он понял, что совершил. — Какой ужас! — воскликнул он. — Я буду молить Бога-над-Богом, чтобы он воскресил его.

Он развернулся и побежал к себе в комнату. Запершись, он ещё долго стоял, весь трясясь. К горлу его подступила блевотина; он поперхнулся, стал часто — часто моргать…, жгучая боль наполнила весь его желудок, и ему пришлось скрючиться, постанывая от боли. Меч сам выпал из его рук, гулко ударился о пол. Лязг металла смертельно напугал его, и он отпрянул от него на несколько шагов, оставив его валяться там, где он упал.

— Открой дверь! — громко орал снаружи Белснор.

— Нет, — ответил Тони.

Зубы его стали непроизвольно клацать, жуткий холод стремглав пронизал его руки и ноги, этот же холод как бы тугим узлом перетянул желудок, и боль от этого стала ещё мучительнее.

Раздался страшной силы удар в дверь. Она задрожала и заскрипела, а затем неожиданно распахнулась настежь.

На пороге стоял Глен Белснор, седой и мрачный, как ночь, держа в руке армейский пистолет, дуло которого было направлено внутрь комнаты. Прямо на Тони Дункельвельта.

Скрючившись, Тони потянулся рукой к мечу.

— Не трогать! — крикнул Глен Белснор. — Или я убью тебя. Пальцы Тони сомкнулись вокруг рукоятки меча. Глен Белснор выстрелил в него. В упор.

Глава 10

Стоя на дрейфующем вниз по течению плоту, Нед Расселл угрюмо всматривался вдаль, погруженный в собственные думы.

— Что вы там высматриваете? — спросил у него Сет Морли.

Расселл поднял руку.

— Вон там, я вижу одного… — он повернулся к Мэгги, из тэнчей, так вы их, кажется, называете.

— Да, — ответила она. — Это Великий Тэнч. Или другой, почти такой же величины, как тот.

— Какого рода вопросы вы им задавали? — поинтересовался Расселл. Явно удивившись, Мэгги ответила:

— Мы у них ничего не спрашивали. Ведь у нас нет никакой возможности с ними общаться — они лишены дара речи, да и каких-либо голосовых органов мы как будто не обнаружили у них.

— А пробовали связаться с ними телепатически? — спросил Расселл.

— У них нет телепатических способностей, — сказал Уэйд Фрейзер. — Также, как и у нас. Все, что они умеют — это делать дубликаты предметов… которые быстро разрушаются.

— С ними можно наладить общение, — сказал Расселл. — Давайте направим плот на мелководье. Мне хочется взять совет у этого вашего тэнча. — Он соскользнул с плота в воду. — Давайте все сюда, ипомогите мне управиться с плотом.

Настроен он был очень решительно, выражение его лица оставалось весьма твердым. Поэтому все они, один за другим, тоже спрыгнули в воду, оставив на плоту только бездыханное тело Бетти Джо.

За несколько минут они подтащили плот к поросшему травой берегу, надежно пришвартовали его — сильно заглубив в серый ил, — а затем взобрались на берег.

Вскоре они приблизились к большому кубу из студенистой массы. Солнечные лучи плясали на его поверхности множеством зайчиков, как будто он притягивал их к себе. Внутри организма прямо-таки бурлила кипучая жизнь.

Он оказался больше, чем я ожидал, отметил про себя Сет Морли. У него такой вид, будто он не подвержен воздействию времени, интересно, какая же у них продолжительность жизни?

— Надо поставить перед ним какой-нибудь предмет, — начал объяснять Игнас Тагг, — и тогда он выпячивает часть себя наружу, а затем эта часть, отделившись, превращается в дубликат. Сейчас вот я вам покажу. — Он швырнул свои мокрые часы на землю перед тэнчем. — Скопируй вот это, ты, медуза, — сказал он.

Студень взгорбился и вскоре, как и предсказывал Тагг, небольшая часть его выпятилась наружу и замерла рядом с часами. Цвет этого отростка изменился — он стал серебристым, а затем приобрел плоскую форму. На серебристой субстанции появился сложный узор. Прошло ещё несколько минут, показалось даже, будто тэнч отдыхает, а затем как-то сразу отделившаяся от остальной массы часть приняла форму диска на кожаном ремешке. Диск был внешне в точности похож на часы, покоившиеся рядом с ним, или скорее, почти точно, как подметил Сет Морли. Он не был таким же блестящим — поверхность его была более матовой. Однако — даже это, по существу, было очень большим достижением.

Расселл присел на траву и стал рыться в карманах.

— Мне нужен сухой клочок бумаги, — сказал он.

— В моей сумке должна быть сухая бумага, — отозвалась Мэгги Уолш. Она достала из сумки и протянула ему небольшой отрывной блокнот.

— Вам нужна ручка?

— Ручка у меня есть. — Он неразборчиво записал что-то на верхнем листе блокнота. — Я записываю вопросы.

Закончив писать, он оторвал листок и прочитал вслух:

— Сколько нас умрет здесь, на Дельмаке-О?

Затем сложил листок и положил его перед тэнчем, рядом с уже лежавшими там двумя парами часов.

Выпятился ещё один студнеобразный отросток и холмиком замер рядом с листком Расселла.

— Может быть, он просто продублирует листок с вопросом? — спросил Сет Морли.

— Не знаю, — ответил Расселл. — Сейчас увидим.

— Мне кажется, — сказал Игнас Тагг, — что вы совсем умом двинулись.

Смерив его взглядом, Расселл произнес:

— У вас весьма смутные представления, Тагг, о том, что такое «умом двинуться», а что такое — просто нормально мыслить.

— Вы хотите оскорбить меня? — лицо Тагга гневно вспыхнуло и стало темно-пунцовым.

Разрядку внесла Мэгги Уолш.

— Смотрите. Формируется дубликат листика.

Теперь прямо перед тэнчем покоились два сложенных листка бумаги. Расселл выждал ещё несколько секунд, а затем, очевидно решив, что процесс дублирования завершился, взял оба листка, оба развернул и стал внимательно их изучать.

— Он всё-таки ответил? — спросил Сет Морли. — Или просто продублировал вопрос?

— Он дал ответ. — Расселл передал ему один из листков бумаги.

Запись была краткой и простой, и совершенно недвусмысленной. «Вы отправитесь к себе домой и не увидите своих людей».

— Спросите, кто же наш враг?

— Ладно.

Расселл сделал ещё одну запись и положил листок бумаги, снова сложив его, перед тэнчем.

— «Кто является нашим противником?» — сформулировал он содержание своего вопроса. — Так сказать, вопрос напрямик.

Тэнч точно таким же образом, как и в первый раз, выдал свой ответ. Расселл тотчас же поднял листок. Пробежав глазами, огласил вслух прочитанное:

— «Влиятельные круги».

— Это нам практически ни о чем не говорит, — заметила Мэгги Уолш.

— Очевидно, это все, что ему известно, — сказал Расселл.

— Спросите у него вот что, — предложил Сет Морли. — Что нам нужно делать?

Расселл записал вопрос, снова поместил бумажку с ним перед тэнчем и вскоре получил ответ. Снова не сразу стал его зачитывать вслух.

— Ответ очень длинный, — извиняющимся тоном произнес он.

— Чем подробнее, тем лучше, — заметил Уэйд Фрэйзер.

Расселл начал читать.

— «Задействованы тайные силы, ведущие вместе тех, у кого общие цели. Не следует противиться такому единению. Только тогда вы не совершите ошибок». — Он задумался. — Нам не следовало откалываться от остальных, нам семерым. Мы не должны были покидать поселок. Если бы мы там остались, мисс Берм была бы сейчас жива. Совершенно ясно, что с этого момента нам важно держаться так, чтобы каждый из нас был на виду у всех остальных…

Тут он запнулся, так как увидел, что от тэнча отделился ещё один студнеобразный ломоть. Как и предыдущие, он превратился в сложенный листик бумаги. Расселл поднял его, развернул и прочитал.

— Это адресовано вам, — произнес он, передавая листок Сету Морли.

— «Человеку свойственно влечение к единению с другими, но те, кто его окружают, уже образовали тесную группу, вследствие чего он остается в изоляции. В этом случае ему следует стать союзником того, кто стоит в центре группы и кто может помочь ему получить доступ в этот закрытый для него круг лиц». — Сет Морли скомкал листок бумаги и швырнул его на землю. — Это, стало быть, Белснор, — произнес он. — Человек, который занимает центральное место в группе.

Что верно, то верно, отметил он про себя. Я здесь все ещё посторонний и предоставлен самому себе. Но в каком-то смысле мы все почти в таком же положении. Даже Белснор.

— Возможно, тэнч имеет в виду меня, — сказал Расселл.

— Нет, — ответил ему Сет Морли. — Это Глен Белснор.

— У меня есть один вопрос, — произнес Уэйд Фрэйзер.

Он протянул руку, и Расселл передал ему ручку и бумагу. Фрэйзер записал вопрос очень быстро, затем, окончив писать, прочел его вслух: «Кем является и что из себя представляет человек, называющий себя Недом Расселлом?» — с этими словами он положил вопрос перед тэнчем.

Когда появился ответ, Расселл тотчас же его подобрал. Очень быстро и, как казалось, безо всяких усилий. Мгновеньем раньше листок лежал на земле — и вот уже был в его руке. Сначала он спокойно прочел ответ сам, затем, притом далеко не сразу, передал его Сету Морли и сказал.

— Читайте вслух.

— «Каждый шаг», — читал Сет Морли, — «вперед или назад, ведет к опасности. О том, чтобы её избежать, не может быть и речи. Опасность проистекает вследствие того, что кое-кто слишком честолюбив».

Закончив читать, он передал листик Уэйду Фрэйзеру.

— Это нам ни черта не говорит, — заметил Игнас Тагг.

— Ответ говорит нам о том, что именно Расселл создает такую ситуацию, в которой каждый ход ведет к проигрышу, — сказал Уэйд Фрэйзер. — Опасность повсюду, и нам её не избежать. А причина её — честолюбие Расселла. — Он смерил Расселла долгим, испытующим взглядом. — На что направлено ваше честолюбие? И почему это вы умышленно ведете нас к опасности?

— Там не говорится о том, что я веду вас к опасности, — возразил Расселл. — Там только констатируется факт, что опасность существует.

— А что вы скажете о своем честолюбии? В ответе содержится прямое указание на вас.

— Единственное искреннее желание, которое у меня есть, сказал Расселл, — это быть компетентным экономистом, выполняя полезную работу. Вот почему я просил о переводе. Та работа, какой мне приходилось заниматься — в этом не было ни капли моей вины — была неинтересной и никому не нужной. Вот почему я так обрадовался, когда получил перевод сюда, на Дельмак-О. — Сделав паузу, он добавил. — Мое мнение несколько изменилось с той минуты, когда я сюда прибыл, — Как и наше тоже, — согласился с ним Сет Морли.

— Так вот, — взволнованно произнес Уэйд Фрэйзер. — Нам удалось таки узнать кое-что у тэнча, хотя и не так уж много. Это все «влиятельные круги». Мы должны оставаться все время как можно ближе друг к другу, в противном случае нас погубят по одному, всех одного за другим. — Он задумался. — И опасность подстерегает нас повсюду, куда бы мы ни направились, а мы ничего не в состоянии изменить. И с Расселлом нам рискованно быть вместе, из-за его честолюбия. Он повернулся к Сету Морли и произнес. — Вы разве не заметили, что он уже считает себя лидером нашей группы из шестерых поселенцев? Так, как будто для него это естественно.

— Для меня на самом деле это естественно, — сказал Расселл.

— Значит тэнч прав, — произнес Фрэйзер.

Немного подумав, Расселл кивнул.

— Полагаю, что это именно так. Но кому-то ведь нужно брать на себя руководство?

— Когда мы вернемся в поселок, — сказал Сет Морли, — вы подадите в отставку и признаете Глена Белснора единственным руководителем нашей группы?

— Если он в достаточной мере компетентен для этой роли.

— Мы уже выбрали Глена Белснора, — заметил Фрэйзер. — Он наш руководитель независимо от того, нравится ли вам это или нет.

— Но, — возразил Расселл, — сам-то я не принимал участия в выборах, — тут он улыбнулся. — Поэтому я не считаю себя связанным их результатом.

— Мне тоже хотелось бы задать тэнчу пару вопросов, — сказала Мэгги Уолш. Она взяла ручку и бумагу и стала очень старательно писать.

— Я спрашиваю: «Для чего мы живем?»

Она положила бумагу перед тэнчем и стала ждать.

Ответ, когда они его получили гласил: «Чтобы всего хватало в избытке и чтобы быть на вершине могущества».

— Весьма загадочный ответ, чтобы всего было в избытке, в том числе и могущества. Интересно.

Мэгги снова взялась за ручку.

— Теперь я спрашиваю вот что: «Существует ли Бог?»

Она положила листик перед тэнчем и все они, даже Игнас Тагг, замерли в ожидании ответа.

И ответ пришел: «Вы мне не поверили бы».

— Что это значит? — С горячностью воскликнул Игнас Тагг. — Да ведь это же ничего не значит. Вот что это значит. Ничего не значит!

— Но по сути своей в этом ответе есть определенная логика, — заметил Расселл. — Если тэнч скажет «нет», вы бы в это не поверили. Правильно?

Он повернулся к Мэгги, ожидая её ответа.

— Правильно, — сказала она.

— А если бы ответ гласит, что Бог существует?

— Я уже в это верю.

— Значит, тэнч прав, — удовлетворенно сказал Расселл. — Он не отдает предпочтения никому из нас тем, что формулирует подобным образом ответ на этот вопрос.

— Но если бы ответ был утвердительным, — сказала Мэгги, — я была бы уверена наверняка.

— Вы и без того уверены, — сказал Сет Морли.

— Боже праведный! — вдруг воскликнул Тагг. — Плот загорелся!

Вскочив на ноги, они увидели вздымающиеся высоко вверх, весело прыгающие языки пламени. Теперь им уже был слышен треск бревен, которые быстро нагревались, горели и постепенно превращались в тлеющие угли. Все шестеро опрометью бросились к реке, но, как понял Сет Морли, было уже слишком поздно.

Стоя на берегу, они беспомощно наблюдали за горящим плотом, который, начало относить на средину реки, его подхватило течение, и он, все ещё охваченный пламенем, поплыл вниз по течению, постепенно уменьшаясь пока не превратился в желтую огненную искорку. А затем и вовсе исчез из виду.

Прошло ещё немало времени прежде, чем Нед Расселл произнес:

— Нам не следует испытывать сильное отчаяние. Именно таким образом хоронили умерших древние скандинавы. Мертвого викинга привязывали к его щиту, и укладывали в лодку, которую поджигали и пускали вниз по течению к морю.

Погрузившись в угрюмые размышления, Сет Морли рассуждал так: викинги, река, да ещё окруженное ореолом таинственности здание. Если представить себе, что река — это Рейн, а Здание — Валгалла, можно понять, почему плот с телом Бетти Джо Берм был предан огню и уплыл по течению. Жуть какая-то, подумал он, и вздрогнул.

— В чем дело? — встревожился Расселл, увидев выражение его лица.

— На какое-то мгновенье, — ответил он, — мне показалось, что я все понял. — Однако так не может быть, должно существовать совсем иное объяснение происходящего.

В этом случае тэнч, продолжал он размышлять, отвечающий на вопросы, был бы — он не сразу вспомнил имя, но затем оно всплыло в памяти — Эрдой. Одной из богинь земли, которая знала будущее и отвечала на вопросы Вотана.

И Вотан, подумал он, ходит среди смертных, изменив внешность. Узнаваемый только по той своей отличительной черте, что был у него всего-навсего один глаз. Вечным Скитальцем, вот как его называли.

— Как у вас со зрением? — спросил он у Расселла. — Оба глаза видят нормально?

Вопрос явно смутил Расселла.

— Нет, в самом деле нет, что тут скрывать. А почему вы спрашиваете?

— У вас один глаз вставной, — сказал Уэйд Фрэйзер. — Я это заметил. Правый глаз — искусственный, вы им ничего не видите, однако глазные мышцы управляют им, двигая его, будто он настоящий.

— Это правда? — спросил Сет Морли.

— Да, — признался Расселл. — Но это совершенно вас не касается. И именно Вотан, припомнил Сет Морли, уничтожил богов, устроив, как это называлось у древних германцев, Гибель Богов, для удовлетворения собственного честолюбия. Но сначала был возведен замок для богов — Валгалла. Да, была возведена Валгалла, и надпись на ней была — ВИНЕРИЯ. Но совсем не винокурня.

И в конце концов, подумал он, она погрузится в воды Рейна и исчезнет. А Золото Рейна вернется к Девам Рейна.

Но этого пока не произошло, так рассудил он.

И Спектовский ничего не упомянул об этом в своей «Библии»

* * *

Не в состоянии унять дрожь, Глен Белснор положил пистолет на комод, стоявший справа от него. Перед ним на полу, все ещё сжимая огромный золотой меч, лежал Тони Дункельвельт. Узенькая струйка крови из его рта стекала по щеке на сотканный вручную коврик, который прикрывал пластиковый пол.

Услыхав выстрел, на крыльцо тотчас же выскочил доктор Бэббл. Склонившись над Бертом Кослером, он перевернул высохшее тело старика, осмотрел рану нанесенную мечом, затем, увидев Глена Белснора, вошел в комнату Тони. Теперь они оба глядели на лежавшее на полу тело юноши.

— Это я застрелил его, — сказал Глен Белснор.

В ушах у него до сих пор гудело от грохота, сопровождавшего выстрел. Пистолет этот был очень древним, он стрелял свинцовыми пулями и занимал особое место в коллекции всякой всячины, которую Белснор повсюду таскал за собой. Он показал рукой в сторону крыльца.

— Вы видели, что он сотворил со стариком Бертом?

— И он намеревался зарубить вас тоже? — спросил Бэббл.

— Да. — Глен Белснор вынул из кармана платок и высморкался. Руки его тряслись, и вообще чувствовал он себя чертовски гадко. Вот горе — то, — произнес он и услышал, как задрожал его голос, — Я убил фактически мальчика. Однако, Боже ты мой, он бы разделался со мною, затем с вами, затем с миссис Рокингхэм.

Сама мысль о том, что кто-нибудь мог посметь убить эту выдающуюся пожилую даму…, это более, чем что-либо ещё, побудило его действовать решительно. Сам он мог бы спастись бегством; мог это сделать и Бэббл. Но не миссис Рокингхэм.

— Очевидно, — сказал Бэббл, — смерть Сюзи Смарт настолько повредила его психику, что он совсем потерял контакт с реальностью. Он, несомненно, считал себя виновником её гибели, — Он наклонился, поднял меч. — Интересно, где это он раздобыл подобное оружие? Я никогда его не видел раньше.

— Он всегда был на грани нервного срыва, — заметил Глен Белснор. — С этими чертовыми трансами, в которые он впадал. Он, наверное, услышал голос Бога, который велел ему убить Берта.

— Он сказал что-нибудь? Перед тем, как вы его застрелили?

— «Я убил Форморазрушителя», вот что он сказал. А затем показал на тело Берта и добавил: «Видите?» Или что-то вроде этого, — Белснор пожал плечами. — Действительно, Берт был очень стар. Он был очень дряхлым стариком, Форморазрушитель уже изрядно над ним потрудился. Одному Богу известное сколько он ещё бы протянул. Тони, казалось, узнал меня. Но он все равно был совершенно не в своем уме. Порол всякий вздор, а затем схватился за меч.

Какое-то время они оба молчали.

— Теперь у нас четверо покойников, — сказал Бэббл. — Не исключено, что и больше.

— Почему вы так говорите — «не исключено, что и больше»?

— Я думаю о тех, — сказал Бэббл, — кто ушел из поселка сегодня утром. О Мэгги, об этом новеньком, Расселле, о Сете и Мэри Морли.

— С ними вероятнее всего, ничего особенного не случилось. — Но теперь он уже и сам не верил собственным своим словам. — Нет, — вдруг в ужасе вскричал он. — Они, наверное, все погибли. Все семеро.

— Постарайтесь успокоиться, — произнес Бэббл. Вид у него был очень напуганный. — В этом вашем пистолете есть ещё патроны?

— Да, — Глен Белснор взял пистолет, разрядил магазин и протянул патроны Бэбблу. — Вот, храните их у себя, что бы теперь не случалось, я больше не намерен стрелять ни в кого. Даже для того, чтобы спасти кого-нибудь из нас, оставшихся, или даже всех нас вместе взятых.

Он устало прошел к креслу, грузно спустился в него, как-то неуклюже вытащил сигарету и закурил.

— Будь здесь следственная комиссия, — сказал Бэббл, — я бы охотно засвидетельствовал, что Тони Дункельвельт был душевнобольным. А вот тот факт, что это именно он убил старика Берта или хотел напасть на вас, я не мог бы засвидетельствовать. Я хочу этим сказать, что я лично располагаю только вашим устным сообщением о случившемся. — Затем быстро добавил. — Но, разумеется, я вам верю.

— Не будет никакого следствия, — Белснор мог утверждать это со стопроцентной уверенностью; на сей счет у него не было ни малейших сомнений. — За исключением того, — добавил он, — что будет произведено посмертно в отношении всех нас. И результаты которого нам будут уже совершенно безразличны. — Вы ведете что-нибудь вроде журнала? — спросил Бзббл.

— Нет.

— А следовало бы.

— Да уж, — огрызнулся Белснор. — Придется. Только оставьте меня, черт побери, одного! — Свирепо рявкнул он на Бэббла, раскрасневшись от охватившего его гнева. — Вольно!

— Простите, — очень тихо промолвил Бэббл и, испуганно съежившись, повернулся к выходу.

— Вы, я и миссис Рокингхэм, — сказал Глен Белснор, — возможно, последние, кто ещё остался в живых.

Он это чувствовал интуитивно. Он был в этом просто уверен.

— Наверное, нам следует пройти к ней и там оставаться, чтобы ничего с ней не случилось. — Бэббл, раболепно пригнувшись, продолжал свой путь к двери.

— Хорошо, — раздраженно произнес Белснор. — Знаете, что я собираюсь сделать? Вы оставайтесь с миссис Рокингхэм, а я хочу устроить обыск в вещах Расселла и в его ялике. Он меня очень сильно заинтересовал, с того самого первого момента, когда вы и Морли приведи его сюда вчера вечером. Он какой-то странный. У вас не сложилось такого впечатления?

— Это просто потому, что он здесь новичок.

— Я не испытывал никаких особых подозрений в отношении Бена Толлчифа. Или четы Морли. — Он рывком поднялся на ноги. — Вы знаете, что пришло мне в голову? Возможно, он подцепил не тот сигнал со спутника. Я хочу хорошенько покопаться в приемопередатчике его ялика.

Назад, к тому в чем я ещё разбираюсь, подумал он. Где я себя не ощущаю столь одиноким.

Покинув Бэббла, он, не оборачиваясь, решительно направился к стоянке яликов.

* * *

Действительно, его мог привести сюда сигнал со спутника, так рассуждал Белснор, каким бы коротким ни был этот сигнал. Возможно, он был где-то неподалеку отсюда, направляясь совсем не на Дельмак-О, а просто готовясь пролететь мимо. Правда, при нем документы, свидетельствующие о переводе. Посмотрим, решил он, и начал разбирать радиоаппаратуру на борту ялика Расселла.

Пятнадцатью минутами позже его подозрения рассеялись. Приемник и передатчик были самыми стандартными, точно такие же были на борту всех остальных яликов. Расселл никак не мог подцепить сигнал со спутника с помощью такой весьма несовершенной аппаратуры, поскольку сигнал этот был похож на комариный писк. Только чувствительный приемник на Дельмаке-О мог принимать его. Расселл прибыл сюда, пользуясь автопилотом, как и все остальные. И тем же средством перемещения, что и остальные — в ялике.

Значит, с этой версией покончено, решил он.

Большая часть вещей Расселла оставалась на борту ялика? В свою комнату он успел перенести только несколько личных вещей. Большой ящик с книгами. Книги здесь были у всех. Глен Белснор лениво расшвырял книги, пытаясь засунуть руку поглубже в ящик. Один справочник по экономике за другим — так и должно быть. Микрофильмы нескольких великих классиков, включая Толкина, Милтона, Вергилия, Гомера. Была здесь и «Война и мир» Толстого. Все эти произведения — эпические, обратил внимание Белснор. Плюс книги Дос-Пассоса «США», мне всегда так хотелось прочесть все эти книги, отметил он про себя.

В книгах и кассетах Расселла ему ничего не показалось необычным, за исключением разве что…

Не было экземпляра «Библии» Спектовского.

Может быть, Расселл, подобно Мэгги Уолш, знал её наизусть.

А может быть, и нет…

Существовала группа людей, которые не держали у себя «Библию» — не держали потому, что им не разрешалось её читать. Их называли «страусами» и были они заключены в вольер, которым со временем стала вся территория планеты Терра. Это были люди, которые жили подобно страусам, словно засунув голову в песок. Их психика не выдержала того гигантского психологического бремени, которое взвалилось на них в эпоху эмиграции. Поскольку к тому времени все остальные планеты Солнечной Системы были перенаселены, эмиграция означала путешествие в другую звездную систему…, и вот тут-то ко многим из людей и подкрадывалась коварная космическая болезнь, выражавшаяся в страхе перед одиночеством и потерей всяческих корней.

Возможно, он оправился, так рассуждал Глен Белснор, и его выпустили на волю. Но в таком случае обязательно бы удостоверились, что у него имеется свой собственный экземпляр «Библии» Спектовского — ибо для него наступало такое время, когда в ней возникала необходимость.

Он сбежал, вот что, решил Белснор.

Но почему же он забрался именно сюда? Возможно, база «Интерпланет-Веста», которой заведует генерал Тритон, располагается как раз на Терре и имеет самое прямое отношение к этому всепланетному вольеру. Какое совпадение! То же самое место, где, по всей вероятности, изготовлены все неорганического происхождения существа на Дельмаке-О. О чем свидетельствует надпись на одной из деталей миниатюрной копии Здания.

В каком-то смысле все концы сходятся, решил он. Но, с другой стороны, как ни верти, но в результате получается ноль. Самый настоящий, круглый ноль.

Этими смертями, отметил он про себя, они и меня доводят до безумия тоже. Как сделали они с этим рехнувшимся бедолагой Тони Дункельвельтом. Но предположим вот что: психологической лаборатории, действующей под началом «Интерпланет-Веста» нужны пациенты этого всепланетного птичника в качестве подопытных кроликов. Они набирают группу таких людей — эти негодяи на такое способны — и делают Неда Расселла одним из её членов. Он тоже все ещё не в своем уме, но они могут подучить его — душевнобольные способны к обучению тоже. Ему дают профессию и посылают делать то, что им нужно — в данном случае, засылают его сюда.

А затем в голову ему пришла совершенно уже неожиданная, ужасная, как удар молнии, мысль. Предположим, мы все страусы из этого вольера. Предположим, мы этого не знаем. «Интерпланет-Вест» удалила это из нашей памяти. Это вполне объясняет нашу неспособность к каким-либо серьезным коллективным действиям. Вот почему мы даже не в состоянии достаточно ясно изъясняться друг с другом. Сумасшедших можно научить многому, но единственное на что они никак не способны — это составить нормально функционирующий коллектив…, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда они действуют толпой. Но это уже не нормальное функционирование, а просто массовое помешательство.

Значит, над нами здесь проводят какой-то эксперимент, подумал он. Теперь я знаю то, что нам всем так хотелось узнать. Кстати, это может объяснить и наличие татуировки у меня на ноге — этого «Персуса-9».

Но все это слишком серьезное дело, чтобы основываться только на одном-единственном факте — том факте, что у Расселла отсутствует экземпляр «Библии» Спектовского.

Может быть, он у него в комнате, тут же подумал Белснор. Боже ты мой, разумеется, он там.

Он покинул стоянку яликов и через десять минут, будучи уже в жилом комплексе, стал подниматься по ступенькам на крыльцо. Крыльцо, на котором умерла Сюзи Смарт и которое располагалось точно напротив такого же крыльца, где погибли Тони Дункельвельт и старик Берт.

Нам надо похоронить их, — наконец-то дошло до его сознания, и при мысли об этом он весь съежился.

Но сначала я должен взглянуть на вещи Расселла.

Дверь в его комнату была заперта.

С помощью «фомки» — он нашел её среди своего разношерстного имущества — этакого огромного, отовсюду, зачастую он уже даже не помнил откуда, натасканного скопления всякого барахла и подлинно незаменимых вещей — он взломал дверь в комнату Расселла.

Прямо на виду, на смятой постели, лежали документы Расселла и бумажник. Его перевод, все остальные сопровождающие человека бумаги вплоть до свидетельства о рождении. Глен Белснор стал лихорадочно рыться в этих бумагах, уверенный, что именно здесь может находиться то, что больше всего его интересует. Сумятица, возникшая вследствие гибели Сюзи Смарт, привела всех их в замешательство: Расселл, несомненно, вовсе не намеревался оставлять здесь все это. Впрочем, возможно у него вообще нет привычки таскать при себе свои документы…, ведь страусы в вольере не имеют никаких удостоверений личности. В дверях появился доктор Бэббл.

— Я… — визгливо, на грани истерики, произнес он, — я не могу найти миссис Рокингхэм.

— А в комнате для собраний? В кафетерии?

Может быть, она вышла прогуляться, подумал он. Хотя, тут никаких сомнений не могло быть. Роберта Рокингхэм едва способна ходить, трость ей жизненно необходима вследствие застарелой болезни кровеносных сосудов.

— Я помогу её разыскать, — обеспокоено сказал он, после чего вместе с Бэбблом поспешно спустился с крыльца и побежал по территории жилого комплекса, сам не отдавая себе отчет в том, для чего он это делает. Когда же до него наконец-то дошло, что они просто бегут с перепугу, он остановился.

— Нам необходимо поразмыслить, — тяжело дыша, произнес он. — Подождите минуту. — Куда же всё-таки могла она подеваться, удивлялся он. — Такая почтенная пожилая дама, — произнес он тоном, в котором перемешались бешенство и отчаянье, — она ведь никогда за всю свою жизнь не причинила никому никакого вреда. Будьте вы все прокляты, кем бы вы ни являлись.

Бэббл только угрюмо кивал ему в знак согласия.

* * *

Она читала. Услышав шум, подняла глаза. И увидела незнакомого ей мужчину, стоявшего на пороге её небольшой, чистенько прибранной комнаты.

— Да? — произнесла она, вежливо опустив свое сканирующее устройство для чтения микрофильмов. — Вы — новый житель нашего поселка? Я что-то не встречалась с вами раньше, я не ошибаюсь?

— Нет, миссис Рокингхэм.

Голос у мужчины был добрый и очень приятный. Он был в кожаной военной форме, которую дополняли огромные кожаные перчатки. Лицо его излучало дружелюбие, а может быть, это просто ей показалось, у неё запотели её очки, поэтому полной уверенности быть не могло. Его волосы, коротко подстриженные, слегка блестели — уж в этом она не сомневалась. И какая приветливая у него улыбка, отметила она про себя. И какое исполненное высоких мыслей чело, как если бы он размышлял только о хорошем и совершал множество замечательных поступков.

— Не угодно ли вам немножко виски или просто воды, чтобы утолить жажду? — спросила она.

К середине дня она обычно позволяла себе одну рюмочку, это облегчало непрекращающиеся боли в ногах. Сегодня, однако, они могли бы получить удовольствие от «Олд Кроу» и чуточку раньше.

— Спасибо, — ответил мужчина.

Высокий и очень стройный, он так и стоял на пороге, не проходя внутрь. Как будто его связывало что-то, находящееся снаружи — он не мог его полностью покинуть и вскоре должен был к нему вернуться. Мне хотелось бы знать, подумала она, а не является ли это одной из Манифестаций, как это называют благочестивые жители этого поселка. Она попыталась получше разглядеть мужчину, но из-за пыли на стеклах очков — а может быть, и из-за чего-нибудь иного — она не могла по-настоящему, во всех подробностях рассмотреть его.

— Не угодно ли вам пройти внутрь? — она сделала гостеприимный жест рукой. — Возле кровати тут есть небольшой, не очень-то новый комод. В его ящике вы найдете «Олд Кроу» и три стакана. Соды мне совсем не нужно. А может быть, вам тоже больше нравится с минеральной водой?

— Да, — сказал незнакомец и легкой походкой пересек всю её комнату. Она заметила, что он был ещё и в высоких сапогах. Как это очаровательно!

— Как вас зовут? — поинтересовалась она.

— Сержант Эли Николс. — Он открыл ящик комода, достал из него виски и два стакана. — Ваш поселок распускается. Меня сюда послали забрать вас и переправить домой. Нам с самого же начала стало известно о неисправности лентопротяжного механизма в передатчике на борту спутника.

— Значит, все в порядке? — спросила она с явным удовольствием.

— В полном порядке, — ответил сержант. Он налил виски в оба стакана, разбавил его водой, протянул один стакан ей, а сам расположился в кресле с прямой спинкой, стоявшем напротив неё. Он улыбался.

Глава 11

Все ещё продолжая тщетные поиски Роберты Рокингхэм, Глен Белснор увидел небольшую группу людей, устало тащившихся по направлению к поселку. Это были ушедшие Фрэйзер и Тагг, Мэгги Уолш, новичок Расселл, Мэри и Сет Морли… Они были там, как будто, все. Все ли?

Сердце его тревожно забилось.

— Я не вижу Бетти Джо Берм, — произнес Белснор. — С нею что-то случилось? Вы её бросили, мерзавцы? — Он смотрел на них и чувствовал, как все сильнее дрожит его челюсть от бессильного гнева. — Это так?

— Она погибла, — сказал Сет Морли.

— Как? — спросил он.

Подошел доктор Бэббл и тоже стал ждать ответа четырех мужчин и двух женщин.

— Она утопилась, — сказал Сет Морли, а затем, озираясь вокруг себя, спросил, — А где парнишка, этот, как его, Дункельвельт?

— Умер, — ответил доктор Бэббл.

— А Берт Кослер? — поинтересовалась Мэгги Уолш.

И Бэлснор, и Бэббл — оба молчали.

— Значит, его тоже уже нет в живых, — произнес Расселл.

— Это так, — кивнул Белснор. — Нас осталось восьмеро. Роберта Рокингхэм исчезла. Возможно, её тоже уже нет в живых. Как мне кажется, другого ответа нам не найти.

— А разве вы не были вместе все это время? — спросил Расселл.

— А вы? — в тон ему ответил Глен Белснор.

Снова наступило молчание. Где-то, на большом удалении, теплый ветер поднял вверх столб пыли и неукоренившихся в почве лишайников. Налетевший вихрь пронес эту зловещего цвета смесь над постройками поселка, затем захлебнулся и исчез. Глен Белснор шумно потянул воздух носом — запах был гадкий до омерзения. Как будто, подумал он, где-то неподалеку разлагается на солнце целая груда дохлых собак.

Это запах смерти, подумал он. Сейчас я больше ни о чем не в состоянии думать. И совсем нетрудно сообразить, почему. Смерть для нас заслонила все остальное на свете; она стала, меньше, чем за двадцать четыре часа основным содержанием нашей жизни.

— И вы не смогли принести её тело назад? — спросил он у участников вылазки.

— Его унесло вниз по течению, — сказал Сет Морли. — И оно было объято пламенем. — Он подошел к Белснору вплотную и спросил. — А как умер Берт Кослер?

— Его заколол Тони.

— А сам Тони?

— Я застрелил его, — сказал Глен Белснор. — Пока он ещё не успел убить меня.

— А Роберта Рокингхэм? Вы её застрелили тоже?

— Нет, — коротко ответил Белснор.

— Мне кажется, — сказал Фрэйзер, — что нам уже пора подобрать себе нового руководителя.

— Мне ничего не оставалось другого, как пристрелить его, — сдавленно произнес Белснор. — Он поубивал бы всех нас. Спросите у Бэббла, он подтвердит.

— Ничего я не могу подтвердить, — сказал Бэббл. — Я располагаю ничуть не более достоверными сведениями, чем они. У меня есть только ваше устное объяснение.

— Каким оружием воспользовался Тони? — спросил Сет Морли.

— Мечом, — ответил Белснор. — Можете сами на него поглядеть. Он все ещё вместе с ним в его комнате.

— А откуда у вас пистолет, из которого вы его пристрелили? — спросил Расселл.

— Он у меня всегда был, — ответил Белснор. Чувствовал он себя теперь очень больным и слабым. — Я сделал все, что мог. — Затем ещё добавил. — Я сделал то, что должен был сделать.

— Значит, не таинственные «они» ответственны за все эти смерти, — сказал Сет Морли. — Вы ответственны за смерть Тони Дункельвольда, а он — за смерть Кослера.

— Дункельвельта, — сам не зная зачем, поправил его Белснор.

— И мы не знаем, что же всё-таки случилось на самом деле с миссис Рокингхэм. Может быть, она просто куда-то сбежала. Скорее всего, со страху.

— Она не смогла бы это сделать, — сказал Белснор. — Она была очень больная.

— Мне кажется, — сказал Сет Морли, — что Фрэйзер прав. Совсем не такой нужен нам руководитель. — Обратившись к Бэбблу, он спросил.

— Где его пистолет?

— Он оставил его в комнате Тони, — ответил Бэббл.

Белснор тут же отделился от них и направился в сторону комнаты Тони.

— Остановите его, — крикнул Бэббл.

Игнас Тагг, Уэйд Фрэйзер, Сет Морли и Бэббл бегом промчались мимо Белснора, все вместе поднялись на крыльцо и так же вместе прошли в комнату Тони. Расселл не стал участвовать в происходящем; он теперь стоял вместе с Белснором и Мэгги Уолш.

Выйдя из комнаты Тони с пистолетом в руке, Сет Морли произнес:

— Расселл, а вам не кажется, что такое ваше поведение сейчас неуместно?

— Верните ему пистолет, — сказал Расселл.

Сет Морли в изумлении замер.

— Спасибо, — произнес Белснор, обращаясь к Расселлу. — Я могу рассчитывать на вашу поддержку. — Сету Морли и остальным он сказал. — Верните мне пистолет, послушайте Расселла. Все равно он не заряжен. Я вынул патроны. — Он протянул руку и стал ждать. Спустившись по ступенькам с крыльца и все ещё сжимая в руке пистолет, Сет Морли произнес с искренним возмущением.

— Но ведь вы убили человека.

— Он был вынужден это сделать, — сказал Расселл.

— Я оставлю пистолет у себя, — заявил Сет Морли.

— Мой муж намерен стать вашим руководителем, — сказала Мэри Морли. — Это далеко не самая плохая мысль, как мне кажется. Я уверена: вы очень скоро убедитесь в том, что он отличный руководитель. В «Тэкел Упарсине» он занимал довольно высокий пост, располагая большой властью.

— Почему вы не присоединились к ним? — спросил Белсиор у Расселла.

— Я прекрасно понимаю, что произошло. Я знаю, что вам не оставалось ничего иного. Если бы мне предоставилась возможность переговорить с ними, я бы, может быть… — тут он осекся, увидев, что Белснор повернулся в сторону четверых мужчин желая выяснить, что там между ними вдруг произошло.

Пистолет теперь держал Игнас Тагг. Он выхватил его из рук Морли и прицеливался в Белснора со злобной кривой ухмылкой на лице.

— Сейчас же отдайте пистолет, — сказал ему Сет Морли.

Все остальные стали кричать на Тагга, но он стоял, не шевелясь и все ещё направляя дуло пистолета на Белснора.

— Теперь я ваш вожак, — сказал Тагг. — Хотите, голосуйте за меня, хотите — голосуйте против, мне теперь наплевать на это. Троим же окружавшим его мужчинам он велел:

— А-ну ступайте туда, где стояли раньше. Не подходите близко ко мне. Вам, что, непонятно?

— Он не заряжен, — повторил Белснор.

Сет Морли казался совершенно подавленным, лицо его стало бледным и будто высеченным из мрамора, если бы он понимал — нет, со всей очевидностью знал — что это он один виноват в том, что пистолетом завладел Тагг.

— Я знаю, что нужно делать, — вмешалась Мэгги Уолш. Она засунула руку в карман юбки и вынула томик «Библии».

* * *

Ей было совершенно ясно, каким способом можно отнять пистолет у Игнаса Тагга. Открыв «Библию» наугад, она направилась к нему и на ходу начала громко читать.

— «Следовательно, можно утверждать», — декламировала она, «что Бог в истории демонстрирует несколько фаз развития:

— первая: период безгреховности, длившийся до того, как пробудился к деятельности Форморазрушитель;

— вторая: период Проклятия, когда могущество Божества снизилось до минимума, а сила Форморазрушителя стала наибольшей, вследствие того, что Бог не постиг своевременно подлинной сути Форморазрушителя и был застигнут врасплох;

— третья: рождение Бога-на-Земле — знак того, что период абсолютного Проклятия и отчужденности от Бога закончился;

— четвертая: продолжающаяся и ныне фаза… — она подошла почти вплотную к Таггу. Он продолжал стоять, не шевелясь, все ещё держа в руке пистолет, она же стала читать дальше священное писание: — продолжающаяся и ныне фаза, когда Бог шествует по Вселенной, спасая страждущих сейчас и вовеки веков, выступая в качестве Заступника тех, кто…»

— Возвращайтесь к остальным, — сказал ей Тагг, — или я убью вас.

— «…безусловно, тоже ещё живет, но находится не в этом круге;

— пятая: следующий и последний период…»

Её барабанные перепонки лопнули от ужасающего грохота; оглушенная, она отступила на шаг назад и только тогда ощутила страшную боль в груди; она почувствовала, как ей отказывают легкие вследствие чудовищного, крайне мучительного сотрясения, которое они испытали. Все вокруг потемнело в её глазах, померк свет, теперь она ничего другого не видела, кроме черной тьмы. — «Сет Морли», — попыталась было она выговорить, но гортань её не исторгла никаких звуков. Ей слышался какой-то гул: словно нечто огромное где-то очень далеко яростно и тяжело ступает во тьме.

Теперь она была совершенно одинока.

Тяжелый монотонный стук продолжался. Впереди ей открылся радужный свет, перемешанный с каким-то иным светом, что лился подобно жидкости; он принимал вид круговых огней и цветных колес, подкрадывался к ней все ближе и ближе со всех сторон. А прямо перед нею огромное Нечто продолжало издавать грозные, пульсирующие звуки. Она слышала его повелительный, разгневанный зов, который гнал её куда-то наверх. Его неумолимая требовательность страшила её. И, ужаснувшись, превозмогая мучительную боль, она воззвала к нему:

— Либера ми, домини! Де морта этерна, ин дие илла тременда. Мощь чудовищных звуков нарастала все больше и больше. А она, беспомощная, все ближе и ближе соскальзывала к их источнику, и все более и более четко перед её взором начало разворачиваться фантастическое зрелище: она увидела гигантскую дугу лука, опоясывающего добрую половину небосклона, и на ней — Заступника. Тетива лука была оттянута назад. Заступник был помещен на неё вместо стрелы. А затем совершенно беззвучно этот гигантский лук выпустил стрелу-Заступника далеко вверх, прямо в центр наименьшего из концентрически расположенных колец.

— Агнус Деи, — произнесла она. — Кви толлис пекката мунди. Она отвернула свой взор от явившегося ей бурлящего водоворота…, и увидела, далеко внизу под собою, бесконечную ледяную равнину, покрытую снегом и испещренную валунами. Яростный ветер продувал эту равнину насквозь, и, пока она глядела вниз, вокруг скал образовались ещё большие снежные сугробы. Новый Ледниковый период, мелькнуло у неё в голове, и тут же она обнаружила, что ей не то, чтобы говорить, невероятно трудно стало даже мыслить на английском языке.

— Лакримоза диес илла, — произнесла она, вся скорчившись от боли; грудь её, казалось, превратилась в плаху, на которой мученически трепетало её сердце, — Ква ресургет экс фавилла, юдикантус хомо реус. — Ей показалось, что именно для того, чтобы уменьшить испытываемые ею мучению, ей и потребовалось перейти на латынь — язык, который она никогда не изучала и который был ей совершенно неизвестен, — Хик эрго парце. Деус! — воскликнула она. — Пие Йезу Домине, дона эйс реквием. — Бешеный пульсирующий гул все никак не прекращался.

Под ногами у неё разверзлась бездна. Она начала в неё падать, вымерзшая равнина ада, простиравшаяся под нею, стремительно приближалась. Она снова закричала:

— Либера ми, домини, де морте этерна!

И тем не менее продолжала падать. Она уже почти достигла ледяной преисподней, ничто не предвещало, что ей удастся её избежать. Рядом с нею воспарило какое-то существо с огромными крыльями, похожее на гигантскую металлическую стрекозу, из головы которой торчали острые шипы. Стрекоза пронеслась мимо неё вверх, отдав её тело волнами теплого воздуха.

— Сальве ме, фоне пиетатис, — воззвала она. Она узнала, кто это, и ничуть не удивилась, увидев Его. Заступника, который выпорхнул из ледяного ада и теперь мчался назад, к живому огню менее крупных, внутренних колец.

Великое множество огней самого различного цвета неожиданно зажглось со всех сторон вокруг неё. Она увидела, как рядом вспыхнуло красное дымящееся пламя, и в замешательстве потянулась к нему. Но что-то в последний момент заставило её остановиться. Это не тот цвет, решила она в душе. Ей нужно искать огонь чистого белого цвета, более соответствующего тому месту, где ей суждено возродиться. Она воспарила выше, увлекаемая струями теплого воздуха, хвостом тянувшегося за Заступником…, красный, дымящийся огонь тотчас же исчез, а на его месте, справа от себя, она увидела яркий ровный желтый свет. И изо всех сил устремилась к нему.

Боль у неё в груди, казалось, несколько поутихла; она вообще теперь уже едва ощущала свое тело. Спасибо тебе, подумала она, за избавление от страданий. Душа её возликовала. Я видела Его, видела Заступника, и благодаря ему у меня появилась теперь надежда на спасение. Веди меня, подумала она. Высвети мне путь к возрождению в новой, более справедливой жизни.

И тут появился этот долгожданный чистый белый свет, она устремилась к нему, и что-то, казалось, помогало ей в её движении. Однако ты на меня все ещё разгневан, подумала она, слыша повторяющиеся мощные, гулкие удары, она все ещё продолжала ощущать прежнее чудовищное биение. Хоть теперь оно уже не тревожило её, эти звуки, наверное, будут идальше распространяться по всей вечности, они вне пределов обычного восприятия времени, отсчитываемого в материальной вселенной. Здесь начисто отсутствовали времени ощущения материального пространства. Все, казалось, теперь имело только два измерения и спрессовалось в одной плоскости, как верно воспринимаемые, но грубо выполненные фигурки людей, нарисованные ребенком или первобытным человеком. Яркие, многоцветные фигурки, но абсолютно плоские — и тем не менее впечатляющие.

— Морс ступебит эт натура, — громко произнесла она. — Кум ресургет креатура, юдиканти респонзура.

Гулкая пульсация стала слабее. Это невидимое Нечто простило меня, решила она. Оно позволяет Заступнику направить меня по верному пути.

Она продолжала медленно плыть к чистому белому свету, все ещё время от времени декламируя благочестивые латинские изречения. Боль в груди у неё теперь совсем прошла, не ощущала она более и тяжести собственного веса.

Гулкие мощные удары, которыми все ещё отмечалось присутствие этого всеобъемлющего Существа, продолжали ощущаться ею, но теперь она понимала, что не для неё они предназначены, что они теперь — для других.

Вот и наступил для неё День Сличения. День Страшного Суда — она явилась и была пропущена далее. Она прошла это высшее разбирательство — и было вынесено благоприятное для неё суждение. И теперь она испытывала переполнявшую её необыкновенную радость. И продолжала лететь, как мотылек среди сонмища вспышек новых звезд, лететь на тот единственный огонек, что был предназначен только для неё одной.

* * *

— Я совсем не намеревался убивать её, — хрипло произнес Игнас Тагг. Он стоял теперь, тупо уставясь на тело Мэгги Уолш. — Я не знал, что она собиралась сделать. Она все ближе и ближе ко мне подходила. Я подумал, что она хочет отобрать у меня пистолет. — Плечо его дернулось в сторону Глена Белснора, как бы обвиняя его. — И потом он сказал, что пистолет не заряжен.

— Да, вы правы, — сказал Расселл. — Она хотела забрать у вас пистолет.

— Значит, я сделал правильно, — сказал Тагг.

На какое-то время воцарилась никем не нарушаемая мертвая тишина.

— Я не собираюсь отдавать этот пистолет, — в конце концов заявил Тагг.

— Верное решение, Тагг, — заметил Бэббл. — Пусть он остается у вас, чтобы все могли убедиться в том, сколько ещё ни в чем неповинных людей вздумается вам погубить.

— Повторяю, я не хотел её убивать, — Тагг направил дуло пистолета на доктора Бэббла. — Мне никогда и раньше никого не хотелось убивать. Ну, кто ещё хочет этот пистолет? — Он стал дико озираться по сторонам, глядя по очереди на всех. — Я поступил точно так же, как Белснор, не лучше и не хуже. Мы, что, он и я, чем-то отличаемся друг от друга? Поэтому кому-кому, а уж ему я черта с два отдам пистолет.

Тяжело дыша, он несколько раз едва не поперхнулся, выплевывая слова, однако продолжал сжимать пистолет и все так же, с дико выпученными глазами, озирался вокруг.

Белснор подошел вплотную к Сету Морли.

— Нам обязательно нужно отобрать у него оружие.

— Я понимаю, — сказал Сет Морли.

Только вот он никак не мог придумать, как это осуществить. Если Тагг решился убить человека, притом женщину, потому, что она приближалась к нему, читая «Библию», он вряд ли остановится перед убийством любого из них, если ему что-то не понравится.

Теперь было совершенно ясно, что Тагг уже не соображал, что творил, что он полностью сошел с ума. В этом не было ни малейших сомнений. Он намеренно убил Мэгги Уолш, и только теперь до Сета Морли наконец дошло то, чего он раньше недопонимал. Белснор убил Тони, но он не хотел этого. Тагг же убил ради удовлетворения собственной прихоти.

Именно в этом-то и заключалась разница. Белснор не представлял для них опасности, если только кого-либо из них самих не одолеет жажда убийства. В таком случае Белснор, разумеется, будет стрелять. Но если они не будут провоцировать его…

— Не смей, — его жена, Мэри, тихо сказала ему на ухо.

— Нам нужно вернуть пистолет, — сказал Сет Морли. — Ведь это я виноват в том, что он оказался у него. Это я допустил, что он отобрал его у меня. — Он протянул руку в направлении Игнаса Тагга. — Отдайте его мне, — произнес он и почувствовал, как все тело его сжалось от страха. Все его существо подготовилось к смерти.

Глава 12

— Он убьет вас, — сказал Расселл и тоже двинулся к Таггу.

Все остальные не отрывали глаз от происходящего.

— Нам нужно, чтобы этот пистолет был у нас, — произнес Расселл, обращаясь к Таггу. — Морли, он успеет выстрелить только в одного из нас. Я знаком с подобного рода оружием. Из него невозможно вести беглый огонь. Он успеет сделать только один выстрел — и он в наших руках. — Он стал заходить к Таггу с другой стороны. — Так что, согласны, Тагг? — произнес он и протянул руку.

Тагг нерешительно повернулся в его сторону. В это время к нему быстро рванулся Сет Морли, пытаясь схватить его за руку.

— Ну и черт с сами, Морли! — крикнул Тагг.

Дуло пистолета повернулось назад, в сторону Морли, но инерция продолжала нести тело Сета Морли вперед, пока он не уткнулся в худощавое, но мускулистое тело Игнаса Тагга — он него прямо несло выделениями сальных желез, мочой и потом.

— Не отпускайте его теперь! — завопил Белснор и, вытянув обе руки, тоже бросился к Таггу, чтобы схватить его.

Чертыхаясь, Тагг вырвался из рук Сета Морли. Лицо его, как у совсем спятившего с ума, ничего не выражало, глаза блестели холодным огнем, линия рта мучительно искривилась. Раздался выстрел.

Мэри Морли пронзительно закричала.

Подняв левую руку. Сет Морли схватился за свое правое плечо и почувствовал, как кровь уже просачивается через ткань рубашки. К тому же его оглушил грохот, сопровождавший выстрел. Он грузно опустился на колени, корчась от боли и как-то смутно, но всё-таки соображая, что Тагг угодил ему в плечо. Я истекаю кровью, подумал он. Боже ты мой, мне так и не удалось отобрать у него пистолет. С усилием он разомкнул веки и увидел, что Тагг бежит, бежит в лихорадочной спешке, один или два раза остановившись, чтобы выстрелить. Но он так ни в кого и не попал — они все бросились врассыпную, кто куда, даже Белснор.

— Помогите мне, — жалобно взмолился он, но и Белснор, и Расселл, и д-р Бэббл проскочили мимо него, все их внимание было приковано к Таггу.

Тагг остановился в дальнем конце жилого комплекса, у входа в комнату для собраний. Тяжело дыша, он прицелился в Сета Морли и ещё раз выстрелил. Пуля просвистела мимо, не задев Морли. Затем, задрожав всем телом, Тагг развернулся и, вприпрыжку бросившись прочь, вскоре скрылся из виду.

— Фрэйзер! — крикнул Бэббл. — Подсобите нам перенести Морли в лазарет! Скорее! Он истекает кровью. По-моему, у него повреждена одна из главных артерий.

Уэйд Фрэйзер сразу же поспешил на помощь. Он, Белснор и Нед Расселл подняли тело Сета и стали тащить его в лазарет Бэббла.

— Вам не на что жаловаться, — отдуваясь, произнес Белснор, когда они укладывали Морли на вытянутый, обитый металлом, операционный стол.

— Он убил Мэгги, а вот вы ещё легко отделались. — Чуть отойдя от стола, Белснор вынул носовой платок и, все ещё продолжая вздрагивать, высморкался. — Этот пистолет должен был оставаться у меня. Теперь вы это понимаете?

— Замолчите и ступайте прочь отсюда, — сказал Бэббл, включая стерилизатор и поспешно укладывая в него хирургические инструменты.

Затем он перевязал жгутом раненое плечо Сета Морли, так как кровотечение продолжалось и на столе рядом с телом Сета Морли теперь образовалась целая лужа крови.

— Мне придется вскрыть рану, отыскать кончики перебитой артерии и соединить их вместе.

Сбросив жгут с плеча, он включил аппарат искусственного кровообращения, затем, пользуясь небольшой хирургической бормашиной, просверлил отверстие в боку Сета Морли и ловко вставил в него наконечник подпитывающего шланга аппарата искусственного кровообращения.

— Я не в состоянии остановить кровотечение, — пояснил он. — У меня уйдет не менее десяти минут на то, чтобы углубиться в рану, найти обрывки артерии и соединить их. Зато он не умрет от чрезмерной потери крови.

Открыв стерилизатор, он извлек поднос с пышущими паром инструментами, умело и быстро разрезал одежду Сета Морли и сразу же начал обследование раненого плеча.

— Нам придется организовать непрерывное наблюдение за Таггом, — сказал Расселл. — Черт возьми, как жаль, что здесь нет никакого иного оружия. Один только пистолет, да и тот теперь у него.

— У меня, — отозвался Бэббл, — тут есть ружье для стрельбы усыпляющими пулями. — Он достал связку ключей и швырнул её Белснору. — Вон в том стенном шкафу, — показал он. — Ключ с головкой в виде бриллианта.

Белснор открыл стенной шкаф и извлек длинную трубку с оптическим прицелом.

— Недурно, недурно, — произнес он. — Может оказаться весьма кстати. А у вас есть какие-нибудь другие патроны, кроме заряженных транквилизаторами? Мне известен состав транквилизаторов, применяемых в подобных патронах. Они в состоянии, может быть, оглушить его, а вот…

— Вы хотите покончить с ним раз и навсегда? — спросил Бэббл, оторвавшись от обследования плеча Сэта Морли.

— Да, — далеко не сразу ответил Белснор. Расселл кивком головы поддержал его.

— Есть у меня и другие патроны для него, — сказал Бэббл.

— Патроны с пулями, которые убивают. Как только я управлюсь с Морли, я достану их.

Хотя Сет Морли и лежал на операционном столе, ему удалось разглядеть усыпляющее ружье Бэббла. Интересно, нам удастся защититься с его помощью? Или Тагг все равно прорвется сюда и поубивает нас всех или, может быть, только меня одного, поскольку один я лежу вот так беспомощно здесь.

— Белснор, — слабым голосом позвал он, — не давайте Таггу возможности проникнуть сюда ночью и пристрелить меня.

— Я останусь с вами, — сказал Белснор и похлопал его краешком ладони по здоровому плечу. — И мы будем вооружены вот этим. — Он держал в руке усыпляющее ружье Бэббла, внимательно его разглядывая.

Теперь вид у него был куда более уверенным. Как и у всех других.

— Вы сделали Морли укол димедрола? — спросил Расселл у Бэббла.

— У меня нет времени на это, — бросил через плечо Бэббл, продолжая обрабатывать рану.

— Я сделаю, — отозвался Фрэйзер, — если вы скажете, где хранятся медикаменты и где лежат шприцы.

— У вас нет достаточного опыта для этого, — ответил ему Бэббл.

— Так же как и у вас нет опыта хирурга, — отпарировал Фрэйзер.

— Мне деваться некуда, — сказал Бэббл. — Если я буду сидеть сложа руки, он умрет. Придется ему потерпеть без обезболивания.

Мэри Морли, низко наклонившись над мужем, спросила тихо:

— Ты сможешь выдержать боль?

— Да, — сцепив зубы, ответил Сет Морли.

Операция продолжалась.

Теперь он лежал в полутьме. Как-никак, сонно размышлял он, а пулю из меня извлекли. И ещё сделали уколы димедрола, как внутривенный, так и внутримышечный…, и теперь я вообще ничего не чувствую. Интересно, ему удалось хорошо зашить артерию?

Довольно сложное оборудование показывало всю его внутреннюю жизнедеятельность: оно следило за его кровяным давлением, частотой пульса, температурой тела и функционированием дыхательного аппарата. Но куда это подевался Бэббл, задумался Сэт Морли. И Белснор, где он сейчас?

— Белснор! — насколько ему это удалось, погромче позвал он. — Где вы? Вы обещали не покидать меня ни на минуту.

В полутьме материализовалась какая-то темная фигура. Белснор, держащий двумя руками усыпляющее ружье.

— Я здесь. Успокойтесь.

— А где остальные?

— Хоронят покойников, — ответил Белснор. — Тони Дункельвельта, старика Берта, Мэгги Уолш… Они воспользовались кое-каким землеройным оборудованием, оставшимся здесь с того времени, когда сооружался этот поселок. И Толлчифа. Мы его хороним тоже. Первого, кто умер среди нас. И Сюзи. Бедную глупышку Сюзи.

— И всё-таки ему не удалось прикончить меня, — сказал Сет Морли.

— Он хотел. Старался, как мог.

— Нам не следовало пытаться отобрать этот пистолет у вас, — произнес Сет Морли. Теперь он наконец это понял. — Мы не предполагали, что так получится.

— Вам надо было прислушаться к тому, что говорил Расселл, — напомнил ему Белснор. — Он сразу раскусил, что к чему.

— Задним умом мы все крепки, — сказал Сет Морли. Белснор был явно прав. Расселл пытался показать им выход из создавшегося положения, а они, обуянные паникой, не удосужились его послушать.

— Никаких признаков миссис Рокингхэм?

— Нет. Мы перерыли весь поселок. Она исчезла. Тагга тоже не видно, но нам известно, что он жив. К тому же вооружен и крайне опасен, так как налицо явные признаки серьезнейшего душевного расстройства.

— Откуда известно, что он жив? — спросил Сет Морли. — Он мог покончить с собой. Или с ним могло приключиться то же, что случилось с Толлчифом и Сюзи.

— Может быть, но мы не имеем права на это рассчитывать. — Белснор поглядел на часы. — Я побуду снаружи; оттуда мне легче проследить за тем, как продвигается раскопка могил, и одновременно присматривать за вами. Я скоро вернусь. — Он похлопал Морли по левому плечу и сразу же растворился в полутьме.

Сет Морли устало закрыл глаза. Запах смерти, подумал он, всюду господствует здесь. Мы по горло им сыты. Скольких мы уже потеряли? Он начал считать в уме. Толлчифа, Сюзи, Роберту Рокингхэм, Бетти Джо Берм. Тони Дункельвельта, Мэгги Уолш, старика Берта Кослера. Семеро мертвецов. И осталось нас тоже семеро. Они погубили половину людей меньше чем за сутки.

И вот ради всего этого мы покинули, подумал он, безмятежное благополучие «Тэкел Упарсина»! В этом есть какая-то кошмарная ирония — мы все прибыли сюда, так как хотели жить более полной жизнью. Хотели быть полезными в полную меру своих возможностей. У каждого из оказавшихся в этом поселке была своя заветная мечта. Может быть, подумалось ему, именно это как раз и погубило нас. Мы слишком уж глубоко погрузились в мир своих собственных, обращенных в прошлое, грез. Мы оказались не в состоянии вырваться из него. Вот почему не дано нам действовать сообща, представлять из себя коллектив. А некоторые из нас, — такие, как Тагг или Дункельвельт — просто сумасшедшие в полном смысле этого слова.

Тут он почувствовал, что к его виску приставлено пистолетное дуло. И услышал мужской голос:

— Не шевелитесь.

В это же время к выходу из лазарета быстрым шагом прошел второй мужчина, весь затянутый в черную кожу, держа наготове энергопистолет.

— Снаружи там Белснор, — сказал он, обращаясь к тому, кто держал такой же энергопистолет у виска Сета Морли. — Я беру его на себя.

Прицелившись, он выпустил из дула своего пистолета яркую электрическую дугу. Вспыхнув у анодной обмотки пистолета, дуга пересекла пространство, отделяющее анод от Белснора, превратив его мгновенно в катодный вывод. Белснор задрожал всем телом, затем грузно опустился на колени и мгновеньем позже свалился набок. Усыпляющее ружье осталось лежать рядом с ним.

— Остальные? — спросил присевший на корточки рядом с Сетом Морли.

— Они хоронят покойников и ничего не заметят. Даже его жены нет здесь. — Он подошел к Сету Морли, а тот, кто дежурил возле него, выпрямился, и они оба какое-то время изучающе рассматривали свою жертву. Они оба были в одинаковой черной кожаной одежде, Морли никак не мог сообразить, кто они и каким образом могли здесь очутиться.

— Морли, — окликнул его первый. — Мы забираем вас отсюда.

— Почему? — удивился Морли.

— Чтобы спасти вам жизнь, — ответил второй. Они быстро притащили откуда-то носилки и поставили их рядом с койкой.

Глава 13

В ночной тьме, омываемый серебристым светом луны, влажно поблескивал припаркованный позади лазарета небольшой летательный аппарат с маломощными ракетными двигателями, в обиходе называемый сквибом. Двое мужчин в форменной одежде перенесли носилки с Сетом Морли ко входу в сквиб и поставили их на землю. Один из них открыл запертую дверь сквиба, после чего они снова подняли носилки и осторожно занесли их внутрь корабля.

— Белснор мертв? — спросил Морли.

— Парализован, — ответил один из его похитителей.

— Куда мы направляемся?

— Туда, где вы сами хотели бы оказаться. — Второй мужчина сел за пульт управления, перевел несколько тумблеров в положение «включено», затем вращением рукояток отрегулировал ряд параметров, численные значения которых отображались тут же, на пульте. Сквиб плавно оторвался от грунта и взмыл в ночное небо.

— Вас ничто не беспокоит, мистер Морли? Я прошу извинения за то, что пришлось положить вас прямо на пол, но полет этот будет очень непродолжительным.

— Вы мне можете сказать, кто вы? — не унимался Морли.

— Если вы испытываете какие-нибудь неудобства, не стесняйтесь, произнес первый, — скажите нам только слово.

— Мне вполне удобно, — ответил Морли.

С того места, где он лежал, ему хорошо был виден обзорный видеоэкран сквиба. Судя по тому, что он показывал, был уже день, на экране можно было различить не только деревья, но и растительность помельче: кусты, лишайники, — затем показалась светлая полоса реки.

А ещё чуть позже он увидел на обзорном экране Здания.

— Ну разве вы сами не мечтали об этом? — снова обратился к Морли первый.

— Нет, — отрицательно мотнул головой Морли.

— Вам, по-моему, все ещё хочется побывать там, внутри.

— Нет, не хочется.

— Вы просто, наверное, не вспомнили, что это за место?

— Нет, прекрасно помню, — ответил Морли. Он лежал, стараясь дышать как можно ровнее, чтобы сберечь силы. — Я видел его сегодня утром в первый раз.

— О, нет! — отозвался другой. — Вы видели его гораздо раньше. На крыше Здания ярко замигали предупредительные огни, и через несколько секунд сквиб тяжело запрыгал по крыше после не очень-то искусно произведенной посадки.

— Черт бы побрал этот корректирующий луч, — выругался первый. — Он снова какой-то беспорядочный и неустойчивый. Я был прав — садиться нам следовало в режиме ручного управления.

— Я не смог бы совершить посадку на эту крышу, — стал оправдываться второй. — Ведь она вся утыкана этими гидробашнями фильтров. Я бы непременно ударился об одну из них.

— Мне что-то больше совершенно не хочется работать с тобой в паре, — заявил недовольным тоном первый, — если ты не в состоянии посадить корабль подобного типа на такую большую крышу.

— Размеры её здесь не имеют никакого значения. Меня возмущает случайный характер натыканных здесь препятствий. Их здесь чересчур много.

Он подошел к выходной двери и вручную, с лязгом, отворил её. Внутрь хлынул ночной холодный воздух с примесью запаха фиалок, а вместе с ним и тупой, монотонный рев, издаваемый Зданием.

Сет Морли, собрав последние силы, поднялся на ноги и одновременно протянул руку, чтобы схватить энергопистолет, свободно болтавшийся на поясе того из его похитителей, что стоял сейчас возле выходной двери.

Тот не успел среагировать — как раз в этот момент он отвернулся от Морли, спрашивая что-то у сидевшего за пультом. Его товарищ выкрикнул ему предупреждение, но поздно.

Схваченный слабыми пальцами Сета Морли, энергопистолет выскользнул из них и упал на пол. Тогда он умышленно и сам тут же упал, пытаясь, не мешкая, сразу завладеть им.

Высокочастотный электрический импульс выпущенный сидевшим за пультом мерцающей дугой пронесся мимо. Пилот промахнулся. Сет Морли тотчас же перевернулся на свое здоровое плечо, поджал под себя ноги, переходя в полусидячее положение, и произвел ответный выстрел.

Луч едва коснулся пилота, попал в него чуть повыше правого уха. В то же самое мгновенье Сет Морли резко развернул дуло и выстрелил в того, кто уже барахтался поверх него. С такого близкого расстояния воздействие луча было просто ужасным. Человек сразу же забился в конвульсиях, отлетел назад и повалился с сильным грохотом на оборудованную различными приборами стенку сквиба.

Морли захлопнул дверь, повернул запоры грузно осел на пол. Через повязку на его плече снова выступила кровь, капли её стали падать на пол. Голова у него гудела, он чувствовал, что через несколько мгновений потеряет сознание.

В громкоговорителе, установленном над пультом управления, раздался щелчок.

— Мистер Морли, — послышалось из него, — нам известно, что вы завладели сквибом. Мы знаем, что оба наших сотрудника без сознания. Пожалуйста, не взлетайте. Рана на вашем плече не прооперирована должным образом, подсоединение разорванных частей артерии произведено неправильно. Если вы не откроете дверь сквиба и не позволите нам оказать вам существенную и совершенно неотложную медицинскую помощь, то вам, по всей вероятности, не удастся даже прожить более часа.

Ну и черт с вами, подумал Сет Морли и пополз к пульту управления. Опираясь здоровой рукой он приподнял свое тело, напрягся весь и постепенно, с колоссальным трудом, взобрался на одно из сидений.

— У вас нет надлежащей подготовки для пилотирования высокоскоростного сквиба, — раздалось в громкоговорителе.

Очевидно, какие-то мониторы, установленные внутри сквиба, передавали информацию обо всем, что он делает.

— Я ещё в состоянии управлять им, — произнес он, с хрипом выдыхая воздух.

Грудь, казалось, была раздавлена его собственным весом, и он испытывал невообразимые муки при каждом вдохе. На приборной панели была отмечена группа рычагов управления, запускавших заранее заданные программы полета. Таких тумблеров было восемь. Он наугад выбрал один из них и переключил в рабочее положение.

Ничего не случилось.

Сквиб все ещё управлялся посадочным лучом с земли, сообразил Морли. Мне нужно разблокировать его.

Он нашел соответствующий тумблер, перебросил его рукоятку в противоположное направление. Сквиб завибрировал, а затем, мало-помалу, начал подниматься в ночное небо.

Что-то не так со сквибом, подумал он. Закрылки, должно быть, все ещё в положении, соответствующем снижению.

Но теперь он уже едва ли был в состоянии что-либо сделать. Очертания пульта управления стали расплываться перед его глазами. Веки его опустились, он встрепенулся, заставив себя открыть глаза. Боже, мелькнуло у него в голове, я теряю сознание. Неужели эта штуковина вдребезги разобьется, если я потеряю контроль над нею? Или всё-таки возьмет курс куда-нибудь, и если так, то куда?

С этими мыслями он вывалился из кресла пилота и упал на пол. На него со всех сторон обрушилась тьма и замкнула его внутри себя.

А пока он так лежал без сознания, сквиб продолжал куда-то лететь.

* * *

Зловещий белый свет ударил ему прямо в глаза. Ощущая его обжигающую интенсивность, он ещё плотнее сомкнул веки — но не смог избавиться от раздражающего воздействия.

— Стоп, — сказал он самому себе и попытался приподнять руку, но она ему не повиновалась.

Однако ему удалось все же открыть глаза и, дрожа от слабости, осмотреться.

Двое мужчин в черной кожаной форме продолжали лежать неподвижно — в тех же позах, в каких он видел их в последний раз. Ему даже не нужно было проверять, живы ли они. И значит, Белснор тоже мертв — оружие не оглушало свою жертву, — оно убивало наповал.

Где же я, мелькнула у него в голове мысль.

Видеоэкран сквиба был все ещё включен, но объектив внешней камеры, по всей вероятности, уткнулся в какое-то препятствие. На экране было плоское, без каких-либо деталей, бесцветное изображение.

Надо привести во вращение гироскоп, который обеспечивает сканирующую траекторию перемещения объектива, подумал он через некоторое время. Осторожно притронулся к раненому плечу. Кровотечение приостановилось. Наверное, они ему солгали. Бэббл, скорее всего, надлежащим образом проделал свою работу.

Теперь экран показывал…, огромный мертвый город. Прямо под сквибом, который вскоре совершил посадку на высоко расположенной площадке между самыми высокими шпилями городских зданий.

Ни малейшего движения, никаких признаков жизни. Никто давно уже не жил в этом городе. На экране были видны только следы полнейшего, безграничного упадка. Как будто, подумал он, это место обитания Форморазрушителя.

Из громкоговорителя над пультом управления не раздавалось никаких звуков. Ему неоткуда ожидать помощи.

Интересно всё-таки, куда это меня занесло, подумал Сет Морли. Где во всей Галактике может быть город подобных размеров, обреченный на неминуемую гибель? Оставленный его жителями разрушаться и мало-помалу исчезать с поверхности планеты. Он мертв, наверное, уже не меньше столетия, с ужасом отметил он про себя.

Поднявшись неуверенно на ноги, он проковылял к выходной двери сквиба. Открыв её с помощью электропривода. — У него просто не было сил, чтобы сделать это с помощью маховика ручного запорного устройства, что было бы намного быстрее, — он выглянул наружу.

Воздух был холодным и затхлым. Он прислушался. Никаких звуков.

Собравшись с силами, он хромая и шатаясь, выбрался на крышу.

Здесь никого нет, отметил он про себя.

А может быть, я все ещё нахожусь на Дельмаке-О?

Он задумался. На Дельмаке-О нет такого места, как это. Потому что Дельмак-О — новая для нас планета, мы ещё не делали попыток её заселить. Если не считать наш крохотный поселок, насчитывавший четырнадцать душ.

А здесь все дышит стариной!

Он, все так же шатаясь, снова взобрался на борт сквиба, проковылял к пульту управления и неуклюже взгромоздился на сиденье. Так, углубившись в размышления, он сидел довольно долго, что мне следовало бы немедленно предпринять — такой вопрос он задал самому себе. Мне нужно во что бы то ни стало вернуться на Дельмак-О, решил он. Взглянув на часы, он понял, что прошло около пятнадцати часов с той минуты, когда двое в черной кожаной форме похитили его. Живы ли ещё остальные члены группы? Или их убили всех до одного?

Автопилот. В нем есть речевое устройство.

Он включил его и произнес в микрофон:

— Переправь меня на Дельмак-О. Немедленно. — Затем, выключив микрофон, откинулся в кресле пилота поудобнее и стал ждать. Корабль ничего не отвечал.

— Тебе известны координаты планеты Дельмак-О? — произнес он в микрофон. — Ты в состоянии меня туда доставить? Ведь ты был там всего пятнадцать часов тому назад. Разве ты этого не помнишь?

Ничего. Ни ответа, ни звуков набирающих мощность фотонных ракет. В нем отсутствует программа полета на Дельмак-О, сообразил он. Двое в черной коже привели туда сквиб, пользуясь, очевидно, ручным управлением. Или он сам произвел какие-то неправильные манипуляции и заблокировал программу.

Он стал внимательно изучать пульт управления. Читать все, что было выгравировано на выключателях, кнопках, циферблатах, джойстиках…, любые письменные предписания. Ничего, за что можно было бы зацепиться. Ему ничего не удалось узнать из надписей на пульте, не говоря уже об инструкциях в отношении того, как пилотировать сквиб в режиме ручного управления. Я никуда не могу отправиться отсюда, отметил он про себя, потому что не знаю, где я сейчас нахожусь. Все, что я в состоянии сделать, это вылететь наугад. Если конечно, я смогу управлять этой штуковиной вручную.

Его внимание привлек один выключатель, на который он не обратил внимания при первом осмотре пульта. «СПРАВКИ», гласила надпись на нем. Он тут же включил его. Поначалу ничего не случилось. А затем ожил громкоговоритель над пультом управления.

— Спрашивайте.

— Ты можешь указать мне наше местоположение?

— Для этого надо активировать «БОРТИНФОРМ».

— Я на приборной панели не вижу ничего, промаркированного надписью «БОРТИНФОРМ».

— Выключатель не на панели. Он смонтирован над панелью справа от вас.

Сет Морли поднял взор. Да, он именно на этом месте. Включив бортовое информационное устройство, он произнес:

— Ты можешь мне подсказать, где мы сейчас находимся?

Раздались статические разряды, затем шум, создающий впечатление, будто что-то заработало… И вот он услышал слабый свистящий звук, почти комариный писк. Это заработала механическая часть устройства. А затем из громкоговорителя раздался монотонный голос, воспроизводимый с помощью электронно — акустических средств.

— Да, сссэр. Вы ввв Лондоне.

— В Лондоне! — ошеломленно повторил он. — Как это могло случиться?

— Вввы прилетелииии сссюда.

Как он ни пытался разобраться в мыслях, но такой ответ показался ему лишенным какого бы то ни было смысла.

— Ты имеешь в виду город Лондон в Англии, на Терре? — спросил он.

— Да, сссэр.

Не сразу ему удалось собраться с духом, чтобы задать следующий вопрос.

— Я могу вернуться на Дельмак-О на борту этого сквиба?

— Перелет длитссся шесссть лееет. Ввваш еквиб не ппредназначен дляяя таких полетоввв. Напррример, он не в сссостоянии разззвить уссскорение доссстаточное, чтобы пппреодолеть сссилу тяжестиии пппланеты.

— Терра, — заплетающимся языком произнес Морли, что ж, это объясняло заброшенность города. Все большие города на Терре — так он слышал — были давно покинуты. Они теперь стали просто ни к чему. Не было даже достаточного количества жителей, которые могли бы их населять, так как все, кроме «страусов», давно эмигрировали с этой планеты.

— Значит, мой сквиб, — произнес он, — высокоскоростной летательный аппарат челночного типа, предназначенный только для местного употребления, только для внутрипланетарных перелетов?

— Да, сссэр.

— В таком случае я мог прилететь в Лондон только с другой точки, находящейся на этой же планете?

— Да, сссэр.

В голове у Морли все звенело, лицо стало мокрым он обильно выступившего пота.

— Ты можешь воспроизвести маршрут своего предыдущего перелета?

— Ррразумеется. — В громкоговорителе в течение следующих нескольких секунд раздавалось только жужжание лентопротяжного механизма. — Да. Вввы летелиии сссюда со ссследующей отправной ттточки. №ЗР68–222В. А дддо этттого…

— Мне этот набор букв и цифр ни о чем не говорит, — произнес Морли.

— Ты не можешь изложить словами местонахождение этого исходного пункта?

— Нннет. Не сосуществует ссслов, которыеее могли бы описссать его.

— Ты можешь запрограммировать сквиб на обратный перелет?

— Да, сссэр. Я могу зззагрузить нннеобходимые кккоординаты в процесссор авввтопилота. Я тттакже оббборудован устройствами, кккоторые гарантииируют безззопасность полеттта. Вввключить их?

— Да, — ответил Морли и тяжело опустился в кресло, навалившись грудью на горизонтально расположенную центральную панель управления. Он совсем выбился из сил и испытывал мучительную боль в плече.

— Сссэр, — спросил «БОРТИНФОРМ», — вввам необходима срочная медицццинская помощь?

— Да, — отметил Морли.

— Вввы не против, есссли сссквиб доссставит вассс в ближайшее медицццинское учреждееение?

Сет Морли в нерешительности призадумался, что-то в самой глубине его сознания подталкивало его к тому, чтобы дать отрицательный ответ.

— Со мной ничего серьезного не случится, — сказал он. — Перелет займет не так уж много времени.

— Да, сссэр. Ссспасибо, сссэр. Я сссейчас ввожу кккординаты, необходимые для полета в точку № 3P68-222B. И включаююю сссистему безззопасности полета. Сссогласны?

Но на ответ у Морли уже не осталось сил. Очевидно, он потерял крови больше, чем предполагал. А плечо снова начало кровоточить.

На панели управления перед ним засветилось множество огоньков — но он едва уже воспринимал их. Включались и отключались какие-то сервомеханизмы, затем сквиб плавно поднялся прямо к слепящему солнцу; он совершил круг над Лондоном — если это в самом деле был Лондон, а затем повернул на запад.

— Дашь мне устное подтверждение, — промямлил он, — когда мы туда доберемся.

— Да, сссэр. Я вввас разззбужу.

— Я на самом деле разговариваю с машиной? — пробормотал Морли.

— Технически — неорганический искусственный аппарат прото-кккомпютерного класса… — он продолжал что-то шипеть и заикаться, но Морли уже не слышал его — он снова потерял сознание.

Сквиб же продолжал свой короткий перелет.

* * *

— Мы приближаемся к ттточке с координатами № 3P68-222B, — раздался в его ушах пронзительный голос, и он, вздрогнув от неожиданности, пришел в себя.

— Спасибо, — сказал он, поднимая свинцово-тяжелую голову, чтобы взглянуть на видеоэкран.

На нем громоздилось нечто массивное, какое-то время он не мог сообразить, что это такое, — хотя это точно не было поселком, — а затем в ужасе понял, что сквиб вернулся к Зданию.

— Погоди, — быстро сказал он. — Не садись.

— Но нннаши координаты №ЗР68…

— Я отменяю это распоряжение, — решительно отрезал Морли. — Доставь меня в точку, координаты которой предшествовали этим. После некоторой паузы информационное устройство заявило:

— Пппредыдущий ппперелет вввыполнялся в режиме ручного уппправления. Поэтому эти кккоординаты не занесссены в пппамять автопилота. У меня нет ннникакой вввозможности вычислить их.

— Ясно, — произнес Морли. В самом деле, такой ответ нисколько его не удивил. — Ладно, — только и сказал он, наблюдая за тем, как Здание внизу становится все меньше и меньше: сквиб поднимался над ним, описывая широкий полукруг. — Скажи мне, как мне взять на себя ручное управление.

— Сссначала вввам надо переключить тумблер номер десссять в положение, соответствующее вввыведению автопилота из режима автоматического уппправления. Зззатем — вы вввидите большой пластмассовый шар? Вввам нужно кккатать его из ссстороны в сссторону и вввперед-ннназад. Это и явввляется вввыбором направления сквиба. Я предлагаю вввам сначала поупражняться нннемного, прежде чем я пппе-редам вввам уппправление.

— Немедленно передай управление мне! — в бешенстве воскликнул Морли.

Он увидел, как далеко внизу с крыши Здания поднялись две черные точки.

— Уппправление передано.

Морли стал вращать пластмассовый шар. Сквиб тотчас же заметался из стороны в сторону, затрепетал всем корпусом, а затем нырнул носом вниз в направлении пустынной местности.

— Назад, назад, — предупредил его «БОРТИНФОРМ». — Вввы опппускаетесь ссслышком быстро.

Морли откатил шар чуть назад и на этот раз обнаружил, что курс сквиба стал относительно горизонтальным.

— Я хочу уйти от этих двух кораблей, преследующих меня, — сказал он, — Ввваши умение сссовершать маневры этого кккорабля не настолько…

— Отвечай, ты можешь это сделать? — оборвал он механический голос.

— Я располагаю, — ответил «БОРТИНФОРМ», — обширным набором ссслучайных изменений кккурса, каждый из которых ппприведет к тому, что вввы оттторветесь от них.

— Выбирай любой, — сказал Морли, — и следуй ему. Теперь два преследующих его корабля стали намного ближе. И ещё он увидел на видеоэкране, как из носовой части обоих высунулись орудийные дула 85-мм калибра. Теперь они могли открыть огонь в любую секунду.

— Сссквиб перешел на случайный кккурс, — не замедлил уведомить его «БОРТИНФОРМ». — Пожалуйста, оденьте привязззные ремни, сссэр.

Морли стал торопливо опоясываться привязными ремнями. Когда замок ремня защелкнулся, его сквиб неожиданно взмыл вверх и стал описывать петлю, называемую специалистами по высшему пилотажу, насколько он помнил, иммельманом. Маневр этот заключался в том, что сквиб неожиданно переменил направление полета на противоположное с одновременным набором высоты, поднявшись теперь намного выше преследовавших его летательных аппаратов.

— Вввключите радар, сссэр, — предложил «БОРТИНФОРМ», — чтобы я мог предугадывать пппредстоящие маневры двух вввышеупомянутых кккораблей. Я сссейчас произвожу перепрограммирование автопилота на такой рррежим, кккоторый бы позволил оттторваться от погони. Поэтому вскоре нам пппридется лететь очень близко к ппповерхности ззземли. Пппусть это вввас не тревожит. — Сквиб нырнул вниз, как сорвавшаяся кабина неисправного лифта. Ошеломленный Морли уронил голову на руки и закрыл глаза. Затем, столь же внезапно, сквиб выровнялся и теперь летел, часто меняя направление полета то в одну, то в другую сторону, одновременно с этим мгновенно реагируя на изменение высоты простиравшейся под ним местности.

Морли продолжал неподвижно лежать в своем сиденье, то и дело превозмогая приступы тошноты от внезапных подъемов или нырков сквиба, сопровождавшихся ещё и вращениями вокруг собственной оси.

Раздался какой-то тупой оглушительный звук. Один из кораблей — преследователей то ли выстрелил из орудия, то ли выпустил ракету класса «воздух-воздух». Тотчас же очнувшись, Морли выжидающе стал глядеть на экран. Неужели один из преследователей настолько близок?

Он увидел, где-то вдали, как над земле внезапно вознесся высокий столб черного дыма. Снаряд пролетел мимо невдалеке от носа его сквиба почти перпендикулярно курсу, которым он следовал — как раз этого Морли более всего опасался. Это значило, что он загнан в западню.

— У нас есть хоть какое-нибудь оружие? — спросил он у «БОРТИНФОРМА».

— Мы оснащены двумя ракетами класса «воздух-воздух» типа А-120. Вввключить программу активации их для ответного удара по кккораблю, преследующему нас?

— Да, — сказал Морли.

Нелегко ему было решиться на такой шаг. По сути он впервые за всю свою жизнь предпринимал нечто такое, что может иметь своей конечной целью гибель кого-либо из людей — в данном случае пилотов преследовавших его кораблей, — по своей доброй воле. Но ведь это они первые открыли огонь. Они, не колеблясь, пошли на то, чтобы его уничтожить. И если он себя не защитит, то погибнет сам.

— Ррракеты выпущены, сссэр, — раздался новый, совсем другой механический голос из репродуктора, на сей раз он синтезировался электронными цепями самого пульта. — Вввы хотите вввизуально убедиться в их эффективности?

— Да, хочу, — приказал он «БОРТИНФОРМУ».

На экране появилась совсем иная сцена — воспроизводились одновременно два изображения, каждое из которых занимало свою половину экрана, и передавались они видеокамерами, установленными на каждой из выпущенных сквибом ракет.

Ракета на экране слева в цель не попала, она продолжала свой полет дальше и стала постепенно терять высоту, о чем свидетельствовало быстрое увеличение вида местности, куда она должна была угодить. Вторая, однако, летела прямо на свою цель. Корабль-преследователь, заломив крутой вираж, попытался взмыть вверх, однако ракета тоже изменила свой курс, и через мгновение на экране возникла не сопровождаемая никакими звуками яркая бела вспышка — свидетельство того, что ракета взорвалась. Один из преследователей был уничтожен.

Однако другой продолжал свою атаку, набирая все большую и большую скорость. Пилот его знал, что Морли израсходовал все имевшиеся в его распоряжении боеприпасы и был теперь абсолютно беспомощен.

— У нас на борту есть орудие? — спросил Морли.

— На ттаких малых по размерам кккораблях, — ответил «БОРТИНФОРМ», — не предусматривается…

— Отвечай просто — да или нет?

— Нет.

— Совершенно ничего?

— Ничего.

— В таком случае я хочу сдаться, — сказал Морли. — Я ранен и, пока сижу здесь, могут умереть от потери крови. Посади сквиб насколько это возможно быстрее.

— Да, сссэр.

Теперь сквиб резко нырнул вниз, но вскоре выровнял курс и стал лететь параллельно земле, на этот раз постепенно снижая свою скорость. Морли услыхал, как сработал механизм опускания шасси, а ещё через несколько секунд его яростно тряхнуло несколько раз, когда сквиб коснулся земли.

Морли застонал от боли, вызванной прыжками сквиба, затем раздался громкий скрежет, и сквиб, взвизгнув шинами, развернулся под прямым углом к первоначальному направлению своей посадки.

Теперь он остановился уже полностью. Вокруг стояла мертвая тишина. Морли лежал, уткнувшись в центральную часть панели управления, и прислушивался, ожидая услышать рев двигателей второго преследователя. Однако ждал от долго и безрезультатно. Ничто не нарушало царившего вокруг безмолвия.

— «БОРТИНФОРМ» — громко произнес Морли, несмело приподнимая трясущуюся голову. — Он приземлился?

— Он продолжает лететь.

— Почему?

— Не знаю. Он уходит он нас все дальше. Мой рррадар едва его воссспринимает. — Пауза, — Теперь он вввне дальности действия моей аппаратуры.

Можеть быть, он просто не успел на такой скорости заметить, что мой сквиб совершил посадку. Может быть, пилот предположил, что горизонтальный полет моего сквиба на малой высоте является дальнейшей попыткой уйти от радиуса действия его радара.

— Даю команду на взлет, — произнес Морли. — Описывай в воздухе круги все больше диаметра. Мне нужно разыскать поселок, находящийся где-то в этой местности. — Он наугад выбрал направление полета. — Курс — северо-восток.

— Да, сссэр. — Все механизмы сквиба снова ожили, и умело, очень профессионально, подняли его в воздух.

Морли снова расслабился, но на этот раз расположился в кресле пилота так, чтобы постоянно видеть изображение на видеоэкране. Он не очень-то надеялся на успех своих поисков — поселок был невелик, а местность, простиравшаяся перед ним на видеоэкране, пугала своей необозримостью. Только вот — что он мог придумать иное?

Возвратится к Зданию? Но теперь в нем уже выработалось непоколебимое, почти физическое отвращение к нему. От его былого желания войти внутрь не осталось и следа.

Это никакая не винокурня, нисколько уже не сомневаясь в этом, твердо решил он. Но что это?

Он не знал. И надеялся на то, что так никогда не узнает.

Справа от него что-то блеснуло, что-то металлическое. Он едва приподнял голову. Взглянув на часы на панели управления, обнаружил, что сквиб описывает круги все большего и большего диаметра вот уже почти целый час. Неужели я так долго был без сознания, изумился Морли.

Прищурившись, он вдруг четко различил, что же это всё-таки блеснуло там, внизу. Небольшие строения.

— Это поселок, — произнес он.

— Совершить там посадку?

— Да. — Он ещё больше подался вперед, чтобы получше разглядеть увиденное, чтобы подтвердить свою догадку.

Да, это был поселок.

Глава 14

Небольшая — настолько маленькая, что у Сета Морли защемило сердце, — группа мужчин и женщин уныло брела к припаркованному сквибу, пока он дожидался полного срабатывания сервопривода открывания выходной двери. Они как-то совсем мрачно глядели на него, пока он, спотыкаясь и раскачиваясь из стороны в сторону,пытался овладеть своим непослушным телом, чтобы выбраться наружу.

Вот они. Расселл, у него было особо суровое выражение лица. Жена Сета Мэри — поначалу очень встревоженная, затем издавшая вздох облегчения при виде его. Уэйд Фрэйзер, который выглядел очень усталым. Доктор Милтон Бэббл, бессознательно жующий свою курительную трубку. Игнаса Тагга среди них не было.

Так же, как и Глена Белснора.

Упавшим голосом, Сет Морли спросил:

— Белснор — мертв, это правда?

Они уныло кивнули.

— Вы первый из всех, кому удалось вернуться, — сухо заметил Расселл. — Вчера поздно вечером мы обнаружили, что Белснор больше уже нас не охраняет. Мы бросились за ним к двери в лазарет — он был уже мертв.

— Поражен электрическим током, — добавил д-р Бэббл.

— И ещё ты куда-то исчез, — сказала Мэри.

Взгляд её оставался тусклым и унылым несмотря даже на то, что он вернулся.

— Вам лучше снова лечь на больничную койку, — сказал ему Бэббл. — Я вообще не представляю себе, каким образом вы умудряетесь до сих пор оставаться в живых. Взгляните-ка на себя — ваша одежда насквозь пропитывалась кровью.

Все вместе они помогли ему добраться до лазарета. Мэри суетливо поправила постель. Сет Морли, пошатываясь из стороны в сторону, терпеливо ждал, а затем позволил уложить себя на кровать. Под голову ему подложили несколько подушек.

— Я намерен ещё раз обработать ваше плечо, — сказал ему Бэббл. — Мне кажется, поврежденная артерия все ещё продолжает сильно кровоточить…

— Мы находимся на планете Земля, — промолвил Сет Морли.

* * *

Все с изумлением воззрились на него. Бэббл так весь и обмер. Сначала он повернулся к Сету, затем снова стал машинально рыться в своих хирургических инструментах. Шло время, но никто не решался заговорить первым.

— А что представляет из себя Здание? — спросил наконец Уэйд Фрэйзер.

— Не знаю. Но мне сказали, что я уже бывал в нем когда-то.

О чем я где-то в глубине души и без того давно уже догадывался, понял он. Может быть, мы все там бывали. Наверное, когда-то в прошлом. И ВСЕ ВМЕСТЕ.

— Почему они нас убивают? — спросил Бэббл.

— Это я тоже не знаю, — ответил Сет Морли.

— Откуда ты узнал, что мы на Земле?

— Всего лишь несколько часов тому назад я побывал в Лондоне. Я видел этот древний, давно покинутый людьми город. Простиравшийся на много миль. Тысячи разрушающихся, брошенных домов, заводов, памятников. ОН больше любого другого города в Галактике за пределами Терры. Так когда-то жили шесть миллионов человек.

— Но ведь на Терре нет ничего, кроме «вольера»! — воскликнул Уэйд Фрайзер. — И никого из людей, кроме «страусов»!

— Плюс казармы и исследовательские лаборатории «Интерпланет-Веста», — сказал Сет Морли, но тут голос его задрожал: в нем недоставало убежденности. — Над нами экспериментируют, — тем не менее заявил он. — Как мы и предполагали вчера вечером. Военные под началом генерала Тритона. — Но даже в это он уже почти не верил. — В каких воинских подразделениях принята черная кожаная форма? — спросил он. — И высокие сапоги. Мне кажется, их называют…

— Охраной «вольера», — спокойно, даже как-то равнодушно произнес Расселл. — Это что-то вроде вознаграждения для поднятия морального духа охранников. Кому охота работать среди «страусов» — вот и была введена новая форма, где-то три или четыре года тому назад, чтобы повысить настроение персонала.

Мэри бросила испытующий взгляд в сторону Расселла.

— Откуда вам это все известно?

— Потому что, — продолжая сохранять все такое же невозмутимое спокойствие, ответил Расселл, — я один из них. — Засунув руку в куртку, он извлек маленький сверкающий энергопистолет. — Только мы пользуемся такого рода оружием. — Он направил дуло пистолета на своих собеседников и покачиванием его дал им понять, чтобы они расположились как можно ближе друг к другу. — Возвратившись сюда, Морли использовал один шанс из миллиона. — Расселл показал на свое правое ухо. — Меня периодически информировали о происходящем. Я знал о том, что он хочет возвратиться, но ни я, ни мои начальники ни за что бы не подумали, что ему удастся осуществить свое намерение. — Тут он позволил себе улыбнуться. Весьма снисходительно.

Раздался очень громкий, резкий звук.

Расселл обернулся, рука его с энергопистолетом быстро опустилась вниз, а сам он грузно осел на землю, выронив оружие из рук, что это? Сет Морли удивленно привстал, пытаясь разобраться. Ему почудилась какая-то фигура, явно мужская. Странник? Мелькнуло у него в голове. Странник-по-Земле, явившийся чтобы спасти нас? В руке у мужчины был пистолет — старомодный пистолет, стрелявший свинцовыми пулями. Пистолет Белснора, догадался он. Но ведь он у Игнаса Тагга. Сет ничего не понимал. Ничего не понимали и все остальные, беспорядочно поворачиваясь и обмениваясь недоуменными взглядами, пока человек с пистолетом продолжал к ним приближаться.

Это был Игнас Тагг.

А на полу лазарета лежал умирающий Расселл. Тагг наклонился над ним, поднял энергопистолет и засунул себе за пояс.

— Я вернулся, — сумрачно произнес Тагг.

— Вы слышали… — спросил Сет Морли. — Вы слышали, что говорил Расселл…

— Я все слышал, — ответил Тагг, затем как-то нерешительно вынул из-за пояса энергопистолет и протянул его Морли. — Пусть кто-нибудь ещё возьмет себе транквилизатор, — произнес он. — Нам они понадобятся все три. Или есть ещё? В сквибе?

— В сквибе два, — произнес Сет Морли, беря у Тагга энергопистолет.

Так значит, он не собирается убивать нас без разбору, удовлетворенно рассудил он. Психическое его расстройство прошло. Он сейчас совсем не такой возбужденный, как обычно. Тагг выглядел спокойным, вполне здоровым душевно, лишь несколько встревоженным.

— Не вы мои противники, — сказал Тагг. — Они, — он показал пистолетом Белснора в сторону Расселла. — Я был уверен в том, что кто-то из них затесался среди нас. Я думал, что это Белснор, но жестоко ошибался. О чем теперь очень сожалею.

Все остальные продолжали молчать, ожидая, что будет дальше, что-то должно было случиться совсем уже скоро. Пять пистолетов, отметил про себя Сет Морли. Весьма жалкий арсенал. Против ракет класса «воздух — земля», 85-милимметровых орудий и ещё, один Бог знает, чего. И стоит ли, стоит ли даже пытаться с ними бороться?

— Обязательно надо, — произнес Тагг, как бы прочитав, что было написано на лице у Морли.

— Я тоже так думаю, — согласился с ним Сет Морли.

* * *

— Мне кажется, я догадываюсь, — сказал Уэйд Фрэйзер, — что это за эксперимент.

Все выжидающе повернулись к нему, но он не стал развивать дальше свою мысль.

— Ну, говорите же, сказал Бэббл.

— Я пока ещё не вполне в этом уверен, — сказал Фрэйзер.

Мне кажется, что я тоже знаю, отметил про себя Сет Морли. И Фрэйзер тут прав. Пока у нас не будет полной уверенности, пока мы не будем располагать неопровержимыми доказательствами, лучше пока даже не обсуждать это.

— Я тоже догадывалась, что мы на Терре, — тихо произнесла Мэри Морли. — Я это поняла по луне. Я видела луну на картинах…, очень-очень давно, когда была ещё ребенком.

— И какой вы из этого сделали вывод? — поинтересовался Уэйд Фрэйзер.

— Я… — Она замялась в нерешительности, глядя на своего мужа. — Разве это не один из военных экспериментов, проводимых «Интерпланет-Вестом»? Как все мы подозревали?

— Скорее всего, — согласился с нею Сет Морли.

— Тут может быть и другой вариант, — возразил Уэйд Фрэйзер.

— Лучше не говорить о нем, — сказал ему Сет Морли.

— А мне кажется, что лучше всё-таки сказать об этом прямо, — настаивал Уэйд Фрэйзер. — Мы должны открыто высказать наши подозрения, и решить, насколько верна эта догадка и что можно предпринять в данной ситуации.

— Н-ну т-так говорите, — не выдержав сверхнапряжения, выпалил, заикаясь, Бэббл.

— Мы все душевнобольные с преступными наклонностями, — начал Узйд Фрэйзер. — И когда-то, вероятно, в течение длительного времени, возможно, даже многих лет, содержались внутри того, что мы называем «Зданием». — Он сделал паузу. — В этом случае, Здание могло быть как тюрьмой, так и госпиталем для душевнобольных. Тюрьмой для…

— А что же в этом случае можно сказать о нашем поселке? — перебил его Бэббл.

— Это своего рода эксперимент, — ответил Фрэйзер. — Но проводится он совсем не военными. А тюремным и медицинским персоналом, чтобы проверить, в состоянии ли мы нормально жить на воле…, на планете, предположительно, очень удаленной от Терры. И мы не выдержали этого испытания. Мы начали убивать друг друга. — Он показал на пистолет-транквилизатор. — Вот из него был убит Толлчиф; с этого то все и началось. И сделали это вы, Бэббл. Вы убили Толлчмфа. Сюзи Смарт вы тоже убили.

— Нет, — слабым голосом ответил Бэббл.

— Но Толлчифа точно вы убили.

— Почему? — спросил у него Игнас Тагг.

— Я… — начал Бэббл, — догадывался, кем мы являемся на самом деле. Я решил, что Толлчиф как раз тот, кем, как выяснилось, оказался Расселл.

— А кто убил Сюзи Смарт? — спросил Сет Морли у Фрэйзера.

— Не знаю. У меня нет никаких улик. Может быть, Бэббл. Может быть, вы, Морли. Это ваших рук дело? — Фрэйзер поглядел в упор на Сета Морли. — Нет, пожалуй, это не вы. Ну, тогда это, может быть, сделал Игнас Тагг. Но я свою точку зрения высказал достаточно ясно — любой из нас это мог сделать. У нас всех есть к этому наклонность. Благодаря чему все мы и очутились в Здании.

— Это я убила Сюзи, — призналась Мэри.

— Но почему? — удивленно воскликнул Сет Морли. Он никак не мог в это поверить.

— Из-за того, что она вытворяла с тобою. — Голос его жены был более чем спокоен. — И потом, она пыталась убить меня. Она выдрессировала для этого копию здания, Я сделала это в порядке самообороны. А главной виновницей была, конечно же, она.

— Боже праведный! — воскликнул Сет Морли.

— Ты действительно так сильно её любил? — Суровым тоном обратилась к нему Мэри. — Настолько сильно, что тебе даже непонятно, почему я могла это сделать?

— Я едва был знаком с нею, — произнес Сет Морли.

— Достаточно хорошо знаком, чтобы…

— Ну хватит, — вмешался Игнас Тагг. — Все это теперь уже не имеет ровно никакого значения. Фрэйзер достаточно ясно выразился на сей счет — все мы могли это сделать, и в каждом конкретном случае один из нас так и сделал. — Его лицо при этих словах судорожно дергалось. — И всё-таки я считаю, что вы, Фрэйэер, не правы. Я просто не в состоянии в это поверить. Мы не может быть душевнобольными преступниками.

— А как же тогда объяснить все эти убийства? — возмутился Фрэйзер. — Я догадывался уже довольно давно о том, что каждый из обитателей поселка является потенциальным убийцей. Здесь налицо полное непонимание своих поступков, шизофреническое отсутствие адекватной их оценки. — Он саркастически показал на Мэри. — Взгляните-ка только на то, как спокойно она заявляет, что убила Сюзи Смарт. Как будто это какая-то недостойная внимания мелочь, как будто это вообще ровным счетом ничего. — Затем он показал на Бэббла. — А его сообщение об убийстве Толлчифа — Бэббл убил человека, которого даже толком не знал, убил просто так, на всякий случай — на тот случай, если вдруг он окажется представителем властей. Любым, каким угодно представителем властей.

После некоторой паузы, наступившей после длительной тирады Фрэйзера, доктор Бэббл произнес:

— Вот чего я действительно не в состоянии постигнуть — так это того, кто мог поднять руку на миссис Рокингхэм? Такую прекрасную, достойную, высокообразованную женщину… Она никогда никому не причиняла никакого зла.

— Может быть, никто её и не убивал, — сказал Сет Морли. — Она была очень больной. Может быть, за нею пришли так же, как пришли за мной, чтобы увезти её отсюда и сохранить ей жизнь. Как раз именно эту причину мне указывали, когда пришли за мной; мне сказали, что Бэббл неудачно прооперировал мне руку, и я вскоре умру.

— И вы поверили? — спросил Игнас Тагг.

— Не знаю, — откровенно ответил Сет Морли. — Такое не исключено. Ведь они могли просто пристрелить меня здесь, как это сделали с Белснором.

Тут он призадумался — неужели Белснор оказался единственным, кого они убили? Все остальные — дело наших собственных рук? Это подтверждает версию Фрэйзера… Они даже, возможно, не имели намерений убивать и Белснора: они просто очень торопились и в спешке не обратили внимания на то, как настроены их энергопистолеты, в результате чего по ошибке убили его, вместо того, чтобы только оглушить…

И они, по всей вероятности, ещё опасались нас.

— Мне кажется, — сказала Мэри, — они старались как можно меньше вмешиваться в наши дела. Ведь это же эксперимент — им нужно было знать, что получится в результате. И когда они увидели, какой оборот приняло дело, они послали сюда Расселла…, и убили Белснора. Однако, возможно, они не усмотрели ничего особенно плохого, в том, что убили Белснора, — ведь это он застрелил Тони. Даже мы понимаем… — Она запнулась, пытаясь подыскать нужное слово.

— …его психическую неустойчивость, — закончил за неё мысль Уэйд Фрэйзер.

— Вот именно, неустойчивость его психики. Ведь он мог как-нибудь иначе отобрать у мальчишки этот злополучный меч. — Она легонько прикоснулась к раненному плечу своего мужа, очень легонько, но с чувством. — Но почему они захотели спасти Сета. Он никого не убивал. Он был ни в чем неповинен. А вы… — она гневно, прямо таки с нескрываемой ненавистью обратилась к Игнасу Таггy, — вы могли проникнуть в лазарет и застрелить его, когда он там лежал раненый.

Игнас Тагг раздраженно махнул рукой. Как бы в знак того, что ему просто противно слушать подобный вздор.

— И миссис Рокингхэм, — закончила Мэри. — Она никогда даже мухи не могла обидеть. Поэтому её тоже спасли. Когда становится ясным полный провал эксперимента, подобного тому, который производили над нами, то естественно, что будут предприняты попытки спасти то, что ещё…

— Все, что вы сейчас сказали, — перебил её Фрэйзер, — может служить только лишним подтверждением моей правоты. — Он слегка пренебрежительно улыбнулся, как будто его лично это нисколько не касалось, как будто он вообще здесь ни при чем.

— А по-моему, здесь оказался задействован какой-то ещё механизм, — произнес Сет Морли. — Они вряд ли допустили бы, чтобы убийства в нашем поселке приняли такой широкий размах. Они должны были предусмотреть такую возможность заранее.

— Наверное, у них не так уж хорошо поставлено наблюдение за тем, что здесь происходит, — предположил Бэббл. — Если они полагались на этих маленьких искусственных насекомых, повсюду здесь шныряющих с миниатюрными телекамерами…

— Я уверен, что это далеко не все, чем они располагают, — сказал Сет Морли. — Мэри, проверь карманы Расселла. Давайте разберемся во всем, что нам удастся обнаружить. Ничего не упуская из поля своего зрения — какие этикетки у него на одежде, какой марки часы, какие обрывки бумажек валяются в карманах…

— Хорошо, — согласилась Мэри и начала осторожно стаскивать с Расселла его модную куртку.

— Его бумажник, — сказал Бэббл, когда Мэри извлекла его из одного из карманов. — Дайте-ка мне взглянуть на то, что в нем. — Он взял у неё бумажник, раскрыл его. — Удостоверение личности. Нед У. Расселл. Место жительства — поселок-купол на планете Сириус-3. Двадцать девять лет. Волосы — каштановые. Глаза — карие. Рост — 182 сантиметра. Имеет право управления летательными аппаратами классов В и С. — Он заглянул в бумажник поглубже. — Женат. Вот стереоснимок молодой женщины, несомненно, его жены. А вот фотографии ребенка.

Какое-то время все хранили молчание.

— В любом случае, — снова заговорил Бэббл, — здесь нет для нас ничего ценного. Ничего такого, что могло бы вызвать у нас какие-либо подозрения. — Он закатал левый рукав рубахи Расселла. — Часы самозаводящиеся, марки «Омега». Хорошие часы. — Он ещё выше закатал рукав. — Татуировка, — произнес он. — На внутренней стороне предплечья. Довольно странно — точно такая же татуировка имеется и на моей руке и на том же самом месте. — Он провел пальцами по буквам, вытатуированным на руке Расселла. — «Персус-9». — пробормотал он, после чего расстегнул левый манжет своей рубахи и закатал рукав, продемонстрировав всем свою татуировку.

— И у меня на подъеме ступни имеется такая же татуировка, — отозвался Сет Морли.

Странно, подумал он. Я вот уже много лет даже и не вспоминал о ней.

— Когда она была вам нанесена? — спросил у него Бэббл. — Сам я что-то не припоминаю, когда её сделали мне. Это было очень давно. Я даже уже не помню, что она обозначает…, если вообще когда-то это знал. Это что-то вроде некоего воинского опознавательного знака. Местонахождение части, что ли. Например, военная база на планете Персус-9.

Сет обвел взором остальных поселенцев. У всех на лицах было весьма обеспокоенное выражение.

— Значит, у всех у нас есть точно такая же метка, — заключил Бэббл после очень продолжительной паузы.

— Кто-нибудь помнит, когда у него появилась эта метка? — спросил Сет Морли. — Или по какой причине? Или что она обозначает?

— У меня она с самого детства, — отозвался Уэйд Фрэйзер.

— А разве вы когда-нибудь были ребенком? — язвительно бросил ему Сет Морли.

— Что за странные вещи ты говоришь? — удивилась Мэри.

— Просто невозможно представить себе, — пояснил Сет Морли, — что он когда-нибудь мог быть ребенком.

— Ты совсем не так выразился, — возразила ему Мэри.

— Ну не все ли равно, что и как я сказал? — совсем уж раздраженно ответил ей Сет Морли. — Значит, у нас всех есть нечто общее — вот эта отметина, глубоко въевшаяся в нашу кожу. Возможно, те, кого похоронили, тоже были помечены точно таким же образом. Сюзи и все остальные, что ж, давайте признаемся в том, что у нас всех имеется определенный провал памяти. В противном случае мы бы знали, по какой причине нам нанесена эта татуировка и что она означает. Мы бы знали, что такое этот загадочный «Персус-9». — Боюсь, что это подтверждает версию о преступном характере умопомешательства: нам, скорее всего, сделали эти отметины, когда мы были узниками Здания.

Он глубоко задумался, настолько отрешившись от своего окружения, как будто на какое-то время остальные члены группы перестали для него существовать.

— Как в Дахау, — задумчиво вымолвил он. — Я считаю очень для нас важным выяснить, что же всё-таки обозначает эта метка. Это первое реальное нами обнаруженное указание на то, кто мы и что это за поселок. Может ли кто-нибудь из вас предложить, как нам выяснить, что означает «Персус-9»?

— Может быть, стоило бы обратиться к справочной библиотеке сквиба? — произнес Тагг.

— Может быть, — согласился с ним Сет Морли. — Во всяком случае, стоит попытаться. Но я предлагаю сперва спросить об этом у тэнча. И я хочу при этом присутствовать лично. Вы можете взять меня с собою в сквиб?

Потому что, сказал он себе, если вы оставите меня здесь, меня убьют как убили Белснора.

— Я позабочусь о том, чтобы вас перенесли на борт сквиба, — сказал д-р Бэббл. — Правда, с одним предварительным условием. Сначала мы сделаем запрос в библиотеке сквиба. Если же ничего не добьемся, то отправимся на поиски тэнча. Но если нам удастся узнать об этот от сквиба, то для чего нам подвергать себя таким…

— Хорошо, — не дав ему договорить, согласился Сет Морли, хотя и понимал, что справочная служба сквиба вряд ли окажется способной в чем-либо им помочь.

Под руководством Игнаса Тагга они принялись за осуществление доставки раненого Сета Морли на борт сквиба.

* * *

Снова примостившись перед пультом управления сквиба, Сет Морли включил тумблер «СПРАВКИ».

— Да, сссэр, — прозудело из громкоговорителя.

— Что может означать сочетание «Персус-9»?

Раздалось шипение механизма, а затем электронный голос ответил:

— Я не рррасполагаю информацией о том, что такое «Персус-9».

— Если бы существовала планета с таким названием, она была бы занесена в твою память?

— Да, если она изззвестна администрации «Интерпланет-Вест» или «Интерпланет-Ост».

— Спасибо. — Сет Морли отключил тумблер «СПРАВКИ». — Недаром у меня было такое предчувствие, что здесь мы ничего не добьемся. И ещё более сильное предчувствие, что тэнч непременно знает об этом. Ведь, как оказалось, главное предназначение тэнча — отвечать на задаваемые ему вопросы.

Почему это так, спросил он себя, но вот этого он как раз и не знал.

— Я буду пилотировать сквиб, — предложил Тагг. — Вы ранены, вам лучше лежать спокойно.

— Здесь некуда лечь из-за вот этих двоих, — сказал Сет Морли, показывая на два трупа охранников в черной форме.

* * *

— Вот он, — сказал Уэйд Фрэйзер, глядя на видеоэкран. — Снижайтесь.

— Хорошо, — весело ответил Тагг. Он подкрутил немного управляющий закрылками шар, и сквиб тотчас начал опускаться.

— Они могут обнаружить наше присутствие здесь? — нервничая, произнес Бэббл. — Те, кто находится в Здании?

— По всей вероятности, — ответил Тагг.

— Но теперь нам уже нет хода назад, — заметил Сет Морли.

— Уверен, что нам удастся и здесь выкрутиться, — сказал Тагг, — просто мы об этом ещё не думали.

Он сосредоточил все свое внимание на управлении сквибом. Крошечный летательный аппарат начал быстро скользить вниз и вскоре с шумом приземлился.

— Вынесите меня наружу, — попросил Сет Морли, чувствуя себя на ногах очень неустойчиво.

У него снова стало звенеть в голове. Как будто, подумалось ему, через мой мозг пропускают электрический ток. Это страх, решил он. Страх вызывает у меня такие ощущения. А не рана.

Они осторожно выбрались из сквиба на совершенно безводную, опаленную солнцем пустынную равнину. Пахло чем-то горелым. Мэри от этого запаха стало даже несколько не по себе, она остановилась, закашлявшись.

— А где же река? — спросил, обводя местность взором, Сет Морли.

Река исчезла.

Или мы в каком-то другом месте, подумал он. Наверное, тэнч переменил свое местонахождение. Он увидел его совсем неподалеку от них, хотя тэнчу удалось внешне почти полностью слиться с окружающей средой. Как пустынная жаба, подумал Морли, которая зарывается в песок.

Достав небольшой листок бумаги, Бэббл быстро на нем что-то написал, и передал Сету Морли для ознакомления:

«ЧТО ТАКОЕ «ПЕРСУС-9»?

— Правильно, — согласился Морли и пустил бумагу по кругу. Все одобрительно закивали головами. — Ладно, — бодро произнес он. — Положите листок перед тэнчем.

По поверхности огромной сферической глыбы протоплазменной слизи прошла волнистая рябь, как Будто она почувствовала присутствие людей. Затем, когда вопрос уже лежал перед ней, тэнча охватила мелкая дрожь — как будто, подумалось Морли, ему хотелось быть подальше от этого вопроса. Он стал раскачиваться из стороны в сторону, словно вопрос этот причинял ему немалые страдания. Какая-то часть его начала превращаться в жижу.

Здесь что-то не так, понял Сет Морли. Он никогда раньше не реагировал на вопросы подобным образом.

— Отойдите подальше! — раздался предупредительный оклик Бэббла.

Он схватил Сета Морли за здоровое плечо и потащил в сторону.

— Боже ты мой! — воскликнула Мэри. — Он распадается на части! Быстро повернувшись, она рванулась с места и бегом пустилась от тэнча прочь и не останавливалась пока не взобралась назад, в кабину сквиба.

— Она правильно сделала, — произнес Уэйд Фрэйзер и тоже поспешно ретировался.

— Мне кажется, — сказал Бэббл, — что он вот-вот…

Тэнч издал громкий жалобный вой, заглушив слова Бэббла. Его студенистый корпус ещё сильнее стал раскачиваться из стороны в сторону и менять свой цвет. Из-под него сочилась какая-то жидкость, быстро собираясь в окружившую его со всех сторон серую, бурлящую лужу. А затем, пока они все, окаменев от испуга, не отрывали глаз от этого зрелища, тэнч с грохотом лопнул. Сначала он распался на две глыбы, мгновеньем позже — на четыре, и все продолжал распадаться дальше.

— Может быть, это он так размножается, — предположил Сет Морли, пытаясь перекричать жуткий вой, издаваемый тэнчем.

Постепенно этот вой становился все более и более громким. И все более и более жалобным.

— Нет, тут началом новой жизни не пахнет, — переменил свое мнение Сет Морли. — Он просто гибнет у нас на глазах. Это мы погубили его своим вопросом. Он не в состоянии на него ответить. А для него это означает смерть. Навсегда.

— Я заберу вопрос, — Бэббл опустился на колени и отбросил листок бумаги подальше от тэнча.

Но было уже поздно. Тэнч взорвался.

* * *

Какое-то время они просто молча стояли, глядя на то, что осталось от тэнча. Повсюду куски студня… Они образовали круг, в центре которого лежала бесформенная компактная масса, похожая на огромную медузу. Сет Морли сделал несколько шагов вперед, в направлении к ней. Мэри и остальные, убежавшие подальше от гибнущего тэнча теперь с опаской шли назад, чтобы вместе с Морли поглядеть на то, что было делом их рук.

— В чем всё-таки здесь дело? — возбужденно спросила Мэри. — Что было такого особенного в нашем вопросе, чтобы…

— Это компьютер, — сказал Сет Морли.

Теперь он отчетливо различал электронные компоненты под студнем, выступившие наружу после взрыва тэнча, спрятанная дотоле сердцевина электронного компьютера теперь четко просматривались. Проводники, транзисторы, печатные схемы, магнитные барабаны памяти, туннельные диоды, разнообразные микросхемы тысячами были разбросаны по земле… Множество деталей разлетелось во всех направлениях. Отремонтировать этот компьютер уже не представлялось, насколько он понимал, никакой возможности. Тэнч был уничтожен раз и навсегда.

— Значит, в основе своей он всегда был неорганического происхождения, — произнес явно ошарашенный увиденным Бэббл. — Вам даже не приходило это в голову, Морли, верно?

— В данном случае интуиция меня подвела, — признался Сет Морли.

— Мне казалось, что это живое существо, которое могло бы ответить на наш вопрос.

— А вот в другом вы оказались правы, Морли, — заметил Уэйд Фрэйзер. — В том, что это явно ключевой вопрос. Только вот что нам теперь делать?

Земля вокруг тэнча стала теперь дымиться, как будто студнеобразное вещество и детали компьютера дали толчок к возникновению какой-то термической цепной реакции, что-то очень зловещее было в этом дыме. Сет Морли нутром ощутил всю серьезность положения, в котором они оказались. Да, подумал он, это цепная реакция, начать которую мы смогли, а вот остановить нам уже никак не удастся. Насколько далеко зайдет эта реакция? Уже начали появляться огромные трещины в почве, окружающей остатки тэнча. Жидкость, бившая струями из различных частей умирающего, агонизирующего тэнча, теперь разливалась по этим трещинам… Откуда-то далеко снизу послышался низкий, утробный звук огромного барабана, как будто что-то гигантское и болезненно — злобное было потревожено произошедшим на поверхности земли взрывом.

Небо почернело.

Все ещё не понимая, что же происходит, Уэйд Фрэйзер сказал:

— Боже мой, Морли, что это вы натворили своим…, вопросом, — но тут как бы судорога пробежала по всей поверхности земли, что их окружала. — Это место вот-вот взорвется!

Он не ошибся. Теперь повсюду появились трещины. Ещё несколько мгновений — и уже не останется даже такого места, куда можно будет безопасно ступить ногой. Сквиб, сообразил Сет Морли. Нужно как можно быстрее удирать отсюда.

— Бэббл, — прохрипел он. — Гоните всех в сквиб!

Но Бэббла здесь уже не было. Оглядевшись вокруг себя, Сет Морли не увидел не только Бэббла, но и всех остальных. Беспокойство его теперь перешло в бурлящую ярость.

Они бросили меня здесь. Они уже в сквибе, вот что он понял. Собрав последние силы, он и сам двинулся в том же направлении. Даже Мэри, что особенно его огорчило. Негодяи. Спотыкаясь на каждом шагу, он добрался до входной двери сквиба. Она была распахнута настежь.

Рядом с ним, с оглушительным скрежетом в грунте появилась быстро расширяющаяся трещина, за несколько секунд она достигла почти трех метров в ширину. Во все стороны от неё ответвлялись новые трещины. Он обнаружил, что глядит уже в глубокий провал. На дне его что-то копошилось. Нечто, покрытое слизью, очень большое, лишенное глаз: оно плыло в черной вонючей жиже, не обращая на него внимания.

— Бэббл, — простонал он и с трудом поднялся на первую ступеньку лесенки, которая вела внутрь сквиба.

Теперь ему было видно, что делается внутри кабины. Пользуясь только здоровой рукой, он неуклюже взобрался на площадку перед входом.

Присмотревшись, он обнаружил, что в сквибе никого не было.

Я один, как перст, в ужасе подумал он. Теперь сквиб весь затрясся и стал крениться, так как начала уже вздыматься почва прямо под ним. Пошел дождь. Морли почувствовал, как на него стали падать горячие черные капли кислотного дождя. Капли этой жуткой жидкости обжигали его кожу. Он пролез в кабину и застыл, тяжело и прерывисто дыша, лихорадочно пытаясь понять, куда же подевались все остальные его попутчики. В кабине не было ни малейших признаков никого из них. Он проковылял к видеоэкрану сквиба… Корпус аппарата по поднимало, то опускало, он весь трясся и, казалось, вот-вот развалится. Его сейчас потянет вниз, понял Морги. Нужно подниматься, я не могу больше тратить ни секунды на то, чтобы их разыскивать. Он повернул ключ зажигания и запустил двигатель. Качнув на себя шар управления, он поднял сквиб — а внутри его был только он, один-одинешенек — вверх, в черное и страшное небо…, небо откровенно враждебное для любых проявлений жизни. Он слышал, как капли дождя барабанят по корпусу. Капли какой жидкости? Скорее всего, кислоты. Возможно, подумал он, она разъест металл корпуса, погубит и сквиб, и меня.

Расположившись за пультом, он отрегулировал видеоэкран на большее увеличение и стал водить видеокамеру из стороны в сторону, одновременно с этим заставляя сам сквиб описывать круги.

На видеоэкране появилось Здание. Об его цоколь сердито билась набухшая от дождя, грязного цвета река. Здание, оказавшись перед лицом крайней для себя опасности, перебросило через реку временный мост, и Сет Морли увидел, как по этому мосту, пересекая реку, побежали внутрь Здания более десятка людей, мужчин и женщин.

Все они были очень старыми. Седые, дряхлые, они будто раненные мыши, сгрудились толпой и шаг за шагом преодолевали расстояние, отделявшее их от Здания. Теперь он вдруг обнаружил, что все они дряхлые старики. Кто эти люди?

Вглядываясь в видеоэкран, он разглядел Сюзи Смарт и доктора Бэббла. Присмотревшись ещё пристальнее, он вскоре узнал всех. Расселла, Бена Толлчифа, Глена Белснора, Уэйда Фрэйзера, Бетти Джо Берм, Тони Дункельвельта, Бэббла, Игнаса Тагга. Мэгги Уолш, старика Берта Кослера — он единственный ничуть не изменился, ведь он уже давно был очень стар — и Роберту Рокингхэм. А замыкала это шествие его жена, Мэри.

Но теперь она была такою же старой, как и её спутники. Насмерть перепуганная, сгорбленная, она едва брела на нетвердых ногах.

Форморазрушитель завладел ими, сообразил Сет Морли. И проделал над ними такое. А теперь они все на пути туда, откуда когда-то вышли, чтобы остаться там навсегда, чтобы там закончить свой жизненный путь.

Вдруг сквиб стал вибрировать. По всей кабине снова и снова гулко отдавался лязг металла. По корпусу стучало что-то тяжелое, металлическое. Он поднял сквиб выше, и стук ослаб, что это было, задумался Сет Морли и снова приник к видеоэкрану.

И тогда он увидел…

Здание начало распадаться на части. Отдельные элементы его, толстые куски пластика и металлических сплавов, скрепленные друг с другом, взлетали высоко вверх, будто их туда швыряли разрушительные удары могучего урагана. Хрупкий мост через реку рухнул и, падая, унес с собой тех, кто брел по нему навстречу неминуемой гибели. Они падали в бурлящую грязную воду вместе с обломками моста и исчезали из виду. Но им уже это было безразлично, так как и само Здание рушилось тоже. Они никак не могли найти спасение внутри него.

Я единственный, кому пока что удалось спастись, напомнил он себе. Издав горестный стон, он повернул контрольный шар, и сквиб сошел с круговой траектории, направляясь теперь в направлении поселка.

Двигатель сквиба заглох…

Теперь Морли уже ничего другого не слышал, кроме звуков от ударов капель о корпус. Сквиб по гигантской параболе стал падать все ниже и ниже.

Он закрыл глаза. Всегда и везде, говорил он себе, я делал все, что было в моих силах. Но теперь я уже совершенно бессилен что-либо изменить. И все же я сделал все от меня зависящее…

Сквиб ударился о грунт, подпрыгнул, Морли вышвырнуло из кресла на пол кабины. Отдельные секции корпуса разъехались в стороны, разойдясь по швам. Он почувствовал, как на него стал литься едкий, очень напоминающий кислоту, дождь, мгновенно пройдя насквозь через его одежду. Открыв остекленевшие от боли глаза, он увидел, что ливень уже прожег во многих местах отверстия в его одежде и стал теперь пожирать ткани его тела. Он понял это всего за какую-то долю секунды — время, казалось, остановилось, а сквиб тем временем переворачивало и переворачивало, то и дело он скользил по грунту в перевернутом состоянии, вверх шасси, но Морли уже не испытывал ни страха, ни отчаяния, ни даже боли. Он просто воспринимал гибель своего корабля — и свою собственную — как какой-то сторонний наблюдатель.

Сквиб в конце концов забуксовал и остановился. Тишина, только стук капель кислотного дождя. Морли лежал, наполовину погребенный искореженным металлом корпуса, фрагментами приборной панели, осколками разбитых фонарей и видеоэкрана. Боже, подумал он, ничего не осталось, и вскоре земля поглотит и сквиб, и меня. Теперь он испытывал какое-то тупое безразличие, понимая, что не долго ещё оставалось ему жить, что он умирает, притом умирает почем зря, бессмысленно и одиноко. Как и все остальные, кто ещё недавно входил в состав этой группы поселенцев-неудачников. Заступник, взмолился он, вступись за меня. Стань на мое место. Умри вместо меня.

Подумав так, он стал ждать. И слышал только, как барабанит дождь.

Глава 15

Глен Белснор снял с тупо нывшей головы полиэнцефалический цилиндр, аккуратно опустил его и не очень-то уверенно поднялся на ноги. Потер пальцами лоб, но от этого голова стала болеть ещё сильнее. Нескладно все как-то на этот раз получилось, отметил он про себя. Мы все сработали на это раз крайне неудачно.

Слегка пошатываясь, он вошел в корабельную кают — компанию и налил себе стакан холодной минеральной воды из бутылки. Затем стал рыться в карманах, пока не нашел сильнодействующее таблетки от головной боли, положил одну таблетку себе в рот и запил её глотком прошедшей вторичную обработку воды.

Теперь зашевелились и другие, каждый в своей крохотной индивидуальной ячейке. Стащил цилиндр, заключавший в себе его череп, Уэйд Фрэйзер, а ещё в нескольких ячейках от него стала возвращаться в активное гомоэнцефалическое состояние Сюзи Смарт.

Помогая ей высвободиться из тяжелого цилиндра, Глен Белснор услышал сдавленный стон. Исполненный неподдельного горя стон, свидетельствовавший о глубоком страдании. Он тут же выяснил, что это Сет Морли.

— Минутку, — сказал он. — Я постараюсь зайти к вам как можно быстрее.

Теперь все они выходили из состояния полиэнцефалического слияния… Яростно сорвал со своей головы тяжелый цилиндр Игнас Тагг, умудрившись одним движением ловко разомкнуть винтовой замок на жесткой застежке, пропущенной с него под подбородком…, веки у него были набрякшими, на бледном, осунувшемся лице — выражение досады и враждебности.

— Подсобите мне, — сказал Белснор. — Мне кажется, Морли все ещё в шоковом состоянии. Да ещё тут надо помочь оправиться доктору Бэбблу.

— С Морли ничего не случится, — хрипло произнес Тагг, затем стал протирать глаза, лицо его исказилось, как будто им овладел приступ тошноты. — У Морли всегда так.

— Но он все ещё в шоке — его смерть, наверное, была особенно жуткой.

Тагг поднялся, уныло кивнул головой.

— Как прикажите, капитан.

— Сделайте так, чтобы ему было тепло, — велел Белснор. — Установите регулятор обогрева на максимальную отметку. — Сам он склонился над лежавшим ничком доктором Милтоном Бэбблом. — Больше жизни, Милт, — сочувственно произнес он, снимая цилиндр с головы Бэббла.

Там и здесь постепенно приходили в себя остальные члены экипажа. И все без исключения горестно стонали.

Громко, чтобы его слышали все, капитан Белснор сказал:

— Сейчас вы все уже оправились. На сей раз наша затея завершилась полным фиаско, но теперь нам всем станет — как и всегда в подобных случаях — очень и очень неплохо. Несмотря на все то, что вам всем пришлось испытать. Доктор Бэббл сейчас вам сделает уколы — он сам знает какие — чтобы облегчить переход от полиэнцефалического слияния к нормальному гомоэнцефалическому функционированию вашего сознания.

Он выждал какое-то время, затем ещё раз повторил все, что только что сказал.

Сет Морли, все ещё продолжая время от времени вздрагивать, спросил:

— Мы на борту «Персуса-9»?

— Вы снова на корабле, — успокоил его Белснор. — Снова на борту «Персуса-9». Вы помните, как вы умерли, Морли?

— Со мною произошло нечто совершенно ужасное, еле вымолвил Сет Морли.

— Вы, — напомнил ему Белснор, — были ранены в плечо.

— Я имею в виду то, что произошло позже. После взрыва тэнча. Помню, что летел на сквибе… У него отказал двигатель, и он раскололся…, прямо-таки распался на отдельные части в атмосфере. Меня самого то ли разорвало на куски, то ли раздавило. Я все это время оставался в кабине сквиба, даже тогда, когда он уже пахал фюзеляжем почву.

— Не ждите от меня особого к вам сочувствия, — сказал Белснор. Ведь и он сам в процессе полиэнцефалического слияния был умерщвлен электрическим током.

У Сью Смарт волосы были растрепаны, правая грудь озорно выглядывала между пуговицами блузки. Она осторожно прикоснулась к затылку и поморщилась.

— Вас умертвили ударом камня по голове, — сказал ей Белснор.

— Но почему? — спросила Сью. У неё все ещё был совершенно ошеломленный вид. — Что я сделала не так?

— Это не ваша вина, — заметил Белснор. — В этом нашем слиянии мы оказались крайне враждебно настроенными по отношению друг к другу. Мы выпустили на волю всю свою давно уже накапливавшуюся и не находившую выхода агрессивность. Это очевидно.

Ему удалось припомнить с немалым трудом, как он пристрелил Тони Дункельвельта, самого молодого члена команды. Надеюсь, он не слишком будет на меня дуться, успокаивал себя капитан Белснор. Уж кому-кому, а ему это совсем не к лицу. Ведь он сам, давая волю своей враждебности, убил Берта Кослера, корабельного кока.

По сути мы сами перебили друг друга, отметил про себя Белснор. Надеюсь — да что там надеяться, молюсь — что в следующий раз все будет иначе. Должно быть. Как и раньше, в предшествовавших случаях нам всё-таки удалось избавиться от большей части своей агрессивности на этом, как он там назывался, Дельмаке-О.

Бэббу, который все ещё нетвердо стоял на ногах и до сих пор ещё не привел в порядок свою одежду, Белснор сказал:

— Скорей за дело, док. Проверьте, что кому нужно. Обезболивающие средства, транквилизаторы, стимуляторы…, они им всем крайне необходимы. Вот только, — он наклонился и сказал ему на ухо, — не давайте им ничего такого, что у нас в дефиците, как я вам не раз уже говорил раньше а вы с таким постоянством не обращали на это внимания.

Склонившись над Бетти Джо Берм, Бэббл спросил:

— Вам нужна какая-нибудь химиотерапевтическая помощь, мисс Берм?

— Я…, я думаю, что и так отойду, — произнесла Бетти Джо Берм, с трудом приподнимаясь на койке в сидячее положение. — Мне бы просто посидеть немного и отдохнуть… — Ей удалось вяло, как-то вымученно улыбнуться. — Я утонула. — сказала она. — Ну и ну. — Лицо у неё оставалось усталым, но уже не было таким осунувшимся как несколько минут назад.

Обращаясь ко всем членам экипажа, Белснор произнес тихо, но с твердой непреклонностью:

— Я с большим удовольствием стираю из памяти бортового компьютера последний сюжет как слишком неприятный, чтобы прибегать к нему ещё когда-нибудь снова.

— Но, — возразил ему Фрэйзер, трясущимися руками пытаясь разжечь трубку, — терапевтический эффект получился в высшей степени приличным. С точки зрения восстановления душевного здоровья.

— Сюжет вышел из-под нашего контроля, — заметила Сью Смарт.

— Так оно и предполагалось с самого начала, — произнес Бэббл, не переставая заниматься другими членами команды, поднимая их, выясняя, что им в данный момент требуется. — Это было то, что мы называем абсолютным катарсисом, то есть полным очищением. Теперь враждебность между нами на борту этого корабля стала куда слабее.

— Бэббл, — сказал Бен Толлчиф, — я могу надеяться на то, что ваша враждебность ко мне исчезла теперь совершенно? — И добавил. — А за то, что вы сделали мне… — тут он озорно подмигнул Бэбблу.

— Значит, это корабль, — пробормотал Сет Морли.

— Да, — несколько язвительно заметил капитан Белснор. — И о чем ещё вы начисто позабыли на сей раз? Вы желаете, чтобы вас ввели в курс дела?

Он стал дожидаться ответа, но Сет Морли молчал. Казалось, что он все ещё никак не может прийти в себя.

— Дайте ему что-нибудь вроде амфетамина, — велел Белснор доктору Бэбблу. — Чтобы у него прояснился рассудок. — С Сетом Морли всегда так; у него почти начисто отсутствует способность быстрой адаптации к обстановке на борту космического корабля после пребывания в полиэнцефалически сконструированном мире.

— Не беспокойтесь. Все будет в порядке, — сказал Сет Морли. И снова закрыл усталые веки.

* * *

С большим трудом поднявшись на ноги, Мэри Морли подошла к своему мужу, опустилась на колени рядом с его койкой и приложила руку к его плечу. Он начал было отодвигаться от неё, все ещё помня о ране в плече…, и вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что боль прошла. Он осторожно провел ладонью по плечу. Раны не чувствовалось. Тяжелой, сильно кровоточащей раны. Странно, подумал он. Впрочем, так, кажется, бывает всегда. Насколько мне помнится.

— Что-нибудь принести тебе? — спросила у него жена.

— А у тебя самой все в порядке? — поинтересовался он. — Мэри кивнула. — Зачем ты убила Сью Смарт? — произнес он, однако, увидев, как вдруг резко перекосилось её лицо, тут жедобавил. — Да бог с нею. Не знаю сам, почему, — продолжал он, — но на этот раз все как-то необычайно сильно задело меня за живое. Все эти убийства. У нас никогда прежде не бывало их так много. На этот же раз — просто жуть какая-то. Аварийный психовыключатель должен был немедленно прекратить это слияние, как только произошло самое первое убийство.

— Ты слышал, что сказал Фрэйзер? — сказала Мэри. — Это было необходимо ради нашего собственного душевного здоровья. Слишком уж невыносимо напряженной стала обстановка на борту корабля.

Я теперь понимаю, подумал Морли, почему взорвался тэнч. Когда мы спросили у него, что означает «Персус-9». Неудивительно, что он лопнул…, а с ним распался и весь сюжет. Фрагмент за фрагментом.

Огромное, давно ставшее привычным внутреннее помещение корабля приковало к себе его внимание. Он ощутил нечто вроде омерзительного страха, увидев его снова. Для него реальность корабля стала намного более невыносимой, чем — как называлась планета в этом последнем случае — Дельмак-О, вспомнил он, что верно, то верно. Мы располагаем в случайном порядке буквы, выбрасываемые нам бортовым компьютером…, это мы сами придумали такое название, а затем с головой окунулись в продумывание до мельчайших деталей всей этой затеи. И волнующее приключение обернулось нашей поголовной гибелью.

Он поглядел на календарь своих наручных часов. Прошло двенадцать суток реального времени, двенадцать долгих — предолгих суток. А в полиэнцефалическом времени — чуть больше двадцати четырех часов. Если не считать «восьми лет» в «Тэкел Упарсине». Это была искусственная память, введенная в его рассудок в процессе слияния, чтобы придать большее правдоподобие всему полиэнцефалическому приключению.

Что это мы на этот раз придумали особое, спросил он у самого себя, соображая все ещё довольно смутно. Целую теологическую систему, припомнил он. В бортовой компьютер были введены все сведения, которыми они располагали о самых распространенных религиозных системах. В «ТЭНЧ-889В» была введена в самых мельчайших подробностях информация об иудаизме, христианстве, исламе, зороастризме, буддизме…, огромный массив сведений, опираясь на который «ТЭНЧ-889В» должен быть сконструировать новую сложнейшую систему религиозных верований, в которой все пригнано друг к другу самым совершенным образом. И ему удалось это сделать, отметил про себя Сет Морли. Содержание «Библии» Спектовскового все ещё наполняло весь его разум. Заступник, Странник-по-Земле, Наставник — и противостоящий им Форморазрушитель. Рафинированный продукт переработки всего того, над чем неустанно билась пытливая человеческая мысль в процессе своего многотысячелетнего обращения к Богу — цельная, логичная система, вполне пригодная для того, чтобы сопровождать человека с первых дней его сознательной жизни и до самой смерти, успокаивающая, утешающая и ободряющая человека во всех его невзгодах, паутина верований, разработанная компьютером на основе небольшого количества введенных в него постулатов — в частности, постулата о том, что Бог существует.

И сам Спектовский… Тут он закрыл глаза, пытаясь припомнить.

Эгон Спектовский был первым настоящим капитаном этого звездолета. Он погиб во время катастрофы, которая вывела из строя их корабль. Великолепный штрих, придуманный «ТЭНЧем-8898» — сделать их прежнего, горячо всеми любимого капитана, пророком распространившегося по всей галактике вероучения, которое стало одной из главных внутренних пружин, что двигали этим последним из миров, в котором они только что побывали. Благоговейным чувством, которое они питали к Эгону Спектовскому, было пронизано почти все, что происходило с ними на Дельмаке-О, и в каком-то смысле он был для них божеством ещё тогда, когда жил с ними на борту корабля. Этот штрих придал сконструированному миру ещё более правдоподобный характер, потому что очень точно сочетался с имевшимися у них психическими установками.

Полиэнцефалический разум, подумал он. Первоначально — игра в уход от действительности, чтобы хоть как-то убить скуку нашего двадцатилетнего полета.

Хотя в общем-то мы могли бы прожить двадцать лет и без подобной психологической поддержки, отметил Сет Морли, зная о том, что полет в любом случае закончится после прибытия к месту назначения. Одна мысль об этом поддерживала бы в нас жизнь и здравый рассудок. Но случилась авария, и теперь они кружили — а это будет длиться вечно — вокруг мертвой звезды, передатчик же их в результате аварии вышел из строя. Теперь только смерть могла стать избавлением от кошмара бесконечного полета. Вот почему поначалу чисто эскапистская забава, практически ничем не отличавшаяся от других психотерапевтических средств, обычно используемых в дальних межзвездных перелетах, оказалась их единственным спасением от безумия.

Вот что по-настоящему тревожит нас, понял Морли. Страх перед тем, что нас одного за другим начнет постигать безумие, оставляя остальных ещё более одинокими. Более обособленными друг от друга и от всего, что объединяет людей.

Боже, подумал он, если бы мы могли вернуться на Альфу Центавра. Если бы только…

Но даже мечтать об этом было совершенно бессмысленно и даже вредно.

Бен Толлчиф, бортинженер, сказал:

— До сих пор не могу поверить, что это мы сами придумали богословскую систему Спектовского — такой реальной она всем нам казалась. Такой внутренне совершенно непротиворечивой.

— В этом главная заслуга компьютера, — заметил Белснор. — Разумеется, она непротиворечива.

— Но основополагающая идея всё-таки наша, — сказал Тони Дункельвельт. Он все время смотрел только на капитана Белснора. — На сей раз меня убили вы, — заметил он.

— Мы ненавидим друг друга, — сказал Белснор. — Я терпеть не могу вас, вы отвечаете мне такою же взаимностью. Так по крайней мере было до того, что произошло со всеми нами на Дельмаке-О. — Он повернулся к Уэйду Фрэйзеру. — А знаете, похоже на то, что вы оказались правы. Я сейчас не испытываю такого раздражения как раньше. — И весьма грустно добавил. — Но все это вернется, через неделю-другую.

— Неужели мы настолько сильно не переносим друг друга? — спросила Сью Смарт.

— Да, — ответил Уэйд Фрэйзер.

Игнас Тагг и д-р Бэббл помогли подняться на ноги престарелой миссис Рокингхэм.

— О, мои дорогие, — её высохшее, старческое лицо раскраснелось, это было поистине ужасно! Какое страшное, жуткое место. Я надеюсь, мы больше никогда не попадем туда ещё раз. — Сделав несколько шажков, она подошла к капитану Белснору и потянула его за рукав. — Нам не придется переживать подобное, не так ли? Я совершенно не сомневаюсь, говорю об этом честно и откровенно, в том, что жизнь на корабле куда предпочтительнее этого гадкого, необустроенного уголка вселенной.

— Мы больше никогда не вернемся на Дельмак-О, — заверил её Белснор.

— Ну и слава Богу — миссис Рокингхэм села; снова Тагг и д-р Бэббл помогли ей. — И вам спасибо, — сказала она обоим мужчинам. — Как это любезно с вашей стороны. А чашечку кофе можно, мистер Морли?

— Кофе? — как это повторил он, а затем вспомнил: он ведь был корабельным поваром. Все драгоценные продуктовые припасы, в том числе кофе, чай и молоко, находились в его ведении. — Я сейчас поставлю кофейник, — сказал он всем членам экипажа.

В кухне он зачерпнул немалое количество полных столовых ложек отличного молотого черного кофе и заправил им кофейник. И в который раз обратил внимание на то, что их запас кофе неуклонно тает. Через несколько месяцев они останутся совсем без кофе.

Но сейчас как раз такой момент, решил он, когда нечего экономить кофе, он сейчас всем крайне необходим, и спокойно продолжил заправку кофейника. Мы все страшно потрясены, отметил он. Как никогда раньше.

В камбуз вошла его жена Мэри.

— Так что же всё-таки представляло из себя Здание?

— Здание. — Он наполнил кофейник водой. — Это заводской корпус фирмы «Боинг» на Проксиме-10. Где был сооружен наш звездолет. Где мы взошли на его борт, помнишь? Мы там находились шестнадцать месяцев, проходили стажировку, испытывали корабль, загружали его всем необходимым и устраняли недоделки, чтобы «Персус-9» не подвел нас в дальнем космическом перелете.

Мэри поежилась и спросила ещё:

— А эти служащие в черной кожаной форме?

— Не знаю, — ответил Сет Морли.

В камбуз заглянул Нед Расселл, корабельный военпред.

— Я могу сказать, что это за люди. Охранники в черной коже были симптомами наших попыток прекратить дальнейшее разворачивание сюжета и начать все снова — их действия направлялись мыслями тех, кто уже «умер».

— Все-то вы знаете, — коротко заметила Мэри.

— Успокойся, — сказал Сет Морли, обнимая её за плечи. С самого начала многие из них плохо уживались с Расселлом, что, принимая во внимание характер его обязанностей, было вполне понятным.

— Когда-нибудь, Расселл, — сказала Мэри, — вы предпримете попытку захватить власть на этом корабле…, отобрав её у капитана Белснора.

— Нет, я этого не сделаю, — спокойно ответил Расселл. — Единственное, что меня больше всего беспокоит — это поддержание мира на борту корабля. Вот почему меня послали вместе с вами. Вот что я и намерен делать в дальнейшем. Независимо от того, нравлюсь ли и сам кому-нибудь или нет.

— Я молю Бога, — сказал Сет Морли, — чтобы на самом деле существовал Заступник. — Ему все ещё не верилось, что это они сами придумали религию Спектовского. — В «Тэкел Упарсине», — сказал он, — когда ко мне подошел Странник-по-Земле, он был таким живым, таким реальным. Даже сейчас он кажется мне реальным. Я никак не могу избавиться от этого впечатления.

— Вот почему мы и создали такую религию, — подчеркнул Расселл. — Потому что хотели этого; потому что не было у нас чего-либо подобного, а нужда в этом была крайне велика. Но теперь мы возвратились к реальности. Морли, и снова способны воспринимать то, что нас окружает, таким, каким оно есть на самом деле. Разве так плохо ощущать это, а?

— Плохо, — ответил Сет Морли.

— И вы хотели бы снова очутиться на Дельмаке-О?

Сет Морли задумался.

— Да, — после продолжительной паузы ответил он.

— И я тоже, — присоединилась к нему Мэри.

— Боюсь, — сказал Расселл, — что мне придется и самому согласиться с вами. Как бы плохо нам там ни было, как бы неразумно мы себя ни вели…, там, по крайней мере, у нас была надежда. А здесь на корабле… — Он судорожно махнул рукой. — Надежды нет. Ни малейшей! Пока сами не состаримся, как Роберта Рогингхэм, и не умрем.

— Миссис Рогингхэм повезло, — с горечью в голове произнесла Мэри.

— Очень повезло, — поддакнул ей Расселл, но лицо его побагровело от гнева и сознания собственного бессилия. И от мук, которые причиняли ему эти ощущения.

Глава 16

После обеда в этот же «вечер» они собрались в корабельной рубке. Настало время разрабатывать следующий полиэнцефалический мир; чтобы отвечать предъявляемым ему требованиям, он должен был быть спроектирован совместными усилиями всех членов экипажа. В противном случае он подвергся бы быстрому разрушению.

За пятнадцать лет полета члены экипажа досконально овладели искусством конструирования подобных воображаемых миров.

Особенно силен был в этом Тони Дункельвельт. Из своих восемнадцати лет почти все время он провел на борту «Персуса-9», и для него находиться в полиэнцефалических мирах стало нормальным образом жизни.

— Мы неплохо преуспели в прошлый раз, — заявил капитан Белснор. — Нам удалось убить почти две недели реального времени.

— А как вы все относитесь к тому, чтобы на этот раз это был водный мир? — спросила Мэри Уолш. — Мы могли бы быть дельфиноподобными млекопитающими, обитающими в теплых морях.

— Это у нас уже было, — возразил ей Расселл. — Около восьми месяцев тому назад. Неужели вы забыли? Ну-ка, проверим… Да, мы назвали его «Аквасома-3» и оставались в нем в течение трех месяцев реального времени. Очень удачный мир, я бы так сказал, и один из наиболее прочных. Разумеется, тогда мы были куда менее враждебно настроены.

— Извините меня, — произнес Сет Морли, поднялся и вышел из рубки в узкий коридор.

Там он долго стоял один, потирая плечо. Оно все ещё продолжало слегка ныть, это была чисто психосоматическая память о планете Дельмак-О, которая ещё будет у него сохраняться, скорее всего, целую неделю. И это все, подумал он, что осталось у нас от этого конкретного мира. Только боль да быстро увядающая память.

А что, подумал он, если вообразить себе такой мир, где мы сразу, по собственной доброй воле, заляжем мертвецами, погребенными каждый в своем персональном гробу? ВЕДЬ ЭТО КАК РАЗ ТО, ЧЕГО МЫ НА САМОМ ДЕЛЕ ХОТИМ.

На борту корабля самоубийств не было вот уже в течение последних четырех лет. Численность экипажа стабилизировалась, по крайней мере, временно. Пока не скончается миссис Рогингхэм.

Как бы мне хотелось уйти в мир иной вместе с нею, подумал он. Сколько времени, в самом деле, сколько ещё удастся нам продержаться? Немного, конечно. Потихоньку сходит с ума Тагг. Не очень-то отстают от него Фрэйзер и Бэббл. Да и я тоже, признался он себе. Возможно, я тоже постепенно теряю рассудок. Уэйд Фрэйзер прав: убийства на Дельмаке-О ясно показывают, сколько безумия и взаимной враждебности накопилось у каждого из нас.

В таком случае, вдруг пришло ему в голову, любой эскапистский мир будет ещё в большей степени роковым в дальнейшей нашей судьбе… Здесь нельзя не согласиться с Расселлом — это уже система.

И вот ещё что пришло ему в голову. Нам очень будет не хватать мисс Роберты Рогингхэм, когда она скончается; из всех нас она самая добрая и уравновешенная.

А все потому, рассудил он, что она скоро умрет.

Единственное утешение наше. Смерть.

Я мог быть открыть вентиляционные отдушины в различных отсеках корабля, подумал он, и воздух вышел бы из всех помещений нашего корабля. Отсосанный вакуумом окружающей нас бездны. А тогда мы все более или менее безболезненно смогли бы умереть. В одно короткое мгновенье.

Он положил ладонь на аварийный запор ближайшего вентиляционного люка. Все, что мне нужно сделать, отметил он про себя, это повернуть запорное кольцо против часовой стрелки.

Вот так он и стоял, держась за запор, но ничего не предпринимая. Ужас задуманного сковал все его мышцы, он как бы окаменел, а время будто остановилось для него, а пространство потеряло обычную трехмерную протяженность, сжавшись в плоскость.

В дальнем конце коридора, который вел в хвостовой отсек корабля, появился кто-то и стал к нему приближаться. Бородатый, в белом, ниспадающем к полу, свободном одеянии. Мужчина, моложавый и стройный, с ясным, будто излучающим свет лицом.

— Странник, — произнес Сет Морли.

— Нет, — возразил ему незнакомец. — Я не Странник-по-Земле. Я — Заступник.

— Но мы ведь тебя придумали! Мы и «ТЭНЧ-889В»!

— Я здесь, — промолвил Заступник, — чтобы увести вас отсюда. Куда бы вы хотели попасть, Сет Морли? Где бы вам понравилось больше всего?

— Ты имеешь в виду иллюзию? — спросил он. — Подобную нашим полиэнцефалическим мирам?

— Нет, — ответил Заступник. — Вы будете свободны. Вы умрете и воскреснете. Я поведу вас туда, куда вы сами пожелаете, туда, где вам будет лучше всего. Только скажите, куда.

— Ты не хочешь, чтобы я погубил всех остальных, — внезапно все поняв, произнес Сет Морли, — открыв вентиляционные люки?

Заступник склонил свою голову в поклоне.

— К такому решению каждый должен прийти самостоятельно. Никто не имеет права решать за других — у каждого есть право решать только за самого себя.

— Мне бы хотелось стать растением в пустыне, — сказал Сет Морли, — которое могло бы весь день видеть солнце. Мне хотелось бы расти из земли. Скорее всего, кактусом на какой-нибудь жаркой планете. Где никто не станет меня тревожить.

— Договорились.

— И спать, — сказал Сет Морли. — Мне хотелось бы спать, но все же ощущать солнечное тепло и сознавать свое существование.

— Именно так и живут растения, — сказал Заступник. — Они спят. И все же они осознают, что существуют. Очень хорошо. — Он протянул руку Сету Морли. — Ступайте за мною.

Подняв руку, Сет Морли прикоснулся к протянутой руке Заступника. Сильные пальцы сжали его кисть. Он ощущал себя совершенно счастливым. Никогда в своей жизни он не испытывал большей радости.

Вы проживете во сне тысячу лет, — сказал Заступник и повел Сета Морли с того места, где он стоял, к звездам.

* * *

Мэри Морли, крайне встревоженная, обратилась к капитану Белснору:

— Капитан, я нигде не могу найти своего мужа. — Она почувствовала, как слезы медленно стали стекать по её щекам. — Он исчез, — сказала она, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Вы хотите сказать, что его нигде нет на борту корабля? — удивленно спросил Белснор. — А разве мог он покинуть корабль, не открыв ни один из люков? Корабль никак нельзя покинуть иначе, но если бы он открыл люк, тотчас же исчезла бы наша внутренняя атмосфера. Мы бы все погибли.

— Я знаю это, — робко сказала она.

— Значит, он должен обязательно быть где-то на корабле. Мы сможем начать поиски его сразу же после того, как завершим проработку контуров нашего следующего полиэнцефалического мира.

— Сейчас! — горячо воскликнула она. — Ищите его сейчас!

— Не могу, — ответил Белснор.

Она повернулась и понуро побрела прочь.

— Вернитесь. Вы должны помогать нам.

— Я не вернусь, — сказала она и побрела дальше по коридору, пока не дошла до дверей камбуза. Мне кажется, он должен был заглянуть сюда, подумала она. Его дух, его присутствие все ещё ощущается здесь, в камбузе, где он провел так много дней своей жизни.

Сжавшись вся от тесноты в крохотном камбузе, она слышала, как постепенно умолкают голоса остальных членов экипажа, и поняла, что они снова входят в состояние полиэнцефалического слияния. На этот раз без меня. Надеюсь, сейчас они очень счастливы. Впервые за все это время я не с ними, подумала она. Я пропустила это слияние, что же мне теперь делать? Куда податься?

Только теперь до неё окончательно дошло, насколько она одинока. Нет рядом Сета. Нет остальных. В ведь мне без них никак не обойтись.

Медленно, шаг за шагом, крадучись, прошла она в корабельную рубку.

Вот они лежат, каждый в своей крохотной индивидуальной ячейке, их головы скрыты цилиндрами, увенчанными множеством отходящих от них проводов. Задействованы все цилиндры, кроме её…, и Сета. Вот так она и стояла, в полной нерешительности. Ей очень хотелось узнать, что же всё-таки заложили они в компьютер на этот раз. Каковы начальные условия и что вывел из них «ТЭНЧ-889В»?

Каков будет их следующий мир?

Она пробежала взглядом по органам управления еле слышно гудящего компьютера…, но из всех их только Глен Белснор по-настоящему знал, как им управлять. Разумеется, к услугам бортового компьютера могли прибегать и другие члены экипажа, но она не умела расшифровывать заложенные в него программы и настройки различных подсистем, как ничего не понимала в закодированных перфолентах, которые медленно выползали из щелей его выходного терминала. Какое-то время она так и стояла в задумчивости рядом с компьютером, бесцельно вертя в руках проперфорированную ленту…, а затем, совершив над собой усилие, приняла окончательное решение. Это новое место непременно должно быть очень приятным, убедила она себя. Мы изрядно поднаторели в подобных делах, поднакопили богатый опыт. Этот мир совсем не такой, как те кошмарные миры, в которых мы зачастую обнаруживали себя поначалу.

Правда, враждебность, даже кровожадность, значительно выросла. Но все эти убийства не были реальными. Они были такими же иллюзорными, как убийства, которые снятся во сне.

И как легко все это давалось. С какой легкостью ей, например, удалось убить Сюзи Смарт.

Она легла на койку, которая была предназначена специально для неё и была установлена в её собственной индивидуальной ячейке, включила систему жизнеобеспечения, а затем, облегченно вздохнув, надвинула на голову до самых плеч своей индивидуальный цилиндр. В ушах сначала послышался слабый низкочастотный гул; этот гул вселял в неё дополнительную уверенность, она множество раз слышала его в прошлом, на протяжении всех этих долгих и томительных лет.

Её окутала тьма; она вдохнула её в себя, она буквально жаждала её… Тьма все больше сгущалась, и вскоре она поняла, что это ночь. И тогда ей страстно захотелось, чтобы поскорее наступил день, чтобы явился ей мир — тот новый мир, который она ещё пока что не в состоянии была видеть.

Кто я? Теперь это утратило для неё ясность. «Персус-9», потеря Сета, их пустая жизнь загнанных в тупик людей — все это постепенно исчезало, как сброшенное с души бремя. Все мысли её были заняты только грядущим рассветом; приподняв запястье к лицу, она пыталась выяснить, который сейчас час. Но часы не шли. Да и ничего не было видно.

Однако сейчас она уже могла различать звезды, которые временами закрывала легкая дымка облаков.

— Миссис Морли, — раздался нервный мужской голос. Теперь уже полностью очнувшись, она, открыла глаза. К ней шел с какими-то официальными бумагами в руках главный инженер киббуца «Тэкел Упарсин».

— Вы получили разрешение на перевод, — сказал он ей. С этими словами он передал ей бумаги. — Вы отправляетесь в поселок на планете… — он нахмурился, пытаясь вспомнить, — Дельмар.

— Дельмак-О, — поправила его Мэри Морли, пробежав взглядом перевод. — И я должна отправиться туда на ялике.

Ей очень захотелось узнать, что это за планета Дельмак-О. Раньше она никогда о такой не слышала. Но тем не менее, название это звучало для неё в высшей степени заманчиво, оно прямо-таки её заинтриговало.

— Сет тоже получил перевод? — спросила она.

— Сет? — Госсим удивленно поднял бровь. — Кто это «Сет»?

Она рассмеялась.

— В самом деле, очень забавный вопрос. Я сама не знаю, кто это. Да впрочем, как я полагаю, это не имеет никакого значения. Я так рада, что получила разрешение на этот перевод…

— Не говорите мне об этом, — характерным для него грубоватым тоном перебил её Госсим. — Что касается меня, то я освобождаю вас от всех ваших обязанностей в киббуце. — Круто развернувшись, он важно зашагал прочь.

Новая жизнь, подумалось Мэри. Новые возможности, новые переживания, новые знакомства. Интересно, понравится ли мне этот Дельмак-О? Да, уверена, обязательно понравится.

Легкой танцующей походкой она направилась в жилую зону центральной усадьбы киббуца, чтобы начать паковать вещи.

МЫ ВАС ПОСТРОИМ! ^(роман)

Два компаньона занимаются производством и продажей электроорганов и пианино. Бизнес идет не очень хорошо, конкуренты сильны, продажи падают. И вот, один из компаньонов нанимает уволенного из космической промышленности инженера и вместе с дочерью создает электронного человека-симулякра. Причем это военный советник президента Линкольна мистер Стентон. Следующим симулякром должен стать сам президент.

Глава 1

Мы разработали и отшлифовали свою технологию продаж музыкальных инструментов где-то в начале семидесятых. Обычно мы начинали с размещения нашей рекламы в любой местной газете в разделе «Частные объявления». Это выглядело примерно так:

Спинет-пианино и электроорган изъяты за неуплату кредитной ставки. Продаются во избежание расходов по транспортировке инструментов обратно в Орегон. Вещи в прекрасном состоянии. Принимается оплата наличными или кредитными картами, имеющими надежное обеспечение в данном регионе. Обращаться в «Компанию Фраунциммера по производству пианино», к управляющему по кредитам мистеру Року, Онтарио, штат Орегон.

Таким образом на протяжении пяти лет мы методично перебрали практически все населенные пункты западных штатов, добравшись до Колорадо. Дело было поставлено на научную основу, с использованием географических карт. Мы так основательно прошерстили все Западное побережье, что вряд ли остался неохваченным хоть самый завалящий городок. Четыре мощных грузовика — собственность компании — непрерывно колесили по Дорогам, в каждом из них находился наш надежный сотрудник.

Теперь представьте: указанное объявление появляется, скажем, в «Индепендент Джорнэл» города Сан-Рафаэль. Вскоре письма с предложениями начинают поступать в нашу орегонскую контору. Тут вступает в дело мой партнер Мори Рок, который сортирует всю эту корреспонденцию и составляет списки потенциальных клиентов. Затем, когда таковых набирается достаточно в заданном районе, хоть в том же Сан-Рафаэле, он связывается с ближайшим транспортом. Положим, это некий Фред, торчащий на своем грузовике в Марин-Каунти. Получив сообщение Мори, он сверяется с собственной картой и списками клиентов. Теперь ему только остается найти телефон-автомат, и можно звонить первому клиенту.

А тем временем Мори посылает авиапочтой ответы каждому откликнувшемуся на наше объявление:

Уважаемый мистер такой-то!

Нам очень приятно, что Вы откликнулись на наше объявление в «Индепендент Джорнэл». К сожалению, сотрудник, занимающийся данным вопросом, в настоящий момент находится в отъезде. Мы направили ему Ваши координаты, чтобы он мог связаться с Вами и сообщить все детали…

— и т. д., и т. п.

Что ж, это была хорошая работа… Однако теперь, по прошествии нескольких лет, следует признать: продажа электроорганов трещала по всем швам. Судите сами, за истекший период нам удалось продать в районе Вальехо сорок пианино и ни одного органа.

Такой дисбаланс в продаже наших изделий вызвал некоторую напряженность в отношениях и послужил причиной довольно жаркого спора с моим партнером Мори Роком.

Поздно вечером я прибыл в Онтарио, штат Орегон, намереваясь с утра двинуться дальше на юг, к Санта-Монике. Мне предстояла встреча с нашими спонсорами, пригласившими чиновников из правоохранительного департамента. Так сказать, с целью изучения нашей инициативы, а также методов работы… Ну что ж, благотворительное мероприятие. Столь же бесплатное для нашей компании, сколь и бесполезное, поскольку с некоторых пор мы работали абсолютно законно.

Я бы не назвал Онтарио своей родиной. Вообще-то я родом из Уичита-Фоллз, что в Канзасе. Когда я учился в средней школе, мы переехали в Денвер, а затем в Бойсе, штат Айдахо. Онтарио является в некотором роде пригородом Бойсе, он располагается у самой границы Айдахо. Леса Восточного Орегона к этому месту сходят на нет. Вы проезжаете по длинному металлическому мосту — и перед вами открывается плоская равнина, вот там-то они и фермерствуют. Я имею в виду местных жителей. Их конек — картофельные пирожки. Оба штата скооперировались и выстроили фабрику по производству этого добра, весьма солидное предприятие, особенно по части электроники. А ещё тут чертова прорва япошек, которые перебрались в эти места во время Второй мировой войны, да так и остались выращивать лук и ещё какую-то ерунду. Климат здесь сухой, земля дешевая. За крупными покупками люди предпочитают ездить в соседний Бойсе. Что касается последнего, то это довольно большой город, который лично я терпеть не могу, поскольку там не достать приличной китайской еды. Это совсем рядом со старым Орегонским трактом, здесь ещё проходит железка на Шайен.

Наш офис располагается в старом кирпичном здании в самом центре, напротив скобяной лавки. Его легко узнать по фиалковым зарослям, которые так радуют глаз, когда вы только что отмотали сотни миль по безжизненным пустыням Калифорнии и Невады.

Итак, я припарковал у тротуара свой запыленный «шевроле» с откидным верхом и зашагал к зданию, на котором красовалась наша вывеска:

ОБЪЕДИНЕНИЕ «МАСА»

«МАСА» расшифровывается как «МУЛЬТИПЛЕКСНЫЕ АКУСТИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ АМЕРИКИ». Это изящное псевдонаучное название родилось из лейбла фабрики по производству электроорганов — фамильного предприятия нашей семьи. Мой же компаньон Мори со своей «Компанией Фраунциммера по производству пианино» влился позднее, его имя как нельзя лучше подходило для нашего парка грузовиков. Надо сказать, Фраунциммер — настоящая фамилия Мори, а уж Рока он придумал позже. Я-то лично предпочитаю имя, под которым родился, — Луис Розен, по-немецки — «розы». Я как-то поинтересовался у Мори, что означает его фамилия, оказывается — просто «женщина». Тогда я спросил, откуда взялся Рок.

— А я просто ткнул наугад в энциклопедию, выпало — Рок Сабэд.

— По-моему, ты сделал неверный выбор, — заметил я. — Мори Сабэд звучало бы лучше.

Я взошел по скрипучей лестнице, она была выстроена ещё в 1965 году; по — хорошему давно бы её пора заменить, да денег не хватает. Массивная дверь распахнулась на удивление легко, пара шагов и я в лифте, эдакой старой автоматической штуковине. Ещё через минуту я преодолел несколько последних ступенек и вошел в наш офис. Там было шумно и весело. Парни выпивали и судя по всему, уже давно.

Не успел я войти, как Мори бросился в атаку.

— Время идет вперед, — безапелляционно заявил он. — Наши электроорганы уже устарели.

Ты не прав, — возразил я. — На самом деле электронные органы — это как раз то, что нужно. За электроникой будущее, именно с её помощью Америка покоряет космос. Вот увидишь: через десять лет ты не сможешь продать ни одного своего спинета в день. Они окажутся пережитком прошлого.

— Раскрой глаза, Луис, — усмехнулся Мори. — Посмотри, на то, что создали наши конкуренты. Взгляни на «Тональный орган Хаммерштайна» или на «Вальдтойфелевскую Эйфорию». А после этого скажи, какой дурак захочет барабанить на твоем органе, как на пишущей машинке!

Мори выглядел как всегда — долговязый, с трясущимися руками и заметно увеличенной щитовидкой. Проблема моего партнера состояла в том, что его организм слишком быстро усваивал пищу. Ему приходилось ежедневно глотать кучу пилюль, а когда они не помогали, бедняга принимал радиоактивный йод. Если б Мори выпрямить, в нем было бы около шести футов трех дюймов. Волосы, когда-то черные, изрядно поседели и поредели, но по-прежнему длинными тонкими прядями спускались на плечи Мори. Его большие, выпуклые глаза смотрели на мир неизменно расстроенно, как бы выражая вселенскую грусть по поводу того, что все меняется от плохого к худшему.

— Хороший инструмент не устаревает, — назидательно сказал я, но, похоже, у Мори была своя точка зрения на этот счет.

По сути, наш бизнес сейчас терпел крах из-за этих чертовых исследований мозга, что проводились где-то в середине 60–х, а также изобретения Пенфилдом, Джекобсоном и Олдсом технологий глубинного управления. А хуже всего были их открытия в области среднего мозга. Гипоталамус — это место, где формируются эмоции человека, и вот тут-то мы совершили ошибку. Мы не приняли в расчет гипоталамус. Фабрика Розена никогда не использовала прием шоковой передачи на выборочных частотах коротковолнового диапазона, который стимулирует очень специфические участки среднего мозга. Тем самым мы подписали себе приговор, вся дальнейшая борьба оказалась бесполезной. А ведь это было так просто и эргономично — элементарно добавить несколько дополнительных переключателей к нашей обычной клавиатуре из 88 черно-белых клавиш.

Как и многим другим, мне доводилось иметь дело с «Тональным органом Хаммерштайна» — впечатления приятные, не спорю, хотя, по сути своей, ничего конструктивного. Да, действительно, вы имеете возможность набрать на клавиатуре хитрую комбинацию для стимуляции новых эмоций в ваших мозгах. Допускаю, что теоретически, можно даже достичь состояние нирваны. Обе корпорации — Хаммерштайна и Вальдтойфеля — сорвали на этом деле большой куш. Но, друзья мои, это же не музыка! Просто бегство в никуда. Ну, и кому это нужно?

— Это нужно мне, — заявил Мори не далее как в декабре 1978. И он пошел и нанял электронщика, уволенного из Федерального Космического Агентства. Мори надеялся, что этот инженеришка по-быстрому сляпает для него новую улучшенную версию электрооргана с использованием стимуляции гипоталамуса.

Однако Боб Банди, пусть и гений по части электроники, с органами дела никогда прежде не имел. До нас он занимался тем, что проектировал симулякров для правительства. Хочу пояснить: симулякр — это искусственный человек, которого лично я предпочитаю считать элементарным роботом. Их используют в исследовательских экспедициях на Луну, время от времени засылая новые партии с мыса Канаверал.

С увольнением Банди дело было темное. Ну да, конечно, он пил, но это никак не сказывалось на его творческом потенциале. Погуливал, но не больше, чем все мы. Я думаю, его вышвырнули за неблагонадежность. Нет, Банди не являлся коммунистом — смешно даже представить его приверженцем каких-то политических идей — скорее, это был законченный образец бродяги. Ну, знаете, вечно грязная одежда, нечесаные волосы, небритый подбородок и блуждающий взгляд. Добавьте к этому бессмысленную улыбочку — и перед вами портрет Боба Банди. Психиатры из Федерального бюро психического здоровья классифицируют подобных типчиков как ущербных. Наверное, в чем-то они правы: если Бобу задают вопрос, он испытывает определенные трудности с формулированием ответа. Кажется, будто у него срабатывает блокировка речи. Но его руки — они чертовски хороши! Что-что, а свою работу он делать умеет. Вот потому он и не подпадает по действие Акта Мак-Хестона.

Однако прошло уже много месяцев, как Боб работает на нашу контору, и до сих пор из его трудов не вышло ничего путного. И это невзирая на то, что Мори носится с ним, как курица с яйцом.

— Единственная причина, по которой ты так уперся в свою

гавайскую гитару с электроклавиатурой, — заявил мне Мори, — заключается в том, что твой отец и брат занимались этой штуковиной. Вот почему ты не в состоянии посмотреть правде в глаза.

— Ты используешь доводы «ад хоминем», — возразил я. — То есть подменяешь аргументы личными выпадами.

— Талмудистская схоластика, — отмахнулся Мори.

Было совершенно очевидно, что он успел основательно нагрузиться спиртным, как и все остальные. Пока я крутил баранку, они успели выдуть не одну бутылку старого доброго бурбона.

— Ты хочешь расторгнуть наше партнерство? — напрямик спросил я.

В этот момент я и сам хотел того же. Не стоило ему катить пьяную бочку на моего отца и брата. А заодно и на всю нашу Фабрику электроорганов в Бойсе с её персоналом из семнадцати служащих.

— Я только говорю, что новости из Вальехо предрекают скорую кончину нашему главному продукту, — продолжал Мори, — несмотря на его 60–тысячный диапазон звуковых комбинаций, часть из которых попросту недоступна человеческому уху. Все вы Розены просто помешаны на космических напевах вуду, которые производит ваша дерьмовая аппаратура. И у вас ещё хватает духу называть это музыкальными инструментами! Да вам попросту медведь на ухо наступил. Я бы ваш электронный полуторатысячный орган не стал держать дома, даже если б он достался мне даром. Я лучше куплю набор виброфонов.

— Ага, — ухмыльнулся я, — да ты у нас пурист. И, кстати, эта штука стоит не полторы тысячи, а тысячу семьсот.

— Твоя форсированная музыкальная шкатулка выдает один только рев, который после модификации превращается в свист, — Мори очевидным образом несло. — Больше она ни на что не годится.

— На ней можно сочинять музыку, — настаивал я.

— Не смеши меня! Я бы скорее назвал этот процесс созданием средства от несуществующей болезни. Черт побери, Луис, тебе следует либо спалить полфабрики, которая производит эту фигню, либо модернизировать её. Переделать во что-то новое и более полезное для бедного человечества на его мучительном пути вперед. Ты слышишь меня? — Мори раскачивался на стуле, тыча в меня длинным пальцем. — Мы ведь вырвались в небо, движемся к звездам. Человек уже не должен быть таким узколобым придурком, как Луис Розен. Ты слышишь меня?

— Слышу, — ответил я. — Но, сдается мне, именно ты и Боб Банди были теми людьми, которые брались решить все наши проблемы. И вот месяцы прошли, а что же мы имеем?

— Мы имеем нечто, — веско произнес Мори. — И когда ты увидишь это, то будешь вынужден признать, что мы сделали несомненный шаг вперед.

— Да? Ну так покажи мне ваши достижения!

— Ладно, — согласился он. — Мы сейчас поедем на фабрику, тем более что твой папаша и братец Честер наверняка торчат там. Будет только честно продемонстрировать им продукт, который они там у себя производят.

Стоявший с выпивкой в руках Банди одарил меня своей обычной подленькой усмешкой. Было очевидно, что наша беседа изрядно его нервирует.

— Чувствую: вы, парни, собираетесь нас разорить, — сказал я ему.

— Ха, так мы точно разоримся, — парировал Мори. — Особенно если будем маяться дурью с вашим органом «Вольфганг Монтеверди» или той переводной картинкой, которую твой братец Честер наляпал на него в этом месяце.

Мне нечего было ответить, и я предпочел сконцентрироваться на выпивке.

Глава 2

У Мори была седьмая модель «ягуара» выпуска 1954 года. Знаете, такая мечта коллекционера — белая колымага с противотуманными фарами и решеткой, как у «роллс-ройса». Внутри салон радовал обилием света и кожаными, ручной обтяжки, сидениями орехового цвета. Мой партнер трясся над своим бесценным «ягуаром», постоянно что-то отлаживал и улучшал в нем. Тем не менее на автостраде, связывающей Онтарио с Бойсе, мы тащились со скоростью не выше 90 миль в час. Это бесило меня.

— Послушай, Мори, я жду объяснений, — начал я. — Ну давай, разверни передо мной радужные перспективы, как это ты умеешь.

Мори, не отрываясь от руля, затянулся своей сигарой «Корина спорт», откинулся назад и спросил:

— Как по-твоему, что волнует сегодня Америку?

— Секс, — предположил я.

— Нет.

— Ну, может, соревнование с Россией по завоеванию планет Солнечной системы?

— Нет.

— Ладно, скажи тогда сам.

— Гражданская война 1861 года.

— О, Господи! — вырвалось у меня.

— Я не шучу, дружище. Наша нация обременена навязчивой идеей войны между штатами. И я тебе объясню, почему: это была первая и единственная военная кампания, в которой американцы принимали полноценное участие! — Он выдул дым от своей «Корины» мне прямо в лицо. — Собственно, это и сделало нас американцами.

— Лично я так не думаю.

— Да брось! Давай заедем в любой крупный город центральных штатов и проведем эксперимент. Опроси десять человек на улице и, готов биться об заклад, шестеро из них в ответ на подобный вопрос ответят: «Гражданская война 1861 года». Я просек это ещё полгода назад и с тех пор размышлял, какую выгоду можно извлечь из данного факта. Так вот, старик, это может иметь фундаментальное значение для «МАСА», если мы, конечно, не прохлопаем ушами. Ты в курсе, у них тут был столетний юбилей, лет десять тому назад?

— Да, — сказал я, — в 1961 году.

— И он провалился. Кучка бедолаг разыграла пару-тройку битв, и все. Дело обернулось громким пшиком. Ну, да ладно, бог с ними! Ты лучше взгляни на заднее сидение.

Я включил свет внутри салона и обернулся. Там лежало нечто, упакованное в газеты, формами напоминавшее куклу из витрины, ну знаете, эти манекены. И судя по минимальному количеству выпуклостей в районе грудной клетки, вряд ли женский манекен.

— И что это? — спросил я.

— То, над чем я работал.

— Это пока я надрывался с нашими грузовиками?

— Точно, дружище, — усмехнулся Мори. — И помяни мое слово: пройдет время, и эта затея затмит все наши спинеты и органы. Да так, что у тебя голова кругом пойдет!

Он многозначительно покивал.

Теперь, пока мы не приехали в Бойсе, выслушай меня, Луис. Я не хочу, чтобы благодаря твоему папочке и Честеру для нас наступили тяжелые времена. Вот почему нужно ввести тебя в курс дела прямо сейчас. Эта штуковина, там сзади, принесет миллиард баксов нам или любому, кому посчастливится её найти. И вот что я собираюсь сделать. Я сейчас съеду с дороги и где-нибудь продемонстрирую её тебе. Может, у закусочной или на заправке — да в любом месте, где достаточно светло. — Мори выглядел напряженным, руки его дрожали больше обычного.

— А кто поручится, что там у тебя не припрятан двойник Луиса Розена? — спросил я. — Вдруг ты собираешься вырубить меня, а эту чертову штуковину посадить на мое место?

Мой компаньон внимательно посмотрел на меня.

— Почему ты спросил? Нет, все не так, дружище, но по случайности ты почти попал в яблочко. Вижу, котелок у тебя ещё варит. Как в старые добрые времена, когда мы были зелеными юнцами и ничего не имели за душой. Если, конечно, не считать твоего папаши и вечно озабоченного братца. Черт, интересно, почему же Честер не стал сельским ветеринаром, как собирался вначале? Это здорово облегчило бы нам жизнь. Так нет же, вместо этого, извольте радоваться — фабрика спинет-пианино в Бойсе, штат Айдахо. Бред какой-то! — покачал головой Мори.

— Ну, твоя-то семейка и того не сделала, — заметил я. — Они вообще ничего не сделали и не создали. Типичное сборище посредственностей, проходимцы от швейной промышленности. Может, скажешь, это они поддержали наш бизнес, а не мой отец и Честер? Короче, во-первых, я хочу знать, что это за дрянь у тебя на заднем сидении. И, во-вторых, я не собираюсь останавливаться на заправке или у закусочной. У меня смутное предчувствие, что ты и впрямь собираешься каким-то образом подставить меня. Так что давай, крути баранку.

— Но подобную вещь не описать словами, ты должен видеть.

— Уверен, ты справишься. Мошенничество — это как раз твой конек.

— Ну, хорошо, я тебе объясню, почему их чертов юбилей тогда провалился. Потому что парни, которые когда-то сражались и клали свои жизни за Союз или Конфедерацию, уже мертвы. Никто не может перевалить за столетний срок. А если такие и есть, то они ни на что уже не годны — по крайней мере, ружье они в руки не возьмут. Согласен?

— Хочешь сказать, у тебя там припрятана мумия или какой-нибудь зомби из ужастиков? — поинтересовался я.

— Я тебе скажу, что у меня там. В эту кучу газет у меня упакован Эдвин М. Стэнтон.

— Кто-кто?

— Он был военным советником у Линкольна.

— А!

— Я не шучу.

— И когда же он умер?

— Давным-давно.

— Я так и думал.

— Послушай, — сказал Мори. — Я создал электронного симулякра, вернее, Банди его создал для нас. Это обошлось мне в шесть тысяч, но оно того стоило. Давай остановимся у закусочной на ближайшей заправке, и я устрою демонстрацию. Думаю, это единственный способ тебяубедить.

У меня мурашки побежали по коже.

— В самом деле?

— А ты думаешь, это дешевый розыгрыш?

— Боюсь, нет. Мне кажется, ты абсолютно серьезен.

— Точно, приятель, — подтвердил Мори. Он сбавил скорость и включил поворотник. — Я остановлюсь вон там, видишь вывеску «У Томми: Отличные итальянские обеды и легкое пиво».

— Ну, и дальше? Что ты имеешь в виду под демонстрацией?

— Мы просто распакуем его, он войдет с нами в закусочную, закажет пиво и цыпленка. Вот что я имею в виду под демонстрацией.

Мори припарковал свой «ягуар» и открыл заднюю дверцу. Он зашуршал газетами, и довольно скоро нашим глазам предстал пожилой джентльмен в старомодной одежде. Лицо его украшала седая борода, глаза были закрыты, руки скрещены на груди.

— Вот увидишь, насколько он будет убедителен, когда закажет себе пиццу, — пробормотал Мори и защелкал какими-то переключателями на спине робота. Мгновенно лицо джентльмена приняло замкнутое, сердитое выражение, и он проворчал:

— Будьте любезны убрать свои руки от меня, мой друг.

Мори торжествующе ухмыльнулся:

— Ты видел это?

Тем временем робот медленно сел и начал тщательно отряхиваться. Он сохранял строгий и злобный вид, как будто мы и впрямь причинили ему какой-то вред. Возможно, этот джентльмен подозревал, что мы оглушили и силой захватили его, и вот он только-только пришел в себя. Я начинал верить, что ему удастся одурачить кассира в «Отличных обедах у Томми». А ещё мне стало ясно: Мори все просчитал заранее. Если б я не видел собственными плазами, как эта штука ожила, то вполне мог бы купиться. Пожалуй, решил бы, что передо мной просто патриархального вида джентльмен, приводящий в порядок одежду и потрясающий при этом своей раздвоенной бородой с выражением праведного гнева.

Так, ясно, — медленно произнес я.

Мори распахнул заднюю дверцу, и Эдвин М. Стэнтон с достоинством вышел из машины.

— У него деньги-то есть? — поинтересовался я.

— Ну конечно, — возмутился мой компаньон. — И давай без глупых вопросов, ладно? Поверь, все очень серьезно. Может, серьезнее, чем когда-либо.

Шурша по гравиевой дорожке, мы отправились в ресторанчик. Мори вполголоса развивал свою мысль:

— Это дело открывает блестящее будущее для нас. И, кстати, шикарные экономические перспективы для всей Америки.

В ресторане мы заказали пиццу, но она оказалось подгоревшей, и Эдвин М. Стэнтон закатил скандал, размахивая кулаком перед носом у хозяина заведения. В конце концов мы все же оплатили счет и удалились.

Я взглянул на часы — прошел уже час, как мы должны были прибыть на Фабрику Розена. Меня вообще одолевали сомнения, что мы попадем туда сегодня. Мори почувствовал мою нервозность.

— Не переживай, дружище, — успокоил он меня, заводя машину. — С этим новомодным твердым топливом для ракет я смогу выжать из моей крошки все 200 миль.

— Я бы посоветовал не рисковать понапрасну, — раздался ворчливый голос Эдвина М. Стэнтона. — Разумеется, если безусловный выигрыш не перевешивает риск.

— Кто бы спорил, — откликнулся Мори.

«Фабрика Розена по производству пианино и электроорганов» (формально она именовалась заводом) вряд ли являлась достопримечательностью города Бойсе. С виду — это плоское одноэтажное здание, смахивающее на пирог в один слой, с собственной парковкой. Вывеска — с тяжелыми пластиковыми буквами и подсветкой — выглядит очень современно, зато окон немного, только в офисе.

Когда мы подъехали, уже совсем стемнело, и фабрика была закрыта. Пришлось ехать дальше, в жилой район.

— Как вам здесь нравится? — спросил мой компаньон у Эдвина М. Стэнтона.

Робот, всю дорогу сидевший очень прямо на заднем сидении, немедленно откликнулся:

— Не назовешь приятным местом. Я нахожу довольно безвкусным жить здесь.

— Послушайте, вы! — возмутился я. — Моя семья живет здесь, неподалеку, и я бы попросил…

Я и в самом деле разозлился, услышав, как эта фальшивка критикует настоящих людей, тем более — моего замечательного отца. Я уж не говорю о моем брате, Честере Розене! Среди радиационных мутантов можно было по пальцам пересчитать тех, кто, подобно ему, достиг чего-то в производстве пианино и электроорганов. «Особорожденные» — вот как их называют! Подняться столь высоко при нынешних предрассудках и дискриминации… Ни для кого не секрет, что университет, а следовательно, и большинство приличных профессий для них закрыты.

Честер, Честер… Нашу семью всегда безумно расстраивало, что глаза у него расположены под носом, а рот — как раз там, где полагается быть глазам. Но в этом виноват не он, а те, кто испытывал водородную бомбу в 50–60–х годах. Именно из-за них страдает сегодня Честер и подобные ему. Помню, ребенком я зачитывался книгами о врожденных дефектах — тогда, пару десятилетий назад, эта тема многих волновала. Так вот, там описывались такие случаи, по сравнению с которыми наш Честер — почти нормальный человек. Хуже всего были истории про младенцев, которые просто распадались во чреве, а потом рождались по кусочкам: челюсть, рука, пригоршня зубов, пальцы. Как те пластмассовые детальки, из которых ребятишки склеивают модели самолетов. Беда только в том, что этих несчастных эмбрионов уже было не собрать воедино. Во всем мире не сыскать такого клея, который позволил бы их снова склеить. Лично меня подобные статьи неизменно вгоняли в длительную депрессию.

А ещё появлялись новорожденные, сплошь заросшие густыми волосами, как тапочки из шерсти тибетского яка. И те, чья кожа до того пересыхала, что шла глубокими трещинами, как будто они побывали на Солнце. Так что оставим в покое бедного Честера.

«Ягуар» остановился у края тротуара напротив нашего дома. В гостиной горел свет — видимо, родители с братом смотрели телевизор.

— Давай пошлем Эдвина М. Стэнтона вперед, — предложил Мори. — Пусть он постучится, а мы понаблюдаем из машины.

— Вряд ли это хорошая мысль, — усомнился я. — Отец за милю признает фальшивку. Ещё, чего доброго, спустит его с лестницы, и ты потеряешь свои шесть сотен, или сколько там ты заплатил. Хотя, скорее всего, затраты спишутся на счет «МАСА», подумал я.

Пожалуй, я рискну, — сказал Мори, придерживая заднюю дверцу, чтоб его протеже мог выйти.

Он снабдил его директивой, довольно нелепой, на мой взгляд:

— Ступай к дому номер 1429 и позвони в дверь. Когда тебе откроют, произнеси следующую фразу: «Теперь он принадлежит векам» и жди.

— Что все это означает? — возмутился я. — Какой-то магический пароль, открывающий двери?

— Это знаменитое высказывание Стэнтона, — пояснил Мори, — по поводу смерти Линкольна.

— Теперь он принадлежит векам, — повторял Стэнтон, пересекая тротуар и поднимаясь по ступеням.

— Давай я пока вкратце расскажу тебе, как мы сконструировали Эдвина М. Стэнтона, — предложил мой компаньон. — Как собирали по крупицам всю информацию о нем, а затем готовили и записывали в Калифорнийском университете управляющую перфоленту центральной монады мозга образца.

— Да ты отдаешь себе отчет, что вы делаете, — возмутился я. — Подобным жульничеством ты попросту разрушаешь «МАСА»! Эта ваша дрянь, у которой мозгов кот наплакал! И зачем я только с тобой связался?

— Тише, — прервал меня Мори, так как Стэнтон уже звонил в дверь.

Открыл ему мой отец. Я видел его в дверях — домашние брюки, шлепанцы и новенький халат, подаренный мною на Рождество. Зрелище было достаточно внушительное, и Стэнтон, уже начавший заготовленную фразу, дал задний ход. В конце концов он пробормотал:

— Сэр, я имею честь знать вашего сына Луиса.

— О да, — кивнул отец. — Он сейчас в Санта-Монике.

Очевидно, название было незнакомо Эдвину М. Стэнтону, он

умолк и застыл в растерянности. Рядом со мной чертыхнулся Мори, меня же эта ситуация безумно смешила. Вот он, его симулякр, стоит на крыльце, как неопытный коммивояжер, не умеющий подобрать слова.

Однако надо признать, картина была замечательная: два пожилых джентльмена, стоящие друг перед другом. Стэнтон, в своей старомодной одежде и с раздвоенной бородкой, выглядел ненамного старше моего отца. Два патриарха в синагоге, подумалось мне. Наконец отец вспомнил о приличиях:

— Не желаете зайти?

Он отступил в сторону, и симулякр проследовал внутрь. Дверь захлопнулась. Освещенная лужайка перед домом опустела.

— Ну, что скажешь? — усмехнулся я.

Мори промолчал. Мы прошли в дом и застали там следующую мизансцену: мама и Честер смотрели телевизор. Стэнтон, чинно сложив руки на коленях, сидел на диване в гостиной и беседовал с моим отцом.

— Папа, — обратился я к нему, — ты попусту тратишь время, разговаривая с этой штукой. Знаешь, что это? Примитивная машина, вещь, на которую наш Мори выкинул шестьсот баксов.

Оба — и мой отец, и Стэнтон — умолкли и уставились на меня.

— Ты имеешь в виду этого почтенного джентльмена? — спросил отец, закипая праведным гневом. Он нахмурился и громко, отчетливо произнес: — Запомни, Луис, человек — слабый тростник, самая хрупкая вещь в природе. Чтобы погубить его, вовсе не требуется мощи всей вселенной, подчас достаточно одной капли воды. Но, черт побери, это мыслящий тростник!

Отец все больше заводился. Ткнув в меня указующим перстом, он прорычал:

— И если весь мир вознамерится сокрушить человека, знаешь, что произойдет? Ты знаешь? Человек проявит ещё большее благородство! — Он резко стукнул по ручке кресла. — А знаешь почему, mein Kind?^[24] Потому что знает: рано или поздно он умрет. И я тебе скажу ещё одну вещь: у человека перед этой чертовой вселенной есть преимущество — понимание того, что происходит!

— Именно в этом — наше главное достоинство, — закончил отец, немного успокоившись. — Я хочу сказать: человек слаб, ему отведено мало места и пространства. Но зато Господь Бог даровал ему мозги, которые он может применять. Так кого же ты здесь назвал вещью? Это не вещь, это ein Mensch.^[25] Человек!

— Послушайте, я хочу рассказать вам одну шутку, — и отец принялся рассказывать какую-то длинную шутку, наполовину на английском, наполовину на идише. Когда он закончил, все улыбнулись, хотя Эдвин М. Стэнтон, на мой взгляд, — несколько натянуто.

Я постарался припомнить, что же мне доводилось читать о нашем госте. В памяти всплывали отрывочные сведения из времен Гражданской войны и периода реорганизации Юга. Эдвин М. Стэнтон был достаточно резким парнем, особенно в пору его вражды с Эндрю Джонсоном, когда пытался спихнуть президента посредством импичмента. Боюсь, он не оценил в полной мере анекдот моего отца, уж больно тот смахивал на шуточки, которые Стэнтон целыми днями выслушивал от Линкольна в бытность его советником. Однако остановить моего отца было невозможно, ведь недаром он являлся сыном ученика Спинозы, кстати, весьма известного. И хотя в школе бедный папа не продвинулся дальше седьмого класса, он самостоятельно перечитал кучу всевозможных книг и даже вел переписку со многими литературными деятелями всего мира.

— Сожалею, Джереми, — произнес Мори, когда отец перевел дух, — но Луис говорит правду.

Он направился к Эдвину М. Стэнтону, потянулся и щелкнул у него за ухом. Симулякр булькнул и застыл на манер манекена в витрине. Его глаза потухли, руки замерли и одеревенели. Картинка была ещё та, и я обернулся, чтобы поглядеть, какой эффект это произвело на мое семейство. Даже Честер с мамой оторвались на миг от своего телевизора. Все переваривали зрелище. Если атмосфере этого вечера прежде и не хватало философии, то теперь настроение изменилось. Все посерьезнели. Отец даже подошел поближе, чтоб самолично осмотреть робота.

— Оу gewalt,^[26] — покачал он головой.

— Я могу снова включить его, — предложил Мори.

— Nein, das geht mir nicht.^[27] — Отец вернулся на свое место и поудобнее уселся в своем легком кресле.

Затем он снова заговорил, и в его слабом голосе теперь слышалась покорность:

— Ну, как там дела в Вальехо? — В ожидании ответа он достал сигару «Антоний и Клеопатра», обрезал её и прикурил. Это замечательные гаванские сигары ручного изготовления, и характерный аромат сразу же наполнил гостиную.

— Много продали органов и спинетов «Амадеус Глюк»? — хмыкнул отец.

— Джереми, — подал голос Мори, — спинеты идут как лемминги, чего не скажешь про органы.

Отец нахмурился.

У нас было совещание на высшем уровне по этому поводу, — продолжил Мори, — Выявились некоторые факты. Видите ли, розеновские электроорганы…

— Погоди, — прервал его мой отец. — Не спеши, Мори. По эту сторону железного занавеса органы Розена не имеют себе равных.

Он взял с кофейного столика месонитовую плату, одну из тех, на которых устанавливаются резисторы, солнечные батарейки, транзисторы, провода и прочее.

— Я поясню принципы работы нашего электрооргана, — начал он. — Вот здесь цепи микрозадержки…

— Не надо, Джереми. Мне известно, как работает орган, — прервал его Мори. — Позвольте мне закончить.

— Ну, валяй. — Отец отложил в сторону месонитовую плату, но прежде, чем Мори открыл рот, договорил: — Но если ты надеешься выбить краеугольный камень нашего бизнеса только на том основании, что сбыт органов временно — заметь, я говорю это обоснованно, на основе личного опыта — так вот, временно снизился…

— Послушайте, Джереми, — выпалил мой компаньон, — я предлагаю расширение производства.

Отец приподнял бровь.

— Вы, Розены, можете и впредь производить свои органы, — сказал Мори, — но я уверен: как бы они ни были хороши, объемы продаж будут и дальше снижаться. Нам нужно нечто совершенно новое. Подумайте, Хаммерштайн со своим тональным органом плотно забил рынок, и мы не сможем с ним конкурировать. Так что у меня другое предложение.

Отец слушал внимательно, он даже приладил свой слуховой аппарат.

— Благодарю вас, Джереми, — кивнул Мори. — Итак, перед вами Эдвин М. Стэнтон, симулякр. Уверяю вас, он ничуть не хуже того Стэнтона, что жил в прошлом веке. Вы и сами могли в этом убедиться сегодня вечером, беседуя с ним на разные темы. В чем ценность моего изобретения? Где его целесообразно использовать? Да прежде всего в образовательных целях. Но это ещё цветочки, я сам начал со школ, а потом понял: симулякр дает гораздо больше возможностей. Это верная выгода, Джереми. Смотрите, мы выходим на президента Мендосу с предложением заменить их игрушечную войну грандиозным десятилетним шоу, посвященным столетию США. Я имею в виду юбилейный спектакль по поводу Гражданской войны. Мы, то есть фабрика Розена, обеспечиваем участников — симулякров для шоу. Да будет вам известно, что «симулякр» — собирательный термин латинского происхождения, означает «любой». Да-да, именно любой — Линкольн, Стэнтон, Джефф Дэвис, Роберт И. Ли, Лонгстрит, — а с ними ещё три миллиона рядовых вояк хранятся у нас на складе. И мы устраиваем спектакль, где участники по-настоящему сражаются. Наши сделанные на заказ солдаты рвутся в бой, не в пример этим второсортным наемным статистам, которые не лучше школьников, играющих Шекспира. Вы следите за моей мыслью? Чувствуете, какой масштаб?

Ответом ему было гробовое молчание. Что касается меня, то я вполне оценил масштаб.

— Через пять лет мы сможем поспорить с «Дженерал Дайнамикс», — добавил Мори.

Мой отец смотрел на него, покуривая свою сигару.

— Не знаю, не знаю, Мори, — сказал он наконец, покачивая головой.

— Почему же нет? Объясните мне, Джереми, что не так?

— Мне кажется, временами тебя заносит. — В голосе отца слышалась усталость. Он вздохнул. — Или, может, это я старею?

— Да уж, не молодеете. — Мори выглядел расстроенным и подавленным.

— Может, ты и прав, — отец помолчал немного, а затем проговорил, как бы подводя черту: — Нет, твоя идея чересчур грандиозна, Мори. Мы не дотягиваем до подобного величия. Слишком сокрушительным грозит оказаться падение с такой высоты, nicht wahr?^[28]

— С меня довольно вашего немецкого, — проворчал Мори. — Если вы не одобряете мое предложение, что ж, дело ваше… Но для меня уже все решено. Я за то, чтоб двигаться вперед. Вы знаете, в прошлом у меня не раз рождались идеи, которые приносили нам прибыль. Так вот поверьте, эта — самая лучшая! Время не стоит на месте, Джереми. И мы должны идти в ногу с ним.

Мой отец печально продолжал курить сигару, погруженный в свои мысли.

Глава 3

Все ещё надеясь переубедить моего отца, Мори оставил у него Стэнтона — так сказать, на консигнацию^[29], — а мы покатили обратно в Орегон. Дело близилось к полуночи, и Мори предложил переночевать у него. Настроение у меня после разговора с отцом было поганое, так что я с радостью согласился. Мне вовсе не улыбалась перспектива провести остаток ночи в одиночестве.

Однако в доме Мори меня ждал сюрприз: его дочь Прис, оказывается, уже выписалась из клиники в Канзас-Сити, куда она была помещена по настоянию Федерального Бюро психического здоровья.

Я знал от Мори, что девочка перешла под наблюдение этой организации на третьем году средней школы, когда ежегодная плановая проверка обнаружила у неё тенденцию к «нарастанию сложностей», как теперь это называется у психиатров. Или, попросту говоря, к шизофрении.

— Пойдем, она поднимет тебе настроение, — сказал Мори, заметив мою нерешительность у двери. — Это как раз то, что нужно нам обоим. Прис так выросла с тех пор, как ты видел её в последний раз, — совсем взрослая стала. Ну, входи же!

Он за руку ввел меня в дом.

Прис, одетая в розовые бриджи, сидела на полу в гостиной. Она заметно похудела с нашей последней встречи, прическа также изменилась — стала намного короче. Ковер вокруг был усеян разноцветной кафельной плиткой, которую Прис аккуратно расщелкивала на правильные кусочки при помощи кусачек с длинными ручками. Увидев нас, она вскочила:

— Пойдем, я покажу тебе кое-что в ванной.

Я осторожно последовал за ней.

Всю стену ванной комнаты занимала мозаика — там красовались разнообразные рыбы, морские чудовища, обнаружилась даже одна русалка. Все персонажи были выполнены в совершенно невообразимой палитре. Так, у русалки оба соска оказались ярко-красными — два алых пятнышка на груди. Впечатление было одновременно интригующим и отталкивающим.

— Почему бы тебе не пририсовать светлые пузырьки к этим соскам? — сказал я. — Представляешь, входишь в сортир, включаешь свет — а там блестящие пузырьки указывают тебе дорогу!

Очевидно, эта цветовая оргия являлась результатом восстановительной терапии в Канзас-Сити. Считалось, что психическое здоровье человека определяется наличием созидательной деятельности в его жизни. Десятки тысяч граждан находились под наблюдением Бюро в качестве пациентов клиник, разбросанных по всей стране. И все они непременно были заняты шитьем, живописью, танцами или переплетными работами, изготовлением поделок из драгоценных камней или кройкой театральных костюмов. Практически все эти люди находились там не по доброй воле, а согласно закону. Многие, подобно Прис, были помещены в клинику в подростковом возрасте, когда обостряются психические заболевания.

Надо думать, состояние Прис в последнее время улучшилось, иначе бы её просто не выпустили за ворота клиники. Но, на мой взгляд, она все ещё выглядела довольно странно. Я внимательно разглядывал её, пока мы шли обратно в гостиную. Маленькое суровое личико с заостренным подбородком, черные волосы, растущие ото лба характерным треугольником. По английским поверьям, это предвещает раннее вдовство. Вызывающий макияж под Арлекина — обведенные черным глаза и почти лиловая помада — делали её лицо нереальным, каким-то кукольным. Казалось, оно прячется за странной маской, надетой поверх кожи. Худоба девушки довершала эффект — невольно на ум приходили жуткие создания, застывшие в Пляске Смерти. Кто их вызвал к жизни, и как? Явно уж не при помощи обычного процесса метаболизма. Мне почему-то подумалось: наверное, эта девушка питалась одной только ореховой скорлупой. Кто-то мог бы, пожалуй, назвать её хорошенькой, пусть и немного необычной. А по мне, так наш старина Стэнтон выглядел куда нормальнее, чем эта девица.

— Милая, — обратился к ней Мори, — мы оставили Эдвина М. Стэнтона в доме папы Луиса.

— Он выключен? — сверкнула глазами юная леди, этот огонь впечатлил и напугал меня.

— Прис, — сказал я, — похоже, твои врачи в клинике разрыли могилу с монстром, когда выпустили тебя.

— Благодарю. — На её лице не отразилось никаких чувств. Этот её абсолютно ровный тон был знаком мне ещё по прежним временам. Никаких эмоций, даже в самых критических ситуациях— вот манера поведения Прис.

— Давай приготовим постель, — попросил я Мори, — чтоб я мог лечь.

Вдвоем мы разложили кровать в гостевой спальне, побросали туда простыни, одеяла и подушку. Прис не изъявила ни малейшего желания помочь, она попросту вернулась к своей черепице в гостиной.

— И как долго она работала над своей мозаикой? — спросил я.

С тех пор, как приехала из клиники. Знаешь, первые две недели после возвращения она должна была постоянно показываться психиатрам в районном Бюро. Её ведь фактически ещё не

выписали, сейчас она на пробной адаптационной терапии, своего рода, свобода в кредит.

— Так ей лучше или хуже?

— Намного лучше. Я ведь никогда не рассказывал тебе, насколько плоха она была там, в старшей школе. Благодарение богу за Акт Мак-Хестона! Я не знаю, что с ней было бы сейчас, если бы болезнь не обнаружили своевременно. Думаю, она разваливалась бы на части из-за параноидальной шизофрении или вообще превратилась в законченного гебефреника^[30]. Так или иначе, пожизненное заключение в клинике ей было бы обеспечено.

— Она выглядит довольно странно, — сказал я.

— А как тебе нравится её мозаика?

— Нельзя сказать, чтоб она украсила твой дом…

— Что ты понимаешь! — рассердился Мори.

— Я спросила, он выключен? — Прис стояла в дверях спальни. Выражение лица было недовольным и подозрительным, как будто она знала, что мы говорили о ней.

— Да, — ответил Мори. — Если только Джереми вновь не включил его, чтобы продолжить дискуссию о Спинозе.

— Интересно, насколько велик интеллектуальный багаж вашего протеже, — спросил я. — Если вы просто накачали кучу случайных сведений, боюсь, он ненадолго заинтересует моего отца.

Ответила мне Прис:

— Он знает все, что знал настоящий Эдвин М. Стэнтон. Мы исследовали его жизнь до мельчайших подробностей.

Я выставил их обоих за дверь, разделся и лег в постель. Мне было слышно, как Мори пожелал спокойной ночи дочери и поднялся к себе в спальню. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь щелканьем в гостиной. Прис продолжала трудиться.

Где-то с час я лежал в постели, пытаясь заснуть. Порой мне это удавалось, но назойливое «щелк — щелк» вновь возвращало меня к действительности. В конце концов, отчаявшись, я включил свет, снова оделся, пригладил волосы и вышел из комнаты. Прис сидела все в той же причудливой позе йога, как и два часа назад. Огромная куча нарезанных плиток громоздилась рядом.

— Я не могу заснуть при таком шуме, — пожаловался я.

Плохо. — Она даже не подняла глаз.

— Я вроде бы как гость в вашем доме…

— Ты можешь пойти ещё куда-нибудь.

— Я знаю, что это все символизирует, — во мне невольно нарастало раздражение. — Кастрацию тысяч и тысяч мужчин. Стоило ли ради этого покидать клинику? Чтобы сидеть здесь ночь напролет и заниматься подобной ерундой!

— Я просто делаю мою работу.

— Какую ещё работу? Рынок труда переполнен, детка. Ты никому не нужна.

— Меня это не пугает, я знаю, что уникальна. У меня уже есть предложение от компании, занимающейся обработкой Эмиграции. Там большой объем статистической работы.

— Ага, будешь сидеть и решать, кто из нас может улететь с Земли, а кто нет!

— Ошибаешься, это не для меня. Я не собираюсь быть рядовым бюрократом. Ты слышал когда-нибудь о Сэме К. Барроузе?

— Нет, — ответил я, хотя имя показалось мне смутно знакомым.

— О нем была статья в «Лук». В возрасте двадцати лет он ежедневно вставал в пять утра, съедал миску размоченного чернослива и пробегал две мили по улицам Сиэтла. Затем возвращался домой, чтобы принять холодный душ, побриться, и уходил изучать свои книги по юриспруденции.

— Так он юрист?

— Уже нет, — ответила Прис. — Посмотри сам, вон там, на полке, копия журнала.

— Какое мне дело до этого? — проворчал я, но все же отправился, куда она мне указала.

Действительно, на обложке красовалась фотография мужчины с подписью:

СЭМ. К. БАРРОУЗ, САМЫЙ ПРЕДПРИИМЧИВЫЙ МУЛЬТИМИЛЛИОНЕР АМЕРИКИ

Статья была датирована 18 июня 1981 года, то есть информация довольная свежая. Фотограф и впрямь захватил момент, когда Сэм Барроуз совершал утреннюю пробежку по одной из Центральных улиц Сиэтла. Серая футболка, шорты цвета хаки и совершенно невыразительные глаза. Как камешки, налепленные на лицо снеговика. Очевидно, широкая, на все лицо, улыбка призвана была компенсировать недостаток эмоций.

— Ты, наверное, видел его по телевизору, — сказала Прис.

— Точно, видел.

Я и в самом деле припомнил, что где-то с год назад видел Барроуза по ящику, и тогда он произвел на меня самое неприятное впечатление. Перед глазами встали кадры интервью, когда он, близко склонившись к микрофону, что-то очень быстро и невнятно бубнил.

— И почему ты хочешь работать на него? — спросил я.

— Сэм К. Барроуз — величайший биржевик из всех живущих ныне на Земле, — ответила Прис. — Подумай об этом.

— Наверное, именно поэтому мы все и бежим с нашей планеты, — заметил я. — Все риэлторы вынуждены сваливать, потому что здесь стало нечего продавать. Тьма народу, и ни клочка свободной земли.

И тут я вдруг вспомнил: Сэм К. Барроуз участвовал в земельных спекуляциях на государственном уровне. Посредством ряда успешных и вполне законных сделок ему удалось получить от правительства Соединенных Штатов разрешение на частные земельные владения на других планетах. Именно он собственноручно открыл дорогу на Луну, Марс и Венеру тем сотням хищников, которые сейчас с азартом рвали на части эти планеты. Да уж, имя Сэма К. Барроуза навечно войдет в историю.

— Так ты, значит, собираешься работать на человека, который умудрился загадить далекие девственные миры, — констатировал я.

Его маклеры, сидя в своих офисах по всей Америке, налево и направо торговали разрекламированными участками на Луне.

— Далекие девственные миры! — скривилась Прис. — Не более чем агитационный слоган консерваторов.

— Но правдивый слоган, — парировал я. — Послушай, давай разберемся. Предположим, ты купила их участок. И что бы ты с ним делала? Как жила бы там? Без воздуха, без воды, без тепла…

— Все это можно обеспечить, — заявила Прис.

— Но как?

— Это именно то, что делает Барроуза великим, — принялась она объяснять, — его предусмотрительность. Предприятия Барроуза, работающие день и ночь…

— Жульнические предприятия, — вставил я.

Прис заткнулась, и воцарилось напряженное молчание. Я попробовал зайти с другой стороны:

А ты когда-нибудь говорила с самим Барроузом? Поверь мне, одно дело создавать себе героя из парня, чья рожа светится с обложек журнала, и совсем другое — выбор работы. Я все понимаю: ты юная девушка, это так естественно — идеализировать человека, который открыл дорогу на Луну и все такое. Но подумай, ведь речь идет о твоем будущем!

— На самом деле я послала запрос в одну из его контор, — сказала Прис. — И указала, что настаиваю на личной встрече с Барроузом.

— Думаю, они рассмеялись тебе в лицо.

— Нет, они отправили меня в его офис. Он целую минуту сидел и слушал меня. Затем, естественно, вернулся к другим делам, а меня переадресовал к менеджеру по персоналу.

— И что же вы обсудили за эту минуту?

— Я просто смотрела на него, а он смотрел на меня. Ты же никогда не видел его в реальной жизни. А он невероятно привлекателен…

— На экране он был похож на ящерицу.

— Затем я сказала, что в качестве его секретарши могла бы ограждать его от домогательств тех бездельников, которые попусту тратят чужое время. Знаешь, я ведь умею быть жесткой. Это просто — включил — выключил. И в то же время я никогда не прогоню нужного человека, который действительно пришел по делу. Понимаешь?

— А письма? Ты умеешь вскрывать письма?

— Для этого есть машины.

— Это, кстати, то, чем занимается твой отец в нашей Компании.

— Я в курсе. И именно поэтому я никогда не стала бы работать у вас. Вы так малы, что почти и не существуете. Нет, я не смогла бы заниматься письмами или другой рутинной работой. Но я тебе скажу, что я могу. Знаешь, ведь идея создания этого симулякра, Эдвина М. Стэнтона, принадлежит мне.

Что-то кольнуло меня в сердце.

— Мори это даже не пришло бы в голову, — продолжала Прис. — Банди — другое дело, он гений в своей области. Но, к несчастью, это идиот, чей мозг подточен гебефренией. Стэнтона сконструировала я, а он только построил. Согласись, это несомненный успех, то, чего мы добились. И нам не понадобились для этого никакие кредиты. Простая и приятная работа, как вот эта.

Она снова вернулась к своим ножницам.

— Креативная работа.

— А что делал Мори? Шнурки у него на ботинках завязывал?

Мори был организатором. А также занимался снабжением всего предприятия.

Меня преследовало ужасное чувство, что Прис говорит правду. Можно было бы, конечно, все проверить у Мори, но к чему? Я и так знал, что эта девочка абсолютно не умеет лгать. Здесь она, скорее всего, пошла в мать. Которую я, кстати, совсем не знал. Они развелись ещё до того, как мы с Мори встретились и стали партнерами. Обычное дело — неполная семья.

— А как идут твои сеансы с психоаналитиком?

— Отлично. А твои?

— Мне они не нужны.

— Вот здесь ты ошибаешься, — улыбнулась Прис. — Не стоит прятать голову в песок, Луис. Ты болен не меньше меня.

— Ты не могла бы прерваться со своим занятием? Чтоб я мог пойти и заснуть.

— Нет, — ответила она. — Я хочу сегодня закончить с этим осьминогом.

— Но если я не посплю, у меня будет спад. Я просто вырублюсь.

— И что?

— Ну пожалуйста, — попросил я.

— Ещё два часа. — Прис была неумолима.

— Скажи, а все, вышедшие из клиники, такие, как ты? — поинтересовался я, — Молодое поколение, так сказать, наставленное на путь истинный. Неудивительно, что у нас эта проблема с продажей органов.

— Каких органов? — пожала плечами Прис. — Лично у меня все органы на месте.

— Наши органы электронные.

— Только не мои. У меня все из плоти и крови.

— И что из того? По мне, так лучше бы они были электронные, глядишь, тогда б ты сама отправилась в постель и предоставила такую возможность гостю.

— Ты не мой гость. Позволь напомнить: тебя пригласил мой отец. И кончай толковать о постели или я сама это сделаю. Знаешь, я ведь могу сказать отцу, что ты гнусно приставал ко мне. Это положит конец вашему «Объединению МАСА», а заодно и твоей карьере. Тогда проблема органов, неважно — натуральных или электронных, — перестанет волновать тебя. Так вот, приятель, давай вали в свою постель и радуйся, что у тебя нет более важных поводов для беспокойства. — И Прис снова возобновила свое щелканье.

Мне нечего было ответить, так что после минутного раздумья я поплелся в свою комнату.

О, боже, подумал я, Стэнтон, по сравнению с этой девчонкой, просто образец теплоты и дружелюбия!

При этом, очевидно, она не испытывает никакой враждебности по отношению ко мне. Скорее всего, Прис даже не понимает, что как-то обидела или ранила меня. Просто она хочет продолжить свою работу, вот и все. С её точки зрения, ничего особого не произошло. А мои чувства её не интересуют.

Если б она действительно недолюбливала меня… Хотя, о чем я говорю? Вряд ли это понятие ей доступно. Может, оно и к лучшему, подумал я, запирая дверь спальни. Симпатии, антипатии — это для неё чересчур человеческие чувства. Она видела во мне просто нежелательную помеху, нечто, отвлекающее от дела во имя пустопорожних разговоров.

В конце концов я решил: её проблема в том, что она мало общалась с людьми вне клиники. Скорее всего, она их воспринимает сквозь призму собственного существования. Для Прис люди важны не сами по себе, а в зависимости от их воздействия на неё — позитивного или негативного…

Размышляя таким образом, я снова попытался устроиться в постели: вжался одним ухом в подушку, а другое накрыл рукой. Так шум был чуть меньше, но все равно я слышал щелканье ножниц и звук падающих обрезков — один за другим, и так до бесконечности.

Мне кажется, я понимал, чем привлек эту девочку Сэм К. Барроуз. Они — птицы одного полета, или, скорее, ящерицы одного вида. Тогда, слушая его в телевизионном шоу, и теперь, разглядывая обложку журнала, я все не мог отделаться от впечатления, что с черепа мистера Барроуза аккуратно спилили верхушку, вынули часть мозга, а вместо него поместили некий приборчик с сервоприводом, ну знаете, такую штуку с кучей реле, соленоидов и системой обратной связи, которой можно управлять на расстоянии. И вот Нечто сидит там, наверху, касается клавиш и наблюдает за судорожными движениями жертвы.

Но как все же странно, что именно эта девушка сыграла решающую роль в создании такого правдоподобного симулякра! Как будто подобным образом она пыталась компенсировать то, что не давало ей покоя на подсознательном уровне — зияющую пустоту внутри себя, в некоторой мертвой точке, которой не полагалось пустовать…

На следующее утро мы с Мори завтракали в кафе, неподалеку от офиса «МАСА». Мы сидели вдвоем в кабинке, и я завел разговор:

— Послушай, и все же, насколько твоя дочь сейчас больна? Ведь если она все ещё находится под опекой чиновников из Бюро психического здоровья, то она должна…

— Заболевания, аналогичные её, окончательно не излечиваются, — ответил Мори, потягивая апельсиновый сок. — Это на всю жизнь. Процесс идет с переменным успехом, то улучшаясь, то снова скатываясь к сложностям.

— Если бы сейчас Прис подвергли Тесту Пословиц Бенджамина, её бы снова классифицировали как шизофреника?

— Думаю, Тест Пословиц здесь вряд ли понадобился бы, — задумчиво сказал Мори. — Скорее, они использовали бы советский тест Выгодского-Лурье, тот самый, с раскрашенными кубиками. Мне кажется, ты не понимаешь, насколько минимальны её отклонения от нормы. Если вообще тут можно говорить о норме.

— Я в школе проходил Тест Пословиц — тогда это было непременным условием соответствия норме. Ввели его, наверное, года с 75–го, а в некоторых штатах ещё раньше.

— Судя по тому, что мне говорили в Касанинской клинике при выписке, сейчас она не считается шизофреником. У неё было такое состояние примерно года три, в средней школе. Специалисты проделали определенную работу по интеграции личности Прис, и нам удалось вернуться к точке, на которой она находилась примерно в двенадцать лет. Её нынешнее состояние не является психотическим, а следовательно, не подпадает под действие Акта Мак-Хестона. Так что девочка вольна свободно перемещаться, куда захочет.

— А мне кажется, она невротик.

— Нет, у неё то, что называют атипичным развитием личности или же скрытым или пограничным психозом. В принципе, это может развиться в навязчивый невроз или даже полноценную шизофрению, которую ставили Прис на третьем году средней школы.

Пока мы поглощали завтрак, Мори рассказал мне, как развивалось заболевание Прис. Она изначально была замкнутым ребенком, как это называют психиатры — инкапсулированным или интровертом. Характерной чертой такого характера являются всевозможные секреты, ну знаете, типа девичьих дневников или тайников в саду. Затем, где-то в девятилетнем возрасте у неё появились ночные страхи, причем это прогрессировало настолько бурно, что к десяти годам она, превратилась в лунатика. В одиннадцать Прис заинтересовалась естественными науками, особенно химией. Она посвящала этому все свое свободное время, соответственно, друзей почти не имела. Да они ей были и не нужны.

Настоящая беда разразилась в старшей школе. Прис стала испытывать серьезные трудности в общении: для неё было невыносимо войти в общественное помещение, например, классную комнату или даже салон автобуса. Стоило дверям захлопнуться за её спиной, как девочка начинала задыхаться. К тому же она не могла есть на людях. Она могла вырвать пищу, если хотя бы один человек наблюдал за ней. И при этом у неё стала развиваться неимоверная чистоплотность. Вещи вокруг неё должны были находиться строго на своих местах. С утра до вечера она бродила по дому, неустанно все намывая и начищая. Не говоря уж о том, что она мыла руки по десять-пятнадцать раз кряду.

— К тому же, — добавил Мори, — она начала страшно полнеть. Помнишь, какой она была крупной, когда ты её в первый раз увидел. Затем она села на диету, стала буквально морить себя голодом, чтобы сбросить вес. И это все ещё продолжается. У неё постоянно то один, то другой продукт под запретом. Даже сейчас, когда она уже похудела.

— И вам понадобился Тест Пословиц, чтобы понять, что у ребенка не все в порядке с головой! Какого черта ты мне тут рассказываешь!

— Наверное, мы занимались самообманом, — пожал плечами Мори. — Говорили себе, что девочка просто невротик, ну, там, фобии всякие, ритуалы и прочее…

Но больше всего Мори доставало, что его дочь в какой-то момент стала терять чувство юмора. Взамен славной дурочки, то хихикающей, то глупо-сентиментальной, какой Прис была прежде, появилось некое подобие калькулятора. И это ещё не все. Раньше девочка была очень привязана к животным, но во время пребывания её в клинике выяснилось, что Прис терпеть не может кошек и собак. Она по-прежнему увлечена химией, и с профессиональной точки зрения это радовало Мори.

— А как протекает её восстановительная терапия здесь, дома?

Они поддерживают её на стабильном уровне, не давая откатываться назад. Правда, у неё все ещё сильная склонность к ипохондрии, и она часто моет руки. Но я думаю, это на всю жизнь. Конечно же, она по-прежнему очень скрытная и скрупулезная. Я тебе скажу, как это называется в психиатрии — шизоидный тип. Я видел результаты теста Роршаха — ну знаешь, с чернильными кляксами, — который проводил доктор Хорстовски… — Мори помолчал немного и пояснил: — Это региональный

доктор по восстановительной терапии здесь, в Пятом округе. Он отвечает за психическое здоровье в местном Бюро. Говорят, Хорстовски очень хорош. Но дело в том, что у него частная практика, и это стоит мне чертову уйму денег.

— Куча людей платит за то же самое, — уверил я его. — Если верить телевизионной рекламе, ты не одинок. Я вот все думаю, как же это так? У них получается, что каждый четвертый является пациентом клиник Бюро психического здоровья!

— Клиники меня не волнуют, поскольку они бесплатны. А вот что меня убивает, так это дорогущая восстановительная диспансеризация! Это ведь была её идея вернуться домой, я-то продолжаю думать, что ей лучше оставаться в клинике. Но девочка бросилась с головой в разработку симулякра. А в свободное от этого времени она выкладывала свою мозаику в ванной комнате. Она постоянно что-то делает, не знаю, откуда у неё берется столько энергии?

— Я просто диву даюсь, когда припоминаю всех своих знакомых, ставших жертвами психических заболеваний. Моя тетушка Гретхен — она сейчас в Сетевой клинике Гарри Салливана в Сан-Диего. Мой кузен Лео Роджес. Мой учитель английского в старшей школе, мистер Хаскинс. А ещё старый итальянец, пенсионер Джорджо Оливьери, тот, что живет дальше по улице. Я помню своего приятеля по службе, Арта Боулза: он сейчас в клинике Фромм-Рейчмана в Рочестере с диагнозом шизофрения. И Элис Джонсон, девушка, с которой я учился в колледже, она — в клинике Сэмюэла Андерсона Третьего округа. Это где-то в Батон-Руж, штат Луизиана. Затем человек, с которым я работал, Эд Йетс — у него шизофрения, переходящая в паранойю. И Уолдо Дангерфилд, ещё один мой приятель. А также Глория Мильштейн, девушка с огромными, как дыни, грудями. Она вообще бог знает где. Её зацепили на персональном тесте, когда она собиралась устроиться машинисткой. Федералы вычислили и заграбастали её — и где теперь эта Глория? А ведь она была такой хорошенькой… И Джон Франклин Манн, торговец подержанными автомобилями, которого я когда-то знал. Ему поставили шизофрению в заключительной стадии и увезли, кажется, в Касанинскую клинику — у него родственники где-то в Миссури. А Мардж Моррисон, ещё одна девушка с гебефренией, которая всегда приводила меня в ужас. Думаю, сейчас она на свободе, я недавно получил от неё открытку. И Боб Аккерс, мой однокашник. И Эдди Вайс…

— Нам пора идти, — поднялся Мори.

Мы покинули кафе.

— Тебе знаком Сэм Барроуз? — спросил я.

— Ещё бы. Не лично, конечно, понаслышке. По-моему, это самый отъявленный негодяй из всех, кого я знаю. Он готов заключать пари по любому поводу. Если б одна из его любовниц — а с ними отдельная история — так вот, если б одна из его любовниц выбросилась из окна гостиницы, он бы тут же поспорил: чем она грохнется на асфальт — головой или задом. Он похож на спекулянтов былых времен — знаешь, тех финансовых акул, что стояли у истоков нашей экономики. Для него вся жизнь — сплошная авантюра. Я просто восхищаюсь Барроузом!

— Так же, как и Прис.

— Прис? Черта с два — она обожает его! Знаешь, она ведь встречалась с ним. Посмотрела на него и поняла, что это — судьба. Он гальванизирует её… или магнетизирует, черт их там разберет. Неделю после этого она вообще не разговаривала.

— Это когда она ходила устраиваться на работу?

Мори покачал головой:

— Она не получила работы, но проникла в его святую святых. Луис, этот парень чует выгоду за версту там, где никто другой ничего не нарыл бы и за миллион лет! Ты бы как-нибудь заглянул в «Форчун», они давали обзор по Барроузу за последние десять месяцев.

— Насколько я понял, Прис закинула удочку насчет работы у него?

— О да, и намекнула, что она — крайне ценный человек, только никто об этом не знает. Надеется найти понимание у своего кумира… Заявила ему, что она — крутой профессионал. Так или иначе, мне она сказала, что, работая на Барроуза, она сделает головокружительную карьеру и её будет знать весь мир. Насколько я понимаю, Прис не собирается отступать от своей затеи и готова пойти на все, только б получить работу. Что ты скажешь на это?

— Ничего, — ответил я.

Прис не пересказывала мне эту часть разговора.

Помолчав, Мори добавил:

— Ведь Эдвин М. Стэнтон являлся её идеей.

Значит, она говорила правду. Мне стало совсем погано.

— Это она решила сделать именно Стэнтона?

Нет, — ответил Мори. — Это было моим предложением. Она-то хотела, чтоб он походил на Барроуза. Однако у нас было недостаточно информации для системы текущего управления монадой, гак что мы обратились к историческим персонажам. А я всегда

интересовался Гражданской войной — вот уже много лет это мой пунктик. И мы остановились на Стэнтоне.

— Ясно, — произнес я.

— И знаешь, она постоянно думает об этом Барроузе. Навязчивая идея, как говорит её психоаналитик.

Размышляя каждый о своем, мы направились к офису «Объединения МАСА».

Глава 4

В офисе меня застал телефонный звонок. Это был Честер из Бойсе. Он вежливо напоминал об оставленном Эдвине М. Стэнтоне и просил забрать его, если, конечно, это возможно.

— Мы постараемся выкроить сегодня время, — пообещал я.

— Он сидит все там же, где вы его оставили. Сегодня утром папа включил его на несколько минут, чтобы проверить, есть ли какие новости.

— Какого рода новости?

— Ну, утренние новости. Типа сводки от Дэвида Бринкли.

Они ждали, что симулякр выдаст им новости. Таким образом, в данном вопросе семейство Розенов разделяло мою позицию: они воспринимали Стэнтона как некий механизм, а не человека.

— Ну и как? — поинтересовался я.

Новостей не оказалось.

— Он все толковал о какой-то беспримерной наглости полевых командиров.

Я повесил трубку и мы помолчали, осмысливая услышанное.

— Может, Прис съездить и забрать его, — предложил Мори.

— А у неё есть машина? — спросил я.

— Пусть возьмет мой «ягуар». И, пожалуй, лучше бы тебе поехать с ней. На тот случай, если твой папаша передумает.

Попозже Прис и в самом деле показалась в офисе, и вскоре мы с ней катили в Бойсе.

Она сидела за рулем, и первое время мы молчали. Затем она подала голос:

— У тебя есть на примете кто-нибудь, кого б заинтересовал Эдвин М. Стэнтон?

— Нет, — удивился я. — А почему ты спрашиваешь?

Зачем ты согласился на эту поездку? — продолжила она допрос. — Я уверена, у тебя имеются какие-то скрытые мотивы… они так и сквозят сквозь каждую твою пору. Если б это зависело от меня, я бы не подпустила тебя к Стэнтону ближе чем на сотню ярдов.

Прис не сводила с меня взгляда, и я чувствовал себя как под микроскопом.

— Почему ты не женат? — внезапно сменила она тему.

— Не знаю.

— Ты голубой?

— Нет!

— Может, не нашлось девушки, которая бы польстилась на тебя?

Внутренне я застонал.

— Сколько тебе лет?

Вопрос — вполне невинный сам по себе — в этой беседе, казалось, тоже таил какой-то подвох. Я пробурчал что-то невнятное.

— Сорок?

— Нет, тридцать четыре.

— Но у тебя седина на висках и такие смешные зубы.

Мне хотелось умереть.

— А какова была твоя первая реакция на Стэнтона?

— Я подумал: какой благообразный пожилой джентльмен.

— Ты сейчас лжешь, да?

— Да.

— А на самом деле, что ты подумал?

— Я подумал: какой благообразный, пожилой джентльмен, завернутый в газеты.

Прис задумчиво проговорила:

— Наверняка ты предвзято относишься к старым людям. Так что твое мнение не в счет.

— Послушай, Прис, ты доиграешься — когда-нибудь тебе разобьют голову! Ты отдаешь себе в этом отчет?

— А ты отдаешь себе отчет в том, что с трудом обуздываешь свою враждебность? Может, оттого что чувствуешь себя неудачником? Тебе, наверное, тяжело оставаться наедине с самим собой? Расскажи мне свои детские мечты и планы, и я…

— Ни за что. Даже за миллион долларов!

— Они столь постыдны? — Она по-прежнему внимательно изучала меня. — Ты занимался извращенным самоудовлетворением, как это описывается в пособиях по психиатрии?

Я чувствовал, что ещё немного — и я упаду в обморок.

Очевидно, я затронула очень болезненную для тебя тему, — заметила Прис. — Но не стоит стыдиться. Ты же больше этим не занимаешься, правда? Хотя… Ты не женат и не можешь нормальным образом решать свои сексуальные проблемы.

Она помолчала, как бы взвешивая, и вдруг спросила:

— Интересно, а как у Сэма с сексом?

— Сэма Вогеля? Нашего водителя из Рено?

— Сэма К. Барроуза.

— Ты одержимая, — сказал я. — Твои мысли, разговоры, мозаика в ванной — и ещё этот Стэнтон…

— Мой симулякр — совершенство!

— Интересно, что бы сказал твой аналитик, если б знал?

— Милт Хорстовски? Он уже знает и уже сказал.

— Ну так поведай мне. Разве он не назвал твою затею разновидностью маниакального бреда?

— Нет. Он считает; что творческий процесс полезен для моей психики. Когда я рассказала про Стэнтона, доктор похвалил меня и выразил надежду, что мое изобретение окажется работоспособным.

— Очевидно, ты предоставила ему выборочную информацию.

— Да нет, я рассказала ему всю правду.

— О воссоздании Гражданской войны силами роботов?

— Да. Он отметил своеобразие идеи.

— Боже правый! Да они там все сумасшедшие!

— Все, — ухмыльнулась Прис. Она потянулась и взъерошила мне волосы. — Но только не старина Луис. Так ведь?

Я молчал.

— Ты слишком серьезно все воспринимаешь, — насмешливо протянула Прис. — Расслабься и получай удовольствие. Да куда тебе! Ты же ярко выраженный анализирующий тип с гипертрофированным чувством долга. Тебе следует хоть раз расслабить свои запирательные мышцы… смотри, как все связано. В душе тебе хочется быть плохим, это ведь тайное желание каждого человека анализирующего типа. С другой стороны, чувство долга требует выполнения обязанностей. Все это ведет к педантизму и перманентному пребыванию во власти сомнений. Вот так. У тебя ведь куча сомнений…

— Нет у меня сомнений. Только чувство абсолютного всепоглощающего ужаса.

Прис засмеялась и снова прикоснулась к моим волосам.

— Конечно, очень смешно, — огрызнулся я. — Мой всепоглощающий ужас — отличный повод для веселья.

Это не ужас, — сухо сказала она. — Просто нормальное человеческое вожделение. Человеку естественно желать. Немного меня. Немного богатства. Немного власти. Немного славы.

Она свела два пальца почти вместе, чтобы продемонстрировать некое малое количество.

— Примерно вот столько. А в совокупности получается много. Вот тебе твои всепоглощающие чувства.

Прис улыбалась, явно довольная собой. Мы продолжали свой путь.

В Бойсе, в доме моего отца, мы упаковали нашего симулякра, погрузили его в машину и снова поехали в Онтарио. Там Прис высадила меня у офиса. На обратном пути мы мало разговаривали. Она снова замкнулась, меня же мучило чувство смутной тревоги и обиды. В то же время я подозревал, что мое состояние только забавляло Прис. Так что у меня хватило ума держать рот на замке.

Зайдя в офис, я обнаружил, что меня дожидается невысокая плотная женщина с темными волосами. Она была одета в короткое пальто и держала в руке кейс.

— Мистер Розен?

— Да. — У меня возникло неприятное предчувствие, что это судебный курьер.

— Я Колин Нилд из офиса мистера Барроуза. Он попросил меня заглянуть и побеседовать с вами, если у вас найдется свободная минутка. — Голос у неё был довольно низкий и какой-то неопределенный. Мне она напоминала чью-то племянницу.

— А что, собственно, мистеру Барроузу нужно? — с опаской поинтересовался я, предлагая даме стул. Сам я уселся напротив.

— Мистер Барроуз поручил мне изготовить копию вот этого письма к мисс Прис Фраунциммер и вручить её вам. — С этими словами она достала три тонких гладких листка.

Я не мог четко разглядеть, что там было напечатано, но, несомненно, письмо носило деловой характер.

— Вы ведь представляете семейство Розенов из Бойсе, которое предполагает производить симулякры? — осведомилась Колин Нилд.

Пробежав глазами документ, я уловил снова и снова вылезающее имя Стэнтона. Не вызывало сомнений, что это — ответ на какое-то письмо Прис, написанное ранее. Однако общий смысл послания Барроуза упорно ускользал от меня, слишком уж оно было многословным.

Затем внезапно наступило просветление.

Я осознавал, что Барроуз неправильно понял Прис. Её предложение воссоздать перипетии Гражданской войны при помощи

наших симулякров он воспринял как некую гражданскую инициативу патриотического характера. Этакий жест доброй воли направленный на усовершенствование системы образования. Может, рекламная акция, но никак не деловое предложение. Вот, чего добилась эта девчонка! Я ещё раз перечел полученный ответ: Барроуз благодарил мисс Фраунциммер за ценную идею, предложенную его вниманию… однако, говорилось далее, он ежедневно получает подобные предложения, в данный момент у него на руках уже немало интересных проектов… в некоторых он принимает посильное участие. Например, он затратил немало усилий на запрещение строительства дороги, проходящей через жилой район времен войны где-то в Орегоне… далее письмо становилось таким расплывчатым, что я и вовсе потерял нить рассуждений.

— Могу я оставить это у себя? — спросил я у мисс Нилд.

— Конечно, — любезно ответила она. — И если у вас есть какие-то комментарии, мистер Барроуз будет счастлив с ними ознакомиться.

— Сколько лет вы работаете на мистера Барроуза?

— Восемь лет, мистер Розен, — Казалось, этот факт делал её абсолютно счастливой.

— Он действительно миллионер, как утверждают газеты?

— Полагаю, что так, мистер Розен. — Её карие глаза блеснули за стеклами очков.

— Насколько хорошо он обращается с своими сотрудниками?

Вместо ответа мисс Нилд улыбнулась.

— А что это за история с жилым районом, которая упоминается в письме? Кажется, Грин-Пич-Хэт?

— Да, именно так. Это один из крупнейших многоблочных жилых массивов на северо — западном побережье Тихого океана. Его официальное название — «Небесные Врата Милосердия», но мистер Барроуз предпочитает то, что указано в письме. Хочу заметить: изначально наши противники вкладывали в это название издевку, в то время как мистер Барроуз использует его, чтобы защитить граждан, проживающих в том районе. И люди ценят его заботу. Они подготовили петицию с благодарностью мистеру Барроузу за его участие в этом многотрудном деле. Там почти две тысячи подписей.

— Я так понимаю, жители района не хотят, чтоб его сносили?

О да, они горячо поддерживают нас. Проблему создает некая группа доброхотов, в основном из домохозяек и светских людей, которые присвоили себе функции ходатаев по данному делу. Они добиваются передачи земли под сельский клуб или что-то в этом роде. Называет себя эта группа «Товарищество граждан Северо-Запада за улучшенную застройку», их лидер — миссис Деворак.

Я припомнил то, что читал об этой даме в орегонских газетах: достаточно высокое положение в светских кругах, всегда в центре событий. Её фотография регулярно появлялась на первых страницах модных журналов.

— А почему мистер Барроуз хочет спасти этот участок застройки?

— Он не желает мириться с фактом ущемления прав американских граждан. Ведь большинство из них бедные люди, им некуда идти отсюда. Мистер Барроуз прекрасно понимает их чувства, поскольку сам многие годы жил в подобных условиях… вы ведь знаете — его семья была не бог весть как богата. И свое благосостояние он обеспечил себе сам, годами упорного труда.

— Да, — сказал я.

Мисс Нилд, казалось, ждала продолжения, поэтому я добавил:

— Замечательно, что, несмотря на все свои миллионы, он сохраняет связь с рабочим классом Америки.

— Хотя мистер Барроуз сделал свое состояние на крупной недвижимости, он прекрасно понимает, как трудно рядовому американцу обеспечить себе пусть маленькое, но достойное жилье. В этом его отличие от великосветских дам, подобных Сильвии Деворак. Для них Грин-Пич-Хэт — это всего лишь кучка старых домов. Они же никогда там не бывали, более того, им и в голову такое не придет!

— Знаете, — сказал я, — то, что вы рассказываете о мистере Барроузе, вселяет в меня надежду на сохранение нашей цивилизации.

Миссис Нилд одарила меня теплой, почти неофициальной улыбкой.

— А что вам известно об этом электронном симулякре Стэнтоне? — задал я вопрос.

— Я знаю, что он существует. Мисс Фраунциммер сообщала об этом и в письме, и в телефонном разговоре с мистером Барроузом. Также мне известно, что мисс Фраунциммер хочет отправить его одного, без сопровождения, на грэйхаундовском автобусе в Сиэтл, где в настоящий момент находится мистер Барроуз. По её мнению, это должно наглядно продемонстрировать способность симулякра раствориться в толпе, не привлекая ничьего внимания.

— Забавно, если принять во внимание его костюмчик и раздвоенную бороду.

— Меня не информировали об этом моменте.

— Не исключено, что симулякр затеет спор с водителем автобуса о кратчайшем маршруте от автовокзала до офиса мистера Барроуза. Это станет дополнительным доводом в пользу его человечности.

— Я обсужу данный вопрос с мистером Барроузом, — пообещала Колин Нилд.

— Позвольте ещё спросить: вы знакомы с электроорганом Розена, или, может быть, со спинет-пианино?

— Не уверена.

— Фабрика Розенов в Бойсе производит самые лучшие из всех существующих электроорганов. Хаммерштайновский тональный орган по сравнению с нашим не более чем слегка видоизмененная флейта.

— К сожалению, я не имею такой информации, — призналась мисс — или, может быть, миссис — Нилд. — Но я обязательно сообщу это мистеру Барроузу. Он всегда был ценителем музыки.

Я все ещё сидел, погруженный в изучение письма Сэма К. Барроуза, когда мой партнер вернулся с ланча. Я показал ему бумагу.

— Значит, Барроуз пишет Прис. — Мори сосредоточенно изучал письмо. — Глядишь, из этого что-нибудь да выгорит… Как думаешь, Луис? Возможно же, что это не просто выдумка Прис? О, Боже, здесь ничего не понять… Ты можешь мне сказать, он заинтересовался или нет нашим Стэнтоном?

— Кажется, Барроуз ссылается на страшную занятость в связи с собственным проектом под названием Грин-Пич-Хэт.

— Я жил там, — сказал Мори, — в конце пятидесятых.

— Ну и как?

— Я скажу тебе, Луис, — сущий ад. Эту помойку следовало бы сжечь до основания. Спичка, одна только спичка спасла бы это место.

— Некоторые энтузиасты тебя бы с радостью поддержали.

— Если им нужен исполнитель для такого дела, — мрачно пробормотал Мори, — можешь предложить мою кандидатуру, я с радостью соглашусь. Это ведь собственность Барроуза, насколько я знаю.

— А…

— Собственно, он сделал на этом состояние. Один из самых выгодных бизнесов сегодня — сдача трущоб внаем. Получаешь в 5–6 раз больше, чем вкладываешь. Тем не менее, полагаю, не стоит впутывать личные отношения в дела. Сэм Барроуз — смышленый парень, как ни крути. Пожалуй, он лучший, кому бы мы могли доверить раскрутку наших симулякров. Хоть он и порядочный подонок… Но, ты говоришь, в письме он отказывается?

— Можешь позвонить ему и лично выяснить. Прис, кажется, уже звонила.

Мори взялся за телефон.

— Погоди, — остановил я его.

Мори вопросительно поглядел на меня.

— У меня дурное предчувствие — это добром не кончится.

Мори пожал плечами и проговорил в трубку:

— Алло, я хотел бы поговорить с мистером Барроузом…

Я выхватил у него трубку и швырнул на рычаг.

— Ты… — Мори дрожал от гнева. — Трус!

Он снова поднял трубку и набрал номер.

— Прошу прощения, связь прервалась. — Он огляделся в поисках письма с номером телефона Барроуза.

Я скомкал листок и швырнул на пол. Мори выругался и снова дал отбой. Мы стояли, тяжело дыша и глядя друг на друга.

— Какая муха тебя укусила? — поинтересовался наконец Мори.

— Думаю, нам не стоит связываться с таким человеком.

— Каким таким?

— Если боги хотят погубить человека, они лишают его разума, — процитировал я.

Это, похоже, проняло Мори. Он смотрел на меня, смешно, по-птичьи склонив голову.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он. — Считаешь меня психом, оттого что я звоню Барроузу? Бронируешь место в клинике? Что ж, может, ты и прав, но я сделаю это.

Он прошел через всю комнату, поднял и разгладил бумажку, запомнил номер и снова вернулся к телефону. С упрямым выражением лица стал накручивать диск.

— Нам конец, — констатировал я.

Ответом мне было молчание.

— Алло, — внезапно ожил Мори. — Я хотел бы поговорить с мистером Барроузом. Это Мори Рок из Онтарио, Орегон.

Пауза.

— Мистер Барроуз? Говорит Мори Рок. — Он скособочился, опираясь локтем на бедро, на лице застыла напряженная гримаса. — Мы получили письмо, сэр, к моей дочери Присцилле Фраунциммер… это по поводу нашего изобретения — электронного симулякра. Вы помните, совершенно очаровательный мистер Стэнтон, военный советник мистера Линкольна.

Снова пауза.

— Так вы заинтересованы в нем, сэр?

Пауза, гораздо длиннее, чем предыдущие.

«Нет, Мори, не надо продавать его», — заклинал я в душе своего партнера.

— Да, мистер Барроуз, я все понимаю, сэр, — бубнил Мори. — Но позвольте обратить ваше внимание… Боюсь, что вы недооцениваете…

Разговор тянулся до бесконечности долго. Наконец Мори распрощался с Барроузом и повесил трубку.

— Ничего не вышло?

— Ну… — промямлил он.

— Что он сказал?

— То же, что и в письме: он не рассматривает это как коммерческое предложение и продолжает нас считать организацией патриотического толка. — Мори выглядел растерянным. — Пожалуй, ты прав — ничего не выходит.

— Н-да, плохо.

— Может, оно и к лучшему, — голос его звучал потерянно, однако я видел: Мори не сдался. Когда-нибудь он снова повторит свою попытку.

Никогда ещё мы с моим партнером не были дальше друг от друга.

Глава 5

В последовавшие за этим две недели начали сбываться мрачные прогнозы Мори относительно спада в сбыте электроорганов — все наши грузовики возвращались ни с чем. Одновременно с этим хаммерштайновские менеджеры снизили цены — их тональные органы теперь стоили меньше тысячи. Естественно, не считая налогов и расходов на транспортировку. Но все равно мы приуныли…

Между тем, драгоценный симулякр Стэнтон все ещё оставался нашей головной болью. Мори пришла в голову идея устроить на улице демонстрационный павильон, где Стэнтон развлекал бы публику игрой на спинет-пианино. Заручившись моим согласием, он связался с подрядчиками, и работы по перепланировке первого этажа здания закипели. Тем временем Стэнтон помогал Мори разбирать корреспонденцию и выслушивал его бесконечные инструкции по поводу предстоящей демонстрации спинета. Он с возмущением отверг предложение Мори сбрить бороду и по-прежнему оживлял панораму наших коридоров видом своих седых бакенбардов.

— Позже, — объяснил мне Мори в отсутствие своего протеже, — он будет демонстрировать самое себя. Сейчас я как раз в процессе окончательной доработки проекта.

Он пояснил, что планирует установить специальный модуль в участок мозга, отвечающий за стэнтоновскую монаду. Управление — элементарное, оно снимет в будущем почву для возникающих разногласий, как в случае с бакенбардами.

И все это время Мори занимался подготовкой второго симулякра. Он оккупировал одно из автоматизированных рабочих мест в нашей мастерской по ремонту грузовиков, и процесс сборки шел вовсю. В четверг мне было впервые дозволено ознакомиться с результатами его трудов.

— И кто же это будет на сей раз? — спросил я, с чувством глубокого сожаления озирая кучу соленоидов, прерывателей и проводов, загромоздивших алюминиевую плату.

Банди был весь поглощен процессом тестирования центральной монады: он воткнулся со своим вольтметром в самую середину проводов и сосредоточенно изучал показания прибора.

— Авраам Линкольн, — торжествующе объявил Мори.

— Ты окончательно спятил.

— Отнюдь, — возразил он. — Мне нужно нечто действительно грандиозное, чтобы произвести должное впечатление на Барроуза, когда мы встретимся с ним через месяц.

— О! — Я был сражен. — Ты ничего не говорил мне о своих переговорах.

— А ты думал, я сдался?

— Увы, — вынужден был признать я, — Для этого я слишком хорошо тебя знаю.

— Поверь, у меня чутье, — расцвел мой компаньон.

Назавтра, после нескольких часов мрачных раздумий, я полез в справочник в поисках телефона доктора Хорстовски, куратора Прис по восстановительной терапии. Его офис располагался в одном из самых фешенебельных районов Бойсе. Я позвонил и попросил о скорейшей встрече.

— Могу я узнать, по чьей рекомендации вы звоните? — поинтересовалась ассистентка.

— Мисс Присциллы Фраунциммер, — после колебания назвал я.

— Отлично, мистер Розен. Доктор примет вас завтра в половине второго.

На самом деле мне полагалось быть сейчас в пути, координируя работу наших грузовиков. Составлять карты, давать рекламу в газеты… Но со времени телефонного разговора Мори с Сэмом Барроузом я чувствовал себя как-то странно.

Возможно, это было связано с моим отцом. В тот самый день, когда он посмотрел на Стэнтона и осознал, что перед ним всего лишь хитроумная, смахивающая на человека машина, он явно сдал. Вместо того чтобы ежедневно отправляться на фабрику, он теперь частенько оставался дома, часами глядя в телевизор. Отец сидел, сгорбившись, с озабоченным выражением лица, и его способности явно угасали.

Я пытался поговорить об этом с Мори.

— Бедный старикан, — отреагировал он. — Луис, мне неприятно констатировать данный факт, но Джереми явно сдает.

— Сам вижу.

— Он не сможет дальше тянуть лямку.

— И что, по-твоему, мне делать?

— Ты, как сын, должен уберечь его от перипетий рыночной войны. Потолкуй с матерью, с братом. Подберите ему подходящее хобби. Я не знаю, может, это будет сборка моделей аэропланов времен Первой мировой войны — типа «Спада» или фоккеровского триплана… Так или иначе, ради своего старого отца ты должен разобраться с этим. Разве не так, дружище?

Я кивнул.

— Это отчасти и твоя вина, — продолжал Мори. — Ты не помогал ему, а ведь когда человек стареет, ему нужна поддержка. Я не деньги имею в виду, черт возьми, ему нужна духовная поддержка.

На следующий день я отправился в Бойсе и в двадцать минут второго припарковался перед изысканным, современным зданием, в котором помещался офис доктора Хорстовски.

Доктор встречал меня в холле. При взгляде на этого человека я сразу подумал о яйце. Доктор Хорстовски весь выглядел яйцеобразным: округлое тело, округлая голова, маленькие круглые очечки — ни одной прямой или ломаной линии. Даже его движения, когда он шел впереди меня в свой кабинет, были плавными и округлыми, словно мячик катился. Голос прекрасно гармонировал с внешним обликом хозяина — мягкий и вкрадчивый. Тем не менее, усевшись напротив доктора, я разглядел нечто, раньше ускользнувшее от моего внимания, — у него был жесткий и грубый нос. Создавалось неприятное впечатление, как будто на это мягкое и гладкое лицо приделали птичий клюв. Сделав это открытие, я внимательнее присмотрелся к своему собеседнику и в его голосе обнаружил те же жесткие, подавляющие нотки.

Доктор Хорстовски вооружился ручкой, разлинованным блокнотом и принялся задавать мне обычные нудные вопросы.

— И что же привело вас ко мне? — спросил он меня в конце концов.

— Видите ли, моя проблема следующего рода, — начал я. — Дело в том, что я являюсь владельцем небезызвестной фирмы «Объединение МАСА». И с недавних пор у меня сложилось некое противостояние с моим партнером и его дочерью. Мне кажется, они сговорились за моей спиной. Хуже того, их негативное отношение распространяется на все семейство Розенов, в особенности на моего далеко не молодого отца, Джереми. Они пытаются подорвать его авторитет, а он уже не в том возрасте и состоянии, чтобы противостоять подобным вещам.

— Простите, каким вещам?

— Я имею в виду намеренное и безжалостное разрушение розеновской фабрики спинетов и эдектроорганов, равно как и всей нашей системы розничной торговли музыкальными инструментами. Все это делается во имя безумной претенциозной идеи спасения человечества, победы над русскими или ещё чего-то в таком роде… Честно говоря, я не очень хорошо разбираюсь в подобных вещах.

— Почему же вы не разбираетесь? — Его ручка противно поскрипывала.

— Да потому что все это меняется каждый день, — сказал я и замолчал, его ручка тоже замолкла. — Порой мне кажется: все это задумано, чтоб объявить меня недееспособным и прибрать к рукам весь бизнес, включая указанную фабрику. К тому же они снюхались с некоей одиозной личностью, Сэмом К. Барроузом из Сиэтла. Это невероятно богатый и могущественный человек, вы наверняка видели его на обложке журнала «Лук».

Я замолчал.

— Продолжайте, пожалуйста, — поощрил меня Хорстовски, но его голос звучал совершенно бесстрастно.

Хочу добавить, что зачинщиком всего является дочь моего партнера — как мне кажется, крайне опасный и психически не уравновешенный человек. Это девица с железным характером начисто лишенная угрызений совести. — Я выжидающе поглядел на доктора, но он никак не отреагировал на мое заявление. Тогда я добавил: — Её зовут Прис Фраунциммер.

Доктор деловито кивнул.

— Что вы на это скажете? — поинтересовался я.

— Прис — динамичная личность. — Казалось, все внимание доктора было поглощено его записями, он даже язык высунул от старательности.

Я ждал продолжения, но так и не дождался.

— Вы думаете, это все мое воображение? — настаивал я.

— Каковы, по-вашему, их мотивы в данной ситуации? — задал он вопрос.

— Понятия не имею, — удивился я. — Мне кажется, разбираться в этом не мое дело. Черт возьми, они хотят толкнуть своего симулякра Барроузу и сделать на этом деньги, что же ещё? Вдобавок заработать власть и престиж. Это их идея фикс.

— А вы стоите у них на пути?

— Именно.

— Скажите, а вы не разделяете их планы?

— Тешу себя надеждой, что я реалист. По крайней мере, стараюсь им быть. И все же, возвращаясь к этому Стэнтону: скажите, доктор, вы его видели?

— Прис как-то приводила его сюда. Он сидел в приемной, пока мы беседовали.

— И чем занимался?

— Читал «Лайф»

— Вас это не ужасает?

— Не думаю.

— Вас не пугает то опасное и неестественное, что планирует эта парочка — Мори и Прис?

Доктор пожал плечами.

— Господи! — с горечью воскликнул я. — Да вы просто не хотите ничего видеть! Сидите здесь, в своем теплом и безопасном кабинете, и не желаете знать, что происходит в мире.

На лице Хорстовски промелькнула самодовольная улыбка, что привело меня в бешенство.

Так вот, доктор, — заявил я, — позвольте ввести вас в курс дела. Мой визит к вам — всего лишь злая шутка Прис. Именно она послала меня сюда, чтоб я разыграл этот маленький спектакль. К сожалению, я не могу продолжать в том же духе и вынужден признаться. На самом деле, я такой же симулякр, как и Стэнтон. Машина, нашпигованная реле и электросхемами. Теперь вы видите, насколько это жестоко, то, что она с вами проделала? И что вы скажете на это?

Прервав свои записи, Хорстовски внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Вы, кажется, говорили, что женаты? В таком случае, как зовут вашу жену, где она родилась? Назовите также её возраст и род занятий, пожалуйста.

— Я не женат. У меня была когда-то подружка, итальянка по национальности, которая пела в ночном клубе. Высокая, темноволосая девушка, довольно симпатичная. Её звали Лукреция, но ей больше нравилось имя Мими. Не поверите, доктор, но мы с ней дрались. Позже она умерла от туберкулеза. Правда, это случилось уже после того, как мы расстались.

Хорстовски подробно все записал.

— Вы не хотите ответить на мой вопрос? — поинтересовался я.

Безнадежно. Если у доктора и создались какие-нибудь впечатления по поводу симулякра, сидящего в его приемной и занятого чтением «Лайф», то он не собирался сообщать их мне. А может, их и не было. Возможно, ему было безразлично, кто там сидит в его приемной, среди его журналов. Скорее всего, профессиональная этика предписывала доктору ничему не удивляться.

Но, по крайней мере, мне удалось выудить его мнение о Прис, которая, по сути, пугала меня куда больше, чем симулякр.

— В конце концов, у меня есть мой армейский «кольт» и патроны, — сказал я. — Все, что мне нужно. А случай представится, будьте уверены. Рано или поздно она попытается проделать такую же бесчеловечную штуку, как со мной, с кем-нибудь ещё, это только вопрос времени. Я же вижу свою миссию в том, чтобы положить этому конец.

Пристально глядя на меня, доктор Хорстовски произнес:

— Я абсолютно уверен — и ваши слова это подтверждают, — что основная проблема заключается в вашей враждебности. Враждебности скрытой, подавляемой. Это чувство, тем не менее, ищет себе выход и находит его в ваших отношениях с партнером и его восемнадцатилетней дочерью. Обремененной, кстати сказать, собственными проблемами. Но Прис честно ищет наилучший путь Для их решения…

Я замолчал. Положим, все именно так, как он говорит. У меня нет врагов. А то, что снедает меня, — это лишь мои подавленные чувства, проявления расстроенной психики. Мне все это совсем не понравилось.

— И что же вы мне посоветуете? — спросил я.

— К сожалению, не в моих силах исправить реальное положение вещей. Но я могу помочь вам трактовать их по-новому. — Доктор выдвинул ящик стола, и я увидел там множество коробочек, бутылочек, пакетиков с пилюлями и даже крысиную нору, очевидно, лечебного назначения. Порыскав среди всего этого многообразия, он вернулся ко мне с маленькой открытой бутылочкой.

— Я могу вам дать вот это, — сказал он, — Абризин. Принимайте по две таблетки в день, одну утром, одну на ночь.

— И что это мне даст? — Я засунул бутылочку подальше в карман.

— Попробую объяснить вам действие препарата, поскольку по роду деятельности вы знакомы с работой тонального органа Хаммерштайна. Абризин стимулирует работу переднего отдела спетального участка мозга. Это обеспечит вам большую бдительность плюс подъем и сознание, что все не так уж плохо. По своему воздействию это сопоставимо с эффектом, который обеспечивает тональный орган. — Доктор передал мне маленький листок бумаги, сложенный в несколько раз. Развернув его, я обнаружил запись какой-то мелодии, аранжированной для хаммерштайновского органа. — Однако эффект воздействия данного препарата намного выше. Вы же знаете, величина шокового воздействия тонального органа лимитируется законом.

Я скептически просмотрел запись на листке и замер. О, боже! Это было самое начало Шестнадцатого квартета Бетховена. Вы знаете это мощное жизнеутверждающее звучание, энтузиазм Бетховена позднего периода. От одного только взгляда на эту вещь я почувствовал себя лучше.

— Я мог бы напеть вам ваше лекарство, — сказал я доктору. — Хотите, попробую?

— Благодарю, не стоит, — вежливо отклонил он мое предложение. — Итак, в том случае, если лекарственная терапия окажется бессильна, мы всегда можем попробовать иссечение мозга в области височных долей. Естественно, речь идет о полноценной операции в Объединенной клинике в Сан-Франциско или на горе Сион, в наших условиях это невозможно. Сам я стараюсь избегать подобных операций — вы ведь знаете, правительство запрещает это в частных клиниках.

— Я тоже предпочел бы обойтись без этого, — согласился я. — Некоторые из моих друзей успешно перенесли иссечение… но лично у меня это вызывает трепет. Нельзя ли попросить у вас эту запись? И, возможно, у вас есть что-нибудь из лекарств, аналогичное по действию хоралу из Девятой симфонии Бетховена?

— Понятия не имею, — ответил Хорстовски, — Никогда не вникал в это.

— На тональном органе меня особенно впечатляет та часть, где хор поет «Mus' ein Lieber Vater wohnen»,^[31] а затем вступают скрипки, так высоко, как будто голоса ангелов, и сопрано в ответ хору: «Ubrem Sternenzelt»…^[32]

— Боюсь, я не настолько компетентен, — произнес Хорстовски.

— Понимаете, они обращаются к Небесному Отцу, спрашивая, существует ли он на самом деле, и откуда-то сверху, из звездных сфер приходит ответ: «Да…». Мне кажется, что данная часть — конечно, если её можно было бы выразить в терминах фармакологии, принесла бы мне несомненную пользу.

Доктор Хорстовски достал толстый скоросшиватель и стал пролистывать его.

— Сожалею, — признался он, — но мне не удается выявить таблеток, полностью передающих то, что вы рассказывали. Думаю, вам лучше проконсультироваться у инженеров Хаммерштайна.

— Прекрасная мысль, — согласился я.

— Теперь относительно ваших проблем с Прис. Мне кажется, вы слегка преувеличиваете опасность, которую она несет. В конце концов, вы ведь вольны вообще с ней не общаться, разве не так? — Он лукаво взглянул мне в глаза.

— Полагаю, что так.

— Прис бросает вам вызов. Это то, что мы называем провоцирующей личностью… Насколько мне известно, большинство людей, кому приходилось с ней общаться, приходили к аналогичным чувствам. Что поделать, таков её способ пробивать брешь в человеческой броне, добиваться реакции. Несомненно, это связано с её научными склонностями… своего рода природное любопытство. Прис хочется знать, чем живут люди. — Доктор Хорстовски улыбнулся.

— Беда в том, — сказал я, — что в ходе своих исследований она доводит до гибели испытуемых.

Простите? — не понял доктор. — Ах да, испытуемых. Что ж, возможно, вы правы. Но меня ей не удастся захватить врасплох. Мы живем в обществе, где необходимо абстрагироваться, чтобы выжить.

Говоря это, он что-то быстро писал в своем рабочем блокноте…

— Скажите, — задумчиво произнес он, — а что приходит вам на ум, когда вы думаете о Прис?

— Молоко, — сразу же ответил я.

— Молоко? — Доктор удивленно вскинул глаза на меня. — Молоко… Как интересно.

— Вы напрасно пишете мне карточку, — заметил я. — Вряд ли я ещё раз сюда приду.

Тем не менее я принял от него карточку с назначением.

— Как я понимаю, наш сеанс сегодня окончен?

— Сожалею, но это так.

— Доктор, я не шутил, когда называл себя симулякром Прис. Луис Розен существовал когда-то, но теперь остался только я. И если со мной что-нибудь случится, то Прис с Мори создадут новый экземпляр. Вы знаете, что она делает тела из простой кафельной плитки для ванной? Мило, не так ли? Ей удалось одурачить вас, и моего брата Честера, и, может быть, даже моего бедного отца. Собственно, здесь кроется причина его тревоги. Мне кажется, он догадывается обо всем…

Выдав эту тираду, я кивком попрощался с доктором и вышел из кабинета. Прошел по холлу, через приемную и наконец очутился на улице.

«А ты нет! — подумал я про себя. — Ты никогда не догадаешься, доктор Хорстовски, даже через миллион лет. У меня хватит ума, чтобы обмануть тебя. Тебя и таких, как ты».

Я сел в свой «шевроле» и медленно поехал по направлению к нашему офису.

Глава 6

Слова, сказанные доктору Хорстовски, не шли у меня из ума. Да, был когда-то настоящий Луис Розен, но теперь он исчез. Теперь на его месте остался я. Тот, кто дурачил всех, включая себя самого.

Эта мысль, подобно привязавшемуся мотивчику, преследовала меня всю следующую неделю, делаясь с каждым днем все слабее, но не угасая окончательно.

В глубине души я сознавал, что это — глупость, порожденная раздражением против доктора Хорстовски. Но последствия не замедлили сказаться.

Первым делом, во мне проснулся интерес к Эдвину М. Стэнтону. Вернувшись от доктора, я поинтересовался у Мори, где может находиться наш симулякр.

Банди вводит в него новые данные, — ответил тот. — Прис ещё раз пробежалась по его биографии и всплыли дополнительные подробности.

Мой партнер вернулся к своим письмам, а я отправился на поиски. Я обнаружил их в мастерской. Банди, покончив с загрузкой информации, сейчас занимался проверкой результатов. Он задавал вопросы Стэнтону.

— Эндрю Джонсон изменил Союзу, так как не мог представить себе мятежные штаты в качестве… — заметив меня, он прервался. — Привет, Розен.

— А можно мне потолковать с ним?

Банди удалился, оставив меня наедине с Эдвином М. Стэнтоном. Тот сидел в кожаном кресле с раскрытой книгой на коленях. Он следил за мной со строгостью во взгляде.

— Сэр, — окликнул я его, — вы узнаете меня?

— Естественно, узнаю. Вы — мистер Луис Розен из Бойсе, штат Айдахо. Я провел приятный вечер в доме вашего отца. Надеюсь, он здоров?

— Не настолько, как хотелось бы.

— Какая жалость.

— Сэр, я бы хотел задать вам несколько вопросов. Прежде всего, вас не удивляет тот факт, что родившись в 1800 году, вы все ещё живете и здравствуете в 1982–м? И не странно ли вам оказаться выброшенным как из того, так и из нынешнего времени? А также не смущает ли вас, что вы сделаны из реле и транзисторов? Ведь в той, прежней жизни, вы были другим — тогда просто не существовало транзисторов. — Я умолк, ожидая ответа.

— Да, — согласился Стэнтон, — все это престранно. Но вот здесь у меня книга о новой науке кибернетике. И данная наука проливает свет на мои проблемы.

— Проблемы? — удивился я.

— Да, сэр. Во время пребывания в доме вашего отца мы с ним обсуждали некоторые загадочные обстоятельства этого дела. Когда я постиг краткость своей жизни, затерянной в вечности, то малое место во Вселенной, которое я занимаю в этой беспредельности, которой нет дела до меня и которую мне никогда не понять… Тогда, сэр, мне стало страшно.

— Ещё бы!

— И я задумался, почему я здесь, а не там. Потому что для того нет причин — быть здесь, а не там. Быть сейчас, а не тогда.

— И к какому заключению вы пришли?

Стэнтон прочистил горло, затем достал сложенный льняной платок и старательно высморкался.

— Позволю себе предположить, что время движется какими-то странными прыжками, перескакивая через некоторые эпохи. Не спрашивайте меня, почему и как это происходит — я не знаю. Есть вещи, которые не дано постичь человеческому разуму.

— А хотите услышать мою теорию?

— Да, сэр.

— Я утверждаю, что не существует никакого Эдвина М. Стэнтона или Луиса Розена. Они были когда-то, но затем умерли. А мы всего-навсего машины.

Стэнтон долго смотрел на меня, на его круглом морщинистом лице отражалась борьба чувств. Затем он произнес:

— Ваши слова не лишены смысла.

— Вот именно, — сказал я. — Мори Рок и Прис Фраунциммер сконструировали нас, а Банди построил. И сейчас они работают над симулякром Эйба Линкольна.

— Мистер Линкольн мертв, — лицо моего собеседника потемнело.

— Я знаю.

— Вы хотите сказать, они собираются вернуть его?

— Да.

— Но зачем?

— Чтобы произвести впечатление на мистера Барроуза.

— Кто такой мистер Барроуз? — В голосе старика послышался металл.

— Мультимиллионер, который живет в Сиэтле, штат Вашингтон. Тот, который заварил всю эту кашу с субподрядчиками на Луне.

— Сэр, вы когда-нибудь слышали об Артемасе Уорде?

Мне пришлось признать, что не слышал.

— Так вот, сэр. Если мистера Линкольна возродят, то приготовьтесь — вас ждут бесконечные юмористические выдержки из сочинений мистера Уорда. — Сверкнув глазами, Стэнтон резко раскрыл свой том и принялся читать. Руки его при этом тряслись, а лицо было красным как свекла.

Очевидно, меня угораздило сказать что-то не то.

Действительно, сегодня все настолько преклоняются перед Авраамом Линкольном, что мне и в голову не приходило допустить наличие у Стэнтона иной позиции в этом вопросе. Ну что ж, учиться никогда не поздно. Придется вносить коррективы. В конце концов, принципы, сформированные больше ста лет назад, достойны уважения.

Я извинился — Стэнтон едва взглянул на меня и сухо кивнул — и поспешил в ближайшую библиотеку. Спустя четверть часа нужные тома «Британской Энциклопедии» лежали передо мной на столе. Я решил сначала навести справки о Линкольне и Стэнтоне, а затем ещё просмотреть весь период Гражданской войны.

Статья, посвященная Стэнтону, оказалась короткой, но интересной. Вначале, как выяснилось, он ненавидел Линкольна. Это можно было понять: как старый и убежденный демократ, он испытывал ненависть и недоверие к новой Республиканской партии. Автор статьи характеризовал Стэнтона как резкого и неуживчивого человека (в этом я и сам имел случай убедиться), посему он не раз вступал в перебранки с представителями генералитета, особенно с Шерманом. Однако дело свое старый лис знал. Благодаря стэнтоновскому уму и проницательности удалось разогнать всех мошенников — подрядчиков, которые кормились вокруг армии Линкольна, и обеспечить качественную экипировку войск. По окончании боевых действий из армии было демобилизовано 800 тысяч человек, живых и относительно здоровых. А это, согласитесь, немало после такой кровопролитной войны. Не последняя заслуга в этом принадлежала мистеру Эдвину М. Стэнтону.

Смерть Линкольна в 1865 году ознаменовала новую эпоху в жизни нашего героя. Она характеризовалась непримиримым противостоянием Стэнтона президенту Джонсону. В какой-то момент казалось, что Конгресс победит и станет осуществлять единоличное правление страной… По мере того, как я читал статью, я начинал понимать натуру старика — он был настоящим тигром. С бешеным характером и острым языком! Ему почти удалось вышибить Джонсона и занять его место в качестве военного диктатора. В заключение «Британская Энциклопедия» отмечала безукоризненную честность и неподдельный патриотизм Эдвина М. Стэнтона.

В то же время в статье, посвященной Джонсону, Стэнтон характеризовался как бесчестный человек, нелояльный к президенту и вступивший в сговор с его врагами. Тот факт, что Джонсону удалось в конце концов избавиться от такого противника, объявлялся чудом и благодеянием господним.

Честно говоря, поставив тома «Британской Энциклопедии» обратно на полку, я вздохнул с облегчением. Даже этих небольших статеек было достаточно, чтобы прочувствовать ядовитую атмосферу ненависти и интриг, царивших в те дни. Мне это смутно напомнило средневековую Россию или политические заговоры времен Сталина.

Медленно шагая в сторону офиса, я предавался размышлениям. Что ж, чертовски славный джентльмен! В своей жадности дуэт Рок-Фраунциммер вернул к жизни не просто человека, а некую ужасную и грозную силу в истории Америки. Лучше бы они создали симулякр Захарии Тейлора. Я не сомневался, чторешающую роль тут сыграло извращенное нигилистическое сознание Прис. Именно она вытащила этого политического джокера из исторической колоды! А ведь им было из чего выбирать — тысячи, если не миллионы персонажей! Но почему, боже милостивый? Почему Стэнтон? Не Сократ, не Ганди, в конце концов…

А теперь они преспокойно собираются реанимировать ещё одну фигуру — того, к кому Эдвин М. Стэнтон питал ярую и непримиримую ненависть! Да они просто идиоты!

Вернувшись в мастерскую, я увидел, что Стэнтон по-прежнему занят чтением. Его книжка по кибернетике близилась к концу.

Не далее чем в десяти футах от него на большом верстаке громоздилась куча недоделанных плат, которым предстояло в один прекрасный день воплотиться в Авраама Линкольна. Знал ли об этом Стэнтон? Я повнимательнее пригляделся к недостроенному симулякру — никакого исторического сходства не прослеживалось. Пока это было ни на что не похоже. Труды Банди ещё ждали своего оформления. Я подумал: если б Стэнтон подходил к конструкции в мое отсутствие, там наверняка обнаружились бы сломанные или сожженные фрагменты. Однако ничего подобного не наблюдалось.

В последние дни я не видел Прис. Полагаю, она отсиживалась дома, оканчивая работу над внешней оболочкой симулякра. Возможно, именно сейчас она наносила завершающие мазки на впалые щеки Эйба Линкольна. Так сказать, последний штрих… Я мысленно представил себе знакомую бородку, грустные глаза, крупные руки и костлявые ноги — какое поле деятельности для Прис, для выражения её артистической души! Неудивительно, что она глаз не казала, с тех пор как работа вошла в свою завершающую стадию.

На лестнице я столкнулся с Мори.

— Послушай, дружище, — поймал я его за рукав. — А ты не боишься, что наш Стэнтон в один прекрасный день прибьет Честного Эйба? Ты вообще заглядывал в книги по истории?

И тут до меня дошло.

— Ты должен был их читать! Ведь это же ты готовил блок управления! Значит, ты лучше меня понимаешь, какие чувства питает Стэнтон к Линкольну. Знаешь, что, дай ему волю, он с радостью превратил бы Эйба в обугленную головешку!

— Только не надо приплетать сюда политические коллизии давно минувших лет, — ответил Мори со вздохом. — То Прис тебе не давала покоя, теперь Стэнтон… Ты осознаешь, что превращаешься в старого маразматика? Пусти меня и дай мне работать.

Я бросился снова в мастерскую. Стэнтон все так же сидел в своем кресле, но книга была закрыта. Очевидно, он закончил читать и теперь размышлял.

— Молодой человек, — обратился он ко мне, — я хотел бы получить больше информации об этом Барроузе. Вы говорили, он живет в Вашингтоне, в Капитолии?

— Нет, сэр, — поправил я, — в штате Вашингтон.

Я объяснил ему разницу.

— Насколько я понял со слов Мори, — продолжил Стэнтон, — именно благодаря связям Барроуза в этом городе была открыта Всемирная ярмарка?

— Я слышал что-то подобное. Ничего удивительного: столь богатый и эксцентричный человек, как Барроуз, неминуемо порождает массу легенд.

— Ярмарка все ещё работает?

— Нет, это было давно.

— Жаль, — пробормотал Стэнтон. — Мне бы хотелось взглянуть на это…

Меня почему-то тронули его слова. Мне вновь и вновь приходилось пересматривать свое первое впечатление об этом человеке. Господи, сейчас он мне казался куда более человечным, чем все мы — Прис, Мори и даже я сам, Луис Розен. Пожалуй, только своего отца я мог бы поставить рядом со Стэнтоном. Доктор Хорстовски выглядел просто какой-то бледной схемой по сравнению с этим симулякром… И тут я задумался о Барроузе. А какое место занял бы он в этом сравнительном ряду? А Линкольн? Что получится из нового эксперимента?

— Мне бы хотелось услышать ваше мнение о мисс Фраунциммер, сэр, — обратился я к симулякру. — Если у вас, конечно, есть время.

— Время у меня есть, мистер Розен.

Я уселся на автомобильную покрышку напротив него и приготовился слушать.

— Я знаю мисс Фраунциммер уже какое-то время, затрудняюсь точно определить, но скажем так — мы знакомы достаточно хорошо. Она недавно выписалась из клиники Касанинского медицинского центра в Канзас-Сити, штат Миссури, и вернулась в семью. Фактически я жил в её доме. У неё светло-серые глаза и пять футов шесть дюймов росту. Вес в настоящее время где-то сто двадцать фунтов, мне кажется, она худеет. Я бы не назвал её красавицей — скорее, довольно милой. Теперь перехожу к более глубинным материям. Её предки были из высших слоев, хоть и иммигранты. Данный факт в американских понятиях означает, что человеку открыт путь наверх. И регламентируется этот путь только личными способностями самого человека. Это вовсе, конечно, не означает гарантированного устройства в жизни, отнюдь. Мисс Фраунциммер безусловно права, когда отказывается от жизненных возможностей, ограничивающих её персональные способности. Мне очень хорошо понятен огонь, что порой полыхает в её серых глазах.

— Похоже, — сказал я, — вы заранее продумали свою речь.

— Сэр, данная тема видится мне достойной обсуждения. В конце концов, вы сами её подняли, не так ли? — метнул он в меня пронзительный взгляд. — Лично мне мисс Фраунциммер кажется хорошим человеком. Но есть внутри неё какое-то нетерпение, сэр. Нетерпение и характер. А характер — это та наковальня справедливости, на которой перековываются явления жестокой действительности. Человек без характера похож на безжизненное животное. Это та самая искра, благодаря которой куча костей, плоти, жира и шерсти обращается в овеществленное дыхание Божества.

Должен признать, меня впечатлила его речь.

— Однако если говорить о мисс Присцилле, — продолжал Стэнтон, — то в первую очередь следует отметить не её силу духа, вовсе нет. Меня гораздо больше заботит другое, сэр. Дело в том, что когда эта девушка слушается голоса своего сердца, она идет верной дорогой. Но это происходит далеко не всегда. Должен с прискорбием заметить, что часто доводы разума затмевают голос её сердца. И вот тогда — жди беды, сэр.

Я не знал, что возразить ему.

Ведь женская логика — это отнюдь не логика философа. Чаще всего в ней воплощается все та же умудренность сердца, но усеченная и испорченная. С позволения сказать, тень истины. И в таковом качестве она является плохим советчиком. Женщины часто и легко впадают в ошибки, если пытаются руководствоваться разумом, а не сердцем, — Присцилла Фраунциммер тому пример. Потому что когда она прислушивается к голосу разума, холод и черствость нисходят на неё.

— О!

— Именно так, сэр. — Стэнтон кивнул и направил на меня свой указующий перст. — Вы тоже, несомненно, отметили особую холодность, которая порой исходит от мисс Фраунциммер. И мне ясно, что это ранит вашу душу так же, как и мою. Не знаю, как именно, но девушке придется справиться с этим в будущем. Потому что Создатель предназначил ей в конце концов прийти к согласию с собой. Сейчас она пока не в состоянии признать в себе эту холодную, нетерпеливую, всепоглощающую рассудочность, нечто сродни механистичности, ту часть её натуры, с которой, увы, приходится считаться. А ведь то же самое мы находим в своих собственных характерах — это признание за собой права впустить в свою жизнь, в повседневные отношения мелкую, недальновидную философию. И то же мы видим в наших друзьях, наших соседях… Поверьте, нет ничего опаснее, чем этот изначальный, незрелый набор мнений, верований, предубеждений и осколков прошлого, весь этот ненужный рационализм, создающий искалеченный, кастрированный источник для её деяний. В то время как если бы она просто склонилась и прислушалась, она бы услышала свой личный, цельно-гармоничный голос сердца, голос самой себя.

Стэнтон умолк. Он завершил свою маленькую речь на тему «Присцилла и её проблемы». Но откуда он её взял? Создал сам? Или получил в готовом виде от Мори вместе с управляющей программой? Хотя стиль, пожалуй, не Мори. А если это заготовка Прис? Возможно, это такая странная форма её горькой самоиронии. Которую она почему-то предпочла вложить в уста механизма, заставив его провести сеанс её психоанализа… Я чувствовал, что именно так все и было. Это странное раздвоение доказывало, что шизофренический процесс все ещё идет в ней.

Увы, хитрые, притянутые за уши объяснения, которые я получил от доктора Хорстовски, никак не помогали делу, ибо не соответствовали действительности.

— Благодарю вас, — сказал я Стэнтону. — Должен признать, я впечатлен вашей импровизированной речью.

— Импровизированной? — эхом повторил он.

— Ну, без подготовки.

— Но я готовился, сэр, поскольку очень сильно волнуюсь за мисс Фраунциммер.

— Я тоже.

— А теперь, сэр, я был бы очень вам обязан, если бы вы рассказали мне об этом Барроузе. Я так понимаю, что он проявил определенный интерес ко мне?

— Думаю, будет лучше, если я просто принесу вам статью из «Лук». Потому что ведь на самом деле я никогда не встречался с ним. Я виделся с его секретаршей, и у меня письмо от него…

— Можно взглянуть на письмо?

— Лучше я принесу вам его завтра.

— А по вашему мнению, Барроуз заинтересовался мною?

— Полагаю, что так.

— Вы сомневаетесь?

— Вам следует поговорить с ним лично.

— Скорее всего я так и сделаю. — Стэнтон на минуту задумался, почесывая нос. — Пожалуй, я попрошу мистера Рока или мисс Фраунциммер отвезти меня туда и устроить встречу с мистером Барроузом.

Стэнтон удовлетворенно кивнул — видимо посчитав, что принял правильное решение.

Глава 7

Ну вот, теперь и Стэнтон загорелся встречей с Барроузом. Следовательно, она неизбежно должна произойти. Как говорится, вопрос времени.

А в это же время изготовление симулякра Авраама Линкольна шло к концу. В ближайшие выходные планировалась первая комплексная проверка всех составных частей. По отдельности все железки были уже протестированы и подготовлены к работе.

Мори и Прис доставили оболочку Линкольна в офис, и она меня поразила. Даже в своем инертном состоянии, без рабочих внутренностей, она выглядела очень убедительно. Создавалось впечатление, что старина Эйб сейчас вскочит и побежит по своим повседневным делам. Со всеми предосторожностями Прис, Мори и Банда спустили эту длинную громоздкую штуку в подвал. Я тоже вошел в мастерскую и глядел, как они укладывали свою ношу на верстак.

— Надо отдать тебе должное — ты молодец, — сказал я Прис, когда оказался рядом с ней.

Засунув руки в карманы куртки, она мрачно смотрела на меня, и глаза её казались необычайно темными и глубокими. Лицо, в отсутствие всякой косметики, было бледно, и я подумал, что она, должно быть, совсем мало спит в последнее время. Волосы Прис зачесала назад и прихватила лентой, это делало её похожей на школьницу. Мне показалось, что она ещё сбросила вес и стала почти прозрачной. Одета она была в полосатую футболку и голубые джинсы, бюстгальтер отсутствовал — похоже, при её новых габаритах он ей был не нужен. Картину довершали кожаные туфли на низком каблуке и уже упомянутая куртка.

— Привет, — буркнула Прис, раскачиваясь на каблуках и кривя губы — в этот момент она наблюдала, как симулякра укладывали на верстак.

— Вы проделали отличную работу, — повторил я.

— Луис, — прервала меня Прис, — уведи меня отсюда. Давай пойдем выпьем чашечку кофе или просто прогуляемся.

Она решительно направилась к двери, и после недолгого колебания я последовал за ней.

Бок о бок мы шагали с ней вдоль поребрика. Прис шла, уткнувшись взглядом под ноги, казалось, все её внимание поглощалось камешками, которые попадались ей по дороге и которые она с увлечением пинала.

— Первый симулякр, по сравнению с нынешним, был ещё ничего, — проговорила она вдруг. — Стэнтон — он ведь совсем другой человек, хотя и там забот хватало… Знаешь, у меня дома есть книжка, где собраны все фотографии Линкольна. Я часами изучала их, так что теперь знаю каждую черточку его лица. Наверное, лучше своего собственного.

Ещё один камешек улетел в канаву.

— Просто удивительно, насколько выразительны эти старые снимки. Знаешь, они использовали стеклянные фотопластинки, и человеку приходилось сидеть, не шелохнувшись А ещё у них были специальные стульчики с такими спинками, чтобы голова клиента не дрожала. Луис, — она внезапно остановилась у бордюрного камня, — скажи, он действительно сможет ожить?

— Не знаю, Прис.

— Порой мне кажется, мы занимаемся самообманом. Нельзя возродить к жизни то, что мертво.

— А разве вы не этим занимаетесь? Если я правильно понимаю, ты именно так все и замышляла. Боюсь, ты воспринимаешь все слишком эмоционально. И теряешь при этом чувство перспективы. Тебе пора вынырнуть из тех глубин, куда ты себя погрузила.

Я понимаю. Ты хочешь сказать, мы воспроизводим лишь видимость. Пустышку, которая ходит, говорит, но не несет в себе искру Божью.

— Примерно так.

— Ты ходил когда-нибудь к католической мессе?

— Нет.

— Они верят, что хлеб и вино на самом деле — плоть и кровь Господня. Они называют это чудом. Может быть, если мы будем использовать совершенную пленку, и голос, и точную внешность, то…

— Прис, — прервал я её, — я никогда не видел тебя такой напуганной.

— Я не напугана, Луис. Просто это для меня чересчур. Знаешь, ведь Линкольн был моим героем, когда я училась в школе — в восьмом классе я писала о нем доклад. Вспомни, в детстве все, что мы читаем в книгах, кажется нам реальным. Так вот, Линкольн был реален для меня, хотя, конечно же, на самом деле все это являлось порождением моего разума. Вот, что самое ужасное — я принимала свои фантазии за реальность. Потребовались годы, чтоб осознать данный факт. Ты же знаешь, как это бывает: кавалерия, сражения, Улисс С. Грант…

— Да.

Тебе не приходило в голову, что настанет день и кто-нибудь создаст твоего или моего симулякра? И мы снова возродимся.

— Что за бред!

— Представь, мы мертвые и безразличные ко всей этой суете. И вдруг что-то пробивает наш кокон небытия, может, вспышка света… И затем наша защита рассыпается, реальность снова берет нас в свои когтистые руки. И мы совершенно беспомощны, мы не можем остановить этот процесс. Воскрешение! — Она передернулась.

— Это не имеет ничего общего с тем, что вы делаете. Выброси все из головы! Не следует смешивать настоящего Линкольна с этим…

— Но настоящий Линкольн существует в моем сознании!

Я удивленно смотрел на Прис.

— Ты сама не веришь в то, что говоришь. У тебя в голове существует в лучшем случае идея Линкольна.

— Нет, Луис. — Она медленно покачала головой. — Во мне живет самый настоящий Линкольн. И я билась ночь за ночью, чтобы открыть дверь и выпустить его в наш мир.

Я рассмеялся.

Но это ужасный мир, — продолжала Прис. — Я это знаю. Послушай меня, Луис, я расскажу тебе кое-что… Знаешь ли ты, как можно освободиться от ос? Да-да, этих проклятых ос с их жалами. Здесь нет никакого риска, и денег тратить не придется. Все, что тебе надо, это ведро с песком.

— Так.

— Надо дождаться ночи. Ночью все осы спят в своих гнездах. Ты подбираешься к их дому и засыпаешь песок прямо в дырку, получается что-то вроде кургана. Слушай дальше. Ты думаешь, что убил их, но это не так. Дальше происходит вот что. Утром осы просыпаются и обнаруживают, что выход засыпан. Тогда они начинают рыть ход в песке, чтоб пробиться наружу. Возникает вопрос, куда же девать отработанный песок? Да некуда, только внутрь гнезда, в его другие части. Так что осы организовывают цепочку и песчинка за песчинкой передают этот мешающий груз в заднюю часть своей норы. Беда в том, что песок тяжел и его много. На расчищенное место тут же сверху сыплется новый.

— Ясно.

— Разве это не ужасно?

— Действительно, — согласился я.

— В результате осы можно сказать собственноручно заполняют свое гнездо песком. Причем, чем усерднее они трудятся, тем ужаснее результат. Они замурованы. Все это похоже на какую-то восточную пытку, не правда ли? Так вот, Луис, когда я услышала про такой способ, я подумала: «Господи, лучше уж умереть! Я не хочу жить в мире, где происходят подобные вещи».

— И когда ты узнала обо всем этом?

— Очень давно. Мне было семь лет, Луис, и я тогда представила себе, каково находиться там, в гнезде. — Не останавливаясь, она вдруг схватила меня за руку, глаза её плотно зажмурены. — Вот я сплю. Вокруг темно. Рядом со мной сотни, тысячи таких, как я. И вдруг — бах! Шум откуда-то сверху.

Прис плотно прижалась ко мне, но продолжала идти нога в ногу со мной.

— И вот мы дремлем… неподвижные, холодные, как земля вокруг. Затем солнышко просыпается, становится теплее, мы просыпаемся. Но почему вокруг так темно? Где обычный свет? И вот мы начинаем искать выход. Его нет! Мы напуганы. Что происходит? Мы стараемся действовать организованно, не паниковать. Никаких лишних движений — кислорода мало, мы выстраиваемся в цепочку, работаем молча и энергично.

Она по-прежнему шла с закрытыми глазами, держа меня за Руку. У меня возникло чувство, будто я веду маленькую девочку.

Мы никогда больше не увидим дневной свет, Луис. Абсолютно неважно, сколько песчинок мы перетащим. Мы продолжаем работать и ждать. Но все бесполезно. Никогда. — Её голос дрогнул в отчаянии. — Мы мертвы, Луис. Все, там внизу.

Я сжал её пальцы и попытался стряхнуть наваждение.

— Как насчет чашки кофе?

— Нет, спасибо, — покачала она головой. — Хочу просто прогуляться.

Мы пошли дальше, теперь на расстоянии друг от друга.

— Луис, — сказала Прис, — все эти насекомые — осы, муравьи — они такие сложные. Ведь там, внизу, в их гнездах кипит жизнь. Они трудятся…

— Да, а ещё есть пауки.

— Пауки — это отдельная история. Возьми хотя бы дверного паучка. Подумай, что он должен чувствовать, когда очередной кто-то приходит и разрушает его паутину.

— Наверное, он говорит: «Черт побери»! Или что-то в этом роде.

— Нет, — спокойно возразила Прис. — Сначала он чувствует ярость, а затем безнадежность. В первый момент ему больно, он попытается тебя ужалить, если ты дашь ему такую возможность… А потом его накрывает медленное, ужасное отчаяние. Он знает, что все бесполезно. Даже если он соберется с силами и отстроит свой домик, это произойдет вновь.

— Тем не менее пауки всегда остаются на старом месте и восстанавливают свою паутину.

— Они вынуждены так делать. Сила инстинкта. Вот что делает их жизнь ужасной: они не могут, как мы, плюнуть на все и умереть. Они должны продолжать.

— Послушай, Прис, тебе надо посмотреть на вещи с другой стороны. Все не так уж плохо. Ты занимаешься отличной творческой работой. Взять хотя бы твою мозаику или симулякра… Подумай об этом и брось хандрить. Разве у тебя не поднимается настроение, когда ты смотришь на творения своих рук?

— Нет, — ответила Прис. — Потому что все, что я делаю, не имеет смысла. Этого недостаточно.

— А что достаточно?

Прис задумалась. Она открыла глаза и отпустила мои пальцы. Причем сделала это автоматически, не задумываясь. Рефлекс, подумал я. Как у паука.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Но я чувствую: как бы упорно я ни трудилась и сколько бы времени ни потратила — этого будет недостаточно.

— И кто же выносит вердикт?

— Я сама.

— А ты подумай, что ты почувствуешь, когда твой Линкольн оживет?

— Я и так знаю, что именно я почувствую — ещё большее отчаяние.

Я смотрел, не понимая. Но почему? Отчаяние от успеха… бессмыслица какая-то. А что же тогда при провале? Восторг?

— Послушай, — сказал я. — Мне хочется рассказать тебе одну историю. Может, она тебе поможет.

— Давай. — Она внимательно смотрела на меня.

— Как-то я зашел на почту в маленьком городке, в Калифорнии. И там, на карнизе, были птичьи гнезда. Так вот, один птенец то ли выпал, то ли вылетел, но, так или иначе, он сидел на полу, а его родители взволнованно суетились вокруг. Я пошел к нему, чтоб попробовать положить его обратно в гнездо, если получится. — Я помолчал. — И знаешь, что он сделал, когда я подошел?

— Что?

— Он открыл рот. Очевидно, ждал, что я его покормлю.

Прис молчала, нахмурившись.

— Понимаешь, этот птенец знал жизнь только с одной стороны: его кормят, о нем заботятся. И когда он увидел меня, хоть я и не был похож ни на что знакомое, с его точки зрения, он ждал от меня привычного проявления — еды.

— И что это должно означать?

— А то, что в жизни существуют не только ужасные, холодные вещи, о которых ты говорила. Есть ещё доброта и благожелательность, любовь и бескорыстная поддержка.

— Нет, Луис, — тряхнула головой Прис. — Эта история свидетельствует только о твоем полном невежестве по части птиц. Ты же не собирался кормить его.

— Но я пришел помочь ему. Так что он был прав, доверившись мне.

— Хотела бы я смотреть на вещи так же, как ты. Но по мне, так это просто невежество.

— Скорее, наивность, — поправил я.

— Неважно. Наивность в жизни… Было бы здорово сохранить это качество до самой смерти, наверное, я чувствовала бы себя счастливой. Но это невозможно, Луис. Ты живешь, а жизнь — ничто иное, как опыт. Тот опыт, который…

— Ты — маленький циник, — сказал я ей.

— Нет, просто реалист.

— Я просто не могу все это слышать! Ты же не приемлешь никакой помощи, к тебе не пробиться. И знаешь почему, Прис?

Потому что ты хочешь оставаться на своей позиции. Тебе так легче, так проще всего, а ты не желаешь трудиться. По сути, ты лентяйка, которая прикладывает все силы, чтоб остаться в стороне. И ты никогда не изменишься. Если только в худшую сторону.

Она посмотрела на меня и рассмеялась, холодно и язвительно. Мы развернулись и пошли обратно. Не говоря ни слова.

В мастерской были только Банди и Стэнтон. Первый возился с симулякром Линкольна, второй наблюдал.

Обращаясь к Стэнтону, Прис сказала:

— Вы скоро увидите того человека, который когда-то писал вам все эти письма о помиловании солдат.

Стэнтон молчал. Он пристально разглядывал распростертую фигуру с морщинистым отчужденным лицом, столь хорошо знакомым по многочисленным старинным гравюрам.

— Понятно, — ответил наконец Стэнтон.

Он старательно прочистил горло, откашлялся, как будто хотел что-то сказать, но вместо этого скрестил руки за спиной и стоял, раскачиваясь с пятки на носок. На лице его сохранялось прежнее неопределенное выражение. Это моя работа, казалось, было написано на нем. Все, что имеет значение для общества, важно и для меня.

Я подумал, что подобная поза и выражение лица являются привычными для Стэнтона. Похоже, в нынешнем своем существовании он реанимировал прежние привычки и жизненные позиции. Хорошо это или плохо, я затруднялся сказать. Но знал определенно: игнорировать существование такого человека нам не удастся. Вот и теперь, стоя над телом Линкольна, мы постоянно ощущали за своей спиной его присутствие. Наверно, так было и сто лет назад — неважно, ненавидели или уважали Стэнтона, но всем приходилось считаться с ним.

— Луис, — сказала Прис, — мне кажется, этот экземпляр гораздо удачнее Стэнтона. Смотри, он шевелится.

И действительно, симулякр изменил позу, в которой лежал. Прис, стиснув руки, возбужденно воскликнула:

— Сэму Барроузу следовало быть здесь! Господи, что ж мы не сообразили? Если б он увидел весь процесс воочию, он бы, наверняка, изменил свое мнение. Я просто уверена в этом! Никто не способен остаться равнодушным. Даже Сэм Барроуз!

Какая экспрессия! Ни малейших сомнений в результате.

— Ты помнишь, Луис, — улыбался Мори, вошедший за нами — тот день на фабрике, когда мы сделали наш первый электроорган? Помнишь, как мы все играли на нем. Целый день, с утра до вечера.

— Да.

— Ты и я, и Джереми, и этот твой братец с перекошенным лицом — мы постоянно экспериментировали, воспроизводили различное звучание: то клавесина, то гавайской гитары, то каллиопы.^[33] И мы играли на нем все, что знали, от Баха до Гершвина. А потом, помнишь, мы приготовили себе ледяные коктейли с ромом и… что же ещё? Ага, мы сочиняли музыку и находили все типы тонального звучания — их были тысячи! Нам удалось создать новый музыкальный инструмент, которого раньше не существовало. Мы творили! Включили магнитофон и записывали все, что появлялось. О, боже! Это было нечто.

— Да, что и говорить — великий день!

— А я лег на пол и стал работать ножными педалями — задал нижние регистры. Помнится, я нажал на нижнее «соль», и оно зазвучало. Когда мы пришли на следующее утро, это чертово «соль» все ещё гудело. Да-а… Тот наш орган — где он сейчас, как ты думаешь, Луис?

— Стоит в чьей-то гостиной, полагаю. Эти электроорганы никогда не изнашиваются, потому что не нагреваются. И их не приходится перенастраивать. Я думаю, кто-нибудь прямо сейчас может играть на нем.

— Помогите ему сесть, — послышался голос Прис.

Симулякр Линкольна зашевелил своими крупными руками,

делая попытки подняться. Он моргнул, поморщился, тяжелые черты лица пришли в движение. Мы оба, Мори и я, поспешили поддержать его. О, боже, он весил немало! Как будто его отлили из чистого свинца. Но в конце концов, совместными усилиями нам удалось придать симулякру сидячее положение. Мы прислонили его к стенке, чтобы не пришлось повторять этот подвиг.

И вдруг он издал стон, от которого меня дрожь пробрала. Я обернулся к Бобу Банди и спросил:

— Что это? С ним все в порядке? Может, ему больно?

— Не знаю. — Банди беспрерывно нервными движениями приглаживал волосы, я заметил, что руки у него тряслись. — Я могу проверить цепи боли.

— Цепи боли?

— Ну да. Их приходится ставить, иначе эта штука может врезаться в стену или ещё во что-нибудь и размозжить себе голову. — Банди ткнул большим пальцем назад, на стоявшего за его спиной немотствующего Стэнтона. — Вон, и у того парня они есть. Господи, в чем же тут дело?

Не было ни малейших сомнений, что в данный момент мы присутствовали при рождении живого существа. Казалось, он начал нас замечать: его черные как уголь глаза перемещались вверх-вниз, вправо-влево, пытаясь нас всех охватить, включить в поле зрения. При этом в глазах пока не отражалось никаких эмоций — чистый процесс восприятия. И настороженность, которую неспособен себе вообразить человек. Хитрость некоей формы жизни, обитающей за пределами нашей Вселенной, из совершенно иных краев. И вот сейчас существо, которое внезапно зашвырнули в наше время и пространство, пыталось осмыслить, что оно здесь делает и кто мы такие. Ему не очень хорошо удавалось фокусировать взгляд, его черные непрозрачные глаза блуждали, выхватывая то одно, то другое из картины окружающего его мира. Казалось, он все ещё находится в подвешенном состоянии, в некой невидимой колыбели, но мне хватило одного беглого взгляда в эту колыбель, чтоб оценить ресурсы этого существа. Тем не менее единственным чувством, которое испытывал наш новорожденный, был страх. Даже не страх, а смертельный ужас. Это трудно было классифицировать как чувство, скорее нечто абсолютно — экзистенциальное, основа всего его существования. Наше творение только что появилось на свет, вычленилось из некоторой субстанции, которая для нас была непостижима, по крайней мере, на данный момент. Возможно, когда-нибудь мы все тихо ляжем в эту субстанцию, но все это займет ощутимо — долгое время. Линкольн же очутился здесь внезапно и должен был занять свое место.

Его бегающие глаза все ещё ни на чем конкретно не останавливались, очевидно, его психика оказалась не готова воспринимать отдельные вещи.

— О, боже, — пробормотал Мори, — готов поклясться, что он смотрит на нас с подозрением.

В этом искусственном творении крылись какие-то скрытые таланты. Но кто их вложил? Прис? Сомневаюсь. Может, Мори? Даже не обсуждается. Ни эта парочка, ни тем более Боб Банди (чьим идеалом было замылиться в Рено погулять по питейным и публичным заведениям) не могли сделать этого. Они, действительно, заронили искру жизни в свое создание, однако речь здесь следовало вести о некотором трансферте^[34], а не изобретении. Как вся компания, так и каждый её член по отдельности, вполне могли быть проводником жизни, но никак не её источником. Это было подобно инфекции: подхватив её когда-то случайно, они передали болезнь своему творению — на время. Но в чем заключался сам процесс передачи? Являясь пассивным участником спектакля, когда симулякр Линкольна пытался освоиться в этой жизни, осмысливая свое и чужое в ней место, я размышлял. Жизнь — это форма, которую принимает материя… Иногда способ её деятельности. Но в любом случае это — феномен, достойный удивления. Возможно, единственная вещь во Вселенной, которой стоит поражаться. Совершенно непредсказуемая, настолько, что трудно даже предположить сам факт существования жизни, если только ты не являешься её свидетелем.

И вот ещё что я понял, наблюдая рождение Линкольна: толчком к жизни служит не жажда жить или какое-то иное желание. Нет, человека в жизнь толкает страх. Тот самый страх, который мне удалось подсмотреть здесь. И даже не так, все гораздо хуже — я бы назвал это чувство абсолютным ужасом. Таким, который обычно парализует, порождает полную апатию. Но наш-то Линкольн, наоборот, двигался, к чему-то стремился. Почему? Да потому что слишком был силен этот ужас, именно его интенсивность порождала движение, действие. Поскольку оставаться в прежнем состоянии казалось невыносимым.

И я понял: стремление к жизни и порождается желанием изменить состояние не — жизни, как-то смягчить свое пребывание в ней.

Тем не менее, как я мог наблюдать, и сам процесс рождения отнюдь не приятен. В каком-то смысле он даже хуже смерти. Вы можете со мной не соглашаться (и я думаю, многие так и сделают), можете философствовать сколько угодно. Но акт рождения! Здесь не пофилософствуешь, не та ситуация. И, что хуже всего, все попытки действовать в дальнейшем только ухудшают её. Что бы ты ни делал, ты все глубже увязаешь в этой ловушке по имени «жизнь».

Линкольн снова застонал, теперь в этом стоне можно было услышать какие-то осмысленные слова.

— Что? — спросил Мори. — Что он говорит?

— О, черт! — пробормотал Банди. — Его звуковая дорожка! Она прокручивается задом наперед.

Таковы были первые слова нашего Линкольна — произнесенные наоборот благодаря ошибке в конструкции.

Глава 8

Чтобы переписать программу симулякра, Банди требовалось несколько дней. Я на это время выехал из Онтарио на запад. Мой путь лежал через Орегонский кряж, а также мое любимое место в Западных штатах — маленький городишко под названием Джон-Дэй. Но я даже здесь не остановился, продолжая наматывать мили в западном направлении. Наконец я очутился на скоростной трассе, протянувшейся с севера на юг страны. Это бывшее 99–е шоссе, которое на протяжении сотен миль петляет среди сосен и упирается на калифорнийском конце в Береговой хребет — скучные, серые от вулканического пепла остатки когда-то грандиозной горной системы.

Два желтых крошечных вьюрка щебетали и порхали над моей машиной, пока со всего размаха не шлепнулись о капот. Внезапно наступившая тишина и исчезновение птичек из поля зрения свидетельствовали о том, что они угодили прямо в решетку радиатора.

«И зажарились в мгновение ока» — подумал я про себя. Пришлось останавливать машину на ближайшей станции техобслуживания, где механик извлек из радиатора два обгоревших трупика. Я взял их, завернул в салфетку и похоронил в мусорном баке среди пластиковых пивных банок и полусгнивших картонок.

Впереди меня ждал вулкан Шаста, а там и граница Калифорнии. Однако желание двигаться дальше пропало. Той ночью я остановился в мотеле у Кламат-Фоллз, а на следующее утро повернул обратно к Онтарио. Мне предстояло снова проехать десятки миль вдоль побережья тем же путем, каким я попал сюда.

В половине девятого движение на автостраде небольшое, поэтому я мог себе позволить остановиться и, откинувшись на сидении, спокойно понаблюдать нечто, привлекшее мое внимание в небе. Это зрелище всегда одновременно и возвышало меня, и заставляло чувствовать собственную ничтожность — огромный космический корабль, возвращавшийся с Луны или ещё какой-то планеты, медленно проплывал в небе по направлению к невадской пустыне. Несколько реактивных самолетов ВВС, сопровождавших его, казались просто черными точками на фоне этой громады.

Немногие автомобили, оказавшиеся в этот час на дороге, также остановились, чтобы полюбоваться зрелищем. Люди высовывались из окон, кто-то щелкал фотоаппаратом, а женщина с маленьким ребенком махала и улыбалась. Гигантский звездолет пролетал, сотрясая землю струями отработанных газов, вылетавших из сопла. Оболочка корабля при ближайшем рассмотрении выглядела потрепанной — изрытой астероидами, местами обгоревшей.

Вот пролетает оплот нашей надежды, сказал я про себя, щурясь на солнце, но не желая отводить глаз от удалявшейся махины. Что он везёт из космических далей? Образцы грунта или обнаруженные впервые ростки неземной формы жизни? А может, наоборот, осколки древних цивилизаций, найденные в вулканическом пепле чужих планет?

Скорее всего, кучу бюрократов, одернул я сам себя. Всякие там федеральные служащие, конгрессмены, техники, военные наблюдатели, ученые, может, репортеры и фотографы от «Лук» и «Лайф» или даже целые команды с программ Эн-Би-Си и Си-Би-Эс. Но и в этом случае зрелище впечатляло. Я тоже помахал рукой вслед удаляющемуся кораблю.

Забравшись обратно в машину, я задумался. Может быть, недалек тот день, когда на лунной поверхности выстроятся ровные ряды типовых домиков. С телевизионными антеннами на крышах и розеновскими спинет-пианино в гостиных… И вполне вероятно, уже в следующем десятилетии я буду помещать свои объявления в газетах совсем других миров. Ну разве это не романтично? Разве не связывает нашу деятельность с далекими звездами?

Хотя, наверное, имелись и более прямые связи. Пожалуй, я мог понять страсть Прис, её маниакальную зависимость от Барроуза. Он был тем звеном, что связывало нас, простых смертных, с далекими галактиками. Причем, и в моральном, и в физическом, и в духовном смыслах. Он присутствовал как бы в двух реальностях — одной ногой стоя на Луне, а другой находясь в реальном Сиэтле или Окленде. Без Барроуза наши мечты о космосе оставались лишь мечтами, он же своим существованием превращал их в реальность. При этом сам он вовсе не трепетал от грандиозной идеи застройки лунной поверхности, для Барроуза это была только ещё одна, пусть и многообещающая, деловая перспектива, так сказать, высокорентабельное производство. Даже более выгодная, чем эксплуатация трущоб.

Итак, назад в Онтарио, сказал я себе. Пора возвращаться к нашим симулякрам — новым заманчивым изобретениям, разработанным как приманка для мистера Барроуза. Благодаря им мы выделимся в его глазах и сможем надеяться на достойное место в его мире. Это наш шанс остаться в живых.

Вернувшись в Онтарио, я сразу отправился в «Объединение МАСА». Ещё подъезжая к зданию и выискивая место для парковки, я заметил большую толпу, собравшуюся у нашего офиса. Вернее, у нового павильона, отстроенного Мори. «Вот оно, — сказал я себе с ощущением безнадежности. — Началось».

Я припарковался и поспешил смешаться с толпой у застекленной витрины. Там внутри мне удалось разглядеть высокую сутулую фигуру за столом. Знакомые черты лица, борода — я узнал Авраама Линкольна, писавшего письмо за старинным шведским бюро орехового дерева. Знакомая вещица. Раньше она принадлежала моему отцу и была перевезена сюда из Бойсе специально для этого шоу.

Это меня неожиданно рассердило. И при всем при том я не мог отрицать аутентичность нашего симулякра. Линкольн, одетый в одежду своей эпохи, с гусиным пером в руке, получился удивительно похожим. Если б мне не была известна вся предыстория, я, пожалуй, решил бы, что это какая-то фантастическая реинкарнация бывшего президента. Черт побери, а не могло ли быть все именно так? Возможно, Прис в чем-то права?

Оглядевшись, я заметил табличку на витрине, где красиво отпечатанными буквами сообщалось:

ПЕРЕД ВАМИ АУТЕНТИЧНАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ АВРААМА ЛИНКОЛЬНА, ШЕСТНАДЦАТОГО ПРЕЗИДЕНТА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ.

ПРОИЗВЕДЕНО КОМПАНИЕЙ «МАСА ЭЛЕКТРОНИКС» СОВМЕСТНО С ФАБРИКОЙ РОЗЕНА ПО ПРОИЗВОДСТВУ ЭЛЕКТРООРГАНОВ, ГОРОД БОЙСЕ, ШТАТ АЙДАХО.

ВЫСТАВЛЯЕТСЯ ВПЕРВЫЕ. ОБЪЕМ ПАМЯТИ И НЕРВНАЯ СИСТЕМА ВЕЛИЧАЙШЕГО ПРЕЗИДЕНТА ВРЕМЕН ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В ТОЧНОСТИ ВОСПРОИЗВЕДЕНЫ СТРУКТУРОЙ УПРАВЛЕНИЯ И МОНАДОЙ ДАННОГО УСТРОЙСТВА. ОБЕСПЕЧИВАЮТ ПОЛНОЕ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ РЕЧИ, ПОСТУПКОВ И РЕШЕНИЙ ШЕСТНАДЦАТОГО ПРЕЗИДЕНТА В СТАТИСТИЧЕСКИ ОБОСНОВАННОЙ СТЕПЕНИ ПРИГЛАШАЕМ ЖЕЛАЮЩИХ.

В объявлении четко была видна рука Мори. Взбешенный, я протолкался через толпу и попытался войти а павильон. Дверь оказалась запертой, пришлось открывать её своим ключом. Внутри я увидел новенький диван в углу комнаты, на котором сидели Мори, Боб Банди и мой отец. Они внимательно наблюдали за Линкольном.

— Привет, дружище, — обратился ко мне Мори.

— Ну что, успел вернуть назад свои денежки? — спросил я.

— Да нет. Мы ни с кого денег не берем — простая демонстрация.

— Эта дурацкая надпись — твоя выдумка? Да я и сам знаю, что твоя. И какого рода уличную торговлю ты планируешь открыть? Почему бы вашему Линкольну не продавать ваксу или моющее средство? Что ж он просто сидит и пишет? Или это является частью рекламы кукурузных хлопьев?

— Он занят разбором ежедневной корреспонденции, — сказал Мори. И он, и Боб, и даже мой отец выглядели притихшими.

— А где твоя дочь?

— Она скоро будет.

— И ты не возражаешь против того, чтобы он сидел за твоим столом? — обратился я к отцу.

— Нет, mein Kind, — ответил он. — Ты бы пошел и поговорил с Линкольном, он не сердится, когда его прерывают. Вот чему бы я хотел у него научиться.

— Хорошо, — бросил я и направился к фигуре у шведского бюро.

Толпа по-прежнему глазела на всю сцену через витринное окно.

— Господин президент, — промямлил я, почувствовав комок в горле. — Сэр, мне неприятно вас беспокоить…

Я прекрасно знал, что беседую с механизмом, но в то же время не мог избавиться от нервозности. Вообще, меня бесила необходимость участвовать в дурацком спектакле наравне с машиной. При этом никто не позаботился дать мне бумажку с инструкциями, предоставив самому решать все проблемы. Если б я мог их решить! Почему бы не обратиться к нему «мистер Симулякр»? Ведь в конце концов это правда?

Правда! А что означает «правда»? Это — как в детстве, когда тебе надо пересечь холл универмага и подойти к Санта Клаусу.

Когда легче упасть замертво, чем сказать правду. Хотел бы я этого? В подобной ситуации признание правды значило бы конец всего, в первую очередь, меня самого. Своей правдой вряд ли я сделаю больно симулякру. Что касается Мори, Боба Банди и даже моего отца, так они, скорее всего, ничего не заметят. Следовательно, мне надо было защищать прежде всего самого себя. Я осознавал этот факт очень четко, лучше всех, как в этой комнате, так и за её витриной.

Подняв глаза, Линкольн отложил в сторону гусиное перо и сказал высоким, но не лишенным приятности голосом:

— Добрый день. Полагаю, вы — мистер Луис Розен?

— Да, сэр, — ответил я.

И мгновенно комната взорвалась в моих глазах. Шведское бюро разлетелось на миллион кусочков, и они медленно, как в замедленном кино, полетели мне в лицо. Я закрыл глаза и упал ничком, даже не выставив вперед рук. Грохнулся на пол прямо у ног Линкольна, и тьма накрыла меня.

Это был обморок. Впечатление оказалось настолько сильным, что я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что сижу в углу офиса, опираясь на стену. Надо мной склонился Мори Рок. В одной руке у него дымилась привычная «Корина Ларк», в другой он держал открытую бутылочку нашатырного спирта, которой помахивал у меня перед носом.

— О, боже, — произнес он, увидев, что я очнулся. — У тебя на лбу шишка величиной с яйцо.

Я пощупал свой лоб — шишка была скорее с лимон. И я ощущал соленый вкус на губах.

— Похоже, я потерял сознание.

— Ну да, а то как же.

Теперь я увидел своего отца, топтавшегося поблизости, а также — что совсем уж было малоприятно — Прис Фраунциммер в длинном сером плаще. Она расхаживала взад-вперед, бросая на меня презрительные взгляды. Видимо, мой обморок не доставил ей удовольствия.

— Ничего себе, — бросила она. — Он тебе сказал всего одно слово, и ты вырубился!

— Ну и что? — огрызнулся я.

— Это доказывает, что я был прав, — обернулся Мори к дочери. — Наш симулякр чрезвычайно впечатляет.

— А что он… этот Линкольн, сделал, когда я грохнулся? — спросил я.

— Он подобрал тебя и притащил сюда, наверх, — ответил Мори.

— О, господи, — пробормотал я.

— Но почему ты упал в обморок? — Прис нагнулась и внимательно посмотрела на меня. — Ну и шишка! Ты просто идиот, Луис… Послушайте, там собралась целая толпа, слышите? Я была снаружи, у дома, и пыталась пройти внутрь. Можно подумать, что мы изобрели по меньшей мере Господа Бога. Они на самом деле молятся, а две женщины перекрестились. А некоторые, ты не поверишь…

— Хватит, — оборвал я её.

— Может, ты дашь мне договорить?

— Нет, — отрезал я. — Заткнись, ладно?

Мы с ненавистью смотрели друг на друга, затем она резко поднялась на ноги.

— Ты знаешь, что у тебя губы разбиты? Лучше бы наложить пару-тройку швов.

Прикоснувшись к губам, я обнаружил, что они до сих пор. кровоточат. Похоже, Прис говорила правду.

— Я отвезу тебя к доктору. — Она подошла к двери и стояла, ожидая меня, — Ну, давай же, Луис.

— Не нужно мне никаких швов, — проворчал я, но все же поднялся и на трясущихся ногах последовал за ней.

Пока мы ждали лифта, Прис прошлась по моему адресу:

— Ты, оказывается, не такой уж храбрец.

Я промолчал.

— Ты отреагировал хуже, чем я. Хуже, чем кто-либо из нас. Честно говоря, я удивлена, Луис. Видать, ты куда менее устойчивый, чем кажешься. Могу поспорить, что когда-нибудь, при сильном стрессе тебя это здорово подведет. Могут возникнуть серьезные психологические проблемы.

Двери лифта открылись, пропустив нас внутрь.

— Разве это плохо — реагировать? — спросил я.

Знаешь, в Канзас-Сити я сделала кое-какие полезные выводы. В частности, приучилась вообще ни на что не реагировать, если в том нет прямой выгоды. Я считаю, что именно это спасло мне жизнь, позволило справиться с болезнью и выйти оттуда. Такая же реакция, как у тебя, всегда плохой знак. Признак нарушения адаптации. Там, в Канзас-Сити, подобную штуку называют паратаксисом. Это — когда эмоции вмешиваются вмежличностные отношения и усложняют их. Неважно, какого рода эмоции — ненависть, вражда или страх, как в твоем случае, — все паратаксис. Если процесс усиливается, возникает психическое заболевание. И не дай бог эта штука победит — тогда ты шизофреник, наподобие меня. Поверь мне, это хуже всего.

Я держал платок у губ, слегка промакивая выступающую кровь. Я не мог объяснить, почему упал в обморок. Даже не пытался.

— Давай поцелую, — предложила Прис. — Перестанет болеть.

Я бросил подозрительный взгляд на неё, но увидел выражение самого искреннего участия. Это меня тронуло.

— Черт, — пробормотал я, — все и так будет в порядке.

На самом деле я чувствовал себя взволнованным и не мог смотреть на Прис. Я снова казался себе маленьким мальчиком.

— Взрослые так не разговаривают, — сказал я. — Поцелую, перестанет болеть… Что за чушь ты несешь!»

— Я просто хотела помочь. — Её губы дрогнули. — Ох, Луис, все кончено.

— Что кончено? — не понял я.

— Он живой, ты понимаешь? Я никогда не смогу снова прикоснуться к нему. И что же мне дальше делать? У меня ведь нет другой цели в жизни.

— О, боже! — выдохнул я.

— Моя жизнь пуста, с таким же успехом я могла бы и умереть. Линкольн — это все, что у меня было. Все, что я делала, о чем думала.

Мы приехали. Дверь открылась, и Прис шагнула в вестибюль. Я последовал за ней.

— Ты знаешь, к какому доктору идти? — спросила она. — Думаю, я просто провожу тебя на улицу и вернусь.

— Отлично.

Однако когда мы сели в белый «ягуар», она снова заговорила:

— Скажи, что мне делать, Луис? Мне надо чем-то заняться прямо сейчас.

— Ты должна справиться со своей депрессией.

— Но у меня никогда не было ничего подобного.

— Понятно. — И тут я ляпнул первое, что пришло на ум: — Может, тебе сходить к священнику?

Хотела бы я быть мужчиной! Природа так обделила женщин. Вот ты мог бы стать кем-нибудь, Луис, а каковы перспективы для женщины? Стать домохозяйкой или клерком, машинисткой или, в крайнем случае, учительницей.

— Доктором, — придумал я. — Накладывать швы на разбитые губы.

— Я не выношу вида больных, раненых или просто ненормальных. Ты же знаешь это, Луис. Именно поэтому я везу тебя к доктору — я не могу смотреть на искалеченных.

— Я вовсе не искалеченный, просто разбил губы.

Прис нажала на стартер, и мы выехали на дорогу.

— Я забуду Линкольна, — пообещала Прис. — И никогда не буду думать о нем как о живом человеке. С этой минуты он будет для меня просто вещью. Вещью для продажи.

Я кивнул.

— И я увижу, как Сэм Барроуз купит его! Это единственная моя цель. С настоящего момента все, что я делаю и думаю, будет подчинено Сэму Барроузу.

Если б я и хотел посмеяться над её словами, то мне достаточно было взглянуть на её лицо, чтоб передумать. Оно казалось таким открытым и несчастным, что у меня защемило сердце. Я снова молча кивнул. Всю дорогу, что мы ехали к доктору, Прис расписывала мне свою будущую жизнь, как там все будет прекрасно. Все это смахивало на какую-то безумную причуду, всплывавшую на поверхность из той бездны отчаяния, куда погрузилась Прис. Она не могла находиться в бездеятельности ни минуты, ей нужна была цель в жизни. Это — её способ преодоления мира и наполнения его смыслом.

— Прис, — сказал я, — по-моему твоя проблема в том, что ты излишне рациональна.

— Вовсе нет. Любой тебе скажет, что я поступаю в соответствии со своими чувствами.

— А я скажу, что ты во всем руководствуешься своей железобетонной логикой. И это ужасно. От подобной привычки надо избавляться. Я б на твоем месте попросил доктора Хорстовски помочь тебе стать нелогичной. Ты живешь так, будто твоя жизнь управляется безукоризненными геометрическими доказательствами. Так нельзя, Прис. Расслабься, будь помягче. Почему бы тебе не сделать что-нибудь просто так, без всякой цели. Понимаешь? Будь неосторожной, дурачься. Ты, например, можешь сейчас не везти меня к доктору. Вместо этого высади где-нибудь перед чистильщиком обуви, и у меня будет отличная пара начищенных ботинок.

— Твои ботинки и так сияют.

Вот видишь, ты все время пытаешься быть логичной! А что, если остановиться на первом попавшемся перекрестке, бросить машину, зайти в цветочный магазин. И купить цветов, и бросать их а проезжающие машины.

— И кто будет платить за цветы?

— А мы украдем их. Просто возьмем и сбежим.

— Дай-ка подумать.

— Да не надо думать! Неужели ты никогда не крала за все детство? И ничего не сломала? Какую — нибудь общественную собственность, например, уличный фонарь?

— Я как-то украла конфету в аптеке.

— Давай сделаем это снова, — загорелся я. — Снова станем детьми. Найдем какую-нибудь аптеку, стащим конфету из тех, что по десять центов штука. А потом присмотрим укромное местечко, например, на лужайке, сядем и съедим её.

— Ты не можешь. У тебя разбиты губы.

Я попытался говорить разумно и осторожно:

— Хорошо, признаю. Но ты-то можешь. Разве нет? Признай и ты тоже. Ты можешь прямо сейчас зайти в аптеку и проделать все это, пусть без меня.

— А ты придешь?

— Если хочешь. Или я могу ждать тебя с запущенным мотором и умчать в ту же секунду, как ты появишься.

— Нет, — сказала Прис, — лучше ты войдешь в аптеку со мной и все время будешь рядом. Ты можешь мне понадобиться, например, подсказать, какую конфетку взять.

— Отлично, пойдем.

— А какое наказание за такие дела?

— Вечная жизнь.

— Ты шутишь?

— Нет, я сказал именно то, что имел в виду. — Я был совершенно серьезен.

— Ты смеешься надо мной, я вижу. Разве я такая смешная?

— О, боже! Нет.

Но она, похоже, уже все решила.

— Ну, конечно, я же всегда была доверчивой, и ты это знаешь. Мне даже в школе придумали кличку — «Путешествия Легковера».

— Пойдем в аптеку, Прис, — просил я. — Позволь мне доказать тебе, позволь спасти тебя.

— Спасти от чего?

— От неизбежности твоего разума.

Она колебалась. Я видел, как эти чертовы вопросы душили её: как поступить и какова будет расплата за ошибку. Наконец она обернулась ко мне без улыбки и произнесла:

— Луис, я верю, что это был не розыгрыш с аптекой, ты не стал бы смеяться надо мной. Ты можешь меня ненавидеть и, я думаю, ненавидишь за некоторые вещи, но издеваться над слабым не в твоих привычках.

— Ты не слабая.

— Нет, Луис, именно слабая. Тебе просто не хватает чутья, чтобы понять это. Но, может быть, так и лучше. Вот у меня все по-другому: есть чутье, но это не делает меня хорошей.

— Чушь, — заявил я. — Завязывай со всем этим, Прис. Я понимаю, у тебя сейчас депрессия по поводу окончания работы над Линкольном. Временный простой, и как все творческие люди ты это переживаешь…

— Приехали, — констатировала Прис, притормаживая у клиники.

Доктор осмотрел меня и решил, что вполне можно обойтись без швов. На обратной дороге я уговорил Прис остановиться у бара. После всех переживаний мне просто необходимо было выпить. Ей же я объяснил, что мы должны отпраздновать окончание работы — такова традиция. Благо повод более чем достойный: наблюдать рождение Линкольна — это великий, может, величайший момент в жизни. Хотя при всем своем величии это событие несло также оттенок какой-то угрозы, мало подвластной нашим усилиям.

— Мне только одно пиво, — сказала Прис, пока мы пересекали улицу, направляясь к бару.

Я так и сделал: заказал пиво для дамы и кофе «по-ирландски» для себя.

— Ты, я смотрю, здесь как дома, — заметила Прис. — Должно быть, проводишь кучу времени, ошиваясь по барам?

— Слушай, я все хочу у тебя спросить, — сказал я ей. — Ты действительно так плохо думаешь о людях, как показываешь? Или просто говоришь так, чтоб задеть побольнее? Потому что если…

— А ты как считаешь? — ответила вопросом на вопрос Прис.

— Не знаю.

— Ну, и в любом случае, какое тебе до этого дело?

— Ты удивишься, но меня интересует все, что касается тебя. Самые мельчайшие подробности.

— С чего бы это?

Ну, начать с того, что у тебя совершенно очаровательная история. Шизоид к десяти годам, к тринадцати — обладательница навязчивого невроза, в семнадцать ты стала полноценным шизофреником под наблюдением Федерального Правительства. На сегодняшний день почти излечилась и вернулась в нормальное человеческое общество. И при том все ещё… — тут я прервался. Все перечисленные животрепещущие подробности не объясняли главной причины. — Все это ерунда. Просто я влюблен в тебя, Прис.

— Не верю.

— Ну, скажем, я мог бы влюбиться в тебя, — поправился я.

— Если бы что? — спросила она дрогнувшим голосом. Я видел, что она ужасно нервничает.

— Не знаю, что-то мешает.

— Боишься, — сказала Прис.

— Наверное, ты права, — согласился я. — Возможно, просто боюсь.

— Сознайся, ты пошутил? Когда говорил, что влюблен.

— Нет, Прис, я не шутил.

Она горько рассмеялась.

— Твой страх! Если б ты мог справиться с ним, ты бы завоевал любую женщину. Я не имею в виду себя… Как тебе это объяснить, Луис? Мы с тобой очень разные, по сути, полные противоположности. Ты — человек эмоциональный, в то время как я держу свои чувства под замком. Однако это не значит, что их у меня нет. Возможно, я чувствую гораздо глубже, чем ты. А если б у нас родился ребенок, что было бы тогда? Знаешь, я никогда не могла понять женщин, которые рожают детей, одного за другим. Ежегодный помет, как у свиньи или собаки. Наверное, в этом что-то есть… Может, такое поведение даже здорово и естественно. — Она бросила на меня взгляд искоса. — Но мне этого не понять. Выражать себя в жизни посредством репродуктивной системы — не мой путь. Черт, мне кажется, я счастлива, только когда делаю что-то своими руками. Почему так, Луис?

— Понятия не имею.

— Но должно же быть какое-то объяснение, все в этом мире имеет свою причину. А знаешь, мне ведь раньше никто не признавался в любви.

— Этого не может быть. Какие-нибудь мальчики в школе…

— Нет, Луис, ты первый. Честно говоря, я и не знаю, как реагировать на твое признание. Очень странные ощущения, я даже не уверена, что мне это нравится.

— Понятно.

Любовь и творчество, — задумчиво произнесла Прис. — Ты понимаешь, мы дали жизнь Стэнтону и Линкольну, а любовь и рождение всегда тесно связаны, не правда ли? Ведь это прекрасно— давать жизнь кому-то, Луис! И если ты любишь меня, ты должен стремиться к тому же, что и я. Разве не так?

— Думаю, да.

— Ведь мы почти как боги, — сказала Прис. — В том, что мы делаем, в нашем великом открытии. Стэнтон и Линкольн! И в то же время, давая им жизнь, мы исчерпываем себя… Ты не чувствуешь себя опустошенным, Луис?

— Нет. Какого черта?

— Наверное оттого, что мы такие разные. Для тебя все это не столь важно, как для меня. Посмотри, ведь прийти сюда — было твое минутное желание, и ты подчинился ему. В настоящий момент Мори и Боб, и твой отец, и Стэнтон — они все в «МАСА» с Линкольном, а тебе этого не надо. Тебе нужно было прийти сюда выпить. — Прис говорила мягко, в её улыбке сквозило понимание.

— Ну, пожалуй, — согласился я.

— Я, наверное, наскучила тебе, да? Мне почему-то кажется, что я тебе вовсе не интересна. Ты занят самим собой.

— Может, ты и права.

— Почему тогда ты сказал, что тебе все интересно про меня? Зачем ты говорил, что мог бы влюбиться, если б не боялся?

— Не знаю.

— Неужели ты никогда не пробовал заглянуть в себя и выяснить, что к чему? Я, например, всегда анализирую свои поступки.

— Прис, включи на минутку здравый смысл, — попытался объяснить ей я. — Ты всего-навсего человек, такая же, как все, не лучше, не хуже. Тысячи американцев попадают в клиники с диагнозом «шизофрения», многие и сейчас в них. Перед Актом Мак-Хестона все равны. Я не спорю, ты привлекательная девушка, но есть и покрасивее среди киношных старлеток, особенно из итальянок или шведок. А твой ум…

— Ты себя пытаешься убедить?

— То есть?

— Ты одновременно идеализируешь меня и не хочешь в этом признаваться, — спокойно пояснила она.

Я оттолкнул свой стакан. Алкоголь жег мои разбитые губы.

— Поехали обратно в «МАСА».

Я сказала что-то не так? — на мгновение она вынырнула из своей непоколебимости. Казалось, она подыскивает какие-то новые слова, лучше, правильнее. — Я хотела сказать, что ты амбивалентен по отношению ко мне.

Но мне расхотелось слушать все это.

— Давай, допивай свое пиво и поехали.

Когда мы выходили из бара, она сказала с сожалением:

— Я опять сделала тебе больно.

— Нет.

— Я стараюсь быть хорошей с тобой, Луис. Но так уж получается: я всегда раздражаю людей, когда специально подлаживаюсь к ним и говорю то, что, якобы, надо… Мне нельзя изменять самой себе. Каждый раз, когда я пытаюсь действовать в соответствии с правилами приличия, все получается плохо. Схема не срабатывает. — Прис говорила извиняющимся тоном, как будто это была моя идея.

— Послушай, — заговорил я, когда наша машина уже влилась в уличный поток, — сейчас мы вернемся и пересмотрим наш постулат о том, что все делается только ради Сэма Барроуза, хорошо?

— Нет, — быстро ответила Прис. — Это только мое дело, и принимать решение могу только я.

Я похлопал её по плечу.

— Ты знаешь, я теперь гораздо лучше тебя понимаю и надеюсь, у нас установятся хорошие здоровые отношения.

— Может быть, — ответила Прис, проигнорировав оттенок сарказма в моих словах. Она улыбнулась: —Я очень надеюсь на это, Луис. Люди должны понимать друг друга.

В офисе «МАСА» нас встретил возбужденный Мори.

— Где вы были так долго? — набросился он, потрясая клочком бумаги. — Я послал телеграмму Сэму Барроузу, вот смотри!

И он пихнул мне в руки свою бумаженцию. Я с трудом развернул её и прочитал:

Рекомендуем вылетать сюда немедленно. Невероятный успех симулякра Линкольна. Необходимо ваше решение. Ждем вас для первого освидетельствования как договаривались по телефону. Превосходит все ожидания. Надеемся получить ответ в течение дня.

Мори Рок, Объединение «МАСА»

— Ну и что, он уже ответил? — спросил я.

— Нет ещё, но мы сейчас как раз звоним ему.

Тут раздался какой-то шум, и нетвердой походкой вошел Боб Банд. — Он обратился ко мне:

— Мистер Линкольн просит передать вам его сожаления но поводу случившегося и интересуется вашим здоровьем.

— Сообщи, что со мной все в порядке, — ответил я и, подумав, добавил, — поблагодари его от моего имени.

— Хорошо. — Дверь офиса захлопнулась за Банди. Я обратился к Мори:

— Должен признать, это действительно находка. Я был неправ.

— Благодарить Линкольна — напрасный труд, — заметила Прис.

Возбужденно попыхивая своей «Кориной», Мори заявил:

— Нас ждет куча дел. Теперь я уверен, Барроуз заинтересовался нами. Но вот о чем нам надо подумать… — он понизил голос, — такой человек, как он, способен просто смести нас со своею пути. Ты не думал об этом, дружище?

— Запросто, — ответил я. Мне и в самом деле приходили в голову подобные мысли.

— Тем более что за свою карьеру он миллион раз уже проделывал такие штуки с мелкими партнерами, — добавил Мори. — Все мы четверо должны сплотиться и быть начеку, даже пятеро, если считать Боба Банда. Правильно?

Он оглянулся на Прис и меня с отцом.

— Мори, может, тебе лучше предложить симулякра Федеральному Правительству? — При этом отец робко взглянул на меня и добавил: — Hab' ich nicht Recht, mein Sohn?^[35]

— Мы уже связались с Барроузом, — ответил я, — и, судя по всему, он успел выехать.

— Мы можем отказать ему, даже если он приедет, — попытался успокоить нас Мори. — Если почувствуем, что этот вопрос следует решать в Вашингтоне.

— А ты спроси у Линкольна, — предложил я.

— Что? — взвилась Прис, — Луис, ради бога!

— Я сказал то, что думаю: посоветуйся с Линкольном.

— Да что какой-то провинциальный политик из прошлого века может знать о Сэме К. Барроузе? — возмутилась Прис.

Я ответил как можно спокойнее:

— Полегче, Прис, ей-богу…

Давайте не будем ссориться, — поспешно вмешался Мори. — У каждого из нас есть право высказаться. Лично я думаю, нам стоит показать нашего Линкольна Барроузу. А если в силу каких-то невероятных причин…

Он прервался, потому что затрезвонил телефон. Мори быстро шагнул к нему и снял трубку:

— «Объединение МАСА». Мори Рок слушает.

Ну вот, — подумал я. — Жребий брошен.

— Да, сэр, — говорил Рок в трубку, — Мы встретим вас в аэропорту Бойсе. Да, мы найдем вас там.

Лицо его покраснело. Он подмигнул мне.

— А где Стэнтон? — спросил я у отца.

— Что, mein Sohn?^[36]

— Где симулякр Стэнтона, я что-то его не вижу.

Мне припомнилась враждебность Стэнтона к Линкольну, и я, встревожившись, бросился к Прис. Она стояла возле отца, стараясь расслышать телефонный разговор.

— Где Стэнтон? — почти крикнул я ей.

— Не знаю. Банди оставил его где-то. Наверное, внизу, в мастерской.

— Одну минуту, — Мори отвел трубку в сторону и сообщил: — Стэнтон в Сиэтле. С Барроузом.

Выражение лица у него при этом было довольно странное.

— О нет! — воскликнула Прис.

— Вчера вечером он сел на междугородный экспресс, — пояснил Мори. — Утром добрался до Сиэтла, сейчас осматривает городские достопримечательности. Барроуз говорит, у них была долгая беседа.

Он накрыл трубку рукой и сообщил:

— Он ещё не получил нашу телеграмму, и сейчас интересуется главным образом Стэнтоном. Сказать ему про Линкольна?

— Да лучше бы сказать, — ответил я. — Он ведь все равно получит нашу телеграмму.

— Мистер Барроуз, — проговорил Мори в трубку, — мы только что отправили вам телеграмму. Да, у нас имеется рабочая модель Линкольна, и он невероятно хорош. Даже лучше Стэнтона.

Он бросил тревожный взгляд на меня и спросил:

— Сэр, Стэнтон будет вас сопровождать в самолете? Мы хотели бы вернуть его обратно.

Молчание, затем Мори снова отвел трубку в сторону:

— По словам Барроуза, Стэнтон предполагает остаться ещё на день-два и осмотреть город. Он собирается постричься и сходить в библиотеку. А если город ему понравится, то, возможно, открыть там юридическую контору и осесть навсегда.

— Боже праведный! — воскликнула Прис, стиснув руки. — Пусть Барроуз уговорит его вернуться сюда!

Мори обратился к телефонной трубке:

— А не могли бы вы убедить его поехать с вами, мистер Барроуз?

Снова молчание.

— Его нет, — сообщил нам Мори, на этот раз даже не накрывая трубку. — Он попрощался с Барроузом и ушел.

Он хмурился и выглядел крайне расстроенным.

— Так или иначе, разговор надо заканчивать, — напомнил я.

— Ты прав. — Мори собрался с духом и снова заговорил в

трубку. — Ну ладно, на самом деле я уверен, что с этой чертовой машиной все будет в порядке. У него ведь есть деньги, не так ли?

Молчание.

— Ага, и вы ещё дали ему двадцать долларов, хорошо. Ну, посмотрим. Вы знаете, симулякр Линкольна получился намного убедительнее. Да, сэр. Всего доброго.

Он повесил трубку и рухнул на стул. Мори сидел, не двигаясь — взгляд был направлен в одну точку, губы шевелились.

— Я даже не заметил, как он ушел. Вы думаете, это он из-за Линкольна? Может, и так, у него невыносимый характер.

— Что толку плакать о пролитом молоке, — заметил я.

— Ты прав, — согласился Мори, кусая губы. — А ведь у него новенькая батарейка, на шесть месяцев! Возможно, мы его не увидим до следующего года. Бог ты мой, в него вбуханы тысячи долларов! А что, если Барроуз обманывает нас? А ну как он запер нашего симулякра где-нибудь в подвале?

— В таком случае Барроуз остался бы в Сиэтле, — возразила Прис. — Не расстраивайся, может, все и к лучшему. Как знать, возможно, он и не захотел бы приезжать сюда, если бы не Стэнтон. Если б он не увидел воочию симулякра, не поговорил с ним, то мог бы и не откликнуться на телеграмму. Опять же, хорошо, что Стэнтон сбежал. Иначе Барроуз действительно мог бы заманить его в западню и вывести нас из игры. Не согласен?

— Да, ты права, — мрачно кивнул Мори.

Тут в разговор вступил мой отец.

— Но ведь мистер Барроуз уважаемый человек, разве не так? Человек, которого волнуют социальные нужды людей. Мой сын показывал мне его письмо по поводу жилого комплекса для малообеспеченных граждан, которых он опекает.

Мори снова кивнул, ещё более мрачно. Прис, похлопав по руке моего отца, сказала:

— Да, Джереми, это человек с развитым чувством гражданского долга. Я уверена, он вам понравится.

Отец улыбнулся девушке, а затем повернулся ко мне:

— Мне кажется, все складывается как нельзя более хорошо, nicht wahr?^[37]

И мы все дружно кивнули со смешанным чувством страха и обреченности.

В этот момент дверь отворилась и вошел Боб Банди со сложенным листком бумаги в руке. Это была записка от Линкольна. Боб передал её мне, и я прочитал:

Мистеру Розену.

Дорогой сэр, пишу, чтоб справиться о Вашем здоровье. Надеюсь, Вы уже поправились.

Искренне Ваш, А. Линкольн.

Записка действительно дышала искренностью и сочувствием.

— Пожалуй, пойду поблагодарю его, — сказал я Мори.

— Валяй, — согласился он.

Глава 9

Мы стояли на холодном ветру у главного входа в аэропорт, поджидая рейс из Сиэтла, и я задал себе вопрос: «Каков он? Чем он так отличается от остальных людей?»

«Боинг-900» приземлился и мягко покатился по взлетно-посадочной полосе. Подали трап. С двух концов отворились двери, и стюардессы стали помогать выходить пассажирам, а служащие авиакомпании внизу встречали их, чтоб предупредить случайные падения. Тем временем вокруг засновали погрузчики для багажа, похожие на больших жуков, подъехал, сигналя красными мигалками, автобус «Стандарт Стэйшн».

Пассажиры всех рангов суетливо спускались по трапам и спешили в объятья друзей и родственников — тех, которые были допущены на летное поле.

Рядом со мной беспокоился Мори:

— Давай тоже выйдем поприветствовать его.

Они с Прис и впрямь поспешили к самолету, а мне ничего не оставалось делать, как потащиться вслед. Служащий в синей униформе пытался остановить нас, но Мори и Прис проигнорировали его, я — соответственно, тоже, так что скоро мы подошли к подножию трапа для первого класса. Там мы остановились в ожидании, наблюдая, как один за другим спускаются пассажиры — более или менее преуспевающие бизнесмены. Череда непроницаемых лиц, разбавленная редкими улыбками. Некоторые выглядели уставшими.

— Вот он, — сказал Мори.

По трапу, улыбаясь, спускался стройный мужчина в сером костюме, легкое пальто перекинуто через руку. Разглядев его поближе, я поразился, насколько хорошо, прямо-таки вызывающе безупречно, сидит на нем костюм. Несомненно, шит на заказ в Англии или Гонконге, решил я про себя. Расслабленная походка, очки без оправы с зеленоватыми стеклами, волосы, как и на (фотографиях, стрижены совсем коротко, на армейский манер. Его сопровождала приятная дама с папочкой под мышкой. Я узнал старую знакомую — Колин Нилд. Но это было ещё не все.

— Да их трое, — заметила Прис.

Действительно, с ними прилетел ещё один мужчина — низенький краснолицый крепыш в плохо сшитом коричневом костюме. То ли он был слишком мал ростом, то ли костюм велик — но рукава и штанины казались слишком длинными, как, впрочем, и прямые черные волосы, обрамлявшие его куполообразный череп. Ещё мне запомнился нос «а-ля доктор Айболит» и булавка в галстуке. Все это, а также его семенящая походка говорили, что перед нами поверенный мистера Барроуза. Манеры этого человека заставляли вспомнить адвоката в суде или тренера бейсбольной команды, выступающего с протестом на поле. Странное дело, подумалось мне, насколько похожа манера выражать протест у людей различных профессий: выпрямляешься и идешь, размахивая руками. Даже говорить необязательно.

Наш экземпляр, тем не менее, сиял и что-то оживленно говорил на ходу Колин Нилд. Свой парень в доску, неугомонный и с большим запасом энергии — именно таким и должен быть адвокат Сэма Барроуза. Колин, как и прежде, была одета в тяжелое темно-синее пальто, смахивающее на одеяло. Однако на этот раз её наряд оживляли некоторые изыски, как то: шляпка, перчатки и изящная кожаная сумочка. Она прислушивалась к своему собеседнику, который обильно жестикулировал, как вошедший в раж декоратор или прораб бригады строителей. Мне он чем-то понравился, и я почувствовал, как напряжение внутри немного ослабло, а вместо него появилась уверенность, что мы с ним поладим.

Барроуз сходил с трапа, внимательно глядя себе под ноги, глаза спрятаны за темными очками. Он также слушал, что говорит адвокат. Наконец он ступил на летное поле, и Мори тут же поспешил навстречу:

— Мистер Барроуз!

Тот отступил на шаг, чтоб дать дорогу следовавшим за ним людям, легко и гибко обернулся в нашу сторону и протянул руку.

— Мистер Рок?

— Да, сэр. — Мори с энтузиазмом пожал протянутую руку.

Они составили центральное ядро композиции, вокруг которого сгрудились все остальные — адвокат, секретарша и мы с Прис.

— Это Прис Фраунциммер и мой компаньон Луис Розен, — представил нас Мори.

— Счастлив познакомиться, — пожал руку и мне Барроуз. — А это моя секретарша, миссис Нилд, и мистер Бланк, адвокат.

Общий обмен рукопожатиями.

— Довольно холодно на поле, не правда ли? — Барроуз заторопился ко входу в здание.

Он шел так быстро, что нам всем пришлось чуть ли не галопировать за ним. Мне почему-то представилось стадо крупного рогатого скота. Хуже всех приходилось мистеру Бланку, его короткие ножки двигались, как ускоренные кадры в старом кино. Но это, похоже, не испортило ему настроения, он продолжал излучать благодушие.

— Бойсе, — огляделся он. — Бойсе, штат Айдахо. Интересно, что они ещё придумают?

Колин Нилд, догнав меня, улыбнулась как старому знакомому.

— Рада снова видеть вас, мистер Розен. Ваш Стэнтон просто очаровал нас.

— Фантастическая конструкция, — подтвердил мистер Бланк и тепло улыбнулся мне. — Мы подумали, он из Службы внутренних доходов.

Мори и Барроуз первыми вошли в здание, следом Прис, а за ними — наша троица.

Миновав терминал, мы вышли с противоположной стороны. Барроуз и Мори к тому времени уже загружались в лимузин, водитель в униформе предупредительно придерживал дверцу.

А багаж? — поинтересовался я у миссис Нилд.

— Никакого багажа. У нас не так уж много времени, мы планируем сегодня же ночью вылететь обратно. Если придется задержаться, купим все необходимое прямо здесь.

Это впечатлило меня, и я в ответ промычал что-то невразумительное. Наконец мы тоже разместились в лимузине и водитель тронулся с места. Скоро мы уже катили по шоссе, соединяющем аэропорт с Бойсе.

— Не представляю, как Стэнтон может открыть адвокатскую контору в Сиэтле, — допытывался Мори у Барроуза. — У него же нет лицензии юриста в Вашингтоне.

— Думаю, в ближайшие дни вы все увидите. — Барроуз предложил мне и Мори сигареты из своего портсигара.

Меня поразила одна черта в Сэме Барроузе: он умел так держаться, что его серый костюм выглядел естественным покровом, как мех у животного, а вовсе не творением английского портного. Я хочу сказать — он смотрелся совершенно органично, как зубы или ногти — просто часть его тела. То же самое относилось и к галстуку, туфлям, портсигару. Барроуз просто не замечал их, нимало не заботясь о своей внешности.

Вот оно, мироощущение мультимиллионера, подумалось мне.

Спрыгнув с лестницы, я обязательно посмотрю, не расстегнулась ли у меня ширинка. Это естественно для такой шушеры, как я, бросать тревожные взгляды украдкой. То ли дело Сэм Барроуз — он никогда не станет волноваться из-за своей ширинки. Если она и расстегнется, то он просто её застегнет. У меня мелькнула мысль: «Хотел бы я быть богачом!»

Я почувствовал себя несчастным. Здесь мое положение было безнадежным: я и об узле — то на галстуке не догадаюсь побеспокоиться! И вряд ли когда научусь этому.

И вдобавок, надо признать: Сэм Барроуз действительно был привлекательным мужчиной — этакий красавчик в духе Роберта Монтгомери. Тут он снял свои темные очки, я увидел мешки у него под глазами и слегка воспрял духом. «И совершенно напрасно, — осадил я сам себя, — посмотри на его атлетическое сложение. Такая фигура приобретается сеансами гандбола в частных клубах за пять тысяч долларов». К тому же, наверняка, у него имеется первоклассный доктор, который не позволит своему клиенту хлестать пиво или дешевый ликер. Сэм Барроуз никогда не ест гамбургеры в придорожных забегаловках. Он вообще не станет есть свинину, а только отборную телятину или говядину. Вполне естественно, что на нем ни капли лишнего жира. От всех этих мыслей мне стало ещё хуже.

Я воочию видел результаты образа жизни, предполагающего протертый чернослив в шесть утра и четырехмильные пробежки по спящему ещё городу. Молодой чудаковатый миллионер с обложки «Лук» явно не собирался помирать от инфаркта в сорок лет, напротив, он планировал жить и наслаждаться своим богатством. Уж его-то вдовушке не светит наследство, что бы ни говорила на этот счет американская статистика.

Да уж, чудак, мать твою!

Жуть!

Было где-то около семи, когда наш лимузин въехал в Бойсе, и мистер Барроуз со товарищи вспомнил, что ещё не обедал. Не знаем ли мы приличного ресторана в городе?

В Бойсе не было приличных ресторанов.

— Нас устроит любое место, где бы можно было легко поужинать, — пояснил Барроуз. — Жареные креветки или что-нибудь в этом роде. Нам предлагали несколько раз напитки в самолете, но поесть мы так и не успели — слишком были заняты разговорами.

Все же нам удалось отыскать подходящий ресторанчик. Метрдотель провел нас к подковообразной кабинке в задней части помещения, и мы расположились на кожаных диванчиках. Заказали выпить.

— Скажите, это правда, что основу своего состояния вы заложили игрой в покер в армейские годы? — спросил я Барроуза.

— На самом деле, игрой в кости. Шесть месяцев плавали, беспрерывно играя в кости. Покер требует умения, моя же сила в удаче.

— Не думаю, — возразила Прис, — чтоб вы заняли нынешнее положение только благодаря удаче.

— Представьте себе, это именно так, мадемуазель, — посмотрел на неё Барроуз. — Моя мать снимала комнату в меблирашках Лос-Анджелеса.

— Но ведь не удача же сделала вас Дон Кихотом, который вынудил Верховный Суд США вынести решение против монопольной политики Космического Агентства в отношении планет и спутников.

— Вы слишком добры ко мне, — склонил голову Барроуз. — На самом деле я просто хотел получить юридическое подтверждение права владения участками на Луне, так чтобы их уже никто не оспаривал. Скажите, а мы встречались?

— Да, — подтвердила Прис с сияющими глазами.

— Но я не могу припомнить…

— Это была совсем короткая встреча, в вашем офисе. Поэтому неудивительно, что вы не запомнили. Зато я вас помню. — Она не отводила глаз от него.

— Вы дочь мистера Рока?

— Да, мистер Барроуз.

Сегодня, кстати, она выглядела эффектнее, чем обычно. Волосы уложены в прическу, немного косметики — ровно столько, чтобы скрыть природную бледность, вовсе не та кричащая маска в духе Арлекина, которую я наблюдал раньше. Она приоделась в пушистую вязаную кофточку с короткими рукавами, справа на груди поблескивала золотая брошка в виде змейки. К тому же, о господи, сегодня на ней был бюстгальтер, благодаря чему образовались некие выпуклости там, где их прежде не бывало. Надо же, по такому знаменательному случаю Прис обзавелась грудью! И не только. Когда она поднялась, чтоб снять пальто, я обнаружил — её ноги в новых туфлях на шпильке весьма и весьма недурны. Таким образом, в случае необходимости девушка вполне могла привести себя в порядок.

— Позвольте поухаживать за вами. — Бланк подскочил к Прис, чтоб помочь ей освободиться от пальто, после чего отнес его на вешалку.

Вернувшись, он с улыбкой поклонился ей и снова уселся на свое место.

— А вы уверены, что этот старый греховодник. — Он указал на Мори, — действительно ваш отец? Не пахнет ли здесь совращением несовершеннолетних? Смотрите, это карается законом!

И Бланк в неподражаемом комическом стиле ткнул указующим перстом в Мори. После чего широко всем улыбнулся.

— Ты просто сам на неё глаз положил, — заметил Барроуз, высасывая хвостик креветки и откладывая его в сторону. — А ты не боишься, что эта девушка тоже симулякр — такой же, как Стэнтон?

— Беру не глядя! — блеснул глазами Бланк.

— Она на самом деле моя дочь, — сказал Мори. Похоже, он чувствовал себя неловко, — До недавнего времени она находилась в школе.

— А теперь вернулась домой, — поддержал Бланк и заговорщицким тоном добавил, — в семью, так сказать?

Мори принужденно улыбнулся. Я вмешался, чтобы сменить тему:

— Очень приятно снова вас видеть, миссис Нилд.

— Благодарю.

— Этот Стэнтон, похоже, кое-кого испугал до смерти, — сказал Барроуз, оборачиваясь к нам с Мори.

Он закончил со своими креветками и теперь сидел, выложив локти на стол, сытый и довольный. Для человека, начинающего день с протертого чернослива, он удивительно славно управился со своим ужином. На мой взгляд, это характеризовало его с хорошей стороны.

— Так или иначе, вас надо поздравить! — констатировал Бланк и рассмеялся, довольный собой, — Вы изобрели чудовище! Попробуйте теперь изловить его! Пустите толпу с факелами по следу! Вперед!

Все вежливо посмеялись.

— А как умер в конце концов Франкенштейн? — спросила Колин.

— Обледенел, — ответил Мори, — Замок загорелся, они стали поливать его из брандспойта, и вода превратилась в лед.

— Но в следующей серии они нашли чудовище во льду, — добавил я, — и оживили его.

— Он сгинул в кипящей лаве, — выдвинул свою версию Бланк. — Я был там и вот, смотрите, сохранил пуговицу с его куртки.

Он выудил из кармана плаща какую-то пуговицу и с удовольствием демонстрировал её всем по очереди.

— Пуговица всемирно известного чудовища Франкенштейна!

— Да брось, Дэвид, это же от твоего костюма, — отмахнулась Колин.

— Что! — притворно возмутился Бланк, затем внимательно вгляделся в свою находку и вздохнул: — Точно, это моя пуговица!

Он снова расхохотался.

Барроуз тем временем, закончив обследование зубов при помощи собственного ногтя, обратился к нам с Мори:

— Какую сумму вы вложили в этого робота?

— Около пяти тысяч на двоих, — ответил Мори.

— А сколько такая штука будет стоить при поточном производстве? Скажем, если выпускать их несколько тысяч?

— Черт, — поколебался Мори, — я бы назвал сумму в шестьсот долларов. При условии, что все они идентичны, имеют одинаковое управление монадой и аналогичные программы.

— По сути, — задумчиво произнес Барроуз, — это просто выполненные в натуральную величину говорящие куклы, из тех, что раньше пользовались популярностью, не так ли?

— Не совсем так, — возразил Мори.

— Ну хорошо, — поправился Барроуз, — говорящие и ходячие куклы — ведь добрался же ваш Стэнтон до Сиэтла.

И прежде, чем Мори смог ответить, он закончил свою мысль:

— То есть, это несколько усложненный экземпляр, снабженный автоматикой. Но фактически ведь ничего нового вы не изобрели?

Мы молчали.

— Как сказать, — произнес Мори, однако не очень уверенно. Я обратил внимание, что и Прис как-то поскучнела.

— Ну что ж, — произнес Барроуз все так же непринужденно, — в таком случае почему бы вам не объяснить мне все толком.

Он отхлебнул из своего стакана молодого венгерского вина и поощряюще улыбнулся:

— Вперед, мистер Рок!

— Дело в том, что это не совсем автоматика, — начал Мори. — Скажите, вы знакомы с работами Вальтера Грэя из Англии? По поводу черепах? Он разрабатывал то, что называется гомеостатической системой. Такая система, будучи полностью отрезанной от среды обитания, обладает механизмом саморегулирования. Можете себе представить маленькую полностью автоматизированную фабрику, которая сама себя ремонтирует? Вам знаком термин «обратная связь»? Это электрическая система, которая…

Дэйв Бланк прервал Мори, положив руку ему на плечо:

— Насколько я понимаю, мистера Барроуза интересует патентоспособность ваших симулякров, если мне будет дозволительно так выразиться.

Ответила Прис, тщательно взвешивая слова:

— Наше изобретение зарегистрировано в Патентном бюро. Кроме того, у нас имеются юридически заверенные свидетельства экспертов.

— Это хорошая новость, — улыбнулся ей Барроуз. — А плохая заключается в том, что покупать, собственно говоря, нечего.

Здесь задействованы совершенно новые принципы, — заговорил Мори. — Создание электронного симулякра Стэнтона стало возможным в результате многолетней работы многих исследовательских групп, как финансируемых правительством, так и неправительственных. И, надо сказать, мы полностью удовлетворены, даже поражены столь блестящими результатами нашего труда. Вы же сами наблюдали, как Стэнтон вышел из экспресса в Сиэтле, взял такси и доехал до вашего офиса.

— Дошел, — поправил Барроуз.

— Простите? — не понял Мори.

— Я говорю, что на самом деле он пришел пешком от автобусной станции.

— Ну, это неважно. В любом случае, полученные результаты не имеют прецедента в электронике.

Пообедав, мы направились в Онтарио и около десяти вечера были у офиса «Объединения МАСА».

— Вот они, маленькие городки, — прокомментировал Дэйв Бланк. — Все спят.

— Погодите выносить суждение, пока не увидите нашего Линкольна, — произнес Мори, вылезая из машины.

Делегация приостановилась у витрины павильона и ознакомилась с рекламной табличкой относительно Линкольна.

— Черт меня побери! — сказал Барроуз. — Звучит здорово, но где же ваш симулякр? Он, что, спит по ночам? Или вы его убираете каждый вечер около пяти, когда самое оживленное уличное движение?

— Линкольн, очевидно, в мастерской, — пояснил Мори, — Мы сейчас спустимся туда.

Он отпер дверь и посторонился, пропуская всех внутрь. Через минуту мы стояли перед входом в темную мастерскую, ожидая, пока Мори нащупает выключатель. Наконец он справился, и нашим глазам предстал мистер Авраам Линкольн. Он молча сидел в комнате, погруженный в размышления.

— Господин президент, — обратился к нему Барроуз.

Я видел, как он подтолкнул Колин Нилд. Та судорожно вздохнула, вытянув от любопытства шею, — она была впечатлена. Бланк ухмылялся с энтузиазмом голодного, но уверенного в победе кота. В данной ситуации он явно развлекался. Барроуз же уверенно прошел в мастерскую, сомнения ему были незнакомы — он всегда знал, что делать. Вот и сейчас он остановился в нескольких шагах от Линкольна, не протягивая руки для приветствия, однако всем своим видом демонстрируя почтительность и уважение.

Линкольн обернулся и посмотрел на нас со странным выражением грусти и подавленности на лице. Для меня это было так неожиданно и ново, что я отшатнулся. Сходные чувства испытывал и Мори. Прис же просто продолжала стоять в дверях, вообще никак не реагируя на увиденное. Линкольн поднялся и постоял как бы в колебаниях, затем выражение муки постепенно исчезло с его лица, и он произнес резким надтреснутым голосом:

Да, сэр, — при этом с высоты своего роста он благожелательно рассматривал посетителя, в глазах светился теплый интерес.

— Меня зовут Сэм Барроуз, — представился гость, — и для меня большая честь встретиться с вами.

— Благодарю вас, мистер Барроуз, — произнес старик. — Не делаете ли вы с вашими спутниками войти и устроиться поудобнее?

Дэйв Бланк изумленно и даже с примесью какого-то благоговейного страха присвистнул. Он хлопнул меня по спине и протянул:

— Ну и ну!

— Вы помните меня, господин президент? — спросил я, входя в комнату.

— Конечно, мистер Розен.

— А меня? — натянуто улыбнулась Прис.

Симулякр отвесил легкий официальный поклон в её сторону.

Мисс Фраунциммер. А вы… Мистер Рок, глава данного предприятия, не так ли? Владелец или, вернее, совладелец, если не ошибаюсь.

— И чем же вы здесь занимаетесь? — полюбопытствовал Мори.

— Я размышлял над одним замечанием Лаймона Трэмбела. Как вам известно, судья Дуглас встречался с Бьюкененом, и они обсуждали положение дел в Канзасе и Конституцию Ле Комптона. Позже судья Дуглас отошел от этой позиции и даже сражался с Бьюкененом. Я бы сказал, очень опасный шаг, но таково было решение руководства. Я, в отличие от моих соратников по партии, республиканцев, не поддерживал Дугласа. Но когда в 1857 году я приехал в Блумингтон, то увидел, что республиканцы не спешат переходить на сторону Дугласа, как об этом писалось в нью-йоркской «Трибюн». Тогда я попросил Лаймона Трэмбела написать мне в Спрингфилд и сообщить…

Тут Барроуз вмешался:

— Простите, сэр, мне неприятно вас прерывать. Но дело в том, что мы приехали сюда по делу, и вскоре мне, вот этому джентльмену — мистеру Бланку и миссис Нилд надо уезжать обратно в Сиэтл.

Линкольн галантно поклонился в сторону секретарши Барроуза.

— Миссис Нилд. — Он протянул ей руку, и Колин с коротким смешком приблизилась, чтоб пожать её.

— Мистер Бланк. — Симулякр обменялся энергичным рукопожатием с коротышкой — адвокатом, — Вы, случайно, никак не связаны с Натаном Бланком из Кливленда?

— К сожалению, нет, — ответил тот. — Если не ошибаюсь, вы ведь тоже одно время были адвокатом, мистер Линкольн?

— Совершенно верно, сэр, — подтвердил Линкольн.

— Тогда мы коллеги.

— Понятно, — улыбнулся бывший президент, — следовательно, вы отличаетесь завидной способностью спорить по пустякам

Бланк хохотнул в своей обычной манере.

В этот момент Барроуз вышел из-за его спины и заговорил с симулякром:

— Мы прилетели сюда из Сиэтла, чтобы обсудить с мистером Розеном и мистером Роком возможность финансовой сделки, сутью которой является финансирование «Объединения МАСА» компанией «Барроуз Энтерпрайсиз». Прежде чем прийти к окончательному соглашению, мы хотели бы встретиться и побеседовать с вами. Ранее нам довелось встретиться с мистером Стэнтоном, он приехал к нам на автобусе. Дело в том, что мы рассматриваем вас обоих как главное изобретение, обеспечивающее активы «Объединения МАСА». Будучи в прошлом юристом, вы, наверное, представляете себе детали подобной вделки. Так вот, мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Каково ваше представление о современной жизни? Знаете ли вы, например, что такое «витамин»? Понимаете, какой год на дворе?

И он с жгучиминтересом уставился на Линкольна. Тот помедлил с ответом. В это время Мори отозвал Барроуза в сторону, я присоединился к ним.

— Вы спрашиваете не по делу, — сказал Мори. — Вам прекрасно известно, что он не запрограммирован вести подобные разговоры.

— Знаю, но мне любопытно.

— Не стоит, — предупредил Мори, — вы лучше подумайте, как будет весело, если из-за ваших расспросов у него перегорит какая-нибудь первичная цепь!

— Он настолько уязвим?

— Нет, но вы дразните его!

— Отнюдь, — возразил Барроуз, — но он выглядит настолько убедительно, что мне захотелось узнать, насколько реально его самоощущение.

— Лучше оставьте его в покое, — посоветовал Мори.

— Как вам будет угодно, — резко прервал разговор Барроуз и подал знак Колин Нилд. — Думаю, нам пора завершать свой визит и возвращаться в Сиэтл. Дэвид, вы удовлетворены тем, что увидели?

— Нет, — ответил Бланк, подходя к нам. Колин и Прис остались с симулякром, расспрашивая у него что-то о его дебатах со Стивеном Дугласом. — На мой взгляд, он функционирует далеко не так идеально, как стэнтоновский экземпляр.

— В смысле?

— Постоянно возникают какие-то заминки.

— Сейчас он как раз пришел в себя, — заметил я.

— Сэр, позвольте вам объяснить, — возразил Мори. — Дело в том, что мы имеем две совершенно разные личности. Стэнтон более догматичный, непрошибаемый человек.

Он обернулся ко мне:

— Я ведь сам готовил их программы и все знаю о них двоих. Что тут поделаешь, Линкольн такой вот человек. Ему свойственно впадать в размышление, именно этим он занимался до нашего прихода. В другие периоды он более оживлен.

Бланку он пояснил:

— Это просто черта характера. Если вы подождете, то увидите Линкольна в другом настроении. Человек настроения — вот кто он. Не такой, как Стэнтон, не настолько позитивный. Я хочу сказать, что это не какие-нибудь электрические недоработки, он такой и должен быть.

— Ясно, — кивнул Бланк, однако непохоже было, чтобы Мори его переубедил.

— Я понимаю ваши опасения, — сказал Барроуз своему адвокату. — Мне тоже временами кажется, что он неисправен.

— Именно, — поддакнул Бланк. — Я до сих пор не уверен в его исправности. Там может быть куча технических неисправностей.

— И к тому же куча надуманных запретов, — проворчал Барроуз, — например, не задавать вопросов, связанных с современностью. Вы обратили внимание?

— Ещё бы.

— Сэм, — проникновенно сказал я, — боюсь, вы не совсем понимаете ситуацию. Возможно, сказывается усталость из-за долгого перелета и поездки в Бойсе. Мне кажется, вы ухватили основную идею, так дайте же шанс нашему опытному экземпляру показать себя. Пусть это будет жестом доброй воли с вашей стороны, ладно?

Барроуз, так же как и Бланк, не удостоил меня ответом. Мори, насупившись, сидел в углу с сигарой, окружив себя клубами голубоватого дыма.

— Вижу, что Линкольн несколько разочаровал вас, — продолжал я, — и я вам сочувствую. Честно говоря, мы специально натаскивали Стэнтона.

— Да? — блеснул глазами Бланк.

Идея принадлежала мне. Мой партнер ужасно нервничал. — Я кивнул в сторону Мори. — Он хотел, чтоб все было, как следует, вот мы и решили… Теперь я понимаю, что это было ошибкой. С другой стороны, делать ставку на линкольновский симулякр — тоже дохлый номер. Тем не менее, мистер Барроуз потратьте ещё немного времени и закончите беседу.

И мы все вернулись туда, где Прис и миссис Нилд стояли слушая высокого сутулого человека с бородой.

— …Процитировал меня в том смысле, что статья Декларации независимости, где говорится, что все люди рождены равными, относится и к неграм. Причем судья Дуглас напомнил, что я сделал данное заявление в Чикаго. А в Чарльстоне я, якобы заявил, что негры относятся к низшей расе. И что это не является вопросом морали, а зависит от точки зрения. В то же время, якобы, в Гейлсбурге я утверждал, что это скорее вопрос морали. — Симулякр улыбнулся своей мягкой, чуть обиженной улыбкой. — И тогда кто-то из публики выкрикнул: «Да он прав!» И мне, не скрою, стало очень приятно, ибо создавалось впечатление, что судья Дуглас ловит меня на слове.

Прис и миссис Нилд понимающе рассмеялись, остальные промолчали.

— А самым удачным моментом его выступления было, когда он заявил, что представители республиканской партии в Северных штатах полностью отрицают рабство, в то время как республиканцы остальных штатов не согласны с ними… И ещё он поинтересовался, как же тогда быть с цитатой из Священного писания, которую приводил мистер Линкольн. О том, что дом, лишенный единства, неспособен выстоять?

Голос Линкольна дрогнул от смеха.

— И судья Дуглас спросил, разделяю ли я принципы республиканской партии? Увы, тогда мне не представился случай ответить ему. Но вот в сентябре того же года, в Квинси, я, в свою очередь, спросил его, полагает ли он, что конский каштан то же самое, что и каштановая лошадь? Безусловно, я не собирался декларировать политическое и социальное тождество между белой и черной расой. По моему мнению, существует физическая разница, которая препятствует проживанию обеих рас на основе абсолютного равенства. Но я придерживаюсь точки зрения, что негр, также как и белый, имеет право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Конечно же, мы не одинаковы как по цвету кожи, так и по интеллектуальным и моральным задаткам. Но я считаю, что он имеет такое же право есть свой честно заработанный хлеб, как и я, судья Дуглас или любой другой человек. — Симулякр помолчал и добавил: — В ту минуту я получил несомненное удовольствие.

Сэм Барроуз спросил у меня:

— А перемотка ленты управляется снаружи?

— Да нет, он говорит то, что считает нужным.

— Не понял? Вы хотите сказать, что ему нравится ораторствовать? — с недоверием переспросил Барроуз. — Ну что ж, я выслушал вашего симулякра и должен сказать: я не вижу здесь ничего, кроме уже знакомого механизма в маскарадном костюме, аналогичный экземпляр демонстрировал Педро Водор на Всемирной выставке в 1939 году.

Мы говорили достаточно тихо. Уверен, что ни симулякр, ни его собеседницы не видели и не слышали нас. Но тем не менее Линкольн прервал свой рассказ и обратился к Барроузу:

— Я ведь правильно вас понял, когда незадолго до того вы изъявили желание «приобрести» меня в качестве некоего капитала? Я не ослышался? А если так-то позвольте спросить, как вы можете это сделать? Ведь, по словам мисс Фраунциммер, справедливость в отношении различных рас сейчас блюдется строже, чем когда-либо? Я могу немного путаться в понятиях, но мне кажется, что купить человека нельзя ни в одном месте земного шара, даже в печально знаменитой России.

— Это не относится к механическом людям, — ответил Барроуз.

— Вы имеете в виду меня? — спросил симулякр.

— Ну да, именно вас, — со смехом ответил Барроуз.

Стоя рядом с своим шефом, Дэвид Бланк наблюдал за этой пикировкой, задумчиво потирая подбородок.

— Не согласитесь ли вы, сэр, просветить меня, что, по-вашему, есть человек? — задал вопрос симулякр.

— С удовольствием. — Барроуз бросил насмешливый взгляд на своего адвоката, очевидно, вся ситуация забавляла его. — Человек — это двухвостая редька. Вам знакомо такое определение, мистер Линкольн?

— Конечно, сэр. Именно такое определение дает Шекспир устами Фальстафа^[38], не так ли?

— Точно. А я бы добавил: человек — животное, которое имеет привычку носить в кармане платок. Как вам это? Шекспир не говорил такого?

Сами знаете, что нет, сэр, — тепло рассмеялся симулякр. — Но замечание хорошее, я ценю ваш юмор. Если вы не против, я даже использую его в своей речи.

Барроуз благосклонно кивнул.

— Благодарю, — продолжал Линкольн. — Итак, вы характеризовали человека как животное с носовым платком. В таком случае, а что же вы называете животным?

— Ну, уж точно не вас. — Засунув руки в карманы, Барроуз самоуверенно глядел на собеседника. — Животное характеризуется биологическим составом и наследственностью, чего вы, в частности, лишены. Внутри вас провода, микросхемы, переключатели и прочее. То есть вы представляете из себя машину— наподобие электропрялки или, скажем, паровой машины.

Он подмигнул Бланку.

— Как вам это, Дэвид? Паровая машина, апеллирующая к статье Конституции, которая здесь упоминалась? Имеет ли она право есть свой хлеб подобно белому человеку?

— А умеет ли машина говорить? — спросил симулякр.

— Конечно. Радио, фонограф, магнитофон, телефонный аппарат— все они болтают, как безумные.

Симулякр задумался. Вряд ли ему доводилось слышать все приведенные названия, но природная проницательность подсказывала правильный ответ. К тому же, у Линкольна было время на размышления, а думать — то уж он умел! Мы не раз имели случай в этом убедиться.

— Отлично, сэр, а что же такое, по-вашему, машина? — задал он очередной вопрос.

— Вы сами. Эти парни сделали вас, и, соответственно, вы являетесь их собственностью.

Удивление с оттенком горечи отразилось на длинном бородатом лице симулякра.

— Но тогда и вас, сэр, можно назвать машиной. Ведь если я являюсь созданием «этих парней», то вас создал Всевышний, по своему образу и подобию. Я согласен со Спинозой, иудейским философом, который рассматривал животных как умные машины. Мне кажется, определяющим моментом здесь является наличие души. Машина может делать что-то так же, как человек. Но у неё нет души.

— Души вообще не существует, — возразил Барроуз. — Это фикция.

— Тогда выходит: машина — то же самое, что животное, — сухо, терпеливо объяснял симулякр, — а животное — то же, что человек. Разве не так?

Животное сделано из плоти и крови, а машина из ламп и проводов, как вы, уважаемый. О чем вообще спор? Вы пре красно знаете, что вы машина. Когда мы вошли, вы сидели здесь один в темноте и размышляли именно об этом. И что же дальше? Я знаю, что вы машина, и мне плевать на это. Меня больше интересует, хорошо ли вы работаете? Как выяснилось — не настолько, чтоб меня заинтересовать. Возможно — в будущем, когда у вас поубавится пунктиков. Пока же все, на что вы способны, — это болтовня по поводу судьи Дугласа и бесконечные политические и светские анекдоты, которые никому неинтересны.

Его адвокат Дэвид Бланк обернулся и посмотрел все с тем же задумчивым видом.

— Думаю, нам пора возвращаться в Сиэтл, — сказал ему Барроуз. После чего, подводя итог, объявил нам с Мори:

— Итак, вот мое решение. Мы заключаем с вами сделку при условии владения контрольным пакетом акций. Так, чтобы мы могли диктовать политику. Например, на мой взгляд, идея Гражданской войны абсолютно абсурдна. В том виде, в котором сейчас существует.

— Н-не понял, — растерялся я.

— Предложенная вами схема реконструкции Гражданской войны осмыслена только в одном-единственном варианте. Готов поспорить, вы ни за что не догадаетесь! Да, мы восстанавливаем эту историю силами ваших роботов, но для того, чтобы мероприятие принесло выгоду, требуется непредсказуемый исход. И организация тотализатора.

— Исход чего? — все ещё не понимал я.

— Войны. Нужно, чтобы зритель не знал заранее, кто победит: серые или синие.

— Ага, типа первенства страны по бейсболу, — задумчиво произнес Бланк.

— Именно, — кивнул Барроуз.

— Но Юг в принципе не мог победить, — вмешался Мори. — У него не было промышленности.

— Можно ввести систему гандикапа, — предложил Барроуз.

Мы с моим компаньоном не находили слов.

— Вы, должно быть, шутите? — наконец предположил я.

— Я абсолютно серьезен.

— Превратить национальную эпопею в скачки? В собачьи бега? В лотерею?

Как хотите, — пожал плечами Барроуз. — Я подарил вам идею на миллион долларов. Можете выбросить её — ваше право. Но я вам уверенно скажу: другого способа окупить участие ваших кукол в Гражданской войне не существует. Лично я бы нашел им совсем другое применение. Мне прекрасно известно, где вы откопали вашего инженера Боба Банди. Я в курсе, что раньше он служил в Федеральном космическом агентстве, конструируя симулякров для них. Мне-то как раз крайне интересна информация об использовании подобных механизмов в космических исследованиях. Я же знаю, что ваши Стэнтон и Линкольн являются всего лишь упрощенной модификацией правительственного образца.

— Напротив, усложненной, — севшим голосом поправил Мори. — Их симулякры — это примитивные движущиеся устройства, которые используются в безвоздушном пространстве, где человек существовать не способен.

— Ну хорошо, я расскажу вам, где можно, на мой взгляд, использовать ваше изобретение. Скажите, вы могли бы создавать другоподобных симулякров?

— Что? — хором спросили мы с Мори.

— Мне может потребоваться определенное количество таких экземпляров. Ну, знаете, типа семьи из дома по соседству. Веселые, дружелюбные, всегда готовые прийти на помощь. Мы помним таких соседей с детства и всегда радуемся, если, переезжая на новое место, обнаруживаем их рядом. Сразу чувствуешь себя дома, в Омахе, штат Небраска.

После недолгой паузы Мори произнес:

— Этот человек хочет сказать, что собирается продавать множество симулякров. Так что, их можно строить.

— Не продавать, — торжествующе объявил Барроуз. — Дарить. Колонизация начнется со дня на день, мы и так слишком долго ждем этого момента. Но Луна — заброшенное и пустынное место. И людям там будет очень одиноко. Быть пионером вообще очень трудно. Именно поэтому я предвижу большие сложности с застройкой: люди не захотят обживать купленные участки. А я мечтаю, чтоб там выросли целые города. Но для этого надо согреть сердца людей.

— А поселенцы будут знать, что их соседи симулякры? — спросил я.

— Естественно, — уверенно заявил Барроуз.

— И вы не собираетесь вводить их в заблуждение?

— Черт! Конечно, нет, — возмутился Дэйв Бланк. — Это было бы мошенничеством.

Мы переглянулись с моим партнером.

Вам лучше сделать вот что, — сказал я. — Дать им имена и фамилии. Старые добрые американские имена. Семейство Эдвардсов: Билл и Мэри Эдварде, а также их семилетний сынишка Том. Они переезжают на Луну, они не боятся холода, разреженной атмосферы и необжитой местности.

Барроуз глядел на меня во все глаза.

— А затем, по мере того, как все больше людей будет покупаться на вашу удочку, вы начнете потихоньку выпихивать симулякров из этого дела. Милые Эдвардсы, Джонсы и все остальные — они будут продавать свои дома и съезжать. Пока, в конце концов, все типовые города на Луне не окажутся заселенными настоящими, земными людьми. И никто ничего не узнает.

— Не думаю, что это пройдет, — покачал головой Мори. — У кого-нибудь из землян может завязаться романчик, скажем, с миссис Эдварде, и правда выплывет наружу. Вы же знаете, какова жизнь в этих маленьких городках.

Тут очнулся Дэйв Бланк. Он возбужденно хихикнул:

— Отличная идея!

— Я думаю, это сработает, — веско объявил Барроуз.

— Ещё бы вам так не думать, — огрызнулся Мори, — ведь вы же владелец участков там, на небе. И люди, которые не желают эмигрировать… а я думаю, они постоянно ропщут, и удерживают их единственно суровые законы.

— Закон суров, но… — самодовольно усмехнулся Барроуз. — Впрочем, давайте смотреть на вещи реально. Если бы вы хоть однажды увидели этот мир, там наверху… Ну, скажем так: для большинства людей хватает и десяти минут. Я лично разок побывал там и больше не хочу.

— Похвальная откровенность, мистер Барроуз, — сказал я.

— Мне известно, — продолжал Барроуз, — что получены неплохие результаты при использовании правительственных симулякров в исследовании лунной поверхности. У вас есть улучшенная модификация этих симулякров, и я знаю, каким образом вы её получили. Так вот, мне надо, чтобы вы произвели ещё одну модификацию, теперь уже в соответствии с моей концепцией. Остальные предложения не обсуждаются. Я убежден, что ваши симулякры не представляют экономической ценности нигде, кроме одной-единственной области — освоение и обживание планет. Ваша идея с Гражданской войной — просто пустая, глупая мечта. Я согласен заключить с вами договор только в одном вышеназванном аспекте. И желательно, письменно.

Он посмотрел на своего адвоката, и тот подтвердил его позицию непреклонным кивком.

Я глядел на Барроуза, не веря своим глазам. Неужели все это всерьез? Использовать симулякров в качестве лунных поселенцев, чтоб создать иллюзию процветания? Семейство симулякров: мама, папа и ребенок сидят в своей маленькой гостиной, поедают фальшивые обеды, принимают фальшивые ванны… ужасно! Таким вот образом этот человек разрешает свои финансовые проблемы. Возникает вопрос, а хочу ли я связать свою жизнь, свое счастье с ним? Хотим ли мы все этого?

Мори сидел с несчастным видом, попыхивая сигарой, несомненно, он думал о том же.

Но, с другой стороны, я мог понять и позицию Барроуза. Он вынужден был расписывать людям прелести жизни на Луне, ведь у него в этом деле был свой экономический интерес. И не исключено, что цель действительно оправдывает средства. Человечество должно победить свой страх, свою щепетильность и выйти в чуждое для него пространство, наконец-то выйти! А то, что предлагал Барроуз, могло помочь ему в этом. Так сказать, поддержка и единение. Тепло и огромные воздушные пузыри, защищающие будущие города… нет, жить на Луне не так уж плохо, с физической точки зрения. Другое дело, что психологически трудно выносить жизнь в подобном месте. Ничего не растет, не бегает… все застыло в своей неизменности. А тут — сверкающий домик по соседству, люди сидят за обеденным столом, смеются, болтают. И Барроуз мог обеспечить все это, так же, как воду, воздух, тепло и дома.

Надо отдать должное этому человеку. У его затеи, с моей точки зрения, было только одно уязвимое место: необходимость хранить все в секрете. Если же, против ожидания, тайное станет явным, Барроуза ждет финансовый крах. Не исключалось даже судебное преследование и тюрьма.

Интересно, сколько же таких подделок таилось в империи Барроуза? Пустышек, прикрытых блестящей видимостью…

Мне удалось перевести разговор на текущие проблемы, связанные с их возвращением в Сиэтл. Я посоветовал Барроузу заказать комнаты в ближайшем мотеле с тем, чтобы отложить отъезд до утра.

Эта передышка позволила мне самому сделать один очень важный звонок. Уединившись, я телефонировал своему отцу в Бойсе.

— Папа, он втягивает нас в историю, чреватую серьезными последствиями, — сказал я ему. — Мы теряем почву под ногами и просто не знаем, что делать. Этот человек неуправляем.

Очевидно, я вытащил отца из постели. Казалось, он не вполне понимает, о чем идет речь.

— Этот Барроуз, он ещё там? — спросил он.

— Да. И, поверь, у него блестящий ум. Он, например, вступил в дискуссию с Линкольном и считает себя победителем. Может, это и так. Он цитировал Спинозу, о том, что животные — это просто умные механизма, а не живые существа. Да нет, не Барроуз — Линкольн. Спиноза действительно так утверждал?

— Увы, да.

— Когда ты сможешь приехать?

— Только не сегодня, — ответил отец.

— Ну, тогда завтра. Они остаются на ночь. Сейчас мы прервемся и закончим переговоры утром. Папа, ты со своим мягким человеческим подходом просто необходим здесь. Иначе мы не сможем вывести его на чистую воду.

Я повесил трубку и вернулся к остальным. Все пятеро-шестеро, если считать симулякра — беседовали в главном офисе.

— Мы собираемся выйти и пропустить по стаканчику перед сном, — сообщил мне Барроуз. — Присоединяйтесь к нам.

Затем он повернулся в сторону симулякра:

— Мне бы хотелось, чтоб вы тоже пошли с нами.

Мысленно я взвыл. Но отказаться не смог.

Вскоре мы сидели в баре, и бармен смешивал наши коктейли. Линкольн молчал, но Барроуз заказал ему «Тома Коллинза» и теперь передал готовый напиток.

— Ваше здоровье, — произнес Дэйв Бланк, поднимая свой стакан с виски и обращаясь к симулякру.

— Вообще-то, я редко пью, — сказал симулякр своим странным пронзительным голосом, — хоть и не являюсь трезвенником.

Он с сомнением исследовал содержимое стакана и прихлебнул.

— Вам, ребята, следовало получше обдумать свою позицию, — заявил Барроуз, — но, боюсь, вы уже опоздали. Я хочу сказать, что сколь бы ни была интересна эта ваша игрушка в натуральную величину с экономической точки зрения, моя идея освоения космического пространства тоже важна. Может, важнее всего на свете. Так что одно уравновешивает другое. Вы согласны со мной?

— Насколько мне известно, идея освоения космического пространства является прерогативой федерального правительства, — сказал я.

Ну, скажем, моя модификация этой идеи, — поправился Барроуз, — Я рассматриваю данную проблему с точки зрения законов рынка.

— Я вас не понимаю, мистер Барроуз, — вмешалась Прис. — Какую проблему?

— Ваше представление о симулякре, настолько похожем на человека, что не отличить одного от другого, и, с другой стороны, мое намерение поместить его и ему подобных в двухкомнатный домик на Луне, этакое современное ранчо в калифорнийском стиле, и назвать их семейством Эдвардсов.

— Вообще-то это была идея Луиса! — воскликнул Мори. — По поводу Эдвардсов!

Он бросил на меня отчаянный взгляд:

— Скажи ему, Луис!

— Ну да, — пожал я плечами. По крайней мере я так считал. Нам надо выбираться отсюда, подумалось мне. Нас загоняют в угол, причем чем дальше, тем безнадежнее.

Рядом сидел Линкольн и тихо прихлебывал свой «Том Коллинз».

— Как вам джин? — поинтересовался Барроуз.

— Ароматный, — кивнул Линкольн. — Но он затуманивает восприятие.

И я подумал: «Это именно то, что нам надо. Затуманить восприятие».

Глава 10

На этом мы решили сделать перерыв и расстаться до утра. На прощание я протянул руку Барроузу:

— Приятно было познакомиться.

Аналогично. — Он попрощался за руку со мной, а затем с остальными участниками встречи. Линкольн в это время стоял поодаль со своим обычным, немного грустным видом… Барроуз проигнорировал его, не соизволив ни пожать руку, ни просто пожелать спокойной ночи.

Спустя короткое время мы вчетвером шагали пустынной улицей к офису «МАСА». Воздух, свежий и прохладный, приятно холодил легкие и прочищал мысли. Очутившись в родном офисе в своей компании мы тут же извлекли бутылочку «Старого Ворона» и смешали себе по доброй порции бурбона с водой.

— Кажется, мы влипли, — констатировал мой компаньон.

Остальные молча согласились.

— А что вы скажете? — обратился Мори к симулякру. — Каково ваше мнение о Барроузе?

Этот человек похож на краба, — ответил Линкольн, — который движется вперед, ползя боком.

— В смысле? — не поняла Прис.

— Я знаю, что он имеет в виду, — вмешался Мори. — Барроуз нас так опускает, что мы теряем всякую ориентацию. Мы перед ним как младенцы! Несмышленыши! И мы с тобой, — он горько кивнул в мою сторону, — мы ещё считали себя коммивояжерами. Куда там! Нас пристроили уборщиками. Если нам не удастся отложить обсуждение вопроса, то он наложит лапу на нашу компанию. Получит все и сейчас!

— Мой отец… — начал я.

— Твой отец! — отмахнулся Мори. — Да он ещё глупее нас. Господи, и зачем мы связались с этим Барроузом! Он теперь не отстанет от нас, пока не получит того, что хочет.

— Но мы не обязаны вести дела с ним, — заметила Прис.

— Давайте прямо завтра скажем ему, чтоб он возвращался в Сиэтл, — предложил я.

— Не смеши меня! Мы ничего не можем сказать ему. Он завтра постучит к нам в дверь рано утром, как и обещал, сотрет нас в порошок и выкинет на помойку, — накинулся на меня Мори.

— Ну так гоните его прочь! — разозлилась Прис.

— Мне кажется, — попытался я объяснить, — что Барроуз сейчас в отчаянном положении. Его грандиозная спекуляция, я имею в виду колонизацию Луны, трещит по всем швам, разве вы все этого не видите? Это не тот могущественный, успешный человек, которого все привыкли видеть. Он вложил все, что имел, в свои участки на Луне. Затем поделил их, выстроил чертовы купола, чтобы обеспечить воздух и тепло, отгрохал конверторы для преобразования льда в воду — и после всего этого не может найти людей, готовых поселиться там! Мне, честно говоря, жаль его.

Все внимательно слушали меня.

— Весь этот обман с поселениями симулякров является последней отчаянной попыткой спастись. План, порожденный безысходностью. Когда я впервые услышал про все это, я подумал: вот смелая идея! Прекрасное видение, являющееся людям типа Барроуза, а не нам — простым смертным. Теперь же я совсем в этом не уверен. Мне кажется, его гонит страх, причем, такой страх, который лишает способности рассуждать. Ведь эта идея с лунными поселенцами абсолютно безумна. Смешно надеяться обмануть Федеральное правительство, его вычислят в момент.

— Как? — пожал плечами Мори.

Ну, начать с того, что Департамент здоровья проверяет каждого потенциального переселенца. Это обязанность правительства. Как он вообще собирается отправлять их с Земли?

— Послушай, — сказал Мори, — это не наша забота. Мы не знаем, как Барроуз собирается реализовать свою схему, и не нам судить об этом. Поживем — увидим. А может, и не увидим, если откажемся вести с ним дела.

— Вот уж точно, — согласилась Прис. — Нам бы лучше подумать, что мы со всего этого можем получить.

— Мы ничего не получим, если его поймают и посадят в тюрьму, — сказал я. — А такое развитие весьма вероятно. И, на мой взгляд, Барроуз этого заслуживает. Я вот что скажу: нам надо отделаться от него. Никаких дел с этим человеком! Все слишком рискованно, ненадежно, бесчестно и попросту глупо. У нас самих хватает идиотских идей.

Тут раздался голос Линкольна:

— А нельзя ли устроить, чтоб мистер Стэнтон был здесь?

— Что? — переспросил Мори.

— Думаю, наша позиция укрепилась бы, если б мистер Стэнтон был здесь, а не в Сиэтле, как вы говорите.

Мы переглянулись. Действительно, за всеми этими переживаниями Стэнтон как-то забылся.

— Он прав, — сказала Прис. — Мы должны вернуть Эдвина М. Стэнтона. Он со своей стойкостью будет нам полезен.

— Точно, железо нам не помешает, — согласился я. — Стальной стержень. Без этого мы чересчур гибкие.

— Ну давайте попробуем вернуть его, — предложил Мори. — Хоть сегодня ночью. Можно нанять частный самолет, добраться до аэропорта Си-Так, дальше машиной до Сиэтла и разыскать Стэнтона. Таким образом, утром, когда нам предстоит встреча с Барроузом, он будет уже здесь, с нами.

— Да мы с ног собьемся, — возразил я, — И, потом, это займет у нас несколько дней. Стэнтон может быть вовсе не в Сиэтле, а где-нибудь на Аляске или в Японии. Теоретически он вообще может оказаться на Луне, в одном из барроузовских городов.

Мы задумчиво прихлебывали бурбон, все за исключением Линкольна: он отставил свой стакан в сторону.

— Вы когда-нибудь ели суп из кенгуриного хвоста? — спросил Мори, и мы все уставились на него.

— У меня здесь есть где-то баночка. Если хотите, можно разогреть на плите — это фантастика! Я могу сейчас приготовить.

— Я пас, — отказался я.

— Нет, спасибо, — присоединилась ко мне Прис.

Линкольн только одарил нас вымученной улыбкой.

— Хотите, расскажу, как купил его, — продолжал Мори. — Я был в супермаркете в Бойсе. Представляете, стою в очереди, жду, а кассир и говорит какому-то парню: «Нет, мы не собираемся больше заказывать кенгуриный суп». И тут из-за дисплея — там ещё показывали пшеничные хлопья или что-то в этом роде — раздается голос: «Как, не будет больше кенгуриного супа? Никогда?» Ну, тогда парень со своей тележкой бросился за оставшимися банками супа, и я тоже прихватил парочку. Попробуйте, вам понравится.

— Вы обратили внимание, как Барроуз нас обрабатывал? — спросил я. — Сначала он называет симулякра автоматом, затем — механизмом, а после — и вовсе куклой.

— Это специальный прием, — пояснила Прис. — Технология продаж. Таким образом он вышибает у нас почву из-под ног.

— Слова — могучее оружие, — подал голос симулякр.

— А вы сами не могли поставить его на место вместо того, чтоб разводить дебаты?

Симулякр отрицательно покачал головой.

— А что он мог сделать? — заступилась за Линкольна Прис. — Он ведь пытался доказать свою правоту благородно, по-чест-но-му, как нас учили в школе. Именно так спорили в середине прошлого века. А Барроуз ведет спор совсем по-другому, он не дает возможности поймать себя. Правда ведь, мистер Линкольн?

Симулякр не ответил, но мне показалось, что улыбка на его лице сделалась ещё печальнее, да и само лицо ещё больше вытянулось и покрылось морщинами.

— Сейчас все ещё хуже, чем было когда-то, — вздохнул Мори.

Тем не менее, подумал я, надо все же что-то делать.

— Насколько я понимаю, Барроуз запросто мог посадить Стэнтона под замок. Прикрутил бы нашего симулякра к столу, а его инженеры тем временем внесли бы какие-нибудь незначительные изменения в конструкцию. Так, что формально наше патентное право не было бы нарушено. — Я обернулся к Мори. — А у нас действительно есть патент?

— В настоящий момент оформляется, — ответил тот, — ты же знаешь, как они там работают.

Все это звучало не очень обнадеживающе.

У меня нет ни малейших сомнений, — продолжал Мори, — что он способен украсть нашу идею. Теперь, когда он все видел своими глазами. Тут такое дело: главное — в принципе знать, что это возможно, а дальше — работай себе и рано или поздно получишь результат. Вопрос времени.

— Ясно, — сказал я, — как в случае с двигателем внутреннего сгорания. Но, тем не менее, у нас есть фора. Давайте как можно скорее запустим производство на нашей фабрике Розенов. Попытаемся выдать продукцию на рынок раньше, чем это сделает Барроуз.

Мои собеседники смотрели на меня во все глаза.

— По-моему, в этом что-то есть, — проговорил Мори, покусывая большой палец. — В конце концов, что мы ещё можем сделать? А ты думаешь, твой отец в состоянии запустить линию сборки прямо сейчас? Ему по силам такая быстрая конверсия производства?

— Мой отец быстр, как змея.

— Старина Джереми! — раздался насмешливый голос Прис. — Бога ради, не смеши нас. Да ему понадобится год, чтоб подготовить матрицы для штамповки деталей, а сборку надо производить в Японии — ему придется срочно вылетать туда. А он заупрямится и скажет, что поедет только морем. Все это уже было.

— Ого, — сказал я. — Ты, похоже, уже все просчитала?

— Конечно, — ехидно улыбнулась Прис, — я, в отличие от тебя, отношусь ко всему серьезно.

— В таком случае, — резюмировал я, — это наша единственная надежда. Мы должны поставить чертовых симулякров в розничную продажу, как бы мало времени у нас ни было.

— Согласен, — подтвердил Мори. — Вот что мы сделаем: завтра поедем в Бойсе и уполномочим старину Джереми и твоего чудака-братца начать работу. Пусть они готовят производство матриц и договор с японцами. Но что же мы всё-таки скажем Барроузу?

— Ну, например, что Линкольн не работает, — предложил я. — Он сломался, и мы временно снимаем свое коммерческое предложение. Думаю, после этого он вернется в Сиэтл.

— То есть, ты предлагаешь выключить его? — тихо спросил Мори, стоя рядом со мной.

Я кивнул.

— Ненавижу делать это! — вздохнул Мори.

Мы оба посмотрели на Линкольна, который молча сидел, наблюдая за нами грустными глазами.

— Он захочет самолично убедиться в неисправности симулякра, — сказала Прис, — Пусть посмотрит, потрогает его. Потрясет в конце концов, как автомат с жевательной резинкой. Выключенный симулякр никак не будет работать.

Ну что ж, решено, — подвел я итог.

* * *

Итак, в тот вечер мы выключили Линкольна. После того как дело было сделано, Мори уехал, заявив, что хочет спать. Прис предложила отвезти меня в мотель на моем «шевроле», с тем чтобы утром снова заехать и подхватить меня. Я чувствовал себя настолько уставшим, что мне было все равно.

Пока мы катили по спящему Онтарио, Прис о чем-то размышляла.

— Интересно, — сказала она наконец, — неужели все богатые и влиятельные люди такие?

— Конечно. Все, кто вынужден зарабатывать свои деньги, а не получает их в наследство.

— Это ужасно, — вздохнула Прис. — То, что мы сделали с Линкольном. Ведь если разобраться, остановить жизнь равносильно убийству. Ты так не думаешь?

— Да.

Позже, когда мы уже остановились перед мотелем, Прис вернулась к прерванному разговору:

— Ты действительно считаешь, что только так можно стать богатым? Быть таким, как он?

Несомненно, встреча с Барроузом изменила её взгляд на вещи. На моих глазах происходила переоценка ценностей.

— Не спрашивай меня. Я-то зарабатываю семьдесят пять долларов в месяц. В лучшем случае.

— Тем не менее он достоин восхищения.

— Я знал, что рано или поздно ты скажешь это. Как только ты произнесла свое «тем не менее», я знал, что последует за ним.

— Значит, я для тебя — открытая книга, — вздохнула Прис.

— Нет. Ты величайшая загадка, с которой мне приходилось сталкиваться. Это впервые, когда я сказал себе: «Прис сейчас сделает то-то и то-то» — и действительно так произошло.

— Ну да. И ты совершенно уверен, что постепенно я снова вернусь к тому состоянию, когда никаких сомнений у меня не возникало, а было одно только восхищение этим человеком.

Я промолчал, поскольку и впрямь так думал.

— А ты обратил внимание, — спросила Прис, — как я справилась с выключением Линкольна? Я сделала это. Думаю, теперь я смогу вынести что угодно. Честно говоря, мне даже понравилось.

— Ты врешь, чтобы выглядеть крутой.

— Нет, действительно, это было ни с чем не сравнимое чувство власти, абсолютной власти. Мы даем ему жизнь, а затем её отнимаем — щелк и все! Так легко… Но моральная ответственность за это ложится не на нас, а на Сэма Барроуза. И он-то, уж будь уверен, не станет мучиться угрызениями совести. Напротив, это здорово поднимет его самооценку. Чувствуешь, какая здесь сила? Думаю, мы все дорого дали бы, чтобы быть похожими на него. Ведь меня сейчас огорчает не сам факт выключения Линкольна, я ненавижу себя за это огорчение! Стоит ли удивляться, что я сижу здесь вместе с вами и размазываю сопли, в то время как Барроуз снова находится на высоте положения. Улавливаешь разницу между нами и им?

Прис зажгла сигарету и какое-то время сидела молча, курила.

— Как насчет секса? — спросила она неожиданно.

— Думаю, это ещё хуже, чем выключение симулякра.

— Опыт половых сношений, возможно, поможет тебе измениться.

Эта девчонка… Сидит здесь и рассуждает! У меня волосы встали дыбом.

— Что такое? — спросила она.

— Ты пугаешь меня.

— Но почему?

Ты толкуешь об этом так, будто…

Прис прервала меня:

— Так, как будто я смотрю на свое тело откуда-то сверху? Так оно и есть, Луис. Настоящая я — не это тело, а душа.

— Н-да? Докажи, как сказал бы Бланк.

— У меня нет доказательств, Луис, но тем не менее это правда. Я просто знаю, что я — не это физическое тело, существующее во времени и пространстве. Платон был прав.

— А как насчет нас, всех остальных?

— Не знаю, это ваше дело. Я лично ощущаю вас как тела… Может быть, так оно и есть. Скорее всего, вы всего-навсего физические тела. А ты сам не знаешь? Если нет, то я ничем не могу помочь. — Она выбросила сигарету. — Мне лучше поехать домой, Луис.

— Как хочешь, — ответил я, открывая дверцу.

Все окна в мотеле были темными. Даже большую неоновую вывеску выключили на ночь. Все правильно, добропорядочные граждане средних лет в это время спокойно спят в своих постелях.

— Луис, — окликнула меня Прис, — у меня в сумке есть колпачки. Я всегда их с собой ношу.

— Какие колпачки? Те, что ты вставляешь в себя — или те, которые Мори закупает для своего «мерседеса»?

— Не шути, для меня это очень серьезно. Секс, я имею в виду.

— Да, а как насчет секса в шутку?

— Что это значит?

— Ничего. Просто ничего, — ответил я, прикрывая за собой дверцу. — Я сейчас скажу тебе нечто избитое, — начала Прис, высунувшись в окно с моей стороны.

— Нет. Потому что я не собираюсь это слушать. Я терпеть не могу, когда мне серьезно говорят избитые вещи. И знаешь что, Прис, лучше бы ты оставалась далекой, недоступной душой, чем издевалась над страдающими животными. Тогда бы… — я замялся на мгновение, но потом решил, какого черта, и закончил, — тогда, по крайней мере, я мог бы честно ненавидеть и бояться тебя.

— А что ты почувствуешь после того, как услышишь мои избитые слова?

— Я завтра же поеду в больницу и попрошу кастрировать меня или как там у них называется подобная операция.

— Ты хочешь сказать, что я сексуально желанна для тебя в роли жестокого шизоида, но стоит мне проявить сентиментальность, и я не тяну даже на это?

— Твое «даже» совершенно напрасно. Это чертовски много.

— Луис, забери меня к себе в мотель, — попросила она. — Трахни меня, Луис.

— Есть что-то в твоем языке, Прис, что одновременно отталкивает и притягивает меня.

— Ты просто трус.

— Вовсе нет, — ответил я.

— Да.

— Нет. Но я не собираюсь доказывать это тем способом, как ты предлагаешь. Я на самом деле не трус, у меня было много разных женщин за мою жизнь. Честно! Меня пугает не секс сам по себе, для этого я слишком стар. То, о чем ты говоришь, актуально для мальчишек из колледжа, с их первым презервативом в кармашке.

— Но ты не захотел трахнуть меня!

Нет. Потому что ты не только далека от меня, ты ещё и жестока. И даже не ко мне жестока, а к себе, к своем телу, которое ты презираешь и ненавидишь. Разве это не правда, Прис? Ты помнишь спор, который вели Линкольн, я имею в виду — симулякр Линкольна, и Барроуз с Бланком? Животное похоже на человека, они оба сделаны из плоти и крови. А ты стараешься не быть такой.

— Почему стараюсь? Я и есть не такая.

— А какая же ты? Что ты? Машина?

— Нет. В машине должны быть провода, а у меня их нет.

— Что же тогда? Что ты о себе думаешь?

— Я знаю, что я такое, — сказала Прис. — Шизоид. Это болезнь нашего века — так же, как в девятнадцатом веке была истерия. Особая форма глубоко проникающего, трудно уловимого духовного отчуждения. Я бы многое дала, чтобы избавиться от этой проблемы, но не могу… Ты счастливчик, Луис Розен, со своей старомодностью. Я бы с удовольствием с тобой поменялась. И мне очень жаль, что мое толкование секса такое грубое, я вовсе не хотела отпугивать тебя. Прости меня, Луис.

— Не грубое. Гораздо хуже — нечеловеческое. Могу представить себе, какова ты в сексе… Наблюдатель. Беспрерывный и всесторонний: на ментальном, на духовном уровне — везде. Всегда внимательный и рассудочный.

— А разве это плохо? Я всегда так поступаю.

— Спокойной ночи. — Я пошел от машины.

— Спокойной ночи, трус.

— Да пошла ты!..

— Луис! — в её голосе слышалась мука.

— Забудь меня, — сказал я.

Шмыгая носом, Прис произнесла:

— Ты говоришь ужасные вещи…

— Бога ради, забудь меня, — повторил я. — Ты обязана меня забыть. Я, может быть, больной, что говорю тебе такое. Сам не верю, что я сказал это!

Все ещё всхлипывая, она медленно кивнула, завела мотор и включила фары.

— Не уезжай! — попросил я. — Разве ты не видишь: мои слова — это сумасшедшая попытка пробиться к тебе? Твое восхищение Барроузом, все, что ты говоришь — это сводит меня с ума. Я люблю тебя, Прис, очень люблю, когда вижу тебя теплой, человечной. А затем все снова меняется…

— Спасибо, — чуть слышно поблагодарила она. — За то, что пытаешься утешить.

Она слабо улыбнулась.

— Не хочу, чтоб ты становилась хуже. — Я говорил, держась за дверцу машины. Я очень боялся, что она уедет.

— Не буду. В общем-то, меня это мало трогает.

— Давай ты зайдешь ко мне, — попросил я. — Посидишь минутку, ладно?

— Нет. Не волнуйся, все в порядке. Это просто переутомление сказывается. Я знаю, что расстроила тебя. Но на самом деле я не хотела говорить те грубые слова. А сказала потому, что не умела лучше. Видишь ли, Луис, никто никогда не учил меня говорить о таких вещах. О них вообще обычно не говорят.

— Этому можно научится. Послушай, Прис, пообещай мне одну вещь — что не будешь заниматься самообманом, придумывая, будто я тебя сегодня обидел. На самом деле, почувствовать то, что было сейчас у тебя, — просто здорово. Чувствовать…

— Себя обиженной?

— Нет, не то. Я хотел сказать: поощренной. Поверь, я вовсе не пытаюсь сгладить то, что я сделал, что мы сделали. Но, Прис, тот факт, что ты так страдаешь из-за…

— Ни черта я не делала!

— Не лги, Прис. Делала.

— Ну хорошо, делала. — Она опустила голову.

Я открыл дверцу машины и взял её за руку:

— Пойдем со мной, Прис.

Она выключила мотор и погасила огни.

— Это что, первая стадия интимных отношений? — пыталась она защищаться.

— Я научу тебя говорить о вещах, о которых обычно не говорят.

— Учти, я хочу именно научиться говорить об этом, а не делать. И вообще, ты просто смеешься надо мной. Я знаю, кончится дело тем, что мы посидим рядышком, и я поеду домой. Может, так и лучше. Может, только так и надо.

Мы вошли в темную комнату мотеля. Я включил свет, обогреватель, а затем ещё и телевизор.

— Это чтобы никто не услышал, как мы дышим? — Она выключила телевизор. — Не нужно, я дышу очень тихо.

Скинув пальто, она стояла, держа его на руке, пока я не забрал и не повесил в шкаф.

— Ну, говори, куда мне садиться и как? Сюда? — Она уселась на стул с прямой спинкой, сложила руки на коленях и спокойно посмотрела на меня. — Ну как? Что ещё мне снять? Туфли? Или всю одежду? Или, может, ты сам любишь это делать? На всякий случай предупреждаю: у меня на юбке не замок, а пуговицы. И, пожалуйста, не тяни сильно за верхнюю пуговицу, она отрывается, мне потом придется пришивать.

Она обернулась ко мне:

— Пуговицы вот здесь, сбоку.

— Это все очень познавательно, — сказал я, — но ничего не объясняет.

— А ты знаешь, чего бы мне хотелось? — её лицо вдруг осветилось. — Чтобы ты поехал куда-нибудь и привез кусок кошерной говядины и мацу. А ещё пиво и халву на сладкое. Знаешь, такую чудесную тонко нарезанную говядину по два пятьдесят за фунт.

— Я бы с радостью, — ответил я. — Но на сотни миль вокруг сейчас этого не достать.

— А в Бойсе?

— Нет, — сказал я. — Да и поздно уже для кошерной говядины. Не в смысле сегодняшнего вечера, в смысле нашей жизни.

Я поставил свой стул поближе и взял её за руку. Она оказалась маленькой, сухой и довольно жилистой с сильными пальцами. Наверное, из-за её чертовой мозаики, подумал я.

— Послушай, давайсбежим отсюда, — предложил я. — Уедем куда-нибудь на юг и не вернемся. И никогда больше не увидим этих симулякров, Барроуза и вообще Онтарио.

— Нет, — покачала она головой. — Нам суждено быть связанными с Сэмом, это же носится в воздухе, разве ты не чувствуешь? Смешно, неужели ты думаешь, что можно просто прыгнуть в машину и уехать? Не выйдет, Луис…

— Прости.

— Я прощаю тебя, но не понимаю. Иногда ты мне кажешься ребенком, совсем не разбирающимся в жизни.

— Все, что я делал — так это пытался урвать кусочек реальности здесь, кусочек — там и принимал их в себя. Я похож на овцу, которая выучила один путь на пастбище и никогда не отклоняется от своего маршрута.

— Так ты чувствуешь себя в безопасности?

— Большей частью, но только не рядом с тобой.

Она кивнула.

— А я для тебя тоже пастбище?

— Можно и так выразиться.

С коротким смешком Прис сказала:

Почти как любовь по Шекспиру. Луис, ты должен сказать мне, что собираешься засеять, а после общипать меня. Пастись среди моих прекрасных холмов и долин, особенно на божественно — лесистых лугах, где дикий папоротник и душистые травы в изобилии колышутся на ветру. Ну, мне же не надо все это декламировать? Или надо? — Она блеснула глазами. — А теперь, ради бога, сними с меня одежду или хотя бы сделай попытку.

И он стала скидывать туфли.

— Не надо, — попросил я.

— Разве мы не миновали поэтическую фазу? Пожалуй, теперь уже можно обойтись без излишних изысков и перейти к более реальным вещам. — Она начала было расстегивать юбку, но я схватил её за руки.

— Прис, я слишком невежественный, чтоб продолжать, — сказал я. — Во мне нет этого. Слишком невежественный, застенчивый и, допускаю, трусливый. Все происходящее обычно далеко за гранью моих возможностей. Мне кажется, я заброшен в мир, в котором ничего не понимаю. — Я бережно держал её руки, — Самое лучшее, что я сейчас могу придумать и сделать — это поцеловать тебя. В щечку, если позволишь.

— Ты просто стар, Луис, в этом все и дело. Ты — часть прошлого, отмирающего мира. — Прис обернулась и потянулась ко мне. — Ну что ж, поцелуй, как хотел.

И я поцеловал её в щеку.

— На самом деле, — усмехнулась она, — если тебе интересно: дикий папоротник и душистые травы вовсе не колышутся в изобилии на ветру. Парочка папоротников да четыре травинки — вот и все, что есть в наличии. Я ещё не доросла, Луис. Всего год назад я начала носить бюстгальтер и порой попросту забываю о нем. Да по правде говоря, он мне не очень-то и нужен.

— Можно мне тебя поцеловать в губы?

— Нет, это чересчур интимно.

— А ты закрой глаза.

— Тогда уж лучше выключи свет. — Она высвободила одну руку и потянулась к выключателю на стене. — Подожди, я сама…

— Подожди, — остановил я её. — У меня совершенно невероятное предчувствие.

Её рука замерла на выключателе.

— Луис, не в моем характере останавливаться на полпути, а ты сбиваешь меня с толку. Прости, но я должна продолжить. — И она выключила свет.

Комната погрузилась в полную темноту. Я ничего не видел.

— Прис, я собираюсь ехать в Портленд. За кошерной говядиной.

— Куда мне положить юбку? — раздалось из темноты. — Чтобы она не помялась.

— Мне кажется, я смотрю сумасшедший сон.

— Это блаженство, а не сон, Луис, — отозвалась Прис. — Тебе знакомо такое чувство, которое входит в тебя и ударяет в голову? Помоги, пожалуйста, развесить одежду Мне потом надо будет собраться в пятнадцать минут. Ты умеешь заниматься любовью и разговаривать? Или переходишь на хрюканье, как животное?

Я слышал какой-то шелест — Прис раскладывала одежду и шарила в поисках постели.

— Здесь нет кровати, — сказал я.

— Ну тогда будем на полу.

— Твои коленки поцарапаются.

— Твои коленки, Луис.

— У меня фобия, — пожаловался я. — Я не могу без света. Мне кажется, я занимаюсь любовью с чем-то, сделанным из веревок, рояльных струн и старого оранжевого одеяла моей бабушки.

Прис рассмеялась:

— Точно. Это я и есть, — её голос раздался совсем рядом. — Я почти поймала тебя. Теперь не сбежишь.

— Прекрати, — взмолился я. — Я включаю свет!

Я щелкнул выключателем, и комната залилась светом, который на миг ослепил меня.

Потом прозрел и увидел совершенно одетую девушку — она и не раздевалась вовсе. Я глазел на неё в полном недоумении. Наверное, видок у меня был ещё тот. Во всяком случае Прис тихо рассмеялась.

— Шутка. Я хотела тебя подурачить: довести до пика сексуального возбуждения, а потом… — она щелкнула пальцами, — спокойной но-о-о-чи!

Я постарался улыбнуться.

— Не принимай меня всерьез, Луис. Не будь эмоционально зависим. Иначе я разобью тебе сердце.

— А кто зависим? — услышал я свой полузадушенный голос. — Это игра, в которую люди играют в темноте. Я просто хотел, как это говорится… урвать свой кусок.

— Не знакома с таким выражением. — Прис больше не смеялась, её глаза холодно изучали меня. — Зато у меня есть идея.

— Я ещё тебе кое-что скажу, приготовься. У них на самом деле есть говядина в Бойсе. И я смогу без особых проблем достать сколько надо.

— Ты ублюдок! — Сидя на полу, она нащупала туфли и стала их натягивать.

— Прис, песок сыплется в дверь!

— Что? — она огляделась. — О чем ты толкуешь?

— Мы здесь в ловушке. Кто-то высыпал на нас целую гору песка, и мы никогда не выйдем наружу.

— Прекрати! — крикнула она.

— Ты никогда не верила в меня.

— Ну да, а ты пользуешься этим, чтобы мучить меня. — Она бросилась к шкафу за своим пальто.

— А меня не мучили? — я шел за ней следом.

— Ты имеешь в виду сегодняшний вечер? О, черт, мне не следовало выходить из машины, надо было остаться там.

— Если бы я все сделал так, как надо…

— Это ничего б не изменило. Все зависело от тебя, от твоих способностей! Я так многого ждала. Я ужасная идеалистка. — Прис отыскала свое пальто и начала надевать, я машинально помогал ей.

— Мы одеваемся, даже не раздевшись, — произнес я.

— Теперь ты будешь предаваться сожалениям, — пожала плечами Прис. — Это единственное, что ты умеешь делать хорошо.

Она бросила на меня такой ненавидящий взгляд, что я передернулся.

— Я бы мог сказать тебе кое-что важное, — начал я.

— Но ты этого не сделаешь, так как знаешь: я так отвечу, что ты умрешь на месте.

У меня и впрямь язык прирос к зубам.

— Во всем виноват твой страх, — сказала на прощание мне Прис.

Она медленно шла по дорожке к припаркованной машине.

— Верно, страх, — подтвердил я, идя за ней по пятам. — Но этот страх проистекал из уверенности, что подобные вещи должны происходить по взаимному согласию двух людей. Необходимо взаимопонимание, а не навязывание воли одного другому.

— А, может, ты просто боишься тюрьмы? — спросила Прис.

Она уже залезла в машину и теперь сидела, положив руки на

руль.

— Тебе, как любому нормальному мужчине, следовало бы сграбастать меня и затащить в постель, что бы я там не говорила.

— Если б я поступил так, ты потом бы не переставала жаловалась до конца своей жизни. Сначала — мне, затем — Мори, адвокату и, наконец, в зале суда — всему честному миру.

Мы оба немного помолчали.

— Так или иначе, но я тебя поцеловал, — сказал я. — В щечку.

— Нет, в губы.

— Неправда.

— Мне запомнилось, что в губы.

— Ага, ты уже начинаешь творить историю, которую потом будешь рассказывать налево и направо — о том, как ты сумел кое — чего добиться от меня.

— Которую я запомню, сохраню в своем сердце.

Ответом мне был звук мотора и вспыхнувшие фары. Прис уехала.

Я постоял несколько минут на опустевшей дорожке и медленно побрел к мотелю. Мы оба психанули, уговаривал я сам себя. Устали, были деморализованы, вот и дошли до ручки. А ведь завтра нам предстоит нелегкое дело — отшить этого Барроуза. Бедняжка Прис, ей придется хуже всего. А началось все с того, что мы выключили старину Линкольна. В этом все дело, вдруг понял я.

Я сжал кулаки в карманах и шагнул к двери.

Следующее утро встретило меня таким ярким солнечным светом, что, даже не поднимаясь с постели, я ощутил прилив бодрости. Все не так уж плохо, подумал я. А после того, как побрился, просмотрел газету и позавтракал в кафетерии булочкой с беконом, запив все апельсиновым соком и чашечкой кофе, я и вовсе почувствовал себя заново родившимся.

Вот что делает завтрак, подумалось мне. Исцеляет, собирает воедино рассыпанные кусочки.

Нет, возразил я сам себе, правильнее говорить об улучшении состояния, но не исцелении. Потому что исцеление предполагает возврат к первоначальному здоровью, а о чем говорить, если такового не было с самого начала. Что же это за болезнь?

Прис, можно сказать, смертельно больна. Это коснулось и меня, заползло внутрь и угнездилось там. Мы все заражены — и Мори, и Барроуз, и все остальные, вплоть до моего отца, хотя он подвержен болезни меньше всех.

О, боже, отец! Я совсем забыл, что он сегодня приезжает.

Я поспешил наружу, поймал такси.

К офису «Объединения МАСА» я подъехал первым. Минутой позже увидел из окна, как приближается мой «шевроле». Из него вышла Прис. Сегодня она была в джинсовой юбке и блузке с длинными рукавами. Волосы подняты, лицо чистое и умиротворенное.

Войдя в офис, Прис улыбнулась мне:

— Прости за то, что я говорила вчера ночью. Но ничего ведь не потеряно. Может, в следующий раз?

— Ничего не потеряно, — эхом повторил я.

— Ты серьезно, Луис?

— Нет, — ответил я и вернул ей улыбку.

Хлопнула дверь, и в офис вошел Мори.

— Привет! Я отлично выспался, — оповестил он мир. — Честное слово, дружище, мы выдоим этого придурка Барроуза до последнего цента!

За ним следовал мой отец в своем темном полосатом костюме, наводящем на мысль о железнодорожной униформе. Он сдержанно поприветствовал Прис, затем обернулся к нам:

— Он уже здесь?

— Нет, папа, — ответил я, — пока нет.

— Думаю, нам следует снова включить Линкольна, — сказала Прис. — Нечего бояться этого Барроуза.

— Согласен, — быстро произнес я.

— А я нет, — возразил Мори, — и объясню, почему. Его вид только подогреет аппетит Барроуза, разве не так? Подумайте сами.

Подумав, я и в самом деле согласился с моим компаньоном. Мори прав, оставим его выключенным. И не станем включать, что бы ни случилось: пусть Барроуз пинает его, хоть на кусочки расколотит. Жадность, вот что им движет. А нами движет страх, подумалось мне. Действительно, как много из того, что было нами предпринято впоследствии, диктовалось страхом. А отнюдь не здравым смыслом…

В этот момент раздался стук в дверь.

— Вот и он, — сказал Мори и мельком взглянул на меня.

Дверь отворилась, за ней стояли Сэм Барроуз, Дэвид Бланк,

миссис Нилд и темная, мрачная фигура, в которой мы с удивлением узнали Эдвина М. Стэнтона.

— Мы встретились с ним внизу, на улице, — весело пояснил Дэйв Бланк. — Этот джентльмен тоже направлялся сюда, и мы позволили себе подвезти его на лифте.

Симулякр Стэнтона кисло оглядел нас всех.

Великий Боже, подумал я, мы этого не ждали, но какая разница? Важно разобраться, означает ли это, что нам нанесен удар? И, если да, то насколько серьезный?

Я не находил ответа на эти вопросы. Но, как бы то ни было, игра продолжалась, и настал момент открывать карты. Так или иначе.

Глава 11

— Мы тут немного прогулялись и потолковали с мистером Стэнтоном, — любезно сообщил нам Барроуз. — И, кажется, пришли к тому, что можно назвать взаимопониманием.

О! — отреагировал я.

На лице Мори застыло упрямое, неприязненное выражение. Прис заметно нервничала.

Тут на сцену выступил мой отец — он протянул руку и представился:

— Джереми Розен, владелец завода по производству спинет-пианино и электроорганов в Бойсе. Если не ошибаюсь, я имею честь разговаривать с мистером Сэмюэлем Барроузом?

Именно так, подумал я. Каждая сторона подготовила сюрприз неприятелю. Вы умудрились за минувшую ночь разыскать и вернуть Стэнтона, мы, со своей стороны, выставили моего отца — счет один — один.

Чертов Стэнтон! В «Британской энциклопедии» написано: способен кооперироваться с врагами во имя достижения личных целей. Подлец! И тут я понял: он вовсе не уезжал открывать юридическую контору или осматривать достопримечательности! Скорее всего, все это время он провел в Сиэтле вместе с Барроузом. Они сговорились с самого начала!

Наш первый симулякр предал нас.

Это было дурным предзнаменованием.

Неожиданно я подумал: «На его месте Линкольн так не поступил бы». Эта мысль принесла мне значительное успокоение, и я решил про себя: «Будет лучше, если мы снова включим его».

Вот почему я обратился к Мори:

— Будь добр, сходи и пригласи мистера Линкольна подняться сюда.

Брови моего компаньона удивленно поползли вверх.

— Он нужен нам, — твердо сказал я.

— Я тоже так считаю, — поддержала меня Прис.

— Хорошо, — кивнул Мори и вышел.

Итак, все началось… Вот только что именно?

— Когда мы впервые столкнулись со Стэнтоном, — заговорил Барроуз, — то были склонны трактовать его как хитроумный механизм. Но затем мистер Бланк справедливо указал мне, что вы-то рассматриваете его как живое существо. Посему хотелось бы узнать, а как вы оплачиваете мистера Стэнтона?

— «Оплачиваете?» — озадачился я.

— Надеюсь, вы не забыли про закон о подневольном труде, — напомнил Бланк.

Я только рот открыл от удивления.

— Хотелось бы знать, заключен ли контракт с мистером Стэнтоном? — поинтересовался Бланк. — И если да — то не противоречит ли он закону о минимальной заработной плате? Впрочем, чего темнить: мы обсуждали этот вопрос с самим Стэнтоном, и он не может припомнить ничего подобного. Таким образом, я как юрист не вижу никаких обстоятельств, препятствующих мистеру Барроузу нанять Стэнтона в качестве работника с оплатой, скажем, шесть долларов в час. Согласитесь, это честная цена. Более того, уполномочен сообщить, что именно на таких условиях мистер Сгэнтон соглашается вернуться с нами в Сиэтл.

В комнате повисло молчание.

В этот момент дверь отворилась и вошел Мори. За его спиной маячила высокая сутулая фигура симулякра Линкольна.

Тут подала голос Прис:

— Думаю, нам следует принять их предложение.

— Какое такое предложение? — с ходу вскинулся Мори. — Я ничего не слышал.

Он обратился ко мне:

— Ты в курсе, о чем она говорит?

Я потряс головой.

— Прис, — строго спросил Мори, — ты встречалась с мистером Барроузом?

— Вот мое предложение, — вступил непосредственно сам Барроуз. — Мы оцениваем «МАСА» в семьдесят пять тысяч долларов. Я поднимаю…

— Значит, вы сговорились? — настаивал Мори.

Ни Прис, ни Барроуз не ответили. Но этого и не требовалось — и так все было ясно.

— Я поднимаю цену до ста пятидесяти тысяч долларов, — закончил как ни в чем ни бывало Барроуз. — Естественно, при условии владения контрольным пакетом акций.

Мори отрицательно покачал головой.

— Можно нам удалиться и обсудить ваше предложение? — обратилась Прис к Барроузу.

— Конечно.

Мы уединились в маленькой подсобке в конце коридора.

— Мы проиграли, — сказал Мори упавшим голосом, он разом посерел и осунулся. — Разбиты вчистую.

Прис молчала с непроницаемым лицом.

После продолжительного молчания заговорил мой отец:

— Необходимо избежать этого любой ценой. Мы не должны становиться частью корпорации, где заправляет Барроуз.

Я обернулся к Линкольну, который все это время слушал нас, не произнося ни слова.

— Вы ведь адвокат. Бога ради, помогите нам!

Линкольн заговорил:

— Луис, у мистера Барроуза и его единомышленников сильная позиция — обвинения в мошенничестве здесь не пройдут. Следует признать: они переиграли нас.

Симулякр задумался, прошел к окну и выглянул на улицу, затем снова вернулся к нам. Видно было, что он мучительно ищет решение — жесткие губы болезненно кривились, но в глазах сверкали искры.

— Сэм Барроуз — бизнесмен, но и вы тоже не разносчики пиццы. Выход, на мой взгляд, есть. Допустим, вы продаете прямо сейчас свою маленькую фирму мистеру Джереми Розену. За любую цену, хоть за доллар. Таким образом, формально «МАСА» становится собственностью «Фабрики Розена по производству спинет-пианино и электроорганов» — у которой, как известно, достаточно большие активы. Теперь, чтобы приобрести желанное, Барроузу придется выкупить все предприятие в целом, включая фабрику. А к этому он на данный момент не готов. Теперь, что касается Стэнтона: можете быть уверены — он не станет сотрудничать с Барроузом. Я берусь побеседовать с ним и убедить вернуться. Мы знакомы с ним много лет, смею утверждать, что Стэнтон — человек порой неуравновешенный, импульсивный, но честный. Он работал в администрации Бьюкенена, и я, невзирая на многочисленные протесты со стороны коллег, продолжал поддерживать его. Не скрою, Стэнтон бывает раздражительным, не всегда объективным, но в его порядочности сомневаться не приходится. Он не станет поддерживать мошенников. К тому же мне кажется, он вовсе не жаждет возвращаться к юридической практике. Стэнтон публичный человек, ему важно общественное признание. И, уверяю вас, он будет очень хорош на подобном месте — это истинный слуга общества. Думаю, если вы предложите ему пост председателя правления, он останется.

Мори задумчиво произнес:

— Мне это не приходило в голову.

— Я против, — тут же возразила Прис. — «МАСА» не следует передавать семейству Розенов, это даже не обсуждается. И Стэнтон не примет предложение, о котором говорил Линкольн.

— Ещё как примет, — возразил Мори, и мы с отцом его поддержали. — Мы сделаем Стэнтона большим человеком в нашей организации, а почему бы и нет? У него есть к тому способности. Бог свидетель, с ним мы за год поднимем наш оборот до миллиона долларов.

— Полагаю, — мягко сказал Линкольн, — вы не пожалеете, доверив дело мистеру Стэнтону.

Мы вернулись в офис, где нас терпеливо поджидал Сэм Барроуз со своей командой.

— У меня для вас новость, — сообщил Мори, прочистив горло. — Мы только что продали «Объединение МАСА» мистеру Джереми Розену. За один доллар.

Барроуз в недоумении моргал.

— Да? — наконец сказал он. — Интересно!

Он посмотрел на Бланка, который воздел руки в беспомощном жесте, как бы снимая с себя всякую ответственность.

Тем временем Линкольн обратился к Стэнтону:

— Эдвин, мистер Рок, а также оба мистера Розена просят вас присоединиться к их вновь сформированной организации в качестве председателя правления.

Привычное кисло — озлобленное выражение на лице симулякра Стэнтона исчезло, теперь на его месте была написана нерешительность.

Забавно было наблюдать за сменой чувств на этой вытянутой, сморщенной физиономии.

— Насколько данное заявление соответствует истине? — спросил он, обращаясь к нам.

— На все сто процентов, сэр, — твердо ответил Мори. — Это предложение фирмы. Мы считаем, что человек с вашими способностями должен стоять во главе правления.

— Точно, — подтвердил я.

— Я полностью присоединяюсь, мистер Стэнтон, — поддержал нас мой отец. — И берусь поговорить со вторым моим сыном Честером. Мы искренне будем рады.

Усевшись за старую электрическую печатную машинку «Ундервуд», Мори вставил листок бумаги и приготовился печатать.

— Мы подготовим письменный документ и подпишем его прямо сейчас. Так сказать, отправим корабль в плавание.

— Лично я рассматриваю все, здесь происходящее, — отчеканила Прис ледяным голосом, — как вероломное предательство.

Причем не только по отношению к мистеру Барроузу, но и ко всему, ради чего мы трудились столько времени…

— Помолчи, — бросил ей Мори.

— …и посему отказываюсь принимать участие в этом, — закончила свое выступление Прис.

Голос её был абсолютно спокоен, как если бы она делала в этот момент телефонный заказ в секции одежды у Мэйси. Мы все, включая наших оппонентов, не верили своим ушам. Однако Барроуз быстро справился с удивлением.

— Вы ведь принимали участие в создании первых двух симулякров? Следовательно, сможете построить ещё один?

— Ничего она не сможет, — вскипел Мори. — Все, что она делала, так это разрисовывала их лица. В электронике она ничего не понимает. Ни-че-го!

Он ни на секунду не отрывал взгляд от дочери.

— Боб Банди уходит со мной, — заявила Прис.

— Что?! — крикнул я. — Он тоже?

И тут я все понял.

— Так вы с ним… — Договаривать не было смысла.

— Боб без ума от меня, — спокойно подтвердила Прис.

Барроуз полез в карман за бумажником.

— Вы можете вылететь вслед за нами, — сказал он. — Я дам вам деньги на билет. Во избежание всяких осложнений нам лучше путешествовать по отдельности.

— Хорошо, — кивнула Прис. — Я буду в Сиэтле где-то через день. Но денег не надо, у меня есть свои.

— Ну что ж, можно сворачивать наш бизнес здесь, — кивнул Бланку Барроуз. — Пора двигаться обратно.

После этого он обернулся к Стэнтону:

— Мы покидаем вас, мистер Стэнтон. Вы уверены в своем решении?

— Да, сэр, — скрипучим голосом подтвердил симулякр.

— Ну, тогда всего доброго, — попрощался с нами Барроуз.

Бланк сердечно помахал нам, Колин Нилд просто повернулась

и последовала за шефом. Через минуту мы остались одни.

— Прис, — сказал я, — ты ненормальная.

— Веский аргумент, ничего не скажешь, — безразличным тоном ответила она.

— Ты это говорила всерьез? — спросил Мори, лицо его подергивалось, — Насчет того, чтобы поехать с Барроузом? Ты собираешься лететь к нему в Сиэтл?

— Да.

— Я позову копов, и тебя упрячут за решетку, — пообещал он. — Ты же несовершеннолетняя. Просто ребенок. Я обращусь в Комитет по психическому здоровью, чтобы тебя снова поместили в Касанинскую клинику.

— Ничего подобного, — заявила Прис. — Я в состоянии осуществить задуманное, и «Барроуз Организейшн» мне в том поможет. В клинику меня могут поместить либо по моему желанию — а его нет, либо по показаниям — но я не являюсь психотиком. Напротив, я очень умело веду свои дела. Так что попридержи свой гнев — ничего хорошего из этого не выйдет.

Мори облизал губы, заикаясь, начал что-то говорить, но затем умолк. Было ясно, что Прис права — дела обстояли именно так, как она излагала. С точки зрения закона у нас не было возможности помешать Барроузу, и он это прекрасно знал. Таким образом, они получали нашу технологию — и соответственно, все барыши.

— Я не верю, что Боб Банди покинет нас из-за тебя, — сказал я Прис.

Однако по выражению её лица я понял, что так оно и будет. И эта маленькая негодяйка была вполне уверена в себе. Она не блефовала. Но когда же все это завязалось между ними? Вряд ли мы получим ответ на свой вопрос — Прис умела хранить секреты. Оставалось только примириться.

— Вы могли ожидать чего-либо подобного? — спросил я у Линкольна.

Он отрицательно покачал головой.

— Во всяком случае, мы избавились от них, — подвел итог Мори. — Мы сохранили «Объединение МАСА» и Стэнтона. Что же касается этой парочки — Прис и Боба, то бога ради. Хотят уйти к Барроузу — скатертью дорога. Флаг им в руки!

Он гневно посмотрел на дочь, но та ответила совершенно бесстрастным взглядом. Я знал эту особенность Прис: в критические минуты она становилась холоднее, сдержаннее и собраннее, чем обычно. Пробить эту броню было невозможно.

«Наверное, оно и к лучшему», — с горечью подумал я. Мы не справлялись с девчонкой — по крайней мере, я. Пусть теперь Барроуз попробует. Я допускаю, что он найдет ей достойное применение, даже сможет делать на ней деньги… Хотя не исключено, что и наоборот: Прис принесет убытки фирме или даже разорит её. Сначала первое, затем — второе. Но, к сожалению, в этой игре есть ещё одна фигура — Боб Банди. А вот это уже опасно. Вдвоем они вполне могут построить симулякра, и Мори им совершенно не нужен. Не говоря уж обо мне.

Склонившись ко мне, Линкольн произнес сочувственным тоном:

— Вы получите большую выгоду, используя мистера Стэнтона с его неуемной энергией, его способностью принимать правильные решения. Результаты начнут сказываться незамедлительно.

— Увы, мое здоровье оставляет желать лучшего, — проворчал Стэнтон, тем не менее немало польщенный, — Но я постараюсь сделать все, что в моих силах.

— Мне очень жаль, что все так получилось с твоей дочерью, — сказал я своему партнеру.

— Господи, как же она могла это сделать? — Мори был совершенно убит.

— Она вернется, — похлопал его по руке мой отец. — Обязательно вернется. С детьми всегда так.

— Я не хочу, чтоб она возвращалась, — произнес Мори, но было видно: это неправда.

— Давайте спустимся и выпьем по чашечке кофе, — предложил я. — Вон там есть хорошее кафе.

— Идите без меня, — отказалась Прис. — У меня чертова уйма работы, мне лучше поехать домой. Можно мне взять «ягуар»?

— Нет, — ответил Мори.

Она молча пожала плечами и вышла, захватив свою сумку. Дверь захлопнулась. Прис ушла из нашей жизни. Раз и навсегда.

Мы сидели в кафе, и я размышлял о том, как здорово Линкольн помог нам с Барроузом. Фактически, именно он вызволил нас из беды. Не его вина, что в результате все сложилось не лучшим образом. Кто мог предположить, что Прис решит соскочить? Никто. Так же, как никто не знал о ней и Банди. Мы и не подозревали, что она кормит с ладони нашего инженера благодаря своим старым, как мир штучкам. Ни я, ни Мори не догадывались.

Официантка давно уже поглядывала в нашу сторону и теперь, наконец, решилась подойти.

— Скажите, это не тот манекен Линкольна, который был выставлен в витрине? — спросила она.

— Нет, на самом деле, это манекен У. С. Филдса,^[39] — ответил я, — только переодетый Линкольном.

— Мы с моим дружком были на демонстрации в тот день. И впрямь похоже. А можно его потрогать?

— Конечно, — ответил я.

Она осторожно прикоснулась к руке Линкольна.

— Ой, да он теплый! — воскликнула эта клуша. — И даже пьет кофе!

Мы с трудом отделались от неё, чтоб подвести печальные итоги нашей беседы. Обращаясь к симулякрам, я констатировал:

— Вы, джентльмены, многое сделали для урегулирования проблем нашей ассоциации. Гораздо больше, чем кто-либо из нас.

— Мистер Линкольн, — проговорил ворчливым тоном Стэнтон, — всегда отличался талантом приходить к соглашению с кем угодно и чем угодно, причем далеко не оригинальным способом— при помощи шутки.

Линкольн улыбался, прихлебывая свой кофе.

— Интересно, что сейчас делает Прис? — произнес Мори. — Должно быть, складывает вещи. Всё-таки ужасно, что её нет с нами. Ведь она была частью нашей команды.

Да, осознал я, там, в офисе, мы избавились от кучи народа. Среди них: Барроуз, Дэйв Бланк, миссис Нилд. А также, к вящему удивлению, Прис Фраунциммер и наш творец живых душ Боб Банди. Интересно, увидимся ли мы ещё когда-нибудь с Барроузом? С Бобом Банди? Вернется ли Прис? А если — да, то переменится ли она?

— Как же она могла нас предать? — недоумевал Мори. — Переметнуться на сторону врага… Теперь я понимаю, что ни клиника, ни доктор Хорстовски ничего не сделали. Ничего! За все это время и за все мои деньги! Да уж, она нам продемонстрировала верность и преданность! Я знаю, что сделаю: я потребую обратно мои деньги, все, которые вложил. Что ж до Прис, то мне нет никакого дела до неё! Я порвал с дочерью! Вот так!

Чтобы сменить болезненную тему, я обратился к Линкольну:

— Вы можете ещё что-нибудь посоветовать нам, сэр? Как нам теперь поступить?

— Боюсь, моя помощь не столь велика, как хотелось бы, — ответил Линкольн. — У меня нет никаких предположений в отношении мисс Прис. Судьба непостоянна… Что же касается меня самого, полагаю, вы официально предложите мне пост вашего юрисконсульта. Подобно мистеру Бланку при Барроузе.

— Блестящая мысль, — сказал я, доставая чековую книжку. — Какой гонорар вас устроит?

— Десяти долларов будет достаточно, — ответил Линкольн.

Я выписал чек на указанную сумму, и Линкольн с благодарностью принял его.

Мори сидел, погруженный в грустные размышления.

— Гонорар адвоката сейчас составляет минимум двести долларов, — вмешался он. — Доллар в наши дни совсем не тот, что раньше.

— Десять пойдет, — ответил Линкольн. — И я начну подготавливать бумаги о передаче «Объединения МАСА» фабрике пианино в Бойсе. Полагаю, мы сформируем акционерное общество, как и предлагал мистер Барроуз. Я просмотрю нынешние законы, чтобы выяснить необходимую сумму уставных капиталов. Боюсь, это займет какое-то время, так что наберитесь терпения, джентльмены.

— Идет, — согласился я.

Потеря Прис, несомненно, сильно ударила по нам. Особенно страдал Мори. Увы, потери вместо прибылей — вот первые результаты сотрудничества с Барроузом. И ещё вопрос — сумеем ли мы от него отделаться? Линкольн прав: все в нашей жизни непредсказуемо! Взять хоть Барроуза — похоже, он был удивлен не меньше нашего.

— Скажи, мы можем построить симулякра без Прис? — спросил я у Мори.

— Да, но не без Боба.

— Возможно его кем-нибудь заменить? — продолжал допытываться я.

Но Мори в настоящий момент мог думать только о своей дочери.

— Я скажу тебе, что её погубило, — горько сетовал он. — Эта чертова книжка Марджори Монингстар.

— Как это?

На самом деле ужасно было наблюдать, как Мори вновь и вновь соскальзывал на одни и те же, несущественные в данный момент, обстоятельства. Он становился похож на старого маразматика. Очевидно, шок оказался непосильным для моего партнера.

Эта книга внушила Прис, что она может встретить прекрасного принца, богатого, красивого и знаменитого. Типа Сэма К. Барроуза. Старая, как мир, сказка о замужестве. Многие девушки вокруг нас выходят замуж по любви. Может, это и глупо, но не так отвратительно, как бессовестный брак по расчету. Прис же, прочитав ту книгу, стала относиться к любви очень рассудочно. Единственное, что могло бы спасти её, — это безумная любовь к какому-нибудь пареньку, её сверстнику. Нечаянная любовь, на которой бы она споткнулась. Но, увы, такого не случилось. И вот теперь Прис ушла. — Голос его дрогнул. — Надо честно называть вещи своими именами. Ведь здесь дело не только в бизнесе. То есть не только в бизнесе с симулякрами. Прис жаждала продать себя, и подороже. Ты понимаешь меня, Луис.

Он покачал головой с несчастным видом.

— А он — как раз тот человек, который мог заплатить ей

достойно. И она знала это.

— Да, — ответил я. А что ещё я мог сказать?

Я не прав, нельзя было ему позволять даже приближаться к ней. Но, знаешь, я не виню его. Все, что с ней сейчас случилось, — её собственная инициатива. Она все делала, чтобы приблизиться к нему. Теперь нам надо следить за газетами, Луис. Ты же знаешь, как они любят писать о Барроузе. Впредь всю информацию о Прис мы будем получать из этих чертовых газет.

Он отвернулся и шумно прихлебнул из своей чашки, чтоб скрыть слезы.

Мы все чувствовали себя расстроенными. Повесили головы.

Молчание прервал Стэнтон.

— Когда мне приступать к своим обязанностям председателя правления? — осведомился он.

— В любое время, как захотите, — ответил Мори.

— Остальные джентльмены согласны?

Мы все дружно кивнули.

— Тогда я считаю, что занял этот пост.

Симулякр пригладил свои бакенбарды, высморкался и прочистил горло.

— Мы должны начать работу прямо сейчас. Слияние двух компаний неизбежно предполагает период повышенной активности. У меня есть некоторые соображения относительно нашей предстоящей продукции. Так, скажем, мне не видится разумным оживлять ещё одного симулякра Линкольна или… — он задумался ненадолго и добавил с сардонической улыбкой, — … или ещё одного Стэнтона. По одному экземпляру вполне достаточно. В будущем давайте ограничимся чем-нибудь попроще. К тому же это уменьшит наши проблемы с механикой, не так ли? Мне необходимо проверить оборудование и штат рабочих, чтобы убедиться, в каком все состоянии… И тем не менее уже сейчас я уверен, что нашей компании вполне по силам выпускать продукцию не очень сложную, но вполне востребованную на сегодняшний день. Я имею в виду типовых симулякров — может быть, симулякров-рабочих, которые бы производили себе подобных.

«Заманчивая, но пугающая идея», — подумал я.

— По-моему, — продолжал Стэнтон, — нам следует сконцентрировать свои усилия на скорейшем проектировании и выпуске стандартных симулякров. Причем необходимо опередить Барроуза. К тому времени, как он сможет выжать и использовать знания мисс Фраунциммер, нам надлежит поставить на рынок собственную, соответствующим образом разрекламированную продукцию.

Тут нечего было возразить.

— Отдельным пунктом я предлагаю наладить выпуск симулякров, специализирующихся на каком-то одном, пусть простом задании — возможно, что-нибудь из домашней работы, например, уход за детьми. Продавать их в означенном качестве. Причем не делать их слишком сложными, так чтобы и цена была невелика. Скажем, ограничиться суммой в сорок долларов.

Мы переглянулись — мысль была отнюдь не глупа.

— Спрос на подобных помощников есть, я имел возможность в этом убедиться, — говорил Стэнтон. — И я берусь утверждать, что если подобный симулякр снабдить адекватным мышлением в применении к усредненному домашнему ребенку, то у нас в будущем не будет проблем с его сбытом. Посему прошу проголосовать за мое предложение. Все, кто согласен, произнесите свое «за».

— Я «за», — сказал я.

— И я, — поддержал меня Мори.

После минутного размышления мой отец присоединился к нам.

— Итак, предложение принято, — резюмировал Стэнтон.

Он отпил из своей чашки, затем аккуратно поставил её обратно на стол и строгим официальным голосом объявил:

— Нашей компании необходимо новое имя. Я предлагаю — «Ассоциация Ар энд Ар» города Бойсе, штат Айдахо. Считаете ли вы такое название приемлемым?

Стэнтон огляделся — возражений не было.

— Отлично. — Он удовлетворенно промокнул губы салфеткой.

— Тогда приступаем к делу немедленно. Мистер Линкольн не будете ли вы так добры в качестве нашего консультанта ознакомиться с юридической документацией. Все ли в порядке? Если возникнет необходимость, можете пригласить помощника-юриста, более осведомленного в нынешнем законодательстве. Я вас на это уполномочиваю. Итак, начинаем работать. В будущем нас ждет честный, энергичный труд, джентльмены, поэтому не следует задерживаться на помехах и неудачах недавнего прошлого. Это очень существенно, господа — смотреть вперед, а не назад. По силам ли нам это, мистер Рок? Несмотря на все искушение?

— Да, — ответил Мори. — Вы совершенно правы, Стэнтон.

Он достал коробок спичек из кармана пальто, прошел к столу и выудил из ящичка две сигары с золотой оберткой. Одну из них протянул моему отцу.

— «Elconde de Guell», сделано на Филиппинах. Он поджег сигару, отец последовал его примеру.

— Думаю, у нас все получится, — сказал отец.

— Точно, — поддержал его Мори. Все остальные допивали кофе.

Глава 12

Я боялся, что предательство Прис совершенно выбьет из колеи Мори. Даже подумывал, нужен ли мне такой партнер. Тем более я был счастлив убедиться, что ошибался. Мори бросился в работу с удвоенной энергией: он по-прежнему контролировал всю корреспонденцию по поводу спинетов и органов, организовывал отправку товара с фабрики во все пункты тихоокеанского Северо-Запада, а также на юг — в Калифорнию и Неваду, Нью-Мексико и Аризону. Вдобавок он с головой погрузился в новое направление — создание няньки-симулякра.

Разрабатывать новые схемы без Боба Банди нам было не по силам, но Мори мог модифицировать старую конструкцию. Нашими нянькам предстояло стать потомками Линкольна, если можно так выразиться.

Когда-то, давным-давно Мори попался старый научно-фантастический журнал под названием «Истории волнующего чуда». Там был рассказ о роботах-слугах, которые опекали детей, подобно огромным механическим собакам. Их звали «Нэнни», очевидно в честь дворняжки Питера Пэна. Имя запало Мори в душу, и на ближайшем заседании правления — председательствовал Сгэнтон плюс Мори, Джереми, Честер и я — он предложил использовать эту идею.

— Полагаю, автор рассказа или журнал могут подать иск, — встревожился я.

— Да брось, это было так давно, — возразил Мори. — Журнала давно не существует, а автор, наверное, уже умер.

— Пусть наш адвокат исследует данный вопрос.

После тщательного анализа мистер Линкольн пришел к выводу, что общественное мнение также ассоциировало имя «Нэнни» с механической нянькой.

— Насколько я понял, — отметил он, — большинству из вас известно это имя и его функциональная увязка ясна даже без прочтения означенного рассказа.

Так что в конце концов «Нэнни» была утверждена. Однако это стоило нам нескольких недель, поскольку Линкольн с привычной основательностью настоял на том, чтоб прочесть «Питера Пэна» прежде, чем принять решение. Причем процесс настолько захватил нашего адвоката, что он приносил книжку на заседания правления и со смехом зачитывал нам особо понравившиеся куски. Бороться с этим было бесполезно, и мы стоически терпели незапланированные сеансы чтения.

— Я предупреждал вас, — заметил как-то Стэнтон после того, как особо долгий отрывок загнал нас в курилку.

— Меня больше всего бесит, что это детская книга, — признался Мори. — Если ему так уж необходимо почитать вслух, почему бы не выбрать что-нибудь полезное, например «Нью-Йорк Таймс»?

Сам Мори сосредоточился на сиэтлских газетах, надеясь обнаружить какую-либо информацию о Прис. Он был уверен, что скоро такое сообщение появится. Прис была в Сиэтле, это точно, поскольку не так давно к нему приезжал грузовик за оставшимися её вещами. Водитель сообщил Мори, что вещи приказано доставить в Сиэтл. Надо думать, перевозку оплатил Сэм К. Барроуз, поскольку у Прис таких денег не было.

— Ты все ещё можешь обратиться к копам, — посоветовал я.

— Я верю в Прис, — мрачно сказал Мори. — Я знаю, что она самостоятельно сделает верный выбор и вернется к нам с матерью. И потом, формально — я уже больше не её официальный опекун, девочка находится под опекой государства.

Со своей стороны, я искренне надеялся, что Прис не вернется. Её отсутствие обеспечивало мне спокойствие и позитивный взгляд на мир. К тому же я был уверен: это пойдет только на пользу работе Мори. Несмотря на его мрачный вид, все же приходилось признать, что он освободился от кучи неприятностей, которые прежде ожидали его за дверями дома, чтоб накинуться, как цепные псы. Ну и кроме того, в начале каждого месяца перестали появляться счета от доктора Хорстовски, здорово облегчив жизнь бедняге.

— Как ты думаешь, — спросил он меня как-то вечером, — Барроуз нашел ей лучшего психоаналитика? Хотел бы я знать, сколько стоит ему подобное удовольствие? Три раза в неделю по сорок долларов за визит — это составляет сто двадцать в неделю, или почти пять сотен в месяц. Только за то, чтоб подлечивать её хронический психоз!

Мори покачал головой. Это напомнило мне слоган Управления психического здоровья, который где-то с год назад появился на всех почтамтах Соединенных Штатов:

ОТКРОЙ ПУТЬ К ПСИХИЧЕСКОМУ ЗДОРОВЬЮ — БУДЬ ПЕРВЫМ СРЕДИ СВОИХ РОДНЫХ, КТО ПРИДЕТ В КЛИНИКУ ПСИХИЧЕСКОГО ЗДОРОВЬЯ!

И ещё эти школьники, детки со блестящими значками на груди, которые каждый вечер методично обходили все дома и просили пожертвований в фонд исследований по проблемам психического здоровья. Да что там, просили — требовали, вымогали, с невинным бесстыдством эксплуатируя преимущества своего возраста.

— Да уж, мне жаль Барроуза, — вздохнул Мори. — Надеюсь, она возместит ему расходы, добившись успеха в строительстве симулякра. Хотя, честно говоря, сомневаюсь. Без меня она просто жалкий дилетант — будет морочить ему голову своими рисуночками. Ты вспомни её фреску в ванной — а ведь это единственная вещь, которую она довела до конца. Это при том, что сотни баксов тратятся на материалы и, в конечном итоге, летят на ветер!

— Ого! — Я в очередной раз поздравил себя и всех остальных с такой удачей — что Прис не было с нами.

— Все эти творческие проекты, — говорил Мори, — на самом деле захватывают её. По крайней мере, на первой стадии.

Тут он наставительно поднял палец:

— Но мы не должны её недооценивать, дружище! Ты только погляди, как искусно она слепила тела Стэнтона и Линкольна. Нет, что ни говори, она молодец!

— Молодец, — согласился я.

— И кто нам сконструирует оболочку для Нэнни теперь, когда Прис ушла от нас? Не ты — у тебя нет и намека на художественные способности. И не я. И уж, конечно, не та штуковина, которая выползла из-под земли и которую ты зовешь своим братцем.

Я слушал его вполуха, что-то забрезжило у меня в мозгу.

— Послушай, Мори, — медленно проговорил я. — А что ты скажешь насчет механических нянек времен Гражданской войны?

Он смотрел на меня, не понимая.

— У нас уже есть готовая конструкция, — продолжал я. — Давай сделаем две модели нянек: одну — в синей гамме янки, другую — в сером южан. Дозорные, несущие свою вахту.

— Что такое дозорные?

— Ну, вроде часового, только их много.

После долгой паузы Мори произнес:

— Да, солдаты, верные своему долгу, должны понравиться детям. Это не то, что обычная механическая няня — холодная, безликая, — кивнул он. — Отличная мысль, Луис. Давай созовем собрание правления и изложим нашу идею. Вернее, твою идею. Мы должны начать работать прямо сейчас. Согласен?

Он с энтузиазмом бросился к дверям, на ходу приговаривая:

— Я сейчас позвоню Джереми и Честеру и сбегаю вниз за Стэнтоном и Линкольном.

Оба симулякра жили отдельно, в нижнем этаже дома Мори — обычно он сдавал эти помещения, но сейчас решил использовать для собственных нужд.

— Как ты думаешь, они ведь не станут возражать? Особенные надежды я возлагаю на Стэнтона — он такой практичный. А вдруг он решит, что это попахивает богохульством? Ну, во всяком случае, мы подадим им мысль, а дальше посмотрим. Если будут возражения, мы законсервируем нашу идею до поры до времени. А ближе к концу снова достанем её. В конце концов, что они могут противопоставить — кроме обычных пуританских доводов со стороны Стэнтона типа «плохое предзнаменование»?

«И помимо моих собственных предчувствий», — подумал я. Странное дело, этот момент творческого озарения сопровождался у меня четким ощущением беды. Как будто то, что я предлагаю, должно неминуемопривести нас к поражению. Непонятно почему? Может, все это слишком примитивно? С другой стороны, мой замысел приближал работу к нашей — вернее, Мори и Прис — первоначальной идее Гражданской войны. Они мечтали воссоздать сражения прошлого века с миллионами участников — симулякров, мы же предлагаем механических слуг из той эпохи. Нянь, которые облегчат домохозяйкам их повседневные заботы. Хотя, пожалуй, тут можно говорить о принижении идеи Гражданской войны.

К тому же, нам явно не хватало масштаба. У нас не было ни достаточных средств, ни видов на приличный грант, одно только желание разбогатеть. Собственно, мы не сильно отличались от Барроуза, только масштаб другой — по свернутой, крошечной шкале. Жадности нам не занимать, но размеры, увы, были не те. В ближайшем будущем, если все сложится благополучно, нам предстоит начать производство нашей халтуры — няньки Нэнни. И, скорее всего, мы даже сможем пристроить товар на рынке благодаря всяким хитроумным контрактам типа «перепродажа изъятых вещей»… Подобные штучки уже проделывались в прошлом.

— Нет, — решительно остановил я Мори, — Забудь, что я говорил. Все это ужасно.

— Почему?! — запнулся он у дверей. — Это блестящая мысль!

Да потому что… — мне было не подобрать нужных слов. Я ощущал себя уставшим и опустошенным. И одиноким, ещё более, чем прежде… Я тосковал. Но по кому? Или по чему? Может, по Прис Фраунциммер? Или по Барроузу? По всей их шайке: и Барроузу, и Бланку, и Колин Нилд, и Бобу Банди, и Прис. Что-то они делают прямо сейчас? Какую безумную, дикую, бесполезную идею разрабатывают? Я страстно желал узнать это. У меня было такое чувство, будто они ушли вперед и оставили всех нас: меня, Мори, моих отца и брата Честера где-то далеко позади.

— Ну, объясни же, — требовал Мори, пританцовывая от нетерпения, — в чем дело?

— Это как-то слащаво, сентиментально… — сказал я.

— Слащаво? Черт побери! — разочарованно выругался Мори.

— Забудь про все это, — повторил я. — Чем, по-твоему, занимается Барроуз в настоящий момент? Моделирует семейство Эдвардсов? Или пытается присвоить нашу идею по поводу празднования Миллениума? Или, может быть, высиживает что-то совсем новое? Мори, мы не имеем представления. Вот где наша ошибка. Нам не хватает представления.

— Я уверен, ты не прав.

— Ты сам знаешь, что прав, — сказал я. — Потому что мы не сумасшедшие. Мы трезвые и разумные. Мы не такие, как Барроуз или твоя дочь. Разве ты не понимаешь, не чувствуешь? Нам именно этого не хватает — безумия всепоглощающего действия. Может, не доведенного до конца, брошенного на полпути ради другого, такого же безумного проекта…

Пусть даже все обстоит именно так, как ты говоришь, — устало согласился Мори. — Но боже всемогущий, Луис, мы же не можем просто лечь и умереть, оттого что Прис переметнулась на другую сторону! Думаешь, мне не приходили в голову такие мысли? Я ведь знаю её намного лучше тебя, дружище… И я ведь так же мучаюсь, каждую ночь мучаюсь. Но это дела не меняет, мы должны идти вперед и стараться изо всех сил. Эта твоя идея… пусть не гениальна, но, ей-богу, не плоха. Она сработает, её можно будет продать. А в противном случае что нам ещё остается? Так по крайней мере мы сможем скопить какие-то деньги, чтоб нанять инженера, кого-нибудь вместо Банди, и сконструировать тело для нашей Нэнни. Ты ведь и сам понимаешь это дружище?

«Вот именно — скопить деньги», — подумал я. Небось, Барроуза и Прис такие мысли не волнуют. Смогли же они нанять грузовик из Сиэтла в Бойсе. А мы… Мы слишком мелкие и ничтожные. Жучки.

Без Прис мы ничто.

Я спросил себя, что же я такое сделал? Неужели я влюбился в неё? В эту женщину с холодными глазами, расчетливую, амбициозную сумасшедшую, находящуюся под опекой Федерального бюро психического здоровья и до конца жизни обреченную на визиты к психотерапевту. Этого бывшего психотика, который очертя голову бросается в бредовые проекты, вцепляется в глотку и уничтожает любого, кто посмеет отказать ей в чем-то. Это ли предмет, достойный любви? Разве в такую женщину можно влюбиться? Что же за ужасная судьба уготована мне?

У меня был полный сумбур в чувствах. Мне казалось, что Прис олицетворяет для меня одновременно и жизнь и не — жизнь. Нечто, столь же жестокое, острое, раздирающее на клочки, как и смерть. Но в то же время в ней был воплощен некий дух, который оживлял и давал силу жить. Она олицетворяла движение, жизнь в её нарастающей, корыстной, бездумной реальности. Само присутствие Прис было мне невыносимо, но, с другой стороны, я не мог жить без неё. В её отсутствие я как-то съеживался, уменьшался вплоть до полного исчезновения, превращался в мертвого жука, который — ненужный и незаметный — валяется на заднем дворе. Когда Прис находилась рядом со мной, она ранила, топтала, раздражала меня, разбивала мое сердце на кусочки — но всё-таки это была жизнь, я продолжал существовать. Получал ли я наслаждение от этих страданий? Нет и нет! Я даже вопроса себе такого не задавал, для меня страдание и Прис были неразделимы. Я понимал, что боль является неотъемлемой составной частью жизни с Прис. Когда она ушла, исчезло все болезненное, ненадежное, подлое. Но вместе с ней ушло и все живое, остались какие-то мелкие никому не нужные схемы, пыльный офис, где вяло ковырялась в пыли пара-тройка мужчин…

Видит бог, я не хотел переживать все это, не хотел страдать из-за Прис или ещё кого бы то ни было. Однако так уж получалось, что реальная жизнь проявлялась именно в страдании. Во сне мы часто испытываем страх, но это не та медленная, сущая, телесная боль, не те ежедневные мучения, которое несла нам эта девушка. Причем ей не надо было для этого стараться, делать что-то особое — боль являлась естественным следствием существования Прис.

Избавиться от этого кошмара мы могли только избавившись от самой Прис, мы так и поступили. Мы её потеряли. Но вместе с ней ушла и реальность со всеми её странностями и противоречиями. Жизнь стала предсказуема: мы произведем своих Нэнни эпохи Гражданской войны, мы заработаем какое-то количество денег и так далее. Но что дальше? Какое все это имеет значение?

— Послушай, — обратился ко мне Мори, — нам надо двигаться.

Я послушно кивнул.

— Я имею в виду, — заорал Мори мне в самое ухо, — мы не имеем права сдаваться! Сейчас мы, как и намеревались, соберем совет правления, и ты выскажешь им свою идею. И ты будешь драться за неё так, как если бы ты сам в неё верил. Понятно? Ты можешь мне это пообещать?

Он подтолкнул меня в спину.

— Давай, черт тебя побери, или я тебе сейчас так двину в глаз, что ты окажешься в больнице! Очнись, дружище!

— Хорошо, — согласился я. — Но у меня такое чувство, будто ты разговариваешь со мной с другого конца могилы.

— Ты и выглядишь соответственно. Но, как бы то ни было, сейчас тебе надо спуститься и поговорить со Стэнтоном. С Линкольном, полагаю, у нас не будет никаких проблем, скорее всего он сейчас сидит в своей комнате и хихикает над «Винни Пухом».

— Какого черта? Это что, ещё одна детская книжка?

— Точно, дружище, — сказал Мори. — Ну давай, пошли вниз.

И я пошел. Меня это даже немного взбодрило. Но по-настоящему ничто не могло вернуть меня к жизни. Ничто, кроме Прис. Мне предстояло свыкнуться с этим. Набраться сил, чтобы жить с этим каждый оставшийся день моей жизни.

Первое известие о Прис, промелькнувшее в сиэтлских газетах, едва не прошло мимо нас, поскольку, на первый взгляд, было никак с ней не связано. Лишь перечитав статью несколько раз, мы осознали, что это значит.

В заметке говорилось о Сэме К. Барроузе, это мы поняли сразу. Писали, что его встречали в ночных клубах с потрясающей молодой художницей. Называлось её имя — Пристина^[40] Вуменкайнд.

— О, господи! — воскликнул Мори. — Это же наша фамилия. Она перевела на английский «Фраунциммер», но неправильно. Послушай, дружище, я всегда гордился своей фамилией, хвастал перед всеми — тобой, Прис, моей бывшей женой. Но «Фраунциммер» вовсе не означает «женщины» — скорее, это надо переводить как «куртизанки» или попросту «проститутки».

Он снова недоверчиво перечел статью.

Она поменяла фамилию, но все переврала. Черт, ей следовало называться Пристина Стритуокер.^[41] Фарс какой-то, просто абсурд! Знаешь, откуда все пошло? Это все чертова Марджори Монингстар. Её настоящее имя Моргенштерн, что означает «утренняя звезда». Прис почерпнула у неё идею, и имя тоже изменила с Присциллы на Пристину. Нет, я сойду с ума!

Он вновь и вновь перечитывал заметку, озираясь бешеными глазами.

— Я уверен, что это Прис. Это не может быть никто иной. Прочти описание, а потом скажи свое мнение.

ЗАМЕЧЕН В «У СВАМИ»

Никто иной, как Сэм Большая Шишка Барроуз — в сопровождении особы, которую мы, используя лексикон завсегдатаев ночных клубов, назвали бы «его новой протеже», цыпочки «круче некуда», по имени — если вы в состоянии такое проглотить — Пристина Вуменкайнд, с выражением лица «что я здесь делаю?», словно она нас, простых смертных, в упор не замечает, с черными волосами и формами, которые заставили бы позеленеть от зависти фигуры на носах старинных деревянных кораблей (знаете такие?). Находившийся также в этой компании Дэйв Бланк, адвокат, сообщил нам, что Прис — художница, с другими СКРЫТЫМИ талантами… И, усмехнулся Дэйв, возможно, что однажды она появится на телевидении в качестве актрисы — никак не меньше!..

— Черт, что за дрянь! — воскликнул Мори, отшвырнув газету. — Как этот чертов репортер может писать подобное? Они с ума посходили. Но ты-то узнаешь Прис? И что за фигня насчет восходящей телезвезды?

— Надо думать, Барроуз владеет каким-нибудь телеканалом или частью его, — предположил я.

— У него есть компания по производству собачьей еды — консервированной ворвани. И раз в неделю он спонсирует телешоу— цирк пополам с бизнесом. Он наверняка отстегнул им какие-то деньги, чтобы Прис выпустили на пару минут на экран. Но для чего? Она же не умеет играть! Нет у неё к этому таланта! Так, я думаю, надо обратиться в полицию. Позови сюда Линкольна, мне надо посоветоваться с адвокатом!

Я постарался его успокоить, но Мори пребывал в состоянии бешенства.

— Я знаю, он спит с ней! Эта тварь спит с моей дочерью! Он её растлевает! — Он принялся названивать в аэропорт Бойсе в надежде захватить ракетный рейс.

— Я полечу туда и арестую его, — бормотал он между звонками. — Нет, к черту полицию! Я возьму с собой пистолет… Девчонке всего восемнадцать! Это уголовное преступление! И у нас достаточно доказательств, чтобы возбудить дело… Я ему всю жизнь сломаю. Он угодит за решетку на двадцать пять лет!

— Послушай, — попробовал увещевать его я, — Барроуз продумывает абсолютно все до последней мелочи. За ним всегда ходит по пятам его чертов адвокат и покрывает все его делишки. Не знаю, как он это делает, но у них везде все схвачено. И ты, только потому, что газетный придурок решил написать какую-то ерунду о твоей дочери…

— Тогда я убью её, — решил Мори.

— Погоди! Заткнись, ради бога, и выслушай меня. Мы не знаем, действительно она спит с ним или нет. Скорее всего ты прав — она его любовница. Но одно дело знать и совсем другое — доказать. Положим, ты сможешь силой её вернуть в Онтарио, но он обязательно об этом узнает.

— Как бы я хотел, чтобы Прис оставалась в Канзас-Сити! Лучше бы она никогда не покидала клинику. Ведь она же всего-навсего ребенок, к тому же психотик в прошлом.

Чуть позже Мори немного успокоился.

— А как он может удержать её около себя? — поинтересовался он.

Барроуз всегда может найти какую-нибудь шестерку из своих людей, чтоб женить на Прис. И тогда уж никто не будет иметь власти над ней. Ты этого хочешь? Я беседовал с Линкольном, и он наглядно объяснил мне, как трудно бороться с такими людьми, как Барроуз. Они прекрасно знают, как заставить закон работать на себя. Барроуз может делать все, что угодно. Он орудует законом, что ершиком для бутылок. Там, где для обычных людей находятся правила и ограничения, для Барроуза есть одни только удобства.

— Это было бы ужасно, — подумав, ответил Мори. Лицо его стало совсем серым. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Он в состоянии изыскать легальные поводы задержать мою дочь в Сиэтле.

— Да, и ты никогда не сможешь вернуть её обратно.

— А она будет спать с двумя мужчинами: своим дрянным мужем — каким-нибудь мальчишкой-посыльным с фабрики Барроуза, и с самим Барроузом, — Взгляд у Мори был совсем диким.

— Мори, — попытался урезонить его я. — Надо смотреть на вещи реально. Прис уже спала с мужчинами — например, со своими одноклассниками в школе.

Его так и передернуло.

— Мне неприятно говорить тебе это, — сказал я, — но то, как она как-то раз при мне рассуждала о сексе…

— Все, — отрезал Мори, — пропустим это.

— Послушай, то, что она спит с Барроузом, не смертельно для Прис. Да и для тебя тоже. По крайней мере она не забеременеет — он достаточно искушен в этих вопросах. Будет следить, чтоб она вовремя принимала таблетки.

Мори кивнул.

— Лучше бы я умер, — сказал он.

— Поверь, я чувствую то же самое. Но вспомни, что ты мне сказал не более чем два дня назад. Нам надо идти вперед независимо от того, как бы плохо нам ни было. И вот теперь я повторяю тебе то же самое. Неважно, что значила для нас обоих Прис. Ты согласен со мной?

— Да, — ответил после долгого молчания Мори.

И мы пошли вперед. Мы начали с того места, где остановились. На собрании правления Стэнтон стал возражать против серого мятежного костюма Нэнни. В принципе, он приветствовал разработку темы Гражданской войны, но, по его мнению, солдаты должны быть бравыми вояками северян. Кто же доверит своего ребенка мятежнику, вопрошал он? И мы сдались. После этого Джереми было поручено спешно начать переоборудование розеновской фабрики.

В то же время мы в своем офисе в Онтарио занялись макетами, подготовленными японским инженером — электронщиком, которого мы наняли на полставки.

Ещё несколько дней спустя в сиэтлской газете появилась новая статья. Я умудрился заметить её прежде Мори.

«Мисс Пристина Вуменкайнд — молодая блестящая кинозвездочка, недавно открытая «Барроуз Организейшн», будет присутствовать на вручении «Золотого бейсбольного мяча» — награды победителям Малой Лиги. Сегодня Ирвин Кан, пресс-секретарь мистера Барроуза, заявил об этом представителям Телеграфного агентства. Поскольку один из решающих матчей чемпионата Малой Лиги остается не сыгранным, то…»

Все ясно, сказал я себе, значит, и пресса работает на Барроуза. Так же, как Дэвид Бланк и все остальные. Он, наконец, дал Прис то, о чем она так долго мечтала. И, конечно же, пока держит в тайне, что именно он получит взамен в конце их сделки. Впрочем, у Прис могли быть свои соображения относительно этого, о чем она также помалкивала.

Не переживай, она в хороших руках, успокаивал я себя. Пожалуй, во всей Северной Америке нет человека, который мог бы лучше осуществить её мечты.

Статья называлась «Большая Лига награждает игроков Малой Лиги Золотым мячом». Значит, Прис — «Большая Лига», отметил я. Далее сообщалось, что мистером Барроузом была оплачена спортивная форма клуба Малой Лиги — фаворита в борьбе за «Золотой мяч» (надо ли говорить, что и сам «Золотой мяч» обеспечивался Барроузом?). Теперь на спине каждого спортсмена красовалась надпись «Барроуз Организейшн», ну, а спереди, уж конечно, название команды и города или школы, за которые они играли.

Я не сомневался, что Прис была счастлива. В конце концов, Дженни Мэнсфилд тоже начинала со звания «Мисс Прямая Спина». Её протолкнула Организация американских хиропрактиков в середине пятидесятых. Именно они вывели её на публику и разрекламировали в качестве поклонницы здорового питания.

И я задумался, а что ждет Прис в будущем? Стартует она на вручении «Золотого мяча» детишкам, а дальше резко пойдет в гору. Возможно, Барроуз сочтет нужным опубликовать её фотографию в обнаженном виде на развороте «Лайф». А что? Ничего особого здесь нет — подобные снимки печатаются каждую неделю. Это явно прибавит ей популярности. Все, что ей нужно будет сделать, — так это обнажиться перед квалифицированным фотографом, так же, как она обычно раздевается перед своим благодетелем — Сэмом К. Барроузом.

Затем она сможет по-быстрому окрутить президента Мендосу. Насколько мне известно, он был уже женат сорок один раз.

Правда, ненадолго — порой по неделе или около того. Или же она может пробиться на одну из тех холостяцких вечеринок, что устраиваются в Белом доме или на президентской яхте в открытом море. Или стать спутницей президента на роскошный уикэнд. Особенно перспективны вечеринки: там всегда требуются новые девушки. Подобный дебют открывает им все пути в жизни, особенно в индустрии развлечения. Ибо то, что хорошо для президента Мендосы, — хорошо для всех американских мужчин. Ведь никто не будет оспаривать его безупречный вкус, также как и его права быть первым у девушки…

Эти мысли сводили меня с ума.

Я гадал, сколько потребуется времени на предполагаемый взлет Прис? Недели? Месяцы? Под силу ли Барроузу провернуть все быстро или Прис надо запастись терпением?

Неделей позже, пролистывая обзор телевизионных программ, я обнаружил её имя среди списка участников еженедельного шоу, спонсируемого «Компанией Барроуза по производству собачьего питания».

Согласно рекламе она должна была участвовать в номере с метанием ножей: на снимке блестящие ножи летели в неё, пока она танцевала «Лунный флинг»,^[42] одетая в один из этих новых прозрачных купальников. Сцена снималась в Швеции, поскольку в Соединенных Штатах подобные купальники все ещё были под запретом.

Я не стал показывать заметку Мори, но он и сам как-то наткнулся на неё. За день до шоу он пригласил меня к себе и показал эту рекламу. В журнале также помещалась фотография Прис — маленькая, только голова и плечи, однако было ясно, что она совершенно раздетая. Мы оба пожирали глазами снимок с яростью и отчаянием. И все же следовало признать — Прис выглядела совершенно счастливой. Да скорее всего, она и была счастлива.

За её спиной расстилались зеленые холмы и море. Очень здоровый, естественный пейзаж. И было очевидно, что эта смеющаяся стройная черноволосая девушка полна жизни, энергии и радости. Полна будущего.

Глядя на картинку, я понял: будущее принадлежит ей. И пусть она показывается голая в «Лайф», пусть станет любовницей президента на пару дней, пусть полуобнаженная танцует свой безумный танец в то время, как в неё летят сверкающие ножи, — все равно она останется живой, прекрасной и восхитительной! И этого у неё не отнимет никто, как бы они ни возмущались или негодовали. Типа нас с Мори. Ну да, а что мы могли предложить ей взамен? Нечто совсем заплесневелое, попахивающее не завтрашним днем — вчерашним. Запах возраста, печали и смерти.

— Дружище, — заявил я Мори. — Думаю, мне надо поехать в Сиэтл.

Он не ответил, углубившись в чтение заметки.

— Честно говоря, мне больше неинтересно возиться с симулякрами, — признался я. — Сожалею, но это так. Я просто хочу поехать в Сиэтл и посмотреть, как там она. Может, после…

— Ты не вернешься, — упавшим голосом произнес Мори. — Никто из вас не вернется.

— А может, она и вернется?

— Хочешь пари?

И я поспорил с ним на десять баксов. Это все, что я мог сделать для своего партнера. Бесполезно было давать обещания, которые я не мог, да и не хотел сдержать.

— Это погубит «Ар энд Ар Ассоциацию», — сказал он.

— Может, и так, но я должен поехать.

Той ночью я начал укладывать вещи. Заказал билет на «Боинг-900», вылетающий в Сиэтл утром в десять сорок. Теперь ничто не могло остановить меня. Я даже не позаботился позвонить Мори и сообщить ему подробности. К чему попусту тратить время?

Он ничего не мог сделать. А я? Мог ли я что-нибудь сделать? Скоро мне это предстояло узнать.

Мой «Сервис» сорок пятого калибра показался мне слишком громоздким, поэтому я взял пистолет поменьше — тридцать восьмого калибра, завернул его в полотенце вместе с коробкой патронов. Я никогда особо не тренировался в стрельбе, но был уверен, что смогу поразить человека в пределах обычной комнаты — или даже, возможно, на другой стороне просторного зала, как в ночном клубе. И уж на самый крайний случай, я мог его использовать для самого себя. Наверняка я не промахнусь, стреляя себе в голову.

До следующего утра мне было совершенно нечего делать, и я завалился на диван с томиком Марджори Монингстар, который всучил мне Мори. Книга принадлежала ему, возможно, именно этот опус перевернул представления Прис много лет назад. Я читал не для удовольствия, мне хотелось заглянуть поглубже в её душу.

Поднявшись утром, я умылся, побрился, проглотил легкий завтрак и выехал в аэропорт Бойсе.

Глава 13

Если вам интересно, каков бы был Сан-Франциско без землетрясений и пожаров, то вам следует взглянуть на Сиэтл. Это старинный морской порт, выстроенный на холмах, с узкими улицами, похожими на горные ущелья. Здесь практически нет современных зданий, если не считать Публичной библиотеки. Отойдя подальше от центра, можно увидеть улицы, мощеные булыжником и красным кирпичом, как где-нибудь в Покателло, штат Айдахо. Узкие, наводненные крысами улочки разбегаются во все стороны от центра и тянутся на многие мили. Центр же Сиэтла отведен под роскошную, процветающую торговую зону, группирующуюся вокруг парочки старых отелей и образующую как бы город в городе. Ветры дуют обычно со стороны Канады, и когда мой «Боинг» приземлился в аэропорту Си-Так, я разглядел вдалеке сверкающие горные вершины. Зрелище было пугающим и завораживающим.

Я нанял лимузин, чтоб добраться до центра Сиэтла, хоть это и стоило мне пять долларов. Дама — водитель ползла на черепашьей скорости, переходя из пробки в пробку, пока наконец мы не оказались перед гостиницей «Олимп». Поистине монументальное сооружение, опоясанное вереницей магазинов на первом этаже, больше подходило бы столичному городу. Под стать была и обслуга в гостинице — здесь вы могли получить все, что пожелаете. К вашим услугам было несколько ресторанов — в их затемненных, с ярко-желтыми светильниками залах вы могли отдыхать в полном покое и одиночестве. Это мир ковров и благородного дерева, лифтов и коридоров, прекрасно одетых постояльцев и вышколенной прислуги.

В своей комнате я первым делом включил легкую музыку по радио, выглянул в окно на лежащую далеко внизу улицу, отрегулировал отопление и вентиляцию а затем, скинув ботинки, зашлепал по мягкому ковровому покрытию. Раскрыв чемодан с вещами, я задумался. Всего час назад я был в Бойсе, и вот сейчас — на Западном побережье, почти у канадской границы. Таковы современные пути сообщения — попадаешь из одного крупного города в другой, даже в глаза не увидев глубинки между ними. Что может быть приятнее?

Хорошую гостиницу всегда можно распознать по обслуживающему персоналу. Заходя к вам в комнату, эти люди никогда не смотрят вам в лицо. Вниз, в сторону, за вашу спину, наконец, куда угодно, но не на вас. В вашей воле ходить в шортах или даже голышом — для прислуги вы невидимы, если это совпадает с вашим желанием. Горничная входит очень тихо, оставляет ваши наглаженные рубашки или завтрак на подносе, свежие газеты. Вы суете ей деньги, она бормочет «благодарю, сэр» и так же неслышно исчезает. Это очень по-японски — не глазеть, не пялиться человеку в лицо. У вас возникает великолепное ощущение своей территории, на которой никто до вас не жил. Никаких следов пребывания предыдущего постояльца — комната только ваша, а горничная, с которой вы сталкиваетесь в коридоре, служит для того, чтоб подчеркнуть это чувство. Служащие отеля абсолютно, даже как-то сверхъестественно уважают ваше право на частную жизнь. Естественно, за все это приходится платить звонкой монетой: такой сервис обойдется вам в пятьдесят долларов против двадцати в обычной гостинице. Но оно того стоит, поверьте мне. Человек на краю психического срыва может восстановить силы всего за несколько дней в соответствующем первоклассном отеле с его комнатами за двадцать пять долларов и магазинами.

Я провел в своем номере всего пару часов и уже недоумевал по поводу своего всегдашнего беспокойства, связанного с путешествием в другой город. Я ощущал себя на каникулах, честно заработанных каникулах. Пока у меня были деньги, я мог жить в своей роскошной комнате, поглощать гостиничную еду, бриться и мыться в собственной ванной и даже делать покупки, не выходя на улицу. Мне стоило определенных усилий напомнить себе, что я прибыл сюда по делу. С трудом заставил я себя выйти на серую, холодную и ветреную улицу и побрести в нужном направлении. Эффект был ошеломляющий, почти болезненный. Ты снова оказался в мире, где никто не придерживает тебе дверь, ты просто стоишь на углу среди таких же, как ты. Ты ничем не лучше толпы, застывшей у светофора, просто один из многих. Снова превращаешься в обычного человека, стоящего один на один против своей боли. То, что ты переживаешь, сродни родовой травме, но по крайней мере остается надежда, что скоро ты справишься со своим делом и вернешься в гостиницу.

Там имеется ещё одно преимущество — можно позвонить из своего номера и решить какие-то вопросы, вовсе не выходя наружу. И внутреннее чутье подталкивает тебя поступать именно так: ты звонишь и звонишь, добиваясь, чтоб нужные тебе люди сами пришли к тебе а гостиницу.

Однако я понимал, что на сей раз мои проблемы не решить подобным образом. Я и не пытался, а просто отложил все дела на какое-то время, проведя остаток дня у себя в номере. Когда стемнело, я спустился в бар, оттуда перекочевал в ресторан, прошел в вестибюль и ещё раз прошвырнулся по магазинам — я тянул время, откладывая необходимость выйти в холодную, энергичную канадскую ночь.

И все это время в моем кармане лежал пистолет 38-го калибра.

Незаконность действий рождала во мне странные ощущения. Наверное, можно было бы сделать все в рамках установленных правил, изыскав благодаря Линкольну способ вырвать Прис из рук Барроуза. Но я предпочел поступить именно так, в глубине души я наслаждался ситуацией: приехал сюда один, с пистолетом в чемодане, тем самым пистолетом, который теперь болтался у меня в кармане пальто. Меня никто не знал, никто не мог помочь мне в предстоящем противоборстве с Барроузом. Было в этом что-то от настоящей героической истории или от старого вестерна. Я — незнакомец в городе, вооруженный и сознающий свою миссию.

Между тем, осушив стаканчик в баре, я вернулся в комнату, улегся на постель, просмотрел газеты, поглазел в телевизор и заказал по телефону горячий кофе в номер. Я ощущал себя хозяином мира, пребывая на его вершине. Вопрос, как долго это будет длиться?

А затем, было уже за полночь и я собирался идти спать, меня вдруг осенило — почему бы не позвонить Барроузу прямо сейчас? В лучших традициях гестапо: разбудить и нагнать страху. Не говорить, где в точности я нахожусь, ограничиться зловещим: «Я иду, Сэм». Пусть он поймет по моему голосу, что я в городе, в опасной близости от него.

Отлично!

Я выпил ещё рюмочку, попутно удивившись: сегодня это уже шестая или седьмая! И стал накручивать телефонный диск.

— Соедините меня с Сэмом Барроузом, — обратился я к оператору, — К сожалению, я не знаю его номера.

Гостиничный оператор должен был все знать сам.

Через минуту в трубке послышались гудки, я ждал.

Про себя я повторял заготовленные слова.

— Верни Прис «Ар энд Ар Ассоциации»! — вот что я собирался сказать ему. — Я ненавижу её, но она наша. Она составляет нашу жизнь.

Телефон все звонил и звонил, очевидно, никого не было дома, либо никто не хотел отвечать. Наконец я повесил трубку.

Я чувствовал себя совершенно по-идиотски, бесцельно бродя по комнате. Как ему объяснить? Как это возможно, чтобы Прис являлась сутью нашей жизни? Неужели сами по себе мы совсем беспомощны? Что ж мы калеки, что ли? Или такова суть жизни вообще? Не наша вина, что дела обстоят таким образом. Ведь не мы же придумали эту жизнь! Или, может, именно мы?

Ну и так далее. Я провел, должно быть, пару часов в этих бесцельных метаниях по комнате, охваченный неясной тоской. Ужасное состояние! Это было похоже на какой-то вирус гриппа, который напал исподтишка, атаковал мой мозг и в одночасье привел его на грань смерти. Или мне только так казалось в ту ужасную ночь? Я потерял всякое ощущение реальности, забыл, что нахожусь в отеле с его первоклассным обслуживанием, магазинами, барами и ресторанами. В какой-то момент я почти был готов сдаться — стоя у окна и глядя на далекие освещенные улицы. Я едва понимал, где я, что за город вокруг меня — это был своего рода коллапс, почти смерть.

Около часу ночи — я все ещё мерил комнату шагами — зазвонил телефон.

— Алло, — отозвался я.

Это был не Барроуз. Звонил Мори из Онтарио.

— Как ты узнал, что я в Олимпе? — спросил я, совершенно сбитый с толку. Мне подумалось, что он выследил меня каким-то оккультным способом.

— Ты, похоже, совсем идиот! Я же в курсе, что ты в Сиэтле. И сколько там приличных гостиниц? Я тебя знаю — всегда претендуешь на самое лучшее! Готов поспорить, что ты сейчас в номере люкс с какой-нибудь дамочкой, от которой совершенно балдеешь.

— Послушай, я приехал сюда, чтобы убить Барроуза.

Да? И чем же ты его убьешь? Своей дурьей башкой? Разбежишься и боднешь его в живот так, что пополам разорвешь?

Я рассказал ему о своем кольте.

— Послушай, дружище, — спокойным голосом спросил Мори, — ты, наверное, не понимаешь, что всех нас погубишь?

Я молчал.

— Этот разговор стоит нам кучу денег, — вздохнул Мори, — так что я не собираюсь целый час тебя увещевать, как какой-нибудь пастор. Иди сейчас спать, а завтра позвони мне, хорошо? Пообещай мне, или я сейчас свяжусь с полицейским участком, и тебя арестуют прямо в твоем номере, помоги нам Всевышний!

— Нет.

— Ты должен пообещать мне!

— Ну хорошо, Мори, я обещаю ничего не делать до утра.

Сам не понимаю, зачем я это сказал. Я ведь уже пытался

успокоиться и потерпел неудачу. И вот теперь ходил, меряя комнату шагами.

— Хорошо. Послушай меня, Луис. Прис не вернешь таким образом, я ведь уже думал об этом. Если ты сейчас пойдешь и пристрелишь парня, то только сломаешь ей жизнь. Подумай хорошенько, и ты сам все поймешь. Думаешь, я бы не поступил так, если б верил, что это поможет?

— Не знаю. — Голова у меня раскалывалась, все тело болело, — я хочу поскорее лечь.

— Хорошо, дружище, отдыхай. Послушай только, оглянись вокруг себя, нет ли там стола с ящиками или чего-нибудь в этом роде. Есть? Отлично, Луис, загляни в верхний ящик. Ну давай — давай, прямо сейчас, пока я жду! Загляни в него.

— Зачем?

— Там наверняка лежит Библия. Их обычно кладут в такие места.

Я швырнул трубку. Чертов ублюдок, повторял я про себя, он ещё смеет давать мне такие советы!

Лучше б я вообще никогда не приезжал в Сиэтл, подумалось мне. Я чувствовал себя непонятливой машиной. Наверное, то же ощущал симулякр Стэнтона, приехав в Сиэтл. Пытаешься втиснуть себя в эту незнакомую вселенную, отыскать уголок, где можно было бы действовать привычным образом — например, открыть адвокатскую контору в его случае или… И я задумался, а что же в моем случае? Однако, неприятное это дело — моделировать свое жизненное пространство. Я уже привык к Прис и её повседневной жестокости. Более того, я почувствовал, что против ожидания, я начал привыкать и к Сэму К. Барроузу, к его адвокату, его системе взглядов.

Мои инстинкты велели мне предпочесть знакомое зло чему-то незнакомому. Я мог функционировать только одним, известным мне способом. Подобно слепой, безмозглой твари я шлепал вперед, туда, где мне положено отложить икру, потому что так велит инстинкт.

Я знаю, что хочу! Это было, как озарение! Я вовсе не хочу стрелять в него, напротив — я хочу присоединиться к «Барроуз Организейшн»! Чтобы, подобно Прис, стать её частью. Я собираюсь переметнуться на другую сторону.

Там должно найтись место и для меня, твердил я себе. Может, не в «Лунном проекте», не страшно: я ведь не рвусь на телевидение, не жажду увидеть свое имя на страницах газет. С меня будет довольно просто ощущать себя полезным. Пусть кто-то важный, большой использует мои способности.

Я схватил трубку и заказал разговор с Онтарио, штат Орегон. Тамошнему оператору я дал домашний номер моего компаньона.

Трубку снял Мори, совсем сонный.

— Что ты делаешь, спишь? — задал я идиотский вопрос. — Послушай, Мори, мне надо сказать тебе очень важную вещь. Ты должен это знать: я собираюсь перейти на ту сторону. Я ухожу к Барроузу, и черт с тобой, моим отцом, и Честером, и Стэнтоном, который, кстати, стал настоящим диктатором и делает нашу жизнь невыносимой. Единственное, о ком я жалею, — это Линкольн. Но если он такой мудрый и понимающий, то поймет и простит меня. Как Иисус.

— О чем ты, Луис? — по-моему, он меня совсем не понимал.

— Я предатель.

— Нет, ты ошибаешься.

— Как я могу ошибаться? Что значит, ошибаюсь?

— Если ты уходишь к Барроузу, то наша «Ар энд Ар Ассоциация» перестает существовать, следовательно предавать нечего. Мы просто сворачиваемся, дружище. — Он говорил совершенно спокойно. — Разве не так?

— Мне наплевать. Я просто знаю, что Прис права: встреча с таким человеком, как Барроуз, не проходит без последствий. Он — как звезда или комета: ты либо оказываешься захваченным его хвостом и движешься в кильватере, либо вообще прекращаешь трепыхаться, так как сознаешь бесцельность своего существования. Мне кажется, он обладает какой-то магией. Знаешь, я постоянно ощущаю эмоциональный голод внутри себя — глупый, неразумный, но такой настоящий. Что-то, похожее на инстинкт. Поверь, ты и сам вскоре это испытаешь! Без Барроуза мы не более, чем улитки. В конце концов, а в чем цель нашей жизни? Тащиться куда-то в пыли? А ведь мы не живем вечно! Если ты поднимешься к звездам, ты умрешь. Знаешь, зачем я взял свой кольт? Я скажу тебе: если мне не удастся войти в «Барроуз Организейшн» — я вышибу себе мозги. Черт побери, я не собираюсь оставаться позади! Инстинкт внутри меня велит мне жить! И он очень силен!

Мори не отвечал, но я чувствовал его присутствие на том конце провода.

— Мне жаль, что я тебя разбудил, но мне надо было сказать тебе это.

— Луис, — ответил наконец Мори, — ты болен психически. И знаешь, что я собираюсь сделать, дружище? Я сейчас звоню доктору Хорстовски.

— Зачем?

— Чтобы он перезвонил тебе в отель.

— Как хочешь. Я вырубаю телефон.

Я повалился без сил на постель. Я был уверен — он сдержит свое обещание. И, действительно, через двадцать минут, где-то около половины второго, телефон снова зазвонил.

— Алло, — отозвался я.

Далекий голос произнес:

— Это Милтон Хорстовски.

— Луис Розен слушает.

— Мне звонил мистер Рок, — долгая пауза. — Как вы себя чувствуете, мистер Розен? Мистер Рок говорил, что вы чем-то очень расстроены.

— Послушайте, вы всего-навсего государственный служащий, и это вас не касается, — ответил я. — У меня с моим компаньоном Мори Роком произошла ссора, только и всего. Сейчас я приехал в Сиэтл, чтобы присоединиться к более солидной и процветающей организации. Помните, я упоминал Сэма Барроуза?

— Я знаю, кто это.

— Вот и прекрасно. Это что, ненормально?

— Да нет, — ответил Хорстовски, — если так смотреть на вещи.

— А про пистолет я сказал Мори просто, чтоб позлить его. Послушайте, доктор, уже поздно, и я немного устал. Поверьте, иногда при разрыве партнерских отношений возникают психологические трудности. — Я подождал, но Хорстовски никак не реагировал. — Думаю, я сейчас пойду спать, а когда вернусь в Бойсе, возможно, загляну к вам. Все это очень тяжело для меня. Вы ведь слышали, что Прис тоже ушла от нас в «Барроуз Организейшн»?

— Да, я поддерживаю связь с ней.

— Она потрясающая девушка, — сказал я. — И, знаете ли, доктор, я начинаю подумывать, что влюблен в неё. Такое возможно? Я имею в виду — для человека моего психологического склада?

— Думаю, это вполне допустимо.

— Так вот, я уверен: именно так и произошло. Я не могу без Прис — вот почему я в Сиэтле. И ещё: насчет кольта это все ерунда. Можете передать Мори, если мои слова его успокоят. Я просто хотел, чтоб он поверил в серьезность моих намерений. Вы поняли меня?

— Да, вполне, — ответил доктор Хорстовски.

Мы побеседовали ещё, но так ни к чему и не пришли. Наконец я повесил трубку и задумался. Не исключено, что скоро здесь и впрямь объявятся копы или парни из ФБПЗ. Лучше не испытывать судьбу.

Так что я начал как можно скорее складывать вещи. Побросав одежду в чемодан, я спустился вниз на лифте и у стойки портье потребовал счет.

— Вам не понравилось у нас, мистер Розен? — спросил тот, пока девушка-помощница заполняла счет.

— Нет, все в порядке, — успокоил я его. — Просто мне, наконец-то, удалось связаться с человеком, ради которого я сюда приехал. И он предложил мне переночевать у него.

Я оплатил счет — вполне умеренный — и подозвал такси. Швейцар помог донести чемодан и погрузил его в багажник, это стоило мне ещё пару долларов. Минутой позже мы уже катили в плотном потоке машин.

Проезжая мимо вполне приличного современного мотеля, я заприметил место и через несколько кварталов попросил водителя остановиться. Расплатившись, я вернулся к гостинице. Объяснил владельцу, что моя машина сломалась — якобы я проездом в Сиэтле, по делу — и зарегистрировался под именем Джеймса У. Байрда, это было первое, что пришло мне на ум. После чего уплатил вперед восемнадцать с половиной долларов и, получив ключ на руки, отправился в комнату номер 6.

Помещение оказалось довольно приятное — чистое и светлое — как раз то, что мне надо. Так что я сразу же улегся и позволил себе заснуть. Теперь они меня не достанут, сказал я себе, проваливаясь в сон. Я в безопасности. А завтра я разыщу Барроуза и сообщу ему потрясающую новость — что я перехожу на его сторону.

А затем, помнится, подумал: «Теперь я снова буду с Прис». Мне предстояло стать свидетелем расцвета её славы. Я буду рядом и все увижу своими глазами. Может быть, мы поженимся. Я обязательно расскажу ей о моих чувствах, о том, как люблю её. Она, должно быть, невероятно похорошела, подумал я. Недаром Барроуз прибрал её к рукам. Но если он вздумает состязаться со мной, я сотру его в порошок. Распылю неведомым науке методом. Я не позволю ему стоять у меня на пути. Шутки в сторону.

Раздумывая так, я заснул.

В восемь утра меня разбудило яркое солнце, заливавшее комнату и мою постель — с вечера я забыл задернуть занавески. Я выглянул в окно: припаркованные машины ярко блестели на солнышке — день обещал быть приятным.

Я пытался вспомнить свои мысли прошлой ночью. Постепенно память вернулась ко мне: дикие безумные планы убить Барроуза и жениться на Прис при свете дня казались полным бредом. Мне было стыдно. Очевидно, подумал я, в момент засыпания человек вновь возвращается в далекое детство с его необузданной фантазией и отсутствием контроля.

Пережитый ночью амок^[43] не изменил мои планы: я пришел вернуть Прис, и если Барроуз станет на моем пути — тем хуже для него.

Сейчас, при свете дня, я попытался призвать на помощь здравый смысл: прошлепал в ванную и долго стоял под прохладным душем. Увы, эти благоразумные меры не рассеяли морок. Я просто решил переработать свои планы так, чтоб они стали более убедительными, рациональными и практичными.

Прежде всего необходимо было выбрать правильную линию поведения в беседе с Барроузом. Я ни в коем случае не должен обнажать свои скрытые мотивы и истинные чувства. Следовало запрятать поглубже все, что касалось Прис. А вместо этого говорить о своем желании получить место в «Барроуз Организейшн». Я мог бы участвовать в создании симулякров — знания и опыт, полученные за годы работы с Мори и отцом, тут очень пригодились бы. Но ни слова, слышишь, ни намека на Прис! Ибо если только Барроуз заподозрит что-то…

Мой враг ловок и хитер, думал я про себя, но он не умеет заглядывать в мысли. А я не выдам себя, не позволю прочесть их на моем лице — для этого опыта и профессионализма у меня хватит.

Я практиковался во время одевания, пока завязывал галстук перед зеркалом. Мое лицо оставалось абсолютно непроницаемым, никто не догадался бы, что сердце внутри разрывалось на части. Мое бедное сердце, источенное, изъеденное червем желания, имя которому — любовь к Прис Фраунциммер, Вуменкайнд или как бы она себя ни называла…

Вот что такое зрелость, думал я, сидя на кровати и начищая ботинки. Умение скрывать свои истинные чувства, умение воздвигнуть маску и одурачить даже такого умника, как Сэм Барроуз. Если тебе это под силу, значит, ты достиг зрелости.

А иначе тебе конец. Вот и вся премудрость.

Я ещё раз посмотрел на телефон. Пока ещё рано… Вышел и позавтракал — яичница с ветчиной, тосты, кофе и сок. Затем, в половине десятого, вернулся в мотель и раскрыл телефонный справочник Сиэтла. Довольно долго изучал немалый список предприятий, принадлежащих Барроузу. Наконец остановился на одном, где вероятнее всего он находился в этот час. Набрал номер и услышал четкий женский голос:

— «Северо-Западная электроника». Доброе утро.

— Будьте добры, мистер Барроуз у себя?

— Да, сэр, но он на другой линии.

— Я подожду.

— Соединяю вас с его секретарем, — отрапортовала девушка и последовала долгая пауза.

Затем послышался другой голос, тоже женский, но постарше и пониже:

— Офис мистера Барроуза. Будьте добры, представьтесь.

Я сказал:

— Мне хотелось бы назначить встречу с мистером Барроузом. Это Луис Розен, я сегодня ночью прилетел в Сиэтл. Мистер Барроуз меня знает.

— Минуточку.

Молчание, затем секретарша сообщила мне:

— Мистер Барроуз может побеседовать с вами прямо сейчас. Говорите, пожалуйста.

— Алло, — произнес я.

— Алло, — прозвучал бодрый голос Барроуза. — Как поживаете, Розен? Чем могу быть полезен?

— Как там Прис? — После ночной бури чувств и переживаний мне было странно говорить с ним по телефону.

— Прекрасно. А как ваши отец и брат?

— Тоже отлично.

— Должно быть, забавно иметь брата с таким перевернутым лицом. Я хотел бы познакомиться с ним. Почему бы вам не зайти ко мне, раз уж вы оказались в Сиэтле? Вас устроит около часу сегодня?

— Устроит.

— Отлично. Тогда до встречи.

— Минутку, Барроуз, — остановил я его. — Скажите, вы собираетесь жениться на Прис?

Молчание.

— Я приехалпристрелить тебя, — выкрикнул я.

— О, ради бога!

— Сэм, у меня на руках японская, сплошь на микросхемах, энцефалотропическая блуждающая противопехотная мина, — именно так я представил свой «кольт» 38-го калибра. — И я намереваюсь активизировать её в Сиэтле. Ты понимаешь, что это означает?

— Э, нет, не вполне. Энцефалотропическая… это что-то, нацеленное на мозг человека?

— Да, Сэм. Твой мозг. Мы с Мори записали образец твоих мозговых колебаний, когда ты приезжал в наш офис в Онтарио. Твое появление там было большой ошибкой. Так вот, мина сама отыскивает тебя и затем взрывается. Причем, если я осуществлю запуск, то ничто не сможет остановить её. Она обязательно тебя накроет, Сэм.

— Ради бога, Розен!

Прис любит меня! — кричал я. — Она сама мне об этом говорила как-то раз, когда подвозила вечером домой. Ты хоть знаешь, сколько ей лет? Сказать?

— Восемнадцать.

Я швырнул телефонную трубку.

Я собираюсь его убить, повторял я про себя. Именно так. Он увел у меня девушку.

Бог знает, что он там делает с ней… или ей.

Набрав ещё раз номер, я снова услышал тот же ясный голос девушки — оператора:

— «Северо-Западная электроника», доброе утро.

— Я только что разговаривал с мистером Барроузом.

— О, связь прервалась, сэр? Я сейчас снова соединю вас. Одну минутку.

— Передайте мистеру Барроузу, что я приду познакомить его с моей продвинутой технологией. Запомнили? Именно так и передайте. До свидания. — И я снова дал отбой.

Он обязательно получит мое сообщение! А может, надо было потребовать, чтоб он привез Прис сюда? Согласится ли он? Черт тебя побери, Барроуз!

Я убеждал себя, что он уступит мне во всем. Он откажется от Прис, чтоб спасти свою шкуру. Все хорошо, я могу вернуть её в любое время. Она ему не нужна, повторял я. Что она значит для Барроуза? Просто ещё одна девица. Это я влюблен в Прис! Для меня она единственная и неповторимая.

Я снова стал накручивать телефонный диск.

— «Северо-Западная электроника», доброе утро.

— Соедините меня, пожалуйста, ещё раз с мистером Барроузом.

Гудки.

— Мисс Уоллес, секретарь мистера Барроуза. Кто говорит?

— Это Луис Розен. Я хочу ещё раз поговорить с Сэмом.

— Минутку, мистер Розен, — произнесла она после легкой заминки.

Я ждал.

— Алло, Луис, — раздался голос Сэма Барроуза. — Ну, сознайтесь, вы нарочно гоните волну, да? (Он хихикнул.) Я звонил в армейский арсенал на побережье, и там действительно есть такая штука — энцефалотропическая мина. Но вы-то откуда могли её достать? Бьюсь об заклад, вы блефуете.

— Верните мне Прис, если хотите избавиться от этой угрозы.

— Да ладно, Розен!

— Я вас не разыгрываю. — Мой голос предательски дрогнул. — Вы напрасно думаете, что это игра. На самом деле, я дошел до ручки. Я люблю её, и мне плевать на все остальное.

— О, господи!

— Или вы сделаете, как я велю, или я приду и уделаю вас. — Мой голос сорвался на визг. — У меня есть все виды армейского оружия ещё с тех пор, как я ездил за границу. Я не шучу!

Пока я так кричал, спокойный голос в Шубине моего сознания гнул свою линию: «Этот ублюдок бросит её. Я знаю, какой он трус».

— Успокойтесь, — сказал Барроуз.

— Ну ладно же! Я иду и беру все свои технические примочки…

— А теперь послушайте меня, Розен. Я уверен: на это безумство вас подбил Мори Рок. Я консультировался с Дэйвом, и он меня уверяет, что обвинение в совращении несовершеннолетней, не имеет значения, если…

— Я убью тебя, если ты прикоснешься к ней! — заорал я в трубку.

А все тот же спокойный сардонический голос в моем сознании продолжал нашептывать: «Так и надо с ублюдком!». Мой советчик радостно смеялся, похоже, он здорово развлекался.

— Ты слышишь меня? — кричал я.

— Ты псих, Розен, — вдруг сказал Барроуз. — Я лучше позвоню Мори, он, по крайней мере, в своем уме. Так вот, слушай: я связываюсь с Мори и сообщаю ему, что Прис летит обратно в Бойсе.

— Когда?!

— Сегодня. Но только не с тобой. А тебе, я думаю, следует обратиться в Государственную психиатрическую службу. Ты очень болен.

— Хорошо, — сказал я, почти успокоившись. — Но я останусь здесь, пока Мори не сообщит мне по телефону, что она в Бойсе.

И я повесил трубку.

«Фу!»

Нетвердой походкой я проковылял в ванную и умылся холодной водой.

Итак, неразумное, неконтролируемое поведение оправдывает себя! Интересный урок в моем возрасте. Ладно, так или иначе, я вернул Прис!

Я заставил Барроуза поверить в мое воображаемое сумасшествие. А может, и не воображаемое? Судя по моим поступкам, я и впрямь лишился рассудка. Вот что делает со мной отсутствие Прис — сводит с ума.

Немного успокоившись, я позвонил Мори на фабрику в Бойсе.

— Прис возвращается, а я остаюсь здесь. Позвонишь мне, когда она приедет. Я напугал Барроуза, я сильнее его.

Мори ответил:

— Поверю в это, когда увижу её.

— Послушай, этот человек до смерти испугался меня, просто окаменел от ужаса. Он не знал, как избавиться от Прис. Ты не представляешь, в какого жуткого маньяка превратила меня стрессовая ситуация, — и я дал ему свой телефон в мотеле.

— Доктор Хорстовски звонил тебе прошлой ночью?

— Да, — ответил я. — Но, должен тебя огорчить, ты напрасно тратил на него деньги — он совершенно некомпетентен. Общение с ним не вызвало у меня ничего, кроме презрения. Я собираюсь сообщить ему это, когда вернусь.

— Меня восхищает твое самообладание, — сказал Мори.

— Ты вправе восхищаться. Мое самообладание, как ты изволил выразиться, вернуло Прис домой. Я люблю её.

После долгого молчания Мори сказал:

— Слушай, она же ребенок.

— Я собираюсь жениться на ней. Я не какой-нибудь там Сэм Барроуз.

— Да мне плевать, кто ты или что ты! — теперь Мори уже кричал. — Ты не можешь жениться на ней, она ребенок! Ей надо вернуться в школу. Убирайся прочь от моей дочери!

— Мы любим друг друга, и ты не сможешь помешать нам. Позвони мне, когда она приземлится в Бойсе. Иначе я убью Сэма Барроуза, а может быть, и её, и себя… если будет нужно.

— Луис, — Мори заговорил тихим спокойным голосом, — ты нуждаешься в помощи Федерального бюро психического здоровья. Ей-богу, это так. Я не позволю Прис выйти за тебя ни за какие сокровища в мире. Я бы многое дал, чтобы ты не ездил в Сиэтл и не вмешивался. Пусть бы она оставалась с Барроузом. Да, уж лучше с ним, чем с тобой. Что ты в состоянии дать моей девочке? И посмотри, как много она может получить от Барроуза.

— Он превратит её в проститутку, вот и все, что он ей даст.

— Неважно! — заорал Мори. — Это все разговоры, слова и ничего больше. Возвращайся в Бойсе. Мы аннулируем наше партнерство, тебе надо выйти из «Ар энд Ар Ассоциации». Я сейчас звоню Барроузу и говорю, что не желаю вести с тобой никаких дел. Я хочу, чтобы Прис осталась с ним.

— Будь ты проклят!

— На черта мне такой зять? Ты думаешь, я дал ей жизнь — образно говоря — для того, чтоб она вышла за тебя замуж? Смех да и только! Ты ноль без палочки! Пошел вон оттуда!

— Очень плохо, — сказал я.

Я чувствовал, что внутри меня все помертвело. Но все же повторил:

— Я хочу жениться на ней.

— А ты говорил Прис об этом?

— Нет ещё.

— Да она плюнет тебе в лицо!

— Ну и что?

— Как что? Да кто тебя захочет? Кому ты нужен? Только своему недоделанному братцу и престарелому папаше. Я поговорю с Авраамом Линкольном и выясню, как положить конец нашему партнерству. — Раздался щелчок, он повесил трубку.

Я не мог поверить. Сидел на разобранной постели и глядел в пол. Все ясно, Мори, также как и Прис, был нацелен на большой успех и большие деньги. Яблочко от яблоньки… Дурная кровь, сказал я себе, переданная по наследству. Ничего удивительного, иначе откуда бы она должна получила все это?

«И что же мне теперь делать?» — спросил я себя.

Вышибить себе мозги и тем самым осчастливить всех. По словам Мори, они прекрасно проживут и без меня.

Но такой вариант мне не нравился. Мой внутренний голос — холодный и спокойный — был против такого решения, он подсказывал: «Вздуй их всех! Проучи их…» Именно! Прис и Мори, Сэм Барроуз, Стэнтон с Линкольном — покажи им всем!

Интересные вещи выясняются про моего партнера! Вот как, оказывается, он относится ко мне, вот какие чувства прячет в глубине души… Господи, что за ужасная штука — правда!

Ну, по крайней мере я рад, что все выяснилось, подумал я про себя. Неудивительно, что Мори бросился с головой в производство нянек-симулякров. На самом деле он рад, что его дочь ушла к Сэму К. Барроузу и стала его любовницей. Он гордился этим. Видно, тоже начитался Марджори Монингстар.

Теперь я не поддамся на обман, не куплюсь на красивую внешнюю личину. Я постиг суть людей, знаю, что они ценят в жизни выше всего. Им нужно, чтоб ты сдох прямо здесь или, по крайней мере, пообещал это.

Но пусть на это не рассчитывают — я не собираюсь сдаваться! Я люблю Прис и приложу все силы, чтобы отнять её у Мори, Сэма Барроуза и всего остального мира. Прис моя и должна принадлежать мне. И плевать, что они все про это думают. Мне нет дела до того дьявольского приза, о котором они мечтают. Мне достаточно слышать мой внутренний голос. А он говорит: «Уведи у них Прис Фраунциммер и женись на ней». Это предопределение свыше. Ей суждено быть миссис Луис Розен из Онтарио, штат Орегон.

Таков мой обет.

Я снова снял трубку и набрал знакомый номер.

— «Северо-Западная электроника», доброе утро.

— Соедините меня снова с мистером Барроузом. Это Луис Розен.

Пауза. Новый голос:

— Мисс Уоллес.

— Мне надо поговорить с Сэмом Барроузом.

— Мистера Барроуза нет. А кто говорит?

— Говорит Луис Розен. Скажите мистеру Барроузу, чтоб он взял мисс Фраунциммер…

— Кого?

— Ну, мисс Вуменкайнд. Скажите мистеру Барроузу, чтоб он прислал её на такси в мой мотель, — и я продиктовал ей адрес, который был на жетончике ключа от комнаты. — Пусть не сажает

её на самолет в Бойсе. Передайте ему, если он не сделает, как я говорю, я приду и достану его.

Молчание. Затем мисс Уоллес сказала:

— Но я не могу ему ничего передать. Его действительно сейчас нет. Он поехал домой.

— Тогда я перезвоню ему туда, дайте мне номер.

Срывающимся голосом мисс Уоллес продиктовала мне знакомый уже телефон — я звонил по нему прошлой ночью. Набрав его, я услышал голос Прис:

— Алло.

— Это Луис. Луис Розен.

— О, боже, — удивленно произнесла Прис. — Где ты? Слышно так, как будто ты совсем рядом.

Мне показалось, она нервничала.

— Я здесь, в Сиэтле, я прилетел прошлой ночью. Я хочу спасти тебя от Сэма Барроуза.

Господи!

— Слушай, Прис. Оставайся там, где ты сейчас, я подъеду. Хорошо? Ты поняла меня?

— Нет, Луис… — Её голос стал жестче. — Погоди минуту. Я разговаривала сегодня утром с Хорстовски. Он предостерегал меня относительно тебя. Он сказал, что у тебя приступ кататонической ярости.

— Пусть Сэм посадит тебя на такси и отправит сюда, ко мне, — потребовал я.

— Думаю, тебе лучше позвонить Сэму.

— Я убью его, если ты не поедешь со мной.

— Не думаю, что ты сможешь. — Теперь она говорила совершенно спокойно. Я понял, что Прис обрела свою обычную непрошибаемую уверенность, — В лучшем случае, попытаешься. Чего ещё ждать от мелкого подонка!

Я был сражен.

— Послушай, Прис… — начал я.

— Ты растяпа, мелкая душонка. Если попытаешься вмешаться, тебя скрутят в два счета. Я прекрасно понимаю, для чего тебе все это. Вы, старые придурки, козлы, не можете справиться со своими симулякрами без меня, разве не так? Вот почему вы хотите, чтоб я вернулась! Так вот — идите к черту! И если ты только приблизишься ко мне, я начну кричать, что меня насилуют, убивают, и остаток своей жизни ты проведешь за решеткой. Так что, подумай хорошенько!

Она замолкла, но трубку не клала. Я просто чувствовал, как она с наслаждением ждет моего ответа — если я найду, что ответить.

— Я люблю тебя, — все, что я мог сказать.

— Пошел ты, Луис!.. О, там Сэм пришел, давай заканчивать! И не зови меня Прис, мое имя Пристина. Пристина Вуменкайнд, Возвращайся в Бойсе и возись со своими недоделанными второсортными симулякрами. А меня оставь в покое, понял? — Она ещё подождала, но я снова не нашелся с ответом.

— Прощай, ты, никчемное, уродливое ничтожество! — сухо сказала Прис. — И, пожалуйста, в будущем не доставай меня своими телефонными звонками. Прибереги их для какой-нибудь потаскушки, которая согласится, чтоб ты лапал её. Если такая дура найдется для тебя, недоноска!

На сей раз в трубке раздался щелчок — Прис дала отбой. Я был совершенно раздавлен.

Меня колотило и трясло от этого разговора, который так внезапно закончился. А ещё больше — от неё самой, от её голоса — такого спокойного, язвительного, обвиняющего… и такого знакомого.

Прис, повторял я, ведь я же люблю тебя. За что мне это? В чем я провинился? Какой извращенный инстинкт гонит меня к тебе?

Я опустился на кровать и закрыл глаза.

Глава 14

Мне ничего не оставалось, кроме как, поджав хвост, вернуться в Бойсе.

Я потерпел поражение — и не от могущественного, искушенного Сэма К. Барроуза, не от моего партнера Мори. Меня победила восемнадцатилетняя девчонка, Прис. Не было никакого смысла торчать в Сиэтле.

Что ждало меня впереди? Я мог, наверное, вернуться в «Ар энд Ар Ассоциацию», помириться с Мори и снова оказаться там, откуда попытался бежать. То есть трудиться над нянькой — солдатом Гражданской войны. Работать на грубого, сурового, раздражительного Стэнтона. Терпеть бесконечные литературные чтения Линкольна из «Питера Пэна» и «Винни Пуха». Снова вдыхать вонючий дым «Корины Ларк» и более приятный, но не менее надоевший аромат «Эй энд Си» моего отца. Мир, от которого я уехал, — с «Фабрикой электроорганов и спинетов», с нашим офисом в Онтарио…

А ведь оставалась ещё угроза, что Мори сдержит свое слово насчет разрыва партнерства и воспротивится моему возвращению. Тогда даже эта привычная рутина окажется мне недоступна. И нечего будет ждать от будущего.

И я подумал: «А может, сейчас настал как раз тот самый момент?» Время достать «кольт» и снести себе макушку. Все лучше, чем возвращаться в Бойсе.

Жизненные процессы в моем теле то ускорялись, то замедлялись. Я чувствовал себя раздавленным страшной центробежной силой и в то же время судорожно пытался на ощупь разобраться в том, что творилось вокруг. Я принадлежал Прис. Но, владея мной безраздельно, она в то же время отбрасывала меня, с проклятиями изрыгала в приступе отторжения. Это было, как если бы магнит одновременно притягивал и отталкивал беспомощные частицы. Я находился во власти смертоносных колебаний.

А Прис продолжала свою убийственную игру, даже не замечая, что происходит.

Мне, наконец-то, открылся смысл моего существования. Я был обречен любить больше жизни жестокую, холодную и бесплодную тварь — Прис Фраунциммер. Лучше уж ненавидеть весь мир!

Осознав почти полную безысходность моего положения, я решил испробовать ещё одно, последнее средство. Прежде, чем сдаться окончательно, мне следует посоветоваться с симулякром Линкольна. Он помогал нам прежде, не исключено, что поможет и сейчас.

— Это снова Луис, — произнес я, когда Мори снял трубку. — Мне надо, чтобы ты прямо сейчас отвез Линкольна в аэропорт и посадил на ракетный рейс в Сиэтл. Хочу позаимствовать его на двадцать четыре часа.

Мори, естественно, бросился возражать, но после получасового яростного спора сдался. В конце концов мне было обещано, что Линкольн прилетит в Сиэтл на «Боинге» ещё до наступления темноты.

Я чувствовал себя совершенно измотанным и прилег отдохнуть. Встречать Линкольна я не собирался, рассудив, что если он не сумеет отыскать мой мотель, то грош цена ему как советчику. Буду лежать здесь и отдыхать…

Пикантность ситуации заключалась в том, что именно Прис сконструировала мою последнюю соломинку.

Что ж, подумал я, попробуем хотя бы частично вернуть наши капиталовложения. Мы ведь потратили кучу денег на создание симулякра Линкольна, вернуть хоть что-то при помощи Барроуза не удалось. И в результате все, что делает наше изобретение — это сидит целый день напролет и хихикает над детскими книжками.

Я постарался восстановить историю взаимоотношений Эйба Линкольна с девушками.

Вроде бы, какая-то чересчур разборчивая красотка разбила сердце президента в юности. Но сколько я ни напрягался, не мог припомнить, как же он выпутался тогда. Точно знал, что настрадался он немало.

«Как и я сам», — подумалось мне. И ещё: «У нас с Линкольном много общего». Обоим нам женщины доставили неприятности. Тем более он должен сочувствовать моему положению.

А что же мне делать, пока симулякр не прибудет? Оставаться в мотеле было рискованно. Я решил пойти в публичную библиотеку и почитать про любовные истории Линкольна в молодости. Я предупредил управляющего гостиницей, где меня искать, если вдруг некто похожий на Авраама Линкольна будет искать меня, вызвал такси и уехал. Часы показывали десять — у меня была чертова прорва времени.

Надежда ещё остается, повторял я себе, пока ехал в библиотеку. Я пока не сдаюсь!

Только не теперь, когда у меня появился такой помощник, как Линкольн. Один из самых замечательных американских президентов, и к тому же превосходный юрист. Чего больше?

Если кто-нибудь и может помочь мне, так это Линкольн.

Однако книга, которую мне выдали в сиэтлской библиотеке, не особенно улучшила мое настроение. Если верить автору, девушка, которую любил Линкольн, отвергла его. Он был настолько подавлен этим, что на многие месяцы впал в меланхолию, сходную с умопомешательством, — даже хотел покончить с собой. Этот случай оставил неизгладимые шрамы в его душе на всю оставшуюся жизнь.

«Отлично!» — мрачно подумал я, закрывая книгу. Это как раз мне и нужно — узнать, что кто-то ещё больший неудачник, нежели я сам.

Может, нам обоим свести счеты с жизнью? Ещё раз перечесть старые любовные письма, а затем — «бах!» из моего «кольта».

С другой стороны, последующая жизнь Линкольна вселяла надежду — он ведь стал президентом Соединенных Штатов! И вот мои выводы: человек, стоявший на грани самоубийства из-за женщины, вполне может продолжать жить, подняться над своим горем, хоть и вряд ли когда-нибудь забудет его. Наверное, такая травма накладывает отпечаток на характер человека, делая его более глубоким и вдумчивым. Я ведь замечал эту меланхолию в Линкольне. Должно быть, и я к концу своей жизни стану таким же.

Впрочем, стоит ли заглядывать так далеко вперед? Важнее сейчас найти выход из создавшейся ситуации.

Покинув библиотеку, я прогуливался по улицам Сиэтла и набрел на книжный магазинчик, где продавались дешевые книжки в мягких переплетах. Мое внимание привлекло собрание сочинений Карла Сэндберга, посвященное жизни Авраама Линкольна. Я купил книги и вернулся с ними в мотель. Уютно расположившись с чипсами и упаковкой пива, приступил к чтению.

Особо меня интересовали юные годы Линкольна и история с девушкой, которую звали Энн Ратлидж. Однако здесь изложение мистера Сэндберга становилось весьма туманным, казалось, он ходит вокруг да около. Так что я отложил свое пиво и книгу в сторону, снова сел на такси и отправился в библиотеку. Вооружившись справочным изданием, я попытался внести ясность в дело. Время едва перевалило за полдень.

Итак, роман с Энн Ратлидж. Её смерть от малярии в 1835 году повергла Линкольна в состояние, которое «Британская энциклопедия» характеризовала как «состояние болезненного упадка, явившееся первым предвестником развивающегося безумия». Очевидно, такая неожиданная черта характера напугала самого Линкольна. И именно этот страх выразился в его совершенно непостижимых переживаниях несколькими годами позже. Имелись в виду события 1841 года.

В 1840 году, когда Линкольну был 31 год, он собирался жениться на очень милой девушке по имени Мэри Тодд. Однако внезапно в 1841 году он разорвал помолвку, причем при очень необычных обстоятельствах. Уже был назначен день свадьбы, невеста ждала в белом платье, все было готово. Но Линкольн не появлялся. Его друзья отправились выяснить, в чем дело, и обнаружили жениха в состоянии безумия. Выздоровление происходило очень медленно. Двадцать третьего января Линкольн отправил письмо своему другу Джону Т. Стюарту. Вот отрывок из него:

«Наверное, сейчас я самый несчастный человек на свете. Если мое нынешнее состояние распространить на весь род человеческий, то вы бы не увидели ни единого веселого лица. И затрудняюсь сказать, станет ли мне когда-нибудь лучше? Боюсь, что нет. Оставаться в таком состоянии невыносимо: я должен или поправиться или умереть. Так мне кажется».

А в предыдущем письме к Стюарту, датированном двадцатым января, Линкольн пишет:

«В последние несколько дней я проявлял себя как самый постыдный ипохондрик. И потому, мне кажется, что доктор Генри необходим для моего существования. Увы, пот он не получит этого места, он уезжает из Спрингфилда. Так что ты понимаешь, насколько я заинтересован в данном деле».

Речь идет о назначении доктора Генри на должность почтмейстера Спрингфилда, так чтобы он имел возможность навещать Линкольна и поддерживать в нем желание жить. Друг ими словами, в этот период Линкольн находился на грани самоубийства. Или безумия.

А может, и того и другого сразу.

И вот, сидя над справочниками в библиотеке Сиэтла, я пришел к заключению, что сейчас Линкольн был бы классифицирован как маниакально-депрессивный психотик.

Самое же любопытное замечание, сделанное по этому поводу «Британской энциклопедией», звучало так:

«На протяжении всей своей жизни Линкольн демонстрировал некую «отстраненность», мешавшую ему быть в полной мере реалистом. Однако сей недостаток столь успешно прикрывался маской напускного реализма, что многие не слишком внимательные люди и вовсе не замечали этой странности его характера. Самого же Линкольна, похоже, вовсе не заботило, разоблачен он или нет. Он с готовностью плыл по жизни, позволяя обстоятельствам играть главенствующую роль в определении курса и постоянно разглагольствовал на тему, являются ли его земные привязанности результатом истинно реального восприятия духовной близости или же проистекают из приближения, более или менее, к фантомам его духа».

Затем «Британская энциклопедия» комментирует факты, касающиеся Энн Ратлидж. А также добавляет следующее:

«Они породили в нем глубокую чувствительность — наряду со склонностью к меланхолии и необузданной эмоциональной реакцией. Эти качества в чередовании с приступами бурного веселья являлись отличительной чертой Линкольна до самой его смерти».

Позже, в своих политических выступлениях он дает волю язвительному сарказму, что является, как я выяснил, характерным для маниакально-депрессивного психоза. В этом же заболевании следует искать корни чередования «бурного веселья» с «меланхолией».

Но больше всего меня убеждало в правильности моего диагноза следующее утверждение:

«Среди симптомов данного заболевания можно назвать скрытность, временами переходящую в замкнутость».

И далее: «…также заслуживает рассмотрения такая его черта, которую Стивенсон назвал «чистосердечной бездеятельностью».

Самая же зловещая особенность, на мой взгляд, была связана с нерешительностью Линкольна. Данную черту вряд ли можно объяснить маниакально-депресивным психозом. Скорее, это являлось симптомом — если, вообще, могло считаться симптомом — интровертного психоза. Или шизофрении.

Я взглянул на часы: половина шестого — время обедать. Усталость сковала все мое тело, глаза болели. Я вернул все справочники, поблагодарил библиотекаря и вышел на холодную, продуваемую улицу, чтоб где-нибудь перекусить.

Мне было ясно, что человек, на чью помощь я так рассчитывал, являлся чрезвычайно сложной и глубокой личностью. Сидя в ресторане и поглощая обед — весьма неплохой, кстати сказать, я перебирал в уме все факты, почерпнутые из энциклопедии.

Вывод, к которому я пришел, оказался ошеломляющим: Линкольн был в точности, как я. Временами мне казалось, что там, в библиотеке, я перечитывал собственную биографию. С точки зрения психологии мы были похожи, как два боба в стручке. Таким образом, разобравшись в его проблемах, я получал ключ к решению собственных.

Линкольн все принимал близко к сердцу. Может, он и был «отстраненным», но никак не бесчувственным, совсем наоборот. В этом смысле он являлся полной противоположностью Прис, представлявшей собой тип холодного шизоида. Сочувствие, огорчение были просто написаны на лице Линкольна. Я уверен, он в полной мере переживал все беды военного времени, смерть каждого из своих солдат.

Зная все, мне трудно было поверить, что его так называемая «отстраненность» служила признаком шизофрении. Вдобавок, у меня имелся собственный опыт, касающийся Линкольна — его симулякра, если быть точным. В нем не чувствовалось той «чуждости», «инакости», которые так ранили меня в Прис.

Я испытывал искреннее доверие и симпатию к Линкольну, те самые чувства, которые, увы, не мог связывать с Прис. В нем ощущалось что-то очень человечное, теплое и доброе, какая-то врожденная уязвимость. Практика же общения с Прис подсказывала мне, что шизоид вовсе не беззащитен. Напротив, для него характерно стремление к безопасности. Шизоид старается занять такую позицию, откуда он мог бы наблюдать других людей в чисто академической манере, не вмешиваясь и не подвергая себя никакой опасности. Стремление сохранять дистанцию является самой сутью людей, подобных Прис. Необходимость сближения с людьми, как я мог заметить, вызывала у Прис наибольший страх. Причем этот страх часто граничил с подозрительностью, заставляя подчас предполагать у людей мотивы, вовсе им не свойственные. Мы были такие разные с Прис. Мне доводилось видеть, как она время от времени переключается и превращается в параноика. Я связывал это с тем, что Прис не хватало знания истинной человеческой натуры. Она испытывала дефицит ни к чему не обязывающего повседневного общения, то есть именно того, в чем Линкольн поднаторел ещё в юности. В конечном итоге, именно здесь крылась разница между ними обоими. Линкольну были известны все парадоксы человеческой души, её сильные и слабые стороны, её страсти и её благородство, а также ещё множество более или менее случайных черточек, которые служили в своем многообразии для того, чтобы прикрывать это внутреннее бурление. Старина Эйб достаточно поскитался и повидал на своем веку. Прис же, в отличие от него, усвоила жесткое схематическое представление, некую кальку человека. Абстракцию, внутри которой она жила.

Этим объяснялась её недосягаемость.

Завершив свой обед, я расплатился по счету, оставил чаевые и вновь вышел в сгущающуюся темноту. Куда теперь? Очевидно, снова в мотель. Я поймал такси и поехал в обратном направлении.

Приблизившись к гостинице, я увидел свет в своих окнах. Управляющий поспешил ко мне, приветствуя на ходу.

— К вам посетитель. И он, о боже, как две капли воды похож на Линкольна. Как вы и говорили. Это не какой-нибудь мошенник или бандит? А то я впустил его в вашу комнату…

Я поблагодарил его и прошел в свой номер.

Там, откинувшись в кресле и вытянув через всю комнату длинные ноги, сидел симулякр Линкольна. Не обращая на меня никакого внимания, он сосредоточенно читал биографию Карла Сэндберга. Позади, на полу валялась небольшая дорожная сумка — его багаж.

— Мистер Линкольн, — окликнул я его.

— Добрый вечер, Луис, — откликнулся, он, с улыбкой поднимая на меня взгляд.

— Как вам нравится книга?

— Я пока что не составил о ней мнения. — Он заложил закладку в книгу, закрыл её и отложил в сторону. — Мори рассказал мне, что у вас серьезные затруднения, и вы нуждаетесь в моем присутствии и совете. Надеюсь, я появился не слишком поздно?

— Нет, как раз вовремя. Как вы долетели из Бойсе?

— Меня поразило стремительное движение ландшафта под нами. Казалось, мы только-только взлетели и сразу же приземлились. А пастушка сообщила, что мы пролетели тысячи миль.

— Пастушка? А, проводница, — сообразил я.

— Ну да, — кивнул Линкольн. — Прошу простить мою глупость.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

Я взялся за пиво, но симулякр отрицательно покачал головой.

— Я бы предпочел сразу перейти к делу. Луис, почему бы вам не рассказать о своих проблемах? И мы сразу же сможем прикинуть, что делать. — С сочувственным выражением лица симулякр приготовился слушать.

Я уселся напротив него, но колебался, не решаясь приступить к рассказу. После всего прочитанного сегодня я уже был не уверен, что мне хочется обсуждать это с Линкольном. И не потому, что я сомневался в ценности его мнения, — но мне не хотелось своими проблемами вновь вернуть его к давно забытым печалям его юности. Слишком уж моя ситуация напоминала то, что ему довелось пережить с Энн Ратлидж.

— Приступайте, Луис.

— Позвольте, я сначала налью себе пива.

Пытаясь выиграть время, я возился с банкой и открывалкой.

— Ну что ж, — решился я, — наверное надо все вам рассказать. Во время моего перелета из Бойсе я обдумывал ситуацию с Барроузом…

Линкольн наклонился и достал из своей сумки несколько разлинованных листков бумаги, на которых что-то было записано карандашом.

— Вы хотели противопоставить Барроузу силу, так чтобы он сам решил отправить мисс Фраунциммер домой. Но при том забыли подумать, насколько это соответствует её желаниям?

Я кивнул.

— Тогда, — сказал симулякр, — вам следует позвонить некоторой особе.

Он передал мне клочок бумаги, на котором было записано имя: СИЛЬВИЯ ДЕВОРАК.

Я никак не мог сообразить, какое отношение имеет ко мне эта женщина. Имя казалось мне знакомым, но я не мог вспомнить, где его слышал.

— Сообщите ей, — мягко продолжал Линкольн, — о своем намерении нанести визит, чтоб обсудить одно очень деликатное дело. Которое имеет отношение к мистеру Барроузу… этого будет достаточно. Уверен, она сразу же примет вас.

— И что затем?

— Я буду вас сопровождать, и, думаю, у нас не возникнет проблем. Вам не надо будет выдумывать, просто опишите ей суть ваших отношений с мисс Фраунциммер. Скажите, что вы представляете здесь её отца, и расскажите о своих чувствах к этой девушке.

Я был заинтригован.

— Но кто такая Сильвия Деворак?

— Это политический противник мистера Барроуза. Она борется за снос квартала Грин Пич Хэт, который является собственностью Барроуза и приносит ему огромные барыши за счет непомерно высокой квартирной платы. Эта дама склонна к общественной деятельности и уделяет большое внимание полезным проектам.

Симулякр передал мне подшивку сиэтлских газет.

— Я собрал это благодаря помощи мистера Стэнтона. Как вы можете видеть, миссис Деворак совершенно неутомима и к тому же очень проницательна.

— Вы хотите сказать, что в нашем случае Прис, не достигшая брачного возраста и находящаяся под присмотром Федерального правительства по поводу психического заболевания…

— Я хочу сказать, Луис, что миссис Деворак знает, как поступить с той информацией, которую вы ей предоставите.

С минуту я колебался, взвешивая плюсы и минусы его предложения.

— Вы думаете, это правильно? Сделать такую вещь…

— Только Господь Бог может быть уверен, — ответил симулякр.

— А каково ваше мнение?

— Прис — женщина, которую вы любите. И для вас это дело первостепенной важности, не так ли? Скажите, есть ли на свете вещь, которая была бы важнее? Разве вы не поставили свою жизнь на кон в этом споре? Кажется, вы уже сделали свой выбор. И, если верить Мори, готовы рисковать не только своей, но и чужими жизнями.

— Черт! Любовь — это американский культ. Мы воспринимаем все слишком серьезно, почти превратив любовь в национальную религию.

Симулякр молчал, покачиваясь взад-вперед.

— Для меня это тоже серьезно, — сказал я.

— Тогда вы должны с этим считаться, и не важно, насколько это серьезно для других. Думаю, было бы не по-человечески замкнуться в мире арендной платы, как это делает мистер Барроуз. Разве неправда, что он противостоит вам? Ваши надежды на успех связаны с одним моментом: он не считает свое чувство к мисс Прис серьезным. Хорошо ли это? Может, поступать так более разумно или морально? Если бы его способ чувствовать был аналогичным вашему, он бы не противился решению о сносе жилья, которого так добивается миссис Деворак, и он бы женился на Прис и получил бы, в его понимании, лучшую сделку. Но он не делает всего этого, и данный факт заставляет его пренебрегать своей человечностью. Вы бы так не поступили, вы бы пожертвовали всем ради своего чувства — собственно, вы так и делаете. Для вас человек, которого любишь, важнее всего на свете, и я думаю — вы правы, а Сэм Барроуз ошибается.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Мне кажется, у вас правильное представление об истинных ценностях в жизни, тут надо отдать вам должное. Знаете, я встречал много людей, но вы лучше, чем кто-либо, проникаете в суть вещей.

Симулякр потянулся и похлопал меня по плечу.

— Я думаю, между нами существует какая-то связь. У нас с вами много общего.

— Я знаю, — ответил я. — Мы похожи.

Мы оба были глубоко тронуты.

Глава 15

Некоторое время симулякр Линкольна натаскивал меня, объясняя, что именно я должен сказать по телефону миссис Сильвии Деворак. Я послушно повторял нужные слова, но не мог отделаться от дурных предчувствий.

Наконец я был готов, с точки зрения Линкольна. Отыскав в телефонном справочнике Сиэтла нужный номер, я набрал его и тут же услышал мелодичное:

— Да? — Судя по голосу, женщина была не слишком молодой и достаточно интеллигентной.

— Миссис Деворак? Простите, что беспокою вас. Меня интересует Грин-Пич-Хэт и ваш проект сноса массива. Мое имя Луис Розен, я из Онтарио, штат Орегон.

— Не подозревала, что работа нашего комитета привлекает внимание столь отдаленных регионов.

— Простите, нельзя ли мне и моему адвокату заглянуть к вам на несколько минут и побеседовать?

— Ваш адвокат! О, боже, что-то случилось?

— Случилось, — ответил я. — Но данное происшествие не имеет отношения к вашему комитету. Это связано…

Я взглянул на симулякра — он мне ободряюще кивнул.

— Это связано с Сэмом К. Барроузом, — закончил я, делая над собой усилие.

— Ясно.

— Я имел несчастье познакомиться с Барроузом на почве бизнеса, который у меня был в Онтарио. Я подумал, может, вы бы могли мне кое-чем помочь.

— Вы говорите, с вами адвокат… Право, не знаю, чем я могу быть полезнее его? — Миссис Деворак говорила размеренным, твердым голосом. — Но, тем не менее, я готова с вами встретиться и уделить, скажем, полчаса. Вас это устроит? Я сегодня ожидаю гостей к восьми.

Я поблагодарил её и отключился от линии.

— Неплохо исполнено, — прокомментировал Линкольн, вставая. — Поехали сейчас же, на такси.

Он направился к двери.

— Подождите, — окликнул я его.

Он остановился, глядя на меня.

— Я не могу сделать это.

— Ну, тогда пойдемте просто прогуляемся. — Он придержал дверь, пропуская меня. — Давайте наслаждаться ночным воздухом и ароматом гор.

Вместе мы вышли на вечернюю улицу.

— Как вы думаете, что станет с мисс Прис? — спросил симулякр.

— С ней все будет в порядке. Она останется с Барроузом и с его помощью получит от жизни все, что хочет.

На станции обслуживания Линкольн остановился у телефонного автомата.

— Вам следует позвонить миссис Деворак и сообщить, что мы не придем.

Прикрыв дверь кабинки, я вновь набрал её номер. Мне было так плохо — хуже даже, чем раньше, что я едва попадал пальцем в нужные дырочки.

— Да? — раздался любезный голос у самого моего уха.

— Это снова мистер Розен. Простите, миссис Деворак, но, боюсь, я ещё не готов с вами встретиться. Мне надо привести мою информацию в порядок.

— Вы хотели бы перенести встречу на другое время?

— Да.

— Отлично, тогда в любое удобное для вас время. Минутку, мистер Розен, не отключайтесь… Скажите, а вы бывали в Грин-Пич-Хэт?

— Нет.

— Там просто ужасно.

— Меня это не удивляет.

— Пожалуйста, постарайтесь заглянуть туда.

— Хорошо, обязательно, — пообещал я.

Она дала отбой, а я ещё какое-то время стоял с трубкой в руке. Затем вышел из телефонной будки.

Линкольна нигде не было видно.

Неужели он ушел? И я снова остался один-одинешенек? Я с отчаянием вглядывался в темноту сиэтлской ночи.

Симулякр обнаружился внутри станции обслуживания. Он сидел на стуле и, раскачиваясь взад-вперед, дружелюбно беседовал с пареньком в белой униформе.

— Мы можем идти, — обратился я к нему.

Линкольн попрощался с собеседником, и мы молча продолжили нашу прогулку.

— Почему бы нам не заглянуть к мисс Прис? — предложил он вдруг.

— О нет, — ужаснулся я. — Думаю, сегодня вечером есть рейс на Бойсе, мы полетим обратно.

— Она вас пугает? Не волнуйтесь, мы едва ли застанем её и Барроуза дома. Наверняка, они наслаждаются обществом друг друга где-нибудь на публике. Парень на заправке рассказывал, что в Сиэтле нередко объявляются мировые знаменитости от искусства. Так, например, он сообщил, что сейчас здесь Эрл Грант. Он популярен?

— Очень.

— Мне сказали, что чаще всего они заглядывают на одну ночь, а затем снова улетают. Раз мистер Грант выступает сегодня, наверное, прошлой ночью его здесь не было. И, полагаю, мистер Барроуз и мисс Прис должны бы посетить его спектакль.

— Он поет, — поправил я. — И очень неплохо.

У нас есть деньги на билеты?

— Да.

— Почему же тогда нам не пойти на его концерт?

Я развел руками. Действительно, почему бы нет?

— Я не хочу, — ответил я.

Симулякр мягко произнес:

— Луис, я проделал большой путь, чтоб помочь вам. Думаю, взамен я могу рассчитывать на небольшое одолжение с вашей стороны. Мне бы доставило удовольствие послушать современные песни в исполнении мистера Гранта. Не согласитесь ли сопровождать меня?

— Вы намеренно ставите меня в неловкое положение.

— Мне очень хотелось бы, чтобы вы посетили место, где, вероятнее всего, встретите мистера Барроуза и мисс Прис.

Линкольн не оставлял мне выбора.

— Ну, хорошо, раз вы настаиваете, мы пойдем.

И я начал оглядываться в поисках такси, чувствуя себя при этом очень паршиво.

Огромная толпа жаждала услышать легендарного Эрла Гранта — мы едва протолкались. Однако Прис и Сэма Барроуза нигде не было видно. Обосновавшись в баре, мы заказали напитки и приготовились ждать. Скорее всего, они не появятся, успокаивал я себя. Один шанс один из тысячи… Мне стало чуть-чуть полегче.

— Он замечательно поет, — заметил симулякр в перерыве между номерами.

— Да.

— У чернокожих музыка в крови.

Я с удивлением взглянул на Линкольна. Что это — сарказм? Он сохранял чрезвычайно серьезное выражение лица — при том, что само его замечание с моей точки зрения было довольно банальным. Хотя, возможно, в его времена подобное замечание несло какой-то иной, особый смысл. Ведь прошло столько лет.

— Я вспоминаю, — сказал симулякр, — мое путешествие в Новый Орлеан. Я был тогда совсем мальчишкой и впервые увидел негров и жалкие условия, в которых они живут. Кажется, это произошло в 1826 году. Помнится, меня поразил испанский облик города. Он был совсем не похож на те места, где я вырос. Совсем другая Америка.

— Это когда Дентон Оффкат нанял вас на работу? Старый сплетник…

— Вы, я смотрю, хорошо осведомлены о ранних годах моей жизни! — Симулякр, казалось, действительно был удивлен моими познаниями.

— Черт, — вырвалось у меня, — я специально просматривал литературу. В 1835 году умерла Энн Ратлидж. В 1841…

И туг я оборвал сам себя. Зачем я это сказал? Мне хотелось самому себе надавать пинков. Даже в скудном освещении бара можно было различить глубокую боль и страдание на лице симулякра.

— Простите, — выдавил я из себя.

Слава богу, к тому времени Грант начал свой очередной номер — медленный печальный блюз. Чтобы скрыть свою нервозность, я махнул бармену и заказал двойной скотч.

Сгорбившись, с задумчивым видом симулякр сидел у стойки, его длинные ноги едва помещались под стулом. Хотя Эрл Грант закончил пение, он продолжал молчать, на лице сохранялось подавленное и отрешенное выражение. Похоже, он не замечал никого вокруг.

— Мне очень жаль, что я своими словами расстроил вас, — сделал я ещё одну попытку, начиная беспокоиться за Линкольна.

— Это не ваша вина. На меня порой, знаете ли, находит. Вы не поверите, но я очень суеверный человек. Может, это мой недостаток, но тут уж ничего не поделать. Примите то, что я сказал, как часть меня, — он говорил медленно, запинаясь, с видимым усилием. Казалось, что силы внезапно покинули его.

— Выпейте ещё, — предложил я и с удивлением обнаружил, что он даже не притронулся к своей рюмке.

Симулякр печально покачал головой.

— Послушайте, — сказал я, — если мы сейчас же уйдем, то поспеем на ракетный рейс в Бойсе.

Я спрыгнул со своего табурета.

— Ну пойдемте же!

Симулякр не двигался.

— Не поддавайтесь хандре, — пытался я его встряхнуть. — На самом деле мне следовало бы помнить — блюзы на всех так действуют!

— Луис, поверьте, это ведь не тот чернокожий поет, — грустно произнес симулякр, — а я сам, в душе. И не вините ни его, ни себя… Знаете, когда я летел сюда, я смотрел на леса, простирающиеся внизу, и вспоминал свое детство, как наша семья переезжала с места на место, смерть матери и наш переезд на быках в Иллинойс.

— Линкольн, ради бога! Поедем отсюда, здесь слишком мрачно. Давайте возьмем такси, поедем в аэропорт Си-Так и…

В этот момент в зал вошли Прис и Сэм, услужливый официант тут же подскочил, чтобы проводить их к забронированному столику.

При виде их симулякр улыбнулся:

— Ну, Луис, мне следовало бы позаботиться о вас раньше. Теперь, я боюсь, слишком поздно.

Я неподвижно стоял у стойки бара.

Глава 16

У моего уха раздался тихий голос Линкольна:

— Луис, садитесь обратно на ваш табурет.

Кивнув, я механически повиновался. Прис с сияющим видом стояла в одном из своих платьев «полный обзор»… Волосы её были острижены ещё короче, чем прежде, и зачесаны назад. Особые затемненные очки делали глаза огромными и непроницаемыми. Барроуз выглядел, как обычно: гладкая, как бильярдный шар, голова, веселая, оживленная манера поведения успешного бизнесмена. С улыбкой он взял меню и начал делать заказ.

— Она выглядитпотрясающе, — сказал мне симулякр.

— Да.

Действительно, мужчины, сидевшие вокруг нас в баре — да и женщины тоже — замолкали и поглядывали на Прис. Я их не винил — там было на что посмотреть.

— Вы должны действовать, Луис, — обратился ко мне Линкольн, — Боюсь, теперь уже поздно уходить, но и торчать здесь, у стойки, нам не стоит. Я подойду к их столику… и сообщу, что сегодня вечером у вас назначена встреча с миссис Деворак. Это все, чем я могу помочь вам, Луис. Остальное вам придется делать самому.

И прежде чем я успел его остановить, он поднялся и направился к столику Прис.

Подойдя, он нагнулся, положил руку на плечо Барроуза и начал что-то ему говорить. Тот обернулся ко мне, Прис последовала его примеру, холодные темные глаза её при этом недобро блеснули.

Вскоре Линкольн вернулся к бару.

— Подойдите к ним, Луис.

Снова на автомате я поднялся и пошел, лавируя между столиками. Прис и Барроуз не отрываясь смотрели на меня. Возможно, они подозревали, что у меня в кармане «кольт», но это было не так — он остался в мотеле. Приблизившись, я обратился к Барроузу:

— Вам конец, Сэм. Я собираюсь передать всю информацию Сильвии, — взгляд на наручные часы. — Все очень плохо для вас. И теперь уже поздно что-то предпринимать. У вас был шанс, но вы им не воспользовались.

— Присаживайтесь, Розен, — пригласил он меня.

Я уселся. Тем временем официант принес им заказанные «мартини».

— Мы построили нашего первого симулякра, — сообщил Барроуз.

— Да? И кто же это?

— Джордж Вашингтон. Отец — основатель нашей страны.

— Прискорбно будет видеть, как рушится ваша империя.

— Я не очень хорошо понимаю, что вы имеете в виду, но тем не менее рад встрече. Это прекрасная возможность устранить те небольшие недоразумения, которые у нас возникли.

Он обернулся к Прис:

— Прости, дорогая, мне жаль, что возникли дела. Но, думаю, будет лучше обсудить это с Луисом прямо сейчас. Ты не согласна?

— Согласна. Если он не уйдет, нам с тобой конец.

— Сильно сказано, дорогая, — улыбнулся Барроуз. — Вопрос, который нам предстоит уладить с мистером Розеном, мелкий, но довольно интересный. Если тебе это неприятно, я могу вызвать такси, оно отвезет тебя прямо домой.

— Я не собираюсь уезжать, — заявила Прис ровным, холодным тоном. — Если ты попытаешься меня отослать, то так скоро откинешь коньки, что голова закружится.

Мы оба посмотрели на девушку. За шикарным платьем, прической и макияжем крылась все та же, прежняя Прис.

— Думаю, лучше тебе все же поехать домой, — сказал Барроуз.

— Нет.

Он кивнул официанту:

— Будьте добры, вызовите такси…

— Значит, трахать меня при свидетелях можно, а тут… — прошипела Прис.

Барроуз сдался и отослал официанта. Видно было, что все происходящее ему неприятно — он даже побледнел, руки дрожали.

— Ну смотри! Ты хочешь сидеть здесь, пить минералку и при этом сохранять спокойствие? Ты сможешь быть спокойной?

— Я скажу тебе, что я хочу, когда захочу!

— И при каких таких свидетелях? — На лице Барроуза появилась мерзкая улыбочка, — При Дэйве Бланке? Колин Нилд? — Улыбка стала шире. — Ну ладно, валяй, дорогая!

— Ты старый грязный придурок, который любит заглядывать под юбки молоденьким девочкам. Тебе бы давно следовало быть за решеткой!

Прис говорила тихо, но очень отчетливо, так что несколько человек за ближайшими столиками стали оглядываться.

И я терпела тебя, когда ты пытался что-то сделать со своим членом! — продолжала она. — Так вот, что я тебе скажу, дорогой: удивительно, что тебе вообще это удалось, он ведь у тебя такой маленький и дряблый! Такой же маленький и дряблый, как ты сам. Ты, старый гомик!

Барроуз поморщился, криво улыбаясь:

— Что-нибудь ещё?

Тяжело дыша, Прис помотала головой. Отвернувшись от неё, Барроуз констатировал:

— Нет. Ну, начинайте. — Это уже мне.

Удивительно, даже в такой ситуации он старался сохранить спокойствие. Похоже, этот человек мог вынести что угодно.

— Так мне связываться с миссис Деворак или нет? — спросил я. — Это зависит от вас.

Бросив быстрый взгляд на часы, Барроуз сказал:

— Я хотел бы проконсультироваться с моими юристами. Вы не будете возражать, если я позвоню Дэйву Бланку и попрошу его приехать сюда?

— Хорошо, — согласился я, будучи уверен, что Бланк посоветует ему сдаться.

Извинившись, Барроуз вышел к телефону. Мы с Прис остались сидеть друг напротив друга, никто из нас не произнес ни слова. Наконец Барроуз вернулся.

— Какую гадость ты задумал, Сэм? — спросила она.

Тот, не отвечая, удобно откинулся на стуле.

— Луис, он что-то предпринял, — она озиралась с отчаянным видом. — Ты разве не видишь? Неужели ты недостаточно хорошо его знаешь, чтоб понять это?

— Не волнуйся, — успокоил я Прис.

Я видел, что Линкольн у бара также оглядывается с хмурым и обеспокоенным видом.

Может, я совершил ошибку? Но теперь уже было поздно — я дал согласие.

— Вы не подойдете сюда? — призывно помахал я симулякру.

Он тут же поднялся и приблизился к нашему столику.

— Мистер Барроуз ждет своего юриста, чтобы с ним проконсультироваться, — пояснил я.

Усевшись, симулякр задумчиво сказал:

— Ну что ж, думаю, большого вреда в том не будет.

Итак, мы все ждали. Где-то через полчаса в дверях показался

Дэйв Бланк и сразу направился к нам. С ним была Колин Нилд, разряженная в пух и прах, и ещё одна личность — коротко стриженый молодой человек с галстуком-бабочкой, с напряженным и тревожным выражением лица.

«Кто этот мужчина?» — гадал я. Что происходит? Мое беспокойство росло.

— Простите за опоздание, — произнес Бланк, помогая миссис Нилд сесть. После этого оба мужчины тоже уселись. Никто не был представлен.

Должно быть, он — один из служащих Барроуза, подумал я. Возможно, та шестерка, которой предстояло исполнить формальность и стать законным супругом Прис.

Видя мое внимание к молодому человеку, Барроуз пояснил:

— Это Джонни Бут. Джонни, позвольте представить вам Луиса Розена.

Молодой человек поспешно кивнул:

— Приятно познакомиться, мистер Розен.

Затем он раскланялся со всеми остальными:

— Привет. Привет. Как поживаете?

— Минутку, — похолодел я. — Это Джон Бут? Джон Уилкс Бут?^[44]

— Прямо в точку, — кивнул Барроуз.

— Но он вовсе не похож на Джона Уилкса Бута!

Это был симулякр, и надо сказать, ужасный экземпляр. Я просматривал справочники и видел портреты Джона Уилкса Бута — театрального актера с очень эффектной внешностью. Этот же был совсем другим — ординарный, лакейский типаж, так называемый вечный неудачник, каких можно сотнями видеть в деловых конторах всех крупных городов Соединенных Штатов.

— Не надо морочить мне голову! — сказал я. — Это и есть ваша первая попытка? Тогда у меня для вас плохие новости: вам лучше вернуться к началу и попытаться снова.

Но во время своей тирады я с ужасом рассматривал их симулякра. Потому что, невзирая на глупую внешность, он работал. С технической стороны это являлось несомненным успехом. И дурным знаком для всех нас: симулякр Джона Уилкса Бута! Я в растерянности посмотрел на Линкольна, который, как ни в чем не бывало, глазел в окно. Понимал ли он, что все это означало?

Линкольн молчал. Но морщинки на его лице как-то углубились, усиливая обычное выражение грусти. Похоже, он догадывался, что сулило ему появление нового симулякра.

Мне не верилось, что Прис создала такое. А затем я понял: нет, это и в самом деле не её творение. Именно поэтому симулякр получился совершенно безликим. Данным вопросом занимался Банди, без помощи Прис. Именно он проделал все внутренние работы — так сказать, создал начинку, которую потом запихнули в контейнер, изображающий усредненного американца. И вот теперь это творение сидело передо мной за столом, с готовностью всем улыбаясь и кивая — этакий Ja-Sager,^[45] стопроцентный подхалим. Они даже не сделали попытки воссоздать истинный облик Бута. Возможно, они вовсе и не интересовались его внешностью. Халтура, сляпанная по спецзаказу.

— Ну, что ж, продолжим обсуждение, — предложил Барроуз.

Дэвид Бланк кивнул. Джон Уилкс Бут кивнул тоже. Миссис

Нилд изучала меню. Прис не сводила глаз с симулякра — казалось, она окаменела.

Да, я был прав — этот красавчик оказался сюрпризом для Прис! Пока она ходила по ресторанам и напивалась, наряжалась, с кем-то спала и приукрашивала свою действительность, Боб Банди в поте лица трудился в мастерских Барроуза над этим изделием.

— Хорошо, продолжим, — сказал я.

— Джонни, — обратился Барроуз к симулякру, — между прочим, этот высокий бородатый человек — Авраам Линкольн. Я говорил вам о нем, помните?

— О да, мистер Барроуз, — тут же согласился Бут и осторожно кивнул. — Очень хорошо помню.

— Барроуз, — не выдержал я, — то, что вы нам здесь предъявили, «пустышка». Может, он и убийца, но от Бута у него только имя. Он и выглядит, и разговаривает по-другому. Это «липа», фальшивая и ничтожная с ног до головы. Меня лично от неё тошнит, мне стыдно за вас!

Барроуз пожал плечами.

— Почитайте что-нибудь из Шекспира, — попросил я симулякра Бута.

В ответ он только ухмыльнулся мне своей глуповатой деловой усмешкой.

— Ну, тогда скажите что-нибудь на латыни!

Он продолжал ухмыляться.

И сколько же времени у вас ушло, чтоб натаскать это ничтожество? — спросил я у Барроуза. — Пол-утра? А где же скрупулезная точность в деталях? И куда подевался высокий профессионализм? Получилась дрянь, барахло, штуковина с привитым инстинктом убийцы. Разве не так?

— Думаю, теперь, в свете новых фактов, вы вряд ли захотите привести в исполнение свою угрозу относительно миссис Деворак, — сказал Барроуз.

— Да? И каким же образом он выполнит свою миссию? — поинтересовался я. — С помощью отравленного кольца? Или бактериологического оружия?

Дэйв Бланк рассмеялся, миссис Нилд улыбнулась. Симулякр счел за благо присоединиться к остальным и теперь улыбался глупой, пустой улыбкой — точной копией таковой у шефа. Все они были марионетками мистера Барроуза, и он неутомимо дергал за веревочки.

Прис, по-прежнему не сводившая глаз с симулякра Бута, вдруг изменилась до неузнаваемости. Она как-то разом осунулась и исхудала, шея вытянулась как у гусыни, глаза остекленели и бликовали на свету.

— Послушай, — сказала она, указывая на Линкольна. — Это я построила его.

Барроуз молча смотрел на неё.

— Он мой, — настаивала она.

Обернулась к Линкольну, пытливо вгляделась в глаза:

— Ты знаешь это? Что мой отец и я построили тебя?

— Прис, ради бога… — попытался урезонить её я.

— Помолчи, — отмахнулась она.

— Не вмешивайся, — попросил я. — Это касается меня и мистера Барроуза.

Но на самом деле я был потрясен.

— Может, ты хотела, как лучше, и никакого отношения к созданию этой халтуры не имела…

— Заткнись, — не дала мне договорить Прис. — Бога ради, заткнись!

Она обернулась к Барроузу.

— Ты заставил Боба Банди построить эту штуку, чтобы разрушить моего Линкольна. И все это время ты следил, чтобы я ничего не узнала! Ты подонок! Я тебе этого никогда не забуду.

— Что тебя гложет, Прис? — спросил Барроуз. — Только не говори мне, что у тебя любовная связь с этим симулякром Линкольна!

— Я не хочу видеть, как убивают мое создание!

— Как знать, может быть, и придется, — пожал плечами Барроуз.

В этот момент раздался громкий голос Линкольна:

— Мисс Присцилла, я думаю, мистер Розен прав: пусть он и мистер Барроуз обсудят свою проблему между собой.

— Я сама могу решить её, — отозвалась Прис. Согнувшись она что-то нащупывала под столом. Ни я, ни Барроуз не понимали, что она собирается делать. Мы все застыли в неподвижности. Прис выпрямилась, держа в руке одну из своих туфелек на шпильке. Угрожающе поблескивала металлическая набойка на каблуке.

— Будь ты проклят, — бросила она Барроузу.

Тот с криком вскочил со стула, поднял руку, чтобы схватить Прис.

Поздно. Туфля с неприятным звуком опустилась на голову симулякра Бута. Мы увидели, что каблук пробил череп, ровнехонько за ухом.

— Вот тебе, — оскалилась она на Барроуза. Её мокрые глаза сверкали, рот искривился в безумной гримасе.

— Блэп, — сказал симулякр и заткнулся. Его руки беспорядочно двигались в воздухе, ноги, дергаясь, барабанили но полу. Затем он застыл, по телу прошла конвульсия. Конечности дернулись и замерли. Перед нами лежало неподвижное тело.

— Хватит, не ударяй его снова, Прис, — попросил я.

Я чувствовал, что больше не выдержу. Барроуз бормотал то же самое — похоже, он был в полубессознательном состоянии.

— А зачем мне его снова ударять? — сухо осведомилась Прис.

Она выдернула свой каблук из головы симулякра, нагнулась

и снова надела туфлю. Публика вокруг глазела в изумлении.

Барроуз вытащил белый носовой платок и промокнул лоб. Он начал было говорить что-то, потом передумал и умолк.

Тем временем обездвиженный симулякр стал сползать со стула. Я поднялся и попытался водрузить его на место. Дэвид Бланк тоже встал. Вдвоем мы усадили симулякра так, чтоб он не падал. Прис бесстрастно прихлебывала из своего стакана.

Обращаясь к людям за соседними столиками, Бланк громко заявил:

— Это просто кукла. Демонстрационный экземпляр в натуральную величину. Механическая кукла.

Для большей убедительности он показал им обнажившиеся металлические и пластмассовые детали внутри черепа симулякра. Мне удалось разглядеть внутри пробоины что-то блестящее — очевидно, поврежденную управляющую монаду. Невольно я подумал, сможет ли Боб Банди устранить повреждение? Ещё больше меня удивил тот факт, что я вообще беспокоился об этом.

Достав свою сигарету, Барроуз допил «мартини» и охрипшим голосом сказал Прис:

— Поздравляю, своим поступком ты напрочь испортила отношения со мной.

— В таком случае, до свидания, — ответила она. — Прощай, Сэм К. Барроуз, грязный, уродливый пидор.

Прис поднялась, с грохотом отпихнув стул, и пошла прочь от нашего столика, мимо глядящих на неё людей, к раздевалке. Там она получила у девушки свое пальто.

Ни я, ни Барроуз не двигались.

— Она вышла наружу, — сообщил Бланк. — Мне видно лучше, чем вам. Она уходит.

— Что нам делать с этим? — спросил Барроуз у Бланка, указывая на неподвижное тело симулякра. — Надо убрать его отсюда.

— Вдвоем мы сможем вынести тело, — сказал Бланк.

— Я помогу вам, — предложил я.

— Мы никогда её больше не увидим, — медленно произнес Барроуз. — Или, может быть, она стоит снаружи, поджидая нас?

Он обратился ко мне:

— Вы можете ответить? Я сам не могу. Я не понимаю её.

Я бросился мимо бара и раздевалки, выскочил на улицу. Там

стоял швейцар в униформе. Он любезно кивнул мне.

Прис нигде не было видно.

— Вы не видели, куда делась только что вышедшая девушка? — спросил я у швейцара.

— Не знаю, сэр. — Он указал на множество машин и кучи людей, которые, как пчелы, роились у дверей клуба. — Простите, не могу сказать.

Я поглядел в обе стороны улицы, я даже пробежался немного туда-сюда, надеясь найти какие-нибудь следы Прис.

Ничего.

Наконец я вернулся в клуб, к столику, где Барроуз и остальные сидели рядом с мертвым, напрочь испорченным симулякром Бута. Он теперь сполз на сидение и лежал на боку, голова болталась, рот был открыт. С помощью Дэйва Бланка я вновь усадил его на место.

— Вы все потеряли, — сказал я Барроузу.

— Ничего я не потерял.

— Сэм прав, — вступился Дэйв Бланк. — Что он потерял? Если нужно, Боб Банди сделает нам нового симулякра.

— Вы потеряли Прис, — сказал я. — А это все.

— О, черт! Кто вообще может что-нибудь знать о Прис? Думаю, даже она сама не знает.

— Наверное, это так. — Мой язык был странно тяжелым, он едва ворочался во рту, за все задевая. Я подвигал челюстями и не почувствовал боли, вообще ничего не почувствовал. — И я её тоже потерял.

— Очевидно, — согласился Барроуз. — Но вам бы лучше пойти отдохнуть. Вам когда-нибудь выпадал подобный день?

— Нет.

Великий Эрл Грант снова вышел на сцену. Заиграло пианино, и все замолкли, прислушиваясь к старой грустной песне:

Кузнечики в моей подушке, бэби,

В моей тарелке — сплошь сверчки…

Мне показалось, что он поет специально для меня. Видел ли он меня, сидевшего за столиком? Мое выражение лица? Понимал ли, что я чувствую? Может быть, да, а может, и нет… Кто знает?

Прис — совершенно дикое существо, подумал я. Не такая, как все мы. Кажется, она пришла откуда-то извне. Прис — это нечто изначальное в его самом страшном смысле. Все, что происходит с людьми и между людьми на этом свете, не способно как-то повлиять на неё. Когда смотришь на неё, мнится, что оглядываешься на далекое прошлое. Наверное, такими мы, люди, были миллион, два миллиона лет назад…

Вот и Эрл Грант пел о том же: как нас приручают, переделывают, изменяют снова и снова на бесконечно медленном пути цивилизации. Ведь Создатель и поныне продолжает трудиться, он лепит, формует все то мягкое и податливое, что сохраняется в большинстве из нас. Но только не в Прис. Никто не способен переделать её, даже Он.

Я не мог отделаться от мысли, что, встретившись с Прис, я заглянул в какую-то совершенно чуждую сущность. И что теперь мне осталось? Дожидаться смерти, подобно Буту, получившему возмездие за свои деяния столетней давности? Известно, что незадолго до своей смерти Линкольну было предупреждение: он видел во сне черный задрапированный гроб и процессию в слезах. А сподобился ли подобного откровения прошлой ночью симулякр Бута? И вообще, возможно ли, чтоб благодаря таинственным механическим процессам он видел сны?

Нас всех это ждет. Чу-чу. Черная креповая драпировка на катафалке, проезжающем через поля. Люди по сторонам дороги… смотрят… шапки в руках. Чу-чу-чу…

Черный поезд, гроб, сопровождающие его солдаты в синей форме, которые не расстаются с оружием и которые недвижимы все это долгое путешествие, от начала до конца.

— Мистер Розен, — услышал я рядом с собой женский голос.

Я, вздрогнув, посмотрел наверх. Ко мне обращалась миссис Нилд.

— Не могли бы вы помочь нам? Мистер Барроуз пошел за машиной, мы хотим перенести туда симулякра Бута.

— Да, конечно, — кивнул я.

Я поднялся и вопросительно посмотрел на Линкольна, ожидая помощи. Но, странное дело, он сидел, опустив голову и погрузившись в полнейшую меланхолию. Казалось, ему нет до нас никакого дела. Слушал ли он Эрла Гранта? Был ли захвачен его щемящим блюзом? Не думаю. Линкольн сидел, странным образом согнувшись, почти потеряв форму. Выглядело это так, будто все его кости сплавились воедино. И он хранил абсолютное молчание, казалось, даже не дышал.

«Может, это какая-то молитва?» — подумал я. А может, вовсе и нет. Наоборот, остановка, перерыв в молитве. Мы с Бланком повернулись к Буту и начали поднимать его на ноги. Он был чертовски тяжелый.

— Машина — белый «мерседес-бенц», — пропыхтел Бланк, пока мы двигались по узкому проходу между столиками, — Белый с красной кожаной обивкой.

— Я придержу дверь, — сказала миссис Нилд, следуя за нами.

Мы подтащили Бута к дверям клуба. Швейцар посмотрел с удивлением, но ни он, ни кто-либо другой не сделал попытки помочь нам или выяснить, что же произошло. Хорошо хоть швейцар придержал дверь, чтоб мы могли пройти. Это было очень кстати, так как миссис Нилд поспешила выйти навстречу Сэму Барроузу.

— Вот он подъезжает, — кивнул Бланк.

Миссис Нилд широко распахнула дверцу машины, и мы вдвоем кое-как запихнули симулякра на заднее сидение.

— Вам лучше поехать с нами, — сказала миссис Нилд, видя, что я собираюсь покинуть «мерседес».

— Отличная мысль, — поддержал её Бланк. — Мы потом пропустим по рюмочке, идет, Розен? Только завезем Бута в мастерскую и отправимся к Колли. Она дома держит алкоголь.

— Нет, — покачал я головой.

— Давайте, ребята, — поторапливал нас Барроуз за рулем. — Садитесь, чтоб мы могли ехать. Это относится и к вам, Розен, а также, естественно, и к вашему симулякру. Вернитесь и приведите его.

— Нет, спасибо, — отказался я. — Поезжайте сами.

Бланк и миссис Нилд захлопнули дверцу, машина тронулась и влилась в оживленный поток на вечерней улице.

Я засунул руки в карманы, поежился и вернулся в клуб, где меня ожидал Линкольн. Пробираясь меж столиков, я увидел, что он по-прежнему сидит в полной неподвижности, обхватив себя руками и опустив голову.

Что я мог сказать ему? Как поднять настроение?

— Вам не стоит так расстраиваться из-за того, что случилось, — произнес я. — Постарайтесь быть выше этого.

Линкольн не отвечал.

— Понемногу кладешь, много соберешь, — сказал я.

Симулякр поднял голову, в глазах его была безнадежность.

— Что это значит? — спросил он.

— Не знаю, — честно ответил я. — Просто не знаю.

Мы оба помолчали.

— Послушайте, — сказал, наконец, я. — Думаю, нам с вами надо вернуться в Бойсе и показаться доктору Хорстовски. Вам это не повредит, он — хороший специалист и сможет справиться с вашей депрессией. С вами все в порядке, мистер Линкольн?

Похоже, он немного успокоился. Достал большой красный платок и высморкался.

— Благодарю вас за участие, — произнес он, не отнимая платка от лица.

— Ещё рюмку? — спросил я. — Может, кофе или чего-нибудь поесть?

Симулякр покачал головой.

— Когда у вас начались эти депрессии? — осторожно начал я. — Я имею в виду — в молодости? Не хотите поговорить со мной? Расскажите, какие мысли приходят вам на ум, какие ассоциации? Пожалуйста! Мне кажется, я смогу вам помочь.

Линкольн прокашлялся и спросил:

— Мистер Барроуз и его люди вернутся?

Сомневаюсь. Они приглашали нас поехать с ними к миссис

Нилд домой.

Линкольн бросил на меня подозрительный взгляд:

— Почему это они поехали к ней, а не к мистеру Барроузу?

— Не знаю. Дэйв Бланк сказал, у неё есть выпивка.

Линкольн снова откашлялся, отпил воды из стакана перед

собой. Его лицо сохраняло странное выражение, как если бы он о чем-то догадывался, но не все понимал до конца.

— В чем дело? — спросил я.

Линкольн помолчал, но затем вдруг сказал:

— Луис, поезжайте на квартиру к миссис Нилд. Не теряйте времени.

— Но зачем?

— Она должна быть там.

Я почувствовал, как у меня по голове побежали мурашки.

— Я думаю, — произнес симулякр, — она все время жила там, у миссис Нилд. Я сейчас поеду в мотель. Не беспокойтесь обо мне, если надо, я и сам смогу завтра вернуться в Бойсе. Ступайте, Луис. Вам надо опередить их шайку.

Я вскочил на ноги.

— Но я не знаю…

— Вы можете найти адрес в телефонной книге.

— Точно, — обрадовался я. — Спасибо за совет, я непременно последую ему. Кажется, вас посетила замечательная мысль. Так что, увидимся позже. Пока. А если…

— Идите.

И я ушел.

В ночной аптеке я заглянул в телефонный справочник. Отыскав адрес Колин Нилд, вышел на улицу и тормознул такси. Скоро я уже ехал в нужном направлении.

Она жила в высоком кирпичном многоквартирном строении. Дом стоял темный, только там и сям горело несколько окон. Я отыскал её звонок и нажал на кнопку.

Долгое молчание, затем раздалось шипение и приглушенный женский голос спросил:

— Кто там?

— Луис Розен. Можно мне войти?

Я терялся в догадках, Прис это или нет.

Тяжелая железная дверь зажужжала, я сорвался с места и толчком открыл её. Одним прыжком преодолел пустынный вестибюль и взбежал по лестнице на третий этаж. Перед дверью я остановился, с трудом переводя дух.

Дверь была приоткрыта. Я постучался и после минутного колебания прошел внутрь.

В гостиной на диване восседала миссис Нилд со стаканом в руке, напротив неё расположился Сэм Барроуз. Оба они уставились на меня.

— Привет, Розен, проходите, угощайтесь.

Барроуз кивнул мне на столик, где стояла бутылка водки, лимоны, миксер, лаймовый сок, лед и стаканы.

В замешательстве я подошел к столику и начал готовить себе коктейль. Наблюдавший за мной Барроуз произнес:

— У меня для вас новости. В соседней комнате вас ждет кто-то, кто вам очень дорог.

Он махнул стаканом в руке:

— Сходите, загляните в спальню.

Оба они улыбались.

Я поставил обратно мой стакан и поспешил в указанном направлении.

— А что заставило вас переменить решение и прийти сюда? — спросил Барроуз, покачивая стаканом.

— Линкольн подумал, Прис может быть тут.

— Ну, Розен, мне неприятно говорить, но он оказал вам дурную услугу. Вы просто не в себе, раз так прицепились к этой девчонке.

— Не думаю.

— Черт, это потому что вы все психи — и вы сам, и Прис, и ваш Линкольн. Я скажу вам, Розен: Джонни Бут стоил миллиона таких, как Линкольн. Думаю, мы залатаем его и используем в нашем «Лунном Проекте»… В конце концов, Бут — добрая старая американская фамилия. Почему бы семье по соседству не называться Бутами? Знаете, Луис, вам стоит как-нибудь прилететь на Луну и посмотреть, что у нас получилось. Вы ведь не имеете представления о том, что там. Не обижайтесь, но отсюда невозможно ничего понять, вам надо побывать на месте.

— Вы совершенно правы, мистер Барроуз, — поддержала его миссис Нилд.

Я сказал:

— Преуспевающий человек не должен опускаться до обмана.

— Обмана! — воскликнул Барроуз. — Черт побери, это не обман, а попытка подтолкнуть человечество к тому, что оно и так, рано или поздно, сделает. Впрочем, мне не хочется спорить. Сегодня был ещё тот денек, и я устал. Я ни к кому не испытываю враждебности. — Он усмехнулся мне. — Если ваша крошечная фирма вышла на нас — а вы, должно быть, интуитивно чувствовали, что это может вам дать — то не забывайте: инициатива принадлежала вам, а не мне. И в данный момент вода заливает вашу платину, не нашу. Мы будем продолжать работать и добьемся результатов — используя Бута, или как-нибудь ещё.

— Мы все это знаем, Сэм, — произнесла миссис Нилд, похлопывая его по руке.

— Спасибо, Колли, — сказал он. — Мне просто неприятно видеть такого парня — без цели, без понимания, без честолюбия. Это разбивает мне сердце. Именно так: разбивает мне сердце.

Я ничего не ответил. Просто стоял у двери в спальню, ожидая, когда же закончится вся эта болтовня.

Миссис Нилд любезно улыбнулась мне:

— Вы можете войти, если хотите.

Я повернул ручку и отворил дверь.

Комната была погружена в темноту.

В центре виднелись контуры кровати, на которой кто-то находился. Лежал, подложив подушку под спину, и курил сигарету (если это на самом деле сигарета). Во всяком случае, вся спальня была наполнена сигаретным дымом. Я нащупал выключатель и зажег свет.

На кровати лежал мой отец. Он курил свою сигару и разглядывал меня с задумчивым и обеспокоенным выражением лица. Он был одет в пижаму и халат, на полу у кровати валялись его меховые шлепанцы.

Рядом с ними я разглядел отцовскую дорожную сумку, из которой высовывалась одежда.

— Закрой дверь, mein Sohn, — мягко сказал он.

Я исполнил его просьбу автоматически, будучи совершенно не в состоянии понять, что происходит. Дверь-то я закрыл, но недостаточно быстро, чтоб пропустить взрывы смеха в гостиной: я услышал раскатистый хохот Барроуза и вторящую ему миссис Нилд. Похоже, они разыгрывали меня все это время. Эти их разговоры, нарочито — серьезные… Они уже тогда знали: Прис нет не только в спальне, но и вообще в квартире. Симулякр ошибся.

— Мне немного стыдно, Луис, — покачал головой отец, очевидно, заметив выражение моего лица. — Возможно, мне нужно было бы выйти и прервать этот розыгрыш. Но, знаешь ли, далеко не все, что говорил Барроуз, я считаю чушью. В некоторых отношениях, он — великий человек, разве не так? Садись.

Я уселся на стул возле кровати, на который он мне указал.

— Ты, наверное, не знаешь, где она? — спросил я безнадежно. — И, конечно же, не сможешь помочь мне?

— Боюсь, что нет, Луис.

Я не находил в себе силы даже подняться и уйти. Максимум, на что я был способен, это дойти и плюхнуться на чертов стул возле кровати. Кровати, на которой курил мой отец.

Дверной проем вдруг осветился, и в комнату вошел человек с перевернутым лицом — ну конечно, братец Честер — как всегда, деловой и важный.

— Я устроил отличную комнату для нас с тобой, папа, — начал он выкладывать свои новости, но, увидев меня, расплылся в счастливой улыбке. — Вот ты где, Луис! После всех этих треволнений мы наконец-то нашли тебя!

— Несколько раз меня подмывало вмешаться и исправить мистера Барроуза, — продолжал отец, — Но ты же знаешь, что подобных людей бесполезно переучивать. Пустая трата времени.

Только этого не хватало: чтоб мой папаша пустился в очередную философскую тираду! Терпеть подобное было выше моих сил, и я схитрил — сидя на стуле в полном ступоре разочарования, я загородился от его слов, позволил им слиться в однообразное, бессмысленное жужжание.

А сам тем временем представлял: как хорошо было бы, если бы все оказалось не идиотской шуткой Барроуза, а реальностью. Если бы я вошел в комнату и обнаружил Прис, лежащую на постели.

И я стал думать, как бы все это было. Пусть бы она спала, возможно, пьяная… Я приподнял бы её, сжал в своих объятиях, откинул бы волосы с глаз и тихо поцеловал в ушко. Я представлял, как она постепенно приходила бы в себя…

— Ты не слушаешь меня, — обиделся отец. Он был прав: мое разочарование оказалось столь гнетущим, что я предпочел уйти от действительности в мечты о Прис. — Ты все ещё гоняешься за своей фата-морганой. — Отец, хмурясь, глядел на меня.

В своих грезах я поцеловал Прис ещё раз и она открыла глаза. Тогда я снова опустил её на постель, лег рядом и крепко обнял.

— Как Линкольн? — промурлыкала Прис у моего уха. Она, похоже, вовсе не удивилась тому, что я здесь, лежу рядом с ней и целую её. Честно говоря, она вообще никак не реагировала. Но все же это была Прис.

— Как нельзя лучше, — ответил я, неуклюже гладя её волосы. Прис молча глядела на меня. В темноте я едва различал её очертания. — Нет, — признался я, — на самом деле, он в ужасном состоянии. У него депрессия. Но тебе-то что до того? Ведь это же твоих рук дело!

— Я спасла его. — Голос Прис звучал вяло и безжизненно. — Ты подашь мне сигарету?

Я прикурил сигарету и передал ей. Теперь она лежала и курила.

Отцовский голос прорвался в эти прекрасные грезы:

— Игнорирование внутреннего идеала, mein Sohn, отрывает тебя от реальности, как и говорил мистер Барроуз. А это очень серьезно! Доктор Хорстовски назвал бы это, извиняюсь за выражение, болезнью, понимаешь?

Смутно я слышал, как Честер поддержал отца:

— Это шизофрения, папа, как у миллионов несчастных подростков. Миллионы американцев страдают подобной болезнью, даже не подозревая о том и, соответственно, не обращаясь в клиники. Я читал об этом в статье.

А Прис сказала:

— Ты хороший человек, Луис. Мне ужасно жалко, что ты влюбился в меня. Я могла бы сказать, что ты понапрасну тратишь время, но ты же меня не послушаешь, правда? Ты можешь объяснить, что такое любовь? Такая, как у тебя?

— Нет.

— И даже не попробуешь? — Она выжидательно смотрела на меня, потом спросила,

— Дверь закрыта? Если нет, сходи, закрой её.

— Черт! — Я чувствовал себя ужасно несчастным. — Я не могу закрыться от них, они прямо здесь, над нами. Нам никогда не удастся спрятаться от них, остаться вдвоем — только ты и я. Я знаю это наверное. — Однако это знание не помешало мне подойти к двери и запереть её.

Когда я вернулся к постели, то увидел, что Прис стоит на ней и расстегивает юбку.

Она стащила её через голову и отбросила на стул. Продолжая раздеваться, она скинула туфли.

— Кто же ещё должен быть моим учителем, Луис, если не ты? — спросила она. — Сбрось все покровы. — Прис начала снимать белье, но я её остановил. — Почему нет?

— Я схожу с ума, — простонал я. — Это невыносимо, Прис! Мне надо вернуться в Бойсе и повидаться с доктором Хорстовски. Так не может продолжаться! Только не здесь, не в одной комнате с моей семьей.

Прис ласково посмотрела на меня:

— Мы полетим в Бойсе завтра, но не сегодня. — Она стащила покрывало, одеяла и верхнюю простыню, собрала их и, подобрав свою сигарету, снова закурила. Не стала накрываться, просто лежала обнаженная на кровати и курила. — Я так устала, Луис. Побудь со мною сегодня ночью.

— Я не могу.

— Ну тогда забери меня к себе — туда, где ты живешь.

— И этого нельзя, там Линкольн.

Луис, — сказала она, — я просто хочу лечь и поспать. Ляжем и накроемся с головой, они нас не потревожат. Не бойся их. Мне очень жаль, что у Линкольна один из его припадков. И не обвиняй меня в этом, он так и так случился бы. А я спасла ему жизнь. Он мой ребенок… разве не так?

— Думаю, ты можешь так говорить, — согласился я.

— Я дала ему жизнь, я родила его. И очень горжусь этим! Когда я увидела этого мерзкого Бута, у меня было одно желание — убить его на месте. Я сразу же все поняла про него, как только взглянула. Я могла бы быть твоей матерью тоже, разве нет, Луис? Мне бы так хотелось дать тебе жизнь… И тебе, и всем остальным людям… Я дарю жизнь, а потом отнимаю её. Здесь все совершенно правильно и хорошо… если только находишь в себе силы для такого акта. Ты знаешь, это ведь очень трудно — отнять у кого-то жизнь. Ты не думал об этом, Луис?

— Да. — Я сидел на постели рядом с ней.

Она потянулась в темноте и откинула мне волосы с глаз.

— У меня есть власть над тобой, Луис. Я могу подарить тебе жизнь и лишить этого подарка. Тебя это не пугает? Ты же знаешь, я говорю правду.

— Теперь уже не пугает, — сказал я, — Раньше когда-то, когда впервые осознал это.

— Я никогда не боялась. Мне нельзя бояться, иначе я потеряю власть, ведь правда же, Луис? А я хочу сохранить её.

Я не отвечал. Табачный дым клубился вокруг меня, сводя с ума, заставляя тревожиться об отце и брате, которые не сводили с нас глаз.

— Человек имеет право на некоторые иллюзии, — говорил мой отец, попыхивая сигарой, — но эта — просто смехотворна.

Честер согласно закивал.

— Прис, — громко позвал я.

— Ты только послушай, — взволновался отец. — Он зовет её! Он разговаривает с ней!

— Убирайтесь отсюда, — сказал я им. Я даже замахал на них руками, но это не дало результата — они не пошевелились.

— Ты должен понять, Луис, — внушал мне отец. — Я тебе сочувствую, я вижу то, что не видно Барроузу — величие твоего поиска.

Несмотря на темноту и гул их голосов, мне удалось ещё раз воссоздать образ Прис: она сгребла свою одежду в кучу и сидела с ней на краю постели.

— Какое нам дело до того, что кто-то говорит или думает о нас, — говорила она. — Мне плевать на это, я не позволяю словам воплощаться в реальность. Я знаю, все они во внешнем мире злятся на нас: и Сэм, и Мори, и все остальные. Но подумай, разве Линкольн послал бы тебя сюда, если б это было неправильно?

— Прис, — ответил я, — я знаю: все будет хорошо. Нас ждет долгая счастливая жизнь.

Она только улыбнулась, я видел, как блеснули в темноте её зубы. В этой улыбке было столько боли и печали, что мне невольно (всего на мгновение) вспомнилось выражение лица симулякра Линкольна. Я подумал, что эта боль в нем от Прис. Она влила собственное страдание в дело рук своих. Вряд ли это было намеренное деяние, возможно, она даже не догадывалась о результатах.

— Я люблю тебя, — сказал я Прис.

Она поднялась на ноги — обнаженная и холодная, тонкая, как тростинка. Обняла мою голову и притянула к себе.

— Mein Sohn, — обратился отец теперь уже к Честеру, — er schlaft in der Freiheit der Liebesnacht^[46]. Я хочу сказать: он спит, мой бедный мальчик, он парит в свободе ночи своей любви, если ты следишь за моей мыслью.

—

— А что скажут в Бойсе? — В тоне Честера сквозило раздражение, — Как мы вернемся домой с ним таким?

— Ах, помолчи, Честер, — с досадой отмахнулся отец, — ты не в состоянии проникнуть в глубину его психики, не понимаешь, что он там находит. Видишь ли, психоз имеет две стороны: он не только болезненно искажает наш ум, но и возвращает нас к какому-то исходному источнику, который мы все сейчас позабыли. Подумай об этом, Честер, в следующий раз, когда решишь открыть рот.

— Ты слышишь их? — спросил я у Прис.

Но Прис, стоя рядом со мной, прильнув всем телом, только рассмеялась — легко и сочувственно. Она не отрываясь смотрела на меня пустым взглядом. И ещё я почувствовал в ней какую-то настороженность. Тревогу за себя, за меняющуюся реальность, за то, что происходит в её жизни, за само время, которое в этот момент остановилось.

Она нерешительно подняла руку, прикоснулась к моей щеке, провела по волосам кончиками пальцев.

В этот момент рядом за дверью раздался голос миссис Нилд:

— Мы уходим, мистер Розен, и оставляем квартиру в вашем распоряжении.

Где-то подальше было слышно ворчание Барроуза:

— Эта девчонка, там, в спальне, просто недоразвитая. Ей все как с гуся вода. Что она вообще там делает? С её тощим телом… — его голос затих вдали.

— Очень мило, — отреагировал отец. — Луис, тебе следовало бы поблагодарить их. Все же мистер Барроуз джентльмен… Неважно, что он говорит, судить о людях надо по их поступкам.

— Ты должен быть благодарен и ему, и миссис Нилд, — поддержал его Честер.

Оба они — и брат, и отец с сигарой в зубах — смотрели на меня с осуждением.

А я держал в объятиях Прис. И для меня это было все.

Глава 17

На следующий день мы с отцом и Честером вернулись в Бойс. Выяснилось, что доктор Хорстовски не может — или не хочет — заниматься мною. Тем не менее он передал мне несколько психологических тестов, чтобы поставить диагноз. Один из них, помнится, заключался в прослушивании магнитофонной записи, на которой несколько голосов приглушенно бубнили о чем-то своем. Разобрать можно было лишь отдельные фразы. Моя задача заключалась в том, чтоб записать последовательно смысл этих диалогов.

Думаю, Хорстовски поставил свой диагноз именно на основании этого теста, поскольку мне казалось, что каждый из этих разговоров шел обо мне. Я слышал, как они подробно обсуждали мои недостатки и неудачи, анализировали, что я, на самом деле, из себя представляю, давали оценку моему поведению… Безусловно, они осуждали и меня, и Прис, и наши отношения.

Доктор Хорстовски не стал ничего подробно объяснять, только прокомментировал:

— Луис, каждый раз, как там говорят «мисс», вам слышится «Прис». — Похоже, это было не очень здорово. — Опять же, они говорили не «Луис», а «круиз» — речь шла о путешествии.

Он бросил на меня суровый взгляд, после чего умыл руки.

Однако я не остался вне зоны внимания психиатрии, так как доктор Хорстовски перепоручил меня Уполномоченному представителю бюро психического здоровья от Пятого округа, что на Северо — Западном побережье. Я слышал о нем. Его звали доктор Рагланд Найси, и в его обязанности входило принятие окончательного решения в каждом отдельном случае, когда возникала необходимость помещения больного в психлечебницу в нашем регионе. Начиная с 1980 года он собственноручно отправил в клиники Бюро тысячи людей с теми или иными нарушениями психики. Он считался блестящим психиатром и диагностом. На протяжении многих лет бытовала даже шутка, что все мы рано или поздно окажемся в руках доктора Наиси. Что ж, немало было таких, для кого это оказалось печальной правдой.

— Вы увидите, что доктор Найси — очень знающий и благожелательный человек, — уверял меня Хорстовски, пока мы ехали от офиса доктора в подразделение Бюро, расположенное в Бойсе.

— Очень мило с вашей стороны, что вы согласились сопровождать меня, — поблагодарил я доктора.

— Да бросьте, мне это несложно, я ведь все равно каждый день там бываю. Зато я избавлю вас от необходимости появляться перед присяжными и оплачивать судебные издержки… как вы знаете, окончательный вердикт в любом случае выносит доктор Найси, и вам лучше оказаться в его руках не по решению суда.

Я кивнул, это действительно было так.

— Надеюсь, ситуация не порождает у вас чувства враждебности, мой друг? — спросил Хорстовски. — Поверьте, сам факт помещения в клинику Бюро вовсе не означает позорного клейма… По всей стране это происходит ежеминутно — каждый девятый испытывает в той или иной форме разлагающее действие психических заболеваний, которое делает невозможным их пребывание… — Он прервался, заметив, что я не слушаю. А какой смысл? Мне все это было знакомо по бесконечным телевизионным рекламам и журнальным статьям.

Хотя, если быть честным, я злился на Хорстовски за то, что он самоустранился и отфутболил меня к психиатрам Бюро. Формально он был прав: именно так и следовало ему поступать, обнаружив у себя на участке психотика, но все же я рассчитывал на его помощь. По правде говоря, я злился на всех, включая двух симулякров. Проезжая по солнечным знакомым улицам Бойсе, я смотрел на всех прохожих и видел в них врагов и предателей. Окружающий мир казался мне чуждым и ненавистным.

Несомненно, все это и многое другое было понятно доктору Хорстовски из тех тестов, которые я выполнял по его просьбе. Так, например, в тесте Роршаха в каждой кляксе и закорючке мне виделось какое-то чудовищное, грохочущее, состоящее из острых углов и опасных поверхностей механическое начало. Я был уверен: этот монстр изначально был создан для того, чтобы своим безумным, смертоносным движением искалечить меня. На самом деле этот кошмар преследовал меня и во время поездки в Бюро к доктору Найси: я явственно видел контуры машин и людей в них, преследовавших нас с момента моего возвращения в Бойсе.

Вы думаете, доктор Найси поможет мне? — спросил я у Хорстовски, когда мы становились у современного многоэтажно го здания с множеством окон. Я чувствовал, что мое беспокойство перерастает в панику. — Я хочу сказать, ведь психиатры из Бюро владеют всеми этими новыми технологиями, которых даже у вас нет. Ну знаете, эти последние…

— Я бы сказал: в зависимости от того, что вы понимаете под помощью, — ответил Хорстовски, отворяя дверцу машины и делая мне знак следовать за ним в здание.

И вот я стоял здесь, на первом этаже, в приемном отделении Федерального управления психического здоровья. Там, где многие стояли до меня — на пороге новой эры в жизни.

Мне вспомнилась Прис, которая пророчила, что некая внутренняя неустойчивость рано или поздно приведет меня к беде. Как же она была права! Разбитый, разочаровавшийся, обуреваемый галлюцинациями, я оказался на попечении властей, как сама Прис несколькими годами раньше. Я не виделдиагноза доктора Хорстовски, но и без того знал, что он обнаружил шизофренические реакции в моей психике… К чему отрицать очевидное, я и сам чувствовал это в себе.

Счастье ещё, что мне, в отличие от многочисленных бедолаг, можно было помочь.

Бог знает, что могло произойти со мной в том состоянии, в котором я пребывал, — самоубийство или общий коллапс, из которого не было возврата. Мне здорово повезло, что они захватили заболевание в самом начале — это давало мне надежду. Я понимал, что находился на ранней стадии кататонического возбуждения, которое грозило мне устойчивой неприспособленностью в виде ужасной гебефрении или паранойи. Моя болезнь была в начальной, простой форме, поддающейся лечению. Спасибо моему отцу и брату, которые своевременно вмешались.

И все же, несмотря на все мои знания, я шел в офис Бюро с доктором Хорстовски в состоянии смертельного страха и враждебности, осознавая враждебность вокруг себя. У меня было внутреннее озарение и в то же время не было, одна часть меня все знала и понимала, а другая — билась, как плененное животное, стремясь вырваться на свободу, в привычную среду, в знакомые места.

Теперь, по крайней мере, понятно, почему Акт Мак-Хестона столь необходим.

Истинный психотик, такой, как я, никогда не будет искать помощи по собственной инициативе — это возможно только благодаря закону. Именно это и означает быть психотиком.

Прис, подумал я, и ты такая же. Они высчитали тебя ещё в школе, схватили и изолировали от всех остальных, убрали, как сейчас убрали меня. Им удалось вернуть тебя в общество. Получится ли то же со мной?

И буду ли я похож на тебя по завершенным терапии, подумал я? Какую именно часть меня они сохранят? А что будет с моим чувством к тебе? Буду ли я помнить тебя? И если да, буду ли я так же любить тебя, как сейчас?

Доктор Хорстовски оставил меня в приемной, где я около часа сидел с другими, такими же смятенными больными, пока, наконец, не вошла медсестра и не вызвала меня. В маленьком кабинете я встретился с доктором Найси. Он оказался симпатичным мужчиной, немногим старше меня самого, с мягкими карими глазами и хорошо причесанными густыми волосами. Его осторожные, вкрадчивые манеры живо напомнили мне ветеринарную клинику: он сочувственно поинтересовался, удобно ли мне и понимаю ли я, почему здесь оказался?

— Я здесь, — ответил я, — потому что у меня возникли проблемы там. Я не мог соотносить свои эмоции и желания с другими людьми. — Эту фразу я заготовил ещё во время долгого ожидания в приемной, — Таким образом, я не имел возможности удовлетворять свои потребности в мире реальных людей и вынужден был обратиться к вымышленному миру моих фантазий.

Откинувшись на стуле, доктор Найси задумчиво изучал мою особу.

— Я правильно понимаю, что именно это вы хотели бы изменить? — спросил он.

— Я хотел бы получать настоящее удовлетворение.

— А от общения с другими людьми вы ничего не получаете?

— Нет, доктор. Видите ли, доктор, моя реальность никак не смыкается с миром переживаний других людей. Вот вы, например. Если я расскажу вам о своем, вы посчитаете это фантазией. Я имею в виду, о ней.

— О ком, о ней?

— О Прис.

Он подождал, но я не стал продолжать.

Доктор Хорстовски по телефону вкратце коснулся ваших проблем, — сообщил мне Найси. — В моем понимании у вас прогрессирующие проблемы с тем, что принято называть шизофренией типа Magna Mater.^[47] Кстати сказать, мне следовало бы начать с теста пословиц Джеймса Бенджамина, а затем проверить вас на советский блоковый тест Выгодского-Лурье.

Он кивнул, и сестра откуда-то из-за моей спины поднесла ему блокнот и ручку.

— Итак, я вам приведу несколько пословиц, а вы постараетесь мне объяснить, что они означают. Готовы?

— Да.

— «Без кота мышам раздолье».

Я обдумал свой ответ прежде, чем высказаться:

— В отсутствие власти возможны правонарушения.

Так я отвечал — довольно бойко, пока мы не дошли до пословицы номер шесть, которая оказалась для меня фатальной.

— «Катящийся камень мхом не обрастет».

Сколько ни старался, я никак не мог вспомнить значение этого высказывания.

Наконец, я рискнул:

— Ну, это означает, что человек активный, никогда не предающийся раздумьям…

Нет, пожалуй, моя трактовка звучала неверно. Я сделал ещё одну попытку:

— Человек, всегда активный, развивающийся в умственном и нравственном смысле, никогда не испытывает застоя.

Доктор смотрел на меня очень внимательно, так что я счел нужным уточнить:

— Я имею в виду, что человек, который всегда активен и не дает расти траве под ногами, успешно продвигается в жизни.

— Ясно, — сказал доктор Найси.

Я понял, что провалился, обеспечив себе официальный диагноз «шизофренический беспорядок мышления».

— Да что же это означает? — в отчаянии спросил я. — Что, я все говорил наоборот?

— Боюсь, что так. Общепринятое значение пословицы как раз обратно тому, что привели вы. Обычно она означает, что человек, который…

— Подождите, вы не должны подсказывать, — прервал я его. — Я вспомнил, я знаю на самом деле: человек непоседливый никогда не приобретет ничего ценного.

Доктор Найси кивнул и перешел к следующей пословице. Однако в блокноте появилась роковая запись: «Нарушение формального мышления».

После пословиц я пытался классифицировать блоки — группы однородных предметов, но без особого успеха. Мы оба вздох нули с облегчением, когда я, наконец, сдался и отпихнул от себя эти чертовы кубики.

— Именно так, — кивнул доктор Найси и сделал знак медсестре уходить. — Думаю, мы можем перейти к заполнению форм. У вас есть какие-нибудь пожелания насчет клиники? По-моему, самым лучшим вариантом будет клиника в Лос-Анджелесе, хотя, возможно, это просто потому, что знаю её лучше других. Касанин-клиник в Канзас-Сити…

— Отправьте меня туда, — попросил я.

— Какие-то особые причины?

— Видите ли, несколько моих близких друзей вышли оттуда, — уклончиво пояснил я.

Он смотрел выжидающе, как бы подозревая глубинные мотивы.

— И, мне кажется, у неё хорошая репутация. Почти все, кому действительно помогли с психическими заболеваниями, по моим данным, лечились именно там. Я не хочу сказать, что другие клиники плохи, но, по-моему, эта лучшая. Моя тетушка Гретхен сейчас находится в клинике Гарри Стэка Салливана, что в Сан-Диего. Знаете, она стала первым в моей жизни человеком с психическим расстройством. А после неё была ещё куча народу, потому что ведь многие больны, и об этом каждый день говорят по телевизору. Взять хотя бы моего кузена Лео Роджеса — он все ещё где-то в клинике. Мой учитель английского языка в средней школе мистер Хаскинс — он умер в клинике… А ещё недалеко от нас жил старый итальянец, уже на пенсии, Джорджо Оливьери — его увезли с приступом кататонического возбуждения. И мой армейский дружок Apт Боулз — с диагнозом «шизофрения» его отправили в клинику Фромм-Ричман в Нью-Йорке. А также Элисон Джонсон, девушка, с которой я ходил в колледж, она в клинике Сэмюэля Андерсона в Третьем округе, это в Батон-Руж, Луизиана. Ну, и ещё человек, на которого я работал, Эд Йетс — он схлопотал шизофрению, которая потом перешла в паранойю. Уолдо Дангерфилд, ещё один мой приятель. И Глория Мильштейн, девушка, которую я знал, она вообще бог знает где. Её поймали на психологическом тесте, когда она устраивалась машинисткой. Психиатры из Бюро прихватили её… Она была такая невысокая, темноволосая, очень симпатичная. И никто так и не знает, что там показал этот тест. А Джон Франклин Манн? Продавец подержанных машин, я был знаком с ним… У него нашли запущенную шизофрению и увезли. Думаю, он в Касанинской клинике, потому что у него родственники в Миссури. И Мардж Моррисон, ещё одна моя знакомая — её сейчас выпустили. Уверен, она лечилась в Касанине. Все из них, сэр, кто побывал в Касанинской клинике, сейчас как новенькие, если не лучше. В Касанине не просто обеспечивают соответствие Акту Мак-Хестона, они действительно излечивают. По крайней мере, мне так кажется.

Доктор Найси записал на обороте правительственного бланка: «Касанинская клиника, Канзас-Сити» — и я вздохнул с облегчением.

— Вы правы, — пробормотал он, — говорят, в Канзас-Сити очень хорошо. Вы ведь знаете, что президент провел там два месяца?

— Я слышал об этом, — признался я. Всем известна история о том, как будущий президент в подростковом возрасте героически вступил в схватку с психической болезнью и одержал триумфальную победу где-то лет в двадцать.

— А теперь, прежде, чем мы расстанемся, — продолжил доктор Найси, — мне хотелось вам немного рассказать о вашей болезни — шизофрении типа Magna Mater.

— Отлично, — согласился я, — мне будет интересно узнать.

— На самом деле для меня этот случай представляет особый интерес. Я даже подготовил несколько монографий на эту тему. Вы знакомы с точкой зрения Андерсона, трактующей подвиды шизофрении в соответствии с направлениями религии?

Я кивнул. Его теория освещалась практически во всех американских журналах, это было очень модно.

— Первоначально шизофрения встречается в гелиоцентрической форме, в основе которой лежит поклонение Солнцу. Причем в нашей ситуации Солнце, как правило, ассоциируется у больного с образом отца. Вы счастливо миновали эту фазу. Гелиоцентрическая форма является наиболее примитивной, ей соответствуют наиболее ранние религии, связанные с поклонением Солнцу, включая митраизм^[48] — гелиоцентрический культ времен Древнего Рима. Сюда же относится солнечный культ в Персии — поклонение Ахурамазде.^[49]

— Ясно.

Теперь рассмотрим форму Magna Mater, ваш тип заболевания. В Средиземноморье времен Микенской цивилизации существовал культ поклонения женскому божеству. Ну знаете, Иштар,^[50] Кибела^[51] с Аттисом,^[52] позднее сама Афина… и в окончательном варианте — Дева Мария. Происшедшее с вами связано с тем, что ваша душа, так сказать, воплощение вашего бессознательного, её архетип проецируется вовне, на окружающий мир, воплощается в нем и становится предметом поклонения.

— Так.

— Причем, данное воплощение может ощущаться вами, как нечто невероятно могущественное, опасное, даже враждебное, и несмотря на это, крайне притягательное. По сути — это олицетворение всех пар противоположностей: жизнь во всей её полноте и в то же время смерть; всеобъемлющая любовь и холодность; ум, но и деструктивная аналитическая тенденция, которая, как известно, не является созидающей. В нашем подсознательном дремлют некоторые противоположности, которые обычно превозмогаются гештальтом нашего сознания. Когда же эти противоположности переживаются непосредственно, как в вашем случае, то мы их не осознаем и, соответственно, не можем победить. В такой ситуации они разрушают и, в конечном итоге, уничтожают наше эго, поскольку, как вы уже знаете, являются архетипами и не могут быть ассимилированы нашим эго.

— Ясно, — повторил я.

— Таким образом, ваше преобразованное сознание не в состоянии дальше функционировать, оно теряет власть и передает свои функции бессознательному. При этом никакие контакты с вашей душой невозможны, — заключил доктор Найси. — Повторюсь, у вас довольно мягкая форма шизофрении, но тем не менее, это болезнь, которая подлежит лечению в федеральном учреждении. Я надеюсь увидеть вас после возвращения из Касанинской клиники, уверен — прогресс в вашем случае будет колоссальным.

Доктор улыбнулся мне с искренней теплотой, и я ответил ему тем же. На прощание мы пожали друг другу руки.

Так начался мой путь в Касанинскую клинику в Канзас-Сити.

На официальном слушании дела перед свидетелями доктор Найси представил меня и выразил надежду, что нет причин, препятствующих моему немедленному отбытию в Канзас-Сити. Все эти формальности произвели на меня столь тягостное впечатление, что ещё больше укрепили в желании как можно скорее попасть в клинику. Хотя Найси предоставил мне двадцать четыре часа на то, чтоб завершить все свои дела, я решил сократить этот срок, уж больно мне хотелось уехать. В конце концов мы сошлись на восьми часах. Сотрудники Найси зарезервировали место на самолете, из Бюро я ехал на такси, чтобы вернуться в Онтарио и провести время, которое отделяло меня от моего великого путешествия на Восток.

Такси привезло меня к дому Мори, где хранилась большая часть моих вещей. Так что очень скоро я уже стучался в знакомую дверь. Дома никого не оказалось. Я тронул ручку, обнаружил, что там было не заперто, и вошел в пустой, безмолвный дом.

Я заглянул в ванную, увидел, что мозаика, над которой трудилась Прис в ту первую ночь, уже завершена. Какое-то время я стоял и разглядывал её работу, дивясь краскам и рисунку. На стене красовались рыбки и русалка, и осьминог с глазами — пуговицами — она всё-таки закончила его!

Одна голубая плитка отставала, я аккуратно её отковырял, очистил от засохшего раствора и положил в карман пальто.

«Это на тот случай, если я вдруг тебя забуду, — сказал я про себя. — Тебя и твою мозаику в ванной комнате, твою русалку с алыми сосками и все это множество чудесных, таинственных созданий, обитающих в подводном мире».

Извечная, безмятежная вода… Её линия проходила выше моей головы, почти на высоте восьми футов, а выше было небо. Совсем немного неба. Похоже, оно не играло никакой роли в этом мирозданье.

Стоя так, я услышал какой-то шум и стук у входной двери. Что им нужно от меня?

Затем я вспомнил, где я, и попытался сообразить, в чем дело. Ждать пришлось недолго, через несколько мгновений в комнату влетел запыхавшийся Мори Рок. Увидев меня, он резко остановился.

— Луис Розен, — констатировал он. — В моей ванной.

— Я уже ухожу.

— Соседка позвонила мне в офис, она видела, как ты вышел из машины и вошел в дом в мое отсутствие.

— Следите. — Честно говоря, я не очень удивился. — Они повсюду, куда бы я ни пошел.

Я продолжал стоять, засунув руки в карманы и глядя на многоцветье на стене.

— Просто соседка подумала, что мне надо знать. Я так и думал, что это ты. — Он посмотрел на мой чемодан и вещи, которые я собрал. — Ты на самом деле псих! Ты же, должно быть.

только приехал из Сиэтла — когда, кстати, ты приехал? Наверное, не раньше сегодняшнего утра. И снова куда-то собрался.

— Мне надо ехать, Мори, — сказал я. — Закон требует.

Он продолжал смотреть, челюсть медленно отвисала, затем вдруг понял и вспыхнул.

— Прости, Луис, — сказал он, — за то, что назвал тебя психом.

— Но это правда. Сегодня я проходил тест пословиц Бенджамина и ещё другой, с блоками. И там, и там провалился. Комиссия уже заседала по моему поводу.

Мори стоял, потирая челюсть.

— А кто тебя сдал? — спросил он.

— Отец и Честер.

— Черт побери! Твои родственники!

— Они спасали меня от паранойи. Послушай, Мори, — я заглянул ему в лицо, — ты не знаешь, где она?

— Честное слово, Луис, если б знал, я бы сказал тебе. Именно потому что у тебя все так сложилось.

— Знаешь, куда меня отправляют на лечение?

— В Канзас-Сити?

Я кивнул.

— Может, ты её там увидишь. Вполне возможно, что чиновники Бюро снова отправили её туда, а мне сообщить забыли.

— Да, так бывает.

Он подошел поближе, похлопал меня по спине.

— Удачи тебе, сукин ты сын! Я знаю, ты выкарабкаешься. У тебя ведь, полагаю, шизофрения и ничего больше?

— Шизофрения по типу Magna Mater. — Я полез в карман, достал плитку и показал Мори. — Чтобы помнить её. Надеюсь, ты не возражаешь? Это ведь твой дом и твоя мозаика, в конце концов.

— Забирай. Забирай всю рыбку, или сосок, если хочешь. — Он обернулся к русалке. — Я не шучу, Луис. Мы сейчас отковыряем этот розовый сосок, и ты сможешь везде носить его с собой, хорошо?

— Отлично.

Мы стояли, глядя друг на друга.

— Скажи, каково это — иметь шизофрению? — спросил он.

— Плохо, Мори. Очень, очень плохо.

— Прис то же самое всегда говорила. Она была ужасно рада избавиться от неё.

Эта поездка в Сиэтл, все из-за неё. То, что они называют кататоническим возбуждением… Знаешь, это ощущение безотлагательности, будто ты должен что-то делать немедленно. И, как правило, оказывается, что все неправильно. Твои действия ничего не дают, и ты понимаешь это и впадаешь в панику, а потом тебя накрывает настоящий психоз. Я слышал голоса и видел… — тут я прервался.

— Что ты видел?

— Прис.

— Keerist… Дело дрянь.

— Ты отвезешь меня в аэропорт?

— Конечно, дружище, — кивнул он с готовностью. — Конечно.

— Я хочу выехать попозже вечером, — сказал я. — Может, мы пообедаем вместе? После того, что случилось, мне совсем не хочется видеться с семьей. Как-то стыдно.

Мори покачал головой:

— Как ты можешь так здраво рассуждать, будучи шизофреником?

— Видишь ли, сейчас напряжение спало, и я в состоянии фокусировать мое внимание. В этом как раз и проявляется вспышка шизофрении: ослабление внимания, так что бессознательное берет верх и подавляет все остальное. Пойми, эти процессы очень древние, архетипичные — они подавляют воспитанность, образованность. Человек начинает вести себя, как в пять лет, не шизофренику этого не понять.

— И ты начинаешь мыслить, как сумасшедший: будто все против тебя, а ты — центр вселенной?

— Нет, — поправил я, — доктор Найси объяснил мне, что то, о чем ты говоришь, характерно для гелиоцентрического шизофреника, который…

— Найси? Рагланд Найси? Ну конечно по закону ты должен был встречаться с ним. Он освидетельствовал Прис в самом начале, лично давал ей тест Выгодского-Лурье у себя в офисе. Мне всегда хотелось посмотреть на него.

— Замечательный мужчина. И очень человечный.

— Ты можешь быть опасен?

— Только если раздражен.

— Можно тогда тебя оставить?

— Думаю, да, — сказал я. — Увидимся позже вечером. Здесь же, за обедом. Где-то в шесть, чтоб осталось время на перелет.

— Могу я что-нибудь сделать для тебя? Что-то принести?

— Нет, но спасибо.

Мори провел ещё какое-то время в доме, затем я услышал, как входная дверь хлопнула. Дом снова затих. И я был один, как прежде.

Я не спеша начал упаковываться.

* * *

Мы с Мори вместе пообедали, а затем он повез меня в аэропорт Бойсе на своем белом «ягуаре». Я смотрел на проносящиеся мимо улицы, и каждая встречная женщина казалась мне — по крайней мере, в первый момент — похожей на Прис. Каждый раз я напрягался, но это оказывалось ошибкой. Мори видел мою состояние, но ничего не говорил.

Место, которое было для меня забронировано, оказалось в первом классе новой австралийской ракеты, SI-80. Это меня не очень удивило, я подумал, что у Бюро немалые фонды. Весь перелет до аэропорта Канзас-Сити занял всего полчаса. Так что когда я вышел из ракеты и стал осматриваться в поисках сопровождающих из Бюро, ещё не было и девяти.

Внизу у пандуса я заметил двоих молодых людей — парня и девушку, одетых в клетчатые пальто веселой расцветки. Они двинулись ко мне. Это было мое сопровождение — в Бойсе меня проинструктировали относительно пальто.

— Мистер Розен? — вопросительно произнес молодой человек.

— Так точно, — ответил я, направляясь к зданию аэровокзала.

Они заняли место по обеим сторонам от меня.

— Сегодня немного прохладно, — заметила девушка.

Им было не больше двадцати, как мне показалось. Оба с ясными глазами и, несомненно, с чистыми сердцами. Наверное, пришли в Бюро с самыми идеалистическими намерениями, в поисках подвигов, один из которых совершался прямо сейчас. Они шагали легким и быстрым шагом, подводя меня к окошку выдачи багажа, болтая ни о чем… Наверное, я бы чувствовал себя в их присутствии совсем легко, если бы в свете сигнальных мигалок девушка не была так похожа на Прис.

— Как вас зовут? — поинтересовался я.

— Джули, — улыбнулась она. — А это Ральф.

— А вы… скажите, а вы не помните пациентку, которая была у вас несколько месяцев назад? Девушка из Бойсе по имени Прис Фраунциммер?

— Простите, — развела руками девушка, — я пришла в Касанинскую клинику только на прошлой неделе. Собственно, мы оба, — она указала на своего спутника, — вступили в Корпус психического здоровья только весной.

— И как вам нравится здесь? — поинтересовался я. — Именно так, как ожидали?

— О, это очень полезное дело, — с воодушевлением сказала девушка. — Не правда ли, Ральф? — Он кивнул. — Мы стараемся ничего не пропускать

— Вам известно что-нибудь обо мне? — спросил я, пока мы дожидались мои чемоданы.

— Только то, что с вами будет работать доктор Шедд, — ответил Ральф.

— Он супер! — добавила Джули. — Вот увидите, вы влюбитесь в него. Он так много делает для людей. И у него отличные показатели!

Появились мои чемоданы.

Ральф подхватил один, я — другой, и мы двинулись к выходу на улицу.

— Приятный аэропорт, — похвалил я. — Раньше мне здесь не доводилось бывать.

— А его только достроили в этом году, — начал рассказывать Ральф. — Это первый аэропорт, способный обслуживать как внутренние, так и межпланетные полеты. Вы, например, можете попасть на Луну прямо отсюда, без пересадок.

— Только не я. — Кажется, Ральф меня не услышал.

Вскоре мы уже сидели в вертолете — собственность клиники, — который пролетал над крышами Канзас-Сити. Воздух был холодный и свежий, а под нами миллионы огней складывались в бесконечные узоры и бессмысленные созвездия, которые на поверку оказывались вовсе не узорами, а просто звездными скоплениями.

— Скажите, вы верите, — спросил я, — что каждый раз, как кто-нибудь умирает, в Канзас-Сити зажигается новый огонек?

И Ральф, и Джули улыбнулись моему остроумному замечанию.

— Вы знаете, что бы со мной случилось, если б не работала обязательная программа психического здоровья? Я бы сейчас уже был мертв. Так что, литературно выражаясь, это спасло мне жизнь.

Они оба вновь улыбнулись.

— Остается благодарить Бога, что Конгресс пропустил Акт Мак-Хестона, — заметил я.

Оба серьезно покивали.

— Вы вряд ли себе представляете, на что это похоже — кататоническое беспокойство, эта тяга. Вас заводит все больше и больше и потом вдруг — бац! — вы в коллапсе. Вы осознаете, что у вас не все в порядке с головой, вы живете в царстве теней. Прямо на глазах моего отца и брата я совокуплялся с девушкой, которая существовала только в моем сознании. Я слышал людей, комментировавших нас, пока мы это делали, через дверь.

— Вы делали это через дверь? — живо заинтересовался Ральф.

— Да нет, он имеет в виду — слышал комментарии через дверь, — пояснила Джули. Голоса, которые делали замечания по поводу того, чем он занимался, и выражали неодобрение. Правильно, мистер Розен?

— Да, — согласился я, — И тот факт, что вам приходится перевозить меня, свидетельствует о сильном снижении моей способности к общению. Раньше я легко мог формулировать все — четко и понятно. Но это было до того, как доктор Найси, благодаря своей загадке о катящихся камнях, вскрыл разрыв между моим личным языком и таковым у общества. И только тогда я понял, в какую беду попал.

— Ах да, — кивнула Джули, — номер шесть из теста пословиц Бенджамина.

— Хотел бы я знать, на какой такой пословице провалилась Прис несколько лет назад, что доктор Найси выделил её?

— Кто такая Прис? — поинтересовалась Джули.

— Думаю, та девушка, с которой он совокуплялся, — высказался Ральф.

— Точно, — подтвердил я. — Она была здесь когда-то, ещё до вас. Сейчас с ней все в порядке, её освободили условно. Доктор Найси говорит, она — моя Великая Мать. Моя жизнь посвящена поклонению Прис, как если б она была богиней. Я проецирую её архетип на вселенную, не вижу ничего, кроме неё. Все прочее для меня нереально. И наше путешествие, и вы двое, и доктор Найси, и вся клиника Канзас-Сити — все это просто тени.

После такого заявления продолжать разговор стало как-то бессмысленно. Так что остаток пути мы проделали в молчании.

Глава 18

На следующий день в десять утра я встретился с доктором Альбертом Шеддом в парилке Касанинской клиники. Голые пациенты, развалившись, сидели в клубах пара, в то время как одетые в голубые трусы работники хлопотали вокруг них. Очевидно, эта минимальная одежда являлась униформой предприятия или их должности — а может, просто должна была служить для их отличия от больных.

Доктор Шедд возник из белых облаков и с дружелюбной улыбкой направился ко мне. Он оказался старше, чем я предполагал, по меньшей мере лет семидесяти. Его волосы, как проволока, торчали во все стороны из круглого, изборожденного морщинами черепа. Зато кожа в клубах пара казалась розовой и здоровой, как у младенца.

— Доброе утро, Розен, — поздоровался доктор, кивая и лукаво поглядывая на меня. Ну чисто гном из сказки! — Как ваше путешествие?

— Благодарю вас, прекрасно.

— Других самолетов не было, уж не обессудьте, — хихикнул он.

Я искренне восхитился его шутке, поскольку сам факт предполагал веру доктора в меня, в то, что какое-то здоровое начало во мне не утратило способность воспринимать юмор.

Он как бы подтрунивал над моей паранойей, мягко объявляя ей войну.

— Как вы думаете, подобная необычная обстановка не помешает нашей беседе? — осведомился доктор Шедд.

— Ничуть. Я люблю посещать финскую парилку, когда оказываюсь в Лос-Анджелесе.

— Ну что ж, давайте посмотрим, — он заглянул в свою папочку. — Вы — продавец пианино и электроорганов.

— Верно. Розеновский электроорган — лучший в мире.

— На момент возникновения шизофренического эпизода вы находились в Сиэтле, чтобы встретиться по делам с мистером Барроузом. Так получается согласно письменным показаниям ваших родственников.

— Именно так.

— Мы ознакомились с вашими результатами на школьном психологическом тесте и, похоже, у вас не было никаких сложностей… В девятнадцать лет вы поступаете на воинскую службу, там тоже проблем не возникает. Аналогично — при поступлении на работу. Создается впечатление, что у вас скорее ситуативная шизофрения, чем пожизненный процесс. Я так понимаю, что в Сиэтле вам довелось пережить сильнейший стресс?

— Совершенно верно, — энергично кивнул я.

— Возможно, подобная ситуация больше никогда не возникнет в вашей жизни. Но, тем не менее, это был опасный знак, своего рода предупреждение, с которым необходимо считаться. — Он довольно долго изучал меня сквозь клубы пара. — Я предполагаю, в вашем случае нам удастся успешно справиться с проблемой при помощи так называемой терапии контролируемой фуги. Слышали о такой?

— Нет, доктор, — честно признался я. Но мне понравилось, как это звучит.

— Вам будут давать галлюциногенные препараты — лекарства, вызывающие психический надлом и возникновение галлюцинаций. Ежедневно, на протяжении строго фиксированного периода. Это позволит вашему либидо освободиться от регрессивных желаний, которые являются в настоящее время слишком сильными, чтоб их переносить. Затем мы постепенно начнем уменьшать фуговый период, чтоб в конце концов надобность в нем отпала. Некоторое вам время придется провести здесь. В будущем, будем надеяться, вы сможете вернуться в Бойсе, к своим делам, и продолжать нашу терапию там, амбулаторно, так сказать. У нас здесь, знаете ли, все перегружено, как вы и сами, наверное, могли заметить.

— Да, я знаю.

— Так как, согласны вы попробовать такой способ лечения?

— Да!

— Подумайте, это предполагает продолжение шизофренических эпизодов, правда, происходить они будут под квалифицированным наблюдением.

— Неважно, я хочу попытаться.

— Вас не будет смущать, если я и другие сотрудники будем присутствовать во время описанных эпизодов, чтобы наблюдать ваше поведение? Я хочу сказать, это будет вмешательством в вашу личную жизнь…

— Нет, — поспешно прервал я его, — меня это не смущает, мне безразлично, кто наблюдает.

— Прекрасно, — задумчиво сказал доктор, — такое отношение к моменту наблюдения означает, что ваша тенденция к паранойе не так уж сильна.

— Меня это ни капельки не тревожит.

— Ну и отлично. — Шедд выглядел довольным. — Думаю, прогнозы весьма положительны.

И с этими словами доктор в своих голубых трусах и папочкой под мышкой снова удалился в гущу пара. На этом мое первое собеседование с психиатром Касанинской клиники было завершено.

Как-то после обеда меня привели в большую чистую комнату, где уже дожидались два доктора и несколько медсестер. Меня уложили на стол, обтянутый кожей, привязали ремнями и ввели внутривенно галюциногенный препарат. Мои наблюдатели, по виду уже уставшие, но все же внимательные и дружелюбные, стояли рядом и ждали. Ждал и я — босой, одетый в больничный халат, с вытянутыми, прикрученными к столу руками.

Прошло несколько минут, и наркотик начал действовать. Мне пригрезилось, что я сижу на скамейке в парке Джека Лондона, прямо в центре Окленда, штат Калифорния. Рядом со мной сидит Прис и кормит крошками целую стаю сизых голубей. Она одета в свои бриджи «капри», зеленый свитер с высоким воротником, волосы повязаны красной клетчатой банданой. Прис настолько поглощена своим занятием, что абсолютно меня не замечает.

— Эй, — зову я.

Прис оборачивается и спокойно произносит:

— Черт тебя побери, Луис. Я же велела тебе сидеть тихо. Если ты будешь болтать, то распугаешь всех голубей, и они перелетят вон к тому старику!

Действительно, неподалеку от нас на скамеечке сидит улыбающийся доктор Шедд с полным пакетом хлебных крошек. Таким хитрым образом мое сознание инкорпорировало присутствующего в комнате доктора в мои грезы.

— Прис, — тихо говорю я, — мне надо поговорить с тобой.

— Ещё чего! — У неё холодный, отчужденный тон. — Может, тебе и нужно, но не мне. Ты об этом не подумал?

— Подумал, — обречено сказал я.

— Непохоже. Лучше помолчи! И знаешь: я вполне счастлива и довольна, занимаясь тем, что ты видишь. — Она снова вернулась к своим птицам.

— Прис, ты любишь меня? — спросил я.

— О, боже! Конечно, нет!

Но я-то чувствовал, что это неправда.

Мы ещё какое-то время посидели на скамейке, а затем парк, скамейка и Прис исчезли, и я снова обнаружил, что лежу привязанный на столе, под наблюдением доктора Шедда и уставших сестер из Касанинской клиники.

Теперь все прошло значительно лучше, — заметил доктор, пока они меня освобождали.

— Лучше, чем что?

— Чем в два предыдущих раза.

Я не мог припомнить предыдущих разов, о чем и сказал Шедду.

— Ничего удивительного, — улыбнулся доктор. — Ведь они были безуспешными. Ваш мир фантазии не удалось активировать — вы просто заснули. Но теперь, думаю, каждая новая попытка будет давать результаты.

Они вернули меня в мою комнату. На следующее утро я снова пришел в кабинет терапии, чтоб продолжить свое путешествие в фуговый мир фантазии, провести отведенный мне час с Прис.

После того, как меня привязали, показался доктор Шедд и радостно приветствовал меня:

— Розен, я собираюсь испробовать вас в групповой терапии, это должно усилить эффект того, что мы делаем. Вы понимаете, в чем заключается групповая терапия? Вам надлежит выйти со своими проблемами в общество ваших товарищей, обсудить их с другими больными… вы будете слушать, как они обсуждают вас. Это поможет вам уяснить причины отклонений в вашем мышлении. Не волнуйтесь, все будет происходить в неформальной, дружелюбной атмосфере. И, безусловно, окажется чрезвычайно полезно для вас.

— Отлично. — На самом деле, я давно уже ощущал одиночество здесь, в клинике.

— У вас есть возражения против того, чтоб группа обсуждала данные ваших фуговых переживаний?

— Господи, нет, конечно. С чего бы?

— Материалы наших экспериментов будут записываться на окисную пленку и заранее предоставляться группе перед каждым занятием. Вы ведь были предупреждены, что мы записываем ваши фуги для аналитических целей? С вашего разрешения мы используем эти данные на наших групповых сессиях.

— Безусловно, я даю такое разрешение, — сказал я. — Я не возражаю, чтобы мои товарищи ознакомились с содержанием моих фантазий, особенно если они смогут помочь мне.

— Думаю, в целом мире не найти людей, которые бы больше стремились к этому, — заверил меня доктор Шедд.

После этого последовала положенная инъекция галлюциногена, и я снова соскользнул в очередную, строго контролируемую фугу.

Я сидел за рулем своего «шевроле», в плотном потоке машин возвращаясь домой в конце трудового дня. Голос по радио объявил о пробке где-то впереди на дороге.

— Беспорядок, смятение или хаос, — вещал он. — Я буду сопровождать вас повсюду.

Спасибо, — громко поблагодарил я.

На соседнем сидении Прис резко пошевелилась и сказала с раздражением:

— Ты всегда разговариваешь с радио? Это плохой признак. Я всегда подозревала, что твое психическое здоровье оставляет желать лучшего.

— Прис, — смиренно произнес я. — Что бы ты ни говорила, я все равно знаю: ты любишь меня. Разве ты не помнишь, как мы были с тобою вместе в Сиэтле, в квартире Колин Нилд?

— Нет.

— Ты забыла, как мы занимались любовью?

— Ох, — в голосе её слышалось отвращение.

— Я знаю: ты любишь меня, независимо от того, что говоришь.

— Если ты собираешься продолжать в то же духе, то я лучше

выйду прямо сейчас, на дороге. Меня тошнит от тебя.

— Прис, — спросил я, помолчав, — а почему мы едем вот так, вместе. Мы что, едем домой? Мы женаты?

— О, боже! — простонала она.

— Ответь мне, — попросил я, не отрывая глаз от грузовика передо мной.

Но Прис не ответила. Она скорчила гримаску и отодвинулась как можно дальше к двери.

— Мы женаты, — повторил я. — Я точно знаю.

Когда я вышел из своей фуги, доктор Шедд выглядел явно довольным.

— У вас наблюдается тенденция к прогрессу. Мне очень понравилось, что ваше регрессивное либидо несется вперед на машине, думаю, тут можно говорить об эффективном процессе внешнего очищения. — Он ободряюще похлопал меня по спине, как это раньше делал мой партнер Мори Рок.

Во время следующей моей контролируемой фуги Прис выглядела гораздо старше.

Стоял поздний вечер. Мы с ней медленно прогуливались по крупной железнодорожной станции в Шайене, штат Вайоминг. Прошли под сабвеем, по которому мчались грузовики, поднялись наверх на другой стороне и молча постояли. Я подумал, что её лицо стало как-то более зрелым, что ли, как будто она повзрослела.

Прис определенно изменилась: слегка поправилась и стала заметно спокойнее.

— Скажи, — спросил я, — сколько мы уже женаты?

— А ты не знаешь?

— Так значит, мы все же женаты?

— Конечно, глупый. Неужто мы в грехе живем? Да что с тобой, в конце концов? Амнезия приключилась?

— Давай пойдем в тот бар, что мы видели напротив станции, так, кажется, весело.

Пошли, — согласилась Прис и, когда мы снова начались спускаться, проговорила: — Хорошо, что ты увел меня с тех пустых путей, они меня расстраивают. Знаешь, о чем я начала думать? Каково это: стоять и смотреть на приближающийся поезд, а затем, в последний момент, взять и упасть под него? Что почувствуешь, когда он проедет по тебе, разрежет пополам? Я думала: может, это хорошо — вот так покончить со всем? Просто упасть вперед, как будто заснуть…

— Не говори так, — попросил я и обнял Прис за плечи. Она была застывшая и неподатливая, как раньше.

Когда доктор Шедд вывел меня из этой фуги, он выглядел крайне озабоченным.

— Мне не очень нравятся нездоровые элементы, возникающие в вашей духовной проекции, — сказал он. — Хотя подобное следовало ожидать — мы всё-таки ещё далеки от конца курса. В нашей следующей попытке, пятнадцатой фуге…

— Пятнадцатой! — воскликнул я. — Вы хотите сказать, что это была четырнадцатая по счету?

— Вы здесь уже больше месяца, мой друг. Не удивляйтесь, что порой ваши эпизоды смешиваются, это нормально. Просто с некоторых пор прогресс замедлился, некоторые материалы повторяются. Но вы не волнуйтесь, мистер Розен.

— Хорошо, доктор, — мрачно ответил я.

Во время последующей попытки — хотя теперь я уже не был уверен, что это последующая попытка, все перепуталось у меня в сознании — я снова сидел с Прис на скамейке в оклендском парке Джека Лондона. Голуби все так же расхаживали у нас под ногами, но Прис не кормила их, а просто сидела, сложив руки на коленях и глядя в землю.

Она была тихой и печальной.

— В чем дело? — спросил я, пытаясь заглянуть ей в лицо.

По её щеке скатилась слеза.

— Ни в чем, Луис, — ответила Прис. Она достала из сумочки платок, вытерла слезы, затем высморкалась. — Просто как-то пусто и уныло, вот и все. Возможно, я беременна. Задержка уже целую неделю.

Во мне поднялась буря восторга. Я схватил её в объятья, поцеловал в холодные, сжатые губы.

— Это самая лучшая новость в моей жизни!

Прис подняла на меня свои серые грустные глаза.

— Хорошо, что тебя это так радует, Луис, — с легкой улыбкой она похлопала меня по руке.

Теперь я и сам видел изменения в ней. Вокруг глаз обозначились заметные морщинки, придававшие ей усталый и мрачный вид. Сколько времени прошло? Сколько раз мы были с ней вместе? Дюжину? Сотню? Я не мог точно сказать. С моим временем происходила странная штука, оно не текло вперед плавным потоком, а двигалось какими-то рывками, то замирая на месте, то снова возобновляя свой бег. Я тоже чувствовал себя старше и куда безрадостнее, чем прежде. Но тем не менее это была радостная весть.

Вернувшись в кабинет клиники, я поведал доктору Шедду о беременности Прис, и он разделил мою радость.

— Видите, Розен, — сказал он, ваши фуги демонстрируют большую зрелость, большую связь с реальной жизнью. В конечном итоге эта зрелость будет соответствовать вашему действительному хронологическому возрасту, и таким образом вы избавитесь от болезни.

Вниз я шел в радостном расположении духа в ожидании встречи с другими пациентами — участниками групповых сессий. Я готовился выслушать их вопросы и объяснения, имеющие отношение к этому новому для меня и важному этапу лечения. У меня не возникало ни малейших сомнений, что, когда они прочтут запись сегодняшнего сеанса, они сделают очень ценные замечания.

В следующей пятидесяти секундной фуге мне привиделась Прис и наш ребенок — мальчик с глазами, серыми, как у Прис, и моими волосами. Мы находились в гостиной. Прис сидела в удобном, глубоком кресле и кормила нашего сына из бутылочки, этот процесс полностью поглощал её внимание. Сидя напротив, я глядел на них и чувствовал, что все горести и тревоги, наконец-таки, покинули меня. Я был абсолютно счастлив.

— О, боже, — сердито проговорила Прис, встряхивая бутылочку, — эти искусственные соски сползают, когда он сосет. Наверное, я неправильно их стерилизую.

Я протопал на кухню за новой бутылочкой из парового стерилизатора на плите.

— Дорогая, а как его зовут? — спросил я, когда вернулся.

— Как его зовут? — переспросила Прис, терпеливо глядя на меня. — Ты вообще-то где витаешь? Задавать такие вопросы! Ради бога, Луис! Его зовут Розен, так же, как и тебя.

— Прости меня, — сконфуженно улыбнулся я.

— Прощаю, — вздохнула моя жена. — Я привыкла так поступать. И очень жаль.

Но как же его имя, гадал я. Надо надеяться, я узнаю это в следующий раз. А может быть, и нет, может, ещё через сто сеансов. Но я должен знать, иначе какой в этом смысл? Иначе все будет напрасно.

— Чарльз, — промурлыкала Прис, обращаясь к ребенку, — ты опять мокрый?

Его звали Чарльз. Я обрадовался — это было хорошее имя. Возможно, я сам выбрал его. Очень на то похоже.

В тот день после своей фуги я торопился вниз, в комнату для групповой терапии. Вдруг у двери на женской половине заметил несколько женщин.

Мой взгляд задержался на одной из них — темноволосой, гибкой и стройной — по сравнению с ней спутницы её казалась надутыми шарами. Прис? — обожгло меня, так что я резко остановился. Пожалуйста, обернись! — молил я, не отрывая взгляда от спины незнакомки.

И как раз в этот момент девушка остановилась в дверях и оглянулась. Я увидел короткий дерзкий носик, бесстрастный оценивающий взгляд серых глаз… Это была Прис!

— Прис! — закричал я, замахав руками, как сумасшедший.

Она взглянула. Смотрела, нахмурившись, губы сжаты. Затем

легкое подобие улыбки скользнуло по лицу.

Может, это было мое воображение? Девушка — Прис Фраунциммер — скрылась в комнате. Это ты, сказал я про себя. Ты снова здесь, в Касанинской клинике. Я знал: рано или поздно наша встреча должна была случиться. И это не фантазия, не очередная фуга, неважно, под контролем докторов или нет. Я нашел тебя в действительности, в реальном мире, который не является порождением моего ущемленного либидо или наркотиков. Я не видел тебя с той злополучной ночи в сиэтлском клубе, когда ты своей туфлей пробила голову симулякру Джонни Бута. Как же давно это было! Как много, как ужасно много всего мне довелось увидать и сделать с тех пор — в ужасной пустоте, без тебя. Без настоящей, реальной тебя! Пытался найти удовлетворение с фантомом, вместо того, чтоб быть с тобой… Прис, повторил я. Слава богу, я нашел тебя. Я знал, что когда-нибудь так будет.

Я не пошел на занятие, вместо этого затаился в холле и стал ждать.

Наконец, через несколько часов, она снова показалась в дверях. Прошла через открытый дворик прямо ко мне. До боли знакомое лицо — чистое и спокойное, а в глазах характерное выражение — нечто среднее между удивлением и насмешливым неодобрением.

— Привет, — произнес я.

— Итак, они накрыли тебя, Луис Розен, — усмехнулась Прис. — Теперь ты тоже стал шизофреником — что же, я не удивлена.

— Прис, я здесь уже несколько месяцев.

— Ну и как — выздоравливаешь?

— Да, думаю, да, — ответил я. — Меня лечат ежедневными контролируемыми фугами. И я всегда прихожу к тебе, Прис, каждый раз. Ты знаешь, там мы женаты, и у нас ребенок по имени Чарльз. Мне кажется, мы живем в Окленде, штат Калифорния.

— Окленд, — наморщила она носик. — Местами там ничего, но местами — просто ужасно.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Приятно было повидаться, Луис. Может, я как-нибудь забегу к тебе.

— Прис, — воскликнул я в отчаянии, — вернись!

Но она зашагала через холл и вскоре скрылась за дверью.

На следующий день в своей фуге я снова увидел Прис. Теперь она была ощутимо старше: фигура потяжелела и слегка оплыла, под глазами лежали густые тени.

Мы находились на кухне, прибирались после обеда: Прис мылатарелки, а я вытирал их и ставил в сушилку. Она была без косметики, и кожа казалась сухой, с какими-то крохотными искорками, поблескивавшими на свету. Волосы тоже стали суше и изменили цвет. Теперь они были рыжевато — коричневыми, что очень шло Прис. Я не удержался и потрогал их: жесткие, чистые и приятные на ощупь.

— Прис. — Я хотел кое-что выяснить, — я видел тебя вчера в холле. Я имею в виду — здесь, в Касанине, где я сейчас нахожусь.

— Рада за тебя. — Прис оставалась по-прежнему лаконичной.

— Объясни, это было по-настоящему? Более реальное, чем то, что сейчас? — В гостиной я видел Чарльза перед цветным телевизором, он, не отрываясь, глядел на экран. — Ты помнишь нашу встречу после долгой разлуки? Для тебя она тоже была реальной? А эта наша жизнь — она реальность или нет? Пожалуйста, объясни мне. Я перестал что-либо понимать.

— Луис, — проговорила она, надраивая сковородку, — почему ты не можешь воспринимать жизнь такой, как она есть? Неужели тебе необходимо постоянно философствовать? Ты ведешь себя, как студент — второкурсник. Хотела бы я знать, когда ты повзрослеешь?

— Я просто не знаю, куда мне двигаться дальше. — Я чувствовал себя невыносимо несчастным, но автоматически продолжал протирать посуду.

— Луис, будь со мной там, где сможешь, — сказала Прис. — Если сможешь. Довольствуйся тем, что имеешь, не задавай вопросов.

— Да, — согласился я, — именно так я и сделаю. Во всяком случае, постараюсь.

Когда я вышел из фуги, рядом со мной был доктор Шедд.

— Вы ошибаетесь, Розен, — сказал он, качая головой, — вы не могли встретиться с мисс Фраунциммер в Касанине. Я внимательно просмотрел списки — у нас нет такой больной. Боюсь, эта ваша так называемая встреча в холле не что иное, как непроизвольный выход в состояние психоза. Увы, следует констатировать, что мы не столь близки к катарсису, как думали. Пожалуй, следует увеличить длительность наших ежедневных контролируемых регрессий.

Я молча кивнул, но в душе не поверил доктору Шедду. Дело тут было вовсе не в шизофренических фантазиях — я на самом деле встретил Прис в холле больницы.

Прошла неделя, и мне снова довелось увидеть её. В этот раз я стоял у окна солярия, а Прис во дворе играла в волейбол с группой других девушек, одетых в голубые шорты и блузы.

Она была поглощена игрой и не глядела на меня, а я стоял долго-долго, упиваясь этим зрелищем и сознанием, что это все — настоящая реальность… Затем мячик выкатился за пределы площадки, и Прис вприпрыжку побежала за ним. Когда она наклонилась за мячом, я разглядел её имя, вышитое цветными буквами на блузе: РОК, ПРИС.

Это объясняло все. Она поступила в Касанинскую клинику под отцовским псевдонимом — вот почему доктор Шедд не нашел её в списках — он-то искал Прис Фраунциммер. Именно это имя фигурировало во всех моих рассказах и переживаниях, что, как выяснилось, совсем не соответствовало действительности.

Я решил не сообщать ему о приключившейся ошибке. Более того — постараться не упоминать этот факт в моих подконтрольных фугах. Я надеялся таким образом получить возможность снова встретиться и поговорить с Прис.

А затем я подумал: «Может быть, все так и задумано доктором Шеддом?»

Возможно, это особый прием по выводу меня из моих фуг и возвращению к действительности? Потому что эти крохотные проблески реальной Прис в моей жизни значили для меня больше, чем все фуги, вместе взятые. Точно, черт возьми, это такая терапия, и она работала!

Я был в полной растерянности — хорошо это все, или плохо?

После двести двадцатой контролируемой фуги мне снова представилась возможность поговорить с Прис. Мы столкнулись в дверях больничного кафетерия, она выходила, а я входил. Прис была занята беседой — очевидно, со своей подругой, так что я заметил её первый.

— Прис, — остановил её я, — ради бога, можно мне поговорить с тобой несколько минут? Они не будут возражать, я знаю — это часть запланированного лечения. Ну, прошу тебя.

После этих слов подружка Прис поспешно удалилась, и мы остались вдвоем.

— Ты постарел, Луис, — сказала она, помолчав.

— А ты такая же цветущая, как всегда.

Мне страстно хотелось обнять её, но вместо этого я смирно стоял на расстоянии нескольких дюймов от неё.

— Порадуйся за меня — я через несколько дней выписываюсь, — будничным тоном сообщила Прис. — Перехожу на амбулаторное лечение, как раньше. Если верить доктору Дитчли, ведущему здешнему психиатру, у меня наблюдается просто поразительный прогресс. Мы видимся с ним почти каждый день. А тебя наблюдает доктор Шедд, я посмотрела в журнале. Знаешь, он не очень-то… По правде сказать, он просто старый дурак.

— Прис, — сказал я, — а, может быть, мы могли бы остаться здесь вместе? Что ты скажешь на это? Мое лечение тоже идет успешно.

— Да с какой стати нам вообще быть вместе?

— Потому что я люблю тебя, — тихо ответил я, — а ты любишь меня.

Она не возражала, а просто кивнула в ответ.

— Возможно это? — спросил я. — Ты ведь здесь все знаешь, фактически ты здесь прожила всю жизнь.

— Часть жизни.

— Можешь ты этого добиться?

— Добивайся сам — ты ведь мужчина.

— А если у меня получится, ты выйдешь за меня замуж?

Прис застонала:

— Конечно, Луис. Замужество, жизнь в грехе, случайные встречи… сам выбирай.

— Замужество, — твердо сказал я.

— А дети? Как в твоих фантазиях? Мальчик по имени Чарльз. — Её губы скривились в усмешке.

— Да.

Ну, тогда добейся всего этого. — Прис сощурилась. — Поговори со своим тупоголовым Шедцом, этим клиническим идиотом. Он может выпустить тебя отсюда — это в его власти. А я тебе подскажу, как это устроить. Когда ты придешь на свою очередную фугу, сделай вид, что колеблешься, не уверен в полезности сеанса. Ключевая фраза: «Я не уверен в том, что из этого выйдет толк». А затем, когда ты всё-таки войдешь в фугу, объяви своей партнерше, тамошней Прис Фраунциммер, что она — выдумка, продукт твоих закипевших мозгов. Скажи, что она вовсе не кажется тебе убедительной. — На губах Прис появилась хорошо знакомая ухмылка. — Посмотрим, куда это тебя приведет. Может, выведет отсюда наружу, а может, и нет… Не исключено, что только заведет глубже.

— Прис, ты ведь не…

— Разыгрываю тебя? Дурачу? Попробуй, Луис, и узнаешь. — Теперь её лицо было абсолютно серьезно. — Единственный способ узнать правду — это рискнуть и пойти вперед.

Она развернулась и быстро пошла прочь.

— Увидимся, — бросила мне через плечо. — Может быть.

Последняя улыбка — холодная, насмешливая, хладнокровная, — и Прис скрылась в толпе. Другие люди заслонили её — люди, которые жаждали пообедать в кафетерии.

«Я верю тебе», — сказал я про себя.

В тот же день после обеда я столкнулся с доктором Шеддом в холле. Он любезно согласился уделить мне немного времени.

— В чем дело, Розен?

— Доктор, у меня появились некоторые сомнения относительно наших фуг. Я не уверен, что имеет смысл их продолжать.

— Что такое опять? — спросил доктор, нахмурившись.

Я повторил ему все, что слышал от Прис. Шедд слушал меня очень внимательно.

— И я больше не нахожу мою партнершу по этим фугам достаточно убедительной, — добавил я в заключение. — Я знаю, что она не настоящая Прис Фраунциммер, а всего лишь проекция моего бессознательного на внешний мир.

— Интересно, — задумчиво произнес доктор Шедд.

— Доктор, как вы оцениваете сказанное мною? Что это означает: мне лучше или хуже?

— Честно говоря, не знаю. Посмотрим на следующей фуговой сессии. Ваше поведение поможет мне сделать какие-то выводы. — Он кивком попрощался со мной и пошел дальше по коридору.

В следующей моей контролируемой фуге я вместе с Прис бродил по супермаркету — мы совершали наши еженедельные закупки.

Она ещё больше постарела, но все ещё оставалась прежней Прис — привлекательной дамой с ясными глазами и решительными манерами. Той женщиной, которую я всегда любил. Наш сынишка убежал куда-то вперед, разыскивая все необходимое для своей воскресной поездки со скаутами в Чарльз-Тилден-Парк на Оклендских холмах.

— Ты сегодня спокоен, — сказала Прис — очевидно, для разнообразия.

— Я думаю.

— В смысле — беспокоишься? Уж я-то тебя знаю.

— Прис, это настоящее? — спросил я. — Достаточно ли того, что мы здесь?

— Довольно! — оборвала меня Прис. — Мне осточертело твое вечное философствование. Либо принимай свою жизнь, либо покончи с ней. Но только прекрати талдычить об этом!

— Годится, — согласился я. — А ты в ответ перестань изничтожать меня своими презрительными характеристиками. Я устал от всего этого!

— Да ты просто трус, который боится услышать… — начала она.

И прежде, чем я сообразил, что делаю, я развернулся и влепил ей пощечину. Прис покачнулась, чуть не упала, затем отпрянула и стояла, прижав руку к лицу и глядя на меня с удивлением и болью.

— Будь ты проклят, Луис Розен, — сказала она дрогнувшим голосом. — Я никогда не прощу тебя!

— Я просто не могу больше выносить твои презрительные высказывания.

Секунду она смотрела на меня, потом круто развернулась и, не оглядываясь, побежала по проходу супермаркета. По дороге она сграбастала Чарльза и выскочила с ним на улицу.

В этот момент я ощутил присутствие рядом с собой доктора Шедда и услышал его голос:

— Думаю, на сегодня достаточно, Розен.

Узкий коридор меж полок, на которых громоздились разнокалиберные банки и картонки, стал меркнуть и исчез совсем.

— Я что-то сделал не так? — вырвалось у меня. Я и впрямь сотворил свою очередную фантазию без обдумывания, без заранее подготовленного плана. Неужели я все испортил? — Доктор, я впервые в жизни ударил женщину.

— Пусть вас это не волнует. — Он что-то записал в свой блокнот, затем кивнул сестрам: — освободите его. Пусть мистер Розен отправляется в свою комнату и побудет один. И я думаю, мы отменим сегодняшнее групповое занятие.

Затем он повернулся ко мне и добавил:

— Розен, в вашем поведении я заметил некоторую странность, которую пока не понимаю. И мне это совсем не нравится.

Мне нечего было сказать, я только кивнул.

— Знаете, я бы заподозрил в вашем случае симуляцию, — задумчиво произнес доктор Шедд.

— Нет, вовсе нет, — горячо запротестовал я. — Я действительно болен! Настолько, что умер бы, если б не попал сюда.

— Думаю, завтра вам следует прийти в мой офис. Я хотел бы ещё раз прогнать с вами тест пословиц Бенждамина, а также блоковый тест Выгодского-Лурье. Мне надо самому посмотреть на результаты. Иногда важнее, кто проводит тестирование, чем сам тест по себе.

— Наверное, вы правы, — согласился я, чувствуя что меня снедают тревога и неуверенность.

На следующий день после обеда я успешно прошел оба теста. Теперь, в соответствии с Актом Мак-Хестона, я официально был признан здоровым и мог отправляться домой.

— Хотел бы я знать, что вы делали здесь, в Касанине… При том, что куча людей по всей стране ждет своей очереди, а наши сотрудники с ног валятся от усталости! — Доктор Шедд подписал бумажку о моем освобождении и протянул её мне. — Не знаю, чего вы добивались своим приходом сюда. Но, в любом случае, сейчас вам надо возвращаться обратно и начинать жить заново. На этот раз — не прячась за мнимое психическое заболевание. Лично я сомневаюсь, что оно когда-либо у вас было.

Это замечание поставило точку в моем курсе лечения. Прощай, Федеральная клиника в Канзас-Сити, штат Миссури…

— Доктор, — обратился я к нему, — здесь есть девушка, с которой я хотел бы повидаться до моего ухода. Нельзя ли мне поговорить с ней пару минут? Её фамилия Рок, — из соображений осторожности я добавил:

— К сожалению, не знаю, как её зовут.

Доктор Шедд нажал кнопку на столе.

— Позвольте мистеру Розену побеседовать с мисс Рок, — распорядился он вошедшему медбрату и добавил, — не более десяти минут. И позаботьтесь о том, чтоб проводить его к главному входу. Время лечения для этого господина истекло.

Расторопный парень-ассистент отвел меня на женскую половину, в комнату Прис, которую она делила ещё с шестью товарками. Когда я вошел, моя любовь сидела на кровати и красила ногти ярко — оранжевым лаком. На меня она едва взглянула.

— Привет, Луис, — пробормотала она.

— Прис, я набрался-таки смелости: пошел и сказал ему все, как ты велела, — я наклонился и прикоснулся к её плечу. — Теперь я свободен и могу идти домой. Они выписали меня.

— Ну, так иди.

Вначале я не врубился.

— А ты?

— А я передумала, — спокойно произнесла Прис. — У меня нет освобождения. И нет улучшения, Луис. На самом деле, за эти месяцы ничего не изменилось. И, честно говоря, сейчас я этому рада. Я учусь вязать — вяжу коврик из черной овечьей шерсти, натуральной шерсти.

Затем она жалобно прошептала:

— Я солгала тебе, Луис. Меня вовсе не собираются выпускать отсюда — я слишком больна. Боюсь, мне придется остаться здесь надолго — может быть, навсегда. Мне стыдно за свою ложь, прости меня, если сможешь.

Мне нечего было сказать.

Чуть позже ассистент проводил меня через главный холл к выходу и распростился на шумной улице. Я стоял с пятьюдесятью долларами и официальным освобождением Федерального правительства в кармане. Касанинская клиника осталась в прошлом, больше она не являлась моей жизнью — и надеюсь, никогда ей не будет.

Со мной все в порядке, сказал я себе. Я снова успешно прошел тесты, как тогда, в школе. Я могу возвращаться в Бойсе, к моему отцу и брату Честеру, к Мори и нашему бизнесу. Правительство излечило меня.

У меня было все, кроме Прис.

А где-то в глубине большого здания Касанинской клиники сидела Прис Фраунциммер, расчесывая и сплетая черную натуральную овечью шерсть. Она сидела, полностью поглощенная этим процессом, мысли обо мне её не беспокоили. Ни обо мне, ни о чем другом.

ОБМАН ИНКОРПОРЕЙТЕД

Земля перенаселена, в то время как Китовая Пасть — колония на девятой планете системы Фомальгаут — готова принять всех желающих. Благодаря гениальному открытию фон Айнема вместо восемнадцати лет путешествия до системы Фомальгаут на космическом корабле — это можно сделать за пятнадцать минут посредством телепортации. Те, кто уже переселился, в восторге от своей новой родины, её зеленых полей и открывающихся возможностей. Однако путешествие имеет и один недостаток: телепортация возможна только в один конец и этот факт не дает покоя тем, кто не верит в счастье на Китовой Пасти…

На Фомальгаут берет курс Омфал — космический корабль разорившейся компании космических перевозок, в игру вступают могущественные организации, противостояние которых вот-вот перерастет в открытый конфликт, от исхода которого зависит будущее не только Китовой Пасти, но и самой Земли.

Глава 1

Обслуживающий механик поймал компьютеры Субинфо, собственность «ОбМАН Инкорпорейтед», на извращенном поведении. Пятый компьютер Субинфо передавал информацию, которая не была обманом.

Провинившийся аппарат подлежал разборке для определения причины сбоя. А также адресата, которому отправилась правдивая информация.

Скорее всего, обнаружить получателя верной информации не удастся. Однако служба контроля автоматически регистрирует все, что передается компьютерными банками данных на Терре. Информация, похоже, касалась крысы. Согласно данным контрольной службы, она жила в колонии себе подобных на мусорной свалке Оукленда, штат Калифорния.

Что важного может содержаться в информации о какой-то крысе? Над этим вопросом раздумывал главный механик «ОбМАН Инкорпорейтед» Льюис Стайн, перекрывая энергию, питающую Пятый компьютер Субинфо, и готовясь разобрать его. Разумеется, он мог бы спросить об этом у самого компьютера… но запрограммированная на обман машина наверняка солжёт — пусть даже самой корпорации. Ирония ситуации была не по душе Стайну. Данная проблема всегда возникала при необходимости демонтажа одного из компьютеров.

Можно бы спросить у любого другого компьютерного банка данных, подумалось Стайну. Восстановив на минуту электропитание Пятого Субинфо, он постучал по клавишам на пульте терминала. «Кому ты передал данные?» — осведомился механик.

БЕН АППЕЛЬБАУМ, РАХМАЭЛЬ.

— Замечательно, — сказал Стайн. По крайней мере, он кое-что понял. Видимо, некий житель Терры по имени Рахмаэль бен Аппельбаум знал теперь о крысах куда больше положенного, пусть даже на подсознательном уровне.

— Кажется, вы нынче много думаете о крысах, мистер бен Аппельбаум, — пробормотал Стайн. — И сами удивляетесь почему. — Он снова отключил питание компьютера и принялся за работу.

* * *

Бреясь перед зеркалом в своей ванной комнате, Рахмаэль бен Аппельбаум размышлял о восхитительном вкусе чизбургера — не о целом чизбургере (они редко попадаются), а о чудесных высохших кусочках, разбросанных там и сям среди кофейной гущи, кожуры грейпфрута и яичной скорлупы.

«Схожу-ка я к Бобу в «Здоровяк», — решил он, — и закажу себе чизбургер на завтрак».

Но тут же подумал, что во всём виноваты проклятые сны.

Точнее говоря, это был один постоянно повторяющийся сон. Он всегда снился ему около трёх часов утра. Несколько раз он просыпался, вылезал из постели, смущённый и встревоженный яркостью сна, и смотрел на часы. Это место, которое ему снилось, было ужасным. И всё же, когда он находился там — во сне, — оно казалось ему замечательным. Больше всего его беспокоило, что место ему нравилось. Оно казалось знакомым, он словно считал его своим домом.

Впрочем, так же поступали и другие люди…

Люди. Они не выглядели именно людьми, хотя и разговаривали как люди.

— Это моё, — заявил Фред, вцепившись в горсть сухого собачьего корма.

— Чёрта с два, — сердито возразил Рахмаэль. — Я заметил его первым. Отдай а не то получишь.

Они с Фредом подрались из-за пригоршни собачьего корма, и Рахмаэль всё-таки победил. Он его не ударил, а именно укусил.

«Странно», — думал Рахмаэль, продолжая бриться.

«Придётся посетить психиатра, — решил он. — Возможно, это воспоминания о прежней жизни. За миллионы лет до превращения в человеческое существо я находился в самом низу эволюционной шкалы. Подумать только, кусать людей! Или, скорее, животных. Да, Фред был каким-то животным. Но мы говорили с ним по-английски».

Во сне он сохранял в тайнике груду ценностей, о которой не знали другие обитатели поселения. Он подумал об этих предметах, которые лелеял и которые ему удалось собрать с таким трудом. В основном, конечно, это была пища — для него не было ничего важнее. У него было много верёвки, тонкой коричневой верёвки, смотанной в клубок, посреди которого имел обыкновение спать днём. Моток верёвки успокаивал, баюкал его, внушал ему мирные сны. Кроме одного кошмара, который постоянно возвращался к нему, пока он спал на верёвочном ложе.

В кошмаре присутствовала огромная широко разинутая пасть рыбины, усеянная большими страшными зубами, которая норовила сцапать его, причем с явным смаком.

— Господи, — произнёс Рахмаэль. — Может быть, я сейчас не бреюсь в ванной, а просто вижу это во сне. Может, я сплю сейчас в груде веревки и вижу хороший сон — вижу сон, где я…

«Где я — человек», — подумал он.

«Отсюда следует, что в поселении я не человек. Это объясняет, почему я кусаюсь и почему кусается Фред. Сукин сын, добавил он про себя. Фред знает, где лежит куча собачьего корма, и не говорит никому из нас. Я найду его, найду этот клад.

Однако, пока я этим занимаюсь, этот самый Фред (либо кто-то другой) найдёт мой клад и украдёт мою верёвку. Мою чудесную верёвочку, которую так трудно было тащить в потайное местечко, она то и дело цеплялась за что ни попадя… Я буду защищать эту верёвочку даже ценой собственной жизни, решил Рахмаэль. Любой сукин сын, который попытается стянуть её, поплатится своей физиономией».

Он посмотрел на наручные часы. «Нужно торопится. Уже поздно, я снова проспал. И не могу выкинуть сон из головы. Он был слишком отчётлив для сна. Возможно, то был не сон, а некая непроизвольная телепатия. Либо контакт с альтернативной вселенной. Вот, наверное, и разгадка: он отображает другую Землю, на которой я родился животным, а не человеком.

Или меня используют для микроволновой передачи, подключая мой мозг в качестве передатчика без электронного интерфейса. Такие штуки бывают, они есть у полицейских».

Он очень боялся всемирной сети полицейских агентств. Особенно худшего из них, обычно называемого «ОбМАН Инкорпорейтед». Его боялась даже советская полиция.

«Во сне меня подсознательно облучают психотронными сигналами, — подумал он. И тут же осознал параноидальность этой мысли. Господи, ведь ни одному нормальному человеку такое не придёт в голову. И даже если «ОбМАН Инкорпорейтед» действительно передавала ему во время сна микроволновую телепатическую информацию, какое это имеет отношение к крысам?

Крысы!

«Я и есть крыса, — понял он. — Ложась спать, я возвращаюсь на сотни миллионов лет назад, во время, когда я был крысой. Тогда мне в голову приходят крысиные мысли, и я ценю всё, что ценят крысы. Это объясняет мою драку с Фредом за собачий корм. Всё просто: воспоминания приходят скорее из палеокортекса, чем из неокортекса^[53]».

Вот и анатомическое объяснение. Вся проблема в разрастании слоёв мозга; ведь там есть старые слои, которые пробуждаются во время сна.

Как же плохо жить в полицейском государстве, подумалось ему. Мыслишь, воображаешь — но полиция тут как тут. Становишься параноиком и думаешь, что они облучают тебя информацией во сне для достижения подсознательного контроля. На самом деле полиция этим не занимается. Полиция — наш друг.

«А может, именно эту идею внушают мне подсознательно?» — внезапно поразился он. «Полиция — наш друг». Чёрта с два!

Он продолжал бриться, впав в мрачное настроение. «Быть может, этот сон перестанет мне сниться, — подумал он. — Или…

Постой, не пытается ли этот сон что-то сообщить мне…»

Он долго стоял неподвижно, отведя от лица руку с бритвой. «Сообщить о чём? О том, что я живу на мусорной свалке среди высохших остатков пищи, гнилья и других крыс?»

Он задрожал.

И продолжал бриться старательно, насколько мог.

Глава 2

— Хотите син-кофе? — сочувственно спросила секретарша. — Или предпочитаете марсианский фник-чай?

— Я просто посижу, спасибо, — отозвался Рахмаэль бен Аппельбаум, вынимая настоящую «Гарсия Вега» — тонкую сигару из Флориды. Он раскурил её и принялся ждать. Он ожидал мисс Фрею Холм и гадал, как она выглядит. Если она такая же хорошенькая, как секретарша…

— Мистер бен Аппельбаум? — произнёс почти застенчиво мягкий голос. — Прошу в мой кабинет…

Дверь она держала открытой и была самим совершенством; позабыв о своей тлеющей в пепельнице сигаре, он поднялся на ноги. Ей было не больше двадцати — свободно лежащие на плечах иссиня-чёрные длинные волосы, зубы белоснежные, как на глянцевых снимках из дорогих инфо-журналов ООН… Он глазел на маленькую девушку в поблёскивающем золотом топике, шортах и сандалетах, с камелией за левым ухом. «И это моя полицейская защита», — продолжая глазеть, подумал он.

— Конечно. — Он покорно прошёл мимо неё и вошёл в маленький, современно обставленный кабинет; ему хватило одного взгляда, чтобы заметить артефакты исчезнувших культур шести планет. — Послушайте, мисс Холм, — искренне заговорил он. — Возможно, ваше начальство не объяснило вам: меня преследует один из сильнейших экономических синдикатов Солнечной системы. «Тропа Хоффмана Лимитед»…

— ТХЛ, — перебила мисс Холм, усаживаясь за свой стол и прикасаясь к кнопке «пуск» на диктофоне, — является владельцем системы телепортации доктора Сеппа фон Айнема. Монополия позволила ему выставить в устаревшем виде все гиперскоростные лайнеры и грузовые суда компании «Аппельбаум Энтерпрайз». — На столе перед ней лежало досье, с которым она сверялась. — Видите ли, мистер Рахмаэль бен Аппельбаум… — Она подняла на него глаза. — Мне хотелось бы отличать вас от вашего покойного отца Мори Аппельбаума. Не могу ли я называть вас Рахмаэлем?

— М-да, — позволил он, задетый её холодностью и жесткими манерами, а также видом лежащего перед ней досье. Задолго до того, как он справился в Образовательно-менторской ассоциации наблюдения (ала, как её насмешливо прозвали в народе по наущению ООН, «ОбМАН Инкорпорейтед»), полицейское агентство собрало с помощью массы своих мониторов всю информацию, относящуюся к нему и к внезапному технологическому отставанию некогда мощнейшей «Аппельбаум Энтерпрайз».

— Ваш отец, — продолжала Фрея Холм, — очевидно, умер по собственной инициативе. Официально полиция ООН числит его смерть в графе Selbstmort… самоубийство. Впрочем, мы… — Она помедлила, сверяясь с досье. — Гм-м-м.

— Я не удовлетворён, — произнёс Рахмаэль, — но смирился. — В конце концов, он не мог вернуть к жизни своего грузного, краснолицего, близорукого и обремененного налогами отца. И пусть там даже Selbstmort, пусть даже на немецком, языке, официально принятом в ООН. — Мисс Холм, — заговорил было он, но она мягко прервала его:

— Рахмаэль, компания «Телпор» — электронное детище доктора Сеппа фон Айнема, разработанное, исследованное и созданное в нескольких межпланетарных лабораториях «Тропы Хоффмана», — была способна лишь вызвать хаос в индустрии перевозок. Должно быть, председатель правления ТХЛ Теодорих Ферри знал об этом, финансируя фон Айнема в его лаборатории, где упомянутый «Телпор»…

Её голос постепенно стих.

Рахмаэль бен Аппельбаум сидел среди друзей вокруг высшей персоны, весьма мудрой и древней. Они звали его Аввой, то есть Папой. Когда говорил Авва, всё поселение слушало и каждый, как мог, старался усвоить сказанное. Ибо всё, что говорилось сей древней персоной, обладало идеальным качеством. Хотя не Авва основал поселение, ему были известны неведомые никому вещи, и он вёл за собой всех.

— …случился прорыв, — говорил Авва тихим нежным голосом. — Но тем не менее ТХЛ владела — не считая вашего отца — крупнейшим самостоятельным холдингом ныне почившей в бозе «Аппельбаум Энтерпрайз». Итак, дети мои, знайте: «Тропа Хоффмана-лимитед» намеренно разрушила корпорацию, в которой держала крупные инвестиции… и всё это, признаюсь, показалось нам странным.

Мудрый старый Авва затих. Фрея Холм настороженно подняла глаза и отбросила назад гриву чёрных волос.

— А теперь они требуют с вас возмещение убытков, верно?

Рахмаэль моргнул и сподобился молча кивнуть.

— Сколько времени занимал у пассажирского лайнера корпорации путь до Китовой Пасти с грузом, скажем, из пятисот колонистов плюс их личные вещи? — спокойно спросила мисс Холм.

После мучительной паузы он выдавил из себя:

— Мы так и не попытались. Много лет. Даже на гиперскорости.

Девушка, сидевшая напротив, ждала от него ответа.

— На нашем флагмане — восемнадцать лет, — сдался он.

— А с помощью телепортации доктора фон Айнема?

— Пятнадцать минут, — решительно сказал он.

Китовая Пасть, единственная открытая то ли управляемыми, то ли беспилотными кораблями девятая планета системы Фомальгаут, считается обитаемой — настоящая Терра номер два. Восемнадцать лет… при столь долгом сроке не поможет и глубокий сон. Старение, пусть замедленное, при заторможенном сознании всё же наступает. С системами Альфа и Прокс всё было в порядке — до них недалеко. Но система Фомальгаут, до которой двадцать четыре световых года пути…

— Мы не смогли конкурировать, — признался он. — Просто не способны были доставлять колонистов в такую даль.

— А вы не хотели попробовать обойтись без прорыва фон Айнема?

— Мой отец…

— Об этом подумывал. — Она кивнула. — Но когда он умер, было слишком поздно, а с тех пор вам пришлось продать фактически все ваши корабли, чтобы расплатиться по текущим счётам. Теперь, Рахмаэль, вернёмся к нам. Вы хотели…

— У меня остался наш самый быстрый, самый новый и большой из кораблей — «Омфал».^[54] Он так и не был продан, несмотря на всё давление ТХЛ, применённое ко мне внутренней и внешней судебной системой ООН. — Он помедлил, затем решился: — Я хочу отправиться к Китовой Пасти. На корабле. Без помощи «Телпора» фон Айнема. Именно на моём собственном корабле, который должен был стать нашей… — Он не договорил. — Я хочу лететь на нём один восемнадцать лет до Фомальгаута. А по прибытии на Китовую Пасть я докажу…

— И что же вы докажете, Рахмаэль? — перебила Фрея.

Сидя перед ней и обдумывая ответ, он снова увидел очертания умного и любящего Аввы, но тот не был похож на гуманоида. Его скрывал тёмный меховой покров, а голос мудреца звучал пронзительно и зловеще. «Остатки сна, — понял Рахмаэль, — они возвращаются ко мне, когда я бодрствую».

— Там есть замечательное местечко, — сказал Авва. — Там обычно всё замечательно. Обычно… обнимут… обман.

Последнее слово отпечаталось в мозгу Рахмаэля. Обман.

Девушка ждала ответа.

— Обман, — произнёс он. — Что-то связанное с ложью.

— Ах, вы о прозвище, которым нас наградили. — Фрея рассмеялась.

— Мы могли бы добиться успеха, — сказал Рахмаэль. — Не объявись со своей телепортацией фон Айнем… — Он махнул рукой, ощущая бессильную ярость. И всё же словечко осталась у него в мозгу, куда было внедрено Аввой, мудрым, но не человечным.

Обман.

— «Телпор» — одно из важнейших открытий в истории человечества, Рахмаэль, — сказала Фрея. — Телепортация из одной звёздной системы в другую. Двадцать четыре световых года за пятнадцать минут. Когда вы достигнете Китовой Пасти на «Омфале», мне, к примеру, будет… — Она подсчитала: — сорок три года.

Он промолчал.

— Чего вы добьётесь своим путешествием? — мягко спросила Фрея.

Ему вдруг пришло в голову, что он сидит в «ОбМАН Инкорпорейтед», а ведь общаться с этими людьми ни в коем случае не стоило. Возможно, он запрограммирован на то, чтобы прийти сюда, запрограммирован подсознательно, во сне… и это объясняет словечко обман.

Тем временем Фрея прочла ему из своего досье:

— Вот уже шесть месяцев вы досконально проверяете системы вашего «Омфала» в скрытом — даже от нас — ремонтном доке на Луне. Сейчас корабль считается готовым к межзвёздному перелёту. Корпорация «Тропа Хоффмана» пыталась завладеть им по судебному иску, объявив его своей законной собственностью, но вам удалось это оспорить. Пока что. Но теперь…

— Мои адвокаты говорят, что у меня осталось три дня до захвата «Омфала» корпорацией ТХЛ.

— Вы не можете стартовать за это время?

— Проблема в оборудовании для глубокого сна. До его готовности остаётся неделя. — Он судорожно вздохнул. — Важные комплектующие изготавливает филиал ТХЛ. Их работу… задерживают.

Фрея кивнула:

— И вы пришли сюда, чтобы попросить нас направить на «Омфал» нашего пилота-ветерана, который исчезнет с кораблём как минимум на неделю, пока тот не будет готов к полёту на Фомальгаут. Верно?

— Это так, — подтвердил он и продолжал выжидать.

— Вы не можете сами пилотировать корабль? — осведомилась она после паузы.

— Я не настолько опытен, чтобы спрятать его, — сказал Рахмаэль. — Они найдут меня. Но один из ваших лучших пилотов мог бы… — Он не смотрел на неё прямо, это означало бы слишком многое.

— И вы готовы заплатить нам гонорар в сумме…

— Ничего.

— Ничего?

— У меня абсолютно нет финансов. Позже, продолжая ликвидацию активов корпорации, я, возможно…

— У меня здесь записка от моего руководителя, мистера Глазер-Холлидея. Он отмечает в ней вашу некредитоспособность. Его инструкции таковы… — Она молча прочла записку. — Так или иначе, нам предписано с вами сотрудничать.

— Почему?

— Мой руководитель этого не сообщает. Нам некоторое время известно о вашей финансовой беспомощности. — Бросив на него быстрый взгляд, она продолжала: — Мы одобрим отправление опытного пилота, который возьмёт на себя…

— Значит, вы ожидали моего появления здесь.

Она задумчиво уставилась на него.

— Вы предполагали, что я приду к вам? — настаивал он. — Поскольку, честно говоря, я не доверяю «ОбМАН Инкорпорейтед».

— Что ж, мы лжём вволю. — Она улыбнулась.

— Но вы можете спасти «Омфал».

— Возможно. Наш пилот — а он будет одним из лучших — уведёт «Омфал» туда, где его не отыщут ни ТХЛ, ни даже агенты ООН, работающие на генерального секретаря герра Хорста Бертольда.

— Возможно, — эхом отозвался он.

— Наш парень займётся этим, — продолжала Фрея, — пока вы добываете последние комплектующие для оборудования глубокого сна. Но я сомневаюсь, что вы их добудете, Рахмаэль. У меня здесь дополнительное примечание на этот счёт. Вы правы: Теодорих Ферри председательствует в совете директоров, и монополия, которой владеет фирма, вполне законна. — Она криво улыбнулась. — Согласно санкции ООН.

Он промолчал. Очевидно, всё было бесполезно, и, сколь бы долго назначенный корпорацией профессионал и ветеран-космонавт не удерживал «Омфал» затерянным между планетами, комплектующие окажутся «неизбежно задержаны», как будет указано на счетах-фактурах.

— Думаю, — заговорила Фрея, — что ваша проблема не только в том, чтобы добыть комплектующие для глубокого сна. Это можно уладить, есть способы… мы, например, можем — хотя это обойдётся вам в круглую сумму — купить их на чёрном рынке. Ваша проблема, Рахмаэль…

— Я знаю, — перебил он. Его проблема заключалась не в том, чтобы добраться до Китовой Пасти — девятой планеты системы Фомальгаут, которая…

И снова материализовалось мохнатое тело.

— Там обычно, — сказал Авва. — Обычно… обнимут… обман

«Проклятая двойная реальность, — подумал Рахмаэль и моргнул. — Может, это какое-то нарушение восприятия реальности? Или некая важная информация, доступная правой половине мозга и поступающая из неё в левую половину?»

…которая была единственной процветающей колонией Терры. Фактически его проблемой вовсе не было путешествие продолжительностью восемнадцать лет.

Его проблемой было…

— Зачем вообще лететь? — убеждал Авва, звероподобная могучая фигура, на которую все смотрели как на источник мудрости. — При наличии «Телпора» доктора фон Айнема, доступного по номинальной стоимости в многочисленных розничных филиалах «Тропы Хоффмана»…

«Да, да», — раздражённо подумал Рахмаэль.

— …если путешествие превращается в пятнадцатиминутную поездку, доступную в финансовом смысле любой, даже самой скромной по доходам терранской семье? — Авва осклабился своей нежной улыбкой. — Подумай об этом, дорогой сынок.

— Фрея, — произнёс вслух Рахмаэль. — Путешествие с помощью «Телпора» до Китовой Пасти заманчиво. — Преимуществом этого способа уже воспользовались сорок миллионов терран. И поступившие по системе «Телпора» аудио- и видео- отчёты восторженно рассказывали о просторном мире, о его высокой траве, о странных, но добродушных животных и о новых чудесных городах, выстроенных роботами-помощниками, отправленными на Китовую Пасть за счёт ООН. — Однако…

— Однако, — подхватила Фрея, теперь уже слившаяся с Аввой в одно нежное и мудрое существо, огромное, покрытое мехом и прекрасное, — его особенность в том, что это путешествие в один коней.

— Да, это так, — с готовностью кивнул он.

— Ещё бы, — прозвучал единый голос Фреи-Аввы.

— Никто не сможет вернуться, — сказал Рахмаэль.

Двойственное существо скорчило хитрую лукавую улыбку:

— Это вполне объяснимо, сынок. Солнечная система расположена на оси вселенной.

— Какого чёрта это означает? — спросил Рахмаэль.

— Разбегание внегалактической туманности доказывает Первую теорему фон Айнема, которая… — Голос превратился в искажённое бормотание, сдвоенная проекция расплылась, словно отказал контроль блокировки, затем изображение исказилось, и двойная фигура напротив него вдруг перевернулась вверх ногами.

— В числе этих сорока миллионов людей, — невозмутимо продолжал Рахмаэль, обращаясь к перевёрнутому двойственному существу, — должна найтись горстка тех, кто хочет вернуться. Но отчёты ТВ и прессы уверяют, что все они исступленно и абсолютно счастливы. Вы видели бесконечные телешоу из жизни на Неоколонизированной территории. Это…

Перевёрнутая вверх тормашками фигура рыгнула. «Обман», — проговорила она.

— Что? — переспросил Рахмаэль.

— Разве это не слишком идеально, Рахмаэль? — Фигура медленно начала вращаться, поднимаясь правым боком вверх, после чего Авва исчез, осталась только девушка.

— По статистике, должны существовать недовольные. Но почему мы о них никогда не слышим? И не можем прилететь туда и взглянуть на них.

Потому что тому, кто отправится «Телпором» до Китовой Пасти и увидит собственными глазами, придётся остаться там со всеми. Скажем, он найдёт недовольных — и чем он им поможет? Назад их не вернёшь, можно только присоединиться к ним. А интуиция говорила ему, что в этом будет мало проку. Даже ООН оставила в покое Неоколонизированную территорию. У врат «Телпора» остановились бесчисленные агентства ООН по соцобеспечению, персонал и бюро которых были недавно учреждены нынешним Генеральным секретарём Хорстом Бертольдом из Новой Единой Германии — этой крупнейшей административной единицы в Европе. Neues Einige Deutschland… НЕГ. Гораздо более мощная, нежели шелудивая хиреющая Французская империя или Соединённое Королевство — две бледные тени прошлого. В отличие от них Новая Единая Германия — как это показали выборы Генерального секретаря ООН Хорста Бертольда — была Волной Будущего, как любили её называть немцы.

— Иначе говоря, — продолжала Фрея, — вы доставляете пустой пассажирский лайнер к системе Фомальгаут, проведя восемнадцать лет в дороге, — вы, единственный нетелепортированный человек из семи миллиардов граждан Терры, одержимый идеей (или надеждой?) найти по прибытии на Китовую Пасть в 2032-м году комплект из пятисот пассажиров или несчастных душ, желающих покинуть планету? И возобновить затем коммерческие перевозки… Получается, что фон Айнем доставил их туда за пятнадцать минут, а через восемнадцать лет вы возвращаете их домой, на Терру, в родную Солнечную систему.

— Да! — резко бросил он.

— Плюс ещё восемнадцать лет — для них тоже — на обратный полёт. Для вас всего получается тридцать шесть лет. Вы вернётесь на Терру в… — Она подсчитала. — 2050-м году нашей эры. Мне будет шестьдесят один, Теодорих Ферри и даже Хорст Бертольд успеют умереть; возможно, прекратит существование «Тропа Хоффмана лимитед»… наверняка давно умрёт доктор Сепп фон Айнем — ведь ему сейчас за восемьдесят. Нет, он не доживёт даже до вашего прилёта на Китовую Пасть, не говоря уже о возвращении. Так что, если вы намерены просто испортить ему настроение…

— Разве это безумие? — заговорил Рахмаэль. — Во-первых, поверить в то, что несколько несчастных могли застрять на Китовой Пасти… а мы не знаем о них из-за монополии ТХЛ на все СМИ и всю тамошнюю энергию. И, во-вторых…

— Во-вторых, — продолжала Фрея, — желание потратить восемнадцать лет вашей жизни на дорогу к их спасению. — Она впилась в него профессиональным настойчивым взором. — Разве это не идеализм? Или это месть доктору фон Айнему за создание «Телпора», представившего ваши семейные лайнеры как устаревшие для межсистемного путешествия? По крайней мере, если вам удастся улететь на «Омфале», это будет гвоздем новостей на ТВ и в газетах здесь, на Терре. Даже ООН не сможет замять эту историю — первый управляемый космолёт до системы Фомальгаут, а не какой-то там допотопный грузовой тихоход. Вы будете настоящей капсулой времени, и все мы будем ожидать вашего прибытия туда, а затем вашего возвращения домой в 2050-м.

— Капсула времени, — повторил он. — Наподобие той, которой выстрелили с Китовой Пасти. И которая так и не долетела до Терры.

Она пожала плечами:

— Та капсула пролетела мимо Терры, была притянута гравитационным полем Солнца и исчезла бесследно.

— Не будучи отслежена ни одной станцией наблюдения? Из более чем шести тысяч следящих станций на орбите Солнечной системы ни одна не засекла прибытия капсулы времени?

Фрея нахмурилась:

— Что вы подразумеваете, Рахмаэль?

— Капсула времени, запуск которой с Китовой Пасти мы наблюдали несколько лет назад по ТВ, не была запеленгована нашими следящими станциями, потому что она сюда не прилетела. А случилось это, мисс Холм, поскольку она не была отправлена, несмотря на сцены на космодроме.

— Вы хотите сказать, что увиденное нами по ТВ…

— Видеоизображения приветствий радостных толп народа на церемонии запуска капсулы с Китовой Пасти, передаваемые через «Телпор», были поддельными. Я несколько раз прогонял записи и обнаружил, что шум толпы является фальшивым. — Он извлёк из плаща семидюймовую кассету с плёнкой из железооксидного ампекса и бросил ей на стол. — Проиграйте её. Внимательно. Там не было восторженных людей. И по веской причине. Поскольку никакой капсулы времени с необычными артефактами древних цивилизаций Фомальгаута с Китовой Пасти запущено не было.

— Но почему? — Она уставилась на него с недоверием, затем неуверенно взяла со стола кассету с записью.

— Не знаю, — сказал Рахмаэль. — Но когда «Омфал» достигнет системы Фомальгаут и Китовой Пасти, и я увижу Неоколонизированную территорию, я всё узнаю. — При этом он засомневался, что найдёт десяток или шесть десятков недовольных из сорока миллионов… хотя к тому времени колонистов, разумеется, будет около миллиарда.

Он заставил себя перестать раздумывать над загадкой. Он не знал ответа.

Но он его узнает. Через какие-то восемнадцать лет.

Глава 3

Владелец «ОбМАН Инкорпорейтед» Мэтсон Глазер-Холлидей сидел в роскошной гостиной своей виллы на спутнике, вращающемся вокруг терры. На нём был халат ручной работы, он курил редкую сигару «Антоний и Клеопатра» и прослушивал аудиоплёнку с шумом толпы.

Одновременно он следил за находящимся напротив него осциллографом, отображающим на мониторе звуковой сигнал.

— Да, здесь есть цикл, — сказал он Фрейе Холм. — Его видно, хотя и нельзя услышать. Эта запись повторяется бесконечное число раз. Следовательно, парень прав: это фальшивка.

— Не мог ли Рахмаэль бен Аппельбаум…

— Нет, — сказал Мэтсон. — Я взял эту копию изинформационного архива ООН. Рахмаэль не подделывал плёнку, она полностью соответствует его характеристике. — Он задумчиво откинулся в кресле.

Ему казалось странным, что «телпор» фон Айнема действует только в одну сторону, излучая материю в космос… но не обеспечивая её возвращение хотя бы той же телепортацией. Весьма удобно для «тропы Хоффмана», решил он, ведь вся получаемая здесь с помощью «телпора» информация с Китовой Пасти представляет собой электронный сигнал, энергетический импульс… который в итоге оказался фальшивым. Ему как руководителю исследовательского агентства следовало обнаружить это давным-давно — Рахмаэль, вопреки охотящимся за ним как за лакомой добычей кредиторам, от которых ему не было покоя ни днём ни ночью и которые осаждали его бесчисленными технологическими вспомогательными программами, не давая спокойно работать, сумел всё же обнаружить подделку, а он, Мэтсон — чёрт побери, он дал здесь маху. У него испортилось настроение.

— Виски «Катти Сарк» с водой? — предложила Фрея, которая была его любовницей.

Он рассеянно кивнул, и она исчезла в вестибюле виллы, где хранились спиртные напитки, чтобы проверить, не опустела ли ещё бутылка 1985 года, стоившая целое состояние.

Он с самого начала сомневался в так называемой Первой теореме доктора фон Айнема, она слишком была похожа на прикрытие для множества обслуживаемых техниками ТХЛ пунктов односторонней трансляции. «Напиши домой с Китовой Пасти, сынок, когда доберёшься туда, — ядовито подумал он. — Расскажи своей старой мамаше о том, как живётся на колониальной планете со свежим воздухом, солнечным светом, маленькими, славными зверюшками и постройками, которые сооружают роботы ТХЛ…» И письмо, или, точнее электронный сигнал, должным образом приходит. Но любимый сынок не может отчитаться перед ней лично, напрямую. Не может вернуться, чтобы поведать свою историю, и это похоже на древнюю легенду о пещере льва, где все следы простодушных существ ведут внутрь, и ни один — наружу. Всё та же старая басня, нос ещё более зловещим сюжетом. Похоже, насквозь лживый поток исходящих сообщений передавался с помощью специальных электронных агрегатов, и Мэтсон решил, что их изобрёл человек, искушённый в новейшем оборудовании. Может, стоит посмотреть, кто стоит за изобретателем «телпора» фон Айнемом с его командой высокопрофессиональных техников из Новой Единой Германии, обслуживающих розничные сети Ферри.

Он почему-то недолюбливал немецких техников, управлявших системой телепортации. Они казались ему чересчур деловитыми. Совсем как их предки из двадцатого века, с бесстрастным спокойствием загружающие тела в печи либо загоняющие живых людей в эрзац-бани, оказывавшиеся газовыми камерами с цианидом Циклон Б. Финансируемые, кстати, уважаемой в третьем рейхе компанией герра Круппа и сыновей. точно так же фон Айнема финансирует «тропа Хоффмана лимитед» с её центральными офисами в Большом Берлине — новой столице Новой Единой Германии, откуда родом наш почтенный генеральный секретарь ООН.

— Подай-ка мне вместо виски с водой досье на Хорста Бертольда, — сказал Мэтсон Фрее.

В соседней комнате Фрея связалась с встроенной в стену виллы системой автономного поиска, в которую входило электронное миниатюрное оборудование, в основном для обработки и приёма информации, плюс архивы файлов и…

Некоторые полезные артефакты, не включающие в себя данные, зато включающие ракеты с атомными боеголовками, предназначенные для боевых действий и уничтожения любых снарядов из внушительного ассортимента ООН, прежде чем они поразят цель в случае нападения на спутник.

На своей вилле, находящейся на вращающемся по эллипсу Брокара спутнике, Мэтсон был в безопасности. Из осторожности он вёл большинство дел отсюда, а внизу, в новоньюйоркских офисах «ОбМАН Инкорпорейтед», всегда чувствовал себя голым. По сути его смущало там присутствие легионов «Миролюбцев» с серолицыми вооружёнными мужчинами и женщинами, скитающимися по планете во имя мира на земле и забредающими даже на жалкие, но всё ещё существующие «лунники» — ранние колонии-спутники, появившиеся до прорыва Айнема и открытия Джорджем Хоффманом девятой планеты Фомальгаута, ныне называемой Китовой Пастью и ставшей колонией.

«Как жаль, — язвительно подумал Мэтсон, — что Джордж Хоффман не открыл в других звёздных системах других планет, населённых хрупкими мыслящими двуногими существами, каковыми являемся мы, люди. Планет сотни и сотни, но…»

температура на них расплавляет термопредохранители. там нет воздуха. Нет почвы. Нет воды. О таких планетах — типичным примером которых служит Венера — вряд ли скажешь, что жизнь там беззаботна. Фактически, жизнь на таких мирах заключена в гомеостатические купола с автономной саморегулирующейся температурой.

На один такой купол приходится около трёх сотен физических душ. Довольно небольшое число, принимая во внимание, что в этом году население терры составило семь миллиардов.

— Вот досье на Х. Б. — Фрея мягко опустилась на толстый ковёр из настоящей шерсти рядом с Мэтсоном и уселась, подогнув ноги. Она открыла его наугад. Полевая агентура поработала на славу, в отчётах имелись данные, не допущенные жёсткой цензурой ООН в СМИ, а потому не известные ни общественности, ни горстке «критично» настроенных аналитиков и обозревателей. Закон позволял им критиковать сколько влезет характер, привычки, способности и манеру бриться герра Бертольда… но факты им были не известны.

В отличие от «ОбМАН Инкорпорейтед», прозвище которой звучало в эту минуту иронически ввиду точнейшей информации, представленной владельцу корпорации.

Читать эти материалы было тяжело даже ему.

Год рождения Хорста Бертольда: 1954-й. Он родился вскоре после того, как началась Космическая эра. Как и Мэтсон Глазер-Холлидей, он был реликтом тех времён, когда в небе изредка мелькали только «летающие тарелки» — так ошибочно называли ложное противоракетное оружие американских ВВС, оказавшееся неэффективным в кратковременной конфронтации 1982 года. Хорст был выходцем среднего класса Берлина — Западного Берлина, как его тогда называли, поскольку (и это нелегко вспомнить) Германия была в те дни разделена. Его отец владел мясным рынком. Весьма показательным Мэтсону показалось то, что он был офицером СС и бывшим членом особого подразделения, уничтожившего тысячи невинных людей славянского и еврейского происхождения… хотя это не относилось к рыночному бизнесу Иоганна Бертольда в 50-х и 60-х годах. В 1972-м году восемнадцатилетний Хорст-младший впервые проявил себя. (Излишне упоминать, что на его отца были наложены некие ограничения, хотя официальные власти Западной Германии не преследовали его за преступления 40-х, и он даже избежал расправы израильских отрядов коммандос, прикрывших к 1970-му году свою лавочку по выслеживанию бывших массовых убийц.) В 1972-м году Хорст стал лидером организации Рейнхольд Югенд.

Уроженец Гамбурга Эрнст Рейнхольд возглавлял партию, стремившуюся ещё раз объединить Германию, представив её нейтральной в военном и экономическом смысле силой между Востоком и Западом. Это заняло ещё десять лет, но в конфликте 1982-го года он получил от США и СССР то, чего хотел: объединённую, свободную Германию, называемую нынешним именем и полную энергии и сил.

Под началом Рейнхольда Новая Единая Германия изначально вела нечестную игру, но никого это по-настоящему не удивило. Восток и Запад торопливо строили палаточные лагеря в крупных населённых центрах типа Чикаго и Москвы в тайной надежде, что китайско-кубинское крыло Коммунистической Партии не воспользуется ситуацией и не вторгнется в их пределы…

Секретный протокол Рейнхольда гласил, что НЕГ не будет сохранять нейтралитет. Напротив.

Новая Единая Германия уничтожит Китай.

такова была неприглядная основа, на которой рейх вновь обрёл единство. Его военные специалисты изобрели, в соответствии с директивами, оружие, нанёсшее в 1987 году окончательный удар по Народному Китаю. Изучая досье, Мэтсон просмотрел эту часть бегло, поскольку рейх применил столь ужасающие технологии, что по сравнению с ними нервный газ американцев казался полем с маргаритками. Мэтсону не хотелось видеть даже упоминаний об изобретениях «Круппа и сыновей», которые встретили тысячи миллионов китайцев, разлившихся до самой Волги и вторгшихся из захваченной в 1983-м году Сибири на Аляску. В итоге был заключен мирный договор, от которого побледнел бы даже Фауст; отныне планете придётся бороться с Новой Единой Германией вместо Народного Китая.

Разумеется, это крайне запутало ситуацию. Ведь Новая Единая Германия законным образом добилась контроля над землями всей планеты, а следовательно, и над ООН как организацией, управляющей всей Солнечной системой. теперь она была у них в руках. А бывший член Рейнхольд Югенд Хорст Бертольд стал её Генеральным секретарём и пообещал своим избирателям — должность стала выборной к 1985-му году — заняться вопросом колонизации. Он обязался окончательно решить мучительную проблему терры, перенаселённой ныне под стать Японии в 1960-м, ибо попытки колонизовать альтернативные планеты Солнечной системы со их спутниками, искусственными куполами и тому подобным потерпели полный провал.

С помощью изобретения доктора фон Айнема Хорст отыскал обитаемую планету в звёздной системе, слишком далёкой от Солнца, чтобы до него могла дотянуться компания коммерческих перевозок Мори Аппельбаума. Решением проблемы стала Китовая Пасть и агрегаты «телпора» при розничных филиалах «тропы Хоффмана лимитед».

На первый взгляд подобное решение казалось восхитительным, однако…

— Видишь? — сказал Мэтсон Фрее. — Вот письменный вариант речи Хорста Бертольда перед его избранием и перед тем, как объявился фон Айнем со своим «телпором». Обещание было дано до того, как телепортация на систему Фомальгаут стала технически возможна — фактически перед тем, как само существование Девятой планеты Фомальгаута было открыто беспилотными разведывательными кораблями.

— И что же?

— то, что полномочия у нашего Генерального Секретаря появились прежде решения проблемы. А для немецкого менталитета это означает лишь одно: проблему с крысами на ферме решает кошка. — Или, как теперь ему стало казаться, её решает фабрика собачьего корма.

Некий литератор 1950-х иронически предлагал, в подражание Свифту, решить «негритянский вопрос» в США строительством гигантских фабрик по переработке негров в собачий корм. Разумеется, сатира, подобная «Скромному предложению» Свифта — трактату, в котором проблему голода среди ирландцев предлагалось решить поеданием детей… Свифт при этом выражал горькое сожаление, что не имеет собственных детей, чтобы предложить их на рынок для употребления. Ужасно. Но тем не менее…

Всё указывало не только на серьёзность проблемы перенаселённости и недостаток продуктов питания, но также на то, что всерьёз рассматривались безумные, ненормальные решения. Недолгая третья мировая война (которую официально называли не иначе, как «Миротворческой акцией» по примеру Корейской войны, называемой «Полицейской акцией») позаботилась об участи нескольких миллионов человек. Этого оказалось недостаточно, война была признана «частичным решением» и рассматривалась во многих влиятельных кругах именно таким образом. Не катастрофой, а полумерой.

А Хорст Бертольд пообещал дать идеальный ответ. И его козырем была Китовая Пасть.

— Я всегда относился с подозрением к Китовой Пасти, — еле слышно произнёс Мэтсон. — Не прочти я Свифта, К. Райт Миллза и отчёт Германа Канна по корпорации Рэнд… — Он взглянул на Фрею. — Всегда найдутся люди, которые предпочитают решать проблему таким способом. — И, продолжая слушать шум толпы на аудиозаписи, якобы представляющей собой празднование запуска с Китовой Пасти капсулы на терру, он подумал, что они опять столкнулись именно с такими людьми и таким решением.

Иначе говоря, некто иной, как Генеральный секретарь Хорст Бертольд вкупе с «тропой Хоффмана» и её империей с переплетением экономических выростов. И ещё дражайший доктор Сепп фон Айнем и его многочисленные филиалы «телпора», действующие, как ни странно, только в одностороннем режиме.

— Эта земля, — пробормотал Мэтсон, вольно цитируя давно забытого мудреца из прошлого, — которую все мы должны посетить однажды, лежит по ту сторону могилы. Но никто не вернулся, чтобы рассказать о ней. И до тех пор, пока…

— Пока никто не вернётся, — подхватила Фрея, — ты будешь подозревать всё поселение Неоколонизированной территории. аудио- и видеозаписей недостаточно, поскольку тебе известно, как легко их можно подделать. — Она указала на магнитофон, продолжающий воспроизводить запись.

— Заказчик, — поправил её Мэтсон, — с его голосом крови, говоря словами наших друзей из рейха, и единственными стоящим межзвёздным флагманом — кажется, под названием «Средоточие», если перевести с надменного греческого слово «Омфал». так вот, он подозревает, что после восемнадцати лет изнурительного путешествия на Фомальгаут в глубоком сне, который на самом деле заставляет человека ворочаться в гипнотическом забытье при замедленном метаболизме, он прибудет на Китовую Пасть и вовсе не найдёт там ни пива, ни кегельбанов. там не будет общежитий со счастливыми поселенцами, улыбающихся детишек в независимых школах и ручных экзотических видов фауны.

Однако что же он тогда найдёт?

Если, как ему казалось, аудио- и видеозаписи, поступающие с Китовой Пасти на терру посредством «телпоров» фон Айнема, не более, чем прикрытие, то какова стоящая за ними реальность?

Мэтсону трудно было представить себе это, поскольку речь шла о сорока миллионах человек. Фабрика собачьего корма? Или, не дай Бог, все сорок миллионов мужчин, женщин и детей мертвы? Не превратилась ли планета в погост, где не осталось никого, и некому даже выдернуть золотые зубные коронки, поскольку отныне мы пользуемся нержавеющей сталью?

Это было для него загадкой, но кто-то знал ответ. Возможно, его знала на подсознательном, инстинктивном уровне вся Новая Единая Германия, обеспечившая себе львиную долю власти в ООН и управляющая отныне девятью планетами Солнечной системы. Как тогда, в 1940-х, немцы осознавали существование газовых камер, скрывая это осознание за клетками с щебечущими пташками и высокими звуконепроницаемыми стенами… и если бы трубы не извергали весь день напролёт странный едкий дым…

— Они знают, — произнёс вслух Мэтсон. Ответ был известен Хорсту Бертольду, знал его и совладелец ТХЛ Теодорих Ферри, и дряхлый, но по-прежнему могущественный старик фон Айнем. А заодно сто тридцать пять миллионов жителей Новой Единой Германии — впрочем, до известной степени, не на вербальном уровне. Бесполезно вызывать специалиста-психолога из «ОбМАН Инкорпорейтед» в комнатку мюнхенского сапожника, чтобы вколоть ему ряд положенных препаратов, провести стандартные квазипсионные расшифровки, снять электроэнцефалограмму его парапсихологических реакций и узнать истину.

Всё это проклятое дело оставалось туманным. И на этот раз суть была не в клетках с щебечущими птицами и немецких газовых камерах, а в чём-то другом, не менее эффективном. «Тропа Хоффмана лимитед» публиковала многоцветные объёмные великолепно исполненные брошюры, представляющие захватывающую жизнь по ту сторону «Телпоров», по ТВ день и ночь гоняли нескончаемую дурманящую рекламу малонаселённого степного пейзажа на Китовой Пасти с её благоухающим климатом (применён обонятельный сигнал) и тёплыми ночами в сиянии двух лун, которым невозможно сказать «нет»… В общем земля романтики, свободы, эксперимента и кибутцев без пустыни — природа, готовая к сотрудничеству, в которой апельсины зреют естественно и вырастают до величины грейпфрутов, а последние напоминают там арбузы либо женские груди.

Мэтсон решительно объявил:

— Я пошлю опытного агента через обычный «Телпор» под видом холостого бизнесмена, который надеется открыть на Китовой Пасти мастерскую по ремонту часов. Ему будет имплантирован под кожу мощный передатчик, который…

— Знаю, — терпеливо вставила Фрея. Был вечер, и она, очевидно, жаждала отвлечься от суровой реальности их общего дела. — Он будет регулярно посылать сигнал сверхвысокой частоты на особой волне, который будет приниматься здесь. Но на это уйдут недели.

— Хорошо. — Его осенило. Полевой агент «ОбМАН Инкорпорейтед» отправит с помощью «Телпора» обычное письмо, содержащее кодированное послание. Вот и всё. Если письмо придёт — прекрасно. Если нет…

— Ты будешь ждать долго-долго, — сказала Фрея. — И никакого закодированного письма не придёт. И тогда ты заподозришь, что наш заказчик мистер бен Аппельбаум наткнулся на что-то зловещее и огромное в долгой тьме, являющейся нашей коллективной жизнью. И что ты сделаешь тогда? Полетишь туда сам?

— Тогда я пошлю туда тебя, — сказал Мэтсон. — В качестве полевого агента.

— Нет, — мгновенно отреагировала она.

— Значит, Китовая Пасть пугает и тебя. Несмотря на все эти бесплатные блестящие брошюры, которые стоят бешеных денег.

— Я уверена, что Рахмаэль прав. И знала об этом, когда он вошёл в офис — и когда прочла твоё примечание. Я не полечу, и точка. — Она спокойно смотрела на своего шефа-любовника.

— Тогда я возьму наугад человека из нашего полевого персонала. — Он говорил не всерьёз — стоит ли выставлять свою любовницу разменной пешкой в игре? Но доказал желаемое: их общие страхи имели не только интеллектуальный характер. На этой стадии размышлений ни Фрея, ни он не рискнут отправиться с помощью «Телпора» на Китовую Пасть, как это делают ежедневно тысячи простодушных граждан Терры со своими пожитками и высокими непорочными надеждами.

«Терпеть не могу делать из кого-то козла отпущения, — подумал он. — Однако…»

— Это будет Питер Бернсайд. Наш агент в Детройте. Мы скажем ему, что намерены учредить на Китовой Пасти филиал «ОбМАН Инкорпорейтед» под прикрытием. Магазин скобяных товаров либо мастерскую по ремонту телевизоров. Отыщи его досье, мы изучим его способности. «Мы принесём в жертву одного из наших людей», — решил Мэтсон, и от этой мысли ему стало больно и муторно. Впрочем, это следовало сделать уже давно.

Но побудить их к действию смог лишь обанкротившийся Рахмаэль бен Аппельбаум. Человек, преследуемый чудовищами-кредиторами, готовыми воспользоваться всеми его личными недостатками и секретами. Человек, пожелавший предпринять путешествие длиной в тридцать шесть лет, чтобы доказать, что кто-то ведёт нечистую игру в стране молока и протеина, находящейся по ту сторону врат «Телпора», куда может отправиться за пять поскредов любой взрослый терранин с целью…

Бог знает, с какой целью.

Он не питал иллюзий: ни Богу, ни доминирующей над ООН немецкой иерархии, а заодно и ТХЛ, ни к чему анализировать запись с шумом толпы на церемонии запуска капсулы времени, чтобы знать ответ.

А ему пришлось анализировать. Его работой были расследования, и он вдруг с растущим страхом понял, что, возможно, является единственным существом на Терре, реально способным разгадать эту загадку.

Правда, через восемнадцать лет космического полёта… За это время бессчетные миллионам и даже миллиардам (если точны экстраполяции) людей смогут отправиться с помощью «Телпора» в ужасающее путешествие в один конец.

«Если ты умен, — мрачно решил Мэтсон, — то никогда не соблазнишься путешествием в один конец. Куда бы то ни было. Даже отправляясь в Бойсе, штат Айдахо… или переходя улицу. В начале пути будь уверен, что сможешь добраться назад».

Глава 4

В час ночи сон Рахмаэля бен Аппельбаума был грубо нарушен — обычная процедура, поскольку разнокалиберные механизмы-кредиторы доставали его теперь круглосуточно. Впрочем, на этот раз это был не робот-кредитор в обличье хищника, а человек. Негр, маленький, с лукавой физиономией. Он стоял в дверях жилища Рахмаэля, держа в протянутой руке удостоверение личности.

— Я из Образовательно-менторской ассоциации наблюдения, — произнёс негр и добавил, что у него имеется лицензия пилота межпланетных перевозок класса «А».

Это разбудило Рахмаэля.

— Вы стартуете на «Омфале» с Луны?

— Если отыщу корабль. — Темнокожий человечек коротко улыбнулся. — Я могу войти? Мне хотелось бы проводить вас до ремонтного дока на Луне, чтобы не ошибиться. Я знаю, что ваши служащие вооружены, ведь иначе… — Он проследовал за Рахмаэлем в гостиную, которая была по сути и его единственной комнатой. Таковы уж были условия жизни на Терре. — Иначе «Тропа Хоффмана» уже с прошлого месяца перебрасывала бы на «Омфале» оборудование на свои купола на Марсе — верно?

— Верно, — согласился Рахмаэль, машинально одеваясь.

— Меня зовут Ал Доскер. Я невзначай оказал вам ещё услугу, мистер бен Аппельбаум. Завалил робота-кредитора, поджидавшего в холле. — Он продемонстрировал пистолет. — Полагаю, в суде это дело назвали бы «уничтожением собственности». Хотя, когда мы с вами уйдём, ни одно устройство ТХЛ не проследит наш путь. — Добавив вполголоса, что Аппельбаум сможет убедиться в этом лично, пилот похлопал себя по груди, увешанной «охотниками на жучков» — миниатюрными электронными приборами, засекающими присутствие видео и аудиорецепторов в непосредственной близости.

Вскоре оба мужчины уже поднимались на лётную площадку на крыше…

И вдруг Рахмаэль снова очутился в поселении.

— Эта еда моя, — сказал Фред.

«Боже мой, — подумал Рахмаэль. — Я снова здесь».

* * *

— Дело в том, — дружелюбно втолковывал Фред, волоча индюшачью ногу по заросшей сорняками земле, — что компьютер Субинфо облажался. Подсознательная информация, понятно? Они чинят его, но он успел многое передать правому полишарию или полушарию, как его там. — Оставив индюшачью ногу в покое, он протянул руку Рахмаэлю. — Маня зовут Стайн, — сказал он. — Льюис Стайн. Чёрт побери, я уже почти починил его.

Рахмаэль ошеломлённо пожал ему руку, гадая, что случилось с Доскером.

— Хотите узнать, каким образом я его чиню? — спросил Фред.

— Я предпочёл бы…

— Вот этим, — сказал Фред, указывая на свою индюшачью ногу. — Это специально сконструированный прибор, технологическое совершенство которого…

— Ты просто проклятая крыса, — сказал Рахмаэль. — Тебе и двух слов не связать. Я живу в крысиной норе с другими крысами.

— Нет, я высококлассный мастер по ремонту компьютеров, — возразил Фред (или Льюис Стайн) с обиженным видом. — Разве нет? — Он задумчиво уставился на индюшачью ногу. — Ты прав. Не-похоже, что этим можно чинить компьютер. Не полежать ли мне и не подумать ли над этим? Проблема в том, что я собираюсь съесть эту ногу. Если это и впрямь она. Видишь ли, пока я работаю над этим компьютером — а я занимаюсь этим сейчас, хотя тебе это неведомо, — мои мысли передаются тебе, поскольку я не смог отключить компьютер. То есть я могу его отключить, но это противопоказано.

— Противопоказано, — поправил его Рахмаэль.

— Ага, противопоказано. Благодарю. — Фред не сводил с него глаз. — Ты тоже мастер по компьютерам?

— Слава богу, нет, — сказал Рахмаэль.

— Крысы весьма восприимчивы к телепатии, — сказал Фред. — Это было доказано ещё в 1978 году русскими. В общем они взяли и закрыли крыс в свинцовом контейнере, экранирующем все их мысли. Затем подсоединили этих тварей к энцефалографу. А потом… — Фред ухмыльнулся. — Смотри: они убили крыс. Знаешь, что показала энцефалограмма?

— Прямую линию, — сказал Рахмаэль.

— Верно. И тогда они быстренько привели экстрасенса. Тот послал свои мысли мёртвым крысам, и энцефалограф показал активность их мозговых волн. Правда, здорово?

— Эти русские сродни фашистам, — горячо сказал Рахмаэль, которого эта история не позабавила.

— Признайся, что они ловко придумали, как доказать телепатические способности крыс? — настаивал Фред.

— Нет, — возразил Рахмаэль. — Это доказывает лишь телепатические способности экстрасенсов.

— Я тебе башку разобью вот этим разводным ключом, — сказал Фред, покрепче хватаясь за индюшачью ногу. — Все великие научные открытия были сделаны крысами — и делаются крысами.

— Были сделаны благодаря использованию крыс, — поправил Рахмаэль. Он видел, что Фреду никогда не поднять индюшачью ногу с земли.

— Крысы сдерживают прирост человеческого населения, — заметил Фред, оставив попытки поднять ногу. — Это объяснил нам Авва перед смертью. А ещё он объяснил, куда мы уходим, когда умираем.

— Я знаю, — сказал Рахмаэль. — Я там был. И я его слышал.

* * *

Площадка на крыше вновь материализовалась, замещая заросшее сорняками поселение, и Фред исчез вместе с индюшачьей ногой.

Доскер поставил свою маркированную под такси летягу чуть в стороне.

— Садитесь, — пригласил он.

— А я всё время здесь был? — спросил Рахмаэль.

— Прости, не понял? — отозвался Доскер, посмотрев на него.

— Да ладно, стушевался Рахмаэль.

Космолёт выглядел довольно заурядно. Но когда он взмыл в ночное небо, Рахмаэля удивила скорость, и он вынужден был признать очевидное: аппарат обладал необычной тягой. Они разогнались до трёх с половиной маков за несколько наносекунд.

Управляя летягой, Доскер полез в бардачок, извлёк индюшачью ногу и принялся грызть её. Рахмаэль изумлённо уставился на него.

— В чём дело? — осведомился Доскер. — Никогда раньше не видел индюшачьей ноги?

— Всё в порядке, — сказал Рахмаэль. — Отличная индюшачья нога. Просто классная. — И он погрузился в молчание.

Компьютерный сбой. Но над ним работают. Неужели он действительно получает указания от крысы? Впрочем, нежный и мудрый Авва уже отправился за своей небесной наградой. Но он возродится, Авва всегда возрождается. Примерно раз в год. Ведь он их вечный вождь.

— Указывайте мне дорогу, — говорил Доскер, вгрызаясь в индюшачью ногу. — Ведь даже у нас в «ОбМАН Инкорпорейтед» нет данных о том, где вы держите «Омфал». Вы неплохо спрятали его, либо мы начинаем терять чутьё — а может, и то и другое.

— Хорошо. — Установив шарнирный рычаг над трёхмерной картой Луны, он взял указатель и начертил маршрут, доведя кончик указателя до углубленной впадины, где вокруг «Омфала»…

«Когда же он перестанет грызть эту проклятую ногу?» — подумал Рахмаэль.

…суетились его техники. Работали, ожидая компонентов, которые никогда не поступят.

— мы сбились с курса, — рявкнул вдруг Доскер. Он сказал это не Рахмаэлю, а в микрофон на пульте. — Чёрт, нас сцапали.

Сцапали — жаргонное словечко. Рахмаэля охватил страх, поскольку это означало, что они подхвачены полем, которое столкнуло маленький космолёт Доскера с его траектории. Пилот немедленно запустил ракетный двигатель Ветстон-Милтон, пытаясь вернуться на прежний курс… но поле продолжало удерживать аппарат вопреки мощной тяге двойного двигателя, действующего реактивными струями, препятствуя усилиям невидимого поля, которое отмечалось лишь приборами на пульте.

После напряжённой, безмолвной паузы Рахмаэль осведомился у Доскера, куда их тащит поле.

— Разумеется, с Третьего на Л-курс, — лаконично ответил Доскер, откладывая наконец в сторону индюшачью ногу.

— Значит, не на Луну. — Теперь ясно было, что они не достигнут стоянки «Омфала». Но куда они в таком случае прилетят?

— Мы на Т-орбите, — сказал Доскер.

Они не покинули земную орбиту, несмотря на тягу спаренного Ветстон-Милтона. Доскер неохотно, словно признавая поражение, выключил двигатель. Их запас топлива оказался опасно низким: если поле отпустит, они станут кружить по орбите, не имея возможности выйти на траекторию, которая привела бы их к посадке на Луне или на Терре.

— Они нас поймали, — сказал Доскер не то Рахмаэлю, не то в торчащий из пульта управления микрофон. Затем произнёс в него ряд закодированных команд, прислушался, чертыхнулся и сказал Рахмаэлю: — Нам отрезали аудио- и видеосвязь, я не могу послать сигнал Мэтсону. Всё пропало.

— Что пропало? — осведомился Рахмаэль. — Вы хотите сказать, что мы сдаёмся? И обречены кружить вокруг Терры вечно, пока не умрём, когда у нас кончится кислород?

Неужели «ОбМАН Инкорпорейтед» не способна дать надлежащий отпор «Тропе Хоффмана лимитед»? Рахмаэль даже в одиночку сражался лучше, но теперь ему оставалось лишь изумлённо в смятении следить за тем, как Доскер осматривает комплект «охотников на жучков» у себя на груди. В эту минуту интересы пилота «ОбМАН Инкорпорейтед», похоже, ограничивались вопросом, действительно ли траектория их корабля под контролем и отслеживается внешними мониторами.

— Мониторов нет, — сообщил Доскер и торопливо продолжал: — Послушайте, дружище бен Аппельбаум. Они отключили мой радиосигнал, передаваемый с помощью микроретранслятора на спутник Мэтсона, но, разумеется… — Его тёмные глаза весело заблестели. — На мне закреплено «реле покойника»; если исходящий от меня бесперебойный сигнал обрывается, в главном офисе «ОбМАН Инкорпорейтед» в Нью-Йорке, а также на спутнике Мэтсона автоматически включается тревога. Поэтому им уже известно о том, что с нами что-то случилось. — Понизив голос, он продолжал бормотать себе под нос: — Нам придётся подождать, возможно, они сумеют выручить нас, пока ещё не поздно.

Корабль беззвучно скользил по орбите с отключенной энергией.

Неожиданно последовал сильный лобовой удар, от которого Рахмаэля отбросило к стене. Доскер тоже рухнул у него на глазах, и Рахмаэль понял, что к ним пришвартовался другой корабль либо нечто схожее, — но, к счастью, взрыва не последовало. По крайней мере, это не была ракета. Поскольку будь это ракета…

— Они могли бы уничтожить нас, — проговорил Доскер, неловко поднимаясь на ноги. Он тоже имел в виду взрывное оружие. Пилот повернулся к трёхъярусному входному люку, применяемому для проникновения в безвоздушное пространство.

Рычаги герметизирующих механизмов начали вращаться под воздействием внешних импульсов, и люк распахнулся.

Вначале появились трое (парочка из них вооружена лазерами), с пустыми глазами купленных с потрохами и давно пропащих наёмников. За ними следовал элегантный ясноликий господин, купить которого было невозможно, поскольку он сам был крупнейшим покупателем на человеческом рынке, дилером, не предназначенным на продажу.

Это был Теодорих Ферри, председатель совета директоров «Тропы Хоффмана лимитед». Двое вошедших первыми служащих вскинули наизготовку смахивающий на пылесос жужжащий прибор, немедленно приступивший к поискам и сующий повсюду свой хобот. Наконец удовлетворённые операторы кивнули Теодориху, и тот обратился к Рахмаэлю:

— Могу я присесть?

— Конечно, — ответил тот после удивлённого молчания.

— Извините, мистер Ферри, — вмешался Доскер. — Единственное место занято. — И он уселся за пульт управления таким образом, что его маленькое тело заполнило своим основанием оба ковшеобразных сиденья. Лицо у него было гневное и решительное.

— Хорошо, — пожав плечами, согласился грузный седовласый мужчина. Он впился взором в Доскера: — Кажется, вы лучший пилот «ОбМАН Инкорпорейтед»? Ал Доскер… да, я узнал вас по нашим снимкам. Вы летите к «Омфалу». Но для того чтобы найти корабль, вам не нужен Аппельбаум. Спросите лучше у нас. — Теодорих Ферри порылся в своём плаще и извлёк пакет, который бросил Ал Доскеру. — Здесь координаты доков, где Аппельбаум прячет корабль.

— Спасибо, мистер Ферри, — процедил Доскер с такой долей сарказма, что слова едва можно было разобрать.

— Послушайте, Доскер, — сказал Теодорих. — Сидите спокойно и занимайтесь своим делом, пока я говорю с Аппельбаумом. Я не встречал его до сих пор лично, но был знаком с его покойным оплакиваемым всеми нами отцом. — Он протянул руку.

— Если вы пожмёте ему руку, Рахмаэль, — предупредил Доскер, — он заразит вас вирусом, который в течение часа разрушит вашу печень.

— Разве я не посоветовал вам знать своё место? — злобно уставившись на негра, произнёс Теодорих и снял с руки незаметную до сих пор перчатку из пластика. «Значит, Доскер был прав», — подумал Рахмаэль, следя за тем, как Теодорих осторожно отправляет перчатку в устье корабельного мусоросжигателя. — В любом случае, — почти жалостно продолжал Теодорих, — мы могли распылить здесь смертоносные бактерии.

— И покончить заодно с собой, — вставил Доскер.

Пожав плечами, Теодорих обратился к Рахмаэлю:

— Я уважаю ваши поступки. Не смейтесь.

— Но я и не думал смеяться, — возразил Рахмаэль. — Просто удивился.

— Вы хотите продолжать своё дело после экономического краха, хотите удержать ваших законных кредиторов от изъятия последнего и единственного актива компании «Аппельбаум Энтерпрайз». Похвально, Рахмаэль. Я поступил бы так же. И вы произвели впечатление на Мэтсона, вот почему он предоставил вам своего единственного приличного пилота.

Безмятежно улыбаясь, Доскер полез в карман за сигаретами. Пара пустоглазых охранников Теодориха мгновенно перехватила его руку— одно ловкое движение, и безобидная коробочка с куревом упала на пол.

Сигареты были поочерёдно взрезаны и исследованы людьми Теодориха… пятая по счёту оказалась твёрдой, она не поддалась острому перочинному ножичку, и через миг более сложное аналитическое устройство показало, что данная сигарета является гомеостатическим цефалотропическим дротиком.

— На чей режим альфа-волн он настроен? — осведомился у Доскера Теодорих Ферри.

— На ваш, — равнодушно ответил, сохраняя невозмутимость, пока пара пустоглазых, но весьма способных служащих ТХЛ выводила из строя дротик, топча его каблуками.

— Значит, вы ожидали меня, — чуть озадаченно произнёс Ферри.

— Мистер Ферри, я всегда ожидаю вас.

Вновь обратившись к Рахмаэлю, Теодорих Ферри выразил своё восхищение и желание покончить с конфликтом между ним и ТХЛ.

— У нас имеется инвентарная опись ваших активов. Прошу. — Он протянул Рахмаэлю лист бумаги, и тот повернулся к Доскеру за советом.

— Возьмите его, — разрешил пилот.

Приняв опись, Рахмаэль пробежал её глазами. Список был точным и содержал подробны данные обо всей оставшейся у «Аппельбаум Энтерпрайз» собственности. Увы, Ферри был прав в том, что подлинную ценность имел лишь «Омфал» — огромный лайнер плюс ремонтный комплекс со специалистами, трудившимися над кораблём подобно пчёлам в улье. Он вернул опись Ферри, и тот кивнул, взглянув на лицо Рахмаэля.

— Итак, мы договорились, — сказал Теодорих Ферри. — Условия таковы, Аппельбаум. Вы можете оставить себе «Омфал». Я прикажу моим юристам снять иск, поданный в судебные инстанции ООН с требованием взять корабль под арест.

Доскер встревоженно хмыкнул, а Рахмаэль уставился на Ферри.

— И что взамен? — спросил Рахмаэль.

— «Омфал» никогда не покинет Солнечной системы. Вы можете запросто освоить выгодные маршруты по перевозке грузов и пассажиров между девятью планетами и Луной. Несмотря…

— На тот факт, что «Омфал» был предназначен для межзвёздных, а не межпланетных путешествий, — подхватил Рахмаэль. — Это всё равно что использовать…

— Только так, — перебил Ферри. — Или «Омфал» переходит к нам.

— Значит, Рахмаэль соглашается не лететь на «Омфале» до системы Фомальгаут, — уточнил Доскер. — В письменном договоре не будет упомянута определённая звёздная система, но это не Прокс, и не Альфа. Верно, Ферри?

— Хотите соглашайтесь, хотите — нет, — отозвался после паузы Ферри.

— Но почему, мистер Ферри? — вмешался Рахмаэль. — Чем плоха планета Китовая Пасть? Ведь это доказывает, что я прав.

Это было очевидным и для него, и для Доскера, — да и Ферри должен понимать, что поддерживает своими действиями их намерения. Ограничить «Омфал» девятью планетами Солнечной системы? И при этом корпорация «Аппельбаум Энтерпрайз», по словам Ферри, продолжит существование в качестве законного экономического объекта. И Ферри позаботится о том, чтобы ООН позволила им существовать в приемлемых коммерческих рамках. Рахмаэль распрощается с «ОбМАН Инкорпорейтед». Сперва с чернокожим суперпилотом, а затем с Фреей Холм и Мэтсоном Глэзер-Холлидеем — по сути отрезав себя от единственной, вставшей на его сторону, силы.

— Смелее, примите эту идею, — сказал Доскер. — Ведь компонентов глубокого сна не будет, да это и не важно, поскольку вы никоим образом не отправитесь в открытый космос. — Он выглядел усталым.

— Ваш отец Мори, Рахмаэль, — заговорил Теодорих Ферри, — пошёл бы на что угодно ради сохранения «Омфала». Вам известно, что корабль будет нашим через пару дней, — после этого у вас не останется ни малейшего шанса заполучить его обратно. Подумайте об этом.

— Я уже всё понял, — сказал Рахмаэль. Ах, если бы ему и Доскеру удалось улететь на «Омфале» сегодня вечером и спрятать корабль в космосе, где его не нашла бы ТХЛ… но момент упущен, всё кончилось, когда поле пересилило мощную тягу спаренного двигателя принадлежащего «ОбМАН Инкорпорейтед» корабля Доскера. «Тропа Хоффмана лимитед» успела вмешаться. Причём вмешаться вовремя.

Теодорих Ферри с самого начала предугадал их замысел, пользуясь своим чутьём прагматика.

— У меня составлены официальные бумаги, — сказал он. — Прошу пройти со мной. — Он кивнул в сторону люка. — По закону необходимы три свидетеля, и мы обеспечили их наличие со стороны ТХЛ. — Он улыбнулся, поскольку дело завершилось и он это знал. Ферри повернулся и вразвалочку зашагал к люку. Двое пустоглазых подручных преспокойно направились следом. Они прошли в открытое круглое отверстие люка…

И мгновенно содрогнулись с головы до пят, разрушаясь изнутри. Потрясённый Рахмаэль с ужасом увидел, как выходят из строя их нервные и двигательные системы и дают сбой организмы, каждая частица которых начала бороться с остальными за главенство. И так продолжалось до тех пор, пока оба рухнувших на пол тела не превратились в поля сражений, где мышцы сражались с мышцами, внутренности напирали на диафрагму, а желудочки и предсердия трепетали мерцательной аритмией. Бедняги лежали с выпученными глазами, они не могли дышать и были лишены даже собственного кровообращения, но продолжали внутренне сражение в оболочках, которые уже не были по-настоящему телами.

Рахмаэль отвернулся.

— Разрушающий холинэстеразу^[55] газ, — произнёс позади него Доскер, и в тот же миг Рахмаэль ощутил прижатую к его шее трубку медицинского прибора, впрыснувшего ему в кровоток свой запас атропина — противоядия, нейтрализующего зловещий нервный газ корпорации ФМС, прославившейся тем, что она изначально поставляла это пагубное для живой силы противника оружие предыдущей войны.

— Спасибо, — поблагодарил Рахмаэль Доскера, и люк захлопнулся у него на глазах — спутник «Тропы Хоффмана» отсоединялся от корабля Доскера вместе со своим полем, унося с собой не тех людей, которых служащие ТХЛ хотели изъять из летяги Доскера.

Сигнальное «реле покойника» (вернее, устройство отсутствующего сигнала) выполнило свою задачу. Эксперты «ОбМАН Инкорпорейтед» прибыли и в эту минуту педантично занимались демонтажем оборудования ТХЛ.

Теодорих Ферри стоял с видом мыслителя, засунув руки в карманы плаща, не говоря ни слова и даже не замечая на полу около ног конвульсий пары своих служащих, словно они оказались недостойны его внимания, позволив себе поддаться воздействию газа.

— Я рад, что ваши сотрудники ввели атропин не только мне, но и Ферри, — сумел сказать Рахмаэль Доскеру, когда дверца люка вновь распахнулась, спуская на сей раз нескольких служащих «ОбМАН Инкорпорейтед». — Обычно в таких делах не щадят никого.

— Ему не вводили никакого атропина, — пристально глядя на Рахмаэля, возразил Доскер.

Протянув руку, он извлёк пустую трубку с полой иглой из собственной шеи, затем точно такую же и из шеи Рахмаэля.

— В чём дело, Ферри? — осведомился Доскер.

Ответа не последовало.

— Это невозможно, — продолжал Доскер. — Любой живой организм… — Неожиданно схватив Ферри за руку, он заломил её назад и сильно дёрнул.

Рука Теодориха Ферри отвалилась в плечевом суставе, открывая повисшие провода и миниатюрные детали, продолжавшие функционировать в плече, но лишённые энергии и безжизненные в руке.

— Сим, — прокомментировал Доскер и, видя, что Рахмаэль не понял, пояснил, что перед ними симулякрум^[56] Ферри, лишённый нервной системы. — Значит, ферри здесь не было. — Он отбросил прочь руку. — Естественно, с чего бы рисковать собой важной персоне? Наверное, он сидит на своём личном спутнике на орбите Марса и наблюдает за происходящим через сенсорные датчики своей имитации. — Доскер сурово обратился к однорукой копии Ферри:

— Мы действительно держим с вами связь через двойника, Ферри? Мне просто любопытно.

Симулякрум Ферри открыл рот и произнёс:

— Я слышу сам, Доскер. Не угодно ли проявить гуманность и доброту, введя атропин двоим моим служащим ТХЛ?

— Это уже делается, — сказал Доскер и подошёл к Рахмаэлю. — Похоже, председатель совета директоров ТХЛ так и не почтил своим присутствием наш скромный корабль. — Он нервно улыбнулся. — Я чувствую себя обманутым.

Однако Рахмаэль осознал смысл высказанного через симулякрум Ферри подлинного предложения.

— Давайте немедленно отправимся на Луну, — предложил Доскер. — Говорю вам в качестве советника… — Он крепко ухватил Рахмаэля за запястье. — Очнитесь. После введения атропина с этими ребятами всё будет в порядке. Мы освободим их на спутнике ТХЛ, лишённом, разумеется, силового поля. После этого как ни в чём ни бывало полетим за «Омфалом» на Луну. Если вы не согласны, я всё равно воспользуюсь картой, которую дал мне сим, и уведу «Омфал» в космическое пространство, где его не сможет выследить ТХЛ.

— Но разве нам не было сделано предложение? — машинально произнёс Рахмаэль.

— Это предложение лишь доказывает, что ТХЛ готова многим пожертвовать, чтобы не пустить вас в восемнадцатилетнее путешествие до Фомальгаута с целью взглянуть на Китовую Пасть, — пояснил пилот, пристально глядя на Рахмаэля. — И вы уже меньше заинтересованы в том, чтобы увести «Омфал» в неизведанный космос между планетами, где ищейки Ферри не смогут…

«Я мог бы спасти «Омфал», — подумал Рахмаэль. — Но пилот был прав: разумеется, ему придётся продолжатьзадуманное, поскольку Ферри снял барьер, невольно доказав необходимость длительного путешествия».

— А как насчёт компонентов глубокого сна? — спросил он.

— Просто доставьте меня к кораблю, — спокойно и терпеливо сказал Доскер. — Ведь вы не против, Рахмаэль бен Аппельбаум? — Проникновенный голос профессионала подействовал, и Рахмаэль кивнул. — Мне нужны координаты от вас, а не с оставленной симом карты. Я решил не дотрагиваться до неё. Я жду от вас решения, Рахмаэль.

— Да, — сказал Рахмаэль и прошёл на негнущихся ногах к корабельной трёхмерной карте с подвесным указателем. Опустившись в кресло, он принялся прокладывать курс для темноглазого темнокожего сверхопытного пилота «ОбМАН Инкорпорейтед».

Глава 5

В «Лисьей норе», крошечном французском ресторанчике в центре Сан-Диего, метрдотель взглянул на имя, причудливо нацарапанное Рахмаэлем бен Аппельбаумом на листке, и сказал:

— Да, мистер Аппельбаум. Сейчас… — он сверился с наручными часами, — восемь часов. — Рядом поджидала очередь хорошо одетых людей, что было на перенаселённой Терре это обычным явлением. Все рестораны, даже плохие, заполнялись каждый вечер после пяти, а этот ресторан никак нельзя было отнести даже к числу посредственных, не говоря уже о плохих. — Жанет! — окликнул метрдотель официантку в модном ныне комплекте из кружевных чулок и открытого жилета, оставляющего открытой правую грудь, сосок которой элегантно прикрывало украшенное швейцарским орнаментом устройство в форме золотой чашечки. Устройство воспроизводило псевдоклассическую музыку и отбрасывало на пол перед девушкой притягивающие взгляд движущиеся узоры, освещая ей путь в тесно уставленном крошечными столиками ресторане.

— Да, Гаспар, — ответила девушка, тряхнув высоко взбитыми на макушке светлыми волосами.

— Проводи господина Аппельбаума к двадцать второму столику, — приказал метр и с несгибаемой, ледяной выдержкой проигнорировал взрыв возмущения среди устало стоявших в очереди перед Рахмаэлем посетителей.

— Мне ни к чему… — заговорил было Рахмаэль, но метр оборвал его:

— Всё устроено. Она ждёт вас за номером двадцать вторым. — В голосе метрдотеля угадывался намёк на его полную осведомлённость о сложных эротических отношениях клиента, которых на данный момент, увы, не существовало и в помине.

Рахмаэль последовал за Жанет и её швейцарским чудо-фонариком на груди через темноту под стук ножей и вилок людей, торопливо поглощавших свои ужины. Они делали это в тесноте, ощущая гнёт собственной вины, и торопливо освобождали места ожидающим с тем, чтобы те успели получить ужин до двух ночи, когда закрывались кухни «Лисьей норы». Не успел Рахмаэль посетовать на тесноту, как Жанет остановилась и повернулась; в бледно-красном, восхитительно тёплом ореоле света, исходящем из чашечки на её соске, за двадцать вторым столиком сидела Фрея Холм.

— Вы не зажгли настольную лампу, — заметил Рахмаэль, усаживаясь напротив.

— Я, конечно могла это сделать. И заодно сыграть «Голубой Дунай». — Она улыбнулась. Глаза темноволосой Фреи сияли в сумраке — официантка уже ушла. Перед ней стояла маленькая бутылка «шабли» урожая 2002 года — одно из самых изысканных фирменных угощений ресторана, чрезвычайно дорогое. Интересно, кто заплатит по счёту за это старое калифорнийское вино двенадцатилетней выдержки? Ей-богу, Рахмаэль с удовольствием оплатил бы счёт, однако… Он машинально прикоснулся к своему бумажнику. Это не укрылось от Фреи.

— Не беспокойтесь. Владелец этого ресторана — Мэтсон Глазер-Холлидей. Счёт будет выставлен на шесть поскредитов. За порцию орехового масла и сэндвич с виноградным джемом. — Она рассмеялась, в отражённом свете подвесных японских фонарей в её тёмных глазах плясали огоньки. — Это место внушает вам опасения?

— Нет. Я постоянно в напряжении. — Вот уже шесть дней как «Омфал» исчез. Не только для него, но, возможно, и для Мэтсона. Не исключено, что (в целях безопасности) о маршруте корабля знал лишь сидящий за многоярусным пультом корабля пилот Ал Доскер. Для Рахмаэля было психологическим потрясением наблюдать, как его корабль уносится в безграничный мрак космоса. Ферри оказался прав: «Омфал» был sine qua non^[57] «Аппельбаум Энтерпрайз» — без него компания не существовала.

Но только так он ещё мог вернуть корабль, точнее говоря, «ОбМАН Инкорпорейтед» могла бы доставить его туда на высокоскоростной летяге, дать взойти на борт «Омфала» и начать своё восемнадцатилетнее путешествие. В противном случае…

— Не сосредотачивайтесь на предложении Ферри, — мягко сказала Фрея. Она кивнула официантке, и та поставила охлаждённый бокал перед Рахмаэлем, который послушно отпил глоток белого «буэна виста» 2002 года. Воздержавшись от повторного глотка, он кивком выразил одобрение, делая вид, что для него вполне привычен ошеломляющий букет и аромат божественного напитка. По сравнению с ним всё, что он пил прежде в своей жизни, низводилось до абсурда.

— Я и не думаю о нём, — сказал он Фрее, размышляя скорее о том, что могло находиться у неё в сумке.

Её большая сумка из чёрной кожи, смахивающая на мешок почтальона, покоилась на столике так близко, что он мог до неё дотянуться.

— В сумке находятся компоненты, — тихо пояснила Фрея. — Они в круглом контейнере из поддельного золота с пометкой: «Аромат бесконечной сексуальности № 54» — обычные континентальные духи, не привлекающие внимания при обыске сумки. Все двенадцать компонентов, разумеется, сверхминиатюрны, они размещаются под внутренней крышкой. На обороте бумажного ярлыка находится диаграмма подключения. Сейчас я поднимусь, чтобы удалиться в дамскую комнату, и несколько секунд вы должны просидеть спокойно, Рахмаэль. Вероятность того, что агенты ТХЛ следят за нами напрямую в качестве посетителей либо с помощью приборов, составляет семьдесят к тридцати. Обнаружив, что я не возвращаюсь, вам следует занервничать и привлечь внимание Жанет, хотя бы с целью заказать себе ужин, а самое важное — добыть меню.

Он кивнул, внимательно слушая.

— Официантка заметит вас и даст вам меню, оно жесткое и довольно большое, поскольку содержит карту вин. Вы положите его на стол так, чтобы оно накрыло мою сумку.

— После чего я ненароком роняю сумку на пол, — подхватил Рахмаэль, — и, собирая рассыпавшееся содержимое…

— Вы спятили? — холодно перебила она. — Вы накроете сумку. На оборотной стороне меню, справа, есть полоска из титана. Контейнер с духами содержит титано-тропический датчик, благодаря которому он за пару секунд выберется из оставленной открытой сумки и переместится на нижнюю обложку меню. Полоска находится внизу листа, где ваша рука покоится с абсолютной естественностью, пока вы держите это неудобное меню. Коснувшись титановой полоски, контейнер выбросит слабый заряд, вольт на десять, — вы ощутите его, возьмёте контейнер четырьмя пальцами и отсоедините от титановой полосы, к которой он был притянут, затем под меню уроните его себе на колени. После этого переложите контейнер другой рукой с коленей себе в карман. — Она поднялась. — Я вернусь через шесть минут. До свидания. И удачи вам.

Он проводил её взглядом.

Когда она ушла, ему захотелось тоже встать и что-то сделать. Переместить компоненты глубокого сна, добытые для него на чёрном рынке, было непросто, поскольку с тех пор, как «ОбМАН Инкорпорейтед» отобрала у Теодориха Ферри его спутник вместе с экипажем, а заодно и собственный симулякрум, он вёл тотальную слежку за всеми поступками Рахмаэля, введя в игру все технологические и кадровые ресурсы ТХЛ, усугубленные личной неприязнью Теодориха.

Ранее отдалённый и безликий конфликт вновь превратился в глубоко человечную, важнейшую проблему, изначально стоявшую перед его отцом. Эта борьба в конечном итоге принесла гибель отцу и распад организации.

Размышляя над этим, Рахмаэль заёрзал, как ему было сказано, затем встал и принялся отыскивать взглядом девушку со швейцарским устройством, испускавшим свет и звучащим жизнерадостной музыкой.

— Меню, сэр? — Жанет стояла перед ним, протягивая огромное, роскошно отпечатанное тиснёное меню. Он поблагодарил её, покорно принял меню и вернулся за свой стол со звучащей в ушах приятной мелодией Иоганна Штрауса.

Меню размером с конверт из-под старинного винилового диска с лёгкостью накрыло сумку Фреи. Сидя за столом, он изучал карту вин, обращая особенное внимание на цены. Господи! Вино здесь стоило целое состояние. К примеру, четверть галлона белого вина трёхлетней выдержки…

Все розничные заведения типа «Лисьей норы» эксплуатировали перенаселённость Терры. Люди, прождавшие три часа просто чтобы очутиться здесь, поесть и выпить, готовы платить — к этому времени у них не остаётся психологического выбора.

Правая рука Рахмаэля вздрогнула от слабого электрического разряда. Он коснулся круглого контейнера с миниатюрными компонентами для глубокого сна и, охватив его пальцами, отделил от меню. Контейнер упал ему на колени, и он почувствовал его вес.

Выполняя указания, он потянулся к нему левой рукой, чтобы переместить в свой карман…

— Извините — ой! — На него наткнулся, заставив покачнутся на стуле, загруженный по самую грудь тарелками робот-помощник официанта. Кругом царила суета: покидали и занимали места посетители, прибирали столы роботы-подручные, обслуживали гостей официантки со своими фонариками и мелодиями… Рахмаэль смущённо уселся поудобнее и снова потянулся к контейнеру на коленях.

Его не было.

Упал на пол? Не веря этому, он глянул вниз, увидел свои ботинки, ножки стола, пустой коробок. Никакого круглого золотистого контейнера.

Они украли его. Те, кто прислал механического «помощника официанта». А теперь, в общей суматохе, исчез и он со своей грудой посуды.

Побеждённый Рахмаэль сидел, уставясь в пространство. Наконец он налил себе из бутылки второй бокал вина и поднял его, словно признавая и поздравляя с успехом невидимую сеть агентов ТХЛ, вступивших в игру в решающий момент и лишивших его средства, насущно необходимого для того, чтобы покинуть Солнечную систему на своём корабле.

Теперь не важно, встретится ли он с Доскером на борту «Омфала», — отправляться в путь без компонентов было бы безумием.

Вернулась Фрея, уселась напротив и улыбнулась:

— Всё в порядке?

— Всё пропало, — мрачно пробормотал он, решив про себя, что дело на этом всё же не закончено.

И выпил с колотящимся сердцем нежный, дорогой, восхитительный и совершенно бесподобный напиток — вино сокрушительного (хотя и временного) поражения.

* * *

Омар Джонс, президент Неоколонизированной территории и чиновник высшего ранга на огромном модуле-поселении на Китовой Пасти, весело произнёс на телеэкране:

— Я обращаюсь к вам, ребята, обитающим на родине в тесноте своих крошечных коробок, — мы приветствуем вас и желаем удачи. — Знакомая приятная и круглая физиономия просияла тёплой улыбкой. — Нам здесь хотелось бы знать, ребята, когда вы присоединитесь к нам на Китовой Пасти? — Он приставил сложенную лодочкой ладонь к уху, и это напомнило Рахмаэлю двухстороннюю трансляцию. Но это было иллюзией, поскольку эту видеоплёнку отправили в виде сигнала с помощью филиала «Телпора» фон Айнема в Швайнфорте, Новая Единая Германия. Далее сигнал транслировали на телеприёмники всей Терры посредством сети принадлежащих ООН орбитальных спутников.

— Извините, президент Неоколонизированной территории на планете Китовая Пасть Омар Джонс, — произнёс Рахмаэль вслух, а про себя добавил, что он сделает это по-своему. Не с помощью «Телпора» фон Айнема, оказывающего услуги за пять поскредитов в одном из розничных филиалов ТХЛ… Да и вообще, ему показалось, что президента Джонса ко времени его прибытия уже не будет в живых.

Впрочем, после поражения в «Лисьей норе»… По сути противник отрезал его от источника снабжения, от «ОбМАН Инкорпорейтед». Он сидел напротив представляющей компанию хорошенькой темноволосой Фреи Холм, пил с ней вино, болтал и смеялся. Но когда пришла пора переместить важные компоненты от «ОбМАН Инкорпорейтед» к себе на какие-то пять дюймов…

— Бз-з-з-з! — пронзительно просигналил видеофон в крошечной спаленке его общественного жилища, указывая, что кто-то желает с ним связаться.

Выключив жизнерадостную физиономию Омара Джонса, президента планеты Китовая Пасть, он подошёл к видеофону и поднял трубку.

На сером маленьком экране появились черты Мэтсона Глазер-Холлидея.

— Мистер бен Аппельбаум, — произнёс Мэтсон.

— Что нам теперь делать? — отозвался Рахмаэль, ощущая тяжесть потери. — Эти люди, скорее всего, следят за нашей…

— Ну ещё бы, мы отмечаем прослушивание на этой линии. — Мэтсон кивнул, но не казался расстроенным. — Нам известно, что они не только отслеживают этот вызов, но и записывают его в аудио- и видео— формате. Однако у меня к вам короткое сообщение, и пусть они пользуются им на здоровье. Свяжитесь с отделом информации вашей местной библиотеки микрофильмов.

— И что дальше? — спросил Рахмаэль.

— Проведите исследование по истории открытия Китовой Пасти, — пояснил Мэтсон Глазер-Холлидей. — О первых автопилотируемых накопителях данных и передатчиках, прилетевших много лет назад с Солнечной системы в систему Фомальгаут, — в общем назад, в двадцатый век.

— Но для чего…

— Мы будем держать связь, — быстро проговорил Мэтсон. — До свидания. Рад был… — Он впился взглядом в Рахмаэля. — Пусть вас не расстраивает эта маленькая неприятность в ресторане. Это заурядный случай, уверяю вас. — Он шутливо отсалютовал, и его изображение на крошечном чёрно-белом («Видфон Корпорейшн Вес-Дем» представляла лишь минимум обслуживания, и в качестве общественного предприятия, лицензированного ООН, это сходило ей с рук) аппарате исчезло.

Рахмаэль смущённо повесил трубку видеофона.

Записи первых автопилотируемых мониторов, отправленных когда-то в систему Фомальгаут, были достоянием общественности — да и что в них могло быть ценного? Тем не менее он набрал номер местного филиала Нью-Йоркской общественной библиотеки микрофильмов и ксерокопий и попросил прислать ему весь имеющийся материал на тему первых исследований системы Фомальгаут. Подразумевая допотопные детища Джорджа Хоффмана, благодаря которым была открыта обитаемая планета Китовая Пасть.

Вскоре в дверь постучал робот с комплектом микрофильмов. Рахмаэль уселся перед сканером и ввёл в него первую бобину, заметив на ней надпись: «Общий отчёт по данным рапортов автоматических кораблей с системы Фомальгаут, сокращённая версия» (подписано неким Г. С. Пурди).

Он просматривал запись два часа. Вначале появлялось солнца, затем одна за другой планеты — увы, не оправдывающие надежд. Но вот на экране расцвела планета номер девять, и случилась метаморфоза!

Никаких голых скал и остроконечных гор. Никакой безвоздушной, лишённой бактерий, стерильной пустоты, заполненной метаном или кристаллизовавшейся ввиду особой удалённости от солнца. Перед ним вдруг мягко заколыхался зелёно-голубой мир, и это явление побудило доктора фон Айнема немедленно выставить своё оборудование «Телпор» и установить прямую связь между этим миром и Террой. Сей лакомый кусочек живо заинтересовал «Тропу Хоффмана» в коммерческом смысле — и подписал приговор компании «Аппельбаум Энтерпрайз».

Последняя видеоинформация с монитора поступила пятнадцать лет назад. С тех пор, благодаря прямому контакту посредством телепортации, прежний допотопный способ безнадёжно устарел. Соответственно изначальные автопилотируемые спутники-мониторы, кружащие вокруг Фомальгаута…

Что с ними случилось? Они были заброшены, если верить автору отчёта Пурди. Их батареи были отключены дистанционной командой, и, по-видимому, они до сих пор вращаются вокруг солнца в пределах орбиты Китовой Пасти.

По-прежнему там.

Батареи давно выключены и, значит, остаются законсервированными, сохраняя энергию. Причём они были современного жидко-гелиевого типа № 3.

Не это ли хотелось узнать Мэтсону?

Вернувшись к бобине со справочными данными, он просматривал её до тех пор, пока не усвоил всю информацию. Наиболее совершенный видеомонитор принадлежал компании «Видфон Корпорейшн Вес-Дем». Кому, как не им, знать, находится ли до сих пор на орбите системы Фомальгаут аппарат «Принц Альберт».

Рахмаэль направился было к видеофону, но передумал. В конце концов, его жилище прослушивалось. Поэтому он вышел из дома и взошёл на пешеходный «бегунок», на котором продолжал движение до тех пор, пока не приметил будку видеофона. Отсюда он позвонил в действующий круглосуточно центральный офис «Видфон Корпорейшн» в Детройте.

— Соедините меня с архивом, — приказал он роботу на коммутаторе.

Вскоре на экране появился морщинистый, но бодрый гномообразный человек в серой куртке, придававшей ему сходство с бухгалтером.

— Да?

— Мне нужна информация о спутнике-мониторе «Принц Альберт», запущенном на орбиту вокруг Фомальгаута семнадцать лет назад. Окажите любезность проверить, находится ли он ещё на орбите и если да, то каким образом его можно включить, чтобы…

Сигнал исчез. Служащий «Видфон Корпорейшн» на другом конце линии повесил трубку. Рахмаэль подождал. Коммутатор не вышел на связь, не дал о себе знать и местный робот.

«Чёрт побери», — подумал Рахмаэль и в расстроенных чувствах покинул будку. Продолжив путь на «бегунке», он сошёл у следующей кабинки общественного видеофона. На этот раз он набрал номер спутника Мэтсона Глазер-Холлидея, и вскоре с экрана смотрел владелец «ОбМАН Инкорпорейтед».

— Извините за беспокойство, — тщательно подбирая слова, заговорил Рахмаэль. — Но я просмотрел плёнки с информацией о первых наблюдениях в системе Фольмхаут с помощью автоматов.

— Узнали что-нибудь?

— Я осведомился в «Видфон Корпорейшн Вес-Дем» по поводу их спутника «Принц Альберт»…

— И что они сказали?

— Они немедленно прервали связь.

— Этот спутник всё ещё на орбите, — сказал Мэтсон.

— И посылает сигналы?

— Молчит последние пятнадцать лет. В гиперпространстве его сигнал преодолевает расстояние до Солнечной системы в двадцать четыре световых года за одну неделю. Не в пример быстрее, чем понадобится «Омфалу» для достижения системы Фомальгаут.

— Есть ли способ активировать спутник?

— «Видфон Корпорейшн» могла бы связаться с ним напрямую через «Телпор», — сказал Мэтсон. — При желании.

— Но его нет?

— Они отказались с вами говорить только что? — после паузы уточнил Мэтсон.

— А может ли кто-то другой послать импульс на спутник? — задумчиво спросил Рахмаэль вместо ответа.

— Нет. Только «Видфон Корпорейшн» известен код, на который он реагирует.

— Вы хотели, чтобы я узнал именно это? — осведомился Рахмаэль.

— До свидания, мистер бен Аппельбаум, — улыбаясь, произнёс Мэтсон Глазер-Холлидей. — И желаю вам удачи в продолжении исследований. — Он повесил трубку, и перед Рахмаэлем вновь очутился пустой экран.

На своей вилле Мэтсон повернулся от видеофона к Фрее Холм, устроившейся на диване, подогнув под себя ноги, в модной прозрачной голубой блузке из паучьего шёлка и брючках спортивного кроя.

— Он только что нашёл его, — сказал Мэтсон. — Я говорю о спутнике «Принц Альберт». — Мэтсон, нахмурясь, зашагал по комнате. — Ну хорошо, — решил он наконец. — Через шесть часов на Китовую Пасть отправится наш агент под именем Бергена Филлипса. Попав туда с помощью филиала ТХЛ в Париже, он передаст нам через «Телпор» закодированный документ с описанием истинного положения на планете.

Впрочем, к тому времени люди из ТХЛ могут раскрыть «Бергена Филлипса» и выведать знакомыми каждому профессионалу способами всю известную этому ветерану «ОбМАН Инкорпорейтед» информацию. Далее им остаётся послать Мэтсону поддельное кодированное сообщение о том, что на планете всё в порядке, — получив такое сообщение, шеф никогда не узнает, действительно ли оно пришло от «Бергена Филлипса» или от ТХЛ. Однако…

Фрея проследила его мысль.

— Пусть этот агент, попав на планету, отправит на спутник «П. А.» включающий код, чтобы тот снова начал передавать данные напрямую в Солнечную систему.

— Если он ещё способен действовать по прошествии пятнадцати лет. И если «Видфон Корп» не отменит команду в тот миг, когда начнёт поступать информация. — Кстати, агент может прослушивать линии Корпорации и уловить даже первые данные. К примеру, прежде чем прервётся поток информации, он может получить графический снимок Китовой Пасти — и тогда пусть отключают спутник на здоровье. Естественно, контролирующая «Видфон Корпорейшн» ТХЛ непременно так и поступит.

— Один хороший снимок, — заключил Мэтсон. — И мы узнаем.

— Что мы узнаем? — Она потянулась к ближайшему антикварному столику (настоящий кофейный столик со стеклянной столешницей), чтобы поставить на него свой бокал.

— Я скажу тебе об этом, дорогая, когда увижу снимок, — сказал Мэтсон. Подойдя к пульту коммутатора, он отправил заранее подготовленный приказ доставить на спутник полевого агента, который должен был лететь на Китовую Пасть. Его надо было проинформировать устно — любая инструкция по линии связи была равносильна провалу.

Не исключено, что Мэтсон и без того слишком многое сообщил Рахмаэлю. Впрочем, в подобном деле риск неизбежен. И он мог предположить, что ответный вызов Рахмаэля пришёл из уличного видеофона — парень был новичком, но в осторожности ему не откажешь. А в наше время подобная осторожность говорит не о паранойе, а о практичности.

— Эй вы, ребята на перенаселённой старушке Терре! — на цветном трёхмерном телеэкране, снабжённом стереозвуком и обонятельной дорожкой, появилась жизнерадостная физиономия президента Неоколонизированной территории Омара Джонса, за спиной которого уходила вдаль бесконечная панорама парка. — Вы удивляете нас. Мы слышали, что вы намерены послать сюда корабль через гиперпространство и он прибудет… минутку… — Он нарочито погрузился в подсчёты.

Сидя перед телевизором (не полностью ещё оплаченным), усердный трудяга и добродушный парень по имени Джек Макэлхаттен заметил жене:

— Ты погляди только на этот простор. — Он напомнил ему давно минувшие годы славного хрупкого детства, прошедшего в Орегон Трэйл — части Вайоминга западнее Шайенна. Джек вдруг почувствовал горячее непреодолимое желание. — Мы должны эмигрировать, — сказал он Рут. — Просто обязаны сделать это ради детей. И они смогут вырасти…

— Тс-с-с, — отозвалась Рут.

— Через каких-то восемнадцать лет, ребята, — продолжал на экране президент Неоколонизированной территории Омар Джонс, — этот корабль прибудет сюда и встанет к причалу. И вот что мы сделали: мы назвали день его прибытия 24 ноября 2032 года Днём Летучего Голландца. — Он усмехнулся. — Мне будет… гм-м… девяносто четыре года, и, к сожалению, я едва ли смогу принять участие в Дне Летучего Голландца. Но потомки, в числе которых будут некоторые из вас, ребята…

— Ты слышала? — изумлённо сказал жене Макэлхаттен. — Какой-то псих собирается лететь старым способом. Восемнадцать лет в межкосмосе! Когда тебе нужно всего лишь…

— ПОМОЛЧИ! — яростно прошептала Рут, прислушиваясь.

— …придут сюда, чтобы приветствовать мистера Аппельбаума. — продолжал с насмешливой торжественностью президент Омар Джонс. — Знамена, лозунги… К тому времени наше население достигнет примерно миллиарда, но свободных земель останется много. Мы сможем принять до двух миллиардов и ничуть не потесниться. Так что присоединяйтесь к нам, летите сюда, будьте с нами на праздновании Дня Летучего Голландца, ребята. — Он махнул рукой — и Джеку Макэлхаттену показалось, что именно ему. В нём усилилось желание.

Он вспомнил о своих соседях по тесному жилищу, с которыми приходится делиться ванной комнатой… вернее, приходилось делиться до последнего месяца, когда Паттерсоны эмигрировали на Китовую Пасть. Видеописьма от Джерома Паттерсона: боже, как они восторгались условиями на планете. Похоже, информационные выпуски (а точнее, реклама) недооценивали прелести реальных жизненных условий. Не говоря уже о перспективах!

— Нам нужны мужчины, — провозгласил президент Омар Джонс. — Славные сильные парни, готовые к любой работе. Не ты ли этот парень? Умелый работяга, готовый немедленно сняться с места и достигший восемнадцати лет? Желающий начать новую жизнь, пользуясь своими мозгами и ловкими руками, дарованными ему Господом? Подумай! А как ты применяешь свои руки и навыки сейчас?

Занимающийся контролем качества на автоматической линии Макэлхаттен с горечью подумал о том, что с его задачей лучше справился бы голубь — впрочем, как раз голубь и проверял его работу.

— Можешь представить себе, у какого-то голубя глаз на ошибки намётан лучше, чем у меня? — посетовал он жене. Однако он очутился именно в такой ситуации. Ему приходилось отбраковывать плохо пригнанные детали, и когда он допускал оплошность, голубь замечал пропущенную дефектную деталь, ударял клювом кнопку сброса, и деталь автоматически скидывалась с конвейера. По мере ухода из «Крино и партнёры» контролёров качества, отправляющихся в эмиграцию, их заменяли голубями.

До сих пор Джек продолжал работать лишь потому, что его профсоюз был достаточно силён, чтобы настоять на выслуге лет перед компанией и заставить её удерживать за ним место. Но стоит ему уволиться…

— Тогда и на моём месте появится голубь, — сказал он жене. — Ну ладно, мы улетим на Китовую Пасть, и мне уже не придётся конкурировать с птицами. — «И при этом проигрывать, показывая худшие результаты», — мысленно добавил он. — А «Крино» будет довольна.

— Мне всего лишь хочется, чтобы ты получил не Неоколонизированной территории конкретную работу, — сказала Рут. — Они говорят о «разных рабочих местах», но ты не можешь занять все места. В какой работе ты… — она засомневалась, — …действительно мастер? — В конце концов он работал в «Крино и партнёры» целых десять лет.

— Я собираюсь стать фермером.

Она уставилась на него.

— Нам дадут двадцать акров. Мы купим здесь овец, этих, с чёрными мордами. Саффолков. Возьмём на развод шесть штук — пять овец и одного барана, — огородим участок, соберём дом из сборных конструкций… — Он знал, что сможет это сделать. Ведь это удалось другим, о чём они рассказывали — и не в безличных рекламах, а в письмах, пришедших в виде аудио- видео— сигнала, а затем расшифрованных «Видфон Корпорейшн» и вывешенных на доске объявлений их общественного здания.

— Но если нам там не понравится, — опасливо пробормотала Рут, — мы не сможем вернуться обратно, и это так странно. Ведь эти машины для телепортации… они работают только в одну сторону.

— Экстрагалактическая туманность, — терпеливо сказал он. — Материя разбегается, вселенная взрывается, растёт; «Телпор» перемещает твои молекулы в этом потоке в качестве энергетических конфигураций.

— Не понимаю, — призналась Рут. — Но я понимаю вот это. — Она достала из своей сумочки листовку.

Изучая её, Макэлхаттен нахмурился.

— Чушь. Это литература ненависти, Рут. Не принимай её всерьёз. — Он принялся мять листовку в руках.

— Но они не называют себя ненавистниками. «Друзья объединённых людей» — это маленькая группа обеспокоенных убеждённых противников…

— Я знаю, чьи они противники, — перебил Макэлхаттен (некоторые из них работали в «Крино и партнёры»). — Они говорят, что нам, терранам, следует оставаться в пределах Солнечной системы. И держаться вместе. Послушай. — Он скомкал листовку. — Человеческая история являет собой одно долгое переселение. И величайшее из них — миграция на Китовую Пасть, путь длиной в двадцать четыре световых года. Нам следует гордиться. Но естественно, всегда найдётся горстка идиотов и психов, выступающих противниками истории.

Да, это была история, и ему хотелось быть её частицей. Вначале была Новая Англия, затем Австралия, Аляска, после чего попытка (и неудача) на Луне, затем Марс и Венера и вот теперь — долгожданный успех. Но, прождав слишком долго, он состарится, а переселенцев будет так много, что свободной земли не останется, и правительство Неоколонизированной территории может в любое время отменить выдачу земли из-за ежедневного притока людей. Офисы «Телпора» и без того переполнены.

— Ты хочешь, чтобы я отправился? — спросил он у жены. — Чтобы очутился там первым, затем выслал тебе сообщение, как только получу землю и буду готов строить дом? И чтобы ты смогла тогда прилететь вместе с детьми?

— Мне ужасно не хочется расставаться с тобой, — нервно произнесла она.

— Решайся.

— Пожалуй, нам нужно лететь вместе. Если мы вообще полетим. Но эти письма… Это всего лишь импульсы в энергетических линиях.

— Как и телефон, видеофон, либо телепередачи. Они транслируются уже сотню лет.

— Ах если бы сюда приходили «настоящие» письма!

— Тебя мучает суеверный страх, — сказал он укоризненно.

— Может быть, — признала Рут. — Но по крайней мере это настоящий страх. Глубокий и всеобъемлющий страх перед путешествием в один конец, из которого никому не дано вернуться. — «Кроме корабля, который через восемнадцать лет достигнет системы Фомальгаут», — мысленно добавила она.

Она подняла вечернюю газету и просмотрела статью, высмеивающую тот корабль, «Омфал». Он способен нести пятьсот пассажиров, но на этот раз возьмёт одного-единственного человека — собственного владельца. К тому же в статье говорилось, что этим человеком движет желание сбежать от своих кредиторов.

Зато он может вернуться с Китовой Пасти, решила она.

Сама не зная почему, она завидовала этому человеку, которого газета называла Рахмаэлем бен Аппельбаумом. Ах, если бы они могли полететь вместе с ним, если бы могли попросить его об этом…

— Если ты не полетишь, Рут, мне придётся сделать это одному. Я не собираюсь ждать на этой станции контроля качества день за днём, чувствуя, как в затылок дышит проклятый голубь.

Она вздохнула. И прошла в общую кухню, которую они делили с соседями, располагавшимися по правую руку (семейство Шортов), чтобы посмотреть, не осталось ли от их ежемесячного рациона горсти синтетических кофейных зёрен (значащихся в счёте «коф-зен»).

Их не было, и она угрюмо заварила себе чашку синтетического чая. Тем временем Шорты, беспокойные по натуре ребята, то приходили, то уходили с кухни. А в гостиной сидел перед телевизором её муж и, словно восторженный ребёнок, доверчиво впитывал в себя вечернее сообщение с Китовой Пасти. Отслеживая события на новом грядущем мире.

Кажется, он прав.

Но что-то потаённое в её душе интуитивно возражало, и она гадала о причине. Её снова вспомнился Рахмаэль бен Аппельбаум, задумавший, по словам газеты, восемнадцатилетнее путешествие без оборудования глубокого сна. Он якобы пытался его раздобыть, глумливо отмечала газета, но этот тип был таким жалким делягой и мошенником, что у него не было никаких кредитов. Бедняга, мысленно пожалела его Рут. Готов к долгому путешествию в одиночку — неужели компания, производящая требуемое оборудование глубокого сна, не могла пожертвовать его бен Аппельбауму?

— Помните, ребята, — объявил голос из телевизора в гостиной. — Разве не у вас, на Терре были старая матушка Хаббард и Старушка, которая жила в туфельке?^[58] У вас полно детей, что вам остаётся делать?

«Эмигрировать», — решила Рут без восторга.

Несомненно — и поскорее.

Глава 6

Крошечная летяга Рахмаэля бен Аппельбаума стукнулась в темноте об огромный корпус его единственной финансово значимой собственности, и в тот же миг включились автоматические механизмы. С визгом распахнулся люк, закрылись створки внутренних шлюзов, и в них начал поступать, замещая вакуум, воздух. У Рахмаэля на пульте загорелся зелёный свет. Это означало, что он мог не опасаясь перейти из жалкой арендованной «летяги» на «Омфал», зависший с выключенными двигателями на орбите Марса на дистанции 0,003 астрономических единиц.

Едва он успел пройти через ряд шлюзов (не пользуясь скафандром или кислородным оборудованием), как его встретил настороженный Ал Доскер с лазерным пистолетом в руке.

— Я едва не принял вас за симулякрум, подосланный ТХЛ. Но электроэнцефалограмма и электрокардиограмма опровергли мои подозрения. — Он протянул руку, и Рахмаэль пожал её. — Итак, вы решились на путешествие, даже без компонентов глубокого сна. Надеетесь сохранить рассудок через восемнадцать лет? Сомневаюсь. — Его тёмное лицо с резкими чертами источало сочувствие. — Вы могли бы прихватить с собой какую-нибудь даму. Одна пассажирка могла бы кардинально изменить ситуацию, особенно если она…

— И вызвать ссору, — возразил Рахмаэль, — после которой появился бы один труп. Я беру с собой огромную образовательную библиотеку; достигнув системы Фомальгаут, я буду говорить на древнегреческом, латыни, русском и итальянском. Я буду читать алхимические тексты средних веков и китайскую литературу шестого века в оригинале. — Он улыбнулся, но улыбка была бессмысленной, застывшей — он не мог провести Доскера, понимавшего, что означает попытка межсистемного полёта без глубокого сна. Ведь Доскер совершил трёхлетнее путешествие на Проксиму. И настоял на обратном пути, исходя из собственного опыта, на непременном глубоком сне.

— Меня тревожит то, что ТХЛ проникла на чёрный рынок, — заметил Рахмаэль. — И её агенты смогли перекрыть нелегальное снабжение минизапчастями. — Впрочем, он сам упустил шанс в ресторане, когда ему стоило протянуть руку, чтобы взять компоненты ценой в пять тысяч поскредов. И с этим ничего не поделаешь.

— Знайте, — медленно заговорил Доскер, — один из опытных полевых агентов «ОбМАН Инкорпорейтед» отправляется на Китовую Пасть обычным терминалом «Телпора», как простой парень. Если мы свяжемся с «Омфалом» в течение следующей недели, вы сможете повернуть назад. Мы сэкономим вам восемнадцать лет пути, а заодно, если помните, столько же лет обратного полёта.

— Я не уверен, что добравшись до цели, захочу вернуться, — сказал Рахмаэль. Он не обманывал себя: после путешествия на Фомальгаут его физическое состояние вряд ли позволит пуститься в обратный путь — ему придётся остаться на Китовой Пасти независимо от условий на этой планете. Телесные силы не безграничны. Не безграничен и разум.

Во всяком случае, у них появилась дополнительная информация. Вдобавок к тому, что исходная капсула не смогла достичь Солнечной системы (о чём легко забыли СМИ), «Видфон Корпорейшн» категорически отказалась реактивировать спутник «Принц Альберт» на орбите Фомальгаута по прямому официальному запросу Мэтсона Глазер-Холлидея. По мнению Рахмаэля, одного этого факта было достаточно, чтобы напугать рационального гражданина. Но…

Народ остался в неведении, потому что СМИ об этом не сообщали.

Впрочем, Мэтсон поделился информацией с небольшой военизированной антиэмиграционной организацией «Друзья объединённых людей». В основном в ней состояли старомодные пожилые пугливые люди, недоверие которых к работе «Телпора» основывалось на невротических причинах. Но они печатали листовки. И отказ «Видфон Корпорейшн» был немедленно отмечен на одном из распространённых по всей Терре плакатов.

Хотя Рахмаэлю и не было известно, скольким людям довелось этот плакат увидеть, интуиция подсказывала ему, что их совсем мало. И эмиграция продолжалась.

Недаром Мэтсон уверял, что следов, ведущих в логово хищника, становится всё больше. А обратные по-прежнему отсутствуют.

— Ну хорошо, — сказал Доскер. — Сейчас я официально возвращаю вам «Омфал». Поскольку корабль прошёл проверку всех систем, вам нечего опасаться. — Его тёмные глаза блеснули. — Вот что я скажу вам, бен Аппельбаум. Во время полёта без глубокого сна вы можете развлечься по моему примеру. — Он поднял со стола книгу в кожаном переплёте. — Можете вести дневник, — негромко заключил он.

— Но о чём?

— О том, как деградирует ваш разум. Это представит психиатрический интерес. — Кажется, он не шутил.

— Значит, даже вы считаете меня….

— Отправляясь в путешествие без оборудования глубокого сна, замедляющего метаболизм, вы совершаете ужасную ошибку. Поэтому дневник вряд ли будет летописью человеческой деградации — возможно, она уже произошла.

Рахмаэль молча проводил взглядом гибкого темнокожего человека, шагнувшего за порог шлюза, чтобы перебраться из «Омфала» в крошечную арендованную летягу.

Люк с лязгом захлопнулся. Над дверцей загорелся красный сигнал, и он остался один в гигантском пассажирском лайнере, где ему придётся пробыть восемнадцать лет, и как знать — не прав ли был Доскер?

Но он всё равно намерен был совершить это путешествие.

В три часа утра Мэтсон Глазер-Холлидей был разбужен одним из роботов, обслуживающих его виллу.

— Господин, вам сообщение от Бергена Филлипса. Из Неоколонизированной территории. Только что получено. Вы просили…

— Да. — Мэтсон сел, ненароком сбросив покрывало с продолжавшей спать Фреи. Он схватил халат и домашние туфли. — Подай мне его сюда.

Отпечатанное казёнными принтерами «Видфон Корпорейшн» сообщение гласило:

КУПИЛ ПЕРВОЕ АПЕЛЬСИНОВОЕ ДЕРЕВО. КАЖЕТСЯ, УРОЖАЙ БУДЕТ БОЛЬШОЙ. ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К НАМ С МОЛЛИ.

Фрея пошевелилась и приподнялась, одна из бретелек ночной сорочки из паучьего шёлка соскользнула с её бледного обнажённого плеча.

— В чём дело? — пробормотала она.

— Первое кодированное сообщение от Б. Ф. — пояснил Мэтсон, рассеянно постукивая сложенным посланием себя по колену и погрузившись в размышления.

Она села в постели и потянулась за коробочкой сигарет «Беринг».

— Что он пишет, Мэт?

— Шестая версия сообщения.

— Значит, ситуация вполне соответствует описанной. — Фрея казалась совсем проснувшейся, она закурила сигарету, не сводя с него глаз.

— Да. Но психологи ТХЛ, работающие там, могли прихватить полевого агента. Промыть ему мозги, получить всю информацию и послать сообщение, утратившее смысл. Только трансляция одним из нечётных кодов, показывающая, что условия на Китовой Пасти не соответствуют описанным, имела бы ценность. Поскольку у психологов ТХЛ не было бы повода подделывать такое сообщение.

— Следовательно, тебе ничего не известно.

— Но возможно, ему удастся включить «Принца Альберта». — Неделя пролетит быстро, к тому времени с «Омфалом» будет легко связаться. И можно будет информировать его единственного пилота, не погрузившегося в глубокий сон.

Впрочем, если через неделю…

— Если со спутника не поступят данные, — задумчиво продолжал Мэтсон, — это по-прежнему ничего не докажет. Потому что тогда Берген передаст сообщение «н», означающее, что спутник неисправен. Они сделают то же самое, если поймают агента. Поэтому мы снова у разбитого корыта! — Он зашагал по спальне, затем взял у девушки, сидящей на смятых простынях, тлеющую сигарету и сделал несколько жадных затяжек, пока не обжёг пальцы. — Мне не прожить восемнадцати лет, — сказал он. И мысленно посетовал на то, что никогда не узнает правды о Китовой Пасти. Ему просто не дано пережить этот временной период.

— Тебе будет семьдесят девять, — деловито заметила Фрея. — Поэтому ты ещё будешь жить. Но у тебя будет масса искусственных органов взамен настоящих.

«Но я не настолько терпелив, — осознал Мэтсон. — Ведь за восемнадцать лет новорожденный становится по сути взрослым!»

Фрея отобрала у него свою сигарету и поморщилась, обжигая пальцы.

— Что ж, не отправить ли тебе туда…

— Я полечу сам, — перебил Мэтсон.

Она молча уставилась на него.

— Боже, только не это.

— Я буду не один, у меня будет «семья». Из каждого филиала «Тропы Хоффмана лимитед» из «ОбМАН Инкорпорейтед» одновременно отправится команда… — У него было две тысячи бойцов, среди них много ветеранов войны, они объединятся на Китовой Пасти. Персональное снаряжение отряда, включающее оборудование для передачи, записи и контроля, позволит учредить частное полицейское агентство. — Итак, ты остаёшься командовать здесь, на Терре, — сказал он Фрее. — До моего возвращения. «То есть через тридцать шесть лет, — мысленно съязвил он. — Когда мне будет девяносто семь лет… Нет, нам удастся добыть механизмы глубокого сна на Китовой Пасти. Я помню, как их переправляли туда, — наверное, поэтому здесь их и не хватает. Изначально предполагалось, что если колонизация не получится, они смогут покинуть колонию — отчалить, как они говорили между собой, — вернуться назад, в Солнечную систему, на корабле с оборудованием глубокого сна… на одном из гигантских лайнеров, изготовленных на Китовой Пасти из сборных конструкций, высланных через врата «Телпора» доктора фон Айнема».

— Переворот, — перебила его мысли Фрея. — Фактически это будет государственным переворотом.

— Что? — испуганно переспросил он. — Нет, о господи. Я никогда…

— Если ты возьмёшь две тысячи агентов, «ОбМАН Инкорпорейтед» перестанет здесь существовать, от неё останется лишь тень. Но там, на планете, она будет чудовищной. А тебе известно, Мэтсон, пусть на подсознательном уровне, что у ООН нет армии на Китовой Пасти. Кто сможет оказать тебе сопротивление? Президента Неоколонизированной территории Омара Джонса через два года ждёт переизбрание — может, ты хочешь подождать…

— По первому зову с Китовой Пасти к Омару Джонсу устремятся войска с каждого пункта «Телпора» по всей Терре, — резко заговорил Мэтсон. — И они будут вооружены любым тактическим оружием вплоть до цефалотропических снарядов.

Последние внушали ему особенную ненависть — и страх.

— При условии, что такое требование поступит. Но оказавшись на той стороне, ты сможешь контролировать ситуацию. Тебе под силу заблокировать любой вызов такого рода. Ведь мы только об этом и говорим. Согласись, что ты увлёкся идеей Рахмаэля, понимая, что можно управлять всей информацией на той стороне. — Она смолкла и продолжала курить, по-женски пристально следя за ним.

— Да, — коротко бросил он. — Нам это под силу. Психологи ТХЛ могут быть вооружены и готовы действовать против индивидов. Но не против двух тысяч обученных полицейских. Мы захватим контроль примерно за полчаса. Если только Хорст Бертольд уже не посылаеттуда войска тайно. «Но к чему ему это делать? — подумал Мэтсон. — Сейчас им противостоят лишь сбитые с толку эмигранты, ищущие работы, нового дома и новых корней… в мире, который они не могут покинуть».

— И помни, — заговорила Фрея, снова поправляя бретельку ночной сорочки на усыпанном бледными веснушками плече. — Принимающие станции телепортационной системы должны быть оборудованы в космосе, и каждая из них изначально должна быть доставлена на межзвёздном гиперкосмическом корабле, а на это требуются годы. Поэтому ты сможешь воспрепятствовать Бертольду и ООН, просто выведя из строя приёмные станции «Телпора» — если они что-то заподозрят.

— И если я смогу среагировать достаточно быстро.

— Ещё как сможешь, — спокойно сказала она. — Возьмёшь своих лучших людей со снаряжением — если только… — Она помолчала и облизала губы, словно задавшись чисто академической проблемой.

— Договаривай, чёрт побери! — потребовал он.

— Они могут раскрыть твоих агентов по пути. И тебя тоже. И могут подготовится. Теперь мне это ясно. — Она весело рассмеялась. — Ты платишь свои поскреды, улыбаешься смахивающим на горгулий лысым техникам из Новой Единой Германии, управляющим «Телпорами», предоставляешь им своё тело для обработки полем… затем как ни в чём не бывало исчезаешь, чтобы появиться в двадцати четырёх световых годах на Китовой Пасти, — и тебя скашивают лазером, прежде чем ты окончательно сформируешься. Это займёт пятнадцать минут. Целых пятнадцать минут, Мэт, ты будешь беззащитен, наполовину материализован и здесь и там. И все твои полевые агенты тоже. И всё их снаряжение.

Он уставился на неё.

— Такова кара за hebris, — подытожила она.

— О чём ты?

— Это греческое слово обозначает «гордыню». Кара за попытку подняться над местом, уготовленным тебе богами. Быть может, они не желают, чтобы ты захватил контроль над Китовой Пастью, милый Мэтти. Быть может, богам не угодно, чтобы ты превысил свои полномочия.

— Чёрт побери, но поскольку мне так или иначе нужно будет отправиться туда…

— Верно — почему бы тогда не захватить контроль и не отодвинуть с пути общительного и безвольного Омара Джонса? В конце концов… — Она загасила сигарету. — Так или иначе, ты обречён остаться там; почему бы тебе не пожить рядом с обычными простолюдинами? Здесь ты силён… но Хорст Бертольд и ООН с финансовой поддержкой «Тропы Хоффмана» сильнее. Ну а там… — она пожала плечами, словно ей опостылели человеческие амбиции или человеческое тщеславие. — Там совсем другая ситуация.

Он понял, что никто не составит ему конкуренции, если он разом перебросит весь свой эскорт и оружие на Китовую Пасть, пользуясь, по иронии судьбы, не чем иным, как официальными станциями фон Айнема. Он невольно ухмыльнулся, его позабавила мысль о ТХЛ, которая всерьёз заботится о том, чтобы он и его ветераны-агенты достигли Неоколонизированной территории.

— Представляешь, как в 2032-м году, — продолжала Фрея, — появляется немытый, бородатый несущий чепуху Рахмаэль бен Аппельбаум на своём огромном «Омфале» и обнаруживает на планете предвиденные им ранее адские условия, причём ты будешь там главным заправилой. Готова поспорить, что именно это поразит его больше всего.

— Я больше не могу об этом думать, — раздосадовано сказал он. — И снова ложусь спать. — Сняв халат и шлёпанцы, он устало плюхнулся в постель, чувствуя себя совсем старым. Не слишком ли он слаб для подобных приключений? Речь шла не о том, чтобы забраться в постель, — ей-богу, он не так стар, чтобы возлечь рядышком с Фреей Холм, — до поры до времени. Но слишком стар для плана Фреи, который она словно с помощью телепатии выудила из его подсознания. Да, она попала в точку.

Где-то в закоулках разума он обдумывал этот план с того самого времени, когда с ним впервые связался о видеофону Рахмаэль.

Именно по этой причине он и помогал (вернее, пытался помощь) хмурому затравленному кредиторами Рахмаэлю бен Аппельбауму.

Согласно опубликованной информации, Мэтсон предполагал наличие на Китовой Пасти так называемой «внутренней армии» из трёх сотен граждан-добровольцев. Для использования в качестве национальной гвардии на случай бунта. Три сотни! И ни одного профессионала, обладающего опытом. Это была пасторальная земля, как гласила реклама. Сад Эдема без Змея. К чему нужна армия, когда на планете изобилие всего и для всех? И разве есть здесь бедняк, завидующий богачу и одержимый стремлением силой отобрать у него имущество?

Мэтсон Глазер-Холлидей пришёл к выводу, что все неимущие находятся здесь, по эту сторону, причём и Мэтсона, и тех, кто на него работает, постепенно истирают в порошок и подчиняют себе такие гиганты, как ООН и ТХЛ, а значит…

Богачи находятся за двадцать четыре световых года отсюда, в системе Фомальгаут, на её девятой планете.

«Да, мистер бен Аппельбаум, — размышлял он, раскинувшись на постели и машинально привлекая к себе Фрею Холм, — вас ожидает немалый сюрприз по прибытии на Китовую Пасть. Жаль только, что ему самому (он знал это наверняка) не дожить до этого дня».

Даже собственная уникальная интуиция помалкивала о причине этой уверенности.

Фрея что-то промычала в полусне, уютно устроилась рядышком и затихла.

В отличие от неё Мэтсон лежал без сна с открытыми невидящими глазами, обдумывая новую нелёгкую проблему. Из тех, с которыми никогда не сталкивался раньше.

Глава 7

Наблюдающий и передающий спутник «Принц Альберт» выдал свой первый видеосигнал — расшифровку первых телескопических видеозаписей поверхности планеты, сделанных им по прошествии более десяти лет. Долгое бездействие сказалось на работе отдельных микросхем, поэтому задачу взяли на себя дублирующие системы, некоторые из которых также отказали. Однако сигнал тем не менее был отправлен в Солнечную систему, расстояние до которой составляло двадцать четыре световых года.

Одновременно на поверхности 9-й планеты системы Фомальгаут мигнул «глаз». Из него взмыла в небо ракета земля-воздух, которая через уловимый лишь точнейшими приборами миг достигла цели — спутника-наблюдателя, похожего силуэтом на морковь и до сих пор находившегося в молчаливом бездействии (а следовательно, не представлявшего угрозы). До сих пор.

Боеголовка ракеты взорвалась, и «Принц Альберт» перестал существовать — беззвучно, поскольку на орбите отсутствовала атмосфера, способная передать шумовой сигнал, возвещающий о его кончине.

При этом внизу, на поверхности, мощный передатчик принял записанные с чудовищной скоростью данные, после чего усиленный превосходной системой пульсаров сигнал достиг уровня трансляции и был отправлен — причём его частота странным образом совпала с частотой сигнала выпущенного с ныне не существующего спутника.

Исходящий из двух разных передатчиков сигнал смешался в бессмысленную какофонию. Удовлетворённые техники, обслуживающие наземный транслятор, переключились на более привычные каналы — и задачи.

Сознательно искажённый смешанный сигнал ринулся через космос к Солнечной системе обезумевшим лучом, не неся принимающей планете ничего, кроме подобия кошачьего концерта.

Со спутником было окончательно покончено ракетой, низведшей его до молекулярного уровня.

Всё происшествие, от первой передачи спутника до окончательной обработки сигнала наземным передатчиком, заняло пять минут, включая полёт ракеты и уничтожение бесценной неповторимой цели.

Цели, которой определённые круги давно уже определили роль жертвы, с готовностью приносимой при первой необходимости.

Теперь необходимость настала.

И спутник был надлежащим образом уничтожен.

На пусковой ракетной площадке солдат в шлеме лениво снарядил очередную ракету. Присоединив анодный и катодный терминалы и повторно закодировав сигнал на пульте (ключом, обеспечивавшим ему ранее официальный доступ к пуску), он вернулся к своим повседневным обязанностям.

Общий промежуток времени: не более шести минут.

Девятая планета системы Фомальгаут продолжала вращаться.

* * *

Фрея Холм сидела в удобном кожаном кресле такси-летяги, когда её вдруг вывел из глубоких раздумий механический голос речевого устройства летательного аппарата.

— Сэр или мадам, прошу прощения, но разрядка моей мета-батареи заставляет меня безотлагательно приземлиться для быстрой подзарядки. Прошу дать мне устное разрешение в подтверждение вашей готовности, иначе мы начнём свободное падение и будем уничтожены.

Глядя вниз, она разглядела шпили-небоскрёбы Нового Нью-Йорка, внешнее кольцо города вокруг старого кремля — самого Нью-Йорка. «Опоздаю я на работу, чёрт побери», — сказала она себе. Но летяга была права: если её единственный источник энергии, мета-батарея, разрядилась, то необходимо спуститься на поверхность возле ремонтной мастерской, а долгий свободный полёт без энергии означает смерть в результате столкновения с одним из высотных коммерческих зданий внизу. «Да», — покорно согласилась она и застонала. Ну и денёк выдался сегодня.

— Благодарю вас, сэр или мадам. — Распыляя остаток энергии, летяга снижалась по спирали, удерживая контроль над спуском, пока не приземлилась (довольно грубо, но безопасно) у одной из бесконечного множества станций обслуживания.

Через мгновение вокруг летяги засуетился рой служащих в униформах, отыскивая — как объяснил один из них вежливо Фрее — короткое замыкание, истощившее мета-батарею, по словам механика, обычно работающую двадцать лет.

Открыв дверцу летяги, механик сказал:

— Могу я проверить проводку под пассажирской консолью? Находящиеся там провода подвергаются жёсткой нагрузке, с них могла сойти изоляция. — Негр механик показался ей симпатичным и сообразительным, поэтому она без колебаний отодвинулась в угол кабины.

— Луна и корова, — произнёс он нынешнюю (то и дело меняющуюся) кодовую фразу членов полицейской организации «ОбМАН Инкорпорейтед».

— Джек Хорнер, — пробормотала отзыв захваченная врасплох Фрея. — Кто вы? Я не встречалась с вами раньше. — Он не казался ей похожим на полевого агента.

— Я пилот Ал Доскер. Ну а вы — Фрея Холм. — Присев рядом с ней, он со спокойным и серьёзным лицом небрежно пробежал пальцами по проводке пассажирского пульта управления. — Мне некогда болтать, Фрея, — произнёс он почти нараспев. — У меня не более пяти минут; я знаю, где неисправность, потому что сам отправил именно эту летягу за вами. Ясно?

— Да, — сказала она и надавила во рту на фальшивый зуб. Зуб раскрылся, и она ощутила горькую оболочку пластиковой пилюли — контейнера с синильной кислотой, которой было достаточно, чтобы убить её, если окажется что этот человек из враждебного лагеря. Затем она завела часы на запястье — на самом деле взведя пружину низкоскоростного гомеостатического дротика с наконечником из цианида, которым она могла управлять с помощью кнопок на своих «часах». Дротик мог убить этого парня либо (если покажутся другие) прикончить её, если не подействует яд. Так или иначе она напряжённо застыла в кресле.

— Вы любовница Мэтсона, — сказал негр. — У вас есть доступ к нему в любое время — вот почему я искал с вами встречи. Сегодня, в шесть вечера по новоньюйоркскому времени, Мэтсон Глазер-Холлидей прибудет в один из филиалов «Тропы Хоффмана» с двумя тяжёлыми чемоданами в руках и запросит разрешения на эмиграцию. Он заплатит шесть поскредов, хотя, может, и семь, если вес багажа окажется больше положенного, и будет затем телепортирован на Китовую Пасть. Одновременно на всех пунктах «Телпора» нашей планеты то же самое проделают примерно две тысячи бывалых полевых агентов.

Она ничего не сказала, просто смотрела перед собой. У ней в сумочке всё это бог весть зачем фиксировало записывающее устройство.

— На той стороне он предпримет попытку военного переворота с помощью агентов, снаряжённых вооружением, собранным из находящихся в багаже компонентов, — продолжал негр. — Остановит эмиграцию, немедленно выведет из строя все «Телпоры», вышвырнет президента Омара Джонса…

— Так что? — перебила она. — Зачем рассказывать мне то, что известно?

— Потому что я отправляюсь к Хорсту Бертольду за два часа до шести, — ответил Доскер. — То есть в четыре часа. — Его голос был ледяным и суровым. — Я служащий «ОбМАН Инкорпорейтед», но вступил в эту организацию не для того, чтобы участвовать в борьбе за власть. На Терре Мэтсон Г. -Х. занимает положенное ему третье место в иерархии подчинения. На Китовой Пасти…

Уточните, что именно мне следует сделать до четырёх часов, — сказала Фрея. — У меня в запасе семь часов.

— Сообщите Мэтсону, что когда он и две тысячи полевых агентов «ОбМАН Инкорпорейтед» прибудут на системные пункты ТХЛ, они будут не телепортированы, а арестованы и, вероятно, безболезненно убиты. Как это принято у немцев.

— Так вот чего вы хотите? Мэтсон погибает, а мошенники в лице… — Она судорожно взмахнула руками, словно цепляясь за воздух, — Бертольда, Ферри и фон Айнема будут управлять совместным политико-экономическим предприятием на Терре и Китовой Пасти, не опасаясь…

— Я не хочу, чтобы он предпринял подобную попытку.

— Послушайте, — горько перебила Фрея. — Переворот, который Мэтсон намерен совершить на Китовой Пасти, основан на его предположении о существовании местной армии из трёх сотен ничего не подозревающих добровольцев. Думаю, вам не о чем беспокоиться: проблема в том, что Мэтсон действительно доверяет лживым телепередачам, он и впрямь невероятно наивен. Неужели вы полагаете, что обетованная земля с крошечной добровольческой армией поджидает лидера типа Мэта с реальной, подкреплённой современным вооружением, силой — и готова подчиниться ему по первому требованию? И если это так — почему же ни Бертольд, ни Ферри до сих пор не сделали этого сами?

Доскер в замешательстве уставился на неё.

— Мне кажется, — продолжала она, — что Мэт совершает ошибку. Дело не в безнравственности, а в том, что на той стороне ему и двум тысячам его ветеранов придётся столкнуться… — Она запнулась. — Не знаю, с чем. Но у него не выйдет никакого государственного переворота. Кто бы ни правил Неоколонизированной территорией, он справится с Мэтом, и это меня пугает. Конечно, я хотела бы остановить его, была бы рада сказать ему, что один из его старших служащих, знающий все подробности о планируемом перевороте, собирается предупредить власти в четыре часа дня. Я приложу все старания, Доскер, чтобы он оставил эту идею и осознал тот факт, что его, как последнего глупца, на терминалах поджидает западня. Но и моих и ваших доводов может оказаться…

— А что по-вашему там, на планете, Фрея?

— Смерть.

— Для всех? — Он впился в неё взглядом. — Сорок миллионов? Неужели?

— Время Гилберта, Салливана и Джерома Керна ушло. Мы живём на планете с населением семь миллиардов. Китовая Пасть могла бы решить проблему, но медленно, тогда как существует более эффективный способ, известный всем высшим чиновникам в ООН и предложенный герром Хорстом Бертольдом.

— Нет, — сказал Доскер, и его лицо приобрело неприятный серый оттенок. — С этим покончено в 1945 году.

— Вы уверены? А вам не хотелось бы эмигрировать?

Он помолчал, затем поразил её своим ответом:

— Да.

— Но почему?

— Я эмигрирую сегодня вечером, в шесть по новоньюйоркскому времени, — ответил Доскер. — С лазерным пистолетом в левой руке, я угощу их пинком в пах, потому что мне не терпится добраться до них.

— Вам не удастся даже шелохнуться. Едва вы покажетесь на планете…

— Я достану хотя бы одного из них голыми руками. Мне сгодится любой.

— Начните здесь. С Хорста Бертольда.

Он уставился на неё.

— У нас есть военные технологии, — сказала Фрея и замолчала, потому что дверцу летяги открыл другой — весёлый — служащий.

— Нашёл, где закоротило, Ал? — осведомился он.

— Да, — ответил Ал Доскер и для вида повозился под приборной панелью, пряча лицо. — Теперь всё должно быть в порядке. Перезаряди мета-батарею, вставь её на место, и летяга готов к старту.

Удовлетворённый служащий удалился, оставив дверцу летяги открытой, и Фрея снова ненадолго осталась наедине с пилотом.

— Вы можете ошибаться, — заметил Ал Доскер.

— Вряд ли, — возразила Фрея. — Там не может быть армии лишь из трёх сотен рядовых-добровольцев, поскольку в этом случае Ферри и Бертольд (как минимум один из них) уже вмешались бы в ситуацию. Ведь нам прекрасно известен образ их мышления. На Китовой Пасти, Доскер, просто не может быть вакуума власти.

— Всё готово к полёту, мисс, — окликнул один из механиков, и его слова подтвердило речевое устройство летяги:

— Я чувствую себя в миллион раз лучше и готова теперь отправиться по вашему маршруту, сэр или мадам, как только отсюда удалится лишний индивид.

— Не знаю, что и делать, — содрогнувшись, произнёс Доскер.

— Для начала не ходите к Ферри или Бертольду. Он кивнул. Ей всё же удалось убедить его, с этой частью работы было покончено.

— Мэту пригодится любая помощь начиная с шести часов, — сказала она. — С этого момента, когда его первый полевой агент ступит на Китовую Пасть. Доскер, почему бы вам не полететь туда? Пусть вы пилот, а не агент, вы могли бы помочь ему.

Летяга раздражённо взревела двигателем.

— Не угодно ли вам, сэр или мадам…

— А вы телепортируетесь вместе с ними? — поинтересовался Доскер.

— По графику я отправляюсь в пять. Чтобы снять жилые помещения для нас с Мэтом. Моим именем будет — запомните это, чтобы найти нас, — миссис Сильвия Трент. А Мэт будет Стюартом Трентом. Ладно?

— Ладно, — пробормотал Доскер, вылез из кабины и захлопнул дверцу.

Летяга немедленно начала подъём.

Фрея успокоилась. Выплюнув капсулу синильной кислоты, она бросила её в устье мусоропровода летяги и привела в исходное положение свои наручные «часы».

Всё, что она сказала пилоту, было истинной правдой. Она знала это — знала, но ничем не могла переубедить Мэтсона. Профессионалы будут наготове на далёкой планете, но даже если они не ожидают переворота и не видят связи между двумя тысячами мужчин, занимающими филиалы «Телпора» по всей Терре… даже в этом случае они смогут справится с Мэтом. Он просто не настолько силён, и они наверняка справятся с ним.

Однако сам Мэт в это не верил. Он видел возможность захвата власти, и это знание впилось в его тело острым гарпуном, рана от которого истекала кровью желаний. Предположим, существует армия лишь из трёхсот добровольцев. Предположим. Надежда и возможность её осуществления воспламенили его.

«А новорожденный находят на капустных грядках», — вертелось у неё в голове, пока летяга уносила её к новоньюйоркским офисам «ОбМАН Инкорпорейтед».

«Валяй, Мэт, продолжай верить».

Глава 8

Рахмаэль бен Аппельбаум сказал юной симпатичной и весьма одарённой в смысле бюста секретарше:

— Моё имя Стюарт Трент. Сегодня была телепортирована моя жена, и мне ужасно хочется проскользнуть за ней следом. Я понимаю, что вы уже собираетесь закрываться.

Он уделил своему замыслу достаточно времени. Это было его козырем, которому предстояло послужить для всех сюрпризом в игре.

Девушка устремила на него проницательный взгляд:

— Вы уверены, мистер Трент, что желаете…

— Моя жена, — решительно повторил он, — уже там. Она отправилась в пять часов. — После краткой паузы он добавил: — У меня два чемодана. Их несёт мой слуга. — В офис «Тропы Хоффмана» уверенно вошёл робот с парой пухлых чемоданов из искусственной воловьей кожи.

— Пожалуйста, заполните эти формуляры, мистер Трент, — произнесла в сексапильная секретарша. — Я попрошу техников «Телпора», чтобы они приняли ещё одного пассажира, поскольку, как вы сказали, мы действительно закрываемся.

Вообще-то, входные ворота были уже заперты.

Он заполнил бумаги, объятый холодным и безрассудным страхом. Господи, как он боялся! По сути в эту последнюю минуту, когда Фрея уже была перенесена на Китовую Пасть, он почувствовал, как его нервная система выбрасывает гормоны паники, и ему хотелось отступить.

Но план был слишком хорош. Если они кого-то и ожидают, то это будет Мэтсон Глазер-Холлидей. Никто не ждёт его, Рахмаэля.

Впрочем, несмотря на панику, он сумел заполнить формуляры. Потому что над его нервной системой довлело осознание лобной долей большого мозга безвозвратности развития событий после телепортации Фреи.

Её следовало отправить заранее именно потому, что он знал о собственной нерешительности. Фрея сделала из его нерешительности изящную западню — отправив её первой, он вынужден был завершить план. Что ж, это и к лучшему; в жизни необходимо находить способы преодоления самих себя… нет врага хуже, чем ты сам.

— Уколы, мистер Трент — Рядом встала медсестра из ТХЛ со шприцами. — Я попрошу вас снять верхнюю одежду. — Сестра указала на заднюю комнатку, он вошёл в неё и начал снимать одежду.

Вскоре уколы были сделаны, у него болели предплечья, и он вяло гадал, не ввели ли ему нечто смертельное под видом профилактических уколов.

Появились два пожилых техника-немца, оба лысые как бильярдные шары, и в специальных очках, положенных операторам «Телпора». При долгосрочном наблюдении после вызывало необратимое разрушение сетчатки глаза.

— Будьте любезны сэр, снимите всю остальную одежду, — произнёс первый техник. — Sie sollen ganz unbedeckt sein.^[59] Мы не хотим, чтобы материя любого типа препятствовала силовому полю. Все предметы, включая ваш багаж, последуют за вами через несколько минут.

Рахмаэль полностью разделся и в страхе последовал за ними по отделанному плиткой коридору в неожиданно огромное и почти пустое помещение. Он не увидел в нём ни рядов разнокалиберных реторт в духе доктора Франкенштейна, ни кипящих котлов — только пару одинаковых столпов, под стать бетонным стенам хорошего теннисного корта, накрытых сферическими чашами терминалов.

Между этими столпами ему предстояло встать, словно покорному волу, после чего энергия поля устремится от полюса к полюсу, окутывая пассажира. И тогда он умрёт (если они знают, кто он такой) либо исчезнет с Терры с риском потерять жизнь или как минимум тридцать шесть лет.

«Боже мой, — подумал он. — Надеюсь, Фрея добралась благополучно. Во всяком случае, от неё прибыло краткое закодированное сообщение, из которого он знал, что у неё всё в порядке».

Об этом сказал ему Авва. Возрождённый в мозгу у Рахмаэля Авва, бессмертный и бестелесный, готовый слиться с одним из верующих.

— Мистер Трент, — сказал один из техников (он не мог определить, который; они казались ему одинаковыми), прилаживая на глаза очки. — Bitte, пожалуйста, смотрите вниз, чтобы ваши глаза не подверглись излучению поля; Sie versteh’n^[60] опасность для сетчатки.

— Ладно, — кивнул он и почти застенчиво склонил голову. Затем поднял руку и прикоснулся к обнажённой груди, словно прячась или защищая себя от внезапного оглушающего и слепящего таранного удара, поразившего его одновременно с двух сторон.

Абсолютно равные силы заставили его застыть на месте, словно облитого полиэфирным волокном. Любой наблюдатель сказал бы, что он может двигаться. Но он был надёжно пойман в ловушку летящего от анода к катоду потока, представляя собой — ионное кольцо? Его тело влекло к себе поле, он чувствовал, как оно напитывает его словно растворителем. Вдруг поток слева прекратился. Он пошатнулся и непроизвольно глянул вверх. И подумал: «Авва, ты со мной?»

Но в его сознание не прозвучало ответа.

Два лысых очкастых «рейх-техника» исчезли. Он находился в значительно меньшей камере, где за старомодным столом сидел пожилой человек, тщательно заполняющий журнал соответственно нумерованным ярлыкам на огромной груде чемоданов и перевязанных бандеролей.

— Ваша одежде, — произнёс чиновник, — находится в металлической корзине под номером 121628 справа от вас. И если вас мутит, вы можете прилечь сюда, на кушетку.

— Со мной… всё в порядке, — сказал Рахмаэль. «Авва! — мысленно воззвал он в панике. — Неужели они уничтожили тебя во мне? Ты ушёл? Неужели мне предстоит пройти это испытание одному?»

Внутри него царило молчание.

Он нетвёрдой походкой направился к своей одежде. Одевшись трясущимися руками, неуверенно замер на месте.

— Вот ваш багаж, — проговорил бюрократ за стеклом, не поднимая глаз. Он походил на древнего кивающего божка, дремлющего за своими ритуалами. — Номера 39485 и 39486. Прошу забрать их с собой из помещения. — Он извлёк старинные золотые карманные часы, щёлкнул крышкой и взглянул на циферблат. — Нет, прошу прощения. Никто не следует за вами из новоньюйоркских филиалов. Можете не торопиться.

— Спасибо. — Рахмаэль поднял тяжёлые чемоданы и пошёл к большой двустворчатой двери. — Мне сюда? — спросил он.

— Вы выйдете прямо на авеню Смеющейся Ивы, — сообщил ему служащий.

— Мне нужна гостиница или мотель.

— Любой наземный транспорт подвезёт вас.

Служащий вернулся к своей работе, прекратив разговор. У него не было дополнительной информации.

Распахнув дверь, Рахмаэль вышел на тротуар. И застыл на месте как вкопанный.

* * *

Вокруг него кружился, обжигая ноздри, едкий дым. Он машинально пригнулся, слегка согнув ноги. Затем Рахмаэль бен Аппельбаум, находившийся отныне здесь, на Девятой планете системы Фомальгаут, нащупал в кармане брюк плоскую жестяную банку — оружие-икс, которым его снабдил на прощание Архив усовершенствованного оружия, замаскированное столь радикально, что оно не походило ни на один образчик стандартного вооружения из арсеналов ООН. Когда он увидел его впервые, маскировка этого сверхминиатюрного искажающего время устройства показалась ему непременным свойством для такого рода обманчивых предметов — оружие выглядело контрабандной жестянкой генотропического профоза с Юкатана, полностью автоматизированного, с питанием от гелиевой батарейки (гарантированный пятилетний срок службы).

Прячась у стены, в тени, он быстро извлёк уместившееся в ладони оружие. На нём был даже скопирован красочно выполненный полоумный девиз центрально-американского завода. Теперь, на незнакомой планете, в другой системе он перечёл знакомые ему с подростковых лет слова:

КОНЧИЛ ДЕЛО — ГУЛЯЙ СМЕЛО!

«И с помощью этой штуки я собираюсь вернуть Фрею», — подумал он. Замаскированная дебильно яркой эмблемой коробочка с оружием казалась ему оскорблением или чем-то вроде непристойного комментария к ситуации, с которой ему придётся столкнуться. Как бы то ни было, он сунул её в карман и, распрямившись, вновь уставился на туманные волны взвешенных частиц — облачные массы, возникающие в ходе молекулярного преобразования ближайших зданий. Он увидел также силуэты людей, движущиеся с нелепой быстротой, каждый в собственном направлении, словно в это опасное время когда столь многое поставлено на карту, вдруг отключился надёжный механизм управление, предоставляя каждую из бегущих фигурок самой себе.

Тем не менее их действия казались не случайными, а подчинёнными командам. Справа от Рахмаэля собралась группа людей для монтажа сложного оружия; они ловко и грамотно собирали его компоненты. Они были профессионалами, и он гадал (не видя в блуждающем освещении их униформы), к какой фракции они принадлежали. По-видимому, решил он, лучше приписать их к ТХЛ — так оно безопасней. Пока ему не докажут обратное, он склонен отнести к той же организации и всех остальных, встреченных здесь, на этой стороне, на Неоколонизированной территории, которая никоим образом…

Прямо перед ним появился солдат с огромными немигающими глазами совы, уставившись на него, словно не намерен был отныне отводить взора от пойманной добычи. Бросившись на землю, Рахмаэль машинально потянулся к жестянке с профозом. Всё случилось слишком быстро и внезапно, он даже не успел подготовить оружие, доставленное сюда для спасения Фреи, не говоря уже о собственной защите. Он дотронулся до жестянки, спрятанной глубоко в кармане брюк… и в тот же миг у его лица что-то приглушенно хлопнуло, а стоявший над ним солдат ТХЛ изогнулся, чтобы прицелиться и повторить выстрел.

Высокоскоростной дротик, покачивая стабилизаторами устремился к нему. Рахмаэль догадался по виду, что дротик был снабжён ЛСД-наконечником. Галлюциногенный алкалоид спорыньи со времени своего внедрения в военную сферу превратился в уникальный инструмент полной нейтрализации противника. Вместо того чтобы уничтожить самого человека, введённый внутривенно с помощью дротика ЛСД уничтожал его вселенную.

Острая боль на мгновение вспыхнула у него в предплечье, дротик вонзился и прочно застрял в теле. ЛСД проник в его систему кровообращения. Теперь у него оставалось лишь несколько минут, и обычно в этих обстоятельствах человек терялся — ему хватило осознания неминуемого крушения защитных механизмов и структуры личности, формировавшейся постепенно годами, начиная с самого рождения…

Поток мыслей прекратился. ЛСД достиг коры лобной доли мозга, и абстрактные мыслительные процессы немедленно отключились. Он продолжал видеть окружающий мир, видел солдата, лениво перезаряжающего стреляющий дротиками пистолет, клубящегося облака из заражённого взрывом ядерного заряда пепла, полуразрушенные здания и суетившихся там и сям по-муравьиному людей. Он узнавал все эти составляющие и мог понять суть каждой из них. Но — не более того.

Лицо солдата изменилось у него на глазах, и Рахмаэль понял, что наступила стадия трансформации цвета. Наркотик усиливал своё губительное действие; находясь в кровотоке, он подталкивал его к концу существования в этом многообразном мире. Он сознавал происходящее, но не мог размышлять о нём, поднимаясь по ступеням логической мысли. Осведомлённость оставалась при нём, наряду с пониманием происходящего. Он увидел, как губы солдата ТХЛ приобрели яркость и засветились ярко-розовым сиянием, образуя идеальную дугу, после чего плавно отделились от лица, оставляя вместо себя обычные блеклые губы — одно полушарие мозга Рахмаэля приняло ЛСД и подчинилось (несомненно правое, поскольку он был правшой). Левое всё ещё держалось, и он продолжал видеть обычный мир даже сейчас, лишённый абстрактного мышления и не способный к мозговым процессам зрелого человека. Высшие центры левого полушария его мозга пытались стабилизировать картину мира, каким он его знал; они боролись, зная, что эта картина через секунды рассыплется и уступит потоку необработанной информации — неконтролируемой, неупорядоченной и не имеющей смысла. И тогда часть его мозга, налагающая систему пространства и времени на поступающие данные, не сможет справляться со своей задачей, и в тот же миг его отбросит назад на десятилетия. Отбросит к начальному интервалу после рождения — ко входу в абсолютно незнакомый и совершенно непостижимый мир.

Он уже пережил это однажды. Как и любой человек в момент рождения. Но сейчас он обладал памятью, способный удерживать исчезающую повседневную реальность. Памятью и речью, а вдобавок осознанием того, во что превратятся вскоре его обычные ощущения. И как долго, в субъективном смысле, они будут длиться, прежде чем к нему вернётся (если это вообще произойдёт) его привычный мир.

Перезарядив оружие, солдат ТХЛ пошёл прочь, подыскивая себе очередную цель, он больше не обращал внимания на Рахмаэля. И он тоже знал, что ожидает того. О Рахмаэле можно было забыть, отныне он не принадлежал к окружающему миру, он больше не существовал.

Подстёгиваемый командой онемевшей, но продолжающей функционировать доли мозга, Рахмаэль машинально побежал за солдатом. Не теряя ни секунды, не заметив преодолённого расстояния, он схватил его, оттащил в сторону и завладел длинным метательным ножом, висевшим на поясе солдата. Стискивая ему горло левой рукой, Рахмаэль широко размахнулся — прочертив воображаемую дугу, лезвие устремилось в живот жертве, проследившей движение взглядом. Удерживаемый Рахмаэлем солдат дёрнулся всем телом, его глаза вдруг потускнели и высохли, словно влага из них испарилась тысячу лет назад. А нож в руке Рахмаэля вдруг стал чем-то незнакомым.

Существо, которое он держал в руке, прекратило горизонтальное движение. Оно перемещалась теперь в ином направлении — ни вверх, ни вперёд. Рахмаэль никогда не видывал такого направления и испугался, ибо оно двигалось, но и оставалось на месте, поэтому не было необходимости изменять фокусировку глаз. У него на глазах сияющее, хрупкое и прозрачное существо украшало себя, извлекая из собственного главного ствола тонкие ветки, напоминающие стеклянные сталагмиты. Перемещаясь судорожными рывками и прыжками во внепространственное измерение, существо-дерево развивалось до тех пор, пока его совершенство не ужаснуло Рахмаэля. Теперь оно заполняло собой весь мир; выйдя из его руки и пройдя через ряд изменений, оно оказалось повсюду, не оставив места ничему иному и вытеснив из пространства прежнюю реальность.

И оно продолжало развиваться.

Тогда Рахмаэль решил отвести от него взгляд Мучительно сосредоточась, он представил себе во всех подробностях солдата ТХЛ и засёк то место относительно гигантского, заполняющего мир существа-дерева, где мог находиться этот солдат. Затем он с усилием повернул голову и устремил туда взгляд.

Маленький круг, словно дальний конец опускающейся трубы, открыл перед ним крошечную частицу прежней реальности. Внутри этого круга он различил лицо солдата ТХЛ, сохранившее обычную свежесть и форму. Одновременно в бесконечном пространстве вне далёкого круга с реальностью замигала и заискрилась такая масса нестерпимо ярких форм, что даже не сосредоточиваясь на них, он почувствовал боль. Они привели в смятение оптический сегмент его сенсорной системы, хотя и не оставляли в ней своих отпечатков. Невыносимо яркие формы продолжали вливаться в него, и он знал, что они останутся надолго. Вернее, навсегда. Они не уйдут никогда.

Он осмелился на кратчайший миг взглянуть на одну из световых фигур, притягивающую взгляд своей бешеной активностью. Находящийся под ней круг с прежней реальностью изменился. Рахмаэль торопливо отвёл от фигуры взгляд. Слишком поздно?

Лицо солдата ТХЛ. С опухшими глазами. Бледное. Он ответил на взгляд Рахмаэля, их глаза встретились, они увидели друг друга, и после этого физиономические качества пейзажа реальности быстро рассыпались новым изменением: глаза превратились в скалы, которые мгновенно поглотил леденящий ветер, засыпавший их снежным покровом. Скулы, щёки, рот и подбородок, даже нос исчезли, обратясь в голые валуны меньшей величины, также уступившие снежной буре. Остался торчать лишь кончик носа — одинокая вершина над раскинувшейся на десятки тысяч миль пустошью, губительной для всего живого. На глазах у Рахмаэля прошли годы, отмеченные внутренними часами его разума, он ощущал ход времени и осознавал причину упорного нежелания пейзажа ожить. Он понял, где находится, увидев знакомое зрелище, не узнать которое было ему не просто под силу.

Это был ландшафт ада.

«Нет, — подумал он. — Это должно прекратиться». Потому что он увидел возникшие повсюду крошечные фигурки, они оживляли ад своими лихорадочными приплясываниями, привычными для них — и для него, как будто он снова видел знакомое зрелище и знал наверняка, что вынужден будет созерцать его ближайшую тысячу лет.

Его сосредоточившийся на этой единственной мысли страх навалился на ад обжигающим лучом и отбросил снежный покров, испаряя его тысячелетнюю глубину. Скалы появились опять, затем отступили во времени, чтобы снова оказаться чертами лица. Ад с пугающим послушанием обратился в прежнее состояние, словно вытолкнуть его из занятой им крепости реальности не составляло никакого труда. И это напугало Рахмаэля больше всего, ибо сулило ужасные неприятности. Чтобы обратить вспять процесс возникновения извечного адского пейзажа, достаточно было ничтожно малой частицы жизни, хотя бы капли воли, желания и намерения. А значит, во время недавнего появления перед ним ада в Рахмаэле отсутствовали какие бы то ни было признаки жизни. Ему отнюдь не противостояли мощные внешние силы. У него не было противника. Ужасные трансмутации окружающего мира во всех направлениях появились стихийно по мере затухания его собственной жизни и (хотя бы на миг) перекрыли ему реальность.

Он умер.

Но сейчас он снова ожил.

Спрашивается, где? Не там, где он жил прежде.

Обычное естественное лицо солдата ТХЛ маячило в съёжившемся отверстии, сквозь которое проглядывала реальность, — лицо, не запятнанное никакими адскими признаками. Всё будет в порядке пока он, Рахмаэль, удерживает это лицо перед собой. И пока он говорит. Это поможет ему преодолеть испытания.

«Но солдат не ответит, — подумал Рахмаэль. — Ведь он пытался убить меня, хотел, чтобы я умер. Он действительно убил меня. Этот парень — единственная внешняя связь — не кто иной, как мой убийца». Он вгляделся в лицо солдата и встретился с ответным взором немигающих совиных глаз, в них были жестокость и отвращение, желание убить его, причинить страдания. Солдат ТХЛ смолчал; Рахмаэль ожидал долгие десятилетия, но так и не услышал ни единого слова. Или он не смог их расслышать?

— Чёрт тебя побери, — не выдержал Рахмаэль. Собственный голос не дошёл до него, он ощущал в своей гортани дрожь звука, но слух его не воспринимал внешних изменений — ничего. — Сделай хоть что-нибудь, — сказал Рахмаэль. — Пожалуйста.

Солдат улыбнулся.

— Значит, ты меня слышишь, — закончил Рахмаэль. Ему показалось удивительным, что этот парень продолжал жить по прошествии стольких столетий. Но он не собирался сосредотачиваться на этом, для него имела значение лишь реальность маячившего перед ним лица. — Скажи что-нибудь, или я сломаю тебя, — произнёс Рахмаэль, осознавая ущербность своих слов. Они несли в себе значение, но почему-то звучали неверно, и это поразило его. — Как железный брусок, — добавил он. — Я разнесу тебя на куски, как сосуд горшечника. Ибо я есмь огнь очищающий. — Он в ужасе пытался постичь смысл собственной искажённой речи, гадая, куда делся привычный повседневный…

Внутри него исчезли все слова, составляющие речь. Анализирующий участок мозга, некое органическое поисковое устройство просмотрело многие мили пустоты, не находя в кладовых ни единого слова; он чувствовал, как оно расширяет зону поиска до каждого тёмного уголка, не пропуская ничего — в отчаянии, оно готово было принять сейчас что угодно. Но год за годом поиски обнаруживали лишь пустые ячейки, где были когда-то залежи слов, но где их не было теперь.

— Tremens factus sum ego et timeo,^[61] — произнёс он тогда и увидел периферийным зрением, как перед ним беззвучно развёртывается сверкающее драматическое зрелище на основе света. — Libere me,^[62] — сказал он и принялся повторять эту фразу раз за разом. — Libere me Domini.^[63] — Он смолк и целое столетие прислушивался, наблюдая за беззвучно проецируемой перед ним чередой событий.

— Отпусти меня, ублюдок, — произнёс солдат ТХЛ. Он схватил Рахмаэля за шею, причиняя невыносимую боль. Рахмаэль отпустил его — и физиономия солдата исказилась в злобной ухмылке. — И наслаждайся своим расширенным сознанием, — добавил солдат с такой всепоглощающей ненавистью, что Рахмаэль испытал приступ физической боли, поселившейся в нём надолго.

— Mors scribitum,^[64] — воззвал Рахмаэль к солдату ТХЛ. Он повторил фразу, но ответа не было. — Misere me,^[65] — сказал он, не находя в своём запасе других слов. — Dies Irae,^[66] — он пытался объяснить происходящее внутри него. — Dies Illa.^[67] — Он с надеждой прождал ответа годы, но не дождался. И понял, что не дождётся. Время остановилось. Ответа нет.

— Ну и повезло, — сказало вдруг лицо. И начало отступать, уходить в сторону. Солдат покидал его.

Рахмаэль ударил его. Разбил ему рот, из которого вылетели и исчезли белые осколки зубов, а кровь пролилась ослепительным огненным потоком, заполняя новым чистым пламенем поле зрения. Исходящий от крови свет заполнил собой всё, Рахмаэль видел только его сияние и (впервые с тех пор, как в него полетел дротик) почувствовал изумление, а не страх, и это было хорошо. Новое зрелище пленило его, нравилось ему, и он созерцал его с радостью.

Через пять столетий кровь постепенно начала тускнеть. Пламя угасло. И снова он мог смутно различать перед собой за пологом дышащего цвета блеклое лицо солдата ТХЛ, неинтересное и незначительное из-за отсутствия в нём света. Оно казалось унылым и надоедливым призраком, давно знакомым и донельзя скучным — Рахмаэль испытал мучительное разочарование при виде затухания пламени и проявляющейся физиономии солдата. Как долго ему придётся видеть перед собой эту тусклую картину?

Впрочем, лицо не было прежним. Ведь он сломал его, разбил своим кулаком. Вскрыл его, выпустил драгоценную, ослепительную кровь, превратив в зияющий каркас, лишённый оболочки, во внутреннее устройство которого он мог теперь заглянуть снаружи.

Откуда-то появилось, как бы выжимая себя из пространства, другое лицо, скрытое прежде. Рахмаэлю показалось, что оно стремится ускользнуть от него, зная, что он его видит, и не вынося его взгляда. «Внутреннее» лицо, выскользнувшее из вскрытой серой хитиновой маски, попыталось закрыться, лихорадочно свернуться складками в собственной полужидкой ткани. Влажное, вялое лицо, творение мора, истекающее вонючими каплями; Рахмаэля затошнило от его солёного едкого запаха.

Океаническое лицо было снабжено единственным фасеточным глазом. Он находился под клювом и когда пасть распахнулась, простор её тёмной полости поделил физиономию на две отдельные части.

— Esse homo bonus est,^[68] — произнёс Рахмаэль и ошеломлённо поразился тому, как странно прозвучала в собственных ушах фраза «хорошо быть человеком». — Non homo, — сказал он смятой и располовиненной морской физиономии, — video. Atque malus et timeo; libere me Domini.^[69] — Лицо, которое он видел перед собой, не принадлежало человеку, это было плохо и пугало его. Но с этим ничего не поделаешь — лицо не уходило и никогда не уйдёт, поскольку фактор времени не действовал, не давая возможности для изменений. Существо будет пялиться на него вечно,он проживёт столько же с этим осознанием, и передать его будет некому, поскольку рядом никого нет. — Exe,^[70] — беспомощно произнёс он, понимая, что упрашивать существо уйти бессмысленно — оно не сможет уйти, находясь в ловушке, как и он, и, возможно, испытывая тот же страх. — Amicus sum,^[71] — сказал он в надежде, что оно поймёт его. — Sumus amici,^[72] — продолжал он, зная, что это не так — он и существо не были друзьями и не знали даже, из чего состоит каждый и откуда прибыл. А значит, он останется в тусклой тёмно-красной экспирации гниющего времени, в его энтропической финальной фазе, внедрённым сюда вместе с чуждым существом на миллион лет, которые отсчитает тяжкими размеренными ударами внутренний часовой механизм. И ни разу за весь гигантский период он не получит никаких новостей о природе этой гадкой уродливой твари.

Она что-то означает, понял вдруг он. Океаническая физиономия этой твари, её присутствие на дальнем конце трубы, за отверстием, где нет меня, — думал Рахмаэль, — это не галлюцинация внутри меня, это существо неспроста сочится, складывается липкими складками, смотрит на меня немигающим взглядом и хочет, чтобы я умер и никогда не вернулся назад. Достаточно было взглянуть на существо, чтобы осознать его враждебность, неопровержимо подтверждаемую наблюдаемой реальностью. Враждебность составляла его неотъемлемую часть: тварь истекала влагой и ненавистью. Ненавистью и абсолютным презрением, в её влажном глазу он прочёл отвращение — существо не только ненавидело, но и не уважало его. Интересно, почему?

Боже мой, ему, должно быть, что-то известно обо мне, — догадался он. Возможно, оно видело рахмаэля раньше, хотя он его прежде не видел. Теперь он понял, что это означает.

Оно было здесь всё время.

Глава 9

Он сидел в симпатичной гостиной, напротив грузного мужчины с добродушным лицом, грызшего зубочистку, который вначале поглядывал на него с лёгким изумлением и сочувствием, затем повернулся и хмыкнул в сторону узколицего пожилого и щегловатого человека, также изучающего Рахмаэля сквозь очки в золотой оправе с суровой, укоризненной гримасой.

— Наконец-то вернулся глотнуть настоящего воздуха, — заметил толстяк, кивая на Рахмаэля.

— Настоящего воздуха не существует и в помине, — заметила сидящая напротив обоих мужчин смуглокожая высокая женщина. Она уставилась на Рахмаэля хитиново-чёрными проницательными глазами, и на миг ему показалось, что он видит перед собой Фрею. — Любой воздух, реален или это вовсе не воздух. Если только вы не предполагаете существование фальшивого воздуха.

Толстяк ухмыльнулся и подтолкнул своего компаньона.

— Ты слышал, что она сказала? Тогда всё, что видишь, — реально, и подделывать нечего. — Затем добавил Рахмаэлю: — Всё, включая умирание и пребывание в…

— Нельзя ли обсудить подобные вещи позже? — раздражённо перебил светловолосый кудрявый юноша в дальнем конце комнаты. — Ведь он подводит важнейший итог; в конце концов, он избранный нами президент, и каждый из нас обязан уделить ему самое пристальное внимание. — Юноша оглядел со вкусом обставленную комнату, не упуская из виду всех присутствующих, включая Рахмаэля. Всего одиннадцать человек, не считая меня, — таков был итог: Одиннадцать — плюс он сам. Но что он сейчас собой являет? Разум словно затянуло непостижимым мраком или туманом, который препятствовал его мыслительным способностям. Он видел людей и комнату, но не мог отождествлять ни место, ни этих людей и опасался слишком большого разрыва между привычным миром и собственной физической личностью — не была ли она ненароком стёрта и не заместила ли её некая новая материя? Он осмотрел свои руки. Просто руки, они ни о чём ему не говорили, лишь подтверждали собственное присутствие и тот факт, что он мог их видеть, — он без труда видел всё окружающее. Цвет не сползал со стен, штор, гравюр и платьев сидящих женщин; никакие искажения или увеличения не стояли между чётко видимым окружением и его собственной врождённой системой восприятия.

Симпатичная высокая девушка рядом с ним вдруг наклонилась и сказала ему на ухо:

— Как насчёт чашечки син-кофе? Вам нужно выпить чего-нибудь горячего. Вообще-то, это лишь поддельный син-кофе, но вам наверняка известно, что подлинного продукта у нас здесь не бывает, разве что в апреле.

Начальственного вида тощий мужчина средних лет сказал с энергичностью, выдававшей постоянные суждения обо всех и обо всём:

— Это хуже «настоящего воздуха». Речь идёт о подлинном синтетическом кофе. Любопытно, как выглядел бы растущий в поле куст син-кофе? Да, Китовой Пасти следовало бы вложить средства в подобный проект, и мы бы разбогатели через неделю. — Он добавил сидевшей рядом с ним серебристой блондинке: — Согласитесь, Грет: нельзя оспорить тот факт, что каждое чёртово растение или куст син-кофе, растущий на Терре, имеет — как его там? Напойте мне, Грет. — Он мотнул головой в сторону Рахмаэля: — И ему тоже: он ещё не слышал ваших пикантных попыток воспроизвести старинные народные песенки Терры.

Серебристая блондинка напела безжизненным усталым голосом не то себе под нос, не то Рахмаэлю, на которого смотрела:

— Мальчонку с миской в руках

Смыло наводнением…

— Она с загадочным видом продолжала смотреть на Рахмаэля. — Наводнением, — повторила она, и её голубые глаза засияли в ожидании его реакции. — Вы видели что-либо похожее…

— Заткнитесь и слушайте, — громко приказал кудрявый юнец. — Никто не ожидает от вас пресмыкательства, но хотя бы проявите надлежащее уважение. Этот человек… — Он указал на экран телевизора, на котором разглагольствовал в давно знакомой Рахмаэлю жизнерадостной манере Омар Джонс. Президент Неоколонизированной территории в эту минуту распространялся насчёт своего восторга, который он испытал, впервые увидев, как из атомной печи на заднем дворике (которую в колонии можно приобрести за номинальную сумму вместе с домом) выскальзывает высококачественный слиток рексероидного металла. «Обычная болтовня», — язвительно подумал Рахмаэль. Все эти предназначенные для общественного употребления нудные разглагольствования в многочисленных вариантах, подходящих для любого случая, приходилось выслушивать обитателям Терры. — Этот человек говорит для нас, для всех, кто находится в той комнате, что на экране, — втолковывал кудрявый юней. — Разве не сказал сам президент Джонс на прошлой неделе в интервью прессе, что, отвергая его, мы отрекаемся от самих себя? — Он повернулся к большеносому хмурому типу, сидевшему сгорбившись рядом с ним, но в меру уродливый женственный персонаж лишь скорчил гримасу и продолжал жадно внимать монологу Омара Джонса.

Знакомы ли его набившие оскомину речи людям в этой комнате?

И где же Фрея? Тоже здесь, а значит… где это здесь?

Нет, он ни за что не найдёт её сейчас, это абсолютно безнадёжно.

Между тем кудрявый юноша обратился ко всем в комнате:

— Я не намерен оставаться долгоносиком всю чёртову жизнь, уж поверьте мне. — Охваченный внезапным приступом гнева, исказившего его черты, он уверенно зашагал к большому изображению на телеэкране.

— Омар Джонс, — хрипло промолвил Рахмаэль. — Откуда он говорит? — Определённо не с Китовой Пасти. И речь, и слушающие её люди — всё, что видел и слышал Рахмаэль, противоречило здравому смыслу, было просто-напросто невозможным. По крайней мере в том случае, если Омар Джонс представлял собой подделку. И он ею был, в этом вся суть проблемы.

Если это Китовая Пасть, то эти люди должны были об этом знать не хуже, чем он. Но допустим, что солдат ТХЛ, подстрелив его отравленным ЛСД дротиком, отвёз на ближайший филиал «Телпора» и сбросил назад, на Землю, откуда Рахмаэль недавно появился, прихватив с собой искажающее время устройство под видом жестянки юкатанского контрабандного профоза на гелиевой энергии. А Фрея? Она на Земле? Или погибла здесь, на Китовой Пасти, если это действительно колония… но это не так. Поскольку именно этим может объяснятся доверчивое внимание людей в этой комнате к гипнотической заунывной речи человека на экране. Они просто не знали. Значит, Рахмаэль больше не находился на Девятой планете системы Фомальгаут, это несомненно. Вторжение двух тысяч закалённых полевых агентов «ОбМАН Инкорпорейтед» провалилось. Даже при помощи ООН, при её контроле над всеми станциями «Телпора», при войсках ООН, снабжённых совершенным оружием… Рахмаэль устало закрыл глаза, принимая ужасающий факт, покончивший с любыми иллюзиями относительно возможного свержения ТХЛ и нейтрализации Сеппа фон Айнема. Теодорих Ферри провёл операцию успешно. Столкнувшись с опасностью разоблачения аферы с Китовой Пастью, Ферри отреагировал быстро и профессионально, решив проблему; занавес был приподнят на один краткий эпизод, и население Терры получило с помощью всепланетных СМИ картину реальности, лежащей в основе тщательно задуманного мифа…

Значит, Рахмаэль не был сейчас и на Терре. Ведь, несмотря на то что во внезапной решающей схватке ТХЛ опрокинула объединённый десант из ресурсов её двух сильнейших противников, граждан Терры уже систематически осведомляли о правде, и обратить вспять этот факт мог лишь геноцид в планетарном масштабе.

Во всём этом отсутствовал здравый смысл. Рахмаэль в замешательстве прошёл через комнату к окну; если он сможет выглянуть и найти знакомый пейзаж или хотя бы одно доказательство, связанное с его очевидной теорией — любой очевидной теорией, — это поможет ему переориентироваться в пространстве и времени… он выглянул наружу.

Внизу простирались широкие улицы с буйно цветущими розовыми деревьями; схема расположения общественных зданий несомненно выдавала эстетические амбиции опытных строителей, имевших в своём распоряжении по сути неограниченный выбор материалов. Видневшиеся за окном улицы с их внушительными надёжными домами явно не появились на свет наобум. И отнюдь не собирались рассыпаться в прах.

Он не припомнил ни одного городского района на Терре, столь же свободного от функциональных построек; индустрия здесь находилась под землёй, либо здания были столь искусно замаскированы в общей схеме, что разглядеть их было не под силу даже его опытному взору. И никаких реактивных воздушных шаров кредиторов. Он машинально поискал их взглядом, но вокруг в эксцентричной манере порхали туда-сюда лишь привычные летяги. А на пешеходных «бегунках» деловито сновали толпы людей; дробясь на перекрёстках, они выплёскивались за пределы его обзора (привычное, извечное и повсеместное явление из его жизни на Терре), спеша по своим делам. Жизнь и движение, активность целенаправленной, почти навязчивой серьёзности: инерция города подсказывала ему, что увиденное внизу зрелище не появилось там послушно извне в ответ на его пристальный взгляд. Жизнь здесь существовала задолго до него, избыток кинетической энергии в ней нельзя было объяснить проекцией его собственной психики — то, что он видел, не было иллюзией, порождённой ЛСД, введённого ему в кровь солдатом ТХЛ.

— Чашечку син-кофе? — тихо проворковала ему на ухо появившаяся рядом серебристая блондинка. — Она помолчала, но Рахмаэль всё ещё был слишком ошеломлён, чтобы ответить, даже машинально. — Она вам действительно поможет, — продолжала девушка после паузы. — Я знаю, как вы себя чувствуете, мне прекрасно известны ваши переживания, потому что я прошла через то же самое, впервые очутившись здесь. Мне казалось, что я схожу с ума. — Она похлопала его по руке. — Идёмте со мной на кухню.

Он доверчиво принял её маленькую тёплую руку, и она молча провела его через гостиную, где люди сосредоточено внимали увеличенному до божественных пропорций изображению Омара Джонса на телеэкране. Вскоре оба сидели друг напротив друга за декоративным столиком с пластмассовой столешницей. Блондинка ободряюще улыбнулась ему, и он, всё ещё не находя слов, улыбнулся в ответ на её спокойное дружелюбие. Живость девушки, близость её тёплого тела пробудили его от вызванной потрясением апатии. Впервые после того, как в него вонзился дротик с ЛСД, он почувствовал прилив энергии и как будто ожил.

Обнаружив вдруг у себя в руке чашку син-кофе, он сделал глоток, пытаясь освободиться от давящей тяжёлой апатии и сформулировать нечто вроде краткой благодарности. Кажется, на это понадобился миллион лет и вся доступная энергия, из чего он заключил: что бы с ним ни случилось и где бы он ни был, хаос стирающего разум галлюциногена ещё не покинул его окончательно. Прежде чем он полностью освободится от наркотика, запросто могли пройти дни и даже недели, и он готов был стоически выдержать подобное испытание.

— Спасибо, — с трудом пробормотал он наконец.

— Что вы пережили? — спросила девушка.

Он отвечал, запинаясь и сосредоточиваясь на каждом слове:

— В меня попал дротик с ЛСД. Не знаю, сколько времени он во мне пробыл. «Тысячи лет, — мысленно добавил он. — Со времён Рима до сего дня. Столетняя эволюция, каждый час словно год». Но сообщать об этом не было смысла, он не скажет девушке ничего нового. Несомненно, она жила на Терре и была подвержена, наряду со всеми, опасности получить как минимум остаточную дозу химикалий, распространяющихся через системы водоснабжения крупных населённых центров, — всё ещё смертельно опасное наследие войны 92-го года, превратившееся в неотъемлемую часть окружающей среды, с чем приходилось неохотно и молчаливо мириться.

— Я спросила вас о том, — повторила девушка со спокойной, почти профессиональной настойчивостью, концентрируя его внимание на себе и своём вопросе, — что вы пережили и что видели? Лучше рассказать кому-то сразу, пока воспоминание не потускнело. Позже припомнить будет очень трудно.

— Военная диктатура, — хрипло сказал он. — Бараки. Я там был. Но недолго; они добрались до меня довольно быстро. Но я это видел.

— Что-нибудь ещё? — Девушка не казалась взволнованной. Но она слушала внимательно, стараясь ничего не упустить. — Как насчёт солдата, выстрелившего в вас дротиком? В нём было что-то примечательное? Странное или необъяснимое?

Он помедлил.

— Всего лишь галлюцинация. Ведь вам известна лизергиновая кислота и её действие. О боже, да меня переполняли всяческие ощущения. Хотите снова услышать о Судном дне в дополнение к вашему собственному опыту? Или…

— О солдате, — терпеливо произнесла девушка с серебристыми волосами.

— Ладно, — прерывисто дыша от боли согласился Рахмаэль. — Мне привиделся циклоп из головоногих. — Он ненадолго смолк; усилие, понадобившееся ему для передачи воспоминания словами истощило ненадёжный запас его сил. — Этого достаточно? — сердито добавил он.

— Обитающий в воде? — Она не сводила с него сияющих умных глаз, не позволяя ускользнуть. — Нуждающийся или явно желающий…

— В соляной оболочке… — Он заставил себя дышать размеренно, оборвав фразу на середине. — Признаки обезвоживания, трещины кожных складок. Судя по миазмам, я предположил быстрое испарение эпителиальной влаги. Возможно, указывающее на гомеостатическое нарушение. — Он отвёл глаза, не выдержав её упорного требовательного взора, — напряжение оказалось не по силам его убывающей энергии, способности сосредоточить своё внимание. Пятилетний срок абреакции^[73] от наркотического периода, — сказал он себе. Возвращение к пространственно-временной оси раннего детства наряду с ограниченной областью сознания и незначительными способностями мальчишки-дошкольника — вот проблема, которую следует решить, но она слишком сложна. И она останется таковой, даже если он сможет вырваться и восстановить функцию взрослого со зрелой способностью рассуждения. Рахмаэль потёр лоб, чувствуя боль и напряжение, словно мучимый хроническим синуситом в опасной стадии. «Изменение болевого порога, — тупо подумал он. — Из-за наркотика. Привычный дискомфорт, обычные соматические импульсы — всё усилено до невыносимого предела и при этом абсолютно ничего не значит».

Заметив его угрюмое внутреннее сосредоточение, девушка сказала:

— Вы не испытывали прежде под действием ЛСД физиономических изменений такого типа? Вспомните о начальном побуждающем эпизоде во время учёбы в начальной школе. Можете вернуться так далеко в воспоминаниях?

— Тогда это контролировалось, — сказал Рахмаэль. — Одним из психологов Квалификационного совета компании «Вес-Дем», этих никчёмных дам в синих халатах — как там они называли себя? — кажется, психолетиками. Или психоделитриссами — я забыл, как именно. Наверное, мною занимались в разное время обе эти группы. Разумеется, я снова прошёл этот курс и позже, в двадцать три года, согласно закону Маклина о психическом здоровье. «Однако всё дело именно в контроле, — мысленно добавил он. — Когда рядом находится некто обученный, способный делать и говорить то, что нужно, способный поддерживать контакт со стабильным, объективным koinos kosmos, с тем чтобы я не забыл: видимые мною базисные типа исходят из моей собственной психики и являются, по определению Юнга, архетипами, возникающими из подсознания, чтобы заполнить сознание личности. Порождения коллективного, надличностного внутреннего пространства, великого моря неиндивидуальной жизни… Море, — думал он. — Отсюда моё восприятие физиономических трансформаций солдата ТХЛ. Следовательно, я видел базисный тип, как неоднократно ранее, — не тот же самый, конечно, поскольку каждый эпизод под воздействием наркотика уникален».

— А если бы я сказала вам, что ваши видения не были мистикомимикрией? — спросила девушка.

— То, что я видел, не могло быть психоделичным, — отозвался Рахмаэль. — Это не было расширением сознания либо повышением чувствительности моей системы восприятия.

— Почему бы и нет? — Девушка с интересом уставилась на него. Из гостиной появились ещё двое, оставив телевизор с громогласным изображением несгибаемого президента Омара Джонса, — тощий угрюмый мужчина в очках с золотой оправой и пожилая женщина со свисающей складками плотью, безжизненными окрашенными в чёрный цвет волосами и множеством чрезмерно изукрашенных браслетов на пухлых запястьях. Обоим, похоже было непонятно направление разговора, они вслушивались молча, почти завороженно, и вскоре к ним присоединилась третья персона — разодетая в яркие тона женщина с тяжёлыми веками, возрастом слегка за тридцать. На ней была перевязанная на талии синяя мексиканская рубашка из хлопка, открывающая эффектно затенённую гладкую кажу, крашенные джинсы в обтяжку, а под рубашкой — блузка, расстёгнутая с целью демонстрации поразительно гибкого тела. Рахмаэль не мог отвести от неё глаз, совершенно забыв о разговоре.

— Это мисс де Рангс, — проговорил мужчина с угрюмым лицом в золотых очках, кивая на потрясающе яркую красотку в мексиканской рубашке. — А это Шейла Куам. — Он указал на девушку с серебристыми волосами, приготовившую для Рахмаэля син-кофе.

В дверях кухни появился здоровяк, не выпускающий изо рта зубочистки. Он улыбнулся кривой, но дружелюбной улыбкой, открывающей сколотые неровные зубы.

— Я Хэнк Шанто, — представился он и протянул руку, которую Рахмаэль пожал. — Все мы долгоносики, — пояснил он Рахмаэлю. — Вы тоже долгоносик — вы этого не знали? В какую из псевдореальностей вы попали? Видимо, она не из худших? — Он изучающее уставился на Рахмаэля, его челюсти работали, на грубом лице читалось лукавое, но никоим образом не злобное любопытство.

— Все мы учимся, — произнёс вызывающе и с необъяснимым волнением курчавый юноша, обращаясь прямо к Рахмаэлю, словно бросая ему вызов, подразумевающий скрытые разногласия, о которых тот не имел понятия. — И все мы больны, нам нужно выздороветь. — Он вытолкнул вперёд стройную коротко стриженую, нарядно одетую девушку с резко очерченным изящным лицом. Она уставилась на Рахмаэля возбуждённо, почти с мольбой — но почему, если юноша (непомерно развитые плечи и мускулатуру которого он впервые заметил) уже отпустил её. — Верно, Грет? — требовательно осведомился парень.

— Я Гретхен Борбман, — представилась Рахмаэлю девушка тихим, но абсолютно спокойным голосом. Она протянула руку, и он машинально пожал её, почувствовав гладкую и слегка прохладную кожу. — Добро пожаловать в нашу маленькую революционную организацию, мистер… — Она сделала вежливую паузу.

Он назвал своё имя.

— Арабо-израильтянин? — поинтересовалась Гретхен Борбман. — Из Федерации семитских народностей? Или из фирмы, занимавшейся перевозками, она раньше была крупной, а теперь исчезла… Не называлась ли она «Аппельбаум Энтерпрайз»? Вы имеете какое-то отношение к тому, что случилось с ней и её прекрасным новым кораблём, «Омфалом»… кажется, это был ваш флагман?

Поразительно, что она об этом не знала; СМИ создали из полёта «Омфала» в систему Фомальгаут столь грандиозное событие, что знать о нём обязан был каждый, по крайней мере, на Терре. Но здесь была не Терра, а привычная для гуманоидов среда обитания вокруг Рахмаэля давно поблекла, обратившись в гротескный призрак из клейкой морской тины, налипшей на испаряющую влагу циклопическую физиономию, которая источала едкую вонь, словно её полоскали в нечистотах, — признак вырождения до состояния гидрокинетически управляемой органической ткани того, что некогда было или казалось — человеческим существом (хотя бы убийцей-наёмником из «Тропы Хоффмана лимитед»).

— Да, — осторожно согласился он, и в глубину его ментального аппарата отправился по цепочкам связи тревожный сигнал, который насторожил особый чувствительный механизм. Отныне он останется наготове, пока не прозвучит команда отмены, и Рахмаэль практически не сможет на него повлиять.

— «Омфал» был — и до сих пор является — единственным активом нашей фирмы. Без него мы ничего собой не представляем. — Он осторожно рассматривал группу людей, называющих себя долгоносиками, желая выведать, не подозревает ли кто-либо из них о мучительной и бесплодной попытке полёта на Фомальгаут. Никто из них не подал виду, никто не заговорил и не состроил знающей гримасы. Общее отсутствие ответной реакции столь долгое время ввергло его в тревожную растерянность. И на него снова накатила пугающая и внезапная, как и прежде, волна наркотического состояния; время в его восприятии вдруг совершило скачок, изменив все предметы и людей, находящихся в комнате. ЛСД вернулась, по крайней мере ненадолго, и это не удивило его, но время было выбрано неудачно. Он вполне мог бы обойтись без сюрприза в эту решающую минуту.

— У нас никаких новостей с Терры, — посетовал здоровяк с зубочисткой по имени Хэнк Шанто вполне обычным голосом. В отличие от внешности, которая исказилась до пугающего цветного коллажа, где текстура плоти и одежды приняла фантастический вид, а фактор света удваивался до тех пор, пока перед Рахмаэлем не очутилось бесформенная лужица нагретого металла. Ему пришлось отодвинуть стул от зловещей раскалённой пластины, заменившей человека. Позади неё маячил Хэнк Шанто, шарообразная голова которого словно по чьей-то прихоти помещалась над коллажем из языка пламени, в который превратилось тело, одежда и плоть человека.

Тем не менее лицо Шанто, утратив долю энергии и солидности, не претерпело физиономических искажений, оставаясь уравновешенной внешностью грубоватого, но дружелюбного, терпеливого и грузного гуманоида.

— Я вижу испуг в ваших глазах, мистер бен Аппельбаум, — лукаво заметила Шейла Куам. — Это галлюциноген? — Она обратилась к остальным: — Думаю, в его мозговом метаболизме снова происходит смена фазы, очевидно не выделенной окончательно, — сказала она остальным. — Не торопитесь. Выпейте син-кофе. — Она сочувственно подала ему чашку, очутившуюся между углом его зрения и радужным нимбом Хэнка Шанто; он ухитрился сосредоточиться, различить чашку, принять её и сделать глоток. — Просто подождите, и ощущение уйдёт. Оно всегда уходит, мы вполне освоились с этой болезнью — как в субъективном, так и в объективном смысле. Мы помогаем друг другу.

Она придвинула поближе свой стул, чтобы сесть рядом, он заметил это несмотря на своё волнение, а заодно и то, что благодаря этому нарочито небрежному манёвру она отделила его собой от драматичной смуглой мисс де Рангс и гибкой смазливой Гретхен Борбман с роскошными волосами. Он погрустнел от этой потери, ощущая собственное бессилие и осознавая, что в нынешнем наркотическом состоянии ему никак не под силу изменить вливающийся в него поток сенсорных данных, значимость и степень которых вновь принижала его до роли пассивного устройства, безответно воспринимающего внешние сигналы.

Шейла Куам ласково обхватила ладонью его руку.

— Болезнь называется синдромом Телпор, — продолжала Гретхен Борбман. — Размыкание системы восприятия и подмена её бредовым миром. Если она и проявляется, это случается вскоре после телепортации. Никто не знает почему. Болезни подвержены лишь некоторые, их ничтожно мало. Сейчас она поразила нас. Мы излечиваемся один за другим, но всегда появляются новые больные, вроде нас. Не беспокойтесь, мистер бен Аппельбаум, обычно болезнь уходит. Время, покой и, конечно, терапия.

— Терапия ученика чародея, — пояснил Хэнк Шанто из вектора пространства, недоступного зрительному диапазону Рахмаэля. — Они называют её ТУЧ, эти промыватели мозгов, то и дело наведывающиеся сюда, и среди них доктор Лупов — здоровяк из швейцарского города Бергольцляй. Боже, как я ненавижу этих пройдох, сующих носы во все уголки, словно мы лишь стая животных.

— Парамир, — произнёс Рахмаэль после паузы, показавшейся ему благодаря наркотику невыносимо долгой. — Что это?

— То, что видит долгоносик, — сказала ворчливым капризным голосом женщина постарше с лицом из тестообразных складок, словно обсуждение данной темы вызывало в ней мучительный приступ некоего костногенетического недуга. — Страшно даже представить себе столь ужасное преступление — позволять им программировать нас таким образом на пути сюда! И, разумеется, техники «Телпора» уверяют нас, что ничего подобного случится не может. — Её пронзительный осуждающий голос действовал на мозг Рахмаэля; боль слухового восприятия превратилась в белый режущий язык пламени, вращающийся подобно циркулярной пиле, и он прижал ладони к ушам, защищаясь.

— Бога ради, — сердито сказал Хэнк Шанто таким же отвратительно рокочущим голосом, но звучащим в низком регистре, словно содрогание почвы при катастрофически близких взрывных работах с применением мощной водородной бомбы. — Не вините людей из «Телпора», во всём виноваты проклятые маздасты. Разве нет? — Он обвёл окружающих взглядом, дружелюбие и любезность в котором уступили место угрожающей подозрительности. — Идите и вырежьте у маздаста глазные линзы. Если вы его найдёте. И если подберётесь достаточно близко. — Переходящий с одного на другого взор упал на Рахмаэля и застыл; некоторое время он изучал его со смесью презрения, гнева и… сочувствия. По степенно возмущение угасло, затем полностью исчезло. — Это круто, не так ли, Аппельбаум? Шутки в сторону. Расскажите всем о том, что вы видели, я слышал, как вы говорили об этом Шейле. — Он шумно вздохнул; воздух вырвался из него, словно вдруг иссяк источник энергии, регулирующий подачу жизненно важного кислорода. — Некоторые приобретают свойства мистикомимекрии, мы называем её Часами.

— Часы, — пробормотала Гретхен Борбман, хмуро кивая. — Но здесь их нет, и я не верю в их существование — это было бы всё равно что встретить собственную копию, только гипнотического происхождения. Уравновешенная личность должна преодолеть эту болезнь без необходимости пройти через класс… Проклятый класс, — добавила она вполголоса. — Чёртов бесконечный, бессмысленный, отвратительный класс! Боже, я ненавижу его. — Она скользнула свирепым взглядом по комнате. — Кто сегодня на контроле? Ты, Шейла? Держу пари, что ты. — Она говорила испепеляющим голосом, звериная свирепость которого на миг возродила в слуховых органах Рахмаэля видение ада, к счастью, нестабильное — оно колыхалось, спроецированное на пластиковую поверхность кухонного стола, включая чашки с син-кофе, шейкер с коктейлем и кувшинчик поддельного серебра с суспензией из восстановленного органического жира. Рахмаэль беспомощно наблюдал за тем, как натюрморт из безобидных предметов преображается в миниатюрную непристойность из сплетения тел наряду с иными, совершенно невинными штучками. Затем видение прошло, и он расслабился, чувствуя на сердце тошнотворную тяжесть — то, что ему пришлось наблюдать в этот фрагмент времени, внушило страх его биохимической субструктуре. Хотя наркотик продолжал цепляться за разум, извращая его, тело Рахмаэля оставалось свободным — и разъярённым. С него уже было достаточно.

— Что касается контроля, — заговорил Хэнк Шанто с ироничной сентиментальностью и подмигнул Рахмаэлю, — он у нас также имеется. Посудите, Аппельбаум: ваш парамир, для которого вас запрограммировали маздасты (если таковые существуют), и наверняка возникший во время телепортации, когда вы были демолекуляризированны, — закодирован властями здесь под версией «Ужасного водяного призрака». Чертовски редкая версия, видимо предназначенная для людей, зарезавших в прошлой жизни свою бабушку по материнской линии и скормивших её домашней кошке. — Он ослепительно улыбнулся, обнажив огромные зубы в золотых коронках. Рахмаэлю, благодаря вспененному возбуждению, вызванному лизергиновой кислотой у него в мозгу, они показались отвратительно гигантскими. Это уродство заставило его вцепиться в чашку с син-кофе и зажмуриться. Зубы в золотых коронках вызывали у него ряд спазмов и тошноту немыслимой интенсивности; узнаваемое ощущение было усилено до стадии конвульсий. Он съёжился над столом, ухватившись за него в надежду переждать приступы кишечного расстройства. Все молчали. Во мраке личного ада он корчился, изо всей мочи борясь с непроизвольными телесными страданиями и не имея сил даже на попытку осмысления только что произнесённых слов.

— У вас сильный приступ? — мягко прозвучал голос девушки у самого уха. Шейла Куам, он узнал её. Рахмаэль кивнул.

Её рука нежно и сочувственно поглаживала его шею под затылком, успокаивая безумные колебания нарушенной, охваченной паникой нервной системы. Он ощутил долгожданный успокаивающий спад мышечных судорог — процесс, вызванный её прикосновением, за которым следует длительный период выздоровления, когда больной возвращается к нормальным соматическим ощущениям и времени. Рахмаэль открыл глаза и посмотрел на девушку с молчаливой благодарностью. Шейла улыбнулась и непрерывный контакт с её поглаживающей ладонью стал ещё более надёжным. Она сидела рядом, запах её волос и кожи окружал его, девушка продолжала укреплять жизненный тактильный мостик между ними, усиливая его. Постепенно отдалённая реальность вокруг него словно сдвинулась, а люди и предметы вновь втиснулись в объём маленькой залитой жёлтым светом кухни. Он перестал бояться сразу, как только его высшие мозговые центры ощутили слабость очередной волны наркотической осцилляции.

— Версия «Ужасный водный призрак», — с дрожью вымолвил он, положил руку на ласковую руку Шейлы Куам, прекращая её движение (она выполнила задачу), и обхватил её ладонью. Девушка не отняла своей руки, маленькой и прохладной, способной возвращать силы, исцеляя любовью, и одновременно, по иронии, неимоверно слабой. Он сознавал, что рука эта уязвима для чего угодно и без его немедленного покровительства она находится всецело под властью любого пробуждающегося зловещего и обуреваемого жаждой разрушения существа.

Интересно, к какой категории будет относиться следующее явление? Для него — и всех остальных.

И не произошло ли подобное с Фреей? Он всей душой надеялся, что нет. Но интуитивно знал, что с ней случилось то же, и продолжает угрожать ей… возможно, ещё в большей степени, чем угрожало ему.

Глава 10

Лица окружающих его людей, по мере того как он внимал энергичному резкому тону беседы, вдруг стали плоскими и мертвенно-бледными. Словно карикатурные персонажи, подумалось ему, и эта мысль потрясла его отрезвляющей, ледяной реальностью. Он продолжал неподвижно сидеть, не желая двигаться, поскольку даже неприметное движение тела усиливало удушающую назойливость окружающих его грубо размалёванных псевдочеловеческих физиономий.

Беседа перешла в озлобленный пронзительный спор.

Два противоположных объяснения парамиров, понял он наконец, боролись подобно живым существам, и сторонники обоих объяснений с каждой минутой становились всё более одержимыми и язвительными. К Рахмаэлю вдруг пришло полное понимание необычного убийственного упорства каждого находящегося в комнате… Никто из них, включая тех, кто решил остаться в гостиной и продолжать восхищаться дергающимся изображением президента Омара Джонса с его занудливой речью, не избежал участия в споре.

Рахмаэль пробежал взглядом по их поразительным лицам. Люди вокруг него были охвачены ужасающим энтузиазмом, они сражались друг с неумолимым упрямством, увязая в болоте бесформенных, бессмысленных слов. Он слушал их со страхом, съёживался и непроизвольно отстранялся от них, испытывая желание вскочить и бежать куда глаза глядят, лишь бы это помогло ему найти самого себя, понять, где он находится и кем являются эти озлобленные спорщики, мужчины и женщины, которые совсем недавно — несколько секунд или дней назад (под действием ЛСД нельзя быть сколько-нибудь точным) — праздно отдыхали перед телевизором, слушая человека, не существующего нигде, кроме профессиональных мозгов разработчиков из ТХЛ, вероятно, действующих из швайнфортских лабораторий фон Айнема.

Прежде это удовлетворяло его. А теперь…

— Это не было программированием! — настаивала пожилая женщина с кожистыми складками и крашеными волосами пронзительным истеричным голосом, от которого содрогнулась комната. — Дело было в отсутствии программирования.

— Она права, — подтвердил тощий суровый мужчина в золотых очках писклявым безжизненным фальцетом, оживлённо размахивая руками в попытке быть услышанным. — Все мы были ложно запрограммированы, чтобы видеть рай, который нам пообещали. Но почему-то с теми, кто находится сейчас в этой комнате, трюк не сработал, мы — исключения из правила, и теперь эти ублюдки-психиатры вступают в игру, исправляя свою работу.

— Чёрт с ними, — произнесла мисс де Рангс с усталым сарказмом, не обращаясь ни к кому конкретно. — Оставьте это нашему контролю, пусть это будет его проблемой. — Она наклонилась к Рахмаэлю, меж её тёмных губ торчала незажжённая сигарета. — Спичку, мистер бен Аппельбаум?

— Кто представляет собой наш контроль? — спросил он, доставая книжечку спичек.

Мисс де Рангс презрительно и враждебно дёрнула головой в сторону Шейлы Куам.

— Она. На этой неделе. И ей это нравится. Верно, Шейла? Ты просто обожаешь, когда всех корёжит при твоём появлении в комнате. — Она обожгла Шейлу Куам мстительным взглядом, затем отвернулась и погрузилась в молчаливую задумчивость, с нарочитой неприязнью отказываясь от общения с присутствующими в комнате, её тёмные глаза заледенели от гнева.

— Эта головоногая тварь, привидевшаяся мне под действием ЛСД, — обратился Рахмаэль к Шейле Куам, — которую Хэнк Шанто называл Водным ужасом. Она мне привиделась? Или я зацепил реальное существо, проникнув в некое гипнотическое защитное поле? И в этом случае…

— Ну да, существо было реальным, — подтвердила Шейла бесстрастным тоном, словно участвуя в технической профессиональной дискуссии, имеющей исключительно академический интерес. — Антропологи предполагают наличие в этой местности головоногих такого типа — во всяком случае, рабочая гипотеза независимо от их предпочтений такова: форма жизни в виде головоногих, которую мы называем Синим парамиром, является аборигенной расой, обитавшей здесь до того, как объявилась ТХЛ с её… — Шейла помолчала, теряя безмятежность, и продолжал энергично и резко: — …наиболее совершенным наступательным вооружением. Хитроумные чудовища старого папаши фон Айнема. Продукция фирмы «Крупп и сыновья» и прочей мрази, присущей НЕГ. — Шейла вдруг смяла свою сигарету в пепельнице, сотворив из неё отталкивающее зрелище. — Во время вашей телепортации на Китовую Пасть, «Телпор» скормила вам свою принудительную чушь, но с нами, остальными долгоносиками, у неё не получилось. Едва в вас попал дротик с ЛСД, как вы принялись постигать окружающую новую реальность, иллюзорная наружная оболочка стала прозрачной, вы заглянули в неё, а получив приличную дозу увиденного…

— А как насчёт других псевдомиров? — спросил он.

— Ну и что с ними такого? Они тоже реальны. Например, Часы, они обычны. Или Серебро, оно возникает снова и снова. Я пробыла здесь долго и видела из раз за разом… думаю, с этим смириться проще, чем с Синим парамиром. Ваш случай хуже всего. Кажется, с этим согласны все, даже те, кто этого не видел. Когда вы прошли через Компьютерный день и ввели ваши переживания в память проклятой штуковины так, чтобы каждый в классе смог…

— К чему эти разные психоделические миры? — осторожно перебил Рахмаэль. — Почему бы не повторяться одному и тому же?

Шейла Куам подняла тонкую аккуратно подведённую бровь:

— Для каждого? Для всего класса, пока он существует?

— Да.

— Не знаю, — произнесла она, помолчав. — Я задумывалась над этим много раз. Это интересовало многих, в том числе доктора Лупова, лекцию которого на эту тему я однажды слышала. Он не знает об этом ни черта, как и все другие, а потому…

— Почему мисс де Рангс говорит, будто всех корёжит, когда вы входите в комнату? — Он подождал ответа, не собираясь позволить ей «соскочить с крючка».

Безмятежно закурив новую сигарету, Шейла Куам сказала:

— Контроль, кто бы его ни представлял (а мы меняемся каждый месяц), вправе приказать ликвидировать любого, кого он счёл угрозой Неоколонизированной территории. Теперь, в отсутствие апелляционного совета, это простейшая процедура: я заполняю формуляр, получаю подпись персоны, и на этом — всё. Разве это жестоко? — Она смотрела на него изучающее, её вопрос прозвучал вполне искренне. — На следующий месяц, точнее, через шестнадцать дней, наступит очередь другого, и корежить будет меня.

— Но к чему убивать? — спросил Рахмаэль. — Почему контролю дана подобная власть? Столь жестокие полномочия на спорные …

— Существуют одиннадцать парамиров, — перебила Шейла. Она понизила голос; в переполненной кухне накалённый до предела спор быстро угас и теперь все молча прислушивались к словам Шейлы Куам. Включая мисс де Рангс, лицо которой выражало страх перед грядущим. То же выражение преобладало на лицах всех присутствующих в комнате. — Вместе с этим двенадцать, — продолжала в отстранённой и рассудительной манере Шейла, которую наличие застывших и безгласных слушателей, кажется, нисколько не смущало. Она махнула рукой, охватывая находившихся в кухне людей, и кивнула в сторону рокочущего телевизора в гостиной с прямой трансляцией записанного ранее голоса президента Неоколонизированной территории Омара Джонса. — На мой взгляд, в этом жуков больше, чем во всех остальных.

— Но как насчет санкционированных убийств, — произнёс Рахмаэль, глядя на девушку с сияющими белыми волосами, огромными голубыми непорочными глазами и маленькими упругими грудями под свитером с глухим воротом. Она, казалось, дисгармонировала с этой конторой; невозможно было представить её подписывающей смертные приговоры. — На чём основана система, да и есть ли вообще основание? — Её голос непроизвольно усилился, приобретя визгливые нотки. — Полагаю, основание ни к чему, если в систему включен каждый! — Не посоветовавшись ни с кем в классе, он пришёл к этому очевидному заключению, которым была пропитана окружающая боязливая, но и покорная атмосфера. Он уже ощущал на себе её влияние, и ощущение постепенного затягивания в эту деморализованную тусовку было дурманящим, почти ядовитым в физическом смысле ощущением. Ожидание реакции контроля по любому поводу. — Вы действительно считаете людей врагами этого государства? — Он судорожно махнул рукой на бормочущий телевизор в гостиной, затем повернулся и резко стукнул о стол своей чашкой син-кофе.

Шейла Куам подскочила, моргнула — он схватил её за плечи и приподнял со стула. Она вздрогнула, уставилась на него широко открытыми глазами и встретила его пронизывающий беспощадный взгляд. Шейла не была испугана, но его руки причиняли ей боль, и она стиснула зубы, стараясь успокоиться, но он заметил промелькнувшее в её глазах страдание, а заодно изумление. Он понимал причину изумления: никто не поступал так с исполняющим обязанности контроля. Это было самоубийственно или просто безумно.

— Ну ладно, — хрипло отозвалась Шейла. — Возможно, когда-нибудь нам придётся признать наличие системы в том, что Омар Джонс и колония, которую мы здесь построили, — всего лишь очередной парамир. Я это признаю. Но до тех пор это останется ссылкой в справочнике. Вы удовлетворены? И до сих пор альтернативная искажённая субреальность, воспринимаемая любым прибывшим, расценивается как внешняя улика необходимости промывки его мозгов. И если психиатрическая помощь не вернёт его на ту ступень, где вы сейчас находитесь, разделяя именно эту реальность…

— Поясните ему суть парамиров, — перебил Хэнк Шанто.

В комнате воцарилась тишина.

— Хороший вопрос, — незамедлительно заметил тощий пожилой тип с суровым взглядом.

— Это работа фон Айнема, — сказал Рахмаэлю Шанто.

— Но вы этого не знаете, — спокойно возразила Шейла.

— У него есть какой-то хитрый прибор, с которым он забавляется в швайнфортской лаборатории, — продолжал Шанто. — Несомненно украденный у ООН, он там засекречен как новейшее оружие. Ладно, мне это не известно наверняка, я не видел его в действии и не знаком с его схемой. Но я знаю, что он управляет этими чёртовыми псевдомирами, а ООН изобрела это искажающее время устройство недавно, после чего Грегори Флок…

— Плок, — поправила мисс де Рангс.

— Глок, — едко уточнила Шейла. — Грегори Арнольд Глок. Впрочем, не всё ли равно — Глок, Флок или Плок? — Она обратилась к Рахмаэлю: — Это тип, перешедший на другую сторону.Возможно, вы помните, хотя под жёстким давлением ООН об этом тогда умолчали все СМИ.

— Да, — отвечал он, вспоминая. — Пять или шесть лет назад. — Грег Глок, вундеркинд и продукт ООН, безусловно был в то время единственным многообещающим конструктором нового оружия в Архивах наступательного вооружения, который сбежал по явно финансовым соображениям в частный промышленный концерн — «Тропу Хоффмана лимитед». Откуда затем отправился прямиком в Швайнфорт с его гигантскими исследовательскими возможностями.

— После чего и появился искажатель времени, — продолжал Шанто, подчёркивая свои слова судорожными быстрыми жестами. — Разве не так? Думаю, никто не мог бы возразить, потому что иного быть не может. — Он постучал себя по лбу, энергично кивая.

— Чепуха, — парировала мисс де Рангс. — На ум приходит масса других объяснений. Его сходство с искажающим устройством ООН может быть всего лишь…

— Честно говоря, — вмешался пожилой тип с суровыми глазами, говоря спокойно, но непререкаемым тоном, — нам следует ознакомить вновь прибывшего с каждой из достойных логических альтернатив теоретическим объяснениям, которые предпочитает стойко защищать мистер Шанто. Разумеется, наиболее вероятна теория Шанто. На втором месте, по-моему, находится собственно ООН, поскольку они — главные пользователи устройства… которое, как заметил мистер Шанто, является их изобретением, всего лишь украденным Глоком и фон Айнемом. Это если мы примем версию получения искажателя фон Айнемом, на что у нас, к сожалению, нет доказательств. В-третьих…

— С этого момента вероятности быстро уменьшаются, — сказала Шейла Рахмаэлю. — Он не повторит затхлую теорию о виновности маздастов — старой страшилки, с которой нам приходится уживаться, но в которую всерьёз никто не верит, сколько бы о ней ни твердили. Данное объяснение встраивается в категорию невротических, а то и психотических расстройств.

— И к тому же, — добавила мисс де Рангс, — это мог сделать один Ферри, без помощи фон Айнема или Глока. Вполне возможно, что фон Айнем совершенно не подозревает о существовании парамиров. Однако ни одна теория не выдерживает предположения о неведении Ферри.

— Это по-вашему, — пробормотал Хэнк Шанто.

— Что ж, мы в самом деле здесь, Хэнк, — сказала Шейла. — Наша жалкая колония долгоносиков. Нас пристроил сюда Тео Ферри, и вам это известно. ТХЛ — главный заправила динамики этого мира, под какую бы категорию он ни подходил — псевдореальность, реальность или сплошное «псевдо». — Она криво улыбнулась Хэнку Шанто, достойно ответившему на её ледяной пронзительный взгляд.

— Но если парамиры извлечены из устройства искажения времени, — сказал пожилой мужчина с суровым лицом, — то они сочетают в себе спектр равно альтернативных настоящих времён, которые разделяются в одном из спорных эпизодов прошлого — из тех допотопных, но критических пунктов, в которых некто — кем бы он ни был — забавлялся с проклятым искажателем. Тогда миры никоим образом не являются «псевдо». Взглянем на это честно: если в деле замешан искажатель времени, то мы можем покончить с размышлениями о том, какие миры реальны, а какие нет, поскольку термин теряет смысл.

— Теоретически он его теряет, — ответила мисс де Рангс, — но не для находящихся в этой комнате. И, по сути, не для кого-либо в этом мире. Наша главная ставка — на то, что других миров, будь они «псевдо» или нет, остаются на своих местах, поскольку все они не в пример хуже нашего мира.

— Я не уверен и в этом, — пробормотал пожилой мужчина себе под нос. — Насколько хорошо мы их знаем? Наши чувства искажены. Возможно, существует мир получше прочих. — Он махнул рукой в сторону гостиной с вербальным потоком из телевизора — напыщенным нескончаемым словесным мусором из уст нереального президента нереальной (о чём было известно Рахмаэлю, а заодно всему населению Терры), искусственно состряпанной и насквозь липовой колонии.

— Но этот мир не может быть «псевдо», — сказала Гретхен Борбман, — поскольку все мы в нём живём, и он служит нам единственным критерием и точкой опор. — Она обратилась к Рахмаэлю: — До сих пор никто не поделился с вами важной особенностью: если когда-либо двое из нас соглашаются одновременно… — Она вдруг смолкла. И уставилась на Шейлу с отвращением и страхом. — В ход идут надлежащие формуляры, — продолжала она наконец через силу. — В частности формуляр 47-Б.

— Добрый старый 47-Б, — скрипучим голосом отозвался кудрявый юноша, и лицо его немедленно исказила гримаса. — Да, мы обожаем подобную ситуацию, тогда они применяют к нам свою рутинную проверку.

— Контроль, — продолжала Гретхен, — предписывает 47-Б после того, как он или она (в данном случае, она) вводит данные персонажа из чужого парамира в Компьютерный день, обычно приходящийся на последнюю среду. После этого они становятся общественным достоянием и служат не просто субъективным воображаемым миром или вообще чем-то субъективным — скорее, они нечто вроде древних глиняных черепков в витрине музея, где мимо прогуливаются проклятые зеваки и разглядывают их в мельчайших подробностях. Поэтому едва ли возникает сомнение, что два индивидуальных псевдомира соглашаться одновременно.

— Именно этого мы и боимся, — вяло и машинально произнесла пожилая женщина со складчатой кожей и безжизненными крашеными волосами, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Беда в том, — сказала Гретхен, — что это действительно пугает нас, мистер Аппельбаум. — Она улыбнулась, сохраняя на лице окаменелую стерильную гримасу безысходности — маску глубокого отчаяния, сковывающую её миниатюрные тонкие черты призраком полного поражения, словно опасность уже подкралась к ней и к остальным, утратив свой теоретический аспект.

— Не понимаю, почему би-персональный взгляд на один и тот же псевдомир может… — начал было Рахмаэль, но помедлил, оценивающе глядя на Шейлу. Впрочем, он никоим образом не способен был постичь её напряжённую холодную манеру. Потерпев в своих попытках полное фиаско, он сдался: — Почему это расценивается как наносящее ущерб?

— Ущерб, — отозвался Хэнк Шанто. — Нет, чёрт побери, не нам, долгоносикам. Напротив — мы бы стали лучше общаться друг с другом. Но всем начхать… Ну да, всем начхать на подобную ничтожную тему — она лишь служит утверждением, способным сохранять нам рассудок.

— Рассудок, — бесстрастно повторила Шейла.

— Да, рассудок, — огрызнулся Хэнк Шанто.

— Folie á deux, — мягко сказала Шейла. — Нет, разумеется, это не наносит нам ущерба, — добавила она Рахмаэлю. — То есть этим людям, — она снова указала на пустую гостиную, где не было никого, кроме нескончаемого гула записанного монолога Омара Джонса. — Но, видите ли, — она подняла голову и безмятежно уставилась на Рахмаэля, — в опытном смысле это не может быть реальным. ЛСД и подобные психоделические препараты реальны, но если одно из переживаний появляется более, чем у одного индивида, последствия вполне ощутимы: когда двое способны говорить о нём, абсолютно понимая друг друга… — Она слабо махнула рукой, словно развивать эту мысль далее было излишне.

— Замена может произойти скоро, — запинаясь, произнесла мисс де Рангс. — Замена всего этого! — Она словно выплюнула последнее слово и тут же погрузилась в отстранённую грусть.

В комнате воцарилось замогильное молчание.

— Интересно, чем именно? — пробормотал себе под нос, но достаточно громко Хэнк Шанто. — Синим дурманом, бен Аппельбаум? Вашим? Или Зелёным, Белым и бог знает, каким ещё? Синий относится к наихудшим. Ну да, это несомненно и признано всеми. Синий — колодец.

Никто не произнёс ни слова. Все выжидательно смотрели на Рахмаэля.

— А кто-либо из вас, оставшихся… — пробормотал Рахмаэль.

— Очевидно, никто из нас не прошёл через Синий парамир, — коротко и жёстко перебила мисс де Рангс. — Но до нас это случилось с несколькими, и, как я полагаю, совсем недавно. По крайней мере, так говорят промыватели мозгов, если только можно им верить.

— Но не всех нас тестировал компьютер, — заметила Гретхен Борбман. — Включая, например, меня. Это требует времени, поскольку необходимо прокачать всю кору головного мозга клетка за клеткой. А большая часть памяти, хранящейся в качестве воспоминаний, является подсознательной. Сознание подавляет её, особенно в случае… неблагоприятных парамиров. По сути весь эпизод может быть отделён от личностной системы через пару минут после возобновления индивидом контакта с реальностью, после чего у него полностью отключается сознательная память о происшедшем.

— Кстати, автоматически подменяется псевдопамять, — добавил, почёсывая массивную челюсть и хмурясь, Хэнк Шанто. — Тоже функция вне сознательного контроля. Синий парамир… ну разве придёт нормальному человеку в голову, если он не хочет окончательно спятить, вспоминать о нём?

Бесстрастная, обессиленная и бледная Гретхен Борбман отправилась, чтобы налить себе очередную чашку всё ещё тёплого син-кофе и неловко стукнула ею о блюдце. Все присутствующие отнеслись к ней наподобие каменных истуканов, притворяясь, будто не слышат, как нервно дрожат её руки, несущие чашку к столу, и не видят, как она с неимоверной осторожностью присаживается рядом с Рахмаэль. Никто из прочих долгоносиков не подал виду, что замечает её присутствие среди них, они нарочито смотрели в сторону, пока она неуклюже двигалась через тесную кухню — как будто ни её, ни Рахмаэля не существовало и в помине. И он понял, что все они объяты ужасом, не похожим на прежнее аморфное опасение, — страх был новый, гораздо более острый и, несомненно, относился именно к ней.

Из-за её сказанных ранее слов? Очевидно, поскольку леденящее напряжение возникло в атмосфере привычного благополучия в тот миг, когда Гретхен Борбман произнесла слова, показавшиеся ему вполне обычными. Дескать, она, как и другие в этой группе, не выставляла напоказ содержимое их иллюзорных (или вызванных потоком расширенного сознания) псевдомиров. Страх присутствовал, но не был сосредоточен на Гретхен, пока она не признала открыто и не привлекла общее внимание к тому, что сама она, в частности, наблюдает реальность, полностью совпадающую с реальностью одного из участников группы. И следовательно, как говорила мисс де Рангс, мир, в котором они живут, заменит новая реальность… та, которую навяжут им по своим насущным жизненным потребностям, мощные и неведомые силы.

Те силы, с которыми, как признался себе Рахмаэль, ему уже пришлось столкнуться лоб в лоб. «Тропа Хоффмана», с её системой телепортации Сеппа фон Айнема и его швайнфортскими лабораториями. Любопытно, что вышло из этих «лабов» в последнее время? Что состряпал ренегат из ООН Грегори Глок для своих работодателей? И чем они уже могут пользоваться? Впрочем, в новых устройствах пока что нет необходимости, поскольку прежние, видимо, действуют удовлетворительно. Потребность в чудаковатом псевдогении и псевдоясновидящем (если это справедливо характеризует Глока), кажется, ещё не пришла… однако Рахмаэль с грустью сознавал, что вклад Глока давно уже перешёл в стадию доступного при необходимости тактического оружия.

— Мне сдаётся, — обратилась к нему Гретхен Борбман более спокойным, умиротворённым голосом, — что в нашей сомнительной «реальности», где мы вынуждены пребывать заодно с этим несносным типом Омаром Джонсом, жалкой карикатурой на политического лидера, чертовски мало привлекательного. Вы чувствуете приверженность к этому миру, мистер бен Аппельбаум? — Она пронзила его ироничным, мудрым взором. — А если бы он уступил иной структуре? — Гретхен обращалась теперь ко всему толпящемуся в кухне классу. — Неужели Синий парамир, в котором вы побывали, Рахмаэль, действительно была таким, что хуже некуда?

— Да, ответил Рахмаэль. Необходимости распространяться далее не было, поскольку никто из теснящихся в помещении людей не нуждался в доказательствах — это подтверждали напряжённые гримасы на их лицах. Теперь он понял, почему их общее опасение и враждебность по отношению к Гретхен Борбман указывали на грядущие зловещие события. Проверка её сканером компьютера никоим образом не являла собой очередную репетицию анализа мозга, рутинно происходившую с каждым из них в прошлом. Гретхен уже знала содержимое своей псевдореальности. Её реакция проявилась давно, и теперь в её отношении к остальным в группе чётко прослеживались облик этого парамира и того, в какую категорию он укладывался. Очевидно, они были знакомы и Гретхен, и всей группе в целом.

— Возможно, — язвительно заговорил кудрявый юноша, — Гретхен была бы менее очарована Синим парамиром, проведи она в нём некоторое время, как и вы, бен Аппельбаум. Что вы на это скажете? — Он впился в Рахмаэля взглядом в ожидании ответа, словно предполагая увидеть его, скорее чем услышать. — Или она успела достаточно побыть в ней, бен Аппельбаум? Вы смогли бы это определить? Скажем, по неким признакам или некой… — Он запнулся, подыскивая слова, его губы дрожали.

— Альтерации, — подсказал Хэнк Шанто.

— Я вполне прочно привязана к этой реальности, Шанто, поверьте мне на слово, — отозвалась Гретхен Борбман. — А вы? Каждый из находящихся в этой комнате вовлечён в непроизвольное субъективное психотическое проецирование фантазии на обычную структуру, под стать мне, а некоторые из вас, возможно, вовлечены куда больше. Не знаю. Кто знает, то происходит в мозгу у других людей? Не хочу судить об этом и не думаю, что на это способна. — Она нетороплив и с великолепно имитируемой бесстрастностью отразила взглядом безжалостную враждебность, излучаемую окружающими её людьми. — Не пересмотреть ли вам повторно структуру «реальности», которая, по-вашему, подвержена опасности? Возьмём телевизор. — Ей голос посуровел, он подавлял слушателей своей ироничной энергией. — Отправляйтесь в комнату и взгляните на него, на эту ужасную пародию на президента!

— По крайней мере он реален, — сказал Хэнк Шанто.

— Неужели? — уставилась на него Гретхен и сардонически усмехнулась. Это была абсолютно нечеловеческая улыбка, предназначенная всем присутствующим; Рахмаэль заметил, как сник под её испепеляющим воздействием весь кружок, как они буквально подались назад. Впрочем, это не коснулось его. Гретхен исключила его из числа своих жертв, и он ощутил властность её решения — он не походил на других, и оба они понимали важность этого факта.

«Нас здесь только двое, я и Гретхен, — думал он, — и по весомой причине. Альтерация. Хэнк Шанто прав».

Всматриваясь в массивное лицо Гретхен Борбман, он долгое время пытался уловить выражение её глаз. Она сохраняла неподвижность и молча отвечала немигающим взором на его упорное аналитическое проникновение в её внутреннюю вселенную… Никто из них не шевелился, постепенно ему начало казаться, будто неприступная тёмная пелена в её зрачках вдруг раскрывается влажным туннелем — и в то же мгновение ему навстречу гостеприимно открылись множество ярких матриц, в которых, похоже, гнездилась её субстанция. У него закружилась голова, и он чуть не упал, но успел удержаться, моргнул и выпрямился. Они не обменялись ни единым словом, но теперь Рахмаэль понял, что был прав. Он угадал.

Рахмаэль поднялся и неуверенно прошагал в гостиную, где очутился перед заброшенным телевизором — громогласная штуковина потрясала комнату своими воплями и визгом, искривляя оконные шторы, стены, ковры и некогда симпатичные керамические лампы. У него на глазах телеприёмник искажал окружающее, в нём судорожно кривлялась приземистая укороченная фигура, жестикулирующая с лихорадочной скоростью, насколько это было позволено (или задумано) специалистами по видеозаписи, на полную скорость раскрутившими плёнку.

Увидев Рахмаэля, существо по имени Омар Джонс замерло. Оно уставилось на него с опаской и удивлением; как ни странно, но телеверсия президента колонии изучала Рахмаэля не менее пристально и напряжённо, чем он изучал её. Обоих охватило инстинктивное тревожное ожидание, оба ни на миг не сводили друг с друга глаз, как будто их жизнь внезапно подверглась опасности извне.

Уставившемуся на телеверсию Омара Джонса немигающим взором Рахмаэлю вдруг стало ясно, что оба они в ловушке, откуда не могут сбежать. До тех пор, пока один из них не сможет… что-то сделать?

Скованный отупляющей усталостью Рахмаэль словно в тумане увидел, как неумолимые глаза телефигуры начали смещаться, сходиться и наползать друг на друга, пока не слились в один чётко обозначенный глаз, пугающий своей яркостью. Перед ним очутилось влажное озерцо, оно вбирало в себя свет и силы из любых измерений и источников, не оставляя противнику никакой возможности отвести взгляд.

Позади него прозвучал Голос Гретхен Борбман:

— Теперь вы видите? Некоторые из парамиров… — Она помедлила, возможно, оберегая его от переживаний (ей хотелось, чтобы он узнал, но не слишком страдая). — Трудно сразу распознать, — мягко закончила она. Её ласковая успокаивающая рука опустилась ему на плечо, увлекала его прочь от телеобраза на экране, от источающей влагу циклопической твари, прекратившей свои ускоренные разглагольствования и молча излучавшей в его сторону губительные флюиды своей злобы.

— У этого тоже есть описание? — хрипло вымолвил Рахмаэль. — Код или идентификация?

— Это реальность, — пояснила Гретхен.

— Синий парамир…

Развернув Рахмаэля так, чтобы он смотрел на неё, Гретхен потрясённо повторила:

— Синий парамир? Неужели вы сейчас видите его? На телеэкране? Но я не верю в водного цефалопода с единственным глазом. Нет, не могу в это поверить.

— А я было подумал, что вы тоже увидели его, — недоверчиво отозвался Рахмаэль.

— Нет! — Она яростно трахнула головой, её лицо окаменело, превратилось в маску. Вначале изменение её черт на долю секунды показалось ему обычной гримасой, затем вместо традиционной плоти перед ним очутилась маска из старой рассыпающейся древесины, обугленной, словно под воздействием пламени, и предназначенной внушить страх наблюдателю. Эта пародия на физиономию гримасничала подвижными, точно ртуть, чертами, отражающими череду бесконечных нелепых переживаний, и вбирала в себя у него на глазах сразу по нескольку личностей, которые сливались в сочетании, не присущем человеку и не постижимом разумом.

Её подлинные (или обычно воспринимаемые) черты начали проступать медленно и постепенно. Маска упала, спряталась, исчезла из виду. Разумеется, она никуда не делась, но хотя бы и не угрожала ему. Он обрадовался, его охватило чувство облегчения, но вскоре и оно исчезло наподобие личины из обугленного дерева, и он перестал о нём вспоминать.

— С чего это вы решили, будто я увидела нечто такое? — говорила между тем Гретхен. — Нет, ничего подобного. — Её рука оставила его плечо и дрогнула. Она отодвинулась от него, словно безвозвратно удаляясь в сужающийся туннель, оставляя его подобно высосанному насекомому — назад, в кухню с её плотной толпой.

— Типичный образец, — сказал он ей вслед, пытаясь «достучаться» до неё, удержать. Но она удалялась, продолжая уменьшаться. — Не может ли быть так, что лишь проекция из подсознания…

— Но ваша проекция неприемлема! — хищно рявкнула Гретхен. — Ни для меня, ни для других.

— Что вы видите? — спросил он наконец. Она уже почти исчезла из виду.

— Даже не надейтесь узнать это от меня, мистер бен Аппельбаум, после всего сказанного вами.

Последовала тишина. Затем в громкоговоритель телевизора с мучительным трудом пробился слабый стонущий звук, который постепенно перешёл в разборчивую речь с приемлемым тембром и темпом — категории восприятия Рахмаэль вновь достигли функциональной параллели с осью пространства-времени, присущей образу Омара Джонса. Или же прогрессия этого образа возобновилась в прежней манере? Остановилось ли время, образ, либо и то и другое разом… и существует ли время вообще? Он попытался вспомнить, но обнаружил, что это ему не под силу из-за угасшей способности к абстрактному мышлению.

На него смотрела какая-то тварь. Смотрела своей пастью.

Потому что сожрала большую часть собственных глаз.

Глава 11

«Людей, находящихся вне фазы времени, следует убивать, — язвительно решил для себя Сепп фон Айнем. — А не сохранять их подобно насекомым в янтаре». Он поднял взгляд с закодированного разведывательного отчёта и с неприязнью уставился на своего наделённого таинственным — и довольно отвратительным — талантом выскочку-сотрудника Грегори Глока в его стучащей и жужжащей терапевтической камере. Сейчас этот тощий, высокий и сильно сгорбленный юноша говорил в аудиорецептор своей герметичной камеры и его губы изгибались, словно были изготовлены из допотопного пластика, а не из живой плоти. Движениям губ также недоставало подлинности, они были слишком медленны, как замечал фон Айнем, даже для Глока, этого заторможенного балбеса. Впрочем, находящиеся в камере аудиокассеты запишут всё сказанное Глоком на любой скорости. После чего скорость воспроизведения, разумеется, приобретёт надлежащий вид… хотя частота будет ужасной, возможно, удвоенной. При мысли об ожидающем его пронзительном визге фон Айнем простонал.

Его стон, уловленный чувствительной запоминающей системой на аудиовходе терапевтической камеры, подвергся обработке: записанная на скорости двадцать дюймов в секунду на железооксидной аудиоплёнке запись автоматически отмоталась назад и начала воспроизводится на скорости шесть дюймов в секунду, чтобы поступить в наушники, укреплённые на костистой голове Глока. Вскоре Глок отреагировал на услышанный стон начальника с характерной чудаковатостью: его щёки раздулись, он затаил дыхание, и лицо его побагровело. Одновременно он злобно ухмыльнулся, покачивая головой и становясь пародией на безмозглого дебила — дважды пародией, поскольку подлинной целью этих ужимок были его собственные фантастические ментальные процессы. Фон Айнем с отвращением отвернулся, скрипнул весьма дорогостоящими, сработанными по индивидуальному заказу зубами и вернулся к изучению недавно поступивших разведматериалов.

— Я Билл Бейрен, — весело объявил жестяной механический голос. — Оператор мухи 33408. Как вы помните, а может, и нет, муха 33408 — настоящий чемпион. То есть она проникает куда надо и отлично справляется со своей работой по добыче информации — самой что ни на есть ценной. Лично я был оператором приблизительно пятидесяти мух… но за всё это время ни одна из них не показала столь блестящих результатов, как эта малышка. Думаю, что она (или он — не знаю, как их сейчас называют) заслужила вотума благодарности от всех, кто вовлечён в нашу деликатнейшую работу. Верно, герр фон Айнем? — Оператор домашней мухи 33408 Билл Бейрен с надеждой смолк.

— Вотум благодарности, — сказал фон Айнем, — надлежит вам, мистер Бейрен, за ваши чуткие глаза.

— Вот как, — смягчился голос оператора. — Что ж, думаю, всех нас вдохновляет…

— Информация, — договорил фон Айнем. — Касающаяся оружия при ООН. Что конкретно означает кодовый номер вариант № 3 искажателя времени, столь ценимого организацией? — «Как странно, — мысленно добавил он, — наверное, весь персонал конструкторов оружия берёт его с собой в постель по очереди».

— Дело в том, сэр, — энергично отвечал оператор мухи 33408 Билл Бейрен, — что вариант № 3 является эдаким симпатичным приборчиком, хитроумно замаскированным под консервную банку, содержащую психоэнергетик с шоколадным вкусом.

На экране системы воспроизведения разведывательного донесения появилось объёмное изображение портативного прибора, и фон Айнем посмотрел на Глока в жужжащей терапевтической камере, чтобы узнать, принимает ли трансляцию сгорбленный гримасничающий молодой человек. Очевидно, Глок запаздывал с приёмом не менее чем на пятнадцать минут, и пройдёт некоторое время, пока его синхронизирующее устройство доставит ему изображение. И ускорить сей процесс невозможно — это опровергнет цель терапевтической камеры.

— Я действительно сказал «со вкусом шоколада»? — взволнованно жужжал Бейрен. — Нужно было сказать в шоколадной оболочке.

«Неужели ООН надеется выжить с подобным оружием?» — размышлял фон Айнем. Разумеется, это подразумевало точность полученного донесения.

Его интерес к достоверности информации мухи 33408 вызвал мгновенную реакцию оператора Бейрена.

— Эта муха превосходит разумом всех мух на свете. Я не пытаюсь вас облапошить, герр фон Айнем, отнюдь. Примите сведения, добытые номером 33408 с помощью многофункциональных рецепторов, и советую вам приготовиться, поскольку они поразительны. — Бейрен с важностью откашлялся. — Слышали когда-нибудь о Чарли Фолксе?

— Нет, — ответил фон Айнем.

— Вернитесь мысленно в свои детские года. Ну, скажем, вам было тогда лет восемь или чуть больше. Вспомните задний дворик, ваши игры и Чарли, склоняющегося над забором…

— Так вот что ваша vervluchte^[74] муха выудила из Архива усовершенствования оружия ООН? — Пора заменить Бейрена вместе с его двукрылым насекомым на одного древесного американского прямокрылого кузнечика, способного нести вдвое больше рецепторов и записывающих кассет, чем 33408-ая. При этом его мозг вполне мог иметь столько же извилин, сколько у Бейрена вместе с его мухой. Фон Айнем помрачнел, по сути депрессия уже граничила с отчаянием. Ладно хоть Тео Ферри сумел эффективно справится со сложной ситуацией на Китовой Пасти — в отличие от нынешней. И это было сейчас самым важным.

Эффективно, не считая несчастных долгоносиков с их смехотворными нарушенными криптографическими ощущениями. Фон Айнему с досадой и удовлетворением подумалось о том, что его старые товарищи сумели бы в далёком 1945-м разделаться с этими недочеловеками. «Одержимость подобными субреальностями ясно указывает на генетическое разложение, — хмуро размышлял он. — Низшие типовые базисы преобладают над слабыми неустойчивыми характерными структурами — несомненно, в это процесс включена идеоплазма^[75]».

— Старина Чарли Фолкс, индивид из вашего детства, как никто из гуманоидов, сформировал вашу онтологическую^[76] природу, — сказал оператор Бейрен. — Все ваши переживания взрослой жизни полностью и по существу зависят от того, как старина Чарли…

— Тогда почему же я не припоминаю о его существовании? — едко перебил фон Айнем.

— Тактики из лабораторий секретного оружия ООН ещё не поместили его в вашу память, — пояснил оператор Бейрен.

* * *

Внутри своей камеры-оболочки (сработанной фирмой «Крупп и сыновья» много лет назад и позволяющей сотрудничать с обычными людьми, ориентированными во времени) извращённый и воодушевлённый протеже Сеппа фон Айнема изучал пакеты сообщений, регулярно выбрасываемые хранилищами информации его сложного механизма. Как обычно, он чувствовал себя слабым; частые выбросы стимуляторов перегружали метаболизм… К сожалению, регуляторы периодических выбросов находились вне его мануальной досягаемости.

В эту минуту поставляемая информация представляла собой самую нелепую белиберду из всего, с чем он сталкивался. Ошеломлённый Глок пытался сосредоточить на ней своё истощённое внимание, но перед умственным взором проплывали лишь жалкие фрагменты разведывательного материала:

«…скованный утробный плод домашних яблочек шатается… ищет… нечто вроде патарадикальных комплектов кружев. Железные кровати из раскалённых докрасна сабратондий мелькают по кран-балкам…»

Грегори Глок безропотно слушал беспомощный лепет, передаваемый контрольной башней камеры, гадая о том, что выбило её из колеи на этот раз. На него уже наползала апатия, как вдруг он встрепенулся, уловив смысл и с жадностью прислушиваясь.

«Говорит оператор Бейрен, у меня ценная информация по Чарли Фолксу, который, если помните, был помещён в формирующие годы герра фон Айнема на альтернативной тропе времени специалистами ООН по икс-оружию с целью переключить фон Айнема с его избранной (и важной в военном смысле) профессии на сравнительно безобидное призвание, выраженное в…» К досаде Глока, чёткий фрагмент вербальной информации угас, возобновилось бессмысленное бормотание, к которому он успел с годами привыкнуть:

«…Из фибергласса окна / Запачканные жиром / Из полиполусферной двойной-надголовной камеры / НАРУЖНЫЙ импульсивный движок выплывает / В гигантскую машину по изготовлению денег-существ / …пелёночный феномен дезинтегрируется / в вонючее свирепое / крутится крутится / поднимая тяжёлый / вдох/ удар — существо ещё здесь / Слава богу…»

* * *

Сквозь сильный сигнал этого потока белиберды продолжали, несмотря на перебои, поступать данные разведотчёта. Глок сосредоточил внимание на них и сумел поймать суть передачи.

Очевидно, мушиный техник Бейрен собрал, наконец, важнейший материал относительно размещения ООН её близкого к совершенству устройства. Главный стратег Джейми Вайсс — ренегат, работающий ныне под началом Хорста Бертольда (когда-то он был блестящим и многообещающим открытием фон Айнема в области изобретения оружия, но перебежал на сторону, которая платила больше), с помощью энергичной беспощадной логики нашёл верный ответ на стратегические запросы ООН.

Убивать Сеппа фон Айнема было теперь бессмысленно — «Телпор» уже существовал. Однако ликвидировать фон Айнема где-то в прошлом, прежде чем он открыл основы механизма телепортации…

При менее изящном манипулировании факторами прошлого задачей было бы дешёвое примитивное убийство — полное физическое устранение Сеппа фон Айнема. Но это, разумеется, оставило бы поле открытым для других, и принцип, на котором успешно строилась основа телепортации, со временем мог оказаться доступным одному из учёных. Необходимо было обезвредить не Сеппа фон Айнема, а «Телпор», — что требовало присутствия необычайно сильной личности. Это было не по силам Джейми Вайссу и Бертольду, они не производили столь сильного впечатления. По сути лишь один человек на свете мог справиться с этим… успешно.

Это был сам Сепп фон Айнем.

* * *

Грегори Глок решил для себя, что это хорошая мысль. Теперь следовало высказать вслух своё профессиональное официальное одобрение тактическому плану, запущенному ООН с целью отменить эволюцию орудия «Телпора». Тщательно подбирая слова, Глок заговорил в микрофон, постоянно находящийся у его губ, одновременно включая запись.

— Они хотят заполучить вас, герр фон Айнем, в своё распоряжение, — объявил он. — Другие не подходят. Это комплимент… но такой, без которого вы бы вполне обошлись. — Он задумчиво помолчал. Тем временем бобина с плёнкой неумолимо наматывалась, но это была мёртвая плёнка. На Глока давила насущная необходимость выдать тактическое решение в противовес недругам его начальника, наступавшим на него творчески и хитроумно. — Гм-м… — пробормотал он себе под нос. Теперь он ещё больше ощущал себя вне фазы времени, и между ним и всеми остальными, пребывавшими в разумной жизни за пределами его терапевтической камеры, была пропасть. — По моей оценке, — продолжал он, — для вас полезнее всего будет… — Он вдруг смолк. Потому что прерывистое бормотание «словесного салата» вновь возникло у него в ушах.

Впрочем, на сей раз шум носил абсолютно непривычный — и пугающий характер.

Словесная чушь теперь приобрела некоторый смысл… и этот смысл на время вывел из строя его тактический замысел. Не был ли этот шум электронным сигналом, посланным ООН, чтобы сбить настройку его нормально функционирующей камеры? Эта мысль, пусть теоретическая, заставила Глока покрыться ледяным потом. Он продолжал, не имея возможности уклониться, слушать любопытную смесь чепухи — и смысла. Причём смысла высшего порядка.

«…Впрочем, я понимаю, почему сало, масло, маргинаты и прочее от Зубко раздувают слово «спора» в весьма зловещий слоган мужской споры. Их инструкция по пользованию на трёхмерном видео предназначена, грубо говоря, женщинам-потребителям. Хи-хи, не примите в обиду. Если подробнее, то она гласит: «Мужская спора, дорогуши, как известно, неудержима в своём безумном стремлении (наперекор здравому смыслу и моральным ограничениям) достичь женского яйца. Уж так устроены мужчины. Верно? Все мы это понимаем. Дайте мужской споре полдюйма, и она отхватит себе семьдесят две целых одну шестую мили. БУДЬТЕ ГОТОВЫ! ВСЕГДА ГОТОВЫ! ОГРОМНАЯ СКЛИЗКАЯ КОСОГЛАЗАЯ ЖЕЛТОКОЖАЯ МУЖСКАЯ СПОРА, ВОЗМОЖНО, СЛЕДИТ ЗА ВАМИ В ЭТУ МИНУТУ!» И, с учётом её дьявольской способности шустрить милю за милей, вы можете быть в этот миг в смертельной опасности! Цитируя Драйдена: «Горнист трубит, к оружию нас призывая» и так далее. (И не забывайте, дамы, о внушительном призе, назначаемом ежегодно фирмой «Зубко Продактс, Инкорпорейтед» за максимальное количество мёртвых мужских спор, высланных почтой на нашу фабрику Каллисто в старой наволочке из ирландского льна, в знак признания, во-первых, вышей стойкости в борьбе с проклятыми злодейками и, во-вторых, того факта, что вы покупаете нашу пенообразную эмульсию в стофунтовых аэрозольных баллонах.) Кстати, помните: если вы не в состоянии надлежащим образом запасти в подходящем месте обильную дорогостоящую дозу патентованной эмульсии «Зубко» перед супружеским законным интимом, то просто опустошите банку спрея, направив сопло прямо в гримасничающую грибовидную мерзкую физиономию, парящую в шести футах над вами. Наилучшая дистанция…»

— Наилучшая дистанция, — повторил вслух Грегори Глок, заглушая навязчивый шум в ушах, — приблизительно два дюйма.

«…два дюйма, — вторил ему жестяной механический голос, — от глаз. Патентованная эмульсия «Зубко» не только…»

— Классно истребляет мужские споры, — пробормотал Глок, — но также вышибает к чертям слёзные железы. Жаль тебя, парень. — «Конец инструкции, — подумал он. — Конец монолога. Конец секса. Конец Зубко, либо зуб Конецко. Реклама это или анализ разбазаренной даром жизни? Эта лекция известна мне наизусть. Но почему? Откуда? Она как будто возникает у меня в мозгу, не приходя ко мне извне. Что это значит? Необходимо узнать».

«Всегда помните, — продолжал неумолимый голос, — что мужские споры обладают устрашающей способностью прогрессировать на собственной энергии. Если вы обдумываете это постоянно, дамы…»

— Устрашающей, да, — повторил Глок. — Но ПЯТЬ МИЛЬ? — Он вспомнил, что произнёс когда-то давно эти слова. Когда был ребёнком. «Да нет же, — подумал он. — Я не говорил об этом вслух, а только думал, замышлял это как злую шутку, парнишкой в школе. Но сейчас, в этой треклятой камере мне перекачивают перефразированные сенсорные данные из внешнего мира — это мои собственные прежние мысли возвращаются ко мне: петля моего мозга назад к нему же с десятилетним запаздыванием.

«Сплаб-гног-форб-СКУАЗ», — безжалостно дребезжал в его беспомощных ушах голос на проводе аудиовхода.

«Моё оружие противодействия, — думал Глок. — Они блокировали его собственным оружием противодействия. Кто же…»

— Да, сэр, гног форб, — сердечным, но искажённым голосом объявил голос на аудиовходе. — Говорит славный мальчуган Чарли Фолкса по имени Марта, сейчас я отключаюсь, но скоро вернусь, а со мной мои хохмочки для поднятия настроения — чтобы всё было светло, весело и СКУАЗно! Ту-де-лу! — Голос замолчал, и тишину нарушали лишь слабые потрескивания электрических разрядов.

«Не знаю никакого мальчишки по имени Марта», — подумал Глок. И понял, что здесь что-то неладно: имя с окончанием на «а» не могло принадлежать мальчику. Логический подход подсказывал имя Март. Но может быть, они заодно с Чарли Фолксом об этом не знали? Наверное, не слишком начитаны. Насколько Глок помнил, Чарли был из разряда чертовски невежественных самоучек, прикрытых снаружи тонким слоем культурных, научных, случайных и сомнительных полуфактов, которые они обожают бубнить часами любому подвернувшемуся зеваке в пределах досягаемости голоса. А когда Чарли повзрослел, можно было просто уходить от него прочь, и он продолжал говорить, ни к кому не обращаясь. Но, разумеется, в те дни у Глока не было своей камеры, а ощущение пространства-времени было нарушено, и минуты казались ему годами — по крайней мере, в этом уверяли его давным-давно промыватели мозгов, тестируя и подготавливая его для функционирования в специально спроектированной и смонтированной камере.

Глок с тоской мечтал о том, чтобы вспомнить принцип оружия противодействия, сохранявшийся, как ему казалось, у него в памяти перед тем, как по проводам к нему начал поступать словесный мусор. Это было бы чертовски отличное оружие против Хорста Бертольда и ООН. Глок был в этом уверен.

Но, возможно, он вспомнит о нём позже. Вообще-то, принцип представлял собой лишь сердцевину противотактической идеи и едва начал приобретать форму. Это потребует времени. Если Глока не будут отвлекать… если эта идиотская мешанина не возобновится в ту секунду, когда он начнёт превращать изначальный замысел в нечто действующее, что герр фон Айнем сможет ввести в сражение, в котором они бесславно увязли на Китовой Пасти, и где-либо ещё… возможно, во всей вселенной. А сейчас Глок опаздывал недель на шесть, и данные были накоплены для передачи ему если не в прошлый четверг; так в прошлом году.

«Марта, — раздумывал он. — Кажется, это из «Последней розы лета». Кто же автор? Флотов?^[77] Легар?^[78] Один из сочинителей лёгких оперетт».

— Гуммель, — неожиданно объявил голос в наушниках, напугавший Глока. Голос был знакомый, принадлежал пожилому мужчине. — Иоганн Непомук Гуммель.^[79]

— Перестаньте молоть чепуху, — машинально раздражённо среагировал Глок на очередной типичный для старины Чарли Фолкса обрывок ложной информации. Грегори охватила смертельная усталость и безразличие ко всему происходящему за последние унылые годы.

Он поневоле пожалел, что не родился плотником. Тогда ему не нужно было бы думать — знай себе меряй доски, распиливай и бей молотком — сугубо физическая работа. И не важно, что там сморозил Чарли Фолкс и о чём наплёл в дополнение чумной паренёк Марта — вся их болтовня не имела бы значения.

Как здорово было бы вернуться назад и прожить жизнь сначала. Только на этот раз прожить её по-другому, попав в нужную колею. Получить второй шанс при всех его нынешних знаниях…

Но что именно он знает сейчас?

Глок ни за что на свете не мог припомнить.

— Каков каламбур, — заметил голос в наушниках. — Ни за что на свете — не прожить жизнь сначала… верно? — Голос усмехнулся.

Глава 12

В дугообразной пасти существа перекатывалась по поверхности влажного жадного языка горсть недоеденных глаз. Уцелевшие и сохранившие свой блеск глаза уставились на Рахмаэля, они продолжали функционировать, хотя и были уже отделены от маслянистой наружной плоти смахивающей на луковицу головы. На ней заметны были висевшие гроздьями подобные бледным крошечным яйцам заново нарождающиеся глаза.

Он видел перед собой не деформированный, рождённый галлюцинацией псевдообраз, а подлинное существо, населявшее либо сумевшее как-то укорениться в этом парамире на длительное время — возможно, навечно. При мысли об этом он вздрогнул.

Подобный временной диапазон поражал воображение, тормозя всякое рациональное мышление. Существо было старым. И оно научилось питаться собственным телом. Интересно, сколько столетий прошло с тех пор, как оно наткнулось на такой способ выживания? Чем оно спасалось изначально и к чему могло прибегнуть по необходимости и теперь?

Несомненно, в затруднении у этой твари найдётся в запасе ряд трюков. Акт поглощения собственного сенсорного аппарата… казался рефлексивным, даже бессознательным. Он превратился в заурядную привычку — существо продолжало лениво жевать, и вскоре блеск наполовину поглощённых глаз угас. Но сейчас на голове повсюду возникали гроздья новых, постепенно оживлявшихся органов зрения. Некоторые обогнавшие сородичей в развитии глаза уже обнаружили его и с каждой секундой становились настороженнее. Их начальное взаимодействие с реальностью включало в себя его, и от этой мысли его затошнило. Быть первым объектом, замеченным подобными полуавтономными организмами…

— Доброе утро, — заговорило существо сиплым от наполнявшей пасть пищи голосом. — У меня здесь ваша книга. Подпишите здесь. — Одна из его псевдоподий вздрогнула, её кончик запенился от усилий. Через некоторое время он неуклюже протянула Рахмаэлю массивный том старинного формата и положила его перед ним на маленький пластиковый столик.

— Что это за… книга? — осведомился он. Его онемевший мозг отказывался действовать, а пальцы наугад заскользили по нарядному тиснёному золотом тому, предъявленному существом.

— В этом отчёте содержится фундаментальный справочный материал, — пояснил головоногий организм, старательно заполняя длинный формуляр. При этом он пользовался двумя псевдоподиями и двумя пишущими модулями одновременно, что радикально ускоряло выполнение сложной задачи. — Прославленный основополагающий труд доктора Блода. — Существо повернуло книгу, показывая её изукрашенный корешок. — «Правдивая и полная экономическая и политическая история Неоколонизированной территории», — сообщило оно суровым и важным тоном, словно порицая его за неведение относительно этой книги. Или, как вдруг показалось Рахмаэлю, существо предполагало, что для потрясающего впечатления достаточно будет просто увидеть название книги.

— Гм-м, — протянул он, по-прежнему в замешательстве. И подумал, что всего этого не должно быть, но оно есть. Парамир — который? Не совсем тот, что появлялся прежде, определённо не Синий, поскольку в нём он увидел циклопический организм. А у этого существа, несмотря на некоторое сходство с Ужасным водным призраком, был, благодаря сложной зрительной системе, совершенно иной облик.

Могло ли это быть подлинной базовой реальностью? — задавался он вопросом. Этот макрокошмар, не сравнимый ни с чем виденным прежде? Это гротескное чудище, поглощавшее и пожирающее (к полному своему удовлетворению) у него на виду останки своих глаз — эта пародия на Ужасный водный призрак?

— Эта книга, — продолжало существо, — вне всяких сомнений, подтверждает глупость плана по колонизации девятой планеты системыФомальгаут. Поселение типа Неоколонизированной территории основать невозможно. Мы в большом долгу перед доктором Блодом за чёткое прояснение столь сложной темы. — Существо захихикало. Сиплый прерывистый смех, означающий восторженное веселье.

— Но почему тогда книга называется…

— По иронии, — пискнуло создание. — Конечно. Ведь, в конце-концов, такой колонии не существует. — Он задумчиво помедлил. — Или существует?

Рахмаэль молчал. По некой невыясненной причине он почувствовал в этом вопросе затаённую угрозу.

— Любопытно, почему вы молчите, — бесстрастно продолжало существо. — Неужели вопрос настолько сложен? Разумеется, существует горстка безумных фанатиков, утверждающих, что подобная колония может тем или иным необычным способом… — Оно смолкло, и над его головой (к обоюдному их изумлению) начала материализоваться зловещая фигура. — Ненавижу этих тварей, — сказало существо с равнодушной усталостью. — Хуже них нет во всей известной вселенной. А как вы, мистер бен Рахмаэль?

— Да, — подтвердил Рахмаэль. Поскольку формирующийся объект был в равной степени знаком (и вызвал отвращение) и ему тоже.

Воздушный шар-кредитор.

— Ах вот вы где! — пропела спускающаяся аморфная масса живой ткани. Шар снижался сбоку от пожирателя глаз, очевидно опознав в нём свою цель.

— Тьфу, — брезгливо отозвался пожиратель глаз и раздражённо замахал псевдоподиями по непрошеному гостю.

— Вам необходимо заботиться о своей кредитоспособности и репутации! — пискнул шар, покачиваясь и продолжая спускаться.

— Убирайтесь отсюда, — сердито пробормотал пожиратель глаз.

— Мистер Трент! — взвизгнул шар. — Ваши долги чудовищны! Масса мелких бизнесменов обанкротятся, если вы немедленно не выполните своих обязательств! Неужели вам не присуще элементарное приличие? Все приняли вас за персону, выполняющую свои обязательства, за честного человека, которому можно доверять. Ваши активы будут арестованы по суду, мистер Трент, приготовьтесь к немедленным легальным искам! Если вы не начнёте платить хотя бы символически, то вся сеть «ОбМАН Инкорпорейтед»…

— Я больше не владею этой корпорацией, — мрачно перебил пожиратель глаз. — Теперь она принадлежит миссис Трент, Сильвии Трент. Предлагаю вам отправится с вашими претензиями к ней.

— Такой персоны как миссис Сильвия Трент не существует, — сказал шар-кредитор с гневной укоризной. — И вам это известно. Её настоящее имя Фрея Холм, и она ваша любовница.

— Обман, — зловеще пробурчал пожиратель глаз, и снова свирепо замолотил псевдоподиями в попытке достать проворного кредитора, ловко уклоняющегося от взмахов усеянных присосками щупальцев. — Насколько мне известно, — он указал на Рахмаэля, — между сим господином и этой дамой существует эмоциональная связь. Мисс Холм является (или являлась, не важно) моим другом, весьма близким другом. Но едва ли моей любовницей. — Пожиратель глаз явно смутился.

— Вы — Мэтсон Глазер-Холлидей, — заметил на это Рахмаэль.

— Да, — подтвердило существо.

— Он принял этот злодейский облик, чтобы ускользнуть от нас! — вскричал шар-кредитор. — Но, как видите, мистер… — покачиваясь в воздухе, он изучающе уставился на Рахмаэля. — Кажется, вы нам тоже знакомы, — объявил он вскоре. — Не из тех ли вы, кто пренебрегает моралью и долгом службы, бесчестно отказываясь от своих финансовых обязательств? — Шар медленно поплыл в сторону Рахмаэля. — Пожалуй, я лично гонялся за вами совсем недавно, сэр. Вы бен Аппельбаум! — торжествующе взвизгнул он, посовещавшись с электронными схемами, связывающими его с центральным компьютером агентства. — Классно! Я поймал двух уклоняющихся ОДНОВРЕМЕННО!

— Я удаляюсь, — объявил пожиратель глаз, являющийся (или являвшийся) Мэтсоном Глазер-Холлидеем, и начал перетекать прочь, двигаясь на одном щупальце и стараясь по возможности быстрее освободиться от неприятностей — за счёт Рахмаэля.

— Эй, — слабо возразил последний. — Не торопитесь так, Мэтсон. Всё это для меня чересчур! Да погодите, Бога ради!

— Ваш покойный отец, — загремел на него шар-кредитор голосом, усиленным данными, скаченными ему центральным компьютером, — на пятницу десятого ноября 2014 года был должен четыре целые и одну треть миллиона поскредов благородной фирме «Тропа Хоффмана лимитед», и в качестве его наследника, сэр, вы обязаны явиться перед Верховным судом округа Марин в штате Калифорния и предъявить весомые доводы относительно вашей неуплаты (либо заплатить, если данная сумма оказалась неким чудесным образом при вас), а если вы надеетесь избежать… — На этом звучный голос кредитора смолк. Поскольку, пытаясь подобраться поближе к жертве, чтобы легче было ей досаждать, шар забыл о проворных псевдоподиях пожирателя глаз.

Одна из них обвилась вокруг тела кредитора. И стиснула шар.

— Глиб! — пропищал шар-кредитор. — Гак! — Он шумно выдохнул, и его хрупкая конструкция сложилась внутрь. — Кларг! — вздохнул он и окончательно смолк под сминающим ударом псевдоподии. Вниз посыпались осколки. Тихий звук неизбежного финала.

И после этого — тишина.

— Спасибо, — поблагодарил Рахмаэль.

— Не благодарите меня, — мрачно сказал пожиратель глаз. — Ведь у вас есть гораздо более серьёзные проблемы, чем этот жалкий объект. Например, Рахмаэль, вы больны. Синдром «Телпора». Верно?

— Верно, — подтвердил он.

— Итак, вам необходимо старое доброе лечение, с которым справился бы один из психиатров Лупова — этого захудалого провинциала, на которого не стоило тратить деньги налогоплательщикам. Одним словом, долбаного лекаришки. — Пожиратель глаз ухмыльнулся в философской манере. — Ну что ж. Кстати, что с вами такое, Рахмаэль? Последнее время вы были… гм… долгоносиком, входили в их класс и видели Синий парамир… это так? Да, так. — Пожиратель глаз мудро кивнул. — И вы там неплохо позабавились с Шейлой Куам на контроле. И готовы были согласно формуляру 47-Б подвергнуться утилизации, если окажетесь в одном и том же иллюзорном мире. — Существо хихикнуло, вернее, хихикнул Мэтсон Глазер-Холлидей. Рахмаэль то и дело забывал о том, что находящаяся напротив него колышущаяся масса органической ткани была Мэтсоном.

Но почему в такой форме? Неужели шар-кредитор был прав? Но бегство от кредитора не оправдывало столь чрезмерных усилий. Рахмаэля не оставляли сомнения, он чувствовал, что под внешней оболочкой кроется нечто гораздо большее.

Под поверхностью. Не прячется ли разгадка рядом? И не обернётся ли всё происходящее наконец чем-то другим? Он почувствовал усталость — и равнодушие. Нравится ему это или нет, но ситуация остаётся неизменной. Она может быть иллюзорной, но определённо не меняется в соответствии с его желаниями. Ни в малейшей степени.

— Что вы можете рассказать мне о Фрее? — спросил он, мысленно готовясь к худшему и ожидая ответа с мужественным спокойствием.

— Ей-богу, с ней всё в порядке, — ответил пожиратель глаз. — Никто до неё не добрался, они добрались до меня. Разнесли на кусочки.

— Однако вы живы, — возразил Рахмаэль.

— Отчасти. — Существо казалось разочарованным. — Вы называете это жизнью? Что ж, технически я, может, и не мёртв. Ладно, признаю, что жив — я могу двигаться, питаться, дышать, возможно даже способен к воспроизведению. Вы довольны?

— Вы маздаст, — хрипло отозвался Рахмаэль.

— Чёрт побери!

— Но мой парамир — Синий, — бросил Рахмаэль. — Я видел Ужасный водный призрак, Мэтсон, и воочию знаю, как он выглядит. — Он помолчал и безжалостно добавил: — Он похож на вас.

— Почти. — Пожиратель глаз казался безмятежным, его полнейшее спокойствие казалось непоколебимым. — Но ты сам подметил основные различия, сынок. Например, у меня множество сложных глаз, они богаты протеином и — в тяжёлые времена — поставляют мне обильное питание. Как я недавно демонстрировал. Показать это замечательное качество ещё разок? — Существо потянулось парой псевдоподий к свежевыращенным оптическим органам. — Весьма вкусно, — пропело оно, сосредоточиваясь на трапезе.

— Минутку, — хрипло вмешался Рахмаэль. — Ваш аппетит невыносим, подождите!

— Как вам угодно, — с готовностью отозвался пожиратель глаз. — Лишь бы порадовать сородича-гуманоида. Как вы понимаете, в этом мы одинаковы. Я-то точно человек. В конце концов, разве я не бывший владелец «ОбМАН Инкорпорейтед»? Нет, я не маздаст, не один из этих древних первобытных обитателей Девятой планеты системы Фомальгаут. Они относятся к низшим организмам, я плюю на них. — Существ решительно сплюнуло. Судя по нему, оно ничуть не сомневалось, что на самом деле презирает маздастов. — Я всецело представляю собой человеческую природу, а не каких-то там гнусных тварей-пришельцев, которых люди намеревались развести на этой заброшенной в космосе вырождающейся колонии. Что ж, когда настанет Компьютерный день, обо всём этом позаботятся. Включая случайные формы жизни вашего типа. — Существо снова хихикнуло. — А теперь насчёт одолженной вам книги доктора Блода. Мне сдаётся, что если вы хотите узнать о Неоколонизированной территории как можно подробнее, вам следует внимательно её изучить. Прочтите её! Не откладывайте! Хи-хи… — Голос постепенно перешёл в неразборчивое вязкое бормотание, и Рахмаэля охватило глубокое сомнение: неужели перед ним человек, известный ему под именем Мэтсона Глазер-Холлидея? Он ощущал его чуждую природу. Несомненно, нечеловеческую, чтобы не сказать больше.

— Я прочту её. Когда у меня будет время, — сказал он с достоинством.

— Но она вам понравится, мистер бен Аппельбаум. Эта книга не только поучительна, но и весьма занимательна. Позвольте мне процитировать один из существизмов доктора Блода.

— Существизмов? — озадаченно и с опаской переспросил Рахмаэль. Интуиция говорила ему, что существизм в любом случае не может быть занимательным. Во всяком случае, для него или для любого другого человека.

— Мне всегда нравился вот этот, — пропел пожиратель глаз, истекая слюной и корчась от восторга. — Ведь вы всё равно прочтёте книгу, поэтому выслушайте существизм номер Двадцатый, относящийся к книгам: «Книжный бизнес — шкурное дело».

— И всё? — спросил Рахмаэль после паузы.

— Возможно, вы не поняли. Подарю вам другую жемчужину из моих излюбленных. Но если и она не тронет вас… У-у-ух, что за существизм! Слушайте! «Представитель фирмы местных перевозок не сумел меня тронуть». Ну как? — Он с надеждой подождал.

— Не улавливаю, — смущённо признался Рахмаэль.

— Ну хорошо, — голос пожирателя глаз посуровел. — Тогда прочтите книгу чисто в познавательных целях. Пусть так и будет. Вам хочется узнать происхождение формы, которую я принял. Что ж, рано или поздно её примет каждый. Все мы станем такими, после того как умрём.

Рахмаэль уставился на существо.

— Пока вы раздумываете, я порадую вас ещё несколькими существизмами доктора Блода. Например, я каждый раз восторгаюсь следующим: «Компания «Видфон» сняла меня с крючка». Каково? Или вот этим: «Бензовоз загрохотал по улице на сорока милях в час». А вот ещё: «Нынешнее положение не позволяет мне получить удовольствие от сексуальных отношений». Или…

Заткнув себе уши и не обращая внимания на болтливого пожирателя глаз, Рахмаэль осмотрел книгу и открыл наугад страницу. Текст вначале расплылся, затем сделался предельно чётким.

* * *

«Зигота,^[80] образовавшаяся между коренными аборигенами Девятой планеты и хомо сапиенсами, представляет нам доказательство доминантного аспекта так называемого «маздастного» генетического наследия. Из пары радикально противоположных штаммов возникает в номинальном смысле чистый «маздаст» с характерным исключительным преображением видимых органов — головоногое существо, действующее во всём прочем в своей привычной манере».

* * *

— Это означает, — ошеломлённо произнёс Рахмаэль, взглянув на пожирателя, — что в качестве Мэтсона Глазер-Холлидея вы являетесь потомством этого господина и…

— И маздаста женского пола, — спокойно договорил пожиратель глаз. — Продолжайте читать, мистер бен Аппельбаум. Там ещё много для вас интересного. Вы обнаружите, что там объяснены все парамиры и структура каждого из них чётко видна благодаря раскрытию лежащих в их основании логических принципов. Взгляните на содержание. Выберите наиболее интересующий вас псевдомир.

Рахмаэль немедленно Обратился к Синему парамиру.

— И Фрея Холм, — добавил пожиратель глаз, пока Рахмаэль дрожащими пальцами отыскивал страницу в книге. — Вам хочется найти её, это главное, из-за чего вы прибыли сюда, на Девятую планету. Вы подумали о том, что в книге может быть ссылка на мисс Холм, сэр?

— Вы шутите, — хриплым от волнения голосом сказал Рахмаэль. Это казалось невозможным.

— А вы проверьте. Поищите в индексе Холм — запятая — Фрея.

Он повиновался.

В содержании значились две ссылки про Фрею. Одна на 50-й странице. Другая где-то посередине текста, на 210-й.

Для начала он выбрал первую.

* * *

«Тогда Фрея заглянула в могилу и пронзительно вскрикнула; она бежала и бежала, пытаясь удрать подальше, догадываясь, что это была очищенная разновидность нервного глаза, — на этом её связные мысли прервались, и она просто бежала».

* * *

— Действия мисс Холм по эту сторону врат «Телпора» во всех подробностях, — сообщил ему пожиратель глаз. — Вплоть до настоящего времени. Просто прочтите, если хотите знать, что приключилось с ней… И со мной тоже, — хмуро добавил он.

С трясущимися руками Рахмаэль продолжил чтение. Теперь он обратился к странице двести десять. Перед глазами заплясали чёрные слова, похожие на жучков, и в них — подробности о судьбе Фреи на Неоколонизированной территории. Он стал читать, осознавая, зачем прибыл сюда. Как и сказал пожиратель глаз, здесь было именно то, что он искал.

* * *

«Глядя на деформированное существо, когда-то известное её мод именем «промывателя мозгов» доктора Лупова, Фрея остолбенело прошептала: «Значит, трансформация обеспечена вашими технологиями и всеми проклятыми устройствами, которые вы используете, чтобы заставлять людей думать в заданных вами рамках. А я-то принимала всё это за биологию, была абсолютно уверена». — Она закрыла глаза в полном изнеможении. И поняла, что это конец, что она пройдёт дорогой Мэта и Рахмаэля бен Аппельбаума…»

* * *

— В каком смысле? — осведомился Рахмаэль, отрываясь от страницы и глядя на существо перед ним. — Превратится в ваше подобие? — Он непроизвольно съёжился и отступил при одной мысли об этом, не говоря уже об облике существа.

— Вся плоть непременно умирает, — произнёс пожиратель глаз с усмешкой.

Еле удерживая том доктора Блода в руках, Рахмаэль снова обратился к индексу. На сей раз он выбрал строку «бен Аппельбаум, Рахмаэль».

И продолжал угрюмо читать.

* * *

— Думаю, мы можем считать Третий метод реконструкции успешным, — сказал Лупов стоящему рядом решительному юноше с резкими чертами. — По крайней мере, в его начальной стадии.

Джейми Вайсс кивнул.

— Согласен. А есть ли у вас альтернативные версии текста? По мере появления новых персонажей. — Он не отрывал глаз от экрана, не упуская ни малейших подробностей зрелища, воспроизводимого портативной установкой на замедленной скорости специально для него и для доктора Лупова.

— Несколько вариантов готовы. — Лупову было важно одновременное существование всех вариантов текста (читаемого сейчас Рахмаэлем бен Аппельбаумом). Впрочем, некоторые изменения в других версиях могут быть показаны в зависимости от того, куда кинется бен Аппельбаум. Его реакция на текст — особенно, когда он прочтёт строки о собственной «смерти», может наступить в любой миг:

На маленьком экране Рахмаэль бен Аппельбаум медленно закрыл книгу, неловко поднялся и сказал существу:

— Так вот, значит, как меня угробят. Раз — и нету. Как ни бывало.

— Более-менее, — беззаботно отозвался пожиратель глаз.

— Хорошо сработано, — одобрительно заметил Дейми Вайсс.

— Да, — кивнул Лупов. — Пожалуй, с этим бен Аппельбаумом всё обойдётся. — Но про себя он сомневался насчёт этой девушки. Мисс Холм… до сих пор с ней ничего не получилось. Однако это не значит, что неудачи будут продолжаться. Она долго оказывала сопротивление — но она, разумеется, была профи. А бен Аппельбаум — нет. В своём деле мисс Холм не уступала пилоту Доскеру, а потому отнюдь не просто будет исследовать её интеллект с помощью разнообразных «гнусных (по её определению) устройств, применяющихся с тем, чтобы заставить людей мыслить в строго определённых границах».

«Хорошее определение для нашего инструментария, — размышлял Лупов. — У этого типа Вайсса есть способности. Его изобретение — изначальный вариант так называемого теста доктора Блода — шедевр. Мощное оружие в этой финальной битве».

Кстати, крайне любопытной будет последующая реакция на одну из версий текста. Реакция Теодориха Ферри. Её предвкушали и Джейми Вайсс, и доктор Лупов. Ждать осталось недолго. Скоро Теодорих Ферри окажется там, где ему будет представлен текст. В эту минуту Ферри прохлаждается на Терре. Но…

В шесть тридцать, через три часа, Ферри втайне отправится на Неоколонизированную территорию, обычным пассажиром — наряду с Сеппом фон Айнемом он путешествовал туда-сюда, когда хотел.

Но на этот раз он совершит путешествие в один конец.

Теодорих Ферри никогда не вернётся на Терру.

По крайней мере, в здравом рассудке.

Глава 13

Фрея Холм брела, окутанная сумерками страха, борясь с внутренним ощущением абсолютной ничтожности существования, вызываемым замысловатым оружием, которое применяли к ней двое ветеранов-полицейских из «ОбМАН Инкорпорейтед» — но как давно? Вопрос оставался для неё загадкой, ощущение времени полностью исчезло вкупе с любыми составляющими объективной реальности в результате воздействия извергаемого оружием силового поля.

На поясе девушки тихо пощёлкивал чувствительный счётчик доз тока высокой частоты. Она остановилась, и серьёзный сбой прежней конфигурации отозвался в ней внезапным приливом бодрости. Счетчик предназначался для записи электрической активности одного-единственного типа. А именно — потока, исходящего из…

Действующей станции «Телпора».

Она вгляделась в густой туман, мешающей ей видеть, и различила перед собой то, что обычно сходило за примитивное сооружение — скромный туалет (явно выполняя заявленное назначение). Похоже, он возведён неподалёку, чтобы предоставлять помощь и услуги путникам — его яркая неоновая вывеска призывно мигала гарантирующим облегчение слоганом:

МАЛЕНЬКАЯ ХИЖИНА ДЯДИ ДЖОНА

Заурядное зрелище. Однако согласно счётчику на поясе, и перед ней вовсе не скромный туалет, а один из пунктов творения фон Айнема, сооружённый здесь, на Неоколонизированной территории, и работающий на полную мощность. Отмечаемые устройством всплески активности были максимальными — станция действовала по полной программе.

Фрея осторожно направилась к ней. Войдя в пункт-хижину дяди Джона в окружении вязкого тумана, нёсшего в себе взвешенные частицы, она спустилась по изящной старинной лестнице из кованого железа в прохладное, тускло освещённое помещение с надписью «ДЛЯ ДАМ».

— Пять центов, пожалуйста, — сказал приятный механический голос.

Она машинально подала несуществующему работнику десятицентовик и сунула в карман выкатившуюся из прорези сдачу, не выказав ни малейшего интереса. Ещё бы, ведь перед ней сидели в смежных кабинках две лысые женщины, переговаривающиеся на гортанном немецком.

Вынув из кармана пистолет, Фрея направила его на них:

— Hönde hoch, bitte.^[81]

Одна из фигур мгновенно дёрнула за ручку возле её (а вернее, его) правой руки — шумный поток воды с рёвом обрушился на Фрею, размывая и уродуя картину происходящего; оба силуэта заколебались, затем слились воедино, после чего удерживать их на прицеле стало невозможным.

— Fröulein, — строго произнёс мужской голос, — gib uns augenblichlich dein…^[82]

Она выстрелила.

Одна половина спаренного силуэта молча распалась на атомы. Но второй техник «Телпора» отпрянул в сторону, вскочил на ноги и метнулся прочь. Она повела следом за ним стволом пистолета, снова выстрелила — и промахнулась. «Последний выстрел, — вяло подумала она. — Я упустила шанс, не смогла попасть в обоих. А теперь очередь за мной».

Струя горячего обжигающего воздуха устремилась на неё из автоматической сушилки для рук; наполовину ослепнув, она нырнула под него, пытаясь вновь воспользоваться своим оружием, — и в тот же миг сзади её обхватило за пояс нечто неживое, но стальное и проворное. Задыхаясь от испуга, она извернулась и успела глянуть на существо, сбившее её с ног, — как ни странно, то был туалетный столик — вернее, гомотропное устройство, замаскированное под туалетный столик. Все его шесть ножек входили друг в друга на манер старинного карниза — шарнирное сочленение ловко раздвинулось, щупальце обнаружило жертву, после чего, не прибегая к одушевлённой помощи, стиснуло её в смертельной хватке.

Уцелевший техник «Телпора» перестал уклоняться и дёргаться, он выпрямился, раздражённо сдёрнул с себя и отшвырнул женскую одежду и приблизился к Фрее на несколько шагов, чтобы проследить за её уничтожением. С дёргающимся от волнения лицом он наблюдал за быстрыми действиями защитной системы в виде туалетного столика. Он постанывал от удовольствия, и его тощая, угловатая физиономия исказилась от садистского восторга перед хорошо отлаженным убийственным механизмом.

— Пожалуйста, — пробормотала она, когда отросток потянул её назад, к столику, который теперь разинул широкую пасть, готовую поглотить её; внутри Фрея будет превращена в энергетические частицы для питания устройства на будущее.

— Es tut mir furchtbar leid, — промолвил техник, облизывая губы с почти эротическим блаженством. — Aber…^[83]

— Неужели вы не поможете мне? — выдавила она, вернее, попыталась выдавить, поскольку для речи в лёгких у неё уже не осталось воздуха. Она поняла, что конец близится и время почти вышло.

— So schųn, doch,^[84] — промолвил немец. Не сводя с девушки глаз, он приближался к ней, напевая себе под нос и покачиваясь, словно в гипнотическом танце физиологического сочувствия — физического, но не эмоционального сопереживания. Его тело (но не разум) реагировало на то, как сужающийся отросток туалетного столика притягивал девушку к зияющей пасти.

Никто и ничто ей не поможет, осознала Фрея. Она вспомнила о Рахмаэле, и тут мысли её потускнели. Всё кончено. Она закрыла глаза и потянулась к детонатору, включающему мощный заряд, имплантированный под кожей — лучше умереть с помощью сострадательного самоубийственного устройства, помещенного в её тело для защиты, нежели от пожирающего её плоть жестокого детища ТХЛ… На последнем остатке угасающего сознания она коснулась детонатора.

— Ах нет же, мисс, — с укором произнёс далёкий голос. — Только не в присутствии группы туристов. — Послышались голоса людей, она открыла глаза и увидела спускающуюся по лестнице женского туалета пёструю толпу из мужчин, женщин и детей. Все они были хорошо одеты и хмуро смотрели на неё, на уцелевшего техника, на столик с металлической рукой, тянущей её к смерти… Фрея вдруг поняла, что видела всё это по телевизору, в трансляции с Китовой Пасти!

«Этого не может быть, — сказала себе Фрея Холм. — Ведь это часть эрзац-реальности, спроецированной для нашей пользы. Неужели длящейся годами обман… продолжается? Это невозможно!»

Однако он продолжался у неё на глазах. Не только на ТВ, но в реальности.

Гид с повязкой на руке и в тщательно отутюженном костюме продолжал укоризненно смотреть на неё. Быть убитой перед группой экскурсантов просто нелепо. Вот именно. Похвалив себя за проницательность, она непроизвольно разрыдалась, крепко зажмурилась и судорожно наполнила лёгкие воздухом.

— Я уполномочен заявить вам, мисс, — произнёс гид, на этот раз каменным бесстрастным тоном, — что вы арестованы. За общественный беспорядок и нарушение официально лицензированной экскурсии по Белому Дому. Также я обязан уведомить вас, что с этой минуты вы будете содержаться под стражей без письменного ордера, пока ваше дело не разберёт Муниципальный суд Колонии. — Он сурово и весьма подозрительно посмотрел на техника «Телпора» и добавил: — Сэр, похоже, вы до некоторой степени вовлечены в это дело.

— Никоим образом, — немедленно отозвался техник.

— Тогда как вы объясните ваше недозволенное присутствие в дамской секции станции «Маленькая хижина дяди Джона»? — настаивал гид, а толпа его подопечных смотрела на них, разинув рты.

Техник «Телпора» пожал плечами и зарделся малиновым цветом.

— Существизм, — заметил Фрее гид. — Он смущается от своего присутствия на станции утешения. — Гид ухмыльнулся, и группа экскурсантов рассмеялась, каждый по-своему. — Меня держат на этой работе недаром, — сообщил экскурсовод Фрее, ловко высвобождая её из плена мануального отростка псевдостолика. — Ведь моё остроумие восхищает толпу.

— Толкование существизмов — признак вырождения, — мрачно сказал техник «Телпора».

— Возможно, — согласился гид. Он поддержал Фрею, неохотно отпущенную туалетным столиком, самым любезным образом отвёл её прочь от хищного устройства и подвёл к своей толпе. — Разве не полезно как-то скоротать скучные часы? — обратился он к сборищу зевак.

Они послушно кивнули, мужчины с любопытством уставились на Фрею, и она, заметив, что блузка на клочки разодрана рычагом туалетного столика, кое-как собрала её онемевшими пальцами.

— В этом нет необходимости, — тихо шепнул гид ей на ухо. — Немного обнажённой женской груди также помогает скоротать скучные часы. — Он ухмыльнулся ей, хмыкнул и добавил себе под нос: — Я не удивился бы, пожелай президент Джонс лично проинтервьюировать вас. Его всерьёз интересуют подобные вопросы, все эти гражданские волнения, нарушающие привычные…

— Пожалуйста, уведите меня отсюда, — напряжённо попросила Фрея.

— Разумеется. — Гид повёл её к лестнице, игнорируя оставшегося позади техника «Телпора». — Но не думаю, что вам удастся избежать минуты-другой с августейшим президентом Китовой Пасти ввиду… или, скажем, благодаря приоткрытой вами анатомической подробности.

— Президент Омар Джонс не существует, — сказала Фрея.

— Да? — Гид насмешливо глянул на неё. — Вы уверены, мисс? Вы действительно готовы подвергнуться небольшой терапии доктора Лупова для лечения женского психического расстройства?

Она застонала. И позволила гиду проводить её и группу экскурсантов вверх по лестнице и вывести из Маленькой Хижины дяди Джона на поверхность Неоколонизированной территории.

— Мне хотелось бы услышать ваше полное официальное имя, мисс, — забормотал ей гид, в левой руке которого очутилась книжечка формуляров, а в правой авторучка. — Фамилию, пожалуйста. И позвольте мне заодно взглянуть на ваши документы, если они при вас. Ах, мисс Фрея Холм. — Он посмотрел на её бумажник, затем на лицо и скорчил изумлённую гримасу. Фрея задумалась о том, что бы это значило.

Интуиция говорила ей, что она скоро это узнает.

И разгадка будет неприятной.

* * *

На верхней площадке лестницы Фрею и гида встретили два агента «Тропы Хоффмана», ловко освободив экскурсовода от взятых им на себя обязанностей.

— Мы её забираем, — коротко пояснил гиду один из агентов ТХЛ — тот, что повыше ростом. Взяв Фрею за плечи, он и его компаньон повели девушку к стоявшей неподалёку служебной вместительной летяге.

— Боже, — пробормотал, ошеломлённо глядя им вслед, гид. И вернулся к своим обязанностям — погнал свою группу в другую сторону, благоразумно сосредоточиваясь на своём деле и принимая раскаявшийся вид. Фрее показалось, что неожиданное столкновение с агентами ТХЛ обескуражило его едва ли меньше, чем её. Эта мысль внушила ей осознание растущей опасности — встреча с ТХЛ грозила неминуемой бедой.

Даже здесь, на Девятой планете, власть и тускло поблёскивающая металлом мощь ТХЛ была ни с чем не сравнима — великое творение не имело реального противника. ООН также не сумела утвердить здесь свою власть. По крайней мере, так казалось хмуро размышляющей Фрее.

Противоборство между Хорстом Бертольдом и Тео Ферри, похоже, закончилось, не успев развернуться; по сути, это даже не было противоборством. И Тео Ферри это было известно лучше, чем кому-либо.

Несомненно.

— Ваши действия здесь абсолютно незаконны, — сказала она обоим агентам ТХЛ. И ощутила бесполезность произнесённых слов. Ну разве могла пустая фраза отменить ТХЛ или хотя бы полномочия сей пары невзрачных орудий власти? В эту минуту сопротивление показалась ей бессмысленным, а запас собственной энергии истощившимся.

Тем временем оба агента ТХЛ быстро увлекли её к своей летяге, поджидавшей их с включенным двигателем.

Когда аппарат поднялся на достаточную высоту один из агентов ТХЛ извлёк большую книгу в твёрдой обложке, осмотрел её и подал своему компаньону, который после паузы неожиданно вручил её Фрее.

— Что это? — осведомилась она. — И куда мы летим?

— Это может вас заинтересовать, — сказал ей высокий агент. — Думаю, на эту книгу стоит потратить время. Не стесняйтесь, откройте её.

Почти с суеверным опасением Фрея изучила обложку.

— «Экономическая история Неоколонизированной территории», — с отвращением произнесла она. «Очередная пропаганда, полная фальшивых сенсаций из правления мнимого президента», — решила она и протянула книгу назад. Однако агент отказался принять её и отрицательно качнул головой. Поэтому Фрея неохотно раскрыла книгу в конце и с неприязнью глянула на содержание.

И увидела собственное имя.

— Вот именно, — с усмешкой сказал высокий агент ТХЛ. — Вы здесь есть, как и этот олух бен Аппельбаум.

Она перевернула несколько страниц и убедилась, что это так. Интересно, сказано ли здесь о том, что случится с Рахмаэлем? Найдя страницу со ссылкой, она немедленно обратилась к ней. Руки девушки дрогнули, когда она прочла пугающие строки:

«В каком смысле? — осведомился Рахмаэль, отрываясь от страницы и глядя на существо перед ним. — Превратиться в ваше подобие? — Он непроизвольно съёжился и отступил при одной мысли об этом, не говоря уже об облике существа».

— Боже мой, — сказала Фрея. И продолжала сосредоточенно читать: «Вся плоть непременно умирает, — произнёс пожиратель глаз с усмешкой…»

* * *

— Пожиратель глаз, — повторила вслух Фрея и в ужасе обратилась к обоим агентам: — Бога ради, что всё это значит?

— Там действительно это написано? — спросил у партнёра низенький агент с явным недовольством. Протянув руку, он вдруг выхватил книгу и немедленно убрал её с глаз долой. — Мы напрасно позволили ей заглянуть туда, — сказал он. — Теперь она знает слишком много.

— Она ни черта не знает, — возразил компаньон.

— Скажите мне, кто этот «пожиратель глаз», — попросила Фрея. — Я должна это знать. — Она судорожно всхлипнула и с трудом перевела дыхание.

— Грибовидная форма, — коротко сказал высокий агент ТХЛ. — Из местных аборигенов. — На этом объяснения закончились.

— А Рахмаэль жив? — требовательно осведомилась она. По крайней мере, теперь до неё дошло, что Рахмаэль был здесь, на Китовой Пасти.

Низенький агент был прав. Она узнала слишком много. Если не со своей точки зрения, то с точки зрения агентов.

— Ну да, — снизошёл высокий агент. — Он прибыл сюда, чтобы найти вас.

— И нашёл это существо, — добавил другой.

Некоторое время все молчали. Слышалось лишь жужжание продолжавшей мчаться (неизвестно куда) летяги.

— Если вы не скажете, куда вы меня везёте, я уничтожу себя, — бесстрастно сообщила Фрея. Её пальцы уже коснулись детонатора на поясе, она ожидала, не сводя глаз с мужчин, находящихся вместе с ней в громоздкой летяге. Прошла минута-другая. — Меня снабдила этим ООН…

— Хватай её! — рявкнул высокий агент, и оба мгновенно бросились на Фрею, протягивая руки.

— Отпустите меня, — прохрипела она, когда её пальцы очутились в плену их грубых ладоней. Ей не удалось включить проклятый механизм. Девушку охватила слабость, она почувствовала, как руки агентов сорвали с неё механизм уничтожения, разодрали его на части и швырнули в прорезь мусоропровода летяги.

— Этого хватило бы, чтобы уничтожить всех нас, — задыхаясь, произнёс высокий агент, а его компаньон смотрел на неё с опасливым негодованием — она действительно напугала их, едва не покончив с собой. Им казалось, что самоубийство было неизбежным. Но на самом деле она не смогла бы осуществить замысел.

— Давай-ка сверимся с книгой, — пробормотал низенький компаньон. — Посмотрим, что там сказано, если сказано хоть что-нибудь. — Оба углубились в книгу, не обращая на девушку внимания, а Фрея дрожащими пальцами закурила сигарету и невидящим взглядом уставилась через окошко на землю внизу.

Деревья… дома. В точности как на телеэкране. «И это страна под властью диктатуры? — потрясённо подумала она. — Часть сражения, в котором я совсем недавно принимала участие?»

Это казалось бессмысленным.

— Мы сражались, — проговорила она наконец.

Агенты ТХЛ испуганно глянули на неё, затем друг на друга.

— Должно быть, она ушла в одну из псевдореальностей, — заметил вскоре один из них компаньону и оба кивнули, соглашаясь. — В Серебряную? Белую? Я забыл, как её называет Лупов. Во всяком случае, не в Часы.

— И не в Синюю, — пробормотал сотоварищ, и агенты вернулись к большой книге в твёрдой обложке, теряя интерес к пленнице.

Положение продолжало казаться Фрее странным. Впрочем, агенты ТХЛ, казалось, понимали ситуацию. Но разберётся ли она в происходящем? И успеет ли сделать это вовремя?

Она поняла, что миров было несколько. И все разные. А если агенты смотрят в книгу, то в поисках не прошедших событий, а тех, что вскоре произойдут… значит, загадка связана со временем.

Путешествие во времени. Искажающее время оружие ООН.

Очевидно, его заполучил Сепп фон Айнем. Затем это выживший из ума старый гений заодно со своим дефективным протеже Глоком усовершенствовали оружие неким непостижимым, но эффективным образом.

Летяга начала снижаться.

Внизу, на причале, Фрея заметила внушительный корабль, готовый взлететь в любую минуту и даже выбрасывающий с кормы лёгкие облачка испаряющегося ракетного топлива. Наверное, такой большой корабль принадлежит важной персоне, решила Фрея. Возможно, президенту Омару Джонсу. Или…

Или всё обстоит ещё хуже.

Она не без оснований догадывалась, что корабль не принадлежит Омару Джонсу — даже если этот тип существует. Кораблём наверняка владеет Тео Ферри. Пока корабль увеличивался на глазах Фреи, ей в голову пришла странная мысль. Что, если «Омфал» был использован много лет назад для перелёта из Солнечной системы в систему Фомальгаут? Этот огромный и грозный корабль с выщербленным серым корпусом… определённо выглядел потускневшим и потемневшим ветераном путешествий — неужели он действительно преодолел когда-то глубокий космос между двумя звёздными системами?

Предельная ирония. Тео Ферри совершил путешествие раньше Рахмаэля бен Аппельбаума. Совершил почти наверняка, хотя полной уверенности не было. Однако она инстинктивно чувствовала, что Ферри способен на такой поступок. Поэтому всё, что можно было узнать много лет назад (возможно, десятилетия), уже изучено… тем человеком, которого им следовало во что бы то ни стало победить.

— Вам лучше причесаться, — посоветовал ей высокий агент ТХЛ и подмигнул (похотливо, как ей показалось) своему компаньону. — Предупреждаю вас честно: через несколько минут вас навестит в вашей комнате важный гость.

— Но это не моя комната! — еле вымолвила Фрея.

— Спальня? — Оба агента дружно рассмеялись, и на этот раз в их голосах явственно слышались мерзкие блудливые интонации. Такое было для агентов обычным делом, оба прекрасно предугадывали ход событий, которому они будут свидетельствовать. Фрея уже явственно ощущала их настроение — оба знали, чем обязаны будут вскоре заняться они… и что ждёт её. Фрее показалось, что дело касается не столько Тео Ферри, сколько окружающей её среды в целом; она чувствовала скрытую ущербность происходящего, хотя и не могла понять её суть. Ферри был такой же жертвой, как и она.

Псевдореальности, о которых упомянули агенты ТХЛ. Серебряная, Белая, Часы… и, наконец Синяя.

Находится ли она сейчас в одном из парамиров? Возможно, это объяснит искажённую и напряжённую ущербность, насквозь пронизывающую окружающее. Девушка вздрогнула. Но в котором из них, если это действительно происходит? Впрочем, это не объясняет ни их природы, ни способа, которым она сюда попала. А заодно и то, сможет ли она отсюда выбраться. Фрея снова поёжилась.

— Мы причалим к кораблю мистера Ферри в 003.5, — сообщил ей формальным тоном высокий агент. Казалось, его забавляло «пикантное и очаровательное» смущение пленницы. — Итак, приготовьтесь, — добавил он. — Это ваш последний шанс на…

— Могу я снова посмотреть книгу? — выпалила она. — Я говорю о той, где написано обо мне и Рахмаэле.

Высокий протянул ей книгу, она немедленно обратилась к содержанию и нашла своё имя. Две ссылки в первой части книги и ещё три следом. Она выбрала предпоследнюю, на 298-й странице, и с жадностью углубилась в чтение.

* * *

Теперь у неё не осталось ни малейших сомнений, развеянных последующей сценой. Фрея с новым мужеством уставилась на Теодориха Ферри — самого влиятельного человека в Солнечной системе или в системе Фомальгаут, а может, и за их пределами.

— Извините, мистер Ферри, — сказала она, и собственный голос показался ей бесстрастным и спокойным, оправдывая её надежды. — Я не сумела понять, что вы собой представляете. Вам придётся извинить мою истеричность по этому поводу. — С лёгкой (но незаметной) дрожью она поправила правую бретельку своего лифчика, натянув её на гладкое, чуть загорелое плечо. — Теперь я…

— Да, мисс Холм? — Голос Ферри звучал угрюмо и насмешливо. — И что же вы теперь обо мне узнали? Скажите. — Он ухмыльнулся.

— Вы водный цефалопод, маздаст. И были головоногим всегда. Давным-давно, когда компания «Телпор» впервые соединила Солнечную систему с системой Фомальгаут, когда первая полевая команда терранцев пересекла космос и вернулась…

— Это верно, — согласился Теодорих Ферри и снова усмехнулся. Впрочем, на этот раз его голос смахивал на влажное подвывающее всхлипывание. — Я проник в тыл вашей расе несколько десятилетий назад. Я затерялся среди вас…

* * *

— Лучше отберём у неё книгу, — предостерегающе сказал низенький агент ТХЛ своему компаньону. — Мне всё кажется, что она читает слишком много. — Закончив на этом обсуждение, он вырвал книгу из её онемевших рук и на сей раз запер её в чемоданчик, который после нерешительной паузы замкнул цепочкой на своём запястье.

— Да, — рассеянно согласился второй агент, всецело занятый посадкой летяги на плоскую площадку, расположенную на крыше огромного корабля Тео Ферри. — Наверное, она прочла слишком много. Но только… — он покрутил замысловатые рычажки управления, — …сейчас это едва ли имеет значение. — Снизу донёсся тихий скрежет; летяга содрогнулась.

Они причалили.

«Неужели это действительно не имеет значения? — подумала Фрея — То, что Тео Ферри является совершенно чуждой жизненной формой, которая давно уже вторглась в нашу систему? Неужели вам обоим это безразлично?»

Или они знали это с самого начала?

Фрея поняла, что враг гораздо более опасен, чем можно было предполагать. По иронии, один из толчков в торговле (его придала землянам ТХЛ) был необходим, чтобы сразиться и покорить враждебных аборигенов системы Фомальгаут… Похоже, это истина в самом её зловещем смысле. Интересно, многим ли служащим ТХЛ об этом известно? Фрея также гадала о том, сколько ещё таких чудовищ существуют на Терре. Тех, что имитируют человеческие жизненные формы. Неужели Теодорих Ферри единственный? Нет, скорее такими заполнена большая часть ТХЛ, включая Сеппа фон Айнема.

Способность затеряться среди людей, казаться ими… несомненно им помогает устройство, изобретённое фон Айнемом либо этим отвратительным типом Грегом Глоком. Она решила, что последний похож на человека меньше любого из них.

Дверь летяги распахнулась, и оба агента ТХЛ мигом встали по стойке смирно. Она неохотно взглянула в сторону широко открытой двери.

В проёме стоял Теодорих Ферри.

Девушка вскрикнула.

— Прошу прощения, — отозвался Ферри и выгнул дугой бровь. Затем вопросительно посмотрел на агентов. — Что происходит с мисс Холм? Кажется, она потеряла самообладание.

— Извините, мистер Ферри, — торопливо пробормотал высокий агент. — Мне кажется, она плохо себя чувствует, возомнила, что её окружают какие-то «псевдореальности». По прибытии сюда ей почудилось, что она находится в особенно неприятном мире с диктатурой… хотя, судя по её словам, это заблуждение уже испарилось.

— Но его заменило нечто иное, — нахмурясь сказал Ферри. — Возможно, альтернативный парамир… ещё более суровый. Что ж, мисс Холм оправдывает ожидания. — Он усмехнулся, сделал несколько осторожных шагов к Фрее, застывшей на месте от страха и не способной к отступлению. — Что касается её любовника Рахмаэля фон Аппельбаума…

— Бен Аппельбаума, — тактично поправил высокий агент.

— Ах да, — добродушно кивнул Ферри. — Я скорее привычен к префиксу, определяющему благородное немецкое происхождение, нежели… — Он презрительно покривился, — …к приставке, обозначающей имя простолюдина, употребляемой индивидами из разряда мистера Аппельбаума. — Он брезгливо поморщился и снова направился к Фрее.

«Они не обыскали меня», — подумала она, и её охватил приступ гнева от осознания этого факта. Внутри искусно завязанного на поясе банта из великолепной ткани прятался крошечный, но эффективный инструмент самообороны, которым её снабдили специалисты оружейной лаборатории из «ОбМАН Инкорпорейтед». Воспользоваться им сейчас будет в самую пору. Правда, у него ограниченный диапазондействия, позволяющий обезопасить за раз лишь одного человека, и если она применит его на Тео Ферри, оба агента ТХЛ (вооружённые и разъярённые) останутся невредимыми. Она легко могла представить себе возможное развитие событий после того, как ей удастся ранить или уничтожить Ферри. Но попытка вполне оправдана. Пусть даже ей неизвестно подлинное физиологическое происхождение Ферри…

Пальцы девушки коснулись матерчатого банта на поясе, через мгновение она нащупала рычажок и сняла оружие с предохранителя.

— Шорт, — сказал Ферри, подозрительно глядя на неё.

— Чёрт, сэр, — поправил высокий агент с привычной лёгкостью. — Этим словечком терранцы выражают разочарование, если вы позволите мне обратить ваше внимание на столь тривиальную тему в эту непростую минуту. Но всем нам известно, насколько важно и оправданно с вашей стороны сохранять правдоподобие и точность ваших речевых оборотов.

— Спасибо, Фрэнк, — согласился Тео Ферри, не сводя глаз с Фреи. — Эту женщину обыскали?

— Мы, знаете ли, сэр, — смущённо отозвался Фрэнк, — рассчитывали на ваше подавляющее желание заполучить самку, принадлежащую…

— Платье! — взволнованно пискнул Теодорих Ферри. — У неё имеется нечто способное…

— Извините, сэр, — с предельной деликатностью перебил агент по имени Фрэнк. — Выражение сиюминутной разочарованной озабоченности, которое вы ищите, подразумевает слово «проклятье». Вы же применили термин «платье», обозначающий предмет женской одежды, обычно носимый в тёплую погоду и подчёркивающий отдельные достоинства лиц женского пола, расположенные в верхней части…

В этот миг Фрея вдруг поняла смысл замечаний агента ТХЛ, и всё, что она подозревала и о чём прочла в книге доктора Блода, получило теперь подтверждение.

Теодорих Ферри нуждался в постоянных напоминаниях о самых заурядных речевых оборотах терранцев. И неудивительно, поскольку эти структуры были для него совершенно чуждыми. Итак, всё, что казалось до этой минуты абсурдным, бессмысленным обменом замечаниями, могло существовать на самом деле у неё в мозгу. Фрея с вновь обретённым мужеством уставилась на Теодориха Ферри — самого влиятельного человека в Солнечной системе или в системе Фомальгаут, а может, и за их пределами.

— Извините, мистер Ферри, — сказала она, и собственный голос показался ей бесстрастным и спокойным, оправдывая её надежды. — Я не сумела понять, что вы собой представляете. Вам придётся извинить мою истеричность по этому поводу. — С лёгкой (но заметной дрожью она поправила правую бретельку своего лифчика, натянув её на гладкое, чуть загорелое плечо. — Теперь я…

— Да, мисс Холм? — Голос Ферри звучал угрюмо и насмешливо. — И что же вы теперь обо мне узнали? Скажите. — Он ухмыльнулся.

— Вы водный цефалопод, маздаст. И были головоногим всегда. Давным-давно, когда компания «Телпор» впервые соединила Солнечную систему с системой Фомальгаут, когда первая полевая команда терранцев пересекла космос и вернулась…

— Это верно, — согласился Теодорих Ферри и снова усмехнулся. Впрочем, на этот раз его голос смахивал на влажное подвывающее всхлипывание. — Я проник в тыл вашей расе несколько десятилетий назад. Я затерялся среди вас, прежде чем была основана «ОбМАН Инкорпорейтед», жил с людьми раньше чем вы, мисс Холм, родились. — Пристально глядя на неё, он улыбнулся, его глаза затуманились и вдруг, к её ужасу, начали мигрировать. Они всё быстрее сходились к середине его лба, где вскоре слились воедино и превратились в один огромный сложный глаз, во множестве линз которого Фрея отражалась как в тысяче кривых чёрных зеркал.

Она нажала рычажок активатора оружия самообороны, прячущегося в матерчатом банте чуть ниже груди.

— Шлунк, — просипел Теодорих Ферри. Его единственный глаз задребезжал и завращался, а тело закачалось взад-вперёд. Затем огромный чёрный шар вдруг выскочил из его выпуклого лба и повис на стальной пружине. Почти в тот же миг взорвалась его голова, и Фрея с воплем пригнулась под осыпавшими летягу останками энергетических схем, проводов, блокираторов и шестерёнок, не сумевших удержаться в разрушенном каркасе. Оба агента ТХЛ, пригибаясь, отступили под дождём из горячих металлических осколков. Девушка тоже машинально отступила и вдруг увидела перед собой главный вал и сложный шестерёночный механизм, напоминающий… часы. Ферри был вовсе не уродливым внеземным водным существом, а механизмом. Она зажмурилась, в отчаянии застонала, и летяга на миг растаяла в воздухе под градом металла и пластмассовых частей из лопнувшего существа, только что притворявшегося мистером Ферри (а вернее, водным ужасом, маскирующимся под Теодориха Ферри).

— Одна из этих проклятых подделок, — с отвращением произнёс тот агент, который не был Френком.

— Симулякрум, — прибегнул к латыни Фрэнк, скрипя зубами от ярости, поскольку крупный трансформер из энергетической схемы успел стукнуть его в висок и отшвырнуть к стене летяги, после чего он со стоном соскользнул на пол и продолжал сидеть там с потухшим взором. Второй агент ТХЛ, размахивая руками, как мельница крыльями, пробился через обломки симулякрума к Фрее. Тщетно пытаясь нащупать девушку перед собой, он вскоре сдался и оставил свой замысел в покое. Повернувшись, съёжившийся агент побрёл в направлении дверцы летяги. После чего с грохотом исчез из виду, а Фрея осталась одна с распадающимся симулякрумом и потерявшим сознание агентом по имени Фрэнк. Теперь слышался лишь стук металлических частей, продолжавших сыпаться на пол и стены летяги.

«Боже мой, — тупо подумала она в полнейшем замешательстве. — Эта книга, которую они мне показали, — она ошиблась! Либо я не успела прочесть достаточно много…»

Она в отчаянии принялась разыскивать книгу среди обломков в летяге, потом вдруг вспомнила о том, что с ней случилось. Низенький агент ТХЛ сбежал с книгой, спрятанной в чемоданчике, прикованном к его запястью, а значит, и то и другое исчезли. И Фрея никогда не узнает, что следует по тексту дальше — исправил ли он собственное ошибочное восприятие, как это удалось ей? Или же текст книги доктора Блода просто продолжался, заявляя, что Теодорих Ферри был водным (или как его там?) существом, а она — была использована? Маздаст, вот кто он такой. Этот термин был ей незнаком, пока она не узнала о нём из книги. Но в тексте присутствовало нечто на грани сознания, нечто пытающееся войти в её мозг; — и вытолкнуть нарушителя прочь было нельзя.

Часы. Термин, относящийся к одному из парамиров. Не является ли её псевдореальность Часами? Но в этом случае…

Тогда изначальный конфликт между космическим пилотом Рахмаэлем бен Аппельбаумом и Теодорихом Ферри был всего лишь проявлением псевдореальности, называемой Часами.

Иллюзорные миры, активно действующие здесь, на Китовой Пасти, уже распространились и проникли на Терру. Это доказывалось пережитыми событиями — пережитыми, но не опознанными.

Она вздрогнула.

Глава 14

Прошло более получаса, но терапевтическая камера Грегори Глока не выдала никакой информации, и Сепп фон Айнем с горечью заключил, что случилось нечто ужасное.

Пойдя на сознательный риск (в прошлом Глок резко возражал против подобного незаконного вторжения в его частную жизнь и душевный покой), доктор фон Айнем включил механизм прослушивания входящих в камеру звуковых сигналов. Вскоре он начал получать из смонтированного на стене трёхдюймового динамика сигналы, поступающие к его протеже.

Первая же серия импульсов едва не вывела его из равновесия.

— …Как поживаешь, да и живёшь ли ты вообще, старина Глок? — с вульгарной усмешкой произнёс в динамике немолодой, но весёлый мужской голос.

— Прекрасно, — отозвался Грег Глок. Ответ прозвучал настолько вяло и неэнергично, что потрясённый фон Айнем принялся жадно вслушиваться в каждое слово последующей беседы. Он гадал, кем был этот тип, обращающийся к Глоку, но не находил ответа — голос был ему не известен. И всё же…

Голос казался ему очень знакомым, но вспомнить, кому он принадлежал, доктор не смог бы, даже ради спасения своей жизни. Интуиция говорила фон Айнему, что голос изменён и для его расшифровки понадобится драгоценное время. Но лишнего времени на этой стадии борьбы за Китовую Пасть не было ни у кого — тем более у доктора.

— Аварийный вызов, — произнёс фон Айнем, нажав командную кнопку. — Мне нужно срочно проследить аудиосигнал, поступающий к герру Глоку. Определите место его происхождения, затем добудьте и расшифруйте голосовую видеосхему абонента и сообщите мне его данные. — Он задумчиво помолчал, ему предстояло принять серьёзное решение. — Сразу после определения местоположения, — медленно произнёс он, — заблокируйте линию гомотропным детонатором. Мы сможем добыть голосовой отпечаток позже.

— Герр доктор, — послышалось ответное потрескивание микросхемы у него в ухе, — вы подразумеваете устранение абонента до его идентификации? Das ist gar unmoöglich — gar!^[85]

— Это не только возможно, но и насущно необходимо, — резко возразил фон Айнем. Интуиция уже намекнула ему на личность маскирующего голос абонента. Им мог быть лишь один человек.

Джейми Вайсс. Enfant terrible^[86] ООН, очевидно действующий на пару со своим шурином промывателем мозгов Луповым. При мысли об этом на доктора накатил серой волной приступ тошноты. Хуже этой пары нет сейчас на свете. Возможно, они осуществляют трансляцию на сверхсветовой скорости со спутника на орбите Китовой Пасти, а может, и того хуже: используют для этого обычное транспортное движение через одну из местных станций «Телпора».

Он продолжал сурово выговаривать технику, связь с которым возникла благодаря командной клавише:

— Мы крайне ограничены в применении мер против данного противника, любезнейший, или вы не верите? Думаете, я ошибаюсь? Но я знаю, кто проник в терапевтическую камеру бедняги Глока, так что mach’ shnell!^[87] «И постарайтесь добиться успеха», — мысленно добавил он, отпуская командную клавишу, и задумчиво подошёл к камере, чтобы взглянуть на своего протеже и оценить проблему Глока собственными глазами.

«Не следует ли мне, — думал он, следя за искажённым лицом юноши, — уничтожить враждебный аудиосигнал, успешно блокирующий упорядоченный процесс внутри камеры? Или хотя бы переадресовать его так, чтобы получал его я, а не Глок?»

Впрочем, Айнему показалось, что посторонний сигнал уже выполнил свою задачу — лицо Грега Глока застыло в гримасе мучительного волнения. Любые замыслы Глока относительно оружия противодействия Бертольду давным-давно испарились. «Zum Teufel»,^[88] — решил фон Айнем в приступе лихорадочного разочарования, терзаясь мыслью о том, что упустил важнейший момент. И снова он прислушался к преследующему Грегори Глока деструктивному голосу. Вот оно, наглядное преступное воздействие, оказываемое Джейми Вайссом, в каком бы уголке галактики он ни находился со своей сворой угодничающих подхалимов.

Слышит ли его сейчас Глок? И способен ли он слышать хоть что-то, кроме этого проклятого голоса?

Ради эксперимента он осторожно обратился к Глоку через обычное встроенное в камере перефазирующее время устройство:

— Грег! Kannst hör?^[89] — Он прислушался, подождал и вскоре услышал, как его слова воспроизводятся с надлежащей скоростью человеку в камере. Затем губы Глока шевельнулись и, к облегчению доктора, передатчик в камере донёс до него слова юноши.

— Да, слышу, герр фон Айнем. — В голосе чувствовалась озабоченность — Грег Глок слышал, но, похоже, не в силах был контролировать ситуацию. — Я, кажется, спал или… что-то в этом роде. Проклятье! — Глок шумно откашлялся. — Чем… э-э… могу служить вам, сэр?

— Кто досаждает вам, Грег? Этот раздражающий голос, препятствующий любой вашей попытке выполнять свои задачи?

— Ах да. По-моему… — Грег молчал почти минуту, затем продолжал на манер заводной механической игрушки: — Кажется, он представился малышом Чарли Фолкса по имени Марта. Да, точно! Мальчишка старины Чарли Фолкса…

— Das kann nicht sein, — прорычал фон Айнем. — Просто не может быть! Ни у кого не может быть малыша по имени Марта, das weis’ Ich ja.^[90] — Он погрузился в угрюмую задумчивость. «Заговор, — решил он. — Причём успешный. Наша единственная надежда — гомотропное оружие, прослеживающее источник этой трансляции. Надеюсь, оно уже действует».

Фон Айнем, нахмурясь, вернулся к командной клавише и нажал её.

— Слушаю, герр доктор.

— Как там дела с гомотропным детонатором?

— Он запущен, сэр, — бодро отрапортовал техник. — Согласно вашему приказу, пущен в ход до получения звуковых отпечатков… Надеюсь, сэр, что тот, кого вы ищете, не пользуется вашим расположением, — добавил он вполголоса.

— Этого не может быть, — повторил фон Айнем и удовлетворённо отпустил клавишу. Но тут в голову ему пришла другая (менее приятная) мысль. Прежде чем достичь цели, гомотропный детонатор запросто мог выдать собственное происхождение. Если включено необходимое отслеживающее оборудование, то детонатор облегчит противнику задачу и сообщит ему (или им обоим), куда ушёл сигнал, обозначенный «малыш старины Чарли Фолкса по имени Марта»… ушёл и нанёс масштабный ущерб фон Айнему и ТХЛ в целом.

— Эх, появился бы здесь герр Ферри, — угрюмо проворчал доктор, касаясь наполненного ядом фальшивого зуба, смонтированного среди коренных слева на челюсти, и гадая, как скоро придёт пора, когда обстоятельства потребуют от него покончить с собой.

Как раз в эту минуту Теодорих Ферри усердно готовился к давно планируемому путешествию через «Телпор» на Китовую Пасть. Важнейшее предприятие, поскольку с его помощью он завершит последнюю стадию своего замысла. То будет миг, когда тиски истории сомкнутся на нелюдях типа Рахмаэля бен Аппельбаума и его подружки мисс Холм — не говоря уже о Глазер-Холлидее, который вполне мог быть к этому времени покойником… если можно так выразиться.

«Что за бесполезный индивид этот Мэтсон, — размышлял фон Айнем, — жалкий слюнтяй с претенциозной фамилией». Его удовлетворение при одной только мысли о ликвидации Глазер-Холлидея (не важно, задумана она или уже осуществлена) каждый раз казалось безграничным, а в душе воцарялся тёплый солнечный день.

С другой стороны — что если Вайсс и Лупов сумеют обнаружить обратный след гомотропного детонатора? Эта мысль вызывала в нём беспокойство, не способствующее хорошему настроению. И беспокойство не уйдёт, пока не проявится успешное действие детонатора.

Ему оставалось только ждать. И не терять надежды, что путешествие герра Ферри на Китовую Пасть оправдает все цели. Которых у этой «прогулки» было великое множество.

— Знаешь, что? — загнусавил у него в ухе датчик, отслеживающий поступающие в терапевтическую камеру Глока аудиосигналы. — Мы тут с ребятами на днях увлеклись занимательной игрой, она может заинтересовать и тебя. Называется «существизмы». Слыхал о такой?

— Нет, — коротко отреагировал Глок, и его ответ был услышан фон Айнемом.

— Объясняю суть. Я даю тебе пример, а ты потом можешь придумать ещё несколько своих. Например: «Надежды шерстяной промышленности побиты молью». Ха-ха-ха! Побиты молью — усекаешь?

— М-м-м, — раздражённо промычал Глок.

— А теперь, старина Глок, — пропел голос, — как насчёт собственного существизма?

Глок чертыхнулся, затем помолчал. Очевидно направлял свои мысли в желаемом направлении.

Необходимо прекратить это, понял фон Айнем. И как можно скорее.

Иначе путешествие Тео Ферри на Китовую Пасть окажется в опасности.

Доктор не мог бы сказать, почему, ибо догадка пряталась в подсознании. Но он чувствовал её железную логику: его оценка грозившей всем им опасности несомненно была точна.

* * *

— Вам известно, кто я такой, мисс, — коротко представился Теодорих Ферри чрезмерно ухоженной молодой секретарше в форменном платье без лифа и с букетиком тёмно-красных роз «Звезда Голландии» в густых светлых волосах. — Вам также известно, что по правилам ООН эта станция «Телпора» отключена — впрочем, разве не бывает исключений? — Он не сводил в неё глаз; любые нарушения плана недопустимы. Тем более сейчас, когда обе стороны увлечены потасовкой на дальнем портале «Телпора». Ферри сознавал, что ни у него, ни у ООН почти не осталось возможностей и надеялся, что его анализ ресурсов ООН безупречен.

В любом случае необходимо придерживаться основной программы. Отступление на этой стадии грозило разрушением всего ранее достигнутого.

— Да, мистер Ферри, — отозвалась миловидная секретарша с ярко подсвеченными наклейками стриптизёрши на сосках полных грудей. — Но только, на мой взгляд, причин для тревоги нет. Почему бы вам не присесть и не позволить прислуге угостить вас чашечкой тёплого чая с мятой?

— Благодарю, — сказал Ферри и прошёл к мягкому удобному дивану, располагавшемуся в дальнем конце комнаты ожидания станции «Телпора».

Смакуя возбуждающий чай (марсианский импортируемый продукт, обладающий свойствами афродизиака и прочих стимуляторов), Тео Ферри неохотно заполнил ряд сложных формуляров, тупо гадая, зачем это нужно ему — лицу, владеющему всей планетой с её потрохами. Тем не менее он следовал протоколу; возможно, в этом был смысл, к тому же он будет путешествовать под псевдонимом, и сейчас его называли мистером Ферри в последний раз.

— Уколы, мистер Хеннен. — Рядом стояла пожилая и строгая медсестра ТХЛ с внушительным шприцем наготове. — Будьте любезны, снимите верхнюю одежду. И оставьте в покое мятный чай. — Очевидно, она не узнала его, эта типичная чиновница, безоглядно доверившаяся прикрытию, представленному заполненными формулярами. «Хорошее предзнаменование», — подумал он, проникаясь к дружелюбием к медсестре.

Вскоре он лежал обнажённый и беззащитный в обществе трёх хлопочущих вокруг него техников «Телпора».

— Мистер Майк Хеннен, герр, — обратился к нему один из техников с сильным немецким акцентом. — Извольте прикрыть глаза, чтобы не повредить сетчатку вредными излучениями поля. Понятно?

— Да-да, — сердито ответил он.

Таранный удар энергии, разодравший Ферри на части, начисто избавил его от чувства негодования при мысли о том, что с ним обращаются, как с обычным смертным. Энергия накатывала на него приливами и отливами, заставляя визжать от боли — процесс телепортации трудно было назвать приятным. Ферри скрипел зубами, ругался, плевался и ожидал облегчения… ненавидя каждый миг, проведённый в плену у безжалостного силового поля. Страдая и возмущаясь одновременно, он даже усомнился в оправданности своих мучений. Но в следующий миг…

Волна боли отступила, и ему удалось приоткрыть левый глаз. Он мигнул и с усилием сосредоточился.

Все три техника «Телпора» исчезли. Теперь Ферри лежал в совсем уж тесной комнате. Симпатичная девушка в бледно-голубой прозрачной сорочке с массивным пистолетом наготове расхаживала туда-сюда мимо дверного проёма. Патрулирует на случай возможного захвата со стороны ООН, понял он, и, улыбнувшись, приподнялся.

— Доброе утро, — беспечно бросила девушка, изумлённо глядя на него. — Вы можете найти свою одежду, мистер Хеннен, в одной из металлических корзинок — ваша под номером 136552. На тот случай, если почувствуете головокружение…

— Ладно, — грубо оборвал он. — Помогите мне, чёрт побери, подняться на ноги.

Через минуту он очутился в боковой нише, где оделся и собрал свои вещи. Изучив себя в тусклом от пыли зеркале, он лёгкой походкой покинул помещение; теперь он чувствовал себя гораздо лучше и готов был противостоять хищной девице в кружевной сорочке.

— Какая из гостиниц получше? — осведомился он так, словно это было ему не известно. Впрочем, приходится строить из себя обычного неоколониста даже по отношению к этой преданной служащей.

— «Кот-простак», — ответила девушка, впившись в него взглядом. — Кажется, я видела вас прежде, — решилась она. — Мистер Хеннен. М-м-м. Нет, это имя мне не знакомо. Странное имя — ирландское?

— Кто его знает, — пробормотал он, зашагав к двери. Нет времени для болтовни, даже с такой хорошенькой девушкой. Быть может, в другой раз…

— Остерегайтесь полицейских из «ОбМАН Инкорпорейтед», мистер Хеннен! — крикнула ему вслед служащая. — Они везде. И повсюду разгорается сражение. Вы вооружены?

— Нет. — Он неохотно помедлил у двери. Чтобы побольше выведать.

— ТХЛ с удовольствием продаст вам небольшое, но высокоэффективное оружие, — сообщила ему девушка.

— Наплевать, — сказал Ферри, выскочил из помещения и очутился снаружи, на тёмном тротуаре.

В этой реальности, в каждом её слое, вокруг плясали бесцветные огромные силуэты. Он застыл на месте, изумлённо взирая на очередную отвратительную трансформацию колонии, известной ему вдоль и поперёк. Идёт война, вдруг вспомнилось ему. Что ж, пусть она длится некоторое время. Но тут же обнаружил, что ему трудно вновь сориентироваться. Боже, как долго это будет продолжаться? Ферри сделал несколько шагов, пытаясь приспособиться, но безуспешно — он словно плыл в странном море, жил в чуждой среде и был в равной степени чужим окружающему.

— К вашим услугам, сэр! — произнёс механический голос. — Материал для чтения с целью развеять скуку. Газету или брошюру, сэр? — К нему бойко приближался робот-газетчик, и Ферри с тоской заметил, что его металлическое тело было изъедено коррозией и выщерблено выстрелами оружия, предназначенного для уничтожения живой силы противника.

— Нет, — быстро сказал он. — Эта проклятая война…

— В последней газете приведено исчерпывающее объяснение, сэр, — продолжал досаждать ему визгливым, как это принято у разносчиков, голосом робот. Ферри с надеждой огляделся в поисках наёмной летяги, но не обнаружил таковой и занервничал — здесь, на тротуаре он был абсолютно беззащитен. Больше всего его уязвляла мысль о том, что это происходит не где-нибудь, а на принадлежащей ему проклятой колониальной планете! Он даже не может безнаказанно прогуляться по собственным улицам, ему приходится прятаться за фальшивым именем, притворяться каким-то жалким Майком Хенненом или как там его… Ферри успел потерять контакт со своей новой индивидуальностью, и это ему понравилось. Наплевать, ведь он — единственный и неповторимый…

Тут он обратил внимание на единственную толстую книгу в ассортименте у робота-разносчика. Она называлась «Правдивая и полная экономическая и политическая история Неоколонизированной территории», её автором был доктор Блод. Странно, что эта работа не попадалась ему прежде, хотя он постоянно навещал планету.

— Вижу, вы увлеклись замечательным текстом, имеющимся у меня в продаже, — объявил газетчик. — Означенное восемнадцатое издание снабжено новейшими фактами, сэр; возможно, вы захотите ознакомиться с ним. Это бесплатно. — Робот швырнул огромный том в сторону Ферри, тот машинально подхватил его и открыл наугад, чувствуя себя пойманным врасплох и не зная, как ему отвязаться от газетчика.

В глаза ему сразу бросилось собственное имя, это поразило и заставило его насторожится.

— Вы также можете сыграть важную роль в истории этого прекрасного девственного колониального мира с его почти безграничными возможностями культурного и духовного развития, — назидательно продолжал робот. — Вполне возможно, что ваше имя уже упомянуто. Почему бы не свериться с содержанием, чтобы проверить? Рискните, мистер…

— Хеннен, — пробормотал он. — Или Хендрен, не важно. — Бездумно повинуясь указаниям разносчика, он обратился к индексу и принялся за поиски своего вымышленного имени на букву «Х». Но осознав вскоре свой промах, он с досадой хмыкнул и перешёл к поиску подлинного имени.

На «Ферри, Теодорих» обнаружилось огромное количество ссылок, та страница, которую он открыл вначале, была лишь одной из множества. Он интуитивно выбрал для чтения одну из первых ссылок.

* * *

«Рано утром Теодорих Ферри, глава масштабного экономического и политического предприятия «Тропа Хоффмана» поднялся с постели, оделся и прошёл в гостиную».

* * *

«Ну и скучища, — в замешательстве подумал он. — Неужели в этой книге написано обо мне всё включая самые банальные подробности?» Почему-то это сильно задело его. Ферри снова обратился к содержанию, на этот раз выбрав одну из поздних записей.

* * *

«Под вечер, когда Тео Ферри вошёл на станцию «Телпора» под фальшивым именем некоего Майка Хеннена, он едва ли подозревал о роковых событиях, готовых вторгнуться в его и без того извращённый и нелепый…»

* * *

— Боже мой, — хрипло пожаловался Ферри. Значит, они уже выяснили его подставное имя и даже успели напечатать и распространить эту жуткую книгу. Клевета! — Послушай, — резко обратился он к роботу-газетчику. — Моя личная жизнь принадлежит мне, и нет никаких причин раскрывать здесь мои дела. — Ему захотелось уничтожить издателей, кто бы ни был замешан в создании этой жалкой книжонки. Восемнадцатое издание? Ей-богу, в ней не должно быть последних записей — хотя бы потому, что он принял подставное имя лишь накануне.

— Один поскред, сэр, — вежливо сказал разносчик. — И книга переходит в вашу собственность.

Он ворчливо подал деньги, и довольный газетчик покатил прочь, исчезая в облаках пыли и обломков, причиной которым были военные действия за несколько кварталов отсюда. Крепко зажав книгу в руке, Тео Ферри бросился в укрытие ближайшего полуразрушенного жилого дома. Присев на корточки среди разрушенных строительных блоков, он снова углубился в чтение. Сосредоточившись на книге, он перестал внимать окружающим шумам и движениям; сейчас для него существовала лишь страница с печатным текстом, с которой он не сводил глаз.

Вскоре он обнаружил, что является едва ли не главным персонажем книги. Он, Мэтсон, Рахмаэль бен Аппельбаум, девушка по имени Фрея и, разумеется, Лупов — естественно, Лупов. Инстинкт заставил его найти строки, посвящённые доктору Лупову, которыми он всецело занялся, хотя они и не имели к нему отношения.

* * *

«Пристально глядя на маленький экран, доктор Лупов сказал находящемуся рядом юноше с острыми чертами: «Теперь пора, Джейми. Либо Тео Ферри возьмётся за текст Блода, либо нет. Если он откроет страницу номер сто сорок девять, у нас появится реальный шанс, что…» — «Он этого не сделает, — обречённо сказал Джейми Вайсс. — Все против этого. Мне кажется, его нужно чётко нацелить на то, чтобы он открыл именно эту страницу. Необходимо применить инструмент или способ, который прежде всего укажет ему нужный номер страницы, а после этого его любопытство следует направить на…»»

* * *

Дрожащими руками Тео Ферри отыскал в книге сто сорок девятую страницу. И впился в текст жадным немигающим взором.

* * *

««Он послушался, — фыркнув от волнения, произнёс Джейми Вайсс. — Доктор Лупов, я был абсолютно прав!» — Юноша радостно защелкал расположенными перед ними переключателями и рычажками всевозможных датчиков и циферблатов. Но конечно же, план удался благодаря тщательной диагностике специалистом по промывке мозгов всех пассивных факторов, составляющих психику Тео Ферри. Неспособность противостоять опасности… предположение наличия препятствий и наконец осознание экстремального характера риска подвигло Ферри к лихорадочному поиску нужной страницы.

Он покорно обратился к этой странице — и не оставит её в покое.

«Сэр, — сказал вдруг один из помощников Лупова, всполошив и Вайсса, и психиатра. — Локатор только что показал нам нечто смертельно опасное. Гомотропный детонатор, нацеленный на вас обоих, прошёл через врата «Телпора», которыми мы воспользовались, чтобы достать Грега Глока в его камере». — Лицо техника было бледным и влажным от страха.

Джейми Вайсс и доктор Лупов молча обменялись взглядами.

«Пожалуй, — сказал вскоре Лупов дрожащим голосом, — теперь всё зависит от того, как быстро движется детонатор, насколько точно он нацелен и… — Он судорожно указал на микроэкран перед ними — …как быстро мистер Ферри последует инструкциям на той странице».

«Сколько времени, по-вашему, понадобится на подавление воли мужчины типа Ферри?»

«Не меньше часа», — хрипло ответил Лупов после краткого подсчёта.

«Если детонатор успеет вывести нас обоих из строя, изменится ли шаблон Ферри?» — спросил Джейми и с сожалением подумал о кошмарном провале схемы. Всё, что было ими задумано — парамиры, ложный класс «долгоносиков», всё прочее — и безрезультатно. Пройти весь путь и успеть приблизиться к успеху вплотную! Джейми снова сосредоточился на маленьком экране, прогоняя прочь посторонние мысли. В конце концов, поздно сопротивляться сейчас, когда защитный детонатор из лаборатории фон Айнема проследовал через врата «Телпора» и прибыл сюда, на Девятую планету.

«Я не могу предсказать, как поступит Ферри, если мы с тобой…» — уныло бормотал себе под нос Лупов.

Тыльная часть бункера взорвалась дождём слепящих белых и зелёных искр. Джейми Вайсс закрыл глаза».

* * *

Погруженный в изучение страницы, Тео Ферри не сразу услышал сигнал зуммера подвешенного у него на шее переговорного устройства. Наконец сигнал привлёк его внимание, и он понял, что с ним пытается связаться фон Айнем.

— В чём дело, Сепп? — живо отозвался он.

— Вы находитесь в чрезвычайной опасности, — донёсся до него далёкий писклявый голос, словно жужжание пляшущего где-то в бесконечности космоса комара. — Немедленно бросьте вещицу, которую держите, — чем бы она ни была. Это изобретение Лупова, разработанное для вас устройство промывания мозгов, сэр! Поторопитесь!

С неимоверным усилием Тео Ферри сумел закрыть книгу. Страница с печатным текстом исчезла… и сразу руки его окрепли, он ощутил прилив воли, вскочил и отбросил книгу. Она упала наземь, трепеща страницами, и Тео Ферри, подпрыгнув, расплющил её каблуком. Исторгнув из себя ужасный пронзительный вопль, книга смолкла.

Он понял, что видит перед собой живую инопланетную форму жизни — неудивительно, что она действовала в соответствии с его последними поступками. Фактически страница была пуста — да и книга была вовсе не книгой, а одним из чудовищных зеркал жизни с планеты Ганимед, которыми пользовался доктор Лупов. Существо, зеркально отражающее твои собственные мысли. Тьфу! Он вздрогнул от омерзения, понимая, что был на волоске от гибели.

— Судя по донесению детонатора, — послышался далёкий голос фон Айнема, — Лупов и Вайсс создали за многие годы сложную структуру субмиров гипнотического бредового типа с целью завлечь вас в ловушку, когда вы совершите важнейшее путешествие на Китовую Пасть. Не увлекись они своим проектом и не оставь Грега Глока одного, они вполне могли бы добиться успеха. В этом случае…

— Вы покончили в Вайссом и Луповым? — перебил Ферри.

— Да. По крайней мере я на это надеюсь и ожидаю подтверждённых результатов. Позвольте мне объяснить природу этих взаимно исключающих ложных реальностей…

— Забудьте о них, — грубо оборвал Ферри. — Мне нужно выбраться отсюда. — Если противник смог подобраться к нему вплотную, он вряд ли был в безопасности даже сейчас — ведь если с Луповым и Вайссом покончено, оставались другие. Хотя бы Рахмаэль бен Аппельбаум, до которого не успели добраться. И этот тип успел причинить немало зла, насколько было известно Ферри.

«Но только мы не позволим тебе нанести нам дальнейший ущерб, — думал Ферри, роясь в одежде в поисках всевозможного миниатюрного оружия, которое должно было на нём быть. Слишком многое сейчас поставлено на карту, слишком много жизней в опасности. — Ты не выиграешь, даже если переживёшь Мэта Глазер-Холлидея, Лупова и Вайсса, а может и девчонку Фрею, прежнюю любовницу Мэта, а ныне твою, — у тебя всё равно нет шансов».

Ферри слегка улыбнулся. Он предвкушал удовольствие от реализации части плана, связанной с устранением бен Аппельбаума. Он будет руководить ею из собственного корабля под названием «Аптерикс Нил». Там, на своём корабле, он будет в безопасности. Даже от Аппельбаума.

«У тебя нет убежища, равного моему, — мысленно обратился он к противнику. — Даже если «Омфал» очутится здесь, на Китовой Пасти. Ничто не поможет тебе, бен Аппельбаум, когда я доберусь до «Аптерикса Нила». Когда я войду в него, нить твоей жалкой жизни оборвётся».

Навсегда.

Глава 15

Летяга твердила Фрее Холм писклявым голосом:

— Сэр или мадам, вы должны немедленно эвакуироваться — все живые гуманоиды обязаны покинуть меня, поскольку моя мета-батарея сейчас разрядится. Вследствие множественных пробоин в моём корпусе, вызванных уничтожением симулякрума мистера Ферри, я более не способна удерживать гомеостаз или как его там. Прошу вас, сэр или мадам, прислушайтесь: ваша жизнь может оборваться в любую минуту.

— И куда же мне отправиться? — зло возразила Фрея.

— Вниз, на поверхность планеты, — пояснила летяга голосом самонадеянного донельзя механизма. По её мнению, подобная рекомендация решала любые проблемы.

— Мне прыгнуть? С двух тысяч футов?

— Ваше возражение кажется мне вполне обоснованным, — протянула летяга, явно разочарованная быстрым опровержением её совета. — Однако почему бы вам не схорониться (или как там сейчас говорят?) на огромном межпланетном корабле, к которому я сейчас пришвартована?

— Это корабль Ферри!

— Ферри или Шмерри, не важно. Иначе погибнете вместе со мной. Вы ЭТОГО хотите?

— Хорошо, — проворчала она и побрела ко входному люку летяги, соединявшим аппарат с гигантским кораблём, постоянно извергающим клубы топливных испарений, что говорило о мгновенной готовности к старту.

— Моя мета-батарея уже-е разря-а-жж-ж… — замычала летяга, и её слова подтвердились толчками и рывками корпуса.

— Прощай, — сказала Фрея и прошла через люк, осторожно следуя за низеньким агентом ТХЛ.

— Вклю-у-чите с-свой слуховой аппар-рат, миз-зиз, — косноязычно пробормотала за её спиной летяга и смолкла навеки.

Фрея мысленно пожелала ей счастливого пути.

Через минуту девушка вошла на огромный корабль — командный пункт Тео Ферри, с которого он, очевидно, отдавал распоряжения, находясь на Девятой планете системы Фомальгаут.

— Убейте её, — произнёс голос.

Она кинула наземь. Луч лазера едва не попал ей в голову, но Фрея успела откатиться в сторону. «Они сделали это с Мэтом, но не смогут справиться со мной, — успела подумать она. — Ещё одна последняя попытка. Если Рахмаэль сможет что-нибудь сделать. Я не смогу».

— Ферри, — прохрипела она. — Помогите!

Мольба осталась неуслышанной. Занимающая стратегические позиции по сторонам света в центральной каюте четвёрка агентов в коричневой военной униформе бесстрастно держала её под прицелом, а за пультом управления сидел с ледяной сосредоточенностью на лице Теодорих Ферри. И это был, как поняла Фрея, именно он, а не симулякрум.

— Вам известно, — спокойно обратился к ней Ферри, — где сейчас находится Рахмаэль бен Аппельбаум?

— Нет, искренне выдохнула она.

Ферри кивнул своей четвёрке агентов; находившийся справа от неё подчинённый насмешливо скривился — и нажал на спуск своей лазерной винтовки.

Фрея поняла, что сделала ошибку. Летяга перехитрила её, заманила сюда, в ловушку — ведь аппарат принадлежал ТХЛ, он опознал Фрею и понял её намерения. Она же не сумела распознать врага вовремя, а теперь было поздно — слишком поздно.

Рядом с девушкой, почти задев её, мелькнул тонкий насыщенный энергией лазерный луч, пробуравив стену за её спиной, словно создавая себе запасной выход.

— Меня весьма интересует этот индивид по имени Рахмаэль, — сказал ей Ферри. — Если вам угодно припомнить, где он может находиться…

— Повторяю, — произнесла она сдавленным еле слышным шёпотом, — что мне это не известно.

Ферри снова кивнул агенту, и лицо его поскучнело. Лазерный луч с воем устремился в сторону Фреи.

И она снова взмолилась. Но на этот раз не в адрес Теодориха Ферри.

* * *

— Мистер Аппельбаум, протяните руку, и вы найдёте внутри меня слегка исправленный вариант книги доктора Блода, — дружелюбно произнёс пожиратель глаз. — Это копия двадцатого издания, проглоченная мною недавно… но, полагаю, не полностью ещё переваренная моим желудочным соком. — Придя в восторг от собственной мысли, пожиратель пронзительно расхохотался, широко раззявив нижнюю половину физиономии.

— Вы это серьёзно? — ошеломлённо спросил Рахмаэль. Однако пожиратель глаз был прав: если у него действительно имелось последнее издание текста, то у Рахмаэля был весомый повод добыть его, где бы он ни находился — хотя бы и в теле наглого пожирателя глаз.

— Сейчас поглядим! — воскликнуло существо и, стиснув в псевдоподии из тех, что подлиннее, горсть уцелевших глаз, поднесло их поближе к желудку. — Да, копия ещё здесь, можете взять её бесплатно! Нет, серьёзно, ребята, двадцатое издание гораздо ценнее для собирателя, чем семнадцатое. Берите его, пока дают, или бесплатное предложение утратит силу.

Помедлив, Рахмаэль зажмурился и наугад протянул руку в середину головоногой жизненной формы.

— Замечательно! — возликовал пожиратель глаз. — Восхитительное прохладное ощущение, как говорили древние. Вы взяли книгу? Суньте руку глубже и не беспокойтесь о том, что желудочный сок попортит ваш рукав — это шоу-бизнес, или как там говорится. Хи-хи!

Пальцы Рахмаэля коснулись чего-то твёрдого внутри вязкой клейкой массы. Корешок книги? Или что-то другое. Невероятно, но ему казалось, что он нащупал нижний краешек накрахмаленного женского бюстгальтера.

— Ради бога! — послышался гневный женский голос. И в тот же миг маленькая, но сильная в своём порыве рука вцепилась в его руку и оттолкнула её.

Он немедленно открыл глаза. На него возмущённо смотрел пожиратель глаз. Но внешне он изменился. Из него росли длинные пряди женских волос, он явно походил на женщину. Даже горсть глаз в его щупальце изменилась, они теперь были удлинёнными, изящными, обрамлёнными тяжёлыми ресницами. Рахмаэль с испугом узнал в них женские глаза.

— Кто вы? — еле вымолвил он, с отвращением отдёрнул руку, и псевдоподия безропотно отпустила её.

Теперь все до единого щупальца пожирателя глаз заканчивались маленькими нежными руками. Несомненно женскими, под стать волосам и глазам. Пожиратель глаз стал женщиной. И где-то посередине тела — что за нелепость — на нём красовался тугой белый лифчик.

— Я Гретч Борбман, — возмущённо представился пожиратель глаз писклявым пронзительным голосом. — И меня вовсе не позабавило то, что вы… сейчас сделали. — Пожиратель глаз тяжело дышал, злобно уставясь на Рахмаэля.

— Извините, — еле вымолвил тот. — Но я затерялся в проклятом парамире, в чём я не виноват. Поэтому не ругайте меня.

— Какой из них на этот раз? — осведомился пожиратель глаз. — Тот же, что и прежде?

Он хотел было ответить… но вдруг увидел зрелище, от которого похолодел и застыл на месте. Перед ними откуда-то появились другие пожиратели глаз, они направились в их сторону, плавно покачиваясь в воздухе. У некоторых из них проявлялись мужские признаки, другие явно казались «женщинами», под стать Гретхен.

Это был класс. Собирающийся в ответ на последние слова Борбман.

— Он попытался проникнуть в меня, — пояснил пожиратель глаз, называющий себя Гретч Борбман остальным. — Интересно, на какой из псевдомиров это указывает?

— Мистер бен Аппельбаум, — сказал один из пожирателей глаз (судя по голосу, это была Шейла Куам), — ввиду заявления мисс Борбман я полагаю абсолютно необходимым объявить в аварийном порядке Компьютерный день. Несомненно, к этому взывает созданная вами ситуация.

— Верно, — согласился пожиратель глаз Грет, и остальные дружно кивнули. — Необходимо ввести данные его парамира в компьютер для исследования и сравнения. По-моему, он не похож ни на что другое, хотя определить это — задача компьютера. Лично я чувствую себя в полной безопасности, поскольку знаю, что его псевдореальность не имеет ничего общего с моей.

— Что он натворил такого, от чего вы так взвизгнули? — спросил пожиратель глаз, напоминавший Рахмаэлю Хэнка Шанто.

— Он попытался пощупать меня, — ответило тихим, печальным голосом существо, называвшееся Грет Борбман.

— Что ж, — мягко заметил Хэнк Шанто, — не думаю, что это означало нечто особенное; однажды я мог бы последовать его примеру. Но поскольку Шейла полагает необходимым…

— Я уже подготовила все формуляры, — перебил голос, в котором бен Аппельбаум угадал Шейлу Куам. — Вот 47-Б, — обратилась она к Рахмаэлю, — Я уже подписала его. А теперь Прошу пройти со мной… — Она бросила взгляд на пожирателя по имени Гретхен. — Мисс Борбман уже ознакомлена со своей псевдореальностью… Надеюсь, её уверенность оправдана, и надеюсь, что увиденное вами, бен Аппельбаум, не совпадает с её восприятием.

— Я тоже на это надеюсь, — еле слышно согласилась Гретхен Борбман.

— Насколько мне известно, — объявил пожиратель глаз, схожий с Шейлой Куам, — первичный бредовый опыт мистера бен Аппельбаума, вызванный дротиком с ЛСД, заключался в столкновении с диктаторским режимом. Вы помните это достаточно ясно для добровольного подтверждения, бен Аппельбаум?

— Да, — хрипло ответил он. — И после этого появился Ужасный водный…

— Но что было раньше? — перебила Шейла. — Когда вы только прибыли через «Телпор», и ещё не было дротика с ЛСД?

— Всё кажется мне сейчас расплывчатым, — пробормотал он. Тогдашняя реальность была слишком нестойкой и колеблющейся; он не мог быть абсолютно уверен в последовательности событий. Собравшись с остатком сил, он сосредоточился на своём прошлом; казалось, оно удалилось за миллиард световых лет, но в то же время он сознавал, что события в парамире с диктатурой случились совсем недавно. — Это было раньше, — произнёс он. — Я увидел планету, сражение, а потом уже в меня выстрелил солдат ТХЛ. Так что вначале была встреча с диктаторским государством, а затем, после ЛСД, появился Ужасный водный призрак.

— Вам любопытно будет узнать, мистер бен Аппельбаум, — задумчиво проговорил Хэнк Шанто, — что вы не первый среди нас, переживший эту галлюцинацию — я подразумеваю диктатуру. Если ваш облик, представленный компьютеру,послужит этому подтверждением, можете не сомневаться, что возникнет биперсональная перспектива существования псевдореальности… а вам прекрасно известно, что именно этого мы опасаемся. Вы хотите увидеть мир с военной диктатурой в его подлинном воплощении? — Он почти выкрикнул последние слова. — Подумайте!

— Выбор не за ним, а за мной, — сказала Шейла Куам. — Я официально объявляю послеобеденное время среды Компьютерным днём и приказываю мистеру бен Аппельбауму принять от меня формуляр, заполнить его и вернуть мне на контроль для подписи. Вам понятно, бен Аппельбаум? Ваши мысли достаточно ясны, чтобы следовать моим указаниям?

Он машинально взял у неё формуляр и попросил карандаш.

— Карандаш. — Шейла Куам и остальные псевдосущества принялись обшаривать свои шаровидные тела в его поисках — но безуспешно.

Рахмаэль раздражённо пошарил в собственных карманах. Надо же — ему нужно не только заполнить форму 47-Б, но и предоставить собственный карандаш…

Нащупав в кармане маленькую плоскую жестянку, он озадаченно извлёк ей и осмотрел. Его примеру последовали столпившиеся вокруг пожиратели глаз. Особенно внимательно это делала Шейла Куам.

КОНЧИЛ ДЕЛО — ГУЛЯЙ СМЕЛО!

— Какая мерзость, — заметила Гретхен Борбман. И пояснила остальным, что жестянка содержит юкатанский профоз худшего типа — полностью автоматизированный, с питанием от гелиевой батарейки с запасом на пять лет… — Вы не это, случаем, отыскивали, бен Аппельбаум, когда щупали меня?

— Нет, — возразил он. — Я про него и забыл. — И Рахмаэль, похолодев, подумал о том, что всё это время имел при себе сверхминиатюрное оружие ООН — персональный вариант искажателя времени, мощного изобретения из арсенала Хорста Бертольда. Естественно, он сохранил оружие, эффективность маскировки которого была несомненна и только что испытана практически, — ведь в первый момент ему показалось, что коробочка действительно содержит в себе профоз, и ничего более.

— Из уважения к приличиям и присутствующим здесь женщинам, — заговорил пожиратель глаз Хэнк Шанто, — вам, бен Аппельбаум, следует убрать эту допотопную жестянку с глаз долой — вы согласны?

— Пожалуй, да, — сказал Рахмаэль. И открыл жестянку.

* * *

Вокруг него вился едкий дым, обжигающий ноздри. Он инстинктивно припал к земле, пытаясь защитить себя. Мэтсон увидел серые казармы.

Рядом с ним появилась Фрея. Воздух был холодный, оба они дрожали, он подобрался к ней поближе и пристально уставился на казармы. Они выстроились рядами и были защищены двенадцатифутовыми проволочными ограждениями под напряжением, с пущенной поверху колючей проволокой. И ещё указателями с предостерегающими надписями, читать которые ему показалось излишним.

— Мэт, ты когда-нибудь слышал о городе Спарта?

— Спарта, — эхом отозвался он, поднимаясь и беря в руки оба свои чемодана.

— Погоди. — Она высвободила его пальцы и поставила чемоданы наземь. Мимо прокрались несколько человек в неприметной одежде, они нарочито не обращали на них никакого внимания. — Я ошибалась, — сказала Фрея. — И напрасно передала тебе сигнал «всё чисто», Мэт. Мне казалось…

— Тебе показалось, что это печи, — подсказал он.

— Это рабочие лагеря, — спокойно поправила она, отбрасывая назад тяжёлую гриву тёмных волос и вздёргивая подбородок, чтобы встретить его взгляд. — Советского образца, не образца третьего рейха. Лагеря принудительного труда.

— И чем в них занимаются? Очищают планету? Но ведь первые спутники наблюдения доложили, что…

— По-видимому, они формируют ядро армии, — перебила она. — Вначале собирают всех в рабочие бригады, чтобы приучить людей к дисциплине. Молодые мужчины немедленно приступают к боевой подготовке, остальные… возможно, нам также придётся послужить вон там. — Она показала ему пандус подземного сооружения с ведущим вниз эскалатором, и он вспомнил из своей юности о предвоенных сооружениях такого типа.

Многоуровневая фабрика. С непрерывным циклом, а значит, не управляемая всецело гуманоидами. Машины не способны переносить и не переносят круглосуточную эксплуатацию. Только последовательные смены из людей заставляют конвейер двигаться, это выяснилось ещё в 92-м году.

— Большинство ваших полицейских ветеранов, — сказала Фрея, — слишком стары для немедленного зачисления на службу. Поэтому их приписывают к казармам, как это будет и с нами. У меня есть назначенный вам номер и тот, что они назначили мне.

— В разных помещениях? Мы даже не будем вместе?

— У меня также имеются обязательные формуляры для заполнения, где мы перечисляем все наши навыки, — сказала Фрея. — Чтобы принести им пользу.

— Я стар, — пожаловался он.

— Тогда тебе придётся умереть. Если только ты не выдумаешь себе навык.

— У меня есть один навык. — В чемодане, стоявшем на тротуаре рядом, у него был передатчик, способный, несмотря на маленькие размеры, отправить сигнал, который достигнет Терры через шесть месяцев.

Нагнувшись, он извлёк ключ и повернул его в замке чемодана. Ему нужно было всего лишь открыть чемодан и просунуть дюйм ленты с информацией в прорезь кодирующего устройства передатчика — остальное завершалось автоматически. Мэт включил ток; каждое электронное устройство в чемодане было замаскировано под предметы одежды, среди которых поражало количество туфель — словно он прибыл на Китовую Пасть, чтобы бродить по ней всю жизнь в элегантной обуви.

— Но для чего нужна эта армия? — спросил он Фрею, программируя с помощью крошечного прибора дюймовый отрезок ленты.

— Не знаю, Мэт. Всё задумано Теодорихом Ферри. По-моему, Ферри намерен переплюнуть армию Терры, которой командует Хорст Бертольд. Я успела поговорить здесь с несколькими людьми — они очень боятся. Один из них считает, что была найдена разумная раса инопланетян и теперь мы готовимся нанести удар по их планетам-колониям. Возможно, это произойдёт скоро, и мы с тобой…

Мэтсон поднял на неё глаза.

— Я зашифровал следующее сообщение: Гарнизонное государство. Добудьте информацию у Бертольда. Оно отправится к нашему лучшему пилоту Ал Доскеру и будет повторяться снова и снова, поскольку фактор помех на таком расстоянии…

Лазерный луч снёс ему затылок.

Фрея зажмурилась.

Второй луч из лазерной винтовки с телескопическим прицелом уничтожил сперва один чемодан, затем и второй. К ней беспечно приблизился, небрежно неся в руке винтовку, блестящий, с иголочки одетый молодой солдат. Он пробежал по Фрее вожделеющим, хотя и не слишком страстным взглядом, затем опустил глаза на мёртвого Мэтсона.

— Мы засекли ваш разговор с помощью звукозаписывающего устройства. — Он указал Фрее на сетчатый радар на крыше терминала «Телпора». — Этот человек, — солдат пнул труп Мэтсона Глазер-Холлидея ногой, — сказал что-то о «нашем лучшем пилоте». Значит, вы представляете организацию. Случайно, не «Друзей объединённых людей»?

Она промолчала, была не в силах говорить.

— Идёмте, милая, — пригласил солдат. — Пора устроить вам психодопрос. Мы откладывали его, поскольку вы оказались достаточно добры — или глупы — чтобы сообщить нам о том, что ваш муж последовал за вами. Но мы никогда…

Он умер от попадания низкоскоростным цефалотропным дротиком, начинённым цианидом, пружину которого она освободила с помощью своих «часов». Дротик летел медленно, но солдат не сумел увернуться, он по-детски отмахнулся от опасности рукой, не успев осознать её и встревожиться, и кончик стрелки пронзил вену возле его запястья. Смерть была для него такой же безболезненной и быстрой, как для Мэтсона. Оседая на тротуар, солдат вращался, как заведённый, а Фрея тем временем повернулась и побежала прочь…

На углу она свернула направо, промчалась по узкому, усеянному мусором переулку, на ходу порылась в своём плаще и включила передатчик, посылающий всепланетный сигнал тревоги. Сигнал этот будет принят всеми служащими «ОбМАН Инкорпорейтед» на Китовой Пасти, если кто-либо из них не успел ещё насторожиться после пятиминутного ознакомления с планетой здесь, на станции «Телпора», обратного пути с которой не было. Что ж, ей удалось объявить им тревогу официально, через технические каналы связи, и требовать от неё чего-то большего было просто невозможно.

У неё не было мощного межсистемного передатчика, который имелся у Мэтсона, и она не могла послать макроволновый сигнал, который поймал бы через полгода в Солнечной системе Ал Доскер. Отправить его не смог бы также ни один из двух тысяч полицейских агентов «ОбМАН Инкорпорейтед». Но они были вооружены. И Фрея с изумлением и страхом поняла, что отныне она автоматически становилась ответственной за уцелевших членов организации, поскольку несколько месяцев назад Мэтсон наделил её официальным правом наследовать пост после его смерти, и это не было их частным делом — соответствующие меморандумы были распространены по всей организации.

Конечно, она могла бы сообщить телепортированным сюда агентам о смерти Мэтсона, но что это меняет? Перед ней стоял вопрос, как им действовать дальше. Неужели восемнадцать лет ожидать прибытия «Омфала» с Рахмаэлем бен Аппельбаумом? Но тогда всё успеет потерять смысл. По крайней мере для них и нынешнего поколения.

К ней подбежали двое, и один пронзительно выкрикнул с искажённым от страха лицом: «Луна и корова!»

— Джек Хорнер, — отрешённо отозвалась она. — Я не знаю, что делать. Мэтсон мёртв, его большой передатчик уничтожен. Они поджидали его, я привела их прямо к нему. Мне жаль. — Фрея не могла смотреть в лица обоим полевым агентам организации, она уставилась куда-то мимо них. — Даже если мы применим своё оружие, они смогут уничтожить нас до последнего.

— Но мы можем нанести им урон, — возразил один из полицейских, пожилой полный ветеран, закалённый в войне 92-го года.

— Да, мы сможем попытаться, мисс Холм, — согласился его напарник, с саквояжем в руке. — Отправьте сигнал, у вас есть передатчик?

— Нет, — сказала она, но они поняли, что она солгала. — Это бесполезно, — продолжала она. — Лучше попробуем сойти за настоящих эмигрантов. Пусть они призовут нас в армию, разместят по казармам.

— Но стоит им осмотреть наш багаж, мисс Холм, и они узнают, — возразил пузатый ветеран с суровыми глазами. — Вынь его оттуда, — сказал он напарнику.

На глазах у Фреи оба опытных агента «ОбМАН Инкорпорейтед» собрали маленькое замысловатое оружие неведомого её типа; очевидно, оно было извлечено из Архива новейших вооружений.

— Отправьте сигнал о начале сражения, — спокойно обратился к ней молодой агент. — Не выключайте его, чтобы наши люди слышали его по мере их появления здесь, на планете. Мы будем драться здесь — теперь, пока они не успели разделить нас.

Она. Нажала. Сигнальную кнопку. Затем тихо заговорила:

— Я попытаюсь отправить сообщение на Терру с помощью «Телпора». Возможно, оно проскочит в суматохе. — А она наверняка поднимется, когда агенты «ОбМАН Инкорпорейтед» поймают при высадке сигнал боевой тревоги.

— Сообщение не пройдет, — возразил старина-ветеран с суровыми глазами и глянул на своего напарника. — Но если мы сосредоточимся на передающей станции, то, возможно, успеем передать назад через врата «Телпора» видеоинформацию. Даже если нам обоим суждено… — Он повернулся к Фрее. — Вы сможете направить сюда агентов?

— У меня больше не осталось макроволновых кодограмм, — сказала она, на сей раз искренне. — Были только эти две.

— Ладно, мисс Холм. — Ветеран призадумался. — Видеопередачи через «Телпор» транслируют вон оттуда. — Он указал на изолированное многоэтажное здание без окон, с охраняемым входом; в сером дневном свете она заметила, как поблескивает металлом вооружение часовых. — У вас есть код для частной передачи домой?

— Да. Один из пятидесяти. Эти коды мы с Мэтом выучили наизусть. Я смогу вести трансляцию с помощью аудио через десять секунд.

— Мне нужен видеосигнал всего этого, — сказал, принимая боевую стойку, ветеран-полицейский. — Он обвёл рукой окружающий ландшафт. — Нечто такое, что мы могли бы подсоединить в центральный коаксиальный кабель и прогнать по ТВ. Просто чтобы они тоже обо всём узнали. — Они. Эти люди там, на родине, — простаки по ту сторону врат, с билетом в один конец и ожиданием в восемнадцать лет, что почти равняется вечности.

— Назовите код, — попросил её молодой агент.

— «Забыла упаковать ирландские льняные платки. Прошу выслать их через «Телпор», — сказала Фрея и пояснила: — Мэт и я предусмотрели все логические возможности. Эта кажется ближайшей. Спарта.

— Так, — согласился старший ветеран. — Режим диктатуры. Угроза соседям. Что ж, географически это недалеко от Афин, хотя и не совсем близко. — Он обратился к напарнику: — Мы сможем войти туда и передать аудиосигнал? — Агент поднял собранное ими оружие.

— Конечно, — кивнул младший напарник.

Старший щёлкнул предохранителем.

Фрея заглянула в могилу и вскрикнула; она бежала и бежала без конца, пытаясь уйти от опасности, в которой узнала усовершенствованный тип нервного газа — но вскоре мысли её расплылись, и она просто бежала дальше.

Вскоре разбежались и вооружённые часовые, охранявшие постройку без окон.

В результате оба полевых агента «ОбМАН Инкорпорейтед», метаболизм которых был усилен предварительными инъекциями гормонов противоядия, трусцой приблизились к зданию, вынимая на бегу компактные дальнобойные пистолеты с телескопическими прицелами.

Она видела их тогда в последний раз, потому что её окончательно поглотили паника и мрак. В темноте рядом с ней (она различала смутные силуэты) бежали другие люди — она была не одна. «Мэт, — думала она, — ты не создал здесь, на Китовой Пасти, желанного полицейского государства, о чём я всё время предупреждала тебя. Но теперь это вряд ли под силу и этим людям. Если только закодированное сообщение достигнет цели. Если».

И если на терранской стороне найдётся человек достаточно умный, чтобы извлечь из него пользу.

Глава 16

В своём корабле вблизи орбиты Плутона Ал Доскер получил в обычном порядке сообщение, отправленное Фреей Холм с Китовой Пасти в офис компании «ОбМАН Инкорпорейтед» в Новом Нью-Йорке.

ЗАБЫЛА УПАКОВАТЬ ИРЛАНДСКИЕ ЛЬНЯНЫЕ ПЛАТКИ. ПРОШУ ВЫСЛАТЬ ИХ ЧЕРЕЗ ТЕЛПОР. ФРЕЯ.

Он прошёл в тыльную часть корабля, двигаясь лениво, поскольку на таком расстоянии от солнца всё казалось энтропийным, замедленным; здесь как бы тормозился ход звёздных часов.

Открыв шифровальный ящичек, пилот пробежал пальцем по индексу «Ф», нашёл ключ, принял сообщение и ввёл его в компьютер, снабжённый бобинами, соответствующими содержимому ящичка. Из щели выползла бумажная лента с печатным текстом. Он прочёл расшифровку:

ВОЕННАЯ ДИКТАТУРА. КАЗАРМЕННАЯ ЖИЗНЬ НА СПАРТАНСКОЙ ОСНОВЕ. ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ С НЕИЗВЕСТНЫМ ПРОТИВНИКОМ.

С минуту постояв на месте, Доскер взял оригинальное закодированное послание и снова прогнал его через компьютер. Затем опять прочёл его, но в нем ясно и безоговорочно говорилось то же, что и прежде. Сомнения отпали, поскольку Мэтсон Глазер-Холлидей лично запрограммировал устройство.

«Вот оно что, — подумал Доскер. — И это из пятидесяти вероятностей диапазоном от Элизиума^[91] до преисподней». Грубо говоря, ситуация топталась на полдороге к преисподней. В общем, почти оправдала его худшие ожидания.

Значит, теперь мы знаем.

Мы знаем… но не можем подтвердить.

Невероятно, но клочок ленты с закодированным сообщением был абсолютно бесполезен. Его просто некому было вручать.

Их собственная организация «ОбМАН Инкорпорейтед» обескровлена действиями Мэта, его приказом отправить на Китовую Пасть лучших людей, после чего в Новом Нью-Йорке остался лишь персонал из бюрократов — и самого Мэта.

Разумеется, где-то в космосе в своём «Омфале» был ещё Рахмаэль бен Аппельбаум. Деловито штудирующий древнегреческий.

Вскоре из новоньюйоркского офиса пришло второе закодированное сообщение, которое пилот также ввёл в компьютер. Появившуюся расшифровку он прочёл с ощущением глубокого стыда — ведь он пытался пресечь планы Мэтсона, но потерпел неудачу, теперь моральная тяжесть легла ему на плечи.

НАМ НЕ УДЕРЖАТЬСЯ. ВИВИСЕКЦИЯ ПУЩЕНА В ХОД.

«Чем я могу помочь вам? — гадал он, страдая от бессильного гнева. — Чёрт тебя побери, Мэтсон, ты должен был поступить по-своему, из жадности. И ты захватил с собой две тысячи человек и Фрею Холм, чтобы их перебили там, где помочь им мы не в силах, поскольку «мы» — это пустой звук».

Впрочем, он мог отважиться на последнее усилие, не связанное с попыткой спасти множество терранцев (которые в ближайшие дни и недели проследуют через врата «Телпора» на Китовую Пасть), а нацеленного на спасение человека, заслуживающего избавления от взятой на себя ноши, оказавшейся никчемной после высланных через «Телпор» и «Видфон Корп» обоих зашифрованных посланий.

Осознавая возможность перехвата своего сигнала монитором ООН, Ал Доскер отправил УВЧ-сигнал на «Омфал» Рахмаэлю бен Аппельбауму. Связавшись с «Омфалом», летящим на гиперпространственной скорости за пределами Солнечной системы, Доскер грубо справился о том, как продвигаются у Рахмаэля оды Пиндара.^[92]

— Эти басни даются мне без труда, — донёсся до пилота далёкий, окружённый помехами межсистемного пространства голос, слабые импульсы которого ловил вращающийся конусовидный радар на борту корабля Ал Доскера. — Однако вы не должны были связываться со мной, — продолжал Рахмаэль, — если только…

— Не чрезвычайное происшествие, — договорил Доскер. — Шифровальный метод, применяемый «ОбМАН Инкорпорейтед», не поддаётся взлому, поскольку транслируются не обычные данные. Слушайте внимательно, Рахмаэль. — Он продолжал говорить, надеясь, что его слова достигают «Омфала» благодаря сложной системе передачи, основанной на принципе многократного повторения записанного сигнала и последующего декодирования на условной статистической основе. — Вам известен анекдот о заключённом, который поднимается и провозглашает: «Номер третий!», после чего все хохочут?

— Да, — живо отозвался Рахмаэль. — Потому что номер третий соответствует одному из анекдотов, известных всем зекам — ведь они сидят в тюряге давным-давно.

— Подобным способом закодирована сегодняшняя передача с Китовой Пасти, — сказал Доскер. — У нас декодер заменяет бинарный компьютер. Вначале мы начинали с подбрасывания монеты на каждую букву алфавита. Решка означала зеро или блокировку врат, орёл — единицу или открытые врата. Варианты: либо зеро, либо единица — таков принцип действия бинарного компьютера. Затем мы изобрели пятьдесят шаблонов сообщений, описывающие возможные условия на той стороне; сообщения были составлены таким образом, чтобы каждое состояло из уникальной последовательности единиц и нулей. — Он слегка задыхался от волнения. — Я только что получил сообщение, которое представляет собой после сведения к бинарной системе число 1110100110011101011000001001101010011100001001111100000111.

Данная бинарная последовательность не поддаётся декодированию, поскольку действует лишь в качестве оного из пятидесяти уникальных сигналов, известных нашему «ящичку» здесь, на моём корабле, — и оно рассчитано на ленту особого типа. Однако его длина невольно вызывает у криптографов впечатление внутренней «наполненности».

— А ваша автоматическая включаемая лента… — подхватил Рахмаэль.

— Её активирует операционное слово «Спарта», — пояснил Доскер, и замолчал.

— Режим диктатуры? — послышался голос Рахмаэля.

— Да.

— Против кого?

— Они не сказали. Пришло и второе сообщение, но оно почти ничего не добавило. Разве что в нём недвусмысленно сказано, что они не в силах держаться. Войска уничтожили десятую часть прибывших.

— А вы уверены в подлинности этой информации? — спросил Рахмаэль.

— Только у Фреи Холм, Мэтсона и у меня имеются шифровальные ящички, в которые можно вводить сообщения с бинарной активационной последовательностью. Очевидно, шифровку отправила Фрея — во всяком случае, она транслировала первое… Они даже не потрудились подписать второе, — добавил он.

— Ладно, тогда я поворачиваю назад, — сказал Рахмаэль. — В моём путешествии больше нет смысла.

— Решение за вами. — Доскер подождал, гадая о том, какое решение примет Рахмаэль бен Аппельбаум, хотя значения это уже не имело, поскольку подлинная трагедия развернётся на расстоянии двадцати четырёх световых лет пути отсюда и не ограничится уничтожением и захватом двухтысячного персонала «ОбМАН Инкорпорейтед», но коснётся и тех сорока миллионов, что отправились прежде. И ещё восьмидесяти миллионов или больше, которые последуют за ними и помочь которым невозможно, — ведь, несмотря на знание ситуации по эту сторону врат «Телпора», у пилотов нет средств оповещения населения с помощью СМИ…

Доскер продолжал размышлять над этим, когда тройка кораблей-преследователей из арсенала ООН, похожих на чёрных скользящих рыб, бесшумно подошли к нему на пригодную для обстрела дистанцию и выпустили ракеты, после чего его кораблю, принадлежащий «ОбМАН Инкорпорейтед» разлетелся градом осколков.

Оглушенный и безвольный пилот в скафандре с автономным запасом воздуха, тепла, воды, с радиопередатчиком, контейнером для мусора и тубами с пищей дрейфовал в пространстве, как ему казалось вечно. При этом его навещали приятные мысли о планете, покрытой зелёными лесами, о женщинах и беспечных пикниках, хотя он знал при этом, что жить ему, возможно, осталось совсем недолго, и гадал заодно, уничтожен ли «Омфал» кораблями ООН под стать его космолёту. Очевидно, мониторы их вездесущего главного пульта запеленговали радиоволну, но засекли ли они сигнал Рахмаэля, работавшего на другой частоте? Доскеру оставалось молиться, чтобы этого не случилось, чтобы жертвой оказался только он…

Он продолжал надеяться, когда корабль-преследователь приблизился к нему и выслал напоминающее робота устройство, провозившееся с пилотом некоторое время, пока ему не удалось осторожно обхватить его, не повредив скафандра. Почему бы им просто не проколоть оболочку его скафандра, не выпустить из него воздух и тепло и не оставить дрейфовать в космосе мёртвое тело?

Это поразило Доскера. И зачем открывается люк корабля-преследователя, в который его просунули, словно спеленутую сетью добычу? Вскоре люк захлопнулся, и он ощутил искусственную гравитацию, поддерживаемую внутри дорогого сверхсовременного космолёта. Пролежав некоторое время, пилот вяло поднялся на ноги.

Стоявший перед ним вооружённый старший офицер ООН сказал:

— Снимите скафандр. Ваш аварийный скафандр. Понятно? — Он говорил с сильным акцентом и, судя по замеченной Доскером нарукавной повязке, входил в Нордическую Лигу.

Доскер снял с себя предмет за предметом аварийную экипировку.

— Похоже, вы, готы, контролируете ситуацию, — сказал Доскер. «Во всяком случае, в ООН», — мысленно добавил он, гадая насчёт положения на Китовой Пасти.

— Сядьте, — продолжал офицер, не сводя с него лазерного пистолета. — Мы возвращаемся на Терру. Nach Terra, versteh’n? Позади него за пультом управления сидел ещё один невооружённый служащий ООН, корабль шёл высокоскоростным курсом на Третью планету, и Доскер предположил, что путь до неё займёт не более часа. — Генеральный секретарь пожелал говорить с вами лично, — сказал офицер. — Извольте расположиться здесь и ждать. Хотите почитать журнал? Или посмотреть развлекательную кассету?

— Нет, — отказался Доскер и присел, уставясь перед собой отсутствующим взглядом.

— Мы запеленговали «Омфал» по его несущей волне, как и в случае с вашим кораблём.

— Неплохо сработано, — саркастически заметил пилот.

— Впрочем, с учётом расстояния, нам понадобится несколько дней, чтобы догнать его.

— Но вы его догоните, — сказал Доскер.

— Это несомненно, — подтвердил офицер ООН с сильным шведским акцентом и кивнул. У него не было сомнений. У Доскера — тоже.

Единственной проблемой был фактор времени. По словам офицера, им требовалось несколько дней, не более. Пленник продолжал сидеть, глядя прямо перед собой, а корабль-преследователь ООН тем временем нёсся к Терре, к Новому Нью-Йорку и Хорсту Бертольду.

* * *

В штабе ООН в Новом Нью-Йорке ему устроили доскональный медосмотр — врачи и медсёстры присоединяли к нему один за другим всевозможные датчики, изучая их показания, но не обнаружили никаких трансплантированных под кожу устройств.

— Вы замечательно перенесли выпавшие вам суровые испытания, — сообщил Доскеру главный врач, когда пациенту вернули одежду и позволили в очередной раз одеться.

— И что теперь? — спросил пилот.

— Генеральный секретарь готов увидеть вас, — коротко ответил врач, делая пометки в своей карте, и кивнул в сторону двери.

Одевшись, Доскер медленно подошёл к двери и открыл её.

— Прошу вас поспешить, — произнёс Хорст Бертольд.

— Почему? — спросил Доскер, закрывая за собой дверь.

Сидевший за старинным дубовым столом Генеральный секретарь ООН поднял на него взгляд; это был грузный, рыжий мужчина с узким длинным носом и бесцветными тонкими губами. Несмотря на мелкие черты лица, у него были мощные плечи, руки и грудная клетка, словно накачанные бесчисленными паровыми банями и гандболом; мышцы ног выдавали замечательное спортивное детство с пешими прогулками и многими милями велосипедных поездок — этот человек был по натуре бродягой, он был прикован своей работой к столу, но тосковал по открытым просторам, которых отныне не существовало. Абсолютно здоровый человек в физическом смысле, решил Доскер. Как ни странно, но Бертольд, несмотря на предубеждение, произвёл на пилота хорошее впечатление.

— Мы запеленговали ваш радиообмен с «Омфалом», — сказал Бертольд на совершенном английском (даже чересчур совершенном, словно звучащим с учебной аудиозаписи). Первое впечатление было несколько нарушено. — В итоге мы обнаружили оба корабля. Нам также известно, что вы, будучи старшим должностным лицом «ОбМАН Инкорпорейтед» наряду с мисс Холм и мистером Глазер-Холлидеем были телепортированы — под фальшивыми именами, разумеется — на Китовую Пасть.

Доскер пожал плечами и промолчал, не проявляя желания что-либо добавить.

— Так или иначе… — Хорст Бертольд постучал ручкой по верхнему документу на своём столе и нахмурился. — Здесь дословная расшифровка переговоров между вами и фанатиком бен Аппельбаумом. Именно вы инициировали радиообмен, первым связавшись с «Омфалом». — Бертольд поднял на него пронзительные голубые глаза. — Мы задействовали наших расшифровщиков для изучения последовательностей применяемого вами кода… копии тех, что вы прежде приняли от «Видфон Корпорейшн». Собственно последовательности ничего не значат. Но в обломках вашего корабля мы нашли ваш дешифратор — неповреждённый ящик с пятьюдесятью магнитными лентами. Далее мы сравнили образчики трансляции и записали бинарную последовательность на плёнку. И обнаружили, что вы информировали бен Аппельбаума.

— Это вас удивило?

— Конечно, нет, — заверил Бертольд. — К чему вам обманывать собственного клиента? Причём, принимая на себя риск (оказавшийся, кстати, излишним) выдать местонахождение вашего корабля? Впрочем… — голос Бертольда стих до неразборчивого бормотания. — Мы так и не были удовлетворены. И решили проверить нашу следящую систему…

— Там, на планете, их уничтожают, — сказал Доскер. — Две тысячи полевых агентов, и Мэта, и Фрею. — Он говорил безжизненным голосом, зная, что им не избежать промывания мозгов и получить они могут что угодно — любую память, мотивации, планы и проекты. В конце концов, его собственная организация, крошечная по сравнению с ООН, занималась тем же в течение многих лет, обрабатывая множество людей с помощью психиатров.

— «Тропа Хоффмана лимитед» и Теодорих Ферри полностью контролируют Неоколонизированную территорию. У ООН нет персонала на Китовой Пасти, — сказал Бертольд. — Нам известны лишь данные, получаемые с их любезного согласия в виде аудио и видеосигналов. Информация поступает через пункты «Телпора» на протяжении всего периода колонизации, а наши первые спутники-наблюдатели были отключены после официального перехода планеты под юрисдикцию ТХЛ.

— Так, значит, последние события для такая же новость, как и для… — с изумлением заговорил Доскер после долгой паузы.

— Мы верили аудио- и видеозаписям целых пятнадцать лет, не видя повода для сомнений. ТХЛ добровольно согласилась подстраховать колонизацию экономически, они взяли на себя инициативу, и мы дали им торговые лицензии, потому что они владели патентом на «Телпор» и оборудование. Патенты доктора фон Айнема принадлежат исключительно ТХЛ, у него было законное право на подобную договорённость. Ну а здесь… — Бертольд поднял со стола верхний документ и показал его Доскеру, перед которым очутилась полная распечатка его радиопереговоров с Рахмаэлем. — Здесь мы имеем результат.

— В чём его значение? — спросил Доскер, добавив про себя, что ему понятен смысл полученных сообщений, но не более того.

— Из сорока миллионов колонистов, — заговорил Генеральный секретарь ООН, — Ферри создал с помощью мобилизации армию и снабдил её современным усовершенствованным оружием. Не существует никакой расы пришельцев и никакой внеземной враждебной цивилизации. Иначе их распознали бы наши беспилотные мониторы; на сегодняшний день мы проверили каждую звёздную систему нашей галактики. — Он уставился на Доскера. — Мы. ООН. Вот с чем намерен сразиться Теодорих Ферри, когда к нему переправится достаточное количество колонистов. Тогда «односторонний» аспект телепортационного оборудования неожиданно покажет, что так называемая «Первая теорема» была ложью.

— Значит, они проникнут обратным ходом через свои филиалы «Телпора» прямо сюда?

— И застанут нас врасплох, — подхватил Бертольд. — Но не сейчас. В настоящее время их ещё не так много… По крайней мере мы так предполагаем, — продолжал он еле слышно. — Мы изучили образцы эмигрировавших групп; у Ферри не может быть под ружьём более миллиона человек. Но они могут обладать УСВ — ультрасовременным вооружением, — ведь на них работает фон Айнем.

— А где сейчас находится фон Айнем? — спросил Доскер. — На Китовой Пасти?

— Мы давно установили за ним слежку, — пальцы Бертольда судорожно скомкали документ. — И уже получили достаточно — ganz genug!^[93] — доказательств в своей правоте. Все эти годы фон Айнем курсирует между Террой и Китовой Пастью, он-то есть компания — всегда пользовался аппаратурой «Телпора» для двухсторонних путешествий. Это доказано, Доскер. Доказано! — Он снова уставился на пилота.

Глава 17

Различив в приближающихся к «Омфалу» смутных тёмных силуэтах корабли-преследователи, Рахмаэль бен Аппельбаум осознал суровую правду: ООН выследила его, и он (заодно с Доскером) находился всецело в её власти. Поэтому он щёлкнул микроволновым передатчиком и вызвал, после паузы, офицера, командующего кораблями-преследователями.

— Я поверю вам, — сказал Рахмаэль, — когда услышу подтверждение от Ал Доскера. — «И когда осмотрю его на предмет наличия признаков промывания мозгов», — добавил он мысленно. Однако почему бы им не признаться, если это правда? И Доскер, и запеленгованный «Омфал» с Рахмаэлем оказались теперь добычей боевых межсистемных космолётов великой ООН, распростёртой от планеты к планете. К чему хитрить, когда некого подавлять и некому оказывать сопротивление?

«Боже всемогущий, — подумал он. — Если это правда, то мы можем положиться на Хорста Бертольда. Мы позволили предрассудкам ослепить нас… фон Айнем — немец, как и Хорст Бертольд. Но утверждать, что они работают вместе и являются тайными сотрудниками, — всё равно что подозревать в этом пару убангийцев или евреев. Адольф Гитлер даже не был немцем… в общем, нас предала манера мышления. Впрочем, быть может, теперь мы поумнеем. Новая Единая Германия породила доктора Сеппа фон Айнема и «Тропу Хоффмана Лимитед»… но могла породить и нечто другое в облике Хорста Бертольда».

— Я подожду, пока мы прибудем в штаб ООН в Новом Нью-Йорке, где встречусь с Хорстом Бертольдом и увижу подтверждение, в виде макроволнового радиосигнала.

Подтверждение того, что в шесть утра по новоньюйоркскому времени сегодняшнего дня войска ООН вошли во все филиалы «Тропы Хоффмана лимитед», захватили оборудование «Телпора» и решительно без какого-либо предупреждения прекратили эмиграцию на Китовую Пасть.

* * *

Через двенадцать часов усталая и озабоченная секретарша провела Рахмаэля в офис Генерального секретаря ООН.

— Фанатик, — промолвил Хорст Бертольд, оглядывая Рахмаэля. — Идеалист, распаливший в Мэтсоне Глазер-Холлидее жгучее желание попытаться осуществить военный переворот на Китовой Пасти. — Он обратился к помощнице: — Доставьте сюда устройство «Телпор».

Через несколько секунд в контору лидера ООН с шумом вкатили знакомый биполярный механизм, сопровождаемый потрясённым с виду техником, казавшимся без своих выпуклых очков испуганным и — маленьким.

— Этот аппарат позволяет телепортацию в обе стороны? — спросил у него Хорст Бертольд. — Или только в одну? Zwei oder ein? Antworte.^[94]

— Только туда, майн герр Генеральный секретарь, — проблеял техник. — Как показывает Первая теорема, рецессия материи по направлению к…

— Пригласите наших специалистов по промыванию мозгов, — приказал Бертольд секретарше. — Пусть начнут с электроэнцефалографов.

— Dass brauchen Sie nicht,^[95] — вмешался робким, дрожащим голосом техник.

— Он говорит, что согласен сотрудничать, — пояснил Бертольд Рахмаэлю, — и нашим психиатрам не придётся с ним возиться. Извольте спросить у него! — Он дёрнул головой в сторону съёжившегося служащего ТХЛ, человека в белом халате, отправившего в эмиграцию буквально миллионы наивных человеческих душ. — Спросите у него, действуют ли терминалы в обе стороны.

— Beide,^[96] — прошептал техник. — В обе стороны.

— Никакой Первой теоремы никогда не существовало! — рявкнул Бертольд.

— Sie haben Recht,^[97] — согласно кивнул техник.

— Приведите сюда Доскера, — приказал Бертольд своей усталой секретарше.

Появившийся Доскер немедленно сказал Рахмаэлю:

— Фрея жива, и она там, — он указал на аппарат «Телпора». — Мы связывались друг с другом с его помощью. Однако… — он помедлил.

— Мэтсон Глазер-Холлидей мёртв, — сказал Хорст Бертольд. — Но почти половина персонала «ОбМАН Инкорпорейтед» выжила, эти люди находятся сейчас повсеместно на Неоколонизированной территории, и мы начинаем снабжать их на стратегической основе. Вооружением, которое им немедленно понадобится. Вдобавок мы собираемся вскоре высадить в тактических пунктах десантные группы. Думаю, наши коммандос способны на многое.

— Чем я могу помочь? — спросил Рахмаэль. Его обуревало ощущение бессилия, ситуация развивалась своим ходом без него. А он тем временем был занят бессмысленным путешествием в глубоком и абсолютно пустом космическом пространстве.

Генеральный секретарь словно прочёл на лице Рахмаэля его мысли.

— Вы насторожили Мэтсона, — подчеркнул он. — После чего он предпринял неудачную попытку военного переворота. А тут ещё сообщение от Фреи Холм Доскеру, а затем на «Омфал», после которых мы поняли, какая реальность скрывалась под прикрытием Теодориха Ферри, на которого мы возлагаем вину за длящееся в течение пятнадцати лет заблуждение. Всё основывалось на фундаментальной ложной предпосылке о том, что телепортация возможна лишь в одном направлении… — Он нахмурился. — Впрочем, «Тропа Хоффмана» сделала непоправимую ошибку, не помешав перемещению на планету двух тысяч ваших ветеранов из «ОбМАН Инкорпорейтед»… Но даже этого было бы недостаточно, — добавил он Доскеру. — Хотя с нашей тактической поддержкой…

— Этого было недостаточно с самого начала, — заговорил Доскер, — поскольку они сразу убрали Мэтсона. У нас не было ни одного шанса, — продолжал он, словно поясняя ситуацию Рахмаэлю. — Возможно, Мэтсон умер, не успев понять, в чём дело. Однако вы могли бы вернуть Фрею. Хотите попытаться?

— Да, — мгновенно ответил Рахмаэль и добавил, обращаясь к Бертольду: — Вы могли бы снабдить меня экипировкой? Защитными экранами, а может, и наступательным оружием? Я отправляюсь туда один.

Как знать, заметят ли его в царящем на планете хаосе? Теперь, когда Китовая Пасть превратилась в поле битвы со множеством участников, нелегал-одиночка вполне способен проникнуть туда неприметно, и если ему удастся найти девушку, у них будет шанс показаться слишком мелкой добычей для крупных воюющих хищников. В контексте борьбы за власть, в результате которой вышла из строя «ОбМАН Инкорпорейтед», один из соперников был ликвидирован на старте, и теперь на театре военных действий остались только два монолита — ТХЛ и её старый мудрый противник в лице ООН, корни победы которой уходили в глубь прошлого века. Рахмаэль предположил, что ООН успела обогнать оппонента на пятьдесят лет.

Впрочем, «Тропа Хоффмана лимитед» обладает изобретательным гением чуть слабоумного, но всё ещё коварного старика Сеппа фон Айнема. Причём как знать, ограничится ли творец «Телпора» своим последним изобретением. Интересно, пришло ли это в голову Хорсту Бертольду?

Но это не важно, поскольку, если фон Айнем изобрёл нечто равное по значению — либо сколько-нибудь ценное, — это проявится в ближайшее время.

А значит, всё, что задумали и разработали за несколько лет доктор Сепп фон Айнем и ТХЛ, в эти минуты вовсю применяется на улицах городов Неоколонизированной территории, где для всех участников конфликта настал сейчас День гнева, когда им назначены испытания подобно диким зверям в поле. И помоги Господь слабеющему сопернику, ибо в этом сражении выживет только одна сторона, а побеждённому не будет дарована даже частица жизни. Только не на этой арене.

Собственно, перед Рахмаэлем, на его взгляд, стояла одна задача. А именно: вызволить Фрею Холм с Китовой Пасти и вернуть в целости и сохранности на Терру.

Восемнадцатилетнее путешествие, одиссея на борту «Омфала», изучение древнегреческого в такой степени, что он мог прочесть в оригинале «Вакханок» Эврипида, — все эти детские фантазии увяли под гнётом реальной ситуации и кипящей борьбы — не в далёком будущем, а сейчас, на терминалах шести тысяч станций «Телпора» на Китовой Пасти.

— Sein Herz voll Hass geladen,^[98] — сказал Хорст Бертольд Рахмаэлю. — Вы говорите на идише? Понимаете?

— Я немножко говорю на идише, — сказал Рахмаэль, — но это немецкий. «Его сердце отягощено ненавистью». Откуда это?

— Из гражданской войны в Испании, — ответил Бертольд. — Из песни интернациональных бригад. В основном немцев, покинувших Третий рейх, чтобы сражаться в Испании против Франко в 1930-х. Полагаю, они были коммунистами. Но они сражались с фашизмом в самом начале, и были немцами. Так что всегда существовали «хорошие» немцы, и этот парень, Ганс Баймлер, автор песни, ненавидел нацизм и фашизм на всех его стадиях, в любых состояниях и проявлениях. Мы тоже боролись с нацистами, мы — «хорошие» немцы, verges’ uns nie. Не забывайте нас, — спокойно и тихо повторил Бертольд. — Потому что мы вступили в битву не в 50-х или 60-х, а в самом начале. Первыми людьми, дравшимися насмерть, убивая и погибая от рук нацистов, были…

Немцы.

— На Терре не должны забыть об этом, — говорил Бертольд Рахмаэлю. — И надеюсь, люди не забудут тех, кто в эту минуту уничтожает доктора Сеппа фон Айнема и его нелюдей-союзников. Скажем, Теодорих Ферри, его босс… кстати, он американец. — Он улыбнулся Рахмаэлю. — Но есть и «хорошие» американцы, несмотря на атомную бомбу, сброшенную на японских женщин, детей и стариков.

Рахмаэль молчал, не находя слов.

— Ладно, — заключил Бертольд. — Мы свяжем вас с экспертом по новейшему оружию. Чтобы подобрать вам что-либо из экипировки. И желаю удачи. Надеюсь, вы вернёте мисс Холм. — По его лицу снова скользнула улыбка, и он занялся другими делами.

Мелкий чиновник ООН потянул Рахмаэля за рукав.

— Мне приказано заняться вашей проблемой, — пояснил он. — С этой минуты положитесь на меня. Скажите мне, мистер бен Аппельбаум, каким типам современного оружия (я не говорю об оружии прошлого месяца и тем более, прошлогоднем) вы отдаёте предпочтение. И как давно вы проходили неврологический и бактериальный…

— У меня нет ни малейшего военного опыта, — сказал Рахмаэль. — И никаких антиневро- и бактериологических модуляций.

— Мы всё же можем помочь вам, — сказал мелкий чиновник ООН. — Есть некоторые типы экипировки, н нуждающиеся в опыте обращения. Впрочем… — он сделал пометку на планшетке, — восемьдесят процентов «железа» действительно для вас бесполезны. — Он ободряюще улыбнулся. — Но это не должно нас обескуражить, мистер бен Аппельбаум.

— Не беспокойтесь, — мрачно сказал Рахмаэль. — Итак, меня всё же телепортируют на Китовую Пасть.

— Да, в течение часа.

— Нетелепортированный человек станет телепортированным, — пробормотал Рахмаэль. — Вместо того чтобы пережить восемнадцать лет на борту «Омфала». Как иронично.

— Ваши моральные принципы не осуждают применение нервного газа? — осведомился чиновник. — Или вы предпочитаете…

— Всё, что угодно, лишь бы вернуть Фрею, — сказал Рахмаэль. — Всё, кроме фосфорного оружия и напалма, которыми я отказываюсь пользоваться, равно как и размягчителями костного мозга, — от этого увольте. Но я согласен на свинцовые пули и старомодное стрелковое оружие. Я принимаю его вместе с лазерно-лучевыми артефактами. — Он вообразил себе массу вооружений, взятых с собой Глазер-Холлидеем, этим профессионалом высшей категории.

— У нас есть кое-что новенькое, — сказал чиновник, сверяясь со своей планшеткой, — и весьма многообещающее, если верить ребятам из департамента обороны. — Это искажающее время устройство, которое создаёт поле, коагулирующее…

— Просто экипируйте меня, — перебил Рахмаэль. — И доставьте куда надо. К ней.

— Непременно, — подхватил чиновник ООН и быстро повёлего по служебному коридору к скоростному эскалатору, ведущему вниз, в Архивы наступательного вооружения.

* * *

Возле одного из филиалов «Тропы Хоффмана» из такси-летяги вышли Джек и Рут Макэлхаттены с двумя детьми, следом за ними робот катил тележку с семейным багажом, составлявшим семь брюхатых чемоданов (допотопных и большей частью заимствованных у друзей). Все они вошли в маленькое современное здание, являвшееся для них конечным пунктом на Терре.

Подойдя к конторке, Джек Макэлхаттен поискал глазами обслуживающего клерка. Ну и дела, стоит тебе решиться на Большой Поступок, как они изволят прервать работу ради чашечки кофе!

К Джеку подошёл солдат ООН в форме и при оружии, нарукавная повязка удостоверяла его принадлежность к отборной дивизии УАР.

— Что вам угодно?

— Чёрт побери, мы пришли, чтобы эмигрировать, — сказал Макэлхаттен. — У меня есть поскреды. — Он полез за бумажником. — Где тут у вас формуляры, которые нам необходимо заполнить, после чего нам полагаются уколы и…

— Сэр, вы следили за информационными сообщениями последние сорок восемь часов? — вежливо осведомился солдат.

— Мы упаковывали вещи, — вмешалась Рут Макэлхаттен. — А в чём дело? Что-нибудь случилось?

Как раз в этот миг Джек посмотрел через раскрытую заднюю дверь и увидел пресловутые врата «Телпора». При этом его сердце дрогнуло от страха и предчувствия. Сколь восхитительным ни было его смелое решение о миграции, увидеть воочию высящиеся подобно стенам двойные полюса «Телпора» было всё равно что увидеть границу между мирами. Он мысленно вспомнил многолетние телепередачи с панорамой бесконечных травянистых полей, изобилием зелени…

— Сэр, — прервал его грёзы солдат ООН, — прочтите это объявление. — Он указал на белый квадрат с таким тёмным и невзрачным тестом, что Джек Макэлхаттен, ещё не прочитав его, ощутил, как его чудесная лелеемая внутренним взором мечта начинает испаряться.

— Боже мой, — промолвила Рут, стоя рядом с ним, пока он читал объявление. — ООН закрыла все агентства «Телпора». Эмиграция временно прекращена. — Женщина с тоской глянула на мужа: — Джек, тут говорится, что эмигрировать теперь незаконно.

— Позже, мадам, — сказал солдат. — Эмиграция возобновится. Когда ситуация прояснится. — Он отвернулся, чтобы остановить другую пару, вошедшую в филиал «Тропы Хоффмана» с четырьмя детьми.

За всё ещё открытой задней дверью Макэлхаттен в оцепенелом изумлении увидел четвёрку рабочих в спецодежде, деловито и усердно расчленяющих газовыми резаками на части оборудование «Телпора».

Джек заставил себя вновь обратиться к объявлению.

Когда он прочёл его, солдат вежливо постучал по его плечу и указал на ближайший включенный телевизор, который смотрела вторая пара супругов со своими четырьмя детьми.

— Это Неоколонизированная территория, — сказал солдат. — Видите? — Он не слишком хорошо изъяснялся на английском, но от души хотел объяснить ситуацию для Макэлхаттенов.

Подойдя к телевизору, Джек увидел серые барачного типа строения с крошечными щелями окон, похожими на зрачки хищника. И ещё — высокие ограждения. Он тупо смотрел на экран, но внутри у него уже созрело полное понимание, ему даже не нужно было слушать звуковое сопровождение диктора ООН.

— Боже, — снова прошептала Рут. — Это… концентрационный лагерь

Взметнулось облачко дыма, и верхние этажи серого цементного здания исчезли; повсюду засновали низенькие тёмные силуэты, а на фоне голоса диктора, спокойно комментирующего британским акцентом ситуацию, не нуждающуюся в комментариях, застучали автоматные очереди.

— Неужели нас ожидала там такая вот жизнь? — спросила Рут у мужа.

— Собирайтесь, — сказал он вместо ответа ей и детям. — Поедем домой. — Он подал знак роботу, приглашая его снова подхватить семейный багаж.

— Но разве нам не могла бы помочь ООН? — запротестовала Рут. — Ведь у них полно всяческих социальных агентств…

— ООН сейчас защищает нас, — сказал Джек Макэлхаттен. — И не своими социальными агентствами. — Он указал на рабочих в спецовках, спешно демонтирующих станцию «Телпора».

— Но теперь уже поздно…

— Ещё не слишком поздно, — возразил он и жестом приказал роботу вынести все семь брюхатых чемоданов наружу, на тротуар, а сам принялся отыскивать такси-летягу, пробиваясь через толпу вечно спешащих в это время дня прохожих, чтобы такси отвезло его с семьёй назад, в их тесную и ненавистную коммунальную квартиру.

К семейству приблизился распространитель листовок и протянул широкий лист, который Макэлхаттен машинально принял. Листовка принадлежала бюро «Друзей объединённых людей» и заголовок коротко гласил:

ООН ПОДТВЕРЖДАЕТ НАЛИЧИЕ ТИРАНИИ НА КОЛОНИИ

— Они были правы, — произнёс Джек. — Эти шарлатаны. Лунатики вроде того парня, что собирался проторчать восемнадцать лет на звездолёте. — Он тщательно сложил листовку и сунул в карман, чтобы прочесть позже — сейчас он был слишком ошеломлён. — Надеюсь, мой босс примет меня снова на работу, — добавил он вслух.

— Они сражаются, — сказала Рут. — Ты видел это сам на телеэкране; они показывали солдат ООН и ещё других, в забавных униформах, которых я в жизни не видела.

— Тебе не кажется, что ты могла бы посидеть с малышами в такси, пока я найду бар и пропущу стаканчик чего-нибудь крепкого? — предложил Джек жене, и та согласилась. Тем временем к обочине подкатило такси-летяга, привлечённое четвёркой пассажиров и горой разбухшего багажа.

— Я мог бы, скажем, принять порцию бурбона с водой, — не унимался Джек Макэлхаттен, — двойную. — При этом он решил, что непременно отправится в штаб ООН для зачисления в армию добровольцем.

Он, правда не знал, зачем ему это нужно. Но они ему непременно скажут.

Джек всеми потрохами чувствовал, что его помощь необходима. Войну нужно выиграть, а потом, через много лет (хотя и не через восемнадцать, как сообщали об этом придурке в газетах), они всё же смогут эмигрировать. Но прежде — сражение. Завоевание Китовой Пасти заново. А по сути в первый раз.

Но ещё раньше две порции бурбона.

Как только багаж был погружен, Джек разместился с семьёй в летяге и назвал бар, куда частенько заходил после работы. Такси послушно взлетело и вклинилось в обычный для Терры плотный транспортный поток надземного уровня с его хамоватыми нравами вождения.

Уже в воздухе Джек Макэлхаттен снова размечтался о высокой колеблемой ветром траве, о смахивающих на лягушек тварях и просторных равнинах, по которым бродят изящные животные, которым некого опасаться. Однако ощущение реальности не покидало Джека, оно бежало параллельно его грёзам, отчего он одновременно видел и то и другое, а в итоге обнял покрепче жену и затих.

Ловко маневрируя в потоке среди прочих аппаратов, такси направилось к бару на восточной окраине города — летяга знала туда дорогу. И заодно знала свою работу.

ЛЕЙТЕСЬ, СЛЁЗЫ… ^(роман)

Будущее. Ясон Тавернер — крупнейшая звезда телевидения, ведущий популярнейшего шоу, человек, успешный во всем — даже в своих мелких неудачах. Шикарные пентхаусы, великолепные костюмы, блистательные любовницы, невероятная карьера — весь мир принадлежит ему, и он доволен тем, как этот мир устроен.

Но однажды он просыпается и узнает, что больше не существует. Его документы оказываются подделкой. Его не узнают ни фанаты, ни знакомые, ни самые близкие люди — как будто его никогда не было.

И некогда прекрасный мир поворачивается к нему совершенно другой стороной…

Часть первая

Flow my tears, fall from your springs!

Exiled forever let me mourn;

Where night’s black bird her sad infamy sings,

There let me live forlorn.^[99]

Глава 1

В тот вторник, 11 октября 1988 года, «Шоу Ясона Тавернера» окончилось на тридцать секунд раньше. Техник, наблюдавший за шоу из пластикового купола аппаратной, тормознул финальные титры на видеосекции, а затем яростно помахал руками Ясону Тавернеру, который уже собрался было уходить со съемочной площадки. Техник сперва похлопал себя по запястью, после чего указал на свой разинутый рот.

Тогда Ясон, повернувшись к ближайшему микрофонному журавлю, ровным голосом произнес:

— Гоните все фанфары и анонсы дальше, ребята. И держите настройку на «Приключения Скотти, необычайного пса».

Техник улыбнулся; Ясон улыбнулся в ответ — а затем и аудио, и видеосистемы отключились. Их часовая эстрадно-музыкальная программа, вторая по рейтингу среди телешоу этого года, подошла к концу. И все получилось как нельзя лучше.

— Где мы потеряли полминуты? — спросил Ясон у специальной гостьи этого вечера, эстрадной звезды Хильды Харт. Промашка его озадачила. Он привык точно рассчитывать свое шоу по времени.

— Брось, лапочка, — сказала Хильда Харт. — Все в порядке. — Затем она приложила прохладную ладонь к его чуть влажному лбу, нежно погладила песочного цвета волосы.

— Тебе самому-то понятно, какой властью ты обладаешь? — спросил у Ясона Эл Блисс, их общий агент, подходя ближе. Как всегда — слишком близко. — Сегодня вечером тридцать миллионов человек видели, как ты застегиваешь ширинку. Типа рекорд.

— Я каждую неделю ширинку застегиваю, — заметил Ясон. — Это мой фирменный знак. Ты что, раньше не видел?

— Но тридцать миллионов, — сказал Блисс; его круглую, багровую физиономию сплошь усеивали капельки пота. — Ты об этом подумай. А ведь есть ещё гонорар за повторы.

— Я раньше подохну, — отчеканил Ясон, — чем получу гонорар за повторы моего шоу. И слава богу.

— Подохнуть ты можешь прямо сегодня, — подхватила Хильда. — Когда там на улице столько твоих фанатов толпится. Только и ждут, чтобы порвать тебя на ма-ахонькие клочки — каждый не больше почтовой марки.

— Некоторые из них — ваши фанаты, мисс Харт, — как-то по-собачьи проскулил Эл Блисс.

— Черт бы их побрал, — выругалась Хильда. — Почему бы им не отвалить? Разве они не нарушают никакого закона? Наверняка это можно подвести под тунеядство или что-нибудь в таком духе.

Ясон взял её за руку и сильно сжал ладонь, привлекая внимание раздраженной подруги. Он никогда не понимал, почему Хильда так ненавидит фанатов; для него они составляли питательную среду его общественной жизни. А эта общественная жизнь, его роль всемирно известного артиста, была для Ясона самой жизнью — и точка.

— Не следовало тебе идти в певицы, — сказал он Хильде, — раз ты так к этому относишься. Уходи из шоу-бизнеса. Устройся соцслужащей в исправительно-трудовой лагерь.

— Там тоже люди живут, — мрачно отозвалась Хильда.

Два полицейских охранника плечами проложили себе дорогу к Ясону Тавернеру и Хильде.

— Мы расчистили коридор, как только смогли, — пропыхтел тот, что был пожирнее. — Идемте сейчас, мистер Тавернер. Прежде чем студийная публика просочится к боковым выходам. — Он подал знак трем другим полицейским охранникам, и те тут же выдвинулись к жаркому, людному коридору, противоположный конец которого выходил на ночную улицу. А там во всем блеске роскоши и дороговизны стоял на приколе градолет «роллс-ройс», чей хвостовой ракетный двигатель пока что подрагивал вхолостую. Наподобие, подумал Ясон, механического сердца. Сердца, что билось исключительно для него, Ясона Тавернера, звезды телеэкрана. Впрочем, если уж развивать мысль, билось оно и в ответ на потребности Хильды.

И Хильда это заслужила: сегодня вечером она замечательно пела. Почти так же хорошо, как… Ясон мысленно улыбнулся. Ладно уж, без обиняков, подумал он. Ведь не затем эти тридцать миллионов включают свои трехмерные цветные телевизоры, чтобы увидеть звездного гостя программы. Добрая тысяча таких звезд рассеяна по всей поверхности Земли. Есть немного и в марсианских колониях.

Нет, подумал он, они включают телевизоры, чтобы увидеть меня. И я всегда на месте. Ясон Тавернер никогда не разочаровывал и не разочарует своих фанатов. Что бы там Хильда ни думала про своих.

— Они тебе не нравятся, — бросил он, пока они, виляя, пихаясь и пригибая головы, пробирались по душному, провонявшему потом коридору, — потому что ты сама себе не нравишься. Втайне ты считаешь, что у них дурной вкус.

— Они тупые, — проворчала Хильда и негромко выругалась, когда её большая шляпа с низкой тульей слетела с головы и исчезла в брюхе кита — в толпе напирающих отовсюду фанатов.

— Они нормалы, — шепнул ей в самое ухо Ясон, частично погрузив лицо в копну блестящих рыжих волос.

В знаменитый каскад прически, столь тщательно копируемый во множестве салонов красоты по всей Земле.

— Не произноси это слово, — проскрипела зубами Хильда.

— Они нормалы, — повторил Ясон, — а стало быть, дебилы. Потому что… — он ущипнул зубами мочку её уха, — потому что именно это и значит быть нормалом. Верно?

Хильда вздохнула:

— О господи, мне бы сейчас лететь в градолете куда-нибудь в пустоту. Вот о чем я тоскую — о бесконечной пустоте. Без человеческих голосов, человеческих запахов, человеческих челюстей, вечно жующих синтетическую жвачку всех цветов радуги.

— А ты их и впрямь ненавидишь, — сказал Ясон.

— Да. — Хильда кратко кивнула. — И ты тоже. — Она на миг приостановилась, поворачиваясь к нему лицом. — Ты знаешь, что твоему проклятому голосу уже крышка; знаешь, что держишься только на волне прежней славы, которой тебе уже не видать. — Затем она улыбнулась. С неожиданной теплотой. — Разве мы не стареем? — спросила она громче, перекрывая гул и взвизги фанатов. — Вместе? Как муж и жена?

— Сексты не стареют, — возразил Ясон.

— Да-да, — сказала Хильда. — Конечно-конечно. Ещё как стареют. — Протянув руку, она тронула его волнистые волосы. — Давно ты их подкрашиваешь, милый? Год? Три года?

— Забирайся-ка лучше в градолет, — быстро сказал Ясон, направляя её вперед и выводя из здания на тротуар Голливудского бульвара.

— Заберусь, — буркнула Хильда, — если ты мне сейчас как надо верхнее си возьмешь. Вспомни, когда ты последний раз…

Ясон буквально затолкал её в градолет, втиснулся следом и повернулся помочь Элу Блиссу закрыть дверцу. Считанные мгновения спустя они уже летели прямо в сплошь затянутое тучами ночное небо. В гигантское светящееся небо над Лос-Анджелесом, яркое, будто в полдень. А вот как все выходит для нас с тобой, подумал Ясон. Для нас обоих, в любой момент прошлого, настоящего и будущего. Все всегда будет так же, как теперь. Потому что мы сексты. Мы двое. Неважно, знают об этом где надо или нет.

А ведь там не знают, подумал он, наслаждаясь слабой иронией этой мысли. Знание, которым они вместе обладали, оставалось неразделенным. Ибо так все и было задумано. Так все и оставалось — даже теперь, после того как выяснилось, что дело не выгорело. Дело обернулось скверно — по крайней мере, с точки зрения разработчиков проекта. Великих ученых мужей, которые, казалось, продумали все как надо — и все ни к черту. Тогда, сорок пять прекрасных весен тому назад, когда мир был юн, а капли дождя ещё липли к недавно сгинувшим японским вишням в Вашингтоне, что в округе Колумбия. Когда запах весны витал и над благородным экспериментом. Недолго, впрочем, витал.

— Давай слетаем в Цюрих, — вслух предложил Ясон.

— Я слишком устала, — отозвалась Хильда. — По крайней мере, то местечко меня утомляет.

— Наш дом? — Ясон даже не поверил. Хильда сама его для них выбрала, и многие годы они временами там укрывались — в особенности от фанатов, которых Хильда так ненавидела.

Хильда со вздохом сказала:

— Дом. Швейцарские часы. Хлеб. Булыжные мостовые. Снег на холмах.

— На горах, — поправил Ясон, все ещё испытывая некоторую обиду. — Ну и черт с тобой, — добавил он. — Без тебя поеду.

— Ещё кого-то снимешь?

Ясон никак её не понимал.

— Ты что же, хочешь, чтобы я ещё кого-то снял? — поинтересовался он.

— Будь ты проклят с твоим магнетизмом. С твоим шармом чертовым. Ведь ты любую девчонку на планете можешь в ту большую латунную кровать затащить. Только не потому, что ты такой герой, когда там оказываешься.

— Господи, — вымолвил Ясон с отвращением. — Опять двадцать пять. Вечно у тебя эти выкрутасы. Причем за самые сумасбродные ты больше всего и цепляешься.

Повернувшись к нему лицом, Хильда серьезным тоном произнесла:

— Ты сам знаешь, как выглядишь — даже теперь, в твои годы. Ты красив. Тридцать миллионов людей едят тебя глазами по часу в неделю. И вовсе не твое пение их интересует — нет, твоя неисправимая физическая красота.

— То же можно сказать и про тебя, — язвительно заметил Ясон.

Он вдруг остро почувствовал усталость и затосковал по покою и уединению, что лежали там, неподалеку от Цюриха, безмолвно дожидаясь, пока они с Хильдой снова туда вернутся. Порой казалось, их дом хочет, чтобы они в нем остались — и не на одну ночь или даже неделю, а навсегда.

— Я не выгляжу на свой возраст, — сказала Хильда.

Он взглянул на неё мельком, затем присмотрелся внимательнее. Копна рыжих волос, бледная кожа с редкими веснушками, выразительный римский нос. Крупные и глубоко посаженные фиалковые глаза. Хильда была права — она не выглядела на свой возраст. Конечно, в отличие от него она никогда не подключалась к видеофонной сети транссексуального контакта. Да и сам Ясон делал это редко. Так что на крючок он ещё не попал, и последствия в виде мозговых нарушений и преждевременного старения его пока что не ожидали.

— Ты чертовски привлекательная особа, — проворчал он.

— А ты? — спросила Хильда.

Этим его было не пронять. Ясон знал — вся его харизма по-прежнему при нем. При нем та сила, что была вложена в его хромосомы сорок два года назад. Да, волосы заметно поседели, и он их подкрашивал. Тут и там появились несколько морщинок. Тем не менее…

— Пока у меня есть голос, — сказал Ясон, — все у меня будет в порядке. Я буду иметь все, что захочу. Ты ошибаешься на мой счет — это из-за твоей секстовой отчужденности, твоей заветной индивидуальности. Так называемой индивидуальности. Ладно, если не хочешь лететь в тот дом под Цюрихом, куда ты тогда вообще хочешь отправиться? К себе домой? Или ко мне?

— Я хочу выйти за тебя замуж, — отозвалась Хильда. — Чтобы не было твоего дома и моего дома, а был наш общий дом. Я брошу петь, рожу трех ребятишек, и все они будут похожи на тебя.

— Даже девочки?

— Все трое будут мальчики, — сказала Хильда.

Ясон нагнулся и поцеловал её в нос. Хильда улыбнулась, взяла его за руку и тепло похлопала по ладони.

— Сегодня вечером мы можем отправиться куда хочешь, — сказал он глубоким басом — уравновешенным, уверенным, почти отеческим; обычно ничто не действовало на Хильду так успокаивающе, как этот тон. И всё-таки, подумал он, я от тебя уйду.

Хильда этого боялась. Порой во время ссор, особенно в цюрихском доме, где никто не мог их услышать и вмешаться, Ясон подмечал на её лице этот страх. Мысль о том, чтобы остаться в одиночестве, давила на Хильду — это понимали и она, и Ясон. Страх этот постоянно присутствовал в их совместной жизни — но только не в жизни публичной. Подлинно профессиональные артисты, в той жизни они всегда и полностью держали себя в руках, всецело руководствуясь разумом. Какое бы раздражение и отчуждение они друг к другу ни испытывали, подобно двум хорошо отлаженным машинам они действовали в мире очарованных ими зрителей, авторов восторженных писем, шумных поклонников. Даже откровенная ненависть не способна была этого изменить.

Впрочем, настоящей ненависти между ними быть не могло. Слишком уж много между ними было общего.+

Слишком многое они друг у друга черпали. Даже такой чисто телесный контакт, как сидение бок о бок в градолете марки «роллс», дарил им счастье. До тех пор, по крайней мере, пока этот контакт не был ничем нарушен.

Потянувшись во внутренний карман своего сработанного по спецпошиву пиджака из настоящего шелка — одного, быть может, из десяти во всем обитаемом мире, — Ясон достал оттуда упаковку подлинных государственных банкнот! Громадная сумма, спрессованная в толстенькую пачечку.

— Не таскал бы ты с собой столько наличных, — сразу придралась Хильда. Придралась тоном, которого Ясон особенно не переваривал, — самоуверенно-материнским.

Тогда Ясон сказал:

— Вот с этой вот штукенцией… — он подкинул пачку на ладони —…мы выкупимся из любой…

— Если только какой-нибудь безксивный студент, этим самым вечером выскользнувший из своей берлоги под кампусом, не рубанет тебе по запястью и не ускользнет обратно — и с твоей рукой, и с твоими деньгами. Ты всегда был пижоном. Крикливым пижоном. Взгляни хоть на этот галстук. Ну же, взгляни! — Теперь Хильда повысила голос и, судя по всему, не на шутку обозлилась.

— Жизнь коротка, — резонно заметил Ясон. — А период благополучия ещё короче. — Тем не менее он аккуратно положил пачку банкнот во внутренний карман пиджака и разгладил складку, придавая одежде прежний безупречный вид. — Честно говоря, хотел тебе что-нибудь на это купить, — сказал он затем. Впрочем, если уж совсем честно, эта мысль пришла ему в голову только теперь; на самом деле он хотел взять эти деньги в Лас-Вегас и сесть с ними за стол блэкджека. Будучи секстом, Ясон мог — и никогда не упускал случая — выигрывать в блэкджек. Ему не составляло труда обставить любого сдающего. Да что там сдающего, с хитринкой подумал Ясон, даже распорядителя.

— Врешь, — отрезала Хильда. — Ничего ты мне покупать не собирался. Ты никогда ничего мне не покупаешь. Ты эгоист и всегда думаешь только о себе. Эти деньги ты собирался потратить на баб; опять хочешь купить себе блондинку с во-от такими сиськами и затащить её в постель. Причем в нашем цюрихском доме, который, как тебе известно, я уже четыре месяца не видела. А на меня тебе плевать — как будто я беременна.

Ясона поразила последняя фраза. То, что из всех возможных реплик, способных заплыть в болтливый разум Хильды, она выбрала именно эту. Впрочем, в Хильде было многое, чего он не понимал. Даже с ним, как и со многими её менее близкими любовниками, она многое держала в секрете.

Однако за все эти годы Ясон и узнал про неё немало. К примеру, то, что в 1982 году Хильда сделала аборт — это также держалось в строгом секрете. Знал он, что одно время она состояла в нелегальном браке с лидером студенческой коммуны, а один год даже жила в кроличьих норах под бывшим Колумбийским университетом вместе с вонючими, патлатыми и бородатыми студентами, которых не выпускали на поверхность бдительные полы и нацы. Полиция и национальная гвардия — те, что взяли в кольцо все кампусы, оберегая общество от того, чтобы в него, подобно множеству черных крыс, бегущих с тонущего корабля, не пробрались безксивные студенты.

Ещё он знал, что год назад Хильду арестовали за пристрастие к наркотикам. И только её богатое и могущественное семейство сумело тогда её выкупить; когда подходило время конфликтов с полицией, ни деньги Хильды, ни её очарование, ни слава уже не работали.

Все, обрушившееся тогда на Хильду, несколько её напугало; впрочем, теперь Ясон точно знал, что она в полном порядке. Подобно всем секстам, у неё была колоссальная способность к восстановлению. Как и у Ясона, как и у всех них. Помимо многого, многого другого. Даже того, про что Ясон, в свои сорок два года, всего не знал. И с ним тоже много чего приключилось. Правда, в основном приключения эти касались главным образом мертвецов — останков тех артистов, которых он растоптал на своем долгом пути к вершине.

— Пижонские, говоришь, галстуки… — начал было он, но тут телефон в градолете зазвонил. Ясон взял трубку и поздоровался. Наверняка это был Эл Блисс с рейтингами сегодняшнего шоу.

Но это оказался вовсе не Эл Блисс. Ясон расслышал скрипучий голос девушки, почти надрывавший его слух.

— Ясон? — громко проскрипела девушка.

— Ага, — подтвердил он. Прикрывая микрофон, он обратился к Хильде: — Это Мерилин Мейсон. Интересно, какого черта я дал ей номер градолета.

— Что ещё, черт побери, за Мерилин Мейсон? — поинтересовалась Хильда.

— Потом расскажу. — Он отнял ладонь от микрофона. — Да-да, дорогая; это самый натуральный Ясон, душой и телом, аккурат после реинкарнации. А что стряслось? У тебя жуткий голос. Тебя снова выселяют? — Подмигнув Хильде, он криво усмехнулся.

— Пошли её подальше, — порекомендовала Хильда.

Снова прикрывая ладонью микрофон, Ясон сказал ей:

— Именно это я и пытаюсь сделать; ты что, не видишь? — В телефон он сказал: — Ну, давай, Мерилин. Давай всю подноготную; я как раз созрел.

Уже два года Мерилин Мейсон была, так сказать, его протеже. Тем или иным способом она хотела стать певицей — стать знаменитой, богатой, любимой поклонниками. Совсем как он. Как-то раз она забрела в студию во время репетиции — тут-то Ясон её и приметил. Напряженное озабоченное личико, коротковатые ноги, совсем короткая юбка — все это он, при его-то практике, охватил одним взглядом. А неделю спустя организовал для неё прослушивание на «Коламбия Рекорде», познакомил с тамошними спецами и шефом по репертуару.

За ту неделю много чего произошло, но к пению это отношения не имело.

Мерилин провизжала ему в ухо:

— Нам надо увидеться. А то я покончу с собой, и вся вина падет на тебя. На всю оставшуюся жизнь. И ещё скажи этой бабе Хильде Харт, что мы все это время с тобой спали.

Ясон мысленно вздохнул. Черт бы их всех побрал. Он и так уже устал, до упора износился на своем часовом шоу — сплошные улыбки, улыбки и улыбки.

— Этим вечером я лечу в Швейцарию, — твердо сказал он, словно обращаясь к истеричному ребенку. Обычно, когда Мерилин ударялась в это свое полубезумное состояние с бесконечными обвинениями, это срабатывало. Но только, естественно, не теперь.

— На твоем роллсовском градолете в миллион долларов ты сюда за пять минут доберешься, — прозудела ему в ухо Мерилин. — А на весь разговор мне надо пять секунд. Надо сказать тебе кое-что важное.

Наверное, она беременна, сказал себе Ясон. В один прекрасный день она намеренно — или ненамеренно — забыла принять нужную таблетку.

— Интересно, почему бы тебе сейчас за пять секунд не сказать мне то, чего я ещё не знаю? — огрызнулся он. — Давай, скажи прямо сейчас.

— Мне нужно, чтобы ты был здесь, — со своим обычным безрассудством заявила Мерилин. — Ты должен прилететь. Я уже шесть месяцев тебя не видела и за это время успела много о чем про нас с тобой передумать. В частности, насчет того последнего прослушивания.

— Ладно, — с горечью и сожалением согласился Ясон. Да, подумал он, именно это ты получаешь, если пытаешься сделать какой-нибудь бездарности карьеру. Бросив трубку, он повернулся к Хильде и сказал: — Рад, что ты никогда с ней не сталкивалась. Она просто…

— Прекрати, — перебила Хильда. — Я никогда с ней не сталкивалась по одной простой причине. Ты слишком хорошо об этом заботился.

— Пусть так, — сказал Ясон, выполняя нужный поворот градолета. — Я устроил ей даже не одно, а два прослушивания, и она блистательно провалила оба. Но чтобы сохранить остатки самоуважения, ей пришлось обвинять в собственном провале меня. Ты же видела её фотографию.

— Ну, сиськи у неё что надо, — заметила Хильда.

— Да, ещё бы. — Ясон рассмеялся, и Хильда тоже. — Ты же знаешь мою слабость. — Но свою часть сделки я выполнил — устроил ей прослушивание. Даже два прослушивания. Причем последнее было месяца два назад, но будь я проклят, если она до сих пор не пыхтит паром и не вспоминает о нем. Интересно, что она хочет мне сказать.

Ясон набрал контрольный код для установления автоматического курса к многоквартирному дому Мерилин с небольшим, но удобным посадочным полем на крыше.

— Наверное, она тебя любит, — сказала Хильда, пока Ясон парковал градолет, выпуская посадочный трап на крышу.

— Как и сорок миллионов других, — добродушно подметил Ясон.

Поудобней устроившись в мягком сиденье градолета, Хильда сказала:

— Не задерживайся надолго, или я без тебя снимусь.

— Чтобы я тут с Мерилин застрял? — спросил Ясон. Они оба рассмеялись. — Скоро буду. — Он вышел к лифту и нажал кнопку.

Едва войдя в квартиру Мерилин, он увидел, что она лишилась рассудка. Все её лицо как-то сжалось и то и дело судорожно подергивалось; тело усохло так, будто она пыталась сама себя переварить. И глаза. Особенно глаза. Мало что в этой женщине и во всем окружающем так заставило Ясона почувствовать неловкость как её глаза. Совершенно круглые, с расширенными зрачками, они пристально наблюдали за ним, пока Мерилин молча стояла со сложенными на груди руками. Буквально все в ней было какое-то железное и негнущееся.

— Давай, говори, — предложил Ясон, пытаясь перехватить инициативу. — Обычно — а вообще-то, всегда — он мог управлять ситуацией, когда имел дело с женщиной. Это, можно сказать, составляло его специальность. Но тут… он чувствовал неловкость. И Мерилин по-прежнему молчала. Лицо её, под слоем косметики, сделалось совершенно бескровным, как у ходячего трупа. — Хочешь ещё прослушивание? — спросил Ясон. — Ты за этим меня позвала?

Мерилин молча покачала головой.

— Хорошо, так скажи, в чем дело, — сказал он нарочито устало, но напряженно. — Ясон изо всех сил пытался придать своему голосу уверенность; он знал, что достаточно опытен и скрытен, чтобы не дать Мерилин почувствовать его неловкость. В противоборстве с женщиной все процентов на девяносто основывается на блефе — причем с обеих сторон. Все зависит от того, как ты это делаешь, а не что делаешь.

— Я тут кое-что для тебя припасла. — Мерилин прошла на кухню. Ясон последовал за ней.

— Ты все ещё винишь меня в провале обоих твоих… — начал было он.

— Вот тебе, — сказала Мерилин. Вынув из столика под раковиной пластиковый мешочек, она ещё какое-то мгновение постояла, держа его в руке. Лицо её по-прежнему оставалось бескровным и застывшим, а глаза выпученными и немигающими. Наконец она резко развернула пакет и бросила его Ясону.

Все произошло слишком быстро. Он машинально попятился — но слишком медленно, слишком поздно. Желеобразная вертогубка с Каллисто стремительно присосалась к нему всеми своими пятьюдесятью питательными трубками — якорем прилепилась к его груди. И Ясон уже чувствовал, как питательные трубки неотвратимо просасываются в его грудь.

Ясон мигом подскочил к возвышающимся у него над головой кухонным шкафам, вытащил оттуда наполовину опорожненную бутылку виски, стремительно отвинтил крышку и вылил виски на желеподобную тварь. В голове его воцарилась ясность, даже слишком яркая ясность; Ясон не паниковал, а стоял и лил виски на инопланетную гадину.

Какое-то время ничего не происходило. Ясону по-прежнему удавалось держать себя в руках и не ударяться в панику. А затем тварь пошла пузырями, сжалась в комок и отвалилась от его груди — упала на ковер и подохла.

Чувствуя страшную слабость, Ясон сел за кухонный стол. Напрягая последние силы, он боролся с обмороком; некоторые из питательных трубок все ещё были живы и все ещё оставались у него в теле.

— Классная работа, — сумел выдавить из себя Ясон. — Да, сука вонючая, ты чуть было меня не достала.

— Вовсе не «чуть было», — ровно и без эмоций проговорила Мерилин Мейсон. — Часть питательных трубок так и остались в тебе, и ты это знаешь. У тебя это на лице написано. А бутылкой виски их оттуда не выманить. Их вообще ничем оттуда не выманить.

В этот миг Ясон лишился сознания. Смутно он видел, как серо-зеленый пол неторопливо движется ему навстречу, а затем осталась только пустота. Абсолютная пустота, где не было даже его самого.

Боль. Ясон открыл глаза и машинально дотронулся до груди. Его пошитый по спецзаказу шелковый костюм исчез; одетый в хлопчатобумажный больничный халат, он плашмя лежал на каталке.

— Боже, — хрипло вымолвил Ясон, пока двое санитаров стремительно катили его по больничному коридору.

Хильда Харт, встревоженная и потрясенная, поспевала за каталкой, склоняясь над Ясоном. Впрочем, она, как и он, держала себя в руках.

— Я сразу почувствовала, что что-то неладно, — быстро проговорила она, пока санитары закатывали Ясона в палату. — И не стала дожидаться тебя в градолете; почти сразу же спустилась за тобой.

— Наверное, ты решила, что мы с ходу уляжемся в постель, — слабо съязвил Ясон.

— Доктор говорит, — сказала Хильда, — ещё пятнадцать секунд — и тебе бы не миновать соматической интервенции, как он это называет. Вторжения той твари в тебя.

— Ту тварь я прикончил, — отозвался Ясон. — Но мне не удалось справиться со всеми питательными трубками. Было слишком поздно.

— Знаю, — сказала Хильда. — Доктор мне говорил. Они планируют операцию как можно скорее; возможно, что-то и удастся сделать, если трубки не проникли слишком глубоко.

— Я хорошо держался в этой передряге, — проскрипел зубами Ясон; закрыв глаза, он терпел боль. — Но недостаточно хорошо. Мне чуть-чуть не хватило. — Открыв глаза, он увидел, что Хильда плачет. — Неужели все так скверно? — спросил он; потом потянулся и взял её за руку. Когда Хильда сжала его ладонь, он почувствовал её любовь. Потом он уже ничего не чувствовал. Кроме боли. Все остальное исчезло — и Хильда, и больница, и санитары, и свет. И даже звуки. Наступил какой-то момент вечности, и эта вечность поглотила его с головой.

Глава 2

Свет снова просачивался в мир, покрывая закрытые глаза Ясона пленкой светящейся красноты. Он открыл глаза и приподнял голову, чтобы оглядеться. Поискать Хильду или доктора.

В комнате он был один. Больше — ни души. Туалетный столик с треснувшим зеркалом, убогие старые лампы, торчащие из обильно покрытой сальной грязью стен. А ещё — где-то поблизости ревел телевизор.

Нет, подумал Ясон, это не больница.

И Хильды не было рядом; он резко переживал её отсутствие — а из-за этого и отсутствие всего остального. Господи, подумал он, что же такое стряслось? Боль в груди исчезла, как и многое другое.

Ясон с трудом отпихнул от себя грязное шерстяное одеяло, сел, машинально потер лоб и, как мог, собрался с силами.

Это номер отеля, решил он. Паршивой, кишащей клопами ночлежки для алкашей. Ни занавесок, ни ванной. В таких отелях он, бывало, жил много-много лет назад, в самом начале своей карьеры. Ещё когда он был никому не известен и сидел без гроша в кармане. В те самые черные дни, которые он, как мог надежнее, стирал из памяти.

Так, деньги. Ощупав свою одежду, Ясон понял, что на нем уже не больничный халат, а снова сшитый по спецзаказу шелковый костюм — правда, донельзя мятый. А во внутреннем кармане пиджака оказалась пачка немалого достоинства банкнот — те самые деньги, которые он намеревался забрать с собой в Вегас.

По крайней мере, у него хоть это осталось.

Ясон быстро огляделся в поисках телефона. Нет, здесь его, конечно же, нет. Но телефон непременно должен быть в вестибюле. Так, кому бы позвонить? Хильде? Элу Блиссу, его агенту? Мори Манну, продюсеру его телешоу? Адвокату Биллу Вольферу? Или, может быть, всем им по очереди?

Не слишком уверенно, но Ясон все же сумел подняться; стоя и качаясь, он проклинал, сам не зная что… Теперь им двигал животный инстинкт; Ясон готовил себя, свое сильное тело секста, к нешуточной драке. Но противни-на впереди не проглядывало, и это его пугало. И, впервые за все время, какое он мог припомнить, Ясон понял, что близок к панике.

Сколько уже времени прошло? — спросил он себя. Понять этого он не мог; не мог ни так, ни сяк это почувствовать. Похоже, всё-таки день. Судя по тому, что в небе за грязным оконным стеклом то и дело проносится шустрец. Ясон взглянул на часы. Они показывали десять тридцать. Ну и что? Могла пройти тысяча лет — откуда ему знать? Нет, часы ему помочь ничем не могли.

Впрочем, должен был помочь телефон. Выбравшись в залепленный такой же сальной грязью коридор, Ясон нашел лестницу и стал, придерживаясь за перила, спускаться ступенька за ступенькой. Наконец он оказался в угнетающе пустом вестибюле со старыми и жалкими, слишком мягкими стульями.

К счастью, там у него появился шанс. Ясон опустил золотую долларовую монетку в щель и набрал номер Эла Блисса.

— «Агентство талантов Блисса» слушает, — немедленно послышался голос Эла.

— Слушай, Эл, — сказал Ясон. — Я не знаю, где я. Ради Христа, приезжай и помоги мне. Забери меня отсюда и отвези куда-нибудь. Понимаешь, Эл? Сделаешь?

Гробовое молчание в трубке. А затем далеким, отчужденным голосом Эл Блисс спросил:

— Простите, с кем я говорю?

Ясон буквально прорычал ответ.

— Простите, мистер Ясон Тавернер, но я вас не знаю, — снова сказал Эл Блисс самым своим нейтральным, безразличным тоном. — Вы уверены, что не ошиблись номером? С кем вы желаете говорить?

— Да с тобой! С тобой. С Элом Блиссом, моим агентом. Что там стряслось в больнице? Как меня сюда занесло? Ты, часом, не в курсе? — Паника и гнев улеглись, когда Ясон силой взял себя в руки; он вовсю старался, чтобы его речь звучала разумно. — Можешь разыскав мне Хилвду?

— Мисс Харт? — спросил Эл и хихикнул. И не ответил.

— Слушай, ты, шваль, — свирепо проговорил Ясон. — Ты больше не мой агент. Все, абзац. И мне плевать, что там у тебя за проблемы. Ты уволен.

Эл Блисс снова хихикнул ему в самое ухо, а затем телефон щелкнул и отключился. Эл Блисс повесил трубку.

Убью сукиного сына, пообещал себе Ясон. Порву жирного подонка на мелкие кусочки — от сальной лысины до вонючих носков.

Интересно, какой номер он пытался со мной выкинуть? Не понимаю. Что он такое вдруг против меня заимел? Что я, черт возьми, такого ему сделал? Ведь он битых девятнадцать лет был моим приятелем и агентом. И раньше ничего подобного не приключалось.

Попробую-ка я вызвонить Билла Вольфера, решил Ясон. Он всегда у себя в конторе или поблизости от телефона; можно будет взять его за жабры и выяснить, что такое творится. Ясон бросил второй золотой доллар в телефонную щель и опять по памяти набрал номер.

— Адвокатская контора «Вольфер и Блейн», — пропищал ему в ухо голос секретарши.

Мне надо поговорить с Биллом, — сказал Ясон. — Это Ясон Тавернер. Вы меня знаете.

Секретарша с запинкой сказала:

— Мистер Вольфер сегодня в суде. Не затруднит ли вас поговорить взамен с мистером Блейном? Или мне следует попросить мистера Вольфера позвонить вам позднее, к вечеру, когда он вернется в контору?

— Вы что, не знаете, кто я такой? — поинтересовался Ясон. — Не знаете, кто такой Ясон Тавернер? Телевизор никогда не смотрите? — В этот миг голос почти ему изменил; Ясон словно со стороны услышал, как он хрипнет и поднимается в тоне. С великим усилием он снова взял себя в руки, но пальцы все же дрожать не перестали; да и все его тело тоже тряслось.

— Прошу прощения, мистер Тавернер, — сказала секретарша. — Но я действительно не могу позвать мистера Вольфера, а также…

— Так вы смотрите телевизор? — спросил Ясон.

— Да.

— И никогда про меня не слышали? Про «Шоу Ясона Тавернера», в девять вечера по вторникам?

— Прошу прощения, мистер Тавернер. Вам следует поговорить непосредственно с мистером Вольфером. Дайте мне номер телефона, по которому вы звоните. Я обязательно скажу, чтобы он вам перезвонил.

Ясон повесил трубку. Я сошел с ума, подумал он. Или она сошла с ума. Она и Эл Блисс. Этот сукин сын Эл Блисс. О господи. Ясон неуверенно отошел от телефона и уселся на истертую обшивку одного из слишком мягких кресел. Хорошо так было сидеть; закрыв глаза, он дышал медленно и глубоко. И размышлял.

У меня пять тысяч в ценных государственных купюрах, сказал он себе. Так что не такой уж я беспомощный. И та тварь совсем ушла из моей груди, вместе с питательными трубками. Наверное, хирурги как-то справились с нею в больнице. Итак, я по крайней мере жив; можно хоть этому порадоваться. Но не случился ли провал во времени? — спросил он себя. Где тут, интересно, газета?

На соседнем диване Ясон нашел «Эл-Эй тайме» и посмотрел дату. 12 октября 1988 года. Значит, никакого временного провала. Следующий день после его шоу и того дня, когда Мерилин спровадила его, умирающего, в больницу.

Тут Ясона осенило. Он взялся просматривать все разделы газеты, пока не нашел развлекательный раздел. В последнее время он ежевечерне появлялся в Персидском зале голливудского «Хилтона» — по сути, все последние три недели, хотя по вторникам не всегда, из-за своего шоу.

Реклама о его появлении на вечеринке, которую хилтонская администрация давала последние три недели, почему-то на странице отсутствовала. Ясон обалдело подумал, а не перенесли ли её на другую страницу. Тогда Он тщательно прочесал весь тот раздел газеты. Сплошные рекламы про разных артистов, но о нем — ни слова. А ведь его физиономия уже лет десять красовалась на рекламных страничках той или иной газеты. Без исключения.

Попытаюсь-ка ещё разок, решил он. Позвоню Мори Манну.

Выудив из кармана бумажник Ясон стал искать там листок на котором был записан номер Мори. Бумажник оказался подозрительно тонок.

Все его удостоверения личности пропали. Удостоверения, которые давали ему надежду остаться в живых. Которые проводили его через кордоны полов и натов целым и невредимым — не расстрелянным и не брошенным в исправительно-трудовой лагерь.

Без моих УДов мне и двух часов не прожить сказал себе Ясон. Я даже не осмелюсь выйти из вестибюля этого занюханного отеля и пройти по общественному тротуару. Там решат, что я безксивный студент или педагог, сбежавший из какой-нибудь берлоги под кампусом. И остаток жизни я проведу, занимаясь рабским ручным трудом. Я теперь из тех, кого зовут «нелюдьми».

Так что первая моя забота, подумал он, это остаться в живых. К черту Ясона Тавернера как всемирно известного артиста; об этом я, если смогу, позабочусь как-нибудь после.

Ясон уже чувствовал, как у него в голове начинают собираться в фокус мощные составляющие его секст-сущности. Я не такой, как все, подумал он. Я выберусь из этой передряги, чем бы она ни вызвана. Выберусь любым способом.

К примеру, сообразил он, со всеми этими купюрами, что у меня остались, я могу добраться до района Уотте и купить себе фальшивые УДы. Целый их бумажник. Как я слышал, там должна быть добрая сотня умельцев, фабрикующих такие штуковины. Вот тольконикогда я не думал, что хоть раз в жизни придется их услугами воспользоваться. Нет-нет, кому угодно — только не Ясону Тавернеру. Не всемирно известному артисту с аудиторией в тридцать миллионов.

Интересно, подумал он, есть среди этих тридцати миллионов хоть одна шваль, которая меня помнит? Если «помнит» — подходящее слово. Я сейчас говорю так, будто я глубокий старик, бывшая знаменитость, кормящаяся от старой славы. А ведь это вовсе не так.

Ясон вернулся к телефону и нашел там номер контрольного центра по регистрации рождений в Айове. Угробив ещё несколько золотых монет и кучу времени, он наконец смог туда прозвониться.

— Меня зовут Ясон Тавернер, — сказал он чиновнику. — Я родился в Чикаго в больнице «Мемориал» 16 декабря 1946 года. Не будете ли вы так любезны удостоверить и выдать мне копию моего свидетельства о рождении? Я сейчас устраиваюсь на работу, и мне это крайне необходимо.

— Да, сэр. — Чиновник отложил трубку. Ясон стал ждать.

Наконец чиновник снова взял трубку.

— Мистер Ясон Тавернер, родились в округе Кук 16 декабря 1946 года?

— Да, — подтвердил Ясон.

— У нас не зарегистрировано такой персоны, родившейся в данное время и в этом месте. Вы уверены, сэр, что не напутали факты?

— Вы хотите сказать, что я не знаю собственного имени и где и когда я родился? — Голос Ясона снова вышел из-под контроля, но на сей раз он не стал с ним бороться; паника целиком охватила его. — Ладно, спасибо, — рявкнул он и повесил трубку, дико трясясь. Трясясь и телом, и душой.

Я не существую, сказал он себе. Нет никакого Ясона Тавернера. Никогда не было и никогда не будет. Черт с моей карьерой; теперь я просто хочу жить. Если что-то или кто-то желает покончить с моей карьерой, на здоровье. Пожалуйста, кушайте её с маслом. Но позволят ли мне теперь существовать? Интересно, а я вообще когда-то рождался?

Тут что-то зашевелилось у него в груди. С ужасом Ясон подумал: «А точно ли из меня вынули все питательные трубки? Быть может, некоторые из них по-прежнему растут и кормятся от меня?» Вот сука вонючая! Бесталанная тварь! Чтоб она кончила уличной шлюхой на вокзале по гривеннику за раз!

И это после всего, что я для неё сделал. После того, как я добился для этой твари двух прослушиваний. Напряг кучу народу. Но, черт возьми, я ведь и впрямь от души её трахал. Где и сколько хотел. Пожалуй, теперь мы квиты.

Вернувшись в свой номер отеля, Ясон долго и вдумчиво разглядывал себя в покрытом мушиными точками зеркале на туалетном столике. Внешность ничуть не изменилась — не мешало бы, пожалуй что, побриться. Старше не стал. Морщин не прибавилось. Плечи и бицепсы что надо. Лишенная даже признаков жира талия, на которую никогда не грех было натянуть современную формозаполняющую мужскую одежду.

Да, Ясон, это важно для твоего имиджа, сказал он себе. Чтобы ты мог носить такие костюмчики с затяжками у талии. У меня их, наверное, штук пятьдесят, подумал он. Вернее — было штук пятьдесят. Где они теперь? — задумался он. Птичка певчая спорхнула, на каком лугу щебечет. Или как там, мать её, эту птичку? Что-то стародавнее, ещё со школьных времен. До сего момента забытое. Странно, подумал Ясон, какая только ерунда не выплывает из твоей памяти, стоит тебе лишь оказаться в незнакомой и зловещей ситуации. Порой — такая чушь, что только диву даешься.

Будь мечты конями, запорхал бы и нищий. Всякая такая белиберда. И её вполне достаточно, чтобы враз свихнуться.

Тут Ясон задумался, сколько КПП полов и нацов находятся между этим вшивым отелем и ближайшей подпольной лабораторией по подделке УДов в Уоттсе. Десять? Тринадцать? Два? Для меня, решил он, хватит и одного. Одна произвольная проверка, произведенная мобильным пунктом с командой из трех человек. С их чертовой радиоаппаратурой, всегда дающей связь с центральной базой данных пол-натов в Канзас-Сити, хранятся все досье.

Ясон закатал рукав и осмотрел свое предплечье. Да, вот он — его личный вытатуированный УД-номер. Соматическое лицензионное клеймо, которое ему предстояло носить на себе всю жизнь, да ещё и забрать с собой в свою столь желанную могилу.

Итак, полы и наты на мобильном пункте запросят его УД-номер в Канзас-Сити, и тогда… что же тогда? Там ли ещё его досье, или оно тоже исчезло, подобно свидетельству о рождении? А если досье там нет, то что для пол-натовских чиновников это будет означать?

К примеру, чиновничья ошибка? Скажем, кто-то засунул упаковку с микрофильмом, в котором содержится досье, не в тот файл? Это обязательно выяснится. Но не раньше, чем я проведу десять лет жизни в каменоломне на Луне, доблестно орудуя кайлом. Если же досье там нет, размышлял далее Ясон, они предположат, что я беглый студент, ибо только на беглых студентов нет пол-натовского досье, хотя самые важные из них, вожди, тоже туда записаны.

Я на дне жизни, понял Ясон. И даже не могу проделать путь наверх просто к физическому существованию. Это я, я, человек, только вчера располагавший аудиторией в тридцать миллионов. В один прекрасный день, мытьем или катаньем, я непременно туда вернусь. Но не сейчас. Сейчас надо заняться совсем другим. Надо позаботиться о самом скелете моего существования: у меня даже его нет. Но я обязательно его добуду; секст — это не простой смертный. Ни один простой смертный не смог бы ни духовно, ни физически пережить то, что случилось со мной. Перебороть страх и замешательство, как это сделал я.

Секст, вне зависимости от внешних обстоятельств, всегда все преодолеет. Недаром именно так путем генетических опытов нас тщательно улучшали.

Ясон снова вышел из номера отеля, спустился вниз и подошел к конторке. Сидевший там мужчина средних лет с тонкими усиками читал очередной номер журнала «Бокс». Взгляда он даже не поднял, но сказал:

— Слушаю, сэр.

Ясон вытащил из кармана свою внушительную пачку банкнот, положил одну купюру на прилавок перед клерком. Клерк кинул на неё взгляд, потом ещё раз посмотрел, повнимательней, а потом ещё раз, уже с горящими глазами. Наконец он с осторожным вопросом заглянул в лицо Ясону,

— Мои удостоверения личности похитили, — сообщил ему Ясон. — Эта пятисотдолларовая банкнота будет ваша, если вы сумеете связать меня с тем, кто сумеет мои УДы заменить. Если вы намерены взяться за это дело, беритесь прямо сейчас; ждать я не намерен. — Ждать, чтобы тебя забрал какой-то пол или нат, подумал он. Причем забрал здесь, в этом вшивом, захудалом отеле.

— Или сцапал на тротуаре прямо у выхода, — добавил клерк. — Я немножко телепат. Да, верно, этот отель не бог весть что, но вшей у нас нет. Как-то раз мы поймали марсианских песчаных блох, но вшей — никогда. — Он взял пятисотдолларовую банкноту. — Я свяжу вас кое с кем, кто сумеет вам помочь, — сказал он. Затем, внимательно взглянув в лицо Ясону, помедлил и сказал: — По-моему, вы знамениты на весь мир. Что ж, у нас тут всякие бывают.

— Идем, — резко сказал Ясон. — И немедленно.

— Да-да, сейчас, — отозвался клерк, протягивая руку за своим блестящим пластиковым плащом.

Глава 3

Медленно и шумно ведя свой допотопный шустрец вдоль по улице, клерк непринужденно обратился к сидевшему рядом с ним Ясону:

— Я ловлю у вас в голове множество всяких странностей.

— Подите к черту из моей головы, — поспешно и неприязненно отозвался Ясон. Никогда не любил он любопытных, рыщущих у тебя в голове телепатов, и этот случай не стал исключением. — Уберитесь из моей головы, — повторил он, — и поскорей доставьте меня к человеку, который мне поможет. Между прочим, не нарвитесь на кордоны пол-натов. Если, конечно, намерены жить дальше.

— Я намерен жить дальше, — смиренно ответил клерк. — И вам ни к чему это говорить. Я знаю, что случится с вами, если нас задержат. Поверьте, я уже делал это много, много раз. Для студентов. Впрочем, вы не студент. Вы знамениты и богаты. И в то же время — нет. В то же время вы никто. С официальной точки зрения вы вообще не существуете. — Он испустил негромкий, писклявый смешок а затем сосредоточил взгляд на потоке движения впереди. Он ведет машину, как мнительная старуха, подметил Ясон. Обе руки клерка крепко вцепились в рулевое колесо.

Теперь они уже въехали в самые трущобы Уоттса. Крошечные темные магазинчики по обе стороны кишащей всяким отребьем улицы, переполненные мусорные бачки, тротуар, загаженный осколками битых бутылок, давно выцветшие вывески с кока-колой крупно и названием лавчонки помельче. На перекрестке престарелый негр, спотыкаясь, с трудом пересекал улицу, буквально нащупывая себе путь, словно слепой от рождения. Увидев этого негра, Ясон испытал странное чувство. И немудрено — теперь, после билля благородной стерилизации Тидмана, принятого Конгрессом ещё в те жуткие дни Мятежа, в живых осталось так много негров. Клерк до предела притормозил свой дребезжащий шустрец и даже остановился — только бы не зацепить этого престарелого негра в мятом, расползающемся по всем швам буром костюме. Очевидно, он почувствовал то же, что и Ясон.

— Вы понимаете, — спросил клерк у Ясона, — что, задави я его своей машиной, мне грозила бы смертная казнь?

— И поделом, — отозвался Ясон.

— Они теперь как последний клин с гиканьем улетающих журавлей, — поэтично выразился клерк, запуская свой шустрец вперед, когда престарелый негр достиг другой стороны тротуара. — Защищены тысячью разных законов. Над ними нельзя насмехаться; нельзя ввязываться с любым из них в кулачную драку. Уголовное наказание — десять лет тюрьмы. И всё-таки мы заставляем их вымирать. Именно этого хотел Тидман и чего, как я прикидываю, хотело большинство Молчаливых, но всё-таки… — он махнул рукой, впервые отрывая её от руля, — …я скучаю по их детишкам. Помню, когда мне было лет десять, я играл с одним негритянским мальчуганом… между прочим, недалеко отсюда. А этот негр, ясное дело, стерилизован.

— Но тогда у него уже был один ребенок, — заметил Ясон. — Его жена обязана была сдать свой купон на рождение, когда их первый и единственный ребенок появился… и всё-таки этот ребенок у них был. Кроме того, миллионы всяких законов защищают их безопасность.

— Два взрослых, один ребенок, — сказал клерк. — Так черное население ополовинивается в каждом поколении. Весьма изобретательно. Вам следует воздать хвалу Тидману — он решил расовую проблему. Все в лучшем виде.

— Что-то надо было делать, — сказал Ясон. Он сидел неподвижно в кресле шустреца, внимательно оглядывая улицу впереди, выискивая хоть какой-то намек на КПП или кордоны пол-натов. Пока ничего такого не наблюдалось, но сколько им ещё предстояло ехать?

— Мы почти на месте, — спокойно сказал клерк. Он повернул голову, чтобы бросить краткий взгляд на Ясона. — Мне не по вкусу ваши расистские взгляды, — сказал он затем. — Даже если вы платите мне пятьсот долларов.

— По мне, черных и так достаточно, — сказал Ясон.

— А когда умрет последний?

Ясон резонно заметил:

— Вы можете читать мои мысли; мне совсем не обязательно обо всем вам рассказывать.

— О господи, — промолвил клерк и переключил внимание на уличное движение впереди.

Они резко свернули вправо, в узкий проулок, по обеим сторонам которого располагались запертые деревянные двери. Никаких вывесок. Только душная тишина. И груды древнего мусора.

— Что там, за этими дверьми? — поинтересовался Ясон.

— Люди. Такие же, как вы. Которые не могут выйти в открытую. Правда, в одном они от вас отличаются. У них нет пятисот долларов… и ещё многих долларов и многого, если я правильно вас читаю.

— Многие доллары мне очень понадобятся, — заметил Ясон, — чтобы добыть себе УДы. Как знать, может, на это уйдет все, что у меня есть.

— Лишнего она с вас не возьмет, — сказал клерк, паркуя шустрец одним колесом на тротуаре переулка. Выглянув наружу, Ясон заприметил полуразгромленный ресторан — свисающие доски, разбитые стекла. Внутри — полная темень. Паршивое местечко, подумал он, но оно, скорее всего, ему и необходимо. Придется с этим смириться; при его нуждах придется быть разборчивым.

А кроме того — они избежали все КПП и кордоны; клерк и впрямь выбрал нужный маршрут. Так что, если разобраться, жаловаться Ясону не приходилось.

Вместе с клерком они подошли к открытой, болтающейся на петлях, совсем разбитой двери ресторана. Оба молчали, вовсю стараясь увернуться от торчавших во все стороны ржавых гвоздей, а также кусков фанеры, прибитой, похоже, на место выбитых стекол.

— Держитесь за мою руку, — предложил клерк, протягивая её Ясону в той мутной полутьме, что их окружала. — Я знаю дорогу, а здесь темно. Электричество в этом квартале выключили года три назад. Власти хотели заставить людей покинуть эти здания, чтобы потом их сжечь. Здания, конечно, а не людей, — уточнил он, а потом добавил: — Но большинство людей так здесь и остались.

Влажная и холодная ладонь гостиничного клерка провела Ясона мимо всевозможных столов и стульев, а также всякой всячины, густо оплетенной паутиной и засыпанной какой-то зернистой грязью. В конце концов они наткнулись на черную, неподвижную стену. Тут клерк остановился, отнял руку и стал в непроглядном мраке с чем-то таким ковыряться.

— Не могу открыть, — сказал он. — Эта штука должна открываться только с той, с её стороны. Сейчас я просто подаю знаки, что мы пришли.

Затем часть стены со скрипом скользнула в сторону. Ясон, вглядываясь во все глаза, не разглядел ничего, кроме ещё более густого мрака. И жуткой запущенности.

— Ступайте внутрь, — сказал клерк и подтолкнул его вперед.

Стена, после некоторой паузы, скользнув обратно, наглухо закрылась за ним.

Вспыхнул свет. Мгновенно ослепленный, Ясон прикрыл глаза рукой, а потом, приспособившись хорошенько оглядел помещение.

Мастерская оказалась невелика. Но там, по крайней мере на его малоискушенный взгляд, располагалось сложное и высокотехнологичное оборудование. У дальней стены стоял верстак. Вдоль всех стен были аккуратно разложены по местам сотни всяких инструментов. Под верстаком стояли коробки, очевидно заполненные всевозможными бумагами. Ещё там находился небольшой печатный станок, работавший от генератора.

И ещё там была девушка. Она сидела на высоком табурете, вручную набирая текст. Ясон отчетливо различил светлые волосы — красивые, но не слишком густые, лежавшие у неё на спине поверх хлопчатобумажной рабочей рубашки. Девушка носила джинсы, но при этом никакой обуви. На вил как прикинул Ясон, ей было лет пятнадцатъ-шестнадцатъ. Грудей — почти никаких, но зато замечательные длинные ноги. Да, именно такие ноги ему и нравились. Никакого макияжа, что придавало её лицу бледный, слегка пастельный оттенок.

— Привет, — сказала девушка.

Клерк сказал:

— Ну, я пошел. Постараюсь эти пятьсот долларов в одном месте не тратить. — Нажав кнопку, он снова сдвинул часть стены в сторону; стоило ему это сделать, как весь свет в мастерской отключился, снова оставляя их всех в полной темноте.

Даже не поворачиваясь на своем табурете, девушка сказала:

— Меня зовут Кати.

— А меня Ясон, — сказал Ясон. Стена снова наглухо закрылась, и свет опять зажегся. А ведь она милашка, подумал Ясон. Только вот было в ней что-то пассивное, отдающее апатией. Словно весь мир для неё дерьма не стоит. Апатия? Нет, решил Ясон. Она стыдлива — вот в чем вся суть.

— И вы дали ему пятьсот долларов, чтобы он вас сюда доставил? — с удивлением спросила Кати. Она изучала Ясона критическим оком, словно пытаясь составить на его счет какое-то ценное суждение, основанное на внешности.

— Вообще-то костюм у меня обычно не такой мятый, — заметил Ясон.

— Чудный костюмчик. Неужели шелк?

— Да. — Ясон кивнул.

— Вы что же, студент? — поинтересовалась Кати, по-прежнему с пристрастием его разглядывая. — Хотя нет, вы не студент. У вас на лице нет той бледности, которую обычно зарабатывают, живя в подземелье. Что ж, тогда остается только один вариант.

— Что я преступник, — сказал Ясон. — И пытаюсь переделать свои УДы, пока полы и наты до меня не доберутся.

— Так вы преступник? — спросила Кати без малейших следов смущения. Как будто спрашивала, какая сегодня погода.

— Нет. — Ясон не стал уточнять — пока что. Позже, может статься, он бы и уточнил.

Тогда Кати сказала:

— А вам не кажется, что большинство полов — роботы, а не настоящие люди? Ведь на них вечно эти противогазы, так что и понять ничего нельзя.

— Мне предпочтительнее просто их не любить, — ответил Ясон. — И не задумываться о дальнейших подробностях.

— А какой именно УД вам нужен? Лицензия шофера? Фигатура полицейского досье? Рабочий пропуск?

— Мне нужны все УДы, — ответил Ясон. — Включая членское удостоверение союза композиторов.

— А, так вы музыкант. — Кати взглянула на него уже с большим интересом.

— Я певец, — сказал Ясон. — И веду часовое шоу-варьете на телевидении в девять вечера по вторникам. Возможно, вы его видели. «Шоу Ясона Тавернера» называется.

— Своего телевизора у меня нет, — сказала девушка. — Скорее всего, я вас не знаю. А что, этим интересно заниматься?

— Как когда. Встречаешься с кучей всякого народу из шоу-бизнеса, если, конечно, охота. По-моему, они такие же люди, как все другие. У всех свои страхи. Все не идеальны. А многие воротилы шоубиза очень забавны перед камерой. И не только перед камерой.

— Знаете, мой муж вечно твердил мне, что у меня нет чувства юмора, — сказала девушка. — Он считал, что все на свете забавно. Он считал забавным даже то, что его завербовали в наты.

— А когда он оттуда выбрался, ему смешно не было? — спросил Ясон.

— А он оттуда не выбрался. Его застрелили во время неожиданной атаки студентов. Но их винить нечего; его убил свой же приятель нат.

Ясон спросил:

— А сколько мне придется заплатить за полный набор УДов? Скажите лучше сейчас, пока мы не приступили к делу.

— Я беру с людей столько, сколько они могут себе позволить, — сказала Кати, выкладывая новую линию набора. — С вас я намерена взять побольше. Судя по вашему богатству, по вашей одежде и по тому, как вы дали Эдди пятьсот долларов, чтобы сюда добраться. Верно? — Она бросила на него быстрый взгляд, — Или я ошибаюсь? Скажите!

— У меня есть пять тысяч долларов, — сказал Ясон. — Или уже чуть меньше. Я самый знаменитый в мире актер. Я по месяцу каждый день работаю на Сэндсе, да ещё веду собственное шоу. По сути, я появляюсь во множестве первоклассных клубов, когда могу их втиснуть в свое расписание.

— Вот черт, — сказала Кати. — Как жаль, что я про вас не слышала. Тогда на меня это наверняка произвело бы впечатление.

Ясон рассмеялся.

— Я сказала какую-то глупость? — спросила Кати.

— Нет, — ответил Ясон. — Скажите, Кати, сколько вам лет?

— Девятнадцать. Но мой день рождения в декабре, так что мне почти двадцать. А сколько бы вы мне дали на вид?

— Около шестнадцати, — ответил Ясон.

Девушка ребячливо надула губы.

— Так все говорят, — сказала она низким тоном. — Это потому что у меня совсем нет грудей. Будь у меня груди, мне бы давали двадцать один. А вам сколько лет? — Она перестала возиться со своим набором и внимательно разглядывала Ясона. — По-моему, около пятидесяти.

Гнев охватил его. И негодование.

— Похоже, вашим чувствам причинен урон, — сказала Кати.

— Мне сорок два, — кратко ответил Ясон.

— А, какая разница? То есть что так, что эдак…

— Давайте лучше к делу, — перебил Ясон. — Дайте мне ручку и бумагу, и я запишу, что мне нужно и что про меня в каждом УДе должно говориться. Я хочу, чтобы все было проделано в точности. Вам стоит очень постараться.

— А я вас взбесила, — сказала Кати. — Когда сказала, что вы выглядите на пятьдесят. Пожалуй, если присмотреться пристальней, вы на столько не выглядите. Вы выглядите лет на тридцать. — Она вручила ему ручку и бумагу, скромно улыбаясь. И с явно извиняющимся видом.

Ясон сказал:

— Забудьте. — И похлопал девушку по спине.

— Я бы предпочла, чтобы меня не трогали, — сказала Кати и отстранилась.

Она словно олененок в лесу, подумал Ясон. Странно, она боится, когда её слегка касаются, но в то же время не боится подделывать документы — совершать преступление, за которое запросто светит двадцать лет тюрьмы. Быть может, никто просто не объяснил ей, что это противозаконно. Быть может, она этого не знает.

Тут что-то яркое и цветастое на дальней стене привлекло внимание Ясона; он подошел поближе, чтобы посмотреть. Средневековый цветной манускрипт, понял он. Или, скорее, страница оттуда. Он читал про такие, но до сих пор внимания не обращал.

— Что, ценная вещь? — спросил он.

— Будь эта вещь настоящей, она бы сотню долларов стоила, — объяснила Кати. — Но она не подлинная; я сама сделала её много лет назад, когда училась в старших классах средней школы Североамериканской академии. Я копировала оригинал раз десять, пока не получилось, как надо. Мне нравится хорошая каллиграфия; я ею ещё в детстве занималась. Наверное, это потому, что мой отец разрабатывал книжные обложки; то есть, знаете, суперобложки.

Ясон спросил:

— А в музее её примут за настоящую?

Некоторое время Кати пристально его разглядывала. Затем кивнула в подтверждение.

— Разве там не поймут по бумаге?

— Это пергамент, причем именно того периода. Тут все выходит так же, как когда подделываешь старую марку — берешь бесценную старую марку, отстраняешь отпечаток, а затем… — Девушка помолчала. — Кажется, вас беспокоило, чтобы я поскорее занялась вашими УДами, — сказала она затем.

— Да, — подтвердил Ясон. Он дал ей листок бумаги, на котором записал всю нужную информацию. В основном там требовались пол-натовские послекомендантские удостоверения, с отпечатками пальцев, фотографиями и голографическими подписями — все с краткими сроками истечения. Через три месяца ему предстояло получить новый поддельный набор.

— Две тысячи долларов, — сказала Кати, изучив список.

Ясон хотел сказать: «А может, мне ещё за это в постель отправиться?» Но вслух сказал совсем другое:

— Сколько потребуется времени? Часы? Дни? Если дни, то где я…

— Часы, — перебила Кати.

Ясон испытал мощную волну облегчения.

— Садитесь, пожалуйста, и составьте мне компанию, — предложила Кати, указывая на трехногую табуретку, сдвинутую чуть в сторону. — Можете рассказать мне про вашу удачную карьеру в качестве ТВ-персонажа. Наверняка это был завораживающий путь — все эти трупы, через которые вы должны были перешагнуть, чтобы добраться до самой вершины.

— Да, — кратко сказал Ясон. — Но только без всяких трупов. Это миф. Тут все зависит только от таланта, а не от того, что вы скажете или сделаете другим людям, которые выше или ниже вас по положению. Это работа; вы не прохлаждаетесь и не отбиваете чечетку, чтобы затем подписать контракт с Эн-Би-Си или Си-Би-Эс. Там работают крутые люди, подлинные бизнесмены. Особенно публика из А и Р. Из Артистов и Режиссеров. Они решают, кого и куда подписывать, а кого — нет. Я теперь говорю не о всяких там бумагах. Вот откуда следует начать, чтобы выйти на национальный уровень; конечно, вы можете работать на клубном уровне, где ни попадя, пока вы не…

— Вот ваши права водителя шустреца, — перебила его Кати. Она аккуратно предала Ясону маленькую черную карточку. — Теперь я примусь за ваш военный билет. С ним будет немного сложнее из-за фото в фас и в профиль, но для этого у меня есть вон та аппаратура. — Она указала Ясону на белый экран, перед которым стояла тренога с камерой, а сбоку возвышалась вспышка.

— Я смотрю, у вас есть все оборудование, — заметил Ясон, пристально глядя на белый экран. За свою долгую карьеру артиста он всегда точно знал, где ему стоять и какое лицо изобразить.

Но на сей раз он, очевидно, сделал что-то не так. Кати сурово его изучала.

— Вы слишком освещены, — сказала она отчасти Ясону, отчасти себе. — И сами светитесь, но как-то странно, по-фальшивому.

— Нормальная публичная съемка, — сказал Ясон. — Глянцевые фотки восемь на десять.

— Здесь такие не требуются. Поймите, они должны на всю оставшуюся жизнь уберечь вас от исправительно-трудового лагеря. И нечего улыбаться.

Ясон улыбаться не стал.

— Вот и хорошо, — сказала Кати. Вытащив фотографии из камеры, она аккуратно перенесла их к своему верстаку, помахивая, чтобы высушить. — Эти проклятые служебные оживленки, которые требуются для военно-служебных бумаг… короче, эта камера обошлась мне в тысячу долларов, а больше ни для чего другого она мне и не нужна… Впрочем, я должна была её иметь. — Кати пристально на него посмотрела. — Это дорого вам обойдется.

— Да, — каменным голосом отозвался Ясон. Он уже это понял.

Некоторое время Кати с чем-то таким возилась, а затем, резко повернувшись к Ясону, спросила:

— Кто же вы на самом деле? Вы явно привыкли позировать. Я же видела, с какой милой улыбкой вы застыли там, где надо, и с этими светящимися глазами.

— Я уже сказал. Я Ясон Тавернер. Хозяин ТВ-шоу для знаменитых гостей, каждый вечер по вторникам.

— Нет, — возразила Кати и покачала головой. — Впрочем, это не мое дело. Я не должна была спрашивать. — Но при этом она продолжала с каким-то возбуждением его разглядывать. — Вы все делаете не так. Вы и впрямь знаменитость. Это было сделано машинально — то, как вы позировали для фотографии. Но в то же время вы не знаменитость. Нет никакого Ясона Тавернера — который что-то из себя значит и что-то представляет. Так кто же вы тогда? Человек, которого без конца фотографировали и которого никто никогда не видел и не слышал?

Ясон сказал:

— Я занимаюсь этим точно так же, как занималась бы этим любая другая знаменитость, про которую никто никогда не слышал.

Некоторое время Кати молча глазела на него, а затем рассмеялась.

— Понятно. Да, это круто. Вот так номер! Это фразу мне следовало бы запомнить. — Она снова обратилась к документам, которые подделывала. — Занимаясь этим делом, — продолжила она, поглощенная своим занятием, — мне обычно не хочется знать людей, для которых я подделываю УДы. Но вот интересно… — тут она подняла взгляд… — мне вроде как хочется узнать вас. Вы странный. Я видела сотни всяких типов — наверное, сотни — но ни одного такого. Знаете, что я про вас думаю?

— Вы думаете, что я сумасшедший.

— Да, — кивнула Кати. — Клинически, официально, как угодно. Вы психотик; у вас раздвоение личности.

Мистер Все и мистер Никто. Как же вы до сих пор умудрились выжить?

Ясон не ответил. Ему нечего было объяснять.

— Ладно, — сказала Кати. Один за другим, опытно и умело, она подделала все требующиеся документы.

Эдди, клерк из отеля, таился чуть поодаль, куря фальшивую гаванскую сигару. Ему явно нечего было говорить или делать, но по какой-то непонятной причине он болтался вокруг да около. «Лучше бы он отвалил, — подумал Ясон. — Мне хотелось бы ещё поговорить с Кати…»

— Идемте со мной, — вдруг сказала Кати. Соскользнув со своего рабочего табурета, она поманила Ясона к деревянной двери справа от верстака. — Мне нужно, чтобы вы пять раз расписались, причем каждая подпись должна отличаться от остальных — так, чтобы их нельзя было наложить друг на друга. Именно так большинству документариев… — она улыбнулась, открывая дверь, — (так мы сам себя называем) — именно так нам обычно наступают кранты. Полы просто берут одну подпись и переносят её на другие документы. Понятно?

— Понятно, — сказал Ясон, входя вслед за Кати в душную комнатенку, сильно смахивающую на туалет.

Кати плотно закрыла дверь, помолчала немного, затем сказала:

— Эдди — полицейский стукач.

Вытаращившись на неё, Ясон тупо спросил:

— Почему?

— Что «почему»? Почему он стукач? Ради денег, понятное дело. Потому же, почему и я.

Ясон прорычал:

— Будьте вы прокляты. — Затем схватил Кати за правое запястье, притянул к себе; лицо её от боли перекосилось. — И что, он уже…

— Эдди ещё ничего не сделал, — прохрипела Кати, пытаясь высвободить руку. — Послушайте, мне больно. Успокойтесь, наконец, и я все, что надо, вам покажу. Идет?

Неохотно, с колотящимся от страха сердцем, Ясон её отпустил. Тогда Кати включила яркую лампочку и положила три только подделанных документа в кружок её света.

— Видите пурпурное пятнышко на полях каждого? — спросила она, указывая на едва заметный световой кружок. — Это микропередатчик. Так что, куда бы вы ни направились, каждые пять секунд вы будете испускать сигнал. Полиция тщательно следит за заговорами; им нужны люди, с которыми вы связаны.

— Я ни с кем не связан, — огрызнулся Ясон.

— Но там этого не знают. — Хмурясь по-девчоночьи, Кати помассировала свое запястье. — Н-да. Про вас, ТВ-знаменитость, никто ничего не слышал, но реакция у вас мгновенная, — пробормотала она.

— Зачем вы мне это сказали? — спросил Ясон. — После всей этой подделки, после всего…

— Я хотела, чтобы вы скрылись, — просто ответила Кати.

— Зачем? — Он по-прежнему ничего не понимал.

— Затем, черт возьми, что в вас есть какой-то магнетизм. Я поняла это сразу, как только вы вошли в мастерскую. Вы… — она стала подыскивать слово, — такой сексуальный. Даже в вашем возрасте.

— Так дело в моей внешности, — догадался он.

— Да. — Кати кивнула. — Я это и раньше примечала у разных знаменитостей, но никогда так близко. Мне понятно, отчего вы вообразили себя телегероем; похоже, вы такой и есть.

— Как мне скрыться? — спросил он. — Вы мне просто так скажете? Или это будет ещё что-то стоить?

— Черт, как вы циничны.

Ясон рассмеялся и снова ухватил её за запястье.

— Пожалуй, я вас не виню. — С застывшим лицом помотала головой Кати. — Ну, прежде всего, вы можете откупиться от Эдди. Думаю, пяти сотен будет вполне достаточно. От меня вам откупаться не придется, если только вы — и я об этом серьезно, если вы ещё ненадолго со мной останетесь. В вас есть… аромат, как у хороших духов. Я реагирую на вас, а такого с мужчинами у меня никогда не бывает.

— А с женщинами бывает? — едко поинтересовался Ясон.

Кати пропустила шпильку мимо ушей.

— Так останетесь? — спросила она.

— Черт, — выругался он. — Да я просто уйду. — Протянув руку, он открыл дверь позади Кати и, проскользнув мимо неё, снова оказался в мастерской. Кати стремительно последовала за ним.

В смутных тенях заброшенного ресторана она догнала его и загородила дорогу. Затем, тяжело дыша, сказала:

— На вас уже размещен передатчик.

— Сомневаюсь, — ответил он.

— Это правда. Эдди уже его к вам прикрепил.

— Чушь собачья, — бросил Ясон и двинулся прочь от Кати к свету ресторана, пробивавшемуся из-за сломанной, едва висевшей на петлях двери.

Преследуя его подобно какому-то легкому на ногу олененку, Кати прохрипела:

— Но вы только предположите, что это правда. Ведь это возможно. — В полуоткрытом дверном проходе она опять загородила ему путь и подняла руки, словно готовясь отразить удар. Затем торопливо сказала: — Останьтесь со мной только на одну ночь. Переспите со мной. Ладно? Этого будет достаточно. Обещаю. Ну пожалуйста, всего на одну ночь.

Ясон подумал: «Кое-какие из моих способностей, мои несомненные и хорошо известные таланты явились со мной в это странное место, где я теперь живу. В место, где я не существую — если, конечно, не полагаться на подделанные стукачами УДы. Жуть какая-то». Стоило ему об этом подумать, как он вздрогнул. «Н-да, УДы со встроенными в них микропередатчиками, чтобы предать полам меня и всех, кто со мной окажется. Не слишком я пока что преуспел. Если не считать того, что, как утверждает Кати, у меня по-прежнему осталось обаяние. Но это все, что стоит между мной и исправительно-трудовым лагерем».

— Ладно, — согласился он затем. Такой выбор выглядел достаточно мудрым — пока что.

— Иди заплати Эдди, — сказала Кати. — Покончи с этим, и пусть он проваливает.

— Интересно, чего ради он тут по-прежнему болтается? — поинтересовался Ясон. — Ещё деньги чует?

— Думаю, да, — кивнула Кати.

— А ведь ты все время такое проделываешь, — сказал Ясон, доставая деньги. — СОП — стандартная операционная процедура. И он уже в это врубается.

— Эдди — псионик, — весело пояснила Кати.

Глава 4

В двух городских кварталах оттуда, на верху облупившегося, но когда-то давным-давно белого здания, у Кати оказалась одна комната с крошечной кухонькой, где можно было готовить только на одного.

Ясон огляделся. Девичья комната, где скорее похожая на детскую кроватку постель была накрыта ручной работы покрывалом, где ряд за рядом шли крошечные зеленые шарики прядильных волокон. Вроде солдатского кладбища, неприязненно подумал Ясон, двигаясь по комнатке и чувствуя себя смущенным её малыми размерами.

На столе лежал один из томов книги Пруста «В поисках утраченного времени».

— И много ты из неё прочитала? — спросил он у Кати.

— Добралась до «Под сенью девушек в цвету». — Кати закрыла дверь на два оборота и принялась возиться с каким-то хитрым электронным устройством. Ясону оно было незнакомо.

— Не густо, — заметил Ясон.

Снимая свой пластиковый плащ, Кати спросила:

— А ты докуда добрался? — Повесив плащи в шкафчик, она аккуратно заперла и шкафчик.

— Вообще не читал, — признался Ясон. — Но у меня в программе мы делали драматическое представление одной сцены… не помню какой. Мы получили много хороших отзывов, но больше уже не пытались. Таковы правила. Следует быть осторожным и не выдавать сразу слишком много. Если такое делать, можно угробить все каналы — аж до конца года. — Он судорожно шастал по комнате — тут разглядывал книгу, там кассету, там микромаг. У Кати даже оказалась говорящая кукла. Кати совсем как ребенок, подумал он, никакая она не взрослая.

Любопытства ради Ясон включил говорящую куклу.

— Привет! — заявила та. — Я Весельчак-Чарли, и определенно настроен на вашу длину волны.

— Ни один Весельчак-Чарли не настроен на мою длину волны, — возразил Ясон. Он хотел было выключить куклу, но та запротестовала. — Извини, — сказал Ясон, — но я тебя, жучок подлый, сейчас вырублю.

— Но ведь я люблю вас! — оловянным тоном пожаловался Весельчак-Чарли.

Ясон помедлил, держа руку на кнопке.

— Докажи, — предложил он. В его шоу не раз шла реклама такого вот дерьма. Ясон в равной мере ненавидел и дерьмо, и рекламу. — Дай-ка ты мне малость деньжат, — сказал он кукле.

— Я знаю, как вам вернуть себе имя, славу и удачу, — сообщил ему Весельчак-Чарли. — Разве этого недостаточно для жалкой открывашки?

— Конечно, достаточно, — согласился Ясон.

Весельчак-Чарли промычал:

— Повидайтесь с вашей подружкой.

— Кого ты имеешь в виду? — насторожился Ясон.

— Хильду Харт, — пискнул Весельчак-Чарли.

— Затруднительно, — сказал Ясон, едва не прикусывая язык. Потом спросил: — Ещё советы будут?

— Я слышала про Хильду Харт, — сказала Кати, принося бутылку апельсинового сока из встроенного в стенку холодильничка. Бутылка была уже на три четверти пуста; Кати потрясла её и вылила пенистый экстракт апельсинового сока в два желейных стаканчика. — Она красивая. У неё такие длинные рыжие волосы. А что, она правда твоя подружка? Чарли прав?

— Все знают, — отозвался Ясон, — что Весельчак-Чарли всегда прав.

— Да, догадываюсь, что это правда. — Кати вылила в апельсиновый сок скверный джин («Лучший спецрозлив Маунбаттена»). — Настоящие «отвертки», — похвасталась она.

— Нет-нет, спасибо, — отказался Ясон. — Час ещё ранний. — Даже для лучшего виски «Б-энд-Л», разлитого в Шотландии. Вот чертова комнатенка… Интересно, имеет Кати ещё что-нибудь от своего стукачества и подделки документов или это все, что у неё есть? Действительно ли она информатор полиции, как она утверждает? — задумался он. Странно. Может быть и то, и другое. А может — ни то, ни другое.

— А вы меня спросите! — продудел Весельчак-Чарли. — Вижу, мистер, у вас что-то там на уме. Да-да, У вас, обаятельный прохвост, у вас!

Ясон пропустил оскорбление мимо ушей.

— Эта девушка, — начал было он, но Кати мгновенно выхватила у него Весельчака-Чарли и вскочила, сжимая куклу; ноздри её раздувались, а глаза горели негодованием.

— Какого черта ты собираешься расспрашивать моего Весельчака-Чарли про меня? — спросила она, гневно приподнимая бровь. Будто дикая птаха, подумал Ясон, делающая все, чтобы защитить свое гнездо. И рассмеялся. — Что смешного? — вопросила Кати.

— От этих говорящих кукол, — заметил Ясон, — больше проблем, чем пользы. Лично я бы их уничтожил. — Отойдя от девушки, он подошел к почте, разбросанной на телевизионном столике. Там он стал бесцельно разбирать бандероли, подмечая, что ни один из конвертов со счетами не вскрыт.

— Это мое, — словно обороняясь, сказала Кати.

— Для девушки, проживающей в однокомнатной квартирке, — заметил Ясон, — у тебя слишком много счетов. Ты покупаешь одежду — и что ещё — у Мейера? Занятно.

— Я… у меня необычный размер.

— И обувь от Сикса и Кромби.

— При моей работе… — начала было девушка, но Ясон прервал её нетерпеливым взмахом ладони.

— Прекрати врать, — проскрипел он зубами.

— Посмотри в мой платяной шкаф. Много ты там не увидишь. Ничего сверх обычного, но то, что у меня есть, действительно добротно. Лучше я буду иметь немного, но добротное… — Тут Кати запнулась. — Вообще-то если честно, — вдруг еле слышно сказала она, — это куча хлама.

— У тебя есть другая квартира, — догадался Ясон.

Это подействовало; глаза Кати вспыхнули так, словно она заглянула в себя за ответом. Для Ясона это говорило о многом.

— Давай поедем туда, — предложил он. На эту вшивую комнатенку он уже насмотрелся.

— Я не могу тебя туда пригласить, — сказала Кати. — Дело в том, что ту квартиру я делю с двумя другими девушками. По тому, как мы с ними её поделили, сейчас не мое время…

— Похоже, ты не попыталась произвести на меня впечатление. — Это позабавило Ясона. Но и озлобило. Он понял, что его неким образом понизили в ранге.

— Я бы отвезла тебя туда, если б сегодня был мой день, — сказала Кати. — Вот почему мне приходится содержать эту комнатенку. Надо же мне куда-то отправляться, когда не мой день. А мой день, следующий, будет в пятницу. Начиная с полуночи. — Тон девушки сделался честным и предельно серьезным. Словно она хотела его в чем-то убедить. Возможно, размышлял он, это и правда. Только не очень убедительная. Но все это его уже утомляло. Эта девушка и вся её жизнь. Ясон чувствовал, будто что-то поймало его в ловушку и тянет вниз — в те глубины, которых он раньше никогда не знал, даже в самые скверные свои времена. И это страшно ему не нравилось.

Ясону вдруг страстно захотелось отсюда выбраться. Зверем в безвыходном положении оказался он сам.

— Не смотри на меня так, — сказала Кати, потягивая свою «отвертку».

Самому себе, но вслух, Ясон сказал:

— Ты сам распахнул дверь жизни своей большой и твердой головой. И теперь её уже не закрыть.

— Это ещё откуда? — поинтересовалась Кати.

— Из моей жизни.

— Похоже на поэзию.

— Если б ты смотрела мое шоу, — сказал он, — то знала бы, что подобные блестящие афоризмы для меня не редкость.

Спокойно на него посматривая, Кати сказала:

— Хотелось бы заглянуть в телепрограмму и посмотреть, если ли ты там в списке. — Она отставила свою «отвертку» и стала рыться среди брошенных газет, сваленных у основания плетеного столика.

— Я даже не рождался, — сказал Ясон. — Я сам проверил.

— И твоего шоу нет в программе, — сказала Кати, снова складывая газету.

— Верно, — подтвердил Ясон. — Так что теперь ты все про меня знаешь. — Он похлопал по кармашку с фальшивыми УДами. — Включая вот это. Включая их микропередатчики, если это, конечно, правда.

— Верни их мне, — предложила Кати, — и я уберу микропередатчики. Считанные секунды — и дело в шляпе. — Она протянула руку.

Ясон вернул ей УДы.

— Тебя что, не волнует, уберу я их или нет? — поинтересовалась девушка.

Он искренне ответил:

— Честно говоря, нет. Я уже потерял способность судить, что хорошо, а что плохо. Если хочешь снять пометки, сделай это. Если тебе это доставит удовольствие.

Вскоре она вернула ему УДы, улыбаясь своей шестнадцатилетней туманной улыбкой.

Наблюдая за неподдельным сиянием её молодости, Ясон сказал:

— «Чувствую себя старым, как вон тот вяз».

— Это из «Поминок по Финнегану», — радостно сказала Кати. — Когда старые прачки в сумерках сливаются с деревьями и валунами.

— Ты читала «Поминки по Финнегану»? — удивился Ясон.

— Я смотрела фильм. Четыре раза. Мне нравится Хэзелтайн; по-моему, он лучший режиссер из ныне живущих.

— Он был у меня на шоу, — сказал Ясон. — Хочешь знать, что он на самом деле из себя представляет?

— Нет, — ответила Кати.

— Возможно, тебе следовало бы знать.

— Нет, — повторила она, мотая головой и даже повышая голос. — И не пытайся мне рассказывать, ладно? Я верю в то, во что хочу верить, а ты — во что веришь. Порядок?

— Конечно, — согласился он. И почувствовал к ней симпатию.

Правда, подумал он, часто переоценивается как добродетель. На самом деле сострадательная ложь лучше и милосерднее. Особенно между мужчинами и женщинами; собственно говоря, с женщинами — почти всегда.

Перед ним же, строго говоря, была теперь не женщина, а девушка. А следовательно, решил Ясон, ложь во спасение была даже более чем необходимость.

— Он ученый и артист, — сказал он.

— Правда? — Она с надеждой за ним наблюдала.

— Да.

Тут она вздохнула с облегчением.

— Значит, ты веришь, — сказал он, развивая тему, — что я встречался с самим Майклом Хэзелтайном, величайшим режиссером из ныне живущих, как ты сама сказала. Значит, ты веришь, что я секст… — Тут он осекся; он не это намеревался сказать.

— «Секст», — эхом отозвалась Кати. Лоб её наморщился, словно она силилась вспомнить. — Я читала про это в «Тайме». Но разве они уже не все мертвы? Разве правительство не всех их выловило и расстреляло — после того самого вождя? Как же его звали? Тигарден; да-да, именно так его звали. Уильям Тигарден. Он попытался — как там говорили — устроить переворот против государственных натов? Он хотел расформировать их как нелегальную парадовоенную…

— Паравоенную, —поправил Ясон.

— Тебе, конечно, плевать на то, что я говорю.

Ясон честно признался:

— Если честно, то наплевать. — Он подождал. Девушка молчала.

— Черт! — выругался он. — Да закончи же, о чем говорила.

— Я думаю, — сказала наконец Кати, — что перевороту не дали свершиться септы.

Септы — подумал Ясон. Никогда в жизни про септов он не слышал. Ничто не могло бы поразить его сильнее. Хорошо ещё, подумал он, что я не проговорился. Теперь он и впрямь выяснил нечто реальное. Во всем этом лабиринте неразберихи и полуреальности.

Тут небольшая секция стены со скрипом приоткрылась, и в в комнату вошел кот — черно-белый и очень молодой. Кати взяла кота на руки, и лицо её просияло.

— Философия Динмана, — заметил Ясон. — Обязательный кот. — Он был неплохо знаком с этой точкой зрения; по сути, он даже сам представлял Динмана ТВ-аудитории на одном из своих специальных осенних выпусков.

— Нет, я просто его люблю, — возразила Кати. Гааза её сияли, пока она несла кота Ясону для внимательного осмотра.

— Но ведь ты действительно веришь, — сказал Ясон, похлопывая кота по маленькой голове, — что владение животным увеличивает у человека эмпатическую…

— К черту эмпатическую способность, — сказала Кати, прижимая кота к груди так, как пятилетняя девочка прижимает к груди своего первого питомца — общую морскую свинку в детском саду. — Его зовут Доменико, — сказала она.

— В честь Доменико Скарлатти? — поинтересовался Ясон.

— Нет, в честь уличного рынка Доменико. Кстати, мы проезжали его, пока сюда ехали. Когда я живу в Малой квартире — в этой комнате, — я езжу туда за покупками. А что, Доменико Скарлатти музыкант? По-моему, я про него слышала.

Ясон сказал:

— Нет, он учитель английского в средней школе имени Авраама Линкольна.

— Ага. — Кати рассеянно кивнула, качая кота на руках.

— Я тебя дурачу, — сказал Ясон, — и это подло. Извини.

Кати с серьезным видом на него глядела, прижимая к груди своего маленького кота.

— Но ведь я все равно не понимаю разницы, — пробормотала она.

— Как раз поэтому это и подло, — пояснил Ясон.

— Почему? — спросила она. — Если я даже таких простых вещей не понимаю. То есть это значит, я просто тупая. Разве не так?

— Ты не тупая, — возразил Ясон. — Ты просто наивная и неопытная. — Он примерно прикинул их разницу в возрасте. — Я живу раза в два с лишним больше тебя, — заметил он. — И последние десять лет благодаря своему положению вовсю терся локтями с самыми знаменитыми людьми на Земле. И ещё…

— И ещё, — перебила Кати, — ты секст.

Да, эту его промашку она не забыла. Конечно же нет. Можно рассказать ей про миллион всякой всячины, и вся эта всячина была бы забыта десять минут спустя — но только не эта единственная промашка. Что ж, так устроен мир. Ясон уже успел и к этому привыкнуть — именно эта привычка и определяла их разницу в возрасте.

— Что для тебя значит Доменико? — спросил Ясон, меняя тему разговора. Тут же он понял, что смена разговора вышла топорной, но все же пошел дальше. — Что ты получаешь от него такого, чего не получаешь от людей?

Нахмурившись, Кати явно задумалась.

— Он всегда чем-то занят. Каким-то своим проектом. Например, гоняется за насекомыми. Он очень здорово ловит мух — успевает хватать их так, чтобы они не улетали. — Кати очаровательно улыбнулась. — И мне не приходится спрашивать себя: должна я сдать его мистеру Макнульти или нет? Мистер Макнульти — мой связник у полов. Я снабжаю его нужными приемниками для микропередатчиков — тех пятнышек, которые я тебе показывала.

— А он тебе платит.

Она кивнула.

— И всё-таки ты ведешь такую жизнь.

— Я… — она с явным затруднением попыталась ответить, — у меня не так много клиентов.

— Чушь. Я видел тебя за работой. Ты классно работаешь. И опыта тебе не занимать.

— Просто талант.

— Но талант тренированный.

— Ладно. Я тебе скажу. Это связано с квартирой на окраине. С моей Большой квартирой. — Кати аж заскрипела зубами, недовольная этим расспросом.

— Нет. — Ясон этому не поверил.

После некоторой паузы Кати сказала:

— Мой муж жив. Он находится в исправительно-трудовом лагере на Аляске. Я пытаюсь вызволить его оттуда, поставляя информацию мистеру Макнульти. Ещё год… — лицо её теперь стало хмурым, а глаза словно обратились вовнутрь, — и он говорит, что Джек сможет выйти. И вернуться сюда.

Так-так, подумал Ясон, ты посылаешь других людей в лагеря, чтобы вызволить своего супруга. Очень похоже на типичную политическую сделку. Вероятно, это правда.

— Это гнусная сделка с полицией, — сказал он. — Они теряют одного человека и получают… скольких ты, по-твоему, уже для них пометила? Десятки? Сотни?

Подумав, Кати сказала:

— Наверное, человек сто пятьдесят.

— Это подло, — сказал Ясон.

— В самом деле? — Она нервно на него взглянула, прижимая Доменико к своей плоской груди. Затем постепенно стала наливаться злобой — выражалось это и у неё на лице, и в том, как она прижала к себе кота. — Да черт с ними со всеми, — прорычала Кати. — Я люблю Джека, и он меня любит. Он мне все время пишет.

Ясон, тоже с внезапной злобой, сказал:

— Подделка. Какой-нибудь наймит полов постарался.

Слезы ручьем хлынули у Кати из глаз; взгляд её сразу затуманился.

— Ты правда так думаешь? Порой мне тоже кажется, что они подделаны. Хочешь на них взглянуть? Сможешь отличить их от подделки?

— Возможно, они и не подделаны. Дешевле и проще держать Джека в живых, чтобы он время от времени писал собственные письма. — Ясон надеялся, что ей от этого полегчает; очевидно, так оно и вышло. Слезы почти перестали течь.

— А я об этом не подумала, — сказала она, кивая, но пока ещё не улыбаясь; она глядела куда-то вдаль, все ещё машинально покачивая маленького черно-белого котика.

— Если твой муж жив, — сказал Ясон, на сей раз с осторожностью, — разве в порядке вещей для тебя отправляться в постель с другими мужчинами? Со мной, к примеру?

— Да, конечно. Джек никогда на это не возражал. Даже до того, как его забрали. И я уверена, что он и теперь не возражает. Честно говоря, он даже мне об этом писал. Ну-ка, посмотрим — по-моему, это было месяцев шесть тому назад. Пожалуй, я смогу найти это письмо; у меня все они есть на микрофильмах. Там, в мастерской.

— Зачем?

Кати сказала:

— Я порой проектирую их на экран для клиентов. Так, чтобы потом они понимали, почему я делаю то, что делаю.

В этот миг Ясон решительно не понимал ни какое чувство он испытывает к Кати, ни какое вообще-то должен испытывать. Постепенно, с годами, она оказалась вовлечена в ситуацию, выхода из которой для неё уже не было. И теперь даже Ясон не видел для неё никакого выхода — слишком уж долго все продолжалось. Болезнь успела пустить корни. Семенам зла было позволено взойти.

— Для тебя нет возврата, — сказал он ей, хотя и понимал, что Кати сама это знает. — Послушай, — нежно проговорил он затем. И положил ей на плечо руку, но она, как и раньше, сразу же отстранилась. — Скажи им, что ты хочешь, чтобы его немедленно выпустили, что больше не станешь стучать на людей.

— А его отпустят, если я это скажу?

— Ты хотя бы попробуй. — Вреда бы это точно не причинило. Но — Ясону сложно было представить себе мистера Макнульти, и как он присматривает за этой девушкой. Она не могла ему противостоять; мистерам макнульти всего этого мира никто противостоять не может. Если только что-то странным образом не пойдет не так.

— А знаешь, какой ты? — спросила Кати. — Ты очень хороший. Понимаешь?

Ясон пожал плечами. И с другими правдами и неправдами это могло зависеть от точки зрения. Возможно, он как раз таким и был. В данной ситуации, по крайней мере. Однако в других не настолько. Впрочем, Кати об этом не знала.

— Сядь и расслабься, — сказал он. — Ласкай своего кота, пей свою «отвертку» — просто живи. Можешь ты это сделать? Пусть твоя голова хоть ненадолго, но очистится. Попробуй. — Он принес ей стул. Кати послушно села.

— Я все время так делаю, — тупо и опустошенно сказала она.

— Но только позитивно, — сказал Ясон. — А не негативно.

— Как? Что ты имеешь в виду?

— Сделай это с реальной целью, а не с тем, чтобы избежать столкновения с неприятными истинами. Сделай это потому, что любишь своего мужа и хочешь его вернуть. Ты ведь хочешь, чтобы все было как раньше?

— Да, — согласилась Кати. — Но теперь я встретила тебя.

— И что из этого следует? — Ясон осторожно двигался по комнате; отклик девушки его озадачил.

Кати сказала:

— Ты намного притягательнее Джека. Он притягателен, но ты куда притягательнее. Может статься, после встречи с тобой я не смогу снова по-настоящему его полюбить. Или ты думаешь, что человек может в равной мере любить сразу двоих, но по-разному? В моей группе психотерапии говорят «не может», говорят, что я должна выбрать одного. Говорят, это один из основных жизненных принципов. Понимаешь, такое случалось и раньше; я встречала нескольких мужчин притягательнее Джека… но такого притягательного, как ты, — никогда. Теперь я правда не знаю, что мне делать. Такие вещи очень сложно решать, потому что про них не с кем поговорить; да никто и не понимает. Приходится решать все самой, и порой выбираешь неправильно. Например, я выберу тебя вместо Джека, а потом он вернется, и мне будет на него плевать. Что тогда? Каково ему будет? Это, конечно, важно, но важно и каково будет мне. Если ты или кто-то другой нравится мне больше него, я должна это проявлять, как выражаются в нашей психотерапевтической группе. Знаешь, ведь я восемь месяцев была в психиатрической больнице. В Клинике психогигиены Морнингсайда. Мои родители за неё заплатили. Это стоило целого состояния, потому что мы по какой-то причине не имели права на общественную или федеральную поддержку. Так или иначе, я там многое о себе узнала и обрела множество друзей. С большинством людей, которых я по-настоящему знаю, я познакомилась в Морнингсайде. Конечно, когда я их там встречала, у меня первым делом возникали иллюзии, что они — знаменитости вроде Микки Куинна или Арлен Хоу. Понимаешь — знаменитости. Вроде тебя.

Ясон сказал:

— Я знаком и с Куинном, и с Хоу. Ты ничего не потеряла.

Внимательно его разглядывая, Кати сказала:

— А ведь, может быть, ты вовсе не знаменитость. Может быть, я просто вернулась в тот галлюцинаторный период. Врачи предупреждали, что такое может случиться. Рано или поздно. Теперь уже, наверное, поздно.

— Выходит, — заметил Ясон, — я могу стать всего-на-всего одной из твоих галлюцинаций. Разберись-ка с этим получше. Я не чувствую себя достаточно реальным.

Кати рассмеялась. Но настроение её от этого не улучшилось.

— Вот было бы забавно, если б я и впрямь создала тебя, как ты только что сказал! Но ведь, если я полностью выздоровлю, ты просто исчезнешь?

— Нет, я не исчезну. Но перестану быть знаменитостью.

— Ты уже перестал. — Подняв голову, Кати устремила на него неподвижный взгляд. — Возможно, в этом-то вся и штука. Почему это ты знаменитость, про которую никто не слышал? А вот почему. Я создала тебя, ты продукт моего галлюцинирующего мозга. А теперь я снова становлюсь нормальной.

— Солипсический взгляд на мироздание…

— Прекрати. Ты прекрасно знаешь, что подобные словечки для меня — пустой звук. Что я, по-твоему, за человек? Я не знаменита и не могущественна, как ты; я просто слабая женщина, занимающаяся подлой, ужасной работой. Работой, из-за которой люди попадают в тюрьму и которой я занимаюсь только потому, что люблю Джека больше, чем все остальное человечество. Вот что я тебе скажу. — Голос её задрожал, но остался твердым. — Единственное, что вывело меня из безумия, было то, что я любила Джека больше, чем Микки Куинна. Понимаешь, я думала, что один парень по имени Дэвид — на самом деле Микки Куинн. Все это дело держалось под большим секретом — ну, что Микки Куинн спятил и его для поправки здоровья пришлось отправить в психиатрическую больницу. Никому не полагалось этого знать, ибо это разрушило бы его имидж. Вот он и притворился, что его зовут Дэвид. Но я все раскусила. Или, вернее, думала, что раскусила. А доктор Смит сказал, что я должна выбрать между Джеком и Дэвидом — вернее, между Джеком и Микки Куинном, который, как я считала, был Дэвидом. И я выбрала Дэвида. Так я из этого безумия и вышла. Теперь… — Кати заколебалась, а подбородок её задрожал. — Теперь ты, возможно, понимаешь, почему я должна считать Джека важнее чего-то, кого-то — или вообще всех остальных. Понимаешь?

Ясон понял. И кивнул.

— Даже такой мужчина, как ты, — продолжила Кати, — такой притягательный — даже ты не можешь забрать меня от Джека.

— Да я не очень-то и хочу. — Ясону показалось уместно это подчеркнуть.

— Нет, хочешь. На каком-то глубинном уровне обязательно хочешь. Это сродни соперничеству.

Ясон сказал:

— Для меня ты просто одна маленькая девчушка в одном маленьком здании одного маленького городка. Для меня весь мир принадлежит мне, и все в нем живущие — тоже.

— Это пока ты не сидишь в исправительно-трудовом лагере.

Ему и тут пришлось послушно кивнуть. Кати обладала несносной привычкой заклепывать пушки риторики.

— Теперь ты кое-что понимаешь, — сказала девушка. — Так ведь? Про нас с Джеком и почему я могу лечь с тобой в постель без всякого ущерба для Джека. Я, к примеру, спала с Дэвидом, когда мы оба были в Морнингсайде, но Джек мпываонимал; он знал, что я просто должна это делать. А ты бы понял?

— Если бы все было из-за твоего психоза…

— Нет-нет. Это было не из-за психоза. Мне было суждено переспать с Микки Куинном. Это должно было произойти; я просто исполняла свою вселенскую роль. Понимаешь?

— Примерно, — тактично отозвался Ясон.

— Кажется, я пьяна. — Кати взглянула на свой бокал с «отверткой». — Ты был прав; для такой штуки ещё слишком рано. — Затем она отставила полупустой бокал в сторону. — Джек понимал. Или, по крайней мере, говорил, что понимал. Интересно, стал бы он лгать? Чтобы из-за этого не потерять меня? Потому что если бы я должна была выбрать между ним и Микки Куинном… — Она помолчала. — А всё-таки я выбрала Джека. И так будет всегда. Но я все равно должна была переспать с Дэвидом. В смысле — с Микки Куинном.

Мне довелось связать свою жизнь со сложным, особенным, неполноценным существом, сказал себе Ясон Тавернер. Пожалуй, ещё покруче, чем Хильда Харт. Такой дряни я не встречал на разу за все свои сорок два года. Но как бы мне отделаться от этой девчонки так, чтобы мистер Макнульти ни о чем не прослышал? Боже, в отчаянии подумал он. Может статься, я от неё и не отделаюсь. Может статься, она поиграется со мной, пока ей не наскучит, а потом вызовет полов. И тогда мне кранты.

— Как думаешь, — спросил Ясон вслух, — проживи я ещё сорок два года, удалось бы мне во всем этом разобраться?

— Ты про меня? — резко спросила Кати.

Ясон кивнул.

— Ты думаешь, после того, как мы переспим, я тебя сдам?

До столь крайней мысли он пока ещё не дошел. Однако общее направление было верным.

— Я думаю, ты уже научилась в своей невинной и безыскусной манере девятнадцатилетки использовать людей. И это, по-моему, очень скверно. Ибо, раз начав, ты уже не можешь остановиться. Ты просто не ведаешь, что творишь.

— Я никогда тебя не сдам. Я люблю тебя.

— Ты, наверное, часов пять со мной знакома. Нет, даже меньше.

— Но я всегда могу это разобрать. — Её тон, её выражение — все было твердым. И глубоко торжественным.

— Ведь у тебя даже нет уверенности, кто я такой.

— А у меня никогда нет уверенности, кто такие все прочие, — парировала Кати.

Это, очевидно, следовало оценить по достоинству. Тогда Ясон ещё раз попробовал сменить тему.

— Послушай. В тебе странным образом сочетаются невинная романтичность и… — Тут он осекся; на ум пришло слово «авантюризм», но Ясон быстро его отмел. — И расчетливость вкрадчивого манипулятора.

Ты, подумал он, проститутка в душе. Причем твоя душа сама выставляет себя на продажу — раньше кого-либо другого. Хотя сама ты этого никогда не узнаешь. А если и узнаешь, то скажешь, что тебя к этому принудили. Да, верно, принудили, но кто? Джек? Дэвид? Ты же сама и принудила, подумал Ясон. Потому что тебе нужны двое мужчин сразу — вот ты и их и получаешь.

Бедняга Джек, подумал Ясон. Подонок несчастный. Ковыряешь себе лопатой говно в исправительно-трудовом лагере на Аляске и ждешь, пока эта умелая потаскушка с вывихнутыми мозгами тебя спасет. Валяй, не переводи дух.

Тем вечером, без тени удовольствия, он поужинал с Кати в ресторане итальянского типа всего в одном квартале от её комнатенки. Похоже, она была смутно знакома с хозяином и официантами; во всяком случае, они с ней поздоровались, а Кати рассеянно откликнулась, словно плохо расслышала их приветствия. Или, подумал Ясон, словно она не вполне сознавала, где находится.

Эх, маленькая ты девчушка, подумал он, где же сейчас другая половина твоей головы?

— Эта лазанья очень вкусная, — заметила Кати, даже не взглянув на меню. Мысленно она казалась где-то далеко-далеко. Причем удалялась все дальше и дальше. Ясон ясно видел черты приближающегося нервного срыва. Но он недостаточно хорошо знал Кати; поэтому не имел ни малейшего представления, какую форму этот срыв может принять. Это ему совсем не нравилось.

— Слушай, Кати, — внезапно обратился он к девушке, стараясь застать её врасплох. — Когда ты вырубаешься, что тогда происходит?

— А, ничего особенного, — ровным голосом произнесла она. — Я просто бросаюсь на пол и верещу. Ещё, бывает, кого-нибудь лягаю. Любого, кто пытается меня удержать. Или ещё как-то посягает на мою свободу.

— А сейчас тебе хочется так сделать?

Кати подняла голову.

— Да. — Лицо её, как теперь заметил Ясон, превратилось в неподвижную маску — и искаженную маску страдания. Но глаза оставались совершенно сухими. На сей раз слез не ожидалось. — Я не принимала лекарства. Вообще-то я должна принимать по двадцать миллиграммов актозина после еды.

— Почему же ты его не принимала? — Душевнобольные никогда сами этого не делали, несколько раз Ясону приходилось сталкиваться с такой аномалией.

— Он отупляет мой разум, — ответила Кати, дотрагиваясь указательным пальцем до кончика своего носа так, словно это был некий ритуал, которому надлежало следовать неукоснительно.

— Но если он…

Кати резко сказала:

— Никто не вправе ебать мне мозги. Никого из мозгоебов я больше к себе не подпущу. Знаешь, кто такие мозгоебы?

— Ты только что объяснила. — Ясон говорил тихо и медленно, сосредотачивая все свое внимание на сидевшей перед ним девушке — словно стараясь удержать её на месте, сохранить её мозг пусть и в относительном, но всё-таки равновесии.

Принесли кушанья. Ничего ужаснее Ясон в жизни не видел.

— Разве это не подлинно-восхитительная итальянская кухня? — спросила Кати, ловко наматывая спагетти на вилку.

— Да-да, — рассеянно согласился Ясон.

— Ты думаешь, я вот-вот отрублюсь. И не хочешь в это впутываться.

— Это правда, — подтвердил Ясон.

— Тогда уходи.

— Я… — Он замялся. — Ты мне нравишься. Я хочу убедиться, что у тебя все будет в порядке.

Ложь во спасение. Как раз такая, какую Ясон одобрял. Так все же было лучше, чем сказать: «Потому что, если я отсюда уйду, ты уже через двадцать секунд будешь звонить мистеру Макнульти». То есть выложить все то, что было у него на уме.

— Со мной все будет в порядке. Меня отвезут домой. — Кати вяло обвела рукой зал ресторана — клиентов, официантов, кассира. Повара, истекающего по том в пышущей жаром, плохо вентилируемой кухне. Пьяного в баре, тупо крутящего свой бокал с пивом «Олимпия».

Тогда Ясон, после тщательного расчета, уверившись, что поступает правильно, справедливо заметил:

— Ты не берешь на себя ответственность.

— За кого? Я не беру на себя ответственность за твою жизнь, если ты об этом. Это твоя забота. И не перекладывай её на меня.

— Ответственность, — пояснил Ясон, — за последствия твоих действий по отношению к другим. Морально, этически ты просто плывешь по течению. Всплываешь тут и там, затем снова погружаешься. Как будто ничего не случилось. Уходишь, оставляя всем прочим подбирать знойные луны.

Подняв голову, Кати посмотрела Ясону в лицо и сказала:

— Разве я тебе навредила? Я спасла тебя от полов — вот что я для тебя сделала. Что, этого делать не следовало? Да? — Она повысила голос, не сводя с Ясона немигающих глаз и по-прежнему держа в руке вилку со спагетти.

Ясон вздохнул. Все, все без толку.

— Нет, — сказал он, — это следовало сделать. Спасибо. Я очень это ценю. — И только он это сказал, как сразу почувствовал к Кати стойкую ненависть. За то, что она таким образом его к себе привязывает. Этакая вот жалкая посредственность, нормалка девятнадцати лет от роду — и вот так привязывает к себе его, взрослого секста. Все это казалось до абсурдности невероятным; мысленно Ясону где-то даже хотелось смеяться. Впрочем — только «где-то». В целом же ему было не до смеха.

— Ты реагируешь на мое тепло? — спросила Кати. — Да.

— Ведь ты и впрямь чувствуешь, как моя любовь тянется к тебе? Да? Правда? Прислушайся. Быть может, ты даже её услышишь. — Сама она внимательно прислушивалась. — Моя любовь все растет, и это нежный побег.

Ясон подал знак официанту.

— Что у вас тут толкового имеется? — быстро спросил он у официанта. — Только пиво и вино?

— Ещё трава, сэр. Лучшего качества, «Акапулько-голд». И гашиш, первоклассный.

— А из крепкого спиртного — ничего?

— Нет, сэр.

Ясон жестом велел официанту удалиться.

— Ты обращался с ним как со слугой, — заметила Кати.

— Ага, — подтвердил Ясон и вслух простонал. Потом закрыл глаза и помассировал переносицу. Теперь вполне можно было идти до конца; в конце концов, ему уже удалось разжечь в ней гнев. — До чего же вшивый официант, — сказал он, — и до чего же вшивый ресторанишко! Давай свалим отсюда.

— Вот что значит быть знаменитостью, — с горечью произнесла Кати. — Теперь мне понятно. — Она наконец отложила свою вилку.

— Да что ты вообще понимаешь? — выпуская весь пар, прорычал Ясон. Роль миротворца теперь можно было оставить до лучших времен. А ещё лучше — вообще к ней не возвращаться. Поднявшись со стула, он взял свое пальто. — Я ухожу, — сказал он Кати. И надел пальто.

— О боже, — простонала Кати, зажмуриваясь; кривящийся рот её раскрылся. — Боже мой. Нет. Что ты наделал! Знаешь, что ты наделал? Понимаешь все до конца? Улавливаешь хоть что-нибудь? — А затем, так и не раскрыв глаз и не разжав кулаков, Кати завопила. Таких воплей Ясону слышать не доводилось. Словно парализованный, стоял Ясон, пока дикие звуки и вид её искаженного, сведенного судорогами лица буквально били и колотили его, ещё сильней отупляя. Это психотические вопли, сказал он себе. Продукт расового бессознательного. И исходили они не от личности, а с более глубинного уровня — от коллективной сущности.

Но понимание это никак ему не помогало.

Хозяин и двое официантов поспешили к их столику, так и не выпуская из рук меню. Ясон странным образом все видел и подмечал малейшие детали. Казалось, при этих звуках все вокруг замерло. Застопорилось. Клиенты, подносившие ко ртам вилки, опускавшие ложки, пьющие и жующие, — все это остановилось, и остался только жуткий, чудовищный вопль.

Кроме того, Кати выкрикивала обрывочные слова. Выдавала такие ругательства, словно всю жизнь только и занималась чтением надписей на заборах. Краткие, рубленые фразы, терзавшие в ресторане всех до единого, включая Ясона. Особенно его.

Хозяин, подергивая усами, кивнул двум официантам, и те стащили Кати с её стула. Подняли за подмышки, а затем, повинуясь ещё одному краткому кивку хозяина, выволокли девушку из кабинки, протащили через весь ресторан и вывели на улицу.

Расплатившись по счету, Ясон поспешил было за ними. Однако у выхода, придержав за руку, его остановил хозяин.

— Триста долларов, — сказал дюжий мужчина.

— За что? — поинтересовался Ясон. — За то, что её выволокли на улицу?

— За то, что не вызвали полов, — ответил хозяин.

Мрачнее тучи, Ясон заплатил.

Официанты уже усадили Кати на тротуар у края мостовой. Она сидела молча, прижав ладони к глазам, раскачиваясь взад-вперед, а рот её то и дело раскрывался, но звуков оттуда больше не выходило. Официанты с сомнением на неё смотрели, очевидно прикидывая, будут с ней ещё проблемы или нет. Наконец, приняв общее решение, они поспешили обратно в ресторан. Ясон и Кати остались вдвоем на тротуаре под красно-белой неоновой вывеской.

Опустившись рядом с девушкой на колени, Ясон положил ей руку на плечо. На сей раз она не попыталась отстраниться.

— Прости меня, — сказал Ясон. Причем честно. — За то, что я так тебя оттолкнул. — Я решил, что ты блефуешь, сказал он себе, а это оказался вовсе не блеф. Ладно, ты победила. Я сдаюсь. Отныне все будет так, как ты захочешь. Только скажи. Ещё он подумал: «Бога ради, только пусть все будет покороче. Отпусти меня как можно скорее».

Интуиция, впрочем, подсказывала Ясону, что покороче не получится.

Глава 5

Вместе, рука об руку, шагали они по вечернему тротуару мимо вспыхивающих, перемигивающихся, наскакивающих друг на друга лужиц яркого света, порожденных вращающимися и пульсирующими, покачивающимися и пылающими рекламными вывесками. Такой род дружбы Ясону не нравился; нечто подобное он миллион раз видел — как одно и то же повторяется по всему лику Земли. Именно от таких процедур он когда-то, в ранней своей юности, жаждал избавиться — и бежал, рассчитывая использовать свои способности секста для избавления от рутины и посредственности. Теперь же он к этой рутине, похоже, вернулся.

Ясон не то чтобы ненавидел людей; он просто считал их жалкими посредственностями, пойманными в ловушку. В этой ловушке, причем безвинно, они и должны были оставаться. Собственно говоря, он даже испытывал муки совести, глядя на их угрюмые лица, на рты с опущенными уголками. Искривленные рты — само воплощение несчастья.

— Да, — наконец нарушила молчание Кати, — пожалуй, я правда в тебя влюбилась. Но ты тут ни при чем; все из-за того мощного магнетического поля, которое от тебя исходит. Знаешь, ведь я даже могу его видеть.

— Надо же, — механически отозвался Ясон.

— Оно такое бархатистое, темно-пурпурное, — сказала Кати, крепко сжимая его руку своими удивительно сильными пальцами. — Очень интенсивное. А мое поле ты видишь? Мою магнетическую ауру?

— Нет, — ответил Ясон.

— Странно. Я скорее бы подумала, что ты на это способен. — Теперь она казалась спокойной; тот взрывной эпизод с воплями давно прошел, и после него наступила относительная стабильность. Наверное, псевдоэпилептоидная личностная структура, предположил Ясон. Работающая день за днем на то, чтобы…

— Моя аура, — ворвалась в его мысли Кати, — ярко-алая. Это цвет страсти.

— Рад за тебя, — отозвался Ясон.

Замедлив шаг, Кати повернулась и пристально посмотрела ему в лицо. Ей явно хотелось понять, что оно выражает. Ясон надеялся, что достаточно замаскировал свои чувства.

— Тебя бесит то, что я тогда не сдержалась?

— Нет, — ответил Ясон.

— Но ты, похоже, взбешен. Это видно по твоим ответам. По-моему, ты вообще бешеный. Что ж, наверное, только Джек понимает. И Микки.

— Микки Куинн, — машинально уточнил Ясон.

— Разве он не замечательный? — спросила Кати.

— Ещё какой замечательный, — отозвался Ясон. Он многое мог бы ей рассказать, но все было без толку. На самом деле Кати не хотела ничего знать; она верила, что и так все знает.

«Во что же ты ещё веришь, малышка? — задумался Ясон. — К примеру, что ты, как тебе кажется, знаешь про меня? Так же мало, что и про Микки Куинна, Арлен Хоу и прочую шатию-братию — людей, которые для тебя реально не существуют. Подумай только, что я мог бы тебе рассказать, если б ты, хоть на мгновение, сумела прислушаться. Но ты неспособна прислушаться. То, что ты услышишь, наверняка тебя напугает. Вдобавок ты уже и так все знаешь».

— Интересно, — сказал он, — каково бывает переспать со столькими знаменитостями?

Тут Кати резко остановилась.

— Думаешь, я спала с ними, потому что они были знаменитостями? По-твоему, я ПЗ, подстилка для знаменитостей? Вот, значит, что ты на самом деле обо мне думаешь.

Она как липучка для мух, подумал Ясон. Без конца ловит за язык. И справиться с этим было невозможно.

— На самом деле я думаю, — сказал он, — что ты вела интересную жизнь. Ты вообще интересная личность.

— И значительная, — добавила Кати.

— Да-да, — подтвердил Ясон. — И значительная. В определенном смысле ты одна из самых значительных персон, каких я в своей жизни встречал. Наше знакомство — захватывающий опыт.

— Ты это серьезно?

— Да, — с чувством произнес Ясон. И в каком-то странном, извращенном смысле это была правда. Никто, даже Хильда, никогда не привязывал его к себе так, как эта девчонка. Ясон не мог выносить того, через что, как ему казалось, он проходил, — и не мог никуда от этого деться. Ему казалось, он сидит за рычагом управления своего уникального, изготовленного по спецзаказу шустреца, а впереди вдруг загорается сразу и красный, и желтый, и зеленый сигнал светофора. Никакое разумное решение в такой ситуации было просто невозможно. К этому приводила полная иррациональность Кати. Страшна власть нелогичности, подумал Ясон. Власть архетипов. Действующих из жутких глубин коллективного бессознательного, что объединяло его с Кати, да и со всеми прочими. Сматывало в клубок, который невозможно размотать — по крайней мере, в этой жизни.

Ничего удивительного, подумал Ясон, что некоторые, и даже многие жаждут смерти.

— Хочешь пойти посмотреть «капитана Кирка»? — спросила Кати.

— Как тебе угодно, — кратко отозвался Ясон.

— Один очень славный идет в «Синема-12». Дело там происходит на планете в системе Бетельгейзе, очень похожей на планету Тальберга — знаешь, в системе Проксимы. Только в этом «капитане Кирке» она населена приспешниками невидимых…

— Я уже его видел, — сказал Ясон.

Собственно говоря, год назад гостем его шоу был Джефф Помирай, который играл «капитана Кирка» в этом фильме. Они даже разыграли со студией Помирая краткую сценку — обычный номер с обменом шпильками, фразочками типа «вы на нас, мы на вас». Фильм ему тогда не понравился, и Ясон сильно сомневался, что он понравится ему теперь. И ещё он на дух не переносил Джеффа Помирая — как на экране, так и в жизни. С этим он совсем ничего не мог поделать.

— Там правда ничего хорошего? — доверчиво спросила Кати.

— Насколько мне известно, — сказал Ясон, — Джефф Помирай — самая зудящая задница в мире. Он и ему подобные. Его подражатели.

Кати сказала:

— Он какое-то время был в Морнингсайде. Мне не удалось покороче с ним сойтись, но он там был.

— Охотно верю, — сказал Ясон, отчасти и впрямь в это веря.

— Знаешь, что он мне однажды сказал?

— Зная его, — начал Ясон, — я бы предположил, что…

— Он сказал мне, что я самая смиренная личность какую он когда-либо встречал. Правда интересно? А ведь он видел, как я впадаю в одно из моих мистических состояний — ну, когда я ложусь на пол и верещу как резаная, — и все равно так сказал. Полагаю, он очень восприимчивая личность — да-да, несомненно. А ты как думаешь?

— Да-да, несомненно, — сказал Ясон.

— Так, может, мы вернемся в мою комнату? — спросила Кати. — И потрахаемся как кошки?

Ясон, не веря своим ушам, хмыкнул. Неужели она и впрямь так сказала? Повернувшись к Кати, он попробовал вглядеться ей в лицо, но они как раз оказались в промежутке между рекламными вывесками; на несколько секунд кругом воцарилась тьма. Будь я проклят, сказал он себе. Я должен выбраться из этого болота! Должен найти способ вернуться в мой собственный мир.

— Тебя раздражает моя откровенность? — спросила Кати.

— Нет, — хмуро отозвался Ясон. — Откровенность меня никогда не раздражает. Знаменитости приходится принимать любую откровенность. — Даже такую, подумал он. — Все виды откровенности, — продолжил он вслух. — А в особенности — твой.

— А какой вид мой? — спросила Кати.

— Откровенная откровенность, — ответил Ясон.

— Тогда ты действительно меня понимаешь, — сказала она.

— Да, — кивнул он. — Я действительно тебя понимаю.

— И не смотришь на меня сверху вниз? Как на маленькое бесцельное создание, которому лучше бы умереть?

— Нет, — сказал Ясон. — Ты очень значительная личность. Одна из самых откровенных и прямодушных женщин, каких я в жизни встречал. Я серьезно. Богом клянусь, что серьезно.

Кати дружелюбно похлопала его по руке.

— Не надо так уж стараться. Пусть все выходит само собой.

— Все выходит само собой, — заверил он её. — Правда.

— Вот и хорошо, — со счастливым видом подытожила Кати.

Очевидно, Ясон развеял её тревоги; она чувствовала себя уверенной в нем. А разве не от этого зависела его жизнь… хотя впрямь ли она от этого зависела? Не капитулировал ли он перед её патологическими рассуждениями? В настоящий момент наверняка он этого не знал.

— П-послушай, — с запинкой начал он. — Я хочу кое-что тебе сказать. И мне нужно, чтобы ты внимательно слушала. Так вот. Слушай. Твое место в тюряге для душевнобольных преступников.

Самое зловещее и пугающее заключалось в том, что Кати никак не отреагировала. Даже ничего не сказала.

— А теперь, — продолжил Ясон, — я постараюсь держаться от тебя как можно дальше. — Выдернув у неё свою руку, он развернулся и зашагал в противоположном направлении. Не обращая на Кати ни малейшего внимания. Вскоре он уже смешался с толпой нормалов, что текли взад-вперед по залитым неоном тротуарам этой дешевой и паскудной части города.

Я потерял её, подумал Ясон. А значит, я скорее всего потерял и мою богом проклятую жизнь.

Что же дальше? Ясон помедлил, озираясь. Действительно ли на мне есть микропередатчик, как она говорила, спросил он себя. Не выдает ли меня каждый сделанный мною шаг?

Чарли-Весельчак посоветовал мне навестить Хильду Харт. А всем на телевидении известно, что Чарли-Весельчак никогда не ошибается.

Но проживу ли я достаточно долго, спросил себя Ясон, чтобы добраться до Хильды Харт. А если я даже до неё доберусь и меня при этом не засекут, не получится ли так, что я просто прихвачу её с собой в могилу? Подобно невольному разносчику чумы? А кроме того, подумал он, если меня не узнали ни Эл Блисс, ни Билл Волъфер, почему меня должна узнать Хильда? Но ведь Хильда, как и я, секст. Других секстов я, кстати говоря, и не знаю. Быть может, это составит различие. Если тут вообще есть различие.

Отыскав будку видеофона-автомата, Ясон вошел туда, закрыл дверцу, перекрывая шум транспорта, и бросил в щель золотой пятак.

У Хильды Харт было несколько не внесенных в видеофонную книгу номеров. Некоторые для делового общения, некоторые для близких друзей, один — говоря напрямую — для любовников. Ясон, разумеется, знал этот номер, будучи для Хильды тем, кем был — и кем по-прежнему, сохраняя такую надежду, оставался.

Видеоэкран засветился. Ясон различил какие-то смутные очертания. Похоже было, Хильда принимала звонок в своем авто.

— Привет, — поздоровался Ясон.

Прикрывая ладонью глаза, чтобы яснее его различить, Хильда спросила:

— Кто ты, черт возьми, такой? — Её зеленые глаза блестели. А рыжие волосы просто ослепляли.

— Ясон.

— Не знаю никакого Ясона. Как ты раздобыл этот номер? — В её резком тоне звучала озадаченность. — Убирайся к черту с этой линии! — прорычала она с видеоэкрана. Затем спросила: — Кто дал тебе этот номер? Хочу знать его имя.

— Ты же сама и дала, — ответил Ясон. — Шесть месяцев назад. Как только тебе его поставили. Самая приватная из твоих приватных линий, ага? Так ты её называла?

— Кто тебе об этом сказал?

— Ты. Мы тогда были в Мадриде. Ты была там на съемках, а я устроил себе шестидневный отпуск в полумиле от твоего отеля. Обычно ты вылетала на своем «роллс-ройсе» около трех каждый день. Верно?

Дрожащим стаккато Хильда спросила:

— Ты из журнала?

— Нет, — ответил Ясон. — Я твой кабальеро номер один.

— Кто-кто?

— Любовник.

— Ты что, фанат? Точно, ты фанат! Чертов фанат-аферист! Учти, если не слезешь с моего телефона, я тебя прикончу! — Звук и изображение исчезли — Хильда повесила трубку.

Ясон сунул в щель ещё пятак и снова набрал номер.

— Опять фанат-аферист, — сказала в ответ Хильда. На сей раз она казалась более уравновешенной. Или это была обреченность?

— Один из твоих зубов — искусственный, — сообщил ей Ясон. — Отправляясь на свидание с одним из любовников, ты приклеиваешь его на место специальным эпоксидным клеем, который покупаешь в «Харнисе». Но когда ты со мной, ты иногда его вынимаешь и кладешь в стаканчик с зубным эликсиром доктора Слума. Именно этот эликсир-очиститель ты предпочитаешь. По твоим словам, он напоминает тебе о тех временах, когда «бромо-сельтер» продавался легально, а не только на черном рынке, сварганенный в чьей-то подпольной лаборатории с использованием всех трех бромидов, которые Бромо Сельтер перестал добавлять много лет назад, ещё когда…

— Где, — перебила Хильда, — ты раздобыл все эти сведения? — Лицо её вытянулось, а речь стала быстрой и отрывистой. Этот тон был Ясону знаком. Так Хильда разговаривала с людьми, которых ненавидела.

— Не смей разговаривать со мной тоном типа «мне на тебя насрать», — злобно проговорил он. — Твой искусственный зуб — коренной. Ты даже имя ему придумала. Энди. Что, верно?

— Фанат-аферист все-все про меня знает. О господи. Сбывается мой худший кошмар. Ладно. Как называется твой клуб, сколько в нем фанатов, откуда ты вообще взялся и как, черт побери, тебе удалось добраться до таких деталей моей личной жизни, которые ты просто не имеешь права знать? Я хочу сказать, твои действия противозаконны; это самое натуральное вторжение в личную жизнь. Если ты ещё раз мне позвонишь, я пущу по твоему следу полов. — Она уже собралась было повесить трубку.

— Я секст, — сказал Ясон.

— Кто? А, то есть у тебя там что-то в шести экземплярах. Шесть ног, верно? Хотя нет — скорее шесть голов.

— Ты тоже секст, — сказал Ясон. — Именно это нас и связывало.

— Боже, мне хочется умереть, — пробормотала Хильда. Даже в мутном свете её шустреца Ясон сумел разглядеть, как посерело её лицо. — Сколько будет стоить, чтобы ты оставил меня в покое? Я всегда знала, что в один прекрасный день какой-нибудь фанат-аферист…

— Прекрати называть меня фанатом-аферистом, — огрызнулся Ясон. Все это уже привело его в полное бешенство. Подобная дичь поражала его сверх всякой меры; впрочем, судя по выражению лица Хильды, птичка была уже сбита.

— Чего ты хочешь? — спросила Хильда.

— Встретиться с тобой у Альтроцци.

— Н-да. Ты и про это знаешь. Единственное место, где я могу отдохнуть, чтобы в меня при этом не брызгали спермой разные болваны. меня не умоляют подписать меню — по которому они даже ничего не заказывали. — Она сокрушенно вздохнула. — Ну, теперь все кончено. Я не стану встречаться с тобой ни у Альтроцци, ни где-либо ещё. Держись от меня подальше, а то я прикажу моим личным полам отрезать тебе яйца и…

— У тебя только один личный пол, — перебил Ясон. — Его зовут Фред, и ему шестьдесят два года. Когда-то он был снайпером в ополчении Оранжевого округа; здорово наловчился снимать беглых студентов у Фуллертона, что в штате Калифорния. Да, тогда ему цены не было. Но теперь о нем и беспокоиться нечего.

— В самом деле? — с сомнением произнесла Хильда.

— Ладно, давай я тебе ещё кое-что расскажу. Причем такое, чего ни один фанат узнать никак не мог. Помнишь Констанцию Эллар?

— Помню, — отозвалась Хильда. — Вот уж звездное убожество. Точь-в-точь кукла Барби, только с уменьшенной головой и непомерно разбухшим телом — словно кто-то решил надуть её из баллона с углекислотой, да сильно перестарался. — Губы её скривились. — Чертова идиотка. Бестолочь непролазная. И всегда такой была.

— Точно, — согласился Ясон. — Констанция Эллар всегда была бестолочью. Это ты верно подметила. А помнишь, как мы разыграли её на моем шоу? Когда она впервые должна была выйти в эфир на всю планету? Мне ещё пришлось вписать её из-за того форсмажорного дельца, будь оно проклято. Помнишь, что мы с тобой тогда провернули? Вдвоем?

Молчание. Ясон продолжил:

— В качестве взятки за приглашение мисс Эллар на шоу её агент согласился, чтобы четверть времени ушла на рекламу одного из наших спонсоров. Нам стало любопытно, что же там за товар, и, прежде чем мисс Эллар соизволила появиться, мы вскрыли пакет и выяснили, что это крем для удаления волос на ногах. Черт побери, Хильда, должна же ты…

— Я слушаю, — сказала Хильда.

Ясон продолжил:

— Мы вынули из пакета баллончик спрей-крема для удаления волос на ногах и подложили туда баллончик дамского гигиенического спрея с тем же рекламным листком, где было написано: «Продемонстрируйте использование товара с выражением радости и наслаждения на лице». А потом убрались в сторонку и стали ждать.

— Разве?

— Мисс Эллар в конце концов соизволила появиться, зашла в гримерку, открыла пакет, а потом… потом началось такое, что я до сих пор со смеху умираю. Констанция с предельно серьезным видом подошла ко мне и спросила: «Простите, мистер Тавернер, мне очень жаль вас беспокоить, но для демонстрации деодорант-спрея «Дамская гигиена» мне придется снять юбку и трусики. Прямо там, перед камерой». «Ну и что? — спросил я. — Так в чем проблема?» А мисс Эллар сказала: «Мне потребуется небольшой столик, чтобы разложить там одежду. Не могу же я просто бросать её на пол — это будет выглядеть некрасиво. Поймите, ведь я буду распылять этот состав себе во влагалище на глазах у шестидесяти миллионов людей, а когда такое проделываешь, просто некрасиво, если вокруг тебя на полу валяется одежда. Нет-нет, так будет совсем не элегантно». То есть она бы в самом деле провернула бы все это прямо перед камерой — если бы, конечно, Эл Блисс не…

— Безвкусная побасенка!

— Ага. А тогда ты считала её безумно смешной. Представляешь, эта дура набитая на своем первом публичном эфире готова была прыскать себедеодорантом в промежность. «Продемонстрировать использование товара с выражением радости и…»

Хильда повесила трубку.

Как же мне заставить её понять, свирепо спросил себя Ясон, скрипя зубами с угрозой стереть свою серебряную пломбу. Он ненавидел это ощущение — как стирается пломба. Все равно что бессильное уничтожение куска собственного тела. Неужели она не понимает, что сведения о ней, которые я ей же и выдаю, могут означать нечто важное, спросил он себя. Кто может знать такие подробности? Очевидно, только тот, кто какое-то время был чрезвычайно с нею близок. Другого объяснения просто не находилось и тем не менее Хильда сумела его придумать — причем такое удобное, что Ясон никак не мог до неё достучаться. Это объяснение висело прямо у неё перед глазами. Причем глазами секста.

Ясон бросил ещё монетку и снова набрал номер.

— Ещё раз привет, — сказал он, когда Хильда наконец взяла трубку у себя в машине. — Видишь, я и это про тебя знаю, — продолжил он. — Ты не переносишь, когда звонит видеофон; вот почему у тебя десять частных номеров — каждый для отдельной и весьма специфической цели.

— У меня их всего три, — ответила Хильда. — Так что всего ты не знаешь.

— Я только хотел сказать… — начал было Ясон.

— Так сколько? — перебила Хильда.

— Честно говоря, сегодня с меня уже хватит, — признался Ясон. — А откупиться от меня ты не сможешь, потому что мне совсем не это нужно. Мне нужно — послушай же меня, Хильда! — мне нужно выяснить, почему никто меня не знает. И прежде всего — ты. А раз ты секст, я и подумал, что, быть может, сумеешь мне что-то объяснить. Посмотри на видеоэкран. Посмотри на меня. Посмотри!

Хильда пригляделась, и одна бровь у неё слегка подскочила.

— Ты молод, хотя и не слишком. Привлекателен. Тон у тебя повелительный, и ты ничуть не колебался, так меня третируя. Ты в точности такой, каким должен быть фанат-аферист. И голос, и внешность, и манеры — все-все подходит. Ну как, доволен?

— Я попал в беду, — сказал Ясон. Вопиющей глупостью было сообщать это Хильде, раз она его решительно не помнила. Но за долгие годы он так привык выкладывать ей все свои неприятности — и выслушивать её проблемы, — что от этого трудно было так сразу избавиться. Эта привычка не учитывала его видение реальной ситуации и действовала сама по себе.

— Вот жалость-то, — сказала Хильда.

— Меня никто не помнит, — продолжил Ясон. — У меня нет свидетельства о рождении — следовательно, я и не рождался. Даже никогда не рождался! Так что и никаких УДов у меня, естественно, нет, если не считать поддельного набора, который я купил у одной стукачки за две тысячи долларов плюс ещё тысяча за выход на контакт. Эти поддельные УДы я ношу с собой, но черт побери — в них вставлены микропередатчики. Тем не менее я вынужден держать их при себе. И даже ты, на своих высотах, знаешь почему. Ты знаешь, как работает это государство. Вчера в меня впивались глазами тридцать миллионов зрителей, которые вопили бы так, что их безмозглые головы слетели бы с плеч, попробуй только какой-нибудь пол или нат меня тронуть. А теперь мне светит ИТЛ.

— Что за ИТЛ?

— Исправительно-трудовой лагерь. — Ясон буквально прорычал эти слова, стараясь окончательно потрясти Хильду и целиком овладеть её вниманием. — Бешеная прошмандовка, которая подделала мои документы, затащила меня в какой-то богом забытый ресторанишко, а потом, пока мы просто сидели там и болтали, вдруг бросилась на пол с дикими воплями. Психотический припадок; чертова шлюха вышла из Морнингсайда, причем по своей воле. Это стоило мне ещё трехсот долларов… а что будет теперь, кто знает? Она могла стукнуть на меня сразу и полам, и натам. — Ещё больше распаляя жалость к самому себе, Ясон добавил: — Скорее всего, они прямо сейчас прослушивают эту линию.

— Нет! О господи, нет! — завопила Хильда и опять бросила трубку.

Золотые пятаки у Ясона кончились. Так что временно он сдался. Какой же я был дурак, подумал он, что заикнулся насчет прослушивания линии. От такого кто угодно трубку повесит. Я удушил себя в собственной же словесной сети, рядом со старой приманкой. В самой её середине. И сеть эта идеально ровная со всех сторон, как громадный искусственный анус.

Толкнув ногой дверцу видеофонной будки, Ясон вышел наружу — на людный вечерний тротуар. Надо же, едко подумал он, куда меня занесло — в самую Глухоманию. Именно сюда, где кругом болтаются шпики полов. Веселое вышло шоу. Совсем как в той классической телерекламе сдобных булочек, которая шла, когда мы учились в школе, сказал он себе.

Вот было бы забавно, подумал Ясон, случись это с кем-то другим. Но это происходит со мной. Хотя нет — это так и так не слишком забавно. Потому что надо мною круглые сутки кружат настоящая боль и настоящая смерть. Готовые наброситься в любую секунду.

Вот бы записать этот телефонный разговор. А ещё — все, что мы с Кати говорили друг другу. Да-да, записать на цветную трехмерку. Вышел бы славный матерьялец для моего шоу. Вставить бы его где-нибудь ближе к концу, когда у нас иногда выходит весь порох. Ч-черт, иногда. Не иногда, а вечно. Всю жизнь.

Ясон почти слышал собственное вступление. «Что может приключиться с человеком, добропорядочным человеком без пол-регистрации — человеком, который в один прекрасный день вдруг лишается всех своих УДов и оказывается лицом к лицу с…» И так далее. Такая история захватила бы зрителей — все тридцать миллионов. Потому что именно этого каждый из них втайне боялся. «Итак, невидимый человек, — продолжалось бы его вступление, — и в то же время человек слишком подозрительный. Легально — невидимый; нелегально — подозрительный. Во что превращается такой человек если он не может заменить…» Тары-бары. Растабары. И так далее. А, черт со всей этой мутью. Не все, что Ясон сказал или сделал, не все, что с ним случилось, могло вписаться в шоу. Поэтому продолжится жизнь. Жизнь ещё одного неудачника среди многих. Здесь много призванных, сказал себе Ясон, но мало избранных. Вот что значит быть профи. Вот как я обделываю свои делишки, личные и общественные. Дают — бери, бьют — беги, сказал он себе, цитируя себя же, но тех славных времен, когда его первое всемирное шоу было запущено по спутниковому каналу.

Я найду другого подпольщика, решил Ясон, который не окажется информатором полов. Я раздобуду новый набор УДов — без вставленных туда микропередатчиков. А ещё мне, скорее всего, потребуется пистолет.

Про пистолет мне следовало бы подумать, ещё когда я только-только проснулся в том номере отеля, сказал себе Ясон. Много лет назад когда на их шоу пытался наехать синдикат Рейнольдса, ему пришлось научиться пользоваться оружием. Тогда Ясон носил при себе «барберс-хуп» с радиусом обстрела в две мили и без потери пиковой траектории до последней тысячи футов.

«Мистический транс» Кати, её припадок с воплями. За отрывком аудиовоспроизведения последовал бы наставительный мужской голос в манере бригадного генерала: «Вот что значит быть психотиком. Быть психотиком — значит страдать, страдать сверх всякой…» И так далее. Тары-бары. Растабары. Набрав полные легкие холодного вечернего воздуха, Ясон резко выдохнул и присоединился к пассажирам на реке тротуара. Руки он поглубже засунул в карманы брюк.

И неожиданно оказался в хвосте очереди из десяти человек, тянувшейся к КПП выборочной проверки полов. Рядом стоял затянутый в серое полицейский, специально наблюдая, чтобы никто не удалялся в противоположном направлении.

— Что, приятель, неужто проверку не пройдешь? — обратился пол к Ясону, когда тот непроизвольно побрел назад.

— Конечно, пройду, — ответил Ясон.

— Вот и славно, — добродушно отозвался пол. — А то мы тут уже с восьми утра шмонаем и все никак норму не наберем.

Глава 6

Два рослых пола в сером, подступив к мужчине, оказавшемуся в очереди перед Ясоном, хором сказали:

— Эти были подделаны час тому назад. Даже толком не просохли. Краска ещё сырая. Видишь? Ну ладно. — Они дружно кивнули, и мужчина, схваченный четырьмя полохватами, исчез в фургоне-шустреце зловещего серо-черного цвета — цвета полиции.

— Ну что, — радушно обратился к Ясону один из рослых полов.

— Давай-ка глянем, давно ли отпечатаны твои.

— Я уже многие годы их ношу, — сказал Ясон, вручая полам свой бумажник с семью УДами.

— Посмотри по трафарету его подписи, — сказал старший пол своему напарнику. — Проверь, не совпадают ли.

Кати, подумал Ясон, была права.

— Не-а, — сказал младший пол, убирая свой нехитрый приборчик. — Не совпадают. Но похоже, что вот здесь, в военном билете, имелся точечный микропередатчик, который потом убрали. Причем квалифицированно. Надо бы посмотреть получше. — Он вооружился лупой и фонариком, разглядывая поддельный УД Ясона в ярко-белом свете. — Вот, видишь?

— Когда ты уволился в запас, — спросил старший пол у Ясона, — был тут в билете жучок? Часом, не помнишь? — Оба пола пристально смотрели на Ясона, дожидаясь его ответа.

«Черт возьми, — подумал Ясон, — что бы мне им наврать?»

— Не знаю, — ответил он. — Я даже не знаю, как выглядит… — он хотел было сказать «точечный микропередатчик», но быстро спохватился, — как этот жучок выглядит.

— Просто как пятнышко, — сообщил ему младший пол. — Эй! Ты что, не слушаешь? Ты, часом, не под наркотой? Эге, смотри-ка. В его билете наркостатуса нет записи за прошлый год.

Тут заговорил один из полохватов.

— Тогда ясно, что его УДы не поддельные. Какой дурак станет фабриковать преступный УД? Это ж совсем из ума надо выжить.

— Вот-вот, — подхватил Ясон.

— Ну, это не наша компетенция, — сказал старший пол, возвращая Ясону его УДы. — Пусть теперь улаживает это дельце со своим наркоинспектором. Марш отсюда. — Легким взмахом дубинки он убрал Ясона с дороги, одновременно протягивая руку за УДами следующего в очереди.

— Это все? — спросил Ясон у полохватов. Он никак не мог в это поверить. «Смотри не переиграй, — урезонил он себя. — Просто двигайся дальше!»

Так он и сделал.

Туг из тени позади разбитого уличного фонаря к нему потянулась рука. Кати тронула его за плечо; Ясон замер, чувствуя, как леденящий страх сжимает его сердце.

— Ну, что ты теперь обо мне думаешь? — спросила девушка. — 0 моей работе? О том, что я для тебя сделала?

— Все в ажуре, — кратко ответил Ясон.

— Я не собиралась тебя сдавать, — сказала Кати. — Пусть даже ты оскорбил меня и бросил. Но ты должен остаться со мной на эту ночь, как обещал. Понимаешь?

Ему следовало бы ею восхищаться. Ошиваясь возле КПП выборочной проверки. Кати из первых рук получила доказательство того, что её поддельные документы запросто могут провести Ясона через кордоны полов. И их отношения резко изменились — теперь Ясон был у неё в долгу. Поза обиженной и рассерженной жертвы уже ему не улыбалась.

Теперь Кати обрела над ним моральную власть. Первым делом кнут: угроза сдать его полам. Затем пряник: блестяще сфабрикованные УДы. Да, эта девушка и впрямь его заполучила. Ясону пришлось это признать.

— Я так и так могла бы тебя провести, — сказала Кати.

Вытянув правую руку, она указала на участок своего рукава. Здесь у меня идентабель серого пола; он виден под их макролинзами. Это чтобы меня по ошибке не свинтили. Я могла бы сказать…

— Пусть это останется тайной, — грубо перебил Ясон. — Я не хочу об этом слышать. — Он побрел прочь; девушка, будто проворная птаха, тут же порхнула за ним.

— Хочешь вернуться в мою Малую квартиру? — спросила Кати.

— В эту проклятую задрипанную комнатенку? — У меня есть плавучий дом на Малибу, подумал он, с восемью спальнями, шестью вращающимися ванными и четырехмерной гостиной с бесконечным потолком. И вот из-за чего-то, чего я не понимаю и с чем не могу совладать, я должен вот так тратить время. Навещать разные задрипанные, нищенские местечки. Паскудные столовки, ещё более паскудные мастерские, самые паскудные на свете однокомнатные квартирки. Может быть, я за что-то расплачиваюсь, спросил себя Ясон. За что-то, чего я не знаю или не помню? Но ведь никто не расплачивается задним числом, размышлял он. Я давно это понял — задним числом ни за что не расплачиваешься — ни за плохое, ни за хорошее. В самом конце люди никогда не бывают квиты. Разве я теперь этого не уяснил? Если я вообще что-то уяснил.

— Догадайся, какая у меня завтра самая первая покупка? — спрашивала тем временем Кати. — Дохлые мухи. А знаешь почему?

— Ещё бы. В них куча белка.

— Да, но дело не в этом. Я ведь их не для себя беру. Раз в неделю я покупаю упаковку для Бетси, моей черепахи.

— Что-то не видел я у тебя никакой черепахи.

— Она в моей Большой квартире. Но ведь на самом деле ты не подумал, что я покупаю дохлых мух для себя? Правда?

— «De gustibus non disputandum est», — процитировал Ясон.

— Так-так. «О вкусах не спорят». Верно?

— Верно, — отозвался он. — В смысле, если хочешь есть дохлых мух, валяй — ешь на здоровье.

— Их ест Бетси; они очень ей нравятся. Она такая маленькая зеленая черепашка — ничего похожего на тех громоздких сухопутных черепах. Ты никогда не видел, как они хватают пищу — муху, плавающую в их аквариуме? Бетси очень маленькая, но это просто жуть какая-то. В одно мгновение муха ещё там плавает, а в следующее — хвать! И она уже в желудке у черепашки. — Кати рассмеялась. — Переваривается. Вот урок, который стоит усвоить.

— Какой ещё урок? — Ясона охватило мрачное предчувствие. — Значит, когда ты хватаешь зубами, — сказал он, — ты либо глотаешь все, либо не трогаешь ничего. Кусок тебя не устраивает.

— Так мне кажется.

— И что же у тебя теперь? — спросил Ясон. — Все или ничего?

— Я… я не знаю. Интересный вопрос. Скажем, у меня нет Джека. Но может быть, я его больше и не хочу. Все это так свински долго тянется. Нет, по-моему, он мне ещё нужен. Но ты нужен мне больше.

— А я думал, ты женщина, способная в равной степени любить сразу двоих, — заметил Ясон.

— Разве я так сказала? — Кати размышляла, пока они шли. — Я имела в виду идеал. Но ведь в реальной жизни ему можно следовать только приблизительно… понимаешь? Ты способен уследить за ходом моих мыслей?

— Да, я способен за ними уследить, — отозвался Ясон, — и прекрасно вижу, куда они ведут. А ведут они к временному отказу от Джека, пока я рядом, и к психологическому возвращению к нему, когда меня рядом не окажется. Ты всякий раз так делаешь?

— Я никогда от него не откажусь, — резко сказала Кати.

Дальше они шли молча, пока снова не оказались перед громадным многоквартирным зданием старой постройки с лесом уже неиспользуемых ТВ-антенн, торчащих по всей крыше. Пошарив в сумочке, Кати нашла ключ и открыла дверь комнаты.

Свет там уже горел. И лицом к ним на заплесневелом диване сидел средних лет седовласый мужчина в сером костюме. Грузный, но безукоризненно одетый. Идеально выбритый — ни порезов, ни красных пятен, ни промашек. Мужчина был безукоризненно одет и ухожен; казалось, каждый волосок на его голове лежит в точности на своем месте.

— М-мистер Макнульти, — с запинкой сказала Кати.

Поднявшись на ноги, грузный мужчина протянул Ясону правую руку. Ясон машинально потянулся её пожать.

— Нет, — сказал грузный. — Я не собираюсь пожимать вам руку. Мне нужно видеть ваши УДы — те, что она для вас сделала. Дайте мне их.

Молча (сказать было просто нечего) Ясон передал ему свой бумажник.

— Нет, этих ты не делала, — после краткого осмотра заявил Макнульти. — Если только твоя квалификация чертовски не повысилась.

— Некоторые из этих УДов у меня уже очень давно, — соврал Ясон.

— Ну-ну, — пробормотал Макнульти. Затем вернул Ясону бумажник и УДы. — Кто поставил ему микропередатчик? Ты? — Он обращался к Кати. — Или Эд?

— Эд, — ответила Кати.

— Итак, что мы имеем, — сказал Макнульти, так пристально изучая Ясона, словно примеряя его к гробу. — Мужчина лет сорока с хвостиком. Превосходно одет, в современном стиле. Дорогая обувь — из натуральной коровьей кожи. Не так ли, мистер Тавернер?

— Да, это коровья кожа, — ответил Ясон.

— По документам выходит, что вы музыкант, — продолжил Макнульти. — Играете на каком-нибудь инструменте.

— Пою.

— Так спойте нам что-нибудь, — предложил Макнульти.

— Подите к черту, — отозвался Ясон. Ему удалось сдержаться — фраза вышла именно такой, какой ему и хотелось. Ни мягче, ни резче.

Макнульти обратился к Кати:

— А он не слишком боится. Знает он, кто я такой?

— Да, — ответила Кати. — Я… я ему рассказала. Частично.

— Ты рассказала ему про Джека, — сказал Макнульти. Затем он обратился к Ясону: — Никакого Джека нет. Она думает, что он есть, но это психотический бред. Её муж погиб три года назад при аварии шустреца; он никогда не был в исправительно-трудовом лагере.

— Джек все ещё жив, — сказала Кати.

— Вот видите, — обратился к Ясону Макнульти. — Кати прекрасно приспособлена к окружающему миру, если не считать этой её навязчивой идеи. Причем эта идея никуда не денется; она нужна ей, чтобы поддерживать жизненное равновесие. — Он развел руками. — прочем, эта идея безвредна, и она позволяет Кати продолжать работу. Поэтому мы не предпринимали попыток устранить её средствами психиатрии.

Кати начала тихонько всхлипывать. Крупные капли стекали по её щекам и падали ей на блузку. Тут и там на блузке появлялись темные пятна.

— В ближайшие пару дней я переговорю с Эдом Працимом, — сказал Макнульти. — Спрошу, зачем он поставил вам микропередатчик. У него развита интуиция; должно быть, он что-то такое предчувствовал. — Он задумался. — Имейте в виду, УДы в вашем бумажнике должны быть копиями подлинных документов из досье, хранящихся в различных центральных банках данных по всей Земле. Ваши копии удовлетворительны. Однако я вполне могу захотеть ознакомиться с оригиналами. Будем надеяться, эти оригиналы в таком же идеальном порядке, что и копии, которые вы с собой носите.

Кати слабым голосом заметила:

— Но ведь это редкая процедура. Обычно…

— В данном случае, — процедил Макнульти, — я считаю, её следует провести.

— Почему? — спросила Кати.

— Потому что мы подозреваем, что ты не всех нам сдаешь. Полчаса тому назад этот самый Тавернер успешно прошел выборочную проверку на КПП. Мы следили за ним при помощи микропередатчика. А его документы на вид безупречные. Однако Эд утверждает…

— Эд пьяница, — заметила Кати.

— Зато мы можем на него положиться. — Макнульти улыбнулся — профессионально выпущенный солнечный лучик в убогой комнатенке. — А вот на тебя — не вполне.

Раскрыв перед собой свой военный билет, Ясон потер маленький профиль собственной четырехмерной фотографии. Профиль металлическим голоском пропищал:

— Ну что, конь в пальто?

— Как можно такое подделать? — спросил затем Ясон у Макнульти. — Это мой голос, причем в точности такой, каким он у меня был десять лет назад, в мою бытность принуднатом.

— Да, сомнительно, — согласился Макнульти. Затем он взглянул на свои наручные часы. — Мы вам ещё что-нибудь должны, мисс Нельсон? Или за эту неделю мы квиты?

— Квиты, — с усилием выговорила Кати. И хриплым полушепотом добавила: — Когда Джек выйдет на волю, вы вообще не сможете на меня полагаться.

— Для тебя, Кати, — сердечно сказал Макнульти, — Джек никогда ниоткуда не выйдет. — Он подмигнул Ясону. Ясон подмигнул в ответ. Причем дважды. Он понял натуру Макнульти. Этот человек кормился чужими слабостями. Разновидность манипуляции людьми, которую применяла Кати, была, скорее всего, перенята от него. И от его радушных, чудаковатых собратьев.

Теперь Ясон понял, как Кати стала такой, какой стала. Предательство сделалось ежедневной рутиной; отказ предать, как в случае с ним, считался событием из ряда вон выходящим. Ясон мог только этому дивиться и смутно об этом размышлять.

У нас предательское государство, понял он. Когда я был знаменитостью, я был свободен. Теперь же я стал как все прочие и должен сталкиваться с тем, с чем все это время сталкивались они. С чем я сам сталкивался в далекие прежние времена — и о чем позднее заставил себя забыть. Потому что помнить об этом было неудобно и тяжело. При случае легче было просто забыть — вот я и забыл.

Положив свою мясистую, испещренную красными крапинками руку ему на плечо, Макнульти сказал:

— Пойдемте со мной.

— Куда? — спросил Ясон, отстраняясь от Макнульти точно так же, как прежде Кати отстранялась от него. Это она тоже переняла от многих макнульти этого подлого мира.

— Вам не в чем его обвинить! — хрипло проговорила Кати, сжимая кулачки.

— Мы не собираемся ни в чем его обвинять, — с легкостью отозвался Макнульти. — Мне просто нужны отпечатки его пальцев, ступни, образец голоса и ЭЭГ. Хорошо, мистер Таверни?

— Страшно не люблю поправлять офицера полиции… — начал было Ясон, но тут же осекся, заметив предостерегающий взгляд Кати, — который вдобавок находится при исполнении своих обязанностей, — закончил он. — Поэтому я без лишних разговоров иду. — Быть может, Кати уловила здесь некий смысл? Наверное, даже легкое искажение имени Ясона Тавернера для офицера полиции кое-что значило. Кто знает? Время покажет.

— Мистер Таверни, — лениво повторил Макнульти, подталкивая Ясона к выходу из комнаты. — Ассоциируется с пивом, сердечностью и уютом, не так ли? — Потом он обернулся к Кати и резко переспросил: — Что, разве не так?

— Мистер Таверни очень сердечный человек, — сквозь сжатые зубы проговорила Кати. Дверь за ними захлопнулась, и Макнульти повел Ясона по коридору к лестнице, одновременно выдыхая во всех направлениях запахи репчатого лука и острого соуса.

В 469-м полицейском участке Ясон Тавернер затерялся среди множества мужчин и женщин, которые бесцельно передвигались, ожидая позволения войти, позволения выйти, ожидая информации и указаний, что им делать. Макнульти приколол себе на отворот пиджака цветную бирку; только Бог и полиция знали, что эта бирка значила.

Судя по всему, она и впрямь что-то значила. В одном из коридоров от стены до стены шел стол. Сидевший за этим столом сотрудник в униформе подскочил к Макнульти по первому же его знаку.

— Ага, — сказал пол. — Инспектор Макнульти уже частично заполнил вашу форму Ж-2. Ясон Таверни. Адрес: Вайн-стрит, 2048.

Откуда Макнульти это взял, недоумевал Ясон. Потом он сообразил, что это адрес Кати. Стало быть, Макнульти решил, что они живут вместе; зарапортовавшись, как и большинство полов, он просто записал информацию, добыча которой требовала наименьших усилий. Закон природы: предмет (или живое существо) выбирает кратчайший маршрут между двумя точками. Ясон заполнил оставшуюся часть бланка.

— Вложите вашу ладонь вон в ту щель, — сказал сотрудник, указывая на машинку для снятия пальцевых отпечатков. Ясон повиновался. — А теперь, — продолжил сотрудник, — снимите один ботинок, неважно, левый или правый. И носок. Можете сесть вот здесь. — Отодвинув секцию стола, он явил взгляду Ясона проход и стул.

— Спасибо, — садясь, поблагодарил Ясон.

После снятия отпечатка ступни Ясон произнес фразу: «Карл у Клары украл кораллы». Этого хватило для регистрации образца его голоса. Затем, снова усаженный на стул, он позволил сотруднику разместить у себя на голове электроды; машина выплюнула добрый метр исчерченной закорючками бумаги, и тем дело кончилось. Электроэнцефалограмма завершила серию тестов.

Тут у стола с радостным видом появился Макнульти. В ярко-белом свете особенно стала заметна его утренняя щетина.

— Как тут дела с мистером Таверни? — спросил он.

— Мы уже готовы к номенклатурной прокрутке досье, — ответил сотрудник.

— Вот и славно, — сказал Макнульти. — Я буду рядом и послежу, что из этого выйдет.

Затянутый в серую униформу сотрудник сунул заполненный Ясоном бланк в щель, нажал помеченные буквами кнопки — все зеленого цвета. Ясону почему-то это запомнилось. И ещё — что буквы были заглавные.

Из подозрительно похожего на рот отверстия в длиннющем столе прямо в металлическую корзинку выпал отксеренный документ.

— Ясон Таверни, — сказал сотрудник, ознакомившись с документом. — Из Кемеммера, что в штате Вайоминг. Возраст: тридцать девять лет. Механик по дизельным двигателям.

— Есть какие-нибудь полицейские записи? — поинтересовался Макнульти.

— Решительно никаких проблем, — ответил сотрудник.

— А других Ясонов Таверни в Пол-Банке не зарегистрировано? — спросил Макнульти. Сотрудник нажал желтую кнопку и помотал головой. — Отлично, — сказал Макнульти. — Стало быть, это он. — Затем он пристально взглянул на Ясона. — Что-то не похожи вы на механика по дизельным двигателям.

— А я этим больше не занимаюсь, — объяснил Ясон. — Я теперь торговец. В сфере фермерского оборудования. Не желаете ли визитку? — Он потянулся к правому верхнему карману пиджака — чистой воды блеф. Но Макнульти отрицательно покачал головой. Вот ведь как все вышло — в своей обычной бюрократической манере они заполучили на него чужое досье. И, в опять-таки обычной запарке, этим удовлетворились.

Хвала Господу, подумал Ясон, за слабость, присущую этому сложному и обширному, запутанному, охватившему всю планету аппарату. Слишком много людей; слишком много машин. Начавшись с простой оговорки пола-инспектора, ошибка проделала длинный путь до самого Пол-Банка, их базы данных в Мемфисе, что в штате Теннесси. Теперь даже с моими отпечатками пальцев и ступни, образцами голоса и ЭЭГ им, скорее всего, не удастся ничего прояснить. По крайней мере, пока что; и не с этим моим бланком в досье.

— Мне его оформить? — спросил сотрудник у Макнульти.

— За что? — спросил Макнульти в ответ. — За то, что он механик по дизелям? — Он компанейски похлопал Ясона по спине. — Можете отправляться домой, мистер Таверни. Домой, к вашей очаровательной возлюбленной с детским личиком. К вашей маленькой девственнице. — Ухмыляясь, Макнульти двинулся прочь, в толпу озадаченных и потрясенных мужчин и женщин.

— Можете идти, сэр, — сказал сотрудник в форме Ясону.

Кивнув, Ясон быстро выбрался из 469-го полицейского участка на улицу, чтобы смешаться там с другими людьми, свободными и независимыми.

Впрочем, в конце концов они до меня доберутся, подумал Ясон. Сопоставят образцы и отпечатки. И все же — если прошло пятнадцать лет с момента снятия фотографии, быть может, прошло пятнадцать лет и с момента снятия образцов голоса и ЭЭГ.

Хотя отпечатки пальцев и ступней так и так никуда не денутся. Они-то не меняются.

А может, подумал затем Ясон, они просто кинут отксеренную копию в мусорную корзину, и тем дело и кончится. А данные, которые обо мне были получены, пойдут в Мемфис — храниться там в «моем» постоянном досье. А точнее, в досье на Ясона Таверни.

Хвала Господу, что Ясон Таверни, механик по дизелям, никогда не нарушал закон, никогда не связывался с полами или натами. Как же это удачно.

Туг над головой у Ясона закачался полицейский хлоппер — красный прожектор мерцал, а из динамиков системы общественного оповещения раздавалось:

— Мистер Ясон Таверни! Немедленно вернитесь в 469-й полицейский участок! Это приказ полиции! Мистер Ясон Таверни… — Динамик все ревел и ревел, а потрясенный Ясон стоял столбом. Господи, они уже до всего докопались. И даже не за часы, дни или недели, а за считанные минуты.

Ясон вернулся в полицейский участок, поднялся по стираплексовой лестнице, прошел через светочувствительные двери, протолкался через плотную орду несчастных людишек и снова предстал перед тем самым сотрудником в серой униформе, который занимался его делом. Там же стоял и Макнульти. Два пола с хмурым видом переговаривались.

— Полицейский хлоппер… — начал было Ясон, но Макнульти махнул зажатым в руке документом, перебивая его.

— Это было совсем ни к чему. Мы просто передали куда надо ваш словесный портрет, а какой-то недотепа зачем-то зарядил все это дело в хлоппер. Но раз уж вы здесь… — Макнульти развернул документ так, чтобы Ясон смог увидеть фотографию. — Скажите, неужели пятнадцать лет назад вы так выглядели?

— Да, пожалуй, — сказал Ясон. Но фото изображался мужлан с опухшей физиономией, выступающим кадыком и отвратительными зубами. Пустые глаза недоумка смотрели в никуда. Кукурузного цвета кудряшки свисали поверх похожих на дверные ручки ушей.

— Вы сделали пластическую операцию, — предположил Макнульти.

— Да, — подтвердил Ясон.

— Зачем?

— Разве кому-то хочется вот так выглядеть? — спросил в ответ Ясон.

— Тогда неудивительно, что вы так привлекательны и горделивы, — сказал Макнульти. — Так величавы. Так… — он с трудом подыскал слово, — так повелительны. Да, очень трудно поверить, что такое могли проделать с../— он ткнул пальцем в фотографию, — таким вот. Чтобы он выглядел, как вы. — Тут Макнульти дружелюбно похлопал Ясона по плечу. — Но откуда вы взяли деньги?

Пока Макнульти разглагольствовал, Ясон стремительно прочитывал отпечатанные на документе сведения. Ясон Таверни родился в Цицероне, что в штате Иллинойс. Отец — оператор револьверного станка. Дед владел сетью магазинов розничной торговли фермерским оборудованием — счастливое совпадение, решил Ясон, учитывая то, что он сообщил Макнульти насчет своей нынешней карьеры.

— Они мне достались от Виндслоу, — сказал Ясон. — Мне так стыдно; я всегда о нем помню и вечно забываю, что другие-то ничего об этом не знают. — Профессиональные навыки здорово ему помогли — пока Макнульти с ним говорил, Ясон уже успел прочесть и усвоить почти всю информацию на странице. — Это мой дедушка. У него была куча денег, а я всегда считался его любимцем. Понимаете, я был его единственным внуком.

Заглянув в документ, Макнульти кивнул.

— Я выглядел типичным сельским увальнем, — продолжил Ясон. — Собственно, таким я и был — сущей деревенщиной. Лучшее занятие, какое я смог себе подыскать, была починка дизельных моторов. А мне хотелось чего-то большего. Тогда я взял деньги, завещанные мне Виндслоу, и отправился в Чикаго…

— Хорошо-хорошо, — опять закивал Макнульти. — Теперь все стыкуется. Мы понимаем, что подобная радикальная пластическая операция могла быть проделана, и не за слишком большие деньги. Но обычно на такое идут «бывшие» или беглецы из исправительно-трудовых лагерей. Причем мы следим за всеми пересадиловками, как мы их называем.

— Но вы только гляньте, что я был за урод, — сказал Ясон.

Макнульти испустил хриплый гортанный смешок.

— Да, мистер Таверни. Это уж точно. Ладно. Извините за беспокойство. Можете идти. — Он махнул рукой, и Ясон уже углубился было в окружавшую их толпу. — Постойте! — вдруг крикнул Макнульти, снова маша Ясону рукой, но теперь уже призывно. — Вот ещё что… — Окончание фразы, утонув в шуме людской орды, не дошло до Ясона. Тогда, с заледеневшим сердцем, он побрел назад.

Раз они тебя заприметили, понял вдруг Ясон, досье они уже никогда не закроют. И тогда анонимность тебе нипочем не вернуть. Главное, чтобы тебя вообще не заприметили. Но я дал себя заприметить.

— В чем дело? — в отчаянье спросил он у Макнульти. Они играли с ним, как кошка с мышкой; внутри себя Ясон уже чувствовал, как замедляются ток его крови, биение его сердца, как начинают сдавать все его жизненно важные органы. Даже психологическое превосходство секста мало-помалу испарялось.

Макнульти протянул руку.

— Отдайте мне ваши УДы. Мне нужно проделать с ними кое-какую лабораторную работу. Если с ними все в порядке, послезавтра я вам их верну.

— Но выборочная проверка на КПП… — протестующе начал Ясон.

— Мы дадим вам полицейский пропуск, — перебил Макнульти. Затем он кивнул толстопузому старшему сотруднику справа от себя. — Сделайте его четырехмерное фото и оформите общий пропуск.

— Есть, инспектор, — отозвалась бочка с потрохами, протягивая немыслимо жирную лапу к фотографической установке.

Десять минут спустя Ясон снова оказался на вечернем тротуаре — теперь уже полупустом. А кроме того, без фальшивых УДов, зато с подлинным пол-пропуском — куда лучше всего, изготовленного для него Кати. Правда, пропуск был действителен лишь на одну неделю. И все же…

Все же у Ясона появилась одна неделя, в течение которой можно было ни о чем не тревожиться. А уж потом, после этого…

Он сотворил невозможное — обменял полный фальшивых УДов бумажник на подлинный пол-пропуск. Разглядывая пропуск под уличными фонарями, Ясон заметил, что отметка об окончании срока была голографической… и туда можно было вставить ещё одну цифру. Там стояла семерка. Он вполне мог добиться от Кати, чтобы она изменила эту семерку на семьдесят пять или на девяносто семь — как будет проще.

Затем Ясону пришло в голову, что, как только пол-лаборатория выяснит, что его УДы поддельные, номер его пропуска, имя и фотография будут переданы всем полицейским КПП на планете.

Но до тех пор он был в безопасности.

Часть вторая

Down, vain lights, shine you no more!

No nights are black enough for those

That in despair their lost fortunes deplore.

Light doth but shame disclose.^[100]

Глава 7

В раннюю серятину вечера, прежде чем бетонные тротуары расцветут ночной суетой, генерал полиции Феликс Бакман приземлил свой роскошный служебный шустрец на крышу здания Полицейской академии Лос-Анджелеса. Бакман посидел там какое-то время, читая передовицу единственной вечерней газеты. Затем, аккуратно сложив газету, отпер дверцу и вышел наружу.

Внизу — никакой суеты. Одна смена уже рассеивалась; другая ещё только начала прибывать.

Бакману нравилось это время суток — в такие мгновения громадное здание Полицейской академии казалось принадлежащим только ему. «И оставляет мир лишь тьме и мне», — подумал он, вспомнив строчку из «Элегии» Томаса Црея. Давно им любимую — по сути, ещё с мальчишества.

Служебным ключом Бакман открыл сфинктер спускного экспресса. Затем стремительно спустился на свой этаж, четырнадцатый. Где он проработал большую часть своей взрослой жизни.

Безлюдные столы — целые ряды столов. Только в дальнем конце главного зала неподвижно сидел один из сотрудников, усердно составляя отчет. А ещё у кофейного автомата с чашечкой кофе расположилась сотрудница.

— Добрый вечер, — поздоровался Бакман. Эту сотрудницу он не знал, что, впрочем, особого значения не имело. Все до единого в этом здании знали его.

— Добрый вечер, мистер Бакман. — Девушка подалась вперед, словно собираясь принять стойку смирно.

— Отдохните, — сказал ей Бакман.

— Простите, сэр?

— Идите домой. — И Бакман пошел дальше по рядам столов — серых металлических квадратов, за которыми велись все дела этой ветви общепланетного полицейского агентства.

На большинстве столов не было ни бумажки — сотрудники тщательно убрали их перед уходом. Однако на столе номер 37 оказалось несколько документов. Сотрудник имярек работал допоздна, решил Бакман. И нагнулся посмотреть табличку с фамилией.

Ну конечно — инспектор Макнульти. Достопримечательность академии. Усердно мечтающий о новых заговорах и остатках прежней измены… Бакман с улыбкой сел во вращающееся кресло и взял документы.

ТАВЕРНЕР, ЯСОН. КОД — ГОЛУБОЙ.

Ксерокопия досье из полицейских закромов. Вызванное из небытия излишне ревностным — и перегруженным делами — инспектором Макнульти. Краткая карандашная пометка: «Тавернера не существует».

Странно, подумал Бакман. И принялся листать документы.

— Добрый вечер, мистер Бакман. — Его молодой и порывистый помощник Герберт Майм, в аккуратном штатском костюме. Майм так же ценил эту привилегию, как и сам Бакман.

— Похоже, Макнульти взялся за досье на человека, которого не существует, — сказал Бакман.

— В каком же полицейском участке его не существует? — спросил Майм, и оба рассмеялись. Они не особенно жаловали Макнульти, но серая полиция нуждалась в таких типах. Все шло замечательно, пока подобные Макнульти не дорастали до тех уровней, на которых разрабатывалась политика академии. К счастью, такое случалось довольно редко. Особенно когда Бакман имел возможность на это повлиять.

«Субъекту дано ложное имя Ясон Таверни. Также ложное досье заведено на Ясона Таверни из Кемеммера, что в штате Вайоминг, механика по дизельным моторам. Субъект утверждает, что он Таверни, проделал пластическую операцию. В УДах он значится как Ясон Тавернер, но досье на него отсутствует».

Интересно, подумал Бакман, читая записи Макнульти. На этого человека нет никакого досье. Он закончил читать:

«Хорошо одет, предположительно располагает деньгами. Возможно, добился того, чтобы его досье изъяли из банка данных. Завязывает отношения с Катариной Нельсон, пол-связником в том районе. Знает ли она, кто он такой? Пыталась его не выдать, однако пол-связник номер 1659БД поставил на него микропередатчик. В настоящее время субъект находится в такси. Сектор Н8823Б, движется на восток в сторону Лас-Вегаса. 11/4, ровно в 10.00 вечера по времени академии. Следующий рапорт ровно в 2.40 дня по времени академии».

Катарина Нельсон. Бакман однажды с нею встречался, на инструктажном курсе пол-связников. Эта девушка сдавала только тех типов, которые ей не нравились. В некотором роде, не вполне для него понятном, Бакман ею даже восхищался; один раз, 4/8/82, если бы он не вмешался, Кати Нельсон отправили бы в исправительно-трудовой лагерь в Британской Колумбии.

Бакман обратился к Гербу Майму:

— Свяжитесь по телефону с Макнульти. Пожалуй, мне стоит с ним об этом поговорить.

Считанные секунды спустя Майм вручил ему аппарат. На сером экранчике появилась помятая и неопрятная физиономия Макнульти. Такая же убогая и неопрятная, как и его гостиная. Они отлично гармонировали друг с другом.

— Слушаю, мистер Бакман, — произнес Макнульти, сосредотачиваясь на начальнике и, несмотря на страшную усталость, пытаясь привести себя в служебное соответствие. Несмотря на усталость и принятые на грудь таблетки, Макнульти точно знал, как следует строить свои отношения с начальством.

— Расскажите мне вкратце об этом Ясоне Тавернере, — сказал Бакман. — Из ваших записей мне далеко не все ясно.

— Субъект снял номер отеля на Ай-стрит, 453. Вошел в контакт с пол-связником 1659БД, известным как Эд, и попросил доставить его к изготовителю фальшивых УДов. Эд поставил на него микропередатчик и отвез к пол-связнику 198 °CС, Кати.

— Катарине Нельсон, — уточнил Бакман.

— Так точно, сэр. Очевидно, Кати проделала необычайно квалифицированную работу с поддельными УДами; я отдал их на предварительные лабораторные тесты, и они оказались почти как настоящие. Должно быть, она хотела, чтобы он скрылся.

— Вы связались с Катариной Нельсон?

— Я встретился с ними обоими в её комнате. Колоться никто из них не стал. Я просмотрел УДы субъекта, однако…

— Они показались вам подлинными, — перебил Бакман.

— Так точно, сэр.

— Вы по-прежнему считаете, что это можно делать на глазок.

— Так точно, мистер Бакман. Но эти УДы провели его через выборочную проверку на КПП, настолько они оказались хороши.

— Повезло же ему.

— Я забрал УДы субъекта, — бубнил дальше Макнульти, — и выдал ему временный семидневный пропуск. Затем я отвел его в 469-й полицейский участок, где у меня вспомогательный кабинет, и запросил его досье — досье на Ясона Таверни, как выяснилось. Субъект устроил целый концерт с песнями и плясками насчет своей мнимой пластической операции. Звучало весьма правдоподобно; тогда мы его отпустили. Нет-нет, секундочку… я не выдавал ему пропуск, пока не…

— Ладно, — перебил Бакман. — Так каковы его намерения? Кто он такой?

— Мы следим за ним через микропередатчик. Пытаемся разобраться с материалом на него в банке данных. Но, как вы прочитали в моих записках, я полагаю, что субъект сумел изъять свое досье из всех центральных банков данных. Его там просто-напросто нет. А оно должно там быть. Каждый школьник знает, что там есть досье на всех. Таков закон. Мы обязаны…

— И всё-таки там его нет, — перебил Бакман.

— Так точно, мистер Бакман. Но ведь когда досье нет, на то должна быть причина. Его же не просто так там нет; кто-то его оттуда стащил.

— «Стащил», — с удовольствием повторил Бакман.

— Украл, изъял. — Макнульти выглядел удрученным. — Я только начал с этим разбираться, мистер Бакман; через двадцать четыре часа я буду знать больше.

Черт возьми, мы можем в любой момент его сцапать. Не думаю, что это так важно. Он просто какой-то проходимец, у которого хватило влияния, чтобы изъять свое досье из…

— Ладно, — перебил Бакман. — Идите спать. — Он повесил трубку, постоял немного, затем направился в свои внутренние кабинеты. Размышляя по дороге.

В главном кабинете Бакмана на диване спала его сестра Алайс. Одетая, как с острым неудовольствием отметил Феликс Бакман, в обтягивающие черные брюки и мужскую кожаную куртку, подпоясанную цепью с пряжкой из сварочного железа. В ушах у Алайс виднелись серьги-обручи. Она явно накачалась наркотиками. И сумела, как это нередко случалось, завладеть одним из ключей своего брата.

— Черт тебя подери, — рявкнул Бакман, торопливо закрывая дверь кабинета, прежде чем Герб Майм сумел бы заметить спящую.

Алайс зашевелилась во сне. Её кошачья мордашка раздраженно нахмурилась. Затем правой рукой она потянулась вырубить верхнюю лампу дневного света, которую Бакман как раз включил.

Ухватив сестру за плечи — и без малейшего удовольствия ощупывая её тугие мышцы, — Бакман привел её в сидячее положение.

— Ну, что на этот раз? — поинтересовался он. — Термалин?

— Не-а. — Речь Алайс была, разумеется, не слишком разборчивой. — Гексофенофрина гидросульфат. Чистый. Подкожно.

Бакман двумя пальцами открыл её громадные бледные глаза, которые сразу же уставились на него с бурным недовольством.

— Какого черта ты вечно сюда заявляешься? — спросил Бакман. Где бы она до упора не нафетишизировалась и (или) не накачалась наркотиками, Алайс всегда приволакивалась именно сюда, в его главный кабинет. И все объяснения, на какие она за все это время сподобилась, составляла невнятная фраза про «око тайфуна». Скорее всего, это означало, чтоздесь Алайс чувствует себя в безопасности от ареста — здесь, в центральных кабинетах Полицейской академии. Благодаря, разумеется, высокому положению своего брата.

— Фетишистка, — со злобой рявкнул ей Бакман. — Мы таких по сотне в день куда надо оформляем. Тебе подобных — в черной коже, в кольчуге из цепей и с искусственными пенисами. — Он стоял, шумно дыша и с ужасом чувствуя, что дрожит.

Зевая, Алайс соскользнула с дивана, выпрямилась и развела своими длинными, изящными руками.

— Вот славно, что уже вечер, — беззаботно сказала она с плотно зажмуренными глазами. — Теперь можно отправляться домой и лечь поспать.

— И как ты планируешь отсюда выбраться? — поинтересовался Бакман. Но он и сам знал. Каждый раз повторялся один и тот же ритуал. В ход пускалась подъемная труба для «изолированных» политических преступников: она вела от его самого северного кабинета на крышу, а следовательно, к стоянке шустрецов. Алайс приходила и уходила этим путем, беспечно пользуясь ключом своего брата. — В один прекрасный день, — сказал ей Бакман, — кто-нибудь из сотрудников будет использовать ту трубу по назначению и наткнется там на тебя.

— Интересно, что он тогда сделает? — Алайс взъерошила свой седой ежик. — Молю вас, скажите мне, сэр. Ну пожалуйста. Он что, повергнет меня в страшное раскаяние?

— Стоит только раз взглянуть на твою физиономию с этим пресыщенным выражением…

— Все знают, что я твоя сестра.

— Верно, знают, — резко сказал Бакман. — Потому что ты вечно сюда заявляешься. По какой-то чертовой причине — или вообще без причины.

Удобно усаживаясь на край ближайшего стола, Алайс серьезно посмотрела на брата.

— А тебя это и впрямь раздражает.

— Да, это действительно меня раздражает.

— Что именно? Что я прихожу сюда и ставлю под угрозу твою работу?

— Ты не можешь поставить под угрозу мою работу, — сказал Бакман. — Надо мной только пятеро начальников, не считая министра обороны. Все они про тебя знают и ничего не могут поделать. Так что ты можешь делать все, что тебе вздумается. — После чего Бакман, бурля негодованием, вышел из северного кабинета и по тусклому коридору направился в более крупный комплекс помещений, где он обычно и проделывал большую часть своей работы.

— Но ведь ты предусмотрительно закрыл дверь, — заметила Алайс, легко поспевая за ним. — Чтобы этот Герберт Вайн, Дайм, Айн-цвай-драй — как бишь его? — меня не заметил.

— Ты, — процедил Бакман, — омерзительна для любого нормального мужчины.

— А этот Каин нормальный? Откуда тебе знать? Ты что, с ним трахался?

— Если ты отсюда не уберешься, — тихо проговорил Бакман, поворачиваясь лицом к сестре, — я тебя пристрелю. А потом будь что будет.

Алайс пожала мускулистыми плечами. И улыбнулась.

— Ничто тебя не страшит, — упрекнул её Бакман. — После той операции на мозге. Ты намеренно, методично позволила хирургам удалить оттуда все человеческое. И теперь… — он с трудом подыскивал слова; Алайс всегда сковывала его, лишая даже способности легко пользоваться словами, — теперь ты, — задыхаясь, выговорил он, — просто-напросто рефлекторная машина. Лабораторная крыса, которая без конца сама себя дурачит. Ты законтачена на узел удовольствия твоего мозга и по пять тысяч раз на дню нажимаешь кнопку. Все время — только когда не спишь. Интересно, чего ради ты пока ещё обременяешь себя сном; почему бы тебе круглые сутки саму себя не дурачить?

Бакман ждал ответа, но Алайс молчала.

— В один прекрасный день, — сказал он тогда, — один из нас умрет.

— В самом деле? — осведомилась Алайс, приподнимая тонкую зеленую бровь.

— Один из нас, — продолжил Бакман, — переживет другого. И будет безумно этому рад.

Телефон пол-линии на большом столе зазвонил. Бакман машинально взял трубку. На экране появилась помятая, опухшая от дозы физиономия Макнульти.

— Сожалею, что потревожил вас, генерал Бакман, но мне только что позвонил один из моих агентов. В Омахе нет никаких записей о том, что на имя Ясона Тавернера когда-либо выдавали свидетельство о рождении.

— Стало быть, это вымышленное имя, — терпеливо проговорил Бакман.

— Мы сняли у него отпечатки пальцев и ступни, взяли образец голоса и сделали распечатку ЭЭГ. Затем мы отослали все это в Первый Центральный — общий банк данных в Детройте. И — никакого соответствия. Таких отпечатков пальцев и ступни, образца голоса, распечатки ЭЭГ не существует ни в одном банке данных на Земле. — Вытянувшись в струнку, Макнульти извиняющимся тоном пропыхтел: — Таким образом, Ясона Тавернера не существует.

Глава 8

Прямо сейчас возвращаться к Кати Ясон Тавернер был не намерен. Снова изводить Хильду Харт ему тоже не хотелось. Тогда он похлопал себя по карману пиджака. Деньги ещё оставались, и с их помощью он был волен отправиться куда угодно. Пол-пропуск давал ему возможность отправиться в любую точку планеты. К тому времени, как его станут разыскивать, Ясон мог бы оказаться у черта на рогах — скажем, на каких-нибудь заросших непроходимыми джунглями островах Океании. Тогда его будут искать многие месяцы — особенно с учетом того, что в подобных местах неуловимость вполне можно купить за деньги.

На меня работают три фактора, понял Ясон. Деньги, привлекательность и индивидуальность. Нет, даже четыре — у меня ещё есть сорокадвухлетний опыт секста.

Итак, квартира?

Но если я сниму квартиру, подумал Ясон, по закону потребуется, чтобы соответствующий чиновник снял отпечатки моих пальцев; дальше они обычным путем отправятся в центральный Пол-Банк… и когда полиция выяснит, что мои УДы поддельные, у неё уже будет прямой на меня выход. Одно влечет другое.

Значит, подумал дальше Ясон, мне нужен кто-то, у кого уже есть квартира. Записанная на его имя, зарегистрированная с отпечатками его пальцев.

А это значит — необходимо найти другую девушку.

Где бы мне такую найти? — спросил себя Ясон, и ответ тут же оказался у него под рукой. Да на любой первоклассной вечеринке с коктейлями! На такой, куда ходит много женщин и где ансамбль из трех мужчин, предпочтительно негров, играет фальшивую джазуху. все хорошо одеты.

А сам-то я достаточно хорошо одет? — задумался Ясон. Затем окинул придирчивым взглядом свой костюм под красно-белым светом громадной рекламы ААМКО. Конечно, не лучший его костюм, но в целом… Впрочем, мятый. Что ж, в сумраке вечеринки никто этого не заметит.

Ясон поймал такси и вскоре уже дошустровал до более пристойной части города, к которой он привык — привык, во всяком случае, за самые последние годы его жизни, его карьеры. После того, как достиг самой вершины.

Так-так, подумал Ясон. Мне нужен клуб, где я уже появлялся. Клуб, который я хорошо знаю. Где я знаю метрдотеля, гардеробщицу, цветочницу… если только и они, подобно мне, как-то не переменились.

Впрочем, пока похоже было на то, что никто, кроме него, не переменился. Никто и ничто. Перемена затронула только его положение. Его, но не их.

Клуб «Голубой Лис» в отеле «Хайет» в Рено. Ясон не раз там выступал; он знал все ходы и выходы, а также весь персонал как свои пять пальцев.

— Рено, — сказал он такси.

Такси красиво вырулило в колоссальный поток правостороннего движения. Ясон чувствовал себя вовлеченным в общий поток и наслаждался этим чувством. Затем такси набрало скорость и вошло в почти неиспользуемый воздушный коридор; ограничение скорости там составляло аж тысячу двести миль в час.

— Я хотел бы воспользоваться телефоном, — сказал Ясон.

На левой стенке такси открылась дверца, и оттуда выскользнул телефон с причудливо выгнутым шнуром.

Номер «Голубого Лиса» Ясон знал на память; набрав его, он дождался щелчка, а затем солидный мужской голос произнес:

— Клуб «Голубой Лис», где Фредди Гидроцефал дает два шоу ежевечерне, в восемь и в двенадцать; только тридцать долларов за вход, девушки обеспечиваются незамедлительно. Чем могу служить?

— Это старина Прыгучий Майк? — спросил Ясон. — Сам старина Прыгучий Майк?

— Да, разумеется. — Формальный тон ответа задел Ясона за живое. — А с кем я говорю, можно спросить? — Похотливый смешок.

Переведя дыхание, Ясон проговорил:

— Это Ясон Тавернер.

— Прошу прощения, мистер Тавернер. — Прыгучий Майк явно был озадачен. — Сейчас я не могу в точности…

— Давно было дело, — перебил Ясон. — Так оставите мне столик в передней части зала…

— Все места в клубе «Голубой Лис» проданы, мистер Тавернер, — в своей тупоумной манере пророкотал Прыгучий Майк. — Весьма сожалею.

— Что, ни одного столика? — спросил Ясон. — И ни за какие деньги?

— Простите, мистер Тавернер, ни одного. — В голосе появилась холодные нотки. — Попробуйте через две недельки. — И старина Прыгучий Майк повесил трубку.

Тишина.

Иисус твою Христос, выругался про себя Ясон.

— Боже, — сказал он вслух. — Черт побери. — Его зубы скрипели, и боль пульсировала по тройничному нерву.

— Новые инструкции, начальник? — без выражения спросило такси.

— Давай в Лас-Вегас, — проскрежетал Ясон. Попробую завалиться в танцзал «Лапка Селезня» Нелли Мелбы, решил он. Не так давно ему там улыбнулась удача — пока Хильда Харт ездила на гастроли в Швецию. В «Лапке Селезня» всегда ошивалось приличное стадо вполне высококлассных телок — играли, пили, слушали развлекуху, приходили в экстаз. Стоило попытаться хоть там — раз уж клуб «Голубой Лис» и другие подобные заведения были для Ясона закрыты. Что он, в конце концов, терял?

Через полчаса такси высадило его на шустростоянку на крыше «Лапки Селезня». Дрожа на студеном вечернем воздухе, Ясон пробрался к роскошному ковру-спусколету; считанные мгновения спустя он уже сходил с него в тепло-цвето-свето-темп танцзала Нелли Мелбы.

Время: семь тридцать. Скоро должно было начаться первое шоу. Ясон взглянул на объявление: Фредди Гидроцефал появлялся и здесь, но делал запись покороче ценой подешевле. Может статься, он меня вспомнит, подумал Ясон. Хотя скорее всего нет. Затем, ещё поразмыслив, он решил: «Ни единого шанса».

Если уж его не вспомнила Хильда Харт, его вообще никто не вспомнит.

Ясон уселся на один-единственный свободный табурет в людном баре и, когда бармен наконец его заприметил, заказал горячий виски с медом. Сверху плавал кусочек масла.

— Выходит три доллара, — сказал бармен.

— Занесите это на мой… — начал было Ясон, но тут же вспомнил и вытащил пятерку.

А потом он заметил её.

Она сидела в нескольких табуретах от него. Когда-то давным-давно она была его любовницей; Ясон уже черт знает сколько лет её не видел. Но фигура, как он подметил, несмотря на возраст, у неё так и осталась превосходная. Надо же, Рут Рей. В этой толпе.

Одним из важных достоинств Рут Рей было то, что ей хватало соображения не слишком обременять свою кожу загаром. Ничто не старит женщину хуже загара — и немногие из них, похоже, это понимают. В возрасте Рут — а теперь, как прикидывал Ясон, ей было лет тридцать восемь-тридцать девять — загар превращает кожу любой женщины в сморщенный пергамент.

А ещё она со вкусом одевалась. Показывала свою превосходную фигуру. Вот бы ещё время отменило серию постоянных визитов к косметологам для всевозможных операций на лице… но так или иначе у Рут по-прежнему были роскошные волосы цвета воронова крыла, развернутые изящным веером у неё на затылке. Пластиковые ресницы. Блестящие пурпурные полоски на щеке, словно её поранила лапа психоделического тигра.

Закутанная в цветное сари, без очков, босоногая — как обычно, она где-то сбросила свои туфельки на высоком каблуке, — Рут Рей не поразила Ясона своей подержанностью. Рут Рей, задумался он. Сама шьет себе наряды. Никогда не носит очки, если кто-то рядом… кроме меня. Интересно, просматривает ли она до сих пор подборку «Книга месяца»? По-прежнему ли расслабляется, читая все эти бесчисленные серые романы про сексуальные злодеяния в причудливых, но до идиотизма обыденных городишках Среднего Запада?

И ещё одно насчет Рут Рей: её навязчивое пристрастие к сексу. За один год, вспомнил Ясон, она уложила в постель шестьдесят мужчин. Не считая, разумеется, его — он побывал там раньше, когда цифры статистики ещё не были так высоки.

Кроме того, ей всегда нравилась его музыка. Рут Рей вообще нравились сексуальные певцы, поп-баллады и сладкие — тошнотворно сладкие — струнные ансамбли. В свое время она установила у себя в нью-йоркской квартире колоссальную квадросистему и буквально жила внутри неё, питаясь диетическими сандвичами, которые она запивала ледяной слизистой бурдой, сделанной почти что из ничего. Прокручивая по сорок восемь часов подряд диск за диском струнного ансамбля «Пурпурный народ», к которому Ясон ничего, кроме отвращения, не испытывал.

Поскольку в целом вкусы Рут Рей вызывали у Ясона ужас, его раздражало то, что сам он был одним из её любимых исполнителей. И с этой аномалией ему так и не удалось разобраться.

Что он ещё про неё помнил? Каждое утро — столовая ложка желтой маслянистой жидкости. Витамин Е. Очень странно, но на Рут Рей этот самый витамин оказывал обратный эффект — её выносливость в постели возрастала с каждой ложкой. Рут так и сочилась вожделением.

И ещё, припомнил Ясон, она терпеть не могла животных. Тут он по аналогии вспомнил Кати и её кота Доменико. Рут и Кати никогда не нашли бы общего языка, сказал себе Ясон. Впрочем, это не имело значения; им и так не суждено было встретиться.

Соскользнув с табурета, Ясон со своим бокалом поплелся по бару, пока не оказался прямо перед Рут Рей. Естественно, он не ждал, что она его узнает. Тем не менее в свое время она уже раз выяснила, что ему не удержаться… так почему она не могла выяснить это снова? Лучшего оценщика сексуальной перспективы, чем Рут, просто не существовало.

— Привет, — сказал Ясон.

Подняв голову, Рут Рей с прищуром (очков-то на ней не было) стала его разглядывать.

— Привет, — пропитым голосом проскрежетала она. — Ты кто?

— Несколько лет назад мы встречались в Нью-Йорке, — ответил Ясон. — У меня была немая роль в эпизоде «Фантома Боллера», а ты, как я помню, отвечала за костюмы.

— В том эпизоде, — прохрипела Рут Рей, — где на Фантома Боллера нападают пираты-педерасты из другого временного периода. — Она рассмеялась затем улыбнулась Ясону. — Как тебя зовут? — спросила она, искусно покачивая выставленными напоказ буферами с проволочной поддержкой.

— Ясон Тавернер, — ответил Ясон.

— А мое имя ты помнишь?

— Ещё бы, — сказал он. — Рут Рей.

— Теперь Рут Гомен, — прохрипела она. — Присаживайся. — Рут огляделась, но свободных табуретов поблизости не было. — Давай вон туда за столик. — Она сверхосторожно слезла с табурета и нетвердой походкой направилась в сторону вакантного столика; Ясон взял её под руку и проводил. После нелегкой навигации ему удалось усадить Рут за столик, а самому сесть вплотную.

— Ты так классно выглядишь… — начал было Ясон, но Рут тут же его перебила.

— Я старуха, — проскрежетала она. — Мне тридцать девять.

— Подумаешь, старуха, — отозвался Ясон. — Мне сорок два.

— Для мужчины это самое то. Но не для женщины. — Рут близоруко уставилась на свой приподнятый бокал мартини. — Знаешь, чем занимается Боб? Боб Гомен? Разводит собак. Шумных, нахрапистых волкодавов с длинной шерстью. Потом они отправляются в рефрижератор. — Она мрачно отхлебнула мартини; затем лицо её вдруг оживленно просияло. Повернувшись к Ясону, Рут сказала: — А ты не выглядишь на сорок два. Ты вообще классно выглядишь! Знаешь, о чем я подумала? Ты наверняка из Голливуда или с телевидения.

— Я бывал на ТВ, — осторожно сказал Ясон. — Изредка.

— Ну да, на шоу вроде «Фантома Боллера». — Рут кивнула. — А теперь давай начистоту. Ведь ни тебя, ни меня там не было.

— За это стоит выпить, — с радостной иронией отозвался Ясон, потягивая свой виски с медом. Кусочек масла уже растаял.

— Кажется, я тебя припоминаю, — сказала Рут Рей. — Ты, часом, не делал кое-какие проекты для одного дома на острове в Тихом океане? В тысяче миль от Австралии? Это был ты?

— Да, — соврал Ясон. — Это был я.

— И ещё ты вел туда хлоппер «роллс-ройс».

— Ага, — подтвердил он. Это уже была сущая правда.

Тогда Рут Рей с улыбкой сказала:

— А знаешь, что я здесь делаю? Есть у тебя мысли на этот счет? Я пытаюсь познакомиться с Фредди Гидроцефалом. Я в него влюблена. — Рут испустила гортанный смешок, который Ясон помнил ещё с прежних времен. — Я без конца шлю ему записочки «я тебя люблю». А он, причем на машинке, пишет мне в ответ: «Я не хочу себя связывать; у меня личные проблемы». — Она снова рассмеялась и добила свой мартини.

— Ещё бокал? — предложил Ясон, поднимаясь.

— Нет. — Рут Рей помотала головой. — Мне больше нельзя. Вот было время… — Тут она осеклась, и на лице её выразилась тревога. — Интересно, было у тебя что-то подобное? На вид вообще-то непохоже.

— А что такое?

Крутя в руке пустой бокал, Рут Рей объяснила:

— Я пила все время. Начиная с девяти утра. И знаешь что со мной из-за этого случилось? Я быстро постарела. Я выгляжу на все пятьдесят. Бухалово проклятое. Из-за алкоголя с тобой случается все то, чего ты больше всего боишься. По-моему, алкоголь — худший враг жизни. Согласен?

— Не совсем, — ответил Ясон. — По-моему, у жизни есть враги пострашней алкоголя.

— Да, наверное. Вроде исправительно-трудовых лагерей. А знаешь, ведь меня в прошлом году пытались в один из таких отослать. У меня тогда правда был жуткий период. Денег ни цента — Боба Гомена я тогда ещё не встретила. И я работала в сберкассе. Однажды пришел депозит наличными — не то три, не то четыре пятидесятидолларовые купюры. — Она какое-то время размышляла. — Короче, я взяла их себе, а извещение и конверт от депозита бросила в бумагорезку. Но меня засекли. Планирование провокации.

— Ого, — сказал Ясон.

— Но понимаешь… у меня с боссом кое-что было. Полы хотели упаковать меня в исправительно-трудовой лагерь — тот, что в Джорджии, — где меня наверняка затравила бы всякая деревенщина. А босс меня защитил. До сих пор не знаю, как ему это удалось, но меня отпустили. Я в большом долгу перед этим человеком, и никогда уже с ним не увижусь. Ведь ты никогда не видишься с теми, кто на самом деле любит тебя и помогает; вечно общаешься с чужаками.

— Так я, по-твоему, чужак? — спросил Ясон. А про себя подумал: «Я ведь ещё кое-что про тебя помню, Рут Рей». Рут всегда содержала дорогущую квартиру. Независимо от того, за кем была замужем; она всегда жила припеваючи.

Рут Рей вопросительно на него смотрела.

— Нет. Я считаю тебя другом.

— Спасибо. — Ясон взял её суховатую руку и немного подержал у себя в ладонях. А отпустил в нужную секунду — ни раньше, ни позже.

Глава 9

Квартира Рут Рей поразила Ясона Тавернера своей роскошью. По его прикидке, эти апартаменты стоили ей никак не меньше четыреста долларов в день. Видно, у Боба Гомена с финансами все в порядке, подумал Ясон. Или было все в порядке.

— Совсем ни к чему было покупать эту поллитровку «Вата-69», — заметила Рут, снимая с Ясона пальто и относя его вместе со своим к самооткрывающемуся платяному шкафу. — У меня тут есть «Катти Сарк» и бурбон «Хайрем Уокер»…

Да, Рут много чему выучилась с тех пор, как Ясон последний раз с нею спал. Вот уж сущая правда. Обессиленный, он лежал нагишом на заполненном водой матрасе, потирая болезненную точку на переносице. Рут Рей — или, вернее, уже миссис Рут Гомен — сидела на ковровом полу, закуривая «Пэл Мэл». Какое-то время оба молчали; в комнате стояла мертвая тишина. И ещё, понял Ясон, там чувствовалась та же, что и у него, опустошенность. Нет ли там какого-то закона термодинамики, подумалось ему, согласно которому тепло нельзя уничтожить, а можно только передать? Да, но ведь есть же ещё энтропия.

Теперь я чувствую на себе всю тяжесть энтропии, решил Ясон. Я разрядил себя в вакуум и никогда не получу назад того, что отдал. Все уходит только в одну сторону. Да-да, подумал он, я в этом уверен. Наверняка это один из фундаментальных законов термодинамики.

— У тебя есть энциклопедический автомат? — спросил он у женщины.

— Черт возьми, нет. — На её похожем на чернослив лице появилось озабоченное выражение. Нет, не на чернослив, решил Ясон и отказался от этой аналогии. Так было несправедливо. Пусть будет «на повидавшем виды», подумал он. Да, так больше подходило.

— О чем ты думаешь? — спросил он у Рут.

— Нет, это» ты мне скажи, о чем ты думаешь, — заупрямилась та. — Что там у тебя на сверхсекретном умище альфасознательного типа?

— Помнишь девушку по имени Моника Буфф? — спросил Ясон.

— Помню ли я её! Да ведь Моника Буфф шесть лет была моей золовкой! И за все это время она ни разу не вымыла голову. Все эти годы вокруг её грязной короткой шеи и бледной физиономии так и болталась спутанная темно-бурая тина.

— А я и не знал, что ты её недолюбливаешь.

— Ясон, она же без конца воровала. Стоило только оставить сумочку, как она тебя обворовывала; причем тащила не только бумажки, но даже монеты. Мозгов у неё было как у сороки, а голос как у вороны. Когда она, естественно, разговаривала, что, слава богу, случалось не часто. Разве ты не знаешь, что эта девчонка по шесть-семь дней — а как-то раз даже восемь — не произносила ни слова? Просто валялась где-нибудь в углу, будто пьяная паучиха, бренча на этой своей пятидолларовой гитаре, к которой она даже не выучила аккорды. Да, в каком-то своем космато-засранном роде она смотрелась прелестно. С этим я соглашусь. Любителю больших задниц она бы даже приглянулась.

— Чем же она жила? — спросил Ясон. С Моникой Буфф у него было недолгое знакомство, да и то через Рут. Однако за это время они пережили краткий, но умопомрачительный роман.

— А воровала по магазинам, — ответила Рут Рей. — У Моники была такая здоровенная плетеная корзина, которую она раздобыла в Байа-Калифорнии. Вот она и набивала туда всякого товару, а потом крейсерским курсом выплывала из магазина, большая как жизнь.

— Почему же её не ловили?

— Ещё как ловили. Монику с братом оштрафовали, когда они попались на хлебе. А ей как с гуся вода! Она опять вышагивала босоногой — я серьезно! — по Шрюсбери-авеню в Бостоне, выгребая все персики с витрин бакалейных лавок. Обычно Моника по десять часов в день, как она выражалась, «ходила за покупками». — Сверкая глазами, Рут прорычала: — А знаешь, на чем её так и не поймали? — Тут она понизила голос: — Моника обычно подкармливала беглых студентов.

— И её за это так и не арестовали? — Предоставление еды или крова беглым студентам автоматически влекло за собой два года ИТЛ — на первый случай. А на второй — пять лет.

— Нет, её так и не застукали. Когда Монике казалось, что бригада полов вот-вот собирается нагрянуть с выборочной проверкой, она тут же звонила в пол-центр и сообщала, что к ней в дом пытается вломиться какой-то мужчина. Потом она выводила студента наружу, а сама запиралась. Полы приезжали, и, как Моника и говорила, в её дверь стучался мужчина. Тогда полы свинчивали студента, а её оставляли в покое. — Рут хихикнула. — Как-то раз я слышала один из этих телефонных звонков в пол-центр. Как она тогда сказала, мужчина…

— Моника три недели была моей любовницей, — сказал Ясон. — Лет пять тому назад.

— Ну и как, видел ты, чтобы она хоть раз вымыла голову?

— Нет, — признал он.

— И нижнего белья она не носила, — сказала Рут. — Интересно, зачем привлекательному мужчине вроде тебя нужен роман с грязной, жилистой, шелудивой уродкой вроде Моники Буфф. Ведь ты не мог никуда с ней сходить — она же смердела. Ещё бы — никогда не мылась.

— Гебефрения, — сказал Ясон.

— Да, — кивнула Рут. — Диагноз был именно такой. Не уверена, знаешь ты или нет, но в конце концов Моника просто ушла — отправилась «за покупками» и не вернулась. Мы больше никогда её не видели. Наверное, она уже умерла — так и лежит в могиле, сжимая в руках ту самую плетеную корзину, которую она раздобыла в Байе. Та поездка в Мексику была большим событием в её жизни. По такому случаю она даже выкупалась в ванной, и я уложила ей волосы — после того как с полдюжины раз их вымыла. Что ты в ней нашел? Как ты вообще её выносил?

— Мне нравилось её чувство юмора, — ответил Ясон.

Всё-таки нечестно, подумал он, сравнивать Рут с девятнадцатилетней девушкой. Или даже с Моникой Буфф. И все же от сравнения никуда было не деться. В глазах Ясона это сравнение лишало Рут Рей всякой привлекательности. Как бы хороша — а вернее, опытна — ни была она в постели.

Я использую её, подумал он. Как Кати использовала меня. Как Макнульти использовал Кати.

Макнульти. Между прочим, а нет ли на мне микропередатчика?

Торопливо собрав свою одежду, Ясон Тавернер быстро отнес её в ванную комнату. А там, усевшись на край ванны, стал внимательно изучать каждый предмет по отдельности.

На это у него ушло добрых полчаса. Но в конце концов Ясон всё-таки нашел, что искал. Такую махонькую штуковинку. Спустив микропередатчик в унитаз, он вернулся в спальню. Итак, они всё-таки знают, где я, понял Ясон. После этого мне уже нельзя здесь оставаться.

И я поставил под угрозу жизнь Рут Рей. Так, ни за что.

— Послушай-ка, — вслух сказал Ясон.

— Да? — Рут устало прислонилась к стене ванной комнаты и сложила руки под увесистыми грудями.

— Микропередатчики, — медленно проговорил Ясон, — указывают только приблизительное местоположение. Пока кто-то в самом деле не последует за ними, фиксируя их сигнал. — А до тех пор…

Нет, он не мог быть уверен. Ведь, в конце концов, Макнульти поджидал их тогда в квартире у Кати. Пришел туда Макнульти по наводке микропередатчика — или он просто знал, что Кати там живет? Одурманенный избытком тревоги, секса и виски, Ясон не мог вспомнить; он сидел на краю ванны и усиленно тер лоб, стараясь в точности припомнить о чем пошел разговор, когда они с Кати вошли в комнату, где их поджидал Макнульти.

Эд, вспомнил Ясон. Они сказали, что Эд поставил на меня микропередатчик. Итак, он всё-таки выдавал мое местоположение. Хотя…

Нет, всё-таки микропередатчик мог указывать только общую сферу. А уж потом Макнульти в точности рассчитал, что это жалкая комнатенка Кати.

Срывающимся голосом Ясон обратился к Рут Рей:

— Черт возьми, надеюсь, я ещё не дал полам ориентир, чтобы взять за задницу тебя. Это было бы слишком. Слишком. — Он помотал головой, пытаясь её проветрить. — У тебя нет такого горячего-горячего кофе?

— Пойду наберу код на пульте плиты. — Одетая только в ножной браслет на застежке, Рут Рей зашлепала босыми пятками из ванной комнаты на кухню. Считанные секунды спустя она уже вернулась с большим пластиковым кофейником, где красовалась надпись КРУТИ ПЕДАЛИ, ПОКА НЕ ДАЛИ. Ясон взял кофейник и отхлебнул дымящегося напитка.

— Мне больше нельзя здесь оставаться, — сказал он. — К тому же ты слишком старая.

Рут как-то нелепо на него уставилась — словно исковерканная, растоптанная каблуком кукла. А потом выбежала на кухню. Зачем я это сказал, спросил себя Ясон. Все от напряжения, от моих собственных страхов. Он пустился вслед за женщиной.

У двери в кухню Рут вдруг возникла, держа в руке глиняную тарелку с надписью СУВЕНИР С ФЕРМЫ НОТТСА БЕРРИ. Слепо налетев на Ясона, она замахнулась треснуть его тарелкой по голове; рот её кривился, будто у новорожденной. В самый последний момент Ясон успел подставить локоть и принять удар на него; глиняная тарелка разлетелась на три неровных куска, а по руке от локтя заструилась кровь. Ясон посмотрел на кровь, на осколки тарелки на ковре, затем на Рут.

— Прости меня, — еле слышно прошептала женщина. Едва проговаривая слова. Новорожденные губы то и дело кривились, словно бы в оправдание.

— Это ты меня прости, — сказал Ясон.

— Я наложу повязку. — Рут направилась к ванной комнате.

— Нет, — сказал он. — Я ухожу. Порез чистый; инфекция не попадет.

— Зачем ты мне это сказал? — спросила Рут.

— Затем, — ответил Ясон, — что у меня свои возрастные страхи. И они изматывают меня — то, что от меня ещё осталось. У меня просто не осталось энергии. Даже для оргазма.

— Кончил ты замечательно.

— Но это было в последний раз, — сказал Ясон, направляясь в ванную. Там отмыл кровь с руки и подержал локоть под холодной водой, пока кровь не начала свертываться. Пять ли минут, пятьдесят — он просто не мог понять сколько. Ясон просто стоял, держа локоть над раковиной. Рут Рей ушла бог весть куда. Наверное, чтобы стукнуть на меня полам, устало сказал себе Ясон. Он слишком выдохся, чтобы о чем-то тревожиться.

Черт меня побери, подумал затем Ясон. После того, что я ей ляпнул, винить я её не стану.

Глава 10

— Нет, — произнес генерал полиции Феликс Бакман, упрямо мотая головой. — Ясона Тавернера не существует. Он невесть как умудрился изъять данные из всех матричных банков. — Генерал полиции задумался. — Вы уверены, что сможете взять его, когда потребуется?

— Тут появилась проблема, мистер Бакман, — ответил Макнульти. — Он нашел микропередатчик и сорвал его. Таким образом, мы не знаем, по-прежнему ли он в Вегасе. Если у него есть в голове хоть капля соображения, он поспешит смыться. А соображение у него точно имеется.

— Вам лучше вернуться сюда, — сказал Бакман. — Если он способен изымать данные, причем первоисточники, из наших банков, это подразумевает и другую его эффективную деятельность, которая, вероятно, важнее. Насколько точна ваша ориентировка?

— Сейчас он находится — или находился — в одной из восьмидесяти пяти квартир одного крыла комплекса из шестисот блоков. Все квартиры чрезвычайно модные и дорогие, а находится комплекс в округе Вест-Файрфлеш, в местечке под названием Копперфильд-П.

— Тогда запросите Вегас, чтобы там обошли все восемьдесят пять блоков, пока его не найдут. А когда возьмете, сразу самолетом ко мне. Однако я по-прежнему хочу видеть вас за вашим столом. Выпейте пару стимулов, прекратите принимать дозу и скорее сюда.

— Есть, мистер Бакман, — с легким следом боли отозвался Макнульти. И поморщился.

— Вы считаете, в Вегасе нам его не найти, — сказал Бакман.

— Так точно, сэр.

— Может статься, именно там мы его и найдем. Сорвав с себя микропередатчик, он решил, что теперь ему ничего не грозит.

— Позволю себе не согласиться, — сказал Макнульти. — Найдя микропередатчик, он понял, что мы следили за ним до самого Вест-Файрфлеша. Он рванет прочь. И как можно скорее.

— Да, — отозвался Бакман. — Он так поступит, если люди вообще склонны поступать разумно. Однако они к этому не склонны. Разве вы, Макнульти, сами этого не замечали? Чаще всего люди ведут себя хаотично. — Что, подумал он, часто служит им хорошую службу, так как делает менее предсказуемыми.

— Я замечал, что…

— Все, через полчаса вы должны сидеть за вашим столом, — отрезал Бакман и прервал связь. Педантичный выпендреж Макнульти и туманная летаргия сумеречной дозы всегда его раздражали.

Наблюдавшая за их разговором Алайс заметила:

— Итак, некто сделал себя несуществующим. А раньше такое случалось?

— Нет, — ответил Бакман. — И сейчас ничего такого не случилось. Где-нибудь, в каком-либо незаметном местечке, он непременно упустил какой-то незначительный микродокументик. И мы будем искать этот документ, пока не найдем. Рано или поздно мы обнаружим соответствующий образец голоса или распечатку ЭЭГ — и сразу узнаем, кто он такой.

— А может, он как раз тот, за кого себя выдает. — Алайс просматривала нелепые заметки Макнульти. — Субъект принадлежит к профсоюзу музыкантов. Говорит, он певец. Возможно, образец голоса станет для вас…

— Убирайся из моего кабинета, — рявкнул ей Бакман.

— Я просто рассуждаю. Не он ли, часом, записал тот порноаккордный хит «Сойди, Моисей», который…

— Послушай, что я тебе скажу, — проговорил Бакман. — Отправляйся домой, зайди в мой кабинет и открой там центральный ящичек кленового стола. Там ты найдешь пергаминовый конверт. В нем лежит аккуратнейшим образом погашенный экземпляр черно-белой марки за один доллар выпуска Транс-Миссисипи США. В идеальном состоянии. Я раздобыл эту марку для своей коллекции, но ты можешь взять её себе. Я достану себе другую. Только уходи. Проваливай, возьми себе эту чертову марку и навсегда спрячь её в альбом у себя в сейфе. Можешь даже никогда больше на неё не смотреть; пусть она просто у тебя будет. И оставь меня в покое. Дай, наконец, поработать. Ну как, по рукам?

— Черт возьми, — вымолвила Алайс, и глаза её загорелись. — Где ты её раздобыл?

— У одного политзаключенного перед его отправкой в исправительно-трудовой лагерь. Он поменял её на свою свободу. Я решил, что это равноценный обмен. А ты как считаешь?

— Это же марка с самой великолепной гравировкой всех времен и народов! — воскликнула Алайс. — Таких больше не выпускали.

— Хочешь её? — спросил Бакман.

— Да. — Алайс вышла из кабинета в коридор. — До завтра. Хотя вообще-то тебе не нужно ничего мне давать, чтобы я ушла; я и так хочу поехать домой, принять душ, сменить шмотки и на пару-другую часов улечься в постель. С другой стороны, если тебе хочется…

— Хочется, — перебил Бакман, а про себя подумал: «Потому что я страшно тебя боюсь. По правде говоря, я онтологически боюсь буквально всего в тебе. Даже этой твоей готовности уйти. Я даже этого боюсь!

А почему? — спросил он себя, наблюдая, как Алайс направляется к подъемной трубе для изолированных преступников в дальнем конце анфилады его кабинетов. — Я знал её ребенком и уже тогда боялся. А все потому, что неким коренным образом, до конца мне даже не ясным, она играет не по правилам. У всех у нас есть свои правила; они различаются, но все мы по ним играем. К примеру, — припомнил Бакман, — мы не убиваем человека, который только что оказал нам услугу. Даже в этом полицейском государстве — даже мы, полы, соблюдаем это правило. И мы не ломаем умышленно вещи, для нас драгоценные. А вот Алайс способна, добравшись сейчас до дома, найти ту бесценную черно-белую марку и спалить её своей сигаретой. Я знаю об этом, и всё-таки отдал ей марку. Пожалуй, я до сих пор молю Бога, чтобы Алайс наконец — пусть втайне или ещё как-нибудь — все же вернулась к своим правилам и стала по ним играть. Как мы все, остальные.

Но она нипочем не станет».

Бакман размышлял дальше. «А предложил я Алайс эту черно-белую марку как раз потому, что пытался сбить её с толку, ввести в искушение и таким образом вернуть её к правилам, для всех нас понятным. К правилам, которым все остальные способны следовать. Я пытался её подкупить, а это пустая трата времени — если не что-то ещё похуже, — и мы оба с ней это понимаем. Точно, — решил он. — Наверняка она сожжет эту черно-белую за один доллар — ценнейшую марку из всех, когда-либо выпущенных. Филателистический раритет, который я ни разу в жизни не видел в продаже. В том числе и на аукционах. А когда я вечером вернусь домой, Алайс покажет мне пепел. Пожалуй, она даже не станет сжигать один уголок, чтобы доказать, что она и впрямь это сделала.

Впрочем, я ей и так поверю. И буду ещё больше её бояться».

Генерал Бакман в унынии открыл третий ящичек солидного стола и вставил кассету в небольшой магнитофон, который он там держал. Мелодии Дауленда для четырех голосов… Бакман стоял, слушая одну песню, которая особенно ему нравилась — больше всех прочих в лютневых сборниках Дауленда.

…И вот я позабыт и позаброшен,

Сижу, вздыхаю, плачу, слабну, умираю

В смертельной боли и страданье бесконечном.

Ведь Дауленд первый человек, размышлял Бакман, кто писал абстрактную музыку. Он снял кассету с мелодиями для четырех голосов, поставил другую, с лютневым сопровождением, и просто прислонился к стене, наслаждаясь звуками «Lachrimae Antiquae Pavan». Отсюда, сказал себе Бакман, в итоге вышли последние квартеты Бетховена. И все остальное. Кроме Вагнера.

Бакман терпеть не мог Вагнера. Именно Вагнер и ему подобные — такие как Берлиоз — отбросили музыку на три столетия назад.

Пока Карлхайнц Штокхаузен в своем «Gesang der Junglinge» снова не вернул её в настоящее время.

Стоя у стола, Бакман некоторое время поглазел на последнее четырехмерное фото Ясона Тавернера — фотографию, снятую Катариной Нельсон. Чертовски привлекательный мужчина, подумал он. Причем профессионально привлекательный. Что ж, он певец — это похоже. Связан с шоу-бизнесом.

Коснувшись четырехмерного фото, Бакман прослушал механическую фразу «ну что, конь в пальто?». И улыбнулся. А затем, снова ловя сладостные звуки «Lachrimae Antiquae Pavan», подумал:

Лейтесь, слезы мои…

Действительно ли у меня пол-карма, спросил себя Бакман. Откуда тогда любовь к такой музыке и таким стихам? Нет, все верно, подумал он затем. Я стал первоклассным полом именно потому, что мыслю не как пол. Я мыслю, к примеру, не как Макнульти, который как был всю жизнь свиньей, так ею и останется. Конечно, я мыслю не как все, кого мы пытаемся арестовать, но как значительные люди, которых мы пытаемся арестовать. Вроде этого Ясона Тавернера. У меня есть предчувствие — иррациональное, но действенное, плод подлинной интуиции, — что этот человек все ещё в Вегасе. Именно там мы его и накроем. А вовсе не где-то у черта на рогах, как разум и логика подсказывают Макнульти.

Я сродни Байрону, подумал Бакман, когда он сражался за свободу, отдавал жизнь в борьбе за Грецию. Вот только я сражаюсь не за свободу; я сражаюсь за общественное согласие.

Но так ли это, спросил он себя. Правда ли, что именно ради общественного согласия я занимаюсь тем, чем занимаюсь? Создаю порядок, структуру, гармонию? Правила. Да, вспомнил Бакман, правила для меня страшно важны. Вот почему Алайс все время представляет для меня угрозу; вот почему я могу справиться со столь многим, но только не с ней.

Слава богу, сказал себе Бакман, что все прочие от неё отличаются. Слава богу, что она по сути уникальна в своем роде.

Нажав кнопку настольного интеркома, он сказал:

— Герб, будьте добры, зайдите ко мне.

Герб Майм вошел в кабинет с пачкой компьютерных перфокарт в руке; вид у него был измотанный.

— Хотите пари, Герб? — спросил Бакман. — Что Ясон Тавернер по-прежнему в Лас-Вегасе.

— Зачем вы забиваете себе голову таким пустячным дельцем? — спросил в ответ Герб. — Оно же яйца выеденного не стоит. Это уровень Макнульти, но не ваш.

Усевшись за стол, Бакман затеял ленивую, но красочную игру с фотофоном; он выводил на экран флаги различных исчезнувших государств.

— Пустячное дельце? Не уверен. Вы только подумайте, что этот человек проделал. Он невесть каким образом сумел устроить так чтобы все данные, с ним связанные, исчезли из всех банков данных на планете, а также в лунных и марсианских колониях… Макнульти даже там поискал. Задумайтесь хоть на секунду, что для этого требуется? Деньги? Жуткие суммы. Взятки? Астрономические. Если Тавернер воспользовался такой тяжелой артиллерией, он играет по большим ставкам. А влияние? Отсюда уже вывод — сила у него колоссальная, и мы должны рассматривать его как крупную фигуру. Пожалуй, именно Тавернер олицетворяет то, что меня больше всего тревожит; полагаю, здесь? на Земле, его поддерживает некая могущественная группировка — хотя и не представляю, почему и зачем. Да-да, все верно. Таким образом, они ликвидируют все данные, с ним связанные; Ясон Тавернер становится несуществующей фигурой. Но зачем они это проделали? Чего они добились?

Герб размышлял.

— Не могу понять, — сказал Бакман. — Просто не вижу смысла. Но раз они в этом заинтересованы, это уже о чем-то говорит. Иначе не стали бы они тратить столько… — он махнул рукой, — столько всего. Денег, времени, влияния — чего угодно. А скорее всего — и того, и другого, и третьего. Плюс колоссальные усилия.

— Понятно, — кивнул Герб.

Бакман продолжил:

— Порой крупную рыбу удается выловить, зацепив крючком мелкую рыбешку. Тут никогда не знаешь, станет очередная мелкая рыбешка, которую ты зацепил, связью с чем-то гигантским или… — он развел руками, — или это будет всего-навсего мелкая рыбешка, которую только и останется, что швырнуть в исправительно-трудовой садок. Возможно, таков этот Ясон Тавернер. Конечно, я могу сильно ошибаться. Но я крайне заинтригован.

— Что, — заметил Герб, — весьма прискорбно для Ясона Тавернера.

— Да, — кивнул Бакман. — А теперь подумайте вот о чем. — Он ненадолго умолк, чтобы тихонько пукнуть затем продолжил: — Тавернер добрался до мастерской по изготовлению фальшивых УДов — заурядной мастерской, работающей позади заброшенного ресторана. Никаких связей у него не было; к нашему счастью, он действовал через клерка отеля, где он остановился. Стало быть, Тавернер отчаянно нуждался в документах. Так? Но где же тогда его могущественные хозяева? Почему они не смогли снабдить его блестяще подделанными УДами, если они так лихо провернули все остальное? Черт возьми, ведь они выкинули его прямо на улицу, да ещё в самый отстойник городских джунглей — прямиком к пол-информатору. И тем самым поставили под угрозу все!

— Да, — кивнул Герб. — Что-то тут не так.

— Вот именно. Что-то пошло не так. Внезапно Тавернер очутился в центре города, без единого УДа. Все, что при нем имелось, сфабриковала Кати Нельсон. Как так могло получиться? Как они могли так просраться и послать Тавернера искать на ощупь поддельные УДы, чтобы иметь возможность спокойно пройти хотя бы три городских квартала? Понимаете, к чему я веду?

— Но ведь так мы до них и доберемся.

— Простите? — Бакман выключил лютневую музыку на кассетнике.

— Если бы они не допускали подобных промахов, — пояснил Герб, — у нас не было бы ни шанса. Они остались бы для нас некой метафизической сущностью, никогда не попавшейся на глаза и ни в чем не заподозренной. Именно благодаря подобным промахам мы и существуем. Не важно, как они допустили такую ошибку; важно лишь, что они её допустили. И мы должны быть чертовски этому рады.

Да, я рад, подумал про себя Бакман. Протянув руку к телефону, он набрал добавочный номер Макнульти. Никакого ответа. Макнульти до сих пор не вернулся в академию. Бакман посмотрел на часы. Наверное, ещё минут пятнадцать.

Тогда оннабрал номер голубого информационного центра.

— Как там эта лас-вегасская операция в районе Файрфлеш? — спросил Бакман у молоденьких операторш, восседавших на высоких табуретах у пульта и длинными указками нажимавших пластиковые кнопочки. — Связанная с поимкой субъекта, именующего себя Ясоном Тавернером?

Гудение и щелчки компьютеров, пока одна из операторш ловко тыкала кнопки.

— Я свяжу вас с капитаном, ответственным за эту операцию.

На экране перед Бакманом возник тип в форме, идиотично-безмятежный на вид.

— Слушаю, генерал Бакман.

— Так взяли вы Ясона Тавернера или нет?

— Пока нет, сэр. Мы обшарили около тридцати арендуемых блоков из…

— Когда вы его возьмете, — перебил Бакман, — сразу звоните мне. — Он дал тупоумному полу свой добавочный номер и повесил трубку, смутно предчувствуя поражение.

— Потребуется время, — заметил Герб.

— Как для хорошего пива, — пробормотал Бакман, глядя прямо перед собой. Мозг его работал. Но без результата.

— Кстати о ваших предчувствиях, — сказал Герб. В юнговском смысле. Вот что вы представляете собой в юнговской типологии: интуитивно мыслящую личность с предчувствиями как основой вашего образа действий и…

— Чушь собачья. — Бакман скомкал листок с невразумительными заметками Макнульти и бросил его в бумагорезку.

— А вы читали Юнга?

— Конечно. На стажировке в Беркли весь пол-научный отдел должен был читать Юнга. Я знаю о нем все, что знаете вы, и даже гораздо больше. — Бакман уловил в своем голосе раздражение и был этим раздосадован. — Наверное, эти громилы проводят свои облавы похлеще любых мусорщиков. С лязгом и грохотом… Тавернер услышит их задолго до того, как они доберутся до квартиры, где он укрылся.

— А вы не предполагаете, что заодно с Тавернером кого-то прихватите? Какую-нибудь большую шишку из…

— Ни с кем сверхзначимым мы его не застанем. Нет-нет, особенно когда все его УДы лежат в местном полицейском участке. Я никого такого не ожидаю. Только самого Тавернера.

— Хотите пари? — предложил Герб.

— Давайте.

— Ставлю пять золотых пятаков, что его поимка ничего вам не даст.

В изумлении Бакман даже сел прямее. Фраза Герба прозвучала для генерала совершенно в его собственном стиле. Ни фактов, ни данных, чтобы на них основываться, — чистой воды интуиция.

— Так хотите поспорить? — спросил Герб.

— Вот что я вам скажу, — начал Бакман. Затем он достал свой бумажник и пересчитал деньги. — Ставлю тысячу бумажных долларов, что с поимкой Ясона Тавернера мы войдем в одну из самых важных сфер, с какими когда-либо имели дело.

— На такие деньги я спорить не стану, — сказал Герб.

— Ага, считаете, что я прав?

Зазвонил видеофон. Бакман взял трубку. На экран выплыла тупоумная физиономия капитана, ответственного за лас-вегасскую операцию.

— Наша термосистема регистрирует присутствие мужчины роста, веса и общего телосложения Тавернера в одной из пока ещё необысканных квартир. Мы двигаемся с предельной осторожностью, освобождая все близлежащие блоки.

— Брать живым, — приказал Бакман.

— Безусловно, мистер Бакман.

— Держите со мной прямую связь, — велел Бакман. — Начиная с этого момента мне требуются все подробности.

— Есть, сэр.

Обращаясь к Гербу Майму, Бакман сказал:

— А ведь они и впрямь уже его нашли. — Он сперва улыбнулся, затем радостно захихикал.

Глава 11

Зайдя в спальню за своей одеждой, Ясон Тавернер обнаружил, что Рут Рей сидит в полумраке на скомканной, ещё теплой постели, полностью одетая, и курит свою традиционную сигарету с табаком. Серый ночной свет просачивался из окон. Уголек сигареты словно регистрировал нервную, накаленную атмосферу.

— Эти штуки тебя доканают, — заметил Ясон. — Не зря их больше пачки в неделю в одни руки не выдают.

— Отъебись, — огрызнулась Рут Рей, в очередной раз затягиваясь.

— Но ведь ты их на черном рынке купила, — сказал Ясон.

Как-то раз он ходил туда вместе с Рут, чтобы купить ей целый блок. Даже при его доходах цена Ясона поразила. Но Рут, похоже, не удивилась. Очевидно, она этого и ожидала; она знала цену своей привычки.

— Неважно, где я их достала. — Рут потушила длинную, явно недокуренную сигарету в керамической пепельнице в форме легкого.

— И теперь тратишь их впустую.

— Ты любил Монику Буфф? — спросила Рут.

— Конечно.

— Не понимаю. Как ты мог?

— Любовь бывает разная, — ответил Ясон.

— Да. Как с кроликом Эмили Фуссельман. — Она бросила на него взгляд. — Я знала одну женщину, замужнюю, с тремя детьми; у неё были два котенка, а потом она завела себе бельгийского серого кролика. Знаешь, они такие крупные, и все прыг-скок, прыг-скок на своих мощных задних лапах. Первый месяц кролик боялся даже вылезти из клетки. Насколько мы поняли, это был самец. Через месяц он вылез из клетки и запрыгал по гостиной. Через два месяца он научился лазать по лестнице и стал регулярно скрестись в дверь спальни Эмили, будя её по утрам. Потом он стал играть с кошками, и тут начались проблемы, потому что кролик был не так проворен и сообразителен, как кошки.

— У кроликов просто меньше мозгов, — заметил Ясон.

— Вряд ли, — возразила Рут Рей. — Но так или иначе, кролик обожал кошек и пытался делать все то же, что и они. Он даже приучился почти все время обходиться кошачьей коробкой. При помощи клочков шерсти, которые он выщипывал у себя на груди, кролик устроил гнездо рядом с диваном и хотел, чтобы котята туда забирались. Но они не стали. Конец всему — вернее, почти конец — пришел, когда он попытался поиграть в пятнашки с немецкой овчаркой, которую привела какая-то дама. Понимаешь, кролик насобачился играть в эту игру с кошками, с Эмили Фуссельман и с детьми. Сперва он прятался за диваном, а затем выскакивал оттуда, носился быстрыми-быстрыми кругами по комнате, и все старались его поймать, но обычно не могли, и кролик преспокойно убегал обратно за диван, куда, как предполагалось, никто за ним не последует. Но овчарка не знала правил игры и, когда кролик забежал обратно за диван, ринулась за ним и мощными челюстями ухватила его за задницу. Эмили в конце концов сумела разжать эти челюсти и вывести овчарку во двор, но кролику здорово досталось. Он поправился, но после этого жутко боялся собак и убегал куда глаза глядят, даже если видел собаку через окно. А свою задницу — ту её часть, которую хватанула овчарка, — он прятал под кусками материи. Там совсем не было шерсти, и кролику было очень стыдно. Но самое трогательное было то, как кролик пытался протолкнуться за пределы своей — как там это слово? — физиологии. За пределы своей кроличьей природы. Как он старался стать более совершенной формой жизни, вроде кошек. Как стремился все время быть с ними на равных. Но как раз отсюда все несчастья и вытекали. Котята не желали жить в том гнездышке, которое кролик для них соорудил, а овчарка не знала правил и прихватила его за задницу. Он прожил несколько лет. Но кто бы мог подумать, что кролик разовьется в такую сложную личность? Кстати, когда ты садился на диван, а кролик хотел, чтобы ты слез, он ложился рядом и аккуратно тебя подпихивал. А затем, если ты не пошевеливался, он тебя кусал. Ты только подумай о стремлениях этого кролика и о его крахе. Маленький жизненный подвиг. И ведь все это было безнадежно. Только кролик этого не знал. А быть может, и знал, но все равно пытался. Хотя я думаю, он всё-таки не понимал. Ему просто страшно хотелось это делать. Это составляло весь смысл его жизни, потому что он любил кошек.

— А мне казалось, ты не любила животных, — сказал Ясон.

— Больше не любила. После стольких разочарований и крахов. Вроде того кролика. В конечном счете он, естественно, помер. Эмили Фуссельман рыдала дни напролет. Целую неделю. Я видела, до чего это её довело, и для себя уже такого не хотела.

— Но перестать любить животных настолько, чтобы…

— Они так мало живут. Так чертовски мало. Да, некоторые люди теряют любимое существо, а потом живут себе как ни в чем не бывало, перенося свою любовь на кого-то другого. Но это больно. Мучительно.

— Тогда чем же так хороша любовь? — На эту тему — и в связи с собственными переживаниями, и с чужими — Ясон задумывался всю свою долгую взрослую жизнь. Сейчас это особенно его интересовало. Из-за всего, что с ним в последнее время случилось, — вплоть до истории про кролика Эмили Фуссельман. В частности — этот болезненный аспект. — Ты кого-то любишь, а от тебя уходят. Однажды приходят домой и начинают паковать вещички. Ты спрашиваешь «что случилось?», а тебе говорят «кое-где ещё есть предложение получше». И уходят, навсегда уходят из твоей жизни, а ты до самой смерти носишь в себе этот громадный ломоть любви, который некому отдать. А если и находишь, кому отдать, опять случается то же самое. Или ты звонишь по телефону и говоришь «это Ясон», а там переспрашивают «кто-кто?», и тут ты понимаешь, что получил по полной программе. Там даже не знают, кто ты, черт побери, такой. И, как мне кажется, никогда и не знали; на самом деле у тебя никого и не было.

— Любовь — это другое, — возразила Рут. — Любовь не означает простое обладание другим человеком подобно тому, как ты желаешь обладать товаром, который видишь в магазине. Тут просто желание и ничего больше. Ты хочешь получить товар, забрать его домой и поставить на какое-нибудь более-менее почетное место. А любовь… — тут она помедлила, размышляя, — любовь — это примерно как если отец выносит своих детей из горящего дома — спасает их и погибает сам. Когда любишь, перестаешь жить ради себя; ты живешь ради другого.

— А хорошо ли это? — Для Ясона это звучало не слишком хорошо.

— Это пересиливает инстинкт. Инстинкт толкает нас к борьбе за существование. Как полов, берущих в кольца все кампусы. К борьбе за наше существование за счет других; каждый из нас когтями прокладывает себе путь наверх. Взять, к примеру, моего двадцать первого мужа, Фрэнка. Мы были женаты шесть месяцев. Вскоре он перестал меня любить и сделался ужасно несчастным. А я его все ещё любила. Я хотела остаться с ним, но видела, что это причиняет ему боль. Тогда я его отпустила. Понимаешь? Так было лучше для Фрэнка. А раз я его любила, то важно было именно это. Понимаешь?

— Но почему так хорошо идти против инстинкта самосохранения? — спросил Ясон.

— А ведь ты сомневаешься, что я смогу объяснить.

— Да, — согласился Ясон.

— Потому что в итоге инстинкт самосохранения все равно проигрывает. Это верно для каждого живого существа — крота, летучей мыши, человека, лягушки. Даже для той лягушки, что курит сигары и играет в шахматы. Ты никогда не сможешь выполнить того, на что тебя толкает инстинкт. Поэтому в итоге все твои усилия приводят к краху. Ты подыхаешь, и тем все кончается. Но если ты любишь, ты можешь растаять и наблюдать…

— Я ещё не готов растаять, — заметил Ясон.

— …ты можешь растаять и наблюдать с радостью, с нежным удовлетворением — высшей формой удовлетворения, — как живет дальше тот, кого ты любишь.

— Но ведь и те, кого любишь, тоже умирают.

— Да, верно. — Рут Рей прикусила нижнюю губу.

— Выходит, лучше не любить. Вот почему у тебя этого и не получается. Даже в отношении домашнего животного — кошки или собаки. Ты же сама заметила — ты их любишь, а они умирают. И если даже смерть кролика… — Тут Ясону явилось жуткое видение: раздробленные кости и окровавленные волосы девушки в пасти смутно видимого врага, грознее любого волкодава.

— Но ты можешь горевать, — сказала Рут, с тревогой вглядываясь в его лицо. — Пойми, Ясон, горе — самое сильное чувство, на какое только способен человек, ребенок или животное. Это очень хорошее чувство.

— В такой паскудной форме? — грубо спросил он.

— Горе заставляет тебя покидать самого себя. Ты вылезаешь из своей тесной маленькой шкурки. И ты не можешь испытывать горе, если перед этим не любил. Горе — конечный исход любви, ибо оно — любовь утраченная. Ты отлично все понимаешь; я вижу, что понимаешь. Но ты просто не желаешь об этом задумываться. Таков полный, завершенный цикл любви: любить, терять, горевать, уходить, а потом любить снова. Горе, Ясон, это осознание того, что отныне тебе придется остаться одному, а ничего выше этого нет. Ибо одиночество — конечная участь каждого отдельного живого существа. Ведь смерть и есть великое одиночество. Я помню, как-то раз я покурила кальян с марихуаной, а не просто сигарету. Дым был прохладный, и я не поняла, сколько вдохнула. Внезапно я умерла. Совсем ненадолго — наверное, на несколько секунд. Мир пропал. Пропали все ощущения, в том числе и ощущение собственного тела, даже того, что оно вообще есть. И это было совсем по-другому, чем остаться в изоляции в обычном смысле. Потому что когда ты один в обычном смысле, к тебе все равно приходят сенсорные данные, пусть даже только от собственного тела. А тут не было даже тьмы. Все просто исчезло. Безмолвие. Пустота. Одиночество.

— Марихуану, наверное, вымочили в какой-нибудь токсической дряни. Тогда куча народу повыжигала себе мозги.

— Да, мне повезло. Моя голова, по крайней мере, вернулась на место. Странное дело, я и до этого много раз курила марихуану, но ничего подобного никогда не происходило. Вот почему с тех пор я курю только табак. Короче говоря, это было вроде обморока. Только я не чувствовала, что я туда упаду, потому что мне нечем было падать и некуда. Не было ни тела, ни чего-то вокруг. Все, включая меня, просто… — Рут махнула рукой, — просто испарилось. Как последняя капля из бутылки. А затем, очень скоро, фильм прокрутили в обратную сторону. Полнометражную картину, которую мы зовем реальностью. — Она ненадолго умолкла, затягиваясь своей табачной сигаретой. — Раньше я никому про это не рассказывала.

— Ты испугалась?

Рут кивнула:

— Сознание бессознательного, если ты врубаешься, о чем я. Когда мы на самом деле умираем, мы этого не чувствуем, потому что умирание как раз и есть потеря всего такого прочего. Так что после той неудачной кальянной отключки я совсем не боюсь умирать. А вот горевать — это значит быть живым и мертвым в одно и то же время. Следовательно, это самый полный и совершенный опыт, какой только может быть. Порой я готова поклясться, что мы для такого опыта не были приспособлены. Пройти его — это уже слишком. Твое тело просто саморазрушается всеми этими импульсами и колебаниями. Но я хочу испытывать горе. Хочу лить слезы.

— Зачем? — Ясон не понимал; с его точки зрения, этого как раз следовало избегать.

— Горе воссоединяет тебя с утраченным, — объяснила Рут. — Это вроде слияния. Ты отправляешься вместе с любимой вещью или существом, которое уходит. Каким-то образом ты расщепляешься и сопровождаешь его, проходя часть пути по его маршруту. Следуешь за ним столько, сколько можешь. Помню, один раз у меня была любимая собака. Насколько я помню, мне тогда было лет семнадцать-восемнадцать — как раз брачный возраст. Пес заболел, и мы отвезли его к ветеринару. Ветеринар сказал, что Хэнк съел крысиный яд, что теперь он просто мешок с кровью и что в следующие двадцать четыре часа выяснится, выживет он или нет. Я отправилась домой и стала ждать, а потом около одиннадцати вечера вырубилась. Ветеринар должен был утром, придя в свою клинику, позвонить мне и сказать, пережил Хэнк ночь или нет. Я встала в полдевятого и постаралась взять себя в руки, ожидая звонка. Пошла в ванную почистить зубы и там, в левом нижнем углу, увидела Хэнка. Он медленно, как-то очень размеренно и величественно, восходил по незримой лестнице. Я смотрела, как он уходит по диагонали, а затем, так и не остановившись, в правом верхнем углу ванной Хэнк исчез. Он ни разу не оглянулся. Я поняла, что он умер. А потом зазвонил телефон, и ветеринар сказал мне, что Хэнк умер. Но я видела, как он восходил. Конечно, я почувствовала жуткое, всепоглощающее горе. И, когда я его почувствовала, я забылась и последовала за Хэнком. По этой сволочной лестнице.

Какое-то время оба молчали.

— Но в конце концов, — сказала Рут, — горе уходит, и ты постепенно возвращаешься в этот мир. Но уже без любимого существа.

— И ты с этим смиряешься.

— А какой тут, черт побери, выбор? Да, ты плачешь, ты продолжаешь лить слезы, потому что не можешь полностью вернуться оттуда, куда ты с ним ушел. Кусочек твоего пульсирующего, бьющегося сердца по-прежнему там. Самая его малость. Но эта ранка никогда не заживает. И если в твоей жизни это повторяется снова и снова, твоего сердца становится все меньше и меньше. Наконец его становится так мало, что ты больше не способен испытывать горе. А потом ты и сам уже готов умереть. Ты восходишь по наклонной лестнице, а позади остается кто-то, чтобы горевать о тебе.

— На моем сердце нет никаких ранок, — сказал Ясон.

— Если ты сейчас уберешься, — хрипло, но с необычным для неё спокойствием проговорила Рут, — то именно так все для меня и случится.

— Я останусь до завтра, — сказал Ясон. Раньше завтрашнего утра пол-лаборатория наверняка не разберется, поддельные его УДы или нет.

Интересно, спасла меня Кати, задумался Ясон. Или наоборот — погубила? Толком он этого не знал. Кати, подумал он, которая меня использовала. Которая в свои девятнадцать лет знает больше, чем мы с тобой, Рут, вместе взятые. И больше, чем мы с тобой успеем узнать до того самого времени, когда нас повезут на кладбище.

Как толковый лидер психотерапевтической группы она разнесла его в пух и прах — ради чего? Чтобы воссоздать его заново — сильнее, чем прежде? Ясон и в этом сомневался. Хотя такая возможность оставалась. И о ней не стоило забывать. Ясон испытывал к Кати некое странно-циничное доверие, одновременно и полное, и неубедительное. Одна часть его разума, сама не ведая почему, считала Кати достойной доверия; тогда как другая видела в ней порочную, насквозь продажную потаскуху. И Ясон никак не мог сложить это в единое целое. В голове у него накладывались друг на друга два диаметрально противоположных взгляда на Кати.

Быть может, я смогу разобраться со своими противоположными мнениями о Кати прежде, чем отсюда уйду, подумал Ясон. До утра. Хотя он, наверное, смог бы остаться ещё на один день… это, впрочем, было бы напряженно. Какова реальная сила полиции спросил он себя. Насколько хороши эти полы? Они умудрились переврать мою фамилию; достали на меня не то досье. Может ли быть, чтобы они всю дорогу так обсерались? Может. А может и не быть.

Выходило, взаимно противоположные взгляды были у Ясона и на полицию. И тут он не мог ничего решить. И, подобно кролику — кролику Эмили Фуссельман, застыл на месте. Надеясь при этом, что все понимают железное правило: никто не уничтожает существо, которое не знает, что ему делать.

Глава 12

Четыре затянутых в серое пола кучковались под светильником в форме свечи — светильника, сработанного из черной жести и конуса фальшивого огня, трепещущего в ночной тьме.

— Осталось только двое, — почти неслышно сообщил капрал; за него говорили его пальцы, пока он водил ими по спискам квартиросъемщиков. — Некая миссис Рут Гомен в двести одиннадцатой и некий мистер Аллен Муфи в двести двенадцатой. Кого первым?

— Давай этого Муфи, — решил один из серых полов, похлопывая утяжеленной дробью дубинкой себя по ладони, готовый в этом мутном свете закончить всю операцию прямо сейчас, когда развязка оказалась совсем рядом.

— Тогда двести двенадцатая, — сказал капрал и потянулся было к звонку. Но затем передумал и решил попробовать дверную ручку.

Удача. Один шанс из доброго десятка — слабая надежда, но внезапно и очень кстати сбывшаяся. Дверь оказалась незаперта. Знаком призвав всех к молчанию, капрал коротко ухмыльнулся и распахнул дверь.

Полы увидели темную гостиную с расставленными тут и там, даже по полу, пустыми и полупустыми бокалами. И великое разнообразие пепельниц, переполненных смятыми пачками и раздавленными окурками.

Сигаретная оргия, решил капрал. Теперь уже, впрочем, закончившаяся. Все разошлись по домам. Кроме, возможно, мистера Муфи.

Капрал вошел, потыкал туда-сюда фонариком. Наконец высветил им дальнюю дверь в противоположной стене, ведущую в глубь сверхдорогих апартаментов. Ни звука. Ни шевеления. Только смутная и далекая болтовня ток-шоу по радио на минимальном уровне громкости.

Капрал прокрался до дальней двери по ковру, где золотыми нитями изображалось вознесение Ричарда М. Никсона в рай. Вверху — радостное пение, внизу — вопли страдания. Уже у самой двери пол протопал прямо по Богу, который широко улыбался, готовый прижать наконец Своего второго единородного Сына к Своей груди. Капрал распахнул дверь. За ней оказалась спальня.

На большой двуспальной кровати, мягкой как пух, спал голый по пояс мужчина. Вся его одежда была свалена на ближайшее кресло. Мистер Аллен Муфи, без сомнения. Дома и в безопасности. Да ещё на своей собственной двуспальной кровати. Однако… в своей очень личной и удобной постели мистер Муфи был не один. Рядом, закутанная в пастельных тонов простыни и одеяла, спала, свернувшись клубком, другая неясная фигура. Миссис Муфи, подумал капрал, и с мужским любопытством направил на неё свет.

Аллен Муфи — если это, конечно, был он — тут же заворочался. Открыл глаза. А потом резко сел, в упор глядя на полов. И на свет фонарика.

— Что? — спросил он и захрипел от страха, судорожно выдыхая воздух. — Нет, — вымолвил затем Муфи и что-то схватил с прикроватного столика — бледный и волосатый, он нырнул во тьму за чем-то незримым, но для него драгоценным. Рванулся отчаянно. А затем снова сел прямо, улыбаясь и сжимая в руке добычу. Оказалось — ножницы.

— Это ещё зачем? — спросил капрал, направляя луч фонарика на блестящий металл ножниц.

— Я покончу с собой, — выдохнул Муфи. — Если вы не уберетесь и не оставите нас в покое. — Он поднес сомкнутые лезвия ножниц к своей темной от волос груди — к самому сердцу.

— Выходит, это не миссис Муфи, — произнес капрал, возвращая кружок света к закутанной в простыни, свернувшейся в клубок фигуре. — Что, пара-две трах-трах спасибо-мэм на-раз-групповушка? Превратили шикарную квартирку в номер мотеля? — Подойдя к кровати, капрал ухватил верхнюю простыню с одеялом и дернул их на себя.

В постели рядом с мистером Муфи лежал мальчик — изящный златовласый юнец, совершенно голый.

— Черт меня побери, — пробормотал капрал.

— Ножницы я отобрал, — сообщил ему один из полов. Затем швырнул их на пол рядом с правым ботинком капрала.

Обращаясь к мистеру Муфи, который, дрожа и задыхаясь, с расширенными от страха глазами сидел на постели, капрал спросил:

— Сколько лет мальчику?

Мальчик тоже проснулся; он пристально глядел на вошедших, но не шевелился. Мягкие черты его юного лица ничего не выражали.

— Тринадцать, — умоляюще прокаркал мистер Муфи. — Законный возраст для согласия на половую связь.

— Можешь это доказать? — спросил капрал у мальчика, испытывая острое отвращение. Острое физическое отвращение, от которого его даже затошнило. Постель была сплошь во влажных пятнах пота и спермы.

— Есть УД, — выдохнул Муфи. — У него в бумажнике. В кармане брюк на кресле.

Один из полов спросил у капрала:

— Ты хочешь сказать, если этому сопляку есть тринадцать, это не преступление?

— Проклятье! — возмущенно выругался другой пол. — Это же очевидное преступление. Да ещё извращенное. Берем их обоих.

— Погодите минутку. Ага? — Найдя брюки мальчика, капрал пошарил в кармане, нашел там бумажник и вынул оттуда УД. Все четко. Полных тринадцать лет. — Нет, — сказал капрал, закрывая бумажник и кладя его обратно в карман. Отчасти он все ещё наслаждался ситуацией, получая удовольствие от обнаженного срама Муфи, но с каждой секундой все больше возмущаясь трусливым ужасом мужчины, разоблаченного в своем пристрастии. — В новой редакции статьи 640, часть 3 уголовного кодекса устанавливается возраст в двенадцать лет для согласия несовершеннолетнего к вступлению в половой акт либо с другим несовершеннолетним любого пола, либо со взрослым также любого пола, но только с одним сразу.

— Да ведь это скотское извращение! — запротестовал один из полов.

— Это ваше личное мнение, — сразу осмелев, заметил Муфи.

— Так их даже не за что арестовать? Черт побери! Быть такого не может! — настаивали стоявшие рядом полы.

— Из уголовного кодекса систематически убирают все преступления без жертв, — объяснил капрал. — Этот процесс уже десять лет как идет.

— Вот такие? Это что, преступление без жертв?

Капрал обратился к Муфи:

— Что ты находишь в таких мальчуганах? Поведай секрет. Меня всегда интересовали пидоры вроде тебя.

— «Пидоры», — повторил Муфи, недовольно кривясь. — Вот, значит, кто я такой.

— Это просто категория, — пояснил капрал. — Лица, которые охотятся за несовершеннолетними с гомосексуальными целями. Занятие законное, но по-прежнему ненавидимое и презираемое. Так что ты делаешь днем?

— Я продавец подержанных шустрецов.

— А если твои хозяева дознаются что ты пидор, они ведь не захотят, чтобы ты занимался их шустрецами. После того как они узнают, с чем твои бледные мохнатые лапы имеют дело во внерабочее время. Так, мистер Муфи? Даже продавец подержанных шустрецов не может избавиться от моральной ответственности, если он пидор. Пусть даже эту статью исключили из уголовного кодекса.

— Тут вина моей матери, — сказал Муфи. — Она помыкала моим отцом, а тот был слабохарактерным мужчиной.

— Так сколько мальчуганов ты завлек к себе за последние двенадцать месяцев? — поинтересовался капрал. — Я серьезно. Ведь такие у тебя на одну ночь, верно?

— Я люблю Бена, — пробормотал Муфи, глядя прямо перед собой и едва шевеля губами. — Позднее, когда я окрепну финансово и смогу его обеспечивать, я намерен на нем жениться.

Тогда капрал обратился к мальчику:

— Хочешь, мы тебя отсюда заберем? Вернем назад к родителям?

— Он здесь живет, — слегка ухмыляясь, сказал Муфи.

— Да, я останусь здесь, — угрюмо отозвался мальчик, заметно дрожа. — Черт возьми, вы не вернете мне одеяла? — Он раздраженно потянулся за ними.

— Тоном пониже, — произнес капрал, с усталым видом отодвигаясь. — Проклятье. И такое вычеркнули из кодекса.

— А все, наверное, потому, — начал Муфи, на глазах обретая уверенность по мере того, как полы начали удаляться из его спальни, — что эти старые и разжиревшие маршалы полиции сами балуются детишками и не хотят, чтобы их выслали куда надо. Скандалы им ни к чему. — Его ухмылка переросла в оскорбительный оскал.

— Очень надеюсь, — проговорил капрал, — что в один прекрасный день ты всё-таки как-нибудь нарушишь закон и тебя приволокут в участок. В этот самый день я непременно буду на дежурстве. И сам, лично тебя оформлю. — Он смачно откашлялся и харкнул в мистера Муфи. Прямо в его пустую мохнатую физиономию.

Бригада полов бесшумно пересекла гостиную, полную сигаретных окурков, пепла, смятых пачек, ополовиненных бокалов со спиртным, и выбралась в коридор, а оттуда наружу. Захлопнув дверь, капрал передернулся и постоял немного, чувствуя какой-то туман в голове, словно окружавшая его действительность на краткое время куда-то отдалилась. Затем сказал:

— Двести одиннадцатая. Миссис Рут Гомен. Где этот подозреваемый Тавернер и должен находиться. Если он вообще тут есть. Квартира-то последняя. — Наконец-то, подумал он.

Капрал позвонил во входную дверь квартиры 211. И встал перед ней, держа наготове утяжеленную пластиковую дубинку, внезапно охваченный полным пренебрежением к своей работе.

— Муфи мы уже повидали, — сказал он, обращаясь отчасти к себе. — Теперь посмотрим, что там за миссис Гомен. Как думаете, может, она всё-таки получше? Будем надеяться. А то мне на одну ночь уже многовато.

— Все что угодно будет лучше этого Муфи, — мрачно заметил один из стоявших рядом с ним полов. Все они закивали друг другу, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь к медленным шагам по ту сторону двери.

Глава 13

В гостиной комнате роскошной, недавно отстроенной квартиры Рут Рей в лас-вегасском районе Файрфлеш Ясон Тавернер сказал:

— Я практически уверен, что могу рассчитывать на сорок восемь часов снаружи и на двадцать четыре часа внутри. А стало быть, мне совершенно незачем прямо сейчас отсюда сматываться. — И если наш новый революционный принцип верен, подумал он, тогда это предположение изменит ситуацию в мою пользу. Я буду в безопасности. ТЕОРИЯ МЕНЯЕТ…

— Я рада, — вяло проговорила Рут, — что так у тебя есть возможность остаться со мной по-цивилизованному. Чтобы нам ещё немного поболтать. Хочешь выпить? Может, виски с кока-колой?

ТЕОРИЯ МЕНЯЕТ РЕАЛЬНОСТЬ, КОТОРУЮ ОПИСЫВАЕТ.

— Нет, — отказался Ясон и принялся расхаживать по Истиной, прислушиваясь… сам не зная к чему. Возможно, к отсутствию звуков. Ни телевизионной болтовни, ни топанья ног выше этажом. Даже нигде из квадросистемы не ревел порноаккорд. — Наверное, в этих квартирах чертовски толстые стены, — бросил он Рут.

— Я никогда ничего не слышала.

— А сейчас тебе ничего не кажется странным? Из ряда вон выходящим?

— Нет. — Рут покачала головой.

— Да ты глуха как тетерев, — свирепо произнес Ясон. В обиде и растерянности Рут аж рот разинула. — Я точно знаю, — прохрипел он затем. — Меня уже вычислили. Здесь. В этой комнате.

И тут позвонили в дверь.

— Д-давай не обращать внимания, — запинаясь от страха, быстро проговорила Рут. — Я просто хочу сидеть здесь и болтать с тобой про все то забавное, что ты в жизни видел. Про то, чего ты хочешь добиться, но пока не добился… — Она умолкла, когда Ясон направился к двери. — Возможно, это мужчина, что живет наверху. Он иногда занимает всякую всячину. Очень странную. Например, ровно две пятых от луковицы.

Ясон открыл дверь. Три пола в серой униформе загородили дверной проход, держа наготове трубострелы и дубинки.

— Мистер Тавернер? — спросил пол с нашивками.

— Да.

— С настоящего момента вы находитесь в предупредительном заключении ради вашей же безопасности и благополучия. Итак, будьте любезны пройти с нами, не оборачиваясь и никоим образом не уклоняясь от физического с нами контакта. Ваша собственность, если здесь таковая имеется, будет впоследствии собрана и передана туда, где вы будете к тому времени находиться.

— Хорошо, — выдохнул Ясон, мало что чувствуя.

Позади него Рут Рей испустила сдавленный крик.

— Вы также, мисс, — сказал пол с нашивками, жестом дубинки приглашая её подойти.

— Можно мне взять пальто? — робко спросила Рут.

— Идемте. — Ловко проскочив мимо Ясона, пол схватил Рут Рей за руку и быстро выволок её в коридор.

— Делай, что велят, — грубо кинул ей вслед Ясон.

Рут захныкала.

— Да ведь меня в исправительно-трудовой лагерь посадят.

— Нет, — возразил Ясон. — Тебя, скорее всего, убьют.

— А ты и впрямь славный парень, — прокомментировал его слова один из полов (без нашивок), пока он и его коллеги подгоняли Рут Рей и Ясона вниз по лестнице из сварочного железа к первому этажу. Там, в одной из ниш, был припаркован полицейский фургон. Вокруг фургона, опустив трубострелы, лениво слонялись ещё несколько полов. Выглядели они вялыми и уставшими.

— Покажите ваш УД, — велел Ясону пол с нашивками, протягивая руку в ожидании.

— У меня только полицейский пропуск на семь суток, — сказал Ясон. Руки его тряслись; наконец он выудил из кармана пропуск и отдал его полу.

Внимательно изучив пропуск, главный пол сказал:

— Вы свободно, по своей воле признаете, что вы Ясон Тавернер?

— Да, — ответил Ясон.

Двое полов умело обыскали его на предмет оружия. Ясон молча повиновался, по-прежнему мало что чувствуя. В голове сидело только половинчатое и бессмысленное желание сделать то, что ему следовало сделать: убраться прочь. Из Вегаса. Все равно куда.

— Мистер Тавернер, — сказал главный пол. — Полицейское управление Лос-Анджелеса велело нам взять вас в предупредительное заключение ради вашей же безопасности и благополучия и с должными мерами предосторожности целым и невредимым доставить вас в здание Полицейской академии Лос-Анджелеса, что мы теперь и сделаем. Есть ли у вас какие-либо жалобы на то, как с вами обращались?

— Нет, — ответил Ясон. — Пока нет.

— Тогда войдите в заднюю секцию шустреца-фургона, — сказал пол, указывая на открытые дверцы.

Ясон так и сделал.

Рут Рей, которую усадили рядом с ним, хныкала себе под нос во тьме, воцарившейся, когда дверцы с шумом захлопнули и заперли. Ясон обнял её и поцеловал в лоб.

— Что ты такого сделал, — прохрипела она сквозь рыдания своим пропитым голосом, — что нас теперь за это убьют?

Пол, забравшийся вместе с ними в заднюю секцию фургона, но через кабину, сказал:

— Мы не собираемся убивать вас, мисс. Мы просто транспортируем вас обратно в Лос-Анджелес. Только и всего. Успокойтесь.

— Терпеть не могу Лос-Анджелес, — захныкала Рут Рей. — Я там сто лет не была. Ненавижу этот Лос-Анджелес. — Она с диким видом озиралась.

— Я тоже, — сказал пол, запирая дверцу, отделяющую заднюю секцию от кабины, и бросая ключ в щель оставшимся снаружи полам. — Но с этим приходится свыкаться; управление находится именно там.

— Мою квартиру, наверное, теперь на уши поставят, — ныла Рут Рей. — Все перероют, переломают.

— Все, подчистую, — без выражения произнес Ясон. Теперь у него болела голова. И тошнило. К тому же он страшно устал. — А к кому нас отвезут? К инспектору Макнульти?

— Скорее всего, нет, — словоохотливо отозвался пол, пока шустрец-фургон с шумом поднимался в ночное небо. — Про вас поют в песнях пьющие спиртную отраву и толкуют сидящие у врат. Вот, по их слову, генерал полиции Феликс Бакман и желает вас допросить. — Он пояснил: — Это из Шестьдесят восьмого псалма. Я сижу здесь с вами как Свидетель Иеговы Возрожденного, который в этот самый день и час творит новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце. Исайя 65,17.

— Генерал полиции? — тупо переспросил Ясон.

— Так говорят, — отозвался усердный молодой пол. — Не знаю, что вы, ребята, натворили, но вы это как надо натворили.

Рут Рей зарыдала во тьме.

— Вся плоть подобна траве, — занудил богобоязненный пол. — Скорее всего — плохой анаше. У нас дитя рождается, нам косяк выпадает. Кривое следует выпрямить, а прямое — забить.

— У тебя сигаретки с марихуаной нет? — спросил его Ясон.

— Нет, уже кончились. — Богобоязненный пол постучал по металлической стенке, отделявшей их от кабины. — Эй, Ральф! Косяк братцу не одолжишь?

— Держи. — Из щели высунулся кусок зеленого рукава и ладонь с мятой пачкой «Голдиса».

— Спасибо, — закуривая, поблагодарил Ясон. — Хочешь штучку? — спросил он затем у Рут Рей.

— Хочу к Бобу, — захныкала женщина. — Хочу к моему мужу.

Ссутулившись, Ясон молча курил и размышлял.

— Не падай духом, — сказал ему из темноты богобоязненный пол.

— А что? — спросил Ясон.

— Исправительно-трудовые лагеря не так уж и плохи. В курсе начальной подготовки нас через один такой пропускали. Там есть душевые, кровати с матрасами, всякие развлечения вроде волейбола; можно даже иметь хобби — заниматься каким-нибудь рукоделием. Например, свечки отливать. Самому, своими руками. А твоя семья посылает тебе передачи. Кроме того, раз в месяц родные или друзья могут тебя навещать. — Он добавил: — А главное, можно молиться в любой церкви, которую ты выберешь.

— Церковь, которую я выбираю, — не без яду заметил Ясон, — это вольный, открытый мир.

После этого в фургоне воцарилось безмолвие, нарушаемое только шумным тарахтением мотора и всхлипами Рут Рей.

Глава 14

Двадцать минут спустя полицейский шустрец-фургон приземлился на крышу здания Полицейской академии Лос-Анджелеса.

Ясон Тавернер скованно выбрался наружу, огляделся, вдохнув в себя грязный, мглистый от смога воздух, снова увидел над собой тусклую желтизну крупнейшего здания в Северной Америке — и повернулся было помочь вылезти Рут Рей, но богобоязненный и дружелюбный молодой пол уже успел это сделать.

Вокруг уже собралась группка лос-анджелесских полов, заинтересованно их разглядывая. Все они были с виду веселыми, безмятежными и любознательными. Не усмотрев в них никакой злобности, Ясон подумал: «Когда они тебя уже взяли, они добрые. Вот когда они ещё только ловят тебя в свои сети, они злые и жестокие. Потому что тогда у тебя остается шанс улизнуть. А здесь, сейчас такой шанс потерян».

— Суицидных попыток не было? — спросил у богобоязненного пола лос-анджелесский сержант.

— Никак нет, сэр.

Вот, стало быть, зачем он там с ними торчал.

Ясону такое даже в голову не приходило. Рут Рей, скорее всего, тоже… Хотя, пожалуй, скользнула мысль о чем-то таком мрачном, бессмысленном — но именно что скользнула.

— Порядок, — сказал сержант лас-вегасской пол-бригаде. — Отныне забота о двух подозреваемых официально ложится на нас.

Лас-вегасские полы попрыгали в свой фургон. Вскоре он шумно взвился в ночное небо, направляясь обратно в Неваду.

— Прошу сюда, — сказал сержант и сделал резкий жест в сторону сфинктера спускной трубы. Лос-анджелесские полы казались Ясону несколько крупнее и старше, несколько грубее лас-вегасских. Хотя, скорее всего, тут работало только его воображение; это означало нарастание лишь его собственного страха.

Что же ты скажешь полицейскому генералу, задумался Ясон. Особенно когда все твои теории и объяснения на собственный счет уже свое отработали, когда ты ничего не знаешь, ни во что не веришь, а все остальное как в тумане. А, черт с ним со всем, устало решил он, практически бестелесно падая по трубе вместе с полами и Рут Рей.

На четырнадцатом этаже они вышли из трубы.

Лицом к ним стоял хорошо одетый мужчина в очках без оправы, с перекинутым через руку плащом, в кожаных полуботинках с острыми носками и, как подметил Ясон, с двумя золотыми коронками на зубах. Мужчина, прикинул он, где-то на шестом десятке. Высокий, седовласый, осанистый мужчина с неподдельно-приветливым выражением на безупречных пропорций лице аристократа. Он не был похож на пола.

— Вы Ясон Тавернер? — осведомился мужчина. Затем протянул руку; Ясон машинально её пожал. Обращаясь к Рут, генерал полиции сказал: — Вы можете отправляться вниз. С вами мы побеседуем позже. А прямо сейчас я хотел бы поговорить с мистером Тавернером.

Полы увели Рут; уже её не видя, Ясон все ещё слышал её нытье. Теперь он оказался лицом к лицу с генералом полиции и больше ни с кем. Рядом не было даже охранника.

— Меня зовут Феликс Бакман, — представился генерал полиции. Затем указал на открытую дверь и коридор за нею. — Пройдемте в кабинет. — Разворачиваясь, он пропустил Ясона вперед — в обширную анфиладу комнат с серо-голубого пастельного тона стенами. Ясон вздрогнул: никогда он не представлял себе полицейское агентство таким. Ему даже в голову не приходило, что такое вообще где-то существует.

Считанные секунды спустя озадаченный Ясон уже сидел в кресле натуральной кожи, что обтягивала мягчайший стирофлекс. Бакман, однако, не уселся за свой почти до неуклюжести массивный дубовый стол с тяжеленной столешницей; вместо этого он завозился у платяного шкафа, убирая туда плащ.

— Я намеревался встретить вас на крыше, — объяснил он. — Но этот ветер «сантана» в ночные часы дует там как зверь. Это вредно для моих гайморовых пазух. — Затем генерал полиции повернулся лицом к Ясону. — Я замечаю в вашем лице кое-что, чего не видно на четырехмерном фото. Такого там никогда не видно. Лично меня это всегда изумляло. Ведь вы секст, не правда ли?

Мгновенно сменяя удивление настороженностью, Ясон, привставая в кресле, заметил:

— А ведь вы тоже секст, генерал, разве не так?

Широко улыбаясь и демонстрируя тем самым дорогой анахронизм — свои золотые коронки, Феликс Бакман показал Ясону семь пальцев.

Глава 15

В своей карьере полицейского чиновника Феликс Бакман использовал эту уловку всякий раз, как встречался с секстом. В особенности он полагался на неё в подобных случаях — когда встреча оказывалась внезапной. Всего такое случалось четырежды. И все в итоге ему верили. Сексты, будучи сами продуктами евгенических экспериментов, причем тайных, оказывались необычно доверчивы, сталкиваясь с утверждением, что существует другой сходный проект, столь же секретный, как и их собственный.

Без этой уловки он оставался бы для секста всего лишь «нормалом». А в такой невыигрышной ситуации Бакман не смог бы допросить секста как полагается. Следовательно, приходилось идти на хитрость. Благодаря ей позиция Бакмана по отношению к сексту инвертировалась. И в таких искусственно созданных условиях он мог успешно допрашивать человеческое существо, в обычных условиях ему неподвластное.

Реальное психологическое превосходство, которым сексты над Бакманом обладали, устранялось одним этим нереальным фактом. И ему очень такое нравилось.

Однажды, в минуту отдыха, он сказал Алайс:

— Я могу дурачить секста минут десять-пятнадцать. А вот дальше… — Бакман выразительно смял пачку сигарет с черного рынка. С двумя сигаретами внутри. — Дальше их непомерно усиленное поле берет верх. Мне нужен только рычаг, при помощи которого я вскрою их проклятые надменные мозги. — И в конце концов он такой рычаг нашел.

— А почему «септ»? — спросила тогда Алайс. — Почему ты берешь семерку? Раз уж ты все равно их дуришь, почему не сказать восемь или тридцать восемь?

— Тщеславие грешно. Нельзя заходить слишком далеко. — Бакман не желал допускать эту легендарную ошибку. — Я буду говорить им то, — хмуро добавил он, — во что они, на мой взгляд, поверят.

— Они тебе не поверят, — сказала Алайс.

— Да нет же, черт побери, поверят! — воскликнул Бакман. — Это составляет их тайный страх, их bete noire. Они шестые по счету в ряду реконструкционных систем ДНК и понимают — если это можно было проделать с ними, это можно было проделать и с другими, причем на более развитом уровне.

Алайс, не особенно всем этим заинтересованная, еле слышно тогда произнесла:

— Тебе бы мыло по телевизору рекламировать. — И это зафиксировало всю полноту её реакции.Если Алайс было на что-то наплевать, это что-то просто прекращало для неё свое существование. Вероятно, ей не следовало так уж от всего отмахиваться… ибо рано или поздно, подумал Бакман, приходит расплата: реальность отвергнутая возвращается, чтобы преследовать человека. Чтобы без всякого предупреждения брать над ним верх и сводить его с ума.

И Алайс, как не раз думал Бакман, была в каком-то необычно клиническом смысле патологична.

Он чувствовал это, но никак не мог ухватить самую суть. Впрочем, многие его предчувствия были примерно такими же. И Бакмана это не раздражало, раз он любил Алайс. Бакман знал, что он прав.

Теперь же, стоя лицом к лицу с Ясоном Тавернером, секстом, он принялся развивать свою уловку.

— Нас было совсем немного, — сказал Бакман, усаживаясь наконец за свой массивный дубовый стол. — Всего четверо. Один уже умер, так что осталось трое. Понятия не имею, где они. Мы ещё меньше контактируем между собой, чем вы, сексты. А вы очень редко контактируете.

— Кто был вашим мутером? — спросил Ясон.

— Дилл-Темко. Как и у вас. Он провел группы с пятой по седьмую, а затем уволился. Теперь же он, как вы наверняка знаете, уже мертв.

— Да, — сказал Ясон. — Это нас всех потрясло.

— Нас тоже, — самым мрачным своим тоном отозвался Бакман. — Дилл-Темко был нашим родителем. Нашим единственным родителем. А вы знали, что перед самой смертью он начал развивать планы для восьмой группы?

— Интересно, какими бы они были.

— Это знал только сам Дилл-Темко, — сказал Бакман и сразу почувствовал, как его превосходство над противостоящим ему секстом возросло. И все же — какой хрупкой была эта психологическая грань. Одно неверное замечание, одно лишнее слово — и все превосходство исчезнет. А, раз утраченное, его уже было бы не восстановить.

Безусловно, Бакман шел на риск. Но ему это нравилось. Ему всегда нравилось заключать странные пари, играть в азартные игры в темноте. В такие минуты его переполняло ощущение незаурядности своих способностей. И Бакман не считал это воображаемым — даже несмотря на то, что о нем сказал бы секст, знающий, что он нормал. Это его нисколько не волновало.

Коснувшись кнопки на столе, Бакман сказал:

— Пегги, принесите нам, пожалуйста, кофейник, крем и все остальное. — Затем он с заученной небрежностью откинулся на спинку кресла. И стал пристально разглядывать Ясона Тавернера.

Любой, кто хоть однажды встречался с секстом, сразу узнал бы Тавернера. Массивный торс, сильные плечи и спина. Мощная как таран голова. Однако большинство нормалов не стали по своей воле вступать в единоборство с секстом. У них не было его опыта. А также его тщательно синтезированного знания о них.

Бакман как-то сказал Алайс:

— Они никогда не возьмут верх и не станут заправлять моим миром.

— Нет у тебя никакого мира. У тебя есть только твой кабинет.

Тут Бакман прекратил дискуссию.

— Скажите, мистер Тавернер, — напрямую спросил он, — как вам удалось изъять все документы, УДы, микрофильмы и даже полные досье из банков данных по всей планете? Я пытался представить себе, как такое можно проделать, но у меня ничего не вышло. — Сосредоточив внимание на обаятельном, хотя и стареющем лице секста, Бакман стал ждать.

Глава 16

Что мне ему сказать, спросил себя Ясон Тавернер, сидя лицом к лицу с генералом полиции. Полную реальность, как я её себе представляю? Это крайне затруднительно, тут же сообразил он, поскольку я и сам смутно её себе представляю.

Но быть может, септу как раз удастся во всем разобраться. Один бог знает, на что он способен. Я отважусь, решил Ясон, на полное объяснение.

Но стоило ему только начать рассказ, как что-то заблокировало его речь. Я не хочу ничего ему рассказывать, понял Ясон. Нет даже теоретического предела тому, что Бакман может со мной сделать. У него есть звание генерала, его власть, а кроме того, он септ… и только небо, может статься, ему предел. Хотя ради самосохранения я должен оперировать этим предположением.

— Тот факт, что вы секст, — после недолгого молчания начал Бакман, — представляет все дело в ином свете. Ведь вы действуете заодно с другими секстами, не так ли? — Он не сводил пристального взгляда с лица Ясона; от этого Ясон почувствовал неудобство и смущение. — Насколько я понимаю, — продолжил Бакман, — мы здесь имеем первое доказательство того, что сексты…

— Нет, — перебил Ясон.

— Нет? — Бакман продолжал бурить его взглядом. — Вы не поддерживаете связи с другими секстами?

— Я знаю ещё только одного секста, — сказал Ясон. — Это Хильда Харт, певица. А она считает меня фанатом-аферистом. — Он с горечью выдавил из себя эти слова.

Эта информация заинтересовала Бакмана — он не знал, что известная певица Хильда Харт — тоже секст. Однако, по зрелому размышлению, это показалось разумным. Тем не менее за всю свою карьеру Бакману не приходилось сталкиваться с женщиной-секстом; просто его контакты с ними были не столь часты.

— Если мисс Харт — тоже секст, — вслух сказал Бакман, — её, пожалуй, стоит пригласить сюда для беседы. — Полицейский эвфемизм легко слетел с его языка.

— Валяйте, — отозвался Ясон. — Пропустите её через отжим. — Его тон вдруг сделался свирепым: — Возьмите её за задницу. Посадите в исправительно-трудовой лагерь.

Не очень-то вы, сексты, сказал себе Бакман, преданы друг другу. Он уже не раз с этим сталкивался, но это всякий раз его поражало. Элитная группа, выведенная из высших аристократических кругов с тем, чтобы определять и поддерживать сильных мира сего, на практике обратилась в ничто, раз её члены терпеть не могли общество друг друга. Про себя Бакман расхохотался, но на лице у него выразилась лишь слабая улыбка.

— Что, вам смешно? — спросил Ясон. — Вы мне не верите?

— Это неважно. — Вынув из ящичка в столе коробку сигар «Куэста-рей», Бакман маленьким ножичком отрезал кончик одной из них. Стальным ножичком, изготовленным исключительно для такой цели.

По ту сторону стола за ним завороженно наблюдал Ясон Тавернер.

— Не желаете? — осведомился Бакман, протягивая коробку Ясону.

— Никогда не курил хороших сигар, — сказал Ясон. — Если выяснится, что я…

— Выяснится? — переспросил Бакман. — Для кого? Для полиции?

Ясон не ответил. Он сжал кулаки, с трудом сдерживая дыхание.

— Есть какая-нибудь сфера, где вы хорошо известны? — спросил Бакман. — К примеру, среди интеллектуалов, сидящих в исправительно-трудовых лагерях. Знаете, тех, что распространяют мимеографированные рукописи.

— Нет, — сказал Ясон.

— Значит, в музыкальной сфере?

— Уже нет, — напряженно ответил Ясон.

— А записи вы хоть какие-то выпускали?

— Не здесь.

Бакман по-прежнему не спускал с него немигающих глаз; за долгие годы он развил в себе эту способность.

— Тогда где? — тихонько поинтересовался он, едва выходя за порог слышимости. Именно такой голос теперь ему и требовался — этот тон убаюкивал, мешал распознавать значение слов.

Но Ясон Тавернер не попался на удочку; он просто не сумел откликнуться. Черт бы побрал этих ублюдочных секстов, с гневом подумал Бакман. Причем с гневом в основном на себя. «Не могу я играть во всякие вонючие игры с секстами. Ни черта не выходит. Теперь он в любой момент может отменить у себя в голове мою претензию на высшее генетическое наследство».

Бакман нажал кнопку интеркома.

— Пусть сюда доставят Катарину Нельсон, — проинструктировал он Герба Майма. — Полицейского информатора из округа Уотте, из этого в прошлом черного района. Пожалуй, мне следует с ней переговорить.

— Есть. Будет через полчаса.

— Спасибо.

— Её-то зачем в это втягивать? — хрипло спросил Ясон Тавернер.

— Она подделала ваши документы.

— Она знает про меня только то, что я велел ей занести в мои УДы.

— И это была сплошная ложь?

После краткой паузы Ясон отрицательно помотал головой.

— Стало быть, вы всё-таки существуете.

— Да, но… не здесь.

— А где?

— Не знаю.

— Тогда расскажите мне, как вам удалось изъять те данные из всех банков.

— Я никогда этого не делал.

Услышав эти слова, Бакман ощутил, как его переполнило чудовищное предчувствие — словно бы сжало стальными лапами.

— Вы не изымали данные из банков. Вы пытались туда их вложить. Там с самого начала не было никаких данных.

Наконец Ясон Тавернер кивнул.

— Хорошо, — сказал Бакман, чувствуя, как у него внутри затеплилась радость открытия. — Вы ничего не вынимали. Но ведь есть причина, по которой там с самого начала не было данных. Почему их там не было? Вы знаете?

— Знаю, — отозвался Ясон Тавернер, глядя прямо перед собой; лицо его напоминало кривое зеркало. — Потому что я не существую.

— Но ведь когда-то вы существовали.

— Да, — с болью и неохотой подтвердил Тавернер.

— Где?

— Не знаю!

Вот так всегда, подумал Бакман. Не знаю. Впрочем, возможно, он на самом деле не знает. Но ведь пробрался же он из Лос-Анджелеса в Вегас; подцепил ту тощую и морщинистую шлюху, которую вегасские полы загрузили вместе с ним в фургон. Как знать, подумал он, может, я у неё что-то выясню. Хотя интуиция подсказывала ему обратное.

— Вы уже пообедали? — поинтересовался Бакман.

— Да, — ответил Ясон Тавернер.

— Тогда хотя бы составьте мне компанию. Сейчас я распоряжусь, чтобы нам что-нибудь принесли. — Он снова нажал кнопку интеркома. — Пегги, уже так поздно. но вы всё-таки доставьте нам два завтрака из того нового местечка дальше по улице. Не из того, куда мы обычно ходили, а из недавно открывшегося где на вывеске собака с головой девушки. «У Барфи» называется.

— Слушаюсь, мистер Бакман, — сказала Пегги и повесила трубку.

— Почему вас здесь не зовут генералом? — спросил Ясон Тавернер.

— Когда меня зовут генералом, — объяснил Бакман, — я чувствую, что мне следовало бы написать книгу о том, как вторгнуться во Францию, в то же время оставаясь в стороне от войны на два фронта.

— Значит, вы просто «мистер».

— Именно.

— И начальство вам позволило?

— Для меня, — сказал Бакман, — не существует такой вещи, как «начальство». Если не считать нескольких полицейских маршалов, разбросанных по всему миру. А они также предпочитают, чтобы их звали мистерами. — И как бы им хотелось ещё понизить меня в должности. За все, что я сделал.

— Но ведь есть ещё министр обороны.

— Министр меня никогда не видел, — сказал Бакман. — И никогда не увидит. Не увидит он и вас, мистер Тавернер. Вас, впрочем, никто не может увидеть, раз уж, как вы сами сказали, вы не существуете.

Вскоре пол-женщина в серой униформе вошла в кабинет, неся перед собой поднос с пищей.

— Здесь то, что вы обычно заказываете ночью, — сказала она, ставя поднос на стол перед Бакманом. — Одна малая порция горячего с добавочной порцией грудинки; одна малая порция горячего с добавочной порцией сосисок.

— Что вы предпочитаете? — спросил Бакман у Ясона Тавернера.

— А сосиски хорошо приготовлены? — спросил Ясон Тавернер, внимательно приглядываясь к тарелке. — Вроде бы да. Пожалуй, я возьму сосиски.

— Тогда десять долларов и один золотой пятак, — сказала пол-женщина. — Кто из вас будет расплачиваться?

Порывшись в карманах, Бакман вытащил оттуда банкноты и мелочь.

— Благодарю вас, — сказал он. Женщина удалилась. — У вас есть дети? — спросил он затем у Тавернера.

— Нет.

— А у меня есть ребенок, — сказал генерал Бакман. — Сейчас я покажу вам небольшое трехмерное фото. Совсем недавно получил. — Он полез к себе в стол и достал оттуда пульсирующий квадратик трехмерных, но неподвижных цветов. Ясон взял фотографию, поднес её под нужным углом к свету — и увидел статичную фигуру босоногого мальчугана в шортах и свитере. Мальчик бежал по полю, волоча за леску воздушного змея. Как и у генерала полиции, у мальчика были короткие светлые волосы, а также впечатляющие своей мощью и шириной скулы.

— Замечательно, — сказал Ясон. И вернул фотографию.

— Он так и не смог поднять змея с земли, — продолжил Бакман. — Наверное, ещё слишком мал. Или боится. У нашего мальчугана куча тревог. Думаю, это оттого, что он редко видится со мной и со своей матерью. Он живет в интернате во Флориде, а мы здесь. Это, конечно, не к добру. Так вы говорите, у вас нет детей?

— Насколько мне известно, — сказал Ясон.

— Насколько вам известно? — Бакман поднял одну бровь. — Вы, стало быть, не вдавались в подробности. Никогда не пытались выяснить? А знаете ли вы, что по закону отец обязан обеспечивать своих детей — как в браке, так и вне брака?

Ясон кивнул.

— Ладно, — сказал генерал Бакман, убирая фотографию обратно в стол. — Каждому свое. Но подумайте только, что вы упустили в вашей жизни. Неужели вы никогда не любили ребенка? Это вредит вашему сердцу, самому потаенному вашему органу, откуда к вам запросто может прийти смерть.

— Я об этом не знал, — сказал Ясон.

— Да-да, конечно. Моя жена говорит, что можно забыть про любой вид любви, кроме той, которую испытываешь к детям. Причем эта любовь идет только в одну сторону и никогда не обращается вспять. И если между вами и ребенком что-то случается — например, смерть или такое страшное бедствие, как развод, — вам уже никогда до конца не оправиться.

— Но тогда, черт возьми… — Ясон качнул нанизанной на вилку сосиской, — тогда лучше бы такой вид любви вовсе не испытывать.

— Не согласен, — возразил Бакман. — Любить всегда следует. И в особенности ребенка, потому что это самая сильная форма любви.

— Вижу, — отозвался Ясон.

— Ничего вы не видите. Сексты никогда не видят; они просто неспособны понять. Тут и говорить не о чем.

С хмурым видом Бакман принялся шелестеть кипой бумаг у себя на столе, раздраженный и озадаченный. Впрочем, постепенно он успокоился, снова обрел холодную уверенность в себе. Хотя и никак не мог понять позиции Ясона Тавернера. Для Бакмана его ребенок обладал абсолютной ценностью. Любовь к нему, а также, разумеется, к его матери составляла стержень всей его жизни.

Какое-то время они ели молча — словно соединявший их мост вдруг куда-то исчез.

— В этом здании есть кафетерий, — сказал наконец Бакман, допив бокал поддельного «тана». — Но еда там отравленная. Наверное, у всей прислуги родственники в исправительно-трудовых лагерях. Вот они на нас и отыгрываются. — Он рассмеялся. А Ясон Тавернер — нет. — Вот что, мистер Тавернер, — продолжил Бакман, аккуратно вытирая губы салфеткой. — Я намерен вас отпустить. Я вас не удерживаю.

Тупо воззрившись на него, Ясон спросил:

— Почему?

— Потому что вы ничего такого не совершили.

— А получение поддельных УДов? — хрипло спросил Ясон. — Это разве не преступление?

— У меня есть полномочия отменять обвинение в любом преступлении по моему усмотрению, — сказал Бакман. — Я считаю, что вас к тому принудила некая ситуация, в которой вы оказались. Рассказывать про эту ситуацию вы не желаете, но я и так уже имею о ней смутное представление.

— Спасибо, — после некоторой паузы произнес Ясон.

— Однако, — продолжил Бакман, — за вами будет вестись электронная слежка, куда бы вы ни пошли. Вы нигде не останетесь в одиночестве, если не считать ваших мыслей в вашей собственной голове. А возможно, даже и их. Каждый, с кем вы вступите в контакт, кого вы коснетесь и с кем познакомитесь, будет в конечном итоге доставлен сюда на допрос, подобно тому как очень скоро сюда доставят эту Катарину Нельсон. — Бакман подался вперед говоря медленно и настойчиво — так, чтобы Тавернер услышал и понял. — По-моему, вы сами неспособны разобраться в собственной ситуации. Однако… — тут он заметно повысил голос, — рано или поздно вы поймете, в чем тут дело. Когда это случится, мы хотим быть начеку. Итак, мы постоянно будем находиться рядом с вами. Как по-вашему, справедливо?

Ясон Тавернер встал.

— Интересно, вы, септы, все так мыслите?

— Как «так»?

— Принимаете сильные, энергичные, немедленные решения. Как вы сейчас. То, как вы задаете вопросы, как слушаете — черт возьми, как же вы умеете слушать! — а потом резко меняете точку зрения.

— Не знаю, — откровенно ответил Бакман. — Я очень мало общался с другими септами.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон и протянул руку. Бакман её пожал. — Спасибо за угощение. — Теперь он был с виду спокоен. Держал себя в руках. И чувствовал сильное облегчение. — Я что, так просто отсюда выйду? Как мне попасть на улицу?

— Нам придется задержать вас до утра, — сказал Бакман. — Такова обычная процедура — подозреваемых никогда не выпускают ночью. Слишком уж много всего происходит на улицах после того, как стемнеет. Мы предоставим вам койку и комнату. Спать вам придется в вашей одежде. Сейчас я дам указание Пегги, чтобы в восемь утра она выпустила вас на улицу. — Нажав кнопку интеркома, Бакман произнес: — Пег, возьмите пока что мастера Тавернера под стражу. Выпустите его ровно в восемь утра. Вы поняли?

— Да, мистер Бакман.

Затем, разводя руками и улыбаясь, генерал Бакман сказал:

— Вот так. И ничего больше.

Глава 17

— Мистер Тавернер, — настойчиво говорила Пегги. — Пройдемте со мной. Оденьтесь и следуйте за мной во внешний кабинет. Я подожду вас там. Просто пройдите через бело-голубые двери.

Стоя рядом, генерал Бакман прислушивался к голосу девушки; свежий и приятный, этот голос ему нравился. Бакман догадывался, что те же чувства испытывает и Тавернер.

— Вот ещё что, — сказал Бакман, останавливая небрежно одетого, сонного Тавернера, когда тот направился было к бело-голубым дверям. — Я не смогу заново оформить ваш полицейский пропуск, если кто-то его аннулирует. Понимаете? Следовательно, вам нужно в точном соответствии с буквой закона обратиться к нам за полным набором УДов. Это будет означать интенсивный допрос, однако… — он похлопал Ясона Тавернера по плечу, — сексту не так уж сложно его пройти.

— Хорошо, — кивнул Ясон Тавернер. Затем он вышел из кабинета, затворяя за собой бело-голубые двери.

Нажав кнопку интеркома, Бакман сказал:

— Герб, проследите, чтобы на него поставили как микропередатчик, так и восьмидесятую боеголовку гетеро-статического класса. Так, чтобы мы могли следить за ним и в любой момент его уничтожить.

— Голосовой жучок тоже поставить?

— Да. Если сможете незаметно забраться к нему в глотку.

— Я велю Пег это проделать, — сказал Герб и отключился.

Интересно, мог ещё кто-нибудь, скажем между мной и Макнульти, извлечь ещё какую-нибудь информацию, спросил себя Бакман. Нет, решил он. Потому что этот человек и сам толком ничего не знает. Нам следует просто дождаться, пока он поймет, что и как, и быть рядом с ним, физически или электронно, когда это случится. Собственно говоря, именно это я ему и сказал.

Однако меня по-прежнему тревожит возможность столкнуться с секстами, действующими как единая группа, несмотря на их обычную враждебность друг к другу.

Снова нажав кнопку интеркома, Бакман сказал:

— Герб, организуйте круглосуточное наблюдение за этой поп-певичкой Хильдой Харт, или как там её зовут. И добудьте из Центрального Банка досье на всех, кого зовут секстами. Понимаете?

— А досье на них как-то помечены? — спросил Герб.

— Возможно, что нет, — с ужасом сказал Бакман. — Весьма вероятно, что десять лет назад это никому не пришло в голову. Десять лет назад, когда был жив Дилл-Темко, когда он ещё задумывал произвести на свет новые и все более причудливые формы жизни. — Вроде нас, септов, иронично подумал он. — Тогда определенно не брали в расчет нынешние времена, когда сексты оказались негодны с политической точки зрения. Вы согласны?

— Согласен, — отозвался Герб, — но все равно попытаюсь.

— Если в досье есть пометки, — сказал Бакман, — нужно, чтобы за всеми секстами было установлено круглосуточное наблюдение. И даже если мы не сможем откопать всех до единого, необходимо приставить хвосты к тем, кого мы знаем.

— Будет сделано, мистер Бакман. — И Герб отключил интерком.

Глава 18

— До свидания и удачи вам, мистер Тавернер, — сказала Ясону пол-цыпочка по имени Пег у входа в серую громаду академии.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон. И с удовольствием набрал полные легкие утреннего воздуха, пусть даже загрязненного смогом. Я выкарабкался, сказал он себе. Полы могли повесить на меня тысячу обвинений, но этого не сделали.

Откуда-то сбоку послышался хриплый женский голос.

— Ну, что дальше, малыш?

Ни разу во взрослой жизни Ясона не звали малышом; ростом он был под два метра. Повернувшись, он собрался было что-то сказать, но затем разглядел обратившееся к нему существо.

Ростом эта девушка была полных метр восемьдесят — тут они были примерно равны. Однако по контрасту с ним она носила черные брюки в обтяжку, красную кожаную куртку с бахромой-кисточками, серьги-обручи и цепь вместо пояса. А ещё — сапожки на «гвоздиках». Боже милостивый, подумал Ясон. Интересно, где у неё кнут.

— Вы ко мне обращаетесь? — спросил он.

— Ага. — Девушка улыбнулась, показывая зубы, украшенные золотыми знаками зодиака. — До того, как ты оттуда вышел, на тебя повесили три разные штуковины. Думаю, тебе следует знать.

— Я и так знаю, — сказал Ясон, недоумевая, кто она такая.

— Одна из этих штуковин, — продолжила девушка, — миниатюрная водородная бомба. Она может детонировать по радиосигналу, выпущенному из этого здания. Об этом ты тоже знал?

— Нет, — после короткой паузы ответил Ясон. — Об этом я не знал.

— Вот так он обделывает свои делишки, — сказала Девушка. — Мой брат. Он так культурно с тобой треплется, так мило и задушевно. А потом приказывает одному из своих сотрудников — их у него целый штат — развесить на тебе всякую дрянь, прежде чем ты выйдешь из этого здания.

— Твой брат, — повторил Ясон. — Генерал Бакман. — Теперь он подметил сходство между ними. Тонкий удлиненный нос, высокие скулы, шея как на портретах Модильяни, очень красивая. Ничего не скажешь, благородная внешность. И сам генерал, и его сестра произвели на Ясона впечатление.

Но ведь она тоже должна быть септом, сказал он себе. И снова почувствовал, как его охватывает настороженность, аж волоски на загривке встали дыбом.

— Я сниму с тебя эту гадость, — сказала девушка, по-прежнему улыбаясь златозубой улыбкой генерала Бакмана.

— Хорошо бы, — отозвался Ясон.

— Пойдем ко мне в шустрец. — Она легко тронулась с места.

Ясон неловко поплелся следом.

Считанные секунды спустя они уже сидели на передних ковшеобразных сиденьях её шустреца.

— Меня зовут Алайс, — сказала девушка.

— А меня Ясон Тавернер, — сказал Ясон. — Певец и телеведущий.

— Правда? Не смотрела телевизор с тех пор, как мне стукнуло девять.

— Ты мало что потеряла, — сказал Ясон, сам не понимая, есть в его словах ирония или нет. Откровенно говоря, подумал он, я слишком устал, чтобы ещё и в этом разбираться.

— Эта бомба размером с зернышко, — сказала Алайс. — И она, подобно клещу, внедрена тебе под кожу. Как правило, даже если ты знаешь, что тебе её вделали, все равно не можешь её найти. Но я кое-что позаимствовала из академии. Вот это. — Она показала ему продолговатую трубочку. — Эта штука светится, когда проводишь ею над бомбой-зернышком. — И Алайс тут же взялась за дело, ловко и почти профессионально водя трубочкой по его телу.

У левой кисти трубочка засветилась.

— У меня есть и аптечка, при помощи которой удаляют бомбу-зернышко, — сказала Алайс. Из своей почтальонской сумочки она вынула неглубокую коробку, которую тут же открыла. — Чем раньше её из тебя вырезать, тем лучше, — добавила она, вынимая из аптечки небольшой скальпель.

Минуты две Алайс умело резала, одновременно распыляя на ранку обезболивающий состав. Наконец бомба оказалась у неё на ладони. Действительно размером с зернышко.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон. — Спасибо, что вынула из моей лапы занозу.

Алайс весело рассмеялась затем положила скальпель обратно в аптечку, закрыла коробку и вернула её в свою немалых размеров сумочку.

— Понимаешь, — сказала она затем, — сам он никогда этим не занимается; всегда поручает грязную работу одному из своих сотрудников. Так, чтобы самому оставаться со своей этикой и моралью в стороне, как будто это его не касается. Пожалуй, именно это я больше всего в нем ненавижу. — Алайс задумалась. — Я правда его ненавижу.

— А ещё что-нибудь ты можешь из меня вырезать? — поинтересовался Ясон.

— Тебе пытались вставить в горло голосовой жучок. Пег пыталась, она у них в этом деле эксперт. Но я сомневаюсь, что ей удалось его закрепить. — Алайс внимательно осмотрела его шею. — Нет, он не пристал — отвалился. Вот и славно. Это само собой отпало. А вот микропередатчик где-то на тебе точно есть; нам понадобится строб, чтобы засечь его поток. — Порывшись в бардачке шустреца, она вытащила оттуда строб-диск, питающийся от батарейки. — Думаю, я смогу его найти, — сказала она, включая диск.

Микропередатчик оказался размещен в обшлаге левого рукава. Алайс просто проткнула его булавкой — и дело было сделано.

— Есть что-нибудь ещё? — спросил Ясон.

— Возможно, миникам. Такая малюсенькая камера, передающая ТВ-изображение на мониторы академии. Но я сомневаюсь, что её на тебя приладили; пожалуй, миникам можно без особого риска выбросить из головы. — Затем Алайс повернулась к Ясону и принялась внимательно его разглядывать. — Кто ты? — спросила она. — Так, между прочим.

— Неличность, — ответил Ясон.

— Что это значит?

— Это значит, что я не существую.

— Телесно?

— Не знаю, — откровенно признался Ясон. Быть может, подумал он, если б я был чуть откровенней с её братцем, генералом полиции, тогда, может статься, что-нибудь бы и выяснилось. В конце концов, Феликс Бакман был септом. Что бы это ни значило.

Но и без лишних откровений Бакман двигался в верном направлении, он много чего сумел раскопать. И за очень короткое время — период между полночным завтраком и сигарой.

— Итак, ты Ясон Тавернер, — сказала девушка. — Человек, которого Макнульти пытался раскусить и не смог. Человек, на которого во всем мире нет никаких данных. Ни свидетельства о рождении, ни школьных регистрации, ни…

— Откуда ты все это знаешь? — перебил Ясон.

— Я просмотрела рапорт Макнульти, — жизнерадостно ответила Алайс. — В кабинете у Феликса. Рапорт меня заинтересовал.

— Тогда почему ты спрашиваешь, кто я такой?

— Мне интересно, знаешь ты или нет, — сказала Алайс. — Мнение Макнульти я уже выяснила; теперь меня интересует твой взгляд. Точка зрения противоположной стороны, как они это называют.

— Мне нечего добавить к тому, что знает Макнульти, — сказал Ясон.

— Неправда. — Теперь Алайс расспрашивала его абсолютно в той же манере, что и совсем недавно её брат. Негромкий, непринужденный тон — словно они обсуждали нечто совсем обыденное. Полная сосредоточенность взгляда на лице. Изящные движения рук и ладоней — как будто, разговаривая с ним, она чуть-чуть пританцовывала. Сама с собой. Красота танцует с красотой, подумал Ясон; он находил её телесно, сексуально привлекательной. Впрочем, ему теперь, по крайней мере ещё несколько дней, было не до секса.

— Ладно, — сдался Ясон. — Я знаю больше.

— Больше, чем сказал Феликсу?

Ясон заколебался. И тем самым ответил.

— Да? — снова спросила Алайс.

Он развел руками. Ответ уже был очевиден.

— Вот что я тебе скажу, — торопливо проговорила Алайс. — Хочешь посмотреть, как живет генерал полиции? Хочешь взглянуть на его дом? На его замок ценой в миллиард долларов?

— Ты меня туда пустишь? — недоверчиво спросил Ясон. — А если он узнает… — Он замялся. Куда эта женщина меня ведет? — спросил себя Ясон. К ужасной опасности; буквально все в нем, мгновенно обретя тревожную бдительность, чуяло эту опасность. Ясон физически чувствовал, как настороженность струится в его теле, наполняя все его существо. Его тело чуяло, что там, больше чем где-либо, ему придется быть настороже. — У тебя есть легальный доступ к его дому? — спросил Ясон, немного успокаиваясь; голос его, избавившись от ненужного напряжения, сделался естественным.

— Черт побери, — выругалась Алайс. — Ведь я с ним живу. Мы близнецы; мы очень близки. Вплоть до инцеста.

— Не хочу забредать в ловушку, — сказал Ясон, — расставленную тобой и генералом Бакманом.

— Ловушку? Нашу с Феликсом? — Алайс громко расхохоталась. — Да мы с Феликсом даже пасхальных яиц не смогли бы вместе раскрасить. Ладно, давай рванем к дому. Между прочим, у нас куча всяких занятных вещиц. Средневековые деревянные шахматы, старинные английские чашки из кости и фарфора. Красивейшие марки США, из самых первых, напечатанные ещё Национальной банкнотной компанией. Ты марками интересуешься?

— Нет, — ответил Ясон.

— А пистолетами?

Он заколебался.

— До некоторой степени. — Ясон припомнил свой пистолет; второй раз за сутки у него появилась причина о нем вспомнить.

Пристально разглядывая его, Алайс сказала:

— А знаешь, для малыша ты не так уж скверно выглядишь. И ты старше, чем мне обычно нравится, но ненамного. Ты ведь секст, не так ли?

Он кивнул.

— Ну так как? — спросила Алайс. — Хочешь взглянуть на замок генерала полиции?

— Ладно, давай, — сказал Ясон. Все равно, подумал он, меня найдут, когда потребуется. Куда бы я ни сбежал. Со вшитым в рукав микропередатчиком и без него.

Включив мотор шустреца, Алайс Бакман вывернула руль и нажала на педаль; шустрец стартовал под углом в девяносто градусов по отношению к улице. Полицейский мотор, сообразил Ясон. Вдвое мощнее, чем в бытовых моделях.

— Есть ещё одна вещь, — сказала Алайс, прорываясь сквозь поток транспорта, — которую тебе следует уяснить. — Она бросила на него взгляд, желая удостовериться, что он слушает. — Не смей заигрывать со мной насчет секса. Если ты это сделаешь, я тебя убью. — Алайс похлопала себя по поясу, и Ясон заметил там трубострел полицейского образца. В лучах утреннего солнца оружие поблескивало сине-черным.

— Уведомлен и приведен к присяге, — отозвался Ясон, чувствуя неловкость. Его уже порядком раздражал наряд из кожи и железа, который носила Алайс; что-то фетишистское тут явно присутствовало, а к фетишистам Ясон привязанности не питал. И теперь этот ультиматум. Интересно, какой секс был у неё на уме? С другими лесбиянками? В этом ли было все дело?

Отвечая на его безмолвный вопрос, Алайс спокойно объяснила:

— Все мое либидо, мое сексуальное начало связано с Феликсом.

— С твоим братом? — Ясон испытывал недоверие и холодную опаску. — Но как?

— Мы прожили пять лет в кровосмесительной связи, — ответила Алайс, ловко маневрируя шустрецом в плотном утреннем потоке лос-анджелесского транспорта. — У нас есть ребенок трех лет от роду. За ним присматривают домработница и нянька в Ки-Уэст, что в штате Флорида. Его зовут Барни.

— И ты мне такое рассказываешь? — спросил сверх меры изумленный Ясон. — Даже меня не зная?

— Ну, уж кого-кого, а тебя, Ясон Тавернер, я очень хорошо знаю, — сказала Алайс, поднимая шустрец на более высокую линию и увеличивая скорость. Движение на линии уже заметно поредело — они покидали центральную часть Лос-Анджелеса. — Я много лет была твоей фанаткой и фанаткой твоего ТВ-шоу во вторник вечером, у меня есть твои записи, а однажды я побывала на твоем концерте в зале Орхидей отеля Святого Франциска в Сан-Франциско. — Она кратко ему улыбнулась. — Мы с Феликсом оба коллекционеры… и один из предметов моей коллекции — пластинки Ясона Тавернера. — Снова ещё более молниеносная, фанатичная улыбка. — За многие годы я собрала все девять пластинок.

— Десять, — хрипло выговорил Ясон. — Я выпустил десять долгоиграющих пластинок. Несколько последних — со световыми эффектами.

— Значит, одну я пропустила, — охотно согласилась Алайс. — Можешь посмотреть. Вон там, на заднем сиденье.

Перегнувшись через спинку, Ясон увидел на заднем сиденье свой ранний альбом «Тавернер и синие-синие блюзы».

— Ага, — выдохнул он, хватая диск и кладя его себе на колени.

— Там есть ещё один, — заметила Алайс. — Мой самый любимый.

Снова обернувшись, Ясон увидел затрепанный экземпляр альбома «Славный вечерок с Тавернером».

— Да, — согласился он. — Этот лучший из всех, что записал.

— Теперь понятно? — сказала Алайс. Шустрец резко нырнул, устремляясь по спиральной траектории вниз, к участку крупных поместий, окруженных деревьями и травой. — А вот и дом.

С вертикально поднятыми лопастями шустрец опустился на асфальтовое пятно в самом центре просторного газона перед домом. Ясон мельком оглядел особняк: три этажа, испанский стиль, балконы с перилами из черной жести, красная черепичная крыша, не то саманные, не то оштукатуренные стены — толком было не разобрать. Массивный дом с роскошными дубами вокруг; особняк был искусно встроен в пейзаж, никак его не нарушая. Сливаясь с пейзажем, дом казался частью деревьев и травы, простирающейся в царство плодов человеческих рук.

Выключив шустрец, Алайс пинком распахнула дверцу.

— Оставь пластинки в машине и пойдем, — сказала она, выбираясь из шустреца и с удовольствием потягиваясь на зеленом газоне.

С неохотой положив пластинки на заднее сиденье, Ясон торопливо, стараясь не отстать, последовал за ней; длинные, затянутые в черное ноги девушки стремительно несли её к массивным передним воротам дома.

— На верху этих стен даже вмурованы осколки битых бутылок. Чтобы отпугивать бандитов — это в наше-то время. Когда-то этот дом принадлежал великому Эрни Тиллу, актеру, снимавшемуся в вестернах. — Алайс нажала кнопку на передних воротах, и с той стороны очень скоро появился частный пол в коричневой униформе. Внимательно глянув на Алайс, охранник кивнул и включил рубильник. Повинуясь импульсу, створки ворот плавно разъехались по сторонам.

— Так что ты знаешь? — спросил Ясон у Алайс. — Ты знаешь, что я…

— Ты просто чудо, — сухо констатировала Алайс. — Я уже давно это поняла.

— Но ты была там, где был я. Где я всегда есть. Не здесь.

Взяв Ясона под руку, Алайс провела его по выложенному саманной плиткой коридору, затем вниз по лестнице из пяти кирпичных ступенек и наконец в гостиную, помещение старинное, но очень красивое.

Ясону, впрочем, было наплевать; он жаждал поговорить с Алайс, выяснить, что и откуда она знает. И к чему все это ведет.

— Помнишь это место? — спросила Алайс.

— Нет, — покачал головой Ясон.

— А следовало бы. Ты здесь уже бывал.

— Нет, не бывал, — осторожно возразил он; показав ему те две пластинки, Алайс крепко завладела его доверием. Я должен их заполучить, сказал себе Ясон. Чтобы показать… вот именно, подумал он, кому? Генералу Бакману? А если я и впрямь ему их покажу, какой мне от этого толк?

— Капсулу мескалина? — предложила Алайс, направляясь к наркобару — массивному ореховому шкафу ручной полировки в самом конце стойки из меди и кожи в дальнем углу гостиной.

— Самую малость, — отозвался Ясон и тут же удивился собственному ответу. Затем, вздрогнув, поправился: — Мне нужна ясность в голове.

Алайс принесла ему эмалированный наркоподносик, где стоял хрустальный бокал с водой и лежала белая капсула.

— Первоклассный продукт. «Желтый-1» от Харви, импортирован оптом из Швейцарии, капсулирован на Бонд-стрит. — Затем она добавила: — Совсем слабенький. Цветной вариант.

— Спасибо. — Ясон взял бокал и белую капсулу; приняв мескалин, он поставил бокал обратно на подносик. — А ты что же? — спросил он у Алайс, охваченный запоздалой тревогой.

— А я уже отоварилась, — весело призналась она, посверкивая золотом на зубах. — Что, незаметно? Хотя конечно. Ведь ты меня другой и не видел.

— Ты знала, что меня доставят в Полицейскую академию? — спросил Ясон. Ты должна была знать, подумал он, иначе бы у тебя не оказались две мои пластинки. Вероятность подобного совпадения ничтожно мала.

— Я отслеживала кое-какие их передатчики, — сказала Алайс; неустанно расхаживая по комнате, она постукивала по эмалированному подносику одним длинным ногтем. — Мне посчастливилось перехватить официальные переговоры Феликса с Вегасом. Мне нравится время от времени подслушивать его, когда он на дежурстве. Не всегда, но… — Она указала на комнату по ту сторону коридора. — Кстати, хочу там кое на что взглянуть. Могу и тебе показать если эта вещица и впрямь такова, какой её описывал Феликс.

Ясон последовал за ней, и по пути в голове у него гудело от вопросов. Если она способна внятно излагать, подумал он, ходить тут повсюду, как она, похоже, и делает…

— Феликс сказал про средний ящичек этого кленового стола, — в задумчивости произнесла Алайс, стоя в самом центре домашней библиотеки. На полках, поднимавшихся до самого потолка высокой залы, стояли книги в кожаных переплетах. Несколько столов, стеклянный шкафчик с миниатюрными чашечками, различные допотопные шахматные наборы, два древних столика для карт Таро… Подойдя к новоанглийскому столу, Алайс вытащила ящичек и заглянула в него.

— Боже, — выдохнула она, вытаскивая из ящичка пергаминовый конверт.

— Послушай, Алайс… — начал было Ясон, но она прервала его резким щелчком пальцев.

— Помолчи, пока я её не рассмотрю. — Взяв со стола большую лупу, Алайс с пристрастием осмотрела конверт. — Здесь марка, — пояснила она затем, подняв взгляд на Ясона. — Сейчас я её выну, чтобы и ты смог посмотреть. — Найдя филателистический пинцет, она аккуратно вынула марку и положила её на войлочную подушечку у края стола.

Ясон послушно уставился через лупу на марку. Марка показалась ему самой обычной — не считая того, что в отличие от современных была черно-белой.

— Обрати внимание на то, как выгравированы животные, — сказала Алайс. — Стадо волов. Эта гравировка идеальна — каждая линия точна. Эту марку никогда не… — Она схватила Ясона за руку, когда он потянулся к марке. — Ни в коем случае, — сказала она. — Никогда не трогай марку пальцами; обязательно пользуйся пинцетом.

— Она ценная? — спросил Ясон.

— Не особенно. Но их почти никогда не продавали. Как-нибудь я тебе объясню. Феликс мне её подарил.

Потому что он меня любит. Потому что, как он говорит, я бесподобна в постели.

— Замечательная марка, — смущенно промолвил Ясон, возвращая Алайс лупу.

— Феликс меня не обманул — это превосходный экземпляр. Идеальная центровка. Легкое погашение, не портящее центральный рисунок. К тому же… — Ловко орудуя пинцетом, Алайс перевернула марку, оставляя её лежать на войлочной подушечке рисунком вниз. Выражение, её лица внезапно изменилось; оно запылало гневом. Затем Алайс выдохнула: — Сукин сын.

— В чем дело? — спросил Ясон.

— Вот оно, тонкое пятнышко. — Алайс коснулась пинцетом уголка оборотной стороны марки. — А спереди и не скажешь. Да, в этом весь Феликс. Черт, к тому же это наверняка подделка. Хотя Феликс всегда как-то ухитряется не приобретать подделок. Ладно, Феликс; эту я оставлю тебе. — С задумчивым видом она сказала: — Интересно, есть у него в коллекции ещё одна такая? Я могла бы их поменять. — Подойдя к стенному сейфу, Алайс некоторое время повозилась с наборными дисками. Наконец она открыла сейф и вынула оттуда массивный, тяжелый альбом, который затем притащила к столу. — Феликс, — пояснила она, — и понятия не имеет, что я знаю код замка этого сейфа. Так что ты ему не говори. — Аккуратно переворачивая тяжеловесные страницы, Алайс добралась до той, где покоились четыре марки. — Никакой черно-белой за один доллар, — сказала она. — Но он мог ещё где-то её спрятать. Он даже мог забрать её в академию. — Закрыв альбом, она положила его обратно в стенной сейф.

— Мескалин, — выговорил Ясон. — Я его чувствую. — Ноги болели, это был первый признак того, что мескалин начинает действовать в его организме. — Я лучше присяду, — сказал он и сумел расположиться на кожаном стуле прежде, чем ноги совсем сдали. Или ему только показалось, что ноги сдают? На самом деле они вовсе не сдавали, это была иллюзия, внушенная наркотиком. Ощущение, однако, было вполне реальное.

— Хочешь посмотреть коллекцию простых и вычурных табакерок? — спросила Алайс. — У Феликса чертовски замечательная коллекция. Все-все древние, из золота, серебра, сплавов, с камеями, со сценами охоты… Не хочешь? — Она уселась напротив, скрестив длинные, затянутые в черное ноги; туфельки на высоком каблуке болтались, пока Алайс раскачивалась взад-вперед. — Однажды Феликс купил старую табакерку на аукционе и притащил домой. А дома вычистил оттуда старую понюшку и обнаружил там пружинный рычажок, расположенный на дне табакерки — или на том, что только казалось дном. Рычажок срабатывал, когда покрутишь крошечный винтик. Феликс целый день искал малюсенькую отвертку, чтобы покрутить этот винтик. Но в конце концов всё-таки нашел. — Она рассмеялась.

— И что? — поинтересовался Ясон.

— Дно табакерки оказалось фальшивым. Под ним была спрятана пластинка из белой жести. Феликс вынул пластинку. — Алайс снова рассмеялась, посверкивая золотыми украшениями на зубах. — На пластинке оказался двухсотлетней давности порнографический рисунок. Совокупление девушки с шетландским пони. Причем рисунок был красочный — в восьми цветах. Стоила эта безделица, скажем, пять тысяч долларов — не бог весть что, но нас это очень порадовало. Продавец естественно, ничего про пластинку не знал.

— Понятно, — сказал Ясон.

— Вижу, табакерки тебя совсем не интересуют, — заметила Алайс, по-прежнему улыбаясь.

— Я бы хотел… на неё взглянуть, — сказал Ясон. Затем добавил: — Алайс, ты меня знаешь. Ты знаешь, кто я такой. Почему же все остальные не знают?

— Потому что они там никогда не бывали.

— Где?

Алайс помассировала виски, высунула язык, затем тупо уставилась перед собой, словно погруженная в раздумья. Словно едва его слышала.

— Черт побери, — произнесла она голосом усталым и слегка раздраженным. — Черт побери, приятель, ведь ты там сорок два года прожил. Что же я могу тебе рассказать про то место такого, чего ты уже не знаешь? — Затем Алайс подняла взгляд, и её пухлые губыискривила озорная улыбка; она явно над нам насмехалась.

— Как я сюда попал? — спросил Ясон.

— Ты… — Она замялась. — Не знаю, стоит ли говорить.

— Почему? — громогласно вопросил он.

— Всему свое время. — Алайс успокаивающе качнула ладонью. — Узнаешь, узнаешь. В свое время. Послушай, приятель, тебе уже и так прилично досталось. Тебя чуть не отправили в исправительно-трудовой лагерь — и ты сам знаешь, какого сорта. Спасибо этому засранцу Макнульти и моему любезному братцу. Моему братцу — генералу полиции. — Она скривилась от омерзения, а затем снова улыбнулась своей заразительной улыбкой. Такой златозубой, такой ленивой и призывной.

— Я хочу знать, где я, — сказал Ясон.

— Ты в моем кабинете. У меня дома. Ты в полной безопасности; всех жучков мы с тебя содрали. И никто сюда не вломится. А знаешь что? — Подобно гибкому зверьку Алайс вскочила со стула — Ясон аж отшатнулся. — Ты когда-нибудь занимался этим по видеофону? — резко спросила она, страстно сверкая глазами.

— Занимался чем?

— Сексеть, — сказала Алайс. — Знаешь про видеофонную сексеть?

— Нет, — признался Ясон. Но он про неё слышал.

— Твой сексуальный потенциал — и потенциалы всех остальных также — связываются посредством электроники и усиливаются — настолько, сколько ты сможешь выдержать. Это вызывает привыкание, поскольку усиление происходит при помощи электроники. Некоторые так глубоко туда влезают, что уже не могут выбраться. Вся их жизнь вертится вокруг еженедельной — да что там, ежедневной! — настройки на видеофонную сексеть. Для этого используются обычные видеофоны, которые приводятся в действие кредитной карточкой. Так что этим можно заняться в любое время, когда захочется. Спонсоры присылают счет раз в месяц, а если ты не платишь, твой видеофон выключают из сексети.

— И сколько народу этим занимается? — спросил Ясон.

— Тысячи.

— В одно и то же время?

Алайс кивнула.

— Большинство из них занимаются этим по два, по три года. Становятся и физически, и психически от этого зависимы. Потому что та часть мозга, где испытывается оргазм, постепенно выжигается. Но не следует осуждать этих людей, тем более что среди них есть самые лучшие и наиболее чуткие умы на планете. Для них это священно — вроде святого причастия. Хотя сексетника можно узнать с первого взгляда — все они на вид пожилые и развратные, жирные и апатичные. Такими они, разумеется, бывают в промежутках между видеофонными оргиями.

— Ты тоже этим занимаешься? — Алайс вовсе не казалась Ясону пожилой и развратной, жирной и апатичной.

— Время от времени. Но я не попадаюсь на крючок; я всегда вовремя выключаюсь из сексети. Хочешь попробовать?

— Нет, — покачал головой Ясон.

— Нет так нет, — резонно произнесла Алайс, ничуть не обескураженная отказом. — А чем бы ты хотел заняться? У нас есть хорошая коллекция Рильке и Брехта на дисках с междустрочным переводом. Вчера Феликс притащил домой квадросветовой комплект всех семи симфоний Сибелиуса — чудо как хороши. На обед Эмма готовит лягушачьи ножки… Феликс любит лягушачьи ножки. И эскаргот. Обычно он ест все эти блюда в лучших французских и баскских ресторанах, но сегодня вечером…

— Я хочу знать, — перебил Ясон, — где я.

— А ты не можешь быть просто счастлив?

Ясон поднялся со стула и встал лицом к Алайс. Молча.

Глава 20

Мескалин уже начал бешено воздействовать на Ясона. Комната буквально зажглась красками, а перспектива изменилась так, что потолок казался в миллионе миль над головой. И, глядя на Алайс, Ясон вдруг заметил, что её волосы оживают… как у Медузы, подумал он и затрясся от страха.

Не обращая на него внимания, Алайс продолжала:

— Феликс особенно любит баскскую кухню, но там кладут столько масла, что у него потом бывают пилорические судороги. У него также есть приличная коллекция «Волшебных сказок», и ещё он любит бейсбол. А ещё… так-так, прикинем. — Она стала прохаживаться по комнате, постукивая себя пальцем по губам и размышляя. — Его интересует оккультизм. А ты не…

— Я что-то чувствую, — сказал Ясон.

— Что ты чувствуешь?

— Не могу уйти.

— Это мес. Не бери в голову.

— Я… — Он задумался. Чудовищный груз лежал на его мозгу, но сквозь этот груз тут и там прорывались тонкие лучики похожего на сатори просветления.

— Мои коллекции, — сказала Алайс, — хранятся в соседней комнате, которую мы зовем библиотекой.

А здесь кабинет. В библиотеке Феликс держит все свои книги по юриспруденции… кстати, ты ведь знал, что он не только генерал полиции, но ещё и юрист? И на этом поприще у него есть немалые достижения; должна это признать. Знаешь, что он однажды сделал?

Ясон не мог ответить; он мог только стоять. Стоять неподвижно, слыша звуки, но не улавливая значения.

— Около года Феликс законно отвечал за одну четверть всех исправительно-трудовых лагерей на Земле. Он выяснил, что по милости какого-то маловразумительного закона, принятого много лет назад, когда исправительно-трудовые лагеря (тогда ещё полные негров) скорее походили на лагеря смерти… короче, он выяснил, что этот законодательный акт допускает функционирование исправительно-трудовых лагерей только в течение Второй гражданской войны. И тогда у Феликса появилась власть закрывать любые лагеря в любое время — как только ему покажется, что это будет соответствовать общественным интересам. Между прочим, те негры и студенты, что обитали в лагерях, благодаря тяжелому ручному труду были чертовски крепкими и здоровыми, не чета тем бледным дохлятикам, что живут под зонами кампусов. А затем Феликс откопал ещё один невнятный законодательный акт. Там говорилось, что любой лагерь, не приносящий должную прибыль, подлежит закрытию. Тогда Феликс чуть-чуть изменил сумму денег, выплачиваемую заключенным. Ему только и требовалось, что поднять им зарплату, сделать в книгах запись об убыточности — и р-раз, лагерь можно закрывать. — Алайс рассмеялась.

Ясон попытался заговорить, но не смог. Разум его крутился, как измочаленный резиновый мяч, всплывал и тонул, ускорялся и замедлялся, куда-то пропадал и тут же ярко вспыхивал; лучи света пробегали сквозь него, пронизывая каждую частичку его тела.

— Но самое главное достижение Феликса, — продолжала Алайс, — связано со студенческими кибуцами под выжженными кампусами. Многие из них отчаянно нуждаются в пище и воде. Знаешь, как это бывает: студенты пытаются прорваться в город, рыщут в поисках продуктов, грабят и мародерствуют. А у полиции есть в этих кибуцах немало своих агентов, агитирующих за последний и решительный бой с властями — которого полы и нацы только и ждут. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Ясон. — Шляпа.

— Но Феликс делал все, чтобы не допустить любой стрельбы. А чтобы этого добиться, ему приходилось поставлять студентам продукты. Понимаешь?

— Шляпа красная, — сказал Ясон. — Как твои уши.

— Благодаря положению маршала в пол-иерархии у Феликса был доступ к рапортам информаторов, где излагалось положение дел в каждом студенческом кибуце. Он знал, которые ещё держатся, а где совсем туго. Его задачей было выделить из кучи резюме факты первостепенной важности: какие кибуцы идут под откос, а какие пока ещё нет. Когда Феликс составил список тех кибуцев, которые оказались в беде, другие высшие полицейские чины встретились с ним, чтобы решить, куда и как следует надавить, чтобы ускорить конец. В ход, к примеру, могла пойти пораженческая агитация полицейских шпиков или диверсия в отношении припасов пищи и воды. Студентам же оставались отчаянные и безнадежные рейды из района кампуса в поисках помощи. Так, в кибуце под кампусом Колумбийского университета у студентов однажды созрел план пробраться в исправительно-трудовой лагерь имени Гарри С. Трумена, освободить заключенных и вооружить их. Но тут даже Феликсу пришлось вмешаться. Так или иначе, задачей Феликса оставалось определить тактику для каждого кибуца, находящегося под наблюдением. Разумеется, сторонники твердой руки его за это резко критиковали, даже требовали его отставки. — Алайс сделала паузу. — Тогда он был маршалом полиции. Понимаешь?

— Твой красный, — сказал Ясон, — совсем заколбасился.

— Сама знаю. — Уголки рта Алайс недовольно опустились. — Слушай, приятель, ты свои шуточки не придержишь? Ведь я тебе кое-что рассказать пытаюсь. В итоге Феликса понизили в звании от маршала полиции до генерала. А все потому, что он, как мог, заботился, чтобы студенты в кибуцах были вымыты и накормлены, следил за их медицинскими припасами, обеспечивал койки. Короче, делал примерно то же самое, что и в исправительно-трудовых лагерях, находившихся под его юрисдикцией. Так что теперь он просто генерал. Зато его оставили в покое. Пока что с ним сделали все, что могли, и он ещё сохраняет достаточно высокий пост.

— Но твой инцест, — сказал Ясон. — Что, если? — Он замялся, не в силах вспомнить конец предложения. — Если, — повторил он, и это слово показалось ему единственно верным, передающим всю суть; ему даже вдруг стало жарко от того факта, что он всё-таки сумел донести до Алайс свою мысль. — Если, — опять повторил Ясон, и внутренний жар сделался совсем диким от радостной ярости. Он испустил ликующий вопль.

— Ты имеешь в виду, что будет, если маршалы узнают про то, что у нас с Феликсом есть сын? Что они тогда сделают?

— Сделают, — сказал Ясон. — Может, мы музыку послушаем? Или дай мне… — Слова пропали; ничего не попадало в мозг. — Черт, — выругался он. — Моей матери здесь не будет. Смерть.

Алайс устало вздохнула.

— Ладно, Ясон, — сказала она. — Я прекращаю попытки с тобой поболтать. Сначала пусть твоя голова вернется на место.

— Говори, — сказал Ясон.

— Хочешь посмотреть мои мазокомиксы?

— Что, — спросил он, — это такое?

— Рисунки. Очень стилизованные. Там в основном связанные девушки, которых мужчины…

— Можно мне прилечь? — спросил Ясон. — Мои ноги совсем сдают. По-моему, моя правая нога простирается до Луны. Другими словами… — он немного поразмыслил, — короче, заколебало меня стоять.

— Иди сюда. — Алайс медленно и аккуратно провела его из кабинета обратно в гостиную. — Ложись на Диван, — сказала она. Приложив чудовищные усилия, он так и сделал. — Пойду принесу тебе немного аминазина. Он нейтрализует мес.

— Это не мес, — сказал Ясон. — Это месса.

— Так-так посмотрим… да куда же я, черт возьми, его положила? Вообще-то я редко им пользуюсь и обычно держу его в таком вот ящичке… Черт побери, неужели нельзя съесть одну капсулу мескалина и не разваливаться на куски?! Лично я сразу по пять штук принимаю.

— Но ты огромна, — сказал Ясон.

— Я скрро вернусь. Схожу наверх. — Алайс зашагала прочь, к двери, расположенной черт знает в какой дали. Ясон долго-долго наблюдал за её все уменьшающейся фигуркой. Как это у неё получается? — подумал он. Казалось невероятным, что Алайс способна сжиматься до крошечной точки. Наконец она исчезла. И тут Ясона охватил дикий страх. Он понял, что остался один. Совершенно беспомощный. Кто мне теперь поможет? — спросил он себя. Я должен убраться подальше от всех этих марок, чашек, табакерок, мазо-комиксов, сексетей, лягушачьих лапок. Должен добраться до того шустреца и улететь прочь назад в город, к кому-то знакомому, может к Рут Рей, если её уже отпустили, или даже к Кати Нельсон, а этой женщины мне уже хватит, и её братца тоже, и плода их кровосмешения во Флориде, как там его зовут?

Ясон неуверенно поднялся и ощупью побрел по ковру, который при каждом его шаге выстреливал миллионами струек чистейшего пигмента. Подминая ковер огромными ботинками, Ясон наконец добрел до выхода из неустойчивой комнаты.

Солнечный свет. Выход наружу.

Шустрец.

Ясон потащился к шустрецу.

Оказавшись внутри, он сел в кресло водителя, сильно озадаченный мириадами тумблеров, рычажков, ручек, педалей, циферблатов.

— Почему он не едет? — вслух спросил Ясон. — А ну заводись! — велел он шустрецу, покачиваясь взад-вперед на сиденье. — Отпустит она меня или нет? — спросил он затем у шустреца.

Ключи.

Конечно же, он не мог лететь без ключей.

Плащ Алайс на заднем сиденье — он его там видел.

И ещё её большая почтальонская сумочка. Ключи там, в сумочке. Там. Два альбома его записей. «Тавернер и синие-синие блюзы». И самый лучший: «Славный вечерок с Тавернером». Ясон невесть как, но все же сумел поднять сразу оба альбома и переложить их на пустое переднее сиденье рядом с собой. Вот оно, доказательство, понял он. Здесь, на этих пластинках. И в этом доме. У Алайс. Мне следует искать его здесь, если я вообще намерен его найти. Найти его. Здесь. И больше нигде. Даже генерал Феликс — как-бишь-его, — даже он не найдет этого доказательства. Он не знает. Как и я.

Прихватив с собой громадные альбомы, Ясон пустился бежать обратно к дому, а пейзаж вокруг него плавился и тек. Всюду покачивались высокие и гибкие Древоподобные организмы, что заглатывали воздух из прелестно-голубого неба, впитывали воду и свет, разжижали небесную синеву… Наконец Ясон добрался до ворот. Толкнул. Ворота не подались.

Кнопка.

Ясон не нашел кнопку.

Шаг за шагом. Пробуя пальцами каждый следующий дюйм. Как будто во мраке. Да, подумал Ясон, я и впрямь во мраке. Положив слишком большие альбомы на землю, он прислонился к воротам и принялся медленно массировать резиноподобную поверхность стены. Ничего. Ничего.

Кнопка.

Ясон нажал её, схватил конверты с пластинками и встал лицом к воротам, пока те мучительно медленно, с недовольным скрипом раскрывались.

За воротами появился вооруженный пистолетом мужчина в коричневой униформе.

— Мне нужно было кое-что прихватить в шустреце.

— Все в порядке, сэр, — сказал коричневый. — Я видел, как вы уходили, и знал, что вы вернетесь.

— Она сумасшедшая? — спросил Ясон.

— Простите, не мне судить, — ответил коричневый, пятясь и прикладывая руку к фуражке с козырьком.

Передняя дверь дома была распахнута, как её Ясон и оставил. Войдя в дом, он спустился по кирпичным ступенькам и снова оказался в неправильной формы гостиной с потолком вышиной в миллион миль.

— Алайс! — позвал он.

В комнате она или нет? Ясон внимательно обшарил глазами все направления. Затем так же, как он делал, когда искал кнопку, стал шаг за шагом проходить каждый видимый дюйм помещения. Стойка в дальнем конце с прелестным наркобаром орехового дерева… Диван.

Стулья. Картины на стенах. Лицо с одной из картин нагло над ним усмехалось, но Ясон не стал обращать внимания. Так, квадрофонограф…

Пластинки. Поставь их.

Он потянул за крышку фонографа, но она не открылась. Почему, спросил себя Ясон. Заперта. Нет, она просто сдвигалась по горизонтали. Ясон оттолкнул крышку с таким жутким треском, будто она сломалась. Звукосниматель. Стержень посередине. Вынув из конверта одну из пластинок, Ясон аккуратно надел её на стержень. Ага, я могу с этим справиться, сказал он себе и включил усилители, устанавливая переключатель на «фоно». Тот самый переключатель, что приводил в действие сбрасыватель. Звукосниматель поднялся, а проигрыватель закрутился, но мучительно медленно. Что могло случиться? Не та скорость? Нет, все в порядке — Ясон ещё раз проверил. Тридцать три и одна треть. Механизм проигрывателя приподнялся, и пластинка легла на место.

Шумный ход иглы по направляющей бороздке. Треск от пыли, щелчки. Вполне типично для старых квадрозаписей. Легко портятся и повреждаются, хоть на них не дыши.

Фоновое шипение. Ещё треск.

Никакой музыки.

Подняв звукосниматель, Ясон переставил его немного подальше. Жуткий скрежет от удара иглы о пластинку; Ясон вздрогнул и стал искать ручку громкости, чтобы сделать потише По-прежнему никакой музыки. Ни звука его собственного пения.

Сила, которую взял над ним мескалин, стала уже рассеиваться; Ясон ощутил острый холодок трезвости. Ещё пластинка. Он быстро выхватил её из конверта и пристроил на стержень поверх первой.

Скрежет иглы по пластику. Фоновое шипение. Неизбежный треск и щелчки. По-прежнему никакой музыки.

Обе пластинки оказались пусты.

Часть третья

Never may my woes be relieved.

Since pity is fled;

And tears and sighs and groans my weary days

Of all joys have deprived.^[101]

Глава 21

— Алайс! — громко позвал Ясон Тавернер. Никакого отклика. — Это мескалин? — вслух спросил он себя. Затем кое-как пробрался от фонографа до двери, в которую вышла Алайс. Длинный коридор, покрытый глубоким шерстяным ковром. В дальнем конце коридора — лестница с перилами из черной жести, ведущая на второй этаж.

Как можно быстрее Ясон зашагал по коридору к лестнице, а затем, ступенька за ступенькой, вверх по лестнице.

Второй этаж. Фойе со старинным геппельуайтовским столиком сбоку, сплошь заваленным журналами «Бокс». Почему-то эта россыпь журналов привлекла внимание Ясона. Интересно, подумал он, кто это здесь читает порнуху такого низкого пошиба, как «Бокс»? Затем он двинулся дальше, то и дело — очевидно, из-за мескалина — подмечая разные мелкие детали. Ванная комната. Вот где он точно её найдет.

— Алайс, — мрачно произнес Ясон. Пот с его лба уже стекал по щекам и капал с кончика носа; подмышки сделались влажными от эмоций, каскадом проходящих по всему его телу. — Черт побери, — сказал он, обращаясь к Алайс, хотя её и не видя. — На тех пластинках никакой музыки, никаких моих записей. Они поддельные? Так? — Или это все из-за мескалина, спросил он себя. — Я должен это выяснить! — воскликнул Ясон. — Сделай так, чтобы они играли, если с ними все в порядке. Или это фонограф сломался? Да? Наверное, сломалась игла или перо, или как там эта штука называется? — Так порой бывает, подумал он. К примеру, игла ездит не по канавкам, а по выступам.

Полуоткрытая дверь. Ясон пинком её распахнул. Спальня, с неубранной постелью. А на полу — матрас с наброшенным на него спальным мешком. Небольшая кучка принадлежностей мужского туалета: крем для бритья, дезодорант, бритва, крем после бритья, расческа… А здесь был гость, подумал Ясон, но уже ушел.

— Есть тут кто-нибудь? — завопил он.

Тишина.

После этого Ясон снова обратил внимание на ванную комнату; через полуоткрытую дверь видна была поразительно древняя ванна на раскрашенных львиных лапах. Надо же, подумал он, древность даже до ванны добралась. Спотыкаясь, Ясон мимо других дверей прокрался к ванной комнате. А когда добрался, настежь распахнул дверь.

И увидел на полу скелет.

На скелете были блестящие черные брюки, кожаная куртка, пояс в виде цепи с пряжкой из сварочного железа. На костях ступней едва держались туфельки на высоких каблуках. Несколько пучков волос прилипло к черепу. Больше там не осталось ничего — ни клочка мяса, ни глаз. Да и сам скелет уже пожелтел.

— Боже мой, — пробормотал Ясон, покачиваясь. В глазах у него поплыло, и держать равновесие стало совсем невмоготу. Среднее ухо подвергалось таким колебаниям давления, что вся комната неслышно крутилась вокруг него в непрерывном круговом движении, будто он оказался в центре «чертова колеса» на детских аттракционах.

Зажмурившись, Ясон прислонился к стенке. Потом посмотрел снова.

Алайс умерла, подумал он. Но когда? Сто тысяч лет назад? Или несколько минут?

Отчего она умерла, спросил он себя.

Это все мескалин? Который я принял? Или реальность?

Это реальность?

Нагнувшись, Ясон потрогал кожаную куртку с бахромой. Кожа на ощупь оказалась ровной и гладкой; она не разложилась. Стало быть, одежду Алайс время не тронуло. Это наверняка что-то значило — вот только Ясон не знал, что именно. Только сама Алайс, подумал он. Все остальное в доме осталось таким же, как прежде. Следовательно, решил Ясон, это не может объясняться воздействием мескалина. Хотя и в этом нельзя быть уверенным.

Вниз по лестнице. Подальше отсюда.

Так до конца и не распрямившись, Ясон пустился бежать по коридору, напоминая при этом необычной породы обезьяну. На лестнице он сразу ухватился за перила из черной жести и, перепрыгнув через несколько ступенек, оступился и упал. Затем он собрался с силами и снова привел себя в вертикальное положение. Сердце бешено колотилось в груди, а легкие надувались и опустошались, будто кузнечные меха.

Уже проскочив было через гостиную к передней двери, Ясон затем по неясным для него самого, но тем не менее важным причинам снял с фонографа две пластинки, сунул их в конверты и прихватил с собой на воздух, под яркое и теплое полуденное солнце.

— Уже уходите, сэр? — спросил его коричневый пол, увидев, как он запыхался.

— Я болен, — сказал Ясон.

— Прискорбно слышать, сэр. Быть может, вам что-нибудь принести?

— Ключи от шустреца.

— Мисс Бакман обычно оставляет ключи в зажигании, — заметил частный пол.

— Я уже там смотрел, — с трудом вымолвил Ясон.

— Пойду узнаю у мисс Бакман насчет вас, — сказал пол.

— Нет, — выдохнул Ясон, а затем подумал: «Если дело в мескалине, то все в порядке. Так мескалин или нет?»

— Нет? — переспросил пол, и выражение его лица мигом переменилось. — Оставайтесь на месте, — приказал он. — Не смейте подходить к шустрецу. — Резко развернувшись, он бросился в дом.

Ясон тут же пустился бежать по газону — к квадратику асфальта и припаркованному там шустрецу. Ключи — в зажигании они или нет? Нет. Её сумочка. Ясон схватил сумочку и вытряхнул все её содержимое на пустое сиденье. Куча всякой всячины, но никаких ключей. Тут сзади послышался хриплый вопль.

У передних ворот дома появился частный пол. Лицо его было перекошено. Машинально отступив вбок, он поднял пистолет, держа его обеими руками, и выстрелил в Ясона. Однако пистолет ходил ходуном — пола слишком сильно трясло.

Выбравшись с другой стороны шустреца, Ясон нетвердой походкой направился по густому влажному газону к близлежащей дубраве.

Пол снова выстрелил. И снова промазал. До Ясона донеслось яростное ругательство. Пол пустился было бежать за Ясоном, но затем почему-то передумал, — резко развернувшись, он понесся обратно в дом.

Ясон добрался до дубовой рощи и стал продираться сквозь сухой подлесок. Вокруг оглушительно трещали сучья. Так, высокая саманная стена… и что ещё тогда сказала Алайс? Вцементированные поверху битые бутылки? Ясон пополз вдоль основания стены, отчаянно борясь с густым подлеском, и вдруг очутился перед сломанной Деревянной дверью. Болтаясь на одной петле, дверь была полуоткрыта. За ней виднелись другие дома на улице.

Мескалин тут ни при чем, понял Ясон. Ведь пол тоже это увидел. Как она там лежит. Древний скелет. Как будто она уже много лет была мертва.

По ту сторону улицы девушка со свертками в руках отпирала дверцу своего хлоппера.

Ясон перешел через улицу, отчаянно напрягаясь, прогоняя из мозга остатки мескалина.

— Мисс, — с трудом выдохнул он.

Изумленная, девушка подняла голову. Молодая, излишне крупная, зато с красивыми золотистыми волосами.

— Что? — нервно произнесла она, разглядывая Ясона.

— Мне дали токсическую дозу какого-то наркотика, — сказал Ясон, изо всех сил стараясь не запинаться. — Не смогли бы вы отвезти меня в больницу?

Молчание. Девушка продолжала разглядывать его широко распахнутыми глазами; Ясон тоже молчал, восстанавливая дыхание. Да или нет — должно быть или одно, или другое.

Наконец крупная девушка с золотистыми волосами сказала:

— Я… я не очень хорошо вожу. Только на прошлой неделе лицензию получила.

— Я сам поведу, — сказал Ясон.

— Но я не полечу с вами. — Девушка попятилась, крепче прижимая к себе коричневые бумажные свертки. Наверное, она собиралась лететь на почту.

— Можно мне взять ключи? — спросил Ясон. Затем протянул руку и стал ждать.

— Но вы можете потерять сознание, и тогда мой хлоппер…

— Тогда летите со мной, — сказал Ясон.

Девушка отдала ему ключи и устроилась на заднем сиденье хлоппера. Ясон, с колотящимся от облегчения сердцем, вставил ключ в зажигание, завел мотор и сразу же на максимальной скорости в сорок узлов направил хлоппер в небо. Машина, как он почему-то отметил, была очень недорогой модели — «форд-грейхаунд». Весьма экономичный хлоппер. И дешевый.

— Очень болит? — нервно спросила девушка. На её лице в зеркале заднего вида также выражалась нервозность, даже паника. Ситуация была для неё слишком пиковой.

— Нет, — ответил Ясон.

— А какой был наркотик?

— Мне не сказали. — Мескалин к тому времени почти уже выветрился. Слава богу, что физиология секста давала ему силы противостоять действию наркотика. Ясону вовсе не улыбалась перспектива пилотировать медленный хлоппер в дневном движении Лос-Анджелеса, пока у него кайф от мескалина. И, зло подумал он, сильный кайф. Несмотря на то, что она сказала про одну капсулу.

Она. Алайс. Почему же пластинки оказались пустыми, спросил себя Ясон. А где они, между прочим? Охваченный тревогой, Ясон огляделся. Ага, вот они. Рядом с ним, на пустом переднем сиденье. Наверное, он машинально бросил их туда, когда влезал в хлоппер. Так что с ними все в порядке. Можно будет снова попробовать проиграть их на другом фонографе.

— Ближе всего, — заметила крупная девушка, — лететь до больницы Святого Мартина на углу Тридцать пятой и Вебстера. Правда, она небольшая. Но я летала туда, чтобы удалить с руки бородавку, и мне там показалось очень мило. И персонал очень добросовестный.

— Туда мы и отправимся, — сказал Ясон.

— Вам сейчас лучше или хуже?

— Лучше, — ответил он.

— Вы вышли из дома Бакманов?

— Да. — Ясон кивнул.

— А правда, что мистер и миссис Бакман — брат и сестра? То есть…

— Близнецы, — сказал он.

— Это я понимаю, — сказала девушка. — Но знаете, очень странно становится, когда видишь их вместе. Кажется, что они муж и жена. Они целуются и обнимаются, и он держится очень почтительно по отношению к ней. А иногда у них бывают страшные перепалки. — Девушка немного помолчала, а затем, подавшись вперед сказала: — Меня зовут Мари-Анн Доминик. А вас как зовут?

— Ясон Тавернер, — сообщил ей Ясон. В конце концов, вряд ли это хоть что-либо значило. После всего, что пролетело как одно мгновение… Но тут голос девушки ворвался в его мысли.

— Я горшечница, — стыдливо сказала она. — В этих свертках горшки. Я отвожу их на почту, а оттуда их посылают в Северную Калифорнию. Чаще всего Гампу в Сан-Франциско и Фрезеру в Беркли.

— И как, хорошие у вас горшки? — машинально спросил Ясон.

Почти весь его разум, все его чувства остались зафиксированы на том самом моменте, когда он открыл дверь ванной и увидел Алайс — вернее, то, что от неё осталось, — на полу. Голос мисс Доминик едва до него доходил.

— Я стараюсь. Но самой мне трудно судить. По крайней мере, их покупают.

— У вас сильные руки, — сказал Ясон, не найдя ничего лучшего. Он по-прежнему говорил почти машинально, словно работала лишь какая-то часть его разума.

— Спасибо, — сказала Мари-Анн Доминик.

Молчание.

— Вы уже миновали больницу, — сказала Мари-Анн Доминик. — Она немного сзади и слева. — В её голосе снова послышалось беспокойство. — Вы действительно туда направляетесь, или здесь какое-то…

— Не бойтесь, — сказал Ясон, на сей раз полностью отдавая себе отчет в сказанном. Он использовал все свои способности, чтобы сделать голос располагающим к себе и убедительным. — Я не беглый студент. И не беглец из исправительно-трудового лагеря. — Он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо. — Но я в большой беде.

— Так вы не принимали токсического наркотика? — Голос девушки дрожал. Выглядело все так, будто то, чего она всю жизнь боялась, наконец произошло.

— Сейчас я сяду, — сказал Ясон. — Чтобы вы чувствовали себя в безопасности. Я уже достаточно далеко оттуда улетел. Пожалуйста, не пугайтесь. Я не причиню вам вреда.

Однако девушка сидела скованная и встревоженная, ожидая… впрочем, никто из них не знал, чего именно.

На оживленном перекрестке Ясон приземлился на мостовую и открыл дверцу. Но затем, импульсивно, ненадолго задержался в хлоппере, повернувшись к девушке.

— Пожалуйста, выходите, — дрожащим голосом произнесла Мари-Анн Доминик. — Ужасно не хочется быть невежливой, но я правда боюсь. Наверное, вы слышали про обезумевших от голода студентов, которые невесть как прорываются через баррикады вокруг кампусов…

— Выслушайте меня, — резко перебил её Ясон.

— Хорошо. — Девушка села прямее, сложив руки на уложенных на колени свертках и со страхом ожидая его слов.

— Нельзя так запросто путаться, — сказал Ясон. — Иначе и жить не стоит.

— Да, конечно. — Мари-Анн Доминик скромно кивнула. Вид у неё был такой, будто она выслушивает лекцию в институтской аудитории.

— Вы всегда так боитесь незнакомцев? — спросил Ясон.

— Пожалуй, да. — Она снова кивнула и на сей раз повесила голову, словно он в чем-то её стыдил. Впрочем, в какой-то мере так оно и было.

— Страх, — сказал Ясон, — толкает вас на ложный шаг куда чаще, чем ненависть или ревность. Если вы боитесь, вы не можете всецело отдаться жизни; страх всегда, всегда заставляет вас что-то придерживать.

— Пожалуй, я понимаю, о чем вы, — сказала Мари-Анн Доминик. — Около года назад раздался жуткий стук в дверь. Я побежала в ванную, заперлась там и притворилась что меня нет дома. Я подумала, кто-то хочет ко мне вломиться… а впоследствии выяснилось, что у живущей выше этажом женщины рука застряла в раковине — у неё раковина типа «безотход». Туда упал нож, женщина сунула руку его достать и сама попалась. А её сынишка у двери…

— Так вы понимаете, что я имею в виду? — перебил Ясон.

— Да. Я хочу, чтобы все было по-другому. Правда хочу. Но я все равно такая.

— Сколько вам лет? — спросил Ясон.

— Тридцать два года.

Ясон удивился — она казалась намного моложе. Очевидно, Мари-Анн Доминик так толком и не повзрослела. Он почувствовал к ней симпатию. Как тяжело ей было, наверное, впустить его в свой хлоппер. Впрочем, тут её страхи в какой-то мере оправдывались: Ясон просил у неё помощи вовсе не по той причине, которую назвал.

— Вы очень милая, — сказал он ей.

— Спасибо, — скромно поблагодарила Мари-Анн Доминик.

— Видите тот кафетерий? — спросил Ясон, указывая на современное, со вкусом отделанное кафе. — Давайте там посидим. Я хочу с вами поговорить. — Я хочу поговорить с кем-нибудь, подумал он. С кем угодно. Иначе, не будь я секст, я лишусь рассудка.

— Но я должна доставить посылки на почту до двух, — запротестовала она. — Чтобы они попали на вечернюю пересылку в район Залива.

— Ладно, — согласился Ясон, — тогда мы сначала займемся посылками. — Вынув из зажигания ключ, он протянул его Мари-Анн Доминик. — Вы поведете. Помедленнее, если хотите.

— Мистер… Тавернер, — выговорила она. — Я бы хотела… просто хотела бы остаться одна.

— Нет, — сказал Ясон. — Вам не следует оставаться одной. Это вас убивает; подрывает вас изнутри. Каждый день вы обязательно должны быть на людях.

Молчание. Затем Мари-Анн сказала:

— Почта находится на углу Сорок девятой и Фултона. Не могли бы вы повести хлоппер? Я что-то нервничаю.

Ясону это показалось колоссальной моральной победой, которая сильно его обрадовала. Забрав назад ключ, он вставил его в зажигание, и вскоре они уже летели к углу Сорок девятой и Фултона.

Глава 22

Через некоторое время они устроились в кабинке кафетерия — чистого и уютного местечка с молоденькими официантками и не слишком навязчивым обслуживанием. Музыкальный автомат долдонил «Вспоминаю твой нос» Луиса Панды. Ясон заказал только кофе, а мисс Доминик — фруктовый салат и чай со льдом.

— А что за пластинки вы с собой везете? — поинтересовалась она.

Ясон передал ей обе.

— Надо же, они ваши. Если вы Ясон Тавернер. Это правда?

— Правда. — В этом Ясон, по крайней мере, не сомневался.

— Вряд ли я когда-нибудь слышала, как вы поете, — сказала Мари-Анн Доминик. — Вообще-то я бы с удовольствием, но мне обычно не нравится поп-музыка. Мне нравятся великие фолк-исполнители прошлого.

Такие как Баффи Сент-Мари. Теперь никто не поет так, как Баффи.

— Согласен, — хмуро произнес Ясон. Мысленно он все время возвращался к дому Бакманов, к ванной комнате, к бегству от бешеного коричневого пола. Мескалин тут ни при чем, снова сказал он себе. Потому что пол тоже увидел скелет.

Или просто что-то увидел.

— Может, он увидел совсем не то, что увидел я, — вслух сказал Ясон. — Может, он просто увидел, как она там лежит. Может, она просто упала. Может… — Тут он подумал: «Может, мне следует вернуться».

— Кто и что увидел? — спросила Мари-Анн Доминик и тут же залилась краской. — Простите, я не хотела соваться в вашу жизнь. Но вы сказали, что вы в беде, и я вижу, что у вас на душе большая тяжесть. Вас что-то преследует.

— Я должен выяснить, — сказал Ясон, — что же в действительности произошло. Там, в том доме. — И что за ерунда с этими пластинками, подумал он.

Алайс Бакман знала про мою телепрограмму. Она знала про мои пластинки. Знала, какая из них самая лучшая; она их покупала. И все же…

На пластинках не было никакой музыки. Сломанная игла… нет, черт возьми, даже при сломанной игле хоть какой-то звук, пусть искаженный, должен был выйти. Ясон слишком долго имел дело с пластинками и фонографами, чтобы этого не понимать.

— А вы очень мрачный, — сказала Мари-Анн Доминик. Из своей тканой сумочки она достала очки. Затем прилежно принялась читать все, что было написано на обороте альбомов.

— Станешь мрачным, — кратко отозвался Ясон, когда с тобой такое случится.

— Здесь сказано, что у вас есть собственная телепрограмма.

— Верно. — Он кивнул. — В девять вечера по вторникам. На Эн-би-си.

— Тогда вы по-настоящему знамениты. Надо же, я сижу здесь и разговариваю со знаменитостью, которую мне полагается знать. А что вы из-за этого чувствуете… то есть из-за того, что я сразу вас не узнала, когда вы мне сказали, как вас зовут?

Ясон пожал плечами. И испытал ироническое удовольствие.

— А в музыкальном автомате нет ваших песен? — Она указала на разноцветное вавилонско-готическое сооружение в дальнем углу.

— Быть может, и есть, — отозвался Ясон. Вопрос ему понравился.

— Пойду посмотрю. — Выудив у себя из кармана пятак, Мари-Анн Доминик выскользнула из кабинки и прошла к дальнему углу посмотреть список названий и исполнителей на музыкальном автомате.

Когда она вернется, я уже буду производить на неё куда меньшее впечатление, размышлял Ясон. Эффект одного пробела был ему хорошо знаком. Если только ты не заявлял о себе отовсюду — из каждого радиоприемника с каждого фонографа, из каждого музыкального автомата и магазина музыкальных товаров, из каждого телевизора в этой проклятой вселенной — магическое заклинание теряло силу.

Мари-Анн Доминик вернулась с широкой улыбкой на лице.

— «Нигде никакой кутерьмы», — сообщила она, садясь на место. Пятака у неё в руке уже не было. — Пойдет следующим номером.

Секунду спустя Ясон был уже на ногах, стремительно направляясь к музыкальному автомату.

Мари-Анн Доминик не ошиблась. Подборка Б-4. Его самый последний хит, «Нигде никакой кутерьмы», сентиментальный номер. И механизм музыкального автомата уже начал запускать диск.

Мгновением позже его голос, смягченный точками квадрозвука и эхокамерами, заполнил кафетерий.

Ошарашенный, Ясон вернулся в кабинку.

— Звучит просто великолепно, — вежливо заметила Мари-Анн, когда диск закончился. Вероятно, ей пришлось поступиться своим вкусом, подумал Ясон.

— Спасибо. — Да, это был он. На этом диске дорожки не были пустыми.

— Нет, вы на самом деле восхитительны, — с чувством сказала Мари-Анн — сплошная улыбка и блеск очков. Похоже было, она говорила всерьез.

— Просто я давно этим занимаюсь, — ответил Ясон.

— Вам не по душе то, что я про вас не слышала?

— Нет. — Все ещё потрясенный, Ясон покачал головой. Тут она была не одинока, события двух последних дней это ярко продемонстрировали. Двух дней? Неужели всего-навсего двух?

— Можно… можно мне ещё что-нибудь себе заказать? — поколебавшись, спросила Мари-Анн. — Я истратила все деньги на марки; мне…

— Я оплачу счет, — сказал Ясон.

— А что, если я закажу клубничную ватрушку?

— Превосходный выбор, — отозвался Ясон. Мари-Анн ненадолго его развеселила. Её серьезность, её тревоги… интересно, есть у неё приятель, задумался Ясон. Скорее всего, нет. Мари-Анн жила в мире глиняных горшков, коричневой оберточной бумаги, проблем со стареньким «форд-грейхаундом». Фоном же для этого служили даже не квадро, а всего лишь стереоголоса великих фолк-певиц прошлого — Джуди Коллинз и Джоан Баэз.

— Вы когда-нибудь слышали Хильду Харт? — спросил он. С нежностью.

Мари-Анн наморщила лоб.

— Я… так сразу не вспомнить. А она фолк-певица или… — Туг она осеклась и погрустнела. Словно почувствовала, что ей никак не удается быть такой, какой она быть вроде бы обязана. Не удается все знать то, что обязан знать всякий разумный человек. Ясон почувствовал к ней ещё большую симпатию.

— Она поет баллады, — пояснил он. — Примерно как у меня.

— А можно ещё раз послушать вашу пластинку?

Ясон послушно вернулся к музыкальному автомату и зарядил его на повтор.

На сей раз Мари-Анн Доминик, похоже, особого удовольствия не испытала.

— Что случилось? — спросил Ясон.

— Понимаете, — сказала она, — я всегда твержу себе, что занимаюсь творчеством. Делаю горшки и все такое прочее. Но на самом деле я не знаю, насколько хорошо я их делаю. Даже не знаю, как сказать. Люди говорят…

— Люди говорят вам, что им в голову взбредет. Исходя из их мнения, вы и гениальны, и ничтожны. Лучше всех и хуже самого последнего. Вам всегда легко пронять кого-нибудь тут… — он постучал по солонке, — и никогда в жизни не пронять кого-нибудь там. — Он постучал по тарелке с фруктовым салатом.

— Но должен же быть какой-то способ…

— Есть эксперты. Можете их послушать, ознакомиться с их теориями. У них всегда есть теории. Они пишут длинные статьи и обсуждают все ваши вещи — вплоть до самой первой пластинки, записанной семнадцать лет назад. Сопоставляют записи, которые вы уже и не помните, как делали. А телевизионные критики…

— Но раньше надо, чтобы заметили. — Глаза её вновь на мгновение просияли.

— Прошу прощения, — сказал Ясон, снова вставая. Больше он ждать не мог. — Мне нужно позвонить. Я сейчас вернусь. А если я не… — он положил ей руку на плечо, на белый вязаный свитер, который она наверняка сама и связала, — что ж, рад был с вами познакомиться.

Озадаченная, Мари-Анн Доминик вяло и безропотно наблюдала, как он локтями прокладывает себе путь по людному кафетерию к телефонной будке.

Закрывшись наконец в будке, Ясон нашел в срочном списке номер телефона Полицейской академии Лос-Анджелеса и, бросив монетку, позвонил.

— Я хотел бы поговорить с генералом полиции Феликсом Бакманом, — произнес Ясон и без удивления обнаружил, что голос его дрожит. Психологически меня уже все достало, подумал он. Все, что произошло вплоть до этой пластинки в музыкальном автомате. Это для меня уже слишком. Я просто-напросто напуган. И сбит с толку. Быть может, подумал он далее, мескалин ещё всё-таки не до конца выветрился. Но ведь смог же я неплохо вести тот маленький хлоппер; это кое о чем говорит. Проклятый наркотик, подумал он. Всякий раз ясно чувствуешь, когда он ударил в голову, но никогда нельзя разобрать, когда он выветривается. Если он вообще выветривается. Он вечно тебе вредит — или так только кажется; самому не разобрать. Может, он и не выветривается. И тебе говорят: «Эй, приятель, да у тебя мозги сгорели». А ты говоришь: «Может, и так». Ты не можешь быть в этом уверен и не можешь твердо это отрицать. А все из-за того, что ты перебрал капсулу или одной капсулы тебе уже чересчур, хотя кто-то говорит: «Эй, приятель, вот самое то».

— Мисс Бисон слушает, — прозвучал у него в ухе женский голос. — Я секретарша мистера Бакмана. Чем могу служить?

— Пегги Бисон, — сказал Ясон. Затем перевел дыхание и продолжил: — Это Ясон Тавернер.

— Слушаю, мистер Тавернер. Что вам нужно? Вы что-нибудь забыли?

— Мне нужно поговорить с генералом Бакманом, — сказал Ясон.

— Боюсь, что мистер Бакман…

— Это связано с Алайс.

Молчание, а потом:

Секундочку, мистер Тавернер, — сказала Пегги Бисон. — Сейчас я позвоню мистеру Бакману и узнаю, может ли он ненадолго отвлечься от дел.

Щелчки. Пауза. Опять тишина. Затем линия подключилась.

— Мистер Тавернер? — Это был не генерал Бакман. — С вами говорит Герберт Майм, начальник штаба мистера Бакмана. Насколько я понял, вы сказали мисс Бисон, что ваш звонок имеет отношение к сестре генерала Бакмана, мисс Алайс Бакман. Откровенно говоря, я просто хотел спросить… мне первым делом хотелось бы спросить вас о том, при каких обстоятельствах вам довелось познакомиться с мисс…

Ясон повесил трубку. И слепо прошел обратно к кабинке, где Мари-Анн Доминик доедала свою клубничную ватрушку.

— Вы всё-таки вернулись, — радостно сказала она.

— Как ватрушка? — спросил Ясон.

— Слишком сдобная. — Она тут же добавила: — Но вкусная.

Ясон хмуро уселся на место. Что ж, он сделал все, чтобы достучаться до Феликса Бакмана. Чтобы рассказать ему про Алайс. Хотя… что он, собственно, мог ему рассказать? Тщетность всего и вся, постоянная бессмысленность всех его действий и усилий уже подавляла Ясона… а но всему прочему добавлялась ещё и капсула мескалина, которую ему дала Алайс.

Если там в самом деле был мескалин.

Так открылась новая возможность. Действительно, у Ясона не было никаких доказательств, что Алайс дала ему именно мескалин. В капсуле могло быть все что угодно. Почему, к примеру, мескалин доставляли из Швейцарии? Что ему там делать? Это могло иметь смысл только в том случае, если речь шла не о природном продукте, а о синтезированном в лаборатории. Возможно, это был новый многоингредиентный культовый наркотик. Или нечто, похищенное из полицейских лабораторий.

Запись «Нигде никакой кутерьмы». Допустим,наркотик заставил Ясона её услышать. И увидеть перечень на музыкальном автомате. Но ведь Мари-Анн Доминик тоже её слышала, собственно говоря, она первая её и обнаружила.

А две пустые пластинки? Как быть с ними?

Пока Ясон сидел, размышляя, подросток в футболке и джинсах наклонился к нему и забормотал:

— Э, да ведь вы Ясон Тавернер, правда? — Он протянул Ясону шариковую ручку и листок бумаги. — Не позволите ли автограф, сэр?

Стоявшая за подростком прелестная рыжеволосая девчушка без лифчика и в белых шортах с восторженной улыбкой сообщила:

— Мы всегда смотрим вашу программу во вторник вечером. Это просто фантастика. И в жизни вы совсем-совсем такой же, как на экране, только в жизни вы немножко такой, знаете, более загорелый. — Её дружелюбные соски покачивались.

Ни слова ни говоря, Ясон машинально расписался.

— Спасибо, — сказал он подросткам, которых уже собралось четверо.

Оживленно беседуя, подростки удалились. Теперь люди в соседних кабинках тоже начали присматриваться к Ясону и заинтересованно переговариваться. Как всегда, подумал он. Да, так все обычно и бывало. Моя реальность мало-помалу возвращается. Ясон испытал неуправляемый, дикий восторг. Такое ему уже было знакомо — это составляло стиль его жизни. Он его ненадолго утратил, но теперь… Наконец-то, подумал он, я начинаю вновь его обретать.

Хильда Харт, подумал он. Теперь-то я могу ей позвонить, подумал он. И достучаться до неё. Теперь она уже не примет меня за фаната-афериста.

Быть может, я существую, только пока принимаю наркотик. Тот самый наркотик — чем бы он ни был, — который дала мне Алайс.

Но тогда вся моя карьера, подумал он, все эти двадцать лет — не более чем галлюцинация, вызванная наркотиком.

А случилось со мной, подумал Ясон Тавернер, всего-навсего то, что наркотик выдохся. Алайс — или ещё кто-то — перестала мне его давать, и я пробудился к реальности. Там, в этом захудалом отеле — в жалком номере с треснувшим зеркалом и полным вшей матрасом. И таким я оставался до тех пор, пока Алайс не дала мне ещё дозу.

Ничего удивительного, подумал Ясон, что она меня знала. Знала про мое ТВ-шоу во вторник вечером. Она же сама посредством наркотика его создала. А те два альбома с записями — всего-навсего бутафория, которую она хранила для подкрепления галлюцинации.

Боже мой, подумал Ясон, неужели все так и есть?

А как же, подумал он затем, те деньги, с которыми я проснулся в номере отеля? Полный бумажник? Ясон машинально похлопал себя по нагрудному карману, убеждаясь в увесистой реальности бумажника. Итак, деньги на месте. Если я влачил жалкое существование во вшивых отелях района Уоттс, откуда у меня тогда эти деньги?

И в таком случае я должен был бы числиться во всех полицейских списках и прочих банках данных по всему миру. Пусть не как знаменитый артист, а как оборванный бродяга, никогда ничего не добивавшийся, чьи единственные достижения проистекали из пузырька с таблетками. Один бог знает, сколько все это длилось. Я мог годами принимать наркотик.

Алайс, вспомнил Ясон, сказала, что я уже бывал у них дома.

Очевидно, подумал он, так оно и есть. Я там бывал. Приходил за очередной дозой.

Быть может, я лишь один из несметного числа людей, живущих посредством капсулы синтетические жизни, в которых они богаты, знамениты, занимают высокое положение. Реально же они влачат жалкое существование в кишащих клопами и крысами номерах дешевых отелей. Или на тротуарах. Отверженные. Ничтожества. Приравненные к нулю. Но видящие тем временем сны.

— Вы определенно погрузились в раздумья, — сказала Мари-Анн Доминик. Она уже успела покончить со своей клубничной ватрушкой и выглядела вполне сытой. И счастливой.

— Послушайте, — хрипло проговорил Ясон. — Там, в музыкальном автомате, действительно моя запись?

Глаза Мари-Анн удивленно расширились. Она явно не понимала.

— Что вы имеете в виду? Мы же её слушали. И эта штука, где приведен перечень, — она туда записана. Музыкальные автоматы никогда не ошибаются.

Ясон выудил из кармана монетку.

— Запустите её снова. Поставьте на три повтора.

Мари-Анн послушно выбралась из кабинки и стала проталкиваться к музыкальному автомату. Её роскошные длинные волосы струились по пухлым плечам. Вскоре Ясон снова услышал свой очередной хит. А люди в кабинках и у стойки заулыбались и закивали, приветствуя его. Они знали, что это он поет. Это была его публика.

Когда песня кончилась, послышались аплодисменты завсегдатаев. Машинально ухмыляясь, Ясон в ответ профессионально засвидетельствовал им свое приветствие и одобрение.

— Запись на месте, — сказал он, когда песня заиграла снова.

Затем, сжав кулак Ясон свирепо треснул по пластиковому столу, отделявшему его от Мари-Анн Доминик.

— Черт меня побери, она здесь.

В каком-то странном порыве глубоко-интуитивного женского желания помочь Мари-Анн сказала:

— И я тоже здесь.

— А я вовсе не вижу сны, лежа на койке в номере захудалого отеля, — прохрипел Ясон.

— Нет, конечно же нет. — В голосе Мари-Анн звучала нежность и беспокойство. Она явно испытывала к нему участие. Из-за его тревоги.

— Я снова реален, — заключил Ясон. — Но если это могло случиться раз, и на двое суток… — Вот так приходить и уходить, подумал он, выпадать туда-сюда…

— Быть может, нам лучше уйти? — встревоженно предложила Мари-Анн Доминик.

Тут Ясон очнулся.

— Простите, — как можно убедительней произнес он.

— Я только хочу сказать, что люди слушают.

— Ничего, им не повредит, — сказал Ясон. — Пусть слушают. Пусть видят, с какими тревогами и заботами сталкивается даже знаменитая на весь мир звезда. — Затем он, впрочем, поднялся. — Куда вам теперь хочется? — спросил он у Мари-Анн. — К себе домой? — Это означало возврат по своим же следам, но Ясон был настроен достаточно оптимистично, чтобы рискнуть.

— Ко мне домой? — с запинкой повторила она.

— Думаете, я могу причинить вам вред? — спросил он.

Некоторое время Мари-Анн нервно размышляла.

— Н-нет, — наконец выговорила она.

— У вас есть фонограф? — спросил Ясон. — У вас дома?

— Да. Правда, не очень хороший. Всего лишь стерео. Но он работает.

— Вот и хорошо, — сказал Ясон, выводя её в проход, ведущий к кассе. — Поехали.

Глава 23

Мари-Анн Доминик сама отделала стены и потолок в своей квартире. Красивые, сильные, щедрые краски; Ясон потрясено озирался. И немногие художественные изделия в гостиной — в основном керамика — несли в себе тот же мощный заряд красоты. Он взял в руки одну покрытую голубой глазурью вазу и принялся её разглядывать.

— Я сама её сделала, — сказала Мари-Анн.

— Эту вазу, — отозвался Ясон, — непременно покажут в моем шоу.

Мари-Анн удивленно на него посмотрела.

— Я скоро заберу эту вазу с собой. По сути, это будет… — Ясон даже зрительно себе все представил, — это будет солидный постановочный номер, где я, исполняя песню, появляюсь из этой вазы, подобно её волшебному духу. — Одной рукой он поднял голубую вазу повыше, крутя её туда-сюда. — Петь я буду «Нигде никакой кутерьмы», — сказал он. — И отсюда возьмет старт ваша карьера.

— Быть может, вам лучше держать её обеими руками, — с неловкостью заметила Мари-Анн.

— «Нигде никакой кутерьмы» — песня, которая принесла нам большее признание… — Тут ваза выскользнула из его пальцев и упала на пол. Мари-Анн рванулась было её поймать, но не успела. Ваза раскололась на три куска, которые валялись теперь у Ясона под ногами, грубые неглазурованные края резали глаз своей бледностью и неровностью, отсутствием художественного достоинства.

Последовало долгое молчание.

— Пожалуй, я смогу её склеить, — сказала Мари-Анн.

Ясон не смог придумать никакого ответа.

— Знаете, — продолжила Мари-Анн, — самое поразительное, что бывало у меня в жизни, это один случай с моей матерью. Дело в том, что моя мать страдала прогрессирующим недугом почек, так называемой болезнью Брайта. Из-за этой болезни она то и дело ложилась в больницу, когда я была ещё девочкой. И она вечно заводила разговоры о том, что вот она умрет, а я даже об этом не пожалею, словно я была кругом виновата. В конце концов я и правда поверила, что однажды она умрет. Но затем я выросла и уехала из дома, а она так и не умерла. Потом я вроде как про неё забыла; у меня была своя жизнь и свои заботы. И, естественно, я забыла про её проклятые почки. А потом она как-то раз приехала меня навестить, но не сюда, а в другую квартиру, которую я тогда снимала. И она до упора меня достала, сидя и разглагольствуя про свои болячки и тому подобное, — все болтала и болтала без остановки. Наконец я сказала: «Пойду куплю продукты к обеду» — и рванула в магазин. Моя мать заковыляла следом и по дороге к магазину выложила мне свежие новости, что с обеими почками у неё уже так худо, что надо их удалять, что она этим теперь займется и так далее. Она сказала, ей вставят искусственную почку, но эта искусственная почка наверняка не станет работать. Так она мне все это излагала, до чего теперь все дошло и что она наконец собралась умереть, как всегда мне и говорила… а потом я вдруг подняла глаза и поняла, что мы уже в супермаркете, как раз у мясного прилавка, и очень милый продавец, который мне всегда нравился, подошел поздороваться. Он спросил: «Что пожелаете сегодня, мисс?», а я возьми да и ляпни: «Хочу на обед пирог с почками». Это был такой стыд, просто ужас. «Хочу большой-большой пирог с почками, — сказала я. — Такой слоеный, нежный-нежный, дымящийся и чтобы прямо соком истекал». «На сколько персон?» — спросил продавец. А моя мать тем временем, вылупив глаза, жутко на меня таращилась. Я просто не представляла, как мне выйти из положения. В конце концов я и впрямь купила пирог с почками, хотя мне пришлось отправиться в отдел кулинарии. Пирог этот был в специальной запечатанной банке, из Англии. Я заплатила за него, кажется, четыре доллара. Очень был вкусный.

— Я заплачу за вазу, — сказал Ясон. — Сколько вы за неё хотите?

Поколебавшись, Мари-Анн сказала:

— Вообще-то есть оптовая цена, которую я назначаю, когда продаю товар в магазины. Но вам я должна назначить розничную цену, потому что вы не покупаете оптом, так что…

Ясон достал деньги.

— Итак, розничная цена? — спросил он.

— Двадцать долларов.

— Я могу и по-другому вас задействовать, — сказал Ясон. — Здесь важен подход. Как насчет вот такого. Мы покажем публике бесценную старинную вазу, скажем китайскую пятнадцатого века. Дальше выйдет музейный эксперт, как положено, в униформе, и подтвердит её подлинность. А потом вы закрутите свой гончарный круг — сделаете вазу прямо там, на глазах у публики, и мы покажем всем, что ваша ваза лучше.

— Ничего не выйдет. Древнекитайское гончарное искусство…

— Мы им продемонстрируем — заставим их поверить. Я знаю свою публику. Эти тридцать миллионов людей строят свои суждения по моей реакции. Я просто сделаю определенное выражение лица.

— Я не могу пойти на вашу сцену, — низким голосом выговорила Мари-Анн. — С этими устремленными на меня телекамерами. Я такая… такая грузная. Люди будут смеяться.

— А известность, которую вы получите? Новые клиенты? Музеи и магазины будут знать ваше имя, ваш товар. Покупатели прямо из шкафов будут выпрыгивать.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — тихо вымолвила Мари-Анн. — Я очень счастлива. Я знаю, что я хорошая горшечница. Я знаю, что магазинам, хорошим магазинам, нравится то, что я делаю. Неужели все и всегда должно идти в полный рост с большими нулями? Неужели мне нельзя жить своей маленькой жизнью так, как я этого хочу? — Глаза её сверкнули, хотя голос был едва слышен. — Не вижу, что хорошего принесли вам слава и известность… Помните, в кафетерии вы у меня спросили: «Правда ли, что в музыкальном автомате есть моя запись?» Вы боялись, что её там нет; ваше положение гораздо ненадежнее моего.

— Кстати о записях, — сказал Ясон. — Мне бы хотелось прослушать те две пластинки на вашем фонографе. Прежде чем я уйду.

— Давайте я сама их поставлю, — сказала Мари-Анн. — Мой аппарат довольно капризный. — Она взяла два альбома и двадцать долларов; Ясон остался стоять там же, где и стоял, рядом с кусками разбитой вазы.

После недолгого ожидания он услышал знакомую музыку. Его самый ходовой альбом. Итак, дорожки этой пластинки уже не были пусты.

— Можете оставить пластинки себе, — сказал Ясон. — Я пойду. — Теперь, подумал он, эти пластинки мне уже не нужны. Наверное, я смогу купить их в любом музыкальном магазине.

— Вообще-то мне нравится другая музыка… не думаю, что буду очень часто их слушать.

— Все равно — пусть останутся, — сказал Ясон.

— За ваши двадцать долларов я дам вам другую вазу, — сказала Мари-Анн. — Минутку. — Она торопливо вышла в соседнюю комнату; Ясон услышал шелест бумаги. Вскоре девушка снова появилась, держа в руках ещё одну вазу голубой глазури. Эта была ещё интересней; интуиция подсказала Ясону, что Мари-Анн считает её одним из лучших своих достижений.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Я заверну её и уложу в коробку, чтобы она не разбилась, как та, другая. — Она так и сделала, действуя в лихорадочной спешке, однако и с предельной аккуратностью. — По-моему, очень занятно, — сказала Мари-Анн, вручая Ясону коробку, — что я позавтракала с таким знаменитым человеком. Я ужасно рада была с вами познакомиться и надолго это запомню. Надеюсь, ваши беды улягутся; то есть я надеюсь, с тем, что вас тревожит, все будет в порядке.

Сунув руку во внутренний карман плаща, Ясон вытащил оттуда небольшой кожаный бумажник для визиток. Оттуда он извлек красочную визитку с тиснением и вручил её Мари-Анн.

— Звоните мне в студию в любое время. Если всё-таки передумаете и захотите появиться в моей программе. Уверен, мы сумеем достойно вас представить. Между прочим, на визитке есть и мой личный номер.

— До свидания, — сказала Мари-Анн, открывая переднюю дверь.

— До свидания. — Ясон помедлил, желая ещё что-то добавить. Но ничего вроде бы не оставалось. — Все ни к черту, — сказал он тогда. — Мы провалились. С треском. Мы оба.

Мари-Анн заморгала.

— Вы о чем?

— Берегите себя, — пробормотал Ясон и вышел из дома на полуденный тротуар, под яркое солнце. День был в самом разгаре.

Глава 24

Опустившись на колени над телом Алайс Бакман, полицейский коронер сказал:

— Пока могу засвидетельствовать лишь то, что она умерла от передозировки некоего токсического или полутоксического наркотика. Только через двадцать четыре часа мы сможем выяснить, какой именно это был наркотик.

— Это должно было случиться, — сказал Феликс Бакман. — Рано или поздно. — Он на удивление мало переживал. По сути, где-то глубоко внутри себя он даже испытал облегчение, когда узнал от Тима Чансера, их охранника, что Алайс найдена мертвой в ванной комнате на втором этаже.

— Я подумал, этот самый Тавернер что-то с ней сделал, — снова и снова бубнил Чансер, пытаясь привлечь внимание Бакмана. — Он как-то странно себя вел; я быстро смекнул, что что-то тут не так. Я пару раз в него выстрелил, но ему удалось смыться. Пожалуй, даже хорошо, что я в него не попал, раз он тут ни при чем. А может, он чувствовал вину за то, что заставил её принять наркотик? Могло быть такое?

— Никому не требовалось заставлять Алайс принимать наркотики, — огрызнулся Бакман, выходя из ванной в коридор. Два затянутых в серое пола стояли там по стойке смирно, ожидая указаний. — Чтобы принимать всякую дурь, ей не нужен был ни Тавернер, ни кто-либо ещё. — Теперь ему стало дурно. Боже, подумал он, как же теперь с Барни? Это было самое скверное. По непонятным для Бакмана причинам их ребенок обожал свою мать. Что ж, подумал он, чужие пристрастия — всегда загадка.

Ведь он и сам её любил. Алайс, размышлял он, обладала сильнейшей притягательностью. Я буду страшно по ней тосковать. Она занимала колоссальную часть моей жизни.

Причем лучшую часть. Неважно, к добру или нет.

Бледный Герб Майм поднимался по лестнице через ступеньку, приглядываясь к Бакману.

— Я торопился, как мог, — сказал он, протягивая Бакману руку. Тот её пожал. — Что там? — спросил затем Герб, понизив голос. — Передозировка? Или что-то другое?

— Очевидно, передозировка, — ответил Бакман.

— Сегодня звонил Тавернер, — сообщил Герб. — Он хотел поговорить с вами. Сказал, это имеет отношение к Алайс.

— Он хотел сообщить о её смерти, — сказал Бакман. — Он был здесь в то время.

— Как? Откуда он её знал?

— Понятия не имею, — отозвался Бакман. В тот момент это не имело для него большого значения. Он не видел причины обвинять Тавернера… Зная характер и привычки Алайс, можно было предположить, что она спровоцировала его приезд. Скорее всего, когда Тавернер вышел из здания академии, она его подманила и увезла в своем навороченном шустреце. Домой. В конце концов, Тавернер был секстом. А Алайс всегда нравились сексты. Как мужского, так и женского пола.

Особенно женского.

— Наверное, они устроили оргию, — сказал Бакман.

— Вдвоем? Или вы хотите сказать, здесь побывали и другие?

— Больше здесь никого не было. Чансер бы знал. Они могли устроить видеофонную оргию — вот что я имел в виду. Алайс столько раз была близка к тому, чтобы выжечь себе мозги этими проклятыми видеофонными оргиями… Хорошо бы, кстати говоря, выследить новых спонсоров, тех, что взяли дело в свои руки, когда мы расстреляли Билла, Кэрол, Фреда и Джилл. Этих дегенератов. — Руки Бакмана тряслись, пока он закуривал сигарету и в пулеметном темпе затягивался. — Я тут вспомнил, что мне как-то раз сказала Алайс. Забавно — вот ведь некстати. Она говорила о том, чтобы устроить оргию, и раздумывала, не послать ли формальные приглашения. «Лучше послать, — сказала она тогда, — иначе все в одно и то же время не явятся». — Он рассмеялся.

— Вы мне уже рассказывали, — заметил Герб.

— Она и правда мертва. Холодная, окоченелая. Мертвая. — Бакман смял сигарету в ближайшей пепельнице. — Моя жена, — сказал он Гербу Майму. — Она была моей женой.

Герб мотнул головой в сторону двух затянутых в серое полов, стоявших по стойке смирно.

— Ну и что? — сказал Бакман. — Разве они не читали либретто «Die Walkure»? — Дрожащими руками он закурил ещё одну сигарету. — Зигмунд и Зиглинда. «Schwester und Braut». Сестра и невеста. И к черту Hunding. — Он бросил сигарету на ковер. И некоторое время смотрел, как она там дымится, поджигая шерсть. А затем каблуком затоптал окурок.

— Вам лучше сесть, — сказал Герб. — Или прилечь.

ужасно выглядите.

Это ужасно, — сказал Бакман. — Это на самом Деле ужасно. Я многое в ней не любил, но, боже мой, сколько в ней было жизни! Она всегда пробовала что-то новое. Именно это, скорее всего, её и убило. Какой, то новый наркотик, который она и её подруги-ведьмы сварганили в своих жалких подпольных лабораториях. Какая-нибудь дрянь из проявителя для пленки, стирального порошка и тому подобного.

— Думаю, нам следует поговорить с Тавернером, — предложил Герб.

— Ладно. Привлеките его. На нем ведь есть микропередатчик, разве не так?

— Очевидно, нет. Все жучки, которых мы на нем разместили, когда он покидал здание Полицейской академии, отказали. Если не считать, быть может, зерна-боеголовки. Пока у нас нет причин приводить её в действие.

— Этот Тавернер хитрая бестия, — сказал Бакман. — Или ему кто-то помог. Кто-то, кто с ним работает. Даже не трудитесь приводить в действие зернобоеголовку; её наверняка вырезал из-под его шкуры один из его любезных коллег. — Или Алайс, подумал он. Моя услужливая сестричка. Помогающая полиции на каждом шагу. Как мило.

— Вам лучше на некоторое время покинуть этот дом, — сказал Герб. — Пока коронер и его помощники проводят свои следственные действия.

— Отвезите меня обратно в академию, — попросил Бакман. — Вряд ли я смогу вести; меня слишком трясет. — Тут он почувствовал что-то неладное со своим лицом; коснувшись его рукой, он обнаружил, что весь подбородок мокрый. — Что это? — изумленно спросил он.

— Вы плачете, — ответил Герб.

— Отвезите меня обратно в академию, и я закончу там свои дела, прежде чем можно будет передать их вам, — сказал Бакман. — А потом я хочу вернуться сюда. — Быть может, Тавернер и впрямь ей что-то такое дал, подумал он. Хотя Тавернер ничтожество. Она сама это сделала. И всё-таки…

— Пойдемте, — сказал Герб, беря его под руку и направляя к лестнице.

Пока они спускались, Бакман спросил:

— Думали вы когда-нибудь увидеть меня плачущим?

— Нет, — ответил Герб. — Но это вполне объяснимо. Вы были с ней очень близки.

— Вам легко говорить, — сказал Бакман. Внезапно его охватила дикая злоба. — Будь она проклята, — прорычал он. — Я же говорил ей, что тем дело и кончится. Кое-какие её дружки варили всякую дрянь, а её делали подопытной морской свинкой.

— Не старайтесь слишком много работать в канцелярии, — сказал Герб, когда они миновали гостиную и выйти наружу, где были припаркованы два шустреца. — Просто сверните дела так, чтобы я смог их принять.

— Именно это я и сказал! — рявкнул Бакман. — Черт побери! Никто меня даже не слушает!

Герб молча похлопал его по спине. Двое мужчин пошли по газону к шустрецам.

Когда шустрец уже летел назад к зданию академии, сидевший за его рулем Герб сказал:

— У меня там в плаще сигареты. — Это была его первая фраза с тех пор, как они сели в шустрец.

— Спасибо, — поблагодарил Бакман. Он уже выкурил свой недельный рацион.

— Мне нужно обсудить с вами одно дело, — сказал Герб. — Хотелось бы отложить, но, к сожалению, нельзя.

— Даже до того времени, когда мы окажемся в канцелярии?

— Когда мы туда доберемся, — сказал Герб, — там могут оказаться другие высокие чины. Или просто другие люди — к примеру, из моего персонала.

— Мне нечего сказать такого, что бы…

— Послушайте, — перебил Герб. — Речь идет об Алайс. О вашем браке с ней. С вашей сестрой.

— О моем инцесте, — грубо уточнил Бакман.

— Кое-кто из маршалов может об этом знать. Алайс слишком многим рассказывала. Вы же знаете, как она к этому относилась.

— Она этим гордилась, — сказал Бакман, с трудом закуривая сигарету. Он никак не мог отделаться от того факта, что вдруг расплакался. Должно быть, я и правда её любил, сказал он себе. А ведь порой казалось — ничего кроме страха и неприязни я к ней не испытывал. И сексуального влечения. Сколько раз, подумал Бакман мы это обсуждали, прежде чем лечь в постель. Все эти годы. — Лично я никому, кроме вас, об этом не рассказывал, — сказал он Гербу.

— Но Алайс…

— Ладно. Тогда кто-то из маршалов наверняка знает. И, если ему есть дело, министр.

— Маршалы, настроенные против вас, — сказал Герб, — которым известно про… — он замялся, — про инцест, заявят, что Алайс совершила самоубийство.

Из чувства стыда. Вы вполне можете этого ожидать. И они передадут неофициальные сведения прессе.

— Вы думаете? — спросил Бакман. Да, подумал он, вышла бы интересная история. Брак генерала полиции с его родной сестрой, осчастливленный тайным ребенком, скрытым от любопытных глаз во Флориде. Пока генерал и его сестра во Флориде, они выдают себя за мужа и жену. И мальчик, очевидно, субъект ненормального генетического наследия.

— Я хочу, чтобы вы кое-что для себя уяснили, — продолжил Герб. — Причем сделать это придется прямо сейчас, в не самое лучшее время, так как только что умерла Алайс, и…

— Коронер — наш человек, — перебил Бакман. — Мы полностью им располагаем — там, в академии. — Он по-прежнему не понимал, куда клонит Герб. — Он подтвердит, что это была передозировка полутоксического наркотика, как уже нам и сказал.

— Но принятая умышленно, — уточнил Герб. — Смертельная доза.

— Чего вы от меня хотите?

— Прикажите коронеру вынести следственный вердикт об убийстве, — сказал Герб.

Тут Бакман понял. Чуть позже, когда бы он превозмог хоть часть обрушившегося на него горя, он бы и сам об этом подумал. Но Герб Майм был прав, об этом следовало подумать немедленно. Даже раньше, чем они доберутся до здания академии и окажутся среди своих сотрудников.

— С тем, чтобы мы могли заявить, что… — начал Герб.

— Что отдельные элементы внутри полицейской иерархии, враждебные моей политике в отношении кампусов и исправительно-трудовых лагерей, движимые местью, убили мою сестру, — резко продолжил Бакман. Кровь застыла у него в жилах, когда он понял, что уже теперь — так скоро! — подумывает о таких делишках. И тем не менее…

— Что-то вроде того, — сказал Герб, — Но никого конкретно не называть. То есть никого из маршалов. Просто предположить, что они наняли кого-то это сделать. Или приказали кому-то из младших сотрудников, жаждущих повысить свой ранг. Вижу, вы со мной согласны. И действовать следует стремительно; следует немедленно об этом объявить. Как только мы вернемся в академию, вам следует послать докладную записку всем маршалам и министру, где бы об этом заявлялось.

Итак, я должен использовать личную трагедию в служебных интересах, понял Бакман. Нажить капитал на случайной смерти собственной сестры. Если она и впрямь была случайной.

— А ведь возможно, это правда, — сказал он. Разве не могло так случиться, что, к примеру, маршал Гольбейн, который люто его ненавидел, все это организовал?

— Нет, — покачал головой Герб. — Это неправда. Тем не менее начните расследование. И вы обязательно должны найти обвиняемого; должен состояться судебный процесс.

— Да, — тупо согласился Бакман. Со всем отсюда вытекающим. Кончая казнью. Со многими мрачными намеками в пресс-релизах о причастности к делу «высших должностных лиц», которых, впрочем, нельзя привлек к ответственности в силу их положения. А министр, надо полагать, официально выразит соболезнования в связи с моей личной трагедией, а также надежду, что все виновные будут найдены и понесут должное наказание.

— Сожалею, что пришлось уже сейчас вытаскивать это на свет, — сказал Герб. — Но ведь им уже удалось понизить вас в должности с маршала до генерала. Если общественность поверит в историю с инцестом, вас, вероятно, удастся принудить к отставке. Конечно, даже если мы перехватим инициативу, они все равно смогут огласить историю с инцестом. Будем надеяться, что вы под надежным прикрытием.

— Я сделал все возможное, — сказал Бакман.

— Кого же нам обвинить? — спросил Герб.

— Маршала Гольбейна и маршала Экерса. — Ненависть Бакмана к этим людям равнялась их ненависти к нему. Пять лет назад они истребили более десяти тысяч студентов в кампусе Станфорда — кровавый и бессмысленный беспредел той жестокости из жестокостей. Второй Гражданской войны.

— Я не имел в виду заказчиков, — пояснил Герб. — Это и так очевидно — Гольбейн, Экере и прочие. Я имел в виду того, кто непосредственно ввел ей наркотик.

— Любая мелкая рыбешка, — ответил Бакман. — Какой-нибудь политзаключенный из исправительно-трудовых лагерей. — На самом деле это значения не имело. Сгодился бы любой из миллионов обитателей исправительно-трудовых лагерей, любой студент из вымирающего кибуца.

— А я бы предложил пришить это дело кому-то повыше, — заявил Герб.

— Зачем? — Бакман не улавливал хода его мысли. Ведь так всегда делается. Аппарат всегда выбирает неизвестного, незначительного…

— Пусть это будет кто-то из её друзей. Кто-то более-менее равный. Даже пусть это будет кто-то известный. Или даже пусть это будет какая-нибудь знаменитость; известно ведь, что Алайс любила трахаться со знаменитостями.

— Зачем нужен кто-то известный?

— Чтобы связать Гольбейна и Экерса с этими грязными дегенератами от телефонных оргий, с которыми валандалась Алайс. — В голосе Герба вдруг зазвучала неподдельная злоба; Бакман даже удивился и поднял голову. — Теми, кто на самом деле её убил. Её дружками по культу. Выберите кого-нибудь как можно выше. Тогда вам действительно будет что повесить на маршалов. Подумайте, какой разразится скандал. Гольбейн как часть сексети.

Бакман отложил сигарету и закурил другую. Размышляя при этом. От меня требуется, подумал он, это перескандалить их. Моя история должна выйти ещё более сенсационной.

Придется её сварганить.

Глава 25

У себя в канцелярии в здании Полицейской академии Лос-Анджелеса Феликс Бакман сортировал разложенные на его столе письма, записки и прочую документацию. Почти механически он отбирал те, что нуждались во внимании Герба Майма, и откладывал в сторону те, которые могли подождать. Бакман работал стремительно, без какого-либо интереса. Тем временем, пока он разбирался с бумагами, Герб в своем кабинете уже начал печатать первое неофициальное заявление, которое Бакману предстояло предать огласке в связи со смертью его сестры.

Оба вскоре закончили и встретились в главном кабинете Бакмана, где он вел свои первоочередные дела. За его массивным дубовым столом.

Усевшись за стол, Бакман прочел первый набросок Герба.

— Неужели мы должны это сделать? — спросил он, когда закончил читать.

— Да, — кивнул Герб. — Не будь вы так подавлены горем, вы бы первый это поняли. Именно ваша способность вникать в дела подобного рода и удерживала вас на высочайшем полицейском уровне. Не будь у вас этой способности, вас бы ещё пять лет назад разжаловали в майоры и послали преподавать в какое-нибудь училище.

— Тогда обнародуйте это, — сказал Бакман. — Нет, погодите. — Он жестом попросил Герба задержаться. — Вы тут ссылаетесь на коронера. Разве газетчики не выяснят, что расследование не могло завершиться так скоро?

— Я задним числом датирую время смерти. Я специально оговариваю, что она имела место вчера. Именно по этой причине.

— Это необходимо?

— Наше заявление должно выйти раньше, — объяснил Герб. — Раньше, чем их заявление. А они не станут ждать, пока коронер завершит расследование.

— Порядок, — сказал Бакман. — Пускайте в печать.

Пегги Бисон вошла в кабинет Бакмана, неся с собой несколько секретных докладных записок и желтую папку.

— Простите, мистер Бакман, — сказала она. — Не хотелось бы в такое время вас беспокоить, но…

— Хорошо, я просмотрю, — перебил Бакман. Но это все, сказал он себе. Потом я отправляюсь домой.

— Я знаю, что вы искали именно это досье, — сказала Пегги. — Как и инспектор Макнульти. Оно только что, десять минут назад, прибыло из Центральной базы данных. — Она положила папку перед ним на стол. — Это досье на Ясона Тавернера.

— Но ведь никакого Ясона Тавернера нет, — ошарашенно пробормотал Бакман.

— Очевидно, кто-то его забирал, — сказала Пегги. — Так или иначе, его только сейчас передали по линии. Наверное, они сами только что получили его назад. Никакой пояснительной записки здесь нет. Центральная база данных просто…

— Ладно, — перебил Бакман. — Идите. Я его просмотрю.

Пегги тихонько вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь.

— Не следовало мне так с ней разговаривать, — сказал Бакман Гербу Майму.

— Ваша резкость вполне понятна.

Открыв досье Ясона Тавернера, Бакман сразу наткнулся на глянцевое рекламное фото размера восемь на пять. Прикрепленная к фото записка гласила: «С любезного разрешения «Шоу Ясона Тавернера», в девять вечера каждый вторник по Эн-би-си».

— Боже милостивый, — вымолвил Бакман. Вот именно, подумал он затем, не иначе как боги играют с нами. Отрывая нам крылья.

Герб подался вперед и тоже взглянул. Лишившись дара речи, они вдвоем таращились на рекламное фото. Наконец Герб сказал:

— Давайте посмотрим, что там ещё.

Откинув в сторону фото восемь на пять вместе с запиской, Бакман прочел первую страницу досье.

— Сколько зрителей? — спросил Герб.

— Тридцать миллионов, — ответил Бакман. Протянув руку, он взял трубку видеофона. — Пегги, — сказал он, — обеспечьте мне, пожалуйста, связь с местной телестудией Эн-би-си. Кей-эн-би-си, или как её там. Свяжите меня с кем-нибудь из сотрудников. Чем выше по рангу, тем лучше. Растолкуйте им, кто звонит.

— Слушаюсь, мистер Бакман.

Считанные мгновения спустя на экране видеофона появилось ответственное на вид лицо, и голос в ухе у Бакмана произнес:

— Алло? Чем могу служить, генерал?

— У вас идет «Шоу Ясона Тавернера»? — спросил Бакман.

Уже три года по вторникам. В девять вечера.

— Вы уже три года даете его в эфир?

— Да, генерал.

Бакман повесил трубку.

— Что же в таком случае Тавернер делал в Уоттсе? — спросил Герб Майм. — Когда покупал поддельные УДы?

— Ведь мы даже свидетельство о его рождении найти не смогли, — пробормотал Бакман. — Мы обшарили все банки данных, какие только существуют, все газетные подшивки. Слышали вы когда-нибудь про «Шоу Ясона Тавернера» на Эн-би-си по вторникам в девять вечера?

— Нет, — осторожно ответил Герб, явно колеблясь.

— Вы не уверены?

— Мы тут уже столько говорили про Тавернера…

— Я никогда о нем не слышал, — заявил Бакман. — Хотя каждый вечер по два часа смотрю телевизор. С восьми до десяти. — Он обратился к следующей странице досье, небрежно откидывая первую; она упала на пол, и Гербу пришлось её подобрать.

Итак, на второй странице: список записей, сделанных за эти годы Тавернером, с указанием названия, инвентарного номера и даты. Бакман невидящим взглядом уставился на список — он охватывал аж девятнадцать лет.

— А ведь Тавернер действительно говорил нам, что он певец, — заметил Герб. — И в одном из УДов он причислялся к профсоюзу музыкантов. Так что здесь все подтверждается.

— Здесь вообще все подтверждается, — резко выговорил Бакман.

И перелистнул страницу. На третьей странице описывалось финансовое положение Ясона Тавернера, источники и размеры его доходов.

— Его доходы куда выше, чем у генерала полиции, — заметил Бакман. — Куда выше, чем у нас с вами, вместе взятых.

— Когда мы здесь его допрашивали, у него с собой была куча денег. И он дал Кати Нельсон чертовски приличную сумму. Помните?

— Да. Кати сообщила об этом Макнульти; я помню из его отчета. — Бакман задумался, в то же время механически теребя край ксерокопии. И вдруг пальцы его замерли.

— В чем дело? — спросил Герб.

— Это же ксерокопия. Само досье из Центральной базы данных никогда не изымается. Рассылают только ксерокопии.

— Но чтобы отксерить, его изымают, — возразил Герб.

— Ага, — согласился Бакман. — Изымают. Секунд на пять.

— Не знаю, — сказал Герб. — Не просите меня это объяснить. И я не знаю, сколько у них там уходит на ксерокопирование.

— Прекрасно знаете. Мы все это знаем. Тысячу раз видели, как это делается. Стандартная процедура.

— Стало быть, ошибка компьютера.

— Хорошо, — сказал Бакман. — Никаких политических связей у Тавернера не было, тут он абсолютно чист. К счастью для него. — Он принялся листать досье Дальше. — Имел недолгие контакты с Синдикатом. Носил пистолет, но имел на то разрешение. Преследовался в судебном порядке одним из зрителей, заявившим, что реприза с провалом памяти была карикатурой на него. Неким Артемусом Франком, проживающим в Мойне. Адвокаты Тавернера выиграли дело. — Бакман читал вразброс, не ища ничего конкретного, просто изумляясь. — Сорок пятая запись Тавернера, «Нигде никакой кутерьмы», которая также у него и последняя, была распродана в двух миллионах экземпляров. Слышали такую?

— Не знаю, — отозвался Герб.

Бакман какое-то время пристально на него смотрел.

— А вот я никогда её не слышал. Вот в чем разница между мной и вами, Майм. Вы не уверены. А я уверен.

— Вы правы, — сказал Герб. — Но сейчас я правда не знаю. По-моему, тут страшная путаница, а ведь у нас есть и другие дела. Нам нужно подумать про Алайс и про доклад коронера. Нужно как можно скорее с ним переговорить. Наверное, он все ещё в вашем доме; я позвоню ему, и вы сможете…

— А ведь Тавернер, — произнес Бакман, — был там, когда она умерла.

— Да, нам это известно. Чансер так сказал. Вы тогда решили, что это неважно. Но я на самом деле считаю, что хотя бы ради галочки нам следует привлечь его и допросить. Посмотрим, что он расскажет.

— А могла Алайс знать его раньше? — спросил Бакман. И подумал: «Да, ей всегда нравились сексты, особенно те, что заняты в шоу-бизнесе. Такие как Хильда Харт. С этой Харт у неё в позапрошлом году был трехмесячный роман — связь, о которой даже я почти ничего не услышал. Они на славу постарались чтобы её скрыть.

Пожалуй, это был один из немногих случаев, когда Алайс держала рот на замке».

Тут он заметил, что в досье Ясона Тавернера есть упоминание о Хильде Харт; его глаза как раз замерли на её имени, стоило ему о ней подумать. Хильда Харт уже около года была любовницей Тавернера.

— В конце концов, — пробормотал Бакман, — они оба сексты.

— Тавернер и кто?

— Хильда Харт. Певица. Досье доведено до сего дня; здесь сказано, что Хильда Харт появлялась в шоу Ясона Тавернера на этой неделе. Была там специальной гостьей. — Он бросил досье на стол и принялся рыться в карманах плаща в поисках сигарет.

— Вот, возьмите. — Герб протянул ему свою пачку.

Бакман потер подбородок, затем сказал:

— Давайте-ка привлечем сюда и эту самую Харт. Вместе с Тавернером.

— Хорошо. — Кивнув, Герб сделал об этом заметку в своем неизменном карманном блокнотике.

— А ведь как раз Ясон Тавернер, — тихо проговорил Бакман, словно бы для себя, — Алайс-то и убил. Из ревности. Он узнал про её связь с Хильдой Харт.

Герб Майм вздрогнул.

— Что, разве не так? — Некоторое время Бакман пристально смотрел на Герба Майма.

— Да, хорошо, — произнес затем Герб Майм.

— Итак, мотив. Благоприятная возможность. Свидетель: Чансер, который подтвердит, что Тавернер с подозрительной поспешностью покинул дом и попытался завладеть ключами от шустреца Алайс. А потом, когда Чансер зашел в дом выяснить, как и что, Тавернер побежал и скрылся. Чансер же тем времени стрелял ему поверх головы, предлагая остановиться.

Герб кивнул. Молча.

— Вот так-то, — сказал Бакман.

— Хотите, чтобы его прямо сейчас взяли?

— Как можно скорее.

— Мы оповестим все блок-посты. Передадим его словесный портрет. Если Тавернер все ещё в Лос-Анджелесе, мы, возможно, сумеем поймать его путем проекции ЭЭГ с вертолета. Путем сличения образцов, как это уже начинают делать в Нью-Йорке. Собственно говоря, мы даже можем специально для этого затребовать нью-йоркский полицейский вертолет.

— Отлично, — сказал Бакман.

— Станем мы говорить, что Тавернер участвовал в её оргиях?

— Не было никаких оргий, — отрезал Бакман.

— Гольбейн и его сподвижники заявят…

— Пусть сперва докажут, — перебил Бакман. — Здесь, в суде штата Калифорния. Над которым у нас есть юрисдикция.

— А почему именно Тавернер?

— Должен же это быть кто-то, — ответил Бакман, отчасти убеждая самого себя. Положив руки на крышку своего громадного дубового стола, он переплел пальцы и судорожно их сжимал, напрягаясь изо всех сил, плотно прижимая ладони друг к другу. — Всегда, — продолжил он, — всегда это должен быть кто-то. Кроме того, Тавернер — важная персона. Как раз из таких, которые ей нравились. По сути, именно потому он там и оказался — Алайс предпочитала такой тип знаменитостей. И потом… — Бакман поднял взгляд, — почему нет? Тавернер отлично подойдет. — И в самом деле, почему нет? — мрачно подумал он, продолжая все крепче и крепче сжимать побелевшие от напряжения пальцы над своим дубовым столом.

Глава 26

Бредя по тротуару прочь от домика Мари-Анн, Ясон Тавернер сказал себе: «Удача вновь повернулась ко мне лицом. Все возвращается — все, что я на время утратил. И слава богу!»

Я самый счастливый человек в этом паскудном мире, сказал он себе. Сегодня величайший день в моей жизни. И ещё подумал: «Никогда по-настоящему не оценишь, пока не потеряешь, пока внезапно не лишишься. Что ж, я на двое суток что-то потерял, а теперь оно вернулось, и я могу это оценить».

Сжимая в руках коробку, где лежала сработанная Мари-Анн ваза, он поспешил помахать рукой проезжавшему мимо такси.

— Куда, мистер? — спросило такси, едва дверца отъехала в сторону.

Задыхаясь от усталости, Ясон забрался в кабину и вручную закрыл дверцу.

— Норден-Лейн, 803, — сказал он, — В Беверли-Хиллз. — Адрес Хильды Харт. В конце концов Ясон к ней возвращался. Причем самим собой, а не тем, кем она его вообразила в те жуткие двое суток.

Такси взвилось в небо, а Ясон благодарно отвалился на спинку сиденья, чувствуя ещё большую усталость, чем в квартире у Мари-Анн. А как же с Алайс Бакман, задумался он. Не следует ли снова попытаться связаться с генералом Бакманом. Теперь он уже наверняка все знает. И мне надо бы держаться подальше. Звезде телевидения и грамзаписи не следует влипать во всякие скандальные делишки, сообразил Ясон. Желтая пресса, подумал он, всегда готова в полный рост это раскрутить.

Но я кое-чем обязан Алайс, подумал затем Ясон. Она срезала с меня все электронные устройства, которые развесили на мне полы, прежде чем выпустить из здания Полицейской академии.

Но теперь меня уже не будут искать. Я получил назад свой УД; меня знает вся планета. Тридцать миллионов телезрителей могут подтвердить мое законное физическое существование.

Никогда мне уже не придется бояться выборочной проверки на блок-посту, заверил себя Ясон и закрыл глаза в легкой дремоте.

— Приехали, сэр, — вдруг сказало такси. Ясон распахнул глаза и сел прямо. Уже? Выглянув наружу, он увидел квартирный комплекс, где у Хильды Харт было свое гнездышко на Западном побережье.

— Да-да, — пробормотал он, роясь в карманах плаща в поисках пачки банкнот. Наконец Ясон расплатился с такси, и оно открыло дверцу, чтобы его выпустить. Снова обретая хорошее настроение, он спросил:

— А если б я не заплатил за проезд, вы бы открыли мне дверцу?

Такси не ответило. Оно не было запрограммировано на такой вопрос. Но ему-то, черт побери, что за дело? у него-то деньги были.

Ясон вылез на тротуар, затем по дорожке из круглых плиток красного дерева прошел к главному вестибюлю роскошного десятиэтажного строения, посредством подачи сжатого воздуха плававшего в нескольких футах надземлей. Это парение давало его обитателям непрекращающееся ощущение нежного покачивания, будто на гигантской материнской груди. Ясону всегда это нравилось. На Востоке это ещё не привилось, но здесь, на Западном побережье, уже составляло модную роскошь.

Нажав номер квартиры Хильды, Ясон стал ждать, держа картонную коробку на поднятых кверху пальцах правой руки. Лучше бы мне этого не делать, подумал он; я могу уронить её, как уже уронил ту, другую. Впрочем, теперь я не собираюсь её ронять — теперь мои руки в порядке.

Я подарю эту чертову вазу Хильде, решил Ясон. Пусть это будет подарок, который я, отдавая должное её превосходному вкусу, для неё выбрал.

Видовой экран квартирного блока Хильды засветился, и там возникло женское лицо. Сюзи, служанка Хильды.

— А, мистер Тавернер, — сказала Сюзи и немедленно отпустила запор, управлять которым можно было только из пределов зоны повышенной безопасности. — Входите. Хильда вышла, но она…

Я подожду, — сказал Ясон. Проскользнув через вестибюль к лифту, он нажал кнопку подъема и стал ждать.

Считанные мгновения спустя у приоткрытой двери квартиры Хильды Ясона уже встречала Сюзи. Прелестная темнокожая малышка приветствовала его как обычно — с теплотой и некоторой фамильярностью.

— Привет, — сказал Ясон и вошел.

— Как я вам говорила, — сказала Сюзи, — Хильда ушла за покупками, но она вернется к восьми. Сегодня у неё масса свободного времени, и она сказала, что хочет как можно лучше его использовать, потому что на оставшуюся часть недели у неё запланирован большой сеанс звукозаписи на Ар-си-эй.

— Я не тороплюсь, — откровенно признался Ясон. Затем, войдя в гостиную, положил картонную коробку на кофейный столик, в самый центр, где Хильда точно бы её увидела. — Я послушаю квадро и трах, — сказал он. — Если можно.

— Разве вам когда-то нельзя? — спросила в ответ Сюзи. — Мне тоже надо выйти. У меня номерок к дантисту на четыре пятнадцать, а это аж по ту сторону Голливуда.

Ясон одной рукой приобнял девушку, а другой сжал её тугую правую грудь.

— А вы сегодня на взводе, — польщенно заметила Сюзи.

— Давай разогреемся, — предложил Ясон.

— Вы для меня высоковаты, — отозвалась Сюзи и пошла продолжить хлопоты по дому, прерванные его звонком.

У фонографа Ясон просмотрел пачку недавно прослушанных альбомов. Ни один ему не приглянулся. Тогда он наклонился к полке и пробежал глазами корешки всей коллекции. Оттуда Ясон выбрал несколько альбомов Хильды и пару своих. Затем он сложил их в стопку на сбрасывателе и включил машину. Звукосниматель опустился, и звуки «Хартии Харт», его любимого диска, эхом разнеслись по большой гостиной со всеми её искусно размещенными драпировками, прекрасно подчеркивавшими натуральные квадроакустические тона.

Ясон лег на диван, сбросил ботинки, устроился поудобнее. Хильда чертовски славно постаралась, когда это записывала, пробормотал он себе под нос. Ну и вымотался же я — как никогда. А все из-за мескалина. Проспал бы сейчас целую неделю. Может, и правда просплю. Под звуки голоса Хильды и моего собственного. Почему мы никогда не записывали совместного альбома, спросил он себя. А что? Неплохая идея. Можно продать. Ладно. Ясон закрыл глаза. Цены вдвое — и Эл организовал бы для нас промоушн на Ар-си-эй. Хотя у меня контракт с «Репрайз». Ничего, это можно уладить. Без труда нигде не обойтись. Но дело того стоит.

С закрытыми глазами он произнес: «А теперь — Ясон Тавернер». Сбрасыватель шлепнул следующий диск. Уже? — спросил себя Ясон. Затем сел и посмотрел на часы. Оказалось — он продремал всю «Хартию Харт», почти её и не послушал. Тогда Ясон снова лег на спину и закрыл глаза. Сон, подумал он, под звук собственного голоса. И действительно, голос Ясона Тавернера, усиленный двухдорожечным наложением гитар и духовых, резонировал вокруг.

Тьма. С открытыми глазами Ясон сел и сразу понял, что прошло уже очень много времени.

Тишина. Сбрасыватель проиграл всю стопку — запас на многие часы. Сколько же теперь времени?

Пошарив вокруг, Ясон нашел знакомую лампу, нащупал выключатель и зажег свет.

На часах было десять тридцать. Холод и голод. Где же Хильда, недоумевал Ясон, нашаривая ботинки. Ступни сырые и холодные, а в желудке пусто. Может быть, я…

Входная дверь распахнулась. Там стояла Хильда — в своем херувимском плаще, держа в руке номер «Эл-Эй тайме». Лицо её — серое, застывшее — показалось Ясону посмертной маской.

— Что случилось? — с ужасом спросил он.

Подойдя к нему, Хильда протянула газету. Молча. Так же молча Ясон её взял. Прочел шапку.

ПОПУЛЯРНЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ РАЗЫСКИВАЕТСЯ В СВЯЗИ СО СМЕРТЬЮ СЕСТРЫ ГЕНЕРАЛА ПОЛИЦИИ

— Ты убил Алайс Бакман? — просипела Хильда.

— Нет, — отозвался Ясон, читая статью.

«Популярный телеведущий Ясон Тавернер, звезда собственного часового вечернего шоу, по мнению Департамента полиции Лос-Анджелеса, замешан в том, что полицейские эксперты квалифицируют как тщательно спланированное убийство на почве ревности, объявила сегодня Полицейская академия. Тавернер, 42 лет от роду, разыскивается как…»

Ясон прекратил читать и свирепо скомкал газету.

— Дерьмо, — сказал он затем. И, отчаянно дрожа, сделал глубокий вдох.

— Там указан её возраст, — сказала Хильда. — Тридцать два года. Я точно знаю, что ей было тридцать четыре.

— Я был при этом, — сказал Ясон. — Был в доме.

— Не знала, что ты её знал, — сказала Хильда.

— Я только-только с ней познакомился. Сегодня.

— Сегодня? Только сегодня? Сомневаюсь.

— Это правда. Генерал Бакман допрашивал меня в здании академии, а она остановила меня когда я оттуда выходил. Полы разместили на мне кучу всяких жучков, да ещё и…

— Такое проделывают только со студентами, — заметила Хильда.

— Алайс всю эту ерунду срезала, — закончил Ясон. — А потом пригласила меня к себе домой.

— И умерла, — подытожила Хильда.

— Да. — Ясон кивнул. — Я увидел её труп. Причем в виде желтого, высохшего скелета. Это меня напугало. Да, верно, это чертовски меня напугало. И я как можно скорее оттуда убрался. А ты бы как поступила?

— Почему ты увидел её в виде скелета? Вы что, на пару приняли какой-то наркотик? Она вечно что-то принимала, так что нетрудно предположить…

— Мескалин, — уточнил Ясон. — Вернее, так она мне сказала. Но я сомневаюсь, что это был мескалин. — Хотел бы я знать, что там на самом деле было, сказал себе Ясон. Страх по-прежнему леденил его душу. Быть может, все это плод галлюцинации, как с тем скелетом? Нахожусь я здесь или валяюсь на вшивой койке в номере того захудалого отеля? Боже милостивый, подумал он, что же мне теперь делать?

— Тебе лучше сдаться, — сказала Хильда.

— Этого им на меня не повесить, — сказал Ясон. Но в душе он знал обратное. За последние двое суток он выяснил многое о полиции, что заправляла их обществом. Наследие Второй Гражданской войны, подумал Ясон. От консерваторов к полам. Одним легким прыжком.

— Если ты этого не делал, тебя не обвинят. Полы справедливы. А нацы за тобой, судя по всему, не охотятся.

Разгладив газету, Ясон прочел ещё выдержку.

«…считается передозировка токсического вещества, введенного Тавернером, пока мисс Бакман либо спала, либо пребывала в состоянии…»

— Временем убийства здесь назван вчерашний день, — сказала Хильда. — Где ты вчера был? Я звонила тебе домой, но там никто не подошел. А ты только что сказал…

— Это случилось не вчера. Это случилась сегодня утром. — Все вокруг вдруг сделалось странно-жутковатым; Ясон почувствовал невесомость — словно он плыл по квартире в бездонном море забвения. — Они датировали это задним числом. Как-то раз у меня на шоу был в гостях эксперт из пол-лаборатории, и после эфира он рассказал мне, как они там…

— Заткнись, — резко оборвала его Хильда.

Ясон умолк. И стоял в беспомощном ожидании.

— В статье есть кое-что про меня, — сквозь зубы процедила Хильда. — Посмотри на обороте.

Ясон послушно перевернул страницу и прочел там продолжение статьи.

«…в качестве гипотезы пол-эксперты предложили теорию о том, что связь Хильды Харт, также весьма популярной фигуры на телевидении и в студиях грамзаписи, с мисс Бакман подтолкнула Тавернера к мстительному кутежу, во время которого…»

— А что за связь была у тебя с Алайс? — спросил Ясон. — Зная её…

— Ты же её не знал. Ты же сказал, что только сегодня с ней познакомился.

— Она была какая-то странная. Честно говоря, я подумал, что она лесбиянка. А что, у вас с ней была сексуальная связь? — Он понял, что повышает голос, но ничего не смог с этим поделать. — Ведь на это намекают в статье. Это правда?

От удара его голова мотнулась вбок; Ясон отшатнулся, машинально вскидывая руки для защиты. Такой оплеухи ему получать ещё не доводилось. Было чертовски больно. В ухе звенело.

— Ладно, — выдохнула Хильда. — Ударь меня в ответ.

Ясон замахнулся было, покрепче сжимая кулак но затем заставил руку упасть, а пальцы расслабиться.

— Не могу, — процедил он. — А хотел бы. Везет тебе.

— Да, пожалуй. Если ты убил Алайс, ты наверняка мог бы убить и меня. Что тебе терять? Тебя все равно в газовую камеру отправят.

— Ты мне не веришь, — сказал Ясон. — Что я её не убивал.

— Это неважно. Они думают, что ты её убил. Даже если ты выпутаешься, это будет означать конец твоей карьеры, будь она проклята. И моей тоже, раз уж на то пошло. С нами покончено — хоть это ты понимаешь? Понимаешь ты, что ты наделал? — Хильда уже почти визжала. Напуганный, Ясон двинулся было к ней, но затем, когда она окончательно перешла на крик, в смятении шатнулся назад.

— Если б я мог переговорить с генералом Бакманом, — сказал он, — возможно, мне удалось бы…

— С её братом? Так ты к нему собираешься апеллировать? — Хильда наступала на него, скрюченные её пальцы походили на когти хищной птицы. — Он же глава комиссии по расследованию убийства. Как только коронер доложил, что это было убийство, генерал Бакман объявил, что берет весь инцидент под личную ответственность. Ты что, не можешь хотя бы статью дочитать? Я раз десять её прочла, пока сюда добиралась; купила её в Бель-Эйр, после того как получила там новый парик — тот, что мне выписали из Бельгии. Он наконец-то прибыл. А тут такое. Ну, что теперь делать?

Ясон попытался её обнять. Хильда жестко отстранилась.

— Я не намерен сдаваться, — сказал он.

— Делай что хочешь. — Голос её упал до почти невнятного шепота. — Я больше не желаю иметь с тобой ничего общего. Лучше б вы оба подохли — ты и она. Эта костлявая сука ничего, кроме неприятностей, никогда мне не доставляла. В конце концов пришлось в буквальном смысле вышвырнуть её из дома. А то прилипла как пиявка.

— Ну и как она была в постели? — спросил Ясон — и резко отшатнулся, увидев, что Хильда вот-вот вцепится ему в физиономию.

Какое-то время оба молчали, стоя вплотную друг к другу. Ясон слышал и дыхание Хильды, и свое собственное. Стремительные, шумные перемещения воздуха. Туда-сюда, туда-сюда. Ясон захлопнул глаза.

— Делай что хочешь, — некоторое время спустя сказала Хильда. — А я пойду сдаваться в академию.

— Разве ты им тоже потребовалась? — спросил Ясон.

— Да прочитаешь ты всю статью или нет? Полам нужно мое признание. На предмет того, как ты относился к моей связи с Алайс. Черт подери! Да ведь каждая собака знает, что мы с ней спали.

— Я ничего об этом не знал.

— Я им об этом скажу. А когда… — Хильда поколебалась, затем все же продолжила: — Когда ты узнал?

— Из газеты, — сказал Ясон. — Только что.

— Так ты не знал об этом вчера, когда она была убита?

Тут Ясон сдался. Безнадежно, сказал он себе. Это как жить в мире из резины. Все отскакивает. Все меняет форму, стоит тебе прикоснуться или даже просто взглянуть.

— Хорошо, сегодня, — сказала Хильда. — Если ты так считаешь. Уж кому это знать, как не тебе.

— Прощай, — сказал Ясон. Усевшись на диван, от вытащил из-под него ботинки, обулся и завязал шнурки. Затем протянул руку за лежавшей на кофейном столике коробкой.

— Это тебе, — сказал он и швырнул Хильде коробку. Коробка ударилась Хильде в грудь, а затем упала на пол.

— Что там? — спросила Хильда.

— Уже не помню, — отозвался Ясон.

Присев на корточки, Хильда открыла коробку и вытащила оттуда завернутую в газету вазу голубой глазури. От падения ваза не разбилась.

— Ах, — только и выдохнула Хильда, вставая и внимательно разглядывая вазу. Затем она поднесла её к свету. — Невероятно красивая, — сказала она. — Спасибо.

— Я не убивал ту женщину, — сказал Ясон.

Отойдя к дальней стене, Хильда поставила вазу на высокую полку среди разного антиквариата. И ничего не сказала.

— Что мне теперь остается, — спросил Ясон, — кроме как уйти? — Он выждал, но Хильда по-прежнему молчала. — Скажи же хоть что-нибудь.

— Позвони туда, — ответила Хильда. — И скажи, что ты здесь.

Ясон взял трубку и набрал номер оператора.

— Соедините меня с Полицейской академией Лос-Анджелеса, — сказал он оператору. — С генералом Феликсом Бакманом. Скажите ему, что звонит Тавернер. — Оператор молчал. — Вы слышите? — спросил Ясон.

— Но, сэр, вы можете позвонить напрямую.

— Мне нужно, чтобы это сделали вы, — объяснил Ясон.

— Но, сэр…

— Пожалуйста, — попросил Ясон.

Глава 27

Фил Вестербург, старший помощник коронера Полицейской академии Лос-Анджелеса, сказал Феликсу Бакману, своему начальнику:

— Загвоздку с наркотиком лучше всего объяснить следующим образом. Вы никогда про него не слышали, потому что он ещё не применяется; Алайс, наверное, взяла его из лаборатории специального назначения в академии. — Он что-то набросал на листке бумаги. — Привязка ко времени — это функция мозга. Это структурализация восприятия и ориентации.

— Но почему наркотик её убил? — сказал Бакман. Было уже поздно, и у него разболелась голова. Ему хотелось, чтобы день поскорее кончился и все от него отстали. — Передозировка? — спросил он.

— До сих пор у нас не было возможности установить, что происходит при передозировке КР-3. В настоящее время данный препарат испытывается на нескольких добровольцах в исправительно-трудовом лагере Сан-Бернардино, однако пока что… — Вестербург снова принялся что-то рисовать на листке бумаги, — пока что нам известно лишь следующее. Привязка ко времени есть функция мозга, и она продолжает существовать до тех пор, пока мозг получает входную информацию. Нам также известно, что мозг не может функционировать, пока он, в свою очередь, не связан с пространством, а вот почему, мы так до сих пор не выяснили. Возможно, это связано с инстинктивной стабилизацией реальности таким образом, чтобы цепочки событий могли располагаться в форме «раньше-позже» (так, между прочим, получается время) и, что ещё важнее, занимали много места, как, например, в том случае, когда трехмерный объект сопоставляется с этим рисунком.

Вестербург показал Бакману свой набросок. Бакман ничего там не разобрал, лишь тупо таращился и прикидывал, где бы ему в такой поздний час раздобыть дарвон от головной боли. Может, у Алайс найдется? У неё всегда была куча всяких таблеток.

— Далее, — продолжил Вестербург, — одно из свойств пространства таково, что любой отдельно взятый объем пространства исключает все прочие отдельно взятые объемы. То есть, если некий предмет находится там, его не может быть здесь. То же самое и со временем: если некое событие случается раньше, оно не может также случиться позже.

— А не может все это подождать до завтра? Вы же сперва сказали, что у вас уйдет двадцать четыре часа на то, чтобы установить, какой именно использовался токсин. Двадцать четыре часа меня вполне бы устроили.

— Но вы же сами потребовали, чтобы мы ускорили анализ, — стал оправдываться Вестербург. — Вы решили, чтобы вскрытие было проведено незамедлительно. Сегодня, в два десять, как только меня официально вызвали на место происшествия.

— Я так сказал? — переспросил Бакман. Да, я это сделал, подумал он. Прежде чем маршалы успели бы сварганить свою версию. — Ладно, валяйте дальше, — сказал он. — Только прекратите рисовать всякую ерунду у меня и так уже в глазах темно. Просто рассказывайте.

— Исключительность пространства, как мы выяснили, есть только лишь функция мозга, пока он обрабатывает чувственное восприятие. Он оперирует данными с точки зрения запретных друг для друга участков пространства. Многих миллионов таких участков. Теоретически, впрочем, и триллионов. Но само по себе пространство не исключительно. Собственно говоря, пространства вообще не существует.

— То есть?

Вестербург, с трудом удерживаясь от желания порисовать, продолжил:

— Такой наркотик, как КР-3, лишает мозг способности отличать один участок пространства от другого. Так что пока мозг пытается обработать данные чувственного восприятия, противостояние «здесь» и «там» теряется. Мозг неспособен решить находится ли некий объект на месте или его уже там нет. Когда такое случается, мозг уже не может различать альтернативные пространственные вектора. Таким образом для него открывается Целый ряд пространственных вариантов. Мозг уже не может решить, какие объекты существуют, а какие представляют собой лишь скрытые, непространственные возможности. И в результате всего этого открываются конкурирующие пространственные коридоры, куда входит искаженная система восприятия — и мозгу является целая новая вселенная, находящаяся в процессе сотворения.

— Понимаю, — кивнул Бакман. На самом деле он не только ровным счетом ничего не понимал, но даже и не пытался. Хочу только поехать домой, подумал он. И забыть обо всем.

— Это крайне важно, — продолжил Вестербург. — На самом деле это серьезнейший научный прорыв. Любой человек, подвергшийся воздействию КР-3, волей-неволей наблюдает нереальные вселенные. Как я уже сказал, триллионы возможностей теоретически становятся реальными, и система восприятия испытуемого выбирает одну возможность из всех представленных. Она обязана выбрать, ибо, если она не выберет, конкурирующие вселенные нало́жатся друг на друга и представление о самом пространстве исчезнет. Вы следите за ходом моей мысли?

Расположившийся неподалеку за собственным столом Герб Майм сказал:

— Это значит, что мозг хватается за ту пространственную вселенную, которая у него под рукой.

— Да, — подтвердил Вестербург. — Ведь вы читали секретный отчет по КР-3, не так ли, мистер Майм?

— Я прочел его чуть более часа тому назад, — сказал Герб Майм. — Там слишком много технических подробностей, чтобы я мог во всем разобраться. Но я всё-таки усвоил, что подобные эффекты преходящи. В конечном счете мозг восстанавливает контакт с действительными пространственно-временными объектами, которые он до этого воспринимал.

— Верно, — кивнул Вестербург. — Тем не менее, пока наркотик действует, субъект существует (или думает, что существует) в…

— Неважно, существует он или думает, что существует, — заметил Герб. — Здесь нет никакой разницы. Именно так и действует наркотик — он устраняет эту разницу.

— Технически — да, — согласился Вестербург. — Но с точки зрения субъекта, его окутывает актуализированная среда, чуждая бывшей, той, где он прежде существовал. И тогда субъект действует так, словно он попал в новый мир. В новый мир с измененными перспективами, причем степень изменения устанавливается согласно тому, насколько далеко пространственно-временной мир, который субъект прежде воспринимал, отстоит от нового, где он вынужден действовать.

— Все, я пошел домой, — сказал Бакман. — Я больше не в силах это терпеть. — Он встал на ноги. — Благодарю вас, Вестербург, — произнес он, машинально протягивая руку старшему помощнику коронера. Тот её пожал. — Составьте для меня резюме, — сказал Бакман Гербу Майму. — Утром я его просмотрю. — И он направился к двери, перекинув через руку свое серое пальто. Как он всегда его носил.

— Так теперь вы понимаете, что случилось с Тавернером? — спросил Герб.

Бакман помедлил.

— Нет, — ответил он.

— Он перешел во вселенную, где его не существует. И мы перешли вместе с ним, ибо мы — объекты системы его восприятия. А затем, когда наркотик выдохся, Тавернер вернулся назад. Здесь же его снова заблокировало не что-то, что он принял или не принял, а смерть Алайс. Так что потом его досье, естественно, пришло к нам с Центральной базы.

— Спокойной ночи, — сказал Бакман. Выйдя из кабинета, он прошел через громадный безмолвный зал с рядами безупречных металлических столов, убранных в конце рабочего дня и неотличимых один от другого — включая и стол Макнульти.

От ночного воздуха, чистого и холодного, у Бакмана жутко разболелась голова. Он закрыл глаза и заскрипел зубами. А потом подумал: «Я мог бы взять анальгетик у Фила Вестербурга. В аптеке академии есть, наверное, штук пятьдесят разных, а у Вестербурга есть ключи».

Войдя в спускную трубу, Бакман снова прибыл на четырнадцатый этаж и вернулся в свой комплекс кабинетов, где все ещё сидели и совещались Вестербург и Герб Майм.

Обращаясь к Бакману, Герб сказал:

— Я хочу пояснить ещё один момент, о котором вскользь упомянул. Насчет того, что мы — объекты системы восприятия Тавернера.

— Это неправда, — отозвался Бакман.

— Это и правда, и неправда, — возразил Майм. — Дело в том, что КР-3 принял не Тавернер. Его. приняла Алайс. Тавернер, как и мы, остальные, сделался данной величиной в системе восприятия вашей сестры и волей-неволей потащился вслед за ней, когда она перешла в альтернативную систему координат. Очевидно, Алайс была сильно увлечена Тавернером как артистом, служившим средством исполнения её тайных желаний, поэтому она на какое-то время и вообразила, что знает его как реальную персону. Однако, даже несмотря на то что ей удалось превратить желаемое в действительное, приняв наркотик, Тавернер и мы в одно и то же время оставались в наших собственных вселенных. В одно и то же время мы занимали два пространственных коридора — реальный и нереальный. Один коридор является действительным; другой же представляет собой всего-навсего скрытую возможность среди многих, временно наделенную пространством при помощи КР-3. Но лишь временно. Примерно надвое суток.

— Этого времени вполне достаточно, — вмешался Вестербург, — чтобы нанести колоссальный ущерб вовлеченному в этот процесс мозгу. Мозг вашей сестры, мистер Бакман, пострадал не столько от интоксикации, сколько от чрезмерно высокой и непрерывной перегрузки. Мы вполне можем установить, что истинной причиной смерти явились необратимые повреждения кортикальной ткани, ускорение нормального неврологического распада. Можно сказать, её мозг умер от старости, которая наступила за эти двое суток.

— У вас не найдется немного дарвона? — спросил Бакман у Вестербурга.

— Аптека заперта, — сказал Вестербург.

— Но у вас есть ключ.

— Вообще-то, — сказал Вестербург, — я не должен им пользоваться, пока фармацевта нет на месте.

— Сделайте исключение, — резко произнес Герб. — На этот раз.

Вороша связку ключей, Вестербург направился к двери.

— Будь фармацевт на месте, — некоторое время спустя заметил Бакман, — ключ бы ему не понадобился.

— Вся наша планета, — отозвался Герб, — управляется бюрократами. — Он пристально разглядывал Бакмана. — Вы слишком нездоровы, чтобы и дальше вести дела. Когда он даст вам дарвон, отправляйтесь домой.

— Я не болен, — возразил Бакман. — Просто неважно себя чувствую.

— Тем не менее вам не стоит здесь находиться. Я тут со всем справлюсь. А то вы то уходите, то снова возвращаетесь.

— Я сейчас как животное, — сказал Бакман. — Как подопытная крыса.

Телефон на большом дубовом столе зазвонил.

— Может это быть кто-то из маршалов? — спросил Бакман. — Сегодня я с ними разговаривать не могу. Это надо отложить на потом.

Герб взял трубку. Послушал. Затем, прикрывая ладонью микрофон, сообщил Бакману:

— Это Тавернер. Ясон Тавернер.

— Я поговорю с ним. — Забрав у Герба Майма трубку, Бакман сказал: — Привет, Тавернер. Уже поздновато.

В ухе у него тут же прозвучал гулкий голос Тавернера:

— Я хочу сдаться. Сейчас я в квартире у Хильды Харт. Мы здесь вместе ждем.

Обращаясь к Гербу Майму, Бакман сказал:

— Он хочет сдаться.

— Велите ему явиться сюда, — сказал Герб.

— Явитесь сюда, — сказал Бакман в трубку. — А зачем вы хотите сдаться? Ведь мы в конечном счете все равно вас убьем, сукин вы сын. Грязный убийца, вы же сами это знаете. Почему же вы не бежите?

— Куда? — прохрипел Тавернер.

— В один из кампусов. Лучше всего в кампус Колумбийского университета. Там все более-менее нормализовалось; есть ещё кое-какие запасы пищи и воды.

— Не хочу, чтобы за мной охотились, — сказал Тавернер. — Надоело.

— Жить — это значит, чтобы за тобой охотились, — проскрежетал зубами Бакман. — Короче, являйся сюда, и мы тебя оформим. Да, и эту дамочку Харт тоже с собой прихвати. Чтобы мы смогли записать её признание. — Дурак ты набитый, подумал он. Сам сдаешься. — Отрежь себе яйца, пока они у тебя ещё есть. Гнида вонючая. — Голос генерала полиции задрожал.

— Я хочу оправдаться, — тонко прозвенел в ухе у Бакмана голос Тавернера.

— Как только ты сюда явишься, — сказал Бакман, — я сразу же тебя пристрелю. Из моего личного пистолета. За сопротивление при аресте, дегенерат ты чертов. Или ещё за что-нибудь. Уж как нам заблагорассудится это назвать. Как больше понравится. — Он повесил трубку. — Он едет сюда, чтобы его тут убили, — сказал он Гербу Майму.

— Вы подцепили его на крючок. Если хотите, можете отцепить. Снимите с него обвинение. Отошлите его обратно к записям на студии и пошлому телешоу.

— Нет, — покачал головой Бакман.

Тут в дверях с двумя розовыми капсулами и стаканчиком воды появился Вестербург.

— Производное дарвона, — сказал он, протягивая все это Бакману.

— Спасибо. — Бакман проглотил пилюли, запил их водой, затем скомкал бумажный стаканчик и бросил его в бумагорезку. Зубчики бумагорезки негромко покрутились, затем встали. Повисла тишина.

— Поезжайте домой, — предложил ему Герб. — Или, ещё лучше, отправляйтесь в мотель. В хороший мотель где-нибудь в центре города на всю ночь. Хорошенько выспитесь. Я тут разберусь с маршалами, когда они позвонят.

— Я должен встретить Тавернера.

— Нет, не надо. Я сам его оформлю. Или его может оформить дежурный сержант. Как любого другого преступника.

— Поймите, Герб, — сказал Бакман. — Я действительно собираюсь убить этого парня, как и сказал по телефону. — Подойдя к своему столу, он открыл самый нижний ящичек, вынул оттуда кедровую шкатулку и поставил её на стол. Открыв шкатулку, Бакман достал оттуда однозарядный пистолет «дерринджер-22». Затем зарядил его тупоносым патроном и поставил на предохранитель, держа его при этом дулом к потолку. Безопасности ради. Привычка.

— Дайте посмотреть, — попросил Герб.

Бакман отдал ему пистолет.

— Работы Кольта, — пояснил он. — Кольт приобрел чертежи и патенты.

— Превосходное оружие, — сказал Герб, взвешивая пистолет на ладони. — Затем он вернул его Бакману. — Только двадцать второй калибр маловат. Ведь вы должны будете влепить ему прямиком между глаз. А ему нужно будет стоять как раз перед вами. — Он положил Бакману руку на плечо. — Воспользуйтесь лучше тридцать восьмым особым или сорок пятым. Ага? Согласны?

— Знаете, кому принадлежит этот пистолет? — спросил Бакман. — Алайс. Она хранила его здесь. Говорила, что, хранись он у нас дома, она наверняка бы употребила его во время очередного нашего с ней спора. Или как-нибудь поздно ночью, когда её охватывала депрессия. Но это не дамское оружие. Дерринджер делал дамские пистолеты, но этот не из тех.

— Вы раздобыли для неё этот пистолет?

— Нет, — ответил Бакман. — Алайс сама откопала его в одной жалкой лавчонке в районе Уоттса. Заплатила за него двадцать пять баксов. Если учесть его состояние, совсем неплохая цена. — Мы правда должны его убить. Маршалы распнут меня, если мы не повесим все дело на Тавернера. А я непременно должен остаться на нынешнем уровне.

— Я об этом позабочусь, — заверил его Герб.

— Ладно, — кивнул Бакман. — Я поеду домой. — Он положил пистолет обратно в шкатулку, на подушечку красного бархата, закрыл крышку, затем опять открыл и вынул из пистолета патрон двадцать второго калибра. Герб Майм и Фил Вестербург наблюдали. — В этой модели ствол разрывает вбок, — заметил Бакман. — Это необычно.

— Вы бы лучше взяли с собой черно-серого, чтобы отвезти вас домой, — посоветовал Герб. — После всего, что случилось, в таком состоянии вам не следует садиться за руль.

— Я могу вести, — возразил Бакман. — Я всегда могу вести. Вот чего должным образом я не могу, это всадить пулю двадцать второго калибра в человека, который стоит прямо передо мной. Кому-то придется сделать это за меня.

— Доброй ночи, — тихо произнес Герб.

— Доброй ночи. — Бакман вышел из кабинета и через другие кабинеты, безлюдные комплексы и залы академии снова добрался до подъемной трубы. Благодаря действию дарвона головная боль постепенно утихала; Бакман испытывал за это благодарность. Теперь я вволю могу дышать ночным воздухом, подумал он. Без всяких мучений.

Дверца подъемной трубы скользнула в сторону. За ней стоял Ясон Тавернер. А с ним — привлекательная женщина. Оба были бледны и явно напуганы. Оба — статные, обаятельные, нервозные. Сразу понятно, что сексты. Побежденные сексты.

— Вы находитесь под полицейским арестом, — сказал Бакман. — Вот вам ваши права. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. У вас есть право на юридическую консультацию, и, если вы не можете нанять адвоката, таковой будет для вас назначен. У вас есть право подвергнуться суду присяжных, однако вы можете отказаться от этого права и быть судимыми судьей, назначенным Полицейской академией города и округа Лос-Анджелес. Понимаете вы, что я только что сказал?

— Я пришел сюда оправдаться, — произнес Ясон Тавернер.

— Мой сотрудник запишет ваши показания, — сказал Бакман. — Идите в те голубые кабинеты, куда вас раньше приводили. — Бакман указал пальцем. — Видите его? Вон там? Мужчину в однобортном пиджаке с желтым галстуком?

— Могу я сделать признание? — спросил Ясон Тавернер. — Я признаю, что находился в доме, когда она умерла, однако не имею к этому ни малейшего отношения. Я поднялся наверх и нашел её в ванной. Алайс пошла туда за аминазином. Чтобы нейтрализовать мескалин, который она мне дала.

— Ясон увидел только скелет, — подхватила женщина — очевидно, Хильда Харт. — Из-за мескалина. Можно оправдать его на том основании, что он находился под воздействием мощного галлюциногенного препарата? Разве это его по закону не оправдывает? Он же не контролировал свои действия. А я тут вообще ни при чем. Я даже не знала, что Алайс умерла, пока не прочла сегодняшнюю газету.

— В некоторых штатах, может, и оправдывает, — сказал Бакман.

— Но не здесь, — вяло произнесла женщина. С пониманием.

Появившись из своего кабинета, Герб Майм быстро оценил ситуацию и сказал:

— Я оформлю его и запишу их показания, мистер Бакман. А вы отправляйтесь домой, как мы и договаривались.

— Спасибо, — поблагодарил Бакман. — Где мое пальто? — Он огляделся, но не нашел. — Боже, как холодно, — сказал он. — Ночью здесь отключают отопление, — объяснил он Тавернеру и Хильде Харт. — Мне очень жаль.

— Доброй ночи, — сказал ему Герб.

Войдя в подъемную трубу, Бакман нажал кнопку, запиравшую дверцу. Пальто при нем по-прежнему не было. Возможно, мне следовало прихватить черно-серого, сказал он себе. Велеть какому-нибудь ревностному курсанту низкого звания отвезти меня домой или, как предложил Герб, в один из хороших мотелей в центре города. Или в один из новых звуконепроницаемых отелей возле аэропорта. Но тогда мой шустрец остался бы здесь, и я не смог бы завтра утром полететь на нем на работу.

Холодный воздух и тьма на крыше заставили Бакмана вздрогнуть. Даже дарвон не очень-то помогает, подумал он. Голова по-прежнему болит.

Открыв дверцу шустреца, Бакман забрался туда и захлопнул дверцу за собой. Внутри ещё холодней, чем снаружи, подумал он. Господи боже. Он завел мотор и включил обогрев. Из напольных вентиляторов подул ледяной воздух. Бакман затрясся. Мне полегчает, когда я доберусь домой, подумал он. Затем он взглянул на свои наручные часы и обнаружил, что уже два тридцать. Неудивительно, что такой колотун, подумал он.

Почему я выбрал именно Тавернера? — спросил себя Бакман. Почему из всех шести миллиардов людей, что живут на планете, я выбрал этого конкретного человека, который никому не причинил вреда, ничего такого не сказал и не сделал — только позволил, чтобы его досье попало в поле зрения властей? Вот в чем тут соль, подумал Бакман. Ясон Тавернер позволил себе попасться нам на глаза. А ведь хорошо известно — стоит тебе хоть раз попасться на глаза властям, тебя уже никогда не забудут.

Но ведь я могу, как заметил Герб, отцепить его с крючка, подумал Бакман.

Нет. Опять приходится говорить нет. Кости легли ещё в самом начале. Даже раньше, чем кто-то из нас успел приложить к ним руку. Вот так-то, Тавернер, подумал Бакман, ты с самого начала был обречен. С самого твоего первого шага наверх.

Все мы играем роли, подумал Бакман. Занимаем определенное положение — кто-то высокое, кто-то низкое. Кто-то обычное, кто-то неопределенное. А некоторые — причудливое и словно нездешнее. Кто-то зримое, кто-то смутное и вообще незаметное. Роль Тавернера сделалась в конце концов слишком крупной и заметной — и именно тогда, в конце, ему надо было принимать решение. Если бы он смог остаться там, откуда начал: остаться маленьким человеком без необходимых УДов, в кишащем вшами и крысами трущобном отеле… если бы он смог там остаться, ему удалось бы вырваться… или в худшем случае загреметь в исправительно-трудовой лагерь. Но Тавернер сделал другой выбор.

Некая иррациональная воля внутри него заставила Тавернера выдвинуться, стать известным и знаменитым. Все в порядке, Ясон Тавернер, подумал Бакман, ты снова известен и знаменит, как и раньше, но ещё лучше и в несколько другом ключе. В каком-то смысле все это служит высшим целям — целям, о которых ты ничего не знаешь, но которые должен просто принять на веру. Когда тебя будут опускать в могилу, твой рот будет все ещё раскрыт, задавая немой вопрос: «Что я такого сделал?» Так, с раскрытым ртом, тебя и похоронят.

И я никогда не смогу тебе этого объяснить, подумал Бакман. Смогу только посоветовать: не попадайся в поле зрения. Не вызывай у нас интерес. Не вынуждай нас узнать о тебе больше.

Однажды твоя история — ритуал и форма твоего падения — может быть предана огласке, в отдаленном будущем, когда она уже не будет ничего значить. Когда уже не будет исправительно-трудовых лагерей, полицейских колец вокруг кампусов. Когда не будет и самой полиции в современном её виде — снабженных скорострельными автоматами громил, похожих в своих противогазах на тупорылых, большеглазых корнеедов, каких-то низших вредителей. В один прекрасный день может завершиться посмертное расследование, и выяснится, что по сути ты ни в чем не виноват — кроме того, что сделался слишком заметен.

Подлинная, окончательная истина заключается в том, что, несмотря на всю твою славу, несмотря на обожающую тебя громадную публику, ты — бросовый товар, подумал Бакман. А я — нет. Вот в чем разница между нами. А значит, ты должен уйти, а я должен остаться.

Шустрец плыл все дальше и дальше — вверх, в скопление ночных звезд. И Бакман тихонько напевал себе под нос, стараясь заглянуть вперед, в будущее, в мир своего дома — в мир музыки, мыслей и любви, в мир книг, причудливых табакерок и редких марок. Крапинка, затерянная в ночи, он напевал, позабыв на время о ветре, что свистел мимо, словно того и не было.

Есть красота, которая никогда не будет утрачена, заявил себе Бакман. Я её сохраню, ибо я один из немногих, кто её лелеет. И я пребуду. А ведь именно это в конечном счете имеет значение.

Правя шустрецом, Бакман гудел себе под нос. И вскоре почувствовал скудное поначалу тепло, когда обогреватель шустреца стандартной полицейской модели, смонтированный у него под ногами, наконец-то заработал.

Что-то капнуло с кончика его носа на ткань пальто. Боже мой, в ужасе подумал Бакман. Опять я плачу. Он поднял руку и вытер глаза. Кого же я оплакиваю, спросил он себя. Алайс? Тавернера? Хильду Харт? Или всех скопом?

Нет, подумал он затем. Это просто рефлекс. От усталости и тревоги. Эти слезы ничего не значат. А почему вообще мужчины плачут, задумался Бакман. Ведь они плачут совсем не как женщины — не из сентиментальных чувств. Мужчина оплакивает потерю чего-то — чего-то живого. Мужчина может оплакивать больное животное, зная, что оно не выживет. Или смерть ребенка. Мужчина может плакать по умершему ребенку. Но всегда по какому-то поводу, а не просто оттого, что ему грустно.

Мужчина, подумал Бакман, плачет не о прошлом или будущем, а о настоящем. Что же теперь в настоящем? Там, в здании Полицейской академии, мои сотрудники записывают показания Ясона Тавернера, а он рассказывает им свою историю. Как и всем прочим, Тавернеру необходимо отчитаться, сделать заявление, которое прояснило бы его невиновность. И вот прямо сейчас, пока я лечу в этом шустреце, Ясон Тавернер этим занимается.

Вывернув рулевое колесо, Бакман послал шустрец по длинной траектории и в конце концов выполнил иммельман. Теперь машина без всякой потери направлялась назад тем же путем. Бакман просто летел в противоположном направлении. Назад, к академии.

И по-прежнему плакал. С каждым мгновением слезы текли все быстрее и обильнее. Я на неверном пути, подумал Бакман. Герб был прав, мне не следует туда возвращаться. Все, что я там смогу сделать, это стать свидетелем тому, над чем я уже не властен. Я сейчас нарисован, подобно фреске. Пребываю в двух измерениях. Мы с Ясоном Тавернером — всего лишь фигурки из палочек на старом детском рисунке. Затерянном в пыли.

Выжав акселератор, Бакман вывернул рулевое колесо шустреца в обратную сторону; машина затарахтела, мотор глох и не запускался. Автоматический дроссель все ещё закрыт, сказал себе Бакман. Мне следовало ещё немного погазовать. По-прежнему было холодно. Он снова сменил направление.

Мучаясь от головной боли и усталости, Бакман в конце концов бросил в контрольную турель направляющей секции шустреца карточку с домашним маршрутом и шлепнул ладонью по кнопке автопилота. Я должен отдохнуть, сказал он себе. Протянув руку вверх, он привел в действие снотворную схему у себя над головой. Механизм загудел, и он закрыл глаза.

Искусственно индуцированный сон пришел, как всегда, немедленно. Почувствовав, как проваливается в него, Бакман обрадовался. Но затем, почти сразу, вне контроля снотворной системы, пришло сновидение. Бакман определенно не желал этого сновидения. Но и остановить его не мог.

Сельская местность, летом бурая и высохшая, где он некогда жил ребенком. Он ехал на лошади, а слева к нему медленно приближался целый табун. На конях скакали мужчины в сияющих мантиях, все разного цвета; на голове у каждого красовался остроконечный шлем, искрящийся под солнечным светом. Медленно и торжественно рыцари миновали его, и, пока они ехали невдалеке, он различил лицо одного из них: древнее, словно высеченное из мрамора, лицо глубокого старика с волнистыми каскадами белой бороды. Какой же выразительный у него был нос. И какие благородные черты лица. Такой усталый, такой серьезный — явно не простой человек. Очевидно, король.

Феликс Бакман пропустил всадников; он не обратился к ним, и они ничего ему не сказали. Всадники направлялись к дому, откуда он выехал. Какой-то человек заперся в этом доме — одинокий человек во тьме и безмолвии. Ясон Тавернер сидел в том доме без окон, отныне и вовек предоставленный сам себе. Сидел там, просто существуя, в полной неподвижности. Феликс Бакман ехал дальше, в открытое поле. А потом сзади донесся один-единственный жуткий вопль. Всадники убили Тавернера, и, при виде того как они входят, чуя их в окружающем сумраке теней, зная, что они намереваются с ним сделать, Тавернер дико закричал.

В душе Феликса Бакмана воцарились абсолютное отчаяние и беспредельное горе. Но там, во сне, он не вернулся к дому и даже не оглянулся. Он просто ничего не мог сделать. Никто не смог бы остановить процессию всадников в разноцветных мантиях: им нельзя было запретить то, ради чего они явились. Так или иначе, все кончилось. Тавернер был мертв.

Мятущийся, помраченный рассудок Бакмана сумел подать релейный сигнал на чувствительные электроды снотворной схемы. Прерыватель напряжения со щелчком включился — и резкое, раздражающее пиканье вытащило Бакмана из его сновидения.

Боже мой, подумал он и задрожал. Как же похолодало. Как пусто и одиноко ему теперь было.

Страшное горе, оставшееся от сна, металось в его груди, по-прежнему причиняя страдания. Я должен немедленно приземлиться, сказал себе Бакман. С кем-нибудь увидеться. С кем-нибудь поговорить. Я больше не могу оставаться один. Если бы я хоть на минутку мог…

Отключив автопилот, он повел шустрец к площадке, озаренной светом люминисцентных ламп внизу, — круглосуточной автозаправке.

Считанные мгновения спустя Бакман жестко приземлился перед топливными колонками на заправке. Шустрец его встал вплотную к другому — пустому, словно брошенному. Никого вокруг того шустреца Бакман поначалу не заметил.

Затем сияние фар высветило черную фигуру мужчины средних лет в пальто, аккуратном цветном галстуке, с правильными чертами аристократического лица. Сложив руки на груди, черный человек расхаживал по заляпанному маслом бетону с отсутствующим выражением на лице. Очевидно, он дожидался, пока робот-служитель закончит заправку его шустреца. Черный человек не проявлял ни особого нетерпения, ни полного равнодушия; он просто существовал во всей полноте своего одиночества и отчуждения, высоко держа голову и грациозно покачивая мощными плечами. Казалось, он ничего вокругсебя не видел — просто потому, что здесь его ничего не интересовало.

Припарковав свой шустрец, Феликс Бакман заглушил мотор, открыл дверцу и неуклюже выбрался в холод ночи. Затем он направился к черному человеку.

Черный человек даже на него не посмотрел. Но держал дистанцию. Двигался спокойно, отчужденно. И молчал.

Трясущимися от холода пальцами Феликс Бакман полез в карман пальто; найдя шариковую ручку, он принялся рыться в поисках клочка бумаги — любой бумаги, листка из отрывного блокнота. Найдя этот листок, он положил его на капот шустреца черного человека. В белом ослепительном свете автозаправки Феликс Бакман нарисовал на листке сердце, пронзенное стрелой. Затем, дрожа от холода, повернулся к расхаживающему по белой площадке черному человеку и протянул ему рисунок.

Глаза черного человека на мгновение удивленно вспыхнули. Затем он взял листок и, обратив к свету, стал разглядывать. Бакман ждал. Черный человек перевернул бумажку, ничего не увидел на обороте, снова внимательно изучил сердце, пронзенное стрелой. Нахмурился, пожал плечами, затем вернул бумажку Бакману и опять стал расхаживать со сложенными на груди руками, обратившись к генералу полиции мощной спиной. Листок бумаги запорхал прочь и вскоре потерялся в ночной тьме.

Феликс Бакман молча вернулся к своему шустрецу, распахнул дверцу и протиснулся к рулю. Заведя мотор, он захлопнул дверцу и взлетел в ночное небо; взлетные предупредительные подфарники шустреца мигали красным спереди и сзади. Затем они автоматически отключились, и Бакман поволокся к линии горизонта, ни о чем конкретно не думая.

Снова потекли слезы.

Внезапно Бакман вывернул рулевое колесо; шустрец резко подскочил, нырнул, пошел вниз чуть ли не по вертикальной траектории и выровнялся почти у самой автозаправки. Считанные мгновения спустя он уже тормозил под бьющим в глаза светом рядом с топливными колонками, пустым шустрецом и расхаживающим около него черным человеком. До упора выжав тормоза, Бакман отключил мотор и с трудом выбрался наружу.

Черный человек смотрел на него.

Бакман пошел к черному человеку. Черный человек не отдалился; он просто стоял, где стоял. Бакман простер к нему руки, обнял черного человека и притянул к себе. Черный человек хмыкнул от удивления. И тревоги. Оба молчали. Так они стояли несколько мгновений, а затем Бакман отпустил черного человека, повернулся и нетвердой походкой направился обратно к своему шустрецу.

— Подождите, — сказал черный человек.

Бакман резко развернулся к нему лицом.

Некоторое время черный человек, дрожа, колебался, а затем сказал:

— Вы не знаете, как мне добраться до Вентуры? До тридцатой воздушной трассы? — Он помолчал. Бакман не ответил. — Это милях в пятидесяти к северу отсюда, — продолжил черный человек. — Бакман опять ничего не сказал. — У вас есть карта этого района? — спросил черный человек.

— Нет, — ответил Бакман. — Мне очень жаль.

— Я спрошу на заправке, — сказал черный человек и еле заметно улыбнулся. Застенчиво. — Знаете… рад был бы с вами познакомиться. Как вас зовут? — Черный человек ждал долго, но безуспешно. — Вы не хотите мне сказать?

— У меня нет имени, — ответил Бакман. — По крайней мере, сейчас. — Сейчас ему даже думать об этом было невыносимо.

— Вы какой-нибудь служащий? Вроде встречающего? Или вы из Торговой палаты Лос-Анджелеса? Я там разговаривал с несколькими чиновниками. Очень мило.

— Нет, — сказал Бакман. — Я сам по себе. Как и вы.

— Ну, у меня всё-таки есть имя, — сказал черный человек. Ловким движением он выхватил из внутреннего кармана пальто твердую карточку, которую затем передал Бакману. — Монтгомери Л. Хопкинс, если угодно. Взгляните на карточку. Не правда ли, славно отпечатала. Мне нравится такой шрифт. Эти карточки мне обошлись в пятьдесят долларов за тысячу. Из-за предварительного соглашения не допечатывать цена вышла специальная. — На карточке бросались в глаза крупные заглавные буквы — черные и рельефные, очень красивые. — Я занимаюсь производством недорогих наушников аналогового типа с обратной биосвязью. В розницу они идут дешевле чем за сто долларов.

— Заезжайте ко мне в гости, — предложил Бакман.

— Позвоните мне, — сказал черный человек. Затем, медленно и твердо, чуть громче, добавил: — А знаете, такие вот места, такие вот автозаправки, где все управляется монеткой, поздними ночами наводят уныние. Как-нибудь потом мы непременно побеседуем. В каком-нибудь уютном местечке. Я очень вам симпатизирую и понимаю, как вы себя чувствуете — когда такие вот места нагоняют на вас тоску. Я почти всегда заправляюсь по пути домой с фабрики — так, чтобы мне не приходилось останавливаться здесь ночью. А ночные вызовы бывают у меня по нескольким причинам. Да, я очень хорошо понимаю, вы сейчас пали духом — так сказать, угнетены. Поэтому вы и передали мне ту записку, смысл которой, боюсь, тогда до меня не дошел, но теперь-то я хорошо понимаю. А потом вы захотели ненадолго меня обнять — знаете, немного по-детски, как сделал бы ребенок. В моей жизни бывали время от времени такие побуждения — или стоит сказать «импульсы»? Мне сейчас сорок семь. Да-да, я понимаю. Вам не хочется так поздно ночью оставаться одному, особенно когда так не по сезону холодно, как сейчас. Да-да, я полностью согласен — вы теперь просто не знаете, что сказать, потому что внезапно повиновались иррациональному импульсу, не задумываясь о конечных последствиях. Но не волнуйтесь, все в порядке, я прекрасно все понимаю. Прошу вас, не волнуйтесь ни капли. Вы непременно должны ко мне заглянуть. Вам понравится мой дом. Он очень славный. Познакомитесь с моей женой и детишками. У нас трое детишек.

— Обязательно, — кивнул Бакман. — Я сохраню вашу визитку. — Достав бумажник, он положил туда карточку. — Спасибо.

— Пойду посмотрю, готов ли мой шустрец, — сказал черный человек. — У меня ведь и масло кончалось. — Он поколебался, направился было прочь, но затем вернулся и протянул Бакману руку. Двое мужчин обменялись кратким рукопожатием. — До свидания, — сказал черный человек.

Бакман смотрел, как он уходит. Расплатившись на заправке, черный человек забрался в свой слегка потрепанный шустрец, завел его и стал подниматься во мрак. Пролетая над Бакманом, черный человек отнял правую руку от руля и помахал на прощанье.

Доброй ночи, думал Бакман, молча маша в ответ застывшими от мороза пальцами. Затем он снова забрался в свой шустрец поколебался, чувствуя немоту в теле, выждал и, наконец, не глядя захлопнул дверцу и запустил мотор. Считанные секунды спустя он уже взвился в небо.

Лейтесь, слезы мои, подумал он. Первый в мире фрагмент абстрактной музыки. Джон Дауленд. «Вторая лютневая книга». Год 1600-й. Непременно проиграю этот диск на новом мощном квадрофонографе, когда доберусь домой, решил Бакман. Дома, где музыка сможет напомнить мне про Алайс и про всех остальных. Дома, где будет играть симфония, где будет гореть камин, где будет тепло-тепло.

Ещё я поеду и заберу моего мальчугана. Завтра же рано утром полечу во Флориду и заберу Барни. Отныне он будет жить со мной. Мы будем вместе. И наплевать, какие там окажутся последствия. Хотя теперь никаких последствий не будет, все кончено. Опасности больше нет. И так будет всегда.

Шустрец Бакмана словно крался в ночном небе. Будто какое-то раненое, полуживое насекомое. Неся своего хозяина домой.

Часть четвертая

Hark! you shadows that in darkness dwell,

Learn to contemn light.

Happy, happy they that in hell

Feel not the world’s despite.^[102]

Эпилог

Судебный процесс по обвинению Ясона Тавернера в предумышленном убийстве Алайс Бакман был загадочным образом спущен на тормозах и закончился вердиктом о невиновности, что отчасти объяснялось блестящей адвокатской поддержкой, обеспеченной Эн-би-си и лично Биллом Вольфером, а также тем простым фактом, что Тавернер этого преступления не совершал. Никакого преступления, собственно говоря, и не было. Первоначальное заключение коронера подверглось пересмотру, который завершился отставкой коронера и заменой его более молодым коллегой. Телевизионные рейтинги Ясона Тавернера, упавшие до низкой отметки во время процесса, подскочили одновременно с вердиктом, да так, что в итоге аудитория Тавернера составила уже не тридцать, а тридцать пять миллионов.

Дом, которым совместно владели и где жили Феликс Бакман и его сестра Алайс, несколько лет находился под туманным правовым статусом. Дело было в том, что Алайс завещала свою долю собственности одной лесбиянской организации под названием «Сыны Кариброна» со штаб-квартирой в Лис-Саммит, штат Миссури, а сие почтенное общество пожелало превратить дом в пристанище для нескольких своих святых. В марте 2003 года Феликс Бакман продал «Сынам Кариброна» свою долю собственности и на полученные деньги вместе со своими многочисленными коллекциями перебрался на Борнео, где жизнь дешевле, а полиция любезней.

Эксперименты с наркотиком мультипространственного включения КР-3 были официально прекращены в конце 1992 года из-за его токсических свойств. Однако полиция ещё несколько лет втайне опробовала его на обитателях исправительно-трудовых лагерей. Но в конце концов из-за возникновения широкомасштабных угроз общего порядка министр обороны приказал полностью ликвидировать проект.

Годом позже Кати Нельсон достоверно узнала (а главное — согласилась с известием) о давней смерти своего мужа Джека, как и твердил ей Макнульти. Осознание этого события ускорило её очевидный психотический срыв, и Кати снова поместили в больницу — на сей раз, к счастью, куда менее стильную, чем Морнингсайд.

В пятьдесят первый и последний раз в своей жизни Рут Рей вышла замуж за престарелого, толстобрюхого и, несмотря на постоянные нелады с законом, преуспевающего торговца оружием, проживавшего в нижнем Нью-Джерси. Весной 1994 года Рут умерла от передозировки алкоголя, принятого вместе с новым транквилизатором под названием френазин. Судя по всему, она не учла угнетающего влияния френазина на центральную нервную систему, а также на блуждающий нерв. К моменту своей смерти Рут весила девяносто два фунта — результат тяжелых и хронических проблем с психикой. Так и не удалось выяснить, была эта смерть результатом несчастного случая или умышленного самоубийства; в конце концов, препарат был сравнительно нов. Супруг Рут Рей, Джек Монго, к тому времени уже сильно погрязший в долгах, пережил её едва ли на год. Ясон Тавернер пришел на похороны своей бывшей любовницы и чуть позднее, на торжественной церемонии поминок, познакомился с подружкой Рут по имени Фэй Кранкхейт, союз с которой продлился у него аж два года. От неё Ясон узнал, что Рут Рей периодически подключалась к сексети; это помогло ему понять, почему она стала такой, какой он встретил её в Вегасе.

Хильда Харт, все более циничная и стареющая, постепенно забросила свою певческую карьеру и скрылась из виду. После нескольких попыток её отыскать Ясон Тавернер сдался и, несмотря на зловещую концовку, отнес этот роман к одному из лучших достижений в своей жизни.

Ясон также услышал, что Мари-Анн Доминик получила крупный международный приз за свою керамическую кухонную утварь, но так и не потрудился её разыскать. А вот Моника Буфф ещё раз возникла в его жизни в конце 1998 года, все такая же неухоженная и все такая же привлекательная в своей неопрятности. Ясон несколько раз с ней встретился, а потом бросил. Многие месяцы она писала ему странные и длинные письма, где над словами были начертаны какие-то тайные знаки, но и это в конце концов прекратилось, чему Ясон был очень рад.

В логовищах под руинами громадных университетов студенческое население постепенно бросало свои тщетные попытки наладить жизнь, как оно её понимало, и добровольно — по большей части — переправлялось в исправительно-трудовые лагеря. Таким образом, осадок Второй гражданской войны постепенно улегся, и в 2004 году, в качестве пробной модели, был заново отстроен Колумбийский университет, а управляемому, разумному студенческому коллективу было позволено посещать санкционированные полицией курсы.

К концу своей жизни генерал полиции в отставке Феликс Бакман, проживая на свою пенсию на Борнео, написал автобиографические откровения о работе полицейского аппарата в масштабах всей планеты — книгу, которая вскоре поступила в нелегальное обращение во всех крупнейших городах мира. За это летом 2017 года генерал Бакман был застрелен наемным убийцей, найти которого, разумеется, так и не удалось. Никаких арестов в связи с этим делом также произведено не было. Книга генерала Бакмана, «Ментальность правопорядка», продолжала тайно циркулировать многие годы после его смерти, но даже она была в конце концов позабыта. Исправительно-трудовые лагеря все сокращались и в итоге прекратили свое существование. Полицейский аппарат постепенно, в течение десятилетий, сделался слишком громоздким и неуклюжим, чтобы всерьез кому-то угрожать, и в 2136 году ранг маршалов полиции был упразднен.

Некоторые коллекционные комиксы, которые за свою недолгую жизнь собрала Алайс Бакман, впоследствии оказались в музеях, где хранились артефакты утраченных поп-культур, и в итоге ежеквартальным журналом «Библиотекарь» Алайс даже была признана ведущим авторитетом конца двадцатого века по части искусства С-М. Черно-белая почтовая марка Транс-Миссисипи номиналом в один доллар, подаренная сестре Феликсом Бакманом, была в 1999 году приобретена на аукционе одним коллекционером из Варшавы. После этого она исчезла в мутном море филателии, чтобы никогда уже не всплыть на поверхность.

Барни Бакман, сын Феликса и Алайс Бакман, рос трудным подростком, а повзрослев, вступил в ряды нью-йоркской полиции. На втором году своей службы оперативником Барни выпал из некондиционного пожарного выхода, когда составлял рапорт об ограблении квартиры, где некогда проживали богатые негры. Оказавшись в двадцать три года парализованным ниже пояса, Барни стал проявлять интерес к телевизионной рекламе и вскоре уже владел впечатляющей видеотекой самых старинных и престижных образцов этого жанра, которые он весьма дальновидно и проницательно выменивал, покупал и продавал. Барни прожил долгую жизнь, мало что помня о своем отце и совсем ничего — об Алайс. Вообще говоря, Барни Бакман редко на что жаловался, а кроме того, с некоторых пор с головой ушел в собирание старинных пробок от «алказельцер», составивших его особое пристрастие из всех прочих прекрасных мелочей.

Кто-то в Полицейской академии Лос-Анджелеса украл «дерринджер» двадцать второго калибра, который хранил у себя в столе Феликс Бакман, и таким образом этот пистолет исчез навеки. Оружие со свинцовыми пулями было уже к тому времени анахронизмом, если не считать коллекционных экземпляров, и клерк-учетчик в академии, чьей задачей было обнаружить след пропавшего пистолета, мудро рассудил, что «дерринджер» нашел свое пристанище в холостяцкой квартире одного из мелких чиновников, и на том закончил свое расследование.

В 2047 году Ясон Тавернер, давно оставивший поприще шоу-бизнеса, умер в частном пансионе от аколического фиброза — недуга, подхваченного землянами в некоторых марсианских колониях, первоначально предназначавшихся для сомнительного увеселения скучающих богачей. Его наследство включало в себя дом с пятью спальнями в Де-Мойне, полный в основном памятных для Ясона вещей, а также крупную долю акций корпорации, пытавшейся — и не сумевшей — профинансировать коммерческое челночное сообщение с Проксимой Центавра. Уход Ясона Тавернера в мир иной был не очень заметен, хотя в большинстве газет крупных городов появились краткие некрологи. Похороны были проигнорированы в теленовостях, зато не проигнорированы Мари-Анн Доминик, которая, уже на своем девятом десятке, по-прежнему считала Ясона Тавернера знаменитостью, а свою встречу с ним — важной вехой в её долгой и успешной жизни.

Голубая ваза работы Мари-Анн Доминик, купленная Ясоном Тавернером как подарок для Хильды Харт, в конце концов оказалась в частной коллекции современного гончарного искусства. Там она остается и по сей день, представляя собой большую ценность. По совести говоря, все те, кто понимает толк в керамике, открыто и искренне ею восхищаются. И любят.

ПОМУТНЕНИЕ ^(роман)

В недалёком будущем эксперименты с наркотиками становятся обыденным делом. Роберт Арктор крепко подсаживается на препарат С — «выжигатель мозгов», довольно опасная штука, которая стала слишком популярной. Правительство это понимает и принимает меры. За Бобом ведётся наблюдение агентом Фредом. Или это его паранойя, вызванная употреблением препарата? Всё чаще вокруг происходит необъяснимое, реальность стирается и замещается наркотическими видениями… Или же наркотик вызывает реальность, а не видения?.. Боб всё глубже погружается в безумие, пытаясь выяснить кто же он такой…

Глава 1

Жил на свете парень, который целыми днями вытряхивал из волос букашек. Терпя от них неслыханные мучения, он простоял как-то восемь часов под горячим душем — и все равно букашки оставались в волосах и вообще на всем теле. Через месяц букашки завелись в легких.

Не в силах ничего другого делать и ни о чем другом думать, он начал исследования жизненного цикла букашек и с помощью энциклопедии попытался определить, какой конкретно тип букашек его одолевает. К этому времени букашки заполонили весь дом. Он проработал массу литературы и наконец решил, что имеет дело с тлей. И с тех пор не сомневался в своем выводе, несмотря на утверждения знакомых: мол, тля не кусает людей…

Бесконечные укусы превратили его жизнь в пытку. В магазине «7-11», одной из точек бакалейно-гастрономической сети, раскинутой почти по всей Калифорнии, он купил аэрозоли «Рейд», «Черный флаг» и «Двор на замке». Сперва опрыскал дом, затем себя. «Двор на замке» подействовал лучше всего.

В процессе теоретических поисков тот парень выделил три стадии развития букашек. Во-первых, они были с целью заражения занесены к нему теми, кого он называл «людьми-носителями». Последние не осознавали своей роли в распространении букашек. На этой стадии букашки не обладали челюстями, или мандибулами (он познакомился с этим словом в результате многонедельных академических изысканий — весьма необычное занятие для парня, работавшего в мастерской «Тормоза и покрышки» на смене тормозных колодок). Люди-носители, таким образом, не испытывали неприятных ощущений.

У него появилась привычка сидеть в углу своей гостиной и с улыбкой наблюдать за входящими людьми-носителями, кишащими тлей в данной «некусательной» стадии.

— Ты чего скалишься, Джерри? — спрашивали они.

А он просто улыбался.

На следующей стадии букашки отращивали крылья или что-то типа того, в общем, какие-то специальные отростки, которые позволяли тлям роиться — таким способом они распространялись, попадая на других людей, особенно на Джерри. Теперь эти твари так и клубились в воздухе — в гостиной и во всем доме. Джерри старался не вдыхать их.

Больше всего ему было жаль собаку: он видел, как зловредные насекомые садятся на неё, покрывая сплошным ковром, — и тоже наверняка попадают в легкие. Джерри чувствовал, что бедный пес страдает не меньше его самого. Может, отдать его кому-нибудь, чтобы не мучился? Нет, решил он, нет смысла, собака все равно заражена, и букашки останутся при ней.

Иногда он брал собаку под душ, стараясь отмыть и её. Но душ не приносил облегчения. У Джерри сердце разрывалось от мук животного, и он повторял попытки снова и снова. Пожалуй, это было самое тяжелое — страдания бессловесной твари.

— Какого черта ты торчишь под душем с чертовой собакой? — спросил однажды Чарлз Фрек, приятель Джерри, застав его за этим занятием.

— Я должен извести тлей, — ответил Джерри, вынося Макса из душа и доставая полотенце. Чарлз Фрек изумленно смотрел, как он втирает в шерсть пса детский крем и тальк.

По всему дому валялись баллончики аэрозолей, бутылки талька и банки крема. Большей частью пустые — каждый день их требовалось невероятное количество.

— Я не вижу никаких тлей, — заметил Чарлз. — Какая такая тля?

— В конце концов она тебя прикончит, — мрачно буркнул Джерри. — Вот что такое тля. Её полно в моих волосах, и на коже, и в легких. Боль невыносимая — мне, наверное, придется лечь в больницу.

— Как же это я их не вижу?

Джерри отпустил собаку, закутанную в полотенце, и встал на колени перед ворсистым ковриком.

— Сейчас покажу, — пообещал он.

Коврик кишел букашками: они повсюду скакали и прыгали — вверх-вниз, вверх-вниз, одни повыше, другие пониже. Джерри искал самую крупную особь, так как его гости почему-то с трудом могли их рассмотреть.

— Принеси мне бутылку или банку. Там, под раковиной. Потом я отволоку их доктору для анализа.

Чарлз Фрек принес банку из-под майонеза. Джерри продолжал поиски, и наконец ему попалась тля длиной в дюйм, подпрыгивающая по крайней мере на четыре фута. Он поймал её, бережно опустил в банку, завернул крышку и торжествующе спросил:

— Видишь?!

— У-у-у, — протянул Чарлз Фрек, широко раскрыв глаза. — Ну, здоровая…

— Помоги мне отловить ещё, для доктора, — попросил Джерри.

— Само собой, — сказал Чарлз и тоже опустился на колени.

За полчаса они набрали три полные банки букашек. Фрек, хоть и новичок в таких делах, поймал, пожалуй, самых крупных.

Все это происходило в июне 1994 года, в Калифорнии, в одном из дешевых, но пока не покосившихся домов из пластика, давным-давно брошенных добропорядочными. Джерри ещё раньше покрыл окна металлической краской — чтобы не проникал солнечный свет. Комнату освещали горящие круглосуточно яркие лампы. Ему это нравилось: он не любил следить за ходом времени. Так можно было сосредоточиться на важных делах, не боясь, что тебе помешают. Например, ползать сколько угодно на коленях по ковру, наполняя букашками банку за банкой.

— А что мы получим? — спросил Чарлз Фрек. — В смысле, за них положена премия или как? Док отвалит монету?

— Мой долг — найти способ лечения, — сказал Джерри.

Боль, не ослабевавшая ни на минуту, становилась невыносимой — он так и не привык к ней и знал, что никогда не привыкнет. Его охватило непреодолимое желание снова принять душ.

— Слушай, друг, — выдохнул Джерри, разгибая спину — Ты продолжай, а мне надо отлить. И вообще. — Он двинулся в ванную.

— Ладно. — Чарлз неловко повернулся, стоя на коленях, покачнулся, но не выпустил очередную тлю из рук и затолкал её в банку — координация у него пока ещё была неплохая. А потом добавил неожиданно: — Джерри, эти букашки… мне от них как-то не по себе. Я не хочу оставаться здесь один. — Он поднялся на ноги.

— Трусливый ублюдок, — задыхаясь от боли, выдавил Джерри, остановившись на секунду на пороге ванной.

— А ты не мог бы…

— Я должен отлить! — Он захлопнул дверь и крутанул кран.

— Мне страшно! — в панике завопил Чарлз Фрек. Его голос был едва слышен из-за шума воды.

— Тогда пошел на хрен! — заорал Джерри и ступил под душ. На кой черт нужны друзья, с горечью подумал он. Какой в них смысл?

— Эти сволочи кусаются? — закричал под дверью Чарлз.

— Да! — ответил Джерри, втирая в волосы шампунь.

— Я так и думал. — Он помолчал. — Можно я помою руки, выйду с банками на улицу и подожду тебя снаружи?

Дрянь паршивая, с горькой яростью подумал Джерри, но не ответил, а продолжал мыться. Ублюдок не заслуживал ответа… К черту Чарлза Фрека, надо заниматься собой, своими собственными проблемами — огромными, смертельными, неотложными. Все остальное подождет. Скорее, скорее, откладывать нельзя! Все остальное не важно. Вот только собака… как быть с Максом…

Чарлз Фрек позвонил одному типу, у которого, как он надеялся, мог быть запас.

— Можешь дать мне десяток смертей?

— Да у меня хоть шаром покати, самому позарез нужно. Ты свистни, если набредешь на что-нибудь.

— А что с поставками?

— Не знаю, может, накрыли.

Чарлз повесил трубку и по пути от телефонной будки — никогда не делай закупочных звонков из дома — до машины быстро прокрутил один глюк. В этой фантазии он ехал мимо дешевой аптеки Трифти и увидел колоссальную витрину: бутылки медленной смерти, банки медленной смерти, склянки, и канистры, и бидоны, и цистерны медленной смерти, миллионы таблеток, и капсул, и доз медленной смерти, медленной смерти, смешанной с «рапидами»,^[103] и барбитуратами, и психоделиками,^[104] — и гигантская вывеска: НИЗКИЕ-НИЗКИЕ ЦЕНЫ, САМЫЕ НИЗКИЕ В ГОРОДЕ.

На самом деле в витрине Трифти никогда ничего не было, только разные гребешки, кремы, дезодоранты и прочая дрянь. Но готов поспорить, думал Чарлз, выезжая со стоянки на Портовом бульваре и вливаясь в послеобеденный поток, что там, в кладовке, под семью замками, лежит медленная смерть — чистая, ни с чем не смешанная… Пятидесятифунтовый мешок.

Любопытно, когда и как доставляют пятидесятифунтовые мешки препарата «С»… Бог знает откуда — может, из Швейцарии, а может, вовсе с другой планеты, где у ребят башка варит… Должно быть, привозят товар рано поутру — с охраной зловещего вида, вооруженной лазерными винтовками. Только попробуй посягнуть на мою медленную смерть, подумал он, представив себя на месте охранника, и я тебя испепелю.

А что, ведь препарат «С» запросто может входить в состав любого разрешенного лекарства! Если, конечно, оно чего-нибудь стоит… Щепотка здесь, щепотка там — по секретной эксклюзивной формуле, которую изобрели где-нибудь в Германии или Швейцарии. Хотя все это чушь, конечно, — власти хватали любого, кто продавал, перевозил или глотал препарат «С», — так что аптеку Трифги, да и вообще все аптеки давно бы уже тогда разбомбили, выкинули из бизнеса или хотя бы оштрафовали. Скорее только оштрафовали бы: у них наверняка есть лапа где надо. С целой сетью больших аптек не так — то просто справиться.

В общем, ничего там нет, кроме обычного хлама.

На Чарлза напала хандра: в его загашнике осталось всего триста таблеток медленной смерти. Зарыты на заднем дворе, под камелией, той самой, гибридной, с шикарными крупными цветами, которые не боятся жаркого солнца. Только недельный запас, подумал он с тревогой. А что потом, когда они закончатся? Черт!

А что будет, если запас кончится у всех в Калифорнии и Орегоне? В один и тот же день, опаньки!.. Самый крутой глюк-ужастик, какой только мог привидеться наркоману. У всех в западной части Соединенных Штатов одновременно кончается запас, часов этак в шесть утра в воскресенье, когда добропорядочные ещё только одеваются, чтобы идти в свою долбаную церковь. Картина маслом: Первая епископальная церковь в Пасадене, восемь тридцать утра, воскресенье Всеобщей Ломки.

— Возлюбленные прихожане, вознесем молитву к Господу, дабы облегчил Он муки тех, кто бьется на своих постелях в ожидании дозы!

— Аминь! — Все становятся на колени.

— Но прежде чем Он явится с новым запасом…

Черно-белые^[105] что-то явно заподозрили. Они выехали со стоянки и держались рядом, пока без мигалки и сирены, но… Может, я виляю или ещё что, подумал он. Распроклятые легавые меня засекли. Хотел бы я знать, что им не понравилось.

Коп:

— Фамилия?

— Фамилия? (Никак не приходит в голову!..)

— Не знаешь собственной фамилии? — Коп подмигивает своему напарнику. — Этот парень совсем забалдел.

— Не расстреливайте меня здесь! — взмолился Чарлз Фрек в своем глюке, вызванном видом черно-белой машины. — По крайней мере, отвезите меня в участок и расстреляйте там, подальше от глаз!

Чтобы выжить в этом фашистском полицейском государстве, подумал он, надо всегда знать фамилию, свою фамилию. При любых обстоятельствах. Первый признак, по которому они судят, что ты наширялся, — если не можешь сообразить, кто ты, черт побери, такой!

Вот что, решил Чарлз, подъеду-ка я к первой же стоянке, сам подъеду, не дожидаясь, пока начнут сигналить, а когда они остановятся, скажу, что у меня поломка.

Им это дико нравится. Когда ты отчаиваешься и сдаешься. Валишься на землю, словно выдохшаяся зверюга, и подставляешь свое беззащитное брюхо. Так я и сделаю.

Так он и сделал. Принял вправо и остановился у тротуара, вплотную к бордюру.

Патруль проехал мимо.

Зря это я, в такой поток машин трудновато будет опять вписаться. Чарлз выключил зажигание. Посижу-ка я так, решил он, дам волю альфа-волнам, поброжу по разным уровням сознания. Или понаблюдаю за девочками. Изобрели бы биоскоп для возбужденных. К черту альфа — секс-волны! Сперва коро-о-тенькие, потом длиннее, длиннее, длиннее… пока не зашкалит.

Впрочем, все это ерунда… Главное — найти кого-нибудь, у кого есть таблетки. Надо пополнить запас, не то я скоро полезу на стену. И вообще ничего не смогу делать. Даже сидеть вот так. Не только забуду, кто я такой, но и где я и что происходит.

Что происходит, спросил он себя. Какой сегодня день? Если б знать, какой день, все было бы нормально… Постепенно пришло бы и остальное.

Среда, деловая часть Лос-Анджелеса. Впереди — один из тех гигантских торговых центров, окруженных стеной, от которой отскакиваешь, словно резиновый мячик, если у тебя нет кредитной карточки и ты не можешь пройти в электронные ворота. Карточки, разумеется, Чарлз не имел и потому знал, на что похожи магазины там, внутри, только по рассказам. Наверное, там есть все на свете, хорошие вещи — для добропорядочных, в основном для их жен. Вооруженные охранники стояли у ворот и проверяли каждого, кто шел с карточкой, — не украдена ли она, не куплена ли с рук, не подделана ли. Толпы людей входили и выходили, но, рассудил Чарлз, большинство наверняка шли просто поглазеть на витрины. Не может такого быть, чтобы столько народу имели монету или им приперло покупать что-то в это время… Ещё рано, всего третий час. Вот вечером — другое дело. Все витрины залиты светом. Он не раз видел этот свет снаружи, настоящую радугу разноцветных огней — парк развлечений для великовозрастных детишек.

Магазины по эту сторону ворот, где не требовалась кредитная карточка и не было вооруженной охраны, ничего особенного собой не представляли. Только самое необходимое: обувь, телевизоры, булочная, мелкий ремонт, прачечная. Девушка в короткой синтетической курточке и обтягивающих брюках бродила от лавки к лавке. Волосы классные, но лица не видно — непонятно, хорошенькая или нет. Фигурка ничего себе. Вот она задержалась у витрины с кожаными вещами, достала кошелек и стала вглядываться в него, напряженно что-то высчитывая. Сейчас войдет и попросит что-то показать, подумал Чарлз. Так и есть — впорхнула в магазин.

Мимо прошла другая девушка — в легкой блузочке, на высоких каблуках, волосы серебристые, вся наштукатурена. Хочет выглядеть постарше, отметил он. Ещё небось школу не окончила. После неё не было ничего стоящего, и Чарлз снял резинку, закрывающую «бардачок», достал пачку сигарет и настроился на станцию, передававшую рок. Раньше у него был кассетник, но однажды, изрядно нагрузившись, он оставил его в машине. Естественно, когда вернулся, того и в помине не было. Сперли. Вот к чему приводит безалаберность. Осталось только паршивое радио. Когда-нибудь и его стянут. Ничего, можно достать другое, подержанное, практически «за так». Да и все равно машине пора на слом — маслосъемные кольца ни к черту, компрессия упала. Очевидно, запорол двигатель — прогорели клапаны, — когда гнал по шоссе домой с полным грузом травки. Под кайфом он порой начинал психовать — не из-за копов, а потому что боялся, что грабанет кто-нибудь из своих. Какой-нибудь вконец ошизевший торчок, которого ломает.

Проплыла девушка, невольно обращавшая на себя внимание. Черные волосы, хорошенькое личико, открытая рубашка и застиранные белые брючки. Э, да я её знаю, подумал Чарлз. Это Донна, подружка Боба Арктора.

Он вылез из машины. Девушка окинула его взглядом и зашагала дальше. Чарлз пошел за ней. Наверное, решила, что я хочу её потискать, подумал он, пробираясь сквозь толпу. Ничего себе шлепает, уже едва видно. Оглянулась. Лицо уверенное, спокойное… Большие глаза, взгляд оценивающий. Прикидывает, догоню ли. Если не поспешу, то вряд ли — ходит она неплохо.

На углу толпа встала перед светофором — машины бешеным потоком выворачивали справа. Однако девушка продолжала идти, быстро и с достоинством лавируя между ними. Водители смотрели на неё с возмущением, но она никак не реагировала.

Дождавшись сигнала «идите», Чарлз нагнал её и окликнул:

— Донна!

Она не замедлила шага.

— Разве ты не подружка Боба? — спросил он, забежав вперед, чтобы заглянуть ей в лицо.

— Нет, — отрезала девушка. — Нет. — И пошла прямо на него, а Чарлз попятился и отступил, потому что в её руке появился короткий нож, нацеленный ему прямо в живот.

— Пошел вон, — сказала она, продолжая двигаться вперед без тени колебания.

— Это же ты, я тебя видел… — растерялся Чарлз.

Нож был едва заметен, блестела лишь узкая полоска лезвия, но он знал: это нож. Она запросто пырнет его и пойдет дальше. Чарлз попятился, возмущенно пытаясь объясниться, и отошел в сторону, а девушка зашагала дальше, не говоря ни слова.

— Черт! — пробормотал он, глядя ей в спину.

Точно Донна. Она просто сразу не въехала. Испугалась, наверное, подумала, что он станет приставать. Надо быть поосторожней, когда подходишь на улице к незнакомке, — они все теперь хорошо подготовлены. Через многое прошли… Дерьмовый ножичек. Девушке не стоит такой носить — любой парень спокойно может вывернуть ей запястье и направить нож на неё. И я бы мог, если бы в самом деле её хотел, подумал Фрек, раздраженно стиснув зубы. Я точно знаю — это она, Донна.

Возвращаясь к машине, Чарлз заметил, что девушка остановилась, сразу выделившись из толпы пешеходов, и молча смотрит на него.

Он осторожно приблизился.

— Как-то ночью, — начал он, — я, Боб и ещё одна цыпочка слушали старые записи Саймона и Гарфункеля, а ты…

…Она тогда набивала капсулы высококлассной смертью. Эль Примо. Нумеро Уно. Смерть. Потом раздала по дозе каждому, и мы закинулись, все вместе — все, кроме неё. «Я только продаю, — объяснила она. — Если я начну глотать их сама, то проем весь доход».

— Я думала, что ты собираешься сбить меня с ног и трахнуть, — сказала девушка.

— Нет, просто хотел подвезти… Прямо на дороге? — спросил Чарлз ошарашенно. — Среди бела дня?

— Ну, может, в подъезде. Или затащишь в машину…

— Но ведь мы с тобой знакомы! — возмутился он. — Да и Арктор меня бы просто пришил.

— Я тебя не узнала. — Она сделала шаг вперед. — Я близорука.

— Надо носить линзы, — посоветовал Чарлз.

У неё очаровательные большие, темные, теплые глаза, подумал он. Значит, она не сидит на игле.

— Были у меня линзы. Но как-то раз на вечеринке одна упала в чашу с пуншем. Пунш с кислоткой. Упала на самое дно; кто-то, наверное, зачерпнул её и проглотил. Надеюсь, бедолага словил кайф — линза обошлась мне в тридцать пять баксов.

— Так что, подбросить тебя?

— Ты меня трахнешь в машине.

— Нет, — сказал Чарлз. — Не смогу — у меня в последнее время проблемы. Наверное, что-то подмешивают в травку. Какую-то химию.

— Ловко придумано. Однако меня не проведешь. Все меня трахают, — призналась она. — Во всяком случае, пытаются. Такова наша доля. Я сейчас сужусь с одним парнем. За сексуальное домогательство. Хочу получить возмещение ущерба в сорок тысяч.

— А как далеко он зашел?

— Схватил меня за грудь.

— За сорок-то тысяч?..

Они направились к машине.

— У тебя есть что-нибудь на продажу? — спросил Чарлз. — Дела совсем паршивые. Я на нуле, практически на полном нуле. Взял бы даже несколько штук, если поделишься.

— Попробую достать.

— Только закидывать — я не ширяюсь.

— Ладно, — задумчиво произнесла Донна, опустив голову. — Но сейчас их трудно достать — почти все вышли. Ты, наверное, заметил. Много не смогу, хотя…

— Когда? — нетерпеливо прервал её Чарлз. Они подошли к машине, он открыл дверцу и сел. Донна села с другой стороны, рядом с ним.

— Послезавтра, если свяжусь с одним парнем.

Черт, подумал он. Послезавтра.

— А раньше никак? Может, сегодня вечером получится?

— Не раньше, чем завтра.

— И почем?

— Шестьдесят за сотню.

— Ничего себе, — скривился Чарлз. — Обдираловка.

— Вещь — суперкласс. Я брала у него раньше. Совсем не то, к чему ты привык. Можешь мне поверить — они того стоят. Я вообще брала бы только у него, если бы могла, да у него не всегда есть. Понимаешь, он только что вернулся с юга и выбирал товар сам, так что качество отличное. И не нужно ничего платить вперед, деньги потом, когда все будет у меня. Я тебе верю.

— Я никогда не плачу вперед.

— Иногда приходится.

— Ну ладно. Можешь достать хотя бы сотню? — Чарлз попытался быстро прикинуть, сколько он сумеет реально купить — за два дня, пожалуй, удастся найти сто двадцать баксов и взять у неё две сотни. А если тем временем подвернется что-нибудь повыгодней у других поставщиков, то о ней можно и забыть. Вот почему хорошо не выкладывать монету вперед.

— Тебе ещё повезло, — добавила Донна, когда Чарлз завел двигатель и выехал на дорогу, — через час я должна встретиться с одним типом, и он, наверное, взял бы все, что я раздобуду, — тогда бы тебе не повезло. Твой счастливый день.

Она улыбнулась, и Чарлз улыбнулся в ответ.

— Хорошо бы поскорее.

— Постараюсь… — Донна открыла сумочку и вытащила маленькую записную книжку и ручку. — Как мне с тобой связаться? Да, кстати, я забыла, как тебя зовут?

— Чарлз Б. Фрек.

Он продиктовал ей номер телефона — не своего, разумеется, а одного друга из добропорядочных, который передавал ему подобные послания, — и она тщательно записала его. С каким трудом она пишет, еле царапает… И чему только их учат в школе! Почти неграмотные все. Зато хорошенькая. Едва умеет читать и писать? Плевать! Что у телки важно, так это красивые сиськи.

— Я тебя, кажется, припоминаю, — сказала Донна. — Кажется. Я вообще не очень помню тот вечер, я тогда в стороне держалась. Помню только, как набивала порошок в маленькие капсулы от либриума. Я ещё просыпала часть на пол. — Она задумчиво посмотрела на него. — А ты вроде парень ничего. Будешь потом брать ещё?

— Спрашиваешь, — ответил Чарлз Фрек, прикидывая, как бы успеть найти товар подешевле. В любом случае дело в шляпе. Счастье, подумал он, это знать, что у тебя есть травка.

Людские толпы, солнечный свет и вся дневная суета скользили мимо него, не касаясь, — он был счастлив.

Паршивые копы вдруг сели ему на хвост — и посмотрите, как повезло! Совершенно неожиданный новый источник препарата «С»! Что ещё нужно человеку? Теперь можно смело рассчитывать на две недели — почти полмесяца жизни. Две недели!.. Его сердце возликовало, и Чарлз на мгновение ощутил дурманящий аромат весны, врывающийся в окна машины.

— Поедешь со мной к Джерри Фабину? Я отвожу ему шмотки в федеральную клинику номер три, его забрали вчера ночью. Беру понемногу, а то вдруг его выпишут и придется переть все назад.

— Лучше мне с ним не встречаться, — сказала Донна.

— Ты его знаешь? Джерри Фабина?

— Джерри думает, что именно я заразила его букашками.

— Тлей.

— _Тогда_ он не знал, что это тля… Лучше мне не лезть — в прошлый раз он как с цепи сорвался. Все дело в рецепторных зонах мозга — по крайней мере я так думаю. И в правительственных бюллетенях так объясняют.

— Это лечится?

— Нет.

— В клинике обещали свидание. Говорят, что он, пожалуй, мог бы… — Чарлз повел рукой. — Ну, не то чтобы… — Он снова сделал жест рукой — ему трудно было сказать _такое_ о своем друге.

Донна бросила на него подозрительный взгляд.

— Уж не поврежден ли у тебя речевой центр? В твоей… как там её… затылочной доле.

— Нет, — ответил Чарлз энергично.

— А вообще какие-нибудь повреждения? — Она постучала себя по голове.

— Нет. Просто, понимаешь, ненавижу эти чертовы клиники… Однажды я навещал парня… Он пытался натирать пол… то есть, я имею в виду, он просто не мог понять, как это делается… Что меня достало, так это то, что он все равно старался. Не просто час или два; через месяц, когда я опять пришел, он все ещё пытался, снова и снова, также как и в первый раз, когда я его видел. Никак не мог взять в толк, почему у него не получается. Я помню его лицо: он был уверен, что сделает все правильно, если поймет наконец, в чем его ошибка. И постоянно спрашивал: «Что я делаю не так?» А объяснить ему ничего было нельзя, то есть они там объясняли, и я объяснял, а он никак не мог понять.

— Я читала, что рецепторные зоны в мозгу обычно отказывают раньше всего, — спокойно проговорила Донна, разглядывая соседние машины. — Смотри, впереди один из тех новых «порше» с двумя двигателями! — Она возбужденно указала пальцем. — Ух ты!

— Я знал парня, угнавшего такой «порше», — сказал Чарлз. — Вывел машину на Риверсайд, разогнался до семидесяти пяти — и в лепешку. Въехал прямо в какой-то трейлер. Думаю, он его и не заметил.

У него немедленно пошел глюк: он сам за рулем «порше», но трейлеры замечает, замечает вообще все на свете. И все на шоссе — Риверсайд в час пик, — безусловно, замечают его: такой стройный, широкоплечий, неотразимый чувак в новеньком «порше», делающем двести миль в час, — и полицейские беспомощно разевают вслед рты.

— Ты дрожишь, — сказала Донна и опустила руку на его локоть. Какая нежная рука — прямо мурашки по коже. — Притормози.

— Я устал, — пожаловался Чарлз. — Две ночи и два дня считал букашек. Считал и засовывал в банки. А когда мы на следующее утро понесли их в машину, чтобы показать доктору, там ничего не оказалось. Пустые банки. — Теперь он сам почувствовал свою дрожь, заметил, как трясутся руки на руле. — Ничего ни в одной чертовой банке. Никаких букашек. И тогда я понял, я понял, черт побери!.. До меня дошло: Джерри испекся. Ошизел.

Воздух больше не пах весной. Мучительно потянуло принять дозу препарата «С». К счастью, у него был ещё небольшой походный запас в «бардачке», и он стал искать парковку, чтобы остановиться.

— Ты и сам хорош, — сказала Донна. Голос девушки звучал отстраненно, она как будто ушла в себя. Наверно, её достала его дурацкая езда. Скорее всего.

У него вдругпошел новый глюк. Перед глазами возник большой припаркованный «понтиак», стоявший задним мостом на домкрате. Домкрат опасно накренился; длинноволосый мальчишка лет тринадцати, взывая о помощи, пытался удержать машину. Они с Джерри Фабином выбежали из дома. Чарлз схватился за дверцу со стороны водителя, пытаясь открыть её, чтобы поставить на тормоз, а Джерри — в одних брюках и босиком, со спутанной после сна шевелюрой — обежал машину и голым белым плечом, никогда не видевшим солнца, сшиб мальчишку, откинув его в сторону. Домкрат наклонился ещё больше, и машина упала задом на землю. Мальчишку не задело.

— Слишком поздно было тормозить, — выдохнул Джерри, пытаясь откинуть засаленные волосы с глаз и часто мигая. — Не успели бы.

— Он в порядке? — крикнул Чарлз Фрек. Сердце его бешено колотилось.

— Да. — Джерри стоял рядом с мальчиком, пытаясь отдышаться. — Черт! — яростно заорал он. — Я же говорил тебе: подожди, сделаем вместе!.. Идиот, когда домкрат падает, тебе не удержать в руках две тонны веса! — Его лицо исказилось от гнева. Парнишка выглядел несчастным и виновато смотрел в землю. — Сто раз тебе твердил!

— Я хотел нажать на тормоз, — попытался объяснить Чарлз Фрек, прекрасно сознавая собственную идиотскую ошибку, столь же большую, что и у мальчишки, и столь же смертельную. Он, взрослый человек, не справился с ситуацией. — Теперь я понимаю…

И тут глюк оборвался; это оказалось вполне реальное воспоминание: они тогда все жили вместе. У Джерри сработал инстинкт — иначе мальчишка валялся бы под «понтиаком» с перебитым позвоночником.

— Я спал, — пробубнил Джерри уже в уютном сумраке дома. — Первый раз за две недели букашки дали мне нормально заснуть. Пять дней я вовсе не спал, только бегал из угла в угол. Я уж было думал, что они совсем ушли из дому, куда-нибудь к соседям. А теперь я их снова чувствую. Меня снова обманули — десятый раз. Или одиннадцатый? — Голос Джерри звучал уже спокойнее, не сердито, а скорее озадаченно. Он протянул руку и дал мальчишке хороший подзатыльник. — Эх ты, тупица, если домкрат не держит, сразу давай деру! Забудь о машине, даже не пытайся удержать её.

— Но, Джерри, я боялся, что ось…

— К черту ось! К черту машину! Речь идет о твоей жизни. — Все трое прошли через темную гостиную; глюк — воспоминание о давно прошедшем вспыхнул в последний раз и погас навеки.

Глава 2

— Достопочтенная публика! Граждане Анахайма! — взвыл человек с микрофоном. — Сегодня нам представилась удивительная возможность послушать и расспросить тайного агента Отдела по борьбе с наркоманией!

Он просиял, этот человек в ярко-розовом костюме, широком желтом пластиковом галстуке и ботинках из искусственной кожи. Чересчур толстый, чересчур старый и чересчур радостный, хотя радоваться было нечему. Глядя на него, тайный агент чувствовал тошноту.

— Вы, безусловно, обратили внимание, что наш гость как бы расплывается перед глазами. Причина в том, что он носит так называемый костюм-болтунью — а именно, тот самый костюм, который он обязан носить, выполняя свои обязанности, вернее, большую их часть, в Отделе по борьбе с наркоманией. Позже он сам объяснит вам зачем.

Публика, как две капли воды отражавшая все черты ведущего, сосредоточенно обозревала агента в костюме-болтунье.

— Этот человек, которого мы будем называть Фред, ибо таково кодовое имя, под которым он сообщает собранную информацию, находясь в костюме-болтунье, не может быть опознан по внешнему виду или голосу. Он похож на расплывчатое пятно и ни на что больше, не правда ли, друзья?

Ведущий изобразил лучезарную улыбку. Слушатели, разделяя его чувство юмора, тоже улыбнулись.

Костюм-болтунья был изобретением некоего сотрудника Лабораторий Белла по фамилии С. А. Пауэрс. Экспериментируя с возбуждающими веществами, действующими на нервные клетки, как-то. ночью Пауэрс сделал себе инъекцию препарата IV, который должен был вызывать лишь легкую эйфорию, и испытал катастрофическое падение мозговой активности. После чего его субъективному взору на стене спальни предстали пылающие образы, в коих он туг же узнал произведения абстрактной живописи.

На протяжении шести часов С. А. Пауэрс зачарованно наблюдал тысячи картин Пикассо, сменяющих друг друга с фантастической скоростью. Затем он просмотрел работы Пауля Клее, причем большее количество, чем художник написал за всю свою жизнь. Когда наступила очередь шедевров Модильяни, С. А. Пауэрс пришел к выводу (а в конце концов, все явления нуждаются в разъясняющей теории), что его гипнотизируют розенкрейцеры, используя высокосовершенные микроскопические передающие системы. Потом, когда его стали изводить Кандинским, он вспомнил о музее в Петербурге, где хранились как раз такие полотна, и решил, что с ним пытаются вступить в телепатический контакт русские.

Утром Пауэрс выяснил в литературе, что резкое падение мозговой активности нередко сопровождается цветными видениями, так что дело было вовсе не в телепатическом контакте, тем более с помощью микросистем. Однако идея костюма-болтуньи уже родилась. В основном костюм состоял из многогранных кварцевых линз, соединенных с микрокомпьютером, который содержал в памяти полтора миллиона закодированных физиономических характеристик разных мужчин, женщин и детей. Каждую наносекунду компьютер передавал на сверхтонкую мембрану, окружавшую носителя костюма, всевозможные оттенки цвета глаз, волос, формы носа, расположения зубов, конфигурации лицевых костей и т. д. Чтобы сделать костюм-болтунью более эффективным, С. А. Пауэрс заставил компьютер выбирать последовательность проецируемых образов случайным образом. Кроме того, ему удалось найти дешевый материал для мембраны — побочный продукт производства одной промышленной компании, выполнявшей правительственные заказы.

Короче говоря, носитель костюма являлся человеком толпы в полном смысле слова: в течение каждого часа он приобретал внешность миллиардов различных людей. Таким образом, любые попытки описать его или её были совершенно бессмысленны и заранее обречены на провал. Нет нужды говорить, что С. А. Пауэрс ввел в банк памяти и свои собственные данные, и захороненный в головоломном сплетении характеристик лик изобретателя всплывал в каждом костюме на одну наносекунду… в среднем, как он подсчитал, раз в пятьдесят лет. Это была его заявка на бессмертие.

— Давайте же послушаем расплывчатое пятно! — громко подытожил ведущий, и публика захлопала.

Фред, он же Роберт Арктор в костюме-болтунье, простонал и подумал: «Это ужасно».

Раз в месяц каждый агент по борьбе с наркоманией должен был выступать на подобном сборище болванов. Сегодня была его очередь. Глядя на публику, он с новой силой осознал, насколько отвратительны ему добропорядочные. Они в восторге. Их развлекают.

Может быть, как раз в этот момент костюм приобрел внешний облик С. А. Пауэрса.

— Впрочем, все это не так уж и смешно, — заявил ведущий. — Наш герой… — Он замолчал, пытаясь вспомнить имя.

— Фред, — подсказал Боб Арктор. С. А. Фред, усмехнулся он про себя.

— Да-да, Фред. — Ведущий снова оживился и громогласно продолжил: — Как вы сами можете убедиться, его голос ничем не отличается от механических компьютерных голосов, которые вы слышите каждый день, заезжая, к примеру, в банк в Сан-Диего. Именно этим голосом, совершенно безжизненным, лишенным индивидуальности и каких — либо отличительных характеристик, Фред делает доклады руководству в Отделе… мм… по борьбе с наркоманией. — Последовала многозначительная пауза. — Агенты полиции находятся под постоянной смертельной угрозой, поскольку, как мы знаем, наркомафия с поразительной ловкостью внедряется в различные силовые структуры по всей стране, во всяком случае вполне способна это делать, согласно нашим ведущим экспертам. И поэтому в целях защиты наших отважных героев костюм-болтунья совершенно необходим.

Последовали жидкие аплодисменты, адресованные костюму-болтунье. Аудитория выжидающе уставилась на человека, затаившегося внутри загадочного творения ученых.

— Но, выполняя свое задание, — добавил ведущий, отодвигаясь от микрофона, чтобы дать место Фреду, — он, разумеется, не носит этот костюм. Он одевается как все, вернее, в экстравагантную одежду, принятую у хиппи и прочих неформальных групп, среди которых вынужден вращаться согласно велению долга.

Фреду-Роберту Арктору — приходилось выступать уже шесть раз, и он прекрасно знал, что надо говорить и что ему уготовано: бесконечные варианты одних и тех же идиотских вопросов и непроницаемая тупость слушателей. Короче, пустая трата времени плюс раздражение и злость, и всякий раз чувство тщетности…

— Увидев меня на улице, — сказал он в микрофон, когда стихли аплодисменты, — вы бы решили: «Вот идет псих, извращенец, наркоман». Вы бы почувствовали отвращение и отвернулись.

Аудитория затихла.

— Я не похож на вас, — продолжал он. — Я не могу себе позволить быть похожим на вас. От этого зависит моя жизнь.

На самом деле не так уж он от них и отличался. И ту одежду, которую надевал каждый день, носил бы в любом случае, даже если бы от этого ничего не зависело — ни жизнь, ни работа. Ему нравилась его одежда. Просто то, что он скажет, в общих чертах известно заранее. Текст выступления написан руководством и давно выучен наизусть. Агент мог слегка отклониться, но общая форма была стандартной. Начальник отдела, старый служака, утвердил её пару лет назад, и теперь она воспринималась как священное писание.

Боб Арктор подождал, пока сказанное дойдет до сознания слушателей.

— Я не собираюсь рассказывать вам, чем мне приходится заниматься в качестве тайного агента, выслеживая распространителей наркотиков и источники нелегального товара, продающегося на улицах наших городов и в коридорах учебных заведений. Я хочу рассказать вам о том… — он сделал паузу, как его учили в академии на занятиях по психологии, — о том, чего я боюсь.

Это сразило их: все взгляды были прикованы к нему.

— Я боюсь за наших детей. За ваших детей и моих… — Он снова замолчал. — У меня их двое. — Затем, очень тихо: — Юные, совсем малыши… — И тут же страстно, повышая голос: — Но уже достаточно большие, чтобы можно было расчетливо прививать им пагубную зависимость от наркотиков — ради выгоды тех, кто уничтожает наше общество — Снова пауза. — Мы пока ещё незнаем… — более спокойным голосом, — кто эти люди, точнее, звери, которые охотятся на наших детей, словно обитают в диких джунглях. Кто продает эту мерзость, выжигающую мозг, которую ежедневно глотают, ежедневно курят и ежедневно вкалывают миллионы мужчин и женщин — вернее, тех, кто когда-то был мужчиной или женщиной. Мы постепенно распутываем этот клубок. И клянусь Богом, рано или поздно распутаем до конца. Мы их узнаем, всех до единого!

Голос из публики:

— Мы им устроим!

Другой голос:

— Покончим с коммуняками!

Бурные аплодисменты.

Роберт Арктор молчал. Смотрел на них, на этих добропорядочных жирных кретинов с их правильными костюмами, правильными галстуками и правильными туфлями и думал: «Препарат» С» не может выжечь им мозги. У них просто нет мозгов».

— Расскажите нам то, что вы знаете, — раздался более спокойный голос.

Арктор обвел взглядом зал. Пожилая женщина, не столь отвратного вида, как её соседи. Она нервно сцепила руки.

— Каждый день эта страшная болезнь вырывает новые жертвы из наших рядов, — продолжал Фред, то есть Роберт Арктор. — В конце каждого дня деньги текут… — Он замолчал. И никакая сила не могла заставить его продолжать речь, вызубренную и тысячи раз повторенную на занятиях.

Все замерли.

— А вообще-то дело не только в наживе. Вы сами видите, что происходит…

Нет, они ничего не видят. Они не замечают, что я отошел от шаблона, говорю самостоятельно, без помощи суфлеров. Ну и что? Разве их что-нибудь волнует? Их огромные квартиры охраняют вооруженные наемники, готовые открыть огонь по любому торчку, который лезет по обнесенной колючей проволокой стене, чтобы засунуть в пустую наволочку их часы, их бритву, их стереосистему… Он лезет, чтобы добыть себе косяк: если не добудет, то может просто-напросто сдохнуть от боли и шока воздержания. Но если ты живешь в роскошном доме и твоя охрана вооружена — зачем об этом думать?

— Если бы вы страдали диабетом и у вас не хватало бы денег на укол инсулина, что бы вы стали делать? Крали бы? Или просто-напросто сдохли?

Молчание.

В наушниках его костюма-болтуньи зазвучал тонкий голосок:

— Лучше вернитесь к утвержденной речи. Мой вам настоятельный совет.

— Я забыл её, — сказал Фред, Роберт Арктор, невидимому суфлеру. Он не знал, кто это — какая-то мелкая шишка из Отдела, курировавшая сегодняшнюю встречу.

— Мм… ладно, — протянул суфлер. — Я буду вам читать. Повторяйте за мной, но старайтесь, чтобы звучало естественно. — Молчание, шорох страниц. — Так, посмотрим… «новые жертвы из наших рядов. В конце каждого дня деньги текут»… Тут вы остановились.

— Я не могу, меня воротит от этого, — выдавил Арктор.

— «…А куда они текут, мы скоро выясним», — не обращая внимания, продолжал суфлер. — «Тогда последует возмездие. И в тот момент ничто на свете не искусит меня поменяться с ними местами».

— Знаете, почему я не могу? — спросил Арктор. — Потому что именно от таких вот вещей люди ищут спасения в наркотиках.

Да, подумал он, вот почему ты сбегаешь и садишься на дозу, сдаешься — из отвращения.

Но потом он снова посмотрел на публику и понял, что к ним это не относится. Ничтожества, дебилы. Им нужно все разжевывать, как в первом классе: «А — это арбуз. Арбуз круглый…»

— «С», — сказал он публике, — это препарат «С». «С» — это бегство, бегство ваших друзей от вас, вас — от них, всех — друг от друга, это разделение, одиночество, ненависть и взаимные подозрения. «С» — это слабоумие. «С» — это смерть. Медленная смерть, как называем её мы… — Он осекся. — Мы, наркоманы…

Он медленно прошел к своему стулу и сел. В тишине.

— Вы провалили встречу, — сказал суфлер — начальник. — Когда вернетесь, зайдите ко мне в кабинет. Комната четыреста тридцать.

— Да, — сказал Арктор. — Провалил.

На него смотрели так, словно он только что прямо у них на глазах помочился на сцену.

Прошествовав к микрофону, ведущий объявил:

— Фред с самого начала хотел провести нашу встречу в форме вопросов и ответов, ограничившись лишь кратким вступительным словом. Я забыл об этом упомянуть. Итак, — он поднял руку, — первый вопрос?

Арктор внезапно снова неуверенно поднялся.

— Похоже, Фред хочет что-то добавить. — Ведущий сделал приглашающий жест.

Арктор подошел к микрофону и, опустив голову, тихо и отчетливо произнес:

— Вот ещё что. Не надо плевать им вслед лишь потому, что они сели на дозу. Большинство из них, особенно девчонки, не знали, на что садятся или что садятся вообще. Просто постарайтесь удержать их… Понимаете, они растворяют «красненькие» в стакане вина — толкачи, я имею в виду. Дают выпить цыпочке, какой-нибудь несовершеннолетней крошке, и та вырубается, и тогда ей впрыскивают смесь героина и препарата «С»… — Он замолчал. — Спасибо за внимание.

— Как нам остановить их, сэр? — спросил мужчина.

— Убивайте толкачей, — сказал Арктор и побрел к стулу.

Ему не хотелось сразу возвращаться в Отдел и идти в комнату 430, и он стал спускаться по одной из торговых улочек, разглядывая лотки с гамбургерами, автомойки, заправочные станции, пиццерии и прочие достопримечательности. Бродя так без всякой цели в толпе, Арктор испытывал странное ощущение. Кто он на самом деле? Там, на встрече, он сказал, что без костюма-болтуньи выглядит как наркоман. Да он и разговаривал как наркоман, так что толпа вокруг, без сомнения, принимала его за одного из них и реагировала соответственно. Более того, другие наркоманы («другие», вот именно!) казались ему своими — «мир, брат!» — в отличие от добропорядочных.

Стоит надеть епископскую митру и мантию, размышлял Арктор, и походить в ней некоторое время, позволяя людям преклонять колени и целовать твою руку, и не успеешь оглянуться, как ты уже и впрямь епископ или типа того. Что такое личность? Где начинается и кончается собственное «я»?

И уж совсем непонятно становилось, кто он на самом деле, когда начинались разборки с полицией. Когда копы, патрульные или какие-нибудь другие, все равно какие, притормаживали около него, идущего по тротуару, и сначала долго сверлили своим пустым металлическим взглядом, а потом наконец, решив поразвлечься, останавливались и подзывали к себе. «А ну, документы! — говорил обычно коп, протягивая руку, а потом, когда Арктор-Фред — Черт-знает-кто начинал рыться за пазухой, орал: — ТЕБЯ УЖЕ ЗАБИРАЛИ?» Иногда добавляя слово «РАНЬШЕ». Так, как будто прямо сейчас отправит в кутузку. «За что?» — обычно спрашивал Фред. Или просто молчал. Туг же собиралась толпа. Большинство считали, что это толкач, которого повязали на углу; они ухмылялись и распихивали друг друга локтями, чтобы полюбоваться зрелищем. Некоторые сердито ворчали — обычно чиканос, негры или явные торчки; потом они спохватывались и старались принять равнодушный вид — в присутствии копов лучше не выступать. Качаешь права или нервничаешь — значит, сам что-то скрываешь. Подозрительных полиция начинала потрошить автоматически.

На этот раз, однако, никто его не трогал. Вокруг было полно точно таких же торчков.

«Кто я на самом деле?» — спрашивал себя Роберт Арктор. На мгновение ему захотелось влезть в костюм-болтунью. Тогда бы я снова, думал он, стал расплывчатым пятном, и прохожие, уличная толпа, снова стали бы аплодировать. «Давайте же послушаем расплывчатое пятно!» — прокрутил он в памяти недавнюю сцену. Отличный способ прославиться! А как бы они узнали, что это то самое пятно, а не какое-нибудь другое? Внутри мог бы быть совсем не Фред или другой Фред — хрен поймешь, даже если «Фред» раскроет рот и заговорит. Никто не определит наверняка, никто, никак… А вдруг это, к примеру, Эл, который притворяется Фредом? В костюме может быть кто угодно, а может даже и совсем никого не быть, если он — чем черт не шутит! — автоматический и управляется на расстоянии, из Отдела по борьбе с наркоманией. И тогда Фредом может быть любой, кто в этот момент сидит в Отделе за столом, с напечатанным текстом и микрофоном, или даже все они вместе, каждый за своим столом.

Все было бы так, если бы не то, что я сказал в конце, подумал Арктор. Кто угодно в Отделе за столом такого не скажет. И вот об этом-то начальство и хочет со мной поговорить.

Разбираться с начальством ему совсем не улыбалось, и он продолжал тянуть время, шатаясь по улицам, идя наугад, без всякой цели, в никуда. Впрочем, в Южной Калифорнии и не важно, куда ты идешь: везде торчат одни и те же «Макдоналдсы», как будто ты не движешься, а только делаешь вид, а вокруг тебя поворачивается сцена с декорациями. А когда наконец ты чувствуешь голод и заходишь в один из этих «Макдоналдсов», чтобы купить гамбургер, он оказывается тем же самым, что в прошлый раз, и в позапрошлый, и так далее, вплоть до самого твоего рождения и ещё раньше, да в придачу ещё злые языки утверждают — вот ведь клеветники! — что делают там все из индюшачьих желудков. Если верить рекламе, то тот первоначальный гамбургер уже продали пятьдесят миллиардов раз. Небось ещё одному и тому же человеку… Жизнь в Калифорнии — она сама вроде рекламного ролика, который прокручивают без конца. Ничего не меняется, только расходится все дальше и дальше, словно автоматическую фабрику, которая штампует эту жизнь, заклинило во включенном положении. Была такая сказка: «Как море стало соленым». А теперь «Как земля стала пластиковой». Когда-нибудь, подумал Арктор, нас заставят самих продавать друг другу гамбургеры. Прямо у себя дома, день за днем, вечно. Тогда незачем будет и на улицу выходить.

Он взглянул на часы: два тридцать. Пора звонить Донне. Судя по всему, он сможет достать через неё тысячу таблеток препарата «С».

Естественно, он передаст их на анализ и последующее уничтожение. Или что уж там с ними делают… Может, сами закидываются — ходят такие слухи. Или продают. Почем знать… Но Боб Арктор покупал у Донны не для того, чтобы взять её за посредничество: он имел с ней дело много раз и не арестовал её. Все затевалось вовсе не из-за какой-то девчонки, которая считала, что это круто и интересно — торговать наркотиками. Половина агентов в Отделе знали её в лицо. Иногда она даже продавала на стоянке у магазина «7-11», перед камерой, установленной там полицией, и её не трогали. Она могла бы делать что угодно и перед кем угодно — её все равно не стали бы забирать.

Цель операций с Донной, как и всех прочих, — выйти на более крупного поставщика. Поэтому Арктор заказывал все большие количества товара. Началось все с того, что он уговорил её достать ему десять таблеток в качестве дружеской услуги. Затем выпросил пакет на сотню таблеток, потом три пакета. Теперь, если повезёт, он получит тысячу, то есть десять пакетов. В конечном счете дело дойдет до таких партий товара, которые будут ей не по карману: она просто не сможет выложить достаточную сумму поставщику. И тогда, чтобы не потерять прибыль от сделки, она начнет торговаться — потребует, чтобы он, Боб, заплатил хотя бы часть вперед. Он откажется, время будет идти, все начнут нервничать, особенно поставщик, который рискует, держа у себя товар. И наконец Донна сдастся и скажет Бобу и поставщику: «Слушайте, давайте-ка вы лучше свяжетесь напрямую. Я вас обоих знаю, вы нормальные ребята, вам можно верить. Назначим время и место, и вы встретитесь. Так что, Боб, если тебе нужны такие партии, покупай прямо у него». Фактически тысячи таблеток — это уровень посредника, а не клиента. Донна уверена, что сам Боб продает таблетки сотнями. Так он поднимется на следующую ступеньку, а там и ещё выше, по мере того как партии товара будут расти. И вот настанет момент, когда он выйдет на человека, которого уже можно будет брать. На того, кто что-то знает, кто связан или с производителем, или с тем, кто берет непосредственно у производителя.

В отличие от других наркотиков препарат «С» имел, по-видимому, один-единственный источник. Он был синтетическим и, следовательно, производился в лаборатории. Его исходные компоненты были довольно сложны и так же трудны в изготовлении, как и сам препарат. Теоретически препарат «С» мог производить кто угодно, если, во-первых, знать химическую формулу, а во-вторых, располагать технологическими возможностями. Но практически это оказывалось слишком дорого. Кроме того, тот, кто изобрел препарат и наладил поставку, продавал его настолько дешево, что конкуренция была исключена. А широкая сеть поставок говорила о том, что, хотя препарат имеет единственный источник, его производство рассредоточено — по-видимому, лаборатории находились по соседству с каждым крупным городским центром потребления наркотиков в Северной Америке и Европе. Почему ни одна из них до сих пор не раскрыта, оставалось загадкой; скорее всего, таинственная организация настолько глубоко проникла в силовые структуры, местные и общенациональные, что те, кому удавалось что-либо узнать, или быстро переставали этим интересоваться, или интересоваться становилось просто некому.

Разумеется, у Арктора было ещё несколько нитей, кроме Донны. Других посредников он так же точно тормошил, требуя все больших партий препарата. Но поскольку она была его девушкой — по крайней мере, он имел на неё виды, — ему с ней легче работалось. Навещать её, разговаривать по телефону, проводить вместе вечера доставляло удовольствие. В некотором смысле — линия наименьшего сопротивления. Если вам приходится шпионить, так уж лучше за людьми, с которыми вы все равно встречаетесь. Это менее подозрительно и не так скучно. А если вы с ними и не встречались часто до того, как начали шпионить, то все равно станете встречаться, так что в конечном счете выйдет то же самое.

Он вошел в телефонную будку и набрал номер.

— Алло, — ответила Донна.

Все телефонные автоматы в мире прослушиваются. А если где-то и не прослушиваются, то просто до них ещё не успели добраться. Записи разговоров поступают в центральный пункт и в среднем раз в два дня проверяются дежурным, которому даже не надо выходить из кабинета, а достаточно лишь нажать кнопку. Большинство разговоров безобидны. Обязанность дежурного — выделять небезобидные. В этом заключается его искусство. За это ему платят.

Так что их с Донной пока никто не слушал. Запись должны были получить не раньше чем на следующий день. Если бы они обсуждали что-либо уж совсем одиозное и дежурный это заметил, то снял бы компьютерные отпечатки их голосов. Так что от них требовалось лишь особо не выпендриваться. Можно было даже явно упоминать о наркотиках. Федеральному правительству приходилось экономить: невыгодно затевать возню с отпечатками и слежкой из-за мелких сделок, которые заключаются каждый день по огромному количеству телефонов. И Донне, и Арктору это было хорошо известно.

— Как дела? — спросил он.

— Ничего… — Теплый и слегка хриплый голос.

— Как настроение?

— Да так себе. Не очень… Сегодня утром босс в магазине устроил мне подлянку. — Донна стояла за прилавком с парфюмерией в торговых рядах в Коста-Месе, куда отправлялась каждое утро на своей малолитражке. — Знаешь, что он мне выдал? Что тот тип, который нас недавно обул на десять баксов — тот старый, седой, — короче, что это я виновата и недостачу покрою из своей зарплаты. Так что, выходит, я погорела на десятку, хотя чиста как стеклышко. Вот падла!

— Я могу у тебя что-нибудь взять?

— Ну — у… — протянула она угрюмо и вроде как неохотно — своеобразная игра. — Смотря сколько тебе надо.

— Десять.

Они договорились, что один — это сотня. Таким образом, он просил тысячу. Среди дельцов вообще принято крупные числа заменять мелкими, чтобы разговаривать по телефону, не привлекая внимания властей. Так можно было продержаться сколько угодно — спецназ вряд ли станет прочесывать все квартиры ради мелких партий наркотиков.

— Десять… — раздраженно пробормотала Донна.

— У меня зарез, — объяснил он. Как будто берет для себя, а не на продажу.

— Мм… десять… — Она явно размышляла, не продает ли он сам. Может, и продает. — Десять. Почему бы и нет? Скажем, через три дня, нормально?

— А раньше нельзя?

— Понимаешь…

— Ладно, идет, — согласился он. — Я заскочу.

— Хорошо. Когда?

Она прикинула.

— Около восьми вечера. Слушай, я тут нашла одну книжку — кто-то забыл в магазине, — хочу тебе показать. Книжка классная. Про волков. Знаешь, когда волк-самец побеждает соперника, то не приканчивает, а мочится на него. Именно так! Прямо берет и писает на побежденного врага, а потом бежит дальше. Вот и все. Они дерутся только за территорию и право трахаться.

— Я тут тоже недавно кое на кого помочился, — усмехнулся Арктор.

— Серьезно? Как это?

— Метафорически.

— Не на самом деле?

— Ну, в смысле… я заявил им… — Он спохватился. Черт, чуть не сболтанул. — В общем, я иду, а один парень на мотоцикле, типа байкера, он начал ко мне цепляться. Так я повернулся и выдал… — Он замялся, пытаясь придумать что-нибудь этакое.

— Можешь мне сказать, — хихикнула Донна. — Даже если это что-то совсем грубое. Байкеров иначе не проймешь — просто не поймут.

— Мол, лучше бы он почаще сидел на свинке, чем на этом борове.

— Я что-то не въехала.

— Ну, типа, на женщине…

— А-а…

— Ладно, заходи, я буду ждать…

— Принести тебе книжку про волков? Автор — Конрад Лоренц, там на обложке написано, что он по ним главный специалист. Да, чуть не забыла. Сегодня ко мне в магазин заглянули твои сожители: Эрни… как там его… и Баррис. Искали тебя.

— Что стряслось? — спросил Арктор.

— Цефалохромоскоп, что обошелся тебе в девятьсот долларов… Они хотели включить его, а он не работал. Ни цвета, ничего… В общем, они взяли инструменты Барриса и отвернули днище.

— Черт побери! — возмущенно воскликнул Арктор.

— Там вроде кто-то ковырялся, испорчена вся схема. Похоже, нарочно: оборваны провода, сломаны детали и так далее. Баррис сказал, что попробует…

— Все, я еду домой, — отрубил Арктор и повесил трубку.

Самое лучшее, что у меня есть. Самое дорогое. Если этот кретин

Баррис начнет копаться… Но я не могу сейчас ехать домой, опомнился он. Сперва надо побывать в «Новом пути» и посмотреть, что там творится.

Приказ руководства.

Глава 3

Чарлз Фрек тоже подумывал о «Новом пути» — так на него подействовала участь Джерри Фабина.

Он сидел с Джимом Баррисом в кофейне «Три скрипача» в Санта-Ане и уныло перебирал засахаренные орешки.

— Решиться не просто. Там страх что творят. Сидят с тобой день и ночь, чтобы ты не наложил на себя руки или не откусил себе палец, и совсем ничего не дают для облегчения. Даже того, что обычно врач прописывает, вроде валиума.

Баррис посмеивался, разглядывая свой горячий бутерброд — эрзац-сыр и такое же мясо на диетическом хлебце.

— Что это за хлеб? — спросил он.

— Почитай меню, — ответил Чарлз Фрек. — Там все написано.

— Если ты согласишься на лечение, то испытаешь ряд неприятных ощущений в области головного мозга. В первую очередь я имею в виду катехоламины, такие как норадреналин и сератонин. Видишь ли, все происходит следующим образом: препарат «С» — вообще все наркотические вещества, но препарат «С» особенно — взаимодействует с катехоламинами на подклеточном уровне, и устанавливается биологическая контрадаптация, вроде бы навсегда. — Он откусил большой кусок с правой стороны бутерброда. — Раньше считалось, что это происходит только с алкалоидными наркотиками, такими как героин.

— Я категорически против героина. Паршивая штука.

К столику подошла симпатичная официантка в желтом халатике, светловолосая, с высокой дерзкой грудью.

— Привет, — сказала она. — Все в порядке?

Чарлз Фрек испуганно поднял взгляд.

— Как тебя звать, милая? — спросил Баррис, жестом успокаивая Фрека.

Она ткнула в табличку на правой грудке.

— Бетти.

Интересно, как зовут левую, подумал Чарлз Фрек.

— У нас все отлично, — сказал Баррис, нахально оглядывая девушку с головы до ног.

Чарлз увидел исходящий из головы Барриса круг, как на карикатуре, в котором совершенно голая Бетти молила о ласке.

— Только не у меня, — заявил Чарлз Фрек. — У меня полно проблем — больше, чем у кого бы то ни было.

— У всех свои проблемы, — рассудительно заметил Баррис. — И чем дальше, тем больше. Наш мир болен, и с каждым днем болезнь становится все круче.

Картинка над его головой тоже стала круче.

— Желаете заказать десерт? — улыбаясь, предложила Бетти.

— Например? — подозрительно спросил Чарлз Фрек.

— У нас есть свежий клубничный пирог. И ещё персиковый. Мы сами печем.

— Нет, не надо нам никаких десертов! — сказал Чарлз Фрек. — Фруктовые пироги годятся только для старушек, — добавил он, когда официантка отошла.

— Это все твоя идея насчет лечения, — объяснил Баррис. — Она и заставляет тебя нервничать. Твой страх — не что иное, как проявление негативных целевых симптомов. А цель — не пустить тебя в «Новый путь» и не дать завязать. Понимаешь, все симптомы — они целевые, будь то позитивные или негативные.

— Ни фига себе…

— Они возникают в теле специально для того, чтобы заставить его хозяина — в данном случае тебя — лихорадочно искать…

— Первое, что делают в «Новом пути», — сказал Чарлз Фрек, — это отрезают тебе член. В качестве наглядного урока. Ну и так далее.

— Затем вырежут селезенку, — кивнул Баррис.

— Что?.. Вырежут… А она зачем, эта селезенка?

— Помогает переваривать пищу.

— Как?

— Удаляет целлюлозу.

— Значит, потом…

— Только бесцеллюлозная пища. Никаких листьев или бобовых.

— И сколько так можно протянуть?

Баррис пожал плечами.

— Как получится.

— А сколько селезенок обычно у человека? — Фрек знал, что почек, как правило, две.

— Это зависит от веса и возраста.

— Да ну? — подозрительно прищурился Фрек.

— Они растут. К восьмидесяти годам…

— А-а… да ты меня разыгрываешь.

Баррис рассмеялся. У него какой-то странный смех, подумал Чарлз. Неестественный, как будто что-то рвется.

— А почему ты вдруг решил лечь в наркоцентр на воздержание?

— Джерри Фабин, — ответил Фрек.

Баррис махнул рукой.

— Джерри — особый случай. Однажды у меня на глазах Джерри пошатывается и падает, испражняется под себя, не соображая, где находится, умоляет спасти… Ему подсунули какую-то гадость, сульфат таллия скорее всего. Сульфат таллия используют в инсектицидах и в крысиной отраве. Кто-то устроил подлянку. Я могу назвать десяток ядов, которые…

— И другая причина, — сказал Чарлз Фрек. — У меня кончается запас, и я не в силах это выдержать — постоянно сидишь на нуле и не знаешь, достанешь ещё или нет!

— Ну, если на то пошло, мы не можем быть уверены в том, что доживем до завтрашнего дня.

— Черт побери, сейчас вообще зарез — день-два, и кранты. И ещё — меня, наверное, обкрадывают. Не может быть, чтобы я сам так много потреблял. Какой-то гад, наверно, таскает их понемногу.

— Сколько таблеток ты закидываешь в день?

— Очень трудно определить. Но не так много.

— Привычка требует все больших количеств, ты же знаешь…

— Не настолько же. Я больше не выдержу. С другой стороны… — Он подумал. — Похоже, я набрел на новый источник. Та цыпочка, Донна, как там её…

— А, подружка Боба.

— Вот-вот, его девчонка, — кивнул Чарлз.

— Да нет, он так и не забрался ей под юбку. Только мечтает.

— Она надежна?

— В каком смысле? В плане, даст ли, или… — Баррис поднес руку ко рту и сделал вид, что глотает.

— Это ещё что за вид секса? — изумленно начал Фрек, и тут до него дошло. — А-а. Последнее, разумеется.

— Вполне надежна. Немного взбалмошная, ну, как все цыпочки, особенно темненькие. Мозги промеж ног, как и у остальных. Наверное, и запас у неё там. — Баррис хохотнул. — Весь её загашник.

Чарлз Фрек подался вперед.

— Арктор никогда не спал с Донной? А говорит…

— Ты его слушай больше. Он много чего говорит. Не всему надо верить.

— Как же так? У него не встает, что ли?

Баррис задумчиво ломал бутерброд на мелкие кусочки.

— Проблемы у Донны. Вероятно, сидит на какой-то отраве. Полностью потерян интерес к сексу, вплоть до отвращения к физическому контакту. У торчков всегда так — из-за сужения сосудов. Я заметил, что у Донны это особенно выражено. Не только с Арктором, но и… — он раздраженно нахмурился, — с другими мужчинами.

— Ты имеешь в виду, она просто не хочет?

— Захочет, — отрезал Баррис. — Если с ней правильно обращаться. Например… — Он принял таинственный вид. — Я могу научить тебя, как добиться Донны за девяносто восемь центов.

— Да не хочу я с ней спать! Мне от неё нужен товар. — Чарлз Фрек был не в своей тарелке. В Баррисе чувствовалось что-то такое, от чего у него неприятно холодело в животе. — Почему за девяносто восемь центов? Не возьмет она деньги, не такая она. И вообще она девчонка Боба.

— Деньги пойдут не ей непосредственно, — произнес Баррис нравоучительным тоном. Он наклонился вперед, его ноздри дрожали от возбуждения, зеленые очки запотели. — Донна сидит на кокаине. Для каждого, кто даст ей грамм, она, безусловно, раздвинет ножки, особенно если, по строго научной методике, которую я разработал, в коку добавить определенные редкие химикаты.

— Ты бы лучше не говорил так о ней, — нахмурился Чарлз Фрек. — В любом случае грамм коки стоит больше сотни долларов. Где взять такие башли?

Ухмыляясь, Баррис заявил:

— Я могу извлечь грамм чистого кокаина из ингредиентов общей стоимостью менее одного доллара.

— Чушь.

— Готов продемонстрировать.

— Откуда берутся эти ингредиенты?

— Из магазина «7-11», — сказал Баррис, забыв о раздрызганном бутерброде и поднимаясь на ноги. — Бери счет и идем, я покажу. У меня дома оборудована лаборатория — временная, пока не обзаведусь лучшей. Ты увидишь, как я извлеку грамм чистого кокаина из широко распространенных общедоступных материалов, купленных открыто меньше чем за один доллар, — Баррис стал пробираться между столиками. — Пошли! — скомандовал он.

— Ладно. — Чарлз Фрек взял счет и поплелся следом. Чертов болтун. А впрочем… Сколько он делает всяких химических опытов и вечно читает в библиотеке… Как же на этом можно заработать, обалдеть!

Баррис в своем потертом летном комбинезоне уже миновал кассу, на ходу доставая ключи.

Они оставили машину на стоянке магазина «7-11» и вошли внутрь. Как обычно, у стойки с журналами стоял здоровенный коп и притворялся, будто читает. Чарлз Фрек хорошо знал, что на самом деле он рассматривает входящих, поджидая потенциального грабителя.

— Что мы здесь берем? — спросил Чарлз у Барриса, беспечно прогуливавшегося вдоль стоек с товарами.

— Баллон «Солнечного».

— Средство от загара? — Чарлз Фрек не верил своим ушам. С другой стороны, кто знает?

Баррис подошел к прилавку — была его очередь платить.

Они купили «Солнечный», опять прошли мимо копа, и Баррис в два счета, не обращая внимания на дорожные знаки, домчался до дома Боба Аркгора.

Выйдя из машины, Баррис достал с заднего сиденья опутанные проводами предметы. Среди груды электронных приборов Чарлз Фрек узнал вольтметр и паяльник.

— Зачем это? — спросил он.

— Предстоит долгая и трудная работа, — ответил нагруженный Баррис, подойдя к двери. Он передал Чарлзу ключ. — И наверное, мне за неё не заплатят. Как обычно.

Чарлз Фрек отомкнул дверь. К ним тут же, преисполненные надежды, бросились два кота и собака, но Чарлз и Баррис, осторожно оттеснив их ногами, прошли на кухню. Здесь и находилась знаменитая лаборатория — кучи бутылок, всякого хлама и непонятных предметов, которые Баррис притаскивал отовсюду. Он верил не столько в аккуратность, сколько в озарение: чтобы достичь цели, надо уметь использовать первое, что попадется под руку. Скрепки, клочки бумаги, разрозненные детали от сломанных механизмов — все шло в ход. Фрек невольно подумал, что так бы выглядела мастерская, где проводят свои эксперименты крысы.

Первым делом Баррис оторвал пластиковый пакет из рулона возле раковины и опорожнил туда аэрозоль.

— Бред какой-то… — пробормотал Чарлз Фрек. — Полный бред.

— Знай, что на производстве кокаин умышленно смешивают с маслом, — бодро комментировал свои действия Баррис, — таким образом, что извлечь его невозможно. Одному мне благодаря глубокому знанию химии доподлинно известно, как это сделать. — Он обильно посолил клейкую густую массу и вылил её в стеклянную банку. — Теперь охлаждаем, — продолжал Баррис, довольно ухмыляясь, — и кристаллы кокаина поднимаются наверх, так как они легче воздуха. То есть масла, я имею в виду. Конечная стадия, разумеется, мой секрет, но скажу, что она включает в себя сложный процесс фильтрования.

Баррис открыл холодильник и аккуратно поставил банку в морозильную камеру.

— Сколько там её держать? — спросил Чарлз Фрек.

— Полчаса.

Баррис закурил самокрутку и уставился на кучу электронных приборов, задумчиво потирая бородатый подбородок.

— Даже если ты получишь целый грамм чистого кокаина, я не могу использовать его на Донне, чтобы… ну, залезть ей под юбку. Я вроде как покупаю её, вот что получается.

— Обыкновенный обмен, — наставительно поправил Баррис. — Ты ей делаешь подарок, и она тебя одаривает… самым ценным, что есть у женщины.

— Она почувствует, что её покупают. — Фрек достаточно общался с Донной, чтобы понимать это. Донну на мякине не проведешь.

— Кокаин — возбудитель, — проговорил Баррис вполголоса, перенося приборы к цефалохромоскопу — бесценной собственности Боба. — Она нанюхается и будет счастлива дать себе волю.

— Чушь! — решительно заявил Чарлз Фрек. — Ты говоришь о подружке Боба Арктора. Он — мой приятель и человек, с которым вы с Лакменом живете под одной крышей.

Баррис на секунду поднял свою косматую голову и некоторое время не сводил с Чарлза Фрека глаз.

— Ты очень многого не знаешь о Бобе Аркторе. Да и мы все. Твой взгляд наивен и упрощен. Ты ему слишком веришь.

— Он парень что надо.

— Безусловно. — Баррис кивнул и улыбнулся — Вне всякого сомнения. Один из самых лучших в мире. Но я начал замечать в нем — _мы_ начали замечать в нем, те, кто наблюдает за Арктором пристально и внимательно, — определенные противоречия. Как в структуре его личности, так и в поведении. Во внутренней сущности, так сказать.

— Что ты имеешь в виду?

Глаза Барриса заплясали за зелеными стеклами очков.

— Твой бегающий взгляд мне ни о чем не говорит, — заявил Чарлз Фрек. — А что случилось с цефаскопом, почему ты в нем копаешься?

— Загляни, — предложил Баррис, положив прибор набок.

— Провода обрезаны. И ещё, похоже, кто-то устроил несколько коротких замыканий… Чья это работа?

Веселые и всезнающие глаза Барриса заплясали с особым удовольствием.

— Твои дурацкие намеки мне на хрен не нужны, — после напряженного молчания сказал Чарлз Фрек. — Кто испортил цефаскоп? Когда ты это обнаружил? Арктор ничего мне не говорил, а я его видел только позавчера.

— Наверно, тогда он ещё не был готов об этом говорить, — заметил Баррис.

— Так, — зловеще протянул Чарлз Фрек. — Насколько я понимаю, ты тут мне загадки загадываешь. Пожалуй, отправлюсь — ка я лучше в «Новый путь» и сдамся на воздержание и буду лечиться и жить с простыми парнями. Все лучше, чем иметь дело с такими шизиками, как ты, которых я никак не могу понять. Намекаешь, что Боб сам раскурочил цефаскоп? Испортил самую дорогую свою вещь? Что ты хочешь сказать? Лучше бы я жил в «Новом пути», где мне не пришлось бы выслушивать все это многозначительное дерьмо, в которое я ни хрена не въезжаю. Каждый день одни ошизевшие торчки — то ты, то ещё кто-нибудь! — Он яростно стиснул зубы.

— Я не ломал прибор, — задумчиво произнес Баррис, двигая ушами, — и серьезно сомневаюсь, что это сделал Эрни Лакмен.

— А я серьезно сомневаюсь, — парировал Чарлз Фрек, — что Эрни Лакмен вообще что-нибудь повредил в своей жизни, если не считать того случая, когда он накололся на плохой кислотке и вышвырнул в окно журнальный столик. Обычно у него котелок варит лучше, чем у всех нас. Нет, Эрни не станет ломать чужой скоп. А Боб Арктор? Это же его вещь, так ведь? И что, он, значит,встал потихоньку среди ночи и сам себе сделал пакость? Нет, это кто-то другой устроил, вот что я тебе скажу.

Это запросто мог сделать ты, грязный сукин сын, подумал Чарлз. И умения у тебя хватает, и мозги твои устроены черт знает как…

— Тому, кто это сделал, место в лечебнице или на кладбище. Предпочтительно последнее. Для Боба эта штука значила все. Я видел, как он её включает, едва вернется домой с работы. У каждого есть что-то, чем он особенно дорожит. У Боба был скоп. И сотворить такое… Черт!

— Это-то я и имею в виду.

— Что это ты имеешь в виду?

— Меня давно уже интересует, кто такой Боб Арктор и где он работает на самом деле.

Нет, Баррис мне не нравится, подумал Чарлз Фрек. Внезапно он испытал сильное желание оказаться отсюда далеко — далеко. Может, смыться?.. Но потом он вспомнил про банку с кокой и маслом в холодильнике — сто баксов за девяносто восемь центов.

— Послушай, когда там будет готово? Мне кажется, ты меня дурачишь. Зачем же продавать «Солнечный» за гроши, если в нем грамм кокаина? Какой им от этого кайф?

— Они закупают оптом, — объяснил Баррис.

У Чарлза Фрека немедленно пошел глюк: грузовики с кокаином подкатывают к заводу (где уж он там, может, в Кливленде), вываливают тонны и тонны девственно-чистой, высококачественной коки во двор, потом коку смешивают с маслом, инертным газом и прочей дрянью, разливают по маленьким ярким жестянкам и наконец завозят в магазины «7-11», аптеки и супермаркеты. Стоит только остановить грузовичок, размышлял он, забрать груз — семьсот или восемьсот фунтов чистого… Да нет, черт побери, гораздо больше! Сколько в грузовике помещается кокаина?

Баррис принес пустой баллон «Солнечного» и указал на этикетку, где были перечислены все ингредиенты.

— Видишь? Бензокаин. Только отдельные эрудиты знают, что под таким названием в торговле маскируют кокаин. Если бы писали прямо «кокаин», рано или поздно народ бы просек. У людей просто не хватает образования. Такой научной базы, как у меня.

— Для чего тебе образование? — поинтересовался Чарлз Фрек. — Донну возбуждать?

— Напишу бестселлер, — уверенно заявил Баррис. — Учебник для чайников. «Как, не нарушая закона, получать наркотики у себя на кухне». Понимаешь, бензокаин официально разрешен. Я справлялся в аптеках — он содержится в уйме препаратов.

— Ух ты! — уважительно сказал Чарлз Фрек и посмотрел на часы.

Ждать оставалось недолго.

Хэнк, непосредственный начальник Боба Арктора, дал ему задание обследовать местные филиалы «Нового пути», чтобы определить местонахождение крупного поставщика, который внезапно скрылся. Время от времени это случалось: торговец наркотиками, поняв, что его вот-вот возьмут, искал убежища в одном из центров реабилитации вроде «Нового пути», «Синанона» или «Сентер-пойнта» под видом наркомана, нуждающегося в лечении. Там, внутри, он терял документы, забывал свое имя и вообще все, что позволяло его идентифицировать, — так начиналось создание новой личности, свободной от наркотической зависимости. Исчезало почти все, что могло бы навести силовые структуры на его след. Позже поставщик вновь выходил на поверхность и возобновлял свою прежнюю деятельность. Конечно, реабилитационные центры старались отслеживать такие случаи, однако не всегда успешно. Сорокалетний срок, полагающийся за торговлю наркотиками, — хороший стимул для того, чтобы поднапрячься и выдать правдоподобную историю персоналу клиники, который решал, принять человека или отказать ему. Страх перед наказанием заставлял стараться.

Сбавив скорость, Боб Арктор принялся искать вывеску «Нового пути». Ему совсем не улыбалось лезть в клинику под видом возможного пациента, но иного способа не было. Если бы он явился туда как агент Отдела по борьбе с наркотиками и сказал, кого ищет, то сотрудники клиники, по крайней мере большинство из них, тут же постарались бы его отшить. Они не хотели, чтобы клиентов, их «семью», тревожила полиция, и Арктор их хорошо понимал. Бывшие наркоманы рассчитывали на безопасность; во всяком случае, при поступлении клиника официально гарантировала им неприкосновенность. Это понимал и Хэнк, по чьему поручению Боб занимался Черным Уиксом — давно и безрезультатно. Вот уже десять дней об Уиксе не было ничего слышно, он исчез бесследно.

Наконец Арктор увидел яркую вывеску, оставил машину на крохотной стоянке, которую филиал «Нового пути» делил с булочной, и нетвердыми шагами направился к парадной двери, входя в привычную роль.

Строго говоря, Уикс был скорее курьером, чем поставщиком: он вывозил партии сильных наркотиков из Мексики и сдавал покупателям где-то в окрестностях Лос-Анджелеса. Парень нашел гениальный метод провоза товара: он выбирал подходящего добропорядочного типа и где-нибудь на стоянке прикреплял товар к днищу его машины. Потом, уже на другой стороне границы, догонял и при первой возможности пускал беднягу в расход. Если же пограничники засекали товар, то отдуваться приходилось не У иксу, а ни в чем не повинному болвану: с этим в Калифорнии было строго.

Арктор знал Уикса в лицо лучше, чем кто-либо из агентов. Жирный чернокожий тип, слегка за тридцать, любивший изъясняться нарочито правильно и изящно, как будто он учился в модной частной школе в Англии. На самом деле Уикс вырос в трущобах Лос-Анджелеса, а произношение себе поставил, скорее всего, с помощью учебных записей из библиотеки какого-нибудь колледжа. Одевался он не вызывающе, но шикарно, как врач или адвокат, носил очки в роговой оправе и часто брал с собой дорогой «дипломат» из крокодиловой кожи. Оружие у него тоже было стильное, итальянского производства. Однако в «Новом пути» всю эту шелуху, само собой, ободрали, одели его, как всех, в благотворительные обноски, а «дипломат» заперли в сейф.

Боб Арктор открыл тяжелую деревянную дверь и вошел. Мрачный темноватый холл, слева гостиная, где сидят несколько человек и читают. В дальнем конце холла — стол для пинг-понга, за ним кухня. На стенах лозунги, часть написана от руки, часть напечатана. «Единственный дурной поступок — подвести других» и так далее. Кругом тишина, никакой суеты. Очевидно, большинство пациентов были на работе — на многочисленных мелких предприятиях «Нового пути» вроде бензоколонок или производства шариковых ручек.

Арктор в нерешительности остановился.

— Да? — К нему подошла девушка в очень короткой голубой юбке и майке с надписью «Новый путь» на груди.

— Я… мне плохо, — пробормотал он хрипло, держась как можно более униженно. — Можно присесть?

— Конечно. — Девушка махнула рукой; двое парней довольно скромного вида подошли к Арктору и остановились в ожидании. — Отведите его туда, где он сможет присесть, и принесите кофе.

Ну и тоска, подумал он, позволяя усадить себя на потрепанную жесткую кушетку. Стены мрачные — краска явно благотворительная и низкого качества. Нуда, они ведь живут только на пожертвования.

— Спасибо, — выдавил он дрожащим голосом, как будто испытывал невероятное облегчение оттого, что наконец дошел и сидит. — Слава богу. — Он попытался пригладить волосы. Безуспешно.

— Паршиво выглядите, мистер, — неодобрительно произнесла девушка.

— Точно, — кивнули оба парня. — Ты что, валялся в собственном дерьме?

Арктор растерянно моргал.

— Кто ты такой? — спросил один из парней.

— Ясно кто, — презрительно протянул другой. — Мразь из мусорного ведра. Гляди! — Он показал на волосы Арктора. — Вши. Потому ты и чешешься, приятель.

Девушка, которая держалась спокойно и вежливо, но отнюдь не дружелюбно, спросила:

— Зачем вы сюда пришли?

Потому что где-то здесь прячется крупная дичь, хотелось сказать Арктору. Я — охотник. А вы все — идиоты. Однако вместо этого он униженно пробормотал то, что, очевидно, от него ожидалось:

— Вы обещали…

— Да, мистер, вы можете выпить кофе. — Девушка кивнула одному из парней, и тот послушно направился на кухню.

Последовала пауза. Затем девушка наклонилась и тронула Арктора за колено.

— Вам очень плохо, да?

Он лишь молча кивнул.

— Вы испытываете стыд и отвращение к самому себе, — продолжала она.

— Да.

— Измываться над собой день за днем, вводить в свое тело…

— Я больше не могу, — взмолился Арктор. — Вы моя единственная надежда. Здесь мой друг — он сказал, что идет сюда. Черный, ему за тридцать, образованный, очень вежливый…

— Вы встретитесь с нашей семьей позже, — перебила его девушка. — Если подойдете нам. Вы ведь понимаете, что должны соответствовать нашим требованиям. И первое из них — искреннее желание вылечиться.

— Да-да, — сказал Арктор. — Мне это очень нужно.

— Вам должно быть совсем плохо, чтобы вас сюда взяли.

— Мне плохо.

— Серьезно подсели? Какова ваша обычная доза?

— Унция в день.

— Чистого?

— Да, — кивнул он. — Я держу его в сахарнице на столе.

— Вам придется очень трудно. Будете всю ночь грызть подушку — к утру покроетесь перьями. Судороги, пена изо рта… Будете ходить под себя, как больное животное. Вы готовы к этому? Вы должны понимать, что мы вам здесь ничего не дадим.

— Да. — Арктору было скучно, он чувствовал неловкость и раздражение. — Мой друг, чернокожий… Не знаю даже, добрался ли он сюда. Я боюсь, что его по пути замели копы — он был совсем плохой, едва понимал, куда идти. Ему казалось…

— В «Новом пути» нет места личным отношениям, — сказала девушка. — Вам придется это усвоить.

— Да, но он добрался? — Боб Арктор понял, что зря теряет время. Боже мой, здесь ещё хуже, чем у нас. И ведь она ни хрена мне не скажет. Такова их политика. Хоть об стену лбом бейся… Тот, кто попадает сюда, исчезает с концами. Может, Черный Уикс сидит рядом, за перегородкой, слушает и хихикает, а может, его здесь и не было совсем. И ничего не добьешься, даже с ордером. Они будут тянуть время — они это умеют, — пока все, кого ищут, не сделают ноги. В конце концов, весь здешний персонал — сами бывшие наркоманы. Да и кому интересно ворошить осиное гнездо: общественность тут же поднимет такой вой… Похоже, на Черном Уиксе придется поставить крест, а самому сматываться. Ясно теперь, подумал он, почему меня до сих пор сюда не посылали: эти типы — не подарок. Так что поручение я успешно провалил: Уикс больше просто не существует.

Доложу Хэнку и буду ждать нового задания. Черт с ними со всеми.

Арктор с трудом встал.

— Я пошел.

Оба парня уже возвращались. Один нес кружку кофе, другой — кипу литературы, очевидно образовательной.

— Что, струсил? — презрительно спросила девушка. — Не хватает пороху сдержать слово? Поползешь на пузе назад, на помойку?

Все трое злобно смотрели на него.

— Потом, — пробормотал Арктор и двинулся к выходу.

— Торчок сраный! — бросила вслед девушка. — Ни мозгов, ни характера — все выжжено. Ползи, ползи, ты сам себя обрекаешь.

— Я вернусь, — обиженно буркнул Арктор. Здешняя атмосфера давила на него все сильнее.

— Мы можем и не пустить тебя назад, слизняк, — предупредил один из парней.

— Будешь умолять, — добавил другой. — В ногах валяться. И все равно не факт, что мы захотим тебя принять.

— Во всяком случае, сейчас ты нам не нужен, — подытожила девушка.

У двери Арктор обернулся и посмотрел на своих мучителей. Он хотел сказать что-нибудь, но не мог найти слов. В голове было пусто, словно все стерли. Мозг отказывался работать: ни одной мысли, ни одного сколько-нибудь подходящего ответа, даже самого примитивного. Странно, недоумевал он, подходя к машине, очень странно. Да уж, с Черным Уиксом можно распрощаться навсегда. Я сюда больше не ходок. Пора просить о новом задании. Искать кого-то другого.

Похоже, эти типы будут покруче нас с Хэнком.

Глава 4

Из костюма-болтуньи одно расплывчатое пятно, называющее себя Фредом, смотрело на другое расплывчатое пятно, известное под именем Хэнк.

— Итак, это все о Донне, Чарлзе Фреке и… — Металлическая монотонная речь Хэнка на секунду прервалась. — Так, с Джимом

Баррисом тоже все. — Он сделал пометку в лежащем перед ним блокноте — Дуг Уикс, по вашему мнению, мертв или переместил свою деятельность в другой район.

— Или лег на дно, — добавил Фред.

— Вам говорит что-нибудь имя Граф или Арт де Винтер?

— Нет.

— А женщина по имени Молли? Крупная такая.

— Нет.

— Как насчет пары негров — братья, лет по двадцать, фамилия Хэтфилд или что-то в этом роде? Работают с фунтовыми пакетами героина.

— Фунтовыми? Фунтовыми пакетами героина?

— Именно.

— Нет, такое я бы запомнил.

— Ещё есть один швед, высокого роста, фамилия шведская. Отсидел срок, любит прикалываться, странноватый такой. Высокий, худой, имеет при себе много денег — видимо, от крупной сделки в начале месяца.

— Поищу. Да-а, фунтовые пакеты… — Фред покачал головой, и расплывчатое пятно заколыхалось.

Хэнк порылся в досье.

— Так, этот сидит… — Он поднял одну из фотографий, прочитав что-то на обороте. — Нет, мертв, тело у нас здесь, внизу… Как вы думаете, эта девчонка, Джора, работает на панели? — спросил он, покопавшись ещё немного.

— Вряд ли.

Джоре Каджас было всего пятнадцать. Она уже сидела на препарате «С» и жила в Бриа, в районе трущоб, на верхнем этаже полуразвалившегося холодного домишки. Единственным источником её дохода являлась стипендия штата Калифорния, которую она в свое время выиграла. Но на занятиях Джору никто не видел уже полгода.

— Если что, дайте мне знать. Мы привлечем её родителей.

— Хорошо.

— Боже мой, как же быстро они катятся под гору!.. Была вчера тут одна — выглядит на все пятьдесят. Седые волосы клочьями, выпавшие зубы, глаза ввалились, тело иссохшее… Мы спросили, сколько ей лет, — говорит, девятнадцать. Проверили — точно. «Знаешь, на кого ты похожа? Посмотри в зеркало». Она посмотрела в зеркало и заплакала. Я спросил, давно ли она ширяется.

— Год, — предположил Фред.

— Четыре месяца.

— На улицах сейчас продают такую дрянь… — Фред постарался отогнать образ девятнадцатилетней девчонки с выпавшими волосами. — Смешивают черт знает с чем.

— А рассказать, как она села на препарат? Её братья, оба толкачи, вошли к ней как-то ночью, заломили руки, сделали укол и изнасиловали. Вдвоем. Так сказать, ввели в новую жизнь.

— Где они сейчас?

— Отбывают по полгода за хранение. У девчонки ещё и триппер; она даже не знала, так что и лечить теперь трудно. А братишек это только насмешило.

— Милые ребятки.

— А вот это вас проймет наверняка. Слыхали, в фэрфилдском госпитале есть три младенца, которым надо каждый день вкалывать дозу героина. Они такие маленькие, что не смогли бы пережить ломку. Сестра попробовала…

— Меня проняло, — механическим голосом перебил Фред. — Вполне достаточно, благодарю.

Хэнк продолжал:

— Когда представишь себе новорожденного наркомана…

— Достаточно, спасибо, — повторило расплывчатое пятно по имени Фред.

— Как, по-вашему, наказывать мать, которая прикармливает младенца героином, чтобы он не орал?

— Иногда мне хочется сойти с ума. Но я разучился.

— Это утраченное искусство, — вздохнул Хэнк. — Возможно, со временем выпустят инструкцию.

— Был такой фильм в начале семидесятых, о парочке агентов, — сказал Фред. — Во время рейда один из них свихнулся и всех перестрелял, включая своих боссов. Ему было все равно.

— Выходит, хорошо, что вы не знаете, кто я. Можете достать меня только случайно.

— В конце концов, — усмехнулся Фред, — нас всех так или иначе достанут.

— Ну что ж, в каком-то смысле это будет облегчением. Отмучаемся. — Хэнк вновь углубился в свои бумаги. — Так. Джерри Фабин. Этого можно списать. Упокоился в наркоцентре. Говорят, по пути в клинику он жаловался, что за ним день и ночь таскается наемный киллер — маленький, ростом в метр и безногий. Ездит на тележке. Он, мол, до сих пор никому об этом не рассказывал — боялся, что все сдрейфят и бросят его, так что не с кем будет даже поговорить.

— Точно, с Фабином покончено. Я видел его энцефалограмму из клиники.

Всякий раз, сидя напротив Хэнка и докладывая, Фред чувствовал в себе глубокую перемену. Он начинал относиться ко всему рационально, смотрел на происходящее как бы со стороны. О ком бы ни шла речь, что бы ни произошло, ничего не вызывало эмоционального отклика.

Сперва он приписывал это действию костюма-болтуньи — физически они с Хэнком никак не чувствовали друг друга. Потом пришел к выводу, что дело не в костюме, а в самой ситуации. Что толку от вовлеченности, если ты обсуждаешь преступления, совершенные людьми, близкими тебе и, как в случае Донны и Лакмена, дорогими? Надо нейтрализовать себя, и они оба делали это — Фред даже в большей степени, чем Хэнк. Они говорили в нейтральных тонах, они нейтрально выглядели, они стали нейтральными.

Потом чувства возвращались, лились потоком… Возмущение, ужас, горе. Кошмарные образы и сцены прокручивались в мозгу, как кино. Внезапно, без всяких анонсов, и со звуком, который ничем нельзя было заглушить.

А пока, сидя за столом, Фред ничего не ощущал. Он мог описать все увиденное с полным безразличием. И что угодно выслушать от Хэнка. Например, он мог запросто сказать: «Донна умирает от гепатита и старается заразить своей иглой как можно больше приятелей. Надо бы надавать ей как следует по башке, чтобы прекратила этим заниматься». О своей собственной девушке… Или: «Вчера Донна наширялась дешевым суррогатом ЛСД, и половина кровеносных сосудов у неё в мозгу полопалась». Или: «Донна мертва». И Хэнк спокойно запишет сообщение, только, может быть, спросит: «У кого она купила дозу?» или: «Где будут похороны? Надо выяснить номера машин и фамилии присутствующих», — и он будет хладнокровно это обсуждать.

Перемена в Аркторе-Фреде была вызвана необходимостью беречь чувства. Пожарные, врачи и гробовщики ведут себя точно так же. Невозможно каждую секунду восклицать и рыдать — сперва изведешь себя, а потом и окружающих. У человека есть предел сил.

Хэнк не навязывал Фреду своего бесстрастия, он как бы «разрешал» перенимать его. Фред это понимал и ценил.

— А как насчет Арктора? — поинтересовался Хэнк.

Каждый агент, находясь в костюме-болтунье, естественно, докладывал и о себе. Иначе его начальник — и весь полицейский аппарат — знал бы, кто такой Фред, несмотря на костюм. «Крысы» в Отделе не преминули бы донести своим, и очень скоро Боб Арктор, куря травку и закидываясь вместе с дружками, тоже начал бы замечать позади себя какого-нибудь безногого киллера на тележке, причем отнюдь не из галлюцинации, как Джерри Фабин.

— Арктор ведет себя тише воды ниже травы, — сообщил Фред. — Работает у себя на фирме и закидывает пару таблеточек смерти каждый день…

— Сомневаюсь. — Хэнк взял со стола листок. — Мы получили сигнал от информатора, довольно надежного: у Арктора водятся большие деньги. Пришлось поинтересоваться, сколько он получает в своей фирме. Оказывается, совсем немного. А когда спросили почему, то выяснилось, что он вообще работает там неполную неделю.

— Так… — мрачно протянул Фред, понимая, что «большие деньги» — это как раз то, что ему платили в полицейском управлении. Каждую неделю он забирал пачку мелких купюр из специальной машины, замаскированной под автомат для продажи газировки в одном из баров. В основном шло вознаграждение за информацию, которая приводила к арестам и конфискациям товара. Иногда суммы бывали довольно солидными — в случае, если удавалось взять крупную партию героина.

— По данным нашего информатора, — продолжал Хэнк, — Арктор частенько таинственным образом исчезает, особенно по вечерам. Вернувшись домой, он ест, а потом под разными предлогами уходит опять, иногда почти сразу. — Человек в костюме-болтунье поднял глаза на Фреда. — Вы замечали что-нибудь подобное? Можете подтвердить? Что это означает?

— Скорее всего, сидит у своей цыпочки, Донны.

— Хм, «скорее всего»… Вы обязаны знать.

— У Донны, точно. Он трахает её круглые сутки. — Арктору-Фреду было страшно неловко. — Но я проверю и сообщу. Кто информатор? Может, у него зуб на Арктора?

— Откуда я знаю? Это был телефонный звонок. Отпечатка голоса нет — звонивший говорил через какую-то электронную штуковину, самодельную. — Костюм Хэнка издал странный металлический смешок. — Но её вполне хватило.

— Боже! — возмутился Фред. — Так это же Джим Баррис! Этот вконец ошизевший торчок просто-напросто хочет опустить Арктора. Баррис ещё в армии занимался всякой электроникой. Как информатору я бы ему ни на грош не верил.

— Мы не знаем, Баррис ли это, и, кроме того, Баррис — не просто вконец ошизевший торчок. Им особо занимаются несколько людей… Но эти данные вам не нужны, во всяком случае — пока.

— Так или иначе, это один из друзей Арктора, — сказал Фред.

— И донес из мести, без всякого сомнения. Ох уж эти торчки — _го_ и дело стучат друг на дружку. Да, Арктора он, по-видимому, знает довольно близко.

— Верный друг, — криво усмехнулся Фред.

— Ладно, нам это на руку. В конце концов, вы сами занимаетесь тем же.

— Я это делаю не из злобы.

— А из каких соображений?

— Будь я проклят, если знаю, — подумав, сказал Фред.

— Теперь так, У икса отставляем, — распорядился Хэнк. — Пока главный объект вашего наблюдения — Боб Арктор. У него есть второе имя? Он употребляет инициал…

Фред издал сдавленный механический звук.

— Почему Арктор?

— Тайное финансирование, загадочное времяпрепровождение, множество врагов… Какое у него второе имя? — Хэнк в ожидании занес ручку над листом бумаги.

— Послтуэйт.

— Как это пишется?

— Хрен его знает, спросите что полегче.

— Так… Послтуэйт… — пробормотал Хэнк, выписывая буквы. — Что за имя, интересно…

— Валлийское, — ответил Фред. Он едва слышал, перед глазами все плыло. — Вы что, собираетесь поставить его квартиру на прослушивание?

— Установим новую голографическую систему, это ещё лучше. Думаю, вам понадобятся записи и распечатки. — Хэнк принялся писать.

— Видимо, да, — пробормотал Арктор-Фред. Он чувствовал, что отключается, и мечтал о том, чтобы все скорее закончилось. И ещё: закинуться бы парой таблеток…

Напротив него бесформенное пятно что-то писало и писало, заполняя бланки и требования на оборудование, с помощью которого он должен будет установить круглосуточное наблюдение за своим собственным домом, за самим собой.

…Вот уже больше часа Баррис возился с самодельным глушителем, смастеренным из подручных средств стоимостью одиннадцать центов. Он почти добился цели, располагая лишь алюминиевой фольгой и куском пористой резины.

В ночном мраке заднего двора дома Боба Арктора, среди мусорных куч и зарослей кустарника, Баррис готовился произвести пробный выстрел.

— Соседи услышат, — беспокойно проговорил Чарлз Фрек. Он опасливо косился на освещенные окна окрестных домов; должно быть, смотрят себе телик или покуривают травку.

— Здесь сообщают только об убийствах, — сказал Лакмен, держась в стороне.

— Зачем тебе глушитель? — спросил Барриса Фрек. — Глушители запрещены.

— В условиях нашего вырождающегося общества и всеобщей испорченности каждый стоящий человек должен быть постоянно вооружен, — мрачно заявил Баррис. — Для самообороны.

Он прищурил глаза и выстрелил. Раздался дикий грохот, на время оглушивший всех троих. Вдали залаяли собаки.

Баррис с улыбкой стал разворачивать алюминиевую фольгу. Ему, казалось, было забавно.

— Вот так глушитель… — выдавил Чарлз Фрек, ожидая появления полиции. Десятка полицейских машин.

— В данном случае звук скорее усилился, — объяснил Баррис, показывая Лакмену кусок прожженной резины. — Но в принципе я прав.

— Сколько стоит этот пистолет? — спросил Чарлз Фрек. Он никогда не держал пистолета. Несколько раз у него были ножи, но их вечно крали.

— Пустяки, — ответил Баррис. — Подержанный, как этот, — около тридцати долларов. — Он протянул пистолет Фреку, и тот с опаской попятился. — Я продам его тебе, ты обязательно должен иметь оружие, чтобы защищаться от обидчиков.

— Их хоть пруд пруди, — иронично вставил Лакмен. — Видел на днях объявление в «Лос-Анджелес таймс»? Предлагают транзисторный приемник тому, кто удачнее всех обидит Фрека.

— Хочешь, я дам тебе за него тахометр Борга-Уорнера? — предложил Фрек.

— Который ты спер из гаража того парня напротив, — ехидно заметил Лакмен.

— Ну и что, пистолет небось тоже краденый, — обиделся Фрек. Почти все стоящие вещи были когда-нибудь украдены: это лишь указывало на их ценность. — И кроме того, тот парень первым его спер: эта вещь переходила из рук в руки раз пятнадцать. Наверняка очень клевый тахометр.

— Откуда ты знаешь, что он его спер? — ухмыльнулся Лакмен.

— Ха, да у него их восемь штук в гараже, и из всех торчат отрезанные провода. Откуда бы он их ещё взял? Может, пошел и купил? Восемь тахометров?

Лакмен повернулся к Баррису:

— Я думал, ты корпишь над цефаскопом. Уже сделал?

— Я не могу сидеть над ним день и ночь: работа очень сложная, — объяснил Баррис. — Мне нужно отдыхать. — Он отрезал перочинным ножиком ещё один кусок пористой резины. — Этот будет совершенно бесшумным.

— Боб думает, что ты работаешь над цефаскопом, — пробормотал Лакмен. — Лежит сейчас в постели и думает, а ты тут лупишь из пистолета. Ты ведь сам соглашался с Бобом, что должен отработать долг за квартиру…

— Ага, сейчас… — надулся Баррис. — Тщательная кропотливая работа по реконструкции поврежденной электронной схемы стоит…

Ладно-ладно, давай стреляй из своего чуда света за одиннадцать центов, — ухмыльнулся Лакмен и рыгнул.

С меня довольно, думал Боб Арктор.

Он лежал в темной спальне, слепо глядя в потолок. Под подушкой был его полицейский револьвер: он автоматически достал его из-под кровати и положил поближе, когда услышал выстрел в заднем дворе. Чисто машинальное действие, направленное против любой и всяческой опасности.

Но револьвер под подушкой не защитит от такого изощренного коварства, как порча самой дорогой и ценной вещи. Вернувшись домой после доклада Хэнку, Арктор сразу же проверил остальное имущество, особенно машину. В такой ситуации машина — самое главное. Что бы ни происходило, кем бы ни был таинственный враг, следует быть готовым ко всему. Какой-то ополоумевший торчок старается ему нагадить, не попадаясь на глаза. Даже не человек, а скорее ходячий и укрывающийся симптом их образа жизни.

А ведь было время, когда он жил не так. Не надо было прятать под подушкой револьвер, и один псих не стрелял ночью во дворе бог знает с какой целью; а другой псих (впрочем, может, и тот же самый) не ломал невероятно дорогой цефаскоп, который всем приносил радость… В те дни жизнь Роберта Арктора текла иначе: у него была жена как все жены, две маленькие дочурки, приличный дом, чистый и прибранный. Даже газеты всегда подбирали с дорожки и относили в мусорный бак. Иногда их читали… Но однажды, вытаскивая из-под раковины электропечь для попкорна, Арктор ударился головой об угол кухонной полки. Острая боль, такая внезапная и незаслуженная, каким-то образом прочистила ему мозги. Он осознал, что ненавидит не полку — он ненавидит задний дворик с газонокосилкой, гараж, центральное отопление, дорожку перед домом, изгородь, сам проклятый дом и всех, кто в нем живет. Он захотел уйти, он захотел развода. И получил что хотел почти сразу. И вступил постепенно в новую суровую жизнь, где всего этого не было.

Возможно, ему следовало бы пожалеть о своем решении. Однако сожаления он не испытывал. Та жизнь была слишком скучна, слишком предсказуема, слишком безопасна. Все элементы, её составляющие, находились прямо перед глазами, и ничего неожиданного случиться не могло. Словно пластиковая лодка, которая будет держаться на плаву вечно, пока наконец не затонет, ко всеобщему тайному облегчению.

Зато в том мрачном мире, где он обитал теперь, в кошмарных неожиданностях, и странных неожиданностях, и, крайне редко, приятных неожиданностях недостатка не было. Случиться могло что угодно. Хотя бы вот варварская порча цефалохромоскопа, единственной отдушины в его жизни. Рассуждая здраво, совершенно бессмысленная. Впрочем, очень мало из тою, что происходило долгими темными вечерами, можно было бы назвать здравым в точном смысле этого слова. Загадочный акт мог совершить кто угодно и по самой невероятной причине. Любой человек, которого он знал или встречал. Любой из восьми дюжин всевозможных свихнувшихся шизиков. _Вообще_любой, совершенно незнакомый псих, выбравший наугад фамилию из телефонной книги.

Или ближайший друг.

Может быть, Джерри Фабин — ещё до того, как его повязали. У Джерри были абсолютно выгоревшие мозги. Эти букашки… Обвинял Донну — и всех девчонок вообще, — что они его заразили. Но если бы Джерри решил мстить, то выбрал бы своим объектом Донну. И в любом случае Джерри вряд ли сумел бы снять нижнюю панель; скорее всего, он до сих пор торчал бы здесь, откручивая и закручивая один и тот же винт. Или попросту разбил бы все молотком. Так или иначе, будь это дело рук Джерри Фабина, кругом валялись бы яйца тли… Боб Арктор криво усмехнулся про себя.

Бедный придурок, подумал он с грустью. Ещё один из длинного списка жалких существ со сгнившими мозгами. Биологический организм продолжает функционировать, однако сознание, душа — все мертво. Остались лишь механические рефлексы, как у насекомого. Интересно, каким Джерри был раньше? Чарли Фрек уверял, что когда-то Джерри соображал прилично.

Поделиться с Хэнком? Они бы сразу разобрались, кому это нужно. Вот только что изменится? В такой работе риск неизбежен.

Она не стоит того, эта работа, подумал Арктор. Не стоит всех денег на проклятой планете. Хотя дело все равно не в деньгах. «Как вы решились?» — спросил однажды Хэнк. А что человек знает об истинных мотивах своих поступков? Может быть, скука, стремление действовать. Тайная неприязнь к окружающим. Или кошмарная причина: наблюдать человеческое существо, которое ты глубоко любишь, которое ты обнимал и целовал и, главное, которым ты восхищался, — видеть, как это теплое живое существо выгорает изнутри, начиная с сердца. Пока не защелкает, как насекомое, без конца повторяя одну и ту же фразу. _Запись_. Замкнутая петля пленки.

«Мне бы ещё одну дозу…»

И будет повторять это, даже когда три четверти мозга превратятся в кашу, как у Джерри Фабина.

«Мне бы ещё одну дозу, и все наладится».

Ему представилась картина: мозг Джерри Фабина в виде исковерканной схемы цефалохромоскопа — погнутые, перекушенные, спаленные провода, оторванные концы, вьющийся дымок и едкий запах. И кто-то сидит с вольтметром, замеряет цепи и бормочет: «Да-а, надо менять почти все конденсаторы и сопротивления…» И наконец от Джерри Фабина пойдет один только белый шум. И с ним бросят возиться. Так и цефаскоп, сделанный на заказ за тысячу долларов, чини его не чини, в конце концов высветит на экране лишь тусклый серый фон, а в уголке будут мигать слова: МНЕ БЫ ЕЩЕ ОДНУ ДОЗУ… Тогда останется только взять цефаскоп, не подлежащий восстановлению, и Джерри Фабина, также не подлежащего восстановлению, и выбросить их в один и тот же мусорный бак.

Ладно, подумал Арктор, в конце концов, кому нужен Джерри Фабин — кроме, разумеется, самого Джерри Фабина? Однажды Джерри размечтался о том, как сделает шикарную телевизионную систему с двухметровым экраном и квадрозвуком и подарит своему другу, а когда его спросили, как он собирается дотащить эту махину от своего гаража к другу домой, ответил: «Нет проблем, она будет складная. Я уже купил петли — просто сложу её, положу в конверт и пошлю по почте».

По крайней мере, усмехнулся Арктор, нам не придется больше выметать из дому тлей после его визитов. Однажды они придумали историю (точнее, Лакмен придумал, у него это лихо получается) — психиатрическое объяснение бзика с букашками. Разумеется, все коренится в детстве.

Приходит однажды Джерри-первоклашка домой, зажимая под мышкой свои маленькие книжечки, весело насвистывает — глядь, а в гостиной рядом с матерью сидит этакая здоровенная тля размером с него самого, и мать с обожанием на неё смотрит.

— Что это? — спрашивает крошка Фабин.

— Перед тобой твой старший брат, — говорит мать. — Теперь он будет жить с нами. Его я люблю больше, чем тебя. Он способен на такое, что тебе и не снилось.

И с тех пор родители Джерри Фабина постоянно сравнивают его с этим самым братом, который на самом деле тля, и унижают как могут. По мере того как они с тлей растут, у Джерри вырабатывается комплекс неполноценности — что вполне естественно. Окончив школу, брат продолжает учебу в колледже, а Джерри идет работать на бензоколонку. Потом брат — тля становится знаменитым врачом или ученым; ему присуждают Нобелевскую премию. Джерри протирает ветровые стекла и меняет колеса за полтора доллара в час. Отец и мать никогда не упускают случая проехаться на его счет. «Куда тебе до брата!» — повторяют они то и дело.

Наконец Джерри убегает из дома. Но подсознательно он убежден в превосходстве тли. Сперва он воображает себя в безопасности; потом ему начинает повсюду мерещиться тля — сначала в волосах, а потом и во всем доме, — поскольку комплекс неполноценности успел перерасти в сексуально окрашенное чувство вины, а тля служит как бы наказанием, которое он сам навлекает на себя, и так далее.

Теперь история вовсе не кажется смешной. Теперь — когда по просьбе его же друзей Джерри посреди ночи забрали. Они сами — все, кто был тогда с Джерри, — так решили: иного выхода не оставалось. Той ночью Джерри забаррикадировал двери дома, навалил фунтов девятьсот всякого хлама, включая диван, и стулья, и холодильник, и телевизор, и сообщил, что снаружи поджидает его гигантская сверхразумная тля с иной планеты, а сейчас она собирается ворваться и наложить на него лапы. Прилетят и другие, даже если с этой он расправится. Внеземные тли гораздо умнее людей и, если потребуется, пройдут прямо сквозь стены, тем самым обнаруживая свои тайные способности. Чтобы уберечь себя как можно дольше, ему придется залить дом цианистым газом. И он готов к этому. Каким образом? Он уже законопатил все окна и двери и теперь откроет воду в ванной и на кухне. Оказывается, водяной бак в гараже заполнен цианидом, а не водой. Он давно это знал и берег на крайний случай. Они все погибнут, но по крайней мере не впустят сверхразумных тлей.

Его друзья позвонили в полицию. Полиция взломала дверь, и Джерри забрали в клинику. В последний момент Джерри сказал: «Принесите мне мою новую куртку — ту, что отделана бисером на спине». Он только что её купил, она ему очень нравилась. Практически единственная вещь, которая ему нравилась; все остальное он считал зараженным.

Нет, подумал Боб Арктор, какой уж тут смех. Даже непонятно, как это вообще могло казаться забавным. Наверное, виноват страх, кошмарный страх, который все они испытывали в те последние недели. Порой Джерри ночью бродил по дому с ружьем, ощущая присутствие врага. Готовый стрелять первым.

А теперь, думал Боб Арктор, враг появился у меня. Во всяком случае, я напал на его след, на оставленные им знаки. Ещё один доходяга на последней стадии, вроде Джерри. Да, если уж эта штука въедет по башке, то мало не покажется. Не хуже нового «форда» со сверхмощным движком из телерекламы.

В дверь спальни постучали.

— Кто там?

— Ку-ку, — ответил голос Барриса.

— Входи, — сказал Арктор и включил ночник.

Баррис вошел в комнату, его глаза возбужденно поблескивали.

— Ещё не спишь?

— Я видел сон, — сказал Арктор. — Религиозный. Оглушительный раскат грома, и вдруг небеса раскалываются, и появляется Господь Бог, и голос Его гремит… Что Он там наплел, черт побери?.. Ах да. «Я раздосадован, сын мой». Бог ухмыляется. Я дрожу во сне и поднимаю взор вверх. «Что я натворил, Господи?» А Он отвечает: «Ты опять не завернул тюбик с зубной пастой». И тогда я понимаю, что это моя бывшая жена.

Баррис сел, погладил руками колени, обтянутые кожаными штанами, покачал головой и посмотрел прямо на Арктора. Судя по всему, у него было превосходное настроение.

— Ну, — деловито сообщил он, — я приготовил в первом приближении кое-какие теоретические выводы о личности, виновной в порче твоего цефаскопа, от которой, кстати, можно ждать в дальнейшем подобных же действий.

— Если ты хочешь сказать, что это Лакмен…

— С-слушай, — возбужденно раскачиваясь, перебил Баррис. — Что, если я скажу тебе, что я давно предвидел серьезное повреждение какого-нибудь нашего домашнего имущества, особенно дорогого и трудно поддающегося ремонту? Моя теория _требовала_того. И сейчас, таким образом, я получил доказательство!

Арктор не сводил с него глаз.

Медленно осев в кресле, Баррис вновь принял спокойный и насмешливый вид.

— Ты… — сказал он, указав пальцем.

— Это сделал я?.. — проговорил Арктор. — Сжег свой собственный, незастрахованный цефаскоп… — В нем закипели отвращение и ярость. Уже поздняя ночь, надо спать…

— Нет-нет, — быстро возразил Баррис, болезненно сморщившись. — Ты _смотришь_ на виновного. На того, кто испортил твой цефаскоп. В этом-то я и хотел признаться, но мне не позволяли открыть рта.

— Это сделал ты? — ошарашенно спросил Арктор, глядя на Барриса, чьи глаза сверкали каким-то неясным торжеством. — Зачем?

— Точнее, _теория_ утверждает, что это я, — сказал Баррис. — Очевидно, принуждаемый постгипнотическим внушением. И блокировка памяти, чтобы ничего не помнил.

Он начал смеяться.

— Позже, — рявкнул Арктор и выключил свет.

Баррис поднялся.

— Неужели ты не понимаешь?.. Я разбираюсь в электронике и имею доступ — я туг живу. Единственно, чего я не могу понять, — это мои мотивы.

— Ты это сделал, потому что ты псих, — сказал Арктор.

— Возможно, меня наняли тайные силы… — недоуменно бормотал Баррис. — Но что ими движет? Какова цель? Посеять среди нас подозрение и тревогу, вызвать разлад и антипатию, настроить друг против друга, чтобы мы не знали, кому доверять, кто враг…

— Тогда они добились успеха, — заметил Арктор.

— Но зачем им это? — воскликнул Баррис; его руки дрожали. — Столько хлопот: снимать нижнюю панель, подбирать ключ ко входной двери…

Скорей бы получить голографические камеры и установить их по всему дому, подумал Арктор. Он прикоснулся к револьверу и ощутил прилив уверенности. Может быть, проверить магазин? Впрочем, тогда он начнет сомневаться, не заклинило ли барабан, не стерся ли ударник, не высыпался ли порох из патронов, и так до бесконечности, с одержимостью, как маленький мальчик, пересчитывающий трещины на тротуаре, чтобы совладать со страхом. Маленький Бобби Арктор, первоклашка, возвращающийся домой со своими маленькими учебничками, перепуганный до смерти лежащей впереди неизвестностью.

Протянув руку, он начал шарить по спинке кровати, пока не нащупал наклеенную полоску скотча. Затем, не обращая внимания на Барриса, отодрал её, и в ладонь упали две таблетки препарата «С». Арктор закинул их в рот, проглотил прямо так, без воды, и, вздохнув, бессильно упал на подушку.

— Свали, — сказал он Баррису.

И заснул.

Глава 5

Бобу Арктору надо было на некоторое время покинуть дом, чтобы там установили подслушивающую и подсматривающую аппаратуру.

Обычно за домом следят до тех пор, пока из него не уходят все проживающие и можно предположить их длительное отсутствие. Порой агенты вынуждены ждать неделями. В конце концов, если ничего не получается, жильцов удаляют под каким-нибудь благовидным предлогом, например в связи с травлей тараканов.

Но в данном случае подозреваемый Роберт Арктор очень кстати уехал сам, прихватив с собой обоих жильцов, чтобы взять напрокат цефалохромоскоп, пока Баррис не починит сломанный. Соседи видели, как все трое с серьезным и целеустремленным видом уселись в машину Арктора. Позже из подходящего места — телефона-автомата на бензоколонке — Фред доложил, изменив голос с помощью электроники костюма-болтуньи, что до конца дня в доме определенно никого не будет. По его словам, он подслушал, как жильцы втроем обсуждали предстоящую поездку в Сан-Диего, где у одного типа был дешевый краденый цефаскоп. Всего пятьдесят баксов — за такую цену имело смысл смотаться.

Кроме того, это предоставляло властям удобную возможность пошарить по закоулкам более тщательно, чем обычно удавалось тайным агентам. Нужно было отодвинуть шкафы и проверить, не приклеено ли чего сзади. Нужно было развинтить торшеры и посмотреть, не посыплются ли оттуда сотни таблеток. Нужно было заглянуть в туалетный бачок — нет ли пакетиков, пристроенных так, чтобы легко смывались водой. Нужно было проверить холодильник, не лежат ли там замороженные наркотики в упаковках от жареной картошки и фасоли. А тем временем полицейские техники установят хитрые голографические видеокамеры и проверят, как они работают. Аудиоаппаратуру также поставят, но с ней было легче. Расположить все это незаметно в нужных местах чертовски трудно, и техникам хорошо платили — если они давали промашку и камеру потом находили жильцы, эти жильцы сразу просекали, что находятся под колпаком, и сворачивали свою деятельность. А иногда просто снимали следящую систему и с потрохами её продавали. Доказывать факт воровства в суде весьма непросто, полиция в таких случаях может лишь придраться к какому-нибудь пустяку. Толкачи же, напротив, реагировали в подобной ситуации куда более резко. Арктор припомнил, как один посредник, желая убрать цыпочку, запрятал в ручку её утюга два пакетика героина, а потом сделал анонимный звонок в отдел «МЫ СООБЩАЕМ». Получилось так, что девушка сама нашла героин и продала его. Полиция, естественно, ничего не обнаружила и по записи голоса арестовала толкача за дезинформацию. Освободившись под залог, толкач ночью заявился к цыпочке и избил её до полусмерти. На вопрос, почему он выбил ей глаз и сломал обе руки и парочку ребер, пойманный толкач ответил, что она продала принадлежавшие ему два пакетика высокопробного героина и не взяла его в долю.

Арктор высадил Лакмена и Барриса — искать парня с цефаскопом; таким образом, они не могли внезапно вернуться домой и застукать техников, а Арктору представлялась возможность повидать одну знакомую, которую он не встречал больше месяца. Он вообще редко посещал этот район. Цыпочка вроде держалась — ничего, кроме «смеси» пару раз в день и улицы, чтобы заработать на дозу. Она жила с толкачом; обычно Дан Манчестер днем дома не сидел. Он тоже употреблял наркотики, ночто конкретно, Арктор не знал. Скорее всего, разные. Так или иначе, тип был свирепый и жестокий, непредсказуемый и опасный. Чудо, что местная полиция не привлекала его за нарушение общественного порядка. Может, откупался. А скорее всего, им было просто наплевать: в районе трущоб жили одни старики да нищета. Полиция наведывалась в эти кварталы лишь в случае тяжких преступлений.

Арктор остановил машину у пропахшего мочой подъезда и поднялся к двери «Г». Перед дверью валялась полная банка «Драно», и он машинально её поднял, подумав при этом: «Сколько детей с ней играли?..» И на миг вспомнил своих собственных детей…

Арктор заколотил банкой в дверь.

Щелкнул замок. Дверь приоткрылась, и из-за цепочки выглянула девушка, Кимберли Хокинс.

— Да?

— Здорово. Это я, Боб.

— Что это у тебя?

— Банка «Драно».

Вялым движением она сняла цепочку; голос её тоже был вялым. Под глазом красовался синяк, разбитая губа опухла. Арктор заметил, что окна маленькой грязной квартиры разбиты; осколки стекла валялись на полу вместе с перевернутыми пепельницами и бутылками из-под кока-колы.

— Ты одна? — спросил он.

— Да. Мы поцапались, и Дан ушел.

Девушка — наполовину мексиканка, маленькая, некрасивая, с болезненно бледным лицом кокаинистки — безжизненно смотрела вниз, подслеповато щурясь. Арктор заметил, что голос у неё хриплый. Может, причина в наркотиках, а может, в простуде — из-за разбитых окон в комнате было холодно.

— Он тебя отделал.

Арктор поставил банку «Драно» на полку с несколькими замусоленными порнографическими журналами.

— Ещё хорошо, что у него не было ножа. Он теперь носит охотничий нож на поясе, в ножнах. — Кимберли опустилась на стул с торчащими из него пружинами. — Чего тебе, Боб? Мне совсем погано, правда.

— Хочешь, чтобы он вернулся?

Она пожала плечами.

Арктор подошел к окну и выглянул на улицу. Дан Манчестер, безусловно, объявится рано или поздно. Девушка была источником денег, а Дан знал, что ей понадобится доза, как только кончится запас.

— Надолго тебе хватит?

— Ещё надень.

— Не можешь достать в другом месте?

— Могу, но не так дешево.

— Что у тебя с горлом?

— Простуда. Ветер задувает.

— Ты бы сходила…

— Если я пойду к врачу, он поймет, что я нюхаю. Я не могу.

— Ему наплевать.

— Нет.

Она прислушалась.

— По-моему, машина Дана. Красный «Форд торино — семьдесят девять»?

Арктор кинул взгляд на захламленную стоянку. Туда въезжал побитый «торино», выпуская из обеих выхлопных труб клубы черного дыма.

— Да.

Кимберли заперла дверь на два дополнительных замка.

— Он, наверное, с ножом.

— У тебя есть телефон?

— Нет.

— Нужно поставить.

Она снова пожала плечами.

— Он убьет тебя, — сказал Арктор.

— Не убьет, здесь ты.

— А когда я уйду?

Кимберли села и снова пожала плечами.

Через минуту они услышали шаги, а затем раздался стук в дверь. В ответ Кимберли закричала, что не одна.

— Ну ладно! — высоким голосом завопил Дан. — Я проколю тебе шины!

Он помчался вниз. Арктор и девушка увидели из разбитого окна, как Дан Манчестер — тощий, коротко остриженный, похожий на голубого, — размахивая ножом, подбежал к машине, при этом продолжая орать так, что слышно было по всей округе.

— Я порежу твои шины, твои сучьи шины! А потом зарежу тебя, сука!

Он нагнулся и проколол сперва одну, а потом вторую шину старенького «доджа».

Кимберли внезапно очнулась, прыгнула к двери и стала рвать замки.

— Я должна остановить его! Машина не застрахована!

Арктор схватил её за руки. Револьвер он, разумеется, не носил, а у Дана был нож.

— Шины не главное…

— Мои _шины! — Исступленно крича, девушка пыталась вырваться.

— Он только и хочет, чтоб ты вышла, — урезонивающе сказал Арктор.

— Вниз, — задыхаясь, проговорила Кимберли. — У соседей есть телефон. Позвоним в полицию. _Пусти_меня! — Она с неожиданной силой вырвалась и сумела открыть дверь. — Я позвоню в полицию! Мои шины! Одна из них совсем новая!

— Я с тобой.

Арктор попытался ухватить её за плечо, но она уже сбегала по лестнице и колотила в дверь.

— Пожалуйста, впустите! Мне надо позвонить в полицию! Пожалуйста, дайте позвонить!

Арктор тоже подошел к двери и постучал.

— Нам надо воспользоваться телефоном. Дело срочное.

Дверь открыл старик в сером свитере, галстуке и выглаженных форменных брюках.

— Спасибо, — сказал Арктор.

Кимберли протиснулась внутрь, подбежала к телефону и набрала номер. Все молчали; раздавался только голос девушки. Сбиваясь и путаясь, она тараторила что-то о ссоре из-за пары ботинок ценой в семь долларов.

— Он говорит, что это его ботинки, потому что я подарила их ему на Рождество, но они мои, потому что деньги платила я. А он стал отбирать их, и я порезала подошвы открывалкой, и тогда… — Она замолчала, потом, кивая: — Да, хорошо, спасибо, буду ждать…

Старик смотрел на Арктора. Из соседней комнаты с немым ужасом выглядывала пожилая женщина в ситцевом платье.

— Вам, наверное, нелегко, — обратился к ним Арктор.

— Ни минуты покоя, — пожаловался старик. — Каждую ночь скандалы… Он все время грозит убить её.

— Нам надо было вернуться в Денвер, — сказала женщина. — Говорила тебе, надо вернуться в Денвер.

— Ужасные драки, — продолжал старик. Он не сводил глаз с Арктора, взывая о помощи или, может быть, о понимании. — Шум, грохот… круглые сутки, без передышки, а потом, что ещё хуже, знаете, каждый раз…

— Да, скажи ему, — подбодрила пожилая женщина.

— Что ещё хуже, — с достоинством проговорил старик, — каждый раз, когда мы выходим… ну, в магазин или отправить письмо, мы наступаем… знаете, что оставляют собаки…

— Кал! — с негодованием закончила женщина.

Наконец прибыла машина местной полиции. Арктор дал свидетельские показания, скрыв, что сам служит в полиции. Сержант записал его слова и пытался расспросить Кимберли как потерпевшую, но в её лепетании не было ни капли смысла: она продолжала твердить о паре ботинок, о том, как она хотела их забрать и что они значат для неё. Полицейский, строча в блокноте, кидал на Арктора холодные взгляды, значения которых Арктор не понял, явно недружелюбные. Наконец сержант посоветовал Кимберли звонить, если хулиган вернется и будет поднимать шум.

— Вы отметили порезанные шины? — спросил Арктор, когда полицейский собрался уходить. — Вы осмотрели её машину на стоянке? Порезы сделаны недавно — из шин ещё выходит воздух.

Полицейский снова смерил его странным взглядом и, не говоря ни слова, удалился.

— Тебе не стоит здесь оставаться, — сказал Арктор девушке. — Он должен был посоветовать тебе это и спросить, можешь ли ты куда-нибудь перебраться.

Кимберли опустилась на ветхую кушетку в загаженной гостиной, и глаза её сразу потускнели. Она пожала плечами.

— Я отвезу тебя, — предложил Арктор. — У тебя есть подруга, у которой…

— Убирайся к черту! — вдруг взорвалась Кимберли. Она вопила совсем как Дан Манчестер, только более хрипло. — Убирайся к черту, Боб Арктор! Пошел вон! Вон, черт побери! Ты уйдешь или нет?

Её голос перешел на пронзительный визг и сорвался.

Он вышел и медленно спустился по лестнице, тяжело шагая по ступенькам. Что-то звякнуло и покатилось вслед за ним — банка «Драно». Сзади хлопнула дверь, защелкали замки. Тщетная предосторожность, подумал Арктор. Все тщетно. Полицейский советует звонить, если хулиган вернется. А как она позвонит, не выходя из квартиры? Или выйдет — и Дан Манчестер тут же пырнет её ножом, словно шину. И — кстати, о жалобе стариков снизу — она сперва шагнет, а потом замертво свалится в собачье дерьмо… Арктора разобрал истерический смех: у этих стариков странные приоритеты. Не только свихнувшийся наркоман у них над головой каждую ночь избивает и грозит убить и, очевидно, скоро убьет молодую девушку — наркоманку и проститутку, которая, безусловно, больна гриппом и, наверное, кое — чем похуже, _но_ещё_к_тому_же…

— Собачье дерьмо… — усмехнулся он, уже сидя в машине с Лакменом и Баррисом. — _Собачье_дерьмо.

Смешная штука, если вдуматься. Забавное собачье дерьмо.

— Обгони ты этот грузовик, — нетерпеливо сказал Лакмен. — Еле плетется, сволочь.

Арктор выехал на левую полосу и набрал скорость. Но потом, когда он убрал ногу с газа, педаль неожиданно провалилась, мотор яростно взревел, и машина рванулась вперед.

— Потише! — одновременно воскликнули Лакмен и Баррис.

Машина разогналась до ста миль в час; впереди замаячил огромный фургон. И сидящий рядом Лакмен, и сидящий сзади Баррис инстинктивно выставили вперед руки. Арктор вывернул руль и проскочил фургон прямо перед носом у встречного «корвета». Лакмен и Баррис уже кричали. «Корвет» отчаянно загудел; завизжали тормоза. Лакмен потянулся и выключил зажигание; Арктор тем временем сообразил поставить нейтральную передачу и все жал на тормоз, уходя вправо. Наконец машина с мертвым двигателем вкатила на аварийную полосу и потихоньку остановилась.

«Корвет», уже издалека, негодующе просигналил. Проезжающий мимо гигантский самосвал присоединился к нему, издав оглушающий рев.

— Какого черта? — пробормотал Баррис.

— Наверное, сломалась возвратная пружина.

Арктор дрожащей рукой махнул вниз, и все уставились на педаль газа, беспомощно вжавшуюся в пол. Также молча они вылезли из машины и подняли капот. Оттуда пошел белый дым, из радиатора выбрызгивала кипящая вода.

Лакмен нагнулся над раскаленным мотором.

— Это не пружина. Это линия от педали к карбюратору. Глядите. Сломан рычаг. Так что педаль газа не вернулась, когда ты убрал ногу.

— На карбюраторе должен быть ограничитель, — ухмыляясь, сказал Баррис. — Таким образом, если…

— _Почему_ сломался рычаг? — перебил Арктор. — Разве запорное кольцо не держит муфту на месте? — Его рука ощупала стержень. — Как же он мог так отвалиться?

Баррис продолжал, будто ничего не слыша:

— Если линия по какой-то причине нарушается, двигатель должен сбросить обороты до холостых. А вместо этого обороты поднялись до предела. — Он наклонился, чтобы лучше видеть. — Этот винт вывернут. Винт холостого хода.

— Каким образом? — ошарашенно спросил Лакмен. — Случайно?

Вместо ответа Баррис достал из кармана перочинный нож, открыл маленькое лезвие и начал медленно закручивать регулятор, считая при этом вслух. Винт сделал двадцать оборотов.

— Чтобы ослабить запорное кольцо и снять муфту, крепящую рычаг акселератора, нужен специальный инструмент. Даже пара инструментов. Пожалуй, понадобится не менее получаса, чтобы снова все закрепить. Но у меня в ящике есть все, что надо.

— Твой ящик с инструментами дома, — напомнил Лакмен.

— Верно, — кивнул Баррис. — Значит, нам придется идти на ближайшую бензоколонку и либо попросить у них инструменты, либо вызвать сюда ремонтную машину. На мой взгляд, лучше вызвать. Надо хорошенько все проверить, прежде чем снова садиться за руль.

— Послушай, — произнес Лакмен, — это произошло случайно или кто-то нарочно подстроил? Как с цефаскопом?

Баррис погрузился в раздумье, продолжая улыбаться своей скорбно — лукавой улыбкой.

— Не могу сказать однозначно. Как правило, повреждение автомобиля, злостное, имеющее целью вызвать аварию… — Он обратил на Арктора зеленые шторки очков. — Мы едва не накрылись. Иди этот «корвет» чуть быстрее — и всем нам крышка. Тебе следовало сразу выключить зажигание.

— Я поставил на нейтралку, — ответил Арктор. — Когда сообразил. В первую секунду я не мог опомниться.

Если бы это была тормозная педаль, подумал он, я бы сориентировался быстрее. А так… уж очень все необычно.

— Кто-то нарочно это сделал! — громогласно объявил Лакмен. Он закружился на месте, яростно потрясая кулаками. — ПРОКЛЯТЬЕ! Мы чуть не разбились! Черт побери, нас чуть не угробили!

Баррис, стоя на краю дороги, вплотную к проносящимся машинам, достал маленькую коробочку с таблетками смерти, взял несколько сам, угостил Лакмена, затем протянул её Арктору.

— Может, это нас и доканывает, — раздраженно бросил Арктор. — Мутит мозги.

— Травка не может испортить карбюратор, — заявил Баррис, не убирая коробки. — Закинься по меньшей мере тремя, они слабенькие, хотя и чистые.

— Убери эту гадость, — устало произнес Арктор. В голове звенели громкие голоса, сливавшиеся в непонятную жуткую какофонию, — казалось, мир сошел с ума. Все вокруг — проносящиеся мимо машины, двое приятелей, его собственный автомобиль с поднятым капотом, вонь от выхлопных газов, яркий полуденный свет, — все приобрело прогорклый привкус, словно мир протух. Словно мир разлагался и смердел. Арктор почувствовал резкую тошноту, закрыл глаза и содрогнулся.

— Ты что-то унюхал? — спросил Лакмен. — Улика? Какой-то запах от двигателя…

— Собачье дерьмо… — пробормотал Арктор. Этот запах определенно исходил от мотора. Он нагнулся, принюхался, почувствовал его сильно и безошибочно. Чушь какая, дикость… — Правда, пахнет собачьим дерьмом? — спросил он Барриса и Лакмена.

— Нет, — сказал Лакмен, не сводя с него глаз. И обратился к Баррису: — В твоих таблетках был галлюциноген?

Баррис, улыбаясь, покачал головой.

Арктор нагнулся над горячим двигателем. Он отдавал себе отчет, что на самом деле никакого запаха нет. И все же его чувствовал. А потом увидел размазанную по всему мотору, особенно у головок цилиндров, мерзкую бурую массу. Масло, подумал он, выплеснувшееся масло. Должно быть, прокладки прохудились.

Пальцы прикоснулись к вязкой липкой массе и отдернулись. Он вляпался в собачье дерьмо. Весь блок цилиндров, все провода покрывал слой собачьего дерьма. Переместив взгляд наверх, Арктор заметил дерьмо на звукопоглощающем материале капота. Его захлестнула тошнотворная вонь. Он сомкнул глаза и задрожал.

— Эй! — окликнул Лакмен, опустив ему на плечо руку. — У тебя что, глюк пошел?

— Билеты бесплатно, — поддакнул Баррис и заржал.

— Ну-ка присядь, — сказал Лакмен, отвел Арктора к сиденью водителя и бережно усадил. — Да ты прямо вырубаешься… Успокойся, никто не убит, и теперь мы начеку. — Он захлопнул дверцу. — Все нормально, понимаешь?

В окошко заглянул Баррис.

— Хочешь собачью какашку, Боб? Пожевать — Ошеломленный Арктор широко раскрыл глаза и замер, глядя на него. Но мертвые зеленостеклянные шторки очков ничего не выдавали. Он в самом деле это сказал, мучился Арктор, или я спятил?

— Что, Джим? — спросил он.

Баррис начал смеяться. И смеялся, и смеялся.

— Оставь его в покое, — велел Лакмен, стукнув Барриса по спине. — Заткнись, Баррис!

Арктор обратился к Лакмену:

— Что он только что сказал? Дословно, что он мне сказал, черт побери?

— Понятия не имею, — ответил Лакмен. — Я не могу разобрать и половины из того, что он говорит.

Баррис все ещё улыбался, но уже молча.

— Ты, проклятый Баррис, — процедил Арктор. — Я знаю, что это твоих рук дело — цефаскоп и теперь машина. Ты это сделал, ты, чертов ублюдок, псих поганый!

Арктор едва слышал собственный голос, однако чем громче он орал на ухмылявшегося Барриса, тем сильнее становилась кошмарная вонь. Он замолчал и понурился у руля, отчаянно борясь с тошнотой. Слава богу, что рядом Лакмен. Иначе был бы мне конец. От руки сумасшедшего выродка, этого паршивого козла, живущего со мной под одной крышей.

— Успокойся, Боб, — сквозь волны тошноты донесся голос Лакмена.

— Я знаю, что это он, — сказал Арктор.

— Но зачем, черт побери?! Он бы и сам угробился. Зачем?

Запах ухмыляющегося Барриса захлестнул Боба Арктора, и его вырвало прямо на приборную доску. Тысячи тоненьких голосов звенели, вспыхивали, светились, странные, трепещущие, непонятные… Но по крайней мере он мог что-то видеть, и вонь начала уходить. Он задрожал и полез за носовым платком.

— Что там было в твоих таблетках? — подозрительно спросил Лакмен у Барриса.

— Послушай, я и сам закинулся, — ухмыльнулся Баррис. — И ты. Так что дело не в травке. Да и слишком быстро. При чем здесь таблетки — желудок не в состоянии усвоить…

— Ты меня отравил! — яростно прошипел Арктор. В голове и перед глазами стало проясняться, сохранился лишь страх. Страх — естественная реакция. Страх перед тем, что могло произойти, перед тем, что это означало. Страх, страх, кошмарный страх перед улыбающимся Баррисом, и его проклятыми таблетками, и его объяснениями, и ею странными словечками, и ею привычками, его зловещими появлениями и уходами. Перед анонимным доносом в полицию на Роберта Арктора через самодельный голосовой фильтр… Наверняка он, Баррис.

Подонок охотится за мной, подумал Арктор.

— Никогда не видел, чтобы кто-нибудь вырубался так быстро, — покачал головой Баррис. — Хотя вообще-то…

— Как ты, Боб? — спросил Лакмен. — Это мы сейчас почистим, ничего. Садись лучше назад.

Арктор вышел из машины, нетвердо держась на ногах.

Лакмен повернулся к Баррису.

— Ты точно ничего ему не подсунул?

Баррис с негодованием воздел руки.

Глава 6

Больше всего тайный агент по борьбе с наркоманией боится не того, что его подстрелят или изобьют, а того, что ему скрытно введут бешеную дозу какого-нибудь психоделика и до конца жизни в его голове будут крутиться жуткие нескончаемые глюки. Или подсунут порцию «смеси» — героин пополам с препаратом «С». Или и то и другое, да плюс ещё яду вроде стрихнина, который почти убьет его, но не совсем, и все закончится тем же: бесконечным фильмом «ужасов». И он превратится в животное, будет колотиться в стены психлечебницы или, что хуже, федеральной клиники. День и ночь будет стряхивать с себя тлю или без конца пытаться понять, почему он не может натереть пол. Вот что может произойти, если его раскусят. И поквитаются чудовищным образом — с помощью той самой дряни, которую они продают и против которой он боролся. Ибо и те и другие — и торговцы, и агенты — хорошо понимали, _что_ наркотики делают с людьми. По поводу этого у них разногласий не было.

Подъехал ремонтный фургон, и машину наконец починили. Других поломок вроде не было, но механик почему-то очень долго рассматривал левую переднюю подвеску.

— Что-нибудь не так? — спросил его Арктор.

— На поворотах проблем не возникало?

Арктор ничего такого припомнить не мог, а механик отказался говорить что-нибудь определенное — лишь продолжал тыкать в разные узлы и детали.

По пути Арктор размышлял о различных казусах в психологии полицейских агентов и торговцев наркотиками. Некоторые его знакомые работали под маской торговцев, продавая гашиш и даже героин. Это была хорошая легенда, но такая деятельность порой начинала приносить доход куда больший, чем официальное жалованье агента, даже с учетом премий за изъятые партии товара. Кроме того, агенты привыкали употреблять свое собственное зелье и вообще вести этот образ жизни; они становились скорее богатыми торговцами — наркоманами, чем сыщиками, и в конце концов забывали про служебные обязанности. С другой стороны, некоторые торговцы, чтобы избежать неминуемых рейдов или пытаясь избавиться от конкурентов, начинали работать на полицию и в конечном счете фактически становились тайными агентами. Странные дела творятся в мире наркотиков… Все смешалось, все мутно и непонятно. А для Боба Арктора сейчас все станет ещё запуганней: пока он и его дружки ехали по шоссе, ведущему из Сан-Диего, власти устанавливали в их квартире — по крайней мере, он надеялся на это — аппаратуру слежения. Зато он обезопасит себя от происшествий, подобных сегодняшнему. Ему повезло — теперь уже никто не сможет так просто отравить, пристрелить или свести его с ума, а он имеет все шансы схватить за руку таинственного врага, который сегодня чуть не добился успеха. Теперь, когда телекамеры установлены, покушений на него или его собственность будет куда меньше. По крайней мере, успешных покушений…

Виновные порой бегут, даже если их не преследуют, думал Арктор, осторожно ведя машину в густом потоке транспорта. И уж безусловно, бегут, если чувствуют за собой погоню. Бегут со всех ног и при этом не забывают о самообороне… Вот так сидит один сзади, со своим дерьмовым немецким пистолетом двадцать второго калибра и со своим дерьмовым смехотворным глушителем, а потом дождется, когда Лакмен, как обычно, заснет, и пустит мне пулю в затылок. И я буду мертв — как Бобби Кеннеди, которого убили из оружия того же калибра. Такая маленькая дырочка…

Это может произойти сегодня, может — завтра. В любой день. Или в любую ночь.

Но отныне, с установкой аппаратуры, проверив память голокамер, я буду точно знать, что делает в моем доме каждый, и когда он это делает, и, может быть, даже почему. Включая самого себя. Я буду смотреть, как сам встаю ночью по нужде. Полный обзор всего дома двадцать четыре часа в сутки. Хотя некоторая задержка неизбежна. И меня уже не спасет, если камеры покажут, как мне в кофе подсыпают украденную из военных арсеналов нервно — паралитическую дрянь. Кто-нибудь другой увидит, как я бьюсь в судорогах, не соображая, что со мной, где я, кто я… Он увидит то, что я уже никогда не вспомню. Вспомнит за меня…

— Интересно, как там дома… Знаешь, Боб, кто-то хочет тебе серьезно напакостить, — сказал Лакмен. — Надеюсь, когда мы приедем, дом будет на месте.

— Да уж, — протянул Арктор. — Я и не подумал. А цефаскопа мы так и не нашли. — Он постарался, чтобы в голосе прозвучало уныние и разочарование.

— Я бы особенно не волновался, — неожиданно бодрым голосом заявил Баррис.

— Не волновался бы? — прорычал Лакмен. — А если нас обобрали до нитки? То есть вломились и забрали все, что есть у Боба? И убили или искалечили животных? Или…

— Я оставил маленький сюрприз для того, кто войдет в наше отсутствие, — перебил Баррис. — Наладил все сегодня утром, расстарался. Электронный сюрприз.

— Что ещё за электронный сюрприз? — резко спросил Арктор, пытаясь скрыть беспокойство. — Это мой дом, Джим, и не вздумай…

— Полегче, полегче, — сказал Баррис. — Ляйзе, ляйзе — остынь, как говорят наши друзья немцы.

— Так что за сюрприз?

— Когда дверь откроется, заработает кассетный магнитофон, спрятанный под диваном. Ленты хватит на два часа. Я установил три микрофона «Сони» в трех разных…

— Ты должен был предупредить меня, — сказал Арктор.

— А если они залезут через окно? — предположил Лакмен. — Или через черный ход?

— Чтобы воспользовались самым простым путем, а не другими, менее вероятными путями, — охотно разъяснил Баррис, — я предусмотрительно оставил дверь незапертой.

Наступило молчание. Потом Лакмен захихикал.

— А как они догадаются, что дверь не заперта? — спросил Арктор.

— Я написал записку.

— Ты меня разыгрываешь!

— Да, — услужливо согласился Баррис.

— Ты в самом деле разыгрываешь нас? — потребовал Лакмен. — Тебя фиг разберешь. Он разыгрывает нас, Боб?

— Вернемся — увидим, — отозвался Боб. — Если дверь не заперта и на ней висит записка, значит, это не розыгрыш.

— Записку могут снять, — заметил Лакмен. — Все переломают и пограбят, а дверь запрут. Чтобы мы не узнали. И мы никогда не узнаем.

— Конечно, я шучу! — с чувством воскликнул Баррис. — На такое способен только псих — оставить дверь незапертой, да ещё повесить записку!

— Что ты написал в записке? — спросил, повернувшись к нему, Арктор.

— Кому она? — подхватил Лакмен. — Я даже не знал, что ты умеешь писать.

Баррис снисходительно улыбнулся.

— Я написал: «Донна, входи. Дверь не заперта. Мы…» — Баррис замолчал. — Записка адресована Донне, — смущенно закончил он.

— Всё-таки он это сделал, — проговорил Лакмен. — На полном серьезе.

— Таким образом, Боб, — снова как ни в чем не бывало продолжил Баррис, — мы узнаем, чьих рук это дело.

— Если они не разделаются с магнитофоном, когда разделаются с диваном, — сказал Арктор.

Он лихорадочно соображал, какие трудности создаст очередная выдумка доморощенного электронного гения. Наверняка техники знают, что делать, — сотрут запись, перемотают ленту, оставят дверь незапертой и не тронут записку. Кстати, открытая дверь даже облегчит им работу. Чертов Баррис! Все равно как пить дать забыл включить магнитофон в сеть. Но, разумеется, если он обнаружит штепсель выдернутым…

Тогда он сочтет это доказательством, что у нас кто-то был, пришел к выводу Арктор. Начнет стучать себя в грудь кулаком и изводить нас историями, как злодеи хитроумно отключили его электронное устройство. Надеюсь, техники догадаются включить его и, более того, наладить, чтобы он правильно работал, а потом перемотать назад, чтобы на пленке ничего не было. Иначе Баррис просто на стенку полезет.

Ведя машину, Арктор продолжил теоретический анализ ситуации. Вот одна известная истина, которую преподавали в академии. А может, про неё писали в газетах. Наиболее эффективная форма промышленного или военного саботажа — ограничиться нанесением таких повреждений, которые трудно с определенностью назвать умышленными. Если в автомобиле установлена бомба, то налицо действие врага. Если взорвано правительственное здание, это явно дело рук террористов. Но если происходит случайность или серия случайностей, если оборудование просто отказывается работать, если оно выходит из строя постепенно, за какой-то естественный период времени, с множеством маленьких неисправностей и поломок, — тогда жертве, будь то частное лицо или государство, даже не приходит мысль о защите. Наоборот, рассуждал Арктор, человек начинает думать, что никаких врагов нет, что у него мания преследования. Он начинает сомневаться в себе. Машина сломалась сама, ему просто не повезло… Друзья согласны — враг лишь померещился. И это доканывает жертву куда основательнее, чем любая реальная опасность.

Правда, быстро такое не делается. Противнику надо долго ждать удобного случая. А тем временем жертва может догадаться, кто за ней охотится, и нанести ответный удар. То есть в этом случае у жертвы куда больше шансов уцелеть, чем если бы в неё, скажем, стреляли из винтовки с оптическим прицелом.

Все страны мира обучают и засылают друг к другу тучи агентов — тут ослабить гайку, там отвернуть винтик, где-то оборвать проводок или потерять документ… Маленькие неприятности. Жевательная резинка в ксероксе может уничтожить незаменимый и жизненно важный документ: вместо снятия копии стирается оригинал. Избыток мыла и туалетной бумаги, как было известно хиппи шестидесятых, может засорить всю канализационную систему здания и выдворить на неделю жильцов. Нафталиновый шарик в бензобаке автомобиля изнашивает двигатель двумя неделями позже, когда машина уже в другом городе, и не оставляет следов в топливе. Любую радио — или телевизионную станцию легко вывести из строя, если вбить в землю в нужном месте кол и повредить силовой или передающий кабель. И так далее.

Представители старых аристократических сословий хорошо знают, какая это чума — горничные, садовники и прочая вульгарная прислуга. Одно неловкое движение — и бесценная ваза, доставшаяся от предков, лежит на полу грудой осколков. «Зачем ты это сделал, Растус Браун?» — «Э-э, что? Простите, миссис, я просто…» И ничего тут не поделаешь, или почти ничего. Однажды жена американского посла в Гватемале похвасталась на каком-то приеме, что недавнее свержение левого правительства в этой маленькой стране организовал её «крутой» муж. Некоторое время спустя, когда посла уже перевели в другую маленькую страну, азиатскую, он, разогнавшись как-то раз на спортивной машине, внезапно обнаружил перед собой грузовик с сеном, выехавший с боковой дороги. Через мгновение от посла и его машины остались лишь мелкие клочки, разбросанные по шоссе. И вся тайная армия, подготовленная ЦРУ, оказалась совершенно бесполезной. И жене его гордиться было уже нечем. «Э-э, что? — промямлил, вероятно, владелец грузовика. — Я просто…»

Или вот моя бывшая жена, вспомнил Арктор; он тогда работал инспектором страховой компании. Она бесилась, что он засиживается допоздна, составляя отчеты, вместо того чтобы трепетать от восторга при виде супруги. К концу их совместной жизни она взяла на вооружение многие трюки и хитрости: могла обжечь руку, прикуривая сигарету, запорошить себе чем-нибудь глаза, начинала вытирать пыль в кабинете или без конца искать что-то возле его пишущей машинки. Сперва он нехотя откладывал работу и покорно предавался восторженному трепету; потом ударился головой о кухонную полку и нашел лучшее решение.

— Если они убили наших животных, — бормотал Лакмен, — я им подложу бомбу. Я их в порошок сотру. Я профессионалов найму, из Лос-Анджелеса, банду «пантер».

— Да нет, — скривился Баррис. — Какой им смысл убивать животных? Животные ничего не сделали.

— А я сделал? — спросил Арктор.

— Очевидно, они так полагают, — сказал Баррис.

— «Если_б_я_знала,_что_оно_безобидное,_то_убила_бы_его_сама», — _процитировал Лакмен. — Помните?

— Так ведь она была из добропорядочных, — возразил Баррис. — Даже таблеток никогда не пробовала и башли имела будь здоров. Таким не понять ценности жизни, где им… Помнишь Тельму Корнфорд, Боб? Коротышка с большими сиськами, всегда ходила без бюстгальтера, а мы сидели и пялились на неё. Пришла как-то к нам и попросила убить стрекозу, которая залетела в окно. А когда мы ей объяснили…

Медленно продвигаясь в потоке машин, Арктор прогнал в памяти эпизод, который произвел на них на всех неизгладимое впечатление. Изящная элегантная девушка из добропорядочных обратилась с просьбой убить большое, но безвредное насекомое, которое на самом деле приносило только пользу, поедая комаров. А потом она произнесла слова, навсегда ставшие для них символом чужого враждебного мира — всего того, чего надо бояться и что надо презирать: _ЕСЛИ_Б_Я_ЗНАЛА,_ЧТО_ОНО_БЕЗОБИДНОЕ,_ТО_УБИЛА_БЫ_ЕГО_САМА.

Хорошо образованная и материально обеспеченная Тельма Корнфорд сразу стала врагом. И, к её полному недоумению, они бежали сломя голову, бежали, бросившись вон из роскошной квартиры в свою грязную конуру. Между их мирами зияла пропасть, и, как бы им ни хотелось поразвлечься с хорошенькой цыпочкой, перешагнуть эту пропасть было невозможно.

Однажды, ещё до перехода на тайную работу, Арктор снимал показания у зажиточной четы, в чьей квартире похозяйничали наркоманы. В те времена добропорядочные семьи ещё попадались в кварталах, где рыскали банды, подбиравшие все, что плохо лежит. Он запомнил одну их фразу: «Люди, которые вламываются в ваш дом и забирают ваш цветной телевизор, ничуть не лучше тех извергов, которые калечат животных или варварски уничтожают бесценные произведения искусства». — «Да нет, — возразил Арктор, оторвавшись на минуту от записи показаний, — с чего вы взяли?» Наркоманы — он это знал по опыту — редко обижают живых существ. Он сам видел, как они ухаживают за покалеченными животными, в то время как добропорядочные давно бы «усыпили» их — термин, в высшей степени характерный. Мафиози, кстати, выражались подобным же образом. Однажды он помогал двум совершенно выгоревшим торчкам освободить кота, напоровшегося на стекло в разбитом окне. Торчки, едва что-либо соображавшие и перепачканные своей и кошачьей кровью, возились больше часа, терпеливо и бережно вызволяя несчастное животное. Неизвестно, чей это был кот: вероятно, он учуял еду и, отчаявшись что-либо выпросить, попытался прыгнуть в окно. Одурманенные торчки не замечали зверюгу, пока та не заорала; а потом позабыли ради неё свои глюки и приходы. В конечном итоге кот остался жив и почти не пострадал: они его ещё и накормили.

Что касается «бесценных произведений искусства», тут тоже трудно что-либо сказать. Смотря что имеется в виду. Во время войны во Вьетнаме в деревне Сонгми по приказу ЦРУ были уничтожены 450 бесценных произведений искусства плюс без счету цыплят, рогатого скота и другой живности, не внесенной в каталог.

— Как вы думаете, — спросил Арктор, внимательно следя за дорогой, — когда мы умрем и предстанем перед Господом в Судный день, то реестр наших грехов будет составлен в хронологическом порядке или в порядке их тяжести? А может, в алфавитном? А то получится, что испускаю я дух глубоким старцем лет под девяносто, и вдруг как зарычит на меня Господь: «Ты и есть тот самый сорванец, который в тысяча девятьсот шестьдесят втором году украл три бутылки кока-колы из грузовика у универмага «7-11»?! Сейчас я с тобой разберусь!»

— Думаю, там будут перекрестные ссылки, — сказал Лакмен. — Тебе сразу выдадут компьютерную распечатку с полным списком.

— Грех, — посмеиваясь, бросил Баррис, — это всего лишь устаревший иудеохристианский миф.

— Может быть, все грехи держат в одной большой бочке для соленья. — Арктор с ненавистью взглянул на антисемита Барриса. — В бочке для кошерного соленья. А потом просто выворачивают её на тебя, и ты стоишь, обтекая грехами. Своими собственными, ну и небось примешается парочка чужих, попавших по ошибке.

— Грехи другого человека, но с тем же именем, — добавил Лакмен. — Другого Роберта Арктора. Как по — твоему, Баррис, сколько на свете Робертов Аркторов? — Он ткнул Барриса локтем в бок. — А Джимов Баррисов?

_Сколько_на_свете_Аркторов? — подумал Роберт Арктор. Совершенно безумная мысль… Мне известны двое. Некий Фред, наблюдающий за неким Бобом. Одно и то же лицо. Или нет? На самом ли деле Фред — то же самое, что Боб? Кто знает? По идее, должен знать я, потому что только мне известно, что Фред — это Боб Арктор. Но, подумал он, что такое я? Который из них — я?

Они вылезли из машины и настороженно подошли к двери. Дверь была не заперта, и на ней висела записка Барриса, однако в доме все казалось нетронутым.

В Баррисе мгновенно проснулись подозрения.

— Ага! — буркнул он и молниеносно схватил с полки свой пистолет. Как обычно, заурчали животные, требуя еды.

— Что ж, Баррис, — промолвил Лакмен. — Теперь я вижу, что ты прав. Здесь определенно кто-то был. Об этом свидетельствует тщательное заметание следов, которые иначе бы остались… — Он демонстративно выпустил газы и поплелся к холодильнику за пивом. — Баррис, тебя накололи.

Баррис невозмутимо продолжал осматриваться, держа пистолет наготове.

Может, и найдет что-нибудь, подумал Арктор. Вдруг техники наследили? Забавно — паранойя иногда смыкается с реальностью. Бывает такое стечение обстоятельств. Например, сегодня. Тогда Баррис придет к выводу, что я специально выманил их из дома, чтобы дать возможность тайным гостям сделать свое дело. А потом сообразит и все остальное — если уже не сообразил, причем давным-давно. Достаточно давно, чтобы осуществить диверсии против цефаскопа, машины и бог знает чего ещё. Может, стоит мне включить свет в гараже, и весь дом взлетит на воздух. Но самое главное — успела ли команда из Отдела все установить и наладить? Надо узнать у Хэнка расположение камер и дисков памяти. И получить остальную необходимую информацию. Необходимую в их совместной игре против подозреваемого. Против Боба Арктора.

— Гляньте-ка! — воскликнул Баррис, нагнувшись над пепельницей на журнальном столике. — Идите сюда!

Наклонившись, Арктор ощутил тепло, поднимавшееся от пепельницы.

— Бычок, ещё горячий! — изумленно проговорил Лакмен. — Точно.

Боже мой, подумал Арктор. Кто-то покурил и машинально оставил сигарету. Значит, они только что ушли.

— Погодите-ка… — Лакмен покопался в переполненной пепельнице и вытащил чинарик. — Вот что теплится! Они курили травку… Но чем они занимались? Какого черта им здесь надо было?! — Лакмен хмуро огляделся по сторонам, злой и сбитый с толку — Боб! Черт побери, Баррис был прав! У нас кто-то копался! Чинарик горячий… — Он сунул окурок под нос Арктору. — Внутри ещё тлеет, видно, травка плохо порезана.

— Этот чинарик, — мрачно заявил Баррис, — мог быть оставлен здесь не случайно.

— То есть? — спросил Арктор. Интересно, думал он, это что же за полицейская команда, в которой есть наркоман, не стесняющийся причем курить при исполнении на глазах у всех…

— Возможно, они специально пришли, чтобы подбросить нам наркотики, — объяснил Баррис. — А потом настучать. Может быть, здесь кругом запрятаны наркотики. Например, в телефоне… или в розетках. Придется перерыть весь дом, и быстро, пока они не позвонили в полицию. Ещё пара часов — и все, крышка.

— Ты займись розетками, — решительно сказал Лакмен, — а я разберу телефон.

— Погоди. — Баррис поднял руку. — Если увидят, как мы тут шуруем прямо перед рейдом…

— Перед каким рейдом? — спросил Арктор.

— Если мы начнем сейчас метаться по дому, разыскивая и уничтожая наркотики, — указал Баррис, — то не сможем утверждать — хоть это и правда, — что ничего о них не знаем. Нас возьмут с поличным. А может быть, это тоже часть их плана…

— Черт побери! — Лакмен плюхнулся на кушетку. — Вот дерьмо! Их могли запрятать в тысяче разных мест, и нам все никогда не найти. Мы влипли!

— Как там насчет твоей электроники, подключенной к двери? — вдруг вспомнил Арктор. Надо же, они совсем забыли.

— Верно! Сейчас мы получим жизненно важную информацию!

Баррис опустился на колени, зашарил под кушеткой и с кряхтеньем вытащил пластмассовый магнитофончик.

— Он нам о многом расскажет… — предвкушающе бормотал Баррис. Неожиданно лицо его вытянулось. — Впрочем, какая там информация… — Он поставил магнитофон на журнальный столик. — Главное уже известно — в наше отсутствие в доме кто-то был.

Последовало молчание.

— Кажется, я догадываюсь… — покачал головой Арктор.

— Войдя, они первым делом его выключили. Я, разумеется, оставил магнитофон включенным, но посмотрите — теперь он выключен. Так что хотя я…

— Значит, ничего не записалось? — разочарованно протянул Лакмен.

— Все сделано молниеносно! — восхитился Баррис. — Через записывающую головку не прошло и дюйма ленты. Между прочим, это великолепный магнитофон, «Сони», трехголовочный, с системой шумоподавления «Долби». Я взял его на рынке, по дешевке, и ни разу не мог пожаловаться…

— Ну что, будем сидеть и ждать? — развел руками Арктор.

— Да-а… — Баррис рухнул в кресло и задумчиво стал вертеть в руках очки. — Делать нечего — нас обошли. Знаешь, Боб, тебе остается только одно. Хотя это потребует времени…

— Продать дом и переехать, — подсказал Арктор.

Баррис кивнул.

— Но, черт побери, — запротестовал Лакмен, — это наш дом!

— Сколько сейчас стоят дома в этом районе? — Баррис заложил руки за голову. — Может, ты ещё останешься в выигрыше, Боб. С другой стороны, на срочной продаже обычно теряешь… Но, боже мой, Боб, против тебя действуют профессионалы!

— Вы знаете хорошего агента по недвижимости? — спросил Лакмен.

— Они всегда интересуются причиной продажи. А что я им скажу? — проворчал Арктор.

— Да, правду говорить нельзя. — Лакмен погрузился в раздумье, мрачно потягивая пиво. — Ничего не могу придумать! Баррис, у тебя есть идеи?

— Просто выложим, что по всему дому запрятаны наркотики и мы не знаем, где они, — предложил Арктор. — Поэтому решили переехать, а вместо нас пусть попадается новый владелец.

— Нет, — возразил Баррис. — Не стоит открывать карты. Пожалуй, лучше сказать, что Боба переводят на другое место.

— Куда же? — поинтересовался Лакмен.

— В Кливленд, — уверенно ответил Баррис.

— Нет, надо говорить правду, — настаивал Арктор. — Или вообще дать объявление в «Лос-Анджелес таймс»: «Продается новый дом с двумя ванными для быстрого смывания наркотиков, которые запрятаны во всех помещениях. Стоимость наркотиков входит в цену».

— Начнутся звонки. Будут спрашивать, какие наркотики, — заметил Лакмен. — А мы и не знаем.

— И ещё вопрос — сколько, — пробормотал Баррис. — Покупатели будут интересоваться.

— Ау нас толи с гулькин нос какой-нибудь дрянной травки… — Лакмен пожал плечами, — то ли уйма чистого героина.

— Я предлагаю вот что, — сказал Баррис. — Позвоним в Отдел по борьбе с наркоманией, изложим ситуацию и попросим приехать и наркотики изъять. Обыскать дом, найти их и уничтожить. Все равно на продажу дома времени нет. Я изучал этот вопрос с юридической точки зрения, как раз на подобный случай, и все авторитеты сходятся в том, что…

— Ты совсем спятил. — Лакмен вытаращился на Барриса, как будто перед ним была одна из букашек Джерри Фабина. — Позвонить в Отдел? Да здесь через пять минут будет полно…

— Это самый лучший вариант, — возбужденно перебил его Баррис. — Мы все пройдем тест на детекторе лжи и докажем, что ничего не знали. Что наркотики спрятали без нашего ведома и разрешения. И тогда нас освободят от всякой ответственности. — Помолчав, он добавил: — Потом, в конце, после рассмотрения дела в суде.

— С другой стороны, — возразил Лакмен, — у нас ведь есть свои собственные запасы, и мы знаем, где они. Что, теперь все смывать? А если что-нибудь забудем, даже чуть-чуть?

— Выхода нет, — подытожил Арктор. — Похоже, нам каюк.

Из соседней комнаты появилась Донна Хоторн в помятых шортах, с растрепанными волосами и опухшим от сна лицом.

— Я прочитала записку и вошла. Посидела немного и решила соснуть. Вы же не написали, когда вернетесь… Чего случилось? Так тут разорались, что меня разбудили!

— Ты курила травку? — потребовал Арктор.

— Ясное дело. Иначе бы мне не заснуть.

— Это её чинарик, — объявил Лакмен. — Отдайте ей.

Боже мой, ужаснулся Арктор, я был сейчас таким же, как и они. В том же трансе, в том же глюке, вместе с ними.

Он зажмурился и встряхнул головой, отгоняя наваждение. Зная все, он тем не менее невольно переступил черту и оказался в их бредовом наркотическом пространстве, думал их мыслями, смотрел их глазами. Опять помутнение — тот же туман окутал только что и его. Туман, заполняющий мир, в котором мы все движемся на ощупь.

— Ты нас спасла, — сказал он Донне.

— От чего? — удивилась она, протирая глаза.

Не от меня самого, подумал Арктор, и не оттого, что, по нашему мнению, нам угрожало. Она помогла мне, всем нам троим, прийти в себя. Маленькая черноволосая девушка в затрапезных штанишках, на которую я стучу и которую надеюсь когда-нибудь трахнуть — стук и трах, ещё одна реальность, — привела нас в чувство. До чего бы мы сегодня додумались, если бы не она? И это не в первый раз… А что будет в следующий?

— Разве можно оставлять дверь открытой? — возмущалась Донна. — Вас же могли обчистить, и вы сами были бы виноваты. Даже самые крупные страховые компании отказываются платить, если не были запертыдверь или окно. Я потому и вошла, когда заметила записку. Чтобы присмотреть за квартирой.

— Ты давно здесь? — спросил её Арктор. Неужели она помешала установить аппаратуру?

Донна кинула взгляд на наручные часы. «Таймекс» за двадцать долларов, его подарок.

— Примерно тридцать восемь минут… Слушай, Боб! — Её лицо оживилось. — Я принесла книжку про волков, хочешь посмотреть? Там много всяких крутых вещей, надо только вчитаться.

— Жизнь, — пробормотал Баррис себе под нос, — она вообще крутая и никакая другая. Один крутой глюк, ведущий в могилу. Для всех и каждого.

— Вы собираетесь продавать дом? Или мне померещилось? Не могу понять — я слышала какую-то дикую чушь.

— Нам всем померещилось, — сказал Арктор.

Наркоман последним узнает, что он наркоман. Может быть, понять, всерьез ли говорит человек, тоже легче со стороны? В самом деле, что во всем том бреду, который подслушала Донна, говорилось всерьез? Что из безумия этого дня — _его_ безумия — было реальным, а что — лишь навеяно контактом с психами и сумасшествием самой ситуации? Как бы он хотел ответить Донне…

Глава 7

На следующий день Фред надел костюм-болтунью и явился в Отдел.

— В доме установлено шесть голографических камер — по нашему мнению, шести пока достаточно, — которые передают сигнал в надежную квартиру в том же квартале, где находится дом Роберта Арктора, — объяснял Хэнк, выложив на металлический стол план-схему дома.

Чувствуя легкий озноб, Фред взял план и стал изучать расположение камер и микрофонов, которые обеспечивали круглосуточное наблюдение за каждым уголком его жилища.

— Значит, я буду просматривать записи в этой квартире?

— Оттуда мы ведем наблюдение за восемью, теперь девятью окрестными объектами, так что вам придется встречаться с другими тайными агентами, когда они будут приходить на контрольный просмотр. Обязательно носите костюм-болтунью.

— Эта квартира чересчур близко, за мной могут проследить.

— Да, пожалуй, вы правы, однако пока другого места, которое подходило бы с технической точки зрения, у нас нет. Скоро освободится ещё одна квартира, в двух кварталах оттуда, — там вам будет безопаснее. Потерпите недельку. А если мы добьемся удовлетворительного разрешения при передаче по кабелю…

— Я просто скажу, что встречаюсь там с цыпочкой, если Арктор или кто-нибудь из других торчков меня заметит.

Даже удобно — сократится время в пути, которое не оплачивают. В любой момент заскочить туда, прогнать запись, отфильтровать необходимую информацию, а потом быстренько назад…

В свой собственный дом, подумал он. Дом Арктора. На одном конце улицы я Боб Арктор, закоренелый наркоман, за которым тайно следит полиция, а на другом конце — Фред, бдительно просматривающий мили и мили ленты, чтобы выяснить, чем я занимаюсь в течение суток. Все это действует на нервы. Зато обеспечивает защиту и предоставляет ценную информацию личного характера. Скорее всего, камеры уличат того, кто за мной охотится, в первую же неделю.

От этой мысли у него улучшилось настроение.

— Отлично, — сказал он Хэнку.

— Запомните, где расположены камеры. Если потребуется обслуживание, вы, очевидно, что-то сможете сделать самостоятельно, улучив момент, когда будете находиться в доме Арктора. Вы ведь вхожи в его дом, не так ли?

Черт побери, подумал Фред, тогда я попаду в запись! До сих пор он не посвящал Хэнка в детали того, откуда берет сведения об объектах наблюдения. А что теперь? Роберт Арктор с расплывшимся на весь экран лицом возится с забарахлившей голокамерой!.. С другой стороны, первым запись будет просматривать _он. И любой кусок можно вырезать. Хотя потребуется время.

Но что вырезать? Вырезать Арктора, полностью? Нельзя, Арктор — подозреваемый. Значит, вырезать Арктора, только когда тот ремонтирует камеру…

— Я буду себя вырезать, — сказал он. — Чтобы вы меня не увидели. В качестве меры предосторожности.

— Разумеется. У вас есть подобный опыт? — Хэнк протянул ему несколько снимков. — Специальное устройство стирает любой участок изображения. Все участки, где вы появляетесь как информатор. Это что касается видеозаписи. По фонограммам определенных правил не существует. Впрочем, нет нужды беспокоиться. Само собой, вы входите в круг друзей Арктора. Вы — либо Джим Баррис, либо Эрни Лакмен, либо Чарлз Фрек, либо Донна Хоторн…

— Донна? — Фред рассмеялся. Вернее, рассмеялся костюм, по-своему.

— Либо Боб Арктор, — невозмутимо закончил Хэнк, глядя в список.

— Мне все время приходится докладывать и о себе.

— Но если вы будете вырезать себя систематически, то, хотим мы того или нет, мы путем исключения установим вашу личность. Словом, вам надо вырезать себя — как бы это выразиться? — изобретательно, артистично, черт побери, творчески!.. Например, в те короткие периоды, когда вы обыскиваете дом, или поправляете камеру, или…

— А вы просто раз в месяц присылайте специалиста в форме, — усмехнулся Фред. — Так, мол, и так, доброе утро, мне нужно сделать технический осмотр голокамер и подслушивающих устройств, тайно установленных в вашем доме, в вашем телефоне и в вашей машине.

— Угу, тогда Арктор прикончит специалиста, а потом исчезнет.

— _Если_ Арктор что-нибудь скрывает, — с нажимом сказал Фред. — Это не доказано.

— Арктор, похоже, скрывает очень многое. Мы получили и проанализировали ряд новых данных о нем. Практически не остается никаких сомнений — это человек с двойным дном, _он_насквозь_фальшивый. Как трехдолларовая купюра. Так что сидите у него на хвосте, пока у нас не накопится достаточно материала для ареста и обвинения.

— Подбросить ему наркотики?

— Повременим.

— Вы думаете, он близок к источнику препарата «С»?

— Что мы думаем, для вашей работы не имеет значения, — сказал Хэнк. — Оцениваем мы, а вы лишь предоставляете нам данные и собственные ограниченные заключения. Поймите правильно, вашу инициативу никто не подавляет, просто мы располагаем более обширной информацией. Перед нами полная картина, вдобавок проанализированная компьютером.

— Арктор обречен, — произнес Фред. — Если, конечно, причастен к чему-то. А судя по вашим словам, это так.

— Скоро мы соберем на него полное досье, — заверил Хэнк. — И тогда мы покончим с ним. К всеобщей радости.

Запоминая адрес конспиративной квартиры, Фред вдруг вспомнил, что именно там жила молодая парочка, которая не так давно внезапно исчезла из поля зрения. Ясное дело, их взяли, а квартиру использовали. Эти ребята ему нравились. У девчонки были длинные льняные волосы и красивая грудь — она не носила бюстгальтера. Однажды он ехал мимо, когда она несла сумки из магазина, и предложил подвезти. Очевидно, они или хранили, или торговали наркотиками. Хотя, если квартира была нужна, власти могли придраться и к мелочам.

А как, интересно, будут использовать замусоренный, но просторный дом Роберта Арктора, когда хозяина упрячут за решетку? Скорее всего, там расположится ещё более крупный узел обработки информации.

— Вам понравится дом Арктора, — сказал он вслух. — Запущенный, типичная берлога наркомана, однако большой. Хороший двор, много зелени.

— Наша техническая группа доложила то же самое. Есть определенные перспективы.

— Что? Они доложили, что есть «перспективы», вот как? — Монотонный, лишенный интонации голос костюма-болтуньи лишь усилил его бешенство. — Какие же?

— Ну, к примеру, окно гостиной выходит на перекресток; таким образом, можно следить за проходящим транспортом… — Хэнк стал копаться в груде бумаг на столе. — Хотя руководитель группы, Берт… как же его… предостерегает: дом настолько ветхий, что забирать его не стоит. Плохое вложение денег.

— То есть как это? Как это ветхий?!

— Крыша.

— Крыша совершенно новенькая, с иголочки!

— Покраска. Состояние полов и перекрытий. На кухне…

— Чушь! — возмутился Фред, точнее — пробубнил костюм. — Они, может, не убирают посуду или там не выбрасывают мусор, но в конце концов — трое одиноких мужчин! Это — женское дело. Если бы Донна Хоторн переехала, как того хочет, прямо умоляет, Боб Арктор, она бы этим и занялась. Так или иначе, профессионалы могли бы привести дом в идеальный порядок за полдня. Что касается крыши, это меня просто бесит, потому что…

— Значит, вы советуете использовать дом, когда Арктор будет арестован и потеряет право собственности?

Фред застыл.

— Ну? — подстегнул Хэнк, занеся над бумагой шариковую ручку.

— Мне все равно, поступайте как угодно. — Фред поднялся, собираясь уходить.

— Не спешите. — Хэнк жестом снова усадил его и порылся в куче бумаг. — У меня тут записано…

— У вас все записано. Про всех.

— Так… Перед уходом вы должны зайти в комнату двести три.

— Если это по поводу моего выступления перед общественностью, то я уже свое получил.

Нет, — сказал Хэнк. — Это по какому — то другому поводу. У меня к вам вопросов больше нет.

Фред оказался в белоснежной комнате с привинченными к полу стальными столом и стульями. Она походила на больничную палату — стерильная, холодная и чересчур ярко освещенная. В углу стояли весы. В комнате ждали два офицера в полицейской форме, но с медицинскими нашивками.

— Вы агент Фред? — спросил один из них, с длинными усами.

— Да, сэр, — ответил Фред. Он почувствовал страх.

— Ну-с, Фред, во-первых, я должен напомнить: как вы знаете, все ваши доклады записываются и позже изучаются, на случай если что-то было упущено. Это, разумеется, касается всех агентов, которые докладывают устно, не только вас.

Другой офицер добавил:

— Фиксируются также все ваши контакты с Отделом, такие как телефонные звонки и прочее, например, ваша недавняя речь в Анахайме на встрече с общественностью.

— Ясно, — кивнул Фред.

— Вы принимаете препарат «С»? — спросил первый офицер.

— Вопрос, собственно, излишний, — пояснил другой, — ибо в силу специфики работы вы вынуждены это делать. Подойдите сюда, агент Фред, и садитесь. Мы проведем несколько простых тестов. — Он махнул на стол, на котором лежали бумаги и какие-то странные, незнакомые Фреду разноцветные предметы. — Тесты не займут много времени и не причинят вам физического неудобства.

— Что касается моего выступления… — начал Фред.

— Проверка вызвана тем, — перебил первый офицер, усаживаясь и доставая ручку и какие-то бланки, — что в последнее время несколько тайных агентов, работающих в вашем районе, были помещены в федеральные неврологические клиники.

— Вам известно, что препарат «С» вызывает быстрое привыкание? — спросил второй.

— Безусловно, — сказал Фред. — Конечно известно.

— Итак, перейдем к тестам, — объявил офицер, сидящий за столом. — Мы начнем с…

— Вы думаете, я наркоман? — перебил его Фред.

— Наркоман вы или нет, не имеет первостепенного значения, — заявил другой офицер. — Не позже чем через пять лет Отдел химической защиты Вооруженных Сил должен предоставить нам эффективный антидот.

Эти тесты имеют отношение не к свойствам препарата «С», а скорее к… Короче, давайте начнем с базового теста, который определит вашу способность отличать очертания предметов от фона. Посмотрите на рисунок. — Первый офицер положил на стол перед Фредом листок бумаги. — Среди беспорядочных линий находятся контуры хорошо всем знакомого предмета. Вы должны сказать мне…

В июле 1969 года Джозеф Е. Боген опубликовал свою революционную статью «Обратная сторона мозга», где процитировал некоего доктора А. Л. Вигана, который писал ещё в 1844 году:

«Разум, в сущности, имеет двойственную природу, так же как и органы, на которых он базируется. Над этой идеей я размышлял более четверти столетия и не смог отыскать ни единого веского или хотя бы сколько-нибудь обоснованного возражения. Таким образом, я могу доказать: 1) что каждое полушарие мозга есть цельный и совершенный орган мысли, и 2) что полноценные процессы мышления и логического рассуждения могут проходить в каждом полушарии независимо и одновременно».

В своей статье Боген сделал вывод: «Я полагаю (так же как и Виган), что каждый из нас обладает двумя разумами в одном теле. В пользу этого можно привести множество доводов. Но в конечном счете нам приходится столкнуться с главным возражением против вигановского тезиса, а именно, с субъективным ощущением, что каждый из нас — Один. Убеждение во внутренней цельности и единстве личности входит в число основных ценностей европейской культуры…»

— …что это за объект, и указать, где он находится на рисунке.

— К чему все это? — Фред в упор взглянул на офицера. — Наверняка из-за моего выступления.

— У многих, кто принимает препарат «С», нарушается связь между правым и левым полушариями мозга. Таким образом, возникают дефекты как в сфере восприятия, так и в сфере мышления, хотя на первый взгляд познавательная способность не нарушается. Но поскольку информация, поступающая от органов чувств, так или иначе искажена вследствие расщепления полушарий, мыслительные способности также постепенно ухудшаются. Ну, вы нашли среди линий знакомый объект? Можете мне его показать?

— Вы имеете в виду отложения тяжелых металлов в нейрорецепторных центрах? — спросил Фред. — Необратимые изменения…

— Нет, — ответил второй офицер. — Мы имеем дело не с прямым нарушением деятельности мозга, а со своего рода токсикозом, воздействующим на систему восприятия за счет нарушения связей между полушариями. Тест оценивает работу вашей системы восприятия как единого целого. Вы видите знакомый объект на рисунке? Он бросается в глаза…

— Я вижу бутылку коки.

— Правильный ответ — бутылка содовой, — сказал сидящий, заменяя листок.

— Вы что-то заметили, прослушивая записи моих встреч с руководством? Какие-нибудь отклонения? — Это все та речь, подумал он. — Может быть, мои слова, обращенные к публике, выявили двусторонние дисфункции? Поэтому — то меня и притащили сюда тестировать? — Ему приходилось читать о тестах на расщепление мозга, которые время от времени проводила администрация.

— Нет, обычная проверка. Мы понимаем, что тайный агент по долгу службы вынужден принимать наркотики: те агенты, которые попали в федеральные клиники…

— Навсегда? — спросил Фред.

— Не все. Дело в том, что токсическое поражение восприятия со временем способно само откорректироваться, и…

— Вас не беспокоят перекрестные разговоры? — неожиданно вмешался стоящий.

— Что?.. — растерянно переспросил Фред.

— Диалоги между полушариями. Порой, если левое полушарие, где расположен речевой центр, повреждено, правое полушарие пытается компенсировать, по мере сил взять на себя его роль.

— Не знаю, — промолвил он. — Не обращал внимания.

— Чужие мысли. Словно за вас думает другой человек. По-другому, не так, как вы сами. Иногда даже всплывают незнакомые иностранные слова, то есть слова, которые вы когда-то запомнили подсознательно.

— Ничего подобного. Я бы заметил.

— Вероятно, заметили бы. По опыту людей, страдающих нарушением функций левого полушария, это крайне неприятно. Ранее считалось, что правое полушарие вообще не управляет речью. Но в последнее время очень многие люди подвергли свои левые полушария разрушительному действию наркотиков, и в отдельных случаях правое полушарие имело возможность заполнить, так сказать, вакуум.

— Теперь я, безусловно, буду начеку, — заверил Фред и услышал свой голос — голос покорного, исполнительного школьника. Готового на любое указание, исходящее сверху. Разумное или бессмысленное — не имеет значения.

Просто соглашайся, подумал он. И делай, что тебе говорят.

— Что вы видите на второй картинке?

— Овцу, — сказал Фред.

— Покажите мне овцу. — Сидящий офицер склонился над столом и повернул картинку. — Нарушение способности распознавать отличительные признаки приводит к большим неприятностям — вместо того чтобы установить _отсутствие_ определенной формы, вы воспринимаете _ложную_ форму.

Например, собачье дерьмо, подумал Фред. Собачье дерьмо наверняка можно считать ложной формой. По всем параметрам. Он…

Данные указывают, что «немое» полушарие специализируется на осознании цельных понятий, отвечая преимущественно за функции синтеза при обработке поступающей информации. «Говорящее», главное полушарие, напротив, выполняет логические, аналитические задачи, играя роль своего рода компьютера. Исследования показали, что возможной причиной разделения полушарий у человека является принципиальная несовместимость языковых функций с задачами синтетического восприятия.

…почувствовал себя разбитым и уставшим, как во время памятного выступления перед публикой.

— Значит, не овца? А что? Хоть похоже?

— Это отнюдь не тест Роршаха, где бесформенная клякса может быть истолкована по-разному, — сказал офицер. — В данном случае обрисован один, и только один предмет. А именно — собака.

— Что? — испуганно переспросил Фред.

— Собака.

— Где вы тут видите собаку? — Он не видел никакой собаки. — Покажите мне.

Сидящий офицер…

Данный вывод подтверждается экспериментами. Животные с искусственно разделенными полушариями способны после тренировки воспринимать и обрабатывать информацию независимо. У человека логические функции сосредоточены в одном из полушарий, в «той стороне» мозга, которая говорит, читает и пишет, в то время как второе полушарие, то есть «обратная сторона», очевидно, специализируется на некоем другом типе мышления, принципы которого изучены в гораздо меньшей степени.

…перевернул листок: на обороте был четко нарисован контур собаки. Фред понял, что тот же контур он видел и на лицевой стороне, среди линий. Это была не вообще собака, а вполне конкретная — борзая, такая поджарая, с втянутым животом.

— А что значит, если я увидел овцу?

— Возможно, обыкновенный психологический блок, — ответил второй офицер, переступая с ноги на ногу. — Только когда мы проведем всю серию…

— В этом и заключается преимущество данного теста перед тестом Роршаха, — перебил сидящий, доставая другую картинку. — Он не требует интерпретации. Верный ответ — только один. Утвержденный госдепартаментом. Он верен, поскольку исходит из Вашингтона. Вы либо находите его, либо нет. Если вы постоянно ошибаетесь, мы устанавливаем функциональное нарушение восприятия и будем приводить вас в форму, пока не пройдете испытание успешно.

— В федеральной клинике? — спросил Фред.

— Да. Ну-с, что вы видите здесь, среди черных и белых линий?

Город смерти, подумал Фред, рассматривая рисунок. Вот что я вижу — смерть, и не в единственно верном варианте, а повсюду. Маленькие безногие киллеры на тележках…

— Вы мне всё-таки скажите, — потребовал он, — это из-за той речи?

Офицеры обменялись взглядами.

— Нет, — наконец ответил стоящий. — Нас насторожила одна беседа… ну, просто болтовня… Ваша с Хэнком. Около двух недель назад. Понимаете, при обработке записей возникает временная задержка. Таким образом, мы постоянно изучаем материал примерно двухнедельной давности. До вашей речи ещё не добрались.

— Вы несли какую-то околесицу об украденном велосипеде, — подхватил другой. — О так называемом семискоростном велосипеде. Вы пытались сообразить, куда подевались ещё три скорости, не так ли? — Офицеры снова обменялись взглядами. — Вы ведь считали, что они остались на полу гаража?

Нет, — возразил Фред. — Это все Чарлз Фрек. Он тогда совершенно задурил нам всем голову. Я просто подумал, что это смешно.

Баррис (стоит посреди гостиной с новеньким блестящим велосипедом, очень довольный): Поглядите, что я достал за двадцать долларов!

Фрек: Что это?

Баррис: Велосипед. Гоночный, десятискоростной, абсолютно новый. Я заметил его в соседнем дворе и поинтересовался. У них оказалось четыре таких, и я купил его за двадцать долларов наличными. У цветных. Они даже любезно передали мне его через забор.

Лакмен: Кто бы подумал, что совершенно новенький десяти-скоростник можно купить за двадцать долларов. Просто поразительно, что можно купить за двадцать долларов!

Донна: У одной цыпочки в прошлом месяце точно такой украли… Вы должны вернуть его. Пускай она по крайней мере взглянет, не её ли.

Баррис: Это мужской велосипед. Он не может быть её.

Фрек: Почему вы твердите, что он десятискоростной, когда у него только семь шестеренок?

Баррис (ошеломленно): Что?

Фрек (подходит и показывает): Ну вот, пять шестеренок здесь и две на другом конце цепи. Пять плюс два…

С помощью операции можно добиться того, чтобы оптическая информация из правого глаза животного (например, кошки или обезьяны) поступала только в правое полушарие, а из левого — соответственно в левое. Если такое животное научить различать два символа, используя лишь один глаз, то впоследствии оно сделает правильный выбор и с помощью другого глаза. Однако если перед обучением разрушить соединения между полушариями, в особенности corpus callosum, то первоначально закрытый глаз вместе с соответствующим полушарием приходится тренировать заново. В этом заключается суть фундаментального эксперимента Майерса и Сперри (1953).

…будет семь. Значит, это только семискоростной велосипед.

Лакмен: Верно. Но даже семискоростной велосипед, безусловно, стоит двадцати долларов. Выгодная покупка.

Баррис (оскорбленно): Меня заверили, что у него десять скоростей… Грабеж!

(Все обступают велосипед и пересчитывают шестеренки.)

Фрек: Теперь я вижу восемь. Шесть впереди и две сзади. Итого восемь.

Арктор (рассудительно): Но должно быть десять. Семи- или восьмискоростных велосипедов не существует. Во всяком случае, я о таких не слышал. Интересно, куда делись пропавшие скорости?

Баррис: Наверное, с великом возились эти цветные. Разбирали его не теми инструментами, без должной технической подготовки. А когда собирали, три шестеренки остались на полу гаража. Так, наверное, там и лежат.

Лакмен: Надо потребовать их назад.

Баррис (со злостью): В этом-то и заключается их план: наверняка сдерут деньги! Не удивлюсь, если они ещё что-нибудь прикарманили. (Придирчиво осматривает велосипед.)

Лакмен: Если мы пойдем вместе, все отдадут как миленькие, не сомневайся! Ну, идем? (Оглядывается в поисках поддержки.)

Донна: А вы уверены, что их только семь?

Фрек: Восемь.

Донна: Семь, восемь!.. В любом случае надо у кого-нибудь спросить — прежде чем катить баллон. По мне, так не похоже, что они его разбирали.

Арктор: Она права.

Лакмен: Кого спросить-то? Кто у нас сечет в гоночных великах?

Фрек: Остановим первого встречного! Выкатим велосипед на улицу и спросим. Это будет объективное мнение.

(Выкатывают велосипед и обращаются к молодому негру, который только что вышел из своей машины. Указывают на семь — восемь? — шестеренок и спрашивают, сколько их, хотя каждому видно — за исключением Чарлза Фрека, — что их всего семь: пять на одном конце цепи и две на другом. Пять плюс два — семь. Это ясно как божий день. Так что же получается?!)

Молодой негр (спокойно): Число шестеренок спереди и сзади надо не складывать, а перемножать. Видите, цепь перескакивает со звездочки на звездочку, а их пять, и мы получаем пять разных передаточных чисел на каждой из двух звездочек впереди. (Показывает.) Теперь, если мы повернем рычажок на руле (показывает), цепь перейдет на вторую звездочку и опять — таки может перескакивать на любую из пяти сзади. То есть получается ещё пять. Итого десять. Имейте в виду, что передаточное число всегда рассчитывается из…

(Все благодарят его и уходят, молча вкатывая велосипед в дом.)

Лакмен: Есть что-нибудь закинуться? В здоровом теле — здоровый дух! (Никто… Все данные указывают на то, что разделение полушарий приводит к образованию двух независимых систем сознания внутри общей черепной коробки, то есть внутри единого организма. Этот вывод кажется диким тому, кто привык считать мышление цельным и неделимым свойством человеческого мозга, и преждевременным тому, кто настаивает на чисто вспомогательном и автоматическом характере функций правого полушария. Разумеется, неравенство полушарий имеет место, но оно может быть лишь особенностью личностей, подвергавшихся изучению. Не исключено, что если полушария разделить в раннем возрасте, то оба полушария, развиваясь независимо, достигнут уровня способностей, обычно наблюдаемого лишь у левого полушария.

…не смеется).

— Нам известно, что вы были в этой компании, — сказал сидящий офицер. — Никто из вас не мог трезво взглянуть на велосипед и проделать простую математическую операцию по определению числа передач. — В его тоне Фред почувствовал доброту, даже некоторое сострадание — Такие задачи решают в младших классах. Вы что, все были под кайфом?

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Забыл… — Фред помолчал. — Мне кажется, сбой восприятия тут ни при чем. Разве подобные вещи не требуют абстрактного мышления?

— Только на первый взгляд. На самом деле мышление дает сбой, поскольку не получает корректной информации. Иными словами, входные данные настолько искажены, что когда вы начинаете их анализировать, то рассуждаете неправильно, поскольку… — Офицер сделал неопределенный жест, пытаясь подобрать нужные слова.

— Но десятискоростной велосипед действительно имеет семь шестеренок, — возразил Фред. — Это мы увидели правильно: две спереди, пять сзади.

— Вы не восприняли, каким образом они взаимодействуют: пять задних с каждой из передних, как вам объяснил негр. Он был высокообразованным человеком?

— Скорее всего, нет.

— Неф увидел то, чего не смогли увидеть вы. Он увидел две независимые линии, соединяющие переднюю и заднюю системы шестеренок, а вы увидели только одну.

— Ладно, в следующий раз буду умнее, — сказал Фред.

— Когда это? Когда купите краденый десятискоростной велосипед?

Фред промолчал.

— Давайте продолжим тестирование, — предложил сидящий офицер. — Что сейчас перед вами, Фред?

— Пластмассовое собачье дерьмо, такое продают в Лос-Анджелесе повсюду. Могу я идти?

Он испытывал бешенство. Из-за злополучной речи его замучают!

Оба офицера, однако, рассмеялись.

— Знаете, — сказал сидящий, — если у вас не пропадет чувство юмора, пожалуй, вы своего добьетесь.

Добьюсь? — повторил Фред. — Чего добьюсь? Успеха? Времени? Денег?..

Мозг высших животных, включая человека, является двойным органом, состоящим из правого и левого полушария, соединенных перемычкой из нервной ткани, corpus callosum. Около пятнадцати лет назад Рональд Е. Майерс и Р. В. Сперри из Чикагского университета сделали удивительное открытие: если отделить половинки мозга одну от другой, то каждая из тех способна функционировать независимо, как самостоятельный мозг.

— …Если вы, ребята, психологи и слушаете мои бесконечные доклады Хэнку, то скажите: как подобрать ключик к Донне? То есть я хочу спросить: как это делается? С такой вот милой, ни на кого не похожей, упрямой маленькой цыпочкой?

— Все девушки разные, — рассудил сидящий офицер.

— Я имею в виду, как найти эстетический подход? — продолжал Фред. — А не просто споить её, напичкать «красненькими» и изнасиловать, пока она валяется в отрубе на полу.

— Купите ей цветы, — посоветовал стоящий офицер.

— Что? — удивился Фред, широко раскрыв профильтрованные костюмом глаза.

— В это время года можно купить маленькие весенние цветы.

— Цветы… — пробормотал Фред — Какие? Искусственные или живые?.. Живые, я полагаю.

— Искусственные не годятся, — сказал сидящий. — Они выглядят как… подделка. Что-то фальшивое.

— Я могу идти? — спросил Фред.

Офицеры переглянулись, затем кивнули.

— Тест доведем до конца как-нибудь в другой раз, — сказал стоящий. — Не так уж это и срочно. Хэнк вас известит.

По какой-то неясной причине Фреду захотелось пожать им руки, но он этого не сделал, а просто вышел, молча покачивая головой, с гнетущим чувством тревоги. Они копаются в моем досье, пытаясь найти признаки того, что я выгорел… И что-то находят, раз затеяли эти тесты.

Весенние цветы, думал он, идя к лифту. Малюсенькие. Должно быть, едва поднимаются от земли, и люди их давят… Как они растут — сами по себе или их выращивают искусственно, в промышленных резервуарах? А может, на огромных охраняемых фермах? Интересно, каково там, на природе? Поля, незнакомые запахи и все прочее…

И где её найти, эту природу? Куда надо ехать? Какой нужен билет и у кого его брать? Я бы с удовольствием взял с собой Донну, когда соберусь ехать. Но как предложить такое девушке, если ты не знаешь, с какой стороны к ней подступиться? Если все время околачиваешься возле неё и ничего не получается?.. Нам нужно спешить, подумал он, потому что скоро все весенние цветы погибнут.

Глава 8

Чарлз Фрек ехал к Бобу Арктору — там всегда можно было словить кайф в теплой компании. По пути он придумывал, как натянуть нос старине Баррису. Вроде как расквитаться за ту подначку насчет селезенки в «Трех скрипачах». Не забывая исправно снижать скорость при виде полицейских засад с радарами (почему-то это всегда были старенькие «фольксвагены» тускло-коричневого цвета с бородатыми типами за рулем), он прокручивал в голове воображаемую сцену предстоящего розыгрыша.

Фрек (небрежно): Я сегодня купил метедриновую грядку.

Баррис (свысока): Дурачок, метедрин не растет на грядке. Это не органика, не травка, а таблетка, порошок, ну, как амфетамин — его синтезируют, то есть делают в лаборатории…

Фрек («Как_я_его_сейчас…»): Я пошутил… Просто мне достались от дядюшки сорок тысяч, и я приобрел метедриновый заводик, который один тип оборудовал у себя в гараже. Грядка — это в смысле…

Фрек пока не мог сообразить, как закончить, — отвлекала дорога, — но не сомневался, что там, у Боба, сделает все в лучшем виде. Баррис непременно клюнет, особенно если вокруг будет народ. И тогда всем станет ясно, какая он жопа. Прикол будет улетный — Баррис совершенно не выносит, когда над ним смеются.

Баррис и Арктор копались в машине с поднятым капотом.

— Привет! — бросил Фрек, приближаясь фланирующей походкой. — Эй, Баррис! — Он взял Барриса за плечо, стараясь говорить небрежно — покровительственным тоном.

— Погоди! — буркнул Баррис. Он был в рабочем комбинезоне, потемневшем от грязи и заляпанном смазкой.

— Я сегодня купил метедриновую грядку…

— Большую? — раздраженно спросил Баррис.

— Что?

— Я спрашиваю, большую?

— Ну… — растерялся Фрек, не зная, что сказать дальше.

— Сколько дал? — вставил Арктор. Он тоже весь вымазался, копаясь в машине. Они с Баррисом уже успели вынуть карбюратор, фильтры и кучу разной мелочи.

— Около десяти баксов…

— Джим мог бы достать тебе дешевле, — заметил Арктор, вновь склонившись над мотором. — Да, Джим?

— Их сейчас отдают практически даром, — подтвердил Баррис.

— Черт, да это целый гараж! — возмутился Фрек. — Настоящий завод! Миллион таблеток в день! Сложнейшие агрегаты…

— И все за десять долларов? — радостно оскалился Баррис.

— А далеко это? — спросил Арктор.

— Не здесь, — смущенно ответил Фрек. — Да ну вас к черту! надулся он.

Сделав перерыв в работе — он часто делал перерывы в работе, даже если поболтать было не с кем, — Баррис сказал:

— Знаешь, Фрек, если ты будешь злоупотреблять метедрином, то начнешь разговаривать как Дональд Дак.

— И что? — нахмурился Фрек.

— Ну и никто не разберет, что ты говоришь.

— Что ты сказал, Баррис? Никак не разберу, что ты говоришь, — включился Арктор.

Расплывшись в улыбке, Баррис залопотал голосом Дональда Дака. Фрек и Арктор весело ухмылялись, наслаждаясь представлением. Баррис продолжал лопотать, оживленно жестикулируя и указывая на карбюратор.

— Что с карбюратором? — Арктор нахмурился.

По — прежнему ухмыляясь, но уже своим обычным голосом Баррис сказал:

— Погнута ось воздушной заслонки. Карбюратор надо полностью перебирать, иначе заслонка может вдруг закрыться, когда ты будешь ехать по шоссе, — тогда мотор захлебнется и заглохнет, и какой-нибудь кретин врежется в тебя сзади. Кроме того, если топливо будет стекать по стенкам цилиндров, то в конце концов оно смоет смазку, на поверхности возникнут царапины, и двигателю конец.

— А почему погнулась ось? — спросил Арктор.

Баррис молча пожал плечами, продолжая разбирать карбюратор. Он знал, что ни Арктор, ни Чарлз Фрек ничего не смыслят в двигателях, тем более когда речь идет о таких серьезных поломках.

Из дома вышел Лакмен с книгой под мышкой — в темных очках, модной рубашке и стильных джинсах в обтяжку.

— Я узнавал, во что обойдется переборка карбюратора. Они скоро перезвонят, так что я оставил дверь открытой.

— Можно заодно заменить этот двухцилиндровый на четырехцилиндровый, — предложил Баррис.

— Резко возрастут холостые, — сказал Лакмен. — И потом, не будет включаться высшая передача.

— Поставим тахометр, — настаивал Баррис. — Как обороты чересчур поднимутся, надо сбросить газ, и тогда автоматически сменится передача. Я знаю, где достать тахометр. Вообще-то он у меня есть.

— Ну да, — саркастически произнес Лакмен. — При обгоне газанешь, а врубится низшая передача, и обороты так подскочат, что двигатель вообще на хрен накроется!

— Водитель увидит, как прыгнула стрелка тахометра, и сразу сбросит газ, — терпеливо возразил Баррис.

— При обгоне-то?! Представь, что ты обходишь длиннющий трейлер! Да тебе надо гнать и гнать, уж сколько бы ни было там оборотов, иначе ты его никогда не обойдешь!

— Не забывай про инерцию, — прищурился Баррис. — Такая тяжелая машина будет двигаться по инерции, даже если убрать газ.

— А в гору? — поддел Лакмен. — Не очень-то она тебе тогда поможет, твоя инерция.

Баррис повернулся к Арктору.

— Сколько весит… — Он наклонился и зашевелил губами, читая название, — «олдсмобиль»?

— Около тысячи фунтов, — сообщил Арктор, подмигнув Лакмену.

— Тогда ты прав, — согласился Баррис. — При таком весе момент инерции явно невелик. Хотя… — он схватил ручку. — Тысяча фунтов со скоростью восемьдесят миль в час создают силу…

— Тысяча фунтов, — вставил Арктор, — это с пассажирами, полным баком и ящиком кирпичей в багажнике.

— Сколько пассажиров? — осведомился Лакмен с непроницаемым видом.

— Двенадцать.

— То есть шесть сзади, — рассуждал вслух Лакмен, — и шесть…

— Нет, — перебил Арктор. — Одиннадцать сзади и впереди один водитель. На задние колеса давление должно быть больше, чтобы не заносило.

Баррис тревожно вскинул голову.

— Машину заносит?

— Если только сзади не сидят одиннадцать человек, — ответил Арктор.

— Лучше загружать багажник мешками с песком, — назидательно произнес Баррис. — Три двухсотфунтовых мешка с песком. Тогда пассажиров можно разместить равномернее, и им будет удобней.

— А может, один шестисотфунтовый мешок золота? — предложил Лакмен. — Вместо трех двухсотфунтовых…

— Ты отвяжешься?! — гаркнул Баррис. — Я пытаюсь рассчитать силу инерции при скорости восемьдесят миль в час!

— Машина не дает восьмидесяти, — заметил Арктор. — Один цилиндр барахлит. Я забыл сказать. Вчера что-то случилось с поршнем, когда я возвращался домой из магазина.

— Тогда какого черта мы вытащили карбюратор? — возмутился Баррис. — Фактически у тебя весь блок цилиндров полетел! Вот почему она не заводится…

— Твоя машина не заводится? — спросил Фрек Боба Арктора.

— Она не заводится, — сказал Лакмен, — потому что мы вытащили карбюратор.

— А зачем мы вытащили карбюратор? — растерянно спросил Баррис. — Я что-то позабыл…

— Чтобы заменить все пружины и всякие мелкие штуковины, — разъяснил Арктор. — Чтобы не получилось как в тот раз, когда мы чуть не накрылись. Нам посоветовал тогда механик.

— Если бы вы, ублюдки, не тарахтели все время, как обломавшиеся торчки, — обиженно бросил Баррис, — я бы давно закончил расчет. — Он выглядел очень расстроенным. — Так что ЗАТКНИТЕСЬ!

Лакмен открыл свою книгу, затем раздул грудь, расправил плечи и поиграл бицепсами.

— Послушай — ка вот это, Баррис, — объявил он и начал читать вслух: — «Тот, кому дано видеть Христа более реально, чем любую другую реальность…»

— Что-что? — удивился Баррис.

— «…этого мира — Христа вездесущего, являющего собой всеобщее предопределение и плазматический принцип вселенной…»

— Что это? — поморщился Арктор.

— Шарден. Тейярде Шарден.

— О боже, Лакмен…

— «…такой человек воистину пребывает в той сфере, в пределах которой множественность не способна нарушить его покоя, но которая тем не менее есть наиболее эффективная мастерская всеобщей реализации». — Лакмен захлопнул книгу.

Заподозрив неладное, Чарлз Фрек втиснулся между Баррисом и Лакменом.

— Ребята, да вы что, успокойтесь…

— Уйди, Фрек, — деловито сказал Лакмен. — Ну, Баррис, — процедил он, отводя назад для удара правую руку, — сейчас я тебе зубы в глотку вобью! Будешь знать, как разговаривать с людьми, которые превосходят тебя во всех отношениях!

Заблеяв от дикого ужаса, Баррис выронил ручку и блокнот и зигзагами помчался к дому.

— Телефон! — прокричал он на ходу.

— Я просто его подкалывал, — пробормотал Лакмен, пощипывая нижнюю губу.

— А если он возьмет свой револьвер с глушителем? — спросил фрек, совершенно потеряв самообладание, и потихоньку стал отходить к машине, чтобы фазу укрыться, как только Баррис начнет стрелять.

— Ну ладно, давай, — сказал Арктор.

И они принялись за работу, а Фрек околачивался возле своей машины, кляня себя за то, что вообще решил приехать. Сегодня здесь нет той приятной расслабленной атмосферы, как обычно. Он с самою начала почувствовал недоброе за всем этим подшучиванием. Черт побери, что же произошло? — недоумевал он, садясь в машину.

Неужели и здесь все покатится под гору? Как у Джерри Фабина в те последние недели… А ведь как хорошо оттягивалось, как сладко балдел ось под рок, особенно под «Стоунз»… Донна сидит в своей кожаной куртке и набивает капсулы. Лакмен скручивает косячки и разглагольствует о семинаре, который он проведет в Калифорнийском университете, — по приготовлению и употреблению травки. И о том, как набитый им однажды идеальный косяк поместят под стекло и в гелий в Музее американской истории рядом с другими реликвиями не меньшего значения… Как было тогда клево, даже совсем ещё недавно, когда они сидели с Джимом Баррисом в «Трех скрипачах»!.. А все началось с Джерри — и перекинулось сюда. Странно: все вроде хорошо, и вдруг — плохо. И непонятно почему, нет никакой такой особой причины. Просто раз — и все…

— Я уезжаю, — заявил Фрек Лакмену и Арктору, заводя двигатель.

— Слушай, погоди… — виновато улыбнулся Лакмен. — Ты наш брат, как мы без тебя…

— Не, я сматываюсь.

Из дома осторожно выглянул Баррис, сжимая в руке молоток.

— Ошиблись номером, — сказал он, опасливо приближаясь и зыркая глазами, словно крабоподобная тварь из фильма про космические войны.

— Зачем тебе молоток? — спросил Лакмен.

— Наверное, для ремонта двигателя, — предположил Арктор.

— Решил прихватить на всякий случай, — смущенно объяснил Баррис, бочком подходя к машине. — Попался на глаза…

— Самый опасный человек — это тот, — проговорил Лакмен, — кто боится собственной тени.

Чарлз Фрек услышал эту фразу, отъезжая, и задумался: не имеет ли Лакмен в виду его? Стыдно… А впрочем, какого черта здесь ошиваться, если все так стремно? И вовсе это не трусость. «Избегать скандалов» — вот мой девиз, напомнил себе Фрек. И уехал, не оглядываясь. Пусть хоть поубивают друг друга. Кому они нужны… Но на душе было хреново. Все вдруг изменилось — почему, что это значит?.. Но потом он подумал, что дела ещё пойдут на лад, — и воспрянул духом. Мчась по шоссе и машинально притормаживая при виде замаскированных полицейских, он даже прокрутил в голове коротенький глюк: ВСЕ КАК ПРЕЖДЕ.

Собрались все, даже мертвые и выгоревшие, вроде Джерри Фабина. Их заливает яркий белый свет. Не дневной, но куда лучше, целое море света, и сверху, и снизу — со всех сторон. С ними Донна и пара других соблазнительных цыпочек, одетых очень легко. Слышна музыка, хотя трудно разобрать, с какой пластинки. Может быть, Хендрикс, подумал он. Да, старая вещь Хендрикса… Или нет: Джи-Джи. Джим Кросс, и Джи-Джи, и особенно Хендрикс… «Перед тем как я умру, — напевал Хендрикс, — дайте мне пожить, как я хочу…»

И тут вдруг глюк взорвался, потому что он вспомнил, что и Хендрикс, и Джоплин мертвы, не говоря уже о Кроссе. Хендрикс и Джи-Джи погибли, сидя на игле, — два великолепных человека, потрясающих распотрясных человека. Поговаривают, что менеджер давал Дженис Джоплин сущие гроши — пару сотен баксов время от времени, — а то бы она все пустила на наркотики, все, что зарабатывала… Потом в голове у него зазвучала музыка, и Дженис запела свое знаменитое «Одиночество», и он начал плакать. И так, плача, ехал домой.

Роберт Арктор сидел в гостиной с друзьями и пытался решить, нужно ли брать новый карбюратор или можно обойтись переборкой старого. Всем телом он ощущал постоянный незримый контроль, электронное присутствие камер. И от этого ему было хорошо.

— Ты радуешься, — заметил Лакмен. — Я бы не радовался, если бы мне пришлось выложить сотню долларов.

— Я решил найти точно такую машину, как у меня, — объяснил Арктор. — А затем снять с неё карбюратор и ничего не платить. Как делают все, кого мы знаем.

— Особенно Донна, — кивнул Баррис. — Лучше бы её не было здесь в тот день, когда мы уезжали. Донна тащит все, что может унести. А если сил не хватает, она звонит своим дружкам — гангстерам, и те тут как тут.

— Расскажу вам одну историю про Донну, — сказал Лакмен. — Однажды она бросила четвертак в автомат, что продает почтовые марки. Машина испортилась и давай эти марки выплевывать! В конечном итоге — Донна со своими дружками — головорезами пересчитала — оказалось больше восемнадцати тысяч пятнадцатицентовых марок. Ну, скажете вы, здорово! Только что с ними делать Донне Хоторн, которая в жизни не написала ни одного письма?! Разве что одно — своему адвокату, чтобы подать в суд на того парня, который обул её с колесами.

— Чего?! — удивился Арктор. — У неё есть адвокат, который выбивает деньги за некачественный товар? Какэто?

— Наверно, она не говорит, за что ей должны. Должны — и все тут.

— Представляю себе письмо адвоката с угрозой подать в суд из-за неуплаты за партию наркотиков, — хихикнул Арктор, в очередной раз восхищаясь способностями Донны.

— Так или иначе, — продолжат Лакмен, — сидит она с грудой пятнадцатицентовых марок и ума не приложит, куда их деть. Не продавать же обратно почте! Тем более там уже, ясное дело, просекли, что машина пошла вразнос, и ждут, когда кто-нибудь сунется к окошку с мешком марок… Ну и стала она об этом думать — после того, как, само собой, загрузила все марки в багажник и сделала ноги. Позвонила дружкам, которые на неё работают, и они приехали с каким-то спецобалденным навороченным отбойным молотком — вроде как с водяным охлаждением и водяным глушителем. Краденым, конечно. Вот… И среди ночи выдрали ту машину прямо из асфальта и увезли к Донне на пикапе. Который тоже, само собой, специально для этого угнали.

— Ты хочешь сказать, что она продавала марки? — проговорил ошеломленный Аркгор. — Через автомат? По одной марочке?

— Они установили этот автомат — по крайней мере, так мне рассказывали — где-то на перекрестке, где полно народу, но чтобы не было видно с почтового грузовичка, и запустили его.

— Нет чтобы просто вскрыть ящик для монет, — презрительно пожал плечами Баррис.

— И так вот они продавали марки несколько недель — в общем, пока не кончился запас. Могу себе представить, как Донна ломала голову, что делать дальше. Она ведь экономная, ничего не выбрасывает: её предки — какие-то крестьяне из Европы. Небось придумала, как из автомата газировку продавать.

— Это правда? — протянул Баррис.

— Что именно? — улыбнулся Лакмен.

— Эта женщина невменяема! — возмутился Баррис. — Её надо отправить на принудительное лечение! Ты понимаешь, что из-за кражи марок у нас повысились налоги?!

— Настучи властям, — неприязненно посоветовал Лакмен. — Попроси у Донны марку для письма, она тебе продаст.

— Ага, за полную стоимость, — сказал Баррис, кипя негодованием.

Камеры, подумал Арктор, накрутят десятки миль подобной белиберды на своих дорогих лентах… Вообще-то не важно, что происходит в присутствии Боба Арктора, важно (для кого важно, для Фреда?) то, что происходит, когда Боб отсутствует или спит, а остальные находятся в зоне видимости камер. Так что мне пора сваливать, как я и планировал, а их оставить здесь. Пожалуй, стоит привести сюда и других знакомых. С сегодняшнего дня мой дом открыт для всех!

А потом в голову пришла жуткая, чудовищная мысль: а вдруг, просматривая записи, я увижу, как Донна забирается в мой дом — открыв окно вилкой или лезвием ножа — и крадет или портит все мои вещи? _Другая_ Донна, такая, какая она есть на самом деле, когда уверена, что за ней никто не наблюдает… Не превращается ли внезапно милая, добрая, очень добрая девушка в нечто кошмарное? Не увижу ли я перемену, которая разобьет мое сердце? Перемену в Донне или Лакмене — в близких мне людях? Что делают домашние животные, когда хозяина нет дома? Вот кошка снимает наволочку с подушки и начинает набивать её твоим добром: часами, приемниками, бритвами и всем прочим, — уже совсем другая, чужая, незнакомая кошка, — курит твои косяки, ходит по потолку, звонит по междугородной… И это уже другой, кошмарный мир, Зазеркалье, город отражений, населенный ужасными невообразимыми чудищами. Вот Донна крадется на четырех лапах, лакает из кошачьей миски… ирреальность плывет и искажается, и все возможно в диком психоделическом глюке, смурном и непостижимом.

Черт возьми, подумал он, а может, Боб Арктор встает среди ночи и тоже выкидывает какие-нибудь дикие коленца? Трахает стену. Или впускает в дом целую банду непонятных уродов с головами, которые способны делать полный оборот, как у совы. И камеры зафиксируют, как эти шизанутые торчки плетут грандиозный заговор, чтобы непонятно зачем взорвать мужской туалет на вокзале, наполнив сливной бачок пакетами с пластиковой взрывчаткой… Или творится что и похлеще… каждый раз, когда он якобы ложится спать или куда-нибудь уходит.

Боб Арктор, рассуждал он, может узнать такое, к чему совершенно не готов и что совсем не хочет узнать, — о милашке Донне в кожаной курточке, о Лакмене в шикарных шмотках… Даже о Баррисе… Например, что Баррис просто-напросто отправляется спать, когда никого вокруг нет. И спит, пока кто-нибудь не появится.

Нет, это вряд ли. Скорее Джим Баррис выуживает из кучи барахла в своей комнате спрятанный передатчик и посылает закодированный сигнал другой банде шизанутых торчков, тем, с которыми тайно злоумышляет… черт знает, что уж там могут злоумышлять такие типы, как Баррис. Теперь, кстати, и его комната попадает под круглосуточное наблюдение…

С другой стороны, Хэнк и его компания вряд ли будут рады, если теперь, когда камеры так тщательно и с таким трудом наконец установлены, Боб Арктор уйдет из дому и больше не вернется, не появится ни на одной пленке. Нельзя использовать аппаратуру только в своих целях и полностью похерить планы начальства. В конце концов, техника установлена за казенный счет. Так что хочешь не хочешь, а во всех записях ему придется играть главную роль. Арктор-актер, Арктор-звезда, усмехнулся он. Великолепный Боб, преследуемый герой, дичь экстра-класса.

Говорят, когда слушаешь запись, невозможно узнать собственный голос. Или распознать себя на видео, тем более на трехмерной голограмме. Ты представлял себя высоким толстым темноволосым мужчиной, а оказываешься худенькой лысой женщиной… так, что ли? Наверняка я узнаю Боба Арктора, думал он, если не по одежде, то путем исключения. Тот, кто живет в этом доме и не является Баррисом или Лакменом, — Боб Арктор. Разве что это кошка или собака… Но будем действовать профессионально — обращать внимание только на прямоходящих.

— Мне надо идти, — сказал Арктор. — Попробую раздобыть деньжат.

Он резко остановился, якобы вспомнив, что у него нет машины. По крайней мере, попытался придать лицу соответствующее выражение.

— Лакмен, твоя машина на ходу?

— Нет, — подумав, ответил Лакмен. — Не думаю.

Арктор повернулся к Баррису:

— Можно взять твою машину, Джим?

— Ну, не знаю… справишься ли ты с ней…

Это возражение возникало всякий раз, когда кто-нибудь хотел воспользоваться машиной Барриса. Оказывается, Баррис внес кое-какие секретные изменения в: а) подвеску; б) двигатель; в) коробку передач; г) электросистему; д) рулевое управление, — а также в часы, зажигалку, пепельницу и «бардачок». Особенно в «бардачок». У Барриса он всегда был заперт. Радиоприемник тоже был хитроумно переделан, непонятно как и с какой целью. Одна из станций, к примеру, выдавала лишь странные звуковые сигналы с интервалом в одну минуту. И, как ни странно, рок — музыка не ловилась никогда. Порой, когда они вместе ехали за товаром и Баррис выходил из машины, он включал ту самую станцию на полную громкость. Если во время его отсутствия настройку меняли, он в бешенстве что-то бессвязно орал, а потом молчал всю дорогу и отказывался что-либо объяснять. Возможно, настроенный на эту частоту, его приемник вел передачу: а) властям; б) частной полувоенной организации; в) мафии; г) инопланетянам.

— То есть я хочу сказать… — начал Баррис.

— А, заткнись! — оборвал Лакмен. — У тебя самая обычная машина с шестицилиндровым двигателем. Сторож на парковке преспокойно с ней справляется. А почему ею не может пользоваться Боб? Жмот ты проклятый!

На самом деле у Боба Арктора в машине тоже было кое-что переделано, в частности в его приемнике. Но он об этом не распространялся. Точнее, все это было у Фреда. А именно — практически то же самое, что якобы было в машине Барриса, хотя у него-то как раз этого и не было.

Любая полицейская машина передает широкополосный сигнал, который принимается обычными радиоприемниками просто как шум, вроде помех от неисправного зажигания. Однако в машине Боба Арктора был установлен приборчик, который фильтровал этот шум и позволял ему точно определить, насколько близко находится тот или иной полицейский автомобиль и к какому департаменту полиции он принадлежит: городскому, районному или федеральному. Он также мог принимать ежеминутные сигналы для согласования действий отдельных подразделений при рейдах. А одна хитрая станция безостановочно гнала стандартную десятку популярных хитов вперемежку с болтовней ведущего, который, однако, после обычного: «А эту песню Кэта Стивенса мы передаем по просьбе Фила и Джейн…» мог выдать что-нибудь вроде: «Машина номер один находится в миле к северу от… остальным командам проследовать…» И на памяти Фреда не было случая — сколько бы парней и девчонок ни находилось в его машине, когда он был обязан — например, во время крупных рейдов — слушать эту станцию, чтобы кто-нибудь такие вещи заметил. В лучшем случае они считали, что им померещилось. И Фред всегда знал, когда какой-нибудь старый «шевроле» с лохматым панком за рулем, раскрашенный под гоночную машину и проносящийся мимо с диким ревом, был на самом деле замаскированной полицейской машиной. А если нажать кнопку, которая якобы переключала диапазоны, то специальные устройства начинали передавать властям каждое слово из того, что говорилось в машине, в то же время отфильтровывая и удаляя всю музыку.

Это что касается радио. Но все остальное — подвеска, двигатель, коробка передач и так далее — было в машине Боба Арктора самым обыкновенным, хотя и хорошего качества. Зачем что-то ещё модифицировать? Во-первых, ни к чему вызывать подозрения. Кроме того, миллионы заядлых автомобилистов снабжали свои машины всякими наворотами. Тем более что возможности какого-нибудь «феррари» заведомо оставляли позади любые «специальные секретные модификации», о которых так любил распространяться Баррис. А полицейские не ездят на спортивных машинах, даже дешевых, не говоря уже о «феррари». Так или иначе, в конечном счете все определяет мастерство водителя…

Пожалуй, единственной необычной деталью машины были покрышки. Сделанные целиком из металла, они быстро снашивались, зато давали преимущество в скорости и позволяли быстро разгоняться. Стоили они немало, но Арктору достались бесплатно. Устанавливать их, однако, пришлось самому, тайно, так же как и радио, которое, кстати, доставляло ему массу беспокойства. Не потому, что кто-нибудь типа Барриса мог что-то заподозрить, а потому, что его могли элементарно спереть, а за казенный прибор пришлось бы отвечать.

Был в машине и пистолет, надежно спрятанный. Даже шизик Баррис с его психоделическими фантазиями никогда бы не додумался туда его положить. Ему бы наверняка пришли в голову разные экзотические места вроде рулевой колонки или бензобака, где пистолет можно подвесить на проволоке, как партию кокаина в одном из фильмов. На самом деле такие тайники хуже всего — о них известно всем, кто бывал в кино. В машине Арктора пистолет лежал в «бардачке».

Та чушь, которую постоянно нес Баррис, говоря о своей машине, потому и была несколько похожа на правду, что большинство прибамбасов, о которых шла речь, были стандартными, демонстрировались в фильмах и обсуждались на телевидении в передачах с участием экспертов по электронике. Так что любой обыватель (или «среднестатистический гражданин», как любил выражаться Баррис, демонстрируя свою образованность) мог знать об этом почти все. Ну и ладно, пускай, какая разница? Другое дело, если бы всю эту мудреную технику взяли на вооружение те, за кем гонялась полиция, в особенности поставщики наркотиков, курьеры и толкачи. Тогда у наркоманов наступили бы светлые дни.

— Пойду пешком, — сказал Арктор. К этому он и вел — чтобы «пришлось» идти пешком.

— Ты куда? — спросил Лакмен.

— К Донне. — Добраться до неё пешком было почти немыслимо, а значит, ни Лакмен, ни Баррис за ним не увяжутся. Он набросил плащ и подошел к двери. — До скорого.

— Моя машина… — снова начал Баррис.

— Если б я попробовал вести твою машину, — перебил Арктор, — то нажал бы ненароком не на ту кнопку да взлетел бы над Лос-Анджелесом, как воздушный шар, и меня заставили бы тушить с воздуха пожары на нефтяных вышках.

Я рад, что ты понимаешь мое положение, — виновато пробормотал Баррис.

Сидя в костюме-болтунье перед монитором номер два, Фред бесстрастно следил за движущимся голографическим изображением. В соседних кабинах сидели другие агенты, просматривая записи. Фред, однако, смотрел прямую передачу из дома Боба Арктора.

Баррис устроился в лучшем кресле гостиной: склонился над гашишной трубкой, которую он мастерил уже несколько дней, и виток за витком наматывал белый провод. Лакмен скрючился за кофейным столиком и жадно заглатывал ужин, не отрывая глаз от экрана телевизора. На столе валялись четыре пустые жестянки из-под пива, сплющенные его могучим кулаком; теперь он потянулся за пятой, опрокинул, пролил пиво и выругался. Баррис отрешенно поднял голову, а потом снова склонился над работой.

Фред продолжал наблюдать.

— Черт бы побрал это телевидение! — пробормотал Лакмен с полным ртом.

Внезапно он выронил ложку, вскочил, пошатываясь, на ноги и отчаянно замахал руками, пытаясь что-то сказать. Его рот открылся, и на одежду полетели куски полупрожеванной пищи. С радостным мяуканьем к нему бросились кошки.

Баррис отвел взгляд от трубки и уставился на несчастного Лакмена. Тот закачался, издавая нечленораздельные булькающие звуки, схватился рукой за столик и повалил все на пол. Кошки испуганно бросились наутек. Баррис оставался в кресле, не сводя взгляда с Лакмена. Лакмен сделал несколько нетвердых шагов к кухне — другая камера показала, как он, пошарив на столе, нашел стакан и попытался наполнить его водой из крана. Охваченный ужасом Фред отпрянул от монитора и зачарованно смотрел на сидящего спокойно Барриса. Через несколько секунд Баррис опустил голову и стал невозмутимо и сосредоточенно наматывать проволоку.

Динамики доносили душераздирающие звуки: стоны, хрипы, клокотание и грохот посуды — Лакмен сбрасывал горшки, кастрюли, тарелки, стараясь привлечь внимание Барриса. Баррис методично работал.

На кухне, на мониторе номер один, Лакмен тем временем упал на пол — не медленно, на колени, а резко, ничком, с тяжелым стуком. Баррис продолжал мотать проволоку. На его лице, в уголках губ, появилась легкая злорадная усмешка.

Фред поднялся и застыл, парализованный и возбужденный одновременно.

Несколько минут Лакмен недвижно лежал на кухонном полу, а Баррис все мотал и мотал проволоку, склонившись над своей работой, как старушка над вязаньем, и все улыбался, и улыбался, и даже немного раскачивался. Затем Баррис резко встал, на его лице отразился ужас. Он в беспомощном испуге всплеснул руками, бестолково заметался и наконец подбежал к Лакмену.

Входит в роль, понял Фред. Будто он только что пришел.

Лицо Барриса приняло скорбное выражение. Он рванулся к телефону, схватил трубку, уронил её, поднял… Какой кошмар, Лакмен лежит на полу в кухне, подавившись куском пищи!.. И теперь Баррис отчаянно пытается вызвать помощь. Увы, слишком поздно…

Баррис говорил по телефону медленно, странным, необычно высоким голосом.

— Девушка, куда надо звонить: в ингаляторную или в реанимационную?

— Сэр, — пропищало рядом с Фредом подслушивающее телефонное устройство, — у кого-то затруднено дыхание? Вы хотите…

— Полагаю, что это инфаркт, — рассуждал Баррис профессиональным тоном. — Либо инфаркт, либо нарушение проходимости дыхательных путей вследствие…

— Ваш адрес, сэр? — прервала телефонистка.

— Адрес? — забормотал Баррис. — Сейчас, надо подумать, адрес…

— Боже, — выдавил Фред.

Внезапно Лакмен, распростертый на полу, судорожно напрягся. Его обильно вырвало, он зашевелился и вытаращил налитые кровью глаза.

— Кажется, с ним все уже в порядке, — затараторил Баррис. — Спасибо, помощь не требуется.

Он быстро положил трубку.

— Господи… — прохрипел Лакмен, тряся головой, кашляя и хватая ртом воздух.

— Ну, как ты? — участливо спросил Баррис.

— Наверное, подавился. Я что, был в отключке?

— Не совсем. Твое сознание временно перешло на другой уровень. Очевидно, в альфа-состояние.

— Боже, я обделался!

Покачиваясь от слабости, Лакмен с трудом встал и схватился за стенку.

— Как старый пьяница, — с отвращением выдавил он и, шатаясь, направился к ванной.

Наблюдая за происходящим, Фред почувствовал, как ужас отступает. Лакмен очухается. Но Баррис! Что это за человек?! Полный псих…

— Так и окочуриться можно, — сквозь плеск воды донесся голос Лакмена.

Баррис улыбался.

— У меня очень крепкий организм… — продолжал Лакмен, хлебая воду из стакана. — Что ты делал, пока я там валялся? Онанизмом занимался?

— Ты же видел — говорил по телефону, — сказал Баррис. — С врачами. Я стал действовать, как только…

— Врешь, — горько промолвил Лакмен, продолжая пить воду. — Я знаю: ты ждал, когда я отдам концы, чтобы спереть мою заначку. Ещё бы и в карманах пошарил…

— Удивительно, — задумчиво произнес Баррис, — насколько несовершенна анатомия человека — пища и воздух проходят одним и тем же путем. Возникает риск…

Лакмен молча показал ему средний палец.

Скрежет тормозов. Гудок. Боб Арктор быстро обернулся. В темноте у тротуара спортивная машина с работающим двигателем, за рулем — девушка. Машет рукой.

Донна.

— Я тебя напугала? Ехала к вам, смотрю — ты плетешься. Сначала я даже не поняла, что это ты, а потом вернулась. Садись.

Он молча забрался в машину и захлопнул дверцу.

— Ты чего здесь ошиваешься? — спросила Донна. — Машину ещё не починил?

— У меня только что было жуткое шугало, — медленно произнес Боб Арктор. — Не просто глюк, а… — Он содрогнулся.

— Я достала.

— Что?

— Тысячу таблеток смерти.

— _Смерти? — непонимающе повторил он.

— Да, высшего сорта. Ладно, поехали.

Она врубила первую передачу и тут же разогналась до высшей. Донна всегда ездила слишком быстро.

— Проклятый Баррис! — сказал Арктор. — Ты знаешь, как он действует? Сам не убивает, нет. Он просто околачивается поблизости и ждет, пока возникнет ситуация, когда человек отдаст концы. Сидит сложа руки, пока тот не издохнет. То есть он подстраивает все так, чтобы остаться в стороне. Но я понятия не имею, как это ему удается. — Арктор замолчал, уйдя в свои мысли. Да, Баррис не будет подкладывать бомбу в машину. Он всего лишь…

— У тебя есть деньги? — спросила Донна. — За товар? Это и в самом деле высший сорт. Мне нужны деньги прямо сейчас. Туг кое-что наклевывается.

— Конечно. — Деньги были у него в бумажнике.

— Я не люблю Барриса, — сказала Донна, ведя машину. — И не доверяю ему. Знаешь, он псих. Когда ты рядом с ним, ты тоже становишься сумасшедшим. А когда его нет, ты нормальный. И сейчас ты сумасшедший.

— Я? — удивленно спросил Арктор.

— Да, — невозмутимо ответила Донна.

Он растерянно молчал. А что говорить? Донна никогда не ошибается…

— Послушай, — с внезапным энтузиазмом предложила Донна, — ты не сводишь меня на рок — концерт? На стадион в Анахайме, на следующей неделе. А?

— Запросто, — машинально отозвался Арктор. А потом до него дошло: Донна _просит… — _Ещё бы! — радостно воскликнул он. Снова — в который раз! — маленькая темноволосая цыпочка, которую он так любил, вернула ему вкус к жизни. — Когда?

— В воскресенье днем. Я прихвачу черный хаш и хорошенько забалдею. Там это раз плюнуть; торчков будут тысячи. — Она окинула Арктора критическим взглядом. — Только ты нацепи что-нибудь клевое, а то ходишь в каких-то тряпках… — Её голос смягчился. — Я хочу, чтобы ты выглядел клево… потому что ты сам клевый.

— Хорошо, — потрясенно вымолвил он.

— Едем ко мне, — сказала Донна. — Ты отдашь деньги, закинемся парочкой таблеток и забалдеем. А может, купишь бутылочку «Услады Юга» — мы ещё и напьемся.

— Здорово, — с чувством произнес Арктор.

— Больше всего я хочу сегодня вечером съездить в киношку, — продолжала Донна, загоняя машину на стоянку. — Купила газету посмотреть, что идет, но везде одна муть. Можно, правда, податься в Торрансовскую «на колесах»… хотя там уже началось. В пять тридцать. Черт!

Он посмотрел на часы.

— Да, не успели.

— Ничего, мы не так уж много пропустили. — Она с улыбкой взглянула на него. — Там крутят все одиннадцать серий «Планеты обезьян». До восьми утра. Оттуда я завтра сразу на работу, так что сейчас надо переодеться. Будем балдеть всю ночь и пить «Усладу Юга». Ну как, идет?

— Всю ночь, — мечтательно повторил он.

— Ну да! — Донна выскочила из машины и открыла дверцу с его стороны. — Ты когда-нибудь видел «Планету обезьян» целиком? Я почти все смотрела в начале года, кроме последней серии, где показывают, что знаменитости вроде Линкольна и Нерона были на самом деле обезьянами — управляли людьми с самого начала. Обалденный фильмец, я его прозевала — отравилась бутербродом с ветчиной из тамошнего автомата. Господи, я так обозлилась!.. Поэтому, когда мы в следующий раз туда поехали — только ты ни гугу! — я засунула в тот автомат гнутую монету, и в пару других заодно. Специально. Мы с Ларри Таллингом — помнишь Ларри, я тогда с ним гуляла — погнули целую пригоршню монет и уделали все автоматы. Именно той фирмы, конечно. А потом и остальные, если честно.

Они подошли к входной двери, и Донна медленно и торжественно повернула ключ в замке.

— Да, тебя опасно обижать, — улыбнулся Арктор, входя в маленькую уютную квартирку.

— На этот ворсистый ковер не наступай, — предупредила Донна.

— Как же я пройду?

— Просто стой или иди по газетам.

— Слушай…

— Только не надо, ладно? Знаешь, во сколько мне обошлось помыть его шампунем? — нахмурилась она, расстегивая кожаную куртку.

— Экономия, — проговорил Арктор, раздеваясь. — Крестьянская бережливость. Ты хоть что-нибудь иногда выбрасываешь? Например, обрезки бечевки?

— Рано или поздно, — сказала Донна, сняв кожаную куртку и встряхнув длинными волосами, — я выйду замуж, и тогда мне все пригодится, вот почему я ничего не выбрасываю. Когда выходишь замуж, нет такой вещи, которая не понадобится. К примеру, вот это большое зеркало мы увидели в соседнем дворе; еле-еле уволокли втроем, час возились. Рано или поздно…

— Сколько из того, что у тебя есть, ты купила, — спросил Арктор, — и сколько украла?

— Купила? — Она в замешательстве посмотрела ему в глаза. — Что ты имеешь в виду — «купила»?

— Ну, как ты покупаешь наркотики, — объяснил Арктор. — К примеру, сейчас. — Он достал бумажник. — Я даю тебе деньги, верно?

Донна кивнула — сдержанно, с достоинством, слушая, очевидно, только из вежливости.

— А ты мне за них даешь товар, — продолжал он, вынимая деньги. — Под словом «купить» я подразумеваю распространение того, что мы сейчас делаем, на всю сферу человеческих отношений.

— Кажется, понимаю, — произнесла она. Её большие глаза глядели спокойно, но с интересом. Донна всегда была готова учиться.

— Вот сколько ты стащила кока-колы с грузовика, за которым ехала в тот день? Сколько ящиков?

— Хватило на месяц, — ответила Донна. — Мне и моим друзьям.

Арктор бросил на неё укоризненный взгляд.

— Это форма товарообмена, — пояснила она.

— А что… — Он улыбнулся. — Что ты дала взамен?

— Себя.

Теперь он расхохотался.

— Кому? Водителю грузовика, который не имеет никакого…

— «Кока-кола» — это капиталистическая монополия, как и телефонная компания. Тебе известно, — темные глаза Донны сверкнули, — что формула изготовления кока-колы засекречена и веками передается из рук в руки в одной семье? Где-то в сейфе хранится запись этой формулы. Интересно где… — задумчиво добавила она.

— Твоим дружкам — головорезам ни в жизнь не найти.

— На кой черт нужна эта формула, если сколько хочешь можно утащить с их грузовиков?! У них уйма грузовиков. Куда ни плюнь — везде грузовики с кока-колой, причем еле-еле тащатся. А я, как только выпадает случай, еду следом. Они прямо бесятся от злости.

Донна улыбнулась Арктору таинственной, милой и лукавой улыбкой, словно пытаясь заманить его в свой странный мир, где она плетется и плетется за каким-нибудь грузовиком, а потом, когда грузовик останавливается, просто крадет все, что там есть. Не потому, что она прирожденный вор, и даже не из мести. Просто она так насмотрится на ящики с кокой, что наперед решит, как ими распорядиться… Она тогда под завязку загрузила свою машину — не нынешнюю малолитражку, а ту большую, что потом разбила, — ящиками с кокой и целый месяц пила сколько хотела с дружками, а потом…

Потом сдала посуду понемногу в разные магазины. «Что ты сделала с пробками? — спросил он однажды. — Завернула и спрятала в бабушкин сундук?»

«Выбросила, — мрачно ответила она. — На что они нужны? Теперь нет никаких рекламных акций с лотереей, ничего полезного…»

Донна вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась с несколькими пластиковыми мешками.

— Хочешь пересчитать? Тысяча ровно. Я их взвесила на электронных весах перед тем, как платить.

— Ладно, нормально. — Арктор взял пакеты, отдал деньги и подумал: вот, Донна, теперь я ещё раз могу тебя заложить, но, наверное, не заложу никогда, потому что в тебе есть что-то чудесное, радостное и полное жизни, и я не решусь это уничтожить.

— Можно мне взять десяток? — попросила Донна.

— Десяток? Десяток таблеток? — Он открыл пакет и отсчитал ей ровно десяток. А потом десяток для себя. Завязал пакет и отнес к своему плащу в прихожей.

— Представляешь, что придумали в музыкальных магазинах? — возмущенно начала Донна, когда он вернулся. Таблеток нигде не было видно, она уже упрятала их в загашник.

— Забирают, — сказал Арктор. — За кражу.

— Да нет, за кражу всегда забирали. А теперь… Ну, ты знаешь, выбираешь кассету или диск, подходишь к продавцу, и тот отлепляет ярлычок с ценой. Так что ты думаешь?! Я чуть не накололась. — Она плюхнулась в кресло, улыбаясь в предвкушении кайфа, и достала завернутый в фольгу маленький кубик, в котором Арктор сразу распознал хаш. — Оказывается, это не просто ярлычок. Там есть крошечка какого-то сплава, и, если ты обошел продавца и идешь к двери, начинает реветь сирена.

— И как же ты «чуть не накололась»? — улыбнулся он.

— Передо мной одна соплячка пыталась вынести кассету под пальто. Заревела сирена, её заграбастали и сдали копам.

— Сколько _у_тебя_ было под пальто?

— Три.

— А в машине — наркотики? — спросил Арктор. — Если б тебя взяли за кассеты, то обшмонали бы и машину, а потом пришили тебе ещё и хранение. Причем спорю, что ты делаешь это не только здесь, ной…

Он хотел сказать: «И там, где тебе не могли бы помочь знакомые из полиции». Но не сказал, потому что имел в виду себя. Если Донна попадется, он из кожи вон вылезет, чтобы ей помочь. Однако ему ничего не удастся сделать в другом округе… В голове закрутился глюк, настоящее шугало: Донна, подобно Лакмену, умирает, и всем, как Баррису, плевать. Её запрячут в тюрьму, и там ей придется отвыкать от препарата «С», просто так, без всякой помощи. А поскольку она ещё и торгует, да плюс воровство, то сидеть ей долго, и там с ней много чего случится, разные ужасные вещи, так что выйдет она совсем другой Донной. Нежное, участливое выражение, которое он так любит, преобразится бог знает во что, но в любом случае во что-то пустое и слишком часто использованное… Она превратится в НЕЧТО. Рано или поздно такое случится со всеми — но она… Арктор не хотел дожить до этого дня.

— Когда есть хаш, я обо всем забываю. — Донна достала свою любимую самодельную керамическую трубочку, похожую на ракушку, и посмотрела на Арктора широко раскрытыми, лучистыми и счастливыми глазами. — Садись. Я тебя подзаряжу.

Арктор сел, а Донна поднялась, раскурила трубку, подошла не спеша, наклонилась и, когда он раскрыл рот — _словно_птенец, мелькнула мысль, — выдохнула в него струю серого дыма. Она наполнила его своей горячей, смелой, неиссякаемой энергией, которая в то же время успокаивала, расслабляла и смягчала их обоих.

— Я люблю тебя, Донна, — сказал Арктор.

Такая «подзарядка» служила им заменой секса и, возможно, была даже в чем-то лучше, чем секс. Что-то очень интимное и очень странное… Сначала она «заряжала» его, потом он её. Равноценный обмен, пока не кончится хаш.

— Да, ты меня любишь. — Она мягко рассмеялась и села рядом, чтобы наконец затянуться из трубки самой.

Глава 9

— Эй, Донна, — произнес он. — Тебе нравятся кошки?

Она моргнула: её глаза были красными и воспаленными.

— Гадкие маленькие твари. Движутся очень низко над землей.

— Не над землей. По земле.

— Гадкие… Гадят за мебелью.

— Ладно, а маленькие весенние цветы?

— Да, — ответила она. — Это я понимаю — маленькие весенние цветы. Желтенькие. Появляются первыми.

— Самыми первыми, раньше всех.

— Да. — Донна отрешенно кивнула с закрытыми глазами. — Потом на них наступают, и все… их нет.

— Ты меня чувствуешь, — умилился он. — Ты понимаешь меня — всего, без остатка.

Она откинулась назад, отложив выкуренную трубку. Её улыбка медленно погасла.

— Что не так?

В ответ она лишь покачала головой.

— Ничего.

— Можно, я обниму тебя? Я хочу приласкать тебя. А? Приголубить.

Донна заторможенно перевела на него темные расширенные зрачки.

— Нет. Нет! Ты урод.

— Что?

— Нет! — резко выкрикнула она. — Я много нюхаю коки. Мне надо быть сверхосторожной, потому что много коки!

— Урод?! — ошеломленно повторил он. — Да пошла ты!

— Оставь в покое мое тело, — не сводя с него взгляда, прошипела Донна.

— И оставлю. — Арктор вскочил на ноги и попятился. — Уж не сомневайся. — Внутри все клокотало, хотелось вытащить револьвер и прострелить ей башку, размазать её по стенке… А потом, так же внезапно, ярость и ненависть, вызванные гашишем, прошли. — Черт побери… — безжизненно выдохнул он.

— Не люблю, когда меня лапают. Мне приходится быть начеку, слишком много коки… Когда-нибудь я перейду канадскую границу с четырьмя фунтами коки — засуну себе прямо туда… Скажу, что я католичка и девственница, и они не посмеют… Ты чего? — встрепенувшись, спросила она.

— Ухожу.

— Твоя машина осталась там, ты приехал со мной.

Взъерошенная, полусонная Донна достала из шкафа кожаную куртку.

— Я отвезу тебя домой. Пойми, я никого не должна к себе подпускать. Слишком много коки. Четыре фунта коки стоят…

— Нет, ни хрена не выйдет, — отрезал Арктор. — Ты совсем плохая — не проедешь и десяти метров, а за руль своего паршивого самоката никого не пускаешь.

Она обернулась к нему и взбешенно закричала:

— Потому что ни один сукин сын не может вести мою машину! Никто ни черта не понимает, особенно мужики! В машинах и во всем остальном! Посмей ещё совать руки мне в…

А потом он вдруг оказался в темноте на улице, без плаща, в незнакомой части города, один — и услышал, как Донна бежит за ним, задыхаясь. Слишком много курила в последнее время, в легких полно смолы, пришло ему в голову. Арктор остановился и стал ждать, не поворачиваясь, опустив голову. На душе было совсем скверно.

Приблизившись, Донна замедлила шаги и, ещё не отдышавшись, проговорила:

— Прости, я обидела тебя. Я сказала…

— Да уж! _Урод!

— Когда я проработаю весь день и дико-дико устану, я могу отключиться от первой же затяжки… Хочешь, вернемся? Или в кино? Ну что ты хочешь? Или купим вина… «Усладу Юга». Мне не продадут, — сказала она и, помолчав, добавила: — Я несовершеннолетняя, понимаешь?

— Ладно, — кивнул он.

Они пошли назад.

— Хороший хашик, да? — Донна заглянула ему в лицо.

— Он черный и липкий, — проговорил Арктор. — Значит, пропитан алкалоидами опиума. То, что ты курила, — опиум, а не гашиш. Вот почему он стоит так дорого, ты понимаешь? — Арктор в волнении остановился и почти кричал. — Ты куришь не хаш, милая моя, ты куришь опиум — ты зарабатываешь себе привычку на всю жизнь ценой… почем сейчас фунт этого «хаша»? Ты будешь курить и спать, курить и спать, а потом не сумеешь даже сесть за руль, и скоро ты дня не сможешь обойтись…

— Уже не могу, — перебила Донна. — Утром перед работой, и в обед, и когда прихожу домой. Вот почему я стала торговать — чтобы иметь на хаш. Он хороший, то что надо.

— Опиум, — повторил Арктор. — Почем сейчас твой «хаш»?

— Десять тысяч за фунт, — ответила Донна. — Первоклассного.

— Боже мой! Почти как героин!

— Я никогда не сяду на иглу, ни за что! Как начинаешь колоться, протягиваешь от силы шесть месяцев. Что бы ни колоть, хоть воду. Сперва возникает привычка…

— Уже возникла.

— Не у меня одной. Ты глотаешь препарат «С». И что с того? Какая разница? Я счастлива. А ты разве нет? Я прихожу домой и каждый вечер курю отличный хаш… это мое. Не пытайся изменить меня. Никогда-никогда не пытайся изменить меня. Я — это я.

— Ты видела фотографии курильщиков опиума? Как в старину в Китае? Или в Индии? На кого они становятся похожи?..

— Я не собираюсь долго жить. — Донна пожала плечами. — Я _не_хочу_ тут задерживаться. Ты, что ли, хочешь? Зачем? Что хорошего в этом мире? А ты видел — да черт возьми, вспомни Джерри Фабина! — что происходит с теми, кто долго сидит на препарате «С»? Скажи мне, Боб, в самом деле, ну что такого в этом мире? Всего лишь остановка по пути в другой мир, а нас здесь судят за то, что мы рождены во грехе…

— Это такая ты католичка?

— Нас здесь наказывают… так что если можно оттянуться время от времени, почему нет, черт побери! Вчера я едва не накрылась по пути на работу. Ехала, слушала музыку и курила хаш и не заметила «форд император»…

Ты дура, — сказал Арктор. — Потрясающая дура.

— Знаешь, я умру рано. Так или иначе, что бы я ни делала. Может, на шоссе. Мой «жучок» почти без тормозов, за этот год меня уже четырежды штрафовали за превышение скорости. Теперь придется ходить на курсы. Вот гадство! Целых шесть месяцев.

— Значит, однажды я тебя никогда больше не увижу, да? Никогда-никогда больше не увижу…

— Когда я буду на курсах? Нет, через шесть месяцев…

— Когда ты будешь на кладбище, — объяснил он. — Уничтоженная ещё до того, как по калифорнийским законам, по проклятым калифорнийским законам тебе разрешат купить банку пива или бутылку вина…

— Точно! — воскликнула Донна. — «Услада Юга»! Прямо сейчас! Возьмем бутылку и поедем смотреть «Обезьян»! Осталось ещё серий восемь, включая ту…

— Послушай, — сказал Боб Арктор, положив ей на плечо руку.

Донна отпрянула.

— Нет!

— Знаешь, что им следовало бы сделать один раз? Один-единственный раз? Разрешить тебе взять банку пива.

— Почему? — удивилась она.

— Подарок. Потому что ты хорошая.

— Однажды меня обслужили! — восторженно поделилась Донна. — В баре! Официантка — я была вся разодета и накрашена и с такими клевыми парнями — спросила, чего я хочу, и я сказала: водку-коллинз. Это было в Ла-Пасе, в одном потрясном Местечке. Можешь себе представить? Я запомнила название из рекламы и так спокойненько ей выдаю: водку-коллинз!

Она внезапно взяла его за руку и прижалась к нему, чего почти никогда не делала.

— Это был лучший момент в моей жизни.

— Тогда, полагаю, — проговорил он, — ты уже получила свой подарок. Свой единственный подарок.

— Конечно, мне потом сказали — те парни, — что я должна была заказать что-нибудь мексиканское, вроде текилы, потому что мы были в мексиканском баре, понимаешь, в Ла-Пасе. В следующий раз непременно. У меня тут, — она постучала по голове, — все записано, на подкорке… Ты знаешь, что я когда-нибудь сделаю, Боб? Переберусь на север, в Орегон, и буду жить в снегах. Каждое утро буду чистить дорожку. Маленький домик и сад, где я посажу овощи.

— Для этого надо копить. Откладывать деньги.

Донна бросила на него смущенный взгляд.

— Это все мне даст он, — робко произнесла она.

— Кто?

— Ты понимаешь. — Её голос был тихим, мягким. Она раскрывала душу и делилась самым сокровенным со своим другом, Бобом Арктором, которому можно доверять. — Тот, кого я жду. Я знаю, каким он будет. Он приедет на «астон-мартине» и увезет меня на север. Там, в снегах, стоит простой маленький домик. — Она замолчала. — Снег… это ведь считается здорово, правда?

— А ты не знаешь?

— Я никогда не видела снега, кроме одного раза в Сан — Берду, в горах. И то слякоть какая-то, я чертовски больно шлепнулась. Не хочу такого снега. Я хочу _настоящего.

Бобу Арктору стало тяжело и тоскливо.

— Ты уверена, что так будет?

— Конечно! Мне нагадали.

Они шли в молчании. Донна погрузилась в мечты и планы, а Арктор… Арктор вспоминад Барриса, и Лакмена, и Хэнка, и конспиративную квартиру. И Фреда…

— Послушай, — внезапно сказал он. — Можно мне с тобой? Ну, когда ты соберешься в Орегон?

Она улыбнулась — грустно и с безмерной нежностью, подразумевая «нет».

И, зная её, Арктор понял, что все решено. И ничего не изменить… Он поежился.

— Тебе холодно? — спросила Донна.

— Да, — ответил он. — Очень холодно.

— У меня в машине хорошая печка.

Она взяла его руку, сжала… и выпустила.

Но прикосновение осталось, запечатленное в его сердце. На все долгие годы жизни, которые ждали его впереди, на все долгие одинокие годы, когда он не знал, счастлива ли Донна, здорова ли, живали… Все эти годы он ощущал это прикосновение, навеки оставшееся с ним. Одно прикосновение её руки.

В ту ночь Арктор привел к себе домой симпатичную маленькую наркоманку по имени Конни, которая согласилась пойти с ним за десять доз «смеси».

Конни пришла к нему впервые — они познакомились на вечеринке несколько недель назад и едва знали друг друга. Она сидела на игле и, естественно, была фригидна, но это не имело значения. К сексу она относилась безразлично, сама ничего не испытывая; с другой стороны, ей было наплевать, чем именно заниматься.

Опустившись на край постели, Конни сбросила туфли, причесала свои жидкие прямые волосы и безжизненно глядела прямо перед собой — полуголая, тощая, с заколкой во рту. Её удлиненное костлявое лицо выражало, казалось, силу и целеустремленность — видимо, потому, что под сухой кожей отчетливо выступали кости. На правой щеке горел прыщ. Она не обращала на него внимания, разумеется: прыщ, как и секс, не имел для неё никакого значения.

— У тебя есть лишняя зубная щетка? — спросила Конни, то и дело механически кивая, что-то бормоча себе под нос, как и все, кто сидит на игле. — А, ладно, зубы и зубы… — Голос её стал чуть слышен, и лишь по движению губ можно было понять, что она продолжает говорить.

— Показать тебе ванную? — спросил Арктор.

— Какую ванную?

— Здесь, в доме.

Она поднялась, машинально продолжая расчесывать волосы.

— Что за люди у тебя так поздно? Смолят травку и болтают без умолку… Живут с тобой? Ну да, точно:

— Двое из них живут.

Остекленелые глаза Конни повернулись к Арктору.

— Ты гомик?

— Стараюсь им не стать. Потому тебя и позвал.

— И как, получается?

— Проверь.

Она кивнула.

— Если ты скрытый гомик, то, наверное, лучше мне все сделать самой. Ложись. Хочешь, я тебя раздену? Лежи, лежи, я справлюсь… — Она начала расстегивать ему брюки.

Арктор очнулся. Рядом, едва различимая в темноте, храпела Конни. Все торчки спят, как граф Дракула, подумал он: лежа на спине и глядя прямо вверх, словно готовые в любой момент резко сесть. Как автомат, робот, рывком переходящий из положения А в положение Б. «Пора-вставать-уже-день», — говорят они, вернее, динамик в их голове. Потом звучат дальнейшие инструкции. Как музыка в радиобудильнике — приятная, но предназначенная лишь для того, чтобы заставить тебя что-то сделать. Музыка по радио будит, музыка в голове торчка звучит, чтобы заставить тебя достать ему зелье. Он сам как машина — и стремится превратить тебя в свою собственную машину. Каждый торчок — как запись на ленте.

Арктор снова задремал, размышляя о том, что в конце концов торчку, если это цыпочка, остается только продавать свое тело. Вот как Конни.

Он открыл глаза, повернулся к лежащей рядом девушке и увидел… Донну Хоторн.

Он резко сел. Донна! Отчетливо видно лицо. Точно, боже мой!

Арктор потянулся к выключателю и нечаянно свалил лампу… Девушка не проснулась. Он бессильно смотрел на её лицо, смотрел, смотрел… и вдруг оно стало медленно меняться, вновь превращаясь в изможденное, скуластое лицо Конни. Конни, а не Донна. Другая, не она…

Он тяжело упал на кровать и забылся тревожным сном, то и дело просыпаясь, гадая, что все это может значить, и снова проваливаясь во мрак.

— Мне плевать, что от него несет, — сонно пробормотала девушка. — Я все равно его любила.

Интересно, кого она имеет в виду? Парня? Отца? Кота? Незабываемую детскую игрушку?.. Она сказала «все равно любила», а не «все равно люблю». Очевидно, кто бы это ни был, его сейчас нет. Может быть, подумал Арктор, они, кто бы «они» ни были, заставили её отказаться от него, выбросить. Потому что от него несло так сильно…

Может быть. Сколько ей лет — этой хранящей о ком-то память наркоманке, которая лежала рядом?

Глава 10

Фред в костюме-болтунье наблюдал за голографическим изображением Джима Барриса. Баррис сидел в гостиной дома Боба Арктора и внимательно читал книгу о грибах. Откуда такой интерес к грибам? — подумал Фред и перемотал ленту на час вперед. Баррис все так же сосредоточенно читал, делая какие-то пометки.

Наконец Баррис отложил книгу и вышел из дома, оказавшись вне зоны просмотра. Вернулся он с коричневым бумажным пакетом и стал по одному выбирать оттуда сушеные грибы и сравнивать с цветными фотографиями в книге. Один невзрачный гриб он положил в сторону и растолок, а остальные всыпал в пакет; из кармана достал пригоршню капсул и методично стал набивать их растолченным грибом.

После этого Баррис начал звонить. Подслушивающее телефонное устройство автоматически фиксировало номера.

— Привет, это Джим.

— Ну?

— Ты не представляешь, что я достал.

— Ну?

— Psilocybe mexicana.

— Что за фигня?

— Редкий галлюциногенный гриб. Тысячу лет назад в Южной Америке его использовали в мистических обрядах. Начинаешь летать, становишься невидим, понимаешь язык зверей…

— Не надо.

Отбой. Другой номер.

— Привет, это Джим.

— Джим? Какой Джим?

— Бородатый… в зеленых очках и кожаных штанах. Мы встречались у Ванды.

— А, понял. Джим.

— Интересуют психоделики органического происхождения?

— Гмм, не знаю… — С сомнением: — Это точно Джим? Что-то не похоже.

— Есть шикарная вещь. Редчайший органический гриб из Южной Америки, использовавшийся в индейских мистических культах тысячу лет назад. Летаешь, становишься невидим, твоя машина исчезает, понимаешь язык зверей…

— Моя машина исчезает все время. Когда я не ставлю её на стоянку. Ха-ха.

— Могу достать раз на шесть.

— Почем?

— По пять долларов.

— Обалдеть! Ты не шутишь? Надо встретиться. — Затем подозрительно: — Кажется, я тебя помню — ты меня однажды наколол. Откуда у тебя эти грибы?

— Их провезли в глиняном идоле. В партии произведений искусства для музея, тщательно охраняемой. Копы на таможне ничего не просекли. Если ты не словишь кайф, я верну деньги, — добавил Баррис.

— А если я выжгу себе мозги?

— Два дня назад я сам закинулся, — сказал Баррис. — Для пробы. Приход сказочный — богатейшая цветовая гамма… Куда лучше мескалина. Фирма гарантирует. Я берегу своих клиентов — всегда сначала пробую сам.

Через плечо Фреда заглянул другой костюм-болтунья.

— Что он толкает? Мескалин?

— Грибы, — ответил Фред. — Нашел их где-то в окрестностях.

— Некоторые грибы чрезвычайно ядовиты, — заметил костюм-болтунья.

Из соседней кабинки вышел третий костюм-болтунья.

— Грибы из рода _Amanita_ содержат токсины, которые расщепляют красные кровяные тельца. Смерть наступает через две недели, в страшных мучениях; противоядия не существует. Чтобы собирать грибы, надо отлично в них разбираться.

— Знаю. — Фред отметил этот участок записи для отчета.

Баррис набрал ещё один номер.

— По какой статье его можно обвинить? — спросил Фред.

— Искажение фактов в рекламе.

Костюмы — болтуньи засмеялись и разошлись по кабинкам. Фред продолжал наблюдать.

Монитор номер четыре показал, как в дом входит Боб Арктор. Вид у него был подавленный.

— Привет.

— Здорово, — отозвался Баррис, засовывая капсулы поглубже в карман. — Ну как вы там с Донной? — Он захихикал. — По-всякому уже пробовали?

— Отвяжись, — буркнул Арктор и исчез с монитора номер четыре, чтобы тут же появиться на пятом мониторе, в спальне. Захлопнул ногой дверь и достал из кармана несколько мешочков с белыми таблетками. На секунду застыл в нерешительности, затем сунул их под матрас и снял плащ.

Некоторое время Арктор сидел на краю неприбранной кровати, мрачно глядя в пол. Лицо его было усталым и осунувшимся. Наконец он встряхнулся, встал, постоял немного, пригладил волосы и вышел из комнаты. Тем временем Баррис спрятал пакет с грибами под кровать и убрал книгу подальше на полку. Оба встретились в гостиной и на мониторе номер два.

— Чем занимаешься? — спросил Арктор.

— Исследованиями.

— Какого рода?

— Тесными микологическими исследованиями деликатного рода, — усмехаясь, ответил Баррис. — Что, не ладится у тебя с девочкой?

Арктор молча смерил его взглядом и прошел на кухню включить кофейник. Баррис ленивым шагом последовал за ним.

— Извини, Боб, я не хотел тебя обидеть.

Арктор ждал, пока вода закипит, мрачно барабаня пальцами по столу.

— Где Лакмен?

— Должно быть, собрался очистить таксофон. По крайней мере, взял инструменты.

— Инструменты… — повторил Арктор.

Послушай, — сказал Баррис, — я могу оказать профессиональную помощь в твоих усилиях добиться…

Фред перемотал ленту часа на два вперед, ориентируясь по счетчику.

— …либо ты платишь за жилье, черт побери, либо немедленно берешься за ремонт цефаскопа! — горячо заявил Арктор Баррису.

— Я уже заказал резисторы, которые…

Фред снова перемотал ленту. Ещё два часа.

Теперь монитор номер пять показывал Арктора в спальне. Арктор валялся на кровати, слушал музыку по радио. Монитор номер два показывал гостиную — Баррис читал о грибах. Так продолжалось довольно долго. Раз Арктор потянулся к приемнику и увеличил громкость — видимо, понравилась песня. Баррис все читал и читал, застыв в одной позе. Арктор, не шевелясь, смотрел в потолок.

Зазвонил телефон, и Баррис снял трубку.

— Да?

— Мистер Арктор? — раздался мужской голос из динамика рядом с Фредом.

— Да, слушаю, — ответил Баррис.

Будь я проклят!.. Фред поспешно увеличил громкость и весь обратился в слух.

— Мистер Арктор, — деловито проговорил незнакомец, — простите, что беспокою вас так поздно, но вы выписали мне чек с закрытого счета…

— Ах да! Я сам собирался вам позвонить, — перебил Баррис. — Дело вот в чем. У меня тяжелейший приступ кишечного гриппа с резко выраженными гипотермией, желудочными спазмами и судорогами. Я сейчас совершенно не в силах выписать новый чек. Честно говоря, я и не намерен это делать.

— Что? — грозно произнес невидимый голос.

— Да, сэр, — кивнул Баррис. — Вы не ослышались, сэр.

— Мистер Арктор, — сказал мужчина, — банк уже дважды возвращал ваш чек. А симптомы, которые вы описываете…

— Я думаю, что мне подсунули какую-то гадость, — промолвил Баррис. На его лице застыла улыбка.

— А я думаю, что вы один из… из… — Мужчина запнулся, подыскивая слово.

— Думайте что хотите, — любезно разрешил Баррис, продолжая ухмыляться.

— Мистер Арктор! — Собеседник Барриса тяжело задышал в трубку. — Я намерен пойти с этим чеком в полицию, и должен вам сказать, что вы…

— Не надо волноваться, это вредно. Пока! — Баррис повесил трубку.

Подслушивающее устройство автоматически зафиксировало, откуда звонил неизвестный. Фред прочитал номер на электронном табло, затем остановил запись и сделал запрос по телефону.

— Ингельсон, слесарь. Анахайм, Харбор, тысяча триста сорок три, — выдал информацию дежурный.

— Слесарь… — пробормотал Фред, списав данные в блокнот. Слесарь… Двадцать долларов — не пустяк. Очевидно, работа на выезде — например, подобрать ключ к замку.

Версия: Баррис позвонил Ингельсону, представился Арктором и попросил подобрать ключ — в связи с «утерей» — к дому или к машине. А может, и к дому, и к машине. За работу он выписал чек, взяв незаполненный бланк из чековой книжки Арктора. Но почему банк отказался платить? У Арктора кое-что имелось. Однако если бы банк оплатил чек, то рано или поздно Арктору попался бы на глаза корешок, и он сразу бы понял, что чек выписал Джим Баррис. Поэтому Баррис предусмотрительно нашел в хламе старую чековую книжку на давным-давно закрытый счет. Теперь Баррис по уши в дерьме.

С другой стороны, почему он не заплатил наличными? Разозленный кредитор непременно обратится в полицию, и Арктор все узнает. Тогда Баррису вовек не отмыться. Своим разговором он только ещё больше разъярил кредитора. Баррис его будто нарочно дразнил… Более того, симптомы «гриппа» как две капли воды повторяли симптомы героинового отходняка — даже младенцу ясно. Баррис дал понять, что он отъявленный наркоман и ему все по нулям. Притворившись Бобом Арктором.

Таким образом, слесарь знает, что один торчок впарил ему тухлый чек и не собирается пальцем шевельнуть, чтобы исправить дело.

Совершенно ошизевший наркоман, которому на все наплевать. А это уже оскорбление Америке. Гнусное и умышленное.

Собственно говоря, Баррис открыто бросил вызов государственной системе и всем добропорядочным. Причем в Калифорнии, где полно берчистов и минитменов, бряцающих оружием и ждущих именно таких номеров от длинноволосых бородатых подонков.

Баррис спровоцировал их на действия, подставив ничего не подозревающего Арктора. Теперь его попросту закидают бомбами. И уж как минимум арестуют за фальшивый чек.

Фред поставил метку на последний участок записи и занес в блокнот все данные, включая адрес и телефон слесаря. Какого черта? Почему Баррис мстит, да ещё так подло и гнусно? Что такого страшного мог сделать ему Арктор? Отчего такая лютая злоба?

Баррис… Вот ведь подонок! Он опасен, смертельно опасен.

Из сосредоточенного раздумья Фреда вывел подошедший костюм-болтунья.

— Ты знаешь кого-нибудь из этих парней? — Он показал на выключенные мониторы.

— Да.

— Надо бы их как-то предупредить. Этот клоун-толкач в зеленых очках всех перетравит. Можешь им шепнуть пару слов, не выдавая себя?

— На отравление грибами часто указывает острый приступ тошноты, — добавил другой костюм-болтунья, повернувшись в кресле.

— Вроде стрихнина? — Фред похолодел, внезапно вспомнив день посещения Кимберли Хокинс, «день собачьего дерьма», когда его затошнило в машине. — Я скажу Арктору. Он тупой, сам ни о чем не догадается.

— Он к тому же ещё и урод, — добавил костюм-болтунья. — Это ведь тот сутулый и мрачный, который в дверь вошел?

— Ага. — Фред снова повернулся к мониторам. Господи, те таблетки, что Баррис дал нам тогда на шоссе… Мысли в голове завертелись как бешеные, мозг раскалывался пополам, сознание помутилось…

Немного легче стало лишь в ванной, когда он налил себе кружку воды. Здесь можно было спокойно поразмышлять.

На самом деле Арктор — это я. Я и есть тот человек на мониторах, тот самый подозреваемый, которого подставлял Баррис, говоря по телефону со слесарем, — и при этом я гадаю, что такого страшного сделал он Баррису? Что творится с моими мозгами?! Именно Фред, без костюма-болтуньи, появляется на мониторе, и именно он чуть не сыграл в ящик от порошка из ядовитых грибов. Ещё немного — и он не сидел бы здесь, просматривая записи.

Однако теперь у Фреда есть шанс. Хотя и небольшой…

Проклятая сумасшедшая работа, подумал он. Но если я откажусь, поставят кого-то другого, и все будет только хуже. Его, Арктора, подставят. Упрячут за решетку и получат награду. Например, подбросят наркотики и обвинят в хранении. Если кому-то все равно предстоит следить за этим домом, то уж лучше пусть следить буду я, несмотря ни на что. Хотя бы смогу нейтрализовать шизанутого подонка Барриса — уже что-то.

А если кто-нибудь другой будет следить за проделками Барриса и увидит то, что вижу я, то наверняка решит, что Арктор — самый крупный наркоделец в западных штатах, и предложит — о боже! — убрать его. Тайно ликвидировать. Призовут специальных агентов, суперкиллеров со снайперскими винтовками, инфракрасными прицелами и прочими наворотами. Тех, которые даже денег не берут, как я из автомата в мексиканском баре. Черт побери, да ведь эти зверюги способны запросто взять и сбить самолет и представить все так, как будто виновата птица, попавшая в двигатель. У них спецпатроны, которые оставляют следы перьев…

Какой ужас, подумал он. Арктор — подозреваемый не должен превратиться в Арктора — мишень. Нет, я буду и дальше следить за ним — пусть Фред занимается своей работой. Можно ведь редактировать записи, и как-то выгораживать Арктора, и тянуть время, и… Решено!

Он отставил кружку с водой и вышел из ванной.

— Проблемы? — спросил костюм-болтунья.

— Так, маленькая неприятность на жизненном пути. — Фред вспомнил недавний случай с прокурором округа, умершим в расцвете лет от сердечного приступа, вызванного узконаправленным ультразвуковым лучом. Прокурор как раз собирался возобновить расследование громкою политического убийства в Калифорнии. — Который чуть-чуть не прервался, — добавил он.

— Чуть — чуть не считается, — махнул рукой костюм-болтунья.

— Да, конечно…

— Садись работай, — посоветовал другой, — а то в два счета окажешься на пособии.

— Интересно, что я напишу в резюме, — начал Фред. — Квалифицированный…

Но костюмы не оценили его юмора — они уже отвернулись и возобновили просмотр. Он тоже уселся, закурил и снова пустил голографическую запись.

Что я должен сделать, решил он, это вернуться сейчас домой, прямо сейчас, немедленно, пока не забыл, без колебаний подойти к Баррису и застрелить его.

По долгу службы.

Скажу ему: «Послушай, я на нуле, дай чинарик. За мной не пропадет» А когда он даст, я его арестую, брошу в машину, выеду на автостраду и выкину перед несущимся грузовиком. Можно заявить, что он пытался бежать. Такое случается сплошь и рядом.

Потому что если я этого не сделаю, то не смогу даже есть или пить в своем доме, и Лакмен, Донна и Фрек тоже, — мы все окочуримся от ядовитых грибов, а Баррис потом будет объяснять, как мы собирали в лесу все подряд и как он нас отговаривал, но мы не слушали, потому что не учились в колледже…

Даже если суд признает Барриса полностью выгоревшим и упрячет его пожизненно, все равно кто-то уже будет мертв. Например, Донна… Забредет сюда, накурившись своего хаша и вспомнив про меня и весенние цветы, а Баррис угостит её какой-нибудь смесью собственного изготовления, и через пару дней она будет биться в судорогах на больничной койке… Что толку тогда от суда?

Если это случится, подумал он, я брошу эту сволочь в ванну и буду варить его в «Драно», в кипящем «Драно», пока не останутся только голые кости, а потом отошлю эти кости по почте его матери или детям, кто там у него есть, или просто выкину на корм собакам. Но Донне это уже не поможет…

«Извините, — обратился он мысленно к костюмам — болтуньям, — не посоветуете, где мне взять банку» Драно» литров этак на пятьдесят?»

Ну все, хватит сходить с ума!.. Фред обратился к записи, не желая новых комментариев со стороны костюмов-соседей.

На мониторе номер два Баррис читал нотации мертвецки пьяному Лакмену, который только что ввалился в дом и мучительно искал вход в свою комнату. Ему явно было совсем скверно и не терпелось добраться до кровати.

— Число хронических алкоголиков в США, — вещал Баррис, — превышает число наркоманов. Ущерб, наносимый алкоголем мозгу и печени…

Лакмен исчез, так и не заметив, судя по всему, присутствия Барриса. Желаю ему удачи, подумал Фред. Хотя на одной удаче далеко не уедешь. Пока этот мерзавец может действовать…

Впрочем, Фред тоже может действовать. Но Фред видит все с опозданием. Что остается? Разве только отмотать ленту назад. Тогда я успею раньше… раньше Барриса. И сделаю то, что хочу, раньше, чем он. Если он вообще сможет что-нибудь после меня сделать.

И тут ожила вторая половина его мозга.

— Надо успокоить слесаря, — благожелательно посоветовала она. — Завтра первым делом отправляйся к нему, заплати двадцать долларов и забери чек. Займись этим с самого утра, прежде всего. Понятно?

Да, начать надо с этого. А потом уже браться за более серьезные вещи, подумал Фред.

Он перемотал ленту вперед — судя по счетчику, до глубокой ночи, когда все наверняка спят. Подходящий предлог, чтобы на сегодня покончить с работой.

Свет в доме не горел, камеры работали в инфракрасном диапазоне. Вот спальня Арктора: Арктор рядом с девушкой, оба спят.

Так, посмотрим. Конни… забыл фамилию. На неё есть досье. Наркоманка, сидит на игле плюс толкает и выходит на панель. Конченый человек.

— По крайней мере тебе не придется смотреть, как объект занимается сексом, — заметил костюм-болтунья, проходя сзади и заглядывая Фреду через плечо.

— И на том спасибо. — Фред исправно наблюдал за двумя неподвижными фигурами в постели, хотя мысли его были заняты слесарем и планами на завтра. — Терпеть не могу…

— Это приятно делать самому, — согласился костюм. — Смотреть со стороны — не очень.

Арктор спит, подумал Фред. Со своей подружкой. Похоже, это все: разве что они ещё покувыркаются, когда проснутся.

Боб Арктор все спал и спал. Фреду казалось, что прошло несколько часов. И вдруг он обратил внимание на то, чего сперва не заметил: _в_постели_лежит_Донна_Хоторн! Так это она спит с Арктором?!

Фред отмотал ленту назад, снова запустил проектор: Арктор с цыпочкой, но никак не с Донной! Он был прав: Арктор и Конни, сопят бок о бок.

И тут, прямо на его глазах, резкие черты лица Конни растаяли, растеклись, словно воск, и застыли в лик Донны Хоторн.

Он вырубил проектор и ошеломленно застыл. Не понимаю, думал Фред. Как будто… кинотрюк! Черт, что же это? Неужели кто-то отредактировал запись, использовав спецэффекты? Он снова отмотал ленту назад, остановил на подходящем кадре и дал увеличение, объединив все восемь мониторов в один большой. Безмятежно спящий Боб Арктор и рядом неподвижная девушка. Фред встал, вошел в область голограммы, прямо в трехмерную проекцию, наклонился над постелью и пристально изучил лицо девушки.

Так… ни то и ни другое: наполовину ещё Конни, а наполовину — уже Донна. Надо передать ленту в лабораторию, специалистам. Мне подсунули фальшивую запись. Кто? Зачем?

Фред вышел из голограммы, сел и задумался.

Кто-то вставил в пленку Донну. Наложил её изображение на изображение Конни. Подделал доказательство, что Арктор спит с Донной Хоторн. Технически это осуществимо, так же как с видео — и аудиозаписями.

А может, просто техническая неполадка? Часть записи с одного слоя ленты пропечаталась на другой слой? Если пленку с высоким уровнем записи хранить очень долго, такое случается. Изображение Донны могло перейти сюда с предыдущей или последующей сцены, снятой, к примеру, в гостиной.

Жаль, что я мало разбираюсь в технике, подумал он. Пожалуй, стоит поинтересоваться, прежде чем поднимать шум. Бывает же, что радиопередачи на близких частотах накладываются друг на друга. «Перекрестные разговоры»… Или паразитное изображение на телеэкране. Случайная неисправность.

Фред запустил проектор. Конни, все ещё Конни.

Вдруг черты лица девушки снова стали странно растекаться. Опять Донна… Донна… И тут сопящий рядом с ней человек, Боб Арктор, вздрогнул, резко сел, потянулся к лампе и уронил её на пол. И так и замер, глядя на спящую девушку, спящую Донну…

Когда вновь проступило лицо Конни, Арктор тяжело вздохнул, расслабился и наконец заснул. На этот раз он спал неспокойно, тревожно ворочаясь.

Значит, саботаж и неисправности исключены. Никаких наложений, никаких «перекрестных разговоров». _Арктор_это_тоже_видел.

Господи, подумал Фред и выключил аппаратуру.

— С меня достаточно, — произнес он хриплым голосом. — Я сыт по горло.

— Что, насмотрелся порнухи? — спросил костюм-болтунья. — Ничего, привыкнешь.

— Я никогда не привыкну к этой работе, — сказал Фред. — Никогда.

Глава 11

На следующее утро, воспользовавшись такси — теперь не только цефаскоп, но и машина нуждалась в ремонте, — он оказался на пороге мастерской Ингельсона. На сердце лежала тяжесть, в кармане — сорок долларов.

Мастерская помещалась в допотопном, но ещё крепком деревянном здании, над которым висела современная вывеска. В окнах были выставлены всевозможные образцы: почтовые ящики с причудливыми металлическими украшениями, дверные ручки в виде человеческих голов, массивные декоративные ключи.

Внутри царил полумрак. Как в берлоге наркомана, усмехнулся про себя Арктор.

У стойки, над которой возвышались два станка для изготовления ключей и висели тысячи металлических заготовок, его приветствовала полная пожилая женщина:

— Доброе утро, сэр.

— Я пришел, чтобы…

Ihr Instnimente freilich spottet mein,

Mit Rad und Kammen, Walz’ und Bugel:

Ich stand am Tor, ihr soiltet Schlussel sein;

Zwar euer Bart ist kraus, doch hebt ihr nicht die Riegel.^[106]

…заплатить по своему чеку, который вернул банк, — начал Арктор. — По-моему, чек был на двадцать долларов.

— Одну минуту… — Женщина достала железный ящик для документов и стала рыться в поисках ключа. Затем, обнаружив, что ящик не заперт, открыла его и сразу же нашла чек с пришпиленной записочкой.

— Мистер Арктор?

— Да, — подтвердил он, держа наготове деньги.

— Правильно, двадцать долларов. — Она отделила записку и стала усердно вносить туда запись о том, что чек выкуплен.

— Мне очень жаль, — сказал Арктор. — По ошибке я выписал чек не на текущий, а на закрытый счет.

— Ммм, — улыбнулась женщина, продолжая писать.

— Кроме того, я был бы весьма признателен, если бы вы сообщили своему мужу, который звонил мне вчера…

— Вообще-то это мой брат Карл. — Женщина бросила взгляд через плечо. — Если он говорил с вами… — Она снова улыбнулась, теперь смущенно. — Он иногда слишком переживает из-за этих чеков… Я прошу его простить, если он был чересчур… ну, вы понимаете.

— Передайте ему, — продолжил Арктор заранее приготовленную речь, — что во время его звонка я сам был не в своей тарелке и за это также прошу прощения.

— Я припоминаю, он что-то говорил, да.

Она протянула чек. Арктор вручил ей двадцать долларов.

— Какая-нибудь дополнительная плата?

— Что вы!

— Я был не в своей тарелке, — повторил он, взглянув на чек, прежде чем положить его в карман, — потому что как раз перед этим неожиданно скончался мой друг.

— О боже! — воскликнула женщина.

— Задохнулся, — помедлив, добавил Арктор, — подавившись куском мяса. Он был один в комнате, и никто ничего не видел.

— А знаете, мистер Арктор, от этого гибнет гораздо больше людей, чем можно подумать. Я где-то читала, что если во время обеда с другом он или она долгое время молчит, то надо непременно выяснить, в состоянии ли ваш друг говорить. Потому что друг может задыхаться, а со стороны незаметно.

— Да, — сказал Арктор. — Спасибо. Это верно. И спасибо за чек.

— Примите мои соболезнования.

— Спасибо. Один из лучших моих друзей.

— Так ужасно! — посетовала женщина. — Сколько лет было вашему другу, мистер Арктор?

— Чуть за тридцать… — Лакмену было тридцать два.

— Кошмар! Я скажу брату. Спасибо, что пришли.

— Вам спасибо. И поблагодарите, пожалуйста, за меня мистера Ингельсона. Огромное спасибо вам обоим.

Арктор открыл дверь и вышел, щурясь от яркого солнца и вдыхая отравленный городской воздух. Он сел в такси и отправился домой, чрезвычайно довольный тем, что выбрался из ловушки Барриса практически без осложнений. Все могло закончиться гораздо хуже, отметил он про себя. Чек удалось перехватить и вдобавок не пришлось столкнуться с самим братцем.

Арктор достал чек, чтобы посмотреть, насколько точно Баррису удалось подделать его подпись. Да, этот счет давно закрыт. Он сразу распознал цвет корешка — счет закрыт давным-давно. Банк поставил штамп «СЧЕТ ЗАКРЫТ». Неудивительно, что Ингельсон полез на стену.

А потом, вглядевшись, Арктор понял, что почерк _его_собственный.

Ничего общею с рукой Барриса. Идеальная подделка. Он никогда бы ничего не заподозрил, если бы не помнил точно, что не выписывал такого чека.

Боже мой, подумал Арктор, сколько же моих подписей сварганил Баррис? Он, должно быть, обобрал меня до нитки! Баррис просто гений. Хотя, конечно, текст мог быть переведен с другого документа каким-нибудь механическим способом. С другой стороны, я никогда не выписывал чека на имя Ингельсона, так что с чего ему было делать копию? Надо отдать чек графологам из Отдела — пусть определят, какой тут применен способ. Может быть, дело просто в хорошо тренированной руке… Что же касается всей этой истории с грибами, то я могу просто подойти к Баррису и сказать: до меня, мол, дошли слухи, что он пытается толкать грибную дурь, и кое — кто, понятное дело, беспокоится, так что пора завязывать.

Но не следует забывать, что это — всего-навсего случайные эпизоды, лишь слегка проливающие свет на замыслы Барриса. Слабый намек на то, с чем мне предстоит столкнуться. Бог знает, что он ещё успел натворить, имея столько времени, чтобы ошиваться рядом, читать справочники и строить дьявольские планы!.. Кстати, а не проверить ли телефон? У Барриса целый ящик всевозможных электронных штучек, которые позволяют прослушивать разговоры. Так что, скорее всего, «жучок» в телефоне стоит, причем уже давно.

Плюс к тому, казенному, что установлен на днях.

Трясясь в такси, Арктор опять достал чек и стал его рассматривать. Вдруг ему пришла в голову новая мысль: а что, если всё-таки я сам выписал этот чек? Что, если его выписал Арктор? Думаю, так оно и было. Наверное, распроклятый чудик Арктор сам выписал чек. Причем в спешке — буквы прыгали, значит, он куда-то торопился. В спешке схватил старую чековую книжку, а потом забыл, забыл напрочь.

Взять хотя бы…

Was grinsest du mir, hohier Schadel, her?

Als dass dein Hirn, wie meines, einst verwirret

Den leichten Tag gesucht und in der Dammning schwer,

Mit Lust nach Wahrheit, jammerlich geirret.^[107]

…то сборище наркоманов в Санта-Апс, где он встретил симпатичную блондиночку — с кривыми зубами и толстым задом, но такую веселую и приветливую. Он тогда никак не мог завести свою машину и вдобавок был почти в отключке: они закидывались, ширялись и нюхали всю ночь, до самого рассвета. Было много препарата «С», очень много, и самого лучшего, суперкласса. Суперсуперкласса, как раз для него…

— Остановите возле заправки, — сказал Арктор, наклонившись к водителю. Расплатился, вошел в телефонную кабинку и набрал номер слесаря.

В трубке прозвучал знакомый голос:

— Мастерская Ингельсона, добрый…

— Извините за беспокойство, это опять я, Арктор. Какой адрес указан у вас в заказе, за который был выписан тот чек?

— Сейчас посмотрю, одну минуту, мистер Арктор… — Послышался стук — женщина положила трубку на стол.

— Кто там? Этот Арктор? — донесся приглушенный мужской голос.

— Да, Карл, но, пожалуйста, не вмешивайся. Он только что приходил сам…

— Дай мне с ним поговорить!

Последовала долгая пауза. Затем женщина снова подняла трубку.

— Я нашла адрес, мистер Арктор… — Она начала диктовать.

Это был его домашний адрес.

— Вашего брата вызывали туда? Чтобы сделать ключ?

— Одну минуту… Карл! Ты помнишь, куда ездил на машине делать ключ для мистера Арктора?

— В Кателлу, — донесся голос Карла.

— Куда-то в Кателлу, мистер Арктор. В Анахайме. Нет, погодите… Карл говорит, что это было в Санта-Ане. А что…

— Спасибо. — Арктор повесил трубку.

Итак, всё-таки Санта-Ана. Та чертова вечеринка. Отличный был улов — не менее тридцати новых имен и столько же номеров машин. Такое нечасто случается. Пришла большая партия наркотиков из Мексики; покупатели делили товар и, само собой, пробовали. Теперь, наверное, половина из них уже арестована… Да, ночка незабываемая, только вот детали припомнить трудно.

Но это никак не извиняет Барриса. Надо же, посмел выдавать себя за Арктора и так вызывающе себя вел! Разве что непреднамеренно… Черт побери! А если он тогда прибалдел и просто хотел приколоться? Чек выписал Арктор, а Баррис лишь случайно оказался у телефона? Ну и «подыгрывал», потому что его помутившимся мозгам это казалось отменной шуткой. Обычная безответственность, ничего больше.

Да если уж на то пошло, думал он, набирая номер вызова такси, и Арктор вел себя не слишком-то ответственно, выписывая такой чек. Сколько там прошло времени?.. Он снова вытащил чек и взглянул на дату. Силы небесные, полтора месяца! Ему ли говорить об ответственности! Да за это вполне можно угодить за решетку — слава богу, что Карл не успел пойти в полицию. Наверное, сестрица удержала.

Арктор и сам хорош: кое-какие его делишки лишь сейчас начинают всплывать. Дело не только и не столько в Баррисе. Ещё, кстати, надо понять, почему Баррис так дико ненавидит Арктора: не будет человек ни с того ни с сего долго злобствовать. Ведь Баррис не старается подсидеть Лакмена, или, скажем, Чарлза Фрека, или Донну Хоторн. Он больше кого-либо другого помогал отправить Джерри Фабина на лечение, да и к животным в доме относится хорошо. Был момент, когда Арктор хотел избавиться от одной из собак — как там её звали, Попо или что-то в этом роде, — её невозможно было ничему научить, а Баррис проводил часы, фактически целые дни, играя с этой собакой и разговаривая с ней, так что наконец пес успокоился, начал что-то понимать и в результате остался жив. Если бы Баррис ненавидел всех вокруг, то вряд ли был бы способен так вот, по-доброму, поступать.

Служба такси ответила, и он дал адрес заправочной станции, где находился.

И если слесарь записал Арктора в отпетые наркоманы, мрачно размышлял он, ожидая прибытия машины, то в этом тоже виноват никак не Баррис. Должно быть, когда Карл подъехал на рассвете в своем грузовичке, чтобы подобрать ключ к машине Арктора, тот уже оттягивался по полной программе: лез на стену, ходил на голове и нес всякую ерунду. Так что слесарь, вытачивая ключ, наверняка все понял.

А может, Баррис и вовсе пытался загладить участившиеся промахи Арктора? Ведь Арктор даже машину свою не способен поддерживать в рабочем состоянии и выписывает фиктивные чеки — не нарочно, разумеется, а потому, что его чертовы мозги забиты дурью. А Баррис делает, что в его силах… Что ж, все может быть. Да только и у него в голове сплошной сумбур. У них у всех…

Dem Wurme gleich’ ich, der den Staub durchwiihlt.

Den, wie er sich im Staube nahrend lebt,

Des Wandrers Trnitt vernichtet and begrabt.^[108]

…все помутилось. Помутившиеся ведут помутившихся. Прямиком в тартарары.

Вполне вероятно, что Арктор сам перерезал провода и устроил замыкание в цефаскопе. Встал ночью и… Но с какой целью?

Сложный вопрос: зачем? Впрочем, что с них взять, с этих помутившихся? Они могут руководствоваться целым множеством лихо закрученных — как провода-побуждений. За время работы в полиции ему всякое доводилось видеть. Так что данная конкретная трагедия далеко не в новинку, всего лишь один из файлов в памяти компьютера, очередное дело. Стадия, непосредственно предшествующая федеральной клинике, как у Джерри Фабина.

Все эти ребята — как фигуры на шахматной доске. Стоят на разных полях, на разном расстоянии от цели. Каждому осталось свое число ходов; но рано или поздно они все достигнут последней черты — федеральной клиники. Это записано у них в нервных клетках. В тех, что ещё остались.

Что же касается Боба Арктора… Профессиональная интуиция подсказывала: дело вовсе не в Баррисе и его проделках. Не зря, видно, руководство решило сосредоточить внимание именно на Аркторе. У них наверняка есть на то свои причины, неизвестные простому агенту. Вероятно, факты подтверждают друг друга. Растущий интерес к Арктору со стороны Отдела — в конце концов, установка следящей системы обошлась в кругленькую сумму — вполне увязывается с необычным вниманием со стороны Барриса. Боб Арктор — объект номер один. Для всех. В то же время сам Фред пока не увидел в его поведении ничего особенного — такого, что могло бы вызвать подобный интерес. Пожалуй, стоит понаблюдать более пристально. И если камеры зафиксируют что-либо загадочное или подозрительное в поведении Арктора, то это будет решающим, независимым доказательством и полностью оправдает все расходы и потраченное время.

Любопытно, что же известно Баррису? Такое, что неизвестно нам. Может, его следует хорошенько потрясти? Надо собирать информацию независимо от Барриса, иначе мы просто будем дублировать его сведения, кем бы он ни был, кого бы ни представлял.

Боже, что я несу! Не иначе как я спятил! Я же прекрасно знаю Боба Арктора — мировой парень! Ничего он не злоумышляет. Напротив, он тайно работает на полицию. Наверное, потому Баррис…

Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust,

Die eine will sich von dem andem trennen:

Die eine halt, in dember Liebeslust,

Sich an die Welt mit klammemden Oiganen;

Die andre hebt gewaltsam sich vom Dust

Zu den Gefilden hoher Ahnen.^[109]

…на него и окрысился.

Но тогда не ясно, почему Арктором интересуется полиция — до такой степени, что устанавливает аппаратуру и отряжает на слежку постоянного агента. Концы с концами не сходятся. Нет, что-то непонятное происходит в этом запущенном и захламленном жилище с заросшим сорняками двором, кошками, бродящими по кухонному столу, и грудами мусора, который никогда не убирают.

Какое расточительство! Такой хороший дом — и пропадает зря. А ведь все могло бы быть иначе. Там могла бы жить настоящая семья, с детьми. Дом и рассчитан на это: три спальни… Безобразие, просто безобразие! Его давно пора конфисковать и использовать по назначению. Может, так они и сделают — дом просто требует этого. Ведь когда-то он знавал лучшие дни — давно, очень давно. И эти дни вернутся, лишь бы нашелся настоящий хозяин, который наведет здесь порядок.

Особенно во дворе, подумал он, когда такси свернуло на дорожку, усеянную брошенными газетами.

Расплатившись с водителем, Арктор вошел в дом. И тут же почувствовал на себе незримые глаза шлокамер. Едва переступив собственный порог. Вокруг никого — он один в доме… Нет, не один! Сканеры — невидимые и вездесущие — смотрят на него и записывают. Записывают все, что он делает, все, что говорит.

Вспомнились каракули на стене общественного туалета: УЛЫБАЙТЕСЬ! ВАС СНИМАЮТ СКРЫТОЙ КАМЕРОЙ! Именно так.

— Есть кто дома? — по обыкновению громко спросил он, представляя, как это записывается.

Всегда придется быть настороже — изображать, что даже не догадываешься… Словно актер перед камерой — вести себя так, будто никакой камеры нет и в помине. Иначе все завалишь.

Дубли исключены. Вместо них — уничтожение. Для него — не для тех, кто по ту сторону камер.

Чтобы избавиться от всего этого, подумал он, достаточно продать дом: все равно обветшал. Но… я люблю этот дом!

Это мой дом.

Никто не сможет меня отсюда выгнать.

Какими бы соображениями они ни руководствовались.

Если, конечно, эти «они» вообще существуют.

А ведь не исключено, что мне все мерещится. Паранойя… Что бы за мной ни наблюдало, это не человек — по крайней мере, с моей точки зрения.

Глупо звучит, но я боюсь. Со мной что-то делает не человек, а неодухотворенная вещь. Здесь, в моем собственном доме, у меня на глазах. И я сам все время нахожусь перед глазами этой твари, которые, в отличие от черных глаз Донны, никогда не мигают. Что видит камера — проникает взглядом в голову? В сердце? Заурядная инфракрасная камера или голографический сканер, последняя новинка техники, как он видит меня — нас, — ясно или замутнёно? Надеюсь, что ясно, потому что сам я не могу больше в себя заглянуть. Я вижу одну муть. Муть снаружи, муть внутри. Ради нас всех — пусть у камер получится лучше. Потому что если и для камер мутно, тогда мы все прокляты, трижды прокляты и так и сгинем в мути — зная смехотворно мало и не понимая даже этой смехотворной малости.

Из книжного шкафа в гостиной он вытащил первый попавшийся том — «Иллюстрированная книга половой любви». Открыл наугад — мужчина на фотографии блаженно присосался к правой грудке томно вздыхающей красавицы — и произнес нараспев, словно читая или цитируя слова древнего философа: «Каждый человек видит лишь крошечную долю полной истины и очень часто, практически…

Weh! steck ich in dem Kerker noch?

Verfluchtes dumpfes Mauerloch,

Wo selbst das liebe Himmelslicht

Trub durch gemalte Scheiben bricht!

Beschrankt mit diesem Bucherhauf,

Den Wurme nagen, Staub bedeckt,

Den bis ans hohe.^[110]

…все время умышленно обманывает себя и в отношении этой крошечной доли. Часть человека оборачивается против него и поражает изнутри. Человек внутри человека, который совсем не человек».

Кивая головой, как будто соглашаясь с мудростью напечатанных слов, он закрыл толстую, в красном переплете с золотым тиснением «Иллюстрированную книгу половой любви» и поставил её на место.

Чарлз Фрек, подавленный тем, что происходит со всеми его знакомыми, решил покончить с собой. В кругах, где он вращался, покончить с собой проще простого: берешь большую дозу «красненьких» и, отключив для спокойствия телефон, глотаешь их на ночь с дешевым винцом.

Главное — запланировать, как обставить смерть, какие иметь при себе вещи. Чтобы археологи, которые найдут тебя позже, смогли определить, к какой социальной прослойке ты принадлежал. И чем в последний момент была занята твоя голова.

На отбор вещей Фрек потратил несколько дней — гораздо больше, чем понадобилось, чтобы прийти к решению покончить с собой. Примерно столько же времени ушло, чтобы собрать достаточно «красненьких». Его найдут лежащим в постели с книгой Айн Рэнд «Источник» (доказательство тою, что он был непонятым гением, отверженным толпой и в некотором роде убитым её пренебрежением) и с незаконченным письмом, протестующим против взвинчивания цен на газ. Таким образом, он обвинит систему и достигнет своей смертью чего-то ещё, помимо того, чего достигает сама смерть. Говоря по правде, он не очень ясно представлял себе, чего достигает смерть, так же как и то, чего достигнут выбранные им артефакты. Так или иначе, все определилось, и он стал готовиться — как зверь, нутром почуявший, что пришел его конец, и инстинктивно выполняющий программу, заложенную от природы.

В последний момент Чарлз Фрек решил запить «красненькие» не дешевым винцом, а изысканным дорогим напитком. Поэтому он сел в машину, отправился в магазин, специализирующийся на марочных винах, и купил бутылку «Мондави Каберне Совиньон» урожая 1971 года, которая обошлась ему в тридцать долларов — почти вся его наличность.

Дома он откупорил бутылку, насладился ароматом вина, выпил пару стаканчиков, несколько минут созерцал свою любимую фотографию в «Иллюстрированной энциклопедии секса» (позиция «партнерша сверху»), затем достал пакетик «красненьких» и улегся на кровать. Он хотел подумать о чем-нибудь возвышенном, но не смог — из головы не выходила партнерша. Тогда он решительно проглотил таблетки, запил стаканом «Каберне Совиньон», положил себе на грудь книгу, незаконченное письмо и стал ждать.

Увы, его накололи. Таблетки содержали вовсе не барбитураты, а какой-то странный психоделик, новинку; таким он ещё не закидывался. Вместо того чтобы тихо умереть от удушья, Чарлз Фрек начал галлюцинировать. Что ж, философски подумал он, вот так у меня всю жизнь. Вечно накалывают. Надо смириться с фактом — учитывая, сколько таблеток он глотанул, — что его ждет глюк из глюков.

Следующее, что он увидел, было явившееся из иных измерений чудовище. Оно стояло у кровати и смотрело на него с неодобрением. У чудовища было несметное множество глаз по всему телу и ультрасовременная, супермодная одежда. Оно держало огромный свиток.

— Ты собираешься зачитывать мои грехи, — догадался Чарлз Фрек.

Чудовище кивнуло и распечатало свиток.

— И это займет сто тысяч часов, — закончил Фрек, беспомощно лежа на кровати.

Уставившись на него всеми глазами, чудовище из иных измерений сказало:

— Мы покинули бренный мир. В этой Вселенной такие низменные материальные понятия, как «пространство» и «время», лишены смысла. Ты вознесен в трансцендентальную область. Твои грехи будут зачитываться тебе вечно. Списку нет конца.

Надо лучше знать своих поставщиков, подумал Чарлз Фрек.

Тысячу лет спустя он все так же лежал в постели с книгой Айн Рэнд и письмом на груди, слушая, как чудовище перечисляет грехи. Шли грехи, совершенные в первом классе, когда Чарлзу Фреку было шесть лет.

Десять тысяч лет спустя чудовище добралось до шестого класса; в тот год Чарлз открыл для себя мастурбацию.

Он смежил веки, но это не помогло. Он по-прежнему видел перед собой огромное существо с множеством глаз, оглашающее бесконечный свиток.

— И далее… — зачитывало чудовище.

Что ж, подумал Чарлз Фрек, по крайней мере раз в жизни я выпил приличного вина.

Глава 12

Двумя днями позже Фред изумленно наблюдал на третьем мониторе, как Роберт Арктор явно наугад выбрал книгу из книжного шкафа в гостиной. Может, за ней спрятаны наркотики, предположил Фред и увеличил изображение. А может, там записан номер телефона или адрес? Ясно, что Арктор вытащил книгу не для чтения; он только что вошел в дом и даже не снял плащ. У Арктора был странный вид — напряженный и одновременно ошарашенный.

Камера показала разворот книги крупным планом: цветная фотография запечатлела мужчину, приникшего ртом к соску женщины; оба индивида были голы. Женщина, по-видимому, испытывала оргазм: её глаза были полузакрыты, а рот открыт в беззвучном стоне. Может, Арктор использует книгу для занятий онанизмом?.. Нет, не обращая на фотографию внимания, он стал надтреснутым голосом декламировать какую-то мистическую тарабарщину на немецком — вероятно, для того, чтобы озадачить тех, кто мог его слышать. Очевидно, думал, что его дружки дома, и хотел их таким образом выманить.

Никто не появлялся. Фред знал, что Лакмен закинулся «смесью» и вырубился, полностью одетый, у себя в спальне, не дойдя несколько шагов до дивана. Баррис давно ушел.

Чем же всё-таки занимается Арктор, недоумевал Фред, отмечая последний участок записи. С каждым днем этот тип ведет себя все более странно. Теперь я понимаю, что имел в виду информатор, который нам звонил.

А вдруг произнесенная Арктором фраза является командой для некоего электронного устройства, установленного в доме? Команда на включение или выключение. Может быть, на создание помех… Сомнительно. Вряд ли это вообще имеет какой — либо рациональный смысл — разве что для самого Арктора.

Нет, он точно псих. Просто повредился. С того дня, как обнаружил поломанный цефаскоп. Или с того дня, как едва не угробился в машине. Он и раньше был малость тронутый и окончательно свихнулся в «день собачьего дерьма», как выражается сам Арктор.

Вообще-то его нельзя строго судить, подумал Фред, наблюдая, как Арктор устало скинул плащ. Такое хоть кою с ума сведет. Однако большинство людей давно бы уже пришли в себя. Арктору, наоборот, становится все хуже. Читает вслух неизвестно кому несуществующие цитаты на иностранных языках…

Если только он надо мной не издевается, тревожно подумал Фред. Может, он каким-то образом догадался о наблюдении и… Заметает следы? Просто развлекается? Что ж, время покажет… И всё-таки он нас надувает! Некоторые люди просто чувствуют, когда за ними ведется наблюдение. Это вовсе не паранойя, скорее примитивный инстинкт, как у мыши или любого животного, за которым охотятся. Они знают, что их выслеживают, знают, и все… Вот он и несет чушь специально для нас, прикрываясь маской психа. Увы, наверняка сказать невозможно. Под масками могут быть другие маски, множество слоев.

Голос _Арктора_ разбудил Лакмена, лежащего на полу в спальне. Из гостиной послышался стук — это Арктор вешал плащ и уронил его. Лакмен одним движением подобрал под себя длинные мускулистые ноги и встал, схватив топорик, который держал на столике рядом с кроватью. Затем беззвучными кошачьими шагами приблизился к двери, ведущей в гостиную.

В гостиной, на третьем мониторе, Арктор взял с журнального столика письма и начал их просматривать. Найдя рекламный проспект, швырнул его в корзину и промахнулся.

Услышав это, Лакмен напрягся ивытянул шею вперед, как будто принюхиваясь.

Арктор, читая письмо, вдруг нахмурился и выругался.

Лакмен сразу расслабился, отшвырнул топорик, пригладил волосы и открыл дверь.

— Привет. Как дела?

— Я проезжал мимо здания Мейлорской микрофотокорпорации, — сообщил Арктор.

— Дану?

— Там проводили инвентаризацию, и один из служащих случайно унес с собой важные документы — они прилипли к каблуку. Поэтому весь персонал ползал по автостоянке возле здания корпорации с пинцетами, увеличительными стеклами и бумажными пакетиками.

— А награду назначили? — Лакмен широко зевнул и забарабанил ладонями по плоскому мускулистому животу.

— Награду они тоже потеряли. Это была такая крошечная монетка.

— И часто тебе приходится наблюдать подобные вещи?

— Только здесь, в нашем округе.

— А оно большое — здание микрофотокорпорации?

— Около дюйма в высоту, — ответил Арктор.

— Сколько оно весит, по — твоему?

— Вместе со служащими?

Фред включил перемотку вперед. Когда по счетчику прошел час, он остановил ленту.

— …фунтов десять, — сказал Арктор.

— А как же ты его распознал, проезжая мимо, если оно с дюйм высотой и весит всего десять фунтов?

Арктор теперь сидел на диване, задрав ноги на спинку стула.

— У них огромная вывеска.

Боже, подумал Фред и снова промотал ленту вперед, минут на десять.

— …похожа? — спрашивал Лакмен. Он сидел на полу и крошил травку. — Небось неоновая? Интересно, я её видел? Она приметная?

— Сейчас покажу, — сказал Арктор и засунул руку в нагрудный карман рубашки. — Я прихватил её с собой.

Фред снова включил перемотку.

— …а знаешь, как провезти микрофотографии контрабандой? — говорил Лакмен.

— Да как угодно. — Арктор, откинувшись на диване, курил травку. В воздухе клубился дым.

— Нет, так, чтобы никто не допер! — горячился Лакмен. — Мне Баррис сказал по секрету. Я обещал не рассказывать, потому что он хочет вставить это в свою книгу.

— В какую книгу? «Распространенные домашние наркотики и…»?

— Нет. «Простые способы ввоза и вывоза контрабанды в зависимости от того, куда вы направляетесь: в США или обратно». Микрофотографии надо везти с наркотиками. Например, с героином. Понимаешь, они такие маленькие, что в пакете с наркотиком их не заметят. Они такие…

— Тогда какой-нибудь торчок вкатит себе дозу микрофотографий!

— Это будет самый разобразованный торчок на свете.

— Смотря что на фотографиях.

— У Барриса есть клевый способ провоза наркотиков через границу. Знаешь, на таможне всегда спрашивают, что вы везете. А сказать «наркотики» нельзя, потому что…

— Ладно, так как?

— Ну вот. Берешь огромный кусок гашиша и вырезаешь из него фигуру человека. Потом выдалбливаешь нишу и помещаешь заводной моторчик, как в часах, и ещё маленький магнитофон. Сам стоишь в очереди сзади и, когда приходит пора, заводишь ключ. Эта штука подходит к таможеннику, и тот спрашивает: «Что везете?» А кусок гашиша отвечает: «Ничего» — и шагает дальше. Пока не кончится завод, по ту сторону границы.

— Вместо пружины можно поставить батарею на фотоэлементах, и тогда он может шагать хоть целый год. Или вечно.

— Какой толк? В конце концов он дойдет до Тихого океана. Или до Атлантического. И вообще сорвется с края земли…

— Вообрази стойбище эскимосов и шестифутовую глыбу гашиша стоимостью… сколько такая может стоить?

— Около миллиарда долларов.

— Больше, два миллиарда. Сидят себе эскимосы, обгладывают шкуры и вырезают по кости, и вдруг на них надвигается глыба гашиша стоимостью два миллиарда долларов, которая шагает по снегу и без конца талдычит: «Ничего… ничего… ничего…»

— То-то эскимосы обалдеют!

— Что ты! Легенды пойдут!

— Можешь себе представить? Сидит старый хрыч и рассказывает внукам: «Своими глазами видел, как из пурги возникла шестифутовая глыба гашиша стоимостью два миллиарда долларов и прошагала вон в том направлении, приговаривая: «Ничего, ничего, ничего». Да внуки упекут его в психушку!

— Не, слухи всегда разрастаются. Через сто лет рассказывать будут так: «Во времена моих предков девяностофунтовая глыба высокопробнейшего афганского гашиша стоимостью восемь триллионов долларов вдруг как выскочит на нас, изрыгая огонь, да как заорет: «Умри, эскимосская собака! Мы били и били её копьями, и наконец она издохла».

— Дети этому не поверят.

— Нынче дети вообще ничему не верят.

— Разговаривать с ребенком — одно расстройство, — заметил Лакмен. — Меня какой-то пацан попросил описать первый автомобиль… Черт побери, да я родился в тысяча девятьсот шестьдесят втором году!

— Неслабо… Меня однажды о том же самом просил один торчок, совсем выгоревший, — так ему было двадцать семь, всего на три года младше меня. Ничего уже не соображал. Позже он раз закинулся кислоткой — или чем-то вроде — и вообще начал ходить под себя, а когда ему говорили что-нибудь типа «Как дела, Дон?», он только и мог, что повторять как попугай: «Как дела, Дон? Как дела, Дон?..»

Наступило молчание. Двое мужчин курили травку в задымленной комнате. Долго, мрачно, молча.

— Знаешь, Боб, — заговорил наконец Лакмен, — ведь когда-то я был таким же, как все.

— Я тоже.

— Не знаю, что случилось…

— Знаешь, — покачал головой Арктор. — Это случилось со всеми нами.

— Ладно, проехали. — Лакмен глубоко и шумно затянулся.

В спецквартире зазвонил телефон. Костюм-болтунья снял трубку и протянул её Фреду.

— Помните, на прошлой неделе вы были у нас? — произнес голос в трубке. — Проходили тестирование?

— Да, — после короткой паузы ответил Фред.

— Приходите снова. — На том конце линии тоже зависла пауза. — Мы обработали последние материалы. Теперь необходимо выполнить полную программу тестов на адекватность восприятия и другие процедуры. Вам назначено на завтра, в три часа в той же комнате. Это займет часа четыре. Помните номер комнаты?

— Нет, — сказал Фред.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — твердо ответил Фред.

— Какие-нибудь неприятности? На работе или в личной жизни?

— Я поссорился со своей девушкой.

— Испытываете ли вы чувство растерянности? Не сталкиваетесь ли с трудностями в опознавании людей и предметов? Не кажется ли вам что-нибудь вывернутым шиворот-навыворот? И, кстати говоря, не наблюдаете ли вы у себя пространственно — временной или языковой дезориентации?

— Нет, — мрачно произнес Фред. — Нет — по каждому из поименованных пунктов.

— Итак, завтра в комнате двести три, — сказал врач.

— А какой материал…

— Поговорим завтра. Приходите, ладно? Не расстраивайтесь, Фред! — _Клик.

_Клик_ тебе, подумал Фред, вешая трубку.

В раздражении, что его нагружают, заставляя заниматься неприятными вещами, он включил проекторы, и трехмерные образы внутри мониторов ожили в цвете и движении. Из динамиков снова полилась бессмысленная и бесполезная для Фреда болтовня.

— Эту крошку, — бубнил Лакмен, — обрюхатили, и она решила сделать аборт, потому что была на четвертом месяце и живот уже стало видно. Но сама палец о палец не ударила, только канючила, как все дорого. А пособие ей почему-то не полагалось. Как-то я к ней забегаю, а там одна её подружка твердит, что у неё _истерическая_ беременность. «Ты просто хочешь верить, что беременна. Это комплекс вины. А аборт, расходы на него — это комплекс наказания». А крошка — она мне дико нравилась — и говорит спокойненько: «Ну что ж, если у меня истерическая беременность, то я сделаю истерический аборт и заплачу истерическими деньгами».

— Интересно, чья физиономия красуется на истерической пятерке, — задумчиво произнес Арктор.

— А кто был у нас самым истерическим президентом?

— Билли Фалкс. Он только _думал_, что его избрали президентом.

— В каком году?

— Он воображал, что его избрали на два четырехлетних срока, начиная с 1882 года. После длительного курса лечения он признал, что срок был только один…

Фред со злостью перемотал запись на два с половиной часа вперед. Сколько они будут нести эту ахинею? Весь день? Вечно?

— …берешь ребенка к врачу, к психиатру, и жалуешься, что ребенок все время заходится в крике. — На кофейном столике перед Лакменом стояли две коробки с травкой и банка пива. — Кроме того, ребенок постоянно врет, придумывает самые несуразные истории. Психиатр осматривает ребенка и ставит диагноз: «Мадам, у вашего ребенка истерия. То есть ребенок истерический. Но я не знаю почему». И тогда ты, мать, настал твой час, ты ему эдак: «Я знаю почему, доктор. Потому что у меня была истерическая беременность».

Лакмен и Арктор покатились со смеху. Им вторил Джим Баррис; он вернулся и теперь сидел в гостиной, наматывая на гашишную трубку белую проволоку.

Фред прогнал пленку ещё на час вперед.

— …этот парень, — рассказывал Лакмен, — выступал по телевидению как всемирно известный самозванец. В интервью он заявил, что в разное время представлялся великим хирургом из медицинского колледжа Джона Гопкинса, субмолекулярным физиком-теоретиком из Гарварда, финским писателем, лауреатом Нобелевской премии в области литературы, свергнутым президентом Аргентины, женатым на…

— И все это сходило ему с рук? — поразился Арктор. — Его не разоблачали?

— Парень ни за кого себя не выдавал. Просто он выдавал себя за всемирно известного самозванца. Об этом потом писали в «Лос-Анджелес таймс» — они проверяли. Работал дворником в Диснейленде, затем прочитал биографию всемирно известного самозванца — такой действительно был — и сказал себе: «Да ведь я тоже могу выдавать себя за всех этих экзотических парней!» А после подумал и решил: «На кой черт? Лучше просто выдавать себя за самозванца». Он огреб на этом деле немалую монету, как писали в «Таймсе». Почти столько же, сколько настоящий всемирно известный самозванец. Причем без всякого труда.

— Самозванцев пруд пруди. Мы сами сталкиваемся с ними на каждом шагу. Только они выдают себя не за физиков — теоретиков, — заметил Баррис, тихонько корпящий в углу над трубкой.

— Ты имеешь в виду шпиков, этих гадов из Отдела по борьбе с наркоманией? — сказал Лакмен. — Интересно, среди наших знакомых они есть? Как они выглядят?

— Все равно что спрашивать: «Как выглядит самозванец?» — отозвался Арктор. — Я как-то болтал с одним толкачом, которого взяли с десятью фунтами гашиша на руках. Ну и спросил, как выглядел обманувший его шпик. Знаете, агент полиции выдает себя за приятеля одного приятеля…

— Они выглядят точь — в — точь как мы, — бросил из угла Баррис.

— _Даже_ больше! — воскликнул Арктор. — Этот толкач — его уже приговорили и на следующий день должны были отправить в тюрягу — сказал мне: «Волосы у них ещё длиннее, чем у нас». Так что мораль, я полагаю, такова: держись подальше от типов, которые выглядят точь — в — точь как ты.

— Бывают и женщины-шпики, — вставил Баррис.

— Я бы хотел познакомиться с таким, — сказал Арктор — В смысле — сознательно. Точно зная, что это шпик.

— Когда он наденет на тебя наручники, — ухмыльнулся Баррис, — будешь знать точно.

— Я что имею в виду? — продолжал Арктор. — Какая у них жизнь? Есть ли у них друзья? Знают ли жены об их работе?

— У них нет жен, — заявил Лакмен. — Они живут в пещерах и крадутся за тобой по пятам, выглядывая из-под машин. Как тролли.

— А что они едят?

— Людей, — сказал Баррис.

— Как это вообще у них получается? — спросил Арктор. — Выдавать себя за шпиков?

— _Что?! — в один голос вскричали Баррис и Лакмен.

— Черт, я совсем обалдел, — улыбаясь, сказал Арктор. — «Выдавать себя за шпика», брр… — Он потряс головой.

— ВЫДАВАТЬ СЕБЯ ЗА ШПИКА? — повторил Лакмен, не сводя с него глаз.

— Сегодня у меня в мозгах каша, — пожаловался Арктор. — Я лучше сосну.

Фред остановил ленту. Фигуры в мониторах замерли.

— Перекур? — спросил костюм-болтунья.

— Да. Я устал. Эти бредни рано или поздно доканывают. — Он поднялся и взял сигареты. — Не понимаю и половины из того, что они несут. Я так устал. Устал их слушать.

— Когда находишься вместе с ними, даже легче, правда? — сказал костюм-болтунья. — Ты ведь вхож в их компанию? Под прикрытием, так ведь?

— Ни за что не стал бы иметь дела с такими ублюдками! — скривился Фред. — Талдычат одно и то же без конца. Какого черта они вечно вот так сидят и травят байки?

— А какого черта мы здесь сидим? Это ведь чертовски нудное занятие, если разобраться.

— Нам приходится, это наша работа. У нас просто нет выбора.

— Как в тюрьме, — кивнул костюм-болтунья. — Никуда не денешься.

«Выдавать себя за шпика», — подумал Фред. Что это значит? Одному богу известно…

Выдавать себя за самозванца. За того, кто живет под машинами и питается грязью. Не за всемирно известного хирурга, или писателя, или политического деятеля, о которых говорят по телевизору.

Дурацкая фраза Арктора снова и снова звучала в голове, несмотря на то что запись давно уже была выключена. Поскорее бы забыть эти слова. И забыть, хотя бы ненадолго, его самого.

— Порой у меня такое чувство, — проговорил Фред, — будто я знаю, что они сейчас скажут. Слово в слово.

— _Это_ называется «дежавю», — кивнул костюм-болтунья — Один совет: прокручивай ленту вперед не на час, а сразу, скажем, часов на шесть, а потом возвращайся понемногу назад, пока не наткнешься на что-нибудь стоящее. Понимаешь? Назад, а не вперед. Так тебя не будет затягивать ритм их болтовни. Шесть или даже восемь часов вперед, а потом большими скачками назад. Ты быстро привыкнешь — начнешь чувствовать, когда там километры пустоты, а когда есть что-то полезное.

— Просто научишься пропускать все мимо ушей, — добавил другой костюм-болтунья, — пока не всплывет интересная фраза. Как мать, которая спит и не реагирует ни на какой шум, даже если мимо проедет грузовик, но тут же просыпается, едва её младенец подаст голос. Даже если он пискнет чуть слышно. _Это_ регулируется подсознанием: оно умеет работать избирательно, главное — усвоить, что нужно слушать.

— Я знаю, — сказал Фред. — У меня самого двое детей.

— Мальчики?

— Нет, девочки. Ещё маленькие.

— Нормально, — кивнул собеседник. — Моей дочке всего годик.

— Никаких имен! — вмешался другой костюм-болтунья. Они рассмеялись. Хотя и не очень весело…

Так или иначе, вот что следует передать по инстанциям — таинственную фразу «выдавать себя за шпика». Дружки Арктора тоже удивлены. Когда я завтра к трем пойду в Отдел, надо это распечатать — аудиозаписи будет достаточно — и обсудить с Хэнком вместе со всем остальным, что ещё всплывет. Но даже если ничего другого не всплывет, какое — то начало уже есть. Значит, круглосуточная слежка ведется не зря.

Значит, я был прав.

Арктор проговорился. Выдал себя.

Что это значит, мы пока не знаем. Однако узнаем непременно. Мы будем преследовать Арктора, пока он не упадет замертво, подумал Фред. Как бы ни было тошно все время лицезреть и слушать его и ему подобных. И как только я мог сидеть с ними столько времени?! Не жизнь, а бесконечная пустота, как сказал этот агент. Пустота и туман: все мутно — и в сознании, и вокруг. Везде. Что за люди?!

С сигаретой в руке он прошел в ванную, запер за собой дверь и достал из сигаретной пачки десять таблеток смерти. Налил кружку воды и запил все десять. Маловато… Ладно, подумал он, после работы закинусь ещё. Сколько там времени осталось? Фред посмотрел на часы и попытался прикинуть. Мысли в голове путались. Черт! Сколько же это будет? Что-то непонятное творится с его чувством времени. Все проклятые записи — их вредно слишком долго просматривать. Потом вообще невозможно понять, который час.

Я чувствую себя так, как будто закинулся кислоткой и вошел в автомойку. Сотни гигантских мыльных щеток бешено вращаются и тащат меня сквозь бесконечные туннели из черной пены. Не самый лучший способ зарабатывать деньги.

Фред отпер дверь, вышел из ванной и неохотно направился к своему рабочему месту.

— …сдается мне, — говорил Арктор, — что Бог просто умер.

— Я и не знал, что Он болел, — усмехнулся Лакмен.

— Мой «олдсмобиль», похоже, крепко стал на якорь. Я решил его продать.

— А сколько в нем? — спросил Баррис.

Фунтов десять, подсказал про себя Фред.

— Фунтов десять, — ответил Арктор.

На следующий день, в три часа, Фред, чувствовавший себя ещё хуже, чем накануне, явился в кабинет, где его ждали два офицера-медика — другие, незнакомые.

— Сперва левым, а потом правым глазом вы увидите ряд хорошо известных предметов. Одновременно на панели перед вами будут высвечиваться очертания сразу нескольких предметов, также вам хорошо знакомых. С помощью указки вам необходимо выбрать то изображение, которое соответствует показываемому предмету. Учтите, объекты будут чередоваться очень быстро, так что долго не размышляйте. Счет ведется и по точности, и по времени. Ясно?

— Ясно, — ответил Фред, держа наготове указку.

Перед ним побежала череда знакомых предметов, и он торопливо начал тыкать указкой в освещенные контуры на панели, смотря сначала левым, а потом — правым глазом.

— Теперь мы закрываем ваш левый глаз и мельком показываем изображение знакомого предмета перед правым глазом. Левой рукой, повторяю, левой рукой вы должны выбрать из группы предметов только что увиденный.

— Ясно, — сказал Фред.

Ему показали картинку с игральной костью; левой рукой он шарил среди россыпи безделушек, пока не отыскал игральную кость.

— В следующем тесте вы должны не глядя нащупать левой рукой буквы и прочитать сложенное из них слово, а правой рукой написать это слово.

Он так и сделал. Получилось слово «ЖАР».

— Теперь с закрытыми глазами нащупайте левой рукой предмет и. назовите. После этого вам будут показаны три предмета, похожих друг на друга, и вы должны будете сказать, который из трех больше похож на тот, что вы трогали.

— Хорошо, — сказал Фред и сделал все это, а затем ещё многое другое. Так продолжалось около часа. Ощупай, скажи, посмотри одним глазом, выбери. Ощупай, скажи, посмотри другим глазом, выбери. Запиши, нарисуй.

— Ваши глаза закрыты, в руках по предмету. Определите на ощупь, идентичны ли предметы в вашей правой и левой руке.

Он сделал и это.

— Вам будет быстро показана последовательность треугольников. Вы должны сказать, один и тот же это треугольник или…

Ещё через два часа его заставили вставлять детали сложной формы в сложные отверстия, засекая при этом время. Он чувствовал себя снова в первом классе, причем двоечником. Даже хуже. Мисс Фринкель, подумал он, старая ведьма мисс Фринкель. Так же вот стояла и подбрасывала мне задачки…

Тесты следовали один за другим.

— Что неправильно в этой картинке? Один из предметов здесь лишний. Назовите…

Он назвал.

Ему показали набор предметов; он должен был протянуть руку и убрать лишний, затем убрать все лишние из разных наборов и сказать, что общего было между этими лишними предметами.

Туг время вышло. Ему велели выпить чашечку кофе и обождать в приемной.

Позже — казалось, через несколько часов, — в приемную вышел один из врачей.

— Нам нужно исследовать вашу кровь. — Он протянул листок бумаги. — Найдите внизу комнату с табличкой «Лаборатория патологии». Там у вас возьмут кровь на анализ. Затем снова возвращайтесь сюда и ждите.

— Ладно, — мрачно сказал Фред и поплелся по коридору, держа в руке листок. Следы наркотиков, вот что они ищут.

Вернувшись из лаборатории в комнату 203, он подошел к одному из врачей и спросил:

— Можно мне пока сходить к начальнику? А то он скоро уйдет.

— Пожалуй, — разрешил врач. — Раз уж мы решили сделать анализ крови, для окончательного заключения потребуется время. Идите, мы позвоним. Вы идете к Хэнку?

— Да, я буду наверху, у Хэнка.

— Сегодня настроение у вас хуже, чем в нашу первую встречу.

— Простите? — сказал Фред.

— В нашу встречу на той неделе. Вы все время шутили и смеялись. Хотя чувствовалось, что внутри напряжены.

Ошарашенно глядя на него, Фред узнал одного из тех двух врачей. Но промолчал. Лишь хмыкнул и направился к лифту. Эти проверки действуют на меня угнетающе, подумал он. Интересно, с кем из них я сейчас разговаривал? С усачом или… Должно быть, с другим, с безусым. У этого нет усов.

— Вручную нащупайте предмет левой рукой, — пробормотал Фред, — и в то же время посмотрите на него правой. А затем своими собственными словами скажите нам…

Большей околесицы он придумать не мог. Разве что с их помощью…

В кабинете Хэнка находился посетитель. Он был без костюма-болтуньи и сидел в дальнем углу лицом к Хэнку.

— К нам пришел информатор, который звонил насчет Боба Арктора, — представил Хэнк.

— Да, — выдавил Фред, остановившись как вкопанный.

— Он снова позвонил нам, вызвавшись дать дополнительные сведения, и мы предложили ему явиться лично. Вы его знаете?

— Ещё бы, — сказал Фред, глядя на Барриса. Тот с уродливой ухмылкой на лице вертел в руках ножницы, явно чувствуя себя как Дома. Вот мразь, с отвращением подумал Фред. — Джеймс Баррис, не так ли? Вы ранее привлекались?

— Согласно документам, перед нами действительно Джеймс Р. Баррис, — кивнул Хэнк, — Так он себя и назвал. Судимостей у него нет.

— Чего он хочет? — спросил Фред и повернулся к Баррису. — Что вы хотите сообщить?

— Я располагаю информацией, — негромко произнес Баррис, — что мистер Арктор — член мощной секретной организации, не ограниченной в средствах, располагающей арсеналом оружия и пользующейся шифрами. Организация, по всей видимости, ставит целью свержение…

— Это уже домыслы, — перебил Хэнк. — Чем она занимается? Где доказательства? Говорите только о том, что знаете наверняка.

— Вы когда-нибудь находились на лечении в психиатрической клинике? — спросил Фред.

— Нет, — ответил Баррис.

— Дадите ли вы официальные показания под присягой? — продолжал Фред. — Вы согласны явиться в суд и…

— Он уже сказал, что согласен, — перебил Хэнк.

— Ддказательства, которые я могу представить, — заявил Баррис, — представляют собой телефонные разговоры Роберта Арктора, которые я записал. Тайно записал, без его ведома.

— Что это за организация? — потребовал Фред.

— Я считаю… — начал Баррис, но Хэнк раздраженно взмахнул рукой. — Она политическая и действует против нашей страны. — Баррис вспотел от волнения и даже слегка дрожал, но сохранял довольный вид. — Извне… враги Соединенных Штатов.

— Какое отношение имеет Арктор к источнику препарата «С»? — спросил Фред.

Учащенно моргая, то и дело облизывая губы и гримасничая, Баррис сказал:

— Это все есть в моей… — Он запнулся. — Изучив мою информацию… то есть мои доказательства, вы, без сомнения, придете к выводу, что препарат «С» изготавливают в иностранном государстве, которое намерено расправиться с США, и что мистер Арктор глубоко замешан в подрывной…

— Можете ли вы назвать имена других членов организации? — спросил Хэнк. — Контакты Арктора?.. Предупреждаю, дача ложных показаний является преступлением, и в этом случае вы будете привлечены к ответственности.

— Ясно, — кивнул Баррис.

— Итак, сообщники Арктора?

— Некая мисс Донна Хоторн. Под всевозможными предлогами он регулярно входит с ней в сношения.

Фред рассмеялся:

— В сношения! Что вы имеете в виду?

— Я выследил его, — медленно отчеканил Баррис. — Наблюдал за ним из своей машины. Тайно.

— Он часто её посещает? — спросил Хэнк.

— Да, сэр, очень часто. Не реже…

— Она его подружка, — перебил Фред.

— Мистер Арктор также… — продолжал Баррис.

Хэнк повернулся к Фреду.

— Каково ваше мнение?

— Определенно следует взглянуть на доказательства.

— Приносите, — велел Хэнк Баррису, — все приносите. Прежде всего нам нужны имена. Имена, телефоны, номерные знаки автомашин. Имеет ли Арктор дело с большими партиями наркотиков? С коммерческими объемами?

— Безусловно, — подтвердил Баррис.

— Каких именно наркотиков?

— Разных. У меня есть образцы. Я предусмотрительно брал пробы — для анализа. Могу тоже принести, там много всего.

Хэнк и Фред переглянулись.

Баррис, устремив вперед отсутствующий взгляд, улыбался.

— Что вы желаете добавить? — обратился Хэнк к Баррису. Затем повернулся к Фреду: — Не послать ли с ним за доказательствами полицейского?

Хэнк боялся, как бы Баррис не струхнул и не смылся, оставив их с носом.

— Вот ещё что, — сказал Баррис. — Мистер Арктор — неизлечимый наркоман и без препарата «С» не в состоянии прожить и дня. Рассудок его помутился. Арктор опасен.

— _Опасен_, — повторил Фред.

— Да! — торжествующе объявил Баррис. — У него случаются провалы памяти, которые типичны для вызываемых препаратом «С» нарушений мозговой деятельности. Полагаю, не осуществляется оптическая инверсия в связи с ослаблением ипсилатерального компонента… А также, — Баррис откашлялся, — имеет место повреждение _corpus_ callosum.

— Я просил… предостерегал вас от беспочвенных высказываний. Так или иначе, мы пошлем с вами полицейского. Согласны?

Баррис ухмыльнулся и кивнул:

— Но само собой…

— Он будет в штатском.

Баррис кашлянул.

— Меня могут убить. Мистер Арктор, как я говорил…

Хэнк кивнул.

— Мистер Баррис, мы ценим ваши усилия и осознаем риск, которому вы подвергаетесь. Если информация послужит доказательством на суде, тогда, разумеется…

— Я пришел не ради денег, — вставил Баррис. — Этот человек болен. Его мозг поврежден препаратом «С». Я пришел, чтобы…

— Цель вашего прихода для нас не имеет значения, — оборвал Хэнк. — Нас интересует лишь ценность вашей информации. Остальное — ваше личное дело.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Баррис.

И расплылся в улыбке.

Глава 13

В комнате 203 два полицейских психиатра излагали безучастно слушавшему Фреду результаты обследования.

— В вашем случае мы наблюдаем не функциональное нарушение, а скорее «феномен соперничества». Садитесь.

— Соперничества между левым и правым полушариями вашего мозга, — подхватил второй врач. — Мы имеем дело не с одним сигналом — пусть искаженным или неполным, — а с двумя сигналами, несущими разноречивую информацию.

— Обычно человек использует левое полушарие, — объяснил первый. — Именно там расположено его «я», его самосознание. Это полушарие доминантно, потому что в нем находится речевой центр, в то время как все пространственные навыки сосредоточены справа. Левое полушарие можно сравнить с цифровым компьютером, а правое — с аналоговым. Таким образом, они не просто дублируют друг друга, а по-разному получают и обрабатывают поступающие данные. Но у вас не доминирует ни одно из полушарий, и они не дополняют друг друга. Первое говорит вам одно, а второе — совсем другое.

— Словно на вашей машине, — продолжил второй, — стоят два датчика уровня топлива. Один показывает, что бак полон, а второй — что пуст. Такого быть не может, они противоречат друг другу. Однако в вашем случае дело не в том, что один из них исправен, а другой — нет, тут другое… Вы как водитель полагаетесь на показания датчика; в вашем случае — датчиков, которые измеряют одно и то же — то же самое количество топлива в том же самом баке. Если их показания начинают различаться, вы полностью теряете представление об истинном положении дел. Ваше состояние никак нельзя сравнить с наличием основного и вспомогательного датчиков, когда вспомогательный включается лишь при повреждении основного.

— Что же это значит? — спросил Фред.

— Уверен, что вы уже поняли, — сказал врач слева. — Вам, несомненно, приходилось испытывать это, не сознавая причин.

— Полушария моего мозга соперничают?

— Именно.

— Почему?

— Препарат «С»… Он часто приводит к подобным последствиям. Мы этого и ожидали, и наши предположения подтверждаются тестами. Повреждено левое полушарие, которое обычно доминирует, и правое пытается исправить положение, выполняя роль левого. Но такое положение ненормально: организм не приспособлен к подобному дублированию функций. Мы называем это перекрестными сигналами. Помочь туг можно, лишь разделив полушария…

— Когда я перестану принимать препарат «С», все прекратится?

— Возможно, — кивнул врач. — Нарушение функциональное.

— Впрочем, оно может иметь органический характер, — заметил другой, — и тогда необратимо. Время покажет. Когда вы перестанете принимать препарат «С». Полностью перестанете.

— Что? — переспросил Фред. Он не понял — да или нет? Что они имеют в виду? Навсегда это или временно?

— Даже если повреждены ткани мозга, отчаиваться не стоит, — сказал один врач. — Сейчас ведутся эксперименты по удалению небольших областей из обоих полушарий. Ученые полагают, что таким образом удастся избежать «конкуренции» и достичь доминирования нужного полушария.

— Однако существует опасность, что тогда субъект до конца жизни будет воспринимать лишь часть входной информации, — сказал второй врач. — Вместо двух сигналов — полсигнала. Что, как мне представляется, ничуть не лучше.

— Да, но частичное функционирование предпочтительнее нулевого, а два соперничающих сигнала в конечном счете аннулируют друг друга.

— Видите ли, Фред, вы перестали…

— Я никогда больше не закинусь препаратом «С», — сказал Фред. — Никогда в жизни.

— Сколько вы принимаете сейчас?

— Немного. — Он подумал и признался: — В последнее время больше. Из-за стрессов на работе.

— Вас необходимо снять с задания, — решил врач. — Вы больны, Фред. И никто не может сказать — по крайней мере, пока, — к чему это приведет. Может быть, вы поправитесь. Может быть, нет.

— Но если оба мои полушария доминантны и мыслят одинаково, — хрипло проговорил Фред, — почему их нельзя как-то синхронизировать? Как, например, стереозвук?

Последовало молчание.

— Ведь если, — продолжал он, — левая и правая рука дотрагиваются до одного и того же предмета, то…

— Тут возникает проблема «левого» и «правого» — в том смысле, в котором мы говорим, что в зеркале они меняются местами. — Психиатр наклонился к Фреду, который молча глядел в пол. — Как вы объясните, что такое, скажем, левая перчатка, человеку, который ничего об этом не знает? Как он поймет, которую перчатку вы имеете в виду?

— Левая перчатка… — начал Фред и умолк.

— Представьте, что одно полушарие вашего мозга воспринимает окружающий мир как бы отраженным в зеркале. Понимаете? Левое становится правым и так далее. Мы пока ещё не знаем, что значит видеть мир вот так, наоборот. С точки зрения топологии левая перчатка — это правая, протянутая через бесконечность.

— В зеркале… — пробормотал Фред. Помутившееся зеркало. Помутившаяся камера.

Апостол Павел тоже говорил об отражении в зеркале, хотя и не стеклянном — таких тогда ещё не было, — а в полированном металлическом. Это вычитал Лакмен в своих книжках по теологии. Не то, что видишь через систему линз, как в телескопе, когда картинка не переворачивается, и не сквозь стекло, а отраженное, перевернутое изображение — «протянутое через бесконечность», как они выражаются. Твое лицо, но в то же время — не твое. Камер в те времена никаких не было, так что человек мог видеть себя только так — шиворот-навыворот.

Я вижу себя шиворот-навыворот. В некотором смысле я всю Вселенную вижу шиворот-навыворот. Другой стороной мозга!

— Топология, — говорил один врач, — вообще малоизученный раздел математики. Взять хотя бы черные дыры…

— Фред воспринимает мир наизнанку, — в то же время говорил другой врач. — Одновременно и спереди, и сзади. Нам трудно вообразить, каким он ему видится. Топология — это область математики, исследующая те свойства геометрических или иных конфигураций, которые остаются неизменными, если объект подвергается непрерывному однозначному преобразованию. В применении к психологии…

— …кто знает, что там происходит с предметами? Если показать дикарю его фотографию, он не узнает себя, даже если много раз видел свое отражение в воде или в металлическом зеркале, — именно потому, что в отражении правая и левая стороны меняются местами, а на фотографии — нет.

— Он привык к «перевернутому» изображению и думает, что так и выглядит.

— Часто человек, слыша свой голос, записанный на пленку…

— …совсем другое — тут дело во внутричерепных резонансах…

— А может, это вы, сукины дети, видите Вселенную шиворот-навыворот, как в зеркале, — сказал Фред. — Может, как раз я и вижу её правильно.

— Вы видите её _и_так_и_эдак.

— И какой способ…

— Говорят, что мы видим не саму действительность, а лишь её «отражение», которое неверно, поскольку «перевернуто». Любопытно… — Врач задумался. — Нелишне вспомнить физический принцип четности: по какой-то причине мы принимаем за Вселенную её отражение… Не исключено, что как раз вследствие неравенства полушарий…

— Фотография может в какой-то мере компенсировать — это не сам объект, зато изображение на ней не «перевернуто». Вернее, «перевернуто» два раза.

— Но фотоснимок тоже может быть напечатан «задом наперед», если случайно перевернуть негатив. Обычно видно, который из двух снимков правильный, особенно если там есть надпись. Однако, допустим, у вас две фотографии одного и того же человека: «перевернутая» и «нормальная». Не зная этого человека, невозможно сказать, которая из них правильная, хотя разницу между ними увидит любой.

— Теперь, Фред, вы видите, насколько сложно сформулировать разницу между левой перчаткой и…

— И тогда сбудется сказанное в Писании прозвучал голос в ушах Фреда. Похоже, больше никто его не слышал. — Смерть будет повержена, и придет освобождение. Ибо когда написанные слова обратятся другой стороной, вы будете знать, что есть иллюзия, а что — нет. И смятение окончится, и субстанция Смерти, последний враг, будет поглощена не телом, но победившим духом. Имеющий ухо да услышит: Смерть потеряет свою власть над вами.

Вот и ответ на вечный вопрос, подумал он. Великая священная тайна раскрыта: мы не умрем!

Отражения исчезнут. И все произойдет в один миг.

Мы все преобразимся, то есть станем нормальными, а не «перевернутыми» — вот что имеется в виду. Сразу, в мгновение ока!

Потому что, думал он, угрюмо наблюдая за полицейскими психиатрами, которые писали и подписывали свое заключение, сейчас мы все, черт побери, вывернуты наизнанку — все до одного, и все вещи тоже, и даже само время!.. Но когда же наконец тот фотограф, который случайно перевернул негатив, обнаружит это и исправит свою ошибку? И сколько времени это у него займет?

Должно быть, долю секунды…

Теперь я понимаю, что означает то место в Библии: «сквозь тусклое стекло».^[111] Мутное зеркало. Понимаю, однако сам себе ничем помочь не могу — мое сознание так же замутнено, как и раньше.

Может быть, думал он, поскольку я вижу и так и эдак — и правильно, и «перевернуто», — я первый за всю человеческую историю способен представить себе, как все должно стать на самом деле. Хотя я вижу и по-другому, то есть по-обычному… А что есть что? Что перевернуто, а что нет? Когда я вижу фотографию, а когда отражение?

Интересно, назначат ли мне пособие? Или пенсию — пока я буду сходить с препарата «С»? — гадал он, уже чувствуя наползающий ужас и холод во всем теле.

Wie kalt ist es in diesem unterirdischen Gewolbe!

Das ist naturlich, es ist ja tief.^[112]

Надо совершенно отказаться от этого дерьма. Видел я людей на воздержании… Боже, как мне пройти через это? Как выдержать?

— …смахивает на метафизику, — увлеченно говорил врач, — хотя математики утверждают, что мы находимся на пороге возникновения новой космологии…

— …бесконечность времени, которая выражена в виде вечности, в виде петли! — восторженно вторил другой. — Как замкнутая петля магнитной ленты!

До возвращения в кабинет Хэнка, где им предстояло заниматься вещественными доказательствами, собранными Баррисом, оставался ещё час, и Фред пошел в кафетерий, проталкиваясь сквозь толпу полицейских мундиров, костюмов-болтуний и штатских пиджаков.

Когда он вернется, заключение психиатров наверняка уже будет у Хэнка…

У меня есть время подумать, размышлял Фред, становясь в очередь. Время… Предположим, время круглое, как Земля. Чтобы достичь Индии, плывешь на запад. Над тобой смеются, но в конце концов Индия оказывается впереди, а не сзади. Что же касается времени… Может, распятие Христа где-то там, впереди, а мы плывем и думаем, что оставили его далеко на востоке.

Впереди в очереди — секретарша. Голубой свитер в обтяжку, высокая грудь, юбочка чисто символическая. Разглядывать её было приятно. Наконец девушка заметила его пристальные взгляды и отодвинулась вместе со своим подносом.

Первое и второе пришествие Христа — это одно и то же событие, подумал он. Время — как петля магнитной ленты… Понятно, почему все так уверены, что Он ещё вернется.

Секретарша повернулась спиной. Вдруг Фред осознал, что в отличие от неё он неузнаваем в костюме-болтунье. Скорее всего, девушка просто почувствовала его внимание. Видно, у неё большой опыт — да и немудрено, с такими-то ножками…

Он вообще мог бы дать ей по голове и изнасиловать, и никто в жизни не догадался бы, чья это работа. Как она его опишет? Да в этом костюме можно вытворять что угодно. Не обязательно совершать преступления, а просто — делать то, на что иначе никогда не решился бы.

— Послушайте, мисс, — обратился он к девушке в голубом свитере, — у вас просто классные ножки. Впрочем, вы это прекрасно сознаете, иначе не стали бы носить такую микроскопическую юбочку.

— О! — воскликнула она. — А я знаю, кто вы!

— Правда? — удивился он.

— Пит Уикем.

— Как?

— Разве вы не Пит Уикем? Вы всегда сидите напротив, правда?

— Значит, я тот парень, что всегда сидит напротив и разглядывает ваши ножки, замышляя сами знаете что?

Девушка кивнула.

— Так у меня есть шанс? — спросил он.

— Посмотрим…

— Может, сходим как-нибудь поужинаем?

— Я не против.

— Тогда дайте телефончик.

— Лучше вы дайте свой.

— Я дам, — сказал он, — только сейчас давайте сядем за один столик.

— Нет, меня уже ждет подруга — вон там.

— Я мог бы сесть рядом с вами обеими.

— Нам надо кое-что обсудить вдвоем.

— Ну тогда ладно.

— До встречи, Пит. — Девушка в голубом свитере взяла поднос, нагруженный тарелками, и отошла.

Фред взял кофе с бутербродом и нашел свободный столик. И сидел, роняя крошки в кофе, безучастно глядя в поднимающийся пар.

Черт побери, меня наверняка снимут с задания. И поместят куда-нибудь в «Синанон» или «Новый путь». Я буду выть от воздержания, а кто-нибудь другой поведет наблюдение за Арктором. Какой-нибудь осел, который ни черта в Аркторе не смыслит. Им придется начинать с нуля. По крайней мере, могли бы позволить мне разобраться с доказательствами Барриса. Разобраться и принять решение.

…если бы она от меня забеременела, ребенок родился бы без лица — одно расплывчатое пятно…

Конечно, отзовут. Но почему обязательно сразу? Я мог бы обработать информацию Барриса… да хотя бы посидеть там и посмотреть, что он принесет. Удовлетворить собственное любопытство. Кто такой Арктор? Что он затевает? Они обязаны позволить мне хотя бы это!

Фред сидел так ещё долго, ссутулившись над столом, пока наконец не заметил, что девица в голубом свитере и её подружка встали и собираются уходить. Вторая девушка, не столь хорошенькая, брюнетка с короткой стрижкой, некоторое время колебалась, а затем подошла к нему.

— Пит?

Он поднял голову.

— Я на два слова, Пит, — проговорила она сбивчиво. — Я… э-э… Элен сама хотела сказать, но постеснялась. Знаешь, Пит, она давно уже стала бы встречаться с тобой, месяц назад или даже ещё в марте, если бы…

— Если бы что?

— Ну, в общем… короче, тебе бы стоило освежить дыхание.

— Буду знать, — буркнул Фред.

— Вот и все, — сказала она с облегчением, — пока! — И, улыбаясь, упорхнула.

Бедняга Пит! Интересно, она всерьез? Или это просто коварный сокрушающий удар, который две чертовки решили нанести, увидев Пита — то есть меня — одного? Удар ниже пояса. Да пошли они все, подумал он, бросив скомканную салфетку и поднимаясь на ноги. Интересно, а у апостола Павла пахло изо рта? Фред медленно плелся по коридору, засунув руки в карманы. Наверное, поэтому он и просидел в тюрьме весь остаток жизни. За это его и посадили…

Удачно она выбрала момент. Мало мне сегодняшнего тестирования вперемежку с пророчествами, так теперь ещё и это. Проклятье!

Он шел, едва переставляя ноги и чувствуя себя все хуже и хуже. Мысли путались, голова гудела. Освежить дыхание… Попробовать микрин? Пожалуй.

Интересно, есть ли здесь аптека? Стоит купить и попробовать прямо сейчас, прежде чем подниматься к Хэнку. Может, это придаст мне уверенности. Улучшит мои шансы… Что угодно, лишь бы помогло. Годится любой совет. Любой намек… Черт подери, _что же_мне_делать?!

Если сейчас меня снимут, я никогда их больше не увижу, не увижу никого из своих друзей, тех, кого знал и за кем наблюдал. Ни Арктора, ни Лакмена, ни Джерри Фабина, ни Чарлза Фрека, ни, главное, Донну. Я никогда-никогда, до конца вечности, не увижу своих друзей. Все кончено.

Донна… Он вспомнил немецкую песню, которую в давние времена пел его двоюродный дед: «Ich seh’, wie em Engel im rosigen Duft / Sich trostend zur Seite mir stellet», что, по его словам, означало «Я вижу, как она в образе ангела стоит рядом со мной и утешает» — речь шла о женщине, которую он любил и которая спасла его. Дед, давно умерший, родился в Германии и часто пел или читал вслух по — немецки.

Gott! Welch Dunkel hier! О grauen voile Stille!

Od’ ist es um mich her. Nichts lebet ausser mir…^[113]

Даже если мой мозг не выгорел окончательно, ко времени, когда я вернусь на службу, ими будет заниматься кто-нибудь другой. Или они умрут, или сядут, или попадут в федеральные клиники, или просто разбредутся куда глаза глядят. С разбитыми планами, с рухнувшими надеждами… Выгоревшие и уничтоженные. Не соображающие, что же такое с ними происходит.

Так или иначе, для меня все кончено. Сам того не ведая, я с ними уже простился.

Мне остается лишь открутить ленту назад — чтобы вспомнить.

— Надо пойти в центр наблюдения… — Он пугливо оглянулся и замолчал.

Надо пойти в центрнаблюдения и все оттуда унести, снова начал он, уже про себя. Пока не поздно. Ленты могут стереть, меня лишат доступа. К черту контору, пусть забирают себе остаток жалованья! По любым этическим нормам это _мои_ записи: это все, что у меня остаюсь.

Но чтобы воспользоваться записями, понадобится проекционная аппаратура. Нужно разобрать её и выносить по частям. Камеры и записывающие агрегаты мне ни к чему — только воспроизводящая часть, и прежде всего проекторы. Значит, справлюсь. Ключ от квартиры у меня есть. Его потребуют вернуть, но я прямо сейчас могу сделать дубликат. Замок стандартный. Справлюсь!

Им овладели злость и мрачная решимость. И одновременно радость — все будет хорошо.

С другой стороны, подумал Фред, если забрать камеры и записывающую аппаратуру, я смогу продолжать наблюдение. Самостоятельно. А наблюдение продолжать необходимо. По крайней мере пока. Но ведь все в этом мире временно… Причем необходимо, чтобы наблюдателем был именно я. Даже если сделать что-либо не в моих силах; даже если я буду просто сидеть и просто наблюдать. Крайне важно, чтобы я как свидетель всех событий находился на своем посту.

Не ради них. Ради меня самого.

Впрочем, ради них тоже. На случай какого-нибудь происшествия, как с Лакменом. Если кто-то будет наблюдать — если я буду наблюдать, — я замечу и вызову помощь. Без промедления. Ту, которую надо.

Иначе они умрут, и никто не узнает. А если узнает, то тут же забудет.

Маленькие никудышные жизни, жалкое прозябание…

Кто-нибудь обязательно должен вмешаться. По крайней мере кто-нибудь обязательно должен помечать их маленькие грустные кончины. Помечать и регистрировать — для памяти. До лучших времен, когда люди поймут.

Он сидел в кабинете вместе с Хэнком, полицейским в форме и вспотевшим, но ухмыляющимся информатором Джимом Баррисом; слушали одну из доставленных Баррисом кассет; рядом крутилась другая кассета — копия для архива.

«— А, привет. Послушай, я не могу говорить.

— Когда?

— Я перезвоню.

— Дело не терпит отлагательства.

— Ну ладно, выкладывай.

— Мы собираемся…»

Хэнк подался вперед и жестом велел Баррису остановить ленту.

— Вы можете сказать, чьи это голоса, мистер Баррис?

— Да! — страстно заявил Баррис. — Женский голос — Донна Хоторн, мужской — Боб Арктор.

— Хорошо. — Хэнк кивнул и посмотрел на Фреда. На столе перед Хэнком лежал отчет о состоянии здоровья Фреда. — Включите воспроизведение.

«— …половину Южной Калифорнии сегодня ночью, — продолжал мужской голос. — Арсенал базы военно — воздушных сил в Ванденберге будет атакован с целью захвата автоматического и полуавтоматического оружия…»

Баррис беспрестанно ухмылялся, поглядывая на всех по очереди. Его пальцы перебирали скрепки, валявшиеся на столе, сгибая их и разгибая, — казалось, он в поте лица плетет какую-то странную сеть из металлической проволоки. Заговорила женщина:

«— Не пора ли пустить в систему водоснабжения нервно — паралитические яды, которые добыли для нас байкеры? Когда же мы наконец…

— В первую очередь организации нужно оружие, — перебил мужчина. — Приступаем к стадии Б.

— Ясно. Но сейчас мне надо идти — у меня клиент».

_Клик._Клик.

— Я знаю, о какой банде байкеров идет речь. О ней упоминается на другой…

— У вас есть ещё подобные материалы? — спросил Хэнк. — Или это практически все?

— Ещё очень много.

— Все в том же духе?

— Да, они относятся к той же нелегальной организации и её преступным замыслам.

— Кто эти люди? — спросил Хэнк. — Что за организация?

— Международная…

— Их имена. Вы опять ушли в область догадок.

— Роберт Аркгор, Донна Хоторн, это главари. В моих шифрованных записях… — Баррис извлек потрепанный блокнот, в спешке чуть не уронив его, и лихорадочно зашелестел страницами.

— Мистер Баррис, я конфискую все представленные материалы. Они временно переходят в нашу собственность. Мы сами все изучим.

— Но мой почерк и шифр, который я…

— Вы будете под рукой, когда нам понадобятся разъяснения.

Хэнк жестом велел полицейскому выключить магнитофон. Баррис потянулся к клавишам, и полицейский отпихнул его назад. Баррис, с застывшей на лице улыбкой, пораженно заморгал.

— Мистер Баррис, — торжественно сказал Хэнк, — вас не выпустят, пока мы не кончим изучение материалов. В качестве предлога мы обвиним вас в даче заведомо ложных показаний. Это делается лишь в целях вашей собственной безопасности, тем не менее обвинение будет предъявлено по всем правилам. Дело передадут прокурору, но пока заморозят. Это вас устраивает?

Он не стал ждать ответа и дал знак полицейскому.

Не переставая ухмыляться, Баррис позволил себя увести. В комнате остались Хэнк и Фред, сидевшие друг против друга за столом. Хэнк молча дочитал рапорт с медицинским заключением, снял трубку внутреннего телефона и набрал номер.

— У меня туг кое-какие новые материалы. Я хочу, чтобы вы посмотрели их и установили, сколько здесь фальшивок… Килограммов пять. Влезут в одну картонную коробку третьего размера. Спасибо.

— Лаборатория криптографии и электроники, — пояснил он Фреду.

Пришли два вооруженных техника в форме с огромным стальным контейнером.

— Нашли только это, — виновато произнес один из них.

Они принялись аккуратно загружать контейнер предметами со стола.

— Кто там внизу?

— Харли.

— Попросите Харли заняться этим немедленно. Результаты мне нужны сегодня.

Техники заперли стальной контейнер и выволокли его из кабинета.

Хэнк бросил медицинский отчет на стол и откинулся на спинку стула.

— Ну, что вы скажете о доказательствах Барриса?

— Это заключение о состоянии моего здоровья? — спросил Фред. Он потянулся было за отчетом, но передумал. — Та малость, которую мы прослушали, кажется подлинной.

— Фальшивка, — отрезал Хэнк.

— Возможно, вы правы, — сказал Фред, — хотя сомневаюсь.

— Ладно, подождем результатов.

— Что врачи…

— Они считают, что вы свихнулись.

Фред пожал плечами, стараясь, чтобы это выглядело понатуральнее.

— Совершенно?

Wie kalt ist es in diesem unterirdischen Gewolbef^[114]

— Две-три клетки в мозгу, возможно, ещё функционируют. Но не больше. Остальные закоротились.

Das ist naturlich, es ist ja tief^[115]

— Вы говорите «две-три»? Из какого количества? — поинтересовался Фред.

— Не знаю. Насколько мне известно, в мозгу несметная уйма клеток. Миллиарды.

— А возможных соединений между ними, — заметил Фред, — больше, чем звезд во Вселенной.

— Если так, то вы показываете не лучший результат. Две-три клетки из… шестидесяти пяти триллионов?

— Скорее из шестидесяти пяти триллионов триллионов.

— Результат даже хуже, чем показала «Филадельфия Атлетике» в прошлом сезоне.

— А если я скажу, что пострадал при исполнении?

— Что ж, по крайней мере сможете сколько хотите бесплатно читать «Сатердей ивнинг пост» и «Космополитен», сидя в приемных у врача.

— Где?

— А где бы вы хотели?

— Я подумаю, — нахмурился Фред.

— На вашем месте, — сказал Хэнк, — я бы наплевал на все федеральные клиники, взял ящик хорошего коньяка, отправился в горы Сан-Бернардино и жил бы там один-одинешенек, пока все не кончится, возле какого-нибудь озера.

— Но это может никогда не кончиться.

— Тогда не возвращайтесь вовсе. Вы знаете кого-нибудь, у кого есть домик в горах?

— Нет.

— Вы в состоянии вести машину?

— Моя… — Фред неуверенно замолчал. На него внезапно навалилась вялость, расслабляющая сонливость. Происходящее словно совершалось за колышущейся пеленой; исказилось даже чувство времени. — Машина… — Он зевнул.

— Вы не помните.

— Я помню, что она неисправна.

— Вас кто-нибудь должен отвезти. Так будет безопаснее.

Отвезти меня куда? — удивился Фред. В горы? По дорогам, просекам, тропинам? Как кота на поводке, который мечтает попасть либо домой, либо на свободу?

Ein Enge Uder Gattin, so gleich, derfiihrt mich zur Freiheit ins himmlische Reich.^[116]

— Конечно, — сказал он, испытывая облегчение. Рваться с поводка, стремясь к свободе… — Что вы теперь думаете обо мне… теперь, когда я выгорел, по крайней мере на время, возможно навсегда?

— Что вы — очень хороший человек.

— Спасибо, — пробормотал Фред.

— Возьмите с собой пистолет.

— Что?

— Когда поедете в горы Сан-Бернардино с ящиком коньяка, возьмите с собой пистолет.

— На случай, если ничего не получится?

— На любой случай, — сказал Хэнк. — При том количестве наркотиков, что, по их словам, вы принимаете… Возьмите пистолет и держите при себе.

— Хорошо.

— Когда вернетесь, позвоните. Дайте мне знать.

— Черт побери, у меня не будет костюма-болтуньи.

— Все равно позвоните.

— Хорошо, — повторил Фред.

Очевидно, это уже не имеет значения. Очевидно, все кончено.

— Когда будете получать деньги, увидите, что сумма другая, причем отличие весьма существенно.

— Я получу вознаграждение за то, что со мной случилось? — спросил Фред.

— Наоборот. Сотрудник полиции, добровольно ставший принимать наркотики и не сообщивший об этом, подвергается штрафу в три тысячи долларов и/или шестимесячному тюремному заключению. Думаю, в вашем случае дело ограничится штрафом.

— Добровольно? — изумленно переспросил Фред.

— Вам не приставляли к голове револьвер, не подсыпали ничего в суп. Вы принимали разрушающие психику наркотики в здравом уме и твердой памяти.

— У меня не было выхода!

— Вы могли только делать вид, — отрезал Хэнк. — Большинству агентов это удается. Асудя по количеству, которое вы принимаете…

— Вы говорите со мной как с преступником. Я не преступник.

Достав блокнот и ручку, Хэнк принялся подсчитывать.

— По какой ставке вам платят? Я могу рассчитать…

— А нельзя заплатить штраф потом? Скажем, в рассрочку, помесячно, в течение двух лет?

— Бросьте, Фред.

— Ладно.

— Так сколько вам платят в час?

Он не помнил.

— Ну хорошо, сколько у вас официальных рабочих часов?

Тем более.

Хэнк бросил блокнот на стол.

— Хотите сигарету? — Он предложил свою пачку.

— Я с курением завязываю, — пробормотал Фред. — С курением, с наркотиками… Со всем… Включая арахис и…

Мысли путались. Оба сидели молча, одинаковые в костюмах-болтуньях.

— Я не раз говорил своим детям… — начал Хэнк.

— У меня двое детей, — перебил Фред. — Две девочки.

— Не верю. У вас не должно быть детей.

— Пожалуй… — Он попытался прикинуть, когда начнется ломка и сколько ещё таблеток препарата «С», припрятанных в разных местах, у него осталось. И сколько денег за них можно выручить.

— Хотите я всё-таки подсчитаю, сколько вы получите при расчете? — спросил Хэнк.

— Да! — горячо воскликнул Фред. — Пожалуйста!

Он подался вперед и напряженно застыл, барабаня пальцами по столу, как Баррис.

— Сколько вы получаете в час? — снова спросил Хэнк и, не дождавшись ответа, потянулся к телефону. — Я позвоню в бухгалтерию.

Фред молчал, опустив голову и прикрыв глаза. Может быть, Донна мне поможет? Донна, пожалуйста, помоги мне!

— По-моему, до гор вы не дотянете, — сказал Хэнк. — Даже если кто-нибудь вас отвезет.

— Пожалуй.

— Куда вы хотите?

— Посижу подумаю…

— В федеральную клинику?

— Нет!

Наступило молчание.

Интересно, что значит: «не должно быть» детей?

— Может, к Донне Хоторн? — предложил Хэнк. — Насколько я смог понять из ваших донесений и вообще, вы близки.

— Да. Близки… — Фред кивнул и тут же резко поднял голову. — Как вы узнали?

— Методом исключения. Известно, кем вы не являетесь, а круг подозреваемых в группе весьма ограничен. Прямо скажем, группа совсем маленькая. Планировалось выйти через них на кого-нибудь уровнем выше; тут ключевая фигура Баррис. Мы с вами немало часов провели за разговорами, и я давным-давно сообразил: вы Арктор.

— Я… кто? — недоверчиво спросил Фред, вытаращив глаза на костюм по имени Хэнк. — _Боб_Арктор?!

Нет, это невероятно. Сущая бессмыслица. Не лезет ни в какие ворота. Просто чудовищно!

— Впрочем, не важно, — продолжал Хэнк. — Какой телефон у Донны?

— Она, наверное, на работе. — Его голос срывался. — Парфюмерный магазин. Номер телефона… — Он никак не мог справиться со своим голосом. Какой же у неё номер? Черта с два, я не Боб Арктор. Но тогда кто? Может быть, я…

— Дайте мне рабочий телефон Донны Хоторн, — велел Хэнк в трубку. — Я соединю вас с ней. Нет, пожалуй, позвоню ей сам и попрошу заехать за вами… куда? Мы вас отвезем: сюда ей нельзя. Где вы обычно встречаетесь?

— Отвезите меня к ней домой, — попросил Фред. — Я знаю, как попасть в квартиру.

— Я скажу ей, что вы там и решили завязать. Просто скажу, что я знакомый и вы попросили позвонить.

— Да-да… я понимаю, — сказал Фред. — Спасибо, друг.

Хэнк кивнул и начал набирать номер. Цифры набирались чудовищно медленно, целую вечность. Фред закрыл глаза, прислушиваясь к своему дыханию.

Все, конец! Спекся, выгорел, накрылся. Накрылся медным тазом.

Ему хотелось рассмеяться.

— Отвезем вас… — начал Хэнк, потом отвернулся и заговорил в трубку: — Эй, Донна, это дружок Боба, сечешь? Он совсем расклеился. Полный облом. Нет, точно, без балды. Слушай, у него…

_Донна,_поторопись!_И_захвати_с_собой_что-нибудь_ — _мне_плохо,_совсем_плохо_… Он подался вперед, хотел коснуться Хэнка, но не сумел — рука бессильно упала.

— Я в долгу не останусь. Если что, положись на меня, — пообещал он Хэнку, когда тот закончил разговор.

— Посидите, пока я вызову машину… Гараж? Мне нужна машина и водитель в штатском… Что там у вас сейчас есть?

Они прикрыли глаза и стали ждать. Два расплывчатых пятна…

— Лучше бы вам в больницу, — обеспокоенно произнес Хэнк. — Я вижу, дела совсем плохи. Может, вас отравил Баррис? На самом деле мы интересовались Джимом Баррисом, а не вами. И аппаратуру установили ради него. Мы надеялись заманить его сюда… и добились этого. — Хэнк помолчал. — Вот почему я практически уверен, что все его записи и прочие доказательства — фальшивка. Но сам Баррис замешан в чем-то по — крупному. Завяз по уши, причем это связано с оружием.

— А зачем тогда я? — неожиданно громко спросил Фред.

— Нам надо было спровоцировать Барриса…

— Вот ублюдки…

— Мы сделали так, что Баррис стал подозревать в вас тайного агента полиции, готового арестовать его или выйти выше. Поэтому он…

Зазвонил телефон.

— Машина сейчас придет, — сказал Хэнк. — Подождите пока, Боб. Боб, Фред — как угодно. Не расстраивайтесь, мы всё-таки взяли этого… ну, как вы выразились в наш адрес. Вы же понимаете, что игра стоила свеч, правда? Заманить его в ловушку… правда?

— Правда.

Это был уже не голос, а механический скрежет.

Два человека молча сидели в комнате.

По дороге в «Новый путь» Донна съехала с шоссе на обочину. Отсюда, с высоты, были хорошо видны городские огни. У Арктора уже начались боли, и времени оставалось совсем немного. Ей хотелось побыть с ним ещё. Нельзя было так долго откладывать… По его щекам струились слезы, приступы тошноты становились все чаще.

— Посидим немного, — сказала она, ведя его за руку через заросшую песчаную пустошь, среди мусора и пустых банок. — Я…

— Твоя трубочка… ты её взяла? — с трудом выговорил он.

— Да, — ответила Донна.

Надо отойти от шоссе достаточно далеко, чтобы не заметила полиция. Или чтобы можно было успеть выкинуть трубку, если к ним подберутся. Коп, как всегда, остановит машину поодаль, на шоссе, с выключенными фарами, и пойдет дальше пешком. Так что времени хватит.

На это хватит, подумала она. На то, чтобы уйти от лап закона. А вот у Боба Арктора времени больше нет. Его время — по крайней мере, выраженное человеческими мерками — вышло. Теперь он вступил в иной род времени. Таким временем располагает крыса: чтобы бессмысленно бегать взад-вперед. Ни о чем не думая: взад-вперед, взад-вперед… Он, по крайней мере, видит огни вокруг. Хотя ему, наверное, уже все равно.

Вот подходящее местечко, со стороны незаметно. Донна достала трубку и завернутый в фольгу кусочек гашиша. Арктор сидел, зажав руками сведенный судорогой живот. Его рвало, штаны пропитались мочой. Удержаться он не мог; скорее всего, он ничего и не замечал. Просто скорчился с искаженным лицом, дрожа от боли, и мучительно стонал, выл безумную песнь без слов.

Донна вспомнила одного знакомого, который видел Бога. Тот тоже себя так вел — стонал и плакал, разве что не гадил. Бог предстал перед ним в одном из кислотных глюков. Этот парень экспериментировал с растворимыми в воде витаминами — принимал их в огромных дозах. По идее, ортомолекулярный состав должен был подстегивать и синхронизировать нервные возбуждения в мозгу. Однако вместо того, чтобы лучше соображать, парень увидел Бога. Это явилось для него колоссальным сюрпризом.

— Ты не знаешь, случаем, Тони Амстердама? — спросила Донна.

Боб Арктор лишь замычал.

Донна затянулась из гашишной трубки, посмотрела на лежащие внизу огни, прислушалась.

— После того как он увидел Бога, примерно год ему было очень хорошо. А потом стало очень плохо. Хуже, чем когда — либо. Потому что в один прекрасный день он понял, что ему суждено прожить всю оставшуюся жизнь — и не увидеть ничего необычного. Только то, что видим все мы. Ему было бы гораздо легче, если бы он вовсе не видел Бога. Он мне сказал, что как-то раз буквально рассвирепел: ломал все подряд, разбил даже свою стереосистему. Он понял, что ему придется жить и жить, ничего вокруг себя не видя. Без цели. Просто кусок мяса — жрущий, пьющий, храпящий и вкалывающий.

— Как мы все… — выдавил Боб Арктор. Слова давались с трудом, вызывая позыв рвоты.

— Так я ему и заявила: «Мы все в одной лодке, и остальные от этого не бесятся». А он ответил: «Ты не знаешь, что я видел. Ты не знаешь».

Арктора скрутил спазм, и он с трудом выдохнул:

— Он не сказал… как это было?

— Искры. Фонтаны разноцветных искр, словно у тебя свихнулся телик. Искры на стене, искры в воздухе. Весь мир — как живое существо, куда ни посмотри. И никаких случайностей; все происходило осмысленно, будто стремясь к чему-то, к некой цели в будущем. А потом он увидел дверь. Примерно с неделю он видел дверь повсюду: у себя дома, на улице, в магазине… Она была всегда одинакового размера, очень узкая и такая… приятная; Тони так и сказал — приятная. Обрисованная алыми и золотистыми лучами, будто искры выстроились в ряд. И потом ни разу в жизни он ничего такого не видел, и именно это в конечном счете его и доконало.

— А по ту сторону… что? — немного помолчав, спросил Арктор.

— Другой мир — его было видно.

— И что… он так туда и не зашел?

— Потому и переломал все у себя в квартире. Ему и в голову не пришло войти. Он просто восхищался дверью. Потом было уже поздно. Через несколько дней дверь закрылась и исчезла навсегда. Снова и снова он принимал лошадиные дозы ЛСД, глотал бешеное количество растворимых витаминов, но больше никогда её не видел — так и не нашел нужную комбинацию.

— Что было по ту сторону? — повторил Арктор.

— Там всегда стояла ночь.

— Ночь!

— Всегда одно и то же: лунный свет и вода. Безмолвие и покой. Вода, черная, как чернила, и берег, песчаный берег острова. Он был уверен, что это Греция. Древняя Греция. Ему казалось, что дверь — это проем во времени и перед ним прошлое… Потом, после всего, он вечно выходил из себя, когда ехал по шоссе, — не мог вынести всего этого движения, шума и грохота. И все гадал, зачем ему показали другой мир. Тони и в самом деле верил, что видел дверь, хотя в конечном счете она только свела его с ума и больше ничего. Слишком он переживал, что не смог удержать её, вот и свихнулся. Каждому, кого встречал, начинал жаловаться, что все потерял.

— Совсем как я, — проговорил Арктор.

— Ещё на острове была женщина. Ну, не совсем женщина — скорее статуя. Тони говорил, что это Афродита. В лунном свете, бледная, холодная, сделанная из мрамора.

— Он должен был пройти в дверь, пока ещё мог.

— Ничего он не мог. Это было лишь обещание — того, что будет, чего-то хорошего, что придет когда-нибудь. Когда-нибудь потом… — Донна запнулась, — после смерти.

— Он облажался… Каждому дается один шанс… — Арктор закрыл глаза от боли, на лице выступил пот. — А, что может знать выгоревший торчок?! Что знаем мы?.. Я не могу говорить. Прости. — Он отвернулся, съежился, зубы застучали.

Она обняла его, крепко прижала к себе и стала укачивать, как младенца.

— Ты очень хороший, просто тебе не повезло. Однако жизнь продолжается. Я очень люблю тебя. Я хочу, чтобы…

Она замолчала, продолжая обнимать его во тьме. Во тьме, которая продолжала, несмотря на все её усилия, пожирать его изнутри.

— Ты такой хороший и добрый, и все это несправедливо, но так уж получилось. Ты просто подожди: когда-нибудь, хотя, может быть, и очень не скоро, ты будешь видеть так, как раньше. Все вернется.

Обязательно вернется. Наступит день, подумала она, когда все, что было несправедливо отнято у людей, будет им возвращено. Через тысячу лет или ещё позже, но этот день придет, и по всем счетам будет уплачено. Может, и тебе, как Тони Амстердаму, уже являлся Бог. Явился и исчез — на время. Может, в твоем выжженном мозгу с его закороченными и обугленными цепями, которые продолжают распадаться даже сейчас, когда я обнимаю тебя, уже успела сверкнуть, переливаясь всеми цветами радуги, та волшебная искра, которая проведет тебя через страшные годы, что ждут впереди. Какое — нибудь слово, не до конца понятое, что-нибудь увиденное мельком, неосознанно — крошечный осколок звезды, таящийся среди отбросов этого мира, — поможет тебе продержаться и увидеть тот день, который настанет… о, так нескоро! Трудно даже представить себе когда. Остается лишь ждать и надеяться.

Но однажды — если повезёт и это повторится — он узнает, он вспомнит: нужное полушарие сможет сравнить и распознать образы. Хотя бы на подсознательном уровне, самом доступном. И тогда этот ужасный, мучительный и, казалось бы, бессмысленный путь закончится…

В глаза ударил свет. Перед ней стоял полицейский с фонариком и дубинкой.

— Встаньте, пожалуйста! Ваши документы! Вы сперва, мисс.

Она отпустила Арктора, и тот медленно повалился на землю, даже не заметив появления патрульного, который бесшумно подкрался по склону холма. Достав из сумочки бумажник, Донна жестом предложила отойти подальше. Полицейский несколько минут рассматривал документы при свете фонарика.

— Значит, вы тайный агент федеральной полиции? — Он направил луч ей в лицо.

— Тихо! — приказала Донна. — Убирайтесь отсюда!

— Простите.

Полицейский отдал бумажник и исчез в темноте так же бесшумно, как и появился.

Донна вернулась к Бобу Арктору. Тот ничего и не заметил. Он теперь вообще ничего не замечал. Пожалуй, даже её, не говоря уже обо всем остальном.

Снизу послышался шум отъехавшей патрульной машины. Наступила тишина. Лишь в сухом кустарнике шелестела ящерица да какие-то жучки колыхали сухую траву. Далеко внизу светилось огнями шоссе № 91, но звуки не долетали.

— Боб, — прошептала Донна. — Ты меня слышишь?

Тишина.

Все цепи замкнуты, подумала она. Все расплавилось и сгорело. И никому не удастся починить, как ни старайся. А они будут стараться…

— Идем, — сказала Донна, потянув его за руку. — Нам пора.

— Я не могу любить, — произнес Боб Арктор. — Моей штучки больше нет.

— Нас ждут, — твердо повторила она.

— Но что же делать? Меня примут без штучки?

— Обязательно примут.

Поистине нужна великая мудрость, чтобы решать, когда поступать несправедливо. Как вообще справедливость может пасть жертвой целесообразности? Как? На этом мире лежит проклятие, и вот самое лучшее тому доказательство. Видимо, где-то, на самом глубоком уровне, главный механизм всего, первооснова всех вещей, распался на части, раз мудрость и целесообразность требуют от нас совершения такого количества грязных дел! Должно быть, все это началось тысячелетия назад, а теперь зло проникло повсюду, пропитало все вокруг. И нас тоже… Мы не можем шевельнуться, не можем открыть рта, чтобы не свершить зла. Мне наплевать, как все это началось, когда и почему, я лишь надеюсь, что оно когда-нибудь закончится. Как с Тони Амстердамом: однажды потоки многоцветных искр вернутся, и на сей раз их увидят все. И вновь возникнет узкая дверь, за которой — мир и покой. Статуя, море и лунный свет. И ничто и никогда больше не нарушит этого волшебного покоя.

Так все было много, много лет назад. До проклятия, в золотом веке, когда мудрость и справедливость означали одно и то же и составляли единое целое. Которое потом разбилось вдребезги, на безобразные осколки, которые, как ни старайся, вместе не собрать.

Где-то внизу, среди россыпи городских огней, взревела полицейская сирена. Патрульная машина ведет преследование. Рев хищника, обуреваемого жаждой убийства. Знающего, что жертва выдохлась.

Донна поежилась — ночной воздух заметно остыл. Пора идти. Да, это не золотой век, подумала она, тогда не было таких звуков в темноте. Может быть, и я издаю такой же звериный вой, когда догоняю свою добычу? Догоняю и вонзаю в неё когти…

Мужчина рядом с ней зашевелился и застонал. Она помогла ему встать на ноги и осторожно, шаг за шагом, повела к автомобилю.

Сирена внезапно смолкла: дичь схвачена, работа выполнена. Моя тоже, подумала Донна, прижимая к себе Боба Арктора.

На полу перед двумя служащими «Нового пути» скорчилось вонючее, запачканное собственными испражнениями, трясущееся существо. Оно обвило себя руками, словно пытаясь защититься от холода.

— Что это? — спросил один из служащих.

— Человек, — ответила Донна.

— Препарат «С»?

Она молча кивнула. И, склонившись над Робертом Арктором, мысленно сказала: «Прощай».

Когда Донна выходила, его накрывали армейским одеялом.

Выехав на ближайшее шоссе, она влилась в сплошной поток машин. Среди валявшихся на полу кассет нашла свою самую любимую — «Гобелен» Кэрол Кинг, — втолкнула её в магнитофон и достала из-под приборной доски держащийся там на магнитах «рюгер». Потом села на хвост грузовику с кока-колой и под проникновенный голос Кэрол Кинг выпустила по бутылкам всю обойму.

Кэрол Кинг нежно пела о людях, заплывающих жиром и превращающихся в жаб; ветровое стекло было в стеклянных крошках и подтеках кока-колы. Донне стало легче.

Справедливость, честность, преданность… Как чужды они этому миру, подумала Донна, врубила пятую передачу и, призвав на помощь небесные силы, на всем ходу ударила своего извечного врага — грузовик с кока-колой. Тот продолжал ехать как ни в чем не бывало. Маленькая машина Донны завертелась, что-то заскрежетало, и она оказалась на обочине, развернувшись в обратном направлении. Из-под капота валил пар, фары погасли; из проезжавших машин высовывались удивленные лица.

— Иди, иди сюда, ублюдок! — прошипела Донна, но грузовик уже уехал далеко вперед, разве что слегка поцарапанный. Что ж, рано или поздно она должна была начать свою маленькую персональную войну: нанести удар по символу всего того, что давило на неё извне. Теперь мне повысят страховочные взносы, покачала головой Донна, выбираясь из разбитой машины. В этом мире за право поединка со злом приходится платить звонкой монетой.

Рядом притормозил «мустанг» последней модели, и из окошка высунулся водитель.

— Подбросить, мисс?

Донна не ответила. Она молча шагала вдоль шоссе — крохотная фигурка, идущая навстречу бесконечной череде огней.

Глава 14

В общей гостиной Самарканд-хауса, жилого комплекса «Нового пути» в Санта-Ане, штат Калифорния, была пришпилена к стене вырезка из журнала:

Если впавший в детство пациент, проснувшись утром, зовет свою мать, напомните ему, что она давно скончалась, что ему самому уже за восемьдесят и он живет в доме для престарелых, что год сейчас не 1913–й, а 1992–й, и что следует смотреть фактам в глаза и не…

Кто-то из постояльцев оторвал остаток статьи, напечатанной на глянцевой бумаге, — очевидно, из какого-то специального журнала для медсестер.

— Самое главное в твоей работе, — сказал Джордж, служащий «Нового пути», — это туалеты. Полы, раковины и особенно унитазы. В здании три туалета, по одному на каждом этаже.

— Да, — отозвался он.

— Вот швабра. А вот ведро. Ну как, справишься? Сумеешь вымыть туалет? Начинай, я погляжу.

Он отнес ведро к раковине, влил мыло и пустил горячую воду. Он видел перед собой только пену. Видел пену и слышал звон струи.

И ещё едва доносящийся голос Джорджа:

— Не до краев, прольешь.

— Да.

— По-моему, ты не очень-то понимаешь, где находишься, — помолчав, сказал Джордж.

— Я в «Новом пути».

Он опустил ведро на пол; вода выплеснулась. Он застыл, глядя на лужицу.

— Где в «Новом пути»?

— В Санта-Ане.

Джордж поднял ведро и показал, как ухватиться за ручку и нести, чтобы не разлить.

— Думаю, позже мы переведем тебя на ферму. Хотя перво-наперво займешься мытьем посуды.

— Я это могу. Посуду.

— Ты животных любишь?

— Да, конечно.

— А растения?

— Животных.

— Посмотрим. Сначала познакомимся с тобой поближе. Так или иначе, каждый должен месяц мыть посуду. Все новенькие без исключения.

— Я бы хотел жить в деревне.

— У нас много всякой работы, посмотрим, что тебе подойдет… Здесь можно курить, хотя это и не приветствуется. Не то что в «Синаноне» — там вообще не разрешают.

— У меня больше нет сигарет.

— Мы выдаем пациентам по пачке в день.

— А деньги? — У него не было ни гроша.

— Бесплатно. У нас все бесплатно. Ты свое уже заплатил.

Джордж взял швабру, макнул её в ведро, показал, как мыть.

— Почему у меня нет денег?

— И нет бумажника, и нет фамилии. Потом вернут, все вернут. Это мы и хотим сделать — вернуть тебе то, что было отнято.

— Ботинки жмут.

— Мы живем на пожертвования. Потом подберем. А ты в ящике с обувью хорошо смотрел?

— Да.

— Ну ладно, вот туалет первого этажа, начинай с него. Когда закончишь — по-настоящему закончишь и блеск наведешь, — бери ведро и швабру и поднимайся. Я покажу тебе туалет на втором этаже, а потом и на третьем. Но чтобы подняться на третий этаж, надо получить разрешение — там живут девушки, так что сперва спроси кого-нибудь из персонала. — Джордж хлопнул его по спине. — Ну как, Брюс, понял?

— Да, — ответил Брюс, надраивая пол.

— Молодец. Будешь мыть туалеты, пока не выучишься. Главное, не какая у тебя работа, а то, как ты её выполняешь. Своей работой надо гордиться.

— Я когда-нибудь стану таким, каким был прежде? — спросил Брюс.

— То, каким ты был, привело тебя сюда. Если снова станешь таким же, рано или поздно опять очутишься здесь. А может, в следующий раз и не дотянешь. Тебе и так повезло, еле-еле добрался.

— Меня кто-то привез.

— Тебе повезло. В следующий раз могут не привезти — бросят где-нибудь на обочине и пошлют к чертовой матери…

Брюс слушал и продолжал мыть пол.

— Лучше начинай с раковины, потом ванну и унитаз. Пол в последнюю очередь.

— Хорошо, — сказал он и отставил швабру в сторону.

— Тут нужна сноровка. Ничего, освоишься.

Брюс сосредоточил внимание на трещинах в эмали раковины: втирал туда порошок и пускал горячую воду. Над раковиной поднимался пар, и он застыл в белесом облаке, глубоко втягивая теплый воздух. Ему нравился аромат.

После завтрака он сидел в гостиной и пил кофе, прислушиваясь к разговорам вокруг. Здесь все друг друга знали.

— Если бы ты оказался внутри мертвого тела, то видеть бы мог, а вот сфокусировать взгляд не мог бы, потому что туг нужны глазные мышцы. Ни голову повернуть, ни глазные яблоки; пришлось бы ждать, пока кто-нибудь пройдет мимо. Просто жуть — лежать неподвижно и ждать.

Брюс смотрел не отрываясь на пар, поднимавшийся из кружки. Какой приятный аромат…

— Эй! — Чья-то рука дотронулась до его плеча. Женская рука. — Эй!

Он на мгновение поднял глаза.

— Как дела? — спросила женщина.

— Нормально.

— Как ты себя чувствуешь, получше?

— Нормально.

Он смотрел в кружку с кофе и вдыхал пар, не обращая внимания ни на женщину, ни на остальных. Смотрел только вниз, на кофе. Ароматное тепло. Как хорошо…

— Ты увидишь кого-нибудь, только если он пройдет прямо перед тобой. А если что-то, например лист, упадет тебе на глаза, то ты будешь видеть его вечно. Только лист, и ничего больше.

— Нормально, — повторил Брюс, поднимая кружку обеими руками.

— Представь, что ты в состоянии лишь ощущать. Просто смотришь, но не живешь. Человек может умереть — и при этом продолжать существовать. Иногда из глаз человека выглядывает то, что умерло ещё в детстве; умерло, но по-прежнему смотрит оттуда. И это смотрит не пустое тело, а то, что внутри него, — оно умерло, но продолжает смотреть, смотреть, смотреть и не может остановиться.

— Это и есть смерть, — сказал ещё кто-то, — когда смотришь на то, что перед глазами, и не можешь отвести взгляд. Какая бы чертовщина там ни была, ты не в силах ничего изменить, посмотреть в сторону. Остается только смириться и принять то, что есть.

— А если вечно пялиться на банку пива? Не так уж плохо, а?

Перед обедом был дискуссионный час. Ведущие из числа персонала писали на доске тезисы, а затем начиналось общее обсуждение.

Брюс сидел, сложив руки на коленях, смотрел в пол и слушал, как закипает большой электрический кофейник. «Фу-фууу!» — завывал кофейник, и от этого звука делалось страшно.

«Живое и неживое обмениваются свойствами».

Рассевшись на складных стульях, аудитория принялась обмениваться мнениями. Эта тема, похоже, обсуждалась далеко не в первый раз; видимо, в «Новом пути» так было принято: думать снова и снова об одном и том же.

«Внутренняя энергия неживого больше, чем внутренняя энергия живого».

Страшное «фу-фууу» звучало все громче, но Брюс не двигался и не поднимал глаз, просто сидел и слушал. Из-за кофейника было трудно понять, о чем говорят вокруг.

— Мы накапливаем внутри себя слишком много энергии неживого и обмениваемся… Черт побери, кто-нибудь разберется с этим кофейником?!

Наступила пауза. Брюс сидел, глядя в пол, и ждал.

— Я напишу ещё раз: «Мы отдаем слишком много жизненной силы в обмен на окружающую реальность».

Обсуждение продолжилось. Кофейник умолк, и все заторопились к нему с кружками наготове.

— Хочешь кофе? — Голос сзади, рука на плече. — Нед? Брюс?.. Как его зовут — Брюс?

— Да.

Он встал и пошел вслед за всеми, ожидая своей очереди. Налив в кофе сливки и положив сахар, вернулся на место, сел на тот же самый стул и стал слушать дальше. Теплый кофе и ароматный пар. Хорошо…

«Активность не обязательно означает жизнь. Квазары активны, а медитирующий монах вовсе не мертв».

Брюс сидел, глядя в пустую фарфоровую кружку. Перевернув её, он нашел фабричную марку. Сделана в Детройте.

«Движение по круговой орбите — абсолютное проявление неживого».

— Время, — произнес чей-то голос.

Он знал ответ: время идет по кругу.

— Верно, пора заканчивать. Кто-нибудь может кратко сформулировать вывод?

— Закон выживания — надо двигаться по пути наименьшего сопротивления. Следовать, а не направлять.

— Да, ведомые переживают ведущих, — прозвучал другой голос, постарше. — Вспомните Христа. Именно так, а не наоборот.

— Пора обедать — в пять пятьдесят Рик перестанет пускать.

— Поговорим об этом позже, во время Игры.

Скрип стульев… Брюс тоже поднялся, поставил свою кружку на поднос к остальным и присоединился к толпе выходящих. От них пахло одеждой. Приятный запах, только холодный…

Кажется, они хотят сказать, что пассивная жизнь — это хорошо. Но пассивной жизни просто не бывает. Здесь противоречие.

Что такое жизнь, в чем её смысл?

Прибыла огромная охапка пожертвованной одежды. Кое-кто уже примерял рубашки.

— Эй, Майк, да ты клевый чувак!

Посреди гостиной стоял плечистый коротышка с кудрявыми волосами и, нахмурив брови, теребил ремень.

— Как им пользоваться? Почему не регулируется? — У него был широкий ремень без пряжки, и он не знал, как застопорить кольца. — Должно быть, подсунули негодный!

Брюс подошел к нему и затянул ремень в кольцах.

— Спасибо, — сказал Майк и, задумчиво выпятив губы, перебрал несколько рубашек. — Когда буду жениться, на свадьбу надену такую.

— Ничего, — кивнул Брюс.

Майк приложил к себе рубашку, отделанную на груди кружевами, и повернулся к двум женщинам, стоявшим у стены.

— Сегодня закачу вечеринку!

Женщины улыбнулись.

— Ну все! Обед! — громко объявил дежурный и подмигнул Брюсу. — Как жизнь, приятель?

— Нормально.

— Что дрожишь, замерз?

— Да, — кивнул он, — отходняк. Мне бы аспиринчику или…

— Никаких таблеток, — отрезал дежурный. — Иди-ка лучше поешь. Как аппетит?

Лучше… — Он покорно поплелся в столовую. Люди за столиками смотрели на него с улыбкой.

После ужина Брюс уселся на лестнице между первым и вторым этажами. Сидел на ступеньках, сгорбившись и обхватив себя руками, и смотрел, смотрел… Вниз, на темный ковер под ногами.

— Брюс!

Он не шелохнулся.

— Брюс!

Его потрясли.

Он молчал.

— Брюс, идем в гостиную. Ты должен сейчас находиться у себя в комнате, в постели, но нам надо поговорить.

Майк спустился с ним по лестнице в пустую гостиную и прикрыл дверь. Потом сел в глубокое кресло и указал на стул напротив. Майк выглядел усталым, его маленькие глазки припухли и покраснели.

— Я встал сегодня в пять тридцать. — Стук. Дверь приотворилась. — Не входите, мы разговариваем! Слышите?! — во весь голос закричал он.

Приглушенное бормотание. Дверь закрылась.

— Тебе надо менять рубашку несколько раз в день, — сказал Майк. — Сильно потеешь.

Брюс кивнул.

— Ты из каких краев?

Он промолчал.

— Когда тебе снова будет так плохо, приходи ко мне. Я прошел через это года полтора назад. Знаешь Эдди? Такой высокий, тощий, на всех наезжает. Он меня восемь дней катал на машине, не оставлял одного. — Майк внезапно заорал: — Вы уберетесь отсюда?! Мы разговариваем! Идите смотреть телевизор! — Он перевел взгляд на Брюса и понизил голос. — Вот, приходится… Никогда не оставят в покое.

— Понимаю, — сказал Брюс.

— Брюс, не вздумай покончить с собой.

— Да, сэр, — ответил Брюс, глядя в пол.

— Не называй меня «сэр»!

Он кивнул.

— Ты служил в армии, Брюс? Там все и началось? Ты в армии подсел?

— Нет.

— Ты закидывался или кололся?

Молчание.

— «Сэр»… — усмехнулся Майк. — А я десять лет срок мотал. Однажды восемь парней с нашего этажа в один день перерезали себе глотки. Мы спали ногами в параше, такие маленькие были камеры. Ты никогда не сидел в тюрьме?

— Нет, — ответил Брюс.

— С другой стороны, я видел восьмидесятилетних заключенных, которые радовались жизни и мечтали протянуть подольше. Я сел на иглу ещё совсем сосунком. Я кололся и кололся и наконец загремел на десять лет. Я так много кололся — героин с препаратом «С», — что ничего другого никогда не делал. И ничего больше не видел. Теперь я сошел с иглы и очутился здесь. Знаешь, что я заметил? Самое главное, что изменилось? Я начал _видеть. И слышать. Например, журчание ручьев, когда нас пускают в лес, — тебе потом покажут наши фермы и все прочее. Я иду по улице, просто по улице, и вижу собак и кошек, даже маленьких. Никогда их раньше не замечал. Я видел только иглу. — Майк посмотрел на часы. — Так что я понимаю, каково тебе, — добавил он.

— Тяжело…

— Всем здесь было тяжело. Многие, конечно, потом опять начинают. Если бы ты сейчас ушел, тоже бы начал, сам знаешь.

Брюс кивнул.

— Здесь каждому есть что вспомнить. Я не говорю, что тебе легче, чем другим. Эдди — другое дело: он бы сказал, что все твои проблемы — лажа. Ничьи проблемы не лажа. Я вижу, как тебе плохо, я сам прошел через это. Теперь мне гораздо лучше. Ты с кем живешь?

— С Джоном.

— Значит, твоя комната на первом этаже?

— Мне нравится.

— Да, там тепло. Ты, должно быть, все время мерзнешь. Я тоже постоянно дрожал и делал в штаны. Но знаешь, тебе не придется переживать это заново, если ты останешься в «Новом пути».

— Надолго?

— На всю жизнь.

Брюс поднял глаза.

— Я, к примеру, выйти отсюда не могу, — сказал Майк. — Сразу сяду на иглу. Слишком много дружков осталось. Опять на улицу — толкать и колоться, — загремлю в тюрягу лет на двадцать. А знаешь, мне тридцать пять, и я женюсь в первый раз. Ты видел Лору, мою невесту?

— Мм…

— Ну, такая хорошенькая, пухленькая?

Брюс кивнул.

— Она боится выходить отсюда. С ней всегда должен кто-то быть. Мы собираемся в зоопарк… На следующей неделе мы ведем сына директора-распорядителя в зоопарк Сан-Диего. Лора перепугана до смерти… Даже больше, чем я.

Молчание.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил Майк. — Я боюсь идти в зоопарк.

— Да.

— Не припомню, чтобы я был в зоопарке… Что там делают? Ты не знаешь?

— Смотрят в разные клетки и вольеры…

— А какие там животные?

— Разные…

— Дикие небось. И всякие редкие.

— В зоопарке Сан-Диего почти все есть.

— А у них есть эти… как их… медведи коала?

— Есть, — кивнул Брюс.

— Я раз видел рекламу по телику, с коалами. Там они прыгают. И вообще прямо как игрушечные.

— Я слышал, что первых плюшевых медведей — тех, в которых дети играют, — делали с коал, ещё в двадцатых.

— Не может быть. Их ведь, наверное, встретишь только в Австралии? Или они вообще вымерли?

— В Австралии их навалом, — сообщил Брюс. — Но вывозить запрещено — ни живых, ни шкуры. Их охраняют.

— Я никогда нигде не был, — сказал Майк. — Только возил героин из Мексики в Ванкувер. Всегда одним и тем же путем. Жал на всю катушку, лишь бы поскорее покончить с делом. Здесь мне доверили машину. Если тебе станет невмоготу, я тебя покатаю. Покатаемся и поговорим. Я не против. Эдди и другие — их уже нет здесь — делали это для меня. Я не против.

— Спасибо.

— А теперь пора в койку. Тебе завтра на кухню? Ну там — столы накрывать и все такое?

— Нет.

— Тогда мы встаем в одно и то же время. Увидимся за завтраком. Сядешь ко мне за стол, и я познакомлю тебя с Лорой.

— Когда вы женитесь?

— Через полтора месяца. Обязательно приходи. Хотя, конечно, свадьба будет здесь, так что все и так придут.

— Спасибо.

Игра… Они орали на него что есть мочи. Вопящие рты со всехсторон. Брюс молча сидел и смотрел в пол.

— Знаете, кто он? Гомик! — Визгливый голосок заставил его поднять глаза. Прищурившись, он разглядел среди искаженных ненавистью лиц девушку-китаянку. — Гомик сраный, вот кто ты! — ещё пронзительней взвизгнула она.

— Поцелуй себя в задницу! Поцелуй себя в задницу! — завывали остальные, усевшись в круг на ковре.

Директор-распорядитель, в красных шароварах и розовых туфлях, радостно ухмылялся. Крошечные глазки-щелочки весело блестели. Он раскачивался взад-вперед, подобрав под себя длинные тощие ноги.

— Покажи нам свою задницу!!! Вонючую задницу!

Это особенно развеселило директора-распорядителя, и он начал подпевать общему хору скрипучим и монотонным голосом. Казалось, скрипели дверные петли.

— Гомик сраный! — уже почти в истерике завывала китаянка. Её соседка надувала щеки и хлопала по ним ладонями, издавая неприличные звуки.

— Иди, иди сюда! — Китаянка развернулась и выставила зад, тыча в него пальцем. — Поцелуй меня в задницу, ты ведь любишь целоваться! Иди сюда, целуй, гомик!!!

— Поцелуй нас, поцелуй! — надрывалась толпа.

Брюс закрыл глаза, но легче не стало.

— Ты гомик! — медленно и монотонно произнес директор-распорядитель. — Дерьмо! Падаль! Срань вонючая! Ты…

Звуки в ушах смешивались, превращаясь в нечленораздельный звериный вой. Один раз, когда общий хор на мгновение стих, он различил голос Майка и открыл глаза. Майк сидел с багровым лицом, затянутый в тесный галстук, и бесстрастно смотрел вперед, на него.

— Брюс, зачем ты здесь? Что ты хочешь нам сказать? Ты можешь что-нибудь рассказать о себе?

— Гомик!!! — заорал кто-то, подпрыгивая на месте, как резиновый мяч. — Кто ты, гомик?

— Расскажи нам! — заверещала, вскочив, китаянка. — Ты, грязный гомик, падаль, жополиз, дерьмо!!!

— Я… — выдавил он. — Я…

— Ты вонючее дерьмо, — сказал директор-распорядитель — Слабак. Блевотина. Мразь.

Он больше ничего не мог разобрать, все смешалось. Казалось, он перестал понимать смысл слов и вдобавок забыл сами слова. Только продолжал чувствовать присутствие Майка, его пристальный взгляд. Он ничего больше не знал, не помнил, не чувствовал. Плохо… Скорей бы уйти. В душе росла пустота. И это немного утешало.

— Вот, гляди, — сказала женщина, открывая дверь. — Здесь мы и держим этих чудищ.

Брюс вздрогнул: шум за дверью стоял ужасающий. В комнате играла целая орава маленьких детей.

Вечером он заметил, как двое мужчин постарше, сидя в уголке за ширмой рядом с кухней, угощали детей молоком и печеньем. Повар Рик выдал им все это отдельно, пока остальные ждали ужина в столовой.

— Любишь детей? — улыбнулась китаянка, которая несла в столовую поднос с тарелками.

— Да.

— Можешь поесть вместе с ними.

— Правда?

— А кормить их тебе позволят позже, через месяц-другой… — Она замялась. — Когда мы будем уверены, что ты их не ударишь. У нас правило: детей никогда не бить, что бы они ни вытворяли.

— Хорошо.

Глядя, как дети едят, он вновь ощутил тепло жизни. Один малыш забрался к нему на колени. Они ели из одной тарелки, и им было одинаково тепло. Китаянка улыбнулась и ушла с тарелками в столовую.

Он долго сидел там, держа на руках то одного ребенка, то другого. Пожилые мужчины принялись ссориться, поучая друг друга, как правильно кормить детей. Пол и столы были усеяны пятнами, крошками и недоеденными кусками. Осознав вдруг, что дети уже наелись и переходят в игровую комнату смотреть мультики, Брюс встал и, неловко наклонившись, стал подбирать мусор.

— Брось, это моя работа! — прикрикнул на него один из мужчин.

— Ладно. — Он разогнул спину, ударившись головой об угол стола, и с недоумением посмотрел на куски пищи в своих руках.

— Иди лучше помоги прибраться в столовой, — велел другой мужчина, слегка заикаясь.

— Чтобы здесь находиться, нужно разрешение, — сказал кто-то с кухни, проходя мимо. — Это для стариков, которые больше ничего не могут — только сидеть с детишками.

Брюс кивнул и продолжал стоять, озадаченный.

Из всех детей в комнате осталась только одна девочка. Она смотрела на него, широко раскрыв глаза.

— Тебя как зовут?

Он молчал.

— Я спрашиваю, как тебя зовут?

Брюс осторожно дотронулся до отбивной на тарелке; она уже остыла. Но он знал, что рядом ребенок, и чувствовал тепло. Нежным мимолетным движением он коснулся волос девочки.

— Меня зовут Тельма. Ты забыл свое имя? — Она похлопала его по плечу. — Чтобы не забывать имя, напиши его на ладони. Показать как?

— А не смоется? Вымою руки или пойду в душ — и все…

— Действительно… — согласилась девочка. — Что ж, можно написать на стене над головой, в комнате, где ты спишь. Только высоко, чтобы не смылось. А потом, когда захочешь вспомнить…

— Тельма, — пробормотал он.

— Нет, это _мое_ имя. У тебя должно быть другое. Это имя для девочки.

— Надо подумать.

— Если мы ещё увидимся, я дам тебе имя, — предложила Тельма. — Хочешь?

— Разве ты не здесь живешь?

— Здесь, но моя мама уедет. Заберет нас — меня и брата — и уедет.

Он кивнул. Тепло стало рассасываться.

Неожиданно, без всякой видимой причины, девочка убежала.

Я должен найти имя, подумал он, это мой долг. Он стал рассматривать свою ладонь и тут же удивился: зачем — ведь там ничего нет. Брюс, вот мое имя. Хотя должны быть и лучшие имена…

Тепло исчезло. Он чувствовал себя одиноким и потерянным. И очень несчастным.

Майка Уэстуэя послали на грузовике за полусгнившими овощами, пожертвованными «Новому пути» одним из местных супермаркетов. Убедившись, что за ним не следят, Майк позвонил из автомата и встретился в «Макдоналдсе» с Донной Хоторн.

Сели на улице, поставив на деревянный столик гамбургеры и кока-колу.

— Ну как, удалось нам его внедрить? — спросила Донна.

— Да, — ответил Уэстуэй. А сам подумал: парень слишком выгорел, какая от него польза. Вряд ли мы так чего-то достигнем. И все же иного пути не было.

— Он не вызывает подозрений?

— Нет.

— Вы убеждены, что препарат выращивают?

— Я — нет. Убеждены они. — Те, кто нам платит, подумал он.

— Что означает название?

— _Mors_ontologica?_Смерть духа. Личности. Сути.

— Он сможет выполнить свою задачу?

Уэстуэй мрачно молчал, ковыряясь в еде и поглядывая на прохожих.

— Не знаете?

— Этого никто не может знать. Память… Несколько сгоревших клеток вдруг оживают. Словно рефлекс. От него требуется не выполнять — реагировать. Нам остается лишь надеяться. Верь, надейся и раздавай свои денежки, как учил апостол Павел.

Майк смотрел на хорошенькую темноволосую девушку напротив, видел её умный взгляд и начинал понимать, почему Боб Арктор… нет, не Арктор, Брюс; меньше знаешь — лучше спишь… почему Брюс только о ней и думал. Когда ещё был способен думать.

— Он отлично натренирован, — произнесла Донна сдавленным голосом. И вдруг на её красивое лицо легло выражение скорби, заостряя все черты. — Господи, какой ценой… — пробормотала она и сделала глоток из стакана.

А иначе никак нельзя, думал Майк. К ним не пробьешься. Я не смог, сколько ни пытался. Туда допускают только абсолютно выгоревших, безвредных, от которых осталась одна оболочка. Вроде Брюса. Он _должен_ был стать таким… каким стал.

— Правительство требует слишком многого, — сказала Донна.

— Этого требует жизнь.

Её глаза сузились и засверкали.

— В данном случае — федеральное правительство. Конкретно. От вас, от меня. От… — она запнулась, — от того, кто был моим другом.

— Он до сих пор ваш друг.

— То, что от него осталось, — горько промолвила Донна.

То, что от него осталось, думал Майк Уэсгуэй, все ещё ищет тебя. По-своему.

Им тоже овладела тоска. Но день по-прежнему был хорош, люди веселы, воздух свеж. И впереди маячила возможность успеха — это придавало сил. Они многого достигли. Цель близка.

— Наверно, нет ничего ужаснее, чем жертвовать живым существом, которое даже _не_догадывается. Если бы оно понимало и добровольно вызвалось… — Донна взмахнула рукой. — Он не знает. И не знал. Он не вызывался…

— Вызывался. Это его работа.

— Он и понятия не имел. И не имеет, потому что сейчас у него нет вообще никаких понятий. Вы знаете не хуже меня. И не будет. Никогда-никогда, сколько бы он ни прожил. Останутся одни рефлексы. Это произошло не случайно, все было запланировано. Мы на это рассчитывали. На мне тяжелейшая вина. Я чувствую на плечах… труп — труп Боба Арктора. Хотя формально он жив.

Она повысила голос. Люди за соседними столиками отвлеклись от своих гамбургеров и с любопытством смотрели в их сторону. Майк Уэстуэй сделал знак, и Донна с видимым усилием взяла себя в руки.

После некоторой паузы Уэстуэй произнес:

— Нельзя допросить того, у кого нет разума.

— Мне пора на работу. — Донна взглянула на часы. — Я сообщу руководству, что, по вашему мнению, все в порядке.

— Надо дождаться зимы, — сказал Уэстуэй.

— Зимы?

— Да, не раньше. Не спрашивайте почему. Уж так есть: либо получится зимой, либо не получится вовсе.

— Подходящее время. Когда все мертво и занесено снегом.

Он рассмеялся:

— В Калифорнии-то?

— Зима духа. _Mors_ontologica. Когда дух мертв.

— Только спит. — Уэстуэй поднялся, положил руку ей на плечо.

В голову почему-то пришла мысль, что эту кожаную куртку ей, возможно, подарил Боб Арктор. В былые счастливые дни.

— Мы слишком долго над этим работали, — сказала Донна тихим, ровным голосом. — Скорей бы все кончилось, не хочу больше. Иногда по ночам, когда не идет сон, мне кажется, что мы холоднее их. Холоднее врага.

— Я не чувствую в вас холода, — возразил Майк. — Я вижу перед собой самого теплого человека из всех, кого знаю.

— Я тепла снаружи: это видимость. Теплые глаза, теплое лицо, теплая фальшивая улыбка, черт бы её побрал! Внутри я холодна и полна лжи. Я не такая, какой кажусь; я отвратительна. — Она говорила спокойно, с улыбкой. Глаза с расширенными зрачками смотрели ласково и невинно. — Я давно поняла, что другого выхода нет, и заставила себя стать такой. _Это_ не так уж плохо — легче добиться своей цели. Все люди такие, в большей или меньшей степени. Что действительно кошмарно — это ложь. Я лгала своему другу, лгала Бобу Арктору постоянно. Однажды я сказала ему, чтобы он мне не верил, — и, конечно, он решил, что я шучу. Но я его предупреждала. Он сам виноват.

— Вы сделали все, что могли. И даже более того.

Донна встала из-за стола.

— Ладно, стало быть, пока мне докладывать почти нечего. Только ваши заверения, что его приняли. И что им не удалось ничего вытянуть из него с помощью своих… — её передернуло, — своих отвратительных игр.

— Совершенно верно.

— До встречи. — Она помолчала. — Правительство вряд ли захочет ждать до зимы.

— Придется, — сказал Уэстуэй. — Ждите и молитесь.

— Все это чушь, — бросила Донна. — Я имею в виду молитвы. Когда-то давно я молилась, и много, — а теперь бросила. Если бы молитвы действовали, нам не пришлось бы заниматься тем, чем мы занимаемся. Ещё одна фальшивая легенда.

— Как и многое другое, — сказал он, делая несколько шагов ей вслед, стараясь хоть немного продлить эту встречу. — Я не думаю, что вы погубили своего друга. Вы сами жертва в той же степени. Только по вашему виду не скажешь. Так или иначе, выбора не было…

— Я отправлюсь в ад. — Донна вдруг улыбнулась — задорной мальчишеской улыбкой. — Я ведь католичка.

И пропала в толпе.

Уэстуэй растерянно заморгал. Должно быть, так чувствовал себя Боб Арктор. Только что она была тут, живая, осязаемая; и вдруг — ничего. Исчезла. Растворилась среди обычных людей, которые всегда были и всегда будут. Она из тех, что приходят и уходят по своей воле. И ничто, никто не может удержаться с ней рядом.

Я пытаюсь поймать ветер. Как пытался Арктор. Агенты по борьбе с наркоманией неуловимы. Тени, исчезающие, когда того требует работа. Словно их и не было. Арктор любил призрак, голограмму, сквозь которую нормальный человек пройдет, не оставив и следа. Даже не прикоснувшись к ней — к самой женщине.

Функция Бога, думал Майк, превращать зло в добро. И если Он присутствует здесь, то именно этим сейчас и занимается, хотя наши глаза не могут этого увидеть. Все происходит там, глубоко под слоем реальности, и проявится лишь потом. Станет видно, может быть, лишь нашим потомкам, которые ничего не будут знать об ужасной войне, которую мы ведем, и о наших потерях, разве что найдут несколько строк мелким шрифтом в какой-нибудь исторической ссылке. И списка павших там не будет.

Им нужно поставить памятник. Всем тем, кто погиб. И тем, кто — ещё хуже — не погиб. Остался жить после смерти. Как Боб Арктор.

Донна, наверное, работает по индивидуальному контракту, не в штате. Такие наиболее неуловимы, они пропадают навсегда. Новые имена, новые адреса. Ты спрашиваешь себя: где она теперь? А ответ…

Нигде. Потому что её и не было.

Вернувшись за столик, Майк Уэстуэй доел гамбургер и допил кока-колу. В «Новом пути» кормили неважно. Так что даже если этот гамбургер сделан из перемолотых коровьих задниц…

Вернуть Донну, найти, привязать к себе… Я повторяю ошибку Арктора. Возможно, ему даже лучше теперь, когда он не осознает своей трагедии. Любить атмосферное явление — вот настоящее горе. Сама безнадежность. Её имя не значится ни в одной книге, ни в одном списке; ни имя, ни место жительства. Такие девушки есть, и именно их мы любим больше всего — тех, кого любить безнадежно, потому что они ускользают в тот самый миг, когда кажутся совсем рядом.

Возможно, мы спасли его от худшей участи, подумал Уэстуэй. И при этом пустили то, что осталось, на благое дело.

Если повезёт.

— Ты знаешь какие-нибудь сказки? — спросила Тельма.

— Я знаю историю про волка, — сказал Брюс.

— Про волка и бабушку?

— Нет. Про черно-белого волка, который жил на дереве и прыгал на фермерскую скотинку. Однажды фермер собрал всех своих сыновей и всех друзей своих сыновей, и они встали вокруг дерева. Наконец волк спрыгнул на какую-то паршивую бурую тварь, и тогда они все разом его пристрелили.

— Ну, — расстроилась Тельма, — это грустная история.

— Но шкуру сохранили, — продолжал Брюс. — Черно-белого волка освежевали и выставили его прекрасную шкуру на всеобщее обозрение, чтобы все могли подивиться, какой он был большой и сильный. И последующие поколения много говорили о нем, слагали легенды о его величии и отваге и оплакивали его кончину.

— Зачем же тогда стреляли?

— У них не было другого выхода. С волками всегда так поступают.

— Ты знаешь ещё истории? Повеселее?

— Нет, — ответил Брюс. — Это единственная история, которую я знаю.

Он замолчал, вспоминая, как волк радовался своим изящным прыжкам, какое удовольствие испытывал от своего мощного тела. И теперь этого тела нет, с ним покончили. Ради каких-то жалких тварей, все равно предназначенных на съедение. Ради неизящных, которые никогда не прыгали, никогда не гордились своей статью. С другой стороны, они остались жить, а черно-белый волк не жаловался. Он ничего не сказал, даже когда в нею стреляли; его зубы не отпускали горло добычи. Он погиб впустую. Но иначе не мог. Это был его образ жизни. Единственный, который он знач. И его убили.

— Я — волк! — закричала Тельма, неуклюже подпрыгивая. — Уф! Уф!

Она ковыляла, прихрамывая, и пыталась хватать разные предметы, однако промахивалась. В этом было что-то странное. Вдруг его охватил ужас.

Брюс наконец понял, что ребенок — калека.

— Ты не волк, — сказал он.

Какое несчастье, как это могло получиться? Такого…

Ich unglucksel’ get Atlas! Eine Welt,

Die ganze Welt der Schmerzen muss ich tragen,

Ich trage Unertragliches, und brechen

Will mir das Herz im Leibe.^[117]

…просто не должно быть.

Брюс повернулся и ушел.

А Тельма продолжала играть. Подпрыгнула, споткнулась и упала.

Интересно, что она почувствовала, подумал он.

Брюс плелся по коридору и искал пылесос. Ему велели тщательно пропылесосить помещение для игр, где дети проводили почти все дни.

— По коридору направо, — сказал ему Эрл.

Подойдя к закрытой двери, Брюс сначала постучал, а потом толкнул её. Дверь открылась. Посреди комнаты старая женщина пыталась жонглировать тремя резиновыми мячиками. Она повернула голову, встряхнула растрепанными седыми волосами и улыбнулась. На ногах у неё были гольфы и теннисные туфли. Брюс увидел запавшие глаза и пустой беззубый рот.

— Ты так можешь? — прошепелявила она и подбросила все три мячика. Они упали ей на голову, на плечи, запрыгали по полу. Старуха засмеялась, брызгая слюной.

— Не могу, — сказал он. Им овладел страх.

— А я могу. — Старуха подняла мячики иссохшими руками и прищурилась, стараясь все сделать правильно.

В дверь вошел человек и остановился за спиной у Брюса.

— Давно она тренируется? — спросил Брюс.

— Порядком. — И к старухе: — Попробуй ещё. Почти получается.

Старуха хихикала, снова и снова высоко подбрасывала мячики, втягивала голову, когда они сыпались на неё, и, скрипя всеми суставами, подбирала их с пола.

Человек рядом с Брюсом презрительно фыркнул.

— Тебе надо вымыться, Донна. Ты грязная.

Брюс потрясенно сказал:

— Это не Донна. Разве это Донна?

Он пристально взглянул на старуху и почувствовал смятение: в её глазах стояли слезы, но она смеялась. Все ещё смеясь, она швырнула в него все три мячика. Он еле уклонился.

— Нет, Донна, нельзя, — сказал человек рядом с Брюсом. — Не кидай в людей. Делай так, как учили по телевизору: бросай, лови и снова бросай. Только сначала иди помойся, от тебя несет.

— Ладно, — согласилась старуха и засеменила прочь, сгорбленная и маленькая, оставив мячи на полу.

Человек рядом с Брюсом закрыл дверь, и они пошли по коридору.

— Давно она здесь?

— До меня, а я уже шесть месяцев. Хотя жонглировать она учится всего неделю.

— Тогда это не Донна, — твердо заявил Брюс. — Потому что я приехал неделю назад.

Донна привезла меня сюда в своей малолитражке, вспомнил он. Точно, мы ещё останавливались, чтобы залить радиатор. Как она была хороша — темноволосая, темноглазая, тихая и собранная. В аккуратной кожаной куртке, в сапогах и с сумочкой, на которой висела кроличья лапка.

Он пошел дальше, продолжая искать пылесос. На душе стало гораздо легче. Но он не понимал почему.

Глава 15

— Можно я буду работать с животными? — попросил Брюс.

— Нет, — сказал Майк. — Пожалуй, я направлю тебя на одну из наших ферм. Побудешь месячишко на полевых работах, посмотрим, как справишься. На свежем воздухе, поближе к земле. Люди слишком стремятся к небу со своими ракетами и спутниками. А думать надо о…

— Я хочу быть с кем-то живым.

— Земля живая, — наставительно произнес Майк. — Она ещё не умерла. Ты получишь от неё много пользы. Тебе приходилось иметь дело с сельским хозяйством? Нутам, семена, обработка почвы, сбор урожая?

— Я работал в офисе.

— Теперь будешь работать в поле. Если твой разум вернется, то только естественным путем. Нельзя _заставить_ себя снова думать. Можно лишь упорно трудиться, например, сажать семена, или пахать землю на наших овощных плантациях — так мы их называем, — или бороться с вредителями. Мы опрыскиваем насекомых из пульверизатора. Однако с химическими веществами надо быть крайне осторожным, иначе они принесут больше вреда, чем пользы. Они могут отравить не только урожай и почву, но и человека, который пустит их в дело. Проесть его голову. Как проело твою.

— Хорошо, — сказал Брюс.

Тебя опрыскали, думал Майк, и ты стал букашкой. Опрыскай букашку ядом, и та сдохнет; опрыскай человека, обработай его мозги, и он превратится в насекомое, будет вечно трещать и щелкать, двигаясь по замкнутому кругу. Повинуясь рефлексу, как муравей. Исполняя последнюю команду.

Ничто новое не войдет в этот мозг, думал Майк, потому что мозга нет. Как и человека, который был в нем заключен. Которого я никогда не знал.

Но может быть, если привести его на нужное место, если наклонить ему голову, он ещё сумеет посмотреть вниз и увидеть землю. Сумеет осознать, что это земля. И поместить в неё нечто отличное от себя, нечто _живое. Чтобы оно росло. Ибо это то, чего сам он делать уже не может, — расти. Может лишь умирать дальше, пока не умрет совсем и мы не похороним его. У мертвого нет будущего, только прошлое. А у Арктора-Фреда-Брюса нет даже прошлого — лишь только то, что перед глазами.

Майк вел грузовик, рядом на сиденье подпрыгивало обмякшее тело. Оживленное машиной.

Уж не «Новый…» ли «…путь» сделал это с ним, думал Майк: породил препарат, который в конечном итоге _вернул_его_к_себе?

Директор-распорядитель сказал, что их цели будут открыты ему, когда он проработает в штате ещё два года.

Эти цели, сказал директор-распорядитель, не имеют ничего общего с лечением наркомании.

На какие средства существует «Новый путь» — известно одному лишь Дональду, директору-распорядителю. Но недостатка в средствах не было никогда. Что ж, думал Майк, производство и распространение препарата «С» должно приносить огромные деньги. Достаточные, чтобы «Новый путь» рос и процветал. И чтобы оставалось ещё на ряд других целей.

Смотря для чего предназначен «Новый путь».

Майк знал — федеральное правительство знало — то, чего не знала ни общественность, ни даже полиция. Препарат «С» не синтезировали в лаборатории; как и героин, препарат «С» был органического происхождения.

Так что, скорее всего, «Новый путь» _рос_и_процветал_ в буквальном смысле.

Живые, думал Майк, никогда не должны служить целям мертвых. Но мертвые — он взглянул на Брюса, на трясущуюся рядом пустую оболочку — по возможности должны служить целям живых.

Таков закон жизни.

И вполне возможно, что мертвые, если они чувствуют что-то, чувствуют себя от этого лучше.

Мертвые, думал Майк, которые ещё могут видеть, даже ничего не понимая, — это наши глаза. Наша камера.

Глава 16

В кухне под раковиной, среди щеток, ведер и ящиков мыла, он нашел маленькую косточку. Она походила на человеческую, и он подумал — не Джерри ли это Фабин?

Невольно вспомнилось, что давным-давно он делил дом с двумя парнями, и у них была шутка о крысе по имени Фред, которая жила под раковиной. Они рассказывали гостям, что однажды, когда их совсем припекло, бедного старого Фреда пришлось съесть.

Может, это косточка жившей под раковиной крысы, которую они придумали, чтобы было не так тоскливо?

— Парень совсем выгорел, хотя с виду было незаметно. Раз он приехал в Вентуру — разыскивал старою друга. Узнал дом, по памяти, без всякого номера, остановился и спрашивает, где найти Лео. Ему отвечают: «Лео умер». А парень и выдает им: «Хорошо, я загляну в четверг». И уехал. В четверг, наверное, вернулся — опять искать Лео. Каково, а?

Потягивая кофе, Брюс слушал разговоры в гостиной.

— …в телефонной книге записан всего один номер, на каждой странице, и по этому номеру можешь звонить куда хочешь… Я говорю о совершенно ошизевшем обществе… И у себя в бумажнике ты носишь этот номер, _единственный_ номер, записанный на разных визитных карточках и листочках. И если номер забыл, то не позвонишь никому.

— А справочная?

— У неё тот же номер.

Он внимательно слушал. Интересное, должно быть, местечко. Звонишь, а тебе говорят: «Вы ошиблись». Снова набираешь тот же самый номер — и попадаешь куда надо.

Идешь к врачу — а врач только один и специализируется на всем, — и тебе прописывают лекарство, одно на все случаи жизни. Относишь рецепт в аптеку, и там выдают единственное средство, которое у них есть, — аспирин. И тот лечит все болезни.

Закон тоже один, и все нарушают его снова и снова. Полицейский кропотливо помечает, какой параграф, какой пункт, какой раздел, — всегда одно и то же. И за любое нарушение — от перехода улицы в неположенном месте до государственной измены — одно наказание: смертная казнь. Общественность требует отменить смертную казнь, но это невозможно, потому что тогда, скажем, за неправильный переход вовсе не будет наказания. И так, нарушая закон, постепенно все вымерли.

Наверное, подумал он, когда люди узнали, что последний из них умер, они сказали: «Интересно, какие они были? Давайте-ка заглянем в четверг!»

Он неуверенно рассмеялся и, когда его попросили, повторил мысль вслух. И все в гостиной тоже засмеялись.

— Отлично, Брюс!

Шутка прижилась и стала общим достоянием Самарканд-хауса. Когда кто-нибудь чего-нибудь не понимал или не мог найти того, за чем его посылали — например, рулон туалетной бумаги, — то обычно говорил: «Что ж, я, пожалуй, зайду в четверг». Эта шутка приписывалась Брюсу и стала своего рода его визитной карточкой, как у комиков на телевидении.

Позже, на одной из вечерних Игр, когда обсуждали, какую каждый из них принес пользу, решили, что Брюс принес в «Новый путь» юмор. Принес способность видеть смешную сторону вещей, как бы ни было плохо. Собравшиеся в круг дружно зааплодировали, и, с удивлением подняв глаза, он увидел со всех сторон улыбки и теплые одобрительные взгляды. Эти аплодисменты надолго остались в его сердце.

Глава 17

В конце августа того же года его перевели на ферму в Северной Калифорнии, в краю виноградников.

Приказ о перемещении подписал Дональд Абрахаме, директор-распорядитель фонда «Новый путь», по представлению Майкла Уэстуэя, служащего фонда, который принимал особое участие в судьбе Брюса. Было учтено, в частности, то, что участие в Играх не принесло ожидаемых результатов и даже ухудшило состояние пациента.

— Тебя зовут Брюс, — сказал управляющий фермой, когда Брюс неуклюже вылез из машины, волоча за собой чемодан.

— Меня зовут Брюс, — сказал он.

— Мы попробуем тебя на полевых работах, Брюс.

— Хорошо.

— Я думаю, тебе понравится здесь.

— Я думаю, мне понравится, — сказал Брюс. — Здесь.

Управляющий придирчиво осмотрел его.

— Тебя недавно постригли?

— Да, меня недавно постригли. — Брюс прикоснулся к бритой голове.

— За что?

— Меня постригли, потому что нашли на женской половине.

— В первый раз?

— Во второй. — Брюс стоял, не выпустив чемоданчика. Управляющий жестом велел поставить его на землю. — В первый раз меня постригли за буйство.

— Что ты сделал?

— Я швырнул подушку.

— Хорошо, Брюс, — сказал управляющий. — Идем, я покажу, где ты будешь жить. У нас здесь нет большого дома, а есть маленькие домики, в которых размещаются по шесть человек. Там спят, готовят себе пищу и отдыхают, когда не работают. Здесь нет Игры, только работа. Игр больше не будет, Брюс.

На лице Брюса появилась улыбка.

— Ты любишь горы? — Управляющий указал направо. — Гляди: горы. На их склонах выращивают отличный виноград. Мы не растим виноград. Мы растим разные другие культуры, но не виноград.

— Я люблю горы, — сказал Брюс.

— Посмотри на них. — Управляющий снова указал; Брюс не повернул головы. — Мы подберем тебе шляпу. Работать в поле без головного убора нельзя. Пока нет шляпы, на работу не выходи. Ясно?

— Не выходить на работу без шляпы, — повторил Брюс.

— Здесь хороший воздух, — сказал управляющий.

— Я люблю воздух, — сказал Брюс.

Управляющий жестом приказал Брюсу взять чемодан и следовать за ним. Он то и дело поглядывал назад и чувствовал себя не в своей тарелке. Знакомое ощущение — ему всегда было не по себе, когда приезжали… такие.

— Мы все любим воздух, Брюс. В самом деле любим. Это у нас общее.

Он подумал: по крайней мере, _это_ у нас ещё общее.

— Я буду видеться со своими друзьями? — спросил Брюс.

— С друзьями из «Нового пути» в Санта-Ане?

— С Майком, и Лаурой, и Джорджем, и Донной, и…

— Сюда к нам приезжать нельзя, — объяснил управляющий. — Это закрытая зона. Но ты, возможно, будешь ездить туда пару раз в год. У нас бывают общие встречи: на Рождество и…

Брюс остановился.

— Следующая встреча — на Благодарение, — сказал управляющий, махнув ему рукой. — Рабочие на два дня поедут туда, откуда они к нам попали. А потом вернутся — до Рождества. Так что с друзьями увидишься через три месяца. Если их самих куда-нибудь не переведут. Но учти: у нас в «Новом пути» нельзя завязывать с кем-то отдельных отношений. Тебе говорили? Мы все — одна семья.

— Я понимаю, — сказал Брюс. — Мы это учили, когда проходили Закон «Нового пути». Можно мне попить?

— Мы покажем тебе, где здесь вода. — Управляющий повел Брюса к ряду однотипных сборных домиков. — Это закрытая зона, поскольку мы выращиваем экспериментальные гибридные культуры и боимся заражения насекомыми — вредителями. Люди могут случайно пронести их сюда на одежде, обуви и даже в волосах. — Он ткнул пальцем в первый попавшийся домик. — Твой домик — «четыре-Д». Запомнишь?

— Они такие похожие… — пожаловался Брюс.

— Можешь прибить что-нибудь к стене, чтобы легче его узнавать. Что-нибудь яркое. — Управляющий толкнул дверь, изнутри полыхнуло горячим спертым воздухом. — Думаю, сперва мы поставим тебя на артишоки, — размышлял он вслух. — Тебе придется носить перчатки — они колючие.

— Артишоки, — сказал Брюс.

— У нас есть и грибы. Экспериментальные грибные фермы. Конечно, закрытые, чтобы патогенные споры не заражали почву.

— Грибы, — повторил Брюс, входя в жаркое темное помещение.

Управляющий смотрел на него с порога.

— Да, Брюс, — сказал он.

— Да, Брюс, — сказал Брюс.

— Брюс, — окликнул управляющий. — Очнись!

Он кивнул, застыв в полумраке, все ещё не выпуская из рук чемодана.

Стоит им оказаться в темноте, как они сразу клюют носом, подумал управляющий. Словно цыплята. Овощ среди овощей. Грибок среди грибков.

Он включил свет и начал показывать Брюсу нехитрое хозяйство. Брюс не обращал внимания — он впервые заметил горы и теперь смотрел на них широко открытыми глазами.

— Горы, Брюс, горы.

— Горы, Брюс, горы… — повторил Брюс, не отрывая глаз.

— Эхолалия, Брюс, эхолалия, — вздохнул управляющий.

— Эхолалия, Брюс, эхо…

— Хорошо, Брюс. — Управляющий закрыл дверь домика и подумал: я поставлю его на морковь. Или на свеклу. На что-нибудь простое. На то, что его не озадачит.

А на вторую койку — другой овощ. Для компании. Пусть дремлют свои жизни вместе, в унисон. Рядками. Целыми акрами.

Его развернули лицом к полю, и он увидел хлеба, поднимающиеся, словно зазубренные дротики. Он нагнулся и заметил у самой земли маленький голубой цветок. Множество цветков на коротких жестких стеблях. Словно щетина. Жнивье. Наклонившись к цветам, чтобы лучше их рассмотреть, Брюс понял, как их много. Целые поля цветов, укрытых сверху высокими колосьями. Спрятанные среди более высоких растений, как часто сажают фермеры: одни посадки среди других. Как в Мексике сажают марихуану — чтобы не заметила полиция с джипов.

Но тогда её засекают с воздуха. И полиция, обнаружив плантацию, расстреливает из пулемета фермера, его жену, их детей и даже животных. И уезжает, сопровождаемая сверху вертолетом.

«Очаровательные голубые цветочки.

— Ты видишь цветок будущего, — сказал Дональд, директор-распорядитель «Нового пути». — Но он не для тебя.

— Почему не для меня? — спросил Брюс.

— Ты уже перебрал, достаточно! — хохотнул директор-распорядитель. — Так что хватит поклоняться. Это уже не твой кумир, не твой идол.

Он решительно похлопал Брюса по плечу, а потом, наклонившись, закрыл рукой цветы от его прикованного взгляда.

— Исчезли, — сказал Брюс. — Весенние цветы исчезли.

— Нет, ты просто не можешь их видеть. Эта философская проблема слишком сложна для тебя: она относится к теории познания.

Брюс видел только загораживающую свет ладонь Дональда и смотрел на неё целое тысячелетие. Все было закрыто и заперто, заперто навсегда для мертвых глаз по ту сторону времени. Взгляд — намертво прикованный к руке, что застыла навечно. И время застыло, и взгляд застыл, и вселенная застыла вместе с ними, по крайней мере для него — абсолютно неподвижная и в то же время абсолютно постижимая. Все уже было, и ничего больше произойти не могло.

— За работу, Брюс, — велел Дональд, директор-распорядитель.

— Я видел, — сказал Брюс.

Я знаю, подумал он. Я видел, как растет препарат «С». Я видел, как голубым покрывалом на коротких жестких стебельках лезет из земли сама смерть.

Дональд Абрахаме и управляющий фермой переглянулись, а потом посмотрели на коленопреклоненную фигуру, на человека, опустившегося на колени перед _Mors_ontologica.

— За работу, Брюс, — сказал коленопреклоненный и поднялся на ноги.

Он наблюдал — не оборачиваясь, не в силах обернуться, — как Дональд и управляющий, переговариваясь между собой, сели в «линкольн» и уехали.

Брюс наклонился, вырвал один стебелек с голубым цветком и засунул его поглубже в правый ботинок, под стельку. Подарок для моих друзей, подумал он. И крошечным уголком мозга, куда никто не мог заглянуть, стал мечтать о Дне благодарения.

ВАЛИС^{[118] (трилогия)}

Валис — странная и гениальная трилогия, написанная в результате легендарного озарения, настигшего писателя в 1974 году. Высокая мистика? Наркотический бред? Или — подлинная хроника поисков и обретения Истинного Бога? Визионерство в высшей его стадии — стадии «священного безумия» — или «философия нонконформизма»?..

Книга I Валис

ВАЛИС (аббревиатура: Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система, из американского фильма) — возмущение в поле реальности, в котором формируется спонтанный самоуправляемый негентропический вихрь, самопроизвольно переводящий свою среду в категоризированную информацию. Характеризуется наличием псевдосознания, цели, разума, роста и строгой дисциплины.

Большой Советский словарь, шестое издание, 1992 г.

Глава 1

Нервный срыв у Жирного Лошадника начался в тот день, когда ему позвонила Глория и спросила, нет ли у него нембутала. Он спросил, зачем ей нембутал, и она ответила, что хочет себя убить. В поисках нембутала она звонила всем знакомым и собрала почти пятьдесят таблеток — а ей требовалось штук на тридцать-сорок больше, чтобы уж наверняка.

Жирный Лошадник сразу решил, что так она просит помощи. Жирный вообще многие годы пребывал в заблуждении, будто способен помочь людям. Его психиатр как-то дал ему два совета: завязать с наркотиками (чего он не сделал) и бросить попытки помочь людям (он по-прежнему пытался помочь людям).

Нембутала у него не было, как не было и никакого иного снотворного. Жирный никогда не принимал снотворное; он принимал апер.^[119] И просто не мог дать Глории нембутал, чтобы та с собой покончила. Да и в любом случае так не поступил бы.

— У меня есть десять таблеток, — солгал он.

Потому что скажи он правду, Глория повесила бы трубку.

— Я к тебе подъеду, — ответила Глория совершенно естественным голосом, тем же самым спокойным рациональным тоном, каким просила нембутал.

Тогда Жирный понял, что она не просит помощи; она действительно хочет умереть. Глория совершенно свихнулась. Будь она в своем уме, поняла бы, что подобное намерение надо скрывать, иначе друг будет чувствовать себя виновным. Только желая её смерти, можно согласиться на такое. А желать её смерти у него причин не было. Да и ни у кого не было — Глория была тихая и мягкая, только кислоткой чересчур увлекалась. Совершенно ясно, что за полгода, которые они не виделись, наркотики полностью выжгли ей мозги.

— Ты чем занималась? — спросил Жирный.

— Меня держали в больнице в Сан-Франциско — я хотела покончить с собой, и моя мать меня заложила. Выписали только на прошлой неделе.

— Ты вылечилась? — спросил он.

— Да.

Тогда-то Жирный и начал сходить с ума. В то время он этого не знал, но его втянули в отвратительную психологическую игру. Выхода не было. Глория Кнудсон уничтожила собственные мозги, а вместе с ними и своего друга. Возможно, подобными разговорами она уничтожила ещё шесть или семь своих друзей, тех, кто её любил; бесспорно, она уничтожила мать и отца. В безмятежно звучащем голосе Жирный слышал нотки нигилизма, отзвук пустоты.

Тогда он ещё не знал, что стремление сойти с ума — порой вполне адекватная реакция на реальность. Его заразила рациональная просьба Глории дать ей умереть. Получилось, как в китайской игре-ловушке — чем сильнее тянешь, тем труднее вытащить палец.

— Ты сейчас где? — спросил Жирный.

— В Модесто. У стариков.

Жирный жил в округе Марин; стало быть, ей ехать несколько часов. Он вряд ли поехал бы в такую даль. Ещё одно доказательство безумия: по три часа туда и обратно ради десятка таблеток нембутала. Рационально выполнить свое нерациональное решение Глория не могла. «Спасибо, Тим Лири,^[120] — подумал Жирный. — Тебе и твоим радостям расширенного — благодаря наркотикам — сознания».

Он не знал, что под вопросом его собственная жизнь. Дело было в 1971–м. А в 1972–м в Ванкувере, в Канаде, одинокий, бедный и напуганный, Жирный попытается покончить с собой. Сейчас он ни о чем подобном не догадывался. И хотел лишь одного — заманить Глорию в округ Марин и помочь ей. Благодарение Господу, мы способны забывать. В 1976–м, свихнувшись от горя, Жирный Лошадник перережет себе вену на запястье, примет сорок девять таблеток дигиталиса и запрется в гараже, в машине с работающим двигателем — и все равно ничего не выйдет. У тела есть силы, неподвластные разуму.

Вот разум Глории контролировал тело полностью; она была рационально безумна.

В большинстве случаев безумие можно установить по эксцентричным выходкам и театральным эффектам. Человек надевает на голову кастрюлю, оборачивается банным полотенцем, размалевывает тело фиолетовой краской и отправляется на прогулку. Глория же была спокойнее и невозмутимее обычного. Вежлива, цивилизованна. Живи она в Древнем Риме или Японии, никто бы ничего не заметил. Даже её манера водить машину не изменилась — Глория исправно останавливалась на каждом светофоре и за время всей поездки за десятью таблетками нембутала ни разу не превысила скорость.

Я — Жирный Лошадник, однако пишу эти записки от третьего лица ради того, чтобы добиться столь необходимой объективности. Я не любил Глорию Кнудсон, но она мне нравилась. В Беркли они с мужем давали изысканные вечеринки, и мы с женой неизменно бывали в числе приглашенных. Глория часами готовила крохотные сандвичи и к тому же подавала к столу самые разнообразные вина. Она со вкусом одевалась и всегда выглядела очень привлекательно — особенно мне нравились коротко стриженные соломенные кудряшки.

Как бы то ни было, у Жирного Лошадника не нашлось для неё нембутала, и спустя неделю Глория выбросилась из окна одиннадцатого этажа Шинанон-билдинг в Окленде, штат Калифорния, и разбилась в лепешку о мостовую бульвара Макартура, а Жирный Лошадник продолжил свое тайное, долгое падение в страдание и болезнь, в тот хаос, который, по словам астрофизиков, ожидает нашу вселенную.

Жирный в этом опередил и свое время, и саму вселенную. Постепенно он забыл, что послужило толчком к его падению в энтропию; Господь милостиво закрывает для нас не только будущее, но и прошлое. После известия о самоубийстве Глории Жирный в течение двух месяцев рыдал, смотрел телевизор и долбился наркотой; его мозги уже тогда поехали, но Жирный ещё не знал об этом. Безгранична милость Божия.

Собственно говоря, годом раньше Жирный потерял жену, которая тоже свихнулась. Это было как чума, и никто не мог понять, только ли в наркотиках дело. Те годы — с шестидесятого по семидесятый — в Америке, а особенно в Северной Калифорнии, в районе Залива,^[121] были совсем паршивые. Как ни досадно, но это факт, и самые причудливые термины и замысловатые теории его не скроют.

Власти предержащие стали такими же психопатами, как и те, за кем они охотились. Им хотелось избавиться от любого, кто не вписывается в истеблишмент. Жирный заметил, что полицейские смотрят на него со свирепостью цепных псов. Когда чернокожую марксистку Анжелу Дэвис выпустили из тюрьмы округа Марин, полиция перекрыла весь административно-общественный центр города — мол, необходимо воспрепятствовать радикалам в нарушении порядка. Лифты отключили, на дверях понавесили фальшивые таблички с ложной информацией, а прокурор округа куда-то исчез.

Жирный видел все это своими глазами. В тот день он отправился в центр вернуть книгу в библиотеку. Два копа у входа по листику перетрясли книгу и другие бумаги, которые нашлись у Жирного. Он пришел в недоумение и оставался в этом состоянии весь день. В кафетерии вооруженный полицейский наблюдал за тем, как посетители едят. Жирный вернулся домой на такси, поскольку побоялся ехать на своей машине, и решил, что окончательно спятил. Он и в самом деле спятил, однако то же самое можно было сказать и об остальных.

По профессии я писатель-фантаст и имею дело с фантазиями. Сама моя жизнь — фантазия. Но Глория Кнудсон все равно лежит в гробу в городе Модесто, штат Калифорния. В моем альбоме есть фотография венков на её похоронах. Фотография цветная, поэтому хорошо видно, какие венки красивые. На заднем плане припаркован «фольксваген». Можно разглядеть и то, как я крадусь к «фольксвагену» прямо посреди заупокойной службы. Я больше не в состоянии выносить все это.

После службы я, бывший муж Глории Боб и несколько его — и её — печальных друзей пообедали в модном ресторанчике неподалеку от кладбища. Официантка отвела нам место в углу, поскольку трое из нас смахивали на хиппи, несмотря на костюмы и галстуки. Нам было плевать.

Не помню, о чем шел разговор за столом. Накануне вечером мы с Бобом — я хотел сказать Боб и Жирный Лошадник — ездили в Окленд посмотреть фильм «Паттон». Прямо перед началом заупокойной службы Жирный впервые в жизни увидел родителей Глории. Как и их покойная дочь, они отличались чрезвычайной вежливостью. Несколько друзей Глории устроились в старомодной, в стиле ранчо, гостиной, вспоминая ту, что связала их между собой. Само собой, на миссис Кнудсон было слишком много косметики; женщины всегда чрезмерно красятся, когда кто-то умирает.

Жирный гладил Председателя Мао — кота покойницы. Он вспомнил те несколько дней, что Глория провела у него, приехав за нембуталом.Когда ложь раскрылась, Глория встретила это известие спокойно, даже безразлично. Если собираешься умереть, мелочи перестают иметь значение.

— Я их взял, — сказал ей Жирный; ещё одна ложь.

Решили поехать на пляж, большой океанский пляж Пойнт-Рейс. Глория села за руль (Жирному ни на мгновение не пришло в голову, что, поддавшись импульсу, она может угробить и его, и себя, и машину), и часом позже они уже расположились рядышком на песке, покуривая травку.

Больше всего на свете Жирный хотел понять, почему Глория решила убить себя.

На Глории были стираные-перестиранные джинсы и футболка со злобной физиономией Мика Джаггера. Поскольку песок был очень мягкий, она сняла туфли. Жирный обратил внимание, что тщательно обработанные ногти на пальцах ног покрыты розовым лаком. Он подумал, что Глория умирает так же, как и жила.

— Они украли мой банковский счет, — сказала Глория.

Лишь спустя некоторое время, слушая уверенную, ясную речь подруги, Жирный понял, что никакие «они» не существуют в природе. Глория развернула перед ним панораму тотального, неумолимого безумия, сконструированного с невероятной тщательностью. Она отшлифовала все детали с точностью дантиста. В её словах нигде не слышалось несоответствия. Никаких пустот в повествовании. Жирный не мог найти ни единой ошибки, если, конечно, не считать исходного допущения, что все ненавидят Глорию, преследуют, а сама она во всех смыслах никчемна.

Пока Глория говорила, она начала исчезать. Жирный как завороженный наблюдал за этим процессом. Глория логично, рационально, слово за словом выталкивала себя прочь из бытия. Этакая рациональность на службе… ну, подумал он, на службе небытия. Разум Глории превратился в огромный, умелый ластик. Осталась лишь оболочка, так сказать, необитаемое тело.

Она уже мертва, понял Жирный Лошадник в тот день на пляже.

После того как покурили, они прогуливались по пляжу, рассуждая о водорослях и высоте волн. Над головами кричали чайки, напоминающие тарелочки-фрисби. Тут и там кто-то сидел или лежал на песке, но по большей части пляж пустовал. Плакаты советовали остерегаться подводного берегового течения. Жирный все не мог понять, почему Глория просто не войдет в прибой. Он никак не мог включиться в её логику. Ей был необходим только нембутал — или она считала, что ей необходим нембутал.

— «Мертвый работяга» — мой любимый альбом «Мертвецов»,^[122] — вдруг сказала Глория. — Хотя, по-моему, не стоило им оправдывать кокаин. Всё-таки рок и дети слушают.

— Они не оправдывают. Просто песня о ком-то, кто принимает кокаин. К тому же это его убивает. Не впрямую, правда — он попадает под поезд.

— Но из-за них я подсела на наркотики, — возразила Глория.

— Из-за «Мертвецов»?

— Из-за того, — сказала Глория, — что все от меня этого ждали. Мне осточертело делать то, чего ждут от меня другие.

— Не надо убивать себя, — сказал Жирный. — Переезжай ко мне. Я живу совсем один, и ты мне нравишься. В самом деле. Давай хоть попробуем. Мы — я и мои друзья — перевезем твои шмотки. Можно придумать кучу занятий; будем ходить куда-нибудь… ну как сегодня на пляж. Разве тут не классно?

Глория ничего не ответила.

— Мне будет жутко хреново, — продолжал Жирный, — до конца моих дней, если ты с собой покончишь.

Таким образом, как стало ясно Жирному позже, он привел Глории наименее веские доводы продолжать жить. Это стало бы её одолжением другим людям. Он не мог найти худшего аргумента, даже если бы искал его годами. Лучше бы уж сразу переехать её «фольксвагеном». Вот почему на «горячие» телефонные линии для самоубийц нельзя сажать кретинов. Жирный понял это в Ванкувере, когда, готовый покончить с собой, позвонил в Кризисный центр Британской Колумбии и получил квалифицированный совет. Между этим событием и тем, что Жирный сказал Глории в тот день, нет никакой связи.

Остановившись, чтобы смахнуть маленький камешек со ступни, Глория сказала:

— Мне бы хотелось переночевать у тебя.

При этих словах перед мысленным взором Жирного невольно промелькнули некие сексуальные видения.

— Я тащусь! — воскликнул Жирный.

В те годы он частенько выражался в такой манере. Контркультура располагает целым словарем подобных выражений, граничащих с бессмыслицей. Жирный любил нанизывать их одно на другое. Занялся он этим и сейчас, когда собственная похоть сыграла с ним шутку, заставив поверить, что он только что спас подруге жизнь. Способность Жирного понимать происходящее, и так не стоившая выеденного яйца, окончательно достигла нулевой отметки. Как же, хороший человек наконец-то обрел душевное равновесие, и в этом заслуга именно его, Жирного!

— Врубаюсь! — трещал он, идя с Глорией по пляжу. — Потрясно!

Они провели ту ночь вместе, полностью одетые. Между ними ничего не было, и на следующий день Глория уехала, якобы за вещами в родительский дом в Модесто. Несколько дней Жирный ждал её приезда, а потом однажды вечером зазвонил телефон. Звонил Боб, бывший муж Глории.

— Ты сейчас где? — поинтересовался Боб.

Вопрос привел Жирного в замешательство — он был дома, рядом с телефоном, на кухне. Голос Боба звучал совершенно спокойно.

— Я здесь, — сказал Жирный.

— Глория сегодня покончила с собой, — сообщил Боб.

У меня есть фотография Глории с Председателем Мао на руках. Она стоит на коленях и улыбается, её глаза сияют. Председатель Мао норовит вырваться у неё из рук. Слева виден кусочек рождественской елки. На обороте аккуратным почерком миссис Кнудсон написано:

Как благодарна она была нам в ответ на нашу любовь.

Я так и не узнал, написала это миссис Кнудсон до смерти Глории или после. Кнудсоны прислали мне фотографию через месяц — прислали фотографию Жирному Лошаднику через месяц после похорон Глории. Жирный письмом попросил их прислать её фото. Сначала он попросил Боба, который довольно грубо поинтересовался, зачем ему фотография Глории. Жирный не знал, что ответить. Когда Жирный вынудил меня взяться за эти записки, он спросил, с чего, по моему мнению, Боб Лэнгли так взбесился от его просьбы.

Я не знаю. И мне наплевать. Может, Боб догадывался, что Глория и Жирный провели ночь вместе, и ревновал? Жирный часто говорил, что Боб Лэнгли шизофреник, и даже утверждал, что сам Боб сообщил ему об этом. У шизоида мыслительному процессу сопутствуют неадекватные эмоции, так называемое уплощение аффекта.

С другой стороны, Боб после заупокойной службы склонился и положил розу на гроб Глории. Как раз когда Жирный крался к своему «фольксвагену». Что более подходило к моменту? Жирный, рыдающий в одиночестве в припаркованной машине, или бывший муж, склоняющийся над гробом с розой в руке, безмолвный, спокойный, но хоть что-то делающий? Весь вклад Жирного в похороны свелся к букету, купленному впопыхах по дороге в Модесто. Он преподнес его миссис Кнудсон, которая отметила, что цветы очаровательны. Боб их выкинул.

После похорон, в модном ресторане, где официантка убрала их подальше от глаз, Жирный спросил у Боба, что делала Глория в Шинаноне, тогда как она собиралась забрать вещи и вернуться в округ Марин, чтобы жить с ним — как он полагал.

— Поехать в Шинанон её уговорила Кармина, — ответил Боб. Кармина — это миссис Кнудсон. — Из-за проблем с наркотой.

Тимоти, один из незнакомых Жирному друзей Глории, заметил:

— Не шибко-то они ей помогли.

Вот что случилось, когда Глория вошла в Шинанон через парадный вход. С ней сразу начали играть в эти их игры. Кто-то из персонала специально прошел мимо Глории, когда та сидела в холле и ожидала приема, и громко отметил, как она уродлива. Следующий объявился, чтобы сообщить, что в её волосах, похоже, ночевала крыса. Глория всегда была страшно мнительна по поводу своих кудрявых волос; она очень хотела, чтобы они были как и все остальные волосы в мире. Что мог бы сказать третий служащий Шинанона — вопрос спорный, так как к тому времени Глория уже поднялась на одиннадцатый этаж.

— Вот такие у них, значит, в Шинаноне методы? — поинтересовался Жирный.

Боб сказал:

— Специальная техника, чтобы сломить индивидуальность. Фашистская терапия, которая делает личность полностью открытой и ставит её в зависимость от группы. А затем они начинают строить новую индивидуальность, не ориентированную на наркотики.

— Они что, не знали, что она склонна к суициду? — спросил Тимоти.

— Конечно, знали, — ответил Боб. — Глория звонила им. Они знали её имя и почему она приехала.

— Ты не говорил с ними после её смерти? — спросил Жирный.

Боб ответил:

— Я позвонил и попросил к телефону кого-нибудь из начальства, и сказал им, что они убили мою жену, а этот парень ответил, что неплохо бы мне приехать и поучить их, как обращаться с суицидальными типами. Он был ужасно огорчен. Мне даже стало его жалко.

Слушая эти слова, Жирный решил, что у Боба самого явно не в порядке с головой. Бобу было жалко Шинанон. Он совсем ошизел. Все ошизели, включая Кармину Кнудсон. Во всей Северной Калифорнии не осталось ни одного нормального человека. Пора было куда-то сматываться.

Жирный ел салат и прикидывал, куда слинять. Вон из страны. Полететь в Канаду, как те, кто бежит от призыва в армию? Жирный лично знал десятерых, кто предпочел свалить в Канаду, чтобы не воевать во Вьетнаме. Глядишь, и нашлось бы в Ванкувере с полдюжины знакомых.

Ванкувер тогда считали одним из прекраснейших городов мира. Как и Сан-Франциско, это крупный порт. Там можно было бы начать жизнь сначала и забыть о прошлом.

Вдруг в голову Жирному, пока он возился с салатом, пришла мысль: когда Боб позвонил, он сказал не: «Глория покончила с собой», а «Глория сегодня покончила с собой», как будто совершенно не сомневался, что раньше или позже она с собой покончит. Может, из-за этого допущения все и случилось? Время Глории было ограничено, как на экзамене по математике. Кто же на самом деле был безумен? Глория или Жирный (возможно, Жирный), или её бывший муж, или вообще все в районе Залива? Безумны не в переносном, а в прямом смысле? Скажем, один из первых симптомов психоза, это когда человек начинает чувствовать себя психом. Ещё одна китайская ловушка. Нельзя думать о ней, не становясь её частью.

Размышляя о безумии, Жирный Лошадник шаг за шагом в него соскальзывал.

Хотелось бы мне ему помочь…

Глава 2

Хотя я ничем не смог помочь Жирному Лошаднику, ему удалось избежать смерти. Первая предпосылка к его спасению явилась в образе восемнадцатилетней школьницы, жившей неподалеку от Жирного на той же улице. Второй стал Господь Бог. Причем школьница справилась лучше.

Я не уверен, что Бог вообще что-то для него сделал; собственно говоря, Бог только усугубил его состояние. В этом мы с Жирным Лошадником никак не могли согласиться. Жирный был уверен, что Бог полностью излечил его. Но это невозможно. В древнекитайском «Каноне перемен» — «И Цзин» — есть строчка, гласящая: «Всегда болен, но никогда не умирает». Как раз о моем приятеле.

Стефани вошла в жизнь Жирного Лошадника как дилерша. После смерти Глории он так сильно подсел, что вынужден был покупать наркоту где только предоставлялась возможность. Правда, покупка наркотиков у старшеклассников — не слишком умное занятие. Тут уже речь идет не о собственно наркоте, а о законе и морали. Только начни покупать наркотики у детей, и ты сразу на заметке. Думаю, понятно почему. Но мне было известно — а властям нет — вот что: Жирного Лошадника на самом деле не слишком интересовали наркотики, которые предлагала на продажу Стефани. Она подторговывала гашем и травкой, а не амфетаминами. Она не одобряла стимуляторы. Стефани никогда не торговала тем, чего не одобряла. Она никогда не торговала психоделиками, как на неё ни давили. Порой Стефани могла предложить кокаин. Никто не понимал её логику, и все же некая форма логики у неё имелась. В привычном смысле слова Стефани вообще не мыслила. Однако она принимала какие-то решения, и уж когда приняла, никто не мог сдвинуть её с места. Жирному она нравилась.

В этом вся суть — Жирному нравилась Стефани, а не её наркотики, но чтобы поддерживать с ней отношения, он вынужден был покупать их. А значит, ему пришлось перейти на гашиш. Для Стефани гашиш был началом и концом жизни. Во всяком случае, жизни, которую стоит жить.

Хоть Бог и явился Жирному не в лучшее его время, он по крайней мере не делал ничего противозаконного, как Стефани. Жирный не сомневался, что Стефани закончит тюрьмой; он полагал, что её могут сцапать в любую минуту. А все друзья Жирного ожидали, что в любой момент арестуют его. Нас это тревожило, как и его медленное сползание в депрессию, психоз и изоляцию.

Жирный беспокоился о Стефани. Стефани беспокоили цены на гашиш. Хуже, её беспокоили цены на кокаин. Мы часто представляли, как она подскакивает на постели среди ночи и восклицает: «Иней^[123] поднялся до сотни баксов за грамм!» Цены на наркоту волновали её, как обычных женщин — цена на кофе.

До шестидесятых Стефани просто не могла бы существовать. Наркота вызвала её к жизни, извлекла из небытия. Стефани была коэффициентом наркоты, частью уравнения. И в то же время именно через неё Жирный в конце концов пришел к Богу. Не через наркотики; с наркотиками это не имеет ничего общего. Путь к Богу через наркоту — это ложь, которую пытаются толкнуть нам беспринципные мошенники. Стефани привела Жирного Лошадника к Богу при помощи маленького глиняного горшка, который она вылепила на своем ножном гончарном круге, том самом круге, что Жирный помог ей купить к восемнадцатилетию.

Улетая в Канаду, Жирный забрал горшок с собой — тот лежал в единственном чемодане Жирного, завернутый в трусы, носки и рубашки.

Выглядел горшок совершенно заурядно — широкий, светло-коричневый, немного голубой глазури по ободку. Стефани была не слишком искусным гончаром.

Неудивительно, что один из её первых горшков достался Жирному. У них сложились действительно близкие отношения. Когда Жирному становилось совсем худо, Стефани успокаивала его при помощи своей трубочки с гашем.

Горшок, однако, обладал одним необычным свойством. В нем дремал Бог. Он дремал в горшке очень долго, так долго, что едва не опоздал. В некоторых религиях бытует теория, что Бог вмешивается в происходящее в одиннадцатом часу. Может, это и так, не могу сказать. В случае Жирного Лошадника Бог ждал до без трех минут двенадцати, и даже тогда того, что он сделал, едва ли было достаточно, фактически он вмешался слишком поздно.

Нельзя винить в этом Стефани; едва получив гончарный круг, она сразу же вылепила горшок, покрыла его глазурью и обожгла. Она сделала все, что в её силах, чтобы помочь своему другу Жирному, который, как ранее Глория, начинал умирать. Стефани помогла своему другу тем же способом, которым и тот пытался помочь своему, только у неё получилось лучше. В этом и состояла разница между Жирным и Стефани. В момент кризиса она знала, что нужно делать. Жирный не знал. Поэтому сегодня Жирный жив, а Глория — нет. Друг Жирного оказался лучше, чем друг Глории. Может, он и хотел, чтобы все случилось по-другому, но выбор был не за ним. Не мы помогаем другим людям, и не по своей воле; это делает вселенная. Вселенная принимает определенные решения, и на основе её решений одни люди живут, а другие умирают. Этот закон суров, но все живые существа вынуждены подчиняться ему. Жирный получил Бога, а Глория Кнудсон — смерть. Не слишком справедливо, и Жирный первым сказал об этом. Поверим ему.

После встречи с Богом Жирный развил в себе совершенно ненормальную любовь к нему. Это совсем не то, что обычно имеют в виду, когда говорят о ком-нибудь: «Он любит Бога». В случае Жирного то была настоящая жажда. Ещё более странно — Жирный уверял нас, что Бог причинил ему боль, и при этом он по-прежнему жаждал Бога, как пьяница жаждет спиртного. Бог, говорил нам Жирный, выстрелил лучом розового света ему прямо в глаза. Жирный временно ослеп, и у него несколько дней раскалывалась голова. Очень легко, говорил он, описать луч розового света; точь-в-точь как после того, как у вас перед носом разрядят фотовспышку. Жирному буквально везде мерещился этот розовый свет. Иногда он мельком показывался на экране телевизора. Жирный жил ради этого света, ради одного его особенного оттенка.

Однако он никак не мог по-настоящему его найти. Никто не в силах воссоздать этот оттенок цвета, кроме Бога. Иными словами, обычный свет не содержит такого оттенка. Однажды Жирный даже тщательно изучил таблицу видимого спектра. Нужный цвет отсутствовал. Жирный видел цвет, который не видел больше никто; этот цвет находится вне спектра.

Что сопутствует свету, если говорить о частотах? Тепло? Радиоволны? Мне бы следовало знать, но я не знаю. Жирный сказал (не знаю, насколько это правда), что в солнечном спектре то, что он видел, составляло около семисот миллимикрон; если использовать термины линий Фраунхофера, через точку «В» в направлении точки «А».

Думайте что хотите. Я полагаю, это симптом его сумасшествия. Люди, находящиеся в стадии нервного срыва, часто проводят самые разнообразные исследования с целью найти объяснение своим действиям. Исследования эти, конечно же, заканчиваются провалом.

Подобные исследования провальны, покуда имеем к ним отношение мы, но, как ни печально, иногда снабжают фальшивой логикой разрушающийся разум — у Глории, например, появились те самые «они». Однажды я поглядел линии Фраунхофера, и там не оказалось никакого «А». Я смог найти только «В». Линии идут от «G» к «В», от ультрафиолета к инфракрасному спектру. Вот так. Больше ничего нет. То, что видел Жирный — или думает, что видел, — не было светом.

Когда он вернулся из Канады — после того, как обрел Бога, — мы много времени проводили вместе, и в одну из наших ночных прогулок (обычное дело, мы постоянно искали приключений), когда я парковал машину, у меня на левой руке неожиданно появилось пятнышко розового цвета. Я знал, что это, хотя и видел такую штуку впервые — кто-то направил на нас луч лазера.

— Это лазер, — сообщил я Жирному, который тоже его видел: луч гулял повсюду, цепляя телефонные будки и пробегая по цементным стенам гаража.

В дальнем конце улицы стояли два подростка с каким-то квадратным предметом в руках.

— Они сами сделали чертову штуковину, — сказал я.

Мальчишки подошли к нам — улыбки до ушей — и сообщили, что собрали эту штуку из конструктора. Мы выразили свое восхищение, и они отправились дальше — пугать других.

— Это тот розовый цвет? — спросил я Жирного.

Он ничего не ответил, но у меня создалось впечатление, что Жирный что-то скрывает. Я чувствовал, что видел именно тот самый цвет. Почему Жирный не сказал мне об этом? Не знаю. Возможно, такое заявление разрушило бы более стройную теорию. Психически неуравновешенные типы не используют Принцип Научной Бережливости: теория для объяснения данной совокупности фактов должна быть максимально простой. Им подай что повычурней.

По словам Жирного, суть того, что произошло, когда розовый луч обрушился на него и ослепил, вот в чем: он мгновенно познал то, что никогда не было ему известно. А именно: Жирный узнал, что у его пятилетнего сына имеется скрытый врожденный дефект, и понял, в чем состоит этот дефект, вплоть до мельчайших анатомических деталей. Фактически вплоть до рекомендаций, которые Жирный должен был дать врачам.

Я захотел присутствовать при том, как Жирный будет давать рекомендации. Как объяснит свое знание медицинских тонкостей. Мозг его сохранил информацию, которую вбил в него луч розового цвета, но каким образом Жирный преподнесет её?

Позже Жирный разработал теорию, согласно которой вселенная создана из информации. Он начал вести дневник; более того, оказывается, он втайне вел дневник уже довольно давно: хитрость ненормального. Первая встреча с Богом описана на страницах дневника его собственной — Жирного, не Бога — рукой.

Термин «дневник» принадлежит мне, а не Жирному. Он назвал свои записки «Экзегеза», или «Толкования»; сей теологический термин обозначает некие тексты, объясняющие или истолковывающие определенные фрагменты Библии. Жирный верил, что информация, которой в него выстрелили и которую потом периодически вбивали в его голову, имеет божественное происхождение, а следовательно, должна рассматриваться как форма Священного Писания. Даже в случае не диагностированного заболевания его сына — правосторонняя паховая грыжа, вызвавшая гидроцеле (водянку яичка) и сопровождающаяся опущением в мошонку.

Эту новость Жирный и сообщил доктору. Диагноз оказался верным, что подтвердилось, когда бывшая жена Жирного привела Кристофера на осмотр. Операцию назначили на следующий день, так сказать, не откладывая в долгий ящик. Хирург жизнерадостно сообщил Жирному и его бывшей жене, что жизнь их сына все эти годы висела на волоске. Мальчик в любой момент мог умереть от сдавливания собственных внутренностей. Большая удача, сказал хирург, что они обнаружили дефект. Итак, снова «они», правда, в данном случае «они» действительно существовали.

Операция прошла успешно, и вечные капризы и жалобы Кристофера прекратились — он с рождения страдал от боли. А Жирный с бывшей женой отдали сына под присмотр другого врача, у которого с глазами все в порядке.

Один из параграфов дневника Жирного произвел на меня достаточное впечатление, чтобы привести его здесь. Он посвящен не правосторонней паховой грыже, а вещам более общим: крепнущему убеждению Жирного, что вселенная представляет собой информацию. Жирный начал верить в это, потому что вселенная — его вселенная — на самом деле очень быстро превращалась в информацию. Как только Бог начал говорить с ним, он уже больше не останавливался. Не думаю, что о таком упоминается в Библии.

37. Мыслительный процесс Разума воспринимается нами как систематизация и перегруппировка — изменения — в физической вселенной; но фактически это информация и информационные процессы, которые мы материализовываем. Мы не только воспринимаем мысли как объекты, но скорее как перемещение, или, точнее, размещение объектов: то, как они связаны между собой. Однако мы не можем понять модели этого размещения; мы не можем извлечь из него информацию, следовательно, это и есть сама информация. Изменение Разумом связей между объектами по сути является языком, но языком, отличающимся от обычного (поскольку он адресован сам себе, а не кому- или чему-либо вне).

Жирный рассуждал на эту тему снова и снова — и в своем дневнике, и в устных дискуссиях с друзьями. Он не сомневался, что вселенная говорит с ним.

Вот ещё одна запись в его дневнике:

36. Мы должны были бы слышать эту информацию, скорее даже повествование, как некий нейтральный голос внутри нас. Но что-то пошло не так. Все сущее есть язык и ничего, кроме языка, который мы по какой-то необъяснимой причине не способны ни прочесть в окружающем, ни услышать внутри себя. Поэтому я говорю: мы превратились в идиотов. Что-то произошло с нашим рассудком, с нашей способностью понимать. Мои умозаключения таковы: расположение частей Разума в определенном порядке есть язык. Мы часть Разума, следовательно — мы тоже язык. Почему в таком случае мы не сознаем этого? Мы не знаем даже, кто мы есть, не говоря уже о внешней реальности, частью которой являемся. Слово «идиот» происходит от слова «индивидуальный». Каждый из нас стал индивидуумом и не разделяет больше общего мышления Разума, кроме как на подсознательном уровне. Таким образом, управление нашей реальной жизнью извне и её цель остаются за пределами нашего сознания.

Лично у меня появляется искушение ответить на это: «Говори за себя».

В течение долгого периода времени («Безбрежная пустыня Вечности», как он сам назвал это) Жирный разработал множество оригинальных теорий для объяснения своих контактов с Богом и полученной при этом информации.

Одна из теорий особенно заинтересовала меня — она отличалась от остальных. Теория подводила итог некоей ментальной капитуляции, которую претерпевал Жирный. Теория гласила, что в реальности он вообще ничего не испытывает. Участки его мозга избирательно стимулируются узкими энергетическими лучами, испускаемыми из источника, расположенного очень далеко, возможно, за миллионы миль. Избирательная стимуляция участков мозга генерирует в его сознании впечатления, что он на самом деле видит и слышит слова, картины, фигуры людей, отпечатанные страницы книг; короче — Бога и Божье Послание, или, как любил называть это Жирный, — Логос. Однако, гласила эта оригинальная теория, на самом деле он только представляет себе, что переживает все эти вещи. Они напоминали голограммы.

Особенно меня поразило, как Жирный в своем безумии замысловатым образом смог отделить себя от своих галлюцинаций. При помощи рассудка он сумел вывести себя из безумной игры, продолжая при этом наслаждаться её звуками и картинками.

В сущности, Жирный больше не заявлял, будто то, что он переживает, имеет место в действительности. Означало ли это, что Жирный пошел на поправку? Едва ли. Теперь он придерживался мнения, что «они» — или Бог, или кто-то — испускают очень узкий, насыщенный информацией энергетический луч дальнего действия, сфокусированный на его голове. Так что улучшения в его состоянии я не отметил, хотя изменения были налицо. Теперь Жирный мог с чистой совестью не брать в расчет свои галлюцинации, что означало, что он признает их за таковые. Но, как и у Глории, у Жирного появились «они». На мой взгляд, пиррова победа. Меня осенило, что жизнь Жирного — длинный и скучный перечень таких побед. Примером может служить способ, каким он пытался спасти Глорию.

«Экзегеза», над которой месяц за месяцем корпел Жирный, тоже казалась мне пирровой победой, если вообще может идти речь о какой-то победе — в данном случае загнанный в угол разум пытался объяснить необъяснимое. Наверное, здесь и кроется причина душевной болезни: происходят необъяснимые события, ваша жизнь превращается во вместилище ложных флуктуаций того, что прежде было реальностью. Более того — словно и этого мало, — вы, подобно Жирному, бесконечно размышляете об этих флуктуациях, пытаясь логически упорядочить их, тогда как единственный возможный в них смысл тот, что вы навязываете им в своем желании привести все к узнаваемым формам и процессам. В начале болезни вы в первую очередь лишаетесь того, что близко и знакомо вам. То, что приходит взамен — уже плохие новости, поскольку вы не в состоянии не только понять их, но и рассказать о них другим людям. Сумасшедший испытывает что-то, но что это и откуда взялось, ему неведомо.

Посреди разрушений ментального ландшафта, которые можно проследить до исходной точки — смерти Глории Кнудсон, Жирный вообразил, что Бог излечил его. Как только начинаешь замечать пирровы победы, они сыплются словно из рога изобилия.

Это напоминает мне об одной знакомой девушке. Она умирала от рака. Я навестил её в больнице и не узнал; девушка сидела на кровати, похожая на лысого старика. От химиотерапии она раздулась, как огромная виноградина, из-за рака и лечения практически ослепла, почти совсем оглохла и с ней постоянно случались припадки.

Я наклонился к ней, чтобы справиться о самочувствии, и девушка ответила — когда смогла понять мой вопрос:

— Я чувствую, как Господь излечивает меня.

Она была склонна к религиозности и собиралась постричься в монахини. На металлической подставке рядом с кроватью она положила — или кто-то положил — чётки. По моему мнению, плакат с надписью «Пошел ты, Господи!» был бы куда уместнее.

И все же, если честно, я вынужден был признать, что Бог — или кто-то, именующий себя Богом (различие чисто семантическое), — выстрелил в голову Жирного ценной информацией, благодаря которой была спасена жизнь его сына Кристофера. Одних Бог излечивает, других лишает жизни. Жирный оспаривает тот факт, что Бог кого бы то ни было убил. Жирный говорит, что Бог никогда никому не причиняет зла. Болезни, боль и незаслуженные страдания исходят не от Бога, а откуда-то ещё. На что я возражаю: «Как могло появиться это «где-то ещё»? Существует два бога? Или часть вселенной неподконтрольна Богу?»

Жирный часто цитировал Платона. В Платоновой космологии noös, или Разум, по мнению некоторых специалистов, подчиняет себе ananke, или слепую силу обстоятельств — или слепой случай. Noös пришел в мир и, к своему удивлению, обнаружил там царство случайности, иными словами, Хаос, который noös и начал приводить к определенному порядку (хотя у Платона нигде не сказано, как это делается). Согласно теории Жирного, рак моей знакомой представлял собой беспорядок, пока не приведенный в упорядоченное состояние. Noös, или Бог, ещё просто не добрался до неё, на что я сказал: «Что ж, когда он добрался, было уже поздно».

Жирный не опроверг этого — по крайней мере на словах. Возможно, он увильнул от ответа, чтобы написать об этом. Каждую ночь до четырех утра он царапал что-то в своем дневнике. Полагаю, где-то среди слоев мусора там лежат все тайны вселенной.

Очень мы любили спровоцировать Жирного на теологический диспут. Он всегда страшно злился, принимая наши доводы всерьез — да и саму тему. Но теперь совсем ошалел. Мы начинали с невинного замечания вроде: «Знаешь, Бог сегодня дал мне билет на метро». Жирный тут же ввязывался в драку. Мы вовсю развлекались, доводя его до белого каления; мучая его таким образом, мы получали огромное удовольствие. Особенно приятно было, расходясь по домам, осознавать, что Жирный тотчас запишет всё в свой дневник. Само собой, в дневнике он разбивал наши доводы в пух и прах.

Вовсе не было нужды задавать Жирному праздные вопросы вроде: «Способен ли Бог создать такую широкую канаву, которую сам не в состоянии перепрыгнуть?» Хватало вопросов вполне реальных.

Наш приятель Кевин всегда начинал одинаково. «Как насчет моей кошки?» — спрашивал он. Несколько лет назад Кевин вышел вечерком прогуляться со своей кошкой. Кевин, болван, не взял кошку на поводок, та выскочила на дорогу и тут же угодила прямехонько под переднее колесо первой же машины. Когда он притащил то, что осталось от кошки, домой, она была ещё жива, пускала кровавые пузыри и смотрела на Кевина глазами, полными ужаса.

Кевин любил говорить:

— Когда настанет Судный день и я предстану перед Великим Судией, я скажу: «Погодите-ка минутку», а потом вытащу из-за пазухи свою дохлую кошку. «Как вы объясните это?» — спрошу я его.

К тому времени, любил говаривать Кевин, кошка окоченеет как сковородка, и он возьмет её за ручку — её хвост — и будет ждать удовлетворительного ответа.

Жирный сказал:

— Ни один ответ не удовлетворит тебя.

— Ни один твой ответ, — хмыкнул Кевин. — Ладно, Бог спас жизнь твоего сына, но почему он не задержал мою кошку на пяток секунд? На три секунды? Что ему стоило? Ну конечно, что ему до какой-то там кошки?

— Послушай, Кевин, — вмешался однажды я, — тебе стоило бы взять кошку на поводок.

— Не в этом дело, — заметил Жирный. — У него пунктик. Тревожный симптом. Для Кевина кошка — символ всего, что он не понимает в этом мире.

— Я прекрасно все понимаю, — заявил Кевин с горечью. — Я просто думаю, что все это чушь собачья. Бог или беспомощен, или туп, или ему насрать. Или все вместе. Он злобный, тупой и слабый. Надо бы мне завести свою экзегезу.

— Но с тобой ведь Бог не говорит, — сказал я.

— Знаешь, кто говорит с Лошадником? — прошипел Кевин. — Кто на самом деле говорит с Лошадником среди ночи? Обитатели планеты Тупиц. Жирный, как ты там называл Мудрость Господню? Святое — что?

— Айя София, — ласково ответил Лошадник.

— Как ты говоришь? — озлобился Кевин. — Айя Тупица? Святая Тупица?

— Айя Морон. — Лошадник всегда сдавался. — Moron^[124] — это греческое слово, как и Айя. Я это обнаружил, когда искал, что такое оксюморон.^[125]

— Не считая того, что суффикс «он» — это окончание среднего рода, — заметил я.

Можете представить, куда нас обычно заводили теологические дискуссии. Три некомпетентные особи, несогласные друг с другом.

А ещё был наш друг Дэвид — католик, и девушка, умирающая от рака, — Шерри. Наступила ремиссия, и её выписали из больницы. Слух и зрение у неё становились все хуже, а в остальном Шерри чувствовала себя неплохо.

Жирный, само собой, использовал этот аргумент в пользу Бога и его исцеляющей любви, равно как и Дэвид и, конечно, Шерри. Кевин считал ремиссию чудом лучевой и химиотерапии и везением. Шерри в любой момент могла снова заболеть. Кевин мрачно предрекал, что в следующий раз никакой ремиссии не наступит. Иной раз нам казалось, что он даже желает этого, поскольку такой исход подтвердил бы его взгляд на вселенную.

Основой словесных экзерсиций Кевина было утверждение, что вселенная состоит из страдания и ненависти и что она в конце концов прикончит каждого. Он смотрел на вселенную, как многие смотрят на неоплаченный счет: когда-то да придется платить. Вселенная дает вам жизнь, позволяет порезвиться какое-то время, а потом забирает обратно. Кевин все время ждал, что это произойдет с ним, со мной, с Дэвидом и особенно с Шерри.

Что касается Жирного Лошадника, Кевин считал, что задолженность слишком велика. Вселенная уже вовсю затягивает его обратно. Кевин был уверен, что Жирный мертв не потенциально, а фактически.

У Жирного хватало здравого смысла не обсуждать смерть Глории Кнудсон в присутствии Кевина. Тот наверняка приплюсовал бы Глорию к своей дохлой кошке. Собрался бы на Страшном Суде и её вытащить из-за пазухи.

Дэвид, будучи католиком, любил сводить все неприятности к проблеме свободы воли. Это раздражало даже меня. Однажды я поинтересовался у Дэвида, заболела ли Шерри раком по собственной свободной воле. Я знал, что Дэвид следит за достижениями психологии и наверняка заявит мне, будто Шерри подсознательно стремилась к болезни и потому отключила иммунную систему. В то время подобные теории были очень популярны. Само собой, Дэвид тут же попался на крючок.

— Тогда почему же она выздоровела? — поинтересовался я. — Она что, подсознательно хотела выздороветь?

Дэвид растерялся. Если болезнь Шерри — следствие работы её мозга, приходилось признать, что и ремиссия имеет вполне мирское, а вовсе не сверхъестественное происхождение. Бог тут вовсе ни при чем.

— К. С. Льюис^[126] сказал бы… — начал Дэвид.

Жирный немедленно впал в ярость. Его страшно бесило, когда Дэвид прибегал для защиты своей ортодоксальной зашоренности к К. С. Льюису.

— А может, Шерри пересилила Бога? — предположил я. — Бог хотел, чтобы она заболела, а она переборола его?

Обычным аргументом Дэвида было утверждение, что Шерри заработала рак невротическим путем, поскольку все у неё шло наперекосяк, а Бог вмешался и спас её. Я же все поставил с ног на голову.

— Нет, — заявил Жирный. — Все происходило иначе. Как когда Бог излечил меня.

К счастью, Кевина в этот момент не было. Он не считал, что Жирный Лошадник излечен (да и никто не считал), и уж точно это сделал не Бог. Рассуждения Кевина основаны на той самой логике, которую развенчивает Фрейд — автокомпенсационная структура, основанная на двойном предположении. Фрейд рассматривает такую структуру как разоблачение рационализма. Вроде как кого-то обвиняют в краже лошади, а он отвечает: «Я не ворую лошадей, да и лошадь эта никудышняя». Если задуматься, можно увидеть стоящий за такими словами мыслительный процесс. Второе заявление не усиливает первое — так только кажется на первый взгляд.

Говоря в терминах наших бесконечных теологических споров, основанных на предполагаемом общении Жирного с Богом, автокомпенсационная структура, исходящая из двойного предположения, должна была бы выглядеть следующим образом:

1. Бога нет

2. И в любом случае он тупица

Внимательное изучение циничных разглагольствований Кевина совершенно разоблачает такую структуру. Дэвид постоянно цитировал К. С. Льюиса; Кевин сам себе противоречил в рьяном желании развенчать Бога; Жирный невнятно пытался пересказать информацию, вбитую в его голову при помощи луча розового света; Шерри, которая ужасно страдала, сипло твердила какую-то набожную чушь. Я же менял взгляды в зависимости от того, с кем в данный момент беседовал.

Никто из нас толком не понимал, в чем дело, зато у всех оказалось полно свободного времени. Эпоха наркотиков закончилась, и у нас должна была появиться новая страсть. Благодаря Жирному этой страстью стала теология.

Любимое античное изречение Жирного гласит:

Могу ли думать, что великий Яхве спит,

Как Шемош и другие сказочные боги?

Ах! Нет. Услышал мысли он мои и записал их…

Жирный не любит цитировать окончание:

Вот что мой разум мучит

И тысячью когтей впивается мне в грудь,

В безумие пытаясь ввергнуть…

Это из арии Генделя. Мы с Жирным любили слушать пластинку «Серафим» в исполнении Ричарда Льюиса. Все глубже и глубже…

Однажды я сказал Жирному, что другая ария на пластинке точно передает состояние его разума.

— Что ещё за ария? — поинтересовался Жирный.

— «Полное затмение», — ответил я.

Затменье полное! Ни солнца, ни луны,

Средь бела дня сплошная чернота.

О свет небесный! Жизнерадостных лучей

Не видно, чтоб порадовать мой взор.

Зачем же Ты нарушил Твой закон

И сделал солнце и луну, и звезды

Сокрытыми от взора моего?!

На это Жирный заявил:

— В моем случае все как раз наоборот. Я освещен божественным светом, который изливается на меня из другого мира. Я вижу то, чего не видят другие люди.

Такой у него был пунктик.

Глава 3

Вот какой вопрос нам все время приходилось решать в десятилетие наркоты: как сказать кому-то, что ему выжгло мозги? Сейчас такой же вопрос встал перед нами, друзьями Жирного Лошадника, погрузившегося в свой теологический мир.

В случае с Жирным можно было бы запросто связать одно с другим: наркотики, которые он принимал в шестидесятых, в семидесятых сдвинули-таки ему мозги. Если бы я мог заставить себя поверить в это, я так бы и сделал. Я люблю решения, которые отвечают сразу на несколько вопросов.

Все дело в том, что я так не считаю. Жирный не увлекался психоделиками. Он вообще принимал их всего — ничего. Однажды, в шестьдесят четвертом, когда достать сандоксовский ЛСД–25 было легче легкого, особенно в Беркли, Жирный принял приличную дозу и отправился путешествовать во времени. То ли в прошлое, то ли в будущее, то ли вообще за изнанку. Так или иначе, он заговорил на латыни и пребывал в полной уверенности, что настал Dies Irae — День Гнева. Он слышал, как приближается Господь, полный ярости.

Восемь часов кряду Жирный молился и стенал на латыни. Позже он клялся, что в течение всего путешествия во времени он не только думал и говорил по-латыни, он ещё нашел книгу с латинскими изречениями и мог читать её так же легко, как любую английскую.

В конце концов, может, происхождение его помешательства на почве Бога действительно лежит именно здесь? В 1964–м его мозгу понравилось кислотное путешествие, и он — мозг — записал его, чтобы прокрутить позже.

С другой стороны, такие рассуждения возвращают нас в 1964 год. Насколько мне известно, способность читать, думать и говорить на латыни вовсе не характерна для кислотного прихода. Жирный не знает латыни. Сейчас он не может связать по-латыни двух слов. Не мог он их связать и до того, как раскумарился хорошей дозой ЛСД–25.

Позже, когда начался его религиозный опыт, Жирный думал на языке, которого не понимал (в шестьдесят четвертом он прекрасно понимал собственную латынь). Ему удалось записать несколько случайно запомненных слов. Для Жирного они вовсе не ассоциировались ни с никаким языком, и он не сразу решился показать кому-нибудь то, что зафиксировал на бумаге. Жена Жирного — его следующая жена, Бет — прошла в колледже годичный курс греческого и опознала писанину Жирного как греческий койне. Или по крайней мере какой-то греческий- или аттический, или койне.

Греческое слово «койне» переводится просто как «общий». Ко времени Нового Завета койне стал самым ходовым языком Ближнего Востока, заменив арамейский, который, в свою очередь, пришел на смену аккадскому. (Я это знаю, потому что я профессиональный писатель, и мне просто положено обладать знаниями о языках). Манускрипты Нового Завета дошли до нас именно на греческом койне, хотя, возможно, источник, которым пользовались синоптики-апостолы Матфей, Марк и Лука, — был написан на арамейском, который, в свою очередь, является формой иврита.

Иисус говорил на арамейском. Получается, что, когда Жирный Лошадник начал думать на греческом койне, он думал на языке, который использовали закадычные дружки святой Лука и святой Павел (по крайней мере для письма).

Письменный койне выглядит забавно, потому что между словами нет пробелов. Это может привести к немалому разнобою с переводами, поскольку переводчик будет отделять слова друг от друга так, как ему нравится. Возьмем английский пример:

GOD IS NO WHERE

GOD IS NOW HERE^[127]

Собственно, мне об этом рассказала Бет, которая не воспринимала религиозный опыт Жирного всерьез, пока не увидела написанное им на койне. Она знала, что Жирный не имеет ни малейшего понятия о койне. Жирный утверждал, что… ну, он много чего утверждал. Я не должен начинать каждое предложение со слов: «Жирный утверждал, что».

За годы — годы! — работы над своей экзегезой Жирный, должно быть, создал не меньше теорий, чем звезд во вселенной. Каждый день возникала новая — более изощренная, более волнующая и более долбанутая. Главной темой, однако, во всех оставался Бог.

Жирный отваживался отойти от веры в Бога примерно так же, как собака, которая у меня когда-то была, отваживалась покинуть лужайку перед домом. Он — они оба — делали первый шажок, ещё один, потом, возможно, третий, а затем поджимали хвост и опрометью мчались обратно, на привычную территорию.

Жирному было хуже, чем собаке, он не мог найти обратной дороги.

Надо бы узаконить вот что: если нашел Бога — не упускай его. Что до Жирного, тот, обретя Бога (если, конечно, и в самом деле обрел), совершенно обленился. Бог стал для него постоянно убывающим источником радости, вродеупаковки амфетамина, где таблеток остается все меньше и меньше.

Кто имеет дело с Богом? Жирный знал, что церковь тут не поможет. На всякий случай он попробовал проконсультироваться с одним из священников Дэвида. Не помогло.

Кевин предложил вернуться к наркотикам. Я, человек литературы, порекомендовал Жирному почитать малоизвестных английских поэтов — метафизиков семнадцатого века, таких как Воэн и Герберт:

Он знает, что имеет дом, но едва ли знает где.

По его словам, это так далеко,

Что он совершенно забыл туда дорогу.

Это строки из поэмы Воэна «Человек». Жирный, похоже, скатился на уровень этих поэтов и, таким образом, стал анахронизмом. Вселенная имеет привычку уничтожать анахронизмы. Я знал, что она уничтожит Жирного, если тот не приведет себя в порядок.

Мы много предложений сделали Жирному, однако самой многообещающей можно считать идею Шерри. В один из самых тяжелых дней Жирного Шерри, у которой как раз тогда настала ремиссия, сказала ему:

— Чем тебе неплохо бы заняться, так это изучить тактико — технические характеристики Т–34.

Жирный поинтересовался, что она имеет в виду. Выяснилось, что Шерри как раз читала книгу о вооружении России во Второй мировой войне. Танк Т–34 стал спасением Советского Союза, а значит, и спасением союзных сил, и, как следствие, спасением Жирного Лошадника, поскольку, не будь Т–34, Жирному пришлось бы говорить не по-английски и не на латыни, и даже не на койне — ему пришлось бы говорить по-немецки!

— Т–34, — объясняла Шерри, — были очень быстрыми. Под Курском они раздолбали даже поршевских «элефантов». А что они сотворили с Четвертой танковой армией!

Тут она начала излагать ситуацию под Курском в 1943 году, да ещё с цифрами. Мы были просто потрясены.

— Чтобы переломить ход сражения, пришлось вмешаться самому Жукову, — хрипела Шерри. — Ватутин облажался. Его потом убили пронацистские партизаны. А теперь гляньте, какие у немцев были «тигры» и «пантеры».

Она показала нам фотографии немецких танков и проинформировала о том, как генерал Конев двадцать шестого марта успешно форсировал Днестр и Прут.

Суть идеи Шерри состояла в том, чтобы повернуть мозги Жирного от космического и абстрактного к частному и конкретному. Она посчитала, что нет ничего более реального, чем мощный советский танк времен Второй мировой. Шерри надеялась, что Т–34 станет противоядием для безумия Жирного.

Ничего не вышло. Все её объяснения, карты и фотографии напомнили Жирному о ночи, когда они с Бобом пошли смотреть фильм «Паттон» накануне похорон Глории. Шерри, само собой, об этом не знала.

— А может, Жирному заняться шитьем? — предположил Кевин. — У тебя ведь есть швейная машинка, Шерри. Научи его.

Шерри продемонстрировала, что степень её упрямства достаточно высока.

— В танковом сражении под Курском, — продолжала она, — участвовали четыре тысячи боевых машин. Это была величайшая механизированная битва в истории. Все знают о Сталинграде, но никто не знает о Курске. Настоящая победа Советского Союза произошла под Курском. Если взять…

— Кевин, — прервал её Дэвид, — мне кажется, немцы должны были показать русским дохлую кошку и попросить их объяснить её смерть.

— Это остановило бы русских, — подтвердил я. — Жуков и по сей день пытался бы разобраться с причинами кошкиной смерти.

Шерри обратилась к Кевину:

— Говоря о великой победе правых сил под Курском, как можно думать о какой-то там кошке?

— В Библии что-то есть о падающих воробьях, — возразил Кевин. — И о том, что Он не спускает с них глаз. Беда только в том, что у Бога, видимо, всего один глаз.

— По — твоему, сражение под Курском выиграл Бог? — спросил я Шерри. — Вот удивились бы русские! Особенно те, кто строил танки, вел их в бой, и кого убили в этом бою.

Шерри терпеливо пояснила:

— Для Бога мы инструменты, при помощи которых он действует.

— Ладно, — сказал Кевин. — В случае Лошадника Богу достался бракованный инструмент. А может, они оба бракованные. Вроде как восьмидесятилетняя старушка за рулем «пинто», а у того бензобак пробит.

— Немцы должны были показать русским дохлую кошку Кевина, — сказал Жирный. — Не какую-то там любую дохлую кошку. Кевина беспокоит только эта, конкретная кошка.

— Этой кошки, — возразил Кевин, — и в природе не было во время Второй мировой.

— Ты горевал по ней? — осведомился Жирный.

— Как я мог горевать? Её ведь тогда не было.

— То есть она пребывала в том же состоянии, что и сейчас, — констатировал Жирный.

— Неправильно, — обиделся Кевин.

— В каком смысле неправильно? — спросил Жирный. — Чем её не существование сейчас отличается от её не существования тогда?

— Ну, теперь у Кевина есть её труп, — заметил Дэвид. — Есть за что цепляться. В этом вся суть кошкиного существования. Она появилась на свет, чтобы стать трупом, при помощи которого Кевин смог бы отрицать милость Божию.

— Кевин, а кто создал твою кошку? — спросил Лошадник.

— Бог создал, — ответил Кевин.

— По твоей логике выходит, что Бог создал отрицание своих собственных добрых качеств, — отметила Шерри.

— Бог туп, — сказал Кевин, — и божественность его тупа. Я всегда это говорил.

Шерри спросила:

— А много нужно умения, чтобы создать кошку?

— Нужны всего лишь две другие кошки. Самец и самка, — сказал Кевин. Однако он уже начал понимать, куда его заманили. — Нужно… — Он ухмыльнулся. — Ладно, нужно умение, если говорить о целях бытия.

— Ты не видишь целей? — удивилась Шерри.

Поразмыслив, Кевин согласился:

— У живых существ есть цели.

— А кто вложил в них эти цели? — не унималась Шерри.

— Они… — Кевин помедлил. — Они сами и есть эти цели. Живых существ нельзя отделить от их целей.

— Выходит, животное — это выражение цели, — сказала Шерри. — Значит, у бытия есть цель.

— Только местами.

— Отсутствие цели порождает цель.

Кевин окинул её взглядом.

— Чтоб ты провалилась! — сказал он.

Я полагаю, что циничный подход Кевина сделал гораздо больше для подтверждения Лошадникова безумия, чем любой другой единичный фактор — ну, не считая, конечно, самой причины этого сумасшествия, какой бы она ни была. Кевин непреднамеренно стал инструментом в руках неведомых сил, и Жирный это понимал.

Кевин не мог предложить достойной альтернативы заболеванию Жирного. Его циничная ухмылка была в некотором роде оскалом самой Смерти — этакий ухмыляющийся череп. Кевин жил, чтобы доказать никчемность жизни. Меня всегда поражало, что Жирный при всем при этом продолжает общаться с Кевином, но позже я понял — почему. Всякий раз, как Кевин обрушивался на заблуждения Жирного — высмеивал и пародировал их, — Лошадник становился сильнее.

Насмешки являлись единственным противоядием для безумия Жирного, и он под их градом чувствовал себя только лучше. Жирный понимал это, как бы далеко ни унесло его крышу. Да что там — это прекрасно понимал и Кевин, однако контур обратной связи в голове вынуждал его продолжать нападки снова и снова.

Так что нападки усиливались, а Жирный становился все сильнее. Очень похоже на греческий миф.

В своей экзегезе Жирный вновь и вновь возвращался к этой теме. Он верил, что прожилки иррационального пронизывают всю вселенную, вплоть до Бога или Высшего Разума, стоящего за ней.

Жирный писал:

38. От потерь и несчастий Разум становится безумным. Следовательно, и мы как части вселенной и, соответственно, Разума частично безумны.

Очевидно, что Жирный экстраполировал свое личное горе — потерю Глории — до космических масштабов.

35. Разум говорит не с нами, но посредством нас. Его повествование течет сквозь нас, и его горе напитывает нас иррациональным. Как утверждал Платон, Мировая Душа пронизана иррациональным.

В параграфе 32 об этом ещё больше:

32. Смена информации, которую мы воспринимаем как окружающий мир, есть развертывающееся повествование. Оно рассказывает нам о смерти женщины (курсив мой). Эта женщина, умершая давным-давно, была одной из изначальных близнецов, одной из половин божественной сизигии. Цель повествования — раздумья о ней и её смерти. Разум не хочет забыть её. Таким образом, размышления Разума состоят в постоянном свидетельстве её существования и, прочитанные, могут быть поняты только так. Вся информация, произведенная Разумом и воспринимаемая нами как расстановка и перестановка физических объектов, — попытка сохранения её; камни, скалы, палки и амебы — её следы. Память о её существовании и уходе записана на самом низком уровне физического бытия. Записана страдающим разумом, который остался один.

Если после прочтения вы не поймете, что Жирный пишет о себе — вы ничего не поняли.

С другой стороны, я не отрицаю того факта, что Жирный окончательно и бесповоротно свихнулся. Это началось после звонка Глории, и с тех пор он и остался сумасшедшим. Совсем не похоже на Шерри с её раком. У Жирного не было ремиссии. Обретение Бога нельзя назвать ремиссией. Впрочем, возможно, и ухудшения не наступало, что бы там ни говорил циничный Кевин. Нельзя сказать, что общение с Богом для психического заболевания то же самое, что смерть для рака — логические последствия разрушительной болезни прогрессируют. Технический термин для этого — теологический технический термин, не психиатрический — теофания.

Теофания состоит в самораскрытии божественного. Не в чем-то, что делает перципиент; она состоит в том, что творит божественное — Бог или боги, или высшая сила. Моисей не сотворял пылающий куст, Элия на горе Хорив не производил гром и ураган.

Как, с точки зрения перципиента, отличить теофанию от обычной галлюцинации? Если голос говорит ему что-то, чего он не знает и не может знать, разве это не влияние извне? Жирный никогда не знал койне, это доказывает что-нибудь? Он ничего не знал о врожденном заболевании сына — по крайней мере сознательно. Возможно, подсознательно он знал о существовании паховой грыжи и просто не хотел смотреть правде в глаза. Существует, собственно, и механизм, посредством которого Жирный мог знать койне — филогенетическая память; Юнг называет это коллективным или расовым бессознательным. Онтогения, то есть индивидуальное, суммирует в себе филогению, коллективное, и тогда можно обосновать знание Жирным языка, на котором говорили две тысячи лет назад. Если в глубинах мозга индивидуума существует филогенетическая память, все обстоит именно так. Однако концепция Юнга — всего лишь догадка, никто не доказал её.

Допуская существование божественного, нельзя отрицать силу самораскрытия; очевидно, что любое существование, достойное называться божественным, должно обладать этой способностью. Настоящий вопрос (в моем понимании) не «почему теофания?», а «почему она случается так редко?». Единственная концепция, объясняющая это, — идея deus absconditus, тайного, скрытого или неизвестного Бога. Юнг почему-то рассматривает теофанию как общеизвестное, чтобы не сказать, обычное, дело. Но если Бог существует, он должен быть deus absconditus — за исключением редких теофаний. В противном случае он не существует вовсе. В последней точке зрения больше смысла, если не учитывать теофании, поскольку они редки.

Для опровержения требуется лишь одна — единственная абсолютно доказанная теофания.

Впечатление, произведенное теофанией на перципиента, нельзя считать доказательством её реальности. То же касается и группового восприятия (по словам Спинозы, вся вселенная может быть одной теофанией, но тогда вселенная может и вовсе не существовать, о чем говорят буддийские идеалисты). Любая описанная теофания может оказаться фальшивкой, поскольку все может оказаться фальшивкой, будь то почтовые марки или ископаемые черепа, или черные дыры в космосе.

То, что вселенная, как мы её воспринимаем, может оказаться иллюзией, лучше прочих выразил Гераклит. Если вы опираетесь на его утверждение или просто сомневаетесь в глубине души, вы готовы столкнуться с вопросом о существовании Бога.

Необходимо иметь понимание (noös), чтобы быть способным интерпретировать свидетельства глаз и ушей. Шаг от очевидного к скрытой правде подобен переводу манеры выражаться с языка, чужого для большинства людей. Гераклит… во Фрагменте 56 утверждает, будто люди в том, что касается знания воспринимаемых ими вещей «обманываются, подобно Гомеру.^[128] Дабы понять происходящее, необходимо интерпретировать, разгадывать головоломку… но хотя и кажется, что человек способен на такое, большинство людей никогда этого не делает. Гераклит неистово нападает на глупость обыкновенных людей и на то, что среди них считается знанием. Он сравнивает их со спящими в своих маленьких частных мирках.

Так говорит Эдвард Хасси, преподаватель античной философии Оксфордского университета и член совета Колледжа всех душ, в книге «Досократова философия», изданной Чарльзом Скрибнером в Нью-Йорке в 1972 году. Никогда в прочитанном мной — я имею в виду, в прочитанном Жирным Лошадником — не встречалось более значительного взгляда на природу вещей.

Во Фрагменте сто двадцать три Гераклит говорит: «Природа любит скрываться». А в пятьдесят четвертом — «Скрытая гармония лучше явной».

Эдвард Хасси добавляет к этому: «Следовательно, он (Гераклит) согласен, что реальность в какой-то мере скрыта».

А если реальность «в какой-то мере скрыта», что означает «теофания»? Ведь теофания есть вторжение Бога, вторжение, заполняющее наш мир. С другой стороны, наш мир только кажется нам, он лишь «явная гармония», подчиненная «скрытой гармонии».

Жирный Лошадник хотел бы, чтобы вы порассуждали над этим. Если Гераклит прав, то фактически не существует другой реальности помимо теофании. В таком случае все остальное является иллюзией, и Жирный единственный среди нас говорит правду. Однако Жирный свихнулся после звонка Глории.

Сумасшедшие — с психологической, а не с юридической точки зрения — не соприкасаются с реальностью. Жирный Лошадник сумасшедший, следовательно, он не соприкасается с реальностью. Параграф 30 его экзегезы гласит:

30. Мир явлений не существует, это гипостазис информации, произведенной Разумом.

35. Разум говорит не с нами, но посредством нас. Его повествование течет сквозь нас, и его горе напитывает нас иррациональным. Как утверждал Платон, Мировая Душа пронизана иррациональным.

Другими словами, сама вселенная, равно как и Разум, стоящий за ней, безумны. Следовательно, тот, кто соприкасается с реальностью, по определению, соприкасается с безумием, иррациональное напитывает его.

Короче, Жирный проверил свой собственный разум и обнаружил отклонения. Затем посредством этого дефектного разума он проверил внешнюю реальность, называемую макрокосмом. Там он тоже обнаружил неполадки. По утверждению философов — герметиков, макрокосм и микрокосм полностью отражают друг друга. Жирный, используя неисправный инструмент, изучил неисправный объект и сделал вывод, что неисправно вообще все.

Вдобавок ко всему, из этой ситуации не было никакого выхода. Взаимосвязь между неисправным инструментом и неисправным объектом создала ещё одну китайскую ловушку. Жирный заблудился в собственном лабиринте подобно Дедалу, который построил для царя Миноса лабиринт на Крите, вошел в него и не мог выбраться наружу. Возможно, Дедал и по сей день там, равно как и все мы.

Единственное различие между нами и Жирным Лошадником состоит в том, что Жирный осознает свое положение, а мы нет. Следовательно, Жирный безумен, а мы — нет.

«Спящие в маленьких частных мирках», — говорит Хасси, а он должен знать — как — никак, величайший из живущих специалист по древнегреческой мысли. Ну, может, за исключением Фрэнсиса Корнфорда. По словам Корнфорда, Платон верил в то, что «Мировая Душа пронизана иррациональным».^[129]

Из лабиринта нет выхода. Лабиринт меняется, пока вы пробираетесь по нему, потому что он живой.

Парсифаль: Я двинулся совсем немного, а оказался так далеко.

Гурнеманц: Вот видишь, сын мой, здесь время превращается в пространство.

(Весь ландшафт становится расплывчатым. Лес отступает, и на его месте появляется скала, сквозь которую видны ворота. Двое минуют ворота. Что случилось с лесом? Два человека не двигались с места, они никуда не шли и все же оказались совсем в другом месте. Здесь время превращается в пространство. Вагнер начал писать «Парсифаля» в 1845 году. Он умер в 1873–м, задолго до того, как Герман Минковский в 1908 году постулировал четырехмерное пространство-время. Корни «Парсифаля» лежат в кельтских легендах и вагнеровском изучении буддизма для так и не написанной оперы о Будде под условным названием «Победители» («Die Sieger»). Откуда Вагнер узнал, что время способно превращаться в пространство?)

И если время способно превращаться в пространство, способно ли пространство превращаться во время?

В книге «Миф и реальность» Мирчи Элиаде есть глава, которая называется «Время можно преодолеть». Преодоление времени — основная цель мистических и сакральных ритуалов. Жирный Лошадник заговорил на языке, бывшем в ходу две тысячи лет назад, на языке, на котором писал святой Павел.

Здесь время превращается в пространство.

Жирный рассказал мне и ещё об одном случае встречи с Богом. Однажды весь ландшафт Калифорнии 1974 года растаял, а вместо него проявился Рим первого века нашей эры. Какое-то время Жирный видел оба пейзажа. Это было вроде эффекта наложения в кино. Или на фотографии. Почему? Как? Бог многое объяснил Жирному, здесь же ограничился одним утверждением. Он в дневнике под номером 3:

3. Он заставляет нас видеть вещи другими, поэтому нам кажется, что прошло время.

Кто «он»? Должны ли мы считать, что на самом деле время не прошло? И вообще оно когда-нибудь проходит? Было ли когда-либо реальное время, а значит, и реальный мир? А сейчас, значит, время фальшивое и мир поддельный? Как пузырь, который остается неизменным, а нам кажется, что он меняется?

Жирный Лошадник нашел этому объяснение и занес его в свой дневник, или экзегезу, или как там он его называл, под номером 4.

4. Материя пластична перед лицом Разума.

Существует ли вообще какой-либо реальный мир? По всему выходит, что Парсифаль и Гурнеманц стояли неподвижно, а ландшафт вокруг них менялся, поэтому они и оказались в другом пространстве — пространстве, которое первоначально воспринималось ими как время. Жирный думал на языке двухтысячелетней давности и видел древний мир, соответствующий этому языку. Внутреннее содержание его разума подошло к восприятию Жирным окружающего мира.

Некая логика тут налицо. Имело место нарушение работы времени? Тогда почему его жена Бет не испытала того же? Она ведь жила с Жирным, когда он встретился с божественным. Для неё ничего не изменилось, разве что (как она сказала мне) Бет стала слышать странные хлопающие звуки, словно в результате неизвестной перегрузки взрывались какие-то объекты. Как будто эти объекты накачивали, накачивали чрезмерным количеством энергии.

И Жирный, и его жена рассказали мне и кое-что ещё о тех мартовских днях 1974 года. Их домашние животные претерпели неожиданную метаморфозу. Они стали более умными и миролюбивыми. Пока не погибли от опухоли мозга.

Жирный с женой рассказали мне о своих животных нечто, что навсегда засело у меня в памяти: животные пытались общаться с Жирным и Бет, пытались использовать язык. Это нельзя списать на психоз Жирного, как и их гибель.

Первое, что, по словам Жирного, пошло не так, было связано с радио. Однажды ночью, слушая приемник — Жирного тогда совсем замучила бессонница, — он обнаружил, что радио произносит ужасные вещи, такого на радио просто не может быть. Бет крепко спала и ничего не слышала.

Так что, возможно, это мозги Жирного пошли вразнос, и с тех пор его разум стал разрушаться со все возрастающей скоростью.

Психическое заболевание не слишком-то веселая штука.

Глава 4

Вследствие театральных попыток самоубийства при помощи таблеток, бритвенного лезвия и выхлопных газов, предпринятых Жирным после того, как Бет, забрав с собой Кристофера, оставила его, Лошадник оказался в психиатрической лечебнице графства Оранж. Вооруженный полицейский отвез его на инвалидной коляске по подземному коридору из реанимации прямиком в психиатрическое крыло.

Жирного никогда раньше не сажали под замок. После приема сорока девяти таблеток дигиталиса он несколько дней страдал от мерцательной аритмии, так как его попытки увенчались сильнейшим отравлением наперстянкой, определяемым по шкале цифрой три. Дигиталис Жирному прописали, чтобы бороться с аритмией, но не такой, какая случилась с ним после отравления.

Есть некая ирония в том, что передозировка дигиталиса вызывает ту самую аритмию, бороться с которой он предназначен. В какой-то момент, когда Жирный лежал на больничной койке и посмотрел на экран медицинского монитора, он увидел там прямую линию — его сердце остановилось. Жирный продолжал смотреть, и в конце концов на мониторе появились всплески. Бесконечна милость Божия.

Итак, совершенно ослабевший, под присмотром вооруженного охранника Жирный прибыл в психиатрическое отделение и вскоре уже сидел в прокуренном коридоре и трясся от слабости и страха. Следующую ночь он провел на больничной койке, которых в палате было шесть, и обнаружил, что койка оборудована кожаными наручниками. Через открытую дверь в коридор персонал мог наблюдать за пациентами, а Жирному со своей койки было видно, что идет по телевизору.

В гости к программе Джонни Карстона пришел Сэмми Дэвис-младший. Жирный лежал и думал, каково это, когда у тебя один глаз стеклянный. В тот момент он не совсем понимал, что с ним происходит. Жирный сознавал, что пережил отравление дигиталисом, сознавал, что находится под арестом после попыток самоубийства. Жирный не знал, где была Бет, пока он лежал в палате интенсивной терапии. Она не позвонила и не пришла навестить его. Первой пришла Шерри, потом Дэвид. Остальные были не в курсе. Жирный особенно не хотел, чтобы слухи дошли до Кевина, что дало бы пищу его циничным умозаключениям. Жирный не был готов к цинизму, пусть и добродушному.

Главный кардиолог Медицинского центра графства Оранж продемонстрировал Жирного группе студентов-медиков из университета Ирвина — МЦГО был учебной базой. Каждый из студентов хотел послушать, как бьется сердце после сорока девяти таблеток дигиталиса.

Ещё Жирный потерял немало крови из-за пореза на левом запястье. Но что в первую очередь спасло ему жизнь, так это неисправность дроссельной заслонки автомобиля. Заслонка не полностью открылась, машина перегрелась, и двигатель заглох. Жирный тогда кое-как добрался до дома и лег в постель, чтобы умереть. На следующее утро он проснулся, обнаружил, что все ещё жив, и начал выблевывать дигиталис. Это второе, что спасло его. Третьими оказались все парамедики на свете, которые высадили стекло и вышибли раздвижные алюминиевые двери черного хода. Дело в том, что перед этим Жирный позвонил в аптеку, чтобы пополнить запасы либриума, который был ему прописан. Он принял тридцать таблеток либриума непосредственно перед дигиталисом. Аптекарь позвонил парамедикам. Можно много говорить о бесконечной милости Божией, но иной раз сообразительность хорошего аптекаря стоит большего.

После ночи в приемном покое психиатрического отделения Жирному пришлось вынести целый консилиум. Толпа хорошо одетых мужчин и женщин с планшетами в руках окружила пациента, и каждый из них принялся тщательно изучать его.

Жирный, как только мог, пытался казаться вменяемым. Он делал все, дабы убедить врачей, что с его мозгами все в порядке. Но вскоре понял, что никто ему не верит. С равным успехом он мог бы общаться с врачами на суахили. В результате Жирный добился лишь унижения и потери остатков собственного достоинства.

«Да хрен с ним!» — в конце концов решил Жирный и замолчал.

— Выйдите, — сказал один из психиатров. — Мы сообщим вам свое заключение.

— Я уже получил урок, — сказал Жирный, направляясь к выходу. — Самоубийство являет собой интроекцию враждебности, которую следовало бы направить на человека, который расстроил вас. Я долго размышлял в палате интенсивной терапии, или как там её, и понял: в моем разрушительном поступке проявили себя годы самопожертвования и самоотречения. Однако что меня поразило, так это мудрость тела — оно знало не только, что должно защитить себя от мозга, но знало и как сделать это. Теперь я понял, что утверждение Йейтса: «Я есть бессмертная душа, привязанная к телу умирающего животного», диаметрально противоречит действительному положению вещей, касающихся человека.

Психиатр сказал:

— Мы поговорим с вами после того, как вынесем заключение.

Жирный ответил:

— Я скучаю по сыну.

Никто не взглянул на него.

— Я боялся, что Бет причинит ему вред, — сказал Жирный.

То была единственная правда, произнесенная им в этой комнате. Он пытался убить себя не потому, что Бет оставила его, а потому, что после её отъезда не мог присматривать за маленьким сыном.

Потом Жирный сидел в коридоре на кушетке из пластика и хрома и слушал рассказ какой-то толстой старухи о том, как её муж пытался разделаться с ней, закачивая газ под дверь старухиной спальни. Жирный думал о своей жене. Он не думал о том, что видел Бога. Он не говорил себе: «я одно из немногих человеческих существ, кто в самом деле видел Бога». Вместо этого он вспомнил о Стефани, что сделала для него маленький глиняный горшочек, который Жирный назвал О-Хо, потому что горшочек казался ему похожим на китайский.

Интересно, думал Жирный, подсела ли Стефани на героин, или её посадили под замок, как сейчас его? А может, она умерла или вышла замуж, или живет в заснеженном Вашингтоне? Стефани без умолку болтала о штате Вашингтон, где она никогда не была, но куда всю жизнь мечтала попасть. Все это могло случиться со Стефани… а могло и не случиться. Любопытно, что бы сказала Стефани, увидь она его сейчас взаперти — жена с сыном уехали, дроссельная заслонка сломалась — и с выжженными мозгами.

Не будь мозги Жирного выжжены, он бы сейчас думал о том, какая удача остаться в живых — удача не в философском смысле, а в статистическом. Никто не выживает после сорока девяти таблеток высококачественного дигиталиса. Как правило, достаточно превысить предписанную дозу всего лишь вдвое. Жирному прописали четыре таблетки в день, он превысил дозу в 12,25 раза и остался жив. Если рассматривать дело с практической точки зрения, бесконечная милость Божия тут вообще ни при чем, ведь вдобавок Жирный принял весь свой либриум, двадцать таблеток квида и шестьдесят апресолина, влив сверху полбутылки вина. Из медикаментов в доме осталась только бутылочка «Нервина Майлса». Технически Жирный был мертв.

Он был мертв и духовно.

Он узрел Бога то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Так или иначе, в смысле выживания это ничего ему не дало. Встреча с Богом не добавила выносливости к страданиям, с которыми вполне справляется большинство людей, такой милости не удостоенных.

Хотя необходимо отметить — и Кевин отметил, — что Жирный совершил кое-что ещё вдобавок к тому, что узрел Бога. Кевин как-то позвонил Жирному в возбуждении от ещё одной книги Мирчи Элиаде.

— Послушай, знаешь, что говорит Элиаде о «магическом времени» австралийских аборигенов? Он считает, что антропологи ошибаются, утверждая, что «магическое время» подразумевает прошлое. Элиаде полагает, что это другой вид времени, которое идет сейчас, а аборигены умеют проникать туда, к героям и их подвигам. Погоди, я тебе зачитаю. — Тишина. — Блин! — сказал затем Кевин. — Не могу найти. Короче, готовясь к этому, они претерпевают страшную боль, таков их ритуал инициации. Ты тоже терпел боль, когда получал свой опыт; у тебя резался зуб мудрости, и ты, — Кевин понизил голос, прежде он кричал, — боялся, что за тобой охотятся власти.

— На меня нашло помутнение, — ответил Жирный. — Никто за мной не охотился.

— Но ты думал, что охотятся. Ты был так перепуган, что спать не мог! Ночь за ночью. У тебя был сенсорный голод!

— Я просто лежал в кровати и не мог заснуть.

— Ты начал видеть цвета. Меняющиеся цвета. — В возбуждении Кевин опять сорвался на крик; когда отступал цинизм, Кевин становился сущим маньяком. — Это описано в «Тибетской Книге мертвых», путешествие в соседний мир! Ты духовно умирал от стресса и страха! Вот как оно происходит — проникновение в другую реальность! «Магическое время»!

И сейчас Жирный сидел на кушетке из пластика и хрома и духовно умирал. Фактически он уже был духовно мертв, и в соседней комнате эксперты решали его судьбу, вынося приговор тому, что осталось от Жирного. Это правильно, что квалифицированные не-психи судят психов. А как иначе?

— Раз они могли попадать в «магическое время», — кричал Кевин, — то это единственное реальное время, все реальные события происходят в «магическом времени»! Это деяния богов!

Огромная толстая старуха рядом с Жирным нагнулась над пластиковым бачком, куда норовила сблевать торазин, которым её лечили. Она знает, переведя дыхание шепнула старуха Жирному, что торазин отравлен её мужем; тот, проникнув на верхние этажи больницы, собирается прикончить её.

— Ты нашел путь в высший уровень, — вещал Кевин. — Разве не это ты пишешь в своем дневнике?

48. Есть два уровня, верхний и нижний. Верхний уровень, происходящий из гипервселенной № 1, или Ян, — Первой формы Парменида, чувственный и волевой. Нижний уровень, или Инь, — Вторая форма Парменида, уровень механический, управляемый чем-то слепым, детерминистическим и лишенным разума, поскольку происходит из мертвого источника. В древние времена это называли «астральным детерминизмом». Мы заключены в нижнем уровне, однако посредством таинств и при помощи плазматов можем вырваться оттуда. Пока не разрушен астральный детерминизм, мы даже и не подозреваем о нем, настолько мы закрыты. «Империя бессмертна».

Мимо Жирного и толстой старухи прошла хорошенькая миниатюрная темноволосая девушка с туфлями в руках. Во время завтрака она пыталась этими туфлями разбить окно, а потерпев неудачу, вырубила шестифутового чернокожего санитара. Теперь весь её облик излучал умиротворение.

«Империя бессмертна», — процитировал про себя Жирный. Эта фраза снова и снова появлялась в его экзегезе; стала своего рода красной нитью. Фраза явилась ему в замечательном сне. В этом сне Жирный был ребенком и рыскал по пыльным букинистическим лавкам в поисках старых научно-фантастических журналов, особенно «Поразительных историй», где мечтал найти бесценный сериал под названием «Империя бессмертна». Жирный знал, что если найдет сериал и прочтет его, он будет знать все на свете — в этом заключалась суть сна.

Прежде, когда Жирный наблюдал взаимопроникновение двух миров и видел не только Калифорнию 1974 года, но и Древний Рим, он наблюдал в этом взаимопроникновении одну общую структуру, присутствующую в обоих мирах, — Черную Железную Тюрьму. Именно она именовалась в его сне «Империей». Жирный был уверен в этом, потому что, как только увидел Черную Железную Тюрьму, сразу узнал её. В ней были заключены все, не осознавая того. Черная Железная Тюрьма являлась их миром.

Кто построил тюрьму и зачем — Жирный не знал. Хотя кое о чем догадывался: тюрьму пытались разрушить. Организация христиан — не обычных христиан, тех, что каждое воскресенье посещают церковь и молятся, а тайных ранних христиан в серых балахонах — с энергией и воодушевлением начала осаду тюрьмы.

Жирный в своем безумии понимал: на сей раз тайные ранние христиане в серых балахонах должны взять тюрьму, а не найти обходной путь. Деяния героев в священном «магическом времени» — согласно аборигенам, единственном реальном времени — были реальными.

Однажды Жирный наткнулся в дешевом научно-фантастическом романе на точное описание Черной Железной Тюрьмы, только она находилась в далеком будущем. Поэтому если наложить прошлое (Древний Рим) на настоящее (Калифорнию двадцатого века), а сверху добавить мир далекого будущего из романа «Андроид проливал море слез», получается Империя, или Черная Железная Тюрьма в форме супер- или транстемпоральной постоянной. Каждый из когда-либо живших был в буквальном смысле окружен железными стенами тюрьмы; ничего не подозревая, они находились внутри. Все, кроме тайных ранних христиан в серых балахонах.

Таким образом, тайные ранние христиане становились тоже супер- или транстемпоральными, то есть существующими во всех временах одновременно. Этого Жирный не мог понять. Как они могут быть ранними и существовать в настоящем и будущем? И если они существуют в настоящем, почему никто не может их видеть?

С другой стороны, почему никто не может видеть стен Черной Железной Тюрьмы, которые окружают всех, в том числе и самого Жирного? Почему эти противоположные силы становятся явными, только когда прошлое, настоящее и будущее по неизвестной причине накладываются друг на друга?

Может, в «магическом времени» аборигенов вообще не существует времени? Но если времени не существует, как могли тайные ранние христиане освободиться из Черной Железной Тюрьмы, которую им удалось взорвать? И как они могли взорвать что-то в Риме семидесятого года от Рождества Христова, если тогда не существовало взрывчатки? И как, если в «магическом времени» нет самого времени, могло завершиться существование тюрьмы?

Жирному вспомнился знаменательный фрагмент из «Парсифаля»: «Здесь время превращается в пространство». В своем религиозном опыте в марте 1974–го Жирный наблюдал расширение пространства: медленно и неуклонно, ярд за ярдом, до самых звезд. Было такое впечатление, будто вокруг Жирного убрали стены. Он чувствовал себя котом, которого вывезли за город в закрытой коробке, а достигнув места назначения, выпустили. Ночью ему снилась бесконечная пустота, но эта пустота была живой. Пустота все расширялась — абсолютная, тотальная пустота, в то же время обладающая индивидуальностью. Пустота выразила удовольствие при виде Жирного, который во сне не обладал телом. Он, подобно пустоте, просто парил, воспринимая какое-то тихое мурлыканье, вроде музыки. При помощи этого мурлыканья пустота общалась с ним.

— Из всех людей, — говорила пустота, — из всех до единого, ты мой самый любимый.

Пустота жаждала объединиться с Жирным Лошадником, только с ним из всех когда-либо существовавших людей. Подобно пространству, любовь пустоты была безграничной, пустота и её любовь заполняли все. Так счастлив Жирный не был никогда в жизни.

К нему подошел санитар.

— Мы продержим вас здесь четырнадцать дней.

— Мне нельзя пойти домой? — спросил Жирный.

— Нет, мы считаем, что вы нуждаетесь в лечении. Вы ещё не готовы отправиться домой.

— Зачитайте мне мои права, — сказал Жирный. Он был ошеломлен и испуган.

— Мы можем держать вас четырнадцать дней без постановления суда. После этого, если так решит суд и мы сочтем необходимым, можем продержать ещё девяносто дней.

Жирный знал: если он скажет хоть слово, его запрут на девяносто дней. Поэтому он ничего не сказал. Когда сходишь с ума, быстро учишься вести себя тихо.

Свихнуться и попасться на этом — значит почти наверняка отправиться за решетку. Теперь Жирный это знал. Кроме лечебницы для алкоголиков, в графстве Оранж имелся и сумасшедший дом. Именно сюда и угодил сейчас Жирный, причем не исключено, что надолго. Тем временем Бет наверняка забирала все, что хотела, из их дома и перевозила на новую квартиру. Она отказалась сказать Жирному адрес, не назвала даже город.

На самом деле, хотя Жирный не знал тогда об этом, в результате его неосмотрительности он задолжал за дом, за машину, перестал оплачивать счета за электричество и телефон. От Бет, расстроенной физическим и душевным состоянием бывшего мужа, трудно было ожидать, что она возьмет на себя решение созданных им проблем. Поэтому, когда Жирный вернулся из больницы, он обнаружил холодильник в луже воды, полное отсутствие машины и извещение: его лишили права выкупа дома. При попытке позвонить кому-нибудь и попросить помощи Жирный услышал в телефонной трубке мертвую тишину. Это окончательно добило его. Впрочем, он понимал: сам виноват, такова его карма.

Однако в тот момент Жирный ничего подобного не подозревал. Он знал только, что просидит под замком по меньшей мере две недели. Ещё кое-что ему рассказали другие пациенты: за эти две недели графство Оранж выставит ему счет. Сумма, включая оплату за услуги палаты интенсивной терапии, превышала две тысячи долларов.

Жирного отвезли в больницу графства, поскольку денег на частную клинику у него не было. Теперь он на собственной шкуре почувствовал, что быть сумасшедшим ещё и стоит немалых денег — помимо того, что тебя держат взаперти. За сумасшествие тебе выставят счет, а если ты не хочешь или не можешь платить, подадут в суд, а если не выполнишь решение суда, то за оскорбление этого самого суда сядешь за решетку.

Если вспомнить, что попытка самоубийства Жирного проистекала из глубокого отчаяния, прелесть его нынешнего положения как-то исчезает. Рядом с ним на кушетке из пластика и хрома толстая старуха продолжала сблевывать свои таблетки в пластиковый бачок, заботливо предоставленный администрацией. Подошедший санитар взял Жирного под локоть, чтобы отвести в отделение, где ему предстояло провести две недели. Это отделение называлось Северным. Жирный покорно последовал за санитаром из приемного отделения в Северное, где за ним снова защелкнули замок.

«Вот гадство!» — сказал себе Жирный.

Санитар сопроводил Жирного в палату — вместо шести коек там стояли две кровати, — а потом в маленькую комнатку для опроса. «Всего пару минут», — сказал санитар.

В маленькой комнатке находилась девушка-мексиканка, коренастая, с грубой темной кожей и огромными глазами. Невероятно темными и добрыми глазами: они были словно два огненных озера. Жирный остановился как вкопанный, увидев эти пылающие, добрые, огромные глаза.

Девушка держала в руках журнал и показывала напечатанную картинку, изображающую Царствие Небесное. Журнал, как понял Жирный, назывался «Смотровая башня». Девушка, улыбающаяся Лошаднику, была свидетельницей Иеговы.

Мягким, тихим голосом она сказала Жирному (не санитару):

— Господь наш приготовил для нас место без боли и страха. Видите? Животные мирно возлежат вместе, лев и ягненок, как должны возлежать и мы, все мы, друзья, возлюбившие друг друга, не зная ни страдания, ни смерти, на веки вечные с Господом нашим Иеговой, который любит нас и никогда не оставит, что бы мы ни делали.

— Дебби, пожалуйста, покинь помещение, — попросил санитар.

По — прежнему улыбаясь Жирному, девушка показала на грубо нарисованных корову и ягненка:

— Все твари, все люди, все живые создания, большие и малые, будут нежиться в тепле любви Иеговы, когда приидет Царствие. Вы думаете, это ещё не скоро, но Христос Иисус уже сегодня с нами.

Закрыв журнал, девушка с улыбкой вышла из комнатки.

— Извините, — сказал санитар.

— Ни фига себе, — потрясенно пробормотал Жирный.

— Она вас расстроила? Простите. Ей запрещают читать подобную литературу; наверное, кто-то подсунул.

— Все в порядке, — ответил Жирный. Он был изумлен.

— Давайте запишем ваши данные, — начал санитар, вооружившись планшетом и ручкой. — Дата рождения?

«Ну, ты и дурак, — подумал Жирный. — Долбаный дурак! Бог здесь, в твоем долбаном сумасшедшем доме, а ты и не знаешь. Ты видишь его, но не ведаешь этого. Бог уже вошел в тебя, а ты и помыслить такого не можешь».

Жирному стало хорошо.

Он вспомнил девятый параграф своей экзегезы.

9. Он жил давным-давно, но по-прежнему жив.

Он по-прежнему жив, подумал Жирный. После всего, что произошло. После таблеток, разрезанного запястья, угарного газа. После того, как его посадили под замок. Он по-прежнему жив.

Минуло несколько дней, и любимым обитателем психиатрического отделения стал для Жирного Дуг. Этот крупный молодой гебефреник никогда не надевал нормальной одежды — постоянно ходил в больничной рубахе с открытой спиной. Женщины в отделении мыли, расчесывали и стригли волосы Дуга, поскольку сам он был беспомощен. Дуг не принимал происходящее с ним всерьез, разве что когда пациентов приглашали к завтраку.

Каждое утро Дуг встречал Жирного в ужасе.

— В телевизионной комнате обитают демоны, — говорил он. — Я боюсь заходить туда. Ты их чувствуешь? Я их всегда чую, когда прохожу мимо.

Когда заказывали завтрак, Дуг написал:

Помои

— Я заказал помои, — сказал он Жирному.

— Я заказал грязь, — ответил Жирный.

В центральном офисе со стеклянными стенами и запертой дверью медперсонал следил за больными и делал записи. Про Жирного написали, что когда пациенты играют в карты (это занимало большую часть времени, поскольку никакого лечения не проводилось), Жирный участия в игре не принимает. Другие пациенты резались в покер и очко, а Жирный сидел себе в сторонке и читал.

— Почему вы не играете в карты? — спросила санитарка по имени Пенни.

— Покер и очко не карточные игры, а денежные, — ответил Жирный, опуская книгу. — Поскольку нам здесь не разрешено иметь деньги, в игре нет смысла.

— Думаю, вам стоило бы играть в карты, — заметила Пенни.

Жирный понял, что ему приказали играть в карты, поэтому они с Дебби стали играть в детские игры вроде «пьяницы». Они играли в «пьяницу» часами, а медперсонал наблюдал из-за стеклянных стен и делал пометки в блокнотах.

Одной из женщин каким-то образом удалось заполучить Библию. Это была единственная Библия на тридцать пять пациентов. Дебби не разрешали читать её. Однако как-то раз в коридоре, где персонал не мог наблюдать за ними — палаты днем запирались, чтобы пациенты не спали, — Жирному удалось передать Библию, их общую Библию, Дебби, чтобы та быстро пробежалась по псалмам. Медперсонал знал, что они делают, и санитарам это не нравилось, но когда один из них отправился инспектировать коридор, Дебби уже прогуливалась взад-вперед.

Больные в сумасшедших домах всегда передвигаются с одной и той же скоростью, и никак иначе. Дебби, массивная и коренастая, двигалась медленно, как и Дуг. Жирный, который всегда гулял с Дугом, подстраивался под его шаг. Беседуя, они час за часом кружили по коридору. Беседы в сумасшедших домах напоминаютразговоры на автобусной станции, ибо и на автобусной станции «Грейхаунд» все томятся ожиданием, и в психиатрической лечебнице — особенно в закрытой психиатрической лечебнице графства — все тоже ждут. Ждут, когда смогут уйти.

В психиатрической лечебнице почти ничего не происходит, все совсем не так, как в романах. Пациенты на самом деле не сопротивляются персоналу, а персонал не убивает пациентов. Люди читают или смотрят телевизор, или просто сидят и курят, или пытаются подремать на кушетке, или пьют кофе, играют в карты, гуляют, а трижды в день им подают еду. Время измеряют прибытием тележек с едой. К вечеру приходят посетители, они всегда улыбаются. Пациенты психиатрических лечебниц никак не могут взять в толк, почему гости из внешнего мира улыбаются. Для меня это и по сей день загадка.

Медикаменты, обычно называемые «пилюлями», с нерегулярными интервалами подают в картонных стаканчиках. Каждый принимает торазин плюс что-нибудь ещё. Вам не говорят, чем вас пичкают, и внимательно следят, чтобы пилюли были проглочены. Иногда сестры забывают и обносят пациентов одними и теми же лекарствами по второму разу. Пациенты, само собой, сообщают им, что приняли пилюли десять минут назад, но сестры все равно заставляют их проглотить ещё одну порцию. Ошибка обычно обнаруживается в конце дня, однако персонал не желает беседовать с пациентами, в чьей крови циркулирует двойная доза торазина.

Я никогда не встречал пациента, даже среди параноиков, который бы считал, что передозировку делают намеренно. Совершенно ясно, что медсестры просто тупы. Им слишком сложно запомнить, кто из пациентов есть кто, и найти правильный картонный стаканчик для каждого. Дело ещё и в том, что персонал постоянно меняется; одни увольняются, другие приходят на их место. Самое опасное, это когда пациент, подсевший на «Пи-Си-Пи»^[130] — его ещё называют «ангельской пылью», — попадает в психиатрическую лечебницу. Большинство психиатрических клиник норовит передавать любителей «Пи-Си-Пи» полиции, и неспроста. В газетах то и дело появляются сообщения о том, как какой-нибудь любитель «пыли», попавший в психушку, откусил кому-то нос или выцарапал собственные глаза.

Жирный с этим не столкнулся. Он даже не подозревал, что бывают такие страсти. И все благодаря дальновидности МЦГО, где старались не допустить любителей «ангельской пыли» в Северное отделение. Собственно, Жирный был обязан МЦГО жизнью (что там какие-то две тысячи), хотя его мозги были слишком выжжены, чтобы он понял это.

Когда Бет получила подробный счет от МЦГО, она поразилась, как много было сделано, чтобы спасти жизнь её мужа — список занимал пять страниц. Туда включили даже кислород. Жирный не знал, что сестры в отделении интенсивной терапии были уверены, что он не выживет. За ним наблюдали постоянно. В отделении без конца звенели сигналы тревоги. Это означало, что у кого-то пропали признаки жизни. Жирный, зафиксированный на своей койке, чувствовал себя так, будто в нескольких ярдах от него находится железнодорожная станция; системы жизнеобеспечения звенели на все голоса.

Для душевнобольных характерно ненавидеть тех, кто им помогает, и любить тех, кто им попустительствует. Жирный по-прежнему любил Бет и ненавидел МЦГО — лишнее свидетельство того, что ему самое место было в Северном отделении. Когда Бет забрала Кристофера и отправилась куда глаза глядят, она не сомневалась, что Жирный попытается покончить с собой, он ведь уже пробовал в Канаде. Собственно говоря, Бет собиралась вернуться, как только Жирный сведет счеты с жизнью. Она сама ему потом об этом сказала. Ещё она сказала, что дико разозлилась, узнав, что его попытка не удалась. Когда Жирный спросил её, почему она так разъярилась, Бет ответила:

— Ты в очередной раз доказал свою неспособность хоть что-то сделать.

Разница между нормальностью и безумием тоньше лезвия бритвы, острее собачьего клыка. Неуловимей призрака. Возможно, её вовсе не существует, возможно, она сама призрак.

По иронии судьбы Жирного засадили в психушку не потому, что он сумасшедший (хотя он был сумасшедшим). Формально причина заключалась в законе о «нанесении себе ущерба». Жирный создал угрозу собственной жизни, что могло побудить множество других людей сделать то же самое. Пока Жирный находился в Северном отделении, с ним провели множество психологических тестов. Он их прошел, и у него хватило ума помалкивать о Боге. Собственно, все тесты Жирный фальсифицировал.

Убивая время, он без конца рисовал тевтонских рыцарей, которых Александр Невский загнал умирать на лед. Жирный идентифицировал себя с тяжеловооруженными тевтонскими рыцарями в железных шлемах с бычьими рогами. Каждый рыцарь нес в одной руке огромный щит, в другой обнаженный меч. На щите Жирный написал: «In hoco signo vinces». Эту надпись Жирный обнаружил на пачке сигарет, она означала: «Этому знаку вы покоритесь». Знак имел форму железного креста.

Любовь Жирного к Богу превратилась в злость, в мрачную злость. Жирный представлял себе Кристофера, как тот бежит по поросшему травой полю, полы маленького голубого плаща развеваются. Кристофер все бежал и бежал. Нет сомнений, это бежал сам Жирный Лошадник, то, что ещё было в нем от ребенка. Бежал от чего-то столь же мрачного, как его злость.

Вдобавок он несколько раз написал:

Dico per spiritum sanctum. Haec veritas est. Mihi crede et mecum in aeternitate vivebis. Параграф 28.

То есть: «Я говорю с вами посредством Духа Святого. Это правда. Уверуйте в меня и будете жить со мною вечно».

Однажды на плакате с инструкциями, висящем на стене в коридоре, Жирный написал:

Ex Deo nascitur, in Jesu mortimur, per spiritum sanctum reviviscimus.

Дуг спросил Жирного, что это значит.

— От Бога мы рождаемся, — перевел Жирный, — в Иисусе мы умираем, а со Святым Духом возрождаемся.

— Сидеть тебе здесь девяносто дней, — прокомментировал Дуг.

Как-то раз Жирный обнаружил объявление, которое его потрясло. В объявлении в порядке убывания важности указывалось то, что запрещается делать. Почти в самом верху было написано:

Запрещено выносить пепельницы из отделения

Ближе к концу списка красовалась надпись:

Запрещено проводить фронтальную лоботомию без письменного согласия пациента

— Правильно писать «перфронтальную», — сказал Дуг и подписал «пер».

— А ты откуда знаешь? — удивился Жирный.

— Есть два пути, — объяснил Дуг. — Или ты получаешь знание от органов чувств, и тогда оно называется эмпирическим, или оно само появляется в твоей голове, и тогда это называют a priori.

Дуг приписал на плакате:

Если я верну пепельницы, могу я получить свою лоботомию?

— Сидеть тебе здесь девяносто дней, — сказал Жирный.

Снаружи лил дождь. Лил не переставая, с тех пор как Жирный попал в Северное крыло. Если встать в прачечной на стиральную машину, сквозь зарешеченное оконце можно было увидеть парковку. Люди ставили свои машины и бежали под дождем. Жирному было приятно, что он находится в тепле Северного отделения.

Доктор Стоун, заведующий отделением, вызвал Жирного на беседу.

— Когда-нибудь раньше вы пытались покончить с собой? — спросил доктор Стоун.

— Нет, — ответил Жирный.

В тот момент он просто забыл про Канаду. Ему казалось, что жизнь началась две недели назад, когда ушла Бет.

— Полагаю, — сказал доктор Стоун, — что, попытавшись покончить с собой, вы впервые соприкоснулись с реальностью.

— Может, и так, — ответил Жирный.

— Я собираюсь дать вам, — продолжал доктор Стоун, открывая черный саквояж, — эликсир Баха. — Он произнес «Бага». — Это органическая вытяжка из определенных цветов, произрастающих в Уэльсе. Доктор Бах бродил по полям и лугам Уэльса, испытывая самые разнообразные душевные муки. И каждый раз срывал разные цветы. Если цветок был выбран правильно, он дрожал в руке доктора Баха. Таким образом доктор Бах подобрал нужную комбинацию цветов, а потом разработал уникальный метод, как сделать из них эликсир. Я настоял его на роме. — Доктор Стоун выставил на стол три бутылочки, потом достал одну побольше и слил в неё содержимое остальных трех. — Принимайте по шесть капель в день. Эликсир Баха не повредит вам, здесь нет токсинов. Эликсир избавит от чувства беспомощности, страха и неспособности действовать. Я полагаю, у вас блоки в трех областях: страх, беспомощность и неспособность к действиям. Вам следовало не пытаться покончить с собой, а просто забрать у жены сына. Закон Калифорнии предписывает оставлять ребенка с отцом до тех пор, пока суд не решит иначе. А потом следовало слегка побить вашу жену свернутой газетой или телефонной книгой.

— Спасибо, — сказал Жирный и взял бутылочку.

Он понял, что доктор Стоун сумасшедший, но сумасшедший как-то по-хорошему. Доктор Стоун был единственным в Северном отделении, кроме пациентов, кто относился к Жирному по-человечески.

— В вас слишком много агрессии, — продолжал доктор Стоун. — Я одолжу вам экземпляр «Дао Де Цзин». Вы когда-нибудь читали Лао Цзы?

— Нет, — признался Жирный.

— Позвольте я прочту вам отрывок.

И начал читать вслух:

Смотрю на него и не вижу, и зову незримым.

Внимаю и не различаю, и зову неслышным.

Хватаю и не могу удержать, и зову неуловимым.

Не стремись узнать, откуда оно — оно едино.

Сверху оно не в свете и внизу не во тьме.

Оно бесконечно и безымянно,

Оно вечно возвращается в небытие.

Его называют формой без формы,

образом без сущности.

Его зовут неясным и туманным.

Стою перед ним и не вижу лица его.

На путях древнего ДАО

Познаешь изначальное, овладеешь сущим.

ДАО называют законом всего.^[131]

Жирный вспомнил первый и второй пункты своего дневника и по памяти процитировал их доктору Стоуну:

1. Существует один Разум, но в нем борются два принципа.

2. Разум производит свет, затем тьму; от их взаимодействия образуется время. В конце Разум дает победить свету, время исчезает, и Разум становится совершенным.

— Однако, — возразил доктор Стоун, — если Разум дает победить свету, а тьма исчезает, тогда исчезнет и сама реальность, ведь реальность это единство Ян и Инь.

— Ян — Первая форма Парменида, — сказал Жирный. — Инь — Вторая форма. Парменид утверждает, что Второй формы не существует. Есть только Первая форма. Парменид верил в моноистический мир. Люди верят, что существуют обе формы, но они заблуждаются. Аристотель говорит, что, по утверждению Парменида, Первая форма это «то, что есть», а Вторая — «то, чего нет». Таким образом люди введены в заблуждение.

Доктор Стоун внимательно посмотрел на Жирного.

— Каким источником вы пользовались?

— Эдвард Хасси.

— Он из Оксфорда, — заметил доктор Стоун. — Я учился в Оксфорде. Думаю, Хасси нет равных.

— Вы правы, — согласился Жирный.

— Что ещё скажете? — поинтересовался доктор Стоун.

— Времени не существует. Эта великая тайна была известна Аполлонию Тианскому, Павлу из Тарса, Симону Волхву, Парацельсу, Бёме и Бруно. Вселенная сжимается в единую сущность, которая становится совершенной. Нашему восприятию, напротив, кажется, что нарастают беспорядок и хаос. Параграф 18 моей экзегезы гласит:

18. Реальное время закончилось в 70–м году о. э. с падением Храма Иерусалимского. Оно снова началось в 1974 году о. э. Промежуточный период был высококачественной подделкой, интерполяцией, подражающей творению Разума.

— А кто интерполировал? — спросил доктор Стоун.

— Черная Железная Тюрьма, олицетворение Империи. Мне было… мне было открыто… Самое важное из моих открытий это то, что «Империя бессмертна».

Откинувшись на стуле, доктор Стоун скрестил руки на груди и принялся раскачиваться взад-вперед, ожидая продолжения.

— Это все, что я знаю, — сказал Жирный, запоздало вспомнив об осторожности.

— То, что вы говорите, очень заинтересовало меня, — промолвил доктор Стоун.

Одно из двух, понял вдруг Жирный: либо доктор Стоун абсолютно безумен — именно абсолютно, — либо он искусно и профессионально заставил пациента разговориться; он изобличил Жирного и теперь знал, что абсолютно безумен именно он, Жирный. А значит, скорее всего придется Жирному предстать перед судом и получить свои девяносто дней.

Такое вот печальное открытие.

1) Те, кто согласен с тобой, безумны.

2) Те, кто не согласен с тобой, обладают властью.

Эти два умозаключения мелькнули в мозгу Жирного, и он решил пойти напролом и поделиться с доктором Стоуном самыми фантастическими записями из своей экзегезы.

— Параграф номер двадцать четыре, — сказал Жирный. — Подобно спящему семени, как живая информация, плазмат покоился в захороненной библиотеке в Кенобоскионе до…

— Что такое «Кенобоскион»?

— Наг-Хаммади.

— А, библиотека гностиков, — кивнул доктор Стоун. — Найдена и прочитана в 1945–м, но никогда не была опубликована. Живая информация? — Он внимательно посмотрел на Жирного. — Живая информация, — повторил он. А потом сказал: — Логос.

Жирный задрожал.

— Да, — произнес доктор Стоун. — Живой информацией, способной к воспроизводству, должен быть Логос.

— Воспроизводящийся не посредством информации, — подхватил Жирный, — не в информации, а как сама информация. Именно это имел в виду Иисус, говоря о горчичном зерне, что, по его словам, вырастет в большое дерево, в котором птицы смогут вить гнезда.

— Горчичных деревьев не бывает, — согласился доктор Стоун. — Так что Иисус не имел это в виду буквально. Вполне согласуется с Марком — тот утверждал, будто Иисус не хотел, чтобы посторонние знали истину. А вы знаете?

— Иисус предвидел не только свою смерть, но и смерть всех, — Жирный помедлил, — гомоплазматов. Это человеческие существа, соединенные с плазматами. Межвидовой симбиоз. Как живая информация, плазмат по оптическому нерву проникает в шишковидное тело мозга человека. Он использует человеческий мозг как женскую особь…

Доктор Стоун заворчал и потянулся.

— …где может воспроизвести себя в активной форме, — продолжал Жирный. — Герметические алхимики теоретически знали это из древних текстов, однако не могли воспроизвести, поскольку не могли обнаружить спящего плазмата.

— Но вы говорили, что плазмат — Логос — был найден в Наг-Хаммади.

— Да, когда расшифровали записи.

— А вы уверены, что плазмата не было в Кумране? В пятой пещере?

— Ну-у… — неуверенно пробормотал Жирный.

— Откуда изначально взялся плазмат?

Помолчав, Жирный произнес:

— Из другой звездной системы.

— Можете назвать её?

— Сириус.

— Тогда, по-вашему, получается, что догоны Западного Судана являются источником христианства.

— По крайней мере они использовали символ рыбы, — сказал Жирный, — для обозначения Номмо, одного из изначальных близнецов.

— Это Первая форма, или Ян.

— Верно, — согласился Жирный.

— Тогда Йуругу — Вторая форма. А вы говорите, что Второй формы не существует.

— Номмо пришлось убить её, — пояснил Жирный.

— Так гласят японские мифы, — кивнул доктор Стоун. — Космогонические мифы. Из двух близнецов женщина дает рождение огню, затем спускается под землю. Мужчина идет за ней, чтобы спасти, но обнаруживает, что она начала разлагаться и теперь рождает чудовищ. Женщина преследует его, и мужчина оставляет её в заключении под землей.

Жирный был потрясен.

— Разлагаясь, она продолжала рожать?

— Только чудовищ, — сказал доктор Стоун.

К тому моменту в мозгу Жирного возникли два новых предположения.

1) Некоторые из обладающих властью безумны.

2) И они правы.

Под словом «правы» имелось в виду «находятся в соприкосновении с реальностью». Жирный вернулся к самому мрачному из своих умозаключений: вселенная и Разум, управляющий ею, полностью иррациональны. Он подумал, не поделиться ли этим знанием с доктором Стоуном, который понял Жирного лучше, чем кто-либо другой за всю его жизнь.

— Доктор Стоун, — сказал Жирный. — Я хочу кое о чем спросить вас. Хотелось бы услышать ваше профессиональное мнение.

— Говорите.

— Возможно ли, чтобы вселенная была иррациональной?

— Не управляемой разумом? Полагаю, вы обращаетесь к Ксенофану.

— Верно, — кивнул Жирный. — К Ксенофану Колофонскому. «Есть один только бог, меж богов и людей величайший, Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем. Весь целиком он видит, весь сознает и весь слышит. Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе. Неправильно…»

— «Не пристало, — поправил доктор Стоун. — Переходить то туда, то сюда ему не пристало». И вот ещё важно — Фрагмент 25: «Но без труда, помышленьем ума он все потрясает».^[132]

— Но он мог быть иррациональным.

— Откуда нам знать?

— Вся вселенная иррациональна.

— По сравнению с чем? — поинтересовался доктор Стоун.

Об этом Жирный не подумал.

А когда подумал, его страх не исчез, наоборот, усилился. Если вся вселенная иррациональна, потому что управляется иррациональным — можно сказать, безумным — разумом, то живые создания, появляющиеся на свет, никогда не догадаются об этом по причине, которую только что указал доктор Стоун.

— Логос не иррационален, — вслух предположил Жирный. — Это то, что я называю плазматом. Он был похоронен в виде информации в скрижалях Наг-Хаммади. А сейчас он снова среди нас и создает новых гомоплазматов. Римляне, Империя, уничтожили первых гомоплазматов.

— Но вы же сказали, что реальное время исчезло в семидесятом году нашей эры, когда римляне разрушили Храм. Следовательно, сейчас по-прежнему времена древних римлян, римляне и сейчас здесь. Сейчас примерно, — доктор Стоун посчитал, — сотый год от Рождества Христова.

Это объясняло все, и особенно наложение времен, когда Жирный увидел Древний Рим и Калифорнию семьдесят четвертого. Доктор Стоун разрешил загадку.

Психиатр, который должен был лечить безумие Жирного, обосновал и одобрил его. Жирный теперь уже никогда не отречется от связи с Богом.

Глава 5

Тринадцать дней провел Жирный в Северном отделении, попивая кофе, читая и гуляя с Дугом, однако побеседовать с доктором Стоуном ему больше не довелось. Человек занятой и облеченный ответственностью, доктор Стоун отвечал за все отделение и за каждого в отдельности, будь то пациент или обслуживающий персонал.

Только когда Жирного выписывали, ему удалось переброситься с доктором Стоуном несколькими словами.

— Думаю, вы готовы к выписке, — бодро заявил доктор Стоун.

— Позвольте вопрос? — попросил Жирный. — Я не утверждаю, что никакой разум вообще не управляет вселенной. Я говорю о Разуме, описанном Ксенофаном, но считаю, что этот Разум безумен.

— Гностики верили, что божественный создатель безумен, — произнес доктор Стоун. — Слеп. Хочу кое-что вам показать, это ещё нигде не публиковалось. Я получил машинопись от Орвала Винтермюта, который сейчас занят расшифровкой записей Наг-Хаммади. Отрывок из раздела о сотворении мира. Прочтите.

Жирный взял бесценную страничку и прочитал:

И сказал он: «Я есть Бог, и нет никого кроме меня». Но когда он произнес это, то согрешил против всех бессмертных (вечных), и они защитили его. Более того, когда Пистис узрела дерзость верховного правителя, она разгневалась. Оставаясь невидимой, она произнесла: «Ты согрешил, Самаэль (т. е. «слепой бог»). Просветленный, бессмертный человек существовал до тебя и существует. Приидет он среди вылепленных тобою тел и сомнет тебя, как гончар мнет глину. И падешь ты вместе с ними вниз, к своей матери, имя которой Бездна».

Жирный сразу понял, о чем речь. Самаэль, божественный создатель, решил, что он единственный бог, как в Книге Бытия. Однако он был слеп. Так сказать, закрыт. «Закрыт» — одно из любимых словечек Жирного. Оно включает в себя все другие понятия: безумный, сумасшедший, иррациональный, долбанутый, с приветом, псих. В своей слепоте (состояние иррациональности, то есть оторванности от реальности) Самаэль не понимал, что…

Как там написано? Жирный торопливо начал просматривать текст, а доктор Стоун добродушно похлопал его по плечу и сказал, что Жирный может оставить текст себе — доктор Стоун снял несколько копий на ксероксе.

Просветленный, бессмертный человек существовал до божественного создателя, и этот просветленный, бессмертный человек должен был появиться среди созданных Самаэлем людей. И этот просветленный, бессмертный человек, который существовал ДО божественного создателя, должен смять придурочного слепого божественного создателя как гончарную глину.

Поэтому встреча Жирного с Богом — настоящим Богом — произошла посредством маленького горшочка О-Хо, который Стефани вылепила на своем гончарном круге.

— Значит, я прав насчет Наг-Хаммади, — сказал Жирный доктору Стоуну.

— Вам виднее, — ответил доктор Стоун, а потом произнес слова, которых прежде Жирному не говорил никто: — Вы специалист, — сказал доктор Стоун.

Жирный осознал, что доктор Стоун возродил его — Жирного — духовную жизнь. Стоун, великолепный психиатр, спас его. Все, о чем доктор Стоун беседовал с Жирным наедине, было направлено на его лечение. Не важно, о чем говорил доктор Стоун; его целью с самого начала было вернуть Жирному веру в себя, которая исчезла с уходом Бет, а на самом деле гораздо раньше, когда Жирный не смог спасти Глорию.

Доктор Стоун был не безумцем, он был целителем. Наверняка он излечил многих, самыми разными способами. Стоун подгонял свое лечение к человеку, а не человека к лечению.

«Будь я проклят!» — подумал Жирный.

Простой фразой «Вы специалист» Стоун вернул Жирному его душу.

Душу, которую отняла у него Глория своей отвратительной, мерзкой психологической игрой со смертью.

Они — обратите внимание на «они» — платят доктору Стоуну за то, чтобы он понял, что привело очередного пациента в Северное отделение. Можно сравнить каждого пациента с раненым — в него угодила пуля, причинив боль, которая все нарастает, пока не расколет его точно пополам. Задача персонала, да и других пациентов — собрать человека в единое целое. Увы, это невозможно, пока пуля внутри. Посредственные врачи отмечают, что человек раздвоен, и пытаются всякими способами вернуть его в общество, но терпят неудачу — они не могут найти и извлечь пулю. Фрейд понимал, что такое роковая пуля, угодившая в человека. Он называл это психологической травмой. Доктора устают искать пулю — слишком много требуется времени, слишком много надо узнать о пациенте.

Доктор Стоун обладал паранормальным даром вроде его паранормального эликсира Баха, который был не чем иным, как явной мистификацией, прелюдией к тому, чтобы выслушать пациента. Ром, настоянный на цветах, не более того, однако цепкий ум не упускал ничего из сказанного больным.

Доктор Леон Стоун оказался одним из самых значимых людей в жизни Жирного Лошадника. Чтобы попасть к Стоуну, Жирному пришлось едва не убить себя физически после того, как наступила духовная смерть. Не это ли имеют в виду, когда говорят о неисповедимости Господних путей? Как ещё мог Жирный познакомиться с Леоном Стоуном? Только зловещий акт попытки самоубийства — настоящей попытки — мог привести к цели. Жирному надлежало умереть, или почти умереть, чтобы излечиться — или почти излечиться.

Интересно, где сейчас практикует доктор Стоун? Каков процент выздоровления среди его пациентов? Интересно, как он применяет свои паранормальные способности? Многое мне интересно. Самое ужасное событие в жизни Жирного — уход Бет с Кристофером и попытка самоубийства — повлекло за собой неисчислимые положительные последствия. Если оценивать события по их результату, Жирный пережил лучший период в своей жизни. Он покинул Северное отделение сильный, как никогда. В конце концов никто не может быть постоянно сильным; для любого бегающего, прыгающего, ползающего или летающего создания существует предел, которого не избежать. Но доктор Стоун дал Жирному то, чего тому не хватало, то, чего полуосознанно лишила его Глория Кнудсон, которой хотелось забрать с собой как можно больше народу. Стоун вернул Жирному веру в себя. «Вы специалист», — сказал доктор Стоун, и этого оказалось достаточно.

Я всегда говорил, что для каждого человека существует определенное предложение — последовательность слов, — способное уничтожить его. Когда Жирный рассказал мне о докторе Стоуне, я понял, что существует и другое предложение, другая последовательность слов, способная излечить. Если повезёт, вам достанется второе словосочетание, но нельзя забывать и о первом, так уж все устроено. Люди инстинктивно, без обучения умеют составить первое предложение, однако второму нужно научиться. Стефани была близка к этому, когда вылепила маленький горшочек О-Хо и подарила его Жирному в знак любви, которую не умела выразить словами.

Когда Стоун подарил Жирному перепечатку из скрижалей Наг-Хаммади, откуда он знал о важности для Лошадника гончара и глины? Для этого надо было быть телепатом. У меня на сей счет нет никакой теории, а у Жирного, само собой, есть. Он убежден, что, как и Стефани, доктор Стоун был микроформой Бога. Потому я и говорю, что Жирный не излечился, а почти излечился.

В то же время Жирный, считая добрых людей микроформами Бога, по крайней мере оставался в контакте с Богом добрым, а не слепым, злым и коварным. Этот момент надо рассмотреть поподробнее. Жирный очень внимателен в вопросах о Боге. Если Логос рационален, и Логос равен Богу, то рационален и Бог. Вот почему библейское определение Логоса так важно. «Kai theos en ho logos», что означает «И Слово было Бог».

В Новом Завете Иисус говорит, что никто не видел Бога, кроме него. То есть Иисус Христос есть Логос. Если так, то Жирный познал Логос. Однако Логос есть Бог, соответственно познать Христа — значит познать Бога. Возможно, в Новом Завете есть ещё кое-что, чего люди не видят. Они читают Евангелия и послания Павла, но кто читал Первое послание Иоанна?

Возлюбленные! Мы теперь дети Божии; но ещё не открылось, чтo будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть.

Первое соборное послание Иоанна, 3:1,2

Можно спорить с тем, наиболее ли это важное утверждение в Новом Завете; наверняка оно самое важное из малоизвестных утверждений. «Будем подобны Ему». Значит, человек изоморфен Богу. «Увидим Его, как Он есть». Значит, произойдет теофания, по крайней мере с некоторыми. Жирный вполне мог обосновать произошедшее с ним именно этим отрывком. Он мог заявить, что его встреча с Богом была выполнением обещания, данного Иоанном в своем Первом послании 3:1,2 — как его называют схоласты, изучающие Библию. Этакий код, который они понимают мгновенно, каким бы зашифрованным он ни казался.

Странно, но каким-то боком этот фрагмент соприкасается с перепечатанными на машинке отрывками из «Наг-Хаммади», теми, что доктор Стоун подарил Жирному, когда тот выписывался из Северного отделения.

Человек и истинный Бог суть одно, так же, как истинный Бог един с Логосом. Однако безумный, слепой создатель и его вывернутый наизнанку мир отделяют человека от Бога. То, что слепой создатель полагает себя истинным Богом, только обнаруживает его ограниченность. Сие есть гностицизм. В гностицизме человек объединен с Богом ПРОТИВ мира и создателя этого мира (причем и тот, и другой безумны, не важно, сознают они это или нет).

Ответ на вопрос Жирного: «Иррациональна ли вселенная, и потому ли она иррациональна, что ею управляет иррациональный Разум?» существует, и дан доктором Стоуном: «Да, вселенная иррациональна, и Разум, управляющий ею, тоже иррационален, но надо всем этим стоит другой Бог, истинный Бог, который НЕ иррационален. Более того, истинный Бог смог перехитрить иррациональность нашего мира, он явился помочь нам, и мы знаем его как Логос». А Логос, согласно Жирному — это живая информация.

Возможно, Жирный разгадал великую тайну, назвав Логос живой информацией. Хотя, возможно, и нет. Такие утверждения трудно доказуемы. Кого спросить? Жирному повезло, он задал вопрос доктору Стоуну. А мог бы спросить кого-нибудь из обслуги и по сей день сидел бы в Северном отделении, попивал кофе, читал и прогуливался с Дугом.

Самое главное во встрече Жирного с Богом — качество встречи. Жирный стал свидетелем того, как божественная сила овладела нашим миром. Никакое другое слово не годится: божественная сила именно овладела миром. Это ужаснуло Жирного и в то же время восхитило его. Жирный Лошадник понял: помощь пришла!

Пусть Вселенная иррациональна; в неё, аки тать в нощи, ворвалось нечто рациональное, не ожидаемое ни во времени, ни в пространстве. Жирный увидел это нечто. Увидел не потому, что был каким-то особенным. Нет, увидел, потому что ОНО захотело, чтобы Жирный увидел.

Обычно оно замаскировано. Его просто никто не видит. Оно, так сказать, сливается с пейзажем. У Жирного нашлось для него имя.

Зебра. Потому что оно все время разное. Это называется подражанием. А ещё мимикрией. Так поступают некоторые насекомые: притворяются чем-то другим, иногда другими насекомыми — чаще ядовитыми — или веточками. Некоторые биологи и натуралисты полагают, что должны существовать высшие формы мимикрии, поскольку низшие формы — так сказать, формы, дурачащие себе подобных, но не нас — встречаются повсеместно.

Что, если существует высшая форма сознательной мимикрии, которую никто (кроме единиц) не способен распознать? Что, если её можно распознать, только если она сама того хочет? Такое даже нельзя назвать распознаванием, поскольку эта форма сама сбрасывает маскировку, чтобы её могли увидеть. В нашем случае это и есть теофания. Потрясенный человек скажет: «Я узрел Бога». А на самом деле он увидел всего лишь высокоразвитую сверхчеловеческую форму жизни (СФЖ) или внеземную форму жизни (ВФЖ), когда-то пришедшую к нам и, как предположил Жирный, таившуюся две тысячи лет в форме семени информации в скрижалях Наг-Хаммади. Тогда понятно, почему о ней ничего не было слышно примерно с 70 года от Рождества Христова.

Параграф 33 дневника Жирного (т. е. его экзегезы):

33. Одиночество, страдание по утраченному Разуму ощущает каждая составляющая вселенной. Все составляющие вселенной живые. Поэтому древнегреческие мыслители были гилозоистами.

Гилозоисты верят, что вселенная живая. Это почти то же, что панпсихизм, утверждающий, будто все во вселенной живое. Панпсихизм и гилозоизм делятся на два лагеря.

1. Каждый объект во вселенной — живой независимо от других.

2. Всё является единым. Вселенная едина, она живая и обладает единым Разумом.

Жирный нашел нечто среднее. Вселенная представляет собой иррациональное единое целое, в которое проникла высокоорганизованная форма жизни, обладающая способностями к изощренной мимикрии. Пока она маскируется, эта форма жизни остается незамеченной нами. Она имитирует объекты и процессы, а также то, что эти объекты делают. Из вышесказанного можете заключить, что Зебра, по мнению Жирного, очень велика.

После года размышлений над своей встречей с Зеброй, или Богом, или Логосом Жирный сначала пришел к заключению, что Зебра, или Бог, или Логос вторглись в нашу вселенную. Годом позже он понял, что Логос, или Бог, или Зебра потребляют — точнее, пожирают — вселенную. При помощи процесса, подобного преобразованию вещества. Подобно тому, как хлеб и вино незримо претворяются в тело и кровь Христову.

Жирный узрел это не в церкви — он увидел процесс в окружающем мире. Не в микро-, а в макроформе, причем таких масштабов, что его сознание просто отказывалось воспринимать их. Возможно, вселенная есть незримый процесс превращения в Бога. И с этим процессом приходит вменяемость.

Для Жирного это стало великим облегчением. Слишком долго он имел дело со своим безумием и безумием окружающего мира. Ничто не могло бы обрадовать его больше.

Если Жирный был психом, следует признать, что он страдал странной формой психоза — полагать, что ты столкнулся с проникновением рационального в иррациональный мир. Как лечить такое? Вернуть пациента туда, откуда он начал? Тогда он будет оторван от рационального. Подобное лечение не имеет никакого смысла: это оксюморон, вербальное противоречие.

Но существует и более глубокая семантическая проблема. Предположим, я или Кевин говорим Жирному: «Ты не познал Бога. Ты просто встретил нечто, обладающее качествами, свойствами, природой, силой, мудростью и божественностью Бога». Очень похоже на анекдот о немецкой склонности к двойным абстракциям. Немецкий специалист по английской литературе утверждает: «Гамлет написан не Шекспиром, он написан человеком по имени Шекспир». В английском языке это одно и то же, зато в немецком (стоит подивиться странности германского ума) разница очевидна.

— Я видел Бога, — утверждает Жирный.

Кевин, я и Шерри возражаем:

— Нет, ты просто видел что-то, похожее на Бога, точь-в-точь похожее на Бога.

Сказав это, мы не дожидаемся ответа, мы подобны Понтию Пилату, который спрашивал: «Что есть истина?».

Зебра ворвалась в нашу вселенную и принялась выстреливать насыщенными информацией лучами прямо в мозг Жирного, ослепляя, оглушая его, сводя с ума, и в то же время наполняя знанием, что за пределами понимания. В конце концов это спасло жизнь Кристоферу.

Говоря ещё точнее, Зебра уже таилась в нашей вселенной, а теперь лишь приоткрыла маскировку, обнаружила себя и начала выстреливать в Жирного информацию, количество которой не поддается человеческим способам измерения. Она вбивала в его мозг целые библиотеки за какие-то наносекунды. Общее затраченное время передачи информации составило восемь часов. В восьми часах ОЗВ очень много наносекунд. За наносекунду можно загрузить в правое полушарие человеческого мозга фантастическое количество графических изображений.

Павел из Тарса пережил подобный опыт. Давным-давно. О многом он так и отказался говорить. По его собственному утверждению, большая часть информации, которой выстрелили ему в голову — прямо между глаз — на пути в Дамаск, умерла вместе с ним. Вселенной правил хаос, но святой Павел точно знал, с кем ему довелось столкнуться.

Зебра тоже идентифицировала себя Жирному. Она назвалась «Святой Софией». Жирный раньше не знал этого имени. Святая София — одна из необычных ипостасей Христа.

Люди и мир — друг для друга яд. Однако Бог — истинный Бог — проник и в людей, и в мир и сделал все более ясным. Но Бог встретил яростное сопротивление. Безумие натянуло маску и прикинулось своим антиподом — разумом. Тем не менее маска тает, и безумие проявляет себя. Проявляет свой уродливый лик.

Средство от безумия здесь, но здесь же и болезнь. Как не уставал повторять Жирный: «Империя бессмертна». Пытаясь преодолеть кризис, Бог имитирует вселенную везде, где Он проник в неё. Принимает форму палочек, деревьев, пивных жестянок в сточных канавах — мусор нынче не замечает никто. Пребывая в тени, истинный Бог буквально из засады нападает на реальность и соответственно на нас. Выступая в роли противоядия, Бог атакует нас, причиняет нам боль. Жирный на себе испытал, какой это страшный опыт — встреча с Богом живым. Следует вывод: Бог скрывается от нас. Двадцать пять сотен лет прошло с тех пор, как Гераклит написал: «Скрытая гармония лучше явной» и «Природа любит скрываться».

То есть рациональное подобно семени спрятано в нагромождении иррационального. Какой цели служит нагромождение иррационального? Спросите себя, чего достигла Глория своей смертью — не для себя, а для тех, кто любил её. Она отплатила за их любовь… Чем? Злобой? Не доказано. Ненавистью? Не доказано. Иррациональным? Совершенно верно! Для её друзей, таких как Жирный, в самоубийстве Глории не прослеживалось никаких четких целей, кроме самой цели самоубийства. Можно назвать это целью без цели. Её мотивом было отсутствие мотива.

Мы говорим здесь о нигилизме. Даже под самой смертью и желанием смерти лежит что-то ещё, и это что-то есть ничто. Фундамент реальности — ирреальность. Вселенная иррациональна, поскольку основана на ирреальном.

Знание это не помогло бы Жирному. «Дрянь, — сказал бы Жирный, успей он схватить Глорию, когда та выпрыгивала из окна. — Какого хрена? Просто скажи мне, какого хрена?»

А вселенная ответила бы: «Мои пути неисповедимы, о человек». Что можно перевести как «В путях моих нет смысла, как нет его в путях тех, кто часть меня».

Все это оставалось неизвестно Жирному, когда он покидал Северное отделение. Он не знал, что делать. К Бет Жирный вернуться не мог, а к кому идти? К счастью, он не забыл, что в Северном отделении его навещала Шерри, у неё как раз был период ремиссии. Жирный решил, что его единственный друг на всем белом свете — Шерри Сольвиг. Он нарисовал себе яркие перспективы: решил пожить у Шерри, поддержать её дух во время ремиссии и ухаживать за ней в случае, если Шерри снова станет худо.

Нет, доктор Стоун не излечил Жирного, когда в конце концов выяснилось, что им двигает. Жирный мчался к гибели все быстрее и на этот раз куда более умело, чем когда-либо раньше. В поисках боли он стал настоящим профессионалом: он изучил правила игры. В своем безумии, — полученном, по теории Жирного, от безумной вселенной, — он хотел быть с кем-то, кто тоже жаждет смерти.

«Хитро, Жирный, — сказал бы я ему, знай я о его планах на будущее, ещё в Северном отделении. — Сейчас ты поступил ловко». Я хорошо знал Шерри: она делала все возможное, чтобы избавиться от ремиссии. Я уверен в этом, потому что Шерри с завидной регулярностью срывала злость именно на тех докторах, которые ей помогали.

В глубинах помутившегося рассудка Жирного созрело решение. «Я помогу Шерри остаться здоровой, но если — и когда — ей снова станет худо, я буду рядом, я все для неё сделаю».

Вот в чем состояла его ошибка: Шерри не просто хотела вновь заболеть; она, как и Глория, планировала забрать с собой как можно больше народа — прямо пропорционально её любви к окружающим. Жирный любил Шерри. Что ещё хуже, он был благодарен ей. Из этой глины Шерри на своем извращенном гончарном круге, коим являлся её мозг, могла вылепить такой горшок, который разбил бы то, что сделал Леон Стоун, что сделала Стефани, даже то, что сотворил Бог. Слабое тело Шерри скрывало такую силу, коей хватило бы расправиться со всеми, включая Бога живого.

Жирный решил отдаться в лапы Антихриста. Причем мотивы его были самыми благородными: любовь, благодарность и желание помочь.

Именно то, что питает ад — благие намерения.

Шерри Сольвиг жила в крохотной комнатке без кухни; посуду ей приходилось мыть в раковине в ванной комнате. Потолок был весь в разводах от прорвавшейся этажом выше канализации. Жирный пару раз навещал Шерри; её жилье портило ему настроение. Он полагал, что если бы Шерри перебралась в нормальную современную квартиру с ванной, то наверняка воспряла бы духом.

Разумеется, Жирному было невдомек, что Шерри нуждалась именно в таком жилище. Неряшливые апартаменты являлись результатом её болезни, а вовсе не причиной. Любое её жилье скоро становилось именно таковым, в чем Жирный вскорости и убедился.

В тот момент времени Жирный, однако, был готов к бесконечной серии добрых поступков по отношению к той, которая самой первой посетила его в палате интенсивной терапии и позже в Северном отделении. У Шерри имелись официальные документы, подтверждающие, что она христианка. Дважды в неделю она причащалась и один раз посещала службу. А ещё она называла своего священника по имени. Благочестивее быть просто невозможно.

Жирный рассказывал Шерри о своих контактах с Богом. Рассказ не произвел на неё впечатления, поскольку Шерри Сольвиг полагала, что с Богом возможно общаться только через посредников. У самой Шерри имелся такой посредник в лице её священника Ларри.

Однажды Жирный прочел ей в энциклопедии «Британника» о «тайной теме» у Марка и Матфея. Они считали, что Христос говорил иносказаниями, дабы большинство людей посторонних не поняли его и таким образом не спаслись. Выходит, Христос желал спасения только кучке своих сподвижников? «Британника» не соглашалась с этим.

— Чушь собачья, — заявила Шерри.

Жирный сказал:

— Ты имеешь в виду «Британнику» или Библию? «Британника» просто…

— В Библии такого нет, — сказала Шерри, которая постоянно читала Библию или по крайней мере носила её с собой.

Жирный потратил несколько часов, чтобы найти цитату из Луки. Наконец он показал её Шерри:

И спрашивали Его ученики Его: что могла бы значить притча эта? Он же сказал: вам дано познать тайны Царства Божия, а прочим в притчах, чтобы они видя не видели и слыша не слышали.

Лука 8:9.10

— Я спрошу у Ларри, может, это из неканонической части Библии, — заявила Шерри.

Поставленный таким образом на место, Жирный начал раздражаться:

— Шерри, почему бы тебе не вырезать те части Библии, которые ты считаешь верными, и не склеить их вместе? А с остальными вообще не иметь дела.

— Не груби, — ответила Шерри, запихивая вещи в тесный шкафчик.

Несмотря ни на что, Жирный решил, что они с Шерри сходятся в главном. Оба верили, что Бог есть; что Христос умер, чтобы спасти человечество; что те, кто не верит в Бога, вообще не знают, что происходит. Жирный сказал Шерри, что видел Бога. Она отнеслась к этой новости невозмутимо (в то время Шерри без конца иронизировала).

— Это называется теофания, — сообщил Жирный. — Или епифания — богоявление.

— Богоявление, — ирония только чуть-чуть проявилась в тоне Шерри, — это праздник, который отмечают шестого января, поминая крещение Христа. Я всегда на этот праздник хожу в церковь, а почему ты не ходишь? Такая чудесная служба.

Шерри бубнила и никак не могла остановиться. Жирный был заинтригован. Он попытался сменить тему; как раз сейчас Шерри рассказывала, как Ларри — для Жирного отец Минтер — пролил церковное вино прямо на коленопреклоненную прихожанку с глубоким декольте.

— Как ты думаешь, Иоанн Креститель был ессей? — спросил Жирный.

Шерри Сольвиг никогда не признавала, что не знает ответа на теологический вопрос. В самом крайнем случае она говорила: «Я уточню у Ларри». Жирному она спокойно сказала:

— Иоанн Креститель был Илия, который вернулся перед явлением Христа. Христа спрашивали, и он ответил, что Иоанн Креститель это Илия, вернувшийся согласно пророчеству.

— Но он был ессеем?

На мгновение оставив иронию, Шерри заметила:

— Разве ессеижили не на Мертвом море?

— Ну да, в Кумране.

— А разве твой друг епископ Пайк умер не на Мертвом море?

Жирный всегда с гордостью упоминал о знакомстве с Джимом Пайком.

— Да, — кивнул он. — Джим с женой отправились в пустыню Мертвого моря на «форде-кортина». У них были с собой всего две бутылки кока-колы.

— Это я уже слышала. — Ирония вновь вернулась к Шерри.

— Чего я так и не могу понять, — продолжил Жирный, — так это почему они не выпили воду из радиатора. Так всегда делают, когда машина ломается посреди пустыни.

Жирный уже не первый год обсуждал гибель Джима Пайка. В его воображении это событие было как-то связано с убийствами Джона Кеннеди и доктора Кинга, хотя он и не мог сказать почему.

— Может, у них в радиаторе был антифриз? — предположила Шерри.

— В пустыне Мертвого моря?

Шерри заметила:

— У меня машина барахлит. Парень на станции говорит, что подвеска разболталась. Это серьезно?

Жирный вовсе не хотел говорить о старом разбитом рыдване Шерри, ему хотелось обсуждать смерть Джима Пайка.

— Не знаю.

Жирный ломал голову, как бы вернуть разговор в русло гибели его друга, но ничего не получалось.

— Чертова тачка! — выругалась Шерри.

— Ты ж её не покупала, тебе ведь её подарили.

— Да он вел себя, как будто я его собственность только потому, что подарил мне эту машину.

— Напомни, чтобы я никогда не дарил тебе машин, — попросил Жирный.

Все было как на ладони. Шерри не любит принимать помощь, потому что испытывать ответную благодарность для неё тягостная обязанность. Однако Жирный справился и с этой проблемой: он что-либо сделает для Шерри, не ожидая получить что-то взамен; следовательно, не ожидая благодарности. Следовательно, если он ничего не получает взамен — это хорошо.

Жирный не заметил, что благодарность не просто отсутствовала (с этим он был способен справиться психологически) — её место заняла открытая злоба. Жирный счел это раздражительностью, некоей формой нетерпения. Он не мог принять, что кто-то способен ответить злобой на помощь. Таким образом он отказывался верить собственным чувствам.

Однажды, когда я читал лекции в Калифорнийском университете в Фуллертоне, один студент попросил меня дать определение реальности. Подумав, я ответил:

— Реальность не исчезает, если вы перестаете верить в неё.

Жирный не верил, что Шерри отвечает злом на помощь, однако это никак не изменило ситуацию. Таким образом реакция Шерри оказывалась за пределами того, что мы называем «реальностью». Нравилось это Жирному или нет, нужно было как-то справляться с этим, в противном случае ему просто не стоило видеться с Шерри.

Визиты Жирного к Шерри стали одной из причин ухода Бет. Жирный полагал, что его визиты не более чем благотворительность. На самом деле тут были замешаны сексуальные желания, поскольку Бет утратила к нему интерес, и Жирный, как говорят, не получал своего. Шерри во многом казалась ему симпатичной, да, собственно, она и была симпатичной. Во время химиотерапии она носила парик. Дэвид был одурачен и постоянно делал Шерри комплименты по поводу её волос, что немало удивляло её.

Изучая формы, которые принимает мазохизм у современного человека, Теодор Райк пришел к интересным выводам. Мазохизм более распространен, чем мы думаем, поскольку его формы весьма размазаны. Основной процесс таков: человек видит нечто плохое, что кажется неизбежным. Нет способа остановить этот процесс; человек беспомощен. Чувство беспомощности генерирует необходимость как-то обуздать боль — контролировать её любым способом. В этом есть смысл; субъективное чувство беспомощности более болезненно, нежели неотвратимое страдание.

Однако в процессе обретения контроля над неотвратимым страданием человек автоматически становится агедоничным, то есть неспособным или не желающим наслаждаться удовольствиями. Агедония приходит исподтишка. Она год за годом овладевает человеком. Например, первая стадия процесса агедонии — когда начинаешь откладывать удовольствие.

Учась контролировать необратимое страдание, человек учится самоконтролю, становится дисциплинированным стоиком, перестает подаваться импульсам. Он контролирует все: свои порывы и внешнюю ситуацию. Он одновременно контролирует и сам находится под контролем. Совсем скоро он начинает контролировать других людей, считая их частью внешней ситуации. Человек становится манипулятором — конечно, того не сознавая, он лишь хочет ослабить чувство собственного бессилия. Но при этом незаметно пытается ограничивать свободу других. Впрочем, это не доставляет ему удовольствия.

У Шерри Сольвиг был рак — рак лимфатических узлов; благодаря усилиям врачей наступила стадия ремиссии. Однако где-то в ячейках памяти её мозга хранилась информация о том, что ремиссия у пациентов, страдающих лимфомой, рано или поздно проходит. Они неизлечимы — болезнь таинственным образом переходит из физической стадии в стадию метафизическую, неопределенную. Она и есть, и её нет.

Посему, несмотря на нормальное самочувствие, в Шерри (так говорил ей мозг) по-прежнему тикали часы. Когда завод кончится, она умрет. С этим ничего нельзя поделать, разве что надеяться ещё на одну ремиссию. Хотя и та, вторая ремиссия, следуя все той же логике, неизбежно должна закончиться.

Время держало Шерри полностью в своей власти. Время предлагало ей только один выход — смерть от рака. Мозг пришел к заключению, и не важно, насколько хорошо чувствовала себя Шерри, факт оставался неизменным. Таким образом раковый пациент в стадии ремиссии несколько впереди любого другого человека на пути к все той же общей цели — умереть.

Где-то на задворках ума Шерри думала о смерти постоянно. Все остальное — люди, предметы, события — теряло в её сознании смысл, практически до состояния зыбких призраков. Хуже того, глядя на людей, Шерри видела в них несправедливость вселенной. У них не было рака, а значит, говоря в терминах психологии, они бессмертны. Это казалось Шерри несправедливым: все вокруг состояли в заговоре, имевшем целью лишить её молодости, счастья и, в конце концов, самой жизни. На Шерри взвалили бремя невыносимой боли и, вполне вероятно, втайне наслаждались этим. «Наслаждаться просто» и «наслаждаться чем-то» в глазах Шерри являлось одинаковым злом. Следовательно, у неё был мотив послать весь мир к черту.

Благодаря раку Шерри стала совершенно агедоничной. Следуя логике, Шерри должна была бы в период своей ремиссии стараться выжать из жизни все возможное удовольствие, но, как выяснил Жирный, ум не функционирует логически. Шерри жила ожиданием конца ремиссии.

В этом отношении Шерри не заслуживает жалости — ведь она наслаждалась возвращением лимфомы.

Жирный никак не мог разобраться в этом сложном умственном процессе. Он видел в Шерри просто молодую женщину, которая много страдала. Он считал, что жизнь дерьмово обошлась с ней, и надеялся сделать существование Шерри лучше. Это было бы добрым поступком. Он любил бы её, любил бы себя, а Бог любил бы их обоих.

Жирный видел в мире любовь, а Шерри — лишь бесконечную боль и неотвратимую смерть, над которой она была не властна. Вряд ли два более разных мира когда-то встречались.

Суммируя вышесказанное (как выразился бы Лошадник), современный мазохист не наслаждается болью: он просто не в состоянии не быть беспомощным.

«Наслаждение болью» есть семантическое противоречие, на что не раз указывали некоторые философы и психологи. «Боль» определяется как нечто, что вы ощущаете как неприятное. «Неприятное» — это то, чего вы не хотите. Попробуйте — ка определить это как что-нибудь другое — куда вас занесет?

«Наслаждаться болью» — значит «наслаждаться тем, что вы находите неприятным». Райк умудрился справиться с ситуацией — он распознал истинную динамику современного ослабленного мазохизма… и понял, что тот весьма широко распространен и присутствует практически в каждом из нас в той или иной форме и в той или иной степени. Мазохизм стал вездесущим.

В действительности Шерри нельзя обвинить в том, что она наслаждалась гложущим её раком. Или в том, что желала его. Просто она верила, что рак лежит перед ней: случайная карта в колоде. Каждый день Шерри снимала одну карту, а раковая все не открывалась. Но если карта в колоде, когда-то вы откроете её, вот тут-то все и кончится.

Посему, хотя на самом деле в том нет её вины, Шерри была предназначена долбать Жирного так, как не долбала до тех пор кого-либо ещё. Различие между Глорией Кнудсон и Шерри очевидно. Глория желала умереть по причинам чисто воображаемым. Шерри должна была умереть независимо от того, хотела она того или нет. Глория могла прекратить свою смертельную игру в любой момент; у Шерри такой возможности не было.

Такое впечатление, что Глория, разбившись в лепешку о мостовую в Окленде, возродилась к жизни, причем вдвое сильнее и физически, и душевно. В то же время Бет, уйдя от Жирного и забрав с собой Кристофера, оставила Лошадника съежившимся примерно вполовину его реального размера. Разница не в пользу благополучного конца.

Настоящая мотивация симпатии Жирного к Шерри на самом деле неотделима от смерти Глории, скорее даже исходит из неё. Однако, вообразив, что доктор Стоун вылечил его, Жирный с вновь обретенной надеждой отправился в мир и попал прямиком в лапы сумасшествия и смерти. Он так ничему и не научился. Справедливости ради можно сказать, что из тела Жирного пулю извлекли, а рана, соответственно, зарубцевалась. Но цель — то его состояла в другом, ему просто до смерти хотелось переехать к Шерри и начать спасать её.

Если помните, Жирному давным-давно посоветовали бросить заниматься двумя вещами: помогать людям и принимать наркоту. Наркотики он бросил, однако вся энергия и энтузиазм Лошадника теперь полностью обратились на то, чтобы помогать кому-то.

Лучше бы он продолжал ширяться.

Глава 6

Бракоразводная машина прожевала Жирного и выплюнула его, теперь уже человека не семейного, предоставив свободу разрушать себя. Как же ему не терпелось!

Пока суд да дело, Жирный начал посещать психотерапевта, предоставленного ему Департаментом здравоохранения графства Оранж. Звали психотерапевта Морис. Морис был не какой-то там обычный психотерапевт, нет. В семидесятых он контрабандой доставлял в Калифорнию оружие и наркотики, используя порт на Лонг-Бич, состоял в «Студенческом координационном комитете против насилия» и «Конгрессе расового равноправия», а в рядах израильского спецназа воевал с сирийцами. Его мускулы бугрились под рубашкой, так что едва не отлетали пуговицы. Как и у Жирного Лошадника, у Мориса была черная курчавая бородка.

Обычно Морис стоял посреди комнаты и орал на Жирного, заканчивая каждую свою сентенцию фразой: «Я не шучу!» Жирный и не сомневался.

Проблема была не в этом.

Морис полагал, что его задача — заставить Жирного наслаждаться жизнью вместо того, чтобы спасать других. У Жирного концепция наслаждения отсутствовала как таковая, хотя он и знал значение слова. Для начала Морис велел ему составить список из десяти вещей, которые Жирный хотел больше всего на свете.

Жирный решил, что под словом «хотеть» подразумевается «хотеть сделать».

— Что бы я хотел сделать, — начал он, — так это помочь Шерри. Чтобы она снова не разболелась.

— Ты думаешь, что должен помочь ей! — взревел Морис. — Думаешь, это сделает тебя хорошим. Да ничто и никогда не сделает тебя хорошим. Ты на фиг никому не нужен!

Жирный слабо запротестовал.

— Ты бесполезен, — заявил Морис.

— А ты — кусок дерьма, — ответил Жирный, на что Морис ухмыльнулся. События развивались по его плану.

— Послушай, — сказал Морис. — Я не шучу. Иди курни травки, завали какую-нибудь телку с большими сиськами, только чтоб она не помирала. Ты же знаешь, что Шерри помирает, так? Она помрет, и что ты тогда будешь делать? Вернешься к Бет? Бет ведь пыталась тебя убить.

— Убить? — Жирный был потрясен.

— Конечно. Она настроила тебя на смерть. Она знала, что ты решишь себя убить, если она заберет сына и смоется.

— Ага, — сказал Жирный.

Он даже немного обрадовался, ведь это означало, что он не параноик. В глубине души Жирный всегда подозревал, что именно Бет спровоцировала его попытку самоубийства.

— Когда умрет Шерри, — продолжал Морис, — умрешь и ты. Ты хочешь умереть? Могу организовать прямо сейчас. — Он посмотрел на свои большие наручные часы, которые показывали все на свете, включая положение звезд. — Так, сейчас половина третьего… Как насчет шести вечера?

Жирный не мог понять, серьезно тот говорит или нет, но почему-то не сомневался, что Морис вполне способен устроить такое.

— Послушай, — сказал Морис. — Я не шучу. Есть гораздо более легкие способы умереть, чем те, что ты испробовал. Ты, смотрю, легких путей не ищешь. Как только Шерри не станет, ты опять начнешь искать повод покончить с собой. А зачем тебе ещё какой-то повод? Жена и сын тебя бросили, Шерри помирает. Учитывая твою к ней любовь…

— Да кто сказал, что Шерри умирает? — прервал Жирный.

Он не сомневался, что сможет спасти её при помощи своих новых способностей, именно это лежало в основе его стратегии.

Морис пропустил вопрос мимо ушей.

— Почему ты хочешь умереть? — вместо этого спросил он.

— Я не хочу.

— Если бы у Шерри не было рака, ты также рвался бы жить с ней?

Морис подождал, но ответа не последовало, поскольку Жирному пришлось признаться себе: нет, не рвался бы.

— Почему ты хочешь умереть? — повторил Морис.

— А? — Жирный был совсем сбит с толку.

— Ты плохой человек?

— Нет.

— Кто-то велит тебе умереть? Какой-то голос? Кто-то шлет тебе приказы?

— Нет.

— Твоя мать хотела, чтобы ты умер?

— Ну, с тех пор, как Глория…

— Да насрать на Глорию! Кто такая Глория? Ты даже не спал с ней. Ты и не знал её толком, а все равно готовился умереть. Хватит нести чушь! — Морис, как обычно, начал орать. — Хочешь помогать людям, так езжай в Эл-Эй выдавать бесплатный суп в католической столовке для бедных или отдай сколько можешь денег в КРР. Пусть людям помогают профессионалы! Ты лжешь самому себе. Лжешь, что Глория для тебя что-то значила, что, как её там, Шерри не умрет. Да конечно же, умрет! Поэтому и рвешься к ней — чтобы присутствовать в момент её смерти. Она хочет утащит тебя с собой, а ты и рад. Вы с ней сговорились! Каждый, кто входит в эту дверь, хочет смерти. Такова суть душевных болезней. Не знал? Так послушай меня. Я бы с удовольствием подержал твою голову под водой до того момента, пока ты не начал бы бороться за жизнь. А не начал бы, так и насрать на тебя! Жаль, не дают мне делать такого. У твоей подруги рак? Сама виновата. Человек выключает свою иммунную систему — и вот, пожалуйста, рак. Такое бывает, когда теряешь кого-то близкого. У каждого из нас в крови имеются раковые клетки, но иммунная система присматривает за ними.

— У неё умер друг, — подтвердил Жирный. — И мать умерла от рака.

— И Шерри почувствовала вину за то, что её друг умер, и её мать умерла. Ты чувствуешь вину за то, что умерла Глория. Не лучше ли нести вместо этого ответственность за собственную жизнь? Ты обязан защищать себя.

— Я обязан помочь Шерри, — сказал Жирный.

— Давай-ка вернемся к списку.

Склоняясь над списком из десяти вещей, которые он больше всего хотел бы сделать, Жирный спрашивал себя, все ли шарики на месте у самого Мориса. Конечно же, Шерри не хотела умирать. Она упорно и отважно боролась, справилась не только с раком, но и с химиотерапией.

— Ты хочешь прогуляться по пляжу в Санта-Барбаре, — сказал Морис, изучая список. — Это номер первый.

— И что не так? — насупился Жирный.

— Ничего. Зачем?

— Читай второй пункт, — сказал Жирный. — Я хочу, чтобы со мной была симпатичная девушка.

— Возьми Шерри, — предложил Морис.

— Она…

Жирный замялся. На самом деле он просил Шерри поехать с ним на пляж в Санта-Барбару и провести там уикенд в одном из шикарных отелей. Она сказала, что слишком занята в церкви.

— Она не поедет, — заключил Морис. — Она слишком занята — чем?

— Церковью.

Они посмотрели друг на друга.

— Её жизнь не слишком изменится, когда вернется рак, — заключил Морис. — Она говорит о своем раке?

— Да.

— С продавцами в магазинах? С любым, кого встретит?

— Да.

— Ну вот. Её жизнь изменится, её будут жалеть. Лучше бы ей помереть.

Жирный с трудом проговорил:

— Однажды она сказала мне, — он едва мог ворочать языком, — что её болезнь — лучшее, что когда-либо случалось с ней. Потому что тогда…

— Она стала получать деньги от федеральных властей.

— Верно, — кивнул Жирный.

— Ей больше не нужно работать. Думаю, она до сих пор пишет, что у неё обострение, хотя на самом деле — ремиссия.

— Да, — уныло согласился Жирный.

— Её поймают. Справятся у её доктора. Тогда ей придется искать работу.

— Шерри никогда не станет искать работу, — с горечью проговорил Жирный.

— Ты ненавидишь эту девушку, — сказал Морис. — И, что ещё хуже, не уважаешь. Она просто бездельница. Мошенница высшего класса. Обдирает тебя как липку — и эмоционально, и финансово. Ты её кормишь, а она ещё и получает пособие. Рэкет, раковый рэкет. А ты лопух. Ты в Бога веришь? — неожиданно спросил он.

Судя по вопросу, можно понять, что Жирный не слишком распространялся о своей связи с Богом на психотерапевтических сеансах Мориса. Не очень-то хотелось обратно в Северное отделение.

— В некотором смысле, — сказал он. Но лгать на эту тему Лошадник не мог, так что продолжил: — У меня собственная концепция Бога. Она основана на моих собственных… — Жирный помедлил, думая, как избежать ловушки, образованной этими словами, — …мыслях.

— Это для тебя очень трепетная тема? — поинтересовался Морис.

Жирный не понимал, к чему тот клонит, если вообще клонит к чему-то. Сам он не видел своей истории болезни, не знал, видел ли её Морис, и что там написано.

— Нет, — сказал он.

— Ты веришь, что человек создан по образу и подобию Божьему?

— Верю, — ответил Жирный.

И тут Морис опять заорал:

— В таком случае самоубийство — прямое оскорбление Бога! Ты об этом подумал?

— Я думал об этом, — сказал Жирный. — Я очень много думал об этом.

— Да? И что же ты надумал? Давай-ка я скажу тебе, что написано в Книге Бытия на случай, если ты забыл. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествует он над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом…»

— Ладно, — прервал Жирный. — Но это сказал божественный создатель, а не настоящий Бог.

— Что? — спросил Морис.

Жирный объяснил:

— Это Йалдабаот. Его иногда называют Самаэлем, слепым богом. Он отступник.

— О чем ты, черт возьми, толкуешь? — взорвался Морис.

— Йалдабаот — это чудовище, порожденное Софией, которое изверглось из Плеромы,^[133] — сказал Жирный. — Он решил, что он единственный бог, и ошибся. У него есть одна проблема — он слеп. Он создает наш мир, но, поскольку он слеп, получается плохо. Истинный Бог наблюдает за происходящим сверху и, преисполненный жалости, решает нам помочь. Отблески света Плеромы…

Не спуская с Жирного глаз, Морис поинтересовался:

— Кто это понапридумывал? Ты?

— По большей части, — ответил Жирный, — это доктрина Валентина. Второй век о. э.

— Что ещё за «о. э.»?

— Общая эра. Это вместо «нашей эры». Гностицизм Валентина — самая незначительная ветвь по сравнению с иранской, которая, само собой, подверглась сильному влиянию зороастрийского дуализма. Валентин чувствовал онтологическую ценность гносиса, поскольку знание противостоит первичному состоянию не — знания, являющегося основой неправильно созданного мира явлений и вещей. Истинный Бог, будучи полностью трансцендентным, не создавал мир. Однако увидев, что натворил Йалдабаот…

— Да какой ещё Йалдабаот? Мир создал Иегова! Так гласит Библия!

— Божественный создатель, — пояснил Жирный, — решил, что он — единственный бог. Именно поэтому он был так ревнив и заявлял: «Да не будет у тебя других богов, кроме меня».

— Да ты читал-то Библию?! — взревел Морис.

Сообразив, что столкнулся с религиозным идиотом, Жирный попробовал действовать по-другому.

— Послушай, — проговорил он насколько возможно спокойно. — По поводу сотворения мира существует масса мнений. Например, если рассматривать мир как артефакт — чего быть не может, поскольку, согласно древним грекам, мир это организм, — нельзя опираться на создателя. Например, создателей в разные времена могло быть несколько. Буддистские идеалисты указывают…

— Ты никогда не читал Библию, — скептически заметил Морис. — Знаешь, что ты должен сделать? И я не шучу. Я хочу, чтобы ты отправился домой и изучил Библию. Я хочу, чтобы ты прочел «Книгу Бытия» дважды, слышишь меня? Два раза. Внимательно. И выпиши оттуда все важнейшие события в порядке убывания важности. На следующей неделе я хочу видеть этот список.

Морис не на шутку рассердился. Не подозревая, что лучше не поднимать тему Бога, он просто хотел обратиться к этическим принципам Жирного. Будучи евреем, Морис был убежден, что религия и этика неразделимы, поскольку они объединены в иудейском монотеизме. Этические принципы были переданы напрямую от Иеговы к Моисею, это всем известно. Всем, кроме Жирного Лошадника, чья проблема заключалась в том, что он слишком много знал.

Морис, тяжело дыша, принялся изучать свой график приема. Когда он уничтожал сирийских убийц, то не оценивал космос как разумное существо с психо и сомой, как макрокосмическое зеркало человеческого микрокосма.

— Я вот что ещё хотел сказать… — начал Жирный.

Морис раздраженно кивнул.

— Божественный создатель, — продолжил Жирный, — может быть безумным. Тогда и вся вселенная безумна. То, что мы воспринимаем как хаос на самом деле является иррациональностью. В том-то и разница.

Он замолчал.

— Вселенная такая, какой мы её делаем, — сказал Морис. — Главное — что ты делаешь с ней. Ты обязан совершать жизнеутверждающие, а не разрушительные поступки.

— Это экзистенциализм, — сообщил Жирный. — Он основан на утверждении: «Мы то, что мы делаем», а не «Мы то, что мы думаем». Впервые об этом написал Гете в своем «Фаусте», часть первая. Там Фауст говорит: «Im Anfang war das Wort». Цитирует начало Четвертого Евангелия: «В начале было слово». Фауст говорит: «Nein, Im Anfang war die Tat». «В начале было дело». Отсюда и пошел весь экзистенциализм.

Морис посмотрел на Жирного, как на мерзкое насекомое.

* * *

Возвращаясь в модерновые апартаменты с двумя спальнями и двумя ваннами в нижней Санта-Ане, апартаменты с сигнализацией, электрическими воротами, подземной парковкой и следящими телекамерами, где жили они с Шерри, Жирный осознал, что вновь пал с позиций авторитета и вернулся к скромному положению психа. Пытаясь помочь, Морис, сам того не подозревая, разрушил бастион безопасности Жирного Лошадника.

Впрочем, хорошо, что сейчас он жил в похожем на крепость — или на тюрьму — здании, напичканном системами безопасности, посреди мексиканского района. Чтобы попасть в подземную парковку, требовалась специальная магнитная карточка. Это немного поддерживало маргинальную мораль Жирного. Поскольку квартира располагалась на верхнем этаже, он мог в буквальном смысле свысока смотреть на Санта-Ану и на бедолаг, ежечасно обираемых до нитки местными пьянчугами и шпаной.

Что ещё более важно, с ним была Шерри. Она прекрасно готовила, хотя ему и приходилось мыть посуду и ходить за покупками. Шерри без конца шила и гладила, ездила по каким-то делам, болтала по телефону со старыми школьными подружками и держала Жирного в курсе церковных дел.

Я не могу сказать, как называлась церковь Шерри, поскольку она и сейчас ещё существует (как, впрочем, и Санта-Ана), поэтому пользуюсь определением Шерри: Иисусова кондитерская. Полдня Шерри проводила на телефонах в приемной. Она участвовала в благотворительных программах, то есть распределяла дармовую пищу, субсидии на жилье, советовала, как прожить на пособие, и старалась оградить церковь от проникновения шпаны и наркоманов.

Шерри не любила наркоманов, и на то были причины. Наркоманы ежедневно появлялись с новыми уловками. Особенно её бесило даже не то, что они выдуривали у церкви деньги, а то, что потом похвалялись этим. Однако поскольку наркоманы не слишком-то любят друг друга, они обычно появлялись в церкви, чтобы заложить своих приятелей. Шерри вносила имена в черный список.

Как правило, после работы в церкви она приходила домой, ругая на чем свет стоит ужасные условия, рассказывала, что наркоманы придумали на сей раз и как Ларри, священник, сидит сложа руки и ничего не предпринимает.

Прожив с Шерри неделю, Жирный узнал о ней намного больше, нежели за предыдущие три года знакомства. Шерри была обижена на все живое. Чем больше она имела дела с кем-то или чем-то, тем больше обижалась. Великая эротическая любовь её жизни приняла форму священника-Ларри. В тяжелые времена, когда она в буквальном смысле умирала от рака, Шерри сказала Ларри, что самое сильное её желание — переспать с ним. На что Ларри ответил (это поразило Жирного, который ожидал иного ответа), что он, Ларри, никогда не смешивает свою общественную жизнь с деловой. (Ларри был женат и имел троих детей и внука.) Шерри по-прежнему любила его и хотела лечь с ним в постель. Она понимала, что потерпела фиаско.

Единственный, по её мнению, положительный момент состоял в том, что когда Шерри жила у сестры — или, наоборот, умирала у сестры, как любила она говаривать, — у неё случился приступ, и отец Ларри приехал, чтобы отвезти её в больницу. Когда он взял Шерри на руки, она поцеловала его, и Ларри ответил ей «французским поцелуем». Шерри не раз рассказывала об этом Жирному. Она тосковала по тем временам.

— Я люблю тебя, — сообщила Шерри Жирному однажды ночью, — но по-настоящему я люблю Ларри, потому что он спас меня, когда мне было плохо.

Вскоре Жирный пришел к мнению, что религия в церкви Шерри — дело десятое. Главным же было отвечать на телефонные звонки и рассылать почту. Какие-то мутные личности — которых могли звать Ларри или Мо, или Кёрли, как казалось Жирному, — толкались в церкви, получая жалованье несравнимо выше, чем у Шерри, и при этом ни черта не делали. Шерри всем им желала скорейшей смерти. Она всегда с удовольствием рассказывала об их неприятностях — как у кого-то не завелась машина, кого-то оштрафовали за превышение скорости, а кого-то отругал отец Ларри.

— Эдди скоро вытурят с работы, — говорила Шерри, едва войдя в дом. — Так и надо маленькому говнюку.

Один нищий вызывал у Шерри хроническое раздражение. Этот человек по имени Джек Бамбина, по словам Шерри, рылся в помойках и выискивал там презентики для неё. Джек Бамбина обычно появлялся, когда Шерри была в церкви одна, и вручал ей замызганную коробку с «гостинцами» и приложенной запиской, в которой сообщал о своем намерении посвататься. Шерри с первого взгляда распознала в нем маньяка и всерьез опасалась, что когда-нибудь Джек Бамбина прикончит её.

— Когда он опять придет, я позвоню, — говорила он Жирному. — Не собираюсь оставаться с ним наедине. Во всем Епископальном фонде не найдется таких денег, чтобы компенсировать мне общение с Джеком Бамбиной, особенно учитывая, сколько они мне платят, а платят мне ровно вполовину меньше, чем получает говнюк Эдди.

Мир для Шерри разделялся на бездельников, маньяков, наркоманов, гомиков и друзей — предателей. Не видела она пользы и в мексиканцах с неграми. Жирный не уставал удивляться полному отсутствию в ней христианского милосердия. Как могла Шерри работать в церкви — и хотеть работать там, — если она не любила, боялась и презирала любое человеческое существо из числа ныне живущих и все время жаловалась на жизнь?

Шерри обижалась даже на свою сестру, которая приютила её, кормила и заботилась о ней, когда Шерри была больна. Причина: Мэй ездила на «мерседесе» и имела богатого мужа. Но больше всего Шерри обижалась на свою лучшую подругу Элеонору; та сделала карьеру — стала монахиней.

— Вот я тут подыхаю в Санта-Ане, — не уставала повторять Шерри, — а Элеонора разгуливает по Лас — Вегасу.

— Ты не подыхаешь, — поправлял её Жирный. — У тебя ремиссия.

— Но она-то об этом не знает. Что за место для религиозной деятельности, Лас-Вегас? Небось торгует своей задницей в…

— Ты говоришь о монахине.

Жирный встречался с Элеонорой, и та ему понравилась.

— Если бы я не заболела, то тоже была бы монахиней, — сказала Шерри.

Чтобы беспрестанно не выслушивать бред Шерри, Жирный заперся в спальне, которую использовал в качестве кабинета, и снова взялся за экзегезу. Написано было уже почти триста тысяч слов, и из всей этой груды он начал извлекать то, что окрестил: «Трактат: Cryptica Scriptura» (смотри Приложение), то есть «Тайные размышления».

Жирному казалось, что заглавие на латинском выглядит солиднее.

Здесь он начал терпеливо излагать свою космогонию. Космогония — технический термин, описывающий «как появился космос». Мало какие личности создают космогонию, обычно для этого требуются целые культуры, цивилизации, народы или племена. Жирный прекрасно знал об этом, а посему безмерно гордился тем, что изобрел свою собственную космогонию. Он назвал её

Два источника космогонии

В его дневнике — или экзегезе — она шла под номером 47 и стала на тот момент самым длинным пассажем его записей.

47. Единый был и одновременно не-был, и стремился отделить не-было от было. Поэтому он генерировал диплоидный сосуд, который, подобно скорлупе яйца, содержал пару близнецов — каждый из них андрогинной природы, — вращающихся в противоположных направлениях (Инь и Ян даосизма, где Единый есть Дао). Единый планировал, что оба близнеца «вылупятся» одновременно. Однако, мотивируемый желанием быть (которое Единый имплантировал в обоих близнецов), близнец, вращающийся против часовой стрелки, пробился сквозь скорлупу и вышел оттуда преждевременно, то есть до срока. Это был темный близнец, или Инь. Следовательно, он оказался дефектным. Более мудрый близнец оставил скорлупу в срок. Каждый из близнецов сформировал унитарную энтелехию — единый живой организм, обладающий психо и сомой и вращающийся в направлении, противоположном вращению двойника. Полностью развившийся близнец, именуемый Первой формой Парменида, правильно проходил все стадии роста, тогда как преждевременно «вылупившийся» близнец, называемый Второй формой, начал чахнуть.

На следующем этапе плана Единого Двум надлежало стать Множеством посредством диалектического взаимодействия. Как гипервселенные они проецировали подобный голографическому интерфейс, который является полиформенной вселенной, где мы, создания, и обитаем. Два источника должны были в равных долях участвовать в создании нашей вселенной, но Вторая форма продолжала скатываться в болезнь, безумие и хаос. Эти аспекты она и проецировала в нашу вселенную.

По замыслу Единого, наша голографическая вселенная должна была служить обучающим инструментом для всего многообразия живых существ до тех пор, пока они не станут изоморфичны Единому. Однако постоянное разрушение гипервселенной II стало фактором, разрушающим нашу голографическую вселенную. В этом причина энтропии, незаслуженных страданий, хаоса и смерти, равно как и Империи и «Черной Железной Тюрьмы». Короче, причина прекращения нормального и здорового развития форм жизни в голографической вселенной. Чудовищно ослабла и обучающая функция, поскольку только сигнал из гипервселенной I нес информацию, тогда как сигнал из гипервселенной II превратился в помехи.

Психо гипервселенной I отправило микроформу себя в гипервселенную II в попытке излечить её. В нашей голографической вселенной эта микроформа проявилась в виде Иисуса Христа. Однако гипервселенная II, будучи безумной, немедленно ввергла в мучения, унизила, отвергла и, в конце концов, уничтожила микроформу целительного психо своего здорового близнеца. Затем гипервселенная II продолжила превращаться в слепой, механический, бесцельный и непроизвольный процесс. Тогда задачей Христа (точнее, Святого Духа) стало либо спасти формы жизни голографической вселенной, либо устранить все влияние гипервселенной II. Действуя с максимальной осторожностью, он приготовился уничтожить больного близнеца, так как излечить его было невозможно — он не позволял излечить себя, поскольку не понимал, что болен. Эта болезнь и безумие проникают в нас, делая идиотами, обитающими в личных нереальных мирках.

Изначальный план Единого теперь можно осуществить, только разделив гипервселенную I на две здоровые гипервселенные, которые превратят голографическую вселенную в действующую обучающую машину, какой она и должна быть. Для нас настанет то, что мы привыкли называть Царством Божьим.

В реальном времени гипервселенная II пока остается живой — «Империя бессмертна». Но в вечности, где существуют гипервселенные, она была уничтожена — в силу необходимости — здоровым близнецом, нашим защитником. Единый скорбит, поскольку любил обоих близнецов, следовательно, информация Вселенского Разума содержит трагическую историю о смерти женщины, генерируя душевные страдания и муки во всех существах голографической вселенной. Этому придет конец, когда здоровая гипервселенная разделится, и наступит Царство Божье.

Эта трансформация — от Века Железного к Веку Золотому — в реальном времени сейчас идет, в вечности же она полностью завершена.

Вскоре Шерри по горло сыта была Жирным, день и ночь корпящим над своей экзегезой, а ещё он взбесил её, попросив выделить часть своего пособия на оплату квартиры — по решению суда, Жирный должен был регулярно выплачивать кругленькую сумму Бет и Кристоферу.

Шерри подыскала себе квартиру, которую ей, как раковой больной, согласились оплачивать власти Санта-Аны, и собиралась жить там, не заботясь о счетах и о том, что приготовить Жирному на обед. К тому же она могла бы встречаться с другими мужчинами, что Жирный категорически не приветствовал, когда они с Шерри жили вместе. Однажды вечером, когда Жирный впал в ярость, увидев, как Шерри входит в дом под ручку с каким-то типом, она взорвалась:

— Да плевала я на все!

Жирный пообещал больше не возражать против встреч Шерри с другими мужчинами и не просить её помощи в оплате квартиры, хотя у самого Лошадника к тому времени на банковском счету осталось всего девять долларов.

Это не помогло, Шерри была непреклонна.

— Я съезжаю, — сообщила она Жирному.

Когда Шерри уехала, Жирному пришлось поднапрячься, чтобы купить мебель, тарелки, телевизор, столовые приборы, полотенца — всё, поскольку он пришел к Шерри практически в чем был и надеялся, что её домашней утвари хватит на них обоих. Разумеется, Жирному без Шерри было одиноко — апартаменты с двумя спальнями и двумя ванными наводили на него тоску. Друзья встревожились и пытались подбодрить его. В феврале Жирного бросила Бет, а вот теперь, в сентябре, от него ушла Шерри. Жирный опять начал медленно умирать. Он все время проводил за пишущей машинкой или с тетрадкой и ручкой, продолжая экзегезу — единственное, что осталось в его жизни.

Бет уехала в Сакраменто — за семь сотен миль, чтобы оградить Кристофера от встреч с Жирным. Он уже опять начал подумывать о самоубийстве, но не слишком много — понимал, что это не понравится Морису, и тот заставит его составлять очередной список.

Что всерьез беспокоило Жирного, так это предчувствие, что ремиссия Шерри вскоре закончится. Посещения занятий в колледже Санта-Аны и работа в церкви совсем вымотали её. Каждый раз, встречая Шерри — а он старался делать это как можно чаще, — Жирный отмечал, какой она стала худой и изможденной. В ноябре Шерри подцепила грипп и теперь постоянно кашляла и жаловалась на боли в груди.

— Засраный грипп! — говорила Шерри.

В конце концов Жирный отвез её к врачу сделать рентген и анализ крови. Он знал, что стадия ремиссии закончилась — Шерри едва волочила ноги.

В тот день, когда Шерри узнала, что рак вернулся к ней, Жирный был рядом. Поскольку доктор назначил прием на восемь утра, Жирный не спал всю ночь. Просто сидел и ждал. Он отвез Шерри к врачу вместе с Эдной, старинной подругой Шерри. Жирный с Эдной ждали в приемной, пока Шерри общалась с доктором Аппельбаумом.

— Обычный грипп, — сказала Эдна.

Жирный не ответил. Он знал. Тремя днями раньше они с Шерри заходили в бакалейную лавку, и Шерри едва переставляла ноги. Так что Жирный знал наверняка и, сидя рядом с Эдной в приемной, боялся, что сейчас разрыдается, такой его охватил ужас. Невероятно, но именно сегодня был его день рождения.

Шерри вышла из кабинета доктора Аппельбаума, промокая глаза клинексом. Жирный и Эдна вскочили как раз вовремя, чтобы успеть подхватить Шерри, когда она падала на пол со словами: «Он вернулся, рак вернулся».

Теперь рак был в лимфатических узлах на шее и в виде опухоли в правом легком, которая мешала Шерри нормально дышать. В ближайшие сутки Шерри предстояло начать принимать сеансы химиотерапии и облучения.

Эдна была потрясена.

— Я не сомневалась, что это обычный грипп. Я хотела, чтобы Шерри поехала в Мелодилэнд и свидетельствовала, что Иисус излечил её.

Жирный промолчал.

Можно, конечно, сказать, что к тому моменту у Жирного не было никаких моральных обязательств по отношению к Шерри. По совершенно пустой причине она ушла, оставив одного в тоске и отчаянии наедине с бесконечной экзегезой. Все друзья Жирного говорили ему об этом. Даже Эдна ему об этом говорила, когда Шерри не было рядом. И все же Жирный по-прежнему любил её. И попросил её вернуться, чтобы он заботился о ней — ведь Шерри так ослабла, что уже не могла готовить, а с началом химиотерапии ей должно было стать ещё хуже.

— Нет, спасибо, — безжизненным голосом ответила она.

Как-то раз Жирный отправился в её церковь и поговорил с отцом Ларри. Он просил Ларри надавить на власти с тем, чтобы к Шерри приставили кого-нибудь готовить еду и убирать квартиру (ему Шерри не позволяла). Ларри пообещал, но ничего не изменилось. Жирный опять отправился к нему с просьбой, даже не выдержал и разрыдался.

Ларри ответил загадочной фразой:

— Я уже выплакал по ней все слезы, которые собирался выплакать.

Жирный не мог понять, значит ли это, что у Ларри перегорели от горя предохранители, или он сознательно, из чувства самосохранения, ограничил степень своего горя. Жирный и по сей день не знает наверняка.

У самого Лошадника горе достигло критической массы. Шерри положили в больницу. Навещая её, Жирный видел на больничной койке маленькую грустную тень вдвое меньше той Шерри, к которой он привык. Тень захлебывалась кашлем, в её глазах застыли боль и отчаяние. Жирный после этих визитов не мог садиться за руль, и домой его отвозил Кевин. Кевин, неисправимый циник, от горя едва мог говорить. Раз они ехали молча, и тут Кевин воспользовался единственным способом, каким мужчинам дозволяется выказать свою любовь друг другу. Он похлопал Жирного по плечу.

— Что же мне делать? — простонал Жирный.

Это означало: «Что же мне делать, когда она умрет?».

Он в самом деле любил Шерри, несмотря на её плохое отношение — а ведь все друзья видели, что она себе позволяла. Что до Жирного — он никогда не замечал этого, да и не старался замечать. Сейчас он мог думать лишь о том, что Шерри лежит на больничной койке, а по её телу распространяются метастазы.

Ночами Жирный делал то единственное, что ещё ему оставалось — писал экзегезу. И дошел до важного момента.

48. О НАШЕЙ ПРИРОДЕ. Правильно сказать, что мы являемся некими контурами памяти (цепочками ДНК, способными приобретать опыт) в компьютероподобной мыслящей системе, которая — хотя мы и правильно записывали и хранили информацию, полученную с опытом за тысячи лет, и каждый из нас хранит информацию, несколько отличающуюся от той, что хранят другие формы жизни, — работает со сбоями. Причина сбоев — в наших отдельных микросхемах. «Спасение» посредством гнозиса — более верный анамнез, хотя он обладает своим значением для каждого из нас — есть квантовый скачок в восприятии, отождествлении, распознавании, понимании личного и мирового опыта, включая бессмертие. Этот скачок имеет огромное значение для системы в целом, поскольку индивидуальная память есть составляющая всеобщей базы данных.

Таким образом, процесс восстановления включает в себя перестройку нашей микросхемы путем линейных и ортогональных временных изменений и постоянную подачу сигнала для стимуляции заблокированных банков данных с целью получения из них информации.

Внешняя информация, или гнозис, состоит из растормаживающих команд, содержимое которых знакомо нам, то есть оно уже есть в нас. Это заметил ещё Платон, когда сказал, что познание есть форма «вспоминания».

Древние владели техниками, (таинствами и ритуалами), используемыми в основном в греко — римских тайных верованиях, включая раннее христианство, позволяющими индуцировать восстановление заблокированной информации, ценной для индивидуума. Гнозис, однако, правильно распознавал онтологическую ценность того, что называли Божественной Сущностью, всеобщим бытием.

Божественная сущность разрушается. С ней произошел какой-то фундаментальный кризис, которого мы не в силах понять.

Жирный переработал 29 параграф экзегезы и добавил его к параграфу «О нашей природе».

29. Наша ошибка не моральная, она интеллектуальная. Все дело в том, что мы считаем мир вещественный миром реальным. Следовательно, в моральном плане мы невинны. Это Империя в её полиформной сущности утверждает, что мы грешны. «Империя бессмертна».

К тому моменту мозги у Жирного окончательно съехали набекрень. Он не делал больше ничего, лишь писал экзегезу или просто слушал стерео, или навещал Шерри в больнице. Жирный начал вставлять параграфы в свой трактат в совершеннейшем беспорядке.

30. Мир явлений не существует — это гипостазис информации, производимой Разумом.

27. Если вычеркнуть столетия фальшивого времени, то реальная сегодняшняя дата не 1978 о. э., а 103 о. э. В Новом Завете сказано, что Царствие Духа настанет до того, как «ныне живущие умрут». Следовательно, мы живем в апостольские времена.

20. Герметические алхимики знали о существовании тайной расы трехглазых пришельцев, но, несмотря на все попытки, не смоглиустановить с ними контакт. Потому-то их попытки поддержать Фридриха Пятого, короля Богемии, провалились. «Империя бессмертна».

21. Братство Розенкрейцеров написало: «Ex Deo nascimur, in Jesu mortimur, per spiritum sanctum reviviscimus», что означает: «От Бога мы рождаемся, с Иисусом умираем, с Духом Святым снова живем». Значит, они вновь открыли утерянную формулу бессмертия, уничтоженную Империей. «Империя бессмертна».

10. Аполлоний Тианский в послании к Гермесу Трисмегисту сказал: «Что НАВЕРХУ, то и ВНИЗУ». Он имел в виду, что наша вселенная — голограмма, просто не знал термина.

12. Бессмертного греки знали как Диониса, евреи — как Элию, христиане — как Иисуса. Когда его человеческое вместилище умирает, Бессмертный переходит в другое и таким образом живет вечно. На кресте Иисус сказал: «Eli, Eli, lama sabachthani», на что присутствующие совершенно резонно заметили: «Этот человек зовет Элию». Элия оставил его, и Иисус умер в одиночестве.

К моменту написания последнего пассажа Жирный Лошадник умирал в одиночестве. Элия, вернее, то божественное, что закачивало в его череп тонны информации в 1974–м, оставило Жирного. Ужасный вопрос, который снова и снова задавал себе Лошадник, не попал в его трактат. Вопрос этот можно сформулировать так:

Если божественное знало о врожденном дефекте Кристофера и приняло меры для исправления ошибки, почему оно не сделало ничего с раковой опухолью Шерри? Как оно могло обречь её на смерть?

Жирный не мог понять, в чем дело. Девушке целый год не могли поставить правильный диагноз. Почему Зебра не выстрелила информацией в Жирного, или в доктора Шерри, или в саму Шерри — в кого-нибудь?

Почему не сделала этого вовремя?

Однажды, когда Жирный пришел к Шерри в больницу, у её кровати стоял ухмыляющийся придурок, простофиля, которого Лошадник уже встречал раньше. Этот тип вечно ошивался поблизости, когда Жирный и Шерри жили вместе, частенько обнимал Шерри за плечи, целовал, твердил, что любит её, — совершенно не обращая внимания на Жирного. Когда Лошадник вошел в палату, этот так называемый «друг детства» говорил Шерри:

— Чем мы с тобой займемся, если я стану царем, а ты царицей?

На что Шерри, корчась от боли, пробормотала:

— Все, чего я хочу — так это избавиться от проклятых комков в глотке.

Жирный никогда раньше не был настолько близок к тому, чтобы убить человека на месте. Кевин, пришедший вместе с ним, еле удержал Лошадника.

В машине, по пути из больницы в одинокую квартиру Жирного, которую он так недолго делил с Шерри, Лошадник сказал Кевину:

— Я с ума схожу. Не могу этого вынести.

— Нормальная реакция, — ответил Кевин. В те дни он воздерживался от своего обычного цинизма.

— Скажи мне, — спросил Жирный, — почему Бог не хочет ей помочь?

Он держал Кевина в курсе того, как продвигается экзегеза. Контакт Жирного с Богом в 1974–м не был для Кевина тайной, так что Лошадник мог говорить открыто.

Кевин ответил:

— Неисповедимы пути Великого Пунты.

— Что ещё за хрень? — поинтересовался Жирный.

— Я не верю в Бога, — сказал Кевин. — Я верю в Великого Пунту. А пути Великого Пунты неисповедимы. Никто не знает, почему он делает то, что делает, и почему не делает того, что не делает.

— Шутишь? — спросил Жирный.

— Нет, — ответил Кевин.

— Откуда взялся Великий Пунта?

— Один Великий Пунта знает.

— Он милостивый?

— Одни считают, что да, другие — что нет.

— Если бы он хотел, то мог бы помочь Шерри.

Кевин сказал:

— Никто не ведает путей Великого Пунты.

Оба рассмеялись.

Преследуемый мыслью о смерти, безумно страдающий из-за Шерри, Жирный написал параграф пятнадцатый своего трактата.

15. Сивилла Кумская защищала Римскую республику, делая своевременные предсказания. В первом веке о. э. она предсказала убийства братьев Кеннеди, доктора Кинга и епископа Пайка. Она обнаружила у четырех убитых два общих знаменателя: во-первых, все они защищали республиканские свободы, а во-вторых — каждый из них был религиозным лидером. За это их и убили. Республика опять превратилась в империю с цезарем. «Империя бессмертна».

16. В марте 1974–го сивилла сказала: «Заговорщики известны и предстанут перед судом». Она увидела их третьим глазом, Глазом Шивы, который открывает внутреннее зрение. В августе 1974–го предсказания сивиллы сбылись.

Жирный решил вставить в свой трактат все пророчества, выстреленные Зеброй в его голову.

7. Аполлон скоро вернется. Святая София возродится вновь — ранее мир не мог принять её. Будда уже сидит в парке. Сиддхартха спит, но вот-вот проснется. Время, которое вы ждали, пришло.

Подобного рода знание, полученное напрямую от божественного начала, делало Жирного пророком нашего времени. Однако, поскольку крыша у него все больше и больше съезжала, Жирный поместил в свой трактат и очевидные нелепости.

50. Первичный источник всех наших верований восходит к предкам догонских племен, которые получили свою космогонию и космологию от трехглазых пришельцев, посетивших Землю в незапамятные времена. Трехглазые пришельцы — глухонемые телепаты. Они не могли дышать земным воздухом, а черепа у них по форме походили на удлиненный череп Эхнатона. Прибыли пришельцы с планеты в звездной системе Сириуса. Вместо рук у них имелись подобные крабьим клешни, поэтому пришельцы были великими зодчими. Их тайное влияние ощущается на протяжении всей истории человечества.

Тогда-то Жирный и утратил последнюю связь с реальностью.

Глава 7

Можно понять, почему Жирный перестал видеть разницу между своими фантазиями и божественным откровением — если эта разница вообще существует, что ничем не доказано. Он вообразил, будто Зебра прибыла к нам с планеты в звездной системе Сириуса, свергла тиранию Никсона в августе 1974–го и приступила к созданию на Земле Царства Божьего, где не будет ни болезней, ни боли, ни одиночества, а лев возляжет рядом с ягненком.

Жирный обнаружил гимн Эхнатону и переписал отрывки из него в свой трактат.

…Когда птенец в яйце и послышался голос его,

Ты посылаешь ему дыхание сквозь скорлупу

И даешь ему жизнь.

Ты назначаешь ему срок разбить яйцо,

И вот выходит он из яйца, чтобы подать голос

В назначенный тобою срок.

И он идет на лапках своих,

Когда покинет свое яйцо.

О, сколь многочисленно творимое тобою

И скрытое от мира людей, бог, единственный,

Нет другого, кроме тебя!

Ты был один — и сотворил землю

По желанию сердца твоего,

Землю с людьми, скотом и всеми животными,

Которые ступают ногами своими внизу

И летают на крыльях своих вверху.

Ты в сердце моем, и нет другого, познавшего тебя,

Кроме сына твоего Эхнатона, единственного у Ра,

Ты даешь сыну своему постигнуть

Предначертания твои и мощь твою.

Вся земля во власти твоей десницы…

Параграф 52 показывает, что Жирный в этот момент жизни цеплялся за любую соломинку, свято веря в то, что какое-то добро должно хоть где-то существовать.

52. Нашим миром по-прежнему тайно управляет раса, восходящая к Эхнатону. Его Знание — это информация, полученная от самого Макроразума.

Скот радуется на лугах своих,

Деревья и травы зеленеют,

Птицы вылетают из гнезд своих,

И крылья их славят твою душу.

Все животные прыгают на ногах своих,

Все крылатое летает на крыльях своих —

Все оживают, когда озаришь ты их сияньем своим.

От Эхнатона знание перешло к Моисею, от Моисея — к Элии, Бессмертному, который стал Христом. Но под всеми этими именами скрывается один Бессмертный. И мы и есть этот Бессмертный.

Жирный по-прежнему верил в Бога и Христа — и много во что ещё, однако хотел знать, почему Зебра — его термин для Единого Божественного Всемогущего — не предупредила никого о болезни Шерри и теперь не желает излечить её. Загадка иссушила мозги Жирного, повергая его в бездну безумия.

Жирный, ищущий смерти, не мог смириться с тем, что Шерри позволяют умереть, и умереть в муках.

Позвольте мне выступить вперед и сделать проверить-то предположения. Маленький мальчик с врожденным дефектом не совсем то же самое, что взрослая женщина, которая желает смерти и играет в пагубную игру, такую же болезнетворную, как и лимфома, разрушающая её тело. В конце концов, Единое Божественное Всемогущее не пыталось помешать и попытке самоубийства Жирного; Божественное позволило Лошаднику проглотить сорок девять таблеток чистейшего дигиталиса; Божественное не запретило Бет бросить Жирного и уехать вместе с сыном, тем самым сыном, который излечился в результате теофанического открытия.

Упоминание о трехглазых пришельцах с клешнями вместо рук и глухонемых телепатах с другой звезды заинтересовало меня. Тут Жирный оказался чрезвычайно скрытным и не стал трезвонить о своем открытии всем и вся. В марте 1974–го, когда он познал Бога (а точнее, Зебру), Жирного преследовали реалистичные сны о трехглазых людях — он сам говорил мне. Они напоминали киборгов — были в каких-то стеклянных пузырях, оснащенных массой технических приспособлений.

Одна вещь здорово озадачила нас с Жирным — иногда в видениях появлялись советские техники, спешащие устранить неполадки в мудреных коммуникационных устройствах, которые носили на себе трехглазые люди.

— Может, это русские посылают тебе ультракороткие психогенные или психотронные или иные сигналы? — предположил я, поскольку только прочитал статью о том, что Советы научились передавать телепатические послания посредством УКВ.

— Сомневаюсь, что Советам интересна паховая грыжа Кристофера, — кисло ответил Жирный.

Однако он помнил, что в этих видениях, или снах, или гипнотическом трансе слышал русскую речь и видел сотни страниц русских технических руководств, описывающих — Жирный понял это по диаграммам — инженерные принципы и конструкции.

— Ты перехватил двухстороннюю передачу, — предположил я, — между русскими и пришельцами.

— Такой вот я везунчик, — пробормотал Жирный.

К тому времени у Жирного подскочило давление до опасной отметки, и его уложили в больницу. Доктор запретил ему принимать стимуляторы.

— Я не принимаю стимуляторы, — запротестовал Жирный, и он говорил правду.

Доктор сделал все возможные анализы, чтобы установить физическую причину такого скачка давления, но так ничего и не смог обнаружить. Постепенно давление стало само собой приходить в норму. Доктор подозревал, что виноваты всё-таки те времена, когда Жирный принимал стимуляторы.

Но мы-то с Жирным знали: стимуляторы тут ни при чем. Артериальное давление у Лошадника подскочило до отметки 280 на 180, что считается смертельным. Его нормальное давление — 135 на 90. Такой сумасшедший скачок и по сей день остается загадкой. А ещё гибель домашних животных Жирного.

Я говорю вам, как оно было. Все это правда и происходило на самом деле.

По мнению Жирного, его квартира подверглась какому-то облучению. Собственно, Лошадник даже видел его — голубые искры, пляшущие, словно огни святого Эльма.

Более того, сияние, кипящее в квартире, было живым и чувствующим. Вступая во взаимодействие с предметами, оно вмешивалось в их привычное существование. А когда сияние достигло головы Жирного, оно начало передавать в его мозг не только информацию, но ещё и личность. Личность, которая не была Жирным. Личность с другими воспоминаниями, привычками и вкусами.

Впервые в жизни Жирный перестал пить вино и начал покупать пиво — импортное пиво. Он начал называть свою собаку «он», а кошку «она», хотя и знал — раньше знал, — что его собака — «она», а кошка — «он». Это раздражало Бет.

Жирный стал иначе одеваться и аккуратно подстригал бороду. Однажды, подстригая бороду перед зеркалом в ванной, Жирный увидел отражение совершенно другой личности, хотя внешне это был все тот же Лошадник. Его перестал устраивать климат: воздух казался слишком сухим и теплым, перестала устраивать высота над уровнем моря и влажность. У Жирного появилось ощущение, что совсем недавно он жил в высокогорном, прохладном и влажном месте, а вовсе не в калифорнийском графстве Оранж.

А ещё добавим тот факт, что внутренняя речь Жирного теперь велась на греческом койне, который он не знал раньше ни как язык, ни как продукт работы собственного мозга.

А ещё Жирный испытывал затруднения с вождением автомобиля — не мог найти рычаги и педали, поскольку искал их совсем в других местах.

А ещё, что довольно знаменательно, Жирному приснился весьма реалистичный сон — если это был сон — о советской женщине, которая должна была прислать ему письмо. Во сне ему показали фотографию женщины с белокурыми волосами и сообщили, что её имя Садасса Улна. В мозгу Жирного запечатлелось указание, что он должен обязательно ответить на её письмо.

Два дня спустя из Советского Союза авиапочтой пришло письмо, что повергло Жирного в состояние ужаса. Письмо прислал мужчина, о котором Жирный раньше никогда не слышал (да он и вообще не имел привычки получать письма из Советского Союза) и который просил:

1) Фотографию Жирного.

2) Образец почерка Жирного, особенно его подпись.

Жирный сказал Бет:

— Сегодня понедельник. В среду придет ещё одно письмо. От женщины.

В среду Жирный получил целую кучу писем — всего семь. Он, не вскрывая, перебрал конверты и выбрал один, без обратного адреса.

— Вот оно, — сообщил он Бет; та к тому моменту тоже была напугана. — Открой его и прочитай, только не позволяй мне увидеть её имя или адрес, а то я обязательно ей отвечу.

Бет вскрыла конверт. Вместо написанного от руки письма в конверте оказался ксерокопированный листок с обзором двух книг в левой нью-йоркской газете «Дэйли уорлд». Обозреватель назвал автора книг советским гражданином, проживающим в Штатах. Из статьи становилось очевидным, что автор — член партии.

— Боже мой! — проговорила Бет, переворачивая листок. — Имя и адрес автора написаны на обороте.

— Женщина? — поинтересовался Жирный.

— Да.

Мне так и не удалось выяснить, что Жирный и Бет сделали с теми двумя письмами. По каким-то намекам Жирного мне кажется, что он ответил на первое письмо, решив, что тут нет ничего страшного. А вот как Жирный поступил с ксерокопированным листком, который в строгом смысле слова нельзя назвать письмом, я не знаю по сей день, да и не желаю знать. Может, сжег его, или отправил в полицию, или в ФБР, или в ЦРУ. В любом случае — вряд ли ответил.

Во-первых, он отказался посмотреть на оборот ксерокопии, где были написаны имя и адрес женщины. У Жирного было чувство, что если он увидит эту информацию, то вынужден будет ответить на письмо, хочет он того или нет. Может, и так, кто знает? Сначала в тебя выстреливают из неизвестного источника графической информацией в виде пылающих восьмидесятицветных абстрактных полотен; потом тебе снятся трехглазые люди в стеклянных пузырях, увешанные электроникой; затем твоя квартира заполняется огнями святого Эльма — плазматической энергией, похоже, живой и мыслящей; твои домашние животные погибают; в тебе обнаруживается другая личность, которая думает на греческом; и в довершение ты за три дня получаешь два советских письма — о которых тебя предупредили. При всем при этом общее впечатление от происходящего не слишком плохое, поскольку информация спасает жизнь твоему сыну.

Ах да, ещё одно: Жирный видел Древний Рим, наложенный на Калифорнию 1974 года.

Я вот что вам скажу: может, Жирный и не встретился с Богом, но с чем-то он определенно встретился.

Неудивительно, что Жирный начал исписывать страницу за страницей своей экзегезы. Я сделал бы то же самое. Он не стал придумывать теории ради самих теорий — Жирный пытался выяснить, что, черт побери, с ним произошло.

Будь Жирный просто психом, он выбрал бы для своего сумасшествия какую-нибудь одну форму и придерживался её. Находясь в то время под врачебным наблюдением (Жирный всегда находился под наблюдением), он попросил провести с ним тест Роршаха, чтобы определить, не страдает ли он шизофренией. Тест показал лишь легкий невроз. Так что с этой теорией можно распрощаться.

В своем романе «Помутнение», опубликованном в 1977 году, я поместил описанные Жирным восемь часов, когда в него выстреливали графической светящейся информацией.

Экспериментируя с возбуждающими веществами, действующими на нервные клетки, как-то ночью он сделал себе инъекцию препарата IV, который считался безопасным и должен был вызывать лишь лёгкую эйфорию, и испытал катастрофическое падение мозговой активности. После чего его субъективному взору на стене спальни предстали пылающие образы, в которых он тут же узнал произведения абстрактной живописи.

На протяжении шести часов С. А. Пауэрс зачарованно наблюдал тысячи картин Пикассо, сменяющих друг друга с фантастической скоростью. Затем он просмотрел работы Пауля Клее, причем их было больше, чем художник написал за всю свою жизнь. Когда наступила очередь шедевров Модильяни, С. А. Пауэрс пришел к выводу (а в конце концов все явления нуждаются в разъясняющей теории), что его гипнотизируют розенкрейцеры, используя высокосовершенные микроскопические передающие системы. Но потом, когда его стали изводить Кандинским, он вспомнил о музее в Ленинграде, в котором хранились как раз такие нерепрезентативные полотна, и решил, что с ним пытаются вступить в телепатический контакт русские.

Утром Пауэрс вспомнил, что резкое падение мозговой активности нередко сопровождается подобными цветными видениями, так что дело было вовсе не в телепатическом контакте, с помощью микросистем или без таковой.

Падение мозговой активности блокирует нейронные цепи, предотвращая их уничтожение, и держит их в дремлющем или латентном состоянии, пока у организма (в данном случае у Жирного Лошадника) не появляется растормаживающий стимул. Иными словами, это нейронные цепи, которые включаются по особому сигналу в особое время и при особых обстоятельствах.

Получил ли Жирный растормаживающий стимул до своих цветных видений, было ли у него падение мозговой активности, после которого под действием стимула вновь включились заблокированные цепи, точнее, мета-цепи?

Все эти события имели место в марте 1974–го. Месяцем раньше у Жирного удалили зуб мудрости. Перед операцией хирург вколол ему хорошую дозу пентатола натрия. Позже в тот день, дома, мучаясь от боли, Жирный попросил Бет позвонить, чтобы ему доставили обезболивающее. Как ему ни было худо, дверь курьеру Жирный открыл сам. Курьером оказалась симпатичная темноволосая молодая женщина. В руке у неё был маленький белый саквояжик с дарвоном-Н, однако Жирному, несмотря на жуткие боли, было наплевать на пилюли — все его внимание приковало блестящее золотое ожерелье на шее девушки, он не мог оторвать от него глаз. Ошалевший от боли — и от пентатола натрия, — измученный операцией, Жирный все же спросил у девушки, что значит символ в центре ожерелья: схематическое изображение рыбы.

Дотронувшись до золотой рыбки тонким пальцем, девушка сказала:

— Этот знак использовали ранние христиане.

Тут с Жирным случился флэшбэк — мгновенная ретроспектива. Он вспомнил — всего лишь на какие-то полсекунды — Древний Рим и себя в обличье раннего христианина. Весь древний мир и собственная тайная, в постоянном страхе жизнь катакомбного христианина, преследуемого римскими властями, все это мгновенно предстало перед внутренним взором Жирного… а потом он вновь оказался в Калифорнии 1974 года, где девушка протягивала ему белый саквояжик с таблетками.

Месяцем позже, ворочаясь в кровати не в силах уснуть, в полумраке, под бормотание радиоприемника, Жирный увидел странные плавающие цветовые пятна. Затем радио принялось выстреливать в него пронзительные уродливые фразы. А через два дня световой поток обрушился на Жирного с такой силой, что казалось, будто сам он несется навстречу этому потоку, все быстрее и быстрее. Затем, как я описывал в «Помутнении», расплывчатые цвета резко сфокусировались и предстали в виде современных абстрактных картин. Буквально десятки миллионов их мелькали перед Жирным с невероятной скоростью.

Мета-цепи в мозгу Жирного активизировались при помощи золотой рыбки и слов, произнесенных девушкой — курьером.

Вот так все просто.

А ещё несколько дней спустя Жирный проснулся и увидел Древний Рим, наложенный на Калифорнию 1974 года, и начал думать на койне-просторечном языке ближневосточной части Римской империи. Жирный не знал, что разговорным языком там был койне, он всегда думал, что в Римской империи говорили на латыни. А вдобавок ко всему, как я уже указывал, Жирный даже не понял, что это какой-то другой язык.

Жирный Лошадник живет в двух разных временах и двух разных местах, то есть в двух пространственно-временных континуумах. Вот что случилось через месяц после того, как он увидел древний символ рыбы: оба его пространственно-временных континуума перестали быть раздельными и слились. И обе личности Жирного тоже слились.

Позже он слышал в своей голове голос, который говорил:

— Кто-то ещё живет во мне, и он не из нынешнего времени.

Так что другая личность тоже догадалась, в чем дело. Другая личность мыслила. И Жирный — особенно перед сном — мог слышать мысли этой другой личности. По крайней мере мог ещё месяц назад, а с момента слияния прошло четыре с половиной года.

Сам Жирный очень хорошо мне все объяснил в начале 1975–го — он тогда начал делиться со мной. Он называл личность, живущую в нем и в другом времени и месте, Фомой.

— Фома, — говорил Жирный, — умнее меня и знает больше. Из нас двоих Фома главный.

Жирный полагал, что это хорошо, куда лучше, чем иметь в качестве второй личности преступника или тупицу.

Я сказал:

— Ты имеешь в виду, что когда-то был Фомой. Ты — реинкарнация Фомы и помнишь его и…

— Нет, он живет сейчас. Живет в Древнем Риме сейчас. И он — не я. Реинкарнация тут ни при чем.

— Но твое тело!..

Жирный посмотрел на меня и кивнул:

— Точно. Значит, мое тело либо существует в двух пространственно-временных континуумах одновременно, либо не существует вообще нигде.

14. Вселенная есть информация, и мы статичны в ней — не трехмерны, не существуем ни в пространстве, ни во времени. Полученную информацию мы ипостатируем в материальный мир.

Параграф 30, подводящий итог. Мир явлений не существует — это гипостазис информации, производимой Разумом.

Жирный до смерти перепугал меня. Он вывел параграфы 14 и 30 из собственного опыта, когда обнаружил, что в нем есть кто-то ещё, и этот кто-то живет в другом месте и в другое время — на расстоянии восьми тысяч миль и двух тысяч лет.

Мы не индивидуальны. Мы лишь точки в едином Разуме и должны существовать раздельно друг от друга. Однако Жирный случайно получил сигнал (золотую рыбку), предназначавшийся Фоме. Это Фома имел дело с символом рыбы, вовсе не Лошадник. Если бы девушка не объяснила, что означает рыбка, ничего бы не случилось. Пространство и время стали для Жирного — и для Фомы! — видимыми. Глазам Жирного открылись одновременно две реальности, и, по-видимому, то же самое произошло с Фомой. Фома небось гадал, что это за чужой язык звучит в ЕГО голове. А потом понял, что и голова — то не его.

— Кто-то ещё живет во мне, и он не из нынешнего времени.

Так думал Фома, а не Жирный. Хотя все это можно отнести и к Жирному.

У Фомы, однако, было преимущество. Как сказал Жирный, Фома был умнее, он стал главным. Он взял Жирного под контроль: переключил его с вина на пиво, подстриг бороду, стал пытаться водить машину… Но что самое важное, Фома вспомнил — если можно употребить здесь это слово — других себя. Одного на Крите Миносском, за три тысячи лет до римского Фомы — куда как давно. Фома даже вспомнил себя ещё раньше — себя, прилетевшего на эту планету со звезд.

Фома жил и в позднем неолите. И в качестве раннего христианина в апостольские времена. Он не видел Христа, но знал людей, которые его видели, — Бог мой, когда я пишу такое, то едва не теряю контроль над собой. Фома придумал, как возродиться после физической смерти — все ранние христиане знали как. Посредством вспоминания. Система должна была работать следующим образом: прежде чем умереть, Фома поместит свою энграмму в символ раннего христианства — рыбу, съест какую-то странную розовую — такого же цвета, как видения Жирного, — странную розовую пищу, запьет её питьем из священного сосуда, хранящегося в холодном месте, а когда возродится, то будет расти совсем другой личностью, пока ему не покажут символ рыбы.

Фома полагал, что это произойдет примерно лет через сорок после его смерти. Тут он ошибся — понадобилось почти две тысячи.

Вот таким образом, при помощи такого механизма, время было упразднено. Точнее, была упразднена тирания смерти. Обещание вечной жизни, предложенное Христом своим немногочисленным последователям, не было ложью. Христос научил их, как действовать — тут все дело в бессмертном плазмате, о котором говорил Жирный. Это живая информация, век за веком скрывающаяся в Наг-Хаммади.

Римляне выявили и убили всех гомоплазматов, коими являлись ранние христиане. Христиане умерли, а их плазматы отправились в Наг-Хаммади и перенесли информацию на скрижали.

Так было до 1945 года, когда библиотеку нашли, раскопали и прочитали. Поэтому Фоме пришлось подождать не сорок лет, а две тысячи. Одной золотой рыбки недостаточно — бессмертие, уничтожение времени и пространства, достигается только при посредстве Логоса или плазмата. Только он бессмертен.

Мы говорим о Христе. Христос — внеземная форма жизни, которая прибыла на нашу планету много тысяч лет назад и, будучи живой информацией, вошла в мозг человеческих существ, уже живших здесь. Мы говорим о межвидовом симбиозе.

До того как стать Христом, он был Элией. Евреи знали все о бессмертии Элии — и его способности делиться бессмертием с другими путем «разделения духа». Люди Кумрана знали об этом и искали способ получить частичку духа Элии.

Ты видишь, сын, здесь время превращается в пространство.

Сначала вы превращаете время в пространство, затем идете сквозь него. Однако Парсифаль осознал, что сам он не двигался; он стоял на месте, а изменился, претерпел метаморфозу пейзаж. Наверное, какое-то время Парсифаль наблюдал двойную экспозицию, наложение, как и Жирный. Это время — сон, оно существует сейчас, а не в прошлом, когда жили и творили свои деяния герои и боги.

Шокирующим умозаключением, к которому пришел Жирный, стала его концепция вселенной как иррациональной и управляемой иррациональным разумом, Божественным Создателем. Если считать вселенную рациональной, тогда что-либо, проникающее в неё извне, будет выглядеть иррациональным, поскольку не принадлежит ей. Жирный, поставив все с ног на голову, увидел рациональное, проникающее в иррациональное. Бессмертный плазмат проник в наш мир, и плазмат этот абсолютно рационален, тогда как наш мир — нет. В этом основа Лошадникова видения мира. Его отправная точка.

Две тысячи лет единственный рациональный элемент в нашем мире спал. В 1945–м он пробудился, вышел из зародышевого состояния и начал расти. Он прорастал в себя самого и в некоторых людей. И вовне, в макромир.

Как я уже говорил, Жирный не мог детерминировать его значение. Когда нечто начинает проникать в мир — это не шутка. Если это нечто — злое или безумное, тогда ситуация не просто серьезна, она зловеща. Впрочем, Жирный рассматривал происходящее по-другому, совсем как Платон в своей космологии: рациональный разум (noös), сдерживает иррациональное (случай, слепой детерминизм, ananke).

Процесс этот прервала Империя.

«Империя бессмертна».

Так было до сегодняшнего дня, до августа 1974 года, когда Империи был нанесен сокрушающий, возможно даже смертельный удар. Нанесен бессмертным плазматом, который наконец возвратился к жизни и использует людей в качестве своих агентов.

Жирный Лошадник был одним из этих агентов. Так сказать, руками плазмата, протянутыми к горлу Империи.

Из всего вышесказанного Жирный заключил, что избран для некой миссии, а плазмат овладел им, чтобы использовать в благом деле.

Мне самому тоже одно время снилось другое место — озеро на севере, и усадьбы, и маленькие сельские домишки на его южном берегу. Во сне я прибывал туда из Южной Калифорнии, где живу. Я знал, что это местечко — курорт, хотя и очень старомодный. Дома все деревянные, из коричневых досок, так популярных в Калифорнии перед Второй мировой войной. Пыльные дороги, старые автомобили.

Странно то, что на самом деле в северной части Калифорнии такого озера не существует. В реальной жизни я проехал всю Калифорнию на север до границы с Орегоном и сам Орегон. Семьсот миль сухой равнины — ничего больше.

Где же это озеро — и дома, и дороги вокруг него — существует на самом деле? Оно снилось мне несчетное количество раз. Во сне я знал, что нахожусь в отпуске и что мое настоящее убежище — в Южной Калифорнии, иногда я ехал на машине домой, в графство Оранж. Однако по возвращении оказывалось, что я живу в доме, хотя на самом деле снимаю квартиру. Во сне я женат, тогда как в реальной жизни — холост. Что совсем уж странно: моя жена — женщина, которую я никогда в жизни не видел.

Вот один из снов: мы с женой в садике позади нашего дома поливаем и подстригаем розы. Я вижу соседний дом — особняк, отделенный от нашего цементной стеной. Стена украшена вьющейся дикой розой. Я с граблями в руках иду мимо пластиковых мусорных баков, которые мы наполняем обрезками веток, вижу жену — она что-то поливает из лейки, — смотрю на украшенную дикими розами стену, и мне хорошо. Невозможно было бы счастливо жить в Южной Калифорнии, не будь у нас этого милого домика с чудесным садом. Мне бы хотелось владеть соседней усадьбой, и я каким-то образом попадаю туда, гуляю по большому саду. На жене моей голубые джинсы. Она стройна и привлекательна.

Просыпаясь, я думаю, что надо бы съездить на то северное озеро — там так же чудесно, как и здесь, где у меня есть жена, сад и дикие розы, даже лучше. И тут я осознаю, что на дворе январь, и к северу от Залива в предгорьях лежит снег — не самое подходящее время, чтобы жить в хижине на озере. Придется подождать до лета, тем более что я не очень хороший водитель. Хотя машина у меня вполне ничего, почти новый красный «капри».

А потом, по мере того как я все больше просыпаюсь, я начинаю понимать, что живу один в квартире в Южной Калифорнии. У меня нет жены. Нет дома с садом и стеной, увитой дикими розами. Что ещё удивительнее — у меня нет хижины на берегу озера на севере, более того, в Калифорнии вообще нет такого озера. Карта, которую я видел во сне, — ненастоящая. На ней вовсе не Калифорния. Так какой же штат на ней изображен? Вашингтон? На севере штата Вашингтон есть какая-то вода, мы пролетали над ней, когда я возвращался из Канады. А ещё однажды я был в Сиэтле.

Кто такая моя жена? Я не просто холостяк, я вообще никогда не был женат и в глаза не видел этой женщины. И в то же время во сне я испытывал к ней глубокое, знакомое чувство — любовь, которая бывает только после многих лет жизни вдвоем. Но как я могу знать это, если никогда в моей жизни такого не было?

Встав с постели — вечером я немного вздремнул, — я иду в гостиную и неожиданно замираю, потрясенный искусственной сущностью своего существования. Стереопроигрыватель (он искусственный), телевизор (уж точно искусственный); книги — жизненный опыт из вторых рук — по крайней мере сравнимы с поездкой по широкой пыльной дороге, ведущей к озеру, мимо деревьев, к моей хижине. Какая хижина? Какое озеро? Я помню, как приезжал туда много лет назад. Меня привозила мать. Сейчас я порой летаю самолетом — есть прямой рейс из Южной Калифорнии к озеру… остается только проехать несколько миль от аэродрома. Какой аэродром? И главное, как я могу жить этой эрзац — жизнью в пластиковой квартире, один, без неё, без моей стройной жены в голубых джинсах?

Если бы не Жирный Лошадник и не его встреча с Богом, или Зеброй, или Логосом, если бы не другая личность, живущая в его голове и в то же время в другом времени и другом месте, я счел бы свои сны не более чем снами. Но я помню статьи в газетах о людях, живущих у озера: они принадлежат к небольшой религиозной секте, что-то вроде квакеров (меня воспитывали квакером), с той лишь разницей, что эти убеждены — нельзя класть детей в деревянные колыбели. Это их особое еретическое убеждение. Дело в том, что — я прямо вижу перед собой страницу газеты — среди них время от времени рождаются колдуны. А если положить ребенка-колдуна в деревянную колыбель, он постепенно утратит свои способности.

Сны о другой жизни? Но где? Постепенно карта Калифорнии, карта-фальшивка, тает перед глазами, а с ней тает и озеро, тают дома, дороги, люди, машины, аэропорт, тают члены религиозной секты с их специфическим отношением к деревянным колыбелям…

Единственная связь между снами и реальным миром — мой красный «капри».

Почему этот единственный элемент существует в обоих мирах?

Говорят, что сны — контролируемый психоз или, другими словами, психоз — сон, прорывающийся в реальность перед пробуждением. Как объяснить мой сон, в котором есть женщина, которую я никогда в жизни не видел, но к которой испытываю настоящую, умиротворенную любовь? Может, у меня в голове, как и в голове Жирного, существует ещё одна личность? Только в моем случае нет никакого символа, случайно включившего эту личность и позволившего ей прорываться в мою реальность.

Может, все мы такие же, как Жирный Лошадник, только не знаем этого?

В скольких мирах мы существуем одновременно?

Ещё не совсем проснувшись, я включаю телевизор и пытаюсь смотреть программу под названием «Старые добрые деньки с Диком Кларком, часть вторая». На экране появляются слабоумные, несущие идиотскую околесицу; ребятишки с физиономиями дебилов взрываются восторженными криками, услышав очередную банальность. Я выключаю телевизор — нужно покормить кошку. Какую кошку? В моем сне у нас с женой нет домашних животных, у нас прелестный домик с большим, ухоженным садом, где мы любим проводить уик-энды. Гараж на две машины… Внезапно я осознаю, что дом весьма недешевый — я неплохо зарабатываю во сне. Я живу жизнью верхнего среднего класса.

Это не я. Я никогда так не жил, а если бы и жил, то чувствовал бы себя неловко. Благополучие и собственность смущают меня — я вырос в Беркли и обладаю типичными для Беркли левыми взглядами, несовместимыми с сытой жизнью.

Во сне я владею и собственностью на берегу озера. Вот только чертов «капри» один и тот же. Я недавно купил новенький «капри» — не совсем та машина, которую я могу себе позволить; этот автомобиль больше подходит личности из моего сна. Таким образом, сон логичен. Там эта машина как раз для меня.

Через час после пробуждения я по-прежнему вижу мой сон внутренним взором — или как его там, третьим глазом? Моя жена в голубых джинсах тянет садовый шланг по цементной подъездной дорожке. Мне хочется стать владельцем усадьбы по соседству с моим домом. Хочется ли? Я презираю богачей. Кто я? СКОЛЬКО меня? Где я? Маленькая пластиковая квартирка в Южной Калифорнии — это не мой дом, но вот, как мне кажется, я проснулся, и я живу именно здесь. Вместе с телевизором (привет, Дик Кларк), и стереосистемой (привет, Оливия Ньютон-Джон), и книгами (привет, девять миллионов экземпляров занудства).

По сравнению с моей жизнью во взаимопроникающих снах эта одинокая, паршивая жизнь ничего не стоит — она совершенно не подходит интеллигентному образованному человеку.

Где розы? Где озеро? Где стройная, улыбчивая, привлекательная женщина, сматывающая зеленый садовый шланг?

Нынешний я по сравнению со мной в снах — жалкий бедолага, который лишь думает, что живет полной жизнью. В снах я вижу, что такое по-настоящему полная жизнь. Совсем не то, что я имею на самом деле.

Тут ко мне приходит странная мысль. Я не слишком близок с отцом. Ему сейчас за восемьдесят, и он живет в Северной Калифорнии, в Менло-Парке. Я навестил его всего лишь дважды, да и то двадцать лет назад. Его дом был похож на тот, в котором я живу во сне. Его стремления перекликаются с желаниями человека из моих снов. Может, во сне я стал своим отцом? Мужчина в моем сне — я! — был примерно моего возраста или моложе. Да! Это можно понять по моей жене — прилично моложе.

Во сне я возвращаюсь назад во времени, но не в свою молодость, а в молодость отца. Во сне я разделяю взгляды отца на то, что такое хорошая жизнь, как все должно быть устроено. Я разделяю его взгляды даже через час после того, как проснусь. Ясно, почему после пробуждения меня раздражает моя кошка — отец терпеть не мог кошек.

Лет за десять до моего рождения отец часто ездил на север, на озеро Тахо. Возможно, у них с матерью была там хижина. Не знаю, никогда там не был.

Филогенетическая память, память поколений. Не моя личная, онтогенетическая память. Как говорят: «Филогенез обобщается онтогенезом». Индивид содержит в себе историю всей расы, вплоть до её истоков. Назад, в Древний Рим, в Минос на Крите; назад, к звездам. Генетическая память, память ДНК.

Тогда вполне объясним случай с Жирным Лошадником, когда рыба — символ христианства — пробудила личность, жившую две тысячи лет назад. Дело в том, что самому символу две тысячи лет. Покажи кто Жирному другой, более древний символ, и он погрузился бы в прошлое ещё дальше. В конце концов, условия для этого были идеальные. — Жирный как раз пытался завязать с пентатолом натрия, «сывороткой правды».

У Жирного, правда, другая теория. Он считает, что сейчас на дворе 103 год общей эры (то есть нашей эры, черт бы побрал Жирного с его хипповым модернизмом!). На самом деле мы живем в апостольские времена, но слой майи, или того, что греки называли «dokos», меняет ландшафт. Вот ключ к концепции Жирного: dokos — иллюзорное наслоение, которое мы видим. Мы имеем дело со временем, с тем временем, которое реально.

Процитирую Гераклита на свой страх и риск, не испрашивая разрешения Жирного: «Время — ребенок, играющий в шахматы; царство ребенка». Господи, и что это значит? Вот что говорит Эдвард Хасси об этом фрагменте: «Здесь, как, возможно, у Анаксимандра, «Время» есть имя Бога — этимологическое определение его вечности. Бесконечно древнее божественное — это дитя, играющее в шахматы космическими величинами в соответствии с правилами игры».

Иисусе Христе, с чем же мы тут имеем дело?

Кто мы, где мы и когда мы?

Сколько нас, в скольких местах и в скольких временах?

Фигуры на доске, которыми двигает «бесконечно древнее божественное», да к тому же «ребенок»!

Скорее назад, к коньячной бутылке! Коньяк успокаивает меня. Временами, особенно после вечера, проведенного с Жирным, мне просто необходимо успокоиться. Меня охватывает пугающее чувство, что Жирный столкнулся с чем-то реальным и потому ужасным. Лично я не желаю ступать на какую-либо новую теологическую или философскую почву. Но мне суждено было встретить Жирного Лошадника, суждено было узнать его и его безумные теории, основанные на встрече Жирного бог знает с чем! Возможно, с истинной реальностью. Что бы это ни было, оно живое и мыслящее. И ни в коей мере не похожее на нас, что бы там ни говорил Иоанн в своем Первом послании в стихе третьем.

Прав был Ксенофан.

«Есть только один бог, и он не похож на нас ни телесной формой, ни мышлением».

Чем не оксюморон: Я НЕ Я? Разве это не вербальное противоречие, утверждение, семантически бессмысленное? Жирный оказался Фомой; если изучить мои сны, можно прийти к заключению, что я — мой собственный отец, женатый на моей матери, когда она была ещё молода, то есть задолго до моего рождения.

Думаю, зашифрованное послание: «Время от времени рождаются один-два волшебника» — какое-то сообщение для меня.

Совершенная технология представляется нам формой волшебства, это отметил ещё Артур Кларк. Волшебник имеет дело с волшебством, следовательно, «волшебник» — это некто, обладающий высокоразвитой технологией, которую мы не понимаем.

Некто играет в шахматы со Временем, кто-то, кого мы не можем видеть. Это не Бог. Бог — архаичное имя, данное этому некто людьми прошлого, ограниченными архаичным мышлением. Нужен новый термин, но то, с чем мы имеем дело, — отнюдь не ново.

Жирный Лошадник способен путешествовать во времени на тысячи лет в прошлое. Трехглазые люди, возможно, живут в далеком будущем, они — наши высокоэволюционировавшие потомки. Не исключено, что именно их технология позволила Жирному совершать его путешествия. Собственно говоря, главная личность Жирного может существовать не в прошлом, а, напротив, в далеком будущем, и она выразила себя в форме Зебры. Я имею в виду те огни святого Эльма, которые Жирный распознал как живые и мыслящие — его собственные потомки, проявляющиеся в нашем времени.

Глава 8

Я не собирался сообщать Жирному, что, по моему мнению, его встреча с Богом — не что иное, как встреча с самим собой из далекого будущего. С самим собой эволюционировавшим, изменившимся и уже не являющимся человеческим существом. Жирный вспомнил время рождения звезд и встретил существо, готовое вернуться к звездам, а по пути, в разных точках временной линии, встретил ещё нескольких себя. И все они — один и тот же человек.

13. Паскаль сказал: «Вся история — это один бессмертный человек, который постоянно учится». Бессмертный, которому мы поклоняемся, не зная его имени. «Он жил давным-давно, но жив и сейчас». И ещё: «Аполлон вот-вот вернется». Имя изменилось.

В какой-то момент Жирный предположил правду: он встретился со своими прошлыми «я» и с будущими «я» — с двумя из них, один из которых более ранний (трехглазый человек), а другой — Зебра, у которой вообще нет физического тела.

Каким-то образом время для Жирного перестало существовать, и многократное повторение его «я» на линейной временной оси превратилось во множество Жирных, собранных в одном месте.

Из этого множества образовалась Зебра-супер — или транстемпоральная энергия, чистейшая живая информация. Бессмертная, милостивая, разумная и полезная. Квинтэссенция рационального человеческого существа.

В центре иррациональной вселенной, управляемой иррациональным Разумом, находится рациональный человек, и Жирный Лошадник — всего лишь один из примеров.

Божественное, с которым он столкнулся в 1974–м, — на самом деле самЖирный. Однако Лошаднику нравилось считать, что он встретил Бога.

По некотором размышлении я решил не посвящать Жирного в свои теории. В конце концов я могу и ошибаться.

Все дело во времени. «Время можно преодолеть», — писал Мирча Элиаде. Вот в чем вся штука. Великая тайна Элевсина, орфиков, ранних христиан, Сераписа, тайных греко — римских верований, Гермеса Трисмегиста, герметических алхимиков Возрождения, Братства Розенкрейцеров, Аполлония Тианского, Симона Волхва, Асклепия, Парацельса, Бруно состоит в уничтожении времени. Для этого существуют специальные методики. Данте обсуждает их в своей «Божественной комедии».

Речь идет о, так сказать, потере амнезии. Когда теряется способность забывать, истинные воспоминания простираются назад и вперед, в прошлое и будущее, а также, как ни странно, в параллельные вселенные, то есть как линейно, так и ортогонально.

Вот почему Элию можно назвать бессмертным: он вошел в верхний уровень (термин Жирного) и больше не является субъектом времени. Время есть то, что древние называли «астральным детерминизмом». Целью мистерий было освободить инициата от астрального детерминизма, грубо говоря — от времени. Жирный так написал в своем трактате:

48. Есть два уровня, верхний и нижний. Верхний уровень, происходящий из гипервселенной № 1, или Ян, — Первой формы Парменида, чувственный и волевой. Нижний уровень, или Инь, — Вторая форма Парменида, уровень механический, управляемый чем-то слепым, детерминистическим и лишенным разума, поскольку происходит из мертвого источника. В древние времена это называли «астральным детерминизмом». Мы заключены в нижнем уровне, однако посредством таинств и при помощи плазматов можем вырваться оттуда. Пока не разрушен астральный детерминизм, мы даже и не подозреваем о нем, настолько мы закрыты. «Империя бессмертна».

Сиддхартха, он же Будда, помнил все свои прошлые жизни. Вот почему его назвали Буддой, то есть «просветленным». От него знание, как достичь такого состояния, перешло к грекам и проявилось в учении Пифагора, который держал большую часть этого оккультного, мистического гнозиса в тайне. Его ученик Эмпедокл, однако, порвал с пифагорейцами. Эмпедокл говорил друзьям, что он Аполлон. Он тоже, как Будда и Пифагор, мог вспомнить свои прошлые жизни. О чем никто из них не упоминал, так это о способности «помнить» жизни будущие.

Трехглазые люди, которых видел Жирный, представляли собой просветленную стадию его эволюционного развития на протяжении множества жизней. В буддизме такая способность видеть уход и возрождение живых существ называется «сверхчеловеческий божественный глаз», или dibba-cakkhu. Гаутама Будда (Сиддхартха) достиг этого состояния во время второй медитации (с десяти вечера до двух ночи). Во время первой медитации (с шести до десяти вечера) он обрел знание обо всех — повторяю, обо ВСЕХ — своих прежних воплощениях, pubbeni — vasanussati — nana.

Жирному я этого не говорил, но технически он стал Буддой. Вряд ли мне стоило его просвещать. В конце концов, если уж ты Будда, должен сам догадаться.

Меня удивляет парадокс, что Будда — просветленный — не способен за четыре с половиной года догадаться, что он просветленный. Жирный с головой погрузился в свою нескончаемую экзегезу, тщетно пытаясь понять, что же с ним произошло. Он напоминал скорее жертву дорожно — транспортного происшествия, нежели Будду.

— Мать честная! — выразился Кевин по поводу Зебры. — Что ещё за чушь?

Кевину мозги не запудришь. Он считает себя этаким ястребом, от которого не укрыться кролику очковтирательства. Толку от Кевина для экзегезы не было никакого, однако он оставался добрым другом Жирного. Кевин действовал по принципу «Осуждай деяния, но не исполнителя».

В те дни Кевин чувствовал себя прекрасно. Ещё бы, ведь его отрицательное отношение к Шерри получило подтверждение. Это сплотило Кевина и Жирного. Кевин знал Шерри цену, рак там у неё или нет. В конце концов, тот факт, что Шерри умирала, не играл для него никакой роли. Он вообще считал, что её рак — чистой воды жульничество.

Идефиксом Жирного в те дни, когда он все больше и больше волновался за Шерри, было предположение о том, что вскоре возродится Спаситель, а может, и уже возродился.

Что Жирный будет делать, когда Шерри умрет? Так орал ему Морис. Что, он тоже умрет?

Вовсе нет. Жирный, который все время размышлял, писал, получал разнообразные послания от Зебры, пришел к заключению, что ему следует отправиться на поиски Спасителя. Надо во что бы то ни стало отыскать его.

Вот в чем состояла миссия, божественное предназначение, бремя волшебного света, возложенное на Жирного Зеброй в марте 1974–го. Лошаднику, уже будучи святым, надлежало стать волхвом наших дней. Ему недоставало лишь ключа, подсказки, где искать. Зебра сообщила ему, что подсказка придет от Бога. В этом, собственно, и состояла цель теофании Зебры: направить Жирного по такому пути.

Наш приятель Дэвид поинтересовался:

— Это будет Христос?

Таким образом он давал понять, что является католиком.

— Это пятый Спаситель, — загадочно ответил Жирный.

В конце концов Зебра сообщала о пришествии Спасителя в нескольких — и в какой-то мере противоречащих друг другу — обличьях: как Святая София, которая есть Христос; как Аполлон; как Будда, или Сиддхартха.

Весьма эклектичный в терминах своей теологии, Жирный составил список спасителей: Будда, Заратустра, Иисус и Абу аль-Касим Мохаммед ибн Абдалла Абд аль-Мутталиб ибн Хашим (то есть Мохаммед). Иногда он ещё включал в свой список Мани. Таким образом, порядковый номер следующего Спасителя — пятый в сокращенном списке и шестой в более длинном. Временами Жирный включал в список Асклепия, и тогда Спаситель оказывался под номером семь.

В любом случае грядущий Спаситель должен стать последним, и он будет царем и судией над народами и людьми. Добрые души (они же светлые) будут отделены от злых (темных). Маат положит свое перо на чашу весов, где на другой чаше взвешивается сердце каждого человека, а Осирис выступит в качестве судьи. Беспокойное будет времечко.

При этом полагается присутствовать и Жирному. Возможно, чтобы подавать Высшему Судие Книгу Жизни, упоминаемую пророком Даниилом.

Мы все указали Жирному на то, что Книга Жизни — в которой числятся имена спасенных — наверняка слишком тяжела для одного человека. Могут понадобиться лебедка и подъемный кран.

Жирного это не смутило.

— Подождем, пока Высший Судия не увидит мою мертвую кошку, — сказал Кевин.

— Достал ты со своей долбаной кошкой! — возмутился я. — Все уже устали слушать про твою дохлую кошку.

После того как Жирный поделился с нами своими хитрыми планами поиска Спасителя — ему было все равно, как далеко и долго придется искать, — я осознал очевидное: на самом деле Лошадник ищет мертвую девушку по имени Глория, в чьей смерти считает себя виноватым. Он полностью подменил религиозную жизнь и религиозные цели эмоциональными целями и эмоциональной жизнью. Для него Спаситель — то же самое, что потерянный друг. Жирный хотел воссоединиться с Глорией, но по эту сторону могилы. Раз нельзя пойти за ней в загробный мир, найдем её здесь.

Так что Жирный хоть и бросил суицидальные мысли, все равно остался чокнутым. Впрочем, по-моему, это прогресс: Танатос уступил место Эросу.

Как заметил Кевин:

— Может, в своем странствии он хоть с кем-то перепихнется.

К моменту отправления в священное странствие Жирному, по-видимому, придется искать уже двух мертвых девушек — Глорию и Шерри.

Эта усовершенствованная версия саги о святом Граале заставила меня задуматься: а не такая ли эротическая подоплека служила побудительным мотивом для рыцарей Грааля в замке Монсальват, где оказался Парсифаль, столь возбужденный игрой с девушками? Вагнер говорит, что путь в замок могут найти лишь те, кого призывает сам Грааль. Христова кровь с креста была собрана в ту же чашу, что он испил на Тайной Вечере, так что в этой крови присутствовал и эротизм Христа. По сути, именно кровь, а не Грааль, призывала рыцарей, бессмертная кровь. Подобно Зебре, содержимое Грааля представляло собой плазму или, по определению Жирного, плазмат. Возможно, где-то в своей экзегезе Жирный написал, что Зебра тождественна плазмату, тождественному святой крови распятого Христа.

Кровь, пролитая девушкой, разбившейся о тротуар в Окленде, звала Жирного, который, как и Парсифаль, был полным дураком. Вот что, по-видимому, значит слово «парсифаль» — оно произошло от «Фальпарси», арабского слова, обозначающего «полный дурак». На деле, конечно, все не совсем так, хотя в опере Кундри обращается к Парсифалю именно «Фальпарси». В действительности имя «Парсифаль» произошло от «Персиваля» — просто имени.

Остается, однако, один интересный момент: персы идентифицировали Грааль с дохристианским lapis exilix, что означает «магический кристалл». Кристалл этот позднее обнаруживается в герметической алхимии в качестве агента, при помощи которого происходят человеческие метаморфозы. В соответствии с Лошадниковой концепцией межвидового симбиоза, человек был соединен с Зеброй, или Логосом, или плазматом, дабы получился гомоплазмат. Жирный верил, что сам он вступил в симбиоз с Зеброй, превратившись таким образом именно в то существо, которое мечтали создать герметические алхимики. Тогда становится совершенно понятным его стремление отправиться на поиски Грааля — это были бы поиски друга, себя самого и дома родного.

В роли злого волшебника Клингзора выступил Кевин, он постоянно высмеивал идеалистические устремления Жирного. По Кевину, Жирный просто сексуально озабочен. Он считал, что в Лошаднике Танатос-смерть — борется с Эросом, однако, по определению Кевина, Эрос — вовсе не жизнь, а желание затащить кого-нибудь в койку. Может, он был и недалек от истины: я имею в виду диалектическую борьбу, происходящую в голове Жирного. Одна часть Лошадника стремилась умереть, другая жаждала жить. Танатос способен принимать любую форму, он может убить Эроса, а потом притвориться им. Как только Танатос проделывает с вами такой фокус, вы попадаете в большие неприятности: думаете, что вами движет Эрос, а на самом деле это замаскировавшийся Танатос.

Я очень надеялся, что Жирный не угодил в такую ловушку, надеялся, что его желание искать и найти Спасителя имеет своей природой Эрос.

Истинный Спаситель — или истинный Бог — несет с собой жизнь, он сам жизнь. Любой «спаситель», или «бог», который несет смерть, — на самом деле Танатос в обличье Спасителя. Вот почему Иисус показал себя истинным Спасителем — хотя и не желал открывать себя, — когда совершал чудеса исцеления. Но люди-то понимали, на что указывают эти чудеса. В самом конце Ветхого Завета есть чудесный отрывок, проясняющий дело. Господь говорит: «А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные».

В некотором смысле Жирный надеялся, что Спаситель излечит все, что заболело, и починит то, что сломалось. В глубине души он надеялся, что смерть Глории можно каким-то образом исправить. Вот почему нескончаемые страдания Шерри, её прогрессирующий рак сбивали Жирного с толку и подрывали основы его веры. В соответствии с устройством вещей, описанным в его экзегезе и основанном на личном контакте Жирного с Богом, Шерри должна бы была идти на поправку.

Жирный пытался осмыслить многое. Хотя технически он понимал, почему у Шерри рак, душой смириться с этим Жирный не мог. Собственно, он не мог принять и тот факт, что Христос, Сын Божий, был распят. Страдания и боль не имели для Жирного смысла, поскольку не вписывались в его великую теорию. Единственный вывод, к которому он смог прийти, состоял в том, что все эти ужасы происходят исключительно из-за иррациональности вселенной и представляют собой публичное оскорбление здравого смысла.

Вне всякого сомнения, Жирный весьма серьезно подошел к поставленной перед ним задаче. Он поприжался и накопил почти двадцать тысяч долларов.

— Не смейся над ним, — попросил я как-то Кевина. — Для него это очень важно.

— Для меня тоже важно от души кого-нибудь оттрахать, — с обычным своим цинизмом заявил Кевин.

— Да брось ты! — сказал я. — Вовсе не смешно.

Кевин в ответ только ухмыльнулся.

А через неделю умерла Шерри.

Как я и предсказывал, теперь на совести Жирного оказались две смерти. Он не смог спасти ни одну из девушек. Если вы Атлас, то должны нести тяжелую ношу — выроните её, и пострадает множество людей; целый мир людей, целый мир страдания. Не физически, но морально Жирный теперь взвалил на себя этот груз. Привязанные к нему два трупа умоляли о спасении, умоляли, несмотря на то что уже мертвы. Мольбы мертвых — ужасная штука. Лучше бы их не слышать.

Я боялся только, чтобы Жирный вновь не впал в суицидальное настроение и после очередной неудачной попытки самоубийства не угодил в психушку.

Заехав к Жирному, я, к большому своему удивлению, обнаружил его совершенно спокойным.

— Я отправляюсь, — сообщил он мне.

— На поиски?

— Точно.

— Куда?

— Пока не знаю. Начну, а там Зебра меня направит.

У меня не было повода отговаривать Жирного — что я мог предложить взамен? Тосковать в квартирке, где они с Шерри когда-то жили? Слушать издевки Кевина? Хуже, ему пришлось бы выслушивать болтовню Дэвида насчет того, как «Господь и зло обращает в добро».

Если что и могло загнать Жирного обратно в палату, обитую резиной, так это попадание под перекрестный огонь Кевина и Дэвида: тупое ханжество против циничной жестокости.

Что добавить? Смерть Шерри и меня застала врасплох. Меня словно на детали разобрали, как игрушку, которую разломали и положили обломки в веселенькой раскраски упаковку, откуда когда-то извлекли.

Я хотел сказать: «Возьми меня с собой, Жирный. Покажи мне путь домой».

Мы сидели и скорбели, и тут зазвонил телефон. Бет жаждала сообщить Жирному, что он на неделю просрочил выплату алиментов.

Повесив трубку, Жирный повернулся ко мне.

— Мои бывшие жены произошли от крыс.

— Надо тебе сматываться отсюда, — сказал я.

— Значит, ты согласен, что мне нужно идти?

— Да, — кивнул я.

— У меня хватит денег, чтобы отправиться куда угодно. Я тут подумывал о Китае. В каком наименее вероятном месте мог бы родиться Он? В коммунистической стране вроде Китая. Или во Франции.

— Почему во Франции? — спросил я.

— Я всегда хотел побывать во Франции.

— Тогда отправляйся во Францию.

— Что будешь делать? — побормотал Жирный.

— Не понял?

— Реклама чеков «Америкен экспресс». «Что будешь делать? Что БУДЕШЬ делать?» Я именно так сейчас себя чувствую. Они правы.

Я сказал:

— Мне нравится ролик, где житель средневековья говорит: «У меня в бумажнике было целых шесть тысяч долларов. Это самое ужасное, что случалось со мной в жизни!» Если это самое ужасное, что с ним случалось…

— Да уж, — кивнул Жирный. — Видать, отшельником жил.

Понятно, что стоит перед глазами Жирного: две мертвые девушки. Я поежился и почувствовал, что вот-вот заплачу.

— Она задохнулась, — в конце концов хрипло проговорил Жирный. — Просто задохнулась… не смогла больше дышать.

— Мне ужасно жаль.

— Знаешь, что сказал врач, чтобы подбодрить меня? «Есть болезни и пострашнее рака».

— А слайды не показал?

Мы оба расхохотались. Когда почти с ума сходишь от горя, начинаешь смеяться по любому поводу.

— Давай сходим в «Сомбреро-стрит», — предложил я. Это хороший ресторан с баром, где я любил бывать. — Я угощаю.

Мы пошли по Мэйн-стрит и устроились в баре.

— А где та маленькая темноволосая леди, с которой вы обычно приходите? — спросила официантка.

— В Кливленде, — ответил Жирный, и мы снова расхохотались.

Официантка помнила Шерри. Это просто невозможно было воспринимать серьезно.

— Как-то раз я сказал этой официантке, — сообщил я, — что у меня сдохла кошка, а потом добавил: «Она упокоилась в Вечности». На что та серьезно заявила: «А моя похоронена в Глендэйле».

Тут мы начали хихикать, представив, насколько погода в Вечности отличается от погоды в Глендэйле. Вскоре мы с Жирным уже так хохотали, что на нас начали оглядываться.

— Давай-ка потише, — сказал я, пытаясь успокоиться.

— Разве в Вечности не холоднее? — не унимался Жирный.

— Холоднее, зато смога меньше.

Жирный сказал:

— Может, там я его и найду.

— Кого? — спросил я.

— Его. Пятого спасителя.

— Помнишь, как Шерри начала принимать курс химиотерапии и у неё выпадали волосы? — спросил я.

— Ага, и плошку с водой для кошки.

— Она стояла рядом с плошкой, а её волосы падали и падали в воду, и кошка была очень озадачена.

— Что ещё за хрень? — озвучил Жирный мысли кошки. — Здесь, в моей плошке с водой?

Он усмехнулся, но веселья в его усмешке не было. Ни один из нас не мог больше веселиться.

— Кевин нас подбодрит, — сказал Жирный. — С другой стороны, — пробормотал он, — может, и не подбодрит.

— Просто нам нельзя сходить с дистанции.

— Фил, если я не найду его, я умру.

— Знаю, — ответил я, и это было правдой.

Только Спаситель отделял Жирного Лошадника от самоуничтожения.

— Я запрограммирован на саморазрушение, — сказал Жирный. — И кнопка уже нажата.

— Твои чувства… — начал я.

— Они рациональны, — перебил Жирный. — Учитывая ситуацию. Да. Нет никакого безумия. Просто я должен найти его, где бы он ни был, или умереть.

— Ну, тогда и я умру, — сказал я, — если умрешь ты.

— Верно, — согласился Жирный. — Ты верно сообразил. Ты не можешь существовать без меня, а я не могу существовать без тебя. Мы оба вляпались по уши. Да что это за жизнь, мать её? Почему в ней происходят такие вещи?

— Ты же сам говорил. Вселенная…

— Я найду его. — Жирный залпом осушил стакан, поставил его на стол и встал. — Пошли обратно ко мне. Хочу, чтобы ты послушал новую пластинку Линды Ронштадт, «Живущие в США». Классная вещь.

Когда мы выходили из бара, я сказал:

— Кевин говорит, Ронштадт свихнулась.

Жирный притормозил у двери.

— Кевин сам свихнулся. Вытащит в день Страшного Суда свою чертову дохлую кошку из-за пазухи, и над ним посмеются так же, как он смеется над нами. Именно этого он и заслуживает — Высшего Судию такого же, как он сам.

— Неплохая теологическая идея, — заметил я. — Оказываешься лицом к лицу с самим собой. Думаешь, ты найдешь его?

— Спасителя? Конечно, найду. Если кончатся деньги, я вернусь домой, подзаработаю и снова отправлюсь искать. Он должен где-то быть. Зебра так сказала. И Фома в моей голове помнит, что Иисус был здесь совсем недавно. И знает, что он должен вернуться. Они все так радовались, так готовились к встрече. Встрече жениха. Они, черт побери, так веселились, Фил, такие жизнерадостные и возбужденные, носились туда-сюда. Они выбежали из Черной Железной Тюрьмы и все смеялись и смеялись. И они взорвали её к хренам, Фил, взорвали долбаную тюрьму. Взорвали и убежали прочь… бежали и смеялись и совершенно счастливы. И я был одним из них.

— И снова будешь, — сказал я.

— Буду, — кивнул Жирный, — когда найду его. А пока не найду — не буду. Не могу быть, другого не дано. — Он остановился на тротуаре, руки в карманах. — Я тоскую по нему, Фил, охрененно тоскую. Я хочу быть с ним, хочу почувствовать, как он обнимает меня. Я видел его — ну, в некотором роде — и хочу увидеть снова. Эта любовь, тепло… эта радость той его части, которая есть я, оттого, что он видит меня, оттого, что он — я, от узнавания. Он узнал меня.

— Да, — пробормотал я.

— Никто не понимает, каково это — увидеть его, а потом больше не видеть. Уже почти пять лет, пять лет… чего? — Он взмахнул руками. — А что было до того?

— Ты найдешь его, — сказал я.

— Я должен, — ответил Жирный, — иначе я умру. И ты тоже, Фил. И мы оба знаем это.

Глава рыцарей Грааля, Амфортас, получил неисцелимую рану. Клингзор ранил его тем самым копьем, которым был ранен Христос на кресте. Позже, когда Клингзор метнул копье в Парсифаля, «простец святой» останавливает копье в воздухе, а потом в воздухе же чертит им крестное знамение, после чего и Клингзор, и его замок исчезают. Они и не были здесь, являясь лишь иллюзией, наложением, которое греки называют dokos, а индийцы «покровом майи».

Нет такого, чего не смог бы сделать Парсифаль. В финале оперы Парсифаль прикасается копьем к ране Амфортаса, и тот исцеляется. Амфортас, который мечтал лишь о смерти. А потом повторяются таинственные слова, которых я не понимаю, хотя и читаю по-немецки:

Gessen sei dein Leiden,

Das Mitleits höchste Kraft,

Und reinsten Wissens Macht

Denn zagen Toren gab!

Это один из ключей к истории о Парсифале, «святом простеце», уничтожающем иллюзию Клингзора и исцеляющем Амфортаса. Что это значит?

Блаженство то страданье,

Что робкому глупцу

Дало познанья свет

И состраданья мощь!

Понятия не имею, что это значит. Однако знаю, что в нашем случае «простец святой» — Жирный Лошадник — сам страдает от неисцелимой раны. Хорошо, рана нанесена копьем, которое вонзили в бок Спасителю, и только это же самое копье может её рану — исцелить. В опере после исцеления Амфортаса наконец открывается рака (она была закрыта в течение долгого-долгого времени), и является Грааль, и в этот самый миг небесные голоса затягивают:

Erlösung dem Erlöser!

Что очень странно, поскольку означает:

Спаситель, днесь спасенный!

Другими словами, Христос спас сам себя. Для этого существует специальный термин: «Salvator salvandus». «Спасенный спаситель».

Факт, что по мере выполнения своей задачи посланник вечности сам претерпевает множество инкарнаций и космическое одиночество, вместе с тем фактом, что он — по крайней мере в иранской мифологии — в некотором смысле есть те, кого он призывает (некогда утерянные части Единого Божественного), дают толчок к появлению теории о «спасенном спасителе» (salvator salvandus).

Мой источник весьма уважаем: «Энциклопедия философии», издательство «Макмиллан», Нью-Йорк, 1967 год, статья «Гностицизм».

Я пытаюсь понять, как все это применимо к Жирному. Что за «состраданья мощь»? Как состраданье способно исцелить рану? И не становится ли таким образом Жирный самим Спасителем — спасенным спасителем? Похоже, именно об этом и толкует Вагнер. Идея спасителя происходит из гностицизма. Как она попала в «Парсифаль»?

Может, пускаясь на поиски Спасителя, Жирный искал самого себя? Чтобы излечить рану, нанесенную сначала смертью Глории, а потом и Шерри? Но что тогда в нашем мире можно считать аналогом каменной твердыни Клингзора?

То, что Жирный называет Империей?

Черная Железная Тюрьма?

Является ли Империя, которая «бессмертна», иллюзией?

Вот при каких словах Парсифаля каменный замок — и сам Клингзор — исчезает:

Mit diesem Zeichen bann’ Ich deinen Zauber.

Священный знак сражает злые чары.

Знак, само собой, крест. Спаситель, о котором толкует Жирный, — это, как мы уже выяснили, сам Жирный. Зебра представляет собой все «я», расположенные вдоль оси времени и расслоенные на супер- или транстемпоральные «я»; бессмертные, они собираются вместе, чтобы спасти Жирного.

Впрочем, я не отважусь сказать Жирному, что он ищет сам себя. Он к такому пока не готов, поскольку, как и все мы, жаждет обрести спасителя извне.

«Состраданья мощь» — полная чушь. Никакой мощи у сострадания нет. Жирный дико сострадал Глории, а потом Шерри, и ничегошеньки из этого не произошло. Чего-то явно недоставало. Чувство, знакомое многим, тем, кому приходилось беспомощно смотреть на больного или умирающего человека, или на больное или умирающее животное, ощущать ужасное сострадание, всепоглощающее сострадание, и сознавать, что сострадание это, как бы сильно оно ни было, — совершенно бесполезно.

Рану залечило что-то другое.

Для нас с Кевином и Дэвидом рана Жирного была делом серьезным, рана, которую нельзя исцелить, а сделать это следовало во что бы то ни стало. И способ мы знали: Жирному необходимо найти Спасителя. Вот только произойдет ли в будущем такое чудо, когда Жирный придет в себя, осознает, что он и есть Спаситель, и автоматически исцелится?

Ставить на это не рекомендую. Я бы не стал.

«Парсифаль» — одно из тех хитромудрых произведений, что вызывают в вас субъективное чувство, будто вы что-то из него почерпнули, что-то ценное, а может, и бесценное. Однако при ближайшем рассмотрении вы внезапно чешете в затылке и говорите:

— Погодите-ка, да ведь тут нет никакого смысла.

Я так и вижу Рихарда Вагнера, как он подходит к вратам Рая.

— Вы должны пустить меня, — заявляет он. — Я написал «Парсифаля». Там есть о Граале, о Христе, о страдании, сострадании и исцелении. Разве нет?

На что следует ответ:

— Ну, мы почитали и не нашли там никакого смысла.

Бац! Ворота захлопнуты.

Вагнер прав, и они там, за воротами, тоже правы.

Вот такая очередная китайская ловушка.

А может, я чего-то недопонял. Мы имеем дело с дзенским парадоксом. То, что лишено смысла, имеет больше всего смысла. Тут я, ничтоже сумняшеся, лезу в высшие сферы и начинаю использовать аристотелеву логику. Любой предмет либо «А», либо не «А» (Закон исключенного среднего). Каждый знает, что логика Аристотеля — полная чушь. Я хочу сказать, что…

Будь тут Кевин, он бы уже начал свое «ля-ля-ля». Он всегда начинает нести ахинею, когда Жирный зачитывает из своей экзегезы. Кевин не видит в мудрствованиях никакого смысла. И он прав — если рассмотреть мое бесконечное «ля-ля-ля» в попытках разобраться, как Жирный Лошадник собирается исцелить — спасти — Жирного Лошадника, то от этого «ля-ля-ля» нет никакого толку. Потому что Жирного спасти невозможно. Если бы хоть Шерри поправилась, тогда сгладилась бы горечь от потери Глории. Но Шерри умерла.

Из-за смерти Глории Жирный принял сорок девять таблеток отравы, а мы ждем, что он расправит плечи, отыщет Спасителя (какого Спасителя?) и исцелится. Исцелится от раны, которая ещё до смерти Шерри едва не стала для Жирного смертельной. А нынче и Жирного Лошадника, можно сказать, нет. Осталась только рана.

Жирный Лошадник мертв. Утянут в могилу двумя зловредными бабами. Утянут, потому что он болван. Ещё одна бессмысленная идея из «Парсифаля», идея, что быть идиотом — очень хорошо. Почему? В «Парсифале» страдания дают идиоту «познанья свет».

Как? Почему? Объясните, ради Бога!

Пожалуйста, объясните мне, чего такого хорошего страдания Глории и страдания Шерри принесли Жирному, или хоть кому-нибудь или чему-нибудь? Все это вранье! Злобное вранье! Страдания должны быть уничтожены.

Справедливости ради должен признать, что Парсифаль сделал это, исцелив рану, — Амфортас перестал страдать.

В действительности нам требуется врач, а не копье. Вот вам сорок пятый отрывок из трактата Жирного:

45. Когда мне было видение Христа, я сказал ему: «Мы нуждаемся в медицинской помощи». В видении присутствовал безумный создатель, который разрушил то, что создал, без всякой цели, так сказать, иррационально. Это больная черта Единого Разума, и Христос — наша единственная надежда, поскольку Асклепия мы позвать уже не можем. Асклепий пришел до Христа, и он оживлял людей, за что Зевс заставил Циклопа убить его при помощи молнии. Христос тоже был убит за свои деяния, ведь и он воскрешал людей. Элия воскресил самого Христа.

«Империя бессмертна»

46. Врач несколько раз приходил к нам под разными именами. Но мы так и не исцелились, поскольку Империя всегда распознавала и вышвыривала врача. На сей раз он уничтожит Империю при помощи фагоцитоза.

Зачастую в экзегезе Жирного больше смысла, чем в «Парсифале». Жирный рассматривает вселенную как живой организм, в который проникла токсичная частица. Эта частица состоит из тяжелого металла, она укоренилась в организме вселенной и отравляет её. Вселенная вырабатывает фагоцит. Это Христос. Фагоцит окружает токсичную металлическую частицу — Черную Железную Тюрьму — и начинает разрушать её.

41. Империя есть воплощение, кодификация помешательства. Она безумна и насильно навязывает безумие нам, поскольку насильственна по самой своей природе.

42. Бороться с Империей — значит быть зараженным её безумием. Парадокс: кто победит сегмент Империи, становится самой Империей; она пролиферирует, подобно вирусу, навязывая собственную форму своим врагам. Таким образом, Империя превращается в своих врагов.

43. Против Империи выступает живая информация — плазмат или врач, известный нам под именем Святого Духа, то есть бестелесного Христа. Итак, существуют две противоположности — темная (Империя) и светлая (плазмат). В конце концов Единый Разум отдаст победу плазмату. Каждый из нас умрет или выживет в зависимости от того, на чьей он стороне и что делает. В конце концов в человеке один из компонентов вселенной берет верх. Заратустра знал об этом, поскольку его проинформировал Высший Разум. Он стал первым спасителем (Жирный упустил Будду. Возможно, он просто не понимает, что такое Будда). Всего спасителей было четыре. Пятый вот-вот должен родиться, и он будет отличен от остальных — он воцарится и будет судить нас.

По-моему, как бы ни изощрялся Кевин в своих издевках над трактатом, Жирный явно наткнулся на что-то важное. Он увидел в действии космический фагоцитоз, в котором каждый человек участвует в той или иной степени. Токсичная металлическая частица есть в каждом из нас: «Что наверху (макрокосм), то и внизу (микрокосм или человек)». Мы все ранены, и всем нам требуется врач — Элия для евреев, Асклепий для греков, Христос для христиан, Заратустра для гностиков, последователей Мани и так далее.

Мы умираем, потому что рождены больными — рождены с металлической занозой внутри нас. Мы ранены, как и Амфортас. А когда исцелимся, то станем бессмертными. Мы и были бессмертными, пока металлическая заноза не вонзилась в макрокосм и, соответственно, в каждую из форм микрокосма, то есть во все живое.

Представьте кошку, дремлющую у вас на коленях. Она тоже ранена, только рана пока не видна. Как и Шерри, что-то пожирает её изнутри. Хотите поспорить? Разложите кошку на временной оси, и в конце получите труп. И тут вдруг случается чудо — невидимый врач оживляет кошку.

Так все живет лишь одно мгновение и спешит навстречу смерти. Растение и насекомое умирают вместе с летом, животное и человек существуют недолго, — смерть косит неустанно. И тем не менее, словно бы участь мира была иная, в каждую минуту все находится на своем месте, все налицо, как будто ничего не умирало и не умирает… Это — бессмертие во времени. Благодаря ему, вопреки тысячелетиям смерти и тления, ещё ничего не погибло, ни один атом материи и, ещё того меньше, ни одна доля той внутренней сущности, которая является нам в качестве природы. Поэтому в каждое мгновение нам можно радостно воскликнуть: «На зло времени, смерти и тлению мы все ещё вместе живем!» (А. Шопенгауэр. «Смерть и её отношение к неразрушимости нашего существа»)

Шопенгауэр где-то писал, что когда вы видите кошку, играющую во дворе, — это та же самая кошка, которая играла три тысячи лет тому назад. Вот что встретил Жирный в Фоме, в трехглазых людях, а особенно в Зебре, у которой нет физического тела. Древние по этому поводу говорили, что если каждое живое существо действительно умирает — как кажется на первый взгляд, — то, значит, жизнь постоянно утекает из вселенной, из бытия. А в таком случае когда-то она должна утечь вся. Однако такого не происходит, следовательно, жизнь каким-то образом не превращается в смерть.

Жирный умер вместе с Глорией и Шерри, однако Жирный продолжал жить, как и Спаситель, на поиски которого он собирался отправиться.

Глава 9

У «Оды» Вордсворта есть подзаголовок «Предчувствие бессмертия в воспоминаниях раннего детства». В случае Жирного «предчувствие бессмертия» происходило из воспоминаний о будущей жизни.

Вдобавок Жирный не смог написать ни одного мало — мальски приличного стихотворения, как ни пытался. Ему нравилась «Ода» Вордсворта, и он надеялся, что сможет создать нечто столь же замечательное. Увы.

Так или иначе, все мысли Жирного были о предстоящем путешествии. Мысли эти были о чем-то особенном, и однажды он отправился в «Бюро всемирных путешествий» (филиал в Санта-Ане), чтобы пообщаться с дамочкой за стойкой — с дамочкой и её компьютерным терминалом.

— Да, мы можем отправить вас в Китай неторопливым теплоходом, — жизнерадостно сообщила дамочка.

— Как насчет быстрого самолета? — поинтересовался Жирный.

— Хотите подлечиться в Китае? — спросила дамочка.

Жирного вопрос удивил.

— Из западных стран многие летят в Китай за медицинскими услугами, — сказала дамочка. — Даже из Швеции. Цены на медицину в Китае невероятно низкие… впрочем, вам это, должно быть, и так известно. Знаете, там некоторые серьезные хирургические операции стоят долларов тридцать.

Жизнерадостно улыбаясь, она принялась перелистывать буклеты.

— Ага, — сказал Жирный.

— Таким образом можно уменьшить ваши налоги, — доверительно улыбнулась дамочка. — Видите, «Всемирные путешествия» заботятся о вас.

Ирония данного факта поразила Жирного: он, который ищет пятого Спасителя, не обязан упоминать об этом в налоговой декларации.

Когда вечером к нему заглянул Кевин, Жирный поделился последними впечатлениями, ожидая, что тот тоже будет поражен.

У Кевина, однако, было другое на уме. Загадочным тоном он проговорил:

— Как насчет того, чтобы завтра вечером сходить в кино?

— А что за фильм?

Жирный уловил в голосе друга какой-то подтекст. Кевин что-то затевал, но он никогда не выкладывал все начистоту.

— Научно-фантастический, — ответил Кевин, не добавив больше ни слова.

— Ладно, — согласился Жирный.

На следующий вечер он, я и Кевин ехали по Тастин-авеню к маленькому кинотеатрику. Поскольку Кевин с Жирным собирались смотреть научную фантастику, я решил присоединиться к ним по профессиональным соображениям.

Пока Кевин парковал свою «хонду», мы увидели афишу.

— «ВАЛИС», — прочитал Жирный. — С участием «Матушки Гусыни». Что такое «Матушка Гусыня»?

— Рок-группа, — сказал я.

Я был раздосадован — кажется, это вовсе не то, что мне нравится. У Кевина странные вкусы и насчет кино, и насчет музыки, а сегодня, похоже, он решил объединить их.

— Я его видел, — загадочно проговорил Кевин. — Положитесь на меня, вы не будете разочарованы.

— Ты видел фильм? — спросил Жирный. — И собираешься смотреть ещё раз?

— Положитесь на меня, — повторил Кевин.

Заняв места в зальчике кинотеатра, мы обратили внимание, что зрители — в основном подростки.

— «Матушка Гусыня» — это Эрик Лэмптон, — сообщил Кевин. — Он написал сценарий и играет главную роль.

— И поет? — поинтересовался я.

— Не-а, — ответил Кевин.

Больше он ничего не добавил. Наступила тишина.

— Зачем мы здесь? — спросил Жирный.

Кевин глянул на него, но ничего не ответил.

— Это что-то вроде твоей тошнотной пластинки? — продолжал Жирный.

Однажды, когда Жирный особо страдал от депрессии, Кевин принес ему альбом, который, как он уверял, мгновенно поднимет Лошаднику настроение. Жирный надел свои электростатические наушники «Стакс» и завел пластинку. Там оказалась запись чьей-то блевоты.

— Не-а, — ответил Кевин.

Лампы погасли, подростки сидели тихо, и на экране появились титры.

— Тебе говорит что-нибудь имя Брент Мини? — спросил Кевин. — Он написал музыку. Мини работает с создаваемыми компьютером рандомизированными звуками. Так называемая синхроническая музыка. Выпустил три альбома. Два последних у меня есть, а вот первый никак не найти.

— Значит, штука серьезная? — поинтересовался Жирный.

— Просто смотри, — ответил Кевин.

Зазвучали электронные шумы.

— Господи! — с отвращением проговорил я.

На экране появилась громадная цветная клякса; камера наезжала на неё. Низкобюджетная фантастическая поделка, сказал я себе. Из-за таких и у всего жанра паршивая репутация.

Действие началось внезапно: мгновенно исчезли титры, появилось открытое поле, опаленное, коричневое, с редкими кустиками тут и там. Ну, сказал я себе, вот вам и сцена действия.

Джип с двумя военными мчался по полю. Затем через все небо что-то сверкнуло.

— Похоже на метеор, капитан, — сказал один из военных.

— Верно, — задумчиво произнес второй. — Но лучше убедиться.

Я здорово ошибся.

Фильм «ВАЛИС» рассказывает о расположенной в Бербанке маленькой звукозаписывающей фирме «Меритон рекордс», которой владеет гений по части электроники Николас Брейди. Время действия — судя по автомобилям и рок-музыке: предположительно, конец шестидесятых — начало семидесятых, хотя имеются странные несоответствия. Например, Ричард Никсон, похоже, вообще не существует. Президент Соединенных Штатов носит имя Феррис Ф. Фримонт, и он очень популярен. В первой части фильма постоянно мелькают отрывки теленовостей, посвященные кампании по перевыборам Ферриса Фримонта.

Матушка Гусыня собственной персоной — реальная рок-звезда, которую в реальной жизни сравнивают с Боуи, Заппой и Элисом Купером, — в фильме предстает автором песен, который подсел на наркоту. Короче, явный неудачник. Только то, что Брейди продолжает платить ему, позволяет Гусыне выжить. У Гусыни привлекательная, очень коротко стриженая жена — эта женщина выглядит совершенно неземной со своей почти лысой головой и огромными сияющими глазами.

В фильме Брейди строит планы насчет Линды, жены Гусыни (в кино по какой-то причине Гусыня использует свое настоящее имя — Эрик Лэмптон, так что дальше будем говорить о маргиналах-Лэмптонах).

Линда Лэмптон не настоящая, это выясняется довольно скоро. У меня создалось впечатление, что Брейди помимо того, что электронный гений, к тому же ещё тот сукин сын. У него есть лазерная система, передающая информацию — так сказать, различные музыкальные каналы — в какой-то миксер, подобного которому не существует в реальности. Проклятая штуковина словно крепость — Брейди и на самом деле входит в неё через дверь и там, внутри, купается в лазерных лучах, которые преобразовывает в звуки, используя в качестве преобразователя собственный мозг.

В одной сцене Линда Лэмптон раздевается. У неё отсутствуют половые органы.

Самая дикая вещь, какую мы с Жирным когда-либо видели.

Брейди тем временем продолжает обхаживать Линду, не подозревая, что сделать-то с ней он ничего не сможет по причинам чисто анатомическим. Это веселит Матушку Гусыню — Эрика Лэмптона, который продолжает ширяться и писать дерьмовые песни. Вскоре становится очевидно, что его мозги выжжены. Сам он, впрочем, об этом не догадывается.

Николас Брейди совершает какие-то загадочные маневры, так как надеется при помощи своей крепости-миксера лазером стереть Эрика Лэмптона с лица земли и со спокойной душой оттрахать Линду Лэмптон, у которой на самом деле отсутствуют половые органы.

Периодически наплывами появляется Феррис Фримонт, озадачивая зрителя тем, что становится все больше и больше похож на Брейди. Брейди, в свою очередь, постепенно превращается во Фримонта. Мы видим Брейди, занятого какими-то важными делами, судя по всему — государственными. Вокруг него бродят с бокалами иностранные дипломаты, а на заднем плане не утихает низкий бормочущий звук — электронный звук, напоминающий те, что рождаются в миксере Брейди.

Я ничегошеньки не понял.

— Ты что-нибудь понимаешь? — шепотом спросил я Жирного.

— Господи, нет, — ответил он.

Заманив Эрика Лэмптона в миксер, Брейди вставляет в аппарат странную черную кассету и лупит по кнопкам. Зрители видят, как голова Лэмптона взрывается, буквально взрывается, вот только вместо мозгов оттуда во всех направлениях разлетаются крошечные электронные детали. Тут в миксер входит Линда Лэмптон, входит прямо сквозь стену, что-то делает с предметом, который она принесла с собой, а потом Эрик Лэмптон несется обратно во времени. Электронные компоненты влетают обратно в его голову, голова вновь становится целой. Брейди в это время, шатаясь, выходит из здания «Меритон рекордс», глаза его вылезают из орбит…

Переход: Линда Лэмптон собирает своего мужа в единое целое в недрах миксера-крепости. Эрик Лэмптон открывает рот, и оттуда раздается голос Ферриса Ф. Фримонта. Линда в смятении отшатывается.

Переход: Белый дом; Феррис Фримонт, он теперь не похож на Николаса Брейди, он восстановил свою внешность.

— Я хочу, чтобы Брейди был устранен, — мрачно говорит Фримонт, — немедленно.

Двое мужчин в обтягивающей черной униформе, с футуристического вида оружием в руках, молча кивают.

Переход: Брейди торопливо бежит через парковку к своему автомобилю, дела у него — хуже некуда. Камера перемещается на крышу дома, где двое в черных обтягивающих костюмах наблюдают за Брейди в перекрестье оптического прицела. Брейди садится в машину и пытается завести мотор.

Наплыв: толпы молоденьких девушек в красно-сине-белой форме группы поддержки. Но это не группа поддержки, они скандируют:

— Убей Брейди! Убей Брейди!

Рапид: мужчины в черном стреляют. В то же мгновение Эрик Лэмптон оказывается у дверей «Меритон рекордс». Крупный план его лица; глаза Лэмптона становятся словно потусторонними. Люди в черном обращаются в пепел, их оружие плавится.

— Убей Брейди! Убей Брейди!

Тысячи девушек в одинаковой красно-бело-синей форме. Многие в сексуальном экстазе срывают её с себя.

У них нет репродуктивных органов.

Наплыв.

Прошло время. Два Ферриса Фримонта сидят друг напротив друга за массивным ореховым столом. Между ними куб, пульсирующий розовым светом. Это голограмма.

Рядом со мной мычит Жирный. Он подался вперед, не отрывая взгляд от экрана. Я тоже смотрю во все глаза. Я узнаю розовый цвет — тот самый цвет, о котором говорил Жирный, когда рассказывал о Зебре.

Обнаженный Эрик Лэмптон в постели с Линдой Лэмптон. Они сдирают с себя какую-то пластиковую мембрану, и под ней оказываются половые органы. Они занимаются любовью, а потом Эрик Лэмптон соскальзывает с кровати. Он идет в гостиную, ширяется и садится на пол, бессильно повесив голову.

Затемнение.

Общий план. Вид сверху на дом Лэмптонов.Пучок энергии ударяет в дом. Быстрый переход к Эрику Лэмптону — он корчится, словно его пронзают насквозь. Не прекращая конвульсий, обхватывает руками голову. Крупным планом лицо Лэмптона — его глаза лопаются. Зрители ахают, и мы с Жирным тоже.

На месте лопнувших появляются другие глаза. Потом, очень медленно, лоб Лэмптона открывается посередине. Виден третий глаз; у него нет зрачка, вместо него контактная линза.

Эрик Лэмптон улыбается.

Переход в студию звукозаписи. Там какая-то фолк-рок группа. Музыканты играют песню, которая явно их заводит.

— Раньше ты никогда так не писал, — говорит звукооператор.

Наезд на колонки, звук нарастает.

Следующий кадр показывает студийный магнитофон «Ампекс»; Николас Брейди проигрывает запись фолк-рок группы. Брейди дает знак технику у миксера-крепости. Во все стороны сверкают лазерные лучи, звук претерпевает трансформацию. Брейди хмурится, перематывает пленку, опять включает воспроизведение. Слышны слова:

— Убей… Ферриса… Фримонта… убей… Ферриса… Фримонта…

И ещё, и ещё. Брейди перематывает пленку, снова слушает. Вновь звучит песня Лэмптона, и никакого упоминания об убийстве Фримонта.

Затемнение.

Ни звука.

Затем, медленно, появляется лицо Ферриса Ф. Фримонта. Он хмур, как будто тоже прослушал пленку.

Отъезд. Фримонт нажимает кнопку интеркома.

— Министра обороны ко мне, — говорит он. — Немедленно. Я должен поговорить с ним.

— Слушаюсь, господин президент.

Фримонт садится, открывает папку. Там фотографии Эрика Лэмптона, Линды Лэмптон, Николаса Брейди, а также досье. Фримонт читает досье — и тут сверху в голову его вонзается короткая вспышка розового света.

Фримон моргает, он озадачен, потом неуклюже, словно робот, встает, идет к бумагорезательной машине, на которой написано БУМАГОРЕЗАТЕЛЬНАЯ МАШИНА, и бросает в неё папку вместе с содержимым. Его лицо абсолютно спокойно, он ничего не помнит.

— Министр обороны прибыл, господин президент.

Фримонт озадачен.

— Я не вызывал его.

— Но, сэр…

Переход. База ВВС. Запуск ракеты. Крупным планом папка с грифом «Секретно». Папка открывается.

ПРОЕКТ «ВАЛИС»

Голос за кадром:

— ВАЛИС? Что это, генерал?

Низкий авторитетный голос:

— Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система. Вы никогда…

Все здание вздрагивает, тот же розовый свет.

Кадр: стартует ракета, потом вдруг начинает вилять. Взвывают сирены. Слышны голоса:

— Опасность взрыва! Опасность взрыва! Прекратить выполнение задания!

Переход: Феррис Ф. Фримонт произносит речь на торжественном обеде, посвященном основанию какого-то фонда, его слушают хорошо одетые люди. Подходит офицер в форме и шепчет что-то на ухо.

Фримонт громко спрашивает:

— Ну что, разобрались с ВАЛИСом?

Офицер возбужден:

— Что-то пошло не так, господин президент. Спутник по-прежнему…

Его голос заглушается шумом толпы, толпа чувствует — что-то не так. Хорошо одетые люди превращаются в девушек в одинаковой красно-бело-синей форме. Они стоят неподвижно. Как отключенные роботы.

Финальная сцена. Радостно кричащая толпа. Феррис Фримонт, стоя спиной к камере, обеими руками с растопыренными указательными и средними пальцами показывает толпе «виктори». Судя по всему, его переизбрали. Камера мельком пробегает по вооруженным людям в черном — они внимательно наблюдают за происходящим.

Какой-то ребенок приносит цветы госпоже Фримонт, она оборачивается, чтобы принять их. Феррис Фримонт тоже оборачивается.

Наплыв.

Лицо Брейди.

Когда мы ехал домой по Тастин-авеню, Кевин нарушил долгое молчание.

— Вы видели розовый цвет.

— Да, — сказал Жирный.

— И третий глаз с контактной линзой, — продолжал Кевин.

— Сценарий написал Матушка Гусыня? — спросил я.

— Он написал сценарий, был режиссером — постановщиком и сыграл главную роль.

Жирный спросил:

— А он раньше когда-нибудь снимал кино?

— Нет, — ответил Кевин.

— Передача информации, — сказал я.

— В фильме? — спросил Кевин. — По сюжету? Или ты имеешь в виду передачу информации от фильма к зрителям?

— Не уверен, что понимаю… — начал я.

— В фильме есть материалы, действующие на подсознание, — сказал Кевин. — Когда пойду смотреть его ещё раз, возьму с собой кассетный магнитофон на батарейках. Мне кажется, информация закодирована синхронической музыкой Мини.

— Это были другие США, — сказал Жирный. — Там вместо Никсона президентом Феррис Фримонт.

— А Эрик и Линда Лэмптоны — люди или нет? — спросил я. — Сначала они выглядели как люди, а потом оказалось, что у них нет, ну… половых органов. А потом они сняли мембраны, и там были половые органы.

— Когда у него взорвалась голова, — заметил Жирный, — она оказалась набита компьютерными детальками.

— А вы заметили горшочек? — поинтересовался Кевин. — На столе Николаса Брейди? Маленький глиняный горшочек, точь-в-точь как тот, что эта девушка…

— Стефани, — сказал Жирный.

— …сделала для тебя.

— Нет, — сказал Жирный. — Не заметил. В фильме было столько мелких деталей, и они мелькали так быстро…

— Я в первый раз тоже его не заметил, — кивнул Кевин. — Он появляется в разных местах, не только на столе Брейди. Один раз в офисе президента Фримонта, в углу, где заметить его можно только боковым зрением. Потом в разных местах в доме Лэмптонов, например, в гостиной. А ещё в сцене, где Эрик Лэмптон шарахается по квартире, натыкаясь на все подряд, и…

— Кувшин, — сказал я.

— Точно, — подтвердил Кевин, — он появляется в виде кувшина. Полного воды. Линда Лэмптон достает его из холодильника.

— Да нет, это был обыкновенный пластиковый кувшин, — сказал Жирный.

— Неверно, — возразил Кевин, — это был все тот же горшочек.

— Как же горшочек, если кувшин? — поинтересовался Жирный.

— В самом начале фильма, — сказал Кевин, — на выжженном поле. В самом углу экрана, и заметить его можно только подсознательно, если специально на него не смотреть. Рисунок на кувшине тот же, что и на горшочке. Женщина погружает его в ручей, который почти совсем пересох.

Я сказал:

— Мне показалось, что там был христианский символ рыбы — на кувшине.

— Нет! — категорически заявил Кевин.

— Нет?

— Я поначалу тоже так подумал, — сказал Кевин. — А сегодня посмотрел повнимательнее. Знаете, что там было? Двойная спираль.

— Молекула ДНК, — сказал я.

— Точно! — Кевин ухмыльнулся. — Повторяющийся рисунок на ободке кувшина.

Некоторое время мы переваривали сказанное, а потом я проговорил:

— Память ДНК. Генетическая память.

— В самую точку, — кивнул Кевин и добавил: — У ручья, где она наполняет кувшин…

— Она? — спросил Жирный. — Кто она?

— Женщина. Больше она в фильме не появляется. Лица её мы не видим. На ней длинная старинная хламида, и она босая. Там, где она наполняет кувшин — или горшочек, — рыбачит мужчина. Мгновенный кадр, какая-то доля секунды. Вот почему кажется, что ты видел знак рыбы. Возможно, рядом с мужчиной лежит кучка рыбы — в следующий раз посмотрю повнимательнее. Подсознание замечает мужчину, а мозг — правое полушарие — связывает его с двойной спиралью на кувшине.

— Спутник, — проговорил Жирный. — ВАЛИС. Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система. ВАЛИС выстреливал в них информацией?

— Больше того, — сказал Кевин. — При определенных обстоятельствах он их контролирует. Когда хочет, он в состоянии управлять людьми.

— А его пытаются сбить, — проговорил я. — Ракетой.

Кевин сказал:

— Ранние христиане — настоящие ранние христиане — могут заставить тебя делать что угодно. И видеть — или не видеть — что угодно.

— Но они же мертвы, — возразил я. — А картину сняли в наше время.

— Они мертвы, — сказал Кевин, — если считать, что время реально. Заметили временную дисфункцию?

— Нет, — хором воскликнули мы с Жирным.

— Выжженное поле. Это та самая парковка, по которой Брейди бежит к своей машине, когда двое в черном готовятся его убить.

Я не понял.

— Почему ты так решил?

— Дерево, — сказал Кевин. — Оно было и там, и там.

— Я не видел никакого дерева, — заметил Жирный.

— Нам надо ещё раз посмотреть картину, — заявил Кевин. — Лично я обязательно посмотрю. Девяносто процентов деталей при первом просмотре остаются незамеченными, во всяком случае, сознанием. Подсознание — то все регистрирует. Я собираюсь просмотреть фильм кадр за кадром.

Я сказал:

— Христианский символ рыбы — это двойная спираль Крика — Уотсона. Молекула ДНК, содержащая генетическую память. Матушка Гусыня дает нам это понять. Вот почему…

— Христиане, — согласился Кевин. — Которые не человеческие существа, а нечто без половых органов. Хотя выглядят как люди. А при ближайшем рассмотрении и оказываются людьми. У них есть половые органы, и они занимаются любовью.

— Несмотря на то что их черепа вместо мозгов набиты электронными чипами, — добавил я.

— Может, они бессмертны, — проговорил Жирный.

— Вот почему Линда Лэмптон смогла восстановить своего мужа, — сказал я, — после того как Брейди взорвал его в миксере. Они способны путешествовать во времени.

Кевин кивнул без тени улыбки.

— Точно. Теперь понимаешь, почему я хотел, чтобы ты посмотрел «ВАЛИС»? — спросил он Жирного.

— Да, — мрачно ответил погруженный в себя Жирный.

— Как Линда Лэмптон прошла сквозь стену миксера? — спросил я.

— Не знаю. Может, на самом деле её там не было, или не было миксера, или она вообще голограмма.

— Голограмма, — эхом отозвался Жирный.

Кевин продолжал:

— Спутник контролировал их с орбиты. Он мог заставить их увидеть что угодно. В конце, когда Фримонт оказывается Николасом Брейди, никто этого не замечает. Даже его жена не замечает. Спутник заморочил им мозги. Всем долбаным Соединенным Штатам.

— Господи… — проговорил я.

Я ещё не осознал всего, но до меня уже начало доходить.

— Вот-вот, — кивнул Кевин. — Мы видим Брейди, а они — нет, они не понимают, что произошло. Идет борьба между Брейди с его электронными штучками-дрючками и Фримонтом с его тайной полицией; люди в черном — тайная полиция. А эти шлюхи вроде группы поддержки, — что они такое, я не знаю, но они на стороне Фримонта. В следующий раз выясню, кто они. — Он заговорил громче. — Информация содержится в музыке Мини. Пока мы следим за событиями на экране, музыка… — черт, не музыка, а звуки разной высоты со специфическими интервалами — …воздействует на наше подсознание. Музыка придает смысл всему.

— Может так быть, что Мини и в самом деле построил тот гигантский миксер? — спросил я.

— Отчего ж нет? — сказал Кевин. — Он ведь получил степень в Массачусетском технологическом.

— А что ты ещё о нем знаешь? — спросил Жирный.

— Не слишком много, — ответил Кевин. — Он англичанин. Один раз посетил Советский Союз — говорит, хотел ознакомиться с экспериментами по передаче информации на большие расстояния при помощи микроволн. Мини разработал систему, в которой…

— Вспомнил, — перебил я Кевина. — В титрах значился фотограф по имени Робин Джемисон. Я его знаю. Он снимал меня для интервью «Лондон дейли телеграф». Он мне говорил, что даже коронации снимает. Джемисон — один из фотографов мирового класса. Сказал, что переезжает в Ванкувер, мол, это самый прекрасный город в мире.

— Так и есть, — пробормотал Жирный.

— У меня осталась его визитка, — продолжал я.

Кевин сказал:

— Он может знать Эрика и Линду Лэмптонов. А возможно, и Мини.

— Джемисон просил меня связаться с ним, — продолжал я. — Приятный парень, мы с ним довольно долго беседовали. У него были камеры с автоматической перемоткой, от которых мои коты обалдели. И он дал мне посмотреть в широкополосный объектив. У него офигенная оптика.

— А кто запустил спутник? — спросил Жирный. — Русские?

— Неясно, — ответил Кевин. — По тому, как о нем говорят, — непохоже. Там есть сцена, где Фримонт распечатывает конверт старинным ножом… Там так смонтировано, что мы видим нож, и тут же военные говорят о спутнике. Если это соединить, можно подумать — я подумал, — что спутник очень древний.

— Звучит логично, — заметил я. — Временная дисфункция, женщина в длинной хламиде, босая, набирает воду из ручья в глиняный кувшин. Там был кадр с небом, помнишь, Кевин?

— Небо, — пробормотал он. — Да, был такой длинный панорамный кадр. Небо, поле… поле выглядело древним. Как на Ближнем Востоке, например, в Сирии. И ты прав: горшок усиливает впечатление.

Я заметил:

— Нам ни разу не показали спутник.

— Неправда, — заявил Кевин.

— Неправда?

— Пять раз, — сказал Кевин. — Один раз он появляется в виде картинки на настенном календаре. Ещё раз коротко как детская игрушка в витрине магазина. Один раз на небе — но очень быстро, я в первый раз не заметил. Один раз в виде чертежа в папке по «Меритон рекордс», содержимое которой изучает президент Фримонт… И где-то ещё, никак не могу вспомнить.

Он нахмурился.

— Предмет, на который наехало такси, — сказал я.

— Что? Ах да. Такси мчится по Западной Аламеде. Я думал, это пивная жестянка. Она с грохотом полетела в кювет. — Кевин задумался, потом кивнул. — Ты прав. Это спутник, весь смятый после того, как его переехало такси. Звук был, как от пивной банки, что меня и одурачило. Опять Мини со своей чертовой музыкой шумов. Ты слышишь звук пивной жестянки и автоматически видишь пивную жестянку. — Улыбка на его лице застыла. — Слышишь — и видишь. Умно! — Сидя за рулем, Кевин прикрыл глаза. — Точно! Он смят, но это именно спутник. Там были антенны, хоть и поломанные и погнутые. И… черт! Что-то было написано. Вроде этикетки. Что же?.. Нет, надо брать лупу и рассматривать каждый кадр. Один за другим, один за другим! А кое-где делать наложение. У нас на сетчатке все время остаются пятна из-за лазеров Брейди. Свет такой яркий, что оставляет… — Кевин никак не мог подобрать слово.

— Послесвечение, — сказал я, — на сетчатке зрителей. Вот что ты имеешь в виду. Вот почему лазеры так важны в фильме.

— Ну и ну, — сказал Кевин, когда мы вернулись домой к Жирному.

Мы сидели и рассуждали, развалившись в креслах с бутылками голландского пива в руках.

Фильм Матушки Гусыни как-то связан с историей Жирного. Это святая правда. Я бы даже сказал «Божья правда», но не думаю — по крайней мере тогда точно не думал, — что Бог имеет к этому хоть какое-то отношение.

— Неисповедимы пути Великого Пунты, — проговорил Кевин, и на сей раз в его голосе не слышалось издевки. — Вашу мать! Срань Господня! — Он повернулся к Жирному: — А я считал тебя психом. Ты же в дурдоме лежал.

— Успокойся, — сказал я.

— Я потому и пошел на «ВАЛИС», — продолжал Кевин. — Я хожу в кино, чтобы отвлечься от всей этой чуши, которой потчует нас Жирный. И вот я сижу в засраном кинотеатришке, смотрю фантастику с Матушкой Гусыней, и что я вижу? Прямо заговор какой-то!

— Не надо только на меня валить, — проговорил Жирный.

Кевин сказал:

— Тебе нужно встретиться с Матушкой Гусыней.

— Как это я с ним встречусь? — поинтересовался Жирный.

— Фил свяжется с Джемисоном. Устроим встречу с Матушкой Гусыней через Джемисона. Фил — знаменитый писатель, он все организует. — Кевин повернулся ко мне. — Кинопродюсеры сейчас рассматривают какие-нибудь из твоих книг?

— Рассматривают, — кивнул я. — «Бегущий по лезвию бритвы» и «Стигматы».

— Отлично! Фил может сказать, что хочет поговорить о съемках фильма. Как зовут твоего друга — продюсера? Того, из «МГМ»?

— Стэн Джеффли.

— Ты с ним контачишь?

— Не в деловом смысле. Они прохлопали опцион на «Человека в высоком замке». Он иногда пишет мне. Однажды даже прислал чертов набор семян для сада. Собирался прислать мешок торфяного мха, но, к счастью, всё-таки не прислал.

— Свяжись с ним, — велел Кевин.

— Послушайте, — проговорил Жирный, — я не понимаю. В «ВАЛИСе» было кое-что из того, — он взмахнул руками, — что случилось со мной в марте семьдесят четвертого.

Лошадник снова взмахнул руками и замолчал, совершенно сбитый с толку. Его лицо выражало крайнюю озадаченность, почти страдание.

Интересно, почему?

Может, Жирному показалось, что это как-то умаляет значимость его встречи с Богом — или Зеброй, — то, что нечто подобное происходит в научно-фантастическом фильме, где к тому же заглавную роль играет рок-идол по имени Матушка Гусыня. Но ведь фильм стал первым свидетельством тому, что нечто существует на самом деле. И именно Кевин, всегда готовый разоблачить жульничество, привлек к фильму наше внимание.

— И много ты заметил общего? — спросил я как можно спокойнее, учитывая подавленное состояние Жирного. — Расскажи.

Прошло некоторое время, потом Жирный выпрямился в кресле и проговорил:

— Ладно.

— Надо записать, — заявил Кевин и достал авторучку.

Кевин всегда пользуется перьевыми авторучками — последний из вымирающего племени благородных людей.

— Где бумага? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

Когда нашли бумагу, Жирный начал перечислять:

— Третий глаз с контактной линзой.

— О'кей, — сказал Кевин, записывая.

— Розовый свет.

— О'кей.

— Христианский символ рыбы. Я не видел, но раз ты говоришь…

— Двойная спираль, — поправил Кевин.

— Это, очевидно, одно и то же, — сказал я.

— Что-нибудь ещё? — поинтересовался Кевин.

— Ну, вообще вся чертова передача информации. От ВАЛИСа. Со спутника. Ты говоришь, он не только передает информацию, но ещё и подчиняет людей и контролирует их.

— В этом-то и вся фишка! — воскликнул Кевин. — Спутник… гляди: в фильме есть тиран (видно, прототипом был Ричард Никсон), которого зовут Феррис Ф. Фримонт. Он управляет Соединенными Штатами при помощи черной тайной полиции… я хочу сказать, при помощи людей в черном со снайперскими винтовками и бесполых шлюх из группы поддержки. В фильме их называют «драмерины».

— Этого я не уловил, — сказал я.

— На плакате было написано, — возбужденно проговорил Кевин. — Мельком показали. «Друзья Американского Народа». Гражданская армия Ферриса Фримонта. Все на одно лицо и офигенные патриотки. Так или иначе, спутник выпускает лучи, содержащие информацию, и спасает Брейди жизнь. Это вы поняли. В самом конце спутник подменяет Фримонта Николасом Брейди сразу же после перевыборов.

Фримонт знал… помните сцену, как он просматривает досье на людей из «Меритон рекордс»? Он знал, что происходит, однако не мог препятствовать. Он дал военным приказ сбить ВАЛИС, но ракета после старта начала рыскать, и её пришлось уничтожить. Это все сделал ВАЛИС. Откуда, думаете, Брейди в самом начале взял свои электронные штучки? Ему дал их ВАЛИС. Так что, когда Брейди стал президентом Соединенных Штатов — это на самом деле спутник стал президентом.

А теперь, кто или что есть спутник? ВАЛИС, кто или что он? Ключ в глиняном горшке, или кувшине, не важно. Знак рыбы — ваш мозг вычислил его среди разрозненной информации. Знак рыбы. Христиане. Хламида на женщине. Временная дисфункция. Существует какая-то связь между ВАЛИСом и ранними христианами, я только пока не пойму какая. Вся информация разрознена, все урывками. Например, когда Феррис Фримонт читает досье на «Меритон рекордс», вы успели уловить там хоть что-нибудь?

— Нет, — хором ответили мы с Жирным.

— Он существует давным-давно, — хрипло процитировал Кевин. — И он до сих пор работает.

— Там так написано? — спросил Жирный.

— Да! — ответил Кевин. — Там так написано.

— Значит, я не единственный, кто встретил Бога, — проговорил Жирный.

— Зебру, — поправил Кевин. — Ты не можешь утверждать, что это был Бог.

— Спутник? — спросил я. — Очень древний спутник, который выстреливает информацией?

— Они сняли научно-фантастический фильм, — раздраженно проговорил Кевин. — И ты бы снял такой же фильм, если бы столкнулся с чем-то подобным. Ты же должен знать. Разве нет, Фил?

— Да, — сказал я.

— Назвали его ВАЛИСом, — продолжал Кевин, — и сделали древним спутником. Который управляет людьми, чтобы уничтожить тиранию, воцарившуюся в Соединенных Штатах. Тут очевидный намек на Ричарда Никсона.

Я сказал:

— Следует ли считать, что фильм «ВАЛИС» рассказывает о том, как Зебра, или Бог, или ВАЛИС, или трехглазые люди с Сириуса сместили Никсона?

— Точно, — сказал Кевин.

Я обернулся к Жирному:

— Не говорила разве тебе во сне трехглазая сивилла, что «заговорщиков обнаружили и о них позаботятся»?

— В августе семьдесят четвертого, — кивнул Жирный.

Кевин отрезал:

— Именно в этом году и в этом месяце Никсон ушел в отставку.

* * *

Позже, когда Кевин вез меня домой, мы беседовали о Жирном и о ВАЛИСе, поскольку предположительно ни тот, ни другой не могли нас подслушать.

Кевин все это время не сомневался, что Жирный просто спятил. Он видел ситуацию таким образом: чувство вины и скорби после самоубийства Глории разрушило мозг Жирного, и бедняга так и не оправился. Бет — просто сучка; женившись на ней от отчаяния, Жирный только стал ещё более несчастен. В конце концов, в семьдесят четвертом, он окончательно тронулся. В его пресную жизнь ворвались яркие шизофренические видения. Жирный начал видеть чудные цвета и слышать умиротворяющие слова, в действительности сгенерированные его собственным подсознанием. Эти видения буквально обрушились на Жирного, уничтожая его эго. Пребывая в психически неуравновешенном состоянии, Жирный обрел успокоение при помощи «встречи с Богом» — так он воспринимал происходящее с ним.

Для Жирного тотальное помешательство стало спасением. Полностью утратив контакт с реальностью в какой бы то ни было форме, Жирный поверил, что сам Христос заключил его в объятия.

А потом Кевин отправился в кино, и теперь он ни в чем не был уверен — творение Матушки Гусыни потрясло его.

Я гадал, по-прежнему ли Жирный собирается в Китай, чтобы найти там «пятого Спасителя» — теперь, когда стало ясно, что достаточно добраться до Голливуда, где сняли фильм про ВАЛИС, или — если там действительно живут Эрик и Линда Лэмптоны — до Бербанка, центра американской звукозаписывающей индустрии.

Пятый Спаситель — рок-звезда.

— Когда сделали «ВАЛИС»? — спросил я у Кевина.

— Фильм или спутник?

— Фильм, конечно.

Кевин сказал:

— В семьдесят седьмом.

— А у Жирного все началось в семьдесят четвертом.

— Верно, — кивнул Кевин. — Ещё до того, как пошла работа над сценарием, насколько мне известно. Гусыня говорит, что написал сценарий за двенадцать дней. Не уточняет, правда, когда. Впрочем, поскольку он хотел приступить к съемкам как можно скорее, напрашивается вывод, что это было после семьдесят четвертого.

— Но наверняка ты не знаешь.

— Можно выяснить у Джемисона, — сказал Кевин. — Он же был фотографом, так что должен знать.

— А если это было именно тогда? В марте семьдесят четвертого?

— Ни фига себе, — покачал головой Кевин.

— Ты же не думаешь, что это и в самом деле информационный спутник стрелял в Жирного лучами?

— Нет, это научно — фантастическая штучка из научно-фантастического фильма, — принялся размышлять Кевин. — Так мне кажется. Хотя в фильме есть временная дисфункция. Гусыня знал, что тут замешано время. Это единственный способ понять фильм… женщину с кувшином. Откуда у Жирного горшочек? Какая-то шлюха подарила?

— Сделала, обожгла и подарила ему в семьдесят первом, когда от Жирного ушла жена.

— Не Бет.

— Нет, первая жена.

— После смерти Глории.

— Верно. Жирный говорит, что Бог дремал в горшочке, а в марте семьдесят четвертого проснулся — тогда и произошла теофания.

— Я знаю немало людей, которые считают, что Бог спит в горшочке, — заметил Кевин.

— Не сыпь соль на рану.

— Ладно. Выходит, босая женщина жила в Древнем Риме. Я сегодня кое-что увидел в фильме, чего до этого не замечал. Не хотел говорить Жирному, чтобы тот не заметался по комнате, как шутиха. На заднем плане, за женщиной у ручья, можно разглядеть расплывчатые силуэты. Возможно, это снимал твой приятель Джемисон. Очертания зданий. Древних зданий из, скажем, древнеримских времен. В первый раз я увидел облака, а во второй — сегодня — здания. Меняется, что ли, проклятый фильм при каждом просмотре?.. Черт, это идея! Каждый раз разное кино. Нет, невозможно.

Я сказал:

— Как и розовый луч, передающий в твою голову медицинскую информацию о врожденном дефекте сына.

— А что, если в семьдесят четвертом случилась временная дисфункция, и Древний Рим прорвался в наше время?

— Это одна из тем фильма?

— Да нет. Я имею в виду, на самом деле.

— В реальном мире?

— Ага.

— Этим можно объяснить Фому.

Кевин кивнул.

— Прорвался, — сказал я, — а потом снова исчез.

— А Ричарду Никсону осталось только бродить по калифорнийскому пляжу при костюме и галстуке и гадать, что же такое стряслось.

— Значит, она имела цель.

— Дисфункция? Конечно.

— Мы говорим не о дисфункции, а о ком-то или чем-то, что манипулирует временем.

— В самую точку, — сказал Кевин.

Я продолжал:

— Похоже, твое мнение о сумасшествии Жирного поменялось на сто восемьдесят градусов.

— Ну, Никсон ведь и правда гуляет по пляжу, гадая, что случилось. Первый президент США, которого выставили с работы. Могущественнейший человек на планете. А следовательно, могущественнейший из всех, кто когда-либо существовал. Знаешь, почему президента в «ВАЛИСе» зовут Феррис Ф. Фримонт? Я вычислил. «Ф» — шестая буква английского алфавита. Значит, «Ф» равно шести. Следовательно, ФФФ — инициалы Ферриса Ф. Фримонта — представляют число 666. Вот почему Гусыня дал ему такое имя.

— Бог ты мой…

— Точно.

— Получается, наши дни вот-вот закончатся Апокалипсисом.

— Жирный считает, что Спаситель скоро вернется, а может, и уже вернулся. Внутренний голос, который он слышит и отождествляет с Зеброй или Богом, разными путями сообщил ему об этом. Святая София — которая Христос, — и Будда, и Аполлон. Голос сказал ему что-то вроде: время, которого ты ждал…

— …пришло, — закончил я.

— Не хило. Тут у нас бродит Элия, очередной Иоанн Креститель, и говорит: «Постройте прямо в пустыне хайвэй для Господа нашего». Или фривэй.

Кевин рассмеялся.

Внезапно я вспомнил ещё кое-что из «ВАЛИСа». Кадр с машиной, из которой в конце фильма Фримонт — переизбранный Фримонт, то есть на самом деле Николас Брейди — выходит, чтобы обратиться к толпе.

— «Тандербёрд», — сказал я.

— Вино?

— Да нет, машина. Фордовская машина.

— Вот черт! — сказал Кевин. — Ты прав. Он вылезал из фордовского «тандербёрда», и он был Брейди. Джерри Форд!^[134]

— Может, просто совпадение?

— В «ВАЛИСе» нет просто совпадений. Камера даже наехала на слово «Форд» на машине. Сколько же ещё деталей в «ВАЛИСе» мы не заметили? Я имею в виду — сознательно. Уж не говорю о том, что происходит в нашем подсознании. Должно быть, проклятый фильм, — Кевин скривился, — напичкал нас самой разной информацией аудиовизуальным путем. Надо записать саундтрек. В следующий раз возьму с собой магнитофон.

— А что за музыка на пластинках Мини? — спросил я.

— Звуки, напоминающие песни горбатых китов.

Я уставился на Кевина — может, шутит?

— На самом деле, — проговорил он. — Я однажды даже записал пленку, где китовые звуки переходят в музыку Мини и обратно. Жутко похоже. Я имею в виду, разницу уловить можно, но…

— А как на тебя влияет синхроническая музыка? — спросил я. — В какое состояние она тебя вводит?

— В глубокое тета-состояние, глубокий сон. И ещё видения.

— Какие? Трехглазые люди?

— Нет. — Кевин покачал головой. — Священная древнекельтская церемония. Когда в жертву приносят барашка, чтобы прогнать зиму и призвать весну. — Он бросил на меня быстрый взгляд. — По происхождению я из кельтов.

— А раньше ты знал что-то об их верованиях?

— Нет. В видении я участвовал в жертвоприношении. Я перерезал барашку горло.

Кевин, слушая синхроническую музыку Мини, вернулся во времена своих предков.

Глава 10

Не в Китае, не в Индии и даже не в Тасмании предстояло найти Жирному пятого Спасителя. «ВАЛИС» подсказал нам, где искать, показав пивную жестянку, смятую колесом такси. Вот откуда пришла информация и помощь.

ВАЛИС — Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система, как окрестил его Матушка Гусыня.

Мы сэкономили Жирному кучу денег, времени и сил, включая хлопоты с прививками и паспортом.

Спустя пару дней мы втроем ещё раз посмотрели «ВАЛИС». Стараясь быть как можно внимательнее, я осознал, что на поверхности в фильме нет никакого смысла. Если не выискивать намеки и тайные ключи, все остается непонятным. Однако в подсознание информация загружалась независимо от вашего желания. У вас просто не было выбора. Аудитория состояла с «ВАЛИСом» в такой же связи, в какой Жирный состоял с тем, что он называл Зеброй, — передатчик и чувствительный приемник.

В зале опять было полно подростков. Кажется, им нравилось происходящее на экране. Я подумал: кто из них, выйдя из кинотеатра, начнет анализировать фильм так, как делали мы? Скорее всего — никто. Впрочем, у меня было чувство, что это не имеет значения.

Можно считать, что смерть Глории стала причиной встречи Жирного с Богом, но никак нельзя полагать, что эта смерть повлекла за собой создание фильма «ВАЛИС». Кевин понял это сразу, когда в первый раз посмотрел фильм. Не важно, каково объяснение, главное — то, что произошло с Жирным в марте семьдесят четвертого, случилось на самом деле.

Итак, может, Жирный и псих, но он вступил в контакт с реальностью. Реальностью неизвестно какого рода, совершенно точно не нашей обычной.

Древний Рим — время апостолов и ранних христиан — прорвался в современный мир. Прорвался с определенной целью — свергнуть Ферриса Ф. Фримонта, то есть Ричарда Никсона.

Цель была достигнута, и связь времен прервалась.

Может, и Империя в конце концов погибла?

Теперь, будучи вовлеченным в происходящее, Кевин начал изучать апокалиптические книги Библии в поисках разгадок. В Книге Даниила он наткнулся на отрывок, который, как ему показалось, описывал Никсона.

Под конец же царства их,

когда отступники исполнят меру беззаконий своих,

восстанет царь наглый и искусный в коварстве;

и укрепится сила его, хотя и не его силою,

и он будет производить удивительные опустошения

и успевать и действовать и губить сильных и народ святых,

и при уме его и коварство будет иметь успех в руке его,

и сердцем своим он превознесется,

и среди мира погубит многих,

и против Владыки владык восстанет,

но будет сокрушен — не рукою.

К восхищению Жирного, Кевин превратился в прилежного школяра, специализирующегося на Библии. Цинизм уступил место набожности.

Однако на глубинном уровне то, как повернулось дело, пугало Жирного. Наверное, в глубине души Лошаднику было спокойнее думать, что произошедшее с ним в марте семьдесят четвертого имеет своим источником душевную болезнь — в таком случае не обязательно верить в полную реальность случившегося. А теперь ему пришлось поверить. Всем нам пришлось. С Жирным случилось нечто, не поддающееся объяснению; возникли указания на то, что сам наш физический мир исчезает, как и связанные с ним онтологические категории — пространство и время.

— Проклятие, Фил! — сказал мне Жирный однажды вечером. — А если мир вообще не существует? И если так, то что же существует?

— Не знаю, — ответил я. — Ты у нас спец.

Жирный внимательно посмотрел на меня.

— Не смешно. Какая-то сила или сущность растворила окружающую меня реальность, словно голограмму. И на неё наложилась другая голограмма.

— В своем трактате, — заметил я, — ты ведь как раз об этом и пишешь. О голограммах, происходящих из двух источников.

— Строить теории — одно, — Жирный вздохнул, — а обнаружить, что так оно и есть, — совсем другое!

— Только не надо на меня наезжать, — запротестовал я.

Дэвид по нашей рекомендации тоже сходил на «ВАЛИСа» в компании со своей хиппующей подружкой-малолеткой. И вернулся из кино довольный — он увидел, как Десница Божия выжимает мир, словно апельсин.

— Ага, и все мы барахтаемся в соке, — сказал Жирный.

— Но так ведь устроен мир, — заявил Дэвид.

Кевин был раздражен.

— А может Бог создать человека настолько легковерного, что тот поверит, будто вообще ничего не существует? Ведь если ничего не существует, то что тогда означает слово «ничего»? Как одно «ничего», которое существует, соотносится с другим «ничего», которое не существует?

Опять мы попали под перекрестный огонь Кевина и Дэвида, только обстоятельства изменились.

— Что существует, — заявил Дэвид, — так это Бог и Воля Божья.

— Хотел бы я быть упомянутым в его Последней Воле, — заявил Кевин. — Вдруг хоть доллар мне оставит.

— Все в Его Воле, хоть первой, хоть последней, — отрезал Дэвид не моргнув глазом. Он никогда не позволял Кевину себя подловить.

Нашей маленькой компанией все сильнее завладевало беспокойство. Мы, друзья, успокаивающие и утешающие одного из нас, всем скопом угодили в большие неприятности. Ситуация коренным образом изменилась: вместо того чтобы утешать Жирного, нам самим пришлось искать у него совета. Только через Лошадника могли мы связаться с Зеброй или ВАЛИСом, который, как оказалось, имеет над нами власть, если верить фильму Матушки Гусыни.

Оно не только выстреливает в нас информацией. При желании оно может контролировать нас. Поработить нас.

Этим все сказано. В любой момент в нас могут шарахнуть розовым лучом, а когда мы обретем зрение — если обретем! — то выяснится, что мы знаем все или, наоборот, ничего. Или попадем в Бразилию четырехтысячелетней давности. Пространство и время ничего не значат для ВАЛИСа.

Общее беспокойство сплотило нас — страх, что мы узнали или догадались о слишком многом. Теперь нам доподлинно известно, что христиане апостольских времен, вооруженные хитроумной технологией, пробили пространственно-временной барьер в наш мир и при помощи всеобъемлющей интеллектуально-информационной системы коренным образом изменили историю человечества. Раскрыв такой факт, вы имеете мало шансов поставить рекорд долгожительства.

Хуже всего: мы знали — или догадывались, — что апостольские христиане, которые получали учение Христа напрямую из его уст до того, как вмешались римляне, на самом деле бессмертны. Они обрели бессмертие через плазмат, описанный Жирным в трактате. Хотя в действительности апостольские христиане были убиты, плазмат укрылся в пещере Наг-Хаммади, а теперь вновь вернулся в наш мир. И он, прошу прощения за резкость, голоден как собака. Он жаждет возмездия. И уже начал мстить, воздействуя на сегодняшнее воплощение Империи, на имперское президентство Соединенных Штатов.

Я очень надеялся, что плазмат считает нас друзьями, что он не принимает нас за провокаторов.

— Где же спрятаться, — размышлял Кевин, — когда бессмертный плазмат, который знает все и уничтожает мир посредством его изменения, начнет искать тебя?

— Хорошо, что Шерри не дожила до того, чтобы услышать такое, — проговорил Жирный, всех нас поразив. — Я имею в виду, это поколебало бы её веру.

Все расхохотались. Вера, поколебленная открытием, что тот, в кого верили, действительно существует, — парадокс набожности. Теологические взгляды Шерри застыли и закоснели, им некуда было развиваться. Нам пришлось бы утаить свое открытие. Неудивительно, что они с Жирным не могли жить вместе.

Встал вопрос: как войти в контакт с Эриком Лэмптоном, Линдой Лэмптон и сочинителем синхронической музыки, Мини? Очевидно, используя меня и мою дружбу — если это дружба — с Джемисоном.

— Дело за тобой, Фил, — сказал Кевин. — Под лежачий камень вода не течет. Позвони Джемисону и скажи ему… да все что угодно. У тебя голова варит, придумаешь. Скажешь, что написал обалденный сценарий и хочешь, чтобы Лэмптон прочел его.

— Назовешь его «Зебра», — добавил Жирный.

— Ладно, — сказал я. — Назову его «Зебра» или «Конская Задница», как скажете. Вы, конечно, понимаете, что это против профессиональной этики?

— Какая этика? — вопросил Кевин в свойственной ему манере. — Твоя этика — точь-в-точь как у Жирного. Никогда не была на первом месте.

— Вот что ты должен сделать, — сказал Жирный. — Покажи ему, что знаешь о гнозисе, открытом мне Зеброй, который появляется в «ВАЛИСе». Это его заинтригует. Я напишу несколько формулировок, полученных напрямую от Зебры.

Вскоре он подал мне листок.

18. Реальное время закончилось в 70–м году о. э. с падением Храма Иерусалимского. Оно снова началось в 1974 году о. э. Промежуточный период был высококачественной подделкой, интерполяцией, подражающей творению Разума. «Империя бессмертна», однако в 1974–м была послана шифровка, сигнализирующая о том, что Железный Век закончен. Шифровка состояла из двух слов: ЦАРЬ ФЕЛИКС, что означает Счастливый (или Справедливый) Царь.

19. Зашифрованное послание из двух слов ЦАРЬ ФЕЛИКС предназначалось не для людей, а для потомков Эхнатона, представителей трехглазой расы, тайно живущих среди нас.

Прочитав написанное, я задал вопрос:

— Полагаешь, я должен показать это Робину Джемисону?

— Мол, отрывок из сценария «Зебры», — посоветовал Кевин.

— Шифровка настоящая? — спросил я Жирного.

На лице его появилось загадочное выражение.

— Возможно.

— Это тайное послание из двух слов действительно существовало? — спросил Дэвид.

— В семьдесят четвертом, — кивнул Жирный. — В феврале. Криптографы армии США изучали-изучали его, но так и не поняли, о ком идет речь и что это значит.

— А ты откуда узнал? — поинтересовался я.

— Зебра ему сказала, — хмыкнул Кевин.

— Нет, — заявил Жирный, однако дальше объяснять не стал.

В киноиндустрии всегда имеешь дело с клерками, и никогда — с важными шишками. Однажды, будучи под кайфом, я пытался связаться с Кей Ленц, на которую запал после фильма «Бризи». Её агент сразу же дал мне от ворот поворот. То же самое случилось, когда я хотел пробиться к Виктории Принципал, которая сейчас сама агент. На неё я тоже запал, но, когда начал дозваниваться на «Юниверсал», меня точно так же обломали.

В нынешнем случае, конечно, дело другое — у меня был адрес и телефон Робина Джемисона в Лондоне.

— Да, я вас помню, — раздался из трубки приветливый голос, когда я позвонил в Лондон. — Писатель — фантаст с юной невестой, как выразился в своей статье мистер Пурсер.

Я сообщил Джемисону об ударном сценарии под названием «Зебра», а потом сказал, что видел их сенсационный «ВАЛИС» и подумал, что Матушка Гусыня идеально подходит на главную роль — лучше, чем Роберт Редфорд, чью кандидатуру мы тоже обсуждали, поскольку сам он очень хотел бы сняться.

— Все, что я могу, — ответил Джемисон, — так это связаться с мистером Лэмптоном и дать ему ваш номер телефона в Штатах. Если Лэмптон заинтересуется, тогда он или его агент свяжутся с вами или вашим агентом.

Мы ещё немного поболтали, и я повесил трубку с ощущением, что все впустую. Ещё я ощутил легкий укол стыда за беззастенчивое вранье, хотя и знал, что это вскоре пройдет.

Является ли Эрик Лэмптон тем самым пятым Спасителем, которого ищет Жирный?

Странное дело, как реальность соотносится с нашими представлениями. Жирный был готов вскарабкаться на самую высокую гору в Тибете и найти там двухсотлетнего монаха, который объяснил бы ему: «Сын мой, все, что случилось, означает…» «Что время обращается в пространство», — сказал бы я. Но я ничего не сказал — мозговые цепи Жирного и так уже были перегружены информацией дальше некуда. Жирному требовался кто-то, на кого он мог бы эту информацию вывалить.

— Гусыня в Штатах? — спросил Кевин.

— Да, — ответил я, — если верить Джемисону.

— Ты не сказал ему о шифровке, — заметил Жирный.

Мы едва не испепелили его взглядами.

— Шифровка для Гусыни, — сказал Кевин. — Когда он позвонит.

— Когда… — эхом отозвался я.

— Ну пусть тогда твой агент свяжется с агентом Гусыни, — предложил Кевин.

Энтузиазм в нем теперь бурлил сильнее, чем в Жирном. В конце концов, ведь именно он обнаружил фильм «ВАЛИС» и втравил нас в это дело.

— Такого рода кино, — проговорил Дэвид, — изрядно всколыхнет болото. Наверное, Гусыня осторожничает.

— Ну, спасибо, — сказал Кевин.

— Я не нас имел в виду, — начал оправдываться Дэвид.

— Он прав, — кивнул я, вспомнив, какие письма иной раз получал по поводу своей писанины. — Вполне возможно, Гусыня предпочтет связаться с моим агентом. — И мысленно добавил: «Если он вообще захочет с нами связываться».

Его агент против моего агента. Этакий баланс разумов.

— Я займусь этим, — пообещал я.

Так случилось, что заниматься ничем не пришлось. Неделей позже я получил письмо от самого Матушки Гусыни, Эрика Лэмптона. В письме было одно слово — ЦАРЬ. А рядом знак вопроса и стрелочка, указывающая вправо.

Я чуть не обделался. Я задрожал. И приписал слово ФЕЛИКС. А потом отправил письмо обратно Матушке Гусыне.

Там был конверт с обратным адресом.

Сомнений в том, что все мы связаны друг с другом, не осталось.

* * *

Итак, человек, которому предназначалась шифровка из двух слов ЦАРЬ ФЕЛИКС — пятый Спаситель, который, если верить Зебре — или ВАЛИСу, — уже родился или родится очень скоро. Я был страшно напуган, когда получил письмо от Матушки Гусыни. И гадал, что почувствует Гусыня — Эрик Лэмптон и его жена Линда, — когда получат ответ с добавленным словом ФЕЛИКС. С правильно добавленным словом, именно так. Лишь одно-единственное слово из сотен тысяч английских слов могло подойти. Нет, не английских — латинских. В английском это имя, а в латинском просто слово.

Процветающий, счастливый, плодотворный… — латинское слово FELIX появляется даже в устах самого Бога, который в Книге Бытия говорит: «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле». Вот где главный смысл слова felix, в этом Божьем приказе, отданном слюбовью. Мы не просто должны жить, но должны быть счастливы и процветать.

FELIX. Плодоносный, плодотворный, изобильный, продуктивный. Словно все благородные сорта деревьев, чьи плоды подаются на изысканный стол. Приносящий удачу, служащий добрым предзнаменованием, благоприятный, благосклонный, благожелательный, процветающий, успешный. Благотворный. Более успешный в.

Последнее значение заинтересовало меня. «Более успешный в». Царь, который более успешен в… в чем? В свержении тирании темного царя, которого он заменяет своим собственным счастливым и легитимным правлением? В окончании века Черной Железной Тюрьмы и наступлении века Пальмового Сада под теплым солнцем Аравии? (Слово felix относится ещё и к плодородным землям Аравии.)

После получения письма от Матушки Гусыни наша маленькая группа собралась на заседание.

— Жирный сгорает от нетерпения, — лаконично заявил Кевин.

У него тоже глаза горели от возбуждения и радости. Радости, которую разделяли все мы.

— Вы со мной, — проговорил Жирный.

Мы сбросились на бутылку коньяка «Курвуазье Наполеон» и теперь сидели в квартире Жирного, согревая рюмки, потирая их ножки, словно это палочки для добывания огня, и чувствовали себя большими умниками.

Кевин протянул, не обращаясь ни к кому персонально:

— Любопытно будет, если сейчас проявятся люди в облегающей черной одежде и перестреляют нас. Из-за звонка Фила.

— Не выйдет, — проговорил я, подыгрывая Кевину. — Мы посадим Кевина в коридоре со шваброй в руках и посмотрим, осмелится ли кто-нибудь сунуться.

— Если и сунется, это ни о чем не говорит, — подхватил Дэвид. — Кевин у половины Санта-Аны в печенках сидит.

Три дня спустя в два часа ночи зазвонил телефон. Я ещё не ложился, поскольку писал предисловие к сборнику рассказов, отобранному из всего, что я сочинил за двадцать пять лет. Я снял трубку и услышал, как мужской голос с легким британским акцентом произнес:

— Сколько вас?

— Кто это? — в замешательстве спросил я.

— Гусыня.

О Господи, подумал я; меня начала бить дрожь.

— Четверо, — проговорил я дрожащим голосом.

— Доброе предзнаменование, — сказал Эрик Лэмптон.

— Процветания?

Лэмптон рассмеялся:

— Нет, у царя с финансами не очень.

— Он… — Я не мог продолжать.

— Вивит. Кажется. Или вивет? — спросил Лэмптон. — В любом случае он жив. Надеюсь, вы счастливы слышать это. С латынью у меня не очень.

— Где? — спросил я.

— Где вы? Телефонный код 714.

— Санта-Ана. Графство Оранж.

— Рядом с Феррисом, — сказал Лэмптон. — Вы севернее его усадьбы — у моря.

— Верно.

— Мы можем встретиться?

— Конечно, — сказал я, а голос в моей голове произнес: «Это все взаправду!»

— Можете прилететь ко мне? Все четверо? В Соному?

— О да, — сказал я.

— Летите в Окленд, оттуда удобнее добираться, чем из Сан-Франциско. Вы видели «ВАЛИС»?

— Несколько раз. — Мой голос все ещё дрожал. — Мистер Лэмптон, в этом деле замешана временная дисфункция?

— Как может быть дисфункция в том, чего нет? — ответил он вопросом на вопрос. Потом помедлил. — Об этом вы не подумали.

— Нет, — признал я. — Позвольте сказать, что «ВАЛИС» — один из лучших фильмов, что мы когда-либо видели.

— Надеюсь когда-нибудь выпустить версию без купюр. Обязательно дам вам возможность увидеть. Мы не хотели купюр, но, сами понимаете… из практических соображений. Вы ведь писатель-фантаст? Вы знаете Томаса Диша?

— Да, — сказал я.

— Он очень хорош.

— Да.

Мне было приятно, что Лэмптон знаком с произведениями Диша. Хороший знак.

— В некотором смысле «ВАЛИС» — дерьмо, — продолжал Лэмптон. — Пришлось сделать его таким, чтобы прокатчики не отказались. Для любителей похрустеть поп-корном в зале. — Голос стал веселым, в нем появились музыкальные нотки. — Они думали, я буду петь. «Эй, человек со звезд, куда тебя несет?» Боюсь, я их разочаровал.

— Ну…

— Значит, увидимся. Адрес у вас есть, верно? В следующем месяце я уезжаю из Сономы, поэтому встретимся либо сейчас, либо уже в конце года. Мне нужно лететь в Британию, снять там телефильм. А ещё концерты. Запись пластинки в Бербанке. Можем встретиться и там… как вы это называете? В Саутлэнде, на Южных Землях.

— Мы прилетим в Соному, — сказал я. — А другие есть? Кто связывался с вами?

— Люди Счастливого Царя? Поговорим при встрече, когда соберемся вместе: ваша группа, и Линда, и Мини. Вы в курсе, что Мини написал музыку к фильму?

— Да, — ответил я. — Синхроническую музыку.

— Он очень хорош. В его музыке многое. Вот только песен не пишет, говнюк. А я бы так хотел. Он бы писал чудные песни. Мои песни недурны, но я не Пол. — Он помедлил. — Я имею в виду Саймона.

— Могу я спросить? — проговорил я. — Где Он?

— О. Конечно, вы можете спросить. Но никто не собирается вам отвечать, пока мы не встретимся. Послание из двух слов не слишком много говорит о вас, не так ли? Хотя кое-что я уже выяснил. Вы сидели на наркоте, потом завязали. Знакомы с Тимом Лири…

— Только по телефону, — поправил я. — Один раз разговаривал с ним по телефону. Он был в Канаде с Джоном Ленноном и Полом Вильямсом — не певцом, писателем.

— Вас никогда не арестовывали? За наркотики?

— Никогда.

— В свое время вы были своего рода наркогуру для тинейджеров — где же?.. — ах да, в округе Марин. В вас даже стреляли.

— Не совсем так, — возразил я.

— Вы пишете весьма странные книги. Вы точно уверены, что никогда не подвергались аресту? Если такое случалось, мы не сможем встретиться.

— Уверен, — сказал я.

Лэмптон мягко, даже с некоторым удовольствием проговорил:

— Какое-то время вы были связаны с негритянскими террористами.

Я промолчал.

— Ваша жизнь — целое приключение, — заметил Лэмптон.

— Да, — сказал я.

Это и в самом деле так.

— Вы же сейчас не принимаете наркотики? — Лэмптон рассмеялся. — Снимаю вопрос. Мы знаем, что сейчас у вас все в порядке. Хорошо, Филип, я буду рад встретиться с вами и вашими друзьями. Кому из них… как это… кому был глас свыше?

— Информацией выстрелили в моего друга Жирного Лошадника.

— Но ведь это вы. «Филип» по-гречески значит «любитель лошадей», «Лошадник». «Жирный» — перевод немецкого слова «дик». Вы просто перевели свое имя.

Я промолчал.

— Могу я называть вас Жирным Лошадником? Так вам будет приятнее?

— Как скажете, — деревянным голосом проговорил я.

— Выражение из шестидесятых, — засмеялся Лэмптон. — Хорошо, Филип, думаю, мы узнали о вас достаточно. Кстати, поговорили и с вашим агентом, мистером Галеном — он показался нам весьма решительным и откровенным.

— Он молодчина, — сказал я.

— И явно понимает, куда ветер дует, как говорят в здешних краях. Вы издаетесь в «Даблдэй»?

— В «Бэнтаме».

— Когда вы приедете?

Я спросил:

— Как насчет нынешнего уик-энда?

— Очень хорошо. Вам понравится, не сомневайтесь. Все беды позади, не сомневайтесь, Филип. — Голос Лэмптона сделался серьезным. — Все позади, правда.

— Отлично.

Мое сердце заколотилось о грудную клетку.

— Не бойтесь, Филип, — мягко проговорил Лэмптон.

— Ладно, — сказал я.

— Вам через многое пришлось пройти. Девушка, которая умерла… теперь можно отпустить это. Все прошло. Понимаете?

— Да. Понимаю.

И я понял. Я надеялся, что понял; пытался понять, хотел понять.

— Вы не поняли. ОН здесь. Это правда. «Будда сидит в парке». Понимаете?

— Нет, — сказал я.

— Гаутама родился в огромном парке под названием Лумбини. Такая же история, как про Иисуса и Вифлеем. Вы знаете, что я имею в виду, не так ли?

Я кивнул, позабыв, что разговариваю по телефону.

— Он спал почти две тысячи лет, — продолжал Лэмптон. — Очень долго. А события шли своим чередом. Но… Впрочем, думаю, пока достаточно. Теперь он пробудился, вот в чем суть. Итак, Линда и я встретимся с вами вечером в пятницу или в субботу утром.

— Отлично, — согласился я. — Возможно, в пятницу вечером.

— Просто помните: Будда в парке. И постарайтесь быть счастливым.

Я спросил:

— Это он вернулся? Или пришел другой?

На другом конце провода повисла пауза.

— Я имею в виду…

— Я знаю, что вы имеете в виду. Видите ли, время не реально. Это снова он и в то же время — не он, другой. Существует много Будд, но в то же время только один. Ключ к пониманию — время. Когда вы слушаете пластинку во второй раз, играют ли второй раз музыканты? Если слушаете её в пятидесятый раз, играют ли музыканты пятьдесят раз?

— Только один, — сказал я.

— Спасибо, — проговорил Лэмптон, и в трубке раздались короткие гудки.

Не каждый день такое увидишь, сказал я себе. То, о чем сообщил Гусыня.

К своему удивлению я понял, что перестал дрожать.

* * *

Такое было впечатление, что я дрожал всю свою жизнь, дрожал от какого-то хронического подспудного страха. Дрожал, бежал, попадал в неприятности, терял близких. Не человек, а персонаж из мультфильма. Наивного мультфильма начала тридцатых. Страх был первопричиной всего, что я делал.

Теперь страх умер, новости, которые я услышал, смели его прочь. Новости, вдруг осознал я, которые я мечтал услышать с самого начала. В некотором смысле я на свет-то появился, чтобы не упустить момент, когда они придут. Ни по какой иной причине.

Теперь я мог забыть о мертвой девушке. Сама вселенная в её макрокосмических масштабах уняла горе. Рана исцелилась.

Поскольку час был поздний, я не мог сразу же сообщить остальным о звонке Лэмптона. И не мог связаться с «Эр Калифорния», чтобы забронировать места в самолете. Впрочем, не успело наступить утро, а я уже позвонил Дэвиду, Кевину, а потом Жирному. Они поручили мне заняться приготовлениями к отлету — вечер пятницы их вполне устраивал.

В тот же вечер мы собрались вместе и решили, что нашу маленькую группу нужно как-то назвать. После легкой перебранки решение оставили за Жирным. Учитывая то, что сказал Лэмптон о Будде, мы решили назвать себя «Общество Сиддхартхи».

— Тогда меня вычеркивайте, — заявил Дэвид. — Жаль, но я не могу оставаться с вами, коль нет никакого упоминания о христианстве. Я не фанатик, однако…

— Ты фанатик, — сказал ему Кевин.

Мы опять начали спорить. В конце концов остановились на названии, достаточно мудреном, чтобы удовлетворить Дэвида — для меня все это не казалось столь уж важным. Жирный рассказал нам о сне, который ему приснился недавно, и в этом сне фигурировала большая рыба. Вместо рук у неё были огромные плавники, похожие то ли на паруса, то ли на веера, и в одном из плавников рыба держала винтовку «М-16», но оружие упало на землю, когда голос произнес:

— Рыбы не могут носить оружие.

Поскольку в греческом есть для таких плавников слово «рипидос» — как у рептилий класса «рипидоглосса», — мы решили назвать себя «Рипидоновым обществом», намекая таким образом на христианскую рыбу.

Жирному это тоже понравилось, поскольку напоминало о племени догонов, у которых символ рыбы означал принадлежность к божественному.

Итак, теперь мы могли отправляться к Лэмптонам — Эрику и Линде, — будучи своего рода официальной организацией. Хоть и маленькой. Нас это, по-моему, немного пугало.

Я положил руку Жирному на плечо.

— Все прошло. Он мне так сказал. Время гнета закончилось в августе одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого. Время печали подходит к концу. Лады?

— Лады, — проговорил Жирный со слабой улыбкой, как будто не мог поверить в наши слова.

— Знаешь, ты вовсе не сумасшедший, — сказал я Жирному. — Помни, тебе больше этим не отмазаться.

— Он существует? Уже? На самом деле?

— Так сказал Лэмптон.

— Значит, правда.

Я сказал:

— Возможно, правда.

— Но ты ведь веришь.

— Думаю, да, — сказал я. — Скоро мы все выясним.

— Любопытно, он старик? Или ребенок? Мне кажется, он ещё ребенок. Фил… — Жирный едва не поперхнулся. — А если он не человек?

— Ну, — проговорил я, — проблемы будем решать по мере их поступления.

А про себя подумал: возможно, он пришел из будущего — очень возможно. В каком-то смысле он не человек, но в остальных — человек. Наше бессмертное дитя… форма жизни, которая возникнет через миллионы лет. Зебра, подумал я. Теперь я увижу тебя. И остальные.

Царь и судья. Как обещано. Назад к Заратустре.

Нет, назад к Осирису, а из Египта к догонам… а оттуда к звездам.

— Хлебнем коньячку. — Кевин принес из гостиной бутылку. — Тост!

— Черт, Кевин, — запротестовал Дэвид, — не можем же мы пить за Спасителя. Уж во всяком случае, не коньяк.

— Не жужжи! — отрезал Кевин.

Все, включая Дэвида, взяли по рюмке «Курвуазье».

— За «Рипидоново общество», — провозгласил Жирный.

Мы чокнулись.

Потом я добавил:

— За наш девиз.

— У нас есть девиз? — спросил Кевин.

— «Рыбы не носят оружие», — сказал я.

И мы выпили за это.

Глава 11

Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз бывал в Сономе, что в Калифорнии, на земле виноделов. Городок с трех сторон окружен очаровательными холмами. Там очень красивый городской парк, прямо в центре. Поблизости старинное здание суда, пруд, в котором плавают утки, пушки, оставшиеся от давних войн.

Парк окружает множество магазинчиков, предназначенных для туристов, что приезжают на выходные, — там очень ловко умеют всучить доверчивому ротозею никому не нужный хлам. А рядом стоят старые здания, оставшиеся от мексиканского правления. Они свежевыкрашенны и снабжены табличками, оповещающими об их исторической ценности.

Воздух приятно пах — это особенно заметно, если вы приезжаете из Южных Земель, — и, хотя было уже темно, мы побродили немного по городу, прежде чем зайти в бар под названием «У Джино», чтобы позвонить Лэмптонам.

Когда Эрик и Линда Лэмптоны приехали за нами на белом «фольксвагене — рэббите», мы сидели в баре, попивая коктейль «сепаратор» — фирменный напиток Джино.

— Простите, что не смогли встретить вас в аэропорту, — сказал Эрик Лэмптон, подойдя вместе с женой к нашему столику.

Видимо, он узнал меня по фотографиям в прессе.

Эрик Лэмптон оказался стройным мужчиной с длинными светлыми волосами. На нем были красные джинсы — «колокола» и футболка с надписью «Спасите китов». Кевин, само собой, сразу его узнал, как, собственно, и многие посетители бара. Со всех сторон раздавались приветственные возгласы — Лэмптоны едва успевали улыбаться и кивать знакомым. Рядом с Эриком шла Линда — тоже стройная и с зубами, как у Эммилу Харрис. В отличие от мужа у неё были длинные мягкие темные волосы. Застиранные шорты, клетчатая рубаха и бандана на шее. Оба носили ботинки: Эрик — на молнии, Линда — на шнуровке.

Мы погрузились в «рэббит» и вскоре уже ехали по улице, застроенной относительно современными домами с большими лужайками.

— Мы — «Рипидоново общество», — сказал Жирный.

Эрик Лэмптон ответил:

— А мы — «Братья Божии».

Кевин потрясенно уставился на Эрика. Мы, в свою очередь, на Кевина.

— Значит, название вам знакомо, — констатировал Эрик.

— Gottesfreunde, — сказал Кевин. — Четырнадцатый век!

— Верно, — кивнула Линда. — «Братья Божии» появились в Базеле. Потом распространились в Германию и Нидерланды. Вы должны знать о Мейстере Экхарте.

Кевин кивнул.

— Первый человек, кто предположил различие между Божеством и Богом. Величайший из христианских мистиков. Он учил, что человек может достичь единения с Божеством, говорил, что Бог существует в человеческой душе! — Мы ещё никогда не видели Кевина таким возбужденным. — Душа сама способна узреть и познать Бога. Сегодня этому никто не учит! И… и… — Кевин начал заикаться — такого мы ещё не видели. — Шанкара в Индии, в девятом веке, учил тому же самому. Это трансхристианский мистицизм, там говорится, что человек может познать Бога, потому что в самом человеке есть «несотворенная искорка», единосущная Богу. Брахма… вот почему Зебра…

— ВАЛИС, — сказал Эрик Лэмптон.

— Не важно кто, — продолжал Кевин, поворачиваясь ко мне. Он крайне возбудился. — Это объясняет откровения по поводу Будды, и Святой Софии, и Христа. Такие вещи не ограничены странами, культурами или религиями. Извини, Дэвид.

Дэвид дружелюбно кивнул, хотя было видно, что он потрясен. Ортодоксальностью здесь и не пахло.

Эрик сказал:

— Шанкара и Экхарт — одна и та же личность, живущая одновременно в двух местах и двух временах.

Жирный пробормотал себе под нос:

— Он заставляет вещи казаться другими, чтобы создавалось впечатление, что время меняется.

— И время, и пространство, — проговорила Линда.

— А что такое ВАЛИС? — спросил я.

— Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система, — ответил Эрик.

— Хорошее описание.

— Какое есть, — хмыкнул Эрик. — Нормальное описание. Или вам хочется давать имена, вроде как человек давал имена животным по указанию Бога? ВАЛИС — это имя. Называйте его так и будьте довольны.

— ВАЛИС — человек? — спросил я. — Или Бог? Или что-то ещё?

Эрик с Линдой улыбнулись.

— Он пришел со звезд? — продолжал я.

— Место, где мы сейчас находимся, тоже одна из звезд, — сказал Эрик. — Наше Солнце — звезда.

— Ребусы, — пробормотал я.

Жирный спросил:

— ВАЛИС — Спаситель?

Оба, и Эрик, и Линда, на мгновение замолкли, потом Линда сказала:

— Мы — «Братья Божии».

Больше никто из них ничего не добавил.

Дэвид внимательно посмотрел на меня и сделал жест, который я понял как: «Они достигли ТАКОГО уровня?».

— «Братья Божии» — очень древняя группа, — ответил я вслух. — Я думал, они все умерли столетия назад.

Эрик проговорил:

— Мы никогда не умирали, и мы гораздо старше, чем вы можете себе представить. Старше, чем вам говорили. Даже мы не скажем вам правды, насколько мы стары, если вы спросите нас.

— Значит, вы существовали до Экхарта! — отрезал Кевин.

— За века до него?

Ответа не последовало.

— За тысячелетия? — спросил я.

— Высокие горы — сернам; каменные утесы — убежище зайцам, — нараспев произнесла Линда.

— Что это? — в унисон воскликнули мы с Кевином.

— Я знаю, что это, — сказал Дэвид.

— Быть не может, — прошептал Жирный.

Через некоторое время Эрик проговорил:

— На них гнездятся птицы: ели — жилище аисту.

Жирный повернулся ко мне.

— Раса Эхнатона. Псалом 103, из гимна Эхнатона. Он вошел в Библию… и он старше Библии.

Линда Лэмптон заговорила:

— Мы — уродливые строители с руками, подобными когтям. Мы стыдливо прячемся. Вместе с Гефестом возвели мы великие стены и жилища для самих богов.

— Верно, — пробормотал Кевин. — Гефест был уродом. Бог — строитель. Вы убили Асклепия.

— Они — циклопы, — слабым голосом произнес Жирный.

— Значит — круглоглазые, — сказал Кевин.

— Но у нас три глаза, — проговорил Эрик. — Так что в исторические записи вкралась ошибка.

— Не случайная? — поинтересовался Кевин.

— Нет, — ответила Линда.

— Вы очень стары, — сказал Жирный.

— Да, — подтвердил Эрик, Линда кивнула. — Мы очень стары. Но время — не реально. Во всяком случае, для нас.

— Бог ты мой! — потрясенно проговорил Жирный. — Это изначальные строители.

— Мы никогда не останавливались, — сказал Эрик. — Мы по-прежнему строим. Мы построили этот мир, эту пространственно — временную матрицу.

— Вы — наши создатели, — выдавил из себя Жирный.

Лэмптоны кивнули.

— Вы и в самом деле Божии братья, — сказал Кевин. — В буквальном смысле.

— Не бойтесь, — произнес Эрик. — Помните, как Шива держит руку, чтобы показать, что бояться нечего?

— Но ведь Шива — разрушитель, — запротестовал Жирный. — Его третий глаз разрушает.

— Он ещё и созидатель, — заметила Линда.

Наклонившись ко мне, Дэвид прошептал:

— Они сумасшедшие?

Они боги, сказал я себе. Они — Шива, который одновременно разрушает и защищает. Они судьи.

Наверное, мне следовало испугаться… Тем не менее я не испугался. Они уже совершили акт разрушения — низвергли Ферриса Ф. Фримонта, как было показано в «ВАЛИСе».

Наступило время Шивы Созидателя. Время воссоздания всего, что утеряно. Двух погибших девушек.

Как и в кино, Линда Лэмптон оказалась способна поворачивать время вспять… и воскрешать умерших.

До меня начал доходить смысл фильма.

«Рипидоново общество», словно рыба, осознал я, покинуло морские глубины и вынырнуло на поверхность.

Вторжение коллективного подсознательного, учил Юнг, способно уничтожить наше слабое индивидуальное эго. В глубинах коллективного дремлют архетипы. Пробудившись, они могут созидать либо разрушать. Вот в чем опасность архетипов: противоположные качества ещё не разделены. Биполяризация на парные противоположности не возникает, пока не возникает сознание.

Так и с богами: жизнь и смерть, защита и разрушение — суть одно. Тайное единение существует вне пространства и времени.

Такое может очень сильно испугать, и неспроста. В конце концов, ставкой оказывается само ваше существование.

Настоящая опасность, а с ней и степень крайнего ужаса, приходит, когда сначала имеет место созидание и защита, а после грядет разрушение. Поскольку при такой последовательности все, что создано, должно погибнуть.

В каждой религии таится смерть.

Она вольна проявить себя в любой момент, и не исцеление несет она на своих крылах, но отраву.

Однако мы все были отравлены с самого начала. А ВАЛИС дал нам информацию, целительную информацию. ВАЛИС пришел к нам в облике врача, и век страданий, Железный Век был уничтожен вместе с ядовитой металлической занозой.

И все же… риск сохранился.

Все это что-то вроде какой-то ужасной игры. Игры, исход которой неизвестен.

Libera me, Domine, сказал я себе. In die illa. Спаси и сохрани меня, Господи, в этот день гнева. Вселенную пронизывает поток иррационального, и мы, маленькое доверчивое «Рипидоново общество», рискуем быть увлечены им и исчезнуть навсегда.

Как исчезли многие до нас.

Я вспомнил об открытии, которое совершил великий врач Возрождения. Яд в строго отмеренных дозах может служить лекарством. Парацельс первым использовал в качестве лекарства такие металлы, как ртуть. Именно благодаря этому открытию — использование ядовитых металлов в строго отмеренных дозах в качестве лекарства — Парацельс попал в учебники истории. Жизнь великого врача, впрочем, закончилась весьма неудачно.

Он умер от отравления металлом.

Так что, если взглянуть на вещи с другой стороны, то лекарство может быть и ядом, лекарство может убить.

«Время — ребенок, играющий в шахматы; царство ребенка». Так написал Гераклит двадцать пять сотен лет назад. Ужасная мысль во многих смыслах. Самая ужасная из всех. Ребенок, играющий в игру… с самой жизнью, играющий везде.

Я бы предпочел альтернативу. Я осознал вдруг важность девиза нашего крошечного общества, девиза, не позволяющего ни при каких обстоятельствах разорвать связь с сутью христианства.

Рыбы не могут носить оружие!

Если отказаться от этого, нам придется столкнуться с парадоксом, а потом и с самой смертью. Как бы глупо ни звучал наш девиз, он выражает именно наше понимание сути вещей. Больше ничего и не требуется.

В странном сне Жирного, там, где рыба уронила «М-16», Божественное обратилось к нам. Nihil Obstat. Мы обрели любовь и обрели свое место.

Однако божественное и ужасное очень близки друг к другу. Номмо и Йуругу были партнерами — оба были необходимы. Осирис и Сет тоже. В Книге Иова Яхве и Сатана тоже становятся партнерами. Чтобы мы продолжали жить, это партнерство должно быть разрушено. Закулисное партнерство должно закончиться, как только время и пространство и все создания обретут существование.

Не Богу и не богам надлежит господствовать, а мудрости, Святой Мудрости. Я надеялся, что пятый Спаситель будет таким: разрушит биполярность и явит себя единым. Не трое, не двое, а один. Не Брахма Создатель, Вишну Хранитель и Шива Разрушитель, а то, что Заратустра назвал Мудрым Разумом.

Бог может быть добрым и ужасным, но не по очереди, а одновременно. Вот почему мы ищем посредника между собой и Богом. Мы общаемся с Богом через священника и отгораживаемся от него при помощи обрядов. Мы поступаем так из соображений безопасности, ограничивая Бога рамками, внутри которых он безвреден.

Однако теперь, как понял Жирный, Бог разрушил границы и взялся за преобразование мира. Бог вырвался на свободу.

Нежные голоса, хором распевающие: «Аминь, аминь», делают это для успокоения паствы, а вовсе не для умиротворения Бога.

Если осознаете это, значит, вы добрались до самой сердцевины религии. Хуже всего то, что Бог может проникнуть в паству и в конце концов стать ею. Вы молитесь Богу, а он платит тем, что овладевает вами. По-гречески это называется «энтузиазм», что переводится как «быть одержимым богом». Из всех греческих богов больше всего любил вытворять такое Дионис. И, на беду, Дионис был сумасшедшим.

Порассуждаем в обратном порядке: если вы одержимы богом, то не важно, как его зовут, — так или иначе это безумный Дионис. Ещё он был богом интоксикации, что буквально означает «принятие токсинов». Другими словами — ядов. Вот она, опасность!

Если вы уловите это, то постараетесь убежать. Но как ни бегите, он все равно вас настигнет, ведь основой паники, ведущей к неконтролируемому бегству, является полубог Пан, а Пан — субформа Диониса. Так что, как от Диониса ни беги, все равно тебя поймают.

Я пишу все это через силу; я так устал, что едва не падаю со стула. То, что случилось в Джонстауне, было массовым паническим бегством, внушенным сумасшедшим богом.^[135] Паникой, ведущей к смерти — логический итог одержимости безумным богом.

Для них просто не существовало иного пути. Чтобы понять это, нужно стать одержимым сумасшедшим богом. Понять, что когда такое случается, другого выхода нет, потому что безумный бог везде.

Трудно увидеть здравый смысл в том, как девять сотен человек договариваются о собственной смерти и смерти своих детей. Однако безумный бог не обладает логикой, во всяком случае — в нашем её понимании.

Дом Лэмптонов — величавую фермерскую усадьбу — окружали виноградники. Как — никак, винодельческий край.

Мне тут же пришла мысль, что Дионис — бог виноделия.

— А тут хорошо пахнет, — сказал Кевин, вылезая из «фольксвагена».

— Воздух не всегда такой чистый, — заметил Эрик. — Даже здесь.

Внутри дом оказался теплым и весьма симпатичным. Повсюду в рамках под стеклом, не дающим бликов, висели плакаты с изображениями Эрика и Линды, придавая старому деревянному дому современный вид.

Линда с улыбкой сообщила:

— Мы тут сами делаем вино. Из собственного винограда.

Ясное дело, подумал я.

У одной из стен громоздился гигантский комплекс стереооборудования, весьма напоминающий «миксер» Николаса Брейди. Сразу стало понятно, откуда взялся этот образ.

— Сейчас поставлю одну из наших последних записей, — сказал Эрик, подходя к аудиокрепости и щелкая тумблерами. — Музыка Мини, слова мои. Я здесь пою, но мы не собираемся выпускать запись в свет — это просто эксперимент.

Как только мы расселись по местам, в гостиной, отражаясь от стен, загрохотали несусветные децибелы.

Я хочу увидеть тебя,

Хочу увидеть поскорей.

Дай мне свою руку, эй!

Не за кого уцепиться мне,

Я стар, ужасно стар, йе-е-е!

Что ж ты не посмотришь на меня?

Не дрейфь, это всего лишь я.

Раньше или позже

Я к тебе приду.

Так или иначе я тебя найду!

Господи, подумал я, слушая слова. Мы попали именно туда, куда нужно, нет сомнений. Получили что хотели. Кевин может сколько угодно развлекаться, разбирая слова песни, но они не нуждаются в анализе. Лучше обратить внимание на электронные шумы Мини.

Линда приблизила губы к моему уху и прокричала:

— Эти резонансы открывают высшие чакры.

Я кивнул.

Когда песня закончилась, мы наперебой стали говорить, какая она классная, даже Дэвид. Дэвид словно пребывал в трансе, глаза его затуманились. С ним так случается всякий раз, когда он сталкивается с чем-то, что ему трудно выносить. Церковь научила его отключаться на время, пока не пройдет стрессовая ситуация.

— Хотите познакомиться с Мини? — спросила Линда Лэмптон.

— Да! — воскликнул Кевин.

— Он, наверное, спит наверху. — Эрик Лэмптон направился к выходу из гостиной. — Линда, принеси из погреба «каберне — совиньон» семьдесят второго года.

— Хорошо. — Линда кивнула и направилась к другой двери. — Будьте как дома, — бросила она через плечо. — Я скоро.

Кевин в полном восторге разглядывал стереоаппаратуру.

Ко мне подошел Дэвид — руки в карманах, на лице странное выражение.

— Они…

— Они психи, — сказал я.

— Но в машине мне показалось, что ты…

— Психи, — повторил я.

— В хорошем смысле? — Дэвид придвинулся ко мне, словно ища защиты. — Или… по-другому?

— Не знаю, — честно ответил я.

Жирный стоял рядом, внимательно слушая, очень серьезный и молчаливый. Кевин продолжал разглядывать стереосистему.

— Думаю, нам следует… — начал Дэвид, однако тут в гостиную вошла Линда Лэмптон, неся серебряный поднос с шестью бокалами и запечатанной бутылкой.

— Не откроет ли кто-нибудь из вас вино? — попросила Линда. — У меня всегда пробка проталкивается внутрь, даже не знаю почему.

Без Эрика она сделалась застенчивой, совсем непохожей на женщину, которую сыграла в «ВАЛИСе».

Кевин взял бутылку.

— Штопор где-то на кухне, — сказала Линда.

Над нашими головами послышался скрежет, как будто по полу тянули что-то тяжелое.

Линда пояснила:

— У Мини — мне следовало вас предупредить — обширная миелома, он передвигается в инвалидной коляске.

Кевин в ужасе проговорил:

— Клеточная миелома — неизлечимая болезнь!

— Можно протянуть около двух лет, — сказала Линда. — Диагноз поставили совсем недавно. На следующей неделе Мини ложится в больницу. Мне очень жаль.

Жирный спросил:

— Разве ВАЛИС не в силах исцелить его?

— Кому суждено исцелиться — исцелится, — сказала Линда Лэмптон. — Кому суждено погибнуть — погибнет. Но время нереально — ничто не погибает. Все это лишь иллюзия.

Мы с Дэвидом переглянулись.

Бум! Бум! Что-то огромное и неуклюжее начало спускаться по ступенькам. Мы застыли в ожидании, и наконец в гостиную вкатилась инвалидная коляска, из которой нам с любовью и теплом узнавания улыбнулось что-то маленькое и бесформенное. Из обоих ушей свисали проводки. Мини, создатель синхронической музыки, был почти глух.

По очереди подойдя к Мини, мы пожали его дрожащую руку и представились — не в качестве «Рипидонова общества», а лично.

— Ваша музыка имеет огромное значение, — сказал Кевин.

— Верно, — кивнул Мини.

Было видно, что он испытывает сильную боль. Не оставалось сомнений: Мини долго не протянет. Однако, несмотря на страдания, мы сразу почувствовали, что в нем нет злобы по отношению к миру — Мини ничуть не походил на Шерри. Я посмотрел на Жирного и понял, что, глядя на развалину в инвалидной коляске, он тоже вспоминает Шерри. Забраться в такую даль, подумал я, и вновь столкнуться с тем, от чего бежал.

Что ж, как я уже говорил, не важно, какое направление вы выберете: если вы бежите, бог бежит вместе с вами, поскольку он везде — и внутри, и вне вас.

— С вами контактировал ВАЛИС? — спросил Мини. — Со всеми четырьмя? Вы поэтому здесь?

— Только со мной, — сказал Жирный. — Остальные — мои друзья.

— Расскажите, что вы видели.

— Огни святого Эльма. И информация…

— Когда имеешь дело с ВАЛИСом, всегда присутствует информация, — сказал Мини. — Он сам — информация. Живая информация.

— Он исцелил моего сына, — проговорил Жирный. — Точнее сказать, передал мне медицинскую информацию, необходимую для исцеления. И ещё ВАЛИС сообщил, что Святая София, и Будда, и Аполлон вот-вот родятся, и что время…

— Время, которого вы ждали… — пробормотал Мини.

— Да, — сказал Жирный.

— Как вы узнали шифр? — спросил Эрик Лэмптон Жирного.

— Я увидел дорожку, ведущую к двери, — проговорил Жирный.

— Он увидел, — быстро сказала Линда. — Чему было равно отношение? Отношение сторон двери?

— Константе Фибоначчи, — ответил Жирный.

— Ещё один наш шифр, — кивнула Линда. — Мы помещали объявления по всему миру. Один, запятая, шесть, один, восемь, ноль, три, четыре. Мы говорили: «Завершите последовательность: один, запятая, шесть». Любой, кто распознает константу Фибоначчи, способен закончить последовательность.

— Или мы использовали числа Фибоначчи, — вступил в разговор Эрик. — 1,2,3,5,8,13 и так далее. Это дверь на Другой уровень.

— Более высокий? — спросил Жирный.

— Мы называем его просто Другим.

— Через дверной проем я видел светящуюся надпись, — сообщил Жирный.

— Нет, не видели, — улыбнулся Мини. — За дверью — Крит.

После паузы Жирный проговорил:

— Лемнос.

— Иногда Лемнос. Иногда — Крит. Смысл тот же.

В спазме боли Мини весь изогнулся в коляске.

— Я увидел на стене надпись на иврите, — продолжил Жирный.

— Верно. — Мини опять улыбался. — Каббала. И буквы менялись, пока не получились слова, которые вы могли прочитать.

— ЦАРЬ ФЕЛИКС, — сказал Жирный.

— Почему вы солгали, что видели надпись через дверной проем? — спросила Линда.

Казалось, ей просто любопытно.

— Боялся, вы мне не поверите, — признался Жирный.

— Выходит, вы не слишком хорошо знакомы с Каббалой, — заметил Мини. — Это система кодировки, которую использует ВАЛИС. Вся его вербальная информация содержится в Каббале, так экономичнее — там гласные обозначаются точками. А вам предоставили распознающее устройство. Обычно невозможно отличить тропу от земли, на которой она находится. ВАЛИС дал вам распознаватель. Модулятор. Вы увидели путь как цвет, верно?

— Верно, — кивнул Жирный. — А земля была черно — белой.

— Значит, вы смогли разглядеть фальшивку.

— Простите?

— Фальшивку, наложенную на реальный мир.

— А, — сообразил Жирный. — Да. Мне показалось, что некоторые вещи исчезли.

— А другие появились, — подтвердил Мини.

Жирный кивнул.

— Вы сейчас продолжаете слышать голос? — спросил Мини. — Голос ИИ?

После долгого молчания Жирный, по очереди посмотрев на меня, Кевина и Дэвида, проговорил:

— Голос… какой-то неопределенный. Не мужской и не женский. Верно, он звучит так, словно принадлежит искусственному интеллекту.

— Это межсистемная коммуникационная сеть, — сообщил Мини. — Она простирается среди звезд, соединяя все звездные системы с Альбемутом.

Жирный вытаращил на него глаза.

— Альбемут? Это звезда?

— Вы слышали слово, но…

— Я видел его написанным, — сказал Жирный, — но не знал, что оно значит. Подумал, что-то из алхимии, из-за «аль».

— «Аль» — приставка, — пояснил Мини. — По — арабски это то же самое, что у нас определенный артикль. Обычная вещь в названии звезд. То был ключ. Так или иначе, вы должны были видеть страницы с текстом.

— Верно, — кивнул Жирный. — Много страниц. Там говорилось о том, что произойдет со мной. Как, например… — он помедлил, — …о моей последней попытке самоубийства. Там было греческое слово «ананке», которого я не знал. И ещё: «Мир постепенно погрузится во тьму; крайняя степень болезни». Позже я понял, что это означало: что-то плохое, болезнь, то ужасное, что мне предстояло совершить. Но я выжил.

— Моя болезнь, — сообщил Мини, — проистекает из-за близости к ВАЛИСу, из-за его энергии. Досадно. Впрочем, как вам известно, мы бессмертны, хотя и не в физическом смысле. Мы возродимся и вспомним.

— Мои домашние животные погибли от рака, — проговорил Жирный.

— Верно, — сказал Мини. — Уровень излучения иногда слишком высок. Для нас.

Я подумал: вот почему ты умираешь. Твой бог убил тебя, а ты все равно счастлив. И ещё я подумал: надо убираться отсюда — эти люди заигрывают со смертью.

— Что такое ВАЛИС? — спросил Кевин у Мини. — Божество или демиург? Шива? Осирис? Гор? Я читал «Космический триггер», Роберт Антон Уилсон говорит…

— ВАЛИС — это конструкция, — сказал Мини. — Артефакт. Он в буквальном смысле слова стоит на якоре здесь, на Земле. Но поскольку для него не существуют пространство и время, ВАЛИС может быть где угодно и когда угодно. Его создали, чтобы программировать нас при рождении. ВАЛИС выстреливает очень короткими информационными пучками в новорожденных, закладывая в них инструкции, которые с равными интервалами выдаются в течение всей их последующей жизни из правого полушария в определенных ситуационных контекстах.

— У него есть антагонист? — спросил Кевин.

— Только патология этой планеты, — сказал Эрик. — Все из-за атмосферы. Мы не можем просто дышать здешней атмосферой, она токсична для нашей расы.

— Нашей? — спросил я.

— Мы все с Альбемута, — сказала Линда. — Здешняя атмосфера отравляет нас и повергает в безумие. Поэтому они — те, кто остался в системе Альбемута, — создали ВАЛИС и отправили его сюда. Он посылает нам рациональные инструкции, чтобы помочь преодолеть патологию, вызываемую токсичностью атмосферы.

— Значит, ВАЛИС рационален, — констатировал я.

— Единственное рациональное, что у нас есть, — сообщила Линда.

— И когда мы действуем рационально, то находимся под его юрисдикцией, — заметил Мини. — Я имею в виду не только находящихся в этой комнате. Я говорю обо всех вообще. Не всех, кто живет, а всех, кто рационален.

— Собственно говоря, получается, — заключил я, — что ВАЛИС детоксифицирует людей.

— Именно, — кивнул Мини. — Это информационный антитоксин. Однако передозировка может вызвать… болезнь, подобную моей.

Слишком большое количество лекарства, сказал я себе, вспоминая Парацельса, порой превращается в яд. Этого человека залечили до смерти.

— Я хотел узнать о ВАЛИСе как можно больше, — ответил Мини на мой невысказанный вопрос. — Я умолял его продолжать общение со мной. ВАЛИС противился, так как сознает, какое действие производит его радиация. Однако в конце концов сделал так, как я просил. Я ни о чем не жалею. Дело того стоило. — Он повернулся к Жирному: — Вы понимаете, о чем я. Колокольный звон…

— Да, — сказал Жирный. — Пасхальные колокола.

— Вы говорите о Христе? — поинтересовался Дэвид. — Христос — искусственная конструкция, созданная, чтобы снабжать нас информацией, работающей на подсознательном уровне?

— Нам повезло ещё при рождении, — ответил Мини. — Он избрал нас. Свою паству. До того, как я умру, ВАЛИС вернется — он обещал мне. ВАЛИС придет и возьмет меня с собой; я навсегда стану его частью.

Глаза его наполнились слезами.

Позже мы сидели кружком и разговаривали более спокойно.

Глаз Шивы — представление древних о том, как ВАЛИС выстреливает информацией. Они знали, что он способен разрушать — губительное излучение необходимо для переноса информации. Мини сказал нам, что в момент передачи информации ВАЛИС не обязательно находится близко — он может быть в миллионах миль. Поэтому в фильме «ВАЛИС» они представили его в виде спутника, очень древнего спутника, запущенного на орбиту не людьми.

— Значит, — сказал я, — мы имеем дело не с религией, а с очень развитой технологией.

— Слова, — сказал Мини.

— Что есть Спаситель? — спросил Дэвид.

Мини повернулся к нему.

— Вы увидите его. Скоро. Если захотите, то завтра, в субботу вечером. Сейчас он спит. Он все ещё много спит, фактически все время. В конце концов он ведь спал тысячи лет.

— В Наг-Хаммади? — спросил Жирный.

— Я бы не хотел уточнять, — ответил Мини.

— Почему это нужно хранить в секрете? — поинтересовался я.

Ответил Эрик:

— Мы ничего не скрываем. Мы сняли фильм и выпускаем пластинки, где информация содержится в стихах. В основном подсознательная. Мини делает то же самое с музыкой.

— Иногда брахман спит, — проговорил Кевин, — иногда танцует. Мы говорим о Брахме? Или о Будде Сиддхартхе? Или о Христе? Или обо всех сразу?

Я повернулся к Кевину.

— Великий… — Я хотел сказать «Великий Пунта», но решил, что это будет неразумно. Тогда я повернулся к Мини. — Это ведь не Дионис, правда?

— Аполлон, — сказала Линда. — Противоположность Диониса.

Слова Линды успокоили меня. Это совпадало с тем, что было открыто Жирному. Аполлон.

— Мы все здесь в лабиринте, — проговорил Мини, — который сами построили и в который сами же угодили. По существу, ВАЛИС избирательно посылает нам информацию, помогающую нам выбраться из лабиринта, найти путь наружу. Это началось за две тысячи лет до Христа, во времена крито-микенской или, возможно, ранней элладской культуры. Вот почему в мифах лабиринт располагается в Миносе, на Крите. Вот почему через дверь 1,618034 вы увидели Крит.

Мы были великими строителями, но однажды решили сыграть в игру. Мы сделали это добровольно — мы были такими искусными строителями, что смогли построить постоянно меняющийся лабиринт, однако, несмотря на наличие выхода как такового, для нас выхода не было, поскольку лабиринт — этот мир — был живым. Чтобы превратить игру в нечто реальное, в нечто большее, нежели интеллектуальное упражнение, мы решили избавиться от своих исключительных способностей, опуститься уровнем ниже. К несчастью, мы потеряли и память — знания о нашем истинном происхождении. Хуже того, мы в некотором смысле запрограммировали свое поражение, вручили победу слуге, лабиринту, который сами построили…

— Третий глаз закрылся, — утвердительно проговорил Жирный.

— Да, — кивнул Мини. — Мы лишились третьего глаза — нашего первичного эволюционного признака. ВАЛИС вновь открывает третий глаз.

— Значит, именно третий глаз способен вывести нас из лабиринта, — сказал Жирный. — Вот почему в Египте и Индии третий глаз отождествляется с божественной силой или с просветлением.

— Что есть одно и то же, — констатировал Мини. — Богоподобный, просветленный.

— В самом деле? — спросил я.

— Да, — ответил Мини. — Именно таков человек в его истинном виде.

Жирный сказал:

— Значит, без памяти и без третьего глаза у нас никогда не было шанса победить лабиринт.

Я подумал: ещё одна китайская ловушка. И мы сами построили её. Чтобы поймать самих себя.

Какие же должны быть мозги, чтобысоздать китайскую ловушку для самих себя? Хороша игра, подумал я. Никак не назовешь её чисто интеллектуальной.

— Третьему глазу надлежало открыться вновь, когда мы выберемся из лабиринта, — продолжал Мини. — Но поскольку мы больше не помнили, что обладаем аджной, глазом, способным смотреть в глубь вещей, то не могли и искать открывающие его практики. Должно было прийти что-то извне, что-то, что сами мы не в состоянии создать.

— Значит, не все угодили в лабиринт, — заметил Жирный.

— Нет, — подтвердил Мини. — И те, кто остался вне его, в других звездных системах, сообщили на Альбемут, что мы сотворили с собой… Потому и сконструировали ВАЛИС — дабы спасти нас. Этот мир нереален. Наверняка вы и сами уже поняли. ВАЛИС заставил вас понять. Мы живем в лабиринте, а вовсе не в мире.

Все молча переваривали услышанное.

— А что будет, когда мы выберемся из лабиринта? — спросил Кевин.

— Мы освободимся из пространства и времени, — сказал Мини. — Пространство и время — ограничивающие, контролирующие условия лабиринта, его власть над нами.

Мы с Жирным переглянулись. Это тесным образом соприкасалось с нашими догадками — догадками, подсказанными ВАЛИСом.

— И после мы никогда не умрем? — спросил Дэвид.

— Верно, — ответил Мини.

— Значит, Спасение…

— Спасение, — проговорил Мини, — это слово, обозначающее: «быть выведенными из пространственно — временного лабиринта, где слуга стал господином».

— Могу я задать вопрос? — спросил я. — В чем состоит цель пятого Спасителя?

— Он не «пятый», — поправил Мини. — Есть только один, в разных временах, в разных местах, с разными именами. Спаситель — это ВАЛИС, воплощенный в человеческое существо.

— Человекомашина? — спросил Жирный.

— Нет! — Мини яростно затряс головой. — В Спасителе нет человеческих элементов.

— Погодите-ка… — начал Дэвид.

— Я знаю, чему вас учили, — сказал Мини. — В некотором смысле это правда. Но спаситель — ВАЛИС. Он, однако, рожден женщиной. Не было создано никакого фантомного тела.

Дэвид кивнул — такое он мог понять.

— Значит, рожден? — спросил я.

— Да, — ответил Мини.

— Моя дочь, — сказала Линда. — Но не дочь Эрика. Моя и ВАЛИСа.

— Дочь?! — в унисон воскликнули мы.

— На сей раз, — сообщил Мини, — впервые Спаситель принял форму женщины.

Эрик Лэмптон сказал:

— Она очень милая. Вам понравится. Хотя и трещит без умолку. Она вас до смерти заговорит.

— Софии два года, — подхватила Линда. — Она родилась в тысяча девятьсот семьдесят шестом. Мы записываем все, что она говорит.

— Абсолютно все, — кивнул Мини. — София окружена записывающим аудио— и видеооборудованием. Само собой, не для её защиты. Софию защищает ВАЛИС — её отец.

— И мы можем поговорить с ней? — спросил я.

— Она пообщается с вами через несколько часов, — сказала Линда, а потом добавила: — На любом языке, который существует или когда-либо существовал.

Глава 12

На свет явилась Мудрость, а не божество — божество, которое, излечивая одной рукой, другой одновременно убивает… Спаситель — не такое божество, сказал я себе. Слава тебе, Господи.

На следующее утро нас привели в место, напоминающее маленькую ферму, где повсюду бродили животные. Я не заметил никакой записывающей аппаратуры, зато увидел — мы все увидели — черноволосое дитя, сидящее среди коз и цыплят. Рядом стояла клетка с кроликами.

Я ожидал безмятежности, всепонимающего Божьего спокойствия. Однако, завидев нас, девочка вскочила на ноги и побежала навстречу. На лице её было написано раздражение, огромные глаза, расширенные от злости, уставились прямо на меня. Девочка подняла правую руку и ткнула в меня пальцем.

— Попытка самоубийства — жестокое насилие над собой, — проговорила она чистым голосом.

Девочка была, как и говорила Линда, не старше двух лет. Просто ребенок, вот только с глазами бесконечно старого человека.

— Это был Жирный Лошадник, — сказал я.

На что София ответила:

— Фил, Кевин и Дэвид. Вас трое. Больше никого.

Я повернулся к Жирному, однако никого не обнаружил. Я увидел лишь Эрика Лэмптона, его жену, умирающего человека в инвалидной коляске, Кевина и Дэвида. Жирный исчез. От него не осталось и следа.

Жирный Лошадник ушел навсегда. Словно никогда и не существовал.

— Я не понимаю, — проговорил я. — Ты уничтожила его.

— Да, — сказала девочка.

Я спросил:

— Зачем?

— Чтобы ты стал единым.

— Значит, он во мне? Живет во мне?

— Да.

Постепенно черты лица девочки разгладились. Огромные темные глаза подобрели.

— Он все время был во мне, — сказал я.

— Верно, — подтвердила София.

— Сядьте, — сказал Эрик Лэмптон. — Она предпочитает, чтобы мы сидели, тогда ей не приходится смотреть снизу вверх. Не забывайте о разнице в росте.

Подчинившись, мы опустились на сухую коричневую землю, и тут я узнал начальные кадры фильма «ВАЛИС». Их снимали здесь.

— Спасибо, — поблагодарила София.

— Ты Христос? — спросил Дэвид.

Он подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и сам стал похож на ребенка — один ребенок обращается к другому в разговоре равных.

— Я то, что я есть, — ответила София.

— Мне очень приятно… — Я не знал, что сказать.

— Пока не исчезнет твое прошлое, — сказала мне София, — ты обречен. Тебе это известно?

— Да, — ответил я.

София продолжала:

— Твое будущее должно отличаться от прошлого. Будущее всегда должно отличаться от прошлого.

Дэвид спросил:

— Ты — Бог?

— Я то, что я есть, — ответила София.

Я сказал:

— Значит, Жирный Лошадник был частью меня, которую я спроецировал в мир, чтобы оградить себя от смерти Глории?

— Именно, — подтвердила София.

— А где сейчас Глория?

— Лежит в могиле, — сказала София.

— Она вернется?

София ответила:

— Никогда.

— Я думал, речь идет о бессмертии.

На это София ничего не сказала.

— Ты в силах помочь мне? — спросил я.

— Я уже помогла тебе, — проговорила София. — Я помогла тебе в семьдесят четвертом и потом, когда ты пытался убить себя. Я помогаю тебе с момента твоего рождения.

Я спросил:

— Ты — ВАЛИС?

— Я то, что я есть, — ответила София.

Я повернулся к Линде и Эрику.

— Она не всегда отвечает.

— Некоторые вопросы бессмысленны, — пояснила Линда.

— Почему ты не вылечишь Мини? — спросил Кевин.

София сказала:

— Я делаю то, что я делаю. Я-то, что я есть.

— Тогда мы не понимаем тебя, — проговорил я.

— Хоть это вы понимаете, — сказала София.

Дэвид спросил:

— Ты вечна, верно?

— Да.

— И ты знаешь все? — настаивал Дэвид.

— Да.

Я спросил:

— Ты была Сиддхартхой?

— Да, — сказала София.

— Ты убийца и жертва?

— Нет.

— Значит, жертва.

— Я жертва, — сказала София, — но я не убийца. Я — целитель и исцеленный.

— Но ВАЛИС убил Мини, — сказал я.

София промолчала.

— Ты судья этого мира? — спросил Дэвид.

— Да, — ответила София.

— Когда начнется суд? — спросил Дэвид.

— Вас всех судят с самого начала.

Я задал вопрос:

— Как ты оцениваешь меня?

София промолчала.

— Мы ведь когда-то узнаем это? — продолжал Кевин.

— Да, — ответила София.

— Когда? — настаивал Кевин.

Молчание.

— Думаю, пока достаточно, — проговорила Линда. — Поговорите с ней позже. София любит сидеть среди животных. — Она тронула меня за плечо. — Пойдемте.

По пути назад я заметил:

— Её голос — тот же нейтральный голос ИИ, что я слышу с семьдесят четвертого года.

Кевин хрипло произнес:

— Это компьютер. Вот почему она отвечает только на определенные вопросы.

Эрик и Линда улыбнулись. Мы с Кевином смотрели, как катится в своей коляске Мини.

— Система ИИ, — сказал Эрик. — Искусственный интеллект.

— Терминал ВАЛИСа, — предположил Кевин. — Удаленный терминал главной системы — ВАЛИСа.

— Верно, — подтвердил Мини.

— Это не маленькая девочка, — продолжал Кевин.

— Я родила её, — сказала Линда.

— Может, вам просто показалось, что родили? — поинтересовался Кевин.

Линда улыбнулась.

— Искусственный интеллект в человеческом теле. Её тело живое, разум — нет. Она чувствует, ощущает, она все знает. Но её разум не живой в нашем понимании. Она несотворенная. Она существовала всегда.

— Читайте вашу Библию, — сказал Мини. — Она была с Творцом ещё до начала Творения. Она была его счастьем и радостью, его величайшим сокровищем.

— Не понимаю почему, — сказал я.

— Её легко полюбить, — продолжал Мини. — Многие любили её… так говорится в Книге Мудрости. Она входила в этих людей и направляла их. Даже в тюрьмах была она с ними — она никогда не бросала тех, кто любил её.

— И голос её слышен в судах человеческих, — пробормотал Дэвид.

— И она уничтожила тирана? — спросил Кевин.

— Да, — ответил Мини. — В фильме мы назвали его Феррисом Ф. Фримонтом. Но вы-то знаете, кого она повергла в прах.

— Знаем, — мрачно сказал Кевин.

Я понимал, о чем он думает. О человеке в костюме и при галстуке, который бродит по пляжу Южной Калифорнии. Бесцельно бродит, гадая, что же случилось, что же пошло не так. Человек, по-прежнему замышляющий коварство.

Под конец же царства их,

когда отступники исполнят меру беззаконий своих,

восстанет царь наглый и искусный в коварстве…

Царь слез, заставивший в конце концов рыдать всех. Против него выступило нечто, что он в своей ограниченности не смог распознать. И только что мы разговаривали с тем, кто сделал это. С ребенком.

Ребенком, который существовал всегда.

В тот вечер за ужином в мексиканском ресторанчике рядом с парком в центре Сономы я понял, что никогда больше не увижу своего друга Жирного Лошадника, и ощутил горечь. Горечь утраты. Умом я понимал, что развоплотил его, развернул вспять процесс его появления. И все равно мне было грустно. Я наслаждался обществом Жирного, его бесконечными мудрствованиями, рассказами об интеллектуальных, духовных и эмоциональных поисках. Поисках не Грааля, но излечения от раны, глубокой раны, которую своей смертельной игрой нанесла Лошаднику Глория.

Не забежать больше к Жирному в гости, не позвонить… А ведь он стал настолько естественной частью моей жизни и жизни наших общих друзей! Интересно, что скажет Бет, когда перестанут приходить чеки на ребенка? Ну, я в общем-то понимал, что смогу принять на себя экономическое бремя и позаботиться о Кристофере. Средства у меня были, и во многом я любил Кристофера так же, как его отец.

— Тошно, Фил? — спросил меня Кевин.

Мы могли говорить свободно — Лэмптоны высадили нас у ресторана, попросив позвонить, когда мы будем готовы вернуться в их большой дом.

— Нет, — ответил я и добавил: — Я думаю о Жирном Лошаднике.

После небольшой паузы Кевин проговорил:

— Значит, приходишь в себя.

— Верно, — кивнул я.

— Все будет хорошо, — грубовато утешил Дэвид. У него всегда были проблемы с проявлением чувств.

— Ага, — сказал я.

Кевин спросил:

— Думаешь, Лэмптоны — психи?

— Да.

— А как насчет маленькой девочки? — поинтересовался он.

— Она не псих. Настолько же не псих, насколько они — психи. Парадокс: два совершенно свихнувшихся человека — три, если считать Мини, — породили совершенно нормальное создание.

— А если я скажу… — начал Дэвид.

— Только не говори, что Господь извлекает добро из зла, ладно? — перебил я. — Сделай нам такое одолжение.

Кевин произнес, ни к кому не обращаясь:

— Она самый чудесный ребенок, какого я когда-либо видел. Вот только вся эта чушь насчет того, что она компьютерный терминал… — Он взмахнул руками.

— Ты сам так говорил, — напомнил я.

— Тогда, — возразил Кевин, — это имело смысл. Но не теперь. Когда я могу видеть в перспективе.

— Знаешь, что я думаю? — сказал Дэвид. — Я думаю, надо нам погрузиться в самолет и отправиться обратно в Санта-Ану. И чем скорее, тем лучше.

Я ответил:

— Лэмптоны не причинят нам зла.

Странно, больной… умирающий человек, Мини, восстановил мою веру в силу жизни. Полагаю, логичнее был бы противоположный вариант. Мини мне очень понравился. Однако, как хорошо известно, у меня есть склонность помогать больным и немощным, меня тянет к ним. А ведь мой психиатр не один год настоятельно советовал мне бросить. Это и ещё кое-что.

Кевин сказал:

— Никак не могу дать оценку тому, что произошло.

— Да, — согласился я.

На самом ли деле мы видели Спасителя? Или просто умненькую маленькую девочку, которую, возможно, натаскали давать глубокомысленные ответы три проницательных профессионала, перед тем мастерски напустив нам пыли в глаза фильмом и музыкой.

— Странную форму он принял, — проговорил Кевин. — Девочка… Неминуемо определенное сопротивление. Христос в женском обличье — Дэвид чуть наизнанку не вывернулся.

— Она не говорила, что она Христос, — возразил Дэвид.

Я сказал:

— Но ведь так оно и есть.

Кевин и Дэвид оба прекратили есть и вытаращились на меня.

— Она Святая София, — пояснил я. — А Святая София — ипостась Христа, говорила об этом девочка или нет. Она очень осторожна. В конце концов, она знает все. Знает, что люди примут, а что нет.

— Опять продолжается то, что началось у тебя в марте семьдесят четвертого, — констатировал Кевин. — Это кое-что доказывает. Доказывает, что все правда. ВАЛИС существует. Ты и раньше это знал. Ты встречался с ним.

— Пожалуй, — согласился я.

— И то, что знает и говорит Мини, совпало с твоими знаниями, — заметил Дэвид.

— Ага, — сказал я.

Кевин продолжал:

— Хотя ты не уверен.

— Мы имеем дело со сложной технологией высочайшего уровня, — предположил я, — которую, возможно, создал Мини.

— Передача ультракоротких волн и все такое, — кивнул Кевин.

— Точно.

— Чисто технологический феномен. Гигантский технологический прорыв.

— А человеческий мозг служит приемником, — подтвердил я. — Причем без всякого интерфейса.

— Может быть, — согласился Кевин. — Так что нельзя сказать наверняка, чем они занимаются.

— Слушайте, — медленно проговорил Дэвид, — если у них в руках мощный источник энергии, которую они способны передавать на огромные расстояния посредством лазерных лучей…

— …они могут запросто убить нас, — закончил Кевин.

— Совершенно верно, — подтвердил я.

— Если, — продолжал Кевин, — нам вздумается заявить, что мы им не верим.

— Просто скажем, что возвращаемся в Санта-Ану, — предложил Дэвид.

— Или уедем прямо сейчас, — сказал я. — Из ресторана.

— А как же наши вещи… одежда, покупки. Все осталось в их доме, — запротестовал Кевин.

— Пошли бы они, эти тряпки! — выругался я.

— Ты что, боишься? — спросил Дэвид. — Боишься, что что-то происходит?

Я поразмыслил над его словами.

— Нет, — промолвил я наконец.

Я верил ребенку. И верил Мини. Всегда нужно полагаться на это — на инстинктивную уверенность… или на отсутствие таковой. Если рассудить здраво, то ничего больше не остается.

— Я хочу ещё раз поговорить с Софией, — сказал Кевин.

— Я тоже. — Я кивнул. — Ответ в ней.

Кевин положил руку мне на плечо.

— Извини, Фил, но один ключ к разгадке у нас уже есть. Девочка прочистила тебе мозги во мгновение ока. Ты перестал верить, что вас двое. Перестал верить в Жирного Лошадника как в отдельную личность. С момента смерти Глории ни один доктор и никакое лечение не смогли этого добиться.

— Он прав, — мягко проговорил Дэвид. — Мы все надеялись на лучшее, однако нам казалось, что… ну ты понимаешь… что ты никогда не вылечишься.

— Исцеление… — прошептал я. — Она исцелила меня. Не Жирного Лошадника, а меня.

Они правы: чудо исцеления свершилось, и мы, все трое, понимали, что это значит. Мы знали.

Я сказал:

— Восемь лет.

— Да, — кивнул Кевин. — Ещё до нашего знакомства. Восемь долгих долбаных лет боли, поисков и терзаний.

Я кивнул.

Голос в моей голове произнес:

Что ещё тебе нужно знать?

Это были мои собственные мысли, умозаключение того, кто когда-то был Жирным Лошадником, а теперь воссоединился со мной.

— Вы понимаете, — сказал Кевин, — что Феррис Ф. Фримонт попытается вернуться? Он был свергнут этим ребенком — или тем, о чем говорит ребенок, — но он вернется, он никогда не сдастся. Сражение выиграно, однако борьба продолжается.

Дэвид сказал:

— Без этого ребенка…

— …мы проиграем, — закончил я.

— Именно, — кивнул Кевин.

— Останемся ещё на денек, — предложил я, — и попробуем ещё раз поговорить с Софией. Всего один раз.

— Неплохой план, — довольно проговорил Кевин.

Наше маленькое «Рипидоново общество» пришло к соглашению. Все три его члена.

На следующий день, в воскресенье, мы получили возможность побыть с Софией наедине, хотя Эрик и Линда и попросили, чтобы мы записали беседу на пленку. Поскольку выбора у нас не было, мы с готовностью согласились.

В тот день землю освещали теплые солнечные лучи, отчего окружающие нас животные казались некими духовными последователями девочки. Складывалось впечатление, что животные слушают и понимают нас.

— Я хочу поговорить об Эрике и Линде Лэмптон, — сказал я маленькой девочке, которая сидела на земле.

Перед ней лежала раскрытая книга.

— Ты не должен допрашивать меня.

— Почему я не могу спросить о них?

— Они больны, — сказала София. — Они не смогут причинить кому — либо зла, потому что подчинены мне. — Девочка посмотрела на меня своими огромными темными глазами. — Садитесь.

Мы послушно опустились на землю перед ней.

— Я дала вам девиз, для вашего общества. Я дала вам название. Теперь я даю вам задание. Вы отправитесь в мир и будете нести керигму,^[136] которую я вложу в вас. Слушайте меня. Вот правда, истинная правда. Царству Зла приходит конец, и сын человеческий воссядет на престоле. Сие так же верно, как и то, что взойдет солнце. Темный царь будет повержен, невзирая на все его ухищрения. Он проиграет. Он уже проиграл и всегда будет проигрывать. А те, кто с ним, погрузятся во тьму и пребудут там вечно.

Вы понесете слово человека. Человек свят, и настоящий бог, живой бог — это сам человек. Не будет у вас богов, кроме самих себя. Дни, когда вы верили в других богов, закончились. Закончились навсегда.

Цель вашей жизни достигнута. Я здесь, чтобы сказать вам это. Не бойтесь, я защищу вас. Вы только должны следовать единственному правилу: любите друг друга так, как вы любите меня, и как я люблю вас. Ибо любовь происходит от истинного бога, который есть вы сами.

Время испытаний, обмана и горя ждет вас впереди, потому что темный царь, царь слез, не сдастся без боя. Но вы отнимете у него силу его; я обещаю вам это именем своим, как уже обещала однажды, когда темный царь правил и уничтожал смиренных во всем мире.

Битва, которую вы начали раньше, не закончена, хотя день целительного солнца уже пришел. Зло не погибает само по себе, ибо думает, что делает божье дело. Человек хочет делать божье дело, но есть только один бог, и бог этот — сам человек.

А потому только те вожди, которые спасают и защищают, будут жить. Остальные погибнут. Четыре года назад вновь поднялся угнетатель, и на короткое время он вернется. Будьте терпеливы в годину испытаний. А потом я воссяду на трон судии, и кто-то падет, а кто-то — нет. Все будет в воле моей. В воле моей, которая воля отца моего, к кому мы все идем. Все вместе.

Я не бог. Я человек. Я ребенок, дитя моего отца, который есть Сама Мудрость. Теперь вы понесете в себе глас и силу Мудрости. Таким образом, вы сами — Мудрость, даже если забудете об этом. Но вы долго не забудете. Я останусь с вами, и я напомню вам.

День Мудрости и власти её настал. День силы, которая враг Мудрости, приходит к концу. Сила и Мудрость — две основы мира. Сила долго властвовала, однако ныне она уходит во тьму, откуда появилась, и Мудрость будет править одна.

Те, кто подчиняется силе, будут повержены, как повержена будет сама сила.

Те, кто возлюбит Мудрость и последует за ней, будут процветать под солнцем. Помните, я останусь с вами, в каждом из вас. Если нужно, буду с вами и в темнице; буду говорить в судах в вашу защиту. Голос мой слышен будет на земле, как бы тяжек ни был гнет.

Не бойтесь, говорите, и Мудрость направит вас. Умолкнете из страха, и Мудрость оставит вас. Но не будет в вас страха, ибо сама Мудрость уже в вас, и вы и она — одно.

Когда вернетесь в мир, я буду направлять вас изо дня в день. А когда умрете, я приду, чтобы забрать вас; на руках своих отнесу я вас домой, туда, откуда все вы вышли и куда возвратитесь.

Вы чужие здесь, но не для меня. Я знала вас с самого начала. Это не ваш мир, но я сделаю его вашим миром, изменю его для вас.

Не бойтесь. Гнет исчезнет, вас ждет процветание.

Таково то, что грядет, ибо говорю я властью, данной мне отцом моим. Вы — истинный бог, и ваше будет торжество.

Наступила тишина. София закончила свою речь.

— Что ты читаешь? — спросил Кевин, показывая на книгу.

Девочка сказала:

— «Сефер Йецира». Я почитаю вам, слушайте. — Она положила книгу и закрыла её. — Бог также восстановил одного против другого; добро против зла, и зло против добра. Добро делает более чистым зло, а зло — добро. Добро — для добрых, зло — для злых. — София мгновение помолчала. — Значит, добро превратит зло в то, чем зло не хочет быть, а зло не может сделать добро тем, чем оно не хочет быть. Зло служит добру, несмотря на всё свое коварство.

Она замолкла и сидела тихо вместе со своими животными и с нами.

— Ты можешь рассказать нам о своих родителях? — спросил я. — Я имею в виду, если мы должны знать, что делать…

София проговорила:

— Идите туда, куда я пошлю вас, и будете знать, что делать. Нет такого места, где нет меня. Когда уйдете отсюда, вы не будете видеть меня, но потом вновь увидите.

Вы не будете видеть меня, но я всегда буду видеть вас, я постоянно буду заботиться о вас. Я с вами неизменно, знаете вы это или нет. Но я говорю вам: знайте, что я с вами, даже в темнице, если тиран бросит вас туда.

Возвращайтесь домой, и я скажу вам, что делать, когда придет время.

София улыбнулась.

— Каков твой возраст? — спросил я.

— Мне два года.

— И ты читаешь эту книгу? — спросил Кевин.

София проговорила:

— Я скажу вам правду, истинную правду: ни один из вас не забудет обо мне. И скажу, что каждый из вас ещё увидит меня. Не вы меня избрали; я избрала вас. Я призвала вас сюда. Я послала за вами четыре года назад.

— Если Лэмптоны спросят вас, о чем мы говорили, скажите, что о том, как создать коммуну, — продолжала София. — Не говорите им, что я отослала вас. Но вы должны уехать от них. Таков ваш ответ: вам с ними больше нечего делать.

Кевин показал на магнитофон, в котором крутилась катушка.

— Все, что они услышат, — сказала София, — когда проиграют запись, будет только из «Сефер Йецира», ничего больше.

Вот это да, подумал я, не сомневаясь в её словах.

— Я не оставлю вас, — повторила София, улыбнувшись всем нам.

В этом я тоже не сомневался.

* * *

Когда мы втроем возвращались в дом, Кевин спросил:

— Это все были цитаты из Библии?

— Нет, — ответил я.

— Нет, — согласился Дэвид. — Это было что-то новое, особенно та часть, где говорится, что мы боги. Где говорится, что нам больше не нужно верить в какое-либо божество, кроме нас самих.

— Какое чудесное дитя, — пробормотал я, думая, как сильно напомнила она мне моего сына Кристофера.

— Нам повезло, — хрипло проговорил Дэвид, — повезло, что мы её встретили. — Он повернулся ко мне. — Она будет с нами, она так сказала. Я верю в это. Она будет внутри нас, мы не будем одиноки. Все одиноки… я имею в виду, были одиноки. До нынешнего момента. Она собирается распространиться по всему миру, разве нет? Войти в конце концов в каждого. Начиная с нас.

— В «Рипидоновом обществе», — сказал я, — четыре члена: София и нас трое.

— По — прежнему не так уж много, — заметил Кевин.

— Горчичное зерно, — проговорил я, — которое вырастает в такое большое дерево, что в нем смогут вить гнезда птицы.

— Да хватит тебе! — воскликнул Кевин.

— В чем дело? — удивился я.

Кевин напомнил:

— Нужно собирать вещички и сматываться. Лэмптоны — свихнувшиеся наркоманы. Они в любой момент нас шлепнут!

— София защитит нас, — сказал Дэвид.

— Двухлетний ребенок?

Мы оба вытаращили на него глаза.

— Ладно, двухтысячелетний ребенок, — буркнул Кевин.

— Единственный человек, который способен шутить над Спасителем. — Дэвид покачал головой. — Я удивлен: как это ты не спросил её о своей кошке.

Кевин застыл как вкопанный, на его лице отразилась чистейшая ярость. Совершенно точно, он забыл. Упустил свой единственный шанс.

— Я иду обратно, — заявил он.

Мы с Дэвидом попытались утащить его за собой.

— Я не шучу! — яростно рявкнул Кевин.

— Да в чем дело? — спросил я, когда мы остановились.

— Хочу поговорить с ней ещё. Я не собираюсь уходить отсюда; черт побери, я иду назад… да отпустите же, мать вашу!

— Послушай, — сказал я. — Она ведь велела нам уезжать.

— И она будет внутри нас и будет говорить с нами, — подтвердил Дэвид.

— Мы все будем слышать то, что я называю голосом ИИ, — настаивал я.

Кевин взорвался:

— А ещё будут лимонадные фонтаны и деревья, на которых растет жвачка!.. Я ИДУ ОБРАТНО!

Эрик и Линда вышли из дома и теперь направлялись нам навстречу.

— Очная ставка, — пробормотал я.

— Вот же черт! — с отчаянием вскрикнул Кевин. — Я все равно пойду.

Он вырвался и побежал туда, откуда мы только что пришли.

— Все нормально? — поинтересовалась Линда Лэмптон.

— Прекрасно, — сказал я.

— О чем вы говорили? — спросил Эрик.

Я сказал:

— О коммуне.

— Отлично, — обрадовалась Линда. — Почему Кевин убежал? Что он собирается сказать Софии?

— Что-то насчет его дохлой кошки, — ответил Дэвид.

— Скажите, чтобы шел сюда, — проговорил Эрик.

— Почему? — спросил я.

— Мы собираемся обсудить ваше отношение к коммуне, — пояснил Эрик. — «Рипидоново общество», по нашему мнению, должно стать частью большой коммуны. Так предложил Брент Мини. Нам действительно нужно поговорить об этом. Мы считаем, вы подходите.

— Я приведу Кевина, — предложил Дэвид.

— Эрик, — сказал я. — Мы возвращаемся в Санта-Ану.

— Ваш рейс в восемь вечера, не так ли? — сказала Линда. — Времени вполне достаточно, чтобы обсудить ваше вхождение в коммуну. Мы вместе пообедаем.

Эрик Лэмптон сказал:

— Вас, ребята, привел сюда ВАЛИС. Вы уйдете тогда, когда ВАЛИС почувствует, что вы готовы уйти.

— ВАЛИС почувствовал, что мы готовы уйти, — сказал я.

— Я приведу Кевина, — повторил Дэвид.

Эрик сказал:

— Я приведу его.

Он прошел между Дэвидом и мной и направился туда, где беседовали Кевин и маленькая девочка.

Скрестив на груди руки, Линда произнесла:

— Вы не можете прямо сейчас вернуться на юг. Мини хочет так много с вами обсудить. Вы же помните, что ему совсем немного осталось, он быстро слабеет. Кевин и в самом деле хочет спросить Софию о своей кошке? Что такого важного в дохлой кошке?

— Для Кевина эта кошка очень важна, — сказал я.

— Да уж, — согласился Дэвид. — Для Кевина его кошка воплощает все, что есть неправильного во вселенной. Он верит, что София объяснит ему про кошку, а значит, объяснит все, что есть неправильного во вселенной — незаслуженные страдания и потери.

Линда не успокаивалась:

— Я не верю, что он сейчас говорит о дохлой кошке.

— Ещё как говорит, — сказал я.

— Вы не знаете Кевина, — подхватил Дэвид. — Может, он говорит и о других вещах, всё-таки последняя встреча со Спасителем, но во всем, что он говорит, самое главное — его дохлая кошка.

— Я думаю, нам лучше пойти к Кевину, — предложила Линда, — и сказать, что он уже достаточно пообщался с Софией. А что вы имели в виду, когда заявили, будто ВАЛИС чувствует, что вы готовы уйти?

Голос в моей голове произнес:

Скажи ей, что тебя беспокоит излучение.

Это был голос ИИ, который Жирный Лошадник слышал с марта семьдесят четвертого. Я узнал его.

— Излучение, — проговорил я. — Оно… — Я помедлил, и пришло понимание предложения ИИ. — Я почти ослеп. В меня ударил луч розового света… должно быть, солнце. И я вдруг понял, что нам пора возвращаться.

— ВАЛИС выстрелил в вас информацией, — быстро и тревожно проговорила Линда.

Ты не знаешь.

— Я не знаю, — сказал я. — Но после этого почувствовал себя по-другому. Как будто мне нужно сделать что-то очень важное в Санта-Ане. Есть ещё люди, которых мы можем принять в «Рипидоново общество». Они тоже войдут в коммуну. ВАЛИС заставил их видеть разные вещи, и эти люди обратились к нам за разъяснениями. Мы сказали им о фильме… о том, что надо посмотреть фильм Матушки Гусыни. Они все смотрят его и много черпают оттуда. Мои контакты в Голливуде — продюсеры и актеры, которых я знаю… настоящие денежные мешки. Все они очень заинтересовались, когда я рассказал им что к чему. Особенно один продюсер из «МГМ», который может пожелать профинансировать следующий фильм Матушки Гусыни, причем крупнобюджетный. Он сказал, что уже думает об этом.

Мой словесный поток озадачил меня самого, он лился словно из ниоткуда. Складывалось впечатление, что говорю вообще не я, а кто-то другой. Кто-то, точно знающий, что нужно говорить Линде Лэмптон.

— А как зовут продюсера? — спросила она.

— Арт Рокоуэй, — сказал я — имя словно выскочило ниоткуда.

— А какие фильмы он снял?

Линда была очень заинтересована.

— Один о ядерных отходах, которые заразили большую часть центральной Юты. Та авария, о которой два года назад писали все газеты, а телевидение показать побоялось — на них надавило правительство. Тогда ещё все овцы погибли. Все свалили на нервно — паралитический газ. Рокоуэй сделал крутой фильм, рассказывающий о расчетливом безразличии властей.

— А кто играл главную роль? — спросила Линда.

— Роберт Редфорд, — сказал я.

— Что ж, нам это было бы интересно.

— Так что пора возвращаться в Южную Калифорнию, — продолжал я. — Надо со многими переговорить в Голливуде.

— Эрик! — позвала Линда.

Она пошла навстречу мужу, который стоял рядом с Кевином. Собственно, он даже держал Кевина за руку.

Взглянув на меня, Дэвид подал знак, чтобы мы шли за ней, и мы все втроем направились к Кевину и Эрику. София, сидящая неподалеку, не замечала нас. Она читала книгу.

Вспышка розового света ослепила меня.

— Ох, Боже ты мой! — воскликнул я.

Я ничего не видел. Я прижал руки ко лбу, который болел и пульсировал так, будто вот-вот взорвется.

— Что случилось? — спросил Дэвид.

Я слышал низкое гудение, похожее на то, что издает пылесос. Потом открыл глаза, но вокруг не было ничего, кроме розового света.

— Фил, что с тобой? — спрашивал Кевин.

Розовый свет угас. Мы сидели на своих местах на борту самолета «Эр Калифорния». И в то же самое время я видел наложенное на сиденья самолета, на стену салона, на других пассажиров коричневое сухое поле, Линду Лэмптон, дом невдалеке. Два места, два времени.

— Кевин, — спросил я, — который час?

За окошком самолета царила тьма; большинство пассажиров зажгли лампочки над головами. Ночь. И одновременно яркое солнце освещало коричневое поле, Лэмптонов, Кевина и Дэвида. Тихо гудели турбины, меня слегка повело в сторону — самолет начал разворот, — и я увидел за окном множество далеких огней. Я понял, что мы уже над Лос — Анджелесом, и одновременно ощущал теплые лучи дневного солнца.

— Посадка через пять минут, — сообщил Кевин.

Временная дисфункция, понял я.

Коричневое поле понемногу растаяло. Растаяли Эрик и Линда Лэмптоны. Угас солнечный свет.

Окружающая меня обстановка стала материальной. Рядом Дэвид читал Т. С. Элиота.

— Почти прилетели, — сказал я.

Задумчиво ссутулившийся Кевин промолчал.

— Нам позволили уехать? — спросил я.

— Что? — Он раздраженно посмотрел на меня.

— Я только что был там.

Постепенно память о произошедшем начала приходить ко мне. Протесты Лэмптонов и Брента Мини — в основном Брента Мини. Они умоляли нас остаться, но мы должны были уезжать. И вот мы на борту самолета компании «Эр Калифорния». В безопасности.

Мини и Лэмптоны действовали двумя способами.

— Вы никому не расскажете о Софии? — с тревогой спрашивала Линда. — Готовы поклясться, все трое, что будете молчать?

Это был негативный способ. Второй способ, позитивный — увещевание.

— Подумайте сами, — говорил Эрик, поддерживаемый Мини, которого совсем убил тот факт, что «Рипидоново общество» решило отколоться. — Это важнейшее событие в человеческой истории, неужели вы хотите остаться в стороне? И в конце концов ВАЛИС выбрал вас. Мы получали тысячи писем по поводу фильма, и среди них лишь единицы от тех, у кого произошел контакт с ВАЛИСом. Мы — привилегированная группа.

— Это Зов. — Мини едва не умолял нас.

— Да, — эхом вторили Линда и Эрик. — Зов, который человечество ждало тысячелетиями. Почитайте «Откровение», почитайте, что там говорится об Избранных. Мы — Богоизбранные.

— Видимо, так, — сказал я, когда они провожали нас к взятой напрокат машине.

Машина стояла у ресторанчика Джино, на улице Сономы, где разрешена длительная парковка.

Линда Лэмптон подошла ко мне, положила руки на плечи и поцеловала в губы. Крепко и даже с некоторой — точнее, весьма немалой — эротической страстью.

— Возвращайся к нам, — прошептала она мне на ухо. — Обещаешь? Это наше будущее. Оно принадлежит немногим, очень — очень немногим.

На что я подумал: «Ты не могла ошибиться сильнее, дорогуша. Оно принадлежит всем».

А теперь мы уже почти дома. И помог нам ВАЛИС. Или, как мне приятнее было думать, Святая София. Думая так, я не терял из памяти образ окруженной животными маленькой девочки с книгой.

Пока мы стояли в аэропорту графства Оранж в ожидании багажа, я сказал:

— Они не во всем были честны с нами. Например, когда предупредили, что все, что делает и говорит София, записывается на аудио и видео.

— Тут ты можешь ошибаться, — возразил Кевин. — Существуют такие навороченные системы, работающие дистанционно. Девочка вполне может находиться в зоне их действия, никто ничего не заметит. Мини не хвастает — он действительно гений по части всякой электроники.

Я подумал о Мини, который мечтал умереть, чтобы вновь испытать единение с ВАЛИСом. А я? В 1974–м произошла моя встреча с ним, и с тех самых пор я жаждал, чтобы это повторилось. У меня даже кости болели, тело жаждало ВАЛИСа так же, как и душа, а может, и больше. Однако ВАЛИС проявлял благоразумие, и правильно. Своим нежеланием вновь прийти ко мне он демонстрировал заботу о человеческой жизни.

В конце концов встреча с ним едва меня не убила. Я мог бы вновь увидеть ВАЛИС, но, как случилось с Мини, он бы убил меня. А я не хотел этого — мне ещё слишком много нужно было сделать.

А что именно мне нужно сделать? Я не знал. Никто из нас не знал. Я уже слышал голос ИИ в своей голове. Его услышат и другие, все больше и больше. ВАЛИС, живая информация, проникнет в мир, реплицируется в мозгу людей, сольется с ними и будет помогать им, направлять на подсознательном уровне, невидимо. Ни одно человеческое существо не осознает происходящего, пока симбиоз не достигнет критической точки. При общении с другими людьми такой человек не ведает, имеет он дело с гомоплазматом или нет.

Возможно, вернутся древние знаки тайного распознавания; скорее всего уже вернулись. Например, во время рукопожатия человек делает легкое движение пальцем, рисует на ладони другого две пересекающиеся дуги — схематичное изображение символа рыбы. Знак, который не заметит никто, кроме этих двоих.

Я вспомнил инцидент — больше, чем инцидент, — связанный с моим сыном Кристофером. В марте семьдесят четвертого, когда ВАЛИС овладел мной, взял под контроль мой разум, я провел весьма сложный обряд инициации Кристофера в разряд бессмертных. Медицинские знания ВАЛИСа спасли физическую жизнь Кристофера, но на этом ВАЛИС не остановился.

Я очень дорожу тем опытом. Все произошло тайно, даже мать Кристофера ни о чем не догадывается.

Сначала я приготовил чашку горячего шоколада. Потом хот — дог на сдобной булочке с обычным гарниром. Кристофер, тогда совсем малыш, любил хот — доги и теплый шоколад.

Мы с Кристофером сели на полу в его комнате, и я — или скорее ВАЛИС во мне, в качестве меня — начал игру. Сначала я, словно дурачась, поднял чашку с шоколадом над головой сына, а потом, как будто случайно, плеснул немного теплого шоколада на голову Кристофера, на его волосы. Кристофер, хихикая, попытался стереть шоколад. Я, конечно же, помог ему. И, наклонясь к сыну, прошептал:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Никто, кроме Кристофера, не слышал меня. Вытерев теплый шоколад с волос сына, я начертал на его лбу знак креста. Я окрестил его и конфирмовал. Я сделал это не властью церкви, но властью живого плазмата во мне — самого ВАЛИСа.

Потом я сказал сыну:

— Твое тайное имя, христианское имя, теперь…

И назвал ему имя. Только он и я знаем его. Он, я и ВАЛИС.

Затем я отломил кусочек булочки от хот — дога и протянул сыну. Кристофер — совсем малыш — открыл рот, словно маленькая птичка, и я положил туда кусочек булки. Словно мы с ним разделяем трапезу — обычную трапезу.

По какой-то причине было очень важно — критически важно, — чтобы Кристофер съел только хлеб, но не мясо. При таких обстоятельствах нельзя есть свинину. Меня предупредил ВАЛИС.

Едва Кристофер начал закрывать рот, чтобы прожевать булку, я вручил ему чашку с теплым шоколадом. К моему удивлению — он был ещё такой маленький, что пил из бутылочки, никогда из чашки, — Кристофер жадно схватил чашку, поднес к губам и начал пить.

Я произнес:

— Это кровь моя и тело мое.

Мой маленький сын выпил шоколад, и я забрал у него чашку. Великое таинство было завершено. Крещение, конфирмация, а затем самое святое таинство из всех — причастие: таинство Господней Вечери.

— Кровь Господа нашего Иисуса Христа, пролитая за тебя, сохранит тело твое и душу для жизни вечной. Пей и помни, что кровь Христова пролита за тебя, и будь благодарен.

Самый священный момент. Священник становится Христом; сам Христос посредством божественного чуда предлагает верующим тело и кровь свою.

Большинство людей понимают, что путем чудесного превращения вино (или теплый шоколад) становится Божественной Кровью, а облатка (или кусочек булочки от хот — дога) — Божественным Телом, но очень немногие — даже из священников — осознают, что фигура, стоящая перед ними с чашей, — живой Бог.

Время преодолено.

Мы переносимся назад почти на две тысячи лет. Мы не в Санта-Ане, штат Калифорния, Соединенные Штаты Америки, а в Иерусалиме, примерно в тридцать пятом году общей эры.

То, что я видел в марте тысяча девятьсот семьдесят четвертого, когда друг на друга наложились Древний Рим и Калифорния, служило реальным свидетельством того, что можно видеть внутренним зрением, зрением, которым обладает только вера.

Мой случай с двойной экспозицией буквально — не фигурально — подтвердил истинность чуда литургии.

Как я уже говорил, технический термин для этого — анамнезия, утрата способности забывать. Она дает возможность вспомнить, вспомнить Господа и Тайную Вечерю.

Я был там, в тот последний раз, когда ученики собрались за столом. Хотите верьте, хотите нет.

Sed per spiritum sanctum dico; haec veritas est. Mihi crede et mecum in aeternitate vivebis.

Может, моя латынь и не очень, но вот что я пытался, пусть и запинаясь, сказать:

Я говорю посредством Духа Святого; истинно говорю. Верьте мне, и пребудете со мной в вечности.

Прибыл багаж, мы вернули квитанции полицейскому в форме и через десять минут уже мчались по шоссе на север, в сторону Санта-Аны.

Домой.

Глава 13

Пока мы ехали, Кевин сказал:

— Я устал. На самом деле устал. Проклятое движение! Кто эти люди, едущие по Пятьдесят пятому шоссе? Откуда они едут? И куда?

Я подумал: а куда едем мы?

Мы видели Спасителя, и я — после восьми лет безумия — излечился.

Да, ничего так, кое-что успели за уик — энд… Это не считая того, что сумели унести ноги от троих самых безумных людей на планете.

Поразительно: когда кто-то грузит вас бредом, в который вы сами верите, вы готовы распознать это как бред. Слушая в «фольксвагене — рэббите» болтовню Линды и Эрика насчет того, что они трехглазые люди с другой планеты, я знал, что они безумны. Что автоматически делало безумным меня. Осознание этого испугало меня.

Я полетел туда безумным, а вернулся здоровым, и в то же время верил, что встретил Спасителя… в образе маленькой девочки с черными волосами и горящими черными глазами. Девочки, которая открыла нам большую мудрость, чем любой взрослый. И что когда нам пытались помешать уехать, она — или ВАЛИС — помогла.

— У нас есть указание, — начал Дэвид. — Надо двигаться вперед и…

— И что? — спросил Кевин.

— Она скажет нам.

— А раки засвистят на горках, — хмыкнул Кевин.

— Да послушай! — воскликнул Дэвид. — Фил теперь здоров, впервые…

Он замялся.

— …с тех пор, как вы меня знаете, — закончил я.

Дэвид продолжал:

— Она исцелила его. Целительные силы — верный признак материального присутствия Мессии. Ты же знаешь, Кевин!

— Тогда лучшая церковь в городе — больница святого Иосифа, — парировал Кевин.

Я повернулся к нему.

— Тебе удалось спросить Софию о своей дохлой кошке?

Я вкладывал в свой вопрос сарказм, но, к моему удивлению, Кевин повернул голову и совершенно серьезно произнес:

— Да.

— И что она сказала?

Кевин глубоко вздохнул, покрепче сжал руль и проговорил:

— Она сказала, что моя дохлая кошка… — Он помедлил, а потом закричал: — …МОЯ ДОХЛАЯ КОШКА БЫЛА ТУПИЦЕЙ!

Я расхохотался, Дэвид присоединился ко мне. Никто раньше не додумался дать Кевину такой ответ. Кошка увидела машину и побежала прямиком к ней, не в другую сторону. Рванула точнехонько под правое переднее колесо — ни дать ни взять, шар для боулинга.

— Она сказала, — продолжал Кевин, — что во вселенной действуют оченьстрогие правила, и что такого вида кошек, которые бросаются под колеса машин, больше во вселенной нет.

— Что ж, — заметил я, — с практической точки зрения она права.

Забавно было сравнить объяснение Софии с ханжеским объяснением покойной Шерри: мол, Бог так любил его кошку, что решил забрать её к себе. Объяснение не для двадцатидевятилетнего мужчины. Такую лапшу вешают на уши детям. Маленьким детишкам. И даже маленькие детишки в большинстве своем понимают, какая это лажа.

— А потом, — продолжал Кевин, — я спросил её: «Почему Бог не сделал мою кошку умной?»

— Вы на самом деле вели такую беседу? — поинтересовался я.

— Моя кошка была ТУПИЦЕЙ, — продолжал Кевин, — потому что БОГ СОЗДАЛ ЕЕ ТУПИЦЕЙ. Значит, виноват БОГ, а вовсе не моя кошка.

— И ты ей это сказал…

— Сказал, — ответил Кевин.

Тут я разозлился.

— Ах ты, циничный говнюк! Ты встретил Спасителя, и все, на что оказался способен, это разглагольствовать о своей долбаной кошке! Я очень рад, что твоя кошка сдохла, все рады, что твоя кошка сдохла. Так что заткнись!

Меня аж затрясло от ярости.

— Тише, тише, — пробормотал Дэвид. — Нам через столько пришлось пройти…

Кевин повернулся ко мне:

— Она не Спаситель. Мы свихнулись, как и ты, Фил. Они психи там, мы — психи здесь.

Дэвид покачал головой.

— Но как могла двухлетняя девочка говорить такие…

— Да они ей провод в башку воткнули! — взвыл Кевин. — А на другом конце провода — микрофон! А в голове динамик! С нами говорил кто-то другой!

— Мне нужно выпить, — сказал я. — Давайте заедем в «Сомбреро-стрит».

— Ты куда больше мне нравился, когда был Жирным Лошадником! — продолжал орать Кевин. — Я его любил. А ты такой же тупой, как моя кошка. Если тупость убивает, почему же ты ещё жив?

— Хочешь исправить положение? — поинтересовался я.

— Очевидно, тупость — характерная черта выживающих, — проговорил Кевин, но голос его упал едва ли не до границы слышимости. — Не знаю, — пробормотал он. — «Спаситель». Как такое может быть? Я сам виноват, потащил вас смотреть «ВАЛИС». Заставил связаться с Матушкой Гусыней. Как может быть, чтобы Матушка Гусыня дал жизнь Спасителю? Где смысл?

— Остановись у «Сомбреро-стрит», — сказал Дэвид.

— Собрания «Рипидонова общества» проходят в барах. — Кевин пытался иронизировать. — Таково наше предназначение: сидеть в баре и пить. Это уж точно спасет мир. Да и вообще, на кой его спасать?

Дальше мы ехали в молчании, однако всё-таки посетили «Сомбреро-стрит», так как большинство «Рипидонова общества» проголосовало «за».

В общем-то паршиво, когда люди, которые соглашаются с вами, полные психи. Сама София (и это важно) заявила, что Эрик и Линда Лэмптоны больны. А вдобавок София или ВАЛИС подсказали мне слова, которые позволили нам вывернуться из цепкой хватки Лэмптонов. Подсказали слова, а потом лихо разобрались со временем.

Я четко разграничивал Софию и уродов Лэмптонов. Не связывал их между собой. Двухлетняя девочка говорила вещи, которые казались мудрыми. Сидя в баре с бутылкой мексиканского пива, я спрашивал себя: в чем критерий рациональности, по которому можно судить, с мудростью ли ты имеешь дело? Мудрость по самой природе своей должна быть рациональной, она — финальная стадия реальности. Существует интимная связь между мудростью и тем, что существует, хотя связь эта и очень тонка.

О чем говорила нам маленькая девочка? О том, что человеческие существа должны прекратить поклоняться любым богам, кроме самого человечества. Такое не назовешь иррациональным. Говорит ли такое ребенок или энциклопедия «Британника», это звучит разумно.

Некоторое время я придерживался мнения, что Зебра распределила мои «я» вдоль линейной временной оси. Зебра — или ВАЛИС — есть супертемпоральное выражение данного человеческого существа, а не бога… если только супертемпоральное выражение данного человеческого существа не есть то, что мы имеем в виду, когда говорим о боге. То, чему мы молимся, сами того не осознавая, когда молимся «богу».

«К черту, — подумал я, — сдаюсь!»

Кевин отвез меня домой, и я сразу рухнул в постель, измученный и удрученный. Удрученный потому, что ситуация сложилась мутная. Мы получили миссию, но какую? И ещё: что собирается делать София, когда повзрослеет? Останется с Лэмптонами? Сбежит, сменит имя и отправится в Японию, чтобы начать новую жизнь? Где она будет? Как мы найдем её? Придется ли нам ждать, пока она вырастет?

Лет эдак восемнадцать… За восемнадцать лет Феррис Ф. Фримонт — если пользоваться именем из фильма — вновь захватит мир. Нам нужна помощь прямо сейчас.

А потом я подумал: «Спаситель всегда нужен сейчас. «Потом» всегда слишком поздно».

Я заснул, и мне приснился сон. Во сне я ехал на Кевиновой «хонде», однако вместо Кевина за рулем сидела Линда Ронштадт. Машина была открытая, как те старинные автомобили, как колесница. Улыбаясь мне, Линда Ронштадт запела — так чудесно, как я никогда раньше не слышал.

Она пела:

Хочешь двигаться к рассвету,

Шлепанцы надев при этом…

Во сне мне это понравилось. Мне казалось, что в песне содержится ужасно важное послание. Проснувшись наутро, я все ещё видел её симпатичное лицо, темные, сияющие глаза, наполненные светом, странным черным светом, подобным свету звезд. Она смотрела на меня с такой любовью… Не сексуальной любовью, нет. Такое в Библии называется любящей добротой. Куда она везла меня?

На следующий день я пытался расшифровать слова песни. Шлепанцы, рассвет… Что у меня ассоциируется с рассветом?

Изучая справочник (раньше я бы сказал: «Жирный Лошадник, изучая справочник»), я наткнулся на упоминание о том, что aurora — латинское слово, обозначающее рассвет. Невольно вспоминается Aurora Borealis, Северное сияние — оно напоминает огни святого Эльма, а именно так проявляет себя Зебра или ВАЛИС.

В «Британнике» говорится:

Aurora Borealis, Cеверное сияние, присутствует в эскимосской, ирландской, английской, скандинавской и многих других мифологиях. Обычно оно считается проявлением сверхъестественного… Северогерманские племена видели в нем сверкание щитов валькирий (женщин — воительниц).

Выходит, ВАЛИС сообщает, что маленькая София придет в мир как «женщина — воительница»? Возможно.

А что насчет шлепанцев? Мне пришла на ум лишь одна ассоциация, однако довольно любопытная. Эмпедокл, ученик Пифагора, который публично заявлял, что помнит свои прошлые жизни, а друзьям говорил, что он — Аполлон, не умер в привычном смысле этого слова. Его золотые шлепанцы были найдены недалеко от вершины вулкана Этна. Либо Эмпедокла, как Элию, забрали на небо, либо он прыгнул в вулкан.

Вулкан Этна расположен в восточной части Сицилии. В римские времена слово aurora буквально обозначало «восток». Намекал ли ВАЛИС одновременно на себя и на возрождение, на вечную жизнь?

Зазвонил телефон.

Подняв трубку, я сказал:

— Алло.

И услышал голос Эрика Лэмптона — какой-то искореженный, словно старый корень, умирающий корень дерева.

— Мы должны вам кое-что сообщить. Линда скажет. Не вешайте трубку.

Я стоял у молчащего телефона, и меня охватывал глубокий страх. Затем в трубке послышался голос Линды Лэмптон, плоский и безжизненный. Сон имел отношение к ней, догадался я. Линда Ронштадт. Линда Лэмптон.

— Что такое? — переспросил я, не в состоянии понять, о чем говорит Линда Лэмптон.

— Девочка мертва, — повторила Линда Лэмптон. — София.

— Как…

— Мини убил её. Случайно. Здесь полиция. Лазером. Он пытался…

Я повесил трубку.

Телефон почти сразу же зазвонил снова. Я снял трубку и сказал «алло».

Линда Лэмптон говорила:

— Мини пытался получить как можно больше информации…

— Спасибо, что сообщили, — произнес я.

Странно, я ощутил не горечь, меня охватила дикая злость.

— Он пытался устроить передачу информации при помощи лазера, — продолжала Линда. — Мы всех обзваниваем. Мы не понимаем… Если София была Спасителем, как она могла умереть?

Умереть в два года, осознал я. Невозможно.

Я повесил трубку и сел. Через некоторое время я понял, что женщина в моем сне, которая сидела за рулем и пела, была София, только выросшая, такая, какой она когда-нибудь бы стала.

Черные глаза, наполненные светом, жизнью и огнем.

Сон был её способом сказать «до свидания».

Глава 14

Газеты и телевидение много писали о смерти дочери Матушки Гусыни. Само собой, поскольку Эрик Лэмптон был рок — звездой, высказывались предположения, что в несчастье замешаны злые силы, наркотики и прочие гадости. Показывали лицо Мини, а потом несколько отрывков из «ВАЛИСа» с крепостью — миксером.

Прошло два или три дня, и все забыли о происшествии. Телеэкран заполонили другие ужасы. В западном Лос — Анджелесе ограбили винный магазин и застрелили продавца. В несоответствующем никаким нормам приюте умер старик. На шоссе в Сан — Диего три автомобиля столкнулись с грузовиком, перевозившим лесоматериалы. Грузовик взорвался.

Короче, все в мире шло своим чередом.

Я начал размышлять о смерти. Не о смерти Софии Лэмптон, а о смерти вообще, а потом мало-помалу и о своей собственной.

Точнее, размышлял не я. Размышлял Жирный Лошадник.

Однажды вечером, когда я сидел в кресле с бокалом коньяка в руке, он задумчиво произнес:

— Все это лишь доказывает то, что мы и так уже знали.

— И что мы знали? — спросил я.

— Что они психи.

— Родители — психи. Но не София.

— Если бы она была Зеброй, — размышлял Жирный, — то предвидела бы всю эту хрень с лазерами Мини. Она бы не допустила такого.

— Точно, — согласился я.

— В самом деле, она бы знала, и к тому же… — Жирный ткнул в меня пальцем. В его голосе зазвучало торжество, — …у неё были бы силы предотвратить несчастье. Разве нет? Если она смогла свалить Ферриса Ф. Фримонта…

— Кончай, — сказал я.

— С самого начала, — тихо проговорил Жирный, — мы имели дело с развитой лазерной технологией. Мини нашел способ передавать информацию посредством лазерного луча, используя человеческий мозг как приемник напрямую, без электронного интерфейса. Русские тоже умеют такие штучки. Можно также использовать микроволны. В марте семьдесят четвертого я, должно быть, случайно поймал одну из передач Мини. Тогда и хватанул дозу излучения. Именно поэтому у меня так сильно подскочило давление, а мои животные умерли от рака. Именно это убивает Мини: излучение, производимое его же собственными экспериментами с лазерами.

Я ничего не сказал. Нечего было сказать.

Жирный посмотрел на меня.

— Мне жаль. Ты справишься?

— Конечно.

— В конце концов, — проговорил Жирный, — я так и не смог поговорить с ней, по крайней мере обстоятельно, как вы. Во второй раз, когда она дала нам — обществу — миссию, меня там не было.

Я подумал: а как же теперь быть с миссией?

— Жирный, ты же не станешь опять пытаться угробить себя, верно? Из-за её смерти?

— Нет, — ответил Жирный.

Я ему не поверил, я знал его лучше, чем он сам. Смерть Глории, уход Бет, смерть Шерри… Единственное, что спасло Жирного после смерти Шерри, так это его решение отправиться на поиски «пятого Спасителя». Теперь надежда найти его исчезла. Что осталось?

Жирный уже попробовал все и всюду потерпел фиаско.

— Может, снова начнешь посещать Мориса? — предложил я.

— Он скажет: «И я не шучу». — Мы оба расхохотались. — «Я желаю, чтобы ты составил список из десяти пунктов о том, что ты хочешь сделать больше всего на свете, и написал его на бумаге. И я не шучу!»

Я спросил:

— А что ты хочешь сделать?

И я не шутил.

— Найти её, — ответил Жирный.

— Кого?

— Не знаю. Ту, которая умерла. Ту, которую я больше никогда не увижу.

Под эту категорию подпадают многие, сказал я себе. Прости, Жирный, но твой ответ слишком расплывчат.

— Надо бы сходить во «Всемирные путешествия», — проговорил Жирный, словно уговаривая сам себя, — побеседовать с той дамочкой. Насчет Индии. По-моему, Индия — то самое место.

— Какое место?

— Где может быть он.

Я не ответил. Какой смысл, если к Жирному вернулось безумие.

— Где-то он есть, — продолжал Жирный. — Я знаю наверняка, он уже сейчас где-то есть. Зебра сказала мне: «Святая София родится вновь, она не…»

— Хочешь правду? — прервал я.

Жирный моргнул.

— Конечно.

Я проговорил резким, скрипучим голосом:

— Нет никакого Спасителя. Святая София не родится вновь, Будда не сидит в парке, Аполлон не собирается возвращаться. Дошло до тебя?!

Молчание.

— Пятый Спаситель… — робко начал Жирный.

— Забудь о нем! — рявкнул я. — Ты псих. Такой же псих, как Эрик и Линда Лэмптоны. Такой же псих, как Брент Мини. Ты псих уже восемь лет, с того момента, как Глория сиганула из окошка и превратилась в сандвич с омлетом. Угомонись и забудь! Ладно? Можешь ты сделать мне единственное одолжение? Сделать всем нам единственное одолжение?

Прошло некоторое время, и Жирный тихо произнес:

— Выходит, ты согласен с Кевином.

— Да, — сказал я. — Я согласен с Кевином.

— Тогда зачем мне продолжать все это?

— Не знаю. И мне плевать. Твоя жизнь — что хочешь, то и делаешь.

— Зебра не стала бы мне лгать, — сказал Жирный.

— Да нет никакой «Зебры»! Это ты сам. Что, не узнаёшь самого себя? Ты проецируешь свои несбывшиеся мечты, неудовлетворенные желания, оставшиеся после того, что Глория сотворила с собой. Ты не смог заполнить пустоту реальностью, поэтому заполнил её фантазиями. Это психологическая компенсация за бесцельную, никудышную, бесполезную, наполненную болью жизнь, и я не понимаю, почему ты в конце концов не поставишь точку. Ты такой же, как Кевинова кошка — тупица! Вот начало и конец. Понял?

— Ты отнимаешь у меня надежду.

— Я ничего у тебя не отнимаю, потому что отнимать нечего.

— Все именно так? Ты так думаешь? На самом деле?

Я сказал:

— Да.

— Думаешь, мне не нужно искать его?

— Да где, черт возьми, ты собираешься искать? У тебя нет даже предположений, где он может быть. В Ирландии. Или в Мехико. Или в Диснейленде… Точно, он работает в Диснейленде, машет метлой! Как ты собираешься узнать его? Мы все думали, что Спаситель — София. Верили в это, пока она не умерла. Она говорила, как Спаситель. У нас были все свидетельства, все признаки. Киношка «ВАЛИС». Шифровка из двух слов. Лэмптоны и Мини — их история вполне соответствовала твоей, все соответствовало. А теперь есть ещё одна мертвая девочка в ещё одном ящике в земле. Итого их уже трое. Три человека, умерших ни за что. Ты в это верил, я верил, Дэвид верил, и Кевин, и Лэмптоны. Особенно верил Мини, так верил, что даже убил её. А теперь все кончено. Лучше бы и не начиналось… Черт бы побрал Кевина, понесло же его в кино! Выматывайся отсюда и убивай себя.

— Я мог бы…

— Не мог бы! Ты не найдешь его. Я знаю. Позволь, я объясню тебе предельно ясно. Ты думал, Спаситель вернет Глорию, так? Он… она не вернула, а теперь сама мертва. Вместо того, чтобы…

Я замолчал. Я не мог больше говорить.

— Выходит, истинное имя религии, — проговорил Жирный, — смерть.

— Тайное имя, — согласился я. — Наконец до тебя дошло. Иисус умер. Асклепий умер. Смерть Мини ужаснее, чем смерть Христа, но всем плевать, никто даже не вспоминает об этом. Катаров^[137] на юге Франции убивали десятками тысяч. Во время Тридцатилетней войны погибли сотни тысяч человек, католиков и протестантов — настоящая бойня. Смерть — вот истинное имя религии. Не Бог, не Спаситель, не любовь — смерть. Кевин прав насчет своей дохлой кошки. В этой кошке заключено все. Высший Судия не в состоянии ответить Кевину. Вопрос: «Почему моя кошка умерла?» Ответ: «А хрен её знает». Нет ответа, есть только мертвое животное, которое хотело перебежать улицу. Мы все — животные, которые хотят перебежать улицу, вот только кто-то давит нас на полпути, кто-то, кого мы не видим. «Твоя кошка была тупицей»… А кто создал кошку? Почему он создал её тупицей? Учится ли кошка чему-либо на собственной смерти? Если учится, то чему? Чему научила Шерри смерть от рака? А какой урок извлекла Глория…

— Ладно, хватит, — сказал Жирный.

— Кевин прав. Иди и трахни кого-нибудь.

— Кого? Они все мертвы.

— Есть другие. Те, кто ещё жив. Трахни какую-нибудь девицу, пока она не умерла, или ты не умер, или кто-нибудь ещё не умер, какой-нибудь человек или животное. Ты сам говорил: вселенная иррациональна, потому что разум, стоящий за ней, — иррационален. Ты иррационален и знаешь об этом. Я иррационален. Мы все такие. Я бы написал об этом книгу, вот только никто не поверит, что группа человеческих существ может быть настолько иррациональна.

— Поверят, — проговорил Жирный. — После Джима Джонса и девяти сотен человек в Джонстауне…

— Уходи, Жирный, — сказал я. — Отправляйся в Южную Америку. Поезжай в Соному и поживи в коммуне Лэмптонов, пока они не бросят это дело, в чем я лично сомневаюсь. У безумия своя динамика — оно усиливается. — Я ходил взад-вперед и стучал себя кулаком в грудь. — Девочка мертва, Глория мертва. И никто не воскресит их.

— Иногда я мечтаю…

— Я напишу это на твоем надгробии.

Получив паспорт, Жирный на самолете «Исландских авиалиний» отправился в Люксембург — так было дешевле. Нам пришла от него открытка из Исландии, а месяцем позже — письмо из французского города Мец. Мец находится на границе с Люксембургом — я посмотрел в атласе.

В Меце — Жирному понравился этот театрального вида городок — Лошадник познакомился с девушкой и прекрасно проводил время, пока она не сократила его финансы наполовину. Он прислал нам её фото; девушка была очень хорошенькая и немного напомнила мне Линду Ронштадт — такой же овал лица и стрижка. Больше фотографий Жирный не присылал, поскольку девушка стянула его камеру. Она работала в книжном магазине. Жирный так и не сказал нам, удалось ли затащить её в постель.

Из Меца он отправился в Западную Германию, где американский доллар ничего не стоит. Он немного умел читать и говорить по-немецки, так что в Германии Жирному было относительно легко. Однако он стал писать все реже и в конце концов совсем замолк.

— Если бы у него что-то вышло с французской девушкой, — заметил Кевин, — он бы об этом упомянул.

— Судя по всему, что-то было, — сказал Дэвид.

Кевин возразил:

— Если бы было, Жирный бы уже выздоровел и вернулся. А раз не вернулся, то ничего и не было.

Прошел год, и от Жирного пришла телеграмма — он возвращался в Штаты, в Нью-Йорк, где жили его знакомые. Он написал, что вернется в Калифорнию, когда вылечится от мононуклеоза,^[138] который умудрился подцепить в Европе.

— Так он нашел Спасителя? — спросил Кевин. В телеграмме об этом ничего не говорилось. — Впрочем, он бы сказал. Это как с француженкой: мы бы знали.

— Ладно хоть жив, — обронил Дэвид.

— Смотря что понимать под словом «жив», — хмыкнул Кевин.

Пока суд да дело, у меня все шло неплохо — книги продавались, и я получал больше денег, чем мог потратить. Собственно, у всех нас дела шли неплохо. Дэвид держал табачный магазин на городской торговой аллее — одной из самых красивых в графстве Оранж. Новая девушка Кевина относилась к нему, да и к нам, мягко и тактично; она отлично понимала его специфическое чувство юмора.

Мы рассказали ей о Жирном и его исканиях, а также о француженке, стащившей «Пентакс». Девушке захотелось познакомиться с Жирным, да и все мы уже ждали его возвращения. С рассказами, фотографиями и подарками.

А потом пришла ещё одна телеграмма. На сей раз из Портленда, из Орегона. Телеграмма из двух слов.

ЦАРЬ ФЕЛИКС

И больше ничего. Только два удивительных слова.

Ну, подумал я. Нашел? После долгого перерыва «Рипидонову обществу» предстоит вновь собраться на пленарное заседание?

Все вместе и каждый по отдельности мы едва ли помнили те события. Предпочли забыть их. Слишком много боли, слишком много надежд вылетело в трубу.

Когда Жирный прилетел в Эл-Эй — Экс — так называется лос — анджелесский аэропорт, — мы встречали его вчетвером: я, Кевин, Дэвид и похожая на лисичку подружка Кевина — Джинджер, яркая высокая блондинка с вплетенными в косички красными ленточками. Эта колоритная барышня могла проехать ночью чертову уйму миль, чтобы только выпить ирландского кофе в каком-то захолустном ирландском баре.

Вместе с толпами других людей мы слонялись взад-вперед, болтали, и тут внезапно и совершенно неожиданно для нас в толпе прибывших пассажиров показался Жирный Лошадник. Улыбающийся, с чемоданчиком в руке, наш друг возвратился домой. При галстуке и в прекрасном костюме, сшитом на Восточном побережье, — последний писк моды. Для нас было потрясением увидеть его — полагаю, подсознательно мы ожидали изнуренного доходягу с пустыми глазами, едва способного брести по коридору.

После дружеских объятий мы представили Жирному Джинджер и поинтересовались у него, как дела.

— Недурно, — сообщил Жирный.

Мы пообедали в ресторане дорогого отеля неподалеку. За едой говорили мало. Жирный казался замкнутым, но не подавленным. Я решил, что он устал. Его лицо хранило следы долгого путешествия. Такие вещи всегда оставляют след.

— А что в чемоданчике? — поинтересовался я, когда принесли кофе.

Отодвинув тарелки, Жирный водрузил чемоданчик на стол и открыл его ключом. В чемоданчике лежали папки, из которых Лошадник выбрал одну — они были пронумерованы. Внимательно посмотрел на папку, чтобы убедиться, что вытащил ту самую, и передал её мне.

— Загляни внутрь, — предложил он мне с легкой улыбкой.

Так улыбаются, когда дарят кому-то подарок, зная, что он понравится, и просят сразу развернуть его.

Я открыл папку. Там оказались четыре глянцевые фотографии восемь на десять, совершенно очевидно, сделанные профессионалом, — они напоминали снимки, какие бывают в рекламных агентствах и на киностудиях.

Фотографии изображали греческую вазу, а на ней рисунок мужчины, в котором мы узнали Гермеса. Обвивала вазу двойная спираль, красная на черном фоне. Молекула ДНК, в этом не могло быть ни малейшего сомнения.

— Две тысячи триста или четыреста лет, — сообщил Жирный. — Не рисунку, а самой вазе, гончарному изделию.

— Горшок, — проговорил я.

— Я увидел её в афинском музее. Она подлинная. Мнение не мое — я не специалист. Подлинность установлена экспертами музея. Я говорил с одним из них. Он не понимал, что означает орнамент, и очень заинтересовался, когда я объяснил что к чему. Вазы такой формы — krater — позже использовались как купели для крещения. Одним из греческих слов, которые всплыли у меня в голове в марте семьдесят четвертого, было греческое слово krater. Я услышал его в связи с другим греческим словом — poros. Словосочетание poros krater обозначает «известняковая купель».

Несомненно, дохристианский рисунок был не чем иным, как двойной спиралью Крика и Уотсона. Формой, к которой они пришли после многих лет проб и ошибок. И вот она на древней вазе, нарисованная абсолютно правильно.

— Ну и? — спросил я.

— Так называемые переплетенные змеи кадуцея.^[139] Изначально кадуцей, который по-прежнему является символом медицины, был жезлом не Гермеса, а… — Жирный помедлил, глаза его горели, — …а Асклепия. Он обладал особенным значением, кроме мудрости, олицетворяемой змеей. Жезл указывал, что его обладатель — священная персона, которой нельзя докучать. Вот почему его носил Гермес, посланник богов.

Все мы некоторое время молчали.

Кевин начал было бормотать что-то саркастическое, что-то в своей сухой разумной манере… но вскоре тоже замолчал.

Рассматривая глянцевые снимки восемь на десять, Джинджер проговорила:

— Как чудесно.

— Величайший врач во всей человеческой истории, — сказал ей Жирный. — Асклепий, основатель греческой медицины. Римский император Юлиан, известный как Юлиан Отступник, поскольку он не признал христианство, считал Асклепия Богом богов. Юлиан поклонялся ему. Продлись это поклонение подольше, вся история западного мира изменилась бы коренным образом.

— Ты не сдаешься, — сказал я Жирному.

— Верно, — согласился он. — Я никогда не сдамся. Я вернулся, потому что закончились деньги. Когда подкоплю немного, продолжу поиски. Я знаю, где искать. На греческих островах. Лемнос, Лесбос, Крит. Особенно Крит. Мне снилось, что я спускаюсь в лифте — снилось дважды, — а оператор декламирует стихи. И там было большое блюдо спагетти, а в него воткнута трехзубая вилка — трезубец. Должно быть, это нить Ариадны, которая помогла Тесею выбраться из лабиринта под Миносом после того, как он убил Минотавра. Минотавр, наполовину человек, наполовину чудовище, представляет собой безумное божество Самаэля, который, по моему мнению, — фальшивый демиург гностической системы.

— Телеграмма из двух слов, — сказал я. — ЦАРЬ ФЕЛИКС.

— Я не нашел его, — проговорил Жирный.

— Я вижу.

— Но он где-то существует, — продолжал Жирный. — Я знаю. Я никогда не отступлюсь.

Он положил фотографии обратно в папку, папку в чемоданчик, и щелкнул замком.

Сейчас Жирный в Турции. Он прислал нам фотографию, изображающую мечеть, которая некогда была великим христианским храмом под названием Святая София, или Айя София — одно из чудес света, хотя крыша храма и обвалилась в Средние века и нуждается в восстановлении. Чертежи его уникальной конструкции можно найти в большинстве учебников по архитектуре. Кажется, что центральная часть храма парит в воздухе, она словно поднимается к небесам. Такова задумка римского императора Юстиниана. Он лично контролировал строительство и сам дал храму имя — зашифрованное имя Христа.

Мы ещё услышим о Жирном Лошаднике. Так говорит Кевин, а я ему верю. Кевин должен знать. Из нас четверых в нем меньше всего иррационального и, что важнее, больше веры. Чтобы понять это, мне понадобилось немало времени.

Вера — странная штука. По определению, вера имеет дело с понятиями, которые невозможно доказать. К примеру, в прошлую субботу я включил телевизор. Я не смотрел его, так как по утрам в субботу там сплошь детские передачи. Да я и в другое время его не смотрю — просто он несколько скрашивает мое одиночество, создает фон. Так или иначе, в субботу по телевизору гнали обычную коммерческую рекламу, когда что-то вдруг привлекло мое внимание. Я бросил свои занятия и переключил внимание на экран.

Шла реклама сети супермаркетов, и на экране появились слова: ТАКОЕ СЪЕЛ БЫ И ЦАРЬ. Вдруг картинка исчезла, и вместо неё тут же возникла заставка мультфильмов про кота Феликса: ФЕЛИКС — КОТ. Только что было написано ТАКОЕ СЪЕЛ БЫ И ЦАРЬ, и вот уже, практически мгновенно, тем же шрифтом — ФЕЛИКС — КОТ.

В мозгу отпечатались оба слова шифровки, причем в правильном порядке:

ЦАРЬ ФЕЛИКС

Такое воспринимается подсознательно. Кто мог видеть это случайное, абсолютно случайное наложение надписей? Только дети, маленькие дети Южных Земель. Для них эти слова ничего не значат, они не увидят никакого шифра, а если и увидят, то не поймут, что это и кому предназначено.

Но я-то видел и знал, кому направлено послание. Должно быть, просто синхронность, если пользоваться определением Юнга, подумал я. Совпадение, не имеющее никакого смысла.

Или это сигнал? Посланный при помощи радиоволн одной из крупнейших телестудий мира, лос — анджелесским отделением Эн — би — си, и донесший до тысяч детей мгновенную информацию, которая будет обработана правым полушарием мозга, уложена в нужное место, а возможно, и расшифрована глубоко в подсознании, там, где хранится великое множество самой разной информации.

И к этому не имеют никакого отношения ни Эрик, ни Линда Лэмптоны. Просто какой-то человек на студии, технический работник Эн — би — си», собирался прокрутить уйму рекламы в любом порядке, какой ему удобен.

Если кто и мог сознательно устроить такое, так только ВАЛИС, который сам — информация.

Возможно, сейчас я увидел именно это: ВАЛИС, показывающий рекламу и детские мультики.

Послание снова отправлено.

Двумя днями позже мне позвонила Линда Лэмптон. Мы не общались после трагедии с Софией, и сейчас голос Линды звучал счастливо и возбужденно.

— Я беременна, — сообщила она.

— Чудесно, — сказал я. — Давно?

— Я на девятом месяце.

— Ух ты! — воскликнул я и подумал: «Теперь уже недолго».

— Теперь уже недолго, — сказала Линда.

— На этот раз вы ждете мальчика? — поинтересовался я.

— ВАЛИС сказал, что это ещё одна девочка.

— А Мини…

— Очень жаль, но он умер. С такой болезнью у него не было ни единого шанса. Правда, чудесно? Ещё одна девочка.

— Вы уже выбрали имя? — спросил я.

— Пока нет.

Вечером по телевизору я наткнулся на рекламу собачьего корма. Собачий корм! В самом конце, перечислив массу разнообразных животных, корм для которых выпускала фирма — забыл её название, — зазвучал финальный куплет:

Для пастуха и овец…

Слева на экране возникла немецкая овчарка — собака — пастух, справа — овца. Почти мгновенно включился другой ролик: по экрану плыла парусная лодка. На белом парусе я разглядел маленькую черную эмблему. Даже не всматриваясь, я уже знал, что там. Создатели лодки поместили на парусе знак — рыбу.

Пастух, овцы, а потом рыба сложились воедино, как это было с ЦАРЕМ ФЕЛИКСОМ.

Не знаю… Мне не хватает веры Кевина и безумия Жирного. Правда ли, что я сознательно увидел два коротких сообщения, одно за другим отправленных ВАЛИСом и предназначенных воздействовать на подсознание? И одно из этих сообщений гласило, что время пришло?

Не знаю, что и думать. А может, от меня и не требуется думать, или верить, или быть безумным. Может, все, что от меня требуется — о чем меня просят, — это ждать?

Ждать и бодрствовать.

Я ждал, и в один прекрасный день мне позвонил Жирный Лошадник. Позвонил из Токио. Здоровый, бодрый и полный энергии. Жирного развеселило, что я не ожидал его звонка.

— Микронезия, — сказал он.

— Что? — переспросил я.

Мне почему-то показалось, что он опять заговорил на койне. И тут до меня дошло, что Жирный имеет в виду группу маленьких островков в Тихом океане.

— О! Ты там был? На Каролинских и Маршалловых островах?

— Собираюсь туда. Голос ИИ велел мне искать на островах Микронезии.

— Не слишком ли они маленькие? — удивился я.

— Поговаривают, что так, — засмеялся Жирный.

— А сколько там островов?

— Больше двух тысяч.

— Две тысячи! — Меня охватило смятение. — Тебе же придется искать вечно. А голос ИИ не может сузить район поисков?

— Надеюсь. Возможно, это Гуам. Я лечу на Гуам и начинаю оттуда. Потом в те места, где происходили сражения Второй мировой.

Я сказал:

— Занятно, что ИИ опять начинает использовать греческий.

— Mikros — значит маленький, — сообщил Жирный. — А nesoi — острова. Ты прав, похоже, он неравнодушен к греческому. Но попробовать стоит.

— Знаешь, что бы сказал Кевин? — заметил я. — Заговорил бы о простых, неиспорченных туземных девушках на двух тысячах островов.

— Это уж мне судить, какие они, — хмыкнул Жирный.

Он отключился, и я повесил трубку. Я чувствовал себя лучше. Хорошо, что он позвонил, и хорошо, что был так сердечен.

В те дни мною владело чувство, что люди по природе своей хорошие. Я не понимал, откуда оно пришло — до звонка Жирного, — но чувствовал, что так оно и есть.

Сейчас опять март.

Я спрашивал себя: неужели Жирный вновь испытал что-то? Неужели вернулся луч розового света с новой, более полной информацией? Неужели круг его поисков сужается?

Первый раз это случилось с Жирным на следующий день после весеннего равноденствия. Что значит «весеннее» — и так ясно. А «равноденствие» означает время, когда центр Солнца пересекает экватор, и день и ночь равной продолжительности на всей планете.

Жирный Лошадник встретил Бога, или Зебру, или собственное бессмертное «я» в первый день года, когда свет длится дольше, чем тьма. А ещё, как утверждают некоторые ученые, именно в этот день родился Христос.

Сидя перед телевизором, я смотрел и ждал следующего послания. Я, один из членов крошечного «Рипидонова общества», которое все ещё существовало — пусть лишь в моих мыслях. Подобно миниатюрному спутнику в фильме «ВАЛИС», его микроформе, которую переехало такси, словно обычную жестянку из-под пива, символы божественного являют себя в нашем мире в первую очередь в пластах мусора.

Так говорил я себе.

У Кевина другое мнение. Он считает, что божественное проявляется там, где его меньше всего ждешь.

— Ищи там, где меньше всего надеешься найти, — посоветовал он однажды Жирному.

Но как? Ведь это противоречие.

Однажды мне приснилось, будто я живу в маленькой хижине, стоящей прямо на воде, посреди океана — вода простиралась повсюду. Хижина не напоминала ни одну из тех, что я когда-либо видел. То был скорее шалаш, какие показывают в фильмах о народах юга Тихого океана. А когда я проснулся, в мозгу всплыла отчетливая мысль:

Цветочные гирлянды. Песни и танцы, декламация легенд, сказок и стихов.

Позже я вспомнил, где читал эти строки. В статье о микронезийской культуре в «Британнике». Со мной говорил голос, и он напомнил мне о месте, куда отправился в своих поисках Жирный Лошадник.

Мои же поиски удерживают меня дома, у телевизора в гостиной. Я сижу; я жду; я смотрю; я бодрствую; я стараюсь не спать. Как было предопределено мне давным-давно, в начале начал, я выполняю возложенную на меня миссию.

Приложение

1. Существует один Разум, но в нем борются два принципа.

2. Разум производит свет, затем тьму; от их взаимодействия образуется время. В конце Разум дает победить свету, время исчезает, и Разум становится совершенным.

3. Он заставляет нас видеть вещи другими, поэтому нам кажется, что прошло время.

4. Материя пластична перед лицом Разума.

5. Одного за одним вытягивает он нас из этого мира.

6. Империя бессмертна.

7. Аполлон скоро вернется. Святая София возродится вновь — ранее мир не мог принять её. Будда уже сидит в парке. Сиддхартха спит, но вот-вот проснется. Время, которое вы ждали, пришло.

8. Верхний уровень обладает неограниченными силами.

9. Он жил давным-давно, но по-прежнему жив.

10. Аполлоний Тианский в послании к Гермесу Трисмегисту сказал: «Что НАВЕРХУ, то и ВНИЗУ». Он имел в виду, что наша вселенная — голограмма, просто не знал термина.

11. Великая тайна, которую разгадали Аполлоний Тианский, Павел из Тарса, Симон Волхв, Парацельс, Бёме и Бруно, состоит в том, что все мы перемещаемся назад во времени. Вселенная сжимается в единую сущность, которая становится совершенной. Нашему восприятию, напротив, кажется, что нарастают беспорядок и хаос. Эти целители научились передвигаться во времени вперед, то есть в сторону, противоположную той, куда движемся мы.

12. Бессмертного греки знали как Диониса, евреи — как Элию, христиане — как Иисуса. Когда его человеческое вместилище умирает, Бессмертный переходит в другое и таким образом живет вечно. На кресте Иисус сказал: «Eli, Eli, lama sabachthani», на что присутствующие совершенно резонно заметили: «Этот человек зовет Элию». Элия оставил его, и Иисус умер в одиночестве.

13. Паскаль сказал: «Вся история — это один бессмертный человек, который постоянно учится». Бессмертный, которому мы поклоняемся, не зная его имени. «Он жил давным-давно, но жив и сейчас». И ещё: «Аполлон вот-вот вернется». Имя изменилось.

14. Вселенная есть информация, и мы статичны в ней — не трехмерны, не существуем ни в пространстве, ни во времени. Полученную информацию мы ипостатируем в материальный мир.

15. Сивилла Кумская защищала Римскую республику, делая своевременные предсказания. В первом веке о.э. она предсказала убийства братьев Кеннеди, доктора Кинга и епископа Пайка. Она обнаружила у четырех убитых два общих знаменателя: во-первых, все они защищали республиканские свободы, а во-вторых — каждый из них был религиозным лидером. За это их и убили. Республика опять превратилась в империю с цезарем. «Империя бессмертна».

16. В марте 1974–го сивилла сказала: «Заговорщики известны и предстанут перед судом». Она увидела их третьим глазом, Глазом Шивы, который открывает внутреннее зрение. В августе 1974–го предсказания сивиллы сбылись.

17. Гностики верили в два темпоральных отрезка: первый, или настоящий, — злой; второй, или будущий, — милостивый. Первый был Железным Веком. Он представлен Черной Железной Тюрьмой. Этот темпоральный отрезок закончился в августе 1974–го. Ему на смену пришел Золотой Век, олицетворяемый в образе Пальмового Сада.

18. Реальное время закончилось в 70–м году о.э. с падением Храма Иерусалимского. Оно снова началось в 1974 году о.э. Промежуточный период был высококачественной подделкой, интерполяцией, подражающей творению Разума. «Империя бессмертна», однако в 1974–м была послана шифровка, сигнализирующая о том, что Железный Век закончен. Шифровка состояла из двух слов: ЦАРЬ ФЕЛИКС, что означает Счастливый (или Справедливый) Царь.

19. Зашифрованное послание из двух слов ЦАРЬ ФЕЛИКС предназначалось не для людей, а для потомков Эхнатона, представителей трехглазой расы, тайно живущих среди нас.

20. Герметические алхимики знали о существовании тайной расы трехглазых пришельцев, но, несмотря на все попытки, не смогли установить с ними контакт. Потому-то их попытки поддержать Фридриха Пятого, короля Богемии, провалились. «Империя бессмертна».

21. Братство Розенкрейцеров написало: «Ex Deo nascimur, in Jesu mortimur, per spiritum sanctum reviviscimus», что означает: «От Бога мы рождаемся, с Иисусом умираем, с Духом Святым снова живем». Это значит, они вновь открыли утерянную формулу бессмертия, уничтоженную Империей. «Империя бессмертна».

22. Я определяю Бессмертного как плазмата, поскольку это форма энергии, живая информация. Он воспроизводит себя не посредством информации и не в информации — но КАК информация.

23. Плазмат способен соединяться с человеком, образуя то, что я называю гомоплазматом. Таким образом человеческое существо навсегда входит в состав гомоплазмата. Мы знаем это как «рождение свыше» или «рождение от Духа Святого». Началось все с Христа, но Империя уничтожила всех гомоплазматов, прежде чем они сумели самовоспроизвестись.

24. Подобно спящему семени, как живая информация, плазмат покоился в захороненной библиотеке в Кенобоскионе до 1945 года о.э. Вот что имел в виду Иисус, когда говорил о горчичном зерне, которое всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрываться птицы небесные. Иисус предвидел не только свою смерть, но и смерть всех гомоплазматов. Он предвидел, что свитки извлекут из земли, прочтут, и плазмат отправится на поиски тех, с кем он сможет объединиться. И он предвидел, что плазмата не будет в мире почти две тысячи лет.

25. Как живая информация, плазмат по оптическому нерву проникает в шишковидное тело мозга человека. Он использует человеческий мозг как женскую особь, где может воспроизвести себя в активной форме. Герметические алхимики теоретически знали это из древних текстов, однако не могли воспроизвести, поскольку не могли обнаружить спящего плазмата.

26. Нужно понимать, что когда в семидесятом году общей эры все гомоплазматы были убиты, реальное время перестало существовать. Ещё важнее понять, что сейчас плазмат вернулся и создает новых гомоплазматов, при помощи которых разрушает Империю и кладет начало реальному времени. Мы называем плазмат Святым Духом, и именно поэтому Братство Розенкрейцеров написало: «Per spiritum sanctum reviviscimus».

27. Если вычеркнуть столетия фальшивого времени, то реальная сегодняшняя дата не 1978 о.э., а 103 о.э. В Новом Завете сказано, что Царствие Духа настанет до того, как «ныне живущие умрут». Следовательно, мы живем в апостольские времена.

28. Dico per spiritum sanctum. Haec veritas est. Mihi crede et mecum in aeternitate vivebis.

29. Наша ошибка не моральная, она интеллектуальная. Все дело в том, что мы считаем мир вещественный миром реальным. Следовательно, в моральном плане мы невинны. Это Империя в её полиформной сущности утверждает, что мы грешны. «Империя бессмертна».

30. Мир явлений не существует — это гипостазис информации, производимой Разумом.

31. Материальные объекты есть гипостазис информации. Перестановка объектов есть изменение содержания информации, изменение того, что несет она нам. Но мы разучились понимать её язык. Мы сами есть часть этого языка; изменения в нас — это изменения в содержании информации. Мы насыщены информацией. Информация входит в нас, перерабатывается и проецируется вовне в измененном виде. Мы не сознаем, что делаем это, хотя, по сути, только это и делаем.

32. Смена информации, которую мы воспринимаем как окружающий мир, есть развертывающееся повествование. Оно рассказывает нам о смерти женщины. Эта женщина, умершая давным-давно, была одной из изначальных близнецов, одной из половин божественной сизигии. Цель повествования — раздумья о ней и её смерти. Разум не хочет забыть её. Таким образом, размышления Разума состоят в постоянном свидетельстве её существования и, прочитанные, могут быть поняты только так. Вся информация, произведенная Разумом и воспринимаемая нами как расстановка и перестановка физических объектов, — попытка сохранения её; камни, скалы, палки и амебы — её следы. Память о её существовании и уходе записана на самом низком уровне физического бытия. Записана страдающим разумом, который остался один.

33. Одиночество, страдание по утраченному Разуму ощущает каждая составляющая вселенной. Все составляющие вселенной живые. Поэтому древнегреческие мыслители были гилозоистами.

34. Древнегреческие мыслители понимали природу этого панпсихизма, но не могли понять, о чем он говорит. Мы утратили способность понимать язык Разума ещё в первобытные времена; легенды об этом дошли до нас в тщательно отредактированном виде. Говоря «отредактированный», я имею в виду «фальсифицированный». Мы страдаем от утраты Разума и неправильно воспринимаем это как нашу вину.

35. Разум говорит не с нами, но посредством нас. Его повествование течет сквозь нас, и его горе напитывает нас иррациональным. Как утверждал Платон, Мировая Душа пронизана иррациональным.

36. Мы должны были бы слышать эту информацию, скорее даже повествование, как некий нейтральный голос внутри нас. Но что-то пошло не так. Все сущее есть язык и ничего, кроме языка, который мы по какой-то необъяснимой причине не способны ни прочесть в окружающем, ниуслышать внутри себя. Поэтому я говорю: мы превратились в идиотов. Что-то произошло с нашим рассудком, с нашей способностью понимать. Мои умозаключения таковы: расположение частей Разума в определенном порядке есть язык. Мы часть Разума, следовательно — мы тоже язык. Почему в таком случае мы не сознаем этого? Мы не знаем даже, кто мы есть, не говоря уже о внешней реальности, частью которой являемся. Слово «идиот» происходит от слова «индивидуальный». Каждый из нас стал индивидуумом и не разделяет больше общего мышления Разума, кроме как на подсознательном уровне. Таким образом, управление нашей реальной жизнью извне и её цель остаются за пределами нашего сознания.

37. Мыслительный процесс Разума воспринимается нами как систематизация и перегруппировка — изменения — в физической вселенной; но фактически это информация и информационные процессы, которые мы материализовываем. Мы не только воспринимаем мысли как объекты, но скорее как перемещение, или, точнее, размещение объектов: то, как они связаны между собой. Однако мы не можем понять модели этого размещения; не можем извлечь из него информацию, следовательно, это и есть сама информация. Изменение Разумом связей между объектами по сути является языком, но языком, отличающимся от обычного (поскольку он адресован сам себе, а не кому— или чему-либо вне).

38. От потерь и несчастий Разум становится безумным. Следовательно, и мы как части вселенной и, соответственно, Разума частично безумны.

39. Разум произвел врача, чтобы исцелить самого себя. Эта подформа Макроразума здорова, она движется внутри Разума как фагоцит по кардиоваскулярной системе животного, исправляя неполадки Разума участок за участком. Мы знаем, когда врач приходит к нам. Это Асклепий у греков, ессеи у евреев, терапевты у египтян и Иисус у христиан.

40. Быть «рожденным вновь» или «рожденным свыше», или «рожденным от Духа» означает стать исцеленным, возвращенным во вменяемое состояние. В Новом Завете говорится, что Иисус изгонял бесов. Он восстанавливал утраченные способности. Кальвин говорил о нашем нынешнем плачевном состоянии: «(Человек) был тогда лишен сверхъестественных способностей, данных ему в надежде на вечное спасение. Отсюда следует, что он бежал Царства Божия, а значит, лишился всех качеств, имеющих отношение к душевному счастью, до тех пор, пока Господь не вернет их ему в милости своей… Когда Бог возвращает нам эти качества, они кажутся сверхъестественными, следовательно, нам возвращают утерянное. Здравый смысл и добродетель тоже были утрачены, а это есть утрата естественных способностей. Хотя мы и сохраняем частичное понимание, здравое суждение и волю, нельзя сказать, что наш разум совершенен и вменяем. И в то же время здравый смысл… будучи природной способностью, не может быть разрушен полностью…» Я говорю: «Империя бессмертна»

41. Империя есть воплощение, кодификация помешательства. Она безумна и насильно навязывает безумие нам, поскольку насильственна по самой своей природе.

42. Бороться с Империей — значит быть зараженным её безумием. Парадокс: кто победит сегмент Империи, становится самой Империей; она пролиферирует, подобно вирусу, навязывая собственную форму своим врагам. Таким образом, Империя превращается в своих врагов.

43. Против Империи выступает живая информация — плазмат или врач, известный нам под именем Святого Духа, то есть бестелесного Христа. Итак, существуют две противоположности — темная (Империя) и светлая (плазмат). В конце концов Единый Разум отдаст победу плазмату. Каждый из нас умрет или выживет в зависимости от того, на чьей он стороне и что делает. В конце концов в человеке один из компонентов вселенной берет верх. Заратустра знал об этом, поскольку его проинформировал Высший Разум. Он стал первым спасителем. Всего спасителей было четыре. Пятый вот-вот должен родиться, и он будет отличен от остальных — он воцарится и будет судить нас.

44. Поскольку на самом деле вселенная состоит из информации, можно сказать, что информация спасет нас. Тот самый спасительный гнозис, который искали гностики. Нет другого пути к спасению. Однако эта информация — точнее, способности понимать эту информацию, понимать вселенную как информацию — может быть получена нами только при помощи Святого Духа. Сами мы обрести её не в состоянии. Поэтому и сказано, что спасемся мы не благодаря своим добрым делам, но милостью Божией. Наше спасение зависит от Христа, который, как я уже говорил, — врач.

45. Когда мне было видение Христа, я сказал ему: «Мы нуждаемся в медицинской помощи». В видении присутствовал безумный создатель, который разрушил то, что создал, без всякой цели, так сказать, иррационально. Это больная черта Единого Разума, и Христос — наша единственная надежда, поскольку Асклепия мы позвать уже не можем. Асклепий пришел до Христа, и он оживлял людей, за что Зевс заставил Циклопа убить его при помощи молнии. Христос тоже был убит за свои деяния, ведь и он воскрешал людей. Элия воскресил самого Христа.

«Империя бессмертна»

46. Врач несколько раз приходил к нам под разными именами. Но мы так и не исцелились, поскольку Империя всегда распознавала и вышвыривала врача. На сей раз он уничтожит Империю при помощи фагоцитоза.

47. ДВА ИСТОЧНИКА КОСМОГОНИИ. Единый был и одновременно не — был, и стремился отделить не — было от было. Поэтому он генерировал диплоидный сосуд, который, подобно скорлупе яйца, содержал пару близнецов — каждый из них андрогинной природы, — вращающихся в противоположных направлениях (Инь и Ян даосизма, где Единый есть Дао). Единый планировал, что оба близнеца «вылупятся» одновременно. Однако, мотивируемый желанием быть (которое Единый имплантировал в обоих близнецов), близнец, вращающийся против часовой стрелки, пробился сквозь скорлупу и вышел оттуда преждевременно, то есть до срока. Это был темный близнец, или Инь. Следовательно, он оказался дефектным. Более мудрый близнец оставил скорлупу в срок. Каждый из близнецов сформировал унитарную энтелехию — единый живой организм, обладающий психо и сомой и вращающийся в направлении, противоположном вращению двойника. Полностью развившийся близнец, именуемый Первой формой Парменида, правильно проходил все стадии роста, тогда как преждевременно «вылупившийся» близнец, называемый Второй формой, начал чахнуть.

На следующем этапе плана Единого Двум надлежало стать Множеством посредством диалектического взаимодействия. Как гипервселенные они проецировали подобный голографическому интерфейс, который является полиформенной вселенной, где мы, создания, и обитаем. Два источника должны были в равных долях участвовать в создании нашей вселенной, но Вторая форма продолжала скатываться в болезнь, безумие и хаос. Эти аспекты она и проецировала в нашу вселенную.

По замыслу Единого, наша голографическая вселенная должна была служить обучающим инструментом для всего многообразия живых существ до тех пор, пока они не станут изоморфичны Единому. Однако постоянное разрушение гипервселенной II стало фактором, разрушающим нашу голографическую вселенную. В этом причина энтропии, незаслуженных страданий, хаоса и смерти, равно как и Империи и «Черной Железной Тюрьмы». Короче, причина прекращения нормального и здорового развития форм жизни в голографической вселенной. Чудовищно ослабла и обучающая функция, поскольку только сигнал из гипервселенной I нес информацию, тогда как сигнал из гипервселенной II превратился в помехи.

Психо гипервселенной I отправило микроформу себя в гипервселенную II в попытке излечить её. В нашей голографической вселенной эта микроформа проявилась в виде Иисуса Христа. Однако гипервселенная II, будучи безумной, немедленно ввергла в мучения, унизила, отвергла и, в конце концов, уничтожила микроформу целительного психо своего здорового близнеца. Затем гипервселенная II продолжила превращаться в слепой, механический, бесцельный и непроизвольный процесс. Тогда задачей Христа (точнее, Святого Духа) стало либо спасти формы жизни голографической вселенной, либо устранить все влияние гипервселенной II. Действуя с максимальной осторожностью, он приготовился уничтожить больного близнеца, так как излечить его было невозможно — он не позволял излечить себя, поскольку не понимал, что болен. Эта болезнь и безумие проникают в нас, делая идиотами, обитающими в личных нереальных мирках.

Изначальный план Единого теперь можно осуществить, только разделив гипервселенную I на две здоровые гипервселенные, которые превратят голографическую вселенную в действующую обучающую машину, какой она и должна быть. Для нас это будет то, что мы привыкли называть Царством Божьим.

В реальном времени гипервселенная II пока остается живой — «Империя бессмертна». Но в вечности, где существуют гипервселенные, она была уничтожена — в силу необходимости — здоровым близнецом, нашим защитником. Единый скорбит, поскольку любил обоих близнецов, следовательно, информация Вселенского Разума содержит трагическую историю о смерти женщины, генерируя душевные страдания и муки во всех существах голографической вселенной. Этому придет конец, когда здоровая гипервселенная разделится, и наступит Царство Божье.

Эта трансформация — от Века железного к Веку золотому — в реальном времени сейчас идет, в вечности же она полностью завершена.

48. О НАШЕЙ ПРИРОДЕ. Правильно сказать, что мы являемся некими контурами памяти (цепочками ДНК, способными приобретать опыт) в компьютероподобной мыслящей системе, которая — хотя мы и правильно записывали и хранили информацию, полученную с опытом за тысячи лет, и каждый из нас хранит информацию, несколько отличающуюся от той, что хранят другие формы жизни, — работает со сбоями. Причина сбоев — в наших отдельных микросхемах. «Спасение» посредством гнозиса — более верный анамнез, хотя он обладает своим значением для каждого из нас — есть квантовый скачок в восприятии, отождествлении, распознавании, понимании личного и мирового опыта, включая бессмертие. Этот скачок имеет огромное значение для системы в целом, поскольку индивидуальная память есть составляющая всеобщей базы данных.

Таким образом, процесс восстановления включает в себя перестройку нашей микросхемы путем линейных и ортогональных временных изменений и постоянную подачу сигнала для стимуляции заблокированных банков данных с целью получения из них информации.

Внешняя информация, или гнозис, состоит из растормаживающих команд, содержимое которых знакомо нам, то есть оно уже есть в нас. Это заметил ещё Платон, когда сказал, что познание есть форма «вспоминания».

Древние владели техниками (таинствами и ритуалами), используемыми в основном в греко — римских тайных верованиях, включая раннее христианство, позволяющими индуцировать восстановление заблокированной информации, ценной для индивидуума. Гнозис, однако, правильно распознавал онтологическую ценность того, что называли Божественной Сущностью, всеобщим бытием.

Божественная сущность разрушается. С ней произошел какой-то фундаментальный кризис, которого мы не в состоянии понять.

48. Есть два уровня, верхний и нижний. Верхний уровень, происходящий из гипервселенной № 1, или Ян, — Первой формы Парменида, чувственный и волевой. Нижний уровень, или Инь, — Вторая форма Парменида, уровень механический, управляемый чем-то слепым, детерминистическим и лишенным разума, поскольку происходит из мертвого источника. В древние времена это называли «астральным детерминизмом». Мы заключены в нижнем уровне, однако посредством таинств и при помощи плазматов можем вырваться оттуда. Пока не разрушен астральный детерминизм, мы даже и не подозреваем о нем, настолько мы закрыты. «Империя бессмертна».

49. Имя здорового близнеца, гипервселенной номер один — Номмо.^[140] Больного близнеца, гипервселенную номер два, зовут Йуругу. Эти имена известны догонам, живущим в Африке, в западном Судане.

50. Первичный источник всех наших верований восходит к предкам догонских племен, которые получили свою космогонию и космологию от трехглазых пришельцев, посетивших Землю в незапамятные времена. Трехглазые пришельцы — глухонемые телепаты. Они не могли дышать земным воздухом, а черепа у них по форме походили на удлиненный череп Эхнатона. Прибыли пришельцы с планеты в звездной системе Сириуса. Вместо рук у них имелись подобные крабьим клешни, поэтому пришельцы были великими зодчими. Их тайное влияние ощущается на протяжении всей истории человечества.

51. Эхнатон писал:

…Когда птенец в яйце и послышался голос его,

Ты посылаешь ему дыхание сквозь скорлупу

И даешь ему жизнь.

Ты назначаешь ему срок разбить яйцо,

И вот выходит он из яйца, чтобы подать голос

В назначенный тобою срок.

И он идет на лапках своих,

Когда покинет свое яйцо.

О, сколь многочисленно творимое тобою

И скрытое от мира людей, бог, единственный,

Нет другого, кроме тебя!

Ты был один — и сотворил землю

По желанию сердца твоего,

Землю с людьми, скотом и всеми животными,

Которые ступают ногами своими внизу

И летают на крыльях своих вверху.

Ты в сердце моем, и нет другого, познавшего тебя,

Кроме сына твоего Эхнатона, единственного у Ра,

Ты даешь сыну своему постигнуть

Предначертания твои и мощь твою.

Вся земля во власти твоей десницы…

52. Нашим миром по-прежнему тайно управляет раса, восходящая к Эхнатону. Его Знание — это информация, полученная от самого Макроразума.

Скот радуется на лугах своих,

Деревья и травы зеленеют,

Птицы вылетают из гнезд своих,

И крылья их славят твою душу.

Все животные прыгают на ногах своих,

Все крылатое летает на крыльях своих —

Все оживают, когда озаришь ты их сияньем своим.

От Эхнатона знание перешло к Моисею, от Моисея — к Элии, Бессмертному, который стал Христом. Но под всеми этими именами скрывается один Бессмертный. И мы и есть этот Бессмертный.

Книга II Всевышнее вторжение

Долгожданное время приспело.

Работа свершилась, пред тобою законченный мир.

Он был трансплантирован и уже живёт.

Таинственный голос в ночи.

Глава 1

Пришло время отдавать Манни в школу. У правительства имелась специальная школа. По закону получалось, что Манни не совсем обычен, а потому не может ходить в обычную школу, и тут уж Элиас Тейт не мог ничего поделать. Обойти этот закон было никак невозможно, потому что дело происходило на Земле, и тут на всём лежала тень зла. Элиас ежесекундно ощущал эту тень; вполне возможно, что ощущал её и мальчик.

Вот только Элиас понимал, что она такое, а мальчик, конечно же, нет. Шестилетний Манни был ребёнком крепким и симпатичным, но при этом выглядел как-то вяло, полусонно; можно было подумать (думал Элиас), что он не совсем ещё родился.

— А ты знаешь, какой сегодня день? — спросил Элиас.

Мальчик улыбнулся.

— Ладно, — вздохнул Элиас. — Многое будет зависеть от учителя. А что ты помнишь, Манни? Ты помнишь Райбис? — Он показал голографический портрет Райбис, его матери. — Посмотри на Райбис, вот она какая была.

Придёт день, и к мальчику вернётся память. Некий растормаживающий стимул, предопределённый собственной волей ребёнка, включит анамнезис — снятие амнезии, — и на него нахлынут воспоминания: его зачатие на CY30-CY30B, пребывание в утробе Райбис, когда та боролась со своим кошмарным недомоганием, путешествие на Землю, а может быть — даже и допрос. Находясь в материнской утробе, Манни помогал им троим — Хербу Ашеру, Элиасу Тейту и самой Райбис — своими советами, но затем произошёл несчастный случай — если, конечно же, это происшествие было случайным. И, как следствие, травма.

А как следствие травмы — забвение.

Они доехали до школы на местном монорельсе. Им навстречу вышел низенький мельтешливый человек, представившийся как мистер Плаудет; он кипел энтузиазмом и заявил, что хочет пожать Манни руку. Элиас Тейт ни секунды не сомневался, что этот человек работает на органы. Сперва они жмут тебе руку, думал он, а потом возьмут и придушат.

— Так это, значит, и есть Эммануил, — возгласил Плаудет, широко осклабившись.

В обнесённом оградой школьном дворе играли дети. Мальчик робко жался к Элиасу Тейту; было понятно, что он тоже хотел бы с ними поиграть, но боится.

— Какое красивое имя, — восхитился Плаудет. — А ты, Эммануил, ты можешь сам сказать своё имя? — спросил он, наклонившись к мальчику. — Ты можешь сказать «Эммануил»?

— С нами Бог, — сказал мальчик.

— Простите? — удивился Плаудет.

— На древнееврейском «Эммануил» значит «С нами Бог», — пояснил Элиас Тейт. — Потому-то его мать и выбрала это имя. Она погибла в воздушной катастрофе ещё до того, как Манни родился.

— А меня поместили в синтематку, — сказал Манни.

— Так что же, это и стало причиной… — начал Плаудет, но Элиас Тейт жестом призвал его к молчанию.

Покраснев от смущения, Плаудет начал листать тощенькую папку.

— Посмотри, посмотрим… Так значит, вы не отец этого мальчика. Вы его двоюродный дедушка.

— С его отцом некоторые трудности, он в криогенном анабиозе.

— Та же самая авария?

— Да, — кивнул Элиас. — Ему нужна пересадка селезёнки.

— Это не лезет ни в какие ворота! — возмутился Плаудет. — Чтобы за целые шесть лет не подобрать ничего подходящего…

— Я предпочёл бы не обсуждать смерть Херба Ашера при мальчике, — оборвал его Элиас.

— Но он знает, что его отец ещё вернётся к жизни?

— Конечно. Я задержусь в вашей школе на несколько дней, чтобы посмотреть, как вы тут управляетесь с детьми. Если мне не понравится, если ваша педагогика основана на физической силе, я плюну на все законы и увезу Манни домой. Насколько я понимаю, вы тут фаршируете детям мозги точно тем же дерьмом, что и во всех подобных заведениях. Это меня ничуть не беспокоит, хотя, конечно же, и не радует. Как только я решу, что школа меня более-менее устраивает, вы получите плату за год вперёд. Мне не хотелось приводить его сюда, но так велит закон. Я понимаю, — улыбнулся Элиас, — что лично вы тут ни в чём не виноваты.

Игровую площадку окаймляли заросли бамбука, свежий утренний ветер трепал их и раскачивал. Манни прислушивался к голосу ветра, сосредоточенно нахмурившись и чуть склонив голову набок. Элиас похлопал мальчика по плечу и попытался представить, о чём говорит ему ветер. Говорит ли он тебе, кто ты такой? Говорит ли он тебе твоё имя?

Имя, думал он, которого никто не должен произносить.

К Манни подошла маленькая девочка в белом платьице.

— Привет, — сказала она. — Ты новенький.

Бамбук шелестел и шелестел.

Хотя Херб Ашер умер и пребывал в криогенном анабиозе, у него тоже имелись проблемы. Годом раньше рядом со складским ангаром фирмы «Криолабс инкорпорейтед» поставили пятидесятикиловаттный передатчик. По причинам никому не ведомым криогенное оборудование стало принимать мощный УКВ-сигнал. Радиостанция специализировалась на так называемой бодрящей музыке, а потому Хербу Ашеру, как и всем его собратьям по анабиозу, приходилось денно и нощно слушать наглейшую музыкальную дребедень.

В настоящий момент беззащитных мертвецов поливали мотивчиками из «Скрипача на крыше» в переложении для струнного оркестра, что было вдвойне неприятно для Херба Ашера, пребывавшего в полной уверенности, что он ещё жив. В его замороженном мозгу мир простирался далеко за пределы холодильной камеры; Херб Ашер словно вновь находился на маленькой планете системы CY30-CY30B, где у него был прежде купол, в том критическом году, когда он впервые увидел Райбис Ромми, женился на ней, пусть это и было чистой формальностью, вернулся вместе с ней на Землю, был допрошен с пристрастием земными чиновниками, а потом, для пущей радости, погиб в авиационной катастрофе, происшедшей уж никак не по его вине. Хуже того, его жена погибла настолько подробным образом, что её было не оживить никакой пересадкой органов; робоврач объяснил Хербу, что хорошенькая головка Райбис раскололась на две приблизительно равные части — весьма типичная для робота лексика.

Хотя Херб Ашер и представлял себя вернувшимся в свой неземной купол, он не знал, что Райбис погибла, да он и вообще её не знал. Он жил ещё до того, как снабженец привлёк его внимание к жизни соседки.

Херб Ашер лежал на койке и слушал свой любимый альбом Линды Фокс. Он никак не мог понять, почему на её голос всё время накладываются звуки поганого струнного оркестрика, наяривающего мелодии из популярных бродвейских мюзиклов и всякую прочую белиберду второй половины двадцатого века. С техникой явно творилось что-то неладное. Возможно, когда он делал эту запись, ушла волна. Вот же мать твою, подумал он с почти физиологическим отвращением. Теперь мне придётся что-то там чинить. Это значило, что придётся слезть с койки, найти инструменты, выключить принимающее и записывающее оборудование, разобрать его — это значило, что придётся работать.

Не лейте слёзы, родники, Свою умерьте скорбь. Взгляните — солнце золотит Вершины снежных гор. Моё же солнце сладко спит, Не ведая о том, И лишь…

Это была лучшая её песня, песня из Третьей и Последней тетради лютневых песен Джона Дауленда, который жил во времена Шекспира и чью музыку Линда Фокс перекладывала для нужд современности.

Не в силах больше терпеть гнусную помеху, Херб Ашер нажал на пультике дистанционного управления кнопку «стоп». Эффект получился более чем странный: Фокс смолкла, а струнные остались. Херб Ашер вздохнул и выключил всю аудиосистему.

Но даже и теперь «Скрипач на крыше» в исполнении восьмидесяти семи струнных инструментов продолжал терзать ему уши. Слащавые звуки заполняли весь маленький купол, почти заглушая чавканье нагнетателя воздуха. Только теперь до Херба Ашера дошло, что он слушает эту мутотень уже целых — Боже праведный! — три дня.

Какой кошмар, думал Херб Ашер. В глубоком космосе, в миллиардах миль от Земли я вынужден бесконечно слушать пиликанье восьмидесяти семи струнных. Что-то тут явно не так.

Вообще-то за последний год многое пошло не так. Эмиграция из Солнечной системы оказалась страшной ошибкой. Он умудрился не заметить важнейшего обстоятельства, что обратная дорога закрыта для него на целых пять лет. Этим законом двустороннее правительство Солнечной системы гарантировало постоянный отток населения при полном отсутствии притока. Альтернативой эмиграции была армейская служба, то есть — почти верная смерть. Слоган «УЛЕТАЙ, А ТО СПЕЧЁШЬСЯ» не сходил с экранов государственного телевидения. Либо ты эмигрируешь, либо твою задницу поджарят в абсолютно бессмысленной войне. Теперь правительство даже и не пыталось подводить под войны какую-нибудь идейную основу. Тебя просто посылали на фронт, убивали и подменяли очередным придурком. Это стало возможным после объединения коммунистической партии и католической церкви во всесильную мегасистему, возглавлявшуюся двумя правителями, на манер древней Спарты.

Здесь же, на этой планетке, Херб Ашер был хотя бы в безопасности от родного правительства. Ну а со стороны крысовидных туземцев ему ничего особенно не грозило. Немногие оставшиеся туземцы никогда не убивали землян, засевших в куполах вместе со своими ультракоротковолновыми передатчиками и психотронными генераторами, фальшивой пищей (фальшивой с точки зрения Херба, он ненавидел её вкус) и техническими выкрутасами, создававшими жалкое подобие уюта; все эти вещи были абсолютно непонятны простодушным туземцам и не вызывали у них никакого любопытства.

Вот же зуб даю, что базовый корабль висит прямо у меня над головой, сказал себе Херб Ашер. Висит и лупит по мне из психотронной пушки этим самым «Скрипачом». Шутки у них такие.

Он встал с койки, кое-как доплёлся до пульта и окинул взглядом третий радарный экран. Радар видел всё что угодно, кроме базового корабля. Догадка не подтвердилась.

Бред какой-то, подумал Херб. Он собственными глазами видел, что аудиосистема надёжно отключена, однако звук не затихал. И он не исходил из какой-то одной точки, а был вроде как ровным слоем размазан по всему пространству купола.

Херб сел к пульту и связался с базовым кораблём.

— Вы передаёте сейчас «Скрипача на крыше»? — спросил он у дежурного контура.

— Да, — послышалось после долгой паузы. — У нас есть видеозапись «Скрипача на крыше» с Тополем, Нормой Крейн, Молли Пайкон, Полом…

— Хватит, — испугался Херб. — А вот сейчас, в этот момент, что вы сейчас принимаете с Фомальгаута? Что-нибудь со струнным оркестром?

— А, так вы, значит, Пятая станция. Фанат Линды Фокс.

— Это что, — хмуро поинтересовался Ашер, — это так меня теперь называют?

— Мы выполним ваш заказ. Приготовьтесь принять на высокой скорости два новых аудиоальбома Линды Фокс. Вы готовы к приёму?

— Я хотел спросить совсем о другом.

— Начинаем передачу на высокой скорости. Спасибо.

Дежурный контур базового корабля отключился, и Херб Ашер услышал сжатые до комариного писка звуки; базовый корабль послушно исполнял заказ, которого он не делал.

Когда передача закончилась, Херб снова связался с дежурным контуром.

— Я слушаю «Сватья, сватья» вот уже десять часов кряду, — пожаловался он. — Меня скоро вытошнит. Может, вы отражаете сигнал от чьего-нибудь ретрансляционного щита?

— Я постоянно отражаю сигналы от тех или иных ретрансляционных щитов, — заговорил дежурный контур. — Это входит в круг моих прямых…

— Конец связи, — сказал Херб Ашер и отключился.

Через иллюминатор купола он видел сутулую фигуру, медленно плетущуюся по промёрзшей пустыне. Туземец со своей жалкой поклажей, ищет, наверное, что-нибудь.

— Эй, клем, — сказал Херб Ашер, нажав кнопку внешнего динамика. Для землян все туземцы были на одно лицо, и они называли всех их «клемами». — Я хочу тут с тобой посоветоваться.

Туземец неохотно развернулся, подошёл к шлюзовой камере купола и нажимом кнопки известил, что хочет войти. Херб Ашер активировал шлюзовой механизм, предохранительная мембрана встала на место, и туземец исчез в шлюзе; секунду спустя он уже стоял внутри купола, стряхивая с себя метановый иней и недовольно косясь на землянина.

Ашер извлёк из ящика переводящий компьютер и сказал туземцу:

— Это займёт буквально минуту. — Компьютер превратил звуки его голоса в последовательность отрывистых щелчков. — Я принимаю какие-то звуковые помехи и никак не могу от них отстроиться. Это не твои соплеменники забавляются? Вот, послушай.

Туземец стоял и слушал, напряжённо наморщив тёмное, похожее на печёную картошку лицо. В конце концов он заговорил; голос компьютера, превращавшего двоичные щелчки в английскую речь, звучал на удивление резко.

— Я ничего не слышу.

— Ты врёшь, — сказал Херб Ашер.

— Нет, — отрезал туземец, — я не вру. Возможно, твой разум удалился благодаря изоляции.

— Я блаженствую в изоляции. К тому же я совсем не изолирован.

И действительно, у него всегда была такая прекрасная компаньонка, как Линда Фокс.

— Я уже видел, как такое случается, — сказал туземец. — Купольникам, вроде тебя, начинают чудиться голоса и образы.

Херб Ашер достал стереомикрофоны, присоединил их к вольтметрам и включил магнитофон. Приборы ничего не показывали. Он прибавил громкость до максимальной, и всё равно стрелки приборов не двигались. Ашер кашлянул, и тут же обе стрелки ударились об упоры; тревожно вспыхнули светодиоды перегрузки. Ну что ж, получается, что магнитофон по какой-то неясной причине не записал эту слюнявую струнную музыку. Ашер терялся в догадках. Туземец смотрел на него и улыбался.

— О, поведайте мне всё про Анну Ливию! — с расстановкой сказал Ашер в микрофоны. — Я хочу услышать про Анну Ливию всё, что только есть. Ну так как, вы знаете Анну Ливию? Да, конечно же, все мы знаем Анну Ливию. Расскажите мне всё. Расскажите мне сейчас же. Ты сдохнешь, когда услышишь. Так вот, знаешь, когда эта старая анга стринулась и сделала то, что ты знаешь. Да, я знаю, продолжайте. Стирайте тише, не хляпайте. Закатайте свои рукава и распустите свои трёполенты. И не пхайте меня задами, когда нагибаетесь. Или что уж там…

— Что это? — спросил туземец, внимательно слушавший вылетавшие из компьютера щелчки.

— Знаменитая земная книга, — ухмыльнулся Херб Ашер. — Поглянь, поглянь, полумрак крепчает. Мои ветви велиственны, в земле пускают корни. И хлада шер объясенился. Филур? Филю! Какой там век? Сакоро поздно. Это теперь безмерно сенно…

— Этот человек сошёл с ума, — сказал туземец и повернулся к шлюзу.

— «Поминки по Финнегану», — уточнил Херб Ашер. — Я надеюсь, что автопереводчик донёс этот текст до тебя в полной мере. Мешают слышать воды оф. Щеплечущие воды оф. Полёт мышей, мышей беседы. Эй! Не пшёл ещё домой? Какой ещё Мэлоун Том? Мешают слы…

Туземец шагнул в шлюзовую камеру, ничуть уже не сомневаясь, что землянин спятил. Херб

Ашер смотрел в иллюминатор, как он уходит прочь, возмущённо размахивая руками, а потом нажал тумблер внешнего динамика и крикнул:

— Ты думаешь, Джеймс Джойс был психом? Ты ведь так думаешь? Хорошо, только объясни мне на милость, как это Джойс упомянул «трёполенты», что, конечно же, означает магнитофонные плёнки — в книге, которую он начал в 1922 году и закончил в 1939? Дораньше всяких магнитофонов! И ты называешь это сумасшествием? А ещё у него сидели вокруг телевизора в книге, начатой через четыре года после Первой мировой войны. Лично я думаю, что Джойс был…

Туземец исчез за невысоким хребтом. Ашер выключил наружную говорилку.

Это просто невозможно, чтобы Джеймс Джойс упомянул в своём романе «трёполенты», думал он. Когда-нибудь я напечатаю об этом статью, я докажу, что «Поминки по Финнегану» — это банк данных, основанный на компьютерных запоминающих системах, появившихся лет через сто после его смерти, что Джойс был подключён к некоему вселенскому сознанию, из которого он черпал вдохновение для всех своих трудов. Эта статья прославит меня в веках.

А вот каково оно было, думал он, собственноушно слышать, как Кэти Берберян читает фрагменты «Улисса»? Жаль, что она не записала всю книгу. Но зато, порадовался он, у нас есть Линда Фокс.

Его магнитофон всё ещё был включён, всё ещё записывал.

— Сейчас я скажу стобуквенное громовое слово, — сказал Херб Ашер. Стрелки вольтметра послушно качнулись. — Начинаю. — Ашер набрал побольше воздуха. — Вот стобуквеннное громовое слово из «Поминок по Финнегану». Я забыл, как оно устроено. — Он взял с книжной полки кассету «Поминок по Финнегану». — Поэтому я не стану произносить его по памяти, — сказал он и поставил кассету. — Это, — говорил он, перематывая её на первую страницу текста, — самое длинное слово английского языка. Это звук, возникший при изначальном расколе Космоса, когда одна его часть отпала в кромешный мрак и зло. А до того, как отметил Джойс, у нас был райский сад. Джойс…

Но тут забалабонило радио. Доставщик продовольствия говорил, чтобы он приготовился принять очередной груз. «Не спите?» — спросило радио. С надеждой в голосе.

Общение с другим человеком. Херб Ашер зябко поёжился. Ох, Господи, думал он, дрожа всем телом. Нет, не надо.

Пожалуйста, не надо.

Глава 2

Каждый прилетевший начинает с того, что вскрывает мою крышу, вздохнул Херб Ашер. Доставщик продовольствия, самый важный изо всех доставщиков, вскрыл потолочный шлюз купола и уже спускался по лестнице.

— Доставка продовольственного пайка, — пробубнил динамик его скафандра. — Запускайте процедуру герметизации.

— Процедура герметизация запущена, — откликнулся Ашер.

— Наденьте шлем, — скомандовал доставщик.

— Обойдусь, — отмахнулся Ашер, и пальцем не пошевеливший, чтобы взять со стойки шлем; он знал, что потеря воздуха через шлюз будет быстро компенсирована, об этом позаботится усовершенствованная им система поддува.

Надсадно заверещал предупредительный зуммер.

— Да наденьте же шлем! — рявкнул доставщик. Зуммер перестал голосить, давление вернулось к норме. Доставщик недовольно поморщился, снял шлем и начал разгружать привезённый контейнер.

— Люди — народ выносливый, — констатировал Ашер и тоже взялся за разгрузку.

— Вы тут всё попеределали, — сказал доставщик. Подобно всем пилотам, обслуживающим купола, он был крепко скроен и работал на удивление быстро. Мотаться на грузовом челноке между базовыми кораблями и куполами планетки CY30 II было занятием не только утомительным, но и небезопасным; он это знал, и Ашер тоже это знал. Сидеть в куполе мог кто угодно, работать снаружи могли очень немногие.

— Можно я у вас немного посижу? — спросил доставщик, когда все коробки были выгружены.

— Мне нечем угостить вас, кроме чашки каффа.

— Сойдёт. Я не пил настоящего кофе с того самого дня, как попал сюда. А это было задолго до того, как сюда попали вы, — сказал доставщик, направляясь к сегменту купола, отведённому под пищеблок.

Они сидели за столиком напротив друг друга и пили кафф. За стенкой купола бушевала метановая метель, но всё равно внутри было тепло и уютно. Лицо доставщика покрылось капельками пота; судя по всему, установленная Ашером температура казалась ему слишком высокой.

— Вот вы, Ашер, — сказал доставщик, — вы ведь просто валяетесь на своей койке, а вся техника работает на автомате, верно?

— У меня достаточно дел.

— Иногда я начинаю думать, что вся ваша купольная братия… — Доставщик на секунду смолк. — Ашер, а вы знаете женщину из соседнего купола?

— Весьма приблизительно, — пожал плечами Ашер. — Раз в месяц или чуть чаще моя техника передаёт ей блок информации. Она эту информацию записывает, преобразовывает и передаёт куда-то дальше. Я так думаю. В общем-то, я ничего толком…

— Она больна, — оборвал его доставщик.

— Больна? — поразился Ашер. — Последний раз, когда мы связывались, она выглядела вполне нормально. Мы с ней говорили по видео. Она ещё сказала что-то насчёт заморочек с дисплеями, что-то там плохо читалось.

— Она умирает, — сказал доставщик и отхлебнул каффа.

Это слово испугало Ашера, вогнало его в холодную дрожь. Он попробовал зримо представить себе соседку, но добился лишь того, что перед глазами поплыли какие-то странные образы, сопровождавшиеся слащавой музыкой. Диковатое месиво, подумал он; обрывки сцен и мелодий, подобные обрывкам истлевшего савана, между которых проглядывают белые кости. А эта женщина, она была миниатюрная и с тёмными волосами, это уж точно. Только как же её звали?

— Что-то голова совсем не думает, — пожаловался Ашер и приложил ладони к вискам, стараясь себя успокоить. Затем он встал, подошёл к главному пульту и постучал по клавиатуре; на дисплее высветилось имя соседки. Райбис Ромми. — Умирает? — спросил он. — От чего? О чём вы, собственно, говорите?

— Рассеянный склероз.

— От этого не умирают. Не такое теперь время.

— Это на Земле не умирают, а здесь очень даже.

— Вот же мать твою. — Херб Ашер снова сел, его руки тряслись. — А как далеко зашла болезнь?

— Да не то чтобы очень далеко. — Доставщик пристально смотрел на Ашера. — А что это с вами?

— Не знаю. Нервы шалят. Каффа, наверное, перепил.

— Пару месяцев назад она рассказала мне, что когда-то давно у неё была… как это там называется? Аневризма. В левом глазу, в результате чего этот глаз утратил центральное зрение. Врачи подозревали, что это может быть началом рассеянного склероза. А сегодня я тоже говорил с ней, и она пожаловалась на оптический неврит, который…

— А были эти симптомы введены в MED? — вмешался Ашер.

— Ну да, всё подходит. Аневризма с последующей ремиссией, а затем новые неприятности с глазами, всё вокруг двоится и расплывается… И человек становится таким, очень дёрганым.

— У меня тут было на секунду странное, совершенно дикое ощущение, — несмело признался Ашер. — Теперь-то оно прошло. Мне казалось, что всё, что тут происходит, уже однажды происходило.

— Вы бы зашли к ней как-нибудь да поговорили, — сказал доставщик. — Вам бы это тоже пошло на пользу, хоть встали бы с койки, ноги бы размяли.

— Не надо мною командовать, — ощетинился Ашер, — не за этим я сбежал сюда из Солнечной системы. Я не рассказывал вам, к чему принуждала меня моя вторая жена? Я должен был подавать ей завтрак в постель, я должен был…

— Когда я пришёл к ней со своим контейнером, она плакала.

Ашер встал, постучал по клавиатуре, а затем прочитал на дисплее ответ.

— При рассеянном склерозе вероятность благополучного исхода от тридцати до сорока процентов.

— Только не в здешних условиях, — терпеливо объяснил доставщик. — Здесь MED для неё недоступен. Я посоветовал ей, чтобы попросилась вернуться домой, даже потребовала. Я на её месте так бы и сделал, ни секунды не раздумывая. А она почему-то отказывается.

— Крыша у неё съехала, — сказал Ашер.

— Вот уж точно, съехала вместе с карнизом. Да здесь и вообще все свихнутые.

— Мне уже это говорили, и не далее как сегодня.

— Если вам ещё нужны какие-нибудь доказательства, взгляните на эту женщину. Срази вас какая-нибудь опасная болезнь, разве не стали бы вы проситься домой?

— В общем-то считалось, что мы никогда не оставим своих куполов. Более того, есть даже закон, запрещающий нам вернуться на Землю. Нет, — поправился он, — не совсем запрещающий, для больных сделано исключение. Однако наша работа…

— Ну да, кто бы сомневался — то, что вы здесь записываете, до крайности важно. Ну скажем, песенки Линды Фокс. А кто вам такое сказал?

— Да какой-то клем, — пожал плечами Ашер. — Клем пришёл сюда и сказал, что я сошёл с ума, а теперь вы спускаетесь по лестнице и говорите мне то же самое. Меня диагностировал консилиум клемов и доставщиков продовольствия. А вот вы, вы слышите эти слюнявые скрипочки или не слышите? Эта музыка везде, в каждой щёлке моего купола. Я не могу понять, откуда она идёт, и готов от этого свихнуться. Хорошо, будем считать, что я уже свихнулся, так чем же тогда смогу я помочь миссис Ромми? А ведь вы просили меня об этом. Я и сам весь издёрганный и свихнутый, какой от меня толк.

— Мне пора двигаться, — сказал доставщик, отодвигая чашку.

— Понятно, — кивнул Ашер. — Эта история про миссис Ромми стала для меня полной неожиданностью.

— А вы бы зашли к ней в гости. Ей нужно с кем-нибудь поговорить, а с кем ещё, если не с ближайшим соседом? Даже странно, что она ничего вам не рассказывала.

Я ничего не спрашивал, подумал Херб Ашер, вот она ничего и не рассказывала.

— Да и вообще, — продолжил доставщик, — на этот счёт есть закон.

— Какой закон?

— Если обитатель купола находится в опасности, его ближайший сосед…

— Вот вы про что… Понимаете, мне никогда ещё не приходилось сталкиваться с подобной ситуацией. И мне как-то в голову… Ну да, есть такой закон. Я просто забыл. А это она вам сказала, чтобы вы мне напомнили?

— Нет, — покачал головою доставщик.

После его ухода Херб Ашер набрал код соседнего купола, начал вводить его в передатчик, но взглянул на стенные часы и остановился. Стрелки приближались к половине седьмого, а именно в этот момент построенного по сорокадвухчасовому циклу расписания один из спутников планеты CY30 III должен был передать ему сжатый и ускоренный пакет развлекательных программ. В обязанности Ашера входило записать эти программы, прогнать их на нормальной скорости и отобрать по своему вкусу материал, пригодный для использования во всей купольной системе CY30 II.

Херб Ашер заглянул в расписание. Концерт Линды Фокс продолжительностью в два часа. Линда Фокс, думал он. Tы и твой синтез старомодного рока, современного стренга и лютневой музыки Джона Дауленда. Господи, думал он, если я не запишу, не обработаю и не передам дальше её концерт, все купольники этой планетки сбегутся на эту горушку и зашибут меня насмерть. Если не считать непредвиденные случаи, которые никогда не случаются, в этом и только в этом состоят мои здешние обязанности: поддерживать межпланетный информационный трафик. Информация связывает нас с домом, сохраняет в нас хоть что-то человеческое. Магнитофонные бобины должны вращаться.

Он настроился на частоту спутника, проверил по визуальному индикатору, что несущая частота проходит сильно и без искажений, запустил ускоренную запись, а затем включил прослушивание принятого сигнала на нормальной скорости. Из подвешенных над пультом колонок зазвучал голос Линды Фокс. Приборы показывали полное отсутствие шума и искажений, баланс по каналам был близок к идеальному. Иногда я слушаю её, думал он, и почти что плачу. А Линда Фокс пела:

Скитается по свету с давних пор

Мой хор.

В надмирных далях вновь и вновь

Моя любовь.

Пойте мне, о духи без плоти и обличья,

Я хочу испить вашего величья.

Мой хор.

А подкладкой к пению Линды Фокс — акустические лютни, бывшие её фирменным блюдом. Странным образом, до неё никому и в голову не приходило вернуть к жизни этот древний музыкальный инструмент, столь успешно использованный Даулендом в его изумительных песнях.

Преследовать? О милости просить?

Доказывать словами? или делом?

Алкать в любви земной восторгов неземных,

Забыв, что неземная отлетела?

Плывут ли в небесах миры, кружат ли луны.

Дающие приют утраченному здесь?

Найду ли сердце, чистое как снег…

Эти переложения старых лютневых песен, сказал он себе, они нас объединяют. Нечто новое и общее для людей, беспорядочно и словно в какой-то спешке разбросанных по вселенной, ютящихся в куполах на задворках жалких миров, на спутниках и на космических станциях, ставших жертвами насильственного переселения, не видящих впереди ни малейшего проблеска.

Теперь звучала одна из самых любимых его песен:

Иди, убогий путник.

Куда глаза глядят.

Святому делу нужен…

Внезапный шквал помех. Херб Ашер болезненно сморщился и сказал нецензурное слово — пропала целая строчка, а то и больше. И ведь именно на этой песне, подумал он.

Но как-то так вышло, что Линда оборвала песню и начала её сначала:

Иди, убогий путник.

Куда глаза глядят.

Святому делунужен…

И снова помехи. Он прекрасно знал пропущенную строчку, она звучала следующим образом:

Нежданный вклад.

Вконец разъярённый, Ашер приказал деке проиграть последние десять секунд записи наново; плёнка послушно отмоталась назад, остановилась, и куплет прозвучал снова. Последняя строчка утонула в треске помех, однако на этот раз её слова можно было всё-таки разобрать:

Иди, убогий путник, Куда глаза глядят. Святому делу нужен твой тощий зад.

— Господи! — сказал Ашер и остановил плёнку. — Неужели она и вправду так спела? «Твой тощий зад»?

Конечно же, это Ях. Хулиганит, уродует принимаемый сигнал. И далеко не в первый раз.

Это объяснили ему местные клемы, объяснили несколько месяцев тому назад, когда впервые появились странные помехи. В прошлом, до того как в звёздной системе CY30-CY30B появились люди, туземцы поклонялись некоему горному божеству, обитавшему, как они с уверенностью утверждали, в том самом холме, на котором стоял теперь купол Херба Ашера. Ях периодически досаждал Ашеру, уродуя адресованные ему сигналы ультракоротковолновых и психотронных передатчиков. Когда передач долго не было, Ях высвечивал на экранах малопонятные, но явным образом разумные огрызки информации. Херб Ашер часами возился со своим оборудованием, пытаясь отстроиться или защититься от этих помех, он читал и перечитывал инструкции, ставил разнообразные экраны, но не добился ровно ничего.

Однако прежде не было случая, чтобы Ях посягал на песни Линды Фокс. То, что произошло сегодня, далеко выходило за рамки терпимого, во всяком случае так считал Ашер.

Дело в том, что он находился в полной зависимости от Линды Фокс.

Он давно уже жил воображаемой жизнью, напрямую с нею связанной. Эта жизнь протекала на Земле, в Калифорнии, в одном из прибрежных городков юга (местность не совсем определённая). Херб Ашер занимался серфингом, а Линда Фокс восхищалась его ловкостью. Всё это сильно смахивало на рекламный ролик какого-нибудь пива. Они целыми днями околачивались на пляже вместе со множеством друзей и подруг: все девушки из их компании смело разгуливали с голой грудью, а переносный приёмник был постоянно настроен на радиостанцию, круглосуточно гонявшую рок, без перебоев на рекламу.

Но главное — это истинная духовность; гологрудые девушки на пляже были обстоятельством приятным, но не жизненно важным. Важнее всего была высокая духовность. Это просто поразительно, насколько духовной может быть хорошо построенная реклама пива.

А как венец этой духовности — Даулендовы песни. Красота и величие вселенной таились не в звёздах, изначально ей присущих, но в музыке, порождённой умами людей, руками людей, голосами людей. Звуки лютней, смикшированные на хитроумном стенде командой специалистов, и голос Линды Фокс. Я знаю, думал он, что мне никак нельзя раскисать. Моя работа просто восхитительна: я просмотрю весь этот материал, обработаю его, передам всем вокруг, а мне за это ещё и заплатят.

— Вы видите Фокс, — сказала Линда Фокс.

Херб Ашер переключил видео на голографию; возник призрачный куб, посреди которого улыбалась Линда Фокс. Тем временем бобины вращались с бешеной скоростью, переводя час за часом передачи в его постоянное владение.

— Ты с Линдой Фокс, — объявила Линда Фокс, — и Линда Фокс с тобою.

Она пронзила его взглядом, взглядом жёстких, ярко — голубых глаз. Ромбовидное лицо, диковатое и мудрое, диковатое и преданное.

— С тобою говорит Фокс, — сказала она и улыбнулась.

— Привет, Фокс, — улыбнулся Ашер.

— Твой тощий зад, — сказала Фокс.

Ну что ж, вот и объяснение слащавой оркестровой музыки, бесконечного «Скрипача на крыше». Во всём виноват Ях. В купол Херба Ашера просочился местный божок, явно имевший зуб на землян — колонистов за их шумную активность на ультракоротких волнах. Как только я перехожу на приём, думал Херб Ашер, в мою приёмную толпою вваливаются боги. Мотать нужно с этой горы, да поскорее. Да и тоже мне называется гора, бугор какой-то, и не более. Пусть Ях возьмёт её назад и подавится. И пусть местные снова подают ему на обед козлиное жаркое. Если отвлечься от того обстоятельства, что местные козлы давно передохли, а вместе с ними сдох и ритуал.

А хуже всего то, что принятый пакет развлекательных программ безнадежно загублен. Ашеру не нужно было даже что-то там просматривать, чтобы в этом убедиться. Ях изуродовал сигнал ещё до того, как тот достиг записывающих головок; этот случай был далеко не первым, и искажение всегда попадало на плёнку.

Так что я могу спокойно сказать «ну и хрен с ним», сказал себе Херб Ашер. И позвонить больной соседке.

Он чуть ли не силой заставил себя набрать её код.

Время шло, а Райбис Ромми всё не спешила и не спешила отозваться на сигнал; кончилась она, что ли? — думал Херб Ашер, глядя на микроэкран своего пульта. А может, её принудительно эвакуировали?

Микроэкран рябил смутными цветовыми пятнами, а сигнала всё не было и не было. А затем появилась Райбис.

— Я вас, часом, не разбудил? — спросил Ашер.

Девушка казалась какой-то вялой, заторможенной. Может, таблетки какие-нибудь глотает, подумал он.

— Нет. Я колола себя в задницу.

— Что? — вздрогнул Ашер. Это что же, снова Ях хулиганит, снова химичит с сигналом? Да нет, она действительно так сказала.

— Хемотерапия, — сказала Райбис. — Последнее время мне что-то плохо.

Какое дикое совпадение, подумал Ашер. «Твой тощий зад» и «колола себя в задницу». Я живу в каком-то странном, перекошенном мире, думал он. Всё вокруг выкидывает фортели.

— Я только что записал потрясающий концерт Линды Фокс, — сказал он вслух. — Через день — другой передам его в общую сеть. Это вас немного приободрит.

Заметно распухшее лицо девушки не выказало никакой реакции.

— Жаль, — сказала Райбис, — что мы вынуждены сидеть в своих куполах как приклеенные и не ходим друг к другу в гости. Ко мне сегодня заходил доставщик продовольствия. К слову, это он и принёс мне лекарство. Хорошее лекарство, только меня от него тошнит.

Не нужно мне было звонить, подумал Херб Ашер.

— А вы не могли бы ко мне зайти? — спросила Райбис.

— У меня нет воздушных баллонов для скафандра, ни одного нет.

Что было, конечно же, наглой ложью.

— А у меня есть, — сказала Райбис.

— Но если вы больны… — испуганно начал Ашер.

— Уж до вашего купола я как-нибудь доползу.

— Но как же ваше дежурство? Если начнёт поступать информация…

— А я возьму с собой переносный сигнализатор.

— Ну, хорошо, — сдался Херб Ашер.

— Мне бы очень помогло, если бы кто-нибудь со мною посидел. Доставщик задержался у меня на полчаса, а дальше ему нужно было спешить. И вы знаете, что он мне рассказал? На CY30 VI была вспышка латерального миотрофического склероза. Похоже, что какой-то вирус. И моя болезнь тоже похожа на вирусную. Господи, мне бы очень не хотелось подхватить латеральный миотрофический склероз. Это похоже на марианский синдром.

— А он не заразный? — опасливо поинтересовался Херб Ашер.

— Моя болезнь вполне поддаётся лечению, — сказала Райбис, явно пытаясь его успокоить. — Но если тут разгуливает вирус… Ладно уж, лучше я к вам не пойду. А пока что мне стоило бы лечь и поспать, — добавила она и протянула руку к пульту, чтобы выключить передатчик. — Говорят, при этой болезни нужно спать как можно больше. Я свяжусь с вами завтра. До свидания.

— А может, всё-таки придёте? — спросил Херб Ашер.

— Спасибо, — просветлела Райбис.

— Только не забудьте захватить с собой сигнализатор. У меня есть предчувствие, что скоро пройдёт блок телеметрической…

— А ну её на хрен, всю эту ихнюю телеметрию, — вскинулась Райбис. — Меня уже тошнит от этого проклятого купола. Сидеть тут как на привязи, глядя, как крутятся бобины, на все эти циферки и стрелочки и прочее дерьмо, от этого совсем свихнуться можно.

— Думаю, — сказал Херб Ашер, — вам бы следовало вернуться домой, в Солнечную систему.

— Нет, — качнула головой Райбис. — Я буду лечиться, в точности следуя инструкциям MED, и как-нибудь справлюсь с этим долбаным склерозом. Домой я не поеду, а лучше зайду к вам и приготовлю обед. Я ведь это умею. Мать у меня была итальянка, а отец мексиканец, поэтому я привыкла бухать во всю свою стряпню уйму перца, а здесь никаких специй не достанешь ни за любовь, ни за деньги. Но я поэкспериментировала и научилась кое-как обходиться синтетикой.

— В этом концерте, который я скоро буду передавать, Линда Фокс исполняет новую версию Даулендовой «Преследовать».

— Песня о возбуждении судебного иска?

— Нет, здесь «преследовать» в смысле волочиться, ухаживать за женщиной… — начал было Херб и осёкся, запоздало сообразив, что она над ним изгаляется. Над ним и над Линдой.

— А хотите знать, что я думаю об этой Фокс? — спросила Райбис. — Вторичная, заёмная сентиментальность, которая во сто раз хуже сентиментальности простодушной. И лицо у неё словно вверх ногами перевёрнутое. И губы злые.

— А мне она нравится, — отрезал Ашер, чувствуя подступающее к горлу бешенство. И я, значит, должен этой стерве помочь? — спросил он себя. С риском подхватить этот самый вирус, и всё для того, чтобы она вот так вот оскорбляла Линду?

— Я накормлю вас бефстрогановом с лапшой и петрушкой, — сказала Райбис.

— В общем-то я и сам справляюсь с хозяйством, — сухо откликнулся Ашер.

— Так, значит, вы не хотите, чтобы я приходила?

— Я…

— Я очень напугана, мистер Ашер, очень напугана, — продолжила Райбис. — Я точно знаю, что минут через пятнадцать меня стошнит, и всё от этого укола. Но я боюсь сидеть в одиночестве. Я не хочу покидать свой купол, и я не хочу сидеть в нём как в камере — одиночке. Простите, если я вас обидела, просто я не могу относиться к этой Фокс серьёзно. Она ведь пустое место, придуманное и раскрученное телевидением. И я вам точно обещаю, что больше ни слова о ней не скажу.

— Но неужели вам обязательно… — Он осёкся и сказал совсем не то, что хотел сказать: — А вы уверены, что приготовление обеда не слишком вас затруднит?

— Сейчас я сильнее, чем буду потом, — грустно улыбнулась Райбис. — Теперь я долго буду слабеть и слабеть.

— Долго? А как долго?

— Это никому не известно.

Ты умираешь, подумал Херб Ашер. Он это знал, и она это тоже знала, так что не было смысла об этом говорить. Между ними возник некоего рода молчаливый уговор избегать этой темы. Умирающая девушка хочет приготовить мне обед, думал Ашер. Обед, который не полезет мне в горло. Мне следовало бы отказаться. Мне следовало бы не пускать её в этот купол. Настойчивость слабых, думал он, их неодолимая сила. Насколько же проще скрутить в бараний рог кого-нибудь сильного и здорового.

— Спасибо, — сказал он, — я буду очень рад пообедать в вашем обществе. Только обещайте мне поддерживать со мною радиоконтакт всё время, пока вы будете идти от купола к куполу, чтобы я знал, что с вами ничего не случилось. Обещаете?

— Ну конечно же, обещаю. Но если там что, — улыбнулась она, — меня найдут тут где-нибудь по соседству через сотню лет, нагруженную едой, посудой и синтетическими специями и промёрзшую, как ледышка. А у вас ведь есть воздушные баллоны?

— Нет, ну правда же нет.

И он понимал, что его ложь белыми нитками шита.

Глава 3

Еда была вкусная и вкусно пахла, однако Райбис Ромми едва успела её попробовать; извинившись перед Ашером, она прошла, цепляясь за стенки, из центрального блока купола — его персонального купола — в ванную. Ашер старался не слушать, он настроил своё восприятие, чтобы ничего не слышать, а мысли так, чтобы не знать. Ушедшая в ванную девушка стонала от муки, рвота выворачивала её наизнанку. Херб Ашер скрипнул зубами, оттолкнул от себя тарелку, а затем встал и включил аудиосистему; купол наполнили звуки раннего альбома Линды Фокс:

Вернись!

К тебе взываю я опять,

Не заставляй меня страдать,

Приди и дай тебя обнять,

Вернись.

Дверь ванной открылась.

— А у вас нет, случаем, молока? — спросила Райбис. На её бледное, измученное лицо было страшно смотреть.

Ашер молча налил стакан молока, вернее — жидкости, проходившей под названием «молоко» на этой планете.

— У меня есть антирвотное, — сказала Райбис, принимая стакан, — но я забыла захватить с собой. Все таблетки остались там, в моём куполе.

— Я могу посмотреть в аптечке, — сказал Ашер. — Может, что и найдётся.

— А вы знаете, что сказал этот MED, — возмущённо продолжила Райбис. — Он сказал, что лекарство безвредное, что волосы выпадать не будут, а они у меня уже пучками лезут…

— Хватит, — оборвал её Ашер. — Хватит, ладно? — И тут же добавил: — Извините.

— Хорошо, — кивнула Райбис. — Я понимаю, что это выводит вас из себя. Обед испорчен, и вы на меня… Ну да ладно. Если бы я не забыла эти таблетки, то смогла бы, наверное, удержаться от… — Она на секунду смолкла. — В следующий раз такого не случится, я вам обещаю. А это один из немногих альбомов Фокс, которые мне нравятся. Начинала она очень хорошо, вы согласны?

— Да, — сухо откликнулся Ашер.

— Линда Бокс, — сказала Райбис.

— Что?

— Линда Бокс. Мы с сестрой только так её и называли. — Райбис попыталась улыбнуться.

— Вернитесь, пожалуйста, в свой купол, — процедил Херб Ашер.

— Да?… — Райбис машинально поправила волосы, её рука дрожала. — А вы не могли бы меня проводить? Самой мне, пожалуй, и не дойти, я совсем ослабела. Такая уж это болезнь.

Ты заманиваешь меня к себе, думал Ашер. Именно это сейчас и происходит. Ты не уйдёшь одна, ты возьмёшь с собою и меня, даже если я с тобою не пойду. И ты это знаешь. Ты это знаешь, точно так же, как ты знаешь название своего лекарства, и ты ненавидишь меня, точно так же, как ты ненавидишь это лекарство, как ты ненавидишь MED и свою болезнь; ненависть, сплошная ненависть ко всему, что только есть под этими двумя солнцами. Я знаю тебя, я понимаю тебя, я вижу, к чему всё идёт, вижу начало конца.

И, думал он, я ничуть тебя не осуждаю. Но я буду держаться Линды Фокс, Фокс тебя переживёт. И я, я тоже тебя переживу. Ты не подстрелишь влёт светоносный эфир, вдохновляющий наши души.

Я не отступлюсь от Линды Фокс, и Линда будет держать меня в объятиях и тоже от меня не отступится. Нас не разделят никакие силы. У меня есть десятки часов, десятки часов видео— и аудиозаписей, и эти записи нужны не мне одному, они нужны всем. И ты надеешься, что сможешь всё это убить? Такие попытки уже были, и не раз. Сила слабых, думал Херб Ашер, несовершенна, в конечном итоге она терпит поражение. Отсюда и её имя. Потому мы и зовём её слабостью.

— Сентиментальность, — сказала Райбис.

— Ну да, — саркастически подтвердил Херб Ашер. — Конечно.

— И вдобавок заёмная.

— И путаные метафоры.

— В её текстах?

— Нет, в том, что я думаю. Когда меня доводят до белого каления, я начинаю путаться…

— Позвольте мне сказать вам одну вещь, — оборвала его Райбис. — Одну-единственную. Если я собираюсь выжить, сентиментальность для меня не только излишняя роскошь, но и прямая помеха. Я должна быть очень жёсткой. Простите меня, если я вас взбесила, но иначе мне было никак. Такая уж у меня жизнь. Если вам придётся когда-нибудь попасть в такое же положение, в каком нахожусь сейчас я, вы сами это поймёте. Подождите такого случая, а затем уж меня судите. И молитесь, чтобы этого случая не было. А пока что все эти записи, которые вы гоняете через стереосистему, суть не что иное, как дерьмо. Они должны быть дерьмом, для меня. Вам это понятно? Вы можете забыть про меня, можете отослать меня в мой купол, где мне, наверное, и самое место, но если вас хоть что-нибудь со мною связывает…

— О'кей, — кивнул Ашер, — я понимаю.

— Спасибо. А можно мне ещё молока? Прикрутите звук потише, и мы закончим наш обед. Хорошо?

— Так вы, — поразился Ашер, — хотите и дальше пытаться…

— Все существа — и виды, — которым надоело пытаться питаться, давно уже покинули этот мир.

Райбис подошла ближе, вцепилась дрожащими пальцами в край стола и села.

— Я вами восхищаюсь.

— Нет, — качнула головою Райбис, — это я вами восхищаюсь. Я понимаю, что вам сейчас труднее.

— Смерть… — начал Ашер.

— Меня волнует совсем не смерть. А вы знаете что? В контрасте с тем, что льётся из вашей аудиосистемы? Жизнь, вот что. И молока, пожалуйста, мне оно просто необходимо.

— Что-то я сомневаюсь, — сказал Ашер, доставая молоко, — чтобы можно было сбить влёт эфир. Светоносный он там или какой угодно.

— Да уж сомнительно, — согласилась Райбис. — Тем более что он не существует.

— А сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— А вы добровольно эмигрировали?

— Как знать, — пожала плечами Райбис. — Сейчас, в этот момент, я не могу со всей определённостью вспомнить, о чём я тогда думала. Похоже, я ощущала в эмиграции некую духовную компоненту… Передо мной стоял выбор — либо эмигрировать, либо принять сан. Я была воспитана в принципах Научной Легации, однако…

— Партия, — кивнул Ашер. Он всё ещё пользовался этим старым названием, коммунистическая партия.

— … однако в колледже я постепенно втянулась в церковную работу. И приняла решение. В выборе между Богом и материальным миром я предпочла Бога.

— Одним словом, вы — католичка.

— Да, ХИЦ. Вы использовали запрещённый термин. И, как мне кажется, вполне сознательно.

— А мне это как-то по барабану, — усмехнулся Херб Ашер. — Я-то с церковью никак не связан.

— Может, вам бы стоило почитать К. С. Льюиса.

— Нет уж, спасибо.

— Эта болезнь заставляет меня задумываться… — Она на несколько секунд смолкла. — Всё-таки стоит воспринимать всё, с чем ты сталкиваешься, в плане широкой, всеобъемлющей картины. Сама по себе моя болезнь кажется злом, но она служит некоей высшей цели, которая недоступна нашему пониманию. Или — пока недоступна.

— Вот потому-то я и не читаю К. С. Льюиса, — заметил Ашер.

— Да, — безразлично откликнулась Райбис. — А это верно, что как раз на этом холме клемы поклонялись какому-то своему божку?

— Да вроде бы да, — кивнул Херб Ашер. — Божку по имени Ях.

— Аллилуйя, — сказала Райбис.

— Что? — удивился Ашер.

— Это значит «Славься, Ях». А на иврите — Халлелуйях.

— То есть Ях это Яхве.

— Это имя нельзя произносить. Его называют священным Тетраграмматоном. Слово Элохим, являющееся, как ни странно, формой единственного числа, а не множественного, означает «Бог», а несколько дальше в Библии упоминается Божественное Имя Адонай, из чего можно сконструировать формулу «Господь Бог». Мы можем выбирать между именами Элохим и Адонай или использовать их оба вместе, однако нам строжайше запрещено говорить Яхве.

— А вот вы сейчас сказали.

— Ну что ж, — улыбнулась Райбис, — никто не совершенен. Убейте меня за страшный грех.

— А вы что, и вправду во всё это верите?

— Я просто излагаю факты. Сухие исторические факты.

— Но вы же во всё это верите. В смысле, что верите в Бога.

— Да.

— Так это Бог наслал на вас рассеянный склероз?

— Не совсем так… — замялась Райбис. — Он допустил его. Но я верю, что Он меня исцелит. Просто есть нечто такое, что я должна узнать, и вот таким образом Он меня учит.

— А он что, не мог найти способа полегче?

— Видимо, нет.

— Этот самый Ях, — заметил Херб Ашер, — вступил со мною в контакт.

— Нет — нет, это какая-то ошибка. Первоначально иудеи верили, что языческие боги существуют, только они не боги, а дьяволы, а потом им стало ясно, что этих богов, или там дьяволов, и вовсе нет.

— А как же сигналы у меня на входе? — спросил Херб Ашер. — А как же мои записи?

— Вы это что, серьёзно?

— Ещё как.

— А кроме этих клемов здесь замечались какие-нибудь признаки жизни?

— Не знаю, как в других места, но там, где стоит мой купол, точно да. Это нечто вроде обычных радиопомех, но только уж больно хитрые эти помехи, явно разумные.

— Проиграйте мне какую-нибудь из этих плёнок, — сказала Райбис.

— Ради бога.

Херб Ашер подошёл к компьютерному терминалу, побегал пальцами по клавиатуре, разыскивая нужную запись; через несколько секунд из динамиков зазвучал голос Линды Фокс:

Иди, усталый путник,

Куда глаза глядят.

Святому делу нужен

Твой тощий зад.

Райбис захихикала.

— Простите, пожалуйста, — сказала она, отсмеявшись. — А вы точно уверены, что это Ях? А вдруг это какой-нибудь шутник с базового корабля или там с Фомальгаута? Уж больно это похоже на Фокс. Не словами, конечно же, а голосом, интонациями. Нет, Херб, никакой это не бог, просто кто-то над тобою подшутил. В крайнем случае это клемы.

— Заходил тут сегодня один такой, — мрачно заметил Ашер. — Нужно было с самого начала обработать эту планетку нервным газом, вот и не было бы теперь никаких проблем. И вообще, мне казалось, что человек встречается с Богом только после смерти.

— Бог есть Бог народов и истории. Ну и, конечно, природы. Судя по всему, первоначально Яхве был вулканическим божеством, но время от времени он ввязывался в историю, примером чему тот случай, когда он вывел евреев из Египта в Землю Обетованную.

Евреи были пастухами и привыкли к свободе, лепить кирпичи было для них чистым кошмаром. А фараон заставлял их собирать солому и каждый день выдавать положенную норму кирпичей. Вечная архетипичная ситуация — Бог выводит людей из рабства на свободу. Фигура фараона символизирует всех тиранов всех времён и народов.

Голос Райбис звучал спокойно и убедительно, Ашер невольно проникся к ней уважением.

— Одним словом, — подытожил он, — человек может встретиться с Богом не только после смерти, но и при жизни.

— При исключительных обстоятельствах. Первоначально Бог разговаривал с Моисеем как человек с человеком.

— И что же потом разладилось?

— В каком смысле разладилось?

— Почему никто больше не слышит Божьего гласа?

— Вот ты же слышал, — улыбнулась Райбис.

— Ну не то чтобы я, его услышала моя аппаратура.

— Всё-таки лучше, чем ничего. Но тебя это вроде не очень-то радует.

— Он вламывается в мою жизнь, — напомнил Ашер.

— Вламывается, — согласилась Райбис. — А теперь ещё и я вломилась.

Это было правдой, и Ашер не нашёл, что возразить.

— А чем ты обычно занимаешься? — спросила Райбис. — На что ты тратишь время? Лежишь на койке и слушаешь эту свою Фокс? Доставщик рассказывал мне про твою жизнь, я ему даже не сразу поверила. Как-то это не очень похоже на жизнь.

В Ашере шевельнулась вялая, усталая злость — ему до смерти надоело оправдывать свой образ жизни. Он снова промолчал.

— Я придумала, что я дам тебе почитать, — сказала Райбис. — Льюисову «Проблему боли». В этой книге он…

— Я читал «Молчаливую планету», — оборвал её Ашер.

— И тебе понравилось?

— Да в общем-то да.

— А ещё тебе следует прочитать «Письма Баламута». У меня она есть. Даже два экземпляра.

Зачем мне читать эти книги, думал Ашер. Глядя, как ты постепенно умираешь, я узнаю о Боге гораздо больше.

— Послушай, — сказал он, — я член Научной Легации. Член партии, тебе это понятно? Это мой выбор, и выбор вполне сознательный. Нет никакого резона осмысливать болезни и страдания, их нужно попросту искоренять. Нет никакой загробной жизни, и Бога тоже нет. Не считать же Богом ионосферное возмущение, настырно лезущее в мою аппаратуру и стремящееся сжить меня с этой сраной горки. Если после смерти окажется, что я ошибался, я оправдаюсь невежеством и трудным детством. А пока что меня больше волнуют проблемы экранировки и зашиты от помех, чем беседы с этим Яхом. У меня есть уйма других занятий и нету козла, чтобы принести ему в жертву. Мне очень жаль погибших записей Линды Фокс, они для меня бесценны, и я не знаю, когда удастся их заменить. И Бог не вставляет в прекрасные песни выраженьица вроде «твой тощий зад»; лично я не могу себе представить такого бога.

— Он пытается привлечь твоё внимание, — сказала Райбис.

— А к чему такие сложности? Почему он не скажет попросту: «Слушай, давай поговорим»?

— Скорее всего, здесь обитали некие экзотичные существа, совершенно непохожие на нас. Их бог мыслит не так, как мы.

— Зараза он, а не бог.

— А может статься, — задумчиво сказала Райбис, — он является тебе подобным образом, чтобы тебя защитить.

— Защитить? От чего?

— От него. — Неожиданно для Ашера девушка содрогнулась всем телом, по её лицу пробежала гримаса боли. — Черти бы драли эту болячку! А тут ещё и волосы лезут. — Она неуверенно, с явным трудом поднялась на ноги. — Мне нужно вернуться в свой купол и надеть парик, чтобы хоть немного поприличнее. Ужас какой-то. А ты не мог бы меня проводить? Пожалуйста.

Не понимаю, подумал Херб Ашер, как женщина, у которой пачками выпадают волосы, может верить в Бога.

— Я не могу, — сказал он. — Ты уж извини, но никак не могу. И баллонов нет, и за оборудованием нужно присматривать. Ты только чего не подумай, это честно.

Райбис вскинула на него глаза и убито кивнула; похоже, она поверила. Ашера кольнуло чувство вины, но оно было тут же смыто нахлынувшим облегчением. Она уходила, ему не нужно будет с ней общаться, это бремя с него снято, пусть даже на время. А если повезёт, временное облегчение может превратиться в постоянное. Если бы он умел молиться, он молился бы сейчас, чтобы она никогда, никогда больше не вошла в его купол. Не вошла бы до конца своей жизни. Довольный и успокоенный, он смотрел, как она надевает скафандр, готовясь в обратный путь. И в мыслях уже решал, какую плёнку Линды Фокс он извлечёт из своей сокровищницы, когда уйдёт наконец Райбис с её малоприятными шуточками и подкалываниями, и он вновь обретёт свободу, свободу быть тонким знатоком и преданным ценителем неувядающей красоты. Красоты и совершенства, к которым стремится всё сущее: Линды Фокс.

А той же ночью, когда он лежал на койке и спал, некий голос негромко его окликнул:

— Херберт, Херберт.

Ашер открыл глаза.

— Сейчас не моё дежурство, — сказал он, решив, что это базовый корабль. — Сейчас дежурит девятый купол. Дайте мне спокойно поспать.

— Взгляни, — сказал голос.

Он взглянул — и увидел, что панель, управлявшая всем его коммуникационным оборудованием, объята пламенем.

— Боже милосердный, — пробормотал Ашер и потянулся к тумблеру, включавшему аварийный огнетушитель. Но тут же замер, осознав нечто неожиданное. И крайне загадочное. Управляющая панель горела — но не сгорала.

Огонь ослеплял его, грозил выжечь ему глаза; Херб Ашер плотно зажмурился и заслонил лицо рукой.

— Кто это? — спросил он.

— Это Яхве, — сказал голос.

— Да? — поразился Херб Ашер. Это был бог горы, и он говорил с ним напрямую, без посредства электроники. На него накатило странное чувство собственного убожества, никчемности, и он не смел открыть лицо. — Что тебе нужно? — спросил он. — В смысле, что сейчас же поздно. По графику мне полагается спать.

— Не спи более, — сказал Ях.

— У меня был трудный день, — пожаловался Ашер; его всё больше охватывал страх.

— Я велю тебе взять на себя заботы об этой больной девушке, — сказал Ях. — Она сейчас совсем одна. Поспешай к ней, иначе я сожгу твой купол и всю технику, какая в нём есть, а вместе с ней и всё твоё имущество. Я буду опалять тебя пламенем, пока ты не пробудишься. Ты думаешь, Херберт, что ты пробудился, но ты ещё не пробудился, и я заставлю тебя пробудиться. Я заставлю тебя подняться с постели и прийти к ней на помощь.

Позднее я скажу и ей, и тебе, зачем это нужно, но пока что вам не должно знать.

— Мне кажется, что ты обратился не по адресу, — сказал Херб Ашер. — Тебе бы следовало поговорить с MED, это по их части.

В тот же момент его ноздри заполнились едкой вонью. Взглянув из-под руки, он с ужасом обнаружил, что управляющая панель полностью выгорела, превратилась в горстку шлака.

Вот же мать твою, подумал он.

— Буде ты вновь солжёшь ей про переносный воздух, я причиню тебе ужасающие, непоправимые повреждения, точно так же, как я нанёс непоправимые повреждения этой технике. А сейчас я уничтожу все твои записи Линды Фокс.

В тот же момент стеллаж, на котором Херб Ашер хранил свои плёнки, ярко вспыхнул.

— Не надо, — пробормотал он в ужасе. — Не надо, ну пожалуйста.

Пламя исчезло, плёнки остались неповреждёнными. Херб Ашер встал с койки, подошёл к стеллажу, тронул его рукой и вскрикнул от боли — стеллаж потух, но отнюдь не остыл.

— Тронь его снова, — сказал Ях.

— Я не буду, — замотал головой Ашер.

— Уповай на Господа твоего Бога.

Ашер опасливо протянул руку, и на этот раз стеллаж оказался холодным. Он пробежался пальцами по пластиковым коробкам, в которых хранились плёнки. Они тоже были холодными.

— Ну, дела, — пробормотал он в растерянности.

— Проиграй одну из записей, — сказал Ях.

— Какую?

— Любую.

Ашер взял первую попавшуюся плёнку, поставил её на деку и включил аудиосистему. Тишина.

— Ты стёр все мои записи Линды Фокс, — возмутился он.

— Да, я так и сделал, — подтвердил Ях.

— Навсегда?

— До той поры, когда ты придёшь к одру изнемогающей девушки и возьмёшь на себя о ней заботу.

— Прямо сейчас? Но она же, наверное, спит.

— Она сидит и плачет, — сказал Ях.

Ощущение собственного убожества и никчемности накатило на Ашера с удвоенной силой; стыд, не менее жгучий, чем пламя, заставил его зажмуриться.

— Мне жаль, что так вышло, — пробормотал он убитым голосом.

— Ещё не поздно. Если ты поспешишь, то поспеешь ко времени.

— Это в каком же смысле — ко времени?

Ях не ответил, но в сознании Херба Ашера появилась цветная картина, напоминавшая голограмму. Райбис Ромми, одетая в синий халат, сидела за кухонным столом; перед ней стояли пузырёк с таблетками и стакан воды. На лице Райбис застыло отрешённое выражение. Она сидела, низко согнувшись и положив подбородок на сжатый кулак, другая её рука нервно сжимала скомканный носовой платок.

— Я сейчас, только скафандр достану, — сказал Херб Ашер; он рванул расположенную рядом со шлюзом дверцу, и оттуда на пол вывалился скафандр, месяц за месяцем стоявший в своём пенале без применения.

Ашер надел скафандр в рекордно короткое время. Уже через десять минут он стоял рядом со своим куполом, луч его фонаря плясал по засыпанному метановым снегом склону; он дрожал от холода, хотя и понимал, что этот холод — чистейшая иллюзия, что материал скафандра обеспечивает стопроцентную термоизоляцию. Весёленькая история, думал он, торопливо спускаясь по склону — поспать не удалось, вся аппаратура сгорела, плёнки начисто стёрты.

Сухой, рассыпчатый метан скрипел у него под ногами; он шёл, ориентируясь по радиомаяку купола Райбис Ромми. Ашера не оставляли мысли о внезапно явившейся ему сцене. О девушке, явно собравшейся свести счёты с жизнью. Хорошо, думал он, что Ях меня разбудил. Нужно надеяться, что я доберусь туда вовремя и не дам ей ничего такого сделать.

Но страх не оставлял Херба Ашера, и чтобы себя подбодрить, он напевал, спускаясь по склону, старый коммунистический марш:

Seine Heimat mufit er lassen,

Well er Freiheitskampfer war.

Auf Spaniens blugt'gen Strafien,

Fur das Recht der armen Klassen

Starb Hans, der Kommissar,

Starb Hans, der Kommissar.

Kann dir die Hand drauf geben,

Derweil ich eben lad'

Du bleibst in unserm Leben,

Dem Feind wird nicht vergeben,

Hans Beimler, Kamerad,

Hans Beimler, Kamerad.

Немецкого языка он не знал, так что марш превращался фактически в заклинание.

Глава 4

Приводной сигнал, по которому ориентировался Ашер, быстро нарастал. Чтобы попасть в мой купол, думал он, ей пришлось преодолеть этот склон. Ей пришлось подниматься в гору, потому что я не захотел приподнять свою задницу. Я заставил больную девушку карабкаться по круче с полными руками посуды и продуктов. Лизать мне горячие сковородки до скончания веков. Но ещё не поздно всё исправить, думал он. Ях заставил меня отнестись к ней серьёзно, ведь я не принимал её всерьёз, не принимал, и всё тут. Вёл себя так, словно она не больная, а только притворяется. Рассказывает сказки, чтобы привлечь к себе внимание. Ну и как же это характеризует меня? — вопросил он себя. Ведь я не мог не понимать, что ничего она не симулирует, а и вправду больна, тяжело больна. А я лёг себе и спокойно уснул. А пока я спал, эта девушка готовилась умереть.

А затем он снова подумал о Яхе и расстроился окончательно. Восстановить аппаратуру будет не так уж и трудно, думал он. Аппаратуру, которую он сжёг. Всего-то и нужно будет, что связаться с базовым кораблём и сообщить им, что всё тут у меня сгорело. А что до плёнок, то Ях обещал их восстановить, и нет никакого сомнения, что он сумеет это сделать. Но мне будет нужно вернуться в этот купол и снова в нём жить. А как я смогу там жить? Я не смогу там жить. Это никак невозможно.

У Яха есть на меня виды, с ужасом подумал Ашер. Он может принудить меня к чему угодно.

Райбис приняла его с полным безразличием; на ней был тот самый синий халат, и она всё ещё комкала в руке носовой платок, глаза у неё были красные и подпухшие.

— Заходи, — сказала она, хотя Ашер был уже в куполе. — Я тут как раз про тебя думала, сидела и думала.

На кухонном столе стоял пузырёк с таблетками. Полный.

— А, это, — отмахнулась она. — Бессонница, вот я и думала, не принять ли снотворное.

— Убери их, — приказал Ашер.

Райбис беспрекословно встала и отнесла пузырёк в ванную.

— Я должен перед тобой извиниться.

— Да не за что тут извиняться. Ты хочешь пить? И вообще, сколько сейчас времени? — Райбис взглянула на стенные часы. — Да в общем это не важно, всё равно я не спала, и ты меня не разбудил. Тут сейчас передают какую-то телеметрию. — Она кивнула в сторону пульта; мигающие лампочки показывали, что идёт приём.

— Да я не про то, — смущённо сказал Херб Ашер. — У меня были баллоны с воздухом.

— Я знаю, они же у всех есть. Садись, а я заварю чай. — Райбис принялась копаться в кухонном ящике, из которого лезло наружу всё его содержимое. — Где-то тут были пакетики.

Только сейчас он заметил, что творится в её куполе. Это был чистый кошмар. Грязные тарелки, кастрюли и миски, и даже стаканы с плесневелыми объедками, во всех углах грязная одежда, мусор и грязь, грязь, грязь… Он хотел было предложить свою помощь в уборке, но не стал, опасаясь, что это будет невежливо. А Райбис двигалась очень медленно, с очевидным трудом, и Ашера вдруг осенило, что её болезнь куда тяжелее, чем мог он подумать.

— У меня тут полный свинарник, — вздохнула Райбис.

— Ты очень устала, — отвёл глаза Ашер.

— Устанешь тут, когда все кишки наружу выворачивает по несколько раз на дню. Ну вот, нашёлся пакетик, только… вот же зараза, он уже пользованный. Я их завариваю, а потом подсушиваю. Если сделать так один раз, то всё нормально, но иногда я забываю и раз за разом завариваю один и тот же пакетик. Я всё-таки постараюсь найти свежий, — сказала она, продолжая копаться в ящике.

На экране телевизора яростно пульсировал огромный, налившийся кровью пузырь.

— Что это ты тут смотришь? — спросил Ашер, отводя глаза от мультипликационного ужастика.

— Сейчас там должен быть новый сериал, он как раз вчера начался. «Величие…», вечно я всё забываю. Кого-то или чего-то. Очень интересно, только они там почему-то всё время бегают.

— Ты любишь сериалы? — спросил Ашер.

— Одной сидеть скучно, а так всё-таки компания.

Кровавый пузырь исчез, сменившись кадрами сериала, и Ашер прибавил звук. Бородатый старик, на редкость волосатый старик, сражался с двумя лупоглазыми пауками, явно вознамерившимися откусить ему голову.

— А ну уберите от меня свои долбаные мандибулы! — орал старик, размахивая руками.

Экран зажёгся вспышками лазеров; Херб Ашер вспомнил сожжённую аппаратуру, вспомнил Яха, и неясное предчувствие сжало его сердце.

— Если ты не хочешь смотреть… — начала Райбис.

— Да не в этом дело. — Следовало рассказать ей про Яха, но Ашер не знал, как к этому подступиться. — Со мною тут случилась одна история. Меня разбудило нечто непонятное. — Он потёр слипающиеся глаза.

— Я расскажу тебе, что там было раньше, — предложила Райбис. — Элиас Тейт…

— Какой ещё Элиас Тейт? — прервал её Ашер.

— Бородатый старик. Теперь я вспомнила, как называется эта передача. «Величие Элиаса Тейта». Элиас попал в руки — хотя у них, конечно же, нет никаких рук — гигантских муравьев с Синхрона-Второго. У них там есть матка, жутко злобная. и звать её… я забыла. — Райбис на секунду задумалась. — Худвиллуб вроде бы. Ну да, именно так. И эта самая Худвиллуб хочет смерти Элиаса Тента. Она очень мерзкая, ты это сам увидишь. И глаз у неё только один.

— Подумать только, — лицемерно ужаснулся Ашер, которого эта история ничуть не заинтересовала. — Райбис, я хочу тебе всё-таки рассказать.

Однако Райбис его не слышала — или не хотела слышать.

— Так вот, — продолжала она, захлебываясь словами, — у Элиаса есть этот самый его друг Элайша Маквейн, они очень близкие друзья и всегда выручают друг друга. Это ну вроде как… — Она скользнула взглядом по Ашеру. — Вроде как ты и я, мы же помогаем друг другу. Я приготовила тебе обед, а ты сюда пришёл, потому что начал обо мне беспокоиться.

— Я пришёл, — сказал Херб Ашер, — потому что мне было приказано.

— Но ведь ты же беспокоился.

— Да, — кивнул он.

— Элайша Маквейн младше Элиаса, гораздо младше. Он очень симпатичный. Как бы там ни было, Худвиллуб хочет, чтобы…

— Меня послал Ях, — оборвал её Ашер.

— Куда послал?

— Сюда.

В его ушах отдавались удары пульса.

— Правда? Ну надо же. Так вот, эта Худвиллуб, она очень красивая. Она должна тебе понравиться. Я в том смысле, что тебе понравится её внешность. Я сбивчиво говорю и сейчас попробую объяснить тебе получше. Так вот, физически она очень привлекательна, а духовно — полное ничтожество. И она воспринимает Элиаса Тейта как нечто вроде своей экстернализированной совести. Ты с чем будешь чай?

— Так ты слышала… — начал он и бессильно замолк.

— С молоком? — Райбис изучила содержимое своего холодильника, достала коробку молока, налила молоко в чашку, попробовала его и скривилась. — Прокисло. Вот же чёрт, — сказала она, выливая молоко в раковину.

— Я пытаюсь рассказать тебе очень важную вещь, — сказал Ашер. — Бог моей горушки разбудил меня посреди ночи и сказал, что с тобою творится неладное. Он сжёг половину моей аппаратуры, а к тому же постирал все записи Линды Фокс.

— Ты можешь заказать их ещё раз, базовый корабль не откажет. А почему ты так смотришь? — добавила Райбис и проверила пальцами пуговицы своего халата. — У меня что, не всё в порядке?

Халат-то твой в порядке, подумал Ашер, а вот насчёт головы дело тёмное.

— Сахар? — предложила Райбис.

— Да, спасибо, — кивнул Ашер. — И я должен известить командира базового корабля, это очень серьёзное дело.

— Извести, — поддержала его Райбис. — Свяжись с командиром и сообщи ему, что с тобою беседовал Бог.

— А можно мне воспользоваться твоей аппаратурой? Заодно я доложу, что моя аппаратура сгорела. Это послужит хорошим доказательством.

— Нет, — качнула головой Райбис.

— Нет? — изумился Ашер.

— Это индукция, а любое индуктивное рассуждение чревато ошибками. Нельзя определять причины по следствиям.

— Что это ты там несёшь?

— Фактически ты заявляешь: «У меня сгорела аппаратура, значит, Бог существует», но такая логика совершенно порочна. Вот смотри, я распишу тебе это в символической форме. Если, конечно, найду свою ручку. Помоги мне искать, она такая красная. В смысле ручка красная, а чернила в ней чёрные. Это потому, что я…

— Слушай, стихни ты хоть на минуту. Хоть на одну-единственную долбаную минуту. Чтобы я мог подумать. Хорошо? Ты сделаешь мне такое одолжение?

Ашер с удивлением обнаружил, что его голос поднялся почти до крика.

— Там снаружи кто-то есть, — сказала Райбис, указывая на торопливо моргавший индикатор. — Какой-нибудь клем ворует мой мусор. Я держу весь свой мусор снаружи. Это потому, что…

— Давай-ка запустим клема сюда, и я ему всё расскажу.

— О чём расскажешь? О Яхе? Давай. И они тут же облепят твою горушку, начнут приносить там жертвы, будут денно и нощно молиться Яху и советоваться с ним по всем вопросам, и ты не будешь знать ни минуты покоя. Ты не сможешь больше лежать на своей койке и слушать Линду Фокс. Ну вот, наконец-то закипело.

Райбис поставила на стол две чашки и налила в них кипяток. Ашер набрал номер базового корабля и уже через секунду услышал отзыв дежурного контура.

— Я хочу, — сказал он, — доложить о контакте с Богом. Мой доклад предназначен командиру лично, и только ему. Около часа назад со мною беседовал Бог. Туземное божество по имени Ях.

— Секундочку. — Долгая пауза, а затем дежурный контур спросил: — А это, случаем, не фэн Линды Фокс? Станция пять?

— Да, — подтвердил Ашер.

— У нас имеется запрошенная вами видеозапись «Скрипача на крыше». Мы пытались передать её на ваш купол, однако обнаружили, что ваша приёмно — передающая аппаратура вышла из строя. Мы известили об этом ремонтников, они прибудут к вам в самое ближайшее время. В записи участвовала первоначальная труппа, в том числе Тополь, Норма Крейн, Молли Пайкон…

Ашер почувствовал, что Райбис дёргает его за рукав.

— Подождите минуту, — сказал он дежурному контуру и повернулся к Райбис: — В чём дело?

— Там снаружи человек, я его видела. Нужно что-то делать.

— Я перезвоню, — сказал Ашер в микрофон и прервал связь.

Райбис включила наружные прожекторы, и Ашер увидел в иллюминатор странную фигуру — человека, одетого не в стандартный скафандр, а в нечто вроде мантии — очень тяжёлой мантии — и кожаный передник. Его грубые сапоги выглядели так, словно их много раз чинили, и даже шлем у него был какой-то допотопный.

А это-то что за чучело? — спросил себя Ашер.

— Слава Богу, что я тут не одна, — сказала Райбис, доставая из прикроватной тумбочки пистолет. — Я его застрелю. Позови его через матюгальник, чтобы зашёл, а потом постарайся не лезть под пули.

Ну вот, подумал Ашер, все посходили с ума.

— Да зачем это? — спросил он вслух. — Не пускай его, да и дело с концом.

— Хрен там с концом! Он просто будет ждать, пока тыуйдёшь. Скажи ему, чтобы зашёл внутрь. Если мы сразу его не прикончим, он меня изнасилует, а потом нас обоих убьёт. Ты что, не понимаешь, кто это такой? А я понимаю, я догадалась по этому балахону. Это бродячий дикарь. Да тебе хоть известно, что они такое, эти бродячие дикари?

— Я знаю, кто такие бродячие дикари.

— Они бандиты! — взвизгнула Райбис.

— Они отступники, — поправил её Ашер. — Они не хотят жить в куполах.

— Бандиты, — сказала Райбис и сняла пистолет с предохранителя.

Ашер уже не знал, смеяться ему или плакать. Воинственная, пылающая негодованием Райбис стояла напротив двери шлюза, на ней были синий купальный халатик и пушистые тапочки, в жидких волосах торчали бигуди.

— Я не хочу, чтобы он здесь ошивался! — орала она. — Это мой купол! Если ты ничего не сделаешь, я свяжусь с базовым кораблём, и пусть они присылают сюда копов.

— Эй, ты, — сказал Ашер, включив микрофон внешних динамиков.

Бродячий дикарь поднял голову, зажмурился от слепящего света прожекторов, заслонил глаза, а затем помахал рукой в направлении иллюминаторов и широко ухмыльнулся. Густо обросший волосами старик с морщинистым, задубевшим от ветра и холода лицом, он смотрел прямо на Ашера.

— Кто вы такой? — спросил Ашер.

Губы старика зашевелились, но Ашер ничего не услышал — внешние микрофоны то ли были выключены, то ли вообще не работали.

— Не стреляй в него, пожалуйста, ладно? — сказал он, повернувшись к Райбис. — Сейчас я пущу его внутрь. Мне уже в общем понятно, кто он такой.

Райбис медленно, словно с некоторым сомнением, поставила пистолет на предохранитель.

— Заходите, — пригласил Ашер. Он включил механику шлюза, изолирующая мембрана упала в пазы, бродячий дикарь шагнул вперёд и исчез в переходном отсеке.

— Так кто он такой? — спросила Райбис.

— Элиас Тейт.

— А-а, так значит этот сериал совсем и не сериал. — Райбис повернулась к экрану телевизора. — Психотронная передача информации, вот что это было. Что-то тут перепуталось с программами и кабелями. И вообще как-то всё странно, мне казалось, что эта передача идёт уже очень давно.

Перепонка вспучилась, лопнула, и в купол вошёл Элиас Тейт, лохматый, седой и очень довольный, что попал с леденящего холода в тепло. Он стряхнул с себя метановые снежинки, снял шлем и начал высвобождаться из длинного, тяжёлого балахона.

— Ну как ты тут? — спросил он у Райбис. — Получше? Этот осёл, он хорошо о тебе заботился? Если нет, его задницу ждут большие приключения.

Вокруг Тейта, как вокруг ока бури, завивался холодный ветер.

— Да, я новенький, — сказал Эммануил девочке в белом платье. — Только я не понимаю, где я.

Бамбук шелестел, дети играли. Мистер Плаудет смотрел на мальчика и девочку.

— Ты знаешь меня? — спросила девочка.

— Нет, — сказал мальчик.

Он её не знал, и всё же она казалась знакомой. У неё были маленькое бледное лицо и длинные чёрные волосы. И глаза, подумал Эммануил. Очень древние глаза. Мудрые.

— Когда я родилась, ещё не было океана, — еле слышно сказала девочка. Она замолкла на момент, внимательно в него вглядываясь, чего-то ожидая, возможно — отклика, но в точности он этого не знал. — Я появилась в незапамятные времена, — продолжила девочка. — В самом начале, задолго до самой земли.

— Ты бы сказала ему своё имя, — укоризненно сказал мистер Плаудет. — Ведь нужно же представиться.

— Я Зина, — сказала девочка.

— Эммануил, — сказал мистер Плаудет, — это Зина Паллас.

— Я её не знаю, — сказал Эммануил.

— Вы бы поиграли, покачались на качелях, — предложил мистер Плаудет, — а мы тут пока с мистером Тейтом поговорим. Ну, давайте. Идите.

Элиас подошёл к мальчику, наклонился и гневно спросил:

— Что она только что сказала? Эта девочка, Зина, что она тебе сказала?

Эммануил молчал, он прожил со стариком всю свою жизнь и привык к его вспышкам.

— Я ничего не расслышал, — настаивал Элиас.

— Ты начинаешь глохнуть, — заметил Эммануил.

— Нет, — возмутился Элиас. — Это она понизила голос.

— Я не сказала ничего такого, что не было бы сказано давным-давно, — вмешалась Зина.

Элиас кинул на неё озадаченный взгляд.

— А кто ты по национальности? — спросил он её.

— Пошли, — позвала Зина.

Она взяла Эммануила за руку и повела его прочь; они уходили в полном молчании.

— Это хорошая школа? — спросил Эммануил, когда взрослые остались далеко позади.

— Нормальная, только компьютеры допотопные. И ещё что правительство за всем здесь следит. Здешние компьютеры — это правительственные компьютеры, нужно всё время об этом помнить. А сколько лет мистеру Тейту?

— Очень много, — сказал Эммануил. — Тысячи четыре, как мне кажется. Он уходит и снова возвращается.

— Ты уже видел меня раньше, — сказала Зина.

— Нет, не видел.

— У тебя пропала память.

— Да, — подтвердил Эммануил, удивлённый, что ей это известно. — Элиас говорит, что она ещё вернётся.

— Твоя мама умерла? — спросила Зина. Эммануил молча кивнул. — А ты можешь её видеть?

— Иногда.

— Подключись к отцовским воспоминаниям. Тогда ты сможешь быть с ней в ретровремени.

— Может быть.

— У него там всё рассортировано.

— Я боюсь, — сказал Эммануил. — Из-за той аварии. Я думаю, они устроили её нарочно.

— Конечно же, нарочно, но им был нужен ты, даже если сами они этого не знали.

— Они могут убить меня теперь.

— Нет, — качнула головой Зина, — им ни за что тебя не найти.

— А почему ты это знаешь?

— Потому что я та, которая знает. Я буду знать для тебя, пока ты не вспомнишь, и даже потом я останусь с тобой. Ты всегда этого хотел. Я была при тебе художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем твоим во всё время, веселясь на земном круге твоём, и когда ты завершил, моя первейшая радость была с ними.

— Сколько тебе лет? — спросил Эммануил.

— Больше, чем Элиасу.

— Больше, чем мне?

— Нет, — сказала Зина.

— Но ты выглядишь старше меня.

— Это потому, что ты забыл. Я здесь, чтобы помочь тебе вспомнить, но ты не должен говорить про это никому, даже Элиасу.

— Я всё ему говорю.

— Только не про меня, — сказала Зина. — Не говори ему про меня, ничего не говори. Ты должен мне обещать. Если ты расскажешь про меня хоть кому-нибудь, правительство узнает.

— Покажи мне компьютеры.

— Да вот они, здесь. — Зина ввела его в большую комнату. — Их можно спрашивать о чём угодно, но они дают подстроенные ответы. Может быть, ты сможешь их перехитрить. Я люблю их перехитривать. В общем-то они совсем глупые.

— Ты умеешь делать чудеса, — сказал Эммануил.

— Откуда ты знаешь? — улыбнулась Зина.

— Твоё имя. Я знаю, что оно значит.

— Так это же просто имя.

— Нет, — сказал Эммануил, — Зина не просто твоё имя. Зина это то, что ты есть.

— Скажи мне, что это такое, — попросила девочка, — только очень тихо. Я это знаю, но если и ты это знаешь, значит, твоя память понемногу возвращается. Но только осторожно, государство всё подсматривает и подслушивает.

— Только сперва ты сделай чудо, — попросил Эммануил.

— Они могут узнать, правительство может узнать.

Эммануил пересёк комнату и остановился перед клеткой с кроликом.

— Нет, — сказал он, помолчав. — Не это. А есть тут какое-нибудь другое животное, каким ты смогла бы быть?

— Осторожнее, Эммануил, — остерегла его Зина.

— Или птица, — предложил Эммануил.

— Кошка, — сказала Зина. — Подожди секунду. — Она постояла, беззвучно шевеля губами, и вскоре в комнату вошла серая полосатая кошка. — Хочешь, я буду этой кошкой?

— Я хочу сам стать кошкой, — сказал Эммануил.

— Кошка когда-нибудь умрёт.

— Ну и пусть себе умирает.

— Почему?

— Для того они и созданы.

— Был такой случай, — сказала Зина, — когда телёнок, которого собирались зарезать, прибежал для защиты к рабби и спрятал голову между его коленями. «Уходи! — сказал рабби. — Для того ты и создан». В смысле, что ты создан, чтобы быть зарезанным.

— А потом? — заинтересовался Эммануил.

— Бог подверг этого рабби долгим и тяжким страданиям.

— Понимаю, — кивнул Эммануил. — Ты меня научила. Я не хочу быть кошкой.

— Тогда кошкой буду я, — сказала Зина, — и она не умрёт, потому что я не такая, как ты.

Она наклонилась, уперев руки в колени, и стала общаться с кошкой. Эммануил стоял и смотрел, и через немного времени кошка подошла к нему и попросила разрешения с ним поговорить. Он взял её на руки, и кошка тронула лапкой его лицо. Она рассказала ему лапкой, что мыши очень докучливы, но она не хочет, чтобы их совсем не стало, потому что кроме докучливости в них есть и нечто увлекательное, и увлекательного в них больше, чем докучливого, и кошка постоянно ищет мышей, хотя она их и не уважает. Кошка хочет, чтобы были мыши, — и в то же время кошка презирает мышей.

Кошка сообщила всё это мальчику лапкой, положенной на его щёку.

— Понятно, — сказал Эммануил.

— Так ты знаешь, где сейчас мыши? — спросила Зина.

— Ты кошка, — сказал Эммануил.

— Ты знаешь, где сейчас мыши? — повторила Зина.

— Ты что-то вроде машины, — сказал Эммануил.

— Ты знаешь…

— Тебе придётся поискать их самостоятельно.

— Но ты же можешь мне помочь. Ты можешь гнать их в мою сторону.

Девочка приоткрыла рот и оскалила зубы, Эммануил рассмеялся.

Лапка, лежавшая на его щеке, передала ему ещё одну мысль — что в здание вошёл мистер Плаудет. Кошка слышала его шаги. Опусти меня на пол, сказала кошка.

Эммануил опустил кошку на пол.

— Так есть тут где-нибудь мыши? — спросила Зина.

— Перестань, — сказал Эммануил. — Здесь мистер Плаудет.

— О, — кивнула Зина.

— Я вижу, ты нашёл нашу Дымку, Эммануил, — сказал мистер Плаудет, входя в комнату. — Хорошая животинка, правда? Зина, что это с тобой? Что ты так на меня уставилась?

Эммануил рассмеялся — Зине было очень трудно выпутать себя из кошки.

— Осторожнее, мистер Плаудет, — сказал он, продолжая смеяться. — Зина может вас оцарапать.

— Ты хотел сказать «Дымка», — поправил его мистер Плаудет.

— Мой мозг повредился, но всё же не настолько, — сказал Эммануил. — Я… — Он замолчал, потому что так ему велела Зина.

— Понимаете, мистер Плаудет, — сказала Зина, — у него не очень-то ладится с именами.

После многих стараний ей удалось выпутаться из кошки, и теперь крайне озадаченная Дымка неуверенно шла к двери. Для кошки было совершенно непостижимо, как и почему она находилась в двух разных местах одновременно.

— Эммануил, ты помнишь, как меня звать? — спросил мистер Плаудет.

— Мистер Болтун, — сказал Эммануил.

— Нет, — улыбнулся мистер Плаудет и тут же добавил, нахмурившись: — Хотя в чём-то ты и прав. По — немецки «плаудет» значит «болтает», «эр плаудет» значит «он болтает».

— Это я ему рассказала, — поспешила вмешаться Зина. — Насчёт вашей фамилии.

Когда мистер Плаудет ушёл, Эммануил спросил у девочки:

— А ты можешь призвать колокольчики для плясок?

— Конечно, — кивнула она и тут же покраснела. — Это был хитрый вопрос, с подковыркой.

— Но ты-то выделываешь всякие хитрости. Ты всё время выделываешь всякие хитрости. Я бы хотел услышать колокольчики, только мне не хочется плясать. А вот посмотреть на пляски мне бы хотелось.

— Как-нибудь в другой раз, — пообещала Зина. — И получается, ты что-то всё-таки помнишь. Раз ты знаешь про пляски.

— Мне что-то припоминается. Я просил Элиаса показать мне моего отца, сводить меня туда, где он лежит. Я хочу посмотреть, как он выглядит. Может получиться, что если я его увижу, то сумею вспомнить куда больше. А так я видел только его снимки.

— Ты хочешь от меня и другое, — сказала Зина. — Тебе нужны от меня и другие вещи, нужны даже больше, чем пляски.

— Я хочу узнать про твою власть над временем. Я хочу посмотреть, как ты заставляешь время остановиться, а затем бежать в обратную сторону. Это лучший изо всех фокусов.

— Я же говорила, что за этим тебе нужно обратиться к отцу.

— Но ведь ты же можешь это сделать, — не сдавался Эммануил. — Можешь прямо здесь и сейчас.

— Могу, но не буду. Это повлияет на слишком многие вещи, и они никогда уже не вернутся к нормальному порядку. Как только они выбьются из ритма… Ладно, как-нибудь я это для тебя устрою. Я могу вернуть тебя назад, в до крушения. Только не знаю, стоит ли это делать, ведь тогда тебе придётся пережить его снова, и это может тебе повредить. Ты, наверное, знаешь, что твоя мама была очень больна, я думаю, она всё равно бы не выжила. А пройдёт четыре года, и твоего отца разморозят.

— Ты точно это знаешь? — обрадовался Эммануил.

— Когда тебе будет десять лет, ты его увидишь. А сейчас он с твоей мамой, он любит возвращаться во время, когда впервые её увидел. Она была страшной неряхой, и ему пришлось прибираться в её куполе.

— А что это такое, «купол»? — спросил Эммануил.

— Здесь их не бывает, они специально для космоса. Для колонистов. Ведь это там, в космосе, началась твоя жизнь. Элиас тебе всё это рассказывал, почему ты так плохо его слушаешь?

— Он человек, — сказал Эммануил. — Смертный.

— Нет, это не так.

— Он родился человеком, а затем я… — Эммануил помолчал, и к нему вернулся кусочек памяти. — Мне не хотелось, чтобы он умирал. Ведь правда мне не хотелось? И тогда я взял его к себе. Когда он и…

Он задумался, пытаясь сформировать в мозгу потерявшееся имя.

— Элайша, — подсказала Зина.

— Они всё время ходили вместе, — продолжил Эммануил, — а потом я взял его к себе, и он послал часть себя Элайше, и поэтому он, в смысле Элиас, никогда не умер. Только это не настоящее его имя.

— Это его греческое имя.

— Так, значит, я всё-таки что-то помню, — сказал Эммануил.

— Ты вспомнишь больше. Понимаешь, ты же сам установил растормаживающий стимул, который в нужный момент напомнит тебе всё прежнее. И ты единственный, кому известен этот стимул. Даже Элиас, и тот его не знает. И я не знаю, ты скрыл его от меня, когда ты был тем, чем ты был.

— Я и сейчас есть то, что я есть, — сказал Эммануил.

— Да, — кивнула Зина, — но с той оговоркой, что у тебя нарушена память. А это, — добавила она рассудительно, — не совсем одно и то же.

— Пожалуй, что нет, — согласился мальчик. — Но ты же вроде сказала, что поможешь мне вспомнить.

— Есть разные виды воспоминания. Элиас может сделать так, чтобы ты кое-что вспомнил, я могу сделать, чтобы ты вспомнил больше, но только твой собственный растормаживающий стимул может сделать тебя тем, чем ты был. Это слово… наклонись поближе, потому что никто, кроме тебя, не должен его слышать. Нет, уж лучше я его напишу.

Зина взяла с ближайшего стола листок бумаги, карандаш и написала одно-единственное слово:

HAYAH

Глядя на это слово, Эммануил почувствовал, что к нему возвращается память, но она вернулась лишь на какую-то наносекунду и тут же — почти сразу — исчезла.

— Хайах, — сказал он, еле шевеля губами.

— Это священный язык, — пояснила Зина.

— Да, — кивнул Эммануил, — я знаю.

Это был иврит, сложное слово на иврите. Слово, от которого произошло Божественное Имя. Его охватило глубокое, сокрушительное благоговение, а ещё он испугался.

— Не бойся, — сказала Зина.

— Мне страшно, — сказал Эммануил, — потому что я на мгновение вспомнил.

И тогда я знал, подумал он, кто я такой.

Но снова забыл. К тому времени, как они с девочкой вернулись на школьный двор, он уже этого не знал. И всё же — как ни странно! — он знал, что недавно знал, знал и тут же забыл. Это словно, думал он, у меня не один разум, а два, один на поверхности, а другой в глубинах. Поверхностный был повреждён, а глубинный сохранился. Однако глубинный разум не может говорить, он закрыт. Навсегда? Нет, придёт день, и его освободит некий стимул. Стимул, мною же и придуманный.

И нет сомнений, что он не просто не помнит, а по необходимости. Буль он способен восстановить в сознании все прошлые события, всю их сущность, государство нашло бы его и убило. У этого зверя было две головы: религиозная, кардинал Фултон Стейтлер Хармс, и научная по имени Н. Булковский. Но это были тени, фантомы. Для Эммануила не являлись реальностью ни Христианско-Исламская Церковь, ни Научная Легация. Он знал, что кроется за ними, Элиас всё ему рассказал. Но и не расскажи ему Элиас, он всё равно бы знал — он мог опознать Врага всегда и везде, под любым обличием.

А вот эта девочка. Зина, она ставила его в тупик. Что-то с нею было не так. И ведь она совсем не лгала, не умела лгать. Он не наделил её способностью обманывать; её главной, первейшей чертой была правдивость. Чтобы разрешить все сомнения, нужно было просто её спросить.

А пока что он полагал её Зиной, одной из них — тем более что она призналась уже, что пляшет. Её имя, без всяких сомнений, происходило от «Дзяна», приобретавшего иногда форму «Зина».

Он догнал девочку и тихо сказал ей на ухо:

— Диана.

Она мгновенно повернулась — и преобразилась. Нос у неё стал совсем другим, и на месте девочки появилась зрелая женщина в бронзовой маске, сдвинутой на лоб так, что было видно лицо, греческое лицо; что же до маски — это была военная маска. Маска Паллады. На месте Зины появилась Паллада. Но он знал, что её суть не там и не там, что всё это лишь обличил, лишь формы, ею принимаемые. И всё равно военная маска выглядела впечатляюще. А затем этот образ поблек и исчез, никем, кроме него, не увиденный. Эммануил знал, что она никогда не покажет его прочим людям.

— Почему ты назвал меня Дианой? — спросила Зина.

— Потому, что это — одно из твоих имён.

— Как-нибудь этими днями мы сходим в Сад, — сказала Зина. — Чтобы ты посмотрел зверей.

— Мне бы очень хотелось, — обрадовался Эммануил. — А где он. Сад?

— Здесь, — сказала Зина.

— Я его не вижу.

— Это ты сделал Сад, — сказала Зина.

— А вот я ничего такого не помню.

У него болела голова, и он сжал её ладонями. Подобно отцу, подумал Эммануил, он делал то же самое, что делаю я сейчас. Вот только он не был моим отцом.

У меня нет отца, сказал он себе. Его наполнила боль, боль одиночества, а потом вдруг Зина исчезла, а с нею и школьный двор, и сама школа, и город — исчезло всё. Он попытался сделать так, чтобы оно вернулось, но оно не возвращалось, и никакого времени не проходило. Исчезло даже время, даже оно. Я совсем забыл, думал он, и потому, что я забыл, всё исчезло. Даже Зина, его художница и радость, не могла теперь ему напомнить; он вернулся в бескрайнюю пустоту. По лику пустоты, по бескрайности, медленно прокатился низкий рокочущий звук. Тепло стало зримым — при таком преобразовании частоты тепло стало светом, вот только свет этот оказался тускло-красным, зловещим. Эммануил посмотрел на свет и увидел, что он уродлив.

Отец, подумал он. Ты не…

Его губы шевельнулись, формируя короткое слово:

HAYAH

И мир вернулся.

Глава 5

— У тебя есть настоящий кофе? — спросил Элиас Тейт, с размаху рухнув на кучу райбисовой грязной одежды. — Настоящий, а не эта гадость, которую втюхивает вам базовый корабль, — добавил он, брезгливо поморщившись.

— Есть немного, — сказала Райбис, — только я не помню где.

— Тебя часто тошнит? — спросил Элиас, всматриваясь в её лицо. — Ежедневно и даже по несколько раз?

— Да, — кивнула Райбис и покосилась на Ашера; на её лице было крайнее изумление.

— Ты беременна, — констатировал Элиас Тейт.

— Да я же сижу на химии! — возмутилась Райбис. — Меня выворачивает наизнанку из-за этих проклятых нейротоксита и предноферика.

— А ты спроси у компьютера, — посоветовал Элиас.

Райбис молчала.

— Кто ты такой? — спросил Херб Ашер.

— Бродячий дикарь, — ухмыльнулся Элиас.

— Откуда ты столько про меня знаешь? — спросила его Райбис.

— Я пришёл, чтобы быть рядом с тобой, — сказал Элиас. — И теперь я всё время буду с тобой. Так ты поговори с компьютером.

Райбис села к терминалу и вложила руку в паз медицинского анализатора.

— Мне не слишком-то хочется говорить тут с вами на эту тему, — сказала она, не поворачиваясь, — но только я ещё девушка.

— Хватит, — сказал Херб Ашер, с ненавистью глядя на старика. — Убирайся отсюда.

— А может, сперва подождём, что скажет MED? — благодушно предложил Элиас.

Глаза Райбис наполнились слезами.

— Ужас какой-то, — всхлипнула она. — Сперва склероз, а теперь ещё и это. Будто одной радости мало.

— Ей нужно вернуться на Землю, — сказал Элиас, повернувшись к Хербу Ашеру. — Власти не станут препятствовать. По закону эта болезнь является достаточной причиной.

— Я беременна? — убито спросила Райбис у компьютера, переключённого теперь на линию MED.

Молчание. А потом компьютер бесстрастно произнёс:

— Мисс Ромми, вы на четвёртом месяце беременности.

Райбис встала, подошла к иллюминатору и устремила взгляд в занесённую метановым снегом даль. Все молчали.

— Это Ях, да? — спросила она в конце концов.

— Да, — подтвердил Элиас.

— И так было задумано испокон веку? — спросила Райбис.

— Да, — подтвердил Элиас.

— А мой рассеянный склероз не более чем юридический повод, позволяющий мне вернуться на Землю.

— И благополучно пройти иммиграционный контроль, — добавил Элиас.

— И вы, — сказала Райбис, — знаете про это всё до последней мелочи. А он, — продолжила она, указав на Ашера, — скажет, что это его ребёнок.

— Так и будет, — кивнул Элиас, — и он полетит вместе с тобой. И я тоже с вами полечу. Тебя доставят в Чеви-Чейс, в Бетесдинский военно-морской госпиталь. Из-за крайней серьёзности твоего состояния мы полетим прямым экстренным рейсом. И стартуем как можно скорее. У тебя уже есть все документы, нужные, чтобы подать запрос на возвращение домой.

— Это Ях подстроил мне эту болезнь? — спросила Райбис.

Элиас замялся, но в конце концов всё же кивнул.

— Так что же это всё такое? — взвилась Райбис. — Диверсия? Тайная операция? Вы задумали протащить контрабандой…

— Десятый римский легион. — В голосе Элиаса звенели горечь и злоба.

— Масада, — кивнула Райбис. — Семьдесят третий год по Рождеству Христову, верно? Так я и думала. Я начала подозревать, как только услышала от клема про это горное божество на пятой станции.

— Он проиграл, — сказал Элиас. — В десятом легионе было пятнадцать тысяч закалённых солдат. И всё равно Масада продержалась почти два года. А ведь там, за её стенами, было меньше тысячи евреев, считая женщин и детей.

— Масада — это еврейская крепость, — пояснила Райбис ничего не понимавшему Ашеру. — Она пала, и только семеро женщин и детей пережили её падение. Они спрятались в подземном водоводе. А потом Яхве, — добавила она, — был изгнан с Земли.

— Да, — кивнул Элиас, — и у людей пропала надежда.

— Что это вы тут такое обсуждаете? — удивлённо спросил Херб Ашер.

— Мы обсуждаем фиаско, — бросил Элиас Тейт.

— А теперь он, Ях, насылает на меня тошноту, чтобы потом… — Райбис на мгновение задумалась. — А он что, происходит из этой звёздной системы? Или его сюда изгнали?

— Его сюда изгнали, — подтвердил Элиас. — На Землю пала чёрная тень, тень зла. Она не даёт ему вернуться.

— Господу? — поразилась Райбис. — Господа сделали изгнанником? И Он не в силах вернуться на Землю?

— Люди Земли про это не знают, — сказал Элиас Тейт.

— Но вы-то знаете, верно? — вмешался Херб Ашер. — Откуда вы всё это знаете? Почему вы так много знаете? Кто вы такой?

— Меня звать Илия, — сказал Элиас Тейт.

Они сидели за столом и молчали. Райбис даже не пыталась скрыть своё бешенство и практически не участвовала в разговоре.

— А что беспокоит тебя больше всего? — обратился к ней Элиас Тейт. — Тот факт, что Ях был изгнан с Земли, что враг нанёс ему поражение, или то, что тебе нужно будет вернуться на Землю, пронося его внутри себя?

— Меня беспокоит необходимость оставить эту станцию, — рассмеялась Райбис.

— Тебе оказана высокая честь, — наставительно промолвил Элиас.

— Честь, от которой меня выворачивает наизнанку, — горько заметила Райбис. Её рука, подносившая чашку к губам, мелко подрагивала.

— Но ты понимаешь, кто кроется в твоём чреве? — не отступал Элиас.

— Да что же я, совсем дура?

— Ты не очень-то впечатлялась, — заметил Элиас.

— У меня были собственные планы на свою жизнь.

— Мне кажется, вы как-то узко к этому подходите, — сказал Херб Ашер. Элиас и Райбис вздрогнули и вскинули на него глаза как на постороннего, без спросу вмешавшегося в важную беседу. — Но может, я не всё тут понимаю, — закончил он упавшим голосом.

— Ничего. — Райбис похлопала Ашера по руке. — Я и сама тут мало что понимаю. Почему именно я? Я задала этот вопрос, когда свалилась со склерозом. Почему я? Почему ты? Ведь тебе тоже придётся оставить свой купол, а заодно с ним и записи Линды Фокс. И возможность круглыми сутками валяться в койке, не делая ровно ничего, поставив аппаратуру на автоматику. Боже милосердный. В книге Иова всё это ясно описано — кого Господь больше любит, над тем он и больше измывается.

— Мы отправимся втроём на Землю, — сказал Элиас, — и там ты дашь рождение сыну, Эммануилу. Ях спланировал это ещё до начала времён, до падения Масады и до разрушения Храма. Он предвидел своё поражение и сделал всё, чтобы выправить ситуацию. Бога можно победить, но лишь на время. Божье лекарство всегда сильнее недуга.

— «Felix culpa», — сказала Райбис.

— Да, — согласился Элиас. — Это значит «счастливая оплошность», в смысле падения, первородного греха, — объяснил он Ашеру. — Не будь падения, не было бы, надо думать, и Воплощения, не родился бы Христос.

— Католическая доктрина, — задумчиво проговорила Райбис. — Вот уж никогда не думала, что она будет иметь ко мне самое прямое отношение.

— Но разве Христос не победил силы зла? — удивился Херб Ашер. — Он же сказал: «Я победил мир».

— Видимо, он ошибался, — криво усмехнулась Райбис.

— С падением Масады, — сказал Элиас, — всё пропало. Напрасно считается, что в первом веке по Рождеству Христову Бог вошёл в историю — он покинул историю. Миссия Христа оказалась провальной.

— Вы же совершенно невероятный старец, — сказала Райбис. — Скажите, Элиас, сколько вам лет? Думаю, около четырёх тысяч. Вы можете смотреть на вещи в очень далёкой перспективе, а я на это не способна. Так получается, вы всё время знали про неудачу Первого Пришествия? Знали две тысячи лет?

— Как Господь предвидел первоначальное падение, ровно так же он предвидел, что Иисус будет отвергнут. Господу всё известно заранее.

— Ну а что ему известно теперь? — прищурилась Райбис. — Он знает, что будет с нами?

Элиас молчал.

— Нет, Он не знает, — сама себе ответила Райбис.

— Это… — Элиас замялся и смолк.

— Последняя битва, — закончила за него Райбис. — И в ней всё может склониться как в ту, так и в другую сторону, верно?

— Но в конечном итоге Бог непременно победит, — возразил Элиас. — Ему всё известно наперёд, и с абсолютной точностью.

— Из того, что он всё знает, совсем не следует, что он всё может, — упрямо качнула головою Райбис. — Послушайте, я ведь правда очень плохо себя чувствую. Сейчас глубокая ночь, а я так ни минутки не поспала, и это при том, что за день я вымоталась, и меня тошнит, и вообще… — Она безнадёжно махнула рукой. — А что касается отъезда, не кажется ли вам, что беременная девушка вызовет у иммиграционных врачей, мягко говоря, недоумение.

— Я думаю, — заговорил Херб Ашер, — это и есть основная проблема. Именно поэтому я должен жениться на тебе и отправиться вместе с тобою на Землю.

— А вот я совсем не собираюсь выходить за тебя замуж. Да и с какой бы стати, если мы практически не знакомы, — вскинулась Райбис. — Выйти за тебя замуж? Ты это шутишь или всерьёз? Сперва у меня рассеянный склероз, потом эта беременность… Чёрт вы вас побрал, вас обоих! Убирайтесь отсюда и оставьте меня в покое. Я говорю вполне серьёзно. Ну почему я не заглотила все эти таблетки секонакса, пока была такая возможность? А впрочем, у меня ведь и не было такой возможности, за мной следил Ях. Без Его ведома не упадёт на землю ни один воробей, ни один волос с наших голов. Извините, что забыла.

— А нет ли у тебя виски? — спросил Херб Ашер.

— Ну просто прелесть! — возмутилась Райбис. — Вы-то, конечно, можете тут нажраться, а вот смогу ли я? С моим рассеянным склерозом и каким-то там ребёнком в животе? Я вот тут принимала ваши… — она бросила на Элиаса Тейта полный ненависти взгляд, — принимала ваши мысли на свой телевизор и по глупости считала, что это какой-то ужастиковый сериал, выковырянный из носа фомальгаутскими писаками, то есть чистейший вымысел. Пауки намыливались оторвать вам голову. Это что же, вот такие-то у вас подсознательные фантазии? И вы говорите от имени Яхве? — От её лица отхлынула вся краска. — Я произнесла Священное Имя. Простите.

— Ничего, — успокоил её Элиас, — христиане всё время его произносят.

— Но я-то еврейка. Потому-то я и вляпалась в эту историю, что тут непременно нужна была еврейка. Будь я язычницей, Ях ни за что бы меня не выбрал. Успей я с кем-нибудь хоть раз переспать… — Райбис на секунду смолкла. — Божественный промысел отличается какой-то изощренной жестокостью, — закончила она. — В нём нет ни капли романтики, одна жестокость.

— Тут не до романтики, — вздохнул Элиас. — Слишком уж многое стоит на кону.

— Многое? — переспросила Райбис. — А что именно?

— Мир существует лишь потому, что Ях его помнит.

Херб Ашер и Райбис недоуменно молчали.

— Если Ях забудет, мир исчезнет, — пояснил Элиас.

— А он что, может забыть? — поинтересовалась Райбис.

— Ему ещё предстоит забыть, — отвёл глаза Элиас.

— Иначе говоря, он всё-таки может забыть, — подытожила Райбис. — Тогда понятно, для чего вся эта суматоха. Вы объяснили это достаточно ясно.

Понятно. Ну что ж, если так… — Она пожала плечами и с задумчивым видом отпила из чашки. — Значит, всё держится на Яхе. Если бы не он, меня бы не было. Да и вообще ничего бы не было.

— Его имя означает «Тот, кто даёт существование всему сущему», — пояснил Элиас.

— Всему, не исключая и зла? — спросил Херб Ашер.

— По этому вопросу в Писании сказано:

Дабы узнали от восхода солнца и от запада, что нет кроме Меня;

Я Господь, и нет иного.

Я образую свет и творю тьму.

Делаю мир и произвожу бедствия;

Я, Господь, делаю всё это.

— А где это сказано? — спросила Райбис.

— Исайя, глава сорок пятая.

— «Делаю мир и произвожу бедствия», — задумчиво повторила Райбис. — «Творяй мир и зиждай злая».

— Значит, вы знаете этот стих. — Элиас взглянул на неё с чем-то вроде интереса.

— В такое трудно поверить, — сказала Райбис.

— Не забывайте про единобожие, — резко бросил Элиас.

— Да, — кивнула Райбис. — В этом суть единобожия. И всё равно это жестоко. Жестоко то, что происходит со мною сейчас, а сколько ещё впереди. Я хотела бы выйти из этой игры, но не имею такой возможности. Никто не спрашивал меня в начале, никто не спрашивает и сейчас. Ях знает наперёд всё грядущее, а я знаю лишь то, что там меня ждут новые и новые порции жестокости, страданий и рвоты. Для меня служение Господу оборачивается тошнотой и необходимостью ежедневно делать себя уколы. Я кажусь себе чем-то вроде больной крысы, запертой в клетку. И это сделал со мною Он. У меня нет ни веры, ни надежда, а у него нет любви, одна только сила. Бог — это синоним силы, никак не больше. Ну и ладно, я сдаюсь. Мне уже всё равно. Я сделаю всё, к чему меня принуждают, хотя и знаю, что это меня убьёт. Ну как, договорились?

Мужчины молчали и отводили глаза.

— Сегодня он спас тебе жизнь, — сказал в конце концов Херб Ашер. — Это он прислал меня сюда.

— Добавь к этому пять центов, и как раз наберётся на чашку каффа, — невесело откликнулась Райбис. — Кому, как не ему, обязана я этой болезнью?

— Но теперь-то он тебе помогает.

— Знать бы вот только зачем.

— Чтобы освободить бессчётное множество живых существ, — вмешался Элиас.

— Египет, — безнадёжно вздохнула Райбис. — Египет и работа на лепке кирпичей. Каждый раз одно и то же. Ну почему освобождение опять и опять оборачивается новым рабством? Есть ли у нас хоть какая надежда на полное, окончательное освобождение?

— Вот это как раз и будет окончательным освобождением, — сказал Элиас.

— Только меня вот оно не коснётся, — саркастически усмехнулась Райбис. — Я пала в борьбе.

— Пока ещё нет, — качнул головою Элиас.

— Ну так вскоре паду.

— Возможно. — По суровому лицу Элиаса Тейта невозможно было понять, что он думает.

И вдруг неизвестно откуда позвучал низкий рокочущий голос:

— Райбис, Райбис.

Райбис вскрикнула и беспомощно огляделась по сторонам.

— Не бойся, — сказал голос. — Ты пребудешь в своём сыне. Теперь ты не умрёшь никогда, даже по скончании века.

Райбис уронила лицо в ладони и тихо, почти беззвучно заплакала.

Позднее, когда в школе кончились уроки, Эммануил решил ещё раз опробовать Герметическое преображение, чтобы лучше познакомиться с окружающим миром.

Для начала он ускорил свои внутренние биологические часы, так что мысли его побежали всё быстрее и быстрее; он словно несся по туннелю линейного времени, всё ускоряясь, пока скорость не достигла огромной величины. После этого он сперва увидел плывущие в пространстве цветовые пятна, а затем неожиданно встретил Стража, иначе говоря Григона, преграждавшего путь между Нижним и Верхним Пределами. Григон предстал ему в виде оголённого женского торса, находившегося так близко, что до него можно было дотронуться. Далее он стал двигаться со скоростью Верхнего Предела, так что Нижний Предел перестал быть сущностью и превратился в процесс. Он развивался нарастающими слоями в отношении 31,5 миллиона к одному, считая по временной шкале Верхнего Предела.

Так что теперь он наблюдал Нижний Предел не как некое место, но как прозрачные картины, сменявшие друг друга с огромной, головокружительной частотой. Это были внепространственные формы, вводившиеся в Нижний Предел, чтобы стать там реальностью. Теперь он был всего лишь в одном шаге от Герметического преображения. Последняя картина замерла, и время для него исчезло. Даже с закрытыми глазами он видел комнату, в которой сидел; бегство закончилось, он ускользнул от того, что его преследовало. Это означало, что его нейронная балансировка безупречна и что его эпифиз воспринимает при посредстве одного из ответвлений глазного нерва свет и содержащуюся в нём информацию.

Какое-то время он просто сидел, хотя выражение «какое-то время» ничего уже больше не означало. А затем, шаг за шагом, произошло преображение. Он увидел вне себя структуру, оттиск своего мозга, он был внутри мира, сотворенного из его мозга, то тут, то здесь струились потоки информации, подобные живым красносияющим ручейкам. Теперь он мог протянуть руку и потрогать свои мысли в их изначальном виде, до того как они стали мыслями. Комната была наполнена их огнём, во все стороны расстилалось необъятное пространство — объём его собственного мозга, ставший для него внешним.

Затем он интроецировал внешний мир, так что теперь вселенная пребывала внутри него, а его мозг — вне. Его мозг заполнил пространство неизмеримо большее, чем то, в котором пребывала прежде вселенная. Он знал теперь предел и меру всего сущего и мог управлять миром, который стал его частью. Он успокоил себя и расслабился и тогда увидел очертания комнаты, кофейный столик, кресла, стены и картины на них — призрак внешнего мира, пребывавшего вне него. Он взял со столика книгу и открыл её. В книге он нашёл свои собственные мысли, обретшие печатную форму. Напечатанные мысли были упорядочены вдоль временной оси, которая стала теперь пространственной, единственной осью, вдоль которой было возможно движение. Он мог наблюдать, словно в голограмме, различные века своих мыслей; самые недавние выходили ближе всего к поверхности, древние же лежали в глубине под многослойными напластованиями.

Он созерцал внешний себе мир, который свёлся теперь к скупым геометрическим формам, преимущественно квадратам, с Золотым Прямоугольником в качестве двери. Ничто не двигалось, за исключением сцены за дверью, где его мать играла и веселилась среди старых, неухоженных зарослей роз на знакомой ей с младенчества ферме; она улыбалась, и глаза её сияли счастьем.

Теперь, думал Эммануил, я изменю мир, включённый мною внутрь меня. Он взглянул на геометрические формы и позволил им чуть-чуть наполниться материей. Пролёжанная синяя кушетка, предмет нежной любви Элиаса, медленно поднялась на дыбы, её очертания поплыли и начали меняться. Эммануил освободил её от причинно-следственных связей, и она прекратила быть пролёжанной, сплошь в пятнах от пролитого каффа кушеткой и стала вместо этого хепплуайтовским шкафчиком с полупрозрачными, костяного фарфора тарелками, чашками и блюдцами на темных, красного дерева полках.

Он восстановил — до некоторой степени — время и увидел, как Элиас Тейт бродит по комнате, то входит, то выходит; он увидел слои бытия, спрессованные в последовательность вдоль временной оси. Хепплуайтовский шкафчик присутствовал лишь в недолгой группе слоев. Сперва он сохранял пассивную — либо отсутствие, либо покой — моду существования, а затем был втянут в активную — либо присутствие, либо движение — моду и примкнул к перманентному миру филогонов на равных правах со всеми представителями этого класса, пришедшими прежде. Теперь в его вселенском мозге хепплуайтовский шкафчик, наполненный великолепной, костяного фарфора посудой, навечно стал неотъемлемой частью реальности. С ним никогда уже не произойдёт никаких изменений, и никто, кроме него, его больше не увидит. Для всех прочих он остался в прошлом.

Он завершил преображение заклинанием Гермеса Трисмегиста:

Verum est… quod inferius est sicut quod superius et quod superius est sicut quod inferius, ad perpe — tranda miracula rei unius.

Что означало:

«Истинно говорю, то, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И всё это только для того, чтобы совершить чудо одного-единственного».

Эти слова были когда-то начертаны на Изумрудной скрижали, вручённой Марии Пророчице, сестре Моисея, самим Техути, который был изгнан из Пальмового сада, но прежде успел дать всем тварям имена.

То, что внизу — его собственный мозг, микрокосм, — стало макрокосмом, и теперь он, микрокосм, содержал в себе макрокосм, иначе говоря, то, что вверху.

Теперь, осознал Эммануил, я занимаю весь мир, я везде, и везде в равной степени. А значит, я стал Адамом Кадмоном, Первочеловеком. Движение в трёх пространственных измерениях стало для него невозможным, ведь он и так уже был во всех местах, и двигаться ему было некуда. Единственная возможность движения, единственная возможность изменения реальности лежала вдоль временной оси; он сидел, созерцая мир филогонов, миллиарды филогонов, возникавших, взраставших и завершавшихся, движимых диалектикой, подлежащей всем преображениям. Это его радовало, вид многосложной сети филогонов был приятен для глаза. Это был Пифагоров космос, гармоничное соположение всех вещей, каждая на своём, единственно верном месте, каждая вечна и нерушима.

Теперь я вижу то, что видел Плотин. Более того, я воссоединил внутри себя разобщённые сферы, я вернул Эн — Софу Шехину. Но лишь ненадолго и лишь локально. Только в микроформе. Всё вернётся к тому, что было прежде, как только я сниму своё воздействие.

— Просто думаю, — сказал он вслух.

Это Элиас вошёл в комнату, спросив с порога:

— Чем это ты тут занимаешься?

Причинность обратилась; он сделал то, что умела Зина: заставил время бежать назад. Он расхохотался от радости и тут же услышал звон колокольчиков.

— Я видел Чинват, — сказал Эммануил. — Узенький мост. Я мог его пройти.

— Ты не должен этого делать, — предостерёг Элиас.

— А что означают колокольчики? — спросил Эммануил. — Колокольчики, звенящие вдали.

— Когда ты слышишь отдалённый звон колокольчиков, это значит, что близок Саошьянт.

— И ещё Спаситель, — сказал Эммануил. — Кто он, Спаситель?

— Это, наверное, ты, — сказал Элиас.

— Иногда мне просто не терпится вспомнить.

Он всё ещё слышал далёкий, очень размеренный звон колокольчиков и знал, что их раскачивает ветер пустыни. Пустыня с ним говорила. Пустыня пыталась ему напомнить голосом колокольчиков.

— Кто я такой? — спросил он у Элиаса.

— Я не могу сказать.

— Но ты ведь знаешь. Элиас кивнул.

— Если ты скажешь, — сказал Эммануил, — сразу исчезнет масса трудностей.

— Ты должен сказать это сам. Когда придёт время, ты узнаешь, и ты скажешь.

— Я начинаю догадываться, кто я такой, — неуверенно начал мальчик. — Я…

Элиас улыбнулся.

Она слышала голос, звучавший в её утробе. Какое-то время ей было страшно, а потом стало грустно, она часто плакала и почти всё время ощущала тошноту — эта мука её так и не отпустила. Что-то я не помню, думала она, чтобы об этом писалось в Библии. Чтобы Марию по утрам тошнило. А у меня, надо думать, скоро появятся отёки и пигментные пятна. И про это там тоже ни полслова.

Отличное вышло бы граффити, только где его написать, сказала она себе. У ДЕВЫ МАРИИ НЕ БЫЛО ПИГМЕНТНЫХ ПЯТЕН. Она состряпала себе обед из синтетической баранины и синтетического зелёного горошка. Сидя в одиночестве за столом, она бездумно смотрела в иллюминатор на унылую заснеженную равнину. Нужно прибраться в этом свинарнике, думала она, обязательно нужно. И не откладывая, пока Элиас с Хербом не вернулись. И вообще мне нужно составить список того, что мне нужно сделать.

А в первую очередь мне нужно понять ситуацию. Он уже внутри меня. Это уже случилось.

Мне нужен другой парик, решила она. Для возвращения. Какой-нибудь получше этого. Можно попробовать светлый, он подлиннее и попышнее. Чёрт бы побрал эту химию, подумала она. Если недуг тебя не доконает, так уж лечение — точно. Обычная история, болезнь хуже лекарства. Нет, что-то я здесь вроде перепутала. Господи, ну до чего же мне плохо.

Она с отвращением возила по тарелке холодную безвкусную синтетическую еду, и вдруг у неё возникла странная мысль. А что, подумала она, если всё это подстроили клемы? Мы вторглись на их планету, и теперь они сражаются противзахватчиков. Они разобрались, что наша концепция бога связана с непорочным зачатием, и решили его симулировать!

Хорошенькая симуляция, горько усмехнулась она. Но всё-таки подумаю, сказала она себе. Они читали наши мысли или наши книги — не важно, каким образом, — а затем решили нас обмануть. И то, что внутри меня, это просто компьютерный терминал или что уж там, навороченный радиоприёмник. Ну так и вижу, как меня встречают на иммиграционном контроле. «У вас есть что-нибудь, что следует занести в декларацию, мисс?» — «Только радиоприёмник». Но вот только, думала она, где же он, этот самый приёмник? «Я не вижу никакого приёмника». — «Его сразу не увидишь, нужно хорошенько присмотреться». Нет, подумала она, это скорее по части таможенников, а не иммиграционного контроля. «А какова заявленная стоимость этого приёмника, мисс?» — «Тут сразу и не скажешь, — ответила она сама себе. — Хотите верьте, хотите нет, но он совершенно уникален. Такие на каждом углу не валяются».

Наверное, решила она, мне нужно помолиться.

Ях, сказала она, я слаба, больна и перепугана, и мне очень не хотелось бы ввязываться в эту историю. Контрабанда, добавила она про себя, я влипла в историю с контрабандой. «Леди, пройдите, пожалуйста, в это помещение. Мы вынуждены провести полный личный досмотр. Наша сотрудница придёт с минуты на минуту, а пока вы можете посидеть и почитать журнал». Я скажу им, что это просто возмутительно, подумала она. «Как? Почему? На каком основании!» Деланное возмущение. «Что вы обнаружили внутри? Внутри меня? Вы, наверное, шутите. Нет, у меня нет ни малейшего представления, как оно там оказалось. Чудесам нет предела».

Она сидела за столом, силком заталкивая в себя пищу, и мало-помалу впала в полулетаргическое состояние, сходное с тем, какое бывает при обучении во сне. Вызревавший в её утробе зародыш начал разворачивать перед нею картину, увиденную чуждым, не таким, как у неё, разумом.

Вот так это видится им, поняла она. Властителям мира. То, что она видела их глазами, было чудовищно. Христианско-Исламская Церковь и Научная Легация — их страх был в корне отличен от её страха; её страх был связан с трудом и опасностью, с тем, что от неё требовалось непомерно много. В то время как они… Она увидела, как они советуются с Большим Болваном, компьютерной системой, обрабатывавшей всю информацию Земли, огромным искусственным интеллектом, без которого правительство не делало ни шага.

Проанализировав поступившую информацию. Большой Болван сообщил правительственным чиновникам, что, несмотря на строгий иммиграционный контроль, на Землю было провезено нечто чудовищное; Райбис явственно ощутила обуявший их ужас, ощутила их отвращение. Это просто невероятно, думала она. Смотреть на Господа, Вседержителя вселенной, глазами этих людей, видеть в нём нечто чуждое. Как может быть чуждым Бог, сотворивший всё сущее? Это они чуждые, осознала она, они — не его подобие, вот что хочет сказать мне Ях. Я всегда считала — нас всегда так учили, — что человек есть подобие Бога. Это нечто вроде залога взаимной приязни. А эти, они же действительно верят в себя. Они искренне не понимают. Чудовище из далёкого космоса, думала она. Мы не должны ни на секунду расслабляться, не должны терять бдительности, чтобы оно не просочилось через иммиграционный контроль. Какая чушь у них в головах, как далеки они от понимания. И они убьют моего ребёнка, думала она. Это немыслимо, но это так. И никто не сможет довести до их сознания, что же такое они сделали. Вот так же думали про Иисуса члены синедриона. Обычный зелот, ничем не лучше прочих. Она закрыла глаза.

Они живут в грошовом фильме ужасов, думала она. В страхе перед младенцами есть что-то нездоровое. В том, что они, любой из них, вызывают у тебя ужас и отвращение. Я не хочу больше этого видеть, сказала она себе. Увольте меня от этого зрелища, с меня достаточно.

Я уже всё поняла.

И я поняла, думала она, почему это было нужно. Потому, что они видят мир так, как они его видят. Они молятся, они принимают решения, они защищают свой мир, защищают его от враждебных вторжений. Для них это враждебное вторжение. Они не в своём уме, они хотят убить Бога, их создавшего, так не поступает ни одно разумное существо. И не потому Христос умер на кресте, что он хотел очистить людей, он был распят потому, что они были не в своём уме, они видели мир, как только что видела я. В кривом, издевательском зеркале бреда.

Они думают, что поступают правильно.

Глава 6

— А у меня есть что-то для тебя, — сказала девочка Зина.

— Подарок? — доверчиво спросил Эммануил и протянул руку.

Обычная детская игрушка. Информационная дощечка, какая есть у любого юного гражданина. Он ощутил острое разочарование.

— Мы сделали её специально для тебя, — сказала Зина.

— Зачем? — Он повертел дощечку в руках. Автоматические заводы выпускали их сотнями тысяч, и во всех дощечках были одни и те же микросхемы. — Мистер Плаудет уже дал мне такую. Они подключены к школе.

— Мы делаем свои иначе, — сказала Зина. — Возьми её. Скажи, что эта та, которую дал тебе мистер Плаудет, он не сможет отличить их друг от друга. Видишь? Мы даже поставили тут название фирмы.

Она скользнула пальцем по буквам IBM.

— Но по правде-то это не IBM, — уточнил Эммануил.

— Конечно же, нет. Ты включи её.

Он дотронулся до еле заметного выступа. На светло-серой поверхности дощечки вспыхнуло огненно-красное слово:

ВАЛИС

— Это тебе вопрос на первый случай, — сказала Зина. — Разобраться, что такое «Валис». Дощечка ставит тебе задачу на первом уровне, иначе говоря, она будет давать подсказки, если ты попросишь.

— Матушка Гусыня, — сказал Эммануил. Слово ВАЛИС исчезло, сменилось другим: ГЕФЕСТ

— Киклопы, — мгновенно откликнулся Эммануил.

— Ну и шустрый же ты, — рассмеялась Зина.

— А с чем она связана? Надеюсь, не с Большим Болваном. — Большой Болван не вызывал у него особого доверия.

— Возможно, она сама тебе скажет. Теперь на дощечке горело слово: ШИВА

— Киклопы, — повторил Эммануил. — Это просто фокусы. Эту штуку смастерила свита Дианы.

Девочка вздрогнула и перестала улыбаться.

— Извини, — заторопился Эммануил, — я никогда больше не скажу этого вслух, ну ни разу.

— Отдай мне дощечку. — Зина требовательно протянула руку.

— Я отдам, если она сама мне скажет, чтобы я отдал, — сказал Эммануил и нажал на выступ.

НЕТ

— Ладно, — кивнула Зина, — я оставлю тебе дощечку. Только ты совсем не понимаешь, что она такое, её же не свита сделала. Нажми там этот квадратик.

Он послушно нажал. ДО СОТВОРЕНИЯ МИРА

— Я… — сказал Эммануил и запнулся.

— Ты ещё всё вспомнишь, — успокоила его Зина. — С помощью этой штуки. Пользуйся ею, и почаще. А Элиасу, пожалуй, не рассказывай. Он может не понять.

Эммануил промолчал, тут уж он как-нибудь сам разберётся. Нельзя, чтобы кто-то другой что-то за него решал. И к тому же он, в общем-то, доверял Элиасу. А вот доверял ли он Зине? Да не то чтобы очень. Он чувствовал в ней множество разноплановых природ, щедрое изобилие самых различных личностей. Когда-нибудь он попробует отыскать среди них истинную; она есть, она там точно есть, но фокусы её скрывают. И кто же это, спросил он себя, устраивает такие фокусы? Что за существо этот фокусник? Он нажал на квадратик.

ПЛЯСКИ

Он молча кивнул. Ну да, конечно же, пляски были верным ответом. Внутренним взором он видел, как она пляшет вместе со всей своей свитой, как сжигают они траву своими стопами и вселяют в сердца людей смятение. Со мною такое не выйдет, сказал он себе. Пусть даже ты управляешь временем. Потому что я тоже управляю временем. Может, даже и получше твоего.

Вечером за ужином он заговорил с Элиасом Тейтом про Валис.

— Своди меня на него, — попросил Эммануил.

— Это очень старое кино, — покачал головою Элиас. — Очень старое.

— Тогда можно хотя бы добыть кассету? В библиотеке или ещё где. А что это значит — «Валис»?

— Всемирная Активно-Логическая Интеллектуальная Система, — сказал Элиас. — Это кино — сплошная выдумка. Его снял некий рок-певец в самом конце двадцатого века. Его звали Эрик Лэмптон, но сам он называл себя Матушка Гусыня. Для саундтрека была использована синхроническая музыка Мини, оказавшая большое влияние на всю позднейшую музыку, вплоть до современной. Эта музыка действовала на сублиминальном уровне, именно она доносила до зрителя большую часть заложенной в фильме информации. Действие развивается в альтернативных США, где президентствует человек по имени Феррис Ф. Фремаунт.

— Так что же всё-таки такое этот Валис? — спросил Эммануил.

— Искусственный спутник, проецирующий голограмму, которую там принимают за реальность.

— То есть фактически — генератор реальности.

— Да, — кивнул Элиас.

— А эта реальность, она настоящая?

— Нет, я же сказал, что это голограмма. Спутник может заставить людей увидеть всё, что ему только заблагорассудится. В этом и состоит главный смысл фильма, он детально исследует силу иллюзий и внушения.

Перейдя в свою комнату, Эммануил взял со стола полученную от Зины дощечку и нажал на квадратик.

— Что ты там делаешь? — спросил за его спиной Элиас.

На дощечке светилось короткое слово: НЕТ

— Она управляется правительством, — сказал Элиас, — так что нет смысла о чём-то её спрашивать. Я так и знал, что Плаудет подсунет тебе такую штуку. Дай её мне. — Он потянулся к дощечке.

— Зачем? — удивился Эммануил. — Пускай у меня останется.

— Господи, да ней же написано IBM, так прямо и написано большими буквами! Так что же ты хочешь, чтобы она тебе сказала? Правду? Да когда же такое было, чтобы государство говорило людям правду? Они убили твою мать и засунули твоего отца в низкотемпературный анабиоз. Какого чёрта, давай её сюда, и забудем об этом.

— Если забрать у меня эту дощечку, — не уступал Эммануил, — мне тут же дадут другую такую же.

— Да, пожалуй, что и так. — Элиас опустил руку. — Только ты не верь её россказням.

— Она говорит, что ты не прав насчёт Валиса.

— Это в каком же смысле?

— Она просто сказала «нет», а больше ничего, — пожал плечами Эммануил и снова нажал на квадратик.

ТЫ

— А какого чёрта это значит? — удивился Элиас.

— Не знаю, — признался Эммануил и тут же подумал: я всё-таки буду с ней разговаривать.

А ещё он подумал: она меня обманывает. Она танцует над тропинкой как болотный огонёк, уводя меня прочь, всё дальше и дальше, в глубины тьмы. А затем, когда тьма сомкнётся со всех сторон, болотный огонёк моргнёт и потухнет. Я знаю тебя, думал он дощечке, я знаю твои повадки. Я не последую за тобой, это ты должна прийти ко мне.

Он нажал на квадратик.

СЛЕДУЙ ЗА МНОЙ

— Туда, откуда нет возврата, — сказал Эммануил.

После ужина он провёл некоторое время за голоскопом, изучая драгоценнейшую из вещей Элиаса: Библию, изложенную в многослойной голограмме, каждый слой — своя эпоха. При такой подаче Писание образовывало трёхмерный космос, его можно было читать и разглядывать под любым углом. Меняя угол наблюдения, из него можно было извлекать самые различные смыслы; таким образом. Писание выдавало бесконечное количество непрерывно менявшейся информации. А ещё оно становилось изумительным, глаз не оторвать, произведением искусства; всю его толщу пронизывали золотые и красные сполохи, перемешанные с синими, как небо, прядями.

Цветовая символика была отнюдь не произвольной, но восходила к раннесредневековой романской живописи. Красный цвет символизировал Отца, синий — Сына, ну а золото, конечно же, было цветом Духа Святого. Зелёный означал новую жизнь избранных, фиолетовый — скорбь, коричневый — страдание и долготерпение, белый — свет, и, наконец, чёрный означал Силы Тьмы, смерть и греховность.

И каждый из этих цветов находил своё место в упорядоченной по времени голограмме Библии. В связи с различными сегментами текста образовывались, изменялись и взаимонакладывались сложнейшие послания. Эммануил никогда не уставал разглядывать эту голограмму; для него, как и для Элиаса, это была главнейшая из диаграмм, далеко превосходившая все прочие. Христианско-Исламская Церковь не одобряла перевод Библии в цветокодированные голограммы, а потому был принят закон, запрещавший их производство и продажу; Элиас изготовил свою сам, не испрашивая ничьего разрешения.

И это была открытая голограмма, в неё можно было вводить новую информацию. Эммануил не раз задумывался над этим обстоятельством, но к Элиасу с расспросами не лез. Он чувствовал, что здесь кроется какой-то секрет, что Элиас ему не ответит, так что нет смысла и спрашивать. Зато он мог при желании набрать на присоединённой к голограмме клавиатуре несколько ключевых слов из Писания, после чего голограмма разворачивалась так, чтобы подать выделенную цитату с наиболее удобной точки зрения. Весь текст Библии фокусировался на связях с напечатанной информацией.

— А что, если я введу в неё что-нибудь новое? — спросил он однажды Элиаса.

— И не думай о таком, — резко ответил Элиас.

— Но технически это возможно.

— Возможно, но так не делают.

Мальчик часто задумывался над этим разговором.

Он, конечно же, знал, почему Христианско-Исламская Церковь запрещает переводить Библию в цветокодированную голограмму. Приноровившись, можно научиться медленно, постепенно поворачивать временную ось, ось истинной глубины, таким образом, чтобы взаимоналожился ряд далёких друг от друга слоев и появилась возможность прочитать в них поперечное, новое послание. Ты вступал в диалог с Писанием, и оно оживало, становилось активным организмом, никогда не повторявшим свою форму в точности. Не трудно понять, что Христианско-Исламская Церковь стремилась держать Библию и Коран навеки замороженными. Если Писание ускользнёт из-под контроля, на монополии церкви будет поставлен крест.

Ключевым фактором было взаимоналожение, и ничто, кроме голограммы, не позволяло осуществить его достаточно тонким и эффективным образом. Однако он знал, что когда-то давным-давно этот способ расшифровки уже применялся к Писанию. Элиас, которого он попытался порасспросить, проявил явное нежелание обсуждать эту тему, и мальчик её оставил.

А год назад приключился весьма неприятный случай, приключился в церкви, когда Элиас привёл туда мальчика на четверговую заутреню. Эммануил не был ещё конфирмован, а потому не мог принимать причастие. Пока все прочие прихожане толпились у поручня, Эммануил продолжал сидеть и молиться. Пастор обносил прихожан дароносицей, обмакивая просфорки в освящённое вино и торопливо проборматывая: «Кровь Господа нашего Иисуса Христа, пролившаяся твоего спасения ради…» — и тут вдруг Эммануил встал со своего места и сказал, спокойно и громко:

— Крови там нет, и тела — тоже. Пастор осёкся и взглянул в его сторону.

— У тебя нет власти и права, — сказал Эммануил, а затем повернулся и вышел из церкви. Через минуту Элиас нашёл его в машине, мальчик безмятежно слушал радио.

— Так делать нельзя, — сказал Элиас, запуская мотор. — Нельзя ни в коем случае. Они заведут на тебя досье, а нам с тобой только этого и не хватало. — Он был вне себя от ярости.

— Я видел, — сказал Эммануил. — Это были просто просфорки и просто вино.

— Ты имеешь в виду внешнюю, случайную форму. А по сокровенной сути…

— Там не было никакой сути, отличной от внешнего проявления, — упрямо сказал Эммануил. — Чуда не случилось, потому что священник не был священником.

Дальше и до самого дома они не разговаривали.

— Неужели ты отрицаешь чудо пресуществления? — спросил Элиас вечером, укладывая мальчика в постель.

— Я отрицаю то, что произошло сегодня, — сказал Эммануил. — Там, в том месте. Я туда больше не пойду.

— Мне бы хотелось, — сказал Элиас, — видеть тебя мудрым, как змий и простым, как голубь.

Эммануил смотрел на него и молчал.

— Они убили…

— Они не властны надо мной, — сказал Эммануил.

— Они могут тебя уничтожить. Они могут подстроить новый несчастный случай. В будущем году я должен отдать тебя в школу. Слава ещё Богу, что из-за повреждённого мозга школа твоя будет особая. Я очень надеюсь, что они… — Элиас неловко замялся.

— Спишут всё, что заметят во мне необычного, на счёт повреждённого мозга, — закончил за него Эммануил.

— Да.

— А было это повреждение умышленным?

— Я… Возможно.

— Ну вот, а теперь пригодилось. — Вот только знать бы моё настоящее имя, подумал Эммануил. — Почему ты не можешь сказать мне моё имя? — спросил он вслух.

— Твоя мать тебе говорила, — отвёл глаза Элиас.

— Моя мать умерла.

— Ты скажешь его сам, со временем.

— Хорошо бы поскорее. — И вдруг у него возникла странная мысль: — А не потому ли она умерла, что сказала моё имя?

— Не знаю. Может быть.

— И потому-то ты и не хочешь его сказать? Потому, что оно убьёт тебя, если ты его скажешь? А меня не убьёт.

— Это не имя в обычном смысле слова. Это приказ.

Всё это отложилось в его мозгу. Имя, бывшее не именем, а приказом. Это приводило на память Адама, который дал животным их имена. В Писании про это сказано: «…и привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их…»

— А сам-то Бог знал, как человек назовёт их? — спросил он однажды Элиаса.

— Язык есть только у человека, — объяснил Элиас. — Только человек способен его породить. А кроме того, — он пристально взглянул на мальчика, — дав тварям имена, человек установил свою власть над ними.

То, что ты назвал, подпадает под твою власть, понял Эммануил. Откуда следует, никто не должен произносить моего имени, потому что никто не имеет — или не должен иметь — власти надо мной.

— Бог сыграл с Адамом в игру, — сказал он. — Ему хотелось посмотреть, знает ли человек их верные имена. Он проверял человека. Бог любит играть.

— Я не уверен, что в точности знаю, так это или нет, — признался Элиас.

— Я не спрашивал. Я сказал.

— Вообще говоря, это как-то плохо ассоциируется с Богом.

— Так, значит, природа Бога известна?

— Его природа неизвестна.

— Он любит играть и забавляться, — сказал Эммануил. — В Писании сказано, что он отдыхал, но мне что-то кажется, что он играл.

Он хотел ввести своё «играл» в голограмму Библии как добавление, однако знал, что этого делать нельзя. Интересно, думал он, как изменилась бы тогда общая голограмма? Добавить к Торе, что Бог обожает развлечения… Странно, думал он, что я не могу этого добавить. А ведь кто-то непременно должен добавить, это должно быть там, в Писании. Когда-нибудь.

Он узнал про боль и смерть от умирающего пса. Пёс попал под машину и теперь лежал в придорожной канаве, его грудь была раздавлена, из пасти пузырилась кровавая пена. Он наклонился над псом, и тот посмотрел на него стекленеющими глазами, уже успевшими заглянуть в другой мир.

Чтобы понять, что говорит пёс, он положил руку на жалкий обрубок хвоста.

— Кто осудил тебя на такую смерть? — спросил он пса. — В чём ты провинился?

— Я ничего не сделал, — ответил пёс.

— Но это очень жестокая смерть.

— И всё равно, — сказал ему пёс, — я безвинен.

— Случалось ли тебе убивать?

— Конечно. Мои челюсти нарочно приспособлены для убийства. Я был создан, чтобы убивать меньших тварей.

— Убивал ли ты ради пропитания или для забавы?

— Я убиваю с восторгом, — сказал ему пёс. — Это игра. Это игра, и я в неё играю.

— Я не знал про такие игры, — сказал Эммануил. — Почему собаки убивают и почему собаки умирают? Почему существуют такие игры?

— Все эти тонкости не для меня, — сказал ему пёс. — Я убиваю, чтобы убивать, я умираю, потому что так нужно. Это необходимость, последний и главный закон. Не живёшь ли и ты, чтобы убивать и умирать? Не живёшь ли и ты по тому же закону? Конечно же, да. Ведь и ты — одна из тварей.

— Я поступаю так, как мне хочется.

— Ты лжёшь самому себе, — сказал пёс. — Один лишь Бог поступает так, как ему хочется.

— Тогда я, наверное, Бог.

— Если ты Бог, исцели меня.

— Но ты же подвластен закону.

— Ты не Бог.

— Бог возжелал этот закон.

— Вот ты сам всё и сказал, сам и ответил на свой вопрос. А теперь дай мне умереть.

Когда он рассказал Элиасу про издохшего пса, тот продекламировал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

— Это про спартанцев, павших при Фермопилах, — пояснил Элиас.

— А зачем ты мне это прочитал? — спросил Эммануил.

Вместо ответа Элиас сказал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь наши кости лежат.

— Ты имеешь в виду собаку? — спросил Эммануил.

— Я имею в виду собаку, — сказал Элиас. — Нет разницы между дохлой собакой в придорожной канаве и спартанцами, павшими при Фермопилах.

Эммануил понял.

— Нет никакой, — согласился он. — Ясно.

— Если ты можешь понять, почему умерли спартанцы, ты можешь понять всё до конца, — сказал Элиас и тут же добавил:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что наши кости, здесь лёжа, все их заветы блюдут.

— И про собаку, — попросил Эммануил. Элиас с готовностью откликнулся:

Путник, главу преклони у придорожной канавы

И возвести всему миру: пёс как спартанец погиб.

— Спасибо, — сказал Эммануил.

— Так что там было последнее, что сказала собака? — спросил Элиас.

— Пёс сказал: «А теперь дай мне умереть».

— Lasciateme morire! E chi volete voi che mi con — forte. In cosi dura sorte, In cosi gran martire?

— Что это такое? — спросил Эммануил.

— Самое прекрасное музыкальное произведение, сочинённое до Баха, — сказал Элиас. — Мадригал Монтеверди «Lamento D'Arianna». Это значит: «Дай мне умереть! Да и кто, ты думаешь, смог бы утешить меня в моём горьком несчастье, в таких нестерпимых муках?»

— Тогда выходит, — сказал Эммануил, — что собачья смерть есть высокое искусство, высочайшее искусство в мире. Во всяком случае, она прославлена и запечатлена высоким искусством. Должен ли я видеть гордость и благородство в старом шелудивом псе с раздавленной грудной клеткой?

— Да, если ты склонен доверять Монтеверди, — сказал Элиас. — Монтеверди и всем его почитателям.

— А нет ли чего-нибудь ещё, что стоило бы ламентаций?

— Да, есть, но всё не подходит к случаю. Тесей бросил Ариадну, неразделённая любовь.

— Так кто же вызывает большее сочувствие? — спросил Эммануил. — Полудохлый пёс в придорожной канаве или отвергнутая Ариадна?

— Ариадна сама напридумывала себе муки, а пёс мучается по-настоящему.

— Значит, муки пса куда значительнее, — подытожил Эммануил. — Его смерть куда большая трагедия.

Он понял и, как ни странно, почувствовал удовлетворение. Ему нравился мир, в котором шелудивый пёс, угодивший под колёса машины, значил больше, чем персонаж из древнегреческой трагедии. Он почувствовал, как восстановился сдвинутый баланс весов, взвешивающих всё сущее. Он почувствовал честность вселенной, и смятение его оставило. А важнее всего то, что пёс понимал свою смерть. А ведь он, пёс, никогда не слушал музыки Монтеверди и не читал строк, высеченных на Фермопильской мраморной колонне. Высокое искусство было скорее для тех, кто видел смерть, чем для тех, кто её переживал. Умирающей твари куда важнее чашка воды.

— Твоя мать ненавидела некоторые виды искусства; в частности, её тошнило от Линды Фокс.

— А поставь мне что-нибудь из Линды Фокс, — попросил Эммануил.

Элиас нашёл кассету, поставил её на деку, и из динамиков зазвучало:

Не лейте слёзы, родники.

Свою…

— Хватит, — сказал Эммануил, зажимая ладонями уши. — Это кошмар какой-то, — добавил он и передёрнулся всем телом.

— Что с тобой? — Элиас подхватил мальчика на руки. — Я никогда не видел тебя таким расстроенным.

— И вот это он слушал, когда моя мать умирала! — воскликнул Эммануил, глядя в бородатое лицо Элиаса.

Я помню, сказал он себе. Я начинаю вспоминать, кто я такой.

— Так в чём же дело? — настаивал Элиас, крепко прижимая к себе мальчика.

Это происходит, понял Эммануил. Наконец — то. Это был первый из сигналов, который я — я сам и никто другой — предуготовил. Зная, что когда-нибудь он прозвучит.

Они смотрели друг другу в глаза; ни старик, ни мальчик ничего не говорили. Дрожащий Эммануил цеплялся за Элиаса, чтобы не упасть.

— Не бойся, — сказал Элиас.

— Илия. — Эммануил смотрел ему прямо в глаза. — Ты Илия, иже приидет прежде. Перед великим и страшным днём.

— Тебе будет нечего бояться в тот день, — сказал Элиас, покачивая мальчика на руках.

— Но ему-то есть, — с жаром откликнулся Эммануил. — Врагу, которого мы ненавидим. Его время приспело. Я боюсь за него, потому что я знаю, что ждёт нас впереди.

— Слушай, — негромко сказал Элиас.

— Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своём: «взойду на небо, выше звёзд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе.

— Видишь? — спросил Элиас. — Он здесь. Это его обиталище, этот маленький мир. Он сделал его своей твердыней две тысячи лет назад, сделал и построил тюрьму для людей, как то было прежде в Египте. Два тысячелетия люди рыдали, и не было им ни отклика, ни поддержки. Он поглотил их без остатка, и он считает себя в безопасности.

Эммануил, всё так же цеплявшийся за старика, горько заплакал.

— Всё ещё боишься? — спросил Элиас.

— Я плачу вместе с ними, — сказал Эммануил. — Я плачу со своей матерью. Я плачу с умирающим псом, который не плакал. Я плачу по ним. И по Велиалу, который пал, по сияющей деннице. Пал с небес и начал всё это.

А ещё, думал он, я плачу по себе. Я — моя мать, я — издыхающий пёс и страдающие люди, и даже, думал он, я и есть та сияющая денница, Велиал, я и то, чем он был, и то, во что он превратился.

Руки старика держали его крепко, надёжно.

Глава 7

Кардинал Фултон Стейтлер Хармс, Главный Прелат огромной, раскинувшейся по всем континентам Христианско-Исламской Церкви, не мог взять в толк, почему в особом персональном фонде никогда не хватает денег на покрытие расходов его любовницы. Возможно, думал он, наблюдая в зеркало за медленными, осторожными движениями брадобрея, у меня просто нет верного представления о потребностях Дирдре, об их размахе. В своё время она сумела найти к нему подход, задача нешуточная, ведь для этого ей потребовалось подняться по иерархической лестнице ХИЦ почти до самого верху, ни разу не оступившись. Дирдре тогда представляла ВФГС, Всемирный Форум Гражданских Свобод, и она пришла со списком нарушений оных — материей, туманной для него и в тот момент, и по сю пору. Как-то так вышло, что они тем же вечером оказались в одной постели, после чего Дирдре вполне официально стала, да так и осталась, его исполнительным секретарём. За свою ответственную работу она получала два жалованья, видимое — через кассу, и невидимое, поступавшее с весьма внушительного и никому, кроме него, не подотчётного счёта на текущие расходы. Хармс не имел ни малейшего представления, что происходило со всеми этими деньгами после того, как они попадали к Дирдре, он и свои — то деньги толком считать не умел.

— Вам не кажется, что стоило бы ликвидировать эти жёлтые пряди на висках? — спросил брадобрей, встряхивая изящный пузырёк.

— Да, — кивнул Хармс, — пожалуйста.

— А вам не кажется, что теперь «Лейкеры» непременно переломят свою полосу неудач? — спросил брадобрей. — В смысле, когда они заполучили этого, как уж его там, в нём же девять футов и два дюйма. Если б они не взрастили…

— Арнольд, — мягко прервал его Хармс и постучал себя пальцем по уху, — я слушаю новости.

— А-а, ну да, понятно, отец, — откликнулся брадобрей Арнольд, втирая в благородную седину Главного Прелата осветляющий раствор. — Но тут я у вас ещё вот что хотел спросить, насчёт священников-гомосексуалистов. Ведь Библия, она же точно запрещает гомосексуализм, точно ведь? Вот я и не понимаю, как это откровенный, бесстыдный гомосексуалист может быть священником?

Новости, каковые Хармс пытался слушать, были связаны со здоровьем Николая Булковского, Верховного Прокуратора Научной Легации, Несмотря на круглосуточные молитвенные бдения многих священников, Булковский продолжал угасать. Хармс тайно откомандировал своего личного врача, дабы тот оказал всю возможную помощь бригаде специалистов, старавшейся удержать прокуратора по эту сторону рубежа, отделяющего жизнь от смерти.

Не только Главному Прелату, но и всему высшему духовенству было известно, что атеист Булковский давно уже обратился в веру Христову. Его обратил харизматический евангелистский проповедник доктор Кон Пассим, имевший обыкновение летать пред восхищённой паствой, наглядно тем показывая присутствие в себе Духа Святого. Конечно же, доктор Пассим заметно сдал после того, как в приступе чрезмерного энтузиазма пролетел сквозь центральный витраж собора в Меце, одной из жемчужин французской готики. Если до того Пассим говорил на языках лишь от случая к случаю, теперь он полностью переключился на демонстрацию этого своего дара. Вследствие чего один из известнейших телевизионных юмористов предложил издать англо-глоссолалийский словарь, чтобы люди могли хоть что-нибудь понять из проповедей доктора Пассима. Что, в свою очередь, вызвало у набожных христиан столь бурное возмущение, что кардинал Хармс отметил в настольном календаре, что надо бы при случае предать наглеца анафеме. Отметил и тут же забыл, в его голове не было места для материй столь мелких.

Значительную часть кардинальского времени поглощало тайное хобби: он скармливал огромному искусственному интеллекту, именовавшемуся в просторечии Большим Болваном, «Прослогион» св. Ансельма Кентерберийского в вящей надежде придать новую жизнь много веков как дискредитированному онтологическому доказательству существования Бога.

Он вернулся к первоначальному утверждению Ансельма, свободному от всего того, что прилипло к нему за последующие века:

Любая мыслимая сущность должна находиться в сфере мысли. Но в то же время сущность столь великая, что невозможно представить себе большую, не может существовать только в сфере мысли, ибо, находись она исключительно в сфере мысли, было бы возможно представить себе её существующей также и в действительности, то есть представить себе сущность ещё большую. В каковом случае, если бы сущность, превосходную которой невозможно себе представить, была чисто воображаемой (и не существовала в действительности), то эта же самая сущность была бы сущностью, превосходную которой можно было бы представить (например, такую, которая существует как в сфере разума, так и в действительности). Получается противоречие. А потому нет никаких сомнений, что сущность, превосходную которой невозможно представить, существует как в сфере разума, так и в действительности.

Однако Большой Болван знал о комментариях Фомы Аквинского и Декарта, Канта и Рассела всё, что только можно знать, а заодно обладал некоторой толикой здравого смысла. Он уведомил Хармса, что доказательство Ансельма не выдерживает критики, и сопроводил этот вывод многостраничным пояснением. Хармс выкинул практически всё это пояснение, оставив только довод Хартсхорна и Малкольма, защищавших Ансельма, а именно, что существование Бога либо логически необходимо, либо логически невозможно. Так как никогда не была показана его невозможность — иначе говоря, не было показано, что такая сущность является внутренне противоречивой, — то мы с необходимостью приходим к выводу, что Бог существует.

Уцепившись за этот бледноватый довод. Хармс по горячей линии направил его изложение недужному Верховному Прокуратору, дабы тем вдохнуть в своего соправителя новые силы.

— А вот возьмите теперь «Гигантов», — не умолкал цирюльник Арнольд, мужественно пытавшийся вытравить из кардинальских волос желтизну. — Я бы сказал, что их уже можно смело списать со счёта. Достаточно взглянуть на средние результаты Эдди Табба за прошлый год. Нужно, конечно же, учесть, что он травмировал руку, обычное для питчеров дело.

Начинался новый трудовой день Главного Прелата кардинала Фултона Стейтлера Хармса; попытки послушать новости, размышляя одновременно о схоластических умозаключениях св. Ансельма и неуверенно отбиваясь от Арнольдовой бейсбольной статистики — в этом состояло его ежеутреннее столкновение с реальностью, его повседневная рутина. Для архетипического, в платоновском смысле, перехода к активной фазе не хватало разве что очередной — и в очередной раз тщетной — попытки разобраться, откуда же у Дирдре такие перерасходы.

Хотя это было и не очень важно — за кулисами уже ждала своего выхода новая девушка. Старушке Дирдре, которая ничего ещё об этом не знала, предстояло уйти со сцены.

В обширном поместье, располагавшемся на территории одного из черноморских курортов, Верховный Прокуратор неспешно разгуливал по кругу, читая на ходу последнее донесение Дирдре Коннелл о деятельности Главного Прелата. Прокуратора не мучили никакие недуги. Все эти утечки сведений о критическом состоянии организовывал он сам, чтобы запутать своего соправителя в паутину приятной для того — и весьма полезной для Булковского — лжи. Это давало ему время изучить составляемые аналитическим отделом его разведки оценки донесений, ежедневно поступавших от Дирдре. Пока что все аналитики прокуратора единодушно сходились в том, что кардинал Хармс утратил контакт с реальностью и полностью погряз в заумных теологических поисках, всё дальше и дальше уводивших его от контроля над политической и экономической ситуациями, каковые, вообще говоря, должны были являться главным предметом его забот.

Липовые утечки о здоровье прокуратора давали ему также время расслабиться, поудить рыбу и позагорать, а заодно — поразмыслить, как бы так половчее сместить кардинала и посадить на трон Главного Прелата ХИЦ одного из своих людей. Булковский внедрил в курию целый ряд функционеров НЛ, людей прекрасно обученных и горящих энтузиазмом. До тех пор, пока Дирдре Коннелл оставалась исполнительным секретарём и любовницей кардинала, Булковский имел перед ним несомненные преимущества. Он был в достаточной степени уверен, что у Хармса нет своих людей в верхнем эшелоне Научной Легации, а значит, и симметричного доступа к его тайнам. У Булковского не было любовницы, а была зато аппетитная, среднего возраста жена плюс трое детей, учившихся в частных швейцарских школах. Кроме того, его обращение под воздействием всей этой пассимовской чуши — нужно ли говорить, что чудесные полёты осуществлялись при помощи сугубо технических средств — было стратегической уловкой, направленной на то, чтобы ещё глубже погрузить кардинала в его волшебные мечты.

Прокуратор прекрасно знал о попытке вынудить из Большого Болвана научное подтверждение предложенного св. Ансельмом онтологического доказательства существования Бога; в регионах, находящихся под преимущественным влиянием Научной Легации, эта тема была предметом шуток и анекдотов. Дирдре Коннелл получила задание всемерно стараться, чтобы её стареющий любовник тратил на этот величественный проект как можно больше времени.

И при всём при том, сколь бы крепко ни был Булковский связан с реальностью, он никак не мог разрешить некоторые проблемы — проблемы, тщательно скрывавшиеся им от витавшего в небесах соправителя. Последние месяцы всё меньше и меньше молодёжи делало выбор в пользу Научной Легации; всё чаще и чаще университетские студенты, даже те из них, кто занимался точными науками, обращались к ХИЦ, выбрасывали значок с серпом и молотом и вешали себе на шею крестик. Хуже всего, что образовалась острая нехватка технического персонала, в результате чего пришлось бросить три из находившихся в пути ковчегов НЛ, бросить вместе с их обитателями. Обитатели погибли, о чём, как то и ни прискорбно, стало известно средствам массовой информации. Чтобы оградить общественность от мрачных известий, были изменены пункты назначения всех оставшихся ковчегов. На компьютерных распечатках не появлялось никаких сведений о сбоях, так что ситуация стала выглядеть более-менее терпимо. И во всяком случае, думал Булковский, мы устранили этого Кона Пассима. Человек, который только и может, что говорить как магнитофонная запись утиного кряканья, проигранная задом наперёд, не представляет реальной угрозы. Сам того не подозревая, знаменитый проповедник пал жертвой новейшего оружия НЛ. Баланс сил в мире сместился, пусть и едва заметно. Подобные мелочи суммируются и копятся, пять бабушек — рубль. Вот взять, к примеру, агентессу НЛ, ставшую любовницей и секретаршей кардинала. Без неё всё выглядело бы куда проблематичнее. А сейчас Булковский чувствовал себя в высшей степени уверенно, на его стороне была диалектическая сила исторической необходимости. Он ложился в свою водяную кровать со спокойной совестью, ничуть не опасаясь, что положение в мире выйдет из-под контроля.

— Коньяк, — бросил он услужающему роботу. — Корвуазье Наполеон.

Пока Булковский стоял у стола, согревая в ладонях снифтер, в кабинет вошла его жена.

— Не назначай ничего на среду, — сказала Галина. — Генерал Якир устраивает для московского дипломатического корпуса музыкальный вечер. Сольный концерт американской chanteuse Линды Фокс. Якир непременно нас ждёт.

— Само собой, — кивнул Булковский. — Распорядись, чтобы приготовили для певицы розы. И пусть, — повернулся он к парочке услужающих роботов, — мой valet de chambre непременно мне напомнит.

— Только уж постарайся не клевать носом во время концерта, — сказала Галина. — Госпожа Якир будет оскорблена в лучших своих чувствах. Помнишь, как вышло в прошлый раз?

— Этот кошмар Пендерецкого, — тяжело вздохнул Булковский, который и рад бы был, да не мог забыть давнюю историю. Он прохрапел весь «Quia Fecit» «Магнификата», а неделей позже прочитал о своём поведении в донесениях иностранных агентов, перехваченных его разведкой.

— Не забывай, что в информированных кругах тебя считают новообращённым христианином. — сказала Галина. — И что ты там сделал с ответственными за утрату этих трёх ковчегов?

— Этих людей уже нет, — пожал плечами Булковский (он сразу приказал их расстрелять).

— Можно набрать им замену в Соединённом Королевстве.

— Я не доверяю контингенту из СК, там же все сплошь продажные. Вот, к примеру, сколько запрашивает за решение в нашу пользу эта певичка?

— Тут ситуация несколько запутанная, — ответила Галина. — Я читала разведдонесения. Кардинал предлагает ей за решение в пользу ХИЦ весьма кругленькую сумму, вряд ли нам стоит повышать ставки.

— Но если такая популярная звезда скажет, что узрела свет и с восторгом приняла в свою жизнь всеблагого Иисуса…

— Ты-то так и сделал.

— Будто ты не знаешь, с какой целью, — возмутился Булковский.

Он принял христианство торжественно и даже помпезно, чтобы позднее столь же торжественно объявить, что отвергает Христа и возвращается, умудрённый и очистившийся от заблуждений, в лоно Научной Легации. Это должно было произвести эффект разорвавшейся бомбы на курию и, можно надеяться, даже на самого кардинала. По мнению психологов НЛ, Главный Прелат будет полностью деморализован, ведь этот человек искренне верит в грядущее наступление дня, когда все, связанные с НЛ, стройными колонами войдут в местные отделения ХИЦ и обратятся в веру Христову.

— А как там с этим врачом, которого он прислал? — спросила Галина. — Трудности есть?

— Нет, — покачал головой Булковский. — Поддельные сводки о моём здоровье не оставляют его без дела.

Собственно говоря, медицинская информация, регулярно предоставлявшаяся этому медику, не была поддельной, просто она относилась к другому человеку, некоему мелкому функционеру НЛ, который и вправду был болен. Ссылаясь на правила медицинской этики, Булковский взял с хармсовского врача подписку о неразглашении, но нужно ли сомневаться, что доктор Даффи при каждой возможности тайно отсылал администрации кардинала подробнейшие донесения о состоянии прокураторского здоровья. Разведка НЛ перехватывала эти донесения, проверяла, рисуют ли они достаточно мрачную картину, и отсылала их по назначению, сняв предварительно копию для архива. Как правило, они посылались по УКВ-связи на геостационарный спутник ХИЦ, а уж оттуда — прямо в Вашингтон, округ Колумбия. К сожалению, на доктора Даффи периодически накатывали приступы конспиративной хитрости, и он отсылал информацию по почте, тут с контролем было несколько сложнее. Считая, что Булковский тяжело болен, а к тому же давно уже встал на сторону Иисуса, кардинал позволил себе несколько расслабиться и наблюдал теперь за процессами в высших сферах НЛ далеко не с той, как прежде, бдительностью. Он уже как-то привык считать прокуратора безнадёжно некомпетентным.

— Если эта Линда Фокс не решит в пользу НЛ, — сказала Галина, — почему бы тебе не отвести её в сторонку и не сообщить доверительно, что где-нибудь в ближайшем будущем по дороге на очередной концерт её личная ракета — эта роскошная игрушка, которую она водит сама — вспыхнет и рассыпется в пепел на манер ракеты фейерверочной?

— А потому, — хмуро ответил Булковский, — что кардинал подумал об этом первым. Он уже передал ей словечко, что, если она не примет в свою жизнь всеблагого Христа, бихлориды найдут её где угодно, хочет она принимать их или нет.

Идея отравить Линду Фокс малыми дозами ртутных солей была в достаточной степени изуверской. Задолго до того как умереть (если ей предстояло умереть), она станет сумасшедшей, как шляпник, и в самом буквальном смысле, потому что вошедший в поговорку психоз английских шляпников ХЕК века имел своей причиной именно ртутное отравление, ртуть активно использовалась в технологии изготовления фетровых шляп.

Жаль, что я сам о таком не подумал, подумал Булковский. Согласно донесениям разведки, реакция певицы на известие, как поступит с ней кардинал, если она не встанет на сторону Иисуса, была весьма бурной и красочной: истерика, затем полный упадок сил, сопровождавшийся гипотермией, и, в конце концов, категорический отказ исполнять «Утёс веков», уже внесённый в программу следующего концерта.

А с другойстороны, думал он, кадмий был бы получше ртути, его труднее выявить. Тайная полиция Научной Легации регулярно — и всегда с прекрасными результатами — использовала для устранения нежелательных личностей микроскопические дозы кадмия.

— Тогда деньгами эту красотку уже не соблазнишь, — заметила Галина.

— Это смотря какие деньги. Она бы, скажем, не отказалась прикупить Большой Лос-Анджелес.

— Но если её уничтожить, — сказала Галина, — возропщут колонисты. Они привыкли к ней как к наркотику.

— Линда Фокс никакая не личность. Она класс личности, тип. Она — это звук, создаваемый электронным оборудованием — сложным и дорогим, но всё же оборудованием. Таких, как она, сколько угодно, сколько угодно есть, было и будет. Её можно штамповать как расчёски.

— Тогда не предлагай ей слишком уж много денег, — рассмеялась Галина.

— Мне её жаль, — сказал Булковский.

А вот как это чувствуется, спросил он себя, — не существовать? В этом есть противоречие. Чувствовать — это и есть существовать. Тогда, размышлял он, вполне возможно, что она не чувствует, потому что она, в общем-то, не существует, не существует реально. Мы должны бы это знать, ведь это мы её придумали.

Мы, а вернее — Большой Болван. Искусственный интеллект изобрёл её, а затем сказал ей, что петь и как. Большой Болван занимался всеми её делами вплоть до микширования… А в результате — полный успех.

Большой Болван аккуратно проанализировал эмоциональные потребности колонистов и придумал, как удовлетворять эти потребности. Он проводил постоянные исследования и вводил необходимые поправки; изменялись потребности, изменялась и Линда Фокс. Это была замкнутая цепь с обратной связью. Если бы все колонисты мгновенно исчезли, исчезла бы и Линда. Большой Болван ликвидировал бы её, как старый, никому не нужный документ, препровождаемый в шредер.

— Прокуратор, — сказал неслышно подошедший робот.

— В чём дело? — раздражённо вскинулся Булковский; он не любил, когда кто-нибудь вмешивался в его разговоры с женой.

— Ястреб, — загадочно возгласил робот.

— Меня зовёт Большой Болван, — объяснил прокуратор Галине. — Что-то неотложное, так что ты уж извини.

Он вышел из кабинета и быстрым шагом направился к тщательно охраняемому помещению, где стоял один из терминалов искусственного интеллекта.

Терминал напряжённо пульсировал.

— Перемещения войск? — спросил Булковский, садясь перед экраном.

— Нет. — Искусственный голос Большого Болвана не выражал никаких эмоций. — Заговор с целью провести через иммиграционный контроль чудовищного младенца. Вовлечены три колониста. Содержащийся в женщине зародыш был мною обследован. Подробности позднее.

Большой Болван прекратил связь.

— Так когда они, эти подробности? — спросил Булковский, но искусственный интеллект уже его не слышал.

Вот же чёрт, подумал прокуратор, никакого уважения. Слишком уж эта железяка увлеклась проверкой онтологического доказательства.

Кардинал Фултон Хармс воспринял сообщение Большого Болвана с обычным для него апломбом.

— Огромное спасибо, — сказал он, когда искусственный интеллект отключился.

Нечто чужеродное, сказал он себе. Некая мутация, никогда не значившаяся в планах Господних. Есть у космической миграции эта воистину жуткая особенность: мы получаем назад совсем не то, что посылали. Мы получаем противоестественных уродов.

Ну что ж, думал он, придётся убить этого монстра, как бы мне ни хотелось взглянуть на профили его мозговой деятельности. А вот интересно, на что он похож? Змея в яйце, зародыш в женщине. Изначальная история, повторённая наново: хитрая, вкрадчивая тварь.

«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог».

«Бытие», глава третья, стих первый. То, что случилось прежде, не должно случиться вновь. На этот раз мы его уничтожим, врага. Какое бы обличье он ни принял. Я буду, думал кардинал, молиться об этом.

— Примите мои извинения, — сказал он кучке приезжих священников, ожидавших его в огромной приёмной. — Я должен ненадолго удалиться в часовню. Поступило известие о серьёзных событиях.

Он стоял на коленях в тишине и полумраке часовни, освещенной лишь парой свечей, горевших в дальних её углах.

Отче, молился он, научи нас познать пути Твои и как следовать ими. Научи нас, как защитить себя и оградиться от врага. Дай нам прозреть и понять его многомерзостные каверзы. Ибо велики его мерзости и велико его коварство. Дай нам силу — удели нам от Своей божественной власти — изгнать его, где бы он ни таился.

Кардинал не услышал ответа, что нисколько его не удивило. Набожные люди обращаются к Богу, но лишь сумасшедшие слышат Его ответы. Его ответы должны прийти изнутри, из глубин твоего собственного сердца. Ответ, подсказанный Духом Святым. Так было всегда.

Внутри кардинала Дух Святой, в обличьи его собственных соображений, без задержки ратифицировал его собственный план. Стих «Ворожеи не оставляй в живых» включал в сферу своей деятельности и вот этого контрабандного мутанта. «Ворожею» можно было с легкостью приравнять «чудовищу». Следовательно, Писание его поддерживало.

Да и вообще он был главным представителем Господа на Земле.

Для полной уверенности он раскрыл свою огромную Библию и перечитал стих восемнадцатый двадцать второй главы «Исхода»:

«Ворожеи не оставляй в живых».

А заодно прочитал и следующий стих:

«Всякий скотоложник да будет предан смерти».

Затем он прочитал примечания.

Древнее колдовство глубоко погрязло в преступлениях, аморальности и обмане; оно окунало людей в грязь отвратительных обычаев и суеверий. Стиху предшествует предупреждение против сексуальной распущенности, за ним следует решительное осуждение противоприродных извращений и идолопоклонства.

Ну что ж, это тоже прямо относится к данному случаю. Отвратительные обычаи и суеверия. Существа, зачатые при сношениях с нелюдьми на далёких, чуждых планетах. Они не должны вторгнуться в этот священный мир, сказал он себе. Я уверен, что мой коллега Верховный Прокуратор вполне со мною согласится.

И вдруг его посетило озарение. К нам вторглись! — понял он. То, о чём нам твердили уже два века. Святой Дух говорит мне: это свершилось!

Проклятое исчадие мерзости, думал он, поспешая в главный центр управления, где находился терминал прямой, тщательно защищенной линии связи с прокуратором.

— Это про младенца, что ли? — спросил Булковский, когда контакт был — во мгновение ока — установлен. — Я уже лёг спать, это как-нибудь подождёт до завтра.

— Там появилась некая мерзость, — сказал кардинал Хармс. — «Исход», глава двадцать вторая, стих восемнадцатый: «Ворожеи…»

— Большой Болван не допустит эту мерзость на Землю. Можно не сомневаться, что она была перехвачена уже на внешних поясах иммиграционного контроля.

— Господь не желает чудовищ в этом мире, первом из его миров. И вы как новообращённый христианин тоже должны это понимать.

— А я что, не понимаю? — возмутился Булковский.

— Так какие же указания должен я дать Большому Болвану? Что он должен делать?

— Вернее сказать, — криво усмехнулся Булковский, — какие указания даст нам Большой Болван. Или вам так не кажется?

— Мы будем молиться, чтобы Господь споспешествовал нам пройти сквозь бурю этого кризиса, — сказал Хармс. — Присоединитесь ко мне в молитве, склоните вашу голову.

— Меня зовёт жена, — сказал Булковский. — А помолиться можно будет и завтра. Спокойной ночи.

Он прервал связь, не дожидаясь ответа.

О Господь Израиля, молился Хармс, низко склонив голову. Не дай нам промедлить и защити от обрушившегося на нас зла. Пробуди прокураторову душу к неотложной значимости этого часа испытания.

Ты проверяешь нашу духовную стойкость, говорил он Богу. Во всяком случае — мою, я это знаю. Мы должны доказать свою стойкость, отбросив прочь сатанинское наваждение. Господи, сделай нас стойкими, дай нам в руки меч Твоего всемогущества. Дай нам седло праведности, дабы воссесть на скакуна… Кардинал не смог додумать эту мысль, слишком уж она была пронзительной. Поспеши к нам на помощь, закончил он и поднял голову. Он ликовал, словно, подумал он, заманив обречённую жертву в ловушку. Мы его затравили, думал он, и оно умрёт. Велик и славен Господь!

Глава 8

Прямой скоростной рейс умотал Райбис Ромми до полусмерти. Компания «Юнайтед Спейсуэйс» предоставила не совсем обычной пассажирке целый ряд из пяти сидений, чтобы можно было лежать, но даже это не слишком помогло. Райбис лежала на боку, натянув одеяло до подбородка, и не говорила ни слова.

— Чёрт бы побрал все эти юридические формальности, — сказал Элиас Тейт, хмуро глядя на измученную женщину. — Если бы мы отправились без промедления… — Он поморщился и не закончил фразу.

Укрытый во чреве Райбис зародыш — теперь уже шестимесячный — долго, кошмарно долго не подавал ни малейших признаков жизни. А что, если он умер? — спросил себя Херб Ашер. Смерть Бога… причём при обстоятельствах, никем и никогда не предвиденных. И ведь никто, кроме Райбис, Элиаса Тейта и его самого, Ашера, никогда об этом не узнает.

А может ли Бог умереть? — думал он. Бог, а с ним и моя жена.

Церемония бракосочетания была короткой и предельно простой — заурядная канцелярская процедура, напрочь лишённая отсылок к религии и морали. Но для начала и ему, и Райбис пришлось пройти подробное медицинское обследование, в ходе которого была, конечно же, обнаружена её беременность.

— Отец вы? — спросил его врач.

— Да, — кивнул Херб Ашер.

Врач ухмыльнулся и сделал пометку в карточке.

— Мы решили, что нам стоит пожениться, — сказал Ашер.

— И правильно сделали. — Вокруг немолодого холёного врача почти ощутимо висела аура полного безразличия. — Вы знаете, что это будет мальчик?

— Да, — кивнул Ашер. Ещё бы не знать.

— Я только одного не понимаю, — сказал врач. — Было ли оплодотворение естественным? Как-то больше похоже на искусственное, потому что сохранилась девственная плева.

— Поразительно, — поразился Херб Ашер.

— Такое хоть и редко, но случается. Так что технически ваша жена всё ещё девушка.

— Поразительно, — поразился Херб Ашер.

— Сейчас она в очень тяжёлом состоянии, — сказал врач. — Рассеянный склероз.

— Я знаю, — стоически ответил Ашер.

— И нет, как вы понимаете, никакой гарантии, что она выживет. Поэтому я приветствую идею вернуть её на Землю и ото всей души одобряю ваше решение лететь вместе с ней. Однако всё это может оказаться впустую. Рассеянный склероз — болезнь весьма коварная. В миелиновой оболочке нервных волокон образуются затвердения, что приводит со временем к полному параличу. За многие десятилетия интенсивных исследований были выявлены два действующих фактора. Некий микроорганизм и, что гораздо важнее, специфическая форма аллергии. Методика лечения связана с преобразованием иммунной системы таким образом, чтобы…

Доктор продолжал и продолжал, а Херб Ашер делал вид, что внимательно слушает. Всё это было ему известно со слов Райбис и из текстов, которые она получала от MED; подобно ей, он давно уже стал специалистом по этой болезни.

— А можно мне воды? — пробормотала Райбис, с трудом оторвав голову от подушки. Её распухшее, с вывернутыми губами лицо сплошь пошло коричневыми пятнами. Она еле ворочала языком, так что Херб Адлер не сразу её понял.

Стюардесса принесла бумажный стаканчик с водой, Херб Ашер и Элиас придали Райбис полусидячее положение, и она взяла стаканчик. Её руки тряслись, как, впрочем, и всё её тело.

— Потерпи, уже немного осталось, — сказал Херб Ашер.

— Господи, — пробормотала Райбис, — мне кажется, я прежде умру. Скажи стюардессе, что меня снова будет тошнить, пусть принесёт этот тазик. Господи.

Она совсем села, её лицо кривилось гримасой боли.

— Через два часа включат тормозные двигатели, — сказала, наклонившись над ней, стюардесса. — Так что, если вы немного продержитесь…

— Продержусь? Да я не могу удержать даже то, что только что выпила. Вы уверены, что в этой кока — коле не было какой-нибудь гадости? Я её выпила, и стало только хуже. У вас нету, случаем, имбирного эля? Если бы выпить имбирного эля, я бы. может, смогла бы не… Да чёрт бы всё это побрал, — прохрипела она дрожащим от ярости голосом. — Чёрт бы всё это побрал! Оно того не стоит! — Её глаза блуждали от Херба Ашера к Элиасу и обратно.

Ях, думал Ашер, неужели ты не можешь вмешаться? Это же чистый садизм подвергать женщину таким страданиям.

И тут в его мозгу заговорил голос. Ашер был не в силах понять сказанное. Он слышал слова, но они не имели смысла. Голос сказал:

— Отведи её в Сад.

Сад? — думал Херб Ашер. Какой ещё Сад?

— Возьми её за руку.

Херб Ашер покопался в складках одеяла и нашёл вялую, холодную ладонь жены.

— Спасибо, — сказала Райбис и слегка, почти неощутимо сжала его руку.

Теперь, низко над ней наклонившись, он видел, как сверкают её глаза, и видел пространства за её глазами, он словно смотрел в некую пустую огромность. Где ты? — думал он. Там, внутри твоего черепа — целая вселенная, вселенная, отличная от этой, не зеркальное отражение, а совсем другая. Он видел звёзды и звёздные скопления, видел туманности и огромные газовые облака, мерцавшие тёмным, но всё же белым, а не кроваво-красным светом. Он почувствовал дуновение ветра и услышал, как что-то шуршит. Ветки или листья, подумал он, я слышу растения. Воздух был напоён теплом, и, что ещё больше его изумило, это был свежий воздух, а не стоялый, многократно регенированный воздух космического корабля.

Пение птиц, а когда он поднял глаза, то увидел синее небо. Он увидел бамбук, шуршавший на ветру, и увидел забор, за которым играли дети. И в то же время он всё ещё держал в руке бессильную руку жены. Как странно, думал он, ветер такой сухой и горячий, словно прилетел из пустыни. Он увидел темноволосого курчавого мальчика, и эти тёмные курчавые волосы были похожи на волосы Райбис, до того как она их потеряла, до того как из-за хемотерапии они все повыпадали и отправились в мусорный бак.

Где это я? — думал он. В школе?

Суетливый, многословный мистер Плаудет рассказывал ему бессмысленные истории, каким-то боком касавшиеся финансовых нужд школы, школьных проблем, а его не интересовали школьные проблемы, его интересовал сын. Его интересовала травма, причинённая мозгу сына, он хотел узнать о ней побольше, хотел знать о ней всё.

— Вот чего я совсем не понимаю, — говорил Плаудет, — так это почему вас продержали в криостате целых десять лет. Ну что такое селезёнка? Пересадка селезёнки давно уже стала зауряднейшей операцией, за такое время можно было сто раз подобрать подходящий материал…

— А какое полушарие травмировано? — прервал его Херб Ашер.

— Все медкарты у мистера Тейта, но я схожу к нашему компьютеру и попрошу сделать распечатку. Мне кажется, Манни вас слегка побаивается, но это, наверное, из-за того, что он впервые увидел своего отца.

— Вы сходите за распечаткой, — предложил Ашер, — а я пока побуду здесь, с ним. Мне хочется узнать об этой травме как можно больше.

— Херб, — сказала Райбис.

Вздрогнув, он осознал, где находится — на борту корабля XR4, принадлежащего компании «Юнайтед Спейсуэйс» и следующего прямым рейсом от Фомальгаута в Солнечную систему. Через два часа на борт корабля поднимется первая группа иммиграционного контроля и начнётся предварительная проверка.

— Херб, — прошептала Райбис, — я сейчас видела своего сына.

— В школе, — кивнул Херб Ашер. — В школе, куда он пойдёт.

— Вряд ли я до этого доживу, — сказала Райбис. — У меня было такое ощущение… И он там был, и ты там был, и этот плюгавый, похожий на крысу, который всё время молол языком, а вот меня нигде не было. А я ведь смотрела и смотрела, старалась увидеть. Эта история непременно меня убьёт, но она не сможет убить моего сына. Ведь так же он и сказал, помнишь? Ях сказал, что я буду жить в своём сыне, так что сама-то я, наверное, умру. Это в смысле, что это тело умрёт, а его удастся спасти. Ты же присутствовал, когда Ях это сказал? Я уже и не помню. Это был Сад, правда ведь? Бамбук. Я видела, как ветер его качает. Ветер говорил со мной, это было похоже на голоса.

— Да, — сказал Херб Ашер.

— Они уходили в пустыню на сорок дней и ночей. Илия, а потом Иисус. Элиас? — Она посмотрела на Элиаса. — Ты питался акридами и диким мёдом и призывал людей к покаянию. Ты сказал королю Ахаву, что в годы сей не будет ни росы, ни дождя, разве только по твоему слову, что так повелел Господь.

Её глаза устало закрылись.

А ведь она и вправду очень больна, сказал себе Херб Ашер. Но я видел её сына. Прекрасный и диковатый, и что-то ещё. Застенчивый. И очень человеческий, истинный сын человеческий. А может, всё это только у меня в мозгу, примерещилось. Может быть, клемы совсем запутали наши органы чувств, так что мы видим и переживаем то, чего нет в действительности. Не буду об этом и думать, подумал он, всё равно ничего непонятно.

Что-то такое, связанное со временем. Похоже, он умеет управлять временем. Сейчас я здесь, на корабле, а потом я вдруг в саду, с этим ребёнком и другими детьми, с её ребёнком, и прошли уже долгие годы. И что же такое настоящее время? — спросил он себя. Я на этом корабле — или тогда, в моём куполе, до того как я встретил Райбис — или потом, когда она давно как умерла и Эммануил ходит в школу? Я пробыл в криогенном анабиозе долгие годы. Это как-то связано — или никак не связано — с моей селезёнкой. Так они что, стреляли в меня? Райбис умерла от болезни, а вот от чего умер я? И что стало — или станет — с Элиасом?

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал, наклонившись к Хербу, Элиас, а затем отвёл его в сторону, подальше от Райбис и других пассажиров. — Мы не должны упоминать Яха, с этого момента мы будем говорить «Иегова». Это слово появилось, если можно так выразиться, в 1530 году. Ты же прекрасно понимаешь ситуацию. Иммиграционные власти будут прослушивать наши мысли при помощи психотронной аппаратуры, но Иегова постарается напустить туману, чтобы они ничего, или почти ничего, не узнали. Но вот тут, к сожалению, нет полной уверенности. По мере приближения к Солнечной системе власть Иеговы быстро убывает, вскоре мы окажемся в зоне Велиала.

— Ясно, — кивнул Ашер.

— Да ты и сам всё это знаешь.

— И это, и многое другое.

Конечно же он знал, знал от Элиаса и от Райбис, и из того, что рассказывал ему Иегова, по большей части во сне, в ярких видениях. Иегова много занимался их обучением, и они уже знали, как себя вести.

— Он с нами, — сказал Элиас, — и он может обращаться к нам из её чрева. Но всегда остаётся возможность, что новейшие сканирующие устройства что-нибудь уловят. Поэтому он будет общаться с нами крайне редко. — Он помолчал секунду и добавил: — Если вообще будет.

— У меня появился забавный вопрос, — заметил Херб Ашер. — Что подумают эти чиновники, если их аппаратура перехватит мысли Бога?

— Что подумают? — пожал плечами Элиас. — Да они просто ничего не поймут. Мне ли не знать земные власти. Я общался с ними четыре тысячи лет, в самых разных странах и ситуациях. В самых разных войнах. Я был с графом Эгмонтом, когда Голландия сражалась за независимость в тридцатилетней войне, я присутствовал при его казни. Я знал Бетховена… хотя, пожалуй, «знал» не совсем то слово.

— Ты был Бетховеном, — понял Херб Ашер.

— Часть моей души вернулась на Землю и пребывала в нём, — уточнил Элиас.

Часть вульгарная и яростная, подумал Ашер. Страстно приверженная делу свободы. Рука об руку со своим другом Гете они вдохнули новую жизнь в немецкий век просвещения.

— А кем ты был ещё? — спросил он Элиаса.

— Многими и многими известными в истории людьми.

— Том Пэйн?

— Мы задумали и организовали американскую революцию, — сказал Элиас. — Мы, небольшая группа. Мы были Друзьями Бога в далёком прошлом и розенкрейцерами в 1615–м… Я был Якобом Бёме, но такого ты, наверное, не знаешь. Моя душа не захватывает человека полностью, это не инкарнация. Некоторая часть моей души возвращается на Землю, чтобы соединиться с человеком, которого избрал Бог. И я всегда на Земле, ведь такие люди есть всегда. Одним из них был Мартин Бубер, упокой Господь его благородную душу. Обаятельный, на удивление беззлобный человек. Арабы возлагали цветы на его могилу, даже они, арабы, его любили. — Элиас помолчал. — Некоторые из людей, в которых я вселялся, были лучше меня. Но у меня было своё преимущество: способность возвращаться. Бог даровал её мне, чтобы… ну, в общем, во благо Израиля. Малая толика бессмертия для дражайших для него людей. Ты знаешь, Херб, ведь евреи не были первыми, кому Господь предложил Тору, он по очереди предлагал её всем народам мира, и все, кроме евреев, под тем или иным предлогом отказались. Тора говорит «Не убий», а они не хотели жить с этим запретом, они хотели, чтобы религия была отдельна от морали, чтобы она не сковывала их желания. В конце концов Господь предложил Тору евреям, и те её приняли.

— Тора — это Завет? — спросил Херб.

— Она больше чем Завет. Слово «завет» слишком слабое, узкое. И это притом, что в Новом Завете христиане раз за разом называют Тору «Завет». Тора есть вся полнота божественного, таящегося в Боге, она живая, она существовала до начала времён. Это мистическая, почти вселенская сущность. Тора есть орудие Творца, ею он сотворил мироздание, и он сотворил мироздание для неё. Это высочайшая идея и живая душа вселенной. Без неё мир не может существовать, не имеет права на существование. Я цитирую великого еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика, жившего в конце девятнадцатого — начале двадцатого веков. Почитай, я тебе очень советую.

— Ты можешь рассказать про Тору что-нибудь ещё?

— Реш Лакиш сказал: «Для того, чьи помыслы чисты, Тора становится животворным эликсиром, очищающим его в жизни. Но для того, чьи помыслы не чисты, она становится смертельным ядом, очищающим его в смерти».

Они помолчали.

— Я могу рассказать тебе историю, — сказал Элиас. — Некий человек пришёл к великому рабби Гиллелю, жившему в первом веке нашей эры, и сказал: «Я обращусь в твою веру, если ты сможешь преподать мне всю Тору, пока я стою на одной ноге». Гиллель с готовностью ответил: «Что неприятно тебе самому, не делай того твоему ближнему. Это и есть полная Тора, всё остальное — комментарии, иди и учи их».

— А это предписание действительно содержится в Торе? — спросил Херб Ашер. — В первых пяти книгах Библии?

— Да. Книга «Левит», глава девятнадцатая, стих восемнадцатый. Господь сказал: «Возлюби ближнего своего аки сам себя». Ты же не знал этого, верно? За две тысячи лет до Иисуса.

— Так, значит, Золотое Правило восходит к иудаизму?

— Да, и причём к раннему иудаизму. Это Правило было даровано человеку самим Богом.

— Мне ещё многое нужно узнать, — сказал Херб.

— Читай, — улыбнулся Элиас. — «Cape, lege», слова, услышанные Августином. «Бери, читай» в переводе с латыни. Вот так ты, Херб, и делай: бери эту книгу и читай её. Она готова тебе открыться, она живёт.

Полёт продолжался, а тем временем Элиас раскрывал перед ним всё новые и новые аспекты Торы, аспекты, знакомые очень немногим.

— Я рассказываю всё это потому, что доверяю тебе, — сказал Элиас. — Но и ты будь осторожен, не болтай с кем попало.

Было четыре способа читать Тору, причём четвёртый состоял в изучении её тайного внутреннего смысла. Когда Бог сказал «Да будет свет», он имел в виду тайну, воссиявшую в Торе. Это был сокрытый первозданный свет самого Творения, и был он настолько благороден, что нельзя было передавать этот свет смертным, способным его унизить, а потому Господь укрыл его в самом сердце Торы. Это был свет неиссякающий, сродни тем божественным искрам, о которых говорили гностики, так что теперь осколки Божественного были рассеяны по всему Творению, заключённые, по несчастью, в материальные оболочки, в физические тела.

Некоторые средневековые иудаистские мистики придерживались точки зрения, что было шестьсот тысяч евреев, исшедших из Египта и получивших Тору на горе Синай, Эти шестьсот тысяч душ живут и поныне, реинкарнируясь в каждом последующем поколении. Каждая душа или искра связывалась с Торой своим особым способом, а потому Тора имеет шестьсот тысяч различных неповторимых значений. В целом идея состоит в том, что Тора различна для каждого из этих шестисот тысяч людей и что каждый из них имеет в Торе свою отдельную букву, с которой связана его душа. Так что есть шестьсот тысяч Тор.

А кроме того, есть три эры, или временные эпохи; первая, уже прошедшая, это век благодати, вторая, текущая, это век сурового правосудия и ограничений, а третья, грядущая, — век милосердия. Для каждого из этих веков есть своя особая Тора. И в то же время есть только одна Тора. Существует первичная матрица Торы, в которой нет никаких знаков пунктуации и пробелов между словами, так что все буквы смешаны и перепутаны. И в каждый из этих трёх веков по ходу событий буквы группируются в различные слова.

По объяснению Элиаса. текущий век, век сурового правосудия и ограничений, подпорчен тем, что искажена одна из букв Торы, согласная «шин». Эту букву пишут с тремя палочками, хотя нужно бы с четырьмя. Поэтому Тора нашего века ущербна. А некоторые средневековые иудаистские мистики считали, что в современном алфавите недостаёт одной из букв, по какой причине в Торе наряду с указующими законами есть и запреты. В следующий век пропавшая или невидимая буква восстановится, и Тора восстановится. Поэтому в следующий век, или, если пользоваться словом иврита, в следующий шемиттах, исчезнут все запреты, суровые ограничения уступят место безграничной свободе. Из этого следует (сказал Элиас), что в Торе есть части, которые невидимы нам сейчас, но станут видимыми в грядущий Мессианский век. В процессе вселенского круговорота этот век неизбежно придёт, это будет следующий шемиттах, во многом подобный первому, и Тора тогда наново выстроится из перепутанных букв. Ну совсем как в компьютере, думал Херб Ашер. Вселенная программируется, а затем перепрограммируется более точно. Фантастика.

Двумя часами позднее к кораблю пришвартовался правительственный сторожевик, а ещё через несколько минут появившиеся в салоне офицеры начали досмотр помещений. И допросы пассажиров.

Дрожащий от страха, Херб Ашер обнимал Райбис за плечи и жался поближе к Элиасу, словно черпая у него силы.

— Расскажи мне, Элиас, — негромко попросил Ашер, — самое прекрасное, что ты знаешь о Боге. — Его сердце готово было выскочить из груди, ему не хватало воздуха.

— Хорошо, — согласился Элиас, — слушай.

— Рабби Иуда однажды сказал: «День состоит из двенадцати часов. Первые три часа Святейший (Бог), да святится имя Его, изучает Тору. Следующие три часа Он восседает на Престоле Правосудия и судит весь мир. Поняв, что мир заслушивает уничтожения. Он пересаживается на Престол Милосердия. Следующие три часа Он даёт пропитание всему миру, от огромных зверей до мельчайшей вши. А от девятого часа до двенадцатого Он играет с левиафаном по сказанному в Писании: «Это море — великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими, там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нём». А другие считают, что эти последние три часа Он учит детей».

— Спасибо, — сказал Херб Ашер. К ним направлялись три иммиграционных офицера в яркой, бьющей в глаза форме и при оружии.

— Даже Бог, — невозмутимо закончил Элиас, — сверяется с Торой как со строительным чертежом мироздания. — Не говоря ни слова, иммиграционный офицер протянул руку, и Элиас передал ему пачку документов. — Даже Бог не может идти против неё.

— Вы — Элиас Тейт, — сказал офицер, взглянув на документы. — Какова цель вашего возвращения в Солнечную систему?

— Эта женщина опасно больна, — начал Элиас. — Она ложится в военно-морской госпиталь…

— Я не спрашиваю вас про неё, я хочу знать, какова цель вашего возвращения. — Офицер перевёл взгляд на Херба Ашера. — А вы кто такой?

— Я её муж, — сказал Херб Ашер, передавая ему пачку удостоверений, разрешений и медкарт.

— У вас есть заключение, что её болезнь не заразна?

— У неё рассеянный склероз, — объяснил Херб, — а это совершенно…

— Я не спрашивал вас, чем она больна, я спросил, заразна ли её болезнь.

— Так я же вам и говорю, я на ваш вопрос и отвечаю.

— Встаньте. — Херб Ашер встал. — Пройдите со мной. — Подчиняясь взмаху руки, Херб Ашер выбрался в проход; Элиас попытался сделать то же самое, но офицер грубо его оттолкнул. — Я приказал ему, а не вам.

Следуя за иммиграционным офицером, Херб Ашер прошёл в корму корабля. Все остальные пассажиры продолжали сидеть. Этот почёт достался ему одному.

В маленьком помещении с табличкой на двери ПАССАЖИРАМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН офицер повернулся к Ашеру и яростно выпучил на него глаза; казалось, он утратил дар речи или не решается сказать нечто страшное. Время тянулось невыносимо медленно. Да какого это чёрта он тут делает? — спросил себя Херб Ашер. Молчание. И дико выпученные глаза.

— Ладно, — махнул рукой офицер, — сдаюсь. Какова цель вашего возвращения на Землю?

— Я вам уже сказал.

— Она действительно больна?

— И крайне тяжело. Она умирает.

— Тогда она слишком больна, чтобы куда-то ещё путешествовать. В этом нет никакого смысла.

— Только на Земле есть условия, чтобы…

— Теперь вы находитесь в сфере действия земных законов, — прервал его офицер. — Вам хочется сесть в тюрьму за попытку ввести в заблуждение представителей федеральных властей? Я возвращаю вас на Фомальгаут. Вас всех, троих. У меня нет времени на бессмысленные разговоры. Возвращайтесь на своё место и ждите, пока я скажу вам, что делать дальше.

В голове Херба Ашера заговорил спокойный, бесстрастный и бесполый голос, голос разума, неизмеримо высшего, чем человеческий.

— Специалисты из Бетесды хотят изучить её заболевание.

Ашер вздрогнул; офицер удивлённо на него покосился.

— Специалисты из Бетесды, — повторил Ашер, — хотят изучить её заболевание.

— Исследовательская программа?

— Это какой-то микроорганизм.

— Но вы сказали, что болезнь незаразная.

— На этой стадии — незаразная, — сказал бесстрастный голос.

— На этой стадии — незаразная, — повторил Херб Ашер вслух.

— Они там что, опасаются эпидемии? — резко спросил офицер.

Ашер кивнул.

— Возвращайтесь на своё место. — Офицер раздражённым взмахом руки указал на дверь. — Это не входит в мою компетенцию. У вас есть этот розовый бланк, форма 368? Должным образом заполненный и за подписью врача?

— Да.

Среди его документов был и такой.

— А вы и этот старик, кто-нибудь из вас инфицирован?

— Это могут установить только в Бетесде, — сказал всё тот же бесстрастный голос.

И вдруг перед Ашером возник необыкновенно яркий, отчётливый образ обладателя, вернее обладательницы этого голоса — молодой, сильной и спокойной женщины. Её металлическая маска была сдвинута на лоб, открывая прекрасное античное лицо с мудрыми безмятежными глазами, похожее на скульптурные лики Афины Паллады. Ашер утратил дар речи. Нет, это никак не мог быть Яхве. Это была женщина, но женщина совершенно отличная ото всех прочих женщин. Он никогда её прежде не видел, он не понимал, кто она такая. Её голос не был голосом Яха, и её образ никак не мог быть образом Яха. Ашер совершенно растерялся, кто-то ему помогал, но кто? И с какой стати?

— Это могут установить только в Бетесде, — промямлил он наконец.

Иммиграционный офицер нерешительно мялся, его недавняя грубость бесследно исчезла.

— Ситуация опасная, каждая минута на счету, — прошептала женщина, и на этот раз Ашер увидел, как шевелятся её губы.

— Ситуация опасная, — повторил он и сам удивился грубости своего голоса. — Каждая минута на счету.

— Почему её не поместили в карантин? Скорее всего вам нельзя было общаться с другими людьми, другими пассажирами. Почему вам не предоставили отдельный корабль? Это было бы безопаснее, да и долетели бы быстрей.

— Не знаю уж, о чём они там думали, — рассудительно согласился Ашер.

— Я сейчас позвоню, — сказал офицер. — Как называется этот микроорганизм? Это вирус?

— Оболочки нервных волокон…

— Ладно, не будем лезть в науку. Идите на место. — Офицер распахнул дверь и вышел в салон следом за Ашером. — Не знаю уж, кого там осенила гениальная мысль посадить вас на пассажирский корабль, но я постараюсь убрать вас с него, и как можно скорее. Для подобных случаев у меня есть предельно чёткие инструкции. Вас уже ждут в Бетесде? Вы хотите, чтобы я предупредил их о вашем прилёте, или об этом уже позаботились?

— Ей уже выделено место.

Что вполне соответствовало истине, с госпиталем договорились заранее.

— Это же чистый бред, — кипятился офицер, — отправлять вас пассажирским кораблём. Не понимаю, каким они местом думали на этом вашем Фомальгауте.

— На CY30-CY30B, — поправил Херб Ашер.

— Да хоть бы и так. Я не хочу мешаться в эту историю. Ошибки подобного рода… — Иммиграционный офицер тоскливо выругался. — А вся-то, наверное, и причина, что какой-то болван на Фомальгауте решил сэкономить налогоплательщикам пару долларов. Возвращайтесь на место и ждите, пока за вами прилетят. Надеюсь, это будет… Господи, да что же это такое.

Херб Ашер вернулся на место, с трудом сдерживая бившую его дрожь.

Элиас смотрел на него вопросительно, но молчал; Райбис лежала с закрытыми глазами, в полном забытьи.

— Позволь мне задать тебе один вопрос, — сказал Херб Ашер Элиасу. — Ты когда-нибудь пробовал шотландский виски «Лафрояг»?

— Нет, — удивился Элиас. — А что?

— Это лучший изо всех скотчей, — сказал Ашер. — Десять лет выдержки, очень дорогой. Винокурня открылась в 1815 году. Они используют традиционные медные кубы. Виски двойной перегонки…

— Так что там у вас было? — не выдержал Элиас.

— Дай мне закончить рассказ. По-гельски «Лафрояг» — это «прекрасная низина у широкого залива». Этот виски делают на западе Шотландии, на острове Айлей. Соложёный ячмень сушится в печи на открытом огне, настоящем торфяном огне. В наше время это единственный скотч, получаемый таким способом. В Шотландии торф добывается в одном — единственном месте, на острове Айлей. Спирт выдерживают в дубовых бочонках. Это невероятный скотч, лучший в мире. Это… — Хармс не закончил фразу. К ним приближался иммиграционный офицер.

— Ваш транспорт уже здесь, мистер Ашер, пройдёмте со мной. Ваша жена может ходить? Может быть, ей помочь?

— Уже?

Ашер был ошеломлён и лишь потом догадался, что этот транспорт всё время находился под боком. Иммиграционная служба находится в постоянной готовности к чрезвычайным ситуациям, особенно таким. А вернее — к ситуации, как они её теперь видят.

— А кто носит металлическую маску? — спросил Ашер, помогая Элиасу стянуть с Райбис одеяло. — Сдвинутую высоко на лоб. И у неё прямой нос, довольно крупный… Ладно, потом. Помоги мне её поднять.

Они с Элиасом поставили Райбис на ноги, иммиграционный офицер наблюдал за их действиями с очевидным сочувствием.

— Я не знаю, — сказал Элиас.

— Там появился кто-то ещё, — сказал Херб; они медленно, шаг за шагом, вели Райбис по проходу.

— Меня сейчас вырвет, — еле слышно пожаловалась Райбис.

— Потерпи немного, — сказал Херб Ашер. — Мы уже почти добрались.

Большой Болван довёл до сведения кардинала Фултона Стейтлера Хармса и Верховного Прокуратора, а затем и до сведения премьер-министров и президентов всех государств мира следующее загадочное высказывание:

НА ЗНАЧКЕ ПЯТИДЕСЯТКА НАПИШУТ: «ИСЧЕЗЛА ОПОРА НЕЧИСТИВЫХ ОТ МОГУЩЕСТВА БОЖИЯ». ИМЯ ПЯТИДЕСЯТНИКА И ИМЕНА ЕГО ДЕСЯТНИКОВ. ПРИ ВСТУПЛЕНИИ ИХ В БОЙ НАПИШУТ НА ИХ ЗНАЧКАХ ЧТОБЫ ЗАВЕРШИТЬ ЛИЦЕВУЮ ШЕРЕНГУ НА ТЫСЯЧУ ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕК, ЗАВЯЗЫВАЕТСЯ ШЕРЕНГА, И СЕМЬ СЕМЬ СЕМЬ ЧЕРЕДОВ — ЛИЦА У ОДНОЙ ШЕРЕНГИ. ПООЧЕРЁДНО, ПО УСТАВУ СТОЯНИЯ ДРУГ ЗА ДРУГОМ ТОЧКА. ПОВТОРЯЮ. ВСЕ ОНИ ДЕРЖАТ МЕДНЫЕ ЩИТЫ, ОТПОЛИРОВАННЫЕ, ПОДОБНО ВЫДЕЛКЕ ЛИЧНОГО ЗЕРКАЛА

На том высказывание и кончалось. Через несколько минут техники облепили Большого Болвана, как мухи — дохлую лошадь.

Вынесенный ими вердикт: искусственный интеллект должен быть на время выключен. С ним произошло нечто странное и тревожное. Последней осмысленной информацией, какую он выдал, было сообщение, что беременная женщина Райбис Ромми-Ашер, её муж, Херберт Ашер, и их спутник, Элиас Тейт, прошли иммиграционный контроль на третьем поясе и были пересажены с прямого пассажирского корабля на скоростной правительственный вельбот, имеющий пунктом назначения Вашингтон, округ Колумбия. Допущена какая-то ошибка, думал кардинал Хармс, стоя у потухшего терминала. Иммиграционные власти должны были перехватить этих людей, а уж никак не облегчать им проникновение на Землю. Это выходит за рамки разумного. А теперь ещё вышел из строя главный искусственный интеллект, от которого мы полностью зависим.

Он позвонил Верховному Прокуратору и был вежливо уведомлен, что Прокуратор отошёл ко сну.

Сучий сын, сказал про себя Хармс. Придурок чёртов. Теперь у нас остался только один барьер, на котором их можно перехватить: иммиграционный контроль в Вашингтоне. А раз уж они проникли так глубоко… Господи спаси и помилуй, думал он. Это чудовище использует свои паранормальные силы!

Кардинал ещё раз позвонил Верховному Прокуратору и спросил, нельзя ли позвать к телефону Галину, хотя и знал заранее, что это дело гиблое. Булковский на всё махнул рукой. То, что он направился спать в разгар таких событий, иначе не назовёшь.

— Миссис Булковскую? — ужаснулся какой-то мелкий функционер Научной Легации. — Конечно же, нет.

— А ваш генеральный штаб? Кого-нибудь из ваших маршалов?

— Прокуратор непременно вам перезвонит, — утешил его функционер. Судя по всему, Булковский настрого приказал не будить его ни в коем случае.

— Господи! — сказал себе Хармс и с грохотом швырнул телефонную трубку. Экран погас.

Хармс уже понимал, что что-то пошло не так. Их не должны были пропустить так глубоко, и Большой Болван прекрасно это знал. Искусственный интеллект самым доподлинным образом свихнулся. И это не технический сбой, а самый настоящий психический припадок. Большой Болван что-то понял, но не мог рассказать, что это такое. А может быть, он пытался рассказать? В чём был смысл этой галиматьи? Кардинал связался с мощнейшим из оставшихся в строю компьютеров, с калтеховским. Передав компьютеру загадочный текст, он попросил его идентифицировать.

Пятью минутами позднее компьютер выдал ответ:

КУМРАНСКИЙ СВИТОК. «ВОЙНА СЫНОВ СВЕТА ПРОТИВ СЫНОВ ТЬМЫ». ПРОИСХОЖДЕНИЕ: ДОДАИСТСКАЯ АСКЕТИЧЕСКАЯ СЕКТА ЕССЕЕВ.

Странно, подумал Хармс. Он знал про ессеев. Многие теологи выдвигали предположение, что Иисус был ессеем, и имелись совершенно определённые свидетельства, что ессеем был Иоанн Креститель. Эта секта предсказывала близкий конец света и считала, что Армагеддон произойдёт уже в первом столетии нашей эры. Во взглядах ессеев было заметно сильное влияние зороастризма.

Иоанн Креститель, думал он. Иоанн Креститель, которого Христос объявил Илией, возвратившимся по обещанному Иеговой пророку Малахии:

«Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного, и он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, придя, не поразил земли проклятием».

Последний стих Ветхого Завета, здесь кончается Ветхий Завет и начинается Новый.

Армагеддон, думал он. Последняя, решительная битва между сыновьями света и сыновьями тьмы. Между Иеговой и… как бишь называли ессеи воплощённое зло? Велиал. Да, точно, это их название Сатаны. Велиал возглавит сыновей тьмы, а Иегова возглавит сыновей света. Это будет седьмая битва. До того будет шесть битв, в трёх из них победят сыновья света, а в трёх — сыновья тьмы, что оставит власть в руках Велиала. Но затем, на тай-брейке, Иегова сам возглавит своё войско.

Так вот что за чудовище сидит в её утробе, догадался кардинал Хармс. Это Велиал. Он вернулся, чтобы свергнуть нас. Чтобы свергнуть Иегову, которому мы служим.

Над Божественной силой нависла угроза, возгласил он в уме своём и ощутил праведный гнев.

Кардиналу подумалось, что при таких обстоятельствах были бы весьма уместны молитва и медитация. И какая-нибудь разумная стратегия, посредством которой вторгшиеся были бы уничтожены сразу по прибытии в Вашингтон.

Если бы только Большой Болван не сломался!

Мрачный и сосредоточенный, он проследовал в свою личную часовню.

Глава 9

— Мы расшибем их корабль, — сказал прокуратор. — Простейшее дело. Произойдёт несчастный случай, и все эти трое — четверо, если считать эмбриона — погибнут. — Для него эта проблема не стоила выеденного яйца.

Кардинал Хармс выслушал прокуратора и тяжело вздохнул.

— Всё равно они ускользнут, — сказал он. — Не спрашивайте меня как, я и сам не знаю. — Его настроение ничуть не улучшилось.

— Вашингтон находится под вашей юрисдикцией, — пожал плечами прокуратор. — Вот и прикажите уничтожить их корабль, прикажите немедленно.

Это «немедленно» запоздало на восемь часов. И все эти восемь драгоценных часов прокуратор безмятежно спал. Кардинал Хармс был готов задушить своего соправителя. И тут его посетила новая мысль. А вдруг Булковский всё это время пытался что-нибудь придумать? Возможно, он и вовсе не спал. Решительность его предложения была вполне в духе Галины. Эти двое советовались и размышляли, они работали единой командой.

— На редкость примитивное решение, — сказал он. — Обычный для вас подход — чуть что, так сразу швыряться боеголовками.

— А вот Галине оно понравилось, — обиделся прокуратор.

— Да уж конечно. Вы с ней что, целую ночь его придумывали?

— Ничего мы не придумывали. Я спал как убитый, а вот у Галины были какие-то странные сны. Она поделилась со мною одним из них, и он показался мне очень интересным. Рассказать вам? Мне бы хотелось услышать ваше мнение, потому что в нём явно ощутим религиозный подтекст.

— Валяйте, — махнул рукой Хармс.

— Огромная белая рыба плавает в океане. У самой поверхности, как тоделают киты. Это дружелюбная рыба. Она плывёт к нам-то есть, конечно же, к Галине. И есть множество каналов с запорными решётками. Огромная рыба втискивается в хитросплетение каналов с крайним трудом. В конце концов она застревает, вдали от океана, рядом со взирающими на неё людьми. Она сделала это намеренно, она хочет предложить себя людям в пишу. Откуда-то приносят пилу, двуручную пилу, какими лесорубы валят деревья. Галина говорит, что зубья у этой пилы были совершенно жуткие. Люди начинают отпиливать от неё ломти, от огромной рыбы, которая ещё жива. Они ломоть за ломтём пилят живую плоть огромной, белой, такой дружелюбной рыбы. И во сне Галина думает: «Это неправильно, мы причиняем этой рыбе слишком большие страдания». — Булковский помолчал. — Ну так что? Что вы мне скажете?

— Рыба, — сказал кардинал Хармс, — это Христос, предлагающий людям свою плоть, дабы снискали жизнь вечную.

— Всё это очень мило, но как-то нечестно по отношению к рыбе. Галина решила, что так делать неправильно, пусть даже рыба сама предлагает свою плоть. Слишком уж страшная мука. Да, и ещё, она во сне подумала: «Нам нужно найти какую-нибудь другую пищу, пищу, из-за которой этой рыбе не пришлось бы страдать». А ещё были какие-то смазанные сценки: она заглянула в холодильник и увидела там кувшин с водой. Кувшин был завёрнут не то в солому, не то в тростниковую циновку… И ещё брикет какой-то розовой пищи, похожий на брикет масла. На обёртке было что-то написано, но она не смогла прочитать. Этот холодильник был общественной собственностью небольшой группы людей, поселившихся в каком-то отдалённом месте. И потом как-то так выяснилось, что этот кувшин и этот розовый брикет принадлежат всей коммуне, и ты ешь эту пищу и пьёшь эту воду только при приближении смерти.

— Ну какой толк пить воду…

— Тогда ты потом возвращаешься. Рождаешься заново.

— Понятно, — кивнул Хармс. — Это святые дары, освящённое вино и просфора. Кровь и тело Господа нашего Иисуса Христа. Пища вечной жизни. «Примите, ядите; сие есть Тело Моё».

— Судя по всему, эта община существовала в другие времена. Очень давно. В глубокой древности.

— Весьма любопытно, — откликнулся Хармс, — но меня волнует совсем другая проблема — что нам делать с чудовищным младенцем?

— Как я уже говорил, — сказал прокуратор, — мы подстроим несчастный случай, их корабль не долетит до Вашингтона. А когда он в точности должен прибыть? Сколько у нас ещё времени?

— Секундочку. — Хармс понажимал клавиши малого компьютерного терминала. — Господи!

— В чём там дело? Чтобы запустить снаряд, потребуются какие-то секунды, а снарядов там у вас более чем достаточно.

— В чём дело? — возмутился Хармс. — А в том, что их корабль уже приземлился. Пока вы спали. Они уже проходят через здешний иммиграционный контроль.

— Но должен же человек когда-то спать! — возмутился в свою очередь прокуратор.

— Это оно, это чудовище погрузило вас в сон.

— Да при чём тут это, я всю жизнь сплю, — продолжал кипеть прокуратор. — Я приехал сюда, на этот курорт, чтобы хоть немного отдохнуть; моё здоровье никуда не годится.

— Точно, что ли? — прищурился Хармс. — Дайте иммиграционным властям указание их задержать. И сейчас же, без промедления.

Хармс прервал связь, а затем позвонил в иммиграционную службу. Я возьму эту бабу, думал он, эту Райбис Ромми-Ашер, и собственноручно сверну ей шею. Я изрублю её в капусту, а вместе с ней и этого эмбриона. Я изрублю всю эту компанию, а затем скормлю их зверям в зоопарке.

Да неужели же я такое подумал? — спросил он себя. Его ошеломила жестокость его собственных мыслей. Уж так я их, значит, ненавижу. Они привели меня в ярость. А ещё я в ярости на Булковского за то, что он завалился спать в самый разгар кризиса и продрых восемь часов подряд; будь моя воля, я бы и его изрубил.

Когда директор вашингтонского иммиграционного бюро подошёл к аппарату, кардинал сразу же спросил, там ли ещё Райбис Ромми-Ашер, её муж и их спутник, Элиас Тейт.

— С дозволения вашего преосвященства, — поклонился директор, — я сейчас узнаю. — Последовала долгая пауза, во время которой Хармс попеременно то молился, то ругался. Затем на экране снова возникло лицо директора. — Мы всё ещё их проверяем.

— Задержите их. Не отпускайте их ни под каким предлогом. Эта женщина беременна. Сообщите ей — да вы там знаете, о ком я говорю? О Райбис Ромми-Ашер. Сообщите этой женщине, что ей предстоит обязательный принудительный аборт. И пусть там ваши люди придумают какое-нибудь объяснение.

— Вы действительно хотите, чтобы ей был сделан аборт? Или это просто предлог, чтобы…

— Я хочу, чтобы аборт был сделан в течение ближайшего часа, — отрезал Хармс. — Медикаментозный аборт. Необходимо, чтобы зародыш был убит. Я посвящаю вас в крайне щекотливую информацию. Не далее чем десять минут назад мы обсуждали этот вопрос с Верховным Прокуратором. Райбис Ромми-Ашер должна родить опасного урода, радиационного мутанта, а может быть, даже дикий, чудовищный плод межвидового сожительства. Вы понимаете, чем это пахнет?

— О, — поразился директор. — Межвидовое сожительство. Да, понятно. Мы убьём его посредством локального нагрева, введём радиоактивный препарат прямо через стенку брюшины. Я прикажу кому-нибудь из врачей…

— Скажите врачу, — прервал его Хармс, — что выбор тут только один: либо убить это чудовище, а затем извлечь из матки, либо извлечь из матки, а затем убить.

— Мне потребуется подпись, — сказал директор. — Я не могу сделать это своей властью.

— Хорошо, — вздохнул Хармс. — Пришлите мне бланки.

Из терминала заструились бумажные листы; он взял их, нашёл места для подписи, расписался и снова заправил бумаги в терминал.

Сидя вместе с Райбис в приёмной иммиграционного бюро, Херб Ашер вяло удивлялся, чего это так долго нет Элиаса Тейта. Элиас ушёл в туалет, да так и не вернулся.

— Когда же наконец я смогу лечь? — устало пробормотала Райбис.

— Скоро, — ободрил её Ашер. — Вот сейчас проверят нас, и всё.

Приёмная наверняка прослушивалась, а потому он не стал вдаваться в подробности.

— А где Элиас? — спросила она.

— Сейчас вернётся.

К ним подошёл иммиграционный чиновник, не в служебной форме, но с бейджиком на груди.

— Где третий из вашей группы? — спросил он и заглянул в свой блокнот. — Элиас Тейт.

— Да там, в туалете, — махнул рукой Херб Ашер. — Нельзя ли пропустить эту женщину поскорее? Вы же видите, что ей плохо.

— Ей нужно пройти медицинское обследование, — равнодушно откликнулся чиновник. — Вот получим результаты, и идите тогда на все четыре стороны.

— Да сколько же можно! Сперва её обследовал наш врач, потом…

— Это стандартная процедура, — оборвал его чиновник.

— Да какая там разница, стандартная она или нет, — сказал Херб Ашер. — Это жестоко и бессмысленно.

— Доктор подойдёт в ближайшее время, — сказал чиновник, — и пока её будут обследовать, с вас снимут показания. Для экономии времени. Её мы допрашивать не будем, практически не будем, мне сказали, что она в тяжёлом состоянии.

— Господи, — воскликнул Херб Ашер, — да это же видно любому, у кого есть глаза!

Чиновник вышел из приёмной, но тут же вернулся, заметно помрачневший.

— В туалете Тейта нет.

— Тогда я не знаю, где он.

— Наверное, его уже обработали. Пропустили. — Чиновник снова выскочил из приёмной, говоря на ходу в переносный интерком.

Похоже, подумал Херб Ашер, Элиас ускользнул.

— Зайдите, — произнёс звонкий голос. Это и был обещанный доктор — женщина в ослепительно белом халате. Молодая, в очках, с уложенными в узел волосами, она провела Херба Ашера и Райбис по короткому, стерильно — выглядевшему и стерильно — пахнувшему коридору в смотровую. — Прилягте, пожалуйста, миссис Ашер, — сказала врачиха, подсаживая Райбис на смотровой стол.

— Ромми-Ашер, — поправила Райбис, с мучительным трудом укладываясь на сияющее хромом сооружение. — Вы бы не могли дать мне антирвотное? И поскорее, прямо сейчас.

— Принимая во внимание болезнь вашей жены, — сказала женщина, усаживаясь за свой стол и повернувшись к Ашеру, — почему её беременность не была прервана?

— Мы это сто уже раз объясняли, объясняли каждому из ваших коллег по очереди.

— И всё же ей может потребоваться аборт. Мы не хотим, чтобы родился неполноценный ребёнок, это противоречит интересам общества.

— Но ведь она на седьмом месяце! — ужаснулся Ашер.

— Мы оцениваем срок её беременности в пять месяцев, — невозмутимо возразила врачиха. — Что вполне умещается в допустимые законом рамки.

— Вы не имеете права, — сказал Ашер. Его страх перешёл в панический ужас.

— Теперь, — сказала врачиха, — когда вы вернулись на Землю, право решать вами утрачено. Этим вопросом займётся консилиум.

Херб Ашер ничуть не сомневался, что дело идёт к принудительному аборту. Он знал, что решит этот консилиум, вернее — что он решил.

Из угла смотровой послышались звуки слащавых скрипочек. Те самые звуки, которые неотвязно преследовали его в куполе. Но затем звуки изменились, и он понял, что сейчас последует одна из популярнейших песен Линды Фокс. Врачиха заполняла какие-то бланки, а тем временем голос Линды утешал его и успокаивал:

Вернись!

К тебе взываю я опять.

Не заставляй меня страдать,

Приди и дай тебя обнять.

Вернись.

Губы врачихи шевелились в такт знакомой Даулендовой песни.

И тут Херб Ашер осознал, что этот голос лишь напоминает голос Фокс. Более того, теперь он не пел, а говорил, говорил тихо, но вполне отчётливо:

Аборту никогда не быть.

Да будут роды.

Врачиха словно и не заметила перехода. Это Ях, догадался Ашер, это он нахимичил со звуковым сигналом. А тем временем врачиха застыла с поднятой над бланком авторучкой.

Сублиминальное воздействие, сказал он себе, наблюдая за нерешительностью врачихи. Эта женщина продолжает считать, что она слышит знакомую песню со знакомыми словами. Она словно околдована, словно находится под гипнозом.

И снова зазвучала песня.

— По закону мы не имеем права делать аборт при шестимесячной беременности, — нерешительно сказала врачиха. — Судя по всему, мистер Ашер, произошла какая-то накладка. Почему-то мы решили, что пять. Что она беременна только пять месяцев. Но раз вы говорите, что уже седьмой, значит…

— Обследуйте её, если хотите, — вмешался, не дослушав, Херб Ашер. — Там уж никак не меньше шести. Посмотрите сами и решите.

— Я… — Врачиха потёрла лоб, поморщилась и закрыла глаза, её лицо исказила гримаса боли. — Я не вижу никаких причин… — Она смолкла, словно забыв, что хотела сказать. — Я не вижу никаких причин, — продолжила она через пару секунд, — оспаривать ваше мнение.

И нажала на столе кнопку интеркома.

Дверь открылась, в комнату вошёл иммиграционный чиновник в форме; секунду спустя к нему присоединился таможенник, тоже в форме.

— Всё решено, — сказала врачиха чиновнику. — Мы не можем принуждать её к аборту, слишком большой срок.

Чиновник прожёг её негодующим взглядом.

— Таков закон, — развела руками врачиха.

— Мистер Ашер, — заговорил таможенник, — позвольте мне задать вам один вопрос. В таможенной декларации вашей супруги среди прочих вещей упомянуты две филактерии. Что такое филактерия?

— Я не знаю, — с трудом выдавил из себя Ашер.

— А разве вы не еврей? — наседал таможенник. — Каждый еврей знает, что такое филактерия. Так получается, ваша жена еврейка, а вы — нет?

— Ну да, — заговорил Херб Ашер, — она, конечно же, принадлежит к ХИЦ, но в то же время… — Он замолк, почувствовав, что лезет прямо в расставленную ловушку. Было абсолютно невозможно, чтобы муж ничего не знал о религии жены. Мне не нужно углубляться в эти вопросы, сказал он себе, а затем гордо произнёс вслух: — Я — христианин. — И добавил, чуть помедлив: — Хотя первоначально воспитывался как научный легат. Я состоял в партийной «Молодой гвардии», но затем…

— Однако миссис Ашер является иудаисткой, отсюда и филактерии. Вы никогда не видели, как она их надевает? Одна надевается на лоб, другая — на левое запястье. Это маленькие квадратные кожаные ковчежки, в которых лежат свитки с выдержками из еврейского Писания. Мне кажется крайне странным, что вы ничего об этом не знаете. А как давно вы с нею знакомы?

— Довольно давно, — неопределённо ответил Херб Ашер.

— А она действительно ваша жена? — вступил иммиграционный чиновник. — Если у неё уже седьмой месяц… — Он покопался в документах, лежавших перед врачихой. — Значит, на момент бракосочетания она была уже беременна. Это действительно ваш ребёнок?

— Конечно, — возмутился Ашер.

— А какая у вас группа крови? Ладно, у меня здесь всё есть. — Чиновник начал снова копаться в документах. — Где-то здесь, где-то здесь…

Зазвонил телефон. Врачиха взяла трубку, назвала себя и через секунду протянула трубку чиновнику.

— Это вас.

Несколько секунд чиновник молча слушал, а затем прикрыл рукой микрофон и раздражённо, почти с ненавистью бросил Ашеру: — Группа крови подходит, проверка вас и вашей жены закончена. Но мне бы очень хотелось поговорить с Тейтом, с этим стариком, который… — Он оборвал фразу и начал внимательно слушать телефонную трубку.

— Вы можете вызвать такси прямо из приёмной, по платному телефону, — сказал таможенник.

— Так нам что, можно идти? — спросил Херб Ашер.

Таможенник молча кивнул.

— Что-то тут не так, — сказала врачиха. Она сидела, сняв очки, и тёрла глаза.

— Тут ещё вот это дело. — Таможенник наклонился к врачихе и положил перед ней толстую пачку документов.

— Вы не знаете, куда подевался Тейт? — крикнул иммиграционный чиновник вслед выходившим из комнаты Хербу и Райбис.

— Нет, не знаю, — кинул через плечо Херб. Поддерживая Райбис под локоть, он провёл её по коридору в приёмную и усадил, почти уронил на диванчик.

— Посиди здесь пару минут. — Немногие сидевшие в приёмной люди смотрели на пару безо всякого интереса. — Я сейчас позвоню и вернусь к тебе. У тебя не найдётся мелочи? Мне нужна пятидолларовая монета.

— Господи, — пробормотала Райбис. — Нет, ничего у меня нет.

— Мы прорвались, — тихо сказал ей Херб Ашер.

— Какая радость! — со злостью откликнулась Райбис.

— Я сейчас позвоню и вызову такси, — сказал Херб Ашер, продолжая копаться в карманах. У него кружилась голова от счастья. Ях вмешался в самую трудную минуту, вмешался чуть-чуть, осторожно, но и этого оказалось достаточно.

Через десять минут они и их багаж уже были на борту жёлтого летающего такси, стартовавшего из вашингтонского космопорта и взявшего курс в направлении Бетесда — Чеви-Чейс.

— А где это черти носят Элиаса? — с трудом проговорила Райбис.

— Он сосредоточил на себе их внимание, — откликнулся Херб. — Он отвлёк их. Отвлёк от.

— Роскошно, — попыталась улыбнуться Райбис. — Так что теперь он может быть где угодно.

К ним на сумасшедшей скорости неумолимо приближался тяжёлый транспортный фургон.

Робоводитель такси в ужасе заорал, а ещё через мгновение сокрушительный удар в борт смял хрупкую машину и бросил её в крутой штопор. Херб Ашер судорожно прижимал к себе жену, крыши домов вращались, летели на него и становились огромными. И он знал причину этого кошмара, знал с абсолютной, пронзительной точностью. Вот же ублюдки, думал он, едва не теряя сознание от боли, боли физической и боли понимания. Аварийная система жёлтого такси поперхнулась и смолкла…

Ях не смог нас защитить, думал он, а машина тем временем вращалась и падала, падала как сухой, мёртвый лист.

Слишком слаба его защита. Слишком слаба здесь, на Земле.

Такси врезалось в угол высотного здания.

Нахлынула тьма, Херб Ашер ничего уже больше не думал.

Он лежал на больничной койке, присоединённый проводами и трубками к бессчётным приборам, похожий сейчас на киборга.

— Мистер Ашер? — говорил некий голос. Мужской голос. — Мистер Ашер, вы меня слышите?

Он попытался кивнуть, но не смог.

— У вас весьма серьёзные повреждения внутренних органов, — сказал мужской голос. — Меня звать доктор Поуп. Вы пробыли без сознания пять дней. Вам был сделан ряд операций, но разорванную селезёнку пришлось удалить. И это только одна из ваших травм. На время, пока подыскиваются органы для пересадки, вас поместят в низкотемпературный анабиоз, иначе нельзя. Вы меня слышите?

— Да, — сказал Ашер.

— Вы будете лежать в анабиозе, пока не найдутся подходящие доноры, чьи органы можно будет использовать. Очередь не слишком большая, так что это займёт что-нибудь вроде месяца. Конкретный срок…

— Моя жена.

— Ваша жена умерла. Длительное прекращение мозговой активности. В её случае нам пришлось отказаться от анабиоза, он был бы абсолютно бесполезен.

— Ребёнок.

— Зародыш жив, — сказал доктор Поуп. — Очень вовремя подъехал дядя вашей жены, мистер Тейт. Он и взял на себя всю юридическую ответственность. Мы извлекли эмбрион из её тела и поместили в синтематку. Согласно всем нашим тестам, он ничуть не пострадал, что похоже на чудо.

Самое верное слово, мрачно подумал Херб Ашер.

— Ваша жена хотела назвать его Эммануилом, — сказал доктор Поуп.

— Я знаю.

Так, значит, думал, теряя сознание, Ашер, планы Яха не были полностью сорваны. Ях не потерпел полного поражения, какая-то надежда осталась.

Но не слишком большая.

— Велиал, — прошептал он, едва шевеля губами.

— Простите? — Доктор Поуп наклонился к нему поближе. — Велиал? Это кто-то, с кем вы хотели бы связаться? Кто-то, кого нужно поставить в известность?

— Он знает, — прошептал Херб Ашер.

— Что-то там пошло сикось-накось, — сказал Главный Прелат Христианско-Исламской Церкви Верховному Прокуратору Научной Легации. — Они проникли сквозь иммиграционный контроль.

— Куда они направились? Должны же они были куда-то направиться.

— Элиас Тейт испарился ещё до таможенного досмотра, мы не имеем ни малейшего представления, где он. А что касается Ашеров… — Кардинал замялся. — Есть свидетели, что они сели в такси и улетели. Простите, но так уж вышло.

— Ничего, — ободрил его Булковский, — мы их найдём.

— С Божьей помощью, — сказал кардинал и перекрестился; Булковский последовал его примеру.

— Велико могущество Князя зла, — сказал Булковский.

— Да, — кивнул кардинал. — Против него мы и боремся.

— Но в конечном итоге он будет разгромлен.

— Да, несомненно. А сейчас я удалюсь в часовню. Молиться. Советую и вам сделать то же самое.

Булковский смотрел на кардинала, скептически приподняв бровь. Выражение его лица было трудно понять.

Глава 10

Придя в сознание, Херб Ашер услышал ошеломляющие новости. Он провёл в криостате не недели, а долгие годы. Врачи не могли толком объяснить. почему на получение новой селезёнки и прочей требухи потребовалось так много времени. Непреодолимые обстоятельства, говорили они. Юридическая волокита.

— А как там Эммануил? — поинтересовался Ашер.

— Кто-то проник в больницу и изъял вашего сына из синтематки, — сказал доктор Поуп, успевший за это время постареть, поседеть и стать ещё более импозантным.

— Когда?

— Почти сразу. Согласно нашим записям, зародыш пролежал в синтематке всего один день.

— Вам известно, кто это сделал?

— По материалам видеомониторинга — синтематки находятся под постоянным наблюдением, — это был бородатый старик. Довольно безумного вида, — добавил доктор Поуп после небольшой паузы. — Глядя в лицо фактам, вы должны быть готовы к тому, что скорее всего ваш сын умер, умер десять лет назад, либо по естественным причинам, вернее сказать, потому что был извлечён из синтематки… либо в результате действий этого бородатого старика. То есть смерть его была либо случайной, либо преднамеренной. Полиция так и не нашла никаких концов. Я очень вам сочувствую.

Элиас Тейт, сказал себе Ашер. Утащил Эммануила к какое-нибудь безопасное место. Он закрыл глаза, стараясь не выказать переполнявшую его радость.

— А как вы себя чувствуете? — спросил доктор Поуп.

— Мне всё время что-то снилось. Вот уж не думал, что в криогенном анабиозе человек сохраняет сознание.

— Вы были без сознания.

— Мне раз за разом снилась моя жена. — Ашер почувствовал, как над ним нависла горчайшая скорбь, а потом она обрушилась на него, наполнив страданием каждую его клетку. — Все мои сны были связаны с ней. Перед тем, как мы встретились, когда мы с ней встретились. Полёт на Землю. Всякие мелочи. Масса испорченной еды… Она была очень неловкая.

— Но у вас остался сын.

— Да, — кивнул Ашер, начинавший уже задумываться, как ему найти Элиаса и Эммануила. А никак, решил он в конце концов, они сами меня найдут.

Он провалялся в больнице ещё месяц, проходя восстановительную терапию и набираясь сил, а затем холодным мартовским утром был признан здоровым и выписан. С чемоданчиком в руке он спустился по ступенькам главного входа; он ещё плохо держался на ногах, боялся всего вокруг, но был рад обретённой свободе. Находясь в больнице, он всё время ждал, что вот-вот нагрянут полицейские и загребут его. Они так и не появились, он не понимал — почему. Стоя в уличной сутолоке, пытаясь отловить свободное такси, он обратил внимание на престарелого нищего, побиравшегося неподалёку — очень старого, очень седого, высокого мужчину в замусоленной одежде. В руках у старика была миска для подаяний.

— Элиас, — сказал Херб Ашер. Подойдя поближе, он начал с нежностью разглядывать старого друга. Оба они молчали, а затем Элиас сказал:

— Здравствуй, Херберт.

— Райбис мне рассказывала, что ты часто прикидываешься нищим, — сказал Херб Ашер. Он хотел было обнять старика, но тот отстранился и покачал головой.

— Сейчас Пасха, — сказал Элиас, — и я здесь. Сила моего духа слишком уж велика, ко мне не стоит прикасаться. Ведь это-то, что здесь, — это всё мой дух.

— Ты не человек, — благоговейно поразился Херб Ашер.

— Я многие люди, — сказал Элиас. — Увидеть тебя снова — огромная радость. Эммануил так и сказал, что сегодня тебя выпишут.

— Мальчик в порядке?

— Он просто прелесть.

— Я его видел, — сказал Херб Ашер. — Однажды, довольно давно. В видении, посланном мне… — Он запнулся. — Посланном мне Иеговой. Для моего ободрения.

— Так ты видел сны? — спросил Элиас.

— Про Райбис, а заодно и про тебя. Про всё, что случилось. Я переживал это снова и снова.

— Но теперь тебя починили, — сказал Элиас. — Добро пожаловать домой, Херберт Ашер. Нам предстоит много дел.

— А есть ли у нас хоть какой-нибудь шанс? Есть ли у нас хоть один реальный шанс?

— Мальчику уже десять лет, — сказал Элиас. — Он замутил им сознание, перепутал их мысли. Он заставил их забыть. Однако… — Элиас на мгновение смолк. — Он тоже почти всё забыл. Ты сам это увидишь. Несколько лет назад он начал вспоминать — услышал некую песню, и часть воспоминаний вернулась. Может быть, достаточная, а может, и нет. Возможно, твоё появление заставит его вспомнить больше. Он запрограммировал возвращение памяти сам, ещё до того несчастного случая.

— Так, значит, он тоже тогда пострадал? — Хербу Ашеру было трудно задавать этот вопрос, он боялся ответа.

Элиас мрачно кивнул.

— Мозговая травма, — догадался Херб Ашер.

Старик снова кивнул, седой оборванец с деревянной миской для подаяний. Бессмертный Илия, посетивший землю на Пасху. Как и всегда. Вечный друг и помощник человека. Грязный, оборванный и очень мудрый.

— Твой отец возвращается, — сказала Зина, — да?

Они сидели на скамейке в Рок-Крик-парке, у затянутой льдом воды. Деревья свешивали над ними голые, чёрные ветки. Мороз заставил детей укутаться в тёплую, неуклюжую одежду, но небо над их головами было чистое, голубое. Эммануил закинул голову и посмотрел в небо.

— А что говорит твоя дощечка? — спросила Зина.

— Мне не нужно спрашивать у дощечки.

— Он тебе не отец.

— Он хороший, — сказал Эммануил. — Это не его вина, что мама погибла. Я мечтаю его увидеть, я по нему скучал.

Прошло много времени, думал он. Считая по шкале, принятой здесь, в Нижнем Пределе.

До чего же печальный Предел, думал он. Здесь все — узники, а самая страшная трагедия в том, что они сами этого не знают, они считают себя свободными, потому что никогда не были свободными и не знают, что это такое. Это тюрьма, и мало кто об этом догадывается. Но я-то это знаю, сказал он себе. Потому, что за тем я сюда и пришёл. Сокрушить стены, сорвать железные врата, разбить все цепи. Не заграждай рта волу, когда он молотит, подумал он, вспомнив Тору. Не связывай свободное существо, не делай его узником. Так говорит Господь твой Бог, так говорю я.

Они не ведают, кому служат. В этом главная суть их несчастья: служба по заблуждению, неправедному делу. Они словно отравлены металлом, думал он. Металл их сковывает, металл в их крови; этот мир — мир металла. Мир, приводимый в движение шестерёнками, механизм, безустанно скрежещущий, щедро раздавая страдания и смерть… Они свыклись со смертью, словно и смерть есть нечто естественное. За долгое время они забыли Сад. Место, где цветут цветы и возлежат беззлобные звери. Когда я смогу вернуть им это место?

Есть две реальности, сказал он себе. Железная Тюрьма, именуемая Пещерой Сокровищ, где они сейчас живут, и Пальмовый Сад с его светом и необозримыми просторами, где жили они изначально. А теперь, думал он, они слепы в самом буквальном смысле слова. Буквально не способны видеть дальше собственного носа, всё далёкое для них невидимо, всё равно что не существует. Изредка кто-нибудь из людей догадывается, что в прошлом у них были способности, ныне исчезнувшие. Изредка кто-нибудь из них прозревает истину, что теперь они не то, чем были прежде, и живут не там, где прежде. Но затем они снова всё забывают, как забыл и я. И я всё ещё многого не помню, догадался он. Моё зрение всё ещё неполно. Я всё ещё прозябаю в темноте.

Но скоро будет иначе.

— Ты хочешь пепси? — спросила Зина.

— Не хочу, она холодная. Я просто хочу посидеть.

— Да не тоскуй ты так. — Её маленькая, в яркой перчатке, рука легла ему на локоть. — Будь повеселее.

— Я просто устал, — сказал Эммануил. — Не бойся, со мною всё будет в порядке. Мне нужно много что сделать. Так что ты меня прости. Это всё время на меня давит.

— Но ты ведь не боишься, нет?

— Теперь уже больше не боюсь.

— И всё равно ты печальный. Он молча кивнул.

— Увидев мистера Ашера, ты почувствуешь себя лучше, — сказала Зина.

— Я и сейчас его вижу, — сказал Эммануил.

— Здорово, — обрадовалась она. — И ведь даже без дощечки.

— Я обращаюсь к ней всё меньше и меньше, — сказал он, — потому что моё знание всё прирастает и прирастает. Ты и сама это знаешь. И ты знаешь — почему.

Зина промолчала.

— Мы очень близки, ты и я, — сказал Эммануил. — Я всегда любил тебя больше всех. И всегда буду. Ты ведь останешься со мной и будешь помогать мне советами, правда?

Он мог бы не спрашивать, он знал, что так и будет. Она была с ним от самого начала — была, по её собственным словам, его художницею и радостью всякий день. А её радость, как сказано в Писании, была с сынами человеческими. Поэтому через неё он и сам любил человечество, оно было и его радостью.

— Можно достать чего-нибудь горячего и попить, — предложила Зина.

— Не нужно, — отмахнулся он, — я просто хочу посидеть.

Я буду сидеть здесь, сказал он себе, пока не приспеет время встретиться с Хербом Ашером. Он сможет рассказать мне про Райбис, его воспоминания наполнят меня радостью, радостью, которой нет у меня сейчас.

Я люблю его, думал он. Я люблю мужа моей мамы, моего формального отца. Подобно другим людям, он человек хороший. Он человек весьма достойный, перед таким человеком можно преклоняться.

К тому же, в отличие от прочих людей, Херб Ашер знает, кто я такой. Я смогу говорить с ним откровенно, точно так же, как с Элиасом. И с Зиной. Это мне очень поможет, думал он. Я не буду таким измотанным, как сейчас, меня будут меньше тяготить мои заботы. Моё бремя станет легче. Потому что я смогу его разделить.

И есть очень многое, чего я ещё не помню. Я не такой, каким был. Подобно им, людям. Я пал. Тот павший, сияющая денница, пал не один, он увлёк за собой и всё остальное, включая меня. С ним пала часть моего существа, и теперь я — павшее существо.

Но затем, сидя рядом с Зиной на парковой скамейке в морозный день накануне весеннего равноденствия, он подумал, а ведь Херберт Ашер валялся на кровати и мечтал, мечтал о призрачной жизни с Линдой Фокс, в то время как мать моя страдала и боролась за жизнь. Он ни разу не попробовал ей помочь, ни разу не попробовал вникнуть в её беду и поискать средства для исцеления. Ни разу, пока я не заставил его прийти к ней, ни разу до того он ничего не сделал. Я не люблю этого человека, сказал он себе. Я знаю его, он пренебрёг своим правом на мою любовь — он утратил мою любовь, потому что ему было всё равно. И теперь я не должен тревожиться о нём, в отместку.

Почему я должен помогать кому бы то ни было из них? — спросил он себя. Они делают то, что нужно, только по принуждению, когда не остается другого выхода. Они отпадают по собственной воле и отпали сейчас по собственной воле через то, что они с готовностью сделали. Из-за них умерла моя мать, они её убили. Они убили бы и меня, узнай они, где я. Лишь потому, что я замутил им сознание, они оставили меня в покое. Они всюду рыщут, разыскивая меня, как в далёком прошлом Ахав искал Илию. Они никчемное племя, и мне безразлично, падут они или нет. Мне нет до них дела. Чтобы спасти их, я должен сражаться с тем, что они есть. С тем, чем они были всегда.

— Ты словно в воду опущенный, — сказала Зина.

— Зачем всё это? — спросил Эммануил. — Они то, что они есть. Мною всё больше овладевает усталость. Чем больше я вспоминаю, тем меньше мне до них дела. Я прожил в этом мире десять лет, и все эти десять лет они на меня охотились. Пускай они погибнут. Не я ли преподал им закон возмездия: «Око за око, зуб за зуб»? Разве это не из Торы? Две тысячи лет назад они изгнали меня из этого мира, я вернулся, и они желают моей смерти. По закону возмездия я должен желать их смерти. Это священный закон Израиля. Это мой закон, моё слово.

Зина молчала.

— Посоветуй мне, — попросил Эммануил. — Я всегда слушал твои советы.

Зина сказала:

— Однажды пророк Илия явился рабби Баруке на лапетском рынке. Рабби Барука спросил его:

«Есть ли среди людей на этом рынке хоть один, кому суждено войти в мир грядущий?» Мимо проходили два человека, и Илия сказал: «Эти двое войдут в мир грядущий». Рабби Барука подошёл к ним и спросил: «Каков ваш род занятий?» — «Мы забавники, — сказали они ему. — Увидев грустного человека, мы его веселим. Увидев двух ссорящихся, мы стараемся их помирить».

— Ты сделала меня не таким печальным, — сказал Эммануил. — И не таким усталым. Ты всегда это делала. Как сказано о тебе в Писании:

«Тогда я была при Нём художницею, и была Его радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во всё время, веселясь на земном круге Его, и радость моя была с сынами человеческими».

А ещё в Писании сказано:

«Я полюбил Премудрость и взыскал от юности моей, и пожелал взять её в невесту себе, и стал любителем красоты её».

Но это сказал Соломон, не я.

«Посему я рассудил принять её в сожитие с собою, зная, что она будет мне советчицею на доброе утешение в заботах и печали».

Соломон был очень мудр, что так тебя любил.

Сидевшая рядом девочка молча улыбнулась, тёмно-карие глаза её сияли.

— Почему ты улыбаешься? — спросил Эммануил.

— Потому что ты показал истинность сказанного в Писании:

«Я обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии. И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа».

Вспомни, что ты заключил договор с человеком. И что ты создал человека по своему образу и подобию. Ты не можешь нарушить этот договор. Ты обещал человеку, что никогда его не нарушишь.

— Это верно, — сказал Эммануил. — Ты хорошо мне советуешь. — И ты, думал он, снимаешь печаль с моего сердца. Ты превыше всего, ты — пришедшая прежде творения. Подобно этим двум забавникам, которые, по слову Илии, заслужили спасение. Твои пляски, твоё пение, звон колокольчиков. — Я знаю, — сказал он, — что значит твоё имя.

— Зина? — спросила Зина. — Да это просто имя.

— Это румынское слово, которое значит… — Он замолк; девочка дрожала, её глаза стали огромными.

— Как давно ты это знаешь? — спросила она.

— Многие годы. Слушай:

Есть склон в лесу, там дикий тмин растёт,

Фиалка рядом с ландышем цветёт,

И жимолость свой полог ароматный

Сплела с душистой розою мускатной;

Там, утомясь весёлою игрой,

Ложится спать Титания порой;

Из сброшенной змеёй узорной кожи…

А теперь слушай конец:

Для феи покрывало там на ложе.

И я знал это, — заключил он, — всё время.

— Да, — сказала Зина, глядя на него. — Зина значит фея.

— Ты не Божественная Премудрость, — сказал он. — Ты Диана, царица фей.

Холодный ветер шелестел деревьями, гнал по затянутому льдом ручью сухие листья.

— Понятно, — сказала Зина.

Ветер шелестел деревьями, словно шептал. Он слышал в этом шёпоте слова. Ветер шептал: БЕРЕГИСЬ! Он не мог понять, слышит ли это Зина.

Однако они продолжали дружить. Зина рассказала Эммануилу об одной из своих давних личин. Тысячи лет назад, говорила она, она была Маат, египетской богиней вселенского порядка и справедливости. Когда кто-либо умирал, его сердце взвешивалось по сравнению со страусовым пером Маат. Таким образом определялось бремя грехов этого человека. В первую очередь греховность человека определялась по его правдивости. Насколько человек был правдив, настолько он мог рассчитывать на благоприятное решение. На судейском троне восседал Осирис, но так как Маат была богиней справедливости, фактически решение принимала она.

— А затем, — сказала Зина, — идея суда над человеческими душами проникла в Персию.

В зороастризме, древней персидской религии, каждый умерший человек должен был пройти по судному мосту, именовавшемуся Чинват. Если человек был греховен, мост становился всё уже и уже и, в конце концов, сбрасывал его в огненную пучину ада. Именно отсюда почерпнули свои представления о Днях Последних поздний иудаизм и христианство.

Добродетельного человека, которому удавалось пройти по мосту, встречал на той стороне дух его религии: прекрасная юная женщина с большими, великолепными грудями, а если человек был греховен, дух его религии представлялся в виде старой, высохшей карги с тощими, обвислыми сиськами. Так что он мог сразу понять, к какой категории его отнесли.

— И это ты была духом религии для добродетельных людей? — спросил Эммануил.

Зина не ответила на этот вопрос, а перешла к другим, более, по её мнению, важным.

В этих суждениях умерших, берущих начало в Египте и Персии, проверка велась совершенно безжалостная, и греховная душа была по сути обречена. В момент твоей смерти книги, перечисляющие твои добрые и дурные поступки, закрывались, и никто, даже боги, не мог повлиять на итог. В некотором смысле судебная процедура была чисто механической. Инвентарный список твоих поступков составляли ещё при жизни, теперь он просто вводился в механизм воздаяния.

Как только этот механизм получал список, с тобой было кончено; механизм рвал тебя в клочья, на глазах у бесстрастно наблюдающих богов.

Но однажды (сказала Зина) на тропинке на пути, ведущему к судному мосту, появился новый персонаж. Это был загадочный персонаж, словно составленный из непрерывно меняющейся последовательности аспектов и ролей. Иногда он именовался Утешителем, иногда Заступником. Иногда Помощником. Иногда Укрепителем. Иногда Советчиком. Иногда Адвокатом. Никто не знал, откуда он пришел. Тысячи лет его не было, а потом он вдруг появился. Он стоял у обочины оживленной дороги, и когда души поспешали к судному мосту, этот сложный персонаж — который порою, хотя и редко, представлялся женщиной — подавал им, всем поочередно, знаки, стремясь привлечь их внимание. Представлялось критически важным, чтобы Помощник привлек твое внимание до того, как ты ступишь на судный мост, иначе было поздно.

— Поздно для чего? — спросил Эммануил.

— Помощник спрашивал человека, подходящего к судному мосту, не желает ли он, чтобы в грядущем испытании его представлял кто-нибудь другой.

— Помощник?

Помощник, объяснила Зина, брал на себя роль адвоката, он предлагал свои услуги по защите испытуемого. Однако этим дело не ограничивалось: он предлагал представить механизму воздаяния вместо перечня его поступков некий другой перечень. В случае человека безгрешного это не имело никакого значения, а вот для грешного это приводило скорее к оправдательному, чем к обвинительному приговору.

— Так нечестно, — возмутился Эммануил. — Виновный должен быть наказан.

— Почему? — спросила Зина.

— Потому что таков закон.

— Тогда для виновных нет никакой надежды.

— А они и не заслуживают никакой надежды.

— А что, если виновны все? Об этом он как-то не думал.

— А что написано в представляемом Помощником перечне? — спросил он.

— Ничего, — сказала Зина. — Это просто чистый лист бумаги. Документ безо всякого содержания.

— Тогда механизм воздаяния не сможет его обработать.

— Ещё как сможет, — улыбнулась Зина. — Он решит, что получил отчёт о жизни абсолютно безгрешной личности.

— Но он не сможет действовать. У него не будет никаких входных данных.

— В том-то всё и дело.

— Тогда механизм правосудия будет жульнически обманут.

— А весь обман будет состоять в том, что у него отнимут жертву. Разве это не желательно? Разве должны быть жертвы? Какой смысл в том, что жертвы идут нескончаемой чередой? Разве это исправляет зло, ими свершённое?

— Нет, — согласился Эммануил.

— Идея состоит в том, чтобы ввести в процедуру элемент милосердия. Помощник — это amicus curiae, друг суда. С дозволения суда он вносит ходатайство, что данный случай является исключением. Что к нему неприменим общий закон возмездия.

— И он делает это для каждого? Для каждого виновного человека?

— Для каждого виновного человека, который принимает его предложение помощи и защиты.

— Но тогда должна получиться бесконечная череда исключений, ведь ни один виноватый, находящийся в здравом уме, не отвергнет такого предложения. Каждый виноватый захочет, чтобы его посчитали исключением, жертвой чрезвычайных обстоятельств.

— Но для этого, — заметила Зина, — человек должен сперва признать факт своей вины. Он может, конечно же, настаивать на своей невиновности, но тогда у него не будет оснований прибегать к чьей-то помощи.

— Это будет очень глупым решением, — сказал, подумав, Эммануил. — Ведь он может ошибаться. А приняв предложение помощника, он не теряет ровно ничего.

— И всё же по большей части, — сказала Зина, — идущие на суд люди отвергают предложение Помощника.

— Почему? — Это представлялось Эммануилу непостижимой глупостью.

— А потому, — объяснила Зина, — что они уверены в своей невиновности. Чтобы принять такую помощь, человек должен исходить из пессимистического предположения, что он виновен, хотя и оценивает себя как безгрешного. Истинно безгрешный человек не нуждается в Помощнике — точно так же, как человек физически здоровый не нуждается во враче. В этой ситуации исходить из оптимистического предположения крайне опасно. Это аналогично подстраховке, применяемой всякими мелкими зверьками при строительстве нор. Разумная тварь непременно сделает запасной выход, исходя из пессимистического предположения, что её парадная дверь будет обнаружена каким-нибудь хищником. Звери, не заботящиеся о подстраховке, быстро исчезают с лица земли.

— Для человека, — заметил Эммануил, — унизительно считать себя грешным.

— Для суслика унизительно признать, что его нора построена не совсем идеально, что хищник может её найти.

— Ты говоришь о противоборстве. А что, разве божественное правосудие является противоборством? И там есть обвинитель?

— Да, в божественном суде человеку противостоит обвинитель, это Сатана. Есть Адвокат, защищающий обвиняемого, и Сатана, предъявляющий обвинения и оспаривающий доводы защиты. Адвокат, стоящий рядом с человеком, защищает его и выступает в его пользу; Сатана, стоящий напротив человека, обвиняет его. Или ты хотел бы, чтобы у человека был обвинитель и не было защитника? Разве это было бы справедливо?

— Но ведь необходимо исходить из презумпции невиновности.

— Именно этот момент отмечает Адвокат на каждом происходящем суде. — Глаза девочки сверкали. — Поэтому он заменяет послужной список клиента другим, безупречным, и выручает его этой подменой.

— И этот Помощник — ты? — спросил Эммануил.

— Нет, — покачала головой девочка. — Он являет собой фигуру, куда более загадочную, чем я. Если уж у тебя возникают трудности со мной в определении…

— Возникают, — согласился Эммануил.

— Он — поздний пришлец в этот мир, — сказала Зина. — В ранних зонах его попросту нет. Он представляет собой изменение божественной стратегии. Такое, посредством которого возмещается изначальный ущерб. Одно из многих, но зато главное.

— А я с ним встречусь?

— Ты не будешь судим, — сказала Зина, — так что, скорее всего, нет. Но каждый человек его встречает. Он стоит у оживлённой дороги и всем предлагает свою помощь. Предлагает вовремя — до того как человек ступит на судный мост. Поддержка Помощника всегда приходит вовремя, это у него в природе — всегда появляться в самый нужный момент.

— Мне бы хотелось с ним встретиться, — задумчиво сказал Эммануил.

— Следуя за жизненным путём любого человека, ты придёшь к точке, где он встречается с Помощником. Именно так узнала о нём я. Ведь я тоже не подлежу суду. А если хочешь узнать о Помощнике больше, спроси эту штуку. — Она указала на информационную дощечку.

На дощечке сияло слово:

ПРИЗВАТЬ

— И это всё, что ты можешь мне сказать? — спросил дощечку Эммануил. — Наней появилось новое слово — греческое:

PARAKALEIN (Утешитель)

Он думал, напряжённо думал об этой новой сущности, призванной в мир… О персонаже, который может быть призван нуждающимися, теми, кому грозит осуждение. Это была ещё одна загадка, загаданная ему Зиной. А их уже было много. Они ему нравились, но всё равно он недоумевал.

Призвать на помощь: parakalein. Странно, думал он. Мир развивается по мере того, как падает всё ниже и ниже. Есть два различных движения: падение и, в то же время, возвышающая работа восстановления. Антитетические движения в форме диалектики всего мироздания и сил, сокрытых в нём. А что, если Зина подаёт знак павшим частям? Подбивает пасть их ещё дальше? Этого он не мог ещё сказать.

Глава 11

Херб Ашер подхватил мальчика на руки и крепко обнял.

— А это Зина, — сказал Элиас Тейт, — Эммануилова подружка. — Он взял девочку за руку и подвёл её к Хербу. — Она чуть-чуть его постарше.

— Здравствуй, — сказал Херб Ашер. Но девочка не слишком его интересовала, он не мог насмотреться на сына Райбис.

Десять лет, думал он. Этот ребёнок вырос, пока я спал и видел сны и считал себя живым, хотя в действительности не жил.

— Она помогает ему, — сказал Элиас. — Учит его. Учит куда больше, чем школа, больше, чем я.

Взглянув на девочку, Херб Ашер увидел бледное прекрасное лицо с огромными глазами, в которых плясали искры. Какой симпатичный ребёнок, подумал он и снова повернулся к Манни. Затем он ощутил какой-то толчок и взглянул на девочку снова.

Её лицо прямо сияло лукавством, особенно глаза. Да, подумал он, в её глазах есть нечто такое, некое знание.

— Они не разлей вода уже четыре года, — сказал Элиас. — Она подарила ему информационную дощечку, это нечто вроде высокотехничного компьютерного терминала. Дощечка его спрашивает — ставит вопросы и даёт подсказки. Верно, Манни?

— Здравствуй, Херб Ашер, — сказал Эммануил. Он выглядел серьёзным и немного пришибленным, особенно рядом с девочкой.

— Здравствуй, — сказал Эммануилу Херб Ашер. — Ну до чего же ты похож на свою маму.

— В этом тигле мы выросли, — загадочно откликнулся Эммануил. Пояснять свои слова он не стал.

— А-а-а… — начал Херб и смолк; он не знал, что сказать. — Ну как тут, всё в порядке?

— Да, — кивнул мальчик.

— На тебе лежит тяжкое бремя, — сказал Херб.

— Эта дощечка выкидывает фокусы, — сказал Эммануил.

На несколько секунд повисла тишина.

— В чём дело? — повернулся Херб к Элиасу.

— Ты чем-то недоволен? — спросил у мальчика Элиас.

— Когда моя мать умирала, — сказал Эммануил, глядя в упор на Ашера, — ты слушал пение фантома. Она ведь не существует, она голограмма. Твоя Линда Фокс — это фантазм, призрак.

— Но это было очень давно. — отвёл глаза Ашер.

— Этот фантазм всё ещё с нами, в этом мире, — сказал Эммануил.

— Это не моя проблема, — пожал плечами Ашер.

— Зато моя, — сказал Эммануил, — и я намерен с нею разобраться. Не сейчас, но в нужное время. Ты уснул, Херб Ашер, из-за того, что некий голос сказал тебе уснуть. Этот, где мы находимся, мир, вся эта планета, все живущие на ней люди, всё здесь спит. Я наблюдал за этим миром десять лет кряду и не могу сказать о нём ничего хорошего. Он делает то же самое, что делал ты, он то же самое, чем был ты. Может быть, ты ещё спишь. Ты спишь, Херб Ашер? Лёжа в криостате, ты видел сны про мою мать. Я подсматривал твои сны. Из них я узнал про неё многое. Я — в такой же степени она, как и я сам. Как я ей и обещал, она продолжает жить во мне и через меня; я сделал её бессмертной — твоя жена пребывает здесь, а не там, в захламлённом куполе. Ты можешь это осознать? Взгляни на меня, и ты увидишь Райбис, коей ты пренебрегал.

— Я… — начал Херб Ашер.

— Тебе нечего сказать мне, — оборвал его Эммануил. — Я читаю в сердце твоём, не в твоих словах. Я знал тебя тогда и знаю тебя сейчас. Херберт, Херберт, воззвал я к тебе. Я вернул тебя к жизни ради тебя и ради неё; раз это было во благо ей, это было во благо и мне. Помогая ей, ты помогал и мне. А когда ты пренебрегал ею, ты пренебрегал и мной. Так речёт твой Бог.

Чтобы успокоить Херба Ашера, Элиас обнял его за плечи.

— Херб Ашер, — продолжил мальчик, — я всегда говорю тебе правду. В Боге нет лжи и обмана. Я хочу, чтобы ты жил. Я уже вернул тебя к жизни однажды, когда ты лежал в психологической смерти. Бог не желает смерти ни одной живой твари, для Бога нет радости в небытии. Знаешь ли ты, Херб Ашер, что такое Бог? Бог есть Тот, иже причиняет бытие. Говоря иначе, если ты займёшься поисками сущности, подлежащей всему, ты неизбежно найдёшь Бога. Ты можешь прийти к Богу от феноменального мира или ты можешь прийти к феноменальному миру от Творца. Одно предопределяет другое. Творец не был бы Творцом, не будь вселенной, а вселенная прекратит существование, если Творец не будет её поддерживать. Творец не предшествует вселенной во времени, он вообще вне времени. Бог творит вселенную беспрестанно, он с ней, а не над ней или за. Для тебя это непостижимо, ибо ты сотворен и существуешь во времени. Но в конечном итоге ты вернёшься к своему Творцу и тогда не будешь больше существовать во времени. Ты дыхание своего Творца, и по мере того как он вдыхает и выдыхает, ты живёшь. Запомни это, в этом всё, что тебе нужно знать о твоём Боге. Сперва Бог выдыхает творение, а затем на какой-то точке начинается обратный процесс — вдох. Этот цикл беспрестанен. Ты покидаешь меня, ты вдали от меня, ты становишься на обратный путь, ты воссоединяешься со мной. Ты и всё во вселенной. Это процесс, событие. Это действование, моё действование. Это ритм моего бытия, и он поддерживает вас всех.

Поразительно, думал Херб Ашер. И это говорит десятилетний мальчик. Это говорит её сын.

— Эммануил, — сказала девочка Зина, — ты зануда.

— Поиграем, значит? Это будет лучше? — улыбнулся мальчик. — Грядут события, которые я должен определить. Я должен раздуть огонь опаляющий, огонь сжигающий. В Писании сказано:

«Ибо Он — как огонь расплавляющий и как щёлок очищающий».

В Писании сказано также:

«И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится?»

— И я говорю, однако, что будет больше, чем это. Я говорю:

«Ибо вот, придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей».

— Ну и что ты скажешь на это, Херб Ашер? — Эммануил смотрел на него в упор, ожидая ответа.

Зина сказала:

— «А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдёт Солнце правды и исцеление в лучах Его».

— Это верно, — сказал Эммануил.

И тут негромким голосом заговорил Элиас:

— «И вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные».

— Да, — кивнул Эммануил.

— Я боюсь, — сказал Херб Ашер, глядя мальчику в глаза. — Я действительно боюсь.

Он был рад обнимавшей его руке, утешительной руке Элиаса.

— Он не будет делать всех этих жутких вещей, — заметила, скромно потупившись, Зина. — Это только чтобы людей попугать.

— Зина! — сказал Элиас.

— Это правда, правда, — рассмеялась она. — Спроси у него самого.

— «Не искушайте Господа, Бога вашего», — сказал Эммануил.

— А я не боюсь, — спокойно заметила Зина.

— «Ты поразишь их жезлом железным; Сокрушишь их, как сосуды скудельные».

— Нет, — качнула головой Зина и повернулась к Хербу Ашеру: — Не бойся, это у него такая манера выражаться. А если ты испугался, пошли со мной, и я с тобой побеседую.

— Это верно, — сказал Эммануил. — Если тебя схватят и бросят в темницу, она пойдёт туда вместе с тобой. Она никогда тебя не покинет. — И тут на его лице появилось несчастное выражение, он снова стал десятилетним мальчиком. — Вот только…

— В чём дело? — спросил Элиас.

— Сейчас я этого не скажу, — с очевидным трудом выговорил Эммануил; безмерно поражённый, Херб Ашер увидел в глазах мальчика слёзы. — А может, я и никогда этого не скажу. Она знает, о чём я.

— Да, — улыбнулась Зина.

Хербу Ашеру показалось, что в её улыбке светится озорство, и это привело его в недоумение. Он не понимал того невидимого, что происходило между сыном Райбис и этой девочкой. Это его беспокоило и усугубляло его страх, его чувство неловкости.

В этот день они ужинали вместе.

— Где ты живёшь? — спросил Херб Ашер девочку. — У тебя есть семья? Родители?

— Официально, — сказала Зина, — я препоручена заботам государственной школы, той, куда мы ходим. Но практически теперь обо мне заботится Элиас, он уже оформляет попечительство.

— Мы, трое, одна семья, — сказал, с аппетитом прожевав очередной кусок, Элиас. — А теперь с нами и ты, Херб.

— Я подумываю вернуться в свой купол, — заметил Херб. — В систему CY30-CY30B.

Глядя на него, Элиас застыл с нацепленным на вилку куском.

— Мне здесь неуютно, — сказал Херб; его чувства, хоть и сильные, всё ещё оставались неясными. — Здесь всё как-то давит, там гораздо больше чувствуешь свободу.

— Свободу валяться на койке и слушать Линду Фокс? — резко спросил Элиас.

— Нет, — покачал головою Херб.

— Эммануил, — вмешалась Зина, — ты совсем запугал его своими разговорами об огне и битых горшках. Ему вспомнилась эта библейская история про казни египетские.

— Я хочу домой, — упрямо сказал Херб.

— Ты скучаешь по Райбис, — догадался Эммануил.

— Да.

И это было правдой.

— Её там нет, — напомнил Эммануил; он ел медленно и серьёзно, тщательно прожёвывая кусок за куском. Можно подумать, подумал Херб, что исполняется некий торжественный ритуал. Нехитрое дело насыщения организма возводилось в ранг священнодействия.

— Ты можешь её вернуть? — спросил он Эммануила.

Мальчик продолжал есть; казалось, он ничего не услышал.

— Так что же, — горько спросил Херб, — у тебя нет ответа?

— Я здесь не за этим, — сказал Эммануил, вытерев губы. — Она понимала. Не слишком важно, поймёшь или нет ты, но было важно, чтобы поняла она. И я сделал, чтобы она поняла. Ты это помнишь, ты был там тогда, когда я рассказал ей о грядущем.

— Ясно, ясно, — кивнул Херб.

— Она живёт теперь в ином месте, — сказал Эммануил. — Ты…

— Ясно, — повторил Херб, еле сдерживая душивший его гнев.

— Ты, Херберт, не совсем осознаёшь сложившуюся ситуацию. — Эммануил говорил медленно и спокойно, обращаясь прямо к Ашеру. — Я борюсь не за то, чтобы мир был хорошим или справедливым, или приятным для глаза. На кону стоит существование вселенной. Конечная победа Велиала означает не закабаление рода человеческого, не продолжение рабства, но несуществование. Без меня не будет ничего, даже созданного мною Велиала.

— Да ты ешь, ешь, — мягко заметила Зина.

— Могущество зла, — продолжил Эммануил, — состоит в исчезновении реальности, прекращении бытия. Это медленное ускользание всего сущего, пока оно не превратится, подобно Линде Фокс, в фантазм. И этот процесс уже пошёл. Он пошёл от изначального падения. Часть мироздания отпала. Содрогнулась сама Божественность. Ты способен осознать это, Херб Ашер? Сотрясение Основ Бытия? Постижимо ли это для тебя? Возможность, что угаснет сама Божественность — постижима ли она для тебя? Ибо Божественность это всё, что стоит между… — Он на мгновение смолк. — Ты не можешь себе этого представить, ни одна тварь не может себе представить небытия, тем более — своего собственного. Я должен гарантировать бытие, всё бытие. В том числе и твоё.

Херб Ашер молчал.

— Предстоит война, — сказал Эммануил, — и мы выбираем поле сражения. Стол, за которым мы, Велиал и я, будем играть. Где мы поставим на кон вселенную, бытие самого бытия. Я уже начал этот заключительный акт многовековой войны, я проник на территорию Велиала, в его родные места. Я первым пошёл в наступление. Время покажет, насколько это было разумно.

— Ты можешь предвидеть конечный итог? — спросил Херб Ашер.

Эммануил смотрел на него. Молча.

— Конечно же, можешь, — сказал Херб. Ты прекрасно знаешь итог, понял он. Ты знаешь это сейчас, ты знал, когда проник в утробу Райбис. Ты знал это от начала творения, знал ещё до творения, когда вселенной не было.

— Они будут играть по правилам, — сказала Зина, — по согласованным правилам.

— Значит, — подытожил Херб, — именно поэтому Велиал не напал первым. Именно поэтому ты смог жить здесь и взрослеть эти десять лет. Он знает, что ты здесь…

— Знает ли? — прервал его Эммануил. Молчание.

— Я не сказал ему, — сказал Эммануил. — Я не был обязан, пусть он сам всё разнюхивает. И, говоря о нём, я не имею в виду правительство. Я имею в виду силу, по сравнению с которой правительство — все правительства — лишь бледные тени.

— Он скажет ему в нужное время, — пояснила Зина. — Когда будет в полной готовности.

— А сейчас, Эммануил, сейчас ты уже в полной готовности? — спросил Херб Ашер.

Мальчик улыбнулся. Эта детская улыбка разительно отличалась от сурового выражения, бывшего на его лице секундой раньше. Улыбнулся и ничего не сказал. Да ведь это же для него игра, осенило Ашера. Весёлая детская игра!

Неожиданная мысль повергла его в дрожь.

— «Вечность — ребёнок, забавляющийся игрою в шахматы: царство ребёнка», — сказала Зина.

— Что это такое? — заинтересовался Элиас.

— Не из иудаизма, — неопределённо ответила Зина.

Той его части, которая исходит от матери, всего ещё десять лет, догадался Херб Ашер. А та его часть, которая Ях, вообще не имеет возраста, она — сама вечность. Смесь очень юного и вневременного. Именно то, на что указала Зина в своей загадочной цитате. А может статься, такая смесь совсем не уникальна. Кто-то подметил её прежде, подметил и выразил в словах.

— Ты вторгся в пределы Велиала, — пробубнила набитым ртом Зина, — а вот достанет ли тебе храбрости вторгнуться в мои пределы?

— Это в какие такие пределы? — спросил Эммануил.

Элиас Тейт и Херб Ашер удивлённо воззрились на девочку, а вот Эммануил, похоже, её понял. На его лице не было и тени удивления. Он знает, подумал Херб Ашер, знает, хотя и задал вопрос.

— Туда, где я не такая, какой ты видишь меня сейчас.

В комнате повисла тишина, Эммануил задумался. Он не понимал сказанного Зиной, и его мысли устремились куда-то вдаль. Он, подумал Херб Ашер, обследует бессчётные миры. Всё это было очень загадочно. О чём они говорили?

— Понимаешь, Зина, — медленно и с расстановкой начал Эммануил, — мне предстоит иметь дело с кошмарным миром. У меня нет времени.

— А мне кажется, ты боишься, — поддразнила его Зина и вернулась к куску яблочного пирога, увенчанному горкой мороженого.

— Нет, — спокойно ответил Эммануил.

— А тогда пошли, — сказала Зина, и в её тёмных глазах заплясали озорные искры. — Я бросаю тебе вызов, ну же, — добавила она, протянув мальчику руку.

— Проводник моей души в мир иной, — серьёзно заметил Эммануил.

— Да, я буду твоим поводырём.

— Ты поведёшь Господа твоего Бога?

— Мне бы хотелось показать тебе, где звенят колокольчики. Страну, из которой доносится их звон. Что ты на это скажешь?

Он сказал:

— Я пойду с тобой.

— О чём это вы там говорите? — встревожился Элиас. — Манни, в чём там дело? О чём это она? Я не хочу, чтоб она уводила тебя незнамо куда.

Эммануил покосился на него и ничего не сказал.

— У тебя и без того много дел, — настаивал Элиас.

— Нет такого предела, — сказал Эммануил, — где нет меня. Если это настоящее место, а не какой-нибудь вымысел. А твой предел, Зина, он, случаем, не вымысел?

— Нет, — качнула головой она, — он вполне реален.

— И где же он расположен? — вмешался Элиас.

— Он здесь, — сказала Зина.

— Здесь? — поразился Элиас. — Что ты такое имеешь в виду? Я вижу всё, что здесь есть, здесь — это здесь.

— Она права, — остановил его Эммануил. — Душа твоего Бога, — повернулся он к Зине, — готова следовать за тобой.

— И она мне доверяет?

— Это игра, — сказал Эммануил, — для тебя всё — игра. Ну что ж, я сыграю в твою игру, я тоже умею это делать. Я сыграю и вернусь назад. Назад, в этот предел.

— А чем он тебе так уж дорог, этот предел? — спросила Зина.

— Это кошмарное место, — сказал Эммануил. — Но именно здесь должен я действовать в тот великий и страшный день.

— А ты отложи этот день, — посоветовала Зина. — А лучше я сама его отложу. Я покажу тебе колокольчики, которые ты слышишь, и в результате этот день будет… — Она смолкла.

— Он всё равно придёт, — сказал Эммануил. — Он предопределён.

— Тогда мы сыграем прямо сейчас, — загадочно улыбнулась Зина.

Херб Ашер и Элиас пребывали в полном недоумении. Каждый из них знает, о чём говорит другой, а вот я ничего не понимаю, думал Херб Ашер. Куда она собралась его вести, если это — здесь? Мы и так уже здесь.

— Тайная Страна, — догадался Эммануил.

— Кой чёрт, да ни в коем случае! — заорал Элиас и швырнул свою чашку в стенку; она брызнула сотнями мелких осколков. — Манни, я наслышан об этом месте!

— Да что это такое? — спросил Херб Ашер, несказанно удивлённый гневом старика.

— Это совершенно правильный термин, — невозмутимо сказала Зина и процитировала: — «промежуточной природы между человеком и ангелом».

— Да она же тебя заманивает, — продолжал бушевать Элиас. Подавшись вперёд, он ухватил мальчика своими огромными ладонями.

— В общем-то да, — согласился Эммануил.

— Ты знаешь, куда она тебя уводит? — спросил Элиас. — Да конечно же, ты знаешь. Ты не боишься, Манни, и это ошибка. Тебе следовало бы бояться. А ты убирайся отсюда! — повернулся он к Зине. — Прежде я не знал, что ты такое. — Старик смотрел на девочку с гневом и страхом, его губы непрерывно шевелились. — Я же ничего не понимал, а теперь я понимаю.

— А вот он понимал, — сказала Зина. — Эммануил понимал. Дощечка ему сказала.

— Давайте спокойно закончим наш ужин, — предложил Эммануил, — а потом, Зина, я отправлюсь с тобой.

Мальчик вернулся к еде, всё такой же спокойный и сосредоточенный.

— А у меня, Зина, есть для тебя сюрприз, — сказал он между двух кусков.

— Да? — обрадовалась Зина. — А что это?

— Нечто такое, чего ты не знаешь. — Эммануил отложил вилку. — Это было предопределено изначально. Я видел это ещё до сотворения мира. Моё путешествие в твою страну.

— Тогда ты знаешь, как оно закончится, — сказала Зина; впервые за всё это время на её лице отразилась нерешительность. — Иногда я забываю, что ты всё знаешь.

— Далеко не всё. Из-за этого несчастного случая, мозговой травмы. Моё незнание стало случайной переменной, внесло в события вероятностный элемент.

— Бог играет в кости? — Зина скептически вскинула бровь.

— При необходимости, — сказал Эммануил. — Когда нет другого выхода.

— Да ты всё это спланировал, — догадалась Зина. — Или нет? Что-то я не могу разобраться. У тебя травма, ты мог и не знать… Эммануил, ты хитришь со мной, — рассмеялась она. — Очень хорошо. Я ни в чём не могу быть уверена. Великолепно, я тебя поздравляю.

— Ты должна пройти через всё это, не зная, планировал я или нет, — сказал Эммануил. — Чтобы я имел хоть какое-то преимущество.

Зина пожала плечами, но Херб Ашер видел, что к ней так и не вернулась прежняя уверенность. Эммануил смутил её, и это было хорошо.

— Не оставляй меня, Господи, — сказал Элиас дрожащим голосом. — Возьми меня с собой.

— Хорошо, — кивнул мальчик.

— А что, по-вашему, должен делать я? — спросил Херб Ашер.

— Идёмте с нами, — предложила Зина.

— Тайная Страна, — сказал Элиас. — Я никогда не верил, что она существует. — Он недоумённо смотрел на девочку. — Да она и не существует, в том-то всё и дело!

— Ещё как существует, — заверила его Зина. — И прямо здесь. Идёмте с нами, мистер Ашер, мы будем вам рады. Только там я не такая, как здесь. Никто из нас не такой. За исключением тебя, Эммануил.

— Господи… — повернулся к мальчику Элиас.

— В эту страну есть вход, — сказал Эммануил. — Его можно найти везде, где есть Золотое Сечение, верно, Зина?

— Верно, — кивнула девочка.

— Основанное на константе Фибоначчи, — продолжил Эммануил. — Это отношение, — объяснил он Хербу Ашеру, — приблизительно равное 0,618034. Древние греки называли его «золотым сечением» или «золотым прямоугольником». Их архитектура вовсю его использовала, к примеру — при строительстве Парфенона. Для них это была чисто геометрическая модель, но в Средние века пизанский математик Фибоначчи получил его в численном виде.

— В одной уже этой комнате, — сказала Зина, — я вижу несколько таких дверей. Это отношение, — повернулась она к Ашеру, — используется для игральных карт, примерно три к пяти. Оно обнаруживается в раковинах улиток и во внегалактических туманностях, во всём, от схемы расположения волос на голове до…

— Им пропитана вся вселенная, — сказал Эммануил, — от микрокосма до макрокосма. Иногда его называют одним из имён Бога.

В маленькой гостевой комнате Элиасова дома Херб Ашер готовился ко сну.

— Можно с тобой поговорить? — спросил, появляясь на пороге, Элиас; на нём были мятый махровый халат и стоптанные, необычно большие тапки.

Херб кивнул.

— Она его уводит. — Элиас вошёл в комнату и сел на стул. — Ты это хорошо понимаешь? Опасность пришла не с той стороны, с какой мы ожидали. С какой ожидал я, — поправился он. Его лицо налилось кровью, он не находил места рукам. — Противник принял неожиданную форму.

— Велиал? — похолодел Херб Ашер.

— Не знаю, Херб, ничего я не знаю. Я знаю эту девочку уже шесть лет, я был о ней очень высокого мнения. Я любил её почти так же, как Манни. Она была ему хорошей подружкой. Судя по всему, он знал… Может быть, не с самого начала, но в какой-то момент понял. Я проверил, использовал свой компьютер для поиска слова «зина». Это по-румынски фея, колдунья. Этот мир нашёл Эммануила. В школе она подошла к нему в первый же день, и теперь я понимаю — почему. Она его ждала, знала, что он придёт. Ты понимаешь, что это значит?

— То-то у неё такие хитрые глаза, — сказал Херб Ашер; он валился с ног от усталости, день был длинный и хлопотный.

— Она будет уводить и уводить, а он пойдёт за ней как на верёвочке, — вздохнул Элиас. — Пойдёт, я думаю, с полным пониманием, он же всё предвидит. Это то, что называется априорным знанием вселенной. Однажды он провидел всё, что будет. Теперь дело обстоит иначе. Очень странно, что он мог предвидеть свою неспособность предвидеть, своё забытьё. Мне, Херб, приходится верить в него, иного пути просто нет. Да ты, — он отрешённо махнул рукой, — и сам всё это понимаешь.

— Никто не может приказать ему что-либо сделать.

— Херб, я боюсь его потерять.

— Да как же его можно потерять?

— Был разрыв Божественного, изначальный раскол. В этом причина всего дальнейшего — неурядиц, сложившихся здесь условий, Велиала и так далее. Кризис, побудивший часть Божественного отпасть; Божественное раскололось, часть его осталась трансцендентной, а часть стала низкой. Пала вместе с творением, пала вместе с миром. Божественное потеряло контакт с частью самого себя.

— И оно может и дальше раскалываться?

— Да, — кивнул Элиас, — возможен новый кризис. Возможно, мы уже присутствуем при этом кризисе. Я не знаю, я даже не знаю, знает ли он. Его человеческой части, части, полученной от Райбис, знаком человеческий страх, но другая его часть, она абсолютно бесстрашна. По вполне очевидным причинам. Возможно, это не к добру.

Этой ночью Хербу Ашеру приснилось певшая для него женщина. Это была вроде бы Линда Фокс, но не Линда Фокс. Она была потрясающе красива, её диковатые, озорно поблескивающие глаза смотрели на него ласково и с любовью. Они с женщиной были в машине; она вела, а он просто смотрел на неё, восхищаясь её красотой. Женщина пела:

Если манит пламенеющий восход. Надевай большие тапки и — вперёд.

Но ему не нужно было никуда идти, потому что женщина его везла. На ней было лёгкое белое платье, а в буйных, спутанных волосах поблескивала корона. Она была очень юная, но всё же уже женщина, а не ребёнок вроде Зины.

Красота этой женщины и её пение неотвязно преследовали его на следующий день, он никак не мог их забыть. Она красивее Линды, думал он, я никак не думал, что такое возможно. Она мне нравится больше. Кто она такая?

— Доброе утро, — сказала Зина, проходя мимо него в ванную, чтобы почистить после сна зубы. Херб заметил, что она в тапках. Но в тапках был, конечно же, и Элиас, появившийся секундой позже. Ну и что всё это значит? — спросил себя Херб.

Он не знал ответа.

Глава 12

— Ты пляшешь и поёшь всю ночь, — сказал Эммануил. (И это прекрасно, подумал он.) — Покажи мне.

— Тогда начнём, — сказала Зина.

Эммануил сидел в пальмовой роще, и он знал, что это уже Сад, но это был сад, разбитый им самим в начале творения, она не привела его в своё царство. Это было его собственное царство, возрождённое.

Здания и машины, но люди никуда не спешат. Они просто сидят, нежась на солнце. Жарко. Молодая женщина расстегнула кофточку, на тяжёлых грудях поблескивают бисеринки пота.

— Нет, — сказал он, — это не Страна.

— Я привела тебя не туда, — призналась Зина, — но какая разница? Разве с этим местом что-нибудь не так? Разве здесь чего-нибудь не хватает? Ты знаешь, что здесь всего в достатке, это Рай.

— Таким его сделал я, — сказал Эммануил.

— Хорошо, — сказала Зина, — это сотворенный тобою Рай, а я покажу тебе нечто получше. Пошли. — Она взяла его за руку. — Дверь этой сберегательной конторы — чистейший Золотой Прямоугольник. Мы можем воспользоваться этим входом, он не хуже любого другого. — Она довела его до перекрёстка, подождала, пока загорится зелёный, а затем они пересекли улицу и подошли к сберегательной конторе.

— Я… — начал Эммануил, нерешительно остановившись.

— Вот эта дверь, — сказала Зина, ведя его вверх по ступенькам. — Здесь твоё царство кончается и начинается моё. Дальше будут действовать мои законы. — Пальцы девочки ещё крепче сомкнулись на его руке.

— Да будет так, — согласился Эммануил, и они вошли в дверь.

— Миссис Паллас, у вас есть при себе ваша заборная книжка? — спросил робокассир.

— Была тут где-то. — Молодая женщина, стоявшая рядом с Эммануилом, открыла вместительную кожаную сумку и начала копаться в ворохе ключей, косметики, писем и прочих драгоценностей. Это продолжалось, пока её ловкие пальцы не выудили помятую заборную книжку. — Я хотела бы снять… Послушайте, а сколько там у меня осталось?

— Ваш итоговый баланс означен в вашей заборной книжке, — бесстрастно ответствовал робокассир.

— Да, — согласилась женщина, — я совсем забыла.

Открыв заборную книжку, она немного поизучала напечатанные в ней цифры, а затем оторвала и заполнила чек.

— Вы закрываете свой счёт? — удивился робокассир, посмотрев сперва в книжку, а потом на чек.

— Совершенно верно.

— Разве наше обслуживание вас…

— Не твоё собачье дело, зачем и почему я закрываю свой счёт, — отрезала Зина.

В ожидании денег она опёрлась острыми локотками о конторку и чуть-чуть раскачивалась взад — вперёд. Лишь сейчас Эммануил заметил, что её кроссовки превратились в туфли на шпильках. И она стала заметно старше. Она была в яркой футболке и джинсах, зачёсанные назад волосы скрепляла воткнутая в них гребёнка. А ещё на ней были тёмные очки. Она поймала его взгляд и улыбнулась.

Она уже стала другой, подумал он. Через несколько минут они были на крыше сберегательной конторы, на отведённой для клиентов посадочной площадке; Зина искала в сумке ключи от машины.

— Хороший день, — сказала она. — Залезай, я сейчас открою тебе дверцу.

Она села на водительское место и открыла дверцу с пассажирской стороны.

— Симпатичная у тебя машина, — сказал Эммануил.

Она раскрывает своё царство постепенно, думал он. Сперва она привела меня в мой собственный сад, а теперь, ступенька за ступенькой, вводит в своё царство. Мы будем проникать в него всё глубже и глубже, и все внешние наслоения будут отпадать. А вот это, что сейчас, это только поверхность. Это околдовывание, думал он. Берегись!

— Так тебе понравилась моя машина? Я летаю на ней на работу и…

Но он её грубо оборвал:

— Ты врёшь, Зина!

— Про что это ты?

Машина взмыла в жаркое полуденное небо и влилась в поток воздушного движения. Зина задала вопрос довольно спокойно, но её улыбка погасла.

— Это только начало, — сказала она. — Я не хочу обрушивать на тебя всё сразу.

— Здесь, в этом мире, — сказал Эммануил, — ты отнюдь не маленькая девочка. Это была лишь форма, принятая тобою, твоя личина.

— А вот это уже моя настоящая форма. Честно.

— Зина, у тебя нет никакой настоящей формы, я же тебя знаю. Для тебя возможна любая форма. Ты принимаешь ту форму, которая устраивает тебя в данный конкретный момент. Ты перелетаешь от одной формы к другой легко, как мыльный пузырь.

Повернувшись к нему, но не переставая следить за движением, Зина сказала:

— Теперь ты в моём мире, Ях. Веди себя осмотрительнее.

— Я могу лопнуть твой мир, как тот самый мыльный пузырь.

— А он тут же и вернётся. Он всегда здесь. Мы же ничуть не удалились от того места, где были — там, в нескольких милях отсюда, стоит школа, куда мы с тобою ходим, а совсем рядом, в доме Элиаса, они с Хербом Ашером обсуждают сейчас, что же им делать. Пространственно это совсем не какое-то другое место, и ты это знаешь.

— Однако, — заметил Эммануил, — здесь всё живёт по твоим законам.

— Здесь нет Велиала, — сказала Зина.

Это привело его в замешательство. Он не предвидел этого, а значит, и не предвидел ситуацию во всей её полноте. Ошибиться в отдельной частности — это ошибиться во всём.

— Он никогда не проникал в моё царство, — сказала Зина, ловко прокладывая путь в кишащем машинами небе Вашингтона, округ Колумбия. — Он даже не знает о нём. Давай-ка слетаем в центр и посмотрим на японские вишни. Они как раз цветут.

— Цветут? — удивился Эммануил. — Как-то ещё рано.

— Цветут, — заверила его Зина, резко меняя курс.

— В твоём мире, — догадался он, — сейчас весна.

Из окошка он уже видел внизу россыпи нежно-розовых цветов и молодые ярко-зелёные листья. Обширные пространства сплошной зелени.

— Опусти стекло, — сказала Зина, — сейчас же не холодно.

— Тепло Пальмового Сада… — начал Эммануил.

— Сухая, испепеляющая жара, — оборвала его Зина. — Обжигающая мир и превращающая его в пустыню. Ты всегда был неравнодушен к пустыням. Послушай меня, Яхве, я покажу тебе вещи, о которых ты не имеешь ни малейшего представления. Ты переселился из своей пустыни в другую, засыпанную метановым снегом, где всей-то и жизни, что горстка слабоумных аборигенов да натыканные кое-где купола. Ты не знаешь ровно ничего! — Её глаза сверкали. — Ты сиднем сидел в гиблых местах и обещал своему народу убежище, которого люди так никогда и не обрели. Все твои обещания пошли прахом, и это ещё хорошо, ведь то, что ты обещал им, стало бы их проклятьем, стёрло бы их с лица земли. А теперь заткнись. Пришло моё время и моё царство; это мой мир, и в нём сейчас весна, его воздух не иссушает растения, и тебе этого тоже никто не позволит. В моём царстве ты и пальцем никого не тронешь, тебе это понятно?

— Кто ты? — спросил Эммануил.

— Меня звать Зина. Волшебница, — рассмеялась Зина.

— Я думаю… ты… — Эммануил смущённо смолк.

— Яхве, — сказала женщина, — ты не знаешь, кто я такая, и не знаешь, где мы находимся. Как ты думаешь, это и есть Тайная Страна? Или я опять тебя обманула?

— Ты меня обманула.

— Я — твой поводырь, — сказала женщина. — Как говорится в «Сефер Иецире»:

«Вникай в эту великую премудрость, постигай это знание, — вопрошай его и думай о нём, делай его очевидным и вновь возводи Творца на Его трон».

И это, — закончила она, — как раз то, что я собираюсь делать. Но я пойду путём, в который ты не поверишь. Это путь, которого ты не знаешь. Тебе придётся довериться мне, ты доверишься мне, как доверялся своему поводырю Данте во всех его странствиях вверх и вниз.

— Ты — Противник, — сказал Эммануил.

— Да, — кивнула Зина. — Угадал.

Но, думал он, это ведь не всё. Тут всё не так просто. Ты, ведущая сейчас эту машину, ты очень сложна. Противоречия и парадоксы и, в первую руку, твоя страсть к играм. Твоё желание поиграть. Именно так я и должен это воспринимать, как игру.

— Я поиграю, — согласился он. — С большой охотой.

— Вот и прекрасно, — кивнула Зина. — Ты не мог бы достать из моей сумки сигареты? Движение очень плотное, мне будет трудно найти место для посадки.

Эммануил обшарил её сумку. Тщетно.

— Неужели ты не можешь найти? Поищи лучше, они же там.

— В твоей сумке слишком уж много всякого. — Он нашёл наконец пачку «Сэйлема» и протянул её Зине.

— Бог выше того, чтобы раскурить женщине сигарету? — Она вдавила прикуриватель в приборную доску и стала ждать.

— Что понимает в этом десятилетний мальчишка? — пожал плечами Эммануил.

— Странно, — сказала Зина, — по возрасту я гожусь тебе в матери. И в то же время ты старше меня. Это парадокс; ты знал, что встретишься здесь с парадоксами. В моём царстве их хоть лопатой греби, о чем ты сейчас и думал. Ну как, Яхве, ты хотел бы вернуться? Вернуться в Пальмовый Сад? Он ирреален, и ты это знаешь. И он останется ирреальным, пока ты не нанесёшь своему Противнику решительного поражения. Этот мир исчез, теперь он лишь воспоминание.

— Ты — действительно Противник, — удивлённо сказал Эммануил. — Но ты — не Велиал.

— Велиал сидит в клетке вашингтонского зоопарка, — улыбнулась Зина. — В моём царстве. Как образчик внеземной жизни — жалкий и противный образчик. Некая тварь с Сириуса, вернее — с четвёртой планеты системы Сириуса. Люди стоят вокруг него и глазеют.

Эммануил рассмеялся.

— Ты думаешь, я шучу. А я отведу тебя в зоопарк, и ты сам увидишь.

— Я думаю, ты говоришь вполне серьёзно. — Он снова восхищённо рассмеялся. — Князь Зла в клетке зоопарка. И как там, для него поддерживается специальная температура, тяготение и атмосфера, завозится специальная пища? Экзотическая жизненная форма?

— Он от этого в полном бешенстве, — сказала Зина.

— Да уж не сомневаюсь. А скажи, Зина, что ты там для меня запланировала?

— Правду, Яхве. — Зина уже не улыбалась. — Прежде, чем мы вернёмся, я покажу тебе правду. Я не буду засовывать в клетку Господа нашего Бога. Ты можешь бродить по моей стране куда угодно; ты свободен здесь, Яхве, абсолютно свободен. Я даю тебе слово.

— Химеры, — сказал он. — Узы и козни зины. После некоторых затруднений Зина нашла место, куда втиснуть свою машину.

— О'кей, — сказала она, — давай погуляем и полюбуемся на сакуру в цвету. Ты знаешь, Яхве, они же моего цвета. Этот светло-розовый — мой отличительный признак. Если ты видишь его, значит, я где-то рядом.

— Мне знаком этот розовый, — сказал Эммануил. — Это цвет пятен, плывущих перед глазами после яркой вспышки белого света.

— Посмотри на людей, — сказала Зина, запирая машину.

Эммануил огляделся по сторонам. И никого не увидел, только деревья, густо усыпанные нежно — розовыми цветами. Масса припаркованных машин и — ни души.

— Значит, это обман, — сказал он.

— Ты для того здесь, Яхве, — сказала Зина, — чтобы я могла отложить твой великий и страшный день. Мне не хочется увидеть этот мир сожжённым. Я хочу, чтобы ты увидел то, чего ты не видишь. Нас здесь только двое, мы здесь одни. Мало-помалу я раскрою перед тобой свою страну, и когда я раскрою её окончательно, ты снимешь с мира своё проклятие. Я наблюдала за тобой многие годы. Я видела твою нелюбовь к роду человеческому, видела, что ты считаешь его никчемным. И я скажу тебе, он отнюдь не никчемен и достоин лучшей участи, чем смерть — выражаясь в твоей велеречивой манере. Мир прекрасен, и я прекрасна, и вишня в цвету тоже прекрасна. И даже робокассир в сберегательной конторе, даже он прекрасен. Вся власть Велиала — лишь призрачное помутнение, скрывающее реальный мир. Если ты обрушишься на этот мир, для чего ты, собственно, и явился на Землю, ты уничтожишь нежность, красоту и очарование. Ты помнишь раздавленного пса в придорожной канаве? Вспомни свои чувства к нему, вспомни, что ты узнал о нём. Вспомни эпитафию, сочинённую Элиасом на его смерть. Вспомни достоинство и благородство этого пса. И вспомни, что он был невиновен. Его смерть была вызвана жестокими, непреодолимыми силами. Неправильной и жестокой необходимостью. Этот пёс…

— Я знаю, — кивнул Эммануил.

— Да что там ты знаешь? Что с этим псом плохо обошлись? Что он был рождён, чтобы страдать от несправедливо причинённой боли? Это не Велиал убил этого пса, а ты, Яхве, Господь Воинств. Велиал не принёс смерть в этот мир, потому что смерть была в нём всегда; смерть свирепствует на нашей планете миллиард с лишним лет, и то, что стало с этим псом, это участь каждой твари, тобой сотворенной. Ты же плакал над ним, не правда ли?

Я думаю, в тот момент тебе что-то стало понятно, но теперь ты опять забыл. Выбирая, что бы напомнить тебе, я бы выбрала этого пса и то, как ты переживал его смерть. Я бы хотела, чтобы ты вспомнил, как этот пёс показал тебе Путь. Это путь сострадания, самый достойный изо всех, и я не думаю, что ты горишь неподдельным состраданием, правда, не думаю. Ты пришёл сюда сокрушить Велиала, твоего врага, а не чтобы освободить человечество; ты пришёл сюда воевать. Подходит ли тебе такое занятие? Большой вопрос. Где тот мир, который ты обещал человеку? Ты пришёл с мечом, и миллионы умрут; это будет умирающий пёс, повторённый миллионы раз. Ты плакал по этому псу, ты плакал по своей матери и даже по Велиалу, но я скажу тебе, если ты хочешь отереть всякую слезу с очей их, как сказано в Писании, уходи и оставь этот мир в покое, потому что всё его зло, то, что ты именуешь «Велиалом» и своим «Противником», есть лишь некая иллюзия. Здешние люди совсем не плохи, и весь этот мир совсем не плох. Не иди на него войной, а поднеси ему цветы.

Зина сломала усыпанную цветами ветку и протянула её Эммануилу, после секундного колебания он её принял.

— Ты очень убедительна, — сказал Эммануил.

— Такая у меня работа, — пожала плечами Зина. — Я говорю все эти вещи, потому что я их знаю. В тебе нет обмана, и во мне нет обмана, но если ты проклинаешь, то я играю. Кто из нас нашёл Путь? Две тысячи лет ты выжидал момента, чтобы прокрасться в твердыню Велиала и свергнуть его. Я предлагаю, чтобы ты нашёл себе другое занятие. Погуляй со мной, посмотри на цветы. Это как-то лучше. И этот мир будет процветать так же, как и всегда. Сейчас весна. Сейчас расцветают цветы, а со мною будут и пляски, и звон колокольчиков. Ты слышал колокольчики и знаешь, что их очарование превыше силы зла. В некоторых отношениях их очарование превыше даже твоей собственной силы, силы Яхве, Господа Воинств. Или ты не согласен?

— Магия, — сказал Эммануил. — Волшебство.

— Красота это волшебство, а война это суровая действительность. Что ты предпочитаешь? Суровость войны или опьянение тем, что ты видишь сейчас и здесь, в моём мире? Сейчас мы одни, но потом появятся люди; я наново населю своё царство. Но мне нужен этот момент, чтобы поговорить с тобою прямо и откровенно. Знаешь ли ты, кто я такая? Ты этого не знаешь, но со временем, шаг за шагом, я вновь возведу тебя, Творца, на твой престол, и тогда ты меня узнаешь. Ты строил догадки, но все они неверны. И ты будешь строить новые догадка, ты, знающий всё. Я не Божественная Премудрость, и я не Диана, я не Зина, и я не Афина Паллада. Я есть нечто иное. Я царица весны, но лишь в каком-то отдалённом смысле, потому что они, как тебе известно, суть всего лишь химеры.

Они шли по дорожке между прудов и деревьев.

— Мы с тобою друзья, — сказал Эммануил, — и я склонен к тебе прислушиваться.

— Тогда отложи свой великий и страшный день. Нет ничего хорошего в огненной смерти, это самая страшная смерть изо всех. Ты подобен солнечному жару, сжигающему посевы. Четыре года мы были вместе, ты и я. Я наблюдала, как возвращается к тебе память, и сожалела о её возвращении. Ты причинял страдания этой несчастной женщине, ставшей твоей матерью; от тебя тошнило твою собственную мать, которую, если верить твоим словам, ты любишь, которую ты оплакивал. Вместо того чтобы идти войной на зло, исцели умирающего в канаве пса и тем осуши свои собственные слёзы. Мне очень не нравились твои слёзы. Ты плакал потому, что наново обретал свою природу и начинал её понимать. Ты плакал потому, что осознавал, кто ты такой. Эммануил молчал.

— От здешнего воздуха прямо голова кружится, — сказала Зина.

— Да, — кивнул Эммануил.

— Я начну возвращать людей, — сказала она. — Одного за другим, и все они будут проходить мимо нас. Смотри на них, а когда увидишь кого-нибудь, кого тебе захочется убить, скажи мне, и я его снова устраню. Но ты должен смотреть на человека, которого ты бы убил — ты должен видеть в нём раздавленного, умирающего пса. Только тогда ты получишь право его убить; только оплакав, получишь ты право уничтожить. Тебе это понятно?

— Хватит, — сказал Эммануил.

— Почему ты не плакал над псом до того, как его переехала машина? Почему ты медлил, пока не стало слишком поздно? Пёс принял то, что случилось, а ты не принял. Я даю тебе советы, я твой поводырь. Я говорю: это неправильно — то, что ты делаешь. Прислушайся ко мне. Остановись!

— Я пришёл, чтобы снять с них угнетение, — сказал Эммануил.

— В тебе есть ущерб. Я это знаю, я знаю, что случилось с Божественностью, знаю про изначальный кризис. Всё это для меня не секрет. И вот в этих условиях ты хочешь снять с них ярмо угнетения посредством великого и страшного дня. Ты считаешь это разумным? Ты считаешь, что это хороший способ дать свободу узникам?

— Я должен сокрушить силы…

— Да где они, эти силы? Правительство? Булковский и Хармс? Да это же просто идиоты, клоуны. Ты хочешь их убить? Ну да, конечно же, ты прекрасно усвоил закон возмездия, тобою же и преподанный: око за око, зуб, за зуб. Но я напомню тебе иное: «не противься злому».

Ты должен жить по своему завету, ты не должен противиться твоему врагу, Велиалу. В моём царстве нет его власти, нет и его самого. То, что у нас здесь, это некий выродок, сидящий в клетке зоопарка. Мы даём ему воду и пишу, обеспечиваем нужную температуру и атмосферу; мы стараемся устроить эту тварь со всемивозможными удобствами. В моём царстве мы не убиваем. Здесь, у нас, нет и никогда не будет великого и страшного дня. Останься в моём царстве или сделай его своим, но только пощади Велиала, пощади всех. Тогда тебе не придётся больше плакать, и всякие слёзы по тобою обещанному будут отёрты с очей.

— Ты — Христос, — сказал Эммануил.

— Нет, — расхохоталась Зина. — ни в коем случае.

— Но ты его цитируешь.

— «В нужде и чёрт Писание приводит». Вокруг них появлялись группки людей в лёгкой летней одежде — в рубашках с короткими рукавами, в хлопковых платьях. И всё это были дети.

— Царица фей, — сказал Эммануил, — ты меня околдовываешь. Уводишь с дороги вспышками света, плясками, пением и звоном колокольчиков, непременно звоном колокольчиков.

— Колокольчики раскачиваются на ветру, — сказала Зина, — а ветер говорит правду. Всегда. Ветер пустыни. Ты это знаешь; я видела, как ты слушаешь ветер. Колокольчики это музыка ветра, слушай их.

И он услышал, только теперь, волшебные колокольчики. Они звучали вдали — многие колокольчики, маленькие, не церковные колокола, но колокольчики волшебства.

И это был самый прекрасный звук, когда-либо им слышанный.

— Даже я не могу произвести такие звуки, — сказал он Зине. — Как это делается?

— Пробуждением, — сказала Зина. — Звуки колокольчиков пробуждают, освобождают от сна. Ты разбудил Херба Ашера грубым вмешательством, я пробуждаю красотой.

Ласковый весенний ветер приносил издалека пьянящие туманы её царства.

Глава 13

Я отравлен, сказал себе Эммануил; туманы её царства отравляют меня и ослабляют мою волю.

— Ты ошибаешься, — сказала Зина.

— Я чувствую, что слабею.

— Ты чувствуешь, как слабеет твоё возмущение. Пошли и найдём Херба Ашера, мне хочется, чтобы он был с нами. Я сужу пространство нашей игры, и он тоже примет в ней участие.

— Каким образом?

— Мы его испытаем, — сказала Зина. — Пошли. — Она взмахом руки позвала мальчика за собой.

Херб Ашер сидел в коктейль-холле за стаканом скотча со льдом. Он сидел уже целый час, а вечернее представление всё не начиналось. Коктейль-холл был набит битком, шум терзал ему уши, однако Херб не жалел, что пришёл сюда, и не жалел заплаченных за вход в клуб денег.

— Ну что ты в ней находишь? — спросила сидевшая напротив Райбис. — Просто уму непостижимо.

— Она далеко пойдёт, если получит хоть какой-то начальный толчок, — сказал Херб. — Здесь, в «Золотом олене», бывают вербовщики талантов одной звукозаписывающей фирмы. Интересно, пришёл ли кто-нибудь из них сегодня. — Он очень надеялся, что да.

— Мне бы хотелось уйти, я плохо себя чувствую. Ты не против?

— Я бы предпочёл остаться.

Райбис отпила микроскопическую дозу своего коктейля.

— Шумно очень, — пожаловалась она; Ашер не столько услышал эти слова, сколько прочитал по губам.

— Почти девять, — сказал он, взглянув на часы. — Её первый номер назначен на девять.

— А кто она такая? — спросила Райбис.

— Молодая начинающая певица, — сказал Херб Ашер. — Она адаптировала лютневые тексты Джона Дауленда для…

— А кто такой Джон Дауленд? Я никогда о нём не слышала.

— Англия, конец XVI. Линда Фокс модернизировала его лютневые песни; он был первым композитором, писавшим для одного голоса. До него всегда пели вместе как минимум четыре человека… Старая мадригальная форма. Я не могу толком объяснить, это нужно слышать.

— Если эта певица настолько хороша, почему она не на телевидении? — спросила Райбис.

— Ещё будет, — заверил её Херб. Зажглись софиты. Три музыканта запрыгнули на сцену и начали возиться с аппаратурой. У всех у них были акустические лютни.

Чья — то рука тронула Ашера за плечо.

— Привет.

Вскинув глаза, Ашер увидел незнакомую молодую женщину. А вот она, подумал он, меня знает. Или обозналась.

— Простите… — начал он.

— Можно я сяду. — Женщина, очень симпатичная, одетая в футболку с цветочками и джинсы, с объёмистой сумкой через плечо, отодвинула стул и села рядом с ним. — Садись, Манни, — сказала она маленькому мальчику, неловко застывшему в шаге от стола.

Какой очаровательный ребёнок, подумал Херб Ашер. Только как он попал в этот клуб? Ведь сюда не пускают несовершеннолетних.

— Это твои друзья? — спросила Райбис.

— Херб ни разу после колледжа меня не видел, — объяснила симпатичная темноволосая незнакомка. — Ну, как жизнь, Херб? Неужели меня так трудно узнать?

Она протянула ему руку, и уже через мгновение, обмениваясь с ней рукопожатием, он её узнал. Они действительно учились в одном колледже, на физмате.

— Зина! — обрадовался он. — Зина Паллас.

— А это мой младший брат. — Зина заметила, что мальчик всё ещё продолжает стоять, и жестом велела ему сесть. — Манни. Манни Паллас. Херб ну ни капельки не изменился, — повернулась она к Райбис. — Я узнала его с первого взгляда. Вы пришли сюда из-за Линды Фокс? Я никогда её не слышала, но все говорят, что здорово.

— Она прекрасно поёт, — сказал Херб, радуясь неожиданной поддержке.

— Здравствуйте, мистер Ашер, — сказал мальчик.

— Рад с тобой познакомиться, Манни. — Он протянул мальчику руку. — А это моя жена, Райбис.

— Так, значит, вы с ней женаты, — резюмировала Зина. — Ничего, если я закурю? — Не дожидаясь ответа, она чиркнула зажигалкой. — Всё пытаюсь бросить, но как только бросаю, начинаю есть, есть, есть, есть, и меня разносит как корову.

— А это сумка что, из настоящей кожи? — заинтересовалась Райбис.

— Да. — Зина передала ей свою сумку.

— Я никогда ещё не видела кожаную сумку, — восхитилась Райбис.

— Вот она, — сказал Херб Ашер. На сцене появилась Линда Фокс, зрители зааплодировали

— Она похожа на официантку из пиццерии, — сказала Райбис.

— Если эта девочка хочет чего-то добиться, ей нужно сбросить энное количество килограммов, — сказала Зина, забирая назад свою сумку. — В общем-то, она выглядит ничего, вот только…

— Что это ты вдруг насчёт её килограммов? — раздражённо вскинулся Ашер.

И тут заговорил мальчик, Манни:

— Херберт, Херберт.

— Что?

Ашер наклонился к мальчику, решив, что чего-то недослышал.

— Вспомни, — сказал мальчик.

В полном недоумении он собрался было спросить «что вспомнить?», но тут Линда Фокс взяла микрофон, полузакрыла глаза и начала петь. У молодой певицы было круглое лицо и намечался второй подбородок, однако она имела законное право гордиться своей нежной кожей и, что ещё важнее, потрясающе длинными ресницами, мелькавшими то вверх, то вниз — эти ресницы буквально заворожили Ашера. На Линде было платье с головокружительно смелым вырезом; даже отсюда, издалека, он видел очертания её сосков.

Преследовать? О милости просить?

Доказывать словами? Или делом?

Искать в любви земной восторгов неземных,

Забыв, что неземная отлетела?

— Я уже слышала эту песню, меня от неё тошнит, — сказала вполголоса Райбис.

Люди за соседними столиками зашикали, призывая её к тишине.

— Правда в другом исполнении, — продолжила Райбис. — Хоть бы что-нибудь оригинальное подобрала. — Теперь она говорила потише, но всё тем же недовольным голосом.

— Да ты же никогда не слышала «Преследовать», — сказал Херб Ашер, когда песня закончилась и слушатели захлопали. — Кроме Линды Фокс, её никто не поёт.

— Тебе лишь бы поглазеть на голые титьки, — отмахнулась Райбис.

— Мистер Ашер, — заговорил мальчик, — я хочу в уборную. Проводите меня, пожалуйста.

— Сейчас? — ужаснулся Ашер. — А ты не мог бы немного потерпеть?

— Сейчас, мистер Ашер, — сказал мальчик.

Ашер неохотно встал и повёл Манни сквозь лабиринт столиков в дальний конец зала. Но прежде чем они вошли в мужской туалет, мальчик остановил его, сказав:

— Отсюда её лучше видно.

И правда, теперь он был гораздо ближе к сцене. Они с мальчиком стояли и слушали, как Линда Фокс поёт «Не лейте слёзы, родники».

— Вы ничего не помните? — спросил Манни, когда песня кончилась. — Она вас заколдовала. Очнитесь, Херберт Ашер, вы прекрасно меня знаете, и я вас знаю. Линда Фокс не выступает в занюханных голливудских клубах, её слава гремит по всей Галактике. Она — самая популярная певица этого десятилетия. Главный Прелат и Верховный Прокуратор приглашают её, чтобы…

— Тише, — оборвал его Херб Ашер, — сейчас она снова будет петь. — Он почти не расслышал сказанного мальчиком, а то, что он расслышал, показалось ему бессмысленным. Этот болтливый клоп, думал он, мешает мне слушать Линду Фокс, и откуда он такой на мою голову?

Манни терпеливо дождался конца песни и сказал:

— Херберт, Херберт, ты хотел бы с ней встретиться? Ты ведь хочешь этого?

— Что? — пробормотал Херб Ашер, не в силах оторвать глаз от Линды Фокс. Господи, думал он, ну бывают же такие потрясающие женщины. Она же прямо вываливается из платья. Я хотел бы, думал он, чтоб у моей жены была такая фигура.

— Кончив петь, она направится в нашу сторону, — сказал Манни. — Стойте здесь, Херберт Ашер, и она пройдёт рядом с вами.

— Ты шутишь, — отмахнулся Ашер.

— Нет, — сказал Манни. — Вы получите то, чего хотите больше всего в мире… то, о чём вы мечтали, лёжа на койке в своём куполе.

— В каком ещё куполе?

— «Как упал ты с неба, денница, сын зари», — сказал Манни.

— Ты говоришь об этих колониях, о планетных куполах? — догадался Херб Ашер.

— Я не могу заставить вас прислушаться, верно? — спросил Манни. — Если бы я мог объяснить вам…

— Она идёт сюда, — оборвал его Херб Ашер. — Откуда ты знал?

Он подался вперёд. Линда Фокс шла быстро, маленькими шажками, с грустным и печальным выражением на лице.

— Спасибо, огромное спасибо, — говорила Линда рвавшимся к ней людям; на мгновение она остановилась, чтобы дать автограф молодому, шикарно разодетому негру.

Подошедшая официантка постучала Ашера по плечу и сказала:

— Сэр, этот мальчик должен покинуть наше заведение. Мы не можем пускать сюда несовершеннолетних.

— Извините, — сказал Херб Ашер.

— И немедленно, — добавила официантка.

— О'кей, — обречённо кивнул Ашер; он взял Манни за плечо и повёл к ожидавшим их возвращения женщинам. Лавируя между столиками, он заметил краешком глаза, как Линда прошла едва ли не по тому самому месту, где только что стояли они с мальчиком. Манни был прав. Ещё несколько секунд, и он смог бы заговорить с ней. И может быть, она бы ему даже ответила.

— Ей нравится вас обманывать, — сказал Манни. — Сперва покажет что-то, а потом не даст. Если вы хотите встретиться с Линдой Фокс, я об этом позабочусь, обязательно. Запомните мои слова, потому что они сбудутся. Я вас не обману.

— Я не понимаю, о чём ты, — сказал Херб Ашер, — но если бы я мог с ней встретиться…

— Непременно встретитесь, — пообещал Манни.

— Странный ты ребёнок, — заметил Херб Ашер.

И тут у него словно раскрылись глаза, он остановился и развернул Манни лицом к свету. Ты же прямо копия Райбис, подумал он; на какое-то мгновение его пронзила вспышка памяти, его мозг словно открылся в огромную пустоту, во вселенную с россыпями звёзд.

— Херберт, — сказал мальчик, — она же ненастоящая. Эта Линда Фокс, она же просто твой фантазм. Но я могу сделать её реальной; я дарую реальность, я есть тот, кто делает ирреальное реальным. И я могу сделать это и с ней, для тебя.

— Что случилось? — спросила Райбис, когда они подошли к столику.

— Манни должен уйти, — сказал Херб Зине Паллас. — Официантка велела. Видимо, придется уйти и тебе. Жаль, конечно.

— Прости, — сказала Зина, вставая. — Я так и не дала тебе послушать Фокс.

— Давай и мы с ними, — предложила Райбис и тоже встала. — Понимаешь, Херб, у меня голова трещит, хочется выйти на улицу.

— Ладно, — убито согласился Ашер.

Я обманут, думал он. То самое, о чем говорил Манни. Я вас не обману. А тут как раз это и случилось, сегодня вечером я был обманут. Ну ладно, как-нибудь в другой раз. А ведь как интересно было бы перекинуться с ней парой слов, может быть — взять автограф. А из близи, думал он, видно, что ресницы у неё накладные. Господи, ну до чего же все тоскливо. А может, и груди у неё накладные? Такие специальные штуки, которые в лифчик подкладывают. Он был несчастен, разочарован и тоже хотел уйти.

Этот вечер не удался, думал он, провожая, вместе с Райбис, Зину и Манни по темной голливудской улице. А я то ожидал… А затем он вспомнил странные разговоры мальчика и наносекундную вспышку в мозгу: картины, возникшие так ненадолго, но так убедительно. Это очень необычный ребенок. А его сходство с моей женой — теперь, когда они рядом, это сходство ещё поразительнее. Он мог бы быть её сыном. Бред какой-то. Жуть. Он зябко поежился, хотя погода была теплая.

— Я исполнила его желание, — сказала Зина. — Дала ему то, о чём он мечтал все эти месяцы, лежа на койке, в компании трёхмерных постеров и плёнок.

— Ты не дала ему ничего, — отрезал Эммануил. — Более того, ты его обокрала. Ты украла даже то немногое, что у него было.

— Она не более чем медиапродукт, — сказала Зина. Они неторопливо шли по пустынной ночной улице к оставленной на стоянке машине. — Я тут ровно ни при чём. Не моя же вина, что Линда Фокс нереальна.

— Здесь, в твоём царстве, это различие ничего не значит.

— А что можешь дать ему ты? — спросила Зина. — Только болезнь — болезнь его жены. И её смерть при исполнении обрушившейся на неё обязанности. Ты считаешь, что такой подарочек лучше моего?

— Я дал ему обещание, — сказал Эммануил, — и я никогда не лгу.

Я выполню своё обещание, сказал он себе. В этом ли царстве или в моём собственном — это не имеет значения, потому что в любом случае я сделаю Линду Фокс реальной. У меня есть на это власть, не власть иллюзий и колдовства, а наиценнейшая власть пресуществлять ирреальное в реальность.

— О чём ты думаешь? — спросила Зина.

— Лучше быть живой собакой, чем мёртвым львов, — сказал Манни. — Чьи это слова?

— Да просто расхожая фраза, — пожала плечами Зина. — Элементарный здравый смысл. А ты к чему это вспомнил?

— Я считаю, что твоё колдовство не дало ему ничего, в то время как реальный мир…

— Реальный мир десять лет мариновал его в криостате. Не лучше ли прекрасный сон, чем грубая реальность? Разве лучше страдать в реальном мире, чем наслаждаться в царстве… — Зина запнулась.

— Опьянения, — закончил Эммануил. — Это самая верная характеристика твоего царства — опьянённый мир. Мир, опьянённый плясками и весельем. Я скажу тебе, что реальность существования есть важнейшее изо всех качеств, ибо когда исчезает реальность, не остаётся ничего. Сон это ничто, пустое место. Я не согласен с тобой; я утверждаю, что ты обманула Херба Ашера, я утверждаю, что ты поступила с ним жестоко. Я видел его реакцию, понимал глубину его отчаяния. И я всё это исправлю.

— Ты сделаешь Линду Фокс реальной.

— А ты готова поспорить, что я не смогу?

— Я готова поспорить, что это не имеет значения. Реальная или нет, она совершенно никчемна. Ты ничего не добьёшься, ничего ему не дашь.

— Ну что ж, поспорим. — Эммануил остановился и протянул Зине руку.

Они поспорили, стоя на ночной голливудской улице, под бездушным светом криптоновых ламп.

На обратном пути в Вашингтон Зина сказала:

— В моём царстве многое устроено иначе. Ты не хотел бы повстречаться с Председателем партии Николаем Булковским?

— А разве он не прокуратор? — удивился Эммануил.

— Коммунистическая партия не обладает той всеобъемлющей силой, к которой ты привык. Термин «Научная Легация» здесь неизвестен. Фултон Стейтлер Хармс не является Главным Прелатом Христианско-Исламской церкви, тем наипаче, что такой церкви не существует. Он рядовой кардинал католической церкви, он не управляет жизнями миллионов.

— Чему я несказанно рад, — заметил Эммануил.

— Значит, моё царство хорошо устроено, — сказала Зина. — Ты согласен? Ведь если ты согласен…

— Ну да, — усмехнулся Эммануил, — всё это очень мило.

— У тебя что, есть возражения?

— Это иллюзия. В реальном мире Хармс и Булковский обладают огромной властью, эта парочка контролирует нашу планету.

— А хочешь, я расскажу тебе нечто такое, чего ты ещё не уловил? — предложила Зина. — Мы кое-где изменили прошлое. Мы позаботились, чтобы ни одна из этих уродин, ни ХИЦ, ни НЛ, вообще не возникла. Мир, который ты здесь видишь, мой мир, альтернативен твоему, но не менее реален.

— Я не верю тебе, — сказал Эммануил.

— Есть много миров.

— Но генератор миров это я и только я. Никто иной не способен сотворить мир. Я — Тот, Кто творит бытие. А ты — нет.

— И тем не менее…

— Ты не понимаешь, — сказал Эммануил. — Есть много потенциальных, неосуществлённых возможностей. Я выбираю среди них те, какие мне больше нравятся, и воплощаю их в реальность.

— Плохо же ты выбираешь. Было бы куда лучше, если бы ХИЦ и НЛ погибли в зародыше.

— Так, значит, ты признаёшь, что твой мир нереален? Что он — подделка?

Зина немного замялась, но всё же ответила:

— Он ответвился от твоего на некоторых критических точках благодаря нашему вмешательству в прошлое. Называй это магией или техникой, но в любом случае есть возможность войти в ретровремя и исправить огрехи истории. Что мы и сделали. В этом альтернативном мире Хармс и Булковский — фигуры мелкие, они существуют, но не так, как в твоём мире. Я сделала свой выбор, и мой мир ничуть не менее реален.

— И Велиал, — добавил Эммануил, — сидит в клетке зоопарка, и толпы людей ходят на него поглазеть.

— Именно так.

— Ложь, сплошная ложь. Химеры исполненных желаний. Нельзя построить мир на желаниях. Реальность бывает порою тусклой и непривлекательной, потому что ты не можешь разукрашивать её по своему произволу, ты должен держаться возможного — закона необходимости. На этом и стоит реальность, на необходимости. Всё, что есть, есть потому, что должно быть, потому что не быть не может. Всё существующее существует не потому, что кто-то этого захотел, а потому, что должно существовать всё, целиком, вплоть до самых неприятных деталей. Я это знаю, потому что я это делаю. У тебя твоя работа, у меня моя, и я понимаю свою, я понимаю закон необходимости.

Зина помолчала секунду, а потом продекламировала:

Поля Аркадии пусты.

Не выйдут нимфы на опушку;

Да, мир взлелеяли мечты;

Потом он истину игрушкой

Себе избрал, но и она

Уж надоела — и скучна.

— Этим стихотворением начинается первый сборник Йетса, — пояснила она.

— Я знаю это стихотворение, — сказал Эммануил. — Оно кончается так:

Возьми, я для тебя сберёг

Из мака сонного венок:

Ведь есть и в грёзах утешенье.

«Утешенье» можно понимать как «утвержденье», — пояснил он.

— Сама знаю, — сказала Зина. — Так ты что, не согласен с этим стихотворением?

— Истина лучше грёз, — сказал Эммануил. — И это тоже утешение. В этом самая коренная истина — в том, что истина лучше любой, пусть и самой приятной, лжи. Я не доверяю этому миру, потому что он чрезмерно угодлив. Твой мир слишком хорош, чтобы быть реальным. Твой мир — это своевольный каприз. Когда Херб Ашер увидел Линду Фокс, он увидел обман, и этот обман лежит в самом сердце твоего мира.

И с этим обманом, сказал он себе, я покончу.

И я заменю его, сказал он себе, верифицируемой реальностью. Которую ты отвергаешь.

Реальная Фокс будет более приемлема для Херба Ашера, чем любые грёзы. Я это знаю; я готов поставить на это утверждение всё что угодно. На том я стою.

— Это верно, — сказала Зина.

— Любая кажущаяся, услужливая реальность вызывает подозрения, — сказал Эммануил. — То, что подстраивается под твои желания, не может не быть фальшивкой. Я вижу это здесь. Ты хотела бы, чтобы Николай Булковский не имел огромного влияния; ты хотела бы, чтобы Фултон Хармс был мелкой сошкой, а не исторической фигурой. Твой мир выполняет твои желания, и это выдаёт его с головой. Мой мир упрямится. Мой мир не уступает. Реальный мир не может не быть упрямым и неподатливым.

— Мир, убивающий тех, кто вынужден в нём жить.

— Это не всё, что можно о нём сказать. Мой мир не настолько плох; в нём есть многое, кроме смерти и страданий. На Земле, на реальной Земле, есть и красота, и веселье, и… — Эммануил осёкся; он попался в ловушку, она снова выиграла.

— Так, значит, Земля не так уж и плоха, — сказала Зина. — Её не следует карать огнём. Ведь есть и красота, и веселье, и хорошие люди. Несмотря на велиалово правление. Я тебе это говорила, когда мы гуляли под японскими вишнями, а ты со мною спорил. Ну и что же скажешь ты теперь, Господь Воинств, Бог Авраама, Исаака и Иакова? Разве ты не подтвердил мою правоту?

— Умеешь ты, Зина, обвести вокруг пальца, — признал Эммануил.

В глазах у Зины плясали озорные искорки.

— А если так, — улыбнулась она, — отложи великий и страшный день, предречённый тобою в Писании. О чём я тебя уже просила.

Сейчас он впервые ощутил поражение. Это надо же было податься на её уловки и наговорить глупостей. Хитрая она всё-таки, хитрая и умная.

— Как сказано в Писании, — сказала Зина, — «Я, Премудрость, обитаю с разумом, и ищу рассудительного знания».

— Но ты же сказала мне, что ты — не Божественная Премудрость. Что ты ею только притворялась.

— Это уж ты сам разбирайся, кто я такая, я не стану делать это за тебя.

— А тем временем ты будешь водить меня за нос.

— Да, — кивнула Зина, — потому что это тебя расшевелит.

— Так вот это зачем! — поразился Эммануил. — Ты устраиваешь все эти штуки, чтобы меня пробудить! Точно так же, как я пробудил Херба Ашера!

— Возможно.

— Так, значит, ты — мой пробуждающий стимул? Я думаю, что я сотворил тебя, чтобы вернуть себе память, чтобы вернуть себе себя, — подытожил он, пристально глядя на Зину.

— И вновь возвести тебя на твой престол, — добавила Зина.

— Так что же, да или нет?

Зина сделала вид, что не может оторваться от управления машиной.

— Отвечай.

— Возможно, — сказала Зина.

— Но если я сотворил тебя, я могу…

— Ты сотворил всё, что только есть, — перебила его Зина.

— Я тебя не понимаю. Я не могу за тобой уследить. Ты танцуешь, приближаешься ко мне, а затем вдруг увиливаешь.

— А в результате ты пробуждаешься, — сказала Зина.

— Да, — кивнул Эммануил, — и отсюда следует вывод, что ты — пробуждающий стимул, который я сам когда-то установил, зная, что мой мозг будет травмирован и я утрачу память. И ты, Зина, раз за разом возвращаешь мне мою истинную природу. А тогда… тогда я, пожалуй, знаю, кто ты такая.

— Кто? — повернулась к нему Зина.

— Этого я не скажу. И ты не сможешь прочитать в моем уме, потому что я его закрыл. Я сделал это сразу же, как только пришел к этой мысли.

Потому что, подумал он, это для меня слишком много, слишком много даже для меня. Я не могу в это поверить.

Глава 14

Херб Ашер пребывал под глубочайшим впечатлением, что он уже видел этого мальчика, Манни Палласа, возможно — в какой-то прошлой жизни. А сколько жизней мы проживаем? — спросил он себя. Это что, вроде магнитофонной плёнки, проигрываемой раз за разом?

— Этот мальчишка, он очень похож на тебя, — сказал он жене.

— Правда? А я и не заметила.

Как и обычно, Райбис пыталась сшить платье по журнальной выкройке и, как обычно, с нулевым успехом: по всей комнате валялись обрезки материи, вперемешку с грязными тарелками, переполненными пепельницами и мятыми, засаленными журналами.

Херб решил посоветоваться со своим бизнес — партнёром, средних лет чернокожим по имени Элиас Тейт. Они с Тейтом уже несколько лет держали розничный магазин аудиопродукции. Однако Тейт смотрел на работу в магазине «Электроник Аудио» как на некое дополнительное занятие: центральным интересом его жизни была миссионерская деятельность. Тейт проповедовал в маленькой окраинной церквушке перед преимущественно чернокожей паствой. Смысл его проповедей неизменно сводился к следующему:

ПОКАЙСЯ! БЛИЗИТСЯ ЦАРСТВИЕ БОЖИЕ!

Хербу Ашеру казалось странным, почему культурный, образованный человек занимается такой чепухой, но это, в конце концов, было проблемой Тейта, а не вопросом для дискуссии.

— Вчера в одном голливудском клубе я встретил поразительного, очень необычного мальчишку, — сказал Херб своему партнёру, собиравшему в прослушивательной комнате магазина лазерный блок нового комплекта аппаратуры.

— А чего это вдруг тебя занесло в Голливуд? — пробормотал Тейт, не поднимая глаз от работы. — Клеился к киношникам в надежде стать актёром?

— Слушал новую певицу по имени Линда Фокс.

— Никогда о такой не слыхал.

— Она дико сексуальная, да и поёт хорошо. Она…

— У тебя есть жена.

— Могу же я иногда помечтать, — резонно возразил Херб.

— Может, стоило бы пригласить её к нам на презентацию с раздачей автографов.

— Не тот у нас магазин.

— Это магазин аудиопродукции, того, что слушают, а эта твоя Линда поёт. Или её при этом не слышно?

— Насколько я знаю, она ещё не выпустила ни одного магнитного альбома и ни одной пластинки и на телевидении тоже не выступала. Я услышал её случайно, в прошлом месяце, когда ходил на аудиовыставку анахеймского торгового центра. Я же и тебя тогда звал.

— Сексуальность — проказа нашего мира, — сказал Тейт. — Этого похотливого, вконец свихнувшегося мира.

— И все мы отправимся прямым маршрутом в ад.

— Весьма на то надеюсь, — кивнул Тейт.

— А ты хоть понимаешь, что выбился из расписания? Выбился со страшной силой. У тебя этический код образца раннего Средневековья.

— Древнее, гораздо древнее, — покачал головой Тейт.

Он поставил на вертушку тестовый диск и включил новый блок. На экране тестера появилась кривая, вполне приличная, но всё же не идеальная; Тейт нахмурился.

— Я же почти с ней встретился. Я был почти с нею рядом, правда — недолго. В близи она выглядит лучше, чем любая женщина, какую я в жизни видел. Вот посмотришь когда-нибудь и сам убедишься. Я знаю — интуиция никогда меня не обманывает, — что она быстро взлетит на самый верх.

— Вот и чудесно, — рассудительно сказал Тейт. — Я что, разве против? Напиши ей письмо, как поклонник. Поделись с ней своей интуицией.

— Элиас, — сказал Херб, — этот вчерашний мальчишка, он был как две капли похож на Райбис.

— Правда, что ли? — вскинул глаза Тейт.

— Если бы Райбис могла б хоть на секунду привести в порядок свои растрёханные мысли, или что уж там копошится у неё в голове, она бы сразу заметила. Но она же не может ни на чём сосредоточиться. Этого мальчишку, она его практически не видела. А он бы мог быть её сыном.

— Возможно, есть нечто такое, чего ты ещё не знаешь.

— Кончай, — устало отмахнулся Херб.

— Мне бы хотелось взглянуть на этого мальчика, — сказал Элиас.

— У меня было такое чувство, словно я знал его прежде, в какой-то другой жизни. На какое-то мгновение она начала ко мне возвращаться… — Он опять махнул рукой. — Я её потерял. Я не мог ухватить её, удержать. Более того, мне казалось, что я начинаю вспоминать целый другой мир. Совершенно другую жизнь.

— Опиши мне её. — Элиас отложил работу и выпрямился.

— Tы был старше. И не чёрный. Очень старый человек в длинной мантии. Я находился вроде как в космосе; у меня перед глазами мелькнул словно бы кадр заледенелого унылого пейзажа, и это была никак не Земля. Элиас, а вдруг я с другой планеты и какая-то мощная сила подавила мои настоящие воспоминания другими, фальшивыми. А этот мальчишка — не знаю уж почему, — из-за его появления мои настоящие воспоминания начали всплывать? А ещё у меня всё время было чувство, что Райбис очень больна. Больна и почти при смерти. И ещё какие-то иммиграционные чиновники с пистолетами.

— У иммиграционных чиновников нет пистолетов.

— И космический корабль. Долгий полёт на очень большой скорости. Спешка, чтобы зачем-то куда-то успеть. А главное, за всем этим ощущалось присутствие чего-то странного, сверхъестественного. Нечеловеческого. Может, это был какой-то инопланетянин, и я тоже инопланетянин, а та ледяная пустошь — это наша с ним родная планета.

— Херб, голуба, да у тебя крыша едет, — сказал Элиас. — Едет медленно и плавно, тихо шурша черепицей.

— Я понимаю. Но какую-то секунду всё это показалось мне настоящим, действительно бывшим. А вот ещё послушай. — Теперь он оживлённо жестикулировал. — Катастрофа, несчастный случай. Наш корабль врезался в другой корабль. И ведь тело моё это помнит, помнит удар, долгую боль.

— Сходи-ка ты к гипнотизёру, — сказал Элиас, — пусть он тебя загипнотизирует и заставит всё вспомнить. Ведь ясно же, что ты — кошмарный инопланетянин, запрограммированный взорвать наш мир. Тебя просветить, а в кишках — бомба.

— И ничего тут смешного, — обиделся Херб.

— О'кей, ты — представитель некой мудрой, великодушной, сверхпродвинутой расы, и был послан на Землю, чтобы принести человечеству свет истины. Чтобы спасти всех нас.

В мозгу Херба Ашера на мгновение вспыхнул — и снова угас — рой воспоминаний.

— Что у тебя там? — спросил Элиас; всё это время он не отводил от Ашера глаз.

— Да ещё воспоминания, когда ты сейчас вот всё это сказал.

— Мне бы очень хотелось, — сказал, помолчав, Элиас, — чтобы ты хоть изредка заглядывал в Библию.

— И ведь это было как-то связано с Библией, — удивлённо сообщил Ашер. — Моя миссия была связана.

— Может быть, ты — посланник, — медленно сказал Элиас. — Может быть, ты должен принести Земле послание. От Бога.

— Кончай измываться.

— Я над тобой не измываюсь, — сказал Элиас. — Сейчас — нет.

И это действительно было так; его тёмное лицо стало очень серьёзным.

— Что это ты вдруг? — удивился Ашер.

— Иногда мне кажется, что эта планета околдована. Мы все спим или лежим в трансе, а нечто внешнее заставляет нас видеть, помнить и думать не то, что есть и было на самом деле, а то, что ему хочется. А в результате мы ставимся тем, чем оно хочет нас видеть. Что в свою очередь значит, что мы не живём настоящей жизнью. Мы поступаем не по своим, а по чьим-то чужим желаниям.

— Странно как-то, — сказал Херб Ашер.

— Да, — согласился Элиас. — Очень странно.

Под конец рабочего дня, когда Херб Ашер с партнёром уже готовились закрыть магазин, к ним зашла молодая женщина в короткой замшевой куртке, джинсах и мокасинах, с тёмными волосами, стянутыми красным шёлковым шарфом.

— Привет, — бросила она, улыбнувшись Хербу. — Ну как ты тут?

— Зина, — обрадовался Херб.

А как это она тебя нашла? — спросил зазвучавший в его голове голос. Мы в трёх тысячах миль от Голливуда. Через справочный компьютер, наверное. И всё равно… Ашер чувствовал, что здесь что-то не так, однако грубо обходиться с молодой хорошенькой гостьей было не в его натуре.

— У тебя найдётся время на чашку кофе? — спросила Зина.

— Конечно, о чём вопрос.

Вскоре они уже сидели в соседнем ресторане.

— Я хочу поговорить с тобой о Манни, — сказала Зина, помешивая в чашке ложечкой.

— Тебя удивило, что он похож на мою жену?

— Похож? А я и не заметила. Манни всё убивается, что помешал тебе встретиться с Линдой Фокс.

— Я не уверен, что он чему-то там помешал.

— Она шла прямо к тебе.

— Она шла в нашем направлении, но это совсем ещё не значит, что я бы непременно с ней встретился.

— Он хочет, чтобы ты с ней встретился. Херб, Манни чувствует за собой страшную вину, он ночью спать не мог.

— Ну и что же он предлагает? — удивился Ашер.

— Чтобы ты притворился её фэном, написал ей письмо, объяснил ситуацию. Манни уверен, что она ответит.

— Вряд ли.

— Это будет для Манни большим облегчением, — спокойно сказала Зина. — Если даже она не ответит.

— Уж лучше я попросту встречусь с тобой, — заметил Херб Ашер; каждое слово в этой фразе было продумано и просчитано.

— О? — вскинула глаза Зина. Вскинула огромные, чёрные, поразительно живые глаза.

— А ты бы прихватила своего братца, — уточнил Херб Ашер.

— У Манни серьёзная мозговая травма. Когда его мать была на последних месяцах, она погибла при воздушной катастрофе. Его поместили в синтематку, но с некоторым запозданием. В результате… — Она побарабанила пальцами по столу. — У него неправильное развитие. Он ходит в специальную школу. Из-за этой проклятой травмы у него появляются совершенно дикие идеи. Например… — Зина неловко замялась. — Да кой чёрт, чего я там темню. Он считает себя Богом.

— Нужно бы свести его с моим партнёром, — зажёгся Херб Ашер.

— Нет, ни в коем случае, — замотала головой Зина. — Я не хочу, чтобы он встречался с Элиасом.

— А откуда ты знаешь про Элиаса? — удивился Ашер и снова ощутил некое непонятное, невесть откуда пришедшее, но вполне определённое предостережение.

— Я же сперва забежала в твою квартиру и встретилась с Райбис. Мы проболтали с ней несколько часов, она и про магазин всё рассказала и про Элиаса. Да и как бы иначе нашла я этот магазин? Он же не числится в справочнике под твоим именем.

— У Элиаса бзик насчет религии, — пояснил Ашер.

— Вот это мне Райбис и сказала; потому-то я и не хочу, чтобы они встречались. Манни с Элиасом взвинтят друг друга до полной невменяемости, залезут в такие теологические дебри, что потом их оттуда и не вытащить.

— Я считаю Элиаса очень уравновешенным человеком, — возразил Ашер.

— Ну да, да и Манни тоже уравновешенный — во многих отношениях. Но когда ты сводишь двух крайне религиозных людей, они тут же… ну, ты и сам всё это знаешь. Бесконечные разговоры про Иисуса и про близящийся конец света. Про грядущий Армагеддон, вселенский пожар. От всего этого, — Зина зябко поёжилась, — у меня мурашки по коже. Адский огонь и вечное проклятье.

— Ну да, — согласился Херб Ашер, — у Элиаса пунктик на этот счёт.

У него создалось впечатление, что Зина и сама это знает. Ну да, конечно же, ей рассказала Райбис.

— Херб, — сказала Зина, — так можешь ты сделать для Манни такое одолжение? Напиши своей Бокс, — она виновато осеклась.

— «Бокс», — повторил Ашер. — Вполне естественная кличка, может и прижиться.

— Напиши Линде Фокс, — продолжила Зина, — что ты хотел бы с нею встретиться. Спроси её, где она будет выступать, в клубах всё планируется заранее. Скажи, что у тебя есть свой аудиомагазин. Эта Линда не слишком известна, она не какая-нибудь там мировая звезда, получающая письма от фэнов мешками. Манни уверен, что она ответит.

— Хорошо, напишу, — согласился Ашер. Зина улыбнулась, в её чёрных глазах заплясали искры.

— Никаких проблем, — продолжил Ашер. — Я сейчас вернусь в магазин, сочиню письмо и напечатаю на машинке, а потом мы с тобою его пошлём.

— Манни сам сочинил для тебя письмо. — Зина вынула из сумки незаклеенный конверт. — Там всё, что он хочет, чтобы ты ей написал. Прочитай, откорректируй по своему вкусу — только не меняй слишком много. Манни долго над этим трудился.

— Хорошо. — Ашер взял у Зины конверт и встал. — Пошли в магазин.

Ашер перепечатал на машинке письмо к Линде Фокс — Линде Бокс, как назвала её Зина, — а Зина тем временем ходила по закрытому на ночь магазину и без остановки курила.

— А что, в этой истории есть что-нибудь ещё, чего я не знаю? — спросил Ашер.

Он это чувствовал по поведению Зины, по её необычной нервности.

— Мы с Манни заключили пари, — призналась Зина. — Оно связано… ну, в общих чертах с тем, ответит тебе Линда или нет. Я не буду морочить тебе голову полными условиями, но в этом их главная суть. А тебя это что, очень тревожит?

— Да в общем-то нет. А на какой исход поставила ты?

Зина промолчала.

— Ладно, — кивнул Ашер, — замнём для ясности. — Он не мог понять, почему она не захотела ответить и почему так нервно себя вела. И что, по их мнению, думал он, из всего этого выйдет. — Только не рассказывай моей жене, — добавил он, хотя такое предупреждение было излишним. И тут на него накатило оглушительное прозрение: с этим письмом связано, на нём основано нечто очень важное, нечто непостижимо огромное.

— Ты меня что, — спросил он, — подставляешь?

— Каким образом?

Ашер кончил стучать по клавиатуре, нажал клавишу распечатки, после чего машинка — умная машинка — мгновенно распечатала письмо и выбросила его наружу.

— А теперь ещё моя подпись, — заметил Ашер.

— Конечно, оно же от тебя.

Он сложил письмо пополам, написал на чистом конверте адрес по образцу с конверта, подписанного Манни… и вдруг поразился: где это они раздобыли домашний адрес Линды Фокс? А ведь вот он, аккуратно выведен детской рукой. И не «Золотой олень», а частный дом. Шерман-Оукс. Странно, подумал он, неужели Линда Фокс не позаботилась о конфиденциальности своего адреса?

А может, и нет. Её же мало кто знает, как было ему неоднократно сказано.

— Вряд ли она ответит, — сказал он, заклеивая конверт.

— Ну что ж, сколько-то там серебряных монеток перейдёт из рук в руки.

— Волшебная страна, — мгновенно среагировал Ашер.

— Что? — вздрогнула Зина.

— «Серебряные монетки». Это же название старой, очень популярной детской книжки. В ней есть утверждение: «Чтобы проникнуть в волшебную страну, нужна серебряная монетка».

У него у самого в детстве была такая книжка. Зина рассмеялась. Немного, на его взгляд, нервно.

— Зина, — сказал он, — я же чувствую, здесь что-то не так.

— Насколько мне известно, всё тут очень даже так. — Зина ловко выхватила из его руки конверт. — Я сама его брошу, — пообещала она.

— Спасибо, — сказал Херб. — Ну так что, теперь ты опять на сто лет исчезнешь?

— Конечно же, нет.

Чуть подавшись к Ашеру, она выпятила губы и звучно его чмокнула.

Он огляделся по сторонам и увидел бамбук. Но в этом бамбуке блуждали красные пятна, подобные огням св. Эльма. Яркий, сверкающий красный цвет казался живым. Он собирался в отдельных местах, и там, где он собирался, образовывались слова, что-то вроде слов. Казалось, что мир стал текстом, обрёл дар речи.

Что я здесь делаю? — спрашивал он, дико озираясь. Что случилось? Минуту назад я был совсем не здесь. Красный цвет, сверкающий огонь, подобный зримому электричеству, писал для него послание, разбросанное по бамбуку, по детским качелям, по сухой, короткой траве:

ВОЗЛЮБИ ГОСПОДА БОГА ТВОЕГО ВСЕМ СЕРДЦЕМ ТВОИМ, И ВСЕЮ ДУШОЮ ТВОЕЮ, И ВСЕЮ КРЕПОСТИЮ ТВОЕЮ, И ВСЕМ РАЗУМЕНИЕМ ТВОИМ

Да, сказал он. Он боялся, но жидкие языки огня были настолько прекрасны, что восхищение превозмогало в нём страх; он смотрел, словно очарованный. Огонь двигался, появлялся и исчезал, тёк то в одну, то в другую сторону, образуя заливы и омуты, и он понимал, что видит живое существо. А вернее — кровь живого существа. Этот огонь был живой кровью, но кровью магической, не физической кровью, но кровью преображённой.

Дрожа от страха, он протянул руку, тронул кровь и содрогнулся всем телом, и он знал, что живая кровь вошла в него. И тут же в его мозгу образовалось слово:

БЕРЕГИСЬ!

Помоги мне, жалко взмолился он. Подняв голову, он посмотрел в бесконечное пространство, он увидел дали настолько неоглядные, что он был не в силах их понять — пространство простиралось всё дальше и дальше, и он сам расширялся вместе с этим пространством.

О Господи, сказал он себе и вновь содрогнулся. Кровь и живые слова, и некая разумная сущность, воссоздающая мир — или мир, её воссоздающий, нечто замаскированное, затаившееся, некая сущность, знающая про него. Его ослепил ярко-розовый луч света; он ощутил жуткую боль в голове и зажал глаза ладонями. Я ослеп! — понял он. Вместе с болью и розовым светом пришло понимание, теперь он отчётливо знал, что Зина — не обычная, смертная женщина, и он знал, что Манни — не обычный, смертный мальчик. И мир, где он находится, — не реальный мир, он знал это потому, что так сказал ему розовый луч. Этот мир был симуляцией, и нечто живое, разумное и сочувствующее хотело, чтобы он это знал. Нечто заботится обо мне, понял он, и оно проникло в этот мир, чтобы меня предостеречь, и оно замаскировалось под этот мир, чтобы его творец, владетель этого нереального царства, не заметил, не прознал, что оно здесь, не догадался, что оно мне сказало. Это страшный секрет, подумал он. Я могу быть убит за то, что я его знаю. Я попал в…

НЕ БОЙСЯ.

— О'кей, — сказал он, продолжая дрожать. Слова внутри его головы, знание внутри его головы. Но он оставался слепым, и боль тоже не проходила. — Кто ты? — спросил он. — Скажи мне своё имя.

ВАЛИС

— Кто такой «Валис»? — спросил он.

ТВОЙ ГОСПОДЬ БОГ

— Не делай мне больно, — сказал он.

НЕ БОЙСЯ, ЧЕЛОВЕК

Его зрение начало возвращаться, он убрал ладони от глаз. Перед ним стояла Зина в замшевой куртке и джинсах; прошло не более секунды. Она только что чмокнула его в губы. Знает ли она? Да откуда ей знать? Знают только двое, он и Валис.

— Ты — фея, — сказал он.

— Чего? — расхохоталась Зина.

— Я получил такую информацию. Я знаю, знаю всё. Я помню CY30-CY30B, и я помню свой купол. Я помню, как болела Райбис, и помню полёт на Землю. И несчастный случай. Я помню не частности, а целый другой мир, реальный мир. Он проник в этот фиктивный мир и разбудил меня.

Ашер смотрел на Зину в упор, но она ничуть не смущалась, не отводила глаз.

— Моё имя действительно значит «фея», — ерзала Зина, — но это ещё не делает меня феей. Эммануил значит «с нами Бог», но это не делает его Богом.

— Я помню Яха, — сказал Херб Ашер.

— О-о, — сказала Зина. — Ну что ж. Прекрасно.

— Эммануил — это Ях, — сказал Херб Ашер.

— Ну, я пошла, — сказала Зина.

Она повернулась, быстрым шагом пересекла комнату, повернула ключ в замке двери и выскользнула наружу; мгновение — и её не стало.

У неё же письмо, запоздало сообразил Херб Ашер. Моё письмо к Линде Фокс. Он торопливо выскочил на улицу.

Но её и след простыл. Он посмотрел в одну сторону, затем в другую. Машины, люди, но никаких признаков Зины. Исчезла, ушла от преследования.

Она же пошлёт его, сказал он себе. Это пари между ней и Эммануилом, оно прямо связано со мной. Они поспорили насчёт меня, и на кону стоит вся вселенная. Бред, невозможно. Но это рассказал ему луч розового света, рассказал мгновенно, рассказ не занял никакого времени.

Дрожа всем телом, со всё ещё раскалывающейся от боли головой он вернулся в магазин, присел кстолу и начал массировать себе виски. Она пересечёт мою жизнь с жизнью Линды Фокс, понял он. И от этого пересечения, от того, как оно пойдёт, зависит структура реальности. Не ясно, как она будет зависеть, но точно будет. Именно это было предметом пари: структура самой реальности, вселенная и каждое живущее в ней существо.

Это как-то связано с бытием, он знал это только потому, что так сказал ему розовый луч, который был живой электрической кровью, кровью некоей, непредставимо огромной метасущности. Sein, подумал он. Немецкое слово, что оно значит? Das Nichts. Оппозиция к Sein. Sein — это бытие, это существование, это истинная вселенная. Аналогичным образом das Nichts — это небытие, симуляция вселенной, это сон, в котором, знал он, нахожусь я сейчас. Это сказал мне розовый луч.

Нужно выпить, подумал Херб Ашер. Подняв трубку телефона, он вложил в её прорезь перфокарту и был мгновенно связан со своим домом.

— Райбис, — прохрипел он в трубку, — я буду поздно.

— Пойдёшь с ней развлекаться? С этой ушлой девицей? — Голос Райбис опасно подрагивал.

— Да какое там на хрен развлекаться, — сказал Херб Ашер и шлёпнул трубку.

Вся вселенная держится на Боге, думал он. В этом суть того, что мне было сказано. Без Бога не будет ничего, всё мгновенно расплывётся, исчезнет.

Он запер магазин, сел в свою машину и включил двигатель. Впереди на тротуаре стоял человек. Знакомый человек, чернокожий. Средних лет, пристойно одетый.

— Элиас! — крикнул, опустив стекло, Ашер. — Как ты здесь оказался? В чём дело?

— Я вернулся проверить, всё ли с тобой в порядке, — объяснил Тейт, подходя к машине. — Слушай, да на тебе же лица нет.

— Садись в машину, — сказал Херб Ашер. Элиас Тейт сел в машину.

Глава 15

Они сидели в своём любимом баре; как и всегда, перед Элиасом стояла кока-кола со льдом. Он не пил никогда, ни при каких обстоятельствах.

— Ясно, — кивнул Элиас. — Ты никак не сможешь вернуть себе это письмо. Можно ручаться, что оно уже отправлено.

— Я вроде покерной фишки в игре между Зиной и Эммануилом, — пожаловался Херб Ашер.

— Вряд ли они спорят, ответит Линда Фокс или нет, — сказал Элиас. — Они спорят о чём-то другом. — Он оторвал клочок бумажной салфетки, скатал его в плотный шарик и бросил в недопитый стакан. — И у тебя нету никакого способа узнать, о чём именно они спорят. Бамбук и детские качели. Короткая, пожухлая трава… У меня у самого есть проблески таких воспоминаний, мне снятся такие картины. Это школа. Для маленьких детей. Специальная школа. Я раз за разом вижу её во сне.

— Реальный мир, — сказал Херб Ашер.

— Видимо. Ты многое понял, до многого догадался. Но только, Херб, не ори на каждом перекрёстке, что Господь Бог поведал тебе, что этот мир фальшивый. Не рассказывай того, что ты мне только что рассказал, ни одной живой душе.

— Но ты-то мне веришь?

— Я верю, что с тобой произошло нечто крайне необычное и необъяснимое, но не верю, что этот мир — иллюзия. Он кажется мне вполне материальным. — Элиас побарабанил пальцами по белой пластиковой столешнице. — Нет, я в это не верю. Я не верю в нереальные миры. Есть только одна вселенная, и её сотворил Господь Бог Иегова.

— Я не думаю, что кто-то там создал фальшивую вселенную, — сказал Ашер. — Она же не существует.

— Но ты говоришь, что кто-то заставляет нас видеть вселенную, которая не существует. Кто этот кто-то?

— Сатана, — сказал Ашер.

Элиас смотрел на него в упор, чуть наклонив голову набок.

— Это иное видение реального мира, — сказал Херб. — Искажённое видение. Видение как во сне, как при гипнозе. Природа мира претерпевает перцепционное изменение, изменяется не мир, а его восприятие. Изменения происходят не вне нас, а внутри.

— «Обезьяна Бога», — кивнул Элиас. — Средневековая теория дьявола. Дьявол передразнивает истинные творения Бога, добавляя к ним свои фальшивки. Звучит довольно просто, но с эпистемологической точки зрения идея очень сложная. Значит ли это, что некоторые части мира фальшивы? Или что временами фальшив весь мир? Или что есть множество миров, из которых один реален, а прочие — нет? Или существует один-единственный базисный мир, из которого разные люди черпают разные восприятия, так что ты видишь один мир, а я другой, от него отличный?

— Я только знаю, — сказал Херб, — что-то, что пробудило во мне воспоминания, заставило меня вспомнить реальный, истинный мир. Моё знание, что вот этот, — он постучал по столику, — здешний мир фальшив, основано на памяти, и я сравниваю, у меня есть с чем сравнить этот мир. В том-то всё и дело.

— А не могут ли твои воспоминания быть фальшивыми?

— Я знаю, что они настоящие.

— Откуда ты знаешь?

— Я верю розовому лучу.

— Почему?

— Я не знаю, — признался Ашер.

— Потому, что он назвался Богом? Так могла сделать и сущность, наводящая на нас этот морок. Дьявольская сила.

— Ладно, посмотрим, что будет, — сказал Херб Ашер. Его неотвязно мучил вопрос, о чём же они спорили, какие действия от него ожидаются.

Пятью днями позднее, сидя у себя дома, он принял дальний телефонный звонок. На экране появилось молодое, чуть полноватое женское лицо, а затем задыхающийся, как после подъёма бегом на пятый этаж, голос несмело сказал:

— Мистер Ашер? Это Линда Фокс. Я звоню вам из Калифорнии. Я получила ваше письмо.

Сердце Ашера на мгновение остановилось.

— Хэлло, Линда, — сказал он и тут же неловко поправился: — Я должен был сказать «миссис Фокс».

— Я скажу, почему я вам звоню. — У неё был приятный, нежный голос, а говорила она торопливо, чуть задыхаясь от робости и возбуждения. — Во-первых, я хочу поблагодарить вас за ваше письмо; я очень рада, что я вам понравилась, в смысле, что вам понравилось, как я пою. Скажите, вам нравится Дауленд? Вы считаете, это была удачная идея?

— Прекрасная, — сказал Ашер. — Особенно мне нравится «Не лейте слёзы, родники», это теперь моя любимая песня.

— А ещё я хотела бы попросить ваш рабочий адрес, потому что вы торгуете звукозаписями и домашней аппаратурой. Через месяц я переезжаю в Нью-Йорк, на Манхэттен, и хочу сразу же поставить новую аудиосистему; мы тут, на Западном побережье, сделали уйму записей, мой продюсер скоро их мне пришлёт, и я хочу слушать их так, как они действительно звучат, на первоклассной системе. И не могли бы вы, — длинные ресницы испуганно затрепетали, — прилететь на будущей неделе в Нью-Йорк и дать мне хотя бы самое общее представление, какого типа систему можете вы установить? Не важно, сколько это будет стоить, я подписала контракт со «Сьюперба Рекордс», платить будут они, а у них денег много.

— Конечно могу, — с готовностью согласился Ашер.

— А может, мне самой прилететь к вам в Вашингтон? — продолжила Линда Фокс. — Выбирайте, как вам удобнее. Только нужно очень быстро, они всё время меня торопят. Всё это так волнительно, я подписала контракт, и теперь у меня новый менеджер. Я собираюсь делать видеодиски, но начать мы решили с обычных аудиозаписей; мне нужно, чтобы было на чём их прослушивать, и я прямо не знаю, к кому обратиться. У нас на Западном побережье есть уйма фирм, торгующих электроникой, но не тащить же всё это на другой конец страны? А на Восточном побережье я никого не знаю. Мне бы, наверное, следовало обратиться к кому-нибудь из Нью-Йорка, но ведь Вашингтон, это же где-то там совсем рядом, правда? Я в смысле, вам ведь не трудно туда прилететь? «Сьюперба» и мой продюсер, он постоянно на них работает, оплатят все ваши расходы.

— Нет проблем.

— О'кей. У вас на экране мой телефонный номер, это здесь, в Шерман-Оукс, а ещё я дам вам свой манхэттенский номер. А откуда вы узнали мой адрес? Письмо пришло прямо ко мне на дом. Я была уверена, что моего адреса нет в справочнике.

— Знакомый помог, знакомый по бизнесу. Со связями что угодно можно узнать.

— Так вы видели меня в «Олене»? Там очень странная акустика. Вам хорошо было слышно? Ваше лицо мне знакомо; думаю, я видела вас в зале. Вы ведь стояли в углу, да?

— И со мною был маленький мальчик.

— Ну я точно вас видела, вы смотрели на меня… у вас на лице было такое необычное выражение. Это был ваш сын?

— Нет, — сказал Херб Ашер.

— У вас есть чем записать мои телефоны?

Линда Фокс продиктовала два телефонных номера, Ашер записал их неверной, дрожащей от волнения рукой.

— Я поставлю вам самую высококлассную систему, — пообещал он, стараясь говорить спокойно. — Здорово, что вы мне позвонили. Я уверен, что вы быстро взлетите на самый верх, на верхние строчки чартов. Вас будут слушать, на вас будут смотреть по всей Галактике, я это точно знаю.

— Вы такой милый, — сказала Линда Фокс. — А теперь мне нужно бежать. Огромное вам спасибо. До свиданья, буду ждать вашего звонка. Только не забудьте, ведь это нужно очень срочно. Сплошные хлопоты и заморочки, всё это так волнительно. До свиданья.

Линда Фокс прервала связь.

— Чёрт бы побрал меня со всеми потрохами, — сказал Херб Ашер, кладя телефонную трубку. — Я до сих пор в это не верю.

— Она таки позвонила, — констатировала за его спиной Райбис. — Она тебе и вправду позвонила. Хорошее дело. Ты будешь ставить ей систему? Это значит…

— Я совсем не против слетать в Нью-Йорк. Закуплю там все компоненты, чтобы не таскать их взад — назад.

— Элиаса возьмёшь с собой?

— Посмотрим.

Голова Ашера кружилась от раскрывавшихся перспектив.

— Прими мои поздравления, — сказала Райбис. — Пожалуй, мне тоже стоило бы с тобой слетать, но если ты твёрдо мне обещаешь, что не…

— Да ладно, — отмахнулся Ашер, почти не слыша, что говорит ему жена. — Это же Фокс была, — пояснил он без особой нужды. — Я с ней говорил. Она мне позвонила. Мне.

— Ты же что-то такое говорил про Зину и её младшего брата, что они заключили какое-то пари, я не ошибаюсь? Они поспорили… Один из них сказал, что она ответит тебе на письмо, а другой — что не ответит, верно?

— Да, — кивнул Ашер. — Был такой спор.

Сейчас ему были безразличны все на свете споры. Я её увижу, говорил он себе. Я загляну в её новую квартиру, проведу с нею вечер. Костюм, мне нужен новый костюм. И обувь, нужно же прилично выглядеть.

— Сколько железа сможешь ты ей втюхать? — спросила Райбис. — На какую сумму?

— Да не в этом же дело, — чуть не заорал Ашер.

— Извини, — испуганно отшатнулась Райбис. — Мне просто стало интересно… ну, в общем, большая ли будет система, насколько современная, я ничего другого не имела в виду.

— Она получит самую лучшую систему, какую можно купить на рынке, — сказал Ашер. — Все компоненты высочайшего качества. Такие, какие я хотел бы иметь сам. Лучше, чем я могу себе позволить.

— Это может стать хорошей рекламой для вашего магазина.

Ашер ответил испепеляющим взглядом.

— Да в чём дело? — недоуменно спросила Райбис.

— Фокс, — сказал Ашер, словно это имя всё объясняло. — Мне позвонила сама Линда Фокс. Я не могу в это поверить.

— Ты бы позвонил лучше Зине и Эммануилу и рассказал им. У меня есть их номер.

Нет, подумал Ашер. Это не их дело, только моё.

— Время приближается, — сказал Эммануил Зине. — Теперь мы увидим, как всё повернётся. Скоро он полетит в Нью-Йорк. Ждать осталось совсем недолго.

— А ты уже знаешь, что будет? — спросила Зина.

— Мне хотелось бы знать другое, — сказал Эммануил. — Мне хотелось бы знать, свернёшь ли ты свой мир пустопорожних грёз, если он найдёт её…

— Он найдёт её совершенно никчемной, — прервала его Зина. — Она же дура, дура набитая, без капельки здравого смысла, без единой извилины в голове, он мигом сбежит от неё, потому что нельзя сделать нечто подобное реальностью.

— Посмотрим, — сказал Эммануил.

— Конечно, посмотрим, — согласилась Зина. — Херба Ашера ждёт встреча с ничтожнейшей дурой. Ничтожнейшая дура ждёт не дождётся встречи с ним.

Вот тут-то, сказал Эммануил в сокровенных глубинах своего разума, ты и допустила ошибку. Херб Ашер не продержался бы слишком долго на своём перед ней поклонении; ему необходима взаимность, а ты сама мне её вручила. Унизив её здесь, в своём царстве, ты ненамеренно придала ей субстанциональность.

И это потому, думал он, что ты не знаешь, что такое субстанция, это не по твоей части. Но зато по моей; ничто субстанциональное без меня не обходится.

— Я думаю, — сказал он, — что ты уже проиграла.

— Да ты же просто не знаешь, зачем я играю! — весело откликнулась Зина. — Tы не знаешь, ни кто такая я, ни какие у меня цели!

Возможно и так, подумал он.

Но я знаю себя, и… я знаю свои цели.

Облачившись в новый, непристойно дорогой костюм, Херб Ашер поднялся на борт пассажирской ракеты класса люкс, направлявшейся рейсом в Нью-Йорк Сити. С портфелем в руке (там лежали детальные описания всех новейших, едва ещё выходивших на рынок, домашних аудиосистем) он просидел у окна от начала до конца полёта. Полёт продолжался три минуты — ракета начала снижаться, едва успев стартовать.

Это самый прекрасный день в моей жизни, сказал он себе, когда включились тормозные двигатели. Посмотрите на меня, я же словно сошёл со страниц журнала «Стиль». Слава Богу, что Райбис со мной не увязалась.

— Леди и джентльмены, — заговорили динамики, — наша ракета приземлилась в космопорте имени Кеннеди. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах до подачи звукового сигнала. После сигнала вы можете выходить, выходной люк расположен в передней части корабля. Компания «Дельта Спейслайнс» благодарит вас за то, что вы воспользовались её услугами.

— Желаю вам приятно провести день, — сказал Хербу Ашеру стоявший у трапа робостюард.

— И я вам того же желаю, — весело откликнулся Ашер. — И чтобы дальнейшие дни были ничем не хуже.

Взяв на остановке такси, он полетел прямо «Эссекс Хаус», где его ждал заказанный на два дня — чёрт с ней, с ценой — номер. Он за пять минут распаковал своё немудрёное хозяйство, полюбовался на роскошную обстановку номера, принял таблетку вальзина (самого эффективного препарата из последнего поколения стимуляторов коры головного мозга), а затем взял телефон и набрал манхэттенский номер Линды Фокс.

— Мне так волнительно, что вы уже здесь, в городе, — защебетала Линда, когда он представился. — Вы можете прийти сюда прямо сейчас? У меня тут сидят знакомые, но они уже уходят. А моя будущая система — дело очень серьёзное. Я хотела бы обсудить её подробно и без спешки. А сколько сейчас времени? Я ведь только-только прилетела из Калифорнии.

— Сейчас семь вечера по нью-йоркскому времени, — сказал Ашер.

— Вы успели уже пообедать?

— Нет, — сказал Ашер.

Это было похоже на сказку, он словно оказался в мире грёз, в волшебном царстве. Я, думал он, похож сейчас на ребёнка. Словно читаю ту старую книжку «Серебряные монетки». Наверное, я и вправду нашёл серебряную монетку, иначе как бы я сюда проник? Проник туда, куда всегда стремился. Домой моряк вернулся, домой из дальних странствий, думал он. И охотник… Он не помнил, как там дальше эти стихи. Ну что ж, в любом случае они подходят к случаю. Он наконец-то попал в родные места.

И здесь никто не скажет мне, что она похожа на официантку из пиццерии. Так что можно об этом и не думать.

— У меня дома есть кой-какая еда, только я ем только растительную пишу. Если вам хочется… у меня тут есть самый настоящий апельсиновый сок, соевый творог, всё сплошь растительное. Я считаю, что животных нельзя убивать.

— Вот и прекрасно, — сказал Ашер. — Я согласен на всё, выбирайте сами.

Одежду Линды, встретившей его у входа в квартиру, составляли свитерок с глухим воротом и белые шорты; шлёпая по полу босыми ногами, она провела его в гостиную, бывшую гостиной только по названию, там не было ещё никакой мебели и вообще ничего. В спальне вещей было побольше: спальный мешок и раскрытый чемодан. Комнаты были просторные, а из панорамного окна открывался вид на Центральный парк.

— Хэлло, — сказала Линда, протягивая Ашеру руку. — Я — Линда. Рада с вами познакомиться, мистер Ашер.

— Называйте меня Херб, — сказал Ашер.

— На Побережье, на Западном побережье, все представляются друг другу просто по именам, я стараюсь отучить себя от этого, но всё никак не могу. Я ведь выросла в Южной Калифорнии, в Риверсайде. — Линда вспомнила про входную дверь, сходила и закрыла её. — Некомфортно как-то, когда совсем без мебели, правда? Её там пакует мой менеджер, послезавтра всё уже будет здесь. В общем-то, он не один пакует, я ему тоже помогаю. Давайте посмотрим ваши проспекты.

Линда уже заметила портфель, её глаза горели предвкушением.

Она и вправду похожа на официантку из пиццерии, подумал Ашер. Да и кожа Линды оказалась не такой уж чистой и нежной; резкий, безжалостный свет потолочной лампы выявил множество мелких прыщиков. Но всё это ерунда, думал Херб Ашер, и говорить-то не о чем.

— Ничего, обойдёмся и без стульев, — сказала Линда и села на пол, выставив вверх голые коленки. — Давайте посмотрим эти штуки, я полностью на вас полагаюсь.

— Насколько я понял, — начал Ашер, — вы хотите установить высококачественную студийную аппаратуру. Профессиональную, по нашей терминологии. Не домашнюю, которой пользуется большинство людей.

— А это что такое? — Линда ткнула пальцем в фотографию огромных звуковых колонок. — На холодильники похоже.

— Это старая конструкция, — пояснил Ашер, переворачивая страницу. — Такие колонки работают на плазме, гелиевой плазме. Приходится всё время покупать баллоны гелия. Зато гелиевая плазма светится, это очень красиво. А светится она из-за высокого, в десятки киловольт, напряжения. Давайте я покажу вам нечто более современное; плазменное преобразование напряжения в звук уже устарело — или скоро устареет.

Почему у меня такое чувство, словно всё это мне привиделось? — спросил он себя. Может быть, потому, что я вне себя от счастья. И всё же.

Два часа кряду они сидели, привалившись спинами к стене, и листали каталоги. К исходу второго часа стало заметно, что энтузиазм Линды иссякает.

— Есть хочется, — сказала она. — Только у меня нет при себе подходящей одежды, чтобы пойти в ресторан. У вас ведь тут нужно наряжаться, это не как в Южной Калифорнии, где пускают в чём угодно. А где вы остановились?

— В «Эссекс Хаусе».

— А давайте пойдём к вам и закажем еду в номер, — предложила Линда, вставая и сладко потягиваясь. — Ну как, о'кей?

— Прекрасная мысль, — откликнулся Ашер и тоже встал.

Когда с ужином было кончено, Линда Фокс встала и принялась задумчиво разгуливать по номеру.

— А ты знаешь одну вещь, — сказала она, — мне всё время снится, что я стала самой знаменитой певицей во всей Галактике. Ну, точно как ты тогда сказал по телефону. Это, наверное, такое подсознание. Но ведь мне снятся подробные сцены, как я записываю альбом за альбомом и даю концерты, и мне платят огромные деньги. Ты веришь в астрологию?

— Пожалуй, что да.

— И всякие места, где я в жизни не бывала, они мне тоже снятся. И люди, которых я в жизни не видела, очень важные люди. Большие шишки из индустрии развлечений. И мы всё время куда-то торопимся, мечемся с места на место. А ты закажи вина, хорошо? Я ничего не понимаю во французских винах, так что ты сам всё решай. Только не слишком сухое.

Ашер и сам ничего не понимал во французских винах, но он попросил принести из ресторана винную карту, а затем заказал бутылку дорогого бургундского.

— Потрясный вкус, — сказала Линда Фокс. Она сидела на диване, подобрав под себя ноги. — Расскажи мне про себя. Ты давно в этом деле, ну, торгуешь всяким аудио?

— Да уже много лет.

— А как ты увильнул от призыва?

Этот вопрос озадачил Ашера. Он точно знал, что призыв отменили, и к тому же много лет назад.

— Правда, что ли? — удивилась Линда, когда он ей это сказал. — Странно, я была в полной уверенности, что призыв сейчас есть и что мужики толпами мотают в инопланетные колонии, чтобы только от него отвертеться. А ты бывал вне Земли?

— Нет, — сказал Ашер. — Но мне бы хотелось слетать куда-нибудь в космос, чтобы посмотреть, почувствовать, что это такое. — Он сел рядом с Линдой и словно по рассеянности обнял её за плечи. Она не отстранилась. — И чтобы прикоснуться к другой планете. Потрясающее, наверно, ощущение.

— А мне и здесь хорошо. — Линда прислонилась к его руке затылком и закрыла глаза. — Помассируй мне спину, после сидения у стенки она вся словно каменная.

Линда тронула рукой свой позвоночник и наклонилась вперед; Ашер начал массировать ей шею.

— Ну до чего же приятно, — промурлыкала она.

— А ты ложись на кровать, — предложил Ашер. — Так будет удобнее.

— И то правда. — Линда спрыгнула с дивана и пошлёпала босыми ногами в спальню. — Какая милая спальня. Я в жизни не останавливалась в «Эссекс Хаусе». А ты женат?

— Нет, — сказал Ашер. Не было смысла рассказывать ей про Райбис. — Был когда-то, но потом развёлся.

— Все говорят, что развод это чистый кошмар.

Линда легла на кровать ничком и широко раскинула руки; Ашер наклонился и поцеловал её в затылок.

— Не надо, — сказала Линда.

— Почему не надо?

— Я не могу.

— Чего не можешь?

— Заниматься любовью. У меня месячные. Месячные? У Линды Фокс бывают месячные?

Это было невероятно; Ашер резко отдёрнулся и застыл.

— Ты уж прости, что так вышло, — сказала Линда. — А теперь помассируй мне плечи, а то их тоже сводит. И в сон меня что-то клонит. От вина, наверное. Очень… — она широко зевнула, — … хорошее вино.

— Да, — согласился Ашер; он всё ещё был не в силах к ней прикоснуться.

И вдруг Линда громко рыгнула, пробормотала: «пардон» и прикрыла ладонью рот.

На следующий день он улетел в Вашингтон. Линда вернулась к себе той же ночью, да и чего бы ей оставаться, раз месячные. Она пару раз помянула — безо всякой, по мнению Ашера, необходимости, — что во время месячных у неё бывают жестокие судороги, вот и сейчас тоже. Ашер возвращался порядком усталый, его утешал лишь удачный контракт: Линда Фокс подписала заказ на самую дорогую, ультрасовременную стереосистему, а позднее ему предстояло вернуться, чтобы проследить за сборкой и размещением видеооборудования, записывающего и демонстрационного. За всё про всё поездка оказалась более чем выгодной.

И всё же, и всё же… Главного он не достиг; из-за неё, из-за Линды Фокс — неподходящее, видите ли, время. Чёрт бы побрал её месячные, думал он. У Линды Фокс бывают месячные и судороги? — удивлённо спрашивал он себя. Невероятно. Но против фактов не попрёшь. А может, это просто предлог? Нет, какой там предлог, всё повзаправде.

Дома жена встретила его одним-единственным вопросом: «Ну как вы там с ней, развлекались?»

— Нет, — хмуро бросил Ашер. Развлечёшься тут…

— Ты какой-то усталый, — заметила Райбис.

— Усталый, но зато довольный.

Что было, в общем-то, правдой. Они с Линдой Фокс проболтали до глубокой ночи. Как-то с ней очень легко, думал он. Хорошая девица, весёлая, никакого манерничанья. Такая, ну, вроде как… субстанциональная. Обеими ногами стоит на земле. Никакой аффектации. Она мне нравится, сказал он себе. Хорошо, что я увижу её снова.

И, подумал он, я точно знаю, что она далеко пойдёт.

Было даже странно, с какой безапелляционной уверенностью твердила его интуиция о будущих успехах Линды Фокс. А с другой стороны, чего же тут странного? Просто она очень хорошо поёт.

— А что она за человек? — спросила Райбис. — Только и говорит, наверное, что о своей карьере.

— Она тихая, мягкая и скромная, — сказал Херб Ашер. — И на редкость непринуждённая. Мы с ней говорили о самых разных вещах.

— А смогу я с ней как-нибудь встретиться?

— Не вижу, почему бы и нет, — пожал плечами Ашер. — На днях я опять туда полечу. И она что-то там говорила насчёт прилететь сюда и заглянуть в наш магазин. Сейчас карьера Линды на такой стадии, что приходится бегать по всей стране — она начинает получать серьёзные предложения, необходимые ей и вполне ею заслуженные, и я рад за неё, искренне рад.

Если бы только не эти месячные… ну, ничего не поделаешь, суровая проза жизни, сказал он себе. То, из чего состоит реальность. В этом отношении Линда ничем не отличается от любой другой женщины, иначе и быть не могло.

И всё равно она мне нравится, сказал он себе. Пусть даже мы с ней не переспали. Радость общения, этого хватило за глаза и за уши.

— Ты проиграла, — сказал десятилетний мальчик Зине Паллас.

— Да, — кивнула Зина. — Я проиграла. Ты сделал её реальной, и она ему не разонравилась. Мечта сбылась, хотя и с некоторой долей разочарования.

— Что есть лучший признак подлинности.

— Да, — сказала Зина. — Поздравляю.

Она улыбнулась и пожала Эммануилу руку.

— А теперь, — сказал мальчик, — ты расскажешь мне, кто ты такая.

Глава 16

— Да, — сказала Зина, — я скажу тебе, кто я такая, но я не позволю твоему миру вернуться. Мой мир лучше. Херб Ашер ведёт в нём куда более счастливую жизнь, Райбис жива… Линда Фокс реальна…

— Но ведь не ты сделала её реальной, — заметил Эммануил. — Это сделал я.

— И ты хочешь вернуть мир, который ты им дал? С холодной зимой, льдом и снегом? Это я разбила стенки тюрьмы, это я принесла весну. Я свергла Верховного Прокуратора и Главного Прелата. Пусть останется так, как есть.

— Я преобразую твой мир в реальность, — сказал Эммануил. — Я уже начал. Я проявил себя Хербу Ашеру, когда ты его целовала, я проник в твой мир в своей истинной форме. Я делаю его своим, шаг за шагом. Но люди должны помнить, это самое главное. Пусть они живут сейчас в твоём мире, они должны знать, что существовал мир худший и им приходилось в нём жить. Я восстановил воспоминания Херба Ашера и многих прочих сновидцев.

— Да я, в общем-то, и не против.

— А теперь не тяни, — сказал Эммануил, — скажи мне, кто ты такая.

— Давай погуляем рука об руку, — сказала Зина. — Как Бетховен и Гёте, два близких друга. Съездим в Британскую Колумбию, заглянем в Стенли-парк, посмотрим там на зверей, на волков, на больших белых волков. Это прекрасный парк, и лайонгейтский мост тоже прекрасен; Ванкувер, столица Британской Колумбии, это самый прекрасный город на земле.

— Это верно, — кивнул мальчик. — А я совсем забыл.

— А когда ты посмотришь на этот город, спроси у себя, хочешь ли ты его уничтожить или как-нибудь там изменить. Я хочу, чтобы ты спросил себя, взглянув на эту земную красоту, решишься ли ты свершить свой великий и страшный день, пылающий как печь, когда все надменные и поступающие нечестиво сгорят как солома и не останется от них ни корня, ни ветвей. Ну как, о'кей?

— О'кей, — сказал Эммануил. Зина продекламировала:

Мы духи воздуха, мы в небесах парим.

Мы от напастей род людской храним.

— Правда? — спросил Эммануил; ведь если так, думал он, ты — воздушный дух, иначе говоря — ангел.

Зина снова продекламировала:

Сюда слетайтесь, неба певуны.

Проснитесь и спешите в этот лес.

Но пусть средь вас не будет злобных птиц,

А те лишь, что добры и веселы.

— А это ты к чему? — изумился Эммануил.

— Перенеси нас сперва в Стенли-парк, — сказала Зина. — Ведь если это сделаешь ты, мы и вправду окажемся там, это не будет иллюзией.

Эммануил согласился.

Они бродили по зелёной траве среди огромных деревьев. Этого леса, думал Эммануил, никогда не осквернял топор лесоруба, он сохранился в первозданном виде.

— Невероятная красота, — сказал он Зине.

— Таков мир, — сказала она.

— А теперь скажи, кто ты такая.

— Я — Тора, — сказала Зина.

— В таком случае, — отметил, чуть помедлив, Эммануил, — я не могу сделать с миром ничего, не посоветовавшись прежде с тобой.

— И ты не можешь сделать с миром ничего такого, против чего я выскажусь, — добавила Зина. — Так решил ты сам в начале времён, когда ты меня сотворил. Ты дал мне жизнь, я — живое существо, которое мыслит. Я — проект мира, его строительный чертёж. Так ты замыслил, и так оно и есть.

— Отсюда и дощечка, которую ты мне дала, — заметил Эммануил.

— Взгляни на меня, — сказала Зина.

Он взглянул на неё и увидел молодую женщину, увенчанную короной и восседающую на престоле.

— Малхут, — сказал он. — Низшая из десяти сефирот.

— А ты — Вечный и Бесконечный Эн-Соф, — сказала Малхут. — Первый и высший из сефирот Древа Жизни.

— Но ты сказала, что ты Тора.

— В «Зохаре» Тора представлена как прекрасная девушка, одиноко живущая в заключении в высоком замке. Её тайный возлюбленный приходит к замку, чтобы взглянуть на неё, но все его попытки тщетны. Потом она появляется в окне, и он её видит, но лишь на мгновение. Ещё позднее она садится у окна, и он может с нею беседовать, но она скрывает лицо под вуалью… и отвечает на его вопросы очень уклончиво. И только после долгого времени, когда влюблённый готов уже отчаяться, что когда-нибудь её узнает, она наконец позволяет ему узреть её лицо.

— Раскрывая таким образом влюблённому все тайны, кои она хранила всё это долгое время в глубинах своего сердца, — сказал Эммануил. — Я знаю «Зохар». Ты права.

— Теперь ты узнал меня, Эн-Соф, — сказала Малхут. — Тебя это радует?

— Меня это не радует, — сказал Эммануил. — Ведь хотя всё, тобою сказанное — правда, с твоего лица не снята ещё одна вуаль. Остался ещё один шаг.

— Верно, — согласилась Малхут, юная прекрасная женщина, увенчанная короной и восседающая на престоле. — Но эту вуаль ты должен совлечь сам.

— И я это сделаю, — сказал Эммануил. — Я уже близок к разгадке, остался лишь шаг, один-единственный шаг.

— Ты пытаешься угадать, — сказала она, — но этого мало. И даже если твоя догадка окажется правильной, этого будет мало, ты должен знать.

— Сколь прекрасна ты, Малхут, — сказал Эммануил. — И понятно, что ты здесь, в мире, и ты любишь мир, ведь ты — сефира, представляющий Землю. Ты — это матка, в которой содержится всё, все остальные сефирот, составляющие Древо. Все эти прочие силы числом девять порождены тобой.

— И даже Кетер, из них наивысший, — спокойно заметила Малхут.

— Ты — Диана, царица фей, — сказал Эммануил. — Ты Афина Паллада, богиня справедливой войны, ты — царица весны, ты — Агиа София, Божественная Премудрость; ты — Тора, иже есть замысел и строительный чертёж вселенной; ты — Малхут каббалы, низший из десяти сефирот Древа Жизни, и ты же — моя подруга, моя собеседница и моя путеводительница. Но кто ты такая в действительности? Кто ты, если снять все эти личины? Я знаю, кто ты такая, и… — он накрыл её руку своей. — Я начинаю вспоминать. Падение, когда Божественное распалось.

— Да, — кивнула Малхут. — Теперь ты вспоминаешь и это, самое начало.

— Дай мне время, — сказал Эммануил. — Ещё чуть-чуть времени. Это трудно. Это болезненно.

— Я подожду, — сказала Малхут.

Она ждала, восседая на престоле. Прождала тысячи лет, и он видел на её лице терпеливое согласие ждать и дольше, ждать столько, сколько потребуется. И он, и она знали с самого начала, что настанет момент и они снова будут вместе. И вот они снова, как и в начале, были вместе. Всё, что ему оставалось, это назвать её имя. Назвать по имени — значит знать, думал он. Знать и призвать.

— Должен ли я назвать твоё имя? — спросил он.

Она улыбнулась своей прелестной, словно пляшущей улыбкой, но на этот раз в её глазах не было ни лукавства, ни обмана, вместо этого в них светилась любовь, бездонные глубины любви.

Николай Булковский, одетый для данного случая в форму генерала Красной Армии, готовился произнести речь перед толпой верных партийцев, собравшейся на главной площади Боготы. За последнее время Колумбия стала страной, где набор новых сторонников проходил наиболее успешно. Если бы Партии удалось перетащить Колумбию в антифашистский лагерь, катастрофическая потеря Кубы была бы более-менее компенсирована. А тут вдруг появляется кардинал Римско-Католической Церкви, и не какой-нибудь местный, а американец, специально присланный Ватиканом, чтобы путаться под ногами у Партии. Ну чего они всюду свой нос суют? — спросил себя Булковский. Булковский. Он оставил эту фамилию и был теперь известен как генерал Гомес.

— Дайте мне психологический профиль этого кардинала Хармса, — обратился он к своей колумбийской советнице.

— Есть, товарищ генерал. — Миссис Рейс положила перед ним досье вредоносного американца.

— У этого типа мозги набекрень повёрнуты, — констатировал Булковский по изучении досье. — Он по уши влез в теологию. Ватикан подобрал не того человека.

Мы из этого Хармса узлы вязать будем, сказал он себе, очень довольный, что церковники так прошляпили.

— Сэр, — почтительно заметила миссис Рейс, — кардинал Хармс известен своей харизмой. Где бы он ни появился, он привлекает толпы народа.

— Если этот тип появится в Колумбии, — сказал Булковский, — он привлечёт на свою гнилую репу обрезок свинцовой трубы.

Высокий гость вечернего телевизионного ток-шоу, Римско-Католический кардинал Фултон Стейтлер Хармс, впал в свой обычный многословно-нравоучительный тон. Ведущий, давно уже порывавшийся его прервать — для остро необходимой рекламной врезки, — нервно ёрзал на стуле.

— Их политика, — глаголовал Хармс, — провоцирует смуту, столь для них выгодную. Беспорядки и недовольство в обществе суть краеугольные камни безбожного коммунизма. Позвольте мне привести вам пример.

— Мы вернёмся в эфир через несколько минут, — сказал ведущий, когда камера спанорамировала на его безликое лицо. — Но сперва посмотрите рекламу.

По экрану заплясал спрей-кэн идеального дезодоранта.

— А как ведёт себя здесь, в Детройте, рынок недвижимости? — спросил, воспользовавшись паузой, Фултон Хармс. — У меня есть определённые средства, а весь мой прошлый опыт показывает, что наилучшим объектом капиталовложений являются офисные здания.

— По этому вопросу вам лучше проконсультироваться с… — На камере загорелась красная лампочка, ведущий мгновенно сложил своё лицо в маску всепонимающей умудрённости и сказал хорошо отработанным, непринуждённым тоном: — Сегодня мы беседуем с кардиналом Фултоном Фармсом…

— Хармсом, — поправил Хармс.

— … Хармсом из Детройтской епархии.

— Архиепископальной епархии, — поправил Хармс, на этот раз — с явным раздражением.

— … Детройтской архиепископальной епархии, — послушно повторил ведущий. — Кардинал, не является ли это фактом, что в большинстве католических стран, особенно в странах Третьего мира, не существует заметного среднего класса? Что мы видим там по преимуществу сказочно богатую элиту и обнищавшее население, лишенное как образования, так и надежды на какие-либо улучшения в своей жизни? Не наблюдается ли своего рода корреляция между Церковью и таким крайне прискорбным положением?

— Ну, в общем-то… — растерянно промямлил Хармс.

— Позвольте мне повернуть этот вопрос иначе, — продолжил ведущий; он чувствовал себя совершенно уверенно, полностью контролировал ситуацию. — Не задержала ли Церковь экономический и социальный прогресс этих стран на многие столетия? Не является ли Церковь, по сути своей, реакционной организацией, все усилия которой направлены на обогащение меньшинства за счёт безжалостной эксплуатации большинства, организацией, спекулирующей на людской доверчивости? Вам не кажется, кардинал, что такая картина очень близко соответствует положению вещей?

— Церковь, — потерянно начал Хармс, — заботится о духовном благополучии человека. Она берёт за себя ответственность за его душу.

— Но не за тело.

— Коммунисты порабощают как тело человека, так и душу. — Голос Хармса постепенно набирал силу. — Церковь…

— Извините, кардинал Фултон Хармс, — прервал его ведущий, — но мы исчерпали отведённое нам время. Мы беседовали с…

— … освобождает человека от первородного зла. Ведущий взглянул на него с почти нескрываемой ненавистью.

— Человек рождён во грехе, — сказал Хармс, окончательно запутавшийся в своих мыслях.

— Благодарю вас, кардинал Фултон Стейтлер Хармс, — сказал ведущий. — А теперь посмотрите рекламу.

Хармс едва не застонал от отчаяния. Порою мне чудится, думал он, выбираясь из роскошного кресла, в которое его усадили, порою мне чудится, что я знал когда-то лучшие дни. Он не понимал, откуда берётся такое ощущение, но оно его не покидало. А теперь я должен лететь в эту задрипанную Колумбию, думал он. Второй раз; я уже был там однажды и сократил свой визит до последнего возможного предела. А теперь вот, пожалуйста, снова лети. Они дёргают меня как марионетку, туда — обратно. В Колумбию, домой в Детройт, потом, высунув язык, в Балтимор и снова в Колумбию. И я, кардинал, должен со всем этим мириться? Об меня же просто ноги вытирают.

Нет, думал он, пробираясь к лифту, это не лучший изо всех мыслимых миров. А этот дневной ведущий меня буквально оскорблял.

Libera me Domine, воззвал он в сердце своём, спаси меня, Господи. Почему он меня не слушает? — думал Хармс в ожидании лифта. А может быть, коммунисты правы и нет никакого Бога. А если Бог всё-таки есть, он оставил меня своими заботами.

Прежде чем отсюда улетать, решил он, я справлюсь у своего брокера насчёт офисных зданий. Если хватит времени.

— Ну вот, вернулась. — Райбис Ромми-Ашер вяло прошлёпала в гостиную и сняла пальто. — Врач говорит, что это язва. Дивертикул луковицы двенадцатиперстной кишки, говоря на их жаргоне. Нужно принимать фенобарбитал и пить «Маолокс».

— Болит? — безразлично поинтересовался Херб Ашер; он копался в своей фонотеке, разыскивая Вторую симфонию Малера.

— Ты не мог бы налить мне молока? — попросила Райбис, падая на диванчик. — Совсем почему-то нету сил. — Её лицо потемнело и заметно отекло. — И не ставь свою музыку громко, сейчас любые громкие звуки буквально лупят меня по голове. Почему ты дома, а не в магазине?

— У меня выходной. — Плёнка с записью «Второй» Малера наконец-то нашлась. — Я надену наушники, — пообещал он, — так что никаких звуков не будет.

— Я хочу рассказать тебе про мою язву, — сказала Райбис. — Я тут зашла по дороге в библиотеку и выяснила много интересного. Вот. — Она протянула ему большой конверт. — Я сделала распечатку одной недавней статьи. Существует теория, что…

— Я хочу послушать «Вторую» Малера, — сказал Ашер.

— До чего же это возвышенно. — В её голосе звучал горький сарказм. — Ну что ж, давай слушай.

— Я ведь всё равно ничего не могу сделать с твоей язвой, — попытался защититься Ашер.

— Ты мог бы хотя бы меня выслушать.

— Я принесу тебе молоко, — сказал Ашер. Ну что же это я веду себя как последняя сволочь? — думал он, направляясь на кухню. Мне бы только послушать «Вторую», и всё пришло бы в норму. Это единственная симфония, где используется много ротанговых инструментов. Руте, такая штука, похожая на маленькую метёлку, ею играют на басовом барабане. Жаль, что Малер не дожил до педали «вах-вах», иначе он точно использовал бы её в каком-нибудь из больших опусов.

Вернувшись в гостиную, он подал жене стакан молока.

— А чем ты тут всё это время занимался? — спросила она. — Так ведь ничего и не прибрано.

— Говорил по телефону с Нью-Йорком, — сказал Херб Ашер.

— Ну да, конечно же. Линда Фокс.

— Да. Она заказывала компоненты для аудиосистемы.

— Ну и когда ты снова к ней полетишь?

— Там нужен мой глаз. Я хочу проверить систему, когда всё будет смонтировано.

— Похоже, ты в полном восторге, — сказала Райбис.

— А что? Прекрасная сделка.

— Нет, я говорю про эту Линду. Ты от неё в полном восторге. А знаешь, Херб, — добавила она после небольшой паузы, — разведусь я с тобой.

— Ты это что, серьёзно?

— Более чем.

— Из-за Линды Фокс?

— Из-за того, что мне обрыдло жить в таком свинарнике. Мне обрыдло мыть посуду за тобой и твоими дружками. И мне вконец обрыдло иметь дело с Элиасом; он всегда вламывается без предупреждения, будто нет телефона и нельзя позвонить. Он ведёт себя так, словно это его квартира. Половина денег, которые мы тратим на еду, уходит на него и его нужды. Он ведёт себя как неотвязный побирушка, да он и выглядит как побирушка. А тут ещё все эти религиозные бредни. Все эти пророчества, что «Близится Судный День». Я долго всё это терпела и больше уже не могу.

Райбис замолкла, схватилась рукой за живот и болезненно сморщилась.

— Язва? — сочувственно поинтересовался Ашер.

— Да, язва. Которая меня мучает, а тебе — наплевать…

— Я иду в магазин. — Ашер встал и направился к двери. — До свидания.

— До свидания, Херб Ашер, до свидания, — сказала Райбис. — Я останусь здесь и буду мучиться, а ты там будешь любезничать со смазливыми клиентками и балдеть от HI-FI систем ценой в миллион долларов.

Ашер закрыл за собой дверь и через считанные секунды взмыл в небо на своей машине.

Поближе к вечеру, когда магазин опустел, Ашер прошёл в прослушивательную комнату, где прилежно трудился его партнёр.

— Элиас, — сказал он, — очень похоже, что мы с Райбис скоро разбежимся.

— Ну и что ты тогда будешь делать? — вскинул глаза Элиас. — Ты привык иметь её под боком, заботиться о ней, потакать её капризам. Для тебя это не просто привычка, а важнейшая часть твоей жизни.

— Она психически нездорова, — сказал Херб Ашер.

— Ты знал это ещё до того, как женился на ней.

— Она не может ни на чём сосредоточиться. У неё, выражаясь языком психологов, рассеянное внимание, это все тесты показывают. Именно поэтому она такая неряха. Она не способна думать, не способна действовать, не способна сосредоточиться.

Такая себе фея тщетных стараний, добавил он про себя.

— Тебе просто нужен сын, — сказал Элиас. — Я видел, как смотрел ты тогда на Манни, на младшего брата этой девушки. Так почему бы тебе… Впрочем, это не моё дело.

— Если бы я спутался с другой женщиной, — сказал Херб, — то я знаю, с кем именно. Но она не обращает на меня внимания.

— Эта певица?

— Да.

— А ты попробуй, — посоветовал Элиас.

— Я ей не пара.

— Никто не знает, кто ему пара, а кто — не пара. Это решает Господь Бог.

— Её имя будет греметь по всей Галактике.

— Но сейчас-то никто её не знает, — рассудительно заметил Элиас. — Если ты хочешь ею заняться, делай это сейчас, не откладывая.

— Великая Фокс, — сказал Херб Ашер. — Это так я о ней думаю.

В его голове всплыла фраза: «Вы с Фокс и Фокс с вами!»

Слова Линды Фокс. Она их не пела, а говорила. Ашер не понимал, откуда у него убеждение, что она такое скажет. Снова эти смутныевоспоминания, смешанные с… он не знал, с чем именно. Линда Фокс, ставшая более напористой, более профессиональной и динамичной. И одновременно — далёкой. Казалось, что до неё миллионы миль. Свет далёкой звезды, и в том, и в другом смысле слова.

И всё это издалека, думал Херб Ашер. Музыка и звон колокольчиков.

— А может, — сказал он, — я эмигрирую в какую-нибудь колонию.

— Райбис слишком для этого больна.

— Тогда я улечу один.

— Ты уж лучше начни встречаться с Линдой Фокс, — посоветовал Элиас. — Если, конечно, получится. Ты же на днях снова её увидишь. Не опускай руки, пробуй, старайся. Вся жизнь состоит из проб и стараний.

— О'кей, — сказал Херб Ашер, — я попробую стараться.

Глава 17

Рука в руке Эммануил с Зиной гуляли под тенистыми кронами Стенли-парка.

— Ты — это я, — сказал Эммануил. — Ты — Шехина, имманентное Присутствие, никогда не покидающее мир.

Женская сторона Бога, думал он. Известная евреям и только им. Когда произошло изначальное падение, от Божественного откололась трансцендентная, отделённая от мира часть, и это был Эн-Соф. Но другая его часть, часть имманентная и женская, осталась с падшим миром, осталась с Израилем.

Эти две части Божественного, думал он, отошли друг от друга на долгие тысячелетия. Но теперь они вновь соединились. Мужская половина Божественного и женская. Пока я отсутствовал, Шехина вмешивалась в жизни людей, старалась им помочь. Она проявлялась спорадически, то здесь, то там. А потому, строго говоря, Бог никогда не покидал человечество.

— Я — это ты, а ты — это я, — сказала Зина, — и мы снова нашли друг друга, и мы снова суть одно. Раскол исцелился.

— И под всеми твоими покровами, — сказал Эммануил, — под всеми твоими личинами скрывался я сам, моя собственная сущность. И я не узнавал тебя, пока ты мне не напомнила.

— Но как же это вышло? — спросила Зина и тут же добавила: — Впрочем, я знаю. Моя страсть к играм. Ведь это и твоя страсть, твоя тайная радость: играть, подобно ребёнку. Не быть серьёзным. Я воззвала к этой страсти, я пробудила тебя, и ты вспомнил, ты меня узнал.

— Это было очень трудно, — сказал Эммануил. — Мне было трудно вспомнить. Я тебе очень благодарен.

Всё это время, пока он отсутствовал, она унижала себя в падшем мире. Это несравненный героизм — оставаться с человеком при любых, самых бесславных обстоятельствах… и идти вместе с ним в тюрьму, думал Эммануил. Прекрасная спутница человека. Всегда рядом с ним, как сейчас она рядом со мной.

— Но теперь ты вернулся, — сказала Зина.

— Да, — кивнул Эммануил, — вернулся к тебе. Я на время забыл, что ты существуешь. Я помнил только мир.

Ты — это добрая, сострадающая сторона, думал он, а я — сторона грозная, внушающая страх и трепет. Вместе мы составляем единство. Разделённые мы неполны, любого из нас по отдельности недостаточно.

— Подсказки, — сказала Зина, — я всё время тебе подсказывала. Но ты должен был узнать меня сам.

— Какое-то время, — сказал Эммануил, — я не знал, кто такой я сам, и я не знал, кто такая ты. Меня мучили две загадки, и у них был один ответ.

— Пошли посмотрим на волков, — предложила Зина. — Они такие красивые. И мы можем прокатиться на поезде с маленькими вагончиками. Мы можем посетить всех животных.

— И освободить их из плена, — сказал Эммануил.

— Да, — согласилась Зина. — И освободить их, всех до последнего, из плена.

— Неужели Египет будет существовать всегда? — спросил Эммануил. — Неужели рабство вечно?

— Да, — кивнула Зина, — оно вечно, как и мы с тобой.

— Звери удивятся своей свободе, — сказал Эммануил у входа в зоопарк. — Первое время они не будут знать, что им делать.

— Тогда мы их научим, — сказала Зина. — Как мы всегда это делали. Всё, что им известно, они узнали от нас, мы были их наставниками.

— Да будет так, — сказал Эммануил и положил руку на первую стальную клетку. На него смотрели робкие глаза маленького животного. — Выходи из своей клетки, — сказал Эммануил.

Дрожащее от страха животное выбралось из клетки, и он подхватил его на руки.

Херб Ашер позвонил из магазина Линде в Шерман-Оукс. Ему потребовалось порядочно времени, чтобы прорваться через двух робосекретарш.

— Хэлло, — сказал он, когда Линда подошла к телефону.

— Ну как там моя звуковая система? — Линда часто заморгала и приложила к глазу палец. — Секундочку, у меня контактная линза соскальзывает. — Её лицо исчезло с экрана. — Ну вот, всё в порядке, — сказала она через пару минут. — За мною ведь ужин, верно? Если хочешь, прилетай сюда, в Калифорнию. Сейчас и всю будущую неделю я выступаю в «Золотом олене». Слушатели идут косяком, и я обкатываю на них уйму нового материала. Мне хотелось бы, чтобы и ты послушал.

— Прекрасно, — с восторгом согласился Херб Ашер.

— Так что же тогда, встретимся? — продолжала Линда. — Здесь, у меня?

— Конечно, ты только скажи когда.

— Как насчёт завтрашнего вечера? Только надо бы пораньше, чтобы успеть пообедать до того, как я уйду на работу.

— Прекрасно. Что-нибудь около шести вечера по калифорнийскому времени?

Линда кивнула.

— Херб, — сказала она, — если ты хочешь, можешь остановиться у меня. Дом большой, места много.

— Конечно хочу.

— Я познакомлю тебя с очень хорошим калифорнийским вином. Красное «Мондави». Я хотела бы, чтобы ты полюбил калифорнийские вина; это натуральное бургундское, которое мы пили в Нью-Йорке, оно было очень хорошее, но… у нас тут ведь просто великолепные вина.

— А ты уже решила, где мы будем обедать?

— Да, — кивнула Линда, — у Сасико. Японская кухня.

— Замётано, — согласился Ашер.

— Ну так как там моя звуковая система?

— Скоро всё будет готово.

— Я бы не хотела, чтобы ты слишком перетруждался, — сказала Линда. — Ты слишком много работаешь, а мне хотелось бы, чтобы ты давал себе отдохнуть, насладиться жизнью. Ведь в жизни так много приятного: друзья, хорошие вина.

— Скотч «Лафрояг», — добавил Херб.

— Ты что, и вправду любишь «Лафрояг»? — изумилась Линда. — А то мне уже начинало казаться, что, кроме меня, никто его не пьёт.

— Его гонят уже свыше двухсот пятидесяти лет всё в таких же, как и в далёком прошлом, медных перегонных кубах. Для его получения нужны двойная перегонка и искусство опытного винокура.

— Да, так написано на коробке. — Линда весело засмеялась. — Tы узнал это всё из надписи на коробке.

— В общем-то, да, — согласился Херб Ашер.

— А моя манхэттенская квартира, потрясно там будет, правда? Особенно когда ты поставишь там всю эту акустику. Херб… — Пылкий энтузиазм сменился на её лице недоверием. — А ты честно думаешь, что у меня хорошие песни?

— Да, и я это не думаю, а знаю.

— Ты такой милый, — смягчилась Линда, — и ты видишь вперёд гораздо дальше, чем я. Мне кажется, что ты принесёшь мне удачу. А ты знаешь, Херб, никто и никогда в меня толком не верил. Я ведь и в школе училась кое-как, и все домашние хором твердили, что я никогда не пробьюсь как певица. И с кожей своей я тоже намучилась. Ясное дело, я никуда ещё по-серьёзному не пробилась, а только начинаю, пытаюсь. И только для тебя я уже сейчас… — Она сделала неопределённый жест.

— Настоящая звезда, — подсказал Херб Ашер.

— И это для меня жутко много значит. Твоя вера придаёт мне силы. Знаешь, Херб, у меня ведь такое низкое о себе мнение, я же прямо уверена, что ничего не выйдет. Точнее говоря, была уверена, — поправилась Линда. — Но ты вливаешь в меня… Глядя на себя твоими глазами, я вижу не молодую неопытную артисточку, а нечто такое, что… — Ресницы Линды затрепетали, она улыбнулась Хербу в явной надежде, что он закончит за неё фразу.

— Я знаю про тебя то, — сказал Херб Ашер, — чего не знает никто другой.

И это действительно было так, потому что он её помнил, а все остальные — нет. Человечество забыло, оно впало в сон. Но ему предстоит проснуться и вспомнить.

— А слушай, Херб, — сказала Линда, — прилетай сюда на подольше. Ну, пожалуйста. Развлечемся, получим массу удовольствия. А ты хорошо знаешь Калифорнию? Да нет же, наверное, да?

— Да я совсем её не знаю, — признался Херб Ашер. — Я же тогда прилетел специально, чтобы послушать тебя в «Золотом олене». И мне всегда хотелось перебраться в Калифорнию, но то одно мешало, то другое.

— Я тебе все места покажу, у нас тут ведь очень здорово. С тобою рядом я перестану впадать в уныние и забуду все свои страхи. О'кей?

— О'кей, — кивнул Херб Ашер, едва справляясь с нахлынувшей на него любовью.

— Здесь ты послушаешь мои песни и скажешь, что я делаю правильно, а что нет. А главное — говори мне, что всё у меня будет хорошо, что я не потерплю неудачу, чего я всё время боюсь. Говори мне, что я удачно выбрала Дауленда. Его лютневая музыка так прекрасна. Это самая прекрасная музыка, какая только есть. А ты правда уверен, что мои песни, всё, что я делаю, всё это поднимет меня на самый верх?

— Абсолютно уверен, — сказал Херб Ашер.

— А откуда ты всё это знаешь? Мне кажется, что у тебя вроде как дар. Дар, который ты в свою очередь передаёшь мне.

— Это от Бога, — сказал Херб Ашер. — Бог внушил мне уверенность в твоём будущем. Ни секунды не сомневайся в моих словах, все они — правда.

— Херб, — несмело сказала Линда, — я чувствую вокруг нас какое-то волшебство. Словно в зачарованной стране. Звучит, конечно, глупо, но я же действительно так чувствую. Волшебство, придающее всему красоту.

— Красоту, — сказал Херб Ашер, — которую я вижу в тебе.

— В моей музыке?

— И в музыке тоже.

— А ты всё это, часом, не придумываешь?

— Нет, — покачал головой Херб Ашер. — Я клянусь тебе именем Бога. Отцом, сотворившим всех нас.

— От Бога, — повторила Линда. — Херб. это меня пугает. И ты меня пугаешь. В тебе есть что-то такое.

— Твоя музыка послужит тебе лифтом на самый верх, — сказал Херб Ашер.

Он знал это, потому что помнил; знал, потому что для него это уже случилось.

— Правда? — спросила Линда.

— Да, — сказал Ашер, — она вознесёт тебя к звёздам.

Глава 18

Освобождённое из клетки животное забралось Эммануилу на руки. Они с Зиной его погладили, и оно их поблагодарило. Они чувствовали его благодарность.

— Это же козлёнок, — сказала Зина, взглянув на изящные копытца. — Совсем ещё маленький.

— Как хорошо вы сделали, — сказал им козлёнок. — Я так долго ждал, чтобы меня выпустили из клетки, из клетки, куда поместила меня ты, Зина Паллас.

— Так ты меня знаешь? — удивилась Зина.

— Конечно же, я тебя знаю, — сказал козлёнок, прижимаясь к её груди. — Я знаю вас обоих, хотя в действительности вы суть одно. Вы воссоединили свои половинки, но битва ещё не кончена, битва ещё только начинается.

— Я знаю это существо, — сказал Эммануил.

— Я Велиал, — сказал козлёнок, глядя на Зину. — Тот, кого ты заточила и кому ты теперь вернула свободу.

— Велиал, — сказал Эммануил. — Мой противник.

— Добро пожаловать в мой мир, — сказал Велиал.

— Это мой мир. — Возразила Зина.

— Был твоим. — Козлиный голос крепчал. — В своём нетерпении освободить всех узников вы освободили главного из них. Я сражусь с тобой, божество света. Я заведу тебя в пещеры, где никакого света нет. От твоего сияния ничего не останется, свет померк или скоро померкнет. До этого момента твоя игра была притворной, ты играл сам против себя. Бог света никак не мог проиграть, потому что с обеих сторон играл он сам. Теперь ты столкнулся с настоящим противником, ты, извлёкший порядок из хаоса, а из этого порядка — меня. Я подвергну твою власть испытанию. Ты уже допустил ошибку, освободил меня, не зная, кто я такой. Мне пришлось сообщить тебе это. Твоё знание несовершенно, тебя можно застать врасплох. Разве я не застал тебя врасплох?

Зина и Эммануил молчали.

— Ты сделал меня беспомощным, — продолжил Велиал, — ты заточил меня в клетку, а затем ты меня пожалел. Ты очень сентиментален, бог света, и это станет причиной твоего краха. Я обвиняю тебя в слабости, в неспособности быть сильным. Я есть тот, кто обвиняет своего создателя. Чтобы править, нужно быть сильным. Правят сильные, они правят слабыми. А ты вместо этого защищал слабых, ты предложил свою помощь мне, своему врагу. Посмотрим, было ли это разумно.

— Сильный должен защищать слабого, — возразила Зина. — Так говорит Тора. Это главная идея Торы, главный Божий закон. А как Бог защищает человека, так и человек должен защищать слабейших, вплоть до животных и растений.

— Это противно природе жизни, — сказал Велиал. — Законам её развития, тобою же и установленным. Я обвиняю тебя в нарушении твоих собственных биологических первооснов, в нарушении мирового порядка. Ну да, конечно же, освободи всех узников, выпусти в мир орды убийц. Ты уже начал — с меня. Прими мою благодарность, но теперь я должен уйти; у меня много дел, да и у тебя, пожалуй, не меньше. Отпусти меня.

Козлёнок спрыгнул на землю и убежал, Зина и Эммануил смотрели ему вслед. С каждым прыжком он становился крупнее.

— Он погубит наш мир, — сказала Зина.

— Да мы его прежде убьём, — сказал Эммануил. Он вскинул руку, и козёл исчез.

— Он не погиб, — вздохнула Зина. — Он спрятался в мире, замаскировался. Теперь мы не сможем его найти. Ты же знаешь, что Велиал не умрёт, подобно нам он бессмертен.

Обитатели прочих клеток шумно просились на свободу. Не обращая на них внимания, Зина с Эммануилом высматривали отпущенного ими козла — козла, получившего свободу делать всё, что ему захочется.

— Я ощущаю его присутствие, — сказала Зина.

— И я тоже, — мрачно согласился Эммануил. — Наша работа уже погублена.

— Но битва не кончена, — сказала Зина. — Как сказал он сам, битва ещё только начинается.

— Да будет так, — сказал Эммануил. — Мы с тобою будем сражаться вместе, бок о бок. Как то было в начале, до падения.

Зина наклонилась и поцеловала его.

Он ощущал её страх, её оглушительный ужас. Тот же ужас был и в нём самом.

А что же станется с ними? — спрашивал он себя. С людьми, которых я хотел освободить? Какую тюрьму построит для них Велиал с его безграничной способностью строить тюрьмы? Тюрьмы грубые и тюрьмы утончённые, тюрьмы внутри тюрем; тюрьмы для тела и, что много хуже, тюрьмы для разума.

Пещера Сокровищ, что под Садом: тёмная и тесная, без воздуха и без света, без настоящего пространства и настоящего времени — ловушка, которая сжимается и душит попавшийся в неё разум. И мы допустили это, я и Зина, мы стали соучастниками мерзкой козлотвари. Её освобождение — это их порабощение; печальный парадокс: мы дали свободу поработителю. В своём стремлении к безбрежной свободе мы сдавили и смяли души всех живущих.

И это коснётся всех их, от высших до низших. Так будет, пока мы не сможем загнать козлоногого вновь в его клетку, пока он не будет сидеть за решёткой. А теперь он повсюду, никем и ничем не сдержанный. Его обиталище в каждом атоме, он вдыхается как воздух. И каждое дышащее им существо умирает. Не полностью и не физически, но всё равно смерть неизбежна. Мы освободили смерть, смерть духа. Смерть каждого, кто ныне живёт и желает жить. Это наш дар им, сделанный с самыми добрыми намерениями.

— Кому какое дело до наших намерений, — заметила Зина, знавшая его мысли.

— Дорога в ад, — сказал Эммануил. Причём, думал он, в самом буквальном смысле.

Только эту дверь мы и открыли, дверь в могилу.

А больше всего мне жалко мелких существ, тех, что почти не обижали всех прочих. Они не заслужили такой участи. А этот козломорф подвергнет их наибольшим страданиям, он будет мучить их в меру их невинности — это его способ нарушить великое равновесие, сорвать и погубить План. Он будет преследовать слабых и уничтожать беспомощных, он обрушит всю свою мощь на наименее способных себя защитить.

И тут мы обязаны вмешаться, сказал он себе. Встать на защиту малых сих. Это наша первая задача, наша первая линия обороны.

Радостно взмыв в вашингтонское небо, Херб Ашер взял курс на Калифорнию, к Линде Фокс. Это будет самое счастливое время в моей жизни, сказал он себе. На заднем сиденье лежали чемоданы с одеждой и всем самым необходимым — он не планировал вернуться в Вашингтон, к Райбис, в ближайшее время, а может, и никогда. Новая жизнь, думал он, направляя машину по ярко обозначенному трансконтинентальному маршруту. Это как сон, думал он, сон, ставший явью.

А затем он вдруг заметил, что в машине звучит слащавая струнная музыка. Изумлённый и потрясенный, он перестал думать и вслушался. Ну да, конечно, «Саут Пасифик», песня «Я выкину его из головы». Оркестр о восьмистах девяти струнах, если считать их по отдельности. Может, колонки дуром включились? Нет, индикатор не горит.

Я в криогенном анабиозе! — подумал он. А рядом шарашит мощный УКВ-передатчик. На всех беспомощных узников «Крио-Лаб Инкорпорейтед» льются пятьдесят киловатт звуковой дребедени. Сучьи они дети!

Потрясённый и испуганный, он замедлил машину. Ничего не понимаю, думал он. Я же помню, как меня освободили из анабиоза; я лежал в заморозке десять лет, а затем они подобрали нужные органы и вернули меня к жизни. Так ведь всё и было, верно? А может быть, это криогенная фантазия моего омертвелого мозга? И это, и то, что сейчас… Ох, Господи, стоит ли удивляться, что это так походило на сон — это и был сон, и есть сон.

И Линда Фокс, она тоже сон. Мой собственный сон. Я придумал её, лёжа в анабиозе, и продолжаю придумывать сейчас. А мой единственный ключ — эта тошнотная музыка, сочащаяся из каждой щели. Без неё, без этой музыки, мне бы никогда не догадаться.

Какая дьявольская подлость, думал он, так издеваться над человеком, над его надеждами и ожиданиями.

На приборной доске вспыхнула красная лампочка, и в тот же момент запиликал зуммер. В добавление ко всем прочим радостям им заинтересовался полицейский патруль.

Патрульная машина вынырнула откуда-то сбоку и ловко пристыковалась, переходная дверь отъехала вбок.

— Предъявите ваши права, — сказал, входя, полицейский. Его лицо скрывалось за пластиковым щитком, он походил на форт времён Мировой войны, на нечто, воздвигнутое под Верденом.

— Пожалуйста, — сказал Ашер, передавая полицейскому права. Две машины, сцепленные воедино, медленно летели прежним курсом.

— Мистер Ашер, вы находитесь в розыске? — спросил полицейский, что-то выстукивая на клавиатуре.

— Нет, — покачал головою Херб Ашер.

— Вы ошибаетесь. — Дисплей переносного компьютера высветил несколько строчек. — По нашим данным, ваше пребывание на Земле незаконно. Вы это знали?

— Это какая-то ошибка.

— Это старый ордер, вас давно уже разыскивают. Я должен поместить вас под арест.

— Это невозможно, — сказал Херб Ашер. — Я нахожусь в криогенном анабиозе. Вот смотрите, моя рука пройдёт сквозь вас. — Он протянул руку, и она упёрлась в бронированный бок полицейского. — Очень странно, — сказал Херб Ашер и нажал посильнее, а затем вдруг заметил направленный на него бластер.

— Желаете поспорить? — спросил полицейский. — Насчёт криогенного анабиоза.

— Нет, — сказал Ашер.

— Вот и правильно. Если будете дурить, я вас живо пристрелю. Ведь вы — преступник в розыске, я могу делать с вами всё что угодно. А для начала снимите с меня вашу руку. Уберите её к чёртовой матери.

Херб Ашер убрал руку. Но слащавая музыка так и продолжала терзать ему уши.

— Если бы ваша рука могла пройти через меня, вы бы должны были провалиться через днище этой машины, — рассудительно заметил полицейский. — Подумайте логически. Вопрос не в том, реален я или нет, а в том, реально или нет всё окружающее. Реально ли оно для вас. Это ваша проблема. Или это кажется вам вашей проблемой. Вам пришлось побывать в криогенном анабиозе?

— Да.

— У вас ретроспекция. Довольно обычный случай, в условиях стресса ваш мозг защищается абреакцией. Криогенный анабиоз создаёт ощущение безопасности, родственное ощущениям эмбриона в утробе матери; ваш мозг его запоминает, а позднее, при нужде, проигрывает наново. Эта ретроспекция, она у вас впервые? Мне встречались побывавшие в анабиозе люди, которых никакие доводы не могли убедить, что они из него вышли.

— Перед вами один из них, — сказал Херб Ашер.

— Что заставляет вас думать, что вы в анабиозе?

— Слащавая музыка со всех сторон.

— Я что-то не…

— Ну конечно же вы не слышите, в том-то всё и дело.

— У вас галлюцинации.

— Верно, — кивнул Херб Ашер, — именно об этом я и говорю. А если хотите стрелять — стреляйте, это мне ничуть не повредит. Луч пройдёт через меня, и я даже не почувствую.

— Мне кажется, ваше место не в тюрьме, а в психиатрической лечебнице.

— Может, и так.

— А куда вы направлялись? — «спросил полицейский.

— В Калифорнию, меня там ждёт Фокс.

— Киностудия «XХ век Фокс»?

— Величайшая звезда певческого искусства изо всех ныне живущих.

— Что-то я о таком не слышал.

— О такой, — поправил Херб Ашер. — Этот мир её плохо знает, в нем она только ещё начинает карьеру. Я помогу ей обрести всегалактическую известность, я ей это обещал.

— А что это за другой мир, отличный от нашего?

— Другой — это реальный, — объяснил Херб Ашер. — Господь подвиг меня вспомнить реальный мир, я один из немногих, кто его помнит. Господь явился мне в бамбуковых кустах, там горели красным огнём слова, возвещавшие мне истину и возвращавшие память.

— Вы очень больны. Вам кажется, что вы лежите в анабиозе и что вы помните другой мир. Страшно подумать, что могло бы случиться с вами, если бы я к вам не прицепился.

— Я бы долетел до Западного побережья и прекрасно провёл бы там время. Куда веселее, чем сейчас вот, с вами.

— А что ещё рассказывал вам Бог?

— Разное.

— А Бог, он часто с вами разговаривает?

— Редко. А ведь я его формальный отец.

— Что? — изумился полицейский.

— Я — формальный отец Бога. Не настоящий, конечно же, а только формальный. А вот моя жена — его настоящая мать.

Полицейский немо взирал на Ашера, его рука, державшая бластер, постепенно опускалась.

— Бог велел мне жениться на его матери, чтобы…

— Протяните руки вперёд.

Херб Ашер повиновался; в тот же момент на его запястьях защёлкнулись наручники.

— Продолжайте, — сказал полицейский. — Но я должен предупредить вас, что всё, сказанное вами, может быть использовано против вас в суде.

— План состоял в том, чтобы тайно вернуть Бога на Землю, — объяснил Херб Ашер. — В утробе моей жены. И этот план осуществился. Потому-то меня и разыскивают. Моё преступление состоит в том, что я тайно провёз Бога на Землю, где правит дьявол. Дьявол тайно контролирует здесь всё и вся. К примеру, вы ведь тоже работаете на дьявола.

— Я…

— Но вы, конечно же, об этом не догадываетесь. Можно ручаться, что вы и не слышали про Велиала.

— Не слышал, — согласился полицейский.

— Что лишний раз доказывает правоту моих слов.

— Всё, сказанное вами с того момента, как я сюда вошёл, было записано, — сказал полицейский. — Записи будут изучены. Итак, вы — отец Бога.

— Формальный отец.

— И поэтому был выписан ордер на ваш арест. Как-то не соображу, по какой статье. За всю свою практику я ни разу не встречался с обвинением «объявлял себя отцом Бога». — Формальным отцом.

— А кто его реальный отец?

— Он сам, — сказал Херб Ашер. — Он оплодотворил свою мать.

— Это отвратительно.

— Это правда. Он оплодотворил её самим собой, чтобы реплицировать себя в микроформе, в результате чего он смог…

— Вам обязательно всё это рассказывать?

— Битва завершилась. Господь победил. Власть Велиала разрушена.

— Так почему же тогда вы сидите здесь в наручниках, а я тычу в вас бластером?

— Не знаю, это всё ещё ставит меня в тупик. Это и «Саут Пасифик». В головоломке осталось несколько элементов, которые никак не встают на место. Но я стараюсь разобраться. И я абсолютно уверен, что Ях победил.

— «Ях». Надо думать, это Бог.

— Да, это его настоящее имя. Его первоначальное имя. Имя, под которым он жил на вершине горы.

— Я не хочу издеваться над вашей бедой, — сказал полицейский, — но вы — самый свихнутый тип, какого я только видел. А ведь я насмотрелся всякого. В анабиозе с вашей головой что-то случилось. Скорее всего, врачи не успели вовремя оказать вам помощь. Я бы сказал, что изо всех ваших извилин работает только одна, да и та — сикось-накось. Я отвезу вас в место много лучшее, чем все те, где вы прежде бывали, там вам будут созданы условия, каких вы и представить себе не можете. По моему убеждённому мнению…

— И ещё, — сказал Херб Ашер, — вы знаете, кто у меня в деловых партнёрах? Пророк Илия.

— Канзас, триста пятьдесят шестой, — сказал полицейский в микрофон. — У меня тут некий индивидуум, нуждающийся в психиатрическом обследовании. Мужчина, белый, возраст примерно… Я вернул вам ваши права? — повернулся он к Хербу Ашеру.

Ашер покачал головой, полицейский засунул бластер в кобуру и принялся искать запропавшие куда-то права.

Херб Ашер выхватил бластер из кобуры и направил на полицейского; наручники заставляли его действовать двумя руками вместе, но он справился с этой трудностью.

— У него мой бластер, — сказал полицейский.

— Так вы там что, допустили, чтобы псих завладел вашим бластером? — возмутился голос из динамика.

— Понимаете, он тут меня задурил всяким бредом про Бога, поэтому я думал, что он… — Полицейский виновато смолк.

— А как его имя? — пролаял динамик.

— Ашер. Херберт Ашер.

— Мистер Ашер, — продребезжал динамик, — верните, пожалуйста, офицеру его оружие.

— Рад бы, да не могу, — сказал Херб Ашер. — Я нахожусь в низкотемпературном анабиозе. А где-то совсем рядом пятидесятикиловаттный УКВ-передатчик гоняет «Саут Пасифик». Это сводит меня с ума.

— А что, если мы попросим станцию выключить передатчик? — предложил динамик. — Тогда вы вернёте офицеру оружие?

— Я не способен двигаться, — сказал Херб Ашер. — Я фактически покойник.

— В таком случае, — рассудил динамик, — вам и бластер ни к чему. Если вы покойник, как же вы будете стрелять из бластера? Вы же сами сказали, что лежите в заморозке. Замороженные люди не могут двигаться, они просто лежат, как колоды.

— Тогда скажите своему офицеру, чтобы он забрал у меня бластер, — предложил Херб Ашер.

— Заберите бластер у… — начал дежурный далёкой полицейской станции.

— Бластер вполне реален, — заторопился полицейский, — и этот Ашер вполне реален. Он просто свихнулся. И ни в какой он не в заморозке. Неужели я стал бы арестовывать покойника? Вы можете представить себе покойника, летящего развлекаться в Калифорнию? На этого человека был выписан ордер, он находится в розыске.

— А в чём вас обвиняют? — спросил динамик. — Я говорю с вами, мистер Ашер. Я говорю с человеком, замороженным до нуля по Кельвину.

— Тут не ноль, а куда холоднее, — сказал Херб Ашер. — Попросите их поставить Вторую симфонию Малера. Но только авторский вариант, а не в переложении для струнных. Струнная музыка меня уже достала. Считается, что её легко слушать, но для меня это тяжкое испытание. Однажды я был вынужден месяц за месяцем слушать «Скрипача на крыше». Песня «Сваха, сваха» повторялась несколько дней кряду. И это был весьма критический период моей жизни, я тогда…

— Ну, хорошо, — прервал его динамик. — А что вы скажете на такое предложение? Мы попросим эту станцию прокрутить Вторую симфонию Малера, а вы за это вернете офицеру его оружие. Только надо сперва выяснить… Подождите секунду. — Динамик смолк.

— Это утрата всякой логики, — вмешался полицейский. — Вы поддаётесь его idee fixe. Вы знаете, что я тут слышу? Я слышу folie deux. С этим нужно завязывать. Нет тут никакого передатчика, гоняющего «Саут Пасифик». Если бы был, я бы слышал. И нету смысла звонить на станцию — на какую бы то ни было станцию — с просьбой поставить «Вторую» Малера, ничего из этого не получится.

— Идиот! — возмутился динамик. — Он-то подумает, что получилось.

— Вот вы про что, — смутился полицейский.

— Мистер Ашер, — заторопился динамик, — дайте мне несколько минут. Я постараюсь связаться…

— Нет, — твёрдо сказал Херб Ашер, — вы хотите меня обмануть. Я не отдам ему бластер. Освободите мою машину, — повернулся он к полицейскому.

— Не упирайтесь, освободите, — посоветовал динамик.

— И снимите с меня наручники, — добавил Херб Ашер.

— Так вы действительно любите «Вторую» Малера? — спросил полицейский. — В ней участвует хор.

— А вы знаете, для какого состава написана «Вторая» Малера? — спросил Херб Ашер. — Если не знаете, я могу перечислить. Четыре флейты, меняющиеся с флейтами-пикколо, четыре гобоя, третий и четвёртый меняются с английскими рожками, си-бемольный кларнет, четыре кларнета, третий меняется с басовым кларнетом, а четвёртый с ещё одним си-бемольным, четыре фагота, третий и четвёртый меняются с контрфаготами, десять горнов, десять труб, четыре тромбона…

— Четыре тромбона? — удивился полицейский.

— Господи спаси и помилуй, — сказал динамик.

— …и туба, — продолжил Херб Ашер. — А ещё орган, два комплекта литавр плюс дополнительный барабан за сценой, два басовых барабана, один из них за сценой, две пары тарелок, одна из них за сценой, два гонга, один из них высокого тона, другой низкого, два треугольника, один из них за сценой, малый барабан, а лучше несколько, глокеншпиль, колокольчики, руте…

— А что такое «руте»? — спросил полицейский.

— Буквальный перевод слова «руте» — прут, веник, — объяснил Херб Ашер. — Этот инструмент делается из прутиков ротанга и похож на маленькую метёлку. Его используют для игры на большом барабане. Уже Моцарт вводил руте в свои партитуры. А ещё две арфы с несколькими исполнителями для каждой. Кажется, все… Плюс, естественно, обычный симфонический оркестр, в том числе и полная струнная секция. Попросите, чтобы на их микшерном пульте придавили немного струнные, я наслушался струнных по самое это место. И постарайтесь, чтобы были хорошие солисты, и сопрано, и альт.

— Это всё? — спросил динамик.

— Вы становитесь жертвой его бреда, — вмешался полицейский.

— А вы знаете, — сказал динамик, — ведь он разговаривает довольно разумно. Вы уверены, что он завладел вашим бластером? Мистер Ашер, а как это вышло, что вы так много знаете про музыку? Вы тут это излагали как настоящий профессионал.

— Причин две, — сказал Херб Ашер. — Во-первых, моя жизнь на одной из планет звёздной системы CY30-CY30B. Там под моим попечением находилась целая батарея сложной электроники, как видео, так и аудио. Я принимал передачи базового корабля, записывал их, а потом передавал другим куполам своей планеты и нескольких соседних. А ещё на моей ответственности лежали связь с Фомальгаутом и все местные аварийные сигналы. А вторая причина состоит в том, что мы с пророком Илией держим в Вашингтоне, округ Колумбия, розничный магазин аудиопродукции.

— Плюс тот факт, — добавил полицейский, — что вы сейчас находитесь в анабиозе.

— И это тоже, — согласился Херб Ашер. — Конечно же.

— А ещё с вами беседует Бог, — не унимался полицейский.

— Только не про музыку, — возразил Херб Ашер. — Тут я и сам разбираюсь. Другое дело, что он стёр все мои записи Линды Фокс. И он химичил со входным…

— Существует другая вселенная, — объяснил полицейский своему далёкому коллеге, — где эта Линда Фокс жуть как знаменита. Мистер Ашер летит в Калифорнию, чтобы встретиться с ней. Слишком уж лихо для мёртвой колоды, лежащей в криостате, но таковы уж его планы, вернее — были его планы, пока в них не вмешался я.

— Я всё ещё собираюсь туда лететь, — сказал Херб Ашер и прикусил язык. Теперь они без труда его выследят, даже при удачном побеге. Это нужно же было так разболтаться!

— Похоже, блок самоконтроля уведомил мистера Ашера, что им допущено неосторожное высказывание, — сказал пристально смотревший на него полицейский.

— А я-то всё думал, когда же этот блок включится, — продребезжал динамик.

— Теперь я не могу лететь к Линде, — сказал Херб Ашер. — Не могу и не полечу. Я вернусь в систему CY30-CY30B, в свой купол. Эта система вне вашей юрисдикции. И Велиал там не правит, там правит Ях.

— Вы же вроде бы сказали, что Ях сюда вернулся, — заметил полицейский, — и что теперь правит он.

— В процессе этого разговора стало ясно, что он здесь ещё не правит, — сказал Херб Ашер. — Что-то пошло не по плану. Я начал догадываться об этом, когда услышал струнную музыку. А потом ещё вы прицепились ко мне и сказали, что я нахожусь в розыске. Может быть, всё провалилось и победил Велиал. Все вы тут прислужники Велиала. Снимите с меня наручники или я вас убью.

Полицейский медленно, с крайней неохотой, снял с него наручники.

— Мистер Ашер, — заговорил динамик, — мне кажется, что ваши высказывания полны противоречий. Вот задумайтесь над ними и быстро поймёте, почему вы производите впечатление психически ненормального человека. Сперва вы говорите одно, а потом совершенно другое. Было недолгое просветление, когда вы говорили о Второй симфонии Малера, да и то, скорее всего, потому, что вы торгуете аудиопродукцией. Это последний уцелевший клочок вашей, когда-то целостной, психики. Если вы сдадитесь офицеру, вам не грозит никакое наказание, к вам будут относиться как к больному, каковым вы, конечно, и являетесь. Ни один судья не осудит человека, говорящего то, что говорите вы.

— Верно, — поддержал коллегу патрульный. — Вы только расскажите судье, как Бог беседовал с вами из бамбукового куста, и он тут же отпустит вас на все четыре стороны. Особенно если вы признаетесь, что вы отец Бога…

— Формальный отец, — по десятому разу поправил Ашер.

— Даже и так, — сказал полицейский, — судья будет потрясён.

— Сейчас идёт великая война, — сказал Херб Ашер, — война между Богом и Велиалом. На кону стоит судьба вселенной, её физическое существование. Направляясь на Западное побережье, я считал — я имел основания считать, — что всё идёт хорошо. Теперь я в этом не уверен, теперь я думаю, что произошло нечто страшное и зловещее. Наилучшим тому доказательством являетесь вы, полиция. Если бы Ях уже победил, никто бы не стал меня перехватывать. Я не полечу в Калифорнию, потому что это поставило бы под удар Линду Фокс. Вы её, конечно же, найдёте, но она не знает ровно ничего; в этом мире она — не более чем молодая певица, которой я пытался помочь. Оставьте её в покое. Оставьте в покое меня, оставьте в покое нас всех. Вы не знаете, кому вы служите. Вам понятно, что я сказал? Вы состоите на службе у зла, хотя сами, конечно же, так не думаете. Вы механизмы, приведённые в действие старым ордером на арест. Вы не знаете, в чём я виновен или в чём меня обвиняют; для вас загадка то, что я говорю, потому что вы не понимаете ситуацию. Вы действуете по правилам, которые к ней не применимы. Сейчас небывалое время. Происходят небывалые события, небывалые силы вышли на бой друг с другом. Я не полечу к Линде Фокс, но, с другой стороны, я ещё не знаю, куда я направлюсь вместо этого. Обращусь, наверное, к Элиасу, может быть, он подскажет, что мне делать. Перехватив меня, вы сбили влёт мою мечту, а может быть, и её мечту, мечту Линды Фокс. Я обещал, что помогу ей стать звездой, а теперь неизвестно, смогу ли я исполнить это обещание. Время покажет. Всё определит конечный исход, исход великой битвы. А вас мне жаль при любом исходе, ваши души уже погублены.

Молчание.

— Необычный вы человек, — сказал наконец полицейский. — Чтобы там ни творилось с вашей головой, вы — единственный в своём роде. — Он на несколько секунд погрузился в раздумья. — Это никак не похоже на обычное сумасшествие. Это вообще не похоже ни на что, из виденного мною или слышанного. Вы рассуждаете обо всей вселенной — более чем о вселенной, если такое возможно. Вы ошеломили меня и даже отчасти напугали. Теперь, послушав вас, я сожалею, что перехватил вашу машину. А стрелять в меня не надо. Я отпущу вашу машину на все четыре стороны и не буду вас преследовать. Мне бы очень хотелось забыть то, что я услышал за последние минуты. Все эти разговоры о Боге и противнике Бога, о страшной битве, которая, похоже, уже проиграна — в смысле, проиграна Богом. Это никак не вяжется с тем, что я знаю и понимаю. Летите куда хотите. Я постараюсь вас забыть, и вы можете смело забыть меня.

Полицейский усталым движением поправил защитную маску.

— Вы же не можете так вот взять и отпустить его, — заволновался динамик.

— Очень даже могу, — сказал полицейский. — Я могу отпустить его и забыть всё, что он тут говорил.

— Так всё же это записано, — напомнил динамик.

— Было записано, а теперь я стёр, — сказал полицейский, нажимая кнопку на поясе.

— Я думал, что битва закончена, — сказал Херб Ашер. — Я думал, что Бог победил. А Бог не победил. Я знаю это, несмотря даже на то что вы меня отпустили. Но может быть, это некий знак. Я вижу в вас отзывчивость, некоторую долю человеческого тепла.

— Я не машина, — сказал полицейский.

— Но долго ли так будет? — спросил Херб Ашер. — Не знаю. Что будет через неделю? Через месяц? Во что мы все превратимся? Во что и под воздействием какой силы?

— Мне просто хотелось бы быть подальше от вас, как можно дальше, — сказал полицейский.

— Прекрасно, — сказал Херб Ашер, — это очень легко устроить. Но кто-то должен сказать миру правду, — добавил он. — Правду, которую я вам сказал: Бог вышел на битву и терпит поражение. Кто может это сделать?

— Вы же и можете, — сказал полицейский.

— Нет, — покачал головою Херб Ашер и тут же понял, кому это по плечу. — А вот Илия — он может. Это как раз для него задача, он затем и пришёл, чтобы мир узнал.

— Так и скажите ему, чтобы занялся делом, — сказал полицейский.

— Непременно, — согласился Ашер. — Вот туда-то я сейчас и полечу — назад в Вашингтон, к своему партнёру.

Придётся забыть о Линде Фокс, сказал он себе; это потеря, с которой я должен смириться. Горечь обманутых надежд была почти невыносима, но увидеться с Линдой было никак невозможно, во всяком случае — сейчас и в ближайшее время.

До того момента, как битва будет выиграна.

Переходя в свою машину, полицейский сказал странную вещь. Он сказал:

— Молитесь за меня, мистер Ашер.

— Обязательно, — обещал Ашер. Он развернул освобождённую от захвата машину по широкой дуге и взял курс на Вашингтон, округ Колумбия. Патрульная машина его не преследовала, полицейский сдержал обещание.

Глава 19

Добравшись до магазина, Херб Ашер позвонил Элиасу Тейту, вырвал его из глубокого сна.

— Илия, — сказал он тревожным голосом, — время приспело.

— Что там? — пробормотал спросонья Элиас. — Пожар? О чём ты говоришь? Ограбление? Много украли?

— Ирреальность возвращается, — сказал Херб Ашер. — Мир начал растворяться. И это не в магазине, это повсюду.

— Ты снова слышишь музыку, — догадался Элиас.

— Да.

— Это верный знак. Ты прав, что-то случилось, что-то им — ими — не предвиденное. Херб, произошло новое падение. А я себе мирно спал. Благодарение Господу, что ты разбудил меня. Возможно — с опозданием. Произошло несчастье, они снова его допустили, как в начале. Ну что ж, так замыкаются циклы, так сбываются пророчества. Для меня настало время действовать. Благодаря тебе я вышел из забытья. Наш магазин должен стать средоточием святости, храмом мира. Мы должны взять в свои руки эту станцию, чьи передачи ты слышишь, она станет нашим голосом.

— Ну и что же она скажет?

— Она скажет: пробудитесь, спящие. С таким посланием мы обратимся к миру. Проснитесь! Яхве здесь, и битва началась, и все наши жизни висят на волоске, всех нас судят и взвешивают, и никто этого не избегнет, даже сам Господь во всех его проявлениях. Это предел, за которым нет ничего. А потому восстаньте из праха, твари Господни, и начните, начните жить. Вы будете жить лишь в ту меру, в какую будете сражаться, и всё, на что вы можете рассчитывать, вы должны сперва заработать, заработать каждый для себя, здесь и сейчас. Сбирайтесь! Мы будем твердить это снова и снова, и люди нас услышат, сперва лишь малая их часть, но потом и все остальные. Затем и получил я свой голос в начале, затем я и возвращаюсь в мир вновь и вновь. И сейчас, во время последнее, мой голос будет звучать. Начнём борьбу и будем надеяться, что ещё не поздно, что я не слишком долго спал. Мы должны стать источником информации для всего мира, говорить на всех языках. Мы будем твердыней, иже пала прежде, и, если мы падём сейчас, тем всё и кончится, и снова воцарится сон. Бесцветные звуки, терзающие твои уши, проводят весь мир в могилу, ржа и тлен воцарятся в мире, и не на время, а навсегда, для всех людей и даже для их машин, для всего, что есть и будет.

— Господи, — испуганно пробормотал Херб Ашер.

— Ты помысли, в каком жалком состоянии мы сейчас. Мы, ты и я, знаем истину, но не имеем способа нести её в мир. Радиостанция даст нам такой способ. Какие позывные у этой станции? Я позвоню и скажу, что хочу их купить.

— Это станция WORP FM, — сказал Херб Ашер.

— Тогда отключайся, чтобы я мог им позвонить.

— А где мы возьмём деньги?

— У меня есть деньги, — сказал Элиас. — Отключайся, время дорого.

Херб Ашер отключился.

А может быть, Линда Фокс запишет для нас плёнку, думал он, и мы будем ставить эту запись. В смысле, что не должны же передачи ограничиваться призывами к миру. Есть и другие вещи помимо Велиала.

Телефон запиликал, и Ашер взял трубку.

— Мы можем купить эту станцию за тридцать миллионов, — сообщил Элиас.

— А у нас есть столько?

— Не сразу, но можно собрать. Для начала мы продадим магазин и все свои товарные запасы.

— Да как же это? — несмело возразил Херб Ашер. — На что же мы будем жить?

Элиас прожёг его огненным взглядом.

— О'кей, — сдался Ашер.

— Для ликвидации товарных запасов мы устроим крестильную распродажу, — сказал Элиас. — Я буду крестить каждого из покупателей. И здесь же я буду призывать их к покаянию.

— Похоже, — заметил Херб Ашер, — ты полностью вспомнил, кто ты такой.

— Теперь да, — кивнул Элиас. — Но прежде я не помнил.

— Если Линда Фокс согласится дать тебе интервью…

— Эта станция будет передавать исключительно религиозную музыку, — отрезал Элиас.

— Это ничем не лучше, чем слащавые струнные. И даже хуже, много хуже. Я скажу тебе то же, что говорил тому полицейскому: поставьте «Вторую» Малера,поставьте что-нибудь интересное, что-нибудь пробуждающее мысль.

— Ладно, посмотрим, — сказал Элиас.

— Я знаю, что это значит, — поморщился Херб Ашер. — У меня была жена, регулярно говорившая «ладно, посмотрим». Всем же понятно, что это значит…

— А знаешь, — нашёлся Элиас, — я не против, чтобы она пела спиричуэлы или что-нибудь вроде.

— Послушай, — возмутился Херб Ашер, — этот разговор мне уже надоел. Нам сейчас нужно продать магазин, нужно наскрести тридцать миллионов. Меня достал «Саут Пасифик», а «Амейзинг Грейс» достанет ещё больше. Не знаю уж почему, но эта песня вызывает у меня представление о какой-нибудь шлюхе из массажного салона. Прости, если я тебя оскорбил, но этот коп чуть не упёк меня в тюрьму. Он сказал, что я на Земле нелегально, что я нахожусь в розыске. Из чего следует, что и ты, наверное, в розыске. А что, если Велиал убьёт Эммануила? Что тогда будет с нами? Без него нам никак не выжить. Ведь было уже, что Велиал нанёс ему поражение, изгнал его с Земли. Я боюсь, что так же и выйдет в этот раз. И то, что мы купим одну-единственную УКВ станцию в Вашингтоне, округ Колумбия…

— Я говорю очень убедительно, — напомнил Элиас.

— Ну да, только Велиал не будет тебя слушать, как и те, кто подпал под его власть. Ты будешь гласом… — Ашер на секунду смолк. — Я хотел сказать: «гласом вопиющего в пустыне». Думаю, ты слышал это выражение.

— В такой обстановке, — заметил Элиас, — наши головы легко могут оказаться на серебряных блюдах. Как то случилось со мной однажды. Я понимаю, что произошло: Велиал уже не в клетке, куда посадила его Зина. Он вырвался на свободу, в наш мир. Но я должен сказать: «Маловерный! Зачем ты усомнился?» — ведь всё, что может быть сказано, было сказано много веков назад. Я соглашусь, чтобы Линда Фокс получила небольшую долю эфира на нашей станции, так ей и передай. Она сможет петь всё, что ей захочется.

— Я кладу трубку, — сказал Херб Ашер. — Нужно позвонить ей и сказать, что поездка на Западное побережье откладывается. Я не хочу впутывать её в свои неприятности. Я…

— Ладно, поговорим позднее, — прервал его Элиас. — Но я бы посоветовал тебе позвонить Райбис. Последний раз, как я её видел, она плакала. Она боится, что у неё язва желудка. И что это может привести к раку.

— Насколько мне известно, — заметил Херб Ашер, — язва желудка не приводит к раку. С того то всё и началось, что я увидел, как Райбис Ромми заливается слезами над своей болезнью. Она любит болеть, любит страдать. Вот я и подумал, что нужно бежать от всего этого, и подальше. Ладно, только сперва я позвоню Линде Фокс.

Господи, думал он, я всего-то и хотел, что улететь в Калифорнию и начать новую, счастливую жизнь. Но макрокосм проглотил меня вместе с моей счастливой жизнью. Откуда Элиас достанет эти тридцать миллионов? Уж всяко не от распродажи нашего товара. Возможно, Господь пошлёт ему казначейский слиток золота или осыпет его дождём золотых монет, золотых снежинок, подобным той манне небесной, которая сохранила жизнь евреям, попёршимся следом за Моисеем в пустыню. Как отметил Элиас, всё уже было сказано много веков назад и всё уже случилось много веков назад. Моя жизнь с Линдой Фокс была бы чем-то совершенно новым. А здесь меня снова терзает слащавая струнная музыка, которая вскоре сменится духовными песнопениями.

Он позвонил Линде Фокс в Шерман-Оукс и нарвался на автоответчик. На экранчике телефона появилось её лицо, но оно было искажённое, механическое и одновременно какое-то оплывшее. А ещё он увидел, что кожа у неё плохая, неровная.

— Нет, — испугался он, — я не буду оставлять сообщение, лучше потом перезвоню.

И положил трубку, даже не представившись. Скорее всего, думал он, через какое-то время она сама мне позвонит. Когда начнёт тревожиться, почему меня всё нет и нет. Ведь что ни говори, она же меня ждала. Но почему она выглядела так странно? Наверное, какая-нибудь старая запись. Ну конечно, а то почему бы ещё. Чтобы успокоиться, он включил одну из аудиосистем, выставленных в магазине, систему с очень надёжным предусилителем, использовавшим звуковую голограмму. Он настроился на канал классической музыки, один из самых своих любимых. Однако… Однако из колонок зазвучала отнюдь не музыка. Шелестящий шёпот, он едва разбирал слова. Да какого там хрена? подумал он. Что он там нашёптывает? «Устал», шелестел непонятный голос.

— …и испуган. Никак невозможно… тяжкое бремя. Ты рождён, чтоб терпеть поражение; ты рождён, чтоб терпеть поражение. Ты никчёмен, ни на что не годен.

А затем звуки старой классической песни: «Ты ни на что не годен» в исполнении Линды Ронштадт. Раз за разом Ронштадт повторяла одни и те же слова; казалось, это продлится до бесконечности. Повторяла монотонно, гипнотически. Херб Ашер стоял и завороженно слушал. А ну его на хрен, решил он в конце концов и выключил систему. Но слова всё крутились и крутились в его мозгу. Наплывала мысль: ты никчемен, ты никчемный человечишка. Господи, подумал Херб Ашер, да это во сто крат хуже, чем слащавая музыкальная жвачка, это яд, и яд смертельный.

Он позвонил домой и долго слушал гудки, в конце концов Райбис сняла трубку.

— Я думала, ты в Калифорнии, — сонно пробормотала она. — Tы меня разбудил. Ты хоть понимаешь, сколько сейчас времени?

— Мне пришлось вернуться, — объяснил Ашер. — Меня ищет полиция.

— Я буду спать, — сказала Райбис.

Экран погас; он смотрел в тусклое, серое ничто.

Они все спят, а если и отвечают, то автоответчиками, подумал он. А если ты сумеешь вынудить у них ответ, они называют тебя никчемным. Царство Велиала обесценивает всё сущее. Потрясающе. Именно то, чего нам не хватало. Единственным светлым пятном был этот коп, попросивший меня за него молиться. Даже Элиас ведёт себя несколько странно: предлагает купить за тридцать миллионов радиостанцию, чтобы мы могли сказать людям… ну то, что уж он там хочет сказать людям. А заодно продавать им домашние аудиосистемы с крещением в качестве бонуса. Он бы ещё раздавал им фильмы из жизни животных.

Животные, думал Ашер. Велиал — животное; голос, звучавший сейчас по радио, был голосом животного. Голос существа не высшего, чем человек, а низшего. Животное в худшем смысле слова: подлое и грязное; он зябко поёжился. А тем временем Райбис спит, грезит о злокачественной опухоли. Аура болезненности, постоянно её окружающая, вне зависимости, сознаёт она это или нет. Она — свой собственный патоген, сама себя инфицирует — на манер самооплодотворяющихся животных.

Ашер выключил свет, вышел из магазина, запер входную дверь и пошёл к припаркованной машине, решая на ходу, куда же теперь направиться. Домой, к стенающей, страстно увлечённой своими болячками жене? В Калифорнию, к бездушному одутловатому образу, мелькнувшему на телефонном экране?

На тротуаре рядом с его машиной что-то пошевелилось. Пошевелилось и неуверенно, боязливо попятилось. Животное, покрупнее кошки. Но вроде бы не собака.

Херб Ашер остановился и протянул руку. Животное начало боязливо приближаться, и в тот же момент он услышал его мысли. Телепатия. Я с планеты звёздной системы CY30-CY30B, думало ему животное. Я один из автохтонных козлов, которых в прошлые времена приносили в жертву Яху.

— Что ты здесь делаешь? — спросил потрясённый Ашер. Это не вязалось со здравым смыслом, это было попросту невозможно.

Помоги мне, думало козломорфное существо. Я следовал за тобой, я прилетел следом за тобою на Землю.

— Ты лжёшь, — сказал Херб Ашер, а затем открыл машину, достал электрический фонарик и посветил на животное.

Это действительно был козёл, не очень крупный и не совсем такой, как обычные земные козлы.

Пожалуйста, возьми меня с собой, позаботься обо мне, думал ему козломорф. Я заблудился, я потерял свою маму.

— Ну конечно, — согласился Херб Ашер.

Он снова протянул руку, и козёл боязливо подошёл. Какая странная морщинистая мордочка, думал он, и какие острые копытца. Совсем ещё малыш, вон как дрожит. Изголодался, наверное. Оставить его здесь — наверняка попадёт под колёса.

Спасибо тебе, думал ему козломорф.

— Я о тебе позабочусь, — сказал Херб Ашер. Я боюсь Яха, думал козломорф, Ях ужасен во гневе.

Мысли об огне, о крови, струящейся из перерезанного козлиного горла. Херб Ашер поёжился. Первобытное жертвоприношение, убийство ни чём не повинного животного. Чтобы умилостивить разгневанное божество.

— Со мной ты в безопасности, — сказал он и подхватил козломорфа на руки.

И тут же, ошеломлённый, он увидел Яха его глазами — как нечто ужасное, как гигантского, яростного бога горы, требующего себе в жертву бессчетное множество крошечных жизней.

— Ты спасёшь меня от Яха? — спросил козломорф. Его мысли вибрировали страхом и тревогой.

— Конечно спасу, — успокоил козла Херб Ашер и осторожно пристроил его на заднее сиденье машины.

Ты не выдашь меня Яху, правда ведь, молил козломорф.

— Честное слово, — поклялся Херб Ашер. Спасибо, подумал козломорф, и Херб Ашер ощутил его радость. Радость и торжество.

Он думал об этом, садясь за руль и запуская двигатель. Он что, думал Ашер, воспринимает моё согласие как нечто вроде своей победы?

Я просто рад, что оказался в безопасности, объяснил козломорф. И что нашёл себе защитника. Здесь, на этой планете, слишком уж много смерти.

Смерть, подумал Херб Ашер. Он боится смерти точно так же, как боюсь её я. Он — живое существо, подобное мне. Хоть и отличен от меня во многом.

Меня мучили дети, думал ему козломорф. Двое детей, мальчик и девочка.

В мозгу Херба Ашера возникла картина: жестокие дети со свирепыми, перекошенными лицами, с безжалостным блеском в глазах. Мальчишка и девчонка мучили козломорфа, и он панически боялся снова попасть им в руки.

— Такого не случится, — заверил его Херб Ашер. — Я тебе обещаю. Дети бывают кошмарно жестокими.

Козломорф мысленно рассмеялся, Херб Ашер ощутил его ликование. Полный недоумения, он повернул голову, но сзади всё терялось в темноте; он ощущал присутствие козломорфа, но не мог разобрать его очертаний.

— Я ещё даже не решил, куда мне лететь, — сказал он, берясь за руль.

Туда, куда ты и собирался, подумал козломорф. В Калифорнию, к Линде.

— О'кей, — согласился Ашер, — только я не… На этот раз полиция тебя не остановит, подумал ему козломорф. Я об этом позабочусь.

— Но ведь ты всего лишь маленькая зверюшка, — возразил Херб Ашер.

Козломорф рассмеялся. Ты можешь подарить меня Линде, подумал он.

Неохотно, с нелёгким сердцем, Ашер поднял машину в воздух и взял курс на Калифорнию.

Теперь эти дети здесь, в Вашингтоне, думал ему козломорф. Раньше они были в Канаде, в Британской Колумбии, а потом перебрались сюда. Я хочу быть от них как можно дальше.

— Тебя нетрудно понять, — сказал Херб Ашер. Он всё яснее ощущал в машине запах, запах козла. Козёл вонял так отвратительно, что Ашеру стало не по себе. Ну и вонища, думал он, а ведь такой вроде маленький. Впрочем, козлы славятся своей вонью. И всё равно… Невыносимый запах вызывал у него тошноту. Ну неужели я подарю эту вонючую тварь Линде Фокс? — спросил он себя.

Ну конечно подаришь, подумал ему козломорф. Она будет очень довольна.

И тут Херб Ашер уловил в мыслях козломорфа оттенок настолько кошмарный, что даже потерял на секунду управление машиной. Сексуальную похоть этой твари к Линде Фокс.

Ерунда какая-то, просто почудилось, подумал Ашер.

Я хочу её, думал козломорф. Он рисовал её груди и лоно, всё её тело, обнажённое и доступное. Господи, думал Херб Ашер, это ужасно. Во что же такое я вляпался? Он начал разворачивать машину назад.

И тут же обнаружил, что не может повернуть баранку. Козломорф лишил его такой возможности, он проник в его мозг и управлял всеми его движениями.

Она будет любить меня, а я буду любить её, думал он, а затем его мысли вышли за пределы понимания. Там было что-то насчёт превратить Линду Фокс в существо, подобное ему, козломорфу, утащить её в свои владения. Она будет жертвой вместо меня, думал козломорф. Её горло — я вижу его перерезанным, как то было с моим.

— Нет, — сказал Херб Ашер.

Да, подумал козёл.

Он принуждал его вести машину, лететь в Калифорнию, к Линде Фокс. Принуждая его и управляя каждым его движением, он ликовал, упивался своим всесилием. В темноте заднего сиденья он отплясывал победный танец, дробным перестуком копыт выражал своё торжество. И предвкушение. И пьянящую, ликующую радость.

Он думал о смерти, и мысли о смерти вызывали у него ликование, звучали в его мозгу кошмарной песней.

Херб Ашер вёл машину, пренебрегая всеми правилами движения, в отчаянной надежде, что какая-нибудь патрульная машина его перехватит. Однако этого не произошло — как и обещал козломорф.

А в мозгу Херба Ашера образ Линды претерпевал гнетущие изменения; он видел её как вульгарную бабу с угреватым лицом и дряблым, жирным телом, которая слишком много ест и ничего толком не умеет, а потом он понял, что смотрит на неё с позиции обвинителя, что козломорф — обвинитель Линды, выставляющий её — выставляющий всё мироздание — в худшем возможном свете, как сплошное уродство и убожество. Это всё эта тварь с заднего сиденья, сказал он себе. Вот так она видит сотворенное Богом, мир, представившийся Богу хорошим. Это пессимизм зла. В природе зла видеть всё подобным образом, всё отрицать, всему выносить обвинительный приговор. Таким образом зло губит всё сущее, уничтожает то, что сотворил Творец. И это одна из форм ирреальности. Этот приговор, этот кошмарный угол зрения. Мироздание не такое, и Линда Фокс тоже не такая.

Но я же всего лишь показываю тебе правду, подумал ему козломорф. Про твою официантку из пиццерии.

— Ты вырвался из клетки, куда посадила тебя Зина, — сказал Херб Ашер. — Элиас был прав.

Никого не должно сажать в клетку, подумал ему козломорф. А особенно меня. Я буду странствовать по миру, расширяясь в него, пока не заполню его полностью, это моё право.

— Велиал, — сказал Херб Ашер.

Я слышу тебя, подумал ему козломорф.

— И я везу тебя к Линде, — сказал Херб Ашер. — К той, кого я люблю больше всего на свете.

Он снова попытался снять руки с баранки и снова не смог.

Поговорим разумно, подумал ему козломорф. Это моё видение мира, и я сделаю его твоим видением, всеобщим видением. Ведь это же правда. Свет, воссиявший вначале, был ложным. Этот свет угасает, и в его отсутствие раскрывается истинная природа реального. Этот свет ослепил человека, не дал ему увидеть истинное положение вещей. Моя работа — открыть ему глаза.

Унылая истина, продолжил козломорф, лучше того, что ты воображал. Ты хотел проснуться, и теперь ты проснулся. Я показываю тебе вещи такими, какие они есть, безжалостно, но так и надо. Как, по твоему мнению, я одержал победу над Яхве в далёком прошлом? Показав ему его творение таким, какое оно есть, как нечто жалкое и никудышное, достойное лишь презренья. Это его поражение — то, что ты видишь, видишь моим разумом и моими глазами, моё видение мира, моё верное видение. Вспомни купол Райбис Ромми, вспомни, каким он был, когда ты увидел его впервые, вспомни, на что она была похожа, и подумай, какая она сейчас. Неужели ты думаешь, что Линда Фокс другая? Или что сам ты стал другим? Все вы точно такие, как прежде, и когда ты увидел в куполе Райбис всю эту грязь и протухшую пищу, ты увидел реальность такой, какая она есть. Ты увидел жизнь. Ты увидел правду.

Скоро я покажу тебе правду про Линду, продолжил козломорф. Вот долетим, и ты увидишь то же самое, что ты увидел в запущенном куполе Райбис Ромми в тот памятный день годы назад. Ничего не изменилось, ничто не стало другим. И как тогда тебе было некуда деться, тебе некуда деться сейчас.

Ну и что ты скажешь на это? — спросил козломорф.

— Будущее может быть не похожим на прошлое.

Ничто не меняется, возразил козломорф. Так говорит нам Писание.

— В нужде козёл Писание приводит, — сказал Херб Ашер.

Они влились в густой поток движения, направлявшегося в район Лос-Анджелеса; пассажирские и грузовые машины летели буквально в метрах от них, слева и справа, вверху и внизу. Херб Ашер заметил несколько патрульных машин, но те не обращали на него внимания.

Я направлю тебя к её дому, сообщил ему козломорф.

— Грязная тварь, — сказал Херб Ашер клокочущим от ненависти голосом.

Парящий путевой знак указывал вперёд, они почти достигли Калифорнии.

— Я готов поспорить с тобою, что… — начал Херб Ашер, но козломорф его оборвал.

Я не спорю, подумал он. Я не играю в игры. Я сильный, а сильные терзают слабых. Tы слабый, а Линда Фокс ещё слабее. Выкинь из головы всякие игры, это для детей.

— Нужно стать подобным младенцу, чтобы войти в Царство Божие, — сказал Херб Ашер.

Мне ни к чему это царство, подумал ему козломорф. Моё царство здесь. Введи в автопилот координаты её дома.

Руки Ашера подчинились помимо и против его воли. Он ничего не мог с этим поделать — козломорф контролировал его двигательные центры.

Позвони ей, подумал козломорф. Скажи, что ты уже на подлёте.

— Нет, — сказал Ашер, но его пальцы уже закладывали в прорезь карточку с её номером.

— Хелло, — сказал динамик голосом Линды.

— Это Херб, — сказал Ашер, — прости, что я опоздал. По пути меня остановила полиция. Ещё не слишком поздно?

— Нет, — ответила Линда. — Да и всё равно я на время уходила. Буду очень рада с тобою поболтать. Ты ведь остановишься у меня, да? В смысле, ты же не будешь сегодня возвращаться?

— Конечно не буду, — сказал Херб Ашер. Скажи ей, подумал козломорф, что ты привезёшь ей в подарок меня, маленького козлёнка.

— У меня тут для тебя сюрприз, — сказал Херб Ашер. — Маленький козлёнок.

— Правда? И ты его мне оставишь?

— Да, — сказал Ашер помимо желания. Козломорф управлял его речью, даже интонациями.

— Спасибо, ты это здорово придумал. У меня тут целая куча всяких животных, а вот козла ещё нет. Я помещу его вместе с моим барашком, Германом У. Маджеттом.

— Странная кличка для барана, — заметил Херб Ашер.

— Герман У. Маджетт был крупнейшим серийным убийцей в истории Англии, — сказала Линда.

— Прекрасно, — сказал Херб Ашер. — Лучше и не придумаешь.

— Ну ладно, до скорой. Садись поосторожнее, чтобы не повредить козлёнку.

Линда прервала связь.

Через несколько минут машина мягко опустилась на крышу её дома, Ашер заглушил двигатель.

Открой дверцу, подумал ему козломорф.

Ашер открыл дверцу.

К машине подходила Линда Фокс, она улыбалась и махала ему рукой, её глаза весело блестели.

Она была босиком, в футболке с круглым вырезом и обрезанных до колен джинсах; её волосы развевались за спиной, грудь вздымалась и опадала. Козлиная вонь резко усилилась.

— Привет, — сказала Линда, слегка задыхаясь. — А где козлёнок? — Она заглянула в машину. — А, вижу. Выходи из машины, козлик, иди сюда.

Козломорф выпрыгнул наружу, в бледный свет калифорнийского вечера.

— Велиал, — сказала Линда Фокс.

Она наклонилась и протянула руку; козломорф испуганно отпрянул, но пальцы Линды уже коснулись его бока.

Козломорф сдох.

Глава 20

— Их таких много, — сказала Линда Хербу Ашеру, тупо смотревшему на козлиный труп. — Пошли в дом. Я сразу догадалась по запаху. Велиал воняет как выгребная яма. Пошли. — Она взяла его за руку. — Да тебя всего трясёт. Ты же знал, что он такое, да?

— Да, — кивнул Ашер. — А кто ты?

— Иногда меня называют Адвокатом. Когда я защищаю, я — Адвокат. Иногда Утешительницей, это когда утешаю. Я — Помощник. Велиал — Обвинитель. Мы — две противоборствующие стороны в суде. Пошли, там ты хоть сможешь присесть, могу себе представить, какой это был для тебя кошмар. Ну что, идём?

— Идём.

Линда потянула его к двери лифта.

— Вот тебя, разве я тебя не утешала? — спросила Линда. — Годы назад, когда ты лежал в своем куполе посреди чужого, враждебного мира и тебе не с кем было даже поговорить? Это моя работа, одна из моих работ. Вон как стучит твоё сердце, — добавила она, положив ему руку на грудь. — Ты же наверняка был в полном ужасе. Он сказал тебе, что он думает делать со мной. Ему и в голову не приходило, куда ты его везёшь. Куда и к кому.

— Ты уничтожила его, — сказал Херб Ашер. — И теперь…

— Он размножился по всей вселенной, — сказала Линда. — Это лишь один из примеров, то, что ты видел на крыше. У каждого человека есть свой Адвокат и свой Обвинитель. На древнееврейском Адвокат — это йецер а-тов, а Обвинитель — йецер а-ру. Я налью тебе вина. Прекрасный калифорнийский цинфандель, цинфандель с берегов Буэно-Виста. Венгерская лоза, как правило, люди этого не знают.

Добравшись до гостиной, Ашер облегчённо плюхнулся в глубокое мягкое кресло. И даже здесь его преследовала козлиная вонь.

— Я, кажется, никогда… — начал он.

— Запах пройдёт. — Линда пододвинула ему стакан с красным вином. — Я заранее открыла бутылку, чтобы оно подышало. Тебе должно понравиться.

Вино оказалось великолепным. Мало-помалу пульс Ашера начал приходить в норму.

— Он ничего не сделал твоей жене? — с тревогой спросила сидевшая напротив Линда. — А Элиасу?

— Нет, — качнул головою Ашер. — Я был один, когда он подошёл. Он притворился потерявшимся козлёнком.

— В какой-то момент каждому человеку приходится выбирать между его йецер а-тов и его йецер а-ру. Выберет он меня, и я его спасу, выберет он эту козлотварь, и я не смогу его спасти. Ты выбрал меня. Битва идёт за каждую душу по отдельности, так учат раввины. У них нет догмы о падении человека, ставшем падением всех людей. Спасение людей происходит не скопом, а поштучно. Тебе нравится цинфандель?

— Да, — кивнул Ашер.

— Я воспользуюсь вашей радиостанцией, — сказала Линда. — Самое место для моего нового материала.

— Ты уже знаешь про станцию? — удивился Ашер.

— Илия излишне суров, мои песни вполне вам подойдут. Они радуют сердца людей, а это главное. Ну что же, Херб Ашер, вот ты в Калифорнии, со мной, как ты когда-то об этом мечтал. Как ты мечтал в другой звёздной системе, в тесноте твоего купола, в компании голографических изображений меня, которые двигались и говорили, синтетических версий меня, имитаций. Теперь здесь, напротив тебя, сижу я реальная. Ну, и какие у тебя впечатления?

— А это реальность? — спросил Херб Ашер.

— А ты слышишь две сотни слащавых струн?

— Нет.

— Это реальность, — сказала Линда Фокс. Она отодвинула свой стакан, встала, подошла к Ашеру, наклонилась и обняла его.

Утром, когда он проснулся, рядом с ним лежала Линда Фокс, её волосы касались его плеча; это действительно так, сказал он себе, это не сон и не мечта, омерзительная козлотварь валяется дохлой на крыше, моя персональная козлотварь, пришедшая, чтобы смешать мою жизнь с грязью.

Это женщина, которую я люблю, думал он, осторожно трогая её тёмные волосы и бледную щёку. Её волосы великолепны, а ресницы длинные и очень красивые. Это видно даже сейчас, когда она спит. Это невозможно, но это верно. Такое бывает. Как там говорил Элиас про религиозную веру? «certum est, quia impossible est». «Это достоверно, так как невозможно». Великое высказывание раннего отца церкви Тертуллиана о смерти и воскресении Иисуса Христа. «И умер сын Божий; это достойно веры, так как нелепо. И погребенный воскрес он; это достоверно, так как невозможно». Последние слова прямо относятся к данному случаю.

До чего же долгий путь прошёл я, думал он, гладя руку Линды. Когда-то я это воображал, а теперь это стало явью. Я вернулся к тому, от чего я начал, и в то же время я совсем не там, откуда начал! Это и чудо, и парадокс одновременно. И ведь даже место — та самая Калифорния, куда я помещал свои мечты. Всё это так, словно мечтая я предвидел своё реальное будущее, переживал его наперёд.

А эта дохлая тварь на крыше — вернейшее доказательство, что все остальное реально. Потому что моё воображение никак не смогло бы породить эту смердящую скотину, чей разум пиявкой прилип к моему и вговаривал мне всяческую ложь, рассказывал мне про разжиревшую коротышку со скверной кожей. Про существо, столь же уродливое, как и сам козёл, внешнюю проекцию его самого. Любил ли когда-нибудь другой человек другую женщину так, как люблю её я? — спросил он себя и тут же подумал: она мой Адвокат, мой Помощник. Она назвала себя древнееврейским словом, которое я забыл. Она мой ангел-хранитель, а эта козлотварь не поленилась проделать путь в три тысячи миль, чтобы погибнуть от прикосновения её пальцев. Козёл сдох, даже не пикнув, с такой лёгкостью она его убила. Она его ждала, ведь это — как она мне сказала — её работа, одна из её работ. У неё есть и другие; она утешала меня, она утешает миллионы; она защищает, она дарует покой. И она всегда ко времени, никогда не опаздывает.

Он наклонился и тронул щёку Линды губами. Линда пошевелилась и вздохнула. Слабый и подпавший под власть козлотвари, вот таким был я, когда пришёл сюда, думал он. Она защитила меня, потому что я был слаб. Она не любит меня так, как люблю её я, потому что она должна любить всех людей. Но я люблю её одну. Люблю всем, что во мне есть. Я, слабый, люблю её, сильную. Вся моя преданность с ней, а она даёт мне защиту. Таков был Договор, заключённый Богом с Израилем. Что сильный защищает слабых, а слабые платят сильному преданностью, такая взаимность. Я заключил с Линдой Фокс договор, и этот договор не будет нарушен, никогда, никем из нас.

Я приготовлю ей завтрак, решил он, а затем, выбравшись из постели, осторожно, на цыпочках, прошёл на кухню.

И увидел знакомую фигуру.

— Эммануил, — сказал Херб Ашер. Мальчик призрачно фосфоресцировал, сквозь его фигуру смутно проглядывали разделочный стол и стена с подвесными шкафчиками. Что-то подсказало Ашеру, что это лишь образ Эммануила, что настоящий Эммануил где-то далеко, совсем в другом месте. И в то же время он был здесь и смотрел прямо на Ашера.

— Ты нашёл её, — сказал Эммануил.

— Да, — сказал Ашер.

— С ней ты обретёшь покой и безопасность.

— Да, — сказал Ашер. — Впервые в жизни.

— Теперь тебе не придётся подменять реальность мечтами, как делал ты, живя в куполе, — сказал Эммануил. — Ты уходил в себя, потому что боялся. Теперь тебе нечего бояться, ведь с тобою она. Не сомневайся, Херберт, она не образ, а точно такая, какой ты её видишь: реальная и живая.

— Я понимаю, — кивнул Херб Ашер.

— И ещё один важный момент. Поставь её в эфир, когда Элиас купит станцию; помоги ей, помоги своей защитнице.

— Это похоже на парадокс, — сказал Херб Ашер.

— Однако верно. Ты можешь многое для неё сделать. Ты был совершенно прав, когда думал о взаимности. Вчера она спасла тебе жизнь. И ты, — Эммануил поднял руку, — получил её от меня.

— Ясно, — сказал Херб Ашер; он ничуть не сомневался, что так оно и было.

— Сильные должны защищать слабых, но иногда бывает трудно определить, кто силён, а кто слаб. В большинстве отношений она сильнее тебя, но в чём-то и ты способен её защитить. Это главнейший закон реальной жизни: взаимная поддержка. Если досконально разобраться, то всё в мире сочетает силу со слабостью, даже йецер а-тов — твой йецер а-тов. Она одновременно и вселенская сила, и личность — и это таинство. У тебя ещё будет время, вся твоя будущая жизнь, чтобы постигнуть это таинство, хотя бы отчасти. Ты будешь знать её всё лучше и лучше. А вот она знает тебя полностью; точно так же, как Зина имеет абсолютное знание обо мне, Линда Фокс имеет абсолютное знание о тебе. Думал ли ты о таком? Думал ли ты, что Линда знает тебя насквозь и очень давно?

— Эта козлотварь не застала её врасплох, — отметил Херб Ашер.

— Йецер а-тов затем и йецер а-тов, что никто и ничто не может застать его врасплох.

— Я увижу тебя когда-нибудь снова? — спросил Херб Ашер.

— Не так, как ты видишь меня сейчас, не как человека, подобного тебе. Я и сейчас не такой, каким ты меня видишь; я уже сбросил человеческую сущность, полученную мною от матери, Райбис. Мы с Зиной воссоединимся и сольёмся с макрокосмом, у нас не будет больше сомы, физического тела, отдельного от мира. Мир будет нашим телом, а наш разум — разумом мира. Он будет и твоим разумом, Херберт. А также разумом каждого другого существа, которым был избран его йецер а-тов, ангел-хранитель. Ведь как учат раввины, каждый человек… ну ты же всё это знаешь, Линда тебе рассказывала. Но она не рассказывала о последнем даре, припасённом ею для тебя — о полном, окончательном оправдании всей твоей жизни. Она будет присутствовать на твоём суде, и судить будут больше её, чем тебя. Она безупречна, и она одарит тебя этой безупречностью, когда настанет момент. А потому не страшись, твоё спасение гарантировано. Она отдаст свою жизнь за тебя, за своего друга. Как сказал Иисус: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своя». Дотронувшись до этой козлотвари, она… пожалуй, я не буду об этом.

— Она на мгновение умерла, — догадался Херб Ашер.

— На мгновение столь краткое, что его почти что и не было.

— И всё же так было. Она умерла и вернулась. Хотя я ничего и не заметил.

— Да, не заметил. Так откуда же ты знаешь?

— Я почувствовал это утром, взглянув на неё спящую, — сказал Херб Ашер. — Я ощутил её любовь.

На кухню вошла, сонно позёвывая, Линда Фокс, одетая в пёстрый шёлковый халат. Увидев Эммануила, она резко остановилась.

— Kyrios,^[141] — сказала она негромко.

— Du hast den Mensch gerettet, — сказал Эммануил. — Die giftige Schlange bekampfte… es freut mich sehr. Danke.

— Die Absicht ist nur allzuklar, — ответила Линда. — Lass mich fragen: warm also wird das Dunkel schwinden?

— Sobald dich fuhrt der Freundschaft Hand ins Heiligtum zum ew'gen Band.

— О wie? — спросила Линда Фокс.

— Du… Wie stark ist nicht dein Zauberton, deine Musik. — Лицо Эммануила было очень серьёзным. — Sing immer fir alle Menschen, durch Ewig — keit. Dabei ist das Dunkel zerstaren.

— Ja, — кивнула Линда Фокс.

— Я сказал ей, — пояснил Эммануил Хербу Ашеру — что она тебя спасла. Ядовитый змей побеждён, чем я доволен. Затем я её поблагодарил. Она сказала, что его намерения не были для неё загадкой. А затем она спросила, когда рассеется тьма.

— И что ты ей ответил?

— Это между нами, между нею и мной. Но я сказал ей, что её музыка должна существовать во все времена и для всех людей, это часть моего ответа. Главное, что она понимает. И она будет делать то, что ей делать должно. Между ней и нами существует полное взаимопонимание. Между ней и Судом.

Подойдя к плите — кухня сияла чистотой, всё лежало на своём месте, — Линда Фокс нажала кнопки, а затем открыла холодильник и начала изучать его содержимое.

— Я приготовлю завтрак, — сказала она.

— Я думал сам этим заняться, — огорчился Херб Ашер.

— Лучше отдохни, ты же столько перенёс за последние сутки. Сперва полиция задержала, затем Велиал взял тебя под свой контроль.

Линда ласково улыбнулась. Даже с растрёпанными после сна волосами она была… нет, это было невозможно выразить в словах. Во всяком случае он сейчас не мог. Видеть её и Эммануила одновременно — это было для него слишком много. Он утратил способность говорить и мог только кивать.

— Он тебя очень любит, — сказал Эммануил.

— Да, — серьёзно согласилась Линда.

— Sei frohlich, — сказал ей Эммануил.

— Он пожелал мне счастья, — пояснила Линда Ашеру. — И я счастлива. А ты?

— Я…

Ашер замялся. Он вспомнил, что Линда спрашивала, когда рассеется тьма. Значит, тьма ещё не рассеялась. Ядовитый змей побеждён, но тьма осталась.

— Будь счастлив, всегда, — сказал Эммануил.

— О'кей, — согласился Херб Ашер. — Буду.

Линда возилась у плиты с завтраком, и ему показалось, что она поёт. Он не мог сказать точно, так это или нет, потому что в его голове всегда звучали её мелодии. Они всегда были с ним.

— Ты прав, — сказал Эммануил. — Она поёт. Негромко напевая, Линда поставила кофейник на конфорку. День начинался.

— Эта штука на крыше… — начал Херб Ашер. Но Эммануил уже исчез, они с Линдой Фокс остались на кухне одни.

— Я позвоню городским властям, — сказала Линда Фокс. — Они его уберут. У них есть специальная машина, которая это делает. Убирает ядовитых змеев. Убирает из жизни людей и с их крыш. Включи радио и послушай новости. Там будут войны и слухи о войнах. Будут большие потрясения. Мир… мы же видели лишь крохотную его часть. А потом позвоним Илие насчёт радиостанции.

— И никаких больше мюзиклов в переложении для струнного оркестра.

— Через какое-то время, — сказала Линда Фокс, — всё войдёт в норму. Он вырвался из клетки и теперь туда возвращается.

— А что, если мы потерпим поражение?

— Я умею заглядывать в будущее, — сказала Линда. — Мы победим. Мы уже победили. Мы всегда уже победили, с самого начала, с до-Творения. А с чем ты пьёшь кофе? У меня никак в голове не держится.

Позднее они с Линдой Фокс поднялись на крышу, чтобы взглянуть на останки Велиала. К полному своему удивлению, Ашер увидел не окоченевший труп козла, а нечто подобное останкам огромного сияющего воздушного змея, который потерпел крушение и свалился с небес на крышу. Он валялся здесь, огромный, прекрасный и погибший, похожий на разбившийся вдребезги свет.

— Таким он был когда-то, — сказала Линда. — Изначально. До того, как он пал. Такова была его изначальная форма. Мы называли его Мотыльком. Мотылёк, падавший медленно, тысячелетиями, пересекая Землю, подобно некой геометрической форме, опускаясь всё ниже и ниже, пока от его формы ничего не осталось.

— Он был прекрасен, — сказал Херб Ашер.

— Он был утренней звездой, — сказала Линда. — Ярчайшей звездой в небесах. А теперь ничего от него не осталось, лишь это.

— Как он пал, — сказал Херб Ашер.

— А вместе с ним пало всё, — добавила Линда. Они спустились в дом и позвонили городским властям. Чтобы прислали машину и убрали его останки.

— Станет ли он когда-нибудь таким, каким был прежде? — спросил Херб Ашер.

— Возможно, — сказала Линда. — Возможно, и все мы когда-нибудь станем.

А затем она спела Ашеру одну из Даулендовых песен. Это была песня, которую Линда Фокс ежегодно пела на Рождество для всех планет. Самая нежная, самая очаровательная песня из лютневых тетрадей Джона Дауленда:

Долгие годы калека страдал,

Сирый и босый, голодный, больной.

Но лишь только он увидал Христа,

Как стал здоров и обрёл покой.

— Спасибо, — сказал Херб Ашер.

А наверху, на крыше, работала городская машина, собиравшая останки Велиала. Собиравшая в кучу осколки того, что было когда-то светом.

Книга III Трансмиграция Тимоти Арчера

Ах, Бен!

Без перемен

Сидеть б в гостях

Нам на твоих пирах,

Что были в «Сан»,

В тавернах «Дог» и «Танн»,

Где славный наш союз

Мятежно избавлял от уз.

А стих твой все равно

Превосходил и пищу, и вино.

Мой Бен.

Стряхни свой тлен,

Даруй ум нам,

Блистал которым сам,

И научи,

Как вдруг не расточить

Сей ценный дар напрасно,

Использовать с рассудком ясным:

Ведь мудрости такой

Не будет боле в жизни всей земной.

Роберт Геррик ОДА БЕНУ ДЖОНСОНУ

Глава 1

Бэрфут проводит семинары в своем плавучем доме в Сосалито. Понять, почему мы на этой Земле, стоит сотню долларов. Также вам дают бутерброд, но в тот день есть мне не хотелось. Только что был убит Джон Леннон, и я думаю, что знаю, почему мы на этой Земле: узнать, что вы лишитесь того, что любите больше всего, возможно, всего лишь из-за ошибки в высших сферах, нежели по умыслу.

Поставив свою «хонду-цивик» у паркомата, я сидела и слушала радио. На каждой частоте уже можно было услышать все песни «Битлз», когда-либо ими написанные. Вот дерьмо, подумала я. Как будто я вернулась в шестидесятые и все ещё замужем за Джефферсоном Арчером.

— Где здесь пятые ворота? — спросила я двух проходивших мимо хиппи.

Они не ответили. Я подумала, слышали ли они новость о Джоне Ленноне. Потом я подумала, какого черта меня волнует арабский мистицизм, суфии и вся та прочая фигня, о которой Эдгар Бэрфут рассказывает в своей еженедельной радиопрограмме на КПФА^[142] в Беркли. Суфии-счастливчики. Они учат, что сущность Бога не в могуществе, мудрости или любви, но в красоте. Это совершенно новое представление для мира, неизвестное иудеям и христианам. Как и мне. Я все так же работаю в магазине «Мьюзик» на Телеграф-авеню в Беркли и пытаюсь расплатиться за дом, который Джефф и я купили, когда были женаты. Я получила дом, а Джефф — ничего. Такова была история его жизни.

Кто же в здравом уме будет интересоваться арабским мистицизмом, спрашивала я себя, запирая «хонду» и направляясь к ряду лодок. Особенно в погожий денек. Но, бл***, я уже проехала по мосту Ричардсона в Ричмонде, этой безвкусице, а затем мимо нефтеперерабатывающих заводов. Залив прекрасен. Полиция следит за вами на мосту Ричардсона: они засекают, когда вы вносите плату за проезд и когда съезжаете с моста на стороне Марина. Если вы оказываетесь в округе Марин слишком быстро, вам приходится изрядно раскошелиться.

Меня никогда не волновали «Битлз». Джефф как-то принес домой их альбом «Резиновая душа», и я сказала ему, что он скучен. Наш брак разваливался, и началом этого я считаю прослушивание «Мишель» миллиард раз, день за днем. Полагаю, это было где-то в 1966–м. Многие в районе Залива датируют события в своей жизни выходом альбомов «Битлз». Первый сольник Пола Маккартни был издан за год до того, как мы с Джеффом расстались. Когда я слышу «Пижона», я начинаю плакать. То был год, когда я жила в нашем доме одна. Не делайте этого. Не живите в одиночестве. Вплоть до самой смерти Джефф продолжал антивоенную деятельность, чтобы оставаться с людьми. Я ушла и слушала по КПФА барочную музыку, которую лучше бы так и оставили позабытой.

Так я впервые и услышала Эдгара Бэрфута, который поначалу произвел на меня впечатление придурка со слабым голоском и тоном безмерного наслаждения собственной мозговой деятельностью, радующегося как двухлетний ребенок при каждом последующем сатори.^[143] Судя по всему, в районе Залива я была единственным человеком, кто так его воспринял. Позже я изменила свой взгляд: КПФА начали передавать записанные лекции Бэрфута поздно вечером, и я порой их слушала, пытаясь заснуть. В полудреме весь этот монотонный речитатив наполняется смыслом. Как-то несколько человек объяснили мне, что подобные действующие на подсознание послания были внесены во все передачи, транслировавшиеся в районе Залива где-то в 1973–м — почти наверняка марсианами. Послание, полученное мною при прослушивании Бэрфута, представляло собой следующее: в действительности вы хороший человек, и вам не следует позволять кому-то другому решать за вас. Как бы то ни было, по прошествии времени засыпать мне удавалось все легче и легче. Я позабыла Джеффа и тот свет, что исчез с его смертью, за исключением происшествий, время от времени врывавшихся в бытие моей души, обычно касавшихся какого-нибудь кризиса в Кооперативе на Юниверсити-авеню. Джефф раньше ввязывался в заварушки в Кооперативе. Я считала это смешным.

И теперь, осознала я, подходя к трапу на миленький плавучий дом Эдгара Бэрфута, я буду соотносить свою поездку на этот семинар с убийством Джона Леннона: эти два события для меня — одно целое. Хотя это не способ начать осмысление, решила я. Вернуться бы домой да раскурить косячок. Забыть этот нудящий голос образованности. Настало время пушек. Образованный или нет, вы ничего не можете поделать. Вы — продавец пластинок со степенью по гуманитарным наукам, полученной в Калифорнийском университете. «Добро утратило убежденья»… Что-то вроде этого. «Что ныне зверь… ползет в Вифлеем к своему рождеству».^[144] Тварь горбатая, кошмар мира. У нас была контрольная по Йитсу. Я получила пять с минусом. Я была прилежной. Раньше я могла просидеть на полу весь день, поедая сыр и попивая козье молоко, погрузившись в постижение длиннющего романа… Я прочла все длинные романы. Я получила образование в Калифорнийском университете. Я живу в Беркли. Я прочла «В поисках утраченного времени»^[145] и ничего из него не помню. Как говорится, выпала из двери, в которую вошла. Мне не принесли пользы все эти годы в библиотеке в ожидании, когда загорится мой номер, означающий, что принесли заказанную книжку к стойке. И наверняка это справедливо для большинства людей.

Но эти годы остаются в моей памяти как славные времена, в которые мы были много сообразительнее, нежели это обычно признается. Мы знали точно, что нам надо делать, — и режиму Никсона пришлось уйти. То, что мы делали, делали осознанно, и никто из нас об этом не жалеет. Теперь Джефф Арчер мертв, а с сегодняшнего дня мертв и Джон Леннон. И другие мертвецы лежат вдоль пути, как будто прошел огромный срок. Быть может, суфии с их убежденностью во врожденной красоте Бога смогут сделать меня счастливой. Быть может именно поэтому я поднимаюсь по сходням на этот роскошный плавучий дом: осуществляется план, в котором все эти печальные смерти складываются во что-то, а не в ничто, и каким-то образом обращаются в радость.

Худой до ужаса парень, походивший на нашего друга Джо-наркомана, остановил меня:

— Билет?

— Вы имеете в виду это? — Я вытащила из сумочки открытку, которую Бэрфут прислал мне по получении моей сотни долларов. В Калифорнии вы покупаете образование точно так же, как и горох в супермаркете — по величине и весу. Взвесьте мне, пожалуйста, четыре фунта образования, сказала я себе. Нет лучше дайте десять. У меня и вправду заканчивается.

— Проходите на корму, — сказал худой.

— Приятно провести вам время, — ответила я.

Впервые увидев Эдгара Бэрфута, хочется сказать: да он ремонтирует коробки передач! Ростом он около пяти-шести футов, и из-за его большого веса создается впечатление, что питается он исключительно калорийной пищей фаст-фудов — в общем, гамбургерами. Он лыс. Для данной области мира и данного периода развития человеческой цивилизации он одевается совершенно неправильно: носит длинное шерстяное пальто, самые обыкновенные коричневые брюки и синюю хлопковую рубашку… Но вот туфли его как будто дорогие. Не знаю, можно ли назвать эту штуку на его шее галстуком. Возможно, его пытались повесить, а он оказался слишком тяжелым, веревка оборвалась, и он пошел дальше по своим делам. Образованиеи выживание идут рука об руку, сказала я себе, усаживаясь на дешевый складной стул. Там и сям уже сидело несколько человек, в основном молодых. Мой муж мертв, как и его отец. Любовница его отца проглотила флакон барбитуратов и теперь в могиле, в вечном сне, каковой и был целью этого поступка. Слон^[146] вышел из шахматной игры, а с ним и норвежка — блондинка, которую, если верить Джеффу, тот содержал за счет Епископского дискреционного фонда — шахматы и надувательство. Времена сейчас странные, но те были куда страннее.

Эдгар Бэрфут стоя перед нами, жестом попросил подсесть поближе. Я подумала, что случится, если я закурю сигарету. Однажды я закурила в индуистском монастыре после лекции по Ведам. На меня обрушилось всеобщее презрение плюс резкий тычок в бок. Я оскорбила величественное. Странно, что величественное умирает точно так же, как и обычное. В епископе Тимоти Арчере была уйма величественности — по весу и величине, — и это не принесло ему пользы. Как и остальные, он лежит в земле. К черту все эти духовные штуки. К черту устремления. Он искал Иисуса. Даже больше, он искал то, что предшествовало Иисусу, — настоящую правду. Довольствуйся он подделкой, то до сих пор был бы жив. Есть над чем подумать. Люди помельче, принимая фальшь, остаются жить, чтобы нести её, они не гибнут в пустыне Мертвого моря. Самый выдающийся епископ современной эпохи погиб, потому что сомневался в Иисусе. Урок для других. Так что, вероятно, у меня есть образование, и я знаю то, в чем можно не сомневаться. Также я знаю, что с собой нужно брать больше двух бутылок кока-колы, если едешь в пустыню за десять тысяч миль от дома. Пользуюсь картой с заправочной станции, словно я все ещё в центре Сан-Франциско. По ней можно определить местоположение Портсмут-Сквер, но отнюдь не местоположение подлинного источника христианства, скрытого от мира двадцатью двумя столетиями.

Вернусь домой и скурю косячок, сказала я себе. Это пустая трата времени. С момента, когда умер Джон Леннон, все стало пустой тратой времени, в том числе и оплакивание этого. Я отказалась от траура в Великий пост… то есть я перестала горевать.

Воздев к нам руки, Бэрфут начал говорить. Я обращала мало внимания на то, что он говорил, да и быстро об этом забыла — как говорится в одном знаменитом выражении.^[147] Я была полнейшей дурой, заплатив сто баксов, чтобы выслушивать это. Человек перед нами был весьма толковым, поскольку сам не отдавал денег — их отдали мы. Вот так и вычисляется мудрость — через тех, кто платит. Это я усвоила. Мне следовало бы научить этому суфиев, а также христиан, особенно епископов епископальной церкви с их фондами. Выложи мне сотню баксов, Тим. Представьте, что епископа называют Тимом. Или Папу Джорджем или Биллом, как ящерицу в Алисе. Насколько я помню, Билл спускался по дымоходу. Малопонятная связь. Как и то, о чем говорит Бэрфут, на это не обращают внимания, и никто этого не помнит.

— Смерть в жизни, — говорил Бэрфут, — а жизнь в смерти. Две модальности, как инь и ян, одного простирающегося континуума. Двуликий «холон»,^[148] как это называл Артур Кестлер. Вы должны постичь двуликого Януса. Одно переходит в другое, как веселый танец. Это бог Кришна танцует в нас и через нас, все мы — Кришна, который, если вы помните, явился в форме времени. Это его настоящий и универсальный образ. Окончательная форма, разрушитель человечества… всего, что существует. — Он блаженно улыбнулся нам.

Подобную чушь, подумала я, стерпят только в районе Залива. К нам обращается двухлетний ребенок. Боже, как все это глупо! Я почувствовала свое давнишнее отвращение, гневное, которое мы культивировали в Беркли, что так нравилось Джеффу. Для него было сущим удовольствием извлекать гнев из любого пустяка. Мое удовольствие — сносить чушь. Платя за это деньги.

Я ужасно боюсь смерти, подумала я. Это смерть разрушила меня, а не Кришна, разрушитель человечества. Это смерть — разрушитель моих друзей. Она выбрала их, не потревожив никого другого. Бл***ая смерть, думала я. Ты обрушилась на то, что я люблю. Ты воспользовалась их глупостью и одержала победу. Ты злоупотребляешь глупцами, что по-настоящему плохо. Эмили Дикинсон несла наглую ложь, когда лепетала о «доброй Смерти».^[149] Какая омерзительная мысль, что смерть добра. Она никогда не видела груды из шести разбившихся машин на магистрали Ист-Шор. Искусство, как и теология, есть расфасованное жульничество. Низы борются, пока я ищу Бога по учебникам. Бог, онтологические аргументы «за». И ещё лучше: практические аргументы «против». Такого перечня не существует. А он весьма бы помог, появись вовремя: аргументы «против» глупы — онтологические и эмпирические, древние и современные (поищите здравый смысл). Неприятность получения образования заключается в том, что на это уходит много времени. Оно отбирает лучшую часть вашей жизни, и когда вы заканчиваете, то все, что вы знаете, — это что вы получили бы больше выгод, занявшись банковским делом. Интересно, задаются ли банкиры подобными вопросами. Скорее, они спрашивают, какая на сегодня приходится базовая ставка. И если банкир отправляется в пустыню Мертвого моря, то наверняка берет с собой ракетницу, флягу, паек и нож. Но не распятие, проявляя опрометчивый идиотизм, чтобы помнить о нем. Разрушитель человечества на магистрали Ист-Шор и, кроме того, моих надежд — Кришна, ты получил всех нас. Удачи тебе в других посягательствах! Поскольку они равным образом достойны одобрения в глазах других богов.

Я все надумываю, пришло мне в голову. Эти страсти — чушь. Я выродилась, слоняясь по интеллектуальному обществу района Залива. Я мыслю, как говорю, — напыщенно и загадками. Я не личность, но самоувещевающий глас. Даже хуже: я излагаю, как слышу. Мусор на входе (как говорят студенты компьютерных наук) — мусор на выходе. Мне следует встать и задать мистеру Бэрфуту какой-нибудь бессмысленный вопрос, а затем отправиться домой, пока он формулирует совершенный ответ. Так он побеждает, а я получаю возможность уйти. Выигрываем мы оба. Ведь он меня не знает, а я не знаю его, за исключением нравоучительного голоса. Он уже бьет рикошетом в моей голове, подумала я, а это только начало, это первая лекция из многих. Нравоучительная болтовня… имя черного слуги семьи Арчеров в какой-нибудь телевизионной комедии положений, «Нравоучительный, давай неси свою черную задницу сюда, слышишь меня?» То, что говорит этот забавный человечек, важно: он обсуждает Кришну и как умирают люди. Это та тема, которую я, основываясь на собственном опыте, считаю значительной. Мне следует её знать, поскольку она мне близка. Она маячит в прошлых годах моей жизни, и она никуда не исчезнет.

Однажды мы обзавелись старым фермерским домиком. Когда включали тостер, замыкало проводку. В дождь с лампочки на потолке на кухне капала вода. Время от времени Джефф заливал крышу черным гудроном из кофейной жестянки, чтобы она не текла, — мы не могли позволить себе даже тонкой бумаги. От гудрона толку не было. Наш дом вместе с другими подобными располагался в низинной части Беркли, на Сан-Пабло-авеню, близ Дуайт-Уэй. Хорошее заключалось в том, что Джефф и я могли дойти до ресторана «Неудача» и посмотреть на Фреда Хилла, агента КГБ (как утверждали некоторые), стряпавшего салаты, владевшего местом и решавшего, чьи картины можно вывесить на бесплатной выставке. Когда Фред много лет назад приехал в город, все члены Партии в районе Залива застыли от страха-то был намек, что поблизости советский наемный убийца. По этому можно было понять, кто являлся членом Партии, а кто нет. Страх царил среди посвященных, остальные же беспокойства не проявляли. Как будто эсхатологический судия выделял преданных овец из числа обычных — вот только в этом случае овцы дрожали.

Мечты о нищете пробуждали в Беркли глобальное удовольствие в сочетании с надеждой, что политическая и экономическая ситуация ухудшится, превратив страну в руины, — в этом заключалась теория активистов. Несчастье такое огромное, что оно погубило бы каждого, в крахе увязли бы как виноватые, так и невинные. Мы были тогда и остаемся и поныне совершенно безумными. Быть безумным грамотно. Например, вам надо быть безумным, чтобы назвать свою дочь Гонерилья.^[150] Как нам рассказывали на кафедре английского языка в Калифорнийском университете, для патронов театра «Глобус» безумие было смешным. Теперь оно не смешит. Дома вы великий художник, но здесь вы всего лишь автор сложной книги «Здесь подходит любой».^[151] Большое дело, подумала я. Совать свой длинный нос в чьи-то дела. И за это, как и за эту речь, мы платим хорошие деньги. Вы можете подумать, что столь долгая бедность могла бы научить меня уму-разуму и получше, будь все так. Сработал инстинкт самосохранения.

Я последний живой человек, кто знал епископа Калифорнийской епархии Тимоти Арчера, его любовницу и его сына — моего мужа, домовладельца и главы семьи для проформы. Кто-то должен начать — было бы лучше, если бы больше никто не пошел тем путем, который они прошли вместе, добровольно вызываясь на смерть, — каждый из них, как Парцифаль, законченный дурак.

Глава 2

Дорогая Джейн Мэрион!

В течение двух дней два человека (один — знакомый редактор, другой — знакомый писатель) порекомендовали мне «Зеленый переплет». Оба, в сущности, сказали одно и то же: если я хочу знать, что происходит в современной литературе, то мне чертовски не помешало бы ознакомиться с вашей работой. Когда я принесла книгу домой (мне сказали, что первое эссе — самое лучшее и начать следует с него), я поняла, что в нем вы обратились к Тиму Арчеру. Так что я прочла его. Он внезапно ожил, мой друг. Это причинило мне ужасную боль, а не радость. Я не могу писать о нем, поскольку не писатель, хотя в Калифорнийском университете и специализировалась по английскому языку. Как бы то ни было, однажды я в качестве тренировки села и нацарапала фиктивный диалог между ним и мною — посмотреть, смогу ли я хоть как-нибудь уловить ритм его бесконечного потока речи. Я нашла, что это мне по силам, но, как и сам Тим, диалог оказался мертвым.

Иногда люди спрашивают меня, каким он был, но я не христианка и поэтому не сталкиваюсь со священниками часто, хотя раньше такое и бывало. Его сын Джефф был моим мужем, поэтому я знала Тима скорее как человека. Мы частенько разговаривали о теологии. Когда Джефф покончил с собой, я встречала Тима и Кирстен в аэропорту Сан-Франциско. Они на какое-то время вернулись из Англии, где встречались с официальными переводчиками Летописей саддукеев^[152] — именно в тот период своей жизни Тим и начал полагать, что Христос был подделкой и что подлинная религия была у секты саддукеев. Он спрашивал меня, как ему приступить к донесению этой вести до своей паствы. Это было ещё до Санта-Барбары. Он скрывал Кирстен в простой квартирке в Злачном квартале Сан-Франциско. Туда были вхожи лишь очень немногие. Джефф и я, конечно, были в их числе. Помню, когда Джефф знакомил меня со своим отцом, Тим подошел ко мне и сказал: «Меня зовут Тим Арчер». Он не упомянул, что был епископом. Хотя и носил перстень.

Именно я приняла телефонный звонок о самоубийстве Кирстен. Мы ещё не отошли после самоубийства Джеффа. Мне пришлось стоять и слушать, как Тим говорит мне, что Кирстен «только что ушла». Я смотрела на своего младшего брата, по-настоящему любившего Кирстен. Он собирал модель истребителя СПАД XIII из бальзового дерева — он знал, что звонит Тим, но, конечно же, не знал, что теперь Кирстен, как и Джефф, мертва.

Тим отличался от всех, кого я когда-либо знала, в том отношении, что мог поверить во все что угодно, и тут же стал бы действовать исходя из своей новой веры-то есть до тех пор, пока не натолкнулся бы на новую веру и не начал поступать согласно ей. Например, он был уверен, что психические заболевания сына Кирстен, бывшие весьма тяжелыми, вылечил бы медиум. Однажды, смотря интервью Тима, которое брал телеведущий Дэвид Фрост, я вдруг поняла, что он говорит обо мне и Джеффе… Однако между тем, что он говорил, и действительным положением дел не было никакой реальной связи. Джефф тоже смотрел, но он не понимал, что его отец говорит о нем. Подобно средневековым реалистам,^[153] Тим верил, что слова являются реальными вещами. Если что-то можно облечь в слова, то de facto оно истинно. Это-то и стоило ему жизни. Меня не было в Израиле, когда он умер, но я ясно могу себе представить его изучающим карту в пустыне точно так же, как он смотрел бы на карту, купленную на заправочной станции в центре Сан-Франциско. Карта говорит, что если вы проедете «х» миль, вы прибудете на место «у», вследствие чего он заводит машину и проезжает «х» миль, зная, что «у» будет там: так сказано на карте. Человек, сомневавшийся в каждом догмате христианской доктрины, верил всему написанному.

Однако лично для меня событие, более всего его характеризовавшее, имело место однажды в Беркли. Джефф и я должны были встретиться с Тимом в условленном месте в условленное время. Тим подъехал с опозданием. Затем появился бежавший за ним взбешенный оператор бензоколонки. Тим заправился на его станции, а затем задним ходом проехал по насосу, расплющив его всмятку, после чего умчался, поскольку опаздывал на встречу с нами.

— Ты сломал мой насос! — проревел задыхающийся оператор совершенно вне себя. — Я вызову полицию! Ты смылся! Мне пришлось за тобой бежать!

Мне хотелось увидеть, скажет ли Тим этому человеку, крайне разгневанному, но в действительности занимающему весьма скромное положение в социальной иерархии, представителю низа лестницы, на которой Тим всё-таки стоял на самом верху… так вот, мне хотелось увидеть, сообщит ли Тим ему, что он епископ Калифорнийской епархии, известен всему миру, числится в друзьях у Мартина Лютера Кинга-младшего, Роберта Кеннеди, что он влиятельный и знаменитый человек, в данный момент просто не облаченный в церковные одеяния. Тим не сообщил. Он кротко извинился. Через какое то время оператору заправки стало понятно, что он имеет дело с тем, для кого не существует больших ярко раскрашенных металлических насосов, что он имеет дело с человеком, который едва ли не буквально живет в другом мире. Этим другим миром было то, что Тим и Кирстен называли «Другой Стороной», и шаг за шагом эта Другая Сторона втянула в себя их всех: сначала Джеффа, затем Кирстен и, неминуемо, самого Тима.

Порой я говорю себе, что Тим все ещё существует, но теперь полностью в этом другом мире. Как там Дон Маклин выразил это в своей песне «Винсент»? «Этот мир не был предназначен для такого прекрасного, как ты». Прямо о моем друге — этот мир действительно не был реальным для него, и поэтому я считаю, что для него это был неправильный мир. Где-то совершили ошибку, и в глубине души он осознавал это.

Когда я вспоминаю о Тиме, то думаю:

А все мне чудится: гуляет

Он в этих рощах, на лужок,

Промокший от росы, ступает…^[154]

Как это выразил Йитс.

Спасибо за вашу работу о Тиме, но на какой-то миг мне стало больно вновь увидеть его живым. Полагаю, это мера величия литературной работы, коль она может этого добиться.

Кажется, это было в романе «Контрапункт» Олдоса Хаксли, когда один из персонажей звонит другому и возбужденно восклицает: «Я только что нашел математическое доказательство существования Бога!» Будь это Тим, он на следующий же день нашел бы другое доказательство, противоречащее первому, и уверовал бы в него с такой же легкостью, как если бы он находился в цветнике, и каждый цветок был новым и отличным от другого, а он по очереди открывал бы каждый и одинаково восхищался всеми, но забывал те, что были прежде. Он безусловно, был верен своим друзьям. Тем, кого не забывал. Тем, кто были его постоянными цветами.

Странное в том, миссис Мэрион, что в некотором отношении я тоскую по нему больше, нежели по своему мужу. Возможно, он произвел на меня неизгладимое впечатление. Не знаю. Быть может, вы сможете объяснить мне, ведь вы писатель.

Искренне ваша, Эйнджел Арчер

Я написала это письмо известному автору «Нью-Йорк литерари истэблишмент» Джейн Мэрион, чьи эссе публикуются в лучших малотиражных журналах. Я не ожидала ответа и не получила такового. Быть может её издатель, которому я отправила письмо, прочел его и смахнул в урну, уж не знаю. Эссе Мэрион о Тиме привело меня в бешенство — оно полностью основывалось на заимствованной информации. Мэрион не была знакома с Тимом, но все равно написала о нем. Она сказала о Тиме, что он «разрывал дружбу, когда это способствовало его целям», или что-то в подобном духе. Тим никогда в своей жизни не разрывал дружбу.

Та моя и Джеффа встреча с епископом была весьма важной. В двух отношениях: официальном и, как оказалось, неофициальном. Касательно официальной стороны, я предложила и намеревалась провести встречу, объединение, между епископом Арчером и моей подругой Кирстен Лундборг, представлявшей ФЭД в районе Залива. Феминистское эмансипационное движение хотело, чтобы Тим выступил перед ними с речью, и бесплатно. Они считали, что, как жена сына епископа, я могу с этим справиться. Излишне говорить, что Тим, по-видимому, не понимал всей ситуации, но это была не его вина. Ни Джефф, ни я не вводили его в курс дела. Тим полагал, что мы собираемся вместе пообедать в «Неудаче», об этом ресторане он уже слышал. Обед оплатил бы он, так как в тот год — да и, коли на то пошло, в предыдущий тоже — у нас совсем не было денег. Как машинистка адвокатской конторы на Шаттук-авеню я была предполагаемым кормильцем семьи. Адвокатская контора состояла из двух парней из Беркли, принимавших участие во всех движениях протеста. Они обеспечивали защиту в делах, касавшихся наркотиков. Их фирма называлась «Адвокатская контора и свечной магазин Барнса и Глисона» — они продавали свечи ручной работы или, по крайней мере, выставляли их. Это был способ Джерри Барнса оскорблять собственную профессию и давать понять, что в его намерения не входит получение какого-либо дохода. Что касается этой цели, то здесь он преуспевал. Помню, однажды благодарный клиент расплатился с ним опиумом — черным бруском, выглядевшим как плитка горького шоколада. Джерри совершенно не понимал, что с ним делать. В конце концов, он кому-то его отдал.

Было интересно наблюдать, как Фред Хилл, агент КГБ, приветствует всех своих клиентов — как и положено хорошему владельцу ресторана, пожимая им руки и улыбаясь. У него были холодные глаза. Ходили слухи, что он имеет право убивать тех партийцев, кто проявлял упрямство. Тим едва ли обратил внимание на Фреда Хилла, когда этот сукин сын вел нас к столику. Я гадала, что сказал бы Епископ Калифорнийский, если бы узнал, что человек, подававший нам меню, был, здесь, в США, русским под вымышленным именем, да ещё офицером советской секретной службы. А может, все это было мифом Беркли. Как и в течение многих предшествующих лет, Беркли и паранойя спали в одной постели. Конца войны во Вьетнаме было даже не видать.

Никсону все же приходилось выводить американские войска. До Уотергейта пока ещё было несколько лет. Государственные агенты рыскали по району Залива. Мы, независимые активисты, каждого подозревали в коварстве и не доверяли ни правым, ни Компартии США. Если в Беркли и было что-то, ненавидимое всеми без исключения, то это была вонь полиции.

— Привет, ребята, — сказал Фред Хилл. — Сегодня мясной суп с овощами. По бокалу вина, пока решаете?

Мы все трое хотели вина при условии, что оно не будет от калифорнийской компании «Галло», и Фред Хилл отправился за ним.

— Он полковник КГБ, — сообщил Джефф епископу.

— Очень интересно, — ответил Тим, внимательно изучая меню.

— Им и вправду мало платят, — вставила я.

— Это могло бы быть причиной, почему он открыл ресторан, — сказал Тим, оглядываясь на другие столики и клиентов. — Интересно, есть ли у них черноморская икра? — Взглянув на меня, он спросил: — Ты любишь икру, Эйнджел? Осетровую икру, хотя порой вместо неё подсовывают икру пинагора. Но обычно она красного цвета и крупнее. И много дешевле. Мне она не нравится — икра пинагора, естественно. В известном смысле, говорить «икра пинагора» — оксюморон. — Он засмеялся, скорее самому себе.

Черт подумала я.

— Что-то не так? — спросил Джефф.

— Не понимаю, где Кирстен, — ответила я и посмотрела на часы.

Епископ заметил:

— Истоки феминистского движения можно найти в «Лисистрате». «Должны мы воздержаться от мужчин… — Он снова рассмеялся. — Засовами из дуба… — Он умолк, словно размышляя, продолжать ли, — загородили входы».^[155] Здесь игра слов. «Загородили входы» подразумевает как ситуацию неподчинения в целом, так и недопускание до влагалищ.

— Па, — произнес Джефф, — мы пытаемся определить, что заказывать, ладно?

Епископ ответил:

— Если ты имеешь в виду, что мы пытаемся решить, что нам съесть, то мое замечание вполне приемлемо. Аристофан его бы оценил.

— Ну-ну, — отозвался Джефф.

Вернулся Фред Хилл с подносом.

— Бургундское «Луи Мартини». — Он поставил три бокала. — Простите мне мое любопытство — вы ведь епископ Арчер?

Епископ кивнул.

— Вы принимали участие в марше доктора Кинга в Сельме.

— Да, я был в Сельме, — подтвердил епископ.

Я встряла:

— Расскажи ему свою шутку о влагалищах, — и обратилась к Фреду Хиллу: — Епископ знает неплохую шутку о влагалищах из старины.

Посмеиваясь, епископ Арчер пояснил:

— Она имеет в виду, что шутка из старины. Не запутайтесь с синтаксисом.

— Доктор Кинг был великим человеком, — продолжал Фред Хилл.

— Он был самым великим человеком, — ответил епископ. — Я буду сладкое мясо.

— Отличный выбор, — оценил Фред Хилл, записывая. — Позвольте мне также порекомендовать вам фазана.

— Я буду оскаровскую телятину, — определилась я.

— И я тоже, — сказал Джефф.

Он казался угрюмым. Я знала, что он не одобрял мое использование дружбы с епископом, чтобы добиться бесплатного выступления перед ФЭД или любой другой группировкой. Ему было известно, как легко вытянуть бесплатную речь из его отца. Он и епископ были одеты в темные шерстяные деловые костюмы, и Фред Хилл, известный агент КГБ и массовый убийца, конечно же, тоже был в костюме и при галстуке.

В тот день, сидя с ними, облаченными в деловые костюмы, я задумалась, а не примет ли Джефф духовный сан, как это сделал его отец. Оба выглядели серьезными, вкладывая в задачу выбора блюд ту же энергию и торжественность, что и в любое другое дело, но у епископа профессиональная поза как-то странно перемежевывалась с остроумием… Хотя, как и сейчас, остроумие никогда не производило на меня впечатление чего-то действительно правильного.

Пока мы ели суп, епископ Арчер рассказывал о предстоящем ему разбирательстве по обвинению в ереси. Он находил эту тему бесконечно восхитительной. Некоторые епископы «библейского пояса»^[156] всеми силами стремились свалить его, так как в нескольких своих опубликованных статьях и на проповедях в соборе Божественной Благодати он заявлял, что с апостольских времен никто ни разу не видел, как собственных ушей, Святого Духа. Из этого Тим заключил, что догмат о Троице ошибочен. Если бы Святой Дух и вправду был воплощением Бога, равным Иегове или Христу, то, несомненно, он до сих пор пребывал бы с нами. Речи на неведомых языках в состоянии экстаза его не убеждали. За годы служения епископальной церкви он повидал немало подобного, но расценивал это как самовнушение и слабоумие. Далее, скрупулезное изучение Деяний апостолов выявило, что апостолы на Троицын день, когда на них снизошел Святой Дух и наделил «даром говорения на языках», говорили на чужих языках, которые окружающие все же понимали. Это не глоссолалия, как это сейчас называют, но ксеноглоссия.^[157] Пока мы ели, епископ фыркал над ловким ответом Петра на обвинение, что одиннадцать апостолов пьяны: громким голосом Петр провозгласил перед насмехающейся толпой, что невозможно, чтобы апостолы были пьяны, ибо было всего девять часов утра.^[158] Между ложками супа епископ громко размышлял, что ход истории Запада мог бы быть совершенно иным, если бы девять было пополудни, а не до полудня. Джефф как будто скучал, а я поглядывала на часы и гадала, где же Кирстен. Может, она застряла в парикмахерской. Она вечно беспокоилась о своих белокурых волосах, особенно перед важными событиями.

Епископальная церковь верует в догмат Троицы, и если не принимать его, безусловно, и не проповедовать о нем, то быть священником или епископом этой церкви нельзя — ну, это называется Никейским символом веры:

…И в Духа Святого, Господа, Животворящего,

от Отца и Сына исходящего,

с Отцом и Сыном поклоняемого и прославляемого…^[159]

Так что епископ Макклари из Миссури был прав: Тим действительно совершил ересь. Однако, до того как стать пастором епископальной церкви, Тим был практикующим адвокатом. Он наслаждался предстоящим разбирательством по обвинению в ереси. Епископ Макклари знает Библию, знает каноническое право, но Тим напустит тумана, пока тот не перестанет отличать верх от низа. Тим все это знал заранее. Столкнувшись с судом, он оказался в родной стихии. Даже более того, Тим писал книгу о нем: он выиграет суд да к тому же и подзаработает денег. Статьи и даже передовицы на эту тему появились во всех газетах Америки. Осудить кого-либо за ересь в семидесятых годах двадцатого века и вправду было весьма затруднительно.

Слушая нескончаемо распространявшегося Тима, я вдруг подумала, что он намеренно совершил ересь, дабы навлечь на себя суд. По крайней мере, сделал это бессознательно. Это было, как говорится, ловким карьерным ходом.

— Так называемый «дар говорения на языках», — бодро вещал епископ, — аннулирует единый язык, утраченный во время покушения на Вавилонскую башню, то есть покушения на её строительство. В тот день, когда кто-нибудь из моей паствы проснется и заговорит на валлонском, — что ж, в тот день я уверую, что Святой Дух существует. Я не уверен, что он когда-либо существовал. Апостольская концепция Святого Духа основывается на древнееврейском «руах», духе Бога. Однако дух этот женский, не мужской. «Она» затрагивает мессианские ожидания. Христианство переняло эту идею у иудаизма, а когда в него обратилось достаточное количество язычников-неевреев, если вам угодно, — от концепции отказались, поскольку она все равно была значима лишь для евреев. Для новообращенных из эллинов она не имела какого бы то ни было смысла, хотя Сократ и утверждал, что у него есть внутренний голос, или даймон, который направляет его… Это дух-покровитель, не путайте со словом «демон», которое, конечно же, подразумевает несомненно злого духа. Эти два термина часто путают. Я ещё успею выпить коктейль?

— У них здесь только пиво и вино, — ответила я.

— Мне надо позвонить, — сказал епископ. Он промакнул подбородок салфеткой, поднялся и огляделся. — Здесь есть телефон?

— Телефон есть на шевроновской заправке, — съехидничал Джефф. — Но если ты вернешься, то разнесешь ещё один насос.

— Просто не понимаю, как это произошло, — начал объясняться епископ. — Я ничего не почувствовал и не увидел. Я узнал лишь только когда… Альберс? Я записал его имя. Когда он предстал в истерике. Быть может, это-то и было манифестацией Святого Духа. Надеюсь, моя страховка не истекла. Всегда неплохо иметь автомобильную страховку.

— Говорил он отнюдь не на валлонском языке, — пошутила я.

— Это да, — откликнулся Тим. — Но он не был и вразумительным. Так что это могла быть глоссолалия, насколько я понимаю. Может, это свидетельство, что Святой Дух пребывает здесь. — Он снова уселся. — Мы чего-то ждем? — спросил он меня. — Ты все смотришь на часы. У меня только час, затем мне нужно опять в город. Препятствие, чинимое этой догмой, заключается в том, что она умаляет в человеке творческий дух. Альфред Норт Уайтхед одарил нас идеей Бога в процессе развития, а он является — или являлся — видным ученым. Теология процесса. Все это отсылает к Якобу Бёме и его «нет — да» божеству, его диалектическому божеству, предвосхитившему Гегеля. Бёме основывался на Августине. «Sic et non»,^[160] вы слышали об этом. В латыни нет точного слова для «да». «Sic» как будто ближе всего, но в общем оно более правильно переводится как «так», «поэтому» или «в связи с этим». «Quod si hoc nunc sic incipiam? Nihil est. Quod si sic? Tantumdem egero. Et sic…»^[161] — Он остановился, нахмурившись. — «Nihil est». В разделительном языке — лучший пример которого английский — это буквально означает «ничто есть». Конечно же, у Теренция имеется в виду «нет», с подразумеваемыми опущенными словами. И все же выражение из двух слов «nihil est» обладает огромным воздействием. Поразительная способность латыни — сжимать значения в весьма немногие возможные слова. Это плюс точность, безусловно, два её самых замечательных качества. В английском, впрочем, много больший словарный состав.

— Па, — прервал его Джефф, — мы ждем подругу Эйнджел. Я говорил тебе о ней на днях.

— Non video, — ответил епископ. — Я говорю, что не вижу её — «её» должно подразумеваться. Смотрите-ка, тот человек хочет нас сфотографировать.

К нашему столику подошел Фред Хилл с зеркальным фотоаппаратом со вспышкой.

— Ваша светлость, вы не возражаете, если я вас сфотографирую?

— Давайте я сниму вас вместе, — сказала я, вставая, и посоветовала Хиллу: — Повесите фотографию на стену.

— Я не против, — отозвался Тим.

Кирстен Лундборг всё-таки успела на обед. Она выглядела несчастной и усталой и долго не могла найти в меню чего-либо на свой вкус. Она заказала лишь бокал белого вина, ничего не ела, говорила очень мало, но курила одну сигарету за другой. На её лице стали заметны морщины от переутомления. Тогда мы не знали, что у неё был легкий хронический перитонит, который мог привести — что и случилось очень скоро — к очень тяжелым последствиям. Едва ли она обращала на нас какое-либо внимание. Я полагала, что она впала в одну из своих периодических депрессий. В тот день я действительно не знала, что она была больна физически.

— Ты заказала бы хоть тост и яйцо всмятку, — проявил участие Джефф.

— Нет, — покачала головой Кирстен. — Мое тело пытается умереть, — добавила она немного погодя. Она не пожелала вдаваться в подробности.

Нам стало неловко. Я подумала, что она над этим и убивается. А может, и нет. Епископ Арчер смотрел на неё внимательно и с явным сочувствием. Мне стало интересно, не собирается ли он предложить ей возложение рук. Они делают это у себя в епископальной церкви. Скорость выздоровления вследствие этого не засвидетельствована ни в каких известных мне источниках, что, пожалуй, и к лучшему.

В основном она говорила о своем сыне Билле, которого из-за проблем с психикой не взяли в армию. Это, казалось, одновременно и радовало, и раздражало её.

— Я удивлен, что у вас такой взрослый сын, уже подлежащий призыву, — заметил епископ.

С минуту Кирстен молчала. Её черты, искаженные мукой, немного разгладились. Я ясно видела, что замечание Тима её развеселило.

В этот период своей жизни она выглядела весьма привлекательно, но нескончаемые тяготы налагали свой отпечаток как на её облик, так и на то эмоциональное впечатление, что она производила. Хотя я и восторгалась ею, я равным образом знала, что Кирстен никогда не упустит возможности выдать какое-нибудь жесткое замечание — недостаток, который она, по сути, отточила до таланта. Её идея, судя по всему, заключалась в том, что при достаточной ловкости людей можно обижать, и они это снесут, топорность же и грубость просто так с рук не сойдут. Это основано на искусстве владения словом. О вас судят, как о выступлениях конкурсантов, по уместности слов.

— Билл в этом возрасте только физически, — наконец ответила Кирстен. Но теперь она выглядела много бодрее. — Как там недавно сказал комик в программе Джонни Карсона? «Моя жена не пойдет к пластическому хирургу, она хочет настоящее». Я была в парикмахерской, поэтому и опоздала. Однажды, как раз когда мне нужно было лететь во Францию, мне сделали такую прическу, что — она улыбнулась — я выглядела как клоун. Все то время, что я была в Париже, я носила «бабушку»^[162] и всем говорила, что направляюсь в Нотр-Дам.

— Что такое «бабушка»? — спросил Джефф.

— Русская крестьянка, — ответил епископ Арчер.

Внимательно посмотрев на него, Кирстен сказала:

— Да, это так. Должно быть, я упомянула не то слово.

— Вы упомянули то слово, — успокоил епископ. — Название отреза материи, которым повязывают голову, происходит…

— О боже, — выдохнул Джефф.

Кирстен улыбнулась и пригубила вина.

— Я так понимаю, вы член ФЭД, — продолжил епископ.

— Я и есть ФЭД. — ответила Кирстен.

— Она — одна из его основательниц, — пояснила я.

— Знаете, у меня весьма строгий взгляд на аборты, — уведомил епископ.

— Знаете, — парировала Кирстен, — у меня тоже. В чем заключается ваш?

— Мы убеждены, что нерожденные обладают правами, которыми их наделил не человек, но Всемогущий Бог, — произнес епископ. — Право отбирать человеческую жизнь отвергается ещё со времен десяти заповедей.

— Вот об этом я и спрошу вас. Как вы думаете, у человека остаются права, когда он или она умер?

— Простите? — не понял епископ.

— Ну, вы предоставляете им права до того, как они родились. Почему бы им не предоставлять те же права после того, как они умерли?

— На самом деле права после смерти у них всё-таки есть, — заметил Джефф. — Без распоряжения суда вы не сможете воспользоваться трупом или органами, изъятыми у него для…

— Я пытаюсь доесть эту оскаровскую телятину, — прервала я, предвидя бесконечный спор впереди, который мог бы закончиться отказом епископа Арчера бесплатно выступить для ФЭД. — Можем мы поговорить о чем-нибудь другом?

Ничуть не смутившись, Джефф продолжил:

— Я знаю парня, который работает в конторе коронера. Он рассказывал мне, что однажды они ворвались в отделение интенсивной терапии в… забыл, какой больницы. Короче, женщина только что умерла, а они зашли и вырезали у неё глаза для трансплантации ещё до того, как приборы прекратили регистрировать признаки жизни. Он сказал, что подобное происходит постоянно.

Какое-то время мы сидели, молча — Кирстен потягивала вино, остальные ели. Епископ Арчер, однако, продолжал смотреть на Кирстен с сочувствием и беспокойством. Позже, не тогда, мне пришло в голову, что он почувствовал, что в скрытой форме она физически больна, почувствовал то, что мы все упустили. Возможно, это было результатом его пасторской заботы, но я замечала подобное за ним неоднократно: он улавливал чью — то нужду, когда никто больше — порой даже сам нуждающийся — не осознавал её или же, если и осознавал, не удосуживался остановиться и проявить заботу.

— Я испытываю большой интерес к ФЭД, — мягко сказал он.

— Как и большинство людей, — ответила Кирстен, но теперь она казалась неподдельно довольной. — Епископальная церковь допускает рукоположение женщин?

— В священники? — уточнил епископ. — Этого ещё нет, но грядет.

— То есть, как я понимаю, лично вы это одобряете.

— Безусловно, — кивнул он. — Я весьма активно интересуюсь осовремениванием норм для дьяконов мужского и женского пола… Что касается меня, в своей епархии я не позволю употреблять слово «дьяконисса». Я настаиваю, чтобы как дьяконы-мужчины, так и дьяконы-женщины назывались «дьяконами». Нормализация образовательных и воспитательных основ для дьяконов обоего пола позже сделает возможным рукополагать дьяконов-женщин в священники. Это представляется мне неизбежным, и я активно над этим работаю.

— Что ж, я действительно рада слышать это от вас, — сказала Кирстен. — Тогда вы заметно отличаетесь от католиков. — Она поставила свой бокал. — Папа…

— Епископ Римский, — прервал её епископ Арчер. — Вот кто он на самом деле: Епископ Римский. Римская католическая церковь. Наша церковь тоже католическая.

— Вы думаете, у них никогда не будет священников-женщин? — спросила Кирстен.

— Только когда настанет Parousia. — ответствовал епископ.

— Что это? — поинтересовалась Кирстен. — Вам придется простить мне мое невежество. У меня и вправду нет религиозного образования или наклонностей.

— И у меня тоже. Я лишь знаю, что, как выразился философ-идеалист Мальбранш, «не я дышу, но Бог дышит во мне». Parousia — Пришествие Христа. Католическая церковь, частью которой мы являемся, дышит и дышит лишь посредством живительной силы Христа. Он — голова, а мы лишь тело. «И Он есть глава тела Церкви»,^[163] как сказал Павел. Это представление известно ещё с древнего мира, и это представление, которое мы в силах постигнуть.

— Как интересно, — отозвалась Кирстен.

— Нет, правда. Интеллектуальные вопросы интересны, равно как и случайные факты — например, количество соли, добываемое одной шахтой. Тема, о которой я говорю, определяет не то, что мы знаем, но то, что мы есть. Мы живем Иисусом Христом. «Который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари; ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все Им и для Него создано; и Он есть прежде всего, и все Им стои́т».^[164]

Голос епископа был низким и глубоким, говорил он ровно. Во время своей речи он смотрел прямо на Кирстен, и я видела её ответный взгляд, взгляд едва ли не раненого — как будто она одновременно и хотела услышать, и не хотела, пребывая одновременно и в страхе, и под очарованием. Я слышала проповеди Тима в соборе Божественной Благодати множество раз, и сейчас он обращался к ней, единственной, с той же энергией, какой воздействовал на огромное количество людей. Все это было для неё.

Какое-то время все опять молчали.

— Многие священники все ещё говорят «дьяконисса», — сказал, наконец Джефф, неловко ерзая, — когда рядом нет Тима.

— Епископ Арчер, вероятно, более всех борется за права женщин в епископальной церкви, — сообщила я Кирстен.

— Как ни странно, я думаю, что слышала об этом, — ответила она. Повернувшись ко мне, она спокойно начала: — Интересно, считаешь ли ты…

— Я был бы рад выступить перед вашей организацией, — прервал её епископ. — Именно за этим мы здесь и собрались. — Он вытащил из кармана пиджака свою черную записную книжку. — Давайте ваш телефон, обещаю позвонить вам в течение нескольких дней. Мне придется проконсультироваться с Джонатаном Грейвсом, викарным епископом, но уверен, у меня будет для вас время.

— Я дам вам оба своих номера — в ФЭД и домашний. Хотите ли вы… — она заколебалась. — Хотите ли вы, чтобы я рассказала вам о ФЭД, епископ?

— Тим, — поправил епископ Арчер.

— Мы отнюдь не воинственны в смысле обычных…

— Я неплохо знаком с вашей организацией, — заявил епископ. — Я хочу, чтобы вы обдумали следующее. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто». Первое послание к Коринфянам, глава тринадцатая. Как женщины, вы находите свое место в мире из любви, а не из злобы. Любовь не ограничивается христианством, она не принадлежит одной лишь церкви. Если вы хотите победить нас, покажите нам любовь, а не презрение. Вера движет горы, любовь движет человеческие сердца. Люди, противостоящие вам, — люди, а не вещи. Ваши враги не мужчины, но невежественные мужчины. Не смешивайте мужчин с их невежеством. На это ушли годы, и уйдут ещё. Не будьте нетерпеливыми и не ненавидьте. Сколько времени? — Внезапно обеспокоившись, он огляделся вокруг. — Вот, — он протянул свою визитку Кирстен. — Позвоните мне. Я должен идти. Приятно было с вами познакомиться.

После этого он ушел. И только потом я осознала, внезапно осознала, что он забыл оплатить счет.

Глава 3

Епископ Калифорнийский выступил перед ФЭД и затем убедил их руководство пожертвовать две тысячи долларов в церковный фонд для борьбы с мировым голодом — действительно незначительная сумма и к тому же для похвального благого дела. Через какое-то время до Джеффа и меня дошла информация, что Тим неофициально встречается с Кирстен. Джефф был просто сражен. Я посчитала это смешным.

Джефф же не нашел ничего смешного в том, что его отец растряс ФЭД на две тысячи долларов. Он видел угрозу бесплатного выступления — этого не произошло. Он предвкушал трения и неприязнь между своим отцом и моей подругой Кирстен. Этого тоже не произошло. Джефф не понимал собственного отца.

Я узнала обо всем от Кирстен, а не от Тима. Через неделю после речи Тима у меня раздался телефонный звонок. Кирстен хотела пройтись со мной по магазинам в Сан-Франциско.

Если назначаешь свидание епископу, то не треплешься об этом всему городу. Кирстен потратила часы на возню с платьями, блузками, шляпками и юбками, переходя из одного магазина в другой, прежде чем хотя бы намекнула, что же происходит. Мое обещанное молчание было заблаговременно скреплено клятвами даже более изощренными, нежели клятвы розенкрейцеров. Она то и дело обращала все в шутку и оттягивала признание — казалось, до бесконечности. Мы уже были на пути в квартал Марина, прежде чем до меня дошло, на что она намекает.

— Если Джонатан Грейвс узнает, — заявила Кирстен. — Тиму придется уйти с должности.

Я даже не могла вспомнить, кто такой Джонатан Грейвс. Разоблачение казалось нереальным. Поначалу я думала, что она шутит, а затем решила, что у неё галлюцинации.

— «Кроникл» разместят это на первой странице, — серьезно продолжала Кирстен, — а на фоне процесса по обвинению в ереси…

— Боже мой! — воскликнула я. — Ты не можешь спать с епископом!

— Уже успела, — ответила она.

— Ты кому-нибудь ещё рассказывала?

— Больше никому. Не уверена, стоит ли тебе говорить об этому Джеффу. Тим и я обсуждали это. Мытак и не решили.

Мы, подумала я. Ах ты, разрушающая сука, подумала я. Чтоб потрахаться, ты разрушаешь всю жизнь мужчины — мужчины, который знал Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди, который формирует взгляды… Мои взгляды, чтоб никого больше не называть.

— Не тревожься ты так, — сказала Кирстен.

— И чья это была идея?

— Почему тебя это злит?

— Это была твоя идея?

Кирстен спокойно ответила:

— Мы это обсуждали.

Через мгновение я разразилась смехом. Кирстен, поначалу раздосадованная, присоединилась ко мне. Мы стояли на траве у самого залива, смеясь и держась друг за друга. На нас с любопытством поглядывали прохожие.

— У вас получилось? — наконец выдавила я из себя. — То есть, как это было?

— Это было прекрасно. Но теперь он должен исповедаться.

— Это значит, что вы не можете заняться этим снова?

— Это значит лишь то, что он должен будет исповедаться снова.

— Ты собираешься отправиться в ад?

— Он собирается. Я — нет, — ответила Кирстен.

— И тебя это не беспокоит?

— Что я не собираюсь в ад? — хихикнула она.

— Сейчас мы должны быть взрослыми, — настаивала я.

— Да уж. Конечно, мы должны быть совершенно взрослыми. Мы должны ходить, как будто все нормально. Это ненормально. То есть я вовсе не имею в виду, что это ненормально в смысле… ну, ты понимаешь.

— Как заниматься этим с козлом.

— Мне было интересно, есть ли для этого слово… когда занимаешься этим с епископом. «Епархия». Как сказал Тим.

— Епарх***й?

— Нет, епар-хи-я. Ты не так произносишь. — Нам приходилось держаться друг за друга, чтобы не упасть: мы все не могли перестать смеяться. — Это место, где он живет или что-то в таком духе. О боже. — Она вытерла слезы, выступившие от смеха. — Всегда будь уверена, что произносишь епар-хи-я. Это ужасно. Мы действительно собираемся отправиться в ад, прямехонько в ад. Знаешь, что он мне разрешил? — Кирстен зашептала мне на ухо: — Я примеряла его мантию и митру… знаешь, шляпу с широкими полями. Первая дама-епископ.

— Ты могла и не быть первой.

— Я выглядела великолепно. Даже лучше, чем он. Я хочу, чтоб ты это увидела. Мы снимаем квартиру. Ради бога, никому не рассказывай особенно об этом, но он платит за неё из Дискреционного фонда.

— Из церковных денег? — уставилась на неё я.

— Слушай… — Кирстен снова выглядела серьезной, но не смогла сохранить это выражение лица и закрыла его руками.

— Разве это не противозаконно? — спросила я.

— Нет, не противозаконно. Фонд потому и называется Епископским дискреционным. Он может делать с ним что хочет. Я собираюсь устроиться к нему на работу в качестве… Мы ещё не решили, но что-то вроде главного секретаря, как антрепренер, организовывать его выступления и поездки. Его рабочие дела. Я могу продолжать оставаться в организации… в ФЭД, я имею в виду. — Она какое-то время молчала, потом продолжила: — Проблемой может стать Билл. Я не могу ему рассказать, потому что он снова рехнулся. Мне не следует говорить это. Тяжелый фуговый аутизм с неполноценным мышлением, осложненный бредом отношения, плюс перемежающиеся кататонический ступор и эмоциональное возбуждение. Сейчас он в Павильоне Гувера в Стэнфорде. В основном для диагностики. В этом отношении на Западном побережье они лучшие. Диагноз вроде ставят четыре психиатра — трое из самой больницы и один со стороны.

— Мне так жаль, — только и могла я сказать.

— Это все из-за армии. Он боялся, что его призовут. Они обвинили его в симуляции. Что ж, ведь все это и есть жизнь. Ему все равно пришлось бросить школу. То есть я хочу сказать, ему и так пришлось бы это сделать. Его приступы всегда начинаются одинаково: он начинает плакать и перестает выносить мусор. Плач меня не особо беспокоит. Чертов мусор, это да. Он накапливается повсюду, мусор и отходы. И он не моется. Не выходит из квартиры. Не оплачивает счета за коммунальные услуги, так что ему отключают газ и электричество. И ещё он начинает писать письма в Белый дом. Это единственная тема, которую Тим и я не обсуждали. Я и вправду обсуждаю это с очень немногими. Так что я полагаю, что смогу сохранить наш роман — мой роман с Тимом — в тайне, ведь у меня есть опыт хранения секретов. Ах нет, извини, это начинается с ним не с плача, это начинается с того, что он не может садиться за руль. Фобия вождения: он боится, что свернет с дороги. Сначала это накатывает на магистрали Ист-Шор, затем распространяется на все другие улицы, а потом он доводит себя до того, что боится дойти до магазина — в итоге не может купить еды. Но это уже не имеет значения, потому что к тому времени он и так ничего не ест. — Она горестно замолчала. — У Баха есть кантата об этом, — наконец сказала она, пытаясь улыбнуться. — Строчка в «Кофейной кантате». О неприятностях с детьми. Они — сотня тысяч бед, что-то в таком духе. Раньше Билл играл эту чертову вещицу. Очень мало кто знает, что Бах написал кантату о кофе, но он знал.

Какое-то время мы шли молча.

— Звучит, как будто… — начала я.

— Это шизофрения. Они испытывают на нем каждый появляющийся новый фенотиазин. Болезнь находит периодами, но они возникают все чаще. Он болеет дольше, и болеет тяжелее. Мне не следовало говорить тебе об этом. Это не твоя проблема.

— Да я не против.

— Похоже, — продолжила Кирстен, — Тим сможет сотворить глубокое духовное исцеление. Ведь Иисус лечил психически больных людей?

— Он вселил бесов в стадо свиней, — ответила я, — и все они бросились в пропасть.

— Довольно расточительно, — заметила Кирстен.

— Вероятно, их как-нибудь да съели.

— Если это были евреи, то вряд ли. В любом случае кто захочет есть свиную отбивную, в которой заключен бес? Не надо было шутить так, но… Я поговорю с Тимом об этом. Но не сейчас. Думаю, у Билла это от меня. Я сама психованная, Бог свидетель. Я психованная и его сделала психованным. Я не перестаю наблюдать за Джеффом и отмечать разницу между ними. Они примерно одного возраста, и Джефф так хорошо воспринимает реальность.

— Пари на это не заключай, — отозвалась я.

— Когда Билл выйдет из больницы, я хотела бы познакомить его с Тимом. И я хотела бы познакомить его с твоим мужем, правда. Ведь они раньше не встречались?

— Нет. Но если ты считаешь, что Джефф может служить образцом для подражания, то я действительно не…

— У Билла очень мало друзей. Он необщительный. Я говорила о тебе и твоем муже. Вы оба его возраста.

Подумав об этом, я осознала всю ту бездну времени, что безумный сын Кирстен будет отравлять нашу жизнь. Эта мысль удивила меня. Она была совершенно лишена милосердия, поскольку в её основе лежал страх. Я знала своего мужа, и я знала себя. Никто из нас не был готов браться за любительскую психотерапию. Однако Кирстен была прирожденным организатором. Она объединяла людей для хороших дел, хотя не обязательно им на пользу.

В тот момент я испытывала чувство, что меня используют. В «Неудаче» я по существу была свидетельницей того, как епископ Арчер и Кирстен Лундборг используют друг друга в замысловатой сделке, но, несомненно, в сделке, которая приносила пользу им обоим. Во всяком случае они так считали. Эта же, с её сыном Биллом, виделась мне как явно односторонняя. Мы ничего с неё не получали.

— Дай мне знать, когда он выйдет, — сказала я. — Но я думаю, что Тим, с его профессиональной подготовкой, будет лучше…

— Не забывай про разницу в возрасте. Будет элемент отцовства.

— Может, оно и к лучшему. Может, это как раз то, что нужно твоему сыну.

Уставившись на меня, Кирстен изрекла:

— Работу по воспитанию Билла я выполнила превосходно. Его отец ушел из нашей жизни, и мы его даже не вспоминаем.

— Я вовсе не имела в виду…

— Я знаю, что ты имела в виду.

Кирстен буравила меня взглядом, и теперь она по-настоящему изменилась. Она была разгневана, черты лица исказила ненависть. Это старило её. Это даже придавало ей физически больной вид. Она как-то обрюзгла, и мне стало неловко. Потом я подумала о тех свиньях, в которых Иисус переселил бесов, о свиньях, бросившихся с обрыва… Это-то ты и делаешь, когда в тебя вселяется бес, подумала я. Её теперешний вид — это знак, клеймо. Наверное, твой сын действительно унаследовал его от тебя.

Но сейчас положение вещей изменилось. Теперь она была любовницей моего свекра, потенциально его хозяйкой. Я не могла послать Кирстен куда подальше. Она была частью семьи, пускай и нелегально и даже безнравственно. Я была повязана с ней. От семьи одни напасти, думала я, и никакого счастья. И я смирилась с этим. Идея познакомить её и Тима принадлежала мне. Плохая карма, подумала я, вернулась с другой стороны хлева. Как говаривал мой отец.

Стоя там на траве у залива Сан-Франциско под лучами послеполуденного солнца, я ощутила тревогу. В некоторых отношениях она действительно безответственна и груба, сказала я себе. Она ворвалась в жизнь известного и уважаемого человека. Её сын психически болен. Она ощетинилась, словно животное. Теперь будущее епископа Арчера зависит от того, чтобы однажды она не пришла в ярость и не позвонила в «Кроникл» — его будущее зависит от длительности её пребывания в состоянии доброжелательности.

— Давай вернемся в Беркли, — предложила я.

— Нет, — покачала головой Кирстен. — Мне ещё нужно найти платье, которое я смогу надеть. Я приехала в Сан-Франциско ради покупок. Одежда для меня очень важна. Мне приходится заниматься ей, я часто показываюсь на публике и полагаю, что буду показываться ещё чаще — теперь, когда я с Тимом. — Её лицо все ещё пылало яростью.

— Я вернусь на метро, — сказала я и пошла прочь.

— Она очень привлекательная женщина, — отреагировал Джефф тем же вечером на мой рассказ. — Учитывая её возраст.

— Кирстен сидит на таблетках.

— Ты не знаешь этого наверняка.

— Я подозреваю. Эти её изменения настроения. Я видела, как она принимает их. Колеса. Ты знаешь. Барбитураты. Снотворное.

— Каждый закидывается чем-нибудь. Ты куришь травку.

— Но я в здравом уме.

— Может, и не будешь, когда доживешь до её лет. Плохо только вот с её сыном.

— Плохо с твоим отцом.

— Тим с ней справится.

— Ему, возможно, придется нанять для неё убийцу.

Уставившись на меня, Джефф произнес:

— Что за чушь ты несешь!

— Она неуправляема. А что случится, когда узнает этот псих Скачущий Билл?

— Мне показалось, ты сказала…

— Он выйдет. Содержание в Павильоне Гувера стоит тысячи долларов. Не продержишься и четырех дней. Я знала людей, которые заходили к ним через парадный вход, а вылетали через черный. Кирстен не сможет содержать его там даже со всеми финансовыми средствами Калифорнийской епархии. Со дня на день он выскочит оттуда в рессорных башмаках — кенгуру, вращая глазами — этого Тиму только и не хватало. Сначала я знакомлю её с Тимом, затем она рассказывает мне о своем сыне-безумце. Однажды воскресным утром Тим будет читать проповедь в соборе Божественной Благодати, а этот псих вдруг встанет, и Бог наделит его даром говорения на языках — и это послужит концом карьеры самого выдающегося епископа Америки.

— Вся жизнь — это риск.

— Возможно, доктор Кинг именно это и сказал в последнее утро своей жизни. Все они, кроме Тима, так или иначе уже мертвы. Кинг мертв, Бобби Кеннеди и Джек Кеннеди мертвы. Я подставила твоего отца. — Я поняла это в тот вечер, когда сидела со своим мужем в нашей маленькой гостиной. — Билл перестает мыться, он перестает выбрасывать мусор, он пишет письма — что ещё ты хочешь узнать? Может, прямо сейчас он пишет письмо Папе. Может к нему в палату через стену вошли марсиане и рассказали о его матери и твоем отце. Боже. И эту кашу заварила я. — Я полезла под диван за своей банкой из-под пива с травой.

— Не накуривайся, пожалуйста.

Ты беспокоишься обо мне, подумала я, когда безумие охватывает наших друзей.

— Один косяк, — ответила я. — Полкосяка. Я пыхну. Одну затяжку. Я просто посмотрю на косяк. Я притворюсь, что смотрю на косяк. — Я выудила пустую банку. Должно быть, я перепрятала свою заначку, сказала я себе. В более безопасное место. Помню, посреди ночи я решила, что меня собираются обокрасть чудовища. Входит Безумная Маргарет из «Руддигора», воплощение сценического безумия, или что там выражал Гилберт.

— Наверное, я все скурила, — объяснила я.

И ведь не помню, подумала я, потому что вот что марихуана творит с вами: она убивает на хер, вашу кратковременную память. Может, я выкурила пять минут назад и уже забыла.

— Ты напрашиваешься на неприятности, — изрек Джефф. — Мне нравится Кирстен. Думаю, все будет хорошо. Тим скучает по моей матери.

Тим скучает по траханью, сказала я себе.

— Она в самом деле чокнутая баба, — продолжила я вслух. — Мне пришлось возвращаться домой на черепашьем поезде. Это отняло два часа. Я собираюсь поговорить с твоим отцом.

— Нет, не собираешься.

— Я сделаю это. Я ответственная. Моя заначка за стереопроигрывателем. Я собираюсь совершенно убраться, позвонить Тиму и сказать ему, что… — Я заколебалась, и затем меня сокрушило ощущение тщетности этого. Мне захотелось разрыдаться. Я уселась и достала «клинекс». — Черт бы все это побрал. Жарить беконы^[165] — не та игра, в которую полагается играть епископам. Если бы я знала, что он так считает…

— «Жарить беконы»? — удивленно переспросил Джефф.

— Меня пугает патология. Я чувствую патологию. Я чувствую, что высокопрофессиональные, ответственные люди губят свою жизнь в обмен на горячее тело, временно горячее тело. Я даже не чувствую, что тела остаются горячими, коли на то пошло. Я чувствую, все остывает. Подобную кратковременную связь можно заводить, только если сидишь на наркоте и мыслишь на часы вперед. Эти же люди обязаны мыслить на десятилетия вперед. На целые жизни вперед. Они встречаются в ресторане, принадлежащем Фреду Убийце — этому сущему дурному предзнаменованию, этому призраку Беркли, вернувшемуся всех нас перебить, — а когда выходят оттуда, у них уже есть номера телефонов друг друга, дельце сделано. Я всего лишь хотела помочь движению в защиту прав женщин, но потом все меня надули, и ты в том числе. Ты был там. Ты видел, как это происходило. Я видела, как это происходило. Я была такая же сумасшедшая, как и все вы. Я предложила Фреду, агенту Советов, сфотографироваться с епископом Калифорнийской епархии — должно быть, они были в платьях, согласно моей логике. Беда с явно надвигающимся крахом в том… — Я вытерла глаза. — Боже, пожалуйста, помоги мне найти мою травку. Джефф, посмотри за приемником. Она в сумке Карла, белая такая сумка. Ладно?

— Ладно. — Джефф услужливо пошарил за проигрывателем. — Нашел, успокойся.

— Крах виден, но нельзя определить, откуда он идет. Он ведь навис, как облако. За кем там в «Малыше Эбнере» плавало облако? Знаешь, именно это ФБР и пытались повесить на Мартина Лютера Кинга. Никсон обожает подобное дерьмо. Может, Кирстен — правительственный агент. А может и я. Может, мы запрограммированы. Прости, что изображаю Кассандру в нашем совместном кино, но я вижу смерть. Я считала Тима Арчера, твоего отца, духовной личностью. То, что он залезает… — Я оборвала себя. — Моя метафора отвратительна. Забудь. То, что он волочится за подобной женщиной, — это обычно для него? То есть это всего лишь факт, что я знаю об этом и устроила это? Напомни мне, чтобы я не ходила на мессу, чтобы я никогда этого не делала. Даже не представить, где побывали руки, протягивающие потир…

— Достаточно.

— Ну нет, я схожу с ума вместе с Бом-Бом-Биллом, Ползучей Кирстен и Больше-Не-Вялым-Тимом. И Джеффом Ничтожеством. Ты — ничтожество. Косяк уже свернут или мне придется жевать траву как корове? Я не могу сейчас свернуть косяк, смотри… — Я протянула ему свои трясущиеся руки. — Это называется большой эпилептический припадок. Позови кого-нибудь. Вали на улицу и раздобудь каких-нибудь колес. Я скажу тебе, что грядет: чья-то жизнь из-за всего этого вот-вот оборвется. Не из-за того «этого», что я творю прямо сейчас, а из-за «этого», что я натворила в «Неудаче» — весьма уместное название, кстати. Когда я умру, у меня будет выбор: головой из дерьма или головой в дерьмо. Дерьмо — вот подходящее слово для того, что я натворила. — Я начала задыхаться. Плача и хватая ртом воздух, я потянулась к косяку, который держал мой муж. — Прикури его, ты, болван. Я действительно не могу его сжевать, это расточительство. Надо сжевать пол-унции, чтобы убраться — мне по крайней мере. Что там с остальным миром, бог его знает. Может, они и могут как-то убираться в любое время. Головой в дерьмо и чтобы никогда больше не могла накуриваться — вот чего я заслуживаю. И если бы я могла все вернуть назад, если бы я знала, как все вернуть назад, я бы сделала это. Полнейшая проницательность — вот мое проклятие. Я вижу и…

— Хочешь дойти до «Кайзера»?^[166]

— Больницы? — уставилась я на него.

— Я имею в виду, что ты выпала из себя.

— И это все, что тебе дала полнейшая проницательность? Спасибо.

Я взяла косяк, который он раскурил, и затянулась. По крайней мере, теперь я не могла говорить. А очень скоро уже не буду понимать или соображать. Или даже помнить. Поставь «Вороватые пальцы», сказала я себе. «Роллингов». «Сестру Морфий». Когда я слушаю обо всех этих окровавленных простынях, это успокаивает меня. Жаль, что нет утешающей длани, возложенной мне на голову, подумала я. Я не из тех, кто собирается завтра умереть, хотя и следовало бы. Давайте любой ценой назовем самого невинного. Вот он-то и умрет.

— Из-за этой суки мне пришлось идти домой пешком. Из Сан-Франциско.

— Ты ведь доехала…

— Это все равно, что пешком.

— Мне она нравится. Думаю, она хорошая подруга. Думаю, что она хорошо повлияет — а может, и уже повлияла — на папу. Тебе не приходило в голову, что ты ревнуешь?

— Что? — опешила я.

— Именно так. Я сказал, ревнуешь. Ты ревнуешь к роману. Тебе хотелось бы в нем поучаствовать. Я воспринимаю твою реакцию как оскорбление для себя. Тебе должно быть достаточно меня — достаточно нашего романа.

— Я пойду прогуляюсь.

— Оденься только.

— Если бы у тебя глаза были там, где положено… Дай мне закончить. Я буду спокойна. Я скажу это спокойно. Тим не только религиозная фигура. Он говорит для тысяч людей как в церкви, так и вне её — вне, возможно, даже больше. Ты в это врубаешься? Если он трахается, то падаем все мы. Обречены все мы. Он едва ли не единственный из оставшихся, остальные — мертвы. Штука заключается в том, что это не необходимо. Это уж как он решил. Он увидел и пошел прямо на это. Он не отступился и не боролся — он принял это. Ты думаешь, что это-то, что я чувствую, — только из-за того, что мне пришлось возвращаться домой на поезде? Они убирают общественных деятелей одного за другим, и теперь Тим сдается, сдается по собственной воле, без борьбы.

— А ты хочешь бороться. Со мной, если потребуется.

— Я вижу, ты — глупец. Я вижу, все — тупицы. Я вижу, глупость побеждает. Пентагон здесь ни при чем. Это тупость. Идти прямо на это и говорить: «Возьми меня, я…»

— Ревность, — ввернул Джефф. — Твоя психологическая мотивация в этом доме повсюду.

— У меня нет «психологической мотивации». Я всего лишь хочу увидеть кого-нибудь, когда закончится пожар. Кого-нибудь, кто не… — Я остановилась. — Потом не приходи и не говори, что мы ничего не могли поделать, потому что могли. И не говори мне, что это было полной неожиданностью. Епископ, завязавший роман с женщиной, с которой знакомится в ресторане, — это человек, который только что задним ходом наехал на бензонасос и счастливо смотался. И насос следовал за ним. Вот как это работает: ты плющишь насос какого-то парня, и он несется, пока не догонит тебя. Ты в машине, а он на ногах, но он разыскивает тебя, и вдруг — вот он здесь. Так-то. Это тот, кто гонится за нами, и он догонит. У него всегда это получается. Я видела того парня с бензоколонки. Он был безумен. Он так и собирался продолжать бежать. Они не сдаются.

— И теперь ты это понимаешь. Благодаря одному из своих лучших друзей.

— Это-то хуже всего.

Ухмыльнувшись, Джефф произнес:

— Я знаю эту историю. Это история Даблью-Си Филдса.^[167] Там директор…

— А она уже и не несется, — продолжала я. — Она его догнала. Они снимают квартиру. Все, что требуется, — это любопытный сосед. Как насчет того епископа-деревенщины, что преследует Тима за ересь? Как бы он этим воспользовался? Если кто-то преследует тебя за ересь, трахаешь ли ты первую же бабу, с которой знакомишься за обедом? И закупаешься ли потом для квартиры? Слушай. — Я подошла к мужу. — Чем можно заняться, побывав епископом? Тим уже устал от этого? Он уставал от всего, за что бы ни брался. Он устал даже от алкоголизма. Он единственный безнадежный пьяница, который протрезвился из-за скуки, из-за малого объема внимания. Люди обычно сами напрашиваются на беду. И я вижу, что именно это мы теперь и делаем. Я вижу, что он устал и подсознательно говорит: «Какого черта, глупо каждый день рядиться в эти смешные одежды. Давайте-ка вызовем какое-нибудь человеческое страдание и посмотрим, что из этого выйдет».

Рассмеявшись, Джефф заявил:

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Ведьму из «Дидоны и Энея» Перселла.

— Что ты имеешь в виду?

— «Кто, как ворон мрачный клича, там, где Смерти есть добыча…» Прости, но…

— Ты тупой интеллектуал из Беркли, — отрезала я. — В каком гребаном мире ты живешь? Не в том, где я, надеюсь. Цитирование каких-то древних стишков — вот что нас погубило. Так и сообщат, когда откопают наши кости. Твой папаша цитировал Библию в ресторане точно так же, как и ты сейчас. Хорошо бы тебе мне врезать, или мне тебе. Я буду рада, когда цивилизация рухнет. Люди лопочут строчки из книг. Поставь «Вороватые пальцы» — поставь «Сестру Морфий». Мне нельзя сейчас доверять проигрыватель. Сделай это для меня. Спасибо за косяк.

— Когда ты успокоишься…

— Когда ты проснешься, будет уже поздно.

Джефф склонился и стал искать пластинку, которую я хотела послушать. Он ничего не ответил. Он наконец рассердился. Недостаточно, чтобы было полезно, подумала я, да ещё и не на того. Как и в моем случае. Раздавленные собственным гигантским интеллектом: рассуждения, обдумывания и ничегонеделание. Правят кретины. Мы скандалим. Колдунья из «Дидоны и Энея». Ты прав. «Белинда, дай мне руку, пала тьма, на груди усну твоей, успела б больше — Смерть берег меня…» Что ещё она сказала? «Но теперь я рада ей». Вот дерьмо, подумала я. Это важно. Он прав. Совершенно прав.

Повозившись с проигрывателем, Джефф поставил «Роллингов».

Музыка успокоила меня. Немного. Но я все ещё плакала, думая о Тиме. И ещё потому, что они дураки. Дальше некуда. И что хуже всего, что все так просто. Что большего и нет.

Через несколько дней, все обдумав и приняв решение, я позвонила в собор Божественной Благодати и назначила встречу с Тимом. Он принял меня в своем кабинете, огромном и великолепном, находившемся в отдельном от собора здании. Обняв и расцеловав меня, он показал два древних глиняных сосуда, которые, как он объяснил, использовались в качестве масляных ламп на Ближнем Востоке более четырех тысяч лет назад. Наблюдая, как он обращается с ними, я подумала, что эти лампы, вероятно — а в общем-то, наверняка, — не принадлежат ему. Они принадлежат епархии. Я гадала, сколько же они стоят. Поразительно, что они уцелели за все эти годы.

— Очень любезно с твоей стороны, что ты уделил мне время, — начала я. — Я знаю, как ты теперь занят.

Судя по выражению лица Тима, он знал, почему я появилась в его кабинете. Он рассеянно кивнул, словно уделяя мне ту малую часть своего внимания, которой мог хоть как-то управлять. Я уже видела его отключенным подобным образом несколько раз. Какая-то часть его мозга внимала, но большая часть была наглухо закрыта.

Когда я закончила свою небольшую речь, Тим серьезно произнес:

— Павел, как ты знаешь, был из фарисеев. Для них строгое соблюдение мельчайших деталей Торы — Закона — было обязательным. Что, в частности, приводило к ритуальной чистоте. Но позже, после своего обращения, он узрел спасение не в Законе, но в zadiqah — в состоянии праведности, что несет Иисус Христос. Я хочу, чтоб ты села здесь рядом со мной. — Он поманил меня, раскрывая огромную Библию в кожаном переплете. — Ты знакома с главами четыре-восемь Послания к Римлянам?

— Нет, не знакома, — ответила я. И села рядом с ним. Я поняла, что меня ждет лекция. Проповедь. Тим встретил меня подготовленным.

— В пятой главе излагается фундаментальная предпосылка Павла, что мы спасаемся посредством благодати, а не деяний. — Затем он стал читать Библию, которую держал на коленях. — «Итак, оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом чрез Господа нашего Иисуса Христа, — он бросил на меня внимательный взгляд, это был Тимоти Арчер — адвокат, — Чрез Которого верою и получили мы доступ к той благодати, в которой стоим и хвалимся надеждою славы Божией». И далее. — Его пальцы опустились по странице, губы зашевелились: — «Ибо, если преступлением одного смерть царствовала посредством одного, то тем более приемлющие обилие благодати и дар праведности будут царствовать в жизни посредством единого Иисуса Христа». — Он перелистал страницы. — А, вот. Здесь. «Но ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве». — Он снова пролистал. — «Итак нет ныне никакого осуждения тем, которые во Христе Иисусе живут не по плоти, но по духу, Потому что закон духа жизни во Христе Иисусе освободил меня от закона греха и смерти».^[168] — Он взглянул на меня. — Это ведет к сути восприятия Павла. То, к чему действительно отсылает «грех», — это враждебность к Богу. Буквально данное слово означает «не попасть в цель»,^[169] как если бы, например, ты пускала стрелу, а она не долетела, прошла слишком низко или улетела слишком высоко. То, что нужно человечеству, что ему требуется, — это праведность. Только Бог обладает ею, и только Бог может предоставить её человеку… Мужчине и женщине, я не имел в виду…

— Я понимаю.

— Восприятие Павла заключается в том, что вера, pistis, обладает способностью, абсолютной способностью, уничтожить грех. Из этого-то и исходит свобода от Закона. Уже не требуется верить, что спасение достигается следованием формально оговоренному кодексу — моральному кодексу, как его называют. Именно против такой точки зрения, согласно которой человек спасается приверженностью весьма запутанной и сложной системе морального кодекса, Павел и взбунтовался. Это была точка зрения фарисеев, и именно от этого он и отвернулся. Это-то и есть христианство, вера в Господа нашего Иисуса Христа. Праведность через благодать, а благодать исходит через веру. Я хочу прочесть тебе…

— Да, — прервала я его, — но в Библии говорится, что прелюбодействовать нельзя.

— Прелюбодеяние, — немедленно отреагировал Tим, — это сексуальная неверность со стороны человека, состоящего в браке. Я больше не женат, Кирстен уже не замужем.

— Вот оно что, — кивнула я.

— Седьмая заповедь. Которая относится к неприкосновенности брака. — Тим отложил Библию, прошел через комнату к огромным книжным полкам и выбрал том с синим корешком. Затем вернулся, открыл книгу и пролистал её страницы. — Позволь мне процитировать слова доктора Герца, покойного главного раввина Британской империи. «Касательно седьмой заповеди. Исход, глава двадцатая, стих тринадцатый. «Прелюбодеяние. Суть презренное и богопротивное преступление». Филон.^[170] Эта заповедь против супружеской неверности предостерегает мужа и равным образом жену от оскверняя священного Соглашения о супружестве». — Дальше он прочитал про себя и затем закрыл книгу. — Думаю, Эйнджел, у тебя достаточно здравого смысла, чтобы понять, что Кирстен и я…

— Но это опасно, — настаивала я.

— Езда по мосту «Золотые Ворота» тоже опасна. Знаешь ли ты, что такси запрещено — запрещено самой таксомоторной компанией, а не полицией — ездить в левом скоростном ряду «Золотых Ворот»? Что они называют его «рядом самоубийц». Если водителя поймают там, его уволят. Но люди ездят в левом ряду «Золотых Ворот» постоянно. Хотя это неудачная аналогия.

— Да нет, вполне удачная.

— Ты сама ездишь в левом ряду «Золотых Ворот»?

Помолчав, я ответила:

— Иногда.

— А что если бы я заявился к тебе, усадил и начал читать лекцию об этом? Не пришло бы тебе в голову, что я обращаюсь с тобой как с ребенком, а не со взрослым? Ты следишь за тем, что я говорю? Когда взрослый делает что-то, что ты не одобряешь, ты обсуждаешь этот вопрос с ним или с ней. Я охотно обсужу с тобой свои отношения с Кирстен хотя бы потому, что ты моя невестка, но ещё более потому, что ты та, кого я знаю, о ком забочусь и кого люблю. Думаю, что вот это-то и есть основной термин. Это ключ к суждению Павла. «Agape» по-гречески. На латыни — «caritas», из которого происходит наше «caring», «забота, беспокойство за кого-то». Как ты сейчас беспокоишься обо мне, обо мне и своей подруге Кирстен. Ты заботишься о нас.

— Именно так, — ответила я. — Поэтому я здесь.

— В таком случае забота для тебя важна.

— Да. Несомненно.

— Можешь называть это «agape», можешь «caritas», «любовь» или «забота о другом человеке», но, как бы ты ни называла это… Позволь мне прочесть из Павла. — Епископ Арчер вновь раскрыл свою огромную Библию. Он перелистывал страницы быстро, точно зная, какое место ему нужно. — Первое послание к Коринфянам, глава тринадцатая. «Если я имею дар пророчества, и знаю…»

— Да, ты цитировал это в «Неудаче», — прервала я его.

— И я процитирую это снова, — сказал он оживленно. — «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы». А теперь послушай вот это. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое».^[171]

Вдруг на его столе зазвонил телефон.

Епископ Арчер раздраженно отложил открытую Библию.

— Извини, — сказал он и направился к телефону.

Пока я ждала, когда он закончит разговор, я просмотрела отрывок, который он читал. Он был мне знаком, но по Библии короля Якова. Эта Библия, поняла я, была Иерусалимской.^[172] Прежде я её никогда не видела. Я прочитала с того места, где он остановился.

Закончив разговор, подошел епископ Арчер.

— Я должен идти. Меня ждет Епископ Африканский, его только что привезли из аэропорта.

— Здесь говорится, — заметила я, держа палец на стихе из его огромной Библии, — «мы видим как бы сквозь тусклое стекло».

— Здесь также говорится: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».^[173] Я хотел бы обратить твое внимание, что это суммирует kerygma^[174] Господа нашего Иисуса Христа.

— Что, если Кирстен всем расскажет?

— Думаю, её можно считать здравомыслящей. — Он уже дошел до двери своего кабинета. Я машинально встала и пошла за ним.

— Она ведь сказала мне.

— Ты — жена моего сына.

— Да, но…

— Прости, но я действительно должен бежать. — Епископ Арчер закрыл и запер за нами кабинет. — Да хранит тебя Господь. — Он поцеловал меня в лоб. — Мы хотим пригласить тебя, когда устроимся. Кирстен сегодня нашла квартиру в Злачном квартале. Я её ещё не видел. Я предоставил поиски ей.

И он ушел, оставив меня стоять там. Он сделал меня по терминологии, дошло до меня. Я перепутала прелюбодеяние с блудом. Я таки забыла, что он адвокат. Я заходила в его огромный кабинет, имея что сказать, но так и не сказала. Я зашла умницей, а вышла дурой. И ничего между ними.

Быть может, если бы я не курила травку, то могла бы спорить лучше. Он выиграл, я проиграла. Нет. Он проиграл, и я проиграла. Мы оба проиграли. Вот дерьмо.

Я никогда не говорила, что любовь — это плохо. Я никогда не нападала на «agape». Не в этом была суть, бл***ая суть. Не попадаться — вот суть. Привинтить ноги к полу — вот суть. К полу, который называется реальностью.

Когда я выходила на улицу, мне пришла в голову мысль: я выношу приговор одному из самых успешных людей в мире. Я никогда не буду известна так, как он. Я никогда не буду влиять на убеждения.

Я не сниму свой нательный крест, пока идет война во Вьетнаме, как это сделал Тим. Кто, бл***, я такая?

Глава 4

Некоторое время спустя Джефф и я получили приглашение навестить Епископа Калифорнийского и его любовницу в их прибежище в Злачном квартале. Это оказалось своего рода вечеринкой. Кирстен состряпала канапе и закуску, с кухни доносился запах готовящегося ужина… Тим попросил меня отвезти его к близлежащему винному магазину, поскольку они забыли купить выпивку. Вино выбирала я. Тим стоял безучастно, словно погруженный в свои мысли, когда я расплачивалась с продавцом. Наверное, пройдя через общество «Анонимных алкоголиков», можно научиться отключаться в винных магазинах.

В квартире же, в аптечке в ванной, я обнаружила объемистый пузырек дексамила, который обычно предназначен для длительных поездок. Кирстен жрет колеса? — спросила я себя. Стараясь не греметь, я взяла пузырек. На рецептурном ярлыке стояло имя епископа. Так-так, подумала я. С бухла на колеса. Разве об этом не должны предупреждать в «Анонимных алкоголиках»? Я спустила воду в унитазе, чтобы произвести какой-то шум, и, пока булькала вода, открыла пузырек и вытряхнула несколько таблеток себе в карман. Такие вещи делаешь автоматически, если живешь в Беркли. На это даже не обращают внимания. С другой стороны, в Беркли никто не хранит наркоту в ванной.

Некоторое время спустя мы сидели, расслабившись, в скромной гостиной. У всех, кроме Тима, была выпивка. На Тиме была красная рубашка и жатые слаксы. Он не выглядел как епископ. Он выглядел как любовник Кирстен Лундборг.

— Довольно милое местечко, — заметила я.

На обратном пути из винного магазина Тим рассказывал о частных детективах и как они шпионят за вами. Они прокрадываются в вашу квартиру, пока вас нет, и шарят по всем ящикам. Об этом можно узнать, приклеив волосок к каждой двери. Думаю, Тим увидел это в каком-нибудь фильме.

— Если приходишь домой и обнаруживаешь, что волосок исчез или порван, — наставлял он, пока мы шли от машины в квартиру, — то это значит что за тобой следят. — Затем он поведал, как ФБР следили за доктором Кингом. В Беркли эту байку знал каждый. Я вежливо слушала.

В тот вечер в гостиной их тайного пристанища я впервые и услышала о Летописях саддукеев. Сейчас, конечно же, можно купить их полный перевод, выполненный Паттоном, Майерсом и Абре и изданный «Даблдей Энкер». С проникнутым мистицизмом вступлением Хелен Джеймс, в котором саддукеи уподобляются и противопоставляются, например, кумранитам, которые предположительно были ессеями,^[175] хотя этого так и не было доказано.

— Я считаю, — сказал Тим, — что они могут оказаться более важными, чем Библиотека из Наг-Хаммади.^[176] Мы уже обладаем значительными и необходимыми сведениями о гностицизме, но ничего не знаем о саддукеях, за исключением того, что они были евреями.

— Какой примерно возраст саддукейских свитков? — поинтересовался Джефф.

— По предварительной оценке, они были написаны во втором веке до нашей эры, — ответил Тим.

— Тогда они могли вдохновить Иисуса, — предположил Джефф.

— Навряд ли. В марте я полечу взглянуть на них в Лондон, и у меня будет возможность поговорить с переводчиками. Жаль, что к переводу не привлекли Джона Аллегро.^[177] — Он немного рассказал о работах Аллегро по Кумранским рукописям, так называемым Свиткам Мертвого моря.

— Было бы интересно, — подключилась Кирстен, — если бы оказалось… — она заколебалась, — что Летописи саддукеев содержат христианский материал.

— Христианство и так основывается на иудаизме, — ответил Тим.

— Я имею в виду какие-нибудь особые высказывания, приписываемые Иисусу, — уточнила Кирстен.

— Чего-то такого, что объясняет разрыв в раввинской традиции, не существует, — начал Тим. — Некоторые идеи, считающиеся основополагающими для Нового Завета, можно найти ещё у Гиллеля.^[178] Затем, конечно же, Матфей понимал все сделанное и сказанное Иисусом как осуществление пророчеств Ветхого Завета. Матфей писал евреям, для евреев и, по существу, как еврей. Божественный план, изложенный в Ветхом Завете, доводится до завершения Иисусом. В его время термин «христианство» не употреблялся, в общем и целом апостольские христиане просто говорили о «Пути». Так они подчеркивали его естественность и всеобщность. — Помолчав, он добавил: — Также существует выражение «слово Божие». Оно появляется в Деяниях, глава шестая. «И слово Божие росло, и число учеников весьма умножалось в Иерусалиме».^[179]

— А откуда происходит слово «саддукеи»? — поинтересовалась Кирстен.

— От Садока, первосвященника во времена Давида. — ответил Тим. — Он основал священническую династию саддукеев. Они были потомками Елеазара. Садок упоминается в Кумранских рукописях. Дайте-ка я ещё посмотрю. — Он встал, чтобы достать книгу из все ещё не распакованной картонной коробки. — Первая книга Паралипоменон, глава двадцать четвертая. «Бросали и они жребий, наравне с братьями своими, сыновьями Аароновыми, пред лицем царя Давида и Садока…»^[180] Вот где он упоминается. — Тим закрыл книгу. Это была другая Библия.

— Но теперь, я полагаю, мы узнаем много больше, — сказал Джефф.

— Да, я надеюсь, — согласился Тим. — Когда я буду в Лондоне. — Затем он, по своему обыкновению, резко переключил умственную передачу. — Я готовлю рок-мессу в соборе Божественной Благодати на это Рождество. — Внимательно глядя на меня, он спросил: — Что ты думаешь о Фрэнке Заппе?

Я потерялась с ответом.

— Мы бы организовали запись этой мессы, — продолжал Тим. — Так что её можно было бы издать альбомом. Мне также рекомендовали Кэптэйна Бифхарта. И ещё несколько других имен. Где я могу взять альбом Фрэнка Заппы, чтобы послушать?

— В магазине грампластинок, — ответил Джефф.

— Фрэнк Заппа-черный? — спросил Тим.

— Не думаю, что это имеет значение, — сказала Кирстен. — По мне, это устаревший предрассудок.

— Я просто спросил, — ответил Тим. — В этой области я совершенно несведущ. Кто-нибудь из вас может что-то сказать о Марке Болане?

— Он мертв, — сообщила я. — Ты говоришь о «Ти Рекс».

— Марк Болан мертв? — спросил Джефф. Он выглядел изумленным.

— Может, я ошиблась, — ответила я. — Я предлагаю Рэя Дэвиса. Он пишет материал для «Кинкз». Он очень хорош.

— Вы не займетесь этим для меня? — попросил Тим, обращаясь ко мне и Джеффу.

— Я даже не знаю, как к этому приступить, — пожала я плечами.

Кирстен спокойно изрекла:

— Я позабочусь об этом.

— Ты могла бы пригласить Пола Кантнера и Грейси Слик, — посоветовала я. — Они как раз живут в Болинасе в округе Марин.

— Я знаю, — спокойно кивнула Кирстен с выражением полнейшей уверенности.

Чушь, подумала я. Ты даже понятия не имеешь, о ком я говорю. Ты уже главная, едва только устроившись в этой квартире. Если это можно назвать квартирой.

Тим продолжал:

— Я бы хотел, чтобы в соборе спела Дженис Джоплин.

— Она умерла в семидесятом, — сказала я.

— Тогда кого вы порекомендуете вместо неё? — спросил Тим. Он ждал ответа.

— «Вместо Дженис Джоплин», — повторила я. — «Вместо Дженис Джоплин». Мне надо это обдумать. Я и вправду не могу так сразу сказать. Мне нужно какое-то время.

Кирстен посмотрела на меня со смешанным выражением лица. Более всего с неодобрением.

— Думаю, она хочет сказать, — произнесла она, — что никто не может и никогда не сможет занять место Джоплин.

— Где бы мне достать одну из её пластинок? — спросил Тим.

— В магазине грампластинок, — ответил Джефф.

— Ты не купишь мне? — попросил его отец.

— У меня и Джеффа есть все её пластинки, — заявила я. — Их не так уж и много. Мы принесем.

— Ральф Мактелл, — изрекла Кирстен.

— Мне надо записать все эти предложения, — сказал Тим. — Рок-месса в соборе Божественной Благодати привлечет огромное внимание.

Я подумала: ведь нет музыканта по имени Ральф Мактелл.^[181] Кирстен многозначительно улыбалась из угла комнаты. Она сделала меня. Так или иначе, я не могла быть уверена.

— Он издается на «Парамаунте», — объяснила Кирстен. Её улыбка стала шире.

— Я в самом деле надеялся заполучить Дженис Джоплин, — сказал Тим, скорее самому себе. Он выглядел озадаченным. — Этим утром я услышал её песню — может её написала не она, — по радио в машине. Она же черная, нет?

— Она белая, — ответил Джефф, — и она мертва.

— Надеюсь, кто-нибудь все это запишет — произнес Тим.

Увлечение моего мужа Кирстен Лундборг не началось в какой-то особый момент определенного дня — по крайней мере, насколько я поняла. Поначалу он защищал её, говоря, что епископу она лишь во благо. Ей доставало практического реализма, чтобы сдерживать их обоих, не давая воспарять до седьмого неба. В оценке подобных вещей необходимо отличать свою осведомленность от того, о чем вы осведомлены. Я могу сказать, когда заметила это, но это все, что я могу сказать.

Принимая во внимание её возраст, Кирстен все ещё удавалось испускать довольно приличное количество сексуально стимулирующих волн. Именно так Джефф и обратил на неё внимание. С моей точки зрения, она оставалась старой подругой, которая теперь, в силу её отношений с епископом Арчером, превосходила меня по рангу. Степень эротической соблазнительности в женщине мне не интересна — я не западаю одновременно на мужиков и баб, как говорится. Для меня это не представляет опасности. Если, конечно же, не замешан мой муж. Но тогда проблема заключается в нем.

Пока я трудилась в адвокатской конторе — свечной лавке, присматривая за тем, чтобы наркоторговцы избавлялись от неприятностей так же быстро, как в них и влипали, Джефф загружал свою головурядом курсов в Калифорнийском университете. Мы в Северной Калифорнии тогда ещё не докатились до того, чтобы предлагать обзорные курсы по сочинению собственных мантр — это было за Югом, презираемым в районе Залива едва ли не каждым. Нет Джефф записался на серьезную программу: возведение бедствий современной Европы к Тридцатилетней войне, опустошившей Германию (приблизительно 1648 г.), подорвавшей Священную Римскую Империю и увенчавшейся взлетом нацизма и гитлеровского Третьего рейха.

Помимо курсов Джефф развивал собственную теорию относительно корней всего этого. Во время чтения трилогии Шиллера о Валленштейне к нему пришло интуитивное озарение, что не увлекайся этот великий полководец астрологией, дело империи восторжествовало бы и, как результат Вторая мировая война никогда бы не произошла.

Третья пьеса трилогии Шиллера, «Смерть Валленштейна», взволновала моего мужа особенно. Он расценивал её как равную любой шекспировской и много выше, чем большинство чьих-либо других. Причем, за исключением его самого, её никто не читал — по крайней мере, с кем он мог поговорить. По его мнению, Валленштейн является одной из главных загадок истории Запада. Джефф обратил внимание, что Гитлер, как и Валленштейн, в критические моменты полагался больше на оккультное, нежели на здравый смысл. Согласно Джеффу, все это сводится к чему-то значительному, однако он не мог постигнуть, к чему же именно. У Гитлера и Валленштейна было столько общих черт — утверждал Джефф, — что их сходство граничило со сверхъестественным. Оба были великими, но эксцентричными полководцами, и оба до основания разрушили Германию. Джефф надеялся написать работу об этих совпадениях, в которой из фактов выводилось бы заключение, что отказ от христианства в угоду оккультному ведет ко всемирному краху. Иисус и Симон Волхв (как это виделось Джеффу) являют собой полную и явную биполярность.

Что мне было до этого?

Понимаете, вот до чего доводит вечное хождение в школу. Пока я надрывалась в адвокатской конторе — свечной лавке, Джефф в библиотеке Калифорнийского университета в Беркли читал все подряд о, например, Битве при Лютцене (16 ноября 1932 г.), где решилась судьба Валленштейна. Густав II Адольф, король Швеции, погиб в её ходе, но шведы все равно победили. Подлинное значение этой битвы заключается, конечно же, в том, что никогда вновь католические силы уже не получат возможности сокрушить протестантское дело. Джефф, однако, рассматривал её лишь относительно Валленштейна. Он читал и перечитывал шиллеровскую трилогию и пытался восстановить по ней — а также по более точным историческим источникам — тот определенный момент когда Валленштейн потерял связь с реальностью.

— Это как с Гитлером, — объяснял мне Джефф. — Можно ли сказать, что он был безумным всегда? Можно ли сказать, что он был совершенно безумным? И если он был безумным, но не всегда, то когда он сошел с ума и что послужило причиной этого? С чего удачливый человек, обладающий действительно огромным могуществом, потрясающе огромным могуществом, могуществом вершить человеческую историю — с чего его так снесло? Ладно, в случае Гитлера, возможно, была параноидная шизофрения и те инъекции, что делал ему врач — шарлатан. Но в случае Валленштейна подобных факторов не было.

Кирстен, будучи норвежкой, проявляла благожелательный интерес к озабоченности Джеффа кампанией Густава II Адольфа в Центральной Европе. В перерывах между шведскими анекдотами она обнаружила изрядную гордость за ту роль, что великий король протестантов сыграл в Тридцатилетней войне. Также она знала кое-что об этом, что было неизвестно мне. Она и Джефф сходились во мнении, что Тридцатилетняя война была, вплоть до Первой мировой, самой ужасной войной со времен разграбления Рима гуннами. Тогда Германия пала до каннибализма. Солдаты обеих сторон регулярно насаживали тела на вертела и зажаривали их. Учебники Джеффа намекали на даже бо́льшие мерзости, слишком отталкивающие, чтобы подробно их описывать. Ужасным было все связанное с тем периодом времени и местом действия.

— Мы до сих пор, даже сегодня, — заявил Джефф, — расплачиваемся за ту войну.

— Да, полагаю, она действительно была чудовищной, — согласилась я, расположившись в углу нашей гостиной и почитывая свежий комикс о Говарде Даке.

— Кажется, тебе не особенно интересно, — обиделся Джефф.

Бросив на него взгляд, я ответила:

— Я устала от возни с освобождением торговцев героином. К поручителю всегда посылают только меня. Извини, но я не воспринимаю Тридцатилетнюю войну так же серьезно, как ты и Кирстен.

— Все тесно связано с Тридцатилетней войной. А Тридцатилетняя война тесно связана с Валленштейном.

— Что ты будешь делать, когда они поедут в Англию? Твой отец и Кирстен.

Он уставился на меня.

— Она тоже едет. Она сама мне сказала. Они уже основали то агентство, «Фокус Центр», где она на должности его агента или кого там ещё.

— Черт побери! — резанул Джефф.

Я вернулась к чтению Говарда Дака. Как раз был эпизод, где пришельцы превращают его в Ричарда Никсона. Обоюдно Никсон обрастает перьями во время обращения к нации по телевидению. Так же как и начальство в Пентагоне.

— И сколько они собираются отсутствовать? — спросил Джефф.

— Пока Тим не постигнет значения Летописей саддукеев и какое отношение они имеют к христианству.

— Черт! — только и сказал Джефф.

— Что такое «Q»? — поинтересовалась я.

— «Q», — повторил Джефф.

— Тим сказал, что предварительные отчеты, основанные на фрагментарных переводах некоторых летописей…

— «Q» — это гипотетический источник Синоптических Евангелий.^[182] — Ответ прозвучал ожесточенно и грубо.

— А что такое Синоптические Евангелия?

— Первые три Евангелия — от Матфея, Марка и Луки. Они предположительно происходят из одного источника, вероятно, арамейского. Никто так и не смог этого доказать.

— Понятно. Тим сказал мне по телефону недавно вечером, когда ты был на занятиях, что переводчики в Лондоне считают, будто Летописи саддукеев содержат не просто «Q», но материал, на котором основан «Q». Они не уверены. Тим казался очень возбужденным, прежде я его даже не знала таким.

— Но Летописи саддукеев датируются двумя столетиями до нашей эры.

— Наверно, поэтому он и был так возбужден.

Джефф заявил:

— Я хочу поехать с ними.

— Ты не можешь.

— Почему нет? — поднял он голос. — Почему мне не поехать, если она едет? Я его сын!

— Он и так злоупотребляет Епископским дискреционным фондом. Они собираются пробыть там несколько месяцев. Это обойдется в кучу денег.

Джефф вышел из гостиной. Я продолжала читать. Через некоторое время я осознала, что до меня доносится какой-то странный звук. Я опустила своего Говарда Дака и прислушалась.

На кухне, в темноте и одиночестве, плакал мой муж.

Из всех сообщений о самоубийстве моего мужа, которые я читала, самое странное и ошеломляющее гласило, будто он, Джефф Арчер, сын епископа Тимоти Арчера, покончил с собой из страха, что был гомосексуалистом. В какой-то книге, написанной три года спустя после его смерти — когда все трое уже были мертвы, — факты были так извращены, что после её прочтения (я даже не помню её названия и автора) представление о Джеффе, епископе Арчере и Кирстен Лундборг становилось даже меньше, нежели до ознакомления с ней. Это как в теории информации, когда шум вытесняет сигнал. Но этот шум выдается за сигнал, так что его даже нельзя распознать как шум. В разведке это называется дезинформацией, что-то такое, чему СССР весьма доверяет. Если вы сможете запустить в обращение достаточно дезинформации, вы полностью разрушите связь каждого с реальностью — возможно, включая и вашу собственную.

У Джеффа было два взаимно исключающих взгляда на любовницу своего отца. С одной стороны, она сексуально возбуждала его и поэтому весьма привлекала — может даже слишком чрезмерно. С другой — он испытывал к ней отвращение и ненавидел её за, как он полагал, его вытеснение из интересов и привязанностей Тима.

Но даже этим дело не ограничивалось… Хотя я так и не разглядела остального, пока не прошли годы. Помимо ревности к Кирстен, Джефф ревновал… ах, Джефф так напортачил, что я действительно не могу распутать. Необходимо принимать во внимание ту специфичную проблему, каково это быть сыном человека, чьи портреты появляются на обложках «Тайм» и «Ньюсуик», которого интервьюирует Дэвид Фрост и приглашает в свою программу Джонни Карсон, на которого рисуют политические карикатуры в крупных газетах — что, во имя святого, вам делать как сыну?

Джефф присоединился к ним в Англии на одну неделю, и относительно этого периода мне мало что известно. Он вернулся молчаливым и замкнутым, и именно тогда он переехал в гостиничный номер, где однажды поздно вечером и выстрелил себе в лицо. Я не собираюсь распространяться относительно собственных чувств об этом способе самоубийства. Из-за него епископ действительно вернулся из Лондона в течение нескольких часов, что, в определенном смысле, и было целью самоубийства.

По-настоящему бесспорно то, что оно случилось из-за «Q», точнее, из-за источника «Q», ныне упоминаемого в газетных статьях как «U.Q.». то есть «Ur-Quelle» на немецком — «Подлинный источник». «Ur-Quelle» предшествует «Q», что и было причиной проживания Тимоти Арчера в Лондоне в течение нескольких месяцев в гостинице со своей любовницей, якобы его деловым агентом и главным секретарем.

Никто и не предполагал, что предшествующие «Q» источники вновь явятся миру — никто даже не знал, что «U.Q.» вообще существует. Поскольку я не христианка — и уж никогда ей не стану после всех этих смертей людей, которых я любила, — то ни сейчас, ни тогда не особенно интересовалась этим, но, полагаю, в отношении теологии это крайне важно, особенно ввиду того, что «U.Q.» датируется двумя столетиями до рождества Христова.

Глава 5

Больше всего мне запомнилось, по первым появившимся газетным статьям — где было первое указание для нас, вообще для всех (переводчики, естественно, знали больше), на то, что находка даже более важна, чем Кумранские рукописи, — особенное древнееврейское существительное. Его писали двояко: иногда как «энохи», а иногда как «анохи».

Данное слово встречается в «Исходе», глава двадцатая, стих второй. Это крайне волнующий и важный момент Торы, ибо здесь говорит сам Бог, и говорит он: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства».

В древнееврейском написании первым словом стоит «энохи», или «анохи», и означает оно «Я» — как в «Я Господь, Бог твой». Джефф показал мне официальный иудейский комментарий к этой части Торы: «Бог, почитаемый в иудаизме, суть не безликая Сила, Оно, упоминаемое как «Сущность» или «Мировой Разум». Бог Израилев суть Источник не только мощи и жизни, но и сознания, личности, внутренних устремлений и этических деяний».

Даже меня, нехристианку — или, я полагаю, мне следует сказать «нееврейку», — это потрясло. На меня влияют, меня изменяют. Я не одна и та же. Джефф объяснил мне, что этим единственным словом, одной буквой английского алфавита, здесь выражается не имеющее себе равных самосознание Бога: «Как человек возвышается над всеми другими тварями своею волею и сознательными поступками, так и Бог правит над всем едиными, совершенно сознательными Разумом и Волею. Как в зримом, так и незримом царствах Он обнаруживает Себя безусловно свободной личностью, моральной и духовной, предоставляющей всему свое наличие, форму и назначение».

Это написал Сэмюель М. Кохон, цитируя Кауфманна Кохлера.^[183] Другой еврейский автор, Герман Коген,^[184] писал: «Бог отвечал ему так: «Я есмь Сущий. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам».^[185] Вероятно, в духовной истории нет большего чуда, нежели то, что показано в этом стихе. Ибо здесь, пока ещё не наделенный какой-либо философией, первозданный язык появляется и сбивчиво декларирует самое глубокое слово вообще всей философии. Имя Бога есть «Я есмь Сущий». Это значит, что Бог есть Существо, Бог есть «Я», что указывает на Существующего».

Но вот что открылось в израильском уэде^[186] из времен, определенных как второй век до нашей эры, — в уэде недалеко от Кумрана. Это слово лежит в основе Летописей саддукеев, и оно известно каждому иудейскому книжнику, а следовало бы знать и каждому христианину и еврею, но вот в том уэде слово «энохи» употреблялось в совершенно ином ключе, никогда прежде не встречавшемся. И поэтому Тим и Кирстен оставались в Лондоне вдвое дольше запланированного — потому что была определена сама суть, суть, фактически, десяти заповедей — как будто сам Господь оставил записи собственной рукой.

Пока делались эти открытия — в стадии перевода, — Джефф ошивался в Беркли в городке Калифорнийского университета, выискивая факты о Тридцатилетней войне и Валленштейне, постепенно ушедшем от реальности в ходе, возможно, наиужаснейшей из всех войн, за исключением тотальных войн нашего столетия. Не собираюсь утверждать, будто я установила, какое именно побуждение свело в могилу моего мужа, какой удар из всей той неразберихи сразил его, но был ли он один, или все они обрушились скопом, он уже мертв, и меня даже не было там в то время, и равным образом я не ожидала этого. Мои ожидания начались как раз тогда, когда я узнала, что у Tима и Кирстен завязался тайный роман. И говорила я тогда то, что должна была. Я сделала все, что смогла, — посетила епископа в соборе Божественной Благодати, а он переспорил меня без малейших усилий: без малейших усилий и с профессиональным мастерством. То была легкая словесная победа Тима Арчера. Вот и все.

Если вы собираетесь покончить с собой, вам не требуется повод в обычном смысле этого слова. Так же как и когда вы, наоборот, намерены продолжать жить, нет необходимости в каком-то словесном, сформулированном и формальном поводе, за который можно ухватиться, если перед вами встает вопрос. Джефф был исключением. Я видела, что его интерес к Тридцатилетней войне действительно был связан с Кирстен: его разум, скорее, какая-то его часть обратила внимание на её скандинавское происхождение, а другая его часть восприняла и зарегистрировала тот факт что в той войне шведская армия была героической движущей силой и победительницей. Его эмоциональные и интеллектуальные поиски переплелись, что на какое-то время пошло ему на пользу. Когда же Кирстен улетела в Англию, он оказался раздавленным собственным умом. Теперь, ему пришлось встать перед тем фактом, что ему и вправду наплевать на Тилли,^[187] Валленштейна и Священную Римскую Империю. Он влюбился в женщину, годившуюся ему в матери, которая спала с его отцом и делала это за восемь тысяч миль от него. А помимо всего прочего они оба, и без него, принимали участие в одном из самых волнующих археологическо-теологических открытий в истории — буднично, по мере того, как появлялись переводы, как собирались по кусочкам и склеивались летописи, как возникали слова, одно за другим, и снова и снова древнееврейское слово «энохи» появлялось в необычном контексте, в непостижимом контексте — в новом контексте. Летописи говорили так, будто «энохи» наличествовал в уэде. Оно или он упоминался как «здесь», но не «там», как «теперь», а не «тогда». «Энохи» не было чем-то таким, о чем саддукеи размышляли или знали — это было что-то, чем они обладали.

Очень трудно читать библиотечные книги и слушать пластинки Донована, даже если они замечательны, когда открытие подобной значимости происходит в другой части мира и когда ваш отец и его любовница, которых вы любите и в то же время яростно ненавидите, принимают в нем участие, — меня доводило до безумия бесконечное проигрывание Джеффом первого сольника Пола Маккартни. Особенно он любил «Пижона». Когда он бросил меня и переехал в гостиничный номер — в номер, где потом и застрелился, — он взял эту пластинку с собой, хотя у него и не было, как оказалось, на чем её слушать. Несколько раз он мне писал, рассказывая, что все ещё принимает участие в антивоенной деятельности. Возможно, так оно и было. Хотя сама я считаю, что он лишь сидел один-одинешенек в номере, пытаясь разобраться в своих чувствах к отцу и, что даже более важно, к Кирстен. Пожалуй, то был 1971 год, поскольку альбом Маккартни вышел в 1970–м. Но, видите ли, в итоге я тоже оказалась в одиночестве в нашем доме. Я получила дом, Джефф умер. Я призывала вас не жить в одиночестве, но в действительности я говорю это лишь себе. Можете делать все, что вам взбредет в голову, но я не собираюсь снова жить одна. Да я у себя бездомных поселю, нежели позволю этому случиться, этому уединению.

Только не слушайте у меня альбомы «Битлз». Вот главное, о чем я прошу. Я могу согласиться на Джоплин, потому что до сих пор считаю смешным, что Тим думал, будто она жива и черная, а не мертва и белая. Но я не хочу слышать «Битлз», потому что они слишком крепко связаны с болью во мне, в моей душе, в моей жизни, во всем случившемся.

Я сама не вполне способна рационально мыслить, когда доходит до этого, особенно до самоубийства моего мужа. Я слышу у себя в голове мешанину Джона, Пола и Джорджа с Ринго, молотящим где-то позади, с обрывками мелодий и слов, осуждающих выражений, свойственных душам, на долю которых перепало страданий, хотя и не в том смысле, что я могу ухватить, за исключением, конечно же, смерти моего мужа, а затем смерти Кирстен и, наконец, смерти Тима, но, полагаю, хватит об этом. Теперь, когда Джон Леннон застрелен, пробрало каждого, как и меня когда-то, так что я могу, б***дь, перестать жалеть себя и присоединиться ко всему остальному миру — не лучше, чем все они, но и не хуже.

Часто, оглядываясь назад на самоубийство Джеффа, я обнаруживаю, что переставляю даты и события в последовательности, более удовлетворяющей моему рассудку, то есть я редактирую. Я сокращаю объем, вырезаю мелочи, ускоряю темп с тем, чтобы, например, больше не вспоминать осмотр тела Джеффа и его опознание. Мне удалось забыть название гостиницы, куда он переехал. Я не знаю, как долго он там пробыл. Насколько я понимаю, он не очень долго слонялся по дому, когда Тим и Кирстен уехали в Лондон. Вскорости от них пришло письмо, напечатанное, подписанное ими обоими, но почти наверняка написанное Кирстен. Может Тим его и продиктовал. В этом письме был первый намек на значимость находки. Я не осознала, что в нем подразумевалось, но Джефф понял. Так что, возможно, он съехал сразу после него.

Более всего меня удивило внезапное озарение, что Джефф собирался принять сан — однако какая в том была цель, ввиду роли его отца? Но от этого ничего не осталось. Джефф не хотел заниматься чем бы то ни было. Он не мог стать священником. Его не волновала и любая другая профессия. И он оставался тем, кого мы в Беркли называем «вечный студент». Он никогда не переставал посещать университет. Может, раз ушел и вернулся. Какое-то время наш брак не ладился. 1968–й у меня весь в пробелах — возможно, целый год и выпал. У Джеффа были эмоциональные проблемы, о которых я позже вытеснила какие бы то ни было воспоминания. Мы оба позабыли об этом. В районе Залива всегда была бесплатная психотерапия, чем мы и воспользовались.

Я не думаю, что Джеффа можно назвать — можно было назвать — психически больным. Он просто был ужасно несчастным. Порой это не побуждение умереть, но несостоятельность тонкой природы, утрата чувства радости. Он постепенно выпадал из жизни. Когда он встретился с той, кого искренне захотел, она стала любовницей его отца, после чего они вдвоем улетели в Англию, бросив его изучать войну, к которой у него не было никакого интереса, бросив его ни с чем там, откуда он начал. Он начал без интереса — и закончил без интереса. Один из докторов сказал мне, что, по его мнению, в период между уходом от меня и самоубийством Джефф начал употреблять ЛСД. Это только предположение. Однако, в отличие от теории о гомосексуализме, оно может быть верным.

В Америке каждый год тысячи молодых людей сводят счеты с жизнью, но до сих пор сохраняется обычай регистрировать подобные смерти как несчастные случаи. Чтобы уберечь семью от позора, сопровождающего самоубийство. И действительно, есть нечто постыдное в том, что юноша или девушка, может ещё подросток, хочет умереть и добивается своей цели — умирает до того, как, в известном смысле, успеет пожить, успеет родиться. Мужья бьют своих жен, копы убивают черных и латино, старики роются в мусорных баках или питаются собачьей едой — засилье позорных укладов. Самоубийство — единственное постыдное — явление, которого у нас не в избытке. Ещё есть черные тинейджеры, которые за всю свою жизнь так и не найдут работу — не потому, что ленивы, а потому, что нет работы, и потому, что у этих парней из гетто нет мастерства, которое они могут продать. Дети убегают, находят стриптиз в Нью-Йорке или Голливуде. Они становятся проститутками и заканчивают тем, что их тела разрубают на куски. Если в вас нарастает порыв убить спартанских гонцов, сообщающих результаты сражения, итог битвы при Фермопилах, то, конечно, убейте их. Я и есть эти самые гонцы и сообщаю вам то, что вы почти наверняка не хотите слышать. Лично я говорю только о трех смертях, но и их было более чем необходимо. В этот день погиб Джон Леннон. Не хотите убить тех, кто донес об этом весть? Как говорит Кришна, когда он принимает свою подлинную форму, свою универсальную форму, форму времени:

Весь этот люд Я решил уничтожить.

В битву ты вступишь иль битву покинешь,

воинам этим пощады не будет.

Это ужасное зрелище. Арджуна увидел то, в существование чего поверить не может:

Ты их, облизывая, пожираешь

огненной пастью — весь люд этот разом.

Переполняя сияньем три мира,

Вишну! — лучи Твоей славы пылают.^[188]

То, что видит Арджуна, некогда было его другом и возничим. Человеком, как он. То было лишь одной стороной, личиной доброты. Кришна хотел уберечь его, сокрыть истину. Арджуна возжелал увидеть настоящую форму Кришны, и он увидел. Теперь он не будет таким, как прежде. Спектакль изменил его, изменил навсегда. Это подлинный запретный плод, разновидность познания. Кришна долго выжидал, прежде чем показать Арджуне свой настоящий образ. Подлинная форма, форма всеобщего разрушителя, наконец проявилась.

Мне не хотелось бы вгонять вас в уныние, подробно описывая боль, но между болью и повествованием о ней есть существенная разница. Я рассказываю о том, что произошло. Если в знании есть чужая боль, то в незнании таится угроза. В неприятии заключается громадный риск.

Когда Кирстен и епископ вернулись в район Залива — не на постоянно, а, скорее, заняться смертью Джеффа и проблемами, возникшими из-за неё, — я заметила, что в них обоих произошли перемены. Кирстен выглядела изнуренной и жалкой, и это не показалось мне следствием одного лишь шока от смерти Джеффа. Она явно была больна в чисто физическом смысле. С другой стороны, епископ Арчер показался мне более оживленным по сравнению с тем, каким я видела его в последний раз. Он взял на себя все заботы касательно Джеффа. Он выбрал место для захоронения, подобрал надгробный камень, он произнес панегирик и совершил все прочие обряды, будучи одетым полностью по сану, и он все оплатил. Надпись на надгробии тоже была результатом его вдохновения. Он выбрал фразу, которую я сочла полностью приемлемой, — это девиз, или основополагающее изречение, школы Гераклита: «Все течет, все меняется». На лекциях по философии нам говорили, что его придумал сам Гераклит, но Тим объяснил, что изречение сложилось уже после него, в одной из школ, что продолжали его учение. Они верили, что реально одно лишь течение, то есть перемены. Может они были правы.

После похорон мы собрались втроем, вернулись в квартиру в Злачном квартале и попытались отдохнуть. Прошло какое-то время, прежде чем кто-то из нас начал говорить.

Тим почему-то заговорил о Сатане. У него была новая теория о восхождении и падении Сатаны, которую он, несомненно, хотел опробовать на нас, поскольку мы — Кирстен и я — были у него под рукой. Тогда я полагала, что Тим хочет включить эту теорию в книгу, над которой он начал работать.

— У меня появился новый взгляд на легенду о Сатане. Сатана жаждал познать Бога полностью, насколько только возможно. Полнейшее знание пришло бы, если бы он стал Богом, сам стал бы Богом. Он вступил в борьбу за это и достиг своего, зная, что наказанием будет вечное изгнание от Бога. Но он все равно пошел на это, ибо воспоминание о познании Бога, действительном его познании, которого ни у кого прежде не было, да и не будет, для него стоило вечного наказания. Теперь скажите же мне, кто из всех когда-либо существовавших искренне любил Бога? Сатана с готовностью принял вечное наказание и ссылку лишь для того, чтобы узнать Бога, став Богом на миг. Далее, как мне представляется, Сатана по-настоящему знал Бога, а Бог, возможно, не знал или не понимал Сатану — понимай Он его, Он не наказал бы его. Вот почему говорят что Сатана взбунтовался, что означает, что Сатана вышел из-под контроля Бога, был вне сферы Бога, словно в другой вселенной. Но Сатана, полагаю, всё-таки приветствовал свое наказание, ибо это было его доказательством самому себе, что он знает и любит Бога. В противном случае он мог бы сделать то, что сделал, за награду… если бы она была. «Лучше быть Владыкой Ада, чем слугою Неба!»^[189] — вот исход, но отнюдь не истинный: конечная цель поисков знания — полностью и по-настоящему познать Бога, по сравнению с которой все остальное просто ничтожно.

— Прометей, — рассеянно прокомментировала Кирстен. Она сидела с сигаретой, уставившись на него.

Тим ответил:

— Прометей означает «мыслящий прежде». Он был причастен к творению человека. Также он был величайшим ловкачом среди богов. В качестве наказания Прометею за кражу огня и передачу его людям Зевс послал на землю Пандору. Кроме того, Пандора послужила наказанием всему человечеству. На ней женился Эпиметей, его имя означает «мыслящий после». Прометей предупреждал его не брать замуж Пандору, поскольку предвидел последствия. Подобный тип полного предвидения у зороастрийцев считается — или считался — атрибутом Бога, Владыки Мудрости.

— Его печень поедал орел, — так же отрешенно изрекла Кирстен.

Тим кивнул:

— Зевс наказал Прометея, приковав цепью и посылая орла клевать его печень, которая неизменно восстанавливалась. Но его освободил Геркулес. Вне всяких сомнений. Прометей был другом людям. Он был искусным ремесленником. Конечно же, есть некоторое сходство с легендой о Сатане. Как мне представляется, о Сатане можно сказать, что он украл не огонь, но подлинное знание о Боге. Однако он не принес его людям, как Прометей сделал это с огнем. Возможно, подлинный грех Сатаны заключался в том, что, заполучив знание, он оставил его себе. Что он не поделился им с людьми. Интересно… Рассуждая подобным образом, можно прийти к заключению, что можно получить знание о Боге способом Сатаны. Я ещё не слышал, чтобы подобная теория предлагалась прежде… — Он умолк, погрузившись в раздумья. — Ты не запишешь это? — попросил он Кирстен.

— Я запомню, — апатично ответила она.

— Человек должен напасть на Сатану, схватить это знание и отобрать его у него. Сатана ведь не хочет его уступать. В первую очередь он был наказан за укрывательство, а не за овладение. Тогда, в некотором смысле, вырвав у Сатаны это знание, люди могут искупить его.

— А затем охладеть к нему и заняться астрологией, — вступила я.

— Прости? — взглянул на меня Тим.

— Валленштейн, — пояснила я, — составлял гороскопы.

— Греческие слова, из которых образовано наше «гороскоп», — начал объяснять Тим, — это «hora», что означает «час», и «scopos», «наблюдающий». Так что «гороскоп» буквально означает «наблюдающий за часами». — Он прикурил сигарету. И он, и Кирстен по возвращении из Англии курили непрестанно. — Валленштейн был завораживающей личностью.

— И Джефф так говорит, — сказала я. — То есть говорил.

Быстро подняв голову, Там спросил:

— Джефф интересовался Валленштейном? Потому что у меня…

— Разве ты не знал? — изумилась я.

Тим озадаченно ответил:

— Не думаю.

Кирстен разглядывала его с непроницаемым выражением лица.

— У меня есть несколько очень хороших книг о Валленштейне, — продолжил Тим. — Знаете, Валленштейн во многом походил на Гитлера.

Кирстен и я промолчали.

— Валленштейн обратил Германию в руины. Он был великим полководцем. Фридрих фон Шиллер, как вы, наверное, знаете, написал о нем три пьесы, которые называются «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна». Это глубоко волнующие пьесы. Они, несомненно, придают ещё большую значимость роли самого Шиллера в развитии западной мысли. Позвольте мне прочитать вам кое-что. — Отложив сигарету, Тим подошел к книжному шкафу. Через несколько мгновений он вытащил нужную книгу. — Это может пролить некоторый свет на тему. В письме своему другу — дайте-ка посмотрю, здесь есть имя, — в письме Вильгельму фон Гумбольдту, почти в самом конце своей жизни, Шиллер сказал: «В конце концов, мы оба — идеалисты, и нам следует стыдиться утверждения, что это материальный мир сформировал нас, а не мы его». Сутью взглядов Шиллера была, конечно же, свобода. Он закономерно погрузился в великую драму Нидерландской революции и… — Тим умолк в раздумьях, беззвучно шевеля губами и рассеянно уставившись перед собой. Кирстен, сидя на диване, все курила и смотрела на него. — Ладно, — наконец произнес Тим, пролистывая книгу, которую так и держал в руках, — я прочту вам ещё кое-что. Шиллер написал это, когда ему было тридцать четыре года. Возможно, это суммирует большинство наших устремлений, наших самых возвышенных устремлений. — Глядя в книгу, Тим прочитал вслух: — «Теперь же, когда я начал понимать и применять должным образом свои духовные силы, болезнь, к несчастью, угрожает подорвать мои физические силы. Тем не менее я буду делать что могу, и когда в конце концов здание начнет рушиться, я сумею уберечь все достойное сохранения». — Тим закрыл книгу и поставил её на полку.

Мы все так же молчали. Я даже не думала, просто сидела.

— Шиллер очень важен для двадцатого века, — сказал Тим. Он затушил окурок истлевшей сигареты и надолго уставился на пепельницу.

— Я хочу заказать пиццу, — произнесла Кирстен. — Я не в состоянии заняться обедом.

— Хорошо, — откликнулся Тим, — закажи с канадским беконом. А если у них есть безалкогольные напитки…

— Я могу приготовить обед, — заявила я.

Кирстен встала и пошла к телефону, оставив меня и Тима вдвоем. Тим сказал мне серьезно:

— Это действительно дело огромной важности — познать Бога, разгадать Абсолютную Сущность, как это выражает Хайдеггер. «Sein» по его терминологии. «Бытие». То, что мы обнаружили в уэде саддукеев, — просто жалкое описание.

Я кивнула.

— Как у тебя с деньгами? — Тим полез в карман пиджака.

— Спасибо, у меня есть, — ответила я.

— Ты все ещё работаешь? В недвижимости… — Он поправил себя: — Ты ведь юридический секретарь, так ты ещё там работаешь?

— Да. Но я всего лишь машинистка.

— Я считал свою работу адвоката утомительной, но полезной. Я бы посоветовал тебе стать юридическим секретарем, а затем, быть может ты сможешь использовать это как отправную платформу и заняться правом, стать адвокатом. Однажды ты сможешь стать даже судьей.

— Пожалуй, — отозвалась я.

— Джефф обсуждал с тобой «энохи»?

— Да, ты писал нам об этом. И мы читали статьи в газетах и журналах.

— Они использовали этот термин в особенном смысле, в техническом смысле… Саддукеи. Он не мог означать Божественный Разум, так как они говорят об обладании им в буквальном смысле. Есть одна строчка в Летописи Шесть: «Энохи умирает и возрождается каждый год, и с каждым последующим годом энохи становится больше». Или «крупнее». Он мог быть «больше» или «крупнее», а может и «выше». Совершенно непонятно, но переводчики работают над летописями, и мы надеемся получить готовый перевод в ближайшие полгода… И, конечно же, идет работа над восстановлением по фрагментам поврежденных свитков. Я не знаю арамейского, как ты, наверное, считаешь. Я изучал греческий и латынь… Тебе ведь известно выражение «Бог — последний бастион перед небытием»?

— Тиллих.

— Прости?

— Это сказал Пауль Тиллих.^[190]

— Не уверен, — возразил Тим. — Определенно это был один из протестантских теологов-экзистенциалистов. Это мог быть Райнхольд Нибур.^[191] Он ведь американец, точнее, был американцем — совсем недавно он умер. Одна вещь, которая интересует меня в Нибуре… — Он умолк на мгновение. — Нимеллер^[192] во время Первой мировой войны служил на германском флоте. Он активно работал против нацистов и продолжал проповедовать до 1938 года. Он был арестован гестапо и заключен в Дахау. Нибур поначалу был пацифистом, но потом убеждал христиан поддержать войну против Гитлера. По моему мнению, одно из существенных отличий между Валленштейном и Гитлером — в действительности это величайшее сходство — заключается в клятвах верности, которые Валленштейн…

— Извини, — прервала я его. Я прошла в ванную и открыла там аптечку посмотреть, на месте ли ещё пузырек дексамила. Его не было, исчезли вообще все лекарства. Забирали в Англию, поняла я. Теперь в багаже Кирстен и Тима. Б***дь.

Вернувшись, я обнаружила в гостиной лишь одиноко стоящую Кирстен.

— Я ужасно, ужасно устала, — сказала она едва слышно.

— Я вижу.

— Меня просто вырвет от пиццы. Ты не сходишь в магазин для меня? Я составила список. Я хочу курицу без костей, которые продаются в банках, и рис или лапшу. Вот список. — Она вручила его мне. — Тим даст тебе деньги.

— У меня есть.

Я вернулась в спальню, где оставила пальто и сумочку. Пока я надевала пальто, из-за спины появился Тим, распираемый желанием что-то сказать.

— Шиллер разглядел в Валленштейне человека, который сговорился с судьбой навлечь собственную смерть. Для немецких романтиков это было величайшим грехом, сговариваться с судьбой — с судьбой, рассматриваемой как рок. — Он прошел за мной из спальни в прихожую. — Весь дух Гете, Шиллера и… других, вся их установка заключалась в том, что человеческая воля может преодолеть судьбу. Они не расценивали судьбу как нечто неизбежное, но как то, что человек допускает. Ты понимаешь, что я имею в виду? У греков судьбу олицетворяла Ананке, сила абсолютно предопределенная и безликая. Они приравнивали её к Немезиде, карающей судьбе.

— Извини, мне нужно сходить в магазин.

— А разве не будет пиццы?

— Кирстен плохо себя чувствует.

Подойдя ко мне совсем близко, Тим сказал тихо:

— Эйнджел, я очень обеспокоен ею. Я не могу заставить её сходить к врачу. У неё желудок… Либо желудок, либо желчный пузырь. Может у тебя получится убедить её пройти многопрофильный осмотр. Она боится того, что они найдут. Ты ведь знаешь, что несколько лет назад у неё был рак шейки матки.

— Да, знаю.

— И гистероклейзис.

— А что это?

— Хирургическая процедура. Закрытие матки. У неё столько страхов в этой области… то есть на этот счет. Мне просто невозможно обсуждать это с ней.

— Я поговорю с ней.

— Кирстен винит себя в смерти Джеффа.

— Черт. Я этого боялась.

Из гостиной вышла Кирстен и сказала мне:

— Добавь имбирное ситро в список, что я дала тебе. Пожалуйста.

— Хорошо, — ответила я. — А магазин…

— Повернешь направо, — начала объяснять Кирстен. — Четыре квартала прямо, потом один налево. Это китайская бакалейная лавка, но у них есть все, что мне надо.

— Тебе нужны сигареты? — спросил Тим.

— Да, захвати блок, — ответила Кирстен. — Любые с малым содержанием смол, они все одного вкуса.

— Ладно.

Открыв мне дверь, Тим сказал:

— Я подвезу тебя.

Мы спустились к тротуару, где стояла его взятая напрокат машина, но, подойдя, он обнаружил, что не взял ключи.

— Придется пойти пешком.

Мы и пошли, какое-то время не разговаривая.

— Какой приятный вечер, — наконец начала я.

— Мне надо кое-что с тобой обсудить. Хотя формально это не в твоей области.

— Не знаю, есть ли у меня область.

— Это не входит в область твоей компетенции. Я даже не знаю, с кем мне поговорить об этом. Эти Летописи саддукеев в некотором отношении… — Он колебался. — Возможно, мне придется говорить огорчительные вещи. Лично для меня, имею я в виду. Переводчики натолкнулись на многие Logia-изречения^[193] Иисуса, предшествующие Иисусу почти на двести лет.

— Я это понимаю.

— Но это означает, что он не был Сыном Божьим. Не был, по существу, и Богом, верить во что нас обязывает догмат Троицы. Для тебя, Эйнджел, здесь проблем, может, и не возникает.

— Да, действительно, — согласилась я.

— Logia крайне важны для нашего понимания и восприятия Иисуса как Христа, то есть Мессии или Помазанника Божьего. Если — как, судя по всему, дело и оборачивается — Logia будут оторваны от личности Иисуса, тогда мы должны заново оценить четыре Евангелия — не одни Синоптические, но все четыре… Мы должны спросить себя, что же в таком случае мы знаем об Иисусе, если вообще знаем что-либо.

— Почему бы тебе не допустить, что Иисус был саддукеем? — спросила я.

Такое представление я получила по газетным и журнальным статьям. После обнаружения Кумранских рукописей, Свитков Мертвого моря, поднялся невообразимый шум измышлений, что Иисус происходил из ессеев или был каким-то образом связан с ними. Я не видела в этом проблемы. Я не понимала, чем был обеспокоен Тим, пока мы медленно шли по тротуару.

— В некоторых Летописях саддукеев упоминается некая загадочная фигура. Ей соответствует древнееврейское слово, лучше всего переводящееся как «Толкователь». Именно этой неясной личности приписываются многие Logia.

— Ну, тогда Иисус узнал их от него, или они были получены от него как-то по-другому.

— Но тогда Иисус не Сын Божий. Он не воплощение Бога, не богочеловек.

— Может Бог открыл Logia этому Толкователю.

— Но тогда Толкователь — Сын Божий.

— Вот и ладно.

— Есть некоторые затруднения, доставляющие мне мучения… Хотя это слишком сильно сказано. Но это беспокоит меня. И должно беспокоить. Теперь оказалось, что многие из притч, приводящихся в Евангелиях, дошли до нас в свитках, предшествующих Иисусу на двести лет. Да, представлены отнюдь не все Logia, но многие, и причем ключевые. Также представлены некоторые важнейшие доктрины о воскресении, выраженные хорошо известными высказываниями Иисуса «Я есмь». «Я есмь хлеб жизни». «Я есмь путь». «Я есмь дверь».^[194] Их нельзя просто так отделить от Иисуса Христа. Взять хотя бы первое: «Я есмь хлеб жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день; Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие; Ядущий Moю Плоть и пиющий Moю Кровь пребывает во Мне, и Я в нем».^[195] Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Конечно, — ответила я. — Толкователь саддукеев сказал это первым.

— Тогда Толкователь саддукеев жаловал жизнь вечную, а именно через причастие.

— Думаю, это поразительно.

— Всегда была надежда, но никак не ожидание, что однажды мы выкопаем «Q» или что-нибудь такое, что позволит восстановить «Q» или хотя бы его части. Но никто и не мечтал, что обнаружится «Ur-Quelle», предшествующее Иисусу, да ещё на два века. Есть и другие необычные… — Он умолк. — Я хочу, чтобы ты обещала не обсуждать ни с кем то, что я скажу тебе. Не говорить об этом ни с кем. Эти сведения не публиковались в прессе.

— Чтоб я сдохла в мучениях!

— Формулировки, связанные с «Я есмь», — определенно весьма специфические добавления, не присутствующие в Евангелиях и, судя по всему неизвестные ранним христианам. По крайней мере, до нас не дошло ни одной записи, подразумевающей, что они знали, верили в это. Я… — Он снова оборвал себя. — Термин «хлеб» и термин, употребленный для «крови», предполагают буквальный хлеб и буквальную кровь. Как если бы у саддукеев были особый хлеб и особый напиток, изготовлявшиеся ими, и которые по сути составляли плоть и кровь того, что они называли «энохи», за которого говорил Толкователь и которого представлял Толкователь.

— Так, — кивнула я.

— Где этот магазин? — Тим огляделся вокруг.

— Ещё квартал или около того. Как мне кажется.

— Нечто, что они пили. Нечто, что они ели, — серьезно продолжал Тим. — Словно на мессианском пиру. Они верили, что это делало их бессмертными. Что это даровало им жизнь вечную — сочетание того, что они ели и пили. Очевидно, это прототип причастия. Очевидно, это имеет отношение к мессианскому пиру. «Энохи». Всегда это слово. Они ели «энохи», они пили «энохи», и в результате они становились «энохи». Они становились Самим Богом.

— Но этому и учит христианство, согласно мессе.

— Здесь есть некоторые параллели с зороастризмом. Зороастрийцы приносили в жертву скот одновременно употребляя хмельной напиток, называемый «хаома». Но нет никаких причин полагать, что это приводило к гомологизации с божеством. Как ты понимаешь, именно этого причащающийся христианин и достигает посредством евхаристии: он — или она — гомологизируется с Богом как представленный во Христе и посредством Христа. Становится Богом или становится единым с Богом, соединенным с Богом, уподобленным Богу. Обожествление, вот о чем я говорю. Но здесь, у саддукеев, получается в точности то же самое с хлебом и напитком, произведенными из «энохи», и, конечно же, сам термин «энохи» отсылает к Чистому Самосознанию, другими словами, к Чистому Сознанию Иеговы. Бога евреев.

— To же самое, что Брахман.

— Прости? «Брахман»?

— В Индии. Индуизм. Брахман обладает абсолютным, чистым сознанием. Чистое сознание, чистое бытие, чистое блаженство. Насколько я помню.

— Но что это за «энохи», который они едят и пьют?

— Плоть и кровь Бога.

— Но что это? — взмахнул он руками. — Это то же самое, что беззаботно сказать «Это Бог», потому что, Эйнджел, это как раз то, что в логике называется ошибкой гистеропротерон: то, чтоты пытаешься доказать, лежит в твоей исходной предпосылке. Понятно, что это плоть и кровь Бога, слово «энохи» ясно это отражает. Но это не…

— А, поняла. Порочный круг. Другими словами, ты говоришь, что этот «энохи» действительно существует.

Тим остановился и уставился на меня.

— Конечно.

— Я поняла. Ты имеешь в виду, что он реален.

— Бог реален.

— Нереально реален, — возразила я. — Бог — вопрос веры. Он не реален в том смысле, как реальна эта машина. — Я указала на припаркованный «понтиак».

— Ты не могла ошибиться больше.

Я засмеялась.

— Откуда у тебя такая идея? Что Бог нереален?

— Бог — это… — Я запнулась. — Способ взгляда на вещи. Толкование. Я имею в виду, Он не существует. Не как существуют предметы. Ты не можешь, скажем, врезаться в Него, как можешь врезаться в стену.

— Существует ли магнитное поле?

— Конечно.

— Ты не можешь врезаться в него.

— Но оно обнаружится, если на лист бумаги высыпать железные опилки.

— Иероглифы Бога повсюду вокруг тебя. Как мир и в мире.

— Это всего лишь мнение. И это не мое мнение.

— Но ты ведь видишь мир.

— Я вижу мир, но я не вижу ни одного знака Бога.

— Не может быть творения без творца.

— Кто говорит, что это творение?

— Мое мнение таково, что если Logia предшествуют Иисусу на двести лет, тогда Евангелия сомнительны, а если Евангелия сомнительны, то у нас нет свидетельств, что Иисус был Богом, подлинным Богом, воплощением Бога, что, следовательно, подрывает основы нашей религии. Иисус становится просто учителем, представляющим специфическую еврейскую секту, которая ела и пила некий… ах, что бы это ни было, «энохи», что делало их бессмертными.

— Они верили, что это делало их бессмертными, — поправила я его. — Это не одно и то же. Люди верят что лекарства из трав способны излечить рак, но это не значит, что травы действительно лечат рак.

Мы дошли до лавки и остановились.

— Я заключаю, что ты не христианка, — сказал Тим.

— Тим, ты знаешь это уже много лет. Я ведь твоя невестка.

— Я не уверен, что я сам христианин. Я теперь не уверен, что вообще есть такая вещь, как христианство. И при этом я должен подниматься и говорить людям… Я должен продолжать выполнять свои пастырские обязанности. Зная то, что знаю. Зная, что Иисус был учителем, а не Богом и даже не первым учителем. Что то, чему он учил, было итогом системы верований целой секты. Групповым продуктом.

— Но это всё-таки могло исходить от Бога. Ведь Бог мог явить откровение и саддукеям. Что там ещё говорится о Толкователе?

— Он вернется в последние дни и будет вершить Страшный суд.

— Вот и прекрасно.

— Это есть и в зороастризме. Кажется, довольно многое восходит к персидским религиям… Евреи развили определенные черты персов до своей религии за период… — Он внезапно умолк. Он целиком ушел в себя, позабыв и обо мне, и о магазине, нашей цели.

Я попыталась ободрить его:

— Может ученые и переводчики найдут сколько-нибудь этого «энохи».

— Найдут Бога, — эхом отозвался он, по-прежнему погруженный в себя.

— Найдут растущее. Корень или дерево.

— Почему ты так сказала? — Он как будто рассердился. — Что заставило тебя сказать это?

— Хлеб нужно из чего-то испечь. Нельзя есть хлеб, если он из чего-то не испечен.

— Иисус говорил образно. Он не имел в виду буквальный хлеб.

— Он, может, и нет, но саддукеи явно имели.

— Эта мысль приходила мне в голову. Некоторые переводчики предлагают то же самое. Что подразумевается буквальный хлеб и буквальный напиток. «Я дверь овцам». Иисус явно не имел в виду, что он из шерсти. «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь; Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода».^[196]

— Ну тогда это вино. Ищи вино.

— Это абсурдно и телесно.

— Почему?

Тим был в ярости:

— «Я есмь Лоза, а вы ветви». Нам что, считать, что это буквальное растение? Что это физическое, а не Духовное? В пустыне Мертвого моря разве что-нибудь растет? — Он взмахнул руками. — «Я свет миру».^[197] Нам что, считать, что можно читать газету, поднеся её к нему? Как к этому фонарю?

— Может, и так. В некотором смысле Дионис был вином. Его почитатели напивались, Дионис овладевал ими, и они носились по холмам и полям и загрызали скот до смерти. Пожирали животных заживо.

— Есть некоторое сходство, — согласился Тим.

Мы вместе вошли в бакалейную лавку.

Глава 6

Прежде чем Тим и Кирстен смогли вернуться в Англию, для рассмотрения вопроса о его предполагавшихся ересях собрался Епископальный Синод Епископов. Тупоголовые — полагаю, мне следует сказать консервативные, что будет более вежливо — епископы, выступавшие в качестве его обвинителей, оказались полными идиотами в плане способности организовать на него наступление. Тим покинул Синод официально оправданным, газеты и журналы, конечно же, вовсю писали об этом. Его же этот вопрос никогда не беспокоил. Так или иначе, из-за самоубийства Джеффа общественность была целиком на стороне Тима. Он всегда пользовался её благосклонностью, но теперь, после трагедии в его личной жизни, сочувствующих ему стало даже больше.

У Платона где-то сказано, что если вы собираетесь стрелять в короля, то должны быть уверены, что убьете его. Епископы-консерваторы, потерпев неудачу с уничтожением Тима, в итоге сделали его ещё сильнее, чем прежде. Так всегда с поражениями — о таком повороте событий говорится, что дело вышло боком. Теперь Тим знал, что никто в Епископальной Церкви Соединенных Штатов Америки не сможет его свалить. Если уж ему и суждено пасть, то ему придется заняться этим самому.

Что до меня, моей собственной жизни, то я владела домом, который покупала вместе с Джеффом. По настоянию своего отца Джефф некогда составил завещание. Мне не досталось многого, но досталось все, что было. Поскольку раньше я содержала и его, и себя, передо мной не встало финансовых проблем. Я продолжала работать в адвокатской конторе — свечной лавке. Какое-то время я думала, что со смертью Джеффа я постепенно утрачу связь с Тимом и Кирстен. Но это оказалось не тем случаем. Тим, кажется, нашел во мне того, с кем мог бы поговорить. Да и, в конце концов, я была одним из немногих, кто знал о его отношениях с его главным секретарем и деловым агентом. И, конечно же, это я свела его и Кирстен.

Помимо этого, Тим не бросал тех, кто стал его друзьями. Я даже добилась много большего, чем дружба — между нами была любовь, а из неё пришло и понимание. Мы без преувеличения были добрыми друзьями, в традиционном понимании. Епископ Калифорнийский, придерживавшийся столь многих радикальных взглядов и выдвигавший столь мятежные теории, в отношениях с близкими был старомодным, в лучшем смысле этого слова. Если вы были его другом, он был предан вам и таковым и оставался, как я писала миссис Мэрион годы спустя, когда Кирстен и Тим, как и мой муж, давно уже были мертвы. О епископе Арчере уж и позабылось, что он любил своих друзей и привязывался к ним, даже если ему и нечего было получить с них — в том смысле, что они имели или не имели какую-то возможность продвинуть его карьеру, повысить положение или помочь преуспеть в деловом мире. Все, чего я добилась в этом мире, — молодая женщина, работающая секретаршей в адвокатской конторе, и причем отнюдь не значительной. Стратегически Тим ничего не получал, поддерживая наши отношения, но он поддерживал их до самой смерти.

Некоторое время спустя после смерти Джеффа Кирстен обнаруживала симптомы ухудшения физического состояния, по которым врачи в конечном счете безошибочно распознали перитонит, от которого можно умереть. Епископ оплачивал все её медицинские расходы, достигшие ошеломительной суммы. Десять дней она томилась в отделении интенсивной терапии одной из лучших больниц Сан-Франциско, горько жалуясь, что её никто не навещает, что всем наплевать на неё. Тим, летавший по Соединенным Штатам с лекциями, виделся с ней так часто, как мог, но все же не достаточно, чтобы это её устраивало. Я ездила к ней через весь город, используя любую возможность навестить её. Как я, так и Тим (по её мнению) реагировали на её болезнь далеко не так, как требовалось. Большая часть времени, что я проводила с ней, выливалась в одностороннюю диатрибу, в которой она жаловалась на него и на все остальное в жизни. Она постарела.

Лично я вижу мало смысла в выражении «Тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь», поскольку в конце концов возраст и болезни все равно побеждают и это глупое заявление отвечает лишь здоровым людям, кто не подвергался тем напастям, что Кирстен Лундборг. Её сын Билл обнаружил безграничную способность к сумасшествию, за что Кирстен чувствовала себя ответственной. Она знала и то, что главным фактором в самоубийстве Джеффа были её отношения с его отцом. Это ожесточило её против меня, как будто вина — её вина — побуждала её постоянно оскорблять меня, главную жертву смерти Джеффа.

У нас действительно мало что осталось от дружбы, и у неё, и у меня. Тем не менее я навещала её в больнице, и всегда одевалась так, чтобы выглядеть великолепно, и всегда приносила ей то, что она не могла есть, если это была еда, не могла одеть или воспользоваться.

— Мне запретили курить, — пожаловалась она мне как-то вместо приветствия.

— И правильно, — ответила я. — Ты снова подпалишь свою кровать. Как в тот раз. — Она едва не задохнулась за несколько недель до больницы.

Кирстен потребовала:

— Принеси мне пряжи.

— Спаржи… — передразнила я.

— Я собираюсь связать свитер. Епископу. — Её тон иссушил слово. Кирстен умудрялась заключать в слова такую враждебность, какую редко когда услышишь. — Епископу, — заявила она, — нужен свитер.

Её злоба сконцентрировалась на том, что Тим оказался способен прекрасно улаживать свои дела и без неё. На тот момент он был где-то в Канаде с лекцией. Какое-то время назад она спорила, что без неё Тим не протянет и недели. Её пребывание в больнице доказало, что она была не права.

— Почему мексиканцы не хотят, чтобы их дети женились на черных? — спросила она.

— Потому что их дети будут слишком ленивыми, чтобы воровать, — ответила я. — Когда чернокожий становится ниггером?

— Когда выходит из комнаты.

Я села на пластиковый стул перед её кроватью и спросила:

— Когда безопасней всего водить твою машину?

Кирстен злобно взглянула на меня.

— Скоро ты отсюда выйдешь. — Попыталась я приободрить её.

— Я никогда отсюда не выйду. Епископ, вероятно… Не важно. Двигает задницей в Монреале. Или где он там. Знаешь, он затащил меня в постель во время нашей второй встречи. А первая была в ресторане в Беркли.

— Я была там.

— Поэтому-то он и не смог сделать этого во время первой встречи. Если б мог, то сделал. Тебя это не удивляет? Я могла бы рассказать тебе кое-что… Но не буду. — Она замолчала и сердито посмотрела на меня.

— Хорошо, — сказала я.

— Что хорошо? Что я не буду рассказывать?

— Если ты начнешь рассказывать, то я встану и уйду. Мой психиатр велел мне установить четкие границы в общении с тобой.

— Ах, ну да, ты же одна из них. Кто проходит курс терапии. Ты и мой сын. Вам двоим следует держаться вместе. Ты могла бы лепить глиняных змей на трудотерапии.

— Я ухожу. — Я встала.

— О боже, — раздраженно выдохнула Кирстен. — Сядь.

— Что случится со шведом с синдромом Дауна, сбежавшим из психушки в Стокгольме?

— Не знаю.

— Его найдут преподающим в норвежской школе.

Кирстен засмеялась:

— Иди подрочи.

— Мне не надо. Мне и так неплохо.

— Наверноe, так. — Она кивнула. — Как бы я хотела вернуться в Лондон. Ты ни разу не была в Лондоне.

— Не хватало денег, — парировала я, — в Епископском дискреционном фонде. Для Джеффа и меня.

— Ах, точно. Я весь его спустила.

— Большую его часть.

— Я помирала с тоски. Пока Тим торчал с этими старыми педиками-переводчиками. Он говорил тебе, что Иисус — фальшивка? Поразительно. Вот через две тысячи лет мы и выяснили, что все эти Logia и все эти высказывания «Я есмь» целиком выдумал кто-то другой. Никогда не видела Тима таким подавленным. Он только и делает, что сидит, уставившись в пол, в нашей квартире, изо дня в день.

Я ничего не ответила на это.

— Как ты думаешь, это имеет значение? — спросила Кирстен. — Что Иисус был фальшивкой?

— Для меня — нет.

— Они в самом деле не опубликовали важнейшую часть. О грибе. Они будут хранить это в секрете, сколько смогут. Однако…

— Что за гриб?

— Энохи.

— Энохи-гриб? — недоверчиво переспросила я.

— Гриб. Тогда это был гриб. Они выращивали его в пещерах, эти саддукеи.

— Господи Иисусе!

— Они делали из него грибной хлеб. Они делали из него отвар и пили его. Ели хлеб, пили отвар. Вот откуда появились два вида хостии, тело и кровь. По-видимому, гриб энохи был ядовитым, но саддукеи нашли способ обезвреживать яд — по крайней мере, что-то делали с ним, что он не убивал их. Они галлюцинировали с него.

Я засмеялась.

— Тогда они были…

— Да, они торчали. — Теперь смеялась и Кирстен, вопреки своему желанию. — А Тиму приходится каждое воскресенье подниматься в соборе Божественной Благодати и совершать причащение, зная обо всем этом, зная, что они просто перлись в психоделическом трипе, как малолетки на хипповом Хайт-Эшбери. Я думала, что это убьет его, когда он узнал.

— Тогда, по сути, Иисус был наркодилером!

Она кивнула.

— Двенадцать апостолов — это теория — контрабандой доставляли энохи в Иерусалим, и их схватили. Это лишь подтверждает, что разгадал Джон Аллегро… Если тебе довелось ознакомиться с его книгой.^[198] Он один из величайших ученых по ближневосточным языкам… Он был официальным переводчиком Кумранских рукописей.

— Я не читала его книгу, но знаю, кто он такой. Джефф рассказывал.

— Аллегро понял, что ранние христиане исповедали тайный грибной культ. Он вывел это из свидетельств в самом Новом Завете. И он обнаружил фреску или настенный рисунок… в общем, изображение ранних христиан с огромным грибом amania muscaria…

— Amanita muscaria, — поправила я. — Это красный мухомор. Они крайне ядовиты. Так, значит, ранние христиане нашли способ детоксифицировать их.

— Аллегро настаивал на этом. И у них были глюки. — Она начала хихикать.

— А гриб энохи существует на самом деле? — спросила я. Кое-что о грибах я знала: до брака с Джеффом у меня был парень, миколог-любитель.

— Ну, тогда наверняка был, но сегодня уже никто не знает, что это мог быть за гриб. Пока в Летописях саддукеев его описания не нашли. В общем, нельзя сказать, ни каким он был, ни существует ли он до сих пор.

— Быть может, он не только вызывал галлюцинации, — предположила я.

— Например?

Тут ко мне подошла медсестра:

— Вы должны уйти, немедленно.

— Хорошо. — Я встала, взяла пальто и сумочку.

— Наклонись, — поманила она и прошептала мне прямо в ухо: — Оргии.

Поцеловав её на прощанье, я покинула больницу.

Вернувшись в Беркли и доехав на автобусе до старого фермерского домика, в котором жили я и Джефф, я ещё издали увидела молодого человека, стоявшего нагнувшись у края крыльца. Я в нерешительности остановилась, гадая, кто бы это мог быть.

Низкий и толстый, светловолосый, он гладил моего кота Магнификата,^[199] безмятежно свернувшегося клубочком у парадной двери. Какое-то время я наблюдала, размышляя, коммивояжер ли это, или кто другой. На нем были не по размеру большие брюки и цветастая рубашка. Выражение его лица, когда он ласкал Магнификата, было самым мягким из всех когда-либо виденных мною. Этот парень, который, несомненно, не видел моего кота раньше, излучал нежность и едва ли не осязаемую любовь, что и вправду было для меня совершенно новым. Такая добрая улыбка встречается на самых ранних изваяниях Аполлона. Полностью поглощенный ласканием Магнификата, парень не замечал меня, хоть я и стояла недалеко. Я смотрела, очарованная, ибо Магнификат был побывавшим в переделках старым котярой, обычно не подпускавшим к себе незнакомцев.

Внезапно парень поднял глаза. Он робко улыбнулся и неуклюже поднялся.

— Привет!

— Привет. — Я направилась к нему, осторожно и очень медленно.

— Я нашел эту кошку. — Парень моргнул, все ещё улыбаясь. У него были простодушные голубые глаза, без всякого намека на коварство.

— Это моя кошка, — ответила я.

— Как её зовут?

— Это кот, и его зовут Магнификат.

— Он очень красивый.

— Кто ты?

— Я сын Кирстен. Я — Билл.

Это объясняло голубые глаза и светлые волосы.

— Я — Эйнджел Арчер.

— Я знаю. Мы встречались. Но это было… — Он нерешительно замолчал. — Я не помню когда. Меня лечили электрошоком… У меня плохо с памятью.

— Да. Должно быть, мы действительно встречались. Я как раз из больницы, навещала твою маму.

— Могу я воспользоваться твоим туалетом?

— Конечно, — я достала из сумочки ключи и открыла дверь. — Извини за беспорядок. Я работаю, и у меня не хватает времени, чтобы наводить чистоту. Туалет за кухней, в задней части. Просто пройди дальше.

Билл Лундборг не закрыл за собой дверь, и я слышала, как он шумно мочился. Я наполнила чайник и поставила его на плиту. Странно, подумала я. Это тот самый сын, которого она высмеивает. И она высмеивает нас всех.

Показавшись вновь, Билл Лундборг застенчиво стоял, с беспокойством улыбаясь мне, ему явно было неловко. Он не спустил за собой. Затем я вдруг подумала: он только что вышел из больницы — из психушки, точнее говоря.

— Хочешь кофе?

— Конечно.

На кухню зашел Магнификат.

— Сколько ему лет? — спросил Билл.

— Я даже и не знаю. Я спасла его от собаки. Я имею в виду, он был уже взрослым, не котенком. Наверно, жил где-то по соседству.

— Как Кирстен?

— Совсем неплохо. — Я указала ему на стул. — Садись.

— Спасибо.

Он уселся, положив руки на стол и сцепив пальцы. Его кожа была такой бледной. Не выпускали на улицу, подумала я. Держали взаперти.

— Мне нравится твой кот.

— Можешь покормить его. — Я открыла холодильник и достала банку с кошачьей едой.

Пока Билл кормил Магнификата, я смотрела на них обоих. Осторожность, с которой он черпал ложкой корм… Методично, очень сосредоточенно, как будто то, чем он был увлечен, было крайне важным. Он весь сконцентрировался на Магнификате, и, следя за старым котом, снова улыбался — улыбкой, которая тронула меня так, что я вздрогнула.

Разбей меня, Бог, вспомнила я по какой-то необъяснимой причине. Разбей и убей меня. Они измывались над этим ласковым и добрым ребенком, пока в нем почти ничего не осталось. Выжигали ему мозги под предлогом, что лечат его. Е***ные садисты, думала я, в своих стерильных халатах. Что они знают о человеческом сердце? Я была готова разрыдаться.

И он вернется туда, подумала я, как сказала Кирстен. Туда-сюда остаток всей своей жизни. Е***ные сукины дети.

Бoг триединый, сердце мне разбей!

Ты звал, стучался в дверь, дышал, светил,

Но я не встал… Так Ты б меня скрутил,

Сжег, покорил, пересоздал в борьбе!..

Я — город, занятый врагом. Тебе

Я б отворил ворота — и впустил,

Но враг в полон мой разум захватил,

И разум — твой наместник — все слабей…

Люблю Тебя — и Ты меня люби:

Ведь я с врагом насильно обручен…

Порви оковы, узел разруби,

Возьми меня, да буду заточен!

Твой раб — тогда свободу обрету,

Насильем возврати мне чистоту!..^[200]

Мое любимое стихотворение Джона Донна. Оно пришло мне на ум, пока я смотрела, как Билл Лундборг кормит моего старого потрепанного кота.

А я смеюсь над Богом, подумала я. Я не вижу никакого смысла в том, чему Тим учит и во что он верит и в тех мучениях, что он испытывает из-за всяких проблем. Я дурачу себя. В своей изощренной манере, однако я всё-таки понимаю. Посмотрите на него, как он прислуживает этому невоспитанному коту. Он — этот ребенок — стал бы ветеринаром, если бы его не искалечили, искромсав его разум. Что там Кирстен рассказывала мне? Он боится садиться за руль, он перестает выносить мусор, не моется и, наконец, плачет. Я тоже плачу, подумала я, и иногда у меня скапливается мусор, а однажды на мотоцикле «хоффман» я едва не врезалась в бок автомобиля, и мне пришлось съехать на обочину. Заприте и меня, подумала я, заприте нас всех. Это что ли и есть несчастье Кирстен, иметь такого мальчика сыном?

— Есть чем ещё покормить её? Она все ещё голодна, — сказал Билл.

— Все, что найдешь в холодильнике. Сам не хочешь поесть?

— Не, спасибо. — Он снова погладил старого ужасного кота — кота, который никогда ни на кого не обращал внимания. Он приручил это животное, подумала я, сделал таким же, какой он сам: прирученный.

— Ты приехал сюда на автобусе?

— Да, — кивнул он. — Мне пришлось сдать водительские права. Раньше я водил, но… — Он замолчал.

— Я тоже езжу на автобусе.

— У меня была настоящая классная машина, — сообщил Билл. — «шевроле-шеви» пятьдесят шестого года. С восьмицилиндровым двигателем, с «большой восьмеркой», что они делали. «Шевроле» делали с восемью цилиндрами ещё только второй год, первым был пятьдесят пятый.

— Это очень дорогие машины.

— Да. «Шевроле» придали ту новую форму кузова. У старого он выше и короче, а новый такой длинный. Разница между «шеви» пятьдесят пятого и пятьдесят шестого в передней решетке. Если на решетке есть поворотники, то можно сказать, что это модель пятьдесят шестого года.

— Где ты живешь? — спросила я. — В Сан-Франциско?

— Я нигде не живу. Я вышел из больницы в Напе на той неделе. Они выпустили меня, потому что Кирстен больна. Я добрался сюда автостопом. Мужик подвез меня на спортивном «стингрее». — Он улыбнулся. — Эти «корветты» нужно прогонять по автостраде каждую неделю, иначе у них образуется слой нагара в двигателе. Тот источал сажу всю дорогу. Что мне не нравится в «корветте», так это его кузов из стеклопластика, его нельзя починить. — Потом добавил: — Но они определенно красивы. У того мужика был белый. Забыл год, хотя он мне называл. Мы разогнались до сотни, но копы всегда следят за «корветтами» в надежде, что они превысят скорость. Часть дороги дорожный патруль маячил за нами, но ему пришлось включить сирену и убраться — где-то произошла авария. Мы показали ему средний палец, когда он проезжал мимо. Он взбесился, но не мог нас привлечь, потому что слишком спешил.

Я спросила его, на сколько только могла тактично, зачем он приехал ко мне.

— Я хотел спросить тебя о кое-чем. Я один раз встречался с твоим мужем. Тебя не было дома, ты работала или что-то ещё. Он был здесь один. Его звали Джефф?

— Да.

— Я хотел узнать… — Билл нерешительно замолчал. — Ты мне можешь сказать, почему он покончил с собой?

— Подобные вещи всегда обусловлены множеством факторов.

Я села за стол, лицом к нему.

— Я знаю, что он был влюблен в мою мать.

— Так ты знаешь это!

— Да, мне сказала Кирстен. Это была главная причина?

— Возможно.

— А какие были другие причины?

Я молчала.

— Можешь сказать мне одну вещь, — продолжил Билл, — одну личную вещь? У него были психические нарушения?

— Он проходил курс терапии. Но не интенсивной.

— Я думал об этом. Он был зол на своего отца из-за Кирстен. Подобное бывает часто. Понимаешь, когда лежишь в больнице — в психиатрической, — то знаешь множество людей, пытавшихся покончить с собой. Их запястья все исполосованы. Их всегда можно определить по этому признаку. Лучше всего, если делаешь это, резать руку вдоль вен. — Он показал мне на своей обнаженной руке. — Ошибка большинства людей заключается в том, что они режут вены поперек, над запястьем. У нас был один парень, он располосовал себе руку где-то на семь… — он замер, вычисляя, — возможно, с четвертью дюймов. Но они все равно смогли это зашить. Он лежал уже много месяцев. Как-то он сказал на групповой психотерапии, что все, чего он хочет так это быть парой глаз на стене, чтобы он мог видеть всех, но его при этом никто не видел бы. Быть всего лишь наблюдателем, а не участником происходящего. Только смотреть и слушать. Для этого ему пришлось бы стать и парой ушей.

Хоть убей, я не знала, что сказать.

— Параноики боятся, когда на них смотрят, — продолжил Билл. — Так что невидимость весьма важна для них. Там была одна леди, она не могла есть перед кем-либо. Она всегда уносила свой поднос к себе в комнату. Думаю, она считала принятие пищи отвратительным. — Он улыбнулся.

Мне удалось улыбнуться в ответ.

Как странно все это, подумала я. Сверхъестественная беседа, как будто бы её и нет на самом деле.

— Джефф и вправду был настроен враждебно, — снова заговорил он. — И по отношению к отцу, и к Кирстен, а может, и к тебе, хотя это вряд ли. По отношению к тебе, я имею в виду. Мы говорили о тебе в тот день, когда я заходил. Не помню, когда это было. У меня был двухдневный отпуск. Тогда я тоже доехал автостопом. Это не так уж и сложно, ездить автостопом. Меня подобрал грузовик, хотя на нем и был вывешен знак «Перевозка пассажиров запрещена». Он вез какие-то химикаты, но не токсичные. Если они перевозят огнеопасные или токсичные вещества, то не подберут тебя, потому что, если случится авария и ты погибнешь или отравишься, это может стоить им страховки.

И снова я не знала, что сказать, поэтому лишь кивнула.

— По закону, в случае аварии, в результате которой автостопщик получает ранения или погибает, предполагается, что он поехал на свой страх и риск. Он пошел на риск. Поэтому, если ты путешествуешь автостопом и что-то происходит ты не можешь подать в суд. Таков закон в Калифорнии. Я не знаю, как в других штатах.

— Да, — нашлась я наконец. — Джефф был очень разгневан на Тима.

— Ты злишься на мою мать?

Поразмыслив какое-то время, я ответила:

— Да. Злюсь.

— Почему? Это не было её виной. Всякий раз, когда человек совершает самоубийство, он должен брать всю ответственность на себя. Мы научились этому. В больнице многому учишься. Узнаешь кучу вещей, которые люди снаружи никогда не узнают. В действительности это ускоренный курс обучения, являющийся полным, — он развел руками, — парадоксом. Ведь люди там находятся потому, что предположительно не воспринимают действительность, и они попадают в больницу, в психиатрическую больницу, вроде государственной в Напе, и им внезапно приходится сталкиваться со много большей действительностью, нежели когда-либо приходится другим. И у них это получается очень неплохо. Я сталкивался со случаями, за которые испытывал чувство гордости, когда одни пациенты помогали другим. Однажды та леди — ей было около пятидесяти — спросила у меня: «Я могу тебе доверять?» Она заставила меня пообещать никому не рассказывать. Я обещал. Тогда она сказала: «Я собираюсь покончить с собой этой ночью». Она мне рассказала, как собирается сделать это. Наше отделение не запиралось. Её машина стояла на автостоянке, и у неё был ключ зажигания, о котором они не знали. Они — персонал — думали, что забрали у неё все ключи, но этот она утаила. И вот я думал, что же мне делать. Рассказать доктору Гутману? Он заведовал отделением. В конце концов я прокрался на автостоянку — а я знал, какая машина была её — и вытащил провод высокого напряжения, который идет… А, тебе это вряд ли что скажет. Который идет от катушки зажигания к распределителю. Без этого провода двигатель запустить нельзя. Вытащить его легко. Когда оставляешь машину в каком-нибудь подозрительном месте и опасаешься, что её угонят, то можно вынуть этот провод. Это действительно нетрудно. Она заводила машину, пока не сел аккумулятор, и тогда она вернулась. Она была в ярости, но потом поблагодарила меня. — Какое-то время он размышлял, а затем сказал, скорее самому себе: — Она хотела врезаться в движущуюся машину на мосту Бейбридж. Так что я спас и его, другого водителя. А это мог быть и «универсал» с кучей детей.

— Боже мой, — еле выдохнула я.

— Мне пришлось решать в спешке. Раз я знал, что у неё был ключ, мне надо было что-то предпринять. Это был большой «меркурий». Серебристого цвета. Почти новый. У неё было много денег. Если ничего не делать в подобной ситуации, это равносильно помощи им.

— Может, лучше было рассказать доктору.

— Нет, — он покачал головой. — Тогда бы она… А, это трудно объяснить. Она знала, что я сделал это, чтобы спасти ей жизнь, не доставляя неприятностей. Если бы я рассказал персоналу — особенно если бы я рассказал доктору Гутману, — тогда бы она восприняла это так, что я всего лишь пытался продержать её там ещё пару месяцев. Но так они ничего не узнали и не стали держать её дольше, чем намеревались вначале. Когда я вышел — а она вышла раньше меня, — однажды она заглянула ко мне… Я давал ей свой адрес, и вот она заехала ко мне — она приехала на том же «меркурии», я узнал его, когда она затормозила… Она хотела узнать, как у меня дела.

— И как у тебя были дела?

— Весьма неважно. У меня не было денег оплатить аренду, и меня собирались выселить. У неё была куча денег, её муж был богатым. Они владели множеством многоквартирных домов по всей Калифорнии, до самого Сан — Диего. Она пошла к своей машине и по возвращении протянула мне столбик того, что я принял за никелевые монетки, в общем, пятицентовики. Когда она ушла, я открыл его, и это оказались золотые монеты. Потом она сказала мне, что почти все свои деньги она хранит в золоте. Эти были из какой-то британской колонии. Она сказала мне, когда я уже продал их нумизмату, что они были У. К., что означает «улучшенного качества».^[201] Это нумизматический термин. Монета улучшенного качества стоит больше, чем какая-то другая. Я получил около двенадцати долларов за каждую, когда продал их. Я оставил себе одну, но потерял её. За тот столбик я выручил почти шестьсот долларов, не считая оставленной монеты. — Обернувшись, он посмотрел на плиту. — Вода кипит.

Я залила воду в силексовый кофейник.

— Некипяченый кофе, — заметил Билл, — отфильтрованный кофе, тебе нравится больше, чем перколированный, когда он варится и фильтруется.

— Да, это так.

— Я много думал о смерти твоего мужа. Он показался мне очень славным. Иногда это вызывает осложнения.

— Почему? — удивилась я.

— Большинство психических болезней возникает у людей, подавляющих свою враждебность и пытающихся быть хорошими, слишком хорошими. Но враждебность нельзя подавлять вечно. Она есть у всех и должна находить выход.

— Джефф был очень спокойным. Его трудно было довести до ссоры. Супружеские раздоры… Обычно выходила из себя только я.

— Кирстен говорит, он принимал кислоту.

— Не думаю, что это так. Что он закидывался кислотой.

— Многие из тех, кто съезжает с катушек, съезжает из-за наркотиков. Их всегда можно увидеть в больнице. Они не всегда остаются такими вопреки тому, что говорят. Большей частью это из-за недоедания. Наркоманы забывают есть, а когда всё-таки едят, то едят суррогаты. Закуску. Все, кто употребляют наркотики, лишь перекусывают, если, конечно же, не закидываются амфетаминами — тогда они не едят вообще. В основном то, что производит впечатление токсичного церебрального психоза у сидящих на колесах, на деле есть недостаточность гальванических электролитов. Она легко восполняется.

— Чем ты занимаешься? — спросила я.

Теперь он стеснялся меньше. В его речи появилось больше уверенности:

— Занимаюсь красками, — ответил Билл.

— Так ты художник…

— Окраска автомобилей. — Он слегка улыбнулся. — Окраска распылением. У Лео Шайна. В Сан-Матео. «Я выкрашу вашу машину в любой цвет какой только пожелаете, за сорок девять с половиной долларов и предоставлю письменную гарантию на полгода».

Он засмеялся, и я тоже. Я видела рекламу Лео Шайна по телевизору.

— Я очень любила своего мужа.

— Он собирался стать священником?

— Нет. Я не знаю, кем он собирался стать.

— Может он и не собирался кем-то стать. Я хожу на курсы по компьютерному программированию. Как раз сейчас я изучаю алгоритмы. Алгоритм — не что иное, как рецепт вроде того, по которому пекутся пироги. Это последовательность шагов приращения, порой с применением встроенных повторов, определенные шаги необходимо проделывать неоднократно. Одним из важнейших аспектов алгоритма является то, что он должен быть смысловым. Очень легко неумышленно задать компьютеру вопрос, на который он не может ответить, — не потому, что он тупой, а потому, что на вопрос действительно нет ответа.

— Понимаю.

— Как по-твоему, это смысловой вопрос: назови наибольшее число перед двойкой.

— Да, смысловой.

— Нет, — покачал он головой. — Такого числа нет.

— Но я знаю число, — возразила я. — Это одна целая, девять девять… — Я остановилась.

— Тебе пришлось бы продолжать последовательность цифр до бесконечности. Вопрос не четкий. Поэтому алгоритм ошибочен. Ты просишь компьютер сделать то, что сделать невозможно. Если твой алгоритм не четкий, компьютер не может ответить, хотя в общем и целом он попытается.

— Мусор на входе — мусор на выходе.

— Правильно, — кивнул он.

— Я тоже хочу задать тебе вопрос. Я говорю тебе пословицу, обыкновенную пословицу. Если ты с ней незнаком…

— Сколько у меня времени на ответ?

— Это не на время. Просто скажи мне, что пословица означает. «Новая метла чисто метет». Что имеется в виду?

Подумав некоторое время, Билл ответил:

— Это значит, что старые метлы изнашиваются, и их нужно выкидывать.

— «Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду».

И снова он какое-то время размышлял, нахмурив лоб.

— С детьми часто происходят несчастные случаи, особенно у плиты. Как у этой. — Он указал на мою плиту.

— «Начался дождь — ожидай ливня». — Но я уже поняла. У Билла Лундборга была снижена умственная деятельность. Он не мог объяснить пословицу — он просто повторял её в конкретных терминах, в терминах, которыми она и была выражена.

— Иногда, — начал он нерешительно, — дождь идет сильнее. Особенно когда не ждешь этого.

— «Суетность, ты зовешься: женщина».

— Женщины суетны. Это не пословица. Это цитата откуда-то.^[202]

— Ты прав, — подтвердила я. — Ты неплохо справился.

Но на самом деле «истинно», как сказал бы Тим, как говаривал Иисус — или же саддукеи, — этот человек был полнейшим шизофреником, согласно тесту Бенджамина на пословицы. Я почувствовала смутную, щемящую боль, осознав это, видя его таким молодым и физически здоровым, но катастрофически неспособным уловить символичность и мыслить абстрактно. У него было классическое шизофреническое снижение познавательной способности. Его логическое мышление было ограничено лишь конкретным.

Можешь забыть о том, чтобы стать программистом, сказала я про себя. Ты будешь красить тачки пижонов до прихода эсхатологического Судии, который освободит нас, всех без исключения, от наших забот. Освободит меня, освободит тебя. Освободит всех. И тогда твой поврежденный ум, возможно, да будет излечен. Вселен в проходящую мимо свинью, которая побежит к краю пропасти, навстречу року. Где ему и место.

— Извини, — пробормотала я.

Я вышла из кухни, прошла через весь дом, чтобы оказаться как можно дальше от Билла Лундборга, оперлась о стену и спрятала в руках лицо. Я почувствовала слезы на коже — теплые слезы, — но не издала ни звука.

Глава 7

Я видела себя Джеффом, выплакиваясь в дальней части дома, оплакивая того, кто был мне небезразличен. Когда же это закончится, думала я. Должно же когда-нибудь. Но, кажется, конца этому не будет все продолжается и продолжается: последовательность вспышек, подобно попыткам компьютера Билла Лундборга вычислить наибольшее число перед заданным целым. Невыполнимая задача.

Некоторое время спустя Кирстен вышла из больницы. Она постепенно излечилась от своей болезни пищеварения, и по выздоровлении она и Тим вернулись в Англию. До того, как они покинули Соединенные Штаты, я узнала от неё, что её сын Билл угодил в тюрьму. Его наняла было Почтовая служба США, но затем уволила. В ответ на увольнение Билл перебил зеркальные витрины отделения в Сан-Матео. Он сделал это голыми руками. Очевидно, он снова спятил. Если вообще можно было сказать, что он когда-то был нормальным.

Так что я потеряла связь со всеми: я не видела Билла со времени его визита ко мне, несколько раз я ещё встречалась с Тимом и Кирстен — с ней даже чаще, чем с Тимом, — но затем осталась одна, и не очень-то счастливая, гадая и размышляя над смыслом, лежащим в основе мира, допуская, что этот смысл вообще есть. Как и периоды здравомыслия Билла Лундборга, это весьма сомнительная вещь.

В один прекрасный день моя адвокатская контора — свечная лавка прекратила существование. Двух моих работодателей арестовали за наркотики. Я предвидела это. На продаже кокаина можно заработать больше, чем на свечах. В то время кокаин не пользовался той популярностью, какой он пользуется сегодня, но спрос на него все равно был столь заманчив, что мои наниматели не могли не клюнуть. Властям удалось примирить их с неспособностью сказать «нет» большим деньгам: каждый получил по пять лет тюрьмы. Несколько месяцев я просто плыла по течению, получая пособие по безработице, а затем кое-как выкарабкалась, устроившись продавцом пластинок в «Мьюзик» на Телеграф-авеню близ Чарминг-Уэй, где работаю и по сей день.

Психоз принимает множество форм. Можно испытывать психоз на почве вообще всего, а можно сконцентрироваться на чем-то частном. Билл представлял собой повсеместное слабоумие — безумие пронизывало каждую сторону его жизни. Так, во всяком случае, я полагаю.

Безумие в форме навязчивой идеи обворожительно, если испытываешь склонность к увлечению тем, что явно невозможно, но тем не менее существует. Гипервалентность — представление о возможности человеческого разума, возможности впасть в некое заблуждение, не существуй которого, его нельзя было бы и допустить. Под этим я подразумеваю лишь то, что гипервалентную идею нужно увидеть в действии, чтобы полностью воспринять её. Старый термин для неё — idée fixe. А гипервалентная идея отражает понятие лучше, потому как этот термин пришел из механики, химии и биологии. Он нагляден и затрагивает представление о силе. Суть валентности — сила, и именно об этом я и говорю. Я говорю об идее, которая, однажды придя человеку на ум — на ум, имею я в виду, данной личности, — не только не исчезает, но и поглощает в нем все остальное, так что в итоге исчезает личность, исчезает ум как таковой, и остается лишь гипервалентная идея.

Как же такое начинается? Когда начинается? Юнг где-то говорит — я забыла, в какой из своих книг, но, так или иначе, в одном месте он говорит о некой личности, нормальной личности, которой однажды на ум приходит определенная идея и уже никогда его не покидает. Более того, говорит Юнг, по проникновении данной идеи в разум личности с этим разумом, или в этом разуме, уже не происходит ничего нового — время для него останавливается, он умирает. Разум как живое, растущее существо становится мертвым. Личность же, до известной степени, продолжает жить.

Иногда, как я полагаю, гипервалентная идея зарождается в уме как проблема или мнимая проблема. Это не такая уж и редкость. Поздняя ночь, вы уже готовы лечь в постель, и вдруг вам приходит мысль, что вы не выключили фары своего автомобиля. Вы смотрите в окно на свою машину, которая стоит у вашего дома на видном месте, и не обнаруживаете никаких признаков света. Но затем вы думаете: может я всё-таки оставил включенными фары, и они горели так долго, что сел аккумулятор. Для полной уверенности вам приходится выйти и проверить. Вы одеваетесь, выходите, открываете машину, садитесь в неё и нажимаете на переключатель света фар. Они загораются. Вы выключаете их, вылезаете, запираете машину и возвращаетесь домой. То, что произошло с вами, — форма безумия, вас обуял психоз. Ибо вы не доверились показаниям ваших чувств — вы ведь видели из окна, что фары не горят, но все равно пошли проверять. В этом-то и заключается основной фактор: вы увидели, но не поверили. Или же наоборот: вы чего-то не увидели, но тем не менее поверили. Теоретически вы могли бы ходить от своей спальни к машине целую вечность, угодив в бесконечную замкнутую петлю отпирания машины, проверки фар и возвращения домой — в этом случае вы становитесь механизмом. Вы больше не человек.

Также гипервалентная идея может возникнуть не как проблема или мнимая проблема, но как разрешение.

Если она возникает как проблема, ваш разум будет её вытеснять, ибо в действительности никто не желает проблем и не получает от них удовольствия. Но если она предстает как разрешение, как иллюзорное разрешение, конечно же, то вы не будете её избегать, поскольку она имеет высокую практичную ценность. Это то, что вам необходимо, и вы сотворяете её, дабы удовлетворить эту потребность.

Вероятность того, что вы окажетесь в петле между припаркованным автомобилем и спальней до конца жизни, ничтожно мала, но если вы изводитесь чувством вины, болью, самосомнением — и бурными потоками самообвинений, обязательно накатывающими каждый день, — то есть очень высокая вероятность того, что навязчивая идея как разрешение, однажды возникнув, сохранится. Именно это я и разглядела в следующий раз в Кирстен и Тиме по их возвращении в Соединенные Штаты из Англии, по втором возвращении, уже после выхода Кирстен из больницы. Идея, гипервалентная идея, пришла им однажды на ум, когда они были в Лондоне во второй раз — и ничего-то с этим не поделаешь.

Кирстен прилетела на несколько дней раньше Тима. Я не встречала её в аэропорту, а увиделась с ней в её номере на верхнем этаже «Отеля святого Франциска», на том же величественном холме Сан-Франциско, где стоит и собор Божественной Благодати. Я застала её, когда она усердно распаковывала свои многочисленные чемоданы, и я подумала: Бог ты мой, как молодо она выглядит! По сравнению с тем, какой я видела её последний раз… она просто сияет. Что произошло? На её лице убавилось морщин, она двигалась с гибкой проворностью, а когда я входила в номер, она посмотрела на меня и улыбнулась — даже без намека на недовольство, без различных скрытых упреков, к которым я такпривыкла.

— Привет, — сказала она.

— Черт, ты выглядишь великолепно!

Она кивнула:

— Я бросила курить. — Она вытащила пакет из чемодана на постель. — Я привезла тебе пару вещичек. Остальные плывут почтой, я смогла вбить только эти. Не хочешь посмотреть прямо сейчас?

— Я все не могу прийти в себя от того, как здорово ты выглядишь, — только и сказала я.

— Тебе не кажется, что я похудела? — Кирстен подошла к одному из зеркал в номере.

— Вроде того.

— Кораблем идет ещё огромный кофр. А, ты же видела его. Ты помогала мне паковать его. Мне надо многое тебе рассказать.

— По телефону ты намекала…

— Да, — ответила Кирстен. Она села на кровать, достала сумочку, открыла её и достала пачку «Плейерз». Улыбнувшись, она прикурила сигарету.

— Я думала, ты бросила.

Она машинально затушила сигарету.

— Иногда я всё-таки курю, просто по привычке. — Она продолжала улыбаться мне, как-то исступленно и в то же время загадочно.

— Ну, так что это?

— Посмотри там, на столе.

Я посмотрела. На столе лежала тетрадь.

— Открой её, — велела Кирстен.

— Хорошо. — Я взяла тетрадь и открыла её. Некоторые страницы были чистыми, но большинство было исписано небрежным почерком Кирстен.

— Джефф вернулся к нам. С того света.

Скажи я в тот миг: леди, да вы совершенно спятили — это ничего не изменило бы, и я действительно не порицаю себя за то, что так и не произнесла этих слов.

— Ага, — кивнула я. — Вот оно что. — Я попыталась разобрать её почерк, но не смогла. — Что это значит?

— Явления, — заявила Кирстен. — Вот как мы с Тимом их называем. Он тыкает иголкой у меня под ногтями по ночам и останавливает все часы на шесть тридцать — именно в это время он умер.

— Вот это да!

— Мы вели записи, — продолжала Кирстен. — Мы не хотели рассказывать тебе об этом в письме или по телефону, мы хотели рассказать лично. И я ждала до этого момента. — Она возбужденно воздела руки. — Эйнджел, он вернулся к нам!

— Что ж, хоть потрахаюсь, — автоматически ответила я.

— Сотни случаев. Сотни явлений. Давай спустимся в бар. Это началось сразу же, как мы вернулись в Англию. Тим ходил к медиуму. И тот сказал, что все это правда. Мы знали, что это правда. Никому и не надо было говорить нам, но мы хотели действительно быть уверенными, потому что думали, что, возможно — только возможно, — это всего лишь полтергейст. Но это не полтергейст! Это Джефф!

— Вот же черт.

— Думаешь, я шучу?

— Нет, — искренне ответила я.

— Ведь мы оба были свидетелями этому. И Уинчеллы, наши друзья в Лондоне, видели тоже. А теперь, когда мы снова в Соединенных Штатах, мы хотим, чтобы и ты была свидетельницей и записывала увиденное для новой книги Тима. Он пишет об этом книгу, потому что это имеет значение не только для нас, но и для каждого, ведь это доказывает что после смерти здесь человек существует в другом мире.

— Да, — согласилась я. — Пойдем же в бар.

— Книга Тима называется «Из иного мира». Он уже получил за неё десять тысяч авансом, его редактор считает, что она безоговорочно будет расходиться лучше всех его предыдущих книг.

— Стою пред тобой в изумлении.

— Я знаю, что ты мне не веришь. — Теперь её голос был безжизненным, в нем появились нотки гнева.

— И почему это мне в голову пришло не поверить тебе? Потому что у людей нет веры. Может, когда я прочитаю тетрадку.

— Он — Джефф — поджигал мне волосы шестнадцать раз.

— Вот это да!

— И он разбил все зеркала в нашей квартире. И не один раз, а несколько. Мы просыпались и видели, что они разбиты, но мы не слышали звона, никто из нас ничего не слышал. Доктор Мейсон — тот медиум, к которому мы ходили, — сказал, что Джефф дает нам понять, что прощает нас. И тебя он тоже прощает.

— Ах!

— Не язви по этому поводу! — взвилась она.

— Честное слово, я не буду пытаться язвить, — ответила я. — Как ты понимаешь, это так неожиданно для меня. Я молча ухожу. Я, несомненно, приду в себя, потом. — И я направилась к двери.

На одной из своих лекций на КПФА Эдгар Бэрфут обсуждал форму дедуктивной логики, созданную индусской школой. Она очень старая и весьма изучена — не только в Индии, но и на Западе. Это второй способ познания в буддизме, посредством которого человек приобретает точное знание и который называется анумана, что на санскрите означает «измерение, умозаключение через другую вещь». В нем пять стадий, но я не буду вдаваться в подробности, потому что это очень сложно. Здесь важно то, что если пять этих стадий пройдены правильно — а система содержит меры предосторожности, посредством которых можно точно определить, действительно ли эти стадии пройдены, — можно быть уверенным, что из допущения получено верное заключение.

Особый лоск анумане придает третий шаг — иллюстрирование (удахарана). Он требует так называемого неизменного сопутствования (вьяпти, буквально «проникновение»). Анумана, как форма дедуктивного умозаключения, действует только в том случае, если вы совершенно уверены, что действительно располагаете вьяпти — не сопутствованием, но неизменным сопутствованием. (Например, поздно ночью вы слышите громкие, пронзительные повторяющиеся хлопки; вы говорите себе: «Это, должно быть, обратная вспышка двигателя, потому что когда в автомобиле происходят обратные вспышки, возникает такой звук». Именно здесь индуктивное умозаключение — то есть заключение от результата назад к причине — не срабатывает. Вот почему многие логики на Западе полагают, что индуктивное умозаключение как таковое сомнительно и что опираться можно только на дедуктивное умозаключение. Индийская анумана стремится к так называемому достаточному основанию. Иллюстрирование требует действующего — не предполагаемого — соблюдения во всех случаях на том основании, что сопутствование, которое не удается проиллюстрировать, нельзя допускать.) У нас на Западе не существует силлогизма, полностью тождественного анумане, за что нам должно быть стыдно, ибо, обладай мы столь строгой формой для проверки нашего индуктивного умозаключения, епископ Тимоти Арчер мог бы знать о нем, а знай он о нем, он понял бы, что если его любовница по пробуждении обнаруживает свои волосы опаленными, то в действительности это не является доказательством того, что дух его мертвого сына вернулся с того света или, по существу, восстал из могилы. Епископ Арчер мог бросаться — и он действительно кидался — такими терминами, как гистеропротерон, потому как эта логическая ошибка известна в греческом, то есть в западном, мышлении. Но анумана происходит из Индии. Индусские логики определили типичное ошибочное основание, которое разрушает ануману, назвав его хетвабхаса («лишь видимость основания»), — оно затрагивает только один шаг ануманы из пяти. Они выявили все типы способов, которые обламывают на хер, эту пятишаговую структуру, любому из которых человек с интеллектом и образованием епископа Арчера мог бы — или даже должен был бы последовать. Тот факт, что он смог поверить в то, что несколько таинственных необъяснимых происшествий доказывают будто Джефф не только все ещё жив (где-то), но и общается с живыми (как-то), показывает, что, как и у Валленштейна с его астрологическими схемами во время Тридцатилетней войны, способность к точному познанию непостоянна и в конечном счете зависит от того, во что вы хотите верить, а не от того, что есть. Индусский логик, живший века назад, мог с одного взгляда распознать основную ошибку в умозаключении, утверждавшем о бессмертии Джеффа. Так желание верить поражает рациональный разум, когда бы и где бы они не вступали в конфликт. Вот все, что я могу предположить, основываясь на том, что теперь видела.

Полагаю, мы все делаем это, и делаем часто, но в этом случае ошибка была слишком грубой, слишком фундаментальной, чтобы не заметить её. Сумасшедший сын Кирстен, явственно пораженный шизофренией, смог объяснить, почему задача для компьютера выдать наибольшее число перед двойкой является нечетким запросом, а вот епископ Арчер — адвокат, ученый, рассудительный взрослый человек, — увидев булавку на простыне рядом со своей любовницей, ухватился за заключение, что это его мертвый сын общается с ним с того света. Более того, Тим все это расписывал в книге, в книге, которую сначала издадут, а потом прочитают. Он не просто верил в чушь, он делал это у всех на глазах.

«Подожди, пока об этом не услышит весь мир», — заявили епископ Арчер и его любовница. Возможно, победа в противостоянии касательно ереси убедила епископа, что он не может ошибаться, а если и ошибется, то никто не сможет его свалить. В обоих случаях он заблуждался: он мог ошибаться, и были люди, способные его свалить. Он мог свалить сам себя, коли на то пошло.

Я все это ясно видела, когда в тот день сидела с Кирстен в одном из баров «Отеля святого Франциска». И я ничего не могла поделать. Их навязчивая идея, будучи не проблемой, но разрешением, не могла быть логически опровергнута, даже если в конечном счете это разрешение тоже означало дальнейшую проблему. Они пытались решить одну проблему посредством другой. Так ведь не делается — всё-таки проблема действительно не решается другой, ещё большей. Именно так Гитлер, необыкновенно походивший на Валленштейна, и пытался выиграть Вторую мировую войну. Тим мог сколько душе угодно выговаривать мне за гистеропротерон, а затем просто пасть жертвой оккультного бреда, чуши из популярных книжонок. С тем же успехом он мог бы верить, что Джеффа вернули какие-нибудь древние космонавты из другой звездной системы.

Мне больно думать об этом. Больно временами, больно всегда. Епископ Арчер, который гистеропротеронил меня по всей улице — он ведь был епископом, а я всего на всего молодой женщиной со степенью бакалавра гуманитарных наук, полученной в Калифорнийском университете… И вот я однажды вечером услышала передачу Эдгара Бэрфута об индусской анумане и узнала больше, смогла узнать больше, чем Епископ Калифорнийский. Но это ровным счетом ничего не значило, ибо Епископ Калифорнийский не стал бы слушать меня больше кого-либо другого, кроме своей любовницы, которая, как и он сам, была так обуреваема чувством вины и столь запуталась в интригах и обманах, проистекавших из тайности их отношений, что они оба уж давно утратили способность здраво рассуждать. Билл Лундборг, теперь заключенный в тюрьму, мог бы указать им на ошибку. Водитель пойманного наугад такси мог бы сказать им, что они намеренно губят свои жизни: не тем, что верят в это — хотя достаточно было бы и одного этого, — но своим решением опубликовать это. Великолепно. Сделай это. Сломай свою чертову жизнь. Составляй звездные карты, составляй гороскопы, пока бушует самая разрушительная война современности. Заслужи местечко в учебниках по истории — как тупица. Усаживайся на высокую табуретку в углу, надевай колпак и уничтожай результаты всего того социально-активного дерьма, что затевал совместно с лучшими умами столетия. За это умер Мартин Лютер Кинг. За это ты маршировал в Сельме: чтобы поверить и чтобы открыто об этом заявить, что призрак твоего мертвого сына вкалывает иголки под ногти твоей любовнице, пока она спит. Пожалуйста, издай это. Ну пожалуйста.

Логическая ошибка, конечно же, заключается в том, что Кирстен и Тим рассуждали в обратном порядке, от результата к причине. Они ведь не видели причины — они видели лишь то, что называли «явлениями», и из этих явлений они и вывели Джеффа как таинственную причину, действовавшую в «ином мире» или из него. Структура ануманы демонстрирует, что такое индуктивное умозаключение и не заключение вовсе. В анумане вы начинаете с предпосылки и посредством пяти шагов идете к заключению, причем каждый шаг герметичен как по отношению к предыдущему, так и по отношению к последующему. Но нет никакой герметичной логики в том, что разбитые зеркала, опаленные волосы, остановившиеся часы и все прочее дерьмо обнаруживают и действительно доказывают существование другой реальности, где мертвые уже не мертвые. Это доказывает лишь то, что вы легковерны и с точки зрения рассудка находитесь на уровне шестилетнего ребенка: вы не отдаете себе отчета в реальности, вы затерялись в воображаемом исполнении желания, в аутизме. Но этот аутизм весьма зловещего типа, ибо он вращается вокруг всего лишь одной идеи. Он всё-таки не захватил вас полностью, не поглотил все ваше внимание. Вне этой единственной ложной предпосылки, этой единственной ошибочной индукции, вы здравомыслящи и разумны. Это локальное безумие, позволяющее вам нормально говорить и действовать все остальное время. И поэтому-то вас никто не запирает в психушку — ведь вы все ещё способны зарабатывать на жизнь, мыться, водить машину, выносить мусор. Вы не безумны так, как безумен Билл Лундборг, а в некотором смысле (в зависимости от того, как вы определяете слово «безумный») и вовсе не безумны.

Епископ Арчер по-прежнему мог исполнять свои пасторские обязанности. Кирстен все так же могла покупать одежду в лучших магазинах Сан-Франциско. Никто из них не разбивал голыми кулаками витрин отделения Почтовой службы США. Нельзя арестовать человека за его веру в то, что его сын общается с нашим миром из другого, или, коли на то пошло, за его веру в этот другой мир. Здесь навязчивая идея незаметно переходит в религию вообще, становится частью ориентированности мировых религий откровения на «иной мир». В чем разница между верой в Бога, которого вы не видите, и в вашего мертвого сына, которого вы тоже не видите? Что отличает одну Невидимость от другой? Разница, конечно же, есть, но довольно коварная. Ей приходится иметь дело с общественным мнением, довольно ненадежной сферой: многие верят в Бога, но лишь немногие верят в то, что Джефф Арчер втыкает булавки под ногти Кирстен Лундборг, пока та спит — вот в чем разница, и при внесении субъективности это очевидно. В конце концов, Кирстен и Тим могут предъявить чертовы булавки, опаленные волосы, разбитые зеркала, — не говоря уж об остановившихся часах. Но, несмотря на это, они совершают логическую ошибку. Совершают ли ошибку те, кто верит в Бога, — этого я не знаю, ибо их систему верований нельзя проверить тем или иным способом. Это просто вера.

Теперь же меня официально попросили присоединиться к ним в качестве многообещающего свидетеля дальнейших «явлений», и произойди они, то я, наравне с Тимом и Кирстен, могла бы поручиться за увиденное и добавить свое имя в будущую книгу Тима — книгу которая, по словам его редактора, несомненно будет продаваться много лучше, нежели все его предыдущие книги, посвященные менее сенсационному материалу. Но я не могла оставаться равнодушной. Джефф был моим мужем. Я любила его. Я хотела поверить. Хуже того, я распознала психологический движитель, побуждавший Кирстен и Тима верить, и я вовсе не хотела низвергать их веру — или легковерие, — потому что понимала, что с ними сделает цинизм: он оставит их ни с чем, оставит их — снова — с ошеломляющим чувством вины, с чувством вины, с которым невозможно совладать. Я оказалась в положении, в котором мне приходилось идти на уступки, хотя бы pro forma. Мне приходилось изображать веру, изображать интерес, изображать волнение. Нейтральности было бы недостаточно — требовалось воодушевление. Они сломались в Англии, до того, как меня вовлекли в это. Решение уже было принято. Если бы я сказала «Это чушь», они все равно продолжали бы, но уже ожесточенно. На х*** цинизм, сказала я себе, когда сидела в тот день с Кирстен в баре «Отеля святого Франциска». Получить с него уж нечего, но есть что потерять — да и в любом случае роли он не играет: книга Тима будет написана и издана — со мной или без меня.

Плохая аргументация. Лишь из-за того, что нечто несет на себе печать неизбежности, не должно с готовностью с этим соглашаться. Но моя аргументация была именно такой. Я знала: если я скажу Кирстен и Тиму, что обо всем этом думаю, то мне уже не доведется вновь увидеться с кем-то из них. Они отбросят меня, отрежут, просто избавятся, и у меня будет только работа в магазине пластинок, моя дружба с епископом Арчером станет делом прошлого. Она значила для меня слишком много, и я не могла позволить ей исчезнуть.

Такова была моя ошибочная мотивация, мое желание. Я хотела продолжать с ними встречаться. И поэтому я согласилась вступить в сговор — я знала, что нахожусь в сговоре. Я решила это в тот же день в гостинице. Я держала свой рот на замке, а свое мнение при себе, и согласилась регистрировать ожидаемые явления — так я приняла участие в том, что считала глупым. Епископ Арчер ломал свою карьеру, а я действительно ни разу не пыталась отговорить его. В конце концов, я ведь пыталась отговорить его от отношений с Кирстен, но тщетно. В этот раз он не просто переспорил бы меня — он бы меня бросил. Для меня такая цена оказалась бы слишком высокой.

Я не была одержима их навязчивой идеей. Но я поступала так, как поступали они, и говорила так, как говорили они. Епископ Арчер упомянул меня в своей книжке: выразил благодарность за «неоценимую помощь» в «регистрации и протоколировании каждодневных проявлений Джеффа» — каковых не было. Полагаю, именно так мир и движется: слабостью. Это восходит ещё к стихотворению Йитса, где он говорит о том, что «Добро утратило убежденья», или как там у него. Вы уже знаете это стихотворение, мне не надо его цитировать.

«Если стреляешь в короля, то должен его убить». Когда замышляешь сказать всемирно известному человеку, что он дурак, то нужно принять тот факт, что потеряешь то, что не можешь заставить себя потерять. Так что я держала свой бл***ий рот на замке, выпила свой коктейль, расплатилась за себя и Кирстен, приняла подарки, что она привезла мне из Лондона, и пообещала проследить за явлениями, которые не заставят себя долго ждать, и отметить, если появится что новое.

И я сделала бы это снова, доведись мне такое, потому что я любила их обоих — и Кирстен, и Тима. Я любила их много больше, чем пеклась о собственной честности. Дружба приняла угрожающие размеры, а важность честности — а следовательно, и сама честность — уменьшилась, а потом и вовсе исчезла. Я помахала ручкой своей прямоте и сохранила дружбу. Рассудить, поступила ли я правильно, предстоит кому-то другому, ибо я и по сей день не беспристрастна. Я до сих пор вижу лишь двух друзей, только что вернувшихся после многомесячного пребывания заграницей, друзей, по которым я очень скучала, особенно после смерти Джеффа… друзей, без которых я просто не выдержала бы. И сверх того, в глубине души на меня действовало и то — в чем я тогда себе не признавалась, — что я очень гордилась знакомством с человеком, который вместе с Кингом шел маршем от Сельмы, со знаменитым человеком, которого интервьюировал Дэвид Фрост, чьи взгляды способствовали формированию современного интеллектуального мира. Вот она где, суть-то. Я определяла себя самой себе — своей личности — как невестку и друга епископа Арчера.

Но это порочная мотивация, и она пригвоздила меня. Она захватила меня быстро. «Я знаю епископа Тимоти Арчера», — твердил мой ум самому себе во тьме ночи. Он нашептывал эти слова мне, раздувая мое чувство собственного достоинства. Я ведь тоже чувствовала вину за самоубийство Джеффа и, заняв место в жизни, обычаях и привычках епископа Арчера, утратила все самосомнения — или, по крайней мере, они приглушились.

Однако в моих рассуждениях была логическая ошибка — равно как и этическая, — а я её не воспринимала. Из-за своего легковерия и глупого суеверия Епископ Калифорнийский намеревался продать задешево и свое могущество, и свое влияние на общественное мнение, и саму ту силу, что влекла меня к нему. Будь я способна соображать как следует в тот день в «Отеле святого Франциска», я бы это предвидела и поступила бы по-другому. Ему предстояло уже недолго оставаться великим человеком. Он молча позволил себе превратиться из авторитета в чудака. Соответственно, большая часть того, что привлекало меня в нем, вскоре исчезнет. Так что в этом отношении я заблуждалась, как и он. Но в тот день это не запечатлелось в моем уме. Я видела его только таким, каким он был тогда, а не таким, каким станет через несколько лет. Да я ведь тоже вела себя на уровне шестилетнего ребенка. Я не причиняла реального вреда, но и не делала реального добра, я унизила себя практически ни за что, и добра из этого не вышло. Оглядываясь назад, я мучительно жажду нынешней проницательности, чтобы она проявилась тогда. Епископ Арчер увлек нас за собой, потому что мы любили его и верили в него, даже когда знали, что он ошибается, а это ужасное осознание, должное вызывать моральный и сверхъестественный страх. Теперь-то он во мне, но вот тогда его не было. Мой страх пришел слишком поздно. Он пришел как взгляд на прошлое.

Может, для вас все это — утомительная болтовня, но для меня это кое-что другое: это отчаяние моего сердца.

Глава 8

Власти не продержали Билла Лундборга в тюрьме долго. Епископ Арчер договорился о его освобождении, приведя в качестве аргумента историю хронической психической болезни Билла. И вот настал день, когда парень предстал в их квартире в Злачном квартале, одетый в шерстяной свитер, который для него связала Кирстен, да мешковатые штаны и все с тем же мягким выражением на толстом лице.

Что касается меня, то я была очень рада увидеть его. Я много думала о нем, как у него идут дела. Судя по всему, тюрьма не причинила ему вреда. Возможно, он не отличал её от своих периодических заключений в больнице. Откуда мне знать, есть ли между ними какая разница, ведь я никогда не была ни в том, ни в другом месте.

— Привет Эйнджел, — поздоровался он со мной, когда я вошла в квартиру. Мне пришлось переместить свою новую «хонду», чтобы не схлопотать штраф. — На чем это ты приехала?

— На «хонде-цивик».

— У неё хороший двигатель, — воодушевился он. — Он не превышает число оборотов, как большинство маленьких. И он быстро заводится. У тебя четыре или пять скоростей?

— Четыре. — Я сняла пальто и повесила его в шкаф в прихожей.

— Для такой короткой колесной базы ездит она действительно хорошо, — продолжал Билл. — Но при столкновении — если в тебя врежется американская тачка — тебя просто снесет. Может, ты даже перевернешься.

Затем он поведал мне статистику смертельных исходов в одиночных автокатастрофах. Относительно маленьких импортных машин она представляла собой весьма мрачную картину. Мои шансы были просто ничтожны по сравнению с, скажем, «мустангом». Билл увлеченно рассказывал о новом «олдсмобиле» с передним приводом, который он обрисовал как крупное конструкторское достижение в плане тяги и управления. Была очевидной его убежденность в том, что мне необходим автомобиль побольше — он беспокоился о моей безопасности. Я нашла это трогательным, да и, кроме того, он знал, о чем говорил. Я потеряла двух друзей в одиночных катастрофах в фольксвагеновских «жуках», задние колеса которых стоят с развалом, из-за чего машина может перевернуться. Билл объяснил, что эта конструкция удачно модифицируется начиная с 1965 года, с тех пор «Фольксваген» используют неподвижную ось, а не качающуюся, что ограничивает схождение колес.

Надеюсь, я правильно передала термины. Информацией об автомобилях я целиком обязана Биллу. Кирстен слушала с безразличием, епископ Арчер выказывал по крайней мере деланный интерес, хотя у меня и сложилось впечатление, что это была лишь поза. То, что он интересовался и даже кое-что понимал, мне казалось просто невозможным: для епископа вещи, подобные схождению колес, были тем же, что и метафизические вопросы для остальных — лишь догадками, да к тому же и несерьезными.

Когда Билл отправился на кухню за банкой «Куэрс», губы Кирстен изрекли какое-то слово, обращенное ко мне.

— Что? — переспросила я, приложив руку к уху.

— Одержимость, — кивнула она важно и с отвращением.

Вернувшись с пивом, Билл продолжил начатую тему:

— Твоя жизнь зависит от подвески твоей машины. Поперечная торсионная подвеска обеспечивает…

— Если я ещё хоть что-нибудь услышу о машинах, — прервала его Кирстен, — то начну визжать.

— Прости, — ответил Билл.

— Билл, — подключился епископ, — если бы мне пришлось покупать новую машину, то какую мне следовало бы взять?

— А сколько денег…

— Деньги есть, — уверил епископ.

— БМВ. Или «мерседес-бенц». Одно из преимуществ «мерседеса» — его невозможно угнать. — Он рассказал о поразительно сложных замках на «мерседес-бенц». — Их трудно открывать даже приставам. — Закончил он. — За то время, что вору необходимо для проникновения в «мерседес-бенц», он может обнести шесть «кадиллаков» и три «порше». Поэтому они предпочитают не связываться с ними, так что можно оставлять магнитофон в автомобиле. С любой же другой тачкой его приходится таскать с собой. — Затем он рассказал нам, что именно Карл Бенц разработал и построил первый практичный автомобиль, приводимый в движение двигателем внутреннего сгорания. В 1928 году Бенц слил свою компанию с «Даймлер-Моторен-Гезелльшафт», образовав «Даймлер-Бенц», которая и начала выпускать автомобили «мерседес-бенц». Имя Мерседес было дано в честь какой-то маленькой девочки, которую Карл Бенц знал, но Билл не помнил, была ли она его дочерью, внучкой или кем ещё.

— Так, значит, Мерседес было не именем конструктора машины, — сказал Тим, — а именем ребенка. А теперь это детское имя ассоциируется с одним из лучших автомобилей в мире.

— Именно так, — подтвердил Билл. Он рассказал нам ещё одну историю, которая известна лишь немногим. Доктор Порше, разрабатывавший как «фольксвагены», так и, естественно, «порше», не придумывал двигателя с воздушным охлаждением. Он натолкнулся на него в Чехословакии, в какой-то фирме, когда немцы вошли в страну в 1938–м. Билл не помнил названия чешского автомобиля, но это была мощная и очень быстрая машина с восьмицилиндровым двигателем, а не с четырехцилиндровым, которая переворачивалась так легко, что немецким офицерам в конечном счете запретили ездить на них. Доктор Порше модифицировал высокоэффективную восьмицилиндровую конструкцию по личному приказу Гитлера. Гитлер добивался, чтобы разработали двигатель с воздушным охлаждением, потому что надеялся пустить «фольксвагены» по автострадам Советского Союза, когда Германия захватит его, а из-за погоды, холода…

— Думаю, тебе следует купить «ягуар», — снова прервала его Кирстен, обращаясь к Тиму.

— О нет — запротестовал Билл, — «ягуар» — одна из самых неустойчивых и ненадежных машин в мире. Он слишком уж сложный, его приходится держать в мастерской почти все время. Впрочем, его бесподобный двигатель с двумя верхними распределительными валами, быть может, наилучший высокоэффективный двигатель из когда-либо созданных, за исключением шестнадцатицилиндрового двигателя туристических автомобилей тридцатых годов.

— Шестнадцатицилиндрового? — изумилась я.

— Они были слишком лощеными, — ответил Билл. — Между дешевыми автомобилями тридцатых и дорогими туристическими был огромный разрыв, такого сейчас нет… Сейчас марки варьируются от, скажем, твоей «хонды-цивик» — основного транспортного средства — до «роллсов». Цена и качество возрастают небольшими шагами, что хорошо. Это мера изменений в обществе между тогда и теперь. — Он начал рассказывать о паровых автомобилях, и почему этот замысел не удался, но тут Кирстен встала и со злостью посмотрела на него.

— Думаю, я пойду спать, — заявила она.

— Когда я завтра выступаю в «Лайонс клаб»?^[203] — спросил её Тим.

— О боже, у меня эта речь не закончена.

— Я могу выступить экспромтом.

— Она на пленке. Мне надо всего лишь переписать её.

— Ты можешь сделать это утром.

Она молча таращилась на него.

— Как я сказал, я могу выступить экспромтом.

— Он может выступить экспромтом, — обратилась Кирстен ко мне и Биллу. Она продолжала пристально смотреть на епископа, который даже неловко заерзал. — О господи!

— Да что такое? — не выдержал Тим.

— Ничего, — она направилась в спальню. — Я перепишу её. Это не было бы хорошей идеей, если бы ты… Не знаю, почему нам вечно приходится заниматься этим. Обещай мне, что не разразишься одной из своих тирад о зороастрийцах.

Тихо, но твердо Тим ответил:

— Если я должен отследить источники мысли Отцов Церкви…

— Не думаю, что «Лайонс» хотят услышать о святых в пустынях и монашеской жизни второго века.

— Тогда это именно то, о чем мне следует говорить, — заявил Тим. Он обратился ко мне и Биллу. — Некоего монаха отправили в город, чтобы он отнес лекарство заболевшему праведнику… Имена здесь не так уж и важны. Важно то, что заболевший праведник был великим, одним из самых любимых и почитаемых на севере Африки. Когда же монах добрался до города, пройдя долгий путь через пустыню, он…

— Спокойной ночи, — не выдержала Кирстен и удалилась в спальню.

— Спокойной ночи, — ответили мы.

Помолчав, Тим продолжил рассказ, негромко обращаясь ко мне и Биллу:

— Когда монах вошел в город, он не знал, куда идти. Блуждая во тьме — а была ночь, — он натолкнулся на нищего в сточной канаве, совершенно больного. Монах, поразмыслив над духовной стороной дела, помог нищему, дав ему лекарство — и вскоре у того появились признаки выздоровления. Но теперь у монаха ничего не было для заболевшего великого праведника. Поэтому он вернулся в монастырь, из которого пришел, ужасно боясь, что же ему скажет настоятель. Когда он рассказал ему, что сделал, настоятель успокоил его: «Ты поступил правильно». — Тим умолк. Какое-то время мы все сидели молча.

— Это так? — спросил Билл.

— В христианстве не делается различий между простыми и великими, бедными и небедными. Монах, отдав лекарство первому же встреченному больному, вместо того чтобы сохранить его для великого и прославленного праведника, заглянул в самое сердце своего Спасителя. Во времена Иисуса для простолюдинов существовал презрительный термин… они отвергались как «ам-ха-арец» — еврейское выражение, означающее просто «народ земли» и подразумевающее, что они не имеют никакой значимости. И именно к этим людям, «ам-ха-арец», и говорил Иисус, именно с ними он общался, ел и спал, то есть спал в их домах, хотя порой он ночевал и в домах богатых, ибо даже богатые не отвергаются. — Мне показалось, что Тим был чем-то подавлен.

— «Поп», — сказал с улыбкой Билл. — Так тебя называет Кирстен за глаза.

Тим ничего на это не ответил. Мы слышали, как Кирстен передвигалась в другой комнате. Что-то упало, и она выругалась.

— Что заставляет тебя верить, что Бог существует? — спросил Билл Тима.

Какое-то время Тим ничего не отвечал. Он казался крайне утомленным, но я чувствовала, что он пытается собраться для ответа. Он устало потер глаза.

— Есть онтологическое доказательство… — прошептал Тим. — Онтологический довод святого Ансельма, что если Бытие можно представить… — Он замолк, поднял голову и моргнул.

— Я могу напечатать твою речь, — сказала я ему. — Это было моей работой в адвокатской конторе, у меня неплохо получается. — Я встала. — Я скажу Кирстен.

— Да не стоит, — запротестовал Тим.

— Разве не будет лучше, если ты будешь говорить по напечатанной расшифровке?

— Я хочу рассказать им о… — Он снова умолк. — Знаешь, Эйнджел, я действительно люблю её. Она столько для меня сделала. А если бы её не было со мной после смерти Джеффа… Я не знаю, что бы я делал. Думаю, ты понимаешь. — Он обратился к Биллу. — Я очень люблю твою маму. Она самый близкий мне человек в мире.

— Есть ли какое-нибудь доказательство существования Бога? — повторил Билл.

Помолчав немного, Тим начал:

— Приводится несколько доводов. Возможно, наилучший происходит из биологии, выдвинутый, например, Пьером де Шарденом. Эволюция — наличие эволюции — представляется указывающей на замысел. Есть также аргумент Моррисона, что наша планета демонстрирует поразительную предрасположенность к сложным формам жизни. Вероятность того, что это является результатом случайности, весьма мала. — Он покачал головой. — Я плохо себя чувствую. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Впрочем, в двух словах я сказал бы, что самый сильный довод — это теологический довод, довод о замысле в природе, о назначении природы.

— Билл, — сказала я, — епископ устал.

Дверь в спальню открылась, и Кирстен, уже в халате и тапочках, произнесла:

— Епископ устал. Епископ всегда уставший. Епископ слишком устал, чтобы ответить на вопрос «Есть ли какое-нибудь доказательство существования Бога?» Нет, доказательства не существует. Где «Алка-Зельцер»?

— Я взял последний пакетик, — тихо сознался Тим.

— У меня есть в сумочке, — успокоила я.

Кирстен закрыла дверь. С грохотом.

— Доказательства есть, — заявил Тим.

— Но Бог ни с кем не разговаривает, — возразил Билл.

— Нет, — согласился Тим. Затем он собрался — я увидела, что он выпрямился. — Однако в Ветхом Завете есть множество примеров того, как Иегова обращается к своему народу через пророков. Но этот источник откровения в конечном счете иссяк. Бог больше не разговаривает с человеком. Это называется «затянувшимся молчанием». Оно длится две тысячи лет.

— Я понимаю, что Бог разговаривал с людьми в Библии, в старину, но почему он не разговаривает с ними теперь? Почему он перестал?

— Я не знаю, — только и ответил Тим. На этом он и остановился.

Я подумала: ты не должен останавливаться сейчас. Не тот случай, чтобы умолкать.

— Пожалуйста, продолжай, — сказала я вслух.

— Который час? — Тим оглядел гостиную. — У меня нет часов.

— А что это за чушь с возвращением Джеффа с того света? — не унимался Билл.

О боже, сказала я про себя и закрыла глаза.

— Я вправду хочу, чтобы ты мне объяснил, — обратился Билл к Тиму. — Ведь это невозможно. Это не просто маловероятно — это невозможно. — Он ждал. — Мне говорила об этом Кирстен. Это самая большая глупость, которую я когда-либо слышал.

— Джефф общается с нами обоими, — ответил Тим. — Посредническими явлениями. Множество раз и множеством способов. — Он вдруг покраснел. Он выпрямился, и авторитет, таившийся глубоко в нем, вышел на поверхность: прямо на глазах из уставшего пожилого человека, обремененного личными проблемами, он превратился в саму силу — силу убеждения, направленную на слова, воплотившуюся в словах. — Это Сам Бог воздействует на нас и через нас должен принесть светлый день. Теперь мой сын с нами, он с нами в этой комнате. Он не покидал нас. То, что умерло, было лишь материальным телом. Гибнет любая материальная вещь. Гибнут целые планеты. Погибнет сама физическая вселенная. Будешь ли ты настаивать на том, что ничего не существует? Потому что именно к этому приведет тебя твоя логика. Вот так вот сразу невозможно доказать, что внешний мир существует. Это обнаружил Декарт, и это основа современной философии. Все, что ты можешь знать наверняка — это что существует твой собственный разум, твое собственное сознание. Ты можешь сказать: «Я есть» — и это все. И именно это Иегова и велит Моисею сказать, когда народ спросит, с кем он говорил. «Я есмь» — говорит Иегова. «Ихиех» на древнееврейском. Ты тоже можешь сказать это — и это все, что ты можешь сказать, больше ничего. То, что ты видишь, — не мир, но представление, сформированное в твоем разуме, твоим разумом. Все, что ты испытываешь, ты знаешь через веру. Также ты можешь спать. Не думал об этом? Платон рассказывает, что некий мудрый старец, возможно, орфик,^[204] сказал ему: «Сейчас мы мертвы и в заточении». Платон не отнесся к этому утверждению как к абсурдному. Он говорит нам, что оно имеет важное значение, в нем есть над чем поразмыслить. «Сейчас мы мертвы». Может у нас и вовсе нет мира. У меня достаточно свидетельств — у твоей матери и у меня, — что Джефф вернулся к нам, равно как и на тот счет, что мир как таковой существует. Мы ведь не предполагаем, что он вернулся. Мы испытываем его возвращение. Мы жили и живем благодаря этому. Так что это не наше убеждение. Это реально.

— Это реально для тебя, — ответил Билл.

— Может ли реальность дать больше?

— Ну, я имею в виду, что не верю в это.

— Проблема коренится не в нашем опыте в этом деле. Она коренится в твоей системе верований. В её рамках подобное невозможно. Но кто может сказать, правдиво сказать, что вообще возможно? Нет у нас знаний о том, что возможно, а что невозможно. Не мы устанавливаем границы — Бог устанавливает границы. — Тим указал на Билла, его палец не дрожал. — To, во что верят и то, что знают, в конечном счете зависит от Бога: нельзя возжелать собственного согласия или отказа, это дар Божий, случай нашей зависимости. Бог дарует нам мир и вынуждает нас соглашаться на этот мир. Он делает его реальным для нас: это одна из его возможностей. Веришь ли ты, что Иисус был Сыном Божьим, был Самим Господом? Ты и в это не веришь. Так как же я могу доказать тебе, что Джефф вернулся к нам из другого мира? Я даже не могу до казать, что Сын Человеческий две тысячи лет назад ходил ради нас по нашей Земле, жил ради нас и умер ради нас, за наши грехи, и на третий день воскрес во славе. Разве я не прав? Разве ты не отрицаешь и этого? Во что же ты тогда веришь? В какие-то объекты, в которые садишься и разъезжаешь по кварталу. Может, не существует ни объектов, ни квартала. Кто-то указал Декарту, что какой-нибудь злобный демон может заставить нас согласиться на мир, который уже не здесь, может внушить нам, что подделка и есть явное представление мира. Если подобное случится, то мы даже не узнаем об этом. Мы должны верить, мы должны верить Богу. Я верю Богу, что он не обманет меня. Я считаю Господа честным, правдивым и неспособным на обман. Для тебя же этот вопрос даже не существует, ибо ты никогда не допустишь, что Он вообще существует. Ты просишь доказательств. Если бы я сказал тебе в этот момент, что слышал глас Божий, обращавшийся ко мне, — ты бы поверил в это? Конечно же, нет. Мы называем людей, говорящих с Богом, набожными, и мы называем тех, с кем говорит Бог, сумасшедшими. Это эпоха, где недостаточно веры. Не Бог мертв, это наша вера мертва.

— Но… — Билл развел руками, — в этом нет смысла. Зачем ему возвращаться?

— Сначала скажи мне, зачем Джефф жил. Тогда, возможно, я смогу ответить, тебе, почему он вернулся. Зачем ты живешь? Для какой цели был создан? Ты ведь не знаешь, кто тебя создал — при условии, что кто-то создал, — и не знаешь зачем — при условии, что цель существует. Возможно, тебя никто не создавал, и, возможно, для твоей жизни нет никакой цели. Нет ни мира, ни цели, ни Творца, и Джефф не вернулся к нам. Это твоя логика? Так ты влачишь свою жизнь? Что, для тебя Бытие, как его трактует Хайдеггер, вот это и есть? Это убогая разновидность неподлинного Бытия. Она поражает меня своей слабостью, пустотой и, в конечном счете, тщетностью. Должно же быть что-то, во что ты можешь поверить, Билл. Ты веришь в себя? Допускаешь ли ты, что ты, Билл Лундборг, существуешь? Допускаешь, чудесно. Вполне неплохо. Начало положено. Исследуй свое тело. У тебя есть органы чувств? Глаза, уши, органы вкуса, осязания и запаха? Тогда, возможно, эта система восприятия была сконструирована для принятия информации. Если так, то вполне разумно предположить, что информация существует. Если информация существует то, возможно, она к чему-то относится. Возможно, существует некий мир — не безусловно, а возможно, — и ты связан с этим миром посредством органов чувств. Создаешь ли ты пищу для самого себя? Выходишь ли ты из себя, из собственного тела, для производства пищи, необходимой тебе для жизни? Конечно, нет. Отсюда логично предположить, что ты зависим от этого внешнего мира, о существовании которого ты владеешь лишь вероятным знанием, но необходимым знанием. Мир для нас — лишь условная истина, не неизбежная. Из чего состоит этот мир? Что за его пределами? Обманывают ли тебя твои чувства? Если они лгут, то зачем тогда они были вызваны к существованию? Это ты создал собственные органы чувств? Нет, не ты, но кто-то или что-то. Кто этот кто-то, который не ты? Очевидно, ты не одинок, ты не единственная существующая реальность. Очевидно, есть и другие, и один или несколько из них спроектировали и создали тебя и твое тело точно так же, как и Карл Бенц спроектировал и построил первый легковой автомобиль. Откуда мне знать, что Карл Бенц существовал? Потому что ты мне сказал? Я сказал тебе о возвращении своего сына Джеффа…

— Кирстен сказала мне, — исправил его Билл.

— Кирстен обычно лжет тебе?

— Нет.

— Какая ей и мне выгода говорить, что Джефф вернулся к нам из другого мира? Очень многие нам не поверят. Да ты сам нам не веришь. Мы говорим это потому, что верим, что это правда. И у нас есть основания верить, что это правда. Мы оба видели кое-что, были свидетелями случаев. Я не вижу в этой комнате Карла Бенца, но верю, что когда-то он существовал. Я верю, что «мерседес-бенц» назван в честь маленькой девочки и мужчины. Я — адвокат, человек, знакомый с критериями, по которым рассматриваются факты. У нас, у Кирстен и меня, есть свидетельства о Джеффе-явления.

— Да, но эти ваши явления, все вместе — они ведь ничего не доказывают. Вы лишь предполагаете, что их вызвал Джефф, вызвал все эти вещи. Вы не знаете.

— Позволь мне привести пример. Ты заглядываешь под свою машину и обнаруживаешь там лужу воды. Дальше, ты не знаешь, что вода вытекла из мотора, тебе приходится предполагать это. У тебя есть свидетельство. Как адвокат я понимаю, что составляет свидетельство. Ты же как автомеханик…

— Машина припаркована на твоем личном месте? — прервал его Билл. — Или на общественной парковке, как у супермаркета?

Захваченный врасплох, Тим помолчал, затем сказал:

— Я не понимаю.

— Если это твой гараж или парковочное место, — пустился в объяснения Билл, — где ставишь машину только ты, тогда, возможно, натекло из твоей машины. В любом случае вода не может быть из мотора, она из радиатора, или из водяного насоса, или из какого-нибудь шланга.

— Но это нечто, что ты предполагаешь, — ответил Тим. — Основанное на свидетельстве.

— Это может быть и жидкость из гидроусилителя руля. Она выглядит как вода. Хотя и немного розоватая. Ещё жидкость вроде этой используется в трансмиссии, если у тебя автоматическая трансмиссия. У тебя рулевое управление с усилителем?

— Где?

— В твоей машине.

— Я не знаю. Я говорю о гипотетическом автомобиле.

— Или это может быть машинное масло — в этом случае жидкость розовой не будет. Тебе надо определить, вода это или масло, изусилителя руля она или из трансмиссии. Возможно несколько вариантов. Если ты находишься в общественном месте и видишь под своей машиной лужу, то, вероятно, это ничего не значит, потому что там, где ты припарковался, машины ставят множество людей. Лужа могла появиться ещё до тебя. Самое лучшее, что можно сделать…

— Но ты можешь лишь предполагать, — настаивал Тим, — ты не можешь знать, что она вытекла из твоей машины.

— Ты не можешь узнать это сразу же, но можешь выяснить. Ладно, давай допустим, что это твой гараж, где ставишь машину только ты. Первое, что нужно определить, что это за жидкость. Так что залезаешь под машину — или сначала отгоняешь её из гаража — и окунаешь палец в эту жидкость. Она розовая? Или коричневая? Это масло или вода? Допустим, что вода. Ну, тогда может быть все в порядке, может она вылилась из системы отвода радиатора. Когда глушишь двигатель, вода иногда может нагреться ещё больше, и тогда она вырывается через выпускную трубу.

— Даже если ты можешь определить, что это вода, — упрямо продолжал Тим, — ты не можешь быть уверен, что она из твоего автомобиля.

— Откуда же ещё ей появиться?

— Это неизвестный фактор. Ты действуешь исходя из косвенного свидетельства — ты не видел, что вода вылилась из твоей машины.

— Ладно, запусти двигатель и понаблюдай. Посмотри, не течет ли с него.

— И сколько это займет времени?

— Да ты должен знать. Тебе следует проверять уровень в гидроусилителе руля, проверять уровень в трансмиссии, в радиаторе и уровень моторного масла. Ты должен регулярно проверять все это. Пока ты там стоишь, можешь проверить. Кое-что, например, уровень жидкости в трансмиссии, нужно проверять только при запущенном двигателе. Между тем ты можешь проверить и давление в шинах. Какое давление ты поддерживаешь?

— Где?

— В шинах, — улыбнулся Билл. — Их пять. Одна в багажнике, запаска. Ты, наверное, забываешь её проверять, когда проверяешь другие. Ты не будешь знать, что в твоей запаске нет воздуха, пока однажды не проколешь шину — и тогда-то ты и выяснишь, есть ли в ней воздух. У тебя домкрат на раму или на ось? Что за машину ты водишь?

— Кажется, «бьюик».

— «Крайслер», — поправила я тихо.

— Ах, — только и сказал Тим.

Когда Билл уехал к себе в Ист-Бей, Тим и я уселись в гостиной квартиры в Злачном квартале, и Тим завязал прямой и откровенный разговор.

— У Кирстен и меня, — начал он, — возникли некоторые разногласия. — Он сидел рядом со мной на диване и говорил тихо, чтобы Кирстен в спальне ничего не слышала.

— Сколько она принимает депрессантов? — спросила я.

— Ты имеешь в виду барбитураты?

— Да, я имею в виду барбитураты.

— Я вправду не знаю. У неё есть врач, который дает ей все, что она хочет… Она глотает сотню за раз. «Секонал». Ещё у неё есть «Амитал». По-моему, «Амитал» она достает у другого доктора.

— Тебе надо бы выяснить, сколько она принимает.

— Почему Билл не хочет признать, что Джефф вернулся к нам?

— Бог его знает.

— Цель моей книги — дать утешение всем убитым горем, потерявшим своих любимых. Что может быть утешительнее, нежели осознание того, что за травмой смерти существует жизнь, так же как существует жизнь за травмой рождения? Иисус уверил нас, что нас ожидает жизнь после смерти. На этом зиждется обещание спасения. «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет оживет; И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек». И затем Иисус говорит Марии: «Веришь ли сему?» На что она отвечает: «Так, Господи! Я верую, что Ты Христос Сын Божий, грядущий в мир». Затем Иисус говорит: «Ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить; И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная».^[205] Я возьму Библию. — Тим потянулся за книгой, лежащей на краю стола. — Первое послание к Коринфянам, глава пятнадцатая, стих двенадцатый. «Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых? Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, потому что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа, Которого Он не воскрешал, если, то есть, мертвые не воскресают; Ибо, если мертвые не воскресают то и Христос не воскрес; А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы ещё во грехах ваших; Поэтому и умершие во Христе погибли. И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков. Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших». — Тим закрыл Библию. — Сказано ясно и отчетливо. Никаких сомнений быть не может.

— Наверное, — ответила я.

— В уэде саддукеев обнаружилось столько свидетельств! Столько, что они проливают свет на все kerygma раннего христианства. Теперь мы знаем столь много. Павел ни в коем случае не говорил образно. Человек воскресает из мертвых в буквальном смысле. У них была методика. Это была целая наука. Сегодня мы назвали бы её медициной. У них был энохи, там, в уэде.

— Гриб.

Он пристально посмотрел на меня:

— Да, энохи-гриб.

— Хлеб и отвар.

— Да.

— Но теперь его нет.

— У нас есть причастие.

— Но и ты, и я знаем, что в нем, в причастии, нет того содержания. Это как карго-культ,^[206] когда туземцы строят имитации самолетов.

— Не совсем.

— И на сколько они отличаются?

— Святой Дух… — Он оборвал себя.

— Именно это я и имею в виду.

— Я убежден, что за возвращение Джеффа мы обязаны Святому Духу.

— Тогда ты считаешь, что Святой Дух действительно до сих пор существует, что он всегда существовал и что он есть Бог, одна из форм Бога.

— Да, теперь считаю, — ответил Тим. — Теперь, когда я узрел свидетельства. Я не верил, пока не увидел свидетельств — часы, останавливавшиеся на времени смерти Джеффа, опаленные волосы Кирстен, разбитые зеркала, булавки под её ногтями. Ты тогда видела её разбросанную одежду. Ты вошла и сама увидела. Это сделали не мы. И никто из живых не делал этого. Мы не фабриковали свидетельств. Ты считаешь, что мы могли бы пойти на это, на мошенничество?

— Нет.

— А в тот день, когда с полки повыскакивали книги и упали на пол — здесь ведь никого не было. Ты видела это своими глазами.

— Как ты думаешь, энохи все ещё существует? — спросила я.

— Не знаю. В Восьмой книге «Естественной истории» Плиния Старшего упоминается гриб vita verna. Он жил в первом, веке… Почти как раз в то время. И при этом он отнюдь не ссылается на Теофраста. Он сам видел этот гриб, будучи непосредственно знаком с римскими садами. Это может быть энохи. Но это только предположение. Жаль, что мы не знаем наверняка. — А затем он по своему обыкновению сменил тему. Ум Тима Арчера никогда долго не задерживался на одном вопросе. — Ведь у Билла шизофрения, так?

— Да.

— Но он может зарабатывать на жизнь.

— Когда не в больнице или когда не уходит в себя перед больницей.

— Сейчас, кажется, его состояние вполне неплохое. Но я заметил неспособность теоретизировать.

— У него сложности с абстрагированием.

— Хотелось бы знать, где и как он кончит. Прогноз… неутешителен, говорит Кирстен.

— Просто ноль. Прогноз излечения — ноль. Но он достаточно сообразителен, чтобы держаться подальше от наркотиков.

— У него нет преимущества образования.

— Сомневаюсь, что образование такое уж преимущество. Все, что я делаю, — работаю в магазине грампластинок. И меня взяли туда отнюдь не из-за того, что я чему-то научилась на кафедре английского языка Калифорнийского университета.

— Я хотел спросить тебя, какую запись «Фиделио» Бетховена нам лучше приобрести.

— Где дирижирует Клемперер. Изданную «Эйнджел Рекордз». С Кристой Людвиг в партии Леоноры.

— Обожаю её арию.

— «О лютый зверь»? Да, она поет очень хорошо. Но ничто не сравнится с записью Фриды Лейдер, сделанной много лет назад. Это коллекционный экземпляр… Возможно, запись переиздали на пластинке, но я никогда её не видела. Я как-то услышала её на КПФА, уже очень давно. Никогда не забуду.

— Бетховен был величайшим гением, величайшим творческим художником, которого когда-либо видел свет. Он преобразил представление человека о самом себе.

— Да, — согласилась я. — Заключенные в «Фиделио», когда их выпускают на свободу… Это один из самых красивых пассажей во всей музыке.

— Он выходит за рамки красоты. Здесь затрагивается представление о природе самой свободы. Как же такое возможно, что совершенно абстрактная музыка вроде его поздних квартетов может без всяких слов воздействовать в людях на их знание о самих себе, на их онтологическую природу? Шопенгауэр считал, что искусство, и особенно музыка, обладало… обладает силой вызывать желание, беспричинное, навязчивое желание обернуться на себя и в себя и отказаться от всех устремлений. Он рассматривал это как религиозный опыт, хотя и временный. Каким-то образом искусство, каким-то образом музыка обладают силой преображать человека из иррационального существа в некое рациональное, более не идущее на поводу у биологических импульсов — импульсов, которые уже по определению не могут быть удовлетворительными. Помню, как я впервые услышал финал Тринадцатого струнного квартета Бетховена — не «Grosse Fuge», а аллегро, которое он позже поставил вместо «Grosse Fuge». Такая небольшая необычная вещь, это аллегро… такая живая и светлая, такая солнечная.

— Я читала, что это было последнее, что он написал. Это небольшое аллегро было бы первым произведением четвертого периода Бетховена, не умри он. Эта работа в самом деле не соотносится с его третьим периодом.

— Откуда Бетховен получил представление, совершенно новое и оригинальное представление о человеческой свободе, что выражает его музыка? — задался вопросом Тим. — Он был начитанным?

— Он жил во времена Гёте и Шиллера. Aufklärung, немецкая эпоха Просвещения.

— Всегда Шиллер. Дело всегда сводится к нему. А от Шиллера к восстанию голландцев против испанцев, Нидерландской революции, которая обнаруживается в «Фаусте» Гёте, во Второй части, когда Фауст наконец-то находит то, что его радует, и просит мгновение остановиться. Видя, как голландцы отбивают землю у Северного моря. Однажды я перевел этот отрывок сам — мне не нравились имеющиеся английские переводы. Не помню, что я сделал с ним… Это было много лет назад. Ты знакома с переводом Байярда Тейлора? — Он встал, подошел к полке, нашел книгу и направился назад, открывая её на ходу:

Болото тянется вдоль гор,

Губя работы наши вчуже.

Но чтоб очистить весь простор,

Я воду отведу из лужи.

Мильоны я стяну сюда

На девственную землю нашу.

Я жизнь их не обезопашу,

Но благодарностью труда

И вольной волею украшу.

Стада и люди, нивы, села

Раскинутся на целине,

К которой дедов труд тяжелый

Подвел высокий вал извне.

Внутри по-райски заживется.

Пусть точит вал морской прилив,

Народ, умеющий бороться,

Всегда заделает прорыв.

Вот мысль, которой весь я предан,

Итог всего, что ум скопил.

Лишь тот, кем бой за жизнь изведан…

— «Жизнь и свободу заслужил», — закончила я.

— Да. — Тим отложил «Фауста». — Жаль, что я потерял свой перевод. — Он снова открыл книгу. — Не возражаешь, если я прочту остальное?

— Да, почитай, пожалуйста.

Так именно, вседневно, ежегодно,

Трудясь, борясь, опасностью шутя,

Пускай живут муж, старец и дитя.

Народ свободный на земле свободной

Увидеть я б хотел в такие дни.

Тогда бы мог воскликнуть я: «Мгновение!

О как прекрасно ты, повремени!

— Здесь Бог выигрывает пари, заключенное на небе, — вставила я.

— Да, — кивнул Тим.

Воплощены следы моих борений,

И не сотрутся никогда они».

И это торжество предвосхищая,

Я высший миг сейчас переживаю.^[207]

— Это очень красивый и ясный перевод, — сказала я.

— Гёте написал вторую часть всего лишь за год до своей смерти. Из этого отрывка я помню только одно немецкое слово: «verdienen». «Заслуживать». «Свободу заслужил». Полагаю, «свобода» — «Freiheit». Тогда получается «Verdient seine Freiheit…» — Он остановился. — Вот все, что я могу вспомнить: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!»^[208] Кульминационный пункт немецкого Просвещения. С которого они так трагически пали. От Гёте, Шиллера, Бетховена — к Третьему рейху и Гитлеру. Кажется даже невозможным.

— И всё-таки прообраз у этого падения был — Валленштейн, — заметила я.

— Который отбирал генералов по астрологическим прогнозам. Как же мог разумный, образованный человек — великий человек, и вправду один из могущественнейших людей своего времени, — как он мог поверить во все это? — спросил епископ Арчер. — Для меня это загадка. Загадка, которая, возможно, никогда не будет разрешена.

Я видела, что он крайне устал, и поэтому взяла пальто и сумочку, пожелала спокойной ночи и ушла.

На моей машине красовался талон. Вот дерьмо, сказала я самой себе, вытаскивая его из-под стеклоочистителя и засовывая в карман. Пока мы читаем Гёте, «Прекрасная Рита-счетница»^[209] подсовывает мне талон. Что за странный мир, подумала я. Или, скорее, странные миры — множественные. И они не сходятся.

Глава 9

После множества молитв и долгих размышлений, действенного приложения своих блестящих аналитических способностей, епископ Тимоти Арчер вбил себе в голову мысль, что у него нет иного выбора, кроме как отказаться от должности епископа Калифорнийской епархии и уйти, как он выразился, в частный сектор. Он обстоятельно обсуждал этот вопрос с Кирстен и со мной.

— У меня нет веры в реальность Христа, — сообщил он нам. — Вообще никакой. Я не могу с чистой совестью продолжать проповедовать kerygma Нового Завета. Каждый раз, когда я поднимаюсь перед своей паствой, я испытываю чувство, что обманываю их.

— Тем вечером ты сказал Биллу Лундборгу, что реальность Христа доказывается возвращением Джеффа, — напомнила я.

— Нет не доказывается. Я основательно поразмыслил над ситуацией — не доказывается.

— Что ж тогда оно доказывает? — спросила Кирстен.

— Жизнь после смерти, — ответил Тим. — Но не реальность Христа. Иисус был учителем, чьи учения даже не были новыми. Мне посоветовали медиума, доктора Гаррета, проживающего в Санта-Барбаре. Я слетаю туда посоветоваться с ним и попытаюсь поговорить с Джеффом. Его рекомендует мистер Мейсон. — Он изучил карточку. — Ах, — вырвалось у него, — доктор Гаррет — женщина. Рейчел Гаррет Хмм… Я был уверен, что это мужчина. — Он поинтересовался, не желаем ли мы обе сопровождать его в Санта-Барбару. В его намерения входило (как он объяснил) расспросить Джеффа о Христе. Джефф мог бы ответить ему через медиума, доктора Рейчел Гаррет, реален ли Христос или нет, действительно ли он Сын Божий и верно ли все остальное, чему учит церковь. Это будет крайне важная поездка, от которой зависит решение Тима оставлять ли ему должность епископа.

Более того, здесь была затронута вера Тима. Он десятилетиями поднимался по лестнице в епископальной церкви, но теперь серьезно сомневался, обосновано ли христианство. Это было слово Тима: «обосновано». Оно резануло меня как слабое и стильное, трагически вырвавшееся и не соответствующее тем стихиям, что бушевали в его сердце и разуме. Тем не менее именно им он и воспользовался. Он говорил невозмутимо, без всяких истерических ноток. Точно так же он планировал бы, покупать ли ему новый костюм.

— Христос, — заявил он, — роль, но не личность. Это слово — неверная транслитерация древнееврейского «Мессия», которое буквально означает «Помазанный», то есть «Избранный». Мессия, конечно же, приходит в конце мира и возвещает наступление Золотого Века, сменяющего Железный, в котором мы сейчас и живем. Самое прекрасное выражение этого обнаруживается в Четвертой эклоге Вергилия. Дайте-ка посмотрю… У меня здесь есть. — Он направился к своим книгам, как это делал всегда в важные моменты.

— Не надо нам никакого Вергилия, — едко отозвалась Кирстен.

— Вот он, — совершенно не обратил на неё внимания Тим:

Ultima Cumaei venit iam carminis aetas;

magnus…

— Хватит! — резанула Кирстен. Он озадаченно взглянул на неё. — Я думаю, это безумно глупо и эгоистично с твоей стороны отказываться от епископства.

— Дай мне хотя бы перевести эклогу. Тогда ты поймешь лучше.

— Я и так понимаю, что ты рушишь свою жизнь и мою. Как насчет меня?

Он покачал головой:

— Меня возьмут в Фонд свободных институтов.

— Это что ещё за чертовщина? — недоверчиво спросила Кирстен.

— Исследовательский центр, — объяснила я, — в Санта-Барбаре.

— И ты собираешься поговорить с ними, когда будешь там?

— Да, — кивнул Тим. — У меня назначена встреча с Помпероем, одним из руководителей… Фелтоном Помпероем. Мне предлагают должность консультанта по теологии.

— О них везде очень высокого мнения, — вставила я.

Кирстен одарила меня взглядом, способным иссушить дерево.

— Пока ещё ничего не решено, — продолжал Тим. — Мы в любом случае встречаемся с Рейчел Гаррет… Не вижу причин, почему бы мне не объединить две поездки в одну. Таким образом, мне придется лететь туда лишь один раз.

— Вообще-то это я должна организовывать твои встречи, — не успокаивалась Кирстен.

— На самом деле это будет совершенно неформальное обсуждение. Вместе пообедаем. Я встречусь с другими консультантами. Осмотрю их здания и сады. У них очень красивые сады. Я видел сады фонда несколько лет назад и до сих пор не могу их забыть. — Он обратился ко мне: — Тебе они понравятся, Эйнджел. Там есть все сорта роз, в особенности «Пис». Все запатентованные розы наивысшего качества, или как там розы оцениваются. Так я могу прочесть вам перевод эклоги Вергилия?

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,

Сызнова ныне времен зачинается строй величавый,

Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.

Снова с высоких небес посылается новое племя.

К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой по земле расселится

Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка.^[210]

Кирстен и я переглянулись. Её губы шевельнулись, но я не расслышала ни звука. Одному лишь небу известно, что она говорила и думала в тот момент, когда на её глазах Тим рушил свою карьеру и жизнь из-за убеждений, а точнее, из-за отсутствия таковых: веры в Спасителя.

Проблема Кирстен заключалась просто в том, что она не видела проблемы. Для неё дилемма Тима была призрачной, сфабрикованной на книжных предположениях. По её суждению, у него была возможность избавиться от проблемы в любое время, которое только он сочтет подходящим. Её вывод заключался в том, что Тиму просто надоела епископская работа, и он захотел её сменить, утверждения же об утрате веры в Христа были его оправданием смены карьеры. Поскольку эта смена карьеры была глупой, она её не одобряла. Ведь она столько выгадывала от его статуса. Как она сказала, Тим не думал о ней, он думал только о себе.

— У доктора Гаррет высокая репутация, — произнес Тим едва ли не жалобно, словно взывая к поддержке хотя бы одной из нас.

— Тим, — начала я, — я действительно думаю…

— Промежностью своей ты думаешь, — вдруг обрушилась Кирстен.

— Что?

— Все ты слышала. Я знаю о ваших разговорчиках, которыми вы занимаетесь, когда я ухожу спать. Когда вы одни. И я знаю, что вы встречаетесь.

— Встречаемся с кем? — опешила я.

— Друг с другом.

— Господи Иисусе, — промолвила я.

— «Иисусе», — передразнила Кирстен. — Всегда Иисус. Всегда взывания ко Всемогущему Сыну Божьему, дабы оправдать свой эгоизм и то, на что вы способны. Я считаю это отвратительным. Я вас обоих считаю отвратительными. — Она повернулась к Тиму. — Я знаю, что ты был в её чертовом магазине грамзаписей на той неделе.

— Чтобы купить пластинку «Фиделио».

— Ты мог бы купить её и здесь, в Сан-Франциско. Её могла бы купить тебе и я.

— Я хотел посмотреть, что у неё…

— У неё нет ничего, чего нет у меня.

— «Missa Solemnis».^[211] — едва выговорил Тим. Он казался совершенно ошеломленным. Обращаясь ко мне, он попросил: — Ты можешь её урезонить?

— Я сама себя могу урезонить, — сказала Кирстен. — Я в состоянии сообразить, что именно происходит.

— Тебе надо бы прекратить принимать депрессанты, Кирстен, — посоветовала я.

— А тебе надо бы прекратить обдалбываться по пяти раз на дню. — В её взгляде было столько бешеной ненависти, что я не верила своим глазам. — Ты куришь травы достаточно, чтобы… — Она запнулась. — Больше, чем Полицейское управление Сан-Франциско имеет дел в месяц. Извините. Я плохо себя чувствую. Простите меня. — Она ушла в спальню, бесшумно закрыв за собой дверь.

Мы слышали, как она мечется по комнате. Затем мы услышали, как она прошла в ванную. Донесся шум воды: она принимала таблетку, возможно, барбитурат.

Я сказала Тиму, стоявшему в оцепенелом изумлении:

— Подобные изменения в личности вызывают барбитураты. Это таблетки, не она.

— Я думаю… — Он собрался. — Я вправду хочу слетать в Санта-Барбару и увидеться с доктором Гаррет. Как ты думаешь, она действительно женщина?

— Кирстен? Или Гаррет? — не поняла я.

— Гаррет. Я мог бы поклясться, что это был мужчина. Я только сейчас заметил имя. Может, я ошибся. Может, это её и расстраивает. Она успокоится. Мы поедем вместе. Доктор Мейсон сказал, что доктор Гаррет в почтенном возрасте, болеет и практически не у дел, так что она не будет представлять собой угрозу для Кирстен, как только она её увидит.

Чтобы сменить тему, я спросила:

— Ты послушал «Missa Solemnis», что купил у меня?

— Нет, — ответил Тим рассеянно, — не было времени.

— Это не самая лучшая запись. У «Коламбиа» довольно специфичное расположение микрофонов — они ставятся в оркестре вразброс, с тем чтобы донести звучание отдельных инструментов. Идея неплохая, но она сводит на нет атмосферу зала.

— Её беспокоит, что я ухожу. С должности епископа.

— Тебе надо как следует все обдумать, прежде чем ты сделаешь это. Ты уверен, что хочешь посоветоваться именно с медиумом? Разве нет кого-то в церкви, к кому ты обращаешься, когда переживаешь духовный кризис?

— Я буду советоваться с Джеффом. Медиум действует как пассивное звено, почти как телефон.

Затем он пустился в объяснения, насколько не понимают роль медиумов. Я слушала в пол-уха, меня это совершенно не интересовало. Меня расстроила враждебность Кирстен, хоть я и почти привыкла к ней. Но на этот раз она превысила свою обычную стервозность. Расскажу какому-нибудь секональщику, когда встречу, сказала я себе. Изменение личности, мгновенная вспышка. Паранойя. Она просто мешает нас с говном, сказала я себе. Она летит в тартарары. Хуже, она летит в тартарары не одна — она вонзила глубоко в нас свои коготки, и волей-неволей мы следуем за ней. Дерьмо. Это так ужасно. Человек, подобный Тиму Арчеру, не должен мириться с этим. Я не должна мириться.

Дверь в спальню открылась, и Кирстен сказала Тиму:

— Зайди.

— Через минутку.

— Ты зайдешь сейчас.

— Я пойду, — сказала я.

— Нет, — отрезал Тим, — ты не пойдешь. Мне надо обсудить с тобой ещё кое-что. Тебе не нравится, что я оставляю епископство? Когда выйдет моя книга о Джеффе, мне придется это сделать. Церковь не позволит мне издать столь сомнительную книгу. Для них она слишком радикальна. Она предлагает другой путь, а они слишком реакционны для этого. Она опережает время, они же отстают. Нет никакой разницы между моей позицией по этому вопросу и моей позицией по поводу войны во Вьетнаме. Тогда я противостоял истэблишменту, и я смогу — теоретически — противостоять истэблишменту и относительно вопроса о жизни после смерти. Однако по поводу войны во Вьетнаме меня поддерживает молодежь Америки, в этом же случае поддержки у меня нет.

— У тебя есть моя поддержка, но для тебя это не имеет значения, — пожаловалась Кирстен.

— Я имею в виду общественную поддержку. Поддержку власть имущих, тех, кто, к несчастью, контролирует человеческие умы.

— Моя поддержка для тебя ничего не значит, — повторила Кирстен.

— Она значит для меня все. Я не смог бы осмелиться — я не осмелился бы — написать эту книгу без тебя. Без тебя я даже не поверил бы. Это ты придала мне сил. Способность понять. А от Джеффа, когда мы свяжемся с ним, я узнаю об Иисусе Христе, что бы это ни было. Я узнаю, действительно ли Летописи саддукеев указывают, что Иисус говорил не от себя, а лишь то, чему сам научился… Или, может Джефф скажет мне, что Христос рядом с ним, или он рядом с Христом, в другом мире, в высшем царстве, куда в конечном счете все мы отправимся, где он сейчас находится и пытается достучаться до нас, как только может, да благословит его Господь.

— Тогда ты рассматриваешь предстоящее дело с Джеффом, — заметила я, — как некую возможность тем или иным способом избавиться от сомнений касательно значения Летописей…

— Мне кажется, я ясно дал это понять. — раздраженно прервал меня Тим. — Поэтому-то это так важно. Поговорить с ним.

Как странно, подумала я. Воспользоваться своим сыном — расчетливо воспользоваться своим мертвым сыном, — чтобы разрешить исторический вопрос. Но это более чем исторический вопрос, это цельный кодекс веры Тима Арчера, итог самой веры для него. Вера или отход от веры. Здесь на кону вера против нигилизма… Для Тима утратить Христа означает утратить все. А он утратил Христа. Его слова, обращенные в тот вечер к Биллу, возможно, были его последней обороной крепости перед её сдачей. Может, она пала тогда, а может, и раньше. Тим спорил по памяти, как по страницам. Перед ним лежала написанная речь, как и на службе в Великий четверг, когда он читал по Книге общей молитвы.^[212]

Сын, его сын, мой муж, поставлен в зависимость от интеллектуального вопроса — сама я никогда не смогла бы так поступить. Это означает обезличивание Джеффа Арчера. Он превращен в инструмент средство обучения. Да ведь он превращен в говорящую книгу! Как все те книги, что Тим вечно достает с полки, особенно в кризисные моменты. Все заслуживающее быть узнанным можно найти в книге. И наоборот: если Джефф важен, то он важен не как личность, но как книга. Тогда получается, что книги ради книг, даже не ради знаний. Книга — вот реальность. Для Тима, чтобы любить и ценить своего сына, необходимо — как бы невероятно это ни казалось — рассматривать его как своего рода книгу. Вселенная Тима Арчера — одна огромная подборка справочников, в которой он выискивает и выбирает по велению своего беспокойного ума, всегда ища новое, всегда отворачиваясь от старого. Это полная противоположность тому отрывку из «Фауста», что он читал. Для Тима нет того мгновения, которому он скажет «Повремени!». Оно все ещё ускользает от него, все ещё в движении.

Да я сама не очень-то отличаюсь от него, осознала я. Я, выпускница кафедры английского языка Калифорнийского университета в Беркли… Тим и я — одного поля ягоды. Не последняя ли песнь «Божественной комедии» Данте очертила мою личность, когда я впервые прочла её в тот день, когда ещё училась в школе? Песнь Тридцать третья из «Рая» — кульминация, на мой взгляд, когда Данте говорит:

Я видел — в этой глуби сокровенной

Любовь как в книгу некую сплела

То, что разлистано по всей вселенной:

Суть и случайность, связь их и дела,

Все — слитое столь дивно для сознанья,

Что речь моя как сумерки тускла.^[213]

Великолепный перевод Лоуренса Биньона. Затем Скерилло Гранджент комментирует это место: «Бог есть Вселенская Книга». На что другой комментатор, я забыла его имя, отвечает: «Это платоническое представление». Платоническое или же нет но это та последовательность слов, что придала мне форму, сделала меня тем, что я есть: это мой источник, такое ви́дение и описание, такой взгляд на конечное. Да, я не называю себя христианкой, но я не могу забыть это ви́дение, это чудо. Я помню ту ночь, когда прочла заключительную песнь «Рая», прочла её — прочла её правильно — впервые. У меня ныл зуб, и боль была просто невыносимой, так что я всю ночь пила неразбавленный бурбон и читала Данте, а в девять часов утра поехала к дантисту — не позвонив заранее, не договорившись о приеме — и вся в слезах предстала перед доктором Дэвидсоном, потребовав, чтобы он сделал хоть что-нибудь… Что он и сделал. Поэтому-то эта финальная песнь и произвела на меня и внутри меня такое глубокое впечатление. Она ассоциируется с ужасной болью, длящейся часами, ночью, когда и поговорить-то не с кем. После этого я и пришла к собственному постижению конечного — не к формальному или официальному, но все же.

Через муки, через боль

Зевс ведет людей к уму,

К разумению ведет.

Неотступно память о страданье

По ночам, во сне, щемит сердца,

Поневоле мудрости уча.

Небеса не знают состраданья.

Сила — милосердие богов.^[214]

Или как там? Эсхил? Уже и забыла. Один из трех, кто писал трагедии.

Это я к тому, что могу сказать со всей искренностью, что для меня момент величайшего понимания, когда я наконец постигла духовную реальность, пришел с экстренным промыванием корневого канала зуба, когда я два часа сидела в кресле зубного врача. И двенадцать часов пила бурбон — весьма скверный к тому же, — читала Данте, без всякого прослушивания музыки или приема пищи — я просто не могла есть, — и страдала. Но оно того стоило, я никогда этого не забуду. И я действительно не отличаюсь от Тимоти Арчера. Книги для меня тоже реальные и живые. Из них исходят человеческие голоса и принуждают меня к согласию, так же как, по словам Тима, Бог принуждает нас к согласию на мир. После подобного пережитого страдания вы никогда не забудете, что делали, видели, думали и читали той ночью. Я ничего не делала, ничего не видела, ни о чем не думала. Я читала, и я запомнила. Ведь я не читала той ночью комиксы про Говарда Дана, или Легендарных Кошмарных Психованных Братьев, или П***енку. Я читала «Божественную комедию» Данте, от «Ада» через «Чистилище», пока в конце концов у меня не поплыли перед глазами трехцветные круги света… и не настало девять часов утра, когда я смогла сесть в свою бл***ую тачку, ворваться в утренний поток и затем в кабинет доктора Дэвидсона, плача и ругаясь на чем свет стоит всю дорогу, не позавтракав, даже не выпив чашечку кофе, воняя потом и бурбоном — вот уж действительно запашок, приведший в изумление секретаршу в приемной.

Поэтому для меня в определенном необычном смысле — по определенным необычным причинам — книги и реальность слиты. Они объединились через одно происшествие, одну ночь моей жизни: моя интеллектуальная жизнь и моя практичная жизнь соединились — нет ничего реальней зуба с инфекцией — и соединились так, что уже никогда больше не разделялись полностью. Если бы я верила в Бога, то сказала бы, что той ночью он показал мне нечто. Он показал мне полноту: боль, физическая боль, капля за каплей, и затем, как его чудовищное милосердие, пришло понимание… И что же я поняла? Что все это реально — и воспаленный нерв, и промывание корневого канала, и, не больше и не меньше:

Три равноёмких круга, разных цветом.

Один другим, казалось, отражен…

Так Данте увидел Бога как Троицу. Большинство людей, пытающихся прочесть «Комедию», увязают в «Аду» и принимают его видение за видение комнаты страха: люди головой из дерьма, люди головой в дерьме. И ещё ледяное озеро (предположительно арабское влияние — это описание мусульманского ада). Но то лишь начало путешествия, все только начинается. В ту ночь я прочла «Божественную комедию» от начала до конца и затем вылетела на улицу к доктору Дэвидсону, и больше уже не была прежней. Я так и не вернулась к той, каковой была до этого. Поэтому-то книги тоже реальны для меня. Они связывают меня не только с другими умами, но и с ви́дением других умов, с тем, что эти умы постигают и зрят. Я вижу их миры так же, как и свой собственный. Боль, плач, пот, вонь и дешевый бурбон «Джим Бим» были моим адом, и отнюдь не воображаемым. То, что я читала под заголовком «Рай», для меня раем и было. Это триумф ви́дения Данте: реальны все сферы — не менее, чем другие, и не более, чем другие. И они переходят одна в другую посредством того, что Билл называл «постепенным приращением», и здесь это действительно подходящий термин. И во всем этом есть гармония, ибо, подобно сегодняшним автомобилям по сравнению с машинами тридцатых годов, резких переходов не существует.

Господь хранит меня от ещё одной такой ночи. Но черт побери, не переживи я ту ночь, выпивая, плача, читая и страдая, я никогда бы не родилась, не родилась по-настоящему. То было моментом моего рождения в реальном мире, и реальный мир для меня — смесь боли и красоты. И это верное ви́дение мира, потому что из этих составляющих реальность и складывается. И все они были у меня в ту ночь, в том числе и пачка болеутоляющих таблеток, которую я привезла домой от дантиста, когда закончилось мое испытание. Я приехала домой, приняла таблетку, выпила кофе и отправилась спать.

И все же… Я считаю, что именно этого Тим и не сделал: он либо не объединил книгу и боль, либо, если объединил, сделал это неправильно. У него была музыка, но не было слов. Или, точнее, у него были слова, но они относились не к миру, а к другим словам — такое в книгах по философии и статьях по логике называется «порочным регрессом». Порой в подобных книгах и статьях говорится, что «вновь угрожает регресс», что означает, что мыслитель вошел в петлю и находится в большой опасности. Как правило, он даже не знает об этом. Разборчивый толкователь с острым умом и острым глазом следит за ходом и замечает угрозу. Или же нет. Я не могла быть для Тима Арчера таким толкователем. А кто мог? Псих Билл попал в самую точку и был отослан в свою квартиру в Ист-Бей, дабы обдумать свои заблуждения.

«У Джеффа есть ответы на мои вопросы», — заявил Тим. Да, следовало мне ответить, что Джеффа не существует. И весьма вероятно, что сами вопросы также нереальны.

Так что оставался только Тим. А он усердно готовил свою книгу, повествующую о возвращении Джеффа с того света, книгу, которая — и Тим знал это — поставит крест на его карьере в епископальной церкви и, более того, выведет его из игры за влияние на общественное мнение. Это слишком высокая цена, весьма порочный регресс. И он действительно уже угрожал. Он практически настал — пришло время для поездки в Санта-Барбару, к доктору Рейчел Гаррет, медиуму.

Санта-Барбара, Калифорния, производит на меня впечатление одного из самых трогательно прекрасных мест страны. Хотя формально (то есть территориально) она часть Южной Калифорнии, в духовном смысле этого не скажешь — так или иначе, мы, с Севера, в высшей степени не понимаем Юга. Несколько лет назад антивоенно настроенные студенты из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре сожгли дотла отделение «Бэнк ов Америка», к тайному удовольствию каждого-то есть город не отрезан от времени и мира, не изолирован, хотя его прекрасные сады и наводят на мысль о прирученной системе убеждений, нежели буйной.

Мы трое перелетели из Международного аэропорта Сан-Франциско в маленький аэропорт Санта-Барбары. Нам пришлось довольствоваться двухмоторным пропеллерным самолетом — взлетно — посадочная полоса местного аэродрома слишком мала для приема реактивных. Закон требует сохранения стиля города, отличающегося постройками из необожженного кирпича, то есть испанского колониального стиля. Пока такси везло нас к месту нашего проживания, я отмечала преобладание испанского дизайна во всем, даже в торговых центрах-пассажах. Я сказала себе: вот то место, где я могла бы вполне сносно жить. Если когда-либо покину район Залива.

Друзья Тима, у которых мы остановились, не произвели на меня впечатления: это были чуть что втягивающие шею, благовоспитанные и зажиточные люди, не имевшие с нами ничего общего. У них были слуги. Кирстен и Тим спали в одной спальне, у меня была другая, довольно маленькая, используемая явно в тех случаях, когда остальные заняты.

На следующее утро Тим, Кирстен и я отправились на такси к доктору Рейчел Гаррет, которая, без всяких сомнений, свяжет нас с мертвецами, потусторонним миром, исцелит больных, обратит воду в вино и совершит всяческие другие чудеса, какие бы ни потребовались. И Тим, и Кирстен казались взволнованными, я же ничего особенного не чувствовала, разве только смутное осознание запланированного, предстоящего в будущем. Не было даже любопытства, лишь то, что могла бы почувствовать морская звезда, обитающая на дне приливного водоема.

Доктор Гаррет оказалась весьма энергичной маленькой почтенной ирландской леди, одетой в красный свитер поверх блузки — хотя и стояла теплая погода, — туфли на низких каблуках и некую дешевую юбку, наводящую на мысль, что хозяйством по дому занимается она сама.

— Ну и кто вы такие, опять? — спросила она, приложив руку к уху.

Она даже не могла разглядеть, кто стоит перед ней на крыльце. Не очень-то ободряющее начало, сказала я себе.

Некоторое время спустя мы сидели в затемненной гостиной за чаем и выслушивали восторженное повествование доктора Гаррет о героизме ИРА, которой она — это было сказано с гордостью — жертвует все деньги, заработанные сеансами. «Сеанс», однако, просветила она нас, неверное слово, ибо подразумевает оккультное. То, чем занимается доктор Гаррет, принадлежит сфере совершенно естественного, что правильнее можно было бы назвать наукой. В углу гостиной, среди прочей архаичной мебели, я увидела радиограммофон «Магнавокс» сороковых годов — огромную модель с двумя одинаковыми двенадцатидюймовыми динамиками. По обеим сторонам от «Магнавокса» можно было разглядеть груды пластинок на семьдесят восемь оборотов — альбомы Бинга Кросби, Ната Коула^[215] и прочий хлам того периода. Я задумалась, слушает ли их доктор Гаррет до сих пор. Интересно, узнала ли она, благодаря своим сверхъестественным способностям, о существовании долгоиграющих пластинок и современных артистов. Вероятно, нет.

— А ты их дочка? — спросила у меня доктор Гаррет.

— Нет, — ответила я.

— Она моя невестка. — пояснил Тим.

— У тебя есть наставник-индеец, — радостно сообщила она мне.

— Неужели? — буркнула я.

— Он стоит как раз за тобой, слева. У него очень длинные волосы. А позади тебя справа стоит твой прадед по отцовской линии. Они всегда с тобой.

— Я так и чувствовала.

Кирстен бросила на меня один из своих смешанных взглядов, и больше я ничего не сказала. Я откинулась на спинку дивана, заваленного подушками, и заметила папоротник в огромном глиняном горшке рядом с дверью в сад… И ещё различные бессодержательные картинки на стенах, в том числе несколько известных дрянных двадцатых годов.

— Дело касается сына? — спросила доктор Гаррет.

— Да, — ответил Тим.

Я чувствовала себя так, словно оказалась в опере Джана Карло Менотти «Медиум», место действия которой Менотти в аннотации к пластинке «Коламбиа Рекордз» описывает как «жуткая и убогая гостиная мадам Флоры». Беда с этим образованием, осознала я. Вы уже везде были, все видели, опосредованно. Все это уже с вами происходило. Мы — мистер и миссис Гобино, наносящие визит мадам Флоре, мошеннице и сумасшедшей. Мистер и миссис Гобино посещали сеансы — или, точнее, научные собрания — мадам Флоры еженедельно на протяжении почти двух лет насколько я помню. Какая тоска! Хуже всего то, что деньги, которые заплатит ей Тим, пойдут на убийство британских солдат. Мероприятие по сбору средств для террористов. Великолепно!

— Как зовут вашего сына? — спросила доктор Гаррет.

Она сидела в древнем плетеном кресле, отклонившись назад и сцепив руки, её глаза медленно закрывались. Она начала дышать ртом, как тяжелобольные. Её кожа походила на цыплячью, с редкой порослью волос, крохотными пучками, напоминающими чахлые, почти не поливаемые растения. Комната и все в ней теперь перешли в растительное состояние, совершенно лишившись жизненности. Я почувствовала себя осушенной и осушаемой, я лишалась внутренней энергии. Возможно, такое впечатление у меня создавал свет или недостаток света. Я не нашла это приятным.

— Джефф, — ответил Тим.

Он сидел настороженно, сосредоточив взгляд на докторе Гаррет. Кирстен достала из сумочки сигарету, но не закурила. Она просто держала её и пристально рассматривала доктора Гаррет, явно чего-то ожидая.

— Джефф вышел к далекому берегу, — сообщила доктор Гаррет.

Прямо как в газете, сказала я себе. Я ожидала от неё долгой преамбулы, дабы подготовить декорации. Я ошиблась. Она взялась за дело сразу же.

— Джефф хочет, чтобы вы знали… — доктор Гаррет умолкла, словно прислушиваясь. — Вы не должны чувствовать вины. Вот уже некоторое время Джефф пытается связаться с вами. Он хочет сказать вам, что прощает вас. Он испробовал один способ за другим, чтобы привлечь ваше внимание. Он втыкал булавки вам в пальцы, он ломал вещи, он оставлял вам записки… — Доктор Гаррет широко открыла глаза. — Джефф очень взволнован. Он… — Она внезапно замолчала. — Он совершил самоубийство.

Да ты выбиваешь тысячу,^[216] подумала я ехидно.

— Да, совершил, — подтвердила Кирстен, словно заявление доктора Гаррет было открытием или же неким потрясающим способом подтвердило то, что до этого момента лишь предполагалось.

— И жестоким образом, — продолжала доктор Гаррет. — У меня ощущение, что он воспользовался пистолетом.

— Это так, — сказал Тим.

— Джефф хочет, чтобы вы знали, что ему больше не больно. Ему было очень больно, когда он лишил себя жизни. Он не хотел, чтобы вы знали.Он страдал от глубочайших сомнений относительно ценности жизни.

— А что он говорит мне? — спросила я.

Доктор Гаррет открыла глаза, чтобы определить, кто это сказал.

— Он был моим мужем.

— Джефф говорит, что он любит тебя и молится за тебя. Он хочет, чтобы ты была счастлива.

Давай — давай, подумала я, толки воду в ступе.

— Есть ещё кое-что. — объявила доктор Гаррет. — Очень много. Все это идет сплошным потоком. Вот это да! Джефф, что ты пытаешься нам сказать? — Какое-то время она молча прислушивалась, на её лице отразилось смятение. — Человек в ресторане был советским… кем? — Она снова широко открыла глаза. — Боже мой! Агентом советской полиции.

Господи, подумала я.

— Но беспокоиться не о чем, — сказала затем она, выказывая облегчение. Она откинулась назад. — Бог проследит, чтобы его наказали.

Я вопросительно посмотрела на Кирстен, пытаясь поймать её взгляд. Я хотела знать, что, если уж на то пошло, она рассказала доктору Гаррет. Кирстен, однако, пристально смотрела на старуху, явно потрясенная. Так что, казалось бы, я получила ответ.

— Джефф говорит, — продолжала доктор Гаррет, — что он испытывает огромную радость от того, что… что Кирстен и его отец вместе. Для него это величайшее утешение. Он хочет чтобы вы знали это. А кто здесь Кирстен?

— Это я, — ответила Кирстен.

— Он говорит, — объявила старуха, — что любит тебя. — Кирстен ничего не ответила. Но она слушала с большим напряжением, нежели я когда-либо видела прежде.

— Он понимает что это было неправильно. Он говорит, что сожалеет об этом… но он ничего не мог поделать. Он чувствует свою вину за это и просит вашего прощения.

— Он прощен, — вставил Тим.

— Джефф говорит, что не может простить себя. Он также гневался на Кирстен за то, что она встала между ним и его отцом. Из-за этого он чувствовал себя оторванным от него. У меня складывается впечатление, будто его отец и Кирстен уезжали в длительную поездку, поездку в Англию, бросив его. Ему было очень плохо от этого. — Старуха снова умолкла. — Эйнджел не должна больше курить наркотики, — наконец сказала она. — Она курит слишком много… Что, Джефф? Я не могу разобрать. «Слишком много косяков». Я не знаю, что это означает.

Я не смогла сдержать смех.

— Тебе это что-то говорит? — спросила у меня доктор Гаррет.

— Да вроде, — ответила я как только можно короче.

— Джефф говорит, что он рад твоей работе в магазине пластинок. Но… — Она засмеялась. — Тебе мало платят. Ему больше нравилось, когда ты работала в… каком-то магазине. В винном?

— В адвокатской конторе и свечной лавке, — ответила я.

— Странно, — озадаченно произнесла доктор Гаррет. — «В адвокатской конторе и свечной лавке».

— Это было в Беркли, — объяснила я.

— Джефф хочет сказать нечто очень важное Кирстен и своему отцу. — Её голос вдруг ослаб, едва ли не до скрежещущего шепота. Как будто исходящего с громадного расстояния. Идущего по невидимым проводам между звездами. — У Джеффа есть ужасная новость, которую он хочет сообщить вам обоим. Именно поэтому он так хотел связаться с вами. Поэтому и были булавки, поджоги, поломки, беспорядки, пачкания. У него есть причина, ужасная причина.

Воцарилась тишина.

Наклонившись к Тиму, я сказала:

— Это мое личное решение, я хочу уйти.

— Нет, — покачал он головой. На его лице застыло горестное выражение.

Глава 10

Что за странная смесь чуши и жути, думала я, пока мы ожидали от почтенной доктора Рейчел Гаррет продолжения. Упоминание Фреда Хилла, агента КГБ… Упоминание неодобрения Джеффом моего увлечения травкой. Явные вырезки из газет: как Джефф умер и его вероятные мотивы. Люмпенский психоанализ и мусор из желтых газетенок, да ещё вставленный то там, то сям литературный отрывок, словно непонятно откуда взявшийся крохотный осколок.

Вне всяких сомнений, доктор Гаррет без труда могла узнать большинство сведений, которые она огласила, но все равно оставался некоторый жутковатый осадок, определяемый как «нечто остающееся после проделывания определенных выводов»,^[217] это правильный термин, и у меня было много времени, годы, чтобы поразмыслить над этим. Обдумывать-то я обдумывала, но так и не могу ничего объяснить. Откуда доктор Гаррет узнала о ресторане «Неудача»? Даже если она знала, что Кирстен и Тим первый раз встретились именно там, откуда она узнала о Фреде Хилле или что мы предполагали о нем?

То, что владелец «Неудачи» в Беркли является агентом КГБ, было поводом для бесконечных шуток между мной и Джеффом, но этот факт нигде не публиковался. Об этом никогда не писали, разве только, возможно, в компьютерах ФБР и, конечно же, штаб-квартиры КГБ в Москве. Как бы то ни было, это было лишь предположение. Касательно моего пристрастия к травке, это могло быть прозорливой догадкой, поскольку я жила и работала в Беркли, а как известно во всем мире, все в Беркли действительно регулярно обдалбываются и в общем-то даже злоупотребляют этим. Обычно медиумы полагаются на попурри из подозрений, общедоступных фактов, ключей, бессознательно предоставленных самой публикой, предоставленных неумышленно, а затем ей же и возвращенных… и, конечно же, обычной чуши вроде «Джефф любит тебя», «Джеффу больше не больно» и «Джефф испытывал большие сомнения» — общие фразы, на которые при знании подоплеки способен каждый и в любое время.

И все же меня не оставляло зловещее чувство — хоть я и знала, что эта ирландская старушка, отдававшая деньги (или лишь утверждавшая это) Ирландской Республиканской армии, была мошенницей, — что нас всех троих обдирают, и обдирают в том смысле, что нашей доверчивостью злоупотребляет и манипулирует тот, для кого это привычный бизнес: профессионал. Первичный медиум звучит словно медицинский термин для определения рака — «первичный рак», — доктор Мейсон, несомненно, пересказал все, что узнал сам. Так медиумы и обделывают свои дела, и мы все это знаем.

Уходить надо было до того, как настанет откровение, и вот оно уже приближалось, обрушивалось на нас бессовестной старухой со значками доллара в глазах, обладавшей талантом выявлять слабые звенья в человеческих душах. Но мы не ушли, и за этим последовало — как за ночью следует день — то, что нам таки довелось услышать от доктора Гаррет, что же так взволновало Джеффа и побудило вернуться к Тиму и Кирстен в виде оккультных «явлений», которые они ежедневно регистрировали для будущей книги епископа.

Мне мерещилось, будто Рейчел Гаррет стала очень старой, пока сидела в своем плетеном кресле, и я подумала о той древней сивилле — не могла только вспомнить, была ли эта сивилла Дельфийской или же Кумской, — которая выпросила бессмертие, но при этом не догадалась потребовать сохранения молодости, вследствие чего жила вечно, но стала такой старой, что в конце концов друзья вывесили её на стене в сосуде. Рейчел Гаррет походила на тот жалкий остаток из кожи да косточек, нашептывавший из сосуда на стене. Что за стена и в каком городе империи, я и вправду не знаю — может сивилла все ещё там. А может, это существо, что предстало перед нами в образе Рейчел Гаррет, и было той сивиллой. Но в любом случае я не хотела услышать то, что она скажет я хотела уйти.

— Сядь, — велела Кирстен.

Тогда я осознала, что уже стою. Реакция бегства, сказала я себе. Инстинктивная. При ощущении приближающегося врага. Ящеричная часть мозга.

Рейчел Гаррет прошептала:

— Кирстен. — Но теперь она произнесла имя правильно: Шишен, чего никогда не делала ни я, ни Джефф, ни Тим. Но именно так Кирстен произносила его сама, хотя она уже и отказалась от мысли приучить к этому других — по крайней мере, в Соединенных Штатах.

В ответ Кирстен издала приглушенный звук. Старуха в плетеном кресле произнесла:

Ultima Cumaei venit iam carminis aetas;

magnus ab integro saeclorum nascitur ordo.

Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna;

iam nova…

— Бог мой. — выдавил Тим. — Это Четвертая эклога. Вергилия.

— Хватит, — еле выговорила Кирстен.

Я подумала: старуха читает мои мысли. Она знает, что я думала о сивилле. Обращаясь ко мне, она произнесла:

Dies irae, dies illa,

Solvet saeclum in favilla:

Teste David cum Sibylla.^[218]

Да, она читает мои мысли, утвердилась я. Она даже знает, что я это знаю. Я думаю, а она пересказывает мне мои же мысли.

— Mors Kirsten nunc carpit, — прошептала Рейчел Гаррет. — Hodie. Calamitas… timeo…^[219] — Она выпрямилась в кресле.

— Что она сказала? — спросила Кирстен у Тима.

— Очень скоро ты умрешь, — спокойно ответила ей Рейчел Гаррет. — Я думала, что сегодня, но не сегодня. Я увидела это здесь. Но не совсем ясно. Так говорит Джефф. Поэтому он и вернулся: предупредить тебя.

— Как умрет? — спросил Тим.

— Он точно не знает, — ответила Рейчел Гаррет.

— Насильственной смертью? — настаивал Тим.

— Он не знает, — повторила старуха. — Но они готовят место для тебя, Кирстен. — Теперь все её возбуждение прошло, она казалась совершенно невозмутимой. — Это ужасная новость. Мне так жаль, Кирстен. Неудивительно, что Джефф вызвал столько беспорядков. Обычно есть причина… Они возвращаются по веской причине.

— Можно что-нибудь сделать? — спросил Тим.

— Джефф считает, это неизбежно, — ответила через некоторое время старуха.

— Тогда зачем же он вернулся? — взбешенно спросила Кирстен. Её лицо было белым.

— Он хотел предупредить и своего отца.

— О чем? — спросила я.

— У него есть шанс жить. Нет говорит Джефф. Его отец умрет вскоре после Кирстен. Вы оба умрете. Это будет скоро. Есть некоторая неясность относительно отца, но не женщины. Если бы я могла сказать вам больше, то сказала бы. Джефф все ещё со мной, но больше он ничего не знает. — Она закрыла глаза и вздохнула.

Казалось, из неё выпала вся жизнь, пока она сидела в старом кресле, сцепив руки. Затем она вдруг наклонилась вперед и взяла свою чашку с чаем.

— Джефф так беспокоился, чтобы вы узнали, — сказала она бодро и радостно. — Теперь ему намного лучше. — Она улыбнулась нам.

Все ещё мертвенно-бледная, Кирстен прошептала:

— Ничего, если я закурю?

— Ах, я бы предпочла, чтобы ты не курила, — ответила доктор Гаррет. — Но если тебе так хочется…

— Благодарю.

Дрожащими руками Кирстен прикурила сигарету. Она все таращилась и таращилась на старуху, с отвращением и яростью — во всяком случае, так мне показалось. Я подумала: убей спартанского гонца, леди. Считай виновным его.

— Мы вам очень благодарны, — сказал Тим доктору Гаррет ровным, сдержанным голосом. Постепенно он начал приходить в себя, брать контроль над ситуацией. — Значит, Джефф вне всяких сомнений живет в загробном мире? И это был именно он, кто приходил к нам с тем, что мы называем «явлениями»?

— Ну да, — ответила доктор Гаррет. — Но ведь Леонард сказал вам это. Леонард Мейсон. Вы уже знали это.

— А мог это быть какой-нибудь злой дух, выдающий себя за Джеффа? А вовсе не сам Джефф? — спросила я.

Доктор Гаррет кивнула, блеснув глазами:

— Вы весьма бдительны, юная леди. Да, конечно же, такое могло быть. Но не было. Со временем учишься видеть разницу. Я не обнаружила в нем злобы, лишь участие и любовь. Эйнджел — тебя ведь зовут Эйнджел, не так ли? — твой муж просит у тебя прощения за свои чувства к Кирстен. Он знает, что это несправедливо по отношению к тебе. Но он думает что ты поймешь.

Я ничего не ответила.

— Я правильно назвала твое имя? — робко спросила меня Рейчел Гаррет.

— Да, — подтвердила я и обратилась к Кирстен: — Дай мне затянуться.

— На, — Кирстен протянула мне сигарету. — Оставь себе. Мне нельзя курить. — Она обратилась к Тиму. — Ну? Пойдем? Я не вижу смысла оставаться здесь. — Она взяла сумочку и пальто.

Тим заплатил доктору Гаррет — я не видела сколько, но это были наличные, а не чек — и вызвал по телефону такси. Десять минут спустя мы ехали вниз по извилистой дороге на холме к дому, где остановились.

Прошло какое-то время, и Тим произнес, скорее самому себе:

— Это была та самая эклога Вергилия, что я читал вам. В тот день.

— Я помню, — отозвалась я.

— Это представляется поразительным совпадением. Вряд ли она могла знать, что она моя любимая. Конечно же, это самая знаменитая из его эклог… Но едва ли это объясняет дело. Никогда прежде не слышал, чтобы её кто-то цитировал кроме меня. Я как будто слушал собственные мысли, которые мне читали вслух, когда доктор Гаррет перешла на латынь.

И я… Я тоже чувствовала это, осознала я. Тим выразил это превосходно. Превосходно и точно.

— Тим, ты говорил что-нибудь доктору Мейсону о ресторане «Неудача»? — спросила я.

Посмотрев на меня, Тим переспросил:

— Что такое «ресторан «Неудача»»?

— Где мы познакомились, — объяснила Кирстен.

— Нет. Я даже не помню его название. Помню, что было на обед… Я заказывал морские ушки.

— Ты говорил кому-нибудь, — продолжала я, — кому угодно, когда-либо, где-либо о Фреде Хилле?

— Я не знаю никого с таким именем. Извини. — Он устало потер глаза.

— Они читают твои мысли, — сказала Кирстен. — Вот откуда они берут все это. Она знала, что у меня плохо со здоровьем. Она знает, что я беспокоюсь о пятне в легких.

— О каком пятне? — удивилась я. Я слышала об этом впервые. — Ты согласилась на дополнительное обследование?

Кирстен промолчала, и за неё ответил Тим:

— У неё появилось пятно. Несколько недель назад. Это был обычный рентген. Они не думают, что это что-то значит.

— Это значит, что я умру, — отозвалась Кирстен резко, с нескрываемой злобой. — Вы слышали её, эту старую суку?

— Убей спартанских гонцов, — сказала я.

Кирстен с яростью накинулась на меня:

— Это одно из твоих высказываний, которым ты научилась в Беркли?

— Пожалуйста, — тихо попросил Тим.

— Это не её вина. — настаивала я.

— Мы заплатили сотню долларов, чтобы услышать, что оба умрем, — начала Кирстен. — И после этого, согласно тебе, мы должны быть признательны? — Она пристально рассматривала меня с таким выражением лица, которое произвело на меня впечатление психотической злобы, превосходившей все, что я когда-либо видела в ней или ком-то другом. — Ты-то в порядке. Она не сказала, что с тобой что-нибудь случится, ты, п***да. Ты, маленькая п***да из Беркли, у тебя все прекрасно. Я умру, а ты получишь Тима целиком себе, с мертвым Джеффом, а теперь и со мной. Я думаю, это ты подстроила. Ты здесь замешана, черт бы тебя подрал!

Вытянув руку, она замахнулась на меня. Там, на заднем сиденье такси, она попыталась ударить меня. Я в ужасе отпрянула.

Схватив её обеими руками, Тим прижал её к дверце такси.

— Если я ещё раз услышу от тебя это слово, ты уйдешь из моей жизни навсегда!

— Ты, член, — парировала Кирстен.

После этого мы ехали в тишине, единственным звуком был раздававшийся время от времени из рации водителя голос диспетчера таксомоторной компании.

— Давайте где-нибудь выпьем, — предложила Кирстен, когда мы добрались до дома. — Я не хочу иметь дело с этими ужасными бесцветными личностями. Я просто не могу. Я хочу походить по магазинам. — Она обратилась к Тиму. — Мы тебя отпускаем. Эйнджел и я пойдем по магазинам. Я и вправду ничего больше не могу сегодня.

— У меня нет желания ходить по магазинам прямо сейчас, — возразила я.

— Пожалуйста, — требовательным тоном попросила Кирстен.

Тим сказал мне мягко:

— Сделай нам обоим одолжение. — Он открыл дверцу такси.

— Ладно, — согласилась я.

Отдав Кирстен деньги — вероятно, все деньги, что у него были с собой, — Тим вышел из такси. Мы закрыли за ним дверь и через некоторое время уже были в торговом районе Санта-Барбары среди множества чудесных магазинчиков и их различных ремесленных поделок. Вскоре Кирстен и я сидели в баре, довольно милом, с приглушенным светом и тихо звучащей музыкой. Через открытые двери мы видели людей, прогуливающихся на ярком полуденном солнце.

— Дерьмо, — заявила Кирстен, хлебнув коктейля с водкой. — Надо ж было узнать такое. Что ты умрешь.

— Доктор Гаррет просто раскрутила тему возвращения Джеффа.

— Что ты имеешь в виду? — Она помешала свой коктейль.

— Джефф вернулся к вам. Это исходный факт. И Гаррет вызвала причину, чтобы объяснить это, самую драматичную причину, какую только смогла найти. «Он вернулся по некой причине. Именно поэтому они возвращаются». Это банальность. Это как… — я развела руками, — как призрак в «Гамлете».

Насмешливо посмотрев на меня, Кирстен сказала:

— В Беркли разумная причина найдется для всего.

— Призрак предупреждает Гамлета, что Клавдий — убийца, что он убил отца Гамлета.

— Как зовут отца Гамлета?

— Он именуется только как «отец Гамлета, покойный король».

Кирстен с каким-то совиным выражением на лице заявила:

— Нет, его отца тоже зовут Гамлет.

— Ставлю десять баксов, что нет.

Она протянула руку, и мы поспорили.

— Пьеса, — сказала Кирстен. — правильно должна называться не «Гамлет», а «Гамлет-младший», — Мы обе засмеялись. — Я имею в виду, это всего лишь болезнь. Мы больны, раз пошли к этому медиуму. Пусть все идет своим чередом — конечно, Тим встретится с этими яйцеголовыми из исследовательского центра. Знаешь, где он действительно хочет работать? Никому не говори, но он хотел бы работать в Центре по изучению демократических институтов. Все это дело с возвращением Джеффа… — Она глотнула коктейль. — Оно дорого обходится Тиму.

— Он не должен издавать книгу. Он мог бы отказаться от этой затеи.

Словно размышляя вслух, Кирстен продолжила:

— Как же медиумы делают это? Это экстрасенсорное восприятие. Они могут улавливать твои тревоги. Старая склочница как-то пронюхала, что у меня проблемы со здоровьем. Все из-за того чертова перитонита… Что он у меня был, известно всем. У них есть какой-то центральный архив, у медиумов всего мира. Множественное число, я полагаю, медиа.^[220] И мой рак. Они знают, что я извожусь второсортным телом, как подержанным автомобилем. Барахло. Бог подсунул мне барахло вместо тела.

— Ты должна была сказать мне о пятне.

— Это не твое дело.

— Я забочусь о тебе.

— Лесбиянка, — объявила Кирстен. — Лесбиянка. Вот почему Джефф покончил с собой — потому что ты и я любим друг друга. — Я и Кирстен тут же покатились со смеху. Мы столкнулись лбами, и я взяла её за руку. — У меня припасена для тебя шутка. Мы больше не должны называть мексиканцев «латинос», так? — Она понизила голос. — Мы должны называть их…

— Скотинос, — ответила я.

Она блеснула на меня глазами.

— Вот же е*** твою мать.

— Давай подцепим кого-нибудь, — предложила я.

— Я хочу пойти по магазинам. Ты цепляй. — Она помрачнела. — Какой прекрасный город. Может, мы будем здесь жить, как ты понимаешь. Останешься в Беркли, если Тим и я переедем сюда?

— Не знаю.

— Ты и твои дружки из Беркли. Компания Большого Ист-Бей Равнополовой Общинной Свободной Любви с Обменом Партнерами, с неограниченной ответственностью владельцев. Ну так что с Беркли? Почему там остаешься?

— Дом, — ответила я. И подумала: воспоминания о Джеффе, связанные с домом. Кооператив на Юниверсити-авеню, где мы раньше затаривались. — Мне нравятся кафешки на авеню. Особенно Ларри Блейка. Как-то Ларри Блейк заглянул к нам с Джеффом. Зал в «Пивном погребке»… Он был так любезен с нами. И ещё я люблю парк Тилдена. — И университетский городок, добавила я про себя. Я никогда не избавлюсь от этого. Эвкалиптовая роща за Оксфордом. Библиотека. — Это мой дом.

— Ты привыкнешь к Санта-Барбаре.

— Не надо было тебе называть меня п***ой перед Тимом. Он мог догадаться о нас.

— Если я умру, ты будешь с ним спать? Я серьезно.

— Ты не умрешь.

— Доктор Жуть говорит, что умру.

— Доктор Жуть только об этом и говорит.

— Ты так думаешь? Боже, это было ужасно. — Кирстен вздрогнула. — Я чувствовала, что она читает мои мысли, выкачивает их, как сок из клена. Читает мне мои же страхи. Так ты будешь спать с Тимом? Ответь мне серьезно, я должна знать.

— Это будет инцестом.

— Почему? А, ладно. Это и так уже грех, грех для него, почему бы не добавить и инцест? Если Джефф на небесах и они готовят для меня место, очевидно, я отправлюсь на небо. Хоть какое-то утешение. Вот только не знаю, насколько серьезно принимать сказанное доктором Гаррет.

— Прими это со всей добытой солью на польских соляных рудниках за полный календарный год.^[221]

— Но ведь это Джефф вернулся к нам. Теперь это подтверждено. И если я поверю в это, не должна ли я поверить и в остальное, в предсказание?

Я слушала её, и мне вспомнились строчки из «Дидоны и Энея», вместе с музыкой:

Судьбой велим Герой троянский

Отплыть на берег итальянский;

Царица с ним сейчас бьет дичь.^[222]

Почему они пришли мне на ум? Колдунья… Её цитировал Джефф или я. Музыка всегда была частью нашей жизни, а я думала о Джеффе, о вещах, которые нас связывали. Судьба, подумала я. Предопределение, учение церкви от Августина и Павла. Однажды Тим сказал мне, что христианство, как религия Таинств, возникло как средство низвержения тирании судьбы, вновь включив её в свою доктрину лишь как предопределение — по сути, двойственное предопределение: одним предопределен ад, другим рай. Учение Кальвина.

— Судьбы больше нет, — сказала я. — Она исчезла с астрологией, с древним миром. Мне это объяснил Тим.

— Он и мне это объяснил, — ответила Кирстен, — но мертвые могут предвидеть. Они вне времени. Поэтому и вызывают духов мертвых, чтобы получить от них совет о будущем — они ведь знают будущее. Для них оно уже произошло. Они подобны Богу. Они все видят. Некромантия. Мы как доктор Ди^[223] елизаветинской Англии. Мы можем пользоваться этой удивительной сверхъестественной силой, и она лучше, чем Святой Дух, который также дарует способность предвидеть будущее, пророчить. Посредством этой ссохшейся старухи мы получаем достоверное знание Джеффа, что я вот-вот отдам концы. Как ты можешь сомневаться в этом?

— Да легко.

— Но она знала о ресторане «Неудача». Понимаешь, Эйнджел, мы либо все это отрицаем, либо все принимаем. Мы не можем выбирать из целого. И если мы отрицаем, тогда Джефф не вернулся к нам, а мы просто психи. Если же принимаем, то он действительно вернулся к нам, и это прекрасно, коли на то пошло, но тогда мы должны встать перед фактом, что я умру.

Я подумала: и Тим тоже. Об этом ты забыла, так волнуясь за себя. Совершенно в твоем духе.

— В чем дело? — озаботилась Кирстен.

— Ну, она сказала, что Тим тоже умрет.

— На стороне Тима Христос. Он бессмертен. Разве ты не знала этого? Епископы живут вечно. Первый епископ — Петр, я полагаю — все ещё живет где-то, получая жалованье. Епископы живут вечно, и им много платят. Я умираю и не получаю практически ничего.

— Это не сравнить с работой в магазине пластинок.

— Не совсем. По крайней мере, тебе не приходится ничего скрывать, тебе не приходится красться как вору — домушнику. Эта книга Тима… Каждому, кто прочтет её, станет ясно как день, что Тим спит со мной. Мы вместе были в Англии, мы вместе были свидетелями явлений. Возможно, это Божье мщение нам за наши грехи, это пророчество старухи. Переспать с епископом и умереть, это как «увидеть Рим и умереть». Что ж, не могу сказать, что оно того стоило, вправду не могу. Уж лучше бы я работала продавцом пластинок в Беркли, как ты… И тогда я была бы молодой, как ты, для полного счастья.

— Мой муж мертв. Нет у меня везения.

— Но у тебя нет и вины.

— Чушь. Вины у меня хоть отбавляй.

— Почему? Джефф… Ведь это была не твоя вина.

— Мы разделяем вину. Все мы.

— За смерть того, кто был запрограммирован умереть? Самоубийство совершают лишь те, кому это велит «полоса смерти» ДНК. Это заложено в ДНК… Ты не знала об этом? Или же это то, что называется «сценарием» в учении Эрика Берна.^[224] Он умер, как ты знаешь, его нагнал его «сценарий смерти», или «полоса», или что там ещё, доказав его правоту. Его отец и он сам умерли в одном и том же возрасте. Как и Шарден, который хотел умереть в Страстную пятницу, и он получил то, чего хотел.

— Это ужасно.

— Правильно, — кивнула Кирстен. — Я как раз совсем недавно услышала, что обречена на смерть. Я чувствую себя ужасно, и ты так же себя чувствовала бы, но тебя по некоторым причинам это не коснулось. Может, потому что у тебя нет пятна в легких и у тебя не было рака. Почему не умирает эта старуха? Почему я и Тим? Думаю, Джефф сказал это со злым умыслом. Это одно из тех самореализующихся предсказаний, о которых ты слышала. Он говорит доктору Ужасу, что я умру — и в результате я умираю, а Джефф радуется этому, потому что он ненавидел меня за то, что я сплю с его отцом. Чума на них обоих. Это согласуется с булавками, которые он втыкал мне под ногти. Это ненависть, ненависть ко мне. Я различаю ненависть, если вижу её. Надеюсь, Тим укажет на это в своей книге… А укажет потому что большую её часть пишу я. У него нет времени, да и, если хочешь знать правду, таланта тоже. Все его предложения сливаются. У него логорея — недержание речи, если хочешь знать грубую правду, все из-за его поспешности.

— Я не хочу знать.

— Ты спала с Тимом?

— Нет! — вскричала я в изумлении.

— Враки.

— Боже, ты сошла с ума.

— Скажи мне, что это из-за депрессантов, которые я жру.

Я уставилась на неё, она на меня — не моргая, с напряженным лицом.

— Ты сошла с ума.

— Ты настроила Тима против меня.

— Что я?

— Он считает, что Джефф был бы жив, если бы не я. Но это была его идея заниматься сексом.

— Ты… — я даже не знала, что сказать. — Твои перепады настроения становятся все чаще, — выдавила наконец я.

— Я вижу все яснее и яснее, — свирепо проскрежетала Кирстен. — Пошли. — Она допила свой коктейль и, пошатнувшись, соскользнула со стула, ухмыляясь мне. — Пойдем в магазин. Давай понакупаем кучу индейских серебряных украшений из Мексики, они здесь продаются. Ты ведь считаешь меня старой, больной, да ещё наркоманкой? Тим и я обсуждали твое отношение ко мне. Он считает его бесчестным и позорным. Он собирается как-нибудь поговорить с тобой об этом. Готовься, он пустит в ход каноническое право. Давать ложные показания — против канонического права. Он не считает тебя хорошей христианкой, да и вообще не считает христианкой. На самом деле ты ему не нравишься. Ты знаешь об этом?

Я ничего не ответила.

— Христиане поверхностны, а епископы даже ещё больше. Мне приходится жить с тем, что Тим еженедельно признается на исповеди в грехе соития со мной. Знаешь, каково это? Весьма мучительно. А теперь он заставляет и меня ходить. Я причащаюсь и каюсь. Тошно. Меня тошнит от христианства. Я хочу, чтобы он оставил епископство. Я хочу, чтобы он перешел в частный сектор.

— Ах, — только и сказала я. Тогда-то я и поняла. Тиму не надо будет ничего скрывать, и он сможет объявить о ней, о своих отношениях с ней. Странно, подумала я, что это не приходило мне в голову.

— Когда он будет работать в этом исследовательском центре, бесчестье и утаивание исчезнут, им до этого нет дела. Они всего лишь миряне, они не христиане, они не порицают других. Они не спасенные. Я скажу тебе кое-что, Эйнджел. Это из-за меня Тим отказался от Бога. Это ужасно и для него, и для меня. Ему приходится подниматься каждое воскресенье и проповедовать, зная, что из-за меня он и Бог разлучены, как в грехопадении Адама. Это из-за меня епископ Тимоти Арчер повторяет изначальное падение в самом себе, и он пал добровольно. Он выбрал это. Никто не заставлял его падать, никто ему этого не велел. Это моя вина. Мне надо было сказать ему «нет», когда он первый раз предложил мне переспать с ним. Так было бы намного лучше, но я ни хрена не знала о христианстве. Я не понимала, что это значит для него и что со временем это будет значить для меня, пока эта чертова дрянь не излилась на меня, этот догмат Павла о грехе, первородном грехе. Что за безумный догмат, что человек рождается порочным. Это так жестоко. Его нет в иудаизме, Павел выдумал его, чтобы объяснить распятие Христа. Чтобы придать смысл смерти Христа, которая в действительности бессмысленна. Смерть ни за что, если не веришь в первородный грех.

— А теперь ты веришь, в него? — спросила я.

— Я верю, что, я грешна. Я не знаю, родилась ли я такой. Но теперь это так.

— Тебе нужна психотерапия.

— Всей церкви нужна психотерапия. Старая доктор Безумие лишь раз взглянула на меня и Тима и поняла, что мы спим друг с другом. Это знают все новостные компании, а когда выйдет книга Тима, ему придется уйти. Это не имеет ничего общего с его верой или отсутствием веры во Христа: это связано со мной. Это я заставляю его оставить карьеру, а не отсутствие веры. Я делаю это. Эта чокнутая старуха лишь повторила мне, что я и так знала, что нельзя делать то, что делаем мы. Делать-то можно, но приходится расплачиваться. Вот только я скоро умру, действительно умру. Это не жизнь. Каждый раз, когда мы едем куда-нибудь, летим куда-нибудь, нам приходится снимать в отеле два номера, каждому по номеру, а затем я крадусь через коридор к нему… Доктору Безумию не надо было уметь читать мысли, чтобы вынюхать это. Это было написано на наших лицах. Пошли. За покупками.

— Тебе придется одолжить мне. У меня не хватит на магазины.

— Это деньги епископальной церкви. — Она открыла сумочку. — Милости прошу.

— Ты ненавидишь саму себя, — я намеревалась добавить незаслуженное словцо, но Кирстен перебила меня:

— Я ненавижу положение, в котором нахожусь. Я ненавижу то, что Тим сделал со мной, что из-за него я стыжусь самой себя, своего тела и того, что я женщина. Разве для этого мы создавали ФЭД? Я и думать не думала, что когда-либо окажусь в подобном положении, как шлюха за сорок баксов. Нам с тобой иногда нужно общаться, как мы делали это раньше, до того, как я стала тратить все свое время на написание его речей и организацию встреч — стала секретарем епископа, которая делает все, чтобы он не показал себя на публике таким дураком, какой он есть на самом деле, не показал себя ребенком, какой он есть. Вся ответственность лежит на мне, а со мной обращаются как с мусором.

Она протянула мне несколько банкнот из своей сумочки, вытащив их наугад. Я взяла, хоть и не без чувства вины. Но все равно взяла. Как сказала Кирстен, они принадлежали епископальной церкви.

— Чему я научилась, — сказала она, когда мы вышли из бара на дневной свет, — так это читать особые условия договоров, которые печатаются мелким шрифтом.

— Скажу хоть что-то за ту старуху. Она определенно развязала тебе язык.

— Не, это потому, что я не в Сан-Франциско. Прежде ты не видела меня за пределами района Залива и собора Божественной Благодати. Мне не нравишься ты, мне не нравится быть дешевой шлюхой, и особенно мне не нравится вся моя жизнь. Я даже не уверена, что мне нравится Тим. Я не уверена, что хочу это продолжать, хоть что-то из этого. Та квартира… До встречи с Тимом у меня была квартира много лучше, хотя, наверное, это не имеет значения или не должно иметь значения. Но моя жизнь была стоящей. Однако я была запрограммирована своей ДНК спутаться с Тимом, и теперь какая-то старуха — грязнуля выдает мне, что я умру. Знаешь, как я отношусь к этому, по-настоящему отношусь? Это уже не имеет для меня значения. Я это и так знала. Она всего лишь прочитала мне мои мысли, и ты знаешь это. От этого сеанса — или как там мы должны его называть — у меня в мозгу засело лишь одно: я услышала, как кто-то высказывает то, что я сама поняла о себе, о своей жизни и о том, что со мной произойдет. Это придает мне мужества встать лицом к тому, к чему я должна встать лицом, и сделать то, что должна сделать.

— И что же это?

— В свое время ты узнаешь. Я пришла к важному решению. Сегодняшний день помог мне прояснить мои мысли. Думаю, теперь я понимаю. — Больше она ничего не сказала. Для Кирстен было обычным напускать туман на свои потворства. Таким образом, по её мнению, она вносила элемент очарования. Но в действительности это было не так. Она лишь делала ситуацию неопределеннее, и для себя больше всего.

Я оставила эту тему. После мы вдвоем гуляли, высматривая, как бы нам спустить церковное состояние.

Мы вернулись в Сан-Франциско в конце недели, нагруженные покупками и уставшие. Епископ договорился — тайно, без обнародования — о своей работе в исследовательском центре Санта-Барбары. Через некоторое время должно было быть объявлено, что он намеревается оставить должность епископа Калифорнийской епархии. Объявление было неминуемо, он принял решение, договорился о новой работе: обратного пути не было. Кирстен тем временем проходила обследование в больнице Маунт-Сион.

Из-за своих предчувствий она стала молчаливой и мрачной. Я навещала её в больнице, но она мало что говорила. Когда я садилась у её кровати, испытывая крайнее неудобство и желая оказаться где-нибудь в другом месте, она лишь возилась со своими волосами да жаловалась. Я была раздосадована, большей частью собой. Я как будто утратила свою способность общаться с ней — действительно своей лучшей подругой, — а наши отношения ухудшались, как и её настроение.

В это же время епископ получил гранки своей книги о возвращении Джеффа с того света. Тим решил назвать её «Здесь, деспот Смерть», как предложила ему я. Это из «Валтасара» Генделя, полностью строка звучит так: «Здесь, деспот Смерть, твой ужас меркнет». Где-то в самой книге он процитировал её.

Как всегда занятый, загруженный тысяча и одним важным делом, он решил принести гранки Кирстен в больницу. Он оставил их ей для прочтения и тут же ушел. Я застала её полусидящей в кровати, с сигаретой в одной руке и ручкой в другой, с грудой страниц на коленях. Она, несомненно, пребывала в ярости.

— Ты можешь в это поверить? — спросила она вместо приветствия.

— Я могу заняться ими, — предложила я, усаживаясь на краешек постели.

— Если только меня на них не вырвет.

— Когда умрешь, будешь работать ещё больше.

— Нет. Я не буду работать совсем. Так-то. Когда я читаю, то не перестаю спрашивать себя, а кто поверит в это дерьмо? Я хочу сказать, это дерьмо. Давай посмотрим правде в глаза. Вот читай. — Она показала мне отрывок на странице, и я прочла его. Моя реакция совпала с её: стиль изложения был многословным, бесформенным и ужасающе напыщенным. Несомненно, Тим диктовал это со своей обычной лихорадочной, нарастающей и давайте — покончим — с — этим скоростью. Также было несомненным, что он даже не перечитывал написанное. Я подумала про себя, что название следовало бы поменять на «Оглянись, идиот».

— Начни с последней страницы, — посоветовала я, — и работай дальше. Так тебе не придется читать этого.

— Я брошу их. Ой! — Она сделала вид, будто бросает гранки на пол, но вовремя подхватила их. — Порядок имеет какое-нибудь значение? Давай перемешаем их.

— Впиши какую-нибудь фигню. Типа «Это полный отстой» или «Твоей маме приходится работать».

Кирстен сделала вид, что пишет:

— «Джефф появился перед нами голым, держась рукой за член. Он распевал гимн «Звездно-полосатый навсегда»».

Мы обе засмеялись. Я рухнула на неё и мы обнялись.

— Я дам тебе сто долларов, если ты это вставишь, — проговорила я с трудом.

— А я передам их ИРА.

— Нет. Налоговому управлению.

— Я не отчитываюсь о своих доходах. Шлюхам не надо. — Её настроение переменилось, веселый настрой явственно угас. Она мягко похлопала меня по руке, а затем поцеловала.

— За что? — спросила я, тронутая.

— Они считают, что пятно означает опухоль.

— О, нет.

— Да. Вот и весь сказ. — Она оттолкнула меня с едва сдерживаемым раздражением.

— Они могут что-нибудь сделать? То есть они могут…

— Они могут сделать операцию. Удалить легкое.

— А ты все так и куришь.

— Поздновато отказываться от сигарет. Вот же черт. Возникает интересный вопрос… И не я первая задаю его. Когда воскресаешь во плоти, воскресаешь в совершенной форме или же со всеми шрамами, ранами и изъянами, что были у тебя при жизни? Иисус показал Фоме свои раны. Фома засунул руку в его — Иисуса — бок. Ты знаешь, что из той раны церковь и родилась? В это католики и верят. Из раны, раны от копья, хлынула кровь и вода, пока он висел на кресте. Это влагалище, влагалище Иисуса. — Кирстен явно не шутила, она казалась серьезной и печальной. — Мистическое представление о духовном втором рождении. Иисус родил всех нас.

Я пересела на стул рядом с кроватью, ничего не ответив.

Новость — медицинское заключение — потрясла и ужаснула меня, я даже не могла отреагировать как следует. Кирстен, однако, выглядела спокойной. Они напичкали её транквилизаторами, догадалась я. Они всегда так поступают когда сообщают подобные новости.

— Теперь ты считаешь себя христианкой? — сказала я наконец, не в состоянии придумать что-нибудь другое, что-нибудь более уместное.

— Окопный синдром, — ответила Кирстен. — Что думаешь о названии книги? «Здесь, деспот Смерть».

— Его предложила я.

Она выразительно посмотрела на меня.

— Почему ты так смотришь на меня?

— Тим сказал, что это его название.

— Ну да, его. Я предложила ему цитату. Это одна из нескольких, я предложила целую подборку.

— Когда это было?

— Не знаю. Некоторое время назад. Я уже забыла. А что?

— Это ужасный заголовок. Я возненавидела его, как только увидела. Я не знала о нем, пока он не свалил эти гранки мне на колени, в буквальном смысле слова на колени. Он даже не спрашивал… — Она умолкла, затем погасила сигарету. — Смахивает на чье-то представление о том, как должно выглядеть название книги. Пародия на название книги. Того, кто никогда раньше не озаглавливал книги. Удивлена, что редактор не отверг его.

— Камешек в мой огород?

— Не знаю. Ты сама так поняла. — Она стала изучать гранки, совершенно игнорируя меня.

— Хочешь, чтоб я ушла? — спросила я неловко через какое-то время.

— Мне действительно наплевать, что ты делаешь, — ответила Кирстен.

Она продолжала работать. Потом прервалась, чтобы закурить ещё одну сигарету. Тогда я заметила, что пепельница у её кровати наполнена выкуренными наполовину сигаретами.

Глава 11

Я узнала о её самоубийстве, когда мне позвонил Тим. Ко мне в гости приехал мой младший брат. Было воскресенье, так что мне не надо было идти в магазин на работу. Мне пришлось стоять и слушать, как Тим говорит мне, что Кирстен «только что ушла». Я смотрела на своего младшего брата, по-настоящему любившего Кирстен. Он собирал модель СПАД XIII из бальзового дерева — он знал, что звонит Тим, но, конечно же, не знал, что теперь Кирстен, как и Джефф, мертва.

— Ты сильная, — звучал голос Тима в моем ухе. — Я знаю, ты выдержишь.

— Я видела, что к этому шло.

— Да, — он казался безразличным, но я знала, что у него разрывается сердце.

— Барбитураты? — спросила я.

— Она приняла… Ах, они точно не знают. Она приняла их и засекла время. Подождала. Потом вошла и рассказала мне. А потом она упала. Я знал, что это было. — Он добавил: — Завтра она должна была вернуться в Маунт-Сион.

— Ты позвонил…

— Приехала «скорая помощь», и её отвезли в больницу. Они сделали все возможное. Но дело в том, что максимальная доза была уже в организме, и то, что она приняла как передозировку…

— Вот оно что. В этом случае промывание желудка не помогает, яд уже в организме.

— Не хочешь приехать сюда? В Сан-Франциско? Я был бы очень признателен.

— Со мной Харви.

Мой младший брат поднял глаза. Я сказала ему:

— Кирстен умерла.

— А, — кивнул он и через миг вернулся к своему самолету. Как в «Воццеке». подумала я. В точности концовка «Воццека».^[225] Вот она я: интеллектуал из Беркли, рассматривающая все в переводе на культуру, оперы, романы, оратории и поэмы. Не говоря уже о пьесах.

Du! Deine Mutter ist tot!^[226]

А ребенок Марии отвечает:

Но, но! Прыг, прыг! Прыг, прыг!

Я сломаю твою игрушку, подумала я, если ты будешь продолжать в том же духе. Маленький мальчик собирает модель самолета и не понимает: двойной ужас, и оба охватывают меня.

— Я приеду, — сказала я Тиму, — как только найду кого-нибудь посидеть с Харви.

— Ты можешь взять его с собой.

— Нет, — я машинально покачала головой.

Я попросила соседку присмотреть за Харви остаток дня и вскоре была на пути в Сан-Франциско, переезжая на своей «хонде» по мосту Бей-бридж. А слова из оперы Берга все ещё навязчиво звучали у меня в голове:

Охотника жизнь весела,

Охота всем доступна!

Охотником будь я,

Вот это был бы я.

То есть, сказала я себе, слова Георга Бюхнера, он ведь написал эту чертовщину. Я вела машину и плакала. Мое лицо застилали слезы. Я включила радио и нажимала кнопку за кнопкой, перебирая станцию за станцией. На канале рок-музыки я поймала старую песню Сантаны и включила громкость на полную мощность. Музыка заполнила мой маленький автомобиль, и я закричала. Я слышала:

Ты! Мать твоя мертва!

Я чуть не врезалась в огромный американский автомобиль, мне пришлось перестроиться в ряд правее. Помедленнее, сказала я себе. Е*** твою, подумала я, двух смертей уже достаточно. Хочешь стать третьей? Тогда продолжай вести так, как ведешь сейчас: трое плюс люди из другой машины. И затем я вспомнила Билла. Психа Билла Лундборга, на данный момент где-то на свободе. Позвонил ли ему Тим? Ему должна позвонить я, сказала я себе.

Бедный, несчастный, е***нутый ты сукин сын, сказала я про себя, вспоминая Билла и его мягкое толстенькое лицо. Ту атмосферу свежести, что витала вокруг него, подобно запаху свежего клевера, вокруг него, его дурацких штанов и дурацкого вида, как у коровы, довольной коровы. Почтовое отделение ожидает ещё один раунд битья стекол, осознала я. Он пойдет туда и примется бить огромные витрины голыми кулаками, пока кровь не зальет ему руки. А потом его снова упекут либо в одно место, либо в другое — не важно куда, потому что сам он не видит разницы.

Как она смогла так его доконать? — спросила я себя.Какая злоба. Какая страшная жестокость ко всем нам. Она действительно ненавидела нас. Это наказание нам. Я всегда буду считать себя виновной. Тим всегда будет считать себя виновным. И Билл тоже. И, конечно же, никто из нас не виноват — и всё-таки, в известном смысле, виноваты все мы, но, как бы то ни было, это не имеет никакого отношения, после свершившегося, к несущественному, теоретическому и пустому, совершенно пустому, как «бесконечная пустота», величайшему Не-Бытию Бога.

Где-то в «Воццеке» есть строчка, которая приблизительно переводится как «Мир ужасен». Да, сказала я себе, мчась по Бей-бридж, совершенно насрав на скорость, здесь итог всему. Это высшее искусство: «Мир ужасен». В этих — то словах все и заключается. За это мы и платим композиторам, художникам и великим писателям, чтобы они рассказывали нам это — постигая это, они зарабатывают себе на жизнь. Какое мастерское, острое понимание. Какая проникающая прозорливость. Крыса из водосточной канавы могла бы сказать вам то же самое, умей она разговаривать. Если бы крысы умели разговаривать, я бы делала все, что они говорят. Я знала чернокожую девушку. У неё были не крысы, крысы — это у меня, у неё, говорила она, были пауки, viz:^[227] «Если бы пауки умели разговаривать». В тот раз на неё накатило, когда мы гуляли в парке Тилдена, и нам пришлось везти её домой. Невротичная леди. Замужем за белым… Как же её звали? Единственная в Беркли.

Viz — сокращенная форма «Vtsigoths», «вестготы», доблестные готы. «Visitation», «посещение», как посещение мертвых, с того света. Вот та старуха действительно несет за это вину. Если уж кто-то и несет, то именно она. Но это убийство спартанских гонцов, и теперь я проделываю это сама, после всех своих предупреждений. ВНИМАНИЕ: ЭТА ЛЕДИ — ЧОКНУТАЯ. Прочь с моей дороги! Да е***ть вас всех, на хрен, всех вас в ваших чистеньких больших тачках!

Я подумала:

Война, твои границы знаю;

Здесь, деспот Смерть, твой ужас меркнет.

Тиранов лишь врагом считаю,

Но добродетели друг верный.

И затем повторяется снова: «Здесь, деспот Смерть». Это великолепное название, не пародия. Поэтому оно и было принято — Тим выбрал мой заголовок и, конечно же, в своей обычной дурацкой манере не потрудился или же забыл сказать ей об этом. Точнее, сказал, что это он придумал его. Наверное, он так и думает. Все ценные идеи в истории человечества были выдвинуты Тимоти Арчером. Он создал модель гелиоцентрической солнечной системы. У нас до сих пор была бы геоцентрическая, не озаботься он этим. Где заканчивается епископ Арчер и начинается Бог? Хороший вопрос. Спроси его — и он ответит приведя цитаты из книг.

Ничто в этом мире не вечно, все накрывается жопой, подумала я. Вот как надо было это выразить. Предложу Тиму для надгробия Кирстен. Преподававшая в норвежской школе шведская кретинка. Я сказала ей миллион гадостей под видимостью игры. Её мозг записывал их и проигрывал ей поздними вечерами, когда она не могла заснуть, а Тим дремал. Она не могла заснуть и принимала все больше и больше депрессантов, этих барбитуратов, которые и угробили её. Мы знали, что этим и кончится: единственный вопрос заключался в том, будет ли это несчастный случай или же умышленная передозировка — как будто есть какая-то разница.

По договоренности я должна была встретиться с Тимом в квартире в Злачном квартале и потом отправиться с ним в собор Божественной Благодати. Я ожидала, что он будет с заплаканными глазами и обезумевшим от горя. Однако, к моему удивлению, Тим выглядел сильнее, собраннее и даже в буквальном смысле выше, нежели я видела его когда-либо прежде.

Обняв меня, он сказал:

— Мне предстоит жестокая драка. С этого момента.

— Ты имеешь в виду скандал? Наверно, в газетах и новостях поднимется шум.

— Я уничтожил часть её предсмертной записки. У полиции только то, что осталось. Они были здесь. Возможно, они ещё вернутся, Да, у меня есть некоторое влияние, но новости я заткнуть не смогу. Все, на что я могу надеяться, так это удерживать ситуацию в области догадок.

— А что было в записке?

— В той части, что я уничтожил? Не помню. Это уже в прошлом. Это касалось нас, её чувств ко мне. У меня не было выбора.

— Не сомневаюсь.

— В том, что это было самоубийство, нет никаких сомнений. Мотив, конечно же, её страх, что у неё снова рак. И они в курсе, что она была барбитуратовой наркоманкой.

— Ты так и говоришь о ней? Наркоманка?

— Конечно. Это бесспорно.

— И когда ты узнал?

— Когда познакомился с ней. Когда в первый раз увидел, как она их принимает. Ты знала.

— Да, — признала я, — я знала.

— Садись, я принесу кофе.

Он пошел на кухню. Я автоматически села на знакомый диван, гадая, можно ли найти где-нибудь в квартире сигарет.

— Как тебе сделать кофе? — спросил Тим, стоя в дверях кухни.

— Не помню. Да не важно.

— Может, лучше выпьешь?

— Нет, — покачала я головой.

— Ты понимаешь, что это подтверждает, что Рейчел Гаррет была права?

— Я знаю.

— Джефф хотел предупредить её. Предупредить Кирстен.

— Получается, так.

— И я умру следующим.

Я подняла на него глаза.

— Так сказал Джефф.

— Не сомневаюсь.

— Будет жестокая драка, но я выиграю. Я не собираюсь следовать за ними, следовать за Джеффом и Кирстен. — Его голос звенел от суровости и негодования. — Христос затем и пришел в наш мир, чтобы спасти человека от подобного рода детерминизма, этого правила. Что будущее нельзя изменить.

— Надеюсь, что так.

— Моя надежда в Иисусе Христе. «Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света». От Иоанна, глава двенадцатая, стих тридцать шестой. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте». От Иоанна, четырнадцатая, первый. «Благословен Грядный во имя Господне!» От Матфея, двадцать третья, тридцать девятый. — Тяжело дыша — его большая грудь вздымалась и опускалась, — Тим пристально посмотрел на меня и, направив на меня перст провозгласил: — Я не собираюсь идти тем же путем, Эйнджел. Они оба сделали это умышленно, но я никогда так не поступлю. Я никогда не пойду как ягненок на убой.

Слава тебе Господи, подумала я. Ты будешь бороться.

— Пророчество это или нет. Даже если бы Рейчел была самой сивиллой, даже тогда я не пошел на это с готовностью, как тупое животное, не предложил бы себя в жертву, чтобы мне перерезали глотку.

Его глаза пылали огнем. Иногда я видела его таким в соборе, когда он читал проповедь. Этот Тим Арчер говорил с полномочиями, которыми его наделил сам апостол Петр: по апостольской преемственности, не прерванной в епископальной церкви.

Когда мы ехали в собор Божественной Благодати на моей «хонде», Тим сказал мне:

— Я понимаю, что сам опускаюсь до судьбы Валленштейна. Подлаживаюсь под астрологию. Составляю гороскопы.

— Ты имеешь в виду доктора Гаррет?

— Да, её и доктора Мейсона. Никакие они не доктора. Это был не Джефф. Он не возвращался с того света. Нет в этом правды. Тупость, как сказал этот бедный мальчик, её сын. О боже, я не позвонил её сыну.

— Я скажу ему.

— Это его добьет. А может и нет. Может он сильнее, чем мы думаем. Он видел насквозь весь этот бред о возвращении Джеффа.

— Если ты болен шизофренией, то не можешь не говорить правду.

— Тогда шизофренией должно болеть больше людей. Что это, история с новым платьем короля? Ты ведь тоже знала, но не говорила.

— Дело здесь не в знании. Здесь дело заключается в значимости.

— Но ты никогда не верила в это.

— Не уверена, — ответила я через некоторое время.

— Кирстен мертва, потому что мы поверили в чушь. Оба. А верили мы, потому что хотели верить. Теперь у меня нет этого мотива.

— Полагаю, нет.

— Если бы мы посмотрели в глаза суровой правде, Кирстен сейчас была бы жива. Я могу лишь надеяться, что положу этому конец, здесь и сейчас… и последую за ней позже. Гаррет и Мейсон могли догадаться, что Кирстен больна. Они злоупотребили больной, сбитой с толку женщиной, и теперь она мертва. Я считаю их виновными. — Он помолчал какое-то время и затем сказал: — Я пытался заставить Кирстен обратиться в клинику для наркоманов. Здесь, в Сан-Франциско, у меня есть несколько друзей, занимающихся этим. Я хорошо знал о её зависимости и знал, что ей могут помочь только профессионалы. Мне пришлось пройти через это самому, как ты знаешь… с алкоголем.

Я ничего не ответила, просто вела машину.

— Останавливать издание книги слишком поздно, — продолжил Тим.

— Разве ты не можешь позвонить редактору и…

— Теперь это их собственность.

— Но они весьма почтенное издательство. Они послушаются тебя, если ты велишь им отказаться от книги.

— Они уже разослали рекламные предпубликационные материалы. Через них распространяются переплетенные гранки и ксерокопии рукописи. Что я сделаю… — Тим задумался. — Я напишу другую книгу. В ней будет рассказываться о смерти Кирстен и моей переоценке оккультного. Это будет для меня лучше всего.

— Я думаю, тебе следует отозвать «Здесь, деспот Смерть».

Однако он уже принял решение. Он энергично покачал головой:

— Нет, пускай все идет так, как запланировано. У меня годы опыта с подобными делами. Нужно примириться с глупостью — моей собственной, имею я в виду, конечно же, — и затем, примирившись с ней, начать её исправлять. Моя следующая книга и будет таким исправлением.

— Аванс был большой?

Бросив на меня взгляд, Тим ответил:

— Не очень, принимая во внимание потенциал сбыта. Десять тысяч при подписании контракта, ещё десять тысяч, когда я предоставил им законченную рукопись. И ещё десять тысяч, когда книга будет издана.

— Тридцать тысяч долларов — куча денег.

Скорее самому себе, в раздумьях, Тим сказал:

— Думаю, я добавлю посвящение. Посвящение Кирстен. In memoriam. И немного напишу о своих чувствах к ней.

— Ты мог бы посвятить её им обоим. Джеффу и Кирстен. И написать: «Упаси, Господи, от такого…»

— Очень подходяще.

— Добавь меня и Билла, — попросила я. — Если уж решил. Мы — часть этого кино.

— «Кино»?

— Это выражение из Беркли. Вот только это не кино, это опера Альбана Берга «Воццек». Они все там умирают, кроме маленького мальчика, скачущего на деревянной лошадке.

— Мне надо будет позвонить насчет посвящения. Гранки уже в Нью-Йорке, исправленные.

— Это она их закончила? Её работа?

— Да, — ответил он рассеянно.

— А она правильно все сделала? В конце концов, она плохо себя чувствовала.

— Полагаю, что правильно. Я не просматривал их.

— Ты ведь собираешь провести мессу в память о ней? В соборе Божественной Благодати.

— Ах да. Это одна из причин, почему я…

— Думаю, тебе надо пригласить «Кисс». Это группа, очень почитаемая рок-группа. Ты ведь когда-то хотел устроить рок-мессу.

— Ей нравились «Кисс»?

— Сразу после «Ша-На-На».

— Тогда мы должны позвать «Ша-На-На», — ответил Тим.

Какое-то время мы снова ехали молча.

— «Патти Смит Груп», — вдруг сказала я.

— Можно мне задать тебе несколько вопросов о Кирстен?

— Я готова ответить на любой.

— Я хочу прочесть на службе стихи, которые ей нравились. Можешь мне назвать какие-нибудь? — Он достал из кармана пиджака записную книжку и ручку с золотым пером. Он ждал.

— Есть прекрасное стихотворение о змее, Дэвида Лоуренса. Она любила его. Не проси меня прочесть его, сейчас я не смогу. Извини. — Я закрыла глаза, стараясь не заплакать.

Глава 12

На заупокойной службе епископ Тимоти Арчер прочитал стихотворение Лоуренса о змее. Он прочел его изумительно, и я видела, как были тронуты присутствующие, хотя их было не так уж и много. И даже не все из них знали Кирстен Лундборг. Я все искала в соборе её сына Билла.

Когда я позвонила ему и сообщила скорбную весть, он отреагировал весьма сдержанно. Думаю, он предвидел это. Тогда над ним были не властны ни больница, ни тюрьма. Билл заработал свою свободу гулять, разрисовывать автомобили, или чем он там занимался. Во всяком случае, теперь он развлекался в своей обычной серьезной манере.

После самоубийства Кирстен с глаз епископа Арчера спала пелена, так что, казалось бы, её смерть послужила полезной цели, пускай и цели, неравной нашей потере. Это поражает меня: отрезвляющая сила человеческой смерти. Она превосходит все слова, все доводы. Это наивысшая сила. Она овладевает вашим вниманием и временем. После неё вы изменяетесь.

Я не понимала, как Тиму удалось извлечь силу из смерти — смерти человека, которого он любил. Я не могла этого постичь, но это было той самой его характерной чертой, что позволяла ему добиваться успеха — успеха в работе, успеха как человеку. Чем хуже было положение дел, тем сильнее он становился. Он не любил смерть, но он не боялся её. Он постиг её, стоило спасть пелене. Он испробовал бредовый метод сеансов и суеверия, но это не сработало, а лишь принесло ещё одну смерть. И теперь он переключил передачу и пробовал быть рациональным. У него был основательный мотив: на крючке, как наживка, была его собственная жизнь. Наживка для привлечения того, что древние называли «дурной судьбой», означающей преждевременную смерть, смерть до своего срока.

Мыслители древности не расценивали смерть per se как зло, ибо смерть приходит ко всем. Как зло они безошибочно воспринимали преждевременную смерть, смерть, пришедшую до того, как человек смог завершить свои труды. Сорванное, так сказать, до созревания, твердое зеленое яблочко, что смерть взяла и затем отбросила, как не представляющее интереса даже для неё.

Епископ Арчер ни коим образом не завершил свои труды и ни в коем случае не собирался быть сорванным, отрезанным от жизни. Теперь он безошибочно осознал, что шаг за шагом сползал к судьбе, постигшей Валленштейна: сначала суеверие и легковерность, затем удар алебардой английского капитана по имени Вальтер Деверу, во всех других отношениях совершенно непримечательной для истории личности (Валленштейн напрасно просил о пощаде: когда алебарда в руках врага, для этого, как правило, уже слишком поздно). В то последнее мгновение Валленштейн, пробужденный ото сна, возможно, был также пробужден и от умственного ступора. Я почти не сомневалась, что, когда к нему в спальню ворвались вражеские солдаты, к нему пришло мгновенное осмысление, что все астрологические схемы и все гороскопы мира оказались для него бесполезными, ибо этого он не предвидел, и в итоге оказался застигнутым врасплох. Разница между Валленштейном и Тимом, однако, была огромной и ключевой. Во-первых, перед глазами Тима был пример Валленштейна: он должен был увидеть, куда великих людей заводит глупость. Во-вторых, Тим был по существу реалистом, несмотря на всю свою высоколобую, образованную болтовню. Тим вошел в мир с недоверчивым взглядом, острым чувством того, что идет ему на пользу, а что служит помехой. В момент смерти Кирстен он проницательно уничтожил часть её предсмертной записки. Он ни в коем случае не дурак, и ему удалось — что достойно изумления — утаить их отношения от прессы и самой епископальной церкви (все это, конечно же, позже всплыло, но к тому времени Тим был мертв, и, вероятно, это его не волновало).

Как такой в высшей степени практичный — и даже, хотя с этим можно и поспорить, меркантильный — человек мог запутаться в нагромождении столь явственной чуши, удивительно, но даже чушь имела некоторую полезность в устройстве жизни Тима. Он отнюдь не желал быть связанным формальными ограничениями своей роли. Он действительно определял себя как епископ не больше, чем прежде позволял себе определяться как адвокат. Он был человеком и так о себе и думал. «Человеком» не в смысле «мужчина», но «человеком» в смысле человеческого существа, жившего во многих областях и развертывавшегося во множестве направлений. Во время обучения в колледже он многое усвоил из своих исследований эпохи Возрождения. Однажды он сказал мне, что Возрождение ни в коем случае не низвергло или уничтожило средневековье: Возрождение лишь завершило его, что бы там ни воображал Томас Элиот.

Взять, к примеру, говорил мне Тим, «Божественную комедию» Данте. Исходя из жестокой эпохи, описываемой в сочинении, ясно, что «Комедия» происходит из средневековья. Она совершеннейшим образом подводит итог средневековому мировоззрению — это его величайший венец. И кроме того (пускай многие критики и не согласятся), в «Комедии» есть обширный объем видения, которое ни коим образом нельзя разделить на два полюса до, скажем, взгляда Микеланджело, который в действительности много обращался к «Комедии» при росписи потолка Сикстинской капеллы. По мнению Тима, в Ренессансе христианство достигло своей кульминации. Он не рассматривал этот момент истории как воскрешение древнего мира и преодоление им средневековья, христианской эпохи. Ренессанс не был торжеством старого языческого мира над верой, а скорее заключительным и полнейшим расцветом веры, и именно христианской веры. Следовательно, рассуждал Тим, выдающийся человек эпохи Возрождения (знавший почти все, являвшийся, выражаясь правильно, эрудитом) был идеальным христианином, пребывавшим в этом и потустороннем мирах как дома: совершенная смесь материи и духа, материи обожествленной, так сказать. Материи преобразованной, но все же материи. Два царства, это и иное, вновь объединились, каковыми они и были до грехопадения.

Тим намеревался завладеть этим идеалом для себя, сделать его своей собственностью. Совершенная личность, считал он, не замыкается на своей работе, какой бы возвышенной она ни была. Сапожник, относящийся к себе лишь как к тому, кто чинит обувь, порочно ограничивает себя. Рассуждая подобным образом, епископ поэтому должен проникать и в те области, что занимают всех людей. Одна из этих областей — сексуальность. И хотя общепринятое мнение заключается в противоположном, Тима это не волновало, и он не сдавался. Он знал, что соответствовало человеку эпохи Возрождения, и он знал, что он представлял собой такого человека во всей его подлинности.

То, что такое опробование каждой возможной идеи с целью определения её пригодности в конце концов и погубило Тима Арчера, бесспорно. Он перепробовал слишком много идей — улавливал их, изучал, какое-то время пользовался ими и затем оставлял… Некоторые идеи, впрочем, словно обладая собственной жизнью, «возвращались с дальней стороны хлева» и овладевали им. Это история, это исторический факт. Тим мертв. Идеи не сработали. Они оторвали его от земли, а затем предали и напали на него. По сути, они бросили его, прежде чем это смог сделать с ними он. Впрочем, нельзя не признать одного: Тим Арчер смог понять, что ему не оставалось ничего, кроме борьбы не на жизнь, а на смерть, и, осознав это, он принял позу отчаянной обороны. Как он и сказал мне в тот день, когда умерла Кирстен, он всё-таки не сдался. Судьбе, дабы заполучить Тима, пришлось пронзить его: сам бы он никогда этого с собой не сделал. Он не сговорился бы с карающей судьбой, единожды разгадав её и её замыслы. Теперь этим он и занимался — разгадывал карающую судьбу, рыскавшую в его поисках. Он не убежал и не пошел с ней на компромисс. Он стоял, боролся и в этой позе и умер. Но он сопротивлялся до конца, или, другими словами, умер, нападая. Судьбе пришлось убить его.

Пока же судьба гадала, как довести дело до конца, живой мозг Тима был всецело занят уклонениями посредством любого возможного умственно-гимнастического хода, который мог бы сдержать удар неизбежного. Возможно, именно это мы и подразумеваем под термином «судьба». Не будь она неизбежной, мы бы им не пользовались — вместо этого мы бы говорили о неудаче. О случайностях. С судьбой же случайностей нет, есть намерение. И это намерение безжалостное, подступающее сразу со всех сторон — сам мир личности словно сжимается. И в конечном счете оно охватывает одну только личность и её зловещий рок. А она против своей воли запрограммирована уступить, и поэтому в своих усилиях вырваться и освободиться эта личность сдается даже ещё быстрее, от усталости и отчаяния. Тогда судьба побеждает — уже не важно что.

Многое из этого мне поведал сам Тим. Он готовился к этому экзамену как к составляющей своего христианского образования. Древний мир узрел возникновение греко-романских религий таинств, предназначенных для преодоления судьбы посредством вхождения верующего в бога, минуя планетарные сферы, в бога, допускающего замораживание «астральных влияний», как это называлось в те дни. Мы же сегодня говорим о «полосе смерти» ДНК и психологическом сценарии — узнанных от и созданных по другим людям, предшественникам, друзьям и родителям. Это то же самое. Это детерминизм, убивающий вас, что бы вы ни делали. Должна прийти и изменить ситуацию какая-то сила, внешняя по отношению к вам. Вы не можете сделать этого сами, ибо запрограммированность заставляет вас совершить действие, которое вас и уничтожит. Действие, совершаемое с мыслью, что оно спасет вас, тогда как на самом деле оно отдает вас тому самому року, которого вы так хотите избежать.

Тим все это знал. Это ему не помогло. Но он делал все, что мог. Он пытался.

Практичные люди не делают того, что сделали Джефф и Кирстен. Практичные люди борются с этим дрейфом, потому что это романтический дрейф, слабость. Это приобретенная инертность, приобретенное пораженчество. Тим мог не придавать значения смерти своего сына как исключительному случаю, полагая, что он не будет заразительным, но когда так же поступила и Кирстен, ему пришлось изменить свою точку зрения, вернуться к смерти Джеффа и пересмотреть её. Тогда он разглядел в ней истоки последовавшего несчастья, и он увидел, что это же несчастье нависает и над ним самим. Это заставило его немедленно избавиться от всех бессмысленных представлений, которых он нахватался начиная со смерти Джеффа, всех этих «жутких и убогих» идей, связанных с оккультизмом, заимствуя уместное описание Менотти. Тим внезапно осознал, что он сел за стол в гостиной мадам Флоры, чтобы вступить в контакт с духами, а на самом деле, чтобы отдаться глупости. Теперь он делал то, что характеризовало его всю жизнь: отказался от одного пути и искал другой. Он избавился от этого зловредного груза и стремился к чему-то более устойчивому, более надежному и здоровому, чтобы заменить его. Для спасения судна порой необходимо сбросить груз за борт. Когда что-то отбрасывается, это проделывается расчетливо: выбросить, чтобы утопить, зато сохранить само судно. И такой момент наступает лишь тогда, когда судно терпит бедствие, как это и происходило с Тимом. Доктор Гаррет предрекла гибель и ему, и Кирстен — сначала Кирстен. Первое пророчество оказалось верным. Следовательно, он мог быть следующим. Это действия в аварийной обстановке. К ним прибегают готовые пойти на риск и находчивые. Тим принадлежал и к тем, и к другим. Да ещё факт необходимости. Тим осознавал разницу между кораблем (который восстанавливаем) и грузом (который таковым не является). Он рассматривал себя как корабль. Он рассматривал свою веру в духов, в возвращение своего сына с того света как груз. Такое четкое различие было его преимуществом — в той мере, в какой он мог его провести. Отказ от этой веры ни подрывал его, ни порочил. И существовал незначительный шанс, что это его спасет.

Я радовалась вновь обретенной прозорливости Тима. Но все равно была настроена глубоко пессимистично. Я относилась к его прояснению как к проявлению его фундаментального решения спастись. Это, несомненно, хорошо. Нельзя порицать стремление выжить. Единственный вопрос, пугавший меня, заключался в следующем: а не пришло ли это прояснение слишком поздно? Время покажет.

Когда судно спасено — если оно действительно спасено, — необходимое выбрасывание груза наделяет владельца или владельцев товара правом на основную компенсацию. Это международное морское правило. Подобное соображение основополагающе для всех людей, вне зависимости от места происхождения. Сознательно или бессознательно, Тим это понимал. Делая то, что он делал, он принимал участие в чем-то почтенном и повсеместно принятом. Я его понимала. Думаю, его понял бы любой. Было не время сокрушаться над проигранными баталиями по вопросу, вернулся или же нет его сын с того света. Для Тима настало время бороться за свою жизнь. Он так и делал, и делал все, что мог. Я наблюдала и, где было возможно, помогала. В конечном счете все рухнуло, но не из-за недостатка усилий, не из-за неудачной попытки или утраты мужества.

Это не беспринципность. Это пробуждение перед последней обороной. Рассматривать Тима в его последние дни как ничтожного человечишку, занятого животным спасением любой ценой, отрицающего любые моральные устои — значит не понимать его совершенно. Когда под угрозой ваша жизнь, вы действуете определенным образом, если вам достает сообразительности, и Тим так и поступал: он избавился от всего, от чего можно было избавиться, от чего нужно было избавиться — он обнажил клыки и готов был кусаться, и именно так человек и поступает, в смысле человека-твари, твердо решившегося спастись, — и к черту этот груз. После смерти Кирстен Тиму грозила неминуемая смерть, и он это понимал, а чтобы вам понять его в этот заключительный период, вы должны принять во внимание его осознание, и также вы должны понять, что его восприятие, его осознание, было правильным. Он находился, выражаясь языком психиатров, в контакте с реалистичной ситуацией (как будто есть какая-то разница между «ситуацией» и «реалистичной ситуацией»). Он жаждал жить. Как и я. Как и вы, вероятно. Тогда вы должны понять, что творилось в душе у епископа Арчера в течение периода после смерти Кирстен и до его собственной: первая — нечто данное, вторая — угрожающая, но спорная вероятность, не реальность. Во всяком случае, не тогда, хотя с нашей нынешней позиции, при взгляде в прошлое, мы и можем представить её как неизбежную. Но это известная черта ретроспективного взгляда — для него все неизбежно, поскольку все уже произошло.

Даже если Тим и расценивал свою смерть как неминуемую, определенную пророчеством, определенную сивиллой — или же Аполлоном, говорившим посредством сивиллы как глашатая, — он был решителен в противостоянии этой участи и организовывал сопротивление, на какое только был способен. Думаю, это действительно замечательно и заслуживает восхваления. То, что он отверг всего лишь кучу хлама, в который некогда верил и о котором проповедовал, не имеет значения. Он что, должен был вцепиться в это дерьмо и умереть в согнувшейся, расслабленной позе, с закрытыми глазами и спрятанными клыками? Я твердо убеждена в этом. Я видела это. Я понимала это. Я видела, что груз сброшен. Я видела, как он отправился за борт в тот миг, когда осуществилось первое пророчество доктора Гаррет. И я сказала: слава тебе, Господи. И всё-таки я считаю, что он должен был отказаться от издания этой чертовой книжонки, этой «Здесь, деспот Смерть», как я её озаглавила. Но он получил за неё тридцать тысяч долларов, и, возможно, его решение всё-таки пустить её в печать было просто ещё одним свидетельством его практичности. Не знаю. Некоторые стороны Тима Арчера остаются для меня загадкой даже на сегодняшний день.

Просто это было не в стиле Тима — устранить ошибку, прежде чем она произошла. Он позволял ей появиться, а затем — как он сам выражался — подавал исправление в форме поправки. За исключением тех случаев, когда дело касалось его физического спасения — тут он просчитывал действия заблаговременно. Тут он готовился. Человек, бежавший всю свою жизнь, опережая самого себя, обгоняя самого себя, словно подгоняемый амфетаминами, которые глотал ежедневно, вот этот человек теперь неожиданно прекратил бег, оглянулся, всмотрелся в судьбу и сказал — словами, приписываемыми Лютеру, хотя это не так, — «Здесь я стою, и я не могу иначе». У немецкого онтологиста Мартина Хайдеггера есть для этого выражение: превращение неподлинного Бытия в истинное Бытие, или «Sein». Я изучала это в Калифорнийском университете. И даже не думала, что когда-либо увижу, как это происходит. Но это произошло, и я увидела. И я нашла это прекрасным, но очень печальным, ибо оно не состоялось.

Я мысленно представила себе дух своего мертвого мужа, проникающий в мой разум и при этом весьма забавляющийся. Джефф указал бы мне, что я рассматривала епископа как грузовое судно, фрахтовщика, да ещё обнажающего клыки — перемешанная метафора, от которой он пребывал бы в состоянии восторга на протяжении нескольких дней. Я бы конца не слышала его восклицаниям. Из-за самоубийства Кирстен я начала трогаться умом. На работе, сверяя содержимое поставки с перечнем фактуры, я едва обращала внимание на то, что делаю. Я ушла в себя. Мои коллеги и шеф говорили мне об этом. И я мало ела. Я проводила свой обеденный перерыв за чтением Дэлмора Шварца, умершего, как мне сказали, попав головой в мешок с отбросами, который он выносил по лестнице, когда с ним случился сердечный приступ. Великолепный способ для поэта умереть!

Проблема самоанализа заключается в том, что у него нет конца. Как и у сна Основы^[228] во «Сне в летнюю ночь», у него нет основы. За годы обучения на кафедре английского языка в Калифорнийском университете я научилась составлять метафоры, играть с ними, мешать их, подавать их. Я метафорическая наркоманка, переобразованная и остроумная. Я слишком много думаю, слишком много читаю, беспокоюсь о тех, кого слишком сильно люблю. Те, кого я любила, начали умирать. Осталось уж немного, большинство ушло.

В мир света навсегда они ушли,

И мне здесь тяжко одному,

Лишь память их, как яркий свет вдали,

Мою пронзает тьму.

Как написал Генри Воэн в 1655 году. Стихотворение заканчивается:

Иль сделай, чтоб, когда я в высь взгляну,

Мне взгляд не помрачала мгла,

Иль уведи меня в ту вышину,

Где видно без стекла!..^[229]

Под «стеклом» Воэн подразумевает телескоп. Я проверяла. Второстепенные метафизические поэты семнадцатого века составляли мою специализацию, когда я училась в школе. Теперь, после смерти Кирстен, я вновь вернулась к ним, потому что мои мысли, как и их, обратились к потустороннему миру. Туда ушел мой муж. Туда ушла моя лучшая подруга. Я ожидала, что и Тим уйдет туда, — и так он и сделал.

К несчастью, я стала реже видеться с Тимом. Для меня это было самым болезненным ударом. Я действительно любила его, но теперь связи были оборваны. Они были оборваны с его стороны. Он оставил должность епископа Калифорнийской епархии и переехал в Санта-Барбару и тамошний исследовательский центр. Его книга, которая, по моему непреложному мнению, не должна была издаваться, вышла, выставив его дураком. К этому добавился скандал с Кирстен: медиа, несмотря на манипуляции Тима со свидетельствами, пронюхали об их тайных отношениях.^[230] Карьера Тима в епископальной церкви внезапно завершилась. Он собрался и уехал из Сан-Франциско, объявившись, как он когда-то говорил, в частном секторе. Там он мог расслабиться и стать счастливым, там он мог жить без репрессивного осуждения христианского канонического права и морали.

Я скучала по нему.

В прекращение его отношений с епископальной церковью вмешался и третий элемент — и, конечно же, он заключался в чертовых Летописях саддукеев, которые Тим просто не мог оставить. Более не занятый Кирстен — она была мертва — и более не занятый оккультным — поскольку он осознал, к чему оно вело, — теперь он сконцентрировал всю свою доверчивость на писаниях этой древнееврейской секты, утверждая в речах, интервью, статьях, что в них действительно находятся подлинные истоки учения Иисуса. Тим не мог оставить неприятности. Ему и неприятностям было предопределено сосуществовать вместе.

Я не отставала от событий, касавшихся Тима, читая журналы и газеты. Моя связь с ним осуществлялась через посредников, у меня больше не было прямого, личного знакомства с ним. Для меня это составляло трагедию, возможно, даже большую, нежели утрата Джеффа и Кирстен, хотя я никому об этом и не говорила, даже своим психиатрам. Я потеряла и след Билла Лундборга. Он выпал из моей жизни и угодил в психиатрическую лечебницу, так-то вот. Я пыталась разыскать его, но потерпела неудачу и сдалась. Я выбивала либо ноль, либо тысячу, это уж как вы захотите посчитать.

Как бы вы ни захотели посчитать, результат сводится к следующему: я потеряла всех, кого знала, так что подошло время заводить новых друзей. Я пришла к выводу, что розничная продажа пластинок для меня больше, чем просто работа. Для меня это было призванием. В течение года я поднялась до должности заведующего магазина «Мьюзик». У меня были безграничные возможности закупок, владельцы меня совершенно не ограничивали. Я опиралась исключительно на свое мнение, что заказывать, а что нет, и все комиссионеры — представители различных лейблов — знали об этом. Это приносило мне множество бесплатных обедов и проверить-то интересные свидания. Я начала выбираться из своей скорлупы, больше встречаясь с людьми. Я обзавелась парнем, если вы способны стерпеть столь старомодный термин (который никогда не употреблялся в Беркли). Полагаю, «любовник» — то слово, что мне требуется. Я позволила Хэмптону переехать в мой дом — дом, который купили Джефф и я, — и начала, как надеялась, свежую, новую жизнь, в смысле моей заинтересованности.

Книга Тима «Здесь, деспот Смерть» продавалась не так успешно, как ожидалось. Я видела её уцененные экземпляры в различных магазинах около Сэтер-Гейт. Она стоила слишком дорого и была слишком затянута. Ему стоило внести в неё сокращения, если уж он её написал — большая её часть, когда я наконец нашла время почитать её, произвела на меня впечатление работы Кирстен. По крайней мере, она оформила окончательный проект, несомненно основанный на скоростной диктовке Тима. Все было так, как она мне и говорила, и, возможно, эта книга была историей болезни. Он так и не продолжил её другой, книгой — исправлением, как обещал мне.

Одним воскресным утром, когда я сидела с Хэмптоном в гостиной, покуривая косячок из травы нового бессемянного сорта и смотря по телевизору детские мультики, раздался телефонный звонок — неожиданно от Тима.

— Привет Эйнджел, — сказал он тепло и дружески. — Надеюсь, я не помешал тебе.

— Вовсе нет, — выдавила я, гадая, действительно ли слышу голос Тима, или это была галлюцинация из-за травы. — Как поживаешь? Я была…

— Я звоню по той причине, — прервал он меня, словно я ничего не сказала, словно он не слышал меня, — что буду в Беркли на следующей неделе, на конференции в отеле «Клермонт», и я хотел бы встретиться с тобой.

— Здорово, — ответила я, чрезвычайно довольная.

— Может поужинаем вместе? Ты знаешь рестораны в Беркли лучше меня, выбери, какой тебе нравится. — Он тихо рассмеялся. — Будет замечательно вновь увидеть тебя. Как в старые времена.

Запинаясь, я поинтересовалась, как у него дела.

— Все идет прекрасно. Я очень занят. В следующем месяце улетаю в Израиль. И об этом я хочу с тобой поговорить.

— Ах, звучит как шутка.

— Я намерен посетить уэд, где обнаружили Летописи саддукеев. Их перевод закончен. Некоторые из последних фрагментов оказались весьма интересными. Я расскажу тебе все, когда увидимся.

— Хорошо, — ответила я, воодушевленная темой. Как всегда, энтузиазм Тима оказался заразителен. — Я прочла большую статью в «Сайентифик Американ». Некоторые из последних фрагментов…

— Я заеду за тобой в среду вечером. К тебе домой. Оденься соответствующе, пожалуйста.

— Ты помнишь…

— А, конечно. Я помню, где твой дом.

Мне показалось, что он говорил очень быстро. Или это было из-за травы. Нет, травка обычно все замедляет. В панике я выпалила:

— В среду вечером я работаю в магазине.

Словно не слыша меня, Тим продолжал:

— Около восьми часов. Там увидимся. Пока, дорогая. — Щелк. Он повесил трубку.

Черт, сказала я себе. В среду вечером я работаю до девяти. Что ж, мне всего лишь придется попросить одного из продавцов заменить меня. Я не собираюсь пропускать ужин с Тимом, перед тем как он уедет в Израиль. Потом я задумалась, сколько он там пробудет. Возможно, некоторое время. Он уже ездил туда раньше и посадил кедровое дерево. Я хорошо помню это — медиа уделили этому много внимания.

— Кто это был? — спросил Хэмптон, сидевший в джинсах и футболке перед телевизором, — мой высокий, худой, язвительный парень, с черными жесткими волосами и в очках.

— Мой свекор. Бывший свекор.

— Отец Джеффа, — кивнул Хэмптон. На его лице появилась кривая усмешка. — У меня есть идея, что делать с людьми, покончившими с собой. Нужно издать закон, согласно которому, когда обнаруживают какого-нибудь самоубийцу, его надо одеть в клоунский костюм. И сфотографировать его так. И напечатать фотографию в газете. Например, Сильвии Плат. Особенно Сильвии Плат. — Затем он пустился рассказывать, как Плат со своими подружками — как он это воображал — развлекалась игрой, смысл которой заключался в том, кто продержит голову в духовке^[231] дольше всех, а тем временем остальные с хихиканьем разбежались.

— Не смешно, — сказала я и пошла на кухню.

Хэмптон крикнул мне вслед:

— Ты ведь не засовываешь голову в духовку, а?

— Отъе***сь.

— С большим красным клоунским носом, — пробубнил Хэмптон, скорее самому себе. Его голос и звук телевизора, детских мультиков, стали резать мне уши. Я закрыла их руками. — Вытащи голову из духовки! — завопил Хэмптон.

Я вернулась в гостиную, выключила телевизор, повернулась к Хэмптону и сказала:

— Этим двум людям было очень больно. Нет ничего смешного, когда кому-то так больно.

Ухмыляясь, он раскачивался вперед-назад, сидя на корточках на полу.

— И с огромными болтающимися руками. Клоунскими руками.

Я открыла дверь:

— Увидимся. Пойду прогуляюсь. — И закрыла за собой дверь.

Дверь резко распахнулась. Хэмптон вышел на крыльцо, приложил руки рупором ко рту и прокричал:

— Хи-хи. Я собираюсь засунуть голову в духовку. Посмотрим, придет ли няня вовремя. Как ты думаешь, она успеет? Кто-нибудь хочет поспорить?

Я не оглянулась. Я продолжала идти. Гуляя, я думала о Тиме, думала об Израиле, как там — жаркий климат, пустыни и скалы, кибуцы. Возделывание земли, древней земли, на которой трудились тысячи лет, которую евреи распахивали задолго до Христа. Может, они обратят внимание Тима на землю, подумала я. Прочь от того света. Назад к реальному, к тому, к чему и должно.

Я сомневалась в этом, но, возможно, я ошибалась. Тогда я жалела, что не смогу отправиться с Тимом — бросить свою работу в магазине пластинок, просто бросить и уехать. Может, никогда не вернуться. Остаться в Израиле навсегда. Стать его гражданкой. Принять иудаизм. Если они согласятся. Наверное, Тим сможет это устроить. Может, в Израиле я перестану смешивать метафоры и вспоминать стихи. Может, мой разум прекратит пытаться разрешать проблемы, используя слова кого-то другого. Подержанные фразы, отрывки, надерганные там и сям: обрывки из моих дней в Калифорнийском университете, когда я запоминала, но не понимала, понимала, но не использовала, использовала, но всегда неудачно. Очевидец уничтожения своих друзей, сказала я себе. Тот, кто заносит в блокнот имена тех, кто умрет и кому никого из них так и не удалось спасти — ни одного.

Я спрошу Тима, можно ли поехать с ним, решила я. Тим ответит «нет» — ему придется так ответить, — но я все равно спрошу.

Чтобы обратить Тима к реальности, осознала я, первым делом надо будет завладеть его вниманием, но если он все ещё сидит на стимуляторе декседрине, у них это не получится. Его разум будет вечно скакать, носиться и скатываться в пустоту, воздвигая великие модели небес… Они попытаются и, как и я, потерпят неудачу. Если я поеду с ним, может я смогу помочь, подумала я. Может израильтяне и я смогут сделать то, чего не удалось сделать мне одной. Я направлю их внимание на него, а они, в свою очередь, направят его внимание на землю под его ногами. Боже, думала я, я должна поехать с ним. Это очень важно. Потому что у них не будет времени, чтобы заметить проблему. Он будет носиться по их стране, побывав сначала здесь, потом там, ни разу не остановившись, ни разу не прервавшись на достаточно долгое время, ни разу не позволив им…

Мне просигналила машина. Я вышла на улицу, совершенно бессознательно, не посмотрев по сторонам.

— Извините, — сказала я водителю, уставившемуся на меня.

Да я не лучше Тима, осознала я. Толку от меня в Израиле не будет. Но даже если так, подумала я, я все равно хотела бы поехать.

Глава 13

В среду вечером Тим заехал за мной на взятом на прокат «понтиаке». На мне было черное платье без бретелек, сумочку я подобрала маленькую, расшитую бисером. Я вставила цветок в волосы, и Тим, глядя на меня, пока держал открытую передо мной дверь машины, сказал, что я выгляжу восхитительно.

— Спасибо, — ответила я смущенно.

Мы поехали в ресторан на Юниверсити-авеню, недалеко от Шаттук-авеню, китайский ресторан, что открылся совсем недавно. Я ещё там не была, но покупатели в «Мьюзик» всячески нахваливали мне это новое местечко.

— Ты всегда носишь такую прическу? — спросил меня Тим, когда хозяйка отвела нас к столику.

— Сделала на сегодняшний вечер, — объяснила я. Я показала ему свои сережки. — Мне подарил их Джефф несколько лет назад. Обычно я не надеваю их, боюсь потерять.

— Ты немного похудела. — Он отодвинул мне стул, и я нервно села.

— Это все из-за работы. Приходится возиться допоздна.

— Как адвокатская контора?

— Я заведую магазином грампластинок.

— Ах да. Ты достала мне ту пластинку «Фиделио». Мне так и не довелось её послушать…

Он раскрыл меню. Увлекшись, оставил меня без внимания. Как же легко он отвлекается, подумала я. Или, точнее, меняет фокус. Изменяется не внимание — но объект внимания. Должно быть, он живет в бесконечно меняющемся мире. В воплощенном непрерывно изменяющемся мире Гераклита.

Мне понравилось, что Тим до сих пор носит церковное облачение. Законно ли это? — спросила я себя. Впрочем, это не мое дело. Я взяла меню. Это была мандаринская разновидность китайской кухни, не кантонская, то есть с острыми и горячими блюдами, а не со сладкими с орехами. Корень имбиря, сказала я себе. Я чувствовала себя голодной и счастливой и была очень рада вновьувидеться со своим другом.

— Эйнджел, — сказал Тим, — поехали со мной в Израиль.

— Что? — уставилась я на него.

— В качестве моего секретаря.

Не отрывая от него взгляда, я уточнила:

— Ты имеешь в виду, занять место Кирстен? — Меня начала пробивать дрожь. Подошел официант, я отмахнулась от него.

— Что будете пить? — спросил он, игнорируя мой жест.

— Уйдите, — сказала я ему злобно. — Чертов официант, — обратилась я к Тиму. — О чем ты говоришь? Я имею в виду, в каком…

— Только как мой секретарь. Я не подразумевал личных отношений, ничего такого. Ты что, подумала, я предлагаю тебе стать моей любовницей? Мне нужен кто-то, чтобы делать работу Кирстен. Я обнаружил, что не могу справиться без неё.

— Боже. Я подумала, ты имел в виду любовницей.

— Вопрос об этом даже не ставится, — объявил Тим строгим и твердым голосом, подразумевавшим, что он не шутит. Даже что он осуждает меня. — Я все так же считаю тебя своей невесткой.

— Я заведую магазином.

— Мой бюджет позволяет мне вполне приличные издержки. Вероятно, я могу платить тебе столько же, сколько и твоя адвокатская контора… — он поправился, — сколько платит тебе магазин.

— Мне надо подумать. — Я подозвала официанта. — Мартини, — сказала я ему. — Сухой. Епископу ничего не надо.

Тим криво усмехнулся:

— Я больше не епископ.

— Я не могу. Поехать в Израиль. Я связана здесь по рукам и ногам.

Тим тихо ответил:

— Если ты не поедешь со мной, я никогда… — он запнулся. — Я снова виделся с доктором Гаррет. Недавно. Джефф явился с того света. Он говорит, если я не возьму тебя с собой в Израиль, то умру там.

— Но это полнейшая чушь. Полнейшая, абсолютная чепуха. Я думала, ты завязал с этим.

— Снова произошли явления. — Он не уточнил, какие именно. Его лицо, я видела, напряглось и побледнело.

Я взяла Тима за руку:

— Не разговаривай с Гаррет. Поговори со мной. А я говорю: поезжай в Израиль, и черт с ней, с этой старухой. Это не Джефф, это она. И ты знаешь это.

— Часы. Они останавливались на времени, когда умерла Кирстен.

— Даже если так… — начала я.

— Думаю, это могут быть они оба.

— Езжай в Израиль. Поговори там с людьми, народом Израиля. Если какой народ и погрузился в реальность…

— У меня будет мало времени. Я должен добраться до самой пустыни Мертвого моря и найти этот уэд. Я должен вовремя вернуться, чтобы встретиться с Бакминстером Фуллером.^[232] Да, полагаю, я обязан встретиться с Бакминстером. — Он коснулся своего пиджака. — Это записано. — Он умолк.

— Мне казалось, что Бакминстер Фуллер умер.

— Да нет же, уверен, ты ошибаешься. — Он посмотрел на меня, я на него, и мы оба рассмеялись.

— Вот видишь, — сказала я, продолжая держать епископа за руку. — Вряд ли я чем-то помогу тебе.

— Они говорят, что поможешь. Джефф и Кирстен.

— Тим, подумай о Валленштейне.

— У меня есть выбор, — сказал Тим тихо, но отчетливо, с интонацией воплощенной значимости, — либо поверить в невозможное и глупое, с одной стороны, либо… — Он снова замолчал.

— Либо не поверить. — закончила я.

— Валленштейна убили.

— Никто тебя не убьет.

— Я боюсь.

— Тим, самое худшее — это оккультное дерьмо. Я знаю. Поверь мне. Именно оно и погубило Кирстен. Ты осознал это, когда она умерла, помнишь? Ты не можешь вернуться к этой чуши. Ты утратишь все основания…

— «И псу живому лучше, — проскрежетал Тим, — нежели мертвому льву».^[233] Я хочу сказать, лучше верить в чушь, нежели быть реалистом, скептиком, учеными и рационалистом и умереть в Израиле.

— Тогда просто не езди.

— То, что мне нужно узнать, находится в уэде. То, что мне нужно найти. Энохи, Эйнджел. Гриб. Он где-то там, и этот гриб и есть Христос. Настоящий Христос, от лица которого говорил Иисус. Иисус был глашатаем энохи, который и есть подлинная святая сила, подлинный источник. Я хочу увидеть его. Я хочу найти его. Он растет в пещерах. Я знаю, что растет.

— Когда-то рос.

— Он и сейчас там. Христос и сейчас там. Христос обладает могуществом разрывать хватку судьбы. Единственный способ, которым я спасусь, — это если кто-то разорвет хватку судьбы и освободит меня. В противном случае я последую за Джеффом и Кирстен. Именно это Христос и вершит — он свергает древние планетарные силы. Павел говорит об этом в своих Посланиях из заключения^[234]… Христос восходит от сферы к сфере. — Его голос снова безрадостно угас.

— Ты говоришь о магии.

— Я говорю о Боге!

— Бог везде.

— Бог в уэде. Parousia, Божественное Присутствие. Он был там при саддукеях, он есть там и сейчас. Власть судьбы, по существу, есть власть мира, и только Бог, воплощенный во Христе, может разорвать власть мира. Это написано в Книге Прядильщиц, что я умру, если только меня не спасут кровь и тело Христовы. — Он объяснил: — В Летописях саддукеев говорится о книге, в которой будущее каждого человека написано ещё до Сотворения. Книга Прядильщиц, нечто вроде Торы. Прядильщицы — олицетворение судьбы, как Норны в германской мифологии. Они прядут людские судьбы. Христос, единственный, замещающий Бога здесь, на Земле, овладевает Книгой Прядильщиц, читает её, доносит сведения до человека, сообщает ему его судьбу, и затем, посредством своей абсолютной мудрости, Христос учит человека, как избежать своей судьбы. Указывает путь выхода. — Он умолк. — Нам лучше сделать заказ. Люди ждут.

— Прометей крадет огонь для человека, тайну огня. Христос овладевает Книгой Прядильщиц, читает её и затем доносит сведения до человека, чтобы спасти его.

— Так, — кивнул Тим. — Это почти тот же самый миф. За исключением того, что это не миф. Христос действительно существует. Как дух, там, в уэде.

— Я не могу поехать с тобой. Прости. Тебе придется поехать самому, и тогда ты увидишь, что доктор Гаррет потворствует твоим страхам точно так же, как она потворствовала страхам Кирстен, как она порочно ими воспользовалась.

— Ты могла бы довезти меня.

— Там, в Израиле, есть водители, которые знают пустыню. Я ничего не знаю о пустыне Мертвого моря.

— У тебя отменное чувство направления.

— Я его потеряла. Я потерялась. Я потерялась сейчас. Я хотела бы поехать с тобой, но у меня работа, жизнь, друзья. Я не хочу уезжать из Беркли — это мой дом. Прости, но это истинная правда. Я всегда жила в Беркли. Я просто не готова покидать его сейчас. Может позже. — Принесли мой мартини. Я выпила его залпом, сразу, одним судорожным глотком, от которого начала задыхаться.

— Энохи — чистое сознание Бога. Следовательно, это Hagia Sophia, Божественная Мудрость. Лишь та мудрость, что абсолютна, может прочесть Книгу Прядильщиц. Нельзя изменить написанное, но можно разгадать, как перехитрить Книгу. Написанное непреложно, оно никогда не изменится. — Теперь он выглядел проигравшим. Он уже начал сдаваться. — Мне нужна эта мудрость, Эйнджел. Мне остается только это.

— Ты как Сатана, — сказала я и осознала, что мартини ударил мне в голову. Я вовсе не собиралась этого говорить.

— Нет — возразил Тим, но затем кивнул. — Да. Ты права.

— Мне жаль, что я так сказала.

— Я не хочу, чтобы меня заклали, как животное. Если можно прочесть написанное, то можно разгадать ответ. Христос обладает могуществом разгадать его, Божественная Мудрость — Христос. Они гомологизированы из гипостаза Ветхого Завета в Новый. — Однако, видела я, он уже сдался. Он не мог тронуть меня с места, и он понял это. — Почему нет, Эйнджел? Почему ты не поедешь?

— Потому что я не хочу умереть там, в пустыне Мертвого моря.

— Хорошо. Я поеду один.

— Кто-то должен пережить все это.

Тим кивнул.

— Я бы хотел, чтобы пережила ты, Эйнджел. Так что оставайся здесь. Я прошу прощения за…

— Ты меня прости.

Он печально улыбнулся.

— Ты могла бы покататься на верблюде.

— Они воняют. Во всяком случае, я так слышала.

— Если я найду энохи, то получу доступ к Божественной Мудрости. После того как она отсутствовала в нашем мире более двух тысяч лет. Так говорится в Летописях саддукеев — мудрость, которой мы некогда обладали, открыта для нас. Только представь, что это будет означать!

К нам подошел официант и спросил, готовы ли мы сделать заказ. Я сказала, что готова. Тим недоуменно огляделся, словно только понял, где находится. От этого его замешательства мое сердце сжалось. Но я уже приняла решение. Моя жизнь, какая она была, значила для меня слишком многое. И больше всего я боялась увлечься этим человеком: это стоило жизни Кирстен, равно как и, некоторым образом, моему мужу. Я хотела оставить все это позади. И я уже начала, я больше не оглядывалась назад.

Грустно, без всякого воодушевления, Тим сказал официанту, что ему принести. Теперь он, казалось, позабыл обо мне, словно я растворилась в окружающем. Я обратилась к своему собственному меню и нашла там то, что хотела. Я хотела непосредственного, непреложного, реального, осязаемого: оно находилось в этом мире, и его можно было потрогать и схватить. Оно было связано с моим домом и моей работой, и оно было связано с окончательным изгнанием идей из моей головы, идей о других идеях, их бесконечного регресса, их бесконечной нисходящей спирали.

Блюда, когда официант их принес, оказались превосходными. И Тим, и я ели с удовольствием. Мои покупатели были правы.

— Сердишься на меня? — спросила я, когда мы закончили.

— Нет. Счастлив, потому что ты переживешь это. И ты останешься такой, какая ты есть. — Он уверенно указал на меня. — Но если я найду то, что ищу, я изменюсь. Я больше не буду таким, какой есть. Я прочел все летописи — в них нет ответа. Летописи указывают на ответ, они указывают на местоположение ответа, но самого ответа в них нет. Он в уэде. Я иду на риск, но он стоит того. И я жажду пойти на риск, потому что могу найти энохи, а я знаю, что это стоит того.

Внезапно, в озарении, я сказала:

— Не было никаких явлений.

— Верно.

— И ты не возвращался к доктору Гаррет.

— Верно. — Он не казался ни раскаивающимся, ни смущенным.

— Ты сказал это, чтобы убедить меня поехать с тобой.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ты ведь можешь довезти меня. В противном случае… Боюсь, я не найду, что ищу. — Он улыбнулся.

— Черт, а я поверила тебе.

— Мне снились сны. Тревожные сны. Но булавок под ногтями не было. И опаленных волос. И остановившихся часов.

Я неуверенно произнесла:

— Ты так хотел, чтобы я поехала с тобой. — На миг я почувствовала желание поехать. — Ты думаешь, это будет полезно и для меня, — добавила я.

— Да. Но ты не поедешь. Это очевидно. Что ж… — Он улыбнулся своей такой знакомой, мудрой улыбкой. — Я попытался.

— Значит, я иду по проторенной дорожке? Оставаясь в Беркли?

— Вечная студентка.

— Я заведую магазином грамзаписей.

— Твои покупатели — студенты и преподаватели. Ты до сих пор привязана к университету. Ты не оборвала узы. Пока ты этого не сделаешь, ты не станешь полностью взрослой.

— Я родилась в ночь, когда хлестала бурбон и читала «Комедию». Когда у меня болел зуб.

— Ты начала рождаться. Ты знаешь о рождении. Но пока ты не поедешь в Израиль… Вот где ты родишься, там, в пустыне Мертвого моря. Вот где начинается духовная жизнь человека, на горе Синай, вместе с Моисеем. Произнося «Ихиех»… Теофания.^[235] Величайший момент в истории человечества.

— Я едва не согласилась поехать.

— Тогда поехали. — Он протянул руку.

— Я боюсь, — просто сказала я.

— В этом-то и проблема. Это наследие прошлого: смерть Джеффа и смерть Кирстен. Вот что с тобой происходит, происходит постоянно: ты боишься жить.

— «И псу живому лучше…»

— Но ты не живешь по-настоящему. Ты все ещё не родилась. Именно это Иисус и подразумевал под Вторым Рождением, Рождением в Духе или из Духа, Рождением Свыше. Вот что лежит в пустыне. Вот что я найду.

— Найди это. Но найди без меня.

— «А потерявший душу свою…»^[236]

— Не цитируй мне Библию. Я уже наслушалась достаточно цитат, и своих, и чужих. Ладно?

Тим протянул руку, и мы торжественно, не произнося ни слова, обменялись рукопожатием. Он едва заметно улыбнулся. Потом выпустил мою руку и посмотрел на свои карманные золотые часы:

— Я отвезу тебя домой. У меня ещё одна встреча этим вечером. Пойми. Ты ведь знаешь меня.

— Да. Все в порядке, Тим. Ты великий стратег. Я наблюдала за тобой, когда ты знакомился с Кирстен. Ты говорил все это, чтобы спровоцировать меня, здесь, этим вечером. — И ты почти убедил меня, добавила я про себя. Ещё несколько минут — и я бы сдалась. Если бы ты продолжил ещё чуть-чуть.

— Я занимаюсь спасением душ, — загадочно изрек Тим. Я не могла понять, сказал ли он это с иронией, или же серьезно. Просто не могла понять. — Твоя душа заслуживает спасения, — заявил он, поднимаясь. — Мне жаль торопить тебя, но нам действительно пора ехать.

Ты всегда спешишь, подумала я, тоже вставая. Вслух я сказала:

— Ужин был чудесен.

— Правда? Я и не заметил. Очевидно, я слишком занят мыслями. Мне нужно столько закончить перед отлетом в Израиль. Теперь, когда у меня нет Кирстен, чтобы устраивать все для меня… Она так хорошо работала.

— Найдешь кого-нибудь.

— Я думал, что нашел тебя. Рыбак, сегодня вечером. Я ловил тебя, но не поймал.

— В другой раз, быть может.

— Нет, — ответил Тим, — другого раза не будет.

Он не объяснил. Он и не должен был, я знала, что это так, по той или иной причине: я чувствовала это. Тим был прав.

Когда он вылетел в Израиль, Эн-Би-Си упомянули об этом вкратце, как они сообщают о перелете птиц, миграции слишком обычной, чтобы быть важной, но все же как о чем-то таком, о чем зрителям всё-таки следует сообщить в качестве (как это казалось) напоминания, что епископ епископальной церкви Тимоти Арчер все ещё существует, все ещё занят и все ещё активен в делах мира. А после мы, американская общественность, ничего не слышали на протяжении недели или около того.

Я получила от него открытку, но она пришла уже после полного освещения в новостях сенсационной истории о найденном брошенном «датсуне» епископа Арчера, слетевшем задней частью с узкой, изрытой колеями извилистой дороги и наскочившем на выступ скалы, с картой, купленной на заправочной станции, на правом переднем сиденье, где он её и оставил.

Правительство Израиля делало все возможное и без промедления, они задействовали войска и… черт. Они использовали все, что могли, но репортеры знали, что Тим Арчер уже умер в пустыне Мертвого моря, потому что там нельзя выжить, карабкаясь по скалам и ущельям. Нельзя выжить, и они действительно в конечном счете нашли его тело, и оно выглядело, по словам одного из корреспондентов на месте событий, словно он преклонил колени в молитве. Но на самом деле Тим сорвался со склона скалы, с высокого склона. А я приехала, как обычно, в свой магазин, открыла его для торговли, положила деньги в кассу, и на этот раз я не плакала.

Почему он не нанял профессионального водителя? — задавались вопросом репортеры. Почему он отважился отправиться в пустыню один, с картой с заправочной станции и двумя бутылками газировки… Я знала ответ. Потому что он спешил. Несомненно, поиски профессионального водителя отнимали, на его взгляд, слишком много времени.

Он не мог ждать. Как и со мной в китайском ресторане тем вечером. Тим должен был двигаться, он не мог оставаться на одном месте. Он был занятым человеком, и он помчался, бросился в пустыню на четырехцилиндровом автомобильчике, на котором и на калифорнийских — то автострадах ездить небезопасно, как объяснял Билл Лундборг. Эти малолитражки ненадежны.

Из всех них я любила его больше всего. Я поняла это, когда услышала новости, поняла это по-другому, нежели понимала прежде. Прежде это было чувство, эмоция. Но когда я осознала, что он мертв, это осознание превратило меня в больную, которая еле передвигалась, которую крутило, но которая поехала на работу, наполнила кассу, отвечала на звонки и спрашивала покупателей, может ли она им чем помочь. Я была больна не так, как болеют люди или как болеют животные. Я заболела как машина. Я по-прежнему двигалась, но моя душа умерла, моя душа, которая, как сказал Тим, так полностью и не родилась. Та душа, что ещё не родилась, но родилась уже немного и желавшая родиться больше, родиться полностью, — та душа умерла, а мое тело механически продолжало двигаться.

Душа, что я потеряла в ту неделю, так никогда и не вернулась. Я машина и сейчас, годы спустя. Это машина услышала новости о смерти Джона Леннона, это машина горевала, размышляла и поехала в Сосалито на семинар Эдгара Бэрфута, потому что именно так машина и поступает — это манера машины встречать ужасное. Машина уже не знает ничего лучше, она просто перемалывает и, может, шумит. Вот все, что она может делать. Большего от машины ожидать нельзя. Это все, что она может предложить. Вот почему мы говорим о ней как о машине. Она понимает, умом, но нет понимания в её сердце, ибо сердце её механическое, спроектированное работать как насос.

И так оно все и качает, и так машина все и тащится да катится, знает, но всё-таки не знает. И следует своей рутине. Она влачит то, что принимает за жизнь: придерживается своего распорядка и соблюдает законы. Она не превышает на своем автомобиле допустимую скорость на мосту Ричардсона, она говорит сама себе: «Мне никогда не нравились «Битлз»». «Я считала их скучными». «Джефф приносил домой их альбом «Резиновая душа», и если я слышу…» Она повторяет себе самой то, что когда-то думала и слышала, — симуляция жизни. Когда-то у неё была жизнь, теперь же она её утратила. Теперь жизнь ушла. Она знает то, что она не знает, как в книгах по философии говорится об озадаченном философе. Я забыла, о каком. Наверное, о Локке. «И Локк верит в то, что он не знает». Это произвело на меня впечатление, подобная фраза. Такое я ищу, меня привлекают искусные фразы, которые должны рассматриваться как добротный английский прозаичный стиль.

Я вечная студентка и таковой и останусь. Я не изменюсь. Мне предлагали измениться, но я отказалась. Теперь я влипла и, как я говорю, знаю, но не знаю что.

Глава 14

Стоя перед нами, сияя улыбкой на круглом лице, Эдгар Бэрфут разглагольствовал:

— Что если бы симфонический оркестр был занят лишь тем, чтобы добраться до заключительной коды? Что тогда стало бы с музыкой? Один лишь невообразимый грохот, лишь бы побыстрее закончить. Музыка существует в процессе развития, в развертывании. Если вы будете подгонять её, вы уничтожите её. Тогда музыка кончится. Я хочу, чтобы вы подумали об этом.

Хорошо, сказала я себе, я подумаю об этом. В этот особенный день я предпочла бы не думать ни о чем. Что-то произошло, что-то важное, но я не желаю вспоминать об этом. Никто не желает. Я вижу это вокруг себя, ту же самую реакцию. Свою же реакцию в других, в этом миленьком плавучем доме у пятых ворот. Где вы платите сотню долларов — ту же сумму, я полагаю, что Тим и Кирстен заплатили этой чокнутой, этой шарлатанке и медиуму в Санта-Барбаре, которая всех нас погубила.

Кажется, сотня долларов — магическая сумма, открывающая дверь в просвещение. Поэтому я и здесь. Моя жизнь посвящена поискам образования, как и другие жизни вокруг меня. Это шум района Залива, грохот и гул смысла. Ради этого мы и существуем — учиться.

Научи нас, Бэрфут, сказала я про себя. Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю. Я, со своей-то недостаточностью понимания, жажду знать. Ты можешь начать с меня, я самая внимательная из твоих учеников. Я верю всему, что ты говоришь. Я законченная дура, подойди да возьми. Давай. Продолжай издавать звуки, они убаюкивают меня, и я забываю.

— Юная леди, — произнес Бэрфут.

Вздрогнув, я поняла, что он обращается ко мне.

— Да, — ответила я, поднимаясь.

— Как тебя зовут?

— Эйнджел Арчер.

— Почему ты здесь?

— Чтобы сбежать.

— От чего?

— От всего.

— Почему?

— Потому что больно.

— Ты имеешь в виду Джона Леннона?

— Да. И другое. Много чего.

— Я обратил на тебя внимание, потому что ты спала. Может ты этого не осознавала. Ты осознавала это?

— Я осознавала.

— Ты хочешь, чтобы я тебя так и воспринимал? Как спящую?

— Оставьте меня в покое.

— То есть дать тебе спать.

— Да.

— «Звук одной хлопающей ладони»,^[237] — процитировал Бэрфут.

Я ничего не ответила.

— Ты хочешь, чтобы я ударил тебя? Дал пощечину? Чтобы разбудить тебя?

— Мне все равно. Для меня это не имеет значения.

— Что же тогда тебя пробудит? — спросил Бэрфут.

Я не ответила.

— Моя работа — пробуждать людей.

— Вы ещё один рыбак.

— Да, я ловлю рыбу. Не души. Я не знаю о «душах». Я знаю лишь о рыбе. Рыбак ловит рыбу, если же он думает, что ловит что-то другое, то он дурак. Он обманывает себя и тех, кого ловит.

— Тогда ловите меня.

— Чего ты хочешь?

— Никогда не просыпаться.

— Тогда иди сюда. Иди и встань рядом со мной. Я научу тебя, как спать. Трудно спать, если надо просыпаться. Ты спишь плохо, ты не умеешь. Я могу научить тебя этому так же легко, как и могу научить тебя пробуждаться. Ты можешь получить все, чего бы ни хотела. Ты уверена, что знаешь, чего хочешь? Может, втайне ты хочешь проснуться. Ты можешь ошибаться в себе. Иди сюда. — Он протянул руку.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказала я, подходя к нему. — Я не хочу, чтобы ко мне прикасались.

— То есть ты знаешь это.

— Я уверена в этом.

— Может, всё с тобой не так именно из-за того, что к тебе никто не прикасался.

— Рассказывайте мне тут. Мне нечего ответить. Что бы я ни сказала…

— Ты никогда ничего не говорила. Ты молчала всю свою жизнь. Говорил лишь твой рот.

— Как вам будет угодно.

— Повтори мне свое имя.

— Эйнджел Арчер.

— У тебя есть тайное имя? Которое никто не знает?

— Нет у меня тайного имени, — ответила я. А затем я сказала: — Я — предатель.

— Кого ты предала?

— Друзей.

— Что ж, Предатель, расскажи мне, как ты погубила своих друзей. Как ты это сделала?

— Словами. Как сейчас.

— Ты умеешь обращаться со словами.

— Ещё как умею. Я — болезнь, словесная болезнь. Меня учили этому профессионалы.

— У меня нет слов.

— Ладно, — ответила я. — Тогда я послушаю.

— Теперь ты начинаешь понимать.

Я кивнула.

— У тебя есть дома животные? — продолжал Бэрфут. — Собака или кошка? Животное?

— Две кошки.

— Ты чистишь, кормишь их, заботишься о них? Несешь за них ответственность? Несешь их к ветеринару, когда они болеют?

— Конечно.

— Кто делает все это для тебя?

— Для меня? Никто.

— Ты можешь это делать сама?

— Да, могу.

— Тогда, Эйнджел Арчер, ты живая.

— Неумышленно.

— И тем не менее. Ты так не думаешь, но ты живая. Под бременем слов, словесной болезни, ты живая. Я пытаюсь сказать тебе это без слов, но это невозможно. Все, что у нас есть, — это слова. Сядь назад и слушай. Все, что я сегодня с этих пор говорю, относится к тебе. Я говорю с тобой, но не словами. Ты понимаешь смысл этого?

— Нет.

— Тогда просто сядь, — сдался Бэрфу. Я села. — Эйнджел Арчер, ты ошибаешься относительно себя. Ты не больна, ты голодна. То, что убивает тебя, — это голод. Слова не имеют к этому никакого отношения. Ты голодала всю свою жизнь. Духовное тебе не поможет. Оно не нужно тебе. В мире слишком много духовного, даже больше, чем слишком много. Ты дура, Эйнджел Арчер, но дура не в хорошем смысле.

Я ничего не ответила.

— Тебе нужно настоящее мясо, — продолжил Бэрфут, — и настоящее питье, не духовные мясо и питье. Я предлагаю тебе настоящую пищу для твоего тела, чтобы оно росло. Ты — изголодавшийся человек, пришедший сюда, не отдавая себе в этом отчета, чтобы тебя накормили. Ты не понимаешь, зачем ты пришла сюда сегодня. Моя работа в том и заключается, чтобы сказать тебе это. Когда люди приходят сюда послушать, что я говорю, я предлагаю им бутерброд. Дураки слушают мои слова, умные едят бутерброд. Это не бессмыслица, что я говорю тебе, это истина. Это то, что никто из вас даже не представлял, но я даю вам настоящую пищу, и эта пища — бутерброд. Слова, разговоры — это лишь ветер, ничто. Я беру с вас сотню долларов, но вы узнаете нечто бесценное. Когда ваши собака или кошка голодны, разве вы разговариваете с ними? Нет. Вы даете им пищу. Я даю вам пищу, но вы не знаете этого. У вас все наоборот, потому что так вас научили в университете. Вас научили неправильно. Вам лгали. А теперь вы обманываете самих себя. Вас научили, как это делать, и вы делаете это очень хорошо. Возьмите бутерброд и ешьте. Забудьте о словах. Единственная цель слов — завлечь вас сюда.

Странно, подумала я. Он говорит серьезно. И затем какая-то часть моего несчастья начала отступать. Я почувствовала, как на меня нисходит спокойствие, страдание исчезает.

Кто-то позади меня наклонился вперед и тронул меня за плечо.

— Привет Эйнджел.

Я обернулась посмотреть, кто это. Мне улыбался молодой человек с упитанным личиком, светловолосый, с бесхитростным выражением глаз. Билл Лундборг, одетый в свитер с высоким воротником, серые брюки и, к моему удивлению, обувь от «Хаш паппиз».

— Помнишь меня? — спросил он тихо. — Прости, что не отвечал на твои письма. Я все гадал, как у тебя дела.

— Отлично. Просто отлично.

— Наверно, нам лучше помолчать. — Он откинулся назад и скрестил руки, сосредоточившись на том, что говорил Эдгар Бэрфут.

После лекции Бэрфут подошел ко мне. Я все ещё сидела, не двигаясь. Наклонившись, он спросил:

— Ты родственница епископа Арчера?

— Да, я была его невесткой.

— Мы были знакомы друг с другом. Тим и я. На протяжении многих лет. Это было таким потрясением, его смерть. Раньше мы обсуждали теологию.

К нам подошел Билл Лундборг, он молча стоял и слушал. Он продолжал улыбаться все той же давнишней улыбкой, что мне запомнилась.

— А сегодня вот смерть Джона Леннона, — говорил Бэрфут — Надеюсь, я не поставил тебя в неловкое положение, выведя вот так перед всеми. Но я увидел, что что-то не так. Сейчас ты выглядишь лучше.

— Я чувствую себя лучше, — согласилась я.

— Хочешь бутерброд? — Бэрфут показал на людей, собравшихся вокруг стола в задней части комнаты.

— Нет, — ответила я.

— Тогда ты не слушала, что я говорил тебе. Я не шутил. Эйнджел, нельзя жить словами. Слова не накормят. Иисус сказал: «Не хлебом одним будет жить человек».^[238] Я же говорю: «Словами не будет жить человек вовсе». Съешь бутерброд.

— Съешь что-нибудь? Эйнджел, — подключился Билл Лундборг.

— Я не хочу есть. Извините, — ответила я. А про себя подумала: я предпочла бы, чтобы меня оставили в покое.

Наклонившись. Билл сказал:

— Ты такая худая.

— Это все моя работа, — объяснила я сухо.

— Эйнджел, это Билл Лундборг, — представил Эдгар Бэрфут.

— Мы знакомы. Мы старые друзья, — пояснил Билл.

— Тогда ты знаешь, — обратился ко мне Бэрфут, — что Билл — бодхисаттва.

— Нет, я не знала этого.

— Ты знаешь, кто такой бодхисаттва, Эйнджел? — спросил Бэрфут.

— Он имеет какое-то отношение к Будде.

— Бодхисаттва — это тот, кто отверг возможность достижения нирваны, чтобы вернуться ради помощи другим, — объяснил Бэрфут. — Для бодхисаттвы сострадание как цель так же важно, как и мудрость. Это сущностное понимание бодхисаттвы.

— Это прекрасно, — отозвалась я.

— Я усвоил многое из того, чему учит Эдгар, — сказал мне Билл. — Пойдем. — Он взял меня за руку. — Я хочу убедиться, что ты поешь.

— Ты считаешь себя бодхисаттвой? — спросила я его.

— Нет.

— Иногда бодхисаттва не знает, — объяснил Бэрфут. — Можно быть просветленным, не ведая этого. И можно считать себя просветленным, но не быть таковым. Будда именуется «Пробудившимся», потому что «пробудившийся» означает то же самое, что и «просветленный». Мы все спим, но не ведаем этого. Мы живем во сне. Мы ходим, двигаемся и делаем все остальное во сне. Больше всего во сне мы говорим. Наши речи — речи спящих, они нереальны.

Прямо вот как сейчас, подумала я. То, что я слышу.

Билл исчез. Я огляделась, ища его.

— Он принесет тебе что-нибудь поесть, — объяснил Бэрфут.

— Все это очень странно, — сказала я. — Весь этот день нереален. Как сон, вы правы. Они гоняют все старые песни «Битлз» на каждой станции.

— Позволь мне рассказать тебе кое-что, что однажды случилось со мной. — Бэрфут сел на стул рядом со мной, упершись локтями в колени и сцепив руки. — Я был очень молод, ещё учился в школе. Я посещал лекции в Стэнфордском университете, но не закончил его. Я прослушал множество лекций по философии.

— И я тоже.

— Однажды я вышел из своей квартиры отправить письмо. Я писал одну работу — не для сдачи, а лично для себя: основательные философские идеи, очень важные для меня. Была одна специфическая проблема, которую я не мог понять. Она была связана с Кантом и его онтологическими категориями, посредством которых человеческий разум систематизирует опыт…

— Время, пространство и причинно-следственное отношение, — прервала я его. — Я знаю. Я это изучала.

— И пока я шел, вдруг понял, что сам создаю, в самом настоящем смысле, мир, который чувствую. Я одновременно создаю мир и постигаю его. Пока я шел, меня вдруг, как гром среди ясного неба, осенила правильная формулировка этого. Минуту назад у меня её не было, а в следующую — уже была. Я стремился к этому разрешению на протяжении нескольких лет… До этого я читал Юма, а затем в сочинениях Канта нашел ответ на критику Юма причинно-следственного отношения — и вот теперь, неожиданно, у меня был ответ, да ещё правильно оформленный ответ Канту. Я заспешил.

Вновь появился Билл Лундборг. Он принес бутерброд и чашку фруктового пунша и протянул их мне. Я машинально взяла. Бэрфут продолжал:

— Я поспешил назад по улице к себе домой так быстро, как только мог. Я должен был изложить сатори на бумаге, пока не забыл его. На той прогулке, вне своей квартиры, где у меня не было ни ручки, ни бумаги, я добился постижения концептуально упорядоченного мира, мира, упорядоченного не во времени и пространстве и посредством причинной связи, но мира как идеи, представленной великим разумом — точно так же, как наши человеческие умы сохраняют воспоминания. Я ухватил впечатление о мире не в собственном переложении — временем, пространством и причинной связью, — но как он устроен в себе, кантовской «вещью-в-себе».

— Что познать невозможно, говорил Кант. — сказала я.

— Что обычно познать невозможно, — возразил Бэрфут. — Но я каким-то образом ухватил это, воспринял как огромную, сетчатую, ветвящуюся структуру взаимоотношений, выстраивающую все со смыслом, в которую все новые события входят приращением. Никогда прежде я не воспринимал таким образом абсолютную природу реальности. — Он умолк на минуту.

— Вы пришли домой и записали, — предположила я.

— Нет. Я так и не записал этого. Когда я спешил домой, я увидел двух маленьких детей, один из них держал бутылочку для кормления. Они бегали через улицу туда и обратно. Ездило очень много машин, и быстро. Я смотрел на них с минуту и затем подошел к ним. Взрослых рядом не было. Я попросил отвести меня к их матери. Они не говорили по-английски, это был испанский квартал, очень бедный… В те дни у меня не было денег. Я нашел их мать. Она сказала: «Я не говорю по-английски» — и закрыла дверь перед моим носом. Она улыбалась. Я помню это. Блаженно улыбалась мне. Она подумала, что я торговец. Я хотел сказать ей, что её дети очень скоро погибнут, а она закрыла передо мной дверь, ангельски улыбаясь.

— И что же ты сделал? — спросил Билл.

— Я сел на бордюр и стал смотреть за этими двумя детьми. Весь остаток дня. Пока не пришел их отец. Он немного говорил по-английски. Я смог ему кое-как объяснить. Он поблагодарил меня.

— Вы поступили правильно.

— Так я и не изложил на бумаге свою модель вселенной. У меня осталось лишь смутное воспоминание о ней. Подобное растворяется. Это было сатори, которое случается только раз в жизни. Мокша, как оно называется в Индии. Внезапная вспышка абсолютного понимания, из ниоткуда. То, что Джеймс Джойс подразумевает под «эпифаниями», возникающими из банального и без всякой причины, просто происходящими. Полное понимание мира. — Затем он умолк.

— To есть вы говорите, что жизнь мексиканского ребенка… — начала я.

— А что бы ты выбрала? — обратился ко мне Бэрфут. — Пошла бы домой и записала свою философскую идею, свою мокшу? Или же осталась с детьми?

— Я бы вызвала полицию.

— Для этого тебе пришлось бы пойти к телефону. А для этого тебе пришлось бы оставить детей.

— Хорошая история. Но я знала и другого, кто рассказывал хорошие истории. Теперь он мертв.

— Быть может, — отозвался Бэрфут, — он нашел то, за чем поехал в Израиль. Нашел перед смертью.

— Я очень в этом сомневаюсь, — ответила я.

— Я тоже сомневаюсь. С другой стороны, может, он нашел нечто лучше. Нечто, что он и должен был искать, но не искал. Я все пытаюсь донести до тебя, что мы все — не ведающие того бодхисаттвы, даже невольные, нечаянные. В непредвиденных обстоятельствах мы как будто вынуждены так поступать. Все, что я хотел сделать в тот день, — помчаться домой и записать свое великое озарение, прежде чем забуду его. Это действительно было великое озарение, я не сомневаюсь в этом. Я вовсе не хотел быть бодхисаттвой. Я не просил этого. Я не ожидал этого. В то время я и термина такого не слыхивал. То, что я сделал, сделал бы любой.

— Не любой, — не согласилась я, — но большинство, думаю, сделали бы.

— Так как бы ты поступила? — снова спросил Бэрфут. — Окажись перед таким выбором?

— Наверное, я сделала бы то же, что и вы, в надежде, что запомню озарение.

— Но я его не запомнил. В этом-то все и дело.

Затем ко мне обратился Билл:

— Ты не подбросишь меня до Ист-Бей? Мою тачку отбуксировали. У неё накрылась тяга, и мне…

— Да, конечно, — согласилась я. Я одеревенело поднялась, мои кости ныли. — Мистер Бэрфут, я слушала вас по КПФА множество раз. Поначалу я думала, что вы скучны, но теперь мне так не кажется.

— Прежде чем ты уйдешь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты рассказала, как ты предала своих друзей.

— Она не предавала, — вмешался Билл. — Она все выдумала.

Бэрфут наклонился ко мне, обнял за плечи и усадил меня назад на стул.

— Что ж, — сдалась я, — я позволила им умереть. Особенно Тиму.

— Тим не мог избежать смерти, — произнес Бэрфут. — Он поехал в Израиль, чтобы уметь. Он этого хотел. Смерть — то он и искал. Поэтому я и сказал, что, быть может он нашел то, что искал, или даже ещё лучше.

Потрясенная, я ответила:

— Тим не искал смерти. Тим так отважно противостоял судьбе, как никто другой, кого я знала.

— Смерть и судьба не одно и то же. Он умер, чтобы избежать судьбы, потому что та судьба, что шла за ним, была хуже смерти в пустыне Мертвого моря. Вот почему он искал её, и её — то он и нашел. Но я думаю, что он нашел нечто получше. — Бэрфут обратился к Биллу: — А ты как думаешь, Билл?

— Я предпочел бы не говорить.

— Но ты ведь знаешь, — настаивал Бэрфут.

— О какой судьбе вы говорили? — спросила я его.

— О той же, что и у тебя. О судьбе, что постигла тебя. О которой ты знаешь.

— И что это за судьба?

— Потеряться в бессмысленных словах. Знаток слов. Без всякой связи с жизнью. Тим глубоко завяз в этом. Я прочитал «Здесь, деспот Смерть» несколько раз. В ней ничего нет, совершенно ничего. Лишь слова. Flatus vocis,^[239] пустой звук.

Через какое-то время я ответила:

— Вы правы. Я тоже её читала. — Как это было верно. Как ужасно, прискорбно верно.

— И Тим понимал это. Он говорил мне. Он приезжал ко мне за несколько месяцев до поездки в Израиль и говорил об этом. Он хотел, чтобы я рассказал ему о суфиях. Он хотел поменять смысл — весь смысл, что он обрел за всю свою жизнь, — на нечто другое. На красоту. Он рассказал мне о пластинке, что купил у тебя, но так и не смог послушать. «Фиделио» Бетховена. Он всегда был слишком занят.

— Тогда вы знали, кто я. Ещё до того, как я сказала вам.

— Поэтому я и попросил тебя подойти ко мне. Я узнал тебя. Тим показывал мне снимок — тебя и Джеффа. Но сначала я не был уверен. Ты похудела.

— А, у меня ответственная работа, — ответила я.

Вместе с Биллом Лундборгом мы возвращались через мост Ричардсона в Ист-Бей. Мы слушали радио, бесконечную череду песен «Битлз».

— Я знал, что ты пытаешься найти меня, — сказал Билл, — но дела мои шли не очень-то хорошо. В конце концов мне поставили диагноз — то, что они называют гебефренией.

Я сменила тему:

— Надеюсь, музыка тебе не наскучила, я могу в выключить.

— Мне нравится «Битлз».

— Тебе известно о смерти Джона Леннона?

— Конечно. Об этом все знают. Так ты теперь заведуешь «Мьюзик».

— Ну да. Мне подчиняются пятеро продавцов, и у меня неограниченная покупательная способность. Я получила приглашение от «Капитол Рекордз» переехать в район Лос-Анджелеса, в Бербанк, я полагаю, и поработать с ними. В розничной торговле пластинками я достигла вершины, заведование магазином — это все, чего здесь можно добиться. Ну если только ещё купить сам магазин. А у меня нет денег.

— Ты знаешь, что означает «гебефреник»?

— Да, — ответила я и подумала, что знаю даже происхождение слова. — Геба — греческая богиня юности.

— Я так и не вырос. Гебефрения отличается слабоумием.

— Наверное.

— Если ты гебефреник, то происходящее смешит тебя. Смерть Кирстен показалась мне смешной.

Тогда ты действительно гебефреник, сказала я про себя, ведя машину. Потому что в ней не было ничего смешного. Вслух я спросила:

— А смерть Тима?

— Ну, кое в чем и она была смешной. Эта маленькая коробка на колесах, «датсун». И две бутылки коки. Наверное, у Тима и обувь была вроде моей. — Он поднял ногу, чтобы продемонстрировать свои «Хаш паппиз».

— Как минимум.

— Но в общем, — продолжил Билл, — она не была смешной. То, что искал Тим, не было смешным. Бэрфут ошибается относительно того, что искал Тим. Он не искал смерть.

— Не сознательно. Но, может, подсознательно искал.

— Чушь. Вся эта подсознательная мотивация. Рассуждая таким образом, можно утверждать все что угодно. Можно объяснить любую мотивацию, какую хочешь, потому что проверить-то нельзя. Тим искал этот гриб. Конечно, он выбрал смешное место для поисков гриба — пустыню. Грибы растут там, где влажно, прохладно и где есть тень.

— В пещерах. Там есть пещеры.

— Ах да. Но в действительности это ведь был не гриб. Это тоже предположение. Необоснованное предположение. Тим позаимствовал эту идею у ученого по имени Джон Аллегро. Проблема Тима заключалась в том, что сам он по-настоящему не думал. Он нахватывался идей у других людей и считал, что они появились у него в голове, по сути же он их крал.

— Но у этих идей была ценность. И Тим синтезировал их. Тим объединял различные идеи.

— Но не очень-то хорошие.

Взглянув на Билла, я спросила:

— Кто ты такой, чтобы судить об этом?

— Я знаю, что ты любила его. Тебе не надо его постоянно защищать. Я вовсе не нападаю на него.

— Но звучит именно так.

— Я тоже его любил. Множество людей любило епископа Арчера. Он был великим человеком, таких мы больше не увидим. Но он был безрассудным, и ты знаешь это.

Я ничего не ответила. Просто вела машину, слушая в пол-уха радио. Они как раз проигрывали «Вчера».

— И все же Эдгар был прав относительно тебя. Тебе следовало бросить университет и не заканчивать его. Ты проучилась слишком много.

С горечью я повторила:

— «Проучилась слишком много». Боже. Vox populi.^[240] Недоверие к образованию. Мне уже опротивело постоянно слышать это дерьмо. Я довольна тем, что знаю.

— Тебя это разрушает.

— A тебя это шибко волнует?

Билл спокойно ответил:

— Тебе очень больно, и ты очень несчастна. Ты хороший человек, ты любила Кирстен, Тима и Джеффа, и ты не можешь оправиться от того, что с ними произошло. И твое образование не помогло тебе справиться с этим.

— Здесь не с чем справляться! — вскричала я в бешенстве. — Они все были хорошими людьми, и они все умерли!

— «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли».^[241]

— Это ещё что?

— Это говорит Иисус. Кажется, эти слова произносятся на мессе. Я посещал несколько раз мессу с Кирстен, в соборе Божественной Благодати. Однажды, когда Тим проходил с потиром — Кирстен стояла на коленях у ограды, — он тайно надел ей на палец кольцо. Этого никто не видел, она рассказала мне. Это было символическое обручальное кольцо. Тим тогда был одет в мантию и все остальное.

— Расскажи мне об этом, — попросила я с горечью.

— Я тебе рассказываю об этом. А ты знала…

— Я знала о кольце. Она рассказала мне. Она показывала его мне.

— Они считали себя духовно обвенчанными. Перед глазами Божьими и в глазах Божьих. Хотя и не по гражданскому праву. «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли». Эти слова отсылают к Ветхому Завету. Иисус приносит…

— О боже ж ты мой! Я думала, что уже выслушала всю эту фигню. Не желаю слушать больше. Они не привели ни к чему хорошему тогда и не приведут никогда. Бэрфут толкует о бесполезных словах — вот это и есть бесполезные слова. Почему Бэрфут называет тебя бодхисаттвой? Какими это состраданием и мудростью ты обладаешь? Ты достиг нирваны и вернулся назад помогать остальным, так что ли?

— Я мог бы достичь нирваны. Но я отверг её. Чтобы вернуться.

— Прости меня, — устало сказала я. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ладно?

— Я вернулся в этот мир. С того света. Из сострадания. Это я и узнал там, в пустыне, в пустыне Мертвого моря. — Он говорил спокойно. Его лицо выражало полное спокойствие. — Вот что я нашел.

Я уставилась на него.

— Я — Тим Арчер, — объявил Билл. — Я вернулся с того света. К тем, кого я люблю. — Он улыбнулся широкой и необъяснимой улыбкой.

Глава 15

Помолчав с минуту, я спросила:

— Ты сказал Эдгару Бэрфуту?

— Да. — ответил Билл.

— Кому ещё?

— Да больше никому.

— Когда это произошло? — А потом я сказала: — Ты, е***ный псих. Это никогда не кончится. Это продолжается и продолжается. Один за другим, они сходят с ума и умирают. Все, что я хочу, это заниматься своиммагазином, накуриваться, время от времени трахаться и читать проверить-то книжки. Я никогда не просила об этом. — Колеса моего автомобиля взвизгнули, когда я вильнула, чтобы обогнать какую-то колымагу. Мы почти доехали до ричмондского края моста Ричардсона.

— Эйнджел, — начал Билл, мягко положив мне руку на плечо.

— Убери свою чертову лапу от меня.

Он убрал руку.

— Я вернулся, — повторил он.

— Ты снова спятил, тебе место в психушке, ты, псих-гебефреник. Ты что, не видишь, что со мной делается, когда мне приходится выслушивать это? Знаешь, что я думала о тебе? Я думала: по-настоящему среди нас только один нормальный. Он отмечен как псих, но он нормальный. Мы отмечены как нормальные, но мы психи. А теперь вот и ты. Ты последний, от кого я этого ожидала, но, наверное… — Я прервалась. — Дерьмо. Оно не поддается контролю, это развитие безумия. Я всегда говорила себе: Билл Лундборг в контакте с реальным. Он думает о тачках. Ты мог бы объяснить Тиму, почему нельзя ехать в пустыню Мертвого моря на «датсуне» с двумя бутылками коки и картой с заправочной станции. А теперь ты такой же псих, какими были они. Даже ещё больше. — Я сделала радио громче. Звуки «Битлз» заполнили автомобиль… Билл тут же выключил радио, совсем выключил.

— Пожалуйста, помедленнее.

— Пожалуйста, когда мы доедем до шлагбаума, вылези из машины и поймай кого-нибудь другого. И можешь передать Эдгару Бэрфуту, чтобы он дурачил…

— Не вини его, — решительно сказал Билл. — Только я ему сказал, он мне ничего не говорил. Медленнее! — Он потянулся к ключу зажигания.

— Хорошо, — согласилась я, опуская ногу на тормоз.

— Ты перевернешь эту консервную банку и угробишь нас обоих. И ты даже не пристегнула ремень.

— Из всех дней именно в этот, когда убили Джона Леннона. Я должна выслушивать это прямо сейчас.

— Я не нашел гриб энохи, — заявил Билл.

Я ничего не ответила. Просто вела машину. Вела как могла.

— Я упал со скалы.

— Да, я тоже читала это в «Кроникл». Было больно?

— К тому времени я был практически без сознания из-за солнечного света и жары.

— Что ж, очевидно, ты не такой уж и сообразительный, коли убрался вот так. — А потом, неожиданно, я почувствовала жалость, и мне стало стыдно, непомерно стыдно за то, как я вела себя с ним. — Билл, — сказала я, — прости меня.

— Конечно, — ответил он просто.

Я обдумала, что говорить, и спросила:

— Когда… Как мне теперь называть тебя? Билл или Тим? Вас теперь двое?

— Меня двое. Из двух личностей образовалась одна. Подойдет любое имя. Наверно, тебе следует называть меня Биллом, чтобы люди не узнали.

— Почему ты не хочешь, чтобы они узнали? Я вот думаю, что такое важное и исключительное событие, как это, такое знаменательное, как это, должно быть известно всем.

— Меня снова упекут в больницу.

— Тогда я буду называть тебя Биллом.

— Где-то через месяц после своей смерти ко мне пришел Тим. Я не понимал, что происходит. Я не мог объяснить. Свет, цвета, а затем чуждое присутствие в моем разуме. Другая личность много сообразительней, чем я, думает о вещах, о которых я и не думал никогда. И он знает греческий, латынь и древнееврейский, все о теологии. Мысли о тебе были очень четкими. Он хотел взять тебя в Израиль.

При этих словах я внимательно посмотрела на него, меня пробила дрожь.

— Teм вечером в китайском ресторане, — продолжал Билл, — он пытался тебя уговорить. Но ты ответила, что у тебя все спланировано. Ты не могла уехать из Беркли.

Я убрала ногу с газа, машина начала замедляться. Она ехала все медленней и медленней, пока не остановилась совсем.

— На мосту останавливаться запрещено. Если только у тебя не неполадки в двигателе или не кончился бензин, что-нибудь такое. Езжай дальше.

Ему рассказал Тим, сказала я себе. Я машинально сбросила передачу, снова запустила двигатель.

— Тим на тебя здорово западал.

— И?

— Это было одной из причин, почему он хотел взять тебя с собой в Израиль.

— Ты говоришь о Тиме в третьем лице. То есть на самом деле ты не отождествляешь себя с Тимом. Ты — Билл Лундборг, говорящий о Тиме.

— Я Билл Лундборг, — согласился он, — но также я и Тим Арчер.

— Тим не сказал бы мне этого. Что у него был ко мне сексуальный интерес.

— Я знаю, — ответил Билл. — Но это говорю тебе я.

— Что мы заказывали в тот вечер в китайском ресторане?

— Понятия не имею.

— Где был ресторан?

— В Беркли.

— Где в Беркли?

— Я не помню.

— Скажи мне, что означает «гистеропротерон»?

— Откуда я знаю? Это латынь. Латынь знает Тим, а не я.

— Это греческий.

— Я и греческого не знаю. Я улавливаю мысли Тима, и время от времени он думает на греческом, но я не знаю, что означают греческие слова.

— Что, если я поверю тебе? Что тогда?

— Тогда ты будешь счастлива, потому что твой старый друг не умер.

— В этом все и дело.

— Да, — кивнул он.

— Мне кажется, — начала я осторожно, — что дело здесь посложнее будет. Это было бы чудом необычайной важности для всего мира. Это то, чем должны заняться ученые. Это доказывает, что есть вечная жизнь, что потусторонний мир всё-таки существует — что все, во что верили Тим и Кирстен, действительно правда. «Здесь, деспот Смерть» — правда. Ты не согласен?

— Да. Я так считаю. Об этом Тим и думает, и думает много. Он хочет, чтобы я написал книгу. Но я не могу написать книгу, у меня совершенно нет писательского таланта.

— Ты можешь действовать в качестве секретаря Тима. Как раньше твоя мать. Тим будет диктовать, а ты все записывать.

— Он болтает и болтает по тысяче слов в минуту. Я пытался записать, но… Его мышление — это п***ец. Да простится мне это выражение. Оно совершенно неорганизованно и направлено в разные стороны и в никуда. И я не знаю и половины слов. Вообще-то, большей частью это и не слова, лишь ощущения.

— Ты слышишь его сейчас?

— Нет. Не сейчас. Обычно это происходит когда я один, и больше никто не говорит. Тогда я могу как бы настроиться на это.

— «Гистеропротерон», — прошептала я. — Когда доказываемое заключается в исходной предпосылке. Так что рассуждение тщетно. Билл, — обратилась я, — надо отдать тебе должное, ты запутал меня, правда запутал. Тим помнит, как он проехался по насосу на заправке? Не важно, на х*** насос.

— Это присутствие разума. Понимаешь, Тим был в том районе… Мне напомнило слово «присутствие». Он часто его использует. Присутствие, как он называет это, было в той пустыне.

— Parousia, — предложила я.

— Верно, — выразительно кивнул Билл.

— Это могло бы быть энохи.

— Правда? То, что он искал?

— Очевидно, он нашел его. А что на это сказал Бэрфут?

— Тогда-то он, когда понял, и сказал мне, что я бодхисаттва. Я вернулся. То есть Тим вернулся из сострадания к другим. К тем, кого любит. К таким, как ты.

— И что Бэрфут собирается делать с этой новостью?

— Ничего.

— «Ничего», — повторила я, кивнув.

— Я не смогу ничего доказать, — пояснил Билл. — Скептикам. На это указал Эдгар.

— Почему не сможешь? Это ведь легко доказать. У тебя есть доступ ко всему что знал Тим. Как ты сказал — вся теология, подробности личной жизни. Факты. Кажется, доказать это — самое плевое дело на Земле.

— Я могу доказать это тебе? Даже тебе не могу. Это как вера в Бога: ты можешь знать Бога, знать, что он существует. Ты можешь чувствовать его, и всё-таки ты никогда не докажешь, что чувствовала его.

— Теперь ты веришь в Бога?

— Конечно, — кивнул он.

— Полагаю, теперь ты веришь много во что.

— Из-за Тима во мне я знаю много чего. Это не просто вера. Это как… — Он страстно взмахнул руками. — Проглотить компьютер или всю «Британнику», целую библиотеку. Факты, идеи приходят и проносятся со свистом в моей голове. Они слишком быстрые… Вот в чем проблема. Я не понимаю их. Я не могу их запомнить. Я не могу их записать или объяснить другим людям. Это как будто в твоей голове двадцать четыре часа в сутки, без перерыва, вещает КПФА. Во многих отношениях это просто несчастье. Но это интересно.

Повеселись со своими мыслями, сказала я про себя. Это-то Гарри Стэк Салливан^[242] и велел шизофреникам: они бесконечно забавляются своими мыслями и забывают о мире.

Мало что можно сказать, когда кто-нибудь выдает отчет, подобный отчету Билла Лундборга… если кто-то уже рассказывал нечто подобное прежде. Конечно, его рассказ походил на то, что Тим и Кирстен открыли мне (неподходящее слово) по возвращении из Англии после смерти Джеффа.

Но их откровение практически несравнимо с сообщением Билла. Оно, подумала я, заключается в предельной эскалации, в самом монументе. Тогдашнее же повествование было лишь меткой, указывающей на этот монумент.

Безумие, как маленькая рыба, собирается в стаи, в огромное количество случаев. Оно отнюдь не одиночное. Безумие не довольствуется малым, оно развертывается по всему ландшафту — ну, или по морскому ландшафту.

Да, подумала я: мы словно под водой — не во сне, как говорит Бэрфут, а в резервуаре, да ещё за нами наблюдают, за нашим странным поведением и нашими ещё более странными верованиями. Я — метафорическая наркоманка. Билл Лундборг — наркоман безумия, но он не может им насытиться: у него к нему безграничный аппетит, и он будет добывать его любыми возможными средствами. Даже если бы казалось, что безумие покинуло мир. Сначала смерть Джона Леннона, а теперь это. И для меня в один и тот же день.

Я не могла этого сказать, но всё-таки он так правдоподобен. Потому что сам-то Билл не был правдоподобным. И это не правдоподобное дело. Вероятно, даже Эдгар Бэрфут признал, что… ну, как там суфий выражает подобную мокшу, что кто-то болен и нуждается в помощи, но трогательно обаятелен, простодушен и не собирается никому причинять вреда. Такое безумие происходит из боли, потери матери и того, кто почти наверняка означал отца в истинном смысле слова. Я чувствовала это. Я чувствую это. Я всегда буду это чувствовать, сколько буду жить. Но разрешение Билла не могло быть моим.

Его разрешением могло быть любое, которое не было моим, а мое было заведованием магазином пластинок. Мы должны найти собственное разрешение, и, в частности, мы должны разрешить тот род проблем, что создает смерть — создает для других. Но не только смерть — безумие тоже, безумие, ведущее к окончательной смерти как к своему конечному пункту, своей логической цели.

Когда мой первоначальный гнев на психоз Билла Лундборга улегся — а он действительно улегся, — я начала относиться к нему как к забавному. Полезность Билла Лундборга — не для него самого, а, как это виделось мне, для всех нас — заключалась в его привязанности к конкретному. Но он утратил это, без всяких сомнений. Его появление на семинаре Эдгара Бэрфута показало перемену в Билле. Парень, которого я знала, знала раньше, и носу не показал бы в подобной обстановке. Билл пошел путем всех нас, путем не телесным, он не умер, но нашего интеллекта — в бессмыслицу и безрассудство, чтобы зачахнуть там без следа чего-то искупительного.

Исключение составляет конечно же, то, что теперь Билл мог рассматривать череду смертей, обрушившуюся на нас, эмоционально. Было ли мое разрешение лучше? Я работала, читала, слушала музыку — я покупала музыку в виде пластинок. Я жила профессиональной жизнью и жаждала переехать в Южную Калифорнию, в отделение «Эй энд Ар» «Капитол Рекордз». Там простиралось мое будущее, там было материальное, каковым для меня стали грампластинки — не то, от чего можно получать удовольствие, но то, что сначала нужно купить, а затем продать.

То, что епископ вернулся с того света и теперь обитал в разуме или мозгу Билла Лундборга, — этого не могло быть по явственным причинам. Кто-то знает это интуитивно, кто-то даже не обсуждает, кто-то воспринимает как непреложный факт: этого не может произойти. Я могла выспрашивать у Билла целую вечность, пытаясь выявить в нем наличие фактов, известных только мне и Тиму, но это ни к чему бы не привело. Как и ужин, что был у меня с Тимом в китайском ресторане на Юниверсити-авеню в Беркли, все сведения стали сомнительными, потому что существует множество способов, которыми эти сведения могут появиться в человеческом разуме, способов более приемлемых и объяснимых, нежели предположение, что некий человек умер в Израиле и его душа пролетела через полмира, пока не выделила Билла Лундборга из всех других жителей Соединенных Штатов и затем не нырнула в эту личность, в этот ждущий рассудок, и не устроилась там, искрясь идеями, мыслями, воспоминаниями и незрелыми представлениями — другими словами, епископом, каковым мы его знали, самим епископом, некой плазмой. Все это отнюдь не лежит в области реального. Где-нибудь в другом месте. Это плод воображения умопомешательства молодого человека, горевавшего над самоубийством своей матери и скоропостижной смертью человека, занимавшего место отца, горевавшего и пытавшегося понять. И вот однажды Биллу на ум пришла — не епископ Тимоти Арчер, но идея Тимоти Арчера, представление, что Тимоти Арчер находится там, в нем, духовно, призраком. Есть разница между представлением о чем-то и этим самим чем-то.

И все же, когда мой первоначальный гнев улегся, я испытывала сочувствие к Биллу, ибо понимала, почему он оказался в таком состоянии. Он хотел этого не из своенравия, дело заключалось, так сказать, не в добровольном безумии, но, скорее, в безумии, подчинившем его, навязавшемся насильственно, хотел он этого или нет. Это просто произошло.

Билл Лундборг, первый из нас обреченный на безумие, теперь стал последним из нас, обреченным на безумие. Единственный естественный вопрос наилучшим образом выражался так: можно ли с этим что-нибудь поделать? Что поднимает более серьезный вопрос: а следует ли что-нибудь делать с этим?

Я размышляла на протяжении двух следующих недель. У Билла (по его словам) не было близких друзей. Он жил один в арендуемой квартире в Ист-Окленде, питаясь в мексиканском кафе. Возможно, говорила я себе, я обязана перед Джеффом, Кирстен и Тимом — перед Тимом особенно — прочистить Биллу мозги. Тогда хоть кто-то уцелеет. Конечно же, не считая меня саму.

Несомненно, я уцелела. Но уцелела, как я осознала через некоторое время, как машина. И все же хоть как-то уцелела. По крайней мере, в мой разум не вторгся чуждый интеллект думающий на греческом, латыни и древнееврейском и пользующийся терминами, которые я не могу понять. Но мне нравился Билл, и мне не будет в тягость видеться с ним вновь, проводить с ним время. Билл и я вместе могли бы обращаться к людям, которых мы любили. Мы знали одних и тех же людей, и наши объединенные воспоминания принесли бы огромный урожай обстоятельных подробностей, крохотных частиц, что придают памяти некое подобие действительности… Или, выражаясь не так витиевато, мое общение с Биллом Лундборгом сделало бы для меня возможным вновь почувствовать Тима, Кирстен и Джеффа, потому что Билл, как и я, некогда чувствовал их и понял бы, о ком я говорю.

Как бы то ни было, мы оба посещали семинары Эдгара Бэрфута, и Билл и я встречались бы там, что бы ни случилось. Мое уважение к Бэрфуту выросло — из-за, конечно же, того личного интереса, что он питал ко мне. Это мне понравилось, это было мне нужно. А Бэрфут это почувствовал.

Я восприняла заявление Билла, что епископа влекло ко мне сексуально, как намек на то, что его самого влекло ко мне подобным образом. Я обдумала это и пришла к заключению, что Билл слишком молод для меня. Как бы то ни было, зачем увлекаться тем, кто классифицирован как гебефренический шизофреник? В качестве источника неприятностей мне вполне хватило и Хэмптона, проявлявшего признаки — и даже больше, чем признаки, — паранойи и гипомании,^[243] и от него было трудновато избавиться. Хотя было ещё не очевидно, что я от него избавилась. Хэмптон все ещё названивал мне, агрессивно жалуясь, что, вышвырнув его из своего дома, я оставила у себя проверить-то пластинки, книги и журналы, которые на самом деле принадлежат ему.

То, что беспокоило меня относительно связи с Биллом, заключалось в моем ощущении жестокости безумия. Оно может уничтожить его носителя, покинуть его, высмотрев кого-нибудь ещё. Коли я была расшатанной машиной, это безумие представляло опасность и для меня, так как я всё-таки не была психологически здоровой. И без того уже сошло с ума и умерло достаточно людей, стоит ли добавлять себя к этому списку?

И, самое худшее, я видела то будущее, что ожидало Билла. У него не было будущего. Больной гебефренией вырван из игры развития, роста и времени, его ненормальные мысли просто вечно проходят один и тот же цикл, доставляя ему удовольствие, хотя при этом они, как передаваемая информация, вырождаются. В конце концов они превращаются в шум. А сигнал этого — затухание интеллекта. Билл, вероятно, знал это, поскольку одно время планировал стать программистом. Он мог знать теорию информации Шеннона.^[244] Это не тот роман, в который хотелось бы окунуться.

В выходной, взяв с собой младшего брата Харви, я заехала за Биллом, и мы поехали в парк Тилдена — к озеру Анза, раздевалкам и барбекю. Там мы втроем жарили гамбургеры, бросали летающую тарелку и вообще чертовски весело проводили время. Мы взяли с собой магнитолу — один из этих стереофонических сверхнавороченных шедевров с двумя динамиками, радиоприемником и магнитофоном, что производятся в Японии, — и слушали «Куин», пили пиво — кроме Харви, конечно же, — бегали туда-сюда и затем, когда исчезли все, кто мог бы пялиться или проявлять ненужный интерес, Билл и я раскурили косячок. Харви, пока мы занимались этим, перепроверил все термочувствительные кнопки магнитолы и затем сосредоточился на поиске московского радио на коротких волнах.

— Тебя могут посадить в тюрьму, — предупредил его Билл, — за то, что слушаешь врагов.

— Враки, — ответил Харви.

— Интересно, что сказали бы Тим и Кирстен, если бы увидели нас сейчас, — сказала я Биллу.

— Я могу тебе сказать, что говорит Тим, — ответил Билл.

— Ну и что он говорит? — полюбопытствовала я, расслабившись от марихуаны.

— Он говорит что… то есть он думает, что здесь так спокойно, и он наконец-то обрел покой.

— Хорошо. Я никогда бы не уговорила его покурить травку.

— Они курили её. Он и Кирстен, когда нас не было. Она ему не нравилась. Но теперь нравится.

— Это очень хорошая трава. Они, наверно, курили местную. Они вряд ли разбирались в этом. — Тут до меня дошло, что сказал Билл. — Они действительно накуривались? Это правда?

— Да, он как раз об этом думает сейчас. Он вспоминает.

Я посмотрела на него.

— В известном смысле тебе повезло. Найти свое разрешение. Я бы не возражала, если бы он был во мне. В моем мозгу, имею я в виду, — я захихикала. Из-за травы. — Тогда я не была бы так одинока. — И затем я сказала: — Почему он не вернулся ко мне? Почему к тебе? Я знала его лучше.

Поразмыслив некоторое время, Билл ответил:

— Потому что тебе бы это навредило. Понимаешь, я привык к голосам в моей голове и мыслям, которые мне не принадлежат. Я могу принять это.

— Это Тим бодхисаттва, а не ты. Это Тим вернулся из сострадания. — И затем я подумала с дрожью: бог мой, неужели я верю? Когда кайфуешь от хорошей травки, то можешь поверить во все что угодно, вот почему она продается так дорого.

— Это так. Я чувствую его сострадание. Он искал мудрость, Священную Божественную Мудрость, которую Тим называл Hagia Sophia. Он приравнивает её к энохи, чистому сознанию Бога. Но потом, когда он попал туда и на него снизошло Присутствие, он осознал, что ему нужна не мудрость, но сострадание… Он и так был мудр, но это не принесло ни ему, ни кому-то другому ничего хорошего.

— Да, он упоминал Hagia Sophia в разговоре со мной.

— Это одна из тех вещей, о которых он думает на латыни. — На греческом.

— Какая разница. Тим думал, что с абсолютной мудростью Христа он сможет прочесть Книгу Прядильщиц и разрешить будущее Тима, понять, как избежать своей судьбы. Вот почему он поехал в Израиль.

— Я знаю, — отозвалась я.

— Христос способен прочесть Книгу Прядильщиц. В ней написана судьба каждого человека. Ни один человек никогда её не читал.

— А где эта книга?

— Повсюду вокруг нас. Я так думаю, во всяком случае. Подожди секунду. Тим о чем-то думает. Очень ясно. — Какое-то время он молчал, замкнувшись в себе. — Тим думает: «Последняя песнь. Песнь Тридцать третья из «Рая»». Он думает: «Бог есть Вселенская Книга». И ты читала это, читала той ночью, когда у тебя болел зуб. Так? — спросил Билл меня.

— Да, так. Она произвела на меня огромное впечатление, вся последняя часть «Комедии».

— Эдгар говорит, что «Божественная комедия» основана на суфийских источниках.

— Может и так, — ответила я, обдумывая слова Билла о «Комедии» Данте. — Странно. То, что ты помнишь, и почему ты это помнишь. Потому что у меня болел зуб…

— Тим говорит, это Христос устроил ту боль, чтобы последняя часть «Божественной комедии» поразила тебя так, чтобы никогда не стереться. «…Как сумерки тускла». О, черт, он снова думает на иностранном языке.

— Скажи это вслух, как он думает.

Билл произнес запинаясь:

Nel mezzo del cammin di nostra vita

Mi ritrovai per una selva оscurа,

Che la diritta via era smarrita.^[245]

Я улыбнулась:

— Так начинается «Комедия».

— Есть ещё:

Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate!

— «Входящие, оставьте упованья», — продекламировала я.

— Он хочет, чтобы я сказал тебе ещё кое-что. Но мне трудно ухватить это. А, вот, поймал — он подумал это ещё раз очень четко для меня:

Е'n la sua volontade é nostra расе…

— Я не узнаю, откуда это.

— Тим говорит, это сущностное послание «Божественной комедии». Это означает: «Она — наш мир…» Божья воля, я полагаю.

— Наверно, так, — ответила я.

— Он, должно быть, узнал это на том свете.

— Определенно не здесь.

К нам подошел Харви и сказал:

— Я устал от кассет с «Куин». Что ещё у нас есть?

— Тебе удалось поймать Москву? — спросила я.

— Да, но её заглушил «Голос Америки». Русские переключились на другую частоту — наверно, на тридцатиметровый диапазон, но я устал искать. «Голос» всегда их глушит.

— Мы скоро поедем домой, — сказала я и передала остатки косяка Биллу.

Глава 16

Билла пришлось отправить в больницу снова скорее, чем я ожидала. Он пошел добровольно, приняв это как действительность жизни — бесконечную действительность своей жизни, во всяком случае.

После того как Билла зарегистрировали, я встретилась с его психиатром, крупным мужчиной среднего возраста с усами и в очках без оправы, эдаким величественным, но добродушным авторитетом, который тут же перечислил мне мои ошибки в порядке убывания важности.

— Вы не должны были подстрекать его к употреблению наркотиков, — заявил доктор Гриби. Перед ним на столе лежала раскрытая история болезни Билла.

— Вы траву называете наркотиками? — спросила я.

— Для лиц с неустойчивым психическим равновесием, как у Билла, опасно любое токсическое вещество, каким бы легким оно ни было. У него начинается приход, но он никогда по-настоящему не выходит из него. Сейчас мы держим его на галоперидоле. Судя по всему, он переносит побочные эффекты.

— Знай я, какой вред наношу, я поступила бы по-другому.

Он взглянул на меня.

— Мы учимся на ошибках, — попыталась оправдаться я.

— Мисс Арчер…

— Миссис Арчер.

— Прогноз относительно Билла неважный, миссис Арчер. Думаю, вам следует это знать, поскольку вы, кажется, единственная, кто близок ему. — Доктор Гриби нахмурился. — Арчер. Вы родственница покойного епископа Тимоти Арчера?

— Мой свекор.

— Билл считает себя им.

— Вот же черт.

— У Билла мания, что благодаря мистическому опыту он стал вашим покойным свекром. Он не просто видит и слышит епископа Арчера, он и есть епископ Арчер. К тому же Билл действительно знал епископа Арчера, как я выяснил.

— Вместе меняли покрышки.

— А вы за словом в карман не лезете, — заявил доктор Гриби.

Я ничего не ответила.

— С вашей помощью Билл вернулся в больницу.

— Пару раз мы неплохо провели время. У нас с ним были и весьма печальные времена, когда умирали наши друзья. Я думаю, их смерти всё-таки способствовали ухудшению состояния Билла больше, чем курение травки в парке Тилдена.

— Пожалуйста, не навещайте его больше, — сказал доктор Гриби.

— Что? — переспросила я, потрясенная и испуганная. Меня охватил ужас, я почувствовала, что захлебываюсь болью. — Подождите, подождите, — взмолилась я. — Он мой друг.

— У вас вообще высокомерное отношение ко мне, да и к миру во всех отношениях. Вы, несомненно, высокообразованная личность, продукт государственной университетской системы. Полагаю, вы закончили Калифорнийский университет в Беркли, вероятно, кафедру английского языка. Вы уверены, что все знаете. Вы наносите огромный вред Биллу, который довольно наивен и отнюдь не искушен. Вы также наносите огромный вред и себе самой, но это меня не касается. Вы неустойчивая, агрессивная личность, которая…

— Но они были моими друзьями.

— Найдите кого-нибудь в общине Беркли, — отвечал доктор, — и держитесь подальше от Билла. Как невестка епископа Арчера вы лишь усиливаете его манию. Фактически, его мания, вероятно, есть интроекция^[246] на вас, вытесненная сексуальная привязанность, не поддающаяся его сознательному контролю.

— А вы переполнены заумной чушью.

— За свою профессиональную карьеру я перевидал десятки таких, как вы. Вы нисколько не удивляете меня, и вы совершенно мне не интересны. В Беркли полно женщин вроде вас.

— Я изменюсь, — пообещала я в совершенной панике.

— Я сомневаюсь в этом, — ответил доктор и закрыл историю болезни Билла.

Покинув его кабинет — фактически выгнанная, — я бродила по больнице, в замешательстве, оглушенная, напуганная, а также разгневанная — разгневанная больше на себя, за то что раскрывала рот. Я раскрывала рот, потому что нервничала, но в итоге лишь себе навредила. Вот дерьмо, сказала я себе. Теперь я потеряла последнего из них.

Я вернусь в магазин, сказала я себе, и проверю задержанные заказы, посмотрю, что прибыло, а что нет. У кассы выстроится с десяток покупателей, а телефоны будут звонить. Альбомы «Флитвуд Мэк» будут продаваться, а Хелен Рэдди нет. Ничего не изменится.

Я могу измениться, сказала я себе. Бочонок с жиром ошибся, ещё не слишком поздно.

Тим, подумала я, почему я не поехала с тобой в Израиль?

Когда я вышла из здания больницы и направилась к автостоянке — издали я видела свою маленькую красную «хонду-цивик», — то заметила группу пациентов, плетущихся за психиатром. Они вышли из желтого автобуса и теперь возвращались в больницу. Держа руки в карманах пальто, я направилась к ним, гадая, был ли среди них Билл.

Я не увидела в группе Билла и продолжила свой путь — мимо каких-то скамеек, мимо фонтана. С дальней стороны больницы росла кедровая роща, где там и сям на траве сидело несколько человек, несомненно пациентов — тех, что с пропусками, достаточно здоровых, чтобы их на время освобождали от строгого надзора.

Среди них был Билл Лундборг, в своих обычных брюках не по размеру и рубашке. Он сидел у основания дерева, поглощенный чем-то, что держал в руках.

Я медленно и бесшумно приблизилась к нему. Он не отрывался, пока я не подошла к нему почти вплотную. Вдруг, почувствовав мое присутствие, он поднял голову.

— Привет Билл, — сказала я.

— Эйнджел, посмотри, что я нашел.

Я присела посмотреть. Он нашел россыпь грибов, росших у основания дерева: белые грибы с — я обнаружила, когда отломала один, — розовыми гимениальными пластинками. Безвредные — грибы с розовыми и коричневыми пластинками в основном не ядовитые. Избегать нужно грибов с белыми, потому что зачастую это поганки, вроде мухомора вонючего.

— И что это?

— Он растет здесь, — ответствовал Билл в изумлении. — То, что я искал в Израиле. За которым я поехал так далеко. Это vita verna, который Плиний Старший упоминает в «Естественной истории». Забыл, в какой книге. — Он захихикал в той привычной добродушной манере, что была так хорошо мне знакома. — Наверное, в Восьмой. Этот точно соответствует описанию.

— По мне, так это обычный съедобный гриб, который можно увидеть в это время года повсюду.

— Это энохи, — настаивал Билл.

— Билл… — начала я.

— Тим, — поправил он машинально.

— Билл, я ухожу. Доктор Гриби говорит, что я разрушила твой разум. Мне жаль. — Я поднялась.

— Нет, ты не делала этого. Но жаль, что ты не поехала со мной в Израиль. Ты совершила большую ошибку, Эйнджел, и я сказал тебе это тем вечером в китайском ресторане. Теперь ты заперта в своем обычном образе мышления навсегда.

— И мне никак не измениться? — спросила я.

Бесхитростно улыбнувшись мне, Билл ответил:

— Меня это не заботит. У меня есть то, что я хочу. У меня есть это. — Он осторожно протянул мне сорванный гриб, обыкновенный безвредный гриб. — Это мое тело, — объявил он, — и это моя кровь. Ешь, пей и обретешь ты жизнь вечную.

Я наклонилась и сказала, прямо ему в ухо, чтобы только он слышал меня:

— Я буду бороться, чтобы ты снова был в порядке, Билл Лундборг. Чинил автомобили, красил их и занимался другими реальными вещами. Я увижу тебя, каким ты был. Я не сдамся. Ты снова вспомнишь землю. Ты слышишь меня? Ты понимаешь?

Билл, не глядя на меня, прошептал:

— «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь; Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую…»

— Нет, ты человек, который красит автомобили и чинит коробки передач, и я заставлю тебя вспомнить это. Настанет время, когда ты покинешь эту больницу. Я буду ждать тебя, Билл Лундборг.

Я поцеловала его в висок. Он поднял руку утереться, как ребенок вытирает поцелуй, рассеянно, без всякого намерения или осмысления.

— «Я есмь воскресение и жизнь».

— Увидимся снова, Билл, — сказала я и пошла прочь.

B следующий раз, когда я была на семинаре Эдгара Бэрфута, он заметил отсутствие Билла и после лекции спросил меня о нем.

— Снова под наблюдением, — ответила я.

— Пойдем со мной.

Бэрфут повел меня из лекционной комнаты в гостиную. Я никогда не была там прежде и не без удивления обнаружила, что его вкусы тяготеют к искусственно состаренному дубу, нежели к восточному стилю. Он поставил пластинку с игрой на кото, которую я узнала — это моя работа — как редкую пластинку Кимио Ето фирмы «Уорлд-Пасифик». Это издание, отпечатанное в конце пятидесятых для коллекционера стоит многого. Играла «Midori No Аsа», которую Ето сочинил сам. Она очень красива, но звучит совсем не по — японски.

— Я дам вам пятнадцать долларов за эту пластинку, — предложила я.

— Я перепишу её на кассету для тебя.

— Я хочу пластинку. Саму пластинку. У меня то и дело её спрашивают. — А сама подумала: и не говори мне, что красота в музыке. Для коллекционеров ценность заключается в самой пластинке. Это не тот вопрос, по которому можно спорить. Я знаю пластинки: это мой бизнес.

— Кофе? — предложил Бэрфут.

Я согласилась на чашечку кофе, и мы вместе с Бэрфутом стали слушать величайшего живого исполнителя на кото.

— Он всегда будет то лежать в больнице, то выходить из неё, как вы понимаете, — сказала я, когда Бэрфут переворачивал пластинку.

— Это что-то ещё, в чем ты чувствуешь себя виновной?

— Мне сказали, что это я виновата, но это не так.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— Если кто-то считает, что в него вернулся Тим Арчер, то ему место в больнице.

— И принимать аминазин.

— Сейчас уже галоперидол. Усовершенствование. Новые антипсихотические лекарства более действенны.

— Один из ранних отцов церкви верил в Воскресение, «потому что это невозможно». Не «вопреки тому, что это невозможно», а именно «потому, что это невозможно». Кажется, это был Тертуллиан. Тим как-то рассказывал мне об этом.

— Но насколько это разумно? — спросила я.

— Да не очень. Но я не думаю, что сам Тертуллиан подразумевал разумность.

— Я не знаю никого, кто выжил бы с таким убеждением. Для меня оно отражает всю эту глупую историю: верить во что-то, потому что это невозможно. Я знаю лишь то, что люди сходят с ума, а затем умирают. Сначала безумие, потом смерть.

— Так ты думаешь, что Билл умрет?

— Нет — ответила я, — потому что я буду ждать, когда он выйдет из больницы. Вместо смерти он получит меня. Что вы об этом думаете?

— Много лучше смерти.

— Значит, вы меня одобряете. В отличие от доктора Билла, который считает, что с моей помощью он угодил в больницу.

— Ты живешь сейчас с кем-нибудь?

— Да нет, в действительности я живу одна.

— Я хотел бы увидеть, как Билл переезжает к тебе жить, когда выйдет из больницы. Не думаю, что он когда-либо жил с женщиной, за исключением своей матери, Кирстен.

— Мне пришлось обдумывать это весьма долго.

— Почему?

— Потому что так я делаю подобные вещи.

— Я не имею в виду ради него.

— Что? — поразилась я.

— Ради тебя. Таким образом ты выяснишь, действительно ли это Тим. На твой вопрос будет дан ответ.

— У меня нет вопроса. Я знаю.

— Прими Билла, пусть он поживет с тобой. Заботься о нем. И, быть может, ты обнаружишь, что заботишься о Тиме, в самом настоящем смысле. Что, как я думаю, ты делала всегда или же хотела делать. Или, если не делала, то должна была делать. Он крайне беспомощен.

— Билл? Тим?

— Человек в больнице. О котором ты беспокоишься. Твоя последняя связь с другими людьми.

— У меня есть друзья. У меня есть младший брат. Персонал в магазине… и мои покупатели.

— И у тебя есть я, — сказал Бэрфут.

Помолчав, я кивнула:

— И вы тоже, да.

— Предположим, я сказал, что думаю, что это может быть Тим. Тим действительно вернулся.

— Что ж, тогда я перестану посещать ваши семинары.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Я серьезно, — подтвердила я.

— Тобой не так-то легко помыкать.

— Не очень. Я совершила несколько серьезных ошибок. Я просто стояла и ничего не делала, когда Кирстен и Тим говорили мне, что Джефф вернулся, — я ничего не делала, и в результате они теперь мертвы. Я не повторю подобную ошибку.

— Тогда на самом деле ты предвидишь смерть Билла.

— Да, — согласилась я.

— Прими его. И знаешь что. Я подарю тебе пластинку Кимио Ето, которую мы слушаем. — Он улыбнулся. — Эта песня называется «Kibo No Hikari». «Свет надежды». Думаю, это подходит.

— Неужели Тертуллиан и вправду сказал, что верует в Воскресение, потому что оно невозможно? Тогда эта фигня началась давным-давно. Она не началась с Кирстен и Тима.

— Тебе придется прекратить посещать мои семинары.

— Вы действительно думаете, что это Тим?

— Да. Потому что Билл говорит на языках, которых не знает. Итальянский Данте, например. Ещё на латыни и…

— Ксеноглоссия. — ответила я. Признак, подумала я, присутствия Святого Духа, как указывал Тим в тот день, когда мы встречались в ресторане «Неудача». Тим сомневался, что он все ещё существует. Он сомневался, вероятно, что он вообще когда-либо существовал. Во всяком случае, на основании того, что он мог разглядеть, насколько он был способен разглядеть. И вот теперь это в Билле Лундборге, заявляющем, что он Тим.

— Я приму Билла. — заявил Бэрфут. — Он может жить здесь со мной, в плавучем доме.

— Нет — возразила я. — Нет, раз вы верите в эту фигню. Лучше я приведу его в свой дом в Беркли, чем так. — А затем меня осенило, что мною манипулировали, и я уставилась на Эдгара Бэрфута. Он улыбнулся, и я подумала: именно так Тим и мог это делать — управлять людьми. В некотором смысле епископ Тим Арчер в тебе живее, нежели в Билле.

— Хорошо, — сказал Бэрфут. Он протянул руку. — По рукам, чтобы заключить сделку.

— Я получу пластинку Кимио Ето?

— Когда я перепишу её.

— Но я получу саму пластинку.

— Да, — подтвердил Бэрфут все ещё держа мою руку.

Его рукопожатие было сильным, и это тоже напомнило мне Тима. Так может, Тим действительно среди нас, подумала я. Так или иначе. Это зависит от того, как вы определяете «Тим Арчер»: способность цитировать на латыни, греческом, средневековом итальянском или же способность спасать человеческие жизни. По любому, Тим, кажется, все ещё здесь. Или снова здесь.

— Я буду продолжать ходить на ваши семинары.

— Не ради меня.

— Нет. Ради себя.

— Однажды, быть может, ты придешь за бутербродом. Но я сомневаюсь в этом. Думаю, тебе всегда будет необходим предлог для слов.

Не будь столь пессимистичным, сказала я про себя. Я могу и удивить тебя.

Мы дослушали пластинку с игрой на кото до конца. Последняя песня на второй стороне называется «Haru No Sugata», что означает «Настроение ранней весны». Мы дослушали её, и затем Эдгар Бэрфут убрал пластинку в конверт и протянул мне.

— Спасибо, — поблагодарила я.

Я допила кофе и ушла. Погода показалась мне хорошей. Я чувствовала себя намного лучше. И я вполне могла получить около тридцати долларов за пластинку. Мне она не попадалась годами, её уже давно не перепечатывали.

Подобные вещи нужно держать в голове, если заведуешь магазином грампластинок. И получить её в тот день означало нечто вроде приза: за то, что я и так намеревалась сделать. Я перехитрила Эдгара Бэрфута и была счастлива. Тиму бы это понравилось. Если бы он был жив.

ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ В ОКЛЕНДЕ^{[247] (сборник)}

Шалтай-Болтай в Окленде

Пожилой мужчина решает продать свою автомастерскую в связи с плохим состоянием здоровья. Но дело в том, что он сдавал часть площади в аренду молодому человеку, торгующему подержанными машинами, и поэтому иногда переживает: хорошо ли он поступил, лишив того торгового места.

Его жена, которая не работает и занимается исключительно самообразованием, не видит в этом ничего страшного, поскольку терпеть не может арендатора, тогда как жена торговца машинами, наоборот, очень сильно возмущена.

Между семьями начинается холодная война, временами переходящая в горячую…

Глава 1

Продолжая ехать, Джим Фергессон опустил стекло своего «Понтиака» и, высунув локоть, подался к окну, чтобы полной грудью вдохнуть воздух раннего утра. Он пристально рассматривал залитые солнцем лавки и мостовую, медленно поднимаясь по авеню Сан-Пабло. Все было свежим. Все выглядело новым, чистым. По городу проехалась, собирая мусор, ночная машина — его жужжащая щетка, метла, на которую уходили их налоги.

Он припарковался у бордюра, выключил двигатель и немного помедлил, прикуривая сигару. Появились и припарковались вокруг него ещё несколько машин. Машины двигались и по улице. Звуки, первые шевеления людей. В тишине их движения отдавались от зданий и бетона металлическим эхом.

Чудное небо, подумал он. Но долго это не продлится. Позже появится дымка. Он взглянул на часы. Восемь тридцать.

Выйдя из машины и захлопнув дверцу, он зашагал по тротуару. Слева от него торговцы замысловато двигали руками, разворачивая свои навесы. Какой-то негр сметал с тротуара мусор в канаву. Фергессон с осторожностью прошел через мусор. Негр ничего на это не сказал… метущая машина раннего утра.

У входа в Центральную Оклендскую сберегательную и кредитную компанию толпилась группа секретарш. Чашки кофе, высокие каблуки, парфюм, сережки, розовые свитера, куртки, перекинутые через плечо. Фергессон глубоко вдохнул сладкий запах молодых женщин. Смешки, хихиканье, переброска им одним понятными словечками, отгораживающими их от него и от улицы. Офис открылся, и женщины устремились внутрь в водовороте нейлона и курток… он с одобрением глянул им вслед. Хорошо для бизнеса, когда за конторкой сидит девушка, чтобы встречать посетителей. Женщина добавляет классности, утонченности. Корпеть над бухгалтерией? Нет, ей надо быть там, где её могут видеть посетители. Это удерживает мужчин от ругани, заставляет их шутить и любезничать.

— Доброе утро, Джим, — донеслось из парикмахерской.

— Доброе, — сказал Фергессон, не останавливаясь; руку он держал позади себя, на отлете, и время от времени пошевеливал пальцами.

Впереди показалась его мастерская. С ключом в руке он поднялся по цементному откосу. Отпер замок и обеими руками поднял дверь; та с лязгом и дребезгом цепей исчезла вверху.

Критическим оком он обозрел свои старомодные владения. Неоновая вывеска не горела. У входной двери набросан ночной мусор. Он ногой выпихнул на тротуар картонку из-под молока. Та покатилась, подхваченная ветром. Убрав ключ в карман, Фергессон вошел в помещение.

Здесь-то это и началось. Он сморщился и выплюнул первую же порцию прогорклого воздуха, висевшего в мастерской. Нагнувшись, включил главный рубильник. Мертвые вещи со скрипом вернулись к жизни. Он открыл боковую дверь и зафиксировал её, и внутрь проникло немного солнечного света. Подойдя к ночнику, обесточил его одним мановением руки. Схватил шест и откинул световой люк. Радио на высоко подвешенной полке сначала зашипело, а потом завопило. Вентилятор возбужденно запыхтел. Он поспешно включил весь свет, все оборудование, все указатели. Иллюминировал и роскошную рекламу шин «Гудрич». Он привнес в пустоту цвет, форму, осознание. Тьма улетучилась, и после первоначальной вспышки активности он угомонился, успокоился и решил назначить себе день седьмой — выпить чашку кофе.

Кофе являлся из расположенной по соседству лавки здоровой пищи. Когда он вошел, Бетти поднялась, чтобы дотянуться до кофеварки «Силекс», стоявшей у неё за спиной.

— Доброе утро, Джим. Нынче у тебя хорошее настроение.

— Доброе, — сказал он, усаживаясь за стойку и доставая из кармана брюк десятицентовик. Конечно, у меня хорошее настроение, подумал он. И на то есть причина. Он хотел было сказать Бетти, но потом передумал. Нет, ей не стоит. Она и так об этом услышит.

Элу, вот кому надо обо всем рассказать.

Через окно лавки здоровой пищи он видел паркующиеся автомобили. Мимо проходили люди. Направлялся ли кто-нибудь — хоть один — к нему? Трудно сказать. Прошлой ночью Эл поехал домой на старом «Плимуте»,взятом с его стоянки, зеленом, с вмятиной на крыле. Так что сегодня он появится на нем, если только сможет его завести. А нет, так жена сможет его подтолкнуть: у них всегда дома имеется пара машин. Он приедет прямо на свою стоянку.

— Что-нибудь ещё, Джим? — спросила Бетти, вытирая прилавок.

— Нет, — сказал он. — Я ищу Эла. Мне надо идти.

Он глотнул кофе. Я получил ту цену, что запрашивал за свою мастерскую, подумал он. Вот в чем дело. Так и совершаются сделки с недвижимостью: ты назначаешь цену, и если кто-то с ней соглашается, вы заключаете контракт. Спросите у моего брокера.

Нет, Эл не закатит сцены, подумал он. Может, бросит один из этих своих взглядов, искоса, из-под очков. И ухмыльнется, попыхивая сигаретой. И ничего не скажет, вся говорильня достанется на мою долю. Он вынудит меня говорить гораздо больше, чем мне хотелось бы.

— Ты слышала обо мне? — спросил он, когда Бетти снова проходила мимо него. — Продаю гараж, — сказал он. — По состоянию здоровья.

— Я ничего такого не знала, — сказала она. — Когда это случилось? — Её старый морщинистый рот так и отвис. — Это из-за сердца, да? Я думала, оно у тебя под контролем. Ты же сам говорил, что доктор держит его под контролем.

— Конечно, оно под контролем, — сказал он, — если я не убиваю себя, работая с этими машинами, распластавшись там на спине и поднимая целиком всю коробку передач. Эти штуковины весят по две сотни фунтов. Ты когда-нибудь пробовала поднять одну такую, распластавшись на спине? Поднять её над головой?

— Что же ты станешь делать вместо этого? — спросила она.

— Я скажу тебе, что я буду делать, — сказал он. — Уйду на заслуженный отдых. Конечно, я его заслужил.

— Что и говорить, — сказала она. — Но я вот думаю — ты ведь мог бы попробовать эту рисовую диету, не так ли? Ты когда-нибудь её пробовал?

— Рис от того, что у меня, не помогает, — сказал он, злясь на неё и на всю эту дурацкую диетическую пищу со всеми её овощами и травками. — Эта мура годится только для невротических старушенций.

Она явно намеревалась прочесть ему лекцию о диетах. Но он взял свою чашку, кивнул, пробормотал что-то и вышел наружу, на тротуар, унося кофе в мастерскую.

Много же от неё сочувствия, подумал он. Вместо сочувствия — только советы, а кому нужны советы от чокнутых?

Господи, он увидел на стоянке старый зеленый «Плимут» рядом с другими старыми машинами, которые Эл подлатал для продажи. У маленького домика с его вывеской. Где-то на стоянке громко ревел двигатель на больших оборотах. Он вернулся, дошло до Джима. Работает. Держа перед собой чашку, он вошел в сумрачное сырое помещение. Прочь с солнечного света. Его шаги отозвались эхом.

Там стоял Эл.

— Я продал хозяйство, — сказал Джим.

— Продал? — сказал Эл. У него в руках был разводной гаечный ключ. Он все ещё не снял своей суконной куртки.

— Об этом-то я и хочу с тобой потолковать, — сказал Джим. — Я тебя искал. Меня поразило, когда этот парень согласился с моей ценой; я сильно её завысил, наверное, я тебе говорил. Я, кажется, сказал, что запросил за него около тридцати тысяч, когда мы обсуждали это с месяц тому назад. Накануне мне домой позвонил мой брокер.

Раскручивая и закручивая большим пальцем разводной ключ, Эл молча смотрел на него. По его виду непохоже было, чтобы это известие слишком много для него значило, но старик не был этим одурачен. Черные брови не шевельнулись. Рот тоже не искривился. Оно не пробивалось наружу, то чувство, что он испытывал. Глаза за очками блестели, устремленные прямо на него. Казалось, он улыбается.

— Ты что, хочешь, чтобы я крякнулся под какой-нибудь машиной? — спросил Джим.

— Нет, — сказал Эл спустя какое-то время. Он по-прежнему поигрывал разводным ключом.

— На твоей стоянке это никак не отразится, — сказал Джим. — У тебя же есть договор об аренде. По-моему, он продлится до апреля. — Он знал, что договор действителен до апреля. Пять месяцев. — Какого чёрта ему его не возобновить? Скорее всего, он его возобновит.

— Может, она ему нужна, — сказал Эл.

— Когда он сюда приезжал, — сказал Джим, — то не выказал к ней никакого интереса.

— Он не собирается превратить мастерскую во что-нибудь ещё?

— Во что же такое можно превратить мастерскую?

Но Джим ничего не знал, он не хотел этого выяснять, потому что плевать ему было на любого другого, кто будет владеть его мастерской, — его не заботило, что Эпштейн сделает с помещением: сожжет дотла, или облицует золотыми плитами, или превратит его в кинотеатр или ресторан для автомобилистов. А потом он подумал: возможно, тот захочет-таки устроить здесь такой кинотеатр. И сможет использовать стоянку для парковки посетителей. Ну что ж, прощай, «Распродажа машин Эла», как только истечет срок аренды. Но он сможет перегнать свои машины куда-нибудь ещё. Сойдет любой свободный участок, где угодно в Окленде. Лишь бы находился на какой-нибудь деловой улице.

Позже он сидел за столом у себя в конторке. Через пыльное окно вливался солнечный свет, согревая или освещая конторку, единственное сухое место во всем помещении мастерской, заваленное счетами-фактурами, руководствами по ремонту, календарями с голыми девицами, рекламирующими высококачественные подшипники и листовой металл из Эмеривилля, штат Калифорния. Он делал вид, что сверяется со схемой точек смазки «Фольксвагена».

Я получил тридцать пять тысяч долларов, думал он, и убиваю свое время, беспокоясь из-за парня, арендующего стоянку, являющуюся частью этого хозяйства, который, возможно, пострадает не по моей вине. Вот что способны сотворить с вами люди — они могут заставить вас чувствовать себя мерзко, когда вам следует чувствовать себя хорошо. Черт бы побрал этого Эла, думал Джим.

Все они завидуют удачливому человеку, думал он. Чем Эл может похвастаться, отработав уже, похоже, лет десять? В его годы я уже владел всем этим. А он — всего лишь арендатор. И всегда им останется.

Я не могу себе позволить беспокоиться из-за этого, решил он, у меня и без того немало поводов для тревоги, мне надо беспокоиться о самом себе, о своей физической форме.

Это — в первую очередь.

Каким же расточительством было все это! Вся эта работа. Ревностный ремонт чужих машин… Он мог бы продать свое дело в любое время и получить те же деньги. А может, и большие, потому что сейчас ему нельзя выжидать. А удержать в тайне причину этой своей продажи он не сумел. Ему бы помалкивать, покрепче держать язык за зубами. А он вместо этого расхаживал там и сям, пытаясь оправдаться перед определенными людьми, которые, он знал, сделают все, что в их силах, чтобы заставить его почувствовать себя виноватым. Как они и поступают. Взять хотя бы вот сейчас.

Все эти годы, думал он. И прежде, когда он пытался заниматься чем-то другим. Научился ли он чему-нибудь? Отец хотел, чтобы он стал фармацевтом. У его отца была аптека в Уичите, штат Канзас. После школы он ему помогал, сначала вскрывая картонные упаковки в кладовой, а потом и обслуживая покупателей. Но, не поладив с отцом, он бросил это дело и стал работать в ресторане — сначала просто убирал со столов посуду, а потом стал и официантом. А потом уехал из Канзаса.

В Калифорнии он вместе с ещё одним парнем обзавелся заправочной станцией. Оказалось, что торчать у бензонасосов слишком похоже на то, что он делал в отцовской аптеке: подразумевалось, что он должен развлекать посетителей разговорами, продавая им те или иные вещи. Так что он предоставил это своему партнеру, а сам занялся смазкой и ремонтом, на заднем дворе, вдали от глаз. Справлялся он с этим настолько хорошо, что, когда открыл собственную автомастерскую, его клиенты последовали за ним. Некоторые из них по-прежнему приезжают к нему и сейчас, спустя почти двадцать пять лет.

Для них это было славно, сказал он себе. Я держал их машины на ходу. Они могли позвонить мне в любое время, хоть днем, хоть ночью, потому что знали, что я всегда приеду и отбуксирую их к себе или исправлю их разбитые машины прямо на месте, на обочине дороги. Им даже не надо было состоять в ААА,^[248] потому что у них был я. И я никогда не дурил их и не делал ничего такого, чего не нужно было делать. Так что, естественно, подумал он, они огорчатся, услышав, что я закрываю дело. Знают, что теперь им придется ездить в какую-нибудь из этих новых мастерских, где все чисто, нет никакого масла, и навстречу им выйдет, улыбаясь, какой-нибудь хмырь в белом костюмчике с блокнотом и авторучкой. И они расскажут ему, что у них не в порядке, а тот запишет. А позже появится механик из профсоюза и спустя рукава станет ковыряться в их автомобиле. И за каждую минуту они будут платить. Карточка влезет в машинку, и пойдет счет. Они заплатят за то время, пока он будет сидеть в сортире, пить кофе, говорить по телефону или с каким-нибудь другим клиентом. Это обойдется им в три или четыре раза дороже.

Думая об этом, он почувствовал к ним злость: ведь они готовы уплатить все это какому-то лодырю-механику, которого никогда не видели и не знали. Если они могут платить так много, то почему бы им не платить те же деньги и мне? — спросил он себя. Я никогда не заламывал по семь долларов в час. Это достанется кому-то другому.

И все же он сколотил кое-какой капитал. У него всегда работы было свыше его собственных сил, особенно в последние несколько лет. И он получал деньги, сдавая прилегающий к гаражу участок в аренду Элу Миллеру под стоянку для подержанных машин. Он помогал Элу советами насчет его развалюх, а Эл иногда помогал ему в тяжелых работах, с которыми он не мог справиться в одиночку. Они неплохо друг с другом ладили.

Но что он за парень, чтобы проводить с ним день напролет? — спрашивал он себя. Какой-то тип, что возится со старыми машинами, развалинами, из которых, может, и продает по штуке в неделю. Месяцами расхаживающий в одних и тех же грязных джинсах. Всем задолжавший, лишившийся даже телефона, после того как телефонная компания сняла его из-за неуплаты. И теперь у него никогда его не будет, до скончания века.

Хотел бы я понять, как это можно — не быть в состоянии иметь телефон, думал он. Смириться с тем, что ты вынужден от него отказаться.

Я бы ни за что не отказался, решил он. Поднакопил бы деньжат, оплатил счет и обо всем с ними договорился. В конце концов, они ведь так и зарабатывают свои деньги: продавая услуги связи. Они пошли бы навстречу.

Мне пятьдесят восемь лет, сказал он себе. Имею право уйти в отставку, сердце там или не сердце. Пусть — ка доживет до моих лет. Тогда увидит, каково это — бояться упасть замертво всякий раз, когда снимаешь с машины колесо.

Тогда ему в голову пришла кошмарная фантазия. Та же, что и раньше. Он лежал под машиной и чувствовал на себе её груз. Он пытался вздохнуть, позвать кого-то на помощь, но тяжесть машины расплющивала ему грудь. Единственное, что он мог сделать, это лежать, как черепаха или жук, перевернутые на спину. А потом в мастерскую вошел Эл, забрел, как обычно, через боковую дверь, держа в руках деталь распределителя зажигания.

Эл приблизился к машине. Опустил взгляд. Увидел распластанного на спине старика, пригвожденного к земле машиной, уставившегося на него снизу вверх, неспособного говорить.

Он постоял с минуту. Даже не положил той детали, что была у него в руках. Взгляд его блуждал вокруг; он видел, что гидравлический домкрат соскользнул — самая страшная вещь изо всех возможных. То ли он выскользнул из-под дифференциала, то ли шланг прохудился, то ли ещё что-то; так или иначе, машина придавила старика, и с тех пор прошло, возможно, два часа. Старик мог только глазеть на него снизу вверх; он не мог сказать ни слова. Его грудная клетка была совершенно раздавлена. Машина сокрушила его, но он ещё был жив. Он безмолвно молил об освобождении. О помощи.

Эл повернулся и пошел прочь, унося с собой деталь распределителя. И вышел из мастерской.

Сидя за своим столом, Джим испытывал страх, чувствовал себя раздавленным. Он фиксировал свой взгляд на схеме смазки «Фольксвагена», переключал внимание на пыльное окно, на календари с голыми девицами, на счета-фактуры, на список поставщиков запчастей. Но он все равно видел самого себя; видел со стороны свое распростертое, умирающее, раздавленное, насекомообразное тело под автомобилем, под — что это было? — «Крайслером-Империал». А Эл уходил прочь.

Всю свою жизнь, думал он. С тех самых пор, как начал заниматься авторемонтным делом, я этого боялся. Боялся, что выскользнет домкрат. А я буду один, и никто не явится в течение нескольких часов. Например, последняя работа за день, около пяти часов пополудни. И никто не войдет в помещение до завтрашнего утра.

Но тогда стала бы звонить его жена. Было бы хуже, случись это раньше.

Никто бы так не поступил, сказал он себе. Никто не оставил бы человека, придавленного машиной. Просто чтобы с ним поквитаться. Так не поступил бы даже Эл.

Мне в нем не разобраться, подумал он. Он не выказывает своих чувств. Он мог бы сделать и так, и этак.

Затем, пока он думал об этом, ему явилась другая фантазия, которой до сих пор у него никогда не бывало. Он увидел так же ясно, как и раньше, ту же сцену, со входящим и обнаруживающим его Элом. Но на этот раз Эл бросался к нему, стаскивал с него машину, бежал к телефону; затем приезжала «Скорая», следовало все, что полагается: шум, волнение, доктора, носилки, доставка в больницу. И Эл все время был рядом, следил, чтобы все было путем, чтобы ему обеспечили правильное лечение, и притом незамедлительно. Так что он выздоравливал. Помощь поспела вовремя.

Конечно, он мог бы так сделать. Он умел пошевеливаться. Тощие парни вроде этого, которые не обременены излишним весом, — они могут быть шустрыми.

Но из-за этой фантазии о том, как Эл находит его и спасает, он не почувствовал себя лучше. По правде сказать, ему из-за неё стало хуже. Но он не знал почему. Черт возьми, подумал он. Не надо мне, чтобы он меня спасал; я сам о себе могу позаботиться. Было бы лучше, если бы он ушел. Не его это дело.

Он отложил схему «Фольксвагена» и взял записную книжку, лежавшую возле телефона. В тот же миг он набрал номер своего брокера, Мэтта Пестеврайдса, и услышал в трубке голос его секретарши.

— Привет, — сказал он, когда та соединила его с Мэттом. — Слушай, долго мне ещё здесь валандаться? Теперь, когда сделка заключена?

— Ну, можешь рассчитывать на шестьдесят дней, — веселым голосом сказал Мэтт. — Это даст тебе достаточно времени, чтобы свернуть свои дела. Полагаю, тебе хочется попрощаться со всеми своими клиентами, со всеми своими давними клиентами, которые так долго к тебе обращались. Вроде меня самого.

— Ладно, — сказал он и повесил трубку. Два месяца, подумал он. Может, я смогу приходить сюда только на полдня. И не буду брать ничего тяжелого. Браться только за легкие задачи; так сказал доктор.

Глава 2

Перед «Распродажей машин Эла», сунув руки в карманы, взад-вперед расхаживал Эл Миллер.

Так и знал, что он продаст, думал Эл. Рано или поздно. Старик не мог просто перепоручить ведение дел кому-нибудь другому. Коли уж он не в состоянии управляться в мастерской самолично, то надо закрывать лавочку.

Что же теперь? — спрашивал он у себя. Я не смогу латать эти старые драндулеты без него. Куда уж мне-то! Сапожник я, а не механик!

Повернувшись, он обозрел свою стоянку и двенадцать машин на ней. Что за них выручишь? — задал он себе вопрос. На ветровых стеклах он белой афишной краской вывел разнообразные соблазнительные заявления. «Полная цена — 59 долларов. Хорошие шины». А ещё — «Бьюик»! Автоматическая коробка передач. 75 долларов». «Фара-искатель. Обогреватель. Возможен торг». «Хороший ход. Чехлы для сидений. 100 долларов». Лучшая его машина, «Шевроле», стоила всего полторы сотни. Хлам, думал он. Все их надо бы разобрать на запчасти. Ездить на них небезопасно.

Рядом со «Студебеккером» 49–го года выпуска стоял, работая на износ, агрегат для подзарядки аккумуляторов, чьи черные провода скрывались в открытом капоте машины. А без него их не завести, осознал он. Без переносного зарядного устройства. Чертовы аккумуляторы, половина из них не удерживала заряда на протяжении ночи. К утру они сдыхали.

Каждое утро, приезжая на свою стоянку, он вынужден был забираться в каждую машину и заводить двигатель. В противном случае, если бы кто явился посмотреть на его автомобили, он не смог бы показать ни одного из них на ходу.

Мне надо позвонить Джули, сказал он себе. Сегодня понедельник, значит, она не на работе. Он направился было ко входу в мастерскую, но затем остановился. Как мне говорить оттуда? — спросил он себя. Но если бы он перешел через улицу, чтобы позвонить из кафе, то это стоило бы ему десять центов. Старик всегда позволял ему звонить из мастерской бесплатно, так что смириться с мыслью об уплате десяти центов было нелегко.

Подожду, решил он. Пока она не появится здесь, на стоянке.

В половине двенадцатого его жена подъехала к бордюру в одной из машин со стоянки, стареньком «Додже» — с его крыши свисала обивка, крылья проржавели, а передняя часть была перекошена. Паркуясь, она одарила его веселой улыбкой.

— С чего это ты выглядишь такой счастливой? — поинтересовался он.

— А что, все должны быть такими же мрачными, как ты? — отозвалась Джули, выпрыгивая из машины. На ней были линялые джинсы, в которых её длинные ноги казались худыми. Волосы собраны в конский хвост. В полуденном солнце её веснушчатое, слегка оранжевое лицо излучало свою обычную уверенность; глаза у неё так и плясали, когда она шагала к нему с сумочкой под мышкой. — Ты уже поел? — спросила она.

— Старикан продал гараж, — сказал Эл. — Мне придется закрыть стоянку. — Он слышал собственный тон, зловещий донельзя. Даже самому ему было ясно, что он хотел испортить ей настроение; однако и вины при этом он не чувствовал. — Так что нечего так радоваться, — сказал он. — Взглянем на вещи реально. Без Фергессона я не смогу поддерживать эти развалюхи в рабочем состоянии. Господи, что я понимаю в ремонте машин? Я всего лишь продавец.

Находясь в самом подавленном состоянии, он всегда так о себе и думал: я — продавец подержанных машин.

— Кому он его продал?

Улыбка с её лица не сошла, но теперь была осторожной.

— Откуда я знаю? — сказал он.

Она тут же направилась ко входу в мастерскую.

— Я спрошу, — сказала она на ходу. — Узнаю, что они собираются сделать: у тебя ума не хватит это выяснить.

Она скрылась в мастерской.

Последовать за ней? Ему не очень-то хотелось снова видеть старика. Но, с другой стороны, обсуждать эти вещи следовало ему самому, а не его жене. Поэтому он пошел вслед, прекрасно зная, что со своими длинными ногами она дойдет туда гораздо быстрее, чем он. И, само собой, когда он вошел в мастерскую и глаза его успели адаптироваться к тусклому свету, то обнаружил, что она стоит и разговаривает со стариком.

Никто из них не обратил на него ни малейшего внимания, когда он медленно к ним приблизился.

Своим обычным хриплым и низким голосом старик растолковывал все то же, что раньше объяснял Элу; он ссылался на те же причины и использовал почти те же слова. Как будто, подумал Эл, это была готовая речь, которую он составил. Старик говорил, что выбора у него, как ей прекрасно известно, не было, доктор запретил ему заниматься тяжелым трудом, неизбежным при авторемонтных работах, и так далее. Эл слушал без интереса, стоя так, чтобы иметь возможность смотреть наружу, на яркую полуденную улицу, на снующих людей и проезжающие машины.

— Ладно, я вот что думаю, — сказала Джули всегдашней своей скороговоркой. — Может оказаться, что оно и к лучшему, потому что теперь он, возможно, сумеет продолжить обучение.

— Господи, — только и сказал Эл, услышав эти слова.

Старик посмотрел на него, потирая правый глаз, который покраснел и распух: видимо, что-то в него попало. Достав из заднего кармана большой носовой платок, он стал касаться глаза его краешком. И на Эла, и на Джули он взирал с выражением, которое Эл счел смесью хитрости и нервозности. Старик принял решение, он определился со своей позицией, причем не только относительно мастерской, но и относительно их обоих. И что он там чувствовал, хорошо или плохо обошелся он с ними, не имело значения. Он не изменит решения. Эл знал его достаточно хорошо, чтобы понимать это: старик был слишком упрям. Даже Джули со своим властным язычком никак не могла на него воздействовать.

— Говорю же вам, — бормотал старик. — Паршиво жить, работая здесь в сырости и на сквозняках. Просто чудо, что я давным-давно не окочурился. Я буду счастлив убраться отсюда, я заслужил отдых.

— Можно было бы поставить в договор о продаже условие, что новый владелец обязан продолжать сдавать стоянку моему мужу в аренду по прежней цене, — сказала Джули, скрестив руки.

— Ну, я не знаю, — сказал, опустив голову, старик. — Это на усмотрение моего брокера, я поручил ему все уладить.

Лицо жены Эла сделалось красным. Он редко видел её в таком гневе; у неё тряслись руки, потому-то она и скрестила их на груди. Прятала кисти.

— Слушай, — сказала она пронзительным голосом. — Почему бы тебе просто не помереть и не завещать мастерскую Элу? Ведь у тебя нет ни детей, ни родственников…

После этого она умолкла. Как будто, подумал Эл, поняла, что сказала что-то дурное. Это и было дурно, подумал он. Это несправедливо. Хозяйство принадлежало старику. Но Джули, конечно, никогда этого не признает, факты ей не указ.

— Пойдем, — сказал ей Эл. Взяв её за руку, он силой повлек её прочь от старика, что-то бормотавшего в ответ, по направлению к выходу, к улице.

— Как же меня это бесит, — сказала она, когда они вышли на солнечный свет. — Полный маразматик.

— Маразматик, как же, — сказал Эл. — Старик очень даже соображает.

— Как скотина, — сказала она. — На других ему наплевать.

— Он для меня много делал, — сказал он.

— Сколько ты выручишь, если продашь все эти свои машины? — спросила она.

— Где-то пять сотен, — сказал он. Хотя на самом деле сумма была бы немного больше.

— Я могу снова перейти на полный рабочий день, — сказала она.

— Я подыщу себе какую-нибудь другую точку, — пообещал Эл.

— Но ты же говорил, что не сможешь обойтись без его помощи, — сказала она. — Ты сказал, что у тебя нет достаточных средств, чтобы покупать машины, которые можно было бы выставить на продажу без…

— Заключу договор с какой-нибудь другой мастерской, — сказал Эл.

Остановившись и твердым взглядом упершись ему в глаза, Джули сказала:

— Тебе пора вернуться к обучению.

По её мнению, ему было необходимо получить степень выпускника колледжа. Для этого ему требовались ещё три года — один год он ходил в Калифорнийский университет, — и тогда он смог бы получить то, что она называла приличной работой. Его степень была бы в практической области: она выбрала для него деловое администрирование. В тот единственный год у него не было основного предмета специализации. Он прошел только общий курс: немного того, немного сего. Ему это не понравилось, и продолжать он не стал.

Прежде всего ему не нравилось находиться в помещении. Возможно, поэтому его привлекал бизнес с подержанными автомобилями: он мог целый день оставаться под открытым небом. И, конечно, здесь он сам был себе хозяином. Он мог приходить и уходить, когда ему заблагорассудится; мог открываться в восемь, в девять или в десять, отправляться на обед в час, в два или в три. Тратить на него полчаса или целый час, а то и вообще перекусывать в одном из своих автомобилей.

В центре стоянки он выстроил маленькое здание из базальтовых блоков. В нем были алюминиевые оконные рамы, которые он купил по оптовой цене; собственно говоря, всю проводку он приобрел тоже по оптовой цене, как и кровельный материал и всю обстановку. Это был почти дом, и он так о нем и думал, как о доме, который он построил собственными руками, который принадлежал ему, куда он мог войти когда угодно и оставаться, скрывшись из виду, сколько сам пожелает. Внутри у него был электрический обогреватель, письменный стол, картотечный шкаф; там у него хранились журналы, которые он почитывал, и деловые бумаги. Иногда там стояла пишущая машинка, которую он брал напрокат за пять долларов в месяц. Прежде у него имелся и телефон, но с ним пришлось навсегда расстаться.

Если он съедет отсюда, если лишится этой стоянки, то заберет с собой и этот дом. Дом принадлежал ему, он был его личной собственностью, как и машины. Но, в отличие от машин, дом для продажи не предназначался. Ещё один предмет, не предназначавшийся для продажи и принадлежавший ему, тоже перекочует вместе с ним. Как и дом, он построил его сам. В дальнем конце стоянки, недоступный постороннему взгляду, стоял автомобиль, над которым он трудился уже многие месяцы. Он занимался им всякий раз, как выдавалось свободное время.

Это был «Мармон» 1932 года выпуска. У него было шестнадцать цилиндров, и он весил больше пяти тысяч фунтов.^[249] В свое время, когда был на ходу, он разгонялся до ста семи миль в час. Он был, в сущности, одним из лучших автомобилей Соединенных Штатов и изначально стоил пять с половиной тысяч долларов.

Год назад Эл набрел на этот старый «Мармон» в одном гараже. Состояние машины было плачевным, и, поторговавшись несколько недель, ему удалось забрать её за сто пятьдесят долларов, включая две запасные шины. Исходя из того, что ему было известно о машинах, он полагал, что после полного восстановления «Мармон» потянет на две с половиной — три тысячи долларов. Так что в то время это казалось ему недурным вложением. Но он работал над этим весь последний год, а конца и видно не было.

Однажды, трудясь над «Мармоном», он поднял голову и увидел, что за ним наблюдают двое цветных. По тротуарам этой улицы прохаживалось немало цветных, и он продавал столько же машин неграм, сколько и белым.

— Здравствуйте, — сказал он.

Один из негров кивнул.

— Это что? — спросил другой.

— «Мармон» тридцать второго года, — ответил Эл.

— Ух ты! — восхитился тот из негров, что был повыше ростом.

Оба они были молоды. На обоих были спортивные куртки, белые рубашки без галстуков и темные слаксы. Оба выглядели хорошо ухоженными. Один из них курил сигарету, тот высокий негр, что говорил.

— Послушайте, — сказал он. — Можно, я приведу своего отца посмотреть на вашу машину? Он хотел бы, чтобы его повезли в чем-то вроде неё, когда он соберется нанести визит во Флориду.

Другой негр сказал:

— Да, его старик-отец хотел бы поехать в машине вроде этой. Мы сходим за ним, хорошо?

Поднявшись на ноги, Эл сказал:

— Это коллекционная машина.

Потом он попытался объяснить им, что эта машина не для продажи; по крайней мере, не на тех условиях, которые им подошли бы. Это не транспортное средство, втолковывал им он. Это — бесценное наследие прошлого, один из превосходных старых туристских автомобилей; в некоторых отношениях самый лучший из них. И, говоря это, он увидел, что они явно все понимают — понимают превосходно. Это был как раз тот автомобиль, в котором старик-отец негра, что повыше, хотел бы приехать во Флориду. И, пораскинув мозгами, Эл уразумел, в чем тут соль. Именно в том, что машине было уже под тридцать, и она была не на ходу. Собственно, в последний раз она ездила ещё до начала Второй мировой войны.

Высокий негр сказал:

— Вы приведете эту машину в порядок, и мы её, возможно, купим.

Оба негра были очень серьезны и постоянно кивали.

— Сколько вы за неё хотите? — спросил высокий негр. — Сколько запросите за эту машину, когда она снова станет ездить?

— Около трех тысяч долларов, — сказал Эл.

И это, конечно, было чистой правдой. Такая машина того стоила.

Они и глазом не моргнули.

— Вроде верно, — сказал, кивая, более высокий негр. Они переглянулись и снова кивнули. — Мы вроде столько и думали заплатить. Само собой, не сразу всю сумму. Мы действуем через наш банк.

— Так и есть, — подтвердил другой. — Мы внесем, скажем, шесть сотен, а остальное — в рассрочку.

Двое негров снова пообещали вернуться с отцом более высокого и ушли. Естественно, он даже не ожидал снова с ними увидеться. Но как бы не так — на следующий день те явились опять. На сей раз с ними был приземистый плотный старик — негр в жилетке с серебряной цепочкой для часов, в сияющих черных туфлях. Молодые люди показали ему «Мармон» и объяснили более или менее то положение дел, что накануне обрисовал им Эл. Поразмыслив, старик пришел к заключению, что эта машина всё-таки не годится по причине, которая, на взгляд Эла, была в высшей степени логична. Старик не думал, что им повезёт находить для неё шины, особенно на участках шоссе вдали от крупных городов. Так что в конце концов старик очень официально поблагодарил его и отказался от автомобиля.

Эта встреча поразила воображение Эла — возможно, ещё и потому, что впоследствии он множество раз виделся с этими неграми. Это было семейство по фамилии Дулитл, и старый джентльмен с жилеткой и серебряной часовой цепочкой был весьма состоятелен. Или, по крайней мере, таковой была его жена. Миссис Дулитл владела меблированными комнатами и многоквартирными домами в Окленде. Некоторые из них находились в белых районах, и она через своего домоуправа сдавала их белым. Он узнал об этом от двоих молодых негров и спустя какое-то время смог с их помощью заполучить гораздо лучшую квартиру для себя и Джули. Теперь они жили в подновленном трехэтажном деревянном здании на 56–й улице, недалеко от Сен-Пабло; их квартира на втором этаже обходилась им всего в тридцать пять долларов в месяц.

Столь низкая плата была обусловлена двумя причинами. Во-первых, в этом конкретном здании не обеспечивалось соседство исключительно с белыми: на первом этаже располагалась негритянская семья, а на третьем жила пара молодых мексиканцев со своим младенцем. Их не беспокоило то, что они живут в одном доме с неграми и мексиканцами, но другое обстоятельство тревожило их очень сильно: электропроводка и водопровод находились там в таком плачевном состоянии, что оклендские муниципальные инспекторы были на грани того, чтобы запретить использование здания. Иногда замыкания в скрытой проводке отрубали электричество на несколько дней. Когда Джули гладила, стена разогревалась настолько, что к ней невозможно было прикоснуться. Все жильцы здания были уверены, что когда-нибудь оно сгорит дотла, но большинство из них на протяжении дня находились вне дома, благодаря чему вроде бы чувствовали себя в большей безопасности. Однажды, когда дно водонагревательного котла проржавело насквозь, вытекшая из него вода залила газовые горелки и просочилась сквозь пол, так что почти все ковры и мебель Джули пришли в негодность. Миссис Дулитл отказалась предоставить за них какое-либо возмещение. Почти месяц всем им пришлось обходиться без горячей воды, пока наконец миссис Дулитл не нашла какого-то полубезработного водопроводчика, который сумел установить другой изношенный водонагреватель за десять или одиннадцать долларов. У неё имелся штат малоквалифицированных рабочих, которые могли подлатывать здание как раз в той мере, чтобы удержать инспекторов муниципальных служб от немедленного его закрытия; они поддерживали возможность его использования изо дня в день. Она, как он слышал, надеялась продать его в конце концов под снос. Думала, что его место сможет занять автостоянка: в этом был заинтересован супермаркет за углом.

Дулитлы были первыми неграми среднего класса, которых он знал или даже о которых ему приходилось слышать. Они владели большей собственностью, чем кто-либо, кого он встречал с тех пор, как перебрался из Сан-Елены в область Залива, и миссис Дулитл — лично управлявшая рядом доходных мест — была такой же подлой и скаредной, как и все остальные домовладелицы, с которыми ему приходилось сталкиваться. То обстоятельство, что она негритянка, отнюдь не делало её более гуманной. Склонности к дискриминации у неё не наблюдалось: она дурно обходилась со всеми своими жильцами, как с белыми, так и с черными. Мистер Маккекни, негр с первого этажа, сказал ему, что изначально она была школьной учительницей. И она, да, именно так и выглядела — маленькая, востроглазая, седая старушенция в долгополом пальто, шляпке, перчатках, темных чулках и туфлях на высоких каблуках. Ему всегда представлялось, что она нарядилась, чтобы идти в церковь. Время от времени у неё бывали ужасные стычки с другими жильцами дома, и её пронзительный и громкий голос доносился к ним из-под половиц или сквозь потолок, в зависимости от того, где она находилась. Джули боялась её и иметь с нею дело всегда предоставляла ему. Его миссис Дулитл не пугала, но всегда предоставляла ему возможность поразмышлять о воздействии собственности на человеческую душу.

Напротив того, Маккекни, жившие этажом ниже, не имели ровным счетом ничего. Они арендовали пианино, и миссис Маккекни, которой было вроде бы под шестьдесят, училась играть на нем самостоятельно, по книге Джона Томпсона «Самоучитель игры на пианино для начинающих». Поздно ночью он слышал, как она вновь и вновь играет «Менуэт» Боккерини — неторопливо, с одинаковым ударением на каждой ноте.

Днями мистер Маккекни сидел перед домом на перевернутой корзине из-под яблок, которую он выкрасил в зеленый цвет. Позже кто-то предоставил ему стул, вероятно, здоровяк-немец, торговец подержанной мебелью, живший на той же улице. Мистер Маккекни часами сидел на краешке и здоровался с каждым, кто проходил мимо. Поначалу Эл не постигал, как, с точки зрения экономики, чета Маккекни ухитряется выживать: он не мог определить какого-либо источника их доходов. Мистер Маккекни никогда не отлучался от дома, а миссис Маккекни хотя и подолгу отсутствовала, но всегда либо ходила за покупками, либо навещала знакомых, либо занималась благими делами в церкви. Позже, однако, он узнал, что их поддерживают их дети, выросшие и разъехавшиеся. Они, как с гордостью поведал ему мистер Маккекни, жили на восемьдесят пять долларов в месяц.

Маленький внук Маккекни, приехавший к ним погостить, играл в одиночестве на тротуаре или на пустыре на углу. На протяжении всего года он ни разу не присоединялся к шайкам окрестной детворы. Его звали Эрл. Он не производил почти никакого шума, едва разговаривая даже со взрослыми. В восемь утра он появлялся из дверей, одетый в шерстяные брюки и свитер, с серьезным выражением на лице. У него была очень светлая кожа, и Эл догадывался, что тот унаследовал немало белой крови. Маккекни предоставляли его самому себе, и он вел себя вполне ответственно: держался в стороне от проезжей части и никогда ничего не поджигал, как делали в большинстве своем окрестные дети, белые, цветные и мексиканцы. По сути, он казался значительно выше их всех, представлялся чуть ли не аристократом, и Эл время от времени задумывался о его вероятном происхождении.

Лишь однажды он слышал, чтобы Эрл повысил голос в гневе. На другой стороне улицы жили двое круглоголовых белых мальчишек, оба задиры и бездельники. Оба были погодками Эрла. Когда на них находило, они собирали незрелые фрукты, бутылки, камни и комья грязи и принимались метать их через улицу, целя в Эрла, который молча стоял на тротуаре возле своего дома. Однажды Эл услышал, как они стали вопить мерзкими голосами: «Эй ты! Твоя мать — уродка!»

Они повторяли это снова и снова, меж тем как Эрл безмолвно стоял, сунув руки в карманы, меча им в ответ грозные взгляды, а лицо его делалось все жестче и жестче. В конце концов их издевки подвигли его на ответ.

Глубоким и громким голосом он крикнул: «Остерегитесь, малыши! Поберегите себя, малютки!»

Это вроде бы возымело действие. Белые мальчики убрались прочь.

Воспоминания и мысли заполняли сознание Эла. Люди, что приходили посмотреть машины на его стоянке, парнишки без денег, рабочие, нуждавшиеся в транспорте, юные парочки, — вот о чем он думал, стоя перед автомастерской вместе со своей женой, именно о них, а не о её словах. Сейчас она рассказывала ему о своей работе секретаршей в компании «Западный уголь и карбид»; она напоминала ему о своем желании в один прекрасный день насовсем оттуда уйти. Чтобы это осуществилось, ему следует зарабатывать гораздо больше денег.

— …Ты прячешься от жизни, — в заключение сказала Джули. — Ты смотришь на жизнь через малюсенькую дырочку.

— Может быть, — уныло согласился он.

— Укрылся здесь, в этом захудалом районе. — Она указала на улицу — мелкие лавочки, парикмахерская, пекарня, кредитная компания, бар на другой стороне. Заведение, где промывали толстую кишку, вывеска которого всегда так её расстраивала… — И не думаю, чтобы я смогла и дальше жить в этой крысиной норе, Эл. — Её голос смягчился. — Но я не хочу оказывать на тебя давление.

— Ладно, — сказал он. — Может, мне надо промывать толстую кишку, — сказал он. — Что бы это ни означало.

Глава 3

Вечером, когда Джим Фергессон поднялся по цементным ступеням крыльца ко входной двери своего дома, за её стеклом дрогнула, сдвигаясь в сторону, шторка; выглянул глаз, яркий и настороженный. После чего дверь распахнулась. На пороге стояла его жена Лидия, громко смеясь от удовольствия, вся раскрасневшаяся при виде его; так оно бывало всегда, что объяснялось, по-видимому, её греческими корнями. Она втянула его внутрь, в прихожую, тараторя:

— Ох, я так рада, что ты наконец дома. Как сегодня прошел день? Слушай, знаешь, что я сделала? Желая тебе угодить, а я знаю, тебе будет приятно, я, угадай, что поставила на плиту и что там сейчас готовится?!

Он принюхался.

— Это цыпленок, тушеный цыпленок со шпинатом! — сказала Лидия. Она, смеясь, увлекала его за собой в глубь дома.

— Я сегодня не так уж голоден, — сказал он.

Она тут же обернулась:

— Вижу, ты чем-то расстроен.

Он остановился у шкафа, чтобы повесить куртку. В пальцах чувствовалась усталость и напряженность; Лидия следила за ним настороженным, по-птичьему быстрым взглядом.

— Но теперь же ты дома, и нет никаких причин для дурного настроения, — сказала Лидия. — Разве не так? Что-нибудь случилось сегодня? — На её лице сразу же отразилась тревога. — Уверена, ничего не случилось. Всей душой чувствую, что ничего на свете не могло произойти.

— У меня была небольшая стычка с Элом, — сказал он, проходя мимо неё на кухню. — Сегодня утром.

— Ох, — сказала она, кивая со скорбным видом и тем самым показывая, что полностью его понимает.

За годы совместной жизни она научилась улавливать его настроения и отражать их, присоединяться к ним — по крайней мере, внешне, — чтобы обеспечить возможность дальнейшего общения.

Его жена была очень склонна к всестороннему обсуждению его проблем; иногда она улавливала в них какие-то нюансы, ускользнувшие от него. Лидия закончила колледж. Собственно, она и сейчас продолжала проходить разнообразные курсы, некоторые заочно. Зная греческий, она могла переводить философов. Разбиралась она и в латыни. Её способность к изучению иностранных языков впечатляла его, но, с другой стороны, она так и не смогла научиться водить автомобиль, даже пройдя курсы вождения.

Тем не менее она внимала всему, что он говорил о машинах, хотя многие понятия были для неё недоступны. Он не помнил случая, когда бы ей не хотелось его слушать, какой бы ни была тема.

Стол в обеденном уголке был уже сервирован, и теперь Лидия сновала по кухне, перенося кастрюли с плиты на стол. Он уселся на встроенную скамью и стал расшнуровывать башмаки.

— Я успею принять ванну? — спросил он. — До ужина?

— Естественно, — сказала Лидия, сразу же принимаясь переносить кастрюли обратно на плиту. — После ванны ты, несомненно, почувствуешь себя в большем ладу с миром.

И он отправился в ванную комнату.

Горячая вода с ревом текла на него, пока он лежал, отмокая; он не выключал воду скорее ради производимого ей шума, чем чего-либо ещё. Здесь, за закрытой дверью, где поднимался пар и все прочие звуки отсекались шумом воды, он смог расслабиться. Он закрыл глаза и позволил себе слегка всплыть в почти наполнившейся ванне. На кафельных плитах поблескивали капельки конденсата. Стены и потолок стали влажными; ванная комната затуманилась, и все очертания сделались тусклыми, текучими, разреженными. Как в настоящей парилке, подумал он. В шведской парилке, где тебе прислуживают банщики, держа наготове белые халаты и полотенца. Обхватив руками края ванны, он пальцами ноги убавил поток воды до тонкой струйки, добиваясь того, чтобы прибывающая вода в точности уравновешивала её убытие через слив, предохраняющий от переполнения.

Здесь и теперь, вдали от мастерской, по доброй воле замкнутый в тепле и влажности знакомой ванной — он прожил в этом доме шестнадцать лет, — Джим не чувствовал никакого беспокойства. Какой же это прочный старый дом, с его полами из твердой древесины, с его застекленными буфетами. Доски с годами сделались твердыми как железо, впитывая в себя противотермитные составы, которыми он щедро покрывал их в начале каждой осени. Слои краски, покрывающие доски снаружи, сами стали вторым домом, защищающим первый, внутренний, деревянный. Даже этого эмалевого дома, который он слой за слоем строил на протяжении многих лет, было бы достаточно; в конце концов, осы делают себе дома из бумаги, и никто им не досаждает.

Дом, в котором он жил, был не из бумаги. Мы могли бы принять у себя тех поросят, подумал он. Тех трех; я их по всем статьям обставил. Мог бы кой — чему поучить их, даже того, выдержавшего испытание, последнего поросенка. Позвольте спросить, а сколько простоял тот его дом. А мой ещё долго здесь будет. В те времена, в тридцатых, строили по-настоящему. Это было ещё до войны, тогда не пускали в дело сырой древесины.

И, пока он лежал в ванне, пальцами ноги поворачивая краны, он начал думать. Думал он на старую тему — позволил своим мыслям обратиться к ней. Ему снова пришло в голову, что на свете существует такая вещь, как прибыль.

Да, думал он, смотри-ка, что я получил. Я получил тридцать пять тысяч долларов. Уйму деньжищ.

И мне ничего не надо делать, думал он. Все уже запущено, все подписано. Когда я просто лежу здесь, в ванне, денежки становятся все ближе. Теперь я могу рассчитывать на них безо всякой работы.

Так что теперь ему не надо думать о работе. На протяжении многих лет именно работа насильно захватывала все его мысли. Теперь они могут забрать свои чертовы машины, подумал он, и засунуть их себе в задницу.

Пожалуй, я никогда туда не вернусь, подумал он. В эту мастерскую. Пожалуй, я лучше останусьдома.

Вы не можете заставить меня туда вернуться, думал он. И он с настоящим гневом взглянул на тех, кто хотел, чтобы он вернулся; он ощущал к ним подлинную ненависть.

Что же я сделаю с этими деньгами? — спросил он себя. С этой огромной суммой, едва ли не состоянием? Я скажу тебе, что я с ними сделаю, — я оставлю их своей жене. Эту кучу денег, заплаченную мне за все, что я сделал, — когда я умру, будет тратить она. А ведь ей это даже и не нужно.

Стояла ли она за меня? — спросил он у себя. Работала ли на моей стороне? Я ничего такого не чувствую. Она поддерживала не меня, а Оклендскую публичную библиотеку. Калифорнийский университет и его профессоров, а в особенности тех студентиков в свитерах. Они знают, как одеться и как ухаживать за ногтями. У них есть куча времени, чтобы всему этому обучиться.

Его внимание привлек слабый шум у двери в ванную. Ручка повернулась, но дверь не открылась: она была заперта.

— Что ещё такое? — крикнул он.

— Я хотела… — Голос его жены, перекрываемый шумом воды.

Он закрыл кран.

— Я запер дверь, — крикнул он.

— У тебя есть полотенце?

— Да, — сказал он.

После паузы она проговорила:

— Ужин готов. Я так хочу, чтобы он тебе понравился.

— Хорошо, — сказал он. — Выхожу.

Чуть позже он сидел за обеденным столом напротив Лидии, поглощая суп. Она, как всегда, украсила стол: накрыла его белой скатертью, разложила салфетки, поставила свечи. Принарядилась и сама: на ней было ожерелье. А ещё она нарумянилась. Поблескивая черными глазами, она ему улыбалась: улыбка возникала в то же мгновение, когда она замечала, что он на неё смотрит.

— Зачем быть таким угрюмым? — сказала она. — Разве не приятнее и тебе самому, и окружающим, если с виду ты будешь более довольным? — Не дождавшись от него ответа, она продолжила: — К тому же в конечном счете это воздействует и на внутреннее «я», по крайней мере, так утверждается в великолепной работе по психологии Уильяма Джеймса и Лэнга.

— Это ты на своих курсах набралась? — спросил он.

— Да, на курсах, мистер Меланхолик, — быстро ответила она, не намереваясь менять свой настрой.

Она готова до последнего сражаться за то, чтобы быть счастливой, понял он. Её улыбка была усилена решимостью; эта улыбка бросала ему вызов. В любых обстоятельствах, при любой реакции она сохраняла свою веру; он ничего не добьется.

В этом доме, подумал он, в моем собственном доме, я не могу даже впасть в уныние. Во всяком случае, явно. Это недозволительно. Как мусор. Выметается за дверь.

Она стала двигаться чуть быстрее. Её руки так и летали от масленки к кофейной чашке, затем к салфетке. Сколько бодрости, подумал он. На что она направится, когда сквозь меня цветы прорастут? И не маргаритки, а вонючки. Вообрази-ка её у моей могилы с охапкой цветов из сада, что она разбила за домом, с розами и всем таким прочим, а там запашок — с ног валит. Он рассмеялся.

— Ах! — воскликнула она.

Наблюдая за ней, он вдруг обратил внимание на то, что она намного моложе его. Разумеется, он и так знал об этом, данный факт никогда не утаивался. Но обычно он не особо о нем задумывался. Её руки. По-прежнему гладкие. Что ж, ей не приходилось четырежды в день оттирать их растворителем. Кто мыл полы в доме? Два раза в неделю к ней приходила цветная девушка, которая делала всю тяжелую и грязную работу. Лидия же только вытирала пыль, мыла посуду, ходила за покупками и готовила; все остальное время она была вне дома: училась.

— Что ты изучала? — спросил он. — Сегодня?

— Тебе интересно? — сказала она веселым голосом.

— Конечно, — сказал он. — Ведь я за это плачу.

— Деньги, — сказала она, — являются мерилом достоинства в обществе варваров, которые осознают себя, когда видят священную дощечку в храме, сделанном из золота.

Её взгляд устремился прямо на него. Взгляд, лишенный робости.

Он сказал:

— В обществе варваров и ты займешь выдающееся место, ждать недолго.

Глаза её не шелохнулись. Продолжали наблюдать.

— Тридцать пять тысяч долларов, — сказал он с такой яростью, что её улыбка наконец угасла. — Почему бы тебе не учредить фонд? Фергессоновский Фонд для Бездельников. Платить бездельникам, чтобы весь день спали. — Он повысил голос. — В гостиной! — прокричал он. — На кушетке. — Голос задрожал на грани визга. — Здесь, в моем доме!

Она ничего не сказала. Смотрела на него.

— Может быть, мне пойти к Луису Мальзоне? — сказал он. — К моему поверенному? Может быть, похлопотать и вложить деньги в облигации?

Но почему? — спросил у самого себя. Потому что в любом случае она их в конце концов получит, ни за что, за ничегонеделанье. А он, за все, что он сделал, — что получал он?

Но его одолевала усталость. Он ел булочку, намазав её маслом — настоящим маслом. И все это время она за ним наблюдала.

— Расскажи мне об этой твоей стычке с Элом, — сказала она.

Он ничего не ответил. Он ел.

— Это она стала причиной твоего столь всеобъемлюще неверного взгляда на истинное положение вещей, — сказала она.

При этих словах он рассмеялся.

— Этот тип… — сказала она. — Такая намеренная растрата жизненных сил, каковую он проявляет. А его отношение к другим по тому или иному поводу в действительности основывается на его собственной внутренней реальности. Когда он и его жена — к которой, как ты знаешь, я отношусь с большой заботой — пришли к нам на обед в то воскресенье, то мое о нем впечатление усилилось как никогда прежде.

— Какое впечатление?

— Разве тебе не известно мое впечатление? — сказала Лидия. — Если так, то я не знаю почему. В прошлом я приложила немало усилий, чтобы обсудить это с тобой. Как долго он арендует стоянку рядом с тобой для своих машин? На данный момент уже много лет. На протяжении этого периода времени я наблюдала происходящие в тебе перемены. Это не случайное совпадение. Что я отметила, когда ты сегодня пришел домой? Что у тебя дурное настроение. Мне такое настроение знакомо. Прежде ты не так часто возвращался домой расстроенным. Что он в твоей жизни? Он обозначает для тебя абсолютную глупость, безнадежную. Этот тип делает сам себя глупым. Но вот ты совершенно безосновательно возлагаешь на себя ответственность.

Подняв взгляд, он увидел, что она указывает на него пальцем и хмурится.

— Поскольку, — сказала Лидия, — он испортил себе жизнь ничегонеделаньем, ему удалось заставить тебя чувствовать, что ты ему чем-то обязан, но на самом деле ты обязан выставить его. Заставить его уйти.

— Лишь потому, что он плохо одевается, — сказал Фергессон.

— Что, дорогой мой?

— Господи, — сказал он. — Он опрокинул эту чертову пепельницу. Как насчет этого? Все это мудрствование, знаешь, из-за чего оно? Из-за того, что он опрокинул пепельницу, когда пришел сюда в первый раз. А ещё — из-за того, как он одевается.

— Прошу прощения, — сказала Лидия. — Потому что я лучше знаю, мой дорогой. В нем есть презрительность. Вот скажи мне. В чем состоит его предпочитание?

Он не понял; его жена перешла на свою быструю греческую манеру речи, а когда это происходило, когда она впадала в такое состояние, большую часть из того, что она говорила, он просто не улавливал.

Лидия пояснила:

— Что есть храм его веры?

— Откуда мне знать?

— Ничто.

— Может быть.

— Видишь ли, — сказала она, — то, что человек думает о боге, на самом деле, как показал Фрейд, есть его отношение к своему отцу. И у того, кто не способен обнаружить в себе должной почтительности к Небесному Отцу, какое хорошее выражение, нет и на этой земле отца, на которого он мог бы положиться? Что ты об этом думаешь, хотелось бы мне знать. Что определяет характер в этом нашем старом мире? Семья. Именно в семье растет смеющийся младенец. Кто смотрит на него поверх края благословенной колыбели?

— Его мать, — сказал Фергессон.

— Его мать, — сказала Лидия, — известна ему через грудь, источник вечного изобилия.

— Хорошо, — сказал он, — но он же её и видит.

— Он воспринимает её как нектар, — сказала Лидия, — как пищу богов. Но от отца он не получает ничего. Между ним и отцом существует разъединение. В то время как с матерью имеется единство. Понимаешь?

— Нет, — сказал он.

— Отец для него, — сказала она, — это общество и его связи с ним. Если у него это есть, он никогда от этого не избавится. Но если нет, он никогда не сможет это получить.

— Что получить? — уточнил он.

— Веру и надежду, — сказала Лидия.

— Сдаюсь, — сказал он. — Тебе бы к курсам по Платону добавить ещё и курсы английского.

— Я знаю, — сказала Лидия, — что если бы с тобой — в тебе — находился более счастливый человек, ты не стал бы сейчас смотреть вперед с такой опустошенностью. Другой на твоем месте, уходя в отставку с таким огромным накопленным богатством, — знаешь, что было бы у него на уме? Позволь мне увидеть и обрисовать это для тебя, мой дорогой. Радость.

— Радость, — эхом отозвался Джим, с горечью и некоторым удивлением.

— Радость завтрашнего дня, — сказала его жена.

— Я болен, — заявил он. — Я устал и болен физически. Спроси у моего доктора. Спроси у доктора Фратта. Позвони ему. Я имею в виду, спроси у него, как обстоит дело с фактами, вместо того чтобы вкручивать всю эту философию. За мой счет! Чем, ты полагаешь, мне теперь заниматься? Начать вместе с тобой посещать курсы по изучению великих книг? Читать этих гавриков? Что ты вообще знаешь? Я бы хотел посмотреть, как ты починишь какую-нибудь самую простую штуковину — скажем, разъем шнура к фарам. Почини его, а уж потом приходи потолковать.

— Ты так похож на этого человека, — сказала она.

Он что-то проворчал и выпрямился на скамейке, потирая лоб.

— Он — это твоя часть, — сказала она. — Но ты больше. В нем ничего, кроме этого, нет. Ничего, кроме пораженчества. Потому что в нем нет этой веры.

Он наконец снова занялся ужином, доел суп и принялся за тушеного цыпленка, чьи косточки после готовки стали такими мягкими и бесцветными.

После ужина Джим Фергессон сделал то, что в последние годы стало для него естественным. Он включил телевизор и поставил перед ним свое мягкое кресло.

Ну вот, опять, сказала бы его жена, оставайся она по-прежнему дома. Но сегодня у Лидии был семинар; её подвозили туда на автомобиле — тот просигналил, и она тут же вышла со своими книгами, надев пальто и туфли на низком каблуке. Так что её здесь не было, чтобы это сказать.

Его сознание, однако, сказало это за неё.

На экране Граучо Маркс^[250] оскорблял какого-то типа в костюме, подошедшего к нему и ухмыляющегося. Что бы Граучо ни говорил, тип продолжал ухмыляться. Очень смешно. Глядя на это, Джим Фергессон начал беспокойно ерзать. Наконец он выключил телевизор.

Но все ли это, что сейчас идет? — спросил он себя. Он поспешно включил телевизор и стал пробовать счастья на других каналах. Вестерны, групповое обсуждение какого-то вопроса… Он снова выключил телевизор. Куча тупиц, подумал он. Особенно эти гомики, ухмыляющиеся кривляки, ломающиеся перед женщинами, подающие блюда, целующие пожилых дам в щечку. Вопросики идиотские: викторина. Ну и жулья там у них было, думал он. Во всяком случае, тот, который ушел. В особенности тот. Интеллектуал. Ну и жулик! Он так нравился Лидии, этот Ван Дорен.^[251] Он и вправду их завораживал. Но меня он своими манерами не привлекал никогда. Образованной чушью. Этим лощеным фасадом, который их научают на себя напускать.

Подойдя к шкафу, он достал из него куртку. Такое, пусть не регулярно, а лишь время от времени, находило на него и в прошлом. Выйдя на улицу, он запер входную дверь (плохо будет, если у неё не окажется при себе ключей) и уселся в припаркованную у дома машину. Минуту спустя он уже ехал по темной улице, направляясь в сторону Сан-Пабло и своей мастерской.

Вот чему должны бы учить в колледже, думал он. Давать знания, позволяющие распознать хорошего человека, когда таковой тебе встретится. Но посмотри на Лидию, очарованную Ван Дореном. И посмотри на Элджера Хисса;^[252] посмотри, как все его превозносили, потому что у него такая утонченная внешность, точеное лицо, достоинство, умение себя держать, воспитанность, пусть даже он и был коммунистическим шпионом… даже Стивенсон к нему благоволил. Мы могли бы получить президента, который вручил бы страну тем педикам-гарвардцам из госдепартамента в их полосатых штанах. Единственным, кто видел их насквозь, был старина Джо, и они достали его; они ополчились на него, потому что тот был чересчур уж грубый. Называл вещи своими именами.

Джо Маккарти, подумал он, видел насквозь лжецов и жуликов, заправляющих в обществе. Из-за этого он и умер.

Когда впереди появилась авеню Сан-Пабло с её огнями, Джим Фергессон свернул к обочине; он замедлил ход машины, но возле своего гаража не остановился. Вместо этого он проехал ещё квартал и остановился у красной неоновой вывески: «Клуб Динь-Дон». В этот бар он приезжал, когда у него возникало соответствующее настроение.

В баре было очень много народу; когда он открыл дверь, его сразу захлестнул приятный ему гомон. Приятны были запахи людей, добрые теплые запахи; дружелюбие, смех, разгул жизни — его характерные движения и краски. Он отыскал себе местечко у стойки и заказал «бурджи».

Среди посетителей имелось даже несколько женщин. В большинстве, однако, пожилых. С первого взгляда было ясно, что они крикуньи и уродки. Он отвернулся.

Недалеко от входа высокий негр лет тридцати пяти, в пальто и коричневом свитере, надувал воздушный шарик. На полу рядом с ним, высунув язык, тяжело и часто дышал упитанный черно — белый спаниель. Все, казалось, смотрели на пса. Негр надувал шарик, и тот становился все больше; люди вокруг выкрикивали разные предложения.

Что это? — полюбопытствовал Фергессон. Он повернулся, чтобы посмотреть.

Пес, тяжело дыша, уселся на задние лапы. Он не сводил глаз с шарика, который теперь был размером с арбуз. Шарик был красным. Негр, смеясь, отвел его ото рта и утер губы тыльной стороной ладони. Смех мешал ему надувать дальше.

— Слышь, — сказал кто-то из его приятелей, протягивая руку. — Дай-ка его мне.

— Нет, я сам надую; ему больше нравится, когда надуваю я.

Он снова стал дуть, шарик распухал, собака смотрела. Внезапно плечи негра затряслись, и он выронил шарик. Тот с шипением устремился прочь. Множество ладоней хлопали по нему, когда он скакал по полу. Пес заскулил и бросился за шариком, потом повернул обратно. Его округлое туловище подергивалось. Прислонившись к стене, негр беззвучно смеялся, а его друзья шарили меж столов и стульев в поисках опустевшего шарика.

— У меня ещё есть, — сказал негр, сунув руку в карман пальто. Оттуда, словно пальцы перчаток, показались шарики. — Ух ты, — изумился он, — да у меня здесь все шарики на свете; бросьте тот, он грязный.

На этот раз он стал надувать желтый шарик. Пес делал глотательные движения и то высовывал, то прятал язык. Странно, подумал Фергессон, а собаке-то что здесь нужно? Он подумал о своей собственной собаке, погибшей под колесами машины клиента. Та собака спала у него в мастерской, под машинами, которые он ремонтировал. Теперь прошло уже несколько лет.

Желтый шарик был полностью надут, и негр завязал его горловину. Пес, встав на ноги, алчно скулил, поднимая и опуская голову.

— Бросай ему шарик, — настаивала какая-то женщина. — Не заставляй его ждать.

— Давай, — сказал ещё один из-за стола.

— Да не тяни ты, бросай.

Негр, высоко подняв шарик, позволил ему упасть. Пес поймал его носом и боднул. Шарик поднялся и перелетел через стол. Пес последовал за ним и снова его боднул; шарик взлетал и падал, а пес все время держался под ним. Люди расступались, чтобы дать ему дорогу. Пес с открытым ртом скакал по кругу, будто его упитанное тело было деталью цевочного зацепления, приводящего его во вращение. Он не видел ничего, кроме шарика, а когда на кого-нибудь натыкался, тот отодвигался, чтобы пес мог бежать дальше.

— Эй, эту собаку надо поместить в психиатрическую лечебницу, — обратился Фергессон к соседу по стойке.

Он начал смеяться. Он смеялся, пока не почувствовал, что из глаз у него льются слезы; откинувшись к стойке, он повизгивал от смеха. Пес метался между стульями и ногами людей, прыгая на шарик, ударяя его, вновь и вновь поднимая его в воздух, а потом, возбужденный, куснул его — и шарик лопнул.

— Тяф! — пропыхтел пес и остановился как вкопанный.

Глаза у него помутнели, он сел, хватая воздух огромными грубыми глотками. Казалось, у него голова идет кругом. Лоскуты, оставшиеся от шарика, собрал с пола молодой цветной парень в пурпурной рубашке — он осмотрел их, а потом спрятал в карман своей спортивной куртки.

— Господи, — сказал Фергессон, вытирая глаза. Пес устроился отдыхать, а негр опять надувал шарик. На этот раз голубой. — Сейчас снова побежит, — сказал он соседу по стойке, который тоже смотрел с ухмылкой на эту сцену. — Он что, так и бегает весь вечер? Не устает?

— Хватит, — сказал негр, выпуская воздух из шарика.

— Нет, давай ещё, — потребовала женщина.

— Ещё разок, — сказал кто-то у стойки.

— Он слишком устал, — сказал хозяин пса, засовывая шарик обратно в карман. — Позже, может быть.

— Ничего не понимаю. Какой прок от этого псу? — сказал Фергессон, обращаясь к соседу по стойке.

Тот, продолжая ухмыляться, помотал головой.

— Это против природы, — сказал Фергессон. — Извращение какое-то. Наверное, он ни о чем, кроме шариков, не думает, что днем, что ночью. Ни о чем, кроме шариков.

— Хуже, чем некоторые люди, — сказал сосед по стойке.

— У животных нет разума, — сказал Фергессон. — Не знают, когда надо остановиться. Ими завладевает какая-то идея, и все. Они никогда с ней не расстаются.

— Инстинкт, — сказал сосед по стойке.

Хозяин пса, высокий негр, переходил от стола к столу с открытой сигарной коробкой. Наклоняясь, он говорил с посетителями, и некоторые из них бросали в коробку монеты. Он достиг стойки.

— Для моего пса, — сказал он. — Он хочет поступить в колледж и изучать торговое дело.

Фергессон положил в коробку десятицентовик.

— Как его зовут? — спросил он. Но негр уже отошел.

— Этот цветной парень, — сказал сосед Фергессона по стойке, — наверное, дрессирует своего пса для телевидения. Там все время показывают какие-нибудь собачьи представления.

— Это раньше, — сказал Фергессон. — Теперь очень редко. Теперь у них в основном вестерны, для детей. Я, само собой, не могу их смотреть.

— Думаешь, если бы ты увидел этого пса по телевизору, как он гоняется за шариком, то смеялся бы?

— Конечно, смеялся бы, — сказал Фергессон. — Не видел, что ли, как я только что смеялся? Очень даже сильно. Это именно то, что я хотел бы видеть по телевизору, по-настоящему забавное зрелище.

— Не думаю, чтобы это было забавным по телевидению, — сказал сосед, — на этом малюсеньком экране.

— У меня экран в двадцать шесть дюймов, — сказал Фергессон.

Он решил не обращать больше внимания на этого типа; потягивая пиво, стал смотреть в другую сторону.

Там, в отдельной кабинке, сидел Эл Миллер. Со своей женой Джули. И с ними был этот негр в пальто, хозяин пса; негр разговаривал с ними, и всем троим, похоже, было очень весело, все были совершенно дружелюбны.

По тому, как Эл жестикулировал, Джим Фергессон внезапно осознал, что тот упился в дым.

Впервые он наблюдал Эла по-настоящему пьяным. Время от времени он видел, как тот выпивает рюмку-другую, например, когда они приходили к Фергессонам на обед; тогда у него тоже нарушилась координация, но совсем не так, как сейчас. На этот раз все было взаправду, и старик хихикнул. Он повернулся так, чтобы смотреть туда прямо. Значит, даже угрюмый Эл, который вечно ходит сгорбившись, никогда не шутит и не смеется, разве что саркастически, — даже он порой позволяет себе отпустить удила. В конце концов, подумал старик, этому парню не чуждо ничто человеческое. Может, мне стоит подойти и присоединиться к нему, подумал ой. Как насчет этого?

Наблюдая за ними, он понял, что Эл пытается купить у негра его пса. Он предлагал ему чек, который положил перед собой и заполнял своей авторучкой. Джули пыталась отобрать у него чек, она отрицательно мотала головой, хмурилась и обращалась то к одному из них, то к другому. Одну руку она положила на плечо Элу, а другую — на плечо негра.

Старику это показалось забавным, настолько забавным, что он снова стал смеяться; к глазам его снова подступили слезы. Он поставил свою выпивку и поднялся на ноги. Сложив руки рупором у рта, крикнул, стараясь перекрыть шум, царивший в баре:

— Эй, Эл, этот бизнес как раз по тебе!

Не похоже было, чтобы Эл его услышал; деловые переговоры продолжались, и оба мужчины выглядели поглощенными ими. Так что он крикнул снова.

На этот раз Эл поднял взгляд. На нем не было очков, а волосы свисали до самых глаз. Без очков его глаза выглядели слабыми, лишенными фокусировки; он поглазел туда и сюда полуслепым взглядом, а затем вернулся к торгам. Размашисто и неестественно двигая пальцами, он разорвал чек, разбросал клочки, достал бумажник и начал выписывать новый чек вместо старого.

Старик, хихикая, повернулся обратно к стойке и взял свое пиво. Что за бизнес для Эла Миллера, думал он. Идеальный бизнес. Пес, тычущий носом цветные шарики в барах; а Эл мог бы ходить вслед за ним со шляпой в руках. Значит, подумал он, пес может пойти в колледж вместо Эла.

— Эй! — крикнул он, снова поворачиваясь. Но его голос затерялся в общем шуме. — Он может ходить в колледж вместо тебя и получить ту самую степень.

На этот раз Эл его услышал; он увидел старика и приветственно помахал ему рукой.

Соскользнув со своего места у стойки, старик стал осторожно пробираться через толпу народа, направляясь к кабинке. Расслышать что-либо и впрямь было трудно; даже достигнув кабинки, он не мог разобрать слов Эла. Держась рукой за стенку кабинки, он наклонился, приблизив свое лицо к лицу Эла.

— Я тебя не расслышал! — крикнул Эл.

— Отправь этого пса в колледж! — сказал старик, хихикая над тем, что говорит, над тем, что придумал. — Вместо себя! — Он подмигнул Джули, но та смотрела мимо него.

Эл сказал:

— Черт, я покупаю его, чтобы его убить. Ненавижу эту проклятую тварь. Он омерзителен.

— Вот так-так, — сказал старик, продолжая смеяться. Он топтался рядом с ними какое-то время, но никто не обращал на него внимания; они были слишком увлечены своей сделкой.

— Это Тути Дулитл, — вскоре сказал Эл, представляя ему негра, который на мгновение поднял взгляд и сдержанно кивнул. — Мой родственник.

Старик что-то пробормотал, но руки не протянул.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он.

Они не пригласили его присесть. Теперь его смех улетучился. Все это не казалось таким уж забавным, и он чувствовал усталость. Мне ещё надо пойти в мастерскую и поработать, вспомнил он. Нечего мне здесь торчать, да и какого чёрта, если они не предложили мне сесть.

— Пока, — сказал он.

Эл кивнул, и старик пошел прочь.

Я все равно не стал бы садиться, подумал он, толкая дверь и ступая на холодный тротуар. Когда он шагал к своей припаркованной машине, его овевал свежий воздух. Он сделал несколько глубоких вдохов, и голова у него сразу же прояснилась. Черт, подумал он, когда это я садился с неграми?

Он завел машину и, проехав квартал или около того, остановился у своего гаража.

Вскоре он лежал под «Студебеккером», один в сыром полуосвещенном здании, где тишину нарушало только радио на полке. Что такое я здесь делаю, подумал он, начиная снимать поддон картера. Лежа на спине, под машиной… один в мастерской, и никто даже не знает, где я. Для чего все это?

Но он продолжал откручивать болты. Трудясь на износ. Это чтобы тот парень смог забрать свою машину завтра? — спросил он у самого себя. Чувство долга по отношению к моим старым клиентам? Может, и так. Он не знал. Знал он только одно: у него не было другого места, куда бы он мог пойти, где бы мог находиться. Фактически никакого вопроса и не было, потому что он явился сюда непреднамеренно: он приехал сюда потому, что всегда сюда приезжал. Когда нечего было смотреть по телевизору, или когда Лидии не было дома и не с кем было поговорить, или когда в клубе «Динь-Дон» было довольно-таки скучно.

Поработаю с часок, решил он. А потом позвоню домой, проверю, вернулась ли Лидия. Много времени эта работа не займет.

Глава 4

Элу Миллеру казалось совершенно очевидным, что вскоре ему придется распроститься со своей стоянкой. Его участком завладеют с какой-нибудь грандиозной целью: новый хозяин снесет автомастерскую и воздвигнет супермаркет, или мебельный салон, или многоквартирный дом. Уже несколько лет в Окленде и Беркли действовали по такому шаблону. Сносили старые здания, даже церкви. Уж если старые церкви пускали под снос, то, конечно, не миновать этого и мастерской Фергессона. И «Распродаже машин Эла».

В подавленном настроении поехал он на следующий день по Сан-Пабло в риелторскую контору, к женщине, с которой имел дело в прошлом. Миссис Лейн была негритянка: он познакомился с ней через Дулитлов. Это она раздобыла для миссис Дулитл несколько её доходных домов. Она специализировалась на недвижимости в не предназначенной только для белых — и, добавил он мысленно, захудалой — части Окленда. Он понимал, что не может рассчитывать на нечто лучшее. Чем была стоянка для подержанных автомобилей, как не олицетворением той части Окленда, что не «только для белых»?

С такими мыслями он вошел в «Недвижимость Лейн» и приблизился к лакированному дубовому прилавку. Справа от него, на столе, располагался горшок с каучуконосом, повязанным шафрановым бантом. Рядом с горшком лежала стопка газет «Сатердей ивнинг пост» и стояла пепельница. Все оборудование конторы составляли письменный стол, пишущая машинка и висевшая на стене карта Ист-Бэя. Миссис Лейн сидела за столом и печатала, но, как только заметила его, встала и подошла, улыбаясь, к прилавку.

— Доброе утро, мистер Миллер, — сказала она.

— Доброе, — сказал он.

— Чем могу вам помочь?

У миссис Лейн был низкий бархатистый голос. Она была одета в черное платье, а на пальце у неё красовалось большое золотое кольцо. Волосы у неё были зачесаны кверху, и на лице было много косметики; она, как всегда, выглядела очень впечатляюще. Ей, по его прикидкам, было около сорока пяти или пятидесяти лет. Она могла бы быть успешной администраторшей или клубной активисткой где угодно, подумал он, если бы, конечно, не была цветной. И если бы ещё не то обстоятельство, что, улыбаясь, она обнаруживала большие золотые коронки на передних зубах: тоже, как и кольцо, — драгоценности, на левой из которых была выгравирована бубна, а на правой — трефа.

— Я ищу новое место, — сказал Эл.

— Понимаю, — сказала миссис Лейн. — На Сан-Пабло? У меня есть участок на Телеграфной авеню.

Она окинула его изучающим взглядом, желая разобраться, чего он хочет.

— Мне все равно, где это, — сказал Эл. — Лишь бы место было хорошим.

Он не мог придумать, как лучше изъяснить свою мысль; напрягал мозг, но более вразумительного выражения не находил. Женщина сочувственно ему улыбнулась; она, вне всякого сомнения, хотела ему помочь. Её работа в этом и состояла. И она вкладывала в свою работу всю душу. Он это чувствовал.

— Думаю, вы не хотите заходить слишком уж высоко, — сказала миссис Лейн. — В отношении стоимости аренды.

— Так и есть, — согласился он.

— Я могла бы отвезти вас к тому участку на Телеграфной, — сказала миссис Лейн. — Чтобы вы на него взглянули.

— Он мне не нужен сию же минуту, — сказал он. — У меня около двух месяцев. Спешить не надо. Я хочу быть уверенным, что беру что-то подобающее.

— Да, это важно, — согласилась миссис Лейн.

— Бизнес с подержанными машинами приносит не очень-то большой доход, — сказал он.

— Должно быть, он похож на бизнес с недвижимостью, — сказала миссис Лейн, улыбнувшись.

Может, и так, подумал Эл. Мы с ней в одной лодке. Или, может, я обхожусь с тобой несправедливо, помещая тебя рядом с собой? Такую привлекательную женщину, как ты. Кем бы ты была, если бы родилась белой? Председательницей местного отделения Республиканской партии? Женой какого-нибудь промышленника? А кем был бы я, если бы родился негром? Просто ничтожеством. Ещё одним ничтожеством без каких-либо перспектив.

— Мистер Миллер, — сказала миссис Лейн своим глубоким бархатистым голосом, — вы сегодня выглядите таким печальным…

— Так и есть, — подтвердил он.

— Не печальтесь, — сказала она. — Взгляните на яркую сторону. — Она отступила к своему письменному столу и достала из выдвижного ящика связку автомобильных ключей. — Почему бы мне не отвезти вас к участку, о котором я говорила? Я буду рада вам его показать.

— Может быть, позже, — сказал он.

— Почему не сейчас?

— Не знаю, — сказал он со смирением, слышным ему самому. — Мне надо вернуться на свою стоянку.

— Вы можете упустить хорошую возможность, — сказала она.

— Может, и так, — сказал он, чувствуя себя усталым и подавленным.

— Послушайте, мистер Миллер, — мягко сказала она, опуская на прилавок свои оголенные округлые коричневые руки. — Вам надо действовать, иначе вы проиграете. За годы работы с недвижимостью я научилась одной вещи: если хочешь чего-то добиться, то нужно использовать предоставляющиеся возможности и пошевеливаться. Знаете об этом? — Она ждала ответа, но он ничего не говорил; он смотрел в пол, испытывая опустошенность и неспособность что-либо сказать. — Делай — или тебя сделают. Я имею в виду, вас обставят. Быть энергичным совсем не дурно. — В её голосе была теплая, нежная терпеливость, он звучал едва ли не наставительно, по-матерински наставительно. — Вы никому не причиняете вреда. Я думаю, вас именно это смущает: вы боитесь кого-либо в чем-нибудь ущемить. Потому что вы в таком бизнесе, где каждый так или иначе это утверждает.

Он кивнул.

— Я разговаривала с вами раньше, — сказала миссис Лейн, — и отметила и для себя, и для мистера Джонса, который мне здесь помогает. Вы очень подходите для того, чтобы работать с мистером — как, бишь, его? — мистером Фергессоном. Он тоже абсолютно честен. Я отвожу к нему свою машину… — Она осеклась. — Ну, вообще-то у меня имеется свой механик.

Механик-негр, подумал Эл. Она не посмела бы пригнать свою машину к Джиму Фергессону, каким бы честным он ни был. Потому что он, вероятно, не стал бы с её машиной работать. Может, стал бы, а может, и нет. Но она не может рисковать. Дело того не стоит.

— Могу я показать вам этот участок? — спросила миссис Лейн, поднимая связку ключей.

— Нет, — сказал он. — Как-нибудь в другой раз.

Выйдя из риелторской конторы, он увидел, что она смотрит, как он уходит; она следила за ним, пока торец здания не скрыл их друг от друга.

Вернувшись, он сказал через порог:

— Может быть, через пару дней. Когда мои планы более определятся.

Миссис Лейн улыбнулась ему. Сочувственно, подумал он. Сочувственно и понимающе. Тогда он снова пошел прочь. Обратно к своей машине.

Она просто хочет что-то мне продать, думал он. Но он знал, что дело здесь в чем-то большем; собственно, совсем и не в этом. В чем же в таком случае? В любви, подумал он. В любви к нему. Крупная и привлекательная деловая негритянка, средних лет и со светлой кожей. Может, хочет меня усыновить. Он чувствовал уныние, но в то же время ему казалось, что от части своего бремени он избавлен. Ему уже не было так плохо, как раньше. Да, подумал он, элегантная женщина, толковая продавщица; уж она-то знает свое дело. Настоящая профессионалка. Я вернусь. Ей это прекрасно известно.

Эта деревенщина, пьяный кретин, старая задница Фергессон, это он довел меня до такого состояния, подумал Эл. До состояния, в котором мне не на кого надеяться, кроме как на какую-нибудь женщину, испытывающую ко мне жалость. Из которого у меня нет иной возможности выбраться; у меня нет другого способа выжить, нет своей собственной системы безопасности. Мне приходится взывать к мягким чертам характера какой-то торговки недвижимостью.

Надо было бы, подумал он, изгадить его дело, испохабить его дело бесповоротно; мне следовало бы открыть на том участке публичный дом и опозорить все владение. Мне следовало бы превратить его в… а что, разве он ещё не устроил там стоянку для подержанных автомобилей?

Кто взирает на меня с презрением? — спросил он у себя. Каждый? Все без исключения?

Ему не хотелось возвращаться на свой участок. Он завел машину и просто поехал, никуда конкретно не направляясь; он просто ехал, влившись в транспортный поток центральной части Окленда, наслаждаясь чувством вождения. Это был добрый старый «Крайслер», солидный, с обитыми кожей сиденьями. Однако коробка передач не переключалась на задний ход, так что он купил его за семьдесят пять долларов. Но все же это была хорошая машина. Достаточно хорошая для любого разумного человека. Прекрасная шоссейная машина.

На ходу он воображал, как когда-нибудь продаст именно этот автомобиль; он представлял себе это во всех подробностях, чтобы как-то себя занять.

Когда он вернулся на «Распродажу машин Эла», то увидел, что большая белая дверь мастерской заперта. Старик закрыл заведение, но не ради ленча, потому что «Понтиака» тоже не было. На старомодной картонной вывеске на двери указатели были повернуты так, чтобы можно было прочесть: БУДУ В 2.30

Припарковавшись среди машин на стоянке, он увидел ещё один автомобиль, почти новый «Кадиллак», который последовал за ним и остановился позади него, рядом с другой его машиной, «Шевроле». Он вышел из машины, и то же самое сделал водитель «Кадиллака».

— Здравствуйте, — сказал тот.

Эл захлопнул дверцу «Крайслера» и направился к незнакомцу. Тому было немного за пятьдесят, и он щеголял прекрасно пошитым деловым костюмом, галстуком — узким, из новомодных — и заостренными, итальянского стиля туфлями, которые Эл видел в рекламах и на витринах магазинов в богатых районах. Незнакомец улыбнулся ему. Манеры его казались довольно дружелюбными. Его волнистые седые волосы были несколько длинноваты, но прекрасно подстрижены. Эл слегка оторопел.

— Здравствуйте, — сказал Эл. — Как дела сегодня? — Это было его стандартным приветствием.

На его стоянке ничто, разумеется, не могло заинтересовать этого хорошо одетого и явно преуспевающего господина, приехавшего на «Кадиллаке» прошлого года. На мгновение Элу стало не по себе; может, думал он, это налоговый агент штата или даже федерального правительства — целый сонм предположений пронесся у него в голове, пока он смотрел на этого человека, сохраняя на лице приветливую улыбку.

А потом он его узнал. Это был один из давних клиентов Фергессона. Очевидно, он пригнал свою машину для починки и обнаружил, что мастерская закрыта.

— Я ищу Джима, — сказал посетитель звучным, внушительным голосом. — Однако вижу, что у него заперта дверь.

Подняв руку, он взглянул на часы, обнаружившиеся радом с серебряной запонкой. Эл смотрел то на часы, то на запонку и чувствовал все растущее, сильнейшее желание: это было то, что он всегда хотел иметь, — хорошие наручные часы, вроде тех, рекламу которых он видел в «Нью-Йоркере».

— Вероятно, ищет какую-нибудь запчасть, — сказал Эл. — Или, может, у кого-то машина сломалась на дороге. Его вызывают вместо ААА.

— И я знаю почему, — сказал посетитель.

Если бы у меня было хотя бы три хорошие машины, подумал Эл, я мог бы привлекать клиентов вроде этого. Если бы я мог показать что-нибудь приличное… Помрачнев, он сунул руки в карманы, раскачиваясь с пятки на носок и уставившись в землю. Он не мог придумать, что сказать.

— Я приезжаю к нему уже четыре с половиной года, — сказал посетитель. — По всякому поводу, даже ради смазки.

— Он продал мастерскую, — сказал Эл.

Глаза его собеседника расширились.

— Не может быть, — сказал он в смятении.

— Так и есть, — сказал Эл.

Он ещё больше помрачнел; говорить было почти невозможно. Поэтому он продолжал раскачиваться взад-вперед.

— Стал слишком стар? — спросил посетитель.

— Вроде у него с сердцем неладно, — пробормотал Эл.

— Что ж, мне, конечно, жаль, — сказал посетитель. — По-настоящему жаль. Это конец целой эры. Конец старого мастерства.

Эл кивнул.

— Я не был здесь около месяца, — сказал посетитель. — Когда он решился? Должно быть, совсем недавно.

— Так и есть, — сказал Эл.

Мужчина протянул руку; Эл заметил это, вздрогнул, вытащил свою собственную руку и обменялся с ним рукопожатием.

— Меня зовут Харман, — сказал посетитель. — Крис Харман. Бизнес в сфере звукозаписи. Я руковожу фирмой «Пластинки Тича».

— Понятно, — сказал Эл.

— Значит, вы не думаете, что он вернется, — сказал Харман, снова взглянув на часы. — Что ж, я не могу ждать. Скажите ему, что я заезжал. Я позвоню ему по телефону и скажу, как мне жаль, что так вышло. Всего доброго.

Он кивнул Элу и, дружески махнув рукой, снова забрался в свой «Кадиллак», захлопнул дверцу, дал задний ход и через мгновение уже выехал со стоянки и влился в транспортный поток на Сан-Пабло. Вскоре «Кадиллак» пропал из виду.

Через полчаса появился и припарковался «Понтиак» старика. Когда Фергессон вылез из машины, к нему подошел Эл.

— Приезжал твой старый клиент, — сказал он. — Расстроился, узнав, что ты продал мастерскую.

— Кто именно? — спросил Фергессон, отпирая дверь и обеими руками толкая её вверх. С озабоченным выражением лица он устремился внутрь гаража. — Черт возьми, — сказал он. — Я теперь просто не управляюсь с этой работой, когда приходится вот так отлучаться.

— Харман, — сказал Эл, следуя за ним.

— А, «Кадиллак» пятьдесят восьмого года выпуска. Симпатичный парень с седыми волосами. Около пятидесяти.

— У него цех по производству пластинок или что-то наподобие, — сказал Эл.

Старик включил переноску и потащил длинный резиновый шнур по замасленному полу мастерской к «Студебеккеру», поднятому домкратом.

— Знаешь это кирпичное здание на Двадцать третьей улице, сразу после Бродвея? Там, где размещаются новые автомобильные агентства? Около поворота на Озеро? В общем, он там размещается. Ему принадлежит все здание; все занимает его звукозаписывающая компания. Он делает пластинки. Прессует.

— Да, так он и говорил, — сказал Эл.

Он подождал какое-то время, глядя, как старик ложится на спину на плоскую тележку на роликах; Фергессон умело закатился под «Студебеккер» и возобновил работу.

— Слышь, — сказал старик из-под машины.

Эл наклонился.

— Он делает непристойные пластинки.

При этих словах у Эла по затылку побежали мурашки.

— Этот парень, так хорошо одетый? С такой-то машиной?

Он с трудом мог в это поверить; в его воображении рисовалась совсем другая картина. Тот, кто делает непристойные пластинки… он должен быть приземистым, грязным, неопрятно одетым, возможно, в зеленых очках, с вороватым взглядом, с плохими зубами, грубым голосом, ковыряющий у себя в зубах зубочисткой.

— Не пудри мне мозги, — сказал Эл.

— Это лишь одна из сторон его деятельности, — сказал старик. — Но только между нами, без разглашения.

— Идет, — сказал Эл, заинтересовавшись.

— На них нет названия его фирмы, «Пластинки Тича». На них такая частная маркировка, то есть, я хочу сказать, вообще никакой маркировки.

— Откуда ты знаешь?

— Он приезжал с год назад. Уже несколько лет он приезжает ко мне чинить свою машину. Привез коробку неприличных пластинок: хотел, чтобы я их продавал.

Эл рассмеялся.

— Не пудри мозги.

— Я… — старик в одно мгновение выкатился из-под машины; лежа на спине, он смотрел на Эла. — Я какое-то время держал у себя эту коробку, но без толку. Там было несколько проспектов. — Он с трудом поднялся на ноги. — Кажется, парочка у меня завалялась. Что-то вроде проспектов с непристойными анекдотами, рекламирующих эти пластинки.

— Хотел бы я взглянуть на них, — сказал Эл. Он последовал за стариком в его офис и стоял, пока Фергессон рылся в переполненных ящиках письменного стола. Наконец он нашел то, что искал, в конверте.

— Вот. — Он передал конверт Элу.

Открыв конверт, Эл обнаружил несколько маленьких глянцевых проспектов, такого размера, чтобы их удобно было положить небольшой стопкой на прилавок. Спереди, под изображением голой девицы, значились слова «ПЕРЕЧЕНЬ ВЕСЕЛЫХ ПЛАСТИНОК ДЛЯ ЛЕТНИХ ПИРУШЕК (ТОЛЬКО ДЛЯ МУЖЧИН)», а затем, внутри, шел список названий. В самих названиях ничего непристойного не было.

— Это что, песни? — спросил он. — Вроде Рут Уоллис?^[253]

— В основном монологи, — сказал старик. — Один я прослушал. Там говорилось о Еве, переходящей через лед; ну, знаешь, из «Хижины дяди Тома».

— И он был непристойным?

— Совершенно непристойным, — сказал старик. — До последнего слова; никогда не слыхал ничего подобного. Его читал какой-то парень. Харман говорил, что это какой-то выдающийся комик, который много пишет — или писал: кажется, он говорил, что тот парень умер, — для всех главных журналов. Какой-то по-настоящему знаменитый парень. Ты бы узнал его имя. Боб такой-то.^[254]

— Ты не помнишь?

— Нет, — сказал Фергессон.

— Чтоб мне провалиться, — сказал Эл. — Никогда раньше не видел типа, который делал бы грязные пластинки. Это же незаконно, да? Такие пластинки?

— Конечно, — сказал старик. — Он делает и много чего другого. Но это все, что я видел, только это, и все. По-моему, он выпускает джаз и даже кое-что из классики. Широкий ассортимент. Несколько линий.

Перевернув проспект, Эл увидел, что там нет адреса. Не указан производитель.

— А я-то подумал, что он банкир, — сказал он. — Или адвокат, или какой-нибудь бизнесмен.

— Он и есть бизнесмен.

Так оно и было. Эл кивнул.

— Загребает кучу денег, — сказал старик. — Ты же видел его машину.

— У многих, кто ездит на «Кадиллаках», — сказал Эл, — на самом деле в кармане ни гроша.

— Тебе бы взглянуть на его дом. Я видел: я как-то раз его провожал. Дом у него в Пьемонте.^[255] Практически дворец. Повсюду вокруг — деревья и живые изгороди. И кованые железные ворота. С торца дом увит плющом. А жена выглядит по-настоящему классно. У него, по крайней мере, ещё одна машина имеется. Спортивный «Мерседес-Бенц».

— Может, дом не оплачен, —предположил Эл. — Может, у него на дом нет почти никаких прав. Но вот одеваться он умеет, это я признаю.

— И все же он бывал здесь, — сказал старик, — стоял и говорил со мной, и ничуть не задавался; не боялся за свой прекрасный костюм и зашел внутрь.

— У некоторых парней это получается, — сказал Эл. — У настоящих джентльменов. Тактичность. Это свойство настоящего аристократа. — Однако, подумал он, такого рода профессию он никогда бы не связал с принадлежностью к аристократии. — Надеюсь, мы говорим об одном и том же парне, — сказал он.

— Спроси у него самого, когда он приедет в следующий раз, — сказал старик. — Он, скорее всего, вернется, если ему надо что-то сделать с машиной. Спроси у него, продает ли он пластинки для вечеринок.

— Может, и спрошу, — сказал Эл.

— Он подтвердит тебе это прямо в лицо, — сказал старик. — Он этого не стыдится. Это бизнес. Не хуже любого другого.

— Ну, это вряд ли, — сказал Эл. — Вряд ли не хуже любого другого, если принять во внимание, что он незаконен. Ты, наверное, мог бы засадить этого парня в тюрьму, зная то, что ты знаешь. Лучше никому об этом не говори; надеюсь, ты не рассказываешь об этом каждому встречному. Он просил об этом молчать?

Фергессон, лицо у которого вспыхнуло, сказал:

— Я никогда никому ничего не говорил, кроме тебя. А теперь жалею, что сказал тебе. Убирайся с глаз долой.

С этими словами он снова закатился под «Студебеккер» и продолжил работу.

— Без обид, — сказал Эл.

Он вышел из мастерской на яркий солнечный свет. Я мог бы его шантажировать, подумал он. Эта мысль с быстротой молнии пронеслась через его сознание, сметая прочь все остальное и заставив его вздрогнуть.

Очевидно, Харман не делает больше непристойных пластинок; это нечто из его прошлого. Вероятно, в те дни он не был богатым, хорошо одетым, светским. Может, он тогда только начинал, ничего ещё не достигнув. Это был тот отрезок его жизни, который он навсегда хотел бы скрыть от посторонних глаз.

Думая об этом, он почувствовал, что становится холодным, а потом даже ещё холоднее; заметил, как на мгновение у него перестало биться сердце. Это и впрямь обращало занятие шантажом в нечто более благовидное.

Черта с два он мне скажет об этом в лицо, подумал он. Если Харман узнает, что мне все известно, он, наверное, почернеет и грохнется в обморок.

Сколачивание денег путем шантажа — это было совершенно новой идеей. Что там говорила ему миссис Лейн? Какую-то чертовщину о том, что нужно действовать, иначе упустишь шанс. Может быть, подумал он, она пророчица. Как это ещё называется? Ясновидящая. Ворожея.

Это представлялось идеальной возможностью для бизнеса.

Это не требовало никакого капитала. Никаких фондов. Никаких инвестиций. Ни даже рекламы и визитных карточек. Ни налоговых льгот.

Но шантаж — дурное дело. Однако такое же дурное дело и бизнес с подержанными автомобилями. Все это знают. Нет ничего ниже, чем продавать подержанные машины, а он занимается этим уже годы. Что более дурно — шантажировать производителя непристойных пластинок или торговать подержанными автомобилями? Трудно сказать.

Сидя за своим письменным столом в домике посреди стоянки, он увидел, как подъехал к обочине старый коричневый «Кадиллак». Из него вышла крупная цветная женщина в матерчатой куртке. Она пошла к нему, улыбаясь, и он узнал в ней миссис Лейн.

Поднявшись, он вышел ей навстречу.

— Как поживаете, мистер Миллер? — сказала она приятным и все же вроде бы слегка насмешливым голосом. — Как у вас дела? Кажется, я видела вас не более часа назад — и вот, явилась с визитом.

Её улыбка стала ещё шире.

— Входите, — сказал он, держа дверь своего офиса открытой.

— Спасибо. — Она вошла и стояла, пока он освобождал для неё стул. — Спасибо, — повторила она и уселась, положив ногу на ногу и оправив юбку. — Мистер Миллер, — сказала она, когда он тоже уселся, — вы ведь говорили со мной об участке? Для вашего бизнеса по распродаже подержанных автомобилей? — Она нахмурилась словно бы в глубокой задумчивости. — Я кое — кому позвонила и приехала к вам со списком нескольких участков, один из которых вас, наверное, особо заинтересует. Он идеально подходит для продажи подержанных машин, хотя до сих пор не использовался в этом качестве. — Её голос, мягкий, грудной, обволакивал его, словно облако; Эл сидел и слушал, отдаваясь этому процессу.

Снаружи какой-то прохожий остановился, чтобы осмотреть одну из машин. Но Эл не шелохнулся, он неподвижно сидел на стуле.

— Этот участок, — говорила миссис Лейн, — находится в центре Окленда, за Десятой улицей. В настоящем деловом районе, где не так уж много участков. Я имею в виду, он не входит в ряд стоянок для подержанных автомобилей.

— Понимаю, — сказал он. А потом, выпрямившись на стуле, добавил: — Я вам вот что скажу: я тут обдумывал совершенно иное направление бизнеса. Новую возможность для бизнеса, открывшуюся мне уже после того, как я с вами разговаривал.

С сомнением глянув на него, она уточнила:

— Вы имеете в виду, после того, как мы виделись? Час назад, когда вы были у меня в офисе?

— Да, — сказал он.

Какое-то время она его разглядывала. Потом сказала:

— Боже мой…

— Это совсем другое направление, — сказал он. — Я как раз сидел и обдумывал его.

— Вы ещё не приняли решения, — сказала она. — Окончательного.

— Не принял, — признался он.

— Мистер Миллер, — начала она, — я не имею ни малейшего понятия, о каком таком новом направлении вы толкуете. Знаю, однако, что вы можете взяться за него и добиться классных результатов; это я понимаю. Но я таки обращаю ваше внимание, что продажа подержанных автомобилей — это то, чем вы какое-то время занимались, и, по-моему, это, вне всякого сомнения, и есть та профессия, которую вы выбрали. — Она осеклась; теперь она не выглядела уверенной; казалось, она пытается прощупать его, что-то из него вытянуть. Было очевидно, что упоминание о новой возможности для бизнеса сбило её с толку. Она продолжила: — Мне бы хотелось отвезти вас к упомянутому участку, если вы мне позволите. Для меня это предложение всегда останется в силе. Я всегда буду готова это сделать.

— Понимаю, — сказал он. — Спасибо.

Она посмотрела на него с выражением, которое можно было счесть едва ли не встревоженным, и сказала:

— Вы себя ничем не свяжете. Уж это точно, мистер Миллер. — Открыв сумочку, она принялась в ней рыться. — Я хочу, чтобы вы выбрали самое правильное. Очень многие люди на этой стадии поступают неправильно. При переезде. Это ведь такое большое дело. Они не знают, как с ним управиться, и беспокоятся; у них возникают дурные пред-чув-ствия. — Последнее слово далось ей с трудом.

— Полагаю, они бросаются на первое, что подвернется, — услышал он собственный голос.

Но это было не более чем поверхностным замечанием; по-настоящему его теперь это не заботило. Он по-прежнему думал о Хармане.

— От такого рода решения зависит вся ваша жизнь, — сказала миссис Лейн. — Я всегда говорю это своим клиентам. Они этого не понимают, несмотря даже на то, что расхлебывать это в грядущие годы придется им самим. Я в этом отношении знаю о них больше: повидала это за почти четырнадцать лет, как являюсь официальным брокером по недвижимости в штате Калифорния. Сейчас многие приобретают с моей помощью какую-нибудь собственность, рассматривая это как способ заработать деньги или сделать инвестицию… и это изменяет их жизни. Они становятся не такими, как прежде. Я могла бы приводить вам примеры один за другим, но знаю, что вы, мистер Миллер, в высшей мере умный человек, и поэтому мне нет необходимости вдаваться в подробности. Просто подумайте о том, как вы познакомились с мистером Фергессоном и как это сделало вас другим человеком.

Голос у неё был негромким и серьезным, он совсем не походил на голос продавщицы; он как бы вновь очутился в её офисе, слушая её материнские увещевания или что там она ему преподносила. Чем бы это ни было, оно не имело никакого отношения к общепринятым деловым переговорам, по крайней мере, к тем, которые он видел между белыми.

— Полагаю, вы правы, — сумел он выдавить из себя, чувствуя сонливость и с трудом удерживая глаза открытыми.

Миссис Лейн закрыла свою сумочку, но продолжала вертикально держать её у себя на коленях обеими своими большими и до странности светлыми руками. Какие необычные у неё кисти, заметил Эл Миллер. Почти как у мужчины. Они, казалось, разбираются во всем, как будто в них задействованы все возможные мышцы и сухожилия, требуемые для того или иного умения. Как будто её кисти везде побывали, все испробовали. И какие же они морщинистые. Во всем остальном она была гладкой; у неё была плоть, кожа молодой девушки. Теперь она сняла куртку. Он снова обратил внимание на её оголенные руки. Она вроде бы даже и не потела. Удивительно, подумал он. И, вернувшись к кистям… по текстуре, цвету, размеру они не вязались со всем остальным. Кисти поступили к ней на службу, решил он. Ладони у неё были едва ли не розоватыми. Кожа там, подумал он, очень толстая, почти как выделанная кожа теленка. И очень сухая.

Изучая его своими большими дымчатыми глазами, она сказала:

— Вижу, здесь побывал кто-то из тех, кого я знаю. Возможно, вы в своем офисе испытываете те же самое, что и я в своем; вы можете обозревать улицу и, когда никто к вам не приходит, смотреть на неё просто из любопытства. Не мистер ли Харман заезжал сюда недавно в своем «купе-девилль», после нашего с вами разговора?

Услышав это, он кивнул.

— Я его знаю, — сказала миссис Лейн. — Позвольте вас спросить… — Прерывающимся, озабоченным голосом она сказала: — Не с ним вы собираетесь испробовать новую возможность для бизнеса?

Эл Миллер издал звук, который нельзя было истолковать ни как «да», ни как «нет». Теперь он полностью пробудился. Значит, миссис Лейн знает Хармана; это его оживило и заинтересовало. Не забывал он и об осторожности.

— Из вашего тона я заключаю, — сказала она, — что вы разговаривали с мистером Харманом и именно его имели в виду, когда сказали, что вам представилась новая деловая возможность после того, как вы виделись со мной в моем офисе. Что ж, хочу вам кое-что сказать. — Теперь, показалось ему, она выглядела по-настоящему немного испуганной. Она облизнула губы, помедлила, стиснула свою сумку обеими руками и поерзала на стуле. — Стул у вас какой-то маленький, — сказала она.

— Так и есть, — согласился он.

— Я знаю его, — сказала она, — где-то около пяти лет. Естественно, я много чего слышу. Это мой бизнес. Он все время обращается к моему бизнесу, бизнесу с недвижимостью. Купля-продажа, как говорится. Занимается многими вещами. Мастер на все руки, что называется.

— Понимаю, — сказал Эл.

— У него много… — Она остановилась. Потом, с неожиданной широкой улыбкой, показывающей её украшенные золотом передние зубы, продолжила: — В общем, он не такой, как вы, мистер Миллер; я хочу сказать, его не тревожит, причиняет ли он миру зло.

Эл кивнул. Её тон перестал быть мягким; в него проникли прямота и удивительная резкость. Харман ей и впрямь не по душе, осознал он. Её чувства вышли наружу, потому что она не была лицемеркой. Она не могла притворяться, что ей кто-то нравится, если он ей не нравился.

— Вы считаете, — сказал он, — что мне следует держаться подальше от этого Хармана?

Теперь её улыбка смягчилась, стала более задумчивой.

— Ну, — медленно проговорила она, — это, конечно, ваше дело. Может быть, вы знаете его лучше, чем я.

— Нет, — сказал он.

— Я думаю, что вы честный человек, а он нет.

Она смотрела на него со спокойствием во взгляде. И все же за этим спокойствием скрывалось волнение. Это ведь так трудно, подумал он, для негритянки. Сидеть здесь с белым мужчиной и в нелестных выражениях обсуждать другого белого мужчину; того и гляди, на неё ополчатся. Я могу оборвать её, могу её выставить. Но боится она не совсем этого; больше похоже на то, что она боится, как бы я не перестал обращать внимание на её слова. Как бы не закоснел в своих расовых предрассудках и не проигнорировал все, что она сказала.

— Я знаю, что вы близко к сердцу принимаете мои интересы, — сказал он, но, хотя именно это он и имел в виду, слова прозвучали фальшиво. Просто фраза.

Она подняла и опустила голову: поделенный на части кивок.

— Я буду действовать осторожно, — сказал он.

Глава 5

Спустя недолгое время Джим Фергессон, лежавший на полу своей мастерской под «Бьюиком», услышал, как неподалеку остановилась, подъехав, какая-то машина. Судя по звуку, машина была новой. Он выкатился и увидел перед собой радиаторную решетку почти нового «Кадиллака». Дверца уже была открыта, и наружу выбирался мужчина в деловом костюме и сияющих туфлях.

— Приветствую вас, мистер Харман, — сказал старик, садясь на своей тележке. — Вижу, вы вернулись. Я отлучался, когда вы приезжали в прошлый раз. С вашим автомобилем ничего серьезного, не так ли? Этот же «Кадиллак» ваш почти новый?

Он нервно рассмеялся, потому что ему ни в коей мере не хотелось иметь дело с машиной Хармана; у него не было ни инструментов для машины такого рода, ни опыта работы с нею, этой новой дорогой машиной, с её неисчислимыми вспомогательными механизмами и аксессуарами.

Харман, улыбаясь, сказал:

— У каждой машины есть свои тараканы, Джим. Как вы мне всегда говорите.

— Это, конечно, правда, — сказал Фергессон.

— Ничего серьезного, — сказал Харман. — Её надо только смазать.

— Хорошо, — с облегчением сказал Фергессон.

— Джим, вы, говорят, закрываете свое дело, — сказал Харман.

— Пора отдохнуть, — сказал старик.

— Навсегда?

— Мастерская продана.

— Понимаю, — сказал Харман.

— Слушайте, — сказал старик, порываясь было положить руку Харману на плечо, но затем быстро одумался и начал вытирать тряпкой свои замасленные руки. — В городе есть пара приличных мастерских; вам не стоит беспокоиться. Я знаю пару хороших механиков, которым можно доверять. В наши дни, с этими чертовыми профсоюзами…

— Да, — перебил его Харман. — Предпринимателям приходится нанимать людей, которых присылают профсоюзы. Независимо от того, компетентны они или нет.

— Мы оба занимаемся бизнесом, — сказал Фергессон. — Вы знаете, что к чему.

— Получаешь работничков, — сказал Харман, — которые только слоняются вокруг и совершенно ничего не делают. А когда пытаешься их уволить… — Он закончил свою фразу выразительным жестом.

— Это оказывается невозможным, — сказал Фергессон.

— Противозаконным.

— И потому невозможно получить никого, кроме дворников, как в дни рузвельтовского Управления общественных работ.^[256] Социализм, да и только.

Старик чувствовал возбуждение, нечто вроде неистовства. До чего же приятно стоять вот так с этим своим хорошо одетым клиентом, мистером Харманом, который ездит на «Кадиллаке» 1958 года выпуска, и разговаривать с ним на равных, как бизнесмен с бизнесменом. Вот в этом и было дело: они были на равных. Его руки бешено заметались, тряпка выскользнула, и он взбрыкнул ногой, стряхивая её с обшлага брючины.

— Я долгое время занимаюсь бизнесом, — сказал он. — И посмотрите, что сотворили со мной налоги. Это часть их системы — отвратить человека от того, чтобы всю свою жизнь посвящать работе, потому как что он получает, когда все сделает? Подоходный налог. — Он сплюнул на пол.

— Да, — сказал Харман своим хорошо поставленным спокойным голосом. — Подоходный налог определенно входит в их схему дележки благосостояния.

— Они навязали её Америке, — сказал старик. — Во времена правления Франклина Рузвельта. Всякий раз я думаю об этом Рузвельте — и о его сыне, полковнике.

С мягкой, добродушной улыбкой Харман сказал:

— Это меня просто поражает. Думать об Элиоте как о полковнике.^[257]

— Я вас задерживаю, — сказал старик.

— Нисколько, — возразил Харман.

— У вас много дел, да и у меня тоже. Говорю вам, Харман, нам обоим слишком много надо сделать. Единственное различие между вами и мной — это то, что у вас есть жизненные силы и молодость, чтобы со всем управиться, а у меня их нет. Я изнурен. Правду вам говорю: мне крышка.

— Черт, да нет же, — сказал Харман.

— Это факт.

— Почему? Боже, когда я вошел…

— Ну конечно, я лежал под тем «Бьюиком». Но послушайте. — Старик придвинулся к Харману так близко, как только было возможно, чтобы не испачкать того маслом, и тихо проговорил: — Однажды, когда я буду под ним лежать, знаете что произойдет? У меня случится сердечный приступ, и я умру. — Он отступил. — Вот почему мне надо выбраться отсюда.

— Вместе со всей вашей сноровкой, — сказал Харман.

— Печально, конечно, — согласился старик. — Но я должен слушаться Фратта; это его дело. Я обращаюсь к специалистам. Я не доктор. Мне известно только одно — уже много лет я страдал диспепсией, а когда я отправился к Фратту, он сначала ничего у меня не нашел, но потом измерил мне кровяное давление.

Он сказал Харману, какое у него было давление. Цифры были ужасны, и он увидел, как это отразилось на лице у Хармана.

— Досадно, Джим, — сказал Харман.

— Но если спокойней отнестись к этому — а мне не очень-то улыбается торчать без дела дома — и найти себе какую-нибудь работу, не требующую такого напряжения… Поднятия всех этих тяжестей… — Он умолк.

— Вы никогда не думали кого-нибудь нанять? — спросил Харман. — Кто бы делал тяжелую работу?

— Никогда не находил никого, на кого можно было бы положиться.

— Вы обсуждали это со своим брокером?

— С Мэттом Пестевридсом?

— Со своим адвокатом, — сказал Харман. — Или риелтором. С кем вы говорили о проблемах своего бизнеса? С кем консультировалась, прежде чем продать помещение?

Старик молчал.

— Вы что, не обсуждали этого с кем-нибудь, кто имеет опыт в таких делах? Вы могли бы заполучить кое-кого, чтобы он управлялся здесь, в мастерской, в ваших интересах, мастера. Так всегда делают. Любой хороший деловой консультант мог бы навести справки и найти для вас надежного человека; это вопрос тщательности и умения искать, вопрос методики.

Старик не мог ничего придумать в ответ.

— Ваш брокер удивляет меня, — сказал Харман.

— Я просто позвонил ему, — объяснил старик, — и сказал, что хочу продать помещение из-за состояния моего здоровья.

— Вынужденная продажа. Вы, наверное, понесли потерю?

— Да, — сказал он.

— Если мне позволено будет спросить, сколько вы за него получаете?

— Тридцать пять тысяч.

Харман бегло осмотрел здание.

— Вроде бы цена достойная. — Он задумался, потирая нижнюю губу костяшками пальцев. — Слушайте, Джим, — сказал он. — Обсуждать, что ещё вы могли бы сделать со своей мастерской, теперь все равно что плакать над пролитым молоком. Но цену свою вы получили. Не прогадали ни в коем случае.

— Да, — сказал старик, чувствуя гордость.

Резко на него глянув, Харман сказал:

— Надеюсь, вы не взяли бумаги.

— Бумаги?

— Вторички. Вторичные акты доверительной собственности.

— О нет, — сказал он сразу же. — Никаких бумаг. Десять тысяч наличными, а остальное — по две сотни в месяц.

— Под какой процент?

Вспомнить старик не смог.

— Я вам покажу. — Он направился к своему захламленному офису, а Харман, широко шагая, последовал за ним. — Вот. — Он достал документы из ящика стола, разложил и отступил, чтобы Харман мог их рассмотреть.

Какое-то время Харман изучал документы.

— По-моему, вы все сделали очень хорошо, — сказал он наконец.

— Спасибо, — с облегчением сказал старик.

Стоя у стола, Харман в глубокой задумчивости барабанил костяшками пальцев по сложенным документам. Постукивал по ним снова и снова.

— Вот что я вам скажу. Слушайте. Вам нужен — как мне это назвать? — не совет, а… — Подняв документы, он снова стал их перелистывать. — На другой стороне Залива. В округе Марин. Там сейчас много строят. Расширяются. — Он уставился на старика.

— Да, — сказал старик. Он затаил дыхание.

— Они полностью перестраивают отрезки шоссе Сто один. Проект на много миллионов долларов, который займет не один год. Вы там бывали?

— Вот уже с год не выбирался.

— Там несколько новых торговых центров, — сказал Харман. — Один из них — у Корте-Мадеры. Поистине великолепная работа. Теперь слушайте. — Его голос стал резким, грубым; он проникал повсюду, и старик направился к двери в офис, чтобы закрыть её, хотя Харман его об этом не просил. — Не стоит обманываться, — сказал Харман. — Рост будет происходить там, а не здесь. Не в Ист-Бэе. Генеральный план… — Он рассмеялся. — Здесь по-прежнему нет места. Ист-Бэй забит. Как и полуостров. Расти и строиться можно только в округе Марин! — Он взирал на старика широко открытыми глазами.

— Да, — кивая, сказал старик.

Харман полез в карман и достал плоский темно-серый бумажник; открыв его, вынул визитную карточку. На её обратной стороне он стал что-то медленно и старательно писать авторучкой, затем передал карточку старику.

На обратной стороне карточки Харман написал телефонный номер, префикс которого обвел чернилами несколько раз. Старик не знал этого коммутатора. ДА, прочел он.

— Данлэп, — сказал Харман. — Позвоните по этому номеру.

— Зачем?

— Позвоните в течение ближайших двадцати четырех часов, — сказал Харман. — Не тяните с этим, Джим.

— Что это такое? — настойчиво спросил Фергессон: теперь ему очень хотелось это знать, ему необходимо было это знание.

Усевшись на заваленный стол, Харман скрестил руки и долгое время молча смотрел на старика.

— Скажите мне, — мучительно выдавил тот, слыша в своем голосе такие скулящие, подвывающие нотки, подобных которым до этого не слыхивал в нем ни разу в жизни.

— Этого человека, — сказал Харман, — зовут Ахиллес Бредфорд. Вы бы его знали, если бы участвовали в каком-нибудь деле. Если застанете его, пока он ещё не примет решения, берите своего адвоката и поезжайте туда. Он собирается заниматься там бизнесом. Он хочет заниматься бизнесом. Но он не может ждать. На сегодня он вложил туда около миллиона своих собственных денег. — Более спокойным голосом он продолжал: — Это торговый центр, Джим. По шоссе Сто один, между Сан-Рафаэлем и Петалумой. Возле Новато. Там находится база ВВС, аэродром Гамильтона. Много застроек, типовые дома. Их постоянно становится больше.

— Понимаю, — сказал старик. Однако он ничего не понимал.

— Я слышал, — сказал Харман, — что они собираются построить автомобильный центр. Агентство — вероятно, для «Шевроле», но, возможно, и для «Фордов». Или даже для популярных импортных машин, таких, как «Фольксваген». Так или иначе, они точно будут строить станцию техобслуживания. Эти люди, Джим, все время ездят на работу и обратно. Вплоть до самого Сан-Франциско. Они наматывают по двести миль в день на этом восьмиполосном шоссе, а в часы пик едут бампер к бамперу. И слушайте. Там нет железнодорожного сообщения. Понимаете, что это значит? Им необходимо обслуживать свои машины. Автомобильный центр будет охватывать все. Продажу новых машин, поставку запчастей, автомастерскую — ведь только от ремонта зависит, устоит этот центр или развалится. А это означает большую мастерскую, Джим. Не такую, как здесь у вас, где вы работаете в одиночку. Чтобы держать весь тамошний народ на дороге, требуется круглосуточный ремонтный сервис. Чтобы все время от десяти до пятнадцати механиков были готовы принять вызов. Нужны тягачи. Маршрутка, чтобы ездить в город за запчастями. У вас начинает складываться картина?

— Да, — сказал он. И это было правдой.

— Это новая концепция автосервиса. Ориентированная на будущее. Это, в некотором смысле, автосервис завтрашнего дня. Способный взять на себя ответственность за завтрашние транспортные потоки. Старомодные мастерские исчезнут в ближайшие пять лет. Вы были правы, продав свою вовремя; очень дальновидно с вашей стороны.

Фергессон кивнул.

— Вы можете в этом участвовать, — сказал Харман. — Сможете туда съездить? Прихватить своего адвоката и отправиться туда?

— Не знаю, — сказал старик.

— Если нет, то поезжайте без него. Но поезжайте обязательно. — Внезапно Харман спрыгнул со стола. — Мне пора. Опаздываю. — Он устремился к выходу из офиса и широко распахнул дверь.

Поспевая за ним, Фергессон сказал:

— Но мое здоровье — ведь все дело в том, что я не могу заниматься ремонтной работой.

Харман приостановился.

— Инвестор станции обслуживания вносит первоначальный капитал и руководит мастерской. Он делится своим ноу-хау и опытом. Физическую работу выполняют механики из профсоюза. Улавливаете?

— О! — воскликнул старик.

Протягивая руку, Харман сказал:

— Пока, Джим.

Чувствуя неловкость, Джим Фергессон пожал ему руку.

— Все остальное, — сказал Харман, — на ваше усмотрение. — Он подмигнул — подчеркнуто дружественно, оптимистично. — Вы сами себе хозяин. — Взмахнув рукой, он прошел к своему «Кадиллаку» и впрыгнул в него. Заведя двигатель, крикнул: — Смазку придется перенести на завтра ждать сейчас не могу.

«Кадиллак» исчез, влившись в транспортный поток.

Джим Фергессон долго смотрел ему вслед. Потом потихоньку двинулся обратно, к «Бьюику», с которым работал.

Часом позже в офисе зазвонил телефон. Сняв трубку, он обнаружил, что говорит с Харманом.

— Что он сказал? — спросил Харман.

— Я ему не звонил, — сказал старик.

— Вы — что? — Голос у Хармана был полон изумления. — Что ж, вам лучше поторопиться, Джим; не допустите, чтобы это от вас ускользнуло. — Он сказал ещё несколько фраз в том же духе, а потом, попросив старика дать ему знать, когда он поговорит с Бредфордом, повесил трубку.

Старик посидел за столом в офисе, раздумывая.

Меня не заставят действовать опрометчиво, сказал он себе. Никто не может мной помыкать. Это против моей природы.

Я не буду звонить, подумал он. Ни сейчас, ни когда-нибудь.

А что я сделаю, решил он, так это съезжу туда, в округ Марин. Чтобы увидеть этот торговый центр. Осмотреть его собственными глазами. А потом, если мне понравится то, что увижу, я, может, и поговорю с тем парнем.

Он чуть ли не физически ощутил глубинный подъем самооценки — торжество своей собственной натуры, своей собственной хитрости. И рассмеялся. «К черту все это», — сказал он вслух. Взять и вот так звонить, ничего не зная? Ничем не располагая, кроме чьих-то слов?

С чего бы мне верить Харману? С чего бы мне вообще кому-либо верить? Я ведь не достиг бы того, что имею, полагаясь на то, что мне говорили. На слухи.

Но ему требовалась уверенность, что он увидит именно то место. Поэтому, сняв трубку, он набрал номер, стоявший напротив фамилии Хармана в его списке давнишних клиентов.

Этим вечером, приехав домой, он молча прошел мимо жены. Направился прямиком в ванную, закрыл и запер дверь и, прежде чем его смог отвлечь голос Лидии, на полную мощность пустил воду в ванну.

Лежа в воде и отмокая, он подумал: я знаю, где это место. Я смогу его найти.

Он решил отправиться туда завтра с утра пораньше и вернуться к полудню в мастерскую. Лежа на спине в ванне, уставившись на влажный от пара потолок, он обдумывал свой план до мельчайших подробностей. Смакуя его, прокручивая то так, то этак, чтобы ничто не осталось необдуманным.

Это нечто новое, думал он. Там все будет новым, каждая грань этого заведения. Ни пятен масла, ни прогорклого запаха; сырость, ощущение старости, забракованные запчасти, грудой валяющиеся в углу… все это сгинуло. Сметено прочь. Груды хлама, пыль. Всего как не бывало.

К черту все это, думал он. У меня будет офис, сплошь застекленный и звуконепроницаемый; я буду сверху следить за работой механиков. Буду за ними присматривать. С несколькими интеркомами. Возможно, беспроводными. Повсюду будут лампы дневного света, как на новых фабриках. Много автоматики. Все как следует организовано; никаких потерь времени, которое стоит денег.

Все будет по-научному, сказал он себе. В духе атомного века, как в лабораториях. Как в Ливерморе, где изобрели Бомбу.

Он увидел себя частью нового мира, вместе с Харманом, вместе со всеми другими предпринимателями. Это Америка, подумал он. Дар предвидения. То, что ты способен сделать, обладая капиталом и воображением. А у меня есть и то, и другое.

Уверенность, подумал он. Нужно быть бесстрашным. Даже безжалостным. Иначе тебя достанут. Они всегда будут начеку, пытаясь стащить тебя вниз, на свой уровень; их, естественно, возмущает, когда ты поднимаешься над ними. Они завидуют. Но ты не обращаешь на это внимания. Как Никсон: он стоит и ухмыляется, когда его оскорбляют, бросают камни, даже плюются. Рискует жизнью.

Полузакрыв глаза, погруженный в горячую воду и охраняемый ревом новой воды, старик думал, что уж он-то не затеряется на грязной, никчемной авеню Сан-Пабло со всеми тамошними ресторанами и кинотеатрами для автомобилистов; он видел себя рядом с большими людьми, которые что-то значили. Мое место в индустрии, думал он. Не в политике, это не моя игра. Эта страна основана на бизнесе. Он — её становой хребет.

Инвестиции! Я инвестирую в будущее Америки. Не ради моего собственного блага — чёрт, не ради выгоды, — но чтобы развивать её экономику. И это пойдет в счет. То, что я сделаю, пойдет в счет.

Глава 6

Ранним утром на улице было сыро, над всеми домами нависал туман, влажный настолько, что начинал скатываться капельками по вертикальным поверхностям. Снаружи никого не было, но разбросанные там и сям желтые прямоугольники обозначали кухни, в которых, вообразил Джим Фергессон, мужчины стояли перед открытыми печами, повернувшись задом к огню.

Он побрился, подогрел остававшуюся с вечера маисовую кашу, налил из кофейника черного кофе, смахивающего на песок, а затем, облачившись в куртку, спустился в подвальный гараж, где был припаркован «Понтиак». Лидия спала. Никто его не слышал; никто не видел, как ой выезжал.

В двигатель проникла влага, и он дважды глох, пока Фергессон давал «Понтиак» задним ходом из гаража. Двигатель продолжал глухо кашлять, когда он поехал вниз по Гроув-стрит, и он не мог избавиться от мысли, что, будь у него время, он бы полностью его перебрал. Почти все в нем было изношено, ничто как следует не работало. Он не переключался на высокую скорость, но оставался на второй, пока не доехал до светофора; здесь он тщательно осмотрелся и, не останавливаясь, свернул направо. Скоро он ехал через Окленд со скоростью в тридцать пять миль в час. Когда он одолел около мили, двигатель прогрелся и заработал получше. Он включил радио и слушал программу «Сыновья первых поселенцев».

Большинство водителей на Восточнобережном шоссе направлялись в Сан-Франциско. Навстречу ему двигался большой транспортный поток, но его полосы, по которым Фергессон двигался в сторону Ричмонда, оставались свободны. Окна «Понтиака» были подняты, работал обогреватель. От чувства уюта Фергессона клонило ко сну, да и ковбойская музыка убаюкивала. Мало-помалу «Понтиак» стал сползать с полосы, но затем, когда просигналила ехавшая сзади машина, Фергессон выпрямился на сиденье, подтянулся и сосредоточился. Было шесть тридцать.

Вдоль плоской береговой линии Ист-Бэя, справа от него, простирался Аквапарк. К этому времени Фергессон разогнался до шестидесяти миль в час, и такая скорость представлялась ему вполне достаточной. По всей видимости, он не ездил этой дорогой дольше, чем ему казалось; на шоссе были изменения, новые развязки, объездные и спрямляющие пути. И полос уже стало двенадцать. Что, пришлось шоссе дополнительно расширить? Оно было из белого бетона, заторов на нем не встречалось. И покрытие такое приятное, гладкое-гладкое. Держа руль обеими руками, Фергессон рассматривал дома и холмы справа от себя.

Теперь проблема состояла в том, чтобы найти бульвар Хоффмана; ему надо было принять вправо, иначе он не смог бы съехать с шоссе. Так что он начал постепенно смещаться вправо, полагая, что это наилучший способ. Однако в машинах справа от него так не думали: на него обрушился хор негодующих гудков. Бросив машину вперед, он вырвался на открытое пространство на крайней правой полосе, едва ли не на асфальтовую обочину. Мгновением позже он катился по инерции по узкому и ухабистому временному началу бульвара Хоффмана; пронесся на зеленый свет на перекрестке и под зловещим переходом из темного металла с огромными предостерегающими знаками и мигающими желтыми лампами, узор которых менялся так, что, когда он проезжал под ними, у него возникло ощущение: вот-вот должно произойти нечто ужасное. Проезд под переходом был настолько узким, что на мгновение ему показалось, будто машина не сможет его преодолеть, оцарапает оба борта, и Фергессон мог только одно: держать обе руки на рулевом колесе. Но вот он уже был по другую сторону, и слева опять появился Залив.

Через несколько миль бульвар Хоффмана перешел в полосу бензозаправочных станций со сниженными ценами и кафе для дальнобойщиков, а потом в худший квартал обшарпанных негритянских хижин, какой ему когда-либо приходилось видеть. Огромные дизельные грузовики затесались среди легковых автомобилей, и все вместе очень медленно ползли. Это, понял он, был Ричмонд. На разбитых тротуарах валялся мусор.

Слева он видел фабрики и верфи. Недалеко от воды, осознал он. Один за другим шли железнодорожные пути. А потом впереди возник крутой холм с домами. Улица резко поворачивала. Глазам предстало открытое пространство, а затем — громада нефтеочистительного завода «Стандард ойл». Внезапно улица снова обратилась в поднимающееся шоссе, и машины со всех сторон от него стали набирать скорость. Он промчался по широкой кривой, проходившей над нефтеочистительным заводом, и теперь снова видел Залив и мост, соединявший Ист-Бэй и округ Марин. Это был самый безобразный мост, какой он только встречал, но это безобразие его не огорчило — напротив, заставило рассмеяться.

Замедлив ход у высокой площадки перед мостом, он заплатил положенные семьдесят пять центов, после чего оказался на мосту. Тот был построен так, что водитель ничего не мог видеть — ни воды, ни клочка острова, ни даже места своего назначения; все, что можно было углядеть, так это тяжелые металлические перила.

Вот так гений, сказал он себе. Какова планировка. Он снова рассмеялся.

Наконец один вид вошел в поле его зрения, и он прицепился к нему, очень далекому, взглядом. То были глинистого цвета здания тюрьмы Сан-Квентин, похожие на какой-нибудь старинный мексиканский форт; здания эти тянулись вдоль края воды и все были в хорошем состоянии. Мост прошел справа от тюрьмы и выпустил его на широкое шоссе, которое вело от одного ответвления к другому. Это снова сбило его с толку. Но один из знаков сообщил ему, по какому ответвлению надо поехать, чтобы выбраться на федеральное Северное шоссе 101. И он на него свернул.

На огромной скорости промчался он по гладкой площадке, причем одна машина ехала впереди него, а другая — сзади. По его «Понтиаку» хлестал ветер. Перед ним был Сан-Рафаэль и шоссе 101, он почти прибыл, и это не заняло слишком много времени. Он значительно опережал график, и настроение у него стало ещё лучше.

Увидев бензозаправочную станцию на небольшой боковой дороге, он просигналил и свернул с шоссе. Через несколько поворотов он оказался рядом с заправкой. Съехав с дороги, подвел машину к ближайшему островку бензонасосов. Утренний воздух, когда он открыл дверцу, был теплым. Ветер перелистывал стебли сорняков, росших на окрестных полях.

Он поднял капот и с помощью полоски, оторванной от газетной страницы, измерил уровень масла. Тот был низким, и он взял кварту марки 30 со стеллажа рядом с насосами. Когда старик стал наливать масло в масленку, лежавшую рядом, к нему поспешил мальчишка-служитель.

— Эй! — возмущенно крикнул мальчишка. — Что за дела?

— Прошу прощения, — сказал Фергессон, вспомнив, что находится не в собственном хозяйстве. — Мне пять обычного.

Он уже потянулся было за шлангом бензонасоса, но притворился, что читает прейскурант. Этил шел по тридцать пять центов за галлон. Он выказал изумление такой ценой, меж тем как мальчишка взял шланг.

Парень по-прежнему был настороже. Шагая к задней части машины и откручивая пробку бензобака, он следил за стариком, словно ожидал, что тот снова будет хватать собственность компании. Смутившись, старик забрался в машину и оставался там, пока парень не подошел к капоту, намереваясь протереть ветровое стекло.

— Нет-нет, — сказал он ему, спеша отъехать и суя ему несколько однодолларовых купюр.

Парень дал ему сдачу и вынул масленку. Хлопнул, закрываясь, капот, и старик выехал с заправки на дорогу. Ему просигналил молочный фургон — Фергессон выкатился прямо перед ним.

По пути его нетерпение все возрастало. Теперь он в любой момент мог увидеть указатель на «Сады округа Марин». Но шоссе он покинул, а маленькая дорога не вела обратно, но доставила его на улицу жилого квартала. От шоссе, по которому с огромной скоростью неслись автомобили, его отделяла высокая изгородь из проволочной сетки. Однако, расставшись с шоссе, он сохранил прежнее превосходное настроение. Он въехал, очевидно, в Сан-Рафаэль, городок, в котором бывал нечасто, если вообще бывал.

Между безмолвными домами он ехал со скоростью в двадцать пять миль в час. Кварталы были короткими. Можно было видеть множество мужчин, спешащих на работу, одни в костюмах, другие — в рабочей одежде. У всех были ускоренные движения, словно в старом кинофильме. Это тоже его забавляло.

По-прежнему держа в поле зрения шоссе, он какое-то время пересекал город, недоумевая, где находится, но все же получая удовольствие. А потом наконец показалось нечто ободряющее. Разоренное пространство, покрытое свежевскопанной землей, которое, понял он, было стройплощадкой, раскинувшейся в стороне от шоссе. Там рядами лежали большие кульверты, керамические трубы канализационной системы, которым предстояло опуститься в землю прежде всего остального. И стояли строительные машины. Крупные. Огромные агрегаты, которые использовало в своих работах Федеральное правительство; он видел такое, когда перестраивали шоссе 40, шедшее вдоль Восточного побережья.

Он подъехал к самому краю строительной зоны и остановился; у него не было другого выхода, кроме как остановиться, — мостовая сменялась чередой зазубренных растрескавшихся выступов. Продолжение дороги, по которой он приехал, было сметено ковшами экскаваторов. Он смотрел вниз, на разрытую землю. Ничего, кроме грязи. Подложка дороги, которую обычно никогда не видят. Это испугало его, и он потянул ручной тормоз. Машины, подумал он, смели здесь все подчистую. Какая силища! Ничто не может устоять… Он посмотрел направо и налево. Борозды уходили далеко вперед, и бог его знает, на какую они простирались ширину. Проезжали ли здесь машины? Мог ли кто пересечь эту местность и снова выехать на шоссе на дальней стороне? Высоко вверху он видел крошечные быстрые точки. Машины на шоссе.

Параллельно шоссе шла двойная колея. Отметины в земле, оставленные давлением. Какого-то транспорта. Так что он завел машину и поехал вниз, с асфальта; машина подпрыгивала, скрипела, переваливалась с боку на бок. Он осторожно ехал по ухабистой колее. Машина сотрясалась, когда под колеса попадались камни. Вцепившись в руль, он сбавлял ход, спускаясь в колдобины и выбираясь из них.

Раз он миновал рабочего, который посмотрел на него, разинув рот. Потом проехал мимо скоплений строительных машин. И, наконец, увидел металлическую громаду, двигавшуюся на него лоб в лоб.

Когда это чудовище стало бульдозером, он остановил свою машину. Бульдозерист, высоко вознесенный на своем сиденье, сперва потряс кулаком и что-то прокричал, потом тоже остановился, и две машины уставились друг на друга. Фергессон наружу не выбрался. Он остался за рулем.

Бульдозерист спрыгнул на землю и подошел ближе.

— Кто вы такой, чёрт возьми? Убирайте отсюда свою колымагу.

Для Фергессона и бульдозер, и его разъяренный водитель были нереальны. Он слышал тяжелое дыхание бульдозериста и видел его красное лицо, маячившее в окне, но по-прежнему не шелохнулся. Он не знал, что делать.

— Езжай назад! — орал бульдозерист. — Возвращайся на дорогу! Пошевеливайся, приятель!

— Вы знаете мистера Бредфорда? — спросил Фергессон.

Подошли другие рабочие, и вместе с ними был некто в деловом костюме. Все они указывали на «Понтиак» Фергессона и махали другим рабочим, приглашая их присоединиться. Вдоль громоздящихся куч земли и скоплений техники выстроилась цепочка фигур: зрители.

Подойдя к окну, человек в деловом костюме сказал:

— Попрошу вас отогнать свою машину туда, откуда вы приехали. Это частная дорога, предназначена для использования штатом.

Фергессон не нашелся, что сказать. Он почти милю проехал на малой скорости по колее. Мысль сдавать обратно озадачивала его. Он чувствовал себя сбитым с толку и не мог говорить.

— Да что с ним такое? — кричал бульдозерист. — Черт возьми, мне надо проехать — не могу я здесь околачиваться!

— Может, он не говорит по-английски, — предположил кто-то из рабочих.

— Покажите мне свои права, — сказал человек в деловом костюме.

— Нет, — сказал Фергессон.

— Он не знает, как ездить задним ходом, — сказал другой рабочий.

— Подвиньтесь, — сказал человек в деловом костюме. Он открыл дверцу машины. — Я сам отгоню её обратно. Подвигайтесь, приятель. Слушайте, мы можем подать на вас в суд; вы заехали на собственность штата. Вы нарушитель. Вам нельзя быть на этой дороге; это вообще не дорога, а стройплощадка.

Он отпихнул Фергессона на пассажирское место и, включив задний ход и глядя через плечо, начал пятиться. Бульдозерист вернулся в свою машину и последовал за ними. Чтобы добраться до того места, где обрывалась настоящая дорога, потребовалось немало времени. Фергессон сидел, уставившись в пол, и ничего не говорил.

— Ну вот, — сказал его вынужденный помощник, дергая парковочный тормоз и выбираясь наружу. — Дальше сами.

— Как мне ехать? — спросил Фергессон.

— Обратно, вверх по подъему, тем же путем, каким приехали.

Фергессон указал через пространство разрытой земли, на шоссе на дальней стороне.

— Езжайте обратно, — повторил человек в деловом костюме. — Обратно в Сан-Рафаэль, а там найдите улицу, по которой его пересечете.

Он быстро зашагал прочь,и Фергессон остался один. Он слышал рев бульдозера и звуки, производимые рабочими: они начинали свой день. Переключив скорость — зубья шестеренок проскрежетали, — он неловко поехал обратно по дороге и снова оказался в жилом районе Сан-Рафаэля, среди домов и лужаек.

Увидев прохожего, шагавшего по тротуару, Фергессон высунулся из окна и крикнул:

— Как мне проехать на ту сторону?

Человек взглянул на него и пошел дальше, не сказав ни слова. Фергессон снова поднял стекло. Чувствуя себя неуверенным и подавленным, он не стал преследовать прохожего. Теперь было уже девять часов, пригревало. Желтый солнечный свет нависал над деревьями и тротуарами; лужайки искрились. По тротуару медленно шагал почтальон, и Фергессон подвел машину к обочине рядом с ним.

— Как мне проехать на шоссе сто один? — спросил он.

— Куда вы хотите попасть?

— В «Сады округа Марин», — сказал он, немного отдыхая от езды.

Почтальон посовещался с самим собой.

— Не знаю, — сказал он. — Никогда о них не слышал. Езжайте в центр, к муниципалитету, спросите там. Спросите у кого-нибудь в центре, там должны знать.

Он пошел дальше.

С этого момента старик ехал бесцельно, не зная, куда направиться и к кому обратиться. Он, казалось, все больше удалялся от главной части города: улицы становились все круче, а дома — все старее. Наконец он добрался до чего-то такого, что походило на участок для застройки, но старый: дома там были ветхими, а во дворах росли высокие сорняки.

Однажды он увидел полицейского, но тот выглядел грубым и неприятным, так что он не стал останавливаться и там. Часы показывали уже четверть одиннадцатого. Черт знает, что такое, думал он. Где я? Все ещё в Сан-Рафаэле? Позади участка вроде бы проглядывала открытая местность: поля, отдаленные холмы.

В десять тридцать он подъехал к перекрестку, на котором стояло маленькое здание под камень, а на вывеске вверху значилось: «Нотариальная контора Дауленда по аренде недвижимости». Он припарковал машину и вошел внутрь.

За одним из трех письменных столов сидела и разговаривала по телефону женщина средних лет в ситцевом платье и шляпке. Она ему улыбнулась, завершила разговор и подошла к прилавку.

— Доброе утро, — сказала она.

— Мне надо проехать в «Сады округа Марин», — сказал Фергессон.

Женщина задумалась. Она казалась хорошо ухоженной со своими завитыми и зачесанными назад волосами; её одежда выглядела дорогой, и от неё пахло пудрой и духами.

— Это не из наших, — сказала она. — Это один из новых подрядных проектов на дальней стороне шоссе Сто один. — Поколебавшись, она добавила: — Честно говоря, я даже не знаю, открыты они или ещё нет.

— Я хочу увидеть мистера Бредфорда, — сказал он.

Женщина облокотилась на прилавок и постучала себя по зубам желтым грифельным карандашом.

— Вы можете вернуться примерно на милю и там пересечь город и выехать на шоссе. Или можете ехать дальше. Ваша застройка находится вверх по шоссе, по пути в Петалуму, так что с тем же успехом можно ехать и в ту сторону. Здесь повсюду работают, и вам надо быть как можно внимательнее. Легко заблудиться.

Принеся на прилавок карту, она показала ему направления, в которых он сумел разобраться. Поблагодарив её, он вернулся в машину, снова чувствуя уверенность. Может, уже вот-вот, думал он. По крайней мере, это существует: она узнала название.

Он снова двигался и опять оказался в районе строительных работ. Дорога превратилась в смесь грязи и асфальта, разбитая, решил он, тяжелой техникой; но она действительно пересекалась с шоссе, и он достиг дальней стороны, ориентируясь, вместе с другими автомобилями, на флажок, которым размахивал какой-то старик в голубых джинсах. Там его направили влево по усеянной рытвинами старой дороге с черным покрытием, которая шла параллельно шоссе, но примерно в миле левее. По обе стороны тянулись сады с мертвыми фруктовыми деревьями. Он не мог определить их сорт.

Его ушей достиг грохот машин. Потом он увидел их, издали они были похожи на работающих насекомых. Но теперь он думал, действительно думал, что видит «Сады округа Марин»: по крайней мере, на склоне широкого бурого холма велось строительство новых домов. Он различал расчищенную землю, новые узкие дороги, начатые фундаменты. Чувствуя душевный подъем, он опустил стекла в окнах машины, впуская внутрь теплый воздух, сухой сельский воздух, столь отличный от городского. Приятно пахло высыхающей травой, а вид ровных полей внушал абсолютную уверенность, что Фергессон наконец нашел то, что искал; вид, открывавшийся ему теперь через замызганное насекомыми и запыленное ветровое стекло, полностью соответствовал его ожиданиям.

Вскоре, к его радости, появилась и сама вывеска. Проезжая мимо, он разобрал только большие буквы: строки сведений, нанесенные на дерево яркой зеленой и красной краской, постепенно делались все мельче, переходя к информации, касавшейся первичных взносов, планировки, числа кирпичей в камине, расцветки. Он прочел:

САДЫ ОКРУГА МАРИН — ¼ МИЛИ

ОТКРЫТЫ ДЛЯ ПУБЛИЧНОГО ОБОЗРЕНИЯ

Область грязи и строительной техники, простиравшаяся впереди, была уже не федеральным или штатным строительным проектом, но частным деловым предприятием. И все же это укладывалось в нечто более обширное. Это было компонентом общей экономической активности, деятельности. Все в этом участвовали, и сюда же входила и его роль: здесь он был на своем месте. Запястья и ладони у него горели от пота; он моргал и ощущал новое чувство, или, точнее, старое, сохранившееся с детства. Ему не терпелось выскочить из машины и упереться ногами в землю; хотелось бегать, прыгать, хватать с земли камни и швырять их в воздух.

Дорога привела к маленькому зданию с крышей, покрытой толем, и парковкой перед ним. Там стоял одинокий тускло-черный «Форд». Земля была грязной и утоптанной, возле здания он приметил несколько рулонов толя, уложенных в штабель. И полупустой мешок цемента.

Припарковавшись и поставив машину на ручной тормоз — он заставлял себя действовать методически, — он направился к зданию медленной, непринужденной походкой. Дверь была открыта и вела в офис, где за письменным столом, задрав и скрестив ноги, сидел молодой человек. Он читал книгу в мягкой обложке. В офисе пахло лаком. На столе стояли проволочные корзины для бумаг и телефон, а на стене висел глянцевый календарь, новехонький, с изображением девушки в длинной цветастой юбке.

— Приветствую, — сказал молодой человек.

Он захлопнул книгу, словно отвергая непрочитанную часть. Потом с шумом бросил её на стол и скрестил руки. У него было длинное лошадиное лицо и густые волосы. Костюм на нем был неофициальный, однобортный; зубы выдавались вперед, а кожа на шее была красной и задубелой. К удивлению Фергессона, носки у него складками свисали с лодыжек.

— Читаете такие вещи? — спросил он, тыча большим пальцем в закрытую книгу в мягкой обложке.

— Нет, — сказал Фергессон, тяжело дыша от напряжения и возбуждения.

Хозяин офиса поднял книгу и посмотрел на обложку.

— «Мозговая волна», — сказал он. — Пол Андерсон.^[258] Научная фантастика. Я все эти фантастические книги читаю. За последний месяц прочел, должно быть, с полсотни. Весь стол ими забит. Мне их дают разные типы, покупать не приходится.

Фергессон, со всем своим нетерпением, оказался в этом маленьком закрытом прибежище безвременья. Неподалеку от этого офиса и его хозяина разворачивались гигантские общественные работы, растянутые на десятилетия, и он усвоил их взгляд на вещи. За своим столом, забитым грудой книг, он был подобен египетскому чиновнику. Лишенный эмоций, отсеченный от сиюминутного мира, он тяжеловесно приветствовал Фергессона.

— Это все не то, — сказал Фергессон, желая вернуть этого человека в действие, в движение времени. — Скажите, вы знаете мистера Бредфорда?

Тот кивнул.

— Он здесь?

— Бредфорда здесь нет, — сказал хозяин офиса. Он встал на ноги и протянул руку, которую Фергессон нашел крепкой и сухой, и при этом ссутулился под низким потолком своего офиса, из-за чего его рост ушел в плечи. — Меня зовут Кармайкл. А как будет ваше имя? — Он задал этот вопрос с такой поднимающейся интонацией, словно знал имя Фергессона, но забыл и ожидал, что вспомнит его, как только снова услышит.

— Джим Фергессон.

— Привет, Джим, — сказал Кармайкл, склоняя голову набок и прищуриваясь. — Это ведь ирландское имя?

— Полагаю, что так, — сказал Фергессон. Теперь он успокаивался и чувствовал, что давление у него понижается.

— Присаживайтесь, Джим.

Кармайкл выпихнул для него стул, а сам вернулся на свой, глядя на Фергессона через стол. Он потер друг о друга свои твердые ладони, подняв их вверх, вертикально. Затем ногтем большого пальца оттянул свою нижнюю губу и обследовал десны.

— Итак, Джим, — сказал он. — Чем могу вам служить? Продать вам дом?

— Нет, — сказал Фергессон. — Я хочу поговорить с мистером Бредфордом. Мне надо с ним кое-что обсудить. Когда он здесь будет?

— Вы не хотите покупать дом, — сказал Кармайкл. — По правде сказать, я и не думал, что вы хотите его купить. Насколько мне известно, мистер Бредфорд приезжал сюда только раз. На самом деле Бредфорд входит в финансовую группу, которая субсидирует это предприятие. Работу выполняют Гросс и Дункан… подрядчики. — Он стал говорить медленнее.

Я представляю компанию. Так что можете поговорить со мной.

Фергессон заранее решил, что не станет раскрывать всех своих карт, что притворится кем-то другим, не показывая, кто он на самом деле. Он действительно приехал сюда, чтобы увидеть, какую задачу здесь выполняют; он сам хотел вынести суждение о «Садах округа Марин», о работе и планах финансистов этого проекта. Фергессон умел принимать решения не только о самом себе, но и обо всех других. И Кармайкл оказался вовлечен в это дело, потому что так решил Фергессон; он участвовал в этом предприятии, в новом торговом центре, как и рабочие с бульдозером, человек в деловом костюме, который вел задним ходом его «Понтиак», и, некоторым образом, полицейский, почтальон, женщина из риелторской конторы и все остальные.

— Хочу посмотреть, что здесь сооружают, — сказал Фергессон. — Можем мы посмотреть?

— Почему бы и нет? — сказал Кармайкл, но не двинулся, чтобы встать. Он казался уступчивым и любезным, но не обнаруживал практической заинтересованности. — В какой области вы подвизаетесь, Джим?

— В механике, — сказал Фергессон.

— Что именно делаете, разрабатываете, изобретаете или изготовляете машины? Вы ведь работаете с машинами?

— С автомобилями, — сказал Фергессон.

— Серьезно? — Кармайкл, казалось, заинтересовался. — У меня был кабриолет с повышенной мощностью, я сам постарался. Во время войны работал в автомобилестроении. У меня есть несколько рацпредложений для двигателей… в основном изменения в карбюраторе. Впрыск в каждый цилиндр. Вот почему я читаю эту дребедень. — Он поднял свою научно-фантастическую книгу и снова плашмя бросил её на стол. — Знаете, парни, которые пишут о таких вещах… об этих ракетных кораблях, машинах времени и сверхсветовых перемещениях, обо всей этой муре. Хочешь отправить героя на Марс, говоришь что-то вроде: «Он включил автоматические высокомощные реактивные дюзы». Этот Андерсон не так уж плох, но вот некоторые — просто нечто. Шныряют по всей Вселенной. Должно быть, писать эту чепуху очень просто: высасывают её из пальца, и все.

— Понятно, — сказал Фергессон, ничуть, однако, не услеживая, о чем ему толкуют.

— Хотел бы я познакомиться с кем-нибудь из этих парней-фантастов. Нанялся бы к нему техническим консультантом. — Огромные лошадиные зубы Кармайкла выказали иронию. — За десять или пятнадцать процентов от его гонорара. Эта мура — просто фальшивка. Они занимаются фальшивками, и чем дальше, тем больше. Взять вот эту, — сказал он, снова поднимая книгу так, чтобы Фергессон мог её видеть. — Здесь говорится о том, как «ай-кью» у каждого существа повышается за одну ночь. — Он вдруг рассмеялся, так громко, что заставил Фергессона вздрогнуть. — Животные становятся такими же сообразительными, как люди. Читали когда-нибудь такую чушь?

— Нет, — сказал Фергессон, начиная терять терпение. Он подошел к двери офиса и посмотрел наружу, на недостроенные дома.

— Что вы делаете с автомобилями? — спросил Кармайкл из-за стола.

— Чиню. У меня мастерская. В Окленде.

— В какой части Окленда?

— На авеню Сан-Пабло, — сказал он, распахивая дверь, чтобы выйти.

Кармайкл отпихнул свой стул и последовал за ним. Его рука опустилась Фергессону на плечо.

— Значит, хотите осмотреться? — Он зашагал по усыпанной гравием дорожке рядом с Фергессоном. — Хорошо, я вам все покажу.

— Спасибо, — сказал Фергессон.

Напрягая зрение, он видел плоскую площадку у подножия холма, грязную тропинку, спускавшуюся в глубокий котлован и пересекавшую его среди штабелей труб и леса. Несколько отдельных бригад укладывали фундаменты. Вращалась бетономешалка, и отдающийся эхом грохот пневматической бабы будоражил полуденный воздух. В воздухе пахло свежей древесиной.

— Чудная картина, — сказал Кармайкл, остановившись, чтобы прикурить сигарету. Он далеко отшвырнул спичку. — Не находите, Джим?

— Да, — согласился Фергессон.

Они с трудом зашагали по тропинке. Из-под их ног выкатывались комья грязи, и Фергессон покачивался, когда его подошвы скользили по слякоти.

— Смотрите под ноги, — сказал Кармайкл сзади. Сам он спускался не торопясь. — Нет, Бредфорд сюда не приезжает. Понимаете, Джим, я скажу вам, как все это работает. Бредфорд не имеет никакого отношения к этому строительству. Он вкладывает деньги, а работы производят Гросс и Дункан. Продажей домов занимаются двое или трое агентов. Теперь о моем деле — я живу здесь, на площадке. В одном из этих домов — бесплатно — первый год или пока дорога не доберется до него. За каждый дом, что я продаю, мне достается пятьсот долларов чистыми. Оклада у меня нет. Но мне удается продать только два дома в месяц. Можете посмотреть мой дом. Это дом для показа. В нем полно мебели из универмага и полностью оборудованная электрическими приборами кухня. Там моя жена.

Он показал на один из домов, и Фергессон увидел в его окнах шторы. Это был одноэтажный дом в калифорнийском фермерском стиле, с гаражом, изгородью из штакетника и лужайкой, по краям которой росли цветы. Бетонная дорожка выводила на грязевую топь, которая была улицей. Все остальные дома были незаконченными, некрашеными и незаселенными. Их скелеты выглядели идентичными. Глянув вдоль рядов, он не заметил никаких различий.

— Здесь вообще-то четыре разных стиля, — сказал Кармайкл. — прямо сейчас вы никакой разницы не увидите. Отличия будут в цвете, загородках и количестве спален.

— Понимаю, — сказал Фергессон.

— Вон там, — указал Кармайкл, — будет торговый центр. Это отдельное предприятие. Считается, что это слишком большой риск. Финансисты хотят, чтобы он работал сам по себе. Дома, они уверены, пойдут, но торговый центр — это нечто иное.

— Почему? — спросил Фергессон. — Людям надо покупать, а живут они здесь.

— Живут-то они здесь, — согласился Кармайкл, — но вы когда-нибудь видели женщину, которая захотела бы покупать рядом с домом? Дамы предпочитают ездить в город. Здесь они покупать не станут, а покатят в Сан-Франциско. Это даст им предлог отправиться в большие центральные универмаги. Здесь возможен продуктовый рынок. Рынок, заправочная станция и закусочная. Но они говорят о таких вещах, как о чем-то… — Он широко развел руки. — Пекарни и гончарные мастерские, библиотека с абонементом и обувная мастерская.

— Это же целый город, — заметил Фергессон.

Кармайкл посмотрел на него.

— Да, полный комплект.

— Думаете, не окупится?

— Да это им просто не нужно.

— Они ведь ничем не рискуют.

— Не рискуют, — согласился Кармайкл, — они предоставляют торговый центр самому себе. Если он пойдет ко дну, они будут свободны.

— Помещение для автомастерской, — сказал Фергессон. — Вот что я думал здесь прибрести.

Кармайкл продолжал смотреть на него, и Фергессон понял, что тот раскусил его с самого начала. Этот человек дал ему оценку — такова уж была у него работа. Фергессон шагал по ровной площадке. Достигнув группы рабочих, он остановился. Они готовили опалубку для заливки бетона, для фундамента дома.

— Что ж, — сказал остановившийся рядом Кармайкл. — Это встанет вам в сорок или пятьдесят тысяч.

— Да, — сказал Фергессон.

— А как же та мастерская в Окленде?

— Продал. Продаю.

— Почему?

Фергессон не ответил. Чувствуя напряженность и тревогу, он пошел прочь от Кармайкла, сунув руки в карманы.

Спустя какое-то время Кармайкл последовал за ним.

— Давайте вернемся в офис, — сказал он. — Есть разговор.

— Сколько вы за них получите? — спросил Фергессон, имея в виду дома.

— Двенадцать или четырнадцать тысяч. Они хороши. Ничего особенного, но построены добротно. Гросс и Дункан свое дело знают. Здесь никого не надувают. — Кармайкл бросил сигарету на размягченную почву. — Одно время я думал об автобизнесе. О магазине запчастей: для себя, я имею в виду. Но им нужны люди, которые вошли бы в долю, вложили бы деньги. Мне подобного не потянуть. Когда говорят о таких деньгам то я пас. И с этим автомобильным бизнесом все логично. Люди, живущие на отшибе от города, не станут ездить туда ради запчастей и ремонта; они предпочтут делать это здесь, потому что когда им это требуется, то требуется немедленно.

— На это я и рассчитываю, — сказал Фергессон, а потом ему в голову пришло кое-что ещё. — Женщины в мастерскую обращаться не будут. Машины туда пригоняют мужчины.

— Как долго вы занимаетесь ремонтным бизнесом?

— Большую часть жизни.

— И как оно вам?

— Нормально. — Он почувствовал нетерпение. — Ползаешь под машинами с утра до ночи, ни сна ни продыху.

— Вам понравилось то, что вы здесь увидели?

— Да.

— Вот ведь смешная, чёрт возьми, штука, — сказал Кармайкл. — Давайте-ка вернемся. — Он взял Фергессона под руку, и они вдвоем направились к котловану и холму за ним. — Сюда многие являются, едут всю дорогу от города… знают ведь, что здесь не закончено, знают, что шоссе не готово, как и дома, ан нет — когда приезжают, то озираются вокруг и лаются — как собаки. Бога ради, да чего же они хотят? Я-то вижу это местечко; все, что требуется, это уметь смотреть. Через два-три года здесь раскинутся сплошные лужайки, и жены будут их поливать, и дети станут повсюду лазать. Чего им надо? Эти застройки выглядят одинаковыми? Ну так и что, они перестанут походить друг на друга, когда в них заселятся люди. Это ведь люди заставляют их выглядеть по-разному. Возьмите любые шесть кварталов пустых домов — ужас, да и только. Это люди ввозят в них личную мебель и развешивают портьеры и картины по своему вкусу.

— Сколько вы продали домов? — спросил Фергессон.

— Шесть. Нет, семь. Есть ещё один продавец, в городе.

Они пересекли котлован и остановились, чтобы Фергессон мог от дышаться.

— Какие-то деньги со стороны вы привлечете? — спросил Кармайкл.

— Нет. — Он опять тяжело дышал, карабканье далось немалым трудом. Давая себе повод передохнуть, он обернулся на дома, чтобы ещё раз окинуть их взглядом, прежде чем снова лезть в горку. — Я могу потянуть это в одиночку, финансовую часть.

— Но вы бы наняли механиков?

— Да, — сказал Фергессон.

— Вы женаты? У вас есть семья?

— Да, — сказал он.

Кармайкл начал неторопливо подниматься по склону холма, и Фергессон последовал за ним. Башмаки старика увязали в глине, а трава, за которую он хватался, выскальзывала у него из пальцев. Кармайкл поднимался с прямой спиной, легко и уверенно, и неторопливо говорил:

— Вам решать. Нет причин, почему бы здесь это не выгорело. У них с этой застройкой связана куча денег, и все вертится вокруг шоссе. Им приблизительно известно, когда будет продано большинство домов. В любом случае, окупаться ваши затраты начнут сразу же, потому что здесь повсюду множество подобных площадок, большинство из них заселены, и люди едут сюда из Петалумы. А на выходные здесь все забито теми, кто едет на Русскую реку.^[259] Вы же видели, сколько машин на шоссе Сто один. Это загруженная зона, и загрузка все растет. Чего же здесь ждать, кроме роста?

Джим Фергессон с трудом карабкался по склону. Шагавший впереди Кармайкл все говорил и говорил, и он его слушал со всей внимательностью, на какую был способен. Ладони у него были мокрыми и зудели от порезов о края травы. В одном месте он поскользнулся и упал на влажную землю, пальцы увязли в ней, и он закрыл глаза. Кармайкл добрался до вершины и шел дальше, теперь уже медленнее, потому что чувствовал, что старик за ним не поспевает. Фергессон поднялся и стал ступать широко, чтобы в три шага закончить остаток подъема. На вершине было скопление стальных опорных балок, и, когда он достиг их, его башмак запутался в траве, выросшей между ними. Он шагнул вперед и рухнул. Из него вырвался воздух, он упал в темноту, упал так внезапно, что не смог издать ни звука. Земля притянула его, словно магнит. Он упал на неё, как металл, ничком, раскинув руки; не увидел, как вздыбилась земля, не услышал собственного падения. Только что он с трудом ковылял позади Кармайкла, и вот уже лежит ничком в грязи.

Кармайкл, продолжая говорить, сделал ещё несколько шагов. Оглянувшись, чертыхнулся, вернулся и наклонился, приблизив свое безмятежное лошадиное лицо к лицу Фергессона. Тот почувствовал его присутствие и заворчал, пытаясь подняться. Но подняться он не мог. Не было сил. Он ничего не слышал, кроме отдаленного жужжания, и, хотя он помнил голос Кармайкла, не мог на самом деле понять, что это за звуки.

Ухватив старика за руку, Кармайкл пытался поднять его. Он поднимал его обеими руками, но Фергессон не шелохнулся; Кармайкл не способен был сдвинуть его с места, а Фергессон чувствовал свой собственный вес, тяжелый и мертвый, плотно прихваченный магнетической землей. Он попал в западню и не мог ничего ни сделать, ни произнести; мог только ждать. И надеяться, что Кармайкл найдет выход.

— Эй! — позвал Кармайкл, обращаясь к нескольким рабочим на склоне холма. — Здесь требуется помощь.

Рабочие подошли к нему. Фергессон не чувствовал ни испуга, ни того, что он оказался в дурацком положении; он ощущал лишь слабую тошноту и начинающуюся боль в груди. В его сознании отпечатывались очертания стальных опорных балок. Они были под ним. Давление превратилось в боль, и он сморщился.

— Что случилось? — спросил кто-то из рабочих.

— Он упал, — сказал Кармайкл.

Они подняли старика на ноги, перевели его в стоячее положение. Фергессон обнаружил, что он стоит и что с него спадают комья грязи и раздавленные сорняки. Однако давление в груди так и осталось; он поднял руку и машинально пригладил волосы. Собственное лицо показалось ему отекшим и сочащимся влагой, как будто из него струилась кровь.

— Спасибо, — сказал Кармайкл, и рабочие разошлись. — Эй, — обратился он к Фергессону. — Ну вы и грохнулись!

Фергессон кивнул. Боль в груди лишала его дара речи. Он коснулся её своими оцепеневшими пальцами, но не почувствовал ровным счетом ничего. Говорить он тоже не мог. Теперь он испугался.

— Пойдемте в офис, — сказал Кармайкл. Придерживая Фергессона за плечо, он привел его к лачуге с крышей, покрытой толем. — Чашку кофе?

— Нет, — сказал Фергессон. Его голос звучал разлаженно и словно бы доносился издалека. Он как будто слышал его по телефону. — Мне надо возвращаться.

— Хотите сесть в свою машину?

Фергессон кивнул, и Кармайкл подвел его к припаркованному «Понтиаку». Кармайкл открыл дверцу, и старик забрался за руль. Он откинулся на мягкое сиденье и большими глотками всасывал воздух. От воздуха у него саднило в горле, как будто его он тоже ободрал при падении. Подняв руку к грудной клетке, он надавил на неё.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Кармайкл.

Он кивнул.

— Надо было смотреть на эту мокрую землю, с ней шутки плохи.

— Да, — сказал Фергессон.

В голове у него начало проясняться, и он стал осознавать, что к чему. Но боль в груди свидетельствовала, что внутри у него что-то повреждено; он дрожал от испуга и хотел, чтобы Кармайкл оставил его в покое. Ему не терпелось вернуться в Окленд.

Кармайкл, опершись на дверцу машину, долго говорил, продолжая свои рассуждения как ни в чем не бывало. Его бесконечное спокойствие нарушено не было: старик упал, а Кармайкл организовал, чтобы его подняли на ноги. Старик обливался потом, откинувшись на сиденье своего автомобиля, и думал, как доехать обратно. Он был уверен, что справится; сможет, если понадобится, съехать с дороги. Решив ехать прямо сейчас, он открыл глаза и перебил агента по продажам:

— Спасибо, мистер Кармайкл. Увидимся.

Правой рукой он включил зажигание, ногой надавил на газ. Мотор завелся.

— Погодите, — сказал Кармайкл. — Я дам вам свою карточку.

Фергессон принял карточку и сунул её себе в карман. Он отъехал на ярд, а Кармайкл шагал рядом. Глядя через ветровое стекло, Фергессон моргал, когда пот просачивался сквозь брови и затекал в глаза. Боль стала интенсивнее, не такой приглушенной, как прежде; он почувствовал, что она локализуется в сердце, и внезапно понял, что у него был сердечный приступ: не сильный, легкий, случившийся из-за ходьбы в гору и волнения.

— До свидания, — сказал он и кивнул; автомобиль тронулся с места и покатил по дороге.

— Увидимся, Джим, — сказал Кармайкл.

Он исчез из поля зрения Фергессона. Звук его голоса растаял. Фергессон вел машину, вцепившись в руль обеими руками. Проехав около мили, он приостановился и снова откинулся на сиденье, стараясь устроиться поудобнее. Боль, казалось, ослабевала. Это его радовало.

К тому времени, когда он снова отыскал шоссе, ему уже вполне удавалось сидеть прямо. Спазм ослабел — или боль утихла. Трясущейся рукой он впервые переключился на высокую скорость. Рев двигателя стал тише.

Он все ещё был испуган и, ведя машину, напевал самому себе: «Бом-бом, бом-бом». Это ничего не означало, и он никогда прежде не издавал подобных звуков, не было случая, чтобы его губы снова и снова повторяли такие звуки, как будто они были чем-то важным. «Бом-бом». Он испытал облегчение, когда по обе стороны увидел Сан-Рафаэль, потому что это означало, что вскоре он окажется на мосту и поедет обратно к Ист-Бэю. «Бом-бом», — сказал он себе, вслушиваясь в собственный голос. Силы его восстановились, и он повторил это громче. Полуденное солнце припекало, из-за чего пот стекал у него по щекам и заливался под воротник. Куртка сковывала его движения, а когда он пошевелился, то почувствовал подергивание ткани. Возможно, подумал он, стальные балки рассекли ему грудь.

Глава 7

Мастерская не открывалась весь день; её деревянные двери были заперты. Старик припарковал «Понтиак» у входа и неуклюже выбрался, чтобы отпереть амбарный замок, удерживавший двери вместе. Когда он потянул их кверху, его окатило хлынувшим потоком влажного затхлого воздуха.

Загнав «Понтиак» внутрь, он прошел в свой офис и расстегнул куртку. Сунув руку под рубашку и майку, чтобы добраться до тела, он обнаружил, что ткань пропитана кровью. Ребра пересекала глубокая зарубка, которая все ещё кровоточила. Он тут же отправился в умывальню, где смыл кровь с помощью бруска мыла «Лава». Зарубка стала белой, а плоть, оказалось, была не столько рассечена, сколько вмята.

Значит, думал он, вернувшись за письменный стол в офисе, боль была вызвана столкновением, ударом; это сталь ударила его по груди, и нет причин предполагать что-то более серьезное. Болеть перестало. Он чувствовал слабость и тошноту. Наклонившись, он выдвинул нижний ящик и достал полупинту бренди «Братья во Христе». Единственным стаканом, который он смог найти, был бумажный стаканчик со скрепками. Высыпав их и выпив немного бренди, он стал щелкать по скрепкам, запуская их по поверхности стола. Потом, наконец, нашел номер Хармана и набрал его.

— Алло, — сказал он. — Харман? Мистер Харман?

— Один момент, — отозвалась телефонистка. — Соединяю вас с мистером Харманом.

Послышался ряд щелчков, он ждал. Потом раздался мужской голос.

— Харман слушает.

— Это Фергессон, — сказал он. — Меня заинтересовала эта площадка, но я не могу найти мистера Бредфорда.

— Ах да, — сказал Харман, и в его голосе прозвучала мимолетная озадаченность.

— Я ездил туда, но его там не было.

После паузы голос Хармана сказал:

— Друг мой, я все думаю о вас и о вашем бизнесе. Думаю, как вам лучше поступить… у вас есть адвокат?

— Нет, — сказал Фергессон.

— Ну а кто занимался документами по вашей автомастерской?

— Мэтт Пестевридес. Брокер по недвижимости.

— Мне кажется, — сказал Харман, — что если вы собираетесь иметь дело с Бредфордом, вам следует действовать через кого-то другого. Говорю это, не подразумевая ничего обидного. Но я, Джим, полагаю, что вы действительно управились бы гораздо лучше, если бы смогли вести дела через какого-нибудь представителя, который привык общаться с такими предпринимателями, как Бредфорд. Который может — понимаете, что я имею в виду? — говорить с ними на одном языке.

— Я хочу это заведение, — сказал Фергессон.

— Автосервис?

— Хочу его купить! — громко сказал он прямо в ухо Хармана. Рокот его голоса отозвался в трубке нестройными звуками.

— Хорошо, послушайте, — сказал Харман. — Наймите адвоката. Пусть он найдет подход к Бредфорду. Пусть скажет им, что у него есть интересный клиент, который хочет узнать о них больше. Он разберется, как с ними обращаться. Может, у Бредфорда и его компаньонов уже имеется проспект — ну, вы знаете, что это такое, это финансовый проект, в котором излагаются все подробности. Пускай вага адвокат его просмотрит и скажет, что он думает. Или свяжитесь с брокером по инвестициям. С кем-то, у кого есть опыт в такого рода вещах. Или, если хотите, предоставьте это мне.

— Я поручу это Царнасу. — Это был болгарин, поверенный, занимавшийся делами собственности, который готовил документы на его хозяйство, когда он его только покупал. — Спасибо.

— Если хотите, я сообщу вам имя своего собственного поверенного, — сказал Харман. — Он отличный специалист.

— Нет. — У него снова начала болеть грудь. — Спасибо.

Он положил трубку.

Почему, думал он, мне нельзя повидаться с Бредфордом самому? Почему я должен действовать через кого-то ещё? Бредфорд, подобно богу, был невидим, находился где-то высоко в небе; его знали только по его делам. Большим людям, финансистам, полагалось узнавать о Джиме Фергессоне не напрямую и не сразу; знание о Фергессоне должно подползать к ним постепенно, если только ему вообще суждено доползти. И в какой мере оно будет им важно? Насколько ценно? Но он принял решение двигаться дальше.

Он позвонил в офис Царнаса. Ответила его дочь.

— Я хотел бы поговорить с Борисом, — сказал он. — Это Фергессон.

Он попросил Царнаса разузнать о «Садах округа Марин», а потом, положив трубку, выдвинул ящик стола и нашел сигару «Датч-мастерс», до сих пор завернутую в целлофан. У сигары был хороший вкус, и она дала ему возможность расслабиться. Боль в грудной клетке была тупой, невнятной, однообразной, повторяющейся, как пульс.

Снаружи, за дверью офиса, стояли автомобили, ожидавшие его рук, автомобили с металлической пылью на капотах, оставленной продолжительным истиранием клапанов. Один «Плимут» стоял на задних колесах, поддерживаемый гидравлическим домкратом; он забыл его опустить. «Плимут» стоял так уже три дня. Он подивился, как здорово держат сжатый воздух уплотнения домкрата. Докурив сигару, он вышел из офиса и взял с верстака инструменты. Вытолкнул ногой плоскую деревянную тележку и опустился на неё.

Снова он был под машиной, в холодной тьме, среди неотчетливых очертаний. Отыскав на шнуре лампочку, защищенную колпаком, он потянул её за собой; желтая область распространилась на коробку передач и маховое колесо автомобиля.

Когда он перекатился на бок, чтобы взять торцовый ключ, в груди у него что-то хрустнуло. При этом от боли у него открылся рот, он выпустил ключ. Боль, которую он испытывал прежде, набросилась на него снова, как будто и не исчезала. Боль воцарилась в нем, и он не мог дышать. Когда он хватал воздух ртом, у него свистело в горле, словно оно было чем-то заложено.

— Черт, — сказал он, когда смог говорить, и перекатился обратно на спину.

Он лежал, прижав руки к бокам, и видел ослепительный свет электрической лампы. Что-то внутри него вышло из строя. Что-то весьма существенное. После недавнего падения он не оправился.

Некоторое время он лежал под машиной, а потом выкатился на тележке наружу. Бросил инструменты на верстак и вернулся в офис. С час он просидел там, ничего не делая. Времени было уже полчетвертого, а он не ел с шести утра. Через залитый белым солнечным светом прямоугольник входа проходили чьи-то силуэты. Не зайдет ли кто-нибудь к нему, прикидывал он. Если так, то, может, этот кто-то принёс бы ему сэндвич из кафе неподалеку.

Ближе к вечеру, когда солнце уже не так жарило, Эл Миллер вынес галлоновую бутылку политуры и принялся полировать «Олдсмобиль» 1954 года, который он взял у оптового торговца. В ожидании, пока политура высохнет, он включил воду, взял шланг и стал мыть другие свои машины; он переводил шланг то туда, то сюда. Свет в это время дня был особенно ярким, и ему пришлось надеть темные очки. Из-за слепящего света он стоял спиной к улице и тротуару.

Двинувшись к задней части одной из машин, он повернулся и заметил, что к нему направляется какая-то женщина, которая, незамеченная им, уже проникла на его участок. Очень быстро шагая, она приближалась к нему по прямой линии. Она наступала на него, а он стоял с брызжущим шлангом в руках и щурился, пытаясь распознать, кто это такая, если он вообще её знал. Часто вот таким образом приходили женщины, которые хотели, чтобы им изменили показания счетчика платного времени парковки, — с такой же быстротой и целеустремленностью.

Женщина, дебелая, средних лет, начала вдруг вопить на него высоким голосом:

— Ах ты, ужасная личность, все стоишь здесь! Ничего не делаешь, как всегда!

Она повторила эти же слова несколько раз, по-разному их перетасовывая; он смотрел на неё с открытым ртом, совершенно ошарашенный.

Это, теперь он видел, была Лидия Фергессон.

— Просто стоишь здесь, и все! — кричала она, её лицо удлинялось, вытягивалось, как бы перестраиваясь изнутри. — Никогда ничего не делаешь в обширном мире, кроме как для себя, ты, эгоистичный, отвратительный тип!

— Что? — сказал он, двинувшись, чтобы закрыть воду.

Лидия указала на мастерскую.

— Его там нет, — сказал Эл. — Целый день не было. Я заглядывал около двух.

Рот у неё раскрылся, и она сказала:

— Он лежал там больной.

О господи, подумал Эл. Вот те на.

— Больной чем? — спросил он. — Может, скажете? — У него самого повысился голос, сделавшись почти таким же пронзительным, как у неё. — Ты, чужестранка истеричная, дура повернутая! — заорал он на неё, стоя так близко, что различал каждую пору на её коже, каждую складку и морщинку, каждый волосок. Она попятилась, выказывая страх. — Убирайся отсюда! — орал он. — Убирайся с моей стоянки! — Когда она стала отступать, он побежал за ней. — Что с ним случилось? — крикнул он, бросая шланг и хватая её за рукав. — Говори!

— У него был приступ, — сказала она.

— Где он сейчас?

— Дома. — Голос у неё стал тише, в нем больше не было обвинительных ноток. — Один хороший клиент, у которого есть привязанность к нему и забота, случайно приехал и нашел его сидящим в офисе; он даже не мог позвонить. И он отвез его к доктору, который сделал ему рентген и перевязку.

Испуг Эла несколько уменьшился.

— Вы это так подали, словно он умер. Как будто концы отдал.

Его трясло, а голос звучал неровно.

— До свидания, — сказала Лидия. — Я приехала сюда на такси, чтобы сказать вам, к чему могло бы привести ваше отношение.

— Какое отношение? — Он последовал за ней до края своего участка. Там, на парковочной площадке, стояло такси, новое, желтое и блестящее; его водитель, сидя за рулем, читал газету. — Я сам отвезу вас обратно, — сказал он. — Повидаю его, ладно? Могу я его увидеть, посмотреть, как он там?

— Будете ли вы управлять машиной с осторожностью? — спросила Лидия.

— Конечно, — сказал он, уже направляясь к лучшей своей машине, «Шевроле».

Он открыл дверцу, завел мотор и дал ему набрать обороты, нажав на педаль газа. Потом он подошел к припаркованному такси и заплатил шоферу. Вернувшись, обнаружил, что Лидия уже забралась в «Шевроле» и устроилась на заднем сиденье. Она сидела, уставившись вперед, с ничего не выражающим лицом… нарочно, подумал он, усаживаясь за руль. Заявилась сюда затем лишь, чтобы мне стало плохо, потому что я его не нашел.

Он вел машину, маневрируя в потоке транспорта. Никто из них не раскрывал рта.

Подъехав к их дому на Гроув-стрит, он пошел впереди Лидии, прежде неё поднялся на крыльцо. Но входная дверь была заперта, и ему пришлось её дожидаться. Как только она отперла дверь, он вошел внутрь.

Там, в гостиной, он и застал старика, который выглядел почти так же, как всегда, за исключением того, что вместо хлопчатого рабочего костюма и башмаков был облачен в голубой банный халат и домашние тапочки. Он сидел посреди кушетки, положив ноги на пуфик, и смотрел телевизор. Телевизор был включен на такую громкость, что его звук наполнял всю комнату. Эл остановился, глядя на старика, но тот его вроде и не замечал.

В конце концов Эл подошел к телевизору и убавил звук. Тогда старик повернул голову и заметил его.

— Что случилось? — спросил Эл.

— Грудь рассек, — сказал старик.

— И все?

— Может, ребро треснуло. Доктор сделал рентген. Перевязал меня.

— Как это произошло?

— Упал, — сказал старик.

— Что, поскользнулся на масле?

— Нет.

Эл ждал.

— Как же тогда? — спросил он наконец.

— На мокрой траве, — сказал старик.

— Черт, где же ты её нашел, мокрую траву?

— Он был в округе Марин, — из-за его спины сказала Лидия.

— На отдыхе, что ли? — предположил Эл.

— По делам, — сказал старик.

Какое-то время он сидел молча, с мрачным лицом. Ничего больше не говорил. Эл не мог придумать, что сказать; он просто стоял, переводя дух и успокаиваясь. В конце концов, все вроде было не так уж плохо. Очевидно, жена его просто переволновалась.

— Ты в чем-либо нуждаешься, тебе что-нибудь требуется? — спросила Лидия, приближаясь к старику.

— Может, кофе, — сказал старик. — Как насчет чашки кофе? — спросил он у Эла.

— Идет, — сказал Эл.

Лидия исчезла на кухне. Мужчины остались наедине, и оба молчали.

— Как она меня перепугала, — сказал Эл.

Старик ничего не сказал, и выражение его лица нисколько не изменилось.

— Ты ведь неплохо себя чувствуешь, да? — сказал Эл. — Когда думаешь вернуться к работе? Что сказал доктор?

— Он мне позвонит. Когда получит рентгеновский снимок.

Эл кивнул.

— Могу я чем-то помочь? — спросил он вскоре.

— Нет, — сказал старик. — Спасибо.

— Скажем, позвонить каким-нибудь твоим клиентам?

— Нет.

— Ладно, — сказал Эл. — Дай мне знать, если что.

Старик кивнул.

Из кухни донесся отчетливый голос Лидии:

— Мистер Миллер, зайдите сюда на минутку.

Он спустился в прихожую и прошел в кухню.

Лидия, стоя спиной к нему у буфета и готовя кофе, сказала:

— Пожалуйста, теперь, когда вы достаточно долго его видели, покиньте наш дом.

— Послушайте, — сказал Эл, — я проработал с ним немало лет…

Его переполнял гнев, смешанный со всегдашней неприязнью к ней.

— Достаточно долго, — сказала она быстро и четко, командным, едва ли не веселым голосом, отходя, чтобы взять кофейные чашки.

— Что я такое сделал? — спросил он.

Повернувшись к нему, Лидия сказала:

— Несмотря на все, что он говорит, он болен. Он — больной человек.

— Ну да, — сказал Эл.

— Позвольте ему оставаться дома, где ему подобает быть и где он восстанавливает свои силы. Не предъявляйте требований.

— Каких? — спросил он. — Каких требований? Что вы имеете в виду? Чего, по-вашему, я от него добиваюсь, что получаю? Думаете, я всегда прошу его помочь с починкой моих машин? Может, и так.

Он чувствовал и ненависть к ней, и унылость, обычную свою застарелую унылость. Конечно, так оно и было; он действительно использовал старика. И ей он никогда не нравился. Она и сама использовала старика, так что легко могла видеть, что происходит.

— Учтите только, что и я ему помогаю, — сказал он. — Со всякими тяжестями. Вы это учитываете? Лучше бы подумали и об этом.

Она ничего не сказала. Продолжала сновать по кухне, не обращая на него никакого внимания, с застывшей, по обыкновению, улыбкой. Теперь, произнеся слова своей роли, она лишь ждала, чтобы он убрался.

Какое-то время он не двигался с места. Пытался придумать, что ещё сказать, но никаких мыслей не появлялось. Ничего не было, кроме переполнявших его чувств. Наконец он повернулся и направился обратно в гостиную. Старик, обнаружил он, опять смотрел телевизор, звук которого оставался приглушенным; старик не отводил глаз от экрана, все его внимание было направлено на водянистые серые очертания.

— Пока, — сказал Эл. — Мне надо ехать.

Старик тут же кивнул. Эл подождал, но тот не говорил. Так что он, сунув руки в карманы, прошел через дом к входной двери.

Минуту спустя он уже был снаружи, на тротуаре, и забирался в «Шевроле».

Не надо было мне уходить, думал он, отъезжая. Надо было остаться там, как-то там зацепиться и спасти его от этой ведьмы. От этой старой гарпии.

Но он не мог придумать никакого предлога, чтобы вернуться, никакого способа представить свое возвращение оправданным.

Черт возьми, я действительно ни на что не гожусь, сказал он себе. Бездельник, просто бездельник. Неудивительно, что я ничего не достиг. Нет у меня ни напора, ни амбиций. Я обречен, и сам это знаю. Для меня просто нет места. Кишка у меня тонка пробить себе место.

Он не стал возвращаться на стоянку; вместо этого, увидев, что уже около пяти, он поехал домой, в свою собственную квартиру в трехэтажном деревянном доме, сером от старости.

Когда он открыл дверь, еговстретили звуки и запахи: Джули вернулась раньше него и хлопотала у кухонной плиты, готовя отбивные на ужин. Он вошел и поздоровался с нею.

— Привет, — сказала она. На ней были джинсы и сандалии, и это напомнило ему о том, что сегодня был один из её нерабочих дней. — Ужин будет готов только через полчаса. Ты сегодня рано.

Он подошел к холодильнику и достал из него бутылку шерри.

— Тебе кто-то звонил, — сказала Джули. — Женщина.

— Назвалась?

— Да, миссис Лейн. Сказала, что ей надо сообщить тебе что-то важное. Что тебе надо обязательно ей перезвонить.

— Это риелторша, — сказал Эл, усаживаясь за стол. — Со стариком сегодня случилось несчастье, — сказал он. — Упал. Его отвезли домой.

— Досадно, — безразличным тоном сказала Джули: в её голосе не было ни удивления, ни сожаления, ни озабоченности.

— Тебе что, все равно? — сказал он.

— Не понимаю, почему это должно меня заботить, — сказала она.

— Я, пожалуй, поеду обратно, — сказал он. — К нему домой.

— Не забывай об ужине, — сказала она.

— Ты имеешь в виду, что мне лучше не ездить? Что лучше остаться?

— Я не собираюсь готовить его тебе, если ты туда поедешь. С какой стати? — сказала Джули.

На это у него не было ответа. Он вертел в руках бутылку шерри.

— Ты будешь звонить этой риелторше? — спросила она. — Этой миссис Лейн?

— Нет, — сказал он. — Она меня достала.

— Говорила она очень любезно. И голос приятный.

— Если позвонит снова, скажи, что меня нет, — сказал он.

Пока жена готовила ужин, он сидел за столом, попивая шерри. Вскоре начал снова обдумывать свой замысел насчет шантажа этого крупного бизнесмена, Криса Хармана. Он уже решил, что лучше всего было бы действовать совершенно прямо, позвонить Харману, по домашнему номеру или по рабочему, неважно, и, когда он ответит, просто сказать: «Слушайте, я знаю, что вы выпускали непристойные пластинки, а это противозаконно. Уплатите мне столько-то, или я пойду в полицию и заявлю об этом». Как он ни пытался, придумать что-нибудь совершеннее ему не удавалось.

Может, мне следует заняться этим прямо сейчас, подумал он. Пока у меня есть настроение. Так что он поставил стакан и прошел в гостиную, где стоял телефон. Усевшись рядом с ним, он стал перелистывать справочник, пока не дошел до буквы «Х». И наконец отыскал телефон Кристиана Хармана, который жил в Пьемонте. Адрес вроде был верен, И он снял трубку и начал набирать номер.

Но, набрав только префикс, он передумал; положил трубку и снова стал размышлять. Вероятно, для этого существуют хорошо известные способы получше, с которыми знакомы те, кому уже приходилось заниматься такими делами. Кто бы это мог быть? Кто-нибудь вроде Тути Дулитла, возможно. Он успел провернуть немало разных хитроумных штуковин.

— Кому ты звонишь? — спросила Джули из кухни. — Той женщине?

— Нет, — сказал он.

Поднявшись, он подошел к двери и закрыл её, чтобы жена ничего не слышала. Тем временем ему, ко всему прочему, пришло в голову, что Харман мог узнать его голос.

Когда он набрал номер Тути, ответил женский голос.

— Тути, пожалуйста, — сказал он.

— Ещё не пришел, — ответили ему. — Кто это?

Он назвался и попросил, чтобы Тути ему перезвонил.

— Он только что вошел, — сказала женщина. — Как раз в дверях. Минуточку, пожалуйста.

Телефон ударил его по барабанной перепонке; последовали шуршания и приглушенные слова, затем заговорил Тути:

— Привет, Эл.

— Слушай, — сказал Эл, — у меня тут одно дельце, с которым мне самому не управиться, а ты можешь помочь. Займет всего секунду. Надо позвонить.

Они не в первый раз обменивались услугами такого рода.

— Кому? — спросил Тути.

— Я просто дам тебе его номер, — сказал Эл. — Спросишь Криса. Когда подойдет, скажешь, что тебе все известно о пластинке «Маленькая Ева».

— Идет, — сказал Тути. — Скажу ему, что знаю о пластинке «Маленькая Ева». А он что?

— Должно быть, огорчится, — сказал Эл.

— Огорчится.

— Потом ты скажешь: «Но я могу забыть, что знаю о пластинке «Маленькая Ева», или что-нибудь в таком роде. Что-нибудь такое, из чего бы он заключил, что ты хочешь договориться с ним о сделке.

— Я забуду о пластинке «Маленькая Ева», — повторил Тути.

— И после этого клади трубку. Только скажи, что позвонишь позже. Потом клади. Не виси на телефоне.

— Я позвоню из будки, — сказал Тути. — Всегда так делаю в этих случаях.

— Прекрасно, — сказал он.

— Из той, что у входа в винный, — сказал Тути.

— Прекрасно.

— Потом перезвоню тебе и скажу, что он сказал.

— Прекрасно, — сказал Эл.

— А его номер? Ты вроде собирался мне его дать.

Он продиктовал Тути телефонный номер Хармана. Положив трубку, откинулся и стал ждать.

Через полчаса телефон зазвонил, и, сняв трубку, он снова услышал голос Тути.

— Звоню ему, — сказал Тути, — и говорю: «Слышь, мужик, я знаю про эту «Маленькую Еву». Что думаешь делать?» Правильно?

— Отлично, — сказал Эл.

— Он говорит: «Что-что?» Я говорю снова, что говорил.

— Он занервничал?

— Не, ничуть, — сказал Тути.

— А что?

— Да ничего. Спросил, сколько мне надо.

— Как? — изумился Эл.

— Он говорит: «Сколько тебе штук «Маленькой Евы»?» Хочет продать мне сколько-то пластинок «Маленькая Ева», он звукозаписью занимается. Я записал название его фирмы. — Пауза. — Называется «Пластинки Тича».

— О боже, — сказал Эл. — Он принял тебя за торговца пластинками, решил, что ты хочешь сделать заказ.

— Он говорит, что продает их только в коробках, — сказал Тути, — по двадцать пять штук со скидкой в сорок процентов. И ещё говорит: «Сколько надо проспектов? Они идут бесплатно».

— А ты что сказал?

— Говорю, перезвоню позже, и вешаю трубку. Правильно?

— Правильно, — сказал Эл. — Большое спасибо.

— Слышь, — сказал Тути, — а что, эта «Маленькая Ева» касается цветных и всех ихних проблем?

— Нет, — сказал Эл. — Это же песня. Пластинка.

— Моя жена говорит, — сказал Тути, — что «Маленькая Ева» — это цветная малышка.

Он ещё раз поблагодарил Тути и повесил трубку.

Что ж, это дельце совершенно не выгорело.

Из кухни появилась Джули.

— Ужин не ждет, — сказала она.

— Хорошо, — сказал Эл, погруженный в свои мысли.

Проходя на кухню и придвигая к столу свой стул, он думал: этот парень явно не очень-то нервничает из-за своих грязных пластинок. И они вовсе не призрак из его прошлого; он по-прежнему может поставлять их в коробках на двадцать пять штук.

За едой он обмолвился жене, что Лидия Фергессон выставила его из дома. Лицо Джули тут же заполыхало.

— Черт бы её побрал, — сказала она в бешенстве. — Вот, значит, как? Будь я там, я бы заставила её заткнуться. Непременно заставила бы. — Она уставилась на него, так глубоко захваченная своими переживаниями, что уже не могла говорить.

— Может быть, он, когда умрет, оставит мне что-нибудь, — сказал Эл. — Может, он вообще все завещает мне. Детей-то у него нет.

— Меня это не заботит! — крикнула Джули. — Меня заботит их обращение с тобой. Сначала он тайком от тебя затеял эту продажу, хотя прекрасно знает, что без этой стоянки ты лишаешься куска хлеба, а потом они ещё и вытирают об тебя ноги. Боже, как жаль, что меня там не было! И эта стерва ещё заставила тебя везти её домой. Как будто ты ей шофер!

— Это была моя идея, — сказал он. — Отвезти её домой, чтобы самому посмотреть, как он там и что с ним такое.

— Он для тебя — ничто! Он в прошлом, куда нет возврата, — сказала она. — Не думай больше об этом старике; забудь, что когда-то видел его и знал, — думай о будущем. И никогда к ним больше не ходи. Лично я туда ни ногой, хватит с меня их покровительства.

— Честно говоря, — сказал Эл, — я решил сегодня же съездить туда снова.

— Это ещё зачем? — выпалила она, дрожа от негодования.

— Мне не нравится, когда меня вот так вышвыривают. Думаю, я должен туда вернуться. Из чувства собственного достоинства и гордости.

— Вернуться и сделать что? Да она тебя просто оскорбит; ты ни с кем из них не можешь за себя постоять; ты слишком слаб, чтобы иметь с ними дело. Нет, не слаб. Но… — Джули повела рукой, совсем забыв о еде. — Не способен смотреть в лицо грубой действительности.

— Теперь я просто обязан вернуться, — сказал Эл. — После того, что ты сказала.

По крайней мере, так это ему представлялось. Другого достойного пути не существовало. Даже моя жена, думал он, смотрит на меня свысока.

— Тогда лучше прими какую-нибудь из этих своих таблеток, — сказала Джули. — Прими дексимил, он у тебя есть. Когда ты их принимаешь, у тебя вроде как больше задора.

— А что, хорошая идея, — сказал Эл. — Приму.

— Ты это серьезно? — спросила Джули. — Хочешь напрягать мозги на износ ради этих людишек, даже без какой-либо выгоды?

— Поеду и спрошу у него, что такое он делал в округе Марин посреди рабочего дня, — сказал Эл. — Очень мне это любопытно.

Но на самом деле он жаждал ответить на враждебный выпад Лидии Фергессон; он чувствовал, что должен постоять за себя. Жена заставила его прийти к такому заключению — или же, по крайней мере, ускорила процесс. Через день-другой, решил он, я бы и сам к этому пришел.

Глава 8

Услышав, что к обочине возле дома подъехал автомобиль, Лидия Фергессон подошла к окну и посмотрела вниз.

— Опять этот отвратительный, тошнотворный тип, — сказала она. — Этот Эл.

— Вот и славно, — сказал старик.

Откинувшись на кушетке, он как раз думал, что было бы неплохо, если бы кто-нибудь составил ему компанию. Он все ещё был подавлен. Силы к нему не возвращались, он не мог даже одеться и оставался в банном халате; к столу он не спускался, и Лидия подала ему ужин в гостиную.

— Я его не впущу, — сказала Лидия.

— Впусти, — сказал он; слышно было, как Эл поднимается по ступенькам крыльца. — Мы выпьем с ним пива. Пойди-ка и принеси пива. Раньше ему надо было срочно уехать.

В дверь позвонили.

— Я не стану отпирать ему дверь, — сказала Лидия. — Знаешь ли ты, что я её заперла? На цепочку.

Это его не удивило. Тяжело поднявшись на ноги, он шаг за шагом преодолел пространство гостиной; она смотрела, как он все ближе и ближе подбирался к входной двери. Ему потребовалось немало времени, но в конце концов он с этим управился: снял цепочку и повернул дверную ручку.

— Приветствую, — сказал Эл. — Рад видеть тебя на ногах.

— Мы слышали, как ты подъехал, — сказал старик, держа дверь открытой. — Прости, я снова присяду.

Эл вошел в дом и проследовал за стариком через гостиную. Теперь Лидии нигде не было видно, она исчезла. Старик слышал, как где-то закрылась дверь; вероятно, дверь её спальни. Что ж, вот и хорошо, если учесть её отношение к Элу.

— У тебя здесь очень мило, — сказал Эл.

Он казался ещё более напряженным, чем обычно; стоял, сунув руки в карманы тужурки и ухмыляясь своей суровой, лишенной веселости ухмылкой, так хорошо знакомой старику. Глаза его за стеклами очков поблескивали.

— Присаживайся, — сказал Фергессон. — Женушка твоя с тобой не пожаловала. Видно, все ещё дуется на меня.

Эл уселся напротив него.

— Я покупаю новую мастерскую, — сказал старик.

Эл рассмеялся.

— Я серьезно, — сказал старик.

— Понимаю, что серьезно, — сказал Эл.

— Ты удивлен? Вижу, что да.

— Конечно, — сказал Эл. — Когда это случилось? Сегодня?

— Сегодня я туда съездил и посмотрел, — сказал старик. — Это там, в округе Марин. Мне очень рекомендовали, вот я и поехал. В дело вовлечены многие крупные финансисты. Слышал когда-нибудь об Ахиллесе Бредфорде? Он и есть большая шишка, которая за всем этим стоит. Вложены уже миллионы.

— Во что вложены? — спросил Эл. — Что-то я не понимаю.

Ухмылка его исчезла, он, казалось, был озадачен.

— Это торговый центр, — сказал старик. — Называется «Сады». — Он никак не мог припомнить точного названия, оно ускользало. — «Сады Марин», — сказал он. — Один из этих участков для застройки. Вдоль шоссе.

Фергессон иссяк. Из-за недолгого разговора дыхание у него участилось; он сидел, собираясь с силами и потирая рукою грудную клетку. Эл увидел это движение, отметил осторожность, с которой тот обследовал себя и к себе прикасался. Старик убрал руку с груди и положил её на подлокотник кушетки.

— Будь я проклят, — медленно проговорил Эл.

— Я не буду выполнять никаких работ, — сказал старик. — Никаких физических работ не будет. Буду только руководить, присматривать.

Эл кивнул.

— Ну и что ты думаешь? — спросил старик.

— Звучит заманчиво, — сказал Эл.

— Это как раз то, что я искал, — сказал старик. — Там все новое, как завтрашний день. — Именно так он об этом и думал; когда-то он наткнулся на такое выражение, и оно здесь было как нельзя более кстати. — Настоящий атомный век, — сказал он. — Понимаешь? Современно. Все современно. — Он опять устал говорить и просто сидел.

— Замечательно, — сказал Эл.

— Я говорю по секрету, — сказал старик. — Это в самом деле секрет. На меня кое-кто работает, мы созваниваемся. Об этом никто не знает. Об этой возможности. Я даже Лидии ничего не говорил.

— Понимаю, — сказал Эл.

— Тебе надо найти что-нибудь наподобие, — сказал старик.

— Для этого деньги требуются.

— Конечно, — сказал старик. — Мне придется вложить тысяч сорок пять.

На лице у Эла отобразилось, как сильно он впечатлен.

— Немало, да? — с улыбкой сказал старик. — Куча деньжищ. Тридцать пять тысяч получу от продажи. А десять у меня уже есть. В акциях и облигациях. На банковском счете.

— Так ты в это вкладываешь все? — спросил Эл. — Будь осторожнее.

— Я и так осторожен, — сказал тот.

— С юристом советуешься?

— Конечно, — сказал старик. — Слушай, знаешь, кто будет вести мои дела с Бредфордом? — Он уже обдумал этот вопрос и принял решение. — Борис ничего в таких операциях не понимает, — сказал он. — Здесь требуется специалист.

— Борис же твой адвокат.

— Верно. — Глубоко дыша, старик проговорил: — Представлять меня и общаться с этими воротилами будет Харман.

— Крис Харман? Который выпускает непристойные пластинки?

— Да, — сказал старик. — Он ездит на «Кадиллаке» пятьдесят восьмого года, и ему принадлежит эта фирма, «Пластинки Тича». Я тебе о нем рассказывал.

— Да он же проходимец, — сказал Эл.

— Нет, — возразил старик. — Черта с два.

— Ещё какой.

— Что ты знаешь? Откуда тебе знать? — Он почувствовал, как ускорился у него пульс. Все его тело напряглось. — Слушай, ты его не знаешь. А я с ним знаком почти шесть лет. Мы с ним оба бизнесмены.

— Это он тебя туда втравил? — спросил Эл. — Значит, хочет заполучить твои деньги.

— Ты ничего не знаешь, — сказал старик. — Что ты можешь знать? Сколько ты сам-то накопил? Ничегошеньки. — У него пропал голос — задрожал и затих. Прочищая горло, он сказал: — Кучу старых колымаг.

— Слушай, — сказал Эл тихо. — Этот тип — жулик. Я точно знаю. Наверное, и эта площадка ему принадлежит. «Сады». Все знают, что он мошенник.

— Кто, например?

— Миссис Лейн. Она занимается недвижимостью.

— Эта цветная риелторша? — Старик выпрямился на кушетке.

Эл кивнул.

— Твоя цветная приятельница? Это она тебе сказала?

— Верно, — сказал Эл. — Поговори с ней. Позвони.

— Когда это я звонил цветным и спрашивал совета? — сказал старик.

— Не откладывай, — сказал Эл. Лицо его постепенно разгорелось.

— Я не слушаю цветных, — сказал старик.

— Зато слушаешь этого расфуфыренного мошенника, потому что он, видишь ли, ездит на «Кадиллаке».

Они оба умолкли, глядя друг на друга и дыша через рот.

— Не нужны мне твои советы, — сказал старик.

— Ещё как нужны. Ты впадаешь в маразм.

Старик не нашелся, что сказать в ответ.

— Должно быть, ты, когда упал, ударился головой, — сказал Эл. — Дурацкой своей головой. Позвони своему адвокату и скажи, что попал в лапы мошеннику. Позвони окружному прокурору. Я сам позвоню окружному прокурору, вот первое, что я сделаю завтра утром.

— Держись-ка подальше от этого, — сказал старик так громко, как только мог. — Занимайся своими делами.

Неожиданно в комнате появилась Лидия. Никто из них не заметил, как она вошла, и оба повернули головы в её сторону одновременно.

— Что это такое насчет мошенника, в лапы которого ты попал вместе со своими деньгами? — Когда она двинулась к старику, черные её глаза так и сверкали. — О чем здесь говорит мистер Миллер? Почему ты ничего не сказал о том, что вкладываешь деньги от мастерской в это место, даже названия которого не знаешь?

— Это мое дело, — сказал старик. Он не смотрел ни на кого из них — уставился в пол.

Обращаясь к Лидии, Эл сказал:

— Этот парень — жулик. Я точно знаю.

Лидия подошла к телефону и сняла трубку; протягивая её Элу, она сказала:

— Позвоните этому типу, как там его зовут, и скажите, что мой муж не намерен этим заниматься, что он не желает в это ввязываться.

— Конечно, — сказал Эл. Он двинулся было к телефону. — Но это же ничего не будет значить. То, что я скажу.

— Тогда ты скажи, — обратилась Лидия к старику. — Позвони и скажи ему, немедленно. Ты ведь ничего не писал? Ничего не подписывал, верно? Знаю, что нет. В сердце своем я знаю, что бог не позволил тебе такого; я в это верую.

— Нет. Не подписывал, — сказал он наконец.

— Благодарение богу в небесах над нами! — сказала Лидия. — Как говорит Шиллер, это ода к радости небесного отца в надзвездном краю. — Её глаза искрились от облегчения и счастья.

— Я встречусь с ним завтра, — сказал старик.

— Нет, не встретишься, — сказала она.

— Это не проблема, — сказал Эл. — Все, что вам надо, — это связаться с окружным прокурором и показать вашему мужу, что Харман сам участвует в этой рискованной затее с недвижимостью, в этом торговом центре, в который и Джима подбивает вложить деньги.

— Конечно, участвует, — сказал старик. — Иначе откуда бы он о нем знал?

— Я имею в виду, что он связан с Бредфордом, — сказал Эл. — С тем типом, с которым ты собираешься вести переговоры через Хармана.

— Если бы между ними не было связи, — сказал старик, — то как бы Харман об этом знал? — Он разволновался. — В этом же все дело! Я знаю, что они связаны; вот в чем все дело!

— Я имею в виду финансовую связь, — сказал Эл. — Этот торговый центр в финансовом отношении принадлежит ему.

— Значит, он и в самом деле в него верит, — сказал старик. — Если намерен вкладывать в него собственные деньги. Это доказывает, что он считает его надежным. Он предоставляет мне возможность сделать хорошее вложение — в предприятие, в которое вкладывает сам. Конечно, так оно и есть, а вот вы ничего не знаете. Держитесь от этого подальше… — Он замахал руками и на Эла Миллера, и на Лидию. — Да, бабью и желторотым лучше держаться от этого подальше! Предоставьте это мне. Как я скажу, так и будет!

Теперь никто из них не улыбался, глядя на него; исчезла язвительная ухмылка Эла, и безжизненная застывшая греческая улыбка Лидии тоже пропала. Выглядел Эл теперь подавленным. Он скреб по полу ботинком и ощупывал край своей куртки, затем начал то застегивать, то расстегивать на ней «молнию». Старику показалось, что Лидия начала отступать. Лицо её ничего не выражало. Она вроде как не могла больше совладать с ситуацией; это для неё было чересчур. И, видя это, он ощутил триумф, ощутил вкус победы.

— Послушайте, — сказал он. — Никто из вас даже не видел этого места. Так что вы можете о нем знать? Вы когда-нибудь ездили в округ Марин? — Они не отвечали. — Только я там был, — сказал он. — Вы говорите о том, чего никогда не видели. — Повернувшись к Лидии, он крикнул: — А ты и мистера Хармана никогда не видела, так что вообще ничего не знаешь!

Они смотрели на него, ничего не отвечая. Поле боя оставалось за ним.

— Ты бы лучше поехал да посмотрел, — сказал старик Элу. — Поезжай туда и посмотри.

— К черту, — сказал Эл. — Не желаю я этого видеть. Я просто даю тебе совет. Мой совет.

— Разумеется, — сказал старик. — Просто совет. А смотреть ты не хочешь, потому что знаешь, что если все увидишь, то признаешь, что был не прав. — Он был так возбужден, что дыхание со свистом вырывалось у него из легких; он их уделал, обоих сразу. — Я занимался бизнесом долгое время, гораздо дольше, чем ты. А ты просто бездельник. Только и умеешь, что штаны просиживать. Знаешь, чем ты занимаешься? Ты… — Он прервался.

— Я продаю подержанные машины, — деревянным голосом сказал Эл.

— Неграм, — добавил старик.

Эл смолчал.

— И это все, на что ты способен в жизни, — сказал старик.

— Я задумал ещё пару дел, — сказал Эл.

— Но ты, по крайней мере, не выжил из ума, — со смехом сказал старик. — Не правда ли?

Эл глянул на него и тут же отвел глаза.

— Как я, — сказал старик.

Эл пожал плечами.

— Можешь приехать и навестить меня, когда я буду сидеть там наверху, — сказал старик. — В моей новенькой автомастерской, с механиками. Где все будет с иголочки.

— Хорошо, — сказал Эл.

У него уже не было сил. Не оставалось никакого желания спорить.

Лидия выскользнула из комнаты. Вероятно, вернулась на кухню или в свою спальню; так или иначе, но её не было. Они остались наедине.

— Смоталась на семинар, — сказал старик.

— Что? — пробормотал Эл.

— На занятия.

— Что ж, я, пожалуй, пойду, — сказал Эл.

— Увидимся, — сказал старик.

Сунув руки в карманы, Эл прошел в прихожую и к входной двери.

— Не унывай! — крикнул вслед ему старик. — Взбодрись.

— Конечно, — сказал Эл, оборачиваясь. — Удачи.

— И тебе того же, — сказал старик.

Эл открыл дверь. Он помедлил, начал было что-то говорить, но потом закрыл дверь за собой. Вскоре старик услышал, что входную дверь снова открыли, украдкой. Вышла вслед за ним, сказал он себе. И при этом радостно рассмеялся. Сидя в банном халате на кушетке, он смеялся, думая о том, как Лидия и Эл втайне совещаются снаружи, на крыльце, пытаясь что-нибудь придумать. Найти какой-нибудь способ его остановить.

Открывая дверцу своей машины, Эл Миллер услышал позади себя чей-то голос. Лидия Фергессон поспешно спустилась с крыльца и прошла по тротуару.

— Послушайте, мистер Миллер, — сказала она. — Задержитесь на минутку, мне надо с вами поговорить.

Он уселся за руль и стал ждать.

— Я полагаюсь на вас, — сказала она, не сводя с него черных глаз.

— Черт, — сказал он. — Я ничего не могу поделать. — Он чувствовал злость и опустошенность. — Управляйтесь с этим сами.

— Он бы мне никогда ничего не рассказал, — сказала она. — Он не сказал мне ни слова, только о том, что упал; он пошел бы и отдал все деньги этому мошеннику, не обмолвившись ни словом, и оставил бы меня ни с чем. Вот как он ко мне относится.

Эл захлопнул дверцу, завел двигатель и поехал прочь.

Какого чёрта я сюда приезжал? — спросил он себя. Почему не мог остаться дома?

Оба они психи, сказал он себе.

Как мне из этого выпутаться? У меня и собственных забот хватает. Со своими пусть разбираются сами, у меня нет времени. Я и собственных-то проблем не могу решить, даже с ними не могу разобраться, а они ведь такие простые. Все, что мне надо, это найти новое место для «Распродажи машин Эла».

А потом откуда-то из глубины явилась другая мысль; он ничего о ней не знал, но тем не менее она в нем присутствовала. Надеюсь, его всё-таки облапошат, думал он. Надеюсь, Харман отберет у него все, что у него есть. Это как раз то, чего он заслуживает, чего заслуживают они оба — и он, и эта его психованная гречанка — жена.

Мне следовало бы найти способ обчистить его самому. Вот именно, это как раз то, что надо.

Он проработал с Джимом Фергессоном много лет, и, конечно, если кто и заслуживает получить его деньги, то это он, Эл Миллер, а не какой-то преуспевающий клиент, который разъезжает на «Кадиллаке» и знает старика лишь как типа, который смазывает его машины. Я знаю его лучше, чем кто-либо, сказал Эл себе; я — его лучший друг. Почему же все отойдет Харману, а не мне?

Но если я попытаюсь обчистить старика, подумал он, то где-нибудь напортачу и угожу в тюрьму. Не стоит даже и пробовать; я не смогу ни провести старика, ни шантажировать Хармана. У меня просто нет такого таланта.

Почему мне не дано быть таким же, как он? — спросил он себя. Я — неудачник, а Крис Харман — таков, каким следовало бы мне быть; у него есть все, чего нет у меня.

Но, задумался он, как становятся таким, как Харман?

Легкого способа не существовало. Проезжая по улицам, Эл Миллер рассматривал все возможные пути; пытался понять, как человек вроде него может стать человеком вроде Криса Хармана. Это для него было совершенной тайной. Головоломкой.

Неудивительно, что все смотрят на меня свысока, подумал он.

Вот что я сделаю, решил он, — пойду к Харману в дом и, когда он подойдет к двери, скажу ему, что хочу на него работать. Что хочу быть продавцом грязных пластинок. Вот что я ему скажу. Он сможет для меня что-нибудь подыскать; если не это, то что-нибудь другое. Я могу чинить прессы для пластинок. Или работать у него дома, с его машинами; у него теперь нет механика. Могу посвятить все свое время его «Кадиллаку» и «Мерседесу-Бенц», полируя и смазывая их и выравнивая передние колеса. Что мне следует сделать, думал он, так это проявить настоящее честолюбие и придумать нечто выдающееся; я, например, мог бы сказать ему, что умею исцелять больные машины или больные прессы для пластинок. Наложением рук. Или с помощью пения. Придумать что-то такое, что по-настоящему привлечет его внимание. Разве не так поступали великие американцы в прошлом? У всех у них было чутье. Когда им было, скажем, девятнадцать, они заявлялись в офис к Эндрю Карнеги на минутку и говорили, что никогда не экономили бечевку или что требуют двадцать пять долларов за час своего времени. И это срабатывало.

Мне надо придумать именно такое, сказал он. Надо думать, пока мне в голову не придет по-настоящему потрясающая новая идея, которая его разберет. Если не дотяну, то я обречен; буду продолжать, как сейчас, и никогда не добьюсь ничего большего.

Это мой шанс пробиться и сделаться кем-то.

От этого, думал он, зависит вся моя жизнь, все мое будущее. Справлюсь ли? Должен. Да, я должен, ради Джули, ради себя; в сущности, ради своей семьи. Мне нельзя больше ждать, нельзя и дальше плыть вот так, по течению. Возможность сама стучится в двери — в виде этого парня, Криса Хармана; если я не отзовусь, то другого шанса уже не будет. Так оно всегда происходит.

А потом ему в голову пришло кое-что ещё. Похоже, я свихнулся, подумал он. Все эти тамошние дела, этот спор со стариком — вот из-за чего я спятил. Я не в своем уме.

И все же в этой идее что-то есть. Каким я буду, когда какое-то время проработаю на Криса Хармана? — спросил он себя. Он мог бы предоставить мне какое-нибудь по-настоящему хорошее место. Вероятно, он участвует в столь многих предприятиях, что у него имеется куча рабочих мест; наверное, он нанимает работников сотнями.

Так и есть, думал он, Харман наверняка целый день только и делает, что нанимает и увольняет работников.

Надо ли мне звонить окружному прокурору и сообщать, что Харман мошенник? — думал он. Или попытаться шантажировать его тем, что знаешь о его попытке облапошить старика? Или лучше явиться к нему домой или в офис и попробовать уговорить его взять меня на работу? Или просто поехать домой и лечь в постель со своей женой, а завтра утром встать и отправиться на работу в «Распродажу машин Эла»?

Это был трудный вопрос. Как ни старался, он не мог на него ответить.

Мне надо выпить, сказал он себе. Впереди видны были зеленые и желтые огни бара, бара, в котором он никогда не был, но все же бара настоящего, из тех, у которых есть разрешение на продажу вина и пива. Так что он припарковал машину, вылез, перешел на другую сторону улицы и вошел в бар.

Весь этот спор просто выбил меня из колеи, говорил он себе, протискиваясь между посетителями к бармену, чтобы заказать выпивку. Обнаружить, что Харман задумал облапошить старика, а потом сносить, как старик смеется и издевается надо мной, потому что я сказал ему правду. Это уж слишком. Вот что я получил за то, что попытался раскрыть ему глаза, осознал он. Вот моя награда за то, что я сообщил ему эту новость; он не желает этого слышать, значит, я во всем и виноват.

— «Хэмме», — сказал он бармену, и тот отправился наливать пиво.

Бедный старый больной псих, думал Эл. Кутается там в свой халат, на ногах — шлепанцы, телевизор смотрит: только на это он и способен. Что-то с ним станется? Может, его хватит сердечный приступ и он умрет, а может, будет и ещё один приступ. Может, он сейчас умирает. Может, у него был инсульт и часть его мозга не работает; такое запросто могло случиться.

Но он всегда был таким, осознал Эл. Он не изменился, только стал решительнее. Тупой старпер.

А потом к нему явилась ужасная мысль, хуже всех остальных. Может, миссис Лейн просто пыталась удержать меня в качестве покупателя, подумал он. Пыталась удержать меня от заключения сделки с кем-то, у кого в распоряжении уже есть вся недвижимость; предположим, то, что она говорила мне о Хармане, было просто торговой уловкой, чтобы удержать меня на крючке.

Да, она ловкая женщина, дошло до него. Уж она-то обведет меня вокруг пальца; это все равно, что иметь дело с моей матушкой — там, в Сан-Елене. Может, я не прав насчет Хармана; может, он, в конце концов, не собирается облапошивать старика. Боже мой, может, я сказал старику неправду. Может, он прав насчет меня — меня, моих цветных друзей и всего остального.

Он допил свое пиво и заказал ещё. Он оставался у стойки до позднего вечера, пил в одиночку и обдумывал все это снова и снова, признаваясь самому себе — это понимание, казалось, было в нем всегда, — что нет у него никакой способности разобраться в том, как в действительности обстоят дела. Это представлялось ему главным его недостатком, который тем сильнее маячил у него перед глазами, чем больше он о нем думал. Недостаток этот никуда не исчезал; он был реален. Он разрушал его жизнь.

И что он мог с ним поделать?

Через несколько часов он подумал, что нашел ответ. Стараясь шагать как можно ровнее, он прошел к телефонной будке. Затем нашел домашний телефон миссис Лейн, опустил в прорезь десятицентовик и набрал номер.

Когда она ответила, он сказал:

— Алло, это говорит Крис Харман. Почему вы распространяете обо мне сплетни? Что вы имеете против меня?

Он намеревался сказать гораздо больше, но в этом месте миссис Лейн его перебила, причем больше своим хихиканьем, чем фразой.

— Что с вами, мистер Миллер? — Она продолжала хихикать. — Я узнала ваш голос, вы меня не проведете. Похоже, вы что-то празднуете.

— Я не собираюсь обжуливать этого старика, — сказал он. — Он уже много лет держит на ходу мои машины. Вы, должно быть, сошли с ума. Мне следует нанять адвоката и предъявить вам иск. Где мне теперь обслуживать свои машины, когда он продает свое хозяйство? Вам бы следовало меня пожалеть, а не обвинять невесть в чем.

— Вы имеете в виду мистера Фергессона? — спросила миссис Лейн. — Вы о нем говорите?

— Вы против меня, — сказал Эл.

— Никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь так нагрузился, — сказала миссис Лейн. — Где вы?

— Я в клубе «Сорок один», — сказал он, поднося к глазам коробок спичек, который дал ему бармен. — На Гроув-стрит. Здесь обслуживают толы ко лучших клиентов.

— Вам лучше пойти домой, мистер Миллер, — сказала миссис Лейн, хихикая. — И пусть ваша жена уложит вас в постель.

— Почему бы вам не подъехать сюда, чтобы я угостил вас пивом? — сказал он миссис Лейн. — Прихватите своего мужа, если он у вас есть. Если нет, все равно прихватите.

— Вы точно спятили, — сказала миссис Лейн. — Езжайте домой, слышите меня? Езжайте домой.

— Я слышу, — сказал он.

Повесив трубку, он вышел из бара и долго озирался, прежде чем нашел свою машину, сел в неё и поехал домой.

Глава 9

На следующий день Джим Фергессон почувствовал себя достаточно здоровым и отдохнувшим, чтобы одеться и поехать в мастерскую. Он не собирался заниматься какой-либо тяжелой работой; он намеревался заняться только чем-нибудь легким и отвечать на телефонные звонки своих клиентов. Он хотел объяснить им, что происходит, рассказать о своем несчастном случае и сообщить, что будет делать дальше.

Почтальон появился в девять, вскоре после того, как старик отомкнул большие деревянные двери. Среди обычных реклам и счетов он обнаружил письмо странного вида. Оно было в персональном почтовом конверте и не походило на обычное деловое письмо. Имя и адрес его были напечатаны на старой пишущей машинке; буквы были неровными, отчасти ржавыми и забитыми грязью.

Сев за письменный стол, он вскрыл конверт. Письмо, лежавшее внутри, было напечатано на той же старой машинке.

Дорогой мистер Фергессон.

Как понимаю, вы думаете войти в деловые отношения с мистером Кристианом Харманом, который владеет фабрикой пластинок, что на углу 25–й улицы. Я кое-что знаю о делах такого рода и советую быть осторожнее, поскольку мистер Харман не достоин уважения. Я бы подписался, да только мистер Харман больно хитер и засудил бы меня. Однако я знаю, о чем говорю. А ещё мне жаль, что вы продали свою мастерскую.

Подписи под письмом не было.

Небось это Эл состряпал? — спросил себя старик. Он стал хихикать, перечитывая письмо. Вот ведь какую шутку выдумал Эл; он представлял себе, как Эл отыскивает старую пишущую машинку, чем старее, тем лучше, чем грязнее клавиши, тем лучше, а потом напрягает мозги, как это изложить, чтобы письмо так мало походило на его обычный стиль, как только возможно. Чтобы оно звучало так, словно его написал какой-нибудь неграмотный оклахомец или, может быть, ниггер; да, подумал он, так, словно его нашлепал какой-нибудь цветной.

С другой стороны, подумал он, может быть, это письмо не от Эла; может, уже все на свете проведали, что он ездил в округ Марин и осматривал «Сады округа Марин». Слух распространился среди всех лавочников с авеню Сан-Пабло.

Подумав об этом, старик почувствовал злость. Какое им дело? Может, они завидуют, подумал он. Возмущаются, что он вот-вот вырвется из этого захудалого района. Может, это Бетти из лавки здоровой пищи. Чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что это как раз такое письмо, которое написала бы Бетти со своими докуками и заскоками. Пожалуй, схожу-ка я туда, подумал он. Покажу ей письмо и заставлю признаться, что это она его написала.

Они что, все обо мне судачат? — недоумевал он. Собираются вместе и перемывают мне кости? Черт бы их побрал, подумал он. Он злился на всех разом, на всю их шайку.

Но предположим, что его написала не Бетти. Тогда, показав ей это письмо, он будет выглядеть дураком. Лучше никому его не показывать, даже Элу, просто на тот случай, если Эл тоже его не писал.

Но потом к нему явилось новое ощущение; оно проникало в него так постепенно, что сначала он его не замечал.

Ему было приятно думать, что о нем все говорят.

Конечно, так оно и есть, решил он. Слух распространился. Это Эл его распустил. И письмо это доказывает.

Слухи всегда распространялись по этой улице быстро, от одной лавки к другой. Слухи и сплетни о делах каждого.

Покинув офис, он вышел на улицу и прошел по тротуару. Чуть позже он уже открывал дверь в лавку здоровой пищи, одновременно приветствуя Бетти.

— Здравствуй, Джим, — сказала она, вставая и направляясь к кофеварке. — Как ты сегодня?

— В порядке, — сказал он, устраиваясь в углу.

Внутри были ещё две посетительницы, незнакомые женщины средних лет. Он осмотрелся, но вокруг не было никого, кого бы он мог узнать. За исключением, конечно, Бетти.

— Что-нибудь к кофе? — спросила Бетти. — Булочку?

— Идет, — сказал он, поворачивая свой табурет так, чтобы видеть вход в мастерскую. — Слушай, — сказал он, — ты слышала обо мне, верно? О том, что я сделал?

Бетти остановилась у полки с булочками.

— Ты говорил, что продаешь свою мастерскую, — сказала она.

— Слушай, — сказал старик, — я купил другую.

На морщинистом старческом лице выразилось удовольствие.

— Я рада, — сказала она. — Где?

— В округе Марин, — сказал он. — Новую. Вкладываю огромные деньги, больше, чем получил за старую. Мне это по секрету посоветовали. Само собой, пока не могу сказать тебе точно, где он. Со временем узнаешь. Такие дела быстро не делаются.

— Я очень рада, — сказала она. — Очень за тебя рада.

Принимая от неё чашку кофе, старик сказал:

— Полагаю, ты знаешь этого парня, Криса Хармана. Он всегда пригоняет ко мне свои машины, ездит на «Кадиллаке» пятьдесят восьмого года. Очень хорошо одевается.

— Может, и видала, — сказала Бетти.

— Я тебе вот что скажу: я очень сильно рискую, — сказал старик. — По-настоящему рискую. Рискованное дело. — Он чувствовал все большее И большее возбуждение; слова выпрыгивали едва ли не быстрее, чем он успевал их проговаривать. — Мне надо следить за этим парнем, за Харманом. Многие не захотели бы испытывать судьбу. — Он подмигнул Бетти, но та смотрела на него, ничего не понимая. — Такая уж у него репутация, — сказал он.

— Что за репутацию ты имеешь в виду?

— Многие думают, что он первостатейный мошенник, — сказал старик.

На лице у неё отобразилась тревога.

— Джим, — сказала она, — будь осторожен.

— Я и так осторожен, — сказал он со смешком. — За меня не беспокойся. Он действительно известный мошенник. Многих ободрал как липку. Может облапошить и меня. Я не удивлюсь. Это может случиться. — Он громко рассмеялся; теперь её лицо выражало беспокойство, смешанное с возбуждением. — Может, я закончу тем, что останусь и без мастерской, и без денег, — сказал он. — Разве это не ужас? А ведь такие вещи случаются; в газетах о них пишут каждый день.

— Джим, будь осторожен, — сказала Бетти. — Смотри, что делаешь. Ты годы потратил, чтобы заработать то, что у тебя есть.

— Ох, уж он-то может до меня добраться, — сказал старик. — Такой пройдоха. — Он отпил ещё кофе, потом опустил чашку. — Мне надо обратно, — сказал он. — Я только заглянул, чтобы поделиться с тобой новостью. — Осторожно поднявшись на ноги, избегая любых слишком резких движений, он направился к двери. — Если увидишь меня с оловянной кружкой, — сказал он, задерживаясь у двери, — то будешь знать, в чем дело.

— Обязательно все как следует обдумай, — говорила Бетти, пока он закрывал за собой дверь её лавки.

Все они обо мне судачат, думал он. Знают, что я могу лишиться всего, что имею. Это предоставит им тему для разговоров на долгое время. Знают, что Харман выдающийся мошенник, настоящий профессионал; таких можно вычислить по манере одеваться, по дорогой одежке. По пошиву да по машине; глянь на «Кадиллак» 1958 года, на котором он ездит. Ничего второсортного, подумал он. И дом, которым он владеет, и его деловые связи и предприятия; у него ведь все схвачено. В самом деле, большой человек. Важный бизнесмен.

Известно, что у него куча денег. Он по-настоящему богат; может, тысяч на двести долларов потянет. Может, все? «Сады округа Марин» ему лично и принадлежат. Может, даже и нет никакого Бредфорда, а если есть, то так, для прикрытия. Кто-то, кого Харман нанял, чтобы тот его представлял, так же как он нанял Кармайкла.

Но в одном можно не сомневаться, сказал он себе, снова направляясь в свою мастерскую. Что над Харманом никого нет; что ему никто не приказывает. Он настоящий босс и всем распоряжается. Я знаю его уже несколько лет, и он никому не служит. Он во главе.

С кем бы ещё я мог поговорить, подумал он. Может, с парикмахером на той стороне улицы? Позже, когда пойду стричься.

Возбуждение, овладевшее им после того, как он прочел анонимное письмо, продолжало усиливаться; оно проникло в каждую его клетку. Ну прямо руки — ноги дергались от желания что-то делать, быть активным. Да, я действительно во что-то такое встрял, сказал он себе.

Какое-то время он постоял перед дверью мастерской, прислушиваясь, не звонит ли телефон, и вглядываясь в сумрак, пытаясь разглядеть, не ждет ли его кто-нибудь из клиентов, вошедший незамеченным. Ничего не услышав и не увидев, он пошел по тротуару к «Распродаже машин Эла». Загляну — ка я к старине Элу, сказал он себе, посмотрю, что он скажет.

Однако, к его удивлению, он обнаружил, что «Распродажа машин Эла» закрыта: цепь, соединявшая два угловых столба стоянки, оставалась на месте со вчерашнего вечера, а на двери маленького здания висел замок. Кроме того, он заметил, что из-под двери высовывалась какая-то почта; значит, Эл сегодня вообще не показывался. Он не приехал, чтобы открыть свою стоянку, а между тем было уже почти десять тридцать.

Стоя у цепи, старик ощутил разочарование. Черт бы его побрал, сказал он себе. К нему вернулась его прежняя злость. Да провались он совсем, подумал он, поворачиваясь и направляясь обратно к себе.

Не знаю, зачем мне вообще с ним разговаривать, решил он. Что он ещё делал, кроме как поносил все, во что я влез? Ему вспомнились кой-какие слова Эла, сказанные им накануне, и он почувствовал, что у него горят уши и шея. Пусть идет своей дорогой, а я пойду своей, сказал он себе. Он пойдет на дно, а я поднимусь, потому что мы с ним разные; мы с ним находимся на противоположных концах спектра.

Нам не о чем говорить друг с другом, подумал он, снова входя в мастерскую. Нам нечего друг другу сказать. Нечего, если он будет и дальше держаться той же линии, что и всегда, завидовать, как всегда, успеху другого, потому что собственная неспособность добиться хоть чего-нибудь так его уязвляет. Все та же старая история: если ты чего-то достигаешь, то навлекаешь на себя только зависть и злобу. Все тебя ненавидят, потому что хотят быть на твоем месте, а при этом знают, что никогда на нем не окажутся. Вот почему все они ненавидят Криса Хармана, и вот почему все они ненавидят меня.

Снова переступая порог офиса, он подумал, что Эл, скорее всего, отсыпается дома с похмелья. Когда он покинул мой дом, то наверняка от правился прямо в бар; это вполне в его духе. И теперь просто не в состоянии открыть свою стоянку. Наверное, до сих пор в постели. А его жена отправилась на работу, чтобы прокормить их, чтобы прокормить этого бездельника.

И ведь он никогда не переменится, подумал старик. Никогда не ухватится за возможность и не поднимется; всегда останется таким же тунеядцем, как сейчас, до самого своего смертного часа.

В десятьчасов того же утра Эл Миллер сидел в своей машине, припаркованной на углу 25–й улицы и авеню Першинг. Стоявшее напротив него трехэтажное здание фирмы «Пластинки Тича инкорпорейтед» доминировало над окрестностями, выглядя куда внушительнее, чем расположенное рядом здание зубоврачебной клиники или бухгалтерский офис сети супермаркетов.

Он уже полчаса сидел в машине с выключенным двигателем, глядя на «Пластинки Тича», куря, отмечая входящих и выходящих людей, равно как тех, кто проходил по тротуару, а также подъезжавшие и отъезжавшие грузовики.

Стоит ли мне туда входить? — спрашивал он себя.

Если я туда войду, думал он, это изменит мою жизнь. Мне надо увериться, что я этого хочу; решить мне надо прямо сейчас, потому что, когда я там окажусь, будет слишком поздно. Эта штука действует только в одном направлении, вход есть, а выхода нет.

Чтобы помочь решению — но не затем, чтобы повлиять на него, — Эл прихватил упаковку таблеток анацина. Теперь время пришло. Открыв жестянку, он вынул плоскую зеленую таблетку, похожую на леденец в форме сердечка; это был дексимил, и он проглотил таблетку целиком, запив её кока-колой из бутылки, которую тоже прихватил с собой. Приняв дексимил, он почти сразу же почувствовал себя лучше: этому способствовало предвкушение, потому что он из опыта знал, что вскоре у него будет хорошее настроение, а благодаря такому настроению последуют и какие-то хорошие вещи. Но существовала и проблема: когда он принимал дексимил, то у него появлялась склонность говорить слишком быстро и слишком много. Поэтому, чтобы уравновесить маленькую плоскую зеленую таблетку в форме леденцового сердечка, он проглотил и круглую красную глазурованную таблетку спарина, более всего похожую на божью коровку со втянутыми лапками. Спарин был не стимулятором, а транквилизатором. Он надеялся, что вместе две эти таблетки приведут его в состояние, которое ему требовалось, в состояние, соответствующее тому, что он собирался сделать.

Для гарантии он принял сверх того и две таблетки анацина. И этого хватило: он закрыл жестянку и сунул её себе в карман.

Затем, насколько он помнил, он перешел на другую сторону улицы. После чего стоял в освещенном флуоресцентными лампами офисе, глядя на девушку, сидевшую за столом, перед коммутатором. Девушка, симпатичная, молодая, с сережками, подняла взгляд и сказала:

— Да, сэр?

— Я хочу видеть мистера Тича, — сказал он.

— Мистера Тича здесь нет, — сказала девушка. — Он умер.

— Умер! — изумленно воскликнул Эл Миллер. — Что случилось? Я не был с ним знаком, но что, чёрт возьми, случилось?

— Его застрелили в Северной Каролине, — сказала девушка. — Не знаю кто; кажется, его звали Мейхард или Мейнард. — Она ждала, но он не мог придумать, что сказать; он немо стоял перед её столом. — Вы можете увидеться с мистером Найтом, — сказала она. — Это менеджер. Что у вас за дело?

— Хорошо, — сказал он, но потом вспомнил, что хотел увидеть вовсе не мистера Тича; это имя он взял с вывески над зданием. А хотел он увидеть Криса Хармана. — Я хочу видеть мистера Хармана, — сказал он.

— Мистер Харман сейчас занят, — сказала девушка. — Если вы назовете мне ваше имя, я свяжусь с его секретаршей и выясню, найдется ли у него сегодня время, чтобы принять вас.

Он назвал девушке свое имя, а потом прошел и уселся в одно из этих модерновых офисных кресел.

Через некий промежуток времени, которого он вообще не заметил, девушка подозвала его. Он отложил «Лайф» и подошел к ней.

— У мистера Хармана есть несколько минут, чтобы принять вас сейчас, — сказала девушка. — Он может поговорить с вами, если это не займет слишком много времени. — Она указала на коридор. — Первый кабинет справа.

Коридор был, как в поликлинике, из пластика и стекла, с кабинетами по сторонам. Он нашел нужный, в котором сидел Крис Харман.

— Добрый день, мистер Миллер, — любезно сказал мистер Харман, указывая на стул. — Чем могу вам помочь?

Усаживаясь, Эл сказал:

— Я услышал о мистере Тиче, и мне очень жаль. Как я говорил той девушке, я не был с ним знаком, но я знаю каталог Тича, и…

— Это случилось давным-давно, — сказал Харман, улыбаясь. — В тысяча семьсот восемнадцатом году.

— Прошу прощения? — сказал Эл. — А, кажется, понимаю. — Он засмеялся. Это было шуткой или чем-то вроде. Вникнуть в неё он не мог, поэтому оставил эту тему. — Вы здесь главный? — спросил он. — Вам это заведение принадлежит?

Мистер Харман, чуть заметно улыбаясь, кивнул.

— Послушайте, — сказал Эл, — вы меня помните?

— По-моему, да, — сказал Харман. — Уверен, что видел вас раньше.

Мистер Харман опустил взгляд, и Эл понял, что он обследует его одежду, его куртку, слаксы, туфли, спортивную рубашку. Прикидывает, чего он стоит, исходя из того, что он носит. Встречает по одежке.

— Я торгую подержанными автомобилями, — сказал Эл.

Мистер Харман кивнул.

— Понимаю, — сказал он.

— Теперь вы вспомнили?

— Полагаю, что да.

— Я — отпетый мошенник, — сказал Эл. — Один из самых негодных торговцев подержанными машинами, каких только можно найти.

Мистер Харман перестал улыбаться, и у него расширились глаза Рот у него слегка приоткрылся.

— О, в самом деле? — негромко проговорил он.

— Мне кажется, что я должен говорить откровенно, раз уж пришел сюда.

— Пожалуйста, так и говорите, — сказал Харман.

— Я готов на что угодно, лишь бы продать машину, — сказал Эл. — Мне совершенно наплевать, в каком она состоянии, только бы её продать. Посмотрим в лицо фактам. Машины, которые стоят у меня на стоянке…

— Да, — перебил его Харман. — У вас имеется стоянка подержанных машин. «Распродажа машин Эла». Теперь я вспомнил.

— Это все развалюхи, — сказал Эл. — Колымаги. Им пора в утиль. Позвольте привести вам пример. У вас есть время?

Харман кивнул.

— Недавно я купил бывшее такси. Такси распознать просто: у него всегда четыре дверцы, и это обычно «Плимут» или «Студебеккер». Из аксессуаров у такси есть только обогреватель, и это всегда самая дешевая машина данной марки. И на дверцы наносят название компании. А сверху сверлят отверстия, чтобы крепить пластину с названием. Так что я понял: это было такси. Настоящая развалина, а не машина. Набегала, должно быть, триста тысяч миль. Я взял её за сотню баксов. Перекрасил её, почистил, привел в божеский вид, а потом придумал ей подходящую историю.

— Спидометр вы назад открутили? — спросил Харман.

— Одометр, — сказал Эл. — Да, установил его на одиннадцать тысяч миль. Получилась машина прошлого года.

Харман, щелкнув инкрустированной золотом зажигалкой, прикурил сигарету «Бенсон и Хеджис» и протянул пачку Элу, но тот отказался. Он был слишком поглощен своим рассказом, чтобы у него появилось желание курить.

— Я стал говорить, — продолжал Эл, — что это машина моей жены.

В серых глазах Хармана промелькнули искры.

— Говорил, что она ездила на ней в колледж, — сказал Эл. — Дескать, у неё фобия к автобусам: не выносит замкнутого пространства. Я купил её новенькой у представителя «Плимута» на Бродвее; купил по оптовой цене, потому что знаком с этим парнем. Так что и сам могу уступить её дешевле. Я купил её для неё, но на самом деле нам не нужны две машины. Она всего-то раз в день ездила на ней в колледж и, может, иногда за покупками. А мне приходилось её мыть и полировать. На выходных же она просто загромождала гараж, потому что если мы куда-то выезжали, то брали свой «Крайслер».

— Понимаю, — сказал Харман.

— Так что, в конце концов, я сказал ей, что мы не можем держать эту машину. Я её продам, а деньги она сможет потратить на отпуск на Гавайях. Так что мой интерес не в прибыли. Уступлю за тринадцать сотен.

— Вы её продали? — спросил Харман.

— Не с первого раза, — сказал Эл. — Зашел ко мне один, вот я ему все и изложил. Но он заметил, что машина перекрашена, и это его обеспокоило. Я сказал, что она выбрала оригинальный цвет, свинцово-серый с розовым, но вскоре он стал её раздражать, и она обратилась в фирму, чтобы её перекрасили, пока ещё не истек срок гарантии. Но он заметил, что амортизаторы у неё не очень-то, и понял, что машину гоняли от и до. Так или иначе, в конце концов я её сплавил. — Он сделал паузу. — Одному убанги.

— Простите? — сказал Харман, поднося ладонь ковшиком к уху.

— Одному негру.

— А! — сказал Харман. — Убанги. — Он улыбнулся.

— Наличных, естественно, у того не было. Он выложил четыре сотни. Я продал её в кредит через свою кредитную компанию, что на другой стороне улицы.

Харман рассмеялся.

— Мне пришлось только перейти через Сан-Пабло, — сказал Эл, — и обратиться в Западную Оклендскую сберегательную и кредитную компанию. Я получил двенадцать процентов составной доли на неоплаченный баланс, включая кредитные выплаты и прочие гонорары. А если нам понадобится вернуть машину в собственность, то убанги по-прежнему несет ответственность за весь неоплаченный баланс. Это контракт на три года. Фактически в общей сложности моя доля достигает реалистических двадцати четырех процентов, потому что это то, что мы называем дисконтом.

— Думаю, я понимаю, какого рода эта доля, — сказал Харман. — Я с таким сталкивался.

— Так что в общем я получил почти две тысячи долларов за бывшее такси, — сказал Эл. — Изначально же эта машина стоила всего около шестнадцати сотен, новая. Мне пришлось только покрасить её и почистить. А когда я её красил, то даже не стал ошкуривать ржавчину и рихтовать выбоины: я просто заполнил выбоины шпатлевкой и закрасил сверху.

Мистер Харман опять рассмеялся. Казалось, он очень заинтересован: он не выказывал никаких признаков нетерпения, желания, чтобы Эл поторопился и перешел к делу; он, казалось, с удовольствием послушал бы дальше.

— Я имею в виду, — сказал Эл, — что сделаю все на свете, чтобы продать машину. Я всегда заново нарезаю шины.

— Это как?

— Ну, беру лысую шину — без протектора — и разогретой иглой делаю нарезку в резине. Наношу фальшивый протектор, а потом крашу шины черной краской, чтобы выглядела как новая.

— Разве это не опасно?

— Ещё как! — сказал Эл. — Если парень наедет хотя бы на незагашенную спичку, то шина лопнет. Но он думает, что получает комплект хороших шин, из-за чего идет дальше и покупает машину, которую иначе мог бы и не купить. Это часть бизнеса; все или почти все делают так же. Запасы надо сбывать и обновлять. Главное — это иметь наготове историю, чтобы объяснить что угодно. Если не можешь завести машину, то всегда говоришь, что она не заправлена. Если стекло не поднимается или не опускается, говоришь, что машину пригнали только сегодня утром и твой парнишка ещё не успел её осмотреть. Вам, мол, придется зайти чуть позже. Если клиент замечает, что истерт напольный коврик, говоришь, что машину водила женщина на шпильках. Если изорвалась обшивка сидений, может, из-за детей, говоришь, что прежний хозяин брал с собой домашнюю собачку, а та своими когтями сделала это за неделю. Всегда выдаешь какую-нибудь историю.

— Понимаю, — сказал Харман, очень внимательно все слушая.

— Если из-за плохих подшипников двигатель работает слишком шумно, говоришь, что это просто эксцентрик не приработался. — Харман кивнул. — Если у машины не переключаются скорости, говоришь, что только что установил новое сцепление и оно ещё не успело приработаться.

Харман, поразмыслив, спросил:

— А что, если тормоза не работают? Предположим, вы позволяете клиенту проехаться на одной из ваших машин, а она, когда он пытается её остановить, просто не останавливается? Что вы тогда скажете?

— Тогда говоришь, что какие-то ворюги слили ночью тормозную жидкость, — сказал Эл. — И кроешь всех подонков, которые уводят зажигалки, лампы и запаски; честишь их в хвост и гриву.

— Понимаю, — кивнул Харман.

— У меня хороший бизнес, — сказал Эл. — Мне нравится мериться с ними своей смекалкой. Это возбуждает, это стимулирует. Я не стал бы заниматься ничем другим. Это для меня — источник жизненной силы. Я рожден для этого бизнеса. Я знаю в нем все ходы и выходы.

— Да, похоже на то, — сказал Харман.

— Но я вынужден его оставить, — сказал Эл.

— Почему?

— Мелковат он, чтобы меня удержать.

— А, — сказал Харман.

— Послушайте, — сказал Эл. — Я — как шаровая молния. Мне надо двигаться. Меня нельзя удержать чем-то мелким. Продажа подержанных машин была для меня чем-то вроде тренировочной площадки. Это научило меня пониманию мира. Теперь я готов к чему-то настоящему. К чему-то такому, где мои способности потребуются в полной мере. Прежде это было для меня вызовом, но теперь уже нет. Потому что, — он стал говорить тихо и резко, — я знаю, что могу победить. Всякий раз. Не им со мной тягаться, хоть по одному, хоть всем разом. Стоит им ступить ко мне на стоянку, как… — Он изобразил удар кнутом. — Они мои. Состязаться не с кем.

Харман молчал.

— Мы — страна с расширяющейся экономикой, — сказал Эл. — Растущая страна со своим предназначением. Каждый становится или больше, или меньше; он либо поднимается вместе с экономикой, либо падает. Становится ничем. Я отказываюсь превращаться в ничто. Я намереваюсь связать себя с американской системой, которая предоставляет место для человека, обладающего напором и прямотой.

Харман внимательно на него смотрел.

— Вот почему у меня это получается, — сказал Эл. — Вот почему я могу всякий раз их уделывать. Потому что я верю в то, что делаю.

Харман медленно кивнул.

— Это не работа, — сказал Эл. — Не просто сколачивание баксов. Сами по себе деньги для меня ничего не значат; важно то, что они олицетворяют. Деньги — это доказательство, они свидетельствуют, что у человека есть честолюбие и решимость, что он не боится столкнуться лицом к лицу с фортуной. Деньги показывают, что он не боится самого себя. И он знает себе подобных. Он распознает их, потому что они обладают таким же напором и в такой же мере не желают, чтобы их остановило или отбросило назад поражение.

— Что же заставило вас прийти сюда, к Тичу? — спросил Харман.

— Я познакомился с вами, — сказал Эл. — Это и есть ответ. — Жестом он дал понять, что добавлять ничего не будет.

Последовало молчание.

— Хорошо, — сказал Харман. — Чего вы здесь хотите? Пока вы лишь подробно рассказывали свою историю.

— Я хочу работать на Кристиана Хармана, — сказал Эл. — Всего-навсего.

Харман приподнял брови.

— Вакансий здесь нет, насколько мне известно.

Эл ничего не сказал.

— Что у вас на уме? У вас нет опыта в пластиночном бизнесе.

— Могу я говорить откровенно? — спросил Эл.

— Пожалуйста. — Харман снова улыбнулся.

— Я ничего не знаю о пластинках, — сказал Эл. — Будем реалистичны. Но продавец продает не продукт. Он продает себя. А уж этот предмет я знаю, мистер Харман. Я знаю себя. А с этим знанием я могу продавать что угодно.

Харман поразмыслил.

— Вы согласны на любую работу у нас? Из того, что вы говорили, я заключил…

Перебивая его, Эл сказал:

— Позвольте мне уточнить. Я намерен работать на того, кто сможет найти мне применение. Я не намерен гнить. Мне надо найти применение, причем применение должным образом. Никто не шлифует клапаны мотыгой. Никто не воспользуется отменным пистолетом ручной работы, от лучших европейских мастеров, чтобы стрелять по жестянкам. — Он сделал паузу. — Но уж вы-то, мистер Харман, знаете, кто на что годится. Вы знаете свою организацию, знаете, в чем она нуждается. И если речь идет обо мне, то главное — это интересы организации. Я ясно выражаюсь?

— Думаю, да, — сказал Харман. — Другими словами, вы хотите предоставить мне решить этот вопрос.

— Именно так, — сказал Эл.

— Хорошо, — сказал Харман, почесывая нос. — Вот что я вам предложу. Оставьте секретарше свое имя и сообщите, где вас можно найти. Я обговорю это с мистером Найтом и мистером Гэмом, а там посмотрим. Как правило, наем на работу я поручаю Гэму.

Эл тотчас поднялся на ноги.

— Благодарю вас, мистер Харман, — сказал он. — Я сделаю, как вы говорите. И больше не стану занимать ваше время. — Он протянул руку Харману.

После недолгой паузы мистер Харман подался вперед, они обменялись рукопожатием, а затем Эл вышел из кабинета.

Снаружи он остановился у стола секретарши.

— Мистер Харман попросил меня оставить вам кой-какие данные, — сказал он приподнятым тоном.

Девушка протянула ему бювар и карандаш; он, однако, выхватил свою шариковую ручку и написал свое имя и адрес, а также домашний телефон, зарегистрированный на девичью фамилию жены. Затем улыбнулся секретарше и вышел из здания.

Когда он оказался на улице, в глаза ему шибанул яркий солнечный свет, и у него сразу заболела голова. Анацин, осознал он, переставал действовать. Так же, как спарин с дексимилом. Чувствуя себя усталым и ослабевшим, он кое-как доковылял до машины, с трудом открыл дверцу и забрался за руль.

Интересно, даст ли Харман о себе знать, подумал он.

Так или иначе, я свой ход сделал. Сделал все, что было в моих силах.

Спустя какое-то время он завел мотор и поехал к «Распродаже машин Эла».

В пятницу, когда он уже почти перестал надеяться, к обочине у «Распродажи машин Эла» подкатил автомобиль, из которого выбрался молодой человек в галстуке, но без пиджака.

— Мистер Миллер? — сказал он.

Выйдя из своего маленького домика, Эл откликнулся:

— Слушаю вас.

— Я из «Пластинок Тича», — объяснил молодой человек. — С вами пытался связаться мистер Гэм. Он хотел бы, чтобы вы позвонили ему, как только сможете.

— Хорошо, — сказал Эл. — Благодарю вас.

Молодой человек снова сел в свою машину и укатил.

Вот оно, подумал Эл. Он направился в кафе на другой стороне улицы, где вошел в будку таксофона. Мгновением позже соединился с телефонисткой «Пластинок Тича».

— Это мистер Миллер, — сказал он. — Мистер Гэм просил меня позвонить.

— Ах да, мистер Миллер, — сказала девушка. — Мы только что послали человека в ваш офис. Ему удалось вас найти?

— Да, — подтвердил Эл.

— Секундочку, соединяю вас с мистером Гэмом.

Вскоре в трубке раздался глубокий голос мужчины средних лет.

— Мистер Миллер, — сказал он, — меня зовут Фрэд Гэм. Вы обсуждали с мистером Харманом возможность получить у нас место. Если вы по-прежнему заинтересованы, то мы обдумали эту идею и кое к чему пришли. Вероятно, вам стоило бы заглянуть к нам где-нибудь в начале следующей недели.

— Я могу и сегодня, — сказал Эл. — Отменю все остальное.

— Чудесно, — сказал мистер Гэм. — Буду с нетерпением ждать встречи с вами, скажем, часа в четыре.

В четыре часа Эл закрыл свою стоянку и поехал к «Пластинкам Тича». Мистер Гэм оказался добродушным седым мужчиной плотного телосложения, занимавшим кабинет примерно тех же размеров, что и кабинет мистера Хармана.

— Рад познакомиться, — сказал Гэм, пожимая ему руку. На его столе лежало множество документов, которые он просматривал перед приходом Эла. — Что ж, мистер Миллер, — сказал он, — кажется, вы хотите присоединиться к нашей организации.

— Верно, — сказал Эл.

— Тогда пойдемте.

Гэм поднялся, сделал приглашающий жест, и Эл последовал за ним по коридору, минуя дверь за дверью.

Они вышли в обширное помещение, в котором работали люди. Воздух был насыщен ароматами работающих агрегатов. Шум ударил Эла по ушам — постоянный механический гул.

— Это производство, — сказал мистер Гэм. — Именно здесь мы штампуем пластинки.

Для Эла это выглядело как цех по восстановлению протекторов: те же круглые машины, за каждой стоит рабочий, крышки то открываются, то закрываются.

— С этой стороной дела вы соприкасаться не будете, — сказал мистер Гэм. Он увел Эла из цеха, и они оказались в другом коридоре.

Эл сказал:

— Я считаю Криса Хармана самой вдохновляющей личностью из тех, с кем я имел счастье повстречаться. А в моем бизнесе я повидал немало представителей рода человеческого.

— Да, Крис говорил, что познакомился с вами на вашей автостоянке. Вы с Крисом были полностью откровенны, так что и мы будем столь же открыты с вами. Вы пришли к нам совершенно ко времени. Вы не могли бы подгадать момент лучше, даже если бы у вас был какой-нибудь осведомитель, внедренный в нашу организацию. — Он остановился и пристально посмотрел на Эла. — Три дня назад этого рабочего места не существовало, и его необходимо укомплектовать прямо сейчас. Это хорошая работа, мистер Миллер. Просто отличная.

— Чудесно, — сказал Эл.

— Хотите узнать, в чем было дело, Миллер?

— Да, — сказал Эл.

— В вашей прямоте, — сказал Гэм. — Никогда её не теряйте. В нашем обществе это чертовски редкая штука.

— Я никогда её не потеряю, — сказал Эл. — Потому что обрел её в момент высочайшего мужества и опасности. Я обрел её в Корее. Когда комми поставили меня к стенке. Когда я смотрел в лицо смерти, бешеное косоглазое лицо азиата со штыком в лапах. Я разобрался в себе, мистер Гэм. Я хорошенько разглядел себя, все, что я собой представляю, все, что предумыслил во мне Создатель. А такого знания человек никогда не теряет.

Чуть помолчав, Гэм проговорил:

— Жаль, что им нельзя поделиться. Нельзя передать его каждому из живущих. У меня никогда не будет того, чем обладаете вы.

— Боюсь, что так, — сказал Эл.

— Вы говорили Крису, что деньги для вас не главное. Это его тронуло. Для Криса дело тоже заключается не в деньгах. Почему он занялся бизнесом в этой области, в звукозаписи? Потому что хотел улучшить условия жизни среднего человека с помощью единственного, что может их улучшить, — не через более крупные авто или более качественные телевизоры, но посредством искусства, музыки. — Мистер Гэм толчком открыл тяжелую дверь, выводившую на парковочную площадку, и они медленно пошли через парковку. — Естественно, здесь приходится идти на компромиссы. Бизнес требует платы. Мы это понимаем. Такова жестокая реальность. Вот почему возникли «Веселые пластинки», да и — давайте смотреть правде в лицо — сами «Пластинки Тича». Вы, конечно, знаете каталог. Это, по большей части, мусор. Так и предполагалось, потому расчет здесь делается на коммерческий сбыт. Рок-н-ролл, негритянский джаз — так называемая расовая музыка. Кантри, то есть деревенщина со слайд-гитарами. И попса. У нас было несколько хитов. «Тич» попадал в «горячую десятку», причем часто. С «Пластинками Тича» уже много лет сотрудничает Фрэнк Фритч.

— Я в курсе, — сказал Эл.

— Фортепианные выкрутасы Фрэнка Фритча были в числе наших бестселлеров. И Джорджия О’Хара с её «Весельчаками песни». В данный момент наш бестселлер в каталоге — «Гордость». Её можно услышать в тысячах закусочных по всей Америке.

Они вошли в другое здание.

— Вашей заботой, — сказал мистер Гэм, — станет новая марка, та, которую Крис Харман всегда жаждал выпускать, но до этого не мог. Она называется «Антика». Возможной она стала благодаря появлению долгоиграющих пластинок. Вы будете ответственны за её продвижение на рынке. Ваш месячный оклад составит семьсот пятьдесят долларов, плюс командировочные — по обычной подотчетной системе, которую мы постепенно усовершенствуем, по мере того как будем узнавать вас лучше. И базовый ваш оклад со временем тоже будет повышаться.

— Понятно, — сказал Эл.

— Мы приобрели это здание недавно, — сказал Гэм, когда они проходили по свежеокрашенному вестибюлю. — И сейчас переделываем. Ещё не все закончено. Ваш кабинет будет здесь.

Он достал ключ и открыл дверь; Эл обнаружил перед собой кабинет, пахнущий свежей краской.

— Что будет выпускаться под маркой «Антика»?

— Это великий проект мистера Хармана, — сказал мистер Гэм. — Мессы и хоралы Средневековья и раннего Возрождения. Палестрина,^[260] де Пре,^[261] Орландо Лассус.^[262] Полифония и монодия. Грегорианская музыка, если возможно; если будет рынок.

Далековато от продажи подержанных авто, думал Эл, заглядывая в пустой, вновь окрашенный и декорированный кабинет. Вот, значит, что я получаю за выступление перед Крисом Харманом? Вот, значит, что он увидел во мне и в том, что я говорил?

И этот человек пытается облапошить Джима Фергессона? Этот человек приторговывает грязной версией «Маленькой Евы на льду»?

Он почувствовал себя больным и обескураженным. Все это дело не имело для него ровно никакого смысла, к тому же, на беду его, при нем не было ни дексимила, ни спарина, никаких таблеток, чтобы помочь ему справиться с ситуацией. Единственное, что он мог, это слушать мистера Гэма. Он зашел слишком далеко, слишком глубоко забрался в «Пластинки Тича» и в организацию Криса Хармана, чтобы поворачивать обратно.

Глава 10

Вечером того же дня Эл Миллер, сидя за обеденным столом напротив своей жены, вновь и вновь обдумывал ужасающую мысль о том, что Крис Харман является вполне достойным человеком, а никаким не мошенником.

Он предложил мне эту работу, думал Эл, чтобы наставить меня на путь истинный.

— У меня есть новость, — сказал он наконец Джули, вырываясь из сетей самосозерцания. — Мне предложили работу.

— Что за работу? — спросила она, тут же насторожившись.

— За семьсот пятьдесят в месяц, — сказал он. — Плюс подотчетные. И это только начальный оклад.

У неё расширились глаза.

— Семьсот пятьдесят долларов? — спросила она. — Расскажи мне об этом. Что тебе придется делать? Кто предложил?

— Фабрика грампластинок, — сказал он. — Что-то вроде связей с общественностью. — У него был такой унылый, такой потерянный тон, что её лицо тотчас осунулось. — Это просто случайность, — сказал он. — У меня для этого нет квалификации. Я продержусь там две недели. Или два дня. — Он вернулся к еде.

— Но почему не попробовать? — сказала Джули. — Может, ты ошибаешься; ты ведь знаешь, что всегда пессимистически настроен и не шевелишься, все пускаешь на самотек, — эта работа сама падает тебе в руки, а ты так и сидишь. Не прилагаешь никаких усилий.

— Я приложил усилия, — сказал Эл. — Пошел и получил её.

— Тогда нечего думать, что ты с ней не справишься, — сказала Джули. — Разве не логично? Тебя просто снова одолевают сомнения, обычные твои сомнения. Я уверена, что ты справишься.

— Он предложил мне её просто из жалости, — сказал Эл: он не мог избавиться от этой мысли с тех пор, как покинул «Пластинки Тича».

— Что ты им сказал? Ты же не отказался, правда?

— Сказал, что подумаю, — ответил он. — Сказал, что свяжусь с ними в понедельник утром.

Это давало ему три дня.

— Хорошо, — сказала Джули бодрым, рассудительным тоном. — Предположим, им просто стало тебя жаль. Ну так и что? — Она повысила голос. — Это все равно хорошая работа; за неё все равно хорошо платят. Какое тебе дело до их мотивов? Это паранойя! — Она взволнованно взмахнула вилкой. — Как называется эта фирма? Я пойду и поговорю с ними; я им позвоню — вот что я сделаю. И скажу, что я твоя секретарша и что ты после длительных размышлений решил принять их предложение.

Весь мир сошел с ума, подумал Эл. Все притворяются.

— Если у тебя хватило сообразительности пойти и отыскать хорошо оплачиваемую работу, — сказала Джули, — то её хватит и на то, чтобы взяться за эту работу и преуспеть в ней. Они не предложили бы её тебе, если бы не верили, что ты с ней справишься. Соглашайся, Эл, или — без преувеличений, — если ты откажешься, то я себя знаю — и знаю, что стану из-за этого сомневаться в твоей верности. Мы оба давали брачный обет. Ты должен меня чтить и подчиняться мне.

— Вряд ли там шла речь о подчинении, — сказал Эл.

— Ну, не подчиняться, — сказала она. — Но чтить и уважать. Докажи это своим согласием на приличную работу, чтобы мы могли завести детей и получить все, чего мы хотим и чего заслуживаем. — Голос у неё от волнения сделался резким; ему был знаком этот тон. — Не подведи меня снова, Эл; прошу тебя, не давай ходу этим своим невротическим тревогам.

— Посмотрим, — сказал он.

Ему казалось, что он потерпел сокрушительное поражение из-за того, что ему предложили честную, достойную работу с хорошим окладом, и теперь его начинала беспокоить собственная реакция, это чувство, будто все пошло шиворот-навыворот. На первый взгляд такая реакция действительно выглядела странной, если не сказать большего. Может быть, Джули права; может быть, теперь, когда кто-то решил ему довериться, испытать его в настоящем деле, стало проявляться его собственное внутреннее чувство никчемности. Он невротик; Джули права.

Проигрыш или успех: мне без разницы, решил он. Все это морока. Западня и обман. Кому это надо? Кому-то надо.

— Ты боишься высунуть голову, — сказала Джули. — Если у тебя ничего не получится, то ты ещё больше погрязнешь в апатии, и ты это понимаешь. Ты же прекрасно себя знаешь. Ты предпочитаешь оставаться на месте, потому что так велика опасность провалиться, потому что это будет иметь для тебя ужасные последствия. Так или нет?

— Наверное, — сказал он.

— Значит, ты всегда и будешь оставаться тем, кто ты есть. Плыть по течению. Никуда не направляясь. Эл… — С каменным выражением лица она посмотрела ему в прямо в глаза. — Я в самом деле не знаю, смогу ли я терпеть это дальше. Просто не знаю. Хочу, но не могу; серьезно — не могу. Если ты подведешь меня снова, слышишь?

Он пробормотал в ответ что-то невразумительное.

После ужина он заглянул в квартиру Тути Дулитла. И Тути, и его жена были дома; они чистили кухонную печь. Повсюду были расстелены газеты. В раковине стояла мыльная землисто — серая вода.

Усевшись в сторонке, чтобы им не мешать, Эл обсуждал с Тути перспективы своей новой работы. Тот старательно вникал во все подробности.

— Может, это прикрытие, — сказал он, когда Эл закончил свой рассказ.

Такая мысль не приходила ему в голову, и она его приободрила; она давала совершенно новое истолкование ситуации — как в отношении работы, так и в отношении Хармана.

— Может, и так, — сказал Эл. — Ты хочешь сказать, что они все ещё не хотят раскрывать мне свои карты. Все ещё поддерживают дымовую завесу.

— Конечно, но они уберут её, когда ты на них какое-то время поработаешь. Когда получше тебя узнают. Так всегда бывает.

И он стал подробно рассказывать Элу о своей давнишней работе, когда он возил какую-то тетку, а та держала подпольный притон, где делали аборты. Прошло немало месяцев, прежде чем он узнал, что это вовсе не шведский массажный салон; они утаивали от него это так долго, как только могли.

Потом он увел Эла в комнату, где они могли поговорить наедине.

— Ты, может, этой вещи не учитываешь, — сказал Тути. — Я случайно узнал кое-что о «Пластинках Тича», потому что интересуюсь музыкой. У них хороший каталог, но знаешь, почему они так называются? Это пиратская марка.

— Как это? — спросил Эл.

— Они воруют матрицы. То есть пиратским образом добывают и штампуют с них копии. У них нет законных прав на матрицы, с которых они прессуют, но они всегда подбирали что-то, когда прогорала какая-нибудь компания, или артист умирал, или ещё что-нибудь. Или брали иностранные марки. А сам Тич был пиратом. Знаменитый пират Черная Борода, звали его Эдвард Тич.^[263]

— Понял, — сказал Эл, очень довольный. — А сам-то я связи не углядел.

— Так что нечего и сомневаться, они пиратствуют, — сказал Тути. — Может, этого фактика хватит, чтобы подбодрить тебя. Ты, наверно, думаешь, что только те, кто мошенничает, будут платить тебе чуть не восемь сотен в месяц. Если бы они были честными, то вряд ли стали бы вообще хоть что-то тебе платить. Потому что, ты сам это прекрасно о себе знаешь, да и скажу тебе как друг, которой неплохо тебя знает, — ты, понимаешь ли, ничего и не стоишь.

— Хочешь, чтобы я тебе башку проломил? — сказал Эл.

— Я тебе тут же и сам башку проломлю, — сказал Тути. — Теперь слушай сюда. Ты ничего не стоишь, потому что тебе нечего продать. Ты вроде тех цветных парней, которые едут на север, в города, из сельской местности на юге. Ты приехал из фермерского поселка, из, скажем, округа Напа. Ты куда больше похож на этих парней, чем ты думаешь. А я знаю: похож. Я вижу в тебе множество таких же чёрт, как у них, но ты этого не замечаешь по своему невежеству; я имею в виду, что тебе неведомо о том, что мне довелось узнать, хотя в остальных отношениях ты очень даже продвинутый. Слушай, что у них у всех есть на продажу, когда они приезжают в город? Их работа. Надо где-то трудиться, например на заводе «Крайслер», или за рулем грузовика, или, напялив фартук, в «Обезьяньем дворе».^[264] Почему кто-то им платит? Почему ты им платишь? Ты нанимаешь их мыть машины на твоей стоянке, то есть нанимал бы, если бы у тебя были деньги; на других стоянках так и делают — на других стоянках есть свои цветные парни. Ты так беден, что твой цветной парень — это ты сам.

— Ну и что? — сказал Эл.

— Ну и то, что другие не собираются так продолжать, — сказал Тути. — Они хотят подняться и стать преуспевающими, а потому находят что-нибудь такое, за что другим захочется платить. Но ты слишком туп. Ты ничему не учишься. В этом отношении ты отличаешься от всех остальных, хоть от белых, хоть от цветных. Тебе надо научиться чему-то такому, что нужно другим. Как мой пес, Доктор Мадд.^[265] Он научился тыкать носом шарики, и все платят, чтобы на это посмотреть; он куда сообразительней тебя. Никто не платит тебе за то, чтобы ты ничего не делал по своей тупости. На тебя и смотреть не хотят. Ты остаешься тем, кто ты есть, вместо того чтобы стать тем, на кого хотят смотреть. Может, когда состаришься, ты это поймешь, но тогда будет слишком поздно. Тебе надо прикинуться яркой личностью. Жить так, словно ты опасный, ужасный человек, вроде шпиона или ещё кого-нибудь. Распространять вокруг себя таинственность. Чтобы никто не знал, когда ты придешь или уйдешь, чем ты вообще занимаешься. Слушай! Да это же именно то, что делает мистер Харман. Он всех заставляет рассказывать о себе сказки, и никто на самом деле не знает, чем он занимается и кто он такой. Но все знают, кто такой Эл Миллер: это написано у него даже не то что на лбу, а прям со всех сторон.

Эл молчал.

— Нет у тебя обаяния, — сказал Тути. — Это если одним словом. Ты просто вода из сточной канавы, научившаяся ходить на двух ногах.

— Может, и так, — сказал Эл.

— Жизнь — как программа Эда Салливана, — сказал Тути. — Я смотрю её по ТВ каждую неделю. Теперь, когда ушел Мильтон Берль, это лучшее телешоу. Я вот смотрю, как они там растут, как раскручиваются. У них нет таланта. Это правда. Но у них есть что-то личное. У кого в наши дни есть талант? Возьмем Эла Джолсона — у него никогда не было таланта. Или Нэта Коула — петь он не умеет. Фрэнк Синатра никогда не умел петь. Фэтс Уоллер петь не умеет — квакает, как лягушка. Из Джонни Рэя певец никудышный. Сэмми Дэвис-младший — актеришка просто дрянь, но очень популярен. «Кингстон-трио» — студентики желторотые. Но у каждого из них есть что-то такое личное. Тебе надо научиться, как это делать.

— Я не могу.

— На минуту у тебя это получилось, когда ты заходил в кабинет этого типа. Иначе бы он не решил тебя нанять. Коль сделал один раз, то сумеешь и в другой, и не на секунду, а на постоянно. Живи, как будто ты французский агент в Танжере; придумывай истории, чтобы поддерживать к себе интерес, и очень скоро тобой заинтересуются. Если у тебя получается это после парочки твоих колес, то они тебе не нужны; выбрось жестянку, что таскаешь с собой, и делай это сам, собственными силами. Я знаю, что ты сможешь. И, богом клянусь, ты достоин начального оклада в восемь сотен; он правильно тебе платит.

Эл молчал, обдумывая слова Тути.

— Буду откровенен, — сказал Тути. — Я бы правую руку отдал, чтобы оказаться на твоем месте. Получить этакое предложение. Но со мной такого никогда не случится. Во-первых, потому, что никто не нанимает цветных за такие деньжищи, кроме как в индустрии развлечений, во-вторых, потому что у меня нет таланта. Поэтому я и зарабатываю себе на жизнь, служа клерком в Окружном отделе здравоохранения, составляя отчеты о состоянии общественных сортиров. Я просто клерк, не более. Но ты, в основе своей, выдающийся брехун; ты, в общем, уже нашел свою линию. Все, что тебе остается, — продолжать её гнуть.

— Меня учили, что говорить правду — это хорошо, — сказал Эл.

— Конечно, говоря правду, ты попадаешь на небеса. Это туда ты собрался? Там твое назначение? Или ты настроен прожить счастливую жизнь здесь, на земле? Если последнее, научись держаться своей линии, никогда не сдавайся. Пока не помрешь. Потом можешь говорить правду, признаваться, что на самом деле ты вовсе не богатый мот из Бойсе, где у тебя шесть нефтяных скважин и где тебя избрали президентом местной торговой палаты.

Эл чувствовал себя совершенно раздавленным.

— Так или иначе, а правду слишком уж переоценивают, — сказал Тути, отчасти самому себе. — Настоящая правда в том, что все смердят. Жизнь — загнивание. Все, что живет, умирает. Правда в том, что делать вообще ничего не стоит; так или иначе, все кончится дерьмово. Говори так, этим никому не услужишь.

— Это не единственная сторона жизни, — сказал Эл.

— Хорошо, может быть. А что с другой стороны? Вот ты мне и скажи.

Эл размышлял, но не мог выразить своих мыслей. Однако он знал, что Тути не прав. Тути озлоблен. Возможно, справедливо. Но его взгляд на мир был отравлен давным-давно годами работы клерком наяву, в то время как в мечтах он купался в лучах славы. Неудивительно, что он слонялся по барам со своим Доктором Маддом и изо всех сил привлекал к себе внимание, прожигая жизнь при малейшей возможности; он был прав, поступая так, но существовали и другие пути, более достойные выходы.

— В общем-то, ты озлобленный тип, — сказал Эл. — У меня такое чувство, что ты всех ненавидишь. Меня, например.

— Что за хрень ты несешь! — возмутился Тути.

— Ты будешь рад, если я совсем унижусь и стану тем, кто нужен Крису Харману.

— А кто ему нужен-то? — насмешливо спросил Тути. — Ты даже сам не знаешь. Видно, ты нарвался на эту жилу случайно, а сумеешь ли и дальше держаться её, неизвестно.

— Я и пробовать не собираюсь, — сказал Эл.

— Не, думаю, ты, в конце концов, согласишься, — сказал Тути. — Если пораскинешь мозгами и сообразишь, что к чему. Это займет время, и ты будешь много болтать, но потом согласишься. Ты просто боишься, что ты не сможешь держаться её; боишься, что попробуешь, а у тебя ни чёрта не получится. Что же в этом такого уж добродетельного?

Эл не мог ответить на этот вопрос. Возможно, Тути прав, думал он, возможно, мне просто недостает мужества попытаться перекроить себя по тем меркам, которые требуются Крису Харману. Недостает мужества, не хватает таланта.

— Ты просто болван, — сказал Эл. — Тебя гложет зависть из-за того, что я получил такое заманчивое предложение. Ты просто стараешься испортить мне настроение. Пытаешься меня достать.

— Слушай, дядя, — сказал Тути. — Остерегись.

— Я-то остерегусь, — сказал Эл. — Впредь непременно остерегусь приходить к тебе с хорошими новостями.

— Так, значит, это хорошая новость, — сказал Тути, ухмыляясь. — У тебя точно все внутри так и зудит от этой твоей работы; ты втайне злорадствуешь — и дождаться не можешь, чтобы прибежать ко мне и все рассказать. Какой-то псих предлагает тебе восемь сотен в месяц — и у тебя словно шило в заднице от мыслей о таком кусище. Скоро ты хорошо заживешь — будешь все время покупать «Олд Форрестер», а не эту дрянь, которой торгуют в винном, не этот бурбон «Сан-Мастерсон», у которого такой вкус, словно его наливали по водосточной трубе с крыши.

Открылась дверь на кухню, и Мэри Элен Дулитл просунула в неё свою голову.

— Слушайте, парни, вы что-то слишком уж увлеклись. Лучше успокойтесь.

— Хорошо, — сказал Эл.

Тути кивнул безо всякого выражения на лице.

— Я на вас удивляюсь, — сказала она своим негромким, нежным голоском. — Вечно вы ссоритесь; сегодня вот вы оба трезвые, а все равно ссоритесь. Похоже, вам и оставаться трезвыми ничуть не помогает. — Она не уходила, а они смотрели в пол. — Я скажу, что тебя мучит, Эл Миллер, — сказала она. — Я, пока чистила печь, слышала через дверь все, что вы говорили. Чего в вас нет, так это веры в бога, которой следует быть. Я знаю, что вы улизнули с кухни, потому что боялись, что я стану говорить вам о боге, но это очень глупо, потому что я все равно стану говорить вам о боге, хотите вы того или нет. Никакой взрослый не сделает ничего доброго своему товарищу, если не будет хотя бы раз в неделю проводить время в церкви, размышляя о благости слова, сошедшего на землю. Знаешь, Эл Миллер, этот мир исчезнет, и будет Армагеддон, скоро, очень скоро. И небо свернется, как свиток, и лев возляжет рядом с агнцем.

— Мэри Элен, — сказал Тути, — ты спятила. Иди-ка чистить печку и оставь нас в покое. Женатым на тебе быть ещё хуже, чем на какой-нибудь старушке — божьем одуванчике.

— Я говорю чистую правду, — сказала Мэри Элен. — Все это написано в еженедельном пятицентовом журнале «Сторожевая башня», который выпускаем и распространяем мы, Свидетели Иеговы. Ты, мистер Миллер, не уйдешь отсюда, пока не раскошелишься на пять центов за «Сторожевую башню», несущую слово божье на девяноста языках — так, по-моему, — по всему миру.

— Иногда мне кажется, что она только что выбралась из джунглей, — сказал Тути. — Типа как на дикарке женился или вроде того. — Лицо его было искажено стыдом и яростью.

— Я уеду домой, — мягко сказала Мэри Элен, склоняя голову. — В один прекрасный день. Вернусь к себе домой.

— Это ты о Миссури? — спросил Эл. Он знал, что она родилась там, а в Калифорнии жила всего три года.

— Нет, — сказала она. — Это я об Африке.

После чего дверь закрылась: Мэри Элен стала чистить печь дальше.

— Господи, — сказал Тути. — Она называет Африку «домом», а сама никогда не бывала восточнее Миссури. Все из-за этой религиозной чуши, из-за Свидетелей Иеговы. Она даже никогда не встречала никого из Африки, кроме как на ихних собраниях, где иногда читают лекции африканцы.

Они обменялись понимающими ухмылками.

— Как насчет того, чтобы выпить? — сказал Тути, вставая на ноги. — «Полковник Сан-Мастерсон», годовой выдержки.

— Идет, — сказал Эл. — С водой.

Тути отправился на кухню за стаканами.

На следующее утро, в субботу, Эл решил принять предложение Хармана.

Отперев замок на цепи у «Распродажи машин Эла» инагнувшись, чтобы вытащить свою почту, он вдруг осознал, что первым делом он сообщит это не Джули и даже не Крису Харману, но старику.

Двери мастерской были открыты: Джим Фергессон, как обычно, был на работе — по крайней мере, первую половину субботнего дня. Он, наверное, будет работать до полудня или до часа, в зависимости от количества дел.

И теперь, почувствовал Эл, самое время все ему рассказать. Как можно скорее, раз уж я принял решение. В свете того, что я наговорил ему о Крисе Хармане.

И, покинув свою стоянку, он вошел в мастерскую через боковую дверь. Старик открыл её, чтобы было больше света и воздуха.

Он обнаружил старика в его офисе. Фергессон сидел за столом, вскрывая свою почту. Когда он глянул на Эла, тот заметил, что глаза у него водянистые, с красными веками.

— Давненько не виделись, — хриплым голосом сказал старик и снова переключил внимание на письмо, которое читал. Эл уселся и стал ждать.

— Какие новости от доктора? — спросил Эл, когда Фергессон дочитал письмо.

— Говорит, что у меня был микроинфаркт, — сказал Фергессон.

— Черт, — встревоженно сказал Эл.

— Он ещё какие-то анализы делает. — Он стал надрывать конверт следующего письма; Эл видел, как у него трясутся руки. — Ты уж извини, — сказал старик. — Мне надо прочитать почту.

Глубоко вздохнув, Эл сказал:

— Послушай. Этот тип, Крис Харман. Мы о нем говорили. Может, я не прав; может, он вовсе и не мошенник.

Старик поднял голову и уставился на Эла, часто моргая. Но ничего не сказал.

— Я не судья таким, как он, — сказал Эл. — Таким, кто так высоко забрался. У меня в таких делах нет опыта. Так или иначе, я исходил из информации, полученной не из первых рук. Может, он и мошенник. Но дело в том, что я этого не знаю. Я не могу доказать ни того, ни другого. Это для меня тайна. — Он сделал паузу. — Я туда ездил.

Старик кивнул.

— Мы долго с ним говорили, — сказал Эл.

— Да-да, — сказал старик, словно бы поглощенный чтением.

— Ты все ещё сердишься на меня? — спросил Эл.

— Нет, — сказал старик.

— Я решил, что ты будешь лучше себя чувствовать, — сказал Эл, — если я приду и честно признаюсь, что не знаю о Крисе Хармане ни того, ни другого. Тебе надо будет решать самому.

Он собирался было продолжить, перейти к тому, как он спросил у Хармана о работе. Но такой возможности ему не представилось.

— Слушай, — сказал старик, — вали-ка ты отсюда.

Вот те на, подумал Эл.

— Я с тобой не разговариваю, — сказал старик.

— Я думал, тебе станет легче на душе, — сказал Эл, не понимая, что происходит. — А теперь ты злишься, — сказал он, — когда я говорю, что не считаю его мошенником. — Это казалось самым невероятным из всего, с чем ему когда-либо приходилось сталкиваться. — Ладно, — сказал он. — Я уйду, старый ты псих. — Он быстро поднялся. — Ты хочешь, чтобы он оказался мошенником? — сказал он. — Хочешь, чтобы тебя облапошили? Так, что ли?

Старик ничего не говорил. Он продолжал читать свою почту.

— Ладно, — сказал Эл. — Ухожу. Черт с тобой. Ты со мной не разговариваешь — и я с тобой не разговариваю. — Он направился к выходу из офиса. — Ничего не понимаю, — сказал он.

Старик не поднимал взгляда.

— У тебя как есть крыша съехала, — сказал Эл, уже у двери. — Мозги набекрень. Наверное, из-за этого сердечного приступа. Как-то раз читал статью о таких делах. Многие считают, что с Эйзенхауэром случилось то же самое. Пока. Ещё увидимся.

Он, оступаясь, пробрался к выходу из мастерской и прошел на свою стоянку. Ну и ну, думал он, о таком сумасшествии я даже и не слыхал. Его точно надо упрятать в дурдом; его жена права. Ей надо обратиться к адвокату и упрятать его в дурдом.

Понятно, что человек может разозлиться, когда кто-то говорит ему, что его хотят облапошить, думал он. Но чтобы злиться, когда ему говорят, что его не хотят облапошить… Это какого не по — человечески. Мне надо бы выписать какую-нибудь брошюрку о предотвращении психических расстройств и сунуть её в его почтовый ящик. Черта с два я останусь здесь, вместе с ним, сказал он себе. Вот ещё — работать рядом с сумасшедшим.

Что за безумный мир, подумал он. Старик, ничего мне не сказав, продает свое помещение — разрушает мою жизнь, лишает меня бизнеса, — а потом на меня же ещё и наезжает, как последний псих. Не разговаривает со мной.

Войдя в кафе на другой стороне улицы, он укрылся в будке таксофона и опустил в прорезь десятицентовик. Набрал свой домашний номер, и Джули сразу же сняла трубку.

— Я решил не медлить и принять их предложение.

— Вот и чудесно, — сказала она. — Какое облегчение! Я так боялась, что ты откажешься, а работа ведь и вправду хорошая, разве нет?

— Платят неплохо, — сказал он. — И, кажется, это будет интересно. В любом случае, мне надо что-то предпринимать. Не могу я торчать здесь вечно.

— Долго же ты не мог этого понять, — сказала Джули.

— Ну да, — сказал он. — Застрял здесь рядом с психом — маразматиком. Само собой, я это понимаю, ничего другого здесь и не поймешь.

Он дал отбой, помедлил, а затем, опустив ещё один десятицентовик, набрал номер фирмы Хармана. Телефонистка сняла трубку.

— «Пластинки Тича».

Я ведь так ему и не сказал, подумал Эл. Старику. Собирался было, но он не дал мне возможности.

— Я хотел бы поговорить с тем же человеком, что и раньше, — сказал он телефонистке. — Кажется, его зовут мистер Гэм.

— Сожалею, сэр, — сказала девушка. — Мистер Гэм у нас больше не работает.

— Как же так? — отозвался Эл, ошарашенный. — Я только что с ним разговаривал. Вчера.

— С кем бы вы хотели поговорить, сэр? — сказала девушка. — Поскольку я не могу соединить вас с мистером Гэмом.

— Не знаю, — сказал он, окончательно сбитый с толку. — Они предлагали мне работу. Мистер Гэм всем этим занимался…

— Так вы мистер Миллер?

— Да, — сказал он.

— С вами будет говорить мистер Найт, — сказала девушка. — Мистер Гэм и мистер Харман передали ему ваше имя. Он в курсе дела. Минуточку, мистер Миллер.

Последовал ряд щелчков, затем долгая пауза. Наконец у него в ухе раздался энергичный мужской голос:

— Мистер Миллер!

— Да, — пролепетал Эл.

— Это Пэт Найт. Рад познакомиться, Эл.

— Я тоже, — пролепетал Эл.

— Мистер Гэм у нас больше не работает. Появилась вакансия, которой он долго ждал, вот он и сорвался с места. Сделал свой ход. Так и надо поступать. Но время от времени он будет у нас появляться. Значит, вы собираетесь устроиться к нам?

— Да, — сказал Эл.

— Что ж, Эл, тогда послушайте, — сказал Найт. — Есть пара вещей, которые нам лучше сразу обсудить. Когда с вами говорил мистер Гэм, он немного напутал; у него голова была забита мыслями об этом его новом месте. Он принял вас за другого парня, за которым посылал мистер Харман, за Джо Мейсона или МэртсонА-а тот так и не объявился. он-то есть этот самый Мэртсон — был розничным торговцем в Спокане. Мы хотели, чтобы он занялся распространением нашей эзотерической классики, а Гэм понял так, что с этим связаны вы. Решил, что вас подобрали на это место. Вбил себе в голову, что так хочет Харман… — И Найт рассмеялся.

— Понимаю, — сказал Эл, чувствуя, что какие-то участки его сознания растворились, полностью оцепенели. Они перестали функционировать, и он просто стоял у телефона, кивал головой и слушал.

— У нас действительно есть для вас место, — сказал Пэт Найт медленнее и серьезнее. Слушайте, Эл, я буду говорить с вами начистоту. Прямо здесь и сейчас, по телефону. Нам нужен агрессивный, усердный молодой человек, который не боится возвыситься над своими приятелями и добиться чего-то в своей жизни. Вы такой?

— Конечно, — пролепетал Эл.

— Доходы велики, — сказал Найт. — И ответственность — тоже. Вам придется проявить способности в обхождении с людьми. Вы это умеете. Судя по вашему досье, вы работаете продавцом автомобилей.

Элу пришло в голову, что ему надо возразить, сказать, что это неправильно. Это имеет отношение к какому-нибудь большому агентству по продаже новых автомобилей, с застекленными окнами, новыми сияющими машинами, продавцами в полосатых костюмах, стоящими рядом с пальмами в кадках… я не такой, хотел он сказать.

— Я — дилер, — сказал он.

— Это как? — спросил Найт.

— У меня свое заведение, — сказал он.

— Чтоб мне лопнуть, — сказал Найт. — Что ж, вы, несомненно, именно тот, кого мы искали. Понимаю, почему мистер Харман советовал мне не упускать вас. Ладно, предлагаю вам сюда заскочить, и мы обо всем договоримся. Тут были кой-какие недоразумения, но мы их уладим. Места которое у нас есть, как раз по вашей части, Эл. Уверен, что вы созданы именно для него.

— А что за место? — спросил он громко.

— Слушайте, Эл, — сказал Найт слегка похолодевшим тоном. — Я хочу увидеться с вами лицом к лицу. Мне надо видеть, с какого рода человеком я имею дело. Я не могу раздавать рабочие места прямо по телефону, как поздравительные открытки. — Теперь в его голосе прозвучало раздражение. — Когда я могу вас ожидать? — спросил он энергичным официальным тоном. — Примерно через час? Я смогу уделить вам время, минут пятнадцать, ровно в час тридцать.

— Хорошо, — сказал Эл и кивнул. — Я подъеду.

Он повесил трубку и вышел из будки.

Никто мне теперь не поможет, подумал он. Они поймали меня, как жука в банку из-под майонеза. Как только я сказал, что мне нужна работа, они насадили меня на булавку.

Они заманили меня, сказал он себе, завышенными ожиданиями. Известный трюк, когда берут что-то старое в счет частичной уплаты за новое. Его применяет каждый автомобильный дилер. Клиенту назначают такую высокую цену за его старую машину, что он просто обязан вернуться; он не может отказаться от такого предложения. А когда он возвращается, то обнаруживает, что предложение отозвано: то ли другая смена работает, то ли продавец, делавший предложение, уволился из фирмы… но парень-то к этому времени уже на крючке. Он уже настроен на эту сделку, и обратного пути нет.

Так же вышло и со мной, думал Эл. Я решил устроиться в организацию Хармана, хотя даже не знал, что это за работа и сколько за неё платят. Ничего не знаю, кроме того, что решил: мне надо сделать свой ход. Это была методика Матта и Джеффа^[266] осознал он. Акт, разыгранный Харманом, Гэмом и Найтом. И я на это купился; я так на это купился, что собираюсь туда поехать и согласиться на их работу, на ту работу, что имелась у них с самого начала, чем бы это ни было. И, пожалуй, я знаю, что это за работа, думал он. Это работа продавца. Продавать пластинки. Вот что они имели в виду: лакея с галстуком-бабочкой, короткой стрижкой, портфелем и лапой, радостно готовой к рукопожатиям. Они имели в виду меня, каким я сделаюсь через непродолжительное время. Мою участь.

Они решили, что я им сгожусь, думал он, снова направляясь на свою стоянку. Парень из глубинки. Деревенщина из Сан-Елены, у которого нет ни шансов, ни надежд в большом городе Окленде, штат Калифорния.

Усевшись в одну из машин со стоянки, он поехал домой переодеться. Надеть свежую рубашку, галстук и костюм, чтобы произвести впечатление на Найта.

Вот как они тебя разрушают, понял он. Вот как они разрушают твой дух, кусочек за кусочком. Они не выходят прямиком на тебя и не делают предложение; не глядят тебе в глаза и не говорят: у нас, мол, есть для тебя место продавца, соглашайся на него или отказывайся. Нет. Они тебе зубы заговаривают; они тебя продают. А почему бы и нет? Они куда лучшие продавцы, нежели ты. Посмотри, где они; посмотри, кто они. А потом посмотри на себя.

Мне надо было понять это раньше, думал он. Раз у Хармана хватило ума создать эту фирму, завести себе такой дом и такие машины, носить такую одежду, то ему ничего не стоит оставить от меня мокрое место. Не надо было мне и пробовать провести такого пройдоху, сказал он себе. Харман знает миллион трюков, о которых я даже не слышал. Я просто дилетант. Все мы в сравнении с ним дилетанты.

И ведь они знают, что я на крючке, подумал он. Знают, что мне уже слишком поздно поворачивать обратно; что я соглашусь на эту работу, чем бы там она ни была. Они — мастера манипулировать людьми, использовать психологию.

Я — их морская свинка, подумал он. И теперь я увяз в их лабиринте. Слишком сильно увяз, чтобы выбраться. И чем умнее я буду, чем ловчее стану действовать, тем больше запутаюсь. Так уж оно устроено; это часть системы, по которой они работают.

Я рассказал своей жене и друзьям, что устраиваюсь на отличную работу; они знали, что я расскажу об этом, распущу слух. И теперь мне придется притворяться. Придется начать вести фальшивую жизнь; придется постоянно говорить им — и себе самому, — что у меня классная работа с классной оплатой в классном учреждении, что я куда-то продвигаюсь. Но в действительности я никуда продвигаться не буду. Однако об этом мне придется помалкивать; мне придется держать это в себе.

А то, что я буду держать это в себе, как раз и доказывает, как здорово они меня поимели. Я все время буду улыбаться. Мне придется улыбаться, отныне у меня нет другого выбора.

Глава 11

Уже более часа Эл Миллер сидел в маленькой модерновой приемной мистера Найта. На нем был его лучший костюм, лучший галстук и лучшая рубашка, лучшие блестящие черные туфли. До сих пор не было никаких признаков мистера Найта, дверь в его кабинет оставалась закрытой, хотя время от времени из-за неё слышались какие-то звуки.

Мой разум знает то, чего не знает тело, думал Эл. Разум знает, что все это заговор, надувательство. Но тело направляется по иной линии, оно считает это высшей точкой подъема. Выдающимся успехом. Все его гормоны выпущены на волю — нарочно, теми, кто знает, как такого добиться. Они управляют моим телом, осознал он. Только крохотная часть моего сознания способна смотреть и видеть. Видеть ложь и подтасовку, видеть, как работает их механизм.

Взять хотя бы это длительное ожидание. Оно делает тебя все более и более беспомощным. Более зависимым. Заставляет молить, чтобы тебя приняли. Когда девушка скажет, что мистер Найт готов меня принять, я буду рад войти в его кабинет. И рад буду согласиться на эту работу, просто-таки счастлив. Это не будет притворством. Потому что теперь существует возможность даже ещё похуже. Возможность того, что всем этим я занимался впустую, без толку.

— Сейчас мистер Найт вас примет, — сказала девушка, сидевшая за столом.

Сразу же, как автомат, он поднялся на ноги. Ловко повернулся и прошел через открытую дверь в кабинет Найта.

Сидевший там мужчина был ненамного старше Эла, но обладал круглым, гладким, розовым, тщательно выбритым лицом с двойным подбородком. Упитанный, хорошо одетый, с прекрасным маникюром; привлекательный, в благодушном настроении. Беззаботный тип, которому не о чем тревожиться и нет никакого повода быть угрюмым.

— Присаживайтесь, — сказал Найт, указывая на стул.

Эл уселся.

— Как себя чувствуете?

— Прекрасно, спасибо, — сказал Эл.

— Простите, что заставил вас ждать, — сказал Найт.

— Ничего, — сказал Эл.

— Значит, у вас нет никакого опыта в деле звукозаписи, — сказал Найт, задумчиво постукивая по столу карандашом.

— Нет, — подтвердил Эл.

Найт размышлял. Внезапно он поднял взгляд и принялся изучать Эла с безмолвной свирепостью. Его светлые глаза излучали такую властность, что Эл почувствовал себя парализованным; он мог лишь беспомощно смотреть в ответ.

— Хорошо, — сказал Найт. — Мы займемся тобой, парень. — Он поднялся со стула. — Таков наш курс. Мы ищем не опыт. Мы ищем верного человека. — Все это теперь вываливалось безостановочно. — Мы полагаем, что следующей бомбой в звукозаписи — чёрт, в популярной музыке на ТВ или где угодно ещё — станет «парикмахерский» стиль, барбершоп.^[267]

— Понимаю, — сказал Эл.

— Барбершоп, — повторил Найт. — Но не старая гармонизация, не старое сентиментальное мурлыканье в унисон. Это будет барбершоп с новым звучанием, электронный барбершоп. С огромной духовной силой. Он подстегнет нацию. Современная наука предоставит барбершопу то, чего ему всегда недоставало, а именно — современное качество, к которому потянутся современные люди, например, подростки. Мы запускаем новую линию. Она называется «Харман-Э». Это будет барбершоп, и за полгода он превзойдет все остальное. — Усевшись на стол, Найт снова разглядывал Эла. — Знаешь, откуда придут выдающиеся барбершопперы? — спросил он.

— Нет, — сказал Эл.

— Из маленьких городков, — сказал Найт. — Здешних, калифорнийских. Модесто, Трейси, Вальехо и тэ пэ. Не из сельской глубинки и не из крупных городов. Именно в маленьких городках настоящий становой хребет Америки, оттуда все мы явились и туда все мы хотим вернуться.

— Я родился в Сан-Елене, — сказал Эл.

— Знаю, — сказал Найт. — Потому тебя и выбрали. Ты поешь?

— Нет, — сказал Эл.

— А я — да, — сказал Найт. — Пою барбершоп. Собственно, я только что вернулся из Эль-Пасо, штат Техас, со съезда барбершоп-балладистов. Вот.

Он залез к себе в стол, достал глянцевую фотографию и протянул её Элу. На фотографии был Найт в старомодном полосатом жилете в компании ещё трех человек, одетых точно так же. Каждый держал в руке котелок.

— Моя группа, — сказал Найт. — Мы поем три раза в неделю, по вечерам, в ветеранских организациях, в больницах, на частных вечеринках, для детей. И моя жена…

Он дал посмотреть Элу ещё одну фотографию. На ней были четыре молодые женщины в тафтяных платьях. Каждая держала крошечный зонтик.

— Та, что сзади, — моя Нора, — сказал Найт. — Ухо — это осциллоскоп. Ты знал? Оно не различает звуков, частота которых разнится меньше чем на два герца. Да, это факт. Наша музыка темперирована. Это сделал Бах.^[268] А барбершоп возвращается к нетемперированной музыке, к ренессансной полифонии. Барбершоп, знаешь ли, читается снизу вверх. А не слева направо. Мы пытаемся заставить связки резонировать. Это требует пяти лет практики. Связки резонируют, когда различие голосов по частоте не превышает двух герц. Звуки усиливаются. Сейчас я тебе покажу. — Он прошел к большому консольному проигрывателю в углу кабинета. — Эта группа, — сказал он, вытаскивая долгоиграющую пластинку и устанавливая её на проигрыватель, — победила в Международном конкурсе по барбершопу в пятьдесят девятом. Называется «Ученики Аристотеля».

Он запустил пластинку. Песня называлась «Когда в твоих руках тюльпан».

Эл, слушая её, пытался понять, почему она звучит так неприятно. Сначала он подумал, что дело в громкости. Найт включил звук на полную силу, так что все в кабинете содрогалось и вибрировало. Но причина была не в этом: Эл часто сидел в барах, слушая орущие музыкальные автоматы, но никогда прежде подобного не испытывал, никогда прежде громкий звук не вызывал у него физической дурноты такого рода. Наконец он понял, что дело было в проникающем свойстве голосов. Это как-то воздействовало на ушную серу, из-за чего он чувствовал головокружение и неустойчивость. Даже когда песня закончилась, его организм оставался разлаженным; Эл вынужден был сидеть, уставившись в пол и воздерживаясь от каких-либо движений.

Этот звук проникал как чистая вибрация, чистое сотрясение воздуха. Это был звук, низведенный до числа, как говорил Найт, числа колебаний в секунду, звук, изначально исходивший от четырех деревенщин-вокалистов, которым удалось настроиться на абсолютно одинаковую высоту, — разброс укладывался в крошечный промежуток, — звук, усиленный затем с помощью всех современных электронных устройств, звуковых камер и всего такого прочего, так что в конце он, как есть неприятный, уже не имел отношения к тому, что сделали исполнители. От исходного звука можно было укрыться, но этот конечный продукт, осознал Эл, достанет человека через бетон, мешки с песком и сталь, в бомбоубежище и даже в могиле. Это было, как сказал Найт, естественным очередным достижением в области средств популярной музыки, которое, возможно, окажется последним достижением, окончательным. Прежде всего сама мелодия являлась несущественной; певцами выступали любители, вероятно, подобные самому Найту, — упитанные, оптимистичные, по три вечера в неделю посвящающие пению в «парикмахерском» стиле, закончив свой рабочий день и отужинав. И все они, конечно, жили в маленьких городках.

— Обертоны, — говорил между тем Найт. — Гармонические призвуки. Это то, чего изредка добивается Будапештский струнный квартет. Они работают на инструментах, имеющих лады. — Он выключил проигрыватель. — Слышал что-нибудь похожее?

— Нет, — сказал Эл.

— Не то что старый барбершоп, верно? Это тебе не братья Миллз. — Убирая пластинку, Найт повернулся к Элу: — Что ты об этом думаешь? — Он смотрел на Эла очень серьезно.

— Самая худшая дрянь, какую мне только доводилось слышать, — признался Эл.

Серьезное выражение лица Найта ни в малейшей мере не изменилось.

— Ты прав, — сказал он. — Ты выразился совершенно правильно. Но ты упускаешь главное. Это хорошо, потому что это так плохо. В то, что ты слышал, вложено много времени, таланта и искренности. Чтобы произвести такой звук, потребовалось много жестоких разочарований и пота. И это присутствует в звуке, ты можешь это расслышать. Такая штука появилась не случайно, это не отход производства при попытке сотворить нечто лучшее. Это не какой-то посредственный звук. Это звук, который ты запомнишь. Ты не сможешь выбросить его из головы. Он будет храниться там и через шесть, и через десять недель. Он производит впечатление. Посредственная вещь впечатления не производит и забывается сразу же, как отзвучит. Думаешь, ты сможешь забыть, как «Ученики Аристотеля» поют «Когда в твоих руках тюльпан»? Не обманывай себя. Ты этого не забудешь. А посему эта вещь гарантированно станет хитом. Своеобразие. У этого звука есть своеобразие. Когда «Ученики Аристотеля» исполняют «Когда в твоих руках тюльпан», ты знаешь, что это такое, и не спутаешь ни с чем другим. Да, этот звук плох. Он настолько плох, что это достижение, сопоставимое с Элом Джолсоном, или Джонни Рэем, или любым другим из выдающихся исполнителей. С сестрами Эндрюс.

— Понимаю, — сказал Эл.

— Понимаешь? — сказал Найт. — Ты вот сказал «худшая дрянь». Ты назвал «худшим» то, что войдет в сердца американцев по всей стране и станет частью их жизни. Таково твое понимание «худшего»? Нечто такое, что доставляет удовольствие и краткое избавление от тревог и страхов нашего времени, времени водородной бомбы? Ну и ну, Эл. Если это, по-твоему, «худшее», что же тогда ты назовешь «хорошим»? То, что усиливает эти страхи? То, что делает нашу жизнь чуть более невыносимой?

Последовало молчание.

— Эти парни, — сказал Найт, — «Ученики Аристотеля» — я знаю их лично, это мои добрые друзья — получили массу удовольствия, когда делали эту запись. Они не интеллектуалы. Они не учились в колледжах, не читали Канта. Это просто хорошие, простые, веселые парни, которые любят собираться по вечерам вместе и петь. А мы хотим распространить это их удовольствие, поделиться им со всеми остальными, штампуя пластинки с их обертонами. Таков наш бизнес. Вот для чего мы здесь. И вот для чего будешь здесь ты, если найдешь возможным принять наше предложение. Мы не пытаемся изменить мир. Мы не просветители и не реформаторы. Мы доставляем удовольствие, а не отдаем распоряжения. Это плохо?

— Нет. Это хорошо, — сказал Эл.

— Да, это хорошо, — сказал Найт. — То, что делают эти парни, хорошо, хорошо для людей. Это единственное добро, какое мы знаем. Когда это слышат профессиональные музыканты, они с ума сходят. Ты бы видел их лица. На такое стоит посмотреть. Они знают, что слышат звуки, исчезнувшие сотни лет назад. Звуки, которые, как они думали, им никогда в жизни не придется услышать. Так, а теперь о том, что мы собираемся сделать с тобой, Эл, здесь, в «Пластинках Тича». Мы собираемся отправлять тебя в маленькие города, которые ты так хорошо знаешь, где ты будешь слушать разные «парикмахерские» группы, пока не найдешь для нас таких парней, что не уступали бы «Ученикам Аристотеля». Тогда ты связываешься с нашими ребятами, специалистами по отыскиванию талантов и доведению их до кондиции, и мы высылаем бригаду с магнитофоном «Ампекс» и каким-нибудь договором и записываем их на пленку.

— Полагаете, моей подготовки для этого хватит? — спросил Эл.

— Для чего-то нового, — сказал Найт, — нового по-настоящему, такой вещи, как подготовка, не существует.

— Я не музыкант, — сказал Найт. — Почему вы не наймете музыканта?

— Это не имеет никакого отношения к профессии музыканта. Мы занимаемся звукозаписью. Например, записываем рев спортивных машин, а это становится случайно одним из наших бестселлеров. «Звуки из Сибринга». Ты знаешь, доказано, что быстрее всего бобы растут под запись выхлопов спортивного автомобиля.

— А на втором месте что?

— Симфонии, — сказал Найт. — Под них они тоже быстро растут.

— Мне кажется, вы выбрали не того человека, — сказал Эл. — Все, что я знаю, это торговля подержанными автомобилями.

— Зарплата составит пятьсот пятьдесят в месяц, — сказал Найт. — Плюс бензин и масло, разумеется. Через девяносто дней, если все пойдет хорошо, базовая зарплата дойдет до шестисот, а ещё через шесть месяцев — до шестисот пятидесяти. Хочешь ты такую работу или нет? Если нет, то у меня много дел. — Найт вернулся за свой стол, сразу же придвинул к себе бумаги и начал их просматривать.

— Я согласен, — сказал Эл.

Работа оказалась лучше, чем он ожидал. И зарплата — тоже. В конце концов, это не было работой продавца.

А потом он понял, что купился на прием заниженных ожиданий. К нему применили ещё один трюк, известный каждому автомобильному дилеру; его заставили думать, что все будет хуже, чем на самом деле, так что когда ему сообщили о реальном положении дел, он был так счастливо удивлен, что сразу же принял их предложение.

Но и это ещё не все. Почему его наняли? Почему они хотели, чтобы он на них работал? Потому что он приехал из Сан-Елены. Не больше и не меньше. Он не мог предложить ничего другого, что могло бы их заинтересовать, ни таланта, ни опыта, только свое провинциальное происхождение.

— Предположим, выяснится, что я солгал, — сказал он неожиданно. — Предположим, я родился не в Сан-Елене; предположим, на самом деле я родился в Чикаго.

— Мы проверяли, — сказал Найт.

— Это все, что вы во мне видите? — спросил Эл. — Ничего больше?

Это казалось ему крайне важным.

— Ты знаешь эти городки, — сказал Найт. — Пойнт-Рейс, Трейси, Лос-Гатос, Соледад. Это твоя стихия. — Он перелистывал бумаги. — И ты знаешь эти проселочные дороги. Не заблудишься. Это же смертельный номер, ваши дороги! Сплошной гравий да колдобины. Как раз те дороги, среди которых ты вырос. — Он уставился на Эла своим пристальным взглядом. — Чтобы искать «парикмахерские» группы в этих городках, потребуется много ездить. Придется ездить дни напролет. — Возвращаясь к бумагам, он добавил, отчасти самому себе: — А если твоя машина застрянет или сломается, ты можешь починить её сам. Ты знаешь, как это сделать.

После паузы Эл сказал:

— Когда мне приступать?

— В понедельник, — пробормотал Найт. — Тогда и увидимся. Приходи к девяти утра. Спроси Боба Росса. Он руководит этим проектом. Росс доводится Харману зятем. Это великий проект Хармана, тот, которому он оказывает всевозможную поддержку.

— Я думал, он поддерживает проект по ранней классике, — сказал Эл.

— Марку «Антика»? Публика ещё не созрела. Может быть, в следующем году.

Было очевидно, что Найт закончил с ним разговор; он погрузился в свои бумаги. Ничего не оставалось делать, кроме как уйти, и Эл закрыл за собой дверь кабинета.

Хотя Элу представлялось катастрофой получить работу единственно из-за того, что он родился в Сан-Елене, его жена отнеслась к этому иначе. Она сочла это большой удачей.

— Вообрази, что ты родился бы не в Сан-Елене, — сказала она тем же вечером. — Тогда бы ты не получил этой работы. Или представь, что они не были бы заинтересованы в таком проекте, чтобы записывать музыку в маленьких городках. — Она говорила и говорила, пребывая в полном восторге; эта работа представлялась ей очень привлекательной, так как подразумевала, что они смогут выбраться из области Залива. — Может, мы поселимся где-нибудь возле Сономы, — сказала она. — Мне всегда хотелось там жить. Или где-нибудь на Русской реке. Мне нравится быть рядом с водой.

— Они меня унизили, — сказал Эл.

— Да нет же, это только в твоем воображении. Ты проецируешь свои собственные мотивы на весь мир; ты во всем видишь трюки автомобильных дилеров только потому, что сам занимаешься подержанными машинами. У них была для тебя одна работа, но потом этот проект не прошел, и тогда им хватило порядочности разузнать о тебе побольше и обнаружить у тебя другую способность, которой они могут найти применение. По-моему, это сулит только хорошее. Все говорит о том, что это находчивые, сообразительные люди. Жду не дождусь, когда ты познакомишь меня с этим мистером Харманом.

— Может, я сумею напасть на золотую жилу в Арройо-дель-Секо, — сказал Эл. Это был самый маленький городишко, который он мог припомнить навскидку.

— И ты будешь работать непосредственно с зятем самого босса, — сказала Джули. — Это означает, что дорога для тебя будет открыта, что ты сможешь подняться до самой вершины.

— Убив его? — сказал Эл. — И сев на его место? — Это прозвучало, словно цитата из «Макбета».

— Сразу же сделавшись незаменимым, — сказала Джули. — Это ключ к успеху. Я читала статью об этом в каком-то женском журнале; погоди — сейчас я его найду. — Она принялась шарить по квартире.

Нет никакого успеха, думал Эл, в работе, которая требует, чтобы ты обыскивал один маленький городок за другим, чтобы найти худшие из вокальных групп, которые только возможны. А потом, когда худшие из возможных вокальные группы будут найдены, их будут записывать с помощью худших из возможных современных технологий звукозаписи, Эл представлял себе, как рыщет дальше и дальше, по все более расширяющимся кругам, пока не окажется за пределами Калифорнии; в поисках самой худшей из возможных на свете вокальных групп он достигает Орегона, затем Айдахо, Вайоминга, Нью-Мексико, Небраски и Миссисипи, а потом наконец охватывает все Соединенные Штаты. И вот финальный триумф — открытие самых худших из худших; благодаря ему, Элу Миллеру, на свет будет извлечена вокальная группа настолько никудышная, что хуже неё найти уже невозможно, сколько бы ни длились поиски. И тогда он уйдет на покой. Он выполнит свою работу для страны и нации.

— Бедный Доктор Мадд, — сказал он вслух.

— Что? — спросила Джули, приостанавливая свои поиски.

— Пес Тути Дулитла, — сказал Эл. — Он упустил свой шанс. То, что он делает, нельзя услышать. Нельзя записать.

Ни в старом звучании, ни в новом, подумал он. Пес, который тычет носом воздушные шарики, теперь не сможет стать частью американского образа жизни, потому что это не годится для высококачественного воспроизведения.

Если бы Доктор Мадд мог напевать спиричуэлс, пока подкидывает шарики, подумал Эл, тогда бы у него был шанс. Но это значит просить о невозможном. Потому что даже у электронной промышленности должны быть какие-то пределы.

И бедный Тути Дулитл, подумал он. Воображает, что ключ к успеху лежит в том, чтобы обладать неимоверным обаянием. Неудивительно, что и он упустил шанс. То время миновало. Необычное, поразительное больше никому не нужно. Теперь требуется все затрапезное. Требуются простолюдины. Успех теперь в руках у трио пухлых и улыбчивых девиц-дилетанток, которые носят первые попавшиеся платья и раскачиваются взад-вперед, исполняя песенку «Старый мельничный ручей».^[269] Ошибка Тути состоит в том, что он не родился в Сан-Елене, или в Монпелье, штат Айдахо, или в каком-нибудь подобном месте. Он был обречен с самого начала.

А что до меня, подумал Эл, то я тоже чуть было не упустил свой шанс. Но теперь мне показали верную дорогу.

В понедельник утром Эл Миллер поступил на работу в фирму Хармана. Секретарша направила его в кабинет на третьем этаже, где его встретили двое сотрудников, один из которых оказался инженером звукозаписи, а другой — зятем Хармана, Бобом Россом. Между ними находился магнитофон «Ампекс», питаемый от батарей, алюминиевые бобины с пленкой, микрофоны, усилители и переносные динамики.

На Россе был коричневый шерстяной костюм, узкий галстук и массивные очки. Он приветствовал Эла глубоким, едва ли не дикторским голосом, который поразил Эла контрастом с его круглолицым, почти детским лицом. Одет он, конечно, был очень стильно, но сложен так дурно, что представлялся Элу юнцом-переростком. Держался он тоже чересчур серьезно, по-мальчишески важно.

— Вы водитель? — спросил Росс.

— Полагаю, что так, — сказал Эл. — Меня только что наняли.

— А, Мильтон, — сказал Росс.

— Нет, — поправил его Эл, — Миллер.

— Вы сможете управиться с грузовиком с четырехскоростной коробкой передач?

— Конечно, — сказал Эл.

— Пойдемте, — сказал Росс. — Давайте загрузим все эти штуки и поедем; нет смысла терять здесь время.

Эл стал собирать оборудование, инженер звукозаписи к нему присоединился, между тем как Росс просматривал скоросшиватель с бумагами. Инженер пошел впереди, и они спустились и вышли на парковку, где стояла не самого последнего года выпуска полуторатонка «Дженерал моторс».

— Куда поедем? — спросил Росс у Эла, когда все оборудование было наконец загружено.

— В Форт-Брэгг, — без промедления ответил Эл.

— Это там мы найдем то, что нам нужно? — спросил Росс.

— Точно, — ответил Эл. Он выбрал этот город наугад. Никогда в нем не бывал. На дорогу туда и обратно требовался целый день, и он предвкушал путешествие.

— Не следует ли нам начать ближе к дому? — спросил Росс. — Между нами и Форт — Брэггом немало других городков.

— Их уже все перебрали, — сказал Эл.

— Черт, — сказал инженер звукозаписи. — Если мы поедем в такую даль, это займет не меньше пары дней.

— Будем реалистами, — сказал Эл. — Нам надо выбраться из зоны хорошего приема телепрограмм. ТВ разрушило естественную народную культуру в радиусе сотни миль отсюда.

— Вы, кажется, очень уверены в своем суждении, — сказал Росс.

— Я давно в этом бизнесе, — сказал Эл.

— Если мы отправляется так далеко, то мне лучше предупредить жену, — сказал инженер.

Он извинился и пошел звонить по телефону. Росс достал трубку и самозаклеивающийся пластиковый кисет и, прикуривая, сказал Элу:

— Откровенно говоря, мне совсем не улыбается уезжать далеко от Залива. До сих пор большинство наших записей мы делали в клубах Сан-Франциско. Многие самодеятельные певцы рвутся приехать сюда, и мы нашли немало джазовых и поп-исполнителей в таких заведениях, как «У Фэка номер два», «Черный ястреб» и «Голодный-один».

— Прекрасно, — сказал Эл. — Посидите в клубе «У Фэка номер два» и посмотрите, сколько пройдет времени, прежде чем там появится подлинный «парикмахерский квартет». И чтобы у него ещё не было контракта.

Вскоре они уже ехали по шоссе, Эл сидел за рулем. Боб Росс попыхивал своей трубкой и читал специализированный журнал. Инженер звукозаписи привалился к дверце со своей стороны кабины и вскоре уснул.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — сказал Росс, на мгновение отрывая взгляд от журнала. — Как вы отстаиваете вашу точку зрения.

— Спасибо, — сказал Эл.

— Мы поедем дальше, — сказал Росс. — Однако, полагаю, надо остановиться на минутку у дома моего тестя и посоветоваться с ним. Прежде чем мы отправимся в такую даль.

Он указывал Элу направление среди холмов Пьемонта, вдоль улиц с высокими деревьями и террасными садами, которые обнесены были каменными заборами, заросшими плющом. Вскоре они остановились возле дома, который сильно вдавался вглубь от улицы и перед которым высился ряд тополей.

— Зайдем вдвоем, — сказал Росс, проскальзывая мимо спящего инженера и ступая на тротуар. — Он сегодня дома. Приступ сенной лихорадки.

Они вместе зашагали по мощенной каменными плитами дорожке, мимо клумб с увядающими розами и гладиолусами. Росс повел его вокруг торца здания, к патио позади него, где они и нашли Криса Хармана. Тот загорал в купальных трусах, распростершись на махровом полотенце, и слушал портативный радиоприемник. Рядом с ним стоял высокий стакан чая со льдом и лежала стопка «Ю. Эс. ньюс энд уорлд рипорт». Когда они приблизились, он повернул голову.

— Здравствуйте, — сказал он радушно.

— Мы не займем более минуты, извините за беспокойство, — сказал Росс.

— Ничего страшного, — сказал Харман и оперся подбородком на сложенные руки.

— Мы направляемся в Форт-Брэгг, — сказал Росс, — чтобы разыскать там какие-нибудь барбершоп — квартеты, никем ещё не ангажированные.

— Нет, только не это, — сразу сказал Харман.

— Почему? — спросил Эл.

— Это совсем не та область. Форт-Брэгг стоит слишком близко к воде. Там, вдоль побережья, всегда холодно и туманно. Это край лесорубов. А барбершоп вы найдете в фермерских поселениях. В долине Сакраменто или Сономы. Там, где жарко и сухо, где равнины. Положитесь на мое слово. — Он с трудом принял сидячее положение. — Не сочтите это за насмешку над вашим предложением, Эл, но поезжайте в округ Сонома и поищите что-нибудь в Петалуме.

— Вы знаете Петалуму? — спросил Эл.

— Ну разумеется, — сказал, улыбаясь, Харман. — Постоянно там бываю. Лучшие цыплята и яйца в мире.

— Мы туда съездим, — сказал Росс. — Дорога туда займет не больше двух часов.

— И не забывайте, — сказал Харман со своей вежливой, приветливой улыбкой, — что поблизости есть и другие городишки. Севастополь, Санта-Роза, Новато. Это густонаселенный фермерский район, притом очень жаркий. Очень скучный район. Как раз такой, что и нужен для барбершопа. — Он встал на ноги и надел голубой с белым халат, который подпоясал шнуром. — Со временем у вас будет масса возможностей поупражняться в своих суждениях, Миллер, — сказал он. — Простите, что ставлю крест на вашем замысле, но, как известно Россу, у меня хорошее чутье в такого рода делах.

— Знаю по собственному опыту, — сказал Росс.

— Всегда рад поучиться, — сказал Эл. — Я полагаю, что довольно неплохо разбираюсь в этой области, но всегда готов узнать что-то новое. Человек никогда не перестает учиться в школе жизни.

— Как насчет того, чтобы чего-нибудь выпить? — спросил Харман. — Прежде чем вы отправитесь в эту долгую и жаркую поездку?

— Было бы ужасно мило, — сказал Росс.

— Спасибо, — сказал Эл. — И правда, в самый раз.

— Тогда прошу меня извинить, — сказал Харман и удалился в дом.

Они остались в патио одни. По радио продолжала играть музыка.

— Вы узнаете много большее, — вскоре сказал Росс, — работая в фирме Хармана. Крис поистине изумительный человек, настоящий гигант. Вы, наверное, воображаете, к примеру, что Крис главным образом занимается бизнесом в области звукозаписи. Ничего не может быть дальше от истины. В основном он занимается инвестициями.

— Понятно, — сказал Эл.

— Он стоит около двух миллионов долларов, — сказал Росс. — Этим все сказано. А ещё он один из главных спонсоров Оклендского отделения организации, занимающейся помощью инвалидам. Он много лет всемерно поддерживает либеральное движение. Человек он отзывчивый и образованный, очень хорошо разбирается в гуманитарных науках. Да вот хотя бы — Платона он читает в подлиннике, по-гречески. А ещё увлекается филателией. Его коллекция ранних британских марок не уступит ничьей другой на всем Западном побережье.

— Вот это да, — сказал Эл.

— Он все вам покажет в своем доме, — сказал Росс. — Теперь, когда вы стали частью команды. Он для всех доступен. У Криса совершенно нет снобизма, он даже не знает, что это такое. Когда он идет что-нибудь купить, например утреннюю газету, то он так же любезен и вежлив с продавцом… — Росс повел рукой, — как со своими домочадцами и друзьями. Он не делает различий. Для него человек есть человек. Это чистая правда.

— Ну и ну, — сказал Эл.

— Это признак настоящего аристократа, — сказал Росс.

— Полагаю, что так, — сказал Эл.

— Так говорят даже те, кто терпеть его не может, — сказал Росс.

— Кто же его терпеть не может? — спросил Эл. — Как вообще такое возможно?

— О, его многие не выносят, — сказал Росс. — Вы будете удивлены. У него много врагов, которые желают ему всех бедствий на свете и не упустят любой возможности сказать о нем какую-нибудь гадость — главным образом, за глаза.

— Почему? — спросил Эл.

— Я долгое время задавал себе этот вопрос. Это из-за его везения. Они могут простить ему его воспитание и образование, его таланты в области бизнеса и культуры. Но не его удачливость. Они готовы простить ему даже его богатство. Но удачливость…

Росс повел рукой, рассыпав табак из своей трубки. Горящая крупинка упала на землю, и он, смочив слюной пальцы, аккуратно её загасил.

— Они думают, что им тоже должна улыбаться удача, — сказал Эл.

— Верно, — сказал Росс. — Она должна быть поровну распределена во всем цивилизованном мире. Разумеется, будь это так, то такой вещи, как удача, вообще бы больше не было; никто бы даже не знал, что означает это слово. Я имею в виду, давайте поразмышляем, что такое удачливость.

— Удачливость — это когда перед тобой все расступается, — сказал Эл.

— Удачливость — это способность использовать шанс, — сказал Росс. — Это значит, что, когда что-то идет не так, ты можешь обратить это себе во благо. Это не означает, скажем, что у тебя на руках всегда хорошие карты. Не означает, что тебе всякий раз достаются три туза и два короля. — Обратившись к Элу лицом, он сказал: — Это означает, что ты можешь выиграть даже с никудышными картами, потому что неким образом, неведомым для всех остальных, ты способен сделать плохие карты хорошими. Вы следите за моей мыслью?

— Да, — сказал Эл. — И эта новая концепциям самом деле завораживает.

— Тогда, может, вы объясните мне, как это происходит, — сказал Росс. — Я наблюдаю за ним уже шесть лет и, откровенно говоря, не могу ничего понять. Скажем, он покупает часовую мастерскую. На следующий день изобретают автоматическое устройство для починки часов, и кто-то устанавливает такое устройство на тротуаре прямо напротив; все, что надо сделать, этоопустить туда испорченные часы, а через пять секунд они появятся обратно, уже отремонтированные. За, скажем, шесть центов. Любого другого это разорило бы.

— Несомненно, — сказал Эл.

— Но не Криса.

— Почему?

— Не знаю.

— Может, у него достаточно капитала, чтобы списать потери?

— Нет. Он каким-то образом оборачивает это в свою пользу. Он выигрывает. Он получает прибыль — во всяком случае, в конечном итоге. Эта машина, эта скорострельная ремонтная машина, стоящая на другой стороне улицы, на самом деле способствует тому, чтобы за продолжительный период он получил больше, чем получил бы, если бы его конкурент не установил там эту машину или если бы такой машины не существовало вовсе.

— Поразительно, — сказал Эл.

— Я видел, как он заходит к кому-нибудь в офис, — сказал Росс, — чтобы что-то подарить, пластинку или бутылку виски, и только потому, что ему случилось оказаться там в это время, ему открывалась какая-нибудь великолепная возможность. Если бы он перешел улицу, чтобы просто так лично вручить вам сотню долларов, то где-нибудь неподалеку от вас он заметил бы объявление «Сдается» и немедленно арендовал бы это помещение, а через полгода сорвал бы на этом большой куш, для чего бы оно ни использовалось. Оказалось бы, что это было именно то, в чем он нуждался — или в чем нуждалась публика. Взять хотя бы тот же барбершоп. Это, как вы знаете, его идея.

— Да, — сказал Эл.

— Он никогда не ошибается. Если он всерьез принимается за барбершоп, то можете держать пари, что это станет очередным трендом. Возможно, это станет трендом именно потому, что он этим занялся. Я не знаю. И эта его связь с реальностью распространяется в какой-то мере по всей организации. Клянусь, моя собственная удачливость значительно повысилась с тех пор, как восемь лет назад я познакомился с Крисом Харманом. Даже познакомиться с ним уже большая удача; днем знакомства с ним вы можете датировать начало процесса. Ваше везение, Миллер, уже началось. Вы это чувствуете?

— Ещё как, — сказал Эл.

— Я имею в виду, что вы теперь куда-то движетесь. Вы не просто стоите на одном и том же месте. Вас заметили.

Открылась дверь, и в патио снова появился Крис Харман в своем голубом с белым халате и с подносом в руках, на котором стоял серебряный шейкер для мартини и три заиндевевших бокала, в каждом из которых было по оливке.

— Вот и мы, — сказал Крис.

Глава 12

В то утро Джим Фергессон, выйдя из дома, первым делом поехал в Банк Америки. Там он перевел все свои деньги, за исключением десяти долларов, с накопительного счета на чековый. Выйдя из банка, он заглянул в свою чековую книжку и полюбовался суммой в 41475,00 долларов. Он хотел должным образом одеться. Пожалуй, заеду куда-нибудь и куплю себе новый галстук, подумал он. Из этих, узких. Так что он продолжал ехать по Сан-Пабло, пока не увидел одежную лавку; там он припарковался и вылез из машины, стараясь двигаться медленно и не перенапрягаться. Вскоре — он был уже внутри лавки и рассматривал галстуки на вешалке.

— Добрый день, — услышал Фергессон.

К нему с улыбкой приблизился пухлый молодой китаец без пиджака. У него был хороший галстук: серый с красными крапинками. Старик, перебирая образцы на вешалке, нашел точно такой же. Стоил он четыре пятьдесят, что для галстука ему показалось немного чересчур.

— Прекрасный выбор, — одобрил китаец. — Ручная работа, один приятель из Сосалито делает. У него на это патент.

Фергессон купил несколько галстуков и вышел из лавки довольным.

Но ехать домой ему все равно не хотелось. Там была Лидия, и ему было не по себе от мысли о столкновении с ней. Сидя в машине, он открыл бумажный пакет с галстуками; задрал воротник рубашки и с помощью зеркала заднего вида стал повязывать один из новых галстуков. Занимаясь этим — он так редко носил галстуки, что ему мешали собственные пальцы и он никак не мог определить, какой длины надо оставить короткий конец, — он заметил, что китаец вышел из своей лавки на тротуар и сочувственно ему кивает. Тогда он выбрался из машины и позволил китайцу завязать ему галстук. Тот прекрасно с этим справился, и его пальцы притрагивались ловко и дружески.

— Спасибо, — сказал Фергессон, слегка смущенный, но в то же время и обрадованный. — Мне предстоит важная деловая встреча. — Он посмотрел на свои карманные часы, чтобы показать, какое бремя над ним довлеет.

Китаец улыбался ему, глядя, как он садится в машину и заводит её. Он желает мне удачи, подумал Фергессон, отъезжая и вливаясь в транспортный поток. Это хороший знак.

Он накупил галстуков более чем на двадцать пять долларов, осознал он. Ну и ну! Это нечто; что-то это доказывает, думал он. А вот что: их обслуживание, этих китаез. Вот как они добиваются прибыли от такого мелкого бизнеса, которым занимаются, — добавляют кое-что задаром, на что никогда не пойдет белый. Я не против того, чтобы покупать там всю свою одежду. Знаю, что там меня ждет по-настоящему индивидуальный подход.

Он отметил в уме местонахождение лавки. Так что теперь я смогу найти её и позже, подумал он.

Готов поспорить, что этот китайчонок загребает немало денег, подумал он, сворачивая на перекрестке налево.

А день и вправду выдался чудесный, сказал он себе, обратив внимание на небо и солнце; он опустил стекло и вдохнул свежий воздух. Надеюсь, этот проклятый смог сегодня не появится, подумал он. Он ведь очень вредит здоровью, вызывает рак легких не в меньшей степени, чем сигареты.

Я не смогу чувствовать себя так же хорошо целый день, сказал он себе. Уже давала о себе знать усталость: ему трудно было вести машину, трудно следить за всеми другими машинами, за тем, как они останавливаются и возобновляют движение. Вот что создает этот смог, думал он. Выхлопы автомобилей, всех этих автобусов и грузовиков; слишком много людей понаехало в Окленд — слишком он переполнен.

Теперь он чувствовал себя так, словно на него наваливалась огромная гриппозная тяжесть. Это было как в тот раз, когда он слег с азиатским вирусом; только неделю спустя после того, как он подхватил его, он осознал, что болен: симптомы были таковы, что он чувствовал себя не столько по-иному, сколько просто хуже. У него повысилась утомляемость, усилилась раздражительность; угрюмость и пораженчество одолевали его сильнее обычного. Он на всех кричал и не справлялся со своей работой, но оставался на ногах, пока однажды не ослабел настолько, что не смог подняться из-за стола после завтрака, и тогда Лидия не выпустила его из дома.

Опять как тогда, подумал он, замедляя ход машины. Тяжесть повсюду, особенно в руках; кисти лежали на руле, словно цементные перчатки. Голова тряслась. Даже глазные мускулы устали, подумал он; впереди идущие машины виделись искаженными. Предметы то сливались, то снова разделялись. Черт, мой левый глаз совсем меня не слушается, осознал он. Я окосел. Должно быть, глазные мускулы переутомились.

Что ж, подумал он, мне нужен витамин В, Это витамин для нервов. Держась в потоке, он продолжал двигаться, пока не смог повернуть обратно на Сан-Пабло; он сделал левый поворот на красный свет и перебрался на дальнюю полосу. Вот что поддерживало меня до сих пор. Витамины и пара хороших горячих ванн. Но на этот раз он не мог принять горячую ванну из-за наложенной повязки. Ему приходилось воздерживаться от воды; доктор его предостерег. Придется ограничиться витаминами.

Перед рестораном для автомобилистов располагалась «желтая зона», и все равно он там припарковался. Выбравшись из машины, осторожно прошел по тротуару к лавке здоровой пищи. Его ноги, обнаружил он, словно бы погружались в тротуар, как будто тот превратился в густую жижу. Погружаются на добрых шесть дюймов, сказал он себе, вытаскивая правую ногу наверх, снова её опуская и вытаскивая левую; левую, правую, левую, и так далее, вплоть до откатывающейся двери в лавку здоровой пищи. Прислонившись, он передохнул минутку, злобно ухмыляясь себе самому, а затем открыл дверь ребром ладони.

— Доброе утро, Джим, — сказала Бетти.

С кряхтением рухнул он как подкошенный на первый попавшийся табурет. Сложил на прилавке руки и ненадолго опустил на них голову; давным-давно он делал так же в школе; он чувствовал, как лоб давит на запястье. Как в третьем классе, подумал он. Дремота в разгар дня. Он взмахнул рукой, подзывая Бетти, и та подошла.

— Слушай, — сказал он, — как насчет ещё одного пузырька тех витаминов для здоровья? Лечебных витаминов?

— Так, а какие же у тебя были? — пробормотала Бетти. — Мультивитамины? — Она отошла к полке. — Большие красные пилюли?

Он увидел знакомый пузырек и указал на него; она сняла её с полки.

— Вспомнила, — сказала она. — Это В-комплекс. Ниацинамидная и пантеноловая группа. Это очень хорошие витамины, Джим. В них есть печеночная фракция, их используют при анемии. — Но в них нет В-двенадцать, это их единственный недостаток. — Она потянулась за другим пузырьком. — Вот в этих В-двенадцать есть, но они немного дороже. И в тех, и в других одна и та же кровяная формула.

— Мне нужен только тот, что для нервов, — сказал он. — В-один. — Он протянул руку к знакомому пузырьку, и она дала ему витамины. — Можно немного воды? — спросил он.

— Конечно, — сказала она и пошла наполнять стакан.

Он принял пару витаминных драже прямо у прилавка, затем, с пузырьком в руке, направился к выходу.

— Я запишу это на твой счет, — сказала Бетти, следуя за ним. — Надеюсь, Джим, это то, что тебе надо. Ты сегодня выглядишь очень усталым. Знаешь, ты мог бы принимать их в растворе, может, так оно было бы сподручнее. — Она вышла вместе с ним на тротуар.

— Хорошо, — сказал он, подходя к своей машине и забираясь внутрь.

Как только он снова уселся за руль, ему стало лучше: часть тяжести оставила его. Этот чертов смог, думал он, заводя двигатель. Дышать уже и впрямь трудно. А смог, он видел, начал смазывать цвета зданий. Авеню Сан-Пабло теперь и вполовину не простиралась так далеко, как прежде; она обрывалась в дымке, и он не видел центральной части Окленда, которую видно было всего несколько минут назад. Ну так и что с того? — спросил он себя, присоединяясь к потоку транспорта. Я достаточно насмотрелся на центральную часть Окленда.

Во всяком случае, на окраинах, на Оклендских холмах, такого сильного смога не бывает. Вот почему они там селятся, сказал он себе, следуя по какой-то ведущей на восток улице. Этой улицы он не знал, но по ней проходила автобусная линия, а значит, она непременно пересекала Бродвей. На Бродвее сверну влево, и это приведет меня прямиком в Пьемонт. После этого у меня никаких трудностей не будет.

Как он и ожидал, улица, в конце концов, вышла на Бродвей. И теперь, направляясь к перекрестку с авеню Макартур, он заметил, что смог остался позади. Сюда его не пропускают, подумал он, довольный. Наверное, против него принят какой-то закон о районировании. При этой мысли он рассмеялся, ещё раз почувствовав себя лучше. Витамины уже помогли. Чистый воздух вернул ему способность дышать, а витамины придали сил. Он похлопал по карману пиджака, где лежали его банковская и чековая книжки. Это вам не хрен собачий, подумал он. Это кое-что да значит.

На авеню Макартур он свернул направо, затем снова налево, на длинную улицу жилого района, обсаженную деревьями. Движения там почти не было. Шум остался где-то позади, и он замедлил ход, осознавая спокойствие окрестностей. Кучи листвы в придорожных канавах, ожидающие сожжения. Припаркованная молочная цистерна. Садовник в старых джинсах и спортивном свитере, подравнивающий края лужайки. Фергессон поднимался по холму на второй скорости, минуя более крупные здания. Железные ограды, плющ… он искал нужный ему дом. На этой ведь улице? Он вертел головой, озираясь. Высокая каменная стена, тополя. Неужели проехал?

Он заметил табличку с названием улицы. Не та, до той он ещё не добрался. Увеличив скорость, он свернул направо.

Жарковато, подумал он. Солнечный свет устремлялся на него, на тротуары. Из-за галстука ему было ещё жарче: шея, обхваченная тугим воротником, сделалась скользкой. Большим пальцем левой руки он ослабил ворот, оттянув его, но ещё не расстегивая. И обогреватель: до сих пор включен. Он наклонился, чтобы его выключить…

Столкновение бросило его вперед, на рулевое колесо. Он ударился головой о руль, а взметнувшимися руками врезался в ветровое стекло. Потом его откинуло назад, и он лежал на сиденье, скорчившись и открыв рот. Машина остановилась. Двигатель заглох.

Перед ним стоял огромный тяжелый белый «Крайслер», сцепившись своим передним бампером с бампером «Понтиака». И выбравшийся из «Крайслера» водитель быстро на него надвигался, грозя кулаком и вопя что-то беззвучное. Это какая-то женщина, осознал старик. Тощая тетка в длинном коричневом пальто, злая, испуганная, спешащая к нему.

— Видите, что вы натворили? — Её трясущееся лицо вдруг оказалось у его окна, в дюйме от его собственного. Он опустил стекло. — Смотрите, что вы наделали; боже, что скажет мой муж? — Она исчезла, нагнувшись к бамперу. — Господи, да посмотрите же!

Чувствуя онемение, он сумел выбраться наружу. Другим машинам пришлось остановиться. Улица теперь была заблокирована. Его машина и машина женщины полностью её перегораживали, потому что с обеих сторон тянулись сплошные ряды припаркованных автомобилей.

— Смотрите. — Все её тело сотрясалось. — А мне надо забрать его в час тридцать. Это вы виноваты — вы ехали посреди улицы, вы даже не видели меня. Вы что, не слышали, как я вам сигналила? Вы не поднимали головы, вы смотрели вниз — вы вообще на меня не смотрели или не обращали внимания.

— Так и есть, — сказал он.

— Ну что вы стоите столбом? — сказала она, буравя его взглядом. — Делайте что-нибудь. Расцепите их. — Она отошла, потом снова забралась в свою машину. Потом вдруг снова вылезла. Он не мог за ней уследить: она уже снова была рядом. — Вы собираетесь что-нибудь делать? Или так и будете стоять?

Он присел на корточки и слепо уставился на два бампера. В сознании у него царила пустота, у него не было никакого плана, никакого представления, что делать.

— Я ведь просто могла вас убить, — сказала женщина позади него. — Вы вообще водить умеете? Через десять минут мне надо быть в отеле «Клермонт», теперь я нипочем туда не успею. Вы вызовите буксир? Я хочу записать ваш номер. — Она побежала обратно к своей машине, чтобы найти, на чем писать.

Фергессон ощупал бамперы. Одну из машин придется поднимать домкратом.

— Вы застрахованы? — спросила женщина, вернувшись. — Полагаю, что нет; у таких, как вы, никогда нет страховки. Я пойду в тот дом и вызову такси. Теперь у меня есть ваш номер.

Она торопливо прошла по дорожке к крыльцу дома напротив и принялась звонить в дверь. Спустя миг его внимание вернулось к бамперам.

— Помощь нужна? — спросил какой-то человек, подошедший сзади.

— Нет, — сказал Фергессон. — Спасибо.

— Хотите, я вызову буксир?

— Нет, — сказал он.

Подойдя к багажнику своей машины, он достал домкрат. Затем открыл багажник «Крайслера» и взял там домкрат побольше, для «Крайслеров». С помощью их обоих он поднял передок «Крайслера». Бамперы все равно продолжали цепляться друг за друга. Присев на колени, он спустил воздух из передних шин своего «Понтиака». «Понтиак» со вздохом медленно осел. Старик ухватился за изогнутый зеленый бампер «Понтиака» и рванул его. Металл наконец поддался, и машины разъединились.

Он забросил домкраты обратно в багажники и пошел по дорожке к дому, в котором скрылась женщина. Входная дверь была открыта: он видел ту женщину у телефона в коридоре. Появилась другая женщина, хозяйка дома.

— Скажите ей, что она может ехать, — сказал старик, едва переводя дух. Повернувшись, он пошел по дорожке обратно, прочь от дома.

Появилась женщина-водитель, все ещё бледная и дрожащая.

— Премного вам благодарна, — сказала она ледяным тоном.

— Я их разъединил. — Он рылся в своем бумажнике; пальцы у него так одеревенели, что, казалось ему, могли вот-вот сломаться. — Вот вам моя визитная карточка.

Она выхватила у него карточку и запрыгнула в свой «Крайслер». Двигатель завелся, и она тронулась, машина повиляла из стороны в сторону, а потом скрылась за углом.

Начали снова двигаться и все другие остановившиеся машины. Однако тот, кто предлагал помощь, оставался на месте. Его маленькая иномарка была припаркована на подъездной аллее.

— Как насчет вашей машины? — сказал он. — У вас две шины спущены.

— Я управлюсь, — сказал старик. — У меня автомастерская. Вот что за карточку я дал той даме. Карточку с адресом моей мастерской.

— Понятно, — сказал водитель. — Что ж, удачи. — Он неловко забрался в свою иномарку. — Пока.

Фергессон в одиночку откатил свой «Понтиак» с проезжей части к обочине. Он заблокировал два проезда, но дорога транспорту теперь была открыта. Вообще-то они и так могли проезжать мимо, сказал он себе. Остановились, чтобы просто поглазеть. Ублюдки. Им наплевать, есть ли у меня разрешение оставлять свою машину вот так. Но он не мог сделать ничего другого.

До дома Хармана было недалеко, и он пошел по тротуару, даже не остановившись, чтобы отдышаться. Перед глазами у него мельтешили красные точки, в горле горело. Он шел, дыша через рот, и его жадные глубокие вздохи испугали двух прохожих, шедших навстречу. Он ухмыльнулся им и пошел дальше. Мне надо пройти всего с квартал, сказал он себе. Ему казалось, что он уже видит нужный дом и может подойти к нему сзади, срезав расстояние.

Да, подумал он, вот он. Перед домом стоял грузовик Хармана; на нем значилось название фирмы звукозаписи. Значит, все верно. Наконец он на месте. Сойдя с тротуара в траву, он стал пробираться к газону, засаженному розами, не пытаясь найти вымощенную каменными плитами дорожку. У него на это не было времени. Мне надо идти прямо туда, сказал он себе. Я должен заключить с ним большую сделку, мне нельзя медлить. Теперь он пробирался среди деревьев. С этим не медлят. Он стиснул руками свой пиджак, чтобы банковская и чековая книжки были в безопасности.

Проходя через розовый сад, он оступился и упал назад — совершенно неожиданно обнаружил, что сидит и дышит с присвистом; почти сразу же поднялся и стал, пошатываясь, отряхиваться. Пиджак испачкался. Он сделал ещё три шага и оступился снова. На этот раз он поскользнулся, ноги разъехались в разные стороны, его шатнуло вперед. Выставив руки, чтобы опереться о почву. Он пробежал последние несколько шагов, балансируя руками, и достиг бетонного крыльца перед парадной дверью. Кусочки почвы и удобрений сыпались с него, отскакивая от бетона. Дрожа от боли, он оттирал от земли руки, стоя на крыльце перед входной дверью. Вытер о коврик ноги. А потом постоял там какое-то время и, выждав, пока восстановится дыхание и он сможет говорить — ему необходимо было иметь возможность говорить, — он поднял руку и постучал.

Внутри дома кто-то зашевелился.

Слишком рано я постучал, подумал он. Я ещё даже не отдышался, как же я смогу говорить? Он почувствовал панику. Не подходите пока, сказал он про себя. Если я больше не буду стучать, то не подходите, хорошо? Он стоял перед дверью и не стучал, не производя никаких звуков, кроме тех, что сопровождали дыхание. Но к двери все равно подходили.

Вы, ублюдки, сказал он про себя. Вы застали меня не вовремя, я не готов. Но он ничего не мог поделать. Теперь он не мог их остановить. Дверь начала открываться.

Здравствуйте, сказал он. Здравствуйте, можно войти? Мистер Харман дома? Он упражнялся быстрее и быстрее, пробегая по всем этим фразам, пока открывалась дверь, он тараторил их, поспевая за её движением. Послушайте, я приехал повидаться с мистером Харманом, если он не занят. Это очень важно. Он похлопал по пиджаку, по чековой книжке, по боли. У нас деловой разговор, сказал он. Он пыхтел все быстрее и быстрее, как какой-то механизм. Голова его, словно кукушка, моталась взад-вперед в одном ритме с дверью. Здравствуйте, здравствуйте.

Здравствуйте, сказал он. Здравствуйте.

Дверь открылась полностью. Женщина, хорошо одетая, элегантная. Улыбается, глядя в сторону, рука — кольцо, пальцы — лежит на двери, на ногтях розовый маникюр. Ковер в прихожей и стол; арочный проем. Взгляд внутрь и мимо. Камин.

Здравствуйте, пробулькал он. Мне очень жаль. Простите, что так вышло. Жар вокруг шеи, там, где новый галстук. Потянулся к обогревателю. Солнце обрушивалось на него, расщепляло, раскалывало ему голову. Я уберу его оттуда. Но я не могу его отвести. Может, вы его отведете. Простите, простите, говорил он женщине. Он пятился от неё, отступал.

— Да? — сказала она.

— Жарко, — сказал он. — Можно мне присесть на минутку?

Взять пузырек с витаминами. Гемо-ти-тичными. Он засмеялся; оба они засмеялись, и она держала дверь открытой, так что он смог пройти мимо неё в прохладный сумрачный коридор, совсем беззвучно, все звуки терялись в ковре. Белые испанские стены, им тысяча лет. Он даже не смел дышать.

— Мой муж дома, — сказала она, идя впереди него. — Думаю, вы хотите подождать.

— Спасибо, — сказал он, найдя кресло.

Черная кожа; его руки обследовали кресло, узнавали его.

— Всего минутку. — Спиной к нему, у другой широкой арки, в дальней комнате. За портьерами.

— Все в порядке, — сказал он, усаживаясь.

— Вы уверены?

— Да, — сказал он. — Спасибо.

Он уставился в пол. Потом, неожиданно, в его руках появилась, удерживаемая в равновесии, китайская чашка с кофе, ложкой и всем прочим. Он уставился на неё в ужасе; она наклонилась, скользнула и вернулась на место. Одна черная капля, большая, как галоша, упавшая ему на ногу сбоку, пронизавшая брюки; он не сводил с неё взгляда, кивая. Скрыть из виду. Вы об этом не узнаете. Он скрестил ноги, чтобы спрятать пятно.

— Не беспокойтесь вы так, — сказала женщина.

— Куда мне, к черту, беспокоиться, — возразил он, изо всех сил удерживаясь, чтобы не рассмеяться. — Это вы обо мне не беспокойтесь. — Он раскачивался из стороны в сторону.

Вот я какой. Вроде лодки.

К этому привыкаешь.

— Честь — вот что нужно иметь, — сказал Эл Миллер. — Это как доверие в финансовом мире. Чек проходит через двадцать рук, прежде чем в дело вовлекаются какие-то реальные деньги. Я считаю, что честь надо принимать на веру так же, как мы принимаем на веру чек. Иначе вся система развалится.

Лежа на спине в своем купальном халате, Крис Харман смотрел в полуденное небо. Глаза его были скрыты под темными очками. Он не отозвался; казалось, он погружен в раздумье.

— Вы имеете в виду, внутри организации, — сказал Боб Росс.

— Именно, — сказал Эл.

Подняв голову, Харман медленно проговорил:

— Но в организацию, Эл, может кто-то проникнуть. Кто-то, преследующий иные цели. — Протянув руку, он нашел свой стакан. — На слепом доверии далеко не уедешь. Надо уметь защищаться. Не думаю, чтобы вы понимали, как близко они к нам все время подбираются.

— Прошу прощения? — сказал Эл, не понимая.

Опираясь на локти, Харман пояснил:

— Большую часть того, что мы получаем — должны получать — в виде чистой прибыли, надо вкладывать снова. Повторное инвестирование, но вот с какой целью: защитить себя. Думаю, вы читали о том, как Южно-Тихоокеанская компания тихой сапой скупала акции Западно-Тихоокеанской. В ЗТ об этом впервые узнали, когда ЮТ неожиданно объявила, что располагает уже десятью процентами, и вот, помоги мне Господи, они обратились в Комиссию по междуштатной торговле, чтобы та приобрела остаток. Боже мой, они перехватывали управление.

— Вот ведь ужас, — сказал Росс.

— Но это не единственный способ проникнуть в организацию, — сказал Харман. — Существуют также шпионы, доносчики и сыщики, как в автомобильном бизнесе, где крадут все секреты.

— Это я могу засвидетельствовать, — сказал Эл. — По собственному опыту.

— Совершенно верно, — сказал Харман. — В этом вы разбираетесь. Но я, Эл, сталкивался с другими вещами, о которых вы можете не знать. Позвольте привести вам пример. Разумеется, между нами. — Он глянул в сторону Росса. — Боб об этом знает.

— О да, — сказал Росс серьезным тоном. — Тот переговорщик.

— Нас прощупывали, — сказал Харман.

— Кто? — спросил Эл, стараясь, чтобы это прозвучало так, будто он понимает, о чем речь, хотя на самом деле давно потерял нить рассуждений. Для Хармана же и Росса предмет, казалось, был сам собой разумеющимся.

— Они, — сказал Харман. — Они — скажем прямо — искали у нас слабое звено. Они его не нашли. Но не оставят своих попыток. У них много денег… они, конечно, не ЮТ, но также и не табачная лавочка на углу. Под этим я разумею, что они ни в коем случае не временные игроки, они явились сюда, чтобы остаться.

— Понимаю, — сказал Эл.

— Надо знать своих друзей, — сказал Росс.

— Вот именно, — сказал Харман. — Так вот, мы все здесь друзья, все трое. Но к вам подберутся. — Сняв темные очки, он вперил взгляд прямо в Эла. — Обязательно. В ближайшие дни.

— Вот так-так, — сказал Эл.

— И вы этого даже не поймете, — сказал Росс.

— Точно, — согласился Харман. — Самостоятельно — никак.

— Расскажите ему о том переговорщике, — сказал Росс.

— Я сразу же понял, что к чему, — сказал Харман. — Но только потому, что это случалось прежде и я уже определил их линию, их логику. В основном они действуют из-за пределов города, вероятно, из Делавэра, через холдинговую компанию. Если предположить, что у них вообще имеется легитимное прикрытие, то они, вероятно, контролируют все свои собственные пункты розничной продажи.

— Продают самим себе, — сказал Росс.

— Но чего они в действительности хотят или чем занимаются, — продолжал Харман, — нам неизвестно. Они присутствуют на Западном побережье уже, по крайней мере, одиннадцать месяцев, судя по изменениям в картине, особенно в округе Марин. Вы, наверное, читали об огромном новом жилищном строительстве в Марин — сити; это действительно тщательно продуманные стройки. За все платят налогоплательщики. И они разорили Беркли, они практически полностью завладели городом. На это потребовалось пятнадцать лет, но теперь все. — Он скорчил гримасу, глядя на Эла.

— Да кто же это? — спросил Эл.

— Негры, — сказал Боб Росс.

— Вот что выдало их переговорщика, — сказал Харман. — Голос можно было распознать даже по телефону. Негритянские интонации.

Эл уставился на него.

— Они наняли типа, — продолжал Харман. — Очень спокойного, открытого. Я подыгрывал. — Теперь у него вроде бы дрожал голос. — Вел себя так, словно понятия не имел, куда они клонят. Понимаете? Поэтому они промахнулись. — Лицо его снова исказила гримаса, это было едва ли не тиком. — Я все ещё напряженно размышляю об этом, — сказал он и допил свой бокал. — Так или иначе, — сказал он, — они располагают каким-то фактором, который, по их мнению, можно использовать, чтобы к нам проникнуть; нам придется пойти на уступки. Тогда они смогут нас поглотить. И править нами.

— Это будет всему конец, — сказал Росс.

Харман пожал плечами:

— Заранее ничего нельзя сказать. Они много чем могут воспользоваться. Время покажет. Пока что они не спешат. Может быть, они сами немного плутают во тьме.

— Или, может, они нас заманивают, — пробормотал Росс, — чтобы больше из этого выколотить.

— Они занимаются грязным бизнесом, — сказал Харман. — Шантажом. Грязный способ выйти на рынок. — Он умолк.

— А почему негры? — спросил Эл.

— Это давняя история, — сказал Харман. — Был один негритянский фольклорный певец; мы тогда только начинали, году в сороковом. Как раз перед войной, в Сан-Франциско. — Он глянул на свои наручные часы. — Когда-нибудь у нас будет время, и расскажу вам все, всю эту историю.

— Но сейчас нам надо заняться работой, — сказал Росс, поднимаясь на ноги и ставя на поднос свой бокал. — Нам предстоит поездка.

— Хотел бы я знать, жив ли он ещё, — сказал Харман.

— Кто? — спросил Росс.

— Босой Лейси Конкуэй. Играл на пятиструнном банджо. Он сидел в одной тюрьме с Ледбеттером — Лидбелли,^[270] вы знаете его под таким именем. Я много раз встречался с Лидбелли, пока он не умер. Собственно, мы выпустили пару его пластинок.

— И одну Босого Лейси Конкуэя, — сказал Росс.

Они обменялись многозначительными взглядами.

— Так вы хотите сказать, что вас преследовал тот тип, игравший на банджо? — сказал Эл. — Все это время? — (Звонок был от Тути Дулитла, ясное дело. Они по вполне понятным причинам вообразили, что это был кто-то другой.) — Почему же вы его не заткнули? — спросил он.

Они оба рассмеялись, Росс и Харман. А потом Харман медленным, задумчивым голосом проговорил:

— Эл, они могут меня преследовать, но мы доберемся до них первыми. Как вы и предлагаете. Не обманывайтесь на этот счет, на карту поставлено слишком много.

Дверь дома открылась, и в патио вышла женщина, величавая седая дама, которую Эл Миллер сразу же идентифицировал как миссис Харман. Подойдя к мужу, она сказала:

— Крис, тебя хочет видеть какой-то тип, он ждет в гостиной. Но ведет себя очень странно. — В голосе её чувствовалось напряжение; она мимолетно улыбнулась Россу, а затем Элу. — Может, тебе лучше… — Она наклонилась, чтобы посекретничать с Харманом, и слова её стали неразборчивыми.

— Хорошо, — сказал Харман, поднимаясь на ноги. — А что за человек? — Он глянул на Росса. — Никогда его раньше не видела?

— Может, нам пока лучше не уезжать, — сказал Росс, метнув взгляд на Эла.

— Никогда не видела его прежде, — сказала миссис Харман.

— Это Эл Миллер, — объяснил ей Харман, указывая на Эла. — Он теперь на нас работает. Это миссис Харман, Эл. — Потирая подбородок, он спросил: — Зачем он явился? Что говорит?

— По-моему, с ним что-то не так, — сказала миссис Харман, обращаясь к Бобу Россу. — Может быть, он пьян. — И добавила: — Довольно пожилой. Лет шестидесяти.

Харман направился в дом. Но у двери он приостановился и обернулся, чтобы сказать Элу кое-что ещё.

— Вы многое увидите, — сказал он. — С этих пор. Это будет богатый опыт. Увидите то, о чем я говорил. Те проблемы, что мы обсуждали. Проблемы, с которыми сталкивается организация и которые она постоянно должна иметь в виду.

— Мы войдем вместе с вами, — сказал Росс.

— Это было бы замечательно, — сказала миссис Харман.

Они вчетвером пошли через весь дом в гостиную. Дом был прекрасен, и внимание Эла привлекало в нем то одно, то другое. Он отставал и вошел в гостиную последним; ему пришлось вглядываться мимо остальных, чтобы что-то увидеть.

Там, развалившись на кушетке, в костюме и галстуке, с чашкой и блюдцем на колене, улыбаясь и глядя прямо перед собой, сидел Джим Фергессон. Казалось, он не замечал их присутствия, продолжая неподвижно глядеть в пространство. Его костюм, заметил Эл, был в грязи. А лицо у него горело, и его исчерчивали струйки пота.

Увидев его, Харман сразу же радушно загудел:

— Джим! Провалиться мне на этом месте!

Он дал знак, и миссис Харман тотчас удалилась. Росс отошел в сторону, чтобы не привлекать внимания.

Старик повернул голову и увидел Хармана. Дрожащими руками, медленно и осторожно, он поставил на кушетку свою кофейную чашку и блюдце; те звякнули друг о друга. Он встал на ноги и сделал пару шагов в сторону Хармана. Протягивая руку, хрипло проговорил:

— Приветствую вас, Харман!

— Ну и дела! — сказал Эл. — Ты здесь? — Он был безмерно удивлен.

Старик разглядел Эла. Он указал на него пальцем и начал смеяться.

При этом лицо его, красное и одутловатое, прояснилось; он пытался что-то сказать, но, по-видимому, не мог. Он продолжал указывать на Эла покачивающимся пальцем, словно у него было что-то, что он хотел сейчас же выложить, но чем больше старался облечь это в слова, тем дальше ускользала от него способность говорить.

— Чтоб мне провалиться, — удалось наконец произнести старику. Брызгая слюной и утирая рот, он опять разразился смехом, по большей части состоявшим из лицевых конвульсий и почти не сопровождавшимся звуком. — Слушай, — сказал он, придвигаясь к Элу, — это ты написал то письмо?

— Какое ещё письмо? — спросил Эл.

— То… — Он приостановился, тяжело дыша. — То письмо, анонимное.

— Черт, нет, — сказал Эл. — Ничего ни о каких письмах не знаю.

Харман приятным, непринужденным тоном спросил:

— Так вы получили анонимное письмо, Джим? Касательно меня?

— Да, — сказал Фергессон.

Росс пробормотал что-то неразборчивое и принялся в задумчивости расхаживать туда-сюда, сжимая и разжимая кулаки.

— Что ж, — сказал Харман, продолжая улыбаться. — Но, слушайте, почему его должен был написать Эл?

— Это не он, — сказал старик. — Я знал, что это вовсе не он. Уже и пошутить нельзя.

Он легонько пихнул Эла локтем в бок; его горячее, влажное дыхание обдало Элу лицо, ошеломляя его. Оно было омерзительно липким, и Эл инстинктивно попятился.

Указывая на кушетку, Харман сказал старику:

— Присаживайтесь, прошу вас.

Усевшись обратно, Фергессон сказал:

— Никак не приду в себя: старина Эл Миллер тоже здесь!

Он тряс головой, и на лице у него по-прежнему оставалась застывшая ухмылка, с которой он никак не мог совладать.

— Эл теперь работает на организацию, Джим, — сказал Харман, тоже усаживаясь.

— Не может быть! — сказал старик.

Глаза у него расширились и выкатились; он, казалось, был поражен удивлением и охвачен восторгом.

— Так уж скачет мяч, — сказал Эл. — Я имею в виду, ничего не изменилось. Это как игра.

— Ну и ну, — сказал старик. Он снова тяжело поднялся на ноги и подошел к Элу; снова легонько ткнул его в бок локтем и громко сказал: — Мы все в одной команде. — После чего поочередно на всех посмотрел.

— Да, — сказал, улыбаясь, Харман. — Полагаю, что так оно и есть. — С лица у него не сходило радушное и терпеливое выражение.

— Слушайте, — сказал старик Харману, подходя к нему и беря за рукав. — Знаете, Харман, мы с Элом какое-то время не разговаривали; вам об этом известно?

— Нет, я этого не знал, — сказал Харман.

— Я на него был очень зол, — сказал старик. — Но больше не злюсь. Он меня сильно подвел, но мне все равно. Он у меня арендовал стоянку, и мне тяжело было закрывать на это глаза, но я таки справился. Он сговаривался с моей женой, они друг друга стоят, два сапога — пара.

Он продолжал говорить, однако Эл уже не улавливал смысл: слова смешивались в полном беспорядке. Да и все равно старик обращался не к нему. Он излагал свои дела Харману — стоял рядом с ним и монотонно лопотал, брызжа слюной.

— Кто этот старичок? — спросил Боб Росс, подойдя к Элу.

— Хозяин одной автомастерской, — ответил Эл.

— А, — сказал Росс, на лице отразилось понимание. — Помню. Крис о нем как-то говорил. Он удалился от дел, верно?

— Нет, он только начинает, — сказал Эл.

— Кажется, припоминаю, — сказал Росс. Он несколько раз глубоко затянулся своей трубкой. — Что ж, полагаю, в Петалуму мы сегодня не выберемся.

Глава 13

Сидя посреди кушетки в гостиной Криса Хармана, старик говорил и говорил. Эл никогда прежде не слышал, чтобы тот так тараторил; лицо у него блестело, и взгляд сначала был устремлен на Хармана, затем на Боба Росса, затем снова на Хармана, затем на миссис Харман, затем, на мгновение, на самого Эла Миллера. Он подмигнул Элу.

— Вы уж мне поверьте, — сказал старик. Он рассуждал о сухой и влажной жаре. — Говорят, что в Сакраменто жить невозможно, но там жара долинная: это нормально. При такой сухости можно выдержать и сто двадцать градусов.^[271] А где невыносимо, так это в Техасе, у Мексиканского залива; этот ветер с залива… — Он взмахнул рукой. — Там просто ужасно.

Вот так же он цепляется и к своим клиентам, заставляет их выслушивать эти скучные излияния, подумал Эл. Он тяжело вздохнул.

— Что ты хочешь сказать? — спросил старик, тотчас прервавшись. — Я тебя имею в виду, Эл Миллер. — Он выжидательно смотрел на Эла.

— В Амарилло не так уж плохо, — сказал Эл.

В ответ старик разразился взволнованной речью, в которой одно слово громоздилось на другое:

— Это на севере Техаса, там нет ветра, ветра с залива. Это именно то, что я имею в виду; там сухо.

— Когда ты вообще там был? — спросил Эл.

— Я там родился, неподалеку — в Канзасе. Тот же самый ветер дует и в Канзасе; там так жарко, что машина перегревается, с какой бы скоростью ты ни ехал. Ты же знаешь, я вырос в Канзасе.

— Да, но ты давно там не бывал, — сказал Эл.

— Там ничего не изменилось, — сказал Боб Росс. — Мы недавно бывали в тех краях, делали кой-какие записи. В Оклахоме.

— Слушай, Эл, — сказал старик. — А помнишь тот старый «Паккард», в котором ты ездил, когда мы только познакомились? Какого он был года, тридцать седьмого?

— Да, — сказал Эл. — «Паккард-двенадцать».

— Вот как я познакомился с Элом, — сказал старик. — Эл хотел, чтобы я чинил его «Паккард» и всегда поддерживал его на ходу. Ему очень нравилась та машина. Верно, Эл? Помнишь, как те пареньки подбили тебя на гонку за лидером? И ты поехал по дороге Блэк-Пойнт, было часа два утра. И состязался с ними на этом старом «Паккарде», и разогнал его — до скольки, бишь? — до девяноста миль в час, и у него полетела тяга. И тебе пришлось буксировать его до самого Вальехо. Во что тебе это обошлось? Ты пытался уговорить меня приехать и забрать его, я помню. Что в конце концов сталось с тем «Паккардом»?

— Сам знаешь, — сказал Эл. — Задняя ось сломалась.

— Потому что ты гнал его, предварительно не разогрев.

— Черта с два, — сказал Эл. — Это потому, что я поручил его тебе, а ты неправильно сбалансировал коленвал.

— Полная чепуха, — громко сказал старик. — Никто другой на всем белом свете не мог бы держать этот «Паккард» на ходу, при том как ты с ним обращался. Эй, знаешь что? Помнишь того парнишку, который угнал у тебя со стоянки «Форд»-купе? Я видел его на днях. Он теперь ездит на новом «Олдсмобиле». — Ухмыляясь, он переключился на Хармана: — Должен рассказать вам об этом, Харман. У Эла был потрепанный «Форд», на котором какой-то парень возил мешки с цементом и лес; ну, один из этих полугрузовичков. Он поступил к Элу помятым и грязным — за сколько ты его взял, Эл? Где-то за семьдесят долларов. В общем, Эл прикупил его на распродаже. И отогнал в мастерскую кузовных работ — я бы к нему не притронулся, а Эл знал, в каком состоянии драндулет — и заплатил им, чтобы тот перекрасили. Это стоило ему тридцать долларов. А потом он хотел, чтобы я подлатал этот «Форд» в механической части, но тот вообще никуда не годился; все кольца стерлись — масло текло повсюду. Как бы там ни было, Эл решил его продать. Выставил его впереди, прилепил на него одно из этих своих объявлений. Вы когда-нибудь помещали рекламу в «Трибьюн»? Каждому, кто приходил к нему на стоянку, он пытался сплавить эту колымагу, но никто не брал. Так что старина Эл стал работать с тем «Фордом» все больше и больше; отогнал его в какой-то гараж и заключил там сделку: ему поставили новые кольца и заново притерли клапаны. Это, должно быть, стоило ещё пятьдесят баксов. К тому времени он вложил в свой «Форд» уже около двух сотен. Но все равно не мог его продать. Тогда он заново обил в нем сиденья. Его не покупали. Тогда… — Старик сделал паузу. — По-моему, он в конце концов даже поставил на него новые протекторы. Так или нет, но знаете, что с ним случилось? Тот парнишка угнал его и разбил вдребезги. От него ничего не осталось. Один утиль. Что ты в итоге выручил, Эл? Десять долларов за металлолом? — Он подмигнул.

— У тебя шарики за ролики зашли, — сказал Эл. — Такой машины у меня вообще не было.

— Черта с два её не было, — запинаясь и моргая, сказал старик.

Откинувшись в кресле так, чтобы видеть лицо Эла, Крис Харман бросил на него долгий изучающий взгляд, но ничего не сказал.

Эл поднялся.

— Прошу прощения, — сказал он.

— В чем дело, Эл? — спросил Харман своим утонченным голосом.

— Мне надо в ванную, — сказал Эл.

После паузы Харман тем же тоном сказал:

— Пройдите по коридору. Вторая дверь справа. После картины.

— После Ренуара, — сказал Боб Росс, жуя свою трубку.

— Спасибо, Крис, — сказал Эл, выходя в коридор.

Закрыв и заперев дверь ванной, он по-прежнему слышал старика. Даже здесь, подумал он, расстегивая и спуская брюки и усаживаясь на сиденье унитаза. Голос старика все равно достигал его, перекрывая звуки, производимые им самим.

Долгое время он оставался в ванной, ничего не делая, просто сидя со стиснутыми перед собой руками, сгорбившись, чтобы было удобнее. У него не было ни мыслей, ни осознания времени; голос старика стал размытым, его речь — нечленораздельной.

Стук в дверь заставил его вздрогнуть; он сел прямо.

— Вы долго собираетесь там оставаться? — спросил Харман прямо из-за двери, тихим и резким голосом.

— Не знаю, — сказал Эл. — Знаете же, как это бывает. — Он подождал, но Харман ничего не говорил. Эл вообще не мог бы сказать, по-прежнему ли тот там, прямо за дверью. — Что, здесь всего одна ванная? — сказал он.

— Вам лучше вернуться сюда, — сказал Харман тем же настойчивым, напряженным тоном.

— Почему? — сказал Эл. — Я не собираюсь оспаривать ваш авторитет и суждения в этом предмете, но, Крис, такие дела требуют времени.

Он снова подождал. Харман ничего не сказал. Наконец Эл услышал, что тот удаляется по коридору.

— Эй, Эл! — крикнул старик, так громко, что Эл подпрыгнул. Опять раздался стук в дверь, удары в неё были настолько сильны, что видно было, как она содрогается. На этот раз стучал старик. — Эй! — крикнул он; ручка повернулась и задребезжала. — Слезай с горшка. У нас много дел, дружище. Ты что, засел там на целый день?

— Выйду через минуту, — отозвался Эл, разглядывая кафель душа.

Старик, приблизившись к самой двери, сказал:

— Эл, ты там что, дрочишь?

— Выйду через минуту, — повторил Эл.

Старик отошел. В гостиной возобновилась его болтовня. Потом, спустя какое-то время, воцарилось молчание.

— Слушай, — сказал старик, снова оказавшись у двери в ванную. — Эл, ты меня слышишь?

— Слышу, — сказал он.

— Мы едем обедать в один ресторан, который я хорошо знаю, — сказал старик. — Собираемся заключить нашу сделку там. Так что вылезай, а не то останешься.

— Сейчас выйду, — сказал Эл.

— Мы поедем на «Мерседесе», — сказал старик. — Слышь, Эл. Ты сможешь вести. Крис говорит, он хочет, чтобы ты был за рулем.

— Хорошо, — сказал Эл.

— Тывыходишь?

Эл встал и спустил воду. Старик что-то говорил, но его слова потерялись в реве воды.

Открыв дверь, он обнаружил, что старик так за ней и стоит.

— Не дал мне закончить, — сказал Эл.

Когда они шли по коридору в гостиную, старик взволнованно хлопнул его по спине.

— За твой обед заплачу я, — сказал он. — Угощаю.

— Идет, — сказал Эл.

Харман глянул на него без выражения. Он, пока Эл был в ванной, надел итальянскую черную вязаную спортивную рубашку, слаксы и туфли на каучуковой подошве; он был готов ехать.

— Надеюсь, мы все влезем в «Мерседес», — сказал он, увлекая всех к выходу.

— Если нет, — сказал Эл, — то один из нас сможет следовать сзади в грузовике.

— Это следует счесть шуткой? — спросил Харман.

— Нет, — сказал Эл.

Харман промолчал. Они спустились по короткому лестничному пролету и вошли в гараж, в котором стоял «Мерседес». Харман достал ключи, отпер дверцу и придерживал её открытой, пока старик забирался внутрь.

— У Эла есть старый «Мармон», — сказал старик, усевшись на черное кожаное сиденье сзади и сложив руки на коленях. — Правда, Эл? Шестнадцать цилиндров.

— В самом деле? — пробормотал Харман, меж тем как он и Росс забирались внутрь. — Вот это, должно быть, машина. Коллекционный экземпляр. Держите. — Он протянул Элу ключи.

— Я не могу вести, — сказал Эл.

— Почему? — спросил Харман медленным, спокойным голосом.

— Права потерял, — сказал Эл.

После паузы заговорил старик:

— Эй, Эл, ты портишь все веселье. Вечно ты вот такой угрюмый и злой как чёрт. — Он повернулся к Харману: — Он всегда такой. У него зуб на весь мир.

— Вообще-то я прав не терял, — сказал Эл. — Просто неохота вести машину.

— Вот об этом я и толкую, — сказал старик. Он быстро дышал, изо всех сил прижимая руку к пиджаку. Лицо у него было измученное, какое-то приплюснутое, вялое. В голосе чувствовалась боль. — Он внес меня в черный список, потому что я продал свою мастерскую. А он хотел, чтобы я ему помогал до скончания века. — Он прервался, лицо исказила гримаса. — Чтобы чинил ему его развалюхи.

Харман сидел, задумчиво жуя губами. Нельзя было сказать, что он рассержен или растерян; он размышлял, бросил взгляд на старика, затем на Эла, а потом повернулся, открыл дверцу и выбрался наружу.

— Не беда, — сказал он. — Миссис Харман будет рада подать нам ленч. Закончим дело здесь.

С заднего сиденья «Мерседеса» старик сказал напряженным голосом:

— Мне… не хотелось бы доставлять ей беспокойство.

— Мы даже можем заказать обед с доставкой на дом, — сказал Росс, тоже вышедший из машины.

Наконец и старик, крепко ухватившись за дверцу, выбрался наружу. В машине оставался только Эл.

— Да какое тут беспокойство, — сказал он.

— Что? — спросил Харман.

— Я говорю, в этом нет никакого беспокойства. — Эл выбрался из машины. — Я проголодался, — сказал он. — Давайте-ка за дело. Велите ей сварганить что-нибудь вкусненькое.

— Конечно, — сказал старик, тяжело дыша. — Ты для других палец о палец не ударишь, а сам хочешь, чтобы тебе прислуживали. — Он повернулся к Харману: — Не такова ли человеческая природа? Говорю вам, это чёрт — те что. Этому хмырю надо бы сказать мне спасибо. Уж я точно совсем немного брал с него за аренду стоянки, так выгодно расположенной. Вот почему он так злится: прекрасно знает, что никто не поможет ему с его проблемами лучше, чем я. — Снова входя в дом, он бросил через плечо: — Не знаю, зачем вам вздумалось нанимать такого типа. Это, ясное дело, было ошибкой.

Когда они вошли в столовую, Харман увлек Эла в сторону.

— Эта враждебность между вами, — сказал он. — У меня нет никакого желания вмешиваться в чьи — либо личные дела, но, наверное, было бы лучше, если бы вы мне заранее намекнули. Как вы считаете? Чисто с практической точки зрения.

— Может, и так, — сказал Эл.

— Во всяком случае, вам не следует забывать о том, что он старик. И он давно уже серьезно болен. Не мне, конечно, давать вам советы.

— В этом что-то есть, — сказал Эл.

— Я полагаю хорошим правилом, — сказал Харман, — не смешивать личные дела с бизнесом. Меня поражает, что вы путаете их друг с другом в ущерб нам всем. Теперь давайте постараемся вернуться к цивилизованным отношениям, а впредь…

— Это бесполезно, Крис, — сказал Эл.

После паузы Харман сказал:

— Что это значит?

— Шутки кончились, — сказал Эл.

Харман долго и пристально его разглядывал. Рядом появился Росс, но Харман отослал его взмахом руки. Старик в дальнем конце столовой болтал с миссис Харман о еде; его голос разносился по всему помещению. Он, казалось, почти восстановил свои силы.

— Это мы организовали тот звонок, — сказал Эл.

— Какой звонок? — спросил Харман. Его лоб стал белым как мел.

У него на нем ни волоска, заметил Эл; лоб у Хармана был абсолютно гладким, словно отполированным, и блестел.

— Миллер, — сказал Харман, — знаете, что я начинаю о вас думать? Что вы брехун собачий. Мне надо было быть с вами настороже с самого начала. Вы все время брешете. — Он не казался особо обеспокоенным; голос хорошо его слушался.

— Цветной парень, который звонил вам, спросил о пластинке «Маленькая Ева», — продолжал Эл. — Не так ли?

Голова Хармана поднялась и опустилась.

— Вы в ответ, — сказал Эл, — предложили ему купить какое-то количество экземпляров. Но это нас не одурачило. На это, Крис, ушло много времени, но в конце концов у нас все получилось.

— Что получилось? — спросил Харман.

— Мы пробрались внутрь, — сказал Эл. — Проникли в вашу организацию. Вы были правы. Теперь мы здесь. — Он сделал паузу. — Не так ли, Крис?

Глаза Хармана по-прежнему ничего не выражали. Как будто, подумал Эл, он его не слышал. Не слышал ни единого его слова.

— И к нему, — сказал Эл, указывая на старика. — Мы добрались и до него тоже. Слышали, что он говорил? Насчет письма?

Харман повернулся и пошел от него прочь. Он приблизился к Россу, миссис Харман и старику.

— Вы не уйдете, — сказал Эл.

Харман не отреагировал. Но старик перестал говорить. В комнате стало тихо. Старик, Боб Росс, миссис Харман — все уставились на Эла.

— Мы долго следили за вашей деятельностью, — сказал Эл. — В целом мы нашли вас ловким пройдохой. Вы нас заинтересовали. Но даже хорошее не может длиться вечно. А вы прямо как сыр в масле катались. Не правда ли, Крис? Но теперь ваше время истекло. — Он вышел из столовой в коридор. — Мы собираемся заявить в полицию. На всех вас.

Стоя у телефона, он набрал номер, глядя на троих мужчин и женщину. Они все так и застыли на своих местах, в столовой. Харман что-то им говорил. Что именно, Эл не разбирал. Он и не пытался.

В трубке клацнуло, а потом женский голос, теплый, знакомый и ободряющий, сказал Элу в ухо:

— Добрый день. Недвижимость Лейн. Миссис Лейн у телефона.

— Это Эл, — сказал Эл. Теперь люди в столовой прекратили разговаривать. Они не издавали ни звука.

— Ах да, — сказала миссис Лейн. — Как поживаете, мистер Миллер? Я как раз думала, как у вас дела. Честно говоря, я о вас немного беспокоилась, но, полагаю, вы знаете, что делаете.

— Не могли бы вы заехать за мной? — сказал он.

Колеблясь, она проговорила:

— Я… вы не у себя на участке, я знаю. Мне отсюда видно. Где вы?

— У меня нет машины, — сказал он. — Я в Пьемонте. — Он назвал ей адрес. — Буду очень признателен, — сказал он.

— Что ж, — сказала она, — судя по вашему тону, что-то там происходит. Я знаю, что просто так вы бы мне не позвонили. Хорошо, мистер Миллер. Баров там поблизости нет, так что это не то же, что в прошлый раз. Я подъеду. Так быстро, как только смогу. Мне просто посигналить или…

— Нет, — сказал он. — Поднимитесь, пожалуйста, на крыльцо. Если не трудно.

— Я выйду из машины, — сказала миссис Лейн. — Но дальше тротуара не двинусь. Вам придется спуститься самому. До свидания. — И она положила трубку.

Он тоже положил трубку и пошел обратно в столовую. Они вчетвером безмолвно смотрели, как он приближается.

— Вот и все, — сказал он.

— Крис, происходит что-то ужасное? — спросила миссис Харман, стиснув руки. Она подвинулась ближе к мужу.

Боб Росс снова раскурил свою трубку. Он, казалось, пребывал в полном недоумении; начал было что-то говорить, но, пробормотав что-то, стушевался. Возможно, подумал Эл, это для него чересчур.

— Хотите заняться бизнесом? — спросил Эл у Хармана. — Со мной?

— Слушай, Эл… — скрипучим голосом сказал старик. — Ты мне завидуешь, и я хочу, чтобы ты убрался отсюда ко всем чертям. Разве не так? Ты это делаешь назло мне. — Ему вроде тоже было не по себе; его рука, до тех пор прижатая к пиджаку, стала с трудом продвигаться и залезла во внутренний карман. Он вытащил конверт, достал из него чековую и банковскую книжки и стал изучать их, шевеля губами. — Хочешь знать, сколько у меня здесь? — спросил он у Эла. — Хочешь? Ну так слушай. — Голова у него дрожала, подпрыгивая вверх-вниз. Он сглотнул и прочистил горло.

— Эта банковская книжка — подделка, — сказал Эл.

Они стояли оцепенев и не сводили с него глаз.

— Вы разве не знали? — спросил Эл у Хармана. — Вы что, тоже попались на эту его уловку? Боже, он одурачил меня много лет назад, когда мы только начинали заниматься бизнесом вместе. Эта книжка при нем с сорок девятого года. Одиннадцать лет. Он пользуется ею ради кредита, размахивает там и сям. Как вот сейчас. С вами.

Боб Росс рассмеялся.

— Что смешного, Боб? — спросил Харман, повернув голову.

— Я просто не могу… — сказал Росс. Он снова рассмеялся. — Это я не над вами, — сказал он, но было очевидно, что смеется он именно над Харманом; он перешел в другую комнату. Они и оттуда слышали его смех.

Харман легонько улыбнулся.

— Может, он спятил, — сказал Эл, кивая на старика. — Я об этом думал. Вполне возможно, что он думает, будто у него в самом деле есть все эти деньги. Вот что стало с его мастерской. Он обанкротился. Её у него отобрали. Поэтому-то он и перестал работать. Он ничего за неё не получил. На самом-то деле он в долгах: семь тысяч — своему зятю и пять сотен мне; он в долгах по самое не могу.

— Ну, сейчас на этом нет нужды останавливаться, — спустя какое-то время непринужденным голосом сказал Харман. Он двинулся в сторону кухни. — Сейчас мы ещё выпьем, а потом перекусим. — Он обратился к жене: — Как насчет сэндвичей с жареной ветчиной и кофе? А ещё, может, сделаешь какой-нибудь салат? — Потом повернулся к Элу: — У нас прекрасный французский хлеб.

Когда миссис Харман прошла мимо него и скрылась на кухне, Харман улыбнулся Элу. К нему полностью вернулось самообладание. Или, по крайней мере, он не выказывал ничего, кроме самообладания. А ведь и вправду ловкач, сказал себе Эл. Знает, что все это можно в полчаса проверить. Ему и делать ничего не надо, стоит только позвонить в пару банков здесь, в городе, и он узнает все, что можно узнать о финансовом положении старика. Он не станет терять время, пытаясь выяснить это на словах. На словах карт не раскроешь, только не с таким делом.

Я почти его уделал, осознал Эл Миллер. Я чуть не нокаутировал его с помощью слов. Но он о словах знает гораздо больше. Он знает, что они ничего не стоят.

Старик ничего не говорил, он так и стоял со своей банковской книжкой. Потом убрал её в карман и пошел из столовой обратно в переднюю часть дома. Эл двинулся вслед за ним. Войдя в гостиную, Эл увидел, что старик снова достал свою банковскую книжку, глянул в неё, а потом опять убрал её в карман пиджака.

— Чтоб ты сдох, — сказал старик, увидев его.

— И тебе того же, — сказал Эл.

Они оба замолчали.

Нет толку говорить ему, что я спас ему его деньги, сказал себе Эл, потому что ему на все наплевать. И я их не спас, потому что сегодня вечером, завтра или через неделю он все равно выпишет Харману чек. Так что это не считается. Но, подумал он, мне, по крайней мере, не пришлось стоять там и смотреть на это.

— Хороший дом, — хриплым голосом сказал старик.

— Да уж, — сказал Эл.

— Стоит, должно быть, тысяч семьдесят пять, — предположил старик.

— Не знаю, — отозвался Эл. — Штукатурка начинает трескаться. Наверное, вода подтекала. Вот что разрушает штукатурку.

Из-за его спины Харман сказал:

— Никакой воды за штукатурку в этом доме никогда не подтекало. В этом, джентльмены, я могу вас уверить.

— Эл знает все, — пробормотал старик. — Спорить с ним бесполезно; он всезнайка.

— По-видимому, — сказал Харман. — Что ж, это тоже может найти применение в мире. Любое качество может быть полезным, все зависит от того, к чему его приложить. — И он одарил Эла дружелюбной улыбкой.

Здесь нет места дурным чувствам, подумал Эл. Этот тип может позволить себе быть великодушным; он знает то же, что знаю я; знает, что то, чего не сумел получить сегодня, он все равно получит завтра. И знает также, что я сделал все, что мог; я полностью выставился, разлегся перед ним голеньким и не добился ровным счетом ничего. Я выстрелил вхолостую. Какую бы угрозу я для него ни представлял, она уже миновала к моменту, когда он попросил жену приготовить сэндвичи с жареной ветчиной и кофе; в то мгновение он снова взял ситуацию в свои руки и никогда её больше не выпустит.

— Как насчет прибавки? — спросил он у Хармана.

— За… — оторопев, начал Харман и осекся. Он тяжело задышал и покраснел.

— По-моему, я заслуживаю большего, чем получаю, — сказал Эл.

— Посмотрим, — машинально пробормотал Харман; очевидно, других ответов у него наготове не было. Но потом он собрался. — Я склоняюсь к тому, чтобы не согласиться, — сказал он Элу. — Нет, я ни в коем случае не могу согласиться.

— Тогда я бросаю работу, — сказал Эл.

На это у Хармана вообще не нашлось ответа.

Снаружи, с улицы, донесся звук автомобильного клаксона.

— Увидимся, — сказал Эл.

Он подошел к окну и выглянул. Там, на тротуаре, рядом со старым серовато-коричневым «Кадиллаком», стояла миссис Лейн в длинной и плотной куртке, разглядывая дом Хармана. Волосы у неё были подвязаны кверху шелковым шарфом; у неё не было времени одеться так же тщательно, как обычно. Увидев Эла, она кивнула, давая понять, что узнала его. Он сделал то же самое и направился к входной двери.

Явившись из кухни, миссис Харман быстро проговорила:

— Рада познакомиться с вами, мистер… — Она запнулась.

Дальше в углу стоял и курил Боб Росс, который ничего не говорил и наблюдал за всем происходящим с ироническим выражением лица.

Харман подошел к окну и выглянул; он начал было говорить, возможно, собирался попрощаться с Элом. Но потом заметил миссис Лейн.

— Мы увидимся, Харман, — сказал ему Эл. — Ещё раз.

Он открыл дверь и ступил на крыльцо. Мгновением позже он шел по мощеной дорожке к «Кадиллаку». Он не оглядывался. Старик, вероятно, отписывает свои денежки прямо сейчас, подумал он. Даже до того, как я ушел. Но он ничего не мог с этим поделать и поэтому продолжал идти к припаркованной машине. Миссис Лейн забралась обратно за руль; как только он открыл дверцу и уселся, она выехала на улицу.

— Я знаю, чей это дом, — сказала она.

— Да, — сказал Эл.

— Безумный Эл Миллер, — сказала она. — Выходить из этого дома, как я не знаю кто. Вы сами — то знаете?

— Нет, — сказал он.

— Вы добились своего? — спросила она. — Чем бы оно ни было? Добились удовлетворения?

Он ничего не сказал.

— Значит, не добились, — догадалась она.

— Нет, — подтвердил он.

— Очень плохо, — сказала она. — Это и в самом деле очень плохо. Но вы, по крайней мере, выбрались оттуда. Это уже что-то.

— Надеюсь, — сказал он.

— Только не возвращайтесь. Обещайте мне, мистер Миллер. Как один мелкий бизнесмен из Западного Окленда другому.

Он не ответил.

— В противном случае, — сказала она, — это вас окончательно затянет.

— Может, и так, — сказал он.

— Я знаю, что так, — сказала миссис Лейн.

Они ехали дальше, пока не достигли делового района Бродвея.

— Куда вы хотите поехать, мистер Миллер? — спросила миссис Лейн. Её голос немного смягчился. — На свою стоянку? Или домой?

— Я хочу домой, — сказал он.

Она подвезла его к дому, серому трехэтажному деревянному зданию, в котором он жил.

— Спасибо, — сказал он, выбираясь наружу. Он чувствовал себя измочаленным и опустошенным.

— Отдохните хорошенько, — сказала она. — А завтра вы все увидите новыми глазами.

Он пошел к дому и поднялся в квартиру, слишком усталый даже для того, чтобы попрощаться.

В ту ночь, очень поздно, Эла разбудила жена, толкая его и настойчиво крича ему в ухо. Он принял две таблетки фенобарбитала и долгое время не в состоянии был полностью проснуться; он сидел в постели, опершись спиной о стену и потирая лоб.

— Ты не слышал, как звонил телефон? — громко говорила Джули.

— Нет, — сказал он.

— И как я по нему говорила? Как пыталась тебя разбудить, чтобы ты с ней поговорил?

— С кем?

— С Лидией, — сказала жена.

— Он умер, — сказал Эл. — Так, что ли? — Он выбрался из постели и пошел в ванную, ополоснуть лицо холодной водой.

Пока он умывался, Джули пристроилась на краю ванны; на ней были банный халат и тапочки, и она казалась полностью проснувшейся и рациональной.

— У него был сильный сердечный приступ в пол-одиннадцатого вечера, — сказала она. — Его быстро доставили в больницу Альта Гейтс и поместили в кислородную камеру. Он умер в три, так, по-моему, она сказала. А сейчас пять.

— Пять, — повторил он, вытирая лицо.

— Лидия говорит, это было из-за переживаний по поводу какого-то большого чека, который он выписал. Он рассказал ей о нем, когда вернулся домой, около шести.

— Значит, он всё-таки его выписал, — сказал Эл.

— Они спорили об этом, — сказала Джули, — но, по её словам, она видела, что он был как никогда усталым, так что она не стала пытаться его урезонивать, но позволила ему лечь спать. Около девяти. Он сразу заснул и вроде бы спал крепко. До самого приступа.

— Она может остановить выплату по этому чеку, — сказал Эл. — Черт возьми, я прекрасно знаю… — Но на самом деле он этого не знал, только надеялся на это.

— Как раз об этом она говорила, — сказала Лидия. — Она собирается его отозвать, так она сказала. Чек, видимо, огромный. На все их деньги. На несколько десятков тысяч.

— Хорошо, — сказал он.

— Ты вроде не очень расстроен, — сказала Джули.

— Черт, — сказал Эл. — Я видел, что это вот-вот случится. Все мы это понимали.

— Лидия хочет, чтобы ты встретился с ней в конторе её адвоката в семь тридцать, — сказала Джули. — Она умоляла меня, чтобы я тебя уговорила.

— В полвосьмого утра? — спросил он.

— Да. Чтобы они были уверены, что чек будет остановлен.

— Господи, — сказал он, направляясь обратно к постели.

— Ты поедешь, — сказала она, следуя за ним. — Ты должен, что бы там дальше ни было. Ей нужен кто-то, на кого она могла бы опереться. Жаль, что ты с ней не поговорил. Тогда бы она чувствовала себя лучше, да и ты понимал бы больше. Это в самом деле ужасно. Они были женаты почти тридцать пять лет.

Он залез в постель и натянул на себя одеяло.

Глава 14

Утром в полвосьмого Эл Миллер приехал по указанному ему адресу. Это было офисное здание на авеню Шаттук, и перед ним он увидел Лидию Фергессон, стоявшую рядом с маленьким круглым лысым человечком в старомодном двубортном костюме и с портфелем в руке. Лидия представила его как Бориса Царнаса, своего адвоката. Сама она была одета как обычно; из-за того, что случилось, вид у неё не особенно изменился.

Едва заметив его, она быстро пошла ему навстречу, выкликая на ходу:

— Тот тип, которого вы знаете, этот преступник, — он теперь обладает чеком. Как его зовут? Нам необходимо узнать это сразу же.

Адвокат объяснил, что к восьми утра он сможет связаться с представителем Банка Америки. Если чек ещё не учтен, его можно остановить, хотя он мог быть обналичен где-нибудь ещё, даже в филиале банка. Он говорил быстро, монотонно и с акцентом. Эл решил, что это тоже грек; во всяком случае, откуда-нибудь с Балкан.

— Если это легальное инвестиционное предприятие, — сказал Царнас, — то мистер Харман может предпринять законные действия, чтобы добиться выплаты. Но если он мошенник, как, кажется, вы и миссис Фергессон подозреваете, то он не посмеет обратиться в суд. Он знает, чем это грозит. Вероятно, он понятия не имеет, что ваш муж, мистер Фергессон, скончался этой ночью, так что мы получаем преимущество, по крайней мере, в полдня в связи с закрытием этого счета, если решим это сделать. Это был совместный счет, тот коммерческий счет, на который был выписан чек, не так ли?

— Да, — сказала Лидия.

От Эла адвокат получил сведения о бизнесе Хармана, о его местонахождении, об обстоятельствах, при которых был выписан чек. Он казался удовлетворенным, однако все время сохранял странно нейтральное отношение. Эл наконец осознал, что тот был и адвокатом Фергессона и, если бы вложение оказалось на должном уровне, хотел, чтобы чек в конце концов был допущен к оплате. Все это дело виделось ему абстрактно; с его точки зрения в него были вовлечены не люди, а лишь правовые аспекты. Такой подход изумил Эла.

В такую рань почти ещё никто не поднялся; вдоль авеню Шаттук проехали только несколько автомобилей. Воздух был прохладным. Все магазины оставались закрытыми с ночи. Многие неоновые вывески, заметил Эл, были ещё включены, тусклые в утреннем солнечном свете.

— Что теперь? — спросил он у Лидии, когда адвокат отъехал на собственной машине. Они с Лидией остались на тротуаре вдвоем.

— Мне предстоит бог знает сколько дел, — сказала Лидия. — Это все — как какой-то сон. Вы очень мне помогли, мистер Миллер. Его завещание у Бориса. Я знаю его содержание. Однако оно должно быть официально оглашено. Вас в нем нет.

— Думаю, я это переживу, — сказал Эл. — Вы в нем есть?

— Этого требует закон, — сказала Лидия твердым голосом, тем же, каким говорила с того самого мгновения, как он увидел её этим утром.

— Это так неожиданно, — сказал Эл.

— Это большое везение, что он умер именно тогда, — сказала Лидия, — потому что даже днем позже чек уже нельзя было бы остановить.

Его поразила её прозаичность. Как будто из-под всего культурного лоска и образования ему предстала изначальная крестьянка. С той же практичной приземленностью, которая различима была в старике; оба они были одной породы. Но при окончательном анализе это не представилось ему чем-то низким. Это казалось совершенно естественным. Более того, подумав он, это именно то, чего старик и заслуживал.

Когда они шли к машине Эла, Лидия сказала:

— Этот тип, этот Крис Харман, будет замышлять против вас что-то дурное из-за того, что вы для меня сделали.

Он пожал плечами:

— Может, и так.

— Вас это беспокоит?

Он не знал, беспокоит ли его это. Было слишком рано; день только-только начинался.

— Вы можете рассчитывать на мою благодарность, — сказала Лидия. — Понимаю, что пока нельзя предвидеть, как все сложится, но, возможно, я смогу отплатить вам за то, что вы сделали.

На это он ничего не сказал.

— Держитесь веселее, — сказала она, похлопывая его по руке.

— Зачем? — сказал он.

— Только бог знает, зачем, — сказала Лидия и пошла по направлению к такси, которое её дожидалось.

Теперь у меня нет работы, сказал он себе, когда, нетвердо держась на ногах, забирался в свой собственный автомобиль, «Шевроле», с «Распродажи машин Эла». Ничего. Старик умер, и меня нет в его завещании; не то чтобы я этого ждал или хотя бы думал об этом. Организация Хармана для меня закрыта. Со стоянкой, вне всякого сомнения, покончено, и не через два месяца, а уже. Пользование всей собственностью старика будет приостановлено в суде. А стоянка принадлежит ему, является частью его недвижимости. Конечно, когда в суде все это рассмотрят, то заключат, что она была законно продана. Но на это уйдет время.

Может, это я его убил, подумал он. Я достал его вчера, в доме у Хармана. Когда сказал, что его банковская книжка-фальшивка. Хотя это произошло не сразу. Слава богу, что он не грохнулся на пол прямо там и тогда. Слава богу, что его механизмы проработали немного дольше, наверное, больше по привычке, чем намеренно.

Он всегда ожидал, что его придавит машина в мастерской, подумал Эл. Вот как он это предчувствовал. Но на самом деле все произошло не так. Он погиб под грудой слов. Моих слов.

Заведя машину, он поехал искать кофейню, в которой мог бы позавтракать.

На авеню Сакраменто он нашел знакомую кофейню и заказал себе завтрак. Большинство посетителей были мужчины, они читали спортивный раздел утренней «Кроникл», пили кофе и ели яичницу с беконом и жареной картошкой. Там было тепло, все заливал желтый свет, и настроение у Эла улучшилось. Он почувствовал себя менее одиноким.

Пока он ел, к нему подошел посетитель-негр и уселся рядом.

— Вы не Эл Миллер? — спросил он.

Эл немного знал его — тот пару раз проходил мимо его стоянки. Так что он кивнул.

— Вас ищет доктор, — сказал негр.

— Какой доктор?

— Доктор Ду, — сказал негр, после чего соскользнул с табурета и бочком двинулся прочь из кофейни, на тротуар.

Едва покончив с едой, Эл подошел к будке таксофона и набрал номер Тути Дулитла.

— Эй, дядя, — сказал Тути, узнав голос Эла. — Тебя ищут.

— Кто?

— Какие-то типы. А это значит, что дела у тебя плохи.

— Щас усруся, — сказал Эл по-простецки.

— Ты лучше так не говори, — сказал Тути. — Ты лучше вбей в свою дурью башку, что ты попал в беду.

— Как зовут этих типов?

— Я не знаю, кто они такие. Просто слышал, что они тебя ищут, чтобы до тебя добраться. Что ты им сделал? Говори прямо. Просто так они бы тебя не искали.

— Ума не приложу, — сказал Эл.

— Я слышал, ты кого-то убил, — сказал Тути.

— Чушь, — сказал Эл.

— И это стоило им кучи денег. Кто-то, слышал я, говорит, что это стоило им около сотни тысяч долларов.

— Не было там ста тысяч долларов, — сердито сказал Эл, против своей воли поймавшись на безумный отчет Тути.

— Что собираешься делать? — спросил Тути.

— Ничего.

— Тебе бы лучше купить ствол и залечь на дно.

— Клал я на это.

— Как хочешь, я тебя предупредил, — сказал Тути. — Я слыхал о таких делах, и они всегда оказывались правдой. По-моему, знаешь ты это или нет, против тебя действуют какие-то крупные шишки.

— Ладно, — сказал Эл. Он начал вешать трубку.

— Я слышу, ты там скребешься, — сказал Тути. — Собираешься трубку повесить.

— Я поеду к окружному прокурору, — сказал Эл, — и расскажу ему все, что знаю. Они меня не тронут.

— Кого ты убил? — спросил Тути.

— Не знаю.

— Знаешь, конечно.

— Просто какого-то парня, попавшегося мне на пути.

— Ты болван, — сказал Тути. — Я сам положу трубку.

Телефон клацнул. Эл тут же повесил свою трубку и вышел из будки.

Хорошо, что он меня предупредил, сказал он себе.

Может, он и прав, подумал он. Мне надо купить пушку и залечь на дно. Но куда мне податься? В организации Хармана имеется мое полное досье, все факты обо мне: каждое место, в котором я жил, где я родился, где работает моя жена, чем я занимался, с тех пор как закончил начальную школу. Они, наверное, смогут обратиться к психологу, и тот точно предскажет, что я буду делать. Они будут точно знать, где меня найти, на какой улице, в каком доме, в какой именно комнате. Вот что может сделать эта современная промышленная технология.

Он купил «Кроникл» и, снова усевшись за прилавок, стал читать объявления «Требуются». Работ, заслуживающих обсуждения, там не было. Я могу быть продавцом, решил он. Или обслуживать автоматы по продаже жевательной резинки. После этого он стал читать частные объявления, а потом — объявления, связанные с частным бизнесом. Ты смотри, подумал он, как перебиваются некоторые. Лечу на дому гипнозом от пристрастия к курению. Или, если хотите, появлюсь на вечеринке в честь дня рождения вашего ребенка и развлеку кукольным представлением. Он вернулся к частным объявлениям. «Неофициальная информация о сумасшедшем доме, — прочел он. — Хвала Св. Иуде за сохранение моей фамильной мебели». Господи. Он спрятал газету.

Вскоре после полудня Джули появилась в их квартире. Эл дремал. Удивленный её ранним приходом, он сел на кровати. Но, прежде чем он успел заговорить, Джули сказала:

— Меня уволили.

Она начала снимать туфли и чулки.

— Почему? — спросил он.

— Позвонил какой-то клиент и сказал менеджеру офиса, что я не верую в бога, — объяснила Джули. — Тот вызвал меня к себе и спросил, так ли это, и я сказала, что да, но это никак не касается «Западного угля и карбида». Но он заявил, что мораль работников очень даже касается «Западного угля и карбида». А ещё сказал, что они никогда не понимали, какая, собственно, отдача от девушек из колледжа? Что они никогда не удовлетворены их работой. И что те всегда создают проблемы. — Она повесила свою куртку в шкаф.

Стало быть, Тути прав. Они решили его достать.

— Слушай, — сказал он. — Как насчет того, чтобы отсюда уехать?

— А куда?

— Ума не приложу, — сказал он. — Но мы что-нибудь придумаем.

— У Залива полно работы, — сказала Джули, проходя на кухню и принимаясь складывать тарелки в раковину. — У меня никаких проблем не будет. Я уже записалась в нескольких агентствах по трудоустройству. Надо быть готовым к такого рода вещам. Так или иначе, у тебя-то есть работа.

— Нет, — сказал он.

— Что — нет? Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что одного дня хватило, и ты больше не работаешь там, на того человека? — Она прекратила заниматься тарелками и вошла в спальню, чтобы смотреть ему в лицо. — Как это ты оказался дома? Почему не на работе?

— У нас неприятности, — сказал Эл.

— Так, значит, ты продержался на той работе всего один день? — сказала Джули. — На той хорошей работе?

Он кивнул.

— Ты её бросил?

— Да, — сказал он наконец.

— Не скажешь ли почему?

— Я не знаю почему, — сказал он. — Я знаю, что случилось, но не знаю почему. Тебе придется поверить мне на слово. Мне больше ничего не оставалось.

Он смотрел ей в лицо, сунув руки в карманы. Его жена крепко сжимала руки перед собой, как будто ей было холодно. Лицо у неё стало увядшим, старым, и все черты, и нос, и глаза, и рот, стали значительно меньше. Сами кости, казалось, съежились. Как будто, подумал он, жизненная сила внутри неё истончалась. Обращалась в воздух. Испарялась. Убывала с каждым вдохом и выдохом. Может, это и все, чем была эта сила, — всего лишь воздухом. Воздухом в каждом из них, который давал им возможность оставаться в живых.

— Я с тобой разведусь, — сказала она.

Он двинулся к ней, чтобы как-то её подбодрить. Чтобы согреть её, вернуть в неё какое-то подобие жизни. Но она отпрянула. Она его избегала.

— Сейчас не время для этого, — сказал он. — Для такого рода вещей.

— Ты, наверное, собираешься меня побить, — сказала она. — Как того беднягу.

— Какого беднягу?

— Того пьяного, который зашел к тебе на стоянку, а ты его побил.

Он такого не помнил. Он понятия не имел, о чем таком она говорит.

— Мы оба без работы, — сказал он, — и нам придется начинать сначала, вероятно, совсем в другом месте. Но мы со всем этим справимся. Я теперь многому научился.

— Нет, — сказала она. — Нас больше нет.

Спустя некоторое время он проговорил:

— Вот что я тебе скажу. Я заключаю с тобой договор. Дай на это месяц. Если мы… — Он помедлил.

— Да, — сказала она с горечью. — Если мы не найдем какую-нибудь работу. Мы. А не ты.

— Если я не найду за месяц чего-нибудь стоящего, — сказал он, — тогда мы порвем все отношения.

— Я не могу заключать с тобой договор, — сказала Джули, — потому что — хочешь знать почему? Можешь услышать правду? Ты не честный.

Тебе нельзя доверять. — Она отодвинулась ещё дальше, как будто опасаясь. Страшась его реакции. Но он ничего не делал. — Теперь ударь меня, — сказала она. — И покажи, насколько на тебя можно положиться. Насколько ты честен.

Зазвонил телефон.

— Не снимай, — сказал он, когда она прошла мимо него, чтобы ответить.

— Это, наверное, из одного из агентств, — сказала она. — Мне. — Она сняла трубку, сказала «алло». Затем прикрыла трубку рукой и спросила у него: — Ты знаешь кого-нибудь по имени Денкмэл?

— Господи, нет, — сказал он.

— Так или иначе, это тебе, — сказала она, протягивая ему телефон.

Он отрицательно замотал головой.

Джули, прикрывая трубку рукой, сказала ему мягким голосом:

— Я больше не буду за тебя лгать. Отныне тебе придется делать это самому. — Она снова протянула ему телефон.

Так что он взял его у неё и сказал «алло».

— Эл Миллер? — сказал мужской голос.

— Да, — сказал он.

— Вот что, Миллер, меня зовут Денкмэл. У меня парикмахерская. Ну, знаете, напротив вас. Слушайте, мне отсюда видна ваша стоянка. Вам бы лучше сюда приехать.

Он положил трубку, бросился мимо Джули из квартиры, скатился по лестнице и побежал по тротуару к «Шевроле».

Когда он подъехал к бордюру рядом со стоянкой, парикмахер в своем белом халате перешел улицу, лавируя в транспортном потоке, и приблизился к нему. Они стояли рядом, глядя на стоянку. Там все было недвижно.

— Я не знаю, что они там делали, — сказал Денкмэл. — Я подумал, это клиенты, смотрят машины.

— Они проходили вглубь? — спросил Эл. Он ступил на стоянку, и парикмахер последовал за ним. Машины в первом ряду казались в порядке.

— Они что-то делали, — сказал парикмахер.

Это был «Мармон», стоявший сзади. Они разбили все стекла, изрезали шины, распороли сиденья, расколотили индикаторы на приборной доске. Подняв капот, он увидел, что они перерезали провода, оторвали детали друг от друга. И окраска тоже была приведена в негодность. Её долбили и царапали, а на капоте и дверцах оставили вмятины от ударов молотка. Фары были вырваны и разбиты. Взглянув вниз, он увидел воду, стекавшуюся в лужу. Они сокрушили радиатор.

— Вам бы лучше позвонить в Оклендскую полицию, — сказал Денкмэл. — Вы же его почти полностью восстановили, верно? Я наблюдал за вами; боже мой, вы ведь трудились над ним пару лет.

— Сволочи, — сказал Эл.

— На юнцов не похоже, — сказал Денкмэл. — Обычно именно юнцы занимаются вандализмом.

— Нет, — согласился Эл. — Это были не малолетки.

— А вот в полиции непременно скажут, что это малолетки, — заметил Денкмэл.

Эл поблагодарил парикмахера за звонок. Тот пошел через улицу обратно в свою парикмахерскую. Эл остался на стоянке, спиной к искалеченной машине, глядя на уличное движение. Потом он вошел в маленькое здание из базальтовых блоков, закрыл дверь и уселся в полном одиночестве.

Что ещё они могут сделать? — спросил он у себя. Они лишили мою жену работы, а у меня её и так уже не было. Они поимели мой «Мармон». Может, Тути прав, может, они пырнут меня ножом или изобьют до полусмерти. Пли изнасилуют Джули. Кто знает? Он не знал. Он обошелся Харману, самое меньшее, в сорок тысяч, а может, и дороже.

Он вспомнил, как, будучи подростком, применил оружие. Один-единственный раз. У него была работа, состоявшая в том, чтобы кормить кур и уток в их загонах. Он отправился туда и обнаружил, что там вокруг снуют полевые крысы, так что его отец дал ему свою винтовку двадцать второго калибра, и он забрался на крышу курятника и уселся, скрестив ноги, над загоном, ожидая, чтобы крысы вылезли из своих нор. Одну он подстрелил. Он попал ей куда-то в заднюю часть, и она завертелась, как шестерня в часах, вхолостую дрыгая ногами. Она крутилась и крутилась, а потом, как раз когда он подумал, что она вот-вот сдохнет, бросилась к своей норе, пролезла в неё и исчезла.

Он попытался представить себе, как будет выглядеть человек, раненный куда-нибудь и крутящийся на месте. Я не смогу, подумал он. К черту. Не буду я покупать оружие.

В течение неопределенно долгого времени он оставался там, за своим столом, погруженный в раздумья. А потом заметил несколько машин, припаркованных у бордюра немного ниже. Двери гаража были открыты, и из него вышла Лидия Фергессон. С ней были несколько человек в деловых костюмах, все выглядели серьезными.

Увидев его в маленьком домике, Лидия прошла к нему через стоянку.

— Мистер Миллер, — сказала она, открывая дверь домика, — нам удалось заблокировать чек. Деньги я сняла и положила на хранение в депозитный ящик.

Глаза у неё, когда она говорила это, так и сверкали. На ней было много косметики, меховая горжетка, черное пальто и темные чулки, а в руке она держала большую кожаную сумку. Все её тело дрожало от напряжения, едва ли не от возбуждения. Даже близкого к лихорадочному.

— Хорошо, — сказал он.

— Тело выставлено для прощания в морге. Qui tollis peccata mundi, miserere nobis.^[272] А, мистер Миллер? — Она положила на его стол белую тисненую карточку. — Служба будет завтра утром, в одиннадцать. Затем он будет кремирован.

Он кивнул, беря карточку.

— Желаете вы пойти и повидать усопшего? — спросила Лидия.

— Не знаю, — сказал он. — Не могу решить.

— Всегда возникает проблема, в какой одежде, — сказала она. — Они связывались со мной на этот предмет. У него имеются новые галстуки, которые он купил, но мое заключение состояло в том, чтобы не использовать ничего, кроме того, с чем мы все знакомы. Священник-унитарий. Вы знаете, какие ему нравились песни?

— Что? — сказал Эл.

— Они сыграют на органе песни, которые ему нравились.

— Нет, — сказал он.

— Тогда они будут играть гимны, — сказала Лидия. — Тем хуже.

Эл сказал:

— Я ускорил его смерть, споря с ним в доме у Хармана. Вы это знаете?

— Вы исполняли свой долг.

— Откуда вам это известно?

— Он предоставил мне полный отчет о происшедшем. Признал, что вы пытались спасти его от него самого.

Эл уставился в стол.

— Он не держал на вас зла.

Эл кивнул.

— Прошу вас, ступайте, проститесь с останками, — сказала Лидия.

— Ладно, — сказал он.

— Сегодня, — сказала она. — Потому что если вы не сделаете этого сегодня, то завтра останков увидеть будет нельзя.

— Ладно, — сказал он.

— Вы не хотите, — сказала Лидия. — Почему?

— Не вижу в этом никакого смысла, — сказал он.

— Никто не может заставлять вас что-либо делать, мистер Миллер, — сказала Лидия. — Я признаю за вами это право. Делайте в точности то, что хотите. Я все время думала о вас сегодня; вы занимали в моих мыслях очень много места. Я хочу предоставить вам достаточную сумму денег, чтобы вы могли начать свой бизнес снова.

Он глянул на неё, застигнутый совершенно врасплох.

— Ваше экономическое существование разрушено, — сказала Лидия. — Не так ли? Из-за вашего повиновения долгу. Кто-то должен восстановить вас, придя на помощь, кто-то, кто может. У меня есть деньги.

Он не знал, что сказать.

— Вы думаете, — сказала она, — что тем самым вы примете участие в разделении добычи.

На это он рассмеялся.

— Омойте вашу совесть дочиста, — сказала Лидия. — Нет ничего такого, в чем вы могли бы чувствовать себя виновным.

— Я хочу чувствовать себя виновным, — сказал он.

— Почему, мистер Миллер?

— Не знаю, — сказал он.

— Вы, вероятно, хотите принять участие в его смерти.

Эл ничего не сказал.

— Вместо того чтобы повидать его, — сказала она. — Вот что вы делаете. Такова ваша система.

Он пожал плечами, по-прежнему глядя в стол.

Открыв свою кожаную сумку, Лидия поискала в ней, а затем вынула руку, что-то в ней зажав; он увидел, что это пятидолларовая банкнота. Она сунула её в карман его рубашки. Когда он поднял на неё взгляд, она сказала:

— Я хочу, чтобы вы прислали в морг цветы и тем выказали свои чувства.

— Я могу купить цветы, — сказал он.

— Нет, не можете, — спокойно возразила она. — Разве вы можете? Разве вы когда-нибудь такое делали? Никогда в жизни, мой дорогой юный друг. И вы никогда не бывали на похоронах. Вы не знаете, как это делать. В этом мире существует множество вещей, относительно которых лично вы не знаете, как ими заниматься. Вы, сказала бы я, если это вас не обидит, в определенном смысле варвар.

— Варвар, — повторил он.

— Но у вас есть инстинкты, — говорила она, направляясь наружу из домика и начиная закрывать за собой дверь. — Хорошие инстинкты, которые вас спасут, если этого ещё не произошло. Вы должны полагаться на них, а также, мой дорогой юный друг, на кого-то ещё, кто может показать вам, как действовать в этом нашем старом жестоком мире, который, увы, так мало вам понятен. Так прискорбно мало.

— Господи, — сказал он, поднимая на неё взгляд. На мгновение его испугал её необычный подбор слов.

Она улыбнулась.

— Что вы думаете? Что вы чувствуете? Скажите мне, что говорят вам ваши инстинкты о том, как жить. О том, как вам следует начать вашу жизнь, впервые по-настоящему.

Они велят мне убить себя, подумал он. Но вслух этого не сказал; он вообще ничего не сказал вслух.

Дверь наконец закрылась. Лидия ушла. Он сидел на том же месте, радуясь, что снова остался один, что она ушла. Но мгновением позже дверь снова открылась.

— Мистер Миллер, — сказала она. — Я заметила, что ваша великолепная старая машина разбита вдребезги. Что с ней случилось?

— Они выместили это на машине, — сказал Эл.

— Таково было мое впечатление, — сказала она, — когда я увидела её с разбитыми стеклами и вспоротой обшивкой. — Она снова вошла и присела к столу, глядя ему в лицо. — Вот что я для вас сделаю, — сказала она, — я куплю её у вас. Я знаю из того, что слышала в прошлом, главным образом от вас, сколько вы ожидали за неё выручить. Около двух тысяч долларов. Не так ли?

Он кивнул.

— Тогда я куплю её у вас за эту цену.

Она положила на стол чековую книжку, взяла авторучку и стала аккуратно заполнять чек.

— Хорошо, — сказал он.

Она, улыбаясь, писала.

— Вас не удивляет, что я его беру? — сказал он. Его самого удивляла собственная реакция. То, что он согласен был принять чек. — Мне нужны эти две тысячи долларов, — сказал он.

Все было ровно настолько просто. С двумя тысячами долларов он мог уехать. А без них не мог. Вполне возможно, что эти две тысячи долларов спасут жизнь ему и его жене.

Как только Лидия ушла, он запер стоянку и поехал в банк, на который был выписан чек. Банк обналичил чек без малейших затруднений; Эл обратил деньги в дорожные чеки, а затем поспешил к себе домой.

Войдя, он застал Джули в спальне, где она укладывала свою одеждув один из чемоданов.

— У меня достаточно денег, чтобы мы уехали отсюда и устроились где-нибудь ещё, — сказал он.

— В самом деле? — сказала она, продолжая укладывать вещи.

Усевшись на кровать рядом с чемоданом, он выложил книжки дорожных чеков.

После долгого молчания Джули спросила:

— И куда же ты намерен нас повезти?

— Мы выедем, — сказал он, — а по дороге решим.

— Прямо сейчас? — Она смотрела, как он достает другой чемодан и начинает укладывать свои собственные вещи.

— Сядем на автобус, как только соберемся, — сказал он.

На это она ничего не сказала. Возобновила сборы. Они оба занимались этим бок о бок, пока не собрали столько, сколько было разумно с собою взять.

— Когда ты уехал, был ещё один звонок, — сказала Джули, показывая на бювар. — Я записала номер. Тот тип сказал, чтобы ты перезвонил ему, как только сможешь.

Это, заметил он, был номер домашнего телефона Хармана.

— Он говорил очень странно, — сказала Джули. — Я и половины не могла понять. Сначала думала, что он ошибся номером; он словно бы говорил с какой-то компанией.

— С организацией, — сказал Эл.

— Да, все время повторял «вы, сотрудники».

— Мы готовы, — сказал Эл.

Подхватив свой чемодан, она двинулась к двери.

— Как противно, что приходится все это здесь оставлять. — Остановившись, она дотронулась до пепельницы на кофейном столике. — Её здесь не будет, когда мы вернемся; мы никогда больше не увидим ни одной из этих вещей.

— Иногда приходится идти и на это, — сказал Эл.

Все ещё медля, она сказала:

— Мне нравится район Залива.

— Знаю, — сказал он.

— Ты сделал что-то ужасное, — сказала она, — верно? Я поняла это, как только пришла сегодня домой. Это имеет отношение к смерти Джима Фергессона? Может, ты пытался заполучить его деньги. Я не знаю. — Она тряхнула головой. — Ты никогда не скажешь. По-моему, такое происходит все время. Мне он никогда не нравился. Все равно у него не было права на эти деньги. Говорю то же, что и раньше: я хотела, чтобы он умер. Он очень плохо к тебе относился. — Она не сводила с него глаз.

Он поднял свой чемодан и направился к двери; ведя впереди себя жену, вышел в прихожую.

Вместо того чтобы воспользоваться собственной машиной, они добрались до автобусной станции «Грейхаунд» на такси. Он купил билеты в Спаркс, штат Невада. Часом позже, после ожидания на станции, они ехали в двухэтажном автобусе с кондиционером по шоссе 40, пролегающем через огромную плоскую долину Сакраменто.

Был ранний вечер, и воздух уже остыл. Другие пассажиры дремали, читали или смотрели в окно. Джули смотрела в окно, время от времени говоря что-нибудь о полях и фермах, мимо которых они проезжали.

Когда они въехали в Сакраменто, было ещё светло. Автобус стоял достаточно долго, чтобы пассажиры могли поужинать, а затем они снова двинулись. Теперь уже было темно. Автобус начал подниматься по более старому, серпантинному шоссе, которое вело из Сакраменто в Сьерры. На дороге встречались в основном большие грузовики. Выглядывая в окно, Эл видел придорожные закусочные, крытые фруктовые лотки и заправочные станции. Поля теперь остались позади.

— Эта часть пути довольно-таки унылая, — сказала Джули. — Хорошо, что мы её по-настоящему не видим. Но я хотела бы увидеть Сьерры.

— Это и есть Сьерры, — сказал Эл. — Всю дорогу будет вот так же. Рекламы да бары.

— А на той стороне как?

— Увидим, — сказал он.

— Во всяком случае, — сказала Джули, — воздух здесь хороший.

Глава 15

В Спарксе, штат Невада, он купил билеты до Солт-Лейк-Сити. Несколько часов они провели, прогуливаясь по Спарксу; он располагался невдалеке от Рено и был очень современным и ухоженным. А потом они отправились в путь через пустыню Невада. Было три тридцать утра.

Оба они спали. За пределами автобуса не было ничего — ни огней, ни жизни. Автобус, ревя, мчался вперед без остановок.

Когда Эл проснулся, солнце уже встало; повсюду вокруг он видел каменистые земли, холмы, образованные разрушенными скалами, колючие серые растения и там и сям вдоль дороги заброшенные развалины человеческих жилищ. Было восемь пятнадцать. Судя по расписанию, они были почти у границы Юты.

В Вендовере автобус остановился, чтобы они могли позавтракать. Это была последняя остановка в Неваде, последние игровые автоматы. Городок лежал вдоль шоссе, и между каждым домом или магазином простирались обширные участки песчаной почвы, на которых ничего не росло. Чтобы размять ноги, они с Джули прошли его по всей длине, а потом вернулись в кафе, где заказали оладьи и ветчину.

— Мы могли бы сейчас быть почти где угодно в Калифорнии, — сказала Джули, оглядывая кафе. — Такие же будки, такая же касса. Музыкальный автомат. — Кафе выглядело недавно построенным; все в нем было свежеокрашенным и стильным. — Единственное отличие, — сказала она, — это газета. И нелепая земля снаружи.

Несколько других пассажиров тоже ели в этом кафе, так что отстать от автобуса они не боялись.

— Мы остановимся в Солт-Лейк-Сити? — спросила Джули.

— Может быть, — сказал он. Это место казалось ему в той же мере подходящим для переезда, как и любое другое. По крайней мере, исходя из того, что он о нем слышал.

— Это по-своему увлекательно, — сказала Джули, — такое вот приключение… мы не знаем, куда направляемся, просто едем вперед, не останавливаясь. Отсекая себя от своего прошлого. От своих семей. — Она улыбнулась ему. Её лицо осунулось от недосыпа, одежда измялась. С ним было то же самое. И ему надо было побриться.

Внезапно у него появилось дурное предчувствие. Солт-Лейк-Сити — слишком большой город. Наверняка у них там есть свое представительство.

— Думаю, мы поедем дальше, как только доберемся до Солт-Лейк-Сити, — сказал он.

Достав карту, стал изучать возможности. Требовался город достаточно маленький, чтобы не представлять интереса для организации Хармана, но и достаточно большой, чтобы он мог найти там работу или заняться бизнесом. Открыть стоянку подержанных автомобилей, подумал он. Денег хватит; в обрез, но хватит, если покупать с умом.

— Мне хочется посмотреть Солт-Лейк-Сити, — сказала Джули. — Всегда хотелось.

— Мне тоже, — сказал он.

— Но мы не можем. — Она посмотрела на него изучающим взглядом.

— Нет, — сказал он.

— У меня в этом деле права голоса нет?

— Лучше предоставь решать мне, — сказал он.

Джули вернулась к еде. Он тоже.

Выйдя из кафе, они медленно зашагали к припаркованному автобусу «Грейхаунд». Шофер был им виден: он выбрался из кабины и разговаривал с двумя женщинами среднего возраста. Так что они не торопились.

— Это очень милый городок, — сказала Джули. — Но делать здесь нечего. Мы его весь видели. Это просто место, где люди могут остановиться, поесть, починить свои машины и в последний раз рискнуть несколькими монетами на игровом автомате. — Она повернулась к нему: — Ты здесь чувствуешь себя в большей безопасности? Вероятно, нет. Ты никогда не будешь чувствовать себя безопаснее. Потому что на самом деле это у тебя внутри.

— Что — это? — спросил он.

— Тот конфликт. То, от чего ты бежишь. Психологи говорят, что мы носим свои проблемы в себе.

— Может, и так, — сказал он. Ему не хотелось с ней спорить.

Они подошли к автобусу. Дверь была открыта, и он начал подниматься по металлическим ступенькам.

— Я, наверно, не буду садиться, — сказала Джули.

— Хорошо, — сказал он, соскакивая обратно на землю.

— Вообще. — Она не моргнула, встретившись с ним взглядом. — Я решила не ехать дальше. По-моему, в тебе есть что-то такое, чего ты не замечаешь и никогда не замечал. И ты увлекаешь меня за собой. Если ты попытаешься силой затащить меня в автобус, я закричу, и тебя остановят. Я вижу вон там дорожного патрульного или кого-то в этом роде. — Она кивнула, и он увидел припаркованную патрульную машину с её непременной антенной.

— Так ты собираешься остаться в Вендовере? — спросил он, испытывая муку.

— Нет. Я собираюсь сесть на первый автобус, идущий обратно в Рено, провести там несколько дней и сделать кой-какие покупки, а потом, если он мне понравится, остаться там и получить развод по законам Невады^[273] и, конечно, устроиться на работу. А если он мне не понравится, я вернусь в Окленд и получу развод по законам Калифорнии.

— На что?

— Разве ты не дашь мне часть денег?

Он молчал. Другие пассажиры, видя их возле автобуса, стали подходить, опасаясь отстать. Водитель заканчивал свой разговор с женщинами средних лет.

— Я хотела бы вернуться вместе с тобой, — сказала Джули, — но ты, наверное, не захочешь; ты будешь бежать все дальше и дальше.

Он тяжело вздохнул.

— Да, — сказала она. — Вздыхаешь, потому что знаешь, что это правда.

— Чушь, — сказал он.

— Просто дай мне денег. Даже не половину. Всего, скажем, пятьсот долларов. Я знаю, сколько там; у тебя останется почти полторы тысячи. По калифорнийскому закону о совместной собственности половина этого принадлежит мне. Но меня это не волнует. Я лишь хочу покончить с этой… патологией. С этой… — Она умолкла. Другие начали проходить мимо них и подниматься в автобус.

Эл сказал:

— Мне надо подписать дорожные чеки, иначе они будут недействительны.

— Хорошо, — сказала она.

Прижимая чеки к боковой стенке автобуса, он подписал их на пятьсот долларов. Затем отдал жене.

— Что ж, — сказала она тихо, — ты таки дал мне всего пятьсот долларов. Я думала, ты, может, предложишь мне половину. Ладно, неважно. — Глаза её наполнились слезами, а потом она повернулась к подошедшему водителю: — Я хотела бы получить свой багаж; я дальше не еду. Можно? — Она протянула ему квитанцию. Водитель глянул на Джули, потом на Эла, потом принял квитанцию.

Эл прошел в автобус и снова уселся на свое место, один. Внизу, снаружи, водитель выгружал багаж Джули. Достав чемодан, он захлопнул металлическую дверцу, после чего поспешил подняться в автобус и усесться за руль. Мгновением позже заревел двигатель, из выхлопной трубы повалил черный дым. Оставшиеся пассажиры быстро забрались в автобус и расселись по своим местам.

Сидя в автобусе, Эл видел, как его жена удаляется со своим чемоданом, направляясь в здание станции. За ней закрылась дверь. А потом закрылись и двери автобуса, и автобус поехал.

Он ничего не чувствовал, кроме того, что произошел разрыв, страшный, бессмысленный разрыв. Какое теперь имело значение, едет он дальше или нет? Но он продолжал двигаться дальше, вершить свой одинокий путь в Солт-Лейк-Сити и куда бы то ни было после него. Может быть, так для нас лучше, думал он. Разделиться. По крайней мере, они не достанут нас обоих. Попытка заставить её ехать вместе с ним была безнадежна с самого начала. Никого невозможно к чему-то принудить, подумал он. Я не могу заставить Джули делать то, что я хочу, ничуть не более, чем Лидия Фергессон способна была заставить меня пойти в морг или послать в морг цветы. Каждый из нас проживает свою собственную жизнь, к добру или худу.

Большое Соленое озеро оказалось огромным, горячим, белым и беспокойным. К полудню автобус его пересек^[274] и въехал в плодородную зеленую часть Юты с деревьями и маленькими озерцами; глазам Эла снова предстала сельская местность, мало отличавшаяся от Калифорнии. Движение на шоссе было очень сильным. Впереди он видел окрестности большого города.

Солт-Лейк-Сити оказался так же запруженным народом, оживленным и густо застроенным, как область Залива; как и в Окленде, здесь было много городов поменьше, расположенных так близко к нему, что они сливались. Жилые и деловые районы, думал он, глядя в окно автобуса, повсюду примерно одинаковы. Мотели, аптеки, заправочные станции, химчистки, магазины дешевых товаров… дома, казалось, были в основном из кирпича или камня, а те, что из дерева, выглядели необычайно прочными. Улицы были ухоженными и шумными. Он видел много подростков и их машины, такие же переделанные старые колымаги, которые день напролет сновали по авеню Сан-Пабло.

Во многих отношениях, решил он, Солт-Лейк-Сити представлял собой идеальный город для бизнеса с подержанными машинами. В нем, казалось, ездили все, и на улицах было полно старых машин.

Когда он сошел с автобуса в центральной части Солт-Лейк-Сити, его подхватили двое полицейских в штатском и отвели в сторону от станции.

— Вы Элан Миллер из Окленда, штат Калифорния? — спросил один из них, показывая свой значок.

Его это настолько подкосило, что он в ответ лишь утвердительно кивнул.

— У нас ордер на ваш арест, — сказал полицейский в штатском, показывая сложенную бумагу, — и возврат в штат Калифорния. — Зажав его между собой, они повели его к обочине, к своей припаркованной полицейской машине.

— За что? — спросил Эл.

— За мошенничество, — сказал они из них, вталкивая его в машину. — Вымогательство денег под фальшивым предлогом.

— Каких денег? — спросил он. — Кто меня обвиняет?

— Иск подписан в округе Аламеда, Калифорния, миссис Лидией Фергессон. — Полицейский завел машину, и они влились в транспортный поток деловой части Солт-Лейк-Сити. — Вы пробудете здесь пару дней, а потом отправитесь обратно.

Эл не нашелся, что сказать.

— Вы знаете эту миссис Фергессон? — спросил один из полицейских, подмигивая другому.

— Конечно, — сказал Эл.

После паузы один из полицейских поинтересовался:

— Она вдова?

— Да, — сказал Эл.

— Толстая? Средних лет?

Эл промолчал.

— Ваше официальное занятие? — спросил один из полицейских.

— Торговец автомобилями, — сказал Эл.

— Вы многого добились, — сказал полицейский и засмеялся.

Транспортировка была организована на следующий день. Под охраной помощника шерифа его вместе с другим заключенным штата Юта отослали обратно в Калифорнию; добирались они по воздуху, и через несколько часов после вылета из аэропорта Солт-Лейк-Сити приземлились в аэропорту Окленда. Там их встретила полицейская машина, и их отвезли в Оклендский суд.

С тех пор как они с Джули отправились в путь, прошло всего два с половиной дня. Хотел бы я знать, где она, думал Эл, дожидаясь в одном из судебных залов предъявления обвинения. Вернулась ли в Рено? Там ли сейчас? Странно, думал он, оказаться здесь снова. Он не рассчитывал вновь увидеть Окленд. В окне зала он различал общественные здания округа Аламеда, а где-то неподалеку находилось озеро Меррит, по которому он много раз плавал на каноэ.

Из-за возвращения по воздуху расстояние казалось совсем коротким. Не очень-то далеко я ушел, решил он. Был всего в нескольких часах отсюда, не более, для тех, кто путешествует по воздуху. Ему никогда не пришло бы в голову воспользоваться самолетом. Вот, должно быть, что имела в виду Лидия, подумал он. Когда сказала, что я так мало понимаю этот мир.

Кто-то, очевидно, работник суда, подошел к Элу и сказал, что ему нужен адвокат.

— Хорошо, — сказал он. Все это представлялось ему очень смутным. — Будет.

— Желаете позвонить?

— Может быть, позже, — сказал Эл.

Он не мог придумать, кому позвонить, и жалел, что при нем нет его таблеток. А может, они у него были? Он обшарил карманы, но безуспешно. Нет, осознал он. Упаковка анацина была в других брюках. Или её забрала полиция; они всего его обшарили. Должно быть, так оно и случилось, подумал он. Так или иначе, я лишился своих таблеток.

Следующим, что дошло до его сознания, было появление в судебном помещении низенького, лысого, похожего на иностранца человечка в двубортном костюме. Я его знаю, сказал себе Эл. Может, это мой адвокат. Но потом он вспомнил. Это адвокат Лидии, как там его звали?

Несколько человек переговорили с адвокатом, а потом Эл обнаружил, что его ведут на выход из зала суда и дальше, по коридору. Я и впрямь у них в руках, сказал он себе. Они водят меня, куда им вздумается. Полисмен указал на открытую дверь, и Эл вошел в боковую комнату, что-то вроде кабинета со столом и стульями.

— Спасибо, — сказал он полисмену, но того уже и след простыл.

Дверь снова открылась, и вошел низенький, лысый, похожий на иностранца адвокат Лидии со своим портфелем; двигаясь проворно, но с важным видом, он уселся напротив Эла и расстегнул портфель. Какое-то время он просматривал бумаги, а потом поднял взгляд. Он улыбался. Все они улыбаются, подумал Эл. Может быть, это их отличительный признак.

— Меня зовут Борис Царнас, — сказал адвокат. — Мы встречались.

— Да, — сказал Эл.

— Миссис Фергессон не пожелала вас видеть, по крайней мере, в этот раз. Я, как вы понимаете, представляю её интересы в этом деле. — Он начал говорить тихо и не вполне внятно. — Равно как во всех остальных делах, касающихся состояния её усопшего супруга и так далее. — Он изучал Эла так долго, что тот начал чувствовать неловкость. У него были яркие, умные глаза, хоть и маленькие. — То вложение, — сказал Царнас, — было совершенно надежным.

Вот, значит, в чем было дело. Это все объясняло. Эл кивнул.

— Мы проверили все финансовые документы, все бухгалтерские отчетности. Чистый доход от её вложения будет, вероятно, очень высоким; по крайней мере, десять процентов, возможно, и больше. Возможно, целых двенадцать. Харман действовал без какого-либо вознаграждения. Он не связан с этим предприятием, если не считать того, что он знает как мистера Бредфорда, так и покойного мистера Фергессона. Представляется, что он действовал в точности так, как и указывал, предлагая основанную на имеющейся у него информации помощь в обеспечении покойному выгодного вложения, которое теперь становится доходным для наследницы, миссис Фергессон. Вот я и посоветовал ей… — Он защелкнул портфель и дружелюбным тоном сказал: — Думаю, вам интересно будет узнать. Вы, кажется, беспокоились по поводу добропорядочности мистера Хармана. Когда чек, о котором мы говорим, был по настоянию миссис Фергессон остановлен, мистер Харман продолжал обеспечивать его самостоятельно. То есть он авансировал мистеру Бредфорду сорок одну тысячу долларов из собственных денег, чтобы покрыть данную сумму, пока не будет компенсирован чек. Так что он рискнул значительной частью собственных наличных, чтобы быть уверенным в том, что возможность данной инвестиции обеспечена и, следовательно, не потеряна для вдовы покойного.

— Лидия знает обо всем этом? — спросил Эл чуть погодя.

— Как только мы изучили все финансовые отчетности, мы её об этом проинформировали. Об этом строительстве, «Садах Марин», в кругах, занимающихся инвестированием в округе Марин, сложилось хорошее мнение. Многие оптимистично настроенные люди по ту сторону Залива, а некоторые и здесь, приобрели эти акции.

— Какое отношение это имеет к тому, что меня из-за неё арестовали? — спросил Эл.

— Вы получили от миссис Фергессон большую сумму денег под ложным предлогом. Вы утверждали, что, предпринимая усилия по защите её интересов, понесли значительные убытки, и намекнули, что она ответственна за это и должна их возместить. Как только она сказала мне, что именно сделала, я посоветовал ей начать действия по остановке этого чека. — Глаза у адвоката плясали. — Но вы, конечно, сразу его обналичили. Тогда миссис Фергессон пожелала, чтобы я дал ей совет относительно дальнейших действий. Вы, как мы установили, покинули Калифорнию сразу же, как обналичили чек. — Его улыбка стала шире. — В банке нам сообщили, что вы конвертировали две тысячи долларов в дорожные чеки. И мы выяснили, что вы и ваша жена собрались и уехали вместе. Собственно, она собиралась, пока вы обналичивали чек. — Он продолжал улыбаться Элу, словно бы едва ли им не восхищаясь.

— Я продал ей машину, — сказал Эл.

— Выпущенную тридцать лет назад и разбитую вдребезги. Стоящую не более нескольких долларов в качестве металлолома.

Это было правдой. Он вынужден был это признать.

— Но это они разбили ту машину, — сказал он.

— Кто? — Глаза у Царнаса на мгновение вспыхнули.

— Харман и его головорезы.

— Ерунда. Да, вы так ей сказали. Но те вандалы задержаны оклендской полицией. Машина была разбита даже до смерти мистера Фергессона, и это сделали какие-то подростки, которые уже несколько месяцев совершали акты вандализма над чужой собственностью по всей западной части Окленда.

— Малолетки, — пробормотал Эл.

— Да, — сказал Царнас.

— Харман добился, чтобы уволили мою жену, — сказал Эл.

— Ваша жена не была уволена, — возразил Царнас.

Эл уставился на него.

— Если это необходимо доказывать, а я не вполне понимаю, почему это может требоваться, то мы-то есть организация Хармана — связывались с нанимателем вашей жены. Она отказалась от работы, сэр. Сказала, что теперь у её мужа появилось хорошее место, а она давно хотела уволиться. Это не было неожиданным. Они понятия не имели, куда она или вы могли поехать; она просто отказалась от работы и покинула офис. Ей отправили чек по почте. Она даже не подумала его дождаться. — Адвокат изучал Эла. — Вы, как я понимаю, были заинтересованы в деньгах Фергессона, изрядно выросших в результате продажи его мастерской. Или это было недовольство из-за того, что он продал свою мастерскую? Почему вы пустились на столь сложное дело, как мошенничество с миссис Фергессон, обманывая её относительно вложения, осуществленного через мистера Хармана, и затем удовлетворились двумя тысячами, вместо того, чтобы…

— Мне нечего сообщить, — сказал Эл.

Откуда-то он вспомнил эту формулировку, и сейчас она показалась ему уместной. Показалась именно тем, что ему требовалось.

Поразмыслив, Царнас наконец сказал:

— Миссис Фергессон заинтересована в том, чтобы вернуть свои деньги. А не в том, чтобы как-то вас наказать. У вас есть эти деньги?

— Большая их часть, — сказал Эл.

— Можно устроить так, — сказал Царнас, — что если вы полностью все возместите, то никаких обвинений выдвинуто не будет. Кроме того, имели место значительные траты в связи с вашим арестом в Юте и возвращением сюда; вероятно, придется выработать какое-то соглашение между штатами. Я не знаю. Но все равно, если вы желаете и можете…

— Да, — сказал Эл. — Желаю и могу. Я могу продать свою стоянку и остальные свои машины. Чтобы раздобыть деньги.

— У вас нет судимостей? — спросил Царнас. — В связи с мошенничеством такого рода?

— Никаких судимостей вообще, — сказал Эл.

— Вы действовали в одиночку? — спросил Царнас. — Мне просто любопытно. Я знаю, что миссис Фергессон была вам очень признательна и восхищалась вами, пока не осознала — и не подумайте, что ей хотелось это осознать, — что вы обжулили её на две тысячи долларов. Господи, разве вы не работали множество лет с её мужем?

— Да, — сказал Эл. — Я проработал с её мужем много лет.

— Вы, должно быть, действительно долгое время копили недовольство, — сказал Царнас, — раз начали действовать сразу после его смерти. Его только что кремировали.

— Как прошла служба? — спросил Эл.

— У меня не было возможности на ней присутствовать.

Внезапно Эл вспомнил, что при нем по-прежнему остаются пять долларов, которые Лидия дала ему, чтобы он купил цветы. Они все ещё лежали в кармане его рубашки, он вытащил их и зажал между ладонями. Их он тоже добыл у неё мошенническим путем. Так что он вручил их адвокату.

— Это принадлежит Лидии, — сказал он.

Адвокат убрал купюру в портфель, предварительно сунув её в конверт.

— Как вы узнали, куда я еду? — спросил Эл. — Как узнали, что я направляюсь в Юту?

— Вы по всему маршруту обналичивали свои дорожные чеки. Каждый раз, когда останавливались поесть. И в кассе «Грейхаунда» в Спарксе вы заплатили за билет дорожным чеком. Сразу после этого они получили сводку и связались с полицией.

— А что с моей женой? — спросил Эл.

— Она связалась с нами, — сказал Царнас. — Из Рено. Она заметила, что вы ведете себя неуравновешенно, и боялась ехать с вами дальше. Так что под неким предлогом она покинула автобус в одном маленьком городке по дороге. В Вендовере.

— Разумеется, мое поведение было неуравновешенным, — сказал Эл. — Все были против меня. Замышляли меня убить.

— Так что сейчас она, вероятно, вернулась сюда, — проговорил, от части самому себе, Царнас, поднимаясь на ноги. — Она полагает, что вы нуждаетесь в помощи психиатра. Возможно, так и есть. Будь я вашим адвокатом, я бы посоветовал вам обратиться в здравоохранительные учреждения округа или штата. Вы наверняка получили бы там место, а частное лечение ужасно дорого.

— Меня преследовал Харман, — сказал Эл. — Всех, кто в этом замешан, он перетащил на свою сторону. Меня обложили. Вот почему мне пришлось покинуть штат.

Разглядывая его, Царнас сказал:

— Вы бы вот над чем поразмыслили. У Хармана имеется непотопляемое дело, с которым он мог бы обратиться в суд против вас, если бы и в самом деле хотел вас преследовать, как вы, кажется, полагаете. Диффамация личности, не более и не менее, — вы в присутствии свидетелей обвиняли его в том, что он преступник, мошенник. И есть возможность показать, что это повредило ему в финансовом отношении; это ведь затронуло его деловые интересы, не правда ли?

— Перед кем я это говорил? — В доме Хармана он ничего против Хармана не говорил; в этом он был уверен. — Кто свидетель? — Старик, который слышал, как он это говорил, умер.

— Миссис Фергессон, — сказал Царнас.

Это было правдой. Эл кивнул.

— У меня нет оснований предполагать, что он замышляет против вас какое-либо гражданское дело, — сказал Царнас. — Я указываю на это лишь для того, чтобы привести вас в чувство, так что вы, быть может, вынуждены будете прислушаться к голосу разума.

— Я прислушиваюсь к голосу разума, — сказал Эл. — Все время.

— Не горе ли и потрясение из-за смерти Фергессона вызвали у вас временное психическое расстройство? — сказал Царнас. — Не под давлением ли эмоций вы утратили способность понимать, что вы делаете, с моральной точки зрения? Что ж, это не важно; так или иначе, если вы будете вести себя должным образом и не будете терять головы, то вы не предстанете перед судьей.

Кивнув на прощание, он вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась.

Часом позже Элу сказали, что он может идти.

Он вышел из здания суда и стоял на тротуаре, сунув руки в карманы своей полотняной куртки.

Они и впрямь устроили мне демонстрацию, сказал он себе, наблюдая за прохожими и дорожным движением, сильным дорожным движением — такси, автобусами — в центральной части Окленда. Они показали мне, что могут снова загнать меня сюда, когда им только вздумается. И они могут по-своему все это описать, сделать свой отчет обо всем происшедшем, а мой уничтожить. Так же, как уничтожили мой «Мармон». И они втянули в это всех, даже мою жену. Хотя, чувствовал он, она этого не понимает и никогда не поймет.

Кто вообще это понимает? — спросил он себя. Лидия Фергессон? Вероятно, нет. Этот адвокат? Слишком уж он хитер; никогда мне с ним не определиться, верит ли он в это или же прекрасно понимает, что здесь ничего нет, кроме кучи переплетенного и тщательно отполированного дерьма. Полиция? Им наплевать. Они — машина, делающая лишь то, что заставляют её делать подведенные провода, вроде пылесоса, который втягивает в себя все, что оказывается перед ним и имеет достаточно мелкие размеры.

Все понимает Харман, сказал он себе. Он, пожалуй, единственный, в ком я могу быть уверенным. Ни Боб Росс, само собой, ни Найт, ни Гэм и никто другой из тех, кто работает на Хармана, ничего не понимают; ни даже миссис Харман. Только — сам Крис Харман; в этом и состоит разница между ним и всеми остальными. Он понимает, что происходит; знает, что приводит это дело в движение. И, подумал Эл, я тоже знаю.

Не вынимая рук из карманов, он пошел к остановке, чтобы дождаться автобуса, который отвез бы его из центра к его дому.

Они набрасываются на слабых, сказал он себе. То есть на больных, как старик. На беспомощных, как я. На вдов, как Лидия Фергессон. И они нас заполучают. Для нас нет способа сопротивляться, потому что даже сам язык работает против нас. Сами слова так устроены, что попробуй объяснить положение, и для них оно будет выглядеть хорошим, а для нас — дурным. Настолько дурным, по правде говоря, что мы испытываем облегчение, когда нам дают возможность не оказаться в тюрьме, радуемся, когда нам позволяют ходить по улицам.

Полагаю, подумал он, они позволят мне вернуться к бизнесу с подержанными машинами. Туда, где я был. Там я никого не беспокоил. Я был там на своем месте, так же как Тути Дулитл находится на своем.

Но разница между мной и Тути, понял он, состоит в том, что Тути знает, где лежит граница; он знает, насколько далеко ему можно зайти, прежде чем на него наступят. А я этого не знал. Я думал, что если воспользуюсь всеми словами, той же речью, что Харман, Росс, Найт, Гэм и все остальные из них, то у меня тоже все получится. Как будто речь была единственной преградой, отделявшей меня от них.

Подкатил желтый автобус компании «Ки-систем». Вместе с другими людьми на остановке он втиснулся в него, двери с пыхтением закрылись, и автобус тронулся. Он возвращался в свою квартиру в трехэтажном доме, где жили Маккекни и чета молодых мексиканцев. Где он начал свою борьбу, свою жизнь, полную обманов и преступлений.

Хотел бы я знать, дома ли Джули, подумал он. Возвращаться в пустую квартиру ему не хотелось.

Глава 16

Дверь его квартиры не была заперта, и, отворяя её, он услышал голоса, доносившиеся изнутри. Значит, она дома, подумал он. Он так сильно толкнул дверь, что она хлопнула. Но это была не Джули. В гостиной стоял Боб Росс, покуривая свою трубку и просматривая автомобильный журнал, который взял со стола. А в другой комнате находился Крис Харман. Он говорил по телефону.

Увидев Эла, Харман завершил свой разговор и положил трубку. Пройдя в гостиную, он сказал:

— Мы только что перезванивали, пытаясь определить местонахождение вашей жены.

— Понятно, — сказал Эл. — Вы нашли её?

— Очевидно, она где-то в Неваде, — сказал Боб Росс, — или, может быть, на калифорнийской стороне озера Тахо. Она может находиться на одном из этих озерных курортов, например в клубе Харры.

— Она появится, — сказал Харман своим непринужденным, дружелюбным голосом и улыбнулся Элу той улыбкой, которую Эл хорошо знал. — Однако, вероятно, без денег. Но рада будет снова оказаться дома.

— Вам-то что? — сказал Эл.

— Вы в этом деле понесли множество неоправданных убытков, Эл, — сказал Харман. — Лично я очень озабочен тем, чтобы они были вам возмещены.

Росс, стоявший с ним рядом, кивнул и положил обратно автомобильный журнал.

— Каких убытков? — спросил Эл.

— Вы испытали унижение, — сказал Харман. — Взять хотя бы это. — Он шевельнул рукой. Росс, заметив это движение, пригнул голову и пошел из гостиной в прихожую. — Я буду минут через пятнадцать, — сказал Харман ему вослед.

— Подожду в машине, — сказал Росс и закрыл за собой дверь.

— Не испытывал я никакого унижения, — сказал Эл. — Хоть один пример приведите.

— Возможно, это не то слово. Прошу простить, если гак. Я немного неловок, когда пытаюсь выразить более глубокие чувства; смотрите на это сквозь пальцы. Вы не заслуживаете того, что с вами случилось, Эл. Вы это знаете, и я это знаю. Боб тоже в курсе. Собственно, мы обсуждали это вчера вечером, когда узнали, что вас взяли в Солт-Лейк-Сити и держат под арестом. Моя жена, Бодо, особенно переживала, как бы с вами чего-нибудь не сделали. Я связался с адвокатом миссис Фергессон… — Харман сделал паузу и ухмыльнулся, едва ли не скорчил гримасу. — Она невероятная личность, эта Лидия. Я, разумеется, никогда её раньше не знал. До этого дела. Должен сказать, что пробыть рядом с ней сколько-нибудь длительное время — это настоящее испытание. Но, как ни удивительно, мы обнаружили, что у нас много общего в сфере интересов. Её образование значительно превосходит её внешние манеры; как только вы добираетесь до подлинной её сущности, вам хочется узнать её получше.

Эл кивнул.

— Она была бы на высоте положения в любом салоне, — сказал Харман. — В любой европейской стране.

Эл кивнул.

— Как вы ко мне относитесь? — спросил Харман.

Эл пожал плечами.

— Не слишком недружелюбно, — сказал Харман. — Нет ничего такого, чего вы не смогли бы со временем преодолеть, хотя, видит бог, у вас нет никаких разумных оснований для того, чтобы питать ко мне враждебность. Но не будем на этом задерживаться. Сознание — сложный инструмент. — Он задумался. — Во всяком случае, — сказал он, расхаживая по гостиной, — я хочу вас реабилитировать.

— Понятно, — сказал Эл.

— Я чувствую, — сказал Харман, — что это моя ответственность. Во многих отношениях. Некоторых из них вы не поймете.

Они оба помолчали.

— Что вы подразумеваете под «реабилитацией»? — спросил Эл. — Вы что, собираетесь направить меня к психиатру?

— Черт, нет! — ответил Харман. — Что это за реабилитация? Средство социальной защиты, обеспечивающее поверхностный присмотр и уход, или идиотская фрейдистская религия для выкачивания денег из невротических теток? Я имею в виду реабилитацию посредством приличной работы, которая вернет вам самоуважение и достоинство. Посредством полного использования ваших способностей. — И добавил: — Которых у вас немало. Возможно, больше, чем вы сами осознаете.

— Я что, буду работать на вашу организацию? — спросил Эл. — Или вы имеете в виду, что где-нибудь замолвите за меня словечко?

— Откровенно говоря, — сказал Харман, — я бы хотел, чтобы вы были со мной. Но если вам это не по душе… — Он пожал плечами, продолжая улыбаться. — Я не обижусь. Постараюсь, чтобы вас приняли где-нибудь в другом месте. — Он взглянул на часы.

— Вам надо идти? — спросил Эл.

— Да. Через минуту. Смерть Джима стала для всех нас ужасным испытанием. Господи, он был таким… — Харман сделал жест, подыскивая слово, — активным. Энергичным. Исполненным старой доброй моральной силы. Таким же он был и в то время, когда я только начал пригонять к нему свою машину. Любил шутки откалывать.

— Старина Джим, — сказал Эл.

— Как будто, — сказал Харман, — это в нем сохранилось, — как бы здесь выразиться? — эта его способность мгновенно загораться. И быть полностью захваченным. А после — уже ничего не осталось.

— Действительно грустно, — сказал Эл. — И наводит на мысли.

— Так вы подумаете? — сказал Харман. — Насчет того, чтобы вернуться и продолжить? Я имею в виду работу.

— Да-да, — сказал Эл. — Непременно.

— Вот и молодец, — сказал Харман. — Знаете, Эл, вы всегда должны быть способны начать сначала. Если научитесь этому, то сможете. Сумеете забыть о несчастьях и продолжать. Продолжать и продолжать; никогда не прекращать этого. Потому что — ну, мне, Эл, это видится именно так. Ничто не может быть важнее этого. Даже смерть. Понимаете?

Он кивнул.

Харман резко протянул руку, и они обменялись рукопожатием. Потом Харман открыл входную дверь, взмахнул рукой, улыбнулся короткой, проникающей, официальной улыбкой — и вышел. Но затем, почти сразу же, дверь приоткрылась, и он появился снова.

— Вы не питаете ко мне непреодолимой неприязни, а, Эл? — спросил он резко.

— Нет, — сказал Эл.

Кивнув, Харман закрыл дверь. На этот раз он действительно ушел.

Долгое время Эл в одиночестве стоял у окна пустой квартиры, глядя на улицу внизу. Джули не появилась обратно даже к шести часам, а он к тому времени настолько проголодался, что больше не мог там оставаться. Он прошел на кухню и порылся среди тарелок и жестянок, но без толку. Поэтому, написав ей записку, он покинул квартиру.

Выйдя на темный тротуар, он заметил во мраке чьи-то движущиеся, подпрыгивающие очертания. Сначала он подумал, что это какое-то животное. Но это оказался Эрл Маккекни, занятый чем-то своим, так же усердно и безмолвно, как обычно. Когда Эл проходил мимо, мальчик поднял голову. Они посмотрели друг на друга, ничего не сказали, а потом Эл пошел дальше по тротуару, держа руки в карманах.

На углу его заставил остановиться некий хлопающий звук. Позади него по тротуару на большой скорости задом наперед бежал Эрл Маккекни. Он ни на что не натыкался, но сворачивал в сторону всякий раз, когда приближался к телефонному столбу или стене; достигнув Эла, он поплясал вокруг него, после чего побежал дальше, по-прежнему задом наперед, по-прежнему ни на что не натыкаясь.

— Эй, — сказал Эл. — Как ты это делаешь?

Может быть, парнишка запомнил расположение всех предметов в квартале, подумалось ему.

— У меня кольцо! — крикнул, не останавливаясь, Эрл. Он поднял руку: на пальце у него было кольцо с прилаженным к нему осколком зеркала. — Секретное перископическое кольцо капитана Зеро.

Лицом к Элу, не отрывая взгляда от кольца, он удалялся, все глубже и глубже погружаясь во тьму, пока наконец не исчез из виду.

Действительно странно, подумал Эл. Ничего не понимаю.

Он продолжал идти, пока не достиг итальянского ресторана, в котором они с Джули часто бывали. Её там не было, но он все равно вошел и заказал себе ужин.

Поев, он некоторое время бродил по вечерним улицам. А потом повернул в сторону дома Тути Дулитла.

— Привет, — сказал он, когда Тути ему открыл.

Дулитлы ещё ужинали; он увидел стол с тарелками, кастрюлями и столовым серебром. Отведя Тути в сторонку, он сказал:

— Слушай, мне надо, чтобы ты для меня кое-что сделал. Хочу, чтобы ты для меня кое-что раздобыл. — Он хотел, чтобы Тути нашел ему пистолет.

— То самое? — спросил Тути. — О чем мы говорили, что тебе следует этим обзавестись?

— Точно, — сказал Эл.

Глянув на жену, Тути тихо сказал:

— Ты, дядя, можешь сходить в оружейную лавку и купить его.

— Вот как, — сказал Эл.

— Только он будет зарегистрирован, а ты знаешь, что они способны сделать с этими пулями. — Голос Тути был практически неслышен. — Тебе нужен ствол, который где-то нашли. Который никто не покупал.

— Да, — сказал Эл.

— Не знаю, — сказал Тути. — Во всяком случае, проходи и садись с нами. — Он провел Эла к столу.

— Как поживаешь, Эл? — поздоровалась Мэри Элен Дулитл, когда он уселся. — Добро пожаловать, перекуси с нами, пожалуйста.

— Здравствуй, — сказал Эл. — Спасибо.

Перед ним появились клецки с тушеной бараниной. Оказывается, Тути уже успел разложить перед ним тарелку, приборы, салфетку, пластиковую чашку и блюдце; Эл смотрел вниз в недоумении. Все это, казалось, материализовалось из ничего.

— Ты выглядишь очень усталым, — сочувственным голосом сказала Мэри Элен. — По-моему, я никогда не видела тебя таким усталым, Эл.

— Они тебя ещё преследуют? — спросил Тути.

— Нет, — сказал Эл.

— Что, отстали?

— Нет, — сказал он. — Они до меня добрались.

Глаза у Тути расширились, а затем сузились.

— Тогда тебя здесь нет. Ты покойник.

Ковыряясь в клецках и тушеной баранине, Эл ничего не ответил.

— Я хотела бы спросить, — сказала Мэри Элен, — о чем это вы толкуете. Но я знаю, что никто из вас никогда мне этого не скажет, так что лучше избавлю себя от хлопот. Эл Миллер, ты будешь продолжать в том же духе всю оставшуюся жизнь? Ты не изменился благодаря той замечательной работе, которую, как я слышала, получил? — Она ждала, но ей он тоже не ответил. — Нет, — сказала она. — Ничуть.

— У Эла больше нет замечательной работы, — сказал Тути. — Так что отстань от него.

Мэри Элен сказала:

— Что ж, Эл Миллер, доедай и уматывай.

Он поднял на неё взгляд. Она не шутила.

— Она это всерьез, — сказал Тути. — Она махнула на тебя рукой. Я и раньше такое видел, но меня это в ней удивляет. Это, что ли, истинная дорога бога — вышвыривать человека вон? Я говорю: к чертям всю эту религию дяди Тома, о которой ты вечно щебечешь! — Тути все повышал голос, пока не задребезжала посуда; Мэри Элен сжалась, но не пыталась вставить слово. — Ты безнадежна! Выметайся отсюда, слышишь? Ты слышишь меня? — Он кричал, приблизив лицо к её лицу, пока наконец она не поднялась на ноги. — Вали! — крикнул он, вскакивая. — Вали отсюда и больше не появляйся!

Он обрушился обратно на стул, схватил свою чашку кофе и сжал её меж своих темных ладоней, а потом швырнул её со стола, так запустив по полу, что она разбилась о стену. Струи кофе взметнулись вверх до самого изображения Иисуса, которое Эл видел там с тех самых пор, как с ними познакомился.

— Ты все? — тут же спросила Мэри Элен.

— Что ты знаешь о старине Эле? — сказал Тути. — Ничего. — У него было суровое, задумчивое выражение лица. — Совсем ничего.

— Я не хотел причинять никаких неприятностей, — сказал Эл, продолжая жевать.

Его потрясло, что Мэри Элен велела ему убираться; он не мог заставить себя посмотреть в её сторону. Но вот она подошла сзади и положила руку ему на плечо.

— Может, я не права, — сказала она. Её пальцы поглаживали ему плечо, бесхитростные пальцы. — Послушай, Эл, — сказала она, придвигая свой стул и усаживаясь так близко, что её колени уперлись в перекладину его стула. — Я это вижу, то, о чем говорит Тути, я увидела это, как только ты вошел. Вижу повсюду над ним, — обратилась она к мужу. — И в нем самом, и вокруг него.

— Что видишь? — спросил Эл.

— То, что ты скоро умрешь, — сказала Мэри Элен.

— Ух ты, — сказал Эл.

— И это тебя даже не тревожит, — мягко сказала Мэри Элен.

— Так и есть, — согласился он.

— Сделай что-нибудь, — сказала Мэри Элен.

Он продолжал есть. Закончив, встал из-за стола.

— Так как насчет этого? — сказал он Тути.

Все ещё размышляя, все ещё сжимая и разжимая кулаки, Тути сказал:

— Не.

— В самом деле? — сказал Эл. — Ты не достанешь его для меня?

— Не, — повторил Тути.

— Тогда пока, — сказал Эл.

— Я скажу тебе почему, — сказал Тути. — Ты думаешь, он тебе нужен чтобы добраться до них. Но когда он попадет тебе в руки… — Он разглядывал осколки чашки и расплескавшийся кофе. — То ты приставишь его к своей башке и сам себя им попотчуешь. Сейчас ты этого не понимаешь. Не признаешь и не можешь себе представить. Но это все равно правда.

В самом деле? — прикинул Эл. Может, и так.

— Вы ничего не слышали о моей жене? — спросил он. — Она сюда не звонила?

— Нет, — сказала Мэри Элен. — Ты что, не знаешь, где она?

— Дядя, она что, тебя бросила? — сказал Тути.

— Может быть, — сказал Эл.

— Ты просто какой-то Шалтай-Болтай, — сказал Тути. — Просто торчишь на одном месте и пальцем о палец неударишь, пока с тобой все это происходит. Просто сидишь и смотришь. Так что теперь у тебя даже и жены нет. Милой такой женушки.

— Почему ты не идешь её искать? — спросила Мэри Элен.

Тути сказал:

— Я тут наорал на Мэри Элен, когда она сказала, чтобы ты уходил. А теперь думаю, что она права. Тебе надо уйти. Надо пойти и все уладить. А потом приходи обратно и сиди здесь сколько влезет. Идет?

Эл надел куртку и покинул их квартиру. Они оба смотрели на него, когда он закрывал за собой дверь.

Он стоял возле останков «Мармона», пиная ногой по цилиндру, который был частью системы зажигания. Большая часть стоянки была скрыта во тьме, но неоновая вывеска над кофейней на другой стороне улицы давала достаточно света, чтобы он снова увидел то, что уже видел раньше; восстановить «Мармон» не было ни малейшей надежды. Кем бы ни был тот, кто его раскурочил, свое дело он знал отменно. На ум явилась причудливая мысль: его нельзя было починить, по крайней мере, не обошлось бы без нескольких недель работы, а к тому времени это уже не имело бы значения. Он видел себя едущим на разбитом «Мармоне» по шоссе поздно ночью, в тот час, когда там самое слабое движение. Всю дорогу до Ричмондского моста, а потом, на скорости в семьдесят миль в час, — прямо в его парапет из стали и бетона, сквозь него и вниз, в воду. Но теперь об этом не могло быть и речи, да и вообще это была только греза, видение его собственной смерти.

Катафалк, подумал он. Все это время, все эти месяцы; уж не для того ли я его ремонтировал, чтобы он стал катафалком? Черным, громоздким, тяжелым, безмолвным катафалком, едущим по пустынным улицам со мною, лежащим на спине со скрещенными руками и широко раскрытыми глазами. С языком, вероятно высунутым на полдюйма, окоченевшим, распухшим; если только гробовщик не всунул его обратно или не отхватил ножницами. Я высовываю язык, пока они волокут меня по улицам; даже и после смерти показываю его им. Сучьим детям.

А потом к нему явилась другая греза, другое видение, настолько четкое, что он сразу же начал его исполнять. Не мешкая. Он поспешил к домику из базальтовых блоков, отпер дверь и стал шарить вокруг, пока не нашел бумажный пакет, оставшийся после ленча. Прихватив его, вышел наружу и, сгорбившись, принялся сметать песок со стоянки. Песок был там рассыпан для сбора масла, капавшего из его машин. Метя ладонями, он сгреб песок в кучу, а потом пересыпал его в бумажный пакет.

Может, я сумею угробить их оба. И «Мерседес-Бенц», и «Кадиллак». Если только, подумал он, у них нет замков на бензобаках. Он не мог припомнить.

Пока он стоял на краю участка, держа в руке бумажный пакет с песком и напрягая память, просигналила какая-то машина. Повернувшись, он увидел у обочины старый, но отполированный «Кадиллак». Тот остановился, и человек за рулем смотрел на него — в отраженном свете уличного фонаря он видел его глаза.

Опустив стекло, водитель высунулся в окно и окликнул его: «Эй!» Это была женщина. На мгновение ему подумалось, что это его жена; он резко повернулся кругом и устремился к ней. Но это была не Джули, и он знал это. Это была миссис Лейн. Тем не менее он шел к ней, немного медленнее, неся с собой пакет с песком.

Эл остановился на тротуаре, ничего не говоря.

— Приветствую, мистер Миллер, — сказала миссис Лейн, и губы её раздвинулись, обнажая покрытые резьбой золотые зубы — бубна и трефа так и искрились. — Что вы делаете здесь в темноте? Вам вроде как надо подобрать то, что вы уронили.

Он ничего не сказал.

— Хотите, я въеду на вашу стоянку, чтобы в свете моих фар вам было лучше видно? — предложила она.

— Нет, — сказал он. — Спасибо.

— Угадайте, что я делаю, — сказала она, все ещё наклоняясь в его сторону; теперь он уловил запах её духов, такой сильный, что вырывался из машины и облачком висел над тем местом, где он стоял. — Вот, я вам покажу.

Она заглушила двигатель «Кадиллака», изогнувшись, переместилась на пассажирское сиденье, открыла дверцу и выбралась наружу. На ней было вязаное платье, туфли на высоких каблуках и шляпка; наряжена она была отменно — очевидно, куда-то собиралась.

— Вы не находите, что я прекрасно выгляжу? — спросила она.

— Так и есть, — согласился он.

Он никогда не видел её такой элегантной, такой ухоженной. Её волосы, кожа, глаза — ото всего в ней исходило сияние. На ней была единственная драгоценность: брошь, приколотая у воротника.

— Я была на диете, — сказала она. — На мне нет даже, если вы не против, чтобы я об этом говорила, пояса — трусов. — Она похлопала себя по животу. — Я вся плоская, — сказала она. — Как сковорода. После всех этих лет. Я площе, чем большинство старшеклассниц, которые пробавляются одним лишь фруктовым мороженым, терпят голод и без конца упражняются. — Она рассмеялась. Повернувшись в свете уличного фонаря, она показала ему, не нуждаясь в комментариях, что на ней нет и лифчика. — Факт в том, — сказала она, — что мне под этим платьем ничего не надо и только оно на мне и есть.

— Совершенно ничего не надо, — согласился он.

— Ура! — сказала она, сверкнув глазами.

— А где ваш муж? — спросил он.

— А, он… — сказала она, — в отъезде. Он подрядчик. Выехал в округ Шаста, чтобы проследить за строительством важного общественного здания. Вернется на следующей неделе. А я еду на вечеринку. — Её голос звенел от веселья. — До свидания, — сказала она, вновь открывая дверцу машины. — Пора катить. Я просто увидела, что вы здесь что-то делаете, и остановилась покрасоваться. Не каждый день выпадает такая возможность.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он.

— Мистер Миллер, — сказала она, — почему у вас такой печальный голос? Где все ваши обычные шуточки, ваш ироничный юмор?

Он пожал плечами.

— Всего этого больше нет, — сказала она, оглядывая его, — так, что ли? Я слышала о мистере Фергессоне. Куда вы теперь подадитесь? Что будете делать?

— Я ищу свою жену, — сказал он.

— Так она тоже ушла? Все вас покинули? Кажется, вы никому не нужны. Ни жены, ни друга, ни работы. Вы на дурной дорожке. Как вы на неё попали, мистер Миллер? В жизни все так запутано. То у вас все это есть, то вдруг ничего нет. А что вы делаете в промежутке? Насколько я вижу, совершенно ничего не делаете. Иногда это заставляет меня задуматься, уж не правы ли эти приверженцы церкви. Но я лично никогда в церковь не хожу и ни во что не верю. Я это уже испытала, и оно ничем не отличается от всего остального. По-моему, нам с вами обоим надо было бы спятить, чтобы опять к этому вернуться и стать как другие, как бы сильно мы этого ни хотели.

Он кивнул.

— Что у вас в пакете? — спросила она.

Он не понял, о чем она говорит. Стал озираться.

— У вас в руке, — сказала она.

Он показал ей.

— Песок, — сказала она, глядя в открытый им пакет. — Вы собираете песок, как маленький мальчик. — Она взяла у него мешок с песком и поставила его на землю возле одной из припаркованных машин. — И это все, что вы здесь заработали? В вашем-то возрасте, в тридцать с чем-то лет? Неудивительно, что вам не до шуток. А я вот собираюсь на вечеринку. Собираюсь сесть в машину и уехать, оставив вас. И даже отбираю у вас мешок с песком. Я просто дурная женщина, раз так поступаю. Да, в самом деле дурная; так и вижу саму себя, как я здесь посмеиваюсь и красуюсь. Нагло и низко.

— Да все нормально, — сказал он. — Я никуда не собирался. Не думайте об этом.

— Вы не завидуете мне из-за этой вечеринки, — сказала она. — Я это знаю, мистер Миллер. — Через мгновение она протянула руку и взяла его за запястье. — Думаю, я заберу вас с собой, — сказала она.

— Куда? — спросил он.

— Нет, не на ту вечеринку. Я заберу вас к себе домой. — Она потянула его, и он зашагал через тротуар к её машине. Открыв дверцу, она усадила его на пассажирское сиденье, обошла машину и уселась за руль. — Поведу я, — сказала она, — потому что я знаю дорогу. — Она завела двигатель.

Он вытянул руки и обвил её ими.

— Да, — сказала она. — Я сегодня и впрямь прекрасно выгляжу. По-моему, я и в пятнадцать лет не выглядела так, как сегодня. — Она притянула его себе, прижала к своему плечу и погладила. Затем включила зажигание и поехала, удерживая руль левой рукой. — Хорошо, что у меня здесь автоматическая коробка, — сказала она. — А то я давно бы на кого-нибудь наехала, переключая передачу.

Вскоре они ехали по улицам, которых он никогда прежде не видел. Среди улиц, которых он не знал.

— Я ещё никогда ни на кого не наезжала, — сказала миссис Лейн.

Разбитый шар

Джим Брискин ведет на радио программу о классической музыке. Программа много значит для него, ведь он одинок, хотя бывшая жена работает на той же самой радиостанции, и они видятся каждый день. Но теперь Джим вынужден вставлять в свою программу дурацкую рекламу магазина подержанных автомобилей, и он боится, что это испортит передачу…

Глава 1

Дело у Люка поставлено крепко. На дворе лето, и Люк в полной боевой готовности — в любой момент провернет с вами сделку: у него три крутые площадки, и все три забиты тачками до отказа. Как вы думаете, сколько отвалят за ваше старенькое авто? Возможно, хватит на новехонький «Плимут», четырехдверный седан «Шевроле» или даже на люксовый «Форд ранч-вагон». У Люка нынче бизнес идет в гору: он дорого покупает и дорого продает. У Люка дорогие мечты. Да и сам он — не дешевка какая!

До приезда Люка что это был за город? А теперь — Крупный Автомобильный Центр. Теперь народ разъезжает на новеньких «Де-сото» с электроприводным стеклоподъемником, электроприводными сиденьями. Заходите к Люку. Родился Люк в Оклахоме, а сюда, в добрую старую солнечную Калифорнию, перебрался в сорок шестом, после того как мы надрали задницу япошкам. Слышите, как улицы прочесывает фургон с громкоговорителем? Он всегда в пути — слушайте же! Фургон возит огроменный красный рекламный щит и всю дорогу громыхает полькой «Она слишком жирная» и вещает: «Модель и состояние вашего старого автомобиля не имеют значения…» Слышали? Неважно, что за колымага у вас. Если сможете дотащить, доволочь, отбуксировать, дотолкать её до стоянки, Люк выложит вам за неё двести баксов.

Люк ходит в двубортном сером костюме и ботинках на резиновой подошве. Он носит соломенную шляпу. В кармане его пальто — три перьевые и две шариковые ручки. Из-за отворота пальто Люк время от времени извлекает знаменитую «Синюю книгу» и зачитывает, сколько стоит ваш драндулет. Гляньте, Люк купается в жарких лучах калифорнийского солнца. Видите, как пот течет по его широкой физиономии? А вот он осклабился. Как будто сунул вам в карман двадцать баксов. Люк, он же раздает капусту.

Перед вами Автомобильный ряд, улица тачек — Ван-Несс-авеню, Сан-Франциско. Кругом стеклянные стены — насколько взгляда хватает, расписанные красной и белой плакатной краской. Сверху на вас смотрят рекламные вывески, полощутся флаги, а кое-где над площадками на проволоке развешаны связки цветной фольги. А ещё воздушные шары, а по вечерам — иллюминация. Ночью поднимают цепи, машины запирают, зато зажигаются огни, льют яркий свет прожекторы, широкие красивые цветные лучи поджаривают жуков. А ещё у Люка есть клоуны-бабочки обоих полов. Они стоят на крыше здания и размахивают руками-крыльями. Торговые агенты Люка зазывают покупателей в мегафоны: «Кварта масла бесплатно! Набор посуды в подарок! Конфета и пугач детишкам — тоже бесплатно». Поет гавайская гитара — Люк ловит кайф. Звуки родного дома.

«Интересно, меня приняли за коммерческого агента?» — думал Боб Посин, который, в сущности, таким агентом и был. При нем был портфель с инициалами. Посин протянул руку и представился:

— Боб Посин, с радиостанции «КОИФ». Директор.

Он пришел в «Магазин подержанных автомобилей» Полоумного Люка в надежде продать эфирное время.

— Ага, — выдавил Шарпштайн, ковыряя в зубах серебряной зубочисткой. На нем были серые свободные брюки и рубашка лимонно-желтого цвета. Как и у всех торговцев подержанными машинами на Западном побережье, кожа у него была обожжена солнцем докрасна и досуха, а на носу и вокруг него шелушилась. — А мы тут все ждем, когда это вы наконец объявитесь.

Они прогуливались среди автомобилей.

— Машины у вас — прямо загляденье, — отметил Посин.

— Все чистые, — похвастался Шарпштайн. — Все до одной. Как новенькие.

— Вы ведь и есть Люк?

— Да, это я.

— Не хотели бы разместить рекламу в эфире? — С этим он, собственно, и пришел.

Потирая скулу, Шарпштайн поинтересовался:

— Какой охват у вашей радиостанции?

Посин назвал цифру вдвое больше реальной. Времена тяжелые — скажешь что угодно. Клиентов уводило телевидение, осталось разве что пиво «Ригал Пейл» да сигареты «L&M» с фильтром. Независимым АМ-радиостанциям приходилось несладко.

— У нас идет несколько роликов на телевидении, — сказал Шарпштайн. — Результаты неплохие, но дорого, это факт.

— И стоит ли платить, чтобы вещали на весь север Калифорнии, покупатели-то ваши здесь, в Сан-Франциско?

Это был веский аргумент. Благодаря тысячеваттной мощности станция «КОИФ» охватывала такую же аудиторию в Сан-Франциско, как сетевые АМ-радиостанции и телевидение, но за гораздо меньшие деньги.

Они добрели до офиса. Сев за стол, Посин набросал в блокноте расценки.

— Ну что ж, неплохо, — сказал Шарпштайн, закинув руки за голову и положив ногу на стол. — А скажите-ка мне вот что. Мне, признаться, вашу станцию никогда не приходилось слышать. У вас есть что-нибудь вроде расписания?

«КОИФ» начинала вещание в пять сорок пять утра с новостей, прогноза погоды и «Ковбойских песен».

— Нормальненько, — кивнул Шарпштайн.

Потом пять часов популярной музыки. Новости в полдень, ещё два часа музыки в том же духе — разные записи. Затем «Клуб 17», детская рок-н-ролльная передача — до пяти. После неё час на испанском языке — оперетта, беседы, аккордеонная музыка. С шести до восьми — музыка для ужинающих. Затем…

— Короче, — перебил его Шарпштайн, — обычный набор.

— Сбалансированная программа передач.

Музыка, новости, спорт, религия. И рекламные паузы. С этого радиостанция и жила.

— А я бы вот чего предложил, — сказал Шарпштайн. — Как насчет того, чтобы поставить рекламу каждые полчаса с восьми утра до одиннадцати вечера? Тридцать минутных вставок в день, семь дней в неделю.

Посин разинул рот. Такого он не ожидал!

— Я серьезно, — подтвердил Шарпштайн.

Посин взмок в своей нейлоновой рубашке.

— Так, что у нас тогда выходит…

Он сделал расчет в блокноте. Получилась кругленькая сумма. От пота жгло глаза.

Шарпштайн просмотрел выкладки.

— Вроде ничего. Для начала, конечно, запустим в пробном режиме. На месячишко. А там посмотрим, как будут клевать. Как в «Экземинере» реклама пошла, нам не понравилось.

— Ну, это никто не читает, — хрипло ответил Посин. Погодите, подумал он, вот ещё Тед Хейнз, владелец радиостанции, узнает. — Я сам буду готовить вам материалы. Лично этим займусь.

— В смысле, писать?

— Да-да.

Все что угодно! Все, что потребуется!

— Материал будем предоставлять мы, — сказал Шарпштайн. — Он поступает из Канзас-Сити, от ребят наверху. Мы ведь — сетевая контора. А ваше дело — эфир.

Радиостанция «КОИФ» располагалась на крутой узкой Гиэри-стрит, в центре Сан-Франциско, на верхнем этаже Маклолен-билдинга, продуваемого всеми ветрами допотопного деревянного офисного здания с диваном в вестибюле. Сотрудники станции обычно поднимались по ступенькам, хотя был тут и лифт — железная клеть.

Дверь с лестницы вела в холл. Слева — общий отдел станции с одним письменным столом, ротапринтом, пишущей машинкой, телефоном и двумя деревянными стульями. Справа — окно аппаратной. Пол — из некрашеных широких досок. С пожелтевшей штукатурки высоких потолков свисала паутина. Несколько кабинетов использовались под кладовки. В глубине здания, подальше от уличного шума, находились две студии: звукозаписи — она была поменьше размером, и радиовещания — с более плотной звукоизоляцией дверей и стен. В студии радиовещания стоял рояль. По другую сторону от основных помещений, через коридор, разделявший станцию на две части, располагался большой кабинет с дубовым столом, заваленным вскрытыми и запечатанными конвертами и коробками, как в каком-нибудь кипящем работой предвыборном штабе. В соседней комнате размещался блок управления передатчика, сам пульт, вращающийся микрофон, два проигрывателя «Престо», стеллажи для хранения звукозаписей и шкаф электропитания, к двери которого была прикреплена фотография Эрты Китт.^[275] Ещё, конечно же, туалет и гостевая комната с ковром. Гардеробная, куда вешали пальто и шляпы и где хранили веники.

Через дверь в конце студийного коридора можно было попасть на крышу. За дверью узкий мостик вел мимо дымовых труб и потолочных окон к нескольким шатким деревянным ступенькам, соединявшимся с пожарной лестницей. Дверь на крышу обычно не запиралась. Сотрудники станции время от времени выходили на мостик покурить.

Была половина второго, и «КОИФ» передавала песни группы «Крю-катс».^[276] Боб Посин принёс контракт, подписанный с «Автораспродажей» Полоумного Люка, и снова куда-то ушел. За столом в общем отделе Патриция Грей печатала счета, сверяясь с бухгалтерской книгой. В аппаратной, откинувшись на спинку кресла, говорил по телефону один из дикторов и ведущих станции Фрэнк Хаббл. Из динамика в углу под потолком пели «Крю-катс».

Дверь с лестничной площадки открылась, и вошел ещё один ведущий программ — высокий, худой, в свободном пиджаке, с пачкой пластинок под мышкой. Вид у него был довольно озабоченный.

— Привет, — поздоровался он.

Патриция оторвалась от пишущей машинки и спросила:

— Слышал, что передает наша станция?

— Нет. — Джим Брискин сосредоточенно искал, куда бы положить пластинки.

— Поступил материал от Полоумного Люка. Хаббл и Флэннери уже давали его в эфир. Часть идет в записи, часть — вживую.

Губы вошедшего неспешно растянулись в улыбке. У него было длинное, лошадиное лицо, большая нижняя челюсть — как у многих радиоведущих, спокойный взгляд светлых глаз, пепельные волосы с залысинами.

— Что там?

— Магазин подержанных автомобилей на Ван-Несс.

Его мысли были заняты послеобеденной программой «Клуб 17», которую он вел: три часа музыки и разговоров для подростков.

— Ну и как?

— Ужас какой-то.

Она положила перед ним страницу отпечатанных материалов.

Прижав пластинки локтем к бедру, Джим принялся читать.

— Может, ты позвонишь Хейнзу, прочтешь ему это, чтобы он получил какое-то представление? Боб говорил с ним, но исключительно о доходах, о содержании — почти ни слова.

— Постой, — сказал он, читая.

«1 А: Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка, вы получите ОТЛИЧНУЮ машину! БЕЗУПРЕЧНОЕ качество на долгие годы! Полоумный Люк ГАРАНТИРУЕТ!

2 А (эхо): ОТЛИЧНУЮ! БЕЗУПРЕЧНОЕ! ГАРАНТИРУЕТ!

1 А: ОТЛИЧНЫЙ автомобиль… ОТЛИЧНАЯ обивка… ОТЛИЧНАЯ СДЕЛКА от Полоумного Люка, чей автомагазин занимает ПЕРВОЕ МЕСТО по объемам продаж среди ВСЕХ автодилеров в районе Залива.

2 А (эхо): ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ!»

Указания к тексту обязывали диктора сначала записать эхо: собственный голос должен был идти контрапунктом, как бы отскакивая сам от себя.

— Ну и что?

Джим не увидел в тексте ничего ужасного — обычная реклама подержанных авто.

— Но эго придется читать тебе, — пояснила Пэт. — Во время «музыки для ужинающих». Между увертюрой «Ромео и Джульетта», — она заглянула в программу, — и «Тилем Уленшпигелем».

Джим снял трубку и набрал домашний номер Теда Хейнза. Через минуту он услышал размеренный голос Хейнза:

— Да, слушаю.

— Это Джим Брискин.

— Из дому звоните или со станции?

— Про хохот ему расскажи, — подсказала Пэт.

— Что? — отозвался Джим, закрыв рукой трубку.

И тут он вспомнил.

Смех был фишкой Полоумного Люка. Вещающий фургон на ходу потчевал хохотом весь город, а у самого автомагазина громкоговорители, расположенные на высоких, освещенных столбах, изрыгали его на машины и пешеходов. Это был смех сумасшедшего, смех из павильона кривых зеркал. Он лился безостановочно, нарастал, потом стихал, остывал, как будто загнанный вниз, в чье-то брюхо, и вдруг вырывался через носоглотку пронзительным, визгливым хихиканьем, жеманно побулькивая. Что-то нечистое, жуткое и первобытное было в этом смехе. Потом начиналась уже форменная истерика — без всякого удержу, хохот взрывался пеной, рассыпался осколками. В полном изнеможении, вымотанный, задохнувшись, хохотун замирал. И вдруг, словно его легкие вновь наполнялись воздухом, все повторялось сначала. И так без конца, пятнадцать часов кряду, без единой передышки, раскаты этого смеха разносились над сияющими «Фордами» и «Плимутами», над мывшим автомобили негром в сапогах до колен, над торговыми агентами в костюмах пастельных цветов, над участками под застройку, офисными зданиями, центральным деловым районом Сан-Франциско, долетали, наконец, до спальных кварталов, до сплошных рядов многоэтажек, до бетонных новостроек у Залива, накрывая все дома, магазины, всех, кто жил в этом городе.

— Мистер Хейнз, — начал он, — я тут просматриваю материалы Полоумного Люка к вечерней музыкальной программе. Слушателям это не понравится, во всяком случае, тем, для кого я делаю передачу. Старушки, которые живут у Парка, не покупают подержанных автомобилей. Они выключают радио сразу, как только заслышат что-нибудь подобное. И…

— Я вас понимаю, — перебил его Хейнз, — но, насколько мне известно, Посин запродал весь эфир под материал Шарпштайна — каждые полчаса. И потом, Джим, мы же идем на это исключительно в порядке эксперимента.

— Пусть так. Но когда эксперимент закончится, у нас не будет ни старушек, ни спонсоров. А Люк к тому времени сбагрит свои девяносто партий «Хадсонов–55» — или чем он там торгует, и что дальше? Думаете, он останется с нами после того, как перебьет хребты своим конкурентам? Ему это нужно только для того, чтобы избавиться от них.

— Тут вы правы, — сказал Хейнз.

— Ещё бы я был не прав!

— Наверное, Посин не устоял перед соблазном.

— Боюсь, что так, — сказал Джим.

— Ну, мы уже подписали контракт. Нужно выполнить наши обязательства перед Шарпштайном, а на будущее — будем осторожнее в таких делах.

— То есть вы хотите, чтобы я вставил вот это в музыку для ужинающих? Да вы послушайте.

Он потянулся за сценарием, Пэт подала его.

— Я в курсе, что там, — сказал Хейнз. — Слышал по другим независимым станциям. Но, учитывая, что контракт подписан, я считаю, что МЫ обязаны отработать его. Идти на попятную — это не по-деловому.

— Мистер Хейнз, это убьет нас.

Во всяком случае, спонсоров классической музыки это точно отпугнет. Ресторанчики, которым она нужна, отвернутся от радиостанции, будут для неё потеряны.

— Давайте попробуем, а там — видно будет, — по голосу Хейнза было понятно, что он уже принял решение. — Договорились, старина? Может, все как раз обернется в нашу пользу. В конце концов, сейчас это у нас самый серьезный рекламодатель. Оцените ситуацию в долгосрочной перспективе. Ну, покапризничает кое-кто из этих мелких модных рестораторов какое-то время… Но потом-то куда они денутся? Правильно, старина?

Спор продолжался ещё какое-то время. Наконец Джим сдался.

Когда они прощались, Хейнз поблагодарил его за звонок:

— Рад, что вы посчитали нужным обсудить этот вопрос со мной, потолковать в открытую.

Джим положил трубку и продекламировал:

— У Люка преотли-ичные автомобили!

— Значит, всё-таки в эфир? — спросила Пэт.

Он принёс текст рекламы в студию и записал на пленку часть «2 А (эхо)». Потом включил ещё один «Ампекс»,^[277] записал часть «1 А» и наложил их друг на друга, так чтобы во время программы можно было просто включить магнитофон. Закончив, он перемотал пленку и нажал на воспроизведение. Из колонок раздался его голос — голос профессионального радиоведущего: «Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка…»

Не выключая запись, он принялся за почту. Сначала открытки от подростков с просьбами поставить что-нибудь из последних популярных песенок — он брал их себе на заметку для послеобеденной программы. Потом жалоба от одного общительного практичного бизнесмена — мол, слишком много камерной музыки в программе для ужинающих. А вот милое письмо от добрейшей старушки Эдит Холкам из Стоунстауна: она получает огромное удовольствие, слушая чудесную музыку, это замечательно, что благодаря их станции такая музыка продолжает жить.

Вот что гонит кровь по моим жилам, подумал он, откладывая письмо, чтобы оно было под рукой. Можно показать рекламодателям. Он занимался этим уже пять лет, старался жить только этим. Отдавал всего себя работе, своей музыке, программам. Своему делу.

В студию заглянула Пэт.

— Вечером ставишь «Фантастическую симфонию»?

— Да, собираюсь.

Она вошла, села в удобное кресло напротив него. Достала сигарету. Желтой искрой, язычком пламени вспыхнула в её руке зажигалка. Его подарок трехлетней давности. Она положила ногу на ногу, шурша юбкой. Разгладила её. Его бывшая жена. Их все ещё связывало несколько тонких ниточек, вот, например, симфония Берлиоза. Он любил эту вещь с давних пор, и стоило ему услышать её, как вновь оживали все старые запахи, вкусы, шорох её юбки, как вот только что. Ей нравились длинные тяжелые яркие юбки, широкие пояса, блузки без рукавов, напоминавшие ему сорочки девушек с обложек исторических романов. Её темные волосы легко ниспадали неприбранной массой, и это всегда шло ей. Её нельзя было назвать крупной, весила она ровно сто одиннадцать фунтов. У неё были тонкие кости. Полые, как она однажды сообщила ему. Как у белки-летяги. Их объединял целый ворох таких сравнений — вспоминая их, он чувствовал что-то вроде смущения.

Они почти не расходились во вкусах — не из-за этого потерпел крушение их брак. Он никому не рассказывал о причине развода и надеялся, что она тоже молчит. Их история послужила бы плодородной почвой для служебных сплетен. Им хотелось детей — сразу и много, но дети не рождались; после консультаций с врачами выяснилось, что бесплодным оказался — кто бы мог подумать! — он. Но самым страшным было не это: Пэт возжелала прибегнуть к помощи метода, бесхитростно называемого «донорством». Он и думать об этом не хотел, и они разошлись. Совершенно серьезно, хотя и не без презрения к себе, не без ярости, он предложил ей найти любовника — роман на стороне, но с человеческими чувствами, казался ему не таким отвратительным, как научно-фантастическая затея с искусственным оплодотворением. Или взять и просто усыновить ребенка — почему бы и нет? Но её увлекла идея донорства. Он решил, что она помешалась на возможности партеногенеза, девственного размножения, хотя такое объяснение не пришлось Пэт по душе. Так постепенно они перестали по-настоящему понимать друг друга.

Теперь, глядя на неё, он думал, что больше двадцати семи — двадцати восьми лет этой привлекательной женщине не дашь. И сразу бросаются в глаза те её качества, которыми она его покорила. Она по-настоящему женственна, а не просто изящна, миниатюрна или даже грациозна — все это было в ней, но помимо этого он ценил в ней природную живость ума и души.

Сидя напротив него, Пэт сказала вполголоса:

— Ты понимаешь, что значит этот контракт с Полоумным Люком? Твоей классической музыке пришел конец. Он потребует музыку оуки^[278] гавайских гитар, Роя Экьюфа.^[279] Тебя выдавят. Перестанут слушать старушки… от нас отвернутся рестораны. Тебе…

— Знаю, — ответил он.

— Может быть, нужно всё-таки что-то предпринять?

— Что в моих силах, я сделал, — сказал он. — Высказал свое мнение.

Она встала и потушила сигарету.

— Телефон, — сказала она и плавно скользнула совсем рядом с ним в своем ярком наряде — ослепительная блузка, пуговицы по всей длине.

Как странно, подумал он. Когда-то его любовь к ней была делом праведным, а он сам — добродетельным супругом. А теперь это грех, даже думать об этом не смей. Время и близость, непоследовательность жизни. Он смотрел, как она уходит, и чувствовал себя одиноким, думал, что для него, пожалуй, и сейчас не все ещё решено. Им до сих пор руководила надежда. За два года, с тех пор как они развелись, он не встретил ни одной женщины, которая могла бы сравниться с ней.

Мне никак не уйти от неё, мне все ещё необходимо быть где-то рядом, думал он.

Вернувшись к пластинкам и письмам, он принялся набрасывать заметки к вечерней музыкальной программе.

Глава 2

В пять часов вечера закончилась его передача о популярной музыке для подростков. Обычно в это время он сразу шел в кафе через улицу и обедал там за столиком в дальнем углу, положив рядом с собой текст и заметки для вечерней музыкальной программы.

В этот июльский вечер, когда он закончил свой «Клуб 17», перед стеклянным окном студии, поглядывая на него, топталась группка подростков. Он узнал их и помахал рукой. Эти ребята и раньше приходили сюда. Парня в очках, свитере и коричневых брюках, с папкой и учебниками в руках звали Ферд Хайнке, он возглавлял клуб любителей фантастики «Существа с планеты Земля». Рядом стоял Джо Мантила, очень смуглый, коренастый, похожий на тролля. Его жирные черные волосы лоснились, и все в нем было каким-то засаленным: щеки, шея, мясистые неровности лица, старательно взращиваемый пушок усиков. Третьим был Арт Эмманьюэл, белокурый красавец с мужественным лицом, голубыми глазами и большими руками рабочего, одетый в белую хлопковую рубашку и джинсы. Первые двое все ещё учились в школе «Галилео», а Арт Эмманьюэл, который был на год старше их, пошел, как сам рассказывал Джиму, в ученики к старому мистеру Ларсену, который держал типографию на Эдди-стрит, печатавшую приглашения на свадьбы, визитные карточки, а иногда брошюрки упертых негритянских сектантов. Арт был смышлен, говорил скороговоркой, а когда волновался, начинал заикаться. Все трое нравились Джиму. Выйдя из студии и направившись к ним, он подумал о том, насколько ему важно общение с ними.

— П — п-привет, — поздоровался Арт, — классная передача получилась!

— Спасибо, — сказал Джим.

Мальчишки несмело переступали с ноги на ногу.

— Ну, нам пора, — сказал Джо Мантила. — Домой надо двигать.

— А не многовато ли этих оркестровых телячьих нежностей? — бросил Ферд. — Может, ансамблей бы побольше?

— Пошли, — позвал его Джо Мантила. — Я тебя подвезу.

Ферд и Джо ушли. Арт остался. Он был как-то необычно возбужден, Переминался с ноги на ногу.

— А п — п-помните, как вы нам ра — разрешили посидеть в аппаратной во время п — п-передачи? — Он так и просиял. — Классно было.

Джим сказал:

— Я поесть собираюсь, вон там, через улицу. Хочешь, пойдем вместе, ты кофе попьешь?

Ребята временами ходили за ним хвостом, засыпали его разными вопросами о радио, музыке, обо всем на свете. Ему нравилось обедать с ними, он забывал о своем одиночестве.

Арт бросил взгляд в сторону.

— Со мной жена пришла, познакомиться с вами хочет. Вашу передачу постоянно слушает.

— Кто с тобой пришел? — удивился Джим.

— Жена, — сказал Арт.

— Не знал, что ты женат. — Ему и в голову не могло прийти, что у этого восемнадцатилетнего мальчишки, вчерашнего школьника, зарабатывавшего пятьдесят долларов в месяц, есть, видите ли, жена. По его представлениям, Арт должен был бы жить в родительском доме, в комнате наверху с авиамоделями и школьными вымпелами, развешанными по стенам. — Конечно, давай. С удовольствием с ней познакомлюсь.

Жена Арта ждала в гостевой комнате радиостанции.

— Вот моя ж — ж — жена, — сказал Арт, вспыхнув и прикоснувшись к её плечу.

На ней было платье для беременной. Если не считать живота, она была совсем худенькой. Волосы коротко и неровно подстрижены. Туфли на низком каблуке на босу ногу, на лице — никаких следов косметики. Она стояла потупившись, без всякого выражения на лице. Нос у неё был узкий, скорее маленький. И поразительные глаза — довольно темные зрачки, пристальный, озабоченный взгляд в пространство. Вид у неё был какой-то недокормленный, но глаза очаровали Джима.

— Привет, — поздоровался он.

— Р — р — рейчел, — представил её Арт.

Она не подняла глаз. Лоб её был нахмурен. Наконец она серьезно посмотрела на Джима, напомнив ему тонкокостную Патрицию. И в той, и в другой чувствовалась какая-то дикая, животная непокорность. И было ей, судя по всему, не больше семнадцати.

— Р — р — рейчел ни одной вашей передачи не пропускает, — сказал Арт. — Приходит домой с работы, обед стряпает. Вот захотела прийти, познакомиться с вами.

— Могу я угостить вас чашкой кофе? — предложил Джим, обращаясь к Рейчел.

— Спасибо, не стоит, — ответила она.

— Пойдемте, — настаивал он. — Тут только улицу перейти — я обедать собрался. Угощаю.

Обменявшись взглядами, они последовали за ним. Сказать им было особенно нечего. Они держались почтительно, но замкнуто, как будто мысли их витали где-то далеко.

За столиком кафе он рассматривал их, сидя над телячьей отбивной, чашкой кофе, салатом и столовым серебром. Ни Арт, ни Рейчел не стали ничего заказывать. Они сидели рядышком, спрятав руки. В кафе было шумно, оживленно: у стойки было уже негде присесть, все столики тоже были заняты.

— Когда вы ждете ребенка? — спросил Джим у Рейчел.

— В январе.

— А жить есть где? Где малыша растить будете?

— У нас квартира в Филлморе,^[280] — сказала Рейчел. — В подвальном этаже.

— Сколько комнат?

— Гостиная, спальня и кухня.

— Давно вы поженились? — спросил он, снова обращаясь к ней.

— 14 апреля, — ответила Рейчел. — В Санта-Розе. Мы… ну, убежали. Понимаете? Я ещё в школе училась, жениться нам не полагалось. Про возраст регистраторше в загсе наврали. Я сказала, что мне восемнадцать, а ему — двадцать один, документик даже написала.

Она улыбнулась.

— Она подписала его именем моей мамы, — сказал Арт.

— Мы так и с уроков сбегали, — сообщила Рейчел. — Гуляли по городу или просто в парке сидели. В Золотых Воротах. А почерк у меня красивый.

Она положила руки на стол, и он увидел её длинные, тонкие пальцы. Как у взрослой женщины, подумал он. Совсем не детские руки.

— А ша — шафером шериф был, — сказал Арт.

— Причем с пистолетом, — добавила Рейчел. — Я уж подумала было, что он чего-нибудь с нами сделает, ну там, обратно увезет. А он после подошел и Арту руку пожал.

— А су — судья сказал…

— Что если у нас нету пяти долларов, чтобы ему заплатить, — подхватила Рейчел, — то можно и не платить. Но мы заплатили. Приехали мы туда на попутках. Переночевали у одной девчонки, знакомой моей. Родителям её наплели, что в поход отправились, или что-то вроде этого. Не помню уже. А потом мы вернулись домой.

— А что было, когда все обнаружилось?

— Ой, чем нам только не угрожали.

— Меня в тюрьму обещали уп — п — п — рятать, — сказал Арт.

— Я сказала, что жду ребенка. Хотя тогда это была ещё неправда. Ну, они и отвязались от нас.

Рейчел задумалась на миг и продолжила:

— Как-то вечером идем мы домой — из кино, и вдруг нас окликают из полицейской машины. Приказали Арту встать лицом к стене. Засыпали нас вопросами. Запугивали его.

— Комендантский час же, — пояснил Арт. — А мы нарушили.

Джим никогда не задумывался о том, что и в самом деле действует комендантский час для несовершеннолетних.

— То есть могут так запросто забрать, если выйдешь на улицу ночью?

— Ну да, любого парня или девчонку, — ответил Арт, и оба — он и Рейчел — мрачно кивнули.

— Нам не поверили, что мы муж и жена, — сказала она. — Повезли нас домой, заставили предъявить свидетельство. В квартире настоящий обыск устроили — в вещах рылись. Не знаю, чего уж они там искали, так, смотрели на всякий случай, наверно.

— И как они вам все это объяснили?

— Да никак. Это они вопросы задавали.

— С — с — спросили, чем я на жизнь зарабатываю, — сказал Арт.

— Черт возьми, — их рассказ подействовал на него угнетающе.

— Нас много куда не пускают, — сказала Рейчел. — Хоть мы и муж и жена. Боятся, что натворим чего-нибудь или стащим что-нибудь. Мы же малолетки. Как в тот раз, когда мы в ресторан пошли, сразу, как поженились. У меня работа есть — в авиакомпании. Цену билетов подсчитываю.

— Она в математике ас, — похвалил её Арт.

— Ну вот, хотели мы сходить куда-нибудь посидеть. Поужинать там, и все такое. Так нас оттуда попросили. А ресторан на вид был очень приятный.

— Просто одеты были не так, — предположил Арт.

— Да нет, — возразила она. — По-моему, не в этом дело.

— Были бы одеты как надо, нас бы не вышвырнули, — энергично закивал головой он.

— Нет, это из-за того, что не доросли мы ещё.

— И что, никто за вас не вступился? — спросил Джим.

— Тем вечером, когда нас полицейские остановили, вокруг целая толпа собралась — народ из баров выходил, — сказала Рейчел. — Стоят и глазеют — тетки, толстухи старые в мехах своих облезлых. Выкрикивали что-то нам. Я не расслышала что.

— И потом, — подхватил Арт, — нас вечно учат, как надо жить. Как мистер Ларсен, например, ну, старикан, у которого я работаю в типографии. Всегда с со — со — советами лезет. Чтоб я, н — н — например, неграм никогда на слово не верил. Он черных лютой ненавистью ненавидит. Хотя все время имеет с ними дело. Но в долг им никогда ничего не даст, только налом берет.

— Был у меня один знакомый парень-негр, — сказала Рейчел, — так мои мамаша с папашей чуть с ума не сошли — боялись, что мы с ним дружить начнем.

— Вот уж хулиганы, — сказал Джим.

Он не нашел в её рассказе ничего смешного — ни в самой истории, ни в её отношении к ней.

— Вот это как раз одна старушенция тогда и выкрикивала — «хулиганы». Я-то разобрал.

Рейчел взглянула на него.

— Правда? А я не услышала. Не до них было.

— Должен же быть какой-то выход! — возмутился Джим. — Комендантский час для детей… При желании его ведь можно и для тех, кому ещё нет тридцати, установить. Да для кого угодно. Почему не для рыжих сорокалетних?

Захотят — и введут, подумал он.

Джим поймал себя на том, что для него, так же как и для Арта и Рейчел, существуют какие-то твердолобые «они». Но для него это были не взрослые — а кто же тогда? Он невольно задумался. Может быть, это — Полоумный Люк? Или Тед Хейнз? Или, коли на то пошло, все вокруг.

Но его, по крайней мере, из ресторанов не выгоняли. Никто не останавливал его ночью и не пихал лицом к стене. Для него это только повод к размышлению, в жизни его это не касалось. А этих ребят коснулось напрямую. Тоже мне, гражданские права. Добропорядочные граждане твердят о правах человека, о защите меньшинств. И вводят комендантский час.

— Только для взрослых. Вход с собаками воспрещен, — произнес он.

— Что? — не понял Арт. — А, это вы п — п — про рестораны.

Он не ожидал, что кто-то из них поймет. Но они поняли. Так гласили вывески в окнах ресторанов на Юге: «Только для белых. Вход с собаками воспрещен». Но тут речь шла не о неграх. Во всяком случае, не только о них.

— С — с — скажите, а почему вы решили диджеем стать? — спросил Арт.

— Странно, наверно, знать, что все тебя слышат, когда говоришь что-нибудь, — сказала Рейчел. — Ну, то есть каждое твое слово — вот вы всегда говорите, мол, за рулем осторожнее — это ведь не кому-то конкретно.

— Это моя жизнь, — ответил он.

— Вам нравится? — Она устремила на него взгляд своих глаз — огромных, черных. — Наверно, очень странно должны себя чувствовать, как-то не по себе должно быть.

Ей как будто не подыскать было нужных слов. И Арт, и она были взволнованы, пытаясь что-то донести до него. Ему передалось их напряжение, но не смысл того, что они хотели сказать.

— Да нет, — сказал он, — к этому привыкаешь. Ты хочешь сказать, если вдруг запнусь или слово какое-нибудь перевру?

Рейчел отрицательно покачала головой.

— Нет, — казалось, у неё резко изменилось настроение. Ей больше не хотелось разговаривать с ним.

— Мы пойдем, пожалуй, — заторопился Арт. — Нам домой пора.

— Простите. — Рейчел скользнула к краю сиденья и встала. — Я сейчас.

Она пошла между столиками, за которыми сидели завсегдатаи кафе.

Джим и Арт проводили её взглядами.

— А я и не знал, что ты женат, — сказал Джим.

— Всего три месяца.

— Красавица она у тебя.

— Эт — т — то да. — Арт царапал ногтем по столу.

— Как вы познакомились?

— В кегельбане. Мы одно время ходили туда играть. Я вообще-то её ещё со школы знал. Ну, а тут пошли как-то с Джо Мантилой шары покатать, смотрю — и она там, я её с — с — разу узнал.

Вернулась Рейчел. Она принесла небольшой белый бумажный пакет и положила его перед Джимом.

— Это вам.

Он заглянул в пакет: там лежала плюшка.

— Любит она делать подарки. — Арт встал рядом со своей женой и приобнял её.

— Может, зайдете к нам как-нибудь, поужинаем вместе? — пригласила Рейчел. — Как-нибудь в воскресенье. У нас ведь знакомых — раз, два и обчелся.

— Обязательно, — сказал Джим, тоже вставая и машинально заворачивая края белого бумажного пакета.

Ему никогда раньше не дарили булочек. Что сказать или сделать в ответ? Он был тронут до кома в горле и перебирал в уме, чем бы таким их отблагодарить. Одно он твердо понимал — теперь он их должник.

Поднимая рукав, чтобы посмотреть на часы, Джим спросил:

— Вы на машине? Может быть, вас…

— Мы не домой, — сказала Рейчел. — Может, в кино сходим.

— Спасибо, — поблагодарил Арт.

— Ну, тогда, может быть, в другой раз. — Джим раздумывал, что бы им предложить. — Как вы на это смотрите?

— Можно, — согласился Арт.

— Я так рада, что познакомилась с вами, — в избитую формулу вежливости Рейчел вложила столько чувства, пропустила её через себя так, что в её устах слова прозвучали совсем незатасканно. Она добавила: — Вы правда как-нибудь к нам зайдете?

— И не сомневайтесь, — заверил он её совершенно искренне.

Джим смотрел им вслед. Арт повел её за собой к выходу из кафе, крепко держа за руку. Она двигалась медленно. Набирает вес, подумал он. Уже был заметен округлившийся под платьем живот. Она шла, опустив голову, словнопогрузившись в созерцание. На тротуаре они остановились. По ним не сказать было, что они идут в какое-то определенное место, и ему представилось, как они бредут по улицам, не замечая прохожих, забыв, где они, все дальше и дальше, а потом, усталые, отправляются домой.

На столе все остыло, доедать не хотелось. Он расплатился, вышел и, перейдя Гиэри-стрит, вернулся на станцию. Арт и Рейчел не шли у него из головы. В общем отделе он отметился в журнале рабочего времени. За последние годы нести все свои заботы к Пэт стало его привычкой. Вот и сейчас он стоял перед её рабочим местом. Но все, что там обычно лежало, было спрятано в ящики стола, прибранного и опустевшего. Пэт ушла домой.

Неужели уже так поздно?

Он направился в одно из помещений в глубине станции, разложил наброски и продолжил приводить их в порядок к вечерней передаче. Среди записей был и рекламный текст Полоумного Люка с прикрепленными к нему шестнадцатидюймовыми дисками радиороликов, присланными от Люка. Он поставил один из них на проигрыватель и включил первую дорожку.

Из акустической системы под проигрывателем раздалось:

— Хо — хо — хо — ха — ха — ха — хо — о — хи — хи — хи — хо — хо — хо — хо — о — о — о — о — о — о!

Джим закрыл уши руками.

— Итак, друзья, — объявил голос. — Все, как один, быстренько к Полоумному Люку! Во-первых, у него все по — честному — как нигде, а во-вторых, друзья мои, вы приобретете здесь автомобиль без сучка без задоринки, друзья, — в нем вы сможете сразу сесть за руль и смело выезжать на шоссе, и доехать, друзья мои, до самого Чи-кА-аго…

Он представил себе диктора из Канзас-Сити с широкой пустой улыбкой — с отвисшим подбородком и бессмысленно растянутыми губами. Искренняя интонация… Вера в полную чушь собачью. Ухмыляющаяся, пустая рожа из павильона смеха — несет бред и верит в него, несет и верит! Он протянул руку, чтобы поднять звукосниматель с пластинки.

— Ха-ха-ха, родненькие, — прорыдал голос, — это так, ха-ха: Полоумный Люк принимает старенькие о-хо-хо-нюшки и сразу же сажает вас в хи-хикушки, ха-ха!

«Ха-ха», — передразнил он про себя диктора, останавливая диск. Пальцы соскользнули, и звукосниматель проехался по мягкой пластмассовой поверхности; алмазная игла прорезала линию от наружного ободка к «яблоку». Ну вот. Диск был испорчен. Авария на производстве, сказал он про себя, слушая яростный грохот: игла продолжала терзать и кромсать этикетку, белые клочки её посыпались на него и во все стороны.

Глава 3

Боб Посин был так рад заполучить в клиенты Полоумного Люка, что тем же вечером даром отдал одну ценную грампластинку фонотеки радиостанции «КОИФ», лежавшую у него дома.

— Я с удовольствием заплачу вам за неё десять баксов, — сказал Тони Вакуххи, сверяя номер на «яблоке» пластинки с листком бумаги, который он принёс с собой. — Все равно не для себя беру, на кой мне эта классика! Это ведь для клиента. Все одно — продавать. В общем, нечестно как-то получается.

Тони зарабатывал на жизнь посредничеством, он был человеком светским, носил строгий деловой костюм, волосы зачесывал назад и смазывал бриолином, а синеющий подбородок припудривал. Делами Тони занимался по вечерам. Яркий блеск его хитиновых глаз притух и смягчился по случаю такого замечательного приобретения.

— Она досталась мне даром. Берите, — сказал Боб Посин и вложил пластинку в конверт, а затем в пакет.

Пластинка была пыльная и заезженная, её проигрывали почти каждый воскресный вечер в программе на итальянском языке. Это была древняя запись «Che Gelida Manina»^[281] в исполнении Джильи,^[282] фирмы «Виктор».

— Ну тогда лады, — согласился Вакуххи.

— Лады, — отозвался Боб Посин. У него было приподнятое настроение. — Как там Фисба?

— Ну и девчонка, скажу я вам! — ответил Тони.

Бобу Посину захотелось, чтобы в его торжестве участвовала и Фисба.

— Вы не знаете, что она делает сегодня вечером?

— Да поет она сегодня, в «Персиковой чаше».^[283] Хотите заехать? Можно к ней заглянуть. Правда, у меня дела, так что мне придется вас там оставить.

— Подождите, я рубашку сменю.

Он снял рубашку и извлек из комода чистую — розовую, с иголочки, ни разу не ношенную. Случай ведь особый.

Переодеваясь, он включил в гостиной радиолу «Магнавокс». Из динамиков полилась симфоническая музыка — шла музыкальная передача для ужинающих.

Тони Вакуххи, просматривавший журнал, взятый им с кофейного столика, сказал:

— Фисба записала тут пару пластинок для «Сандайэл», ну, этой фирмы на Коламбус. Смелые песенки, но не настолько, чтобы накликать неприятности — ну, вы меня понимаете. Может, принести их как-нибудь — для вашей программы популярной музыки?

— Спросите у Брискина, — ответил Боб, завязывая галстук.

— А то она бы и лично подъехала, — предложил Вакуххи. — Вы это практикуете? Вообще, ей бы на телевидение попасть. Вот это было бы дело, а?

— Нам бы всем туда попасть не мешало, — с чувством отозвался Посин. — Вот где настоящие деньги! Почему люди больше не слушают в барах живую музыку? Да по той же причине, по которой и мы сидим на своей независимой АМ-радиостанции не солоно хлебавши. Публика ведь как — включит себе «Я люблю Люси»^[284] и довольна, что ещё нужно этой тупой толпе? Подумайте только: иногда восемьдесят миллионов человек разом сидят и поглощают эту муть, лишь бы сбежать от реальности. Не хочу держать дома телевизор.

Музыка на радио смолкла.

— Увертюра «Ромео и Джульетта» в исполнении Лондонского филармонического оркестра под управлением Эдуарда ван Бейнума, — профессиональным голосом диктора объявил Джим Брискин. Последовала пауза.

— Понимаю вас, — сказал Тони Вакуххи. — Все, как один…

— Тише, — остановил его Посин, приглаживая волосы.

Из радиоприемника снова послышался голос Джима Брискина:

— Купив сегодня автомобиль у Полоумного Люка, вы получите отличную машину. Безупречное качество на долгие годы!

«Молодец, — подумал Боб Посин. — Хорошо у него получается».

— Полоумный Люк гарантирует, — твердо, четко и выразительно продолжал Брискин. — Отличную! Безупречное! Гарантирует! — и вдруг он задумчиво произнес: — Нет, больше не могу. Я читал это весь день, хватит.

Он произнес это, как бы разговаривая сам с собой.

— А теперь послушаем симфоническую поэму Рихарда Штрауса «Тиль Уленшпигель».

Тони Вакуххи нервно хохотнул:

— Вот так номер.

Снова зазвучала симфоническая музыка. Посин почувствовал сначала тепло, а потом и настоящий жар в затылке. Кожу у него на голове как будто припекло утюгом. Между тем он продолжал поправлять галстук и приглаживать волосы. Он не верил своим ушам.

— Ушам своим не верю, — вымолвил он. — Как он сказал? «Он больше не может»?!

— Не знаю, — смущенно сказал Вакуххи, почуяв, что произошло что-то скверное.

— Как это не знаете? Вы ведь слышали! Что он сказал? Он ведь сказал, что с него хватит, разве нет?

— Ну да, что-то вроде того, — пробормотал Вакуххи.

Посин надел пальто.

— Мне нужно идти.

— Так в «Персиковую чашу» не поедете, когда…

— Нет, я не поеду в «Персиковую чашу». — Боб вытолкал Тони Вакуххи с его пластинкой из квартиры и захлопнул дверь. — Как вам это понравится! — воскликнул он.

В холле Тони отстал от него на несколько шагов, а он все причитал:

— Как вам это понравится! Нет, вы только представьте себе!

На улице он расстался с Тони Вакуххи и пошел, сам не зная куда.

— Невероятно, — сказал он сам себе. — Вы только подумайте! Как можно во всеуслышание такое заявить?

Он зашел в телефонную будку в дальнем углу соседней аптеки и набрал номер станции. Как и следовало ожидать, никто не ответил. Вечерами ведущий работал на пульте один, без звукорежиссера. Бесполезно было пытаться дозвониться до Брискина вечером.

В гараже под многоквартирным домом стояла машина Посина. Он решил поехать на станцию. Выйдя из аптеки, он пошел обратно.

Из открытой двери продуктовой лавки доносились звуки радио. Владелец с женой слушали за прилавком маримбу.^[285] Боб Посин остановился у входа и пронзительно крикнул:

— Эй! Можно у вас радио послушать? Мне нужно кое-что узнать, это важно.

Старики-владельцы уставились на него.

— Ситуация чрезвычайная, — сказал он, входя в магазин и направляясь мимо колбас и мешков с горошком к прилавку.

Там стоял маленький приемничек «Эмерсон» с деревянным корпусом и выпускной антенной. Боб покрутил ручку и нашел «КОИФ». Владелец с женой, оба в шерстяных куртках, с оскорбленным видом ретировались, оставив его наедине с приемником. Они сделали вид, что у них есть другие дела. Им все равно.

«Все музыка и музыка, — подумал он. — Черт бы её побрал».

— Спасибо, — бросил Боб, выбегая мимо них из лавки.

Бегом он вернулся домой. Запыхавшись, добрался до своего этажа и не сразу нащупал в карманах ключ.

Радиола «Магнавокс» была включена. Он принялся расхаживать взад-вперед по комнате, ожидая, когда закончится музыка. Во время заключительной части его нетерпение уже граничило с бешенством. Он пошел на кухню попить воды. В горле пересохло, жгло от потрясения. Он перебирал в уме всех, кому можно позвонить: Шарпштайн, Тед Хейнз, Патриция Грей, юрист станции — этот сейчас в отпуске, в Санта-Барбаре.

Наконец музыка смолкла. Он бросился обратно, в гостиную, и услышал хорошо поставленный голос Джима Брискина:

— Это был «Тиль Уленшпигель» Рихарда Штрауса в исполнении Кливлендского оркестра под управлением Артура Родзински. С долгоиграющего диска «Коламбия мастерворкс».

И пауза, с ума сойдешь, как он её тянет.

— Думаю, почти каждый из вас успел за последнее время пообедать в «Домингос». Вы видели новое расположение столов, позволяющее созерцать во время трапезы пролив Золотые Ворота. Не могу, однако, не упомянуть… — и Брискин в своей обычной манере продолжил рассказ о ресторане.

Боб Посин поднял трубку телефона и набрал номер Патриции Грей.

— Привет. Ты слышала сегодня Брискина? — спросил он. — У тебя включено радио?

В эфире снова была музыка.

— Да, я слушала, — ответила Патриция.

— Ну и как?

— Я… слушала.

— Ты слышала?

По её тону ничего невозможно было понять.

— Кажется, да.

— Рекламу Полоумного Люка слышала? — проорал он в трубку и чуть не оглох от отдавшегося эхом собственного голоса.

— Ах, это, — сказала она.

— Нет, ты слышала? Что это он себе позволяет? Или мне почудилось? Ведь он сказал это? Он сказал, что сыт по горло, что не собирается больше это читать, что ему надоело это читать!

Ему не удалось ничего из неё вытянуть. Боб с досадой швырнул трубку и снова принялся расхаживать перед приемником.

Но музыка все играла, и ему необходимо было позвонить кому-нибудь ещё. Он опять набрал номер станции, никто не подошел и на этот раз. Он представил себе, как Джим Брискин сидит в зеленом вращающемся кресле за микрофоном со своими пластинками, проигрывателями, текстами, магнитофоном, никак не реагируя на мигание красной лампочки — индикатора телефона.

Стоя перед радиолой «Магнавокс», Посин понял, что ему не суждено ничего выяснить, он так и не будет знать наверняка, Брискин не ответит, звони он и жди хоть ещё тысячу лет. По радио так и будет звучать музыка, имя Полоумного Люка так и не будет больше ни разу упомянуто, и Бобу останется лишь гадать, не причудилось ли ему. Он уже начинал сомневаться.

— Черт бы его побрал, — выругался он.

Когда Джим Брискин выключал на ночь аппаратуру, телефон на радиостанции «КОИФ» все ещё звонил. Была уже полночь. На улице стало тише, многие неоновые вывески погасли.

Он спустился по лестнице, оставляя за собой один унылый этаж за другим, в вестибюль Маклолен-билдинга. Под мышкой он, как всегда, нес кипу пластинок, взятых на время в музыкальных магазинах, — завтра они вернутся на свои полки.

Выйдя на улицу, Джим глубоко вдохнул легкий прохладный ночной воздух. Он пошел было по тротуару к стоянке станции, но тут просигналили из стоявшего на обочине автомобиля. Открылась дверь, издалека послышался женский голос:

— Джим, это я.

Он направился к машине. На крыльях и капоте блестели капельки ночного тумана.

— Привет, — поздоровался он.

Патриция включила фары и запустила двигатель.

— Я тебя отвезу, — сказала она.

Она сидела, укутавшись в пальто из плотного материала, застегнутое и подоткнутое под ноги. Видно было, что она продрогла.

— У меня есть своя машина. Она на стоянке.

Джиму сейчас не хотелось никого видеть.

— Можем просто прокатиться.

— К чему это?

Он всё-таки сел и положил пластинки рядом с собой, на холодную, как лед, обивку сиденья.

Патриция вырулила на проезжую часть и присоединилась к потоку автомобилей. Сверкали фары, неоновые вывески разных цветов и размеров. Вспыхивали и гасли слова.

— Я звонила на станцию, — наконец сказала она. — Ты не подходил к телефону.

— А зачем? Чтобы услышать чьи-то жалобы или заявки? У меня есть только те записи, которые я принёс. Я ставлю то, что наметил.

Она молча выслушала эту короткую гневную тираду. Какое печальное лицо, подумал он. Застывшее.

— Что с тобой? — спросил Джим. — Зачем ты приехала?

— Я слушала, — сказала она. Теперь на него был устремлен немигающий взгляд её влажных от слез глаз. — Я слышала, что ты сказал про рекламу Полоумного Люка. Наверно, долго репетировал, чтоб так сказать.

— Ничего я не репетировал. Начал читать, но — это выше моих сил.

— Понятно, — сказала она.

— Это — единственное, что мне оставалось. На заводах люди башмаки в станки швыряют.

— Ты решил поступить так же?

— Паршиво, наверное, вышло.

— Не паршиво. Я бы сказала, опасно. Летально, если тебе интересно мое мнение.

— Тебе ведь не хотелось, чтобы я читал эту чушь.

— Мне…

Она на секунду закрыла глаза.

— Смотри на дорогу, — сказал он.

— Не этого я от тебя ждала. Я хотела, чтобы ты нашел какой-нибудь разумный способ отказаться. Ну, теперь уже все равно.

— Да, — согласился он. — Все равно.

— Что собираешься делать?

— Новую работу найти нетрудно. У меня есть знакомства. Если до этого дойдет, могу переехать на Восточное побережье.

— Думаешь, туда молва не дойдет?

— Есть один ведущий, — сказал Джим, — у него сейчас получасовое телевизионное шоу — на всю страну, так он как-то в эфире сетевой радиостанции посоветовал слушателям вылить лосьон для рук «Джергенс» себе на волосы. Его так достало, что он едва смог довести передачу до конца. А программа была всего-то на пятнадцать минут.

— Что же ты всё-таки будешь делать? Придумал что-нибудь?

— Поеду домой и лягу спать.

Она повернула направо и снова подъехала к фасаду Маклолен-билдинга.

— Послушай, возьми свою машину и поезжай за мной. Поедем к тебе или ко мне, выпьем, — предложила она.

— Боишься, начну кататься по полу?

— И, может быть, послушаем старые записи Менгельберга,^[286] — продолжала она, как будто он ничего не сказал.

— Какие записи Менгельберга? Это заезженное старье, на котором мы построили наш брак? — Он задумчиво, с грустью добавил: — Я считал, что почти все они достались тебе.

— Ты оставил себе «Прелюды»,^[287] — сказала она, — а ведь и ты, и я только их-то и хотели забрать себе на самом деле.

Он оставил себе ещё и «Леонору» №З,^[288] но она не знала об этом. В дни, когда они мстительно делили собственность — в соответствии с Законом Калифорнии о разделе совместно нажитого имущества, — он наплел ей множество небылиц, и согласно одной из них пластинки этого альбома якобы треснули. Как-то на вечеринке она уселась в кресло, в котором лежала куча дисков, сказал он ей.

— Ладно, — согласился он, — почему бы и нет?

Он прошел к своей машине, завел её и поехал вслед за кремово — голубым «Доджем» Пэт по Гиэри-стрит, мимо Ван-Несс и затем вверх, по дальнему склону холма.

Впереди мерцали красным задние габаритные фонари «Доджа» — широкие кольца, похожие на барабаны пинбольного автомата. Пэт не было видно, он следовал за огнями машины.

То туда, то сюда, подумал он. Куда она, туда и ой. Подъем, спуск. Так ребёнок представляет себе верность. И стали они жить — поживать да добра наживать, вдвоем в домике, на склоне горы, их двое, дом — конфетка, и никто их там не найдет.

«Додж» остановился — предупреждающе вспыхнули его стоп-сигналы, и Джим вдруг понял, что не знает, в каком месте города находится. У «Доджа» включился поворотник, и Пэт повернула направо. Он поехал следом.

И чуть не проскочил мимо — её сигнал он услышал в тот самый миг, когда понял, что она остановилась. Не так много раз бывал он в этом доме, подумал он. Это место, этот адрес вылетели у него из головы, как будто их и не существовало. Выкручивая шею, он дал задний ход. «Додж» стоял рядышком, и Джим теперь пятился, стараясь припарковаться на одной линии с ним. Красные габаритные фонари ослепили его. Сколько огней: поворотники, стоп-сигналы, белые фонари заднего хода, — у него закружилась голова. Броские цвета хромированных спален на колесах. С ковриками, проигрывателями. Он погасил фары, закрыл окна и вышел.

Пока он запирал двери, Пэт стояла дрожа, со скрещенными на груди руками.

Когда они поднимались по широким бетонным ступенькам многоквартирного дома, она обронила:

— Туман.

Дверь из стекла и бронзы была заперта. Пэт не сразу нашла ключ. Внутри, в коридоре, не было слышно ни звука. Двери по обеим сторонам были закрыты.

Все тут ведут правильную, размеренную жизнь, подумал Джим: в одиннадцать — отбой, в шесть — подъем.

Он доверчиво пошел за ней — она отыщет нужную дверь. Она знает. Пэт быстро шла по ковру, и её длинные темные волосы подпрыгивали на воротнике пальто. Шаги её были беззвучны. Как будто они идут по пещере, по длинному коридору к другой стороне горы, подумал он.

И вот дверь открыта, Пэт уже в квартире, включила свет. Протянула руку, чтобы опустить шторы.

— Какие-то казенные они, эти многоэтажки, — сказал он.

— Да нет, — рассеянно ответила она.

— Как-то неприятно — каждый уползает в свою отдельную раковину.

Не снимая пальто, она наклонилась, чтобы включить обогреватель.

— Просто тебе сейчас в голову одна чернуха лезет.

Она пошла к шкафу, сняла пальто, повесила его на плечики.

— Знаешь, порой ты бываешь таким разумным, а иногда такое вдруг вытворишь — и нипочем не догадаешься, чего от тебя можно ожидать. По лицу твоему ну ничего не понять, и никому до тебя не достучаться, не пробиться сквозь твою броню, а потом, когда у всех вокруг уже мочи нет больше говорить с тобой, руками махать перед твоим носом, — она захлопнула входную дверь, — ты вдруг оживаешь и начинаешь хаять все что ни попадя.

Он прошел в крохотную, сияющую чистотой кухоньку в поисках выпивки. В холодильнике стояла миска с картофельным салатом. Когда Пэт вошла, он ел салат прямо из миски столовой ложкой, которую нашел в раковине.

— Боже мой! — Вокруг её глаз собрались морщинки и тонкими трещинками разбежались к губам и подбородку. — Ты меня до слез доведешь.

— Как в прежние времена? — спросил он.

— Нет. Не знаю. — Она высморкалась. — Надеюсь, ты всё-таки выберешься из этого. Я постараюсь как-то сгладить это на станции. Думаю, мне лучше удастся поговорить с Хейнзом, чем тебе или Бобу Посину.

— Сглаживать ты мастерица, — ответил он.

— Ну хорошо, вот ты говоришь, что мог бы уйти на другую станцию. Думаешь, там тебе удастся убежать от Полоумного Люка? Эту дребедень крутят и по всем независимым, и по сетевым АМ-станциям, и по телевидению: недавно какого видела поздно ночью, после фильма. Что толку? Ты и оттуда уйдешь, когда тебе подсунут рекламу Люка? И вообще, тебя только Полоумный Люк волнует? А почему только он? А как насчет рекламы хлеба и пива? Чего ж так избирательно? Не читай тогда вообще никакой рекламы. Разве не так? Не капризничаешь ли ты? И на меня сваливаешь — я, мол, хотела, чтобы ты такое отмочил, я, значит, виновата. — Она кричала звонко, пронзительно, её голос чуть ли не переходил в свист — это напомнило ему об их давних домашних ссорах. — Ну что, не так? Разве ты не пытаешься переложить вину на меня? Я тебя надоумила только это проделать или, может, ещё что-нибудь? Ты знаешь, что я не этого хотела. Я ждала от тебя разумного поступка, чтобы ты как-то убедил Хейнза, что подобной рекламе не место в вечерней музыкальной программе. Ты говоришь, начал читать, а потом, мол, невмоготу стало. Зачем ты так поступил? Зачем нужно было объясняться во время передачи? Тогда уж лучше было и не начинать. Нельзя такое лепить в прямом эфире — что ты не будешь этого читать, что тебе надоело.

— Успокойся, — сказал он.

— Тебе конец. Боже, я так надеялась, что у тебя все здорово сложится, и вот тебе на — ты остаешься ни с чем, в пустоте. И все из-за того, что не смог подойти с умом — взял бы да обсудил все с Хейнзом до передачи, нет — тебе нужно было дождаться, пока ты останешься с текстом наедине, когда на станции никого не будет — может быть, тогда ты почувствовал себя в безопасности, делай, что хочешь, ну и открываешь рот и все засераешь, у нас ведь теперь бог знает какие неприятности будут, может, в суд подадут, ФКС^[289] может оштрафовать. А что будет с твоей музыкой? А все эти пять лет, что ты над этим пахал, чтобы тебе разрешили ставить классическую музыку, вообще все, что тебе нравится. У тебя даже появилась возможность самому её выбирать, назвать это своей программой — «Клуб 17». И что, все коту под хвост? К этому ведь все идет. Ты ведь это хотел прежде всего сохранить? Не поэтому ли и рекламу не хотел читать? Тебе, видите ли, не хотелось оскорблять слух старушек — и вот, теперь ты выбрасываешь на помойку целую программу, чтением рекламы ты бы так её не порушил. Не понимаю я тебя. Глупо как-то.

— Ну, ладно, — промычал Джим.

— Пять лет, — повторила Пэт. — В мусорное ведро.

По его собственным расчетам, он потратил на это не меньше десятка лет. Сначала — четыре года на музфаке Калифорнийского университета при Элкусе,^[290] учеба на бакалавра искусств по контрапункту и композиции. Потом два года аспирантуры, он тогда немножко дирижировал, пел (неважнецким баритоном) в группе Ассоциации хорового пения Марина,^[291] написал вялую кантату о мире между народами и всяком таком прочем. Потом была замечательная работа в музыкальной библиотеке Эн-би-си — Эпохальный Переезд в Сан-Франциско, бегство из университета. Значит, одиннадцать лет. Боже, почти двенадцать, ужаснулся он. В эфир он впервые вышел в качестве частного коллекционера записей (это называлось «дискофил») и держался настолько свободно, без всякого снобизма и назидательности, что его программа продолжала идти ещё долго после того, как идея приглашения коллекционеров на радио изжила себя. Он был прирожденным радиоведущим, говорил спонтанно, держался просто, без обычной напыщенности знатока классической музыки. И, что самое важное, ему нравилась самая разная музыка — и классика, и поп, и старый, покрытый плесенью джаз, и лос-анджелесский джамп-прогрессив.^[292]

— Нет, я сделал это не для того, чтобы убежать от Люка, — сказал он.

— А для чего?

— Чтобы убежать от тебя. Или, может быть, стать ближе к тебе. Скорее всего, и то, и другое. Потому что было уже невыносимо. Видеть тебя на станции каждый день. Пару лет назад мы с тобой были мужем и женой, понимаешь, да? Ты помнишь это?

— Помню, — отозвалась она.

— Страшно как.

— Кого мне это напоминает?

— Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада,^[293] — сказал он.

— Это ты виноват.

— Вот как?

— Все то же самое — эта твоя бессмысленная непоследовательность, — продолжала она.

— И ещё обследование у доктора — как его там, Макинтоша?

— Да, — подтвердила она. — Макинтоша. И ещё то, чего ты не хотел допустить — ведь это ранило бы твое самолюбие, ты почувствовал бы свою ненужность.

— Что толку обсуждать это сейчас?

— Толку никакого, — согласилась она.

— Но мне одного никак не понять, — размышлял он, — может быть, у меня в голове какая-то неправильная картинка сложилась. Но я вот вижу, как сидишь ты себе в тот субботний вечер, в одиночку взвешиваешь все за и против, семь раз отмеряешь, и вдруг — раз, у тебя созрело готовое решение. Так спокойно, так хладнокровно, как будто…

Он вскинул руки.

— Я обдумывала этот шаг несколько месяцев, — отрезала она.

— И выдала ответ, как компьютер IBM.

После чего, подумал он, разговаривать, убеждать было уже бессмысленно. Все споры, обсуждения прекратились. Она приняла решение. Их брак оказался ошибкой, и теперь нужно было как-то делить общее имущество, постараться, чтобы в суде все прошло как можно проще и без лишних трат.

Он вспомнил, как они использовали общих друзей — это было противнее всего. Заезжали за ними во время рабочего дня, везли в суд, чтобы те в качестве свидетелей подыграли им в том фарсе, который он и она придумали. Жестокое было время.

— Телефон звонит, — сказала Пэт, сидевшая напротив него.

— Что? — очнулся он, только сейчас услышав звонок.

Звонят и звонят, даже сюда, ей домой.

— В самом деле, — сказал он, осматриваясь.

— Я возьму трубку.

Она скрылась в гостиной.

— Алло, — услышал он её голос.

Он открыл холодильник и обследовал его содержимое: нераскупоренная бутылка джина «Гилбис» — отличная вещь, — дешевый вермут, пинта водки, куча разных вин. Его привлек готический шрифт на этикетке «Майвайна»,^[294] и он принялся разбирать немецкий текст.

На пороге кухни появилась Пэт.

— Это Тед Хейнз.

На негнущихся ногах он направился в гостиную.

— Хочет, чтобы я подошел?

— Хочет знать, здесь ли ты.

Она прикрывала трубку ладонью, но он-то знал, что такие трюки никогда не проходят — человек на другом конце провода все равно услышит, почувствует вибрацию бакелита, как глухие чувствуют звук костями черепа.

— Конечно, здесь, — сказал он.

— Он еле говорит от злости.

— Это, наверное, Посин ему доложил, — сказал он, держа в руке бутылку немецкого вина.

— Не сваливай все на Боба.

Джим подхватил трубку.

— И на меня не сваливай, — добавила она.

Прижав трубку к уху, он услышал резкий хриплый голос Хейнза.

— Джим, мне только что сюда, домой, позвонил человек по фамилии Шарпштайн и сказал, что они расторгают с нами договор и что если к ним когда-нибудь посмеет зайти наш коммерческий агент, они вышвырнут его на улицу и вызовут полицию.

— Шарпштайн, — отозвался он. — Это, видимо, их представитель или что-то в этом роде. А как его имя? Не Люк?

— Мне нужно встретиться с вами в ближайшие полчаса, желательно на станции. Но если не успеваете туда, я к вам приеду. Вы сейчас у Пэт, я тут недалеко. Если ещё немного у неё задержитесь, я подъеду, разберемся.

У Джима спутались мысли, он с трудом понимал, что говорит ему Хейнз.

— Подъезжайте, раз надо, — сказал он.

— Позвоните Бобу Посину и попросите его тоже приехать, пусть поприсутствует. Это необязательно, но он лучше, чем я, знает все эти профсоюзные правила, у меня времени нет, чтобы все это запомнить. Дел поважнее хватает. Ну ладно. Оставайтесь там, увидимся минут через пятнадцать.

— До свидания, — ответил Джим.

Он не успел положить трубку, а в ней уже звучал сигнал «отбой». Проиграл по-детски, подумал он.

— Они слышали? — спросила Пэт. — У Люка слышали?

— Мне надо позвонить Бобу Посину, — сказал Джим.

Он потянулся за телефонным справочником.

— На обложке, — подсказала Пэт. — В уголке.

— Вон как! — взъярился он. — Чтоб всегда под рукой?

— Да, чтоб всегда под рукой.

— И зачем? — накинулся он на неё.

— Что за вопрос, «зачем»? О господи.

Она вышла из гостиной; хлопнула дверь, кажется, в ванной. Он помедлил и набрал номер Боба Посина. Ещё не закончился первый гудок, как раздался голос Посина:

— Алло!

— Это я, Джим Брискин.

— А, ну что, нашел тебя Хейнз?

— Нашел.

— Искал он тебя, — Посин говорил как-то приглушенно, как будто его собственная злоба выдохлась, как будто, подумал Джим, после того как на сцене появился Хейнз, Боб Посин уступил ему место. — Слушай, ну и коленце ты сегодня выкинул.

— Скажи, а чего там у Люка зашевелились? — спросил Джим. — Они что, слушали?

— Представь себе, слушали. Минуточку. — Повисла долгая пауза. — Сигарету потушил. Ну, видимо, они собрались у радиоприемника. Наверное, никак им своей ахинеи не наслушаться. Как-то, в общем, так. Ну и хай он, должно быть, поднял. Я-то сам уже потом узнал. Он — в смысле Люк Шарпштайн — позвонил Хейнзу, а тот — мне, тебя искал. Ты уже тогда ушел со станции.

— Я у Пэт, — сказал Джим.

— Понятно. Вот, значит, как.

— Хейнз попросил меня позвонить тебе. Чтоб ты подъехал сюда. Он минут через пятнадцать будет.

— Зачем это я ему? Тазик небось подержать. Ну, когда голову отрубать будет.

— Пока, — отрезал Джим и повесил трубку. На этот раз первым прервал связь он.

Пэт вернулась из ванной. Она занималась волосами, укладывала их на ночь.

— Ты что, позвал его сюда? — Похоже, она немного отошла, голос был спокойнее. — Уже почти час ночи.

— Это не я придумал, — сказал он. — Хейнз тоже приедет. Оба приедут.

— Теперь послушай меня. Вот что ты должен им сказать. Я придумала, пока ты разговаривал.

— Опять сглаживаешь.

— Конечно, ты должен признаться в том, что остановился посреди рекламы — они это слышали, спорить не надо. Но вот почему ты сделал это — тебе пришло в голову, что многим ведущим, например Артуру Годфри^[295] и Стиву Аллену,^[296] и прочим — удалось добиться успеха тем, что…

— Ладно, — сказал он. — Я так и скажу Шарпштайну, Хейнзу и Посину. Скажу, что хотел стать вторым Генри Морганом.^[297] Помнишь его?

— Помню, — сказала она.

— Тяжко. Так и уносит в воспоминания.

— Генри Морган сейчас на телевидении, в «Шоу Гарри Мура».^[298] Каждую неделю.

— Да какая разница. — Джим пожал плечами. — Мне нечего им сказать. Нужно просто пережить, прости, что разборка будет тут, у тебя. Не я предложил.

Она постояла в раздумье. Потом вернулась в ванную и снова занялась волосами. Джим помнил этот еженощный ритуал. Металлические заколки, тряпочки, запах шампуня и лосьона для завивки, флакончики, ватные подушечки.

Стоя спиной к нему, она спросила:

— Можно задать тебе вопрос?

— Задавай, — ответил он.

Она методично работала руками, поднимая волосы, разделяя их, перебирая и укладывая.

— Хочешь, я брошу эту работу? Тебе было бы легче, если бы я ушла со станции?

— Теперь уж поздно.

— А я могла бы. — Она повернулась к нему. — Я много над этим раздумывала. Могла бы — чем бы это ни обернулось.

Ему нечего было ответить. Он сидел на диване и ждал Боба Посина с Хейнзом.

— Понимаешь, о чем я? — спросила она.

— Конечно, понимаю: ты хочешь замуж. Все ведь хотят. Но на этот раз ты уж не дай маху. Своди его к доктору Макинтошу, пусть обследуется.

Ничего отвратительнее и злее он придумать не мог.

— Я и так в нем уверена, — ответила Пэт.

Глава 4

Хейнз на несколько минут опередил Боба Посина. Это был маленький человечек довольно изящного телосложения, седой как лунь, с тонким, как будто целлулоидным, бескостным носом. Ему было за шестьдесят. На тыльных сторонах рук выступали синие надувшиеся вены. Его кожа была испещрена старческими пятнышками. Он вошел, пошаркивая, как и положено почтенному профессионалу.

— Добрый вечер, — поприветствовал Хейнз Патрицию.

Говорил он четко и выверено. Джим представил себе проводника на Южной железной дороге, пожилого, непреклонного, с карманными часами и в начищенных до блеска черных узконосых туфлях.

— А где Боб? — спросила Пэт.

Её голова как будто удлинилась, оттого что была обернута тяжелым мокрым полотенцем, спрятавшим волосы. Полотенце она поддерживала рукой.

— Машину ставит, — сказал Хейнз и обратился к Джиму: — Первым делом нам надо выяснить: вы хотите остаться на «КОИФ»? Или это вы так объявили нам о своем уходе?

— А что, у меня есть выбор? — смутился от неожиданного вопроса Джим.

— Вы хотите уйти со станции?

— Нет, — сказал он.

— А в чем же тогда дело? Лето? Мысленно уже на рыбалке в горах?

В дверь постучали, она отворилась, и на пороге показался Боб Посин.

— С парковкой тут беда, — сказал он, входя.

На нем была желтая спортивная рубашка-гавайка навыпуск и свободные лавсановые брюки. Волосы у него растрепались, вид был жалкий и загнанный.

— Ну что ж, с этим разобрались, — продолжал Хейнз. — По мне, ведущий вы очень даже неплохой. До сих пор на вас никто не жаловался.

— Я напишу заявление об уходе, — сказал Джим, — если хотите.

— Нет, мы не хотим, чтобы вы увольнялись, — ответил Хейнз.

Заложив руки за спину, он прошагал в угол комнаты и устремил взгляд на свисавшую с потолка штуковину.

— Что это? — Он с опаской дотронулся до неё. — Как это называется… мобиль? Никогда ещё не видел, чтобы его делали из… это что? Яичная скорлупа?

— Вам правду сказать? — спросила Пэт.

— Вот это да! — восхитился Хейнз, тщательно осматривая мобиль. — Сами смастерили? Искусно, ничего не скажешь!

— Мне, наверное, пора идти спать. На станции надо быть к восьми утра. Извините.

Она направилась в спальню, но перед самой дверью задержалась.

— Ко мне у вас вопросов нет? — спросила она у мистера Хейнза.

— Нет, вроде нет. Спасибо. Постараемся говорить потише.

— Спокойной ночи, — попрощалась она и закрыла дверь спальни.

Тед Хейнз уселся на диван лицом к Брискину и Посину и сложил руки на коленях. Посин немного постоял и тоже сел. Джим последовал их примеру.

— Знаете, — начал Хейнз. — Я тут подумал, может быть, вам на телевидение пойти.

Он обращался к Джиму, говорил деликатно, как говорят джентльмены с юга.

— Никогда об этом не думали?

Джим покачал головой.

— Я слышал, одна сетевая телекомпания ищет ведущего музыкальных программ в районе Залива, хотят Дона Шервуда^[299] затмить. Все то же самое — комментарий, рекламные паузы, интервью с певцами, артистами… Никаких записей, им нужно, чтобы это было живьем и талантливо. В разных передачах с людьми.

— Шервуда не превзойти, — резко ответил Джим.

Тема была исчерпана.

Хейнз почесал переносицу и сказал:

— А как насчет того, чтобы временно поработать где-нибудь в уединенном местечке, вдали от городской суеты и стрессов — там можно было бы, не торопясь, все спокойно обдумать, прийти в себя, разобраться, что к чему. Может, вам и понравилось бы. Просто мне тут на днях сказали, что одной станции в долине — то ли во Фресно, то ли в Диксоне, там где-то — требуется человек по совместительству.

— Значит, вы всё-таки хотите, чтобы я ушел, — сказал Джим.

— Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.

— Ничего.

— Тогда я предлагаю вот что, — сказал Хейнз. — Я временно отстраняю вас от должности — на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.

— Меня устраивает, — сказал Джим.

— Прекрасно. Вы ведь в этом году ещё не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.

Джим кивнул.

— С завтрашнего дня, хорошо? — продолжил Хейнз. — Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.

— Без разницы, — сказал Джим. — Любой из них с этим справится.

— Ну как вам такой план? — спросил Хейнз. — Согласны?

Джим пожал плечами:

— Почему бы и нет? Конечно, согласен. — Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. — Вы что-нибудь будете?

— Поздно уж очень, — сказал Хейнз и вынул из кармана часы.

Джим достал из холодильника кубики льда.

— А знаете, из чего сделан этот мобиль? — обратился Хейнз к Посину.

Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.

— В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам-то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.

— Новый метод, — повторил за ним Посин.

— При этом человек якобы остается независимым.

— Тенденция такая, — сказал Посин.

— Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по-настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности — вся наша индустрия.

— И не говорите, — раздался голос Посина.

— Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй-би-си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.

— Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», — возразил Посин.

— Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.

— Прагматики, — произнес Посин, а Джим в это время допил и налил ещё.

— А что там с Брискином?

— Он на кухне, — ответил голос Посина.

— Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.

Заглянув на кухню, Посин спросил:

— Все хорошо?

— Вполне, — ответил Джим.

Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.

— По-моему, тридцать дней — нормальное решение, по всем статьям, — заявил Посин.

— Ты так считаешь? — отозвался Джим.

Хейнз сказал из гостиной:

— Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? какие-нибудь замечания, предложения?

Джим вернулся в гостиную.

— Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? — спросил он.

— Я стараюсь совсем его не слушать, — важно ответил Хейнз. — Бросил много лет назад.

Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.

— Тебя подвезти? — спросил его Посин.

— Не надо, — отказался Джим.

— Похоже, ты вот-вот сломаешься.

Джим стал закрывать за ними дверь.

— Эй, постой, — сказал Посин.

Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью — он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.

— Спокойной ночи, — сказал Джим.

Он закрыл дверь и запер её. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.

— В чем дело?

— Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, — заявил Посин.

Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.

— Мне нехорошо что-то, я не пойду, — сказал Джим.

— Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак — с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…

— Пошел ты к черту, — сказал Джим, закрывая дверь.

Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.

— Послушай, — дрожащим голосом произнес Посин. — Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.

— Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?

Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:

— Вы идете или нет?

После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер её на ключ и вернулся на кухню. Ой не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.

Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.

Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.

— Ой, — испугалась она, увидев его.

— Они ушли, а я остался, — сказал он.

— Я думала, вы все ушли.

— Меня отстраняют на месяц. Без содержания.

Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.

— Когда тебя отстраняют?

— С сегодняшнего дня.

— Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.

Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.

— Замечательно, — сказал он. И вдруг прибавил: — Я сдаюсь.

Она пошла за сигаретой.

— Поезжай домой, ложись спать.

Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной — кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.

— Или останешься?

— Нет, — сказал он. — Поеду.

Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.

— Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.

— Ничем я не хочу заниматься.

— Захочешь.

Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.

— Ты счастливчик, Джим.

— Потому что он не уволил меня?

Она вздохнула и вышла из кухни.

— Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.

Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.

— Ну и денек, — сказала она.

Он вошел и сел рядом с ней.

— А как насчет того, чтобы пожениться снова? — спросил он.

— В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?

— Я, может быть, в хижину поеду, — сказал он.

— В какую хижину?

— В твою. На Русской реке.

— Я её продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от неё… Все равно пустовала.

— Но её ведь тебетвой отец подарил, разве нет?

— Завещал, — сказала она с закрытыми глазами.

— Жаль, — сказал он, вспоминая домик — белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.

— Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?

— Можно было бы, — ответил он.

— Извини, что я её продала.

Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.

— За сколько сдаете? — спросил он.

— Шестьдесят долларов в месяц. Летом.

Её семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец её в свои последние годы занимался сельской недвижимостью — торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по её словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать её была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с ещё одной девушкой в Марине,^[300] сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд».^[301] Пэт обожала путешествовать. И ещё, когда он с ней познакомился, у неё был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.

— Шестьдесят баксов, — повторил он.

Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.

— Это вы, — узнал он её.

— Да. Мы раньше с братом туда ездили.

Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.

Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.

— Машина у вас есть?

Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, её выходной день.

— Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.

Он повез её в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.

— Люблю морепродукты, — сказала она. — У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе — молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу — чтобы не свалиться с дороги.

Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И ещё он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.

К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi».^[302] Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока-колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили ещё. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.

Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать — петли и замок заржавели, — и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры — трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.

— Господи, — вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. — Извините.

— За два-три дня можно все поправить, — сказал он.

— Правда? Картина ужасная.

Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.

— Хорошо здесь, — сказал Джим.

Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.

— Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, — беспокоилась она.

Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.

— Трубы, наверное, можно будет найти, — сказал он. — Да и стекло для окон.

— Ну, как знаете.

На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан-Франциско.

— Хорошо-то как, — сказал он, когда они вышли из ресторана.

По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где-то в округе Сонома её перегородили плотиной.

Пэт безмятежно брела рядом с ним.

— Мне здесь нравится.

Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.

— Не больно по камням идти? — спросил он.

— Здесь все босиком ходят, — ответила она.

И споткнулась, а он подхватил её.

— Осторожней, — сказала она.

— А что?

Он оставил её руку в своей.

— Кажется, я напилась.

— Мне тоже так кажется, — подтвердил он. — Кажется, мы оба напились.

Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:

— Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?

— Нет, — вспомнил он. — Все ещё где-то коротило.

Проводку он починил на следующий день.

— Мы занимались любовью в ту ночь?

— Ещё как занимались, — сказал он.

Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.

— Куда же все это ушло?

— Ты виновата. И я виноват.

— Никто не виноват, — прошептала она.

Он взял у неё сигарету, которая, ещё немного, и выпала бы у неё из пальцев на одеяло.

— Спасибо, — сказала она.

— А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне?^[303] — вспомнил он.

— Где мы ели стоя? — подхватила она. — Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там ещё портовые грузчики обедали — со складов и доков.

Она смолкла.

Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди-стрит, где старик-продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.

И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан-Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан-Франциско в машине, полной огненных хлопушек — колес, фонтанов, вишневых бомб — и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.

— Да, мы тогда им попались, — сказал он.

— Кому — им?

— Полиции. За петарды.

— Ах, да, — вспомнила она.

Он наклонился и поцеловал её. Она не сопротивлялась — чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Её волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с её лица, с глаз.

— Может быть, я останусь, — сказал он. — Можно?

Помолчав, она согласилась:

— Хорошо.

— Я люблю тебя, — произнес он.

Он приподнял её. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.

— Ты это знаешь? — спросил он.

— Да, — прошептала она.

— Но я для тебя не пара.

— Да.

— А кто пара?

Она не ответила. Её волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал её. Её губы подались, и он ощутил её зубы — крепкие, разжатые, и её дыхание.

— Нет, — выдохнула она, — давай лучше не будем.

Она стала высвобождаться.

— Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?

— Как хочешь.

Она открыла глаза.

— Да я-то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе-то завтра не вставать рано утром, а мне — в полседьмого.

Он обошел её квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у неё халат и повесил в шкаф.

— У тебя серьезно это с Посином? — спросил он.

Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая-то ночная рубашка, но он не успел её разглядеть. Во всяком случае, он её не узнал. Что-то новое. Купленное после того, как она ушла от него.

Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.

— Хорошо, — сказала она, засыпая, уносясь от него.

Контуры её тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до неё. Она была недоступна. Он попробовал обнять её, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.

Глава 5

Нет счастья в Городе туманов.

На днях вечером диск-джок Джим Брискин, что крутит музыку на все вкусы на радиостанции (помните о таких, вы, телеманы?) «КОИФ», отколол номер, когда читал рекламу Полоумного Люка (фу три раза, ух и бред) в аккурат промеж Бетховеном и Брамсом.

Сперва Брискин объявил: «У Полоумного Люка вы купите отличную машину». Против чего Полоумный Люк не возражал. А потом возьми да и скажи: «Хватит уже ЭТОЙ рекламы». Против чего, чёрт возьми, не возражали почти все остальные в городе. Так что конец рекламе Полоумного Люка на «КОИФ», потому что, если не слушали вы, так спонсор слушал.

Но вот беднягу Джима пока отстранили. Лишили зарплаты за месяц.

Увы, нет правды этом мире.

От Людвига Гриммельмана, окопавшегося в своей крепости-чердаке, не ускользнуло, что троица подходит к его дому. Близился вечер ясного, жаркого дня. Сияющий тротуар подчеркивал силуэты.

Предводительствовал Ферд Хайнке, в своем сказочном костюме — мешковатых штанах и свитере. На нем были очки, а под мышкой он нес папку, набитую учебниками и книжками из библиотеки, и, конечно же, несколько последних номеров своего научно-фантастического журнала «Фантасмагория». За Фердом шел Джо Мантила, а за ним — Арт Эмманьюэл.

Чердак, где обитал Людвиг Гриммельман, когда-то служил залом для профсоюзных собраний. Это было большое голое помещение с кухонной плитой в одном конце. Из маленькой ванной можно было выйти на заднюю лестницу. Дом находился в «Дыре Хейс», трущобном районе Сан-Франциско, средоточии винных магазинов и старых некрашеных домов с меблированными комнатами. Под чердаком Гриммельмана располагались клетушки, которые теперь использовались под склады «Мексиканских и американских продуктов Родригеса» — бакалейного магазина на первом этаже. Через улицу ютилась католическая церковка.

Трое парней устало тащились по улице.

— Пойдем кока-колы купим, — предложил Джо Мантила.

— Не надо, — возразил Ферд, — у нас важное дело.

— Мы должны сообщить ему, — согласился с ним Арт Эмманьюэл.

Они плелись гуськом вдоль бакалейного магазина по тропинке из салатных листьев и сломанных ящиков из-под апельсинов. Тут и там, поклевывая отбросы, гордо вышагивали куры. На веранде одного из дальних домов сидела, покачиваясь, старая мексиканка. Ватага оравших изо всех сил мальчишек-негров и мексиканцев — гоняла по улице пивную банку.

У лестницы Ферд Хайнке остановился.

— Хотя он наверняка уже и сам знает.

— Пошли, — поторопил их Арт Эмманьюэл.

Но и ему было не по себе. Конечно же, Гриммельман сейчас пялится на них со своего чердака. Арт чувствовал тяжелый взгляд острых глазок этого волосатого сыча, который стоит там в черной шерстяной шинели, вэдэвэшных ботинках и дешевой хлопковой майке навыпуск.

— Ладно. — Ферд двинулся вверх по ступенькам.

Наверху приоткрылась металлическая дверь, поставленная Гриммельманом на случай взлома, и когда троица добралась до неё, хозяин встретил гостей пристальным взглядом, ухмыляясь, пританцовывая, потирая руки и отступая, чтобы впустить их.

При свете дня он выглядел взъерошенным и помятым. Он никого не ждал — стоял в носках, без ботинок. Ему было лет двадцать пять. Родился он в Польше, недалеко от немецкой границы. Его круглое славянское лицо было испачкано пятном похожей на подпаленный птенячий пух бороды, спрятавшей щеки и шею. Волосы его уже успели поредеть, ещё несколько лет — и он будет лысым. Арт, который вступил в спертый воздух этого отшельничьего жилища вслед за Фердом, уловил знакомый запах долго не стиранной одежды Гриммельмана. Тот и жил, и трудился здесь над своими картами и революционными замыслами, облекал в слова свои грандиозные теории. Летом, когда деньги были потрачены, он принимался вкалывать как проклятый на консервных заводах — днем и ночью, без продыху, чтобы на заработанное жить оставшуюся часть года.

В продолговатой комнате тут и там валялись книги и бумаги. У стены стоял продавленный диван, на котором Гриммельман спал ночами, не снимая шинели. По стенам было развешано оружие — армейские пистолеты, гранаты, пара мечей, скотчем были приклеены репродукции с изображениями линкоров времен Первой мировой. На столах высились груды всякой всячины. Никто, в общем-то, не знал, к чему готовится Гриммельман — границы его планов терялись в бесконечности.

— Тут случилось кое-что, — сообщил Джо, усаживаясь на диван.

Гриммельман скользнул по нему взглядом, усмехнулся и вопросительно посмотрел на Арта.

— Об этом в «Кроникл» написали, — сказал Арт. — Знаешь Джима Брискина, ну, «Клуб семнадцать» ведет по радио. Так вот, его уволили.

— Отстранили его, — поправил Ферд. — На месяц.

У Гриммельмана засверкали глаза.

— Вон чего! — Он широкими шагами подошел к металлической двери и закрыл её на засов. — И за что же?

— Не так рекламу прочитал, — сказал Арт. — Ну, про подержанные автомобили, знаешь?

Гриммельман в волнении ринулся к карте Сан-Франциско чуть не во всю стену. На ней его каракулями было отмечено все, что заслуживало в городе внимания. Он постоял у карты, освежая в памяти записи и знаки, относившиеся к Ван-Несс-авеню и магазинам подержанных автомобилей.

— О каком именно магазине идет речь?

— Полоумного Люка, — сказал Арт. — Где Нэт работал.

Гриммельман воткнул в карту булавку.

— Когда это произошло?

— Позавчера вечером, — ответил Ферд.

Гриммельман не на шутку разволновался.

— А из вас кто-нибудь слышал, как это было?

— Нет, — сказал Арт. — Тогда уже классическую музыку передавали. После «Клуба 17».

Гриммельман не отходил от карты.

— Это важное событие.

Он достал авторучку и наскоро дописал что-то в блокноте, висевшем рядом с картой. Затем выудил из картотеки несколько листков и открыл тяжелую коробку.

— Это может привести к целому ряду возможных последствий.

— Например? — спросил Арт, как всегда, захваченный энергией, излучаемой воображением Гриммельмана.

Каким пресным был бы мир без этого человека: благодаря его чутью к тайным силам, обладавшим мистической властью, и его упорству даже самые обыденные происшествия вспыхивали лихорадочным жаром. А такое событие, как исчезновение из эфира привычного голоса Джима Брискина, что само по себе уже было из ряда вон, в трактовке Гриммельмана обещало много неожиданных поворотов. Стоя лицом к карте, он читал знаки, скрытые от непосвященных.

— Во-первых, может быть, ему приказали запороть эту рекламу, — объявил Гриммельман. — Такой вариант не исключен.

— Да ну, чушь, — возразил Джо Мантила.

Гриммельман смерил его взглядом.

— Это маловероятно. Но возможно. А как он напортачил?

— Сказал, что надоело ему это до чертиков, — сказал Арт. — Хрен, говорит, с ним. Ну, и не закончил, оборвал рекламу на полуслове.

— Понятно, — кивнул Гриммельман.

— С тех пор его больше не слышали, — добавил Ферд Хайнке. — Ни вчера, ни сегодня. А потом вот эта статейка в «Кроникл» появилась.

Расстегнув молнию папки, он показал Гриммельману газетную заметку.

— Оставишь мне? — попросил Гриммельман.

Он вклеил вырезку в особый альбом и пригладил её кулаком.

— Обидно, конечно, — вздохнул Арт. — Теперь «Клуб 17» какой-то тип ведет — полная лажа. Ставит музыку — и все, от себя слова не скажет.

— Думаешь, пора? — спросил вдруг Джо Мантила.

— Может быть, — сказал Гриммельман.

— Пора, — повторил Арт.

Среди единомышленников, собравшихся вокруг Гриммельмана, понятие «пора» занимало центральное место. На Арта накатило волной предвкушение, в его душе вскипела буря чувств. Не остались равнодушными и другие. Ради этой самой «поры» и существовала вся Организация. Их вылазки подчинялись непостижимой для простых смертных последовательности правильно вычисленных моментов, сочетаний небесных тел. Крестьянская хитрость, замешанная на крестьянском же суеверии, связывала Гриммельмана со звездами. Планы его были грандиозны, как космос, и космосом определялись. Гриммельман всегда и во всем искал знаков, которые должны были показать, что наконец пришел тот самый момент, тот миг, когда отпадают все сомнения в том, что можно действовать и добиться успеха.

— Организации пора приступать к действиям, — решительно заявил увлеченный идеей Ферд.

Все они сразу представили себе ритуал выступления: вот они выводят из укрытия массивную машину, тщательно перебирают двигатель и электронное управление, чтобы исключить малейшие неполадки. Проверяют оружие.

Но Гриммельман колебался.

— «Хорьх»^[304] слишком долго стоял на приколе. — Он сверился с графиками. — Три месяца.

— Ну и правильно, — воскликнул Джо, — вот и пора! Целых три месяца!

— Нужно действовать, — так же нетерпеливо подхватил Арт.

— Спешка к хорошему не приводит, — возразил Гриммельман.

— Да ну тебя с твоими графиками, — с досадой сказал Джо Мантила.

— В субботу вечером «Бактрийцы»^[305] устраивают танцульки у Брэттона, — сообщил Арт. «Бактрийцы» представляли собой клуб состоятельной молодежи с Ноб-Хилла.^[306] Возглавлял клуб Билл Брэттон, сын богатого адвоката с Монтгомери-стрит. — А потом кое-кто из них, наверное, зависнет в «Старой перечнице».

— Их сорок человек, — сказал Ферд. — А нас всего одиннадцать. Если их много припрется, нам хана.

— Сделаем, как в прошлый раз, — сказал Джо. — Припаркуемся где-нибудь с краю, выманим кого-нибудь из них на машине. Как тогда.

— Как бы то ни было, можно поехать и запустить «Хорьх», — подытожил Гриммельман, продолжая обдумывать свои планы.

Для Арта эти слова прозвучали как музыка. Запуск принадлежавшего Организации автомобиля с дистанционным управлением, оборудованного громкоговорителями и антеннами, с потрясающим восьмицилиндровым рядным двигателем! Он представил себе, как «Хорьх» катит по Девяносто девятому шоссе с выключенными фарами и бесшумно ускользает из-под носа у врага, а они едут себе сзади, направляя его — и вот в кювете валяется перевернутый остов «Форда–56».

На стене чердачной комнаты висели трофеи — то, что бросили побежденные. Не было случая, чтобы «Хорьху» не удалось уйти. Гриммельман вел себя осторожно, каждая операция скрупулезно планировалась.

Гриммельман показал на релейную плату с проводкой, лампами и усилительными схемами на одном из рабочих столов. Рядом лежал паяльник — Гриммельман сейчас работал над этой частью системы автомобиля.

— Надо закончить её. А то «Хорьх» будет немым.

«Хорьху» нельзя было быть немым. Насмешливые возгласы, усиленные и искаженные, были гвоздем программы. Без них удаляющийся на высокой скорости «Хорьх» не сможет заявить о себе, пророкотать о том, кто и что он такое.

— Знаешь, а Рейчел скоро рожает, — ни с того ни с сего сообщил вдруг Ферд Хайнке и бросил извиняющийся взгляд на Арта. — Рейчел, жена его.

Гриммельмана, сидевшего за рабочим столом, передернуло. Он, не отрываясь, изучал свои записи. Девка липкая, подумал он. Чужачка. Ему стало страшно.

Когда она ступала своей медленной тяжелой женской походкой, от неё пахло мятой — мятой и мылом. Её взгляд был устремлен на него, она оценивала его, видела, судила, она отвергла его. Отвергла их всех со всеми их задумками.

В комнате повисла тишина. Все поникли. Среди них прошла женщина, и их энтузиазма как не бывало.

Ферд Хайнке возился на диване со своими учебниками и журналами. Джо Мантила уставился в пол. Арт Эмманьюэл, засунув руки в карманы, прошелся до входной двери. Воцарилась гнетущая атмосфера. Сквозь запертую металлическую дверь слабым шелестом травы доносилось, как негритянские и мексиканские дети играют своей жестянкой.

В пять часов вечера ветер гнал по Ван-Несс-авеню клочки бумаги, раскидывал у дверей каждого магазина сор, белевший в лучах заходившего солнца.

В автомагазине Нэта продавались старые, довоенные автомобили. На стене соседней булочной было намалевано: «РАБОЧИЕ МАШИНЫ ДЛЯ РАБОЧИХ ЛЮДЕЙ».

На четвертом автомобиле, «Додже» 1939 года, Нэт Эмманьюэл, открыв капот, подсоединял зарядное устройство. Это был его магазин. На Нэте была полотняная куртка и рыжевато-коричневые свободные брюки. Он обнаружил, что аккумуляторный провод на этом автомобиле проржавел и его нужно заменить. В конце дня он осматривал машины — и о каждой из них узнавал худшее: шины оседали, элементы аккумуляторов не работали, из задних коренных подшипников вытекало масло.

Он с остановками, пережидая машины, перебежал Ван-Несс-авеню. На другой стороне улицы находилась мастерская Германа «Восстановление карбюраторов». Вход загораживали ожидавшие своей очереди автомобили. В глубине помещения, у верстака, копался в нутре «Паккарда» Герман, пытаясь отрегулировать тормоза. Нэт принялся рыться в куче сваленных на верстак деталей, выуживая из неё и отбрасывая клапаны, прокладки, старые вентиляторные ремни.

— У тебя случайно не завалялся где-нибудь провод аккумуляторный от довоенного «Доджа»? — спросил он.

— Послушай меня, — сказал Герман. Он вылез из машины и вытирал лицо и руки, испачканные смазкой. — Ты в бога веришь?

— Нет, — ответил Нэт, осматривая диск сцепления и прикидывая, нельзя ли его пристроить на одну из своих машин.

— Но ты согласен, что красить по ржавчине, это — грех?

— Конечно.

— Краска же через неделю отвалится. А продавцы бэушных машин так делают, — Герман кивнул на «Паккард». — Знаешь, чей это?

— Люка.

— Люк красит по ржавчине. Вмятины замазкой заделывает.

— Я у него раньше работал, — сказал Нэт. — Так как насчет провода?

— Ну и как тебе Люк?

— Да мне все равно.

Нэт уже очень давно работал на рынке подержанных автомобилей, и его не волновало, красит кто-то по ржавчине или нет. Он и сам этим, бывало, грешил. Наклонившись, он поднял комплект старых свечей зажигания.

— Можно взять?

— Задаром? Или всё-таки заплатишь? Пятьдесят центов — устроит? И бери что хочешь.

Нэт только принялся регулировать зазоры свечей, как в мастерскую вошел Люк Шарпштайн — посмотреть, как обстоят дела с «Паккардом». На нем была его дежурная соломенная шляпа, темно-бордовая рубашка и свободные фланелевые штаны.

— Здорово, дружище, — добродушно поприветствовал он Нэта. — Как делишки?

— Нормально, — сухо ответил Нэт.

— Идет торговля? — спросил Люк, ковыряя зубочисткой в белых как мел зубах.

— На месте стоит.

— Парочка «Линкольнов» не нужна? Сорокдевятки, в отличном состоянии. Задешево отдам. Для меня староваты. Могу даже махнуться на пару «шевролеток».

— Да у меня рухлядь одна, — сказал Нэт. — Вы же знаете. Не бизнес, а чёрт знает что.

А произошло это и с ним, и со всеми мелкими торговцами по вине Люка, с его действенными методами продаж.

Люк обнажил в улыбке вставные зубы.

— Могу взять несколько сорок первых «шевролеток» на площадку со старьем.

— А у вас случайно «Виллисов-оверлендов» не завалялось? Я бы взял, — мрачно пошутил Нэт.

Люк ответил ему со всей серьезностью:

— Ну, есть у меня один «Виллис-универсал». Пятьдесят первый. Темно-зеленый.

— Не, не пойдет.

— Готов ваш «Паккард», — сказал Герман Люку из-за станка для притирки клапанов. — Тормоза в ажуре.

Нэт Эмманьюэл вышел с отрегулированными свечами из мастерской и, снова перейдя Ван-Несс-авеню, направился к участку, на котором стояли его автомобили. Какой-то цветной постукивал ногой по колесам сорокового «Форда»-купе. Нэт кивнул ему. В тесной конторе, построенной им самим из базальтовых блоков, сидел его младший брат Арт и рассматривал настенный календарь с голой девицей.

— Привет, — поздоровался он с Нэтом, притащившим коробку со свечами. — С каких пор это у тебя висит?

— Где-то с месяц.

— Слушай, не дашь машину на пару дней? — спросил Арт. — Мы тут хотели, ну, прокатиться, в Санта — Круз, может быть.

— Нечего на календарь пялиться, — Нэт почти всерьез прикрыл фотографию рукой. — Ты ведь женатый человек.

— Женатый, — согласился Арт. — Так как насчет «Доджа»?

— Там аккумуляторный провод надо заменить.

Арт, засунув руки в задние карманы джинсов, вышел вслед за братом из конторы на стоянку автомобилей.

— Всего на пару дней, на выходные, скорее всего. Хочу её на пляж вывезти.

— Как там Рейчел?

— Нормально.

— А чего ей на пляже делать?

— Ребенок у неё будет. — Арт теребил антенну на одной из машин и старался не смотреть брату в глаза.

— Что-что? — громко спросил Нэт? — Когда?

— В январе, наверное.

— И на какие шиши вы собираетесь поднимать ребенка?

— Да нормально все будет, — Арт потер асфальт носком ботинка.

— Тебе восемнадцать лет. — Нэт заговорил на высоких нотах. Когда он сердился, голос у него становился громким и злым — Арт помнил это с детских лет. — Да ты птенец желторотый, жизни ни на вот столько не видел. Думаешь, протянете на пятьдесят баксов в месяц? Или — Господи ты боже мой — надеешься, что она сможет и дальше работать?

Оба смолкли, у обоих перехватило дыхание. Вокруг них, казалось, сгустилась непроходимая мгла безнадежности. Нэт думал о своем магазине подержанных авто, этом кладбище машин. Прибыли у него не было никакой, вот-вот придется бросить это дело. А тут ещё братишка с женой и малым ребёнком! От горькой обиды и возмущения он совсем обессилел. Рейчел ему никогда не нравилась, он не хотел, чтобы Арт женился на ней. Вот и подтвердилось, что хотела дитём его к себе привязать.

— Так тебе и надо, — сказал он.

— Да ты что, это же, наоборот, здорово, — воскликнул Арт.

— Здорово? — недоверчиво отозвался Нэт. — Лучше в Заливе его утопите.

— Да, здорово, — повторил Арт.

Он не понимал брата, ему были отвратительны его злоба и жестокость.

— Да ты ненормальный, — сказал Арт. — Разве можно так говорить? Свихнулся тут на своих старых тачках.

— Нет, это не я ненормальный, — свирепо ответил Нэт. — А как насчет твоего дружбана Гриммельмана с его бомбами и картами? Ненормальный — тот, кто собирается взорвать мэрию и полицию.

— Да не собираются они ничего взрывать. К этому приведет естественный ход событий.

— Повзрослеть пора бы уже, — раздраженно и удрученно сказал Нэт.

Все, он умывает руки. Ну его к черту с его Рейчел. У него и без них забот хватает.

— Не жди, что о тебе кто-то будет заботиться. Тут уж пан или пропал. Хочешь выплыть — придется барахтаться, — Нэт взъярился пуще прежнего. — Ты знаешь, как наша страна создавалась? Бездельниками, что ли, которые весь день баклуши били?

— Слушай, я что, преступление какое совершил? — пробормотал Арт.

— Всего пару лет назад я пахал на этого фокусника Люка. Теперь у меня свой магазин. В нашей стране этого можно добиться — ты можешь быть сам себе хозяином и ничего ни у кого не выпрашивать. Будешь работать как следует, тогда и свой бизнес будет, понял?

— Не нужен мне никакой бизнес, — сказал Арт.

— А чего же тебе нужно?

Арт долго молчал, потом сказал:

— Мне нужно, чтобы меня в армию не забрали.

Нэт уставился на него, оцепенев от ярости.

— Послушай, ты, слабак, да если бы мы в свое время не разобрались с япошками на другом конце земли, ишачил бы ты сейчас на узкоглазых да зубрил в школе язык японский, а не болтался тут где попало.

— Ладно, — примирительным тоном сказал Арт. Ему стало стыдно. — Не надо так волноваться. Извини.

— В армии послужить тебе бы как раз очень даже на пользу пошло, — наставлял его Нэт. — Сразу после школы надо было идти, всех после выпуска тут же служить отправлять надо.

А не жениться им разрешать, добавил он про себя.

Он повернулся к «Доджу», чтобы снять неисправный провод.

В своей квартирке в подвальном этаже деревянного дома в Филлморе усталая Рейчел под звуки радио чистила над раковиной на кухне картошку. С восьми утра до полудня она работала в офисе авиакомпании. Фирма была одно название — всего четыре самолета, но в ней работали славные ребята — бывшие военные, они подшучивали над Рейчел, угощали её кофе, а теперь, когда она забеременела, больше к ней не приставали.

Она протянула руку, чтобы взять сигарету из пепельницы на столе. По радио передавали Стэна Гетца.^[307] Эту программу, «Клуб 17», она слушала каждый день. Только сегодня почему-то не было Джима Брискина. Новый ведущий не понравился ей, он нес какую-то околесицу.

Из-за окна с Филлмор-стрит доносились крики и ругань проходившей мимо мужской компании. Просигналил автомобиль. Позвякивал светофор. Внутри у неё было пусто. Куда ушел из её дома этот непринужденный голос? Он всегда успокаивал, ему ничего не было нужно от неё. Она выросла в семье, где вечно бранились и ссорились. Каждый чего-то требовал, она постоянно ждала, что кто-нибудь больно ударит её. Джим Брискин ничего не просил у неё. Что же будет дальше? Что заменит ей голос Джима?

Открылась входная дверь, и Рейчел сказала:

— Обед готов.

— Привет, — Арт закрыл дверь за собой и Фердом Хайнке и втянул в себя теплый запах еды.

Выкладывая на стол серебряные ложки и вилки, Рейчел спросила:

— Ну что, сказал ему?

— Сказал, — ответил Арт.

Она подошла и поцеловала мужа, обхватив его за шею тонкими холодными руками, ещё слегка влажными после мытья посуды. Потом вернулась к столу и принялась неторопливо и заботливо расставлять тарелки и чашки. Сервиз был одним из немногочисленных свадебных подарков, они получили его от двоюродной бабушки Арта.

Ферд смущенно поздравил её с будущим малышом.

— Спасибо, — сказала она.

Заметив, что она в подавленном настроении, Арт спросил:

— Что-то случилось?

— Да я тут слушала «Клуб 17». Джим Брискин больше его не ведет. Вместо него был новый человек.

— Об этом в газете писали, — сказал Арт. — Его месяц не будет — потому что рекламу читать не захотел. Отстранили на время.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Покажи.

— Газета у Гриммельмана.

Помолчав, Рейчел обратилась к Ферду Хайнке:

— Садись с нами обедать.

— Мне домой нужно, — попятился он к двери. — Мать меня к половине седьмого ждет.

Арт достал из холодильника квартовую бутылку пива и налил себе стакан.

— Оставайся, — сказал он. — По макету журнала пройдемся.

— Правда, не уходи, — поддержала его Рейчел.

Эти четыре месяца после женитьбы они мало с кем общались.

Глава 6

После полудня зазвонил телефон. Джим Брискин поднял трубку и услышал тихий высокий женский голос:

— Мистер Брискин?

— Да.

Джим не узнал, кто это.

Он присел на подлокотник дивана, стараясь не раздавить кипу принесенных с радиостанции пластинок, которые должен был когда-нибудь наконец вернуть.

— С кем я говорю?

— Вы не узнали?

— Нет, — сказал он.

— Может быть, вы меня не помните. Мы виделись на днях у радиостанции. Я жена Арта Эмманьюэла.

— А, конечно, помню. — Джим рад был снова услышать её голос. — Просто по телефону не узнал.

— У вас есть секундочка?

— Вот уж этого теперь у меня хватает, — сказал он. — Как у тебя дела, Рейчел?

— Да в общем ничего. Ужасно, конечно, что вы больше не ведете «Клуб 17». Арт прочитал об этом в газете. Он мне пересказал, газету, правда, не принёс. Вы вернетесь?

— Может быть, — сказал он. — Ещё не решил. В конце месяца видно будет.

— Этот новый ведущий, как его там, он просто никакой.

— Чем ты занимаешься? — спросил он.

— Да так, ничем особенным. — Она помолчала. — Я тут подумала, мы оба подумали — приходите к нам как-нибудь поужинать.

— С удовольствием, — сказал он.

Ему было приятно.

— Приходите сегодня. — По телефону она говорила правильно, тщательно подбирая слова, приглашение прозвучало официально.

— Отлично, — ответил он. — Во сколько?

— Ну, давайте к семи. Ужин будет не ахти какой, ничего особенного не ждите.

— Уверен, ужин будет отличный.

— А вдруг нет? — все так же серьезно спросила она.

— Тогда мне просто приятно будет снова увидеться с вами обоими.

Он повторил адрес, который она назвала. Она попрощалась, и он повесил трубку.

Он повеселел. Побрился, принял душ и надел чистые свободные брюки. Было два часа дня. Нужно было чем-то заполнить пять часов, остававшиеся до ужина с Эмманьюэлами. С каждым часом хорошее настроение улетучивалось. Время, подумал он. Оно убьет его когда-нибудь.

Он сел в машину и поехал в сторону Пресидио.^[308] На душе опять скребли кошки. Он задумался о Пэт, и это было ошибкой. Подобных мыслей ему нужно было избегать.

Полчаса он ехал куда глаза глядят, потом свернул к Филлмор-стрит.

В барах и магазинах кипела жизнь, и, глядя на них, Джим снова немного приободрился. Поставив машину на стоянку и заперев двери, он пошел по тротуару, разыскивая нужный адрес.

Их дом, огромный и обветшалый, стоял поодаль от тротуара, между рекламным щитом и магазином скобяных товаров. Джим с трудом открыл неповоротливую ржавую калитку в проволочном заборе. Она со стоном закрылась за ним.

По бетонной дорожке он прошел к боковой стороне дома. Ступеньки спускались к деревянной двери отдельной квартиры в подвальном этаже. Он постучал. Никто не ответил. Он постучал снова, подождал, постучал ещё. Их не было дома. Сам виноват. Нелепая была, конечно, затея — куда его понесло?

Почувствовав острое разочарование, он пошел обратно. Куда теперь?

На широких ступеньках парадного крыльца здания сидели, развалившись, три подростка. Они молча наблюдали, как он стучался в подвал к Эмманьюэлам. Он только сейчас заметил их. Все трое были в джинсах, тяжелых ботинках и черных кожаных куртках. Лица их были непроницаемы.

— Они куда-то ушли? — спросил он.

Один из мальчишек не сразу, но кивнул.

— Не знаете куда?

Ответа не последовало. На их лицах по-прежнему невозможно было ничего прочесть.

Когда придут, не знаете?

Молчание. Он пошел по бетонной дорожке к тротуару. Когда он уже закрывал за собой калитку, один из них подсказал:

— В «Старой перечнице» поищите.

— Где-где?

Выдержав паузу, другой добавил:

— В «Старой перечнице», в драйв-ине.

— По Филлмор, в ту сторону, — пояснил первый.

Третий, с похожим на клюв носом, так и сидел, насупившись и не вымолвив ни слова. Его правая щека у самых губ была изуродована серповидным шрамом.

— Через пару кварталов, — сказал первый.

— Спасибо, — поблагодарил Джим.

Они долго провожали его взглядом.

На стоянке у автокафе, в лоб к стеклянным дверям здания, стоял довоенный «Плимут». В нем сидело четверо или пятеро ребят — среди них была одна девочка. Джим медленно подошел к машине. Они ели гамбургеры, запивая их молочным коктейлем из белых картонных упаковок. Девочкой оказалась Рейчел.

Сначала ни она, ни Арт не узнали его.

— Привет, — поздоровался он.

— А, привет, — только и сказала она.

Все пятеро выглядели подавленными и лишь сосредоточенно поглощали еду.

— Так вот где вы проводите время, — неуклюже пробормотал он.

Все кивнули, как бы разделив кивок на пятерых.

— Она н — н — неважно себя чувствует, — сказал Арт.

— Серьезное что-то?

— Д — д — да нет.

— Хандрит, — пояснил его приятель.

— Угу, — подтвердил Арт. — Весь д — д — день хандрит. На р — р — работу вот не пошла.

— Да, плохи дела, — выдавил Джим, не зная, как показать свое участие.

Хандрили, похоже, все пятеро. Они жевали, передавали друг другу коктейли. Арт, наклонившись, стряхнул с брюк кусочки жареной картошки. К дальней стороне кафе подъехала ещё одна машина, почти такая же, как у них. Из неё высыпали подростки и пошли внутрь заказывать еду.

— Чем её развеселить? — спросил Джим.

Они посовещались. Один из мальчиков сказал:

— Может, вам её к этой женщине отвезти?

— К учительнице её ш — ш — школьной, — пояснил Арт.

— Давайте, — с готовностью согласился Джим.

Через некоторое время дверь «Плимута» открылась. Рейчел вышла, выбросила пустую упаковку в мусорный бак и вернулась. Шла она медленно, щеки у неё впали и потемнели.

— Поехали, — сказала она мужу.

— Хорошо, — ответил Арт. — Только я к ней заходить не буду. Н — н — не хочу я её видеть.

— Где ваша машина? — спросила она у Джима.

— Там, на улице. Сейчас подгоню.

— Не надо, — покачала она головой. — Я прогулялась бы. Пешком пройтись хочется.

Они пошли втроем по Филлмор-стрит, мимо магазинов и баров.

— Что она преподает? — спросил Джим.

— Это моя учительница по домоводству, — ответила Рейчел. — Мы с ней иногда встречаемся — поговорить.

Она пнула ногой бутылочную пробку, и та прокатилась по асфальту в канаву.

— Вы извините, что я такая, — сказала она, опустив голову.

— Ты н — н — не виновата, — ласково коснулся её Арт и стал объяснять Джиму: — Это я виноват. Ей не нравится, что я с этими п — п — парнями вожусь — боится она. Но я с ними завязал, ч — ч — честно.

— Да я не против — дружи себе. Просто они ведь могут…

Рейчел замолкла.

— Она думает, что они затеяли какую-то п — п — пакость. Послушай, — обратился Арт к жене и резко притянул её к себе. — Все, я больше в этом не участвую, понимаешь? Это был последний раз.

Они подошли к машине Джима. Он отпер дверь и открыл её перед ними.

— Дорогая, наверное, — предположила Рейчел.

— Чересчур дорогая, — ответил он.

Они полезли было на заднее сиденье, но он сказал:

— Мы все поместимся впереди.

Закрыв двери, он дал задний ход и влился в поток автомобилей. Рейчел и Арт, склонившись друг к другу, едва слышно что-то обсуждали между собой.

— Знаете, она передумала туда ехать, — сообщил Арт и спросил у жены: — А к — к — куда тогда хочешь?

— Помнишь, куда мы все время плавать ходили?

— Т — т — тебе нельзя плавать.

— Знаю, — сказала она, — но помнишь, мы ходили в бассейн, там, где зоопарк Флейшхакера?^[309] Можно просто пойти, посидеть. Там, наверное, хорошо.

Повернув налево, он поехал в направлении зоопарка Флейшхакера.

— С — с — спасибо вам большое, — сказал Арт.

— Мне самому приятно, — ответил Джим, и это было правдой.

— Вы там бывали? — спросила Рейчел.

— Гулял раньше — по Парку, по возможности старался выбираться.

— Парк — это дальше, — сказала она. — Там тоже хорошо.

Её, похоже, отпустило. Она выпрямилась и смотрела в окно на дома и машины. Асфальт отражал яркий июльский солнечный свет.

— Как малыш, хорошо? — спросил Джим.

— Хорошо, — сказала Рейчел.

— Армия, как я понимаю, теперь вам не грозит?

— Что вы, Арта могут забрать, — ответила она. — Ему даже успели извещение прислать — и он пошел. Сказали, что годен. Только у него почки плохие — есть надо поменьше, особенно сладкого. А он не сказал им — забыл. Его чуть было уже не призвали, даже уведомление пришло, когда явиться нужно. Тогда я им позвонила. Пришлось мне идти, разговаривать с ними. Тогда его отпустили. Так что могли забрать — но теперь, наверное, уже вряд ли.

— Ты ведь не хочешь в армию, — сказал Джим, хотя это и так было понятно.

— Если придется, я п — п — пойду, конечно, — ответил Арт. — Только ведь войны нет никакой.

— Рано или поздно они до каждого доберутся, — сказала Рейчел. — Им просто нужно, наверное, зацепить человека, чтобы он у них всегда на крючке был. На всякий случай. У них там на каждого дело заведено.

— Кроме женщин, — уточнил Арт.

Солнце согревало своими лучами деревья, дорожки, посыпанные гравием, воду в бассейне. На берегу загорали подростки в плавках и купальных костюмах. Кое-где стояли пляжные зонтики.

Рейчел села на низенькие ступеньки, спускавшиеся к воде. Джим почувствовал себя в их компании каким-то долговязым стариком. Но, судя по всему, дела у них обстояли примерно так же, как и у него. И ему, и им было одинаково несладко.

— Давайте пройдемся, — предложилаРейчел. — Здесь так скучно.

Они пошли втроем от бассейна к зоопарку. Рейчел отстала. Обернувшись, Джим и Арт увидели, что она в задумчивости стоит у проволочной клетки.

— Что там? — спросил Джим, вернувшись к ней.

— Я заставила пуму зарычать.

Животное возлежало на ветке искусственного дерева за решеткой. У него была массивная морда — скорее собачья, чем кошачья, с ощетинившимися короткими жесткими усами. Пума не удостоила людей даже взглядом.

— Побриться бы ей не мешало, — пошутил Джим.

— Вы на неё рыкните — она в ответ зарычит, — сказала Рейчел.

Они поплелись дальше.

Вдруг Рейчел спросила:

— Что же делать?

Джим растерялся.

— Да мало ли чем можно заняться.

— Нет, — покачала она головой. — Нечем. То есть не только сейчас, а вообще.

— Скоро у вас появится много дел. Когда малыш родится.

Но он и сам понимал, что это не ответ. Нужно было найти что-то получше.

— Главное в жизни человека — это работа, — сказал он. — И это нормально. Это то, на чем ты концентрируешься. Совершенствуешься, чем бы ты ни занимался. Узнаешь все больше. Нарабатываешь мастерство. В работе можно идти все дальше и дальше — и тогда это будет уже не просто работа, а что-то большее.

— По-моему, вы правильно поступили, — сказала Рейчел. — Что рекламу эту не прочитали.

— Да нет. Я просто устал. Нелады с Пэт доконали меня.

— Мы как раз в тот день с вами встретились, — припомнила Рейчел. — Это как-то с нами связано?

— Связано, — сказал он.

— Вы из-за нас расстроились?

— Да, странно как-то себя почувствовал.

— Значит, работа для вас не самое важное в жизни — вы готовы потерять её ради чего-то другого.

— А почему ты меня тогда булочкой угостила? — спросил он.

— Потому что вы мне понравились. И мне захотелось вам как-то это показать. Ваша передача для нас много значила. Мы её постоянно слушали. Вам можно верить. Если вы что-то говорили, это была правда. Вы поэтому не стали рекламу читать? В ней не все было правдой? Они ведь так иногда свой товар расхваливают — как будто он из одних достоинств состоит. А вы, наверное, посчитали, что если прочтете это, то все решат, что вы и сами так думаете, но вы-то знали, что так не думаете, знали, что это вранье, да? Когда я услышала, что вы отказались, то так и решила: поэтому вы так и поступили. Я знала: вы не будете читать того, во что сами не верите. Вы ведь нам всегда только правду говорили. А если бы врали, мы бы и слушать не стали вас.

— Ну, от парня за микрофоном не стоит так много ждать, — сказал Джим. — Я же только диджей, сижу себе музыку популярную кручу, чтобы время как-то убить.

— Хорошо, кого же нам тогда слушать? — возразила она. — Нас в школе всякой ерундой пичкали, в журналах мы то же самое читаем, в церкви все то же твердят. Какая-нибудь кучка старых теток из родительского комитета вечно учит нас жить. Но я уже давно все поняла. Им так выгодно, им так просто удобней. Может быть, удобнее всего будет, чтобы мы исчезли с лица земли? Ничего бы больше не просили, не хотели — перестали бы им мешать. Они всегда сумеют объяснить, почему они правы. Но постоянно долдонят про водородные бомбы, которые нужно будет сбросить на врагов. Надеюсь, если война начнется, им тоже от бомб достанется.

— В смысле нам, — сказал он.

— Нет, им. Что значит нам? Зачем нас бомбить-то?

— У нас тоже можно отнять жизнь.

— Мне все равно. Какая разница? Нас все равно впереди ничего не ждет.

Она медленно брела мимо клеток со зверями.

— Я тут в одной книге про женщин-переселенок читала. Сбивали себе масло, сами одежду шили.

— Ты бы тоже так хотела?

Она медленно и тяжело произнесла:

— Да кто этим теперь занимается?

И не поспоришь.

— Знаете, у меня есть знакомая девушка, еврейка, — сказала Рейчел. — Уехала в Израиль. Работала там на ферме. Жила в пустыне, на работу с ружьем ходила. Ели там все вместе, владели всем совместно, денег за работу не получали — они жили в этом, как его… Не помню, как называется. Еврейское слово. Что-то вроде коммуны. А до того она жила, как мы, юбку просиживала, транжирила время на всякую чепуху. Мы вместе ходили по субботам в кино — я, она и ещё компания подруг, сидели, пялились на экран, фильм обычно был про любовь, понимаете, в конце славный парень и славная девушка оказываются вместе, он её целует, и все замечательно. И у них там дом за городом, куча мебели и окно такое большущее в доме.

— Панорамное, — сказал он.

— И две новые машины. А мебель такая светлая, современная.

— Ну что ж, — сказал он. — Бывают такие дома.

Арт, который шел впереди, показал в сторону улицы за зоопарком и сказал:

— Эй, п — п — посмотрите туда.

Там несся красно — белый автомобиль с откидным верхом, в нем сидели четыре хорошо одетых молодых человека. Новенькая машина сверкала, на парнях были свитера, волосы их были тщательно причесаны. Взвизгнув шинами на повороте, автомобиль скрылся за углом.

— «Бактрийцы», — сказал Арт.

— Ну и что? — буркнула Рейчел.

— Да так, заметил, что это они.

— Дело в том, — обратилась она к Джиму, — что я была помолвлена с Биллом Брэттоном. Когда в школе училась. Мы с ним пару месяцев встречались.

— Он у «Бактрийцев» президент, — пояснил Арт. — У их родителей б — б — бабок много. У него отец адвокат. М — м — машины у них — самое новьё. Они на т — т — танцы эти ездят.

— Билл водил меня потанцевать в свои навороченные ночные клубы, Мы ездили иногда в округ Марин, по шоссе. Обедали там, танцевали, даже носила значок его клуба.

— Как ты с ним познакомилась? — поинтересовался Джим.

— На школьных танцах. Они все приходили в спортзал компанией, в начищенных туфлях, причесанные — неплохо смотрелись.

— Танцевать они умеют, — вставил Арт. — Они этому учились.

— Биллу румбу нравилось плясать, — рассказывала Рейчел, — и мамбо, а теперь, наверное, ча-ча-ча у них здорово получается. Я танцевать любила, поэтому с ним и ходила. Арт у нас танцор неважный. Один раз я даже на обеде у Брэттонов побывала, на Ноб-Хилле. У них такой особняк, за лужайками садовник следит, библиотека, куча комнат, и стол такой здоровенный — человек двадцать, думаю, сидело. А потом у Билла были большие неприятности в Сан-Рафаэле.^[310]

— Да, — подтвердил Арт, — ошибка тогда вышла — в тамошней полиции н — н — не знали, кто такой Брэттон, ну и однажды ночью упекли в тюрьму целую шайку «Б — б — бактрийцев».

— Они в Сан-Рафаэле тогда по улицам катались, — начала рассказывать Рейчел. — Колеса на машинах резали, несколько машин с горки столкнули, прохожих избивали — дело было поздно ночью, а сами на угнанной машине ехали. Ну, и полиция их на первом шоссе схватила, недалеко от Олемы. У них с собой пиво оказалось. Обычно-то их родичи отмазывали, а тут не сумели. Некоторым штраф пришлось заплатить немаленький, а одного парня — ему, кажется, больше двадцати одного было — в тюрьму на год засадили. Билл условный срок получил. Я с ним тогда уже не встречалась. Рассталась с ним из-за обряда посвящения. Они тогда в Кармеле собрались. Я с Биллом тоже поехала. Ночевала с девчонками, днем мы гуляли, весело было. А потом они стали заставлять парней, которых посвящали, такое проделать… Мерзости всякие. В общем, я ушла, и больше с тех пор с ним не знаюсь. Ужас, что они творили — как будто они не люди, не могу даже говорить об этом. В конце концов одного парня убили, и как-то оно все притихло.

— Представляю, — сказал Арт, — как их родичам п — п — поднапрячься пришлось, чтоб отмазать их.

— И много таких клубов? — спросил Джим. — У ребят из высшего общества?

— Тот, кто из хорошей семьи, почти обязательно в каком-нибудь клубе. У них свои значки, танцы, обряд посвящения. И клубам этим все трын-трава, потому что папаши их тоже в них входили. А танцы у себя в больших домах устраивают, на Ноб-Хилле. За родителями они как за стеной. Денег у них куча. Один только значок бактрийский долларов пятьдесят стоит.

Впереди показались медвежьи клетки. Нашлось место, где можно было попить кофе и посидеть. Ходьба, похоже, утомила Рейчел, она как-то сгорбилась. Напротив их скамейки собрались посмотреть на медведей дети. Один медведь, усевшись, ухватил задние лапы передними и смешно раскачивался из стороны в сторону. Рейчел, видимо, стало нехорошо от этого зрелища.

— Что с т — т — тобой? — спросил Арт, наклонившись к ней.

— Ничего. Просто неприятно.

Арт предложил:

— М — м — может, поедемте домой? Она потихоньку обедом з — з — займется.

По пути домой, на Филлмор — сврит, Рейчел спросила:

— А кто такая Пэт?

— Моя бывшая жена, — ответил Джим. — На «КОИФ» работает.

— Та женщина с ч — ч — черными волосами? — спросил Арт. — Кажется видел её — классная. Потрясно выглядит.

— Странно, наверное, постоянно видеть человека, после того как па стались, — предположила Рейчел.

— Временами тяжко, — сказал он.

— Ей нравится на радиостанции?

— Она любит свою работу.

— По-моему, если мужчина любит женщину, он никогда не должен бросать её или начинать отношения с другой, — заметила Рейчел.

— Иногда прекратить отношения хочет женщина, — сказал Джим.

Рейчел кивнула.

— Тебе это не приходило в голову? — спросил он у неё.

— Нет, — сказала она.

— Я очень любил Пэт. Да и сейчас не могу сказать, что остыл. Но ей нужно было то, чего я не мог ей дать.

— И как вы себя чувствуете, когда видите её? — спросила Рейчел. — Вам и сейчас хочется помогать ей, ухаживать за ней, заботиться?

— Хочется. Но я понимаю, что это невозможно. Совсем скоро она выйдет замуж за Боба Посина, это наш коммерческий директор.

Он свернул налево, на Филлмор-стрит, и вскоре припарковался в квартале от их дома.

— Не судите меня слишком строго, — сказала Рейчел, когда он открывал дверь ей и Арту, — может быть, после Пэт моя готовка вам не понравится.

Это позабавило его.

— Хорошо, миссис Женушка.

Квартира находилась ниже уровня земли, в гостиной было прохладно и сыро. Вдоль стен шли трубы. Его удивило, как мало у них мебели. Самым большим её предметом был массивный круглый дубовый стол, ещё тут имелись два стула, диван и тумбочка, на которой стоял телевизор — допотопный двенадцатидюймовый «Эмерсон» с антенной-усами. В углу был сложен макет какого-то издания. Он прочел напечатанное огромным готическим шрифтом название — «Фантасмагория». Рейчел сразу ушла на кухню и принялась готовить ужин. Усевшись на диван, Арт прикурил и нервно задымил. Глава семьи прочувствовал серьезность своего положения, подумал Джим.

— Неплохо, — сказал Джим, имея в виду квартиру.

— Мы т — т — тут живем с тех пор, как поженились.

Арт затягивался все чаще, клубы сигаретного дыма почти скрыли его. Он со вздохом подтянул ноги и поерзал на диване.

Из кухни вышла за тарелками Рейчел. Она тоже суетилась, и Джим подумал, что его визит стал событием для них обоих. Нечасто ей, наверное, приходилось готовить для гостей, выступать в роли хозяйки.

— Кофе хотите? — спросила она.

— Варить не стоит, — ответил он.

— Уже сварен, только разогреть.

— Ну, хорошо, — согласился он, — спасибо.

Когда она снова скрылась на кухне, он спросил Арта:

— Сколько вы платите за квартиру?

— Пятьдесят пять долларов в месяц, — ответил Арт.

Джим спросил, сколько они вдвоем зарабатывают.

— Вместе с тем, что я п — п — получаю, выходит примерно сто пятьдесят в месяц.

И больше трети отдают за жилье, подумал Джим.

— Да, наживаются на вас хозяева.

— Ну да, — обреченно согласился Арт. — Но по нынешним ценам не так уж и плохо. Мы в других местах смотрели — так там и ш — ш — шестьдесят, и семьдесят просили. А квартиры хуже этой.

— А как будете справляться, когда малыш родится? Вы как-то думали о будущем?

Арт подвигал ногами.

— Справимся.

— На что пропитание — то покупать будете? Ей нельзя будет работать. Рейчел закрыла кран на кухне и снова появилась в дверном проеме.

Взгляд её широко открытых темных глаз был устремлен на него.

— Вот и брат его то же самое говорит.

Ему стало не по себе.

— И что же вы будете делать? Ты зарабатываешь две трети семейного дохода — когда ты уйдешь с работы, вы этого лишитесь.

— А у вас есть деньги? — спросила Рейчел.

— Есть какие-то.

— Ну, так вы нам дайте. — Она улыбнулась. — Аж побледнели. Напугала я вас.

— Напугала, — согласился он. — Но не деньгами.

— Знаю. Вы бы нам дали, правда?

— Дал бы, — сказал он. — Только вы бы не взяли.

Она вернулась на кухню.

— Мы ведь вас почти не знаем.

— Знаете, — сказал он.

— Но не очень хорошо. Недостаточно.

Тут Арт сказал:

— У нас п — п — полно денег. Мы больше с — с — ста баксов скопили.

— Давайте я вам ещё столько же подкину, — вдруг сказал он.

— Ха, нет, не надо. Вы что! — нервно хохотнул Арт.

— Давайте, — настаивал он, и от души.

— Да ну, нет, что вы, — сказал Арт.

Но Джиму это было нужно.

— Что я могу сделать? — спросил он.

Вошла с кофейником Рейчел.

— Вы о чем?

— Мне хотелось бы помочь чем-нибудь.

Оба молчали. И он, и она дичились. Как кошки, подумалось ему. Как пума в зоопарке. Он слишком близко к ним подошел.

— Вам ведь никак не выкрутиться, — сказал он. — Живете в трущобе без денег — взрослые так не живут. Живете как бог знает кто.

— Потому что у нас нет денег? — спросила Рейчел.

— Меня пугает, что с вами что-нибудь случится. И я ничего не могу сделать, ничем не могу вам помочь.

Я бессилен, подумал он. Бессилен как-то повлиять на их жизнь, что-то в ней изменить. Передачи его больше нет, он утратил контакт с ними. Теперь он не может работать, не может делать ничего значимого. Он чувствовал себя бесполезным, никому не нужным.

— Может быть, я купил бы вам что-нибудь? — предложил он.

— Пейте лучше кофе.

Она поставила перед ним чашку.

— Как ты думаешь, каково сейчас мне?

Он упорно ждал от неё ответа, не обращая внимания на кофе.

Стоя перед ним с кофейником, она сказала:

— Купите что-нибудь для ребенка. Одежду какую-нибудь. Когда будет ясно, я напишу размер и цвет.

Она вернулась к кухонному столу и открытым кулинарным книгам, по которым готовила ужин.

Глава 7

В субботу вечером в запертую металлическую дверь чердака, где жил Людвиг Гриммельман, постучали.

— Кто там? — спросил Гриммельман, не узнав стука.

Он снял со стенной стойки армейскую винтовку М-1, сгреб со стола секретные документы и черновики донесений, запихал их в портфель, защелкнул замок и спрятал в тайник. Потом выключил свет. В темноте ему стало слышно собственное дыхание.

— Что вам нужно?

— Мистер Гриммельман? — спросил мужской голос.

Гриммельман подошел к боковому окну, открыл защелку, поднял окно и выглянул. На наружной лестнице стоял дородный человек в пальто, шляпе и выглаженном костюме. Средних лет, похож на торгового агента, вернее, страхового.

Включив свет, Гриммельман отпер дверь.

— Я занят, покупать ничего не собираюсь.

— Меня зовут Ральф Браун, — представился гость. — Я из ФБР. — Он распахнул черную кожаную обложку удостоверения. — Хотелось бы на минутку зайти и кое-что обсудить с вами. Если можно.

— А в чем дело?

Гриммельман попятился, и мистер Браун вошел.

— Дело касается одного парня, может быть, он вам знаком, — Браун окинул взглядом комнату. — Ну и квартирка у вас.

Он неторопливо прошелся.

— Что за парень?

— Его фамилия Кендельман. Не слыхали про такого? Леон Кендельман. Мы подумали, может, вы его знаете. Вот его фотография.

Мистер Браун извлек из глубокого кармана пальто пакет, открыл его, протянул Гриммельману расплывшийся и нечеткий снимок.

Человек на фото тем не менее был ему знаком.

— Что он сделал? — спросил Гриммельман.

— Уклоняется от призыва.

Гриммельман вернул фотографию.

— Нет, не знаю такого. И вообще, в вашу организацию проникли коммунисты, что толку вам что-то рассказывать — информация напрямую идет к приспешникам Советов из профсоюзных школ и окружения газеты «Пиплс уорлд».

— Вы никогда не видели этого человека?

— Нет.

— Уверены?

— Да, я никогда его не встречал.

Ему было очень страшно, потому что на снимке, сделанном телеобъективом с большого расстояния, был запечатлен не кто иной, как он сам.

— Можно посмотреть ваше призывное удостоверение? — попросил мистер Браун.

Удостоверение лежало в запертом ящике под столом, вместе с другими документами. Изготовил его Ларсен, типограф, у которого работал Арт. Ларсен одно время входил в число организаторов раскольнической троцкистской организации, в которой когда-то участвовал и Гриммельман.

Изучая удостоверение, мистер Браун спросил:

— Вам двадцать шесть лет?

— Да. Я родился в Варшаве, гражданство получил в тридцать втором году.

— Вы признаны негодным к службе, — сказал мистер Браун, возвращая удостоверение. — Как вам это удалось? На вид так вполне здоровы.

— Грыжа, — сказал Гриммельман.

— Так вы точно не знаете этого Кендельмана?

На самом деле никакого Кендельмана не существовало. Он зарегистрировался под этим именем и время от времени пользовался им в тайной политической работе, в секретных операциях, например при выслеживании фашистских студенческих группировок, сталинистских организаций и для того, чтобы брать в библиотеках книги, которые он не собирался возвращать.

— Точно, — подтвердил он.

Когда же, наконец, этот фэбээровец мистер Браун уйдет? Ему хотелось этого сейчас больше всего на свете, он не мог этого дождаться. Он упадет замертво, если мистер Браун не оставит его в покое как можно скорее. Ощущение опасности стало невыносимым.

— Ну и квартирка у вас, однако, — сказал мистер Браун, взяв в руки несколько фотокопий газеты «Правда». — Политикой интересуетесь, мистер Гриммельман?

Казалось, он и не собирается уходить. Напротив, чем внимательнее мистер Браун оглядывался вокруг, тем интереснее ему становилось.

— Он считает, что пора выводить «Хорьх». Велел, чтоб мы его запустили, чтоб двигатель работал, — рассказывал Джо Мантила.

Он высунулся из окна своего «Плимута» модели тридцать девятого года к Арту, стоявшему у обочины на Филлмор-стрит. За «Плимутом» сигналили, мигали фарами и пытались объехать его другие машины.

— Я за Хайнке поехал, а ты или сейчас садись, или мы тебя на обратном пути подберем.

— Давайте на обратном пути, — предложил Арт.

— Ладно, минут через пятнадцать, — Мантила подставил часы под свет от фар машин сзади. — Пять минут одиннадцатого.

Арт пошел обратно по дорожке и спустился по ступенькам в квартиру. За его спиной «Плимут», дав газу и отплевавшись, рванул с места и исчез из виду. Машины продолжили свое обычное вечернее движение по улице.

Закрыв входную дверь, он сказал Рейчел:

— Не получится у нас сегодня пойти. Мне нужно кое-что сделать.

— Гриммельман? — спросила она.

На ней уже было пальто, она стояла в ванной и расчесывала волосы. Они собирались сходить в кегельбан. Рейчел любила смотреть, как играют, любила этот шум, суету вокруг, компанию сверстников. Особенно субботним вечером.

— Кажется, сегодня нужно будет кое-чем заняться, — сказал Арт.

Он чувствовал себя неловко, зная, как она относится к Гриммельман) и Организации.

— Смотри сам, — сказала она. — Только он такой… странный. Ну, то есть сидит там у себя наверху целыми днями, никуда не выходит. Оно тебе нужно?

— Я в «Хорьх» столько вложил, — ответил он.

В его обязанности входило доставать детали для ремонта двигателя.

— Что-то не то с этим Гриммельманом, — сказала Рейчел, снимая пальто.

— Нэт то же самое говорит.

— Мне кажется, ты туда от нечего делать ходишь. Тебе просто заняться нечем.

— Может, ты и права, — пробормотал он, переступая с ноги на ногу.

— Когда вернешься?

— Поздно, наверно.

Ему не очень-то хотелось идти. Но долг звал. Он с запинкой спросил:

— Ты-то как, ничего, что остаешься?

— Я, может, в кино пойду.

— Мне бы спокойнее было, если б ты дома осталась.

— Ладно, — согласилась она, — останусь. Давай как-нибудь в покер снова сыграем.

Покер она любила и любви этой не изменяла. Играла она сдержанно, без слов и жестов, в покер без прикупа или с обменом — классический покер без джокеров. Обычно выигрывала пару долларов. Она распугала почти всех школьных друзей Арта, которым нравилась безалаберная, нерасчетливая игра с шуточками и прибауточками. Как-то раз она дала пощечину Ферду Хайнке, сбив с него очки, за то, что он в шутку открыл карту при раздаче.

— С тобой боятся в карты играть, — сказал он. — Ты чересчур всерьез к этому подходишь.

— Что значит «чересчур всерьез»?

— Когда это уже не игра.

— А покер — это и не игра, — сказала она. — Как ты думаешь, что это такое? Это тебе не червы какие-нибудь. В этом твоя беда — ты не можешь отличить важное от второстепенного. Вот ты идешь ерундой какой-то заниматься, а сам не знаешь, играешь ты или нет — в революцию, фашистов или что там ещё у вас с этой машиной связано. Но ты при этом думаешь, что ты на самом деле революционер, что это не игра. Так кто же ты? Ни то ни се. А наша ситуация: я, квартира эта, ты сам? Это ведь тоже не игра. Вот ты собрался туда, дурака с ними валять, и вряд ли вернешься, во всяком случае, задержишься точно, значит, получишь у меня.

Она посмотрела на него своим пристальным, пронзительным взглядом, который так пугал людей: никто не мог его выдержать. Вот возьмет и разнесет эту квартиру со всей её обстановкой, уничтожит её. И при этом слова не вымолвит — сделает свое дело, и все. Потом несколько недель не будет разговаривать с ним: будет ходить на работу, готовить, покупать все, что нужно, убираться — и все это молча.

В ней всех повергало в трепет то, что она никогда не шутила. Все говорилось ею всерьез. Она не угрожала. Она пророчествовала.

Он обнял её и поцеловал. Лицо Рейчел застыло, тонкие губы совсем сжались. Он поцеловал её в щеку и почувствовал жесткую косточку сразу под кожей.

— Какая ты строгая, — сказал Арт.

— Просто хочу, чтоб ты знал, — наконец улыбнулась она.

— А что мне остается? Я должен идти.

— Ты не должен.

— Меня ждут, — беспомощно сказал он.

— Ты ничего не должен. Никто не имеет права заставлять тебя. Все, что они говорят, — это просто куча слов. Гриммельман ничем не лучше других. Он как бы знак. Ты всегда делаешь то, что предписывают знаки? Прочел что-нибудь, и сразу так и поступил? Ты веришь в то, что написано на стене или на бумажке, которую тебе прислали по почте? Ты же знаешь, это всего лишь слова. Просто болтовня.

— Иногда я слушаюсь других, — сказал он.

— Никогда не слушайся других.

— Вообще никого?

Она была так сурова, что ему стало не по себе.

— Помнишь всю ту муть, которой учили нас в школе, все это фуфло? Хоть бы что-нибудь было во всем этом!

Выверенным движением она подцепила нитку, свисавшую с его рубашки, накрутила на длинный палец, оторвала и бросила в пепельницу на каминной полке.

Он положил руки ей на плечи. Сквозь ткань её блузки он почувствовал, что она здесь, с ним, совсем рядом.

— Хорошо бы куда-нибудь нам с тобой поехать, — сказала она. — В другие края. Мир увидеть хочется. Можно было бы доехать до Скалистых гор. Повыше забраться. А может быть, и поселиться там. Там ведь есть города прямо в горах.

— Там работу трудно найти, — заметил он.

— Магазинчик можно было бы открыть, — сказала Рейчел. — Пекарню, например. Людям всегда что-то нужно.

— Я не пекарь.

— Ну, газету могли бы выпускать.

Он снова поцеловал её, приподнял и прижал к себе. Потом посадил на подлокотник дивана.

— Попроси Нэта, — сказала она, — пусть даст нам машину — у него их много, и мы бы съездили. Скажи ему, что нам нужна новая, чтобы мы могли продать её, когда туда приедем.

— Ты серьезно?

А она и не могла иначе.

— Но не сейчас, — сказала она. — Давай подождем, пока малыш родится. А потом можно поехать. Через пару лет, когда денег поднакопим. Ты как раз закончишь свое ученичество.

— Ты правда хочешь уехать отсюда? — удивился Арт — она ведь родилась и выросла здесь.

— Можно было бы даже в Канаду поехать. Я думала об этом. В какой-нибудь городок, где много снега и ловят зверьков капканами.

— Тебе там не понравится, — сказал он.

И тут же подумал: кто знает, может быть, как раз понравится.

«Хорьх» стоял в гараже из листового металла в равнинном промышленном районе города. Гриммельман, в своей черной шерстяной шинели, ботинках десантника и армейской рубашке, отпер висячий замок и распахнул двери.

В гараже было сыро, на цементный пол пролилось масло. В стороне стоял верстак. Джо Мантила включил свет. Арт Эмманьюэл закрыл двери.

— Чужих тут не было. Никто до него не добрался, — сказал Ферд.

«Хорьх» был весь во вмятинах, полученных во время стычек, но все ещё выглядел внушительно. Весил он почти шесть тысяч фунтов. Его привезли из Латинской Америки, а собран он был в 1937 году концерном «Ауто-Унион». Вермахт и СС использовали в свое время эту спортивную модель с откидным верхом на пять пассажиров как штабной автомобиль. Гриммельман никому не рассказывал, где и как он его достал и сколько заплатил. Покрашенный в смоляной цвет, с системой дистанционного управления, «Хорьх» был единственной в своем роде машиной.

Арт сел за руль и запустил двигатель. Грохот, раздавшийся в запертом помещении, оглушил их, заклубились выхлопные газы, тошнотворно запахло бензином.

— Барахлит немного, — сказал Ферд Хайнке.

Подняв капот, Арт принялся торопливо регулировать горючую смесь.

— С чего это ты решил сегодня выкатиться? — спросил он у Гриммельмана.

Никогда ещё не видел он Гриммельмана таким встревоженным и взбудораженным.

— Время настало, пора, — провозгласил Гриммельман, выписывая круги по гаражу с заложенными за спину руками.

— Так вот почему ты сам не свой!

— Если мы на самом деле собираемся сегодня выступить, надо позвать кого-то ещё — четверых недостаточно. Всю Организацию надо задействовать, — предложил Ферд Хайнке.

Организация не имела жесткого членства — был твердый костяк, другие приходили и уходили.

— Это у нас будет как бы разминка, — объяснил Гриммельман, прикрепляя релейную плату пульта дистанционного управления. Отверткой он подтягивал наконечники к клеммам. По щекам его лился пот, освещенное лицо блестело. — Генеральная репетиция — посмотрим: как, сможем двинуться по первому требованию или нет.

— Куда двинуться? — спросил Джо.

— Ситуация сложилась критическая, — ответил Гриммельман. — Нужно заправить «Хорьх», чтобы хватило на длинный рейс. Возможно, нам придется сменить место проведения операций.

Подсоединив пульт управления — важнейший орган автомобиля, он добавил:

— С этой секунды оружие должно быть всегда на борту «Хорьха».

— Куда сегодня едем? — спросил Ферд Хайнке.

— Проведем практические учения в районе «Старой перечницы». Если получится, вступим в бой с транспортным средством «Бактрийцев».

— Отлично, — обрадовался Джо Мантила, ненавидевший «Бактрийцев» с их кашемировыми свитерами, свободными брюками и носками в разноцветный ромбик, танцами в загородных клубах и, конечно же, детройтскими гоночными автомобилями последней модели.

— Посмотрите, свободен ли путь! — с лихорадочной одышкой велел Гриммельман.

Ферд вышел проверить улицу.

— Пойду «Плимут» оседлаю, — сказал Джо Мантила, выходя вслед за Фердом. Он взял с собой пульт управления, микрофон и катушку кабеля со штекером на конце. — Попробуем выкатить.

Он сел в «Плимут» и принялся нажимать на кнопки, управлявшие «Хорьхом». Гидроусиленный руль автомобиля повернулся, сработано переключение передач, и «Хорьх» задом двинулся из гаража. На нем вместо первоначальной восьмискоростной ручной коробки передач установили в свое время автоматическую, «Борг-Уорнер». Оригинальной частью машины оставался не имевший себе равных двигатель с верхними распредвалами, а огромный коленчатый вал в нем держали десять опор. Двигатель взревел, и «Хорьх» выкатился на улицу. Вспыхнули фары, включился передний ход, педаль акселератора отпустило. Из-за решетки под эмблемой концерна «Ауто-Унион» прогремел голос Джо Мантилы:

— Ну как, поехали?

— Великолепно, — сказал Гриммельман, торопливо выходя на улицу.

Арт закрыл двери гаража. Втроем они спешно влезли в «Плимут» к Джо.

Мантила вел «Плимут», а Гриммельман управлял «Хорьхом» с пульта. Массивный «Хорьх» двинулся, они следовали за ним на близком расстоянии — необходимо было видеть, что там, впереди. Когда они только начинали, ведущая машина отставала, и приходилось мириться с тем, что «Хорьх» врезался в стоявшие автомобили, заезжал на обочину тротуара, но теперь они научились всегда держать его в поле зрения. Свет его фар выхватил из темноты мостовую, за его открытым верхом они простреливали взглядами улицу.

— Направо, — подсказал Ферд.

Гриммельман, почти остановив «Хорьх», осторожно повернул его в нужном направлении.

— Движение гуще стало, — посетовал Гриммельман, напрягшийся от работы с пультом.

— Да уж, — подтвердил Ферд Хайнке. — Слушай, давай я его пока вручную поведу, пока до «Перечницы» не доедем.

— Не надо, — сказал Гриммельман. — Все нормально.

Открытый «Хорьх», без водителя и пассажиров, плавно двигался по Филлмор-стрит среди автобусов, такси и легковых автомобилей. Как обычно, никто не замечал, что за рулем никого нет.

— Арт, стрелком сегодня ты будешь, — приказал Гриммельман.

Пошарив рукой по полу «Плимута» — Арт и Ферд Хайнке теснились на заднем сиденье, где к тому же была свалена в кучу аппаратура. — Арт нащупал оружие нападения — распылитель, наполненный белой эмалевой краской. Ему стало неприятно держать в руках эту увесистую штуковину, и он передал её Ферду.

— Ты в них стреляй, — сказал он.

— В чем дело? — возмутился Гриммельман. — Я же тебе приказал.

Арт покачал головой:

— Не знаю. Не могу.

Они подъезжали к «Старой перечнице». У обочины красовалось новенькое детройтское лихаческое авто. Те, кто на нем приехал, зашли в автокафе и стояли у прилавка.

— «Бактрийцы», — сказал Гриммельман.

Это был темно-зеленый с белым «Бьюик» пятьдесят шестого года.

— Припаркуй «Хорьх», — возбужденно сказал Джо.

Под управлением Гриммельмана «Хорьх» плавно подкатил к обочине в конце квартала и остановился в ожидании с работающим вхолостую мотором.

— Давай, — приказал Гриммельман.

Ферд Хайнке, высунувшись из окна «Плимута», пустил струю краски на зеленое крыло «Бьюика» и вывел на нем: Х*Й

— Ну вот, — сказал он, закончив. — Поехали.

«Плимут» рванул вперед, Арт откинулся на спинку сиденья. Ему все это не нравилось. Он подумал о Рейчел. Позади «Бактрийцы» выскочили из «Старой перечницы» и залезали в свой «Бьюик». Но его это не волновало.

— Останавливаемся, — велел Гриммельман Джо. — За углом, как в тот раз.

«Плимут» с визгом завернул за угол, проехал мимо стоявшего «Хорьха» и остановился. У автокафе «Бактрийцы» завели «Бьюик». Когда тот отъехал от обочины, Гриммельман передвинул «Хорьх» с места его стоянки на мостовую впереди «Бьюика».

— Расисты! — пророкотал громкоговоритель с «Хорьха» в сторону «Бьюика», когда тот попытался объехать его.

«Хорьх» закрыл выезд на боковую улицу, и «Бьюик», которому не удалось свернуть, вынужден был поехать дальше, сопровождаемый «Хорьхом».

Джо Мантила, дав на «Плимуте» задний ход, выехал на Филлмор-стрит и последовал за «Хорьхом», а перед ним вычерчивал по улице зигзаги «Бьюик», из которого высовывали головы и оглядывались сбитые с толку «Бактрийцы».

— Расисты! — зверски громыхнул «Хорьх» своим усиленным басом позади них. Им было воочию видно, что за его рулем никого нет — и это наводило жуть.

— Поддай-ка ему газу, — попросил Ферд Гриммельмана.

Нагнав «Бьюик», «Хорьх» врезался ему в задний бампер. «Бактрийцы» в панике юркнули за угол и исчезли из виду — они сдались. Вылазка была закончена.

— Хорошо, — сказал Гриммельман. — На сегодня достаточно.

Джо Мантила, съехав на подъездную аллею, остановил «Плимут», Гриммельман развернул громаду «Хорьха» на сто восемьдесят градусов, и они двинулись за ним в обратном направлении.

— Что с тобой? — спросил Арта Ферд, ткнув его в ребра.

— Ничего.

Он приуныл. Впервые за все время вылазка не доставила ему никакого удовольствия.

— Домой он хочет, — сказал Гриммельман.

— Так и есть, — подтвердил Арт.

Повисло неловкое молчание.

— Может быть, в следующий раз, — сказал Арт. — Просто неделя какая-то дурацкая.

И Джо Мантила, и Ферд Хайнке с пониманием посмотрели на него. Гриммельман никак не отреагировал, он сосредоточенно управлял «Хорьхом».

— Блин, в чем я провинился? — не выдержал Арт. — На мне и так куча всего висит.

На его попытку оправдаться никто не ответил.

Глава 8

В ту же субботу вечером Джим Брискин поехал на другую сторону Залива, в Беркли, к матери, которая жила на Спрус-стрит. Собственным ключом, который до сих пор у него оставался, он отпер дверь полуподвального этажа белого бетонного дома, в котором когда-то родился, и стал разбирать коробки, грудами сложенные у печных труб. От цементного пола тянуло холодом. Банки и бутылки на подоконниках заросли паутиной. В дальнем конце помещения стояла новая стиральная машина с сушилкой — он видел её впервые.

Среди одежды, журналов и мебели он разыскал походное снаряжение. Сначала отнес к себе в машину, припаркованную на подъездной дорожке, плиту «Коулман» и фонарь, потом сложил и отнес палатку. Когда он осматривал надувные матрасы, над ступеньками открылась дверь и вспыхнула лампочка.

— Это я, — сказал он заглянувшей внутрь матери.

— Я увидела твою машину. Какой сюрприз. Ты что, даже поздороваться не зашел бы? Просто забрал бы, что нужно, и уехал?

Держась рукой за перила, миссис Брискин, невысокая седая женщина, в халате и тапочках, спустилась по лестнице. Он не виделся с матерью два или три года и сейчас не сказал бы, что она хоть сколько-нибудь изменилась — не похоже было, чтобы она стала слабее, нерешительнее или сгорбилась. Она была, как всегда, начеку.

— Я в поход собираюсь, — сказал он.

— Зайди хоть в дом, раз уж ты здесь. У меня жареные рулеты с ужина остались. В газете написали, что ты ушел с работы на радиостанции. Не собираешься на нашу сторону Залива вернуться?

— Я не ушел с работы, — ответил он, укладывая палатку, надувные матрасы и спальные мешки в багажник.

— Она все ещё работает там? — спросила мать. — Если тебе интересно мое мнение, для тебя куда лучше было бы уехать оттуда — хотя бы из-за неё. Пока вы работаете вместе, ты всё-таки будешь привязан к ней.

Он закрыл машину и поднялся с матерью выпить чашку кофе в продолговатую гостиную с покрытым коврами полом, панорамным окном, выходящим на Залив, лампами, пианино и гравюрами на стенах. Гостиная не изменилась, только сосны за окном выросли. В вечерней темноте их ветки чуть шевелились и дышали.

Снова увидев гостиную, он вспомнил первый год после женитьбы, год, когда он пытался как-то примирить между собой Патрицию и мать. Пэт, вечно поглощенная своими мыслями, не замечала миссис Брискин, и та отвечала ей враждебностью. Его мать никак не могла смириться с тем, что невестка «не выказывает уважения». Насколько он понимал, у Патриции не было определенного мнения о его матери. Ей нравился дом, его размах и солидность, нравились большие комнаты, вид на Залив и особенно сад. Патриция входила в дом так, как будто она жила в нем одна. Это было место «где он вырос», и летом она любила сидеть на заднем дворе, в одном из садовых парусиновых кресел, загорая и слушая радио, читая и попивая пиво.

Однажды Патриция вошла в дом в купальнике, рухнула на пол и завела с его матерью долгий разговор. Брак их уже распадался, и Пэт было о чем поговорить. С собой она принесла бутылку рислинга. Лежа на ковре, она пила и говорила, а его мать — так миссис Брискин сама об этом потом рассказывала — сидела, как деревянная, в своем кресле в углу, не проявляя ни тени понимания или сочувствия. Бессвязным жалобам Пэт не было конца — уже наступил вечер, а она все лежала на полу. Рислинг закончился, и она то ли крепко заснула, то ли впала в беспамятство. Мать позвонила ему, и когда он приехал за Пэт в семь часов вечера, то застал её все в той же позе, на полу гостиной, в купальнике. По пути обратно через Залив, в их квартиру в Сан-Франциско, она что-то бормотала, ему стало смешно, и никак было не вызвать в себе негодование, которое чувствовала его мать. Больше Патриция её не видела. По-видимому, Пэт почти ничего и не помнила. Она полагала, что заснула одна в саду.

— А что за поход? — спросила мать, сидя напротив него. — Надолго?

— Просто хочется куда-нибудь уехать, — сказал он.

— Один едешь? Я видела — ты оба спальных мешка забрал.

Она заговорила о его походах с отцом — они ездили в горы Сьерра-Невады. О поездках вдвоем с Пэт она не упомянула.

— Мне нужно уехать куда-нибудь, — перебил он её. — Чем-то заняться.

— Неплохо бы тебе познакомиться с хорошей девушкой.

Он поблагодарил её за кофе и поехал через Залив, в Сан-Франциско. Остановившись у дома, где была его квартира, он открыл бардачок и вытащил оттуда все дорожные карты. Но в поход он не собирался. Эту идею он уже отбросил.

Отложив карты в сторону, он поехал на радиостанцию.

Через час Джим сидел в фонотеке радиостанции «КОИФ» и перебирал записи. На полу стояла коробка, наполовину заполненная альбомами, которые он собирался взять с собой, рядом с ней — коробка, которую он привез, чтобы вернуть. На столе лежали его личные вещи — упаковка анацина,^[311] капли в нос, шляпа, которую он надевал в дождливые дни, карандаши и ручки, особенно дорогие ему письма читателей и всякая всячина, напиханная в ящик рабочего стола. Ничего особенно ценного.

Из студии радиовещания внезапно появился Фрэнк Хаббл. Перед этим он поставил долгоиграющую пластинку с музыкой Гершвина — хватит на двадцать минут. Зажигая трубку, Хаббл спросил:

— Что это ты делаешь?

— Забираю домой свое. Возвращаю казенное.

— Да оставил бы все здесь. Все равно в августе возвращаешься.

— Ещё не факт.

Бросив погасшую спичку через всю комнату в мусорную корзину, Хаббл сказал:

— Патриция приходила чуть раньше.

— Вот поэтому я пришел позже.

Шел уже одиннадцатый час.

— Она не днем приходила. Минут пятнадцать назад. Должна была с Бобом встретиться, а его не было — сделку заключает. Ты же знаешь, как он работает.

— Очередной магазин подержанных автомобилей? — Джим легко мог представить себе, как Боб Посин до сих пор носится где-то в поисках новых контрактов.

— Нет, что-то связанное с продовольствием. Она принарядилась — наверное, они собирались пойти куда-нибудь вечером.

Джим продолжал перебирать пластинки в шкафу. Из пальцев у него выскользнул диск Фэтса Уоллера,^[312] он подхватил его и сунул в коробку. Это была не его пластинка, ну и чёрт с ней, ему хотелось побыстрее закончить и уйти с радиостанции.

— Да не переживай ты так, — сказал Фрэнк.

Попыхивая трубкой, он прошествовал обратно в студию и закрыл дверь.

Джим ставил на полку записи, принадлежавшие радиостанции, когда сзади его окликнула Пэт.

— Привет, Джим.

— Здоро́во, — ответил он, не отрываясь от своего занятия.

Она вошла в кабинет. Одета, как всегда, лучше всех, подумал он, бросив взгляд на туфли: высокие каблуки, ремешки на лодыжках. На ней был красновато-песчаного цвета костюм, простая шляпка, через руку переброшено пальто. Какие красные губы, подумал он. Фигура у неё чудесная, но он-то понимал, что она срисована с рекламы лифчиков. Профессионально сделанная фигура — тут в ход шли проволочные обручи, конусы, ремни. Все слишком подчеркнуто, слишком устремлено вверх.

— Во сколько ты встал? — спросила она. — Утром.

— Где-то в десять.

— Я решила, что тебе нужно выспаться. Не стала тебя будить. Записку мою видел?

— Нет. Спешил смыться.

— Я там тебе написала, чтоб ты позавтракал. В холодильнике яичница с беконом была. И пообедать бы мог — в морозилке бифштекс рубленый лежал.

— Если честно, я видел записку, — сказал он. — Но хотелось побыстрее уйти.

— Почему?

Она подошла, пола пальто почти касалась его плеча. Совсем рядом — её изящно, безупречно гладкие ноги, дотронуться до которых было настоящим блаженством.

— Потому что мне и без того скверно было, — ответил он.

— Заметку в «Кроникл» видел?

Ссыпав содержимое ящика стола в коробку, он приготовился нести свои вещи вниз.

— Я машину на стоянке такси оставил, — сказал он. — Как бы не оштрафовали.

— Забираешь все свое?

— Ну… да.

Он потащил коробку по коридору к лестнице. Пэт последовала за ним.

— Тебе помочь? — предложила она.

— Сам справлюсь.

— Поезжай на лифте.

— Привычка.

Он вернулся и углом коробки ткнул в кнопку лифта.

— У тебя сегодня выход в свет?

— Да, — ответила она.

— Хорошо выглядишь. Когда ты купила этот костюм?

— Он у меня давно.

Лифт приехал, и Пэт подержала дверь.

— Со мной не спускайся, — попросил он.

— Почему? — Она успела заскочить в лифт, нажала на кнопку, и лифт поехал вниз. — Подержу тебе дверь машины.

Когда лифт спустился, она вышла первой. Он вынес свой груз на улицу, к машине. Как и следовало ожидать, номерной знак уже изучал полицейский, решая, следует ли оштрафовать водителя. Его мотоцикл наклонно стоял у обочины. Коп уже потянулся руками в перчатках к блокноту и карандашу.

— Это по работе, с радиостанции, — объяснил Джим, держа на весу коробку и доставая ключи. — Записи, тексты.

Полицейский разглядывал его.

— Мы всегда здесь грузимся, — сказал Джим.

Пэт открыла дверцу, и он, запихнув коробку на заднее сиденье, быстро обошел машину и сел за руль.

— Тут стоянка такси, — сообщил ему коп.

— Сейчас уезжаю, — Джим завел двигатель.

Полицейский покачал головой и вернулся к мотоциклу. Навалившись всем телом на педаль газа, он сревом умчался и исчез в потоке автомобилей.

— Придется снова подняться, — сказал Джим.

Он забыл шляпу и анацин.

— А вдруг он вернется?

— Не сразу же, — сказал он, выключая двигатель.

Они пошли обратно, наверх, на этот раз пешком. В здании было холодно и пусто, лестница была погружена во мрак. Пэт стала надевать пальто, он помог ей.

— Страшно здесь ночью, — сказала она и взялась за перила.

— За то, что разрешила остаться у тебя, — спасибо.

— Мне хотелось… Я хотела, чтобы мы…

Она смотрела вниз, на ступеньки.

Наверху, на этаже радиостанции, через стеклянное окно студии звукозаписи она подала знак Фрэнку Хабблу. Он вышел, и она спросила:

— Боб не появлялся?

— Нет — с тех пор, как ты сюда в последний раз заходила, — ответил он.

Джим пошел за шляпой и анацином, а она позвонила Бобу Посину домой.

— Не отвечает, — вздохнула она, повесив трубку.

— Деньги зарабатывает, — сказал Джим.

Они спустились по лестнице. На машине под стеклоочиститель было вложено уведомление о штрафе.

— Вернулся, — сказала Пэт.

— Может, он, а может, собрат его, — Джим яростно швырнул шляпу и упаковку анацина к остальным вещам.

— Нужно было переставить её, когда он тебе сказал.

— Надо же, — выдавил он, пытаясь взять себя в руки. — Ни во что больше верить нельзя.

— Ты всегда бесился, когда тебя штрафовали.

Он сунул уведомление в карман.

— А ты не бесишься? На десять баксов нагрели. Ни за что, ни про что.

— Остынь, — сказала Пэт.

— Спокойной ночи.

Джим полез в машину.

— Постой, — колеблясь, сказала она. — Мне не хочется, чтобы ты вот так уезжал. Может быть, переведешь меня через улицу? Вреда от этого не будет.

Он бросил взгляд на другую сторону улицы. Почти все магазины уже закрылись, в них было темно, значит, она собралась не туда. Открыт был коктейльный зал «Раундхаус». Вот что она имеет в виду.

— В бар? — спросил он.

— Нет, — сказала она, передумав, — забудь.

— Почему бы и нет?

Он взял её за руку. В самом деле, почему бы и нет, подумал он, не отпуская её.

— Нет, не надо, — сказала она.

— Если уж сошло, что я остался у тебя на ночь…

Автомобили остановились на красный свет, и он повел её через улицу на другую сторону.

— То это и подавно сойдет, — добавил он.

Она нервничала.

— Очень похоже на свидание. Как будто ты снова пригласил меня куда-то.

— А я и пригласил, — сказал он, крепко держа её за руку.

Вырвавшись, она быстро прошла несколько шагов. Её каблуки стучали по тротуару.

— Я просто боялась — ты в таком состоянии, как бы ты поехал? Врезался бы ещё во что-нибудь. Я бы себя винила.

— Поступай, как знаешь, — сказал он, распахивая двери бара.

Собрав всю силу воли, он не стал оглядываться. Двери захлопнулись, и он оказался внутри — один. «Раундхаус» представлял собой небольшой элитный бар, где из напитков подавалась в основном вода, а цены были куда выше, чем позволял его карман. Обычно он обходил это место стороной. Сиденья в кабинках были обтянуты красной кожей, прибитой латунными гвоздиками. В баре сидело довольно много женщин, все они были хорошо одеты. В глубине автомат играл танцевальную музыку — струнные и духовые. Воздух был тяжелый. Курили и говорили тут, казалось, все.

Он немного постоял, и двери за его спиной открылись — Пэт вошла. Лицо её было бледно.

— Пойдем за столик, — сказал он и повел её в кабинку.

В нем вдруг с пугающей силой проснулась надежда, и он весь напрягся. Когда он помогал ей снимать пальто, у него тряслись руки.

— Волнуешься? — спросила она, коснувшись его запястья.

— Нет, — сказал он, садясь напротив неё. — Просто сейчас с ума сойду.

— У тебя большие ожидания? Не жди ничего особенного, очень тебя прошу. Я просто хочу посидеть и выпить.

Подошла официантка.

— Что ты будешь? — спросил Джим у женщины, сидевшей напротив него.

— Да закажи мне что-нибудь, что я допью до конца.

Она сложила руки на сумочке. Ей хотелось шотландского виски или бурбона, только не сладкого коктейля. От сладких напитков, если их перебрать, ей становилось плохо — он помнил, как по утрам отпаивал её томатным соком и кормил яйцами всмятку и сухариками, чтобы она смогла встать с постели.

Он сделал заказ.

— Помнишь, как на Новый год мы заехали в Сосалито,^[313] в плавучий кабачок… Ты тогда туфлю потеряла. Сидела на обочине, и тебя было не затащить в машину.

— Нужно, наверное, позвонить Хабблу и попросить его отправить Боба сюда, если тот появится.

— Да брось ты эти церемонии, — сказал он.

— Это не церемонии. — Принесли напитки, и она взяла свой. — Ты считаешь, я играю, кокетничаю?

— Да нет, — ответил он.

— А я ведь именно этим и занимаюсь.

— Ты о прошлой ночи?

Он выпил.

— Все только хуже стало, — сказала она. — И мне не легче, чем тебе. Ужасно себя чувствую, жить не хочется.

Она уже почти опустошила бокал — когда ей было тяжело, она пила, а сейчас им обоим было нелегко.

Джим взял серую, большую, как для трубки, керамическую пепельницу, стоявшую у его локтя, как и на всех остальных столиках, и стал рассматривать её. Подняв взгляд, он увидел, что Пэт стоит.

— Пойду, позвоню. Закажи мне ещё.

Она шла плавно, как будто не касаясь пола. Через руку у неё было переброшено пальто. Оно ниспадало в лад её прямой осанке. Она шла, высоко подняв голову, выпрямив шею. При этом она, очевидно, вполне отдавала себе отчет, куда ступают ноги — он ни разу не видел, чтобы она споткнулась.

— Ну что, дозвонилась? — спросил он, когда она вернулась.

— Все не отвечает.

Она подняла новый бокал.

— Наверное, рекламу Полоумного Люка читает.

Изрядно отпив, она сказала:

— Хочу показать тебе кое-что. Это подарок, — открыв сумочку, Пэт извлекла из неё небольшой предмет в тонкой оберточной бумаге. — Это для Боба. В Чайнатауне купила.

Она развернула фигурку божества, виденную им тысячу раз.

— Это бог такой. Удачу приносит… — Она провела ногтем по животу божка. — Как он тебе?

Ему пришлось сказать ей, что это дребедень.

— Вот как. А вот это? Хотя, наверное, это не нужно тебе показывать.

Он увидел ещё один маленький сверток, но она прикрыла его рукой.

— Я хочу посмотреть, — сказал он.

Она очень осторожно и медленно развернула подарок.

— Браслет, — сказал он, взяв украшение.

— Серебряный. Ручная работа.

Она протянула руку, и он надел его ей на запястье. Массивный браслет тут же соскользнул на стол. Джим помог ей застегнуть его.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Нефрит, видишь?

В серебряные завитки и пересечения орнамента были вделаны матовые камни.

— Индейский, — определил он.

— Индийский? — с сомнением произнесла она, не расслышав.

— Я про американских индейцев. Навахо, скорее всего.

— Ну и как тебе?

— Ты же знаешь, я такие штучки не очень люблю. Тяжеленный, слишком массивный. Мне больше по душе те тонкие колечки, что ты носила. — Он протянул руку и коснулся её уха. — Те сережки.

— Что же они не сказали мне, что он не китайский? — возмутилась она. — Магазин китайский. И продавец китаец.

Она допила. Вот у неё начинает застывать взгляд, подумал он. Лицо каменеет. Она сегодня много работала и устала, ей не справиться с тем, что сейчас возникло между ними. Это слишком. И для него, и для неё. В нем пробудилась прежняя нежность, прежние чувства к ней. Он знал, каково ей сейчас — сидеть тут, напротив него. Она и уйти не могла, и оставаться было невыносимо. Поэтому и пила.

— Пойдем, — сказал он, вставая.

Он набросил ей на плечи пальто, поднял и отдал сумочку и, придерживая руками с обеих сторон, помог встать.

— Куда мы? — От усталости и замешательства она стала податливой, ей хотелось, чтобы хозяином положения стал он. — Мне надо бы на радиостанцию. Вдруг он придет, а меня нет?

— Хорошо, — сказал он. — Пошли туда.

Они вышли из «Раундхауса» и снова пересекли Гиэри-стрит. Когда они проходили мимо его машины, он увидел под стеклоочистителем новое уведомление о штрафе. Ну и чёрт с ним.

Вернувшись на радиостанцию, Джим включил лучший усилитель и лучший проигрыватель. Из студии за тем, как он возится со шнурами, наблюдал с трубкой во рту Хаббл. Пэт удалилась в уголок, оставив его наедине с техникой. Он вставил штепсель в розетку, включил тумблер и, когда лампы усилителя «Боген» загорелись красным, потер пальцем алмазную иглу звукоснимателя.

Акустическая система оглушительно всхрюкнула. Качественная аппаратура, он тоже в свое время приложил руку к её комплектации.

Джим оглянулся, надеясь увидеть Пэт, но она вышла.

Дверь студии вещания открылась.

— Что тут происходит, дружище? — спросил Фрэнк Хаббл.

— Да ничего.

— Хочешь ещё тут побыть?

— Да нет, — ответил Джим.

Он, бывало, приходил сюда, чтобы послушать что-нибудь на станционной аппаратуре — в каком-то смысле она принадлежала ему.

— Я-то не возражаю — пожалуйста, — сказал Хаббл. — Как в старые времена. Только в двенадцать я запираю станцию. А ключа у тебя больше нет.

Он полез было в карманы, но вспомнил, что ключа у него действительно нет — он отдал его Хейнзу. Ничего не сказав, он отправился искать Пэт.

Дверь на крышу была открыта, и он ступил наружу, на шаткий деревянный мостик. Пэт стояла с сигаретой, облокотившись на ограду, и смотрела вниз, на уличные огни и двигавшиеся машины.

— Проветриться захотелось, — сказала она.

— Много выпила?

— Много. — Она подняла глаза. — Я ещё до того как сюда пришла и тебя встретила… уже заглянула в «Раундхаус».

— И сколько выпила?

— Не знаю.

— Выглядишь хорошо, — сказал он, прикоснувшись пальцами к сгибу её шеи.

— У меня такое чувство, будто я внутри длинной трубы. Мы в таких детьми ползали. Согнувшись в три погибели… — Она отстранилась от него. — Ты хотел покрутить мне пластинки, да? Как тогда, когда мы ещё не были мужем и женой?

— А можно?

— Нужно ли? Мне хочется просто постоять здесь. Боб, видимо, не придет. Ты, пожалуйста, иди, ставь музыку. А я здесь побуду. Пожалуйста!

Вернувшись, он вынул из шкафа с пластинками старый альбом фирмы Victor на семьдесят восемь оборотов — «Симфонию № 7» Сибелиуса. Хаббл снова сидел в студии, читал в микрофон на штативе рекламу. Голос звучал из настенного монитора, и Джим выключил его.

Диски нужно было ставить один за другим вручную. Он положил пластинку на вертушку первой стороной и опустил звукосниматель. Хаббл, неодобрительно сдвинув брови, уставился на него через окно студии. Ах, как это нехорошо — проигрывать пластинки, подумал Джим. Надо же, никак не успокоится мужик, собственную жену удержать пытается.

Музыка, устремленная ввысь, мощно пронизанная тьмой и одиночеством, помогла ему прояснить ум. Она, казалось, сняла с него давившую тяжесть, вобрав её в себя своим возвышенным строем.

Оказывается, от неё и практическая польза есть, подумал он.

Он увеличил громкость, чтобы было слышно на всю станцию, во всех помещениях и даже на крыше, где в темноте стояла Пэт. Теперь от музыки было не спрятаться. Слушая, он расхаживал по комнате. Его охватило беспокойство, и вдруг он испугался, что время остановилось. Музыка положила всему конец.

Когда он ставил вторую пластинку, пришел Боб Посин.

— Ну и шумишь ты тут, — сказал он. — Аж на первом этаже слышно. Это в эфир не попадет?

— Нет. — Джим упал духом — он успел полностью забыть о существовании Боба Посина.

— Патриция здесь?

Тут вошла Пэт.

— Где ты был? — спросила она.

— Работал. Разбирался с материалами по картофельным чипсам «Грэнни Гус».

Он произнес это со злостью.

— Я никуда не иду. Уже поздно. Поверь, ты и сам не захочешь сегодня со мной куда-то идти. Я перепила. Единственное, чего мне хочется, — это добраться до дому. Давай в другой раз. Она ведь там ещё целую неделю будет, не меньше. А не успеем, так она все равно ещё приедет.

Она села, положив пальто и сумочку на колени. Действие выпивки начинало сказываться. Лицо у неё стало как восковое.

— Так что иди, оставь меня. Хорошо?

— Давай я тебя хотя бы домой отвезу, — предложил Боб, не двинувшись с места.

— Ты когда-нибудь видел, как женщина выблевывает девять порций выпивки?

Посин откланялся:

— До завтра. Спокойной ночи.

— Не подходи ко мне, — сказала Пэт, когда к ней приблизился Джим.

— Уж меня ты не удивишь.

Джим повел её вниз, к себе в машину.

Она шла, медленно переставляя ноги, опустив глаза. В вестибюле она остановилась, и, как он ни старался, ему не удалось сдвинуть её с места.

— Мне страшно, — сказала она. — Не поеду я с тобой — я пьяная. Я знаю о твоих чувствах ко мне. Видит бог, Джим, не могу я с тобой ехать. И не спорь! Я серьезно. Ты меня знаешь — если я что решила, значит, так и будет. А если я отключусь — нужна я тебе такая? Не этого же ты хочешь? Я здесь посижу.

Осторожно ступая, она подошла к стоявшему в вестибюле старому, видавшему виды, замурзанному дивану и стала возле него.

— Поезжай, — сказала она. — Христом — Богом прошу, оставь ты меня!

Он вышел на тротуар и прошел квартал мимо баров и закрытых магазинов до бокового входа на автостоянку радиостанции. Обходным путем он вернулся к Маклолен-билдингу. На парковке Пэт пыталась завести свою машину. Фары горели, и после каждого неудачного запуска стартера свет тускнел до едва видимой желтизны.

Он с жалостью смотрел на неё из темноты. Дверь машины была открыта, Пэт склонилась над рулем, положив на него руку, пальто упало на пол, к ногам. Она плакала, это было слышно издалека. Наконец двигатель завелся, фары вспыхнули. Пэт захлопнула дверцу, включила передачу, тронулась и тут же въехала в машину, стоявшую перед ней. Раздался резкий металлический скрежет столкнувшихся бамперов. Двигатель замер, Пэт застыла, закрыв лицо рукой.

Он подошел и убедился в том, что никаких повреждений нет. Только царапины на обоих бамперах. Никто и не заметит. Он открыл дверцу.

— Дорогая.

— Не пущу, — проговорила Пэт.

Она сидела, вцепившись в руль, с окаменевшим лицом фанатички — очень редко, но иногда оно у неё становилось таким. Она была в ужасе и от того, что натворила, и от появления Джима. Вероятно, думала, что разбила чужую машину.

— Послушай, — сказал он. — Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь стряслось. Тебе нельзя сейчас садиться за руль. Убьешься ведь.

Она кивнула.

— Давай я отвезу тебя домой. Не буду я к тебе заходить. Оставлю машину у дома и уйду.

— А как ты вернешься сюда? К своей машине?

— Прогуляюсь. Или такси возьму.

— Нет, так не пойдет.

— Тогда давай тебя домой на такси отправлю.

— Не надо. — Она ухватилась за его руку, впившись в неё ногтями. — Там темно. Я не хочу туда. — На её щеках блеснули слезы. — Как страшно жить одной. Я вынуждена выйти замуж за Боба Посина — разве ты не понимаешь? Не могу я одна жить. Просыпаться одной по утрам, одной ложиться спать, есть в одиночестве — не могу.

Опершись коленом о сиденье, он обнял её и притянул к себе. Целуя её, он сказал:

— Тогда поехали ко мне.

Какое-то мгновение — длиной с одно дыхание — казалось, что она согласилась. Но все же, не отстраняясь от него, сказала:

— Не могу.

— И что же делать?

— Я… не знаю, — уныло сказала она.

Слезы падали ему на лицо, щекотали нос.

— Не надо было разрешать тебе оставаться у меня на ночь. Я не могу так больше, мне нужен кто-нибудь.

— Кто-нибудь! — разозлился он.

— Ну, ты. О боже. Ладно, вези меня к себе, ляжем в постель и покончим с этим. Поторопись, — отпрянув, она сделала усилие, чтобы освободить место для него. — Поехали. Отвези меня. Я устала, сдаюсь.

Он вздохнул.

— А знаешь что, — вспомнил он. — У меня есть двое друзей. Молоденькая пара.

Она повернула голову и посмотрела на него. Он физически чувствовал силу этого взгляда, устремленного на него в темноте.

— Вчера вечером они пригласили меня на ужин. Может, зайдем к ним, посидим немного? Ты и протрезвеешь. Давай? Они хорошие ребята. Бывали у нас на радиостанции. Ты их, наверное, видела как-нибудь.

Пэт ничего не сказала. Но он понял, что внутри её происходит мучительная борьба.

— Она беременна, — сказал он. — Ей семнадцать лет. Парню восемнадцать. Живут в старенькой квартирке в Филлморе. У них совсем нет друзей, с родней поссорились. Денег у них тоже нет, они будут рады, если к ним кто-нибудь заглянет.

После долгой паузы Пэт спросила:

— Какие они? — И, трезвея, добавила: — Она красивая?

— Очень, — ответил он.

Все это время он так и опирался коленом о сиденье и теперь поднялся. Все тело у него затекло, онемело.

— Очень милая, умненькая, — сказал он.

— Не похоже, что сильно умненькая. Могла бы и предохраняться, — Она помолчала. — А ты как с ними познакомился?

— Они пришли на радиостанцию. Я позвал их пообедать вместе.

— Как… как их зовут?

— Рейчел и Арт.

Пэт отодвинулась к самой двери. Он поднял её пальто и сумочку и положил ей на колени.

— Как мне станет получше, сразу уйдем, — сказала она.

— Хорошо.

С чувством облегчения он сел за руль и запустил двигатель.

— Я ту машину не помяла? Никогда ещё ни в кого не въезжала.

— Жить будет, — успокоил он её.

Он дал задний ход на её «Додже» и выехал со стоянки.

Глава 9

Субботней ночью неоновые вывески баров и магазинов на Филлмор-стрит беспорядочно сверкали цветными огнями. В сегодняшнюю мозаику их сложили многолетние труды деловых людей. Пятна от жевательной резинки образовали темные круги на асфальте у входа в кинотеатр и кегельбан, у освещенной двери кафе.

В этот поздний час мимо магазинов двигался поток людей — белых, негров, мексиканцев. Некоторые отделялись от общей массы у входа в ресторан или магазин. В основном это были парни — в черных кожаных куртках и джинсах, по большей части худые, как щепки. Они стояли, засунув большой палец в задний карман, и, вертясь, не пропускали ничего из того, что происходило в потоке, как будто там их ждал какой-то сюрприз. Они поднимали головы при звуках выхлопов, слушали, приоткрыв рот, им нужно было уловить все сигналы. Потом они снова рассматривали отдельных людей, оценивали их. Никому было не укрыться от этих наблюдателей, и о каждом у них было свое мнение.

В середине квартала Джим нашел дом с забором и железной калиткой, отступавший от тротуара.

— Это здесь, — кивнул он.

— Может, они спят, — сказала Пэт.

Ему удалось припарковаться у дома. Вдвоем они пошли по тротуару, он открыл калитку, и за ней их окружила тьма, внезапно стихли уличные звуки. Вперед вела бетонная дорожка, но её не было видно. Он взял Пэт за руку, чуть сжал её холодные пальцы.

Справа от крыльца в окне подвального этажа виднелась полоска света.

— Ещё не легли, — сказал он.

— В такой поздний час…

Пэт споткнулась, и в сторону откатился какой-то металлический предмет — блеснув, жестяная банка исчезла в сорняке.

Оставив Пэт, он спустился по ступенькам. Уличные огни подчеркивали её стройность и миниатюрность. Укутавшись в пальто, она ходила кругами с поднятой головой, отчетливо цокая каблуками по бетону. Он постучал.

Дверь открылась, и наружу хлынул свет. Рейчел узнала Джима.

— Ой, здравствуйте. — Она отступила, держа дверь открытой. — А мы в карты играли.

— Я хотел вас попросить об одолжении. Я не один, моя спутница неважно себя чувствует. Мы тут надумали зайти к вам ненадолго. Вы, наверное, уже спать ложитесь?

— Нет ещё, — похоже, она проявила понимание. — Входите.

Он вернулся за Пэт, провел её вниз по ступенькам, и они вошли в квартиру.

— Это нам вдруг в голову пришло. Если что, гоните нас сию же минуту в шею.

По массивному дубовому столу были разбросаны карты и фишки для покера. Что-то показалось ему странным в этой комнате, и он тут же понял, что: на стенах — ни картин, ни фотографий.

— Патриция Грей, — представил он Пэт.

Он не стал уточнять их отношений. Он не помнил, что именно рассказывал им.

— Кажется, я встречал вас н — н — на радиостанции, — выдавил Арт.

Он уже протянул было руку, но вдруг спохватился и сунул её в карман.

— Хотите кофе или поесть? — предложила Рейчел.

Стоя радом с Пэт, она слегка поклонилась, словно в стародавнем реверансе. На ней было ситцевое платье — яркое, летнее, без бретелек, обнажавшее плечи. Кожа у неё была белее, чем у Пэт, волосы гораздо светлее и намного короче подстрижены. Может быть, она была миниатюрнее, но из-за большого живота трудно было сравнивать.

Джим помог Пэт снять пальто.

— Тепло у вас, — сказала она. — Хорошо.

— Правда, хорошо, — подтвердил он.

— Какие у неё чудесные глазищи, — сказала Пэт и повернулась к Рейчел. — Мне снова хочется взяться за кисть.

В первый год после их женитьбы она несколько раз мыла кисти, набросала пару эскизов, но ни одну работу не довела до конца. Набор красок то ли лежал в кладовке, то ли уже угодил на помойку. Она давно отказалась от планов достичь чего-либо в искусстве.

Арт прижал к себе Рейчел.

— Она ребенка ждет.

— Да ты что — вот эта прелестная девчушка? — воскликнула Пэт. — Она меня наповал сразила, — сказала она Джиму.

— Ты, оказывается, не только пьянчужка, но ещё и к женщинам неравнодушна, — пошутил он.

— Нет, правда. Я хотела бы когда-нибудь написать её портрет. Эти глаза… — тут она отошла в сторону.

Он, последовав за ней, спросил:

— Что тебе поможет? Кофе?

— Да, — согласилась она.

Джим пошел с Рейчел на кухню.

Рейчел поставила на плиту кофейник и стала доставать чашки и блюдца.

— Ей сейчас очень тяжело, — сказал он.

— Она вся на нервах, да? — заметила Рейчел. — Она, кажется, нравится мне.

— Вы так добры, что приняли нас, — сказал он. — Я вам благодарен. А то нам некуда было приткнуться.

— Долго вы были женаты?

— Три года, — ответил он.

— Мне хотелось с ней познакомиться. Я рада, что вы пришли. Я знаю, что она много для вас значит.

— Это действительно так, — сказал он.

— Догадываюсь почему, — сказала Рейчел.

Она, по-видимому, робела и старалась вести себя так, чтобы не допустить какого-нибудь промаха. Она принесла чашки в гостиную и стала освобождать место на столе.

— Во что вы играли? — спросил он.

— В «двадцать одно». — Она собрала карты в колоду и положила их в футляр. — Мы даже как-то в Рино^[314] ездили… Ночевали там. Играли за разными столами.

— Она в покер здорово играет, — сказал Арт. — Серьезно к этому относится — один раз Ф — ф — ферд Хайнке у неё даже по очкам схлопотал за то, что дурачился.

Парень волновался и избегал смотреть на Джима и Пэт. Он нервно перебирал в руках фишки для покера, как бы не обращаясь ни к кому конкретно.

Он несколько раз видел Пэт на радиостанции «КОИФ». Она казалась ему красавицей — как женщины из рекламы модной одежды. И вот такая женщина пришла к нему в гости — как тут не разволноваться! Рейчел лишь раз в жизни пришлось надеть туфли на высоких каблуках — в день их свадьбы. Он то и дело поглядывал на Пэт; её темные волосы, яркие губы не давали ему покоя. Косметика, подумал он. Сколько же ей, интересно, лет? Она сидела у стола, а он не мог оторвать взгляда от её длинных, точеных ног. А может, она и впрямь модель? Она была так хорошо одета, так красива, что он вышел в другую комнату и попробовал прикинуть, как бы ему себя облагородить. Выбрал одну из своих спортивных курток и свободные брюки.

Арт вернулся в гостиную, и Рейчел предложила ему чашку кофе. Джим Брискин стоял у стола с чашкой и блюдцем в руках, едва не касаясь головой потолка — в этой тесноте он казался особенно высоким. Он был, как обычно, в свободном пиджаке, без галстука. «Как можно дружить с Пэт и одеваться так просто?» — не мог понять Арт. Сам он только и думал сейчас о том, как бы приодеться.

Он взял чашку с кофе и принялся расхаживать по комнате. Он совсем рядом с такой женщиной — и в то же время далек от неё, как никогда. У него не было ни малейшего представления о том, что он мог бы сказать ей. Даже рот открыть было страшно. Ему стало обидно оттого, что он онемел — вряд ли Пэт когда-нибудь ещё придет к ним, и он навсегда лишится такой возможности. Волнуясь, он спросил у неё:

— Ас к — к — какого года вы на радиостанции?

— Не помню, — ответила она и обратилась к Джиму: — Когда я пришла?

Нагнувшись, она расстегнула туфли на высоких каблуках и сбросила их с себя. Увидев, что Арт смотрит на неё, она улыбнулась.

— Ну и как вам на радио работать? — спросил он, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Неспокойно там, — ответила Пэт.

— Не прочь с месяцок отдохнуть? — сказал Джим.

— Конечно, не прочь, — сказала она и в чулках подошла к радиоприемнику. — Можно я погромче сделаю?

Играла танцевальная музыка. Пэт увеличила громкость.

— Только не очень громко, — попросил Джим.

— А вот так очень громко? — Стоя у приемника, она закрыла глаза.

«Какой у неё усталый вид», — подумал Арт. Но чем же ей можно помочь? Так ни до чего и не додумавшись, он направился к ней.

— Садись лучше, пей кофе, — сказал Джим.

— Кофе отличный, — сказала она. — А выпить есть что-нибудь? Что-то кофе не идет.

— Выпить тебе не идет.

— Пойдет. — Она открыла глаза. — Немножко, чего-нибудь.

— У нас пиво есть в леднике, — сказал Арт. Она не обратила на него внимания, и он пошел на кухню. — Я принесу.

Не отрывая взгляда от Джима, Пэт сказала:

— Потанцуем?

— Ты не в состоянии.

— Значит, не хочешь со мной танцевать.

— Давай-ка садись. — Джим протянул ей руку. — Хочешь, ко мне на колени?

— Нет.

Когда Арт направился на кухню, она непроизвольно задвигалась взад-вперед, подняв руки вверх и снова закрыв глаза. У него защемило сердце, когда он увидел, как эта усталая красивая женщина в одних чулках вот так, одна, раскачивается у радиоприемника. Ему было знакомо это чувство — беспредметное томление. На самом деле ей не танцевать хотелось, ей необходимо было двигаться, не сидеть на месте. Она не могла заставить себя опуститься на стул.

Взяв квартовую бутылку пива, он налил стакан и принёс в гостиную.

— Вот, — сказал он.

Пэт отпрянула.

— Что это? — удивилась она. — Ах. Спасибо. Нет, пива не хочу.

Ниточка, связавшая было его с ней, порвалась, Пэт перестала его замечать. Она плавно ускользнула, невпопад напевая — изливая боль в нестройных звуках.

— Но у нас нет ничего другого, — сказал Арт.

Она развернулась и оказалась с ним лицом к лицу. У неё раскрылись глаза, и она внимательно посмотрела на него, как будто пробуждаясь.

— Потанцуешь со мной? — спросила она. — Арт? Так тебя зовут?

Одна её рука легла ему на плечо, другая застыла в воздухе в ожидании, что он подхватит её. Он ещё не успел ни на что решиться, а она уже скользнула в его объятия — и вот он, поставив стакан с пивом, танцует с ней. Тело у неё было теплое, он чувствовал под пальцами её позвонки. Лицо её влажно блестело у самых его глаз. На пушке над губами мерцали капельки испарины. Это лисье личико было восхитительно, оно совсем незнакомо, и все же вот — оно у самых его губ. Но тут она со вздохом повернула голову и опустила взгляд. Её черные волосы упали вперед, пряди коснулись его щеки. Её рука тяжело лежала на его плече.

— В — в — вы хорошо танцуете, — сказал он.

Она вдруг высвободилась.

— У вас правда нет ничего, кроме пива? Это он велел так сказать?

— У тебя паранойя начинается, — заметил Джим. — Да сядь же, пока не упала.

Она одарила его тяжелым многозначительным взглядом и направилась на кухню. Арт пошел за ней.

На кухне она открыла ледник и, опустившись на колени, принялась перебирать бутылки с молоком.

— Как видите, — сказал он. — У нас обычно ничего другого…

— Я тебе верю, — сказала она, распрямляясь радом с ним. — Ты понимаешь, что я пьяна? Мне так… — Она покачала головой. — Но уже не в трубе. Это уже что-то. Может быть, у меня романтическое настроение. Вид у меня ничего?

Она подняла руки и поправила волосы.

— Вы п — п — прекрасно выглядите, — сказал он.

— Она специально забеременела? Знаешь, тебе очень повезло, что у тебя жена такая куколка. Вы ещё в школе подружились?

— Да, — сказал он. — Учились в — в — вместе.

— Боже мой, тебе всего восемнадцать. А ей сколько, шестнадцать? Когда мне было шестнадцать лет, я все ещё думала, что детей приносят доктора из больницы, а женщина увеличивается в размере, чтобы ребёнок вместился. Как кенгуру. Нынче детки быстрей взрослеют. А не сходить ли тебе за бутылкой? — Она достала из кармана юбки и сунула ему в руку сложенные долларовые бумажки. — Я видела там на улице винный магазин. Возьми виски — ржаного или бурбона. Скотч не бери — хватит с меня.

Сгорая от стыда, он сказал:

— М — м — мне спиртное не продадут. Это пиво нам ребята принесли, понимаете? То есть я могу, конечно, в бакалейный магазин сходить, есть туг рядом б — б — бакалейные. В баре-то мне обычно наливают. Но в винных магазинах, там строго — н — н — не продадут спиртного, если тебе двадцати одного нет.

Он сжался, готовый провалиться сквозь землю. Какой позор.

Но ей это показалось забавным.

— Ах ты, бедняжка.

Она потянулась к нему и обвила руками его шею. Её губы, прижавшись, скользнули по его щеке, оставив мокрый, вязкий след. Невероятно. Она его поцеловала. Дыша ему в глаза и нос, она сказала:

— Я схожу с тобой. Хорошо?

Выйдя с ней из кухни, он сказал Рейчел и Джиму:

— Мы прогуляемся до угла. Мы н — н — ненадолго.

— Куда? — спросил Джим, обращаясь не к нему, а к Пэт.

— Не твое дело, — ответила Пэт.

Остановившись, она поцеловала и его. Вид у неё теперь был веселый.

— Туфли надень, — сказал Джим.

Опершись рукой о стену, она согнула ногу, приподняла ступню и нацепила туфлю на высоком каблуке. Проделав то же самое с другой туфлей, она сказала:

— Обрати внимание, я за все плачу.

— Надеюсь, что так, — ответил Джим. — И завтра утром пару раз придется заплатить. Кто будет отпаивать тебя томатным соком?

— Пошли, — сказала Пэт Арту. — Где мое пальто?

Он нашел её пальто. Наверное, нужно как-то помочь ей одеться. Рейчел и Джим смотрели на него. Просто приподнять и подержать, пока она не засунет руки в рукава? Она положила конец его колебаниям, взяв у него пальто, и открыла дверь на улицу.

— До свидания, — сказала она. — Мы недолго.

Арт бросил жене:

— Скоро вернемся.

— Возьми картофельных чипсов и этих штучек с сыром, — попросила Рейчел.

— Хорошо, — пообещал он и закрыл дверь за собой и Пэт. — Осторожно, — сказал он ей.

Они сразу же оказались в кромешной тьме. Ему хотелось взять её за руку, но он боялся. Он не понимал, что происходит — не мог поверить, и поэтому просто поднимался радом с ней по ступенькам к бетонной дорожке.

— Ну и т — т — темень, — произнес он. — Странно, я видел вас на радиостанции, но ни разу даже не заговорил с вами. Мы туда тыщу раз с ребятами ходили. Часам к четырем. «Клуб 17» мы постоянно слушали. К Джиму Брискину подходили поговорить. Он ведь сейчас не работает? А что у него, отпуск?

Женщина, шедшая рядом с ним, не промолвила ни слова. У калитки она остановилась, чтобы он отворил. Раздался скрежет, Пэт вышла первой. Ночной ветер развевал её длинные распущенные волосы. Он подумал, что никогда в жизни не дотрагивался до таких. Шла она куда медленнее, чем ходила Рейчел, но она ведь сама сказала, что много выпила. Выйдя на тротуар, она укуталась в пальто и, казалось, забыла о присутствии Арта. Она глядела на вывески магазинов, на бары, на двери домов.

— Холодно, — сказал он. — Для июля. Это из-за тумана.

В воздухе висело плотное марево. Уличные фонари были обрамлены расплывчатыми желтыми кольцами. Шум автомобилей стих, приглушенно, словно издалека, звучали шаги прохожих. Силуэты прохожих были едва различимы.

— Ты хочешь ребенка? — спросила Пэт.

— Хочу, конечно.

— Малыш привяжет вас друг к другу. Без детей вы не семья, вы просто пара. Тебе небось все в один голос твердят, что не надо ребенка. Вот бы у нас были дети. Может быть, мы бы тогда не разошлись.

— Вы были замужем?

— Да, за Джимом.

— Вот как, — удивился он.

— Сколько лет вы были знакомы до того, как поженились? Если бы я рассказала тебе, как познакомилась с Джимом, ты бы не поверил. Мы поехали на север по побережью, назюзюкались и легли спать вместе, вот и все. Мы провели там, на Русской реке, неделю — шесть дней — пили, спали… Гуляли босиком по Гернвилю. Купались. Ты был там когда-нибудь?

Ему удалось выдавить:

— Ну да, бывал. Мы туда по пятницам вечерами выезжали, толпой. Н — н — на выходные оставались.

— Ты с Рейчел ездил?

— Нет, — сказал он, — но с ней мы один раз в Рино ездили.

— Тебе нравится поразвлечься?

— Ну да, — сказал он. — Мы раньше часто в кегельбан ходили. И в «Старую перечницу». А она в п — п — покер играть любит. И танцевать. Танцует она классно. А ещё мы по музыкальным магазинам много ходили. И на автомобильные гонки… Как-то в Пеббл-Бич на гонки поехали. Ездили, пока машина была. Потом сломалась, и мы её продали.

— Так у вас нет машины?

— Нет. Я тут выпрашивал у Нэта, брата моего — у него магазин подержанных автомобилей на Ван-Несс, чтоб он мне на время дал, а он не дает.

— А другие девушки до неё у тебя были?

— Нет, — сказал он.

— Тогда она именно твоя девушка. Как в кино. Девочка, с которой ты рос. Твоя единственная. — Она говорила, держа руки в карманах. — Как ты думаешь, для каждого парня есть вот такая единственная девушка? Ты веришь в это?

— Не знаю, — сказал он.

— Многие верят.

— Может, и так, — неуверенно сказал он.

Она протянула руку и взъерошила ему волосы.

— А ты знаешь, что ты хорош собой? Ты так молод… И у тебя есть твоя единственная. Готова поспорить, что ты до сих пор встречаешься со своими школьными друзьями.

— В общем, да, — сказал он.

Справа уже был винный магазин, и Пэт вошла в него.

— Верни мне деньги, — попросила она, когда они остановились у прилавка.

— Что берем? — спросил лысый, средних лет продавец с вялой улыбкой, обнажившей вставные зубы.

— Бутылку «Хайрама Уокерса», — сказала Пэт.

Она забрала у Арта долларовые бумажки и заплатила за виски.

— Доброй ночи, друзья, — пожелал продавец им вслед.

Звякнул кассовый аппарат.

— Кем ты собираешься стать? — спросила Пэт, когда они шли обратно. — Когда будешь старым и сломленным, как мы с Джимом.

— Т — т — типографом, — ответил он. — Слушайте, когда мы придем домой, хотите посмотреть макет нашего фантастического журнала? «Фантасмагория» называется. Ферд Хайнке у нас председатель клуба любителей фантастики. «Существа с планеты Земля» называется.

Она рассмеялась.

— Боже.

— Мы его на «Мультилите»^[315] печатаем… У нас есть фотографии членов клуба, рисунки. Вы рисовать умеете? М — м — может, сделали бы какую-нибудь иллюстрацию для журнала? — Он изо всех сил ухватился за этот лучик надежды. — Что скажете?

— Я плохая рисовальщица, — сказала Пэт. — В колледже была у нас пара курсов по искусству. — Она говорила безучастным голосом. — Не жди от меня ничего, Арт. Посмотри, что я сделала с Джимом. Я не умею давать. Все, что мне было нужно, — это брать. Тут моя вина. Я все прекрасно понимаю, но до сих пор не могу ничего ему дать. Даже если стараюсь, не получается. Вот недавно ночью я хотела… — Она осеклась. — Арт, тебе никогда не отказывала женщина? Предполагается, что женщины должны так поступать. Во всяком случае, некоторые. Я себя к таким никогда не относила. Просто в этот раз я не могла. Может быть, я все ещё была обижена. Мне хотелось его наказать. А может быть, я вообще утратила способность кому-то что-то дать. Вот и Бобу Посину ничего не досталось. Джиму я наврала про Боба, но это только чтобы задеть его.

Она остановилась.

— Вот моя машина, — показала она. — Как она тебе?

Подойдя к краю тротуара, он увидел новый «Додж».

— Неплохая, — сказал он. — Хрома многовато, но в — в — вообще агрегат ничего.

— Ты водишь? — спросила она.

— Вожу.

Она вытащила из кармана пальто ключи от машины.

— Вот. Открой дверцу.

Он в смятении открыл дверь машины. Пэт знаком пригласила его сесть, и он втиснулся за руль.

— Куда ты едешь, чтобы прокатить девушку? — спросила она.

— На Твин-Пикс,^[316] — сказал он. — Наверное.

Его начинало потряхивать.

Она захлопнула дверцу со своей стороны.

— Отвези меня туда. Можно? Не могу я обратно. Он ждет меня, а я не могу. Видит бог: хочу, но не могу.

На склоне холма стояли машины — в основном на обочине или у самой ограды. В них кто-то медленно и громоздко ворочался. Внизу под дорогой переливались складывавшиеся в узоры огни домов и улиц Сан-Франциско. Целое поле огней — насколько видел глаз. Среди огней плыл туман, тут и там заслоняя их. Слышно было лишь, как вдалеке работали двигатели автомобилей.

— Сюда? — спросил Арт. — Да?

Он съехал с дороги на грунтовую площадку. По капоту царапнули ветки деревьев. Он погасил фары.

— Выключи двигатель, — попросила Пэт.

Он повиновался.

Она открыла сумочку и достала пачку сигарет. Он нашел спички и дал ей прикурить. Спичка тряслась, и Пэт подержала его руку.

— Что с тобой? — спросила она.

— Н — н — ничего.

Выпуская дым через ноздри, она сказала:

— Здесь так спокойно. Я десять лет сюда не поднималась. С тех пор, как была такой же юной, как ты. Знаешь, где прошло мое детство? Недалеко от Стинсон-Бича.

— Там классно, — сказал он.

— Мы тогда часто купаться ездили. Ты любишь купаться?

— Конечно, — сказал он.

— С тобой все нормально? — Она протянула ему пакет с бутылкой. — Не откроешь? Штопор за приборной доской.

Повозившись, он открыл бутылку.

— Я не должна этого делать, — сказала Пэт, взяв бутылку. — Знаю, что это нехорошо, но мне нужно что-то сделать, я так больше не могу. Как ты думаешь, он простит мне?

Порывшись в бардачке, она нашла пластмассовую чашку без ручки.

— Боже, — воскликнула она. — В ней старые «Бэнд-эйды»^[317] до сих пор.

Она швырнула чашку обратно в бардачок.

— Не хочу пить. Возьми. — Она вернула ему бутылку. — Убери её, или выпей, или делай, что хочешь. Знаешь, зачем я попросила тебя привезти меня сюда?

— Зачем? — пробормотал он.

— Я чего-то ищу. Арт, мне двадцать семь лет. Я на десять лет старше тебя. Понимаешь? Когда я была такой, как ты сейчас, тебе было семь. Ты ходил в первый класс.

Она сидела и курила, положив ногу на ногу. Её ноги поблескивали в тусклом свете, пробивавшемся в машину. Он различал её лодыжки, каблуки.

— Вы очень красивая, — услышал он собственный голос.

— Спасибо, Арт.

— Нет, правда.

— Поехали, — сказала она. — Давай уедем отсюда, не хочу здесь больше оставаться.

Раздавленный разочарованием, он послушно запустил двигатель. Когда он включил заднюю передачу, Пэт протянула руку и повернула ключ зажигания. Двигатель заглох.

— А ведь и поехал бы, — сказала она. — Ты такой… как это называется? А, бог с ним.

Она затушила сигарету и прикурила другую от блестящей стальной зажигалки.

— Ты отвез бы меня обратно, если б я попросила… Не стал бы удерживать меня силой, упрашивать. Арт, я правда тебе нравлюсь?

— Да, — с жаром выдохнул он.

— А как же твоя жена?

Ему нечего было ответить на это.

— Ты же скоро станешь отцом. Ты понимаешь это, Арт? У тебя будет маленький мальчик. Вы решили, как назовете его?

— Нет, — сказал он, — ещё нет.

— Что ты тогда почувствуешь? — Она вглядывалась в огни внизу. — Семнадцатилетний парень — и вдруг становишься отцом.

— Да… Мне восемнадцать, — поправил он.

— Странная штука жизнь, чёрт возьми…

Она повернулась на сиденье лицом к нему и подтянула под себя ноги. Свет выхватывал из темноты её скулы, и Арт мысленно дорисовал очертания её лба, выступы бровей, нос. У неё были тонкие губы. В полумраке они казались черными. Подбородок и шею скрывала тьма.

— Ну давай, Арт, — сказала она.

— Чего давай? — испуганно произнес он.

— Пока я не передумала.

Опустив окно, она выбросила сигарету в черноту.

— Я чувствую себя отвратительно. То, что я делаю, ужасно… Я поступаю подло с тобой, с твоей женой, с Джимом, со всеми нами. Как-то перепуталось все. Но что мне остается, Арт? Я кругами какими-то хожу. Не знаю, ничего не понимаю.

Она протянула руку, дотронулась пальцами до его щеки. Придвинувшись, она приблизила к нему губы, и он почувствовал, как они крепко целуют его, ощутил её твердые, острые зубы, цветочный и коричный аромат её дыхания. Обняв её, он услышал шорох её одежды. Её мускулы, сочленения и связки слегка подались, все тело шевельнулось. Её рукав коснулся его глаз. Она прильнула к нему, прижала голову к его шее. Какая тяжелая у неё голова. Она часто дышала. Как загнанная, подумал он. Сидит неподвижно, закрыв глаза, ей довольно того, что он рядом, пальцы сплела с его волосами. Она обессилена, одинока, и он знает, что ей нужно: быть с ним рядышком, обратив к нему лицо для поцелуя. Он приподнял её голову руками. Губы её сразу расслабились, приглашая его. Она вернулась в прошлое, снова проживала с ним дни своей юности, первую любовь, волнение первого свидания — в его объятиях, на переднем сиденье автомобиля, стоявшего на обочине дороги над огнями города, над ночью, тьмой и туманом. В других машинах другие юноши обнимали своих девушек, ласкали и целовали их. Он провел руками по ткани её блузки, по плечам и рукам, не прикасаясь к груди, потому что не этого она хотела. Прижавшись губами к её губам, он изливал в неё любовь, в которой она нуждалась, он не опустошал себя, но в то же самое время чувствовал, как она наполняется и становится от этого сильнее. Ей нужно было принять то, что ему было необходимо отдать ей.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она лишь вздохнула, уткнувшись лицом ему в плечо. Время шло, она не шевелилась, и он наконец понял, что она заснула.

Он легонько приподнял её спину и чуть подвинул Пэт так, чтобы она опиралась на дверь. Потом укрыл её пальто. Запустив двигатель, он тронулся вниз по холму, обратно в город.

Когда они ехали среди огней Ван-Несс-авеню, она шевельнулась, выпрямилась и спросила:

— Тызнаешь, где я живу?

— Нет, — ответил он, — но мы туда не поедем, мы едем обратно, на Филлмор.

— Отвези меня домой, — попросила она. — Жене от меня позвонишь. Пожалуйста.

Значит, он ошибался.

— Скажи, куда ехать, — проговорил он.

Его сковало какой-то тяжестью, но он послушался Пэт, он был не в силах противостоять. Она открыла сумочку, чтобы достать сигареты. Оба молчали. Наконец она сказала:

— Здесь направо.

Он повернул.

— Что ты ей скажешь? — спросила она.

— Не знаю. Скажу что-нибудь. Мол, ребят встретил. Гриммельмана, например.

— Ты ведь никогда раньше так не поступал, правда?

— Нет, — сказал он.

— А ты хочешь? Ты не обязан. Я не заставляю тебя.

— Хочу. — Он и в самом деле этого хотел. — Вы такая классная. Очень красивая.

— Спасибо, Арт, — сказала она. — Я знаю, ты не лукавишь. Ты бы не стал обманывать.

Казалось, она успокоилась.

Глава 10

После того как её муж и Пэт ушли за выпивкой, Рейчел отправилась на кухню мыть посуду. Прошло десять или пятнадцать минут, прежде чем она вытерла руки и вышла к входной двери.

— Они не вернутся, — сказала она, стоя у входа?

Джим не торопился соглашаться с ней.

— Ещё как вернутся, — возразил он.

— Нет, — покачала она головой. — Я знала, что это рано или поздно случится. Только никак не думала, что в такой компании… Могла представить, что с Гриммельманом и со всеми этими ребятами.

Джим открыл дверь и пошел вверх по ступенькам.

— Наверно, они уехали на её машине.

— Вы куда?

— Черт, — выругался он. — Заеду к ней домой.

— Пусть он делает, что хочет, — сказала Рейчел. На глазах у неё не было ни слезинки. Его поразило её самообладание. — Она красавица и вон какая взрослая. Пускай, если ему хочется. Какая разница, будет у них там что-то или нет? Я не смогла бы удержать его тут… А вы смогли бы её удержать?

— Нет, — ответил он, не входя обратно в дом.

Он стоял на ступеньках спиной к открытой двери.

— Люди обычно не слушаются других, — сказала Рейчел. — Можно, конечно, уговаривать их, но это бесполезно. В мелочах — может быть, или если они сами уже приняли решение. Все равно, она очень милая.

— Я убью её, — сказал он и действительно был готов это сделать, уже представляя, как душит её.

— За что? Вы же знаете, она много выпила. А у нас с Артом кой-какие трудности… Ему хочется где-нибудь бывать, развлекаться. Он многого не успел попробовать, а хочет. Он ведь такой молодой. У него не было других девушек, кроме меня. Думаю, я единственная девушка, с которой он… как это сказать. Это по-разному называют. Не знаю, как прилично сказать.

— Никак, — сказал он, — во всяком случае, не в нынешней ситуации.

Он проклинал себя. Это его вина.

— Рейчел, — сказал он, вернувшись в дом. — Это все из-за меня. Я привез её сюда. И я знал, в каком она состоянии, знал, что она может выкинуть все что угодно. Мы оба можем…

— Плохи у вас дела, — сказала Рейчел, — вы ведь её любите.

— Послушай, — он взял со стула пальто, — ты оставайся здесь. А я поеду к ней и попробую их поймать. Увидимся.

Не дожидаясь её ответа, он вышел из квартиры и направился по дорожке к тротуару. Машины Пэт действительно не было на месте. Он поймал такси и назвал шоферу её адрес.

Свет в её окне не горел, на звонки никто не отвечал. Подошел какой-то жилец и своим ключом открыл парадную дверь. Джим вошел в дом за ним, поднялся наверх, постучал в дверь квартиры Пэт и подергал за ручку. Ответа не было. Он прислушался, но ничего не услышал.

Спустившись и выйдя на улицу, он поискал «Додж», но его не было.

Они не у неё. Где же тогда? Оставалась только радиостанция. Была половина первого, Хаббл должен был уже запереть помещение. У Пэт был ключ, станция была в распоряжении её и Арта.

Он снова взял такси и поехал в сторону Гиэри-стрит. Ему пришло в голову, что, по крайней мере, он сможет забрать свою машину со стоянки такси у радиостанции.

Расплатившись с водителем, Джим обнаружил, что его машины на месте нет. Стоянка такси была пуста. Взглянув вверх, он увидел, что окна верхнего этажа Маклолен-билдинга темны. Он прошел до парковки, но и там не оказалось ни его машины, ни «Доджа» Пэт.

Чуть дальше по улице работала аптека. Он вошел и из телефонной будки позвонил на радиостанцию. Прослушав бесконечное количество гудков, он повесил трубку. Там их тоже не было.

Он нашел номер полицейского участка на Керни-стрит и набрал его.

— У меня угнали машину, — сказал он. — Я оставил её рядом с тем местом, откуда звоню, а сейчас её здесь нет.

— Секунду, — ответили в полиции. Раздались оглушительные щелчки, и после нескончаемой паузы тот же голос спросил: — Ваша фамилия?

Джим назвал свою фамилию.

— Это случилось, наверное, меньше часа назад, — сказал он.

И почувствовал свое полное ничтожество.

— Марка и номер.

Он сообщил и эти данные.

— Одну секунду, сэр.

Снова пришлось подождать.

— Ваш автомобиль увез эвакуатор, — сказал служащий полиции. — Он был припаркован на стоянке такси, поступила жалоба из их таксопарка.

— Вот как. И где он сейчас?

— Не знаю. Вам нужно будет сделать запрос завтра утром. Приезжайте к нам на Керни-стрит в пол-одиннадцатого, уладите кой-какие формальности, чтобы вам отдали машину.

— Спасибо, — сказал он и повесил трубку.

Без машины Джим почувствовал себя беспомощным как никогда. Он вышел на тротуар и, дождавшись проезжавшего такси, поднял руку. И вот он снова едет в такси, снова называет водителю адрес Пэт. Джим был уверен, что они непременно объявятся у неё. Может быть, покататься поехали.

Выйдя из такси у её дома, он увидел влажный блестящий «Додж», одиноко стоявший на месте для парковки у входа.

Он нажал кнопку звонка напротив её фамилии, но ответа не последовало. Снова ожидание. Через некоторое время кто-то подошел к двери с другой стороны. Из дома вышел грузный мужчина, бросил взгляд на Джима и отправился дальше. Джим успел проскочить в открытую дверь. Здесь постоянно кто-то входит или выходит. Он поднялся по ступенькам на её этаж.

Дверь в её квартиру была закрыта, света не было видно. Он постучался. Она не ответила, но он знал, что на этот раз они здесь. Тогда он взялся за ручку. Дверь оказалась незапертой.

— Пэт, — позвал он, входя.

В квартире было темно.

— Я здесь, — услышал он её голос.

Он прошел в спальню.

— Одна? — резко спросил он, нащупывая лампу.

— Не включай свет. — Она лежала в постели. — Сейчас.

Она поднялась. Джим чувствовал, как она шевелится в темноте.

— Теперь можно, — сказала она, — я хотела накинуть на себя что-нибудь. — Она говорила ленивым, сонным голосом. — Когда ты пришел? Я спала.

— Где Арт? — спросил он, включая свет.

Она, вытянувшись, лежала на кровати. На ней была только комбинация. Рядом на стуле была аккуратно сложена её одежда. Её темные густые волосы рассыпались по подушке. Он никогда ещё не видел её такой безмятежной, такой довольной.

Улыбаясь, она сказала:

— Я отправила его домой. Дала денег на такси.

— Ты понимаешь, что разрушила их семью?

— Вовсе нет, — возразила она. — Я думала об этом. Я — девушка, с которой он погулял до свадьбы. Понимаешь? Это то, чего ему не хватало… Ты знаешь, что до Рейчел у него никого не было?

— Я привел тебя к ним, — сказал он, — и ты с ходу сломала жизнь этим детям.

Садясь на кровати, она возразила:

— Ты ошибаешься.

— Тебе хотелось переспать с кем-нибудь, со мной ты не могла. Вот и переспала с ним.

— Дело не только в нем, — сказала Пэт. — Когда я увидела Рейчел, мне захотелось быть с ней. Постарайся понять меня. Я в них обоих влюбилась — и ты тоже. Я увидела её, и мне захотелось любить её, целовать, ласкать… Мне захотелось уложить её в постель и потискать. Но я ведь не могла этого сделать. Но это и неважно, с кем из них. Я рада, что ты меня к ним привел — я наконец-то снова ожила… Ты ведь тоже, разве нет?

— Боже, — простонал он. — Только меня не надо в это впутывать.

— Они наши дети, — сказала она.

Он сел на кровать рядом с ней. В каком-то смысле она права, спорить не было смысла.

— Они связывают нас с тобой, — сказала она, пристально глядя на него.

Руки её расслабленно лежали вдоль тела. Под комбинацией выделялись не прикрытые лифчиком груди. Они двумя маленькими тенями поднимались и опадали под тканью рубашки. Лицо её было отмыто, от макияжа не осталось и следа.

— Никак не могу начать доверять тебе и поэтому не могу и вернуться к тебе. Ты ведь тоже не доверяешь мне, правда? Мы друг другу не доверяем… Зато им верим. Ты ведь понимаешь, что это я виновата?

— Понимаю, — сказал он.

— Вот что я хотела сказать. У нас уже годами друг к другу доверия нет. Но их мы полюбили и полностью в них верим. Поэтому и можем к ним пойти. Они — единственные в мире люди, которые нас примут. Думаю, через них мы сможем понять друг друга. С ними мы сможем освободиться… Обрести душевный покой, который нам нужен.

— Довольно убогая рационализация, — прокомментировал он. — Тебе бы следовало содрогаться от рыданий, а не нежиться в постели.

— Мне так хорошо, — сказала она. — Я чувствую близость к тебе. Разве ты не почувствовал, что это ты был со мной? И я была с тобой, а не с кем-то другим. Помнишь, как мы когда-то вместе лежали после этого… Там, в хижине — я помню, мы просто валялись без сил. Все напряжение уходило, наступало полное изнеможение. Я всегда чувствовала себя ближе к тебе после этого, даже больше, чем во время. Для меня сам процесс — это… — Она помолчала. — Только средство. Разве не так? Боже, а в самом начале, до того как я поставила диафрагму… Когда ты надевал эти жуткие штуки… Мы были так далеки друг от друга. И только потом мы научились быть вместе, чтобы после вот так просто лежать себе.

— Я помню твои слова.

— Про что? Ах, да. Про эти твои штуки.

— Пока мы не поняли, что нам вообще не нужно предохраняться, — сказал он.

— У меня было такое чувство, как будто в меня вводили зеленый садовый резиновый шланг. Я не чувствовала удовлетворения… А ты?

— Не совсем.

— А что теперь? Я снова обманула тебя? Ты так считаешь? — Она схватила его за руку. — Нам придется и дальше сближаться через них… Ты ведь знаешь это, правда? Мы теперь тоже связаны. Мы не можем расстаться.

— Где ты была? — спросил он. — Перед этим. Я заезжал.

— Мы ездили на Твин-Пикс.

— А чего там этим не занялись?

— Если бы нас поймала полиция, меня бы посадили, наверное. Да и противно, в машине — то. Мне хотелось там, где ты провел прошлую ночь.

— У тебя нет сердца, — сказал он.

— Ты не прав, — возразила она. — Вот увидишь. И ты вернешься ко мне с помощью этой девочки… Мы через них заживем.

— А о них ты подумала?

Она внимательно посмотрела на него.

— Для них это будет большим, удивительным событием. Оно уже случилось.

— Каким образом ты пришла к этому выводу?

— Потому что они любят нас, — сказала она. — Они восхищаются нами. Мы те, с кого они берут пример. Мы все соединимся… Все четверо, мы будем одним целым. Мы снова научимся ходить по земле. И сможем обойтись без мелких людишек — Боба Посина и подобных. Правда. Я так люблю тебя, любовь внутри меня, я знаю, что это ты был тут со мной.

— Если и так, я такого не припомню. К тому же в означенное время я был в другом месте.

— Дай мне, пожалуйста, мою одежду.

Он передал ей всю кучу. Все так же лежа и опираясь на подушку, она разыскала нижнее белье и чулки.

— Я буду действовать в том же духе, — сказала она и прижала кипу одежды обеими руками к груди. — Я не сдаюсь ради спасения нас обоих. Сегодня ночью я нашла то, что нам нужно. Ты прекрасно знал это, иначе не привел бы меня к ним.

— И совершил ошибку, — сказал он, — ужасную ошибку, чёрт возьми.

— Ты знаешь, что я права.

— Ты соблазнила парня и теперь просто сотрясаешь воздух, оправдаться хочешь.

— Ну… может быть.

Сев на постели, она нагнулась, через голову стащила с себя комбинацию и, обнаженная, встала. Её белоснежная, шелковистая плоть быстро скрылась под нижним бельем, и вот она уже застегивала платье.

— Если бы все это было неправильно, — сказала она, стряхивая волосы с глаз, — я бы чувствовала себя по-другому. А так мне идеально хорошо.

— Зеленый садовый шланг, — проговорил он.

— Что? Это ты на свой счет? — Встав на цыпочки, она поцеловала его в губы. — Нет, ты — безупречен. У меня было все, чего я хотела, все, на что могла надеяться.

— Мальчишка.

— Мальчишка был тобой, — сказала она. — Он и сейчас — ты.

— С девочкой ничего не случится?

Стоя у комода с зеркалом, опустив голову и подняв обе руки, она расчесывала щеткой волосы.

— Ни с ним, ни с ней ничего не случится. И с нами тоже. Мы теперь вместе, мы не опасны для них… Разве не так? В чем опасность? Я у него что-нибудь отняла? Ты что-нибудь отнял у неё?

— Нет, — сказал он, — и не собираюсь.

Она перестала расчесывать волосы.

— Джим, если это не исцелит нас, то ничто больше не поможет. Понимаешь? Тебе это ясно?

— Мне ясно, — ответил он. — Ты ещё немного порезвишься, разрушишь этим ребятам семью, исковеркаешь жизнь, потом наиграешься и заявишь, что выходишь замуж за Боба Посина.

— Я не выйду за него замуж, — сказала она. — Никогда. Что бы ни случилось.

— Слава богу, что так.

— Если из этого ничего не выйдет — тогда не знаю, что делать. Как бы там ни было… — Она бросила щетку для волос и подбежала к нему, глаза её блестели от радости. — Я просто счастлива. Я никогда ничего подобного не испытывала. Он совершенно не выбивался из сил, никакой усталости — как у нас когда-то. Мы могли бы продолжать без конца — всю ночь, потом весь завтрашний день, ещё и ещё, не есть и не спать, до бесконечности.

— А как твоя работа?

Он спросил это таким тоном, что она сразу сникла. Закончив одеваться, она проговорила:

— Как там Рейчел?

— Нормально.

— Она что-нибудь сказала?

— Не очень много.

— Я её… побаиваюсь, — призналась Пэт.

— Тебя можно понять.

— Она будет что-нибудь… предпринимать?

— Понятия не имею. Но, — добавил он, — я не хотел бы оказаться на твоем месте. — Он похлопал её по спине. — Поразмысли об этом.

— Она ещё ребёнок. Ей всего шестнадцать, — в голосе Пэт всё-таки слышалась нотка озабоченности. — Это глупо. Ну, похандрит немного, как ты. Но, боже мой, он же вернется к ней. Или она думает, что это будет продолжаться вечно? Не будет…

— Увидим.

Он вышел из квартиры и спустился по лестнице.

Когда он пришел домой, звонил телефон. Оставив дверь открытой, с ключом в замке, он прошел через темную холодную гостиную и нащупал аппарат на столе у дивана.

— Да, — поднял он трубку, свалив на пол, куда-то в темноту, пепельницу.

— Это я, — услышал он плачущий голос Пэт. Слова её он едва разбирал. — Прости, Джим. Я не знаю, что мне делать. Мне так жаль.

Смягчаясь, он сказал:

— Не горюй. Все как-нибудь уладится.

— Лучше бы мы к ним не ходили. Я не думала, что вот так получится.

— Ты не виновата.

Это он был виноват.

— Они оба такие милые, — сказала Пэт.

Она сморкалась и явно вытирала глаза.

— Ложись-ка спать, — посоветовал Джим. — Поспи немного. Тебе завтра на работу.

— Ты меня простишь?

— Слушай, перестань.

— Простишь?

— Ну конечно.

— Хочу, чтобы мы поладили, — сказала она. — Как скверно. Как ты думаешь, что теперь будет? Рейчел выйдет на охоту за мной? Как ты думаешь, она будет меня преследовать?

— Ложись спать, — повторил он.

— Ты, наверное, не захочешь сейчас снова прийти ко мне. Хотя бы ненадолго.

Не могу, — сказал он. — Полиция забрала мою машину.

— Я… могла бы за тобой приехать.

— Ложись спать, — снова повторил он. — Увидимся через день-другой. Я позвоню.

— А если бы я ей сегодня позвонила — уже очень поздно?

— На твоем месте, — сказал он, — я бы держался от них подальше.

— Ладно, — согласилась она.

Он повесил трубку, деревянной походкой прошагал в ванную и открыл воду, чтобы принять душ.

Глава 11

Боб Посин, поддерживавший тесные связи со множеством клиентов, встретился с Хью Коллинзом, состоятельным и именитым сан-францискским оптиком, чтобы вместе отобедать.

— Хью, старина! — приветствовал он партнера, протягивая через стол руку.

На лице Коллинза, лысеющего мужчины среднего возраста, играла кривая улыбочка преуспевающего бизнесмена. Радиостанция «КОИФ» давала его рекламу уже три года — ежечасные ролики до и после сводки новостей. Кабинеты доктора Х. Л. Коллинза располагались на Маркет-стрит,^[318] в Окленде^[319] и к югу от Сан-Франциско, в Сан-Хосе.^[320] Он был ценнейшим клиентом.

— Хорошо выглядишь, — сказал Посин.

— Да и ты, Боб, неплохо, — ответил Коллинз.

— Как глазной бизнес?

— Не жалуюсь.

— Все очками торгуешь?

— Да ещё как.

Принесли запеченные стейки из лососины. Партнеры приступили к еде. Ближе к концу обеда Хью Коллинз объяснил, зачем хотел встретиться.

— Ты, наверное, слышал про наш конгресс.

— А, да-да, как же, — подхватил Посин. — Что, все оптики Северной Америки съезжаются?

— Только с Запада, — сказал Коллинз.

— Важное событие, — заметил Посин.

— довольно-таки важное. Проводим в отеле «Сент-Фрэнсис».

— На этой неделе начинается, да?

У Посина было самое туманное представление о такого рода мероприятиях.

— На следующей, — сказал Коллинз. — А я возглавляю комитет по культурной программе.

— Угу, — кивнул Посин.

— Вот, глянь, — Коллинз наклонился к нему, — хочу показать тебе — это я для ребят взял. Не для всех — только для своих, понимаешь? Для внутреннего круга.

Он сунул Посину из-под стола плоскую, похожую на диск шкатулку.

— Что это? — спросил Посин, осторожно взяв её и заподозрив подвох.

— Давай-давай, открывай.

— И что будет? Оно выпрыгнет?

Знал он эти их штучки для конференций.

— Да нет, открой, глянь.

Открыв шкатулку, Посин увидел ярко раскрашенную порнографическую безделушку из крепкой пластмассы. Раньше такие делали в Мексике из обычных кухонных спичек с красным фосфором. Во время Второй мировой он стоял с войсками в Эль-Пасо и ездил за такими игрушками в Хуарес, на чем неплохо зарабатывал. Поразительно было снова увидеть такую штуковину через столько лет.

Эта была сделана качественнее. Он попробовал, как она работает — там было всего две позы: подготовка и сам акт.

— Ну как? — спросил Коллинз.

— Здорово, — ответил Посин, закрывая коробочку с безделушкой.

— Должна пойти на ура.

— Конечно, пойдет, — сказал Посин.

Складывая и разворачивая салфетку, Хью Коллинз произнес:

— Правда, этого им ненадолго хватит.

— Это их отвлечет, — сказал Посин, — чтоб девчонок на Маркет-стрит за юбки не хватали.

Тут лицо оптика приняло странное, напряженное выражение.

— Послушай, — хрипло сказал он.

— Да, Хью.

— Ты радиостанцией заведуешь… Наверно, с артистами часто встречаешься? С певцами там, танцорами?

— А как же.

— Не мог бы придумать что-нибудь? Ну, для нашей культурной программы.

Посин сыронизировал:

— Хотите, чтоб какой-нибудь паренек спел вам народные песни?

— Нет, — потея, выдавил Коллинз. — Нам бы, ну… девчушку, чтоб повеселиться по-хорошему.

— К сожалению, это не моя специализация, — сказал Посин.

— Понятно, — разочарованно вздохнул Коллинз.

— Но, кажется, я знаю одного человека, который может вам помочь. Это агент. У него выход на кучу певцов и тому подобного народа в Сан-Франциско… Работает с крутыми ночными клубами и заведениями на Пасифик-авеню.

— Как зовут?

— Тони Вакуххи. Я попрошу его позвонить тебе.

— Я был бы очень благодарен, — сказал Хью Коллинз. Его глаза влажно посверкивали за очками. — Правда, Боб.

В тот же вечер Тони Вакуххи, сидя за письменным столом в своей гостиной, набрал номер организаторов оптического конгресса.

— Свяжите меня с Хью Коллинзом, — попросил он.

— Доктора Коллинза нет, — ответила секретарша.

— Знаете, мне очень нужно с ним поговорить, — сказал Вакуххи. — Ему нужна информация, и вот она у меня есть, а я не могу с ним связаться.

— Могу дать вам его домашний телефон, — сказала секретарша. — Секунду.

И Тони Вакуххи тут же дали нужный ему номер.

— Спасибо, что помогли, — поблагодарил он и повесил трубку.

Откинувшись в кресле, он набрал номер.

— Алло, — ответил мужской голос.

— Доктор Коллинз? Насколько я понимаю, вы отвечаете за культурную программу конгресса. Моя фамилия Вакуххи, я представитель целого ряда эстрадных артистов звездного уровня здесь, в Сан-Франциско. Вообще-то, мы специализируемся на развлекательных мероприятиях, которые любят на разных конгрессах, стараемся, так сказать, скрасить их участникам досуг, пока они в городе, избавить их от неудобств и лишней беготни в поисках таких развлечений. Особенно, когда люди не знают точно, что бы им такого придумать. Понимаете, о чем я?

— Понимаю, — сказал Коллинз.

Ноги Тони Вакуххи лежали на подоконнике. Чуть поворачиваясь во вращающемся кресле, он продолжал:

— Думаю, вам не нужно объяснять, что в такого рода делах требуется деликатность, приходится быть осторожным, и мы должны быть уверены в тех, с кем договариваемся. Так что, может, я бы подъехал, и мы бы переговорили с глазу на глаз? Уверяю, это не отнимет у вас много времени, можете на меня положиться.

— Приезжайте ко мне, — предложил Коллинз. — Или давайте встретимся в другом месте.

— Я подъеду, — сказал Вакуххи, подбросив вверх карандашную резинку и подставив карман пиджака так, что она попала прямо в него. — Может быть, мне даже удастся подвезти к вам одну из этих артисток — у неё как раз есть опыт в той области, о которой мы говорим. Она молодая, пользуется у нас тут успехом. Её зовут Фисба Хольт, возможно, вы о ней слышали. Как вы смотрите на то, чтобы я с ней приехал и мы сразу же ударили бы по рукам, а вы бы могли выбросить это из головы и спокойно заниматься делами, которые ждут вас?

— Как вам удобнее, — сказал Коллинз. — А она… подойдет для этого?

— Безусловно, — заверил его Вакуххи. — У неё весьма притягательная внешность, а участники конгрессов обычно это ценят.

Коллинз назвал ему адрес и сказал, что будет ждать.

К дому Хью Коллинза с хрустом подкатил по дорожке желто-черный кабриолет «Меркьюри». Верх был опущен, в автомобиле сидел узколицый мужчина и молодая хорошенькая круглолицая женщина с рыжеватыми волосами.

Хью Коллинз благодарил судьбу за то, что у него оказался такой знакомый, как Посин, через которого можно выйти на нужных людей. Открыв парадную дверь дома, он вышел встретить Тони Вакуххи и Фисбу Хольт.

— Выходи в пальто, — сказал Вакуххи девушке. Ей, наверное, не было ещё и двадцати лет. Её волосы развевались и блестели на вечернем ветру. — Почему это ты теряешь деньги? Где бы ты заработала в такой час?

— В «Персиковой чаше», — ответила она.

— Да, только «Персиковая чаша» до девяти закрыта. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла и… — тут он заметил Коллинза. — Вы мистер Коллинз?

— Да, это я.

Они пожали друг другу руки.

— Входите, я принесу вам чего-нибудь выпить.

Непонятно было, что представляет собой Фисба, потому что она плотно закуталась в пальто.

— Мы пить не будем, — отказался Вакуххи, — но все равно спасибо.

Когда они входили в дом, он кивнул Фисбе. Она сбросила пальто, перекинула его через руку и словно выросла: как будто вышла из теплой колышущейся воды.

— Здравствуйте, — сказала она Хью Коллинзу.

Девушка была вполне ничего себе, с полненькими ногами, а таких больших грудей он, пожалуй, ещё не видывал, и расположены они были очень высоко. Когда она освободилась от пальто, они колыхнулись из стороны в сторону.

— Неужели настоящие? — спросил он у Вакуххи. — Ничего у неё там не подложено?

На Фисбе было тесное шелковое платье, которое успело растянуться и помяться. Оно не выдерживало давления изнутри и уже начинало расползаться по швам.

— Сорок второй размер, — констатировал Вакуххи.

— Шутите!

Но Коллинз был впечатлен. Девушка Фисба театрально прошлась по комнате, откинув назад плечи и подтянув ягодицы, так что груди её приподнялись, слегка покачиваясь, — это было увлекательное и диковинное зрелище, демонстрирующее, что они у неё свои, не приделанные.

— Представляете, каково с такими расти, — взволнованно произнес Вакуххи. — В школу ходить до самого выпуска.

— Она сама-то осознает? — спросил Коллинз.

— Все она осознает. Только считает, что это просто части тела, ничего мол, особенного. Как руки, например.

Фисба подошла к ним.

— Я очень рада с вами познакомиться, мистер Коллинз.

— И я, — ответил он. — Но если хотите поговорить, наденьте пальто.

Она послушалась его — и увязла в рукавах. Мужчины даже не пошевелились, чтобы помочь ей — оба стояли и смотрели.

— Чем занимаетесь? — спросил Коллинз.

— Я певица, — сказала она. — Ну, как Лена Хорн.^[321]

В застегнутом пальто она ничем особенным не отличалась. Лицо у неё было в общем-то невзрачное, округлое, щеки даже чуть обвисли, кожа чистая, но нездорового цвета: бледновата. Линия подбородка расплывалась. Глазки — какие-то маленькие, почти бесформенные, хотя и подведенные, едва ли не косые — не понравились они ему. Самым большим её достоинством — не считая гигантских грудей — были волосы. Но, во всяком случае, она была молода. Он невольно сравнивал её со своей женой, Луизой, которая сейчас гостила у родителей в Лос-Анджелесе, Эта девушка была лет на пятнадцать моложе её. Рыжие волосы выглядели мягкими. Интересно, какие они на ощупь, подумал он.

— А вот имя могли бы себе и другое взять, — заметил он.

Она бросила на него косой взгляд, напугав его улыбкой, обнажившей неровные зубы и светлые широкие десны. Никогда ей ничего не добиться, понял он. И сиськи тут не помогут. Было в ней что-то грубое, нахрапистое — или, наоборот, чего-то не хватало, — как будто она телом старалась пробить себе дорогу в жизни. Пролезть, протолкнуться, подняться хотя бы ещё на одну ступеньку. Её присутствие угнетало его.

Но внешность у неё была действительно «притягательная» — с лихвой, и в гостиничном номере, где собралось бы с десяток мужиков, она произвела бы фурор. Это как раз то, что ему нужно для бонус-шоу после общей развлекательной программы. Гаффи уже согласился предоставить для мероприятия свой номер, а все приглашенные успели скинуться.

— Это я ей имя придумал, — сказал Вакуххи. — Она тут ни при чем.

— Разве вы не знаете, кто такая была Фисба? — удивилась девушка. Она явно была подготовлена. — Это же из шекспировского «Сна в летнюю ночь».

— Она стеной была, — сказал он.

— А вот и не стеной никакой. Она была девушкой из пьесы, которую там ставят. А стена отделяла её от возлюбленного.

— Скажите, а что вы показываете на сцене? — спросил он. — Декламируете стихи?

— Я же вам ясно сказала: я исполнительница песен в стиле Лены Хорн. Уж про Лену Хорн вы наверняка слыхали.

— Прекрати, Фисба, — приказал Вакуххи. И объяснил Коллинзу: — У неё номер с шаром — но ничего подобного вы в жизни не видели. Постойте, сейчас принесу шар.

Он вышел к машине и вернулся с огромным пластмассовым пузырем.

— Разработка ВМС США, — сказал он, бросив шар. Тот стукнулся, но не разбился, а покатился по полу гостиной. — Это буй, поплавок.

Шар был прозрачным, с неровной поверхностью. Ковер и пол выглядели через него увеличенными, искривленными.

— Я в него залезаю, — непринужденным тоном сказала Фисба.

— Вот как? — Коллинз был заинтригован.

— Да, забираюсь вовнутрь. Сейчас я, конечно, не могу. Сначала я раздеваюсь.

— Господи, помилуй! — выдохнул он.

— Ну да, — подтвердил Вакуххи, — залезает в шар. Тесновато ей в нем, конечно, но ничего, справляется. Тут отверстие есть.

Он показал Коллинзу, как приоткрывается часть оболочки.

— Это мы сделали специально для неё. Она влезает в шар обнаженная… — Он отвел Коллинза в сторону, чтобы Фисба не слышала. — А потом её ну как бы гоняют по полу, понимаете? — Он наподдал ногой по пустому шару, и тот покатился к дальней стене гостиной. — Вот так. Только вместе с ней. Она крутится вместе с шаром — там ведь тесно.

— А как она дышит? — поинтересовался Коллинз.

— Ну, там есть несколько маленьких дырочек. Ну как, подойдет это для вашей культурной программы?

— Да, — ответил он, — конечно.

— Только осторожней — сильно не пинайте, — попросила Фисба. — А то иногда после этих ваших конгрессов неделями в синяках ходишь.

Когда Фисба и Тони Вакуххи ушли, Хью Коллинз стал размышлять над достигнутой договоренностью и приобретением Фисбы, которая будет развлекать его и коллег-оптиков.

«Вот это да!» — воскликнул он про себя и даже почувствовал некоторую слабость. Девица, влезающая в пластмассовый поплавок и позволяющая, чтобы ею играли в футбол, будет готова на все.

Черт возьми, конгресс обещал затмить собой все предыдущие.

Глава 12

Бо́льшая часть следующего дня ушла у Джима Брискина на то, чтобы вызволить свою машину у полиции Сан-Франциско. Во-первых, на него не оказалось никакой персональной записи, а во-вторых, никто понятия не имел, где автомобиль находится. Упитанный коп в голубой рубашке предположил, что автомобиль, возможно, отогнали на одну из специальных стоянок. В числе нескольких товарищей по несчастью он отправился на поиски машины. К половине второго она, наконец, нашлась. Заплатив штраф, Джим остался почти без наличных. Он вышел под слепящее полуденное солнце разбитым и озлобленным на все управление полиции Сан-Франциско.

Вот мне и наказание, подумал он.

Пообедав в кафе в центре города, он забрал машину со стоянки — на этот раз он не стал оставлять её на улице — и в одиночестве поехал к парку Золотые Ворота.

Лужайка под его ботинками была мокра от росы. Он брел, засунув руки в карманы и опустив голову. Впереди каменный мост соединял берег озера Стоу с островом посередине. Там, на вершине холма, среди деревьев стояло распятие, а вниз падали воды, подаваемые наверх насосом. В озере плескались утки, маленькие, коричневые — не те, которых едят. Тут и там сновали лодки с детьми. На лодочной станции стоял кондитерский киоск. На скамейках, вытянув ноги, дремали старики.

В девятнадцать лет он приходил сюда, исполненный фантазий, которые тогда казались ему запретными и непристойными и, конечно же, исключительными. Он приносил с собой портативный радиоприемник и одеяло, надеясь познакомиться с хорошенькой девушкой в ярком, пестром, чистеньком платье. Теперь те дни, те желания не казались ему непристойными, он скорее чувствовал ностальгию.

Мне не в чем его обвинить, подумал он. Любой мальчишка семнадцати-девятнадцати лет, если он не полный болван, сделал бы то же самое. И я бы так поступил. Как прекрасна Патриция! Что за чудо овладеть парню такой женщиной! Любому мужчине. Но особенно мальчишке, который спит и видит, как бы ему прикоснуться к взрослой женщине, обнять её. К женщине, которая носит пальто, костюм песчаного цвета, у которой такие темные, длинные, мягкие на ощупь волосы. Такое раз в жизни случается. Безумием было бы отказаться.

Это мечта, думал он. Сбывшаяся мечта. Мечта чистого существа. Тот, кто назовет его поступок грехом, будет лицемером или дураком.

К нему направлялась пухлая, грозного вида белка. Она приблизилась, потом отступила, помахивая пушистым хвостом. Какие у неё, однако, крепкие ляжки! И железная хватка. Вертясь, она снова пошла к нему, иногда застывая столбиком, сжимая и разжимая лапы. Глядела она неприветливо. Похоже, белка была немолодая, бывалая.

Джим остановился у окна лодочной станции, где продавали конфеты, и купил пакетик арахиса.

Несколько лет назад они с Пэт гуляли по Парку, и за ними увязалась белка, она все бежала и бежала, надеясь на угощение. Но у них, увы, ничего с собой не оказалось. Теперь, заходя в Парк, они каждый раз покупали орешки.

— Держи, — бросил Джим белке очищенный орех.

Та поспешила за добычей.

Неподалеку на покатой поляне играла в софтбол ватага подростков в джинсах и футболках. Джим присел посмотреть. Он ел купленные для белки орехи и с удовольствием наблюдал за шумной, беспорядочной игрой.

Не хотел бы я оказаться на её месте, подумал он. Тому, на кого Рейчел направит свой гнев, не позавидуешь.

Мяч прокатился по траве и остановился у его ног. Один из ребят сложил руки рупором и крикнул ему. Джим поднял мяч и бросил. Тот упал, не долетев до них.

Господи, даже тут оплошал, подумал он.

Окажись он на месте Пэт, ему было бы страшно. Ведь Рейчел девчонка с норовом — она не из тех, кто будет выслушивать обычные заклинания, груды словес, извергаемых, чтобы оправдать виновного. Вина Пэт была для неё очевидна. Она знала своего мужа и понимала, что должно было сейчас твориться в его душе.

Джим подумал о мальчишке Джиме Брискине, который в свои девятнадцать лет когда-то бродил по тропинкам у озера Стоу. У него была большая, тяжелая голова, руки нелепо болтались. Вообще он был довольно вялым подростком. В спорте не блистал, лицом был бледен. Как и Арт Эмманьюэл, слегка заикался. Что касается девушек, то, по правде говоря, дожив до девятнадцати, дальше чем приобнять хорошенькую школьницу с пружинистыми волосами, в юбке и блузке, он продвинуться не успел. Как-то девчонка поцеловала его на танцах. А в один прекрасный день — и что это был за день! — он уговорил девушку (как же её звали?) обнажить свои прелести настолько, чтобы он смог убедиться: все правда, его не обманывали. Как говорили, так и оказалось: источник вечной жизни на земле, всего самого теплого, доброго и важного находился где-то под блузкой девушки — вот такой свежей, прелестной и застенчивой. Но это не считалось. Он все равно понимал, что сводить девушку в кино и положить руку ей на плечи, когда выключат свет, — это пока его наивысшее достижение. Ну потрогал её под блузкой, но это ни к чему не привело, девушка так и остается чужой. Чтобы «считалось», нужно полностью овладеть женщиной. Поглядывать, прикасаться, быть рядом — все это ничто, насмешка какая-то. Никогда больше в жизни не было ему так мучительно, как тогда.

Так девятнадцатилетним юнцом слонялся он вокруг озера Стоу, грустя и надеясь. Месяцами напролет, в любую погоду. И вот в один облачный день, около четырех часов, он наткнулся на парочку, которая натирала воском миниатюрную иностранную машину. Автомобиль стоял в тени — хотя солнца и так почти не было видно. Мужчина и девушка работали, не щадя себя. Оба успели вспотеть. На обоих были хлопковые шорты и толстые серые свитера.

Когда он шел мимо, девушка улыбнулась ему, и он бросил:

— Трудимся?

— Хочешь помочь? — откликнулся мужчина.

И он взял замшевую тряпку и присоединился к ним. Когда машина (французский «Рено») уже вся блестела, а тряпки и банки с воском были отложены в сторону, эти двое пригласили его поехать с ними выпить. Они оказались молодой супружеской парой, у которой был шестимесячный ребёнок. Жили они в новом микрорайоне в Беркли, он учился в техническом колледже Калифорнийского университета. Будучи их соседом, Джим стал к ним захаживать. А через год муж, который, как выяснилось, был голубым, сбежал с дружком, оставив жену и ребенка. И у Джима завязался с ней долгий, сложный роман с бурными чувствами — первый в его жизни. Но в конце концов муж вернулся, в раскаянии разрывая на себе рубашку, и семья воссоединилась.

Он шел, улыбаясь сам себе. Иллюзии юности. Джоанн — её звали Джоанн Пайк — была, пожалуй, самой милой, самой внимательной девушкой из всех, кого он когда-либо встречал. Она так и не поняла, что за хворь приключилась с её мужем, и, когда он вернулся, просто вычеркнула эти месяцы из памяти и зажила с ним, как прежде.

Вот и Рейчел, наверное, помирится с Артом, подумал он. Но только не с Пэт. До неё-то она, скорее всего, доберется, и уж тогда — берегись! При этой мысли его пробрал жуткий холод.

Пэт была ему дороже всех на свете — должен ли он теперь постараться оградить её от преследований Рейчел? Ему хотелось заботиться о ней, защищать её, отвечать за неё. Даже прошлой ночью. Даже когда он сидел на краешке её постели и, глядя на неё, выслушивал, как она, растянувшись в своей нейлоновой комбинации, рассказывала, что натворила, и почему, и как переспала с другим.

Ну и история. Но вот они в неё влипли, и теперь нужно как-то выпутываться.

Глава 13

Днем, в половине четвертого, Арт Эмманьюэл, в спортивной куртке и светлых свободных брюках, в начищенных до блеска туфлях, с причесанными и напомаженными волосами, вошел в Маклолен-билдинг. Он вызвал лифт. Ловушка из ажурного железа, пружин и тросов с лязгом и грохотом спустилась в вестибюль. Из неё вышли трое мужчин и женщина, все в деловых костюмах, и направились к выходу. Он вошел в лифт, нажал на кнопку и поднялся на верхний этаж.

Перед ним протянулся сиротливый некрашеный холл. Слева был общий отдел станции с высокими потолками, там за столом сидела и печатала Пэт. Волосы она заплела в косы. На ней был жакет и блузка с декольте.

Арт поздоровался. Пэт, вздрогнув, застыла над пишущей машинкой.

— Здравствуй, — ответила она, испуганно глядя на него.

— Вот, решил заглянуть. К — к — как ты?

— Хорошо, — ответила она. — Домой нормально добрался?

— Да, — сказал он.

Она поднялась ему навстречу. На ней была длинная юбка и туфли на низком каблуке.

— Что сказала Рейчел?

— Она уже легла спать. — Он пошаркал ногами. — Н — н — ничего почти не сказала. Она знала, что мы куда-то уехали. Но не думаю, что она поняла. Ну, в смысле, что у нас было.

— Правда?

— Может, сходим, кофе попьем? — предложил он.

— Нет, — покачала она головой. — Не стоит тебе сюда приходить. Да, мне нужно тебе кое-что сказать.

Она взяла его за локоть и отвела по коридору в маленькую заднюю комнату.

— Я помолвлена с коммерческим директором радиостанции, Бобом Посином. Он где-то здесь. Так что иди лучше домой.

— Да? Я не знал, — сконфуженно сказал он.

Пэт заметила его спортивную куртку.

— Куртка тебе идет. А брюки эти свободные, кажется, не очень.

— А ты всегда отлично одеваешься.

— Спасибо, Арт.

Она была погружена в свои мысли. Наконец, слабо улыбнувшись, она озабоченно сказала:

— Послушай, иди домой — или куда ты собирался. Я постараюсь позвонить тебе вечером. Или, может быть, не стоит.

— Я сам могу позвонить, — с надеждой вызвался он.

— Вот и хорошо. Прости, что я сейчас так с тобой, но прежде чем прийти хоть и к знакомому человеку на работу, нужно сначала подумать. Сам понимаешь.

И, развернувшись, так что её длинная юбка образовала маленький вихрь, она ушла, бросив на прощание:

— До свидания, Арт.

Он пошел к выходу, а она вернулась за стол и снова принялась печатать.

Ему было невыносимо больно.

Спускаясь вниз на лифте, он чувствовал себя самым несчастным существом на земле. Боль оставалась с ним до первого этажа и не отпустила его, когда он вышел на улицу. Квартал за кварталом она сопровождала его в бесцельных блужданиях. Она не рассталась с ним, и когда он сел в автобус и поехал в сторону Филлмор-стрит. Он сошел на Ван-Несс, но боль не проходила. Он знал, что сразу легче не станет, должно пройти время, прежде чем начнет отпускать. Боль придется перетерпеть, просто так её с себя не стряхнуть.

Он зашел в автомагазин Нэта и спросил у брата:

— Так как насчет машины?

— Пока нет, — ответил тот, подкрашивая шину у «Шевроле». — Заходи завтра. Мне тут обещали завезти пару подержанных. Может, дам одну.

— Мне нормальная машина нужна, — раздраженно сказал Арт. — А не старая рухлядь.

— Сходи к Люку, — предложил Нэт.

— Да пошел ты! — ругнулся Арт и вышел.

Придя домой, он улегся с газетой в гостиной. Рейчел не было, наверное, она ушла в магазин. Неприятно было держать в руках шершавую бумагу газеты. У него по коже побежали мурашки. Какой я чувствительный, подумал он. Он терпеть не мог держать что-нибудь в руках. Бросив газету на пол, он вышел из дома, а потом через калитку на тротуар. Дойдя до угла, он постоял там, глядя на людей и машины.

Когда он вернулся, Рейчел была уже на кухне. Достав из коричневого бумажного пакета мыло, помидоры и коробку яиц, она спросила:

— Где ты был?

— Нигде, — сказал он.

— К ней ходил?

— Н — нет, — соврал он. — К кому — к ней? К Пэт, что ли?

— Она, наверно, на работе — на радиостанции, — сказала Рейчел. — Если тебе хочется её увидеть.

— Я знаю.

— Какая она? — спросила Рейчел. В ней не было никакой враждебности. Она говорила спокойно, но, как ему показалось, с необычной тщательностью подбирая слова. — Мне просто любопытно. Она носит почти тот же размер, что и я. Наверное, двенадцатый. Ты видел её голой?

— Не помню, — уклончиво сказал он.

— Как не помнишь? — уставилась на него она.

— Д — д — давай не будем, — отрезал он. — Конечно, видел. И не только видел.

Рейчел вышла в другую комнату и надела пальто.

— Ты куда? — спросил он.

— На улицу. Прогуляться.

— Когда вернешься?

— Видно будет, — сказала она и исчезла за дверью.

Злясь и мучаясь от стыда, он принялся убирать продукты и вдруг подумал, что она ведь может и не вернуться. Она сделает что угодно, если решит, что так надо. Он испугался за неё и за их совместную жизнь. А как же ужин? Придет ли она?

К пяти часам он понял, что не дождется её. Её не было уже час. Он открыл банку супа и приготовил еду — суп, сэндвич и чашку кофе. Сидя в одиночестве за кухонным столом, Арт услышал шаги перед домом. Положив ложку на стол, он поспешил в гостиную.

По ступенькам спускался Джим Брискин.

— Здравствуй, — сказал он, когда Арт открыл дверь. — Где твоя жена?

— Вышла, — ответил Арт. — Скоро вернется.

— Решил заглянуть, узнать, как она. — Он оглядел комнату. — Когда ты вернулся?

— Не очень поздно, — уклончиво сказал Арт.

И тут он вспомнил, что переспал с женщиной Джима Брискина. И почувствовал гордость, какое-то торжество.

— Вы с ней были женаты? — спросил он. — Она что н — н — надо.

— Послушай, парень, — сказал Джим, — никогда не говори так о женщине. Это должно остаться между вами.

— Она сама виновата, — вспыхнул он. — Не надо на меня кричать. Она хотела сходить в винный магазин, а там уже ей з — з — захотелось прокатиться.

— Боже… Ну да ладно. — Джим бросил взгляд на кухню. — Ты не знаешь, когда Рейчел вернется? Как она вообще? Разозлилась? Расстроилась?

— Нормально у неё все, — проговорил Арт.

— Что собираешься делать? — спросил Джим. — Ну, это неважно. Когда Рейчел придет, скажи, что я заходил. Если она не даст о себе знать, я снова приеду.

— А вас, видать, задело, — сказал Арт. — Скажете, нет?

— Не так уж задело, — ответил Джим. — Просто боюсь, как бы что-нибудь похуже не случилось.

Теперь Арт почувствовал смущение.

— Она сама захотела туда поехать, — сказал он.

— Куда? К ней домой? Знаю. — Джим кивнул. — Я уже видел её, она мне все рассказала. Сегодня утром, наверно, умирала от похмелья.

— Я был у неё примерно в четыре, — сообщил Арт. — Вроде ничего была. По крайней мере, по ней не скажешь, что ей плохо.

— Ты заходил на радиостанцию?

Джим открыл дверь и двинулся вверх по ступенькам.

— Она потрясно выглядит, — сказал Арт.

— Это правда. — Джим остановился. — И это лишь одно из её достоинств. Какие у тебя планы? Бросишь жену с ребёнком и уйдешь к Пэт?

— Не знаю, — пробормотал Арт. — Я должен позвонить ей. Она сама мне сказала.

— Вчера вечером она напилась в стельку, — сказал Джим.

— Знаю.

— Хочу тебе кое-что сказать. Не ради тебя — ради себя. Я был женат на ней три года. И все ещё люблю её. Для тебя это просто красивая женщина, и вчера вечером она подпустила тебя к себе. Сомневаюсь, что это в ближайшее время повторится. С тобой, со мной или с кем-то ещё. Это был единственный шанс из миллиона. Ты оказался под рукой — тебе повезло.

На лице юноши застыло страдание. Джим вернулся в комнату и закрыл за собой дверь. Он собирался поговорить с Рейчел. Но вот он здесь и говорит Арту:

— Не искушай судьбу. Считай, что тебе выпало провести счастливую ночь, и успокойся. Я сегодня бродил по парку и вспоминал, как в твоем возрасте готов был отдать что угодно — лишь бы мне довелось испытать то, что случилось с тобой. Но если ты рассчитываешь на продолжение — только зря себя мучаешь. Поверь мне — я не шучу. Она может причинить тебе много страданий.

— Угу, — буркнул Арт все с тем же выражением лица.

Это была страшная мука — страшнее любой боли.

— Радуйся тому, что получил, — сказал Джим.

— Ну к — к — конечно, — яростно выпалил Арт.

— Подожди, вот ещё полюбишь её. — В нем самом вскипала боль. — Думаешь, тебе сейчас плохо — посмотрим, что будет, когда ты узнаешь её и поживешь с ней. Что ты о ней знаешь? Только как она одевается да как выглядит-то, что успел увидеть, когда она пришла сюда.

— Я и раньше её видел, — возразил Арт.

— А я про неё все знаю, — сказал Джим. — И сделаю для неё все, что угодно. Прошу тебя, отстань от неё. Когда она в следующий раз напьется и захочет лечь с кем-нибудь в постель, разворачивайся и шагом марш к жене. Протрезвеет и забудет. Ещё кое-что тебе скажу. Если ты попытаешься уговорить её — убедишься, как я прав. Никому никогда не удавалось уговорить её что-нибудь сделать — тем более это. Ты попросту выбьешься из сил и в конце концов почувствуешь себя распоследним дураком. Тебе ещё не встречалась женщина, способная так лишить тебя ума. Уноси ноги, пока помнишь о ней только хорошее. — Он снова открыл дверь. Он не ожидал от себя, что будет говорить такое. — И когда тебе в следующий раз покажется, что ты одержал вот такую победу, сотри с лица эту идиотскую ухмылочку.

Хлопнув дверью, он поднялся по ступенькам и пошел по дорожке к тротуару. Потом сел в машину, задним ходом вырулил на Филлмор-стрит и уехал.

Он увидел её в нескольких кварталах от дома. Она медленно брела по тротуару с пакетом в руке. Вот зашла в магазин дешевой одежды поглядеть на вещи. Какой у неё печальный вид, подумал он. Горестный. Он просигналил, что останавливается, припарковался вторым рядом и стал смотреть на неё. Когда она перешла к другому магазину, он медленно поехал за ней.

По сравнению с Пэт, одета она была не очень хорошо. На ней было пальто — коричневое, какого-то неопределенного оттенка. Оно бесформенно болталось на ней — простое пальто с провисшими карманами. Стрижка у неё была никакая. Косметикой она не пользовалась — он никогда не видел её накрашенной. Она брела с потухшим взором. Из-за округлости живота фигура начинала казаться некрасивой, её контуры теряли свою четкость. В известных обстоятельствах её, пожалуй, можно было бы назвать дурнушкой. Но она ею не была. Лицо у неё было суровое, сосредоточенное. Даже сейчас она была подтянута, крепко держала себя в руках. Она не раскисла. В ней чувствовалась сила, которой он не мог не восхищаться. Может быть, она сейчас идет и обдумывает то, что произошло. Она не будет ничего предпринимать, пока не найдет единственно правильного решения.

Его она до сих пор не заметила.

Держа пакет обеими руками, она неспешным шагом шла по тротуару, заглядываясь на каждый магазин, каждую мелочь на своем пути. Её внимание беспорядочно скользило с одного на другое. Тот, кто её не знал, мог бы сказать, что сейчас её можно увести куда угодно — у неё не было никакого маршрута. Но он знал: она сама по себе, сейчас она решает, как ей быть. Она все так же тверда, непреклонна, её не сломить.

У продуктового магазина она исчезла из виду. Из машины сзади раздался гудок, и Джим вынужден был отъехать от тротуара. На углу он развернулся и проехал обратно, пытаясь найти её. Но её нигде не было видно.

Впереди оказалось свободное место для парковки, он немедленно занял его и быстро пошел пешком к продуктовому магазину. Это была маленькая лавка, торговавшая только овощами и фруктами. Рейчел там не было. Две женщины средних лет разглядывали картошку. В глубине, сложив руки, сидел на табуретке владелец.

Джим двинулся дальше, заглянул в обувной магазин, в кафе, аптеку, химчистку. Её нигде не было, на улице — тоже.

Он чертыхнулся.

Белое предвечернее солнце слепило глаза, у Джима даже заболела голова. В аптеке был буфет, он зашел и сел, обхватив голову руками. Подошла официантка, и он заказал кофе.

Что ж, значит, ушла домой, подумал он. Можно опять заехать.

Поставив локти на стойку, он принялся за кофе. Тот оказался слабым, горячим, безвкусным. После перебранки с Артом он не находил в себе сил придумать какой-нибудь план действий. Зря он опустился до этого спора. Какой в нем был смысл? Ничего это не даст. Чего он ждал? На что надеялся?

Заплатив за кофе, он вышел из аптеки. Сейчас он был не в состоянии снова ехать к Эмманьюэлам. Потом, решил он.

И увидел Рейчел на другой стороне улицы, у журнального стеллажа. Она рассматривала обложки книжек карманного формата.

Он перешел улицу.

— Рейчел! — позвал он.

Она повернула голову.

— А, это вы, — сказала она.

Он взял у неё пакет.

— Позволь, я понесу.

— Вы нашли их ночью? — Она пошла рядом с ним. — Арт пришел домой. Он не говорил, что видел вас.

— Я был там, — сказал он, — но Арта уже не было.

Она кивнула.

— Тебе это интересно? — спросил он. — Ты хочешь про это слышать? Или надоело уже?

— Надоело. Знаете, я терпеть не могу объясняться. И слушать чужие объяснения терпеть не могу.

— Понимаю.

— Давайте молча пойдем, — предложила она.

И они пошли дальше — ещё через одну улицу, через очередной квартал магазинчиков и баров. Взгляд Рейчел приковала к себе витрина с телевизорами, она не могла от неё оторваться.

— Вам никогда не хотелось на телевидение уйти? — спросила она. — Бросить радио?

— Нет, — ответил он.

— Я тут как-то вечером Стива Аллена смотрела. У вас бы хорошо получилось такую программу вести… Где можно говорить, что хочешь.

— Он не говорит, что хочет, — сказал Джим.

Она оставила эту тему.

— Можно я объясню одну вещь про Пэт? — спросил он.

— К чему? — спросила она. И тут же перешла на примирительный тон. По-видимому, она была просто неспособна мелочно злобствовать. — Хотите, говорите. Но…

— Я только вот что хочу сказать. Думаю, что это с ней вряд ли повторится. Она была пьяна, со мной у неё все запутано, а тут Арт подвернулся…

— Да мне это, в общем, все равно, — сказала Рейчел. — Какая мне разница, почему она это сделала, повторится это или нет? Я вот хожу и думаю, как мне поступить. С ней, то есть. На Арта мне наплевать.

— И что, придумала? — спросил он. — Дело в том, что у меня вот ты в мыслях, а ещё больше — она, и если ты что-нибудь задумала, то лучше бы тебе бросить это и забыть.

— Как далеко они зашли?

— Ты же не маленький ребёнок, — сказал он. — Ну вы даете — что ты, что твой Арт!

— Мне просто хотелось узнать.

— А как ты сама, чёрт возьми, думаешь, как далеко они зашли? Хорошо, давай говорить на таком языке. Как ты думаешь, как далеко могла зайти пьяная женщина, у которой все в жизни наперекосяк, с симпатичным восемнадцатилетним парнишкой после того, как они приехали на Твин-Пикс в двенадцать часов ночи? Ты что, сама не можешь сказать, переспал твой собственный муж с другой или нет?

Как ни странно, она сохраняла спокойствие.

— Я не знаю, как это называть, — сказала она. — Когда мы учились в школе, у нас было много разных словечек. Но это плохие слова. Трудно, когда слов не знаешь.

— Ну так выучи их, — бросил он.

— Вы злитесь на меня, потому что я не могу говорить с вами об этом так, как вам хочется.

Она сказала это, вздернув подбородок и устремив на него свои огромные глаза. На него обрушилась вся тяжесть её презрения.

— Вы говорили, что хотели помочь нам? — продолжила она. — Что мы знаем? Нас никто не научил ничему путному. Убивать я её не собираюсь — голову там отрезать или ещё что. Мне просто хотелось бы дружить с людьми, которые так с другими не поступают.

— Она была пьяна, — сказал он.

— Ну и что? Я хочу спросить её, что у неё там сейчас в душе происходит. Хочу пойти и посмотреть, чувствует она хоть себя виноватой или нет.

— Чувствует.

— Правда?

— Она звонила мне ночью, — сказал он. — Плакала, рыдала. Она понимает, что натворила.

Они почти дошли до дома. Перед ними был забор и калитка. Рейчел остановилась.

— А что, если я не вернусь домой? — сказала она.

— Это было бы ошибкой.

— Я не вернусь домой.

— И что дальше? — спросил он. — Пойдешь к родителям, у них пока поживешь? Разведешься? Никогда не простишь его?

— Я такое в кино видела, — сказала Рейчел.

— Ну, это кино — сама знаешь.

— Ладно, — сказала она. — Вернусь. — Она взяла у него пакет. — Вы зайдете со мной?

— Конечно, — сказал он.

Они прошли по дорожке и спустились по ступенькам к двери подвального этажа. Арта не было, на столе лежала записка от него. Не выпуская из руте пакета, Рейчел прочла её.

— Он ушел, — сказала она. — Пишет, что его позвал Гриммельман, и они у него на чердаке. Вы, наверное, не знаете, кто такой Гриммельман.

— Ты ему веришь? Думаешь, это правда?

Она бросила пакет на диван.

— Нет. Пойду, ужин приготовлю. Оставайтесь, если хотите.

Она ушла на кухню, и он услышал, как течет в раковину вода, как гремят кастрюли.

— Тебе помочь? — предложил он.

Она вышла с выражением отчаяния на лице.

— Я мясо забыла купить.

— Сейчас схожу.

Он подвел её к стулу, усадил и сказал:

— Я быстро.

Мясной магазин, находившийся неподалеку, уже закрывался, других покупателей не было. Он купил стейк «Нью-Йорк», едва дождался, пока мясник завернет его, и вернулся к Рейчел.

— Пойдет? — спросил он, разворачивая перед ней стейк.

Она осторожно взяла его.

— Первый раз вижу, чтобы так отрезали. Это же не филей?

— Нет, — ответил он. — Хотел тебе немного настроение поднять. Тебе надо больше есть.

Войдя со стейком на кухню, она взялась за сковородку.

— Пожарить?

— Лучше в духовке, — предложил он. — Для сковородки мясо слишком нежное.

— Вы поужинаете со мной? — спросила она.

— С удовольствием.

— А потом останетесь? Когда поужинаем?

— Он к тому времени вернется, — сказал Джим.

— А если нет? Подождете, пока он придет?

— Не знаю. Это неудобно.

— Я с родителями жила, — сказала Рейчел, — пока мы с Артом в Санта — Розу не сбежали. Вчера ночью, когда вы ушли, мне очень плохо было. Не могу я одна.

— Мне показалась, что ты очень независимая.

— Можно было бы в кино вместе сходить.

— Нет, — сказал он. — Я не могу пойти с тобой в кино, Рейчел. Давай поужинаем вместе, а потом я уйду.

— Что мне делать?

— Я годами с этим живу. Когда мы с Пэт разойтись, я думал, с ума сойду. Пару недель вообще жил, как в тумане. Это нужно просто пережить. Да, может, и обойдется — думаю, он придет. Но если не вернется, тебе нужно будет перетерпеть это самой. Согласна? Кому другому я вряд ли бы так прямо сказал это.

— Как подумаю, что он там… — сказала она.

— Знаю. Но вот она уже целый год встречается с Бобом Посином, и я каждую ночь ложусь спать с мыслью об этом.

— Так вот чем все заканчивается?

— Не всегда.

Она зажгла горелки и поставила стейк в печь.

— Рейчел, если я поеду и застукаю его у неё, это ничего не решит, — сказал он. — Ты сама видела вчера ночью. Ты первой это поняла.

— Я хочу пойти в кино. Если вы со мной не пойдете, я одна пойду. Или сначала зайду в «Старую перечницу», найду знакомого парня — или даже незнакомого — и попрошу сходить со мной. — Она стояла к Джиму спиной. — Так что, пожалуйста, сходите со мной.

— Что, правда, пойдешь одна? — Он и так знал — пойдет.

— Давайте посмотрим тот фильм про кита. У нас в копилке куча мелочи набралась. Как он называется?

— «Моби Дик».

— Это по книжке. Я читала, мы её по литературе проходили. Мы много старых книг читали. Говорят, хороший фильм, да?

— Да, — сказал он.

— А потом можно было бы ещё куда-нибудь сходить.

Она поставила воду для овощей.

— Я хочу, чтобы вы остались со мной, — сказала она. — В январе у меня родится малыш, и мне нужна какая-то опора. Это вы её сюда привели, так что вы тут не посторонний, сами понимаете. Я столько об этом думала, и я не шучу. Если он уйдет, позаботиться обо мне должны вы. Понимаете, о чем я? Но неважно, вы должны. Я очень вас уважаю. А что тут такого? Ничего другого мне не остается. Что бы вы сделали на моем месте?

— Не знаю.

— По-моему, очень дельно будет. Вы же сказали, что хотите помочь мне, когда первый раз к нам пришли.

— Я говорил о вас обоих.

— Хорошо. — Она говорила взвешенно, размеренно. — Арту вы помогли. Теперь можете мне помочь. Вы дали ему то, что он хотел. Теперь позаботьтесь о том, чтобы меня обеспечить, чтоб было жилье, работа. Что, неправильно говорю?

— Да нет, только жестоко.

— Вы сами в это влезли.

Он невольно восхищался ей. В самообладании ей было не отказать. Она нашла лучшее из возможных решений. Она не сдалась, не впала в жалость к себе или слезливость. Пришла к решению сама, без подсказок.

— Я подумаю, — сказал он.

Она продолжала готовить ужин.

Глава 14

Парадная дверь оказалась запертой. Он знал — в больших многоквартирных домах всегда так делают. Но ещё он знал, что должен быть черный ход, через который женщины выносят развешивать белье. Обойдя дом с тыла, он увидел веревки и встроенные гаражи. Хлипкая деревянная лестница вела к двери, которая, как он и ожидал, была не заперта — какая-то домохозяйка подперла её свернутым в трубку журналом «Лайф».

Он проник в здание, дошел по покрытым дорожками коридорам до двери Пэт и без колебаний постучался.

— Кто там? — отозвалась она из глубины квартиры. — Одну минуту.

— Это Арт, — сказал он.

Дверь распахнулась.

— Что такое? — спросила она.

На ней был плотный вельветовый халат — она только что вышла из ванной. Волосы её были убраны в тюрбан, лицо раскраснелось. Затянув пояс халата, она сказала:

— Я тебя не ждала. Думала, ты позвонишь.

Пока она колебалась, впустить его или нет, он вошел сам.

— Я звонил, — сказал он. — Ты не отвечала.

— Как там Рейчел?

Ей стало страшно, и она попятилась от него.

— Ушла куда-то, — ответил он.

— Мне нужно под душ. Я не закончила, извини.

И она поспешила в ванную.

Слушая шум воды, он пытался понять, была ли она дома, когда он звонил по телефону. Было без четверти шесть.

— До которого часа ты работаешь? — крикнул он.

— До половины шестого.

Значит, скорее всего, её ещё не было, решил он.

— Ты ужинала? — спросил он, стоя у двери ванной.

— Нет, я не хочу есть. Мне сегодня нехорошо. Хочу пораньше лечь спать.

В ожидании он стал бродить по квартире. Вчера ночью он её совсем не рассмотрел — они сразу легли, и Патриция даже не включала свет в гостиной. Его заинтересовали гравюры на стенах. И мобиль в углу. Он потрогал его, посмотрел, из чего сделано и как. Понял, что это ручная работа. Из разрезанных кофейных жестянок и яичной скорлупы, со вкусом раскрашено и покрыто лаком — без сомнения, собственноручно ею. Мебель была низкая, светлая — такая ему нравилась. Он испытал на удобство изящные стулья. Арт чувствовал себя не в своей тарелке, но не терял уверенности в себе. В этой квартире он одержал победу — ему нечего и некого тут бояться. Он был возбужден и даже взвинчен, но страха в нем не было.

Когда она вышла из ванной, он предложил:

— Давай поужинаем в Чайнатауне.

Там были дешевые рестораны и вкусная еда.

— Ты бы чаю попила.

Он был уверен, что она захочет есть.

— У меня голова болит, — сказала Патриция. — Пожалуйста, Арт, давай не сегодня. Хорошо? Я хочу просто лечь спать.

Она ушла в спальню и прикрыла дверь. Он услышал, как шуршит ткань. Там, в темноте — шторы были опущены — она одевалась.

— Я хочу сходить с тобой куда-нибудь, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Пожалел бы меня. Я весь день работала.

— Тебе понравится, — сказал он. — С — с — слушай, а давай я тебя с ребятами познакомлю.

Он подумал про чердак.

Пэт вышла в трико и свитере. Голова так и оставалась в тюрбане. Вид у неё был сердитый, раздосадованный.

— Арт, оставь меня сегодня в покое. Прошу тебя. Будь другом.

Он обнял её за талию. Это было совсем нетрудно — она была такая маленькая и легкая. Поцеловав её в сжатые непослушные губы, он сказал:

— Ну, давай. Пошли.

— Я не хочу никуда идти.

— Хочешь дома посидеть? — спросил он, не выпуская её.

В её глазах мелькнул ужас. Она бросила на него взгляд, тело её оцепенело. Если он сейчас отпустит её, она разговорами и разными ухищрениями сможет заставить его отстать и, в конце концов, выкурит из квартиры. Она уже почти готова была улизнуть. Но пока он держал её, ей было страшно. Он был слишком близко, и она не могла ничего предпринять.

— Если ты собрался сводить меня куда-нибудь, — процедила Пэт, — тебе нужно одеться как следует.

— Я нормально одет, — сказал он.

— Выглядишь, как деревенский щеголь.

— Беда со мной просто, — стерпел он.

— Завтра вечером схожу с тобой куда-нибудь. Обещаю.

— Нет, — возразил он. — Завтра мне, может, не удастся вырваться.

Продолжая обнимать её одной рукой, он протянул другую, чтобы опустить шторы в гостиной.

— Хочешь потанцевать? — предложил он и, включив приемник, нашел танцевальную музыку.

Все ещё сопротивляясь, она сказала:

— Я не умею танцевать. Терпеть не могу танцы. Тебе самому не захочется танцевать со мной.

И тут она неожиданно высвободилась. Но прежде чем успела сделать хоть шаг, он схватил её. Она стала изо всех сил вырываться, но, в конце концов, сдалась.

— Мне… некого винить, — прошептала она, — кроме самой себя.

Он подождал у двери в коридор, пока она возьмет пальто и сумочку.

Поужинав, они продолжали сидеть в задернутой занавесками кабинке. Официант-китаец убрал со стола посуду и принёс свежий расписной чайник. Из-за занавесок слышно было, как беседуют и звякают посудой посетители и снуют официанты. Арт с удовольствием вслушивался в звуки.

Здесь, за столом, напротив него, Патриция казалась чуть более покладистой. Она задумчиво прикурила от своей зажигалки и сказала:

— Люблю Чайнатаун. Но не надо было меня сюда приводить.

— Почему? — спросил он.

— Арт, не надо со мной вообще никуда ходить. — Она улыбнулась. — Ты ведь в меня втрескался? Но я старая. На днях мы поженимся с Бобом.

— Я думал, ты с Джимом Брискином встречалась, — сказал он, не понимая.

— Я его бывшая жена, — объяснила она.

— Но ты же с ним ходила.

— Вы, ребята, живете в каком-то своем мире. Свидания, ухаживания… Ты считаешь, что у нас с тобой сейчас свидание? Ведешь меня поужинать, открываешь мне дверь. Когда ты проводишь меня домой, ты пожелаешь мне спокойной ночи? Или мы уже прошли эту стадию? Немного неуместно, мне кажется…

— По-моему, ты такая шикарная, — признался он, — понимаешь? Ну, то, как ты одеваешься, как выглядишь.

— Да, я знаю, Арт, — сказала она и, помолчав, продолжила: — Вы ребята какие-то… Как бы это сказать? От жизни отставшие. Держитесь так… церемонничаете, высокопарничаете. Старомодные какие-то. А ещё говорят, что вы как звери дикие. Это неправда. Вы стараетесь соблюдать манеры. Ты понимаешь? Мне так, пожалуй, нравится. Вчера ночью все было для меня таким свежим благодаря твоей обходительности. Ты должен был сказать это, сделать то. Не пропустить ни одного шага. Так долго, чуть с ума меня не свел. Но оно того стоило. Это много значит. С чистого листа. Как будто ни у тебя, ни у меня никогда раньше этого не было…

Она стряхнула пепел сигареты о край пустой чашки.

— Если бы ты была девчонкой, ну, в школе, то считалась бы самой красивой, — сказал он. — У тебя такие волосы — ух.

На самом деле он хотел сказать, что она прекрасно сложена. Он считал, что у неё изумительное тело, но произнести это вслух не смел.

— Наверное, это меня и зацепило, — сказала она. — Ты обращал внимание на всякие мелочи. Ты замечаешь во мне не что-то одно, а много разного. Но и поучиться тебе есть ещё чему. Во-первых, — она подняла на него взгляд, — никогда не говори женщине, что у неё что-то большое — руки, ноги или грудь. И ради бога, помни, если ты будешь торопиться, то можешь сделать женщине больно. Особенно, — она подняла бровь, — маленькой женщине. Я хочу сказать, что в этот момент нужно действовать медленно. Пусть она сама решает. Иногда ей бывает трудно сразу взять и расслабиться, она остается зажатой.

Рассматривая собственные руки, он сказал:

— Вот и с Рейчел так было в начале. Целая неделя понадобилась. Много-много раз.

— Если бы я была мужчиной, меня от неё было бы не оттащить, — сказала Пэт. — Что ты нашел во мне? Я не могу дать тебе ничего такого, чего не могла бы дать она. Ты, похоже, не видишь её по-настоящему. Я просто не понимаю. Может быть, это оттого, что она у тебя есть — и ты принимаешь это как должное. Я хотела бы подарить ей кое-что из одежды. Думаю, ей подошло бы. Ей нужна одежда, но вы сейчас не можете себе этого позволить. При вашем заработке.

Он кивнул.

— Тебе здесь ничего не светит. Выброси меня из головы. Я этого не заслуживаю. В любом случае, это больше не повторится.

— Джим Брискин то же самое говорит, — проворчал он, не принимая её слов.

— Что он говорит?

— Что все случилось из-за того, что ты пьяная была.

— Он прав, — сказала она. — Когда ты с ним виделся?

— Он сегодня заезжал.

— И что?

— Хотел с Рейчел поговорить, — сказал Арт.

— Ну да. Этого следовало ожидать. Арт, он очень ответственный. Он переживает и за тебя с ней, и за меня.

— Сказал, чтоб я не бегал за тобой. Что я потом буду очень страдать.

— Это правда, Арт, так и будет.

— Он просто ревнует.

— Нет, — возразила она, — он знает, что говорит. Он меня знает. В чем-то он как ребёнок… Есть в нем такая жилка безрассудства. Его может что-нибудь взволновать, он идет на непродуманные поступки, увлекается, особенно если думает, что это его долг. Но он правильно оценивает происходящее. Не думаю, что тут только ревность…

Она потушила сигарету.

Вставая, Арт предложил:

— Пойдем, я хочу познакомить тебя с одним парнем. У него в логове куча карт, планов всяких. У нас Организация. А ещё у нас есть «Хорьх», нацистская машина.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой туда пошла? — сидя и пристально глядя на него, спросила она.

— Н — н — ну да.

— Ладно, Арт. Раз ты так хочешь.

Она поднялась. Он неуклюже придержал стул.

— И чем же занимается ваша Организация?

— Ну, она, в общем, революционная, — сказал он, вынимая деньги, чтобы расплатиться.

— Правда? — Она снова погрузилась в раздумья. — А я в детстве была социалисткой, последовательницей Бернарда Шоу. Ты читал «Человека и сверхчеловека»? Что-нибудь Шоу читал?

— Нет, — признался он, отдергивая занавеску и выходя из кабинета.

Она медленно направилась к выходу, накинув на плечи пальто. Трое мужчин за одним из столиков внимательно разглядывали её, один отпустил какое-то замечание и присвистнул.

Суетясь от неловкости, Арт заплатил по счету у кассы и двинулся к выходу. Пэт вышла за ним, и бровью не поведя — мужчин она как будто и не заметила.

«В отличие от меня», — подумал Арт.

Дорожка, шедшая к лестнице, была забросана мусором. Раскидывая бутылки и макулатуру ногами, он сказал:

— Ну, тут и разруха. Пройдешь?

Солнце уже зашло, темнело.

Она не ответила, и он решил, что пройдет. И стал подниматься по лестнице к металлической двери. Последовав за ним, она остановилась, нагнулась, чтобы поправить туфлю, и снова двинулась наверх.

— Он наверху живет, — сказал Арт.

Дверь приоткрылась.

— Кто там? — спросил Гриммельман своим резким голосом.

— Это я, — сказал Арт. — Слушай, я тут не один.

В глаза ему ударил слепящий свет — Гриммельман зажег карбидную лампу и держал теперь её на весу над лестницей.

— Эмманьюэл? Поднимайся. Кто тебя сопровождает?

— Открывай давай, — проворчал Арт.

Гриммельман неохотно впустил его.

— Это Рейчел? На каком основании ты её привел? Тебе ведь сообщалось…

— Это не она.

Дверь открылась, и Пэт вошла на чердак. Сложив руки на груди, она подошла к Гриммельману и спросила:

— Это вы революционер, с которым дружит Арт?

— Вы вошли на секретную территорию, — объявил Гриммельман.

Она скривила губы и, не говоря ни слова, проследовала мимо Гриммельмана к картам, висевшим на стене. Все так же не издавая ни звука, прошлась по чердаку, рассматривая газеты, книги, бумаги и груды разных материалов на столах.

Трясясь от неудовольствия, Гриммельман рявкнул:

— Вы не имеете права трогать эти документы, — и, обращаясь к Арту, спросил: — Кто она? Разрешение есть?

— Это ведь газета СРП?^[322] — Пэт взяла лист, испещренный крупными черными заголовками. — Во время войны я знала одного парня из СРП.

— Занимаетесь политикой? — поинтересовался Гриммельман.

Бросив газету, она подошла к нему.

— Нет. А что, нужно?

Она очистила один из стульев от книг и газет и села.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? — спросила она. — Послевоенных французских студентов. Они жили в Париже на хлебе и маргарине. Ребята, участвовавшие в Сопротивлении, когда им ещё не было двадцати.

— Вы были во Франции? — спросил Гриммельман.

— Несколько месяцев в сорок восьмом году. На стажировке.

— Ну и как?

— Они были очень бедны. Зачем это все у вас? Вы входите в организованную группу?

— Он с — с — собирается свергнуть нынешний режим, — сказал Арт.

— Понятно.

— Это не подлежит обсуждению, — заявил Гриммельман. — Если вы были связаны с СРП, то у вас, вероятно, есть контакты с враждебными нам элементами.

Он занялся бумагами и, казалось, забыл о её существовании. Она была ему явно не по душе. Он не собирался с ней разговаривать.

— Посмотри. — Арт показал Пэт винтовку М-1, которая, как всегда, была смазана и до блеска начищена.

— Вижу, — ответила Пэт, не прикоснувшись к оружию.

— Не нужно ей это показывать, — проворчал Гриммельман.

— Вот ведь ёлки-палки, — возмутившись, воскликнул Арт. — Что ты на н — н — неё окрысился? Она не подведет, говорю тебе. Я её знаю.

Он сунул ей винтовку — ему хотелось, чтобы она её подержала. Но Пэт не взяла её. Расстроенный, он поставил винтовку обратно на стойку у стены. Пэт подняла с одного из рабочих столов книгу, раскрыла — и отложила в сторону.

Гриммельман, повернувшись к ним спиной, перебирал бумаги. Потом подошел с документами к карте в углу и стал что-то на неё переписывать. В комнате слышалось только его посапывание да скрип карандаша.

— Пойдем, — сказал Арт.

Пэт продолжала сидеть, и он подумал было, что она не хочет уходить. Но тут она, как бы опомнившись, поднялась и пошла к двери.

— Который час? — спросила она у Арта, ступив на лестницу.

Она не попрощалась с Гриммельманом, как и он с ней. Сгорбив плечи, отворотив от них нос, он погрузился у карты в свои бумаги. Сопел, поднимал голову, чтобы потереть щеку тыльной стороной руки. Увидев, что они уходят, он тихо и радостно гоготнул. Когда Арт закрыл дверь, Гриммельман немедленно подбежал и запер её.

Пэт уже успела спуститься на дорожку и осторожно пошла к улице.

— Чудно у него там, конечно, — оправдывался Арт.

— Он, видимо, серьезно к этому относится. Сколько ему лет? Он ведь старше, чем остальные твои друзья.

— Не знаю, — признался он.

Ему хотелось поскорее забыть всю эту историю.

— Там такой спертый воздух. Как будто едой пахнет. Он и ест там, и спит?

— Н — н — ну да, — пробормотал Арт.

— А чем на жизнь зарабатывает?

— По-моему, на консервном заводе пашет. Осенью.

— Как это тебя угораздило познакомиться с таким экземпляром?

Она уже стояла на тротуаре у машины.

— Он в «Старую перечницу» захаживал, — объяснил Арт.

— Ненормальный какой-то. Видимо, кучу денег на эти книги потратил.

Перед тем как сесть в машину, она спросила:

— Сядешь за руль? Хочешь меня куда-нибудь прокатить?

Он занял водительское место и предложил:

— Хочешь «Х — х — хорьх» посмотреть?

— Как тебе угодно.

— Очень редкая штука, — сказал он. — Ты такого ещё не видела.

Когда они ехали по темной улице, Арт бросил:

— Может, т — т — тебе это неинтересно.

— Как тебе угодно, — повторила она.

Произнесла она это безразличным тоном — видимо, ей было все равно. Как будто она была где-то далеко от него.

По сторонам проплывали мимо промышленные сооружения, склады. Уличные фонари были здесь редки. На одном перекрестке он увидел стоявший автобус, в котором сидел и читал журнал одинокий водитель.

«Не стоит», — решил он, повернул направо и поехал обратно в центр города.

Когда они пересекли Коламбус-авеню, Пэт спросила:

— Мы куда-то в определенное место едем?

— Нет, — сказал он.

— Тогда давай остановимся вон там.

Впереди гасла и снова вспыхивала сине-зеленая неоновая вывеска ночного заведения. Рядом стояли машины, такси. От двери клуба до края тротуара протянулся навес. У входа стояли несколько мужчин в смокингах. К ним присоединилась женщина в вечернем платье и мехах.

— Там? — спросил Арт.

— Я хочу выпить.

— Мне туда нельзя.

— Тогда давай в другое место заедем, — сказала Пэт. — Где-нибудь в Норт-Биче.^[323]

— Нет.

— В Норт-Биче никому дела нет до того, как кто одевается.

— Мне нельзя, потому что я несовершеннолетний.

— Может, какой-нибудь документ показать бы мог?

В качестве удостоверения личности он мог предъявить только чужой билет ВВС. Слишком рискованно. Если бы его попросили показать водительские права или карточку социального обеспечения, выкрутиться бы не удалось.

— Давай просто домой поедем, — предложил он. — К тебе.

— Значит, светская жизнь на сегодня закончена?

Он не повернул головы, но знал, что она улыбается.

— Не очень увлекательный получился вечер, — сказала она и потянулась. — В любом случае мне не следует ходить развлекаться вечерами по будням. Завтра в семь вставать.

— Хочешь, просто покатаемся? — предложил он.

— Нет. Мне бы домой поскорее.

И все улыбается, подумал он. Получает удовольствие, забавно ей.

— А какого Рейчел мнения о твоем приятеле-революционере?

— Не очень высокого.

— Вряд ли этого — как там его зовут? — вряд ли его интересуют девушки.

— Не интересуют, — подтвердил Арт.

— А к тебе он не пробовал подкатывать?

— Нет.

— Таких в Сан-Франциско полно. Джим когда-то встречался с девушкой, у которой муж был голубой. У него был с ней роман. Во всяком случае, он так рассказывал. Это давно было.

Арт крякнул.

Помолчав, Пэт сказала:

— В сексе есть что-то загадочное. Иногда я думаю, что это не инстинкт… Это то, к чему привыкаешь. Или думаешь, что должен желать. Или то, чего у тебя никогда не было, и ты пытаешься представить себе, как все будет. В нем всегда есть что-то запрещенное. То, что скрывают… отвергают. То, чего как бы не положено иметь. Взять рекламу — она говорит намеками, никогда не называет вещи своими именами. Интерес нагнетается издалека, уклончивыми словами. Так же и в популярных песнях. В мои юные годы мы все ещё слушали Гленна Миллера. Помню, во время войны… Мы, бывало, брали пластинки Бенни Гудмена и Гленна Миллера и слушали их вшестером или всемером, лежа на полу. Фрэнка Синатру. — Она засмеялась. — Помню, как Фрэнки был в «Хит-параде». Он и Би Уэйн. «Мои шпоры звякают, бряцают», — напела она. — Это было… Когда же это было? Кажется, в сорок третьем.

Он молчал.

— Мы тогда с русскими дружили, — продолжала она. — Когда они остановили немцев под Сталинградом.

Опустив окно, она оперлась на него рукой. Внутрь ворвался холодный вечерний ветер и смешался с теплым воздухом от обогревателя.

— Когда я росла, — рассказывала она, — мы много разных песен пели. Какая же была первой? «Bei Mir Bist Du Schön». Я тогда в начальной школе училась. И «Ламбет-уок». Мы даже верили в то, что пелось. А сейчас ребята верят?

— Нет, — процедил он.

— Про то, как луна бледна?

— Нет.

— Помню, одна мне казалась особенно красивой. Сейчас её ещё можно где-нибудь услышать? «Я к звездам лестницу построю». Она мне больше всего нравилась. А то, что Джим ставит в «Клубе 17»… Я никак не привыкну к эхо-камере^[324] Митча Миллера.^[325] Какая-то перенасыщенность. И манера исполнения — невозможно мужчину от женщины отличить. Возьми Джонни Рэя, например. И полная мешанина — вестерн и негритянский джамп, сладко-сентиментальное… Все в кучу.

— Бывают и хорошие вещи, — сказал он.

— Ты слушаешь «Клуб 17»? Да, ты, кажется, говорил. До прошлой недели слушал.

— Рейчел нравится.

— Правда ведь это, пожалуй, лучшая дневная музыкальная программа для ребят?

Он кивнул.

— Как насчет танцевальных залов? Туда тоже только после двадцати одного года пускают?

— Нет.

— Вот вспомнила старые мелодии, и танцевать захотелось. Но уже поздно. Может быть, в другой раз. Джима на танцы было не затащить. Стесняется вечно. А у вас в школе были танцы?

— Были, — сказал он.

— Каждую неделю?

— Да.

— По пятницам?

— Да.

— И парни выстраивались по стеночке?

Они уже подъезжали к дому. Он притормозил и собирался припарковаться.

— Что, приехали? — удивилась Пэт. — Жаль.

— Почему?

Она пожала плечами:

— Рано ещё. Хочется зайти куда-нибудь, посидеть. Послушать, может быть, маленький ансамбль какой-нибудь, что-нибудь спокойное. Ритм-энд-блюзовую группу, например. Или фолксингера. Мы с Бобом Поенном собирались на Джун Кристи сходить… Она сейчас в городе. Раньше она со Стэном Кентоном выступала. Мы с Джимом ходим послушать Кентона, когда он приезжает. Вернее, ходили.

Он припарковался и выключил двигатель.

— Ну, — насмешливо произнесла она, — вот и все, наверное.

— Ну ты и переменчивая, — удивился он.

— Неужели?

Она постукивала ногтями по металлу машины, ритмично отбивая барабанную дробь.

— Ты же понимаешь, что я не могу сводить тебя в такое место, — сказал он.

— А жаль.

Открыв дверцу, она ступила на тротуар. Когда он обошел машину, она уже медленным шагом направилась ко входу в дом. Она казалась взволнованной — он только не мог понять отчего.

Из подъехавшей машины просигналили. Пэт обернулась.

Машина остановилась рядом с «Доджем». Окно было опущено, и в него, наклонившись, высунул голову мужчина.

— Где ты была? — крикнул он. — Я сегодня вечером уже два раза заезжал.

Сделав шаг в его сторону, она сказала:

— Ну, я выходила.

— Кто это с тобой? Секунду. — Мужчина поставил машину на ручник и вышел. — Я уже начал беспокоиться. В последний раз, когда мы виделись, ты сказала, что заболела. Я уж подумал, не отравилась ли — может, съела чего.

— Боб, это Арт Эмманьюэл, — сказала она.

Мужчина протянул руку. Все так же обращаясь к Пэт, он сказал:

— Знаешь, где я был весь день? Разговаривал с продавцами пива «Бюргермайстер». Может быть, возьмут по целому часу каждый вечер — с одиннадцати до двенадцати. Это уже кое-что, а?

— Поп или классика будет?

— Что-то среднее. «Бостон-попс»^[326] и Мортон Гулд.^[327] Не слишком серьезное. — Он поднял бровь. — А ты уже небось умоталась?

— Да нет, не особенно.

— Хочешь… — повел он рукой.

Она бросила взгляд на Арта.

Поморщившись, Боб сказал:

— Как насчет того, чтобы поехать в «Скобис»? Там Ральф Саттон^[328] играет. Посидели бы часок.

— Можно, — согласилась она.

— Тогда поехали.

— Ты ведь не можешь с нами? — обратилась она к Арту. — У тебя потребуют предъявить документ.

Всматриваясь в Арта, Боб Посин спросил:

— А я ведь, кажется, видел тебя на станции после обеда? Часа в четыре?

— Арт слушает «Клуб 17», — пояснила Пэт. — Во всяком случае, слушал. До скандала.

— А, понятно, — кивнул Боб. — Ну что, поехали? — и предложил Арту: — Тебя куда-нибудь подвезти?

Арт достал из кармана куртки складной нож, который он прихватил из кучи оружия на чердаке. Пэт увидела сверкнувшее лезвие.

— Боб… — едва слышно, сдавленным голосом произнесла она и подняла руку, как бы ставя преграду. — Поезжай. Я никуда не хочу.

— Как это? — Он открыл и тут же закрыл рот, не находя слов от раздражения. — Что такое, чёрт возьми, между нами произошло?

— Поезжай, поезжай, — сказала она. — Пожалуйста.

И она снова пошла к дому.

— Ничего не понимаю, — сказал он и, покачав головой, сделал шаг с тротуара к машине. — Ты точно не заболела?

— Точно, — сказала она. — Все хорошо. Увидимся завтра на станции. Пожалуйста.

Сжимая рукоятку, Арт двинулся вслед за Посином. Он никогда ещё не носил с собой такого большого ножа, а в действиях Организации это оружие было ни к чему. Не зная, насколько близко нужно подойти для удара (на то, чтобы метнуть нож, его не хватало), он шагнул к Посину, открывавшему дверцу машины, и остановился. Складки спортивной куртки скрывали оружие. Пэт стояла в дверях дома, закрыв лицо рукой, и наблюдала за происходящим через полуразведенные пальцы.

— Рад был с тобой познакомиться, парень, — с кислой миной процедил Боб Посин. — Думаю, увидимся.

Арт ничего не сказал. Он не знал даже, смог ли бы он что-нибудь выговорить. Горло у него сдавило, он едва дышал.

— Ну, спокойной ночи, — попрощался Боб Посин, захлопнул дверцу, пролез за руль и помахал Пэт.

— Спокойной ночи, — ответила она.

Боб Посин уехал.

Подойдя к ней, Арт сказал:

— Чем хочешь заняться?

Он сложил нож и спрятал его в карман. Под его весом карман куртки оттопырился, а пола провисла.

— Ничем, — почти беззвучно произнесла Пэт.

— Давай войдем, — предложил он.

Они поднялись по лестнице к её квартире. Отперев дверь, она спросила:

— Что бы ты сделал с ним?

— Мне просто хотелось избавиться от него.

— Ты бы что-то с ним сделал?

Он закрыл за собой дверь.

— Я помолвлена с ним, — сказала она. — Я выхожу за него замуж.

— Ну и что? мне-то какое дело?

Он отошел от неё, раздраженный и злой.

— Во что же я влипла! — воскликнула Пэт высоким дрожащим голосом.

Она ушла на кухню и, сжав руки, встала у раковины. Лицо её было бледно.

— Разрешишь остаться на ночь? — спросил он.

— Я… нет, наверно, нет.

— Но почему?

Она повернулась к нему.

— Ты спятил. Ты ничем не лучше своего чокнутого дружка. И угораздило же меня с тобой спутаться! Боже. — Она закрыла лицо руками. — Сбрендивший мальчишка. Какого чёрта меня с Джимом занесло к вам! Но что толку его винить.

— Я просто хочу остаться, — сказал он. — Что тут такого? Мы ведь уже с т — т — тобой…

— Послушай… — Она направилась было к нему, но, передумав, подошла к стулу. Сев, она сказала: — Я устала, я неважно себя чувствую, и я ни за что не смогу повторить прошлую ночь. А ты что, готов начать все сначала? — Она глубоко, с дрожью вдохнула. — Я ведь всего лишь хотела сходить за бутылкой. Да я даже и идти не хотела, я надеялась, что ты сходишь.

Вдруг она встала.

— Оставайся, если хочешь, — сказала она. — А я уйду.

Не оглядываясь, она направилась к двери.

Он догнал её, схватил за плечо и с размаху ударил в глаз. Не издав ни звука, Пэт, раскинув руки, повалилась, упала на стену и осела на пол, ударившись головой. Глаза её были закрыты, одна рука подогнулась, ноги вытянулись. Из раскрывшейся сумочки высыпались на ковер губная помада, карандаши, зеркальце. Его немного удивило, что её оказалось так легко сбить с ног. Он поднял её и отнес на диван.

Её обмякшее тело было неподвижно, она потеряла сознание. Как только Арт отпустил её, она подалась вперед, подбородок уперся ей в ключицу, на лоб упали локоны темных волос. У глаза начинало набухать — будет синяк. Когда Арт был маленьким, отец несколько раз избивал его мать. Однажды она ходила с подбитым глазом целую неделю. Стоя у дивана и глядя на Патрицию, он вспомнил, как один раз соседи вызвали полицию. Не проходило и месяца, чтобы родители не погрызлись.

Патриция пошевелилась и простонала. Подняв руку, она поднесла её ко лбу, хотела пощупать глаз.

— Не трогай, —посоветовал он.

Наконец она открыла глаза. Они были стеклянными, пустыми. Казалось, она не видит его. И так длилось долго.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил он.

Глаза её все ещё смотрели в никуда. Из носа потекло. Он наклонился и вытер его указательным пальцем. Потом отправился на кухню и набрал в полотенце кубиков льда, чтобы сделать компресс. Когда он вернулся, она уже пришла в себя. Приподнявшись, она сидела, закрыв лицо руками.

— Боже мой, — произнесла она дрожащим, едва слышным шепотом.

Он сел рядом с ней и приложил полотенце со льдом ей к глазу. Через некоторое время она взяла его сама.

— Ты ударил меня? — сумела спросить она.

— Да, — сказал он. — Т — т — ты собиралась удрать.

Она откинулась назад и неподвижно лежала. Оба молчали.

— Арт, — наконец сказала она.

— Что?

Она положила компресс на подлокотник дивана.

— Арт, нельзя бить женщину.

Он промолчал.

— Принеси мне зеркало, — попросила она. — Пожалуйста. Из ванной.

Взяв у него зеркало, она осмотрела лицо, потрогала, надавила на глаз.

— С — с — синяк будет, — сказал он.

Она положила зеркало.

— Как ты мог ударить женщину?

— Ты собиралась уйти.

— Меня никогда в жизни не били. Поверить не могу. — Она приподнялась, села и отодвинулась от него. — Нет, не могу в это поверить. Господи, Арт, ты ударил меня.

Она в изумлении смотрела на него, не отводя взгляда.

От неловкости он встал и стал расхаживать по комнате.

— Не понимаю, как ты мог, — сказала она. — При мне никто никогда не ударял женщину. Разве такое вообще бывает?

Она снова взяла полотенце со льдом и приложила к глазу. Все с той же дрожью от невозможности поверить, она допытывалась:

— Неужели ты на это способен? А жену ты бил? Или это уже вошло в привычку?

— Нет, — сказал он.

— О боже! Боже мой, — только и смогла произнести Пэт.

Глава 15

Она проснулась от звонка будильника. Неясные формы спальни серели в свете раннего утра. Она с трудом приподнялась, нашла будильник и выключила звонок.

У неё все болело, ныли все мышцы, все суставы. Поморщившись, она застыла в неподвижности — было такое чувство, как будто переломаны ребра. Потянувшись вниз, она помяла рукой живот. К коже было больно прикасаться. Они не останавливались всю ночь. Сбросив одеяло, она приложила руку к лицу — кожа вокруг глаза опухла и затвердела.

Рядом, зарывшись лицом в одеяло, спал Арт Эмманьюэл. Первые лучи солнца совсем осветлили, дочиста омыли его белокурые волосы.

Встать у неё не было никаких сил. Она как села, так и сидела на кровати, не трогая больше синяк, стараясь не думать о нем. В восемь часов она наконец выскользнула из постели, накинула халат и доковыляла до ванной. Болели даже подошвы. Все в ней пересохло, стало хрупким, отказывалось слушаться. Как высохший кукурузный початок, подумала она о себе.

В ванной она осмотрела в зеркале глаз. Кожа вокруг него была иссиня-черной и распухла так, что он почти закрылся. Она смочила глаз холодной водой, и он затянулся совсем. Ей стоило большого труда приоткрыть его. Глаз невыносимо жгло. Так вот каково это, подумала Пэт. Теперь она знает.

О том, чтобы идти на радиостанцию, не было и речи. Когда же синяк и опухоль пройдут? Через два дня? Через три? Вдобавок упорная, беспрерывная ночная любовная схватка напрочь обессилила её. Когда-то в школьные годы она с двумя подругами отправилась в поход на вершину горы Тамалпайс. Тогда она очень устала, но сейчас устала больше. Это было полное, окончательное изнеможение.

Она поставила варить кофе и закурила. Когда кофе был готов, ей стало лучше. Она съела немного домашнего сыра с сухариком, выпила кофе и помыла посуду. Стоя босиком, в халате у раковины, она проглотила две таблетки аспирина, чтобы заглушить головную боль. И вернулась в спальню.

Арт все спал, выпростав руку, раскрыв ладонь пальцами вниз. Рядом в куче на стуле лежала его и её одежда. Вид у него был совсем не усталый. Да, об этом она и говорила, об этой жизненной силе.

Ну вот, подумала она. Вот я её и заполучила. Лежит теперь, спит вот в моей постели.

Взяв кое-что из кучи, она стала одеваться. Но сил никаких не осталось. Часы показывали восемь тридцать. Она прошла в гостиную и позвонила на радиостанцию.

— Алло, — сказала она. — Это Патриция.

— Что случилось, Патриция? — спросил Тед Хейнз.

— Можно я не выйду сегодня? — У неё был такой хриплый голос, что не нужно было притворяться. — У меня, кажется, грипп. Можно? В этом году я ещё ни одного дня не пропустила.

Хейнз надиктовал ей целый список лекарств, которые нужно купить, велел, пока не поправится, соблюдать постельный режим, пожелал выздоровления и повесил трубку.

Соблюдать постельный режим. Забавно. В самом деле смешно.

Вернувшись в спальню, она бросила халат к остальной одежде на стул и забралась под одеяло, под бок к спящему юноше.

В полумраке спальни, опершись локтями о подушку, она склонилась над ним лицом к лицу. Коснувшись его губами, она взяла его голову руками с двух сторон и приподняла, не отрывая от него взгляда. Потом подняла одеяло и опустилась на Арта. Её тело покоилось на его груди, лице, бедрах, ногах. Какой он теплый. Слышно, как бьется его сердце — отдаваясь в её груди, из самой глубины его существа, не спящее, неугомонное. Она слушала, как он дышит, припав ухом к его груди, да так и задремала.

Некоторое время спустя, когда в комнате стало уже совсем светло, её разбудили его объятия. Он смотрел на неё и широко улыбался. Обхватив, он крепко держал её, сдавливая те места, где болело, саднило сильнее всего.

— О, нет, — простонала она. — Мы больше не можем… Хватит.

— Конечно, — сказал он.

Она попробовала выскользнуть из его объятий, но он не отпускал её.

— Ты должен был бы совсем вымотаться, — с восхищением сказала она. — Ты уже умереть должен был бы.

— Ты вставала? — спросил он. — Н — н — недавно — тебя не было.

— Я позавтракала.

— Глаз у тебя — жуть.

— Я не могу идти на работу. Я вообще не могу выйти в таком виде.

Разжав его пальцы, она села и приложила руку к лицу, ощупывая его у носа, у лба.

— Спадает?

— Немного.

— Что мне делать?

— Ждать, — сказал он. — Тебе что, н — н — никогда глаз не подбивали?

— Никогда.

Она снова легла, подтянув колени, чтобы он не приставал к ней.

— Оставь меня в покое, — попросила она.

Приподнятое им одеяло царапнуло ей щеку — он укрывал её. От этого ей стало лучше.

— Спасибо, — поблагодарила она.

— Ты все равно хорошо выглядишь, — сказал он. — Даже с синяком.

— Помнишь, когда мы поднялись на Твин-Пикс… Ты сказал, что любишь меня.

— Ну да, — подтвердил он.

— Это правда?

— Ну да, — сказал он, — конечно, люблю.

— Тогда как же ты мог ударить меня? — Она подвинулась, чтобы посмотреть ему в лицо. — Разве можно так с тем, кого любишь? Арт, никогда больше так не делай. Обещай мне.

— Ты хотела уйти.

— Я хотела выйти. Уходить я не собиралась.

— А что я д — д — должен был делать, просто стоять?

— И нож этот… Где ты его взял? У своего дружка этого гадкого? Арт, не нужно со всем этим связываться. Ты сам разве не понимаешь?

— У меня в первый раз такое, — пробормотал он.

— Выброси эту чертову штуковину.

— Хорошо, — согласился он.

— Обещаешь? Если ты хочешь встречаться со мной, забудь все это. Сам ведь понимаешь, Арт.

Он ничего не сказал.

Лежа рядом с ним, она ждала ответа. Но он все молчал. Тогда она протянула руку и положила её ему на грудь. А ведь все не так уж и плохо. Жаловаться не на что. Так она лежала в постели, время шло, проходили часы. Солнце поднялось высоко, согрело и ярко осветило комнату. Стало душно.

— Слушай, я есть хочу, — сказал Арт. — Сколько можно валяться? Давай вставать.

— Арт, когда ещё можно будет вот так полежать! — ответила она.

Он беспокойно заерзал в постели.

— Уже, наверно, двенадцать.

— Да, — сказала она. — Полдвенадцатого.

Она перевернулась, легла рядом с ним. Потом подложила под него руку, и он теперь всем своим весом опирался на её запястье и локоть. Она прильнула к нему сверху, но только головой и плечами. Рукой она отстранила его.

— Нет, — сказала она. — Я хочу просто смотреть на тебя.

Ему это, похоже, было неприятно — он не хотел, чтобы на него смотрели, и смутился.

— Что случилось? — спросила она.

— Не знаю, здесь так светло.

— Светло? — Она приподнялась. — А, тебе не нравится, что я на тебя смотрю. Да?

— Я просто не понимаю, как это можно — вот так валяться и ничего не делать.

Но она так и сидела: на пятках, подняв голые коленки, положив ладони на бедра. Он пришел в ещё большее смятение.

— В этом нет ничего плохого, — успокаивала она его. — Ты что, стыдишься меня? Или себя?

Она сбросила с него одеяло. Оно упало на пол, оставив их обнаженными.

— У тебя прекрасное тело. Ты можешь гордиться им.

Он встал, нашел свои вещи и оделся. А она так и не отводила от него взгляда.

— Давай поедим, — предложил он.

— Мне хочется просто лежать, — сказала она, оставаясь в постели.

— Ну, хватит, — угрюмо проговорил он.

— Полежи со мной, — попросила она. Раскинувшись на кровати, она подняла руку и потянулась к нему. — А я думала, ты ненасытный.

Неловкость, которую он чувствовал, показалась ей забавно — нелепой.

— Надо же, теперь, когда я вот так лежу, тебе не хочется. Или, по-твоему, для этого годится только ночь?

— Этим и положено заниматься только по ночам, — заявил он.

— Почему это?

— Потому что ночью темно, — объяснил он.

Она засмеялась. Причудливая застенчивость… Ходульная философия. Старая школа: маскировка… Ей на ум пришло слово «ханжество». Ночью он устроил с ней бой, пока не довел её до изнеможения, до боли, а теперь, при свете солнца, бежит от неё.

— Тебе понравилось? — спросила она.

— Да, — сердито сказал он.

Он даже говорить об этом не может, подумала она. Вслух об этом — не положено. Боже мой! Нельзя говорить об этом с женщиной. Вот со шпаной своей можно — вероятно, они только и делают, что болтают об этом. Но я для него — как мать или учительница, мне такое слышать нельзя.

И ещё она решила, что в каком-то смысле, хоть это и глупо, влюблена в него. Увлеклась им, увлеклась как подросток. В ней проснулась девчонка.

Но в то же время она не могла не презирать его. Что он мог сказать? Он молод, неопытен. Стоит вот, неуклюже переминается с ноги на ногу. Но какой красавец! В нем есть сила и какая-то природная чистота. Потому что он юн. Просто потому, что он так молод. Так мало ещё успел, так мало знает.

— Как ты это себе представлял — в детстве? — спросила она. — Похоже на то, чего ты ожидал? Или тогда, в мечтах, все представлялось идеальным?..

Он что-то промычал.

— Ты слышал про эрогенные зоны? — поинтересовалась она.

На его лице отразились подозрение и ужас. Он не знал, о чем она говорит, но сами слова ему не понравились.

— Их, кажется, девять, — сообщила она. — У женщины. Вероятно, у разных женщин по-разному.

У двери он замешкался — хотел уйти, но не мог.

— Тебе станет легче, если я что-нибудь надену? — спросила она.

— Давай, вставай, — поторопил он её.

— А ты знаешь, что некоторые женщины могут дойти до оргазма, лаская свои груди?

Он вышел из комнаты. На кухне он достал из холодильника яйца и бекон. Она немного полежала в постели, потом встала, надела юбку и блузку. И вдруг передумала и оставила на себе только нижнюю юбку — от талии до колен. В таком виде она пришла к нему на кухню и села за стол.

Закурив, она стала смотреть, как он готовит себе завтрак.

— В чем дело? — спросила она. — Я тебе мешаю?

— Надень ещё что-нибудь, — попросил он.

— Чтобы упустить возможность так походить? Мне не часто выпадает случай расслабиться. На работу сегодня не надо… Не могу же я пойти туда с таким глазом.

— А если кто-нибудь зайдет?

Она пожала плечами:

— Ну и что. Откроешь ты.

— А вдруг Джим Брискин решит заглянуть?

— Ах, вот что, — она пристально посмотрела на него, — боишься?

— Не нравится м — м — мне это.

— И что же мне надеть? Выходное платье? Мы куда-то сегодня идем?

Он сел напротив неё и принялся за еду. От запаха бекона ей стало нехорошо, но она продолжала сидеть за столом. Дым от её сигареты плыл в его сторону. Он повернул стул и ел, поставив тарелку на колени.

— Кто так ест? — сделала она замечание.

Он вспыхнул и пробурчал с набитым ртом:

— Иди на фиг.

— Разве мама не учила тебя, как вести себя за столом? Что, и Рейчел позволяет тебе так есть? Тебе многому нужно будет научиться. А одежда? Нельзя сегодня снова это надевать. У тебя что, больше ничего нет?

— Все дома.

— Тогда купи себе ещё одежды. Или съезди за ней. — Она лениво откинулась назад, положив руку на спинку стула. — Возьми машину, поезжай к себе и забери одежду. И потом, тебе нужно побриться.

Она протянула руку и прикоснулась к его подбородку. Он отдернулся.

— Нет, ну правда. Тебе нельзя выходить в таком виде.

Он бросил вилку и вышел из-за стола.

Пэт вернулась в спальню и оделась. Когда она вышла, он стоял у окна гостиной, засунув руки в задние карманы брюк. Стрелка с них сошла, и они неровно висели, пузырясь на коленях. Его одежда всю ночь пролежала кучей на стуле.

На ней была яркая голубая юбка и белая блузка с оборками.

— Как тебе моя юбка? — спросила она.

Он ничего не ответил — даже не посмотрел на неё.

— Я, наверное, по магазинам бы походила в центре, — сказала она. — Раз на работу я не иду, хочу одежды купить. У меня целый список есть.

— А как же синяк?

— Он проходит.

Она прошла в ванную, к раковине и плеснула на глаз холодной водой. Кожа была все того же цвета, но уже мягче, осела.

— Тебе нельзя на улицу в таком виде, — сказал он, стоя у двери ванной. — Ты ужасно выглядишь.

— Ну, что ж. Тогда останемся здесь.

— Я не собираюсь тут торчать, — резко сказал он. — Терпеть не могу дома б — б — без дела сидеть. Да и потом, мне к Ларсену надо. Мне там каждый день быть полагается.

— Хорошо, — согласилась она. — Поезжай. А я посижу дома, письма, наконец, напишу.

И добавила, вспомнив:

— Тебе ещё, наверное, нужно кое-что сделать.

— Что?

— Может быть, позвонить Рейчел и сказать, что ты жив и здоров? Она, наверное, беспокоится.

— Давай уедем, — предложил Арт.

— Уедем? С тобой?

Он посмотрел на неё с такой страстью, что у неё кровь в жилах застыла.

Придя в себя, она спросила:

— Ты о чем? И надолго?

— Просто уедем, и все.

— У меня есть работа, — сказала она.

— К черту работу. Пакуйся, и поехали.

— У тебя есть деньги?

— Нет, — признался он.

— Тогда как же мы поедем? — Ей сразу стало спокойнее. — У меня тоже нет денег. Не веришь — поищи, посмотри в сумке, если хочешь.

— Ты можешь продать машину.

— Нет, не могу.

Она чуть не задохнулась от такой наглости — её интересы он не ставил ни в грош.

— Я ещё не получила на неё все документы. И все ещё должна за неё тысячу восемьсот долларов. Она станет моей только в мае пятьдесят восьмого.

— Ты можешь занять под неё.

Похоже, он уже все решил. Распоряжается её имуществом.

— Зачем тебе уезжать? — спросила она, не в состоянии понять, что там в нем происходит.

Видимо, что-то ударило ему в голову, это был мальчишеский каприз. Но с каким поразительным хладнокровием он диктует ей!

— Сюда могут п — п — прийти, — объяснил он.

— Кто, например?

— Джим Брискин.

— А чего это ты так боишься Джима Брискина?

— Потому что ты его девушка, — не задумываясь, отрывисто сказал он.

Арт заставил её упаковать все вещи: одежду из шкафа, лекарства из ванной, косметику с туалетного столика в спальне, комбинации, лифчики, трусы, чулки, свитера и блузки из комода. Со всем проворством, на какое был способен, он тащил все это на кровать, где в ряд стояли её чемоданы — один уже набитый, другой заполненный наполовину. Стоило ей поднять взгляд — он был тут как тут с очередными пожитками. Останавливаться он, видимо, не собирался. Как методично он работал! Стало быть, её понесло этим потоком — она попалась, теперь не увильнуть.

— Что ещё? — спросил он.

— Да тут уже достаточно, — сказала она. — Мне и из этого-то не все нужно.

— Не знаю, что тебе нужно. Давай не будем брать все, возьми только необходимое.

— Ты же не говоришь, куда мы едем и надолго ли — откуда я могу знать, что мне понадобится? Неужели тебе непонятно?

Но все его мысли были о машине.

— Машину можно продать, даже если ей не владеешь. Ты можешь кое-что за неё получить.

Он снял трубку телефона и набрал номер. Укладывая вещи, она слушала, как он односложно и ворчливо задает вопросы.

Надо быть осторожнее, подумала она — если так пойдет и дальше, я отдам ему машину. Да и все остальное.

— Кому звонил? — спросила она, когда он повесил трубку.

— Брату.

— Не знала, что у тебя есть брат. Старший?

— Да.

Пэт с ужасом представила себе ещё одного Арта, только крупнее и более грозного на вид. То же самое, только больше.

— Он говорит, что ты можешь продать свою долю, — сказал Арт.

— Откуда он знает?

— У него магазин подержанных автомобилей.

— И что с того? Я не собираюсь расставаться со своей машиной, — отрезала она.

— Какая у тебя доля?

— Арт, забудь об этом, — сказала она. — Мне нужна эта машина.

Она отделила от груды, наваленной им на кровать, полотенца — они им не понадобятся.

— Слушай, ты как заведешь — не остановить, — сказала она. — Так, хватит про машину…

Как будто не видя его, она положила полотенца обратно в комод.

— У меня отложено немного в банке, — призналась она.

— Сколько?

— Книжка в ящике, — показала она на стол. — Не помню. Неважно сколько, можешь пользоваться.

Он открыл сберегательную книжку.

— Двести долларов, — довольно произнес он. — Этого хватит.

— Ну, а что с одеждой будешь делать? — спросила она. — Я про твою одежду.

— А какая мне нужна? — с неохотой отозвался он.

— А ты сам не знаешь? Боже, ты что, сам её не покупаешь? Она тебе покупает вещи?

Глядя в пол, он предположил:

— Носки, наверно, нужны.

— Носки, рубашки, костюм какой-нибудь, нижнее белье.

Она начала говорить на повышенных тонах. И вспомнила, как плохо это кончалось, как они ссорились с Джимом. Она услышала свой язвительный голос, поймала себя на том, что заводится. Но за всем этим скрывалось что-то новое, совсем непривычное ей.

— Ты беспомощен, как малое дитя. Сходи в какой-нибудь магазин мужской одежды, скажи, что у тебя все пропало — ну, потерял, например. Возьми какой-нибудь неяркий костюм — синий, коричневый или серый, однобортный. И никаких спортивных курток.

— Почему?

— Потому что ты в них как мальчонка, разодетый ради субботнего вечера.

Он внимательно слушал, понимая, что она знает, о чем говорит.

— Возьми спортивных рубашек, — сказала она, — и простых белых рубашек тоже.

И тут желание взяло верх над раздражением, и она сказала:

— Я пойду с тобой.

— Нет, — возразил он.

Но она уже приняла решение. Перебирая содержимое сумочки, она говорила без умолку — в ней проснулся пыл, и она была не в силах сдержать его.

— Почему это я должна думать о твоих костюмах? Что это вообще такое? Мне что теперь — и одевать тебя, и кормить, и помогать? Получается, что я буду содержать тебя? А что я получу взамен?

Он повесил голову — у него не было ответа на этот вопрос.

— Я тебе вот что скажу, — продолжала она. — Ты должен заботиться о женщине, а не жить за её счет. Даже думать за тебя приходится мне — объяснять тебе, как одеваться, как улицу переходить. Думаешь, я долго буду это терпеть? По-моему, с меня хватит. Нет, ну надо же! Посмотри, наконец, на себя хорошенько.

— Успокойся, — сказал он.

Но уже ей было не успокоиться.

— Знаешь, чем это кончится? — опять заговорила она. — Крайней окажусь я. Я больше не смогу снимать эту квартиру. Работу, наверное, тоже потеряю. И от Рейчел мне, пожалуй, достанется, и от Джима Брискина. В конце концов, придется занимать под машину. Арт, я не могу себе этого позволить, не могу. И с Бобом Посином все кончено. Тебе-то что беспокоиться. Если дойдет до полиции, то задержат меня. Скажут, что была сообщницей в правонарушении несовершеннолетнего. Боже, ты ведь всего лишь ребёнок. Ты как дитя малое, маленький мальчик. Мой маленький мальчик.

Она поспешила отойти от него — чтобы не прикоснуться. Рядом с ним она себе не доверяла.

В спальне она закрыла за собой дверь, постояла немного.

«Что случилось со мной? Что происходит?» — спрашивала она себя.

Она сняла юбку, блузку и переоделась в синий костюм. Потом напудрилась — больше, чем обычно, замазывая синяк. Надела чулки, туфли на высоких каблуках и белую шляпку с вуалью. Вполне, подумала она. Остались только сумочка и перчатки. Она сложила все необходимое в темную кожаную сумочку, натянула перчатки и открыла дверь. Руки её не слушались, словно ею теперь незримо управляла какая-то поразившая её неведомая болезнь. Как будто эта напасть проникла в самое её нутро и поселилась там.

— Кажется, так глаз не очень заметно, — сказала она.

— Ты как будто на свадьбу собралась, — заметил Арт.

— Похоже, да? — Она приблизилась к нему. — А как глаз?

— Неплохо. Но всё-таки п — п — проглядывает немного.

Но она видела — он восхищен. Она знала, что этот костюм идет ей. И Арт явно был впечатлен.

— Джиму нравится этот костюм, — сказала она.

— Нормально выглядишь, — пробурчал он, и это было все, чего от него можно было дождаться.

Арт скрылся в ванной и долго причесывался. Она ждала — знала, что он изо всех сил старается привести себя в порядок.

В костюме она почувствовала свое превосходство. Воспрянула духом, к ней вернулись силы. Она расхаживала по квартире, курила, то и дело останавливалась, чтобы посмотреть, как там он. В этом состоянии подъема ей было спокойно, вольготно. Арт все возился у зеркала в ванной. Она вошла, чтобы посмотреть, как у него продвигается дело, и увидела в зеркале их двоих. Насколько он больше её! Но смотрится она с ним вместе хорошо. Элегантная, ухоженная. Она испытывала настоящее удовольствие и упивалась этим чувством. Пэт примерила на себя образ состоятельной аристократки, взявшей юношу под свое крыло.

— Тебе надо побриться, — велела она.

— Чем?

Вернувшись в спальню, она поставила один из чемоданов на ручку кресла, открыла его и достала из бокового кармана обернутый в целлофан пакет.

— Можешь воспользоваться моей.

Он удивился, увидев обычную бритву с лезвиями. Рядом с целлофановым пакетом лежала синяя коробка с изящно напечатанными на боковой поверхности буквами. Взяв у неё бритву, он медленно, не веря своим глазам, прочел надпись. Смятение, отразившееся на его лице, было столь велико, что ей пришлось прикрыть рот, чтобы не рассмеяться.

— Что случилось? — спросила она.

Он безмолвно смотрел на коробку.

— А, — невинно сказала она, — это моя диафрагма. Ночью я её вынула. Не заметил?

Он так и молчал.

— Думаю, нет. Приходится пользоваться, — продолжала она и полюбопытствовала: — А у Рейчел разве нет диафрагмы?

— Нет.

— Ты знаешь, что это такое?

— Конечно, — прошептал Арт.

— Она тоже может приобрести её. Вы ведь поженились. Рейчел нужно обзавестись этой штукой. Скажи ей. А чем же вы пользуетесь?

— Н — н — ничем.

— Ей нужно что-то. Диафрагма — самое безопасное средство. Пусть сходит к гинекологу, ей там все расскажут. Определят размер, и она сможет найти её в любой аптеке. Эта — моя и Джима… Она у меня с тех пор, как мы были женаты. По Закону Калифорнии о совместно нажитом имуществе, половина её принадлежит ему.

Все это было ей в удовольствие, и она проследовала за ним обратно в ванную. Его руки и лицо скрылись от неё под брызгами воды над раковиной — повернувшись к ней спиной, он принялся старательно мыться, намыливаться.

Раздетый до пояса, он брился, а она стояла, прислонившись к дверному косяку и сложив на груди руки. В ванной было мокро и тепло. Как в какой-нибудь безопасной пещере, где ты спрятался от всего мира, словно в утробе матери, подумала она. Шум воды заглушил все другие звуки. Сильно — душисто и влажно — пахло мыльной пеной.

— Джим бреется два раза в день, — сказала она. — У него борода густо растет. По утрам как проволока. Интересно, многим мужчинам так часто бриться приходится? Бритье — это, наверное, из двух зол худшее.

— Каких двух зол?

Он умылся и теперь вытирался, зарывшись лицом в полотенце.

— Тебе незачем знать.

Она поддразнивала его, играла с ним.

Но когда она приблизилась к нему, её восторг как рукой сняло. На смену ему пришло вожделение, и она обвила руками его голую талию, совсем легонько обняла его. Она сдерживала себя, не давала полной воли чувствам.

— Осторожнее, — с некоторой опаской сказал он.

И тут ей стало ясно, что её желание наконец открылось ему. Она сразу отпустила его и отошла в смущении и беспокойстве.

Дитя мое, подумала она. Он надел рубашку и стал застегиваться. Угрюмый мальчишка. Она пересилила свою страсть, позволив одним только мечтам, видениям её жажды проноситься в сознании. Перед её внутренним взором одна задругой появлялись и исчезали фантазии, они были у неё всегда, но осуществить их так и не удалось. Она подождала, сохраняя спокойствие, пока они не улеглись. Но совсем они не исчезли. И никогда не исчезнут.

— Ну что, пойдем? — сказал Арт.

— Я самым отвратительным образом хочу тебя, — ответила она. — Так что давай-ка действительно двинемся. Тебе приходилось видеть женщину, у которой только что появился на свет ребёнок?

— Я не ребёнок.

— Да не обижу я тебя, — заверила она его. — Просто мне хочется быть с тобой рядом. Я аккуратно. Но дай мне хотя бы одежду тебе купить.

Ей хотелось одевать его, расчесывать ему волосы, но она старалась не прикасаться к нему. Внутри её высвободился и распускался прекрасный хрупкий цветок любви. Он рос, отделившись от неё. Она горлом ощутила колебания этого цветка, и он вырвался из неё приглушенным вскриком. Она поспешно отошла от Арта, чтобы он не слышал. Но он все равно, пусть подсознательно, но чувствовал, что с ней происходит. Этого было не скрыть. Но ему плевать, подумала она.

— Я не жду, что ты мне дашь все, чего я хочу, — вздохнула она.

— Ты ребенка хочешь, — понимающе сказал он. — Вот в чем все дело.

— Не надо меня ненавидеть, — она старалась, чтобы её слова не звучали, как мольба.

Но её усилия не имели значения — ведь она не сможет получить то, что ей нужно, он и не способен дать это.

Чемоданы теснились в багажнике и на заднем сиденье машины. Она перекрыла на кухне газ, удостоверилась, что краны закрыты, а свет погашен, и заперла дверь.

— Ну, вот и все, — сказала она.

Они сели в автомобиль. Она смотрела, как позади уходит вдаль её дом. Они сделали остановку в банке, а потом в магазине мужской одежды на Маркет-стрит. После магазина Арт повел машину к скоростной дороге. Не обращая внимания на Пэт, он с увлечением крутил баранку.

— На юг? — спросила она. — Думаешь, на юг лучше?

Не ответив ей, он повернул налево, чтобы выехать на скоростную дорогу. Улицы и дома города были уже под ними. Какое все закопченное, подумала она. Запущенное, унылое.

— Арт, я хочу спросить тебя кое о чем, — обратилась она к нему. — Если бы ты не был семейным человеком, если бы у тебя не было жены и вы бы не ждали ребенка, и, скажем, ты был бы на пару лет старше, а мне было бы, ну, двадцать четыре, а не двадцать семь…

Она повернулась и теперь смотрела прямо ему в лицо. Но тут она поняла, что сказать не может.

— И что? — спросил он.

Она всё-таки пересилила себя:

— Ты бы захотел на мне жениться?

— К — к — конечно, — ответил он, — я и сейчас хочу на тебе жениться.

— Арт, это невозможно. Даже и не думай.

— Но почему?

— Арт, ты только испортишь себе жизнь.

Она готова была расплакаться. Сделав над собой усилие, она продолжала:

— Ты не можешь бросить Рейчел. Она замечательная. Куда лучше, чем я. Я знаю.

— Это не так, — возразил он.

— Это правда. Если бы я хоть что-то собой представляла, меня бы сейчас тут с тобой не было. Я прекратила бы это после первой ночи. Но мне не хватает сил. Я очень слабая, Арт.

И ведь так и есть, подумала она, тут не поспоришь.

— Мы просто оттягиваем развязку. Рано или поздно нам нужно будет расстаться. Я все твержу себе: сейчас надо закончить, прямо сейчас. Я уже старая, а ты слишком молод. Но нам никак не остановиться. И мы за это поплатимся.

— Зачем расставаться? — возразил он.

— Через какое-то время мы сами захотим этого. Это нездоровые отношения, неправильные. Ничего хорошего в этом нет.

— Ну, не знаю, — сказал он.

Он слушал её — и слышал. Но не был согласен. Повернувшись, он увидел, что её губы — темные, полные — уже тянутся к его губам, она приподнималась к нему.

А может быть, Пэт права, подумал он.

Её губы трепетно коснулись его губ. Рукой в перчатке она дотронулась до его лица, жадно сдавливая его пальцами. Ноздри её раздувались. Уголком глаза он увидел, как под пудрой и помадой подрагивают её подбородок и губы. От неё пряно, душисто и вязко пахло малиной. Вуаль она подняла, чтобы поцеловать его.

Он подумал про её красивые длинные ноги. Ничто не вечно в этой жизни. Никакие чувства, даже самые яркие и значительные. Даже это. Она права. Вот ощущение от прикосновения к ним уже прошло, а однажды не будет и этого образа. Через несколько десятилетий и сами эти ноги, роскошное тело, руки, лицо, темные волосы, талия исчезнут, умрут, превратятся в прах, думал он. И он не будет помнить о них, потому его тоже не будет. Все эти сложные движущиеся части тела замрут, сочленения распадутся, жидкости высохнут — останется только пыль.

А раз это способно исчезнуть, то исчезнет и все остальное. Ничто нельзя сохранить. Ничто не выживет. Куда деваются все разговоры, музыка, веселье, машины, все окружающее? Уйдет и вот эта тончайшая чувствительность, уйдет сама цивилизация в своем синем костюме, с вуалью, на каблуках, с подобранными по цвету сумочкой и перчатками. На то, чтобы создать это, понадобились тысячелетия. Дома и города, идеи и книги, армии и корабли, целые государства — чёрт с ними, их есть кому оплакивать. Он же оплакивает вот это.

Я захотел получить это, как только увидел. И получил, оно у меня было, и все мои надежды оправдались до последней капельки, размышлял он.

Немного не доехав до Редвуд-Сити,^[329] Арт свернул со скоростной дороги и съехал на Эль-Камино-Реаль.^[330] У Менло-Парка^[331] на обочине шоссе стоял мотель.

Почему бы и не здесь, подумал он.

Пэт испуганно подняла голову и огляделась.

— Хочешь здесь остановиться?

— Похоже, это то, что нам нужно, — сказал он.

— Мотель. Мотель «Четыре туза», — прочла она вывеску.

— На вид вроде ничего.

— Никогда не ночевала в мотелях. Мы всегда снимали домик, когда куда-нибудь ездили. Мы далеко от Сан-Франциско?

— Миль двадцать будет.

Он выехал на усыпанную гравием обочину дороги и остановился. Она вышла и посмотрела в ту сторону, откуда они приехали.

На севере остался Сан-Франциско — его уже почти не было видно, но город был там. Она чувствовала его близость. Двухмерные очертания административных зданий были словно вырезаны из картона и наклеены на вечернюю дымку. Сухой воздух пах золой. Она вдохнула, втянула в себя дух грузовиков и легковых автомобилей, висевшую в небе фабричную гарь.

К Сан-Франциско вели бетонные эстакады, система автомагистралей, по которой приехали они. Дорожные развязки высились вдалеке над землей, парили над ней, по ним с шумом проносились машины, их поток разделялся, автомобили мчались в разных направлениях, проезжая под черными указательными знаками с буквами такого же размера, как сами машины. Это присутствие города, его близость тревожила и в то же время радовала её. Быть здесь, на краю города, расположиться сразу за его чертой, не в нем, но около него, достаточно близко, чтобы вернуться, если захочется, и довольно далеко, чтобы чувствовать себя отдельной от него — она свободна, сама по себе, город не держит её, не связывает.

Мимо с грохотом проезжали огромные дизельные грузовики. Земля дрожала у неё под ногами.

Она с наслаждением вдохнула воздух. Свобода, чувство движения, дорога, машины. Все куда-то стремится, перемещается, подумала она. Ничто здесь не стоит на месте, нет ничего неизменного. Можно быть кем угодно. Здесь проходит граница.

Глава 16

У тротуара остановился синий довоенный «Плимут», из него выскочил Ферд Хайнке и побежал по дорожке к ступенькам квартиры в подвальном этаже. Он спустился и постучал в дверь. Из-за шторы за окном гостиной пробивался свет — значит, Рейчел или Арт дома.

Дверь открылась, и его встретила Рейчел. У неё был изнуренный и безразличный вид.

— Здравствуй, Хайнке.

Как всегда, робея в её присутствии, он пошаркал ногами и сказал:

— Привет. Арт дома?

— Нет, — ответила она.

— Я тут хотел макет забрать.

Она, по-видимому, не поняла, и он объяснил:

— Макет «Фантасмагории». Он где-то у вас лежит. Арт с ним работал.

— А, да, — вспомнила она. — Он просил меня ошибки проверить.

Рейчел открыла дверь, и Ферд Хайнке вошел.

— Я его заберу.

Он остался ждать её. Чувствовал он себя не в своей тарелке. У квартиры был какой-то унылый, нежилой вид. Он не сразу заметил, что в углу сидит, вытянув ноги, взрослый мужчина в костюме. Сначала Ферду показалось, что гость спит, но потом он понял, что тот смотрит на него.

— Здравствуйте, — пробормотал Ферд.

— Здравствуй, Ферд, — сказал мужчина.

Узнав Джима Брискина, Ферд спросил:

— Как поживаете?

— Не очень хорошо, — коротко ответил Джим Брискин.

Пришла Рейчел с макетом.

— Вот, — сказала она, отдавая его Ферду.

Она произнесла это таким убитым тоном, что тот решил сразу же уйти. Взяв у неё макет своего научно-фантастического журнала, он поблагодарил её и пошел вверх по ступенькам, на дорожку.

Рейчел закрыла за ним дверь. Он прошел по дорожке до калитки и вышел к машине. Сидевший за рулем Джо Мантила заметил:

— Что-то быстро ты.

— Его нету дома, — объяснил Ферд, залезая в машину.

Они остановились у все ещё открытой печатной мастерской. Стоявший за прилавком толстяк в цветной рубашке с закатанными рукавами и штанах на подтяжках просмотрел макет. Он быстро перелистал страницы короткими пухлыми пальцами. Ферд Хайнке и Джо Мантила притихли чуть поодаль от него.

— Вам сфальцевать, сшить? — Толстяк набрасывал шариковой ручкой цифры. — Сколько экземпляров?

Ферд сказал, что им нужно штук двести. Приемщик записал. Потом вывел несколько сложных чисел — количество страниц, их размер — и начертал загадочные обозначения веса бумаги и химического процесса.

— А можно на производство посмотреть? — спросил Ферд — он любил наблюдать, как что-нибудь печатают.

— Конечно, — разрешил толстяк, куривший сигарету «Мелакрино».^[332] — Только под ногами не путайтесь.

Они прошли мимо прилавка и увидели негативы нескольких макетов от местных фирм, а потом и само фотооборудование. Дальше было кое-что поинтереснее: там лязгал хитроумный фальцевально — резальный станок, и на наклонно движущуюся ленту со стуком падали сотни одинаковых брошюр. Буклет назывался «Вольфрам в военное время», издавал её завод, находившийся в южной части Сан-Франциско. Лента везла брошюры вниз, где они автоматически собирались в стопку. Конвейер наполнял помещение грохотом, орудовали металлические манипуляторы.

— Как марсианин, — сказал Хайнке. — Или что-то из «Металлического монстра» Эйба Меррита.^[333] У меня он в первом издании есть, в октябрьском двадцать седьмого года выпуске «Сайенс энд Инвеншн» опубликован, под названием «Металлический император».

— Угу, — кивнул Джо Мантила, не слушая его.

— Никто почти этого не знает, — продолжал Хайнке, стараясь перекричать грохот.

— А где Арт? — спросил Джо.

— Не знаю. Дома его не было.

— Если бы я на такой девушке женился, меня бы из дома не выманить было, — сказал Джо.

— Меня тоже, — согласился Ферд.

Они получили счет и вышли из мастерской. По пути к машине Джо заметил, что Ферд держит под мышкой тонкую картонную папку.

— А это ты ему не отдал?

— Нет, — сказал Хайнке.

— Что это?

— Рассказ, — ответил Хайнке и сразу напрягся.

— Что за рассказ?

— Фантастика, конечно. Всю прошлую неделю писал. Пятьсот слов. — Он крепко держал папку обеими руками. — Неплохо вышло.

— Дай почитать, — попросил Мантила.

— Не, не дам. — Хайнке захотелось как-нибудь увильнуть.

— А для кого писал?

— В «Эстаундинг» пошлю.

— Если там напечатают, то его все прочитают. — Мантила протянул Руку. — Давай, показывай.

— Да ну, на фиг, — уперся Хайнке.

— Как называется?

— «Заглядывающий».

— И что это значит?

Пересиливая себя, Хайнке ответил:

— Это главный герой. Он мутант, у него псионические способности, может входить в контакт с планетами, параллельными Земле. Весь мир разрушен, лежит в руинах, а он видит Земли, где не было войны. Идея не совсем новая, но под необычным углом.

Мантила выхватил у Хайнке папку.

— Завтра верну, тогда и отошлешь.

— Отдай, скотина! — Взбешенный Хайнке попытался вырвать папку. — А ну отдавай, сволочь такая!

Завязалась схватка, папка полетела вниз, на неё наступили, подняли, потом снова уронили. Джо поставил Ферду подножку, и тот растянулся на земле, все пытаясь ухватить свою папку.

— Ну, ты!.. — лежа заорал он.

— А чего ты так прячешь его от меня? — спросил Мантила, подбирая смятые листки. — Что ты там такое от всех скрываешь?

Хайнке мрачно поднялся на ноги.

— Когда показываешь свои вещи знакомым, — сказал он, отряхивая джинсы, — они всегда узнают в них себя.

— Так это про меня?

Хайнке побрел к машине.

— Писатель берет материал там, где он ему попадается.

Джо Мантила немедленно дал ему пинка под зад.

— Если про меня написал, я тебе яйца оторву.

— А я подам на тебя в суд за оскорбление действием и кражу рукописи. Как ты на это посмотришь?

Забравшись в «Плимут», он сказал:

— Да не про тебя там.

— А про кого?

После долгой паузы Хайнке пробормотал:

— Про Рейчел.

Джо Мантила фыркнул:

— Блин, не смеши меня. Она у тебя из головы не идет, да?

— Рассказ о ней и Арте.

— Ни фига себе.

Сев за руль, Джо Мантила принялся читать рукопись.

«Заглядывающий»

Научно фантастический рассказ Ферда Хайнке

Взгляд полковника Трокмортона невольно обратился в сторону запертой на три замка камеры, вокруг которой круглосуточно дежурили солдаты в форме, вооруженные бластерами. В эту комнату никто не входил. В ней находилась последняя надежда Земли. Дверь была опломбирована.

Какие мысли проносились в голове у полковника? Пути назад нет. Они зашли слишком далеко. В комнате была заключена единственная надежда Земли на спасение из руин, в которые ввергла её Третья мировая война между Россией и Америкой.

— Жутко, — содрогался полковник. — Демон он или бог? Иногда я не могу этого понять. Знаете, лейтенант, я уже несколько дней глаз не смыкаю. Не знаю, можно ли доверить судьбу человечества этому Существу. Лейтенант, мы ничего не знаем о нем. Как может человек разумный понять человека высшего? Это непостижимо.

— Но, может быть, он спасет нас, — тихо сказал лейтенант. — Если захочет.

В комнате сидел мужчина. Склонив голову, он размышлял. Звали его Рональд Манчестер. Ему было двадцать три года, и его Псионические способности достигли, наконец, полного расцвета. Но думал он не об этом. Он думал о том, что он самый могущественный человек на свете — даже не человек, а совершенно уникальный богоподобный супермен, способный спасти Землю. Сквозь обыденный мир, в котором жили обычные люди, он проникал взором в почти неправдоподобную другую вселенную, красота которой была скрыта ото всех, кроме него.

Что видел он в этой иной вселенной? Для него было открыто альтернативное настоящее параллельных Земле миров, которые не успела разрушить человеческая жадность. Они находились у него в голове. Его ум представлял собой пространственно — временной континуум, который вел с одной Земли на другую, а лобная доля его мозга была ориентирована на чудесное спасение, видеть которое мог лишь он один. Его взору представали дивные деревья и цветы — великолепный сад, очень похожий на Эдем, ещё не разграбленный алчным человеком. Разные звери мирно лежали рядом. Люди жили в мире и согласии. И не было никакой вражды.

Видя все это, Рон печалился, ведь он знал, что его мир разрушен человеком. Уничтожит ли он и этот подлинный Райский Сад? На сердце у супермена было тревожно. Он знал, как жаден хомо сапиенс — сам он был первым представителем новой расы, которой была незнакома эта эгоистическая алчность. И солдаты лишили его свободы, потому что все необыкновенное было непонятно и ненавистно им. Чернь преследовала его улюлюкающей толпой. Его забрасывали камнями и палками. Обессиленный, донимаемый людьми, он, в конце концов, едва живой, ушел от них. Жить среди них было ему невыносимо, ведь он не умел убивать. Он был лишен способности уничтожать. Он был как Бог. Он любил всех. Он желал дружбы.

Как-то раз сидел он в одиночестве в своей камере, и ему предстал совсем новый мир такой потрясающей красоты, что никто и вообразить себе такого не смог бы. Никто не поверил бы в его существование, таким прекрасным и нетронутым он был. Он ошеломил даже человека будущего, отчего тот на некоторое время лишился дара речи. Когда он увидел эту картину, его охватила дрожь, он весь похолодел. У поляны в девственном лесу раскинулось восхитительное озерцо, подернутое рябью. Животные радостно резвились под горами, возвышавшимися на фоне неба. Небо было усеяно звездами, в нем повисла луна поразительной красоты, освещавшая землю своими лучами.

Вдруг он заметил какое-то движение в лесу. Он присмотрелся — это была женщина.

Эта женщина была богиней.Рядом с ней на берегу спокойного лесного озера сидел большой, похожий на кошку лев, чья шерсть была не обычного цвета, а зеленого. Женщина задумчиво смотрела на воду и время от времени заходила в озеро поплескаться, и тогда от неё расширяющимися кругами расходилась рябь. Женщина была нагой. Её груди поднимались двумя конусами, увенчанными розовыми розами, на которые он смотрел почти с благоговением. Лицо её было печально, как будто она размышляла о чем-то.

И вот однажды, как раз перед тем, как его должны были расстрелять, перед ним явилась эта прекрасная женщина. Посередине камеры засиял круг ослепительного света, и из него вышла она.

— Пойдем, — прошептала она.

У неё были большие голубые глаза и красные губы. Её волосы черным каскадом падали на обнаженную шею и плечи. Огненный круг, в котором она двигалась, высвечивал её длинные обнаженные ноги.

С её милых губ слетели слова:

— Я спасу тебя. Я отведу тебя в мир, где ты сможешь жить.

— Зачем? — тотчас спросил он.

В любой миг мог явиться полковник Петерсон.

— Я полюбила тебя. Я знаю, как трудно тебе приходится, высший мутант. Но поторопись! — Она бросила взгляд на экран визуального наблюдения на голом запястье. — Солдаты уже идут, и спасти тебя я смогу, только если поспешу.

Их умы телепатически встретились, и он увидел, что должен делать. Он взобрался по стене к лампе под круглым колпаком и вынул из неё платиновый атомный волосок (изобретение будущего, работавшее без питания). Сорвав со стен провода, он взял пряжку от своего ремня и вынул спрятанные микроскопические инструменты, которые носил с собой. Под её телепатическим руководством он быстро смастерил нужный механизм.

— Ты веришь мне? — прошептали её губы.

— О, да, возлюбленная, — был его ответ, — я полностью доверяю тебе. Ведь ты не такая, как другие, не такая, как люди.

Вдруг его ослепила вспышка света. Когда свет рассеялся, он лежал на травянистой поляне, которую так хорошо знал. Сначала он не поверил, что находится там-то, как говорила с ним женщина, заставило его сильно сомневаться. Может быть, она что-то скрывала от него? И тут она появилась.

На ней было простое обыкновенное белое платье, перехваченное поясом. На ногах её были сандалии. Ткань прилипла к её грудям, высоким и полным. Она шла, и тело её двигалось.

— Ты пришел, — спокойно молвила она.

Сначала она улыбалась сдержанно, потом все шире. Она отвела его, спотыкающегося, с поляны к обрыву. Яркое солнце на какое-то время ослепило его. Когда он открыл глаза, его взору предстало невероятное. У него вырвался крик — но она была рядом с ним. Она все знала и понимала.

Ибо он увидел, что находится все на той же Земле. Перед ним лежали в руинах разрушенные города, какими он помнил их. Это была их старая Земля! Он был ошеломлен.

— Это твой настоящий мир, — сказала женщина. Обнаженной рукой она показала на развалины у подножия горы. — Я вернула тебя в него. Мы с тобой отстроим его заново. Мы не уйдем в себя — исполним великое предназначение. Мы дадим вечную надежду человечеству, оно заслуживает того, чтобы все создали заново. С твоими способностями и нашими деньгами мы поможем восстановить все, что разрушили бактерии и водородные бомбы. Миллионы людей погибли ужасной смертью. Война собрала свою страшную дань. Но не отчаивайся в людях. Виноваты военные, а не все человечество. Я — женщина, ты — мужчина. Мы поможем людям, не отвернемся от них.

Он слушал её, и постепенно в нем забрезжило понимание. Она убедила его в том, что он был не прав. Он выбрал легкий путь. А она открыла ему глаза на то, что он должен был понять.

— А как же все эти полковники Петерсоны? — спросил он.

— Мы их одолели, — ответила она, стоя рядом с ним на вершине горы. — Их больше нет. Сила добра и любви победила войну.

Далеко внизу под ними уже началось новое созидание. Они неторопливо пошли туда, чтобы приветствовать его.

Конец

Джо Мантила вернул рукопись и папку.

— Сентиментальщина, я тебе скажу, — изрек он и стал заводить «Плимут».

— Паршиво, — удрученно согласился Ферд Хайнке. — Это ты хотел сказать? Думаешь, не стоит в журнал посылать?

В глубине души он понимал, что рассказ безнадежен.

— Это, значит, Рейчел была? — спросил Джо. — Богиня эта?

— Ну да, — ответил Ферд.

— Конец непонятный какой-то.

Ферд пояснил:

— Идея в том, что она на самом деле человек, а не пришелец из другой вселенной.

— Как марсианка, что ли?

— Мутантка. он-то думал, что она мутантка нечеловеческого происхождения.

— А этот, как там его звали — это будто бы Арт?

— Да, его прообразом стал Арт.

— И кто же он, в конце концов, — мутант, как и она?

— Ну да, как он выяснил, — сказал Ферд. — Он понял, что он тоже человек. Его долг был перед человечеством, а не перед самим собой. Она объяснила ему это. Его долг был в том, чтобы отстроить мир заново.

Помолчав, Джо Мантила сказал:

— Я бы точно не отказался жениться на ней.

— Твоя правда, — согласился Ферд Хайнке.

— А знаешь, она ведь умнющая.

— Это да, — подтвердил Ферд.

— Как ты думаешь, в чем смысл жизни? — спросил Джо Мантила.

— Трудно сказать.

— Ну, а ты-то как думаешь?

— Ты имеешь в виду конечную цель?

— Для чего мы здесь, на Земле?

Поразмыслив, Ферд Хайнке сказал:

— Чтобы человечество перешло на следующую эволюционную ступень.

— Ты думаешь, люди следующей ступени уже среди нас, но мы этого не знаем?

— Может, и так, — ответил Ферд.

— Я раньше думал, что смысл жизни в том, чтобы выполнять волю бога, — сказал Мантила.

— А как ты определяешь бога?

— Бог создал Вселенную.

— А ты Его когда-нибудь видел?

— Слушай, — сказал Джо Мантила, — я тут рассказ читал — там военный ангела подстреливает. Представляешь? Ранил его, что ли.

И он, бесконечно повторяя подробности, стал пересказывать Ферду Хайнке сюжет.

— Я читал, — оборвал его Ферд.

— Интересно, как она много всякой всячины знает, — заметил Джо. — Это я про Рейчел. Может, она и в самом деле высший мутант. — Он продолжал, жестикулируя: — Я бы не удивился, если бы у неё обнаружились эти способности, как у мутантов. В смысле, она на других не похожа. Как скажет что-нибудь, сразу знаешь — это правда. Может, у неё дар — как это? — будущее читать.

— Дар предвидения, — сказал Ферд Хайнке.

— Да нет. В этом-то весь смысл рассказа. На самом деле она человек. Есть много людей, не похожих на военных.

— Если бы она сейчас была здесь и слышала нас, знаешь, что бы было? — спросил Джо Мантила.

— Посмеялась бы.

— Точно, — согласился Джо. — Ты заметил, она не верит в то, во что другие верят — я там или ты? Когда с ней разговариваешь, она тебя даже не слышит. Про все, чем мы занимаемся — Организацию, «Существ с планеты Земля». Наверно, она — правда высший мутант, и в конце концов мир будет принадлежать ей.

— Наверно, наше общество переживает свои последние дни, погибнет оно скоро, как когда-то Рим, — сказал Ферд.

— А почему пал Рим?

— Рим пал, потому что общество у них выродилось. Тут и нахлынули варвары, и все, конец пришел.

— Они все библиотеки и здания сожгли, — сказал Джо Мантила.

— Круто.

— Неправильно это было. Они всех христиан поубивали, замуровывали их в катакомбах и зверей на них спускали.

— Это римляне делали, — поправил его Ферд Хайнке. — На гладиаторских боях. Римляне терпеть не могли христиан, потому что знали, что те разнесут их пустое общество, так и получилось.

— Император Константин был христианином, — возразил Джо Мантила. — Это варвары христиан убивали, а не римляне.

Они спорили ещё долго.

Глава 17

Мотель «Четыре туза» представлял собой ряд квадратных, оштукатуренных снаружи комнаток в калифорнийском стиле, современных на вид, удобно расположенных на краю шоссе, по которому въезжали в Сан-Франциско с юга. Его венчала необъятная неоновая вывеска. Внутри каждого такого тускло освещенного номера, в самом его центре, стоял душ.

Постоялец, оплативший проживание, бросал на пол чемоданы, закрыв дверь, прятался от утомительной дороги с её яркой мельтешней, осматривался и видел кровать — чистую и широкую, латунный светильник — тонкий и удивительно высокий и затем — душ. Тогда гость сбрасывал с себя потную одежду — спортивную рубашку, туфли, брюки, трусы, и, счастливый, шел принимать душ.

Пальцы его босых ног ласкал шероховатый пористый камень пола, похожий на известняк, но окрашенный пульверизатором в нежно-сизый цвет. Зеленые стены тоже были как будто выложены из пористого камня. Душ стоял не в отдельном помещении, а прямо в комнате. Воду держал барьер из саманных блоков высотой в фут. Блоки были неправильной формы, напоминали фундамент разрушенной испанской крепости, и постояльцу казалось, что он находится внутри древнего, безопасного, вечного строения, в котором он волен делать все, что ему заблагорассудится, быть, кем захочется.

Под душем комнатки «С», расставив ноги, чтобы потереть лодыжки, стояла Патриция Грей.

Дверь номера была приоткрыта, и сквозь щель в него лился предвечерний солнечный свет. А вместе с ним в комнатку заглядывала площадка, посыпанная гравием, которая протянулась к квадрату лужайки с шезлонгами и пляжными зонтами в тени за неоновой вывеской. А за ним и сама Эль-Камино. Впритык друг к другу ехали грузовики, легковые автомобили, направлявшиеся в пригороды, на юг. Был конец дня, и поток машин с беспрерывным глухим грохотом покидал Сан-Франциско.

Из пластмассового радиоприемника «Эмерсон» над кроватью лилась танцевальная музыка. На кровати в свободных брюках и рубашке развалился Арт. Он читал журнал.

— Сделай одолжение, — обратилась к нему Патриция.

— Полотенце дать?

— Нет, выключи, пожалуйста, радио, — попросила она. — Или найди что-нибудь другое.

Мелодии напомнили ей о радиостанции, о работе, о Джиме Брискине.

Арт даже не пошевелился.

— Выключи, пожалуйста.

Арт не сдвинулся с места. Тогда она, взяв большое белоснежное махровое полотенце, предоставленное мотелем, босиком прошлепала по комнате и щелкнула выключателем. С неё вовсю капала вода.

— Ничего? — побаиваясь его, она отошла от радио и стала вытираться.

Тишина, похоже, подействовала на него угнетающе.

— Поймай что-нибудь, — попросил он.

— Не хочу ничего из внешнего мира.

Уединение должно быть полным, подумала она. Если оно вообще туг возможно.

Из купленной ему одежды она взяла красную с серым спортивную рубашку. Он надел её только раз, сидел в ней за рулем, когда они ехали из Сан-Франциско. С рубашкой в руках она подошла к кровати и спросила:

— Можно, я её надену?

Бросив взгляд вверх, на неё с рубашкой, Арт удивился:

— Зачем?

— Просто хочу, — сказала она.

— Она тебе велика.

Но она надела его рубашку. Полы болтались у неё ниже бедер. Она достала из чемодана джинсы и натянула их, потом распустила волосы и стала их расчесывать. Она расхаживала по комнате в джинсах и спортивной рубашке с флаконами, баночками, тюбиками и пакетами и расставляла их в аптечке в ванной и на туалетном столике. Шкаф уже был заполнен её одеждой. Остальное она не стала распаковывать — уже некуда было класть.

— Да, вещей у тебя хватает, — заметил Арт.

— Да нет, не так уж и много, — возразила она.

— Все эти б — б — бутыльки.

Она заглянула на крошечную кухоньку — посмотреть, нет ли там буфета. Никакой посуды они с собой не взяли. На полке для сушки лежала пачка печенья, четыре апельсина, пакет молока, буханка хлеба «Лангендорф» и банка мягкого сыра. И даже бутылка портвейна «Галло». Она открыла вино, сполоснула гостиничный стакан и налила себе.

Через заднее окно мотеля ей виден был двор с досками и недостроенным бетонным фундаментом. На веревке сушились брюки и рабочие рубашки. Как тут безлюдно, подумала она. Вернувшись в комнату, она сказала:

— Хорошо здесь.

Она стояла у входа и смотрела, как мимо проезжают грузовики. Было семь часов, солнце начинало заходить. Поток машин пошел на убыль. Те, кто возвращался с работы в пригороды в своих деловых костюмах и галстуках, уже дома.

— Есть когда будем? — спросила она.

— Мне все равно.

— Тут чуть дальше по дороге кафе есть, — сказала она. — Хочешь, пойдем туда?

Он бросил журнал.

— Пошли.

Они шли вдоль шоссе.

— Что не так? — спросила она.

— Не знаю.

— Хочешь, чтобы мы поехали дальше? В другое место? Если хочешь, можем ехать всю ночь.

— Т — т — ты же распаковалась.

— Могу снова упаковаться.

Дверь в кафе была открыта и подперта. Кафе было современное, просторное, с одной стороны располагалась стойка, с другой — кабинки со столиками. На посыпанной гравием площадке стояли машины. Большинство посетителей, люди среднего возраста в отпусках, были из мотеля. С востока, из Огайо, подумала она, прикатили на недельку в Калифорнию на своих «Олдсмобилях».

Арт повернул табурет у стойки, сел и принялся изучать меню.

— Есть хочу, — сказала она. — Аппетит разыгрался. Знаешь что? Давай попросим, чтобы нам дали еду с собой. И поедем обратно.

— Зачем? — недовольно пробормотал он.

— Поедим в нашей хижине.

К ним подошла официантка.

— Готовы заказывать?

Она протерла стойку белой тряпкой.

— Можно взять у вас еду с собой? — спросила Пэт.

Официантка переадресовала вопрос повару:

— Мы можем дать им с собой?

— Смотря что они хотят, — сказал появившийся повар. — Салаты, сэндвичи, кофе — пожалуйста. Суп — нет.

— А ужин? — спросила Пэт.

В меню предлагались телячьи отбивные с картошкой и зеленым горошком.

— В вашу тарелку, — сказал повар. — А коробок у нас нет.

— Мы можем здесь поесть, — сказал Арт.

Он заказал два ужина, и официантка ушла.

Пэт спросила:

— Как ты?

— Нормально, — сказал он.

Появилась официантка с подносом. Они принялись за еду.

— Это то, чего ты хотел? — спросила она. — Я имею в виду — все это. То, где мы находимся. Чем занимаемся.

Он кивнул.

Поев, они заказали пива. Ему без всяких вопросов принесли бутылку и стакан. Пиво было холодное, на бутылке белел иней.

— Давай вернемся в хижину, — вдруг сказала Пэт.

— Чего это?

— Не знаю. Такие места — в них можно часами сидеть.

Она подумала: сколько раз они с Джимом сидели в таких же забегаловках и барах где-нибудь на обочине шоссе. Пили пиво, слушали музыкальный автомат. Жареные креветки и пиво… Запах океана. Горячий ночной воздух Русской реки.

Когда они возвращались в мотель, ей показалось, что Арт злится, хотя она и не была в этом уверена. Солнце уже зашло, небо потемнело. В сумерках он уныло брел рядом с ней по гравию. Прямо в лицо им летели какие-то насекомые, может быть, ночные бабочки, и Арт яростно отбивался от них.

— Донимают? — спросила она.

— Й — й — ещё как, блин, донимают.

Она предложила:

— Давай запремся и не будем никуда выходить.

— Вообще?

— Насколько получится. На всю ночь, до завтра. Давай ляжем пораньше.

Они вошли в комнатку. Она закрыла дверь, заперла её и опустила все шторы на окнах. В номере был кондиционер, и она включила его на вентиляцию. Он взревел, и она обрадовалась его гулу.

— То, чего я хотела, — сказала она.

Она ликовала. Теперь уединение стало полным, у них есть все, что им нужно. Наконец-то они свободны. Она упала на кровать и попросила:

— Ляг со мной. Пожалуйста.

— И что дальше?

— Просто полежим.

Он неохотно присел на край кровати.

— Нет, не так, ты ложись. Чего ты? Разве не этим мы должны заниматься? — пытаясь объяснить ему, что она имеет в виду, она добавила: — Мы просто становимся ближе друг другу — когда вот так лежим.

Сбросив туфли, он обнял её. Потом потянулся к светильнику над кроватью, чтобы выключить его.

— Нет, — сказала она. — Не выключай.

— Почему?

— Я хочу, чтобы ты видел меня.

— Я знаю, как ты выглядишь.

— Оставь свет, — попросила она.

Он приподнялся, освободил её из объятий. Потом встал, взял журнал и уселся в кресло.

— Ты стыдишься, — сказала она. — Нет, правда.

Он не поднимал взгляда.

— Мне хотелось смотреть на тебя, — объяснила она. — Разве в этом есть что-то плохое? Мне не следует делать этого? Мне нравится, как ты выглядишь.

Подождав, она попросила:

— Оставь, пожалуйста, хоть какой-нибудь свет. Может, хотя бы в ванной?

С журналом под мышкой он сходил в ванную и включил лампу над раковиной. Вернувшись с недовольным лицом, он потянулся к светильнику над её головой. Выключив его, он снова лег. Кровать просела от его веса.

Сначала ей ничего не было видно. Потом в темноте стал проступать рисунок его волос, переносица, брови и уши, плечи. Она подняла руку и расстегнула ему рубашку. Стянув её, она приподнялась, обхватила его руками и прижалась головой к его груди. Он не двигался.

— Сними с себя все, — попросила она. — Пожалуйста. Для меня.

Он разделся. Она лежала рядом с ним, подложив ему под голову руку. Но он никак не реагировал. Она скользнула вниз, и её темные волосы укрыли его живот, но он даже не пошевелился. Никакого отклика, подумала она. Совсем.

— Хорошо, — сказала она. — Просто лежать вот так.

— Нормально, — пробормотал он.

Она поцеловала его. Тело его было холодным, жестким, каким-то бездушным.

— Может, просто полежим?

Она расстегнула рубашку на себе, сняла джинсы. И лежала с закрытыми глазами, прижавшись к нему, прильнув губами к его шее. Спрятав сжатые кулаки у него под мышками, она подумала: «Никогда. Никогда больше».

— Сейчас ещё только часов восемь, — сказал он.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Ты понимаешь это? Ради бога… Она надавила ему на лицо ногтями, чтобы он посмотрел на неё.

— Я хочу быть с тобой. Хочу именно того, что у нас сейчас есть. Этого достаточно.

— Чего валяться-то просто так? — недоумевал он.

— Чего ты хочешь? Что тебе нужно?

— Давай сходим куда-нибудь.

Она не отпускала его: прижала его запястья, поясницу, сковала его ногами. Она обнимала его, пока у неё не заныло тело, до боли в груди.

— Куда? — наконец проговорила она.

— Я видел там, у дороги, каток. Мы его п — п — проезжали.

— Нет, — сказала она.

— Пошли.

Он приподнял её и положил рядом с собой.

Она встала и начала одеваться.

— Что за каток?

— Ледяной.

— Тебе хочется кататься на коньках? — Она отошла и приложила ладони к лицу, прикрыв пальцами глаза. — Поверить не могу, Арт.

— А почему бы и нет? — возмутился он. — Что тут такого?

— Нет, ничего.

— Ты не хочешь?

— Нет, — сказала она. — Что-то не тянет. Я не пойду.

— Ты что, не умеешь? Я тебя научу. — Он поднялся и стремительно оделся. — Я прилично катаюсь. Даже других учил.

Она ушла в ванную и заперлась там.

— Что ты там делаешь? — крикнул он через дверь.

— Я неважно себя чувствую, — ответила она.

Она села на корзину с бельем.

— Хочешь, чтобы я остался?

— Нет, иди, — сказала она.

— Я где-то через час вернусь. К — к — как? Нормально?

Она уставилась на свои руки. Вот захлопнулась входная дверь номера. Захрустел гравий под его ногами — он шел через площадку к краю шоссе. Распахнув дверь ванной, она выбежала через комнату на крыльцо. Вдалеке двигалась вдоль шоссе его уменьшившаяся фигурка.

— Пошел к черту, — выругалась она.

Он удалялся.

— Черт тебя побери, Арт, — выдохнула она и закрыла дверь.

Надев туфли, она выскочила из номера и побежала по гравию к шоссе, за ним. Его силуэт двигался впереди, а потом растворился в огнях придорожного бара и бензоколонки. Она замедлила шаг. Вдали виднелась неоновая вывеска катка, Пэт не спускала с неё глаз. Арт исчез из виду, и она пошла на огни вывески.

У катка стояли машины — одни были заперты, в других ещё сидели люди. Дети, подумала она. Мальчишки в спортивных куртках и свободных брюках, девчонки в платьях. К катку был пристроен буфет, подростки подходили к нему. У кассы катка выстроилась очередь из детей, среди них был и Арт — он стоял за девочкой в клетчатой юбке и двухцветных кожаных туфлях, с наброшенным на плечи красным шерстяным свитером. Девочке было не больше пятнадцати лет. За Артом стоял со своей девушкой долговязый круглолицый солдат.

Спрятавшись подальше от света, она пыталась отдышаться, прийти в себя. Очередь выросла. Арт дошел, наконец, до окошка, купил билет и вошел внутрь.

Стреляя выхлопами, подъехала очередная машина с подростками. Из неё высыпали парни и помчались к кассе. За ними последовали две девчонки в свитерах и джинсах. У окошка они, пихая друг друга, влились в общую толкотню, и все смешалось: лица, прически, джинсы, рубашки.

Когда они вошли внутрь, на каток, она развернулась и пошла обратно, в мотель. Войдя в номер, она заперлась. Комнату наполнял всепроникающий рев, и она сначала не поняла, что это и где — внутри у неё или снаружи. Шум шел извне. Она вспомнила — это кондиционер. Они оставили его включенным.

Стоя перед зеркалом со стаканом вина в руке, она окончательно утвердилась в убеждении, что выглядела бы рядом с ним совершенной. Вместе они привлекали бы к себе благосклонное внимание, составили бы незаурядную пару.

И туг она расплакалась. Она хотела было сесть, но ударилась рукой о ручку кресла. Стакан упал, и недопитое вино лужей разлилось по ковру. Она намочила в ней большой палец ноги. Ковер намок и стал приятно прохладным на ощупь.

Боже, подумала она.

Пройдя на кухоньку, она налила себе ещё. Потом включила радио над кроватью, но «КОИФ» поймать не смогла — передатчик был слишком далеко. Она нашла классическую музыку, которую передавала радиостанция в Сан-Матео,^[334] и увеличила громкость до максимальной.

Она взяла бутылку в постель, легла и выключила свет. Лежа в темноте, она пила и слушала музыку. За стеной по шоссе проезжали легковые автомобили и грузовики.

Из соседнего номера в темноту просачивались резкие голоса и смех. Она стала слушать и их. Когда голоса смолкли, она снова погрузилась в музыку.

Вдруг музыка стихла. Пэт села на кровати. Сначала она покрутила ручку настройки, не понимая, что случилось. Потом до неё дошло, что радиостанция закончила передачи — полночь.

Она пошла в ванную, умылась, тщательно вытерла лицо и уткнулась в полотенце, так что стало больно.

Потом она вернулась, села у телефона и набрала номер «КОИФ». Как и следовало ожидать, никто не ответил. Она вдруг с ужасом осознала, что она делает. Там его нет, подумала она, кладя трубку. Его и не может быть сейчас там. Там никого нет. Времени уже за полночь, радиостанция закрылась.

Положив трубку на колени, она набрала собственный номер. Звучали бесконечные гудки. Там тоже нет, подумала она и повесила трубку. Затем она набрала номер его квартиры. И опять одни гудки.

Нигде его нет.

Она положила трубку и снова пошла за вином. Оно уже заканчивалось. Она вылила в стакан остатки.

Потом снова взялась за телефон. В справочнике Сан-Франциско она нашла номер Эмманьюэлов — квартиры на Филлмор-стрит — и набрала его.

— Алло, — ответил мужской голос.

— Джим, — прошептала она и снова заплакала.

Слезы потекли у неё по щекам на костяшки пальцев, на телефон.

— Ты где? — спросил он.

— В мотеле, — сказала она. — Не знаю, как называется.

— Где это? — спросил Джим.

— Не знаю.

Она сидела, вцепившись в трубку, и плакала.

— Он с тобой?

— Нет, — она достала из кармана платок и высморкалась. — Он вышел.

Джим сказал:

— Посмотри, может быть, там рекламные спички какие-нибудь есть. Рядом с телефоном.

Она посмотрела и увидела спички-книжку с названием «Четыре туза».

— Джим, я не знаю, что делать.

— Нашла спички?

— Нет, — сказала она, — я не знаю.

Она спрятала спички-книжку в телефонный справочник, чтобы её не было видно.

— Я знаю, где я, но не понимаю, что делать. Он пошел кататься на коньках. Ты представляешь?

— Скажи мне, где ты, — сказал он, — и я за тобой приеду. Ты в Сан-Франциско?

— Нет, это на Эль-Камино-Реаль.

— У какого города?

— Редвуд-Сити. Он на каток ушел, с подростками катается. Джим, что со мной происходит? Как я в это ввязалась?

— Назови мне адрес.

— Нет, — покачала она головой.

— Скажи. Ну же, Пэт. Где ты находишься?

— Что мне делать? Он катается с детьми. Он сам — ребёнок. Водил меня к своим друзьям на чердак. Явился ко мне и уговорил пойти поужинать с ним. Мы поехали в Чайнатаун. Я не хотела, но он меня уговорил. Я старалась, как могла, но, боже, что делать, если он берет и убегает кататься на коньках?

— Пэт, скажи мне, где ты находишься.

— Я его боюсь, — сказала она.

— Почему?

Держа носовой платок у глаз, она сказала:

— Я не хочу, чтобы ты приезжал. Джим, как мне отсюда вырваться? Мне нужно уехать. Ничего не вышло… Ты был прав.

— Почему ты его боишься?

— Он меня ударил, — плача призналась она.

— Тебе больно?

— Ничего страшного. В глаз ударил. Мы с ним всю ночь напролет не могли остановиться, и от меня почти ничего не осталось. Он вымотал меня, а теперь катается на коньках. В очереди перед ним девчонка стояла, ей…

— Я хочу приехать за тобой, — сказал Джим. — Скажи мне, наконец, где ты. Я не смогу забрать тебя, не зная, где ты находишься.

— Он боится тебя, Джим. Вот почему мы здесь. Он боялся, что ты придешь ко мне домой. Ты единственный, кого он боится. Он даже Рейчел не боится. Как там Рейчел?

— Нормально.

— Вне себя?

— Послушай, — сказал он, — скажи мне, где ты.

— В мотеле «Четыре туза».

— Хорошо.

— Постой, — сказала она. — Послушай, Джим. Я сделала все, что смогла. Купила ему одежды, чтобы он выглядел как мужчина, а не как мальчишка, разодевшийся в субботний вечер. Приехали мы сюда на моей машине. Что ещё могла я сделать? Единственное, чего мне хотелось — это просто лежать здесь в постели и ничего не делать. Но он не захотел.

— Увидимся, — Джим положил трубку.

У неё в ухе щелкнуло. Она не сразу положила трубку.

— Господи, — прошептала она.

Ну вот. Все кончено. Она нетвердым шагом подошла к шкафу, сняла джинсы и спортивную рубашку и надела блузку, жакет и длинную юбку. Он любил её длинные юбки. Она принялась заплетать волосы в косы.

В половине первого дверь номера распахнулась, и вошел Арт.

— Привет, — сказал он.

— Здравствуй, — сказала она.

— Чем занималась?

Он увидел у кровати пустую бутылку из-под вина.

— Ты что, целую бутылку выпила?

— Я позвонила Джиму Брискину, — выпалила она.

— Д — д — да? — Он подошел к ней. — Правда?

— Мне ничего не оставалось, — сказала она. — Почему ты удрал, оставил меня? Не понимаю, как ты мог.

— Давно ты ему позвонила?

— Не помню.

— И что он? Едет?

— Да, — подтвердила она.

Лицо его омрачилось.

— Укладывай вещи, и поехали.

— Я возвращаюсь, — заявила она.

— Ах, в — в — вот как?

Вставая, она пригрозила:

— Ты, ничтожный мальчишка, если он доберется до тебя, то просто убьет. Так что уноси лучше ноги как можно быстрее и прячься.

— Зачем ты его позвала?

— На коньках покататься, — съязвила она. — Чем ты там ещё занимаешься? Может, пойдешь, купишь мне содовую с мороженым?

Он переступил с ноги на ногу и спрятал руки в задние карманы.

— Ну что, весело было? — спросила она. — Встретил знакомых ребят?

— Нет, — ответил он.

— Чего ушел?

— Они закрылись.

— Проводил какую-нибудь девушку домой? Или, может, купил себе хот-дог и солодовый напиток?

Ей было холодно и страшно, она не осмеливалась замолчать.

Арт сказал:

— Один парень дал мне на «Эм-Джи»^[335] поездить.

— Ну, вот и иди, катайся на его «Эм-Джи», — предложила она. — Давай, пока не накатаешься.

— Ты что, правда возвращаешься? — убитым голосом спросил он. — Мы же т — т — только что уехали.

— Сам виноват.

Теребя ремень, он попытался оправдаться:

— Мне скучно было просто так сидеть.

— Со мной. Тебе со мной скучно было сидеть.

— Делать-то тут нечего.

Она достала из шкафа свои чемоданы.

— Помоги мне, пожалуйста, уложить вещи. — Она начала складывать в чемодан юбки, свитера и блузки. — Давай, Арт. Не будешь же ты смотреть, как я сама управлюсь.

Он взял её сумочку и стал рыться в ней.

— Что тебе нужно?

Она подошла и отобрала у него сумку.

— Ключи от машины, — сказал он, не глядя ей в глаза.

— Зачем?

— Я не могу тут торчать.

— Мою машину я тебе не дам. Хочешь уехать — вперед. Автобусом, ещё там как-нибудь.

Тут он вырвал сумочку у неё из рук и высыпал её содержимое на кровать.

— Я её где-нибудь оставлю, — сказал он. — А ты потом заберешь.

— Если ты возьмешь мою машину, я вызову полицию и скажу, что ты её угнал.

— Скажешь?

— Это моя машина. — Она протянула руку. — Отдай ключи.

— Я ведь только на время.

— Нет.

— Ну, я бы хоть до Сан-Франциско доехал, а там бросил её, а? Не хочу с Джимом Брискином столкнуться, он, злой, наверно, как зверь.

— Он убьет тебя.

— Что, так и сказал?

— Да.

— Это ведь ты все придумала.

Она указала пальцем на глаз.

— Видишь, что ты со мной сделал?

Он долго молчал, колеблясь, и, наконец, спросил:

— Не дашь мне несколько долларов? Ну, если автобусом п — п — придется ехать?

— Ты потратил все, что у тебя было?

— Я за бензин заплатил. Для «Эм-Джи» этого парня.

Она извлекла из содержимого сумочки кошелек.

— Я отдам, — пообещал он.

Она дала ему шесть или семь долларов, и он положил их в карман куртки.

— А теперь уходи, — сказала она. — Пока он не приехал.

Она взяла его за руку и повела. Он вяло пошел, но у двери стал сопротивляться, уперся.

— Не пойду, — сказал он. — Не верю я, что ты Джиму Брискину звонила, в — в — врешь ты все.

Вырвавшись, он прошел обратно и, сгорбившись, встал у двери кухоньки.

— Делай, как знаешь, — сказала она и снова принялась укладывать вещи.

Она собрала все флаконы, баночки и пакеты и втиснула их в чемоданы.

— Он правда едет? — спросил Арт.

— Правда.

— И ты поедешь с ним?

— Да, — подтвердила она. — Надеюсь.

— Ты хочешь выйти за него замуж?

— Да.

Он сник, совсем согнулся и стал похож на старичка, сутулого старого гномика, близорукого, тугоухого. Чтобы слышать её, ему нужно было напрячься, собрать все свои силенки. От юношеского задора ничего не осталось. И от чистоты.

— Что ты в нем такого нашла? — спросил он.

— Он очень хороший человек.

— А ты тощая старая баба.

Она подняла с кровати первый чемодан, отнесла к двери и поставила. Потом принялась за второй. Но тут у неё опустились руки. Она села на кровать.

— Просто старая баба, — сказал Арт. — Почему бы тебе не завести кота, попугайчика или другую птичку, как делают старые девы? Будешь их нянчить.

— Арт, уйди, пожалуйста, оставь меня в покое. Пожалуйста, оставь меня.

— Какая из тебя любовница? — продолжал он. — Высохла вон вся. Износилась.

— Хватит.

— Тяжелый случай, — изрек он, не двигаясь с места.

Она встала и вышла за дверь, на крыльцо номера. Мимо проносились огни автомобилей. Она пошла к шоссе — все ближе и ближе, вот гравий перестал хрустеть под ногами, и она вышла на проезжую часть. Просив налил автомобиль. За ним затормозил и свернул в сторону ещё один. Она увидела искаженное лицо человека, сидевшего за рулем, и машина унеслась. Вдали мерцали красным задние габаритные фонари. Они все уменьшались и, наконец, исчезли.

Вскоре одна машина съехала с шоссе и, трясясь на ухабах, покатилась по обочине. Пэт ослепили светившие прямо в глаза фары. Машина выросла, и Пэт подняла руки. Она почувствовала запах горячего двигателя из-под капота. Распахнулась дверь. Автомобиль остановился.

— Пэт, это ты? — услышала она голос Джима Брискина.

— Я, — сказала она и подняла голову.

В машине за рулем сидел Джим и через открытую дверь всматривался в неё. Узнав её, он вышел.

— Как ты? — спросил он.

Они пошли к номеру «С». Он положил руку ей на спину.

— Ничего.

— Вид у тебя потрепанный. — Он остановил её и внимательно рассмотрел. — Он что, правда ударил тебя?

— Да, — сказала она.

Он первым ступил на крыльцо и вошел в номер.

— Привет, Арт, — сказал он.

— Здрасте, — покраснев, ответил Арт.

Он нервничал.

— Ты что, ударил её в глаз?

— Да, — сказал Арт. — Но с ней ничего страшного.

Повернувшись к Пэт, Джим сказал:

— Дай-ка ключ от твоей машины.

Он обвел взглядом комнату, и она достала ключи из кучи вещей на кровати.

— Спасибо, — поблагодарил он её. Вид у него был озабоченный. — Арт, возьми.

Он бросил ключи парню.

— Зачем это? — опешил Арт.

Ключи упали на пол, и он наклонился за ними. Они выпали у него из руки, и он нагнулся снова.

— Ты ещё не собралась? — спросил Джим у Пэт. — Навалено все кругом.

— Нет ещё, — сказала она. — Только один чемодан собрала.

Он подошел к Арту и приказал:

— Дособери её вещи. Положи в «Додж» и поезжай.

— Куда? — спросил Арт.

— Оставь машину перед её домом.

Джим повел Пэт из номера. Арт последовал за ними до двери.

— Распаковать их, к — к — когда приеду? — спросил он.

— Не надо, — сказал Джим. — Оставь все в машине.

— А ключи?

— В почтовый ящик положи.

Джим отвел Пэт за руку к своей машине.

Когда они выехали на шоссе, она спросила:

— Он сделает это?

— А тебе не все равно? — ответил Джим.

Она сказала:

— Спасибо, что приехал.

— Думаю, на этом сия история закончилась.

Мотель «Четыре туза» уже исчез позади них среди неоновых вывесок.

— Ну, а вообще, как ты? — спросил он.

— Жить буду, — сказала она.

— Да, название из тебя было не вытянуть. Название мотеля.

Оба замолчали. Они смотрели на дорогу, на машины, вывески, на проносившиеся мимо огни фар. Откинувшись на спинку сиденья, Пэт ненадолго заснула. Когда она проснулась, они ехали по скоростной дороге. Справа от них был Залив. Огней стало меньше.

— Маленький, гнусный, наглый сопляк, — заговорила она.

— Так, — сказал он.

— Он заехал мне прямо в глаз. Сбил меня с ног.

— Ну вот, тебе есть о чем поговорить. Есть на что пожаловаться.

— Он угрожал ножом Бобу Посину.

— Ну и что? — сказал Джим.

Она съежилась. Вытащив из кармана носовой платок, она отвернулась и заплакала в него, стараясь, чтобы её не было слышно.

— Не обращай на меня внимания, — сказал он.

— Да нет, ты прав.

Он потянулся к ней и погладил её по руке.

— Может, помолчишь? Никому тебя не жалко. Когда приедем в город, остановимся и купим тебе что-нибудь для глаза.

— Не нужно мне ничего, — сказала она. — Знаешь, как он меня называл? Обзывал чудовищными словами — я таких с детства не слышала. И ещё хотел занять денег под мою машину, хотел…

Она снова заплакала. Ей было не сдержать слез. Она все плакала а, Джим не обращал внимания.

Скоростная дорога соединилась с другими автострадами, ведущими к Сан-Франциско. И вот они уже ехали над домами. Почти ни у кого уже не горел свет.

Глава 18

У него дома было темно и холодно. Пока он включал свет и опускал шторы, Патриция ждала у двери.

— Ты не заходил сюда? — спросила она.

— Какое-то время — нет.

При включенном свете он увидел, насколько она устала, как постарело и помрачнело её лицо. Изможденное лицо, подумал он.

— Давай-ка садись, — сказал он.

— Знаешь, сначала он чуть не свел меня с ума, я была ему так нужна.

— Ты сказала, что первая ночь прошла прекрасно.

— Да, — кивнула она. Она сидела, скрестив на груди руки и плотно сдвинув ступни. — Но на следующую ночь, когда он ударил меня… Это продолжалось до бесконечности — боже, я думала, что умру. Он начинал снова и снова. Мне казалось, что он засыпал — может, и засыпал, ненадолго — и вдруг опять, и все сначала.

Она робко подняла взгляд.

— Так мы и продолжали, — сказала она. — А утром, когда я проснулась, у меня все болело. Я едва смогла встать с постели.

— Тебе нужно хорошенько отдохнуть, — сказал он.

— Ужасно об этом говорить. Рассказывать тебе.

— Да ладно, — махнул он рукой.

— Можно мне кофе? Я… выпила бутылку вина. Мне плохо.

Это было видно. Но он видел её, и когда ей бывало похуже. В целом она ещё легко отделалась.

— Сладкого вина? — спросил он.

— Портвейна.

— Ты, кажется, потеряла над собой контроль. Тебе хотелось, чтобы все это прекратилось?

— Да, — сказала она. — Так должно было произойти.

Он встал на колени, чтобы смотреть ей прямо в лицо. Взяв её за руки, он спросил:

— Это девиз?

Она пошевелила губами.

— Не знаю. Джим, о чем ты?

— Что теперь?

— Теперь, — эхом повторила она, — я осознаю свою ошибку.

Он оставил её и пошел на кухню варить кофе.

Когда он вернулся, она так и сидела, поджав под себя ноги и сложив руки на коленях. Как она несчастна, подумал он. Как он рад, что она снова с ним. Это так важно для него.

Он подал ей чашку кофе и сказал:

— Думаешь, я люблю тебя меньше, чем любит этот парень — или говорит, что любит?

— Знаю — любишь.

— Ты выйдешь за меня замуж? Снова?

Если когда-нибудь и можно её уговорить, это нужно сделать сейчас, подумал он.

— Это у тебя кончилось, — продолжал он. — А на Боба Посина тебе ведь наплевать, правда?

— Хорошо, — согласилась она, держа в руке чашку кофе. — Я выйду за тебя замуж. Повторно. Или как там это называется.

Чашка наклонилась. Он взял её и поставил на пол. Согласилась, подумал он. Ему отдает себя женщина, которую он любит всей душой. С этим ничто в мире не сравнится — ничто, пока небеса не свернутся, как свиток книжный, и не отверзнутся гробы, и мертвые не восстанут. До тех пор, пока тленный человек не облачится в нетление, думал он.

— Ты ведь не передумаешь? — спросил он.

— А ты этого хочешь?

— Нет, я не хочу, чтобы ты передумала.

— Ну и славно, — сказала она. — Не буду. — Пристально глядя на него, она спросила: — Значит, ты не считаешь, что я вся поизносилась?

— Как это?

У неё на глазах выступили слезы — и пролились.

— Не знаю.

— Вряд ли это так.

— Я не нужна тебе, — сказала она, а слезы текли по её щекам, капали на воротник.

— Ты хочешь сказать, мне не следовало бы просить тебя? Ты это пытаешься сказать?

Он поднял её с кресла.

— Или мне следует просить и умолять? Скажи!

Ей трудно было говорить. Беспомощно вцепившись в него, она пожаловалась:

— Мне нехорошо. Отведи меня в ванную. Пожалуйста.

Ему пришлось почти нести её. Она не отпускала его. Он придерживал её, и её вырвало. Она лишилась чувств, но почти сразу пришла в себя.

— Спасибо, — прошептала она. — Боже.

Он опустил её, и она села на край ванны. Лицо её было бледно. Дрожа, она гладила его руку ладонью. Её как будто лихорадило, и он спросил, уж не заболела ли она.

— Нет, — сказала она. — Мне уже лучше. Это нервное.

— Будем надеяться.

Она скривила губы в улыбке.

— Дело в совести. Я сказала ему, что нам придется расплачиваться. Может быть, это и есть расплата.

Когда Пэт немного пришла в себя, он умыл её и отвел обратно в гостиную. Сняв с неё туфли, он закутал её в одеяло и посадил на диван.

— Это от кофе, — сказала она.

— Ты его даже не отпила.

Она попросила сигарету.

Он дал ей закурить и спросил:

— Хочешь, поеду, посмотрю — привез он твои вещи?

— Я здесь не останусь, — сказала она. — Хочу к себе. У себя хочу быть, и больше нигде.

— А если он явится?

— Не явится.

— Вообще-то да, — согласился он.

— Я останусь с тобой, — решила она. — Нельзя мне больше к этому возвращаться — побег этот, все, что с нами было. Останусь здесь, а когда поженимся, будем жить здесь или там — как захочешь. Или переедем в новый дом. Может, так будет лучше.

— Наверное, да.

Он надел пальто, и она сказала:

— Я с тобой. Посмотрю, возьму, что мне нужно. Можно приехать сюда на «Додже» и здесь все выгрузить.

Они посидели, пока она более или менее не пришла в себя, и поехали к ней.

«Додж» стоял у входа. На заднем сиденье как попало были свалены её вещи: Арт побросал их и послал все к черту. В куче лежали флаконы, одежда, туфли, даже пакет молока, апельсины и буханка хлеба «Лангендорф». А на полу валялась пустая бутылка из-под вина.

— Во всяком случае, похоже, тут все, — сказала Пэт.

Джим припарковал свою машину, сел за руль «Доджа», она — рядом с ним, и они поехали к нему.

На ночь она надела красно — белую пижаму в горошек.

— Я в ней по-новому себя чувствую, — сказала она.

Он в трусах чистил зубы над раковиной в ванной. Была половина четвертого. Свет горел только в спальне и ванной. Дверь была заперта. Патриция курила в постели, поставив пепельницу на покрывало.

— Ты закончила? — спросил Джим, выходя из ванной.

— Да, — довольно ответила она.

Какой он поджарый в трусах, подумала она и вздохнула с облегчением, глядя на его худые руки, ноги, торс. Три дня её держал в своих крепких объятиях мускулистый парень с резиновым бескостным телом из мышц и жира на коротковатых ногах, которое ниже чресел как бы сходило на нет. Телом мальчишки, совсем не таким, как это.

Выключив свет, Джим снял трусы и лег в постель. В темноте он обнял её.

— Странно, да? — сказала она. — Мы снова вместе. Через два года. Ничто нас не разделяет, между нами — никаких барьеров.

Она была очень довольна. В том, что произошло, был смысл, подумала она. Все вело вот к этому. Значит, и случилось не зря. Не просто бесплодная суета, усталость и бессмысленная боль.

Джим, лежавший с ней рядом, спросил:

— Не хочешь узнать, как дела у Рейчел?

— А что там? — Она уже почти заснула, но теперь в её покой вкрался холод. Он просачивался в неё, заполнял собой. — Что ты хочешь сказать?

— Ну, ты знаешь, что я был у неё. Ты мне туда звонила.

— Я куда только тебе не звонила. И на радио, и домой, и к себе. А потом туда позвонила.

— Я был у неё.

— Это что-то значит?

Она совсем проснулась и смотрела вверх, в темноту.

— Она попросила меня побыть с ней. Пока не найдется Арт. Я так и сделал.

Она ждала — но это было все, он молчал.

— Ты жил там? — наконец спросила она. — Ты это хочешь сказать?

— Не совсем. Онанеобычная девушка.

— Чем же?

— Мы в основном ели вместе. Она хотела, чтобы я был у неё, когда она возвращалась домой, чтобы она могла готовить для меня.

— Пастораль. Семейный ужин. Хозяйство, — усмехнулась Пэт.

— Я сидел у неё вечером, потом она ложилась спать, а я уезжал домой.

— А утром?

Было два утра, подумала она.

— Ничего не было.

— Ты правду мне говоришь? — спросила она.

— Ну, конечно.

— Я боюсь Рейчел, — призналась она.

— Знаю.

— Она что-нибудь сделает?

— У неё снова есть Арт.

— Ну да, — приободрилась Пэт. — Это правда. — Она привстала, чтобы потушить сигарету. — Что ты о ней думаешь?

— Не знаю.

Снова ложась, Пэт предположила:

— Может быть, она зарежет его.

Джим засмеялся:

— Может быть. А может, он её побьет.

— Что ты сделаешь, если он побьет её?

— Это не мое дело.

— А что ты будешь чувствовать?

Он не ответил. Она ждала, вслушивалась. Он что, уснул?

Я заплатила за то, что сделала, сказала она себе, меня стошнило в ванну. Разве этого недостаточно? Разве не все?

На полу спальни лежала пачка её сигарет. Она протянула руку за ними и снова закурила, лежа на спине. Мужчина рядом с ней не шевелился. Спит, подумала она, да, он спит.

Идеально, подумала она. Я чувствую это. Я это понимаю. Разве я этого не заслужила?

Сигарета тлела в темноте, Пэт внимательно смотрела на неё. Легонько постучав ею о пепельницу, которую держала в руках, она решила: вот за что я теперь буду бороться. Вот за что я начинаю свою битву. За это. За то, что у меня есть сейчас.

Утром она встала рано, в семь часов, чтобы позвонить на радиостанцию. Джим спал. Стараясь не разбудить его, она надела халат, закрыла дверь спальни и села в гостиной у телефона.

— Алло, мистер Хейнз? — заговорила она.

— Как вы там, Патриция? — спросил Хейнз своим официальным тоном. — Мы тут беспокоимся. Никаких вестей от вас, сколько уже — два, кажется, дня?

— Мне лучше, — сказала она. — Можно, я приду попозже?

— Вам сегодня совсем не нужно приходить, — успокоил он её. — Сидите дома, пока совсем не пройдет.

Она не сразу поняла, о чем он, потом вспомнила — про грипп.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Наверное, до завтра посижу. Не хочу никого заразить.

— Кишечного типа?

— Да, — сказала она. — У меня… живот болел.

— Колики? Да, сейчас как раз такой и ходит. Фруктовых соков не пейте — только тостик с яичницей и заварным кремом. Ешьте что-нибудь диетическое. Ничего кислого, никаких помидоров, груш, апельсинового сока.

Она поблагодарила его и положила трубку.

Вернувшись в спальню, Пэт на цыпочках подошла к кровати и увидела, что Джим проснулся.

— Привет, — сказала она, целуя его.

— Привет. — Он моргал, как филин. — Уже встала?

— Лежи, — сказала она. — Хочу отвезти кой-какие вещи к себе и кое-что забрать оттуда.

— Как ты себя чувствуешь?

— Гораздо лучше.

— Глаз у тебя сегодня получше.

В ванной она осмотрела синяк. Припухлость прошла, но чернота осталась — как грязное пятно. Может быть, навсегда, подумала она.

— Я ненадолго, — сказала она ему. — Ты так роскошно смотришься в постели… Лежи, пока я не вернусь. Ладно?

Она ещё раз поцеловала его.

Пэт ехала по утренним улицам и думала, что в чем-то это лучшее время дня. Холодный, но чистый воздух, его приятно вдыхать, и он, наверное, здоровее. Ночной туман рассеялся, а дымка ещё не собралась.

Поставив «Додж» у своего старого многоквартирного дома, она понесла наверх чемодан. Как можно быстрее, она повесила одежду в шкаф, взяла, что ей было нужно, и вернулась с первой охапкой к машине.

У машины ждала девушка в коричневом пальто. На ней были туфли на низком каблуке на босу ногу. Хмурясь в лучах утреннего солнца, засунув руки в карманы пальто, она двинулась навстречу Пэт. Она щурилась и, подняв руку, прикрывала глаза.

Я знаю её, подумала Пэт. Кто это? Я видела её раньше.

— Где Джим? — спросила девушка.

— У себя дома, — сказала она.

В ушах у неё зашумело, закружилась голова. Она не испугалась, но была, пожалуй, поражена, узнав её.

— Я тебя всего один раз в жизни видела, — сказала она.

Рейчел открыла ей дверцу машины.

— Перевозите вещи к нему?

— Кое-что. Ещё один раз сходить нужно. Я видела тебя только раз, в тот вечер, когда мы к вам заезжали.

Рейчел осталась у машины. Патриция поднялась, собрала оставшиеся вещи и снова пошла вниз. Она остановилась на лестнице перевести дыхание. Через открытую дверь в подъезд дома лился свет. Рейчел так и стояла у машины — ждала её.

Она вышла, и Рейчел спросила:

— Вы сейчас к нему едете?

— Да, — сказала она, кладя вещи на заднее сиденье.

— Я хотела бы тоже поехать.

Возражать нечего было и думать.

— Почему бы и нет? — сказала она. — Садись.

Она включила зажигание, потом сцепление. Рейчел села рядом с ней.

В полдевятого они подъехали к дому Джима Брискина и вышли из машины. Рейчел тоже взяла часть вещей. Они поднялись по лестнице. Пэт открыла квартиру ключом, который ей дал он.

Он уже встал и, непричесанный, сидел в синем халате за кухонным столом. На неё и Рейчел он посмотрел со смешанным выражением лица.

— Здравствуй, — сказала Рейчел.

Он кивнул и спросил у Пэт:

— Забрала вещи?

— То, что мне нужно, — сказала она. — В основном все здесь. Ты позавтракал?

— Нет.

— Просто сидишь?

Рейчел, как привидение, стояла в сторонке, у окна гостиной, перекинув пальто через руку.

— Как ты поступила с Артом? — спросил Джим.

— Когда он явился, я сказала ему, и он ушел, — ответила Рейчел.

— Что ты ему сказала?

— Чтобы он не приходил.

— Куда он пошел?

— Наверное, на чердак. Сегодня я его не видела. Это ночью было, поздно очень.

— Ты хоть поспала немного?

— Пару часов.

Она говорила отрывисто.

— Ты с ним вообще разговаривала? Он что-нибудь рассказал тебе?

— Он много чего хотел мне сказать.

— Но ты не стала слушать.

— Кое-что выслушала.

Пэт пожаловалась:

— Он меня избил.

— Да не избивал он вас, — возразила ей Рейчел, — ударил разок, и все. Это, по-вашему, называется «избить»? Вот отец у него бил мать, а иногда и Нэта, старшего брата. Они постоянно ссорились. Это по-итальянски. Там, где мы живем, все дерутся.

Джим встал из-за кухонного стола и прошел в гостиную. Закурив, он протянул пачку Рейчел. Она покачала головой.

— Ждала меня вчера вечером? — спросил он.

— Нет, — ответила Рейчел. — Я знала, что ты с ней останешься.

— Ты никогда никого не прощаешь, — сказала Пэт.

— То есть вас? Какое мне до вас дело! — Её суровое личико зарделось. — Помните, что вы мне первым делом сказали, как только вошли к нам и увидели меня?

— Помню, — сказала Пэт.

— Если бы на кухне оказалась я, а не Арт, вы бы со мной в магазин пошли, а не с ним.

— Ну уж прямо, — сказала Пэт и начала распаковывать принесенные вещи.

Джим вернулся на кухню, положил в тостер ломтики хлеба и достал посуду.

— Поесть собираюсь, — сказал он.

Патриция сообщила:

— Я привезла мои краски. Как тебе это?

Она разложила небольшой мольберт, развернула тюбики с масляными красками, достала скипидар, льняное масло и палитру.

— Я тут подумала, может, попишу немного. Запах тебя из дома не выкурит?

— Нет, — ответил он с кухни.

— А бардак?

— Это ничего.

— Извини, — сказала она Рейчел.

В спальне, при опущенных шторах, она переоделась в синие хлопковые брюки — китайские, потом выбрала себе спортивную рубашку из шотландки, застегнула её на все пуговицы, подумала, какая она просторная, как удобно в ней работать. И вдруг вспомнила, что это рубашка Арта, из тех, что она купила для него. Почти в истерике она сбросила её с себя и засунула в чемодан, поглубже. Вместо неё она надела свою старую, вымазанную красками студенческую футболку.

Рейчел, ждавшая в гостиной, не обратила на краски никакого внимания. Она даже не сняла пальто.

— Можно пластинки поставить? — спросила Патриция.

— Пожалуйста, — сказал Джим.

Он жарил себе на плите яичницу с ветчиной.

Присев перед шкафом с пластинками, она стала перебирать альбомы. Наконец сняла с полки альбом с «Бранденбургскими концертами» Баха — четыре из них были записаны на нем один за другим. Под музыку, льющуюся из проигрывателя, она принялась смешивать краски.

— Бах в девять утра? — бросил Джим.

— Выключить?

— Странно как-то.

— Я их всегда любила, — сказала она, — «Бранденбургские концерты». Ты ставил их для меня… Мы их всегда слушали.

— Что будете писать? — спросила Рейчел.

— Не знаю, — ровным голосом ответила она. — Не решила ещё.

— Меня ведь не будете.

— Тебя не хочу.

Она положила на мольберт квадратный лист волокнистой бумаги. Нужно было вымочить слипшиеся, одеревеневшие кисти. Она поставила их вертикально в стакан со скипидаром. Запах красок и скипидара наполнил комнату, и она открыла два окна. Джим скрылся в ванной. Она вздрогнула, когда застрекотала электробритва — как давно она не слышала утром этого звука.

— Эту ночь вы здесь провели? — спросила её Рейчел.

— А где же ещё? — донесся из ванной голос Джима. — А ты думала, я оставлю её на растерзание Арту? Я держу её при себе, как это ей и положено. Вот придет в себя, закончится вся эта беда — и мы заново поженимся.

— А я, значит, пошла к черту, — сказала Рейчел.

— Зачем же? — возразил он.

Бритье было окончено, он надел белую рубашку и галстук. Подбородок у него стал гладким, волосы были причесаны. Он снял с вешалки в шкафу отутюженные свободные брюки.

— А что же тогда? — спросила Рейчел.

— У тебя есть муж.

— А ты?

— Я тебе не муж.

— Муж, — только и сказала она и продолжала смотреть на него.

— Мне так жаль, что с тобой стряслась вся эта хрень, — сказал он. — Но из этого плана ничего бы не вышло. Для меня это было бы слишком, Рейчел.

— Ты же об этом думал. В первый вечер, когда остался у меня.

Через открытые окна в комнату ворвался холодный утренний воздух, и Патрицию пробрала дрожь. Руки у неё покрылись гусиной кожей, и она прекратила работу, чтобы растереть их. У неё закружилась голова. Наверное, от запаха красок, решила она. И оттого что совсем не завтракала. Капля краски упала на ковер, и она в ужасе поняла, что забыла постелить на пол газеты.

Кипы макулатуры лежали в шкафчике под раковиной. Она взяла пачку и накрыла ковер. Может быть, ковер нужно скатать, подумала она. Как много времени прошло. Она забыла, как это делается.

Когда Джим вышел из ванной, она сказала:

— Я, пожалуй, уберу ковер.

— Танцевать собралась?

— Нет, чтоб краской не закапать.

— Работай на кухне, — предложил он и надел пальто.

— Ты куда? — спросила она.

— Отвезу Рейчел домой. Нечего ей здесь делать. Съезжу и вернусь. А ты пиши пока.

Патриция сказала:

— Надолго ты — наверное, не знаешь?

— Если задержусь, позвоню, — пообещал он.

— Удачи, — пожелала она, рассматривая краски.

— И тебе.

Он поцеловал её в висок и кивнул Рейчел на дверь.

— До свидания, — сказала Рейчел.

Они вышли, и дверь за ними закрылась. Она осталась в квартире одна со своими красками.

Стопка пластинок на проигрывателе закончилась. Пэт подняла их на шпинделе и завела снова. Ту же музыку, спохватилась она, но — какая разница? Она увеличила громкость, сбросила туфли и вернулась к мольберту. Она работала час, картина увлекла её. Это была абстрактная живопись — упражнение, которое должно было вернуть ей чувство кисти и цвета. Но неуклюжесть мазка было не преодолеть, и в десять часов она бросила работу и побрела на кухню — поесть.

Как тихо в квартире.

Она поела и снова взялась за работу. Теперь было видно, что картина не удалась, и Пэт отбросила квадрат бумаги для рисования в сторону.

И тут же начала писать на новом листе. Пятнами набросала контур мужского лица. Это будет Джим Брискин, решила она. Его портрет. Но получалось непохоже. Выходило что-то мутное, мак будто плоть сплывалась, ускользала от неё. Изображение лица на волокнистой бумаге становилось все хуже, пока не превратилось в какой-то гротеск, что-то вроде маски, невыразительное и незрелое. Она бросила свое занятие и поставила кисти в стакан со скипидаром.

Был уже полдень, а он все не возвращался. Она вымыла руки. Пластинки на проигрывателе давно доиграли и были водворены обратно в альбом. Она вынула их и поставила снова. Под музыку она прошла в спальню и принялась рыться в ящиках комода.

В картонной папке лежали хранимые им письма и фотографии. Через минуту она нашла фотографию, которую искала. Она была снята во время похода на гору Диабло. Он был на ней анфас, улыбался. Тут он не выглядел обеспокоенным — таким он ей нравился. На нем была холщовая рубашка, он стоял на фоне их машины и палатки, за которыми виднелись скалы и густой кустарник на склоне горы. Фотографировала она, на него падала её тень.

Положив на мольберт ещё один лист бумаги, она поставила рядом с ним фотографию и начала писать снова. Но картина так и не получалась. В час она бросила кисть, вытерла руки и пошла на кухню чего-нибудь выпить.

На полке для сушки она расставила все необходимое для приготовления напитка: лоток с кубиками льда, джин, лимон, бокал, ложку и мерный стаканчик. Держа лоток под горячей водой, она хлопнула рукой по металлу. Кубики льда скользнули в раковину, и она положила два в бокал. Затем налила джину и добавила пару дюймов лимонада.

С коктейлем в руке она пошла по квартире, напевая под музыку. Теперь ей было не так одиноко. Она поставила бокал на подлокотник дивана и снова начала писать картину.

Запахи красок и напитка смешались. У неё заболела голова. Не бросить ли ей это занятие?

Допив бокал, она вернулась на кухню, чтобы налить ещё. На сушильной полке оставались наполовину растаявшие кубики льда, и она сбросила их в раковину. Потом налила в стакан джину и воды из-под крана. Перемешивая содержимое, она села за кухонный стол.

Впервые в жизни её посетила мысль о самоубийстве. И сразу же прочно засела в голове.

Она стала расхаживать по кухне, рассматривать ножи в ящиках стола. Потом всерьез задумалась об электрическом токе, проводке, розетках. Как это страшно, подумала она. Но мысль все крутилась, разрасталась. Она ходила взад-вперед по квартире в поисках подходящего инструмента: молотка, стамески, сверла — какого-нибудь зубоврачебного, так чтобы прошло сквозь кость, чтоб осколки летели.

Достаточно, подумала она. Но было ещё не достаточно. Она снова взяла кисть и попробовала писать. Цвета ослепляли её. Она задернула шторы и стала работать в полумраке. Теперь цвета сливались в мрачные коричневые и серые, похожие на сажу, облака.

Она продолжала работать. Лист потемнел и, наконец, превратился в сплошное пятно. Тут все цвета, подумала она. У неё в голове росли, уточнялись, приобретали все более причудливые очертания планы самоубийства, и вот она уже продумала все.

Положив кисть, она вышла из квартиры в коридор. Там никого не было. Она встала у двери. Прошло много времени, прежде чем мимо неё направилась к мусоропроводу женщина средних лет.

— Здравствуйте, — сказала Пэт.

Женщина средних лет бросила взгляд на открытую дверь в квартиру, затем на стакан в её руке. И, не ответив, прошла мимо.

Хватит, решила она. Поставив стакан на пол в квартире, она размеренным шагом направилась по коридору к лестнице, спустилась на первый этаж, потом по ступенькам крыльца на тротуар, пошла по тротуару, вниз по склону до угла, к винному магазину. Блестевший плиточный пол отлого опускался. Она осторожно приблизилась к прилавку.

— У вас есть рейнское? — спросила она первое, что пришло в голову — наконец-то это была какая-то новая мысль.

— Сколько угодно, — сказал продавец.

Он подошел к полке. Пока он искал, она вышла из магазина и стала подниматься по склону. Наверху она остановилась, чтобы отдышаться, и двинулась к дому.

Проигрыватель был включен, но пластинки уже не играли. Она подняла их на шпинделе и поставила снова.

«Где ты?» — спросила она беззвучно.

Никто не ответил.

«Ты вернешься? Нет, и я знаю почему. Я знаю, где ты. И с кем, — сказала она. — Я не виню тебя. Ты прав».

Она взяла кисть, обмакнула её кончик в краску. И стала писать во тьме квартиры, добавляя тьмы вокруг себя. Она подняла тьму и понесла её по гостиной, в спальню, в ванную, на кухню. Она разнесла её всюду, покрыла ею все предметы в квартире, а затем обратила её на себя.

Глава 19

Рейчел, сидевшая рядом с ним в машине, сказала:

— Не нужно никаких юридических формальностей. Просто будь со мной, особенно после того, как я рожу.

— Меня приговорят к пожизненному заключению, — сказал Джим.

Машина стояла у её дома, он смотрел вниз на дорожку, которая вела к ступенькам в подвальный этаж, разглядывал дом, магазины, прохожих на Филлмор-стрит.

— Только это тебя останавливает? — спросила Рейчел. — В этом причина?

— Я не могу жениться на семнадцатилетней девочке. Что бы я к ней при этом ни чувствовал.

— Ты просто скажи мне — в этом причина?

Он серьезно задумался. И пока он думал, Рейчел не отрывала от него глаз, она рассматривала его лицо, тело, то, как он сидит, его одежду. Она впитывала в себя каждую его частицу. Собирала его, каждый кусочек. Чтобы спрятать и сберечь.

— Да, — наконец сказал он.

— Тогда давай уедем. Переедем в Мексику.

— Зачем? Там что, это разрешено? Ты читала о чем-то таком в журнале или видела в кино?

Рейчел продолжала:

— Ты знаешь больше, чем я. Выясни, куда мы могли бы уехать.

— Эх, Рейчел.

— Что?

«Я так и сделаю», — хотел сказать он. Чуть не сказал.

— Ты слишком логически рассуждаешь. Слишком рационально. Нет, я не могу, — произнес он.

— А что, если я поговорю с Пэт?

— Держись подальше от Пэт. Не нужно к ней приходить. У неё и так неприятностей хватает.

— Боишься, я сделаю ей больно?

— Да, — сказал он. — Если у тебя получится. Если придумаешь как.

— Я знаю как, — сказала Рейчел.

— Ты хочешь этого?

— Да наплевать мне на неё. Я о тебе думаю.

— Я бы солгал, если бы сказал, что не думаю о тебе. Но она не может жить одна. У тебя проблемы с деньгами, но, в конце концов, ты решишь их. Станешь старше, будешь зарабатывать больше. Скоро все будет у тебя хорошо. Ты со своими трудностями справишься быстрее, чем мы. Это вопрос времени, и только.

— Это всего лишь куча слов, — сказала Рейчел.

— Ты не хочешь слышать. Потому и говоришь так.

— Я хочу слышать правду, а не то, что тебе кажется правильным. Я раньше тебя не знала, но теперь знаю и буду знать тебя всю твою оставшуюся жизнь. Разве не так? — Она толкнула и открыла дверцу машины. — Обычно по утрам я работаю. Ты даже не поинтересовался, почему сегодня я не работаю.

— Почему? — спросил он. — Ты что, ушла с работы? Я сам временно не работаю месяц. Пэт тоже не будет работать какое-то время. А ты, кажется, окончательно бросила?

— Я поменялась с одной девушкой, — сказала Рейчел. — Сегодня работаю не утром, а вечером.

— К которому тебе часу?

— К восьми.

— Тогда у тебя есть время посидеть тут.

— У меня куча всяких дел. Нужно уже начинать. Много работы. — Она полезла в карман пальто. — Тут записка. — Она передала ему сложенный листок бумаги. — Возьми, только не смотри, пока домой не поедешь. Обещаешь?

— Записки… — проговорил он.

— Увидимся.

Она двинулась по дорожке к дому. Как только она повернулась к нему спиной, он развернул записку. Слов там не было, только рисунок. Возможно, на это её навела живопись Пэт. На бумажке было нарисовано сердце, и он понял, что Рейчел хотела признаться ему в любви.

Спрятав записку в карман, он вылез из машины и бросился ей вдогонку.

— Я зайду к тебе, — сказал он, поравнявшись с ней.

— Разве ты не домой?

— Чуть позже.

Рейчел сказала:

— Ты посмотрел записку.

— Да, — признался он.

— У меня обычные дела. Просто сходить в магазин, в аптеку за лекарством, в прачечную самообслуживания. Убраться ещё надо. — Она нерешительно взглянула на него. — Может, пообедал бы со мной? Завтрак-то у тебя был не очень.

— Ладно, — согласился он.

Она пошла впереди, спустилась по ступенькам к двери в подвальный этаж.

— Сначала мне нужно уборку сделать, — сказала она, открывая дверь, которая, как он заметил, была не заперта. — Надо пол пропылесосить. У нас старый пылесос. Я вчера убираться собиралась, но при тебе не Хотела.

Она открыла все окна и двери. Потом вытащила из шкафа древний вертикальный пылесос. Он загрохотал и задрожал, и Джим вышел на улицу, на бетонную дорожку.

— Не подвинешь мне диван? — попросила она, выключив пылесос.

— С удовольствием.

Приподняв диван, он отодвинул его от стены.

— Ты такой мрачный, — сказала она.

— Просто задумался.

— Раздражает тебя эта уборка?

— Нет.

Он снова вышел за дверь.

— Мне не обязательно это делать, — сказала Рейчел. — Просто хотелось заняться чем-нибудь. Терпеть не могу без дела сидеть и просто разговаривать, как мы сидели. Это так… Пустая трата времени.

Пропылесосив пол, ковры, занавески и подушки дивана, она убрала пылесос и принялась мыть посуду.

— Красноречивая у тебя получилась записка, — сказал он.

— Ну, я думала, ты уезжаешь, и мне нужно было отдать её тебе в последний момент, — ответила она, стряхивая с рук мыльную пену. — Как раз перед тем, как ты тронешься. Иначе ты бы не узнал… Думал бы, я просто из-за того, чтоб как-то устроиться, из-за жилья и так далее. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал он.

— И это правда. Я так чувствую.

— Плохо.

— Почему?

— Я так и думал, что дело в этом.

— Тебе нечего бояться. Радоваться надо. Ты ведь за меня переживаешь?

— Да, — подтвердил он.

— Может, из этого что-нибудь выйдет.

Она сполоснула раковину и вытерла руки. Взяв тряпку и моющее средство «Датч», она начала чистить раковину и краны в ванной.

— И после всего, что ты сказала, ты до сих пор веришь в то, что видишь в кино.

— Ты о чем?

— Что настоящая любовь все преодолеет.

— Иногда так бывает.

— Очень редко.

— Но ведь бывает, — сказала она.

— Каким образом? Распихивая все, что попадется ей на пути?

— Если бы я вышла за тебя замуж, у меня было бы много детей, — сказала Рейчел. — Она этого так и не смогла.

— Это не так, — возразил он.

— А я бы смогла. — Она положила руку на живот. — Ты же видишь.

— Это были бы не мои дети, — сказал он. — У меня бесплодие.

Она выпрямилась.

— Правда?

— Так что ты глупость сказала.

— Я думала, это у неё, — сказала Рейчел. — Но неважно. У меня уже есть ребёнок. Все равно что твой.

Она снова принялась методично драить ванную.

— Мы с Пэт из-за этого расстались, — сказал он.

— Да, — ответила Рейчел. — Верю. Ей нужны дети, чтобы заботиться о них, чтобы не было времени рассиживаться и жалеть себя. Не понимаю, чего тебя так тянет вернуться к ней. Если у вас не может быть детей, то ничего не получится. Она будет сидеть, пить и предаваться грусти, потом заплачет, что хочет детишек, и снова уйдет. Но со мной все было бы по-другому, ты знаешь.

— Знаю, — согласился он и не солгал — наверное, не солгал.

— У нас был бы ребёнок, — сказала она, — пусть только один. А может, у меня будут двойняшки. У Арта ведь есть брат. И у моей матери — брат-близнец. — Она отложила в сторону банку с моющим средством и тряпку. — Если будут близнецы, в больнице больше денег возьмут. Но мне хотелось бы, чтобы не один был ребёнок.

— А сколько в больнице за роды берут? — спросил он.

— В смысле, за обычные роды? Без осложнений? От ста пятидесяти до трехсот долларов. Это зависит от того, нужна отдельная палата или нет.

— Отдельная дороже стоит, я знаю, — сказал он.

— А если во время родов им придется воспользоваться приспособлениями — хотя бы щипцами, тогда это называется «операция», и они берут как за операцию. Поэтому стоить может сколько угодно, смотря по обстоятельствам.

— Сколько времени ты проведешь в больнице?

— Не очень долго. — Она открыла холодильник, чтобы посмотреть, что нужно купить. — Три — четыре дня. Смотря как быстро роды пройдут и как я себя чувствовать буду. Я ни разу не рожала, так что, наверно, трудно придется. И потом, я маленькая. Скорее всего, ложные схватки долго будут продолжаться — может, несколько дней.

— А за сколько времени до родов нужно будет уйти с работы?

— Смотря как чувствовать себя буду. Труднее будет, когда я вернусь. Работать я не смогу сразу после родов. Нужно будет дома сидеть. — Она успела составить список покупок и выкатила из угла кухни специальную тележку. — Не сходишь со мной в магазин?

Они медленно шли по тротуару. Он спросил:

— Теперь ты ко мне по-другому относишься?

— Из-за того, что у тебя детей не может быть? Да, наверное. Вы ведь с ней не знали об этом, пока не поженились?

— Не знали.

— Но я-то знаю, — сказала Рейчел. — Так что у нас все будет по-другому. Ты ведь знаешь про меня, про Арта, знаешь, что он мне нравился, поэтому я и вышла за него. И ребёнок — его. Но это ведь не плохо, а? Так и у тебя ребёнок будет. А иначе и не получится.

— Я думал об этом, — сказал он.

— Когда?

— В первый вечер, когда у тебя остался.

— Да, — подтвердила она. — Я знала, что ты о чем-то думаешь — что-то про ребенка. Значит, хочешь? — Она повернулась к нему. — Хочешь жениться на мне, если удастся все устроить? Где-то год понадобится, а к тому времени и ребёнок уже родится. Но мы почти все это время могли бы быть вместе.

— Могли бы, — согласился он.

Справа от них был овощной магазин. Она вошла в него, катя перед собой тележку. Он последовал за ней. У ящика с салатом — латуком она тщательно выбрала несколько кочанов, взвесила их и оборвала лишние листья. Покончив с латуком, она принялась наполнять бумажный пакет кабачками.

— Доброе утро, барышня, — поприветствовал её пожилой продавец, когда она принесла овощи к прилавку.

— Здравствуйте, — сказала она.

На прилавке лежали помидоры. Она взяла два и добавила к ним зеленого лука и селвдерея. Джиму она сказала:

— Хочу приготовить тебе салат.

— У тебя это хорошо получается?

— Неплохо, — сказала она, платя за покупки. — Нужно взять итальянского домашнего сыра… Пробовал когда-нибудь? Рикотта называется.

В гастрономе она остановилась у витрины и стала изучать сыры и колбасы. Продавец узнал её и поздоровался. Её узнавали все — старички — владельцы итальянской бакалейной лавки, торговцы мясом и рыбой. Это был её маршрут: она шла со своей тележкой из одного магазина в другой, внимательно все осматривала, находила нужное.

— Вот, — продавец предложил ей клинышек белого монтерейского джека.^[336] — Как вам?

Она попробовала.

— Нет, поострее бы, — сказала она.

— Вам для салата?

Продавец дал ей чеддера.

— Этот пойдет, — одобрила она. — И ещё рикотты.

Она расплатилась, положила пакеты в тележку, и они вышли на улицу.

— Тебе дают пробовать продукты? — спросил Джим.

— Это если не просишь, — сказала она. — Если просто стоишь и смотришь. Тебе нравится, как там пахнет? Турецким горохом, оливковым маслом, специями, колбасами разными. На колбасы у меня обычно денег не хватает.

— Все тебя знают, — заметил он.

— Я тут много времени провожу.

В супермаркете она купила коричневого рису, фунт сливочного масла по сниженной цене и кварту майонеза, тоже по сниженной цене.

— Яиц в распродаже нет, — посетовала она. — Глянь, шестьдесят центов за дюжину хотят. Придется в «Сейфуэй»^[337] пойти, там посмотреть.

Докатив тележку до кассы, она встала в очередь. Он остался за ограждением. За ней стояла крупная старуха в шелковом платье, впереди — две темнокожие женщины. Среди домохозяек и покупателей она чувствовала себя как рыба в воде. Она улыбнулась ему.

— Ты мастер по магазинам ходить, — сказал он, когда они вышли.

— Мне это нравится.

— Без очереди не пытаются влезать? — спросил он и подумал, что вряд ли.

— Бывает. Но я тех, кто хочет пролезть, сразу вычисляю — по виду.

В «Сейфуэе» она купила яиц и кофе.

— Теперь в аптеку надо, — сказала она. — А потом — домой, обед готовить.

Держа в руке рецепт, она ждала у стойки с журналами, жевательной резинкой и лезвиями для бритв. Это была её стихия. Ходить вот так по магазинам. Отмеривать, оценивать, сравнивать цены в разных местах. Осмотрительно переходить из одной лавки в другую.

Когда они пошли обратно, к ней, тележка была нагружена свертками.

— Откуда она у тебя? — спросил он про тележку.

— Арт сделал.

В гостиной она один за другим выложила свертки на массивный дубовый стол. Каждый из них она вынимала осторожно, чтобы не раздавить яйца и помидоры. Купленный пакет ягод она отнесла на кухню, чтобы помыть. Налив в кастрюлю воды, она зажгла конфорку под ней и положила два яйца. Потом достала большую миску и принялась нарезать помидоры, латук и зеленый лук для салата. Сев за кухонный стол и поставив миску на колени, она стала измельчать сельдерей и сваренное вкрутую яйцо.

— И что, твое бесплодие нельзя вылечить? — спросила она.

— Нет.

— И ничего не изменится?

— Оно не пройдет, — сказал он.

Рейчел спросила:

— Ты об этом думаешь?

— Иногда. Когда больше делать нечего.

— Наверное, ужасно на душе от этого. А как это определяют — не на кроликах же?

— Берут пробу. Считают количество сперматозоидов на кубический сантиметр. Должно быть шестьдесят миллионов.

— У тебя было столько?

— Да. Но у слишком многих из них оказалось неправильное строение. Для них зачатие невозможно, — объяснил он.

— Но хоть какие-то были нормальными?

— Если бы я совокуплялся с женщиной круглые сутки несколько лет подряд, то, вероятно, смог бы её оплодотворить. Пэт и я решили обследоваться и узнать, почему у нас ничего не получается. И вот, нашли причину. Виноват оказался я.

— Шестьдесят миллионов — ничего себе.

— Но с точки зрения статистики вероятность очень мала.

К салату она сделала сэндвичи с сыром.

— Хлеб я сама пекла, — сообщила она.

Хлеб был превосходный.

— Как салат? — спросила она.

— Замечательный.

Он наелся досыта. Она сидела напротив и не отрывала от него глаз.

— Как ты думаешь, она на Арта набросилась, потому что знала, что у него ребёнок будет? — спросила она.

— Может быть. И поэтому тоже.

— Чтобы наверстать, что с тобой не успела? — Она говорила без тени смущения.

— Думаю, она пошла на это от безысходности, — ответил он. — Ей нужно было сделать что-то, и она понимала, что со мной у неё не получится. И тут ей попался Арт.

— Разве ты не видишь, что она дрянь-человек?

— Это уж я сам как-нибудь решу.

Она кивнула.

— Это мое дело, — добавил он.

— Ну, решай. — Глаза у неё загорелись, она смотрела на него пристально, с угрозой. — Плохой она человек. Никудышный. Зачем ты делаешь вид, что это не так? Не понимаю, как такой мужчина, как ты, мог связаться с ней.

— Ты безжалостна.

— Что-что? О чем ты? — Взгляд её стал подозрительным.

— Ты, Рейчел, самая настоящая пуританка. Уж такая праведница.

— Ты на ней женишься, чтобы от меня отделаться?

— Нет, — сказал он.

— Так зачем же тогда?

— Потому что я люблю её.

— А тебе не кажется, что она теперь — как вещь общего пользования?

— Нет, — ответил он.

— Ты понял, что я в записке хотела тебе сказать?

— Понял. Поэтому и пошел за тобой.

— Что ты об этом думаешь?

Ему нечего было ответить.

— Я считаю, что тебе нужно забыть про неё и жениться на мне. Вот так. Из меня хорошая жена получится. Не веришь? Ты не веришь, что я на все готова, только бы тебе хорошо было?

Слова застряли у него в горле.

— Я не могу сказать тебе «да», — наконец произнес он.

— И что тогда? Значит, не женишься?

Он знал, что она спрашивает его в последний раз. И если он сейчас откажется, то с этим покончено. Какой соблазн! Как близок он к тому, чтобы согласиться. Пошло все к черту, подумал он. Это точно стоит все го остального, и даже больше.

— Постой, — сказала Рейчел и зажала уши руками. — Ничего не говори прямо сейчас. Сходи со мной в магазин… Одежду для беременных хочу посмотреть.

Она убрала посуду и поставила её в раковину. Потом, надев свое чуть не волочащееся по полу коричневое пальто, вышла из квартиры. Он по шел с ней — ему хотелось этого, хотелось побыть с ней как можно дольше. Они оба, чувствуя что-то похожее, слонялись по улицам, лениво шли мимо магазинов, рассматривали витрины, людей. Рейчел заходила внутрь, разговаривала с продавцами, ей до всего было дело. До магазина одежды они добрались только в три часа.

На обратном пути она предложила:

— Давай колы где-нибудь попьем.

Впереди был ларек с хот-догами. Из радиоприемника доносились звуки джампа.

— Что будешь? — спросил он, доставая мелочь.

— Колу, и все.

Поставив пакет с одеждой у ног и перекинув пальто через руку, она прислонилась со стаканом кока-колы к стене киоска. Она пила молча, видимо, обдумывая то, что он сказал.

— Тебе её жалко? — спросила она. — В этом дело?

— Нет, — сказал он.

— Тогда я не понимаю.

— А что ты чувствуешь к тем, кто беспомощен? Пользуешься этим?

Зажав в губах соломинку, она молча изучала его.

— Некоторые пользуются, — сказал он. — Даже большинство.

— Они сами виноваты, что такие слабые, — ответила она.

— Боже.

— Слабые не выживают. Это ведь эволюция, разве нет? Естественный отбор, или как там?

— Да, конечно, — понимая бесполезность спора, согласился он.

— А что тут плохого?

— Ничего.

— Но ты так не считаешь, — сказала она.

— Я так не считаю, когда я люблю человека. Если он беспомощен и ему нужна помощь, мне хочется помочь. Ты думаешь так же. Сама это говорила.

— Когда это?

— Ты сказала, что мне нужно о ней заботиться.

— Но она не заслуживает этого, — сказала Рейчел.

— Ладно, оставим это.

— Ты не можешь объяснить мне?

— Нет. Наверное, не могу.

— Ты любишь её за то, что она слабая? Да? Ты не можешь иметь детей, поэтому тебе нужен кто-то, о ком ты будешь заботиться.

— Это не так, — сказал он.

— Будешь… смотреть за ней.

Допив кока-колу, она поставила пустой стакан на полку под окном, подняла с земли пакет и пошла.

— В этом только часть правды, — сказал он. — Другая часть в том, что мы с ней понимаем друг друга каким-то необъяснимым образом. Ты пытаешься разложить все по полочкам, но это невозможно. Я не могу сказать, что люблю её за то, что она беспомощна, так же как не мог бы сказать, что люблю тебя за то, что ты не беспомощна. Я люблю именно её, больше всего на свете, и если она бессильна, мне нужно помочь ей. Если бы я оказался беспомощным, тебе ведь захотелось бы позаботиться обо мне, разве нет? Ты бы рада была. Это доставило бы тебе удовольствие.

Она кивнула.

— Вот видишь, в тебе это есть, — сказал он. — Это чувство — одно из самых сильных в тебе. Скоро у тебя родится ребёнок, и, может быть, ты сможешь направить часть этого чувства на него. И потом, у тебя есть Арт. Видит бог, ему нужна помощь.

Во дворе перед одним из домов за забором внимание Рейчел привлекла огромная кактусовая георгина с махровыми цветками. Цветы были размером с тарелку. Она подошла к забору. Не успел он её окликнуть, как она перегнулась через ограду и сорвала цветок.

— Ты совершила смертный грех, — сказал он.

— Это тебе, — ответила она.

— Положи обратно.

— Обратно не пришьешь.

Она держала георгину в вытянутой руке, но он не взял её.

Подметавшая дорожку у дома дородная старуха увидела цветок и подбежала к ним.

— Это что такое? — хрипло воскликнула она в гневе. Бородка кожи на её шее поднималась и опускалась. — Вы не имеете права таскать цветы с чужих дворов. Я сейчас полицию вызову, пусть вас заберут!

Рейчел протянула георгину старухе. Та молча схватила цветок, подняла метлу и пошла в дом. Вскоре за ней захлопнулась сетчатая дверь.

Джим и Рейчел пошли дальше. Рейчел спросила:

— За кем же я буду смотреть? — Вдруг она встала на цыпочки и поцеловала его. Губы у неё пересохли и потрескались. — Никого у меня нет. — Она снова поцеловала его и отпустила. — Это все, что я могу сделать, — сказала она. — Разве не так?

— Прими бедного парня обратно.

— Нет, — сказала она.

— Сжалься.

По её лицу было видно, что он затронул в ней что-то, но она старалась не показать этого. В ней шла внутренняя борьба, она пыталась найти решение.

— Дай ему то чувство, которое у тебя есть, — сказал он. — Оно ему предназначено. Он твой муж, и ребёнок — его.

— Ребенок — твой.

— Нет, — сказал он. — Хотелось бы, чтоб он был мой, но это не так. Он не мой, и ты не моя.

— Я твоя.

— Рейчел, я не могу жениться на тебе. Если ты позволишь, я помогу твоему малышу деньгами. Хочешь? А если ты решишь отдать ребенка, захочешь жить сама по себе, если поймешь, что не сможешь обеспечить его, то, может быть, мы бы его усыновили.

— Ты и Пэт?

— Может быть. Если ты откажешься от малыша.

— Не откажусь, — сказала она. — Он мой.

— Ну и хорошо.

— Ты не можешь заполучить его без меня, — сказала она. — Тебе придется взять нас обоих.

— Тогда вопрос исчерпан.

За все остальное время, что они шли обратно, она ни разу не взглянула на него, не проронила ни слова. У двери своей квартиры, вставив ключ в замок, она спросила:

— А она будет заботиться о тебе?

— Надеюсь.

— Скажи ей, чтоб с пьянкой завязывала.

— Скажу.

— Наверное, не пила бы — все было бы у неё нормально. Не понимаю, как женщина может так пить. — Она шагнула через порог к себе домой. — Мне нужно на работу собираться. Пора прощаться.

— До свидания, — сказал он.

Он прикоснулся к её волосам, повернулся и стал подниматься по ступенькам к дорожке.

Стоя у двери, она сказала:

— Если ты женишься на ней, я хочу сделать вам подарок.

— Найди лучше своего мужа, — ответил он.

Но она уже шла вверх по ступенькам.

— Что она любит? — спросила она нахмурившись. — Может, что-нибудь для кухни ей купить? Одежду я бы не стала ей дарить. В одежде она лучше моего разбирается.

— Просто пожелай нам удачи.

Рейчел взяла его за руку.

— Можно я ещё с тобой побуду? Немножко. Ладно?

Держась за руки, они дошли до «Вулвортса»-десятицентовки.^[338]

— Нет, — остановилась она. — Так не пойдет.

Через некоторое время им попался ювелирный магазин, и она направилась ко входу.

— Ты не можешь себе этого позволить, — сказал он, останавливая её. — Если ты серьезно настроена, подари нам открытку.

— Гостей звать будете?

— Не знаю. Может быть.

Она вошла в ювелирный магазин и подошла к главной витрине.

— У меня всего три или четыре доллара, — призналась Рейчел.

В витрине были выставлены серебряные и посеребренные предметы. Рейчел заставила продавца вытащить их один за другим и осмотрела. После долгих раздумий она купила лопаточку для торта, и продавец завернул её в подарочную бумагу.

— Ей понравится, — сказала она, когда они вышли из магазина. — Да ведь?

— Конечно, — согласился он.

— Ты рассмотрел её? — спросила Рейчел. — Сделано в Голландии. Небольшая, правда, и не такая нарядная, как другие вещи.

Дома она развернула лопатку и заново обернула её собственной бумагой, по-своему запечатала и обвязала ленточкой.

— Так лучше, — сказала она, скручивая ленту лезвием ножниц. — Мне на Рождество приходилось в универмаге в центре города работать — покупки заворачивать.

В ленту она вставила гладиолус и несколько зеленых листьев и закрепила их скотчем.

— Очень красиво, — сказал он.

Она положила подарок в бумажный пакет.

— Это вам обоим.

— Спасибо, — поблагодарил он её.

— А я, наверно, не пойду, — сказала она.

— Хорошо, — согласился он.

Проводив его до двери, она спросила:

— Можно, мы к вам в гости придем?

— В любое время, — ответил Джим.

Она мешкала у двери, говорила медленно, не глядя ему в глаза.

— Можно задать тебе вопрос?

— Сколько угодно.

— Или, может, попросить об одолжении. Я тут думала, вернешься ты на радио со своей программой или нет.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся?

— Если ты это сделаешь, мы снова сможем слушать тебя.

— Я вернусь.

— Здорово, — кивнула она. — Я хочу снова услышать тебя. Мне всегда от этого как-то лучше становилось. Верилось, что тебе на нас не наплевать.

— Конечно, не наплевать, — сказал он. — И тогда, и сейчас.

— Даже сейчас? Вот сейчас?

— Ну конечно.

— До свидания, — попрощалась она, протянув ему руку, и он пожал её.

— Спасибо за обед, — поблагодарил он. — За то, что готовила для меня.

— Я ведь неплохо готовлю, правда?

— Очень даже неплохо.

Она отошла от двери. А затем он вышел на улицу и стал подниматься по ступенькам.

— Постой, — окликнула его Рейчел. — Ты забыл.

В руке у неё был завернутый подарок.

Он вернулся и забрал его. На этот раз она смотрела, как он уходит Вышла на порог и стояла, пока он не сел в машину и не запустил двигатель. Отъезжая, он видел её. Она не плакала. Она вообще не показывала никаких чувств. Она уже приняла все, как есть, и теперь строила планы, решала, что делать дальше. Размышляла, как преодолеть трудности, думала о себе, о муже, о своей работе, о будущем своей семьи. Джим ещё не успел скрыться из виду, а она снова принялась за работу.

Когда он поставил машину у своего дома и начал подниматься по лестнице, было четыре часа дня. Он открыл незапертую дверь. В квартире было темно и тихо, шторы опущены.

— Пэт! — позвал он.

У шкафа с пластинками гудел проигрыватель, на диске вращалась стопка пластинок. Он выключил проигрыватель и поднял шторы.

Комната была испачкана краской. Размазанная рукой краска блестела на мебели, на стенах, на портьерах — повсюду были маленькие, словно детские отпечатки больших пальцев и ладоней Пэт. Она ходила по квартире и прижимала руки ко всему, что попадалось ей на пути. Мольберт, кисти и тюбики были беспорядочно свалены в кучу наполу, у опрокинутого стакана. По ковру тянулся красный след, и он вдруг подумал, что это не краска, а кровь. Она наклонился и потрогал. Липко и горячо. Это краска смешалась с кровью — по всей квартире.

В спальне Пэт не было. Но и здесь все было в краске и крови — покрывало, стены.

— Пэт! — снова позвал он.

Он был настороже, ум ясно работал. Он прошел на кухню.

Там, в углу, сгорбившись и прижавшись к шкафам, сидела и снизу вверх смотрела на него она, вся в крови и краске. С её одежды капала блестящая, вязкая красная жидкость — теплая смесь, из тюбиков и из её тела. Он подошел к ней. Она подняла трясущуюся руку.

— Что случилось? — спросил он, опустившись на колени.

— Я… порезалась, — прошептала она.

Рядом с ней лежал кухонный нож. Она порезала руку почти до кости. Запястье было перевязано пропитавшимся кровью носовым платком. Загустевшая кровь в месте пореза засыхала, она теперь не текла, а только сочилась. Пэт жалобно глядела на него, приоткрыв рот, желая что-то сказать.

— Когда это случилось?

— Не знаю, — сказала она.

— И как?

— Не знаю.

— Больно? — спросил он.

— Да. Очень больно.

Лицо её было в запекшихся и засохших пятнах слез.

— Ты нарочно это сделала?

— Я… не знаю.

На сушильной полке раковины растаяли кубики льда, лежал лимон, оставалось немного джина.

— Надо было мне раньше вернуться, — сказал он.

— Что со мной будет? — спросила она.

— Все будет хорошо.

Он ласково убрал волосы с её лица.

Прилипшие красные капли крови и краски сверкали в её волосах. Полосы краски покрывали лицо, шею, руки; краской были испачканы рубашка, джинсы, ноги. А на лбу был темный кровоподтек.

— Я упала, — сказала она.

— Тогда и порезалась?

— Да…

— Ты держала в руках нож?

— Я шла с ним в гостиную.

— Я отвезу тебя к врачу, — сказал он.

— Не надо, пожалуйста.

— Тогда давай сюда врача вызову.

— Не надо, — покачала она головой. — Просто останься со мной.

— Нужно перевязать, — сказал он.

— Давай.

Из аптечки в ванной он достал марлю, лейкопластырь и меркурохром.^[339] Порез оказался чистым, хотя крови вытекло порядочно. Он промыл ей руку и смазал меркурохромом. Боли она, похоже, не чувствовала, как будто впала в какое-то онемение.

— Тебе чертовски повезло, — сказал он.

— Очень больно было.

— Впредь будь осторожнее. Не расхаживай с ножами.

— Ты насовсем вернулся?

— Да, — сказал он.

Он помог ей встать и, обхватив рукой, отвел в гостиную. Она прильнула к нему.

— Я думала, что умру, — сказала она. — Кровь все текла и текла.

— Ты не умерла бы.

— Правда?

— От этого — нет. С детьми такое постоянно случается. То с дерева упадут, то руку порежут, то коленки обдерут.

Она растянулась на диване, и он, обмакнув носовой платок в скипидар, стал смывать ей краску с волос.

— Я думала, что умру от потери крови, — сказала она.

Отмыв ей волосы, он нашел чистую рубашку и помог надеть её. Потом показал:

— Вот. Это подарок.

И отдал ей подарочный сверток с гладиолусом, листьями и скрученной ленточкой.

— Это мне?

Она стала разворачивать подарок. Ему пришлось помочь ей.

— От кого это?

— От Рейчел, — сказал он.

Она лежала с лопаткой для торта на коленях, упаковка была брошена кучкой на пол у дивана.

— Мило с её стороны.

— Ты все краской испачкала.

— Она отчистится?

— Наверное.

— Ты злишься, наверное, очень.

— Я только рад, что ты жива, — сказал он, поднимая с пола оберточную бумагу.

— Я никогда больше так не сделаю.

Он обнял её и прижал к себе. От неё пахло краской и скипидаром, волосы у неё были влажные, а горло пестрело у его лица пятнышками синей и оранжевой краски — от уха до ключицы. Он крепко держал её, но она осталась неподвижна, тело было неподатливо. Застегнув верхнюю пуговицу на её блузке, он сказал:

— Я больше никогда не уйду от тебя.

— Правда? Обещаешь?

— Обещаю, — сказал он.

Он так и сидел на диване, прижимая её к себе, пока в комнате не сгустились сумерки. Стало прохладно, но он не двигался. Наконец, совсем стемнело. Стихли звуки улицы за окном. Зажглись фонари. Вспыхнула неоновая вывеска.

Пэт спала в его объятиях.

Глава 20

В воскресенье в Сан-Франциско (штат Калифорния) заканчивался оптический конгресс, проходивший в отеле «Сент-Фрэнсис». К десяти часам вечера многие участники уже прощались и разъезжались из города на машинах, автобусах, поездами — на чем прибыли сюда в начале недели. Зал, отведенный им в отеле, был усыпан бумагами и окурками, а вдоль стены выстроились пустые бутылки. Тут и там, сбившись в компании, оптики пожимали друг другу руки и обменивались адресами.

Лица из узкого круга Хью Коллинза собрались для тайного дорогостоящего завершающего кутежа в номере Эда Гаффи в гостинице попроще с более свободными правилами в деловой зоне негритянского гетто близ улиц Филлмор и Эдди. Всего во внутренний, круг входило одиннадцать мужчин, и каждый из них уже готов был взорваться от нетерпения.

Хью Коллинз припер к стене Тони Вакуххи, который уже находился в номере Гаффи, когда ввалилась их группа.

— Где она?

— Сейчас будет, — сказал Вакуххи. — Не выпрыгивайте из штанов.

Всю неделю он терся где-нибудь поблизости от Фисбы, но эта ночь, этот заключительный спектакль, должны были стать венцом всего. Луиза, к его облегчению и удовольствию, любезно осталась в Лос-Анджелесе. Все было улажено. Он едва сдерживался.

— Когда? — спросил Гаффи, дымя сигарой.

— Вот-вот должна прийти, — ответил Коллинз, потирая верхнюю губу тыльной стороной руки.

Такого ещё не было: мексиканские безделушки, которые он раздал ребятам, фильмы для избранных, добытые им и Гаффи у работников парка развлечений, его собственные альбомы с фотографиями моделей и поклоняющихся солнцу нудистов — все это не шло ни в какое сравнение.

— Это будет стоить потраченных бабок? — хотел знать Гаффи.

— О чем речь, — заверил его Коллинз. — Можешь не сомневаться.

Он беспокойно зашагал по комнате — скорее бы уже она появилась. Оптики шептались, острили, рассказывали анекдоты, пихали друг друга в бок. У некоторых были с собой мексиканские безделушки — они крутили их в руках. Но ребятам уже становилось скучно, хотелось настоящего. Один из них, сложив руки рупором, прокричал Коллинзу:

— Ну что, дружище? Скоро?

— Скоро, — потея, успокоил его Коллинз.

Другой заорал:

— Где же эта поросятина?

— Эй, эй! — скандировали они. — Подавай поросятину в масле!

— Потише, — одернул их Гаффи.

Оптики кружком присели на корточки и нараспев в унисон повторяли:

— А ну, подавай, а ну, подавай!

Один из них встал и пустился в пляс в своей нейлоновой рубашке и брюках в тонкую полоску. Он закинул руки за голову и принялся вихлять мясистыми бедрами. Галстук болтался, как у клоуна.

И вдруг все затихли. Шумная возня прекратилась. Шуточки смолкли. Все замерли.

В гостиничный номер вкатилась в своем прозрачном пластмассовом шаре Фисба Хольт. Оптики так и охнули. Вакуххи, стоявший в коридоре, пинком вбросил её в открытую дверь. Затем он закрыл дверь и запер её. Пузырь остановился посередине комнаты. Фисба целиком заполняла собой шар. Колени её были подтянуты и прижаты к животу, она обхватила, стиснула их руками. Голова её была наклонена вперед. Под подбородком, над коленями выпирали вверх её огромные груди, сплющенные внутренней поверхностью шара.

Шар прокатился ещё немного. Теперь Фисба застыла лицом вниз. Стали видны ягодицы — два голых полушария. Из-под искажавшего реальные формы слоя пластика казалось, что они растеклись по поверхности пузыря. Собравшиеся снова охнули. Один из оптиков толкнул шар туфлей, тот покатился и снова явил зрителям вид Фисбы спереди. Её соски, увеличенные прозрачной поверхностью, краснели расплывшимися и застывшими кровавыми мазками.

Она улыбалась.

Господь всемилостивый, подумал Хью Коллинз, и его затрясло от похоти. В кругу все дергались и гримасничали, по гостиничному номеру прошлась пляска святого Витта.

— Гляньте-ка на эти сиськи, — сказал кто-то из оптиков.

— Вот это да!

— Интересно, какой у неё размер?

— Переверните её жопой кверху! — крикнул кто-то.

Шар толкнули, он покатился, и всем опять предстала обратная сторона Фисбы.

— Вы только посмотрите, какое мяско! — раздался чей-то голос.

— Можно задок поднять? — попросил какой-то оптик. — Ну, глобус повернуть. Чтоб посмотреть на что было.

Несколько человек легонько стукнули по шару. Он укатился слишком далеко, и снова им пришлось любоваться коленями и грудями Фисбы.

— Ещё давайте, — сказал Гаффи, стоявший на четвереньках.

Они пихнули пузырь снова — на этот раз удачно.

— Обалдеть! — выдохнул один из оптиков.

— Нет, вы только посмотрите!

Это было что-то невероятное. Они толкали шар от одной стороны круга к другой. Увеличенная и искаженная Фисба подкатывалась к кому-нибудь, а потом её отфутболивали в обратном направлении. Шар переворачивался, появлялись и снова исчезали её злобно усмехавшееся лицо, груди, колени, ступни, ягодицы — поочередно все части взопревшего бледно — желтого тела. Восковая поверхность вращалась, от испарины внутри шара помутнело. Её рот был теперь прижат к вентиляционным отверстиям пузыря, она начала глубоко и судорожно вдыхать воздух.

— Слушайте, а может, сместим её на несколько градусов — ну, чтобы отверстие сдвинуть, — предложил кто-то.

Но когда они попробовали повернуть шар, Фисба не изменила своего положения внутри.

Хью Коллинз, сидевший на полу, выставил ногу навстречу катившемуся к нему пузырю. Он, как и большинство оптиков, успел снять туфли и пнул теплый, нагретый заключенной в нем женщиной шар босой ногой. Как будто её голую плоть лягнул. Он хихикнул.

На другой стороне шар отбил Эд Гаффи.

— Сюда! — завопил один из оптиков, подняв ногу для удара.

Шар покатился к нему.

— Моя очередь! — закричал другой, поставив руку на пути пузыря.

Тот перекатился через неё, и оптик взвизгнул.

Шар двигался все быстрее. Фисба, прильнув губами к отверстиям и пыхтя, хватала воздух. Пузырь запотел от телесных испарений, и её стало плохо видно. Перед публикой мелькали то алые соски, то сферы её зада, то пятки, прижатые к внутренней поверхности.

— Здорово! — закричал ещё один оптик, во весь рост вытянувшийся на полу. — Прокатите её по мне! Давайте!

Оргия набирала обороты. Закончилась она внезапно, когда одному из оптиков пришло в голову налить в отверстия для дыхания Фисбы воды из картонного стаканчика.

— Так, — сказал Тони Вакуххи, выступая вперед, чтобы взять дело в свои руки. — Достаточно. Закончили.

Разбрызгивая капли пота, покрасневшая Фисба вылезла из шара.

— Зверюги хреновы, — ругнулась она, вставая и разминая ноги.

Тони бросил ей халат, она надела его и застегнулась.

— И это все? — возмутился Гаффи, грызя сигару.

— За две сотни баксов хотя бы за задницу пощипать дали.

Тони вывел девушку из номера, оттесняя оптиков плечами. Дверь за ним и Фисбой захлопнулась.

— Грабеж какой-то, — пробурчал Гаффи.

Посередине комнаты оставался пустой шар.

Хью Коллинз протиснулся сквозь толпу в коридор и побежал за Фисбой и Вакуххи.

— Постойте, — задыхаясь, сказал он, догнав их.

— В чем дело? — сухо спросил Тони, в то время как Фисба извергала беспрерывный поток ругательств. — Повеселились, за что заплатили-то и получили.

— Подождите. То есть дайте мне минутку поговорить с ней наедине, — сказал Коллинз.

— Что вы хотите сказать ей? Говорите при мне. Ну же, всю ночь, что ли, будем тут торчать? Мне вытереть её надо.

— Я тут подумал… — Коллинз смотрел на неё с мольбой. — Ну, знаете насчет номера где-нибудь в мотеле. Последняя же ночь.

— Надо же какой! — сквозь зубы бросила Фисба и вышла с Вакуххи на улицу.

Униженный, Коллинз, крадучись, вернулся в номер Гаффи.

В номере стоял озабоченный гул. Некоторые хотели пойти на улицу и продолжить веселье там, другие уже готовы были бросить все это и разъехаться по домам. Один вызывал по телефону такси. У него были знакомые в одном таксопарке, которые якобы могли всем скопом отвезти их во вполне сносный публичный дом.

Гаффи осматривал пустой шар.

— Посмотрите-ка какого он размера, — сказал он Коллинзу. — Сюда можно пару сотен фунтов чего-нибудь запихать.

— Чего, например? — равнодушно спросил Коллинз.

— Да чего угодно. Слушай, кажется, у меня есть обалденная идея… — Он потащил Коллинза к шару. — Вот, его ведь можно заклеить — ну, может, и будет протекать, но совсем немного.

Он поставил часть оболочки на место, закрыв проем, сквозь который влезала и вылезала Фисба.

Оптики собирались вокруг них послушать, что происходит.

— Старая добрая водяная бомбочка, — сказал Гаффи, ударив кулаком о ладонь. — Чмок, прямо с крыши — и сваливаем отсюда!

— Черт подери! — отреагировал Коллинз, надеявшийся спасти хоть что-то из своих рухнувших планов.

— Да, большая ядерная бомбочка. От неё они тут живенько проснутся. Блин, через пару часов или самое позднее завтра нас туг не будет. Ну что, ради старых времен?

На них нахлынули чувства — в этот час прощания с товарищами они остро ощутили свою общность. Они не увидятся ещё целый год — до пятьдесят седьмого. За год так много может измениться. Ах, эти узы старой дружбы.

— Хлопнем дверью напоследок, — сказал Гаффи. — Правильно? Чтоб запомнили. «А, это было в пятьдесят шестом, когда ребята сбросили с крыши шар — помните ту ночь в пятьдесят шестом году?» Парни, а ведь эта добрая старая ночка как раз сейчас на дворе!

Так оптики творили историю своих конгрессов. Это была веха в летописи их приключений.

— И чем ты собираешься его наполнить? — спросил Коллинз. — Где мы среди ночи наберем двести фунтов дерьма?

Гаффи засмеялся.

— Давайте начнем. Делового. Вся проблема в том, что у вас, ребята, не хватает воображения.

Они притащили пепельницы, несколько маленьких настольных ламп, туалетную бумагу из ванной, пару старых туфель, банки из-под пива, бутылки и свалили их в шар. И это было только начало.

— Давайте вот как поступим, — сказал Гаффи. — Идем на улицу и собираем всякий хлам, все, что влезет сюда. Банки, жестянки, что на глаза попадется. Возвращаемся через двадцать минут. — Он засек время на своих часах. — Идет?

Через двадцать минут оптики начали вразброд вваливаться в номер: кто провел отведенное время без толку, кто успел набраться ещё больше, чем когда уходил, а кто шел с поклажей.

Во все ещё работавшем супермаркете они купили несколько дюжин яиц, упаковок молока, лежалых овощей. Из аптеки прихватили жестяных мусорных корзин, набор дешевых тарелок, несколько пустых картонных коробок. Один из оптиков притащил с угла улицы помойный бак. Другой привез на машине ведро с отбросами из-под дверей запертого ресторана.

Они запихнули все это добро в шар. Ещё оставалось место.

— Воды, — сообразил Гаффи. — В ванную.

Они покатили шар в ванную. Им удалось подвинуть его достаточно близко к крану, чтобы заполнить оставшееся место водой. Отяжелевший дырявый шар перекатывался по ванной. Из отверстий, сквозь которые дышала Фисба, хлестали фонтанчики.

— Быстрее! — скомандовал Гаффи.

Оптики, ворча и потея, выкатили шар из комнаты и стали толкать его к лестнице. Там они подняли его и медленно вытащили на верхний этаж гостиницы. Дверь на крышу оказалась незапертой, они поставили шар на битумное покрытие и подкатили его к краю.

Под ними раскинулась улица с неоновыми вывесками, машинами и пешеходами.

Потерев склизкие от воды, яиц и молока руки, Гаффи скомандовал:

— Ну что, парни, поехали!

Приподняв увесистый, набитый мусором шар над ограждением, они отпустили его.

— Разбегаемся! — крикнул Гаффи, и оптики, не дожидаясь результата, кинулись вниз по лестнице.

И вот они уже протискивались через черный ход гостиницы и мчались на стоянку, к своим машинам.

Людвиг Гриммельман в своей чердачной комнате на третьем этаже чувствовал, как что-то движется в ночи, и понимал, что ему не ускользнуть от врагов. От реальности не убежать.

Сердцем он чуял, что рано или поздно схватят всех, схватят и его. Он окажется у них в лапах, ему не спастись. Он приблизил глаз к щели, чтобы посмотреть, что происходит на темной улице. Ему виделись неясные формы и тени, движущиеся объекты. На другой стороне улицы кто-то стоял — Гриммельман знал, что он на крючке у мистера Брауна из ФБР. Мистер Браун поджидал его там, во мраке. Мистер Браун поймал его и собирается уничтожить. Людвигам Гриммельманам нет пощады.

он-то считал, что, откладывая, медля и отсрочивая, он что-то выигрывает. В этом была его ошибка. Ничего он не выиграл — теперь он у них в руках, вернее, чем когда-либо. Они не удовольствуются ничем, кроме ликвидации Гриммельмана, всех его надежд и страхов. А он не был готов к тому, чтобы отдать им это. До сих пор он прятался и сейчас не собирается сдаваться. Он не капитулирует только из-за того, что его положение безнадежно.

Те, кто встречался с ним, и те, кто за ним следил, считали его шизиком, но это было не так, и мистер Браун знал это. Мистер Браун искал его и нашел, для этого ему потребовалось немало времени. На шизиков так много времени не тратят. Но мистер Браун никому ведь не скажет, вот в чем ещё штука.

Гриммельман надел свою черную шерстяную шинель, ботинки десантника и нажал на кнопку аварийной сигнализации, спрятанную под углом его рабочего стола. Передатчик войск связи, купленный на армейской распродаже, послал закодированное сообщение. Джо Мантила, получивший его в своей комнате в глубине родительского дома, знал — теперь пора.

Оставалось только бежать. Важные бумаги, газеты, карты, вырезки Гриммельман уже уничтожил. Оставив в комнате свет — чтобы сбить с толку мистера Брауна, он открыл боковое окно, выбросил в него канат и через секунду уже проворно спускался. Когда его ноги коснулись земли, он отпустил канат, и тот втянула обратно на чердак специальная пружина.

Ночь выдалась темная. Он чувствовал невидимое движение, ощущал, как что-то приходит и уходит, как носятся в воздухе сигналы.

Перебравшись через забор, он спрыгнул на лужайку и побежал по дорожке, сгорбившись и оглядываясь — не преследует ли его мистер Браун.

Его никто не заметил. Он тенью перескакивал через заборы, бежал вдоль домов, по газонам, проносился сквозь дворы, крался, снова пускался бежать, лез куда-то, постепенно выбираясь в промышленную зону. Он остановился, чтобы отдышаться, и оглянулся, всматриваясь во тьму. Потом продолжил свой путь. Черная шинель вздымалась, ботинки шлепали по асфальту. Мимо проехала машина, фары ослепили его, и он спрятался за припаркованным грузовиком. Неужели это они? Заметили? Он побежал снова, юркнул на подъездную аллею и перепрыгнул через забор.

Когда он добрался до сарая из гофрированной листовой стали, двигатель «Хорьха» уже работал. Гриммельман отодвинул дверь гаража — там было шумно и дымно. Ему навстречу вышел Джо Мантила и отрапортовал:

— Машина готова.

— Реле от коробки отсоединено? — фыркнул Гриммельман.

— Все на мази. Ферд в «Плимуте». Кто поедет с тобой в «Хорьхе»?

— Иди в «Плимут», и поезжайте обратно, — Гриммельман забрался в «Хорьх» и сел за руль. — Ситуация сложилась негативная. Если мне удастся прорваться сквозь полицейский аппарат, я свяжусь с вами. В противном случае считайте, что Организация перестала существовать.

Джо Мантила уставился на него.

— А ты думал, у нас есть шансы? — спросил Гриммельман.

— Конечно, — кивнул Мантила.

Включив скорость, Гриммельман выехал на «Хорьхе» из гаража. Джо Мантила бегом промчался мимо него на противоположную сторону улицы, к «Плимуту». «Хорьх» повернул направо и поехал к автостраде, ведущей из Сан-Франциско.

В лицо бил ветер. Гриммельман достал из кармана шинели защитные очки и закрыл ими глаза.

На Ван-Несс-авеню он свернул направо.

Через два квартала за ним увязалась машина полиции Сан-Франциско.

Гриммельман увидел её и понял, что ему не уйти. Он и раньше это знал. Он нажал на газ, и «Хорьх» рванул вперед. Гриммельман пригнулся как можно ниже и дал ещё газу — и ещё. Полицейские продолжали преследование.

Сначала тихо, потом сильнее завыла сирена. Сзади все мигал и мигал красный свет. Этот свет всматривался в него. Остальные машины на Ван-Несс-авеню остановились — теперь двигался только он, ещё прибавив скорости.

Как холоден ночной воздух. Он плотнее укутался в шинель, держа руль одной рукой. Ветер хлестал его по лицу, и на какой-то миг стало ничего не видно. Он поднял руку, чтобы поправить очки. Впереди из боковой улочки выехала вторая полицейская машина, и Гриммельман пересек двойную линию, чтобы не столкнуться. Автомобиль полиции остался позади, и он вернулся на свою полосу.

И тут «Хорьх» бортом задел машину, остановившуюся на звук сирены. Отвалилось крыло, и Гриммельман крутанул руль. «Хорьх» снова съехал влево. Впереди, прямо навстречу «Хорьху», неслись белые, разросшиеся до гигантских размеров фары. Гриммельман вскинул руки, и массивный «Хорьх» врезался в ослепляющий свет.

Вой полицейской сирены сзади смолк. Две полицейские машины приближались к нему справа.

Гриммельман с трудом вылез из разбитого «Хорьха». Шинель на нем порвалась, из глубокой раны на шее стекала кровь. Он пробежал несколько шагов и споткнулся о бордюр. Одна из полицейских машин поехала за ним. Он все так же быстро, не останавливаясь, бежал по тротуару.

Вывески на Ван-Несс-авеню погасли, и он спрятался в темноте площадки подержанных автомобилей. Впереди была вышка, он прокрался мимо неё. Пробежали двое полицейских с фонариками — он скользнул за машину. Как только они удалились, он подполз к передней части автомобиля и извлек из кармана шинели большую связку проволок и ключей. Повозившись с замком дверцы, он открыл её и влез в машину. Потом закрыл дверь и лег на сиденье, опустив голову под приборную доску. Раскрыв ножик, он срезал изоляцию на проводе системы зажигания.

Неподалеку, в мастерской Германа, Нэт Эмманьюэл и Герман вместе снимали головку двигателя с «Доджа» 1947 года выпуска из автомагазина Нэта.

— Что там за шум? — удивился Нэт и пошел к выходу посмотреть, в чем дело.

Сначала он увидел только две полицейские машины. Одна из них поехала по улице дальше. Потом ему стали видны и два разбитых автомобиля — «Хорьх» и тот, с которым он столкнулся.

— Боже, — выдохнул он.

— Что там такое? — Герман тоже вышел.

Присмотревшись, Нэт заметил двух полицейских, бежавших по тротуару с фонариками. Они миновали площадку Полоумного Люка, и Нэт увидел, как кто-то крадется из-за вышки к ряду автомобилей и садится в один их них. Дверь открылась и закрылась. Теперь ему было видно, как Гриммельман возится в машине Полоумного Люка с зажиганием.

— Он хочет угнать машину Люка, — сказал Нэт.

— Да? Где? — Герман ничего не видел.

— Да вон же, — показал Нэт, — в машину забрался, глянь, пытается тачку без ключа завести.

— Точно, — подтвердил Герман.

— Надо копов вызвать, — сказал Нэт.

— Зачем?

— Он же угоняет машину Люка.

— Не надо копов вызывать, — сказал Герман.

— Почему это? — Нэт уже бежал в мастерскую к телефону.

— Ну, угоняет он машину у Люка. Что же ты за дурак такой? Люк — самый большой ворюга в Сан-Франциско. Да у него все, что тут стоит, краденое, ты же сам знаешь.

— Это противозаконно, — сказал Нэт и скрылся в мастерской.

Герман услышал, как он в волнении набирает номер.

— Что такое для Люка одна машина? — сказал Герман, глядя, как Гриммельман пытается запустить двигатель.

Что за человек этот Нэт Эмманьюэл, думал Герман. Странные у него представления о справедливости. Ничему его жизнь не научила.

— Да пусть себе угоняет, — сказал он, но это был уже разговор с самим собой.

Джо Мантила и Ферд Хайнке припарковали «Плимут», съехав с Ван-Несс-авеню. Они видели, как «Хорьх» врезался в другую машину и как полиция схватила Гриммельмана.

— Это конец, — сказал Ферд.

С выключенными фарами они поехали прочь от Ван-Несс-авеню. На одной из боковых улиц, где было уже безопасно, они включили фары и прибавили скорость.

— Да, у него действительно шансов не было, — сказал Джо Мантила. — Он даже машину со стоянки угнать не смог.

Полчаса они простояли у «Старой перечницы», пытаясь решить, что делать дальше. К гриммельмановской берлоге ехать было опасно. Ни тот, ни другой не сказали об этом вслух ни слова, но Организация перестала существовать. Единственное, на что они теперь надеялись, — это не попасть в руки полиции.

— Надо Арту сообщить, — сказал Ферд Хайнке.

— К черту, — ответил Джо Мантила. — Я — домой. Лучше, чтобы какое-то время нас не видели вместе.

— А если он на чердак припрется?

— Он туда перестал ходить. В семью вернулся, — сказал Джо, но всё-таки дал задний ход на Филлмор-стрит и повернул налево. — Я постою с включенным двигателем, а ты сбегай, предупреди его.

Они остановились перед домом. Ферд выскочил из машины и побежал по дорожке к ступенькам в подвальный этаж. В гостиной горел свет, и он постучался.

Открыл Арт.

— Что случилось? — Он не ожидал увидеть Ферда.

— Гриммельмана взяли, — сообщил Ферд. — На чердак не ходи.

— А с «Хорьхом» что?

— Тоже забрали. Надо на какое-то время залечь на дно. — Он пошел обратно, к «Плимуту». — Делать нечего.

Арт постоял, пока «Плимут» не исчез из виду, и вернулся в квартиру.

Рейчел писала за кухонным столом письмо.

— Что там? — спросила она, кладя ручку на стол.

— Ничего, — сказал он.

— Что, Гриммельмана схватили? Я знала, что это случится. — Она снова принялась за письмо. — Плохо, конечно. Но ведь ты знал, что это произойдет. Думаю, для нас так даже и лучше, хотя его жалко.

Он сел напротив неё и откинулся так, что спинка стула уперлась в стенку.

— Это конец Организации, — сказал он.

— Хорошо, — сказала она.

— Почему?

— Потому что она была ошибкой. Чем занимался Гриммельман? Пытался бороться с ними их же методами. Естественно, они победили. Если так с ними воевать, они обязательно победят. У них ведь вся власть. А нам нужно не высовываться, чтобы нас не замечали.

— Теперь поздно, — сказал он. — Я уже в списке призывников.

Рейчел ответила:

— Но, может, им надоест, и они сдадутся. Может, решат, что оно не стоит того. Если каждый раз, когда тебя будут вызывать, мы будем приходить и спорить с ними, тянуть резину…

— Иногда мне хочется сдаться, — сказал Арт. — И сказать: «Да п — п — пошло оно все! Забирайте».

— Мы пропадем, если тебя заберут.

— А так не пропадем? — спросил он.

— Нет, если захотим.

— Я точно хочу, — с жаром сказал он.

— Это она купила тебе одежду, в которой ты вернулся? Никогда её раньше на тебе не видела, а денег у тебя не было.

— Да, она купила.

— И даже костюм? — Рейчел положила ручку на стол. — Что, выбирала тебе?

— Да, — признался он.

— Хороший костюм. Я видела. Наверно, ты ей правда понравился, и ей хотелось, чтобы ты хорошо выглядел.

Жестом руки она подозвала его к себе:

— Посмотри, может, что-нибудь поправишь?

Он подошел к ней и увидел, что она пишет Патриции. В письме она желала им удачи в браке и выражала надежду, что они вскоре смогут как-нибудь собраться вчетвером.

Он прочел письмо, и ничего в нем не смутило его. Под именем жены он поставил и свое имя. Рейчел сложила письмо и сунула его в конверт.

— Как ты? — спросила она.

С тех пор как он вернулся, оба они чувствовали себя не в своей тарелке, им все ещё было не по себе в присутствии друг друга.

— Лучше, — сказал он.

— Что ты скажешь, если я поработаю некоторое время на полную ставку? — спросила Рейчел. — Чтоб денег побольше заработать.

— Не надо тебе этого делать.

— А может, стоило бы. Тогда не нужно было бы у кого-то помощи просить. — Она накинула на плечи пальто. — Не пройдешься со мной?

— Я сам отправлю, — он взял у неё письмо.

— Ты хочешь снова увидеться с ними?

— Давай, — согласился он. — Можно.

— Но нам нужно быть осторожными, — предупредила она. — Все, что извне, может повредить нам. Разве не так? Все внешнее, что могло бы вдруг снова встать между нами. Всегда есть опасность, что случится что-то ненастоящее, а нас убедят, что это как раз важно. Понимаешь? Выдумка, какой-нибудь набор слов. Они ведь так и стараются. Постоянно твердят что-нибудь такое.

На её строгом личике отразилось беспокойство, тревога омрачила его. Арт поцеловал её и пошел к двери.

— Я сразу домой, — сказал он. — Купить тебе что-нибудь?

— Да, возьми чего-нибудь по дороге. Может, в «Старой перечнице». Мороженого какого-нибудь. — Она шла за ним. — Знаешь, чего я хочу? Их пиццы.

— Хорошо. Принесу.

Он поднялся по ступенькам на дорожку и, сунув руки в задние карманы джинсов, повернул к «Старой перечнице». Он шел, шаркая и стуча каблуками по асфальту. Полы его черной кожаной куртки отгибались назад, поднимались, развевались на холодном вечернем ветру.

На углу он опустил письмо в почтовый ящик и пошел дальше, к «Перечнице». До автокафе было несколько кварталов. Он не торопился, разглядывал бары, закрытые магазины, проезжавшие машины. Встретил приятелей и кивком поздоровался с ними. На углу у аптеки прохлаждались четверо знакомых парней, и он остановился, чтобы перекинуться с ними парой слов.

Потом он перешел улицу и миновал закрытый магазин одежды. Впереди толпились люди. Присмотревшись, он увидел стоявшую там полицейскую машину. У бордюра остановилась полицейская «Скорая помощь», и он понял — что-то случилось.

Народ собрался у входа в старый отель «Плезантон». По тротуару был разбросан мусор. В лужах какой-то жидкости валялись яичная скорлупа, листья салата-латука, овощи, какие-то отбросы, битая посуда, мятая бумага. Работники «Скорой помощи» несли на тротуар носилки, полицейский оттеснял людей.

— Что случилось? — спросил он у группки подростков, стоявших с краю толпы.

— Какой-то шутник сбросил кучу дерьма с крыши, — сказал самый высокий из ребят.

— Ни фига себе, — удивился Арт.

Подростки наблюдали за происходящим, засунув руки в задние карманы.

— Чего тут, блин, только нет, — парень наклонился и поднял осколок. — Пластмасса какая-то.

— Кого-нибудь поранило? — спросил Арт.

— Женщину одну — мимо проходила. В неё, видно, попало. Не знаю, я только шум слышал.

Арт пробился поближе и увидел кучу мусора, а посреди всей этой помойки — обломки прозрачной сферической оболочки. Полицейский записывал то, что ему рассказывал пожилой господин с тростью.

Сойдя с тротуара, Арт прошел мимо «Скорой» и стал удаляться от толпы. На углу перед ним выехала полицейская машина, в глаза ударил свет.

— Документы предъяви, парень, — сказал коп.

Арт стал рыться в бумажнике. Два копа вышли из машины и направились к нему.

— Почему после одиннадцати на улице? Ты что, не знаешь про комендантский час?

— Я вышел письмо в ящик бросить, — сказал он.

— Покажи письмо.

— Я уже опустил его.

Он все возился с бумажником, потянулся было к внутреннему карману куртки — проверить, не там ли у него лежат личные документы, но тут один из копов схватил его за руку. Другой толкнул к стене.

— Что тебе известно про эту дрянь с крыши? — спросил первый коп.

— Про какую дрянь?

— Которую с крыши гостиницы сбросили. Ты был наверху?

— Нет, — сказал он, его голос прозвучал как-то тонко и слабо. — Я просто мимо шел… — Он показал туда, откуда пришел. — Я письмо вышел в почтовый ящик опустить…

— Почтовый ящик вон там.

— Я знаю, — сказал Арт. — Я туда его и бросил.

Ещё один коп привел троих парней. Все они были напуганы до дрожи.

— Эти за гостиницей торчали.

Он пихнул их, и они подались вперед, чуть не упав.

— Через черный ход, наверно, выскочили, — сказал один из копов.

— Забирай, — сказал другой, отъезжая.

Рация в полицейской машине у тротуара громко вызывала кого-то, выкрикивала какие-то номера.

— Комендантский час нарушили — бери их пока на этом основании, а там расколются.

Вместе с другими ребятами Арта оттащили от стены и запихнули в машину. Пока выруливали на проезжую часть, он смотрел, как полицейские хватают все новых парней. К кварталу подъехало ещё несколько автомобилей полиции. «Если бы не это письмо…» — подумал он.

— Честно, — говорил один из парней, негр, — мы ничего про это не знаем. Просто шли мимо. В драйв-ин шли, понимаете?

Никто из копов не отвечал.

Арт смотрел в окно и держал в руке свой бумажник и документы. Копы даже не взглянули на них, в спешке погрузив его в свою машину. Интересно, они вообще будут проверять документы, спросят, как его зовут, или им вообще нет до этого никакого дела?

Глава 21

За выходные краску с мебели и стен квартиры Джима Брискина удалось отскрести. После уборки квартира приобрела прежний вид. Патриция спрятала мольберт, кисти и краски в шкаф, и ни он, ни она больше не говорили о том, что произошло. Он предоставил ей возможность почти все почистить, вымыть и оттереть самой. Сидя на полу в джинсах, хлопковой рубашке, с убранными в тюрбан волосами, Пэт трудилась, вооружившись мылом, водой, ведром и большой щеткой. Она, по-видимому, была не против. На это у них ушел весь день в субботу и воскресенье, а в воскресный вечер они пригласили в гости Фрэнка Хаббла. Втроем они пили вино и разговаривали.

— Что у тебя с рукой? — спросил Хаббл.

— Порезалась, — ответила Пэт, пряча руку.

— Печатать сможешь? — спросил он.

— Попробую.

Хаббл поинтересовался:

— Вы снова поженились?

— Ещё не совсем, — сказал Джим. — Сдаем кровь на анализ. Через несколько дней получим разрешение и тогда поженимся. Не горит.

— На работу завтра выходишь?

— Да, — сказала Пэт. — В понедельник.

— А ты? — спросил он у Джима.

— Я вернусь, — ответил Джим. — В конце месяца.

— А если тебе дадут читать рекламу Полоумного Люка?

— Буду читать.

— Почему?

— Потому что хочу остаться в эфире.

Пэт, сидевшая рядом с ним, заерзала. Она подтянула ноги и подобрала их под себя.

— Джим хочет увеличить время «Клуба 17», — сказала она, — чтобы он по вечерам шел. Собирается вернуть его в восемь и продолжать до конца вещания.

— Если получится, — добавил Джим. — Если Хейнз согласится.

— Будешь много рок-н-ролла крутить? — спросил Хаббл. — Сети начинают давить — видел последний список запрещенных дисков? В основном это малые фирмы грамзаписи, негритянская и блюзовая музыка. Мне тут показали пресс-релиз Би-би-си: они уверяют, что у них нет списка запрещенных записей, есть просто список музыки, которую они не передают.

— Музыки ограниченного пользования, — сказал Джим.

— Да, это у них список произведений ограниченного пользования. Ты поосторожнее с этим. Тебе же старушки будут писать. Держись лучше привычных оркестров и мелодий.

— Гая Ломбардо?^[340] — сказал Джим.

Хаббл рассмеялся:

— Почему бы и нет? Многим нравится такая сентиментальная музыка: возьми хотя бы Либераче.^[341] Это увеличивает аудиторию. Рок-н-ролл выходит из моды. Пресли уже выдал публике все, что мог — через полгода о нем и не вспомнят.

Джим встал и подошел к проигрывателю. Закончилась долгоиграющая пластинка Бесси Смит.^[342] Он перевернул диск. Старушки, подумал он, те же самые старушки, которые поддерживали его программу классической музыки. Будут писать. Первыми начнут давить.

В дверь позвонили.

— Кто это? — удивилась Пэт. — Ты звал кого-то ещё?

Она все ещё была в джинсах и хлопковой рубашке.

Джим открыл дверь. В коридоре появились двое — Ферд Хайнке и Джо Мантила.

— Здрасьте, мистер Брискин, — сказал Ферд. — Арта Эмманьюэла в полицию забрали.

— Что?

Слова Ферда показались ему бессмысленными, он пытался понять, что они значат.

Ферд объяснил:

— Гриммельмана взяли — вы его не знаете, а потом схватили Арта — из-за того, что кто-то с крыши гостиницы на Филлмор-стрит кучу дерьма сбросил, типа это Организация все устроила.

— Типа банда, — сказал Джо Мантила. — Но мы про этот мусор с крыши ничего не знаем.

— На каком основании они его задержали? — спросил Джим.

— Не знаю, — сказал Ферд. — Там Рейчел, пытается увидеться с ним. Они говорят, что он несовершеннолетний, что за ним родители должны прийти. А родителям наплевать. Так что он в отделе по делам несовершеннолетних, или как оно там. А под её залог его не отпускают — она ведь тоже несовершеннолетняя, но она говорит, что она его опекун, потому что они женаты.

— Такая лажа, блин, — подытожил Джо.

— Так что, может, вы дали бы нам немного бабок взаймы, — попросил Ферд, — а мы ей отвезем. А она адвоката там наймет, что ли, и вытащит его. Они ведь женаты, должно у неё получиться выручить его, как вы думаете?

Он отдал им все деньги, которые были у него дома. Джо принялся считать, а Пэт поискала ещё у себя в сумочках.

— Сорок баксов, — сказал Джо. — Не знаю, хватит ли.

Джим позвонил на радиостанцию. Ответил из своего кабинета Боб Посин.

— Слушай, я тут к тебе двух ребят хочу послать — сделай одолжение, дай им немного денег. Дело серьезное.

— Сколько? — спросил Посин. — Не понимаю, почему я должен…

— Пятьдесят-шестьдесят долларов. Я отдам.

— Дело правда серьезное?

— Правда, — сказал Джим и повесил трубку. — Идите на радиостанцию, — обратился он к Ферду и Джо. — За предварительный гонорар в сотню долларов она сможет найти адвоката. А я пойду, попробую деньги по чеку получить.

Они поблагодарили его и поспешно удалились.

Пэт переодевалась в спальне.

— Я с тобой, — сказала она.

Хаббл, держа в руке бокал вина, спросил:

— Что происходит?

— Друзья, — объяснил Джим. — Я ещё не ухожу, — сказал он Пэт. — Как фамилия адвоката, который занимался нашим разводом?

— Торки, — сказала она. — У меня есть его номер. Вот он.

Он поднял трубку и позвонил Торки.

— Его могут не отпустить, — сказал Торки.

Пэт вышла из спальни и стояла рядом, приложив ухо к трубке и слушая.

— Если он был связан с бандой, они этого так не оставят. Шеф Ахерн^[343] крепко взялся за эти банды подростков. Полиция Сан-Франциско как раз старается искоренить подобный вандализм. Сам я за такое обычно не берусь.

— Это не ваша специализация? — спросил Джим.

— Как правило, я не веду дела такого рода. Но могу дать вам…

Джим поблагодарил Торки и повесил трубку.

— Можно найти другого, — сказала Пэт.

— Нет, — сказал он. У него болела голова, но думать он мог, и мысли у него были довольно ясные. — Этим должна заниматься она, а не мы. Пойдем деньги добывать.

— Может, ты и прав, — сказала Пэт.

Было полдвенадцатого. Улицы уже опустели. Добропорядочные граждане в такое время спят, как им и положено, подумал он.

Арт у них в руках, думал Джим, но я могу освободить его, потому что денег у меня достаточно. Или, по крайней мере, можно достать нужную сумму. Например, продать машину. Или взять взаймы. Пэт может занять. Да хоть попрошайничать пойду. Так и наберу нужную сумму. И в конце концов его выпустят.

— Я поеду туда, — сказал он Пэт. — В тюрьму на Керни-стрит.

— А мне можно с тобой?

Он взял пальто, она последовала за ним. На ней была голубая юбка и жакет, лицо её омрачила тревога.

— Разве я не могу хоть чем-нибудь помочь?

— Думаю, будет лучше, если я поеду один, — сказал он.

— Как скажешь. Только я знаю — это я виновата.

— В чем? — спросил он, остановившись у двери в коридор.

— Не знаю.

— Здесь нет твоей вины, — сказал он.

— На этот раз нет. Сейчас я не виновата.

— Что там у вас такое? — не выдержал Хаббл. — Какие-то ребятишки угнали машину? Или в чем дело?

Джим вышел в коридор и стал спускаться по лестнице, к машине. Когда он прогревал двигатель, у окна появилась Пэт.

— Если ты не возьмешь меня с собой, я поеду за тобой в своей машине, — сказала она.

— Садись, — взорвавшись, бросил он.

Она села рядом с ним, и он, не дожидаясь, пока прогреется двигатель, с запотевшим ветровым стеклом, выехал на проезжую часть.

— Тебе видно? — спросила Пэт. — Окна протер бы.

Ему просигналили из машины — видны были только её смутные очертания. Ослепительно вспыхнули фары. Он вынул носовой платок и вытер часть ветрового стекла прямо перед собой. На пальцы и запястье ему капнула холодная вода.

— Осторожнее, — вздрогнула Пэт.

— Хорошо, — процедил он, все ещё сердясь и дрожа от этого.

Впереди из ниоткуда появилась машина. Он ударил по тормозам, завизжали колеса. В ветровом стекле на миг прямо перед его лицом вырос борт другого автомобиля и исчез. Дорога была свободна. Кто-то заорал. Оказывается, он проехал на красный свет. Сбросив скорость, он вырулил на обочину. Какое-то время оба сидели молча.

— Хочешь, я сяду за руль? — предложила Пэт.

— Мне бы просто отдышаться чуть-чуть, — сказал он.

Помолчав, она сказала:

— Ветер такой холодный, — и прикрыла лодыжки полами пальто. — Удивительно холодная погода для июля. Из-за тумана, наверное.

— Ладно, — уступил он, — садись за руль.

Он вылез и обошел машину. Пэт скользнула за руль и вела машину до самой Керни-стрит.

— Спасибо, — сказал он, когда она припарковалась напротив тюрьмы, на другой стороне улицы.

На углу за несколькими машинами стоял синий довоенный «Плимут» В нем сидели два парня и девушка.

— Я здесь побуду, — сказала Пэт.

Он прошел по тротуару, дверь «Плимута» открылась перед ним. Между Джо Мантилой и Фердом Хайнке сидела Рейчел.

— Здравствуйте, — сказал Ферд.

— Съездили на радиостанцию? — спросил Джим, садясь в машину.

— Съездили, — ответил Джо Мантила.

— Адвоката её ждем, — объяснил Ферд Хайнке. — Должен сюда подъехать — она ему позвонила.

— Спасибо за деньги, — поблагодарила Рейчел.

— Хватило?

— Да, — сказала она.

— Как ты? — спросил он.

— Нормально все у неё будет, — заверилего Джо.

— Мы его вытащим, — заявила Рейчел. — В полиции сказали, что не будут его держать. Весь вечер он со мной был, на улицу не выходил. Так что он не может иметь никакого отношения к этой истории с кучей мусора, который сбросили с крыши. Только рано или поздно они все равно до нас доберутся, я знаю. Не сейчас, так потом.

— Гриммельмана посадят, — сказал Джо Мантила. — Тяжкое уголовное преступление — уклонение от призыва. Его ФБР разыскивало.

— Вы знали? — спросил Джим.

— Нет, — сказал Ферд Хайнке. — Он нам не рассказывал. Но мы видели, что он чего-то боится. «Хорьх» у него был наготове, чтобы можно было смыться. Только не получилось у него.

— Да, классная была машина, — сказал Джо.

— А ты что думаешь? — обратился Джим к Рейчел. — Хорошая была идея?

— Нет. Ты про Гриммельмана? Нет, это была ошибка. Ведь они его всё-таки взяли.

— А если бы не взяли?

— Но взяли же.

От переживаний лицо её побледнело и вытянулось. Выбившиеся пряди волос падали ей на щеки и уши. Какой голодный вид у этой девчушки, подумал он. И какие чудесные глаза. Черно-фиолетовые, огромные, с длинными ресницами. Вот он и увидел, как она чего-то всё-таки испугалась.

Я отдам за это все, что у меня есть, решил он. Сделаю все, что от меня зависит. Если они доберутся до этой семьи, я буду драться с ними. Я сделал выбор, и гнев переполняет меня.

— Они, конечно, могут сказать, что мы не муж и жена. Мы же соврали про то, сколько нам лет, и нам могут сказать, что брак недействителен. Я думала об этом. У них этот козырь против нас на руках. Они в любой момент могут к нему прибегнуть.

— Но вы — муж и жена, — сказал он.

— Правда?

— Да, — сказал он. — Ты и Арт — муж и жена.

Её лицо, неистово живое, даже чуть округлилось, исчезла впалость щек. Он увидел, как это лицо разглаживается, как расходится по нему румянец. Увидел, как её изнутри наполняет тепло. Чудесное тепло.

— Думаешь, прорвемся? — спросила она. — Ты правда так думаешь?

Они знают, что победа будет за вами, подумал он. Знают, что сами они обречены. Вы отказались от их слов, от их культуры, обычаев, их изощренности, их вкусов. От их ценностей.

И я вынужден примкнуть к одной из сторон. Они говорят детям: вы наши враги. Мы будем вас убивать. Мы уничтожим вас. А я говорю вам: если вы решили воевать с детьми, тогда вам придется бороться и со мной. Потому что я буду их защищать. Я увижу, как дети переживут вас.

Как-то январской ночью, в два часа, Джим Брискин проснулся от телефонного звонка. Он потянулся за трубкой, и рядом в постели зашевелилась и села Пэт.

— П — п — привет! — закричал ему в ухо Арт. — Здорово, Джим!

— Что, уже? — пробормотал он.

В комнате было темно, хоть глаз выколи, и холодно.

Пэт включила лампу.

— Началось? — спросил он, протирая глаза.

— Кажется, да, — сказал Арт. — Можешь подъехать?

Он оделся, сел в машину и поехал к дому на Филлмор-стрит.

Дверь ему открыл Арт.

— Каждые пять минут, — в отчаянии сказал он.

Джим вошел и позвал:

— Рейчел!

Она сидела в длинном розовом шерстяном халате на краю кровати, прижав руки к твердым бледным вискам.

— Да, — каким-то скрипучим голосом ответила она.

— Ей больно очень, — сказал Арт, подбежав мимо него к жене. — Поедем.

Джим поднял её в чем была и отнес в машину. Через несколько минут они ехали в больницу.

Позже, когда они сидели в больничном зале ожидания, он подумал — а ведь такое у него впервые. Никогда он так не сидел и не ждал — не ждал, когда женщина родит ребенка. Он позвонил с телефонА-автомата Пэт, чтобы сказать, как идут дела.

— Им, кажется, что-то дают, чтобы притупить боль, — сказал он Арту вернувшись.

— Н — н — ну да, — ответил Арт.

— Но нам-то от этого не легче.

Его собственное волнение не улеглось. Так вот что при этом чувствуешь. Помолчав, Джим сказал:

— Славная у тебя жена.

Арт кивнул.

— Тебе повезло, — сказал Джим. — Я таких, как она, не встречал больше.

За дверями больницы в темноте раннего утра ехали куда-то немногочисленные машины. Чтобы отвлечься, он подошел к выходу и встал там, засунув руки в карманы.

Одна из машин волокла за собой на прицепе огромный белый рекламный щит из папье-маше. Автомобиль упрямо тащил вывеску. Там были какие-то слова, выведенные громадными буквами — чтобы издалека видели.

Слова, подумал он. Даже здесь, в четыре часа утра, где читать пока ещё некому, куда-то тащат эти слова. Так и ездят они по улицам. Кругами.

На миг ему показалось, что это реклама Полоумного Люка. Но он ошибся. Чья-то ещё. Но вполне могла быть и его.

Он смотрел на рекламный щит. Слова зависли в воздухе. Все висят и висят. Нет, подумал он. Сюда вам нельзя.

И слова двинулись прочь.

«Прочь!» — приказал он.

Постепенно слова скрылись из виду. Он постоял у входа — чтобы убедиться. Слова исчезли. Он подождал, некоторое время смотрел им вслед — слова не вернулись.

Мэри и великан

Астеничная девушка из неблагополучной семьи постоянно тянется ко взрослым мужчинам, не задерживается на работах в связи с достаточно вздорным нравом, а свободное время проводит с неграми и музыкантами в местном околоджазовом баре. Бросив очередную работу, она устраивается в новый магазин пластинок, владельцу которого почти 60. Со всеми вытекающими последствиями…

Глава 1

Справа от несущейся машины, за обочиной шоссе, паслись коровы. Невдалеке за ними виднелись коричневые пятна, едва различимые в тени сарая. На стене сарая можно было с трудом разглядеть древнюю рекламу кока-колы.

Джозеф Шиллинг, сидящий на заднем сиденье, полез в жилетный карман и вынул золотые часы. Умело подковырнув крышку, он поднял её и посмотрел на циферблат. Было два сорок жаркого калифорнийского дня середины лета.

— Далеко ещё? — поинтересовался он с оттенком недовольства. Он устал от езды в машине и от пролетающих за окном сельских пейзажей.

— Минут десять, может, пятнадцать, — не оборачиваясь, проворчал согнувшийся над рулем Макс.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Вы говорите о городишке, который отметили на карте. До него ещё минут десять — пятнадцать. Я по ходу видел указатель; там, на последнем мосту.

И снова стада, и снова высохшие поля. Легкий туман, обволакивавший далекие горы, за последние несколько часов постепенно осел в низовьях долин. Куда б ни глянул Джозеф Шиллинг, туман разлился повсюду, покрыв иссушенные холмы и пастбища, ухоженные фруктовые сады, редкие фермерские постройки, покрытые известкой. Прямо по курсу показались предвестники города — два рекламных щита и прилавок со свежими яйцами. Он был рад, что город уже близко.

— Мы здесь ещё никогда не проезжали, — сказал он, — правда?

— Ближе всего отсюда Лос-Гатос, где вы отдыхали ещё в сорок девятом году.

— Одного раза всегда достаточно, — сказал Шиллинг, — нужно все время искать что-то новое. Как говорил Гераклит — нельзя войти в одну реку дважды.

— По мне, так она вся одинаковая — сельская местность. — Макс указал на отару овец, сгрудившихся под дубом. — Вон, все те же овцы, мы их весь день проезжаем.

Из внутреннего кармана Шиллинг вынул черный кожаный блокнот, авторучку и сложенную карту Калифорнии. Это был крупный мужчина под шестьдесят; он развернул карту мощными желтоватыми ручищами с грубой кожей, шишковатыми пальцами и толстыми до непрозрачности ногтями. На нем был костюм грубого твида, строгий шерстяной галстук и черные кожаные ботинки английского производства, покрытые дорожной пылью.

— Да, остановимся здесь, — решил он, убирая блокнот и ручку, — хочу осмотреться часок. Всегда есть шанс, что здесь как раз то, что надо. Как тебе это понравится?

— Вполне.

— Как называется городишко?

— Междуножье.

Шиллинг улыбнулся.

— Хорош шутить.

— У вас карта — вот и посмотрите, — пробурчал Макс. — Пасифик-Парк. Расположен в самом сердце плодородной Калифорнии. Дождь не чаще двух дней в году. Имеется завод по производству льда.

Теперь уже сам город мелькал по обе стороны шоссе. Прилавки с фруктами, заправка, одиноко стоящий продуктовый магазин с припаркованными в грязи автомобилями. От шоссе расходились узкие ухабистые дороги. «Додж» перестроился в правый ряд, и тут показались дома.

— Вот это у них называется городом, — произнес Макс. Вырубив мотор, он на холостом ходу повернул направо. — Здесь? Или там? Решайте уже.

— Езжай в деловой район.

Деловой район состоял из двух частей. Одна прилепилась к шоссе с его транзитным движением и состояла главным образом из автокафе, заправочных станций и придорожных ресторанчиков. Вторая была центром города — туда и направился «Додж». Джозеф Шиллинг, высунув локоть в открытое окно, внимательно рассматривал, изучал обстановку, довольный присутствием людей и магазинов, довольный, что широкое поле на время отошло в прошлое.

— Недурно, — признал Макс, когда они проехали булочную, гончарную лавку, магазин «Тысяча мелочей» и новый молочный, а потом ещё и цветочный магазины. Далее следовал книжный, занимавший здание в испанском стиле из необожженного кирпича, а за ним — процессия калифорнийских домов в стиле ранчо. И вот дома уже остались позади, появилась заправка, и они снова выехали на трассу.

— Остановись здесь, — указал Шиллинг.

То было простое белое здание с колыхавшейся на ветру вывеской. Негр уже поднялся с брезентового шезлонга, отложил журнал и приближался к машине. На нем была накрахмаленная форма с вышитым словом «Билл».

— Автомойка Билла, — произнес Макс, ставя на ручной тормоз, — давайте выйдем, мне надо отлить.

Утомленный Джозеф Шиллинг чопорно открыл дверь и поставил ногу на асфальт. Выходя из машины, ему пришлось пробираться через свертки и ящики, которыми было заставлено заднее сиденье; на подножку вывалилась картонная коробка, и он с трудом нагнулся, чтоб её поднять. Тем временем негр уже подошел к Максу и приветствовал его.

— Сейчас-сейчас. Заезжайте, сэр. Сейчас я позову помощника; он за колой пошел.

Джозеф Шиллинг стал прохаживаться, разминая ноги и потирая ладони. В воздухе приятно пахло. Несмотря на жару, здесь не было душно, как в машине. Он достал сигару, отрезал кончик и поджег. Он мерно выдувал клубы синего дыма, когда к нему подошел негр.

— Он им прям щас и займется, — сказал негр. «Додж» уже целиком заехал на мойку и наполовину исчез в клубах пены и пара.

— А сам чего? — спросил Шиллинг. — А, понятно, ты управляющий.

— Я здесь главный. Это моя мойка.

Дверь туалета была открыта. Внутри Макс с удовольствием облегчался и бубнил что-то себе под нос.

— А сколько отсюда до Сан-Франциско? — спросил Шиллинг негра.

— О, пятьдесят миль, сэр.

— На работу ездить далековато.

— А все одно ездят некоторые. Но это не пригород. Это всамделишный город. — Он указал на холмы. — Здесь много пенсионеров, приезжают сюда из-за климата. Обживаются, остаются, — он постучал себя пальцами по груди, — тут отличный сухой воздух.

По тротуару нестройной толпой прошли старшеклассники, пересекли лужайку возле пожарной станции и собрались возле автокафе на другой стороне улицы. Внимание Шиллинга привлекла симпатичная девчушка в красном свитере, которая остановилась, чтобы допить что-то из картонного стаканчика; её большие глаза уставились в никуда, а черные волосы колыхались на ветру. Он смотрел на неё, пока она не заметила и не попятилась, поглядывая настороженно.

— Это все старшеклассники? — спросил он Билла. — Некоторые выглядят постарше.

— Все школьники, — авторитетно заявил негр. — Время-то три часа всего.

— Все из-за солнца, — подшучивал Шиллинг, — у вас тут солнце круглый год… вот все и созревает раньше срока.

— Да, урожаи здесь круглый год. Абрикосы, грецкие орехи, груши, рис. Хорошо здесь.

— Правда? Тебе нравится?

— Очень даже, — закивал негр, — в войну я в Лос-Анджелесе жил, работал на самолетном заводе. На работу ездил на автобусе. — Он скорчил гримасу. — Фу-у-у.

— А теперь у тебя свое дело.

— Я устал. Я жил в разных местах и вот приехал сюда. Всю войну я копил на мойку. Мне так лучше. Жить здесь приятно. Я вроде как отдыхаю.

— И тебя здесь принимают?

— Для цветных все отдельно. Да и ладно. А чего ещё ждать. По крайней мере, никто не говорит, что мне нельзя здесь селиться. Ну, вы понимаете.

— Понимаю, — сказал Шиллинг, погруженный в свои мысли.

— Так что здесь лучше.

— Да, — согласился Шиллинг, — гораздо лучше.

Девчонка на другой стороне дороги допила свой напиток, скомкала стакан, бросила его в канаву и пошла дальше с друзьями. Джозеф Шиллинг смотрел на неё, пока из туалета, щурясь на солнце и застегивая штаны, не вышел Макс.

— Эй — эй, — забеспокоился Макс, увидев выражение его лица, — знаю я этот взгляд.

— Это просто невероятно хорошенькая девушка, — начал оправдываться Шиллинг.

— Но не вашего поля ягода.

Обернувшись к негру, Шиллинг спросил:

— А где лучше всего гулять? Там, по холмам?

— Тут два парка. Один — вон там, пешком дойти можно. Он маленький, но тенистый.

Он указал направление. Он был рад помочь, оказать услугу этому крупному, хорошо одетому белому джентльмену.

Крупный, хорошо одетый белый джентльмен с сигарой меж пальцев огляделся вокруг. Глаза его двигались так, что негр понял: смотрит он дальше автомойки и автокафе «Фостерз Фриз»; он оглядывал весь город. Он видел жилую зону с домами и особняками. Он видел трущобы, полу развалившуюся гостиницу и сигарную лавку. Он видел пожарную станцию, школу и современные магазины. Все это он охватил взором и, едва взглянув, словно бы завладел всем этим.

Также негру показалось, что белый джентльмен проделал долгий путь, чтобы добраться именно до этого города. Он приехал не из окрестностей. И даже не с востока. Он, может, вообще с другого конца света приехал; а может, он так и жил, переезжая с места на место. Все дело было в его сигаре: пахла она по-иностранному. Это была не американская сигара, её привезли откуда-то. Стоял, значит, белый джентльмен, источая своей сигарой иностранный запах, в ношеном твидовом костюме, английских ботинках, французских манжетах из льна и золота. Может, его серебряная сигарная гильотинка была из Швеции. Может, пил он испанский шерри. Он был человеком мира — и явился издалека.

Когда он приехал, когда направил сюда свой большой черный «Додж», он привез не только себя. Нет, этого ему было бы мало. Он был настолько громадным, что возвышался надо всем, даже когда стоял склонившись и слушал, даже когда просто курил сигару. Негр никогда не видел человека, чье лицо так возвышалось бы. Оно было так высоко, что у него не было ни формы, ни выражения. Оно не было ни добрым, ни злым; просто лицо, бесконечное лицо, возвышающееся над ним, с этой дымящей сигарой, которая создавала вокруг него и его помощника целый отдельный мир. В маленький калифорнийский городок Пасифик-Парк он принёс с собой всю оставшуюся вселенную.

Джозеф Шиллинг, руки в карманах, прогулочным шагом шел по гравийной дорожке и любовался окружающим миром. У пруда дети бросали хлебные крошки откормленным уткам. Посреди парка стояла пустая эстрада. То там, то тут сидели старички и молодые полногрудые мамаши. Парк был засажен невероятно тенистыми эвкалиптами и перечными деревьями.

— Лодыри, — произнес семенящий следом Макс, вытирая носовым платком потное лицо. — Куда мы идем?

— Никуда, — ответил Шиллинг.

— Вы хотите с кем-нибудь поговорить. Вы сейчас сядете и будете разговаривать с кем-нибудь из этих лодырей. Да вы с любым готовы вести беседы — даже с тем черномазым.

— Я уже почти все решил, — сказал Шиллинг.

— Правда? И что же?

— Остаемся здесь.

— Почему? — не унимался Макс. — Из-за этого парка? Да такой же точно в любом городишке в радиусе…

— Именно в этом городе. Здесь есть все, что мне нужно.

— Например, девки с большими буферами.

Они дошли до границы парка. Сойдя с поребрика, Шиллинг пересек улицу.

— Можешь пойти выпить пива, если хочешь.

— Куда это вы? — с подозрением спросил Макс.

Перед ними был квартал современных магазинов. Посредине располагалось агентство недвижимости. На вывеске значилось: «ГРЭБ и ПОТТЕР».

— Вот туда, — сказал Шиллинг.

— Подумайте хорошенько.

— Я все обдумал.

— Магазин вы здесь открыть не сможете; в таком городишке прибыли не дождешься.

— Может, и так, — рассеянно произнес Шиллинг, — зато, — он улыбнулся, — я смогу сидеть в парке и кормить уток хлебом.

— Встретимся в автомойке, — сказал Макс и покорно поплелся в сторону бара.

Джозеф Шиллинг помедлил секунду, а потом зашел в офис агентства недвижимости. В большом помещении было темно и прохладно. Длинная конторка отгораживала часть комнаты. В той дальней части за столом сидел высокий молодой человек.

— Да, сэр? — сказал молодой человек, едва приподнимаясь. — Чем могу быть полезен?

— Вы сдаете нежилые помещения в аренду?

— Да, сдаем.

Джозеф Шиллинг подошел к краю конторки и взглянул на карту округа Санта-Клара.

— Позвольте взглянуть на ваш каталог, — меж пальцев показался белый краешек его визитки. — Я — Джозеф Р. Шиллинг.

Молодой человек встал.

— Меня зовут Джек Грэб. Приятно познакомиться, мистер Шиллинг. — Он осторожно протянул руку. — Нежилые помещения? Вам нужна долгосрочная аренда под розничную торговлю?

Он достал из-под конторки толстенный том с клепаной обложкой и положил его перед посетителем.

— Без движимого имущества.

— Вы коммерсант? У вас есть разрешение на розничную торговлю в Калифорнии?

— Я работаю в музыкальной индустрии, — ответил он и тут же добавил: — Раньше я подвизался на ниве издания музыки, а теперь вот решил попробовать силы в торговле пластинками. Это вроде как моя мечта — иметь собственный магазин.

— У нас уже есть магазин грампластинок, — сказал Грэб, — «Музыкальный бар Хэнка».

— Это будет совсем другое. Это будет музыка для ценителей.

— Вы имеете в виду классическую музыку?

— Да, именно.

Послюнив большой палец, Грэб принялся бойко листать жесткие желтые страницы своего каталога.

— Кажется, у нас есть именно то, что вам нужно. Небольшой магазинчик, очень современный и чистый. Выложенный плиткой фасад, флуоресцентная подсветка, всего пару лет как построили. Это на Пайн-стрит, прямо посреди делового квартала. Там раньше был магазин подарков. Его держала приятная пара средних лет. Он продал дело, когда она умерла. От рака желудка, насколько я понимаю.

— Я хотел бы взглянуть на это место, — сказал Джозеф Шиллинг.

Грэб хитро улыбнулся ему из-за конторки:

— А я хотел бы вам его показать.

Глава 2

На краю бетонной платформы фабрики «Готовая мебель Калифорнии» рабочий укладывал штабеля хромированных стульев в грузовик. Рядом ждал своей очереди фургон.

Апатичный экспедитор в линялых джинсах и суконном переднике вяло монтировал хромированный обеденный стол. Пластиковая столешница держалась на шестнадцати болтах; ещё шесть не давали расшатываться полым металлическим ножкам.

— Говно, — сказал экспедитор.

Интересно, собирает сейчас кто-нибудь ещё на свете хромированную мебель, подумал он. Чего только не представишь себе, чем только люди не занимаются, подумал он. В сознании его нарисовался пляж в Санта-Крус, девушки в купальниках, бутылки пива, комнатки в мотелях, радиоприемники, из которых доносится легкий джаз. Боль стала невыносимой. Внезапно он спустился к сварщику, который, приподняв маску, искал новый стол.

— Это же дерьмо, — сказал экспедитор, — это тебе известно?

Сварщик осклабился, кивнул и промолчал.

— Ты закончил? — не унимался экспедитор. — Тебе нужен следующий стол? Да кто поставит такой стол у себя дома, чёрт побери? Я б его даже в сортире не поставил бы.

Блестящая ножка выскользнула у него из пальцев и упала на бетон. Экспедитор, чертыхаясь, пнул её под лавку, где были свалены куски веревки и обрывки коричневой бумаги. Как только он нагнулся, чтоб вытащить её оттуда, появилась мисс Мэри Энн Рейнольдс — она принесла ему новые бланки заказов.

— Не надо так уж, — сказала Мэри Энн; она знала, что в офисе слышат каждое его слово.

— Да чёрт с ним со всем, — сказал экспедитор, доставая ножку, — подержи, пожалуйста.

Мэри Энн отложила бумаги и стала держать ножку, пока тот прикручивал её к раме. До неё дошел запах его недовольства жизнью; то был тонкий запах, едкий, как прогорклый пот. Ей было жаль его, но его тупость её раздражала. Она занималась тем же полтора года назад, когда только начинала.

— Уволься, — сказала она. — Какой смысл ходить на работу, которая тебе не нравится?

— Помолчи, — огрызнулся экспедитор.

Мэри Энн отпустила готовый стол и посмотрела, как сварщик припаивает ножки. Ей нравилось смотреть на рассыпающиеся искры — это было похоже на праздник в честь Дня независимости. Она уже просила сварщика дать ей попробовать, но он всегда только ухмылялся.

— Твоей работой недовольны, — сказала она экспедитору, — мистер Болден сказал жене, что, если ты не исправишься, он не станет тебя держать.

— Вот бы обратно в армию, — сказал экспедитор.

Говорить с ним было без толку. Мэри Энн, крутанув юбками, повернулась и ушла обратно в офис.

Том Болден, пожилой владелец «Готовой калифорнийской», сидел за своим столом; его жена — за счетной машинкой.

— Как там дела? — спросил Болден, убедившись, что девушка уже на месте. — Сидят, баклуши бьют, как обычно?

— Работают в поте лица, — добропорядочно ответила она, усаживаясь за печатную машинку. Экспедитор ей не нравился, но и участвовать в его падении она не желала.

— Письмо Хэйлзу у тебя? — спросил Болден. — Я хочу подписать его до отъезда.

— Куда ты собрался? — поинтересовалась жена.

— В Сан-Франциско. Из универмага Дормана сообщают, что в последней партии много брака.

Она отыскала письмо и передала его старику на подпись. На этом листе она не сделала ни одной ошибки, но гордости от этого не чувствовала; хромированная мебель, письма, которые она печатала, неурядицы в магазине — все смешалось в бессмысленной трескотне счетной машинки Эдны Болден. Она залезла под блузку и поправила лямку бюстгальтера. День был жаркий и пустой — как всегда.

— Вернусь часам к семи, — говорил Том Болден.

— Осторожней на дороге, — это была миссис Болден, которая придерживала для него дверь.

— Может, привезу нового экспедитора. — Он уже почти ушел, голос его удалялся. — Ты видела, что там происходит? Грязь, как в свинарнике. Повсюду мусор. Я возьму фургон.

— Езжайте через Эль-Камино, — сказала Мэри Энн.

— Чё? — Болден застыл в дверях, вытянув шею.

— Через Эль-Камино. Так медленнее, но безопаснее.

Бурча что-то себе под нос, Болден хлопнул дверью. Она слышала, как фургон завелся и выехал на шумную дорогу… Впрочем, все это было неважно. Она принялась проверять свои стенограммы. Через стены офиса просачивался гул электропил, да экспедитор выдавал очереди, сколачивая свои хромированные столы.

— А ведь он прав, — сказала она. — Ну, Джейк, то есть.

— Что ещё за Джейк? — поинтересовалась миссис Болден.

— Экспедитор.

Они даже не знали, как его зовут. Он был просто машиной для сколачивания столов… неисправной машиной.

— Возле скамейки на погрузке должна быть мусорная корзина. Как можно заниматься упаковкой и не сорить?

— Не тебе решать, — миссис Болден положила распечатку счетной машинки и повернулась к ней: — Мэри, ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать — не следует говорить так, будто ты здесь главная.

— Я знаю. Меня наняли писать под диктовку, а не учить вас, как вести дела, — она уже слышала это много раз, — так ведь?

— С таким поведением ты долго в бизнесе не протянешь, — сказала миссис Болден, — заруби себе это на носу. Ты просто обязана уважать вышестоящее начальство.

Мэри слышала слова и не понимала, что они значат. А вот миссис Болден они казались важными; похоже, грузная старуха и вправду расстроилась. Мэри это немного забавляло — ведь все это было так глупо, гак незначительно.

— А вам что — не интересно, что происходит? — спросила она. Очевидно, нет. — На складе тканей нашли крысу. Может, крысы уже рулоны прогрызли. Разве вам не нужно все выяснить? Кто-то же должен рассказывать вам.

— Конечно, нам нужно все выяснить.

— Не вижу разницы.

Они помолчали. Наконец пожилая женщина произнесла:

— Мэри Энн, мы оба, Том и я, очень высокого о тебе мнения. Ты превосходно справляешься — у тебя есть голова на плечах, и соображаешь ты быстро. Но будь добра, не забывай свое место.

— Что ещё за место?

— То, где ты работаешь!

Мэри Энн улыбнулась; какая-то мысль мелькнула у неё в голове. Она чувствовала легкое головокружение, словно что-то тихонько жужжало внутри.

— Да, кстати.

— Что «кстати»?

— Мне надо забрать из химчистки коричневый габардиновый плащ.

Она задумчиво взглянула на свои наручные часы. Она осознавала, как это взбесит Эдну Болден, но старуха попусту теряла время.

— Я уйду сегодня пораньше? Химчистка закрывается в пять.

— Жаль, что я не имею на тебя должного влияния, — сказала миссис Болден. Девчонка беспокоила её, и она не могла скрыть огорчения. Взывать к Мэри Энн было бесполезно; обычные обещания и угрозы ничего не значили. Мэри Энн просто пропускала их мимо ушей.

— Простите, конечно, — продолжала Мэри Энн, — но все как-то нелепо и так запутано… Вот Джейк — он же ненавидит свою работу. Если ему так не нравится, так пусть бы бросил. А ваш муж хочет уволить его за грязь на рабочем месте, — она пристально посмотрела на миссис Болден, раздосадовав ту ещё сильнее. — Так почему ничего не меняется? Ведь то же самое было и полтора года назад. Что это со всеми нами?

— Просто делай свою работу, — сказала миссис Болден. — Давай-ка повернись к столу и допечатывай письма.

— Вы мне не ответили, — Мэри Энн по-прежнему безжалостно сверлила её взглядом. — Я спросила, можно ли мне уйти пораньше.

— Сделай все, что нужно, тогда поговорим.

Мэри Энн задумалась на секунду и повернулась к своему столу. Если она пойдет с фабрики прямо в город, то до химчистки доберется минут за пятнадцать. Чтобы поспеть наверняка, нужно выйти в половине пятого.

Для неё вопрос был решен. Она сама его решила.

Под утомленным солнцем, в блеске раннего вечера она шла по Эмпори-авеню — невысокая, худенькая девушка с коротко остриженными каштановыми волосами; шла, расправив плечи, с высоко поднятой головой, небрежно перекинув через руку свой коричневый плащ. Она шла, потому что не любила ездить на автобусах, а кроме того, гуляя пешком, она могла остановиться где вздумается и когда вздумается.

Машины двигались по улице в обе стороны. Из лавок выходили торговцы, чтобы скатать навесы; магазины в Пасифик-Парке начинали закрываться.

Справа от неё возвышались оштукатуренные корпуса средней школы Пасифик-Парка. Три года назад, в 1950–м, она закончила эту школу. Кулинарное искусство, основы гражданского права и история Америки — вот чему её там учили. Пригодилось ей пока только кулинарное искусство. В 1951 году она устроилась на свою первую работу, секретарем в приемной кредитного общества «Эйс». К концу 1951 года это ей наскучило, и она перешла на работу к Тому Болдену.

Та ещё работка — печатать в разные магазины письма про хромированные кухонные стулья. Да и стулья были сработаны так себе, она проверяла.

Ей было двадцать лет, и всю свою жизнь она провела в Пасифик-Парке. Она не испытывала неприязни к этому городу; он был таким хрупким, что, казалось, не вынес бы неприязни. Его жители играли в свои странные игры и принимали эти игры всерьез, как было и в её детстве: правила, которые нельзя было нарушить, и ритуалы, в которых жизнь встречалась со смертью. А она, любопытная, все спрашивала — зачем это правило, откуда этот обычай, — и играла, как бог на душу положит… пока её не охватила скука, а затем и недоуменное презрение, которое пропастью пролегло между ней и остальными.

Она ненадолго притормозила возле аптеки «Рексол», чтобы рассмотреть стеллаж с книгами в бумажных обложках. Не останавливаясь на романах — слишком много было в них чепухи, — она выбрала брошюру «Обогати словарный запас за тридцать дней». Книжка и местная газета «Лидер» стоили ей тридцать семь центов.

Она выходила из аптеки, когда к ней приблизились две фигуры.

— Привет, — сказал один из них, хорошо одетый молодой человек. Это был продавец из магазина мужской одежды Фрюга; его спутник был ей незнаком. — Ты сегодня видела Гордона? Он тебя искал.

— Я ему позвоню, — сказала она, продолжая идти. Ей был неприятен цветочный аромат, который вился за Эдди Тэйтом. От некоторых мужчин пахло одеколоном, и даже приятно, или вот Туини — тот пах, как свежее дерево. Но только не это… к этому она не испытывала ни капли уважения.

— Чё читаешь? — спросил Тэйт, приглядываясь. — Какой-нибудь любовный романчик?

Она смерила его взглядом в своей обычной манере: спокойно и не желая обидеть, всего лишь любопытствуя.

— Хотела бы я знать насчет тебя наверняка…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Тэйт, напрягаясь.

— Однажды я видела, как ты стоял у торгового причала с двумя моряками. Ты голубой?

— Это мой двоюродный брат!

— Гордон не голубой. Но он до того тупой, что даже не знает, что это такое; он считает, что ты очень стильный.

Она во все глаза разглядывала несчастного Эдди Тэйта; его ужас забавлял её.

— А знаешь, как ты пахнешь? Ты пахнешь, как женщина.

Его спутник, заинтересовавшись острой на язык девушкой, встал рядом и прислушивался.

— Гордон на заправке? — спросила она Тэйта.

— Мне-то откуда знать?

— А ты разве там сегодня не тусовался? — Она прижала его к ногтю и не отпускала.

— Заглянул на минутку. Он сказал, что, может, зайдет к тебе домой вечером. Сказал, что уже заходил в четверг, но тебя не было.

Голос Тэйта стал удаляться, когда она пошла дальше, перекинув через руку плащ и не глядя ни на одного из них. На самом деле ей было наплевать на обоих. Она думала о доме. То удовольствие, тот подъем, который она испытала, подразнив «голубого», рассеивались, и наступала тоска.

Входная дверь была не заперта. Мать готовила на кухне ужин. Во всех шести квартирах их дома что-то бряцало и шумело: работали телевизоры, играли дети.

Она вошла и предстала перед отцом.

Эд Рейнольдс — маленький и мускулистый, с торчащими, как проволока, седыми волосами — сидел в своем мягком кресле. Он впился пальцами в подлокотники и приподнялся, что-то бормоча и часто моргая. Пивная банка полетела на пол; смахнул он и пепельницу, и газету. Он был в кожанке, под которой виднелась майка, его потная и грязная хлопковая майка. Лицо и шея были в пятнах от смазки, и рабочие ботинки, стоявшие возле кресла, тоже были покрыты смазкой.

— Привет, — сказала она; как обычно, его присутствие поразило её, словно она видела его впервые.

— Явилась не запылилась? — глаза его блестели, кадык ходил под дрожащими щетинистыми складками кожи. По дороге в спальню он шел за ней по пятам, семеня по ковру своими липкими носками.

— Не надо, — сказала она.

— Что «не надо»? Почему ты так поздно явилась? — не отставал он. — Небось заболталась с кем-нибудь из своих черномазых дружков?

Она закрыла за собой дверь спальни и остановилась. За дверью слышалось его дыхание — низкий клекот, будто что-то застряло в металлической трубе. Не отрывая взгляда от двери, она переоделась в белую футболку и джинсы. Когда она вышла, он уже вернулся в свое кресло. Перед ним светился телевизор.

Зайдя на кухню, она бросила матери:

— Гордон звонил?

На отца она старалась не смотреть.

— Сегодня нет. — Миссис Роуз Рейнольдс нагнулась к дымящему в духовке казанку. — Пойди накрой на стол. Помоги хоть немного.

Она металась туда-сюда между плитой и раковиной. Она, как и дочь, была худощава; то же заостренное лицо, глаза в постоянном движении; те же складки беспокойства вокруг рта. Только вот от своего деда — уже покойного, похороненного на кладбище часовни Лесного склона в Сан-Хосе, — Мэри Энн унаследовала прямоту и хладнокровное бесстрашие, которых недоставало матери.

Заглянув в кастрюли, Мэри Энн сказала:

— Я, пожалуй, уволюсь.

— Святые небеса, — откликнулась мать, разрывая пакет замороженного горошка, — да неужели, зачем это?

— Это мое дело.

— Ты же знаешь, что до конца года Эд будет на неполной неделе. Если бы не его стаж…

— Водопровод ломаться не перестанет. И его не сократят.

Ей было плевать; удачи она ему не желала. Усевшись за стол, она открыла «Лидер» на колонке редактора.

— Ты только послушай, до чего слабоумные бывают люди! Какой-то тип из Лос-Гатоса пишет, что Маленков — антихрист и Господь ниспошлет ангелов погубить его.

Она перелистала на медицинскую колонку.

— «Стоит ли беспокоиться, если на внутренней стороне губы у меня язвочка? Она не болит, но и не проходит». Да у него, наверное, рак.

— Тебе нельзя бросать работу.

— Я не Джейк, — сказала она, — не делай из меня Джейка.

— Что ещё за Джейк?

— Он там пять лет проработал.

Она нашла колонку с вакансиями и развернула газету.

— Нет, конечно, я всегда могу выйти за Гордона и сидеть дома — шить, пока он латает проколотые шины. Солдатик форменный. Такой послушный. Помаши флажком, Джейк Гордон.

— Ужин готов, — сказала мать. — Пойди скажи Эду.

— Сама скажи. Я занята.

Погруженная в чтение объявлений, она нашаривала ножницы. Вот, похоже, подходящее, и опубликовано первый раз.

«Для розничной торговли требуется молодая женщина. Требования: коммуникабельность, привлекательная внешность, аккуратная одежда. Знание музыки — преимущество, но не решающее. Джозеф Р. Шиллинг, тел. МАЗ-6041, с 9 до 17».

— Пойди позови его, — все повторяла мать, — я же тебе говорю; неужели нельзя помочь? Какой-то прок от тебя должен быть?

— Перестань, — нервно ответила Мэри Энн. Она вырезала объявление и положила к себе в сумочку.

— Вставай, Эд, — сказала она отцу. — Давай, просыпайся.

Он сидел в кресле, и вид его заставил её замереть в ужасе. Пиво пролилось на ковер, пятно росло на глазах. Она не хотела подходить к нему ближе и остановилась в дверях.

— Помоги мне встать, — протянул он.

— Нет.

Её подташнивало; она не могла даже думать о том, чтобы коснуться его. И вдруг она закричала:

— Эд, давай! Вставай!

— Вы её только послушайте, — произнес он. Ясные, тревожные глаза остановились на ней. — Зовет меня Эдом. Почему бы ей не назвать меня папой? Или я ей не отец?

Она засмеялась, сама того не желая, но сдержаться не было сил.

— Господи. — Она задыхалась.

— Прояви к отцу хоть какое-то уважение. — Он уже встал и подходил к ней. — Слышишь меня? Дамочка. Слушай сюда.

— Даже не вздумай руки распускать, — сказала она и поспешила обратно на кухню, к матери. Она вынула из серванта тарелки. — Только дотронься до меня, сразу уйду. Скажи ему, чтоб не трогал меня, — попросила она мать. Вся дрожа, она стала накрывать на стол. — Ты же не хочешь, чтоб он меня трогал?

— Оставь её в покое, — сказала Роуз Рейнольдс.

— Он что, пьяный? — вопрошала Мэри Энн. — Как можно напиться пивом? Это что — дешевле?

И тут он в очередной раз поймал её. Он схватил её за волосы. Игра, старая страшная игра повторилась снова.

Мэри Энн снова ощутила его пальцы на своей шее; маленькая, но очень сильная ручонка сдавливала основание её черепа. Костяшки, впиваясь в кожу, пачкали её; она чувствовала, как пятно разрастается и ширится, как грязь просачивается внутрь. Она закричала, но это было бессмысленно. И вот прогорклое пивное дыхание накатилось на неё волной — он силой поворачивал её лицом к себе. Не выпуская из рук тарелок, она слышала, как скрипит его кожанка, как шевелится его тело. Она закрыла глаза и стала думать о другом: о чем-то хорошем и тихом; о том, что вкусно пахнет; о чем-то далеком и спокойном.

Когда она открыла глаза, он уже отошел; теперь он сидел за столом.

— Эй, — сказал он, когда жена подошла к нему с казанком, — смотри, какие у неё сисечки отросли.

Роуз Рейнольдс ничего не ответила.

— Растет девка, — буркнул он и подтянул рукава, чтобы поесть.

Глава 3

— Гордон, — сказала она.

Но это был не Дэвид Гордон. Дверь открыла его мать. Она выглядывала в ночную мглу и смутно улыбалась стоящей на крыльце девушке.

— Неужто Мэри Энн, — сказала миссис Гордон, — как мило.

— А Дейв дома? — спросила она. Она была в джинсах и матерчатом плаще; из дома она ушла сразу после ужина. В ней ещё было живо ощущение побега, а в сумочке лежало объявление.

— Ты ужинала? — спросила миссис Гордон. Запах теплого ужина просачивался наружу. — Пойду наверх, посмотрю в его комнате — может, он ещё не ушел.

— Спасибо, — сказала она, дыша нетерпением, в надежде, что он все же дома, потому что так было бы куда удобнее; она могла бы пойти в «Королек» и одна, но с провожатым всё-таки лучше.

— Может, пройдешь, дорогая?

Ей казалось естественным, что невеста сына должна зайти в дом; она придерживала дверь, но Мэри Энн стояла на месте.

— Нет, — сказала она. У неё не было времени. Она была загнана в угол необходимостью действовать. Черт подери, подумала она, машины нет. Гараж Гордонов был пуст, значит, Дейва не было. Что ж, пусть так.

— Кто там? — прозвучал радушный голос Арнольда Гордона, а вслед за голосом явился и он сам — с газетой и трубкой в руках, в тапочках на босу ногу. — Мэри, да проходи же; что с тобой, чего ты там стоишь?

Пятясь вниз по лестнице, она сказала:

— Дейва же дома нет? Впрочем, неважно. Я просто хотела узнать.

— Неужели ты не зайдешь? Не порадуешь стариков? Мэри, послушай, может, угостишься тортом с мороженым и мы поболтаем?

— Мы тебя так давно не видели, — добавила миссис Гордон.

— До свидания, — сказала Мэри Энн.

«Дорогая, — подумала она, — эта новая яйцерезка просто чудо. Обязательно возьмите её, когда вы с Дэвидом заведете хозяйство. Дату ещё не назначили? Положи себе ещё мороженого».

— Дейв на собрании Молодежной торговой палаты, — сказал Арнольд, выходя на крыльцо. — Как твои дела, Мэри? Как родители?

— Хорошо, — сказала она, притворяя калитку. — Если спросит, я в «Корольке». Он знает.

Засунув руки в карманы, она пошла в сторону «Ленивого королька».

В баре столбом стоял дым; было не протолкнуться — всюду беспорядочно толпилась подвыпившая публика. Она протискивалась меж столиков, между людьми, сгрудившимися возле эстрады, — к пианино.

За ним сидел Пол Нитц — пианист, игравший в перерывах между выступлениями. Откинувшись, он уставился в пространство — худой, косматый блондин с потухшей сигаретой во рту — и ударял по клавишам длинными пальцами. Не выходя из своего транса, он улыбнулся девушке.

— Послышалось мне, — чуть слышно напел он. — Бадди Болден сказал…^[344]

В музыкальную ткань он тут же вплел отголосок старого мотива дикси. Обработанная и оборванная ниточка затерялась в основной теме — би-боповой композиции «Сон».

Несколько фанатов, собравшихся возле фортепьяно, вслушивались в бормотание Нитца. Полуприкрыв глаза, он кивнул одному из них; на лице слушателя изобразился ответ, и оба понимающе закивали.

— Да, — сказал Нитц, — думаю, я слышал его так же ясно, как теперь вижу тебя. Хочешь новость, Мэри?

— Какую? — спросила она, облокачиваясь на пианино.

— Нос течет.

— На улице холодно, — сказала она, потирая нос краем ладони. — Он будет петь? Скоро?

— Холодно, — эхом отозвался Нитц.

Он кончил играть, и его немногочисленные поклонники отшвартовались от фортепьяно. Основная публика терпеливо ожидала начала выступления возле эстрады.

— Тебе-то что? — спросил он. — Тебя здесь уже не будет. Малолетка. Мир полон малолеток. А когда я играю, тебе не все равно? Ты приходишь послушать меня?

— Конечно, Пол, — отозвалась она с симпатией.

— Я — прореха. Еле слышная прореха.

— Точно, — сказала она, усаживаясь рядом с ним на банкетку. — А иногда и вовсе неслышная.

— Я — музыкальная пауза. Между великими моментами.

Она немного успокоилась и оглядывала бар, присматриваясь к посетителям, прислушиваясь к разговорам.

— Хорошая здесь компания сегодня.

Нитц передал ей остатки своего потухшего косяка.

— Хочешь? Возьми, преступи закон, пади на самое дно.

Она бросила косяк на пол.

— Я хочу с тобой посоветоваться.

Все равно она уже здесь.

Вставая, Нитц произнес:

— Не сейчас. Мне нужно в туалет. — Он двинулся неуверенной походкой. — Сейчас вернусь.

Оставшись одна, Мэри без энтузиазма бренчала по клавишам и ждала, когда Пол вернется. С ним ей, по крайней мере, было спокойно; она могла спросить у него совета, потому что он ничего от неё не требовал. Увязший в собственных навязчивых идеях, он делал короткие перебежки от «Королька» к своей однокомнатной квартире и обратно, читал вестерны в бумажных обложках и конструировал би-боповые композиции на фортепьяно.

— А где твой дружок? — спросил он, вернувшись и усаживаясь рядом с ней. — Ну, тот парнишка в спецовке.

— Гордон. Он на собрании Молодежной торговой палаты.

— А ты знаешь, что я когда-то состоял в Первой баптистской церкви города Чикала, штат Арканзас?

Прошлое Мэри Энн не интересовало; порывшись в сумочке, она достала вырезанное из «Лидера» объявление.

— Вот, — сказала она, подсовывая его Нитцу. — Что скажешь?

Прежде чем вернуть ей объявление, он невероятно долго изучал его.

— У меня уже есть работа.

— Да не тебе. Для меня. — Она в нетерпении убрала листок и закрыла сумочку.

Это определенно был новый магазин пластинок на Пайн-стрит; она обратила внимание, что там идет ремонт. Но до завтра она не могла пойти туда, и напряжение начинало её утомлять.

— Я был добрым прихожанином, — продолжал Нитц, — но потом отвернулся от бога. Это случилось совершенно внезапно. Я был среди спасенных, и вдруг… — он фаталистически пожал плечами, — что-то подвигло меня подняться и отвергнуть Христа. Все это было очень странно. Ещё четверо прихожан последовали замной на алтарь. Какое-то время я разъезжал по Арканзасу, выступал с антирелигиозными проповедями. Бывало, я шел по пятам за караванами Билли Санди.^[345] Я был эдакий скоромный Нитц.

— Я пойду туда, — сказала Мэри Энн, — завтра утром, раньше всех. Там просят позвонить, но я знаю, где это. С такой работой я отлично справлюсь.

— Это точно, — согласился Нитц.

— И смогу разговаривать с людьми… вместо того чтобы сидеть в офисе и выстукивать письма. Магазин пластинок — отличное место; постоянно что-то происходит. Все время что-то случается.

— Тебе повезло, что Итона сейчас нет, — сказал Нитц. Тафт Итон был владельцем «Королька».

— Я его не боюсь.

Через комнату пробирался негр, и, сидя на банкетке возле пианино, она вдруг вся встрепенулась и распрямилась. И забыла о присутствии Нитца, потому что явился он.

Это был крупный мужчина с иссиня-черной кожей, очень блестящей и — как ей представлялось — очень гладкой. Сутулый и мускулистый, он тяжело двигался; в нем угадывалась личность простая и сильная; глядя на него, она улавливала его флюиды даже издалека. Волнистые густые волосы с маслянистым блеском; солидная шевелюра, требующая тщательного ухода. Он кивком поприветствовал несколько пар, поклонился людям, ожидающим возле эстрады, и прошел — целая гора собственного достоинства.

— А вот и он, — сказал Нитц.

Она кивнула.

— Это Карлтон Б. Туини, — добавил Нитц, — певец.

— Какой большой, — сказала она, не спуская с него взгляда. — Боже мой, ты только посмотри. — Она жадно пожирала, ощупывала его глазами. — Да он же грузовик может поднять.

Прошла уже неделя; она заприметила его шестого числа, в день, когда он давал свой первый концерт в «Корольке». Он, говорили, приехал из Ист-Бэй, где выступал в клубе «Эль Серрито». Все это время она изучала, оценивала, поглощала его издали, как только могла.

— Все ещё хочешь познакомиться? — спросил Нитц.

— Да, — сказала она и вздрогнула.

— Да ты сегодня точно под хмельком.

Она нетерпеливо пихнула Нитца локотком.

— Спроси его, не хочет ли он посидеть с нами. Ну же — прошу тебя.

Он подходил к пианино. Он узнал Нитца, и тут его огромные черные глаза остановились на ней; она почувствовала, что он увидел её, принял во внимание её присутствие. Она снова вздрогнула, как будто её окатили холодной водой. На мгновение она закрыла глаза, а когда открыла — его уже не было. Он прошел дальше с коктейлем в руках.

— Привет, — не слишком убедительно начал Нитц, — присаживайся.

Туини замер.

— Мне нужно позвонить.

— На секунду, чувак.

— Не, нужно пойти позвонить, — в голосе его слышалась усталая важность. — Есть, знаешь ли, неотложные дела.

Нитц сказал, обращаясь к Мэри Энн:

— Гольф с президентом.

Она встала, уперлась руками в крышку пианино и, наклонившись вперед, произнесла:

— Садитесь.

Он внимательно посмотрел на неё.

— Проблемы, — сказал он и наконец нашел возле ближайшего столика свободный стул. Подтащив его одним движением руки, он сел прямо перед ней. Она медленно отстранилась, ощущая его близость, сдерживая свой голод; сознавая, что остановился он из-за неё. Так что не зря она сюда пришла. Заполучила его, хотя бы ненадолго.

— Что за проблемы? — поинтересовался Нитц.

Вид у Туини стал ещё более озабоченным.

— Я живу на четвертом этаже. А прямо надо мной — водогрей, который подает горячую воду всему зданию. — Изучая свой маникюр, он продолжал: — Днище у него проржавело и дало течь. Течет прямо на газовые горелки и мне на пол, — с раздражением объяснил он, — всю мебель мне попортит.

— Хозяйке позвонил?

— Ясное дело. — Туини нахмурился. — Водопроводчик должен вот-вот прийти. Обычная волокита. — Он уныло замолк.

— Её зовут Мэри Энн Рейнольдс, — сказал Нитц, указывая на девушку.

— Приятно познакомиться, мисс Рейнольдс. — Туини церемонно кивнул.

— Вы очень круто поете, — ответила Мэри Энн.

Его темные брови шевельнулись.

— О? Спасибо.

— Я прихожу сюда при каждой возможности.

— Спасибо. Да. Мне кажется, я вас уже видел. И даже не один раз, — сказал он, вставая. — Нужно пойти позвонить. Не могу же я допустить, чтоб мой диван погиб.

— Импортный тасманский мохер, — пробормотал Нитц, — исчезающий вид, хер пушистый обыкновенный.

Туини уже поднялся.

— Рад знакомству, мисс Рейнольдс. Надеюсь, ещё увидимся, — и он удалился по направлению к телефонной будке.

— Зеленый хер пушистый, — добавил Нитц.

— Да что с тобой? — потребовала объяснений Мэри Энн. Провокационный бубнеж Нитца раздражал её. — Я читала, как однажды водогрей взорвался и погибла куча детей.

— Ты читала это в рекламе. В рекламе благоразумия. Семь симптомов рака. Ну почему я не застраховал свою крышу? — Нитц зевнул. — Используйте алюминиевые трубы… не пропускают садовых вредителей.

Мэри Энн следила за Туини, но его уже не было видно; дымка поглотила его. Она гадала, каково это — знать такого человека, быть рядом с таким великаном.

— Зря ты это, — произнес Нитц.

— Что зря?

— Насчет него. Я вижу, как ты на него смотришь… Пошло-поехало. Новый план.

— Какой план?

— Как всегда. Ты в своем плаще, руки в карманах. Стоишь себе где-нибудь с этаким озабоченным видом. Ждешь, когда кто-то появится. Что тебе неймется, Мэри? Ты достаточно умна; можешь сама о себе позаботиться. Тебе не нужен храбрый портняжка, чтоб тебя защищать.

— В нем есть стать, — сказала она. Она продолжала смотреть; он должен был появиться снова. — Это вызывает уважение. Стать и достоинство.

— А отец у тебя какой?

Она пожала плечами:

— Не твое дело.

— Мой отец пел мне колыбельные.

— Ну, — сказала она, — очень мило.

— В таком духе, — бормотал Нитц, — мама, мама, мама… — Он пел все тише, словно проваливаясь в сон. — Вижу я свой гробик, мама. Бух, ух-ох. — Он постучал по клавишам монеткой. — А теперь сыграем это. Ага.

Мэри Энн недоумевала, как это Нитц может клевать носом, когда вокруг столько поводов для беспокойства. Нитц, похоже, полагал, что все должно складываться само собой. Она ему завидовала. Она вдруг пожалела, что не может хотя бы ненадолго отпустить поводья, расслабиться настолько, чтобы отрадные иллюзии овладели и ею.

Внезапно ей послышались отголоски давнишнего ритма, жуткой колыбельной. Она никак не могла забыть её.

…коль суждено уснуть и не проснуться…

— Ты не веришь в бога? — спросила она Нитца.

Он открыл один глаз.

— Я во все верю. В бога, в Соединенные Штаты, в гидроусилитель руля.

— Толку от тебя мало.

Карлтон Туини снова появился в углу бара. Он болтал с завсегдатаями; сдержанный и гордый, передвигался он от столика к столику.

— Не обращай на него внимания, — пробурчал Нитц, — сейчас он уйдет.

Карлтон Туини приблизился, и она снова вся сжалась. Нитц излучал осуждение, но ей было глубоко наплевать; для себя она уже все решила. И вот она вскочила — быстро, в одно движение.

— Мистер Туини, — выпалила она, и в голосе её звучали, видимо, все её чувства, потому что он остановился.

— Да, мисс Мэри Энн?

Она вдруг занервничала.

— Как… ваш водогрей?

— Не знаю.

— А что сказала хозяйка? Вы разве ей не звонили?

— Да, звонил. Но не застал её.

Затаив дыхание от страха, что он вот-вот уйдет, она не отступала:

— Ну и что же вы намерены делать?

Губы его скривились, а глаза медленно подернулись поволокой. Повернувшись к Полу Нитцу, по-прежнему развалившемуся на банкетке возле пианино, он спросил:

— Она всегда такая?

— По большей части. Мэри живет во вселенной протекающих горшков.

Она покраснела.

— Я думаю о тех, кто живет внизу, — защищалась она.

— О ком? — не понял Туини.

— Вы же на самом верхнем этаже, не так ли? — Она ещё не потеряла его, но он уже начинал ускользать. — Вода просочится к ним и испортит им стены и потолки.

Туини двинулся дальше.

— Пусть судятся с хозяйкой, — сказал он, закрывая тему.

— А когда вы закончите выступление? — спросила Мэри Энн, поспевая за ним.

— Через два часа, — ухмыльнулся он, глядя на неё сверху вниз.

— Два часа! Да они к тому времени, может, уже помрут.

Ей предстало видение хаоса: бьющие вовсю гейзеры, расколотые доски, а поверх всего — треск пожара.

— Лучше бы вам пойти туда прямо сейчас. А споете потом. А то нечестно получится по отношению к соседям. Может, там дети внизу. Есть у них дети?

Туини все это уже не забавляло, а начинало раздражать; он не любил, когда ему указывали, что делать.

— Благодарю за участие.

— Идемте.

Она уже все придумала.

Он с холодным недоумением уставился на неё.

— О чем это вы, мисс Мэри Энн?

— Идем! — Она схватила его за рукав и потянула к двери. — Где ваша машина?

Туини вознегодовал:

— Я вполне в состоянии разобраться без вашей помощи.

— На парковке? Ваша машина на парковке?

— У меня нет машины, — угрюмо признался он; его желто — кремовый «Бьюик» — кабриолет недавно был изъят за неуплату кредита.

— А далеко ваш дом?

— Недалеко. Квартала три-четыре.

— Тогда пройдемся. — Она твердо решила не отпускать его дальше, чем на расстояние вытянутой руки, и в своей настойчивости проглотила его проблему целиком.

— А вы что, тоже пойдете? — спросил он.

— Разумеется, — ответила она на ходу.

Туини неохотно пошел за ней.

— В вашем участии нет необходимости.

Идя за ней, он как будто стал ещё больше, ещё выше и прямее. Он был потревоженным государством. Он был империей, чьи границы нарушил враг. Но она заставила его действовать; она, нуждаясь в нем, принудила его с собой считаться.

Держа раскрытой входную дверь, она сказала:

— Не будем терять времени. Вот вернемся, и тогда вы споете.

Глава 4

Они плелись по торговой части трущоб, и сказать обоим особо было нечего. Магазины, к этому времени уже закрытые, уступили место частным домам и многоквартирным зданиям. Дома были старыми.

— Это район для цветных, — сказал Туини.

Мэри Энн кивнула. Её возбуждение схлынуло; она чувствовала себя уставшей.

— Я живу в районе для цветных, — повторил Туини. — Кроме шуток.

Он с любопытством взглянул на неё.

— Вы всегда так суетитесь, мисс Мэри Энн?

— Я перестану суетиться, — сказала она, — когда сочту нужным.

Он громко рассмеялся:

— Я никогда не встречал таких, как вы.

Теперь, когда они покинули «Королек», он держался не так официально; его сдержанность уступила место открытости. От этой прогулки по пустынному вечернему тротуару Туини даже начинал получать удовольствие.

— Вы любите музыку, верно? — спросил он.

Она пожала плечами:

— Конечно.

— Мы с Нитцем не особенно ладим. Он предпочитает играть самый обычный популярный джаз. А я, как вы, возможно, заметили, стараюсь привносить в свои песни более изящные музыкальные формы.

Мэри Энн слушала, но слов почти не разбирала. Глубокий голос Туини придавал ей уверенности; он отчасти рассеивал её смущение, и этого было достаточно.

Присутствие негров её всегда успокаивало. В их мире было как будто больше тепла и меньше напряжения, чем у неё дома. Ей всегда было легко разговаривать с чернокожими; они были похожи на неё. Они тоже были аутсайдерами и жили в своем отдельном, обособленном мирке.

— Вас тоже много куда не пускают, — громко сказал она.

— Вы о чем?

— Но вы такой талантливый. Каково это — уметь петь? Вот бы я могла делать что-то подобное.

Она вспомнила о спрятанном в сумочке объявлении, и её беспокойство усилилось.

— А вы где-нибудь учились? В колледже?

— В консерватории, — отозвался Туини. — Способности к музыке у меня нашли довольно рано.

— А вы тоже состояли в баптистской церкви?

Туини сдержанно рассмеялся:

— Нет, конечно.

— А где вы родились?

— Здесь, в Калифорнии. Я решил остаться тут на постоянное жительство. Калифорния — богатый штат… с неограниченными возможностями, — в подтверждение этой мысли он указал на рукав своего пиджака. — Этот костюм сшили специально для меня. Скроили и подогнали в солидной фирме в Лос-Анджелесе.

Он пробежался пальцами по шелковому галстуку с ручной росписью.

— Одежда — это важно.

— Почему?

— Людям видно, что у тебя есть вкус. Одежда — это первое, на что обращаешь внимание. Вы как женщина должны быть в курсе.

— Да, пожалуй.

Однако её это мало волновало; для неё одежда была всего лишь обязанностью, накладываемой обществом, — такой же, как гигиена и приличное поведение.

— Приятный вечер, — заметил Туини. Он обогнул её, чтобы идти по внешней стороне тротуара, — жест джентльменской заботы. — У нас в Калифорнии погода просто превосходная.

— А в других штатах вы бывали?

— Конечно.

— Вот бы я могла отправиться куда-нибудь, — сказала Мэри Энн.

— Когда побываешь в нескольких больших городах, начинаешь понимать одну фундаментальную вещь. Все они похожи один на другой.

Она приняла эти слова, но её стремление от этого не угасло.

— Я бы хотела уехать куда-нибудь, где получше, — выразиться более внятно она была неспособна, да и сама идея была не яснее. — Но где лучше? Назовите мне какое-нибудь приятное место, где живут приятные люди.

— В Нью-Йорке есть свое очарование.

— А люди там приятные?

— В Нью-Йорке прекрасные музеи и оперные театры — одни из лучших в мире. Люди там культурные.

— Понятно.

Сойдя с тротуара, Туини сказал:

— А вот и мой дом, — при виде старого, обветшавшего здания он заметно скис. — Смотреть особо не на что, но… хорошей музыкой много не заработаешь. Артисту приходится выбирать между коммерческим успехом и своими принципами.

Темная внешняя лестница вела из двора на третий этаж. Мэри Энн могла только осязать свой путь во мраке; впереди шел Туини, слева был собственно дом. Они проскользнули мимо бочки с дождевой водой, полной размокших газет. Далее следовал целый ряд бочонков из-под масла, затем — лестница. Деревянные ступени стонали и прогибались под её ногами; она вцепилась в перила и не отставала от Туини.

В квартире было сумрачно; Туини провел её через коридор на кухню. Она с любопытством огляделась — вокруг было скопление мебели и каких-то предметов, но ни различить, ни понять толком, что к чему, она не смогла. И тут включился свет.

— Извините за беспорядок, — пробормотал Туини. Он оставил её в кухне, а сам стал, по-кошачьи осматриваясь, бродить из комнаты в комнату. Имущество его было вроде как цело: рубашки не своровали, гардины не потревожили, виски не выпили.

На кухне поблескивала лужица; сырой линолеум свидетельствовал о недавней катастрофе. Однако водогрей был починен, последствия ликвидированы.

— Отлично, — сказал Туини, — поработал» на совесть.

Мэри Энн, поняв, что тревога оказалась ложной, присмирела и бродила по квартире, рассматривала книжные полки, выглядывала из окон. Квартира располагалась очень высоко; отсюда было видно весь город. Вдоль горизонта бежали яркие желтые огни.

— А что это за огни? — спросила она Туини.

— Дорога, наверное, — безучастно ответил он.

Мэри Энн вдохнула слегка затхлый аромат квартиры.

— Интересно у вас тут все устроено. Никогда такого не видела. Я пока живу с родителями. Здесь можно почерпнуть массу идей для моего собственного дома… понимаете?

Прикуривая сигарету, Туини произнес:

— Что ж, я оказался прав.

— Похоже, водопроводчик уже приходил.

— Не о чем было беспокоиться.

— Простите, — потерянно произнесла она, — я просто думала о соседях снизу. Я как-то читала… в общем, это была реклама страховой компании, и там говорилось про водогрей, который взорвался.

— Теперь, коль уж пришли, можете и плащ снять.

Она сняла плащ и бросила его на подлокотник кресла.

— Похоже, я напрасно увела вас из «Королька».

Засунув руки в задние карманы джинсов, она вернулась к окну.

— Пива?

— Пожалуй, — она кивнула, — спасибо.

— Пиво восточное, — Туини налил ей стакан, — садитесь.

Она присела, неловко держа стакан. Стакан был холодным и запотевшим; по его стенкам ползли капли.

— Вы даже не знаете, живет ли внизу хоть кто-нибудь, — сказал Туини. Он высказал мысль и намерен был развить её. — С чего вы взяли, что внизу кто-то есть?

Уставившись в пол, Мэри Энн пробормотала:

— Не знаю, я просто так подумала.

Туини уселся на край захламленного стола; теперь он начальственно возвышался над ней. По сравнению с ним девушка казалась совсем хрупкой и очень молоденькой. В своих джинсах и хлопковой футболке она вполне сошла бы за подростка.

— Сколько вам лет? — спросил Туини.

Её губы едва шевельнулись:

— Двадцать.

— Да вы ещё совсем девочка.

Так оно и было. Она и ощущала себя маленькой девочкой. Она кожей чувствовала его насмешливый взгляд. Было ясно, что её ждет суровое испытание — ей собирались прочесть нотацию. Наставить на путь истинный.

— Вам нужно расти, — сказал Туини, — вам предстоит многому научиться.

Мэри Энн всколыхнулась.

— Святые небеса, а я что, не знаю? Я и хочу многому научиться.

— Вы здесь живете?

— Естественно, — с горечью отозвалась она.

— Учитесь?

— Нет. Работаю на дурацкой фабрике разваливающейся хромированной мебели.

— Кем?

— Стенографисткой.

— Вам нравится эта работа?

— Нет.

Туини разглядывал её.

— У вас есть какой-нибудь талант?

— Что вы имеете в виду?

— Вам нужно какое-нибудь творческое занятие.

— Я просто хочу уехать куда-нибудь, где вокруг были бы люди, от которых не ждешь подвоха.

Туини встал и включил радио. Гостиная наполнилась голосом Сары Вон.^[346]

— Видно, досталось вам по жизни, — сказал он, возвращаясь в свою выгодную позицию.

— Не знаю. Со мной не было ничего такого уж ужасного. — Она пригубила пиво. — А почему восточное пиво дороже, чем западное?

— Потому что у него более тонкий вкус.

— А я думала, может, из-за стоимости доставки.

— Думали? — На его лицо снова вернулась высокомерная улыбочка.

— Видите ли, у меня не было возможности выяснить. Откуда вы обычно узнаете такие вещи?

— Жизненный опыт в различных областях. Постепенно, с годами приобретаешь изысканный вкус. А для кого-то что восточное пиво, что западное — никакой разницы.

Мэри Энн пиво вообще не нравилось. Она нехотя потягивала из своего стакана, смутно сожалея, что она так молода, так мало видела и ещё меньше сделала. Было очевидно, насколько она обыкновенная по сравнению с Карлтоном Туини.

— А каково это — быть певцом?

— В искусстве, — объяснял Туини, — духовное удовлетворение важнее материального успеха. Американское общество интересуют только деньги. Кругом поверхностность.

— Спойте мне что-нибудь, — вдруг сказала Мэри Энн и, смутившись, добавила: — Ну, то есть мне хотелось бы, чтоб вы спели.

— Что, например? — Он поднял бровь.

— «Мальчика на побегушках».^[347] — Она улыбнулась. — Мне нравится эта песня… вы пели её однажды в «Корольке».

— Значит, это ваша любимая?

— Мы однажды, сто лет назад, пели её в школе на концерте средних классов.

Мысли её закружились вокруг школьных лет, когда она в матроске и шотландской клетчатой юбочке строилась в покорную шеренгу, шагавшую от одного класса к другому. Цветные мелки, внеклассная работа, учебные тревоги во время войны…

— Тогда, во время войны, было лучше, — решила она. — Почему сейчас не так?

— Какой войны?

— С наци и япошками. Вы там были?

— Я служил на Тихом океане.

— Кем? — сразу заинтересовалась она.

— Санитаром в госпитале.

— И как, это интересно — работать в госпитале? А как вы туда попали?

— Записался добровольцем.

Свое участие в войне он оценивал не слишком высоко. Он кем начал, тем и кончил: денежное довольствие в двадцать один доллар в месяц.

— А что нужно, чтобы стать медбратом?

— Пойти на курсы, как везде.

Лицо Мэри Энн запылало.

— Это, наверно, так чудесно — посвятить свою жизнь по-настоящему важному делу. Такому, как уход за больными.

— Купать больных стариков. Веселого мало, — произнес Туини с миной отвращения на лице.

Интерес Мэри Энн угас.

— Да уж, — согласилась она, разделяя его неприязнь, — это бы мне вряд ли понравилось. Но ведь это не все время так? В основном-то занимаешься тем, что лечишь людей.

— А что такого хорошего было в войну? — поинтересовался Туини. — Вы же, девушка, и войны-то никогда не видели. Вы не видели, как убивают. А я видел. Война — та ещё гадость.

Она, конечно, не это имела в виду. Она говорила о единодушии, сплотившем всех в военные годы; о том, что люди на время забыли о своих склоках и раздорах.

— Мой дед умер в сороковом, — громко сказала она. — Он вел карту военных действий, большую настенную карту. Вкалывал в неё булавки.

— Да, — согласился Туини; его это не впечатлило.

Её же это трогало до глубины души, потому что для неё дед был человеком чрезвычайно важным; он заботился о ней.

— Он объяснял мне про Мюнхен и чехов, — сказала она, — он очень любил чехов. А потом он умер. Мне было… — она подсчитала в уме, — мне было семь лет.

— Совсем маленькая, — пробормотал Туини.

Дедушка Рейнольдс любил чехов, а она любила его; быть может, он был единственным человеком, к которому она была по-настоящему привязана. Отец — тот был не человек, а сплошная опасность. С той самой ночи, когда она поздно вернулась домой и он поймал её в гостиной, поймал не в шутку, а всерьез. С той самой ночи она боялась. А он, ухмыляющийся человечек, знал это. И это доставляло ему удовольствие.

— Эд работал на оборонном предприятии в Сан-Хосе, — сказала она, — а дедушка дома сидел, он был старенький. Раньше у него было ранчо в долине Сакраменто. Он был высокий, — она чувствовала, что плавает, путается в собственных мыслях. — Помню ещё, как он поднимал меня и кружил высоко над землей. Машину он водить не мог по старости; а когда был молодым — ездил на лошади, — глаза её зажглись, — и он носил жилетку и серебряное кольцо, которое купил у индейца.

Туини поднялся и ходил по комнате, опуская жалюзи. Он наклонился над Мэри Энн, чтобы дотянуться до окна, возле которого она сидела. От него пахло пивом, накрахмаленным бельем и мужским дезодорантом.

— Ты симпатичная девушка.

Она чуть встряхнулась.

— Я слишком тощая.

— Уж точно не страшненькая, — повторил он, смотря на её ноги. Она инстинктивно поджала их под себя. — Тебе это известно? — продолжал он странным хриплым голосом.

— Может быть.

Её как судорогой пробило… ведь уже поздно. Завтра утром нужно встать пораньше; когда она пойдет по объявлению, надо быть свежей и бодрой. Думая об этом, она вцепилась в сумочку.

— Ты дружишь с Нитцем? — спросил Туини.

— Пожалуй.

— Он тебе нравится?

Он сидел, весь расслабившись, лицом к ней.

— Тебе нравится Нитц? Отвечай.

— Ну, ничего такой, — сказала она; ей было неловко.

— Он маленький, — глаза его заблестели, — уверен, что ты предпочитаешь мужчин покрупнее.

— Нет, — раздраженно сказала она, — мне все равно.

У неё начинала болеть голова, а близость Туини почти угнетала. И ей был отвратителен запах пива — он напоминал об Эде.

— А почему вы здесь не убираетесь? — спросила она, отодвигаясь от него подальше. — Бардак — то какой, повсюду мусор.

Он откинулся назад, и его лицо опало.

— Ужасно. — Она встала и взяла плащ и сумочку. Квартира больше не представляла для неё интереса — он сам все тут испортил.

— Здесь воняет, — сказала она, — все захламлено, и проводка наверняка плохая.

— Да, — согласился Туини, — проводка плохая.

— Так почему ж не починить? Это ведь опасно.

Туини ничего не ответил.

— А кто здесь убирается? — допытывалась она. — Почему бы вам не нанять уборщицу?

— Ко мне приходит одна женщина.

— Когда?

— Время от времени.

Он посмотрел на свои часы, усыпанные каменьями.

— Пора нам и возвращаться, мисс Мэри Энн.

— Да уж. Мне завтра рано вставать.

Она смотрела, как он пошел за пиджаком; он снова прятался в свой панцирь, и это была её вина.

— Я рада, что ваш водогрей в порядке, — сказала она, как будто извиняясь.

— Спасибо.

Когда они шли по темной ночной улице, Мэри Энн сказала:

— Завтра я иду искать работу.

— Вот как.

— Хочу попасть в магазин пластинок.

Она чувствовала, что ему неинтересно, и ей хотелось вернуть его внимание.

— В тот, новый, который ещё только откроется.

От порыва ветра она вдруг затряслась.

— Что с вами?

— Носовые пазухи. Думаю, нужно сходить и прочистить их. А то болят, когда температура меняется.

— Сами доберетесь? — спросил он. Они подходили к концу торгового района; впереди, на улице закрытых магазинов, уже виднелся «Королек».

— Да, — сказала она, — пойду домой и лягу спать.

— Спокойной ночи, — произнес Туини и двинулся дальше.

— Пожелайте мне удачи! — крикнула она вслед, внезапно почувствовав, что удача ей необходима. Подступало одиночество, и ей пришлось пересилить себя, чтоб не метнуться за ним.

Туини помахал рукой и пошел дальше. Она постояла, с тревогой смотря на его удаляющуюся фигуру, затем покрепче сжала сумочку и повернула в сторону дома.

Глава 5

В восемь тридцать следующего утра Мэри Энн зашла в телефонную будку молочного магазина Эйкхольца и позвонила в офис «Готовой мебели Калифорнии». Трубку взял Том Болден.

— Мне нужно поговорить с Эдной, — сказала Мэри Энн.

— Что? Кого вам надо?

Когда ей удалось добиться миссис Болден, Мэри Энн объяснила:

— Простите, но я не смогу прийти сегодня на работу. У меня начались месячные, а я всегда их тяжело переношу.

— Понятно, — произнесла миссис Болден нейтральным тоном, в котором не слышалось ни сомнений, ни уверенности, лишь приятие неизбежного. — Что ж, ничего не поделаешь. Завтра ты встанешь на ноги?

— Я буду держать вас в курсе, — пообещала Мэри Энн, вешая трубку. Идите вы к черту, подумала она. Вместе со своей фабрикой и хромовыми стульями.

Она вышла из молочного. Цокая каблуками, она быстро шла по тротуару, уверенная в том, что все выбрала правильно — и прическу, и укладку, и ненавязчивый макияж, и духи. Два часа ушло у неё на то, чтобы привести себя в порядок; она съела только тост с яблочным пюре и выпила чашку кофе. Она была на взводе, но ничего не боялась.

Новый магазин пластинок раньше был салоном «Букеты и подарки». Плотники вовсю обустраивали помещение, монтировали в потолки встроенные лампы, стелили ковры. Электрик затаскивал проигрыватели из припаркованного рядом фургона. Повсюду стояли ящики с пластинками. В глубине двое рабочих крепили плиты звуконепроницаемого материала к потолку ещё не достроенных будок для прослушивания. А заправлял всем этим пожилой мужчина в твидовом костюме.

Она перешла улицу и медленно попятилась, стараясь разглядеть нависшую над плотниками фигуру. Размахивая тростью с серебряным набалдашником, мужчина расхаживал туда-сюда, давал инструкции, устанавливал порядки. Он ходил так, будто земля возникала из небытия под его ногами. Из вороха тканей, досок, проводов, плитки он создавал свой магазин. Было интересно наблюдать, как работает этот большой человек. Это и есть Джозеф Р. Шиллинг? Хватит околачиваться, решила она и пошла к дверям. Ещё не было и девяти.

Зайдя внутрь, она внезапно почувствовала, что пустоты улицы как не бывало — тут вовсю кипела бурная деятельность. Все предметы здесь, казалось, были такими крупными и важными. Она ощутила сгустившуюся атмосферу, бодрящее напряжение, которое так много для неё значило. Она уже рассматривала свежесколоченный прилавок, когда мужчина в твидовом костюме бросил на неё взгляд.

— Вы мистер Шиллинг? — спросила она, слегка напуганная.

— Так точно.

Вокруг стучали молотками плотники; было даже шумнее, чем на мебельной фабрике. Она сделала глубокий вдох, с удовольствием втянув в себя запах опилок и новых нехоженых ковров.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала она, все больше удивляясь. — Это ваш магазин? А зачем столько стекла?

Рабочие заносили оконное стекло в глубь магазина.

— На будки для прослушивания, — ответил он. — Пройдемте в офис. Там разговаривать удобней.

Она неохотно оставила свой наблюдательный пост и пошла за ним следом через коридор, по лестнице, ведущей в подвал и в заднюю комнату. Он закрыл дверь и повернулся к ней.

Первым побуждением Джозефа Шиллинга было отослать девушку домой. Она определенно была слишком молода, не старше двадцати. Но он был заинтригован. Девушка была необычайно привлекательна.

Перед ним стояла маленькая, пожалуй, даже тощая девчушка с каштановыми волосами и бледными, почти соломенного цвета глазами. Его очаровала её шея — длинная и гладкая, как на портретах Модильяни. Маленькие ушки с большими кольцами золотых сережек не алели ни чуточку. Безупречно чистая, с легким загаром кожа. Никакого акцента на сексуальности; её тело не было излишне развитым, в нем был даже некоторый аскетизм, необычная, освежающая строгость линий.

— Вы ищете работу? — спросил он. — Сколько вам лет?

— Двадцать, — ответила она.

Шиллинг потер ухо и задумался.

— Какой у вас опыт?

— Восемь месяцев я работала в приемной кредитного общества, так что привыкла иметь дело с людьми. А потом я год с лишним печатала под диктовку. Я профессиональная машинистка.

— Это мне без надобности.

— Не глупите. Вы что, только за наличные собираетесь торговать? И даже кредит открывать не станете?

— Вся бухгалтерия будет в другом месте, — сказал он. — А вы решили, что именно так и нужно себя вести, когда нанимаешься на работу?

— Я не нанимаюсь. Я ищу работу.

Шиллинг задумался, но разницы так и не понял.

— Что вы знаете о музыке?

— Все, что нужно знать.

— Вы имеете в виду популярную музыку. А что вы скажете, если я спрошу вас, кто такой Дитрих Букстехуде?^[348] Вам знакомо это имя?

— Нет, — просто ответила она.

— Значит, вы ничего не смыслите в музыке. Вы попусту тратите мое время. Вы только и знаете, что песенки из хит-парада.

— А хиты у вас продавать и не получится, — заметила девушка, — во всяком случае, в нашем городе.

— Почему это? — спросил удивленный Шиллинг.

— Хэнк — один из самых толковых закупщиков в поп-индустрии. Люди приезжают сюда из Сан-Франциско за пластинками, которых им не удалось достать в Лос-Анджелесе.

— А здесь находят?

— Обычно да. Всем, конечно, не угодишь.

— Откуда вам столько известно про этот бизнес?

Девушка мимолетно улыбнулась.

— А вы считаете, что я хорошо в нем разбираюсь?

— Ведете вы себя так, будто разбираетесь. Притворяетесь, значит.

— Я раньше гуляла с парнем, который работает у Хэнка на складе. И я люблю фолк и би-боп.

Отойдя в глубь кабинета, Шиллинг вытащил сигару, обрезал кончик и прикурил.

— В чем же дело? — спросила девушка.

— Я не уверен, что смогу поставить вас за прилавок. Боюсь, вы вздумаете указывать посетителям, что им должно нравиться.

— Вот как? — Она задумалась, потом пожала плечами. — Это будет зависеть от них. Я могла бы им помочь. Иногда это не повредит.

— Как вас зовут?

— Мэри Энн Рейнольдс.

Ему понравилось, как звучит её имя.

— Я — Джозеф Шиллинг.

Девушка кивнула:

— Я так надумала.

— В объявлении был указан только телефон, — сказал он, — но вы добрались прямо сюда. Вы обратили внимание на мой магазин.

— Да. — Воздух вокруг зазвенел от напряжения. Она вдруг поняла, что происходит нечто очень важное.

— Вы здесь родились? — спросил он. — Милый городишко; мне он понравился. Он, конечно, небольшой и не слишком активный.

— Да он мертвый, — она подняла лицо, и он увидел в её глазах непреклонное суждение, — будьте реалистом.

— Ну, может, для вас он и мертвый, вы от него устали.

— Я не устала от него. Я просто в него не верю.

— Здесь есть во что поверить. Пойдите, посидите в парке.

— И что там делать?

— Слушать! — выпалил он. — Идите и послушайте… мир вокруг вас. Виды, звуки, запахи.

— Сколько вы платите в месяц? — спросила она.

— Для начала двести пятьдесят. — Он был раздосадован. — Что, пора вернуться на землю?

Это не соответствовало впечатлению, которое сложилось у него о ней, но теперь он подумал, что в её вопросе не было особого прагматизма: она просто пыталась нащупать точку опоры. Он чем-то огорчил её.

— За пятидневную рабочую неделю это неплохо.

— В Калифорнии женщинам нельзя работать больше пяти дней в неделю. А что потом? Насколько поднимется зарплата?

— Двести семьдесят пять. Если все пойдет хорошо.

— А если нет? У меня сейчас очень неплохая работа.

Шиллинг расхаживал по кабинету, курил и пытался вспомнить, случалось ли с ним раньше что-нибудь похожее. Ему было неспокойно… настойчивость этой девушки взволновала его. Но он был слишком стар, чтобы относиться к миру как к источнику опасности; слишком многое доставляло ему удовольствие. Он любил вкусно поесть, ценил и музыку, и красоту, и непристойные шутки — только если действительно смешные. Ему нравилось жить, а эта девушка видела в жизни только угрозы. Но она все больше интересовала его.

Она вполне могла оказаться той, кого он искал. Она бодрая; сотрудник из неё выйдет толковый. И она симпатичная; если ему удастся сделать так, чтоб она немного расслабилась, она станет украшением его магазина.

— Вы хотите работать в магазине пластинок?

— Да, — сказала она, — мне было бы это интересно.

— К осени вы уже войдете в курс дела, — он видел, что схватывает она на лету, — мы можем договориться об испытательном сроке. Мне нужно присмотреться… в конце концов, вы первая, с кем я говорю.

Из холла раздался телефонный звонок, и он улыбнулся.

— Наверное, ещё одна соискательница.

Девушка ничего не ответила. Она как будто ещё больше углубилась в свои тревоги, похожая на тех озабоченных зверьков, что он однажды видел; они часами жались друг к другу, не издавая ни звука.

— Вот что я вам скажу, — произнес Шиллинг, и голос его даже ему самому показался грубым и жестким. — Пойдемте напротив и что-нибудь съедим. Я ещё не завтракал. Это нормальный ресторан?

— «Синий ягненок»? — Мэри Энн двинулась к двери. — Да, ничего. Там дорого. Не знаю, отрыты ли они так рано.

— Вот и посмотрим, — объявил Шиллинг, следуя за ней по коридору. Его обуяло легкомыслие, ощущение приключения. — А если закрыто, пойдем куда-нибудь в другое место. Не могу же я нанять вас, не узнав получше.

В торговом зале плотники били — колотили молотками поверх дребезжания телефона. Электрик, окруженный проигрывателями и колонками, безуспешно пытался расслышать сигнал усилителя. Шиллинг догнал девушку и взял её за руку.

— Осторожней, — дружелюбно предупредил он. — Не заденьте косу — это провода для проигрывателей.

Под его пальцами рука её была тверда. Он осязал её одежду — сухое шуршание зеленого вязаного костюма. Он шел рядом и слышал едва уловимый аромат её духов. Она была действительно на удивление маленькая. Она брела вперед, глаза в пол; на улице она не сказала ни слова. Он видел, что она погружена в свои мысли.

Когда они перешли дорогу, девушка остановилась. Шиллинг неловко отпустил её руку.

— Ну-с? — продолжил он, стоя с ней лицом к лицу на ярком утреннем солнце. Солнечный свет пах влагой и свежестью; он сделал глубокий вдох и обнаружил, что воздух даже лучше сигарного дыма. — Что вы думаете? На что это будет похоже?

— Приятный магазинчик.

— А стоит ли ждать финансового успеха?

Шиллинг проворно отошел, давая пройти рабочим, затаскивающим кассовый аппарат и коробку бумажной ленты.

— Возможно.

Шиллинг заколебался. Может, он совершает ошибку? Если он произнесет это, идти на попятный будет уже поздно. Но он и не хотел идти на попятный.

— Место ваше, — сказал он.

Секунду спустя Мэри Энн ответила:

— Нет, спасибо.

— Что? — Он был потрясен. — Что это значит? Что вы имеете в виду?

Не говоря ни слова, девушка пошла по тротуару. Какое-то время Шиллинг стоял как вкопанный; затем, выбросив сигару в сточную канаву, поспешил за ней.

— В чем дело? — потребовал он объяснений, преграждая ей путь. — Что-то не так?

Прохожие с интересом глазели на них; не обращая на них внимания, он схватил девушку за руку.

— Вам не нужна работа?

— Нет, — дерзко сказала она. — Пустите мою руку, а не то я позову копа и вас арестуют.

Шиллинг отпустил девушку, и она отошла на шаг.

— Да в чем же дело? — взмолился он.

— Я не хочу на вас работать. Я поняла это, когда вы ко мне прикоснулись, — голос её сорвался. — У вас замечательный магазин. Простите — все так хорошо начиналось. Не надо было меня трогать.

И она ушла. А Шиллинг остался стоять; она растворилась в потоке ранних покупателей.

Он вернулся в магазин. Плотники колотили что было сил. Визжал телефон. Пока его не было, появился Макс, который принёс ему сэндвич с ветчиной и картонный стаканчик кофе (с одним кусочком сахара).

— Вот, пожалуйста, — сказал Макс, — ваш завтрак.

— Оставь себе! — зло огрызнулся Шиллинг.

Макс вспыхнул:

— Да что с вами такое?

Шиллинг копался в кармане пиджака в поисках новой сигары. Он заметил, что у него дрожат руки.

Глава 6

Насвистывая себе под нос, Дэвид Гордон припарковал фургон техподдержки компании «Ричмонд» и спрыгнул на мостовую. Волоча сломанный топливный насос, он с полными руками гаечных ключей зашел в здание заправки.

Мэри Энн Рейнольдс сидела на стуле. Но что-то явно было не так — она была слишком притихшей.

— Ты… — начал Гордон. — Что с тобой, дорогая?

По щеке девушки скатилась одинокая слеза. Утерев её, она встала. Гордон подошел, чтоб обнять её, но она отступила.

— Где ты был? — тихо спросила она. — Я здесь уже полчаса. Мне сказали, что ты вот-вот вернешься.

— Сломались там одни на «Бьюике». На старом Большом Медвежьем проезде. Что случилось?

— Я ходила искать работу. Сколько времени?

Он отыскал глазами стенные часы; когда его спрашивали, который час, он всегда находил их с трудом.

— Десять.

— Значит, прошел уже час. Я немного прогулялась, прежде чем идти сюда.

Он был совершенно сбит с толку.

— Что значит — ты ходила искать работу? А как же «Готовая мебель?»

— Прежде всего, — сказала Мэри Энн, — пять долларов не одолжишь? Я купила у Стейнера перчатки.

Он вынул деньги. Она взяла банкноту и положила её в сумочку. Он заметил у неё лак на ногтях, и это было необычно. Да она вообще вся приоделась: дорогой на вид костюм, туфли на высоких каблуках, нейлоновые чулки.

— Сразу могла догадаться, — говорила она, — как только он впервые посмотрел на меня. Но пока он меня не тронул, я не была уверена. А когда убедилась, поскорее ушла оттуда.

— Объясни, — потребовал он. Её мысли, как и её занятия, были для него тайной.

— Он хотел со мной отношений, — с каменным лицом произнесла она, — для этого все и затевалось. Работа, магазин пластинок, объявление. «Молодая, привлекательная женщина».

— Кто?

— Хозяин магазина. Джозеф Шиллинг.

Дейв Гордон и раньше видел, как она расстраивается, и иногда ему даже удавалось её успокоить. Но он не мог понять, в чем, собственно, дело; какой-то мужик к ней подкатил — ну и что? Да он сам раньше подкатывал.

— Может, он не имел в виду ничего такого, — сказал он, — ну, то есть, может, магазин — взаправду, но когда он тебя увидел… — он указал на неё, — да ты посмотри на себя — ты вся как куколка. Нарядная, накрашенная.

— Но он мужчина уже в возрасте, — настаивала она, — это неправильно!

— Почему? Он же мужчина, верно?

— Я-то думала, что ему можно доверять. От мужчины в возрасте такого не ожидаешь.

Она вынула сигареты, а он взял её спички, чтоб дать ей прикурить.

— Ты только подумай — такой уважаемый человек, с деньгами, с образованием, приезжает в наш город, выбирает наш городок для таких вот затей.

— Не бери в голову, — сказал он, желая ей помочь, но не зная как, — с тобой-то все в порядке.

Она бессмысленно кружила по комнате.

— Меня прямо тошнит. Это так… возмутительно. Я так чертовски долго прихорашивалась. Да и магазин… — голос её стих, — он такой красивый. А как он посмотрел на меня сначала. Он казался таким убедительным.

— Так всегда бывает. Тебе достаточно пройтись по улице, возле аптеки. Парни оглядываются, смотрят.

— Помнишь тот случай в автобусе? Мы ещё в школе учились.

Он не помнил.

— Я… — начал он.

— Тебя там не было. Я сидела рядом с одним мужчиной, коммивояжером. Он со мной заговорил, это было отвратительно. Шепчет мне прямо в ухо, а весь автобус сидит, покачивается себе, как ни в чем не бывало. Домохозяюшки.

— Эй, — придумал Гордон, — я заканчиваю через полчаса. Давай доедем до «Фостерз фриз» и съедим по гамбургеру с шейком. Тебе полегчает.

— Да ради бога! — она была возмущена. — Да повзрослеешь ты, наконец? Ты уже не мальчик — ты взрослый мужчина. Ты о чем-нибудь ещё, кроме молочных коктейлей, можешь подумать? Ты просто школьник, вот кто ты такой.

— Не кипятись, — пробормотал Гордон.

— Зачем ты якшаешься с этими гомиками?

— Какими гомиками?

— Тейтом и компанией.

— Они не гомики. Они просто хорошо одеваются.

Она выдула на него облако сигаретного дыма.

— Работа на заправке — это не для взрослого мужчины. Джейк, вот ты кто; просто ещё один Джейк. Джейк да Дейв — близнецы-братья. Стань Джейком, если тебе так нравится. Будь Джейком, пока тебя в армию не загребут.

— Оставь свои разговоры про армию. Они и так мне в затылок дышат.

— Послужи — тебе не помешает, — сказала Мэри Энн и с беспокойством добавила: — Отвези меня в «Готовую мебель». Мне нужно вернуться на работу. Не могу я здесь рассиживаться.

— Ты уверена, что тебе обязательно возвращаться? Может, тебе лучше пойти домой и отдохнуть?

Глаза девушки зловеще сузились.

— Я должна вернуться. Это моя работа. Надо хоть иногда брать на себя какую-то ответственность. Ответственность — тебеизвестно такое слово?

По дороге Мэри Энн нечего было сказать. Она сидела очень прямо, крепко держала свою сумочку и неотрывно смотрела на деревенские пейзажи за окном. В подмышках у неё темнели влажные круги, издававшие запах розовой воды и мускуса. Она стерла почти весь макияж; белое лицо её было лишено всякого выражения.

— Ты как-то странно выглядишь, — сказал Дейв Гордон. — Я серьезно.

Потом он с решительным видом произнес:

— Может, наконец скажешь мне, что с тобой происходит последнее время? Мы с тобой почти не видимся; у тебя всегда находятся какие-то отговорки. Похоже, ты меня ни в грош не ставишь.

— Вчера вечером я заходила к тебе домой.

— А когда я к тебе захожу, тебя никогда нет. И родители твои не знают, где ты. А кто знает?

— Я знаю, — коротко ответила Мэри Энн.

— Ты по-прежнему ходишь в этот бар? — В его голосе не было злости, только опасение, что она покинет его. — Я даже заходил туда, в этот «Королек». Сидел там и думал, может, ты появишься. Пару раз уже был.

Мэри Энн на минуту растрогалась.

— И что — появилась?

— Нет.

— Прости меня, — с тоской проговорила она, — может, скоро все это рассеется.

— Ты имеешь в виду работу?

— Да. Наверное. — Но она имела в виду куда большее. — Может, я уйду в монастырь, — вдруг сказала она.

— Как бы мне хотелось тебя понять. Как бы хотелось видеть тебя почаще. Мне бы хватило и этого. Я… ну, вроде как скучаю по тебе.

Мэри Энн самой хотелось бы скучать по Гордону. Но она не скучала.

— Можно тебе кое-что сказать? — спросил он.

— Валяй.

— Мне кажется, ты просто не хочешь за меня замуж.

— Почему? — спросила Мэри Энн, повышая голос. — Зачем ты говоришь такое? Боже мой, Гордон, да откуда у тебя такие мысли? Ты, должно быть, спятил; да тебе к психоаналитику пора. Ты просто невротик. Ты в плохой форме, детка.

— Не смейся надо мной, — обиженно произнес Гордон.

Ей стало стыдно.

— Прости меня, Гордон.

— И бога ради, неужели обязательно звать меня Гордон? Меня зовут Дейв. Все зовут меня Гордон — но хоть ты могла бы называть меня Дейв.

— Прости меня, Дэвид, — сказала она с раскаянием. — Я на самом деле не хотела над тобой смеяться. Это все та жуткая история.

— А если б мы поженились, — спросил Гордон, — ты бы ушла с работы?

— Я об этом ещё не думала.

— Я бы хотел, чтоб ты осталась дома.

— Почему?

— Ну, — начал Гордон, извиваясь от смущения, — если б у нас были дети, тебе пришлось бы о них заботиться.

— Дети, — произнесла Мэри Энн. Такое странное чувство. Её дети: это была новая мысль.

— Тебе нравятся дети? — с надеждой спросил Гордон.

— Мне нравишься ты.

— Я говорю о настоящих маленьких детях.

— Да, — решила она, подумав. — Почему бы и нет? Было бы здорово.

Она задумалась.

— Я бы сидела дома… маленький мальчик и маленькая девочка. Только не один ребёнок; как минимум два, а то и больше. — Она коротко улыбнулась. — Чтоб им не было одиноко. Единственному ребенку всегда одиноко… без друзей.

— Ты всегда была одинокой.

— Я-то? Да, наверно.

— Я помню тебя в старших классах, — сказал Дейв Гордон. — Ты всегда была сама по себе… никогда не видел тебя в компании. Ты была такая красивая; помню, я наблюдал за тобой во время обеда, как ты сидела всегда одна с бутылкой молока и сэндвичем. И знаешь, что мне хотелось сделать? Хотелось подойти и поцеловать тебя. Но я тебя ещё не знал.

— Ты очень хороший человек, — с теплотой сказала Мэри Энн, но тут же осеклась. — Терпеть не могла школу. Так хотелось поскорей её закончить. Чему мы там научились? Научили нас там чему-нибудь полезному в жизни?

— Пожалуй, что нет, — ответил Дейв Гордон.

— Вранье собачье. Вранье! Каждое слово!

Впереди справа уже виднелось здание «Калифорнийской готовой». Они смотрели, как оно приближается.

— Вот и приехали, — сказал он, притормаживая у обочины. — Когда увидимся?

— Будет время. — Она уже потеряла к нему интерес; зажатая и напряженная, она готовила себя к встрече.

— Сегодня вечером?

Вылезая из фургона, Мэри Энн бросила через плечо:

— Не сегодня. Не появляйся какое-то время. Мне нужно о многом подумать.

Обескураженный, Гордон собрался уезжать.

— Иногда мне кажется, что ты сама копаешь себе яму.

Она резко затормозила:

— Что ты имеешь в виду?

— Некоторые считают тебя слишком высокомерной.

Она покачала головой, отсылая его прочь, и рысью пустилась вверх по тропинке, ведущей к фабричному офису. Шум мотора стих за её спиной — хмурый Гордон поехал обратно в город.

Открывая дверь в офис, она не испытывала ничего особенного. Она немного устала, её по-прежнему беспокоил желудок, вот, собственно, и все. Пока миссис Болден вставала из-за стола, Мэри Энн начала снимать перчатки и плащ. Она чувствовала возрастающее напряжение, но продолжала как ни в чем не бывало, без каких-либо комментариев.

— Так, — начала миссис Болден, — значит, ты решила всё-таки прийти.

Том Болден, прищурившись из-за стола, нахмурился и стал слушать.

— С чего мне начать? — спросила Мэри Энн.

— Я ведь сверилась с календарем, — продолжала миссис Болден, преграждая ей путь к печатной машинке, — и сейчас совсем не твоя неделя. Ты все это придумала только чтобы не работать. В прошлый раз я отметила дату. Мы обсудили это с мужем. Мы…

— Я ухожу, — вдруг выпалила Мэри Энн. Она натянула обратно перчатки и пошла в сторону двери. — Я нашла другую работу.

У миссис Болден отвисла челюсть.

— Сядь-ка на место, девочка. Никуда ты не уйдешь.

— Чек пришлете по почте, — сказала Мэри Энн, открывая дверь.

— Что она говорит? — пробурчал мистер Болден, вставая. — Она что — опять уходит?

— Прощайте, — сказала Мэри Энн; не останавливаясь, она выбежала на крыльцо, вниз по ступеням и на тропинку. Старик и его жена вышли за ней и стояли возле двери в полном замешательстве.

— Я ухожу! — крикнула им Мэри Энн. — Идите обратно! У меня другая работа! Убирайтесь!

Оба остались стоять, не зная, что им делать. Они не шелохнулись, пока Мэри Энн, удивляясь сама себе, не нагнулась за обломком бетона и не бросила его в них. Снаряд приземлился в мягкой грязи возле крыльца. Пошарив вдоль тропинки, она захватила целую горсть бетонной крошки и влупила по старикам шрапнелью.

— Идите домой! — орала она, начиная потихоньку смеяться от удивления и страха за себя. Рабочие с погрузочной платформы с открытыми ртами смотрели на происходящее.

— Я ухожу! И больше не вернусь!

Вцепившись в свою сумочку, она побежала по тротуару, спотыкаясь на непривычных каблуках, и бежала, пока окончательно не запыхалась и перед её глазами не поплыли красные пятна.

Её никто не преследовал. Она замедлила бег, а потом остановилась, прислонившись к гофрированной железной стене завода по производству удобрений. Что она наделала? Бросила работу. Раз и навсегда, в одно мгновение. Ну, жалеть уж точно поздно. Скатертью дорога.

Мэри Энн встала на проезжую часть и взмахом руки остановила грузовик, нагруженный мешками со щепой. Водитель, поляк, раскрыл рот от удивления, когда она открыла дверь и забралась на сиденье рядом с ним.

— Отвезите меня в город, — приказала она. Упершись локтем в окно, она прикрыла ладонью глаза. После минутного колебания водитель тронул, и машина поехала.

— Вам дурно, мисс? — спросил поляк.

Мэри Энн ничего не ответила. Трясясь вместе с грузовиком, она приготовилась к обратному пути в Пасифик-Парк.

В дешевом торговом районе она заставила поляка её высадить. Приближался полдень, жаркое летнее солнце било по припаркованным машинам и пешеходам. Пройдя мимо сигарного магазина, она подошла к обитой красным двери «Ленивого королька». Бар был закрыт, дверь заперта; подойдя к окну, она принялась стучать в него монетой.

Через некоторое время из темноты нарисовалась фигура пожилого пузатого негра. Тафт Итон приложил руку к стеклу, проверяя, не треснуло ли оно, а потом открыл дверь.

— Где Туини? — спросила она.

— Здесь его нет.

— Так где же он?

— Дома. Да где угодно.

Мэри Энн попыталась проскочить внутрь, но он, захлопывая перед ней дверь, отрезал:

— Тебе сюда нельзя; ты несовершеннолетняя.

Она услышала, как защелкнулся дверной замок, помедлила в нерешительности и зашла в сигарный магазин. Протиснулась между мужчинами, толпившимися возле прилавка, к телефону-автомату. Не без труда удерживая в руках телефонную книгу, нашла номер и опустила в щель десятицентовую монетку.

Никто не ответил. Но, может быть, он спит. Придется зайти. Он был нужен ей прямо сейчас; она должна была его увидеть. Ей некуда было больше бежать.

Дом — большое трехэтажное здание с серыми каннелюрами, балконами и шпилями — возвышался посреди заросшего сорняком двора, полного битых бутылок и проржавевших консервных банок. Шторы на третьем этаже были задернуты и недвижимы — никаких признаков жизни.

Страх охватил её, и она побежала по тропинке вдоль потрескавшихся цементных плит, мимо кипы газет, мимо кадок с усыхающими растениями у подножия лестницы. Она помчалась вверх, перепрыгивая через ступени и перехватывая балясины. Запыхавшись, добежала до конца пролета, повернула на следующий и тут почувствовала, как под ней провисла прогнившая доска, споткнулась о сломанную ступеньку и, цепляясь за перила, полетела носом вниз. Ударилась голенью о занозистую старую деревяшку, вскрикнула от боли и упала на раскрытые ладони. Щекой она уткнулась в пропитанную пылью паутину, прицепившуюся к рукаву её зеленого вязаного костюма. Растревоженная паучья семейка поспешно убралась прочь. Мэри Энн поднялась на ноги и последние несколько ступенек тащилась, чертыхаясь и скуля, а по её щекам катились слезы.

— Туини! — крикнула она. — Пусти меня!

Ответа не последовало. Издалека донесся звук клаксона. Да на молокозаводе на краю бедного района что-то громыхнуло так, что эхо разнеслось по всему городу.

В тумане слез она добралась до двери. Земля качалась и плыла у нес из-под ног; какое-то время она, прислонившись к двери, стояла с закрытыми глазами и старалась не упасть.

— Туини, — переводя дыхание, шептала она закрытой двери, — пусти меня, чёрт побери.

Сквозь свое страдание она расслышала обнадеживающий звук: внутри кто-то зашевелился. Мэри Энн уселась на какую-то кучу на верхней ступеньке, согнулась в три погибели и качалась так из стороны в сторону. Её сумочка расстегнулась, и все, что было внутри, просачивалось промеж пальцев; монеты и карандаши выкатывались наружу и падали в траву далеко внизу.

— Туини, — прошептала она, когда открылась дверь и темная, слегка отсвечивающая фигура негра показалась в проеме, — пожалуйста, помоги мне. Со мной такое произошло…

Раздраженно нахмурившись, он нагнулся и сгреб её в охапку. Босой ногой — на нем были только штаны — захлопнул за ними дверь. С ней на руках он прошлепал по коридору; от его иссиня — черного лица пахло мылом для бритья, а подбородок и волосатая грудь были в каплях пены. Он держал её без всяких церемоний. Она закрыла глаза и приникла к нему.

— Помоги мне, — повторила она, — я бросила работу; у меня больше нет работы. Я встретила одного отвратительного старика, и он такое со мной сделал. Теперь мне негде жить.

Глава 7

На углу Пайн-стрит и Санта-Клара — стрит располагался шикарный шляпный магазин. За ним шел магазин чемоданов Двелли, а после — «Музыкальный уголок», новый магазин грампластинок, открытый Джозефом Шиллингом в начале августа 1953 года.

Туда, в «Музыкальный уголок», и направлялась пара. Магазин уже два месяца как открылся — была середина октября. В витрине была выставлена фотография Вальтера Гизекинга^[349] и две долгоиграющие пластинки, наполовину вынутые из ярких обложек. Внутри магазина виднелись посетители: одни стояли у прилавка, другие — в кабинках для прослушивания. Сквозь открытую дверь доносилась органная симфония Сен-Санса.

— Неплохо, — признал мужчина, — впрочем, бабки-то у него есть; так что ничего удивительного.

Это был хрупкий на вид мужчина за тридцать, щегольски одетый, с блестящими черными волосами, воробьиной грудью и элегантной походкой. Взгляд у него был быстрый и живой, и пальцы его бегали по жакету дамы, когда он пропускал её в магазин.

Женщина обернулась, чтобы прочесть вывеску. На прямоугольном щите из твердого дерева с выпиленными вручную узорами было написано краской:

МУЗЫКАЛЬНЫЙ УГОЛОК

Пайн-стрит, 517. МА3-6041

Открыто с 9 до 17

Пластинки и звуковые системы на заказ

— Миленькая, — произнесла женщина, — вывеска, то есть.

Она была моложе своего спутника — увесистая, круглолицая блондинка в слаксах, с огромной кожаной сумкой на ремне через плечо.

За прилавком никого не было. Двое молодых людей изучали каталог пластинок и увлеченно полемизировали. Женщина не видела Джозефа Шиллинга, но каждая деталь интерьера напоминала ей о нем. Узор на застилающем весь пол ковровом покрытии был в его вкусе, и многие картины на стенах — репродукции современных художников — были ей знакомы. Вазочку с букетом диких калифорнийских ирисов, что стояла на прилавке, она сама вылепила и обожгла. Да и лежавшие за прилавком каталоги были обиты тканью, которую выбирала она.

Женщина села и принялась читать номер «Хай-фиделити», который нашла на столе. Мужчина не мог похвастаться подобной невозмутимостью — он стал расхаживать, рассматривать стеллажи с товаром, крутить вращающиеся круги с пластинками. Он вертел в руках картридж «Пикеринг»,^[350] когда знакомое шарканье привлекло его внимание. На лестнице, ведущей из подвального хранилища, со стопкой пластинок в руках появился Джозеф Шиллинг.

Бросив журнал, женщина подняла свое пышное тело, улыбнулась и двинулась навстречу Шиллингу. Мужчина пошел рядом.

— Привет, — пробормотал он.

Джозеф Шиллинг остановился. Очков на нем не было, и какое-то время он просто не мог разглядеть этих двоих. Он решил, что это клиенты; их одежда сообщала ему, что это люди достаточно зажиточные, вполне образованные и весьма эстетствующие. И тут он их узнал.

— Да, — произнес он голосом нестройным и недобрым, — вот уже и очередь… Удивительно, как быстро.

— Вот, значит, как тут, — сказала женщина, оглядываясь по сторонам. С лица её не сходила напряженная улыбка — застывший оскал крупных зубов в обрамлении полных губ. — Просто прелесть! Как я рада, что ты, наконец, добился своего.

Шиллинг положил пластинки. Он был холоден. Интересно, а где Макс? Макса они боятся. Может, сидит и строит башню из спичек в кабинке коктейль-бара на углу.

— Расположение неплохое, — сказал он вслух.

Её голубые глаза заплясали.

— Ты же мечтал об этом все эти годы. Помнишь, — обратилась она к своему спутнику, — как он все твердил про свой магазин? Магазин грампластинок, который он собирался открыть когда-нибудь, когда будут деньги.

— Вот, решил не дожидаться, — сказал Шиллинг.

— Дожидаться?

— Денег, — прозвучало это неубедительно; в этих играх он был не силен. — Я банкрот. Большая часть товара на реализации. Весь мой капитал пошел на ремонт.

— Ну, ты-то прорвешься, — сказала дама.

Из пиджачного кармана Шиллинг достал сигару. Прикуривая её, он произнес:

— Сдается мне, что ты пополнела.

— Надо думать.

Женщина пыталась что-то вспомнить.

— Сколько уже лет прошло?

— Это было в сорок восьмом, — подсказал мужчина.

— Все мы не помолодели, — заявила дама.

Шиллинг удалился, чтобы обслужить покупателя — мужчину средних лет. Когда он вернулся, они были на прежнем месте. Не ушли. Впрочем, он не особенно на это рассчитывал.

— Ну что, Бет, — начал он, — что привело тебя сюда?

— Любопытство. Мы так давно тебя не видели… а когда прочитали в газете про твой магазин, то сказали: «Давай просто прыгнем в машину и доедем». Сказано — сделано.

— В какой газете?

— В «Сан-Франциско кроникл».

— Вы живете не в Сан-Франциско.

— Нам прислали вырезку, — туманно сказала она, — кое-кто знал, что нам будет интересно.

Он связался с этими людьми пять лет назад, и это, конечно, была ошибка. Он и руки бы им не подал, особенно теперь. Но они нашли его и его магазин: он попал как кур в ощип. И активы его были все на виду.

— Так вы из Вашингтона приехали? — спросил он. — От зимы бежите?

— Боже мой, — сказала Бет, — да мы уж много лет как не живем в Вашингтоне. Мы жили в Детройте, а потом переехали в Лос-Анджелес.

За мной двинули, подумал Шиллинг. Шли на запад, вынюхивая следы.

— Мы заезжали по дороге повидаться с тобой, когда ты жил в Солт-Лейк-Сити. Но у тебя была какая-то деловая встреча, а у нас не было времен и ждать.

— У тебя там было отличное местечко, — произнес мужчина, которого звали Кумбс. — Твое собственное?

— Частично.

— Но ведь это был не магазин, так? Такое здоровенное кирпичное здание? Больше похоже на склад.

— Оптовая торговля, — сказал Шиллинг. — Мы обслуживали несколько студий.

— И ты копил, чтобы открыть этот магазин? — недоверчиво уточнил Кумбс. — Там тебе было бы получше — какой уж бизнес в таком городишке.

— Вы, наверное, не видели утку, — сказал Шиллинг, — утку в парке. Она, конечно, пластинок не покупает, зато за ней занятно наблюдать. Вы-то чем теперь живете? Я имею в виду — зарабатываете.

— Да по-разному, — сказала Бет. — Я какое-то время преподавала — ещё в Детройте.

— Фортепьяно?

— Ну конечно. На виолончели я уже много лет не играю. Перестала, когда познакомилась с тобой.

— Да, так и есть, — согласился Шиллинг, — в твоей квартире стоял инструмент, но ты к нему не прикасалась.

— Порвались две струны. К тому же я потеряла смычок.

— Кажется, был такой старый анекдот про виолончелисток, — сказал Шиллинг, — насчет их психологических мотивов.

— Да, — согласилась Бет, — жуткий анекдот, но мне он всегда казался смешным.

Шиллинг немного размяк, вспоминая:

— Психоанализ по Фрейду… в то время все им увлекались. А теперь он уже вышел из моды. Так о чем это я?

— О виолончелистках. Они, мол, подсознательно стремятся к тому, чтобы вставить себе между ног что-то большое, — засмеялась Бет. — Ты был очарователен. Нет, правда.

Сложно было представить, что когда-то он возжелал эту пышную даму, увез её на выходные, добрался до её удивительно ненасытного чрева, после чего более или менее невредимой вернул её мужу. Только тогда она не была такой пышной; она была маленькой. Бет Кумбс была по-прежнему привлекательна — такая же гладкая кожа и, как всегда, ясные глаза. То был короткий, но пылкий роман, и он получил огромное удовольствие. Если бы только не последствия.

— Какие планы? — спросил он, обращаясь к обоим. — Прогуляетесь по городу?

Бет кивнула, а Кумбс сделал вид, что не слышал.

— Будет тебе, Кумбс, — не сдавался Шиллинг. — Давай начистоту. Ты ведь у нас божья птичка, которая не сеет и не жнет, верно?

Кумбс так и не расслышал, зато Бет весело рассмеялась:

— Как я рада снова слышать тебя, Джо. Я скучала по твоим шуточкам.

Поверженный, Шиллинг наконец сдался.

— Чего вам — кипу пластинок? Или кассовый аппарат? — Он сопроводил эго смиренным жестом, — берите, пожалуйста. — Хотите алмазные иголки из картриджей? Они по десять баксов за штуку идут.

— Очень смешно, — сказал Кумбс, — но мы здесь по вполне легальному делу.

— Ты по-прежнему занимаешься фотографией?

— То так, то эдак.

— Ты ж не людей сюда фотографировать приехал.

Выдержав паузу, Бет произнесла:

— Главным образом мы рассчитываем на уроки музыки.

— Ты хочешь здесь давать уроки?

— Мы подумали, — сказала Бет, — что ты мог бы нам помочь. Ты довольно неплохо устроился. У тебя магазин; наверняка уже и знакомства завелись среди людей, которые интересуются музыкой. Ты же нотами собираешься торговать?

— Нет, — сказал Шиллинг, — и работы для вас у меня тоже нет. Валять дурака я тут не имею права; у меня весьма ограниченный бюджет и более чем достаточно расходов.

— Ты можешь нас порекомендовать, — возбужденно затараторил Кумбс, — это тебе ничего не будет стоить. Приходят старушки, спрашивают учителя фортепьяно. А под Рождество что ты собираешься делать? Ты не справишься тут один; тебе понадобится помощь.

— Ты, конечно же, кого-нибудь наймешь, — настаивала Бет, — странно, что ты ещё не сделал этого.

— Я не большой мастер нанимать.

— Думаешь, сможешь обойтись без помощников?

— Я же говорю — у меня не так много покупателей. И денег тоже, — Шиллинг неотрывно смотрел на ящики с пластинками, стоящие между витринами. — Я повешу возле кассы карточку с вашим именем и адресом. Если кому-то понадобится учитель фортепьяно — направлю к вам. Это все, что я могу для вас сделать.

— А тебе не кажется, что ты задолжал нам кое-что?

— Что же это, господи?

— Что бы ты ни делал, — торопливо, спотыкаясь на словах, заговорил Кумбс, — тебе никогда не искупить зла, которое ты причинил нам. Ты должен встать на колени и молить Господа о прощении.

— Ты имеешь в виду, — сказал Шиллинг, — что, раз я не заплатил ей тогда, я должен заплатить ей теперь?

Секунду Кумбс стоял столбом и только моргал глазами, а потом расплавился, превратившись в лужу бешенства.

— Да я в порошок тебя сотру, — сказал он, скрипя зубами, — ты…

— Пойдем, — позвала Бет и пошла к двери. — Пойдем, Дэнни.

— Мне тут недавно рассказали байку, — продолжал Шиллинг, обращаясь к Дэнни Кумбсу, — как раз по твоей части. В женском душе установили одностороннее зеркало — такое большое, знаешь, в полный рост. Может, ты растолкуешь мне, как это работает? С внутренней стороны отражает, а с внешней — просто окно.

Бет побледнела, но, держа себя в руках, произнесла:

— Удачи тебе с магазином. Может, ещё встретимся.

— Вот и славно, — сказал он и, машинально схватив кипу пластинок, принялся их расставлять.

— Не вижу причин для ссоры, — продолжала Бет, — не понимаю, почему мы с Дэнни не можем сюда переехать; в Лос-Анджелесе с работой не срослось, вот мы и двинулись вверх по побережью.

— В тот же самый город, — сказал Шиллинг, — не прошло и двух месяцев.

— Здесь настоящий музыкальный бум. Ты подготовил нам почву.

— Для своей могилы или для вашей? Или нашей общей?

— Не будь таким мерзким, — попросила Бет.

— Я не мерзкий, — ответил Шиллинг.

Что ж, это было наказание за потерю — на день или два — здравого смысла. За слабость, из-за которой он затащил в постель чужую жену, и неосмотрительность, из-за которой её муж узнал о случившемся.

— Я просто ностальгирую, — сказал он, возвращаясь к своим пластинкам.

Глава 8

Осенью 1953 года Мэри Энн Рейнольдс жила в небольшой квартирке с девушкой по имени Филлис Сквайр. Филлис работала официанткой в столовой «Золотой штат», что располагалась рядом с «Ленивым корольком», и Карлтон Туини выбрал её самолично. Таким образом он, по его мнению, разрешил все затруднения Мэри Энн. Больше их практически ничего не связывало. Ведь Мэри Энн была не более чем эпизодом на его богатом встречами пути; туда, сюда, обратно, он шел не останавливаясь и мимо неё.

В телефонной компании, где она нашла место, работать приходилось по скользящему графику. Она добралась до дома в пол первого ночи, поела и переоделась. Пока она переодевалась, её соседка, лежа в кровати, читала вслух проповеди Фултона Шина.^[351]

— В чем дело? — спросила Филлис с набитым яблоком ртом. Из её белого эмалированного радиоприемника в углу раздавалось мамбо в исполнении Переса Прадо.^[352] — Ты совсем не слушаешь.

Не обращая на неё внимания, Мэри Энн проскользнула в свою красную юбку-брюки, заправила блузку и пошла к двери.

— Смотри не ослепни, — бросила она через плечо и закрыла за собой дверь.

Шум и движение выплеснулись на темную улицу, когда она зашла в «Королек». Столики были переполнены; за баром, тесно прижавшись друг к другу, сидела шеренга мужчин… но Туини на сцене не было. Она сразу это поняла. Эстрада посреди зала была пуста, и нигде не было видно ни его, ни даже Пола Нитца.

— Эй, — кликнул Тафт Итон из-за барной стойки, — убирайся-ка отсюда, я тебя обслуживать не буду.

Обогнув его, Мэри Энн стала вкручиваться между столиками в поисках места.

— Я не шучу. Ты несовершеннолетняя — тебе запрещено здесь находиться. Ты что, хочешь, чтоб я лицензии лишился?

Голос его стих, когда она подошла к эстраде. За столом, ссутулившись, сидел и беседовал с парой посетителей Пол Нитц. Он, очевидно, оставил инструмент, чтобы поболтать с ними. Оседлав стул и положив костлявый подбородок на руки, он ораторствовал: «…нужно всё-таки различать фольклор и а-ля фольклор. Как джаз и так называемую музыку в стиле джаз».

Слушатели бросили на неё взгляд, когда она, подтянув стул, села рядом. Нитц уже достаточно высказался, чтобы прерваться и поприветствовать её.

— Как дела?

— Нормально, а где Туини?

— Только что выступал, сейчас вернется.

Она почувствовала нарастающую волну напряжения.

— Он в подсобке?

— Может, и там, но тебе туда нельзя. Итон вытянет тебя оттуда за ухо.

Возле стола материализовался по-прежнему пышущий гневом Тафт Итон.

— Черт побери, Мэри, я не должен тебя обслуживать. Если нагрянут копы и найдут тебя, «Королек» закроют.

— Скажешь, что я зашла в сортир, — пробурчала она и стала высвобождаться из плаща, делая вид, что не замечает его.

Итон бросил сердитый взгляд на Нитца, который был занят тем, что выдирал из рукава хвостик от нитки.

— Не вздумай ей ничего покупать. Вы с Карлтоном — пособники в развращении малолетних. В тюрьму вас надо.

Прихватив её за шиворот, он прошептал ей на ухо: «Ты должна держаться своей расы. Своей крови».

И ушел, оставив Мэри Энн массировать себе шею.

— Чтоб ты сдох, — пробормотала она.

Шея ныла, и она чувствовала себя униженной. Но потом боль постепенно отступила, и необходимость видеть Туини, как обычно, превозмогла все остальные чувства.

— Пойду посмотрю, где он там.

— Он скоро выйдет, — уверил её Нитц, — сиди спокойно… Куда ты вечно спешишь? Расслабься.

— У меня ещё дела. А где он был вчера вечером?

— Здесь.

— Да не здесь. Я имею в виду — после. Я заходила к нему в половине третьего, дома его не было. Он где-то шлялся.

— Может, и так, — с этими словами Нитц снова развернул свой стул к внимающей парочке. — Вы на это вот с какой стороны взгляните, — обратился он к пухлой, довольно симпатичной блондинке, — как, по-вашему, Стивен Фостер^[353] играл фолк?

Блондинка на удивление долго думала, прежде чем ответить:

— Пожалуй, нет. Но он использовал народные мотивы.

— Вот и я о том же. Фолк — это не то, что ты играешь; это то, как ты это делаешь. Невозможно просто сесть да написать народную песню, как невозможно спеть народную песню, выступая при фраке и белой «бабочке» в каком-нибудь дорогущем баре.

— Что же, тогда фолк не поет вообще никто?

— Сейчас — нет. Раньше было дело. И пели, и сочиняли новые куплеты, и постоянно находили новый материал.

Она уяснила для себя суть их разговора. Речь шла о Туини, и они на него нападали.

— А вам не кажется, что он великий исполнитель фолк-музыки? — строго спросила она блондинку. В её мире преданность была несущей опорой. Ей была непонятна эта завуалированная дружеская подстава, и она считала своим долгом вступиться за него. — Чем он вам не угодил?

— Я его так и не слышала. Мы все ещё ждем.

— Я говорю не о Туини, — сказал Нитц, очевидно, осознав свой этический промах, — то есть не только о нем. Я говорю о фолк-музыке в целом.

— Но этот Туини — он же фолк-певец, — сказала блондинка. — Куда же его определить?

Сконфуженный Нитц сделал глоток из своего бокала.

— Сложно сказать. Я всего лишь пианист для антракта… простой смертный.

— Но вам его музыка не слишком-то нравится, — понимающе подмигнув, произнес спутник блондинки.

— Я играю би-боп, — Нитц покраснел и отвел глаза от осуждающего взгляда Мэри Энн, — для меня фольклор, тот же дикси — дохлый номер. Эта музыка никак не развивается со времен Джеймса Меррита Айвза.^[354] Назовите мне хоть одну фолк-песню, ставшую популярной с тех пор.

Теперь она рассердилась не на шутку. Она вся ощетинилась желанием защитить Туини, чтобы никто не смел посягать на его величие.

— А как же «Ol’ Man River»?^[355] — спросила она.

Туини исполнял эту песню не меньше раза за вечер, и она была одной из её любимых.

Но Нитц только ухмыльнулся:

— Понимаете, о чем я? «Ol’ Man River» написал Джером Керн.^[356]

Он прервался на полуслове, потому что в эту секунду послышались аплодисменты и на эстраде появился Карлтон Туини. Мэри Энн мгновенно позабыла про Нитца, блондинку и все остальное. Разговор повис в вакууме.

— Простите, — пробормотал Нитц. Он стал пробираться к своему фортепьяно; просто карлик, подумала она, по сравнению с громадой Туини.

— Моя первая песня, — мягко, нараспев громыхнул Туини, — рассказывает о горестях и ужасах, которые пережил негритянский народ во времена рабства. Возможно, вы её уже слышали, — он выдержал паузу, — «Strange Fruit».^[357]

Когда Нитц взял первые аккорды, по залу прокатилась волна возбуждения. И вот, сложив руки, опустив голову, наморщив раздумьем лоб, Туини начал. Он не закричал, голос его не зазвучал громче, он не взревел, не зарычал, не стал потрясать кулаками. Он задумчиво и глубоко прочувствованно говорил, словно обращаясь прямо к каждому из окруживших его людей; то было не концертное выступление, а личное общение высокой пробы.

Когда он закончил рассказывать им историю жизни на Юге, наступила тишина. Никто не хлопал; слушатели, теснившиеся у сцены, застыли в благоговейном ожидании, пока Туини обдумывал свой следующий выход.

— Мой народ, — начал он, — жестоко страдал от рабства и невзгод. Ему выпал несчастливый жребий. Но о своих лишениях негр слагает песни. И эта песня идет из самого сердца негритянского народа. В ней выражены его глубочайшие страдания, но в то же время и присущее ему чувство юмора. Потому что негр от природы счастлив. Для жизни ему нужно только самое простое. Вдоволь еды, место для ночлега, а главное — женщина.

Сказав это, Карлтон Туини запел: «Got Grasshoppers in My Pillow, Baby, Got Crickets All in My Meal…».^[358]

Мэри Энн напряженно слушала, ловила каждое слово, не сводя глаз с того, кто находился от неё в паре метров. В последние месяцы она не была близка с Туини; она и видела-то его в основном здесь, в клубе. Она гадала, не для неё ли он поет; в словах песни она пыталась отыскать какие-то намеки на себя и на все, что между ними было. Но Туини, погруженный в себя, пел, как будто даже не замечая её присутствия.

Сидевшая рядом с ней блондинка тоже слушала. Её спутник не проявлял к происходящему ни малейшего интереса; он в задумчивости мял и катал кусочек воска, накапавший со свечи.

— И последней, — объявил Туини, закончив петь, — я исполню композицию, которая дорога сердцу каждого американца, будь то белый или неф. Она объединяет нас всех, потому что каждый из нас вспоминает её в приближении дня, когда мы празднуем рождение Умершего за наши грехи — грехи людей всех рас и всех цветов кожи.

Полуприкрыв глаза, Туини запел «Белое Рождество».

Пол Нитц старательно выжимал нужные аккорды. Мэри Энн слушала, как он выколачивает из пианино мелодию, и силилась понять, что сейчас на душе у этих двух мужчин. Сгорбившемуся над клавиатурой Нитцу, казалось, едва ли не скучно — словно метлой метет, подумала она. Её возмутило такое пренебрежение искусством. Неужели ему на все наплевать? Он как будто на сборочном конвейере… она злилась на него за то, что он предал Туини. Он вел себя просто оскорбительно; мог бы проявить хоть немного чувства. А Туини — о чем тот думал и думал ли вообще?

Ей показалось, что по лицу Туини пробежала почти циничная улыбочка; пустота, которая, возможно, была приглушеннейшей формой презрения. Но кому адресовалось это презрение? Песне? Но он сам её выбрал. Людям, которые его слушали? По мере того как он пел, отстраненность уступала место страсти. В его голосе начинала пробиваться возвышенная сила, почти величие, и оно росло, пока не стало очевидно, что весь он вибрирует, трепещет от боли. В его искренности сомневаться не приходилось: Туини обожал эту песню. Она глубоко волновала его, и он заражал своим волнением аудиторию.

Когда он закончил, снова наступила тишина, после чего зал взорвался бешеными аплодисментами. Туини стоял — потрясенный, весь во власти своих чувств. Затем отчаяние постепенно отпустило его, уступив место обычному, слегка циничному равнодушию. Туини пожал плечами, поправил дорогой галстук ручной росписи и сошел с эстрады.

— Туини! — пронзительно окликнула его Мэри Энн, вскочив на ноги. — Где ты был прошлой ночью? Я заходила, тебя не было.

Слегка подернув бровями — две ухоженные черные полоски, — Туини принял к сведению факт её существования. Он подошел к столику и встал, опираясь на стул, который освободил Нитц.

— Присядьте с нами, — предложила блондинка.

— Спасибо, — ответил Туини. Он развернул стул и уселся. — Устал.

— Ты нехорошо себя чувствуешь? — озабоченно спросила Мэри Энн; выглядел он действительно вялым.

— Не слишком хорошо.

Упав на стул рядом, Нитц произнес:

— Это «Белое Рождество» я ненавижу пуще всех из нашего репертуара. Пристрелить бы того умника, который его написал.

Туини сразу сник.

— Да? — пробормотал он. — Ты серьезно?

Потягивая из бокала, Нитц продолжал:

— Что ты знаешь о страданиях негритянского народа? Ты родился в Окленде, в Калифорнии.

К неудовольствию Мэри Энн, блондинка потянулась к Туини и спросила, обращаясь к нему:

— Эта песня про кузнечиков… это же ещё Лидбелли пел, правда?

Туини закивал:

— Да, Лидбелли исполнял её, пока был жив.

— А он её записал?

— Да, — рассеянно отвечал Туини, — но сейчас эту запись не найти. Это более-менее коллекционная пластинка.

— Может, у Джо найдется, — сказала блондинка своему спутнику.

— Спроси его, — ответил спутник без особого воодушевления, — ты ж там почти своя.

Спор вокруг фолк-музыки возобновился, и Мэри Энн удалось перетянуть внимание Туини на себя.

— Ты так и не сказал, где был прошлой ночью, — обвиняющим тоном заявила она.

На лице Туини заиграла хитрая улыбочка, а его глаза, как обычно, подернулись тускло-серой пленкой безразличия.

— Я был занят. У меня что-то много дел последние несколько недель.

— Ты хочешь сказать, несколько месяцев.

В одно ухо слушая, как Нитц с блондинкой болтают теперь о Блайнде Лемоне Джефферсоне,^[359] Туини спросил:

— Ну как «Пасифик Тел энд Тел»?

— Паршиво.

— Печально слышать.

— Я собираюсь валить оттуда, — четким голосом проинформировала его Мэри Энн.

— Как — уже?

— Нет. Подожду, пока найдется что-нибудь. Я уже обжигалась.

— Хочешь вернуться в эту мебельную контору? Попроси их — они возьмут тебя обратно.

— Не подкалывай. Я и на спор туда не вернусь.

— Решай сама, — пожал плечами Туини, — твоя жизнь.

— Почему ты вышвырнул меня, когда я к тебе пришла?

— Я тебя не вышвыривал. Не припомню такого.

— Ты не позволил мне перевезти вещи. Ты заставил меня поселиться на другой квартире, а через неделю перестал оставлять меня на ночь. Мне приходилось вставать и уходить — вот что я имею в виду, когда говорю, что ты меня вышвырнул.

Он удивленно посмотрел на неё.

— Ты в своем уме? Ты прекрасно знаешь, в чем дело. Ты несовершеннолетняя. Это уголовное преступление.

— В таком случае заниматься этим посреди бела дня не менее преступно, чем в три часа ночи.

— Я думал, ты все понимаешь.

— Заниматься этим…

— Не шуми, — предостерег Туини, бросив взгляд на Нитца и парочку. Теперь они завели дискуссию о современных атональных экспериментах. — Это ж было так — от случая к случаю. И свечку никто не держал.

— От случая к случаю? Временно?

Она рассвирепела, и по-настоящему. Потому что она-то помнила то, о чем ему удобней было забыть: и тот день, когда он взял её в дом, и то, как их шатало по захламленным комнатам; как они, словно пара животных, возлегли посреди завалов в этой крысиной норе. Как раскаленное солнце поджаривало мух, ползавших по оконным рамам… и как они лежали, липкие от пота, ничем не покрытые, распростершись на кровати под этим палящим, слепящим светом, до праздного и беспечного оцепенения.

Там, в квартире на последнем этаже, они ели свой завтрак, вместе залезали в старую ванну, готовили и гладили, бродили голыми по комнате, играли на маленьком пианино, а по вечерам слушали радио и глядели на красный огонек настройки, устроившись вдвоем на диване — на продавленном, пыльном диване.

Хотя в этом деле, если верить Туини, она была не сильна. Она научилась — её научили — перемещать центр тяжести с копчика на лопатки, чтобы повыше поднимать бедра. Но при этом она чувствовала исключительно напряжение мускулов; все эти опыты не приносили ей ничего, и дать в ответ тоже было нечего.

Все это очень напоминало то, как доктор однажды засунул ей в нос металлический зонд, чтоб удалить полип. То же давление, то же ощущение слишком большого предмета, который проталкивается внутрь; потом боль и немного крови… и кузнечики, стрекочущие в траве во дворе под окном.

Туини сказал, что проку от неё никакого: маленькая, костлявая и фригидная. У Гордона, понятно, своего мнения не было; некая вогнутость, лунка — это было все, чего он мог ожидать, это он и получил: не больше и не меньше.

— Туини, — сказала Мэри Энн, — нельзя притворяться, что между нами ничего…

— Не расстраивайся, — вкрадчиво произнес Туини, — а то пойдешь прыщами.

Мэри Энн наклонилась к нему, почти касаясь его лица своим маленьким аккуратным личиком.

— Чем ты занимался последние два месяца?

— Решительно ничем, кроме искусства.

— Ты живешь у кого-то. Дома не бываешь; однажды я прождала всю ночь, а тебя не было. Ты не пришел домой.

Туини пожал плечами:

— Я был в гостях.

Спор, происходивший рядом с ними, накалялся.

— Ничего об этом не слышал, — утверждал Нитц.

— Быть не может, — отвечала блондинка, — у вас что — радио нет? Каждый четверг Джо ведет передачу об этом на станции «Хорошая музыка из Сан-Матео». Послушайте. Он дает подробный разбор всего материала; он большой энтузиаст.

— Я пытался слушать эту музыку, — сказал Нитц, — но это не по мне. Вчерашний день.

Сохраняя молчание, Мэри Энн погрузилась в свои мысли; этот разговор ничего для неё не значил.

— Вовсе не вчерашний. Она и сейчас продолжает развиваться. Это тот же материал, что и у вас, только они иначе это называют. Мийо^[360] в Окленде, или вот Роджер Сешонз в Беркли — поезжайте, послушайте его. Сид Хезель в Пало-Альто; он вообще один из лучших. Джо его знает… они старые друзья.

— А я думал, что, кроме Моцарта, ничего и нет, — сказал Нитц.

Блондинка продолжала:

— По воскресеньям, когда магазин закрыт, Джо устраивает что-то вроде концертов. Вам не помешало бы сходить.

— Вы хотите сказать, что туда кто-то ходит?

— Да, приходит человек пятнадцать. Он ставит пластинки — и атональную, и раннее барокко, что пожелают.

Блеснув голубыми глазами, она посмотрела на Туини.

— Я вас там видела, вы приходили однажды.

— Было дело, — признался Туини, — в антракте вы вынесли нам поднос с кофе.

— Вам понравилось?

— И даже очень. Это потрясающий магазин.

— О чем речь? — резко встряла Мэри Энн.

Она уже проснулась: разговор перестал быть абстрактным. Теперь он касался чего-то реального, и она начала прислушиваться.

— Новый магазин пластинок, — пояснил Туини.

Мэри Энн повернулась к блондинке лицом.

— Вы знаете этого человека? — спросила она, в спешке припоминая и магазин пластинок, и смутные очертания мужчины в жилете, твидовом костюме и с золотыми часами.

— Джо? — улыбнулась блондинка. — Ну конечно. Мы с ним старые друзья.

— Где вы познакомились? — Её охватил странный ужас, как будто ей рассказали о каком-то жутком преступлении.

— В Вашингтоне.

— Так вы не здешние?

— Ну да, — ответила блондинка.

— И ему правда можно доверять? — Ей снова стало больно. Но теперь, спустя четыре месяца, боль уже не была такой острой. За это время рана немного затянулась и перестала кровоточить.

— Джо всю жизнь проработал в музыкальной индустрии, — сказала блондинка. — Его тетя в Денвере продавала арфы ещё во время испаноамериканской войны. В двадцатые годы, когда вы ещё не родились, Джо работал в «Сенчури-мьюзик» в Нью-Йорке.

— Не нравится мне там, — задумчиво произнесла Мэри Энн.

— Это почему?

— Мурашки по телу, — и, не желая продолжать, Мэри Энн спросила Туини: — Когда ты уходишь? Будешь давать ещё одно отделение?

Туини задумался.

— Я, пожалуй, пойду лягу. Нет, второго отделения не будет. На сегодня я уже достаточно поработал.

Блондинка по-прежнему с интересом изучала Мэри Энн.

— Что вы имеете в виду? Чем вам не угодил магазин Джо?

Делая над собой усилие, Мэри Энн ответила:

— Дело не в магазине.

И это была чистая правда. Магазин ей очень понравился.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. — Она раздраженно замотала головой. — Забудьте, прошу вас.

Тут страх подступил снова, и она спросила у Туини:

— Ты правда туда ходишь?

— Конечно, — ответил Туини.

В это было сложно поверить.

— Но ведь это тот, о ком я тебе рассказывала.

Туини нечего была сказать.

— Ты… он тебе нравится? — спросила Мэри Энн.

— Он джентльмен, — убежденно сказал Туини. — У нас был интереснейший разговор о Баскоме Ламаре Лансфорде.^[361] Он поставил мне его древнюю пластинку, записанную году в двадцать седьмом. Из своей личной коллекции.

Сбитая с толку двумя настолько разными образами, Мэри Энн сказала:

— Ты никогда не говорил, что туда ходишь.

— Зачем? Какой смысл? — Туинидемонстрировал полное равнодушие. — Куда хочу, туда и хожу.

Пол Нитц больше не мог молчать.

— Как думаете, он мог бы дать мне пару наводок?

— Джо работал со многими молодыми музыкантами, — заявила блондинка. — В свое время он и мне очень помог — издал несколько моих вещей. Сейчас он тоже продвигает одного парня из Сан-Франциско; он нашел его в кабаке на Норт-Бич, а теперь записывает его песни и добивается, чтобы напечатали его альбом.

— Чад Лемминг, — сказал её спутник.

— А в каком стиле он работает? — спросил Туини, проявляя профессиональный интерес.

— Политические монологи под гитару, — сказала блондинка. — Что-то вроде рифмованных репортажей о текущих событиях. Цензура и промывание мозгов, сенатор Маккарти и все такое. Вы хотели бы его послушать?

— Возможно, — согласился Туини.

Блондинка быстро вскочила на ноги.

— Тогда — идем.

— Куда?

— Он сейчас у нас дома — он остановился у нас, а потом уедет обратно на полуостров. Он здесь всего на несколько дней.

Мэри Энн с тревогой ожидала ответа Карлтона Туини. Она понимала, что происходит, но ничего не могла поделать. И тут ей пришел на помощь Нитц.

— Старина, у тебя же ещё одно отделение, — мягко, прикрыв глаза, проговорил он.

— Я устал, — ответил Туини. — Пропущу сегодня.

— Так нельзя.

Туини стал надменен; ясно было, что он не сдастся.

— Я не могу выступать с полной самоотдачей, когда я устал.

— Тогда вперед, — торопила блондинка.

В это время, как будто повинуясь какой-то неведомой силе, к столу подошел Тафт Итон; прицепившаяся к нему тряпка оставляла на полу влажный пузырчатый след.

— Ещё одно отделение, Туини. Ты никуда не уйдешь.

— Ну конечно, — согласился Туини.

Ухмыляясь, Нитц подмигнул Мэри Энн и произнес:

— Вот непруха. А Леммингу вашему передайте, что можно и народных песен в репертуар подбавить.

С присущей ему степенной основательностью Туини отвернулся от блондинки. Она по-прежнему стояла и улыбалась, готовая встать и уйти с ним вместе.

— Может быть, — произнес Туини тоном, который был так хорошо знаком Мэри Энн, — вы приведете его ко мне? Я буду дома сразу, как закончу второе отделение.

— Договорились, — и она слегка колыхнула бедрами — весьма заметный победоносный вал. Затем пихнула своего по-прежнему сидящего спутника: — Пойдем.

— Мой адрес… — церемонно начал Туини, но Нитц его перебил.

— Я их провожу, — сказал он и заговорщицки пнул Мэри Энн под столом. — Я схожу с вами; хочу взглянуть, что это за птица.

— Будем счастливы вас видеть, — ответила блондинка.

— Секундочку, — начал Тафт Итон. — Пол, довольно странно слышать, что ты собираешься уходить.

— Я ему аккомпанировать не нанимался, — отрезал Нитц. — Я играю между выступлениями. Пусть споет какой-нибудь стомп^[362] или песню каторжников.

— А можно мне с вами? — в горестном порыве попросила Мэри Энн. Она не хотела оставаться за кадром; она была не в силах помешать сближению Туини с блондинкой, но, по крайней мере, могла при этом присутствовать.

— И моя девочка, — заявил Нитц, поднимаясь, — я её тут не оставлю.

— Приводите и её. — Блондинка уже двигалась к входной двери.

— Вот и вечеринка, — пробурчал её спутник, поглядывая на Нитца с Мэри Энн. — Может, ещё каких друзей захватите?

— Не груби, — сказала блондинка, притормозив рядом с Туини. — Меня зовут Бет, а это мой муж Дэнни. Дэнни Кумбс.

— Очень приятно, — сказал Туини.

— Ты не можешь уйти, — упрямо твердил Тафт Итон, — кто-то здесь должен хоть что-то делать.

— Я никуда не ухожу, — ответил Туини, — я же ясно сказал. Вот спою второе отделение, тогда пойду.

Нитц положил руку на плечо Мэри Энн.

— Не вешай нос, — сказал он ей.

Мэри Энн, засунув руки в карманы, угрюмо плелась за Кумбсами.

— Не хочется идти, а надо.

— Все перемелется, — сказал Нитц.

Он открыл перед Мэри Энн обитую красной кожей дверь, и она ступила на тротуар. Кумбсы уже усаживались в припаркованный «Форд».

— Мы этому парню устроим веселую жизнь.

Он забрался на заднее сиденье и помог сесть Мэри Энн. Приобняв её в утешение, он полез под пиджак и достал стакан с выпивкой.

— Готовы? — весело спросила Бет через плечо.

— Полный вперед, — сказал Нитц, откинулся назад и зевнул.

Глава 9

Когда они прибыли к Кумбсам, никакого Чада Лемминга в квартире не обнаружилось.

— Он в ванной, — сказала Бет, — моется.

Из ванной и правда доносился шум воды.

— Через пару минут выйдет.

Квартира состояла из громадной комнаты с роялем, двух крошечных спален и кухни величиной с горошину. Ванная, где засел Лемминг, располагалась через коридор; ею пользовались не только Кумбсы, но и семья этажом ниже. Стены были испещрены репродукциями — в основном Эль Греко и Гогена. Весь пол, кроме дальних углов, был покрыт серо-зеленой плетеной циновкой. Занавески были холщовые.

— Вы актриса? — спросила Мэри Энн у Бет.

— Нет. Раньше была.

— А почему бросили?

Бросив взгляд на Кумбса, Бет проследовала на кухню и занялась напитками.

— Переключилась на музыку, — ответила она. — Что вы будете пить?

— Бурбон с водой, — отозвался Нитц, шатавшийся по комнате, — если есть, конечно.

— А вы? — спросила она Мэри Энн.

— Да что угодно.

Она вынесла четыре бурбона с водой, и каждый из них по-своему неловко взял свой стакан. Бет сбросила жакет, обнаружив зрелую раздавшуюся фигуру. Она осталась в футболке и слаксах. Глядя на неё, Мэри Энн задумалась о собственном маленьком бюсте. Ей стало интересно, сколько Бет лет.

— Сколько вам лет? — спросила она.

Голубые глаза Бет расширились от смущения.

— Мне? Двадцать девять.

Мэри Энн была удовлетворена и закрыла тему.

— А это ваш рояль?

Она подошла к инструменту и наугад нажала несколько клавиш. К роялю она прикасалась впервые; его величественная чернота наводила на неё страх.

— А сколько они стоят?

— Ну, за «Безендорфер»,^[363] — сказала Бет (все это её слегка забавляло), — можно отдать до восьми тысяч долларов.

Мэри Энн не знала, что такое «Безендорфер», но ничего не сказала. Кивнув, она подошла к одной из репродукций и принялась внимательно её изучать. Внезапно в коридоре послышалось движение — Чад Лемминг возвращался из ванной.

Лемминг — стройный молодой человек в развевающемся хлопковом халате — пронесся через гостиную и исчез в спальне.

— Я сейчас выйду, — выпалил он, — секунду.

По голосу Мэри Энн приняла его за голубого. Она вернулась к изучению репродукции.

— Послушай, Мэри, — сказал Нитц, подойдя поближе. Бет и Дэнни Кумбс последовали за Леммингом в спальню, на ходу говоря ему, что петь. — Хорош гвозди в себя заколачивать. Не стоит того.

Сперва она даже не поняла, о чем он.

— Карлтон Туини, — продолжил он, — самодовольный позер. Ты же была у него дома, ты видела и кувшины масла для волос, и шелковые рубашки. И его галстуки. Ах, эти галстуки.

Очень тихо Мэри Энн произнесла:

— Ты завидуешь ему, потому что он большой человек, а ты — букашка.

— Я не букашка, и я говорю тебе правду. Он глуп, он сноб, он — фальшивка.

Мэри Энн оторопела.

— Ты его не понимаешь.

— Почему? Потому что я с ним не спал? Все остальное у нас было; я разглядел его душу.

— Как?

— Аккомпанируя ему в «Many Brave Hearts»,^[364] вот как.

Поколебавшись, Мэри Энн произнесла:

— Он великий певец. Нет, ты ведь так не думаешь. — Она покачала головой. — Давай не будем об этом.

— Мэри Энн, — сказал Нитц, — ты чертовски хороший человек, ты хоть сама это понимаешь?

— Спасибо.

— Возьми своего парня, того салагу, что тебя возит. Дейв — как-там-его.

— Дейв Гордон.

— Перекрои его по правильным лекалам. Он и так, в сущности, неплох, просто не дорос ещё.

— Он тупой.

— Ты всем этим ребятам дашь сто очков вперед… вот в чем беда. Ты для них слишком взрослая. А сама такая мелюзга, что даже жалко.

Она бросила на него недовольный взгляд:

— Оставь свое мнение при себе.

— Тебе и слова не скажи. — Он взъерошил ей волосы, и она отпрыгнула. — Ты и для Туини слишком умная. Да мы все тебя не стоим. Интересно, кто ж тебя в итоге захомутает… наверное, не я. Куда уж мне. Закончится все каким-нибудь ослом; приткнешься к какому-нибудь громадине, эдакому буржуазно — респектабельному столпу, и будешь им восхищаться, верить в него. Почему бы тебе в саму себя не поверить?

— Отвянь, Пол, прошу тебя.

— Да ты хоть слушаешь, что я говорю?

— Я хорошо тебя слышу. Не кричи.

— Только ушами. Ты меня в упор не видишь, так ведь?

Нитц удрученно потер лоб.

— Забудь, Мэри. Я устал, раскис и несу какую-то околесицу.

Тут Бет подскочила к ним, вибрируя пышной грудью и возбужденно сверкая глазами:

— Чад будет петь. Всем заткнуться и слушать!

В комнату зашел молодой человек — стрижка «ежиком», очки в роговой оправе, галстук-бабочка под выдающимся кадыком. Просияв улыбкой, он взял гитару и начал свой монолог и песню.

— Ну, друзья, — весело произнес он, — полагаю, вы все читали в газетах, что бюджет теперь будет составлять президент. Вот песенка на злобу дня — надеюсь, вам понравится.

Он тренькнул-бренькнул на гитаре и начал.

Мэри Энн бродила по комнате и рассеянно слушала, разглядывая репродукции и мебель. Песня как будто звенела металлом, сверкала и искрила, вливаясь в уши присутствующих. Мэри Энн поймала несколько фраз, но общий смысл от неё ускользал. Ей, собственно, это было неважно; её не интересовал ни Конгресс, ни налоги. Никого подобного Чаду Леммингу она ещё не видела, но это впечатление сразу же притупилось; её ум был закрыт, и у неё хватало своих проблем.

За первой балладой почти сразу последовала вторая: теперь Лемминг блеял о пенсионерах. Потом была вдохновенная песенка о ФБР, затем ещё одна, о генетике, и в итоге — затейливый, разухабистый распев про водородную бомбу.

…и если Мао Цзэдуну будет это интересно, мы взорвем весь мир — не останется живого места…

Она раздраженно подумала: кому нужен этот Мао Цзэдун? Кто это — глава коммунистического Китая?

…когда разоружены закончат обсуждать, давным-давно уж будем в руинах мы лежать…

Закрыв уши от этой бомбежки, она вышла из гостиной в одну из затемненных спален. Сидя на краю кровати — судя по всему, принадлежавшей Бет, — она приготовилась вытерпеть выступление Лемминга до конца. В ушах у неё звучало название песни, объявленное с большой помпой и тщанием: «Что нужно этой стране, так это хорошая водородная бомба за пять центов».

Где здесь смысл? В чем значение? Вместо того чтобы гадать, она вернулась к своим мыслям. К ощутимому присутствию сильного черного мужчины — Карлтона Туини; затем ещё дальше, в прошлое, к воспоминаниям о том, что случилось в музыкальном магазине — с тем с крупным пожилым мужчиной в твидовом костюме. Сперва его широкая походка и серебряная трость… потом его пальцы на её руке.

Постепенно она поняла, что пение уже закончилось. Она виновато поднялась и пошла обратно в гостиную. Бет удалилась на кухню за новой порцией напитков; Дэнни Кумбс сидел надутый в углу, оставив Нитца и Лемминга друг другу.

— Кто тебе все это пишет?

— Я сам, — скромно произнес Лемминг.

Теперь, когда не был захвачен пением, он казался обыкновенным чахлым первокурсником в спортивной куртке и широких штанах. Положив гитару, он снял очки и стал вытирать их рукавом.

— Ещё в Лос-Анджелесе я пробовал сочинять скетчи, но дело не пошло. Мне сказали, что это не продать. Ясное дело, вещи у меня слишком уж острые.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— Так много? Ты не выглядишь на свой возраст.

Лемминг рассмеялся.

— Я закончил университет ещё в сорок восьмом, химический факультет. Какое-то время работал на проекте… — он стал объяснять, — в радиационной лаборатории. Пожалуй, мог бы до сих пор там трудиться. Они так и не отобрали у меня допуск. Но мне больше охота тусоваться то здесь, то там… я, наверное, никогда не повзрослею.

— А бабки этим можно заработать? — спросил Нитц.

— Если и да, то я не знаю как.

— Но прожить-то на это реально?

— Наверное, — сказал Лемминг, — надеюсь.

Нитц был поражен.

— Так ты образованный парень — мог бы заниматься наукой, работать в большом проекте… А предпочел с этим вот болтаться. Тебе это настолько по кайфу? Стоит ли оно того — в смысле, ты-то сам своей жизнью доволен?

— Времена сейчас неспокойные, — пробормотал Лемминг, и Мэри Энн потеряла всякую нить — и в его словах, и в мыслях.

То, что он говорил, и то, что пел, было одинаково бессмысленным. А Нитц все что-то бухтел, задавал вопросы, выпытывал ответы. Ему явно было интересно, но что и почему? Она сдалась и перестала об этом думать.

— Вы так и не сказали, как вас зовут, — сказала Вет, приближаясь к ней с новым бокалом.

От выпивки Мэри Энн отказалась. Эта женщина ей не нравилась, и не без причины. Но она испытывала к ней неприятное уважение: Бет шла к Туини напролом, демонстрируя очевидное мастерство в вопросе, в котором сама Мэри Энн безнадежно плавала.

— Что это с ним? — сказала она, имея в виду Лемминга. — Наверное, ничего. Просто он такой — глупенький. А может, не он, а я. Я здесь не в своей тарелке.

— Не уходите, — снисходительно сказала Бет.

— Может, и уйду. А давно вы знаете Шиллинга?

— Лет пять-шесть.

— И как он? — ей было важно понять, а Бет, очевидно, была в курсе.

— Зависит от обстоятельств, — сказала Бет. — Мы с ним отлично веселились. Давным-давно, когда вам было… — она оценивающе разглядывала девушку, пока та не почувствовала себя оскорбленной, — ну, лет четырнадцать.

— Должно быть, надо иметь кучу денег, чтоб открыть такой магазин.

— О да, у Джо есть деньги. Не миллионы, но на все, что ему нужно, хватает.

— А что ему нужно?

— Джо — человек очень глубокий. А ещё он очень одинок. И несмотря ни на что… — она изобразила улыбочку, — я чрезвычайно высокого мнения о его уме и вкусе. Он отлично образован; в нем есть старомодный шарм. Он джентльмен… по крайней мере, большую часть времени. Он отлично разбирается в музыкальной индустрии.

— Почему ж он тогда не руководит большой звукозаписывающей компанией вроде RCA?^[365]

— Вы когда-нибудь встречали собирателя пластинок?

— Нет, — призналась Мэри Энн.

— Джо получил то, чего всегда хотел: свой магазинчик, где у него полно времени, чтобы говорить о пластинках, перекладывать их, жить ими.

— Так, значит, он здесь и останется?

— Конечно. Он искал это много лет — сонный городок вдали от магистралей, где он мог бы осесть. Он уже не молод; ему нужна тихая пристань. Он привык находиться в водовороте событий, бегать на вечеринки, концерты, мероприятия, путешествовать туда-сюда. Похоже, что все это в прошлом… не знаю. Ему всегда нужно было окружение; он никогда не любил одиночества. По природе он не одиночка. Он любит поговорить, поделиться опытом. Это помогает ему держать связь… он никогда не опускает рук.

— Послушать вас, так он просто чудо что такое, — съязвила Мэри Энн.

— А вас послушать, так сразу видно, что вы не согласны.

— Я чуть было не пошла к нему работать.

— Нам с вами, — начала Бет, — во многом сложно судить Джо Шиллинга. Когда-то я была убеждена, что он… ну, жестокий.

— А это не так?

— У него сильные желания. Он поражает своим напором.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— А почему я должна на него отвечать? Может, как-нибудь в другой раз.

— А если я вам скажу, что в магазине действительно кое-что случилось?

— Я знаю, что что-то было. И догадываюсь, что именно. Помните, мы с вами одного возраста… у нас схожие проблемы. И переживания.

— Вам двадцать девять, — задумчиво произнесла Мэри Энн, — мне двадцать. Вы старше меня на девять лет.

Уязвленная, Бет ответила:

— В том, что касается целей и намерений, мы по одну сторону баррикад.

Подвергнув даму спокойному, безжалостно-тщательному осмотру, Мэри Энн сказала:

— Может, поможете мне как-нибудь выбрать лифчик? Не хочется выглядеть такой худышкой. Вот бы мне бюст, как у вас.

— Бедное дитя, — покачала головой Бет, — да вы просто не понимаете, что к чему.

— Я готов! — с энтузиазмом выпалил Лемминг. — Прямо здесь?

— Нет, — ответил Нитц, — нам нужно идти. Так было условлено на высшем уровне, — он посмотрел на часы, — он, должно быть, уже дома.

— Я много о нем слышал, — доложил Лемминг.

Кумбс, пробудившись от летаргии, запротестовал:

— Не вижу смысла. Зачем мы туда идем?

— Не будь занудой, — парировала Бет.

— Мне не хочется с ним встречаться. Никому не хочется. Кроме тебя.

— Ну, я-то не против, — возразил Лемминг, — это полезно в профессиональном плане.

— Уже почти два ночи, — не унимался Кумбс, — я бы пошел спать.

— Мы ненадолго, — неумолимо сказала Бет, — пойди, возьми свой фотоаппарат, будь хорошим мальчиком. Мы обещали прийти. Он просил нас.

Кумбс осклабился.

— Он нас просил? — Он нашел камеру и застегнул ремешок. — То есть это ты его попросила. Та же старая история — только на сей раз подмазана дегтем. Что с тобой, ты устала от…

— Закрой рот, — бросила Бет, удаляясь. — Мы идем; мы обещали. И не верещи, как истеричка.

— Я тебя предупреждаю, — сказал Кумбс, — если мы пойдем туда, то без фокусов. Будешь вести себя прилично.

— Боже.

— Я не шучу.

— Ну конечно, не шутишь. Ты никогда не шутишь. Идем, — сказала она Нитцу и Мэри Энн, — здесь больше делать нечего.

Она махнула Леммингу в сторону двери.

— Да-да, Чад. Просто поверни ручку.

Мэри Энн безропотно принялась искать свой плащ.

— Я покажу вам, как проехать, — пробормотала она.

— Ну до чего же мило, — сказала Бет с томной улыбкой, — как это мило с вашей стороны, дорогуша.

Глава 10

Когда они подъехали, во всем доме Туини светилась лишь синеватая дымка в районе верхнего этажа.

— Он на кухне, — сказала Мэри Энн, открывая дверцу машины.

За ней последовали остальные, и через секунду они уже топали по длинному лестничному пролету.

Мэри Энн постучала; ответа не было. Тогда она сама открыла дверь и зашла. В коридоре мерцал тусклый свет. Послышалось движение. Мэри Энн поспешила в ту сторону и оказалась, запыхавшаяся, в кухне с высоким потолком.

Туини все в той же розовой рубашке и расписанном вручную галстуке сидел за столом и ел сэндвич с сардинами, запивая его пивом «Рейнголд». Перед ним в крошках еды лежал заляпанный номер «Эсквайр».

— Мы пришли, — сказала Мэри Энн; сердце её заныло при виде него, такого большого и сильного, с закатанными рукавами на крепких и мощных руках, — и привели с собой как-там-его.

В дверном проеме материализовался Нитц.

— Готовься к прослушиванию, — объявил он и исчез обратно.

Остальные — Бет, Лемминг и Кумбс — пошли за ним в неприбранную гостиную, оставив Мэри Энн и Туини наедине.

— Он так себе, — сказала преданная Мэри Энн. — Только и делает, что болтает.

По лицу Туини пробежала тень незлобивого превосходства. Он пожал плечами и снова уткнулся в журнал.

— Угощайся. Где холодильник, ты знаешь.

— Я не голодна, — ответила Мэри Энн. — Туини…

В дверях появился сияющий Чад Лемминг с гитарой.

— Мистер Туини, я давно хотел с вами познакомиться. Наслышан о вашем творчестве.

Пропустив мимо ушей лесть юнца, Туини медленно поднял на него взгляд.

— Вы Чад Лемминг?

Лемминг застенчиво указал на гитару:

— Я выступаю с монологами про политику.

Туини внимательно посмотрел на него. Лемминг смущенно улыбнулся и начал что-то говорить, но тут же осекся. Гитара его издала несколько жалобных звуков, как будто прощаясь.

— Давайте, — сказал Туини.

— Сэр?

Туини кивнул на гитару:

— Играйте. Я слушаю.

В полнейшем смятении Чад Лемминг принялся рассказывать истории и петь баллады, исполненные им недавно в квартире Кумбсов.

— Ну, — крякнул он нерешительно, — вы, наверно, читали в газетах о планах президента Рузвельта снизить налоги. Это навело меня на кой-какие мысли.

И, запинаясь, он слабым голосом запел.

Туини, посмотрев немного, незаметно вернулся к своему журналу. Зафиксировать мгновение, когда он это сделал, было невозможно; его движение было таким плавным, что Мэри Энн не смогла за ним уследить.

Просто в какой-то момент Туини уже снова жевал сэндвич с сардинами, изучая статью о бейсбольной лиге.

Остальные столпились в дверях, слушали и заглядывали на кухню. Лемминг, дрожа от обиды и понимая, что провалился, напоследок хрипло исполнил песню про библиотеку, в которой то ли все книги сгорели, то ли там вообще книг не было — Мэри Энн так и не поняла. Ей хотелось, чтоб он перестал петь, чтоб он ушел. Он выставлял себя дураком, и это раздражало её до крайности. К тому времени, как он закончил, она готова была завизжать.

Лемминг умолк, и вокруг повисла звенящая тишина. Тягостное ощущение лишь усиливал монотонный стук воды, капавшей в раковину из худого крана. Наконец Кумбс, покашливая, протолкался вперед и вытащил свою камеру со вспышкой.

— Это что? — поинтересовался Туини.

— Хочу сделать пару снимков.

— Чего именно? — В голосе Туини появились официальные нотки. — Меня и мистера Лемминга?

— Совершенно верно, — сказал Кумбс. — Чад, подойди к нему поближе. Туини, или как там вас, встаньте, чтоб вы оба были в кадре.

— Простите, ничем не могу помочь, — сказал Туини, — мой агент не разрешает мне участвовать в съемках без его согласия.

— Что ещё за агент, чёрт подери? — возмутился Кумбс.

Случилась неловкая пауза. Туини возобновил свой ужин; несчастный Чад Лемминг мялся у стола.

— Не упорствуй, — сказала Бет мужу, — делай, как говорит мистер Туини.

Кумбс, который стоял, уставившись на Туини, внезапно сдался. Он закрыл объектив крышкой, повернулся и шагнул к дверям.

— Да и чёрт с ним, — сказал он и добавил ещё несколько слов, которых никто не разобрал.

Лемминг подхватил гитару и вышел из кухни. Теперь издалека доносились скорбные звуки — свернувшись калачиком в гостиной, он наигрывал себе под нос.

— Туини, — сердито сказала Мэри Энн, — тебе должно быть стыдно.

Туини поднял бровь, пожал плечами и прикончил свой сэндвич.

Стряхнув с брюк крошки, он поднялся и направился к раковине ополоснуть руки.

— Что будете пить? Пиво? Скотч?

Все согласились на скотч и уже с бокалами присоединились к Леммингу в гостиной. Молодой человек даже не взглянул на вошедших; увлеченный игрой, он сгорбился над гитарой.

— У тебя неплохо получается, — сочувственно сказал Нитц.

Лемминг благодарно пробурчал:

— Спасибо.

— Может, тебе стоит сконцентрироваться на этом, — заметила Бет, уловившая сигнал от Туини. — Может, просто играть на гитаре было бы лучше.

— Мне это куда больше нравится, — поддержала Мэри Энн. — К чему все эти разговоры?

— Но ведь в них вся суть, — с недоумением возразил Лемминг.

— Да и бог с ней, — ответила Бет.

Слоняясь по неприбранной гостиной, она набрела на пианино. Размером не больше спинета,^[366] инструмент утопал под стопками журналов и горами одежды.

— Вы играете? — спросила она Туини.

— Нет. Пол иногда мне аккомпанирует. Репетируем.

— Не слишком-то часто, — сказал Нитц, стирая пыль с клавиатуры носовым платком. Он взял аккорд, грамотно сыграл диминуэндо — и потерял интерес. — Непросто будет вытащить его отсюда, — заметил он.

— Туини никуда и не собирается, — мгновенно бросила Мэри Энн.

— Мы подняли его на веревках, — сказал Туини, — и спустить сможем тем же способом. Через окно на кухне, если надо будет.

— Куда ты собрался? — запаниковала Мэри Энн.

— Никуда, — ответил Туини.

— Скажи ей, — потребовал Нитц.

— Тут и говорить нечего. Так просто, есть одна… идея.

— Туини собирается стать звездой, — объяснил Нитц окаменевшей от ужаса девушке, — и переезжает в Лос-Анджелес. Его зовет Джейми Фелд — тот деятель, что организует большие концерты. Несколько пробных выступлений на его площадках — и вперед.

— Слова «пробных» никто не говорил, — поправил его Туини.

Усевшись за пианино, Бет стала выстукивать соль — минорную гамму.

Вокруг неё образовался маленький островок звука.

— Туини, — сказала она, встряхнув волосами, — а я ведь раньше сочиняла песни. Вы не знали?

— Нет, — ответил Туини.

— Она прихватила одну с собой, — мрачно проскрипел Кумбс. — Сейчас покажет и будет просить, чтоб вы её спели.

Услышав это, Туини раздулся, став ещё больше, чем обычно; его гигантское самомнение, казалось, испускало синеватый ореол с металлическим отливом.

— Что ж, — сказал он, — мне всегда интересен новый материал.

Нитц рыгнул.

Пока Бет доставала ноты из своей необъятной сумки, Мэри Энн шепнула Нитцу:

— Почему ты мне не сказал?

— Я ждал.

— Чего? — не поняла она.

— Чтобы он тоже был рядом. Чтобы мог ответить.

— Но, — беспомощно сказала она, — он так и не ответил.

Она чувствовала, что теряет опору; земля уходила из-под её ног, и она была не в силах это остановить.

— Он ничего не сказал.

— Вот именно, — произнес Нитц.

Его голос потонул в звуках фортепьяно. Бет заиграла, и Туини, стоявший позади неё, наклонился вперед, чтобы разглядеть слова. Он уже вошел в фазу жесткой концентрации; музыка была для него делом серьезным. Что бы там Бет ни сочинила, он собирался отнестись к этому с полным вниманием. Ему была присуща грация, которую Мэри Энн не могла забыть или наблюдать равнодушно; он верил в то, что делал, и это только прибавляло ему стиля.

— Эта песня, — нараспев произнес Туини, — называется «Где мы, бывало, сиживали» и рассказывает историю молодой женщины, которая гуляет по осенним полям и вспоминает места, где она бывала со своим возлюбленным, теперь погибшим в далекой стране. Это простая песня. — И, вздохнув глубоко и со значением, он спел эту простую песню.

— Он нечасто так делает, — пробормотал Нитц, когда песня заканчивалась. Бет принялась наигрывать арпеджио, а Туини, похоже, погрузился в размышления о тайне бытия. — Обычно его не заставишь спеть с листа новый материал… он любит сначала просмотреть его, хотя бы бегло.

— Вы почувствовали это, верно? — говорила Бет, обращаясь к Туини. Она стала играть ещё громче и эмоциональнее. — Вы почувствовали все, что я хотела в ней сказать?

— Да, — согласился Туини, с полузакрытыми глазами покачиваясь в такт музыке.

— И вы раскрыли все это. Вы её оживили.

— Это красивая песня, — сказал Туини; он был словно в трансе.

— Да, — прошептала Бет, — вы придали ей красоту. Почти пугающую красоту.

— «Белое Рождество»,^[367] — сказал Нитц, — вот твой потолок. Тут тебе и хана.

Несколько кратких мгновений Туини удавалось сохранять самообладание. Затем чувства пересилили, и он отвернулся от пианино.

— Обыденное хамство, Пол, способно ранить, и очень сильно.

— Только если ты не толстокож.

— Это мой дом. Ты пришел ко мне в гости, по моему приглашению.

— Твой только последний этаж. — Нитц был бледен и напряжен; он уже не шутил.

Последовало молчание, все более взрывоопасное. Наконец Мэри Энн подошла к Туини и сказала:

— Нам всем пора.

— Нет, — ответил Туини, снова становясь радушным хозяином.

— Пол, — сказала она Нитцу, — пойдем.

— Как скажешь, — откликнулся Нитц.

Бет, сидевшая за пианино, пробежалась по клавишам.

— А нас вы не хотите подождать? Мы бы вас подвезли.

— Я имела в виду, — пояснила Мэри Энн, уже понимая безнадежность своей затеи, — что нам всем пора. Всем пятерым.

— Отличная идея, — согласилась Бет. — Боже, ничего лучше и представить себе нельзя.

Она не тронулась с места и продолжала играть. В углу, поджав под себя ноги, сидел и печально перебирал струны всеми забытый Чад Лемминг. Его никто не слышал — голос гитары терялся среди более мощных фортепьянных аккордов.

— Теперь уж её отсюда не сдвинешь, — в каком-то порыве сказал Кумбс Мэри Энн, — все, внедрилась и укоренилась.

— Закрой рот, Дэнни, — добродушно отозвалась Бет, начиная серию секвенций, переходящих в балладу Форе.^[368] — Послушайте вот это, — сказала она Туини, — слыхали когда-нибудь? Это одна из моих любимых вещей.

— Никогда не слышал, — сказал Туини. — А это тоже ваше?

Бет фонтанировала музыкой, искрила и брызгала: вслед за прелюдией Шопена тут же зазвучала первая часть сонаты си — бемоль Листа. Туини, попав в этот бурный поток, держался стойко, выжил и даже сумел улыбнуться, когда закончилась кода.

— Обожаю хорошую музыку, — объявил он, и Мэри Энн в замешательстве отвела взгляд. — Жаль, что не получается уделять ей больше времени.

— А знаете «Лесного царя» Шуберта? — спросила Бет, не переставая яростно бить по клавишам. — Как замечательно вы могли бы его интерпретировать!

Кумбс навел камеру и щелкнул их обоих за пианино. Туини как будто даже не заметил; он по-прежнему вдыхал музыку, теперь с закрытыми глазами, со сжатыми перед собой ладонями. Кумбс, смеясь, скинул на пол использованную лампочку для вспышки и вставил новую, которую достал из кожаного футляра на поясе.

— Боже, — сказал он Нитцу, — он совсем покинул нас.

— Это бывает, — отозвался Нитц. — Боюсь, для него это обычное дело.

Он придвинулся ближе к Мэри Энн и положил руку ей на плечо. От дружеского прикосновения ей стало чуть легче, но ненамного.

Внезапно Бет отпрыгнула от пианино. В экстазе она схватила Лемминга за руку и рывком подняла его на ноги.

— И ты с нами, — закричала она ему, остолбеневшему, в ухо, — давайте-ка, танцуют все!

Довольный тем, что его снова заметили, Лемминг принялся страстно играть. Бет поспешила обратно к пианино, где сбацала начальные аккорды шопеновского полонеза. Лемминг в исступлении пустился по комнате в пляс; бросив гитару на кушетку, он высоко подпрыгнул, хлопнул ладонями по потолку, приземлился, схватил Мэри Энн и закружил её. Качаясь взад-вперед у пианино, Туини ревел:

«…И до конца времен…»

Мэри Энн было ужасно стыдно; она с трудом высвободилась из объятий Лемминга. Она ретировалась в безопасный угол и снова встала рядом с Полом Нитцем, поправляя жакет и приходя в себя.

— Сбрендили, — пробормотал Нитц, — унеслись в другое измерение.

Кумбс, хихикая, подкрался с камерой и втихаря запечатлел перекошенное лицо Бет. Очередная сгоревшая лампочка хрустнула под ногой Туини, а Кумбс метнулся дальше, туда, где выделывал коленца Лемминг. Всех снова ослепила вспышка. Когда к Мэри Энн вернулось зрение, она увидела, как Кумбс карабкается на пианино, чтобы сфотографировать их сверху.

— Боже мой, — поежившись, сказала она, — с ним явно что-то не так.

Отрешенный и подавленный, Нитц ответил:

— Все это такая гадость, Мэри. Я лучше отвезу тебя домой. Ты этого не заслуживаешь.

— Нет, — ответила она, — я не поеду.

— Почему? Что ты здесь потеряла?

Его передернуло, и он с отвращением кивнул в сторону Туини.

— Этот? Не унялось ещё?

— Это не его вина.

— Ты никогда не сдаешься, так ведь? — сказал Нитц треснувшим голосом и со скрипом сглотнул. — Не могу больше выносить эти прыжки; я ухожу.

— Не надо, — быстро отозвалась Мэри Энн, — пожалуйста, Пол, не уходи.

— Боже милостивый, — взмолился Нитц, — меня тошнит.

Он передал ей свой стакан и, пригнувшись, поковылял из комнаты и по коридору. Кумбс, похожий на какого-то колченогого паука, радостно щелкнул затвором ему вслед.

— Посмотрите на меня! — кричал Лемминг, размахивая руками и тяжело дыша. — Кто я? Угадайте, кто я?

Бет заиграла «Бедную бабочку».

— Нет! — взвизгнул Лемминг. — Неправильно! — Он бросился на пол и закатился под пианино; видно было только, как он сучит ногами. — А теперь я кто?

Кумбс рванул туда, присел на корточки и фотографировал его. Одну за другой он скидывал перегоревшие лампочки и доставал из футляра новые. Глаза у него были выпучены, бледное лицо пошло красными пятнами, растрепанные лоснящиеся волосы слиплись на висках.

Мэри Энн стало нехорошо, и она сбежала на кухню, затыкая уши от этого шума. Но он продирался сквозь стены и пол, вибрировал и бился вокруг. Она слышала, как в ванной выворачивает Нитца — устрашающие звуки, будто его тело разрывалось на части.

Бедный Нитц, подумала она. Она отвела руки от ушей, стояла и вслушивалась в его агонию, не зная, как помочь. Очевидно, никак. А страдал он и из-за неё тоже. За стенкой в гостиной продолжалась вакханалия; в дверях показался Лемминг с лицом, переполненным радостью, протянул к ней руки и туг же исчез. Бычий рев Карлтона Туини все не умолкал; он то поднимался, то становился глуше, по-прежнему в обрамлении неистовых аккордов старенького пианино.

Голос этого инструмента, такой знакомый и милый ей, сейчас звучал враждебно. Иногда, сидя в квартире в ожидании Туини (и редко дожидаясь его), она несмело выстукивала несколько мелодий, песенок из автомата — скудное наследство своей юности. Теперь же пианино громыхало и гремело вовсю. За дело взялись профессионалы, и звук нарастал, пока в серванте не задребезжали чашки и тарелки.

Там как раз исполняли «Джон Генри». Туини, по своему обыкновению, стоял возле пианино, откинув голову, и в экстазе барабанил по нему пальцами. Кумбс рыскал кругом, фотографируя то его, то Лемминга, который, обхватив Бет сзади, пытался достать пальцами до клавиш. Они заиграли в четыре руки, и дом содрогнулся от мощного взрыва страсти.

— Опа! — прозвучал голос Кумбса.

Мэри Энн испуганно открыла глаза и увидела, как он гнусно смотрит из дверного проема, нацелив на неё камеру. Она выхватила из сушилки тарелку и запустила в него; тарелка разбилась об стену над его головой. Он сморгнул и отступил.

Дрожа всем телом, она закрыла лицо руками и сделала глубокий вдох. Она уже жалела, что не ушла; не стоило ей тут оставаться. В гостиной Лемминг оттер Бет от фортепьяно, и теперь оба скакали по комнате, напевая что-то энергично-бессвязное. Для Туини это по-прежнему была песня «Джон Генри», и, хотя пианино стихло, он продолжал реветь. Танцующая пара нарезала круг за кругом; вдруг Бет остановилась, скинула туфли, отшвырнула их подальше и поспешила продолжить. Мэри Энн закрыла глаза и устало облокотилась на раковину.

Она стояла и терла глаза, стараясь продержаться ещё немного, когда из ванной послышался грохот.

Враз проснувшись, она неловко скакнула на середину кухни и затихла, пытаясь сквозь шум расслышать, что происходит. Но там была тишина; в ванной, находившейся в конце коридора, все замерло. Внезапная догадка поразила её; она подбежала к закрытой двери, схватилась за ручку и потрясла. Ванная была заперта изнутри.

— Пол, — позвала она.

Он не ответил. Она пнула дверь ногой; стук отозвался эхом, но внутри было по-прежнему тихо. Отпустив дверную ручку, она повернулась и побежала по коридору к гостиной.

— Туини, ради бога, — проскрежетала она, вцепившись в негра, который в блаженном забытьи облокотился о пианино.

Никто не обращал на неё внимания. Кумбс с остекленевшим от возбуждения лицом перезаряжал камеру; Лемминг докружил Бет до дальнего угла и оттолкнул её, чтобы снова схватить свою гитару.

Колотя безответного Туини по плечу, Мэри Энн закричала:

— С Полом Нитцем что-то случилось! Он убил себя!

Наконец Туини чуть шелохнулся под градом её ударов; она схватила его за рубашку и притянула к себе.

— Туини, — взвыла она, — да помоги же!

Туини медленно — и весьма неохотно — очнулся от своего транса.

— Что? — пробурчал он, моргая и пытаясь сфокусировать взгляд. — Где? В ванной?

Она стремглав понеслась обратно по коридору, а за ней, постепенно приходя в сознание, шагал Туини. Дверь была по-прежнему заперта. Она отошла в сторону, Туини тряхнул ручку и постучал.

— Эй, Нитц, — заревел он, приложив ухо к двери. Ответа не было.

— Он мертв, — сказала Мэри Энн.

— Боже правый, — бормотал Туини, оглядываясь по сторонам. Он пошел на кухню и вернулся с ключом. Замок поддался, и дверь распахнулась.

На полу лежал распростертый Пол Нитц, но мертвым он не был. Он отключился и упал, ударившись головой о край унитаза. Бедняга лежал с закрытыми глазами, раскинув руки, в лужице собственной рвоты. Похоже, прежде чем упасть, он сидел на краю ванны и блевал в унитаз; на белом фарфоре виднелись следы его пальцев.

Туини наклонился, поднял его и осмотрел ссадину на лбу. С подбородка Нитца свисала ниточка слюны и желудочного сока; он шевельнулся и застонал.

— Беги в гостиную, — скомандовал Туини, — и вызови доктора.

— Есть, — отвечала Мэри Энн и, промчавшись по коридору, застыла в дверях гостиной. Там на маленьком деревянном столике стоял телефон. Но зайти она не смогла.

Бет отдалась восторгам танца полностью, без остатка. Она стянула с себя всю одежду, бросила кучей в угол и так, ничем не стесненная, устремилась к новым вершинам. Голая, блестящая от испарины, большая, бледная, она кружилась по комнате, и её груди мощно раскачивались, а крутые бедра подрагивали от удовольствия. Лемминг свернулся калачиком на ковре и баюкал на коленях свою гитару; он не сводил восхищенного взгляда с инструмента, из которого неслась, то скользя, то вспыхивая в ритме оргиастической пляски Бет, безумная какофония.

Кумбс, не переставая хихикать, на карачках увивался вокруг трепещущего тела супруги и делал все новые снимки, а от его фотоаппарата одна за другой отлетали сгоревшие лампочки. Никто из них троих не заметил Мэри Энн; каждый был замкнут в собственной вселенной. Девушка так и стояла в дверях, не в силах ни зайти, ни убежать, пока, наконец, рядом не появился Туини, пришедший поинтересоваться, в чем дело.

— Боже правый, — снова произнес он.

Зрелище потрясло и его; он встал рядом с Мэри Энн и смотрел, пока Кумбс, заметив его, не прервал охоту за прелестями своей жены.

Щеки Кумбса мгновенно стали отвратительно бледными. Он скосил глаза, с трудом поднялся на ноги, сделал несколько неверных шагов к Туини и сказал хриплым срывающимся голосом:

— А ты, ниггер, что тут делаешь? Ниггер, а ну пошел вон!

Туини промолчал.

Звуки гитары затихли. Встряхнув головой, Лемминг достал из кармана очки в роговой оправе, надел их и огляделся по сторонам. Бет, как старая механическая игрушка, у которой кончился завод, постепенно остановилась; она хватала воздух открытым ртом, и её трясло от усталости и холода.

— Ниггер! — визжал Кумбс, мечась между Туини и потной наготой своей супруги. — Пошел прочь! Вали отсюда, или я убью тебя!

Вся его ненависть всплыла на поверхность; он поковылял к Туини, слепо вглядываясь и коряво кружа на месте — с каждым новым шагом он то приближался к негру, то снова отступал.

— Это мой дом, — пробурчал Туини. Уверенность постепенно возвращалась к нему; подтянувшись, он сказал почти сурово: — Не надо говорить со мной так в моем доме. В собственном доме я делаю, что хочу.

С лестницы послышались глухие шаги, и в тот же миг вой сирен пронзил сумрак ночной улицы. Не успели они пошевелиться, как в дверь громко постучали.

Мэри Энн развернулась и побежала по коридору к двери. Она крутанула замок; дверь заехала ей по лицу, и её бесцеремонно оттерли в сторону. Внутрь протиснулись и загромыхали по коридору к гостиной трое полицейских.

Мэри Энн без колебания нырнула во мрак площадки и бросилась вниз по лестнице, хватаясь за невидимые перила. Она кубарем выкатилась из подъезда и влетела во влажную живую изгородь, высаженную вдоль дорожки.

Сверху из темноты доносились резкие голоса. Полицейские все прибывали, светили фонариками, раздавали команды. Через несколько минут — на удивление быстро — по лестнице мрачно протопала первая группа — Туини и Бет Кумбс. За ними вышли Дэнни Кумбс и трясущийся субъект, который оказался Чадом Леммингом. Всех четверых запихнули в патрульную машину; машина ожила и рванула с места. То там, то здесь на крылечках вспыхивали огни и появлялись разбуженные соседи.

— Это они? — спрашивал полицейский.

Из его патрульной машины доносилось бормотание рации. Он пригнулся к ней, уселся за руль и сказал что-то оператору в полицейском участке.

Копы разъезжались. Они подходили по одному, перекидывались парой слов и рассаживались по машинам. В дверях квартиры цокольного этажа стоял гордый негр, который смотрел на отбывающих полицейских с выражением торжествующей справедливости. Одна машина притормозила, и оттуда ему что-то сказали; негр удовлетворенно кивнул и скрылся за дверью.

Прошло немало времени, прежде чем Мэри Энн решилась пошевелиться. Она дрожала от холода; в волосах осел мокрый ночной туман, и, пока она выбиралась из живой изгороди, ей в ладони впивались кусочки гравия. Жакет порвался, а в прическе застряли листья. Она встала, дрожа всем телом, застыла в нерешительности, а потом стала медленно подниматься на третий этаж.

Гостиная лежала в руинах. Сверху бессильно струился непогашенный свет. Из открытой двери тянуло холодом; Мэри Энн закрыла дверь на замок и зашла внутрь. Одежда Бет лежала там, где она её скинула; вниз её погнали в плаще Туини. В углу валялась камера Кумбса с использованной лампочкой во вспышке. Пол был усыпан осколками от разбитых ламп; в том месте, где Бет прошлась голой ступней и порезалась, блестели капли крови.

Мэри Энн машинально подняла гитару Лемминга и поставила её к стенке. Потом она прошла к ванной и опасливо заглянула внутрь.

Пол Нитц сидел на полу, прислонившись головой к ванне. Он немного пришел в себя и неверной рукой ощупывал набитую об унитаз шишку. Заметив Мэри Энн, он моргнул, слегка ухмыльнулся и попытался встать.

— Не надо, — сказала Мэри Энн, поспешив присесть на корточки возле него, — я помогу.

— Меня так и не заметили, — пробормотал Нитц, — спасибо, Мэри. Я в порядке — просто мне стало худо, и я вырубился.

Поддерживая его, Мэри Энн вывела Нитца из ванной в гостиную, где царил хаос. Там она упала на диван, притянула его к себе и положила ушибленную голову себе на колени. Он задремал, а она сидела и смотрела перед собой невидящим взглядом, вцепившись в его узкиеплечи и раскачиваясь туда-сюда. Наконец он шевельнулся и приподнялся.

— Спасибо, — сказал он слабым голосом, — ты очень хорошая.

Она ничего не ответила.

— Они меня не заметили, — гордо заявил Нитц, — дверь была заперта, и я сидел не шелохнувшись. Они и не поняли, что я там.

Легонько обняв его, Мэри Энн прижалась щекой к его лбу.

— Никого, кроме нас, — с вызовом бормотал он, — всех забрали. Никого. Остались только мы с тобой.

За окном ночная птица издала жутковатый звук. До рассвета оставался час с небольшим.

Глава 11

Как только его жена покинула квартиру, Дэниэль Кумбс надел пиджак, шляпу и вышел на улицу. Это был его первый полный день на свободе. Им, всем четверым, предъявили обвинение по двум пунктам: нарушение покоя в ночное время и нарушение общественного порядка. Каждый из них провел ночь в тюрьме, в отдельной камере.

И вот Дэниэль Кумбс шел в центр города и думал о том, как несправедливо устроен мир. Ну какой у его жены нравственный облик? У свиньи краше. Стоит на горизонте появиться какому-нибудь мужику, как она прыгает к нему в постель; она выставлялась перед Джозефом Шиллингом и переспала с ним, потом был тот итальянец, хозяин овощной базы, потом её ученик, потом ещё один, и вот теперь эта бестолковая вереница событий, которая закрутилась вокруг негра по имени Карлтон Туини. Все. Дальше некуда.

Ему припомнилось чудовищное падение того вечера, и он ускорил шаг. К деловому кварталу Пасифик-Парка он приближался почти бегом.

На боковой улочке задрипанного квартала, между кафе, бильярдными и магазинами сигар, располагался оружейный магазин. Кумбс зашел туда и остановился у стеклянной витрины в ожидании хозяина. Вскоре перед ним предстал лысый тип в ковбойском жилете и брюках в мелкую полоску.

— Да, сэр, — произнес он с гнусавым новоанглийским выговором, — чем могу быть полезен?

Нужный ему пистолет Кумбс выбирал в течение часа. Это оказался матовый полуавтоматический «ремингтон» 32–го калибра, который стоил дороже, чем он предполагал. Ещё пятнадцать минут он выторговывал цену поинтересней и в итоге ушел из магазина с покупкой.

Затем, прошагав трущобы и спальный район, он очутился за городом, в открытом поле. В нескольких милях от шоссе виднелся худосочный пролесок, и Кумбс направился к нему. Потом он блуждал в прохладном сумраке, выискивая какую-нибудь мишень, чтобы потренироваться. Он не стрелял из пистолета со времен сборов в Национальной гвардии.

Над ним пропорхнула стайка птиц, и он наугад пальнул посредине. Ни к чему, кроме птичьей паники и вороха перьев, это не привело. Он уныло побродил вокруг, пиная влажную поросль в надежде, что где-то упала птица. Но птицы не было. Лес застыл. С далекого шоссе до него доносился шорох шин, гул моторов, да время от времени — истошные гудки грузовиков.

Вдруг он заметил, что сквозь траву продираются два мальчугана, а за ними бежит спаниель. Кумбс укрылся в тени мусорной кучи, поросшей сорняком. Собака принюхалась и замерла в нескольких метрах от него. Кумбс поднял пистолет и спустил курок. Из дула поднялась струйка серого дыма, и Кумбс отпрянул в тень; в ушах у него звенело от выстрела.

Напуганные звуком, мальчики осторожно двинулись назад; один из них все время тихо, испуганно звал: «Корки! Корки!» Раненная, но ещё живая собака, скуля, пыталась ползти на голос. Когда мальчики выскочили на опушку и склонились над искалеченным псом, Кумбс перезарядил пистолет.

Наблюдая, как они безуспешно пытаются поднять животное, Кумбс размышлял о тщете жизни. Наконец они нашли широкую подгнившую доску и уложили на неё собаку. Держась за разные концы, мальчики потащили доску и исходящего кровью пациента с опушки в сторону шоссе. Делать больше было нечего, и Кумбс пошел за ними.

На краю леса выдохшиеся мальчуганы остановились и прилегли на доску. Тем временем Кумбс, повинуясь какому-то импульсу, вышел из леса и спросил:

— В чем дело? Что случилось?

— Кто-то застрелил нашу собаку! — прокричал заплаканный мальчик.

Другой молча уставился на пистолет в руке Кумбса.

— Ужасно, — сказал Кумбс. Снова подчиняясь импульсу и сам не понимая зачем, он вытащил и сунул в руку первому мальчишке десятидолларовую купюру.

— Проголосуйте, остановите машину, — наставлял он, хотя они, похоже, его не слышали, — он ещё жив; успеете отвезти к ветеринару.

Он пошел дальше, а перепачканные кровью парни тупо смотрели ему вслед. Пройдя метров триста по чистому полю, он остановился, поднял пистолет, прицелился в темневшие на опушке фигуры и выстрелил. Звук выстрела растворился в утреннем воздухе, а Кумбс двинулся своей дорогой.

К десяти утра он вернулся в Пасифик-Парк. Его «Форд» был по-прежнему припаркован на Ильм-стрит, возле большого обшарпанного дома, где жил Карлтон Туини. Кумбс в нерешительности стоял возле машины, а пистолет оттягивал ему карман; надумав, он пошел к лестнице и стал подниматься.

На его стук никто не ответил. Он приставил ладонь козырьком и стал вглядываться сквозь матовое стекло двери. Были видны захламленный коридор и часть комнаты; повсюду валялась одежда. Но — ни шороха. Никаких признаков присутствия Туини. Кумбс подергал ручку, но дверь была заперта. Делать было нечего; он спустился по лестнице, сел в машину и уехал.

Доехав до станции «Стандарт ойл», он переключился на вторую скорость и заехал на бетонную площадку. Он всю неделю собирался это сделать, так что при виде заправочной станции свернул туда рефлекторно, не раздумывая. Вылезая из машины, он спросил оператора:

— Сколько у вас займет машину мою промазать? Я, по крайней мере, две с половиной тысячи проехал.

— Полчаса или вроде того, — подумав, отвечал тот.

— Хорошо, — сказал он, залезая обратно, чтобы включить передачу. Потом он решил заглянуть в столовую по соседству, но, едва сделав заказ, понял, что не голоден. Не прикоснувшись к супу, он расплатился и вышел.

«Форд», к его удовольствию, был уже на эстакаде. Он принялся околачиваться вокруг, критически посматривая на рабочих, которые спринцевали его трансмиссию. Затеял оживленную дискуссию о вязкости моторного масла и, вопреки их советам, горячо настаивал, чтобы ему непременно залили полный картер масла с моющими присадками вязкости десять — тридцать. Суетился и путался под ногами, пока все не сделали, как он хотел. Наконец операторы закончили, опустили машину и выписали чек.

В половине двенадцатого он приехал на Ильм-стрит и припарковался в квартале от дома Туини, достаточно близко, чтобы видеть всех, кто входит и выходит. Включив радио, он настроился на станцию «Хорошая музыка из Сан-Матео» и прослушал Третью симфонию Брамса. Время от времени кто-то проходил по тротуару, но по большей части все было тихо.

Сомнения охватили его. Может, Туини явился, пока его не было?

Он вылез из машины, пересек улицу и пошел к дому; в кармане у него болтался пистолет. Но когда он постучал в дверь, ответа снова не было. Успокоенный, он вернулся в машину и снова включил радио. Теперь передавали «Римский карнавал», увертюру Берлиоза. Интересно, «Римский карнавал» — это название оперы или просто так, увертюра? Шиллинг уж точно знает. Шиллинг все знает — по крайней мере, о музыке. В том, что музыки не касалось, он особо не блистал; легкая добыча для любой шалавы. Кумбс решил было, пока эта увертюра не кончилась, прокатиться до музыкального магазина, но потом передумал. Там ошивался Макс Фигер. А это, как всегда, было слишком рискованно.

Немногим позже полудня по тротуару заспешила шатенка в матерчатом плаще, больших серьгах колечками и туфлях на каблуках. Это была подружка Туини, Мэри Энн Рейнольдс.

Девушка без колебаний сошла с тротуара и рванула вверх по деревянным ступеням, ведущим в квартиру Туини. Она даже не думала стучаться — вынула ключ, отперла замок и настежь отворила дверь. Исчезнув внутри, она захлопнула дверь за собой. Какое-то время на улице было тихо. Затем одно за другим распахнулись окна квартиры Туини. Из окон послышался какой-то шум. Наконец взревел пылесос; стало ясно, что она затеяла там уборку.

Удобно расположившись в теплом «Форде», Кумбс стал ждать дальше. Шли минуты, и столько их было, и были они так похожи, что он уже потерял нить происходящего и начал клевать носом. Через какое-то время сдался и аккумулятор, умолкло радио. Кумбс не обратил на это внимания. Он оставался недвижим до двух дня пополудни, пока, без всякого предупреждения, с другой стороны квартала не показался Карлтон Туини с дамочкой в обнимку. Дамочкой была Бет Кумбс. Они, болтая, поднялись по лестнице, затем, как парочка шершней, протиснулись в квартиру, и дверь за ними закрылась.

Собравшись с силами, Кумбс вышел из машины. Одна нога затекла, и ему пришлось постучать ей о мостовую, чтоб разогнать кровь. После чего, засунув руку в карман, он трусцой посеменил к трехэтажному зданию.

Глава 12

В то утро Мэри Энн нужно было в телефонную компанию к трем, поэтому утром она появилась в редакции «Лидера».

Обойдя стойку приемной, она направилась прямо в кабинет.

— Здравствуйте, мистер Гордон. Можно мне зайти и присесть?

Арнольд Гордон был рад видеть девушку, которая, как он считал и надеялся, скоро собиралась стать его невесткой.

— Конечно, Мэри, — сказал он, вставая и указывая ей на стул, — как поживаешь?

— Отлично. Как газетный бизнес?

— Развивается потихоньку. Ну-с, чем могу помочь?

— Вы можете дать мне работу? Я по горло сыта телефонной компанией.

Эта просьба его не удивила.

— Ты знаешь, Мэри, как бы мне самому этого хотелось, — с серьезным видом произнес он.

— Конечно, — согласилась она, понимая теперь, что дело и впрямь безнадежное.

— Однако, — начал Арнольд Гордон (и говорил он правду), — это захолустная газета с очень небольшим бюджетом. Не считая курьеров, у нас служит шестнадцать человек, большинство из которых — наборщики; а в типографии можно работать только членам профсоюза. Ты же не этого хочешь?

— Ладно. Вы меня убедили. — Она встала. — Увидимся, мистер Гордон.

— Уже уходишь? Тратить время попусту ты не любишь, — моргая, заметил он.

— У меня ещё много дел.

— Как у вас с Дэвидом?

Она пожала плечами:

— Как обычно. В прошлый четверг на танцы ходили.

— Вы уже назначили дату?

— Нет, и не назначим, пока он не повзрослеет.

— Что ты имеешь в виду?

— Эта его заправка. Он мог бы пойти на какие-нибудь заочные курсы. Была б я мужчиной, я бы так и сделала. Я бы не стала сидеть, сложа руки, плыть по течению и ждать у моря погоды. Он мог бы заняться делопроизводством. Или выучиться на телемастера, везде ж объявления.

— Или выращивать в подвале гигантские грибы? На самом деле ты такая непрактичная, Мэри. Ты вроде бы такая деятельная и трезвомыслящая, но внутри ты… — он подыскивал верное слово, — идеалистка. Родись ты пораньше, была бы активисткой Нового курса.^[369]

Мэри Энн направилась к двери.

— А можно нагрянуть к вам на ужин как-нибудь в воскресенье? Свою соседку я уже видеть не могу.

— Когда пожелаешь, — сказал Арнольд Гордон. — Мэри…

— Что?

— Мне кажется, несмотря на все наши различия, мы с тобой поладим.

Мэри Энн исчезла за дверью, и он остался один. Сконфуженно покрякивая, Арнольд Гордон сел и закурил свою трубку. Ведь она ещё совсем девочка… Неужели они теперь все такие? Поколение странных молодых людей, в чем-то даже более зрелых, чем хотелось бы. Резкие и непочтительные, они как будто не находят вокруг никого и ничего, что могли бы уважать… чтобы поверить, им нужно нечто настоящее; нечто действительно достойное уважения. Их просто невозможно одурачить, понял он. Они видят тебя насквозь.

Он представил себе, какой ей должна казаться его жизнь, и ему стало не по себе. Пустые формальности, пошлости; церемониал, утративший содержание… Мир выхолощенных манер. Она заставила его почувствовать себя медлительным и глупым. Он чувствовал, что в чем-то крупно оплошал; каким-то непостижимым образом не потянул, не сумел оправдать её ожиданий. Она заставила его стыдиться себя.

— Что вам, юная леди? — спросил светловолосый парень из окошка закусочной «Бобо», когда она подошла.

Она заказала гамбургер и молочный коктейль.

— Спасибо, — сказала она, забирая свой заказ. Он смотрел, как она осторожно отходит от окошка с сумочкой, гамбургером и стаканчиком в руках.

— Ты в здешней школе учишься? — спросил он.

— Было дело.

— То-то и оно. Кажется, я тебя там видел.

Отойдя несколько метров от окошка в тень, которую давала большая, ярко раскрашенная вывеска, она принялась за еду.

— Жарко, — произнес парень.

— И не говори. — Она отодвинулась чуть дальше.

— Когда ты закончила?

— Уж много лет тому.

— А зовут тебя как?

— Мэри Энн Рейнольдс, — с большой неохотой сказала она.

— Мне кажется, мы были в одном классе. — Он сделал приемник погромче. — Зацени-ка. — Из динамика полился и смешался со звуком дороги прогрессив-джаз.

— Узнаешь?

— Естественно. «Сон» Эрла Бостика.^[370]

— Да ты врубаешься.

Мэри Энн резко вздохнула.

— Что-то случилось?

— У меня язва.

— Ты пьешь капустный сок?

— С чего бы это мне пить капустный сок?

— Он язву лечит. Мой дядька всю жизнь язвой мучается, так он его литрами пьет. За ним надо в магазин здоровой пищи в Сан-Франциско ездить.

«Сон» закончился, и заиграла следующая мелодия — диксиленд. Мэри Энн допила коктейль и выбросила стаканчик в решетчатую урну.

— А куда ты теперь? — спросил парень, облокотившись о прилавок. — На работу?

— Мне сегодня к трем.

— Где это?

— Телефонная компания, — ей хотелось, чтоб он поскорее отстал; она ненавидела, когда ей докучали.

— Это далеко, другой конец города. Как будешь добираться?

— Пешком!

Парень заколебался; выражение его лица было странным. Он прочистил горло и срывающимся голосом произнес:

— Хочешь, подброшу?

— Стартуй, — ухмыльнулась Мэри Энн.

— Моя смена через пару минут заканчивается. У меня крутой «Шевроле»; он вообще-то брата, но я тоже катаюсь. Что скажешь?

— Иди змеев позапускай.

Он напомнил ей Дейва Гордона; все они одинаковые. Вытерев руки бумажной салфеткой, она оглядела себя в зеркальном окне закусочной.

— Уходишь?

— Да ты экстрасенс.

— Точно прокатиться не хочешь? Отвезу, куда скажешь. Хочешь, в Сан-Франциско сгоняем? Можем на концерт сходить, а потом поужинать.

— Спасибо, нет.

Седой пожилой джентльмен подошел к окошку, ведя за руку маленькую девочку.

— Два вафельных мороженых.

— Земляничных! — взвизгнула девочка.

— Земляники нет, осталось только ванильное.

— Ванильное нас вполне устроит, — пожилой джентльмен вытащил бумажник, — сколько с меня?

Заметив Мэри Энн, девчушка с надеждой сделала несколько шагов.

— Привет, — пропищала она.

— Привет, — ответила Мэри Энн. Она всегда охотно разговаривала с детьми; они, как и негры, не держали камня за пазухой. С ними ей было легко.

— Как тебя зовут?

— Джоана.

— Назови молодой леди свое полное имя, — поучительно произнес пожилой джентльмен.

— Джоана Луиза Мошер.

— Красивое имя, — сказала Мэри Энн. Она наклонилась, стараясь, чтобы юбка не задралась выше чулок, и протянула руку. — Что это у тебя?

Девочка посмотрела на зажатую в ладошке поникшую камелию.

— Цветоик.

— Это камелия, — сказал пожилой джентльмен.

— Какая славная, — сказала, разгибаясь, Мэри Энн. — Сколько ей лет? — спросила она пожилого джентльмена.

— Три. Это моя правнучка.

— Вот это да. — Мэри Энн была тронута. Она вспомнила своего дедушку. Каким он был удивительно высоким… и как она бежала за ним, стараясь поспевать за его гигантскими шагами. — Каково это, иметь правнуков?

— Ну, — начал пожилой джентльмен, но тут ему протянули мороженое, и он принялся разворачивать брикеты и расплачиваться.

— До свидания, — сказала Мэри Энн девочке и погладила её по голове. Помахав рукой, она двинулась к трущобному району на Ильм-стрит.

Дом Туини она, как обычно, опознала по высокой потрепанной пальме, которая росла во дворе. Хватаясь за балясины, поднялась по лестнице. Дверь, естественно, была закрыта. Она вынула свой ключ и зашла.

Ни шороха. Карточный столик в гостиной был заставлен пепельницами и пивными бутылками. На полу валялся стул со сломанной ножкой; она поставила его на место. На пианино, среди раскиданных газет и одежды, стояло блюдо с остатками бутербродов; при её приближении оттуда юркнуло нечто маленькое.

На кухонном столе сохли остатки пищи. Вручную расписанный галстук Туини висел на спинке стула, а рядом под столом вместе с зажигалкой — тоже его — и двумя проволочными вешалками, валялась пижамная рубаха. Раковина была полна немытой посуды, мусорные мешки переполнены.

Сняв плащ, Мэри Энн зашла в спальню. При закрытых ставнях комната была погружена в янтарный сумрак, слегка затхлый из-за неприбранных простыней. Там, во мраке, она принялась неспешно раздеваться. Побросала юбку и блузку на кровать и, открыв стенной шкаф, стала нащупывать что-то среди пропахших нафталином вещей.

Вскоре она нашла то, что искала: женские джинсы и клетчатую рубашку, которая, когда она её застегнула, была ей по колено. Надев мокасины, она подошла к окну и подняла шторы. То же она проделала и в других комнатах, а где смогла справиться с рамой, там раскрыла и окна.

Прежде всего она перемыла посуду. Затем стала тереть железной мочалкой с мылом деревянную сушилку. По голым рукам текли струйки въевшейся грязи. Остановившись, она убрала волосы с глаз, отдышалась и пошарила по ящикам в поисках тряпок. В стенном шкафу обнаружилась кипа чистых сорочек; разорвав их, она набрала ведро воды, развела мыло и принялась драить кухонный пол.

Покончив с этим, она взяла швабру и смахнула паутину со стен и потолка. На свежевымытый пол посыпалась сажа; тяжело дыша, она остановилась и поразмыслила. С потолка, конечно, надо было начинать, но теперь уж ничего не поделаешь.

Она собрала мусор и вынесла его на задний двор. Бак был полон; она высыпала свою охапку поверх и пошла обратно. Повсюду валялись банки и бутылки; в зарослях сорняка под её ногой лопнула лампочка, и осколки разлетелись по сторонам. Она устало поднималась по лестнице, довольная, что выбралась из высокой травы невредимой: бог его знает, что там живет среди мусора и прогнивших досок.

Она принялась вытаскивать допотопный пылесос. Включившись, он выпустил облако пыли. Она расстелила газеты и нашла шпингалет, чтоб его открыть. Целая туча пыли оросила её лицо, и она отпрянула в ужасе. Это уже слишком, чёрт побери. Не стоит оно того.

Усталая, сквозь пыльную дымку, она окинула взглядом то, что удалось сделать. Практически ничего. Как же ей привести в порядок то, что захламлялось годами? Слишком поздно, да и когда она ещё только родилась — уже было поздно.

Она сдалась, с трудом сложила пылесос и оттащила его обратно в стенной шкаф.

К черту этот его свинарник. К черту и его самого, подумала она о Туини. Пусть сам за собой убирает. Она пошла в комнату и стала искать в шкафу чистые простыни и покрывала. Выкинула грязное белье в коридор, едва не запутавшись в нем, и перевернула матрас.

Застелив постель, она разгладила покрывало и рухнула на кровать. Скинула мокасины, вытянулась, закрыла глаза. Тишина и покой. Иди ты к черту, Карлтон Туини, снова подумала она. Пол прав: ты придурок. Огромный ухмыляющийся придурок. Но, думалось ей, это не все. Совсем не все. Да, папочка, думала она, ты мог бы обращаться со мной и получше, но, чёрт побери, когда и кто со мной церемонился?

Она зашла в тупик. Верить в Туини больше не получалось. Она не могла дальше обманывать себя; он не был тем, кем она хотела его видеть — большим, добрым мужчиной, на которого можно положиться. Из-за него на неё снова обрушились и старые страхи, и прежнее одиночество.

Размышляя об этом, она заснула.

В два пополудни на лестнице послышались голоса; спустя минуту дверь отворилась и вошел Карлтон Туини в обнимку с Бет.

— Боже правый, — сказала Бет, наморщив носик, — откуда столько пыли? — Она застыла возле кипы грязного белья. — Что тут происходит?

— Кто-то здесь был, — проворчал Туини и, отойдя от неё, заглянул в гостиную. — Это, наверное, Мэри Энн, она часто заходит.

— У неё что, и ключ есть?

— Да. Она приходит и убирает у меня. Ей это нравится. — Туини подошел к спальне и застыл. — Разрази меня гром!

— Что такое? — Бет подошла и заглянула ему через плечо.

На кровати спала Мэри Энн. Лоб её был нахмурен, лицо недовольно. Бет и Туини, остолбенев, стояли в дверях.

И тут Туини начал тихонько хихикать. Хихикал он высоким фальцетом, сверкая широкой ухмылкой. Смех заразил и Бет — она низко, отрывисто зафыркала.

— Бедная мисс Мэри Энн, — прошептал Туини, стараясь не смеяться в голос.

Но сдержаться не получилось. Его лицо судорожно перекосилось, и они с Бет принялись повизгивать и ловить воздух в промежутках между взрывами хохота. Мэри Энн шевельнулась на кровати; веки её затрепетали.

— Бедная мисс Мэри Энн, — повторял Туини, захлебываясь от смеха.

Так они и стояли, покачиваясь взад-вперед, пока дверь не распахнулась и в квартиру не вломился Дэниэль Кумбс.

Узнав его, Туини встал между ним и Бет, тот же поднял пистолет и почти не глядя выстрелил. Мэри Энн проснулась от шума; приподнявшись, она увидела, как Кумбс бежит от двери к спальне, нацеливаясь на Туини и Бет.

— Сейчас я буду тебя убивать, ниггер! — крикнул Кумбс, пытаясь выстрелить снова.

Он наступил на пачку журналов и поскользнулся. Туини, выпихнув Бет из коридора, схватил его за горло. Кумбс тщетно старался высвободиться, яростно размахивая руками. Туини хладнокровно потащил его на кухню.

— Туини! — завопила Мэри Энн. — Не надо!

И вот они с Бет уже повисли на нем. Туини, не обращая на них внимания, продолжал волочь свою добычу. Лица Кумбса не было видно за полами его пиджака; он беспомощно скреб ногами по полу, пока Туини не шарахнул его о кухонный стол, с которого упали солонка и сахарница, и не припер к раковине.

— Ради Христа, — молила Мэри Энн, колотя Туини по голеням.

Бет впилась ему в лицо своими длинными красными ногтями.

— Не делай этого, Туини! Тебя упекут на всю оставшуюся жизнь; тебя вздернут на виселицу, потом линчуют, обольют бензином, сожгут и будут плевать в огонь, плевать на твой труп. Туини, да послушай же меня!

Удерживая Кумбса одной рукой, Туини рывком открыл ящичек под мойкой и стал шарить среди столовых приборов, пока не нашел ледоруб. Тут Кумбсу удалось высвободиться — он метнулся к двери, вылетел в коридор и, оглушительно топоча, помчался вниз по деревянной лестнице.

Вдруг он пронзительно, по — овечьи взвизгнул; послышался треск старого дерева. А затем раздалось тихое «плюх», будто вдалеке опорожнило желудок какое-то огромное животное.

— Упал, — прошептала Бет, — мой муж.

Мэри Энн рванула к двери. Перила были на месте, но внизу лестницы лежал Дэниэл Кумбс. Перепрыгивая через ступеньки, он споткнулся и потерял равновесие.

Выскочила Бет.

— Он мертв?

— Я-то откуда знаю? — холодно ответила Мэри Энн.

Отпихнув её в сторону, Бет проворно спустилась к своему мужу. Мэри Энн посмотрела ещё секунду и вернулась в квартиру. Туини все ещё сидел на кухне; выходя оттуда, он расправил рубашку и одернул галстук. Он был выбит из колеи, но не выглядел встревоженным.

— А копы-то, — сказал он, — ох как будут недовольны.

— Хочешь, чтоб я им позвонила?

— Да, пожалуй.

Она взяла телефон и набрала номер. Закончив, она повесила трубку и посмотрела ему в глаза.

— Ты хотел его убить.

Для неё это было последней каплей.

Туини промолчал.

— Твое счастье, что он вырвался, — сказала она безразлично, — теперь тебе не о чем беспокоиться.

— Хочется верить, — согласился Туини.

Мэри Энн присела.

— Приложи что-нибудь себе к лицу.

Скула — там, где они с Бет вцепились в него — кровоточила.

— Что ты сделал с ледорубом?

— Положил обратно в ящик, естественно.

— Ступай вниз и убедись, что она не станет об этом болтать. Торопись, пока они не приехали.

Она уже слышала вой сирен.

Туини послушно двинулся к двери. А Мэри Энн осталась сидеть, потирая ступню, которую подвернула, когда повисла на Туини, а он поволок её. Через некоторое время она встала и пошла в спальню. Там она переоделась в юбку и блузку и уже вставала на каблуки, когда приехала полиция.

Когда она спускалась по лестнице, первый полицейский — она запомнила его с прошлой ночи — внимательно посмотрел на неё.

— Вас я не помню, — сказал он.

Мэри Энн ничего не ответила. Она остановилась, чтобы взглянуть на труп Кумбса, и где-то на краю её сознания мелькнула мысль о том, что на работу попасть сегодня уже не удастся.

Глава 13

Однажды утром в начале декабря Джозеф Шиллинг стоял и рассматривал свою уличную витрину. Солнце ярко светило, и он хмурился, представляя, как деформируются пластинки в конвертах. Потом он вспомнил, что конверты пусты — прежде чем выставить их на витрину, он сам вынул все диски. Довольный, он отпер дверь и зашел в магазин.

На прилавке громоздились кипы пластинок. Оставив их пока без внимания, он взял из стенного шкафа швабру и принялся расчищать сор, скопившийся возле двери за ночь. Закончив, зашел обратно и включил в сеть акустическую Hi-Fi систему, установленную над дверью. Выбрал из груды пластинок на прилавке и поставил на проигрыватель «Музыку на воде» Генделя.

Когда он снова вышел, чтобы развернуть тент, за его плечом возникла Мэри Энн Рейнольдс.

— Я думала, вы открываетесь в восемь. Я уже полчаса здесь сижу, — сказала она, указывая на «Синего ягненка».

— Я открываю в девять, — сказал Шиллинг, аккуратно раскручивая тент, — или вроде того. На самом деле у меня нет четкого расписания. Иногда, в дождливые дни, не открываю и до полудня.

— Кого вы наняли?

— Никого, — ответил Шиллинг.

— Никого? Всю работу один делаете?

— Иногда ко мне заходит помочь старая подруга. Учительница музыки.

— Вы имеете в виду Бет Кумбс.

— Да.

— Вы слышали, что случилось с её мужем?

— Да.

— Вы меня помните?

— Конечно, помню, — он был тронут до глубины души и с трудом подбирал слова, — я время от времени вспоминал вас и гадал, что же из вас вышло. Вы девушка, которая приходила наниматься на работу.

— А можно я зайду и присяду? — спросила Мэри Энн. — У меня от этих каблуков ноги болят.

Шиллинг зашел в магазин следом за ней.

— Извините за беспорядок… не было времени прибраться.

Оркестр громыхнул, и он нагнулся, чтобы убавить звук.

— Вы знаете миссис Кумбс? — Он старался говорить непринужденно, чтобы эта беспокойная и зажатая девушка немного расслабилась. — А где вы с ней познакомились?

— В баре. — Мэри Энн уселась на подоконник и скинула туфли. — Вижу, вы убрали несколько будок для прослушивания.

— Мне не хватает места.

Девушка посмотрела на него прямо и внимательно.

— А хватит вам трех будок? А что, если посетителей будет толпа?

— Да вот все жду, чтобы проверить, — откровенно признался он.

— Вы вообще прибыль получаете? — Она массировала ступню. — Может, вам и нанимать — то никого не надо.

— Сейчас я готовлюсь к Рождеству. Если повезёт, магазин, возможно, ещё оживет.

— А что случилось с этим — как бишь его? — с тем певцом? Карьера заладилась?

— У Чада? Не совсем. Мы послали записи в Лос-Анджелес, но никто пока не откликнулся.

Девушка задумалась.

— Полу Нитцу он понравился. А мне показался дурачком каким-то. — Она пожала плечами. — Ладно, неважно.

Шиллинг стал раскладывать пластинки на прилавке, и какое-то время оба молчали.

Она сидела на подоконнике, как будто всё-таки устроилась к нему на работу, как будто не развернулась и не выбежала тогда из магазина. В тот день он допустил грубую ошибку. Она ему понравилась, и он её вспугнул. На этот раз он будет осторожней; теперь — надеялся он — все пойдет как надо.

— Вам нравится? — спросил он.

Смотрелась она так, как будто жила на этом подоконнике; словно кошка, она вошла и сделала это место своим. Теперь она приноравливалась, устраивалась здесь поудобнее.

— Магазин? — спросила она. — Я же вам говорила. Да, очень нравится. Здесь так мило, — голос её прозвучал сухо и как-то по-деловому. И это смутило его.

— А ко мне вы, похоже, настроены враждебно, — заметил он.

Девушка не ответила. Она надевала туфлю.

— Вы сказали, что встретились с Бет в баре, — сказал Шиллинг, переводя разговор на более безопасную тему. — Это было здесь, в Пасифик-Парке? Раньше вы не были знакомы?

— Нет, раньше не были.

— А тогда вы её уже знали? В тот день?

— В тот день её ещё здесь не было, — напомнила ему девушка, — они приехали позже.

— И как она вам показалась?

— Она привлекательная, — в её голосе прозвучала нотка зависти, — у неё отличная фигура.

— Она толстая.

— Я так не думаю, — сказала Мэри Энн, закрывая тему, — а вот этот человечек, Дэнни Кумбс, он был неприятный. Что-то с ним было не так.

— Согласен, — сказал Шиллинг. Он вытащил пластинку из конверта и, взяв за края, просматривал, нет ли царапин. — Однажды Кумбс пытался меня убить.

— Правда? — заинтересовалась она.

Положив пластинку, Шиллинг подтянул рукав пиджака, вынул золотую запонку, расстегнул рукав белой хлопковой рубашки и показал запястье. Между волос пролегал бугристый шрам.

— Он ударил по этому месту железным прутом и сломал мне руку. Но тут подоспел мой Макс.

Пораженная, она смотрела на шрам во все глаза.

— Он и Туини пытался убить, но… — она осеклась, — ничего не вышло.

— Бет рассказала мне кое-что об этом. — Он вставил запонку на место и поправил пиджак. — В Кумбсе была какая-то патология… а в присутствии негра она, очевидно, расцвела пышным цветом. Негр — это тот музыкант, насколько я понимаю.

— Типа того. А почему Кумбс хотел вас убить? Вы были с его женой?

Шиллинг смутился.

— Ничего подобного. Кумбс всегда ходил по краю. Он жил в искаженном, пропитанном ядом мире.

— Почему же она за него вышла?

— Бет сама немного того. Их мании сошлись, как кусочки головоломки, — сказал он. — По словам Бет, Дэнни выгнали из начальной школы за то, что он подглядывал за девочками в раздевалке. А потом он вырос и стал делать то же самое, только через видоискатель.

— А ей нравится… показывать себя, — с отвращением произнесла Мэри Энн.

— Бет работала натурщицей. Там они с Кумбсом и познакомились… у него было фотоагентство. Ему нужна была модель, готовая позировать обнаженной. Можете представить, как она была счастлива. Вот они и договорились к полному взаимному удовольствию.

Когда Кумбс погиб, он, конечно, вздохнул свободнее. В одиночку Бет представляла собой небольшую угрозу или даже вовсе никакой; ошибка, совершенная пять лет назад, наконец перестала отравлять ему жизнь. Теперь все могло измениться.

— Я не сожалею о его гибели, — произнес он.

— Нехорошо говорить так о мертвых, — сообщила ему Мэри Энн.

— Почему? — удивился он.

— Просто нехорошо, и все. Он же был человеком, верно? Убивать никого нельзя. Высшая мера и все такое, это все нехорошо.

Она кивнула, закрывая эту тему.

— Я пойду переобуюсь; эти туфли я надела, чтоб выглядеть постарше.

Это насмешило его.

— Я знаю ваш возраст. Вам двадцать лет.

— Да вы экстрасенс. — Она поковыляла к двери. — Я иду домой переодеваться. С работой все решено? Мы договорились, так ведь?

Его веселье сошло на нет.

— Вакансия открыта.

— Тогда я выдвигаю свою кандидатуру. Вы меня берете?

— Да, беру, — с чувством произнес он, — на двести пятьдесят долларов в месяц, пятидневка, все, как мы обсуждали, когда вы были тут в прошлый раз.

Боже правый, прошло четыре месяца. Как же долго он её ждал.

— Когда приступите?

— Вернусь сегодня же, как только переоденусь. — Она на мгновение заколебалась. — А что мне лучше надеть? Надо выглядеть по-деловому, наверное? Каблуки и все такое.

— Нет, это не обязательно, — хотя идея ему по-своему понравилась, — сгодятся и туфли без каблука. Но чулки — непременно.

— Чулки.

— Не стоит перегибать палку… но и в джинсах приходить не надо. Одевайтесь так, будто сами собрались в центр, чтобы пройтись по магазинам.

— Я так и предполагала, — сказала она, сверяясь с собой. — Как часто получка? Каждые две недели?

— Каждые две недели.

Без тени смущения она произнесла:

— А можно мне десять долларов прямо сейчас?

Это его и очаровало, и возмутило.

— Зачем? На что?

— Потому что я без гроша, вот на что.

Покачав головой, он достал бумажник и выдал ей десятидолларовую купюру.

— Я, может, и не увижу вас больше.

— Не глупите, — сказала Мэри Энн и исчезла в дверях, оставив его одного, как и прежде.

В час тридцать пополудни она вернулась — в хлопковой юбке и блузке с коротким рукавом. Её волосы были зачесаны назад, а глаза светились готовностью к работе. Однако с нею пришел молодой человек вида весьма праздного.

— Где можно оставить вещи? — спросила она, имея в виду дамскую судочку. — В подсобке?

Шиллинг показал ей лестницу, ведущую в подвал.

— Здесь самое безопасное.

Просунув руку в лестничный колодец, он щелкнул рубильником и включил свет.

— Там дальше туалет и стенной шкаф. Небольшой, но плащ повесить можно.

Пока Мэри Энн не было, молодой человек профланировал к нему.

— Мистер Шиллинг, мне сказали, что вы разбираетесь в музыке.

Он вынул из кармана пиджака помятый конверт и принялся разглаживать его на прилавке. Шиллинг разглядел, что это список композиторов; все современные, все индивидуалисты-экспериментаторы.

— Вы музыкант? — спросил Шиллинг.

— Да, я играю боп на фоно в «Корольке». — Он пристально посмотрел на Шиллинга. — Давайте теперь посмотрим, на что вы способны.

— О, я способен на многое, — сказал Шиллинг, — спросите о чем-нибудь.

— Вы слыхали о парне по имени Арни Шейнбург?

— Шёнберг, — поправил Шиллинг. Он не мог понять — может, его разыгрывают? — Арнольд Шёнберг. Он написал «Песни Гурре».^[371]

— И как давно вы в этом деле?

Шиллинг подсчитал.

— Ну, в той или иной степени в бизнесе я с конца двадцатых годов. Однако розничный магазин у меня впервые.

— Вы любите музыку?

— Да, — ответил Шиллинг, как-то смутно забеспокоившись, — очень.

— Вы хоть чем-нибудь ещё занимаетесь? Выезжаете куда-нибудь? — молодой человек разгуливал, изучая магазин. — Элегантный магазинчик. Чувствуется вкус. Но скажите, Шиллинг, вы никогда не чувствуете себя оторванным от широких масс?

Из подсобки появилась Мэри Энн.

— Ну-с, приступим.

Нагрузив молодого человека пластинками, Шиллинг задвинул его в будку. Мэри Энн за прилавком деловито открывала кассовый аппарат.

— Это ваш друг? — спросил Шиллинг (его позабавило, что в её мире просто не существовало такой формальности, как представить джентльменов друг другу).

— Пол играет в «Корольке», — ответила она, пересчитывая однодолларовые банкноты.

Уйдя отсюда, она поспешила домой, чтобы переодеться, а потом побежала в «Королек» отдавать Полу его десятку… на которую жила с тех пор, как проела последние деньги, полученные в телефонной компании.

— То самое место? — спросил Нитц. — Музыкальный магазин? Там, где этот парень, с которым мне все советуют поговорить.

— Пойдем со мной, — упрашивала его Мэри Энн, леденея от мысли, что ей придется вернуться туда одной. — Пожалуйста, Пол, сделай одолжение.

Он поднял бровь.

— А в чем дело?

— Ни в чем.

— Ты боишься?

— Конечно, боюсь. Новая работа, первый день.

— А что ты знаешь об этом типе?

— Я с ним уже встречалась, — уклончиво сказала она, — он пожилой.

Отложив вестерн в бумажной обложке, он встал.

— Ладно, пойду. Буду тебя сопровождать. — Он дружески похлопал её по спине. — Я даже готов вызвать его на дуэль — ты только подмигни.

— Что вы делаете? — спросил Шиллинг, глядя, как проворно её пальцы перебирают купюры.

— Смотрю, сколько нам нужно взять из банка.

Когда она составила список, Шиллинг показал ей миниатюрный сейф возле дежурной лампочки.

— Я хожу в банк раз в неделю. В прочие дни пользуюсь вот этим.

— Так бы и сказали.

Покончив с пересчетом денег, она схватилась за швабру.

— Я приберусь здесь, — сообщила она, — давно пора… Вы вообще когда последний раз подметали?

Смутившись, Шиллинг продолжал сортировать грампластинки. Потом он вышел в офис и включил кофе — машину. Приятель Мэри забаррикадировался винилом в первой будке и глазел оттуда.

Дана девушка, размышлял Шиллинг, которая в первый же день заняла денег у работодателя, сама решила, когда ей приходить, а когда наконец явилась, то привела с собой друга, готового весь день слушать в магазине музыку. Теперь же, вместо того чтобы послушно внимать наставлениям, она просто объявляет, чем намерена заняться.

— А почему бы вам не сдвинуть прилавок вглубь? — спросила Мэри Энн, когда он появился с кофе.

— Зачем? — Он налил две чашки.

— Чтобы покупатели сразу подходили к витрине, — она недовольно шлепнула по прилавку, — он только дорогу перегораживает.

— Мисс Рейнольдс, — сказал Шиллинг, сознавая, что сейчас он становится похож на всех, у кого она работала прежде, — отложите швабру и подойдите сюда. Мне нужно с вами поговорить.

Её узкие губы на мгновение растянулись в улыбке.

— Подождите, пока я закончу. — С этими словами она исчезла за входной дверью с совком. Вернувшись, нашла тряпку для пыли и принялась протирать прилавок.

Уязвленный, Шиллинг потягивал свой дневной кофе.

— Полагаю, вам следует научиться пользоваться нашим инвентарем и понять, чего я жду от вас в общении с клиентами. Я работаю по собственной системе; мне нужен индивидуальный подход. Нужно знать каждого клиента в лицо и обращаться к нему по имени, как только он переступает порог.

Мэри Энн кивнула, продолжая вытирать пыль.

— Когда клиент о чем-то спрашивает, вы должны быть готовы дать ему содержательный ответ, а не пялиться, разинув рот. Предположим, я захожу и говорю: «Я слышал концерт Баха для фортепьяно, сыгранный на скрипке. Что это?» Сможете вы ответить?

— Конечно, нет, — ответила Мэри Энн.

— Ну, — Шиллинг пошел на попятный, — этого я от вас и не ожидал. Это моя работа. Но вы должны выучить достаточно, чтобы уверенно обслуживать обычных покупателей классики. Вам нужно уверенно принимать заказы на стандартные симфонические записи. Предположим, приходит клиент и просит у вас хорошую симфонию Дворжака. И лучше бы вам знать, сколько всего он написал симфоний, какие из записанных лучшие и что у нас есть в наличии. Также вам нужно знать Сметану, Брамса, Джозефа Сака, Малера и всех прочих композиторов, которые могут понравиться любителю Дворжака.

— Этим — то Нитц и занимается, — сказала Мэри Энн.

— Нитц? Что это?

— Пол Нитц, в будке. Он раньше никогда не слышал такой серьезной музыки.

— Идея моя в том, — резко продолжил Шиллинг, — что когда продавец открывает перед клиентом новые горизонты, клиент становится зависим от продавца. Это означает, что на вас лежит ответственность; вы должны отнестись к клиенту со всей серьезностью и не впаривать ему всякое барахло только потому, что оно залежалось на прилавке. Это уже не бизнес, а искусство со своими законами. Мы ведь продаем не жвачку и не газировку; мы продаем то, что — по крайней мере для некоторых — становится частью образа жизни.

— А как это называется? — спросила Мэри Энн. — Ну, то, что он сейчас слушает?

— О чем вы говорите?

Она не уделила ему ни капли внимания.

— Мисс Рейнольдс, — сказал он, — вы слышали, что я вам говорил?

— Конечно, слышала, — отозвалась она, тщательно вытирая пыль. — Вы сказали, что я должна знать, что мы продаем. Но я не смогу сразу так все выучить… вам придется мне помочь.

— Но хотите ли вы узнать, что на этих пластинках? Вам это интересно?

— Да, интересно.

— Послушайте, что ставит ваш друг, — из будки доносился грохот экспериментальной перкуссии Чавеса. — Можете ли вы сказать, не покривив душой, что вам это нравится? Черт подери, — вспылил он, — да бросьте вы свои тряпки. Не нравится вам эта музыка; она для вас ничего не значит.

— Дичь жуткая, — согласилась Мэри Энн.

— И что же мне с вами делать? Не могу же я заставить вас полюбить её? — в отчаянии произнес Шиллинг.

Она испытующе посмотрела на него.

— Вам самому-то нравится?

— Нет, — признался он, — меня не интересуют эксперименты с чистым звуком.

— Что же вам тогда нравится?

— Я собираю вокальные записи. Лирические песни, романсы.

— Но продавать можете и это тоже. — Она снова принялась стирать пыль. — И что, вы правда считаете, что музыка — это важно?

— Видите ли, — сказал Шиллинг, — музыка — это моя жизнь.

— Вся ваша жизнь? — она снова остановила на нем проницательный взгляд. — Значит, для вас нет ничего важнее музыки?

— Да, так и есть, — сказал он даже немного воинственно.

Больше вопросов девушка не задавала; она услышала, приняла его слова и сохранила их в каком-то уголке сознания.

— А почему нет? — спросил он, следуя за ней от одной протираемой поверхности к другой.

— Вот и Пол такой же. Иногда мне жаль, что у меня самой нет ничего похожего.

— Почему нет?

Она пожала плечами:

— Наверное, нипочему. Кроме того, что здесь, в этом городе — ну, кто и когда слыхал о том, что вы дали Полу? Он и сам такого никогда не слышал, а ведь он музыкант.

— Поэтому я и приехал, и поселился здесь.

— Здесь живут одни придурки.

— И я придурок, потому что приехал сюда?

— Я имею в виду тех, кто тут вырос, ничего не видел и ничего не знает. Таких, как Джейк Ловет, как Дейв Гордон… и все остальные. Потягивают пивко, шатаются по кондитерским да заправкам. Но вы не такой. Вы видели достаточно, чтобы понять, что вам нужно и что вам нравится. Вы не здешний.

Она перестала протирать пыль и стояла теперь, глубоко задумавшись. Джозеф Шиллинг подошел иуверенно забрал у неё тряпку. Взяв за руку, он подвел её к прилавку и поставил за него. Она не сопротивлялась.

— А теперь, миссис Рейнольдс, — сказал он, — послушайте, что я вам скажу. Сейчас мы с вами освоим технику продажи грампластинок.

Она кивнула.

— Итак, — он положил конверт на прилавок, — я хочу купить эту пластинку. Я пожилой покупатель. Каков ваш первый шаг?

Мэри Энн взяла пластинку и осмотрела яркую обложку с нарисованными скрипками.

— Что это? — Шевеля губами, она разобрала имя композитора. — Прокофьев.

— Сейчас мы продаем пластинку; к музыке это никакого отношения не имеет. Что надо сделать, когда клиент принёс свою покупку к прилавку?

Мэри Энн наклонилась под прилавок и достала пакет для пластинок.

— Нет, — покачал головой Шиллинг, — сперва вы проверяете, не поцарапана ли пластинка. — Он показал ей, как вынимать диск, держа его за края. — Ясно?

Она повторила.

— Что дальше? — спросил он, положив пластинку.

— Теперь я кладу её в пакет.

— Нет, теперь вы заполняете бланк, где указывается имя и адрес покупателя. — Он презентовал ей механическое перо и показал, как пользоваться машинкой, копирующей бланки. — А вот теперь вы кладете пластинку и бланк в пакет. Наша копия накалывается вот сюда. — Он насадил бумажку на штырь.

Мэри Энн уложила пластинку в пакет, разогнула ручки и, взглянув на Шиллинга, одарила его самой теплой улыбкой, какую он когда-либо видел.

— Спасибо, — сказала она и придвинула пакет через прилавок.

— Что такое? — забормотал он.

По-прежнему улыбаясь, она присела в легчайшем реверансе:

— Спасибо за покупку.

— Пожалуйста, — угрюмо пробурчал Шиллинг.

А она все улыбалась, и улыбка её была так мила и бесхитростна, что и очаровывала его, и вселяла странную неуверенность.

— Следующий этап, — продолжил он, — это кассовый аппарат. С этим вы справитесь?

— Конечно, — не сразу ответила она.

— Что ещё? — ему с трудом удавалось собраться с мыслями. — Вы знаете, где искать цены на пластинки?

— Нет.

Он вынул каталог пластинок «Шванн» и показал на прайс-лист в конце.

— Вот, все они здесь. Пока не выучите, все время сверяйтесь.

— Не желаете приобрести ещё одну? — спросила она.

— Нет, — ответил он, — одной вполне достаточно, спасибо.

Она взяла верхнюю пластинку из ближайшей стопки.

— Купите вот эту. — Она прочла название. — «Шуберт. Концерт для фортепьяно в четыре руки». Купите… хорошая пластинка.

— Правда?

— Да, — подтвердила она, — очень приятная.

— Тогда, может, и куплю.

— Хотите, я её поставлю?

— Пожалуй, — сказал он с некоторым вызовом.

Тут она показала ему язык.

— Сами поставьте; вы уже не маленький.

Шиллинг неуверенно рассмеялся.

— Ну, похоже, вы справитесь.

Резко развернувшись, Мэри Энн пошла за своей тряпкой.

В четыре тридцать из насквозь прокуренной будки показался Пол Нитц, нагруженный пластинками, которые он сложил на прилавок.

— Спасибо, — сказал он Шиллингу.

— Вам понравилось?

— Да, — ответ ил тот, — кое-что.

Шиллинг принялся раскладывать пластинки.

— Приходите в воскресенье. Я буду ставить новые вещи Вирджила Томпсона.^[372]

Нитц шарил по карманам.

— Я куплю вон ту, сверху.

— Пол, — резко сказала Мэри Энн, — у тебя же нет граммофона.

— Это не имеет значения.

Бросив конверты, которые ей нужно было унести в кладовую, она поспешила к Нитцу и выхватила у него пластинку.

— Нет, так нельзя. Я же знаю, как это будет. Ты будешь сидеть дома и смотреть на неё. А какой прок на неё пялиться?

— Ну ты и командирша, — пробормотал Нитц.

— Я спрячу её под прилавок, — сказала она, — пойди и купи граммофон, а потом уж возвращайся за своей пластинкой.

Шиллинг стоял и смотрел, как она выпихивает парня на мостовую. Эта сцена казалась ему нереальной, почти сказочной; такого не бывает в магазинах. Это было даже по-своему забавно.

— Ему нужно на работу, — объяснила Мэри Энн, поспешая внутрь, — он играет боп на пианино в «Корольке».

— Из-за вас я не продал пластинку, — произнес Шиллинг, по-прежнему пребывая в некотором замешательстве.

— Послушайте… если бы он купил эту пластинку, он бы сидел дома и тупо на неё пялился. Я-то его знаю, поверьте мне на слово. Больше он никогда не купил бы ни одной пластинки; а теперь, когда он купит граммофон, он будет приходить за ними постоянно.

— Вы либо очень прозорливы, — сказал он, — либо у вас чересчур хорошо подвешен язык. Что выбрать?

Они смотрели друг на друга.

— Вы мне не верите? — спросила она.

Он нехотя улыбнулся:

— Отчасти. Но вы для меня слишком затейливая.

Эта фраза её как будто заинтриговала.

— Затейливая? В каком смысле?

— Вы, с одной стороны, совсем молодая, неискушенная и наивная, — он внимательно на неё посмотрел, — и в то же время вы очень даже опытная. В чем-то даже беспринципная.

— А, — сказала она, кивая.

— Почему вы передумали? Почему решили прийти ко мне на работу?

— Потому что я устала работать в телефонной компании.

— И все? — не поверил он.

— Нет. Я… — Она запнулась. — Со мной много чего произошло. Тот, на кого я полагалась, подвел меня. Теперь я уже не чувствую того, что прежде — ни к нему, ни вообще.

— Тогда вы меня испугались?

— Да, — призналась он, — даже очень.

— А теперь нет?

Она задумалась.

— Нет, теперь я иначе смотрю на вас. И на себя тоже.

Шиллинг надеялся, что она сказала правду.

— Что вы сделали с теми десятью долларами?

— Отдала их Полу Нитцу.

— Значит, вы опять без гроша?

— Да, без гроша, — улыбнулась она.

— Значит, завтра вы попросите ещё десять долларов?

— А можно?

— Посмотрим.

Брови её взлетели.

— Посмотрим? Правда?

Магазин был пуст. Предвечернее солнце отсвечивало от тротуара. Шиллинг подошел к окну и встал, засунув руки в карманы. Наконец, чтобы унять разноголосые чувства, он закурил сигару.

— Выбросьте эту вонючку, — приказала Мэри Энн. — Как вы думаете, покупателям понравится этот запах?

Он обернулся.

— Если я приглашу вас на ужин, что вы скажете?

— Зависит от того, куда. — Она как будто сразу собралась, насторожилась; эта перемена не осталась для него незамеченной.

— А где хорошо кормят?

Она подумала.

— В «Ла Поблана», это на шоссе.

— Хорошо. Поедем туда.

— Туда мне придется переодеться. Снова надеть каблуки и костюм.

— Как закроем магазин, я отвезу вас к дому и вы переоденетесь, — своей спокойной рассудительностью он развеял её тревоги и с облегчением услышал в ответ:

— Хорошо.

Довольный, в приподнятом настроении он затушил сигару и, пройдя в кабинет, стал готовить заказ для фирмы «Коламбиа».

Обычно эта рутинная работа доставляла ему мало радости, но сегодня он делал её охотно и даже с наслаждением.

Глава 14

В тот вечер он сводил её поужинать. А четыре дня спустя, в субботу, взял с собой на вечеринку оптовиков в Сан-Франциско.

Они ехали к полуострову, и Мэри Энн спросила:

— Это ваша собственная машина?

— Этот «Додж» я купил ещё в сорок восьмом. Это была пакетная сделка: к машине прилагался Макс. Теперь я меньше вожу, — добавил он.

Он стал плохо видеть и однажды врезался в припаркованную цистерну с молоком. Но об этом он предпочел не упоминать.

— Хорошая машина. Такая большая и тихая… — Она смотрела на темнеющие поля, которые проплывали мимо по обе стороны шоссе. — Так что будет на этой вечеринке?

— Ну, вы же не боитесь?

— Нет, — сказала она, очень прямо сидя рядом с ним и крепко сжимая в руках сумочку. Она нарядилась в нечто вроде черной шелковой пижамы.

Штанины оканчивались завязками на голых щиколотках, а блузку венчал огромный заостренный ворот. Обута она была в комнатные туфли без каблука, а волосы собрала в конский хвост.

Когда она выбежала из дома и села в машину, он сказал:

— Для такого хвоста у вас коротковаты волосы.

Она, запыхавшись, уселась с ним рядом и хлопнула дверцей.

— Слишком претенциозно, да? Я неправильно оделась?

— Выглядите вы превосходно, — со всей искренностью сказал он, заводя мотор.

Однако она все же немного побаивалась. Её большие серьезные глаза блестели в темноте салона; сказать ей было почти нечего. Она достала из сумочки сигареты и наклонилась к прикуривателю.

— Может, там и весело, — сказал он, подбадривая её.

— Да-да, вы уже говорили.

— Лиланд Партридж — это фанатик; мы называем таких аудиофилами. Там будут колонки размером с дом, алмазные иглы и экстраклассные записи товарных поездов и глокеншпилей.^[373]

— Народу будет очень много? — спросила она в третий раз.

— Ребята из розницы плюс часть музыкальной тусовки Сан-Франциско. Будет выпивка и много разговоров. Когда звукачи сцепятся языками с толковыми музыкантами, можно услышать кое-что интересное.

— Обожаю Сан-Франциско, — с жаром сказала Мэри Энн, — все эти крошечные бары и ресторанчики. Однажды мы с Туини ездили в одно место на Норт-Бич. Называлось оно «Бумажная кукла». Пианист играл диксиленд… круто играл.

— Круто, — передразнил Шиллинг.

— Он был весьма неплох. — Она постучала пальчиком по сигарете; из окна в темноту полетели искры. По радио играли симфонию Гайдна.

— Мне это нравится, — сказала она, наклонив голову.

— Узнаете, кто?

Она задумалась.

— Бетховен?

— Это Гайдн. «Симфония литавр».

— Как вы думаете, я когда-нибудь смогу различать симфонии? Когда мне будет столько же лет, сколько вам?

— Вы ещё только учитесь, — произнес он как можно безмятежнее, — все дело в опыте, не более того.

— Вы действительно любите эту музыку. Я наблюдала за вами… вы не притворяетесь. Вот и Пол к своей музыке так же относится. Вы как будто… упиваетесь ею. Вы стараетесь услышать в ней все.

— Мне нравится ваш друг Нитц, — сказал он, хотя в чем-то тот ему даже мешал.

— Да, он замечательный. Он и мухи не обидит.

— И вас это восхищает.

— Да, — сказала она, — а вас — нет?

— Если абстрактно, то да, восхищает.

— Ах, эти ваши абстракции. — Она устроилась на сиденье, поджав ноги и упершись локтем в дверцу.

— Что там за огни? — Голос её звучал почти испуганно. — Мы что, уже почти приехали?

— Почти. Соберите мужество в кулак.

— Уже собрала. И не смейтесь надо мной.

— А я и не смеюсь над вами, — мягко сказал он, — с чего бы это?

— Они высмеют меня, что бы я ни сказала?

— Нет, конечно, — сказал он и добавил, не удержавшись, — они будут так греметь своими записями со звуковыми эффектами, что и не услышат, что вы говорите.

— Я неважно себя чувствую.

— Вам полегчает, когда мы приедем, — по-отечески успокоил её Шиллинг и прибавил скорости.

Когда они добрались до места, вечеринка уже началась. Шиллинг заметил, как преобразилась девушка, поднимаясь по лестнице в дом Партриджа. Страха как не бывало, он скрылся где-то в глубине; Мэри Энн с невозмутимым видом облокотилась на железные перила, в одной руке держа сумочку, а другую изящно положив на колено. Как только дверь открылась, она плавно выпрямилась и скользнула мимо мужчины, который их впустил. Когда Шиллинг затушил свою сигару и переступил порог, она уже дошла до конца коридора и приближалась к гостиной, откуда доносились шум и смех.

— Здравствуй, Лиланд, — сказал он, пожимая руку хозяину. — А куда подевалась моя девочка?

— Да вон же она, — сказал Партридж, закрывая дверь. Это был высокий, средних лет мужчина в очках. — Жена? Любовница?

— Кассирша, — Шиллинг снял пальто. — Как семейство?

— Да как обычно. — Придерживая Шиллинга за плечо, он вел его в гостиную. — Эрл опять хворает; тот же грипп, которым мы все переболели в прошлом году. Как магазин?

— Грех жаловаться.

Они оба остановились, наблюдая за Мэри Энн. Она безошибочно распознала хозяйку и теперь принимала у Эдит Партридж бокал. Непринужденно обернулась, чтобы поздороваться с группой молодых клерков из студии звукозаписи, которые сгрудились за столом. Стол представлял собой выставку звуковой техники: вертушек, картриджей, звукоснимателей. Все это были элементы новой стереосистемы «Диотроник».

— У неё есть такт, — сказал Партридж, — для такой молоденькой девушки это редкость. Моя старшая примерно её возраста.

— Мэри, — сказал Шиллинг, — подойдите к нам, познакомьтесь с хозяином.

Она повиновалась, и он представил их друг другу.

— А кто вон тот страшно толстый мужчина? — спросила она Партриджа. — Там, в углу, развалился на кушетке.

— Этот? — Партридж улыбнулся Шиллингу. — Это страшно толстый композитор по имени Сид Хезель. Пойдите, послушайте, как он сипит… серьезно, его стоит послушать.

— Впервые слышу, чтоб ты признал это за Сидом, — сказал Шиллинг. Партридж всегда казался ему немного зазнайкой.

— Когда он говорит, ему нет равных, — сухо ответил Партридж, — даже жаль, что он не занялся литературой.

— Хотите с ним познакомиться? — спросил Шиллинг Мэри Энн. — Это интересный опыт, даже если вы совершенно равнодушны к его музыке.

В сопровождении Партриджа они проследовали в угол.

— А что у него за музыка? — нервно спросила Мэри Энн.

— Очень сентиментальная, — объявил Партридж. Его клювастое лицо возвышалось над её головой, пока он проталкивал их сквозь толпу гостей. — Все равно что тарелка мараскиновой вишни^[374] на завтрак.

Поверх гула голосов гремела титаническая Первая симфония Малера, усиленная целой системой рупоров и колонок, наполнявших большую, нарядную гостиную.

— Лиланд имеет в виду, — вступил Шиллинг, — что у Хезеля, в отличие от большинства его соотечественников, ещё не иссякли мелодии.

— Ах, когда я слышу тебя, Джо, я как будто переношусь в прошлое, — сказал Партридж. — В те старые добрые времена, когда перед каждой записью выбегал человечек, который выкрикивал название подборки.

Сид Хезель был увлечен беседой. Он сидел, вытянув ноги и примостив трость в тучной промежности, и тыкал в сторону слушателей массивным пальцем. Хезель походил на целый материк плоти; из глубины жировых складок сверкали его черные, острые глаза. Тот самый Хезель, которого помнил Шиллинг; чтобы поудобней устроить огромный живот, он расстегнул две верхние пуговицы ширинки.

— …О нет! — брызгал слюной Хезель, вытирая рот скомканным белым платком, который держал возле подбородка. — Вы меня неправильно поняли; я никогда не утверждал ничего подобного. Франкенстайн — хороший обозреватель, отличный музыкальный обозреватель; лучший в наших местах. Но он шовинист. Если вы местный талант — вы соль земли, а если вас угораздило родиться каким-нибудь Лили Ломбино из Виллинга, Западная Виржиния, то Альф и не взглянет на вас, будь вы даже скрипачом почище самого Сарасате.^[375]

— Я слышал, что обзоров концертов и выставок ему уже мало, — добавил один из присутствующих, — он собирается выгнать Колтановского и вести шахматную колонку.

— Шахматы, — произнес Хезель. — Вполне возможно; Альф Франкенстайн способен на все, кроме приготовления пищи. — Тут он заметил Партриджа и озорно сверкнул глазами. — Ох уж эти стерео — дел — мастера. Если бы только Малер был жив…

— В стерео, — мрачно вступил Партридж, — Малер смог бы услышать подлинное звучание своих вещей.

— Это аргумент, — признал Хезель, переводя внимание на хозяина. — Мы, конечно, должны помнить о том, что Малер добивался идеального звучания своей музыки. А есть ли в вашей системе рычаг или ручка, которая включала бы идеальное малеровское звучание? Ведь если она есть…

— Сид, — прервал его Шиллинг, зная, что долгие годы дружбы дают ему такое право, — ты отдаешь себе отчет в том, что оскорбляешь Лиланда, при этом поглощая его выпивку?

— Если бы не его выпивка, — мгновенно парировал Хезель, — я бы вообще никого не оскорблял. Что тебя привело сюда, Джош? Все надеешься подписать контракт с Морисом Равелем?

Две мясистые руки, как огромные змеи, потянулись к Шиллингу, который принял их, и мужчины тепло обнялись.

— Ряд видеть тебя, — сказал Хезель; они оба были тронуты. — Все таскаешь с собой в чемодане коробку с контрацептивами?

— То, что ты называешь чемоданом, на самом деле большая кожаная спринцовка, сделанная на заказ.

— Как-то раз, — доверительно обратился Хезель к своей аудитории, — я встретил Джоша Шиллинга в баре… — Он на мгновение умолк. — Боже правый, Шиллинг! Хотел бы я посмотреть на женщину, которой впору такая спринцовка!

Немного смущенный, Шиллинг искоса глянул на Мэри Энн. Как-то она переносит явление великого современного композитора Сида Хезеля?

Она стояла, сложив руки, и её, казалось, это ни забавляло, ни обижало. Что она думает, было совершенно непонятно. В своих черных шелковых брюках она казалась невероятно стройной, линии её прямой спины и удлиненной шеи были удивительно гармоничны, а маленькие острые грудки вызывающе торчали поверх скрещенных рук.

— Сид, — сказал Шиллинг, выводя Мэри Энн вперед, — я тут открыл маленький магазин пластинок в Пасифик-Парке. Помнишь, я всегда о таком мечтал? И вот однажды, когда я распаковывал посылку, из коробки выскочил эльф.

— Дорогая, — обратился к ней Хезель, в голосе которого теперь не было ни тени сарказма, — подите сюда и расскажите мне, что заставило вас пойти на работу к этому старику. — Он вытянул руку и сомкнул свои пальцы вокруг её запястья. — Как вас зовут?

Она назвалась, негромко и с тем врожденным достоинством, к которому Шиллинг уже начинал привыкать.

— Не будьте такой неуловимой, — сказал Хезель, улыбаясь окружившей их публике. — Она ведь неуловимая, правда?

— Что вы имеете в виду? — спросила его Мэри Энн.

Хезель нахмурился.

— В виду? — как будто недоумевал он. — Ну, — воскликнул он чересчур громким, срывающимся голосом, — я имею в виду… — Он повернулся к Шиллингу: — Ты объясни ей.

— Он имеет в виду, что вы очень симпатичная девушка, — промолвила Эдит Партридж, которая появилась, держа поднос с бокалами. — Ну-ка, кто тут засох?

— Я, — пробурчал Хезель, нащупывая себе бокал, — спасибо, Эдит.

Отпустив руку Мэри Энн, он переключился на хозяйку:

— Как детишки?

— Ну и как он вам понравился? — спросил девушку Шиллинг, уводя её сквозь кольцо слушателей прочь от Хезеля. — Он ведь вас не расстроил?

— Нет, — сказала он, покачав головой.

— Как обычно, слишком много выпил. Он показался вам отвратительным?

— Нет, — сказала он, — он же как Нитц, правда? То есть не такой, как большинство людей… что бы это ни значило. Наверное, это жестокость. То, чего я боюсь. А его я не боялась.

— Сид Хезель — добрейший в мире человек, — отозвался он, чувствуя облегчение и благодарность. — Принести вам чего-нибудь выпить?

— Нет, спасибо, — ответила она и вдруг в приступе внезапного уныния спросила: — Тут ни для кого не секрет, сколько мне лет, так ведь?

— А сколько вам лет?

— Слишком мало.

— Вот и замечательно. Сравните себя, скажем, с нашей компанией — Партридж, Хезель, Шиллинг — трое старикашек, предающихся воспоминаниям о тех временах, когда музыку ещё записывали на валики.

— Я бы и сама хотела об этом поговорить, — горячо возразила Мэри Энн. — А что я могу сказать? Только и остается, что повторять свое имя… ну не прелесть ли?

— По мне так очень даже, — сказал он, и это была правда.

— Вот вы знаете, кто такой Мийо?

— Да, — признался он.

Она побрела прочь, и после некоторого колебания он последовал за ней. Притормозив возле группы звукоинженеров, она стала прислушиваться к их разговору. Личико её сделалось тревожно — хмурым; эту мину он уже видел не раз.

— Мэри Энн, — сказал он, — они сравнивают спады частот у новых усилителей Богена и Фишера. Какое вам до этого дело?

— Да я даже не понимаю, о чем речь!

— О звуке. И временами я сомневаюсь, понимают ли они сами.

Он отвел её в безлюдный угол и усадил в кресло у окна. Она вцепилась в бокал — сумочку у неё забрала Эдит Партридж — и уставилась в пол.

— Выше нос, — сказал он.

— А что это за жуткий грохот?

Он прислушался. Слышен был только шум голосов и, конечно, симфонический водопад Малера.

— А, вот, наверное, в чем дело. Здесь где-то рядом установлена рупорная колонка.

Он пошарил руками за репродукцией и обнаружил вмонтированную в стену решетку.

— Видите? Звук идет отсюда.

— А это как-то называется?

— Да. Это Первая симфония Малера.

Мэри Энн задумалась.

— Вы даже название знаете. А меня научите?

— Конечно. — Он был тронут.

— Потому что я хочу поговорить с этим человеком и не могу, — честно призналась Мэри Энн, — с тем толстяком. — Она встряхнула головой: — Я, кажется, устала… сегодня в магазине было столько народу. Который час?

Была всего половина десятого.

— Хотите уже пойти? — спросил он.

— Нет, это как-то неправильно.

— Как захотите, так и будет, — произнес он совершенно искренне.

— А куда бы мы поехали? Обратно?

— Если хотите.

— Не хочу.

— Ну, — мягко сказал он, — тогда не поедем. Можем зайти в бар. Можем перекусить где-нибудь; можем просто погулять по Сан-Франциско. Что угодно можем сделать.

— А на фуникулере можем прокатиться? — слабым, унылым голосом спросила она.

Меж тем в дальнем конце комнаты разгорался спор. Сквозь завесу симфонического шума прорывались недовольные голоса. Это были Партридж с Хезелем.

— Давайте попробуем рассуждать разумно, — брюзжал Партридж. — Я согласен, что мы должны сохранить ясное представление о цели и средствах. Однако звук — это не средство, а музыка — не цель; музыка — это ценностная характеристика, применяемая к признанным звуковым паттернам. То, что вы называете звуком, это тоже музыка, просто она вам не нравится. И более того…

— И более того, — громыхнул в ответ Хезель, — если я пару раз подряд шандарахну по мешку с бутылками, то могу с полным правом заявить, что сочинил произведение под названием «Исследование стекла» — так, по-вашему? Или я вас неправильно понял?

— Не нужно переходить на личности.

Партридж повернулся спиной к Хезелю и зашагал прочь, натянуто улыбаясь, двигаясь от компании к компании и здороваясь с вновь пришедшими. Постепенно гостиную снова наполнили разговоры и музыка, а Хезеля, окруженного сонмом неофитов, перестало быть слышно.

— Боже мой, — выдохнул Партридж, приближаясь к Шиллингу и Мэри Энн, — ну конечно, он напился. Ладно, сам виноват.

— Сам виноват, что пригласил его? — спросил Шиллинг.

Тут послышались характерные звуки пианино — кто-то начинал играть. Партридж вскипел с новой силой.

— Это Хезель, чёрт его дери! Он всё-таки нашел инструмент. Я же говорил Эдит, чтобы увезла его из дома с глаз долой.

— Не так уж это просто, — сказал Шиллинг, не испытывая особого сочувствия к хозяину, — такие вещи нахрапом не делаются.

— Я должен его остановить; он все испортит.

— Что он испортит?

— Как что? Демонстрацию. Мы собрались здесь, чтобы торжественно презентовать новое измерение звука, и у меня нет никакого желания терпеть его инфантильные…

— Сид Хезель, — прервал его Шиллинг, — публично играет на фортепьяно в среднем раз в год. Я могу назвать нескольких студентов-композиторов, которые охотно отдали бы правый глаз за то, чтобы его услышать.

— То-то и оно. Он специально выбрал этот момент; конечно, на публике он не играет. Но как он добрался до пианино? Он такой жирный, что еле переваливается с ноги на ногу.

— Идем, — сказал Шиллинг, наклоняясь к Мэри Энн, — это нельзя пропустить… такого шанса вам больше не выпадет.

— Жаль, что с нами нет Пола, — сказала она, когда они протискивались поближе.

Гостиная уже была наэлектризована; мужчины и женщины, забыв про свои разговоры, устремились к одной точке. Те, что были сзади, встав на цыпочки, с трудом могли разглядеть огромную гору плоти, сгорбившуюся над клавиатурой.

— Вот что, — сказал Шиллинг, — я вас приподниму.

Он обхватил девушку за талию. Она была тонкой; очень тонкой и твердой. Его пальцы почти сошлись, когда он поднял её — так, чтобы она могла видеть поверх голов.

— О, — сказала она. — О, Джозеф… ты только посмотри.

Когда выступление закончилось — Хезель довольно скоро выдохся, — толпа рассеялась и разбрелась. С пылающим лицом Мэри Энн шла вслед за Шиллингом.

— Вот бы Пол это увидел, — с тоской сказала она, — как жаль, что мы не взяли его с собой. Ну разве он не чудо? А казалось, что он спит… закрыл глаза, да? А какие огромные у него пальцы — как ему удается? Как он по клавишам-то попадает?

Сид Хезель сидел в углу, пытаясь отдышаться; лицо его покрылось пятнами и помрачнело. Когда Шиллинг и Мэри Энн подошли, он едва на них глянул.

— Спасибо, — сказал ему Шиллинг.

— За что? — просипел Хезель. Но, похоже, он понял. — Ну, хоть встал на пути у этого их стереозвукового будущего.

— Ради этого стоило приходить сюда, — быстро произнесла Мэри Энн. — Я никогда не слышала, чтобы так играли.

— А что у тебя за магазин? — поинтересовался Хезель и закашлялся в платок. — Ты же раньше звукозаписью занимался, Джош; вы с Ширмером работали.

— От них я уже давно ушел, — ответил Шиллинг, — какое-то время оптом пластинками торговал. Но это мне нравится куда больше… в собственном магазине я могу разговаривать с людьми, сколько пожелаю.

— Да, ты всегда обожал тратить время попусту. Ты, должно быть, по-прежнему собираешь свою чертову коллекцию… все эти диски «Дойче Граммофон» и «Полидор». А та девчонка, которую мы любили слушать в старые времена… Как её звали?

— Элизабет Шуман,^[376] — припомнил Шиллинг.

— Да, та, что пела детским голосом. Я на всю жизнь её запомнил.

— Как бы я хотел, — признался Шиллинг, — чтоб ты взглянул на мой магазин.

— Магазин? Магазинов мне и здесь хватает.

— Я там стараюсь как-то расшевелить интерес к музыке. Каждое воскресенье у меня день открытых дверей — пластинки и кофе.

— Смерти моей хочешь? — спросил Хезель. — Я доберусь дотуда и кончусь. Помнишь, что случилось в Вашингтоне — когда я упал, сходя с поезда? Помнишь, сколько времени я тогда провел в койке?

— У меня машина; я отвезу тебя туда и обратно. Можешь спать всю дорогу.

Хезель задумался.

— Ты заедешь в яму. Найдешь ухабы и будешь по ним гонять. Я тебя знаю.

— Слово чести — не буду.

— Да ну? Тогда давай поклянемся древней клятвой бойскаутов. В эти дни моральной неустойчивости должно быть хоть что-то, на что можно положиться. — Глаза Хезеля ностальгически заблестели. — Помнишь, как мы с тобой заблудились в китайском борделе на Грант-авеню? И ты напился и пытался…

— Нет, я серьезно, — перебил его Шиллинг, которому не хотелось обсуждать это в присутствии Мэри Энн.

— Если серьезно, надо будет как следует это обмозговать. Я хочу убраться подальше от Залива.^[377] Здешний провинциальный дух меня убивает. Приехать, что ли, людей попугать. Может, там мы с тобой этих звуковиков и прищучили бы. — Он похлопал Шиллинга по руке. — Я позвоню тебе, Джош. Если буду прилично себя чувствовать.

— До свидания, — произнесла Мэри Энн, когда они с Шиллингом двинулись прочь.

Хезель открыл усталые глаза.

— До свидания, маленькая мисс Эльф. Неуловимый эльф Джоша Шиллинга… я вас запомнил.

Вечеринка сходила на нет. Оставшиеся собрались вокруг Hi-Fi аппаратуры Партриджа и рассматривали стереосистему «Диотроник», но большинство уже отчалило.

— Пойдемте? — спросил Шиллинг.

— Наверное, да.

— Вам лучше, правда?

— Да, — сказала она и поежилась.

— Холодно?

— Просто устала. Может, найдете мою сумочку… кажется, она отнесла её в спальню.

Он отправился за сумочкой и за своим пальто. Через минуту они пожелали Партриджам хорошего вечера и спустились по лестнице на тротуар.

— Брррр, — дрожала Мэри Энн, прыгая в машину, — как я замерзла.

Он завел мотор и включил обогреватель.

— Хотите домой? Завтра воскресенье, не надо рано вставать.

— Домой не хочется. Может, сходим куда-нибудь, — предложила неугомонная Мэри Энн. Однако выглядела она уставшей и вымотанной. Щеки впали, а лицо из сухопарого сделалось почти костлявым.

— Я отвезу вас домой, — решил Шиллинг, — вам уже пора в кровать.

Она не стала спорить, снова уселась поглубже и притянула колени к груди. Уронив подбородок на сложенные руки, она неотрывно смотрела на рулевую колонку.

Только один раз, когда они проезжали вдоль полуострова по соединяющему города шоссе, Мэри Энн подняла голову и пробормотала:

— Если он и правда приедет, Пол сможет его послушать.

— Конечно, — согласился он.

— А тогда, в будке, Пол слышал что-нибудь его?

— Да, я дал ему одну вещицу Хезеля. Его Деревенскую сонату для маленького камерного оркестра.

— А вы говорили, что сонаты пишут для фортепьяно.

— Чаще всего да… только не Сид Хезель.

— Господи, — вздохнула Мэри Энн, — как все запутано… мне никогда в этом не разобраться.

— Не беспокойтесь об этом.

Девушка замолчала.

— Вам по-прежнему холодно? — чуть погодя спросил он.

— Нет, но надо было надеть плащ. Просто я хотела, чтоб вы увидели мой наряд. Вам понравилось?

— Превосходно, — сказал он уже во второй раз, — самое то.

Она снова нахмурилась.

— В среду будет дознание. Или как там это называется.

— Что за дознание?

— По делу Дэнни Кумбса. Мне придется пойти и объяснить, что случилось, чтоб они поняли, нужно ли кого-нибудь арестовывать.

— Ну и как — нужно?

— Нет, это ведь был несчастный случай. Кумбс выбежал и упал. Курьер из прачечной его видел. Кажется, что это было так давно… а прошла всего пара недель. Кажется, будто я все это придумала. Только если мы скажем что-нибудь не то, Туини отправится в каталажку. — Голос её сорвался.

— Вы не хотите, чтоб он попал под суд.

— Конечно, нет. Да и не за что его судить. А он ходит гоголем — от Кумбса избавился. Теперь никто не стоит между ним и Бет. Ну и хорошо.

Она вздохнула, свернулась калачиком и откинулась на сиденье. Через несколько секунд она беспокойно задремала.

Когда он затормозил возле её дома, она все ещё спала. Он выключил мотор и распахнул дверь, но она так и не шелохнулась. Он уже брал её на руки, когда, моргнув, она открыла глаза.

— Что это вы делаете, — встрепенулась она, — хотите отнести меня на руках?

— А вы не против?

— Да вроде нет, — она зевнула, — смотрите только, аккуратней… не убейтесь.

Он обнаружил, что весит она примерно как четыре коробки пластинок — наверное, немногим больше сорока килограммов. Он без труда открыл парадную дверь и поднял девушку по лестнице. То там, то здесь под дверью виднелась полоска света, но в её квартире было темно, а дверь, когда он дернул за ручку, оказалась закрыта.

— У меня есть ключ, — пробормотала она, — в сумочке. Опустите меня, я достану.

Он опустил её; слегка пошатываясь, с полузакрытыми глазами она прислонилась к стене. Потом улыбнулась, открыла сумочку и залезла внутрь.

— Спасибо за чудесный вечер, — сказала она.

— Всегда пожалуйста.

— Мы ведь провели этот вечер вместе, верно?

— Пожалуй, что да. Вам было весело?

— Хотелось бы только… — она снова зевнула, показав маленькие белые зубки и розовый кошачий язык, — хотелось бы понимать побольше. А мы когда-нибудь увидимся ещё с этим толстяком… Сидом Хезелем? Он сюда приедет?

— Возможно. Надеюсь.

Положив руки ей на плечи и слегка касаясь пальцами шеи, он нагнулся и поцеловал её почти в губы. Она издала беззвучный возглас удивления; её рука поднялась в защитном движении, как будто она хотела его царапнуть. Но если и хотела, то передумала. На мгновение она сонно прильнула к нему и тут вдруг совсем проснулась. Она приняла какое-то решение; тело её сжалось, и она отпрянула.

— Нет, — объявила она, выскальзывая из его объятий и становясь бесплотной тенью во мраке коридора.

— Что — нет? — отозвался он, не понимая.

— Туда нам нельзя; она там.

И, взяв его за руку, Мэри Энн повела его прочь от запертой двери своей квартиры.

Глава 15

Сжимая его руку, она поспешно спустилась по лестнице многоквартирного дома и выбежала на темную улицу. Шиллинг направился к машине, но она вела его дальше по тротуару.

— Машина не нужна, — с трудом переводя дыхание, сказала она, отдаляясь от поблескивающей груды черного металла. — Тут недалеко, мы дойдем пешком.

— Куда мы идем?

Ответ растворился во тьме; он просто его не расслышал. В ночной тиши слышалось её прерывистое дыхание. По-прежнему сжимая его руку, она пересекла дорогу и повернула за угол. Впереди сияли огни делового района с его магазинами, барами и заправками.

Она вела его в магазин пластинок. Спеша по темным улицам, она подводила Шиллинга все ближе к его собственному магазину. Теперь он понял, чего не расслышал; она сказала «кладовая». Они шли туда, в его перестроенный подвал. Она уже сражалась с сумочкой, выуживая оттуда ключи.

— Дай я отвезу тебя домой, — воспротивился он, — ко мне домой.

— Джозеф, прошу тебя — я не хочу туда.

— Но почему в магазин?

Она замедлила шаг; в свете уличных фонарей её лицо казалось очень бледным.

— Я боюсь, — произнесла она, как будто это все объясняло.

И он действительно понял. Её охватывала паника, как тогда, в первый день. Но на этот раз он был готов; это не было для него сюрпризом.

— Послушай, — рассудительно начал он, останавливая её, — возвращайся домой. Я оставлю тебя в покое… тебе не о чем тревожиться. — Он разжал её пальцы, высвобождая руку. — Видишь, как все просто?

— Не уходи, — тут же отозвалась она. — Пожалуйста, идем в магазин. Я там успокоюсь; мне нужно спуститься туда, вниз, там не страшно, — и она опять поспешила туда, блестя и шелестя шелком костюма.

Он пошел за ней. Он догнал её, когда она уже перешла улицу; уже виднелся магазин пластинок с горящей огнями витриной.

— Вот, — сказала она, — открывай дверь.

Она впихнула ему ключ, он взял его, отпер замок и распахнул дверь.

В магазине было холодно. Внутри было темно, горела только витрина. В будках для прослушивания висел едкий туман сигаретного дыма; затхлость, смешанная с запахами лука и человеческих испарений, — напоминание о клиентах. По левую руку от них стоял прилавок, заваленный пластинками. Шиллинг потянулся к выключателю, напоролся коленом на угол стола, всхрапнул и остановился, сложившись пополам от боли.

В глубине магазина включился свет. Мэри Энн скрылась в офисе и почти сразу вернулась в шерстяном жакете, накинутом на плечи.

— Ты где? — спросила она.

— Здесь. — Он нащупал дежурную лампочку и вкрутил её.

Кряхтя, он поковылял к двери, опустил жалюзи и запер дверь. Тяжелый засов влетел в паз.

— Да, — согласилась она, — запри. Я забыла. Можно включить обогреватель?

— Конечно.

Усевшись на подоконник, он потирал колено. Мэри Энн уже исчезла в офисе; над его столом зажегся мягкий голубоватый свет флуоресцентной лампы. Он слышал, как она бродит там, передвигает электрообогреватель, опускает жалюзи.

— Нашла? — спросил он, когда она появилась снова.

— И включила. Уже нагревается.

Она подошла и устроилась рядом с ним, присев на корточки и прислонившись спиной к прилавку.

— Джозеф, — сказала она, — почему ты меня поцеловал?

— Почему? — эхом отозвался он. — Потому что я люблю тебя.

— Правда? А я все гадала, так ли это.

Она опустилась пониже и стала смотреть на него, тревожно нахмурившись.

— А ты уверен в этом?

Туг она вскочила на ноги.

— Пойдем в офис, там теплее.

Маленький электрообогреватель светился и излучал жар, создавая вокруг островок тепла.

— Посмотри, — сказала Мэри Энн, — он просто греется… больше ничего.

— Ты боишься меня? — спросил он.

— Нет, — она беспокойно ходила по офису, — по крайней мере, я так думаю. С чего мне тебя бояться?

По пустой улице пронеслась машина, осветив фарами витрины, полки и стеллажи с пластинками за прилавком. Машина проехала, и магазин снова погрузился во мрак.

— Я пошла вниз, — объявила она, уже выходя в коридор.

— Зачем?

Ответа не было; она включила внизу свет и уже спускалась по лестнице.

— Вернись сюда, — приказал он.

— Пожалуйста, не кричи на меня, — без выражения сказала она, но остановилась на лестнице, — я не выношу, когда на меня кричат.

— Посмотри на меня, — сказал он.

— Нет.

— Прекрати чертову истерику и посмотри на меня.

— Не надо мною командовать, — сказала она, но всё-таки медленно повернула голову и, сжав губы, уставила на него свои темные глаза.

— Мэри Энн, скажи мне, в чем дело?

Её глаза затуманились.

— Я боюсь, что со мной что-то случится.

Она схватилась за перила маленькой дрожащей рукой.

— Черт с ним, — выдавила она; её губы искривились. — Это давно началось, слишком долго рассказывать. Прости меня, Джозеф.

— Зачем? — повторил он. — Зачем тебе спускаться в подвал?

— За кофейником. Разве я не сказала?

— Нет, не сказала.

— Он там остался… я его сегодня помыла. Сохнет на упаковочном столике возле липкой ленты. На куске картона.

— Ты хочешь кофе?

— Да, — уверенно сказала она, — может, от него я согреюсь.

— Хорошо. Тогда пойди и принеси его.

Она благодарно взглянула на него, отпустила перила и поспешила вниз, в кладовую. Шиллинг пошел следом. Зайдя внутрь, он нашел её сидящей на углу расшатанного упаковочного столика; она закручивала кофейник. На её запястьях блестели капли; вода, которой она наполнила колбу, брызгала во все стороны.

Сперва он хотел достать ей жестянку с кофе «Фолджер»; она уже шарила по полкам, вставая на цыпочки и раздвигая коробки с бечевкой и скотчем. Он сделал шаг к ней — отчасти за этим, отчасти с другим намерением, которого сам не осознавал, пока не подошел вплотную. Она протянула ему кофейник. Он взял его, а потом, не раздумывая, поставил на край стола и опустил руки ей на плечи.

— Какая ты тоненькая, — произнес он вслух.

— Я же тебе говорила.

Она подвинулась, усаживаясь на столик.

— Как это называется, когда хочется убежать? Паника? Да, похоже, что так. Но мне всегда нужно было место, куда бежать, где можно спрятаться… вот только, когда я туда добиралась, меня не пускали… или это оказывалось совсем не то место, куда хотелось попасть. Так у меня ничего и не вышло; что-то вечно было не так. И я бросила эту затею.

— Ты уже приходила сюда ночью?

— Пару раз.

— И что делала? Просто сидела?

— Сидела и думала. Раньше мне никогда не давали ключей от работы. Ставила пластинки… пыталась вспомнить, что ты мне о них рассказывал, что мне надо послушать. Одна мне особенно понравилась; я поставила её на проигрыватель и пошла в офис, потому что там теплее. Ты злишься на меня?

— Нет.

— Никогда мне не выучить все это — все, что ты знаешь. Но приходила я сюда всё-таки не поэтому. Мне просто хотелось послушать пластинки и побыть здесь одной, за запертой дверью. Однажды — кажется, это было прошлой ночью — пришел коп и посветил на меня своим фонариком. Пришлось открыть дверь и доказывать ему, кто я есть.

— Он тебе поверил?

— Да, он видел, что я работаю здесь днем. Он спросил, все ли у меня в порядке.

— И что ты сказала?

— Сказала, что у меня все в том же порядке, что и обычно. Но не то чтобы в полном.

— Что я могу для тебя сделать?

— Ты не должен ничего делать.

— Но я хочу помочь.

— Тогда найди кофе.

— А ещё что-нибудь можно?

Она задумалась; их головы соприкасались. Одну руку она держала у самого лица, другую положила на колено. Он чувствовал её дыхание и видел легкое движение губ. Она, как ребёнок, дышала ртом. Она сидела так близко, что даже в тусклом свете он видел крошечные, идеальной формы завитушки, которые росли за её ухом и терялись в массе темных волос. Вдоль её челюсти под левым ухом протянулся почти невидимый шрам — тонкая белая линия, исчезавшая в легком пушке на щеке.

— Это откуда? — спросил он, касаясь шрама.

— А, — она улыбнулась ему, задрав подбородок, — когда мне было одиннадцать, я стукнулась об сервант и разбила стекло. — Её глаза хитро забегали. — Больно не было, но крови было много; помню, она текла по шее большими красными каплями. У меня был кот, он любил прятаться в шкафу и спать в большой миске, где мама замешивала тесто. Я пыталась его оттуда вытащить, но он все не хотел вылезать. Я тянула его за лапу, и он вдруг меня поцарапал. Я отскочила, и стеклянная дверца разбилась.

Она все ещё вспоминала, как поранилась, когда он развернул к себе её лицо и поцеловал — на этот раз прямо в сухие губы. Избытка плоти на ней не было вовсе; кости лежали прямо под кожей: сначала он коснулся шелка, а затем сразу тверди её ребер, и лопаток, и ключиц. Волосы её слегка отдавали сигаретным дымом. Ближе кушам осели следы давно испарившегося парфюма. Она устала, и в ней чувствовалась эта усталость; она безвольно обмякла и молчала.

Сначала он обнимал её некрепко, потому что думал, что она может захотеть высвободиться, и важно было дать ей такую возможность. Однако вскоре он понял, что она потихоньку проваливается в сон — или, по крайней мере, в некое оцепенение. Её глаза были по-прежнему открыты — она уставилась на коробки с лентой для счетной машинки, — но взгляд уже не был осмысленным. Она знала, где она, и знала, что он рядом, но помнила об этом смутно, сквозь дрему. Её сознание было обращено внутрь и вращалось вокруг мыслей и воспоминаний о мыслях, вокруг событий давно минувших дней.

— Сейчас я в безопасности, — сказала она наконец.

— Да, — согласился он, — так и есть.

— Это из-за тебя?

— Надеюсь, что да. А ещё из-за магазина. Он нас кормит.

— Но в основном из-за тебя. А раньше было по-другому. Совсем не так. Помнишь?

— Я напугал тебя.

— Ты на меня такого страху нагнал. Ты был такой — суровый. Стал читать мне лекцию; ты был похож… — она стала рыться в памяти, и её глаза блеснули, — когда я была маленькой… у нас в воскресной школе висела картина с богом. Только у тебя нет длинной бороды.

— Я небог, — сказал он.

Он был обычным человеком; он не был богом и нисколько не был похож на бога, что бы там ни было на картине, которую она видела в воскресной школе. В нем поднимались горечь и гнев. Вот он, её странный, теплый, такой детский идеал… а ведь он почти ничем не может помочь.

— Ты расстроена?

— Думаю, нет.

— Бог бы тебе не понравился. Он отправляет людей в ад. Бог — старорежимный реакционер.

Она отпрянула и, глянув на него, наморщила носик. Он снова поцеловал её. На этот раз она пошевелилась; отодвинув лицо, она улыбнулась и выдула ему в лицо струйку теплого воздуха. А потом улыбка без всякого предупреждения угасла. Вздрогнув, девушка наклонила голову, вся сжалась, сомкнула руки и стала, стеная, подниматься, пока её обнаженное горло не оказалось на уровне его глаз.

Джозеф Шиллинг знал, что сейчас ей опять страшно; что призрак из прошлого вернулся и снова мучает её. Но он не шелохнулся. Движение было бы ошибкой. Он твердо помнил об этом.

— Джозеф, — сказала она, — я… — слова не шли из её уст, она запнулась от смущения. Встряхнув головой, она порывисто распрямилась, как будто желая высвободиться.

— Что такое? — мягко спросил он, вставая вместе с ней.

Соскочив со стола, она ухватилась за него, вцепилась ногтями в рукава. Зажмурившись, быстро сглатывая, она боролась с собой.

Шиллинг увидел, как его пальцы распускают завязки на её блузке. Как странно, подумал он. Но всё-таки продолжал. Его красноватые ручищи деловито тянули и теребили шелк, и зрелище это было не для слабонервных. Мэри Энн открыла глаза и взглянула вниз. Теперь они оба смотрели, как его руки расстегнули блузку донизу, взлетели на голые плечи и стянули ткань до локтей.

— Боже мой, — прошептала она.

Шиллинг, не в силах осмыслить происходящее, отошел и сел, потирая ладони.

Мэри Энн сделала глубокий вздох и начала застегивать блузку. Её лицо было удивленным:

— Ты сделал это? Ты ведь и впрямь это сделал!

— Да, — согласился он.

После чего протянул руку и совсем снял с неё блузку, расцепив оставшиеся застежки. Она не воспротивилась; она с любопытством наблюдала, как его руки спускаются по её животу к кнопке, на которой держались джинсы. В какой-то момент она попыталась снять лифчик, но только без толку теребила за спиной руками, пока Шиллинг не развернул её, не отодвинул её пальцы и не расстегнул крючки.

— Спасибо, — пробормотала она.

Лифчик упал, и она поймала чашечки. В несколько коротких движений стянула джинсы и, вздрогнув, сбросила трусики. Собрав одежду в кучу, она отпихнула её в сторону. Несколько мгновений перед его глазами, слегка отсвечивая, покачивался её позвоночник; после чего она — очень мягкая, очень живая — подбежала к столу и стала на него забираться.

— Да, — сказала она, — не жди; скорее, Джозеф, ради всего святого.

Ему не пришлось ждать. Она сумела расслабиться и принять его; собственной рукой направила, впустила до предела и замерла, опершись на сжатые кулаки. Внутри она оказалась очень теплой; теплее, чем она, у него никогда никого не было. Она закрыла глаза, прислушиваясь к своему ритму. Мускулы её таза напряглись и стали мелко пульсировать; затем в работу включилось все тело, вплоть до груди и набухших сосков. Он так быстро вошел в неё, что никто из них не произнес и слова.

Когда дело было кончено, по её коже пробежала дрожь; она вся затвердела, а затем снова обмякла. Потом глубоко вздохнула, вытянулась на спине, разжала кулаки и с умиротворенным видом положила ладони на живот.

Шиллинг, чуть помедлив, осторожно вышел из неё. Мэри Энн ничего не сказала. Когда он уже оделся и встал, она шевельнулась, открыла глаза и села.

Тихим голосом она робко произнесла:

— Раньше со мной такого не бывало. Я никогда ничего не чувствовала внутри. Со мной что-то делали, а я сама — нет.

— Это хорошо, — уверил он её.

Она нашла свою одежду и стала одеваться. Он не удержался и посмотрел на часы. С тех пор, как они спустились в кладовую, прошло всего десять минут. В это сложно было поверить, но это было так. Если б они пошли наверх и поставили кофе, он бы только поспел.

— Ты как, Мэри Энн? — спросил он, когда девушка оделась.

Она потянулась, встряхнулась по — звериному и рысцой поскакала к лестнице.

— Мне хорошо. Только очень хочется есть. Может, мы сходим куда-нибудь перекусить?

— Прямо сейчас? — рассмеялся он.

Она остановилась на середине лестницы и обернулась к нему.

— А почему нет? Что в этом такого?

— Ничего.

Поднявшись по лестнице, он встал у неё за спиной. Казалось, она ничего не имела против; тогда он приобнял её за талию, и она снова не стала возражать. Откинувшись на него, она расслабилась и довольно мурлыкнула. Он положил руку ей на грудь, и даже это её устраивало; более того, она прикрыла его руку своей и прижимала к себе, пока он не нащупал её ребра.

— Куда ты хочешь пойти? — спросил он, выпуская её из объятий.

— Куда угодно. Где есть горячие пирожки, и ветчина, и кофе. Вот чего мне хочется. И побольше.

Она живо поднялась по лестнице.

— Идет? — спросила она. Её силуэт возвышался над ним.

— Идет, — охотно согласился он и протянул руку, чтобы выключить свет в подвале.

Глава 16

Они пришли в закусочную «Пасифик стар» — деревянный домик на самом отшибе делового района. Мэри Энн открыла сетчатую дверь и вошла. У стойки сидели, пили кофе и читали зеленые странички спортивных новостей «Сан-Франциско кроникл» таксист и двое рабочих в кожанках. В одной из кабинок чинно сидела темнокожая пара.

— А можно я возьму все, чего мне захочется?

С искрящимися глазами она проскользнула в свободную кабинку в самом конце.

— Конечно, — согласился Шиллинг, раскрывая меню.

— А хочется все того же, что я сказала. Здесь это подают?

— Если нет, мы пойдем в другое место.

Официант — длиннорукий грек в замызганном белом фартуке — подошел и принял у них заказ.

— А долго ждать? — спросила Мэри Энн, когда грек удалился, чтобы достать из холодильника ветчину. — Ведь нам не придется ждать долго?

— Пару минут, не больше.

— Я помираю от голода. — Она принялась читать названия песен в музыкальном автомате. — Ты посмотри, здесь одни танцевальные мелодии. Все из серии «Джаз в филармонии»^[378]… А можно я поставлю одну? Можно вот эту — Роя Брауна? Она называется «Good Rockin’ Tonight». Ты не против?

Он нащупал и придвинул к ней по столу несколько монет.

— Спасибо, — смущенно сказала она, опуская монету в автомат и набирая номер композиции. Кафе загудело от звука альт-саксофона.

— Наверное, это ужасно, — сказала Мэри Энн, когда шум наконец стих.

Она не стала брать больше монет, и Шиллинг спросил:

— Может, ещё поставишь?

— Какой в них толк.

— Не говори так. В своей области они настоящие артисты. Я не хочу, чтобы ты отказывалась от того, что тебе нравится, ради моих вкусов.

— Но то, что нравится тебе, — лучше.

— Вовсе не обязательно.

— Если не лучше, то почему же тебе это нравится? — Мэри Энн жадно потянулась за салфеткой. — А вот и еда. Я хочу пригласить Гарри поесть с нами. Это Гарри несет нам еду, — пояснила она.

— А откуда ты знаешь, что его зовут Гарри?

— Просто знаю; всех греков так зовут.

Когда официант подошел к столику и стал расставлять тарелки с едой, Мэри Энн объявила:

— Гарри, пожалуйста, присядь; мы хотим, чтоб ты поел с нами.

— Извините, мисс, — ухмыльнулся грек.

— Да ладно. Закажи, что хочешь. За наш счет.

— Я на диете, — сказал грек, протирая стол влажной тряпкой, — мне ничего нельзя, кроме апельсинового сока.

— Что-то не верится, что он настоящий грек, — призналась Мэри Энн Шиллингу, кода официант отошел, — наверняка его даже не Гарри зовут.

— Может, и нет, — согласился Шиллинг, приступая к еде.

Было вкусно, и он обильно поужинал. Немного позже и Мэри Энн, сидевшая напротив него, допила последнюю чашку кофе, отодвинула тарелку и сказала:

— Я все.

И правда, она опустошила свою тарелку дочиста. Закурив сигарету, она улыбнулась ему через влажно — желтый стол.

— Ты не наелась? Хочешь ещё?

— Нет. Мне хватит.

Она рассеянно огляделась по сторонам.

— Интересно, а каково это — быть хозяином маленького кафе? Можешь есть что хочешь и когда хочешь. Можно и жить прямо тут… как ты думаешь, он здесь и живет? Ты думаешь, у него большая семья?

— У всех греков большие семьи.

Девушка неутомимо барабанила пальцами по столешнице.

— А может, прогуляемся? Хотя ты, наверное, не любишь ходить пешком?

— Раньше, пока не купил машину, я все время ходил пешком. И вроде бы не особенно страдал.

Он закончил есть, промокнул рот платком и встал.

— Так что пойдем, прогуляемся.

Он заплатил Гарри, который развалился за кассой, и они вышли на темную улицу. Прохожих было уже меньше, и в большинстве магазинов выключили электричество на ночь. Руки в карманах, сумочка под мышкой, Мэри Энн шагала вперед. Шиллинг шел за ней, позволяя ей самой выбирать путь. Однако она сама не знала, куда направиться, и в конце квартала остановилась.

— Куда захотим, туда и пойдем, — объявила она.

— Воистину.

— А сколько могли бы пройти, как ты думаешь? До восхода смогли бы?

— Ну, наверное, нет, — была четверть двенадцатого, — нам бы пришлось идти семь часов.

— И докуда бы мы тогда дошли?

Он стал подсчитывать.

— Если по главному шоссе, то могли бы добраться до Лос-Гатоса.

— А ты был когда-нибудь в Лос-Гатосе?

— Был однажды. В сорок девятом, ещё когда работал в «Эллисон и Хирш». У меня был отпуск, и мы направлялись в Санта-Крус.

— А кто это — мы? — поинтересовалась Мэри Энн.

— Макс и я.

— А насколько вы были близки с Бет? — спросила она, медленно переходя улицу.

— Однажды мы были очень близки.

— Так же близки, как мы с тобой?

— Нет, не настолько. — Он хотел быть с ней честным, поэтому он добавил: — Мы провели ночь в лачуге на берегу Потомака, в будке при шлюзе на старом канале. На следующее утро я привез её обратно в город.

— Тогда-то Дэнни Кумбс и пытался тебя убить?

— Да, — признался он.

— Значит, тогда ты сказал мне неправду, — произнесла она, но в её голосе не было злости. — Ты сказал, что ты с нею не был.

— Бет ещё не была его женой.

Теперь он не мог сказать ей правду — она не поняла бы. Такое нужно пережить, чтобы понять.

— Ты любил её?

— Нет, совершенно не любил. С моей стороны это была ошибка — я всегда сожалел об этом.

— Но меня ты любишь.

— Да, — сказал он. И в этом он был абсолютно уверен.

Удовлетворенная ответом, девушка пошла дальше. Через какое-то время она как будто снова забеспокоилась.

— Джозеф, — сказала она, — а почему ты поехал с ней, если ты её не любил? Разве это хорошо?

— Нет, наверное. Но для неё это было обычное дело… я был не первый и не последний, — всё-таки нужно было хоть как-то объяснить ей. — Она была… ну, вроде как доступна. Такое иногда случается — физический контакт, и все. Накапливается напряжение, и ты находишь способ его выпустить. В этом нет ничего личного.

— А до меня ты кого-нибудь когда-нибудь любил?

— Была одна женщина по имени Ирма Флеминг, вот её я очень любил.

Он замолчал, вспоминая жену, которую не видел уже много лет. Они с Ирмой официально развелись — боже, когда это было? — в 1936 году. В тот год, когда Альф Лэндон баллотировался в президенты.

— Но, — продолжил он, — это было очень давно.

— А как давно? — спросила Мэри Энн.

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

В этой истории было много подробностей, о которых он предпочел бы не распространяться.

— А если я спрошу, сколько тебе лет?

— Мне пятьдесят восемь, Мэри.

— А, — она кивнула, — я примерно так и думала.

Они дошли до автомойки на обочине шоссе. Увидев её, Шиллинг вспомнил свой первый час, проведенный в Пасифик-Парке: Билла, чернокожего владельца автомойки, и его помощника, который пошел куда-то за колой. И ту школьницу с темными волосами.

— А ты в эту школу ходила?

— Конечно. Другой здесь нет.

— И давно ты её закончила?

Он легко мог представить её в образе школьницы; как она в свитере и юбке, с несколькими учебниками под мышкой, плелась, как та девушка, от школы к кафе «Фостерз Фриз» в три часа теплого летнего дня.

Свежие маленькие грудки, подумал он почти грустно. Как дрожжевые пирожки. Покрытое легким пушком тело растет и наливается… и от него пахнет весной.

— Два года назад, — сказала Мэри Энн. — Я не любила школу. Дети все тупые.

— Ты сама была ребёнком.

— Только не тупым, — парировала она, и он готов был в это поверить.

Радом с закрытой автомойкой стояла придорожная лавка, где торговали керамикой. Там ещё горело несколько огней; женщина в длинном халате заносила товар внутрь.

— Купи мне что-нибудь, — вдруг сказала Мэри Энн, — чашку или горшок для цветов; что-нибудь, чем я могла бы пользоваться.

Шиллинг подошел к женщине.

— Вы ещё не закрылись? — спросил он.

— Нет, — не прерываясь, ответила женщина, — можете выбрать что пожелаете, но я, с вашего позволения, продолжу уборку.

Вместе с Мэри Энн они прошлись между тарелок и мисок, ваз и кашпо.

— Тебе что-нибудь понравилось? — спросил он. По большей части это была цветастая безвкусица на потребу автолюбителям.

— Выбери сам, — попросила Мэри Энн.

Он поискал и нашел простое глиняное блюдо, покрытое голубой в крапинку глазурью. Он заплатил и понес его Мэри Энн, которая стояла и ждала его в сторонке.

— Спасибо, — скромно сказала она, принимая блюдо, — красивое.

— По крайней мере, без рисунка.

С блюдом в руках Мэри Энн последовала дальше. Оставив позади магазины, они приближались к темному перелеску на краю города.

— Что это? — спросил Шиллинг.

— Парк. Здесь устраивают пикники.

Вход был перегорожен висящей цепью, но девушка перешагнула через неё и пошла к ближайшему столику.

— Ночью сюда вообще-то нельзя, но за этим никто не следит. Мы сюда все время ходили… когда в школе учились. Приезжали на машине, парковались у входа и шли дальше пешком.

Возле стола нашлись каменный мангал и урна, чуть дальше — питьевой фонтанчик. Вокруг площадки для пикников вразброс росли деревья и кусты — хаотичные тени в сумраке ночи.

Мэри Энн присела на скамейку и откинулась в ожидании, когда он догонит. Дорожка на площадку вела в гору, и, подойдя к ней, он с трудом переводил дыхание.

— Здесь приятно, — сказал он, усаживаясь на скамейку возле неё, — зато в другом парке есть утка.

— Ну да, — отозвалась она, — тот здоровый селезень. Он уже много лет там живет. Хотя я помню его ещё утенком.

— Он тебе нравится?

— Конечно. Хотя как-то раз он пытался меня укусить. Но ведь тот парк — он для пенсионеров. — Она огляделась. — Летом мы часто сидели здесь, когда была жара; тут было здорово, мы пили пиво и слушали переносной «Зенит». Я забыла, чей он был. Однажды он выпал из машины и разбился.

Положив голубое блюдо на колени, она стала внимательно его изучать.

— Ночью даже не скажешь, какого оно цвета.

— Оно голубое, — сказал Шиллинг.

— Крашеное?

— Нет, это обожженная глазурь, — объяснил он, — её наносят кисточкой, а потом все это дело ставят в печь на обжиг.

— Ты знаешь почти все на свете.

— Ну, я видел, как обжигают глиняную посуду, если ты это имеешь в виду.

— Ты, наверное, весь мир объездил?

Он засмеялся от этой мысли.

— Нет, я был только в Европе. Англия, Франция, около года в Германии. Даже не вся Европа.

— Ты говоришь по-немецки?

— Достаточно хорошо.

— По-французски?

— Не так хорошо.

— Я два года учила испанский в старших классах, — призналась Мэри Энн, — а теперь ни слова не могу вспомнить.

— Ты все вспомнишь, если тебе это когда-нибудь понадобится.

— Мне бы хотелось попутешествовать, — сказала она, — поехать в Южную Америку, в Европу, на Восток. Как ты думаешь, каково в Японии? У моей соседки есть брат, так он был в Японии после войны. Он прислан ей много пепельниц, и коробочки с секретом, и прелестные шелковые занавески, и серебряный нож для писем.

— Япония — это было бы здорово, — сказал Шиллинг.

— Тогда давай туда поедем.

— Хорошо, — согласился он, — сначала поедем туда.

Какое-то время Мэри Энн молчала.

— Ты понимаешь, — снова заговорила она, — что, если я уроню это блюдо, оно разобьется вдребезги?

— Весьма возможно.

— И что тогда?

— Тогда, — сказал Шиллинг, — я куплю тебе другое.

Мэри Энн резко вскочила со скамейки.

— Пойдем гулять. А если мы пойдем по шоссе, нас собьют насмерть?

— Может, и собьют.

— Все равно хочется, — сказала она.

Было без четверти двенадцать. Они шли два часа, по большей части молча, сосредоточившись на машинах, которые время от времени проносились мимо. Тогда они становились на поросшую травой обочину, а когда очередная машина удалялась — шли дальше.

Ближе к двум ночи перед ними вырос какой-то островок света. Когда они приблизились, россыпь огоньков превратилась в заправку «Шелл», закрытый фруктовый лоток и таверну. В окне горела неоновая вывеска «Золотое зарево»; в ночь просачивались голоса и смех.

Пройдя по площадке, Мэри Энн плюхнулась на ступеньки таверны.

— Не могу больше идти, — сказала она.

— Я тоже, — отозвался он, еле переставляя ноги.

Он зашел внутрь и вызвал такси. Через пятнадцать минут машина заехала на заправку и остановилась возле них. Таксист распахнул дверь и сказал:

— Запрыгивай, ребята.

По дороге в Пасифик-Парк Мэри Энн смотрела, как мимо проносится ночное шоссе.

— Я устала, — очень мягко сказала она.

— Неудивительно, — отозвался Шиллинг.

— Неправильные туфли надела. — Она снова поджала ноги. — А ты как себя чувствуешь?

— Прекрасно, — сказал он, и это была правда. — Скорей всего, завтра даже спину ломить не будет, — добавил он, и это была, скорее всего, неправда.

— Может, сходим ещё как-нибудь прогуляться, — предложила Мэри Энн, — наденем подходящую обувь и все остальное. По дороге в горы есть замечательное местечко… там высоко и видно на много миль вокруг.

— Звучит восхитительно, — несмотря на усталость, идея ему действительно понравилась, — если хочешь, можем проехать часть пути на машине, оставить её и пойти дальше пешком.

— Приехали, ребята, — добродушно сказал таксист, подруливая к дому Мэри Энн. — Вас подождать? — спросил он, открывая дверь.

— Да, подождать, — сказал ему Шиллинг.

Они поднялись по лестнице, он открыл дверь, и она проскользнула внутрь под его вытянутой рукой.

В парадной она остановилась, крепко держа свое голубое блюдо.

— Джозеф, — сказала она, — спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил он и, наклонившись, поцеловал её в щеку. Улыбаясь, она подняла к нему лицо.

— Береги себя, — сказал он. Ничего больше он придумать не смог.

— Постараюсь, — обещала она, развернулась и побежала по лестнице.

Шиллинг вышел из парадной на крыльцо. Такси ждало его с включенными фарами. Он уже спустился по бетонным ступеням и забирался в такси, когда вспомнил про свою машину. Влажный темный «Додж» стоял всего в нескольких метрах от него; это совершенно вылетело у него из головы.

— Я пройдусь, — сказал он таксисту. — Сколько с меня?

Водитель хлопнул по ручке таксометра и оторвал бумажный чек.

— Девять долларов восемьдесят пять центов, — посмеиваясь, сказал он.

Шиллинг заплатил, на негнущихся ногах подошел к своей машине и сел за руль. Обивка сиденья была неприятно холодной. Он завелся, и мотор неровно забухтел. Он несколько минут подождал, пока мотор прогреется, а потом отжал ручной тормоз и выехал на тихую, безлюдную улицу.

Глава 17

На следующее утро, в воскресенье, она позвонила ему в десять часов.

— Ты уже проснулся? — спросила она.

— Да, — ответил Шиллинг, который уже побрился и теперь одевался, — я встал в девять.

— Что ты делаешь?

— Собирался пойти в город и позавтракать, — честно ответил он.

— А почему бы тебе не позавтракать у меня? Я что-нибудь приготовлю. — И чуть тише она прибавила: — Может, захватишь воскресную газету?

— Да, конечно. — Он боялся уточнять, будет ли соседка, и вместо этого спросил: — Привезти тебе ещё чего-нибудь? Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — в её голосе слышались лень и довольство, — денек, похоже, будет славный.

Он ещё и в окно не выглядывал.

— Скоро увидимся, — сказал он и, повесив трубку, стал искать свое пальто.

Когда он приехал, дверь её квартиры была открыта настежь. Теплый аппетитный запах яичницы с беконом выплывал в коридор вместе со звуками Нью-Йоркского филармонического оркестра. Мэри Энн встретила его в гостиной; на ней были коричневые брюки и белая блузка с закатанными до локтей рукавами. Её лицо блестело от пара; она поздоровалась и поспешила обратно на кухню.

— Ты на машине?

— Да, — ответил он, выкладывая на диван воскресный выпуск «Кроникл» и снимая пальто. Потом он подошел и закрыл дверь в коридор. Соседки видно не было.

— Пухлой — моей соседки — нету, — объяснила Мэри Энн, заметив его взгляд. — Она в церкви. А потом она обедает с подружками, а потом идет на спектакль. Раньше вечера не вернется.

— Ты от неё, похоже, не в восторге, — сказал он, прикуривая сигарету. Он решил отказаться от сигар.

— Она зануда. Может, зайдешь на кухню? Ты мог бы накрыть на стол.

Покончив с завтраком, они заслушались последними аккордами Нью-Йоркского филармонического. В квартире все ещё витал аромат бекона и теплого кофе. На улице сосед в футболке и рабочих штанах мыл машину.

— Хорошо, — с глубоким умиротворением произнесла Мэри Энн.

Шиллинг чувствовал, как глубоко они понимают друг друга. Так мало — почти ничего — было сказано, но все ясно. Ясно без слов, и они оба знают об этом.

— Что это? — спросила Мэри Энн. — Вот эта музыка?

— Фортепьянный концерт Шопена.

— Красивый, правда?

— Слегка пошловат.

— О-о. — Она кивнула. — А ты расскажешь мне, какие из них — пошлые?

— С удовольствием. В этом-то отчасти и интерес. Наслаждаться музыкой каждый может, а вот чтоб не любить её, надо потренироваться.

— У меня есть несколько пластинок, — сказала она, — но там все только поп и танцы. Кэл Тьядер^[379] и Оскар Питерсон.^[380] А соседка слушает мамбо.

— Почему бы тебе от неё не избавиться? — Он не имел в виду ничего такого, только ощущение покоя в её квартире. — Найди себе отдельное жилье.

— Я не могу себе этого позволить.

Музыка по радио закончилась. Теперь слушатели хлопали, а ведущий рассказывал о программе на следующую неделю.

— А кто такой Бруно Вальтер? — спросила Мэри Энн.

— Один из величайших дирижеров современности. Он уехал из Австрии в тридцать восьмом году… недели за три до того, как записал Девятую Малера.

— Что девятую?

— Симфонию.

— А, — она кивнула, — я слышала это имя; кто-то спрашивал, что у нас есть из него.

— У нас его полно. На днях я поставлю тебе малеровскую «Песню Земли», которую он записал с Кэтлин Ферриер.^[381]

Мэри Энн выскочила из-за стола.

— Поставь сейчас.

— Сейчас? Сию минуту?

— А почему нет? У нас что, нет её в магазине? — Она подошла к радио и выключила его. — Давай чего-нибудь придумаем.

— Хочешь сходить куда-нибудь?

— Ходить — ни в коем случае. Я хочу лежать и слушать музыку.

Сверкнув глазами, она побежала и надела свой красный жакет.

— Давай? Здесь нельзя — пухлая придет. Где все твои пластинки, твоя коллекция — дома?

— Дома, — сказал он, вставая из-за стола.

Она ещё не бывала в его квартире и теперь, впечатленная, во все глаза разглядывала ковры и мебель.

— Вот это да, — тихонько сказала она, заходя вперед него, — как тут красиво… а вон те картины настоящие?

— Это репродукции, — сказал он, — не оригиналы, если ты об этом.

— Да, наверное, об этом.

Она стала стаскивать жакет; он помог ей и повесил его в стенной шкаф. Бродя по квартире, она подошла к гигантскому дубовому столу Шиллинга и остановилась.

— Вот здесь ты и сидишь, когда пишешь свою радиопрограмму?

— Прямо на этом месте. Вот моя печатная машинка и справочники.

Она принялась разглядывать пишущую машинку.

— Это иностранная?

— Немецкая. Я купил её, когда работал на Шиммера. Я был их представителем в Германии.

Она с благоговением пробежалась пальцами по клавиатуре.

— А эта смешная буква здесь тоже есть?

— Умляут? — Он напечатал для неё умляут. — Видишь?

Он включил свой проигрыватель «Магнавокс», установил его на семьдесят восьмую скорость и, пока он прогревался, зашел в кладовую, чтобы выбрать вино. Не посоветовавшись с ней, он выбрал бутылку хереса «Fino Perla Mackenzie», нашел два маленьких бокала и вернулся в комнату. Они кое-как устроились и стали слушать, как Генрих Шлюснус поет «Орешник».^[382]

— Это я уже слышала, — сказала Мэри Энн, когда кончилась пластинка, — очень мило.

Она сидела на ковре, прислонившись головой к краю дивана; бокал стоял рядом. Поглощенный музыкой, Шиллинг едва её расслышал; он поставил следующую пластинку и сел обратно на стул. Она внимательно слушала, пока сторона не закончилась и он не подошел перевернуть диск.

— Что это было?

— Аксель Щьётс,^[383] — сказал он, после чего назвал саму вещь.

— Тебя больше интересует, кто поет. Кто он? Он жив?

— Шьётс жив, — сообщил Шиллинг, — но поет все реже. Он больше не может брать высокие ноты… все, что ему осталось, это нижний регистр. Но он по-прежнему обладатель одного из самых необычных голосов нашего столетия. По-своему — лучшего голоса.

— А сколько ему лет?

— Ближе к шестидесяти.

— Вот бы избавиться от этой чертовой соседки, — бодро сказала Мэри Энн. — У тебя есть идеи? Может, где-нибудь найдется место поменьше и не слишком дорого.

Шиллинг поднял с пластинки иголку; до нарезки она ещё не дошла.

— Ну, — сказал он, — единственный выход — начать искать. Почитай объявления в газете, походи по городу, посмотри, что предлагают.

— А ты мне поможешь? У тебя машина… и ты в этом разбираешься.

— Когда ты хочешь искать?

— Прямо сейчас. Как можно скорее.

— То есть сейчас? Сегодня?

— А что — нельзя?

Он был немного удивлен.

— Допей сначала вино.

Она опрокинула бокал, даже не распробовав. Поставила его на ручку дивана, встала на ноги и стала ждать.

— Это твоя квартира на меня подействовала, — сказала она, когда они вышли. — Не могу больше жить с этой дурой — с её ветками клена и пластинками с мамбой.

В магазине на углу Шиллинг взял субботний номер «Лидера» — воскресного не было. Он колесил по городу, а Мэри Энн сидела рядом и внимательнейшим образом изучала каждое объявление.

Через полчаса они уже взбирались по лестнице большого современного бетонного здания на краю города, в новом районе с собственными магазинами и необычными уличными фонарями. При въезде журчал фонтан с подкрашенной водой. Вдоль парковочных мест были высажены маленькие плодовые деревья — калифорнийские сливы.

— Нет, — сказала Мэри Энн, когда агент продемонстрировал им пустые стерильные комнаты.

— Холодильник, электроплита, стиральная машина и сушилка внизу, — сказал обиженный агент. — Вид на горы, все чистое, новое. Леди, этому зданию всего три года.

— Нет, — повторила она, уже стоя на выходе, — здесь нет… как там его? — она встряхнула головой. — Здесь слишком пусто.

— Тебе нужно место, где ты сама могла бы все устроить, — сказал ей Шиллинг, когда они поехали дальше, — вот что нужно искать, а не просто квартиру, куда можно въехать, как в гостиничный номер.

В полчетвертого пополудни они наконец нашли то, что ей понравилось. Большой дом в приличном жилом районе был разделен на две квартиры; стены были в панелях красного дерева, а в гостиной — огромное венецианское окно. В комнатах витал запах древесины; покой и тишина. Мэри Энн напряженно бродила туда-сюда с открытым ртом, заглядывала в стенные шкафы, трогала, принюхивалась.

— Ну? — спросил наблюдавший за ней Шиллинг.

— Чудесно.

— Подойдет?

— Да, — прошептала она, едва посмотрев на него, — представь, как будет здорово, если вон там поставить широкую кровать, а на пол положить китайские циновки. А ты подыскал бы мне репродукции, как у тебя. Я могла бы смастерить книжные полки из досок и кирпичей… я однажды видела. Мне всегда хотелось чего-то такого.

Довольная хозяйка, седая женщина за шестьдесят, стояла в дверях.

Шиллинг подошел к Мэри Энн и положил ей руку на плечо.

— Если ты хочешь её снять, тебе придется оставить пятьдесят долларов задатка.

— Ой, — забеспокоилась Мэри Энн, — да, и правда.

— У тебя есть пятьдесят долларов?

— У меня ровно один доллар и тридцать шесть центов.

Она чувствовала, что проиграла; опустив плечи, она угрюмо сказала:

— Об этом я забыла.

— Я заплачу, — сказал Шиллинг, уже доставая бумажник.

Он этого ожидал. Он хотел этого.

— Но это неправильно. — Она пошла за ним. — Может, ты вычтешь это из моей зарплаты? Ты же это имеешь в виду?

— Позже разберемся.

Он оставил Мэри Энн одну и подошел к женщине, чтобы рассчитаться.

— Сколько вашей дочке? — спросила она.

— Э, — замялся Шиллинг.

Ну вот, реальность снова напоминала о себе. Хорошо ещё, Мэри Энн не слышала; она отошла в другую комнату.

— Она очень симпатичная, — продолжала женщина, заполняя квитанцию. — Учится?

— Нет, — пробормотал Шиллинг, — работает.

— У неё ваши волосы. Но не такие рыжие, как у вас, более каштановые. На ваше имя выписывать или на её?

— На её. Она будет платить.

Он взял квитанцию и вывел Мэри Энн на улицу. Она уже вовсю строила планы.

— Можем перетащить мои вещи на машине, — говорила она, — у меня нет ничего такого уж крупного. — Она бежала впереди него и, обернувшись, воскликнула: — Просто не верится — посмотри, что мы устроили!

— Прежде чем распакуешь вещи, — заметил Шиллинг практично, хотя и его охватило то же радостное возбуждение, — нужно покрасить потолок, и ещё стены — там, где нет деревянных панелей. Кое-где обои уже расходятся.

— Точно, — согласилась Мэри Энн, проскальзывая в машину, — но где же мы в воскресенье возьмем краску?

Она была готова приступить тут же, в этом он не сомневался.

— Краска есть в магазине, — сказал он, направляя машину в деловой район, — осталась после ремонта. Я держу её, чтоб подновлять. Её, может, и хватит, если тебя устроит выбор цветов. Или лучше подождать до понедельника…

— Нет, — сказала Мэри Энн, — можно начать сегодня? Я хочу переехать. Хочу вселиться туда прямо сейчас.

Пока Мэри Энн заворачивала тарелки в газеты, Джозеф Шиллинг носил вниз картонные коробки с вещами и сгружал их в багажник своего «Доджа». Он сменил костюм на шерстяные рабочие штаны и серый свитер грубой вязки. Свитер этот служил ему уже много лет — это был подарок на день рождения от девушки из Балтимора, имя которой он давно позабыл.

Где-то на краю сознания маячила мысль о том, что сейчас он должен быть в магазине и, как обычно, открывать свою воскресную музыкальную гостиную. Но, сказал он себе, чёрт с ней. Ему трудно было думать о пластинках, вообще о делах; невозможно было представить себе, чтобы в эту минуту он, как планировал, готовился читать лекцию о модальности Ренессанса.

Ужинали они в квартире Шиллинга. Порывшись в холодильнике, Мэри Энн отыскала телячью отбивную и запекла её в духовке. Было шесть часов; вечерняя улица погружалась во мрак. Стоя у окна, Шиллинг слушал, как девушка готовит. Она энергично гремела ящиками, из которых доставала всевозможные кастрюли и миски.

Ну что ж, много чего произошло. С прошлого воскресенья он проделал большой путь. Интересно, что с ним будет ещё через неделю? Теперь он должен вести определенный образ жизни, быть вполне определенным человеком. Ему придется внимательно следить за тем, что он говорит и делает; приложить усилия, чтобы остаться этим человеком и дальше. Долго ли он продержится? Случиться может что угодно. Он вспомнил речь, которую прочел Мэри Энн, — об ответственности, которую берет на себя каждый, кто открывает для другого новые горизонты… Улыбаясь иронии судьбы, он отвернулся от окна.

— Помощь нужна? — спросил он.

Она показалась из кухни — стройная, высокогрудая фигурка в дверном проеме.

— Можешь сделать пюре, — сказала она.

Скорость, с какой она перемещалась по кухне, впечатлила его.

— Ты, наверное, много помогала матери.

— Моя мать дура, — сказала она.

— А отец?

— Он… — она заколебалась, — гнусная козявочка. Только и знает, что пить пиво да смотреть телевизор. Потому-то я и ненавижу телевизор — сразу перед глазами он в своей черной кожанке. И в очках, этих его очочках в стальной оправе. Смотрит на меня и ухмыляется.

— Чему?

Казалось, она не может больше говорить. Её лицо помрачнело и застыло; тончайшие морщинки беспокойства стянули и исказили её черты.

— Дразнит меня, — с трудом выдавила она.

— По поводу?

Превозмогая себя, она заговорила:

— Однажды — мне было, наверное, лет пятнадцать-шестнадцать, я ещё в школе училась — я вернулась домой поздно, около двух ночи. Я была на танцах, в клубе — там, на холмах. Когда я открыла дверь, я его не заметила. Он спал, но не в их комнате, а в гостиной. Наверное, выпил и вырубился. В одежде, даже в ботинках, он лежал враскоряку на диване, а вокруг — газеты и пивные банки.

— Тебе не обязательно это рассказывать, — сказал он.

Она кивнула.

— Я проходила мимо. И он проснулся. Он увидел меня; на мне был длинный плащ. Думаю, он перепутал — не сообразил, что это я. Короче, — её передернуло, — он схватил меня. Все случилось так быстро, что я даже не поняла. Даже не сразу его узнала. Я решила, что их двое, — она горько улыбнулась, — в общем, он уложил меня на диван. В одну секунду. Я даже ахнуть не успела. Он ведь когда-то был очень красивым. Я видела его фотографии, когда он был молодым, когда они только поженились. У него было много женщин. Они открыто говорили об этом. Постоянно мусолили эту тему. Может, он сделал это рефлекторно; понимаешь?

— Да, — ответил он.

— Он был очень скор. Кроме того, он по-прежнему силен; он работает на трубопрокатном заводе, с большими такими трубами. Особенно руки у него сильные. Я ничего не могла поделать. Он задрал мне платье на голову и держал руки. Хочешь, чтобы я продолжала?

— Если хочешь — продолжай.

— Собственно, и все. Он не успел… ну, по-настоящему сделать это. Мать, должно быть, что-то услышала. Она зашла и включила верхний свет. Ему не хватило времени. И тут он увидел, что это я. Он, наверное, не знал. Я все время, каждый раз об этом думаю. Но для него это все шутка. Он считает, что это весело. Дразнит меня, то и дело подкрадывается и хватает. И его это здорово вставляет. Как будто игра такая.

— А мать не против?

— Против, но она никогда его не останавливает. Не может, наверное.

— Господи, — произнес Шиллинг; он был глубоко расстроен.

Мэри Энн подтащила маленькую стремянку и достала тарелки и чашки.

— И все они здесь, в этом городе: моя семья, мои друзья, Дейв Гор дон…

— Кто такой Дейв Гордон?

— Мой жених. Он работает за заправке «Ричфилд», водит грузовик. Ему даже в голову не приходит, что можно уехать куда-нибудь; для него это только и значит, что одолжить фургон на выходные.

— Да-да, — подтвердил Шиллинг, — ты о нем говорила.

Ему было не по себе.

— Иди, садись, — сказала Мэри Энн, взяла прихватку и наклонилась к духовке, — ужин готов.

Глава 18

После ужина, в восемь часов вечера, Шиллинг повез её к закрытому магазину. Они погрузили краску в багажник «Доджа»; оба были взволнованы и даже немного напуганы.

— Ты так притихла, — заметил он.

— Я боюсь.

— А где теперь твой дружок, Пол Нитц? — Ему показалось, что это неплохая мысль. — Поехали, прихватим его.

Дружелюбный Нитц был рад оставить свои занятия и присоединиться к ним.

— Но не позже двенадцати мне нужно быть в «Корольке», — предупредил он. — Итон считает, что я должен показываться там хотя бы время от времени.

— Мы и сами дольше не задержимся, — сказал Шиллинг, — завтра же понедельник.

Уже втроем они перетащили наверх пожитки Мэри Энн, сложили их на кухне, обитой панелями красного дерева, и теперь трясли банки с краской и размягчали кисточки. Зажав во рту неприкуренную сигарету, Пол Нитц вылил в ведро каучуковую краску и стал размешивать её сломанной вешалкой.

Прохладный ночной ветерок овевал их, пока они работали; чтобы не дышать краской, они открыли все окна и двери. Они стояли на стульях и красили потолок каждый в своей комнате, лишь изредка переговариваясь. Время от времени по улице, сверкнув фарами, проезжала машина. Соседей снизу дома не было; там не было ни света, ни звука.

— У меня кончилась краска, — сказал, останавливаясь, Шиллинг.

— Пойди возьми ещё, — отвечала Мэри Энн из гостиной, — в ведре ещё полно.

Обтерев руки тряпкой, Шиллинг сошел со стула и двинулся на звук её голоса. Она стояла на цыпочках и обеими руками тянулась вверх. Короткие каштановые волосы повязаны банданой; на щеках, лбу и шее капельки желтой краски. Влажными следами от краски были покрыты и её руки, и одежда, и голые ступни. Она была в закатанных джинсах и футболке; и все. Она казалась уставшей, но веселой.

— Ну, как идет? — спросил он.

— Здесь я уже почти закончила. Посмотри, ничего не пропустила?

Она, конечно же, покрасила все, что нужно; работала она тщательно и скрупулезно.

— Мне не терпится распаковать коробки, — говорила она, энергично размахивая кисточкой, — мы успеем до ночи? Не хочу там ночевать… в любом случае и постельное белье, и вся одежда, все вещи уже здесь.

— Распакуемся, — пообещал Шиллинг, вернулся в свою комнату и принялся красить.

Пол Нитц работал в спальне. Шиллинг решил прерваться и навестить его.

— Хорошо, блин, ложится, — сказал Нитц, спрыгнув со стула на пол.

Он вытащил из кармана помятую пачку сигарет, предложил её Шиллингу и закурил сам. Когда Шиллинг доставал сигарету, его внезапно накрыло волной воспоминаний. Вот так же, только пять лет назад, он стоял в квартире Бет Кумбс и смотрел, как она красит кухонный стул. При жилете и галстуке, с портфелем под мышкой, он пришел к ней с официальным визитом; он представлял музыкальное издательство «Эллисон и Хирш», для которого она должна была написать несколько песен.

Он вспомнил, как она сидела на корточках посреди кухни — в шортах и майке на бретельках, с полосками краски на обнаженной коже. Он возжелал её бешено-здоровую блондинку, которая поболтала с ним, налила выпить и весьма недвусмысленно прижималась к нему, пока они смотрели черновики песен. Настойчивое прикосновение пылкого женского тела; эти груди, которые хотелось схватить и помять…

— Работает она на износ, — сказал Нитц, указывая на девушку.

— Да, — вздрогнул Шиллинг, возвращаясь в настоящее.

Он был в смятении: образы из прошлого смешивались с новыми. Бет, Мэри Энн, девушка с длинными рыжими волосами, с которой он жил в Балтиморе. Он так и не смог припомнить, как её звали. Барбара, а дальше… Она была похожа на поле пшеницы… вокруг него и под ним она танцевала, как самка орангутанга. Он вздохнул. Этого он не забыл.

— Что вы о ней думаете?

— Ну-у, — протянул Шиллинг. Несколько мгновений он не мог понять, кого Нитц имеет в виду. — Да, я много о ней думаю.

— Я тоже, — произнес Нитц с легким ударением, ускользнувшим от Шиллинга. — Она бешеная, но четкая.

— Что значит — бешеная? — спросил Шиллинг. Звучало это не слишком галантно, и он не был уверен, что готов согласиться.

— Мэри слишком серьезно ко всему относится. Вы хоть раз в жизни слышали, чтоб она смеялась?

Он попытался припомнить.

— Я видел, как она улыбается.

Он представил её всю, теперь очень ясно. И был этому рад.

— Молодежь больше не смеется, — сказал Нитц, — должно быть, настали такие времена. Они только беспокоятся.

— Да, — согласился он, — она всегда о чем-то беспокоится.

— Это вы обо мне, что ли? — послышался голос Мэри Энн. — Потому что если да, то заканчивайте.

— Она укажет вам, что делать. У неё своя голова на плечах. Но… — он вернулся к покраске, — в некоторых вещах она просто двухлетний младенец. Об этом легко позабыть. А ведь это малыш, который бродит потерянный и ждет, что его кто-нибудь найдет. Что добрый дядя — полицейский с блестящими пуговицами и значком придет и отведет её домой.

— А ну прекратите! — приказала Мэри Энн; она спрыгнула на пол и прямо с валиком, с которого капала краска, зашла в спальню. Потерев щеку запястьем, она напомнила им: — Это, между прочим, мой дом. Я могу вас обоих вышвырнуть.

— Маленькая всезнайка, — сказал Нитц.

— А ты закрой рот.

Передав Шиллингу сигарету, Нитц подпрыгнул, обхватил её за талию, подтащил к открытому окну и приподнял над подоконником.

— Вам на выход! — кричал он.

Мэри Энн вопила и яростно отбивалась, схватив его за шею и колотя голыми ногами по стене.

— Отпусти немедленно! Ты слышишь меня, Пол Нитц?

— Не слышу.

Ухмыляясь, он опустил её на пол. Запыхавшаяся, нетвердо стоящая на ногах, она мешком опустилась на пол и села, положив подбородок на колени и обхватив руками лодыжки.

— Отлично, — проворчала она, переводя дыхание, — ах, какой шутник; так смешно, дальше некуда.

Нитц наклонился, чтобы развязать ей бандану.

— Утереть нос хорошенечко, — сказал он возмущенной девице, — вот что тебе нужно. Слишком высоко ты его задираешь.

Мэри Энн презрительно усмехнулась в ответ и вскочила на ноги.

— Ну вот, — воскликнула она, — у меня тут теперь синяк будет!

— Переживешь, — ответил Нитц. Он поднял свой валик и забрался на стул.

Мэри Энн сердито на него посмотрела, а потом вдруг улыбнулась.

— А я кое-что про тебя знаю.

— Что?

— Ты красить не умеешь, — улыбка её стала шире, — тебе даже не разглядеть, где неровно.

— Твоя правда, — смиренно признал Нитц, — я чертовски близорук.

Развернувшись на голой пятке, Мэри Энн проследовала в гостиную и снова взялась за дело.

В десять тридцать Шиллинг спустился к припаркованной машине и достал из бардачка пол-литра «Глейва».^[384] При виде бутылки лицо Нитца посерело от жадности и предвкушения.

— Боже правый, — проговорил он, — чего это у вас там, дядя? Это что — настоящий?

Порывшись в коробках с тарелками и кастрюлями, Шиллинг откопал три стакана, наполнил их до половины водой из-под крана, поставил на кафель раковины и открыл бутылку.

— Эй, стоп, — запротестовал Нитц, — мне этой дурацкой воды не надо.

— Это чтоб запить, — объяснил Шиллинг, передавая ему бутылку.

— Ух. — Тот хватал воздух, фыркая и покачивая головой. Утерев рот тыльной стороной ладони, он передал бутылку Шиллингу. — Да уж. Знаете, как я это называю? Писи ангелов, чисто и просто.

В дверном проеме показалась любопытная Мэри Энн.

— А мне?

— Тебе можно столовую ложку, — сказал Шиллинг.

Её глаза вспыхнули.

— Столовую ложку, как же! Ещё чего… — она схватила бутылку, — ты же давал мне то вино, тогда.

— Это совсем другое, — сказал он, но нашел пластиковый мерный стаканчик и налил ей с мизинец. — Только смотри не подавись, — предупредил он, — сразу не пей, а потягивай маленькими глоточками, как сироп от кашля.

Мэри Энн глянула на него и с интересом подняла край стаканчика. Сморщив носик, она сказала:

— Бензином пахнет.

— Ты уже пила скотч, — сказал Нитц. — Туини пьет скотч — у него ты и пробовала.

Мужчины, каждый глубоко погрузившись в свои мысли, смотрели, как девушка одним глотком осушила стаканчик. Мэри Энн скорчила рожицу, вздрогнула и потянулась за стаканом с водой.

— Видишь, — проворчал Шиллинг, — тебе это совсем ни к чему; тебе ведь даже не понравилось.

— Это нужно с чем-то смешивать, — уклончиво ответила она, — может, с фруктовым соком.

Нитц покачал головой:

— Какое-то время тебе лучше держаться от меня подальше.

— Ничего, это у тебя пройдет.

Мэри Энн исчезла в гостиной; забравшись обратно на стул, она вернулась к работе.

Мужчины сделали ещё по глотку скотча.

— Превосходная вещь, — сказал Шиллинг.

— Мое мнение вы уже знаете, — сказал Нитц, — но это не для детей.

— Согласен, — пробурчал Шиллинг, ощущая неловкость, — я и дал-то ей всего ничего.

— Ладно, — сказал Нитц и вышел, оставив Шиллинга одного, — пора в соляные копи.

— Будем считать, что мы в расчете, — произнес Шиллинг, глядя ему вслед.

Он с грустью почувствовал, что Нитц жестоко ревнует, — и знал, что ревность эта справедлива и оправдана. Он пришел и вытащил девочку из её мира, её городка, прочь от Нитца. Его можно было понять.

— Ещё не в расчете, — отозвался Нитц, — я хочу закончить спальню.

— Хорошо, — покорно сказал Шиллинг.

Они работали до половины двенадцатого. Шиллинг полз по полу, докрашивая плинтус, и понимал, что выпрямить ноги будет очень непросто. Синяк на колене, который он набил о прилавок, набух и болел.

— Старею, — сказал он Нитцу, остановился и бросил кисточку.

— Все, наработались? — с тревогой спросила Мэри Энн. — Оба?

Нитц с виноватым видом зашел в гостиную, теребя свою потертую спортивную куртку.

— Прости, дорогая, мне нужно в «Королек», иначе Итон меня уволит.

Шиллинг вздохнул с тайным облегчением.

— Я отвезу вас. В любом случае пора закругляться; для одного вечера мы сделали более чем достаточно.

— Боже мой, а ведь мне ещё играть, — Нитц выставил свои запачканные краской пальцы, — вместо этих надо вставить новые.

Пройдя с Нитцем на кухню, Шиллинг сказал:

— Сделаете мне одолжение?

— Конечно, — согласился Нитц.

— Возьмите скотч себе.

Это был жест примирения… кроме того, теперь ему хотелось избавиться от этой бутылки.

— Черт побери, да я на столько не накрасил.

— Я думал, мы прикончим её здесь, но потерял счет времени. — Он положил бутылку в коричневый бумажный пакет и преподнес его Нитцу. — Договорились?

Шлепая босыми пятками, на кухню вошла Мэри Энн.

— А можно я тоже поеду? — взмолилась она. — Я хочу с тобой.

— Сотри сначала краску с лица, — сказал Шиллинг.

Она зарделась и стала искать влажную тряпку.

— Ты же не против? Здесь так одиноко… мебели никакой, сплошная грязь и бардак. Мы так и не закончили.

— Да с удовольствием, — пробормотал Шиллинг, все ещё слегка расстроенный поведением Нитца.

Она вытерла краску с лица, и он подал ей жакет. Потом она пошла за мужчинами на лестницу; спустившись, они оказались на темной улице. Доехали они буквально за минуту.

— Народу, похоже, набилось достаточно, — сказал Шиллинг, когда обитые красные двери «Королька» раскрылись, чтобы впустить какую-то парочку. Он впервые видел это место — её привычное убежище. Вдруг он произнес:

— Хочешь, зайдем ненадолго?

— Не в таком виде.

— Какая разница? — сказал Нитц, вылезая из машины на тротуар.

— Нет, — решила она, глянув на Шиллинга, — как-нибудь в другой раз; я хочу вернуться. Там ещё очень много работы.

— Работа не убежит, — говорил Нитц, стоя у машины, — не нервничай, Мэри.

— Я не нервничаю.

— Ты не сможешь сделать все за день, куколка.

— Легко тебе говорить, — буркнула Мэри Энн. Она придвинулась к Шиллингу, за что тот был ей благодарен. — Тебе не придется там спать.

— Тебе тоже, — сказал Нитц.

— Я собираюсь ночевать там.

— Следи повнимательней за тем, где остаешься на ночь, — сказал Нитц, и Шиллинг подался вперед, потому что понимал, к чему это все ведет. Но было поздно — Нитц уже продолжал: — Нехорошо это, Мэри. Прости меня. Мне чертовски жаль, но это правда. Он слишком стар для тебя.

— Доброй ночи, Пол.

Он даже не взглянул на него.

— Я должен был это сказать.

— Все — хорошо, — жестко сказала она.

— А что хорошего? Ну, может, и много чего. Но все равно недостаточно. А теперь ненавидь меня, если хочешь.

— Я тебя не ненавижу, — произнесла она слабым отрешенным голосом, как будто вглядывалась во что-то очень далекое.

Нитц потянулся, чтобы щелкнуть её по носу, но она отпрянула.

— Поговорим об этом как-нибудь в другой раз, — сказал Шиллинг. — Мы все устали. Сейчас не лучшее время.

— Время не лучшее, — согласился Нитц. — А что лучшее? Все совсем не так хорошо, как ты думаешь, Мэри. Или хочешь думать.

Шиллинг завел мотор.

— Оставь её в покое.

— Простите, — сказал Нитц. — Я, правда, прошу прощения. Думаете, мне это нравится?

— Тебя ждут на работе, — отрезал Шиллинг.

Он отжал сцепление, и машина поехала. Перегнувшись через Мэри Энн, он захлопнул дверь. Она не возразила, даже не пошевелилась. Нитц, сжимая коричневый бумажный пакет, постоял на тротуаре, а потом повернулся и исчез внутри бара.

Через какое-то время Шиллинг сказал:

— И Христа распяли одни из самых славных людей на земле.

— Что это значит? — пробурчала Мэри Энн.

— Это значит, что Нитц — славный парень, но у него есть свои предубеждения, свои идеи. И свои желания, конечно, как и у всех нас. Он не смотрит со стороны. Ты ему не безразлична, очень даже не безразлична.

— Хорошо, — сказала она, — мне приятно это слышать.

Он чувствовал, что совершает ошибку, продолжая этот разговор. Она была не в том состоянии, чтобы слушать, рассуждать и принимать решения. Но он не мог остановиться:

— Прости меня.

— За что?

— За эту перебранку.

— Да, — кивнула она и уставилась в окно.

Они катили дальше по темной улице, и вдруг он спросил:

— Ты уверена, что тебе это нужно?

— Что — это? Да, я так хочу. Я уверена.

— Ты слышала, что он сказал. И ты доверяешь ему. А что с твоей соседкой? Она сможет найти кого-то другого? Или ей придется одной платить за всю квартиру?

— За неё не беспокойся, — сказала Мэри Энн, решительным жестом отметая его сомнения, — бабок у неё навалом.

— Все произошло так быстро. Ты не успела ничего толком обдумать.

Она пожала плечами.

— Ну и что?

— Тебе нужно больше времени, Мэри. — Нитц вынудил его сказать это. — Ты должна абсолютно ясно понимать, во что ты ввязываешься. В чем-то он прав. Я не хочу… ну, втянуть тебя во что-то не то.

— Не глупи. Квартира мне очень понравилась. Я хочу развесить там репродукции и разложить циновки. Ты можешь повозить меня и помочь все выбрать. И одежду… — глаза её загорелись новыми идеями и планами. — Я хочу, чтобы мне было что надеть, когда мы снова пойдем…

— Возможно, это тоже было ошибкой, — сказал он, — может, не стоило тебя туда брать, — произнес он, хотя думать об этом было уже поздновато.

— О… — протянула она, пихнув его плечом, — ты говоришь, как полный идиот.

— Спасибо.

Мэри Энн нагнулась к нему, загородив лобовое стекло.

— Ты на меня злишься?

— Нет, — сказал он, — только отодвинься, мне ничего не видно.

— Чего не видно? — Она замахала руками перед его лицом. — Фьють, задавили кого-то. Давай разобьемся — смотри, мне плевать.

В приступе горького нигилизма она схватилась за руль и крутанула его туда-сюда. Тяжелый автомобиль вихлял из стороны в сторону, пока Шиллинг не разжал её руки.

Сбавив скорость, он спросил:

— Пешком хочешь пойти?

— Нечего мне угрожать.

Изнемогая от усталости, он произнес:

— Тебя нужно выпороть. Кожаным ремнем.

— Ты говоришь, как мои родители.

— Я с ними согласен.

— Да пошел ты, — сказала она спокойным, но сдавленным голосом. — Ты мог бы меня ударить? Ты на это способен, да?

— Нет, — ответил он, следя за дорогой.

— А может, и способен… все возможно. Что угодно может быть. Все и ничего.

Она скользнула вниз по сиденью и задумалась.

— А ты не хочешь остановиться где-нибудь поесть?

— Не слишком.

— Я тоже. Я не знаю, чего я хочу — чего же я хочу?

— Никто, кроме тебя, этого не знает.

— Ты во что-нибудь веришь?

— Конечно, — сказал он.

— Почему?

Они подъехали к её новому дому. Окна второго этажа светились в темноте. Через стекло были видны свежепокрашенные потолки; они блестели и переливались влажным светом.

Взглянув наверх, Мэри Энн поежилась.

— Там так пусто. Ни занавесок, ничего.

— Я помогу распаковать, — сказал он, — все, что тебе понадобится на сегодня.

— Это значит, что красить мы больше не будем.

— Пойди, ляг и поспи. Завтра тебе полегчает.

— Я не могу здесь ночевать, — сказала она, и в голосе её звучали отвращение и страх, — ничего не доделано. Я так не могу.

— Но твои вещи…

— Нет, — сказала она, — и речи быть не может. Прошу тебя, Джозеф; клянусь, я так не могу. Ты ведь понимаешь, о чем я, правда?

— Безусловно.

— Нет, не понимаешь.

— Понимаю, — сказал он, — но… ерунда какая-то получается. Вещи твои там — одежда, всё. Где тебе ещё ночевать? Ты же не можешь вернуться на старую квартиру.

— Нет, — согласилась она.

— Хочешь переночевать в гостинице?

— Нет, только не в гостинице. — Она задумалась. — Боже мой, как по-дурацки все вышло. Не надо было затевать покраску. Нужно было просто перевезти вещи.

Она устало уронила голову и закрыла лицо руками.

— Я сама во всем виновата.

— Если хочешь, можешь переночевать у меня, — сказал он.

Он вряд ли предложил бы ей это при обычных обстоятельствах; мысль эту породили усталость, и желание отдохнуть, и эта глухая стена, в которую они уткнулись. Он чувствовал, что не справляется; он слишком устал. Все мысли он отложил до завтра.

— А можно? Я тебя не слишком побеспокою?

— Думаю, нет.

Он завел машину.

— Ты уверен, что это удобно?

— Я отвезу тебя, а потом вернусь сюда за вещами.

— Ты такой милый, — вяло сказала она, прильнув к нему.

Он довез её до своего дома, припарковался и впустил девушку в квартиру.

Вздохнув, Мэри Энн упала в глубокое кресло и уставилась на ковер.

— Здесь так спокойно.

— Прости, что не успели докрасить там.

— Ничего страшного. Закончим завтра вечером.

Шиллинг снял пальто и подошел к ней, чтобы взять её красный жакет.

— Что могло бы тебя развеселить? — спросил он.

— Ничего.

— Хочешь поесть?

Она раздраженно закачала головой.

— Нет, я не хочу есть. Боже мой, я просто устала.

— Тогда пора в кровать.

— Ты только туда и обратно?

— Это быстро. Что важно не забыть?

Он поискал бумагу и карандаш, но сдался.

— Говори, я так запомню.

— Пижаму, — пробормотала она, — зубную щетку, мыло… да чёрт с ним, я поеду с тобой.

Она поднялась и направилась к двери. Шиллинг остановил её; она прислонилась к нему и стояла так молча, просто отдыхая.

— Иди сюда, — сказал он. Он взял её за руку и отвел в спальню, где стояла большая двуспальная кровать.

— Забирайся и спи. Я вернусь через полчаса. Что забуду, привезу завтра перед работой.

— Хорошо, — согласилась она, — пусть так.

Она принялась машинально расстегивать пояс. Шиллинг задержался в дверях. Она сняла туфли; не говоря ни слова, схватилась за края перепачканной краской футболки и стянула её через голову. Тут ею овладела безысходность; она безмолвно стояла посреди спальни в лифчике и джинсах, не двигаясь ни туда, ни сюда.

— Мэри Энн, — начал он.

— Ну что ещё? — спросила она. — Оставь меня в покое, ладно?

Кинув футболку на кровать, она расстегнула джинсы и сбросила их на пол. Потом, не обращая внимания на стоящего в дверях мужчину, голышом прошла к кровати и забралась под одеяло.

— Выключи, пожалуйста, свет, — попросила она.

Он выключил. Из темноты на это ничего не сказали. Он тянул время; уходить не хотелось.

— Я закрою тебя на замок, — наконец сказал он.

— Как хочешь, — отозвалась она.

Шиллинг пересек темную спальню.

— Можно присесть? — спросил он.

— Пожалуйста.

Он сел на самый краешек кровати.

— Мне стыдно. Стыдно, что мы не закончили.

И ещё больше — за кое-что другое. Гораздо больше.

— Я сама виновата, — пробормотала она, уставившись в потолок.

— Мы найдем помощников; может, и без Нитца обойдемся. И закончим все, возможно, к середине недели.

Она ничего не ответила, и он продолжал:

— А до тех пор можешь остаться здесь. Как тебе такая идея?

— Хорошо, — помедлив, кивнула она.

Он слегка отстранился. Мэри Энн лежала неподвижно и, казалось, уже дремала. Он смотрел на неё, но не мог понять.

— Я не сплю, — сказала она.

— Так спи.

— Засну. Кровать хорошая. Широкая.

— Очень широкая.

— А ты заметил, что ковер похож на воду? Как будто кровать плывет по волнам. Может, это из-за света… Когда я красила, мне все время светило в глаза. Меня мутит. — Она зевнула. — Поезжай, пожалуйста.

Он на цыпочках вышел из комнаты. Закрывая входную дверь, он подергал ручку, чтобы убедиться, что она заперта, а потом пошел вниз по лестнице.

В новой квартире Мэри Энн по-прежнему горела лампа. В воздухе стоял неприятно сильный запах краски. Он побыстрее собрал её пожитки, выключил свет и отопление и вышел.

Когда он открыл дверь в свой дом, из темной спальни не послышалось ни звука. Он освободил руки и снял пальто. Помявшись, он объявил:

— Я привез твои вещи.

Ответа не было. Может быть, она спала. Но могла быть и другая причина. Взяв фонарик, он зашел в спальню. Там не было ни её, ни её разбросанной одежды. Смятая кровать была ещё теплой там, где она лежала.

В гостиной, на крышке проигрывателя, он нашел записку.

«Прости, — прочитал он; это был листок с аккуратными карандашными строчками — прямым, как топором вырубленным почерком Мэри Энн. — Увидимся завтра в магазине. Я все обдумала, и вашу историю с Полом тоже, и решила, что лучше сегодня переночевать у родителей. Не хочется заходить слишком далеко. По крайней мере, пока мы по-настоящему неуверены. Ты знаешь, что я имею в виду. Не сердись. С любовью, Мэри».

Он скомкал записку и сунул её в карман. Что ж, лучше сейчас, чем потом. Он чувствовал что-то вроде облегчения — скучного и неубедительного.

— Бог ты мой, — сказал он, — господи!

Он проиграл; он позволил им отнять её.

В тоске он вернулся в спальню и принялся расправлять пустую постель.

Глава 19

Миссис Роуз Рейнольдс прислонилась к холодильнику и, скрестив руки на груди, наблюдала, как её дочь насыпает себе хлопьев. Мэри Энн плеснула в миску молока. Пока хлопья набухали и растворялись в нем, она придвинула чашку кофе и намазала маслом тост.

— Дорогуша, — начала миссис Рейнольдс, — давай-ка уже того.

— Чего того? — она уплетала ложкой завтрак. — У меня нет времени рассиживаться; я должна быть в магазине к девяти.

— Скажи мне, с кем ты спишь, — настойчиво потребовала женщина.

— С чего это ты взяла? Почему ты вообще об этом заговорила?

— Главное, чтоб это был не черномазый. Я этого не перенесу.

— Не беспокойся.

Миссис Рейнольдс поджала губы.

— Значит, с кем-то ты спишь. Он тебя выставил? И поэтому ты явилась домой? — теперь она тихо, без выражения бубнила. — Тебе жить, конечно. Значит, переехала отсюда ради него, а потом надоела ему. Могу я спросить? Когда это началось? Ещё когда ты жила под этой крышей? Я спрашиваю, потому что давно уж заметила, как ты себя трогаешь, лазишь себе в трусы. Несколько лет, никак не меньше.

— Пойди, расскажи соседям, — ответила Мэри Энн. Она закончила завтрак и отнесла посуду в раковину.

— Я хочу обсудить с тобой кое-что, — продолжала миссис Рейнольдс, — мои хорошие знакомые говорят, что тебя видели с певцом из какого-то бара. Не помню точно, как этот бар называется, но неважно. Он ведь цветной, этот певец, верно? И как это люди обо всем узнают, просто удивительно. Я читала в газете про черномазого, который убил белого человека, и его арестовали. Удивительно, что его выпустили под залог. У них, должно быть, хорошие связи тут, в Калифорнии, особенно в Лос-Анджелесе. — Скрестив руки, она ходила за Мэри Энн. — Когда мы с тобой обсуждали супружеские отношения, я упоминала о том, как сложно незамужней девушке приобрести колпачок. Однако с помощью знакомых можно… — речь её прервалась.

В кожанке и рабочих штанах, с контейнером для ленча под мышкой, в дверях появился Эд Рейнольдс; он как раз собирался на завод.

— Как поживает моя девочка? — спросил он. — И где это ты пропадаешь последние месяцы? Только давай начистоту.

— Я снимаю квартиру — ты же знаешь.

Она попятилась от отца и повернулась к нему спиной.

— А откуда ты явилась вчера ночью?

— Говорят, она спуталась с цветным парнем, — сказала миссис Рейнольдс, — спроси её сам. Я не могу от неё ничего добиться. Может, ты сумеешь.

— Она не залетела? Ты её посмотрела?

— Вчера вечером не получилось.

— Не ходите за мной, — сказала Мэри Энн, выбегая из кухни к своей бывшей спальне. — Мне на работу пора! — трусливо взвизгнула она, когда мать увязалась за ней. Пытаясь запереть дверь, она завопила: — Убери от меня свои руки, чёрт побери!

— Лучше пусти меня, — отвечала мать, — или войдет он; ты же не хочешь, чтоб он заходил, так что ради своего же блага пусти меня. — Она распахнула дверь. — Когда они были последний раз?

— Чего последний раз?

Делая вид, что не обращает на мать внимания, Мэри Энн порылась в стенном шкафу и вынула оттуда темно — красный костюм. Из комода она достала старую сумочку; сорок долларов были на месте — там, где она их спрятала. Они их не нашли.

— Месячные, — уточнила миссис Рейнольдс, — или ты не помнишь?

— Нет, не помню. В прошлом месяце.

Торопясь и нервничая, Мэри Энн припрятала джинсы и футболку, в которых пришла прошлой ночью. Она уже начала натягивать узкую юбку, как вдруг мать отскочила от двери и рванула к ней.

— Отпусти! — завизжала Мэри Энн, царапаясь и впиваясь ногтями.

Эд Рейнольдс встал в дверях и пристально наблюдал за происходящим.

Схватив девушку за талию, Роуз Рейнольдс стянула с неё трусы и с силой запустила руку ей в промежность. Мэри Энн визжала, пытаясь вырваться. Наконец, удовлетворив свой интерес, мисс Рейнольдс отпустила её и большими шагами отошла к двери.

— Убирайтесь отсюда! — завопила Мэри Энн; она схватила туфлю и запустила матери вслед. По её лицу текли слезы ярости. — Пошли вон!

Она подбежала к родителям, вытолкала их из комнаты и захлопнула дверь.

Всхлипывая и теребя одежду, она с грехом пополам привела себя в порядок. Было слышно, как они обсуждают её за дверью.

— Заткнитесь! — закричала она, утирая слезы тыльной стороной ладони.

А потом поспешила выполнять свой план.

В девять часов она уже маячила возле «Ленивого королька». Тафт Итон — угрюмый, в грязном переднике и рабочих штанах — подметал тротуар. Когда она подошла, он попытался сделать вид, что в упор её не видит.

— Чего тебе? — спросил он наконец. — Вечно с тобой одни неприятности.

— Ты можешь оказать мне услугу, — сказала Мэри Энн.

— Какого рода?

— Я хочу снять комнату.

— Я не сдаю комнат.

— Ты знаешь все дома в округе. Где есть свободное место? Просто комната, самая дешевая.

— Здесь все больше цветные.

— Знаю. Здесь дешевле.

Кроме того, присутствие негров успокаивало — а сейчас ей было нужно именно это.

— А что случилось с твоей квартирой?

— Тебя это не касается. Давай ближе к делу — у меня времени в обрез. Я не могу целый день ходить и присматривать себе жилье.

Итон задумался.

— Без кухни. И ты знаешь, как тут с цветными. Хотя да, ты же любишь с ними якшаться. Только зачем? Какой тебе в этом кайф, а?

Мэри Энн вздохнула:

— Может, эту часть пропустим?

— У Карлтона Туини проблемы с законом, и все из-за тебя.

— Я в этом не виновата.

— Ты его девушка. Ну, или была ею. Теперь эта пухлая блондинка. Что у него — аппетит разыгрался?

Мэри Энн терпеливо ждала.

Итон взял швабру и принялся отщипывать от неё свалявшиеся комки пыли.

— Меблированных комнат здесь хватает. Есть одно место — не фонтан, конечно. Там живет один из наших поваров.

— Отлично. Давай адрес.

— Поди, сама его спроси; он на кухне, — сказал Итон, но, когда Мэри Энн уже подошла к двери, передумал. — Нет уж, мне будет спокойней, если твоего носа тут не будет.

Он записал адрес в блокнот из кожзаменителя, вырвал листок и протянул ей.

— Это та ещё дыра; ты там не останешься. Полно алкашей и помойных крыс из канализации. Ты когда-нибудь таких видела? Они приплывают из залива. Вот, — он показал руками, — здоровые, как собаки.

— Спасибо, — сказала Мэри Энн, засунув записку в карман.

— А в чем, собственно, дело? — бухтел Итон, когда она отходила. — За тебя что, и заплатить некому? У такой-то красотки?

Здание полностью соответствовало описанию Итона. Высокое и узкое, оно было втиснуто между магазином медицинских инструментов и телемастерской. Некрашеные ступеньки вели на крыльцо, где она обнаружила стул и опрокинутую винную бутылку. Она позвонила в звонок и стала ждать.

Крошечная, высохшая цветная старушка с острыми черными глазенками и длинным крючковатым носом открыла дверь и внимательно посмотрела на неё.

— Да? — визгливо спросила она. — Что вам нужно?

— Комнату, — ответила она. — Тафт Итон сказал, что у вас, может, есть свободная.

Женщине это имя ничего не говорило.

— Комнату? Нет тут никаких комнат.

— Здесь разве не меблированные комнаты?

— Да, — сказала старушка, перекрывая проход сухощавой рукой.

Одета она была в мешковатое серое платье и белые гольфы. За ней открывался тусклый интерьер парадной: сырое и мрачное углубление, где Мэри Энн разглядела стол и зеркало, цветок в горшке и начало лестницы.

— Но у нас все занято.

— Отлично, — сказала Мэри Энн, — а мне что прикажете делать?

Старушка уже закрывала дверь, но остановилась, подумала и сказала:

— А когда она вам понадобится?

— Прямо сейчас. Сегодня.

— Обычно мы сдаем только цветным.

— Мне это все равно.

— У вас кавалеров не слишком много? У нас тут спокойно. Я стараюсь, чтоб все было прилично.

— Никаких кавалеров.

— Спиртное употребляете?

— Нет.

— Точно?

— Абсолютно, — убедила её Мэри Энн, постукивая по крыльцу каблучком и заглядывая через голову старушки, — и каждый вечер перед сном читаю Библию.

— А в какую церковь ходите?

— В первую пресвитерианскую, — сказала она наугад.

Старушка задумалась.

— Тут принято соблюдать тишину — я слежу, чтоб никто не шумел и не безобразничал. Здесь живут одиннадцать человек, и все они приличные, уважаемые люди. После десяти радио не включать. Ванны после девяти не принимать.

— Супер, — вздохнула Мэри Энн.

— У меня есть одна свободная комната. Не уверена, могу ли я вам её сдать… но все же покажу. Не желаете зайти посмотреть?

— Конечно, — ответила Мэри Энн, протискиваясь мимо неё в парадную, — давайте посмотрим.

В девять тридцать она приехала в оплаченную Шиллингом квартиру с панелями красного дерева.

Она открыла дверь своим ключом, но внутрь не зашла. Здесь так и стоял запах свежей краски — сильный, тошнотворный запах. Из окон лился холодный утренний свет; бледные блики ложились на смятые, закапанные краской газеты, разбросанные на полу. В квартире было до жути пусто. Посреди каждой комнаты стояли нераспакованные картонные коробки с её пожитками. Коробки, газеты, все ещё сочащиеся краской кисти и валики…

Она спустилась вниз, к соседям, и резко постучала в дверь. Когда хозяин — лысеющий мужчина средних лет — открыл, она спросила:

— Можно от вас позвонить? Я ваша соседка сверху.

Она вызвала городское такси и пошла наверх — ждать.

Хозяйка объявилась, когда она руководила погрузкой вещей. Таксометр бодро тикал, а водитель носил коробки и складывал их в багажник; оба уже вспотели, тяжело дышали и были рады, что дело близится к концу.

— Святые небеса, — начала хозяйка, — что все это значит?

Мэри Энн притормозила:

— Я переезжаю.

— Да, я вижу. Ну, и в чем же дело? Кажется, я имею право знать.

— Я передумала; я не буду у вас снимать. — Ей казалось, что это очевидно.

— Полагаю, вы потребуете назад свой задаток.

— Нет, — ответила Мэри Энн, — я не так наивна.

— А что мне делать со всем этим мусором? С газетами и краской? Вы начали, но не докрасили. Я не смогу сдать квартиру в таком состоянии. Вы будете доделывать?

Она пошла за Мэри Энн, которая, взяв у таксиста кипу одежды, рассовывала её между коробками.

— Мисс, в таких обстоятельствах вы не можете просто уехать; так не годится. Вы обязаны оставить квартиру в том же состоянии, что приняли.

— На что вы жалуетесь? — Женщина начинала её раздражать. — Получили полсотни баксов за здорово живешь.

— Позвоню-ка я лучше вашему отцу, — заявила хозяйка.

— Моему кому?

Тут до неё дошло, и сперва это показалось ей смешным. Потом она решила, что смешного тут немного, но к этому времени уже начала смеяться.

— Это он вам сказал? Да, папочка. Отец Джозеф, лучше родителя и не сыщешь. Лучший, чёрт побери, папочка на свете.

Хозяйка была напугана этой вспышкой.

— Идите вы… бабочек ловить, — сказала Мэри Энн, — займитесь делом, сдайте квартиру.

Она прыгнула в такси и захлопнула дверь. Таксист положил последнюю картонку на заднее сиденье, сел за руль и завел мотор.

— Стыдно вам, барышня, — сказала хозяйка.

Мэри Энн ничего не ответила. Когда машина съехала с обочины, она откинулась назад и закурила; ей хватало своих забот, и она не собиралась раздумывать ещё и о жалобах хозяйки.

Когда водитель увидел комнату, в которую она въезжала, он покачал головой и сказал:

— Даты, девонька, сбрендила.

— Думаешь?

Она сгрузила охапку вещей и снова вышла в пыльный, покрытый разводами коридор.

— Да уж конечно. — Он плелся рядом с ней по коридору и вниз по лестнице. — Переехать сюда из такой классной хаты — сплошь в красном дереве. И райончик там понарядней.

— Вот ты её и снимай.

— Ты правда здесь жить собралась?

Он взял две коробки и потащил их по лестнице.

— Эта работа, девонька, обойдется тебе недешево. То, что по счетчику, это только первый взнос.

— Отлично, — сказала Мэри Энн, с трудом поднимаясь за ним следом, — давай, накрути побольше.

— Такой уж обычай. Мы же погрузкой-разгрузкой не занимаемся. Это проходит под рубрикой «Добрые услуги».

— Никто ничем не занимается, — сказала Мэри Энн.

Из своей комнаты высунулась крошечная цветная старушка — её звали миссис Лесли — и с подозрением наблюдала за происходящим.

— Стало быть, мне повезло, что ты такой добрый.

Когда последняя коробка оказалась наверху, она ему заплатила. Не так много, как опасалась; на счетчике был доллар семьдесят, а сверху он запросил — когда наконец заговорил об этом — ещё два доллара. Весь переезд обошелся ей в три семьдесят — не так уж дорого. Ну и, конечно, двадцать долларов за комнату: за месяц вперед.

Может быть, таксист был прав? Она с растущим ужасом осматривала комнату — чистую, темную, пахнущую плесенью. Одно маленькое окно над высокой железной кроватью, другое, побольше — в дальней стене, над комодом. Потертый ковер. Заштопанное кресло — качалка в углу. Там же малюсенький шкаф, похожий на перевернутый ящик, сто лет назад сколоченный из фанеры каким-то доморощенным мастером на все руки.

Окно поменьше выходило на дорожку, которая вела от заднего крыльца к помойным бакам. Большое окно смотрело на улицу; прямо перед ним была неоновая вывеска:

ДОКТОР КЭМДЕН

ЛЕЧЕНИЕ ЗУБОВ В КРЕДИТ

На стене висела дешевая репродукция в рамке, изображающая младенца Иисуса с ягнятами. Она сняла её и запихнула в ящик; этого ей только не хватало.

Может, таксист прав и она действительно сумасшедшая? Но, по крайней мере, у неё есть свой угол, за который она сама заплатила. И нашла она его сама — Итон не в счет, — а скоро будет самостоятельно красить и обставлять вещами, которые сама и выберет. И у неё будет время подумать.

Она посмотрела на часы: десять утра. Придется ему сказать. Она ушла; она съехала с квартиры. Он в любом случае узнает. Так что выбора нет.

Пока она думала, как и что скажет, дверь открылась, и в комнату осторожно заглянул Карлтон Туини.

— Как ты меня нашел? — испуганно спросила она.

— Итон дал нам адрес.

Он зашел, за ним проследовала Бет Кумбс.

— К тому же я знаю этот дом; в разное время народу здесь пожило порядочно.

На нем был его лучший двубортный костюм; щеки тщательно выбриты, волосы уложены и умащены; за ним стелился шлейф одеколона. Бет, как обычно, была в жакете и с огромной сумкой.

— Привет, — сказала она, сверкнув ослепительной улыбкой.

Мэри Энн коротко кивнула. Подойдя к кровати, она открыла чемодан и принялась распаковывать вещи.

— Ты, похоже, занята, — сказал Туини.

Бет, как кошка, прошлась по комнате, с любопытством оглядывая картонные коробки.

— Кто тебе помогает?

— Никто, — ответила Мэри Энн, — мне нужно идти. Я уже должна быть на работе.

Бет присела на край высокой кровати; сетка недовольно заскрипела, и она тут же вскочила.

— Непросто было тебя найти… ты так часто переезжаешь.

Бросив чемодан, Мэри Энн взяла плащ и направилась к двери. Какое ей дело до того, как непросто её найти — им или кому-то ещё?

— Подожди — ка минутку, Мэри, — сказал Туини, преграждая ей путь.

— Что ещё такое? — На миг она потеряла голову от страха. — Вы что, просто мимо проходили?

— Мы заехали в магазин; думали, ты там, — сказала Бет, — но Джо сказал, ты ещё не приходила.

— Я туда и иду. Прямо сейчас. У меня там дела.

Бет продолжала:

— Потом мы поехали в квартиру, которую тебе устроил Джо; тебя и гам не было. Ну, мы и отправились туда, где ты ещё раньше жила с этой официанткой. В ту комнату, что нашел тебе Карлтон.

— Филлис, — пробормотала Мэри Энн.

— Она понятия не имеет, где ты. Карлтон придумал спросить у Итона: мне бы такое и в голову не пришло.

— Мы хотим поговорить с тобой о дознании, — произнес Туини. Выглядел он торжественно и печально; при упоминании столь серьезного вопроса лицо его вытянулось.

Она совершенно забыла об этом.

— Господи, — сказала она, — ну конечно.

— Тебя вызвали повесткой, так ведь? — спросила Бет. — Значит, тебе придется давать показания. Если тебе принесли повестку, явка обязательна.

Повестку действительно приносили. Бумажка лежала в какой-то из картонных коробок; расписавшись, она убрала её с глаз долой и больше не вспоминала. Это была уже не её забота. Так вот зачем они её выследили — беспокоятся за собственные шкуры.

— Когда оно?

Она попыталась вспомнить; дознание должно быть совсем скоро, буквально на днях.

— В среду, — нахмурившись, сказал Туини.

— Что ж, тогда присаживайтесь. Куда — сами решайте.

Отойдя от двери, она сняла плащ. На это у неё найдется время; это ерунда. Сама она уселась на плетеный стул. Бет и Туини, быстро переглянувшись, сели на кровать, не касаясь друг друга, но очень близко.

— Как вам моя хатка? — спросила Мэри Энн.

— Жуть, — ответил Туини.

— Да, согласна.

— А почему ты уехала от Филлис? — спросил Туини. — Что там у вас случилось?

— Кленовые венки осточертели.

— Квартирка, которую тебе снял Джо, вроде бы вполне сносная. Мы её только секунду и видели, конечно. Вы начали там красить, но не закончили. Дверь была открыта… ты, должно быть, только съехала.

— Сегодня утром, — сказала.

— Вот как. — Бет поджала губы. — Понятно.

— Что тебе понятно?

— Я так и думала. Тогда, в первый раз, ты была права.

— Какой раз? — устало спросила Мэри Энн.

— Когда ты отказалась у него работать. Ты боялась, что что-то произойдет, не так ли?

Она кивнула.

— Я могла бы тебя предупредить, — сказала Бет, водя взглядом по комнате.

— Так что ж не предупредила? — язвительно спросила Мэри Энн. — Как я тебя ни выспрашивала, ты только и распиналась о том, какая у него замечательная коллекция пластинок да какая он яркая личность.

— Будь лапочкой, сходи вниз, принеси нам пива, — сказала Бет Туини.

Туини поднялся с крайне недовольным видом.

— Мы пришли, чтоб обсудить дознание.

Бет выудила из сумочки и сунула ему в руку пятидолларовую купюру.

— Иди и не бухти. Продуктовый на углу.

Сердито ворча, Туини вышел из комнаты. Слышно было, как пол в коридоре отзывается на его шаги мерной, затухающей дрожью.

Пауза затянулась; Бет и Мэри Энн сидели, молча глядя друг на друга. Наконец Бет закурила сигарету, откинулась и спросила:

— А на твой размер лифчики вообще бывают?

— Нет, — сказала Мэри Энн, — ничего не поделаешь. Я слишком тощая.

— Не глупи. Не пройдет и пары лет, как все изменится.

— Правда?

— Конечно. Когда-то и со мной так было, и со всеми остальными. Потом это проходит, а в итоге ты набираешь больше веса, чем можешь на себе носить, — как я.

— Выгладишь ты нормально, — сказала Мэри Энн.

— В сорок восьмом я выглядела получше.

— Это тогда и произошло?

— Это было в Вашингтоне. В студеную зиму. Мне было двадцать четыре года, немногим старше тебя. Так что ты не первая.

— Он рассказывал, — призналась Мэри Энн, — про будку на берегу канала.

Блондинка заметно напряглась.

— Неужели?

— Почему ты поехала с ним? Ты его любила?

— Нет, — отвечала Бет.

— Тогда я не понимаю.

— Он меня склеил, — сказала Бет, — как и тебя. Так что давай признаем очевидное: кое-что общее у нас есть.

— Спасибо, — сказала Мэри Энн.

— Хочешь подробностей? Можем сравнить показания.

— Вперед, — сказала она.

— Может, это тебя чему-то научит.

Бет затушила сигарету.

— Не знаю, на какую удочку он поймал тебя. Должно быть, на работу. Но в те времена у Джо ещё не было магазина пластинок; он работал в издательском бизнесе.

— «Эллисон и Хирш».

— Он тебе и это рассказал? В те времена я… но ты ведь слышала одну. Мою песню.

— «Где мы, бывало, сиживали», — с отвращением произнесла Мэри Энн.

— Ну, собственно, больше рассказывать особо нечего. Я хотела их издать. Однажды Джо появился в моей квартире. Я была на кухне и красила стул — я отлично помню. Он не торопился; мы выпили, поболтали. Говорили об искусстве, музыке, все такое.

— Ближе к делу.

— Он взглянул на мои песни. Но издать их он не мог. Сказал, что ещё недостаточно воды утекло.

— Что это значит?

— Сначала и я не поняла. А потом увидела, как он на меня смотрит. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, — ответила Мэри Энн.

— Вот, собственно, и все. Он сказал что-то, мол, лучше не в квартире; что в нескольких милях от города у него есть хижина и там нам никто не будет мешать.

— Он использовал работу, чтобы соблазнять женщин?

— Джо Шиллинг, — сказала Бет, — исключительно добрый, мыслящий человек. Мне он нравится. Но я не обманываюсь. У него есть слабость: он очень любит женщин.

На это Мэри Энн задумчиво произнесла:

— Значит, ты легла с ним в постель, чтобы он опубликовал твои песни?

Бет зарделась:

— Ну, можно и так сказать. Однако я…

— Дэнни был фотографом, так ведь? Я помню ту ночь… ты прыгала по квартире голая, а он тебя все время щелкал. Я так и не поняла, что происходит; мне это казалось бредом. Ты же позировала для него, верно?

— Я была профессиональной моделью, — сказала Бет; щеки её горели. — Я же тебе объяснила. Я была артисткой.

Вдруг Мэри Энн произнесла:

— Туини это в самый раз.

— Что ты имеешь в виду?

— Я только что поняла, что ты такое, — без эмоций, просто констатируя факт, сказала Мэри Энн. — Ты шлюха.

Бет встала. Она побледнела, и маленькие морщинки, словно трещинки, разошлись от её глаз и сбежались ко рту.

— А сама-то ты кто? Залезла в койку, чтобы с работы не поперли, — и ты, значит, не шлюха?

— Нет, — сказала она, — все было совсем не так.

Она знала, что все было по-другому.

— И тут ты вдруг решила стать разборчивой, эдакой привередой, — быстро продолжала Бет, — чего ради? Только потому, что он старше? Взгляни на вещи трезво — за тобой красиво, по-европейски ухаживают. Твой любовник отлично знает свое дело. О чем ещё мечтать; тебе просто повезло.

Погруженная в свои мысли, Мэри Энн едва её слышала.

— Боже правый, да ты сама, как весь этот мусор — все эти песенки типа «Белого Рождества». Вот потеха-то. Бедный Туини, ну надо же.

— О чем это ты? — сказала Бет. — Не желаешь ли мне разъяснить? Мне кажется, я этого заслуживаю.

— Господи, — продолжала Мэри Энн, — так и есть. Так оно и есть. «Где мы, бывало, сиживали», «Рождественские санки»… Боже мой, да ты — сентиментальная шлюха.

— Понятно, — проговорила Бет, — что ж, возможно с твоей точки зрения, с позиции циничного подростка…

Тут она умолкла; дверь открылась, и над ними нависла массивная фигура Карлтона Туини. Он принёс три банки «Золотого сияния» и открывалку.

— Так быстро? — оживленно спросила она.

— Пиво теплое, — буркнул Туини.

— Я неважно себя чувствую, — сказала Бет, взяла свою сумку и направилась к двери. — Ничего серьезного, просто голова раскалывается. Пойдем, Карлтон. Прошу тебя, отвези меня домой.

— Но мы же… — начал он.

Бет открыла дверь и вышла в коридор. Уже оттуда, не оборачиваясь, она сказала:

— Это, безусловно, самый грязный дом, в котором я бывала за свою жизнь.

Сказав это, она ушла. После секунды колебаний Туини оставил банки и пошел за ней. Дверь закрылась, и Мэри Энн осталась одна.

Она огляделась, чтобы найти плащ. Подождала, пока Бет и Туини уйдут наверняка, бросила ключ в сумочку, захлопнула дверь и пошла по коридору.

На крыльце сидели две чернокожие толстухи; они пили вино и читали журнал про кино. Обогнув их, Мэри Энн спустилась по ступенькам и влилась в поток прохожих.

Волна музыки обрушилась на неё; симфонический оркестр бушевал и гремел. Она застыла в дверях, потом спустилась по двум низким ступенькам, глядя на свои ноги и одновременно рассматривая рисунок на полу. Потом вдруг увидела прилавок и поразилась этому; даже рот открыла от удивления. Неужели она прошла так далеко? Подняв голову, она увидела Джо Шиллинга, расположившегося за прилавком. Он обсуждал пластинки с молодым человеком, похожим на студента. Ближе ко входу Макс Фигер подметал пол шваброй; значит, она проскочила мимо него.

— Здравствуйте, — сказала она.

— О как, — угрюмо посмотрев на неё, сказал Макс. — Смотрите, кто пожаловал.

— Простите, — ответила она.

Обернувшись, Макс через весь магазин крикнул Шиллингу:

— Смотрите-ка, кто решил заскочить к нам, чтобы поздороваться!

Шиллинг быстро взглянул на них и отложил пластинку.

— А я уже начинал беспокоиться.

— Я опоздала, — сказала она, — простите.

— Опоздала, но не слишком, — ответил он и снова заговорил с покупателем.

Она сняла плащ и аккуратно отнесла его вниз. Когда она поднялась обратно, молодой человек уже ушел и Джозеф Шиллинг один стоял за прилавком. Макс подметал тротуар возле магазина.

— Рад тебя видеть, — сказал Шиллинг. Он раскладывал пластинки — новые поступления от фирмы «Виктор». — Ты навсегда вернулась?

— Естественно, — ответила она, заходя за прилавок. — Прости, что тебе пришлось позвать Макса.

— Ничего страшного.

— Наверное, ты даже свой утренний кофе не успел выпить, да?

— Да.

У него было вытянутое, в морщинах лицо, и сегодня он казался особенно неповоротливым. Нагибаясь, чтобы вытащить что-нибудь из коробки, он делал это очень осторожно.

— Как поясница? — спросила она.

— Как чугунная.

— Опять я виновата, — сказала она. — Давай я разберу коробку. А ты пойди и выпей кофе.

Шиллинг сказал:

— А я уж думал, ты вообще не придешь.

— Я разве не обещала, что приду?

— Обещала, — он сосредоточился на пластинках, — но я не был уверен.

— Иди пить кофе, — сказала она и вдруг добавила: — Почему это я за тебя решаю?

Он посмотрел на неё с чувством; не сводя с неё глаз, он прочистил горло, пытаясь что-то сказать.

— Иди пить кофе, — повторила она; ей не хотелось, чтоб он так на неё смотрел.

Он вынудил её уйти. Или, по крайней мере, не сделал так, чтобы она смогла остаться. Ей снова стало страшно, и она попятилась от него к входной двери. Какая-то женщина зашла в магазин и принялась изучать стеллаж с пластинками.

Стоя в глубине, Джозеф Шиллинг передумал и не стал ничего говорить. Он пошел ксвоему кабинету. Она слышала его шаги. Значит, ей не придется говорить ему сейчас; она скажет потом. Или не скажет вовсе.

— Да, мэм, — сказала она, повернувшись к покупательнице, — чем мои помочь?

Глава 20

После работы Джозеф Шиллинг повез её ужинать в «Ла Поблана». Тот самый ресторан, куда они ходили в первый день. Их особенное место.

Огоньки свечей расцвечивали полумрак, сквозь который они шли за официантом к своему столику, тоже тому самому. Невысокие столы были накрыты красными клетчатыми скатертями. Стены глиняные, в испанском стиле, потолок низкий, а в конце зала — резные перила а-ля рококо, увитые старым плющом. За ними сидели и играли легкую музыку три музыканта в испанских костюмах.

Официант усадил Мэри Энн, положил перед Шиллингом раскрытое меню и отбыл. Над залом витало облако из сигаретного и свечного дыма; слабый гул голосов смешивался со звуками оркестра.

— Здесь так спокойно, — сказала Мэри Энн.

Джозеф Шиллинг слышал её голос и теперь, держа в руках меню, посмотрел на неё через стол, чтобы убедиться, то ли она чувствует, что говорит.

— Да, — согласился он, потому что в ресторане действительно было спокойно. Люди приходили сюда поесть, отдохнуть, поболтать друг с другом; приглушенный свет создавал ощущение глубокой безмятежности, словно все — и люди, и столы — мерцали и плавились, как свечи, становясь одним неподвижным целым. Он отдыхал. Он чувствовал, как напряжение отступает и он становится таким же, как все люди вокруг.

А вот девушка не могла расслабиться; она сказала, что ей спокойно, но сама сидела, точно маленький жезл из слоновой кости, сложив руки на столе: в свете свечей её белые кисти казались очень холодными. Нет, она не была спокойна; она была твердым, резным, зеркально отполированным механизмом, как будто лишенным всяких чувств. Она ушла в себя, не оставив снаружи ничего, кроме осмотрительности. Она все слышала и видела, даже не глядя на него, но и только.

— Хочешь, чтобы я выбрал еду? — спросил он.

Если он действительно хочет ей помочь, ему придется двигаться очень осторожно, взвешивая каждую фразу. Он не мог рисковать, не имел права на ошибку. Он обязан был справиться во что бы то ни стало.

— Пожалуй. Ты знаешь, что здесь вкусно, — глухим голосом проговорила Мэри Энн.

— Ты голодна?

Он видел, как она силится изобразить аппетит.

— Хочется попробовать что-то новенькое. Чего я ещё никогда не ела.

— Что-то новенькое.

Он тщательно изучил все меню, все названия и цены.

— Что-нибудь необычное, на твой вкус.

— Как насчет долмы?

Мэри Энн надолго замолчала, как будто обдумывала вопрос чрезвычайной важности. Возможно, так оно и было.

— А что это? — спросила она.

— Долма — это смесь риса с говядиной, завернутая в виноградные листья, как тортилья.

— Звучит очень вкусно. Я бы попробовала.

Он заказал.

— Что будешь пить? — спросил он.

Официант стоял рядом, готовый записать заказ в блокнот. Это был тот же официант, что и в прошлый раз, — светлокожий мексиканец с длинными бакенбардами.

— Вина? Я помню, что здесь подают превосходный херес.

— Просто кофе.

Он заказал себе то же самое, и официант ушел. Вздохнув, он расстегнул манжеты. Когда он ослаблял узел галстука, Мэри Энн пристально смотрела на его руки.

— Заходили Бет и Туини, искали тебя, — сказал он. — Нашли?

— Да.

Это огорчило его. он-то надеялся сбить их со следа — впрочем, он и сам точно не знал, где её нужно искать.

— Что-то важное? — спросил он. — Они были на взводе.

Девушка пошевелила губами.

— Дознание.

— Ах да.

— Что нам делать? Что с нами будет?

— Ничего не будет, — сказал он, думая о том, до чего тщательно взвешивает свою уверенность. И до чего осязаемо её страдание. — Крыша на нас не упадет, и земля не разверзнется, чтобы нас поглотить.

Он выдержал паузу и посмотрел на неё.

— Они что-нибудь сказали?

Она кивнула.

— Вот как?

Да уж, хотел бы он до них добраться.

— Ещё чьё-нибудь мнение тебя интересует? Что твои родители?

— Родители не знают.

— Однако им, возможно, придется высказаться.

— Так придумай же что-нибудь! У тебя есть голова на плечах — ты должен знать, что делать. Или мы будем здесь просто сидеть и… — Она взмахнула рукой. — Джозеф, ради бога, сделай что-нибудь.

Появился официант и принёс сначала миски с зеленым салатом, а потом заказанные блюда. То, что их прервали, было весьма кстати; он нарочно тянул время, тщательно рассматривая долму. Он даже затеял разговор с официантом.

— Это виноградные листья?

— Простите, сэр, — отвечал тот, — зимой виноградных листьев не бывает.

— Капуста?

— Да, сэр. За правильной долмой нужно приходить в апреле, начале мая.

Официант налил им кофе.

— Что-нибудь ещё, сэр?

— Не теперь, — ответил Шиллинг.

И он ушел, оставив их наедине.

— Не беда, — сказала Мэри Энн. Она машинально принялась жевать. — Это как раз то, чего мне хотелось.

— А что за человек этот Дейв Гордон? — спросил он. — Ты мне никогда о нем толком не рассказывала. Я сегодня утром думал о том, что ты говорила. Макс занимался примерно тем же; он управлял прокатом машин, у него была бензоколонка, и он мог кое-что починить. Так, по мелочи. И вот он сидел в своем кабинете — я иногда видел его по дороге на работу. Похоже было, что он ничем особенно не занят — просто сидит в своем кабинете, — он разрезал долму пополам, — и это ему вроде бы нравилось. Он, можно сказать, в пятнадцать лет уже вышел на пенсию.

Кажется, она слышала его. И даже следила за мыслью. Это, по крайней мере, обнадеживало. Но сказать ничего не сказала. Он подождал, потом заговорил снова — непринужденно и без нажима:

— Я сам во многом такой же. Я приехал сюда на пенсию; хотел открыть магазин пластинок в тихом городке, где никогда ничего не меняется. Мне как нельзя лучше подходит именно эта сонная атмосфера; я могу начинать работу, когда захочу, и болтать с покупателями, не думая о времени. Здесь особо нечего делать, да и смотреть не на что. Если бы я хотел что-нибудь увидеть, мне стоило бы поехать куда-то ещё.

— Куда, например? — спросила Мэри Энн.

— Сложно сказать.

Он старательно задумался, как бы перебирая в уме города, места и штаты.

— Наверное, в Нью-Йорк или Сан-Франциско. В Лос-Анджелес я бы не поехал. Несмотря на свои размеры, по сути это небольшой городок. Там, конечно, очень неформальная атмосфера; люди ходят по улице в шортах.

— Я слышала, — отозвалась она.

— И климат там хороший. Все эти разговоры про смог — по большей части пропаганда. Там тепло и просторно, зато городской транспорт работает ужасно. Если бы ты переехала туда, тебе пришлось бы купить машину. — Он глотнул кофе. — Ты никогда об этом не думала?

— Нет, — сказала она.

— Ты умеешь водить?

— Нет, даже не задумывалась об этом.

— Кто-то мне говорил, что машины там на двести-триста долларов дешевле. У нас на них очень большой спрос.

Она вроде бы чуть-чуть ожила.

— А за сколько можно научиться водить?

Шиллинг стал считать.

— Зависит от человека. На твоем месте я бы пошел в обычную автошколу. Две-три недели. Получишь права, а дальше можно практиковаться самостоятельно. В том, чтобы иметь свою машину, есть масса плюсов. Ты ни от кого не зависишь; можешь взять и поехать, куда и когда тебе захочется. Поздно ночью… по пустым улицам. Когда у меня бессонница, я иногда иду и сажусь за руль. А если ты ещё и водишь хорошо — это настоящее удовольствие. Это такой же навык, как и все прочие; если уж научишься, то навсегда.

— Машины дорого стоят, разве нет?

— Некоторые — да. Тебе имеет смысл — если надумаешь — смотреть на легкие машины, типа купе. Скажем, «Форд» или «Шевроле» пятьдесят первого или пятьдесят третьего года. Небольшой двухдверный «Олдсмобиль» тоже пойдет; можно было бы взять с автоматической коробкой. Вот уж с ней можно повеселиться.

— Мне бы пришлось откладывать, — подумав, ответила она.

— Вот что ты можешь предпринять, — сказал Шиллинг и перестал есть. Она тоже отложила прибор. — Самое главное — решить, чего ты хочешь: выйти замуж и заниматься семьей или выбрать профессию, в которой ты могла бы проявить свои способности — например, медицину, юриспруденцию; может быть, какое-то из коммерческих искусств — рекламу, моду или даже телевидение.

— Ненавижу тряпки, — сказала она, — даже на выкройки смотреть не могу. — Потом добавила: — Я интересовалась медициной. В школе я училась на медсестру.

— А чем ты ещё интересовалась?

— Я думала, что можно было бы… ты будешь смеяться.

— Не буду, — пообещал он.

— Какое-то время я думала стать монашенкой.

Он и не думал смеяться. Он был глубоко встревожен.

— Правда? А сейчас ты об этом думаешь?

— Иногда.

— Не стоит прятаться в тень, — начал он. — Тебе нужно быть активной; быть с людьми, что-то делать. Удалиться от мира и предаться созерцанию — это не твое.

Она кивнула.

— А как насчет искусства? Ты когда-нибудь проходила тест на способности?

— Да, в двенадцатом классе. У меня нашли способности к… — она стала загибать пальцы, — больше всего к ручному труду: машинописи, шитью, работе со всякими вещами.

— К манипуляции предметами, — уточнил он.

— Ещё там было написано, что у меня способности к делопроизводству — ну, к тому, чтоб заполнять и оформлять бумаги, управляться со всякими офисными приборами. Никаких особых творческих талантов — ни в живописи, ни в рисунке, ни в литературе. А вот тест на интеллект я прошла совсем неплохо. На социологии нам задали написать сочинение о том, кем мы хотим стать. Я выбрала профессию социального работника. Я много читала об этом в библиотеке. Я хотела бы помогать людям… Знаешь, трущобы, алкоголизм, преступность… А ещё расизм — на школьном собрании я делала доклад о расовых проблемах. И у меня получилось.

— В большом городе, — сказал Шиллинг, — ты могла бы пойти учиться. Здесь с этим хуже. Местный колледж — это не то. Стэнфорд в Пало-Альто — совсем другое дело. Или даже городской колледж Сан-Франциско. Или университет в Беркли.

— Стэнфорд дорогой. Я как-то узнавала, уже когда заканчивала школу. Но… — голос её затуманился и затих, — из школы я мало что вынесла.

— А тебе и не нужна школа, — сказал он. — Тебе нужно выучиться какой-то профессии. Это будут практические навыки, а не просто факты и теории. То, что станет твоей работой, занятием на всю жизнь.

— А на что я буду жить?

— Можно работать по вечерам. Или по вечерам учиться, а работать днем. В таком городе, как Сан-Франциско, ты сможешь выбирать. Или вот ещё что. Может, ты могла бы получить стипендию. Какие оценки у тебя были в школе?

— В основном четверки.

Шиллинг достал из кармана черный кожаный блокнот и авторучку и принялся расчерчивать лист четкими, крупными штрихами.

— Давай по порядку. Первое, — он сделал запись, — тебе нужно уехать из этого города.

— Да, — согласилась она, глядя на ручку.

Подавшись вперед, она следила за тем, как на бумаге появляются черные линии. Её лицо оставалось застывшим и бесстрастным, и он не мог угадать, что она чувствует. Напряжение не уходило; она так и не расслабилась. Возможно, подумал он, она не расслабится никогда.

— Тебе надо будет где-то жить. Можно снять квартиру с несколькими девушками или с одной соседкой, поселиться в общежитии Ассоциации молодых христианок или найти пансион. Но мне кажется, что тебе лучше жить одной, чтобы дома ты могла оставаться наедине с собой. Тебе нужно какое-то убежище; место, где можно спрятаться.

Он положил ручку.

— Тебе это необходимо. Возможность вырваться. Верно?

— Да, — сказала она.

Он стал писать дальше.

— Можно поискать квартиру на Норт-Бич или в районе Телеграф-Хилл. Или где-нибудь ближе к округу Марин. Или даже в Филморе. Это район цветных; бары и магазины, шум и гам. Или, если хватит денег, можно снять шикарную квартиру в одном из новых пригородов — например, в Стоун-Тауне. Я сам не был, но, говорят, это прямо город будущего.

— Я видела его, — сказала она. — Весь этот город построила какая-то страховая компания. Он стоит на берегу океана.

— Теперь работа, — он глотнул кофе, — я много думал об этом. На мой взгляд, у тебя есть два варианта. Где ты работала раньше? Напомни, пожалуйста.

Мэри Энн повторила:

— Секретарем в приемной кредитного общества. А потом на мебельной фабрике.

— Кем?

— Стенографисткой и машинисткой. Я ненавидела эту работу.

— А потом в телефонной компании?

— Да, — сказала она, — а потом у тебя.

— Не соглашайся на маленькие конторы. Такие, где протирают штаны ещё шесть девочек да посыльный. У тебя два пути. Первый: устроиться на службу к профессионалу с частной практикой — доктору, юристу или архитектору, — в современный офис, где ты сидела бы одна и была бы сама себе хозяйкой. Словом, в одну из этих новомодных приемных со встроенными светильниками и отделкой из стекла и кирпича, чистую и светлую.

— А второй?

— Пойти в большую корпорацию — «Шелл» или Фонд Кайзера.^[385] Или даже в Банк Америки. Словом, в крупную фирму, где можно затеряться, но в то же время есть куда расти. Где работают люди разных профессий. Такую большую, что…

Мэри Энн перебила его:

— Может, я смогу устроиться в музыкальный магазин в Сан-Франциско. В «Шерман Клэй», например.

— Да, возможно, — теперь он чувствовал, что чего-то достиг; что, может быть, в итоге ему удастся помочь ей удержаться на поверхности.

Если он поможет ей, если он действительно хочет распутать клубок её отчаяния, то делать это нужно прямо сейчас. Она смотрела на него, вглядывалась в его записи, слушала, что он говорил. Он достучался до неё. Её глаза больше не были остекленевшими от страха; она внимательно и вдумчиво следила за планом, который он выстраивал для неё.

— Видишь, я помогаю тебе составить план, — сказал он.

— Спасибо.

— Это тебя не раздражает?

— Нет, — сказала она.

— Хочешь ещё что-нибудь съесть? У тебя уже все остыло; ещё кофе?

Мэри Энн произнесла:

— Сегодня утром я опоздала… знаешь, из-за чего?

— Из-за чего?

— Я сняла комнату. Перевезла туда свои вещи. А хозяйку отшила.

Он не особенно удивился. Но и не слишком обрадовался. Видимо, это было заметно, потому что Мэри Энн сказала:

— Я верну тебе деньги — те пятьдесят долларов задатка. Прости, Джозеф. Я сразу хотела тебе сказать.

— А как ты перевезла вещи?

— Вызвала такси. В той квартире ничего не осталось, кроме краски и газет.

— Да, — произнес он, — краска.

— Да, в банках и на стенах. — Голос её оживился. — А как ты думал? Что ещё?

— Хорошая комната?

— Нет.

— Прости, — взволнованно сказал он, — но почему?

— Райончик паршивый. Вид на неоновую вывеску и на помойку. Но это как раз то, что мне нужно. Двадцать долларов в месяц. То, что я могу себе позволить.

Шиллинг перевернул страницу своего блокнота.

— Какой там адрес?

— Забыла.

Её глаза вдруг снова стали колючими и пустыми.

— Он у тебя, наверное, где-то записан.

— Может быть. А может, и нет. Дорогу я знаю.

— Это там тебя нашли Бет и Туини?

— Да.

Значит, подумал он, это в цветном районе. Возможно, она нашла комнату через знакомых в «Корольке». Скорей всего, через хозяина.

— И как туда идти?

— Нет, — ответила она.

— Что «нет»?

— Я не скажу тебе, где это.

Он ошибся. Он слишком на неё надавил.

— Хорошо, — согласился он, убирая блокнот, — не хочешь, не говори.

— И я ухожу.

— Из магазина?

— Я увольняюсь.

Он благоразумно кивнул.

— Хорошо. Как скажешь.

С этим он уже смирился. Он знал, что это неизбежно и ему придется это пережить.

— А как быть с деньгами?

— Денег у меня достаточно, — сказала она.

— Я дам тебе столько, сколько понадобится, — заверил Шиллинг. — На несколько месяцев вперед. Столько, чтобы хватило и на переезд, и на обустройство.

Она испуганно смотрела на него.

— Я попробую найти тебе подходящую работу, — продолжал он, — но в этом от меня проку мало. Я много лет не был в этих краях и растерял все контакты. Впрочем, я знаю кое-кого из оптовиков. Тут я ещё мог бы попытаться. И ты можешь поговорить с Сидом Хезелем. Возможно, он поможет тебе по старой дружбе. Тебе в любом случае стоит к нему заглянуть, если ты туда поедешь.

— Я поеду в другое место.

— На восток?

— Нет, — она учащенно дышала, — не спрашивай меня.

Он был так осторожен и всё-таки довел её до этого. Значит, у него ничего не получилось. Он не сумел ей помочь. Теперь он мог только стараться вести себя так, чтобы не навредить ещё больше.

Именно теперь, вдруг понял он, один штрих мастера, один верный ход мог бы все изменить, привести к решению, которое бы все прояснило. Но у него не было этого хода. Он сидел в полуметре от неё, он мог к ней прикоснуться, но ничего не мог поделать. Все его знания, вся мудрость и понимание, накопленные во многих странах за долгие годы, — все это было бесполезно. До этой тоненькой, напуганной провинциальной девочки было не достучаться.

— Дело твое, — сказал он.

— Какое?

— Боюсь, я не смогу тебе помочь. Прости.

— А я и не хочу, чтоб мне помогали, — сказала она, — я просто хочу, чтобы меня все оставили в покое.

— Мэри Энн…

Она сложила руки на столе. На клетчатой скатерти они казались ещё белее.

— Я люблю тебя, — промолвил он и протянул ей руку…

…Но она отпрянула. Его рука, словно живое существо, подбиралась к ней, нащупывала её. Она смотрела как зачарованная. Рука была уже совсем близко, а старик все бормотал что-то бессмысленное и напыщенное.

Когда его пальцы сомкнулись на её коже, Мэри Энн пнула его по лодыжке острым носком туфли и в ту же секунду рванула назад, как можно дальше от стола. Кофе закружился и расплескался через край, а чашка упала набок, забрызгав ей юбку и ногу.

Сидящий напротив Джозеф Шиллинг сдавленно вскрикнул от боли; он нагнулся и ощупывал ушибленную ногу. По лицу видно было, что ему очень больно.

Какое-то мгновение она стояла поодаль, тяжело дыша, а потом развернулась и пошла прочь от стола. В голове её было пусто — ни мыслей, ни напряжения, только огни свечей, силуэт официанта да взгляды посетителей. Её как будто окружил густой, не пропускающий звуков туман. Люди вокруг, любопытствующие зеваки, казались уродливыми рыбьими мордами, которые раздувались, заполняя собой всю комнату. Ей было холодно. Очень холодно. В неё словно бы пробралось и обустраивалось внутри какое-то тупое безразличие; она с огромным усилием встряхнула головой, посмотрела вокруг и увидела, куда дошла.

Она была в самом углу ресторана, а рядом стоял одинокий стул. С прямой спинкой, покрытый лаком, блестящий, отставленный подальше от остальных. Она села и сложила руки на коленях. Отсюда ей был виден весь зал. Она была здесь зрителем. А там, вдалеке, корчилась за столом жалкая, сморщенная, скукоженная фигурка; то был Джозеф Шиллинг. Он не пошел за ней.

Джозеф Шиллинг остался за столом. Он не пошел за ней и теперь старался не смотреть в её сторону. В ресторане все успокоилось: завсегдатаи ели, официант сновал туда-сюда. Открылись и захлопнулись двери кухни; поварята, звеня посудой, потащили тележку к выходу.

Возле кассы стояла, собираясь уходить, молодая пара. Мужчина надевал пальто, его жена поправляла шляпку перед зеркалом. Двое детей, мальчик и девочка, оба лет девяти, спускались по лестнице к парковке.

Поднявшись на ноги, Джозеф Шиллинг подошел к ним.

— Простите, пожалуйста, — произнес он хриплым неровным голосом, — вы ведь в город едете?

Мужчина с сомнением взглянул на него.

— Да, в город.

— Можно попросить вас об одолжении? — продолжил он. — Видите ту девушку в углу?

Он не стал указывать на неё, не пошевелился и даже не взглянул в её сторону. Мужчина её уже видел и теперь лишь слегка обернулся.

— Не могли бы вы её подвезти? Я был бы вам очень признателен.

Подошла жена.

— Та девушка? — спросила она. — Вы хотите, чтобы мы взяли её с собой? А с ней все в порядке? Она не больна?

— Нет, — уверил её Шиллинг. — С ней все в порядке. Вас это не слишком затруднит?

— Да нет, наверное, — сказал муж, обмениваясь взглядом с женой. — Что скажешь?

Жена, ничего не ответив, подошла к Мэри Энн, наклонилась и заговорила с ней. Шиллинг стоял рядом с мужчиной, оба молчали. Наконец Мэри Энн встала, и женщины вдвоем вышли из ресторана.

— Спасибо, — сказал Шиллинг.

— Не за что, — ответил мужчина и зашагал за своим семейством; он был озадачен, но не протестовал.

Джозеф Шиллинг оплатил счет и по пустой парковке прошел к «Доджу». Он завел машину и посмотрел, не видно ли молодой пары, их детей и Мэри Энн, но их уже и след простыл.

И он поехал в город один.

Глава 21

Молодое семейство высадило её в деловом районе, и оттуда она по вечерним улицам пошла к себе домой. На крыльце так и валялись бутылки из-под вина, которое пили негритянки; гладкие и блестящие, они загремели под её ногами, когда она открывала дверь.

Сырой и узкий коридор вился перед ней, пока она пробиралась к своей комнате; она порылась в сумочке, нашла ключ и остановилась у двери.

В какой-то из соседних комнат послышалась танцевальная мелодия. За окном уборочная машина катила по своей сложной траектории между магазинами и домами. Мэри Энн вложила ключ в замок, повернула его и зашла.

В свете коридорной лампочки видны были только очертания картонных коробок с её пожитками. Она их так и не распаковала. Она закрыла дверь, перекрыв слабый источник света. Комната сразу провалилась сама в себя, сжавшись в сплошную твердую поверхность.

Она прислонилась к двери и стояла так долго-долго. Потом сняла плащ, подошла к кровати и присела на краешек. Пружины застонали, но она их не видела, только слышала. Она сдвинула покрывала, скинула туфли и залезла в кровать. Накрывшись с головой, она легла на спину, руки по швам, и закрыла глаза.

В комнате все застыло. Уборочная машина проехала дальше. Пол слегка вибрировал от голосов и шорохов из других комнат, но это было скорее движение, нежели звук. Она уже ничего не видела, а теперь перестала и слышать. Она лежала на спине и думала о разных вещах, хороших и приятных, о чистоте, о дружбе и о покое.

В её темноте ничто не двигалось. Но время шло, и тьма отступила. Сквозь потертые гардины комнату залил солнечный свет. Мэри Энн лежала на спине, руки по швам, и слушала гул машин и голоса людей за окном. За стенами в туалетах загремела вода, в комнатах начинали шуметь соседи.

Она лежала, уставившись на пятна солнечного света на потолке. И думала о разных вещах.

В девять утра Джозеф Шиллинг открыл свой магазин, нашел в стенном шкафу швабру и принялся подметать тротуар. В девять тридцать, когда он уже раскладывал пластинки, появился Макс Фигер в своих запачканных штанах и куртке.

— Не пришла? — спросил он, ковыряя спичкой в зубах. — Я и не думал, что она появится.

Не отрываясь от работы, Шиллинг сказал:

— Она не вернется. Так что я прошу тебя приходить теперь каждый день. По крайней мере, до Рождества. Потом, может быть, я смогу опять справляться один.

Макс приостановился, с умудренным видом облокотившись на прилавок; всезнающая сухость осыпалась с него, словно перхоть, и он со значением рассеивал свою сущность везде, где бы ни проходил.

— А я вам говорил, — сказал он.

— Неужели?

— Ещё когда вы загляделись на ту девчонку с большими буферами. Ту, что пила молочный коктейль, помните?

— Все так, — согласился Шиллинг, продолжая работать.

— И почем она вас взяла?

Шиллинг проворчал что-то невнятное.

Макс продолжал:

— Пора бы уж поумнеть. Вы все думаете, что можете брать этих малышек, но они разворачивают все так, что сами берут вас за жабры. Так и будет. Они знают, что делают. Провинциальные девицы — это хуже всего. Они умеют заломить цену. И уж знают, где да как обналичить чеки. Вы хоть что-нибудь получили за свои деньги?

— В подвале, — сказал Шиллинг, — стоит посылка от «Коламбиа», которую я не успел распаковать. Открой её и сверь со счетом.

— Ладно, — Макс поплелся в подвал. Он развязно хихикнул: — Кое-что вы всё-таки получили, верно? Расплатилась же она хоть как-то?

Шиллинг подошел к витрине и стал смотреть на прохожих, на магазины напротив. Услышав, что Макс уже возится с посылкой, он вернулся к работе.

В час тридцать, когда Макс ушел обедать, в магазин зашел чернявый паренек в желтой спецовке. Шиллинг подождал джентльмена, суетившегося возле прилавка, отослал его в будку и шагнул навстречу парню.

— Мисс Рейнольдс здесь? — спросил тот.

— Ты — Дейв Гордон?

Парень застенчиво улыбнулся.

— Я её жених.

— Её здесь нет, — сказал он, — она тут больше не работает.

— Она уволилась? — разволновался паренек. — Она уже несколько раз так делала. Вы знаете, где она живет? Я уже даже адреса её не знаю.

— Я не знаю, где она живет, — отвечал Шиллинг.

Дейв Гордон замешкался.

— Где её Можно найти, как вы думаете?

— Понятия не имею, — сказал Шиллинг. — Могу я дать вам совет?

— Конечно.

— Оставьте её в покое.

Сбитый с толку, Дейв Гордон вышел вон, а Шиллинг продолжил работу.

Он не думал, что Дейв Гордон найдет её; поищет немного, а потом вернется на свою заправку. Но были и другие, которые могли её найти. А кое-кто уже и отыскал.

В тот вечер он остался в пустом магазине после закрытия, чтобы подготовить рождественский заказ для фирмы «Декка». На темной улице было тихо; проезжали редкие машины. Пешеходов почти не было. Он работал за стойкой под единственной включенной лампой и слушал новые записи классики.

В семь тридцать его напугал резкий стук; он поднял глаза и увидел в дверях фигуру Дейва Гордона. Парень знаками показывал, что хочет войти; из спецодежды он переоделся в строгий двубортный костюм.

Положив карандаш, Шиллинг подошел к двери, отпер и спросил:

— Чего тебе?

— Её родители тоже не знают, где она, — сказал Дейв Гордон.

— Ничем не могу помочь, — сказал Шиллинг, — она проработала здесь всего неделю.

Он начал закрывать дверь.

— Мы уже ездили в этот бар, но он ещё не открылся, — говорил парень. — Заедем ещё, попозже. Может, они знают.

— Кто это — мы? — спросил Шиллинг, остановившись.

— Со мной её отец. У него нет машины. Я вожу его на своем фургоне.

Шиллинг выглянул на улицу и увидел желтый служебный грузовик, припаркованный в нескольких метрах от входа. В кабине тихо сидел маленький человек.

— Давай-ка на него посмотрим, — сказал Шиллинг. — Скажи ему, чтоб зашел.

Дейв Гордон отошел, постоял у фургона с минуту, что-то объясняя, и вернулся уже с Эдвардом Рейнольдсом.

— Простите за беспокойство, — пробурчал Эд Рейнольдс.

Это был стройный мужчина легкого телосложения, и в его лице Шиллинг видел знакомые черты. Его руки и кисти нервно подрагивали; эти непроизвольные движения вполне могли объясняться подавляемым избытком энергии. Он был довольно хорош собой, заметил Шиллинг. Но голос у него был резкий и неприятный.

— Вы ищете свою дочь? — спросил Шиллинг.

— Все так. Дейв говорит, она на вас работала. — Он быстро заморгал. — Я вот думаю, не случилось ли с ней чего.

— Чего, например?

— Ну. — Мужчина повел рукой и снова заморгал. Он поковырял пол носком ботинка, сжимая и разжимая руки, отчего на его лице задергалось несколько мышц. — Понимаете, она в этом баре якшалась с цветными. Был там один; он, кажется, белого убил. Об этом в газете писали. — Он замолк. — Может, вы слышали.

Вот он — её мучитель. Шиллинг видел перед собой маленького человечка за пятьдесят; рабочего, ссутулившегося от усталости после заводской смены. Мужчина, как и большинство человеческих существ, пах возрастом и потом. Его кожанка, вся в пятнах и складках, кое-где порвалась. Он был небрит. Очки ему были малы, и линзы в них, наверное, уже отслужили свое. Один палец был заклеен махристым пластырем — видимо, он ушибся или порезался. В нем не было ничего от злобного садиста. Он был таким, каким Шиллинг и ожидал его увидеть.

— Идите домой, — сказал Шиллинг, — и займитесь своими делами. Ей вы только помешаете. У неё и без вас забот хватает.

И он закрыл и запер дверь.

Посовещавшись с мистером Рейнольдсом, Дейв Гордон снова застучал по стеклу. Шиллинг уже дошел до прилавка, но вернулся и открыл. Дейв Гордон был очень смущен, а отец девушки покраснел от робости.

— Убирайтесь, — прикрикнул Шиллинг, — пошли вон!

Он хлопнул дверью и опустил жалюзи. Стук возобновился почти сразу же. Шиллинг прокричал сквозь стекло:

— Убирайтесь, или вы у меня оба окажетесь в каталажке!

Кто-то из них что-то промямлил; он не расслышал.

— Пошли вон! — рявкнул он и, открыв дверь, добавил: — Её даже нет в городе. Она уехала. Я выдал ей зарплату, и она уехала.

— Видите, — сказал Дейв Гордон отцу девушки, — она уехала в Сан-Франциско. Она давно об этом думала. Я же говорил.

— Мы не хотим вас беспокоить, — не отступался Эд Рейнольдс, — мы просто хотим её найти. Вы знаете, куда она поехала в Сан-Франциско?

— Она поехала не в Сан-Франциско, — сказал Шиллинг, прикрывая дверь.

Потом пошел к прилавку и опять взялся за работу. Не поднимая глаз, он сосредоточился на бланке заказа для «Декка». Дейв Гордон и Эд Рейнольдс тихо зашли за ним в темный магазин. Они остановились у прилавка и стали ждать, не говоря ни слова. Он продолжал работать.

Он чувствовал их присутствие. Они стояли и ждали, что он скажет им, где она. Они подождут ещё немного, а потом пойдут в «Королек» и там узнают, где она поселилась. И тогда они пойдут в её комнату; в комнату, из которой она глядит на неоновую вывеску. И все будет кончено.

— Оставьте её в покое, — сказал он.

Ответа не последовало.

Шиллинг положил карандаш. Открыл ящик, вытащил оттуда сложенный листок и сунул его ожидавшим.

— Спасибо, — произнес Эд Рейнольдс, и они двинулись к выходу, — мы вам очень благодарны, мистер.

Когда они ушли, Шиллинг снова запер дверь и встал за прилавок. Они унесли с собой адрес оптового поставщика пластинок в Сан-Франциско, на Шестой улице в округе Мишин. Это все, что он мог для неё сделать. К десяти они вернутся, а потом пойдут в «Ленивый королек».

Больше он не мог сделать ничего. Он не мог пойти к ней сам и не мог оградить её от других. В своей двадцатидолларовой комнатке, в какой-то миле от него или даже всего в нескольких кварталах, она сидела так же, как тогда в ресторане: руки на коленях, ноги вместе, голова наклонена чуть вниз и вперед. Он мог помочь ей только одним: не причинять новой боли. Он мог только удержаться и не навредить ей ещё больше — и это все, что ему оставалось.

Если оставить её в покое, она поправится. Если бы её всегда оставляли в покое, ей бы и поправляться не пришлось. Её научили бояться; она не сама придумала свои страхи, она не вызывала их, не поощряла, не просила расти. Может быть, она и не знала, откуда они явились. И уж точно не знала, как от них избавиться. Ей требовалась помощь, но все было совсем не так просто; одного желания помочь было недостаточно. Когда-то, может, и было бы, но не теперь. Прошло слишком много времени, и она была ранена слишком глубоко. Она не доверяла даже тем, кто был на её стороне. Она не верила, что на её стороне есть хоть кто-то. Она постепенно отсекла от себя всех и оказалась одна; шаг за шагом она загнала себя в угол и теперь сидела там, сложив руки на коленях. У неё не было выбора. Ей некуда было идти.

Он думал о том, что изменилось бы, если бы её дед не умер; если бы у неё был другой отец; если бы она жила в большом городе, где нашелся бы хоть кто-то, кому она могла бы довериться. Каким человеком она стала бы тогда? Шиллингу не верилось, что она сильно отличалась бы от себя теперешней. Страх, наверное, был бы просто глубже похоронен, его прикрывали бы несколько слоев благодушной уверенности, так что никто даже не догадался бы, что там внутри. Он не мог убедить себя, что причиной всех её бед стало предательство Карлтона Туини или что Дейв Гордон был каким-то образом виноват в том, что оказался слишком молод, но недостаточно умен и восприимчив. Вина — если она и была — распространялась, распылялась на всех и вся. На другой стороне улицы какой-то мужчина, не выключив фар, припарковал машину, чтобы проверить шину на заднем левом колесе. Может, и его можно считать виноватым: он подошел бы не хуже, чем любой другой. Он, как и все, жил в этом мире; и если бы когда-то раньше он совершил — или, напротив, не совершил — какое-то особенное движение, тогда, может быть, Мэри Энн была бы сейчас здорова и уверена в себе, и ей ничто не угрожало бы.

Возможно, кто-то и был за это в ответе — на каком-то временном отрезке, в какой-то точке земного шара. Но он сомневался в этом. Никто не заставлял её сбиться с пути, да она и не сбивалась; она была не хуже других и куда лучше многих. Но все это было бессмысленно. Он готов был признать, что она во всем права, и она сама, в своей отчаянной паранойе, чувствовала, что это так; но это не помогало ей найти способ выжить. И это был не вопрос морали. Это был практический вопрос. Когда-нибудь, через сто лет, станет возможным мир, где ей найдется место. Но сейчас его нет. Ему казалось, что он может разглядеть черты этого мира. Она не будет там вполне одинока; она ведь не придумала его сама. Этот мир можно отчасти разделить с другими, там есть какое-то подобие общения. Но существа, населяющие его, не способны к полноценному контакту, пока ещё нет. Её связи с людьми были краткими и обрывочными — здесь ребёнок, там негр; иногда какая-то мысль, которая едва успевала вызвать отклик, а затем сразу таяла. Он чувствовал все это, хотя бы отчасти, и это доказывало, что она не была больной, и дело было не в том, что её просто неправильно понимают. А он был настолько старше, что у него не было шансов приблизиться к ней. Он любил её, и не он один, но это не помогало. Самой добиться успеха — вот что ей было нужно.

Неопознанный тип на улице все пинал свое колесо, снова и снова наклонялся и смотрел на него. Шиллинг наблюдал, как мужчина обошел машину, ещё раз нагнулся и, сев за руль, шумно стартовал. Спустила ли у него шина? Наехал ли он на бутылку или пивную банку? Или уронил и потерял что-то очень ценное? Мужчина уехал, и ему никогда этого не узнать. Что бы ни сделал этот человек, что бы он ни замыслил и ни воплотил, все это останется для него тайной.

Шиллинг открыл адресную книгу и нашел телефон «Ленивого королька». Он набрал номер и стал ждать.

— Алло, — мужской голос, голос негра, ответил ему в ухо. — Клуб «Ленивый королек».

Он попросил Пола Нитца, и тот, наконец, взял трубку.

— Кто это подходил к телефону? — спросил Шиллинг.

— Тафт Итон. Хозяин заведения. А кто говорит? — без особого интереса спросил Нитц. — Мне играть пора.

— Спроси его, где сейчас Мэри Энн, — сказал Шиллинг. — Это он нашел ей комнату.

— Какую комнату?

— Спроси его, — сказал Шиллинг и дал отбой. Чувствуя себя чуть лучше, он вернулся к работе.

Люди проходили за закрытой дверью. Он слышал их шаги по мостовой, но не поднимал глаз. Он отнес новые пластинки в будку для прослушивания, заточил карандаш, запечатал в конверт бланк заказа для «Декка» и принялся за «Капитол».

Тьму, повисшую над ней, вспорол свет из коридора. Она повернула голову и увидела, что дверь открыта. Она её не запирала — не видела смысла. В тусклом свете виднелся силуэт мужчины.

— Быстро же ты, — сказала она.

Мужчина зашел в комнату. Но это был не Джозеф Шиллинг.

— О, — тихо воскликнула она, когда смутная фигура материализовалась рядом с ней, — это ты. Тебе Туини сказал?

— Нет, — ответил Пол Нитц и сел на её кровать. Через мгновение он протянул руку и убрал прядь волос с её лба. — Я узнал в «Корольке», от Итона. Ну и крысиный же угол ты себе нашла.

— Когда ты узнал?

— Только что. Когда пришел на работу.

— Яне очень-то в форме.

— Ты бежала, — сказал Нитц, — и наскочила прямо на себя. Ты даже не смотрела, куда летишь… просто бежала со всех ног как можно дальше. Вот и все.

— Черта с два, — сказала она слабым голосом.

— Но я же прав.

— Ладно, ты прав.

Нитц ухмыльнулся.

— Я рад, что до тебя добрался.

— Я тоже. Как раз вовремя.

— Я хотел, чтоб ты ушла — тогда, у тебя на квартире. Меня тошнило от этой покраски.

— Меня тоже, — согласилась она и через секунду попросила: — Сделай одолжение.

— Все, что пожелаешь.

— Можешь принести мне сигареты?

— Где они?

Он встал.

— В моей сумочке на комоде. Если тебе не трудно.

— А комод далеко?

— Ты его видишь. У меня только одна комната — не слишком далеко?

Какое-то время она лежала и слушала, как Нитц шарит впотьмах. Потом он вернулся.

— Спасибо, — сказала она, когда он прикурил и вложил ей в губы сигарету. — Ох, это было безумие. Сумасшедшая неделя.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не слишком, — призналась она, — но со мной все будет в порядке. Через какое-то время.

— Лежи и отдыхай.

— Да, — благодарно согласилась она.

— Я включу обогреватель.

Он нашел маленький газовый обогреватель и включил его. Загорелись голубые язычки пламени, огонь засвистел и зашипел в темной комнате.

— Я не хочу его больше видеть, — сказала Мэри Энн.

— Хорошо, — согласился Нитц, — не беспокойся. Я позабочусь о тебе, пока ты не встанешь на ноги, а потом ты сможешь отправиться куда пожелаешь.

— Спасибо. Я этого не забуду.

Он пожал плечами:

— Ты однажды тоже обо мне позаботилась.

— Когда?

Она ничего такого не помнила.

— В ту ночь, когда я вырубился и расшиб голову об унитаз. Ты уложила меня на диван и баюкала на коленях.

Он смущенно улыбнулся.

— Да, — припомнила она, — в тот вечер мы славно развлеклись, ничего не скажешь. Лемминг… интересно, что с ним стало. Странный это был вечерок.

— Я взял в «Корольке» отпуск, — сказал Нитц, — почти две недели буду свободен, как птица. Что-то вроде преждевременных рождественских каникул.

— Оплаченных?

— Ну, частично.

— Зачем ты это сделал?

— Мы могли бы поездить по разным местам.

Мэри Энн задумалась.

— Ты правда отвезешь меня куда-нибудь?

— Конечно. Куда захочешь.

— Потому что, — честно сказала она, — я много где хотела бы побывать… а в Сан-Франциско мы можем поехать?

— Когда пожелаешь.

— А на пароме — тоже можно?

— Факт. Есть паром, который идет до Окленда.

С пылом она произнесла:

— Я хотела бы сходить в какой-нибудь ресторанчик на Норт-Бич. Ты там бывал когда-нибудь?

— Сто раз. Я свожу тебя в клуб «Хэнговер» послушать Кида Ори.^[386]

— Вот было бы здорово. А ещё можем сходить в парк аттракционов… и в павильон смеха. Можем и на горках прокатиться. Ты бы хотел?

— Конечно, — согласился он.

— Боже, — она потянулась к нему и обняла, — какой ты ещё ребёнок.

— Ты тоже, — ответил Нитц.

— Я — да, — сказала она. И тут она вспомнила про Джозефа Шиллинга. И вот, рыча от боли и отчаяния, она вцепилась в сидящего рядом мужчину и завопила: — Что же мне теперь делать? Ответь мне, Пол! Разве можно так жить?

— Нет, нельзя, — сказал он.

— И раньше — то было плохо. Я знала, что что-то не так, — но теперь ещё хуже. И зачем я только туда пошла; боже мой, если б я только не зашла туда в тот день.

Тут она слукавила, потому что на самом деле была рада, что нашла этот магазин.

— И все это никуда не делось, — судорожно добавила она. — Магазин. Джозеф Шиллинг. Оба на месте. По-своему.

По-своему — да, но это была уже мертвая раковина. Внутри ничего не было. Она лежала в темноте, с сигаретой меж пальцев, и всхлипывала, приобняв Нитца за шею. Оно пришло и ушло, оставив её одну. Но она не хотела оставаться одна.

— Мне этого не вынести! — прокричала она и швырнула сигарету через всю комнату; ударившись об стену, окурок маленьким красным огоньком упал на ковер. — Я не собираюсь подохнуть в этой крысиной дыре.

Нитц подошел и затушил сигарету.

— Конечно, — произнес он, вернувшись. Он взял её на руки вместе с покрывалом и понес к двери.

— Поехали, — сказал он, прижимая её к себе.

Он пронес её по коридору и вниз по лестнице, мимо закрытых дверей с их ревом и грохотом, мимо хозяйки, миссис Лесли, которая выглянула и смотрела на них злобным взглядом, полным подозрения и тревоги. Он пронес Мэри Энн по ступенькам крыльца и по ночному тротуару, мимо гуляющих толп и парочек, мимо магазинов и заправочных станций, автолавок и гостиниц, баров и аптек. Он пронес её сквозь трущобы и сквозь деловой район, мимо неоновых вывесок, и кафе, и редакции «Лидера», и мимо всех модных витрин Пасифик-Парка. Крепко прижимая к себе, он нес её в свою комнату.

Глава 22

Старики сидели в парке — целые ряды пожилых людей на скамейках, накрытых плащами и газетами.

Желтые листья, усеявшие газоны, хрустели под ногами. Два мальчугана в джинсах топали на край парка с коричневыми бумажными пакетами для ленча. Старики читали свои еженедельники и грелись под осенним солнышком. За парком отбрасывала длинную тень высокая католическая церковь. Несколько голубей вышагивали в поисках крошек по гравию возле питьевого фонтанчика. Небо над Сан-Франциско было прозрачно-хрупким и нежно-голубым. Повернувшись на скамейке, Мэри Энн посмотрела на склон Телеграф-Хилл и венчавшую его башню Койт, похожую на колонну дохристианской эпохи.

Большой зеленый автобус проехал по Коламбус-авеню и скрылся за офисными зданиями. Сидящий на её коленях ребёнок заерзал, потянул ручки. Она усадила его обратно. Автобус ему был не нужен.

Ему вообще ничего не было нужно: пухлый малыш, закутанный в теплую одежду, чистый и ухоженный. Он задремал. Прислонившись к матери, он слышал городской перезвон. Мэри Энн — над ним и вокруг него — была ему защитой.

Она сидела на скамейке со своим сыном, такая юная и свежая. На ней была свободная белая блузка и туфли на низком каблуке. Её по-прежнему короткие каштановые волосы кудрявились над ушами и спадали челкой на лоб. Большие медные кольца сережек сверкали на солнце. Из туфель торчали худые, бледные голые щиколотки. Она достала из кармана сигареты и закурила.

Был тихий, спокойный день. По небу кружила чайка. Время от времени она кричала,издавая звук, с которым сухая веревка ударяется о дерево. На тропинке появилась благожелательная дама средних лет в черном плаще и села на скамейку напротив Мэри Энн.

Мэри Энн взяла книжку в бумажном переплете, которую ей дал почитать Пол, посмотрела на обложку, повертела — и убрала обратно. Читать не хотелось, вообще ничего не хотелось; ей было хорошо просто сидеть. Было три часа дня, и через час должен был появиться Пол. Она встретит его здесь; она любила встречать его в парке.

Сидящая напротив благожелательная дама средних лет наклонилась к ним и с улыбкой произнесла:

— Какой здоровячок.

Мэри Энн приподняла ребенка.

— Это мой сын.

— А как его зовут?

— Пол. Ему одиннадцать месяцев.

— Какое красивое имя, — сказала благожелательная дама средних лет; она помахала ребенку и стала строить ему рожицы.

— Его зовут так же, как отца, — сказала Мэри Энн и, глянув вниз, поправила на сыне хлопковый нагрудник, — вообще-то у меня семеро, это младший, а старшему — тринадцать лет.

— Боже милостивый, — поразилась благожелательная дама средних лет.

— Шучу, — отозвалась Мэри Энн.

Но когда-нибудь так оно и будет; у неё будет полон дом сыновей — больших сыновей, сильных и шумных.

— Он ещё не говорит. Но любит слушать музыку. Его отец — музыкант.

Благожелательная дама средних лет глубокомысленно закивала.

— Днем его отец учится, а по вечерам играет на пианино в клубе «Престо» на Юнион-стрит. Би-боп. У них в ансамбле пять человек.

— Музыка, — сказала благожелательная дама. — Я уже много лет — с самой войны, наверное — не слушала музыки, которая могла бы сравниться с Рихардом Таубером.^[387]

— Ну, это старьё, — сказал Мэри Энн, играя детской ручонкой. — Правда, Пол?

— А Жанетт Макдональд, — ностальгировала благожелательная дама средних лет, — никогда не забуду, как они с Нельсоном Эдди играли в «Мае».^[388] Какой был замечательный фильм. Я в конце даже плакала; я и сейчас плачу, когда о нем вспоминаю.

— Идите, поплачьте в другом месте, — сказала Мэри Энн, подбрасывая сына на коленке.

Благожелательная дама средних лет взяла сумочку и удалилась. Мэри Энн улыбнулась сыну, и тот заклокотал, пуская пузыри.

Жилые дома над парком отражали лучи послеполуденного солнца.

Темные точки машин ползли по узким улицам в горку. У ног Мэри Энн прохаживался и что-то клевал голубь.

— Видишь птичку? — тихонько спросила сына Мэри Энн. — Симпатичный голубь. Ужин на одного. Пирожка с голубятиной не желаешь? Иди сюда, голубок. Покорми бедных.

Она спугнула голубя носком. Он ухлопал и приземлился поодаль, но почти сразу вернулся, бессмысленно кружа на месте. Мэри Энн гадала, что же съедобного он там нашел и о чем думал. Интересно, а где он живет? Кто о нем заботится, и заботится ли кто-нибудь?

— Ты девочка, — спросила она голубя, — или мальчик?

Она сидела в парке на скамейке, прижимая к себе сына, и разглядывала голубей, стариков, детей. Она была очень счастлива. Она смотрела, как люди появляются и проходят мимо; как листья опадают с осенних деревьев; как блестит влажная трава. Весь жизненный круговорот проходил перед нею: она видела, как младенцы вырастают, потом становятся согбенными мужичками, читающими газеты, а затем снова пробуждаются для новой жизни на руках у женщин. А они с сыном оставались невредимыми; этот бесконечный цикл рождения и распада не был над ними властен. Они были в безопасности. Она видела, как солнце садится и снова восходит, и её это не пугало.

И откуда ей только явился такой покой, гадала она. Он пришел вместе с ребёнком; но откуда взялся ребёнок? Она не до конца его понимала. Он был для неё загадкой — частью её самой, и в то же время её мужем; и все это она крепко держала в руках. Возможно, он прилетел к ней по ветру. Теплый весенний ветер овеял её и одарил этим; наполнил её бесконечной жизнью. А пустоту унес прочь.

Мэри Энн и её сын смотрели, как мир меняется вокруг них, и видели все, что когда-либо произошло и произойдет. А потом они встали и пошли в конец парка. Там они стали ждать, потому что пришло время.

По Коламбус-стрит спешили прохожие, и Мэри Энн приставила ладонь козырьком, чтобы посмотреть, не идет ли он. Она держала ребенка на плече, и люди обходили её с обеих сторон. И вот она увидела его сухопарую фигуру; он шел танцующей походкой — руки в карманах, куртка распахнута, длинные волосы растрепаны.

— Вот и он, — сказала она сыну. — Ты не туда смотришь, — она повернула его, чтоб он увидел. — Видишь?

— Отлично выглядишь, — подойдя, робко сказал Пол Нитц.

— А ты нет; ты выглядишь, как бродяга, — она поцеловала его, — пойдем есть. Ты купил чего-нибудь?

— Купим по дороге домой, — ответил он.

— А деньги у тебя есть?

Они шли, и он шарил по карманам куртки, вынимая автобусные билеты, скрепки, карандаши и сложенные записки.

— Кажется, я их тебе отдал.

Он прищурился — тротуар отсвечивал прямо в глаза.

— Кому-то из вас, точно.

Немного отстав от него, Мэри Энн шла, прижимая к себе сына и разглядывая витрины, а Пол Нитц все рыскал по карманам. Она зевнула. Остановилась поглазеть на прилавок с импортными шотландскими трубками, потом с губными гармошками. Потом догнала мужа и прислонилась к нему, стоя на переходе в ожидании зеленого света.

— Устала? — спросил он.

— Спать охота. А как бы ты смотрелся с трубкой?

— Как гнев господень, — ответил он.

Зеленый зажегся — и они, вместе с другими, перешли улицу.

Прозябая на клочке земли

Роджер Линдал — владелец магазина по продаже телевизоров. Дела идут так себе, к тому же у сына началась астма. И вот жена Роджера Вирлжиния без ведома мужа устраивает сына в школу, расположенную в сельской местности. Разозлившись на самоуправство жены, Роджер решает сам съездить в эту школу, и узнать, что к чему…

Глава 1

В этом направлении она ехала впервые. Прожив в Лос-Анджелесе почти девять лет, она ни разу не выезжала на север по Девяносто девятому шоссе — внутренней скоростной магистрали, промчавшись по которой пятьсот миль, можно добраться до Сан-Франциско. Позади остались последние заправки «Шеврон», кафе и дома типовой застройки, дальше дорога уходила прямо в горы. Со всех сторон её машину вдруг окружил плотный поток легковых и грузовых автомобилей, двигавшихся по расселине в первой гряде холмов на бешеной скорости — судя по спидометру, семьдесят-девяносто миль в час. Настоящие горы высились впереди. «Какие унылые, — подумала она. — И безлюдные». Справа и слева её обогнали два дизельных грузовика. Водители, сидя в своих высоких кабинах, хмуро смерили её надменным и презрительным взглядом. Это всегда выводило её из себя. Грузовики оторвались и исчезли за поворотом.

«Боже!» — мысленно воскликнула она, крепка сжимая руль вспотевшими бледными руками. Грохот грузовиков все ещё стоял у неё в ушах.

— Ну и лихачи, — бросила она Греггу, сидевшему рядом.

— Да уж, — подтвердил он ей в тон.

Оба почувствовали, как мало они значат, их низвели до уровня дорожной пыли. Не успели они опомниться, как мимо с ревом пронеслись ещё три грузовика.

— Мне за ними не угнаться, — посетовала Вирджиния. — Можно попытаться, но я не стану. Господи, мы с тобой и так выжимаем семьдесят пять миль в час. Но разве это скорость. Здесь грузовики мчатся под девяносто.

«Представить только, — подумала она, — а вдруг один из них повернет — а там, на встречной полосе, легковушка с заглохшим двигателем?» Она читала в газетах о таких катастрофах, но сама ни с чем подобным не сталкивалась. Лишь один раз у неё на глазах молочный фургон задел бортом такси — осколки стекла летели тогда во все стороны, асфальт залило молоком. От таксомотора тоже что-то отлетело.

— Ты видел, они так каждый день ездят, всю жизнь, — сказала она.

— Нам ведь не очень далеко ехать? — спросил Грегг, нервно сжимая руки на коленях — так делал его отец, когда не мог справиться с волнением.

Мальчик нахмурил лоб и сердито выпятил подбородок. Он весь съежился от тревожного напряжения. Она убрала правую руку с руля и ободряюще похлопала его по худому плечу. «Одни косточки», — подумала она. Он и правда весь сгорбился, втянул голову в острые плечи и лишь время от времени осторожно поглядывал в окно на то, что проносилось мимо.

— Тут близко, — успокоила она его. — Скоро уже съедем с шоссе. Разверни-ка карту.

Сын хлопотливо, с шуршанием раскрыл карту.

— Посмотри, где мы сейчас? — Вирджиния не отводила взгляда от дороги. — Я карандашом отметила — вдоль Девяносто девятого шоссе. Видишь? Красным цветом.

— Вижу, — ответил он.

— Поворот на нашу дорогу видишь? — Она быстро взглянула на карту. — Сто двадцать шестое шоссе, кажется.

— Угу.

— Город там есть?

Грегг не сразу ответил. Наконец он сказал:

— По-моему, нет.

Мимо них промчался спортивный автомобиль, похожий на черную изюмину.

— Ненавижу их, — буркнула Вирджиния.

— Какая смешная машинка! — Грегг приподнялся и вытянул шею. — Ухты!

Она посмотрела карту перед поездкой и знала: чтобы съехать с шоссе, нужно встать в крайний левый ряд, через три полосы. Никаких знаков не было видно, и она запаниковала. Слева двигался сплошной поток машин. Они все набирали скорость, как будто пустились с ней наперегонки. Вирджиния включила сигнал левого поворота, но никто не обращал на это внимания. Наверное, её не хотели замечать. Водители как ни в чем не бывало ехали мимо с равнодушными непроницаемыми лицами.

— Видят ведь, что мне выбраться нужно! — воскликнула она. — И как мне это сделать, если они меня не пускают?

Съезд с шоссе был, вероятно, за следующим поворотом дороги, если она его ещё не проехала.

— Глянь по карте, — снова обратилась она к Греггу. — Где там следующий съезд?

Грегг зашуршал картой.

— Быстрее! — поторопила его Вирджиния.

— Я не нашел, — как всегда, неуверенно захныкал он.

— Дай сюда.

Держа руль левой рукой, Вирджиния взглянула на карту. Но долго рассматривать её было нельзя. Слева просигналили, и она повернула руль, чтобы вернуться на свою полосу.

— Пропади все пропадом, — она отбросила карту. — Не понимаю, почему они не дают мне проехать.

Грегг вжался в свое сиденье. Его не интересовало, что там, на дороге. Это рассердило Вирджинию: она почувствовала себя брошенной. Получается, всем наплевать? Но тут в потоке машин образовался просвет, и ей удалось быстро проскочить на следующую полосу, а оттуда — в нужный ряд. Там автомобили неслись ещё быстрее — она вдруг оказалась в стремительном потоке машин, которые летели на такой скорости, что лучше бы этого не видеть.

— И зачем мы поехали? — пробормотала она.

— По-моему, скоро уже съезд этот, — сказал Грегг так робко и жалобно, что Вирджиния устыдилась.

— Не привыкла я ездить по скоростным дорогам, — попробовала оправдаться она.

Эти горы, подумала она, какие они мрачные. Там и не живет почти никто. Как можно было построить школу в таком пустынном месте? Вот взять восточные горы — до нашего поколения там жили другие люди, а ещё раньше в них тоже кто-то обитал. Очевидно, что люди там жили всегда. До англичан — индейцы. Неизвестно, кто населял их до индейцев, но какой-то народ, какая-то цивилизованная форма жизни там присутствовала. И ещё животные. Она сама слышала когда-то, как они там проворно шныряют туда-сюда. Какая-никакая, а жизнь. Здесь же горы напоминают бесцветные терриконы: земля — просто грязь, а растительность — бурьян, отдельными пучками торчащий то тут, то там, и среди бурьяна банки из-под пива и обрывки бумаги, принесенные в каньоны ветром. Так это каньон, а не расселина. Ветер ревет, словно хочет оторвать машину от земли.

Город был уже совсем далеко. Время от времени попадался одинокий дом на отшибе, заправка, мелькал какой-нибудь рекламный щит — но все это стояло особняком. Ничто их не связывает, подумала она. А по ночам где-то там, за обочиной светятся далекие огоньки.

— Вон он! — встрепенулся Грегг.

Впереди показалось какое-то строение, знаки и дорога. Вирджиния увидела светофор и белую разметку. Горел желтый свет, и она сбавила скорость, с облегчением думая о том, что ничего страшного не случилось.

— Спасибо, — сказала она.

Вирджиния успела повернуть налево, прежде чем загорелся красный свет, и они наконец съехали с шоссе. Машины теперь мчались в обратном направлении. «Скатертью дорога!» — мысленно пожелала она им.

— Нашли всё-таки, — произнес Грегг.

— Нашли, — подтвердила она. — В другой раз уже не заблудимся. Будем ехать спокойно.

Он кивнул.

По обеим сторонам дороги, гораздо более узкой, чем шоссе, пошла посадка высоких деревьев необычного вида. Довольная, она показала на них Греггу и спросила:

— Что это за деревья? Не фруктовые.

— Не знаю, — ответил он.

— Может, для скрепления почвы. Или от ветра.

Вдалеке справа отвесно, как стена карьера, краснея сухой глиной, возвышался огромный обрыв. Наверху виднелась полоска листвы, но склон был голый.

— Далеко ещё? — спросил Грегг.

— Вроде бы нет. Мы едем через Санта-Паулу. У тебя же карта — можешь посмотреть, сколько осталось.

Он зашуршал картой, пытаясь найти Охай.

— Это недалеко, — сказала она.

Теперь они ехали между деревьями пониже, их ветки сплелись в плотные округлые кроны.

— Апельсиновые, — обрадовавшись, определила она. Это была сельская местность с плодородной почвой, посреди полей хозяйничали трактора. — Тут живут фермеры. — И ландшафт был здесь, слава богу, ровный. — Мы, наверное, высоко забрались. Мы ведь с тобой в горах.

Грегг смотрел на трактора и людей, что трудились рядом с ними.

— Да это же мексиканцы! — разглядел он.

— Может быть, «мокрые спины»,^[389] — предположила она.

Апельсиновые деревца были такими низенькими, что Вирджиния почувствовала себя в сказочном мире: она бы, наверное, не удивилась, увидев тут пряничные домики и крохотных старичков с белыми бородами до самых туфель с загнутыми носами. Мрачное настроение и волнение куда-то исчезли, и она подумала, что, может быть, все у них получится со школой.

— А как же школа? — вспомнил Грегг.

Он ведь так и не понял, он думал, что его везут в летний лагерь.

— Господи, — вздохнула она.

— И как же, — он беспокойно ерзал на сиденье, — как я домой вернусь?

— Мы приедем за тобой.

— Когда?

— На выходные. В пятницу вечером. Теперь ты знаешь.

— А если мне станет плохо?

— Там есть медсестра. Послушай меня. Ты уже большой мальчик, самостоятельный. Мне не обязательно быть рядом с тобой и день, и ночь.

При этих словах он жалобно зашмыгал носом.

— Прекрати, — сказала она.

— Домой хочу, — продолжая всхлипывать, заявил Грегг.

— Так, мы с тобой уже поговорили об этом. Ты знаешь — это делается, чтобы подлечить твою астму. И класс у тебя будет намного меньше, всего пятеро или шестеро ребят.

Это в своих письмах особо подчеркивала миссис Альт, владелица «Школы в долине Лос-Падрес».

— Хочу домой, — повторил Грегг, хотя знал, как и она, что это бесполезно.

Они оба понимали, что решение уже принято.

Найденная ими дорога резко повернула направо, в густой лес, потом пошла вверх, прочь от деревень, садов и полей. Начались настоящие заросли, какая-то заброшенная земля, и Вирджинии вновь стало не по себе. Дорога сузилась, искривилась, и снова она почувствовала безлюдность и пустоту незаселенного пространства. В одном месте им попался охотник с ружьем. Всюду были предупреждающие надписи: «Посторонним вход воспрещен. Частная собственность. Охота и рыбалка запрещена». Ей казалось, что от этих гор веет безжалостной первобытной угрозой. Она заметила свисавшую с деревьев ржавую колючую проволоку, её когда-то натянули здесь, а потом — так она думала — срезали, чтобы сделать проход для какого-нибудь охотника.

— А вон ручей, — увидел Грегг.

Ручей тек за обрывом и деревьями. Когда они выехали на бревенчатый мост, её взгляду предстала на миг группа рыболовов с заброшенными в воду удочками. Их машины стояли у дороги, и, чтобы проехать мимо них, Вирджинии пришлось максимально сбавить скорость. Никто из рыбаков даже глазом не повел в их сторону.

— Глянь-ка, рыбачат, — сказал Грегг и ещё долго смотрел назад. — А мне можно будет на рыбалку? Мы уже подъезжаем к школе?

Не дождавшись ответа, он снова заговорил:

— Я никогда не был на рыбалке, а Патрик Дикс ездил как-то со своим папой — на море куда-то, кажется. Здоровенную рыбину поймали. Вот такую огромную. Акулу, по-моему.

Дорога внезапно повернула налево, а дальше шел такой крутой подъем, что машина заурчала, и автоматически переключились передачи. Вирджиния перевела рычаг в нижнее положение. Две машины, ехавшие следом за ними, отстали и скоро исчезли из виду.

— Ну и круча, — выдохнула она, недовольная тем, что её никто не предупредил о горной дороге. — Высоко забираемся.

Подъем все продолжался, один поворот сменялся другим, и, наконец, они достигли вершины горного хребта. Внизу простиралась долина Охай. Оба они ахнули, увидев её.

— Там равнина! — крикнул Грегг, приподнявшись, чтобы лучше видеть.

— Спускаемся, — решительно сказала Вирджиния сквозь стиснутые зубы, вцепившись в руль.

На каждом повороте при виде разверзшейся пропасти, — и никакого спасительного ограждения, — она вспоминала, что ей придется возвращаться по этой дороге, возможно даже, ночью.

«Как я поеду? — думала она. — Шестьдесят с лишним миль в один конец…»

— Смотри! — воскликнул Грегг. — Автобус!

Навстречу тяжело полз, одолевая повороты, допотопный школьный автобус. В нем сидели дети, которых то и дело подбрасывало от тряски. Ширины дороги едва хватало для одного автобуса, его водитель уже сигналил ей. «Твоя личная дорога, что ли?» — подумала она с досадой, не зная, что делать. Автобус снова просигналил, и Вирджиния съехала на обочину. По окну царапнул грунт и корни, проросшие в нависавшем обрыве. Правые колеса забуксовали — она угодила в кювет. Запаниковав, Вирджиния резко вырулила обратно на дорогу и оказалась лоб в лоб с автобусом. Тот, сигналя, шарахнулся в сторону, и она едва разошлась с ним. С обрыва шумно посыпалась земля.

— О боже! — обретя дар речи, прошептала она и поехала дальше. Её всю трясло.

— Черт, мы были на волосок! — подвел итог Грегг.

Рельеф стал плоским — они миновали горы и были теперь в долине. Дорога шла прямо. Вдалеке, на противоположном конце, показался город Охай. «Слава богу», — обрадовалась Вирджиния. Она бросила взгляд на часы — было полдвенадцатого. Оказывается, они едут всего только полтора часа. Может быть, ещё и пообедать успеют. «Все, что угодно, за чашку кофе», — подумала она.

У входа в школу они оба обратили внимание на то, что здесь растет ещё больше низеньких апельсиновых деревьев с овальными кронами. Теплый ветерок нес пыль над их головами, сквозь деревья, вдоль дорожки. После сидения в машине было так приятно пройтись пешком — она почувствовала большое облегчение. Но за школьными зданиями маячили горы, все те же грозные горы.

— Не укачало? — спросила она у Грегга.

Он замедлил шаг и пытался нащупать что-то у себя в кармане.

— Не трогай спрей, — остановила его Вирджиния, взяв за руку. — Ты же нормально дышишь с тех пор, как мы выехали из Лос-Анджелеса. Это точно из-за смога. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответил он, но адреналиновый спрей из руки не выпустил.

Ещё в машине он успел им воспользоваться, и на брюках осталось пятно от капли. Греггу стало не по себе. Она остановилась, тут же остановился и он.

— Вон там, наверное, лошадей держат, — показала Вирджиния на конюшню, чтобы подбодрить его. — Кажется, кто-то даже верхом скачет!

Грегг посмотрел в ту сторону — на поросший травой и деревьями склон за территорией школы. Тропа, а точнее противопожарная полоса, отделяла кустарник холма от школьной площадки для игр.

— Видишь, тут и в футбол играют.

В конце дорожки, по которой они шли, у ступенек рос лимонный куст с темными лоснящимися листьями. Грегг сорвал гроздь лимонов. Когда они с Вирджинией стали подниматься по ступенькам, плоды, цветки и листья рассыпались у него в руках. Он выглядел затравленным зайчонком. На неё саму вновь накатила тоска: выйдет ли что-нибудь из всей этой затеи со школой, с его учебой вдали от дома?

— Сынок, ты сам решишь, — сказала она. — Если тебе будет плохо, ты всегда можешь вернуться домой. Ты же знаешь. Но давай хотя бы попробуем.

Он молчал, сжав губы, и сощуренными глазами вглядывался в главное здание. На лбу у него снова собрались морщинки — свидетели беспокойства, как будто сам размер строения подавлял его. На школьной территории было в это время пустынно: закончился семестр, и дети на неделю разъехались по домам. Даже учителей не было видно. Через пару дней соберутся, подумала Вирджиния. Тогда здесь станет оживленней.

— Тут есть горная тропа, — продолжала она. — Можно будет в походы ходить. Будешь в палатке ночевать, костры разводить, как твой друг Боб Рули — помнишь, он в летнем лагере был? — Она вспомнила иллюстрации в буклете, который ей прислала миссис Альт. — А ещё тут живут кролики, коза, лошади, и собаки, и кошки — всякая живность. Даже опоссум есть. В клетке живет.

Гримаса отвращения не сходила с его лица.

Стеклянные двери парадного входа были открыты, и Грегг, шаркая ногами, вошел в здание. В вестибюле было темно и тихо. Как в старомодной гостинице, подумала Вирджиния. Тут же была и конторка. Но не было слышно ни звука. Это чтобы чувствовалось, куда ты попал, решила она. Чтобы родителей впечатлить. Лестница вела на второй этаж. А в дальнем конце вестибюля располагалась столовая.

— Надо пойти раздобыть чашку кофе, — сказала она сыну.

Никто из школьного персонала гак и не появился, чтобы встретить их. И что ей делать?

Справа, в части вестибюля, служившей библиотекой, из двух широких окон открывался вид на долину. Школа была построена на возвышенности, и, повернувшись к окнам, она поняла, что это было сделано намеренно. Сначала в поле зрения попадал городок Охай с его домами в испанском стиле, мимо которых они только что ехали. Даже было видно, что стены авторемонтной мастерской увиты плющом. Вдоль главной улицы, с западной стороны, раскинулся парк. Соединенные в галерею магазины на противоположной от парка стороне вполне можно было принять за католическую миссию. Или конюшни. У каждого была своя глинобитная арка. На углу стояла башня, первый этаж которой занимала почта, а наверху была, похоже, колокольня.

Виден был и весь парк, где друг за другом расположились несколько теннисных кортов. Там проходили теннисные матчи. И музыкальные фестивали. За городком долина простиралась до подножия гор и упиралась в них ровно под прямым углом. У Вирджинии было ощущение, как будто она стоит внизу, на дне, взирая вверх, на стены. И они не давят на неё, так обширна долина. Но горы окружили её со всех сторон, и иного пути обратно, кроме как через перевалы, нет. Если верить карте, есть всего две дороги, одна другой опаснее и круче.

— Чудный вид, правда? — обратилась она к Греггу, который вместе с ней подошел к окнам.

— Да, — согласился он.

— Мы с тобой побывали в этих горах — мы через них ехали. Здорово, а?

— Да, — снова повторил он.

Забеспокоившись, Вирджиния принялась ходить туда и обратно, вышла из библиотеки, прошла по вестибюлю мимо конторки, снова вернулась. Дверь одного кабинета была открыта. Там на полу лежали стопки книг — множество экземпляров одной книги, какого-то учебника. Ей вспомнилось собственное детство, как она когда-то вот так же впервые заглядывала в незнакомые классные комнаты, пахнувшие лаком и бумагой, в такие же вот кладовые.

Через боковой вход вошла какая-то женщина средних лет в свободных брюках и холщовой блузке, заметила Вирджинию и спросила:

— Я могу вам чем-то помочь?

Лицо женщины немного портил крючковатый нос, очки без оправы придавали ей вид строгой солидности, а в походке отражались прямота, практичность и властность, которые Вирджиния так хорошо помнила: эта дама обладала открытой жизнестойкостью профессионального педагога, из тех, что блюдут порядок в среде молодежи со времен римских вилл. Разумеется, это была миссис Альт.

— Я Вирджиния Линдал, — представилась Вирджиния.

— Ах, да! — женщина протянула руку. — Я Эдна Альт.

Волосы у неё были зачесаны назад и схвачены — о, боже! — резинкой. А щеки, хоть и упругие, приобрели сероватый оттенок — вероятно, в походах и за время руководства кружком кожевенного ремесла.

— Воспользуюсь возможностью и буду называть вас Вирджинией, — заявила миссис Альт с улыбкой, заставившей Вирджинию подумать: «Вот так они тебе улыбаются, когда вступаешь в их боевую революционную партию». — Это Грегг?

— Да, — ответила она. — Знаете, миссис Альт, неплохо было бы заранее предупредить, какая тут у вас дорога — такие виражи в горах, что…

— Ну, если уж наш школьный автобус справляется с ними — а ему двадцать лет, то вы и подавно сдюжите, — отпарировала миссис Альт все с той же улыбкой, которой, очевидно, желала показать ей, как важно быть уверенной в себе и уметь полагаться на собственные силы.

Однако улыбка заключала в себе столько добродушия и жизнерадостности, что Вирджинии она не показалось обидной. Миссис Альт верила, что каждый человек от природы наделен большими задатками, и Вирджинии нравился такой подход. Тем же настроением были проникнуты и письма миссис Альт, и это стало одной из причин, по которой Вирджиния выбрала именно школу «Лос-Падрес».

— Я, кажется, видела ваш автобус, — сказала она.

Но миссис Альт уже переключила внимание на Грегга.

— Ага, — произнесла она, и это прозвучало совсем не глупо, а вполне естественно. — Значит, у нашего мальчика что-то не ладится с дыханием. Это у тебя адреналиновый спрей? — Она протянула руку. — Грегг, знаешь, что я могу обещать тебе? Эта штука тебе здесь точно не понадобится.

«Хорошо бы это оказалось правдой, — подумала Вирджиния. — Дай-то бог, миссис Альт. Ведь мне эта затея обойдется в двести пятьдесят долларов в месяц».

— Хочешь увидеть свою комнату? — спросила миссис Альт у Грегга, который молча смотрел на неё. — Можно сходить туда.

Забрав спрей, она взяла его за руку и уже было повела, точнее, потащила к лестнице. Но Грегг уперся.

— Хорошо, тогда можешь погулять. Джеймс сейчас, кажется, подковывает лошадь. Видел когда-нибудь, как лошадь подковывают?

Её голос зазвучал мягко и загадочно, как будто она посвящала мальчика в какую-то особую тайну. Вирджинии вспомнились радиопередачи для детей: женщины, которые вели их, говорили так же. Может быть, это профессиональная манера. Но Грегг стал потихоньку оттаивать.

Она смотрела, как миссис Альт ведет её сына на улицу, на каменную террасу, вниз по ступенькам. А теперь, молодой человек, пожалуйте в котел, тут мы варим новичков.

Впрочем, она, пожалуй, неплохой педагог. Неглупа. Они нашли бы общий язык с матерью Вирджинии. Хорошая получилась бы парочка.

Миссис Альт стремительно вошла обратно — таким шагом, будто возвращалась из многомильного похода.

— Мы посмотрели немного, как ставят палатки, — сообщила она Вирджинии. — Когда тепло, мы спим на улице. Воздух тут отличный.

— Астма его уже не так беспокоит, — сказала Вирджиния.

Она побаивалась миссис Альт.

— Да, по-моему, он нормально дышит. А когда у него начались затруднения с дыханием? Я думаю, их причиной могла стать эмоциональная атмосфера в семье, а вовсе не смог. Как вы считаете? Пойдемте ко мне в кабинет, я найду ваше письмо. — Она уже шла по коридору.

В кабинете пахло мылом. Вирджиния положила пальто на колени. Запах шел из туалетной комнаты. Ей представился педагогический коллектив: сплошь из дам в очках, каждая ободряюще улыбается, все регулярно моют руки, может быть, каждый час. Может быть, по звонку. Но в здешней атмосфере не чувствовалась дисциплинарная суровость, от школы веяло теплом. Тут царило воодушевление.

Вирджиния закурила и сказала:

— Две с половиной сотни, конечно, ударят по карману, но мы думаем, это окупится.

— Вот как? — Миссис Альт помолчала, глядя на неё искоса. — Понимаю.

И снова молчание. Наконец миссис Альт нашла письмо, перечитала его; закончив, отложила в сторону, откинулась на спинку кресла и принялась пристально разглядывать Вирджинию.

— Почему вы решили отправить его в школу?

Немало удивившись, Вирджиния ответила просто:

— Потому что так будет лучше для него.

— Почему?

Как бы показывая, что проблема письма Вирджинии исчерпана, миссис Альт отбросила его подальше от себя.

— Видите ли, — начала было объяснять Вирджиния, — дома у нас дела обстоят не очень, трения разные и…

— Я спрашиваю, — перебила миссис Альт, — потому что хочу быть уверена, что вы не пытаетесь просто увильнуть от родительской ответственности.

— Послушайте… — попыталась возразить Вирджиния.

— Греггу дома хорошо живется?

— Ну… — запнулась она, потеряв от стыда дар речи.

— Что он думает о переезде сюда? Он ведь всегда жил только дома? Вы постоянно были у него под боком.

— Я чувствую, что его может надломить разлад между нами, в котором он совсем не виноват.

Она уставилась в точку на полу. Во что она ввязалась?

— Понимаю, — сказала миссис Альт.

— Боже мой! Я вполне отдаю себе отчет в том, что делаю и почему.

Сложив руки на письменном столе, миссис Альт спросила:

— А что думает по этому поводу ваш муж?

— Должна признаться, он не в восторге от этого плана.

— Какие у него отношения с Греггом?

— Нормальные. В целом. То есть Роджер очень занят работой. — Она помолчала и продолжила: — Как я вам писала, у него свой магазин телевизоров. Это отнимает много времени. Домой он приходит, когда сын уже спит. Видятся они только по воскресеньям — вы же понимаете, что в субботу магазин открыт весь день. Да и в выходной день Роджер частенько убегает в магазин — и пропадает там.

— А как вы с мужем ладите? — поинтересовалась миссис Альт.

— Что? Замечательно.

Как это унизительно.

— А как же ваши… трения?

Вирджиния простонала.

— Вы не хотите обсуждать это со мной? — спросила миссис Альт.

— Да нет, ради бога. Просто не совсем понятно зачем.

Она немного подумала и продолжила:

— Так или иначе, я, кажется, писала вам о том, что занималась и сейчас немного занимаюсь танцевальной терапией — это помогает мне разбираться в психологических механизмах, в том числе моих собственных и мужа. И в семейной ситуации.

— Вы упоминали об этом, — неопределенно заметила миссис Альт.

Похоже, слова Вирджинии не произвели на неё никакого впечатления.

— Важно понимать, — продолжала Вирджиния, — что мы с Роджером совершенно по-разному формировались.

— Что вы хотите мне этим сказать? — резко перебила её миссис Альт. — Меня это возмущает…

Она встала, походила по кабинету, похлопывая себя руками по плечам, и снова села.

— Вирджиния, сколько вам лет? Ведь вам нет ещё и тридцати? Ну, скажем, тридцать. А говорите вы, как какой-нибудь престарелый психиатр эпохи… как бы это сказать — то… эпохи Народного фронта, например. Бросаетесь терминами. А нельзя сказать просто, без этих выкрутасов?

— Это, наверное, у учителей привычка такая — всех ставить на место, — разозлилась Вирджиния.

В то же время этот укор странным образом позабавил её: она ведь сама составила похожее мнение о миссис Альт.

«Вот как вы это поняли», — подумала миссис Альт.

— Нет, — не согласилась она с Вирджинией. — Я просто хочу, чтобы вы спустились на землю. А давайте лучше уйдем отсюда, покинем этот душный кабинет. Пойдемте-ка на улицу, на солнце.

Направившись к выходу, она оглянулась. Вирджиния потушила сигарету, взяла пальто и сумочку и тоже вышла на жаркий воздух, под палящее солнце. Миссис Альт повела её от здания вниз по длинной грунтовой дороге. Под их туфлями рассыпались комья засохшей грязи, Вирджиния даже споткнулась. Миссис Альт, конечно же, была в рабочих туфлях на низком каблуке. От горячего воздуха у Вирджинии совсем пересохло в горле, и она опять вспомнила о кофе. Но её уводили от столовой и кухни в сторону каких-то деревянных построек, похожих на сараи.

— Можете помочь нам проветрить брезент, — предложила миссис Альт.

— Только не в этой одежде, — отказалась Вирджиния.

— Ну, тогда наблюдайте, — улыбаясь, сказала миссис Альт. Она замедлила шаг, чтобы Вирджиния догнала её. — Вирджиния, это вам не повредит. А может быть, расстелить палатку на траве, на свежем воздухе, гораздо полезнее, чем заниматься танцевальной или какой-нибудь другой так называемой творческой психотерапией — что бы вы на это сказали?

— Не знаю, что мне сказать.

Вирджиния чувствовала себя раздавленной.

— Ладно, не буду вас больше мучить.

На ровной лужайке, сидя на корточках, расправляла брезентовые палатки компания детей, одетых в одни только короткие штанишки цвета хаки. Большинство из них были, пожалуй, старше Грегга. Его среди них не было.

— Молодцы, — похвалила их работу миссис Альт.

— Миссис Альт, а я в одной палатке жабу нашел, — сообщил ей мальчуган. — Можно я её себе оставлю?

— Она живая?

— Да вроде шевелится. Наверно, если её травой накормить, она отойдет.

Глядя, как возятся дети, Вирджиния не могла не отметить, что все девочки — их было трое, восьми-девяти лет — полуголые, на них, как и на мальчиках, были только короткие штанишки. Ну да, восемь лет, ещё маленькие, размышляла она. Наверное, это неважно. И всё-таки на это можно и по-другому посмотреть. Кожа у ребят лоснилась темно-коричневым загаром. Вид у них тут действительно здоровый. Трудно представить, что кто-то будет страдать здесь от астмы. Простуда, астма — вам не сюда. Дети были довольны, но как-то притихли.

— Приглядитесь-ка к вашей жабе повнимательнее, — сказала миссис Альт, — нет ли у неё в голове драгоценного камня?

Вирджиния недобро расхохоталась.

Драгоценного камня дети так и не обнаружили, и миссис Альт, вернувшись к Вирджинии, отвела её в сторонку.

— Вирджиния, хотите, в двух словах скажу вам, каково мое первое впечатление о вас? Этакий словесный экспресс-портрет? Я думаю, вы умны, получили очень хорошее образование, в сущности, вы славная женщина, но довольно противная — а все из-за того, что я бы назвала неведением. Противная и к тому же высокомерная. Знаете, чем больше я с вами общаюсь, тем больше согласна, что Греггу следует остаться у нас. Вы меня убедили.

Миссис Альт обняла Вирджинию одной рукой и прижала к себе, до смерти перепугав её.

Стараясь сохранять невозмутимость, Вирджиния произнесла:

— Ну что ж, миссис Альт, я все обдумаю и сообщу вам.

— Сообщите?

— Да. У нас ведь есть ещё пара дней до начала семестра? Я позвоню или напишу.

Про себя она уже все отменила. С неё хватит.

— А вы способны ух как разозлиться, не правда ли? — заметила миссис Альт. — Я так и предполагала. Вирджиния, вы проделали весь этот путь к нам, чтобы отдать Грегга в школу. Послушайте, вы ведь взрослая, умная женщина — стоит ли менять решение только потому, что немного задеты ваши чувства?

— И так плохо, и этак нехорошо! — в отчаянии бросила Вирджиния. — Чего вы от меня хотите?

Миссис Альт взяла её под руку и повела обратно по грунтовой дороге.

— Успокойтесь. Расскажите-ка мне лучше, как вы с мужем умудрились по-разному формироваться.

— Могу я где-нибудь выпить чашку кофе? — спросила Вирджиния.

— Мы с вами пообедаем. Уже ведь двенадцать? Дети поели — их тут сейчас немного, так что мы не открываем столовую, они у нас едят на кухне. Ничего, если я посажу вас за стол вместе с учителями? Они, наверное, сейчас как раз там.

— Мне все равно, — вздохнула Вирджиния.

На кухне за желтым деревянным столом ели и беседовали две женщины и мужчина. Необъятных размеров повариха-мексиканка, которой было на вид за шестьдесят, готовила обед на керосиновой плите, а другая её соотечественница, помоложе и с виду миловидная, расставляла посуду. Вирджиния не ожидала увидеть такую большую кухню, размером с лекционный зал. Плита занимала всю стену. На полках стояли идеально чистые стаканы и тарелки. Миссис Альт представила Вирджинию учителям, но та пропустила их имена мимо ушей. Её словно обухом по голове ударили, на душе было безрадостно, и все её мысли были только о том, как бы сесть и выпить кофе.

— Давно вы живете в Калифорнии? — обратилась к ней миссис Альт, сев напротив, рядом с учителем.

— С сорок четвертого года, — ответила она. Кофе дымился на столе. Он оказался горячим и неплохим на вкус. — До того мы жили в Вашингтоне. Там мы и познакомились.

— Грегг маловат ростом, правда? Ему восемь?

— Семь с половиной.

— Вы знаете, что в течение первого месяца все дети проходят у нас медосмотр. Бывают, понятно, обычные недомогания — на территории школы постоянно дежурит дипломированная медсестра. Тем не менее у нас школа, а не больница. Если у Грегга вдруг наступит серьезное обострение, мы вынуждены будем расстаться с ним. Но я не думаю, что это стучится.

— Спрей помогает, — сказала Вирджиния. — Грегг знает, как им пользоваться. На случай ухудшения у него есть ингалятор. Но тогда вам придется помочь ему — надо будет разогреть, смешать травы — или что туда входит. — Теперь ею овладело безразличие. — Он пока ни разу не понадобился. Не помню даже, куда я его положила. — Затем она подытожила: — В любом случае, в этом весь смысл. Если ему не станет здесь лучше, мы его заберем. Нам, правда, не хотелось никуда его отправлять. Но, как я уже начала объяснять, мы по многим важным вопросам расходимся во мнении — в смысле я и Роджер. У него обо всем свои представления, и они не совпадают с моими.

Она немного отпила из чашки.

— Вы оба родились в Вашингтоне?

— Я — в Бостоне, — ответила Вирджиния. — А Роджер — на Среднем Западе.

— Не хотите сказать, где именно?

Она пожала плечами:

— Кажется, в Арканзасе. — Когда бы она ни говорила об этом, у неё всегда бежали по коже мурашки. — Детство у него прошло в нищете. Во время Великой депрессии они жили на госпособие да на подачки. Многие, видимо, так прозябали. Ели соседские картофельные очистки. — Эта тема всегда вводила её в какое-то оцепенение, она просто машинально излагала факты. — Нам легче было, но это, конечно, всех коснулось. Как бы то ни было… — Она выпрямилась и оперлась локтями на стол, держа чашку на уровне подбородка. — Из-за того, что Роджер пережил в детстве — а он не особенно об этом распространяется, я узнаю от него только отдельные эпизоды, — он часто беспокоится о том, что меня не волнует, например о деньгах. Ещё о еде. Они никогда не ели вдосталь, хотя вряд ли голодали в буквальном смысле. Он всегда боится, как бы чего не вышло… Понимаете? Все время в напряжении. В основном просто сидит у себя в магазине, ничего не делая, ну, как бы… — Она махнула рукой. — Чтобы все было под контролем, что ли. Быть уверенным, что всё на своем месте.

— А две с половиной сотни в месяц не усилят его страхи?

— Ну, да, — согласилась она. — Зато там Грегга не будет. Так что, можно надеяться, его это не затронет.

Трое учителей разговаривали о чем-то своем, но вполуха слушали и её.

— Не понимаю, каким образом вы надеетесь улучшить ситуацию, если это вас разорит, — недоумевала миссис Альт.

— Не разорит, — отрезала Вирджиния.

— У нас действует программа помощи учащимся, вы можете написать заявление. Для некоторых детей учеба оплачивается родителями частично, остальное платят заинтересованные организации.

— Сами справимся, — сказала Вирджиния. — Если не передумаем. — Она снова отпила кофе. — Потом, мы по-разному смотрим на некоторые важные вопросы, например на религию. У Роджера вообще нет никаких религиозных убеждений. На самом деле, он против религиозного воспитания. Я не хочу, чтобы Грегг рос в такой атмосфере. И не хочу, чтобы он рос там, где презирают просвещение, образование в целом.

— Что ваш муж думает по поводу вашей танцевальной терапии?

— Гм… Ему это безразлично.

— У вас есть хоть какие-нибудь общие интересы?

— Ну конечно, есть, — на этот раз замечание не задело Вирджинию.

Миссис Альт переключилась на обсуждение каких-то пустяков с учителями. Вирджиния съела сэндвич, который лежал перед ней, допила кофе, закурила. Никто не дал ей прикурить. Учитель в свитере, свободных брюках и галстуке был поглощен разговором. Она бросила взгляд на часы. И вспомнила про дорогу, про предстоящее кошмарное возвращение. Больше всего её пугала перспектива задержаться здесь и отправиться в обратный путь, когда стемнеет.

— Пойду-ка я Грегга поищу, — сказала она миссис Альт. — Скоро нужно будет домой возвращаться.

— Приведите его сюда, — ответила та. — Пусть тоже пообедает. Он ведь не ел ещё?

— Нет, — признала Вирджиния.

— Не повезете же вы его голодным. Я оставила его с Джеймсом. Конюшню вы легко найдете — наверное, видели её, когда шли сюда от машины. Это в конце спортплощадки. Хотите, я с вами пойду?

И миссис Альт тут же вернулась к разговору с учителем, речь шла о расписании занятий.

— Нам правда надо ехать, — сказала Вирджиния и, встав, поблагодарила: — Спасибо, что накормили.

— Что это вы так срываетесь с места?

— Из-за дороги, — объяснила она.

— Она так уж пугает вас?

Учитель, молодой и привлекательный, присоединился к разговору:

— Лично я не стал бы часто разъезжать по этой дороге. Но некоторые родители ездят. Каждые выходные, по два раза сюда и обратно. — Обращаясь к Вирджинии, он добавил: — Если ваш сын останется в школе, вы будете забирать его на выходные?

— Да, — сказала она. — По крайней мере, я ему обещала. Думаю, придется. Мы ведь договорились об этом.

— По пятницам дети освобождаются после трех часов, — сказала миссис Альт. — Раньше его не отпустят. А вернуться он должен к шести вечера в воскресенье. Так что зимой вам придется ездить в темное время. Наверное, не стоит этого делать, судя по тому, что я от вас услышала: вы будете нервничать, это передастся Греггу, у него будет такое чувство, что вы не хотите его забирать.

— Все эти предположения… — начала былоВирджиния.

— А может быть, мальчика подвозил бы кто-нибудь другой из родителей? — предложила одна из учительниц. — Они могли бы по очереди ездить.

— Лиз Боннер забирала двух своих сыновей почти каждую пятницу, — сказал учитель. — Может, с ней договоритесь?

— А что, это идея, — согласилась миссис Альт. — Лиз, кстати, завтра их привозит. — Она посмотрела на Вирджинию. — Если вы завтра будете здесь, я вас познакомлю. Разумеется, вы можете пожелать, чтобы его возил кто-нибудь другой.

— Миссис Боннер хорошо водит, — сообщил учитель.

— Правда, лихачит по лос-анджелесски, — сказала одна из учительниц, и все засмеялись.

Вирджиния приободрилась.

— А она не откажет? Я могла бы как-то платить ей. Ведь есть за что.

— Лиз все равно нужно будет ездить, — сказала миссис Альт. — Давайте поступим так: я поговорю с ней, когда она приедет с мальчиками, а потом вам позвоню. Согласится — подъедете и обговорите детали. Вы живете в Сепульведе, а они, кажется, где-то рядом, в сторону Сан-Фернандо, довольно близко, так что ей почти по пути. Может быть, она Грегга к себе будет привозить, а вы уж потом его заберете.

— Да пусть она с миссис Боннер там и поговорит, — предложил молодой учитель. — Зачем ей обратно сюда тащиться?

— Я бы предпочла, чтобы она договорилась с Лиз здесь, — возразила миссис Альт. — Чтобы быть уверенной, что вопрос решен. Вы же знаете Лиз.

Извинившись, Вирджиния вышла из кухни и направилась к конюшне. Боже, наконец-то все решилось само собой! Прямо гора с плеч.

Ты полюбишь «Школу в долине Лос-Падрес», мысленно заклинала она. Делай, как я велю, молодой человек. Полюби «Школу Лос-Падрес». Потому что со следующей недели — это твой дом. А Эдна Альт — твой друг.

Глава 2

— Посмотрите-ка, он все ещё здесь! Я думал, ты уже ушел домой, — сунув голову в дверь конторы магазина, удивился Пит Баччиагалупи.

Магазин «Современные телевизоры. Продажа и сервис» уже закрылся для покупателей, штора была опущена. Рабочий день закончился. Лампы на потолке замерцали — это мастер по ремонту Олсен нагнулся к выключателю и погасил свет.

— Тебя жена ищет, — сказал Пит. — Она в желтой зоне^[390] припарковалась. Пошла обратно взять что-то.

— Ага, — откликнулся Роджер Линдал.

Он захлопнул бухгалтерскую книгу и встал. Вернулась, значит, из своей экскурсии в Охай. Вместе с Питом он обошел магазин, проверяя, все ли выключено.

— Переговорное устройство, — сказал он. — Посмотри.

— Уже посмотрел, — доложил Пит. — Все проверено, иди домой. Я включу ночное освещение. — Он нажал на клавишу кассового аппарата и стал заправлять новую ленту. — Ты, главное, деньги-то прибрал?

Олсен крикнул от входной двери:

— Тут какая-то дамочка к нам рвется. Кто объяснит ей, что мы закрылись?

— Это Вирджиния, — сказал Роджер. — Я впущу её.

Своим ключом он отпер ей дверь.

— Привет, — поздоровалась она. — Я отвезу тебя домой.

Она поцеловала его, обдав всевозможными дорожными запахами: табака, жары, пыли, усталости от езды в потоке других автомобилей. Изнуренная и одновременно необычно возбужденная, она прижалась к нему и тут же отстранилась, держа дверь открытой.

— Ну что, поехали? — спросила она.

— Погоди, — сказал он. — Мне надо кое-что забрать из кабинета.

Он двинулся в темноту магазина. Вирджиния последовала за ним. Она дошла до самого кабинета, свободно распахнув пальто и то и дело вертя головой, — такого он что-то не помнил за ней: как будто она украдкой разглядывала его.

— Мне там что, хвост сзади пришпилили?

— Давай присядем, — предложила Вирджиния. Усевшись прямо на стол, она скрестила ноги и сбросила туфли. — Я на каблуках поехала. Хоть отдохну чуть-чуть. Три часа в машине, а потом ещё по грязи топали, боже ты мой.

Она попыталась сдуть с туфель рыжеватую пыль.

— Ну да, лагеря ССС,^[391] — не скрывая отвращения, произнес он.

Пит, задержавшись у двери кабинета, сказал:

— До свидания, миссис Линдал. До свидания, Роджер. До завтра.

Роджер попрощался с ним, а Вирджиния как будто и не заметила его — она рылась в своей сумочке.

— До свидания, — проорал Олсен из дальнего конца магазина, и за ним захлопнулась дверь.

Когда ушел и Пит, Роджер спросил у жены:

— Где Грегг?

— Дома. С Мэрион.

Это была её мать, миссис Уотсон.

— Ну что, подобрала какие-нибудь школы по своему вкусу?

Из его слов нетрудно было понять, как он к этому относится.

Её лицо настороженно вытянулось.

— Я только в одной школе побывала. «Лос-Падрес» называется. Мы там пообедали. И посмотрели, как лошадь подковывают.

— И что? — отозвался он. — Завтра снова туда?

— Нет, — сказала она. — Завтра я с Хелен дела заканчиваю.

Хелен возглавляла избирательную кампанию Демократической партии в их округе. Вирджиния с головой ушла в эту деятельность — зонирование и тому подобное.

— А послезавтра ты идешь на танцы, — констатировал он.

— Я хотела тебе сказать… — осторожно начала разговор Вирджиния.

При этих словах ему на плечи легла та самая тяжелая ноша, от которой она избавилась.

— Что, выписала им чек? — спросил он.

— Да.

— Сколько?

— За первый месяц. Двести пятьдесят долларов.

— Я могу аннулировать его, — сказал он.

— Не надо.

— Обязательно сделаю это завтра утром.

Всенепременно, подумал он. У него даже сомнений никаких не было.

— Она замечательная — миссис Альт.

— Это чтобы у тебя было больше свободного времени? — спросил Роджер. — Значит, у тебя останутся только терапевтические занятия и родительский комитет? Какой, к черту, родительский комитет — про это можно забыть. Ты же забираешь его из государственной школы, так что этому конец. Так что же ты выигрываешь?

Вирджиния сидела напротив него в застывшей позе, склонив голову и улыбаясь.

— Тебе необходимо мое разрешение, — заявил он. — Я проконсультируюсь у юриста.

— Давай, — весело щебетнула она.

Они смотрели друг на друга в упор.

В конце концов, ей стало не по себе.

— Я знаю, правда на моей стороне, — сказала она. — Ты даже не видел эту школу.

— Где квитанция? — протянул он руку в ожидании.

— Ты не хочешь съездить посмотреть школу? Сделай хоть это.

— Посмотрю, когда поеду забирать чек.

— Вот поэтому я и хочу отдать Грегга, — сказала Вирджиния. — Мы с тобой не…

Она замолчала и судорожно сглотнула. Просто сидела и смотрела на мужа широко распахнутыми глазами. Навернулись слезы, коснулись её ресниц, сверкнули и задрожали на самых кончиках. Но не более того.

— Я позвоню им сегодня же, — сказал Роджер, снимая трубку. — Чтоб не успели получить деньги по чеку.

Когда оператор ответил, он попросил дать номер школы «Лос-Падрес» в Охае.

— Я уйду от тебя, — сказала Вирджиния.

Повесив трубку, он записал номер в блокнот.

— Почему?

— Я буду посмешищем — да-да. Или это не имеет никакого значения? — В её голосе появились резкие нотки, но выдержки она не теряла — сказывалась тренировка. — Я, значит, еду туда, устраиваю Грегга в школу, изучаю с миссис Альт разные списки, чтобы купить ему все, что нужно, — метки там на одежду, на всю причем, лекарства всякие, — я заехала в аптеку и отоварила четыре рецепта, я сама объясняла Греггу, зачем все это нужно, я два раза за один день проехала по этой треклятой дороге, на которой кто угодно убьется, даже ты. Подожди, вот поедешь сам — увидишь, что мне пришлось пережить.

Выдернув из кармана костюма носовой платок, она высморкалась и вытерла глаза.

Роджер снял трубку и набрал номер. Потом попросил соединить с абонентом в Охае. Пока он ждал, Вирджиния спрятала платок, спрыгнула со стола прямо в туфли, схватила сумочку и выбежала из кабинета. Её каблуки простучали по полу, открылась и захлопнулась дверь.

Телефонные гудки прервал низкий женский голос.

— «Школа в долине Лос-Падрес».

— Я хотел бы поговорить с миссис Альт.

— Это я.

— Меня зовут Роджер Линдал. — И тут он растерялся. — Моя жена… разговаривала с вами сегодня.

— Ах, да. Вирджиния. Они с Греггом нормально доехали?

— Нормально, — ответил он.

— Она сказала, что дорога стала для неё большим испытанием. — Миссис Альт говорила спокойно, но в её голосе слышалось участие. — Полагаю, вы только сейчас узнали, что Вирджиния отдала Грегга в школу. Правда ведь? Она мне этого не говорила, но у меня сложилось впечатление, что она сделала это по собственной инициативе.

— Да, — растерянно признался он.

— Она находится в состоянии сильного душевного напряжения, — сказала миссис Альт, — но мне кажется, она знает, что делает. Может, подъехали бы и обсудили ситуацию со мной? Я придержу чек, пока мы с вами не поговорим. Или я могу к вам заехать, если так будет удобнее — я завтра буду в Лос-Анджелесе ближе к вечеру, у меня там племянница живет.

— Я сам подъеду, — сказал он. — Как раз и школу посмотрю.

— Хорошо, — сказала миссис Альт. — Во сколько? Давайте лучше утром.

— В десять, — предложил он.

— Прекрасно. Грегга сможете с собой взять? Чем больше он побудет здесь, прежде чем вы решитесь на что-то, тем лучше. Мне хотелось бы, чтобы он пожил тут с неделю, но через несколько дней начинается семестр, и нам нужно закончить регистрацию. Ну что ж, увидимся в десять. Если вдруг заблудитесь и не сможете отыскать школу, спросите любого в городе.

В трубке щелкнуло.

В замешательстве он повесил её на место и встал, чтобы выключить свет в кабинете. Она мастер своего дела, подумал он, надевая пальто. Любому зубы заговорит.

Заперев входную дверь, он заметил, что их «Олдсмобиль» все ещё стоит в желтой зоне. Вирджиния не уехала — сидела за рулем и ждала его.

— Я позвонил ей, — сказал он, открыв дверь и садясь в машину. — Поеду туда завтра утром, с Греггом.

Ничего не ответив, Вирджиния завела мотор и выехала из желтой зоны на проезжую часть.

Утром Вирджиния продолжала молчать, тем не менее из дому не ушла. Роджер позвонил Питу, велел ему открыть магазин, побрился, вымылся, надел чистую рубашку, галстук и костюм. Вирджиния ходила по дому крадучись, а перед тем, как они с Греггом собрались выходить, улизнула на кухню, не попрощавшись ни с тем, ни с другим.

— Мама сердится, да? — спросил Грегг, когда они ехали к шоссе.

— Только на меня, — ответил Роджер.

Ехать по шоссе доставляло ему настоящее удовольствие, он наслаждался каждым отрезком дороги. Проехав поворот, он остановился у придорожного автокафе и заказал пива с жареными креветками себе и яичницу с беконом Греггу.

— Балдежно! — радовался Грегг. — Пап, классно ты тот грузовик обошел! — Он был в восторге от азартной игры, когда переезжаешь с одной полосы на другую. — Помнишь, пап?

Потом они ехали вдоль посадки низкорослых деревьев с шатровыми кронами.

— Видишь вон те деревья? — кивнул Роджер. — Знаешь, как называются? Орех пекан.

От езды у него улучшилось настроение. Когда они проехали ручей и увидели рыболовов, он остановился и вышел из машины.

— Пойдем, — сказал он сыну и повел его по тропе вниз от дороги.

С полчаса они помогали рыбакам. Греггу даже дали подержать удочку и разрешили вытащить из воды рыбу. Рыбка оказалась маленькой замухрышкой, но рыбаки приветствовали улов дружным восклицанием. Один из них заявил, что впервые видит, чтобы рыбу этого вида поймали в здешних местах округа Вентура. Рыбешку отдали Греггу, завернув в газету. Бросив её на заднее сиденье, они поехали дальше. Мчались, едва снижая скорость на подъемах и поворотах, чтобы нагнать потерянное время.

— Вот и Оджай, — сказал Роджер, когда горы остались позади.

Грегг хихикнул:

— А мама говорит «Охай».

Они вышли из машины и пошли пешком по дороге из города к школе. Роджер оставил машину в авторемонтной мастерской на тысячемильную смазку — кто знает, сколько миль наездила Вирджиния, не меняя масло.

— Вон школа, — показал Грегг.

Впереди справа начиналась низкая пастбищная изгородь, окружавшая сад. За садом виднелись здания, высокие ели и что-то вроде флага.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Роджер.

— Не знаю, — ответил Грегг и замедлил шаг. — Там в клетке опоссум живет. Я его репкой кормил.

Роджер спросил:

— Тебе нравится эта школа? Хочешь здесь остаться?

— Не знаю.

— С мамой и со мной тогда только по выходным сможешь видеться.

Грегг кивнул.

— Хорошая школа?

Иногда Роджер получал ответ на свой вопрос, задав его по-другому.

— Да, — ответил Грегг.

— Ребята хорошие?

— Они ещё не приехали.

— А учителя хорошие?

— Вроде да. Джеймс хороший. У него кожа черная-черная. Как у Луиса Уиллиса. Он лошадь подковывал.

Всю дорогу Грегг подробно объяснял, как нужно подковывать лошадь.

Негр, подумал Роджер. Они всюду.

Они вступили на школьную территорию. Дорога стала ровной. Грегг, забежав вперед, кричал ему:

— Эй, пап, я покажу тебе опоссума! Вот он, опоссум!

Вертясь и подпрыгивая, он исчез из поля зрения. Слышен был только его затихающий голос:

— Опоссум…

— Боже, — пробормотал Роджер.

Оставшись один, Роджер занервничал — остановился и потянулся за сигаретами. Пачка осталась в пальто, а оно — в машине — он бросил его на сиденье, когда воздух прогрелся. Оглядевшись, он увидел ступеньки, поднимавшиеся к самому большому из зданий. На террасу вышла худощавая женщина средних лет в очках и джинсах, со схваченными сзади волосами. Она пристально смотрела на него сверху вниз. Роджер сразу догадался, что это миссис Альт и что эту дамочку на мякине не проведешь.

Он совсем испугался. Чего? Как мальчишка, подумал он. Стою и дрожу. Господи, мысленно взмолился он, потея, кажется, я сейчас грохнусь в обморок.

— Эй, пап! — раздался крик запыхавшегося Грегга, резво скачущего с раскрасневшимся лицом. — А можно я на лошади покатаюсь? Можно мне на лошадке покататься? Ну, можно, а? Ну пожалуйста! Джеймс мне разрешил, ну можно мне покататься? — Приплясывая вокруг Роджера, он схватил его за руку и потянул. — Пап, ну пожалуйста! Разреши мне на лошадке покататься. Пап, ну разреши, а! Ну папа же! Давай я на лошадочке покатаюсь, а? Ну пожалуйста!

С террасы наблюдала строгая дама. Лицо и тело Роджера вспотели под палящим солнцем.

— Пап, ну пожалуйста!

Роджер заметил деревья. По дорожке цокала копытами лошадь. Лошади, подумал он. Черт возьми. Симпатичная. Круп изящный. Пахло сеном, пекло стояло невыносимое.

Вытирая шею, он сделал пару шагов. Пот застилал глаза. Он вытер их. От здешнего воздуха кружилась голова. Запах фермы.

— Глянь, лошадь!

— Да-да, — выдохнул он.

Ферма, все пропахло навозом. И соломой.

Женщина смотрит с террасы. Руки-в-боки. Откуда эта слабость, думал Роджер, что это со мной?

— Роджер! — резко позвала женщина.

Да, отозвался он. Иду. Лошадиная вонь.

Он сделал шаг, ещё один. Пожалуйста, произнес он.

Пожалуйста. А вот конюшня. Грязь между пальцами его ног. Куча проволок. Цепь холмов, зеленых, покрытых деревьями.

За конюшней — склон, поросший травой и кустарником, вверху земляной, а внизу каменистый. В воздухе повисла летняя полуденная тишина. На него с писком налетела мошка, он отмахнулся.

— Пожалуйста! — просил он её со страхом. — Можно мы пойдем?

Они со Стивеном оба дрожали. Она кивнула.

Они побежали по траве, потом по земле, прочь от неё, от дома, мимо ржавого грузовика. В луже барахтались свиньи. Кабан, стоявший рядом с лужей, насторожился и изготовился спасаться бегством. Сложив уши, он рванулся и, выгибаясь и пыхтя, добежал до самого забора.

Войдя в сарай, они захлопнули дверь и прикрутили проволоку, чтобы никто не открыл, чтобы мать не поймала их.

— Холодно, — сказал Стивен. — Слушай, я ничего не вижу — ты видишь что-нибудь?

Наконец стало чуть виднее.

— Сюда, — сказал он брату.

Они приходили в это безопасное место, где можно было запереться, чтобы посоревноваться, кто дальше пописает.

— Ты первый, — предложил Стивен.

— Давай ты.

— Нет, — Стивен съежился в беспокойстве, прислушиваясь. — Ты же это придумал.

Пол сарая провалился под весом навоза и заплесневелой соломы. В углы были составлены банки с консервами под заржавевшими крышками. Потоки теплого воздуха, проникавшего сквозь щели в стенах сарая, вертели паука, висевшего в центре паутины.

Встав в конце сарая, он пописал.

— Готово, — доложил он Стивену.

Стивен сделал то же самое. Они замерили расстояние, и оказалось, что он переписал Стивена почти на фут.

— Зато я больше нассал, — заявил Стивен.

— Это не считается.

— Почему? Давай кто больше нассыт.

— Я уже поссал, — сказал Роджер. — И ты тоже.

— Тогда давай сходим попьем.

— Потом долго ждать надо будет.

— Не, — возразил Стивен. — Сразу выйдет. Если молока попить, можно уже через пять минут писать.

От прохлады Роджера потянуло в сон. Он чувствовал себя в безопасности. Это было их место. Здесь можно было ни о чем не беспокоиться. Он упал на джутовые мешки у останков молотилки. В конце концов Стивен последовал его примеру.

— Пойдем на говнотечку, — предложил Стивен.

Так он называл канализационную канаву, прокопанную вдоль свекольных полей от уборной во дворе. Над канавой висели осы, и можно было половить их. А иногда они со Стивеном перекрывали канаву и строили отводы. Во всяком случае, это было место, где что-то происходило.

Пока они со Стивеном лежали на мешках, сквозь щель между досками в сарай забралась курица.

— Глянь, старая курица, — сказал Стивен.

— Что она тут делает?

Курица, заметив их, развернулась и вылезла обратно.

— У неё, наверно, гнездо здесь, — предположил Роджер. Ему стало интересно. — Слушай, она, наверно, сюда все время тайком заглядывает яйца нести.

Стивен встал.

— Давай поищем его.

Они вместе занялись поисками, но ничего не нашли.

— Может, вернется, — сказал Роджер. — Подождем. Не шуми.

И они с братом долго лежали в темном, сыром, прохладном сарае, на джутовых мешках. По ступне Роджера пробежала мышь, он стряхнул её. Множество мышей пробегало, шуршало и попискивало над их головами, в стропилах.

Вдруг курица появилась между досок, закрыв собой солнечный свет. Стивен впился пальцами в руку брата.

Курица подергивала головой, поворачивала и поднимала её. Потом пролезла через проем и снова оказалась внутри сарая. Торопливо устроившись в углу, она взъерошила перья, прокудахтала победную песнь, подпрыгнула и покинула сарай тем же путем, что пришла.

— Какая-то старая кура-дура, — сказал Стивен. — Несет яйца здесь, чтоб никто не нашел.

Они с Роджером бросились в угол сарая. От сломавшейся опорной балки в земле осталось углубление чуть больше крысиной норы. Земля и кусочки дерева смешались в мягкую массу. Роджер с братом откопали в ней целую кучу яиц, — некоторые потрескались, другие сгнили и потемнели, но были и свежие, белые. Братья стали копать дальше и под слоем яиц нашли ещё один слой, совсем старый, в котором яйца были похожи на камни.

Вытащив все яйца и положив их в ряд, они со Стивеном насчитали целых двадцать шесть штук.

Никогда ещё ни одному из них не доводилось найти столько яиц разом. Они сложили их в ведро и отнесли в дом.

Пройдя долгий путь пешком, Роджер Линдал медленно миновал винный магазин и оказался у дома на Массачусетс-авеню, в котором жил с того времени, как стал распадаться его брак.

В гостиной валялись в беспорядке коробки, чемоданы с вещами и ящики с книгами. Его вещи уже были отделены от вещей Тедди, но вывезти их он ещё не успел. В столовой с включенным верхним светом Тедди кормила ребенка. В доме пахло кислятиной от немытой посуды и остатков засыхавшей еды, брошенных в столовой и на кухне. Голый пол был по щиколотку усыпан мусором и безделушками, которыми играла малышка. С дивана, подобрав под себя лапы, на него враждебно взирали две сиамские кошки Тедди.

— Привет, дружок, — поздоровалась с ним Тедди, давая с ложечки гороховое пюре девочке, которая уже успела обслюнявить её нагрудник, руки и живот. — Посмотри в той комнате лампу и коврики и скажи, нужны они тебе или нет. А то у меня есть кому их отдать.

Свет ослепил его, и он закрыл глаза. Кошки занимали все свободное место на диване. Их шерсть была всюду. Падавший сверху свет обнажал серые прожилки царапин и шерсти на дереве серванта. С обеих ручек дивана свисали клочья. Все остальные запахи дома пронизывал застоявшийся едкий дух не выходящих на улицу животных.

Его жена (они ещё не успели развестись) протянула руку и выключила радио, работавшее от того же провода, что и верхний свет. «My Devotion» смолкла. Тедди двигалась устало, и ему стало её жалко: она работала в Министерстве сельского хозяйства, после работы забирала ребенка из яслей, ехала в магазины за покупками, готовила поесть себе и малышке и, конечно же, старалась как-то убрать за кошками. Кошки, подумал он, теперь она ещё сильнее привязалась к ним. Кошки свирепо смотрели с дивана, как бы предупреждая: «Попробуй только подойти, и мы растерзаем тебя. Мы знаем, как ты к нам относишься». Кошки сидели, поджав под себя лапы. Они были начеку и держали оборону. Неустанно стояли на страже своей жизни.

— Будь добр, зажги нагреватель, — попросила Тедди.

Взяв с плиты спичку, он зажег газовый нагреватель и открыл дверь в холл.

— Ты передумал? — спросила Тедди. — Хочешь переночевать здесь?

— Просто зашел кое за чем.

— Как там Ирв и Дора?

— Хорошо.

— Очень любезно с их стороны, что они позволили тебе пожить у них. Где ты спишь? Место там хоть есть? У них ведь всего одна спальня, да?

Он вспомнил, как ребёнком написал в детскую радиопередачу: «Дорогой дядя Хэнк! Тут нарисован мой маленький брат Стивен, он спит в пианино».

— Ты можешь ответить мне? — злобно спросила она, повернув к нему свое птичье лицо и в ярком свете люто сверкнув глазами.

А ещё он увидел в них голод, и ещё страх.

— Мне жаль, что я ухожу, — произнес он.

— А если мне бросить работу и поехать с тобой в Калифорнию? — спросила она вымученно. — Как ты на это посмотришь?

Её глаза моргали, их внимательный взгляд, от которого ему всегда становилось не по себе, менял направление. Но старая ведьма потеряла над ним власть. Ничто в мире не вечно. Даже камни в конце концов превращаются в пыль. Даже сама земля.

Вначале она была невестой его приятеля Джо Филда. Джо, он и Ирв Раттенфангер уже несколько лет тихо существовали благодаря программам WPA.^[392] Для всех них это была пора полного безденежья. Из фанеры и кафеля они смастерили себе набор ма-джонга.^[393] Раз в месяц ходили поесть в итальянский ресторан.

Тедди сообщила:

— Я говорила с адвокатом — тебя могут арестовать за то, что оставил семью и не платишь пособие на ребенка. Стоит мне только слово сказать.

— У меня совсем нет денег.

— Как же ты собираешься добраться до Калифорнии?

— Ну, немножко у меня есть, — сказал он. — Машину у Ирва возьму. — И с гордостью добавил: — Я достал наклейку «С».^[394]

Он уже налепил её на ветровое стекло рядом со старой наклейкой «В» Ирва. Это давало ему право на такое количество бензина, какое ему будет нужно.

— Почему бы тебе не поехать на автобусе? Не дешевле бы обошлось одному-то? Если колымага Ирва сломается, ты не сможешь ни запчастей найти, ни шин — застрянешь где-нибудь в пустыне. И потом, одному небезопасно. Машина ведь — развалюха. Я один раз на ней ехала. Вот-вот на части разлетится.

— Я хочу вещи перевезти, — объяснил он.

— Что, нельзя контейнером отправить?

Он хотел взять свое имущество с собой — если по пути найдет что-нибудь дельное, можно будет остановиться и обосноваться.

— Если в письмах будешь денег просить, я не буду отвечать, — заявила Тедди. Вытирая ребенку рот мокрой тряпкой, она спросила: — Что будешь делать, когда доедешь? Со мной свяжешься? Может, после того, как найдешь работу на авиационном заводе под Лос-Анджелесом, а? Там ты хорошо зарабатывать будешь. К тому времени тебе станет одиноко. Я тебя знаю: тебе захочется на кого-нибудь опереться. — Она тараторила ровной скороговоркой, все ещё занимаясь ребёнком. — Знаю я тебя, змееныш противный. Сам ты не справишься, ты же как дите малое. Так и не вырос. Посмотри на себя — росточком два фута всего.

— Там, где надо, росточек нормальный, — отпарировал он.

— Ты про эту штуку? Найди себе дырку от сучка в дереве — это все, на что она у тебя годится.

Она ткнула в девочку ложкой. Защищаясь, Роза инстинктивно подняла руки и отдернула их.

— На ней только не надо зло вымещать, — сказал он.

На Роджера угнетающе подействовала эта сцена, и он переключил внимание на коврики и лампу. Он оставлял ей все, что она хотела. Их брак продлился пять лет, и за это время у них каких только вещей не накопилось, они заполняли весь дом — полки, шкафы, подвал. Себе он взял прежде всего одежду, наборы гаечных ключей и сверл, гобой, на котором он играл со школьных дней, медные пепельницы, подаренные его родственниками им на свадьбу. И множество разных мелочей: щетку для волос, перламутровые запонки, фотографии, сувениры. И ещё одеяла и посуду, чтобы во время поездки можно было поспать и поесть в машине.

— Когда уезжаешь? — спросила Тедди.

— Как только пришлют чек.

Государство затягивало последнюю выплату: несколько месяцев ему платили компенсацию за травму спины, полученную при падении, когда он работал на военно-морском судоремонтном заводе в Ричмонде. Врачи государственного учреждения решили, что он уже выздоровел. Теперь перед ним стоял выбор: вернуться на одно из основных военных предприятий или пойти в армию.

— Давай сходим куда-нибудь, — предложила Тедди. — Проведем этот вечер весело. Может, твой чек завтра придет.

Она убрала детскую еду в холодильник и вымыла руки над раковиной.

— Я переоденусь, и можно сходить на танцы или в кино. Или здесь посидеть — мы ведь в последний раз вместе, давай не будем упускать эту возможность.

Она уже расстегивала блузку и, направившись к нему, сбросила с себя туфли на низком каблуке. Её длинные, тяжелые, лишенные блеска волосы, как всегда, свободно свисали и колыхались при ходьбе. У неё был вытянутый, тонкий нос, и, приближаясь, она пристально, по — птичьи глядела поверх него. Ноги у неё были некрасивые, в их форме были видны лишь мышцы да кости. Она шумно шлепала ступнями по полу. Глаза её блестели, дыхание стало прерывистым.

— Что-то не хочется застолий, — поспешно сказал Роджер. — Я только что из-за стола. — Он вспомнил, зачем пришел сюда, и добавил: — Хочу отнести им бутылку вина, чего-нибудь особенного.

— Можно я с тобой? — задыхаясь, спросила она. — Позволь мне тоже пойти.

— Нет, — отрезал он.

— Ну и чёрт с тобой, — вспылила она. — Денег от меня не получишь. Тебе же нужна пара баксов, чтобы выпендриться перед ними с вином, правда?

— Я пообещал им.

— Как нехорошо получилось!

На какое-то время оба замолчали. От его близости её то переполняло изнутри, то отпускало, как будто это бился пульс. С какой бы радостью она сейчас вонзила в него свои ногти, вцепилась бы в него что есть силы. Руки её непроизвольно судорожно хватали воздух. Она не отводила от него взгляда.

Оставив Тедди, Роджер вернулся в столовую, где малышка сидела на высоком стуле под лампой. При его появлении болезненное личико ребенка расцвело улыбкой. Неожиданно для себя он решил забрать Розу с собой. А почему бы и нет? Он сел рядом с ней за стол, там, где Тедди кормила её. Взяв со стола чистую ложку, он медленно помахал ею, и у девочки от удивления открылся рот. От ложки отразился свет, и ребёнок радостно загулил. Роджер тоже засмеялся.

Две сиамские кошки глазели на ложку со своего дивана. Их взгляд был полон алчности и ненависти. Ощущая исходящую от них жажду разрушения, он повернулся на стуле к ним спиной.

Глава 3

Женщина на террасе сказала:

— Здравствуй, Грегг. Значит, снова к нам в гости.

— Здравствуйте, миссис Ант, — ответил Грегг.

Он все ещё тянул отца за руку.

Спустившись по ступенькам, миссис Альт протянула Роджеру руку:

— Добрый день. Очень рада познакомиться с вами, мистер Линдал.

Он высвободил руку, за которую крепко держался сын.

— Позже, — негромко бросил он ему.

Роджер почти справился со своим смятением и уже мог внимательнее присмотреться к миссис Альт.

— Извините, — сказал он. — Ему хочется покататься на лошади.

Они пожали друг другу руки, и миссис Альт сказала:

— У вас очень яркая супруга, мистер Линдал. Она на всех нас произвела большое впечатление. — Наклонившись, она обратилась к Греггу: — Чем хочешь заняться? В футбол хочешь поиграть с мальчиками? Кажется, они все пошли на футбольное поле. Отвести тебя туда?

— Я знаю, где оно, — сказал Грегг. — Я там вчера был. — Он отбежал на несколько ярдов, остановился и, обернувшись, крикнул: — До свидания! Я — на футбольное поле!

И побежал дальше мимо деревьев, а потом скрылся из виду.

— Он найдет? Не заблудится? — забеспокоился Роджер.

— Он уже на месте. Это сразу за подъемом, — успокоила его миссис Альт.

— Я не знал, что это все ваша территория. Больше на ферму похоже.

— Нуда. Мы стараемся, чтобы дети как можно больше времени проводили на свежем воздухе. У нас есть животные — на самом деле здесь раньше и была ферма. Тут разводили элитный скот. Несколько пенсионеров этим занимались. Имение принадлежало им, а потом один из них умер.

— Там, где я родился, разводят элитных свиней, — поделился с ней Роджер.

— Знаю, я около года прожила на западе Арканзаса, в Фейетвилле.

— Там всюду свиньи, — сказал Роджер.

— Вы выросли на ферме?

— Да.

— Тогда вам здесь, наверно, как… — Миссис Альт засмеялась. — Ну, то есть вам тут все должно казаться знакомым — постройки, запахи. Некоторые родители, принюхавшись, начинают не на шутку сомневаться, может, тут антисанитария какая… Это заметно по тому, как они начинают всюду совать нос.

— По мне, так хорошо пахнет, — заверил её Роджер.

Сложив руки на груди, миссис Альт сказала:

— Чек вашей жены у меня в кабинете. Если хотите, мы вам вернем его.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Жена рассказала вам, что мы с ней поссорились? И пикировались все время, что она тут пробыла. У нас с ней это сразу началось. По всем мыслимым поводам.

— Простите, что говорю об этом снова, — сказал Роджер, — но у меня магазин. Если вы готовы отдать мне чек, я заберу Грегга и поеду обратно.

Ему не хотелось задерживаться здесь: школа, запах сена, животных и навоза, вид конюшни, земля и засохшая трава — все это слишком подействовало на него.

— Как знаете, — ответила миссис Альт и тотчас же пошла вверх по лестнице, к зданию.

Держа руки в карманах, он последовал за ней. Директриса шла быстро, и он, отстав от неё, оказался в пустом коридоре, перед ним стоял письменный стол, а дальше был вестибюль. На стуле сидела маленькая девочка и, не отрываясь, читала книгу. Скорее всего, она его даже не заметила.

— Вот ваш чек, — просто сказала появившаяся миссис Альт.

Она отдала Роджеру чек, и он сунул его в карман рубашки.

— Так часто бывает? — поинтересовался он.

— Бывает иногда. Мы относимся к этому спокойно.

Не похоже было, чтобы она злилась, в ней чувствовалось только нетерпение. Видимо, она умеет подходить ко всему безоценочно: ни одобрять, ни осуждать. Наверное, у неё тут забот хватает, в голове приходится одновременно держать много разных дел. Она была не против постоять здесь и поговорить с ним, но поскольку их деловые отношения закончились, ей хотелось поскорее вернуться к ждавшей её работе.

— Не буду вас задерживать, — сказал он. — Большое спасибо за то, что не… — он сам в точности не знал, что хотел сказать. — За то, что освободили меня от лишних хлопот.

— В следующий раз всё-таки заранее обговаривайте все с женой, — посоветовала миссис Альт, улыбнувшись дружелюбно, но сдержанно. — Приятно было с вами познакомиться. У вас славный мальчик. Надеюсь, астма у него пройдет. Уверена в этом. Он такой живой, любознательный. Ему понравилось смотреть, как подковывают лошадь. Вопросами всех так и засыпает.

Они снова пожали друг другу руки, и он вышел из темного вестибюля на крыльцо. Солнечный свет ударил ему в глаза, и он закрыл их. Привыкнув к свету, он направился туда, где скрылся Грегг.

Роджер пережил потрясение. Эти запахи так ярко напомнили ему о брате. Вдруг с ужасающей силой возникла иллюзия, что брат рядом, что его одиночество закончилось. Прелое сено, конюшня, сухая крошащаяся почва… Прямо перед ним, под рукой.

«Стивен», — произнес он.

Разбитые, отвердевшие яйца. Черные трещины, источающие запахи и слизь. Ведро нес он.

— О боже! — воскликнула его мать. Голос у неё был звонкий, твердый. — Это ещё что? Уберите это с кухни, и не надо приносить сюда всякую дрянь.

Мы сохранили эти яйца. Двадцать шесть штук.

Два разбились.

По двору носится старая наседка: ищет в сарае и рядом с ним. То внутрь заскочит, то выскочит между досками.

Смешно.

Встал мужчина на вид лет тридцати, что-то сказал женщине, сидевшей рядом, вышел на поле, взял мяч и тщательно построил ребят.

— Джерри, ты стань сюда. Уолт, ты сюда. Тебя как зовут? Грегг? Становись сюда, Грегг. Майк, туда. Все, хорошо. Готовсь! — Сам мужчина приготовился выбросить мяч между широко расставленных ног. — Начали! — крикнул ой.

Мяч пролетел несколько ярдов и упал в траву. Дети с воплями бросились к нему, вытянув руки и изготовившись хватать пальцами.

Мужчина, улыбаясь, прошел упругой походкой с футбольного поля обратно, к своим спутникам.

К полю вниз по склону вела тропа. Роджер пошел по ней и оказался недалеко от того места, где сидели взрослые. Они заметили его. Одна из женщин вытянула шею, чтобы рассмотреть его получше, потом все разом повернулись в его сторону.

Не обращая на них внимания, Роджер смотрел на детей. Учителя, решил он. Его положение тут не из лучших. Он на чужой территории. Грегг не имеет права носиться по их футбольному полю, играть их мячом. От этого он чувствовал себя неловко. Хотелось забрать Грегга и немедленно уехать.

Но для ребенка место отличное. С этим не поспоришь.

Он так и стоял один, беспокойно глядя на детей, пока, наконец, один из взрослых не встал, перебросившись несколькими словами с сидевшими, и не подошел к нему.

— Вы ведь мистер Линдал? Отец Грегга?

— Да, — ответил он.

— Я — Ван Эке. Преподаватель арифметики.

Учитель пожал ему руку. Держался он покладисто, непринужденно — вероятно, это было профессиональное. Он, как и другой учитель, был одет в спортивную гавайку с короткими рукавами и легкие брюки. Оба они и ещё три женщины тут отдыхали. Все приветливо улыбались Роджеру. У них был с собой переносной радиоприемник, настроенный на популярную музыку, и поднос с кувшином и стаканами.

— Присоединяйтесь к нам! — предложил Ван Эке. — Ваша жена тоже здесь? Я познакомился с ней вчера, когда она приезжала с Греггом. Мы даже пообедали вместе.

— Они были не вдвоем, — вставила одна из женщин, и все засмеялись. — Миссис Альт тоже с ними обедала.

Роджеру ничего не оставалось, как подойти к ним вместе с Ван Эке. Учитель арифметики представил его всей компании.

— Это миссис Макгиверн, преподаватель естественных наук. Мисс Тай, преподает у нас английский и физкультуру. А это мистер и миссис Боннер. Родители, как и вы. Их дети там, вместе с вашим.

— Мы — рангом ниже. Сначала идут учителя, потом родители, — пошутила миссис Боннер.

— А потом дети, — добавил её муж.

— Они на нижней ступени иерархии, — сказал Ван Эке.

— А как же опоссум?

— Виноват, на нижней ступени — он.

Ван Эке поинтересовался:

— Миссис Линдал тоже приехала?

— Нет, — сказал Роджер, неловко присев рядом. — Только я и Грегг.

— Сколько лет вашему мальчику? — спросила миссис Боннер.

— Семь с половиной. — ответил он и добавил: — Он у нас ростом пока не вышел.

— Вот побудет здесь — подрастет до шести футов и выше.

И снова все засмеялись, кроме мистера Боннера, внимательно изучавшего его. Все казались открытыми, добродушными, кроме, пожалуй, Боннера. Но Роджер ощущал все большую неловкость. Ему придется рассказать им о своей ситуации и выставить себя в дурацком свете.

Учителя продолжили беседу, наблюдая за игрой детей. Мистер и миссис Боннер были приблизительно его возраста, старше учителей, которые походили скорее на студентов колледжа. Ван Эке точно ещё не было тридцати. У мисс Тай было бесцветное мягкое лицо. Она, скорее всего, получила диплом сразу после войны. Из всех учителей миссис Макгиверн казалась самой опытной и зрелой. У Боннера были пухлые волосатые руки, розовое лицо, редеющие, но вьющиеся волосы. Рядом с ним сидела его жена, положив руки на подтянутые колени и вертя пальцами травинку. В отличие от учительниц, сидевших в джинсах, она была в юбке и блузке. Благодаря ленточке в волосах она выглядела моложе мужа и учителей, но когда подняла взгляд, Роджер понял, что ей за тридцать. У неё было привлекательное круглое лицо и хорошие глаза. Глаза ему понравились.

— Это с вами я должна договориться о мальчике? — спросила она.

— Вряд ли, — ответил он.

— Миссис Альт что-то такое говорила о том, что я могла бы подвозить вашего мальчика по выходным.

— Мне об этом ничего неизвестно, — признался Роджер.

— Может, речь шла о ком-то другом, — предположила миссис Боннер, подбросив травинку и поймав её. — Я думала, она говорит о вас. Надо будет спросить у неё. — Она обратилась к мужу: — Разве она не «Линдал» сказала? По-моему, «Линдал».

— Насколько я помню, — вставил Ван Эке, — об этом говорила миссис Линдал. Во время обеда. Мол, ей это неудобно.

— А, да, это миссис Линдал была, — подтвердила миссис Макгиверн.

Все в ожидании повернулись к нему.

— Прошу прощения, — сказал Роджер, — мне она об этом ничего не сказала.

Боннер повернул руку внутренней стороной и взглянул на часы. Густо поросшее волосами запястье было перехвачено темным кожаным ремешком.

— Сходи-ка лучше, Лиз, да спроси у неё. Нам уж уезжать скоро.

— Она, наверное, наверху, у себя в кабинете, — подсказала миссис Макгиверн.

— Пойду, узнаю всё-таки, о ком был разговор, — согласилась Лиз Боннер. — Она говорила, что хочет сегодня это уладить.

Взяв сумочку, она легко встала и пошла вверх по тропинке. Пройдя половину пути, она оглянулась и сказала:

— О ком-то ведь шла речь.

И скрылась из виду.

«Поеду-ка я отсюда», — решил Роджер. Окружающим он сказал:

— Приятно было со всеми познакомиться. Может быть, ещё увидимся. — Он поднялся. — Пора возвращаться в Лос-Анджелес.

— Грегга вы сегодня оставляете? — спросил Ван Эке.

— Нет, на неделе, — ответил он и, не оглядываясь, пошел к полю. — Грегг! — позвал он. — Пора ехать домой.

— Ещё чуть-чуть! — прокричал Грегг. — Пожалуйста, ещё немного, ладно?

Повернувшись к нему спиной, мальчик исчез среди детей.

Роджер разозлился и прикрикнул:

— Ну-ка, быстро сюда!

Догнав сына, он схватил его за запястье и потащил прочь от других ребят. Грегг удивленно и обиженно заморгал, потом его расстроенное лицо сморщилось, он открыл рот и громко заплакал. Остальные дети притихли: все смотрели, как Роджер уводит сына с поля.

— Подожди, я тебе ещё задам, — пригрозил Роджер. — Я тебя так выпорю, навсегда запомнишь. Я не шучу.

Грегг споткнулся и чуть не упал. Роджер поднял его и пошел дальше, вверх по тропинке. Земля скользила и осыпалась у них под ногами, вслед за ними летел вниз целый поток комьев вперемешку с травой и камнями. Взрослые молча наблюдали.

Сквозь слезы и рыдания Греггу удалось сказать:

— Пожалуйста, не надо меня пороть. — Его лишь раз в жизни наказали физически. — Прости меня, я больше не буду. — Он, очевидно, очень смутно понимал, что же такое он натворил. — Пожалуйста, папочка.

Школьные здания остались позади, и они добрались до дороги, которая вела обратно в город.

— Ладно, — смягчился Роджер, — пороть не буду.

Его гнев и тревога начали ослабевать.

— Но в следующий раз чтоб слушался меня. Понял, нет?

— П-понял, — пробормотал Грегг.

— Ты же знал, что я тебя жду.

Грегг спросил:

— А когда мы сюда вернемся?

— О, боже, — в отчаянии выдохнул Роджер.

— Может, завтра вернемся?

— Сюда ехать очень далеко.

— Я хочу сюда вернуться, — настаивал Грегг.

Они с трудом тащились по дороге. Роджер держал сына за руку. Оба вспотели, оба молчали.

«Ну и попал, — подумал он. — Все вверх дном».

— Мама сказала, можно будет, — сказал наконец Грегг.

— Далеко очень.

— Ничего не далеко.

— Далеко, далеко, — настаивал Роджер. — И слишком дорого. Так что хватит об этом.

Казалось, этому пути не будет конца, обоим становилось все хуже, оба уже не понимали, где они и что тут делают. Оба ничего перед собой не видели — просто поворачивали, куда вела дорога. Спустившись, они остановились: Грегг наклонился, чтобы завязать шнурок.

— Я куплю тебе содовой, — предложил Роджер.

Сын только шмыгнул в очередной раз носом и, даже не взглянув на отца, встал и пошел дальше.

— Ну и ладно, — сказал Роджер. — К черту все.

Они вошли в город, сначала шли по жилому району, потом вошли в деловую часть.

— Посмотри, там парк, — показал Роджер. — Хочешь, в парк сходим?

— Нет, — ответил Грегг.

В авторемонтной мастерской Роджер забрал машину, оплатил счет за смазку и задним ходом стал выезжать на улицу. Сын рядом ерзал на сиденье.

— Мне в туалет надо, — буркнул Грегг.

Дернув ручной тормоз, Роджер открыл дверцу машины и помог сыну выйти, чтобы вернуться в мастерскую. Он оставил машину и отвел Грегга в туалет. Когда они вернулись, машины на месте не было.

— Кто-то угнал, — предположил Грегг.

— Да нет, — сказал Роджер, оглядываясь в поисках кого-нибудь из персонала. — Где моя машина? — спросил он. — Я оставил её здесь с заведенным двигателем.

— Наш работник припарковал её на той стороне улицы, — ответили ему. — Она въезд перегораживала. Вон там, видите?

Он показал в сторону, где они увидели свою машину — она стояла через улицу, упочтового ящика.

— Спасибо, — поблагодарил Роджер.

Переждав на переходе поток машин, они пошли на другую сторону. В это время рядом с ними остановился «Форд-универсал», и женский голос окликнул его:

— Мистер Линдал, подождите, пожалуйста, минутку!

Затем «Форд» отъехал, повернул направо и резко затормозил у тротуара. Роджер не понял, кто это: рассмотреть женщину он не успел, а голос не узнал. Машину эту он видел впервые.

Дверь автомобиля распахнулась, из него выскочила Лиз Боннер, заперла машину и спешно пошла навстречу Роджеру и Греггу.

— Послушайте, — запыхавшись, начала она, — вы спешите в Лос-Анджелес? Не можете задержаться ещё на пару мину!? Миссис Альт сказала, что вы передумали и решили не оставлять Грегга в школе. Почему? Что случилось? Вы же собирались? Из-за кого это? — Подойдя совсем близко, она серьезно и пристально смотрела на Роджера. От неё пахло солнцем, тканью и испариной. — Это из-за того, что мои мальчики наскочили на него, когда играли в мяч? Чик — мой муж — говорит, это из-за того, что вы видели, как мы кричали на него, и это вас разозлило. Это правда?

Он чувствовал себя последней сволочью.

— Нет, — ответил он, — я принял решение раньше. С вами это никак не связано.

— Да? — Видно было, что она не верит ему. — Точно? Но вы же привезли его сюда, ехали аж из Лос-Анджелеса. А ваша жена договорилась, чтобы я забирала его в выходные. Потом, они с Эдной составили списки вещей, которые ему надо привезти. Кажется, ваша жена даже заплатила ей за первый месяц. Ничего не понимаю. Эдна, по-моему, расстроилась, из неё ничего членораздельного не вытянуть. — Тут словесный поток миссис Боннер иссяк. Она потянула за бретельку платья и, кажется, поняла странность своего положения. — Боже, это, наверное, глупо, — пробормотала она. — Что-то я разошлась. Ну, как бы то ни было, мы хотели как лучше.

Ни он, ни она не знали, что делать дальше.

— Привет, — сказала Лиз Боннер Греггу и ласково убрала ему челку со лба.

— Здравствуйте, — ответил Грегг.

— Как вы поедете в Лос-Анджелес? — спросила Лиз Боннер. — Ах, у вас машина. Значит, вас не надо подвозить.

— Спасибо, — сказал он.

— Что ж, жаль. А школа хорошая. Может быть, в другой раз. — Она как-то нерешительно улыбнулась. — Рада была с вами познакомиться. — Помедлив, она сказала: — Мы-то подумали… Мы подумали, что вы новенький родитель и у вас было идеалистическое представление о школе, и вот вы привозите сюда вашего мальчика, а тут — мы. И мы все испортили. — Она пожала плечами. — Не знаю уж как. И мы подумали, что Эдна из-за этого разозлилась. Из-за того, что мы испортили все. Ну, может, увидимся. Когда-нибудь.

Она поспешила к своей машине, отперла дверь, села и, внимательно посмотрев на поток автомобилей, поехала в сторону школы. Её «универсал» нуждался в мойке: он был покрыт слоем пыли и дорожной грязи. Автомобиль быстро исчез и снова показался на склоне при выезде из городка. Роджер и Грегг смотрели, как его серый силуэт взлетает вверх по холму, по которому они недавно плелись вниз.

— Мы могли бы поехать вместе с ней, — сказал Грегг.

Они сели в свой «Олдсмобиль». Двигатель работал. Служащий автомастерской не стал его выключать.

— Обратно в Эл-Эй, — вздохнул Роджер.

Рванув от тротуара, он двинулся в направлении, противоположном тому, в котором ехал красный «Форд-универсал».

— Ну и дела, — сказал он Греггу. — Ты когда-нибудь видел что-то подобное?

Ехал он медленно, держа руль обеими руками. «И как же я в это влип? — спрашивал он сам себя. — Как вообще можно попасть в такое положение?»

Яркий свет ослеплял его — солнце било прямо в глаза. И так предстояло ехать весь обратный путь.

«Господи, — думал он. — И так все плохо дома. Не надо делать ещё хуже, пожалуйста, не надо».

Глава 4

В субботу, ближе к вечеру, когда Вирджиния шла от автобусной остановки домой в северо-восточной части Вашингтона, к тротуару подъехал старый, обшарпанный автомобиль. Окно опустилось, и её окликнули.

Сначала она подумала, что это Ирв Раттенфангер: это был его «Бьюик» 34–го года, только нагруженный ящиками и коробками. Приваренный к крыше багажник тоже был завален вещами. Затаив дыхание, она остановилась и узнала Роджера Линдала, который целиком прикончил её бутылку вина на давешнем застолье у Раттенфангеров. Ему едва хватало места на переднем сиденье среди коробок. Радостно помахав ей рукой, он припарковался, выскочил из машины, обежал её и прыгнул на тротуар. Он был сегодня весел, но Вирджиния насторожилась. Как только она узнала его, внутри возникло одно из тех иррациональных дурных предчувствий, что коренятся в детских переживаниях и опыте жизненных неудач.

Она поздоровалась с ним и заметила:

— Ты прямо сияешь сегодня.

— Только что получил чек от государства, — радостно сообщил он. — Я тут катался вокруг — девушка, с которой ты снимаешь комнату, сказала, что ты вот-вот придешь домой. С работы возвращаешься? — Он потащил её к своей машине. — Садись, подвезу до дома.

— У тебя же совсем нет места, — сказала она с сомнением.

— Найдется. — Открыв дверь, он показал ей место рядом с водительским, которое он заблаговременно освободил от коробок. — Слушай, я в Калифорнию еду.

Она невольно заинтересовалась.

— Вот на этом?

— Выезжаю сегодня, поздно вечером. Уже погрузился, и у меня есть наклейка «С». Ой… — Он замолчал, и его лицо стало серьезным. — Слушай, я не смогу выехать, пока не схлынет движение. Не хочешь проехаться со мной?

На секунду она подумала, что он предлагает ей буквально проехать с ним какое-то расстояние в его перегруженной машине, чтобы просто проверить, как будут работать передачи и двигатель — такой пробный прогон.

— Ну, в смысле, давай прокатимся в парк Рок-Крик или ещё куда-нибудь. На пару часиков. — Он вскинул руку и внимательно посмотрел на часы. — Ещё только три часа.

— Ты что, действительно собрался уезжать?

— Нуда.

Его лицо засветилось улыбкой и словно разгладилось.

— Ты так и не вернулся, — сказала она. — На вечеринку.

— Я позже пришел, — рассеянно ответил он. — После того, как ты домой ушла. — Он переминался с ноги на ногу. — Ну так что? Там вроде звери живут, в вольерах. Я один раз ехал через этот парк.

И ни слова о вине, которое он поклялся вернуть. Почему-то она была уверена, что он никогда этого не сделает.

— Ну, давай, — согласилась она.

Она жила недалеко от парка, и ей нравилось бродить там, особенно у реки. Место знакомое, и ей было не так страшно. Да и, в конце концов, он дружит с Раттенфангерами. У него даже их старый безобидный автомобиль.

Когда они сели в машину, двери едва закрылись. Ей пришлось поставить на колени картонную коробку с одеждой. Его манера вождения сначала напугала её: он стремительно срывался с места у светофоров и, не сбавляя скорости, поворачивал на углах. Но делал он это умело.

— Что за чек? — спросила она, не придумав, о чем ещё заговорить.

— Компенсация, — сказал он. — От Дядюшки Сэма.

— А-а. — Она вспомнила о своей собственной работе в вашингтонских военных госпиталях. — Ты был в армии?

— Да, — кивнул он. — Получил ранение на Филиппинах. — Он бросил на неё взгляд и сказал: — Мы дрались с япошками, меня схватили с группой партизан и увезли на подводной лодке.

— Куда тебя ранило?

— В ногу, — сказал он. — Японский пулеметчик прострелил кость навылет. Но я убил его — филиппинским метательным ножом.

Роджер снова взглянул на неё, и Вирджиния поняла, что это выдумки.

— Врешь, — сказала она.

— Нет, правда. У меня там серебряная пластина.

— Покажи.

— Она внутри. Прижилась. — Его голос звучал как-то особенно, глухо.

— Я работаю с ранеными военными, — не поверила Вирджиния. — Ты не смог бы так хорошо ходить.

Роджер хотел было возразить, но передумал. В нем появилось что-то лукавое, грубовато-проказливое, и она невольно попала под его обаяние. Но он не признавался, что соврал: только кивал головой.

— Мне нужно заправиться, — сказал он, когда они въехали в деловой район.

Не произнеся больше ни слова, он свернул с улицы и пронесся мимо насосов автозаправочной станции «Тексако», затем сдал задним ходом к эстакаде для заправки смазкой и выключил двигатель. Неожиданно, не покидая машины, он вдруг разговорился — торопливо, сбивчиво и нервно:

— Был у нас молочник, и мы иногда прикрепляли на крыльце записку, ну, кнопкой к двери прикалывали, чтобы он не оставлял нам в этот день молока. Как-то раз я выглянул в окно и увидел, что он на крыльцо не поднимается: раз висит записка, он просто дает газу и отъезжает, чтоб время зря не терять. И я стал писать разное. Напишу, например: «Оставьте четыре галлона сливок, шесть фунтов масла и шесть пинт молока», вывешу такую записку, а он выглянет из окна своего грузовика — и газу. А в один прекрасный день приехал новый молочник, поднялся на крыльцо, прочитал записку, ну и выгрузил все это дело. Масла, сливок и молока на двадцать долларов. И ещё кварту апельсинового сока.

Роджер замолчал.

— Когда это было? — спросила она. — Когда ты был маленький?

— Да, — ответил он.

И опять Вирджиния почувствовала, что он увиливает. Ведь даже в её детстве — а она была моложе его — молоко развозили на лошадях. Она помнила, как цокали копыта на рассвете, когда все ещё спали. Но, может быть, в другом городе было по-другому, предположила она.

— Кажется, Дора говорила как-то, что ты женат.

— Господь с тобой! — казалось, ужаснулся он.

К ним, вытирая руки тряпкой, подошел служащий заправки в коричневой форме.

— Вам помочь?

— Будьте добры, можно на пару секунд воспользоваться вашим гидравлическим домкратом? — попросил Роджер.

— Зачем?

— Потому что моим бамперным домкратом весь этот груз — да ещё на багажнике — не поднять. — Теперь его голос звучал подобострастно, унизительно угодливо — такого ей не приходилось слышать никогда. — Ну пожалуйста, будьте хорошим парнем.

Служащий пожал плечами и отошел. Роджер тут же выскочил из машины и помчался за гидравлическим домкратом, который успел заметить ранее. Вскоре он вернулся, таща его за собой.

— Хочу поставить запасную шину на заднее левое, — пояснил он Вирджинии. — Всего пару секунд, ладно?

Домкрат скрылся под автомобилем. Она открыла дверь и ступила на тротуар.

Стоя на четвереньках, он подталкивал домкрат под заднюю ось. У Вирджинии возникла странная уверенность в том, что, как бы глупо это ни казалось, он проделывает все это специально для неё, а не потому, что ему действительно нужно заменить шину. Таким косвенным образом он хотел что-то донести до неё.

Может быть, он так демонстрирует свое мастерство, подумала она. И хотя Вирджиния не очень в этом разбиралась, даже для неё было очевидно, что у Роджера не очень хорошо получалось: сначала он не мог установить домкрат на правильном месте, потом долго пытался разобраться, как работает сам домкрат, и, наконец, когда задняя часть машины начала подниматься, никак не мог снять колпак. Поискав вокруг, он нашел отвертку, принадлежавшую заправке «Тексако». Действуя ею как рычагом, он сковырнул колпак, и тот лязгнул о землю. Тем временем подошел служащий. Вместе с Вирджинией он стоял и молча скептически наблюдал за происходящим. Ей было приятно, что работник станции стоял рядом и был того же мнения, что она.

Роджер тем не менее не терял бодрого расположения духа. Он орудовал гаечным ключом и бросал на землю рядом с собой одну за другой гайки, болты и что-то ещё. Колесо, наконец, отвалилось. Он прислонил его к крылу и поднял запасную шину, чтобы поставить её. Сгорбившись над своими худыми коленями, потея и кряхтя, он бился, пока работник не пришел всё-таки ему на подмогу. Когда первый болт был прикручен, работник удалился, и Роджер закончил работу сам. Радостно повернувшись к ней, он спросил:

— Как ты считаешь, доеду я до Калифорнии?

— Думаю, доедешь, — ответила она.

Он поблагодарил работника — уж слишком расшаркивается, подумала она, — и вскоре они снова были в пути. Роджер рассказывал какую-то длинную историю, случившуюся с ним и Ирвом в тридцатые годы, но она не слушала, а размышляла, пока вдруг не поняла: заменой шины он хотел показать ей, что не способен добраться до Калифорнии, что его на это не хватит. Может быть, он даже сам не осознавал этого.

Вместе с этой мыслью на Вирджинию волной накатило новое чувство, что-то похожее на нежность. Теперь ей стало ясно, что из него можно лепить все, что угодно. Сидя за рулем собственного автомобиля, он ждал указаний от неё: на самом деле он вез её не в парк Рок-Крик. У него не было никакой конкретной идеи, никакого плана, только желание быть с ней. И так он ехал, поворачивал, ждал перед светофорами, непрестанно болтая, но так ничего и не сказав по сути. А ведь он скрывает все хоть сколько-нибудь важное о себе, подумала она. Задавать ему прямые вопросы бесполезно, потому что в ответ она услышит выдумки, небылицы, как про его подвиги на Тихом океане. Но он делал это не для того, чтобы произвести на неё впечатление, он не хвастался, а просто заполнял паузы.

В целом она нашла его милым. Ну и пусть несет околесицу. Её от этого не убудет.

— У тебя есть знакомые в Калифорнии? — спросила она.

— Есть, — ответил он. — У меня полно приятелей на Побережье, в районе Лос-Анджелеса. Там сейчас все развивается, можно хорошо заработать.

— Ты там бывал?

— Ну конечно.

— А я ни разу.

— Я отвезу тебя.

Она ничего не ответила. А он не стал повторять. Но после этого она вдруг снова почувствовала то же, что и при первой встрече с ним, когда обнаружила, что он выпил вино, принесенное ею на вечеринку.

— Тебе стоило бы повидать кого-нибудь из этих воевавших, — сказала она, дрожа от какого-то смутного внутреннего возмущения; её почти трясло. — Страшные ожоги, раны. Их заново нужно учить двигать ногами и руками, как детей, им все нужно начинать с нуля. Те, кто там не побывал, просто не понимают, как это ужасно. И они поступают каждый день, их толпами привозят с разных тихоокеанских островов. Люди смотрят кинохронику, а там показывают только, как пушки стреляют да высаживаются войска. Никто не видит всей этой жути, каково это на самом деле. Кажется, что это увлекательно, как рассказы о приключениях. Как то, о чем пишут в журналах. Материалы тщательно отбираются.

— Так и есть, — согласился он, но как-то вяло. — Здесь, в Штатах, у людей странное представление обо всем этом.

— Я вижу их каждый день, — сказала Вирджиния, и после этого нечего больше было сказать.

Но она позволила ему покатать её. Прежде всего ей было любопытно узнать, правда ли он собирается уехать этим вечером или же вся эта история с Калифорнией взбрела ему в голову как оправдание нагруженной машины. Может, он просто переезжает с одной квартиры на другую, подумала она. Или перевозит эти коробки и тюки на хранение к Раттенфангерам. То, что он куда-то перемещается, было очевидно по тому, как он неслышно расхаживал без обуви по квартире Раттенфангеров, роясь в их шкафах, по тому, что купил их автомобиль и везёт свои пожитки. Может быть, ей попался бродяга, странствующий в поисках работы? Девочкой, когда она росла в Мэриленде, она видела, как мать прогоняла бомжей от парадных ворот — случалось, что они проникали во двор, чтобы съесть свой сэндвич и выпить кофе, спрятавшись на ступеньках черного хода, и потом продолжить свои скитания. Однажды какой-то бродяга оставил недоеденный сэндвич, и мать велела ей немедленно выбросить его в мусорный бак и вымыть руки. Вирджиния скормила сэндвич собаке.

Ну да, он бродяга, решила она. Но образ бродяги слился в её представлении с веселым лицом Тома Сойера, отправляющегося в путь с узелком на палке через плечо, уместив все свое имущество в — что же это было? — красный носовой платок, такой большой, из тех, которыми пользовались нюхальщики табака. Танцующего на дороге… С голубыми глазами и открытой улыбкой. Поющего, болтающего, мечтающего, скачущего на одной ноге.

И, между прочим, собака не сдохла. Вирджиния глаз с неё не спускала, опасаясь, не подложил ли бомж в сэндвич яду. Или она боялась микробов? Давно это было, уже точно и не вспомнишь.

Обложенный коробками, Роджер Линдал продолжал что-то рассказывать. Она стала слушать. Речь шла о телевидении. В послевоенном мире телевидению суждено превратиться в гигантскую индустрию, и Роджер увлекся телевизионной электроникой и конструированием. Одному его приятелю, имени которого он не назвал, удалось создать развертывающее устройство с увеличенным количеством строк — или с уменьшенным: ей было не уследить за ходом повествования, потому что Роджер тараторил взахлеб, торопясь дойти до конца истории. Он говорил сбивчиво, с жаром, задыхался, как будто ему приходилось бежать, чтобы донести до неё свои мысли, словно ему только что явилось нечто удивительное. Ей представилось, как он спешит куда-то по снегу, как его ноги-жерди отмеряют версты по полям Мэриленда. В её воображении этот худой суматошный человек стал частью пейзажа, проплывавшего мимо них в окнах автомобиля. Приглядевшись, Вирджиния обнаружила, что он завез её в центр города, недалеко от Приливного бассейна, и, встрепенувшись, радостно ахнула. Он тотчас замолчал, как будто его выключили. Для неё в Приливном бассейне и здешних деревьях было что-то таинственное; они сохраняли в самом центре города атмосферу сельской местности, как бы показывая, что здешний ландшафт нельзя вытеснить окончательно. По правде говоря, она побаивалась этого места: здесь, у морского побережья, суша была изрезана водными путями и заводями, все здесь было: каналы, реки и ручьи, сам Рок-Крик и, конечно же, Потомак. Когда она оказывалась на берегу Потомака, поток воды совершенно уносил её из настоящего времени в другую реальность: река и современный мир в её представлении были несовместимы.

Берега Потомака заросли жестким, как щетка, кустарником; суша, не обрываясь, гладко подходила к самой воде. Река, разливаясь, добиралась до корней деревьев. Даже птицы планировали на уровне глаз летя в сторону Атлантики или на запад, в глубь лесов. Когда-то она бегала по берегу заброшенного канала, шлюзы которого были закрыты уже лет сто. Деревянные балки разрушались водорослями, а в запертой воде сновали тысячи крошечных рыбок. Они тут и родились, решила она тогда, вглядываясь в воду с высоты. Каким глухим было это место, даже тогда. Заброшенным. Теперь здесь водились только самые прожорливые живучие существа: сойка, крыса, рулившая на плаву хвостом. И все они были беззвучными, кроме разве что сойки, да и та, прежде чем крикнуть из зарослей ежевики, должна была удостовериться в своей полной безопасности. Вирджиния шла с матерью по треснувшим доскам канала. Когда они дошли до железнодорожного пути — его скрывала трава — и наткнулись на шпалы, мать разрешила ей идти по колее: поезда не ходили, или их было совсем мало. А если бы и появился поезд, она услышала бы его за час. Рельсы шли под корявыми деревьями, а потом пересекали ручей. Вода под эстакадой была грязно-коричневой, мутной, застойной.

— Если появится поезд, — говорила мать, переводя Вирджинию через эстакаду, — можно будет прыгнуть в воду.

Ступая широкими шагами, мать довела её до другого берега. Там снова пошли деревья.

— Здесь воевали, — сказала мать.

Тогда Вирджиния очень смутно понимала это — ей было восемь или девять лет. Она представляла себе какую-то войну, без людей, какие-то бои в кустах ежевики. Потом мать рассказала ей о Потомакской армии. Один из дедов сражался в армии Макклеллана в долине Шенандоа. Её они увидели тоже: горы Голубого хребта и саму долину. Они проехали всю долину на машине. Горы высились островерхими конусами, каждый стоял отдельно от других. Можно было видеть машины на их склонах, взбиравшиеся по серпантину к вершинам. Она боялась, что её тоже туда повезут. Через некоторое время так и случилось. В свое время семья её матери перебралась в эти места из Массачусетса, и, когда они ехали через долину, лицо матери оставалось невозмутимым, но глаза как-то жутко потухли. Она молчала всю дорогу. Все вокруг были в восторге от поездки, от полей за окном, от развернутых на коленях карт, от соков и лимонадов, и только мать сидела, отгородившись ото всех молчанием. Отец же притворялся, что ничего не замечает.

Мать всё-таки поселилась в Мэриленде, купила двухэтажный каменный дом с камином и стала считать себя принадлежащей к местному сообществу. Город оказался спокойным. На закате по улицам маршировал оркестр из Учебного манежа Гвардии. Его шумно приветствовали дети, в том числе и Вирджиния. Мать же оставалась дома — читала в очках, куря сигареты. Это была довольно полная, но крепкая уроженка Новой Англии, которая жила в городе южанок — все они были ниже ростом, говорливее и куда громогласнее. Вирджиния помнила, как голос матери перекрывался резкой речью мэрилендцев, и за те почти двадцать лет, что они прожили в Мэриленде, вплоть до этой осени 1943 года, манеры и привычки матери нисколько не изменились.

— Давай остановимся, — предложила она Роджеру Линдалу.

— Это Рефлекшн-Пул,^[395] — сообщил он ей.

Она засмеялась, потому что он ошибался.

— Это не он.

— Ну как же. Вон, там вишни растут. — В его глазах приплясывал невинный огонек лукавства. — Он самый.

Он убеждал её, дружески просил поверить ему на слово. Да и какая разница?

— Ты будешь моим экскурсоводом? — улыбнулась она.

— Ну да. — Он напыжился, но продолжал поддерживать шутливый тон. — Так и быть, покажу тебе эти места.

Это место, Приливной бассейн, принадлежало ей. Частица её детства жила здесь. И она, и её мать любили Вашингтон. После смерти отца они ездили сюда вдвоем, обычно на автобусе, шли по Пенсильвания-авеню к Смитсоновскому институту или Мемориалу Линкольна, гуляли у Рефлекшн-Пула или вот здесь, особенно часто здесь. Они приезжали в столицу на цветение сакуры, а как-то раз были на катании крашеных яиц на лужайке перед Белым домом.

— Катание яиц, — произнесла она вслух, когда Роджер припарковался. — Его, кажется, отменили?

— На время войны, — сказал он.

И ещё… девочкой, когда был жив отец, её привозили посмотреть парад, на котором проходили маршем ветераны Гражданской войны — она видела их, хрупких, высохших стариков в новенькой форме; они шли, или их везли в инвалидных колясках. Глядя на этих людей, она вспоминала про холмы, ежевику на берегу Потомака, заброшенную железнодорожную эстакаду, сойку, беззвучно пролетевшую мимо неё. Как таинственно это было!

Гуляя, оба они продрогли. Поверхность Приливного бассейна покрылась рябью, с Атлантики принесло туман, и все посерело. Деревья, конечно, уже отцвели. Земля проседала под подошвами, кое-где дорожку покрывали лужи. Но пахло приятно: она любила туман, близость воды и запах земли.

— Холодновато, однако, — поежился Роджер.

Медленно шагая по гравию, засунув руки в карманы и опустив голову, он пинал перед собой камешки.

— Я привыкла, — сказала она. — Мне нравится.

— Твоя родня здесь живет?

— Мать, — ответила она. — Папа умер в тридцать девятом.

Он понимающе кивнул.

— У неё дом в Мэриленде, недалеко от границы. Я вижусь с ней только по выходным. Она почти все время у себя в саду работает.

— Выговор у тебя не мэрилендский, — заметил Роджер.

— Да, — согласилась она, — я родилась в Бостоне.

Повернув голову, он уставился на неё сбоку.

— А знаешь, откуда я родом? Угадаешь?

— Нет, — сказала она.

— Из Арканзаса.

— Там красиво?

Она никогда не была в Арканзасе, но однажды, когда они с матерью летели на Западное побережье и она смотрела вниз, на холмы и леса, мать, изучившая карту, решила, что это Арканзас.

— Летом, — ответил он. — Там не так душно, как здесь. Нет хуже лета, чем тут, в Вашингтоне. Куда угодно готов отсюда на лето уезжать.

Из вежливости она согласилась.

— Правда, там, где я родился, часто бывают наводнения и циклоны, — продолжал Роджер. — А хуже всего то, что, когда вода сойдет, остаются крысы. Ну, в мусоре. Помню, когда я ещё был мальчишкой, как-то ночью крыса пыталась пролезть в дом, из-под пола, у камина.

— И чем кончилось дело?

— Мой брат застрелил её из своей двадцатидвушки.

— А где сейчас твой брат? — спросила она.

— Умер, — сказал Роджер. — Упал и сломал позвоночник. В Уэйко, в Техасе. С парнем одним повздорил…

Голос у него упал, он нахмурился и выглядел очень удрученным. Он едва заметно, как-то по-стариковски закачал головой из стороны в сторону, как в параличе. Губы его беззвучно шевелились.

— Что? — спросила Вирджиния, не расслышав.

Она заметила морщины на его лице, он ссутулился, замедлил шаг, уставившись взглядом в землю. И вдруг снова воспрял к жизни, улыбнулся ей и повеселел, почти как прежде.

— Шучу, — сказал он.

— Вот как? — переспросила она. — В смысле, про брата?

— Он в Хьюстоне живет. У него семья, работает в страховой компании. — Глаза Роджера за очками игриво посверкивали. — Поверила, да?

— Трудно понять, когда ты говоришь правду, — сказала она.

Впереди две женщины освободили скамейку. Роджер резво направился к ней, Вирджиния последовала за ним. У самой цели он уже бежал, как мальчишка. Развернувшись, он упал на скамью, вытянул ноги и раскинул руки на спинке. Она села рядом с ним, а он выудил из кармана рубашки пачку сигарет, закурил и стал пускать клубы дыма во все стороны, довольно вздыхая и попыхивая сигаретой, как будто найти свободную скамейку было большой удачей, за которую он был благодарен. Он скрестил ноги, склонил голову набок и нежно улыбнулся ей. Этой улыбкой он словно немного доверился ей, приоткрыв край своей плотной защитной оболочки. Как будто, подумала Вирджиния, его что-то переполнило до краев для того, чтобы прорваться наружу и заставить заметить то, что видит она: деревья, воду, землю.

— Мне не обязательно ехать в Калифорнию, — признался он.

— Наверное, не обязательно, — согласилась она.

— Можно было бы и здесь остаться. Телевидение во всех больших городах будет развиваться… В Нью-Йорке, например. Но ребята с побережья ждут меня. Рассчитывают.

— Тогда тебе лучше поехать, — снова согласилась Вирджиния.

Роджер долго молча смотрел на неё.

— Ну, то есть, если ты им действительно обещал — что приедешь.

Тут он снова насторожился, и Вирджиния поняла, что на самом-то деле он очень хитер: сначала он робел, немного сомневался в себе, шалил, нащупывал то, что было ему нужно, но постепенно метания прошли, он преодолел свою неловкость, перестал дурачиться и хвастливо нести всякую чушь. Он освободился от всего этого и теперь больше походил на того тихого, унылого, даже, пожалуй, мрачного человека, которого она помнила по давешнему застолью. Как он ловок, однако. Способен на многое. Ещё раньше она почувствовала себя беспомощной от того, что он сидел и пил её вино как ни в чем не бывало, и сейчас к ней вернулось ощущение той беспомощности: сидя на скамейке рядом с ней, Роджер казался таким изобретательным, таким опытным, и, конечно же, он был старше её. И она ведь по-настоящему его не знала — не принимать же всерьез то, что он ей понарассказывал, и даже то, что она видела сама. Казалось, он хозяин самому себе и может стать кем только пожелает.

Особенно ей бросилась в глаза его способность терпеливо выжидать. Какие-то особые отношения со временем — она совсем этого не понимала. Может быть, дальновидность.

— Мне надо ехать, — внезапно объявил Роджер, швырнул сигарету в мокрую траву и встал.

— Да, — отозвалась она, — но не сию же минуту.

— У меня много всего накопилось, — сказал он.

Но не сдвинулся с места.

— Ну, тогда поезжай и занимайся делами, — предложила Вирджиния.

— А как же ты?

— Да иди ты! — огрызнулась она.

— Как? — ошеломленно произнес он.

Не вставая, она сказала:

— Поезжай. Делай, что наметил.

Они удивили друг друга и разозлили. Но Вирджиния знала, что права. Она смотрела мимо него на какой-то предмет в воде, посередине бассейна, притворившись сама перед собой, что следит за тем, как это нечто двигается, то скрываясь под водой, то снова всплывая.

— Не надо сердиться, — сказал Роджер.

Самообладание постепенно вернулось к нему, и снова она подумала, что ему нужно только время. Несмотря на свой рост — примерно на дюйм ниже — он сумел завоевать её уважение: раньше она посмеивалась над низкорослыми мужчинами — над тем, как они ходят с важным видом, изображают из себя невесть что, носятся со своим самолюбием. Но Роджер был не таков. Его жизнестойкость произвела на неё впечатление. Вирджиния все ещё вглядывалась в буй на воде, а он уже снова улыбался.

Глава 5

Высокая стройная девушка в пальто, шедшая вдалеке по улице, напомнила ей дочь: она шагала так стремительно, что волосы шлейфом развевались за ней — такие же неуложенные и взлохмаченные, как у Вирджинии. Девушка переступила через бордюр, не глядя, привычно нырнула вперед, не задумываясь, куда ставит ногу. Это получилось у неё так же нескладно, как у Вирджинии: походка совсем не женская, ни тебе плавности, ни даже приличной координации. С руками она, похоже, не знала, что делать. Но ноги у неё были длинные и гладкие — короткие юбки военного времени обнажали их до самых колен, — и спина совсем прямая. Когда она стремительной походкой дошла до ближайшего квартала, миссис Уотсон поняла, что это Вирджиния. Боже, она что, на автобусе приехала? Её ведь всегда кто-нибудь привозил на машине.

— Я тебя не узнала, — сказала миссис Мэрион Уотсон.

Вирджиния остановилась у забора. Она запыхалась и дышала ртом с астматическим присвистом — скорее от радостного возбуждения, чем от быстрой ходьбы. Она стояла неподвижно, даже не пытаясь открыть калитку и войти во двор — похоже, ей и на тротуаре было хорошо. Помедлив, миссис Уотсон вернулась к работе: склонилась над кустом чайной розы и принялась обрезать отросшие ветки.

— Что делаешь? — весело спросила Вирджиния. — Подрубаешь их, пока одни пеньки не останутся? Они у тебя как палки.

— Не ожидала, что ты пешком пожалуешь, — сказала миссис Уотсон. — Я думала, ты с Карлом приедешь.

Карл был парень, который обычно привозил её дочь на своей машине, они встречались уже год, хотя нерегулярно.

Открыв калитку и пригнувшись, Вирджиния прошла под аркой из столистных роз, задевая ветки, но не замечая их. Всю жизнь она просто проходит мимо, от всего отмахивается, все несется куда-то. Она чуть задержалась рядом с матерью и направилась к черной лестнице.

— Мне нужно тут закончить, — сказала миссис Уотсон. — Как раз пора их подрезать. — Она снова стала отсекать ветки — они лежали наваленные по всему двору и вдоль боковой стены дома. — Осталось совсем чуть-чуть.

Стоя на крыльце, Вирджиния осматривала двор, спрятав руки в глубоких карманах пальто и раскачиваясь из стороны в сторону. Её худенькое, но, по мнению матери, очень даже милое лицо без макияжа блестело под прямыми лучами полуденного солнца. Яркий девичий рот с тонкими губами, чуть присыпанные веснушками щеки, растрепанные рыжеватые волосы. Студенческая юбка и блузка, все те же двухцветные кожаные туфли на низком каблуке, которые они вместе выбирали, когда ездили за покупками несколько лет назад.

С трудом поднявшись — мышцы болели от работы в саду, — миссис Уотсон сказала:

— Теперь мне нужно сгрести их в дальний угол, потом Пол сожжет.

— Кто такой Пол?

— Темнокожий один заезжает — по саду помогает, мусор вывозит. — Она принесла из гаража грабли и принялась за обрезанные ветки розовых кустов. — Я говорю, как южанка?

— Я же знал, что ты не южанка.

Мать оторвалась от работы.

— Южанка. Иначе бы я туг не копалась. — Она показала рукой на двор. — Конечно, теперь это патриотично. — Большая часть земли была превращена в огород победы:^[396] свекла, морковка и редиска, росшие рядками, покачивали ботвой. — Но надо смотреть правде в глаза.

— Я сегодня ненадолго, — сказала Вирджиния. — К ужину хочу вернуться к себе. Ко мне могут зайти.

— Из больницы?

— Нет. Это один из моих друзей — сейчас в Калифорнию едет.

— Как же она зайдет к тебе, если она едет в Калифорнию?

— Ну, он может передумать — тогда, вероятно, заедет.

— Я его знаю?

— Нет, — сказала Вирджиния. Она открыла сетчатую дверь и двинулась было в дом. — Он дружит с Раттенфангерами. Они устроили для меня вечеринку…

— Как она прошла?

Миссис Уотсон знала про вечеринку — на ней праздновали первую годовщину работы Вирджинии.

— Неплохо. Посидели, поговорили. Всем надо было рано ложиться спать — в субботу ведь на работу.

— Что он за человек?

Она один раз видела Раттенфангеров в городе, у Вирджинии. Эти двое не произвели на неё такого же сильного впечатления, как на Вирджинию, но она ничего не имела против них: по крайней мере, это добродушные люди, ничего из себя не строят.

Задержавшись на ступеньках, Вирджиния ответила:

— Трудно сказать. Не знаю. Можно ли о ком-то сказать, что он за человек? Многое зависит от обстоятельств. Иногда просто меняется настроение.

— Ну, чем он занимается?

Дочь не ответила, и миссис Уотсон переспросила:

— Он военный?

— Его комиссовали. Он, кажется, был ранен на Филиппинах. В общем, на инвалидности. Вроде ничего парень. Наверное, уже до Калифорнии добрался. Или едет.

Сказала она это как-то не очень весело. И тут же скрылась за сетчатой дверью в доме.

Они сидели за кухонным столом и скручивали папиросы странной машинкой, купленной миссис Уотсон в «Народной аптеке». Машинка превращала бумагу и трубочный табак — только его и можно было ещё достать — в довольно приличные папиросы, которые были уж во всяком случае лучше десятицентовых сигарет, что лежали теперь на полках магазинов и имели специфический вкус — как будто их подобрали с пола в конюшне.

— Кстати, — вспомнила Вирджиния. — У меня в сумке талоны для тебя. Напомни, чтобы я не забыла.

— Ты сама точно обойдешься без них?

По её голосу было понятно, что она обрадовалась.

— Точно. Я же обедаю на работе. Если мясник спросит, почему они оторваны от книжки, скажи, что ты получила их за жир.

— Мне так не нравится, что я проедаю твои талоны, — сказала миссис Уотсон. — Но не откажусь. Послушай, дорогая, я куплю баранью ножку и приготовлю на следующее воскресенье — приходи, поешь.

— Можно и так, — отозвалась Вирджиния, как будто не слушая.

Её мысли занимало что-то другое, и она сидела молча, напрягшись в неудобной позе, отодвинув стул далеко от стола. От этого она казалась совсем тощей: щеки впали, взгляд ввалившихся глаз устремлен вниз, обнаженные руки опираются на стол. Работая машинкой, она постукивала тонкими, но сильными пальцами по столу, потом спохватилась и перестала.

Миссис Уотсон, которой все это не нравилось, сказала:

— Ты прямо воплощаешь голод.

— Да нет, я не голодна…

— Я имею в виду Голод. Как узница фашистского концлагеря.

Дочь сдвинула брови.

— Что за глупости!

— Да я просто тебя поддразниваю.

— Ну, нет, — возразила Вирджиния, — ты так обычно подбрасываешь какую-нибудь идею.

— Ты могла бы пользоваться косметикой, — предложила миссис Уотсон. — Прической как-то заняться. Ты ведь совсем перестала подбирать волосы, да?

— Некогда мне. Ты же знаешь, идет война.

— На голове у тебя — не пойми что, — сказала миссис Уотсон. — Нет, ну правда. В зеркало бы на себя посмотрела.

— Я знаю, как я выгляжу, — ответила Вирджиния.

Обе помолчали.

— Ну, — снова заговорила миссис Уотсон, — мне просто неприятно: ты ведь хорошенькая, а сама все портишь.

Вирджиния не ответила. Она снова скручивала папиросы.

— Не принимай все так близко к сердцу, — посоветовала ей миссис Уотсон. — У тебя есть такое свойство, и я знаю, что ты это знаешь.

Вирджиния подняла голову и одарила мать строгим взглядом.

— Как поживает Карл? — после паузы спросила миссис Уотсон.

— Хорошо.

— Почему он тебя не подвез?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Вирджиния прекратила работу, она принялась подцеплять со стола ногтями частички табака. Хоть в ней и била кипучая энергия, сейчас она быстро иссякала.

— Его не послали снова за океан? — поинтересовалась миссис Уотсон. Из всех парней дочери ей больше всего нравился Карл: он всегда успевал открыть тебе дверь, пожать руку, почтительно склонить свою высокую фигуру. — Во время войны все меняется прямо на глазах. Как ты думаешь, сколько она ещё продлится? Скорее бы уж закончилась.

— Скоро должны открыть Второй фронт, — сказала Вирджиния.

— Думаешь, это произойдет? Думаешь, русские продержатся? Конечно, мы им столько по ленд-лизу даем. Но меня удивляет, что их так надолго хватило.

С самого начала она была уверена, что русские сдадутся. Включая радио, она и сейчас ожидала услышать, что они подписали с немцами договор.

— Ты со мной не согласишься, — сказала Вирджиния, — но я считаю, что война — это благо, потому что она несет с собой перемены. Когда она закончится, мир станет намного лучше, и это компенсирует все военные потери.

Мать тяжело вздохнула.

— Перемены — это же хорошо, — повторила Вирджиния.

— Насмотрелась я на перемены. — В 1932 году она голосовала за Гувера. Первые месяцы президентства Рузвельта привели её в ужас. В это время у неё умер муж, и два события смешались у неё в сознании: смерть и утрата, и резкое изменение сложившегося порядка — повсюду эмблемы NRA,^[397] на улицах — плакаты WPA. — Вот доживешь до моего возраста — увидишь.

— Неужели тебе неважно, что будет с нами через год? Почему тебе это неважно? Это же здорово — так и должно быть.

Миссис Уотсон кольнуло сильное подозрение, кое-что открылось ей с поразительной ясностью, и она спросила:

— Какой он, этот парень?

— Какой парень?

— Который собирается заехать к тебе. Который передумал ехать в Калифорнию.

Вирджиния улыбнулась:

— А-а.

Но не ответила.

— Что за инвалидность у него? — Миссис Уотсон до смерти боялась калек, она запрещала Вирджинии рассказывать о пациентах в больнице. — Он ведь не слепой?

Ничего хуже она не могла себе представить — страшнее была только смерть.

— Кажется, какое-то растяжение спины. Смещение позвонка.

— Сколько ему лет?

— Тридцать примерно.

— Тридцать!

Это было не лучше, чем увечье. Она представила себе Вирджинию с лысеющим мужчиной средних лет в подтяжках.

— Господи! — выдохнула миссис Уотсон.

Она вспомнила, как однажды дочь не на шутку перепугала её. Это случилось, когда они жили недалеко от Плампойнта, в лачуге на Чесапикском заливе. Детвора носилась по пляжу и собирала бутылки из-под кока-колы, оставленные купальщиками. Бутылки продавались по два цента за штуку, и на вырученные деньги целые толпы детей мчались в парк с аттракционами в Беверли-Биче. Как-то раз после обеда за деньги, полученные от продажи бутылок, Вирджиния наняла какого-то типа покатать её по заливу на лодке, которая оказалась протекающей посудиной, покрытой раковинами усоногих рачков и насквозь пропахшей водорослями. Почти час лодка качалась на волнах, а миссис Уотсон и её мужу оставалось лишь в бессильной ярости наблюдать за происходящим, пока, наконец, не истекло купленное на пятьдесят центов время и гребец не причалил к берегу.

— Ну, может, тридцати ему нет, — сказала Вирджиния. — Но он старше меня. — Она снова принялась скручивать машинкой папиросы. — Он много пережил. Но, видимо, сам не отдает себе в этом отчета, все мыкается туда-сюда.

— А что ему нужно? — спросила миссис Уотсон. — Ну, в женщине.

— По-моему, ему ничего не нужно. — Помолчав, она добавила: — Ну, разве что поговорить. А так, хочет стать инженером-электронщиком после войны.

— Когда ты меня с ним познакомишь?

Снова улыбнувшись, Вирджиния сказала:

— Никогда.

— Я хочу, чтобы ты меня с ним познакомила, — миссис Уотсон сама удивилась резкости своего тона.

— Думаю, он уехал в Калифорнию.

— Ничего подобного ты не думаешь. Приведи его, познакомь нас. Или ты не хочешь, чтоб я его видела?

— В этом нет никакого смысла.

— Есть, — настаивала миссис Уотсон. — Мне очень хотелось бы. У него есть машина? Пусть привезет тебя. Как насчет следующих выходных? — Ей просто необходимо было увидеть его у себя, прежде чем что-то произойдет. Сначала пусть приедет сюда. — Конечно, это твоя жизнь, — сказала она. — Ты это понимаешь, и я тоже.

Вирджиния засмеялась.

— Разве не так? — настаивала мать. — Разве это не твоя собственная жизнь?

— Моя, — кивнула Вирджиния.

— Не пытайся переложить ответственность на меня. Тебе самой решать. Ты работаешь, ты взрослый человек, самостоятельный.

— Да, — спокойно согласилась Вирджиния.

В два часа дня Вирджиния отправилась домой, и мать проводила её до самой автобусной остановки. Когда она вернулась в дом, звонил телефон.

Голос в трубке спросил:

— Вирджиния у вас?

— Нет, — ответила запыхавшаяся миссис Уотсон. Она узнала Пенни, девушку, с которой Вирджиния снимала комнату. — Она уже ушла, только что.

Входная дверь в конце коридора осталась открытой. Мимо проходил юный разносчик со свернутой кипой газет. Она заглянул, поколебался и метнул газету на крыльцо.

— Тут к ней пришли, — сказала Пенни. — Наверно, она скоро приедет, раз уже ушла.

— А кто пришел? — пожелала знать миссис Уотсон. — Не тот, что в Калифорнию собирался? Спроси у него.

— Да, это он, — ответила Пенни. — Он не поехал.

— Скажи ему, что я хочу поговорить с ним. Пусть подойдет к телефону. Ты знаешь, как его зовут?

— Его зовут Роджер, фамилию не знаю, — сказала Пенни. — Минутку, миссис Уотсон.

Затем надолго воцарилась тишина, и она вслушивалась в неё, вдавив трубку в ухо. Где-то далеко кто-то двигался и что-то бубнил: до неё доносился мужской голос и голос Пенни, потом послышались шаги и резкий скрип в трубке.

— Алло, — сказала миссис Уотсон.

— Алло, — приглушенным голосом ответил мужчина.

— Я мать Вирджинии, — представилась она. — Это вы собирались в Калифорнию? Не поехали, да? Значит, вы ещё какое-то время тут побудете, правда? — Она подождала, затаив дыхание, но он ничего не сказал. — Я велела Вирджинии привезти вас ко мне на ужин, — сообщила она. — Такчто я вас жду. В следующие выходные. Сможете приехать? Её сможете подвезти? У вас ведь есть машина?

В трубке что-то зашуршало. Наконец он ответил все тем же приглушенным голосом:

— Да, думаю, смогу.

— Буду с нетерпением вас ждать, — сказала она. — Вас Роджер зовут? А фамилия как?

— Линдал.

— Хорошо, мистер Линдал. Я позвоню Вирджинии на неделе и скажу, когда будет ужин. Очень рада с вами познакомиться, мистер Линдал.

Она повесила трубку, прошла по коридору к входной двери и подхватила газету, брошенную разносчиком.

Разыскав футляр с очками, она надела их и направилась с газетой к кухонному столу. Потом размешала чашку растворимого кофе «Нескафе», закурила одну из изготовленных с Вирджинией папирос и принялась читать новости.

«Я правда считаю её такой глупой?» — подумала она, кладя газету на стол.

Её взгляд остановился на кучках отрезанных веток розовых кустов за окном кухни: она так и не успела сгрести их до конца в дальний угол. И, не выбрасывая сигарету, она вышла на задний двор, где повесила грабли. Вскоре из разрозненных кучек у неё получился один большой ворох. С сигаретой в губах она утрамбовала ветки граблями. Тут она спохватилась: «Я же шокирую соседок. Какой скандал для южанок: курит у себя во дворе!»

Не прошло и десяти минут, как она закончила работу. Снова вооружившись садовыми ножницами, она обвела взглядом двор: что бы ещё такое поделать?

«Ну и наплевать, если она такая глупая, — подумала она. — Я просто хочу посмотреть на него. Хочу увидеть, какой он».

Её охватило желание увидеть, как в точности он выглядит. Ей важны были подробности: цвет волос, рост, во что одет, как изъясняется. «А иначе все возможно, — думала она. — Все что угодно может произойти между ними».

Взгляд её привлекла глициния, и она направилась к ней с ножницами. Щелкая лезвиями, она быстро шла по саду.

Глава 6

Когда он вернулся из Охая домой, Вирджиния спросила:

— Ты забрал чек?

— Да. — Он отдал ей чек. — Чертова школа, — выругался он. — Знаешь, на какую хрень я там натолкнулся? Она мне Арканзас напомнила. Ты не сказала, что это ферма. Там раньше конный завод был для богатых.

Грегг, входя в дом, доложил Вирджинии:

— Папа не дал мне в футбол поиграть, он заставил меня обратно поехать, потому что я не послушался его. Он разозлился на меня.

На этот раз без слез он подошел к матери и обхватил руками её бедра.

— У них даже конюшня есть, — сказал Роджер. — Целое предприятие — корова, кролики, куча кошек. Эта женщина — фермерша: стоит только посмотреть на её руки. Боже, она точно фермерша. Разве ты не поняла?

Вирджиния спросила:

— Вы пообедали по дороге?

— Нет. — Раздраженный, он пошел обратно к машине. — Мне надо в магазин. Я не могу здесь торчать. Который час? Полвторого? Господи. Не позвонишь Питу? Скажи ему, что я уже еду. Ему, наверное, даже в сортир сегодня некогда было сходить.

Пока Вирджиния звонила, Роджер рыскал по дому. Она обнаружила его в ванной — он переодевал рубашку и галстук.

— От меня воняет, как от мексиканца, — проворчал он. — Вся эта дорога, проклятая жара.

— Мог бы душ принять, — сказала она. Ей ещё не приходилось видеть его таким взволнованным, взвинченным. — Ты вообще как? — спросила она.

— У меня было такое чувство, как будто он там, — проговорил Роджер. — Как будто вот-вот появится. Все было, только его не было. — Он сполоснул лицо над раковиной. — Как в тот день, когда мы с ним нашли двадцать шесть яиц в сарае. А через неделю с ним это и случилось. Тогда нам в последний раз было весело. Она наорала на нас за то, что мы принесли яйца на кухню. Блин! — Бросив полотенце, он завопил, обращаясь к Вирджинии: — А куда нам ещё было их тащить? Нас ведь учили: собрали яйца в курятнике — несите на кухню. Знаешь, что кладут в эти чертовы куриные гнезда? Ручки от дверей фарфоровые и другие подобные штуки — по одному в каждое гнездо. Чтоб несушку обмануть. Да меня самого это, блин, обманывало, ей-богу — сунешь руку в солому, вроде вот, яйцо нащупал. А там дверная ручка!

Он пристально смотрел на жену. А она не знала, что и сказать.

Последовав за ней на кухню, он продолжал:

— Видела когда-нибудь яйца внутри у курицы? Когда она ещё не успела снестись? Самых разных размеров — странно так. Ни на что не похоже. Меня пугало это — до чертиков. А потом мы эту курицу съедали. Можешь себе представить?

— По-моему, ты говорил мне, что твой брат жив, — сказала она.

Ей до сих пор так и не удалось получить сколько-нибудь реальное представление о его семье — брате, отце, матери.

— Он спрыгнул с кузова грузовика, этого драндулета, что стоял у нас во дворе, и упал прямо на искореженную железяку. Ему чуть не отрезало большой палец ноги. А мы ещё и потешались. Помню, я ошивался рядом и прикрывал рот ладонью, чтобы не расхохотаться. В общем, с ним случился столбняк, и он умер.

Роджер бросился за кухонный стол и положил голову на руку.

— Значит, он умер, — заключила Вирджиния.

Сняв очки, Роджер смотрел на неё невидящим взглядом.

— Несколько лет назад ты сказал мне, что он живет в Техасе, — в негодовании сказала она.

Он все так же незряче глядел на неё, держа очки в руках.

— М-да…

Он кивнул. И тут лицо его так сникло, что она немедленно села рядом с ним, прижавшись головой к его голове.

— Хорошо, что ты вернулся, — сказала она.

— Ты что, просила их, чтобы эта женщина забирала Грегга по выходным? — спросил Роджер.

— Об этом миссис Альт заговорила.

— Я видел её, — сказал Роджер. — Она там с мужем была и с детьми. Грегг играл с ними в футбол. Лиз и Чик Боннер. Они вроде бы здесь живут.

— В Сан-Фернандо, кажется.

Очнувшись, он сказал:

— Мне нужно в магазин.

Он поцеловал её в губы — от него пахло «Эрридом»,^[398] которым он только что освежился, — и ушел. Все так же сидя за столом на кухне, она услышала, как заводится, а потом затихает вдалеке «Олдсмобиль».

В тот же вечер, после ужина, когда Вирджиния показывала Греггу, как рисуют цветными карандашами, Роджер позвал её:

— Пойдем в спальню. Нужно поговорить.

— Минутку.

Она закончила раскраску в книжке Грегга и вышла из комнаты вслед за мужем. Он, кажется, был в хорошем настроении, и она тоже повеселела.

— Ты хочешь этого? — услышала она.

Озадаченная, она спросила:

— Чего этого?

Может быть, он предлагает заняться тем, что у них не принято называть своим именем и что обычно происходит в спальне? Она смутилась. Но Роджер не это имел в виду.

— Я про то место, — сказал он.

— Про школу? — Значит, передумал, в конце концов. — А не поздно? — спросила она, но уже просчитала, как им лучше поступить: они явятся в школу с Греггом оба, она и Роджер, привезут все его вещи и чек. Без всяких звонков и подготовительных мероприятий. — Тогда нам завтра придется поехать. И сложить все за вечер.

— У тебя есть список, — расплылся он в улыбке.

— Поможешь?

— Конечно.

Они вместе стали лихорадочно собирать вещи. В полночь они все ещё возились. Греггу не стали ничего говорить — не хотели перевозбуждать его перед сном.

— Миссис Альт решит, что мы сбрендили, — сказала Вирджиния. — Интересно, что она скажет. Наверное, и слов не найдет. Может, сделаем вид — ну, шутки ради, — что для нас это в порядке вещей, ничего особенного. Скажем просто: «А вот и мы. Вот Грегг. Ах, да. Вот чек».

— Скажем, что ей почудилось, — подхватил Роджер.

— Да, давай скажем, что ей все померещилось, глядя ей прямо в глаза.

Сонные и усталые, они получали удовольствие от сборов: повеяло бодрящим дыханием перемен, какого-то нового уровня существования. Эти сборы знаменовали собой конец одного этапа и начало другого, и сейчас ни ему, ни ей и в голову не приходило ни вздорить, ни тревожиться по этому поводу.

В час ночи они закончили сборы и сложили чемоданы и коробки у входной двери. Потом пошли на кухню выпить.

— Он в любой момент сможет приехать домой, — сказала Вирджиния.

— Вряд ли он захочет. Ему там понравилось.

— Но он мог бы.

— Он не поедет, — сказал Роджер. — Разве что на выходные.

Рано утром они одели Грегга в лучший костюм, погрузили весь багаж в «Олдсмобиль», заперли дом и отправились в Охай.

За руль сел Роджер. До долины они добрались к половине девятого. Солнечный свет был холодным и белым, со всех деревьев капала утренняя роса. В открытые окна машины врывался чистый воздух.

Как только Грегг понял, куда они едут, он принялся рассказывать о своих бесчисленных планах: он намеревался покататься на лошади, подковать лошадь, взобраться на вершину горы и водрузить там флаг США и калифорнийский Медвежий флаг, покормить опоссума, выиграть в футбол, помочь ставить палатки, выяснить, почему у Джеймса темная кожа, отказаться от своей комнаты и жить в подземной пещере, оборудованной атомной аппаратурой, управляемой часовыми механизмами, привезти миссис Альт (которую он продолжал называть «миссис Ант») домой поужинать, пригласить всех своих старых друзей посмотреть школу и как ему в ней живется, отвезти всех новых друзей в Лос-Анджелес посмотреть его старую школу и так далее. Кроме того, он перечислял все места и предметы, которые они проезжали, и высказывал свое мнение по их поводу, придумывая на ходу описание деревьев, домов, состояния дороги, марок автомобилей, намерений людей, которых видел в полях или у дороги.

— Так, — наконец не выдержал Роджер. — Угомонись.

Обняв сына, Вирджиния сказала:

— Мы почти приехали.

Она расчувствовалась, к глазам подступили слезы. Достав из сумочки расческу, она стала причесывать Греггу волосы. А он продолжал свой монолог.

— А потом, — рассказывал он им, — я бежал, бежал, и никто не мог за мной угнаться, я так быстро бежал, что никто даже понятия не имел, где я. Они все: «Куда он делся? Куда он делся?» — а я уже наверху, откуда вода бежит. Может быть, я часть пути проплыл. По-моему, я часть пути проделал вплавь. Там все ветки да ветки. И никто не понял, где я.

— Послушай, — сказал Роджер. — Хватит, а?

На этот раз он припарковался на школьной территории. Ничего тут не изменилось, только сегодня было много машин. По дорожкам и тропинкам между зданиями прогуливались другие родители со своими детьми. Пахло завтраком.

— Кажется, мы не единственные, — сказала Вирджиния. Родители были хорошо одеты: матери — в мехах, все мужчины — в деловых костюмах. — Сегодня важный день.

— Прямо как на свадьбе — как все разоделись, — заметил Роджер.

Они вышли из машины, оставив вещи. Грегг при виде других родителей с детьми притих. Похоже, он испытывал благоговейный страх.

— Вот будет забавно, — прошептал Роджер, когда они втроем поднимались по ступенькам главного здания, — если она скажет, что у них нет свободных мест. Об этом мы не подумали.

Вестибюль здания был набит родителями и детьми, все держались торжественно, безупречно. Люди собирались небольшими группами, вели негромкий разговор. Комнаты и залы наполнял запах сигарет, духов, трубок и кожи.

— Надо бы найти её, — сказала Вирджиния. — Она где-то тут.

— Скрести пальцы, — посоветовал Роджер сыну.

— Хорошо, — согласился Грегг и скрестил пальцы.

Они нашли миссис Альт в окружении нескольких пар. Едва заметив их, она отделилась от своих собеседников и деловито пошла навстречу. По-видимому, она не была удивлена.

— Всё-таки привезли Грегга? — Она пожала Вирджинии руку. — Рада снова увидеться с вами. Вы успели, хоть и в последнюю минуту. Вещи его привезли? Если нет, у вас ещё есть пара дней. На самом деле дети подъезжают весь первый месяц.

— Здравствуйте, миссис Ант, — поздоровался Грегг.

Миссис Альт улыбнулась.

— Здравствуй, Грегг. Добро пожаловать обратно.

Она провела Линдалов в кабинет и закрыла дверь. Гул голосов затих.

— Этот день всегда суматошный — когда дети приезжают. Вот так теперь и будет.

Сев за стол, она отвинтила колпачок авторучки и принялась писать.

— Я скажу Джеймсу, чтобы он отнес вещи Грегга в его комнату. Они будут жить вшестером. Кое-кто из его соседей по комнате уже здесь — он может познакомиться с ними прямо сейчас. Какой шум!

Она оторвала квитанцию и отдала её Роджеру, а он вернул ей выписанный Вирджинией чек.

— Отлично, — подытожила миссис Альт. — Кофе хотите? Можете пойти в столовую: двери открыты. Когда будет возможность, я представлю вас кое — кому из родителей, прежде всего родителям его соседей по комнате. — Она встала и проводила их до двери кабинета. — Я постараюсь найти кого-нибудь из учителей, чтобы вам показали школу, пока вы здесь. Или вы уже осмотрели нашу территорию? В любом случае, вы вольны пойти куда хотите: сегодня день открытых дверей.

К ней подошел учитель, она попрощалась с Линдалами и поспешно удалилась.

— Ну вот, — сказала Вирджиния. — Все. — Она была слегка оглушена. — Решено.

Из коридора Роджер позвонил в магазин и сказал Питу, что задержится. Повесив трубку, он увидел, что жена и сын стоят с группой родителей.

— …Ах, школа чудесная. Луис и Барбара у нас уже три года здесь. Когда съедутся все дети, их будет почти поровну. Сейчас вы видите больше мальчиков — они почему-то прибывают первыми. Некоторые мальчики остаются и на каникулы. Из девочек тоже, кажется, кое-кто остается. За ними очень хорошо смотрят. Можете не волноваться. Вам будут писать в конце каждой недели и сообщать о его успехах. Не забудьте сказать им, сколько карманных денег он будет получать. И про прачечную не забудьте — это за дополнительную плату. Они стирают на стороне.

Разговор продолжался в том же духе.

Роджер оставил их и пошел бродить по школе, улавливая обрывки разговоров, разглядывая родителей. В основном они были молодые и все хорошо одеты. Женщины были по большей части худые и высокие, симпатичные, с резко очерченными лицами. Голоса их звучали громче, чем мужские, и, похоже, разговаривали преимущественно они. Мужчины курили, слушали, кивали, время от времени обменивались друг с другом замечаниями. Их вытеснили на задний план.

Мимо шел в своем свитере и неглаженых свободных брюках молодой учитель арифметики Ван Эке, и Роджер поздоровался с ним.

— А, здравствуйте, — откликнулся Ван Эке, очевидно, не узнав его. — Как ваши дела?

— Хорошо, — ответил Роджер.

Помолчав, Ван Эке сказал:

— В этот день родители пристрастно изучают нас, хотят понять, стоит ли овчинка выделки. Большинство из них не появляются здесь до конца семестра. Ну, некоторые, конечно, заезжают иногда, но таких немного. — Он внимательно смотрел на Роджера. — Увидим.

— Я Линдал, — напомнил ему Роджер.

— А-а. Ну да. Как ваш ребёнок? Да, вы все решили? Что-то там было по поводу его комнаты или одежды.

— Да, все утрясли, — сказал Роджер.

— Я вижу вон там вашу жену, — заметил Ван Эке. — Какая очаровательная женщина. Миссис Альт говорила, что она танцует. А что за танцы? Балет?

Роджер объяснил.

— А, как Сид Шарисс,^[399] — кивнул Ван Эке. — Да, в городе много всего такого. Разное экспериментальное искусство. Боюсь, для меня это слишком сложно. А вы чем занимаетесь, мистер Линдал?

— У меня магазин телевизоров в Лос-Анджелесе, — ответил Роджер.

— Ничего себе! Наверное, за телевидением будущее. И спектакли, и спорт, и комедии — все можно показывать.

Роджер спросил:

— Вам Боннеры на глаза не попадались?

Ван Эке отрицательно мотнул головой:

— Они уехали рано утром — ночевали тут. У них здесь сыновья. Кажется, они старше вашего мальчика: им не то по одиннадцать, не то по двенадцать. — Он сделал пару шагов назад, намереваясь отойти. — Надеюсь, ещё увидимся, Линдал.

Была половина десятого. Привлеченный запахом кофе, Роджер вошел в столовую. Большинство столов были не накрыты, но на нескольких, в углу зала, стояли чашки, сливочники, сахарницы, лежало столовое серебро и салфетки. Из-за дверей кухни появилась двухэтажная металлическая тележка со стеклянными кофейниками. Её катила огромная смуглокожая женщина, по-видимому, мексиканка. Потом она принялась расставлять на столах чашки. Вокруг толпились люди. Все казалось приятным. Роджер подошел и взял себе чашку.

Он уже сидел, помешивая кофе, когда соседний стул занял мужчина в синем деловом костюме. Бросив взгляд на Роджера, он пододвинул себе чашку, попросил кого-то передать сахар и, наконец, спросил:

— Вы случайно не учитель?

— Нет, — ответил Роджер. — Я родитель.

Мужчина кивнул.

— Неплохая у них тут школа, — немного смущенно заметил он, помешивая кофе. — Хотя поездка ещё та, с виражами.

— Просто не тормозите на поворотах, — посоветовал Роджер. — Держите ногу на газе.

— Но ведь тогда разгонишься сильно.

— Не надо тормозить, когда поворачиваете, — повторил Роджер. — Всегда можно притормозить, сбросив газ. Сбавляйте скорость до виража. Иначе занесет.

— Понятно, — сказал его сосед по столу. Он ещё немного помешал кофе, а потом пробормотал: — Извините, — и, поднявшись, куда-то побрел.

«Что-то не то сказал», — подумал Роджер. И почувствовал себя одиноко. Но возвращаться к жене у него не было ни малейшего желания. За стол садились новые люди, кивали ему или здоровались и через некоторое время уходили.

Наконец он поставил чашку и вышел из столовой. Через боковую дверь выбрался на воздух, на террасу, закурив, стал смотреть на открывавшийся с неё вид. Потом спустился по ступенькам к дороге, прошел к ельнику, а оттуда к земляному гребню, возвышавшемуся над футбольным полем.

Детей не было видно.

Засунув руки в карманы, он стоял, не думая ни о чем конкретном и ничего особенного не чувствуя. Было около десяти часов, начинало по-настоящему теплеть. Далеко в долине по дороге ехал грузовик. За ним шлейфом тянулся дым от дизельного двигателя.

Услышав за спиной шаги, Роджер обернулся. К нему шел негр со стопкой бумаг в руках.

— Вы мистер Рэнк? — спросил негр.

— Нет, — сказал Роджер.

— Прошу прощения.

Негр резко развернулся и ушел туда, откуда появился.

Это Джеймс, решил Роджер. Здравствуй, Джеймс, и до свидания. И в нем проснулся страх, вечно живущая память о нем, боль в губах.

Постояв, он пошел дальше, куда глаза глядят. Впереди стояло небольшое бетонное здание с торчащей трубой. Часть школьной отопительной системы, решил он. Миновав постройку, он взобрался по крутой тропе обрыва. Невдалеке был ещё один домик, ветхий, от него попахивало кормом, навозом и животными, но запах был незнакомый. Это не лошади, подумал он, направляясь в ту сторону.

Постройка была без дверей. Он вошел в темноту. Ряд клеток — и больше ничего. В клетках что-то возилось и фыркало. Кролики. Он остановился у первой клетки. Коричневато-желтый кролик, подергиваясь, смотрел на него. Воняло невыносимо, но Роджера это не беспокоило. Он заглянул в каждую клетку. Некоторые кролики обратили на него внимание, другие сидели, повернувшись широкими задами к решетке, и их мех клоками торчал сквозь неё. Он легонько пощекотал одного кролика, тот подвинулся и сел подальше от решетки. Животные беспрерывно шевелили носами. Их большие равнодушные глаза наблюдали за ним.

Он вышел из сарая и снова отправился сам не зная куда. На глаза ему попалась группа родителей с детьми. Он перебрался через нагромождение валунов — русло пересохшего ручья — и взбежал на другую сторону. Там все было тихо, ничто не нарушало эту тишину.

Роджер продрался сквозь кусты и оказался на футбольном поле, на дальней его стороне.

Смотря себе под ноги, он пересек поле, шагая по траве. И остановился на том месте. Вот тут, подумал он. В тени, под холмом. Где не было солнца. Он потоптался, пиная комки грязи.

На земле валялась длинная увядшая травинка, в рыхлый грунт были вдавлены несколько окурков. Да, здесь. Травинка была брошена, когда миссис Боннер отправилась на поиски миссис Альт.

Наклонившись, он поднял травинку и положил в карман.

Видимо, я спятил, сказал он себе и пошел дальше, по той же тропе, что тогда, вверх. Нет, подумал он. Это заведет меня не туда, куда надо.

Я правда чокнулся.

Он добрел до своей машины. Отперев дверь, сел и опустил окна. Включив радио, стал слушать музыку, новости, рекламу. Потом выключил его, вылез из машины и снова запер дверь. Черт, окна. Забыл поднять. Открыв дверь, он дотянулся до противоположного окна и закрыл его.

Затем снова направился к главному зданию школы.

В вестибюле он нашел стул и устроился на нем. Кто-то из родителей поднялся наверх, в комнаты детей, кто-то был в классных комнатах, кто-то вышел на улицу — народу стало поменьше.

Его заметила миссис Альт, подошла и упала в стоявшее рядом кресло с плетеным сиденьем.

— Совсем замоталась, — призналась она.

— Прямо светопреставление, — согласился он.

— Знаете, я очень рада, что вы передумали.

Он кивнул.

— Можно, я кое-что скажу о вашей жене?

— Конечно, — сказал он.

— Мне кажется, она очень холодна с детьми, — поделилась с ним миссис Альт. — Отстранена. Думаю, она вообще не очень умеет с ними ладить. Это мнение, которое у меня сложилось спонтанно. Ей я это уже сказала, иначе не стала бы говорить вам. Я сказала ей, что именно поэтому хочу, чтобы Грегг остался у нас.

— Это правда, — согласился Роджер. — Наверное.

— Она хотела, чтобы у вас был ребёнок?

— Не помню.

— А её мать, какая она?

— Ещё хуже, — усмехнулся он.

— Она сказала, что её мать живет где-то недалеко от вас.

— Слишком недалеко. Она проследовала за нами с Востока.

— Думаю, вы приняли правильное решение, — сказала миссис Альт. — Ваша жена вселяет в Грегга слишком сильное чувство уязвимости.

— Как и я, — ответил он.

— Да, как и вы.

— Но не нравится вам именно Вирджиния.

— Это так, — подтвердила миссис Альт. — Не люблю таких людей.

— Странно, что вы так прямо это говорите.

— Почему бы и нет? — Она повернулась к нему. — Вирджиния это понимает.

— Вирджиния считает вас замечательным человеком.

— Разумеется.

Последняя реплика осталась ему непонятной.

— Полагаю, на меня так подействовал её снобизм, чувство своего рода-племени, — сказала миссис Альт. — Я из Айовы. И принимаю это близко к сердцу.

Она рассмеялась раскатистым грудным смехом.

— Я так и подумал, что вы со Среднего Запада, — признался он.

— Когда-нибудь бывали там?

— Один раз, — сказал он. — Ребенком. С отцом ездили. Он покупал какую-то технику для фермы. У нас был грузовик.

— Да, Лиз Боннер вы огорчили, — сообщила миссис Альт. — Она просто вылетела отсюда… Но — с ней это бывает. У неё неистощимая способность перевирать в уме то, что ей говорят: она все понимает иначе, и никто не может ничего с этим поделать. Она из тех милых, искренних людей, что верят всем на слово, а потом в её мозгах — если они есть — происходит бог весть что. Например, мы должны доставать специальную зубную пасту для двоих её сыновей, потому что она где-то вычитала, что в обычной пасте — той, что рекламируют, — содержится кизельгур, а он снашивает зубы. По-моему, кизельгур не добавляют в зубную пасту с двадцатых годов. А может, и добавляют, не знаю. Может быть, она права. В том-то и дело, что её неправоту никогда не докажешь. Она как… — Миссис Альт не могла найти нужное слово. — Не хочу сказать сумасшедшая, нет. Она как дурочка с налетом мистицизма. В Средние века её, наверное, сожгли бы заживо на костре, а через много лет причислили бы к лику святых. Да, так я себе представляю Жанну д’Арк. Так и вижу, как Жанна слышит голоса о войне с англичанами, о дофине, как она полностью перестраивает всю ситуацию у себя в уме — а потом выбегает в дверь, примерно так же, как Лиз выбежала отсюда, когда я сказала ей, что вы передумали оставлять Грегга в школе.

— Она поехала в Охай искать нас, — сказал Роджер.

— Серьезно? — усмехнулась миссис Альт.

— Чем занимается её муж? — спросил Роджер.

— Хлебобулочным бизнесом. Вице — президент компании. Вы знаете. «Боннерс Бонни Бред».

— А, да, — Роджер связал между собой имя и название.

— Сначала у его деда была небольшая пекарня. Потом его отец объединил её с несколькими независимыми пекарнями в Лос-Анджелесе. А название оставили прежнее. — Миссис Альт помолчала. — Знаете, я только одного не могу простить Лиз Боннер. Что бы вы ей ни сказали, она будет клясться, что вы ей этого не говорили. Она просто пропускает все мимо ушей. Как будто живет в каком-то другом мире. Скажите ей что-нибудь — на следующий день она уставится на вас своими большущими карими глазами: «Нет, этого я не знала. Вы про что?» И она опять удивлена, и так всегда. На первых порах это… как бы это сказать? Ну, скажем, сначала это не доводит тебя до белого каления. Но когда это повторяется месяц за месяцем, и она каждый раз совершает одно и то же открытие…

— Как её муж терпит это?

— Ну, Чик — легкий человек. Он тоже витает в мире своих грез. По правде говоря, мне кажется, он её не слышит. Каждый из них идет своим путем.

По вестибюлю к ним шли две женщины. Одна оказалась Вирджинией, а другая — миссис Макгиверн, учительницей естественных наук.

— Что обсуждаем? — спросила миссис Макгиверн, подтащив себе стул.

— Лиз Боннер, — сказала миссис Альт.

— Там нечего обсуждать, — заявила миссис Макгиверн. — Она просто глупенькая.

Вирджиния сказала Роджеру:

— Я отпустила Грегга с другими мальчиками и мистером Ван Эке. На прогулку в город.

— Хорошо, — кивнул он.

— Я бы так не сказала, — возразила миссис Альт. — Скорее рассеянная.

— Это одно и то же, — сказала миссис Макгиверн.

— Нет, — не согласилась с ней миссис Альт. — Про неё не скажешь, что она еле тащится — с глупостью у меня обычно ассоциируется тихоход, этакая замороченная личность. Лиз всегда начеку, даже слишком. Она схватывает все, что видит и слышит. В этом-то, в частности, и беда. В ней нет избирательности. Она все в себя впитывает без разбору.

— У неё нет объективного взгляда на вещи, — подытожила миссис Макгиверн. И, обращаясь к Вирджинии, добавила: — Какие мы умные, правда? Сидим себе тут и перемываем косточки человеку, который находится за семьдесят миль от нас.

— Если уж говорить о ком-то за глаза, то надо позаботиться, чтобы это действительно происходило за глаза, — сказала миссис Альт.

— Да Лиз это было бы все равно, — заметила миссис Макгиверн. Её саму можно было назвать медлительной и педантичной, это была несколько мужеподобная женщина с короткими волосами и грубым квадратным лицом. — Она бы только позабавилась.

— Я её, кажется, не знаю, — вставила Вирджиния.

— Это женщина, о которой я вам говорила, — пояснила миссис Альт. — Которая каждые выходные приезжает за своими детьми.

— А, — сказала Вирджиния. — Надеюсь, она достаточно умна, чтобы водить машину по этой дороге.

— Достаточно, — успокоила её миссис Макгиверн. — Да на это большого ума и не требуется. Тут как раз требуется слабое воображение.

— Или чувство дороги, — вмешался Роджер.

— Это что такое? — поинтересовалась миссис Макгиверн.

— Умение ориентироваться, когда едешь, — объяснил он.

Миссис Макгиверн отмахнулась от его слов:

— После того как появились эти новейшие автоматические коробки передач, управление и тормоза с вакуумным усилителем, все, что остается сделать, — это повернуть ключ.

— И сразу же свалиться в кювет, — разозлившись, сказал Роджер. — Водить нужно уметь. Это или есть у вас, или нет. Вы давно водите машину? Что вы делаете, когда понимаете, что вас заносит? Ударяете по тормозам?

Миссис Макгиверн не ответила. Она подвинула свой стул так, чтобы сидеть лицом к миссис Альт. Начался разговор о каких-то лабораторных столах. Он почувствовал, как Вирджиния взяла его за руку, и ещё она предупреждающе поднесла палец к губам.

— Ладно, — сказал он.

— Ты меня удивляешь, — прошептала Вирджиния.

— Ладно.

И он погрузился в молчание.

Обратно в Лос-Анджелес оба ехали в подавленном настроении. Все будет для них не так легко — они уже чувствовали это. Вел машину Роджер. Сидя рядом с ним, Вирджиния смотрела на пейзажи за окном. Бесполезная земля, думала она. Миля за милей. Никому от неё никакого толка.

— Вот гадина, — сказал Роджер.

— Кто?

— Эта училка естественных наук.

— Да, она какая-то противная. — Тут она вспомнила, что произошло, и сказала: — Но тебе не нужно было орать. Что это на тебя нашло?

— Вот поэтому бабы и водят так паршиво — потому что так к этому относятся, — сказал он. — Они думают, все, что надо, — это повернуть ключ. Поэтому и въезжают прямо в тебя.

— Миссис Альт, кажется, устала.

— Угу, — согласился он.

— Я бы не вынесла такой ответственности, — помолчав, сказала Вирджиния. — Я тут думала о том, что мы забыли. Мы не взяли его толстые шерстяные носки, ну те, длинные, которые он надевает на обычные. Надо список составить. Можно будет привезти их ему или отдать, когда его привезут эти Боннеры.

— Ты бы позвонила им, — посоветовал Роджер.

— Да, — согласилась она. — Точно. Всё как-то перепуталось. Мне лучше самой связаться с ней: миссис Альт, наверно, про это не вспомнит. Но Боннеров вроде там сейчас и нет. Насколько я поняла. Ты их видел?

— Сегодня — нет, — сказал он.

— Позвоню им вечером.

Вирджиния нашла в сумочке карандаш и листок бумаги. Составив список вещей Грегга, она пометила себе: «Найти номер телефона, позвонить Лиз Боннер». Тут ей вспомнилось, как сплетничали миссис Альт и миссис Макгиверн.

— Не знаю, — сказала она. — По тому, что они о ней наговорили, она не производит впечатление надежного человека. Тебе так не показалось, когда ты её видел?

— Нет, — сказал он.

— Что ты о ней думаешь?

— По-моему, она неплохая.

— А вдруг она его высадит где-нибудь по дороге?

Роджер нахмурился.

— Стоит нескольким бабам собраться вместе — берегись.

— Она красивая? — спросила Вирджиния.

— Нет. Не особенно.

— Как она выглядит? Может быть, я видела её, но не знала, что это она.

— Её там не было. — Он закусил нижнюю губу. — Им обоим лет по сорок. Он лысеет. Когда я видел его, он был в спортивной рубашке — мужик как мужик. У неё каштановые волосы.

— Я познакомилась с Джерри и Уолтом, — сообщила Вирджиния.

— Это ещё кто такие?

— Их дети.

— А-а, — протянул он и взглянул на неё.

— Оба рыжие. И в веснушках. Они такие…

— Я их видел, — сказал Роджер. — Большие.

— Ну, — припомнила Вирджиния, — им уже по двенадцать. — Она подсчитала в уме. — Значит, она старше тридцати. Если только не вышла замуж в семнадцать лет.

— Значит, тридцать пять, — сказал он.

— Кажется, я не понравилась миссис Альт, — призналась Вирджиния.

— Да понравилась, ладно тебе.

— Всегда я конфликтую с такими женщинами.

Они приехали в Лос-Анджелес, и Роджер припарковался в желтой зоне перед магазином «Современные телевизоры. Продажа и сервис».

— Увидимся позже, — сказал он. — Почувствуешь себя одиноко — сходи в кино, что ли.

— В любом случае, там с детьми будут заниматься, — она словно искала оправдание. — Ну, во второй половине дня.

Больше всего её беспокоили вечера.

Доехав до дома, Вирджиния поставила машину в гараж. Поделав кое-что по дому, она заметила, что прошло около часа. Угнетенная тишиной, она открыла телефонный справочник и стала искать Чарльза Боннера, проживавшего в Сан-Фернандо. Таких оказалось двое. Она позвонила первому, никто не ответил, тогда она позвонила второму.

— Здравствуйте, — с придыханием приветствовал её юный голос, как будто в самое ухо говорила девчонка-подросток.

Вирджиния едва решилась спросить:

— Миссис Боннер?

— Да.

— Вы миссис Элизабет Боннер?

— Да.

— Я миссис Линдал, — представилась Вирджиния.

— Кто?

— Ваши мальчики сейчас в… — И тут она забыла название школы. — В Охае, — сказала она. — Джерри и Уолтер.

— А! — откликнулся голос. — Да, конечно. А вы, говорите, кто?

— Вирджиния Линдал, — повторила она. — Миссис Альт собиралась поговорить с вами обо мне.

— Кто? А, Эдна? — судя по голосу, она так и не поняла, о чем идет речь. — Про что? Секундочку. — На другом конце линии трубку положили на стол, Вирджиния услышала звуки радио, которые вскоре смолкли. Потом послышались шаги, и трубку снова взяли. — Так о чем вы? — спросила миссис Боннер.

Вирджиния пояснила чуть ли не по слогам:

— Миссис Альт сказала, что поговорит с вами и вашим мужем, не могли бы вы отвозить моего сына Грегга по выходным домой из школы в Охае. — Она вспомнила название. — Из «Школы в долине Лос-Падрес».

— Так?

— Мне хотелось бы обсудить это с вами, — раздражаясь, сказала Вирджиния. — Может быть, мы бы договорились о чем-нибудь. Я могла бы платить вам, или мы могли бы ездить по очереди, или ещё как-нибудь. Миссис Альт предложила, чтобы мы что-нибудь сами решили.

— Вы здесь, в Лос-Анджелесе?

— Да, здесь, — сказала Вирджиния.

— Я думала, вы решили не оставлять вашего малыша в этой школе, — протараторила Лиз Боннер смущенно. — Разве ваш муж не забрал его?

— Мы передумали, — сказала Вирджиния.

— Вот как. Замечательно! Школа прекрасная. Он сейчас там? Мы уже отвезли наших мальчиков — сегодня утром. А с вашим мужем познакомились вчера. Забыла, как его зовут. А как зовут вашего малыша? Джордж?

— Грегг, — сказала Вирджиния.

— Он просто прелесть. Они вместе в футбол играли. Конечно, я с удовольствием буду его отвозить. Я поеду туда в пятницу вечером. Хотите — заберу его. Или, может быть, в первый раз лучше вам за ним заехать, как вы считаете? Решайте сами. Я в любом случае поеду. А то можно вместе поехать: давайте так и сделаем? На одной машине. Я бы в ту сторону за руль села, а вы — обратно, например. Как вы считаете?

— Да вроде бы неплохой вариант, — согласилась Вирджиния. — Думаю, неважно, на чьей машине мы поедем.

— Поедемте-ка на «универсале», — предложила миссис Боннер. — Если мальчики устанут, то смогут уползти назад и поспать и не будут все время висеть над нами. Я поеду в пятницу примерно в час дня. И заеду за вами. Или приезжайте лучше сюда на своей машине — когда вернемся, сможете сразу отвезти Грегга домой. Хорошо? Я дам вам мой адрес.

— Он у меня есть, — сказала Вирджиния. — Из телефонного справочника.

— Ах, да. Ну хорошо. Что ж, тогда увидимся в пятницу, примерно в час. — После длинной череды предложений миссис Боннер вежливо закончила разговор: — Я… рада с вами познакомиться, миссис Линдал. Буду ждать… встречи с вами.

— Большое вам спасибо, миссис Боннер, — сказала Вирджиния. — Я так благодарна вам за помощь. Ну что ж, тогда до свидания.

Она повесила трубку и закрыла телефонную книгу.

Действительно, в одно ухо входит, в другое выходит, подумала она. Они правы. Но по разговору — милая.

Глава 7

Зимой 1944 года, когда вопрос о разводе Роджера Линдала был окончательно решен, Вирджиния вышла за него замуж. Она ушла со своей работы в вашингтонских военных госпиталях, Роджер оставил место дежурного электрика на Ричмондском военно-морском судоремонтном заводе, и вдвоем они отправились на поезде в Лос-Анджелес, в Калифорнию.

Погода в Калифорнии была теплой, здесь не было снега, гололедицы, цепей на колесах машин, детям не нужно было носить кальсоны и шерстяные носки, по улицам не пыхтели старики в тяжелых пальто и наушниках. Пальмы очаровали её: как будто она попала совершенно в другую страну, даже на другой континент. Самыми главными предприятиями стали в ту пору авиационные заводы, все остальное ушло на второй план. Взгляд едва охватывал пространство, на котором стояли припаркованные машины рабочих. Заводы работали без перерыва: как только заканчивалась одна смена, начиналась другая, и так день за днем, за вечерней сменой следовала ночная, потом снова обычная дневная. Потоки людей втекали в заводские здания и вытекали из них со своими «тормозками» — мужчины в джинсах, женщины в свободных брюках и косынках. Вирджиния видела, как они устают, как всегда готовы начать свару, как стычки то и дело вспыхивают на углах улиц, в кафе, барах и даже в городских автобусах. Люди работали в сверхурочные часы и зарабатывали столько денег, что их трудно было сосчитать, сохранить или даже запомнить их сумму; они уставали, богатели, большинство из них приехали со Среднего Запада, жили в тесных комнатенках, а когда пытались заснуть, под окнами кричали дети. В свободное время они пили пиво в барах, несли грязную одежду в прачечные самообслуживания, ели, мылись — и снова возвращались на работу. Это была ненормальная жизнь в вечной спешке, вряд ли она нравилась им, но они понимали, что никогда больше не будут столько зарабатывать. Каждый день прибывали новые люди, искали жилье, вставали в очередь перед заводскими воротами. Музыкальные автоматы в кафе играли «Стрип-польку», а вечерами на улицы вываливались толпы солдат и матросов с близлежащих баз, и на них во все глаза глядели выстроившиеся рядами и одетые во все лучшее мальчишки-мексиканцы — они стояли у освещённых входов в магазины и напоминали Вирджинии свежелакированные деревянные статуи индейцев.

За пару дней молодожены нашли квартиру в доме военной шестиблочной постройки в поселении, состоявшем из однотипных зданий. Дома стояли на особых улицах, которые часть дня были закрыты для сквозного движения, а у входа в поселение на большом знаке можно было прочитать:

«Здесь проживают 2400 взрослых и 900 детей!

Соблюдать осторожность при проезде!

Снизить скорость — не более 15 миль в час!»

В поселении жили только белые, но в миле от него, за паровой прачечной и супермаркетом, было второе, такое же, построенное для негров.

И она, и Роджер сразу нашли работу: она — учетчицей, он — электриком. Их смены совпадали по времени, и они могли вместе есть и ходить по магазинам. У молодой супружеской пары, жившей в комнате на другой стороне коридора, были противоположные смены: муж вставал в полдень, начинал работу в два и возвращался домой после полуночи, а его жена спала с десяти часов вечера до шести утра и уходила на работу в полвосьмого. Некоторые из жильцов дома старались время от времени устроить себе две смены подряд, чтобы получить полуторную оплату за сверхурочные вторые восемь часов. Если вторая смена выпадала на ночь в выходные, за две такие смены они зарабатывали сумасшедшие деньги. У них с Роджером была семидневка. На двери их комнаты висела табличка: «НЕ БЕСПОКОИТЬ! ОТДЫХАЕТ ТРУЖЕНИК ТЫЛА». Позже он обил дверь листом оцинкованного железа, чтобы заглушить голоса и шум, доносившиеся из коридора. К осени 1945 года на их сберегательном счете накопилась приличная сумма, а банковский сейф был полон облигаций военного займа.

Оба они страшно уставали от долгих часов работы на авиационном заводе. Как те люди в барах, они в любой момент готовы были взорваться. Оба похудели — они и приехали-то сюда довольно худыми — и помрачнели. Почти все свободное время они простаивали в очереди в супермаркете, покупая продукты, или ждали, когда постирается одежда в прачечной самообслуживания. Вечерами слушали радио или ходили на угол выпить пива, иногда ближе к ночи она читала какой-нибудь журнал, а Роджер спал. По радио шли программы Боба Хоупа и Реда Скелтона, шоу «Фиббер МакГи». Развлечения изнуренных работой людей сводились к тому, чтобы полежать, не раздеваясь, на кровати и послушать хит-парад в субботний вечер или программу «Джелло» с Джеком Бенни, Деннисом Деем и Рочестером в воскресный. Война постепенно подходила к концу. Авиационные заводы начали группами увольнять работников, сокращать количество смен, сверхурочные часы и отказываться от семидневной недели. Но Роджер и Вирджиния не стали уезжать, как рабочие-мигранты. Они заработали достаточно, чтобы остаться. Они уже считали себя калифорнийцами, не хуже Сынов Родины. Лос-Анджелес стал крупнейшей по численности населения территорией в мире; все сюда приезжали, и никто не уезжал.

Недалеко от их военного поселения вокруг супермаркета образовалось скопление магазинов и предприятий быта. Первой после прачечной открылась мастерская по ремонту обуви, затем косметический кабинет, пекарня, два гриль-бара, агентство недвижимости. Потом агентство куда-то переехало и помещение освободилось. Однажды на нем появилась вывеска: «РЕМОНТ РАДИО ЗА ОДИН ДЕНЬ». Вскоре в витрине рядом с радиолампами, аккумуляторами, лампочками для фонариков и иглами для проигрывателей появились настольные радиоприемники первых послевоенных моделей. Видно было, как внутри за прилавком возится с чем-то человек в рабочем холщовом халате.

У них сломался старый приемник «Эмерсон», и как-то утром Вирджиния отнесла его починить в «Ремонт радио за один день».

— Это, наверное, всего лишь лампа, — сказала она. — Вряд ли там что-нибудь серьезное. Просто заглох, и все.

— Сейчас посмотрим, — сказал человек за прилавком, включая приемник в сеть и щелкая ручкой туда и обратно.

Наклонившись, он постучал костяшкой пальца по лампам, заглянул внутрь и, приложив ухо, послушал динамик. Мастер был крупным мужчиной с круглым лицом и напомнил ей Ирва Раттенфангера: было что-то славное в его увлеченности делом. В маленькой мастерской, новой, едва открывшейся, уже всюду валялись перегоревшие лампы и переходники.

— Я выпишу вам квитанцию, — сказал мастер и сунул руку под прилавок. — Сразу не смогу сделать.

Она назвала ему свое имя и адрес, и он выдал ей квитанцию на получение, оторвав её от ярлыка. Когда она зашла через несколько дней, приемник был готов. Обошлось это в семь долларов пятьдесят центов.

— За одну только лампу? — возмутилась она.

— Фильтры, — сказал мастер, показывая ей ярлык. — Полтора доллара за детали, остальное — работа.

Он включил приемник — тот работал нормально.

— Только за то, что поставили деталь? — все не могла успокоиться она.

Тем не менее она отдала ему деньги и ушла с приемником.

Вечером она рассказала Роджеру, сколько пришлось заплатить. Раньше, в Вашингтоне, он в гневе забегал бы по квартире, но теперь только взял квитанцию, посмотрел, положил и пожал плечами.

— Мухлюют, наверное, — сказала она, вспомнив одну статью, прочитанную в журнале.

Роджер лежал, растянувшись на диване и положив ноги на валик.

— Не думаю, — сказал он. — Они примерно так и берут.

Он лежал без очков,закрыв глаза рукой.

— Жалко, тебя со мной не было. — Она никак не могла унять раздражение. Цены на все росли, это было ужасно. — Ты мог бы поговорить с ним. Я в радио ничего не понимаю. А они, если видят, что ты не разбираешься, пользуются этим.

Но Роджера это не волновало, он, казалось, заснул. Полчаса он лежал на спине с закрытыми глазами, иногда вздыхал, ворочался, приглаживал ладонью волосы. Тем временем она стирала в тазу нижнее белье. Из квартиры внизу доносились звуки радио, во дворе залаяла собака. Кто-то завел машину. По бетонной дорожке под окном бегали дети, какая-то женщина громко звала их домой, ужинать.

Вирджинии было спокойно у себя в квартире: всеобщее напряжение спало, и люди радовались этому. Они закончили войну одним броском. Это тяжкое испытание не прекращалось ни днем, ни ночью; не было места ни веселью, ни, уж конечно, идеализму. И вот все закончилось: теперь можно было лежать на диване, стирать или сидеть и вслух рассуждать о том, как потратить заработанные деньги, какие возможности открываются перед ними. Начали возвращаться те, кто воевал. У них было мало денег или не было совсем, и многие хотели пойти учиться по программе Солдатского билля о правах^[400] или вернуться на старую работу, которую им обязаны были предоставить по закону, или же они просто проводили время с женами и детьми, довольствуясь тем, что могут теперь всецело посвятить себя этому. Рабочим военных заводов нужно было что-то большее, ощутимое. Они привыкли всегда что-нибудь держать в руках, какой-нибудь реальный предмет.

— Думаю, мы можем себе это позволить, — сказала Вирджиния.

Он что-то пробормотал, по-прежнему лежа на диване.

— Деньги у нас есть, — добавила она.

Она читала газетный раздел объявлений о недвижимости, в который время от времени заглядывала, чтобы узнать о ценах и новых участках продажи. Как выросли цены на жилье за последний год! Дом, который продавали за пять тысяч, теперь стоил десять. Появилась реклама новых земельных массивов — их называли жилмассивами, у каждого было свое громкое название. Самый маленький из типовых домов продавался за семь-восемь тысяч долларов. Она считала, что это слишком дорого. В рекламе типовых домов говорилось о снижении первоначального платежа для военнослужащих, а им без такой скидки придется труднее, думала она, понадобится тысяча-две.

— Строят их не очень хорошо, — продолжала она. — Эти новые дома. Из сырого дерева, кажется. Помнишь, мы про это читали?

Он сел на кровати, протер глаза, опустил ноги на пол и потянулся рукой за очками.

— Извини, — сказала она. — Не хотела тебя будить.

— Слушай, пойдем, сходим в магазин, купим чего-нибудь сладенького, — предложил он. — Мороженого или пирога. — Обуваясь, он оглядывался в поисках пальто. — Я все ещё есть хочу.

Она тоже надела пальто, прямо на хлопковую блузку, и они неторопливо пошли по вечерней улице в супермаркет, где все огни слились в одно яркое пятно. На тротуаре валялись обертки от конфет, разный мусор, но никто не обращал на это внимания — все привыкли. Внутри магазина голубовато-белый флуоресцентный свет освещал полки с банками и бутылками. Набросав в тележку всяких мелочей: пива, банку маринованных огурцов, пачку маргарина, пучок салата-латука и ягодный пирог, Вирджиния и Роджер встали в очередь в кассу. По пути домой Роджер остановился у края тротуара и огляделся.

— Это вон там радио чинят? — спросил он.

— Да, — сказала она.

Мастерская была закрыта на ночь, неоновая вывеска не горела. В витрине виднелись образцы настольных радиоприемников, подсвеченные сзади выстроенными в ряд лампочками. Подняв сумку с покупками, Роджер сошел с тротуара и перешел улицу по направлению к витрине. Она последовала за ним.

— Интересно, сколько он в это вложил, — заинтересовался Роджер.

— Вряд ли у него тут большие запасы — несколько приемничков да радиолампы.

Роджер поднес руку к стеклу и стал всматриваться внутрь, за витрину, в глубь мастерской, где стояли полки и аппаратура.

— Думаешь, он сам все чинит?

— Ну да, — сказала она. — Тут, кроме него, никого нет.

— Приемники на пару сотен баксов, — стал подсчитывать он. — Бэушная аппаратура. Испытатель радиоламп. Запчасти. Что ещё? Касса, наверное. Вот и все.

— Ещё аренда, — напомнила Вирджиния.

— Скорее всего, он живет в задней части дома. — Отвернувшись от окна, Роджер пошел дальше. — Наверняка он открыл свою лавочку меньше, чем за три тысячи долларов.

— Не думаю, что он много зарабатывает, — сказала Вирджиния. Ей мастерская не понравилась, уж слишком пусто тут было. Как-то очень скромно и мрачно. Ей трудно было представить себя в таком заведении. — Ты думаешь, такая лавочка может долго продержаться? Да к нему никто не ходит, поэтому он и дерет втридорога. Его хватит на месяц-другой, не больше. И то, что вложил, он, скорее всего, потеряет.

— Сейчас продавать нечего, — сказал Роджер.

— Ну да, — согласилась она, — у него только эти приемники.

— Но потом, — продолжал он, — через пару лет, он будет продавать телевизоры.

— Если не разорится к тому времени.

Он не ответил. Она подождала и спросила:

— Так ты про такую мастерскую говорил? Я думала, у тебя в планах что-нибудь посолиднее, как те магазины в центре города.

Она представила себе уютные универмаги с коврами, продавцами, отраженным светом. С эскалаторами и жужжанием кондиционеров. Она всегда любила бродить по большим центральным универмагам, любила запах тканей, кожи, ювелирных изделий, надушенных продавщиц в черном, с цветами.

— Господи, — выдохнул он, — чтобы открыть универмаг, нужен миллион долларов.

— Я просто хотела сказать…

Вирджиния не знала, что хотела сказать.

— Я говорю о том, что в наших силах, — пояснил Роджер. — Можно было бы купить такой магазинчик. Всю работу по ремонту я смогу делать сам, не нужно платить кому-то зарплату — ну вот, как он работает.

— У нас всего тысяча двести долларов.

— Ну и нормально.

— Внутри там ужасно, — не успокаивалась она. — Ты не заходил туда, а я там была. Дыра какая-то убогая — как у какого-нибудь чистильщика обуви. Просто мелкая лавчонка.

Он кивнул, соглашаясь с ней.

— А что бы ты сделал? — спросила она. — Почему у тебя было бы по-другому?

Хозяин мастерской, наверное, представлял себе симпатичный магазинчик, думала она. Но чтобы сделать его таким, не хватило средств.

— Он теперь небось жалеет, что начал это дело, — сказала она вслух.

Хотя на самом деле хозяин производил впечатление человека, вполне довольного своей унылой конурой. Но ведь он был на вид таким бледным, угодливым — душа приказчика, рабочий муравей, мурлыкает что-то себе под нос, улыбается посетителям. Какая жалкая жизнь!

— Тебе не это нужно, — продолжала Вирджиния. — Тебе нужно что-то большее. Я знаю, что таким ты вряд ли бы удовольствовался. Если хочешь, чтобы у тебя был свой магазинчик, это должно быть что-то изысканное. Красивое… — Она вспомнила современный магазин одежды в центре Пасадены,^[401] в который она захаживала: привлекательный, стильный фасад, цветы в канавке вдоль всей витрины. — Ты ведь хочешь гордиться своим магазином, правда? Он ведь будет не только для того, чтобы просто зарабатывать деньги, — должно быть что-то ещё.

Роджер, шедший рядом с ней, промолчал.

— Если бы речь шла обо мне, — сказала она, — я бы предпочла работать в каком-нибудь приличном магазине, чем владеть такой лавчонкой.

После этого никто из них не сказал ни слова. Оставшуюся часть пути до дома они прошли молча.

Позже, разогревая в печи пирог, она сказала как бы между прочим:

— Посмотрим, может, мои смогут помочь.

Конечно же, Вирджиния имела в виду свою мать. Ценные бумаги и рента первоначально принадлежали её отцу. Поэтому как бы подразумевалось, что ими владеет не столько мать, сколько семья. И в каком-то смысле она тоже имела на них право. Их точную стоимость она не знала, но помнила, что она составляла не меньше двадцать тысяч долларов. Достаточная сумма для того, чтобы теперь, когда кончилась война, её мать призадумалась о поездке в Европу. Мать писала ей о разных планах путешествий, в том числе и о посещении Западного побережья. Она постоянно подумывала о том, чтобы поехать в Африку.

— Над чем это ты хихикаешь? — спросил Роджер, заглядывая на кухню.

— Прости.

Она и не заметила, что рассмеялась, представив себе, как Мэрион в болотных сапогах и панаме, сжимая в руках дробовик, топает по вельду. Её невозмутимая, практичная мать, уроженка Новой Англии… Бог мой, подумала она. И вспомнила, как выглядела Мэрион, когда вернулась из отпуска, проведенного в Мексике: огромные лакированные сандалии на ногах, тёмно-красные брюки с золотым галуном, слишком тесные ей, кружевная шаль и мундштук ручной резьбы, длинный, как линейка. Тогда Вирджиния сказала ей, что она похожа на президента Рузвельта, и тогда, по крайней мере, исчез мундштук. Но потом мать несколько месяцев подряд работала в саду в своем мексиканском облачении, пока не порвались тёмно-красные брюки. Необычные сандалии, по её словам, защищали ноги от грязи.

Под окном кухни соседка снимала белье с веревок, протянутых над лужайкой. Рядом носилась туда-сюда собака. Соседке было за тридцать, она была полненькая, волосы у неё были убраны под сетку, и Вирджиния подумала: «Выглядит, как официантка. В придорожном кафе. Где-нибудь между… между Аризоной и Арканзасом». Соседка вдруг визгливо закричала на собаку, отгоняя её от корзины с бельем, — голос у неё был пронзительным, как труба.

«Боже, — подумала Вирджиния. — Неужели и я так ору? И выгляжу так?»

Она машинально вытерла руки и, поднеся их к волосам, поправила прическу. В это время она стриглась коротко из-за станков, на которых работала. Для безопасности. И повязывала голову красной хлопковой косынкой.

Роджер снова растянулся на диване в гостиной, положив ноги на валик. «Нельзя допустить, чтобы у него была такая захудалая лавка, — подумала она. — Даже если он хочет».

Нужно что-нибудь получше.

Когда они доели пирог, Роджер сказал:

— Увидимся позже. — Он достал часы. — Захочешь спать — ложись. Пойду, пройдусь до угла.

— Посидел бы лучше дома, — попыталась удержать его она.

— Я совсем ненадолго, — ответил он.

Он смотрел на неё спокойно и уверенно, с лукавыми искорками в глазах. Её всегда раздражало в нем это лукавство.

— А то поговорили бы, — сделала она ещё попытку.

Роджер стоял в дверях, засунув руки в карманы, склонив голову набок. И ждал, демонстрируя бесконечное терпение, не вступая с ней в спор, просто стоял, и все. «Как зверек, — подумала она. — Косное, безмолвное, полное решимости существо, знающее, что оно получит то, что ему нужно — стоит только подождать».

— Пока, — сказал он, открывая дверь в коридор.

— Ладно, — ответила Вирджиния.

В конце концов, она к этому привыкла.

— У меня созревают кой-какие планы, — объяснил он ей. — Потом расскажу, когда в голове все более или менее уложится.

И ушел, загадочный и хитроумный. Дверь за ним закрылась, и Вирджиния подумала: «Что на этот раз?» Она вернулась на кухню, в которой старалась всегда поддерживать чистоту и порядок, и принялась мыть посуду.

Глава 8

Зайдя в знакомый гриль-бар недалеко от дома, Роджер увидел тех, кто был ему нужен: они сидели за столиком в дальнем конце, и он, протиснувшись мимо стойки, направился прямо туда.

Его приятель Дик Макро махнул ему рукой в знак приветствия и показал на сидевшего рядом с ним человека.

— Привет, — сказал он. — Это вот Джон Бет, только не прибавляй «Мак», он этого не любит, а это Дейвис. А имя твое я не расслышал, извини.

Дейвис пожал Роджеру руку и молча пересел. Его имя так и осталось тайной. Джон Бет, к фамилии которого нельзя было прибавлять «Мак», протянул руку. У него были умные, ясные глаза, а его плотнотканый костюм из шелковой «акульей кожи» придавал ему весьма стильный вид. Волосы, вздыбленные помадой, стояли торчком. Подавшись вперед и сказав что-то невнятное, Джон крепко стиснул Роджеру руку. У него был очень неправильный прикус, но зубы были ровного цвета — вероятно благодаря тому, что он не курил. Ему можно было дать лет пятьдесят пять.

— Рад познакомиться, — сказал Роджер, садясь напротив Джона Бета и Макро.

Дейвис, человек угрюмый, тщедушного сложения, вертел в руке бокал; его, похоже, не интересовало, о чем говорят другие.

— Правда рады? — откликнулся Бет.

— Я не мог не узнать в вас владельца «Центра бытовой техники Бета», — пояснил Роджер.

Бет кивнул.

— Послушайте… — начал Роджер.

Его приятель Макро с рассеянным видом водил ногтем по стене, предоставив Роджеру и Бету объясняться между собой.

— Хочу поговорить с вами кое о чем, — тут же принялся за дело Роджер. — В общем, я видел ваш магазин, знаю, что он отличный: у вас продаются всевозможные приборы — плиты, холодильники, машины стиральные, вся основная аппаратура, и когда их ассортимент увеличится, дело пойдет в гору — с вашим — то выгодным расположением. Но вот одно вы, кажется, не учли. В общем, я знаю, что вы продаете те приемники, которые сейчас выпускаются, к вам, наверно, поступают заказы: у вас и настольные модели, и напольные, и радиолы…

— У меня в продаже «Зенит», — уточнил Бет, — и «Хоффман», и «Кросли», и «Ар-Си-Эй». Я не продаю «Филко» или хлам типа «Сентинела».^[402]

— Понимаю. Знаете, тут вот какая штука, — продолжал Роджер, — я был в вашем магазине и заметил, какой у вас широкий ассортимент приемников и радиол, ну, или будет широкий, но ещё я заметил, что у вас нет отдела технического обслуживания.

— Да, мы решаем эту проблему на стороне, — ответил Бет.

— Я как раз про это. Один ваш продавец провел меня вниз, в подвал, я посмотрел, где вы складируете свой товар в коробках, и подумал, что вы могли бы разместить там такой отдел.

— Мне нужна эта площадь, — сказал Бет.

— Ну и как вы её используете? Вы используете её, чтобы складировать штабелями коробки. Для этого могли бы арендовать гараж за пять долларов в месяц на какой-нибудь боковой улочке, а товар завозить на тележках — распаковывать в гараже, чтоб покупатель не спотыкался о картон под ногами, когда идет вниз посмотреть, как работает проигрыватель.

Бет покручивал бокал со своим напитком.

— Я о будущем думаю, — сказал Роджер.

Дейвис недоверчиво произнес:

— Никакого телевидения ещё лет десять не будет.

— Ну нет, — возразил Роджер. — Тут вы не правы. Года не пройдет, как телевидение будет — я прочитываю все коммерческие журналы, и уж я-то знаю. Ровно через год телевизоры обгонят по продажам все остальное, вместе взятое, — это факт. Я ничего не придумываю.

— Это всего лишь разговоры, — не поверил Бет.

— Так и будет, вот увидите, я не придумываю.

Бет усмехнулся:

— И что вы от меня хотите? Чтобы я нанял вас ремонтировать телевизоры, которые даже ещё не изобрели?

Макро и Дейвис фыркнули, и это положило конец разговору. Джон Бет бросил взгляд на Дейвиса, затем встал и пошел искать официантку. Роджер сделал вид, что не заметил этого взгляда.

Позже, когда Макро попрощался, а Дейвис ушел в туалет, Роджер сказал Бету:

— Я не прошу вас нанимать меня.

Бет недоуменно поднял брови.

— А что тогда?

— Я хочу, чтобы вы сдали мне внаем часть помещения под мастерскую техобслуживания. Я куплю оборудование и оплачу свою долю накладных расходов, вы будете получать часть прибыли, а если дела пойдут не очень хорошо, вы ничего не теряете, кроме небольшого участка складских площадей, которые все равно вам пол года не понадобятся.

Бет прищурился.

— Рекламу я сам буду давать, — добавил Роджер.

— От чьего имени?

— От имени «Центра бытовой техники Бета».

Бет задумчиво опустил голову.

— Вы ничем не рискуете, — сказал Роджер. — А когда у вас пойдут телевизоры, вы только рады будете, что у вас есть отдел техобслуживания. Я знаю, что будет нужно для ремонта телевизоров. Вы представляете себе, что шасси телевизоров будут под напряжением в пятнадцать тысяч вольт? Я теперь читаю справочники, как только они выходят.

— Правда?

— В шасси телевизора в десять раз больше деталей, чем в шасси радио. Питание только высоковольтное.

Бет разглядывал его.

— Каждому проданному вами прибору понадобится техобслуживание, чтобы не прогореть, а заработать пару центов на телевизорах. И нужен отдел технического обслуживания.

Бет рассматривал Роджера так, как будто тот пукнул носом.

— Если вы будете передавать работу другим, это сожрет вашу прибыль. Готов поспорить, вы уже сейчас переплачиваете. А что будет, если вам придется выполнять кучу обязательств по гарантийному обслуживанию? Вы вынуждены будете списывать это в убыток. Вопрос серьезный, не правда ли?

Бет с ухмылкой продолжал пристально смотреть на него.

— На вас зарабатывают другие, — сказал Роджер. — Кто получает настоящую прибыль — вы или фирма, которая предоставляет за вас техобслуживание?

Тут вернулся Дейвис.

— Послушайте, — сказал Бет, — если я надумаю открыть отдел по ремонту и техобслуживанию, я вам позвоню — тогда заезжайте, и мы поговорим об этом. Хочу посмотреть, чего ты стоишь за монтажным столом.

Пожав Роджеру руку, он встал вместе с Дейвисом, и они ушли, оставив Роджера одного за столиком, уставленным пустыми бокалами и с пепельницей, полной окурков и смятых бумажек. Все трое смешивали напитки, а перед ним стояли только бутылки пива «Голден Глоу». И только он один, как сейчас понял Роджер, был без галстука и не в деловом костюме. Он вышел из дома в рабочей одежде: брюках, полотняной рубашке и пиджаке.

Допив пиво, Роджер вышел из гриль-бара и в невеселом настроении сел в автобус, ехавший к дому.

Вирджинию уже уволили с завода, а примерно через месяц и он получил извещение об увольнении. Они выписывали чеки по Программе помощи безработным штата Калифорния, каждую неделю сообщали об усилиях, предпринятых в поисках работы, и уже начали понемногу тратить скопленные деньги. В начале декабря 1945 года ему позвонил Джон Бет.

— Слушайте, я хочу, чтобы вы заглянули в «Центр бытовой техники», — сказал он. — Хочу вам кое-что показать.

Надев костюм и галстук, Роджер поехал в центр города на автобусе. Бригада рабочих переделывала подвал «Центра бытовой техники Бета». Внутрь вносили длинные монтажные столы для техобслуживания.

— Мой отдел ремонта, — сообщил ему Бет. — Хотите работать у меня? Макро говорит, вы свое дело знаете.

Макро работал с ним на военном заводе. Теперь Макро стал закупщиком деталей в крупной фирме, занимавшейся поставками.

— Я хочу войти в долю, — сказал Роджер.

— Это нельзя. Магазин мой.

Они сидели наверху, в кабинете Бета над демонстрационным этажом.

— Это ведь моя идея открыть отдел ремонта, — возмутился Роджер.

— Не уверен. Насколько припоминаю, мы все перетирали эту тему. Ну, так что вы скажете? Не хотите — не надо.

От такого поворота событий Роджер оцепенел. Он не нашел ничего лучшего, чем сказать:

— У меня есть где-то тысяча долларов, чтобы вложиться: я могу закупить приборы и приспособления.

Он не мог посмотреть в лицо Бету, словно глаза и рот были забиты ватой. Он просто сидел и бессмысленно потирал верхнюю губу.

— Ну, мне работать надо, — сказал Бет, так больше ничего и не добившись от него.

Роджер встал, вышел из кабинета, спустился вниз и оказался на улице.

Остаток дня он провел, блуждая по центру города, рассматривая витрины магазинов и раздумывая, что же ему делать. Наконец он зашел в какую-то радиомастерскую и спросил у владельца, не нужен ли ему мастер по ремонту. Владелец сказал, что не нужен, и он ушел. Увидев ещё одну мастерскую, он спросил и там. Ответ снова был отрицательный. Роджер предложил свои услуги ещё в двух местах — и махнул рукой. Сев в автобус, набитый женщинами с покупками, он поехал домой.

Как они меня, однако, думал он. Как такое могло произойти?

Наверное, он вообще двигался в неправильном направлении. Ему вспомнилась его первая жена Тедди и их дочка, которую отдали в школу где-то на востоке. Это было два года назад, и с тех пор он их не видел. Она снова вышла замуж. Да, конечно, он уехал в Калифорнию, его желание исполнилось. Но все шло не так, как ему хотелось. Тяжелое испытание трудом в тылу, бессонные ночи, долгие поездки на автобусе каждый день, тесная квартирка. И на кой хрен все это?

За несколько кварталов от своего дома он сошел с автобуса и заглянул в парикмахерскую.^[403] Все кресла были заняты. Везде сидели мужчины, они читали газеты и курили. Он снова махнул рукой и ушел. Зайдя в бар на другой стороне улицы, он заказал бутылку пива.

Он пил пиво, но ему не хватало ощущения парикмахерского кресла под собой, лосьонов для волос и горячего влажного полотенца, не хватало уюта. Парикмахерская была видна ему из окна, он все смотрел туда и, когда ожидавших в очереди стало меньше, снова перешел улицу.

— Меня побрить, — велел он парикмахеру, когда подошла его очередь. — И постричь тоже: и то, и другое.

Он позволял себе бриться у парикмахера только один раз в год: это была ни с чем не сравнимая роскошь. Он откинулся в кресле и закрыл глаза.

Некоторое время спустя парикмахеру пришлось разбудить его.

— Чем вам спрыснуть волосы? Просто водой?

— Нет, — сказал Роджер. — Каким-нибудь из этих масел, что так хорошо пахнут.

Парикмахер дал ему понюхать несколько флаконов, и Роджер выбрал тот, что понравился ему больше всего.

— В гости, наверное, собираетесь? — спросил парикмахер, втирая ладонями масло ему в волосы. — Будете благоухать, могу вас заверить, а женщин, по-моему, именно это и привлекает.

Роджер расплатился и вышел из парикмахерской в гораздо лучшем настроении. Он и не помнил, сколько лет назад его щеки и подбородок были такими гладкими. Так хорошо меня ещё никогда не брили, думал он, шагая по тротуару. Повсюду автобусы закончили развозить рабочих, и ему приходилось пробираться сквозь их толпу. Люди молча спешили домой. Мимо все проплывали и проплывали их лица, пористые, покрытые щетиной, пока он не зашел в бар, в котором уже не раз бывал. Почти час, сгорбившись над столом, он пил пиво и размышлял.

В минуту отдыха с ним заговорил бармен:

— Вам не приходилось видеть, как конь бегает задом?

— Нет, — рассеянно ответил он.

— Готов поспорить, это и невозможно. А вот человек может бегать задом.

Сидевший рядом рабочий в черной кожаной куртке и стальной каске вставил:

— Если бы он попробовал, то смог бы побежать задом.

— Чёрта с два, — отрезал бармен. — Ему не будет видно, куда двигаться.

Допив пиво, Роджер встал со стула, пожелал окружающим спокойной ночи и медленно направился к выходу.

На улице стемнело. Свет фонарей беспокоил его, и он прищурился. Положив очки в карман пальто, он постоял, протирая глаза. «Что же дальше?» — уже в который раз спрашивал себя он. И снова вспомнил Тедди, и Ирва Раттенфангера, и песенку «Bei Mir Bist Du Schön», которая была популярна, когда он и Тедди стали встречаться. Как-то вечером они танцевали под «Дипси Дудл» в придорожном кабачке в Мэриленде — в то время он неплохо, чёрт возьми, танцевал. Странно, что Вирджиния, которая когда-то была танцовщицей, не любила танцевать. Только раз они с ней сходили на танцы. С координацией у неё что-то не то, думал он, ступая на тротуар. Отсутствует чувство ритма. Почему? Непонятно.

Перед ним остановился высокий негр, чтобы поговорить с другим негром. Роджер, шедший с опущенной головой, налетел на высокого негра; тот даже не пошатнулся.

— Смотреть надо, куда прешь, — выругался негр.

— Видел же, что иду, — огрызнулся Роджер.

— Самому смотреть надо, — буркнул негр, здоровенный детина.

— Это ты смотри, — огрызнулся Роджер. — Уголек черномазый.

Но сказал он это недостаточно тихо. Негр услышал и, когда Роджер уже собирался пройти мимо, занес кулак и врезал ему в ухо. Роджера развернуло, и он упал. Вскочив на ноги, он бросился на негра и изо всех сил нанес ему удар. Почти одновременно негр снова заехал ему, на этот раз в нижнюю челюсть, и во все стороны полетели зубы. Роджер осел на четвереньки. Негр со своим приятелем быстро удалился. Подошли какие-то люди, белые, двое из них помогли ему встать.

— Что сделал этот черномазый? — кричали они, и вокруг набежали другие белые. — Дружище, он тебя не порезал?

Они ощупали его с головы до ног, не течет ли где кровь, а он покачивался, прикрывая пальцами разбитые передние зубы.

— На этого парня ниггер напал, — сообщил кто-то собравшейся вокруг них толпе. — Избил и смылся.

Один из мужчин предложил подвезти его домой. Кляня всех негров, прохожие посадили его в машину, отдали вывалившиеся из кармана очки и пожелали удачи.

— Их каждый день в Лос-Анджелес все больше наезжает, — посетовал человек, который вез его.

Роджер, корчась от боли, подпер голову рукой.

— В основном с юга, конечно, едут, — сказал мужчина. — Сельхозрабочие по большей части — в городе совсем не умеют себя вести. Ну, то есть впервые в жизни у них в руках деньги — ну в голову и ударяет. Кайфуют, мать твою. Но лучше уж они, чем мексы, скажу я вам. Тем если попадешься — котлету из тебя ногами сделают, сапогами своими с выступами на подошвах.

Стараясь как можно яснее выговаривать слова, Роджер прошамкал:

— Ниггеры хреновы.

— Ну, это мог быть кто угодно, — сказал мужчина, остановившись у многоквартирного дома. — Вам здесь?

— Да, — ответил он, держа у рта носовой платок. В ухе звенело, и он плохо слышал: звуки сливались в какой-то гул, а потом гасли. — Спасибо, — выдохнул он, выбираясь из машины.

— Бывает, — сказал мужчина.

Он дождался, когда Роджер дойдет до крыльца дома, и только тогда уехал.

Увидев его, Вирджиния в ужасе подскочила:

— Что случилось?

Она подбежала к нему и отвела его руки ото рта.

— О, Господи, — так и ахнула она. — Что это было? Что случилось?

— Мужик один побил, — объяснил он. — Я его первый раз в жизни видел.

— Я вызову полицию, — сказала она. — Я пошла звонить.

И она двинулась было в коридор.

— Да брось ты это на хрен! — в отчаянии воскликнул он и, опустившись на диван, попросил: — Дай ледяных кубиков.

Она принесла несколько кубиков льда, и он соорудил из них компресс. Лежа на спине, он прижимал лед к верхней челюсти. Вирджиния вытерла струйку ледяной воды.

— Нужно будет идти к зубному, — сказал он.

— Позвонить сейчас?

— Нет. Завтра.

В постель он не стал ложиться — всю ночь пролежал навзничь на диване. Несколько таблеток анацина^[404] заглушили боль, но заснуть он так и не смог.

«Что мне делать?» — спрашивал он себя.

Он вспоминал другие места, которые нравились ему больше. Он понял, что на самом-то деле не стал хоть сколько-нибудь счастливее оттого, что приехал сюда, даже в самом начале. В Вашингтоне, округ Колумбия, было куда лучше, решил он. Несмотря на погоду. Ему нравились тамошние дома. И снег ему был не помеха.

В Арканзасе, в детстве, он когда-то, проваливаясь, бегал по снегу. Он помнил длинные веретенообразные деревья без листьев, чащами торчавшие на склонах холмов — все хилые, хрупкие и тем не менее росшие повсюду на нерасчищенной земле. Может быть, они и до сих пор там стоят. Он вспомнил, как однажды поставил на пенек старую глиняную вазу и бросал в неё камни до тех пор, пока она не разлетелась на осколки, и среди черепков оказалась монета, вставленная ещё когда глина была мокрой. Очистив монету, он обнаружил, что это двадцатицентовик. За всю свою жизнь — а ему тогда было одиннадцать — ему ни разу не приходилось ни видеть монету в двадцать центов, ни слышать о такой. Он почти два года таскал её с собой, уверенный, что обладает единственным в мире экземпляром. И вот в один прекрасный день он попытался потратить денежку, а продавец отказался принимать её, сказав, что она фальшивая, что такой монеты не существует.^[405] И тогда Роджер выбросил её.

Теперь, лежа на спине с прижатым ко рту компрессом, он пытался вспомнить, что же он хотел купить на те двадцать центов. Наверное, конфету. Ну, сейчас её в любом случае уже не было бы — будь то денежка или конфета.

На следующее утро у него так распухли губы, что он не смог есть. Он попробовал отпить кофе, но боль была невыносимая. И все же он не уходил из-за кухонного стола, сидел и смотрел на чашку и тарелку.

— Тебе нужно к зубному, — сказала Вирджиния. — Тебе даже не поесть, и ты едва говоришь — давай я позвоню.

— Не надо, — отказался он.

— Но что ты собираешься делать?

Большую часть утра Роджер просидел в жалком состоянии в гостиной, ничего не предпринимая, не разговаривая с Вирджинией и даже не думая ни о чем. Сломанные передние зубы совсем разболелись, и после полудня он всё-таки разрешил ей спуститься к телефону-автомату. Она долго не возвращалась и наконец, появившись, сказала:

— Едва нашла врача, который сможет посмотреть тебя сегодня. Его зовут доктор Корнинг.

Он прочел адрес — кабинет находился на другом конце города.

Взяв клочок бумаги, он надел пальто.

— Я с тобой, — вызвалась Вирджиния.

— Нет, — покачал головой он.

— Я пойду.

— Нет!

Обойдя её, он вышел в коридор и направился к лестнице. Но она последовала за ним.

— Ты можешь упасть в обморок, — сказала она. — Я хочу пойти с тобой. Почему ты не хочешь, чтобы я была рядом?

— Иди к чёрту, — взъярился Роджер. — Ступай обратно, домой.

Спустившись и выйдя на тротуар, он увидел, что она сдалась. И он пошел к автобусной остановке один.

На дорогу ушло больше часа. В приемной у стоматолога он попытался закурить, но не смог удержать сигарету в зубах, и её пришлось потушить. Ожидание заняло пятнадцать минут. Напротив него сидели, вытянув ноги, трое маленьких детей. Все трое уставились на него, хихикая, пока мать не приструнила их.

Наконец врач принял его и сделал укол новокаина.

— Один можно спасти, — сообщил он. — Могу поставить на него коронку. Но два других сломаны прямо у десен. — Он начал удалять кусочки зубов. — Ваша жена сказала по телефону, что вас кто-то ударил.

Роджер кивнул.

— На изготовление коронки уйдет пара дней. Как бы то ни было, теперь, когда я удалил остатки других зубов, боль должна прекратиться. Думаю, можно будет есть мягкую пищу, только не пытайтесь кусать. — С помощью зеркальца он осмотрел другие зубы. — Когда вы в последний раз были у стоматолога?

— Давно, — ответил Роджер.

Он не был у зубного врача с довоенного времени.

— Нужно будет подремонтировать. Почти на всех коренных — кариес. Снимочки сделать. Нельзя позволять зубам разрушаться. На сладкое реагируют?

Роджер что-то пробормотал.

— Коронка и остальная моя работа будут стоить шестьдесят долларов, — сказал доктор Корнинг. — Сейчас можете оплатить? С новых пациентов я обычно беру вперед.

Роджер заплатил чеком.

— Восстановление остальных зубов обойдется вам долларов в двести-триста. И чем дольше вы будете откладывать, тем будет дороже.

Договорившись, когда ему будут ставить коронку, Роджер спустился и вышел на улицу. От новокаина лицо у него онемело и деформировалось, и он то и дело поднимал руку, чтобы дотронуться до него. Сумма оплаты привела его в бешенство. Он понимал — он знал, — что его ограбили, воспользовались его положением. Но что он мог сделать?

«Черт возьми», — выругался он про себя.

Всюду ему мерещились всевозможные жулики и мошенники. Он проникал взором в конторские здания, где обделывались грязные делишки, где вращались колеса всей этой машины. Кредитные учреждения, банки, стоматологи, другие врачи, целители-шарлатаны, сосущие деньги из пожилых дам, мексы, громящие витрины магазинов, дефектная аппаратура, еда с подмешанными отбросами, туфли из картона, шляпы, тающие под дождем, садящаяся и рвущаяся одежда, машины с неисправными блоками цилиндров, стульчаки, кишащие болезнетворными микробами, собаки, разносящие по городу чесотку и бешенство, рестораны, в которых подается гнилая еда, обесценившиеся кредиты на недвижимость, липовые акции в несуществующих горных компаниях, журналы с непотребными фотографиями, хладнокровно забиваемые животные, молоко с дохлыми мухами, жуками, паразитами и экскрементами, разный мусор и хлам, дождь из нечистот, льющийся на жилые дома и магазины. Потрескивали электрические аппараты хиропрактиков, визжали пожилые дамы, кипели во флаконах и взрывались патентованные лекарственные средства… И всю войну он увидел как колоссальный хитроумный обман, когда людей убивают для того, чтоб жирные банкиры размещали займы, когда строят корабли, которые прямиком идут ко дну, когда невозможно погасить облигации, когда власть захватывают коммунисты, а кровь, предоставляемая Красным Крестом, заражена сифилисом. Негритянские и белые войска, квартирующие вместе, медсестры, подрабатывающие проституцией, генералы, трахающие своих ординарцев, нажива, масло с черного рынка, учебные лагеря, в которых новобранцы тысячами мрут от бубонной чумы, болезнь, страдания и деньги, перемешанные вместе, сахар и резина, мясо и кровь, продовольственные талоны, плакаты, предупреждающие об опасности венерических заболеваний, обследования половых членов, винтовки М-1, артисты Объединенной службы организации досуга войск, выступающие с таким видом, словно им кол в жопу вставили, ублюдки, гомики и ниггеры, насилующие белых девушек… Он увидел, как небо вспыхнуло и потекло, по небесам пронеслись половые органы, и услышал голос, каркающий в уши про месячные его матери. Он увидел, как весь мир корчится в волосах — чудовищный волосатый шар, лопающийся и заливающий его кровью.

— Дерьмо, — выдохнул он.

Роджер шел по тротуару, засунув руки в карманы. Постепенно к нему вернулось самообладание.

— О Господи, — слабым голосом проговорил он.

Руки у него тряслись, ему было холодно. Подмышки вспотели, ноги подкашивались. Остановившись у питьевого фонтанчика, он наклонился и набрал полный рот воды. Выплюнув воду в желоб, он вытер подбородок носовым платком.

Вообще-то все не так уж плохо, подумал он. У них все ещё лежит в банке семьсот-восемьсот долларов — больше у него никогда и не бывало.

Но страх не отпускал. Он не знал, что ему делать. И поэтому шел дальше, мимо продуктовых магазинов, площадок с подержанными автомобилями, аптек, булочных, обувных мастерских, химчисток и кинотеатров, вглядываясь в витрины и пытаясь понять, что было бы лучше всего для него самого и его жены.

Перед площадкой с подержанными автомобилями стоял продавец, ковырявший в зубах и смотревший на прохожих. Он спросил у Роджера:

— Какую машину хотели, старина?

— Откуда вы знаете, что мне нужна машина? — вопросом на вопрос ответил Роджер.

Продавец пожал плечами.

— Что у вас есть? — спросил Роджер.

— Много чистых машин, старина, — сказал продавец. — Заходите, посмотрите. Выгодно купите — нигде в городе больше такого не найдете.

Держа руки в карманах, Роджер зашел на площадку.

Заслышав его шаги по лестнице, Вирджиния бросилась открывать. От его жалкого и унылого вида не осталось и следа, он улыбался ей, как раньше, загадочной, многозначительной улыбкой, как будто знал что-то такое, чего не знала она.

— Что с тобой сделали? — спросила она. Опухоль уже спала, он свободно двигал губами. — Почему так долго?

— Пойдем вниз, — сказал Роджер.

— Зачем? — замялась она, не зная, что подумать.

— Хочу кое-что тебе показать. — Повернувшись, он пошел обратно. — Я купил машину.

У тротуара стоял голубой довоенный седан.

— Тридцать девятая «шевролетка», — представил он ей автомобиль.

— С чего бы это? — воскликнула она.

Лицо Роджера лукаво расплылось от сознания того, что он совершил нечто важное и дерзкое. Он покачивался взад-вперед, бросая взгляды то на неё, то на машину, и наконец сказал:

— А угадай, с чего бы. Ну, ладно. Ни за что не угадаешь.

— Скажи сам.

— Мы съездим с тобой на восток, — сказал он.

— В Вашингтон?

— Не так далеко, — широко улыбаясь, ответил он. — В Арканзас.

Она видела: он настроен серьезно.

Глава 9

В пятницу в магазине Пит Баччиагалупи спросил его:

— Слушай, ты какой-то весь всклокоченный. Выгодное дельце назревает?

Роджер ответил:

— Мой парень сегодня приезжает из школы домой.

Вторая половина дня тянулась бесконечно. Некоторое время он провел у буфетной стойки в соседнем аптечном магазине, потом занимался в подвале с Олсеном делами, связанными с техобслуживанием.

Когда Роджер снова поднялся наверх, Пит наводил порядок на прилавке.

— Я наконец убрал двадцатиоднодюймовый «Филко» из отбеленного дуба, — сообщил он.

Пит положил руку на плечо Роджеру и развернул его лицом к той части магазина, где находился небольшой демонстрационный зал. Там в полутьме сидел и молча ждал мужчина.

— Явился, когда я работал, — сказал Пит. — Ему, естественно, нужен ты.

Подойдя к двери зала, Роджер заглянул внутрь. Скрипнуло кресло — ему навстречу поднялся Джул Ним. Старик был без пиджака, от него пахло потом и табаком. Он сконфуженно сопел. Когда он улыбнулся, в темноте сверкнул золотой зуб. Джул беспомощно всплеснул руками, словно пытаясь извиниться за что-то.

— Мистер Линдал, — обратился он к Роджеру.

— Привет, Джул, — сказал Роджер. — Как дела?

Старик был владельцем магазина «Садово-газонной мебели и принадлежностей», расположенного по соседству, справа.

— Вы так заняты, — сказал Ним. — Не хотелось вас беспокоить. Я просто думал, может быть, вы или ваш молодой сотрудник могли бы помочь мне. — Когда нужно было сказать что-то действительно важное, он начинал говорить неуверенно, как бы защищаясь, и витиевато, словно какой-нибудь аристократ. — Если сейчас не время… — Он снова взмахнул руками.

— Я вам помогу, — успокоил его Роджер. — Что там у вас стряслось?

Они вместе прошли через весь магазин к выходу. С каждым шагом живот мистера Нима переваливался из стороны в сторону. Верхняя пуговица на брюках была расстегнута, под мышками на шелковой рубашке образовались мокрые круги.

— Качели, — сказал он Роджеру. — Мы не можем перетащить их к окну.

Его раскрасневшееся лицо все ещё подрагивало от напряжения — сидя в демонстрационном зале у Роджера, он пытался отдышаться.

— В следующий раз зовите меня, — сказал Роджер.

— Видите ли… — Мистер Ним закрыл лицо ладонью. — Мне так не хочется беспокоить вас, мистер Линдал.

В магазине садовой мебели у качелей, тяжело дыша, стояла миссис Ним. Пока муж ходил за помощью, пожилая женщина пыталась передвинуть качели сама. Увидев Роджера, она благодарно улыбнулась, выпрямилась и взглянула на мужа. Джул встал на её место, а Роджер взялся за другой конец. Вместе они дотащили качели до фасадного окна и установили их там. Миссис Ним следовала по пятам, желая проследить, чтобы качели непременно поставили так, как нужно, но не говоря ни слова. Как только она начинала показывать рукой направление, муж отмахивался.

— Тяжелые, — сказал Роджер, когда они отпустили качели.

— Это так мило с вашей стороны, мистер Линдал, что вы позволили отвлечь вас от собственной работы, чтобы сделать для нас то, с чем нам надо бы справляться самим, — поблагодарила его миссис Ним.

И она, и Джул были смущены, они прильнули друг к другу, не зная, как его благодарить.

— Обращайтесь, — ответил Роджер, а сердце его все ещё колотилось в груди.

У него перехватило дыхание, и пришлось какое-то время помолчать. Он полез за сигаретой и спичками. Стоило ему поднять что-нибудь тяжелое — телевизор, плиту, холодильник, как руки сразу белели, а пальцы деревенели, и на них оставались следы. Вот и сейчас было так — как будто кисти рук вот-вот отвалятся. Роджер сунул их в карманы, чтобы не было видно. Джул Ним тут же торопливо вскочил и скрылся за занавесками в глубине магазина. Появившись с коробкой в руках, он протянул её Роджеру.

— Хотите кусочек рахат-лукума? — настойчиво предложил он сладости. — Настоящий, сестра прислала. Возьмите пару кусочков.

Роджер взял два куска для Пита, который любил такие вещи. Вернувшись в свой магазин, он положил рахат-лукум на прилавок.

— Спасибо, — поблагодарил его Пит, откусывая. — Что было на этот раз?

— Опять садовые качели.

— Твоя жена звонила, — сообщил Пит. — Как раз когда ты помогал им двигать качели. — Он показал Роджеру запись в телефонном блокноте. — Сказала, что приехала из Охая. Перезвонит попозже. — Чавкая, он продолжил: — А там хорошо. Много богатеньких пенсионеров там живет. — Он проследил взглядом, как Роджер сунул записку в карман. — Старик Ним души в тебе не чает. А ведь скоро у него опять сердце прихватит прямо в магазине — чего доброго, свалится мертвым на какие-нибудь качели.

В полшестого Вирджиния позвонила снова.

— Я дома, — сказала она. — Мы только что вернулись. Вот Грегг.

В трубке что-то сильно зашумело, и Роджер услышал голос сына:

— Пап! Знаешь, что со мной было? Я из окна выпал — ну, там, где мы были. Прямо на землю свалился. А потом…

Вирджиния взяла у него трубку.

— С ним ничего страшного. Из окна палатки он выпал.

— Ну и как он? — спросил Роджер.

— Хорошо. Очень, конечно, рад, что я приехала. Ждал меня у стоянки. Хорошо, что я поехала, ну, то есть не просто её попросила забрать.

— Как дорога?

— Ужасно, — призналась Вирджиния. — Хуже не бывало. Но она умеет быстро ездить. Мчится, почти как ты.

— Ты в какую сторону вела машину?

— Обратно. А она в это время детьми занималась.

— Как она тебе? — спросил Роджер.

— Они совершенно правы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Она действительно глупенькая.

— Хм, ну да, — буркнул он.

— Но она такая милая. Поговорим позже: Грегг носится по дому и сносит лампы. Ты где-то в полседьмого будешь дома?

— Да, — сказал он и повесил трубку.

— Что там? — поинтересовался Пит. — Доехали-то нормально?

— Нормально, — ответил Роджер.

У него испортилось настроение.

— Я выйду на минутку, — сказал он. — Кофе попью.

Оставив Пита за главного, он пошел в аптечный магазин.

Вечером, когда они уложили Грегга спать, Роджер спросил у жены:

— А почему ты считаешь, что она глупенькая? Что ты имеешь в виду? Мне она такой не показалась.

Вирджиния, сидевшая в халате на диване, сказала:

— Она совершенно не слышит, что ей говоришь, а если слышит, то не понимает. Путает все до абсурда. Разве это не значит быть глупенькой?

— И чего вы все к ней прицепились?

— Я только что провела с ней четыре с половиной часа, — сказала Вирджиния. — Так что можешь мне поверить.

— Значит, ты думаешь, ничего не получится?

— Что не получится? Это не имеет никакого отношения к делу.

— Как вы договорились? — спросил он.

— Она отвезет троих мальчиков в школу в это воскресенье. Потом мы снова поедем вместе, в следующую пятницу.

Роджер с горечью произнес:

— Если она такая глупая, может, лучше тебе с ней не иметь дела?

— Не вижу связи.

— Ты просишь её помочь тебе, она ведет машину по дороге, где ты сама боишься ехать, а потом ты приходишь домой и разглагольствуешь о том, какая она глупышка. По-моему, это называется лицемерием. А ты как считаешь? — Он все больше выходил из себя. — Тебе не стыдно?

— Ты спросил меня, что я о ней думаю, — сказала Вирджиния.

Тут она была права.

— Ладно, — сказал он. — Забудь.

Но сам он никак не мог успокоиться.

— По дороге у вас ничего не случилось? — спросил он через некоторое время.

— Нет, — ответила Вирджиния.

Она читала журнал.

— Точно?

Она бросила журнал.

— Да что с тобой такое? В чем вообще дело?

Он надел пальто — старое, с оторванной пуговицей.

— Пойду, в магазине побуду. — Дома ему было неспокойно, не сиделось. — Надо посмотреть несколько настольных телевизоров, настроить к субботе.

— Вот как! — Вирджиния грустно прошла за ним к двери. — А если с тобой Грегг захочет поговорить?

— Господи, — с раздражением сказал он, — его не было дома всего три дня. Позже увидимся.

Он закрыл за собой дверь.

У подъезда вспыхнул свет: это она включила его для Роджера.

Он сел в «Олдсмобиль», прогрел двигатель и поехал обратно, в свой закрытый магазин.

Внизу, в отделе ремонта, горел верхний флуоресцентный свет. За монтажным столом сидел Олсен и все ещё работал. Рядом с ним лежала картонная коробка с кофе и остатками сэндвича. Роджер видел только его большую, испачканную грязью спину и поднятую к свету голову с небрежно постриженными седыми волосами. Он был поглощен своим делом.

— Привет, — поздоровался Олсен.

— Здорово, — сказал Роджер. — Чего это ты все ещё пашешь?

— Да так. Ты же мне платишь.

В помещении раздавались громкие звуки приемника, стоявшего перед Олсеном. Он чуть уменьшил громкость. В мастерской пахло его потом. Это был длиннорукий неулыбчивый ремесленник-одиночка, каких уже мало осталось. Угрюмый и неразговорчивый, он был тем не менее превосходным мастером радиоремонта. К работе он подходил ответственно. Никто не знал, сколько ему лет, но выглядел он не моложе пятидесяти. Приехал Олсен, как он сам говорил, из Юты. Одет был вечно неряшливо, в какие-то в лохмотья; в местах, где расходилась тесная рубашка, видны были темные волосы на животе. Не выносил в нем Роджер только привычку плевать в мусорную корзину.

— Сколько ты уже здесь? — спросил он.

— Я отмечаюсь. — Олсен показал на захватанную согнутую тетрадь в обложке из кожзаменителя, в которую заносил свои рабочие часы. — Посмотри, если надо.

— Ух, слесаря чертовы, — сказал Роджер.

Но он был рад обществу Олсена.

— По пивку? — предложил Роджер.

— Угощаешь?

— А то.

— Ну тогда давай.

Протянув руку вверх, Олсен выключил стенд. Рабочий шум стих, стрелки приборов вернулись на ноль. Убрав ноги с перекладин табуретки, Олсен грузно встал с неё, потянулся, застегнул брюки, сплюнул в мусорную корзину у края стенда и снял пальто с гвоздя, вбитого им в балку стены.

— Пошли, — сказал он.

Вдвоем они сидели в баре на углу и пили пиво «Будвайзер» из бутылок. Музыкальный автомат проигрывал запись Джонни Рэя. В баре сидели, разговаривая или погрузившись в размышления, несколько рабочих и бизнесменов и блондинка в горжетке. В глубине бара два посетителя играли в шаффлборд.^[406] Время от времени раздавался стук фишек. Шипела газовая плита. В баре было уютно.

— У тебя неприятности? — спросил Олсен.

— Нет.

— Чего ж тогда ты не дома?

Ему не хотелось отвечать.

— Пришел телевизоры настроить, — сказал он.

— Черта с два, — не поверил Олсен.

Подняв голову, Роджер сказал:

— Какие у меня могут быть неприятности? Бизнес приносит деньги. Есть жена, сын. Здоровье вполне ничего. Никаких у меня особенных проблем нет.

Он пил пиво, опершись локтями о стойку.

Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Олсен снова заговорил:

— Я тоже женат. Детей у меня нет, зато вот есть работенка непыльная. Пусть даже работаю я на одного чудака. Но я не сижу дома. Вот уже девять вечера, а я занимаюсь ремонтом.

Он повернул голову и, глядя искоса, стал внимательно рассматривать Роджера.

— Что такое? — удивился Роджер.

— Да ничего. — Он отвел в сторону взгляд воспаленных глаз. — Спросить хотел кое о чем.

— Спрашивай.

Голос у Олсена был хрипловатый, словно он был простужен:

— Когда ты в последний раз хорошенько трахнулся?

— Смотря что ты под этим подразумеваешь.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. — Олсен сунул большой палец в пиво и, подняв, осмотрел его. — Понятно, не у себя дома в гостиной.

— Два года назад, — признался Роджер.

В 1950 году под Новый год он переспал с одной девицей, с которой познакомился на развеселом пьяном застолье. Вирджиния тогда на что-то обиделась и ушла домой раньше, оставив его одного среди гостей.

— Может, в этом все дело.

— Иди к чёрту, — сказал Роджер.

Олсен пожал плечами.

— Вот это многих мужиков и губит. Люди без этого заболевают. То, что случается у тебя дома, не в счет.

— Я не согласен, — возразил Роджер. — Твой дом — твоя семья.

Олсен снова хитро усмехнулся.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь, как бы тебе подъехать к какой-нибудь…

— Нет, — не соглашался Роджер. — Я говорю то, что думаю.

— Разве плохо было тебе тогда, два года назад?

— Лучше бы этого не было, — признался Роджер. После того случая он чувствовал раскаяние и никогда больше так не поступал, даже не пытался. — В чем смысл того, чтобы жениться? А как насчет твоей жены? Тебе понравится, если она изменит?

— Это другое, — сказал Олсен.

— Ну конечно. Двойные стандарты.

— А почему бы и нет? Для мужика погулять — дело нормальное. Так же как для бабы — не гулять. Если бы моя сходила налево, я бы её убил. Она это знает.

— Ты ей изменяешь? — спросил Роджер.

— При каждой удобной возможности. При любой.

При этом Олсен выглядел суровым неприступным праведником.

«Вот ведь паршиво как, — подумал Роджер и отпил пива. — Знаю, что это нехорошо. Но в этом случае совсем другое дело».

— Любовь важнее брака, — сказал он Олсену. — Люди ведь женятся по любви, разве не так?

— Иногда — да, — великодушно согласился тот.

— Значит, любовь — прежде всего. — Роджер назидательно поднял указательный палец, обращаясь к Олсену. Но тот с отсутствующим видом устремил взгляд куда-то вниз. — На первом месте всегда должна быть любовь. Брак вырастает из неё, сначала — любовь. В Китае женятся не по любви, там до свадьбы даже не видят друг друга. Это все равно, что скот разводить — разве нет? В этом и разница между человеком и животным: человек влюбляется, и если ты не идешь за любовью, то ведешь себя как животное, а для чего, чёрт возьми, ты живешь? Скажи мне? Только для того, чтобы работать, есть и размножаться?

— Понимаю, — сказал Олсен. — Но как узнать наверняка, что ты любишь? Может, тебе надо только немного покувыркаться с бабой. Это не одно и то же. Можно любить и не хотеть с ней спать — может, как раз это и есть настоящая любовь: тебе не надо тащить её в постель, ты не хочешь её запачкать. Если мужчина по-настоящему любит женщину, он её чтит и уважает.

— В сексе нет ничего неуважительного, — возразил Роджер.

— Заниматься сексом — несправедливо по отношению к женщине. У неё девственность отнимают. Самое ценное, что у неё есть. Ты бы хотел, чтобы такое произошло с женщиной, которую ты любишь? Да если бы кто-нибудь позарился на твою любимую, ты бы его точно грохнул, отрезал бы ему, что надо. Я считаю, если по-настоящему любишь женщину, ты должен защищать её. Женщине секс ничего не дает. Им это почти всем противно. Отдаются, только чтобы мужику сделать приятно.

— Чушь какую ты несешь, — сказал Роджер. — Женщины получают от этого такое же удовольствие, как и мужчины.

— Ну, это только дешевки, — ожесточаясь, отрезал Олсен. — Настоящая женщина, которую можно любить и которой гордишься, на которой и жениться готов, не будет получать удовольствие от этого, она тебе и не даст, вот что я тебе скажу. Покажи мне бабу, которая готова лечь с тобой — и это будет шлюшка.

— Даже после женитьбы?

Олсен принялся ковырять волдырь на большом пальце.

— Это другое. Тут детишки должны быть. А на стороне сексом заниматься — грех. Спать друг с другом положено только, чтоб детей рожать.

— А я вроде слышал, ты делаешь это при любой удобной возможности.

Олсен бросил на него сердитый взгляд.

— Это не твое дело.

— В сексе нет ничего унижающего, — сказал Роджер. — Если только ты сам не видишь в нем это.

— У тебя есть сестра? — спросил Олсен. — Ответь мне: есть у тебя сестра?

— Ты говоришь, это грех, — продолжал Роджер, — а сам ходишь от жены налево. Ты точно запутался.

Поставив пиво на стол, Олсен сказал:

— Не надо мне грубить. Хоть ты и мой босс. Ты отличный парень и все такое, только не надо мне хамить, особенно если дело касается моей жены. Я не позволю тебе про мою жену болтать, хоть ты мне и друг и я тебя ценю.

— Извини.

Роджер протянул руку, и Олсен, чуть помедлив, пожал её.

— Ты сам себе яму роешь, — проговорил Олсен, — когда так говоришь.

Он снова взялся за пиво и с угрюмым видом решительно сделал несколько больших глотков. Роджер тоже вернулся к своей кружке. После этого они почти не разговаривали. Когда они вернулись из бара в магазин, Олсен спустился в отдел техобслуживания, оставив Роджера одного.

Тот, пройдя в кабинет, сел в темноте и стал смотреть, как за закрытой парадной дверью проезжают машины и проходят люди.

«Вот беда-то», — думал он.

Была половина десятого. «Не очень поздно», — решил он. Надев пальто, он вышел из магазина, не попрощавшись с Олсеном, и направился к своей машине. Вскоре он ехал в сторону Сан-Фернандо.

Остановившись на заправке «Стэндард», Роджер стал искать в телефонном справочнике адрес. Там значились два Чарльза Боннера, но он помнил название улицы — слышал его от Вирджинии. Он вернулся в машину, доехал до дома Боннеров и остановился перед ним, не выключая двигатель и фары.

Дом ничем не отличался от тех, что стояли рядом — небольшой, недавно построенный одноэтажный калифорнийский дом в стиле ранчо, с большим гаражом, единственным перечным деревом во дворе и со слабо светившимся венецианским окном, задернутым шторами. Перед домом стоял красный «Форд-универсал». В тусклом свете уличных фонарей машина казалась серой.

«Сейчас или никогда», — сказал он себе.

Он вылез из машины, перешел улицу и, дойдя по дорожке до крыльца, позвонил в дверь.

Что-то брякнуло. На крыльце вспыхнул свет. Значит, не спят. Ещё нет десяти. И потом, сегодня пятница. Ему завтра не надо на работу. А может, надо. Он запаниковал.

Стукнула защелка, и дверь распахнулась. На пороге стоял Чик Боннер — в рубашке, без обуви.

— А, Линдал, — сказал он. — Входите.

— Поздно уже, — замялся Роджер. — Я так, на секунду заскочил.

— Какой там поздно, ещё рано. — Он закрыл за Роджером дверь. — Рад видеть вас. Снимайте пальто. — И протянул руку: — Давайте повешу.

— Я сейчас пойду, — сказал Роджер. — Просто хотел парой слов с вами перекинуться.

— Давайте я вам налью чего-нибудь выпить. — В гостиной был беспорядок: всюду — на диване, на полу — валялись журналы. Работал телевизор. Чик выключил его. — Я тут какой-то дурацкий телеспектакль смотрел — ну из этих, что по полчаса идут. Вы ведь телевидением занимаетесь? Наверно, за день столько всего насмотритесь. — Он выключил телевизор. — Садитесь.

Похоже, Лиз Боннер нет дома. Может, оно и к лучшему. Но теперь, вдобавок к панике, Роджер почувствовал леденящую пустоту. Разочарование.

— Я хотел поблагодарить вас за сына, — сказал он.

— А, да, — вспомнил Чик. — Они же вдвоем ездили, да?

Опустившись на диван, Роджер сцепил руки и сказал:

— Я тут подумал — если все будет хорошо, то надо как-то на равных это организовать, по очереди.

— Зачем? Все в порядке, — сказал Чик. Ему, видимо, стало неловко. — Пусть так и ездят.

— Нет, — возразил Роджер. — Я вот что думаю. Несправедливо, чтобы ваша жена взваливала на себя наши заботы. Я считаю, нужно вот как поступить, если это возможно. Вирджиния боится ездить по этой дороге, так что с нашей стороны буду ездить я. Если вы и ваша жена сможете забирать ребят в пятницу, то я буду отвозить их обратно в школу в воскресенье вечером. Я только по воскресеньям могу, по пятницам я работаю.

— Я тоже, — сказал Чик. — Поэтому в пятницу не могу. — Он пригладил волосы рукой и задержал ладонь на плеши, потом снова провел ею по волосам. — Должен признаться кое в чем, хоть это и не очень легко: я не вожу машину. У меня нет прав. За рулем у нас всегда Лиз.

Роджер пожал плечами:

— Ну и что тут такого.

У него самого пару раз отбирали права.

— Ну да. Как бы то ни было, я лично очень даже за. — Чик сел напротив Роджера. — До сих пор она ездила туда четыре раза в неделю. А теперь будет только два. Очень хорошо. Хоть она и говорит, что ей нравится, для одного человека это слишком напряженно.

— Верно, — поддакнул Роджер.

— Ну что ж, тогда отвезете их в это воскресенье?

— Конечно, — ответил он. — Заеду около четырех и заберу ваших двоих ребят.

— Отлично, — подытожил Чик, удовлетворенно улыбаясь. — То есть и так было здорово, но… вы понимаете. Чем меньше она ездит, тем мне спокойнее.

Роджер встал и направился к двери.

— До воскресенья.

— Лучше где-то к двум подъезжайте, — предложил Чик.

— Ладно. Спокойной ночи. Передавайте привет вашей жене.

Провожая его, Чик сказал:

— Жалко, Лиз нет дома. Она в гостях у одной знакомой, тут недалеко. У них тоже дети, завтра куда-то идем. Не спрашивайте куда, — со мной не советовались.

И вот Роджер уже снова был на крыльце, Чик пожелал ему спокойной ночи и закрыл дверь.

Когда он переходил улицу и шел к машине, под ним подкашивались ноги. Так или иначе, он ввязался в это. Четыре с половиной часа в неделю в дороге, с шумной возней мальчишек на заднем сиденье машины. На него вдруг всей тяжестью навалилось бремя будущих забот: выезжать можно будет рано, почти всю вторую половину дня проводить в школе. И вырваться из дома в воскресенье после обеда — у него теперь будет уважительная причина смыться. И, слава богу, не надо сидеть в одиночестве на краешке котла. Что бы это ни означало. Мысли его затуманились. Он позволил себе не сопротивляться.

Сев в машину, он заметил, что Чик не выключил свет над крыльцом. Наверное, для жены. Она скоро вернется.

Роджер закрыл дверцу машины и подвинулся, чтобы его не было видно снаружи. Но все равно это было слишком рискованно. Тогда он вставил ключ зажигания в замок и завел двигатель. Включив фары, он отъехал, свернул за угол и выехал на соседнюю улицу. Вскоре он припарковался на расстоянии нескольких домов от Боннеров, за молочным фургоном.

Прошло пятнадцать минут. По тротуару пробежала трусцой собака, обнюхала куст и потрусила дальше. Проехало несколько машин. Из одного дома вышел мужчина, махнул кому-то на прощание рукой и быстро пошел прочь.

«Я сошел с ума, — подумал Роджер. — А если Вирджиния позвонит в магазин? Скажу, что был внизу. Не мог подойти к телефону. А вдруг Олсен подойдет и ответит? Не ответит. Он никогда не отвечает.

Ну а вдруг случится так, что Олсен будет наверху, рядом с телефоном?»

Где-то далеко на той же улице хлопнула дверь, прервав его размышления. По дорожке от дома к тротуару быстро шла женщина. Роджер пригляделся к тусклому свету, её было хорошо видно. Женщина почти бежала вприпрыжку, опустив голову: то припустит бегом, то замедлит шаг, то снова почти бежит. Её волосы, связанные сзади в конский хвост, подлетали в такт ходьбе. На ней было короткое пальто, на бегу она придерживала его руками. Широкую юбку подхватывал ветерок.

«Лиз», — подумал он.

Он проводил её взглядом, пока она не взбежала по ступенькам своего дома и не скрылась внутри. Дверь захлопнулась. Свет над входом погас, и на крыльце стало темно.

Посидев ещё немного, он завел двигатель и поехал обратно, домой.

Свет в гостиной был выключен. Роджер неуверенно пошарил в темноте. Из спальни его окликнула Вирджиния.

— Это ты?

— Да, — сказал он.

Он нащупал торшер и включил его.

— Я уже легла. Извини.

— Тебе принести чего-нибудь? — спросил он. — Ты уже спишь? Или читаешь в постели?

Заглянув в спальню, он увидел, что она действительно легла спать: в комнате было темно.

— Я звонила в магазин, — сказала она.

— Когда?

— Примерно полчаса назад. Никто не ответил.

— Я, наверно, внизу, в подвале, был. Мы с Олсеном новыми телевизорами занимались.

— Есть что-нибудь будешь? — Повернувшись, она приподнялась и включила лампу у кровати. — Если будешь, я бы тоже чего-нибудь съела.

— Не знаю, — сказал он. Ему не хотелось есть, но он зашел на кухню и открыл холодильник. — Может, сэндвич съем. — Он бесцельно осматривал продукты, и взгляд его наткнулся на швейцарский сыр. — Мы с Олсеном выходили. Пива попили.

— Я думала, ты работать пошел.

— Мы разговаривали.

Вирджиния вошла, завязывая пояс халата. Её длинные взъерошенные волосы падали ей на глаза, и она отбросила их назад.

— Только не шуми — Грегга не подними, — сказала она. — Всё никак не угомонится — я уже пару раз к нему заходила.

— Я принял решение, — объявил он. — Не хочу, чтобы ты по этой дороге ездила. Я буду возить их по очереди с Боннерами: они по пятницам, а я по воскресеньям. Так будет лучше. На равных условиях.

— Вот здорово! — с явным облегчением выдохнула Вирджиния. — Знаю, я эгоистка, но я так люблю тебя! Ты правда сможешь? В свой единственный выходной? — Она сияла от восторга. — Может, мне ездить с тобой, чтобы мальчишек попридержать? А то на голову тебе ведь сядут.

Об этом он не подумал — что они могут ездить вдвоем.

— Слишком тесно будет, — сказал он.

— Ну да, наверное. Ну, может быть, иногда. — Она смотрела на него с такой нежностью, что он задохнулся от чувства вины. — Я люблю тебя, — сказала она. — Ты это знаешь? Ты что, сидел там, в магазине, и раздумывал, как будешь ездить с детьми?

— Я не смогу все дни их возить, — уклонился он от ответа. — По пятницам я не могу ездить. Так что придется чередоваться с Боннерами.

— Знаешь, что мне сказала Лиз? Её муж потерял права. Наверное, водил как попало. Она не сказала, что именно случилось… Так что за рулем у них всегда она. Мне позвонить завтра Лиз, поговорить с ней? И ты мог бы сказать им, когда поедешь с Греггом. — Она обдумывала, как все лучше сделать, пока он делал сэндвич с сыром. — Я постараюсь позвонить ей.

— Я уже сказал им, — признался он.

— Да? Ну и хорошо. И что они?

— Я разговаривал только с ним. Он одобрил.

— Я его так и не видела. Когда я к ним приходила, он был на работе. У них маленький типовой домишко, мебель простенькая, обычный набор: телевизор, шторы, журнальный столик, диван и ковер. То, что покупают на распродажах с колес: гарнитуры для гостиной за тридцать долларов авансом, а остальное — по доллару в неделю.

— Куда ходят оуки,^[407] — вставил он.

Она подхватила:

— Ну да, где ставят громкоговорители и играет музычка оуки. — Тут она улыбнулась своей сдержанной, натянутой улыбкой. Когда она не была уверена, что именно он хотел сказать, она начинала напускать на себя роль этакой хозяйки дома, которая тебя и слушает, и не слышит. — Ой, ну что ты. Я знаю, тебе не нравится, когда так говорят другие.

— Не нравится, — резко бросил Роджер.

— Она говорила, что они выкупают дом. Деньги у них в основном, наверное, в хлебозавод вложены. Конечно, я не должна судить обо всем по тому, какой у неё дом. Мне бы не понравилось, если б какая-нибудь тетка пришла ко мне, стала совать нос куда не надо и сделала вывод о том, как я живу. Но ведь люди так и поступают. И обо мне так судили. Тётки из родительского комитета. Только я думаю, Лиз-то это все равно. Если бы её это хоть немного трогало, она бы как-то прибирала весь этот кавардак. По-моему, это несправедливо по отношению к нему. Хотя, может, его волнует только работа. Он вице-президент. «Бонни Боннер Бред» — мы как-то их хлеб покупали.

— Может, я и сейчас держу его в руках, — сказал Роджер, и его голос дрогнул.

— Что такое? — насторожилась Вирджиния.

— Домишко у них маленький, мебель простенькая, она глупая, дома у неё бардак. Когда ты увидишь его, скажешь: «А он лысый».

— А он лысый? Что, правда? — Замечание явно уязвило её. — Сколько ему лет?

Роджер не ответил, продолжая что-то искать в холодильнике. Он чувствовал себя оскорбленным до глубины души, горло словно сдавило. «Не хочу визжать», — подумал он. Он боялся сорваться на дискант. Лучше вообще ничего не говорить. Он стоял, наклонившись, в висках стучало, вены на запястьях вздулись.

— Тебя беспокоит, что я вожу машину, — решила Вирджиния. — Ты поэтому таким становишься.

Он поднял голову.

— Не смотри на меня так, — сказала она. — Я знаю, тебе не нравится, как я вожу.

— Да наплевать мне, как ты водишь! — Он затрясся всем телом. Как она любит всё переврать. Но, может, оно и лучше. Пусть беспокоится об этом. Сама боится водить машину и поэтому думает, что он тоже сомневается в её способностях.

— Ты поэтому хочешь сам ездить? — спросила она.

— Нет, — сказал он. — Не поэтому.

Её взгляд говорил: «Поэтому. Я вижу. Но я согласна, пусть. Это правда. Мы оба это знаем».

Глава 10

В аэропорту Лос-Анджелеса миссис Уотсон разыскивала седан «Шевроле» тридцать девятого года. Найдя его, она увидела и свою дочь.

— Тебя прямо не узнать, — сказала она, когда Вирджиния подхватила её чемодан и запихнула его на заднее сиденье. — Встань-ка, я тебя хорошенько рассмотрю.

Вирджиния закрыла дверь машины и встала лицом к матери.

— Вот, волосы постригла, — сказала она. Она все ещё носила свое длинное пальто, которое привезла с собой из Вашингтона. Но пострижена была коротко, под мальчика, и неровно, как будто её стригли дома. — Это из-за моей работы. Но уже отрастают. — Подавшись вперед, она поцеловала мать. — Спасибо, что не остановилась в Денвере.

— На обратном пути остановлюсь, — сказала миссис Уотсон.

— Я тебя разочаровала?

— Ты о чем?

Вирджиния объяснила:

— Я не очень-то похожа на леди.

— Да нет, — сказала миссис Уотсон. Её это никогда особенно не заботило. — Но ты похудела, — сказала она. — И… мне кажется, у тебя немного нездоровый вид.

Вокруг глаз её дочери собрались бороздки — не морщины, а следы напряжения. Она выглядела холодной, отстраненной, уверенной. На лице не было косметики, руки без маникюра. В своем строгом сером костюме она напоминала ей молодую женщину, нацеленную на карьерный рост.

— Я бы побоялась теперь спорить с тобой о чем-нибудь, — призналась миссис Уотсон. — Ты бы, наверное, сразила меня каким-нибудь приемом джиу — джитсу.

Уже в дороге, сидя за рулем, Вирджиния сказала:

— Роджер не приехал, потому что я ему сказала, что хочу поговорить с тобой наедине.

— Как его зубы?

По междугородному телефону Вирджиния успела рассказать ей, что он занялся зубами, ходит к стоматологу. От самой мысли об этом её передернуло. Хотя это ведь не ей туда ходить. У него и зрение плохое, в зубах дырки, а два года назад, когда она впервые увидела его, по его походке видно было, что у него проблемы со спиной.

— На один ему коронку поставили, — сообщила она матери.

— Пусть на все поставят, — посоветовала миссис Уотсон.

Вирджиния сказала:

— Я сняла тебе на неделю приличную комнату, в ней можно готовить.

— Надо посмотреть, что за комната.

— Хорошая. Её только что покрасили. Так или иначе, на улице ты не останешься. Лучше бы, конечно, тебе было у нас остановиться, но у нас всего одна спальня, а кроме неё — только гостиная.

— Он на этой машине в Арканзас ехать собрался? — Миссис Уотсон не очень хорошо разбиралась в автомобилях. — Вроде неплохая.

— Лучшая из подержанных.

— Если ты не хочешь ехать в Арканзас, так ему и скажи, — сказала она.

— Тогда он один поедет.

— Ах, вот как?

— Просто возьмет и исчезнет. — Вирджиния чуть кивнула головой. — Будет возиться с машиной, проверять, на ходу ли она, достаточно ли бензина, масла и чего там ещё нужно для неё, запихнет вещи назад, в багажник — и ни слова не скажет, просто уедет. Когда я уйду в магазин или буду спать. Встану — а его нет. — Она немного помолчала. — Он постоянно только об этом и думает. Выходит из дому, моет машину из шланга, заводит её. Ездит по городу, с людьми разговаривает. Готовится к отъезду, но надеется, что я тоже поеду. Пока ещё он вернулся. По-настоящему он так и не ушел.

— Но это противозаконно.

Миссис Уотсон не удивилась тому, что услышала. Теперь-то, когда кончилась война и нет больше легких денег. Когда начали закрываться авиационные заводы. Он ведь за деньгами ехал в Калифорнию — ну, а вот теперь хочет уехать. Деньги на поездку давала она. Он выбрался на Западное побережье за счет Вирджинии. Все тут ясно.

— Роджер считает, что здесь ему ничего не светит, — сказала Вирджиния.

— Мог бы работу найти.

— Он хочет открыть магазин телевизоров.

— Может, это удастся ему в Арканзасе. Когда он будет один.

На секунду оторвав взгляд от дороги, Вирджиния молча посмотрела на мать.

— Почему ты не отпустишь его? — спросила миссис Уотсон.

— Не хочу отвечать на этот вопрос.

— Отпусти его и разведись.

— А если я скажу тебе, что беременна?

Миссис Уотсон вздрогнула. Вот этого она боялась больше всего. Она знала, что рано или поздно это случится.

— Да, — сказала Вирджиния. — На четвертом месяце.

— Все равно оставь его.

Вирджиния улыбнулась.

— Нет. Я его не брошу. Я хочу, чтобы он остался здесь. По-моему, тут ему самое место. Если бы у него были деньги, он смог бы открыть магазин. Думаю, он бы справился, если бы ему удалось начать дело. Он изобретательный. Энергичный. Ты не поверишь. Два года он работал семь дней в неделю, и все заработанные деньги мы откладывали на счет. Тратили только на квартиру, еду, на его зубы да на машину. Её мы можем продать. Он работает с тех пор, как мы поженились.

— Ты тоже.

— Я работала и до того, как познакомилась с ним.

— Но не на военном заводе.

— Так что ты скажешь? — спросила Вирджиния.

— Ах ты, господи, — сказала мать. — Не проси у меня. Не могу я вам дать денег на то, чтобы он удрал с ними в Арканзас.

— Дай деньги мне, и я зарегистрирую все на свое имя. Тогда он не сможет удрать с ними в Арканзас. Каким образом? Не заберет же он с собой магазин.

— Да, тебя легко обвести вокруг пальца, — сказала миссис Уотсон.

— Меня? Да ты её не видела. Я бы ни за что, как она не…

— Кого не видела? — спросила миссис Уотсон.

— Его первую жену.

— Да, не видела, — подтвердила мать.

— А я видела, — сказала Вирджиния. — Отвратительное зрелище. Она к нам зашла один раз, перед тем как мы с Роджером поженились. С их маленькой девочкой пришла.

— Она хотела, чтобы ты забрала к себе девочку? — ужаснулась миссис Уотсон.

— Да нет, конечно. Просто хотела с ним встретиться и на меня посмотреть, увидеть, что я из себя представляю. Как страшно оказаться в таком положении — понимаешь, каково это? Представь — она увидела своего мужа со мной. — Вирджиния подняла голову. — Я подумала: а вдруг когда-нибудь наступит моя очередь? Я ему надоем, и он надумает сбежать — один или с какой-нибудь женщиной. И я твердо решила… — Её пальцы крепко вжались в руль. — Со мной такое, как с ней, никогда не случится. Я не позволю ему уйти с кем-то, чтобы потом, как она, объедки выклянчивать.

— Объедки… — повторила миссис Уотсон. — Он, что же, оставил её голодать?

— Да нет, просто у неё ничего не было. С чем она осталась?

— С ребёнком.

— Вот в этом-то и весь ужас, — сказала Вирджиния. — Ещё и с ребёнком. Со мной такому не бывать. Тогда я дала себе слово, и вот теперь пришло время — я должна действовать так, как решила. Все получится, я ходила в банк, в ссудный отдел…

— На это ссуду не дадут.

Вирджиния кивнула.

— Но мне там многое рассказали. Сколько это будет стоить, какой у нас должен быть чистый доход, какое место нам надо искать. Один из работников даже прокатил меня на своей машине.

— Конечно, им бы только отнять чьё-нибудь заложенное имущество, — проворчала миссис Уотсон.

— Они не могут ничего отнять, пока не дали ссуду.

Дочь миссис Уотсон сидела рядом с ней, выпрямив спину и энергично крутя баранку.

— Я не знала, что ты водишь машину, — сказала миссис Уотсон. — Давно научилась?

— Роджер научил.

— У тебя ведь есть права? — Ей вдруг стало не по себе. — То есть все как положено, да?

Они въехали в торговый район. Вирджиния притормозила и показала ей несколько магазинов, расположенных в ряд.

— Вон тот, второй, видишь?

Магазин мелькнул, и миссис Уотсон не успела рассмотреть его.

— Я объеду квартал, — сказала Вирджиния. — Хочу, чтоб ты на него посмотрела. Его мне мистер Браумайнор показал. Из банка. Сказал, что тут аренда через пару месяцев заканчивается, хозяйка на пенсию уходит. Говорит, отличное место.

Они снова ехали мимо магазинов. Вирджиния свернула на свободное парковочное место и выключила двигатель. Отсюда виден был фасад магазина, витрины и вывеска. Это был магазин шляп.

— Здание принадлежит банку, — сообщила Вирджиния. — «Банку Америки». Крупнейший банк в Калифорнии. Недвижимость занимает львиную долю их бизнеса. Раньше они «Банко д’Италиа» назывались. После Первой мировой у них были закладные на все фермы в долине Империал, а во время Великой депрессии они получили всю землю.

— Это мистер Браумайнор тебе рассказал?

— Я читаю об этом. У меня весь день свободен: я ведь не работаю. Не хочу торчать без дела в военном доме и просто слушать, как у кого-то другого говорит радио и шумят дети.

Она говорила с таким ожесточением, что матери стало неловко.

— Симпатичный магазин, — сказала миссис Уотсон.

— Здание построено в сороковом году. Так что проводка, трубы — все новое. И фасад современный. Ещё лет десять, как минимум, не надо переделывать.

— Вы этот хотите взять?

— Он мне ещё несколько показал. И назвал агента, который малым бизнесом занимается. Знаешь, сколько народу сейчас в Лос-Анджелес переезжает? Лет через десять тут будет жить больше людей, чем в Нью-Йорке.

— Что-то сомневаюсь я, — сказала миссис Уотсон.

Вирджиния вспыхнула.

— Тебя всегда так несёт, — продолжала миссис Уотсон, — стоит только начать. Давай чуть сбавим обороты.

Вирджиния внимательно посмотрела на неё.

— Я хочу, чтобы это состоялось.

— Куда торопиться? Сколько денег вам нужно — что говорят в банке?

— Они думают, по меньшей мере, десять тысяч долларов. А желательно пятнадцать или двадцать. В любом случае, не меньше десяти.

— А сколько у вас есть?

Чуть улыбнувшись, Вирджиния сказала:

— Долларов семьсот, включая рыночную стоимость этой машины.

— Значит, — сказала миссис Уотсон, — когда дойдет до дела, вложиться должна буду полностью я.

— Это хорошее вложение капитала. Вложить деньги в недвижимость в Калифорнии — дело беспроигрышное.

— Но вы же не покупаете недвижимость. Вы будете только арендовать её. Владеть будете только товарами и аппаратурой.

— И местоположением.

— Почему бы вам не купить участки? Землю под застройку?

— Потому что нас это не интересует, — со своим вечным упрямством заявила Вирджиния. — Нам нужен собственный магазин.

Поднимаясь по лестнице, Роджер услышал наверху голоса — жены и ещё какой-то женщины. До него дошло, что это приехала с востока его тёща, миссис Уотсон. Вдвоем сидят, подумал он. Ждут в гостиной.

Он все же поднялся и открыл дверь.

Тёща подняла голову, и обе женщины сразу замолчали. В комнате пахло сигаретами и женской одеждой. На стул были брошены пальто и сумочки, а рядом стоял чемодан миссис Уотсон. Все окна были закрыты, в комнате было душно. Из приемника на этажерке, починенного в «Ремонте радио за один день», лилась легкая музыка. И то, что он увидел, и запах, и звуки, не раздражали его; пожалуй, он даже рад был снова встретиться с миссис Уотсон.

В 1943 году, когда Роджер познакомился с ней, она обошлась с ним любезно. Трапеза у неё дома в Мэриленде напоминала обед в первоклассном ресторане: тушеное мясо, печёная картошка и рулеты, льняные салфетки. На нем был хороший костюм и галстук, позаимствованный у Ирва Раттенфангера. Разговор вращался вокруг его планов, и это было неплохо, он на это и рассчитывал. Он все толковал ей о своей предстоящей поездке в Калифорнию. Во всяком случае, она его слушала. Позже, когда Вирджиния сказала ему, что он не особенно понравился её матери, он принял это как само собой разумеющееся. Мать первой жены тоже его не жаловала.

— Здравствуйте, — сказал Роджер, ставя свой пакет на пол. — Рад, что вы нормально добрались.

Миссис Уотсон протянула руку, и он пожал её. Рука была маленькая, шершавая, сильная. Он заметил, что её кожа потемнела и покрылась пятнышками, особенно на шее. Старческими пятнами была усеяна и тыльная сторона руки, выступали наружу вены. Миссис Уотсон была ещё более худа, чем Вирджиния, и немного ниже ростом. Для немолодой женщины она выглядела хорошо. Во всяком случае, в ней не было грузной вялости, которой отличалась мать Тедди.

— Приятно снова с тобой увидеться, — сказала миссис Уотсон.

— Что принёс? — спросила Вирджиния, поднимая пакет.

— Да так, кое-что.

Он купил в строительном магазине пистолетный паяльник: такие только что появились в продаже — с двумя элементами, оба нагревались мгновенно, один — до исключительно высокой температуры. В оптовой фирме по поставке радиодеталей он нашел электросхемы звукоснимателя нового типа, разработанного компанией «Дженерал Электрик» и работавшего по принципу переменного магнитного сопротивления. Он много времени проводил, посещая такие фирмы-поставщики; новый звукосниматель интересовал всех.

— Вирджиния говорит, у тебя проблемы с зубами, — сказала миссис Уотсон.

— Да, — подтвердил он.

Желая, чтобы обе женщины сели, он неуверенно прошел к дивану.

— Всякий раз, когда они достают свою иглу, — сказала миссис Уотсон, — мне хочется тихо умереть от сердечного приступа и избавиться от хлопот.

Говорила она знакомым ему ровным, спокойным голосом, словно изрекала что-то важное.

— Садитесь, — пригласил Роджер и присел сам.

Тогда Вирджиния и её мать тоже сели. Повисла неловкая пауза. На него это подействовало угнетающе.

— Нас уволили, — сказал он. — С завода. Сейчас всех увольняют.

Сидя в гостиной своей квартиры, он вдруг ясно увидел, какая она маленькая, невзрачная и, пожалуй, развалюха, как и он сам. Что у него есть? Как он выглядит? На нем, как всегда, были рабочие брюки, пиджак и холщовая рубашка, стоптанные грязные башмаки. А костюм-то он отдал в глажку — раньше завтрашнего дня её не ждали. Роджер почувствовал себя раздавленным… Перехватило дыхание.

Вообще-то, ему до смерти хотелось уйти, уехать куда угодно. Его тянуло прочь отсюда, уехать было просто необходимо. На улице у дома стояла его машина, готовая для поездки по Шоссе 66.^[408] Сначала в Барстоу,^[409] потом через пустыню Мохаве, мимо Нидлса,^[410] и, наконец, через границу Аризоны. Сидя напротив жены и тещи в тесной гостиной с закрытыми окнами, он уже слышал звук колес своей машины, чувствовал близость дороги.

Боже, подумал Роджер. Выдержу ли я это?

Он теребил пальцами край пиджака на колене, разглаживал ткань, рассматривал её. Просто сидеть на месте было невыносимо. Он встал и подошел к окну.

— Можно я открою окно? — спросил он. — Душно тут.

Ни та, ни другая ничего не ответили.

— Я всё-таки открою, — сказал он, покрываясь испариной.

Открыв окно, он остался там, наслаждаясь свежим воздухом.

Протянув матери пачку сигарет, Вирджиния спросила:

— Как тебе твоя комната?

— На время сойдет, — сказала миссис Уотсон. — Если задержусь надолго, поищу что-нибудь другое.

— Это я её нашел, — сообщил Роджер. — Мой выбор.

Миссис Уотсон заметила:

— Машина у тебя хорошая. Вирджиния сказала, ты недавно её купил.

— Я её сейчас довожу до ума, — ответил он.

Несколько дней она стояла у него на станции «Шелл», неподалеку. Он чистил свечи, возился с регулировкой карбюратора. Познакомился с двумя парнями, работавшими на станции. Один из них был женат и в этом месяце приходил с женой к ним в гости поужинать.

— Если у тебя нет собственной машины для работы, ты просто зависишь от других, — изрекла миссис Уотсон.

— Это точно, — согласился Роджер.

И снова все замолчали.

На столе стоял ЧМ-приемник, который он начал собирать по схеме. Вирджиния взяла его и сказала:

— Мэрион спросила меня, что это такое.

— Да, я заинтересовалась, — подтвердила миссис Уотсон.

— Я не знала, как это назвать, — сказала Вирджиния. — Это ведь радио, да? — Она поставила аппарат на место. — Я только сказала, что ты это мастеришь.

— Монтирую, — сказал он.

Ему хотелось ухватиться хоть за какой-нибудь термин, чтобы им стало ясно: это не конструктор, не модель для сборки.

— Это будет диапазон такой, — сказал он. — Новый диапазон.

Он не мог объяснить. Это ведь целый новый мир, открытие новых областей, новых уровней… Да и чёрт с ним, подумал он, осознав тщетность своей попытки. Ладно, скажу, что это телескоп, что тешусь, чтоб время убить. Потом примусь за изобретение микроскопа, а там — и за печатный станок. Если будет время, паровой двигатель изобрету. И буду подвешивать эти игрушки к потолку моей комнаты…

— Послушайте, — сказал он, — это то, что придумал полковник Армстронг. Такое же важное изобретение, как супергетеродинная схема. Её тоже он создал.

Женщины внимательно слушали.

— Беда только в уходе с частоты, — сказал он. — Когда приемник нагревается, пластины расширяются, и происходит дрейф со станции. Так что приходится перенастраивать.

Роджер поднял незаконченный ЧМ-тюнер.

— Ну да кто-нибудь сообразит, что с этим делать.

Он чувствовал себя увлечённым мальчишкой.

Миссис Уотсон сказала:

— Вирджиния говорит, ты купил машину, чтобы вернуться в Арканзас?

— Да, — ответил он.

— А её ты спросил, хочет она этого?

Он не знал, что сказать.

— Думаю, тебе следовало бы поинтересоваться у неё, — сказала миссис Уотсон. — Может быть, она не хочет ехать в Арканзас.

— Это хороший штат, — только и сказал он, не глядя ни на ту, ни на другую.

— И что ты там собираешься делать, когда приедешь?

— Осмотрюсь, — Роджеру не хотелось вдаваться в объяснения.

— А здесь ты не можешь этим заняться?

— Все идет не так, как я думал. Вышло не то, чего я хочу. Мне здесь не везёт.

— Думаешь, в Арканзасе тебе больше повезёт?

— Я ведь там вырос.

— Ты хочешь, чтобы твои дети росли там?

— Не знаю, — сказал он.

— Разве там место для детей? Какие там школы?

— Не знаю, — снова сказал он.

— Знаешь, что я думаю? — спросила миссис Уотсон. — Я думаю, ты сваливаешь на других то, в чем сам виноват.

Он кивнул, глядя в пол.

— Да, ты сам виноват, — сказала миссис Уотсон. — Почему ты не смотришь на меня, когда я говорю?

Он поднял взгляд.

— Это все отговорки — везёт, не везёт. Дело тут совсем не в везении. Ты ведь это знаешь, правда? Знаешь не хуже меня. А теперь хватит об этом, давай посмотрим правде в глаза. Ты ведь хотел сюда уехать, так что теперь придется добиваться поставленных целей. У тебя жена на руках, а скоро и ребёнок будет, и к тому времени у тебя должна быть работа. Здесь легко найти работу. Нужно только поискать. Ты ведь решил, что пора двигаться дальше?

Роджер думал, что бы такое ей ответить. Лицо Вирджинии, сидевшей напротив, оставалось бесстрастным.

— У меня много дел, — наконец нашелся он. — Надо закончить с машиной. — И, вставая, добавил: — Схожу-ка я лучше на станцию.

— Сядь и послушай меня, — велела миссис Уотсон.

— Мне надо идти.

— Машина, между прочим, не только твоя, — заявила миссис Уотсон. — По закону, это не твое единоличное имущество: оно у вас с Вирджинией совместное. Если ты сбежишь на этой машине, то фактически совершишь кражу.

— Это моя машина, — пробормотал он растерянно.

— Ты чем слушаешь? Я говорю ему, что он ею не владеет, а он заладил: моя да моя. Наполовину она твоя, но сбежать на ней ты не можешь. В любом случае, ты не можешь уехать из штата без жены. Ты знаешь это. Тебя арестуют и вернут обратно. Ты не можешь вот так просто оставить семью.

— Мы уедем в Арканзас вдвоем.

— Вирджиния не едет ни в какой Арканзас. Она остается здесь. И тебе нельзя ехать. Это будет означать, что ты бросил жену, а если выедешь на машине из штата, на тебе будет кража в крупных размерах.

— Мне свечи почистить нужно, — сказал он. — Нет такого закона, который запрещал бы мне съездить на заправку, чтобы там покопались в моей собственной машине.

Направившись к двери, Роджер ожидал, что миссис Уотсон что-нибудь скажет или остановит его — может быть, вскочит, налетит и вцепится в него. Но она лишь курила, а Вирджиния так и осталась сидеть безучастной рядом с ней, ни один мускул не дрогнул на её лице. Казалось, она погрузилась в свои раздумья.

— Где-то через час вернусь, — пообещал Роджер, обращаясь к жене инадеясь, что она скажет хоть что-нибудь и отпустит его.

Женщины обменялись взглядами.

— Если ты собрался ехать на машине, подвези Мэрион до её жилья, — попросила Вирджиния.

— Мне нужно что-нибудь взять туда с собой, — сказала миссис Уотсон.

— Простыни, — предложила дочь. — Что там ещё? Посуду.

— Если, конечно, можешь дать.

— У меня есть два шерстяных одеяла. Должно хватить. Где наш список? — Вирджиния поискала в бумагах на столе. — Так, тебе нужны полотенца для лица и большие махровые.

Женщины принялись собирать вещи по всей квартире, стараясь ничего не забыть. Роджер остался стоять у двери — он не уходил, но и не помогал им, просто стоял молча, не зная, что делать.

— Думаю, для начала хватит, — рассудительно сказала миссис Уотсон. — Еду в магазине куплю, продукты не клади.

Вирджиния сложила в картонную коробку столовое серебро, тарелки, сковородку, пароварку и солонку с перечницей.

— Снесешь вниз? — обратилась Вирджиния к мужу.

Он взял коробку, отнес её вниз и поставил в машину. Вирджиния спустилась вслед за ним с матрасом и подушками.

— Возвращайся побыстрее, — попросила она.

Вместе с постельными принадлежностями она поставила на заднее сиденье машины мусорную корзину, наполненную фарфоровой посудой.

— Ты не поедешь?

— Нет, — сказала она. — Мне ещё надо в прачечную, твои рубашки забрать.

Появилась миссис Уотсон с чемоданом.

— На телефон, наверное, очередь, — сказала она Вирджинии.

— Ну, мы можем попробовать. Я позвоню, поговорю насчет этого.

Миссис Уотсон открыла переднюю дверь машины и сказала дочери:

— Утром зайду.

— Хорошо.

Вирджиния стояла на тротуаре, сложив руки на груди, и провожала их взглядом.

Когда машина отъехала на несколько кварталов, Роджер заговорил:

— Я не собирался бросать Вирджинию.

Миссис Уотсон ответила:

— Оставь-ка ты лучше эту затею с Арканзасом.

— Я вам правду говорю! — воскликнул он.

— Ты уже был один раз женат, — напомнила ему миссис Уотсон. — Так ведь?

— Да, — не отрицал он.

— Где сейчас та жена?

— Не знаю. Там где-то, на востоке осталась.

— Дети у вас были?

— Дочка.

— Они тебе пишут?

— Нет.

— Как-нибудь помогаешь им деньгами?

— Нет. Она снова вышла замуж.

— Я знала, что так будет, — сказала миссис Уотсон. — Уже тогда, когда впервые увидела тебя. Но Вирджиния не хочет с тобой расставаться. Что ж, это её дело. Я ей с самого начала сказала, что о тебе думаю.

— Я тоже о вас не очень высокого мнения, — с горечью сказал Роджер.

— Я тебе вот что скажу. Даже и не думай о том, чтобы удрать и бросить мою дочь, да ещё сейчас, когда она ждет ребенка. Смирись с этим. Ты останешься здесь и будешь им помогать. Что это за собственное дело ты задумал? Какую-нибудь мастерскую по радиопочинке? А потянешь?

Роджер не отрывал взгляд от дороги.

— По-моему, — продолжала миссис Уотсон, — тебе лучше было бы рабочим куда-нибудь устроиться. Но Вирджиния считает, что у тебя получится открыть небольшую лавку.

— Это не ваше дело, — сказал он в смятении. — Не суйте свой нос куда не надо. Это мы сами решим, я и моя жена. Вас это никак не касается.

— Не смей так со мной говорить.

У Роджера слова застряли в горле.

— Не вмешивайтесь в дела моей семьи, — наконец потребовал он.

— Она моя дочь, — сказала миссис Уотсон. — Я знаю её очень давно, не то что ты. И меня намного больше, чем тебя, волнует, что с ней будет дальше. Тебе-то лишь бы филонить на какой-нибудь непыльной работенке, где ничего не надо делать. Ты из тех, кого у нас швалью зовут. Что, разве не так? В глубине души ты сам это знаешь. Знаешь, что ты никчемный хвастун. Я говорила дочери, чтобы не связывалась с тобой, но она работала в своих вашингтонских госпиталях, у неё были благородные помыслы — война, инвалидам надо помогать. Если она хочет погубить свою жизнь, посвятив себя тому, чтобы исправить тебя, сделать из тебя что-то путное — что ж, мне её не остановить. Не сомневаюсь, в один прекрасный день она проснется, и все ей станет ясно. Так или иначе, я приехала сюда с твердым намерением помочь моей дочери, насколько это в моих силах, ведь я всегда её поддерживала, даже после того, как она за тебя вышла. Я не из тех родителей, которые готовы отвернуться от своего ребенка только потому, что тот пошел против их воли. В Вирджинии нет ничего низкого или дурного, это она по незнанию — у неё, как и у многих, во время войны здравый смысл отключился.

Она сетовала и ругала Роджера на южный резкий манер: обвиняла его бог знает в чем, как настрадавшаяся южанка. И вдруг умолкла, открыла свою большую кожаную сумку и принялась искать зажигалку.

— Не надо на меня так наезжать, — сказал он.

Закурив, миссис Уотсон снова заговорила, но уже как обычно — сухо, сдержанно. Успокоившись, она повела себя скорее по-деловому.

— Пока я здесь, хочу помочь Вирджинии — раз уж ей так это нужно. По-моему, она твердо решила все устроить — чтобы у тебя была эта лавочка по починке. Ну, хочет — хорошо, конечно, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы у неё получилось. Я всегда старалась помочь ей, чем могла. К тебе это не имеет никакого отношения, я делаю это исключительно ради моей дочери Вирджинии.

До Роджера вдруг дошло, к чему она клонит. Он понял, что она готова говорить о том, чтобы дать им денег на открытие магазина. Прежде ему бы такое и в голову не пришло. Это стало для него полной неожиданностью. Догадка как молния пронзила Роджера, его затрясло так, что он чуть не выпустил из рук руль и ехал дальше, не замечая перед собой ни машины, ни улицу, ни сигналы и знаки для пешеходов. И тут уж он сорвался и заорал на миссис Уотсон.

— Не надо мне ваших гребаных денег, слышите? Я не дотронусь до ваших гребаных денег! — Он кричал, насколько хватало силы легких. — Уберите свои мерзкие руки от моего магазина, слышите? Не желаю иметь с вами никакого дела, убирайтесь обратно к себе, живите там, а нас не трогайте. Вы меня слышите? Понятно? Если ещё к нам придете, я за себя не ручаюсь, я вам говорю серьезно, миссис Уотсон. Мне наплевать, кто вы и сколько у вас денег, я серьезно вам говорю. Деньги свои вонючие себе оставьте. Это я тоже серьезно. Не нужны они мне. Я открою свой магазин, и никакой вашей помощи мне не надо.

Миссис Уотсон побелела от потрясения.

— Вытряхивайтесь из моей машины! — не унимался Роджер, продолжая ехать по улице. — Открывайте дверь и выматывайтесь, слышите? Или я уже сейчас за себя не ручаюсь.

Нажав на педаль газа, он прибавил скорость. Машина рванулась вперед, свернула и поехала по боковой улице, все больше разгоняясь. Он не замечал скорости.

— Забирайте все свои манатки и вытряхивайтесь. Давайте, давайте. Вытаскивайте этот хлам с заднего сиденья. Будет тут ещё всякая дрянь мне машину загромождать. Мне нужна моя машина. Когда уберетесь, чтобы все с собой забрали.

Впереди справа, среди других зданий, показался дом, в котором была её комната. Проехав вдоль края тротуара, Роджер резко затормозил. Миссис Уотсон подбросило на сиденье. Желая защититься, она подняла руки и изогнулась всем телом. Её швырнуло вперед, на приборную доску и на дверь. Ударив по тормозам, Роджер выскочил из машины и побежал открывать дверь со стороны миссис Уотсон. Обеими руками он вытащил чемодан, потом коробки, постельные принадлежности и корзину с заднего сиденья и бросил их на тротуар. Буквально окаменев, миссис Уотсон широко открытыми глазами наблюдала за его действиями с переднего сиденья.

— Вытряхивайтесь из моей машины! — приказал он тоном, не терпящим возражений.

Она уставилась на него в полном замешательстве.

— Вылезайте! — Он стоял, орал, но не прикасался к ней. — Давайте, вон из моей машины.

Миссис Уотсон медленно спустила ноги и нетвердо ступила на тротуар, сжимая в руках сумочку, солнцезащитные очки и пачку сигарет.

— Так что, если завтра придете, чтобы уважительно со мной разговаривали. Слышите? Поняли, что я вам сказал?

Не дожидаясь ответа, Роджер обежал машину и запрыгнул в неё. Захлопнув дверь, он отъехал на первой передаче, не переключая её, слабо давя на педаль газа. И уехал, ни разу не оглянувшись.

Он вспомнил себя мальчишкой, второклассником. Никто тогда не обращал на него внимания, никто не слушал его, никому не было дела до его мнения. На обед им давали сэндвичи, томатный суп, молоко. Как-то раз он взял хлебные корки и приклеил их себе на макушку. Смешнее ничего нельзя было придумать, все вокруг хохотали. На следующий день в обед он повторил этот номер, и снова все смеялись. Целый месяц он каждый день приклеивал к голове корки от хлеба, все смотрели на него и хлопали в ладоши. Он вставал, подпрыгивал, махал руками, корчил рожи, и все вокруг хохотали без устали. То было самое счастливое время в его жизни.

Теперь, сидя за рулем, он подумал, что наконец-то у него будет свой магазин. Он заплакал от унижения. Крупные слезы стекали по щекам, падали на рубашку, на руки. Волоски на запястьях намокли, влажные пятна остались на брюках. Остановившись на красный свет, он достал носовой платок и утерся. Проклиная себя, жену, миссис Уотсон, негра, который его ударил, зубного врача, содравшего с него шестьдесят долларов, продавца, сбагрившего ему ненужную машину, и Джона Бета, не разрешившего ему открыть отдел ремонта при «Центре бытовой техники Бета», он ехал домой, к жене, в их дом военной блочной постройки, и все плакал, вытирая лицо.

Глава 11

В субботу утром, когда Роджер ушел на работу, Вирджинии позвонила Лиз Боннер, чтобы договориться о совместном походе по магазинам. Вирджиния подъехала к дому Боннеров и припарковалась.

— Привет, — поздоровалась Лиз, открывая дверь и впуская её. — Я тут собаку купаю. Заходите, я уже почти закончила.

Кареглазая, в хлопковой рубашке и вельветовых брюках, она выглядела пухленькой и привлекательной. Она ходила босиком, рукава были закатаны выше локтей, с неё летели ошметки пены и брызги воды. Волосы Лиз убрала назад и завязала ленточкой. Она побежала через комнату впереди Вирджини, и груди её запрыгали под рубашкой.

— Печенья хотите? Вчера вечером пекла, на вкус, правда, как мыло, получилось. Так, во всяком случае, мальчишка-почтальон сказал — я его угостила. Считайте, что оно кокосовое.

Посреди обеденного стола стояло стеклянное блюдо с печеньем — тарелка, полная белых квадратных кирпичиков.

— Когда вы хотите поехать? — спросила Вирджиния.

Они договорились съездить до полудня в Пасадену.

— Да когда угодно, — сказала Лиз. — Простите.

Тут она проворно исчезла куда-то, и Вирджиния услышала плеск воды и голос Лиз, обращающейся к собаке. Ещё было слышно, как стрекочет газонокосилка. За окном столовой прошел с газонокосилкой краснолицый мужчина в яркой спортивной рубашке. Её внимание привлекли его большие волосатые руки. Она подумала, что он похож на инструктора по физкультуре или на вожатого скаутов — такой спокойный, надежный, крупный. Он не показался ей таким уж лысым. В лучах утреннего солнца его вспотевшее лицо блестело. Он остановился, вытер лоб рукой и двинулся дальше. Похоже, он был не против этой работы.

Вирджиния пошла на звуки плещущейся воды и обнаружила Лиз Боннер в сарае: та сидела на корточках у цинковой ванны — в ней стояла колли, с которой стекала вода.

— Это Чик, да? — спросила Вирджиния. — Газон во дворе подстригает.

— Да, — сказала Лиз. — Ах, вы же не знакомы. — Она с усилием поднялась. — Извините, забыла. Хотите познакомиться? Пойдемте. — Она щелкнула собаке пальцами. — Все, купание закончено.

Пес выскочил из ванны и отряхнулся. Во все стороны полетели брызги, и Вирджиния отступила назад. Лиз сняла с дверной ручки полотенце и стала вытирать собаку.

— Иди на солнышко, — велела она. — Давай, выходи.

Колли направилась к двери сарая.

— Иди, посиди на дорожке. Только не в тени — не простудись.

Пес более или менее следовал её указаниям. Он вышел из сарая, остановился и ещё раз отряхнулся, а потом пошел по дорожке.

— А вы принарядились, — сказала Лиз. — Пойду-ка и я переоденусь. Я не знала, в чем вы будете, так что решила подождать. Хороший костюмчик. Вам не кажется, что там, на востоке, одеваются лучше, чем здесь? Знаете… — Она двинулась по ступенькам, которые вели из сарая в кухню. — Я эти брюки шесть дней в неделю ношу — и в магазин, и дома, и никто не обращает внимания. В частности, наверно, из-за погоды — тут ведь так тепло. — У двери в спальню она остановилась, повернулась и спросила: — А где сегодня Грегг? Он не поедет с нами? Наши мальчики едут.

— Он у бабушки, — сказала Вирджиния.

— Возьмите и её. — В темноте спальни — там были опущены шторы — она начала сбрасывать с себя одежду. — Чик тоже едет. Он хотел взглянуть на магазин Роджера. Это же по пути, да?

Этого ещё не хватало, подумала Вирджиния и представила себе, как они всей толпой, с детьми и собаками, таскаются по людным центральным универмагам.

— Я выйду во двор, — сказала она. Туда она ещё не заглядывала, и ей было любопытно. — Пока вы одеваетесь.

Не дожидаясь ответа, она вышла из дома, открыла дверь черного хода из сарая и неожиданно оказалась на солнце.

Газонокосилка остановилась.

— Здравствуйте, — сказал Чик Боннер. — Вы миссис Линдал?

— Работайте-работайте, — сказала она. — Вы, кажется, получаете от этого удовольствие?

— Это возможность побыть на свежем воздухе. Пять дней в неделю я сижу в четырех стенах в своей конторе. И только в субботу и воскресенье могу отвести душу, если, конечно, не считать отгулов.

Рядом с домом были разбиты клумбы. Она принялась рассматривать их. Все ухожено, без сорняков. На неизвестных ей растениях огромные цветки. По всем признакам во дворе работал настоящий хозяин, как будто дали вволю потрудиться японскому садовнику. Но, наверное, это его заслуга, подумала Вирджиния. Какой загорелый! Она представила его с мешками удобрений, тяжелыми лейками и импортными английскими садовыми ножницами в руках. Грамотно организованный уход за растениями. А внутри дома — такой кавардак. Какой контраст: здесь порядок, а внутри хаос. Два разных мира.

— Как тут у вас красиво, — сказала она.

Чик принял комплимент.

— Вы увлекаетесь садоводством? — спросил он. — Ну, то есть вас тянет хоть иногда этим заняться?

— Нет, — ответила она. — У нас мама больше по этой части. В Мэриленде у неё был чудесный садик. А здесь она не добилась больших успехов. Тут сухо очень, она никак к этому не привыкнет.

— Приходится поливать, — согласился Чик.

Он снова двинулся по двору с газонокосилкой. Она блестела новой краской и была ручной, не бензиновой, но на толстых шинах низкого давления. Точно как в витрине садово-огородного магазина, подумала Вирджиния. Так и видится свисающий с неё ценник, а рядом, в той же витрине, — тачка.

— Мне с цветами никогда особенно не везло, — призналась Вирджиния. — Как-то я посадила несколько гладиолусов, но соседские дети сорвали их.

— Понятно, — кивнул Чик, продолжая стричь газон.

— Это просто убивает меня. Ещё у меня тюльпаны росли вдоль дорожки — тоже детвора из соседних дворов уничтожила, как только расцвели.

— Каждый тюльпан цветет только один раз в год, — сообщил Чик. — Садоводу с ними больше хлопот, чем пользы. Нужно по-настоящему их любить, чтобы тратить на них время.

«Один цветок или сто — какая разница, — подумала Вирджиния, — все равно детишки сопрут. Они ведь тогда даже с корнями их выдрали — так хотелось цветов урвать. Утром она вышла из дома, а на дорожке валяются белые волосатые луковицы.

А через ваш сад они не бегают? Видимо, нет. Он у вас образцовый — отдельный мирок. И даже если эти чертовы штуки всходили, мне никогда не удавалось сохранить их. Когда детишки повыдергали тюльпаны (что они потом с ними сделали? Продали? Подарили матерям? Учителям?), я стояла у окна, готовая вершить правосудие, но поймать их так и не удалось — они больше не вернулись, во всяком случае, на той неделе. Не могла же я там вечно стоять — из-за каких-то цветочных луковиц.

Вы меня восхищаете, — думала она. — Как не восхититься, когда человеку удается поддерживать в порядке сад при том, что рядом дети».

Сбоку распахнулась калитка, и навстречу ей и Чику вошли сыновья Боннеров с пачками книжек — комиксов под мышками.

— Когда мы поедем в центр? — спросил Джерри и поздоровался с ней: — Здравствуйте, миссис Линдал.

— Можно взглянуть? — Чик прислонил ручку газонокосилки к животу и потянулся за комиксами.

Мальчики подали книжки так, чтобы он мог просмотреть их, одну за другой, исследуя обложки. Несколько книжек были изъяты. Дети приняли его приговор как должное, без возражений.

— А ваш сын приносит такое домой? — спросил Чик у Вирджинии, показав ей одну из забракованных книжек с заголовком на всю обложку «Байки из склепа» и картинкой, на которой омерзительный монстр поджаривал насаженную на палку голову девушки. — Просто поражаешься иногда. — Свернув не прошедшие цензуру комиксы в трубочку, он сунул их в задний карман и вернулся к стрижке газона. — Неужели ничем другим нельзя на жизнь зарабатывать?

Мальчики пошли прочь со своими книжками.

— Полезайте-ка лучше в машину, — сказал Чик. — Там почитаете.

— Хорошо, папа, — отозвался Уолтер.

Дети были уже у калитки и вскоре исчезли за углом дома.

— Как вы думаете, где издают такое? — обратился к ней Чик.

— Где-то в Нью-Йорке, — предположила Вирджиния.

— Такой дряни много и здесь печатают, в Лос-Анджелесе, — сказал Чик. — Это целая индустрия. По телевизору тоже всякую чушь показывают. Но комиксы ужасов я впервые вижу. Когда я был маленьким, комиксов вообще не было, и как-то мы без них вполне обходились. А что будет, когда они доживут до нашего возраста? — Он присел на корточки и стал очищать ножи газонокосилки. — Где-то находят и домой тащат. И ничего с этим не поделаешь.

— Что, даже там, в школе? — спросила Вирджиния, подумав о Грегге.

— Эта дрянь, — он похлопал по забракованным комиксам в заднем кармане, — всюду проникает. По всему миру. Большой бизнес, как нефтяной или обувной.

С громким стуком распахнулась дверь черного хода, и вышла Лиз, напудренная и надушенная, в мягких кудряшках. На ней была широкая юбка в сборку и блузка с буфами на рукавах.

— Ну что, едем? — обратилась она к Вирджинии. — Чик, иди-ка переоденься. Нельзя же ехать в субботу в центр города в таком виде. Иди, надень костюм.

Она улыбнулась Вирджинии.

— Подождите, косилку уберу, — сказал Чик, крутя ножи большим пальцем.

С них падали пучки мокрой травы.

— Что это у тебя в кармане? — Лиз наклонилась и вытащила свернутые книжки. Разгладив, она рассмотрела обложку первой из них. — Это ещё что такое? — Видимо, она не могла себе представить, откуда могли взяться эти комиксы. Отойдя к крыльцу, она села, расстелила книжки на коленях и принялась читать. — Ужас какой, — смущенно проговорила она.

Похоже, комиксы не вызвали у неё отвращения, а только привели в замешательство.

Чик, вставая, подмигнул Вирджинии и покатил газонокосилку в сарай, а Лиз, сидя на крыльце, углубилась в чтение книжки. Ветер ерошил ей волосы и трепал юбку, она машинально поправляла её. На солнце она разрумянилась, выглядела прелестно, ярче в выходном наряде, и Вирджиния не могла не любоваться её волосами, гладкой кожей. Вот так-то вот, подумала Вирджиния. Сидит, старательно изучает комиксы, держа книжку обеими руками, хмурится, шевелит губами.

Подняв глаза, Лиз спросила:

— Где он их взял?

— Мальчики принесли, — сказала Вирджиния.

— Вы их посмотрели?

— Нет.

— Правда, что труп может ожить и показать своего убийцу? Вот о чем тут. Глупости какие!

Она закрыла книжку и швырнула её и несколько других назад, в дом. Чтобы удержать равновесие, она вытянула ноги, и Вирджиния увидела, что на ней туфли на высоких каблуках, но нет чулок. С войны такого не видела, подумала Вирджиния. Опершись на локоть, Лиз подтянула колени, скрестила ноги и снова принялась читать. Она погладила себя по талии, заправила блузку под пояс, отбросила упавшие на глаза волосы. Не вставая с крыльца, она сказала:

— Ну что, наверно, пора ехать. Уже почти десять, — и неохотно поднялась на ноги.

Из сарая вышел Чик и прошел мимо жены, шлепнув её ладонью.

— Поехали, — сказал он.

— Как я выгляжу? — спросила Лиз у Вирджинии. — Ничего?

— Замечательно, — сказала Вирджиния и подумала: «Если не считать комиксов».

Но её тут же кольнуло чувство вины. «Злая я, — сказала она себе. — Злая и несправедливая. Но Роджеру всё-таки расскажу, — с наслаждением думала она. — Вот бы сфотографировать, как она тут сидела. На память».

На заднем сиденье «универсала» мальчики со всей серьезностью погрузились в чтение, не обращая никакого внимания на то, что мелькало за окнами.

— Ребята, не надо читать на ходу, — наставительно сказал Чик. — Зрение испортите. — Пес, услышав его голос, вскочил. — Заканчивайте, ребята.

Хоть и не сразу, они оторвались от комиксов и отложили книжки в сторону. «Какие послушные», — подумала Вирджиния. В них присутствовала та же основательность, что и в их отце, который умел придать значение любому действию. А её сегодня, как и всегда по субботам, охватывала лень. Хождение по магазинам вызывало у неё ощущение достатка, как будто ещё оставались какие-то лишние деньги. Она разрешала себе ходить, не торопясь, перебирать юбки, платья, примерять, что хотелось. Она не обязана покупать что-то или не покупать. Если продавщицам что-то не нравилось — что ж, она не нуждается в их одобрении. Можно просто уйти. Она свободна: можно сходить куда-нибудь ещё, можно даже просто вернуться домой. И ей нравился гул толпы, теснота и толкотня в центральных магазинах по субботам, словно какое-то действо разыгрывалось среди этого многолюдного собрания.

Отключившись от своих размышлений, Вирджиния услышала, как Чик и Лиз вполголоса, но сварливо заспорили о чем-то.

— Надо же, без чулок, — сказал Чик, сидевший лицом к жене и спиной к Вирджинии. — А под блузкой надето что-нибудь? Вообще ничего?

— Нижнее белье, — ответила Лиз, сосредоточенно глядя поверх руля на ехавшие впереди машины.

— Да нет на тебе нижнего белья.

— Есть. Смотри.

Оторвав левую руку от руля, она показала ему лямку комбинации.

— А ещё? — Он подождал ответа, но его не последовало. — Больше ничего. Почему ты не надеваешь бюстгальтер, когда выходишь из дома? Почему тебе обязательно надо хоть что-нибудь, да не надеть? Ты выходишь в таком виде, чтобы на тебя обращали внимание? Это какая-то инфантильная тяга выставлять напоказ свое тело или бросать вызов обществу, или же твоя невнимательность настолько вошла в привычку, что ты уже не знаешь, одета ты или нет? Скажи мне, почему ты не надела все остальное? А если ты забыла, почему это повторяется так часто?

— Я не нашла ни одной пары чулок, на которой не спустилась бы петля, все мои лифчики или сушатся, или в стирке, или ещё где-то, а трусы я не успела надеть.

— Разворачивайся-ка, поехали домой, и ты их наденешь.

— У нас нет на это времени. Да и тебе-то какая разница? Почему тебя всегда так волнует то, что тебя вообще не касается? Кто-нибудь увидит, что я без чулок, если только случайно не окажется ко мне впритык?

— Нужно носить бюстгальтер. Нельзя выходить из дома без бюстгальтера. Через блузку же все видно. Я ведь через неё и увидел, что ты без лифчика. Посмотри сама, когда солнце на тебя светит. Вниз посмотри. Я пока руль подержу.

Он ухватился за руль, но она не отпускала его.

— Ты просил меня поторопиться, — сказала Лиз. — Я не успела погладить лифчик.

Чик повернулся на сиденье лицом к Вирджинии. Он не на шутку разозлился.

— Заметьте, это я, оказывается, виноват, но она торопится, все, мол, как положено. На самом деле она просто не знает, почему она поступает так или иначе. Делает первое, что придет в голову.

Сидевшим сзади мальчишкам, похоже, не было никакого дела до этой размолвки. Они снова, все так же серьезно, принялись за комиксы. Но Вирджинии ссора была неприятна. Ей хотелось, чтобы все как-то уладилось.

— По-моему, все очень просто, — сказала она, обращаясь к Чику и Лиз. — Мы ведь по магазинам собрались походить — вот Лиз и купит все, что нужно.

А иначе день пойдет насмарку.

— Правильно, — согласился Чик. — Очень практичный выход.

Лицо его было уже не таким суровым, и вскоре он уже улыбался.

— Я поищу, — сказала Лиз. — Посмотрю, будет ли там то, что мне нужно. — Она остановила машину на красный свет. — Больше всего мне нужны туфли. А обоим ребятам рубашки нужны. У меня в сумке список.

Чик больше не спорил.

— Заедем сначала за вашей мамой и Греггом, или сразу в магазин? — спросил он у Вирджинии. — Решайте.

— Надо бы сначала их забрать, — сказала Вирджиния. — Я думаю. Они могли уйти. Мама вроде бы собиралась к одной знакомой, которая занимается недвижимостью: она подумывает, не попробовать ли получить лицензию. Эта знакомая подбивает её.

— А что, дело неплохое, — поддержал эту идею Чик. — Вложений своих не теряешь — разве что на оргтехнику. Правда, там такая конкуренция. И с лицензией штата целая морока. — Он уже окончательно успокоился. — А сами вы не думали заняться чем-нибудь в этом роде? Многие энергичные молодые женщины пробуют себя в недвижимости. У них весь день для этого свободен.

— Знаю, — сказала она. — Но у меня много дел. Танцы, например.

Чик подумал.

— Меня-то, конечно, больше участки под коммерческую застройку интересуют, — признался он. — Я бы не смог возить туда-сюда пожилых дам, вечно лебезить перед ними. Одно из необходимых качеств агента по недвижимости — уметь вешать лапшу на уши. Вы со мной согласны?

— Согласна, — сказала она.

— Это, в конце концов, не полноценный бизнес, — вынес приговор Чик и важно насупил брови. — Некоторым из этих ловкачей только бы комиссионные загрести и смыться.

Вирджиния кивнула, озабоченная тем, что он подумает об их магазине. Очевидно, в бизнесе он строго придерживался этических норм. Его мнение было ей важно.

— А ваш магазин вам небезразличен? — поинтересовался Чик.

— Он мне небезразличен, — сказала она. — Но мне не обязательно там сидеть. В этом нет необходимости. Он и без меня прекрасно справляется.

— А что за танцами вы занимаетесь?

Он спросил это так, что ей сразу стало ясно, какие у него на этот счет представления: ночные клубы, или в лучшем случае танцевальный дуэт Каслов,^[411] или, возможно, Джинджер Роджерс и Фред Астер.

— Вы слышали о Марте Грэм?

— Кажется, да, — сказал он.

Она рассказала ему об этой школе интерпретативного танца-модерн. О групповой терапии, психодраме и тому подобном. Он вроде бы слушал, но особого отклика не чувствовалось.

— Это кормит? — спросил он. — Ну, то есть можно ли этим зарабатывать?

— Нет, — призналась Вирджиния. — Не особенно.

Чик промолчал. Но для неё снова было важно его мнение. Это не может стать делом твоей жизни, словно читала она его мысли. Это всего лишь забава, пустяшное времяпрепровождение.

— Я теперь не так много времени посвящаю танцевальной терапии, как раньше, — попыталась она оправдаться.

«Как трудно это донести до других, — подумала она. — Очень непросто заинтересовать людей».

Глава 12

Суббота была в магазине самым горячим днем. Роджер стоял за прилавком как сомнамбула: эта суббота слилась с субботами прошлыми и будущими. Звонил телефон, входили и выходили покупатели. Сегодня мы не болеем, думал он. По субботам никто не болеет. Никто просто не гуляет по улице, не остается дома, не занимается помывкой своей ванны. Все стекаются сюда — такая вот нужда. Он выписал посетителю квитанцию. Все наши помыслы устремились сюда.

Рано утром Олсен уехал на служебном грузовике, и с тех пор его не видели. Те, к кому он должен был заехать, звонили и спрашивали, куда он пропал.

«Где же ты? — подумал Роджер. — Люди ждут и не могут понять, почему тебя нет».

— Застрял небось где-нибудь, — сердито предположил Пит. — Он повез этот ящик аж в Сан-Бернардино.

— Сегодня? В субботу?

Роджер чувствовал, что начинал закипать.

— Единственный день, когда этот клиент дома. Олсен рассчитывал, что успеет смотаться туда до пробок. Наверно, на обратном пути за каким-нибудь драндулетом плетется. А клиент — Фланниган, это тот, что жалуется вечно.

— Ладно, — сказал Роджер. — Как позвонит, скажешь.

Он вернулся к посетителям, стоявшим у прилавка.

— Да, мэм, чем могу помочь?

— Я у вас на днях иглу купила, — сообщила женщина бальзаковского возраста в рыжевато-коричневом платье. — А она к моему проигрывателю не подходит. Мне её вон тот, кажется, присоветовал, с которым вы только что разговаривали.

Роджер осматривал иглу, когда у входа вдруг загалдели. Он поднял глаза — такую компанию он никак не ожидал увидеть. В магазин вошли его жена Вирджиния и тёща Мэрион Уотсон, с ними Грегге, два веснушчатых рыжеволосых мальчика, собака, а за ними — Чик и Лиз Боннер. Четверо взрослых вели дружескую беседу. Дети немедленно разбежались по всему магазину, хватаясь за телевизоры и протискиваясь мимо посетителей. Собака породы колли уселась на входе — видимо, так была обучена.

Роджер заменил покупательнице иглу, вышел из-за прилавка и направился к жене. Все четверо медленно шли в глубь магазина: Вирджиния, кажется, что-то показывала Боннерам. Его некоторое время никто из них не замечал. Наконец Вирджиния бодро обратилась к нему:

— Почему ты не сказал, что ездил к ним вчера вечером?

— Ездил, — подтвердил он.

— Гм. Если бы я знала, поехала бы с тобой.

Чик и Лиз Боннер поздоровались с ним, он кивнул в ответ.

— А что происходит? — спросил он у Вирджинии.

— Мы с Лиз договорились походить сегодня по магазинам в Пасадене. Я подумала, что можно было бы поехать всем вместе. А потом я упомянула в разговоре о нашем магазине, и Чик предложил заехать, посмотреть.

— Линдал, у вас тут очень славно, — сказал Чик. — Вам принадлежит? Ну, то есть вы единственный владелец?

— Да, — ответил Роджер.

Когда Чик отошел на несколько шагов, Роджер отвел Вирджинию в сторону и упрекнул её:

— Ты не говорила мне, что по магазинам ходить собралась.

— Мы заранее точно не договаривались. Так, возникла идея, когда из школы домой ехали. А сегодня утром она мне позвонила.

— Вот как, — удивился Роджер. — Она тебе позвонила.

— Кажется, она хотела, чтобы мальчики познакомились с тобой до воскресенья, — сказала Вирджиния. — Чтобы ты не был для них совсем чужим человеком. До сих пор она их всегда сама возила.

Младшие Боннеры стали спускаться в подвал. Чик крикнул, чтобы они подождали. Вместе с Лиз он последовал за мальчиками. На нем была спортивная рубашка с короткими рукавами — то ли та же самая, то ли другая такая же — и свободные брюки. Лиз в юбке и блузке выглядела прелестно. Похоже, они не торопились.

— Ты можешь отлучиться кофе попить? — спросила Вирджиния.

— Нет, — сказал он.

— Даже на пару минут? Могли бы все вместе в соседнее заведение зайти.

— Ты видишь, сколько народу. Ты ведь знаешь, что тут по субботам творится.

Подошла миссис Уотсон и встала рядом с Вирджинией.

— Как я могу оставить магазин в субботу? — продолжал Роджер. — Ты прекрасно знаешь, что мне не отойти.

Вирджиния с матерью снова присоединилась к Боннерам, оставив его одного. К Роджеру вернулось уже забытое мучительное чувство заброшенности. И где — в своем собственном магазине.

— Тебя к телефону, — позвал Пит.

— Кто?

— Не знаю. Насчет телевизора кто-то.

Пит положил трубку и пошел обратно, показывать молодой парочке комбинированные телеприемники.

— Алло, — сказал Роджер в трубку.

— Я тут сижу, жду, когда ваш мастер привезет мой телевизор, — услышал он сварливый мужской голос. — А его все нет и нет. И сколько мне ещё ждать? Он утром должен был приехать. Мне нужно в город, я не могу все время дома сидеть.

Закончив с перебранкой по телефону, Роджер пошел обслуживать пожилую даму, стоявшую у прилавка, которая принесла для проверки целый бумажный пакет ламп. Она доставала их одну за другой и выкладывала на прилавок. Каждая лампа была обернута газетой.

Спустившись с лампами вниз, он на скорую руку проверил их и вернулся.

— Лампы исправные, — сказал он старушке. — Это что-то другое. Приносите телевизор.

— Но он такой большой, — ужаснулась пожилая дама. — Самой мне его не дотащить.

От старушки он отделался не скоро. Когда, наконец, выдалась минутка перерыва, он увидел, что миссис Уотсон, Чик и Лиз Боннеры, Вирджиния, его сын Грегг, мальчишки Боннеры и колли покидают магазин. Они были уже почти у выхода. Собака стояла на старте. Роджер почувствовал себя никому не нужным.

— До свидания, — сказала ему Вирджиния.

И все они, каждый на свой манер, попрощались с ним. Чик Боннер разглагольствовал на какую-то тему: он разглядывал потолок магазина, измерял шагами ширину дверного проема, потом вышел на улицу и стал рассматривать окна.

«Что он, чёрт возьми, замышляет? — недоумевал Роджер — Что там ещё у него на уме? Что ещё?»

Когда все удалились, к нему подошел Пит.

— Твои друзья?

Он объяснил:

— Их дети в той же школе, что и Грегг.

— Ничего дамочка. Вид у неё очень даже… как это… цветущий. Да ведь?

Роджер кивнул, совсем упав духом.

— Олсен не звонил? — спросил Пит.

— Нет.

— Пора бы уже и появиться. Будет сегодня до полуночи телевизоры развозить.

Пит отошел к телефону и протянул руку к трубке.

Роджер за прилавком принялся разбирать бирки. Руки двигались машинально. Значит, звонила, думал он. После того как узнала, что он заходил. Это что-нибудь означает? Если да, то что? И что вообще может скрываться за «знаками»? — гадал он. И как это узнать?

Наверняка никогда не узнаешь. До самого смертного часа. А может, и тогда не будешь уверен. Все мы тут пытаемся во что-то проникнуть, строим догадки, вычисляем. Стараемся, как можем.

Послышался какой-то шум, и Роджер поднял глаза.

В магазин ворвалась Лиз Боннер. Она проскользнула к прилавку и встала перед ним — в мгновение ока оказалась прямехонько напротив него, дюйм в дюйм, смуглое, живое существо с веселыми глазами, в длинной юбке. Его руки машинально продолжали перебирать бирки. Он был так изумлен, что не мог остановиться. Как у заведенного робота под стеклянным колпаком, руки его поднимались и опускались, пальцы хватали следующую по порядку бирку и подносили к отверстию проволоку. Но он хотя бы мог не смотреть на то, что делает: взгляд его был устремлен на Лиз. Он совсем потерял самообладание, был так беспомощен, что подумал: «Слава богу, хоть этим могу себя занять».

— Сумочку забыла, — сказала Лиз.

Цвета её лица и одежды стали ярче. «Смущается», — понял он. Казалось, что даже юбка и волосы у неё потемнели, а глаза расширились, и он увидел, что они кофейного цвета. В них светились надежда, ожидание и готовность к тому, что он сейчас что-нибудь сделает или скажет.

— Забыли? — едва слышно произнес он. — У нас?

Она дерзко разглядывала его, румянец и радостное выражение не сходили с её лица, как будто она вернулась нарочно, как будто это очень много значило.

— Наверное, я оставила её в подвале, — сказала она. — Там, где большие телевизоры.

— Да-да, — только и нашелся, что сказать, Роджер — у него пропал дар речи.

Разгоряченное сияющее лицо, глядевшее на него через прилавок, отражало не меньшее замешательство. Темные глаза Лиз светились, она хотела что-то сказать, запнулась и без слов бросилась к лестнице. Её длинная юбка шлейфом плыла сзади.

«Что мне делать?» — лихорадочно думал он. Между тем его руки продолжали разбирать бирки, скреплять их, сортировать. Просто стой здесь, приказал он себе. Пусть жизнь вытекает через кончики пальцев, пока не ослепнешь, пока не подкосятся ноги и ты не грохнешься замертво.

Очень скоро она вернулась с сумочкой. Сумка была кожаная, новая, с ремешком, который она тут же перебросила через плечо. Видимо, она была рада, испытывала облегчение от того, что нашла её.

— Какой был бы ужас, если бы я её потеряла, — сказала она. — У меня там чего только нет.

У выхода она, запыхавшись, остановилась и обернулась.

— Уходите? — спросил он.

Она кивнула.

— До свидания, — попрощался тогда он. — Увидимся.

Не ответив, она пригнула голову, быстро вышла из магазина и устремилась прочь по тротуару.

Некоторое время спустя Роджер пришел в себя и задумался: «Ничего не знаю. Как понять? Расценивать это как какой-то сигнал? Делать из этого какие-то выводы? А может, я уже дошел до того, что во всем вижу какие-то знаки, потому что хочу их видеть. Ещё немного, и я начну слышать голоса. В чем найти опору? Чему верить?»

За спиной у него зашипело переговорное устройство. Там в одной лампе периодически коротило и шипело каждый день. «Мне уже и в этом чудятся знаки, — подумал он. — А почему бы и нет? Какая разница — услышать что-то в шипении переговорного устройства или увидеть в том, что только что произошло у меня на глазах, прямо здесь, передо мной, в моем собственном магазине, где мне знаком каждый уголок и где все мое.

Глянь-ка, на что я повелся. Уцепился за какое-то шипение, всего лишь звук, такой тихий, что его едва слышно. На пороге слышимости. Фон какой-то».

Ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — фф.

«Туманно как-то очень. Нужно напрячься. Попробовать постичь.

Боже, — подумал он, — так ведь и надорваться можно. Угробить себя, вслушиваясь.

Ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — фф.

Как это изматывает. Нелегко. Нужно прилагать усилия. Иначе ничего не получится. Нужно хорошо потрудиться, и только со временем добьешься каких-то результатов. Нужно дуть, просеивать, веять, вдыхать в это свою жизнь и поддерживать её.

Сначала ты это сам воображаешь. А потом лелеешь, пока оно не станет правдой».

Роджер подошел к переговорному устройству, нажал кнопку и спросил:

— Есть кто там, внизу?

Он ждал, но никто не отвечал.

Ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф.

— За работу! — сказал он в переговорное устройство.

Его голос должен был прозвучать раскатом грома в пустом отделе техобслуживания. Он представил себе, как в темноте отзывается эхо.

— Кончай, принимайся за работу, — приказал он. — Оторви задницу от стула, слышь, ты.

«Это я сам с собой разговариваю», — напомнил он себе.

— Что ты там делаешь? — спросил он в переговорное устройство. — Сидишь, что ли, просто? Заснул?

«Уж ты-то крепко заснул», — сказал он себе.

— Отвечай, — потребовал он. — Я знаю, что ты там.

Я не один, думал он. Я это знаю.

— Ну же. — Он надавил на кнопку и резко повернул регулятор громкости до максимума. — Отвечай!

Пол завибрировал у него под ногами.

Это мой голос — подо мной. Из-под земли.

К прилавку подошел Пит, закончивший разговаривать по телефону.

— Эй! — окликнул он Роджера. — Ты чего это?

— С отделом техобслуживания разговариваю, — отмахнулся тот и оставил в покое кнопку переговорного устройства.

Устройство зашипело.

Вечером, после ужина, Вирджиния показала ему свитера, купленные во время похода по магазинам с Боннерами.

— Смотри. — Она держала их перед ним. — Неплохие, правда?

— Замечательные, — сказал он. — Хорошо съездили?

— Ты же знаешь, что мне нравится ходить по магазинам в Пасадене.

— Зачем Чик измерял фасад моего магазина?

— А он измерял? А, он, кажется, определял ширину витрины.

— Но зачем?

— Это ты у него спроси, — сказала Вирджиния.

Подумав, он признался:

— Я сильно удивился, когда увидел, как вы толпой вваливаетесь в магазин.

— Толпой?

— Ну да, считая собаку. Чья она?

— Уолтера и Джерри. Очень ласковая и воспитанная.

С места, где он сидел, ему не было видно лица Вирджинии. Он размышлял, стоит ли рассказать ей о том, что он заходил к Боннерам. Что будет хуже — рассказать или не рассказать?

И тут не знаешь. Ничего нельзя знать наверняка. Какие-то проблески в тумане. Может, так, а может, этак. Зацепки, намеки… Он сдается.

«А, может быть, это и к лучшему, — подумал он, — что по-настоящему ничего нельзя знать. Что остается только гадать. А это большая разница».

Подтверждения — вот чего не хватает. Без него они могут блуждать наугад до бесконечности. Или оно просто свалится на них с неба. Подтверждение для него — того, что он предполагал, или для Вирджинии — если она что-нибудь подозревала.

«Я подозреваю, что ты подозреваешь. А ты-то что подозреваешь, господи ты боже мой? Все ведь так смутно».

— А, забыла тебе сказать, — вспомнила Вирджиния. — Хотя тебя это, наверно, разозлит… — Она улыбнулась. — Лиз забыла сумочку в одном универмаге в центре города. Пришлось ехать обратно в Пасадену — едва успели до закрытия.

— И что, нашлась?

— Да, продавец отложил её. Чик говорит, с ней всегда так.

«Значит, эта версия отпадает, — подумал он. — Видишь как. А что же шипение? Что за голоса ты слышишь в этом шуме без всякой причины?»

«Ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ф — ффф», — говорит ему мир. Со всех сторон. Отовсюду. Шипение и помехи. Они пытаются достучаться до него, сообщить ему что-то.

— О чем ты думаешь? — спросила Вирджиния. — Что-то ты хмурый.

— Про цветное телевидение думаю.

— А ты не думай.

— Не могу, — сказал он. — Я думаю о том, что у меня полный склад черно — белых телевизоров, которые я должен буду отдать фактически даром.

— Попробуй думать о чем-нибудь приятном, — посоветовала ему Вирджиния.

— Попробую, — пообещал он. — Постараюсь.

В воскресенье после обеда Роджер посадил Грегга в «Олдсмобиль» и поехал к Боннерам. При свете дня их типовой домик выглядел довольно убогим. Окна нуждались в покраске, газон давно не стригли. На красном «универсале», стоявшем перед домом, все ещё лежал слой пыли. На грязном крыле кто-то неразборчиво вывел заглавные буквы. Наверное, их мальчишки.

Закрывая дверцу «олдса», он подумал: «Я мог бы и в этих буквах, выведенных на крыле машины, что-нибудь прочитать».

— Мы сейчас обратно поедем? — спросил Грегг, когда онипереходили улицу.

— Скоро.

Была половина второго. Они приехали с запасом.

— А мама не едет с нами? Я думал, она поедет.

Мальчик угрюмо смотрел на отца.

— Мама попросила, чтобы тебя отвез я, — сказал Роджер. — Я и Уолта с Джерри повезу. — И пошутил в своем духе: — Конечно, если я для тебя недостаточно хорошо вожу, можешь взять такси на те сорок центов, что ты скопил.

— А может, попозже поедем? — попросил Грегг.

— Посмотрим, — ответил Роджер, поднялся с сыном на крыльцо дома Боннеров и позвонил в дверь.

Никто не откликнулся. Он позвонил снова. Дом казался пустым.

— Может, их нет дома, — бросил он Греггу.

И тут обнаружил, что стоит на крыльце один. Грегг куда-то сбежал. «Вот засранец», — выругался Роджер про себя. Он спустился с крыльца и пошел по газону.

— Грегг! — позвал он.

Сын появился из-за угла дома.

— Они на заднем дворе, — сообщил он. — Они там, за домом.

— Хорошо, — сказал Роджер и пошел вместе с сыном по дорожке между стеной дома и забором, вошел через калитку, мимо кустов и оказался на заднем дворе.

Собака породы колли лежала посередине ступенчатого газона, выставив вперед лапы. Задний двор оказался ухоженнее, чем фасад. В глубине росло несколько фруктовых деревьев, стояла мусоросжигательная печь и лежала куча сухих веток и листьев. По боковым сторонам забора были разбиты клумбы. У заднего забора мальчишки Боннеры строили из деревяшек домик. Он был уже почти готов. Оба трудились в джинсах, с обнаженными торсами, босиком. Чик Боннер занял позицию поблизости, на кирпичном бордюре. Он сидел, опустив голову и полуприкрыв глаза. Его лысина влажно блестела на солнце. Остатки волос были такими редкими, как будто им уже недолго оставалось красоваться на своем месте. Кожа головы порозовела и покрылась пятнами, а когда Чик поднял взгляд, Роджер увидел, что брови у него тоже розовые. Заслоняя глаза ладонью и щуря их, Чик посмотрел на него и достал солнечные очки.

— Так слепит, что ничего не вижу, — сказал он.

— Это я, — подал голос Роджер.

Лиз Боннер, лежавшая, растянувшись, в купальнике на траве, пошевелилась и приподнялась.

— Что, уже пора? — пробормотала она.

Перевернувшись, она оперлась на локти, обхватив щеки ладонями.

— Здравствуй, Грегги, — сказала она. — Подойди-ка сюда.

Когда тот подошел, она протянула руку и взяла его за рубашку.

— Вы заставляете его ходить в рубашке? А можно он её снимет?

Встав на колени, она расстегнула Греггу рубашку и забросила её за кирпичный бордюр в конце газона.

— Сними ботинки, — сказала она Греггу. — Спроси у папы, он не возражает?

— Можно я сниму ботинки? — спросил Грегг, вернувшись к нему.

— Конечно, — разрешил тот. — Снимай. — И обратился к Лиз и Чику: — Как у вас тут безмятежно.

Лиз сидела теперь, подогнув ноги перед собой, откинувшись чуть назад и упираясь в землю ладонями. К её купальнику, ногам и животу прилипли травинки. Кожа у неё оказалась светлее, чем ему запомнилось. Она была коренастее и ниже Вирджинии, а бедра у неё были, на его вкус, куда женственнее. «Как хорошо она сложена!» — подумал он. Как и мальчишки, корпевшие над своим домиком, Лиз сбросила с себя максимум одежды. Вольготно растянувшись на банном полотенце, она смотрелась в полной гармонии с солнцем, собакой породы колли и всем двором.

— Присоединяйтесь к нам, — пригласила его Лиз.

— В каком смысле? — пробормотал он.

— Ложитесь. Вздремните. Снимайте рубашку и туфли.

— Идея замечательная.

Грегг, оставшийся в одних штанах, отправился в разведку по двору. Петляя, он приближался к домику в задней части двора и, наконец, уже просто ходил кругами. Хотя он на него не глядел, домик явно не давал ему покоя. Боннеры — младшие окинули его недовольным взглядом и вернулись к своему занятию.

— А у вас неплохой магазин, Линдал, — сказал Чик, расставив ноги и положив руки на бедра. — Только фасад узковатый, согласны? Мне кажется, витрины у вас уж больно маленькие. Может, я и не прав. У меня никогда не было знакомых в розничной торговле. Эта тема меня всегда интересовала, но конкретно ею я как-то ещё не занимался. В соседнем с вами магазине фасад побольше будет, да?

— Вроде бы да, — ответил Роджер.

— Вы ведь только арендуете?

— Да.

— И сколько платите в месяц?

— Триста, примерно.

— Ни чёрта себе! — поразился Чик. — Такую сумму? Хотя вы находитесь в хорошем месте. И помещение ведь у вас вытянуто в длину? Я когда-то архитектурой увлекался, когда учился ещё. Лекции даже посещал — мне проектировать нравилось. У каждого, наверное, такой период в жизни бывает. — Подняв голову, он разглядывал Роджера через темные очки. — Приносит розничная торговля удовлетворение? Ну, наверное, витрины украшать — это приятно; не знаю, мне так кажется. С другой стороны, когда я у вас был, видел там много старушек. Наверное, торгуя в розницу, часто приходится наступать на собственное самолюбие. Так или иначе, думаю, вам кажется унизительным потакать капризам стариков и разбираться с их жадобами. Это я тоже только предполагаю, но готов поспорить, что я прав.

Роджеру странно было слышать такое точное описание собственного положения дел. Чик попал в самое яблочко.

— Витрины — дело занятное, — осторожно согласился он.

— А как с закупками? Мне это представляется этаким соревнованием интеллектов — ты как бы меряешься силами со своим оптовиком. Это было бы, пожалуй, по мне.

— И это тоже, — подтвердил Роджер.

Тут Чик, по-видимому, потерял интерес к разговору. Он снова погрузился в свой внутренний мир.

— Грегг, — позвал Роджер сына. — Скоро пора ехать.

Мальчик тащил доску, чтобы пристроить её к крыше домика. Роджер пошел в том же направлении и сказал Боннерам-младшим:

— Пора ехать.

Оба, не обращая на него внимания, продолжали трудиться.

Лиз с усилием поднялась со своего большого махрового полотенца и подошла к ним. Её голые руки и плечи блестели; он увидел, как низко соскользнула верхняя часть её купальника. Левая грудь, полная и гладкая, была почти обнажена.

— Они на меня злятся, — сказала она. — Потому что я не еду.

Лиз подтянула лямку купальника.

— Вот как, — пробормотал Роджер. Очевидно, на него мальчики тоже сердились. Они делали вид, что не замечают ни его, ни Грегга. — Вот ведь как, — неуверенно добавил он, бросив на неё взгляд.

Тут вмешался Чик:

— Ребята, а ну-ка, заканчивайте. Марш одеваться и — в машину.

— Слушаюсь, — недовольно повиновался Уолт.

Он бросил дощечку и, волоча ноги, пошел прочь. Джерри последовал за ним.

Лиз спросила у мужа:

— Что будем делать? Это серьезно?

— Ничего, переживут, — ответил Чик.

— Посмотри на ситуацию их глазами, — сказала Лиз. — Я их не виню.

Чик промолчал.

— Я поеду с ними, — решила Лиз.

— Они уже большие, смогут и без тебя съездить, — невозмутимо сказал Чик. — Ты сама воспитываешь в них зависимость. Мне уже только поэтому нравится идея возить их по очереди. Когда мне было двенадцать — да я бы лучше пешком прошел все это расстояние, чем явиться вместе с мамашей. Пускай съездят пару раз без тебя — ничего, быстро привыкнут. — Он повернулся к Роджеру: — Правда ведь?

— Не впутывайте меня, — сказал тот.

— Вы не считаете, что двенадцатилетний мальчишка уже достаточно вырос, чтобы поехать куда-то без матери?

Хлопнула дверь черного хода, и вышли полностью одетые Джерри и Уолт.

— Что, без мамы никак не съездить? — обратился к ним Чик.

Дети что-то пробормотали и повесили головы.

— Идите в машину, — приказал Чик. — Сидите там и ждите.

Мальчики поплелись к машине.

— Давай я всё-таки на этот раз съезжу, — не унималась Лиз. — Я туда поведу машину, а на обратном пути Роджер сядет за руль.

— Ты прямо на привязи парнишек держишь, — сказал Чик. — Удивляюсь, как ты вообще их в эту школу отпустила.

— Пойду переоденусь, — поставила точку Лиз и, схватив банное полотенце, скрылась в доме.

— Это меня убивает, — пожаловался Чик Роджеру. — А как ваша Вирджиния? Она произвела на меня впечатление разумной женщины. Она ведь не нянчится так с вашим парнем?

— По-разному бывает, — ответил Роджер, снова уклоняясь от дискуссии.

— Между нами говоря, — продолжал Чик, — вы это не передавайте, но, знаете, Лиз всегда принимает решения уже на ходу. У неё нет правил, все у неё зависит от настроения.

— Грегг, пошли, — позвал Роджер сына. — Одевайся и садись в машину с Джерри и Уолтером.

Он отвел мальчика за руку к тому месту, где лежали рубашка, ботинки и носки. Стоя рядом, он подгонял его, чтобы тот не затягивал отъезд, а потом отправил по боковой дорожке вдоль дома.

— А вы, Линдал, не болтливы, правда? — сказал Чик Боннер и посмотрел на Роджера с особым уважением. — Но, думаю, если вы собираетесь заниматься бизнесом, вам придется этому научиться.

Потом оба замолчали. Наконец из дома раздался голос Лиз:

— Я готова. Пойдемте, пожалуй.

— Не надо язвить, — сказал Роджер Чику.

— Вы правы, — пристыженно ответил тот. — Я в этих делах ничего не понимаю. Желаю хорошей поездки. Вы там построже с мальчишками, если будут докучать — я разрешаю, иначе с ними не справиться.

Роджер прошел вдоль дома к газону перед фасадом. Грегг и мальчики Боннеров сидели в «Олдсмобиле» и сверлили друг друга враждебными взглядами. Потом все вместе повернули головы и злобно уставились на него. Но Роджера это не трогало. «Меня кое-кто другой волнует», — думал он.

Дверь дома открылась, и на дорожку с переброшенным через руку пальто и качающейся на лямке сумочкой вышла Лиз Боннер. Она надела накрахмаленную рубашку в полоску и юбку в цветочек.

— Будете небось замечания отпускать по поводу того, как я машину вожу? — сказала она. — Ах, это же будет ваша машина, — Лиз заметно занервничала. — Мы же едем в вашей машине?

— Так мы будем в равных условиях, — сказал он.

— А мне можно вести вашу машину? — Она нерешительно заглянула внутрь.

Мальчики оживились. Джерри и Уолт, поняв, что мать тоже едет, стали общительнее.

— Какое у вас переключение?

— Автоматическое, — сказал он. — У вас все получится.

— Давайте в эту сторону вы поедете, — попросила Лиз.

— Хорошо, — согласился он, придерживая перед ней дверь.

Она села в машину. Он захлопнул дверь и прошел к месту водителя.

«Вот, она здесь», — зашептали на ухо голоса. Это был уже не фон, они действительно говорили с ним. Но что это значит? И значит ли что-то вообще? Или ничего? Откуда ему знать? Ему это неизвестно.

Глава 13

Вирджиния, погрузив руки в говяжий фарш, месила его с яйцом, горчицей, хлебом и луком. Она готовила к ужину мясной рулет, когда на переднем крыльце послышались мужские шаги. «Приехал», — решила она. Но тут в дверь позвонили, и ей стало до дрожи страшно. Она представила себе дорожных патрульных, которые сообщают ей о катастрофе в горах, где-то между Охаем и Лос-Анджелесом.

Вирджиния вытерла руки бумажным полотенцем и помчалась что есть духу открывать дверь.

На крыльце стоял Чик Боннер с тощим пакетом под мышкой.

— Здравствуйте, Вирджиния, — дружелюбно сказал он.

— Он не вернулся, — с дрожью в голосе сказала она. — Что-нибудь случилось?

— Да нет, ни о чем таком не слышал, — с неизменной невозмутимостью ответил Чик.

— Разве он не должен уже вернуться?

Подняв руку, он поднес к свету часы.

— Да нет, не обязательно. Лиз редко когда до шести-семи часов успевала приехать.

Чик опустил руку и твердым шагом направился внутрь дома, прямиком в центр гостиной. У кофейного столика он остановился, положил пакет и снял пальто. Вирджиния, не успев опомниться, уже закрыла дверь и шла взять у него пальто.

— Вы меня напугали, — сказала она, ошеломленная вторжением в её дом.

Похоже, Чик был уверен, что ему тут рады: он не стал объясняться или извиняться, даже не поинтересовался, чем она занимается, одна ли дома и есть ли у неё время, и вообще — хочет ли она, чтобы он входил и клал на стол свой пакет.

С довольным вздохом он опустился в кресло, стоявшее напротив камина.

— Послушайте-ка, что я скажу, — объявил он. — Вы занимайтесь, чем занимались. Я могу говорить, пока вы работаете.

— Я готовила ужин, — сказала Вирджиния, не вполне понимая, что ей делать.

Чик принял это к сведению.

— Вот и готовьте. Знаете, кажется, ваш муж толковее меня. Я тут принёс кое-что, хочу, чтобы он посмотрел.

Он признался в этом как-то грустно.

— Вы меня извините, — сказала Вирджиния. — Я буду дальше готовить.

Она вернулась на кухню и снова принялась мять фарш для рулета. Добавив молока, она стала перемешивать массу большой деревянной ложкой. В гостиной Чик Боннер занялся своим пакетом. Она слышала, как он открыл его. Оглянувшись, она увидела, что он вынул несколько листов плотной светло-коричневой бумаги длиной во весь столик. Делал он это настолько тщательно и молчаливо, что напомнил ей какое-то запасливое млекопитающее, которое собирает себе пропитание на зиму. Чик все исследовал и просчитывал будущее на десять лет вперед. Настоящее оставляло его равнодушным.

— У вас есть минутка? — спросил Чик.

— Только не прямо сейчас, — попросила Вирджиния, кладя в фарш соль — она чуть не забыла сделать это.

Он прошел на кухню, и в ней тут же стало тесно — такой он был большой человек. Чик стоял, и она не могла протиснуться мимо него. Заняв прочную позицию, он стал наблюдать, как она возится со своей готовкой.

— Позвольте задать вам пару вопросов, — попросил он, — если мои разговоры не мешают вам работать. Какую валовую прибыль приносит этот его магазин в год?

Она этого не знала.

— Это вам придется у него спросить.

— Думаю, наценка составляет от двадцати пяти до сорока процентов. Сколько зарплат ему нужно платить? Наверное, регулярный оклад он берет из общей прибыли — в бухгалтерии он показан так же, как любая другая зарплата, да?

— Вам лучше у него спросить, — сказала Вирджиния, ставя мясной рулет в духовку.

— Так, — продолжал Чик. — Значит, у него есть мастер по ремонту. Потом тот продавец. Кто-нибудь ещё?

— Нет, — сказала она.

— Бухгалтерию он ведь не сам ведет?

— Не сам.

— А вы иногда помогаете ему? В Рождество, например?

— Да, в Рождество прихожу. Отвечаю на звонки, обслуживаю посетителей. Ещё у него парень работает водителем грузовика на доставках.

Чик записал.

— Бизнес, в общем-то, небольшой. А вы не знаете, ну хотя бы совсем приблизительно, сколько он вложил?

— Нет, — ответила она.

После этого он перестал задавать вопросы, просто стоял.

— Выпить хотите чего-нибудь? — предложила она.

— Давайте, — сказал он.

— Что будете? Кофе? Вино? Пиво? В кладовой есть бурбон.

— Пиво, — выбрал Чик.

Она открыла банку пива и налила ему стакан. Он отпил и поставил его на стол.

— Я хотел это предварительно с вами обсудить, — сказал Чик, — хочу знать, как он может отреагировать на мое предложение. Он такой человек, что может с ходу отказаться, и все. Он принимает решение и делает то, что ему кажется правильным. И потом его уже никто не переубедит. Наверное, поэтому ему и удалось добиться успеха в розничной торговле.

— Что вы хотите ему предложить?

— Что вы думаете, как он посмотрит на то, чтобы расшириться? Пойдемте в ту комнату, я покажу вам свои проекты. Идемте.

Чик двинулся обратно в гостиную, и Вирджиния пошла вместе с ним. Ей было любопытно — так же она чувствовала себя, когда какой-нибудь напористый страховой агент начинал доставать свои планы, графики и прогнозы на будущее.

А сейчас Чик разложил на столе свои выкладки, которые вызывали у неё уважение. Она наклонилась, вытирая руки о фартук, и увиденное ошеломило её. Эскизы были выполнены профессионально, они напоминали иллюстрации будущих общественных зданий, которые она иногда видела в газетах. На одном из эскизов был изображен длинный и низкий фасад магазина — горизонталь, разорванная перпендикуляром вывески. На другом был план прилавков и касс. У этого медлительного здоровяка явный талант.

— Кассы у него плохо поставлены, — сказал Чик.

— Почему?

Вирджиния была зачарована. Как будто ей оказывали какую-то особую услугу, предлагали пройти тест — в колледже она участвовала в тестах на выявление способностей, на интеллект, и всегда просто не могла дождаться результатов.

— Слишком близко к двери. Это отпугивает клиентов. Посетителям нравится входить в магазин свободно. Самим все смотреть, запросто подходить к полкам и витринам, быть самим себе хозяевами. — Он постучал по эскизу. — А когда прилавки у входа, на посетителя как бы начинают давить — или он так думает — с самого порога. Я обратил на это внимание, как только мы вошли в магазин. Единственный довод за то, чтобы расположить прилавок в передней части, — это борьба с кражами, и иногда это дает возможность сократить численность персонала, когда один человек совмещает две должности — продавца и кассира. Вот если бы у него был продуктовый магазин, где продавец фактически не нужен, а нужен только кассир, и где много мелкого товара — тогда он должен был бы поставить кассы у входа.

— Понятно.

Вирджиния рассматривала схему освещения и многое в ней понимала. «Мне действительно понятно», — подумала она.

— Вам нужно показать это ему, — сказала она.

— Как вы думаете, что он скажет? — серьезно спросил Чик. — Я решил сначала поговорить с вами, потому что вы знаете его лучше, чем я. Пока он привязан к единоличному предприятию, он никогда…

— А что бы сделали вы? — перебила его она, поняв, к чему идет дело, в чем истинная суть разговора. — Продали бы пекарню?

— Пекарня не моя. Мне принадлежит некоторый процент акций, и я получаю жалованье. Я бы ушел со своей работы там, продал бы часть акций, конвертировал их и вложил, так чтобы быть на равных с Роджером в том, что касается оборудования, имущества и тому подобного.

— А работать стали бы? — не отставала Вирджиния. — Вы ведь не ограничились бы одним вложением денег?

— Мне бы хотелось попробовать свои силы в розничной торговле.

— Тогда вы бы работали в магазине.

Он кивнул.

— Эти эскизы… — Она села на ручку дивана. — Они ведь для нового магазина? Или для реконструкции?

— Для того и другого. Многое будет зависеть от того, что Роджер думает о местоположении магазина. Ему будет виднее. А для реконструкции придется выкупать аренду по крайней мере одного соседнего магазина в этом здании, предпочтительно газонно — качельного. Тогда получится нужная длина фасада.

— Вы это все вполне серьезно? — спросила Вирджиния.

Чик выглядел таким рассудительным, что вопрос прозвучал риторически.

— Но вы же видели его всего один раз, — недоумевала она. — И про нас почти ничего не знаете.

— Все есть в бухгалтерских книгах, — сказал Чик. — Вот просмотрю отчетность и узнаю все, что мне нужно. Когда увижу выручку, накладные расходы, то, что ему пришлось списать, и так далее.

Идея уже начинала увлекать Вирджинию.

Подойдя к телефону, она спросила:

— Можно я позвоню маме и поговорю с ней?

— Как хотите, — не стал возражать Чик.

Он принялся заново раскладывать эскизы к приходу Роджера.

В трубке раздался гудок, затем послышался сдержанный голос матери.

— Здравствуй, — сказала Вирджиния. — Послушай. Как насчет того, чтобы приехать сюда ненадолго? Тут кое-что назревает, думаю, тебе понравится.

— Ну… приезжай сама, заберешь меня, — резко сказала Мэрион. — И я успею ещё кое-что сделать.

— Секунду. — Повернувшись к Чику, она спросила: — Мы сможем съездить за ней на вашем «универсале»?

— Конечно, — кивнул Чик, сидевший над своими эскизами.

— Тогда мы сейчас за тобой приедем, — сказала Вирджиния. — Минут через десять.

— Что там у тебя? — спросила Мэрион. — Почему бы не сказать мне?

— Увидишь, — ответила она. — Пока. Через десять минут подъедем.

И повесила трубку.

— Да, — сказал Чик. — Её мнение мне тоже хотелось бы узнать. Вероятно, она могла бы подсказать мне, как он может отреагировать.

Потянувшись за пальто, Вирджиния спросила:

— Почему вы не взяли с собой Лиз?

Чик ответил:

— Она в последний момент разнервничалась и решила тоже поехать с ними.

— В школу? — Это её удивило. — Они что, оба поехали?

— Да, оба. Лиз за мальчишек волнуется. Им не приглянулась идея ехать с незнакомым мужчиной. Ведь до сих пор их всегда возила только она.

«О, нет, — подумала Вирджиния, едва сдерживая смех. — Четыре с половиной часа слушать болтовню Лиз Боннер. Бедный Роджер».

— Вы улыбаетесь, — заметил Чик.

— Да просто вспомнила кое-что, — Вирджиния постаралась соблюсти приличия. — Роджер выстроил целую теорию о том, как было бы лучше отвозить наших мальчиков: вы по пятницам, мы по воскресеньям, — и вдруг они едут вместе.

Глава 14

Когда они доехали до школы — в половине четвертого, — мальчишки тут же очнулись от дремоты и оживленно загалдели. Не успел Роджер выключить двигатель, как они выскочили из машины на пыльную дорогу. Уолтер и Джерри галопом помчались к главному зданию. Грегг остался, ожидая указаний от отца.

— Мне нужно отвести его в здание, — обратился Роджер к Лиз. — Так ведь? Или как?

Лиз, ещё сидевшая в машине, согласилась:

— Да, пойдемте туда.

Во время поездки они говорили мало — смотрели на проносившиеся мимо пейзажи, иногда отпускали какие-нибудь замечания. Когда съехали в долину, Лиз сбросила туфли и свернулась калачиком на сиденье, чтобы вздремнуть.

— Вы идете? — спросил Роджер.

Он вылез, разминая затекшие ноги, и обошел машину. Ноги как будто судорогой свело, голова раскалывалась. Когда Лиз уснула, он включил радио и нашел детективные и юмористические программы для мальчишек. К тому времени, когда они добрались до школы, никто уже не обращал на радио ни малейшего внимания. «Да уж, поездочка», — подумал он. Дорога ещё та. Какое счастье, что ему не придется крутить баранку на обратном пути. Поток машин по Девяносто девятому шоссе будет неимоверный.

Лиз опустила ступни на землю. Ей с большим трудом удалось принять вертикальное положение.

— Ничего, если я так зайду? — спросила она, потягиваясь. Туфли она оставила в машине. — Их это не шокирует: они ко мне привыкли.

Она взяла сумочку и пошла за мальчиками.

— Как хорошо наконец выбраться из машины, — сказал Роджер, не отставая от неё.

— Я храпела?

— Нет, — сильно удивившись, ответил он.

— Чик говорит, иногда я храплю, когда засыпаю в машине. Сигаретку не дадите?

Он протянул ей свои сигареты и зажег спичку. Оба остановились и прикрыли огонек ладонями. Дул предвечерний ветер. Длинная юбка Лиз прилипла к коленям, а когда она отступила с сигаретой, порыв ветра поднял её волосы и, как тканью, закрыл ими её лицо. Держа сигарету на расстоянии, она отвернулась и отбросила волосы назад.

— Их накормят? — спросил Роджер.

— Да, ужин в шесть, — сказала она. — Поэтому Эдна и заставляет нас подтягиваться с бедными малолетними заключенными до этого времени.

Грегг, шедший впереди, замедлил шаг и спросил:

— Папа, когда ты и мама снова приедете?

— В пятницу.

— А-а.

Он постоял, опустил голову и пошел по дорожке, загребая ногами пыль.

— Что ты там видишь? — спросила Лиз, обхватив мальчика за талию и заставляя его поднять голову.

Грегг споткнулся, и она прижала его к себе. Он захихикал и стал вырываться. Лиз отпустила его, и он помчался вперед, обежал её и Роджера и ринулся обратно, к ним, широко расставив руки.

— Полегче, — сказала Лиз, защищаясь, и сдержанно улыбнулась Роджеру.

— Не обожгись о сигарету, — предостерег Роджер сына.

— Не обожжется, — сказала Лиз, высоко подняв руку с сигаретой. — Слишком уж вы беспокоитесь. А даже если и обожжется? Смотрите. — Она поднесла к его глазам голое запястье. — Видите?

Там был белый шрам. Чтобы лучше рассмотреть, он взял её за руку и ощутил теплоту и гладкость её кожи. Оба остановились.

— Дайте мне посмотреть! — закричал Грегг.

Впереди, забежав на террасу здания, мальчики Боннеров скрылись из виду. Они знали, куда идти.

— Это сделал мальчишка с нашей улицы, — сказала Лиз. — Спичечной головкой. Я поспорила с ним, что не отдерну руку. Я была в него влюблена.

— Правда?

— Да ещё как. Потом всю дорогу вопила, пока до дома бежала. Я все рассказала отцу, он пошел и рассказал отцу Эдди Тарски, а тот выпорол Эдди до полусмерти. Я не призналась им, что идея была моя.

— Сколько вам было лет?

— Восемь. Мне духу не хватило. — Она поддела ногой камень, и он укатился на обочину дорожки. — Это было в Соледаде. Приходилось бывать в Соледаде?

— Нет, — сказал он.

— Это в долине Салинас. Прямо на железной дороге Южной Тихоокеанской компании. Там рядом тюрьма общего режима… Мы, бывало, болтались там, перешучивались с заключенными — они в полях работали. Иногда мы клали на рельсы монетки, и они сплющивались. Одна у меня до сих пор хранится… На счастье ношу.

Грегг спросил:

— Поезда из-за этого с рельсов не сходили?

Они уже подошли к ступенькам и стали подниматься.

— Как скоро вы хотите поехать обратно? — поинтересовался Роджер у Лиз.

Он надеялся, что ей захочется некоторое время побыть здесь, он рассчитывал на это.

— Да когда угодно, — беспечно ответила она.

— Мне бы хотелось немного здесь задержаться. Мне тут нравится. Я ведь родился на ферме.

— Правда?

— В Арканзасе.

— На ферму тут не похоже, — убежденно заявила Лиз. — Ни сельскохозяйственных культур, ни крупного рогатого скота, ни овец. Тут ничего не выращивают — только держат на цепи маленьких пленников. А вам ферму напоминает? Чем?

— Тут есть животные.

— Какие животные?

Она озадаченно посмотрела на него.

— Лошади, — сказал Роджер. — Кролики.

— А, — похоже, вспомнила она. — Точно. Я плачу пять долларов в месяц, чтобы Джерри и Уолтер учились ездить верхом. Впрочем, возможно, я плачу за стирку.

Тут их увидел проходивший мимо учитель арифметики Ван Эке. На нем был галстук, свитер и короткие брюки цвета хаки.

— Привет, Лиз, — поздоровался он. — А, здравствуйте, мистер Линдал. Ну что, утрясли все наконец?

— Более или менее, — сказал Роджер.

Ван Эке зашагал рядом с ними.

— Лиз, а где главный пекарь? Дома, со своими буханками?

В ответ она сморщила нос.

На террасе у входа в здание мальчишки Боннеров стояли с группой своих сверстников. Грегг сторонился их, он чувствовал себя немного не в своей тарелке. Не подавая вида, он бочком отошел от них и присоединился к Лиз, отцу и мистеру Ван Эке.

— Папа, — сказал он, — хочешь посмотреть мою комнату, где мы с мальчиками живем?

— Давай, — сказал Роджер. — Показывай.

— Встретимся здесь, — сказала ему Лиз. — Или, в случае чего, я приду к машине. Не уезжайте без меня, — крикнула она ему вдогонку. — Даже если вы не сможете меня найти, я буду где-то здесь.

Следуя за сыном, Роджер поднялся в маленькую спальню мальчиков, и тот показал ему чистенькую, простую большую комнату, в которой шестеро школьников спали на трех двухъярусных кроватях. К одной из тумбочек была приклеена табличка с именем Грегга, а сверху лежала кипа комиксов и «Золотых книжек».^[412]

— Замечательно, — сказал Роджер, не в состоянии проявить интерес.

— Пап, хочешь, я тебя с Билли познакомлю? — Билли был новым другом его сына. В выходные Грегг им все уши прожужжал, рассказывая о нем и их совместных делах. — Он, по-моему, внизу. Или на той стороне коридора. По-моему, он на той стороне коридора, пап.

— По-моему, он внизу, — сказал Роджер и вынудил сына снова спуститься в вестибюль.

За дверью на перилах террасы сидела в одиночестве Лиз и курила сигарету, из тех, что дал ей он. Увидев его с Греггом, она улыбнулась и спрыгнула.

— А где Ван Эке? — спросил Роджер.

— Трудится в поте лица своего.

— А Джерри и Уолтер где?

— Помогают какому-то мальчугану мастерить коротковолновой приемник. Надо бы вам к ним пойти — это же ваша специальность. Не хотите? Сами не мастерили в детстве коротковолновые приемники?

— Бывало, — сказал он.

— Вы бы произвели на них впечатление. — Она наклонилась и, сложив губы трубочкой, спросила у Грегга: — Папа внушает тебе уважение тем, что умеет конструировать коротковолновые приемники?

Она поднялась и стояла теперь так близко к Роджеру, что ему пришлось отступить, чтобы она не задела его волосами.

— Боже, — вздохнула она. — Вам удалось заморочить голову Чику. Он решил, что вы — единственный, кто не боится Эдны Альт… — Она заговорила тише. — И у кого хватает характера уехать отсюда не зазомбированным. Он её боится, как школьник. И я тоже.

— Она жесткая женщина, — сказал Роджер.

— Тогда, на футбольном поле, — вспомнила Лиз, — когда мы впервые увиделись с вами и вы сграбастали Грегга и утащили его домой, Чик долго обдумывал происшедшее — сначала он решил, что вы на нас разозлились. Я тоже так подумала. Мы решили, что, наверное, мы что-то не то сказали или мальчишки дразнили Грегга. Ну, знаете, как это бывает. Кажется, я вам про это уже говорила. — Она глядела на него задумчиво. — А потом, когда он узнал, что вы забрали у Эдны чек, его это обеспокоило, и он пришел к выводу, что вы видите её насквозь. Всю дорогу домой он только про это и говорил. «Этот Линдал твердо знает, чего хочет». «Линдал к ней на удочку не попадется».

— А что он сказал, когда узнал, что мы вернули Грегга в школу?

— О, над этим он тоже размышлял. В конце концов — я тогда пылесосила гостиную — он вошел и сказал: «Линдал знает, что делает. Он должен был показать этой старой, — ну, неважно, — что все будет так, как он решит. Это для него было делом принципа». И все в этом духе. Потом спросил у меня, знаю ли я, чем вы занимаетесь. Я сослалась на Эдну — вроде бы вы рубашками торгуете.

— Здорово, — сказал Роджер.

— Он просто помешался на вашем магазине.

— Я рад, что он ему понравился.

Роджер был бы не против закончить разговор о её муже. Для него Чик был абсолютно неизвестной величиной — таким и он сам хотел бы остаться для Чика.

К ним на террасу донеслись голоса: один принадлежал миссис Альт, а два других мужчине и женщине. Вскоре появилась миссис Альт в сопровождении хорошо одетой молодой пары. За ними робко следовала девочка лет шести в накрахмаленном платье с вышитыми красными и желтыми розами, похожая на кролика. Лицо у неё вспухло от слез.

Лиз тихо шепнула на ухо Роджеру:

— Как бы вам понравилось, если бы вас отослали в это карательное учреждение?

— Смотря в каких обстоятельствах.

— Вам бы тут не понравилось.

— А ведь это вы меня уговорили оставить здесь Грегга, — заметил Роджер.

— Я?

Она изумленно уставилась на него.

— Когда настигли меня в Оджае.

— В Охае, — поправила она.

— Это вы меня убедили.

Теперь он понял, что имела в виду Вирджиния.

Лиз наморщила лоб.

— Мне показалось, что вы на нас сердитесь. Я хотела извиниться.

Миссис Альт, молодая пара и девочка, похожая на кролика, приближались к ним по террасе. Увидев их, миссис Альт прервала разговор и кивнула:

— Здравствуйте, Лиз. Здравствуйте, мистер Линдал.

— Здравствуйте, миссис Ант, — поздоровался Грегг.

Родители девочки улыбнулись. По их утомленным лицам видно было, что расставание с дочерью стало для них тяжелым испытанием.

— Мистер и миссис Майнз, — представила их миссис Альт, — познакомьтесь, пожалуйста, с мистером… — Она чуть запнулась, нахмурила брови, но в следующий момент её взгляд прояснился: — С мистером Линдалом и миссис Боннер. А этот молодой человек — Грегг Линдал, сын мистера Линдала. Вполне возможно, что Грегг и Джоанн будут посещать некоторые занятия вместе.

Все поздоровались и пожали друг другу руки. На время обе компании объединились.

Грегг сообщил Майнзам:

— Один раз я выпал из окна комнаты. Все прибежали посмотреть, не поранился ли я. По-моему, это даже вчера было.

Миссис Майнз участливо спросила:

— Ну и как, не поранился?

— Нет, — сказал Грегг. — Но все думали, что я разбил что-нибудь.

Миссис Майнз поинтересовалась у Лиз:

— Давно ваш мальчик в этой школе?

— Он не мой мальчик, — сказала Лиз. — Я никогда его раньше не видела.

Это почему-то развеселило мистера Майнза. Засмеявшись, он сказал:

— Я понимаю, о чем вы.

— Нет, правда, — настаивала Лиз, обращаясь ко всем вместе. — Я ему совсем не родственница. У меня два мальчика — куда, кстати, они запропастились? — И спросила у Роджера: — Вы не видели, куда пошли Джерри и Уолтер?

Похоже, бедняжка была совершенно выбита из колеи.

Миссис Альт, как всегда, безапелляционно напала на неё:

— Да бросьте, Лиз. Вы прекрасно знаете, что видели Грегга и раньше. Вы же ехали сюда вместе с ним. — Она объяснила Майнзам: — Лиз такая — мы иногда не можем понять, кто родитель, а кто ребёнок.

Майнзы улыбнулись и вместе с дочерью последовали за миссис Альт по террасе ко входу в здание.

Лиз была уничтожена:

— Зачем я это сказала? Вы не знаете?

— Ничего страшного.

Роджер, как и мистер Майнз, нашел это забавным, и не более того.

— Должно быть, я сошла с ума, — сказала Лиз совершенно упавшим голосом. Она приобняла Грегга одной рукой и погладила его. — Я хочу сказать, ну… нехорошо какого получилось. Естественно, эти люди — как там их? — решили, что мы муж и жена, а Грегг — мой сын. Ужасно неловко. Даже Эдна Альт начала представлять нас как мистера и миссис таких — то.

— Она нашла выход из ситуации, — сказал Роджер.

— Теперь, наверное, сердится на меня.

— Никто на вас не сердится.

— Я сама себя сильно корю, — сказала Лиз. — Грегг, я не хотела.

Грегг, очевидно, не следил за ходом разговора. Он знал, что Лиз не его мать, и не обратил внимания на сказанное ею.

— Грегг меня ненавидит, — сказала Лиз.

Она вдруг подошла вплотную к Роджеру и положила голову ему на плечо. Её волосы слегка коснулись его лица. Он уловил теплый аромат женщины, мучительно ощутил её близость.

— Можно прислониться к вашему плечу? — спросила она.

— Конечно, — ответил он.

Потом так же неожиданно Лиз быстро выпрямилась и пошла вперед по террасе.

— Надо бы нам уже возвращаться в город. Обратно ехать хуже — столько машин, что убиться можно. Я и забыла про это, иначе не просила бы вас сесть за руль на обратном пути. Если хотите, могу вести и туда, и обратно, я не устала.

— Но сюда не вы вели машину, — сказал он. — За рулем сидел я, помните?

— Да что вы, — возразила она, — а по-моему, я. — Она вдруг возмутилась: — Я знаю, что я была за рулем. А в обратную сторону — ваша очередь. Разве мы не так договаривались?

— Я буду только рад, — заверил её Роджер.

Лиз сразу успокоилась и засомневалась в своей правоте.

— Все хорошо, — сказал он.

Ему не хотелось уезжать из школы, и сейчас он думал об этом. Но в одном она права: чем дольше они задержатся, тем труднее будет ехать.

— Пойду, схожу в туалетную комнату, — сказала Лиз, — пока вы прощаетесь с Греггом. — Она уже повернула ко входу, но потом нерешительно остановилась. — А вдруг я снова встречу миссис Альт и этих людей?

— Идите, — подбодрил её он. — Не берите в голову.

Она неуверенно посмотрела на него, ища поддержки.

— Ну, правда, — сказал он.

— Хорошо, — кивнула она и пошла в вестибюль.

На обратном пути, когда они ехали через долину Охай, Лиз сказала:

— Ваша жена — замечательная женщина. Просто исключительная. Мы с ней наговориться не могли. Не помню, когда мне ещё приходилось общаться с человеком, который настолько в курсе того, что происходит в мире.

Она взглянула на него искоса.

— Это правда, — подтвердил Роджер.

— Вирджиния рассказала мне про свои танцы. И разрешила прийти на занятие, которое будет проводить. Она пыталась объяснить мне, в чем заключается терапевтическая составляющая, но я не поняла. Я так ей и сказала. Она очень терпелива. То есть ей, видимо, неважно было, что я ничего про это не знаю. Мне показалось, что я ей понравилась. Такое у меня было ощущение. А когда я позвонила ей в субботу утром, она так загорелась этой поездкой по магазинам. Потом Чик заикнулся о том, что хотел бы как-нибудь посмотреть ваш магазин, и Вирджиния сразу же согласилась туда съездить и заскочить на пару минут. Миссис Уотсон — это ведь её мама, а не ваша? Она мне тоже понравилась. Я правда считаю, что вам очень повезло с женой. У неё такие красивые, сильные ноги. Это благодаря танцам? Одевается она лучше, чем большинство знакомых мне женщин. Когда мы ходили по магазинам, я уговорила её выбрать мне пару платьев.

— Вот и хорошо, — вздохнул он.

— И Грегг — просто прелесть. Роджер, вам здорово повезло. У вас такие жена и ребёнок, такой магазин. Даже тёща у вас славная. Вам бы жить и радоваться. Вы довольны? Вы понимаете, что за женщина Вирджиния? Она понравилась даже Эдне Альт. А это много значит.

— Не думаю, что Вирджиния нравится миссис Альт. Они поцапались в первую же минуту знакомства.

— Нет, — настаивала Лиз. — Я знаю, что она нравится Эдне. С чего это вы взяли? Что значит поцапались?

— Мне так Вирджиния сказала.

— Не могу себе представить, чтобы Вирджиния с кем-нибудь ссорилась. Она такая светлая, веселая. Она всегда в хорошем настроении, правда ведь? Это потому, что она из Вашингтона? Она рассказывала, что познакомилась там с вами во время войны. Она работала медсестрой, а вас комиссовали, потому что вы были ранены. — Лиз повернулась, положила руки на спинку сиденья и устремила на него пристальный взгляд. — Где вас ранило? Она ухаживала за вами? Я легко могу представить себе Вирджинию, работающую медсестрой, — она из тех женщин, что всегда готовы заботиться о раненых солдатах. А я во время войны знаете чем занималась? Не поверите. Вся моя помощь в тылу заключалась в том, что я работала стенографисткой на хлебозаводе «Бонни Боннер Бред» в Лос-Анджелесе. С Чиком я познакомилась ещё раньше, к тому времени мы были уже женаты. Что я хочу сказать: когда всех мужчин призвали, я устроилась на работу, чтобы как-то помогать. В сороковом году родился Джерри, а в сорок первом, в середине лета — Уолтер. А с Чиком мы познакомились в тридцать восьмом. Мы переехали в Лос-Анджелес. Мой отец был врачом, да он и сейчас — врач, только уже на пенсии. Мы женаты уже четырнадцать лет. Боже, так не бывает.

Вот, опять удобный момент — сейчас или никогда, подумал Роджер.

— Непривычно как-то, правда? — сказала Лиз. — Без ребят. Машина такая пустая.

— Да, — согласился он.

Руки у него вспотели, поверхность руля ощущалась как стекло. Он ещё сильнее занервничал и обнаружил, что едет слишком быстро. Лиз заметила это.

— Вы просто гоните машину, — сказала она.

— Нужно притормозить.

Он убрал ногу с педали газа. Машина, сбавив скорость, плавно покатила по дороге.

— А теперь мы едем просто по инерции, — сказала Лиз.

Роджер обратился к ней как можно более уверенно:

— Который час? Так ли уж мы спешим?

Лиз как будто не услышала его. Опершись на спинку сиденья, она внимательно смотрела назад.

— Надо же, — сказала она. — Уолтер забыл в машине свой портативный телескоп — он, наверное, выпал у него из кармана.

— Хотите, остановимся?

— Зачем?

— Вы возьмете его.

— Позже возьму, — сказала она. — Напомните мне. Я его специально заказывала для Уолтера. Знаете, сколько он стоит? Пятьдесят центов и несколько оберток от мыла «Свои», кажется. Точно не помню. Вполне приличная вещь.

— Который час? — снова спросил Роджер.

— Не знаю. А у вас разве нет часов?

— У нас есть время где-нибудь остановиться?

— Зачем? Для чего?

— Просто так, — сказал он, чувствуя, что тонет в этой ситуации и выглядит нелепо. Рассеянность Лиз стала его раздражать.

— Мне не нужно.

— А мне нужно, — сказал он.

— Делайте, как хотите. — Она откинулась на сиденье, отодвинувшись от него, и, по всей видимости, задумалась. — Вы за рулем, — сказала она еле слышно. — И машина ваша.

Дорога впереди уходила в горы. Скудная земля по обеим сторонам поросла травой. Не было видно ни домов, ни знаков.

— Вон кто-то голосует, — сказала Лиз.

На обочине дороги стоял, вытянув в их сторону большой палец и с надеждой улыбаясь, батрак — мексиканец в накинутом на плечи пальто и соломенной шляпе.

— Давайте его подвезем, — предложила Лиз. — Я всегда подвожу их через горный хребет, иначе им приходится весь путь домой идти пешком — они идут в Санта-Паулу.

Роджер не остановился. Оставшаяся позади фигура мексиканца быстро уменьшалась. В зеркале заднего вида Роджер успел заметить, как лицо мужчины возмущенно вытянулось.

— Вы не подвозите тех, кто голосует на дороге? — спросила Лиз без осуждения, но обеспокоенно.

— Это опасно, — сказал он.

— Да? Может быть, вы правы. Но я чувствую вину, если проношусь мимо них и не подбираю. У них ведь нет ничего, кроме того, что на них надето, а тут мы, у которых есть деньги, чтобы отправить детей учиться в частную закрытую школу. У вас свой магазин, у Чика акции хлебной компании; и у меня, и у вас есть дом и все, что нам нужно. Это несправедливо. Но, может быть, вы и правы.

Она устроилась поудобнее, подтянув вверх колени, расставив локти и положив подбородок на большие пальцы.

На каждом повороте дороги была площадка на обочине, с которой открывался вид на долину. Роджер видел, как с дороги съезжают машины и замирают на изрытых колеями, ухабистых стоянках.

— Не здесь, — сказала Лиз.

За этими словами могло крыться все что угодно.

— Почему? — спросил он, желая понять, полный решимости припереть её к стенке.

Она ответила неестественно напряженным голосом:

— Послушайте, я не малолетка.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, мне кажется, что вы задумали какую-то глупость. Остановиться на обочине и полизаться. Роджер, мне тридцать четыре года. Я четырнадцать лет замужем. И вы женаты. Думаете, за четырнадцать лет у меня было недостаточно… секса? Этим меня не соблазнить. Я не собираюсь прятаться с вами время от времени в каком-нибудь мотеле или там ещё где-нибудь.

Она сверлила его взглядом.

Он не сразу сумел ответить:

— Конечно.

После этого обамолчали до тех пор, пока не миновали горы со стороны Санта-Паулы. Лиз включила радио и поймала программу, где играл струнный оркестр.

— Вам нравится классическая музыка? — спросила она. — Чик её ненавидит.

Роджер не отводил взгляд от дороги. По обеим сторонам росли деревья. Мимо проносились дома и узкие объездные дороги. Земля вокруг была ровной, плодородной и всюду возделанной.

— Не сердитесь на меня, — сказала Лиз.

— Я не сержусь.

Но даже он сам понимал, что ответ прозвучал обиженно. Роджер был огорчен как ребёнок. Как какой-нибудь малолетка.

— Не спорю, было бы приятно где-нибудь остановиться и страстно предаться любви, забыв обо всем. Но я не буду этого делать. Вы мне очень нравитесь. С самого начала, с того мгновения, когда я впервые увидела вас. Вы были на холме около футбольного поля, мы вас увидели, и миссис Макгиверн ещё спросила, кто это. Но… во-первых, я боюсь Вирджинии и вашей матери.

— Тещи, — поправил Роджер.

— И Чика боюсь.

— Я тоже, — признался он.

— Я хотела поехать с тобой, я специально поехала, сказала Чику, что за детей беспокоюсь. Когда мы ехали в ту сторону, я всю дорогу думала, что будет на обратном пути, когда мы будем без мальчишек, вашего и моих.

Он молчал.

— Который час? — Дрожа, Лиз взяла его за руку и приподняла рукав, чтобы посмотреть на часы. — Полпятого. Можно где-нибудь остановиться на час. Но не больше.

— И что мы будем делать?

— Я позволю тебе угостить меня выпивкой.

— Хорошо, — согласился он.

— Когда въедем в Санта-Паулу, поверни направо. Там, в стороне от дороги, есть кафе и бар. Укромное место. Там нас никто не узнает. Это не у самой дороги, не придорожная забегаловка.

Лиз вдруг подвинулась на сиденье, он почувствовал её пальцы на шее, потом её рука легла ему на плечо.

— Так лучше? — спросила она.

— Не стоит.

Она отстранилась.

— Роджер, не надо рассказывать все жене, ладно? Кое-что можно держать в секрете, если это важно… если это действительно тайна.

— Конечно, — согласился он.

Лиз выглядела встревоженной, раздираемой двойственным чувством.

— Может быть, я совершаю чудовищную ошибку. У тебя ведь это было на уме? Хочу быть уверена. Ты ведь для этого приходил к нам вечером? Ты ведь это специально устроил, да? Скажи, хочу услышать это от тебя.

— Да, — подтвердил он.

Так ведь и было: он должен был пойти на это.

— Мне не по себе, — сказала Лиз. — И как подумаешь — ни к чему хорошему это не приведет. Может, у нас получится встречаться иногда на час-другой, только что с того?

— Это уже что-то.

— Боже, — вздохнула она. — Знаешь, мои дети не будут иметь ничего общего с вашим парнишкой: он для них слишком маленький. Странно как-то. Вот мы с тобой тут. У нас обоих есть дети, они знакомы друг с другом. Чем ты занимался четырнадцать лет назад, в тридцать восьмом году?

— В программе WPA работал, — сказал Роджер.

Лиз рассмеялась.

— Надо же. Смешно. Странно все это. — Отодвинувшись от него, она прищурила глаза и посмотрела вперед, на дорогу. — Знаешь, я правда хочу выпить. Я так и нашла это место. Пару раз сама сюда заглядывала. Мне иногда тоскливо становится. Чик все сидит над своими деловыми бумагами. Ты ведь не такой, правда? Тебя не только одна работа интересует. Он читает профессиональные журналы по бизнесу — в колледже изучал деловую рекламу. А моей специальностью был французский язык.

Роджер искал, где бы свернуть, чтобы побыстрее доехать до бара.

— Тормози, — сказала Лиз. — Это где-то рядом.

Он доехал до пересечения двух шоссейных дорог и повернул направо, к побережью. Вскоре они миновали заправку и несколько магазинов.

Впереди показался мотель — современный, манящий. Оба смотрели в одном направлении.

— Я передумала, — вдруг сказала Лиз. — Остановись здесь. Почему бы нам туда не зайти? Кто об этом узнает?

— Никто, — согласился Роджер, пытаясь отделить реальность от плодов разыгравшегося воображения. Но все события сошлись в реальности. Это были уже не просто фантазии.

— Кажется, тут чисто, — сказала Лиз, прикрывая глаза рукой. — Правда? Не похоже, чтобы было обшарпано. Что скажешь?

Он въехал на гравий и остановился с работающим двигателем.

— Как скажешь, — ответил Роджер.

Оба сидели молча. Он вытер пот с рук.

— Ну что? — спросил он.

— Пойдем в мотель, — решила Лиз.

Открыв дверь, она спрыгнула на гравий. Предвечерний ветер полоскал её юбку. Лиз придержала её и подняла руку, чтобы закрыть от ветра волосы.

— Поговоришь с ними? — спросила она. — Я боюсь. Давай ты этим займешься. Мне просто хочется войти внутрь, упасть и побыть с тобой.

Пока он договаривался с администратором мотеля, Лиз проехала на машине через увитую плющом решетчатую арку во двор, где находились домики.

— Открой дверь, — попросила она, когда они поднялись на крыльцо своего домика.

И вдруг обняла его и поцеловала. Её губы с такой силой прижались к его губам, что он почувствовал, как в него вдавливаются её зубы.

— Роджер, я очень боюсь, — сказала она, подняв лицо, так что её губы оказались у самого его уха. — Но я хочу. Сколько у нас времени? Час? Не очень-то много.

Тут он озаботился кое-чем далеким от романтики.

— Мы будем предохраняться?

Лиз сказала:

— Ещё там, в школе, я поставила диафрагму. — Она первой прошла внутрь и бросила сумочку на стул. — Помнишь, я отлучалась перед тем, как мы сели в машину. Она ещё на пару часов сгодится.

Выгнув спину, она расстегнула юбку. Он с удивлением увидел, что под ней ничего нет, а когда она сняла свою полосатую рубашку, оказалось, что ничего нет и под ней.

— Я всегда хожу без нижнего белья, — объяснила Лиз. Скользнув к нему, она положила прохладные маленькие руки ему на плечи. — Сама не знаю почему. Не нравится, и все. Мне хочется чувствовать солнце.

В доказательство этого она настояла на том, чтобы поднять в домике шторы; она даже заставила его подвинуть кровать, чтобы на них падал убывающий солнечный свет. Он согревал их все то время, что они там провели.

Глава 15

В Сан-Фернандо они вернулись, когда уже зашло солнце. Зажглись фонари и неоновые вывески, но улицы, по которым, разыскивая дом, ехал Роджер, были темны.

— В следующем квартале, — сказала Лиз. — Который час?

— Без двадцати семь, — ответил он.

— Не так уж и поздно. Я обычно в это время и возвращаюсь. Если он начнет что-нибудь выяснять, я скажу, что мистер и миссис Майнзы вместе с миссис Альт попросили меня рассказать о школе — хотели, мол, знать, куда отдают дочь. — Она погрузилась в раздумья. Прижала ладони к лицу, прищурилась и сказала: — Думаю, тебе лучше зайти со мной. Это ведь будет естественно, правда? На минутку. А потом скажешь, что тебе надо попасть домой к ужину. Но не задерживайся у нас.

После того как они уехали из мотеля, Лиз успела и так, и этак перебрать все проблемы, которые могут у них теперь возникнуть. Она настояла на том, чтобы они вместе согласовали все подробности рассказа о том, что с ними было с того момента, как они покинули школу и пока не доехали до её дома.

При этом она была оживлена, весела, всю дорогу вертелась, прижималась к нему, комментировала все, что попадалось им по пути, расспрашивала его, что у него да как, сколько девушек он успел перелюбить, как долго они с Вирджинией в браке, впервые ли с ним такое…

— Роджер, ты знаешь, как это называется? Супружеская измена!

Она в ужасе уткнулась лицом в ладони.

— Да не волнуйся ты так, — сказал он, чувствуя большую нежность к ней и даже к этому её смятению и метаниям между свершившимся и настоящим.

— Но ведь это так? — настаивала она, сев на колени и возвышаясь над ним. — Это преступление, это противозаконно. Господи, а вдруг кто-нибудь узнает — Эдна Альт, например. И все там, в школе.

Вид у неё был убитый: лицо побледнело, глаза расширились и потемнели.

— Об этом не беспокойся, — сказал он. — Узнать они могут только от нас самих.

— Я могу сдуру сболтнуть!

Он должен был признать, во всяком случае, мысленно, что она вполне способна это сделать. Но вслух он сказал:

— Не сболтнешь.

Тем не менее эта возможность не укрепила его собственное чувство безопасности. Он мог себе представить, как она внезапно, под влиянием минуты, объявляет Чику:

— Должна признаться тебе, по пути из Охая мы с Роджером остановились в мотеле и переспали.

— У меня такое чувство, что я сделала что-то очень нехорошее, — сказала Лиз. — Как будто я предала моих сыновей, Чика, Эдну и всех остальных. А ты что чувствуешь?

— Я чувствую себя превосходно, — не стал кривить душой Роджер.

— Ты не сожалеешь об этом?

— Нет, — сказал он.

— Я тоже. — Лиз успокоилась и, прижавшись к нему, обняла его. И вдруг отпрянула. — Мы почти приехали. Это вон там, за телефонным столбом. А где наш «универсал»? — Она сразу насторожилась. — Его нет. И свет нигде не горит. Что-то случилось. Может, он нас искать поехал? Как ты думаешь? Боже мой, а вдруг он за нами следил, а? Такое возможно, он это может.

Роджер припарковал машину через улицу от дома Боннеров. Дом с темными окнами казался всеми покинутым.

— Пойдем вместе, — попросила Лиз, вцепившись в него. — Мне страшно. Не хочу быть одна, если что-нибудь случится.

Он открыл дверцу и помог Лиз выйти.

— Ничего мне не говори, — тихо сказала она. — И не смотри на меня — ну понимаешь. Не подавай никаких знаков. Понимаешь, да?

Закрыв машину, они перешел улицу. К двери её дома была прикреплена записка, напечатанная на машинке. Лиз сорвала её, потом достала из сумочки ключ, отперла замок и, открыв дверь, включила свет над крыльцом.

Прочтя записку, она чертыхнулась.

— Что там? — спросил он.

— Он у тебя. — Она со стоном отдала ему записку. — Что теперь? Боже, давай мы туда не поедем. Ты видишь, он хочет, чтобы ты привез меня туда. Но я не поеду. Я не хочу, чтобы меня увидела твоя жена. Ей достаточно будет посмотреть на меня, и она все поймет.

— Лучше всё-таки съездить, — сказал он. — И тебе лучше поехать.

— А может, ты съездишь и скажешь им, что у меня голова разболелась или что-нибудь в этом духе?

Он подумал.

— Это может навести их на подозрения.

Лиз внезапно бросилась в дом. Откуда-то из его темных недр она впопыхах крикнула:

— Я приму ванну и переоденусь. Нет, ванну нельзя — эта штука должна простоять ещё шесть часов как минимум. Но как бы то ни было, я переоденусь. Входи же! Как ты думаешь, стоит им позвонить? О, Господи, а вдруг он вернется, а ты — здесь, а я в спальне переодеваюсь… — тараторила она из спальни, уже сняв рубашку. — Что он подумает? Он убьет нас обоих — сначала меня. — Торопливо застегнув чистую рубашку, она вышла из комнаты: — Пойдем. Пошли отсюда. Если он нас застанет тут вместе, это будет конец.

Роджер посадил её в машину и поехал к своему дому.

— Роджер, — сказала Лиз, когда они в последний раз повернули перед его улицей, — ты в меня влюблен, как ты думаешь? Как все это сложно. Четырнадцать лет… А ты сколько женат? Ты говорил, но я забыла.

— Чуть меньше девяти лет, — ответил он.

— Мы с Чиком уже пять лет были женаты, когда вы с Вирджинией только поженились. Мы были женаты ещё до того, как ты с ней познакомился, так получается?

— Ну, видимо, так, — согласился Роджер.

— Джерри и Уолтер были в детском саду, когда вы поженились. Они родились до того, как вы с Вирджинией познакомились. — Она вздохнула. — Ну и дела. И как нам теперь из этого выбраться? Неудивительно, что адюльтер осуждают. Вон как все сразу запуталось. А может, просто войти и признаться им? Ты все расскажешь Вирджинии, а я Чику. — Она засмеялась. — Или ты можешь сказать Чику, а я отведу Вирджинию в сторонку и скажу ей: «Вирджиния, я должна вам кое в чем признаться. Мы тут с твоим мужем заехали в мотель, да и переспали. Что вы думаете по этому поводу?» А как бы ты Чику признался? Что бы сказал?

— Не знаю, — ответил он.

Ему хотелось, чтобы она оставила эту тему.

— А вообще, забавно, — сказала Лиз.

Он припарковался у своего дома. В гостиной горел свет. Впереди стоял красный «универсал».

— Давай войдем и вручим им записку, — сказала Лиз. — Я сейчас напишу.

Она полезла в сумочку, но он взял её за руку.

— Что, не надо? — спросила она. — А даже забавно было бы, наверное. Взять и вот так объявить… Нет, пожалуй, не надо.

Они вылезли из машины и пошли по дорожке.

— Глянь, — сказала Лиз. — Твоя машина стоит прямо за нашей. Это смешно.

В темноте она потянулась к нему, схватила за руку и крепко сжала её. Потом отпустила и взбежала на крыльцо. Не постучавшись, не позвонив и не подождав его, открыла дверь и влетела в дом.

— Привет, — радостно крикнула она. — Здравствуйте, миссис Уотсон. Как дела? Что у вас тут?

Вирджиния, услышав, как открывается парадная дверь, подняла взгляд, ожидая увидеть Роджера. Вместо него в дом ворвалась Лиз Боннер, весело и громогласно обращаясь ко всем, кто был в комнате — к ней, к Чику Боннеру и её матери. Чуть погодя вошел Роджер. Вид у него был усталый. Лиз с блестящими глазами заметалась по комнате. Казалась, она впала в какой-то транс.

— Что это такое у вас? — спросила она, увидев эскизы на столе. — О Господи, ты их принёс? Я думала, ты шутил.

Она бросила пальто и сумочку на свободный стул и подбежала к Вирджинии, встав так близко, что её ключица и груди уперлись Вирджинии в руку.

— У вас есть аспирин? Голова разболелась, просто ужас. Слава богу, обратно не надо было сидеть за рулем. — Обращаясь ко всем в комнате, она сказала: — Мне так повезло, что Роджер поехал. Но нам все равно пришлось ненадолго остановиться. Столько машин — это что-то ужасное.

Вирджиния пошла на кухню за анацином. Лиз последовала за ней по пятам, не отходя ни на дюйм.

— У вас отличная кухня, — сказала Лиз. — Не затрудняйте себя, воды не надо.

— Как это? Обязательно нужно запить.

Вирджиния налила воду в бокал для вина и подала его Лиз вместе с анацином.

— Спасибо, — поблагодарила её Лиз, отвернувшись, чтобы проглотить таблетку. — Уф. Иногда не могу съесть пилюлю, если на меня смотрят. — Поставив стакан и коробочку на сливную полку раковины, она схватила Вирджинию за руку. — Вы всегда так добры ко мне, — произнесла она, глядя на жену Роджера со странной мольбой в глазах.

— Это же всего лишь таблетки, — сказала Вирджиния, удивляясь, чем так взбудоражена её гостья.

Лицо Лиз было неестественно напряженным, на нем не было ни грамма косметики, волосы растрепаны, должно быть, ветром, а пахло от неё чем-то темным, мускусным, какой-то смесью табака, ткани, пота и дезодоранта. Однако выглядела она очень симпатично, такая вся кругленькая, и Вирджиния невольно почувствовала к ней симпатию, несмотря на бессмысленную болтовню.

— Вы на меня сердитесь? — спросила Лиз и замерла, полуоткрыв рот.

Не дождавшись ответа, она обняла Вирджинию и уткнулась головой ей в шею.

— Я такого высокого мнения о вас и о Роджере, — сообщила она. — Послушайте, а что это там Чик разложил у вас в гостиной? Чертежи магазина? Пошлите его подальше. — Она отстранилась от Вирджинии. — Не обращайте на него внимания.

— Лиз, вы такая чудачка, — сказала Вирджиния, не зная, смеяться ей или возмущаться.

— Почему это? — искренне удивилась Лиз. — Что я такого сказала? — Пожав плечами, она отправилась обратно в гостиную. — Я себя не считаю чудачкой. А вы так про меня думаете?

— Лиз, следить за ходом ваших мыслей мне так же трудно, как… — Она повела рукой. — Садитесь — ка лучше, а я сварю вам кофе. Вы с Роджером ели?

— Нет, — сказала Лиз, остановившись в коридоре.

Она устало поникла.

— Тогда, может, съедите чего-нибудь? Идите на кухню.

— Нет, спасибо, — сказала Лиз. — Вы так добры ко мне. Я этого не заслуживаю.

Тут к ним из гостиной вышел Роджер и спросил у жены:

— Ты что-то говорила про еду? Мы хотели остановиться и поесть, но застряли в пробке.

— У тебя усталый вид, — сказала Вирджиния. — Вы оба вымотанные.

— Что ты нам предложишь поесть? — спросил он. — И что тут у вас происходит? Что там за картинки? — Он выглядел изможденным, помятым, глаза покраснели, наверное, от слепящего света. — С чего вдруг тут оказалась твоя мать?

— Это мы её привезли, — Вирджиния почувствовала себя немного виноватой: она знала, что муж всегда раздражался, застав Мэрион у них дома. — Вы с Лиз садитесь здесь, на кухне, я вам сейчас супчик, что ли, приготовлю. Лиз, возьмите в холодильнике и в кладовой все, что хотите — не знаю, насколько вы голодны. — И добавила, обращаясь к Роджеру: — Может, тебе разогреть пирога с курицей из морозилки?

— Да все равно, — сказал он. — Дай чего-нибудь горячего.

— Можно я воспользуюсь вашей ванной? — спросила Лиз. — Это здесь, да?

И она скрылась в ванной.

Сев за стол на кухне, Роджер вздохнул:

— Как хорошо дома.

— Она всю дорогу трещала, туда и обратно?

Он странно посмотрел на неё.

— Ну, ничего, — сказала Вирджиния.

Она по себе знала, каково это — ехать с Лиз.

В дверях нарисовался Чик Боннер со своими блокнотами.

— Извините, — обратился он к Вирджинии. — Здравствуйте, Линдал. Вирджиния, а куда подевалась Лиз?

— В ванную пошла, — объяснила Вирджиния. — Сейчас выйдет.

— Спасибо, — поблагодарил её Чик и остался на кухне, пристально уставившись на Роджера. — А мы уже начали за вас беспокоиться.

— Это настоящая каторга, — сказал Роджер. — Вам повезло, что у вас нет прав.

Стало слышно, как Лиз возится в ванной. Потом щелкнул замок, и дверь открылась.

— Вирджиния, — позвала Лиз.

Вирджиния подошла к двери ванной.

— У вас все нормально?

— Зайдите сюда. — Лиз сидела на закрытом унитазе, устало глядя на Вирджинию. — Что он там затеял? Собрался говорить с Роджером о том, чтобы войти в долю в вашем магазине? — Она потерла лоб ладонью. — Знаете, Вирджиния, что-то меня мутит не на шутку. Можно вас попросить об одолжении? Я прилягу где-нибудь ненадолго, а?

— Конечно, ложитесь, — сказала Вирджиния. — Правильное решение.

— Спасибо, — поблагодарила её Лиз, выйдя из ванной и вместе с ней проследовав в спальню. — Ой. Только не на вашу кровать.

— А куда же?

— Не знаю. Куда скажете. — Лиз опустилась на край кровати и сложила руки на коленях. — На кровать Грегга? Нет, наверно, не стоит.

— Я закрою дверь, — сказала Вирджиния. — Если понадоблюсь я или Чик, зовите.

Она направилась к выходу из спальни.

Лиз сбросила туфли и легла на спину, положив голову на подушку.

— Вирджиния, — сказала она, — надеюсь, мы с вами всегда будем добрыми друзьями. Как вы думаете, у нас это получится?

— А почему нет? — ответила Вирджиния, про себя, впрочем, испугавшись такой перспективы.

И все же в Лиз было что-то трогательное, особенно это проявлялось, когда она была со своими детьми. Поэтому Вирджинии захотелось проявить немного заботы о ней.

— Поспите, — сказала она и закрыла за собой дверь.

— Что там стряслось с Лиз? — спросил Роджер, когда Вирджиния вернулась на кухню.

— Просто устала. Укачало в машине. Пройдет.

Хмурясь, он сказал:

— Это, наверно, я виноват.

Он вопросительно взглянул на Чика Боннера.

— Да нет, не думаю, — сказал Чик. — Бывают у неё такие перепады настроения. После того, как поругаемся. Хочет, чтобы я ей посочувствовал из-за долгой тяжелой поездки. Демонстрирует, как она настрадалась. Ей просто нужно, чтобы кто-то подержал её за руку.

Доводы Чика показались Вирджинии вполне вероятными.

— Сколько это обычно у неё продолжается? — спросила она у Чика.

— Недолго. Поймет, что я не приду, и встанет.

Грузно сев на стул, Роджер молчал. Уже давно Вирджиния не видела его таким усталым. Он едва следил за тем, что происходит вокруг.

— Грегг обрадовался, что снова оказался в школе? — спросила она его.

— Он показал мне свою комнату, — ответил Роджер.

Ответил он не сразу и так рассеянно, что она повторила вопрос, поняв, что он его не услышал.

— А, да, — сказал он. — Обрадовался. Ему там нравится.

Тут Чик решил, что настал удобный момент:

— Послушайте, Линдал, можно вас на минутку в гостиную?

Открыв глаза, Роджер спросил:

— Зачем?

— Я тут показывал кое-что вашей жене и теще, миссис Уотсон. Хотелось прежде узнать и их мнение. Они мне кое-что ценное подсказали. Вы, по-моему, благосклонно отнеслись к моей идее, правда, Вирджиния?

— Да, — ответила она. — В целом да.

Помолчав, Роджер спросил:

— Что там у вас? Фотографии?

— Речь о магазине, — пояснила Вирджиния.

Из гостиной раздался голос миссис Уотсон:

— Роджер, иди же сюда. Мы хотим кое-что тебе показать.

— Что значит — о магазине? — спросил Роджер.

— У меня появились кой-какие идеи, — признался Чик, улыбаясь Вирджинии, — и я хотел бы обсудить их с вами.

Вирджинии передалось его возбуждение, и она улыбнулась в ответ.

— Пойдемте все вместе, — предложил Чик.

— Послушайте, Чик, — сказал Роджер, — воскресенье — мой единственный выходной день.

Из гостиной снова позвала миссис Уотсон:

— Роджер! Мистер Боннер хочет показать тебе свои планы по расширению магазина.

— Мне сейчас не до этого, я устал, — отрезал Роджер. — Сами подумайте. Да я шесть дней в неделю только про магазин этот и думаю, с меня достаточно.

Сняв очки, он сунул их в карман рубашки. Потом протер глаза, поморщился, встал и подошел к раковине.

— Мне очень жаль, — проговорил Чик, оскорбленно глядя на Вирджинию. — Я должен был это предвидеть. Я не хотел его обидеть.

— Роджер, ты меня удивляешь, — сказала Вирджиния.

— Чего вы хотите? — спросил Роджер, стоя к ним спиной. — Войти со мной в долю?

— Что-то вроде того, — сказал Чик. — Но мы можем обсудить это позже.

— Вы ничего не знаете про мой магазин.

— Он всегда так злобствует? — спросил Чик у Вирджинии. — Линдал, ну в самом деле, простите меня.

С чувством оскорбленного достоинства он вернулся в гостиную, и когда Вирджиния туда заглянула, то увидела, что он собирает свои чертежи.

— Не убирайте, — попросила Мэрион. — Оставьте, как есть. Я сама могу их ему показать.

— Не надо, мама, — сказала Вирджиния. — Лучше тебе в это дело не лезть. — И обратилась к мужу: — Садись — ка снова за стол, накормлю тебя супчиком. Тебя и Лиз — вы прямо как детишки после однодневного похода.

— Я устал, — пробормотал он, стоя у раковины.

— Знаю.

Она поцеловала его в сухую и колючую от щетины щеку.

Чик уже из дверей сказал:

— Мы пойдем, Вирджиния.

Он держал пачку своих чертежей, через руку было перекинуто пальто.

Но она заставила его вернуться в гостиную для разговора.

— Вы ведь видите — он устал. Завтра сам себе будет дивиться, чего это он так взъелся. На самом деле ему интересно.

— Наверное, меня немного занесло, — предположил Чик. Он как-то сник, говорил тише, его пыл угас. — Не лучше ли будет позвонить ему? — Он позволил ей добавить в пачку забытый им чертеж. — Спасибо. Вирджиния, я благодарен вам за помощь. — Успокоившись, он покорно посмотрел на неё и сказал почти шепотом: — У него такое бремя на плечах, да? Знаете, иногда мне приходится ходить по универсамам и сетевым магазинам, разговаривать о том, как они продают наш хлеб… Так что мне тоже довелось с народом по делу пообщаться. Не он один устает. Конечно, он этим больше занимается, чем я.

— Чик, я хочу попросить вас об одолжении, — сказала Вирджиния.

— О каком? — спросил он, такой большой и ручной, но при этом понимающий, что обошлись с ним неважно.

— Пока вы с Лиз не уехали, хочу попросить вас отвезти мою маму домой — чтобы Роджеру не ехать. Не хочу, чтоб он сегодня ещё садился за руль.

— Конечно, — согласился Чик. К нему возвращалось утраченное чувство собственного достоинства. Он снова положил свою пачку на стол. — А она сама-то хочет?

Вирджиния повернулась к матери:

— Хочешь, Чик сначала отвезет тебя домой? А я накормлю Роджера, и мы, наверное, ляжем сегодня пораньше.

— Я бы ещё у вас посидела, — сказала миссис Уотсон. — Наверно, не помешала бы…

— Мама, ну пожалуйста.

— Ладно, — уступила миссис Уотсон, вставая. — Куда вы подевали мое пальто?

Отыскав пальто матери, Вирджиния проводила её с Чиком. Когда она вернулась на кухню, Роджер уже снова сидел за столом.

— Чик повез Мэрион домой, — сообщила она, открывая дверь кладовой. — Ну что, может, протертого куриного супа?

— Давай, — вяло сказал он.

Она поставила суп на плиту и засунула в духовку замороженный куриный пирог.

— Я, наверно, виновата, — сказала она.

— Брось.

— Мы все погорячились. У него правда есть дельные идеи — знаешь, он ведь все это серьезно, он действительно этого хочет, а не просто дурака валяет.

— Хочет чего?

— Войти с тобой в долю, дорогой.

Роджер ничего не сказал.

— Ты ему нравишься, — сказала она.

— Он мне тоже нравится.

— Он с уважением к тебе относится. Ты подумай: если он войдет в долю, у тебя будет новый фасад, а может быть, и вообще совершенно новый магазин.

Она включила в сеть электрический кофейник.

— Видно, денег у него куры не клюют.

— Он бы не стал просто сорить деньгами. Он разбирается в инвестициях. Смотрит деловые обзоры по телевизору. Знаешь, чем он больше всего интересуется? Цветным телевидением. Говорит, что в розничный магазин цветных телевизоров нужно будет вложить втрое больше денег при тех же товарных запасах.

— В лучшем случае, — хмыкнул Роджер.

— Он инвестор, — сказала Вирджиния.

— Наверное, да.

— Бедненький, ты как будто в облаках витаешь.

— Ничего, скоро пройдет. — Он поправил очки. — Как там Лиз?

— Спит, наверно. Я про неё и забыла.

— Отнесешь ей поесть?

— Проснется, попросит, тогда да.

— Сходи, спроси у неё, может, она есть хочет.

— Чего это я вдруг пойду, — возмутилась Вирджиния. — Если голодна, может сказать. Я ей не официантка.

— Ну и денек, — буркнул её муж.

Она поставила суп на стол, и Роджер принялся сосредоточенно есть. Он шумно хлебал с ложки, и, глядя на него, она подумала, что так он не ел уже много лет. Когда она только познакомилась с ним, он, опустив голову, набрасывался на еду и жадно поглощал её.

Ей вспомнился ужин у матери, в Мэриленде. Они впервые сидели за столом вместе. Он вот так же ел без остановки, не обращая внимания на Мэрион, не произнося ни слова.

В дверь позвонили. Вытерев руки, она побежала открыть дверь Чику.

— Спасибо, — сказал он и, сняв пальто, спросил: — Как он сейчас себя чувствует?

— Лучше. Ест.

Вдвоем они вошли на кухню. Роджер поднял взгляд на Чика.

— Хочу извиниться, — сказал Чик. — За то, что вас побеспокоил.

— Я просто устал. Скоро приду в себя. Выпейте кофе.

— Конечно, это вас надолго не задержит, — поддержала мужа Вирджиния.

— Ну хорошо, спасибо, — согласился Чик.

Он сел напротив Роджера. Вирджиния налила кофе обоим. Кофе Чик пил так же, как перед этим пил пиво. Он все мог оценить по достоинству, и он ей нравился. И как это он только мог связаться с Лиз?

— Лиз спит, — сказала она. — Мне не хотелось её будить, и я ничем её не накормила.

— Не дело это, чтобы она валялась на вашей кровати, — заявил Чик.

Его красноватое лицо светилось довольством. Она видела, что ему хорошо — сидеть в этой кухне и попивать кофе вместе с ней и Роджером. Чик уже решил, что деловой разговор он отложит. Позицию Роджера он принял как окончательную и теперь был настроен расслабиться, пока Роджер не передумает. То, что он не стал упорствовать, тоже тронуло её. Необязательно решать все сразу. Роджер прав. Воскресный вечер — не лучшее время для обсуждения деловых вопросов. Взяв с полки третью чашку и блюдце, она налила кофе себе и тоже села за стол.

— Какая у вас милая кухонька, — заметил Чик.

— Маленькая, — сказала Вирджиния. — Зато здесь тепло.

Роджер спросил:

— Чего это вам вдруг вздумалось заняться розничной торговлей. У вас же все так хорошо устроено.

— Мне интересно, — сказал Чик.

— Денег вы на этом много не заработаете. Телевизоры приходится слишком часто ремонтировать по гарантии. Сервис съедает прибыль.

— Дело не в деньгах, — сказал Чик. — Смысл в том, что в этой области можно экспериментировать. Мне нужен опыт. Я думаю, это дало бы мне пространство, в котором я мог бы совершенствоваться.

И он стал рассказывать им о своей собственной работе. Он говорил и говорил. Вирджиния уже не слушала, но её муж, казалось, слушал — во всяком случае, он внимательно смотрел на Боннера. Но этот взгляд был почти презрительным. И ему не было по-настоящему интересно. Увлекательная тема слияния компаний и расширения ни в малейшей степени не задевала его.

Как узко он смотрит на вещи, подумала Вирджиния. Прозябает на каком-то клочке земли. Доволен тем, что исправит один телевизор утром, другой вечером. Телефонные звонки… Живет в царстве пустяков.

— С кинескопом телевизора, — перебил Роджер Чика, — приходится работать в лайковых перчатках. Если вдруг треснет, надо сразу отойти.

— Я думаю, — кивнул Чик.

— Обычно трескается в горловине. Это не очень серьезно. Конечно, на пятнадцать-двадцать баксов влетаешь в среднем.

— В каждом деле свои профессиональные риски, — обобщил Чик. — В любом пищевом производстве существует проблема порчи и загрязнения.

— Раньше, — продолжал Роджер, — самой большой головной болью был кинескоп, даже больше, чем напряжение. Помню, рассказывали про одного рабочего на конвейере — трубка взорвалась, и цоколь с острыми штырями прошел парню сквозь живот и вылетел с другой стороны.

Чик, с свою очередь, поведал о крысе, запеченной в буханке хлеба, которую купила старушка в Сакраменто.

— Бабуля отсудила тысяч сорок, не меньше, — сказал он. — Крысы — это проблема.

Раздался какой-то шорох, и Вирджиния повернула голову. Из спальни вышла Лиз.

— Привет, — сказала она, сонно стоя в дверном проходе и опершись рукой о стену. — Я проснулась от запаха кофе.

— Как вы? — спросила Вирджиния.

— Лучше.

Окончательно придя в себя, Лиз подошла к Чику. Он похлопал её по спине и притянул к себе.

— Можно мне кофе? — попросила она у Вирджинии. — Я сама налью, не вставайте.

— Может, съела бы чего-нибудь? — спросил Чик.

— Не хочу, — ответила Лиз, гремя чашками и кофейником у раковины. — Вирджиния, это мясной рулет? По-моему, к нему никто даже не прикасался.

— Я и забыла про него, — сказала Вирджиния. — Мы тут разговорились.

Чик внимательно посмотрел на жену:

— У тебя ужасный вид. Пойди-ка, сполосни лицо холодной водой.

Вернувшись к столу с чашкой кофе, Лиз призналась:

— Вирджиния, у меня никогда не получается сварить хороший кофе.

— Нет ничего проще. Надо только точно отмерить воду и кофе, а когда будете подогревать, ни в коем случае не доводите до кипения.

— А как узнать, что готово?

— Засечь время, — сказала Вирджиния.

— Ты не торопишься с этим совместным бизнесом? — спросила Лиз у Чика.

— А что вы об этом думаете? — обратился к ней Роджер.

— В каком смысле, что думаю? То есть одобряю ли?

Он кивнул.

— Ничего я не думаю, — сказала Лиз. — А что тут думать? Рано об этом говорить, в любом случае. Чику захотелось посмотреть на ваш магазин — пусть смотрит. Но это ваш магазин.

— Может, и так, — согласился Роджер.

— Вопрос не в этом, — заметила Вирджиния.

— Ты ничего про это не знаешь и вообще понятия не имеешь, о чем идет речь, — сказал Чик.

— Я знаю, что это глупо, — заявила Лиз.

Немного помолчав, Роджер сказал:

— Вообще-то, Лиз права — куда спешить?

Чик рассердился:

— Что дает тебе право так говорить? Ты сколько-нибудь разбираешься в деловых отношениях, у тебя есть какой-то опыт?

— Я опираюсь на здравый смысл, — ответила Лиз. — Возьми Гилберта и Салливана. Все кончилось тем, что они даже разговаривать друг с другом перестали.

— Зато заработали кучу денег, — сказал Чик, глядя на Роджера.

— Правда? — спросила Лиз.

— Меня лично не очень волнует, буду ли я разговаривать со своим деловым партнером, ужинать вместе с ним или обмениваться мушками для ловли форели, — заявил Чик. — Прежде всего меня интересует, насколько он компетентен и надежен.

— Но в конце концов мы все равно столкнемся, — сказала ему Лиз. — Вы оба будете работать в магазине, Вирджиния и я будем приходить.

— Да, но это естественно, — сказала Вирджиния. — Жены партнеров всегда свободно заходят в магазин и выходят из него. Как и жены работников. Так ведь, Роджер?

Её муж ответил:

— Говорят, хочешь потерять друга — затей с ним совместный бизнес.

— Довольно пессимистичный взгляд на вещи, — сказала Вирджиния. — У нас нет причин думать, что мы лишимся чьей-то дружбы.

Чик попенял Лиз:

— А ведь пока ты не пришла, у нас так хорошо все шло.

— Ну, спасибо, — сказала Лиз, прихлебывая кофе.

— Так или иначе, на сегодня нам эту тему стоит закрыть, — подытожил Роджер.

— Мне вам позвонить? — спросил Чик. — Может быть, завтра или послезавтра?

— Нет, в магазине вам меня не достать. Я сам позвоню, может, вечером как-нибудь.

Явно огорченный, Чик сказал:

— Буду ждать вашего звонка. Если через пару дней не позвоните, может, выкрою время и загляну к вам в магазин.

— Как вам будет удобнее, — равнодушно ответил Роджер.

Убила бы тебя, Лиз Боннер, подумала Вирджиния. Так бы и удушила за то, что явилась и отравляешь тут все своей безнадегой. Что вообще с тобой происходит? Почему, когда все заняты чем-то важным, нужно прийти со своими идиотскими замечаниями? Да что ты знаешь о жизни?

Глупая баба. Смазливая, моложавая, грудастая и пустоголовая. Шла бы ты к себе домой, на кухню, где тебе и место.

— Почему вы ни во что не верите? — спросила она у Лиз.

— Вовсе нет, — ответила та. — Может, все и получится. Только всегда легче во что-нибудь такое впутаться, чем потом выпутаться.

— Боитесь рисковать? — спросила Вирджиния. — Но ведь только так можно чего-то в жизни добиться.

— Особенно в бизнесе, — поддержал её Чик.

И Лиз, и Роджер уставились в свои чашки с кофе.

— Ну, Вирджиния, думаю, нам пора ехать, — засобирался Чик. — Мы вам позвоним, может быть, в середине недели.

— Хорошо, — сказала она. — Вы в пальто приехали?

— Моё — в гостиной, — ответил Чик, вставая. — Лиз, по-моему, тоже в пальто была.

— Да, — подтвердила Вирджиния. — Я повесила его в шкаф. Сейчас принесу.

Она встала из-за стола, прошла по коридору в спальню, к шкафу, и достала пальто Лиз. В спальне было темно, но видна была смятая постель, отпечаток тела Лиз. Вот тетеря, подумала Вирджиния. Бросив пальто на стул, она принялась перестилать и разглаживать постель.

Когда она вышла из спальни, Чик стоял у двери с пальто через руку и ждал жену.

— Мне понравилась ваша идея, — сказала она ему.

— Спасибо, Вирджиния, — поблагодарил её Чик. — Не обращайте внимания на Лиз. Ей просто тоже хочется вставить свое слово.

Вирджиния прошла по коридору к кухне. Там у стола стояли лицом к лицу Роджер и Лиз. У Роджера изо рта торчала сигарета, он хлопал себя по карманам в поисках зажигалки.

— Она у меня, — сказала Лиз, открыла сумку и достала его зажигалку.

— Спасибо, — сказал он, взяв зажигалку и прикуривая.

— Вот ваше пальто, — сказала Вирджиния.

«Странно, — подумала Вирджиния, когда Лиз надевала пальто. — Почему зажигалка моего мужа оказалась у неё?»

Наверное, дал ей в дороге, решила она. Сидел за рулем, она спросила, нет ли у него спичек, он говорит: «Нет, возьмите мою зажигалку», а она потом не соизволила вернуть её.

Но Вирджинию неприятно задело то, как они говорили друг с другом — с какой прямотой.

— Идем же, — позвал Чик, стоя у открытой входной двери.

— Иду! — крикнула Лиз. И устало поблагодарила Вирджинию: — Спасибо за аспирин.

— Как ваша голова?

— Лучше, — сказала Лиз.

Роджер вышел с женщинами, все трое присоединились к Чику. Вирджиния включила на крыльце свет, и они дошли по дорожке до тротуара. Лиз и Чик направились к красному «Форду-универсалу».

— Спокойной ночи, — сказал Чик. — Увидимся.

Помахав на прощание рукой и возвращаясь обратно к дому, Роджер подумал: «Ну вот и уехала. С мужем. К себе домой».

Когда же теперь? Ему уже очень не хватало её. Руки и ноги ныли. Она была нужна ему сейчас, когда он шел в дом со своей женой.

— Господи! — вскрикнула Лиз у «Форда». — Забыла.

Её каблучки застучали по асфальту.

— Роджер! — позвала она. — Я этот чертов телескоп забыла.

— А, точно, — вспомнил он, останавливаясь на крыльце: на заднем сиденье «Олдсмобиля», она же хотела забрать его. — Наверно, так и лежит в машине.

— Что лежит? — спросила Вирджиния, стоявшая рядом.

— Игрушечный телескоп Уолтера, — объяснил Роджер. — Он его в машине забыл.

Подбежав к «Олдсмобилю», Лиз потянула за ручку двери.

— Заперто.

— Сейчас открою.

Он пошел обратно по дорожке, потом по тротуару к машине. Отпер ключом дверь. Лиз втиснулась в машину и принялась шарить на заднем сиденье. Заработал двигатель «Форда». Чик включил фары. На крыльце дома, дрожа, ждала его Вирджиния.

Лиз тихо произнесла:

— Я позвоню тебе.

— Когда?

— Завтра. В магазин.

Она нашла телескоп.

— Вот он, — сказала она. — Спасибо.

Приободрившись, Роджер вернулся к дому, к ждавшей его жене.

Вирджиния, закрыв входную дверь и выключив свет на крыльце, заметила:

— Она вечно все забывает, правда?

— Его вообще-то мальчишки забыли, — буркнул он.

— Не нравится мне она, — сказала Вирджиния. — Почему она так настроена против разумной идеи, от которой кому-то другому будет хорошо?

— Например?

— Ладно, оставим, — махнула рукой Вирджиния.

Глава 16

В понедельник за целый день Лиз так и не позвонила. Вечером Роджер ехал домой в отвратительном настроении. Он не заметил, что ел на ужин, не слышал, что говорила Вирджиния, потом уселся в гостиной перед телевизором и тупо смотрел программу за программой, пока не пришла пора ложиться спать.

Я позвоню ей, сказал он себе. Нет, нельзя. Как я буду звонить по их номеру? Трубку возьмет Чик Боннер.

Тогда, решил он, я наплету что-нибудь про его проекты, будь они неладны.

Пока Вирджиния была чем-то занята, Роджер снял трубку и начал набирать номер Лиз.

Нет, тут же смалодушничал он и положил трубку на место. Если она хотела позвонить, то сделала бы это днем. Что-то случилось.

На следующее утро она позвонила ему в магазин.

— Что случилось, боже мой! — воскликнул он, узнав её голос. — Я чуть с ума не сошел.

— Прости, — беззаботно сказала она. — Я собиралась позвонить тебе вчера, но знаешь — то одно, то другое. Всю вторую половину дня у нас мастер чинил холодильник. Ты в холодильниках что-нибудь понимаешь? Размораживаться перестал.

— Как у тебя дела? — спросил он, отойдя с телефоном от прилавка на всю длину шнура.

Он сел на корточки, положив телефон на колено и не отрывая взгляда от Пита Баччиагалупи, вставшего за прилавок, чтобы обслужить клиентов.

— Хорошо, — сказала Лиз.

— Чик ничего не говорил?

— Про что?

— Про… ну, вообще, — сказал он.

— Нет, — ответила Лиз. — Злился на меня за то, что я не оценила его грандиозные планы. Ему бы хотелось, чтобы я визжала от восторга по поводу каждой его идеи. — Она вздохнула. — Знаешь, Роджер… Ой, ты говорить-то можешь? У тебя есть время?

— Есть, — сказал он, не обращая внимания на посетителей, ждавших у прилавка.

— Я тут лежу, — сообщила Лиз. — В спальне. У нас параллельный аппарат в спальне, у кровати. Я сегодня разленилась. И мне очень хорошо. Как ты думаешь, Вирджиния что-нибудь подозревает?

— Нет, — сказал он.

— Она все время как-то так на меня смотрела. Мне просто необходимо было куда-нибудь выйти, и ничего другого, кроме как прилечь, я не придумала. Так странно было лежать на её кровати. В смысле, на вашей. Понимаешь? Ну и ситуация… и как это мы с тобой так влипли?

— Ты хочешь, чтобы все закончилось? — спросил он.

— Нет, что ты, — уверила его Лиз. — Роджер, правда, было здорово. То, что у нас с тобой было. С Чиком так никогда не было. Поверь мне.

Магазин наполнился посетителями. Из подвала поднялся Олсен, чтобы поговорить с клиентом о ремонте. Из-за грохота телевизора Роджер почти ничего не слышал и прижался к стене, пытаясь укрыться от шума.

— Что это там у вас? — спросила Лиз.

— Ничего, — сказал он. — Я тебя слушаю.

— Как ты думаешь, что сделает Вирджиния, если узнает? Она такая милая… одна из самых очаровательных женщин, которых я встречала. Жалко, я ей не нравлюсь.

— Когда мы увидимся? — спросил он.

— Я думала об этом.

Её интонация насторожила его.

— Может, сегодня вечером? — предложил он.

— Роджер, — сказала она, — хорошо ли это?

— Господи, сейчас не время пускаться в рассуждения.

— Ты прав, — согласилась она. — Просто хотела удостовериться, что ты думаешь по этому поводу. Знаешь, Роджер, ты можешь прекратить все, как только захочешь. Ты это понимаешь?

— Когда мы сможем увидеться? — спросил он.

— Так… — обдумывая, произнесла она.

Он представил себе её — непослушные волосы, жар её кожи, изысканные завитки возле уха, короткий жесткий пушок на шее. Подстригается сама, так она ему говорила.

— Знаешь, в чем я сейчас? — спросила она. — На мне только нижняя часть купальника. Я лежала в саду, загорала… Зашла переодеться и решила тебе позвонить. И боялась. Хотела, но… Я к такому не привыкла.

Не знаю, как себя вести. Странно так было, когда мы с тобой сидели у тебя на кухне, в футе друг от друга, и я не могла ничего сказать или прикоснуться к тебе. А мне так хотелось до тебя дотронуться, и я даже чуть не протянула к тебе руку. Боже, а если бы вдруг Чик увидел! Или Вирджиния. Странно, да? Мы вчетвером болтаем непонятно о чем, а мне в это время хочется только одного — броситься тебе на шею и обнять тебя.

— Когда? — повторил он свой вопрос.

— Может, завтра вечером?

— Давай, — согласился он.

— Чик уедет на совещание. Он каждую среду ходит. Вернее, ездит на машине.

— Во сколько?

— Я позвоню, когда он уйдет.

— Только не домой, — предостерег он её. — Я подойду сюда, в магазин. Во сколько? В семь, в полвосьмого?

— Где-то так. И тогда ты можешь сюда прийти. Или встретимся в другом месте. Правда, машина у него будет.

— А не опасно мне к вам приходить?

Роджер подумал о соседях и о том, что Чик может вернуться домой.

— Да нет, — сказала Лиз. — Или заезжай за мной, куда-нибудь сходим. — Она вдруг заторопилась. — Кто-то пришел, мне надо идти. Позвоню в среду в магазин.

— До свидания, — попрощался он.

— До свидания, — ответила она и положила трубку.

В тот вечер, во вторник, Вирджиния услышала, как Роджер сказал из другой комнаты:

— Пойду-ка я в магазин. Нужно пару телевизоров починить.

— Вот как? — удивилась она и почувствовала, как её кольнуло подозрение.

Но он остался дома — читал журнал, просматривал заказы. В девять часов он сказал:

— Сегодня, наверно, уже не пойду. Устал я.

— Ты подумал о том, что предлагает Чик?

— Нет, — сказал он.

— Позвонишь ему?

— Пню этому?

— Не надо так его называть.

Её подозрительность переросла в злость.

— Но он и есть пень, — сказал Роджер. — Жирный лопух с придурью, которому все в жизни на тарелочке подносили. В рубашке родился.

— Чушь какая.

— А его прожекты! Знаю я эти его идеи: да он через неделю меня разорит. Разведет гардении для дам, будут у него тарелочки, точечная подсветка. Наймет продавцов, которые только и будут, что без дела околачиваться. Мы таких пальмами в кадках называем. Вон — в универмагах торчат. Одни гомики.

Её негодование было столь велико, что она прекратила разговор и ушла на кухню. Там села за стол и закурила.

— Терпеть не могу таких типов, — донесся его голос из коридора. — Им бы трусами торговать. Такие прям елейные.

— Чик не елейный, — сказала она.

— Сам-то нет, но наймет таких. Знаю я, этот Чик из разряда этаких толстеньких нарядных партнеров — в магазинах такой вечно вертится где-нибудь рядом. Всегда болтается неподалеку. И ничего не делает, просто торчит, и все. За весь день жопу от стула не оторвет, разве что за газетой к двери, когда разносчик придет. Поверь мне, знаю я таких.

— Ты зато у нас работящий, — съязвила она.

— Я свое дело делаю, — отрезал он.

— Это Пит всю работу делает. А ты по соседству кофеек попиваешь да в бане валяешься, болтаешь с другими…

Она хотела сказать: «торгашами».

— Договаривай, — сказал он.

— Что «договаривай»?

— Не знаю. — Он зашел в кухню. — Хотела же какую-то гадость выдать.

— Ты не можешь отличить хорошего человека от плохого, — сказала она. — Я где-то читала, что главная польза от высшего образования в том, чтобы научиться видеть хороших людей. Плохо, что у тебя нет высшего образования.

— Я знаю, кто хороший человек, а кто нет. Вот Пит — хороший, а ты его ни в грош не ставишь. Олсен хороший. А Чик Боннер — просто осел.

Роджер вышел из кухни.

— Ты не заслужил этот магазин, — бросила Вирджиния ему вслед. — Зря я так старалась, чтобы он у тебя был.

Помолчав, он ответил:

— Теперь уже поздно.

— Знаю.

— Чего ты хочешь? — спросил он. — Благодарности?

И пошел в другую комнату.

— Да просто чтобы ты хоть как-нибудь пристойно ответил, — сказала она. — Разумно, здраво.

— Господи! — закричал он. — Не собираюсь я пускать этого типа к себе в магазин. Магазин мой, и не нужен мне никакой партнер. Лиз права.

— Интересно, — с горечью произнесла Вирджиния. — Её мнение для тебя, значит, важнее моего. С чего это вдруг?

— Потому что она права.

— Только поэтому? Знаешь, я, наконец, поняла, кого мне напоминает Лиз. В больших супермаркетах, куда мы ходим по субботам, стоит в проходе толстенькая веселушка с подносом крекеров и каким-нибудь новым сортом сыра — в желтой форме с поясом, знаешь, да? И когда идешь мимо с тележкой, выкрикивает веселеньким таким, жизнерадостным голоском: «Голубчик, угощайтесь, попробуйте наш новый плавленый сыр чеддер с беконом компании «Крафт», или что ещё там они предлагают.

— Пойду-ка я лучше поработаю, — сказал Роджер.

— Постой. — Вирджинии не хотелось, чтобы он уходил. — Извини. Я не то сказала. — И тут же не удержалась и спросила: — Что ты в ней такого нашел? Чем она тебя покорила? Женскими прелестями своими отвратными? Интересно было бы узнать. Скажи.

— Иди к черту, — сказал он.

— И ещё я не понимаю, — не удержалась она, — каким образом с этой бабой мог связаться такой человек, как Чик Боннер.

Входная дверь закрылась. Вирджиния тут же вскочила и побежала к выходу. Ну вот, высказалась, пробормотала она и открыла дверь. Роджер, сгорбившись, стоял на крыльце, засунув руки в карманы.

— Прости, — сказала она, подошла к нему и обняла. — Не уходи в магазин. Я больше ничего не буду говорить. Давай что-нибудь придумаем — погуляем, в каком-нибудь клубе посидим. Музыку послушаем.

— Нет, — отказался он. — Я устал. — Но всё-таки вернулся вместе с ней в дом. — Не хочу сейчас об этом говорить.

— Может, это я из-за того, что по Греггу скучаю, — сказала она.

— А эти твои танцы что, не помогают?

Она снова почувствовала прилив гнева. Но промолчала. К злости примешивался страх. Что-то я не понимаю, подумала она. Что это? Что происходит?

Может, он что-то скрывает от меня.

И тут ей пришла в голову мысль: «А может, он уже готов влюбиться в неё?»

Но она же такая дура. Как её ещё назвать? Круглая дура.

Комедиантка. В шляпе с обвисшими полями и трезубцем — или что там носили шуты? Крошка Лиз Боннер, от неё все со смеху покатываются.

Но — она вспомнила небьющуюся пластинку фирмы «Декка», «Пузатого Тубу»^[413] в исполнении Дэнни Кея, которую бережно хранил Грегг, — в конце концов, потешный музыкальный инструмент одержал победу.

На следующий вечер, в среду, придя домой, Роджер сказал:

— Я только поесть успею, и снова надо будет вернуться на работу.

— Хорошо.

Вирджиния ждала этого.

За ужином он почти ничего не ел.

— Неприятности? — спросила она, и ей хотелось, чтобы он что-нибудь сказал, поделился. — Давай я с тобой пойду. Может, помогу чем. Или просто компанию составлю.

— Спасибо, не надо, — отказался Роджер.

— Какая-нибудь тяжелая работа?

— Да, кое-что. Несколько коробок перекидать надо. Перенести телевизоры наверх.

— Ты там осторожнее.

Надев пальто, он с ключом от машины в руке направился к выходу. Что-то показалось Вирджинии странным, когда он проходил мимо. От него необычно хорошо пахло. Остановив его, она потянулась к нему.

— Что такое? — сказал он, отступив.

Запах лосьона после бритья, поняла она. Значит, побрился.

— Может, к будущим клиентам заехать придется, — объяснил он. — Сегодня парочка в магазин заходила, оставили свои координаты. Может, завезу им телевизор.

— А, — сказала она.

Он, бывало, так поступал. Ну, конечно, это возможно.

— Значит, когда я позвоню в магазин, тебя там может не оказаться.

— Ну да.

— Можно я буду называть тебя «Малыш Пикколо»?

Он насторожился.

— Что это такое? С чего это?

— Это друг Пузатого Тубы, — сказала она. — С пластинки.

Некоторое время он раздумывал над тем, что она сказала, потом понял и очень выразительно посмотрел на неё. Трудно было догадаться, что именно выражает его лицо. Но она знала, что он чувствует.

— А иди ты! — сказал он. — Иди к чёрту!

Повернувшись к ней спиной, он пошел по дорожке к машине.

Не нужно было этого говорить, подумала она. Зачем я это сказала? Что со мной происходит?

Всю дорогу, до самого магазина, у Роджера тряслись руки, поток машин расплывался в глазах. Он доехал на автопилоте, припарковался на свободном месте и пошел по тротуару к погруженному в темноту закрытому магазину.

«Уйду от неё, — решил он. — Не вернусь больше к ней».

Он открыл дверь, вошел и заперся изнутри, оставив ключ в замке.

— Господи, — вздохнул он.

Голова была готова лопнуть, изнутри страшно давило. Он спустился в туалет, ополоснул лицо холодной водой.

Учуяла, значит, лосьон после бритья, чёрт бы его побрал. Это было даже немного забавно.

«Что же делать? — думал он. — Сейчас все прекратить, пока она не заметила что-нибудь ещё? Что-нибудь, от чего уже не отвертишься».

Наверху зазвонил телефон. Сюда звук едва доходил, и если бы не привычка, он совсем бы его не услышал.

Его часы показывали семь. Ещё рано. Даже если бы он бросился вверх по ступенькам, то вряд ли успел бы. И он ещё сбрызнул лицо водой, вытерся и неторопливо поднялся на основной этаж. К тому времени телефон смолк.

Роджер сидел в кабинете за столом, курил и раздумывал. Что, если Чик придет домой? Что, если Вирджиния возьмет такси и приедет сюда? Что, если она поедет туда?

Но в любом случае, думал он, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, когда ни Чик, ни Вирджиния не приедут вдруг домой, и не явятся сюда, и не наймут частного соглядатая и так далее, у него все равно остается неразрешимый, безнадежный вопрос. Он до сих пор не знает, насколько глубоко его чувство к Лиз, как далеко готов он пойти. Потому что кончиться все должно было очень серьезно, а именно: бракоразводным процессом или двумя, а потом, после года промежуточных постановлений, вступлением в новый брак. С Лиз Боннер. Тогда она уже будет Лиз Линдал. А как же дети? Кто из них будет жить с ними? Её мальчики, пожалуй, останутся с ней. Или нет. Нет, если на развод подаст Чик, то нет — если их разведут по причине супружеской неверности. А Вирджиния ни за что не отдаст Грегга. Так что в лучшем случае он окажется вместе с Лиз и её двумя сыновьями. Его лишат Грегга, и может оказаться, что Джерри и Уолтер, даже вместе с Лиз, не заменят его.

Конечно, у них с Лиз родятся дети. При этой мысли ему чуть полегчало.

Боже, не слишком ли он размечтался? Не рановато ли? Но ведь когда они остановились в мотеле и легли в постель, а потом просто лежали, ничего не делая, Лиз вдруг сказала:

— Знаешь что?

— Что? — откликнулся он.

— Я хотела бы родить тебе ребенка, я правда родила бы. Хочу этого больше всего на свете.

И он подумал тогда о ней как о движимом инстинктами женском теле, рыскающем в поисках мужчины, который оплодотворил бы её, а потом, когда это случится, она будет искать место, где можно будет родить. Какое-нибудь спокойное, безопасное место. Одним оплодотворением дело не кончится, ей потребуется и все остальное. Как может она обойтись без остального? Если представить себе, что она забеременела от него, то это будет только начало их отношений. А если не забеременела, то думает об этом. Когда она снова ляжет с ним — если это произойдет, — эта мысль не покинет её. Конечно, она не осмелится зачать до тех пор, пока не будет ясно, что он может и готов уйти от Вирджинии. В каком-то смысле ему повезло, что он сейчас женат: Лиз никогда бы не пошла на такой риск, она даже в своей легкомысленной спешке не способна снять колпачок или оставить диафрагму в коробке. Так что можно не беспокоиться, что она огорошит его таким известием. Если они не совершат ошибку.

Но Роджер прекрасно знал — пусть Вирджиния думает иначе, — что Лиз вполне соображает, что к чему. Особенно в том, что касается диафрагмы и как её носить. В этом её глупой не назовешь. Тут уж она не ошибется. И не потому, что её ведет какое-то внутреннее чутье. Просто она не может позволить себе ошибиться. Слишком велика будет цена.

«Люблю ли я её? — спрашивал он себя. — И о чем на самом деле этот вопрос?»

Нет, решил он, наверное, нет. Но ведь он и Вирджинию никогда не любил, и Тедди, и ту девочку в школе, что звали Пегги Готтгешенк, первую девчонку, с которой у него что-то было. В наше время никто никого не любит, как никто не молится и не вскрывает желудки ласточкам, чтобы узнать будущее.

«Но я бы защищал её, — думал он. — А что может быть ближе к любви, чем это? Если бы встал вопрос: я или она, я, не задумываясь, позволил бы отрубить себе голову, лишь бы спасти её. Разве этого недостаточно? Остальное — пустой треп.

У меня было такое чувство к брату. Перед тем, как он умер. Пожалуй, я чувствовал это к ним всем: к брату, потом к Пегги Готтгешенк, к Вирджинии Уотсон, теперь вот к Лиз Боннер. Ну, и что из этого следует? Следует ли из этого, что я лжец? Или что я сам себя дурачу? Да нет. Это доказывает только одно: что ничто не вечно. Даже здание «Банка Америки», в который стекаются все деньги и свидетельства о собственности в Калифорнии. Когда-нибудь исчезнет и оно. Пройдет не так много времени, и нас всех не будет. Но моя любовь так же велика, как и их любовь, которая уже стала почти преданием».

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Здравствуй, — с придыханием сказала ему в ухо Лиз.

— Здравствуй, — сказал он.

— Как дела?

— Хорошо.

— Он ушел, — сообщила она. — Приезжай скорей.

— Еду.

— Поторопись, — попросила Лиз и повесила трубку.

Роджер запер магазин, сел в машину и на всех парах помчался в Сан-Фернандо.

В полдевятого того же вечера Вирджиния позвонила в магазин. Никто не ответил. Подождав до девяти, она позвонила снова.

В подавленном настроении Вирджиния набрала номер матери.

— Я тебя не подняла? — спросила она.

— В девять-то часов?! — ответила Мэрион. — Ты, наверно, совсем старушенцией уже меня считаешь.

— А я тут одна сижу. Роджер уехал в магазин, поработать.

— Бедняжка Роджер, — сказала Мэрион. — Он поговорил с Чиком Боннером про магазин?

— Нет, — ответила Вирджиния. — Что ты об этом думаешь? Тебе понравилась идея?

— По-моему, из этого могло бы что-то выйти.

— Чик тебе понравился?

— Да, — сказала Мэрион. — Прямой человек, как мне показалось, и недюжинных способностей.

— Как думаешь, он смог бы стать хорошим партнером для Роджера?

— Думаю, он был бы отличным партнером. Если бы Роджер смог с ним сработаться и не чувствовать… как бы это сказать? Не обращать внимания на некоторое неравенство.

— А как тебе Лиз Боннер?

— Мне нужно отвечать?

— Пожалуйста, — сказала Вирджиния. — Ты не заденешь моих чувств.

— Мне лично кажется, — начала мать, — она как раз из тех, кого я и ожидала встретить здесь, в Лос-Анджелесе. То есть это женщина, ничего особенного из себя не представляющая. Какая-то никакая. Пустое место. Ни говорить не умеет, ни держать себя, ничего-то она не знает. По-моему, здешние автокафе, универмаги и закусочные полны таких девушек.

— Вот и я так считаю, — сказала Вирджиния. — Такие в супермаркетах раздают бесплатные образцы какого-нибудь нового плавленого сыра.

— Нет-нет, — возразила миссис Уотсон. — Я скажу тебе, что это за тип людей. Она из тех — ты послушай меня, Джинни, — из тех, кто… В общем, представь, что тебе нужно пробраться к прилавку с майонезом, чтобы купить баночку со скидкой, не за семьдесят девять центов, а за сорок девять; и вдруг дорогу тебе перегораживает тележка. А тележку эту толкнула туда, чтобы ты не успела пройти, такая вот полненькая коротышка, а сама она уже у прилавка с майонезом, и пока ты кипишь от злости и бормочешь себе: «Эта баба что, навсегда проход заблокировала?» — эта пышка одарит тебя беззаботной улыбочкой и уведет последнюю баночку майонеза за сорок девять центов.

— Зачем ты это говоришь?

— Просто знаю, и все, — сказала миссис Уотсон.

— Ты хочешь сказать, что не так уж она и глупа? Что ты имеешь в виду? — Вирджиния почувствовала, что начинает злиться. — Поконкретнее.

— Я просто хочу сказать, что эта её тележка — понимай, как знаешь — скоро может встать на твоем пути.

— Мне не очень понятны такие метафоры.

Миссис Уотсон решила сменить тему:

— Давай поговорим о чем-нибудь более приятном.

Они потолковали о том о сем, потом Вирджиния нашла какой-то предлог и повесила трубку.

«Надо же, откуда такая стыдливость», — подумала она. Но разговор-то она сама завела.

Вирджиния снова позвонила в магазин. И снова никто не подошел. И тут она решилась на нечто заведомо нехорошее. Посмотрев в окно, она убедилась в том, что нигде поблизости нет их «олдса». Потом приоткрыла входную дверь, чтобы можно было услышать звук подъезжающего автомобиля, пошла в спальню, к комоду, и выдвинула нижний ящик. В нем Роджер хранил личные вещи. За все время, что они прожили вместе, она ни разу не заглянула в этот его тайник. Но сейчас все изменилось, оправдывала она себя. Мне ничего больше не остается, должна же я что-то предпринять. Не могу я просто сидеть сложа руки.

Но все равно было противно.

Какое унизительное это занятие. Нет, не стоит, говорила она себе. Забудь об этом. Только хуже будет. Это хуже всего — вот так рыться в вещах. Высматривать, выискивать, да ещё слушать в одно ухо, не подъезжает ли машина.

Что я скажу, если он меня застукает? Это будет конец всему.

Но Вирджиния не остановилась, пальцы быстро заработали. Она просматривала бумаги, фотографии: это были деловые документы, а на снимках в основном — они вдвоем. «Как кстати», — усмехнулась она. Их фотографии, свидетельство о браке, документы о его разводе с Тедди, налоговые декларации, справки страховой компании о медицинском осмотре, свидетельство о праве собственности на дом, договор о страховании дома от пожара, бесчисленные бумаги, связанные с магазином… От усиливающегося чувства стыда она вся покраснела, как будто её ошпарили кипятком.

В самом низу она обнаружила пакет из светло-коричневой бумаги. Открыть? Она размотала бечевку и открыла пакет.

И не поверила своим глазам: в нем оказались фотографии, вырванные из журналов «только для мужчин». На одной с луком и стрелой стояла Джейн Расселл.^[414] На другой в профиль у окна красовалась Мэрилин Монро в комбинации, сквозь которую просвечивал лифчик. «Боже мой!» — воскликнула про себя Вирджиния и села на стул, чтобы лучше рассмотреть фотографию. Свет, казалось, проникал даже под лифчик.

Каприз яркого освещения обнажил взгляду грудь и сосок. «Какой большой, — подумала она. — И похож на фасолину».

Словно загипнотизированная, она вернулась к содержимому пакета. Дальше лежал календарь за 1950 год. На нем была запечатлена раздевающаяся молоденькая девушка с довольно невзрачным лицом. Из одежды на ней было только что-то вроде набедренной повязки, да и та была расстегнута, демонстрируя голое бедро и большую часть таза. Груди у девушки, по мнению Вирджинии, были дрябловатые, обвисшие. А место сосков, к её удивлению, занимали лишь красные пятна.

Под календарем она обнаружила обычный конверт за три цента, а в нем — пачку свернутых и перевязанных листков бумаги. Она развязала веревку. Развалившаяся пачка упала ей на колени. Бумага была грубая, нелощеная, а картинки такие тусклые, что вначале ничего нельзя было различить. На первой было изображено что-то анатомическое; в конце концов, ей удалось рассмотреть женское тело, изогнутое немыслимым образом. «Что это вообще такое?» — удивилась она и посмотрела на следующий листок. Там были мужчина и женщина. И тут до неё дошло, что впервые в жизни она видит похабные картинки. Да это же порнография, и она совсем не похожа на то, что она всегда себе представляла. Тут было что-то бесформенное, извращенное, почти смешное. Это было отвратительно. Она просмотрела остальное. «Как могут человеческие тела принять такие формы?» — спрашивала она себя. Хуже, чем в старой книге по медицине, попавшейся ей как-то на глаза в приемной у врача. Но выглядит почти так же. Она свернула листки и сунула пачку обратно в конверт.

Закрыв пакет, она положила его на место, в ящик комода к деловым бумагам.

Человек, получающий удовольствие, разглядывая такие картинки, должен быть ненормальным, думала она.

«Раз он держит у себя эти изображения, значит, у него точно есть какой-то выверт в психике», — заключила Вирджиния, выходя из комнаты.

Дрожа, она прошла на кухню и стала у плиты.

С ним всегда было что-то не так, сказала она себе. И ей показалось, будто он рядом, навалился на неё своим худым костлявым телом. Будто дышит ей в лицо.

«Господи», — прошептала она. И содрогнулась.

Сама виновата. Зачем нужно было смотреть? Вот и получай по заслугам. Картинки плыли у неё перед глазами. Нужно избавиться от них, сказала она. Я должна это сделать. Зачем я стала там рыться? Смогу ли я теперь когда-нибудь снова думать о… сексе, как прежде?

Она закурила, долго стояла с сигаретой. Потом открыла холодильник и поискала, чего бы такого съесть, сладенького чего-нибудь, что ли. Нашла в морозилке остатки мороженого. Доев его, она почувствовала себя лучше. Снова закурила и принялась расхаживать по дому.

Постепенно Вирджиния успокоилась, к ней вернулось обычное расположение духа.

«Что это я в истерику впала, — подумала она. — Все мужики, начиная с восьмилетнего возраста, западают на такие картинки. И Роджер как все. В магазине это добро небось передают из рук в руки. Может, их ему другой торговец с этой же улицы дал или Пит, или Олсен.

Даже мальчишки вон на стенах в туалетах пишут. И на заборах. И рисуют всякое. Это в природе вещей — со времен древних египтян до наших дней».

Значит, у неё просто ум за разум зашел. Палец покажи — готова уже на людей кидаться. Она утратила способность объективно воспринимать мир — да, и сама в этом убедилась. Здравый смысл стал меня подводить, решила она. Во всяком случае, есть одна польза от происшедшего: я обрела осознанность.

Вирджиния включила радио и послушала музыку, потом новости из Кореи. На верхней полке книжного шкафа стоял сборник рассказов, печатавшихся в «Нью-Йоркере» и «Харперсе». Она удобно устроилась с книгой на диване и стала просматривать её с предисловия, пропуская первые абзацы, потом целые страницы, почти дойдя до конца и так ничего толком и не прочитав. Наконец один рассказ заинтересовал её. Речь в нем шла о Новой Англии. Она обратила внимание на имя автора — это была женщина. Она дочитала рассказ до конца, ей понравился живой слог.

Вот бы мне научиться так писать, вздохнула она. Может быть, чувство ритма помогло бы ей. Ритм важен во всем.

Отложив книгу, Вирджиния пошла в спальню и, сняв юбку и блузку, надела трико и хлопковую футболку. Потом поставила в гостиной пластинку с «Вальсом» Равеля и, чуть помедлив, начала танцевать.

Во время танца у неё созрела мысль. Можно ведь позвонить Боннерам, подумала она. Проверить.

Она стала перебирать в уме все возможные варианты. Если никто не ответит, можно предположить, что никого нет дома или что Лиз и Роджер там. Если к телефону подойдет Чик, можно считать, что Роджера там нет, но Лиз может быть, а может и не быть дома. Если она будет дома, значит, все хорошо. Но если она не дома…

— О, господи, — вслух сказала Вирджиния и прекратила танцевать.

К черту. Не стоит.

Подняв трубку, она набрала номер матери.

— Спала? — спросила она. — А, ведь я уже спрашивала.

— Может быть, на этот раз уже и спала бы, — сказала Мэрион. — Роджера у меня нет, если ты это хочешь знать.

— Я знаю, где Роджер, — вскинулась Вирджиния. — Я не по этому поводу звоню. Он работает у себя в магазине, в подвале. Просто хотела пригласить тебя пообедать завтра в городе.

Это было первое, что пришло ей в голову.

— Ну, можно. Ты о чем-нибудь конкретном хотела со мной поговорить?

— Нет, — ответила она. — Я за тобой заеду часов в двенадцать. По дороге решим, куда поедем.

— Мне надеть все лучшее? Поведешь меня в модный ресторан?

— Да нет, оденься, как обычно.

Она повесила трубку. Ей стало легче. Мысль о предстоящем обеде с Мэрион приободрила её. Можно будет поговорить.

Чтобы скоротать время, Вирджиния стала думать о разных недостатках Лиз Боннер. Нужно обладать весьма воспаленным воображением, чтобы считать Лиз опасной или эффектной, убеждала она себя. Она дорисовала придуманный ею образ Лиз — низенькой полной женщины, раздающей в супермаркете бесплатные образцы крекеров и чеддера. А на спине формы должно быть её имя, придумала она. Вышитое красными нитками слово «ЛИЗ» — чтобы любой мог обратиться. Красная вышивка возвещает: «Супермаркет Эрниз. А меня кличут Лиз, если вдруг понадоблюсь. Нужно просто позвать. Я здесь, чтобы помогать вам».

Глава 17

Она держала его в объятиях, держала в себе так близко и так далеко, насколько он позволял. Она ласково гладила его по спине, уткнувшись губами ему в ухо и чувствуя на них собственное дыхание. В спальне пахло корицей.

— Ты — мой, — сказала она. — До смерти могла бы тебя замучить.

«Я тебя люблю, — произнесла она про себя. — Что сказала бы твоя жена?»

Протянув руку, Лиз приподняла штору: ей хотелось видеть его. В комнату проник свет, часть окна приоткрылась. В гостиной соседнего дома был зажжен свет, как и в гостиных других домов на противоположной стороне улицы. На одном крыльце свет горел ярче, чем на других. На дорожке, ведущей к нему, стоял трехколесный велосипед и игрушечный легковой автомобиль. Лиз лежала и слушала доносившиеся от соседей звуки радио и голоса.

— Вот, расселись сейчас в гостиных, — проговорила она. — Смотрят телевизор и штопают носки.

— Ты о ком? — спросил Роджер.

— Да обо всех. Разговаривают о… — Она подумала. — Мистер Дэниелс говорит, что в июне повысят окружные налоги. Мистер Шарп говорит, что ему больше нравится смотреть выступления аккордеонистов, чем спектакли. Миссис Фелтон говорит, что идет распродажа мыла «Тайд» в больших кусках. Который час? Девять? Что сейчас по телевизору? Ты, поди, знаешь, телевизорами ведь торгуешь.

— Не знаю, — сказал он.

Голос его прозвучал приглушенно — он зарылся лицом в подушку и волосы Лиз. Она пригладила ему волосы. Его колючий подбородок прижимался к её плечу. Когда он говорил, щетина впивалась ей в кожу.

— У тебя очень хорошая спина, — сказала она.

— Что это значит?

— Ты не толстый. С тебя не свисают во все стороны жировые складки.

Лиз подвинулась, чтобы приподняться. Ей хотелось смотреть в окно и видеть всю улицу, каждый дом.

— Интересно думать про них, — сказала она. — Про людей, которые там живут. Как ты думаешь, что бы они сказали, если бы видели нас?

Она вспомнила о Вирджинии, она всегда о ней помнила. Вот, лежу здесь с её мужем. Я думаю об этом так — Вирджиния, твой муж принадлежит мне. Не нужно меня за это ненавидеть.

— Тебе не больно? — спросил Роджер.

— Нет. Лежи спокойно. — Она сжала его в объятиях так, что услышала, как у неё самой что-то хрустнуло. — Ты не тяжелый.

Намного легче, чем тот, другой, подумала она. Какими разными могут быть тела!

Если бы они нас видели, то окаменели бы. Так и вижу их — стоят тут мраморными статуями среди зарослей сорняков и ежевики, думала она. Стены растрескиваются… Лиз видела словно наяву, как ветшают дома, разваливаются, зарастают розовыми кустами, рушащими их, пока те не проваливаются вниз. А каменные статуи стоят разинув рты. «Мы состарились, глядя на вас, — говорят они. — Мы ведь не можем отвернуться».

— Почему это убило бы их? — продолжала недоумевать Лиз. — Неужели они бы не пережили? Разве это настолько плохо… по сравнению с чем-нибудь другим?

— Позавидуют, — пробормотал он.

Она поцеловала его.

«Ты не прав, — мысленно размышляла Лиз. — Я тебя люблю, но ты не понимаешь. С чего бы им завидовать? Мужчины такие странные. Гуляют с девушкой и подают другим мужикам сигналы. Эй, ребята, гляньте, кого я трахаю. Знаю я вас. — Она ещё крепче обняла его. — Ну, может быть, кто-то из них тебе и завидует, те, у кого этого какое-то время не было. А что остальные? Я про них думаю. Про мистера Шарпа, мистера Дэниелса и миссис Фелтон.

Они стояли бы с разинутыми ртами, потому что чувствовали бы, как теряют силы, — думала она. — Выдыхаются с каждой секундой и не знают, что с этим делать. А я вот так, не старею. Пока я лежу тут, а он во мне, я не теряю силы, не угасаю. Я никуда не стремлюсь. Я — это просто я. Покуда мне этого хочется. Покуда я могу быть с ним».

— Это вера такая. Ты с этим согласен? — вслух спросила Лиз.

Он уже почти уснул.

— С чем?..

— Что пока занимаешься сексом, не стареешь.

Пошевелившись, он сказал:

— Никогда такого не слышал.

Он приподнялся, сдвинулся в сторону и, высвободившись, лег лицом к её шее, положив руку ей на живот.

— Знаешь, почему она меня ненавидит? — спросила она и подумала: «Да потому, что я здесь». — Потому что не может иначе. Я бы её тоже ненавидела. Я её не обвиняю. Этим можно заниматься только с одним человеком. Разве не так? Если ты здесь, со мной, то ты не с ней, ты её вычеркнул. Я забрала тебя целиком. И я хочу этого. Именно к этому я и стремилась с самого начала.

«Что Вирджиния получит обратно? — думала она. — Что я оставлю, когда все кончится? Что за существо, дрожа, вернется домой, слабой рукой откроет дверь? Вымотанное, бесцветное. Я все из него высосала. Он излил себя в меня. Я чувствовала его. Он кончил в меня всем, чем он является и что у него есть. Влажной жизнью, облаченной в кожу. Настоящей жизнью. Есть это маленькое местечко, этакое несовершенство, откуда она может выйти наружу. И если знать, как это делается — а я знаю, — можно взять её себе. В том случае, если все пойдет хорошо, твой любимый сделает последний рывок. И ты узнаешь об этом в тот же момент, когда и он поймет, что с ним: он уже знает, что кончает, и не может остановиться, он не властен над этим. Он покидает себя, свое тело и пытается вернуться, но не может. Тогда ты знаешь: он твой. Ты его получила.

С чего он взял, что у него что-то осталось? Что у него есть? А ну-ка, покажи. Только что он просто кое-где побывал — здесь он побывал (она извлекла из коробки, стоявшей рядом с кроватью, салфетку «клинекс» и стала вытираться), а теперь снова вышел. Но я-то это взяла в себя, и оно сейчас во мне. Плевать на то, что я читала в «Британской энциклопедии», я верю, что взятое мной впитывается в меня и навсегда становится частью меня. Я чувствую это всем телом».

Она подняла кисти рук, прижала их к глазам и увидела вспышки яркого света разных цветов и форм. Везде. В каждой частице. И если кому-то знакомо это, он сразу поймет.

«Вирджиния могла бы понять сегодня ночью, как только увидела бы меня. Увидела бы цветное сияние вокруг меня».

— Ты счастлив в постели? — спросила она.

В постели у женщины, в самом безопасном месте. Мирно растянувшись.

Лиз вытерлась носовым платком.

— Липкая, — сказала она. — Она ко мне прилипнет, внутри? Не ускользнет?

Она прилипла к ней, оставалась в ней. А ещё у тебя есть?

— Это все? Ты истощился, да?

Не много же её у тебя. Что осталось, то в основном для неё. Но я хочу всю. Она моя. Она принадлежит мне, это часть меня.

— Хочу от тебя ребенка, — сказала она. — Представь, как бы это было. Я была бы хорошей матерью.

Я его мать, а не Вирджиния. Я знаю, как ею быть.

Даже если я останусь с Чиком. У меня может быть мой малыш, я могу носить его в себе, внутри себя. Растить его. Он мой. Я знала это, когда впервые увидела тебя.

— Почему так мало? — Она встала в постели на колени и положила на него руки. — Ты так хочешь?

— Нет, — пробормотал он.

Спи. Спи тут, в моей постели, а не в её. А я возьму тебя, когда ты будешь спать. Буду за тебя держаться. Что ты принёс для меня?

— Я люблю тебя, — сказала она.

И обхватила его руками, вдавила себя в него. А потом села на кровати, отодвинувшись. Затем слезла с кровати и встала. Я оберну тебя собой, возьму тебя, хотя бы твою маленькую частичку. Она все меньше и меньше. Ты не уйдешь. Хоть частичка эта, да останется.

— Боже, — вздохнула она.

С тобой я могла бы не останавливаться. А так можно? Вообще кто-нибудь может так? Почему мы тут, в конце концов, оказались? Каким образом нам удалось получить хоть эту малость? Никто нам этого не предлагал, никто не хочет, чтобы у нас это было. Я не должна была пускать тебя сюда, прятать тебя в себе — никогда в жизни. Мне положено стареть и умирать.

Ей представилось, как он однажды ловил рыбу и вдруг свалился в воду, пошел ко дну далеко от берега. И жил с принцессой-черепахой. Рыбак и черепаха.

Люди, которых он встречал на улице, стали другими; изменились дома; собаки, когда-то встречавшей его веселым лаем, больше не было — она сдохла, и её закопали. Другими стали цветы, все поменяло форму, и он никого и ничего не узнавал — ни зерно в элеваторах, ни камни, ни муравьев на земле. Исчезли ящерицы, и высокие деревья, и болота. И остыла вода. Дело к ночи, подумал он. Вода стала холодной и прозрачной, и он снова увидел землю и поплыл к ней, помня её. Но все изменилось. Никто его не знал.

— Что ты ей скажешь? — спросила Лиз.

Роджер что-то пробормотал в полусне, лежа на простыне посередине кровати. Одеяло они сбросили на пол.

Ты знаешь, кто она? А её имя? Можешь открыть рот и сказать, как её зовут? Что бы случилось, если бы я спросила тебя сейчас? Что-нибудь исчезло бы из комнаты, как будто улетело обратно? Все стало бы разматываться и пропадать, как в фильме, прокручиваемом назад? Перья облаками взлетают из кучи и приклеиваются к индейке. Брызги уходят в воду, из которой ногами вверх поднимается человек и на огромной скорости взмывает к небу, вода собирается, опускается и выравнивается. Из ошметков возрождается лопнувший воздушный шар. Шевелится земля, и под ней что-то движется. Сквозь расселину видно, как что-то перемещается в глубине. Потом из-под земли поднимаются иссохшие дряхлые тела: садятся, встают, выходят, начинают махать руками и разговаривать. И, наконец, возвращаются в город, к тому, что когда-то покинули.

Прокричи она её имя, и все непременно проснутся. Произнеси кто-нибудь её имя или их имена.

Ему казалось, что дома вдоль улицы — с освещенными окнами, звуками радио и телевизоров, детишками на коврах, женщинами на кухнях — стали совсем другими. Он искал свой дом. Где-то должен быть гараж с подъездной дорожкой и розовыми кустами, растущими на решетке у парадной двери, игрушки сына, оставленные на крыльце. Дверь открыта, но это не то крыльцо. Исчез и сам дом, и гараж, и розовые кусты. Остались лишь колючки и ежевика. И сорняки, которые пропалывали, пропалывали еженедельно. По всему дворику.

Пока мы здесь, она постарела и умерла. Если я укажу на неё, она отступит. Рот её открыт, руки подняты вверх. Губы шевелятся, но она ничего не произносит. Ни звука я не слышу, ни имени.

Дверь в дом открылась, и он вошел — все в том же костюме, туфлях и галстуке — и обнаружил внутри лишь высохшую старую каргу. Он спросил, кто она, но она не помнила.

Но это не я с ней сделала. Это произошло само собой. Я лишь лежала здесь, удерживала тебя. Я прилепила тебя к моей постели.

— Слушай, — сказала она, рухнув на кровать рядом с ним. — Давай-ка выйдем.

— Куда?

— На улицу.

Лиз слезла с кровати, схватила его за руку и потащила. Когда он встал на ноги, она повела его из спальни к двери, выходившей в сад.

Они ступили на мокрую траву, и их обдало холодным ветром. Весь двор был погружен в темноту.

— Я не хочу выходить, — сказал Роджер. — Нас могут увидеть.

— Не увидят.

Опрокинувшись на траву, она увлекла его с собой, к себе.

— Сюда, — шепнула она.

На землю, в сырость, где можно дышать. Я нахожу тебя в темноте. Она нашла его и ввела в себя, туда, где он уже был. Темно? Не теряйся. Я здесь, сказала она. Под тобой. Вокруг тебя. Чувствуешь меня со всех сторон? Ты разве не понимаешь, что это я? Он опустился на неё всем весом, вдавив в траву. Какое-то насекомое, может быть, паук, проползло по её ноге на бедро. От травинок у неё зачесалось тело. Ей хотелось извиваться. Двигай меня всю. Я чувствую, как шевелится каждая мышца. Теперь я везде. Лиз прикоснулась к нему в темноте и стиснула его в объятиях, придавила к себе.

Слейся со мной, просила она. Кто я? Я та же, какой была всегда. Я не меняюсь. Но меняется все остальное. Я вижу, как она стареет, как ненавидит меня. Это так же верно, как то, что во мне кипит настоящая жизнь. Вирджиния, я здесь: ты найдешь меня в темноте? Найдешь. Ты узнаешь меня по запаху — так пахнет трава.

— Она похожа на меня? — спросила она.

— Кто?

— Вирджиния.

Он что-то пробурчал.

Вирджиния, ты тонкая. У тебя узкое тело. Как бы ты себя вела? Твердой была бы, холодной как камень. Сухой, как лист. Ты кричала бы? Двигалась бы?

Я вышла за него, когда мне было девятнадцать. Я тогда ещё жила с родителями в Лос-Анджелесе. Он играл с моим отцом в карты, и отец, врач, подходил к комоду, выдвигал ящик, в котором хранил образцы лекарств разных фармацевтических фирм, и нагружал его всевозможными пилюлями, всем, что тому было нужно. Он нравился моему отцу. Они разговаривали о япошках и Рузвельте, о Советском Союзе и Фрейде, и о Джо Хилле.^[415] Летом мы с ним поехали на север, в долину Салинас, посмотреть на фермы. Мы нашли славное хозяйство, где выращивали овощи и паслись коровы и овцы. Овец он ненавидит.

— Ты ненавидишь овец, — сказала Лиз вслух.

Роджер снова ответил что-то невнятное.

Где-то через год я забеременела. Сначала родился Джерри, потом Уолтер. Последним появился на свет Грегг. Он всегда был его любимцем. Мы прикупили ещё земли и завели свиней, и у нас всегда были куры и утки. Выращивали люцерну. Он хорошо разбирается в сельском хозяйстве. Даже мелкую ферму сделал рентабельной. За четырнадцать лет она стала у нас полноценным предприятием. Сейчас Джерри тринадцать, а Уолтеру двенадцать. А Греггу — семь.

— Семь, — произнесла она. — Греггу ведь семь лет?

— Около того, — отозвался он.

Я срываю с наших деревьев абрикосы, персики и зеленые сливы «сатсума». Сушу абрикосы на лежащей вровень с землей деревянной двери подвала. Варю сливовое варенье, делаю виноградное желе. На пеньке за сараем отрубаю голову курице — та в панике хлопает крыльями, разбрасывая перья. На кухне у стола стоит Грегг и смотрит, как я вспарываю курице живот, чтобы выпотрошить её. Я объясняю ему, для чего нужна каждая часть внутренностей. Показываю камешки во втором желудке. Разрешаю ему подержать в руках яйца, так и не вышедшие на белый свет. В гостиной спит малыш.

Люблю тебя, сказала она. Ты — мой. Где-то там стареют люди. Она чувствовала, как они старятся, слышала, как они скрипят, как трещат их кости. В домах, тех и этих, в посуде скапливалась пыль, пыль покрывала полы. Собака его не узнала: его не было слишком долго. Никто его не знал. Он ведь покидал этот мир.

Вот его руки обхватили её за талию, он приподнял её за спину, и она почувствовала, как сгибается. Он увлек её выше, ещё выше. Заслоняясь, она прикрыла глаза рукой. И захотела, чтобы он поцеловал её. Именно тогда, сказала она. И ждала, давая ему войти в неё. Ты укроешь меня. Собой. Она взяла его за голову и повернула лицом к лицу, так чтобы можно было смотреть на него. Приблизилась так, что капли пота стали падать с его щек ей на лицо. Заставила его разжать губы, с готовностью поднесла к ним свои, зубы к зубам, держа его, а он двигался внутри её. И прижала губы к его губам, поняв, что внутри её снова, в третий раз, происходит это. Когда-нибудь раньше тебе удавалось так много раз подряд? С ней? Она длила поцелуй. Ты внутри меня, а я внутри тебя, сказала она, пробираясь языком ему в рот — как можно дальше. Я вошла в тебя настолько, насколько могу. Мы обменялись. И кто теперь я? Может быть, это я должна буду вернуться к ней, измотанная и опустошенная до дна. Нет, меня не опустошить. Я здесь навсегда, буду лежать тут, на земле, держать тебя, чтоб ты всегда был рядом, на расстоянии вытянутой руки, со мной, а я в тебе.

Глава 18

В десять часов Вирджиния вздрогнула от стука в дверь. Отложив свою книгу рассказов, она подошла к окну и посмотрела на крыльцо. Там горел свет — она включила его для Роджера. На крыльце ждали двое: Чик Боннер в деловом костюме и мужчина постарше — высокий, худой, с большими ушами, в костюме и пальто. Спутник Чика курил сигару.

Открыв дверь, Вирджиния поздоровалась:

— Здравствуйте, Чик.

Чик сказал извиняющимся тоном:

— Вирджиния, простите, что так вторгаюсь к вам. Роджер мне так и не позвонил, и я подумал, может быть, забежать к вам с мистером Гилликом, чтобы Роджер с ним познакомился. Эрл, это миссис Линдал, жена человека, о котором я вам рассказывал.

— Рада познакомиться, — сказала она и пожала мистеру Гиллику руку.

Он как-то незаметно сбросил с себя пальто, и она увидела на лацкане слуховой аппарат.

— Входите, — пригласила она.

— Спасибо, — сказал Гиллик и вошел с Чиком в дом.

Гиллик был крепким здоровяком и этим походил на Чика. Окинув взглядом комнату, он произнес:

— Очень мило у вас тут, миссис Линдал. — И подмигнул ей. — Уж я-то в этом понимаю, ведь я строитель.

— Эрл — подрядчик, — пояснил Чик. — Мой старый знакомый. Это он построил новое здание пекарни.

И Чик, и мистер Гиллик были как-то очень возбуждены. Она поняла: они ждут, что из другой комнаты сейчас появится Роджер.

— Роджера нет дома, — сказала она.

У Чика вытянулось лицо.

— Пошел домой к одному будущему клиенту, — объяснила она.

— Понятно, — сказал Чик. — Ну что ж, я сам виноват, что не позвонил. Понадеялся, что, может, у него будет настроение посмотреть сегодня мои эскизы.

Он и Гиллик обменялись разочарованными взглядами. Оба не знали, как быть. Переминаясь с ноги на ногу, они снова взглянули друг на друга.

— Садитесь, — предложила она им. — Давайте пальто.

— Мы ненадолго, — сказал Гиллик, но позволил ей забрать свое массивное, пропахшее сигарами пальто.

Повесив пальто нежданных гостей, Вирджиния пояснила:

— Этот клиент только по вечерам бывает дома. — И добавила к своей выдумке ещё несколько подробностей: — Роджер на прошлой неделе дал ему опробовать настольный «Ар-Си-Эй». Сегодня вечером он должен решить.

Значит, Чик, ты не дома, думала она. Разгуливаешь где-то.

— Что это вы, Чик, бродите в такой поздний час? — спросила она, садясь на ручку дивана.

— Мы с Чарльзом ходили на собрание… — ответил Гиллик и моргнул. — Ассоциации по этическим нормам торговцев скобяными изделиями Лос-Анджелеса. Хотели посмотреть, как они управились с Министерством юстиции.

— Они выступают против одной странной операции, — сказал Чик. — Один большой сетевой универмаг, «Кермане», пустил у себя в продажу алюминиевую посуду как сопутствующий товар. Скобянщики попытались бойкотировать своих оптовиков через Ассоциацию, но это может не пройти из-за… как это?.. ограничения конкуренции или чего-то там такого.

— А какое это имеет отношение к хлебу? — спросила Вирджиния.

Тема была ей неинтересна, и она испытывала раздражение.

— Это решение по коммерческому вопросу, касающееся свободных рынков сбыта, — сказал Чик и пустился впространные объяснения.

Гиллик, сидевший рядом, кивал.

Ты не дома, думала Вирджиния, ты не был дома весь вечер. Может быть, с самого ужина.

— Длинное получилось заседание, — заключил Гиллик. — Они все спорили и спорили. Я думал, никогда на закончат.

— Жалко, что Роджера нет, — сказала Вирджиния.

— Ну, может, как-нибудь в другой раз, — выразил надежду Чик.

— Буду с нетерпением ждать встречи с вашим мужем, — заверил её Гиллик.

Он, как и Чик, похоже, робел в её присутствии. Вирджиния вдруг вспомнила, что так и сидит в трико и футболке.

— Я о нем наслышан, — сообщил Гиллик, попыхивая сигарой.

— Вас интересует наш магазин? — спросила она Гиллика.

— Ну, в известной степени, — ответил он. — Чарльз попросил меня оценить здание и фасад. Я согласился.

— Вы видели магазин?

— Нет, — сказал Гиллик. — Ещё нет.

— Чик, вы ведь на «универсале»? Давайте доедем до магазина, пусть мистер Гиллик посмотрит, — предложила она.

— Это было бы здорово, — обрадовался Чик, — правда, мне неудобно просить Гиллика заниматься этим, раз ваш муж не…

Гиллик хлопнул его по колену и сказал:

— Да ладно. Давайте съездим, посмотрим.

Он встал и направился к двери.

— Сейчас принесу ваши пальто, — сказала Вирджиния, быстро прошла в спальню и извлекла их пальто из шкафа.

«Может, переодеться? — подумала она и решила. — Не буду».

И надела длинное пальто, скрывшее её. Схватив сумочку, она вернулась в гостиную.

— Вот, — протянула она мужчинам их пальто.

— Мы так быстро ушли, — сказал Чик, когда она вывела их на крыльцо. — Может быть, ещё немного, и мы бы дождались Роджера? Меня беспокоит…

— Сомневаюсь, — перебила она. — Иногда он задерживается на этих выездах на дом. Где ваша машина?

— Вон там.

Гиллик зашагал впереди, а Чик с Вирджинией приотстали.

— Послушайте, Вирджиния, — понизив голос, сказал Чик, — знаете, у меня небольшая проблема. При малейшей возможности я стараюсь не садиться за руль. Иногда, конечно, этого не избежать. Вот на собрание ехал, Эрла к вам привез… Знаете, у меня в прошлом году отобрали права. Вернут не скоро, наверно, не в этом…

— Я сяду за руль, — вызвалась Вирджиния.

— Спасибо, — поблагодарил Чик.

Отдав ей ключи, он подержал дверь, и она забралась на водительское сиденье.

— Я вам очень благодарен.

Он и Гиллик сели в машину. Не успел Чик захлопнуть дверь, как Вирджиния уже завела двигатель.

Вот я и узнаю, сказала она себе. Может быть, ты в подвале и просто не можешь ответить на звонки. А может, и нет.

Когда они подъехали к магазину, в нем было темно. Улица была пуста. Поблизости не стояло ни одной машины.

Ну да, его там нет, подумала она про себя.

— Место хорошее, — заметил Гиллик.

— Это правда, — подтвердил Чик.

Припарковавшись перед магазином, она спросила:

— Отсюда вам хорошо видно?

— Лучше выйти, — предложил Чик.

Он и Гиллик ступили на тротуар.

— Магазин старый, — сказал Чик. — Надо бы сделать косметический ремонт.

— Слишком много дерева, — добавил Гиллик.

— Я ему про это говорил, — ответил Чик. — Поэтому я и подготовил чертежи.

Гиллик осмотрел верх.

— Плохо видно в темноте. Вывеска тоже старая. Безвкусица. Боже, а окна-то какие узкие. — Он измерил шагами ширину магазина. — Слишком узко. — Поднеся руку к окну, он стал всматриваться внутрь магазина. — Зато длинный. Подвал есть?

— Да, с туалетом и умывальником.

— Интерьер и оборудование не рассмотреть. Верхнее освещение какое?

— Дневной свет, — ответил Чик.

Сидя в машине, Вирджиния слушала, как разговаривают мужчины, расхаживая по тротуару. «Тебя ведь тут и не было, так?» — подумала она.

— Кассовый аппарат старомодный, — продолжал Гиллик. — Ты только посмотри на эту древнюю кассу. Прямо реликвия.

— Я ему и об этом говорил, — сказал Чик.

Гиллик потянул дверь за ручку.

— Заперто. Жаль, нельзя войти.

— Может быть, днем, — сказал Чик. — Будешь как-нибудь случайно проходить мимо…

Гиллик спросил у Вирджинии:

— Миссис Линдал, у вас есть ключ? Мы можем войти?

Да, — сказала она, открывая дверь машины. — Я вас впущу.

Она вошла в магазин первой. В глубине в призрачном голубоватом ночном свете виднелись телевизоры, экраны. Воздух остыл, и всюду висел застарелый запах, шедший от пепельниц и от мусорного ящика под прилавком.

Если бы он был здесь, думала Вирджиния, его ключ торчал бы в замке. Это его невротическая привычка: он всегда боялся быть захлопнутым в магазине как в ловушке, и поэтому старается, заперев дверь, оставлять ключ в замке.

— Вниз, — сказала она вслух.

— Да, — согласился Чик. — Давайте посмотрим. Пусть Гиллик увидит фундамент.

— Изнутри мне фундамент не увидеть, — сказал Гиллик, когда они стали спускаться.

Вирджиния повела их вниз по ступенькам и включила в подвале свет.

В отделе обслуживания было пусто.

«Вот сволочь», — выругалась про себя Вирджиния.

— Ну что, посмотрели? — спросила она, держа руку на выключателе.

Гиллик бросил на неё взгляд.

— Если нужно идти, мы готовы, миссис Линдал, — сказал он.

— Да, наверное, нужно, — ответила она. — Время позднее.

— Вы правы, — согласился Гиллик.

— Понравился вам магазин моего мужа? — спросила Вирджиния.

— Ну конечно, — ответил Гиллик.

— Я помогала его покупать, — сообщила она. — Моя мама и я.

— Вот как, — сказал Чик. — Я не знал. — Он и Гиллик внимательно посмотрели на неё. — Значит, он записан на ваше имя, да?

— Нет, — сказала она. — Право собственности принадлежит Роджеру. Я позволила ему так это устроить.

— Очень мило с вашей стороны и со стороны миссис Уотсон, — заметил Чик.

— Знаете, почему я в трико? — спросила Вирджиния. Распахнув пальто, она показала им, во что одета — так они и застали её, когда пришли. — В этом я занималась танцевальной терапией. Мне пришлось бросить занятия, чтобы он открыл свой магазин. Зря, да? Не нужно было. Я совершила серьезную ошибку.

Гиллик и Чик молчали.

— Вы замечательно выглядите, — наконец сказал Гиллик, дымя сигарой.

— Пойдемте, — сказала Вирджиния и щелкнула выключателем. — Пошли, пошли.

Она двинулась обратно, наверх.

Дождавшись их у входной двери, она повторила:

— Пойдемте.

Вирджиния стояла, а они вышли на улицу. Заперев дверь, она поспешила к «универсалу». Не успели мужчины сесть в машину, как она задним ходом выехала на улицу, переключила передачу и поехала к дому.

— Не надо так волноваться, — сказал через некоторое время Чик.

Не понимая, что происходит, мужчины занервничали.

Она резко повернула направо, и машина едва не задела стоявший на углу грузовик.

— Не торопитесь так, Вирджиния.

Не отвечая, она продолжала гнать на самой высокой скорости. Остановившись у своего дома, она поспешно выскочила из машины.

— Спокойной ночи, — попрощалась она с мужчинами и швырнула ключи на колени Чику.

Схватив сумочку, Вирджиния побежала по дорожке к крыльцу. Войдя в дом, включила свет в гостиной, села перед телефоном и набрала номер Лиз. Долго не отвечали. Наконец в трубке щелкнуло, и она услышала голос Лиз:

— Алло?

— Роджер у вас? — напрямую спросила она.

— Ч-что? — отозвалась Лиз.

— Роджер у вас?

— Нет, — сказала Лиз.

— Мне нужно с ним поговорить, — потребовала Вирджиния.

— Его у меня нет, — сказала Лиз. — С чего бы ему тут быть? Я его уже неделю не видела.

— Я хочу поговорить с Чиком.

— Он прилег вздремнуть.

— Ах ты лгунья наглая! — воскликнула Вирджиния. — Я знаю, что ты врешь, ведь Чик здесь, у моего дома, в вашей машине. С Гилликом. Они даже ещё не уехали. Чика не было дома весь вечер. Он был на совещании.

В трубке щелкнуло, и связь пропала.

Вирджиния повесила трубку, потом сняла опять и снова набрала номер. Она долго слушала гудки, наконец Лиз ответила.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Чтоб духу твоего рядом с моим домом больше не было! — приказала Вирджиния. — Держись отсюда подальше. Лгунья ты смазливая, и больше никто. Слышишь меня? Больше сюда не вздумай соваться. Чтобы никогда я больше не видела, как ты у моего дома хвостом крутишь!

На другом конце линии Лиз начала было что-то говорить, но Вирджиния не стала её слушать и повесила трубку. Вскочив на ноги, она подошла к окну и посмотрела на улицу. «Универсала» уже не было. Улица была пуста.

Прошло пятнадцать минут. Она все стояла у окна, не снимая пальто. Через полчаса на улицу выехал «Олдсмобиль». Он остановился на подъездной дорожке, погасли фары, выключился двигатель, открылась дверь, и показался Роджер. Он запер машину и пошел по дорожке к крыльцу. У крыльца он остановился. Дверь была распахнута, Вирджиния так и оставила её. Роджер немного постоял и вошел.

Увидев его лицо, Вирджиния сразу поняла, что, когда она звонила, он был там. Он весь закрылся. Это хмурое, непроницаемое, упрямое выражение его лица было хорошо знакомо ей уже много лет. Он ссутулился, руки засунул в карманы. Вначале стоял молча, только время от времени бросая на неё взгляд. Губы его шевельнулись, он хотел было что-то сказать, но потом вытер рот пальцами, что-то пробубнил и снова замолчал.

— Ты был там, — сказала Вирджиния.

— Где? — пробормотал он.

— Когда я звонила. Ты был у Лиз. Ты ещё не успел уйти.

— Не был я у неё, — сказал он.

И тут лицо Роджера медленно расплылось в хитрой самоуверенной ухмылке. У тебя нет никаких доказательств, словно говорил он. Потоптавшись на месте, он взглянул на Вирджинию и усмехнулся. Но он боялся её. Ухмылка не скрыла страх. Он улыбался, потому что трусил.

— Где же ты был? — спросила она.

— В магазине.

Он был удивлен.

— Я звонила в магазин.

— Я был внизу. Работал в подвале, — сказал он.

— Все время?

— Да. Было много работы.

— Ты такой же отпетый лгун, как и она, — сказала Вирджиния. — Мы ездили в магазин.

— Кто это «мы»?

— Чик, я и Гиллик.

Теперь Роджеру нечего было сказать. Он потер рукой подбородок, уставился на свои ноги и продолжал ухмыляться — усмешка, пустая и бессмысленная, не сходила с его лица. Это привело Вирджинию в бешенство.

— Ну и дрянь же ты.

Он заморгал.

— Я все про это знаю, — сказала она. — Сходи-ка, пока не поздно, в аптеку, купи себе какое-нибудь лекарство, а то, может, подхватил что-нибудь.

Она верила в то, что говорила, но, как только произнесла эти слова, почувствовала себя глупо. И Роджер после её слов глядел уже совсем по-другому.

Как будто то, что она сказала, придало ему какой-то уверенности, укрепило его. Роджер перестал дергать себя за подбородок. Он больше не улыбался и выглядел серьезным. Расстегнув пальто, он прошел с ним мимо неё к шкафу. Вернувшись, он спросил:

— Ты что, ей звонила?

— Да, — ответила Вирджиния. — И ты это прекрасно знаешь.

Она почувствовала слабость.

— Не надо ей звонить, — резко бросил Роджер. — Оставь её в покое.

— Да что ты!

— Оставь, и все.

Она уже готова была расплакаться.

— Давай, давай, поплачь, — с насмешкой сказал он.

Вирджиния вышла в коридор и постояла там одна, вытирая глаза рукавом пальто.

Сама виновата, сказала она себе. Не нужно было этого говорить. Зачем я это сказала? Нельзя так. Прежде чем открыть рот, нужно сначала выйти и подумать.

Она вернулась в гостиную. Роджер сидел посередине дивана и внимательно смотрел на неё.

— Ты ужинал? — спросила она.

— Зашел в аптеку и съел гамбургер.

— По пути домой?

— Я заглянул домой к клиенту, — сказал он. — А гамбургер купил по дороге сюда. — Он положил руки за голову и раскинул локти в стороны. — А чего это ты в пальто по дому ходишь?

Вирджиния подошла к шкафу и повесила пальто.

— Чику я ничего не сказала, — сообщила она. Роджер промолчал. — Если она не запаникует и сама не расскажет, ему неоткуда будет узнать.

Она села на кухне, в темноте. Оттуда через коридор ей была видна гостиная, диван и её муж с расставленными руками.

— Была минута, когда я чуть не рассказала ему. Гнала домой на предельной скорости, только чтобы не рассказать.

Роджер не пошевелился.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— В смысле? Ты о чем?

— С ней.

— Не знаю, о чем ты, — сказал он.

Вирджиния понимала, что ответа от него не добьешься.

— Жениться на ней ты не сможешь, — сказала она. — Я тебе этого не позволю.

Он снова промолчал.

— Запретить тебе встречаться с ней я не могу. Если, конечно, ты этого хочешь. Если тебе действительно нужна такая женщина. Только стоит ли? А вдруг Чик поймает тебя? Он ведь тебя, поди, убьет.

— За это не убивают, — сказал Роджер.

— А по-моему, очень даже убивают.

— Он просто трепло.

— Думаю, он тебя убьет.

Роджер встал с дивана.

— Забудем про это, — сказал он.

— Лучше тебе с ней не видеться, — настаивала Вирджиния. — Ради твоей собственной безопасности. Ты что, не можешь себе найти незамужнюю девчонку? Если он что-нибудь с тобой сделает, закон будет на его стороне. Он будет это знать. Что ты будешь делать, если он застукает тебя с ней? А если бы он сегодня пришел домой раньше? Ты ведь знаешь, она дурочка и не сможет долго таиться. Ты же слышал, что она сказала, когда я позвонила. Конечно, что ещё ей было придумать? Если бы он явился домой, что бы ты делал? Бросился бы наутек через черный ход? — От представленной картины ей стало тошно. — Отвратительно. Не думаю, что это того стоит. Никак не стоит.

— Он всегда сначала отвозит домой Гиллика. Это ему по пути. Потом жена Гиллика звонит Лиз, — объяснил Роджер.

— Ах, вот как. Не знала. Значит, у неё отработанная система? Она уже много лет этим занимается?

Роджер не ответил.

— Наверное, не нужно тебя больше об этом спрашивать.

— Не нужно, — сказал он.

— Ты поэтому передумал и решил всё-таки отдать Грегга в школу? Из-за того, что её встретил?

— Нет.

— Но и из-за этого тоже.

— Нет, — сказал он.

Вирджиния знала, что с этого момента он больше ничего не скажет, вообще не будет отвечать.

— Одно хочу тебе сказать, — продолжала она. — Раз Чик сюда заехал, он знает, что сегодня вечером тебя не было дома. Так что будь крайне осторожен. Знает он, и что она была сегодня одна. Если он задумается над этим совпадением, этого может быть достаточно. Лучше тебе какое-то время не звонить и не разговаривать с ней. Когда Чик приедет домой, то обязательно скажет, что был у нас, и тогда она сообразит — думаю, сообразит, — каким образом я узнала наверняка, что ты был у неё. Видимо, она хорошо поднаторела в таких делах и понимает, что некоторое время должна держаться от тебя подальше.

Вирджиния ждала, но Роджер молчал. Тогда она сказала:

— Я вот как поступлю. Позвоню ей за тебя, если хочешь. Не сегодня — завтра в течение дня.

— О боже, не надо, — он вскинулся с такой горячностью, что она отказалась от этой идеи.

— Как хочешь, — сказала она.

Сидя за кухонным столом, Вирджиния все ждала, что муж что-нибудь сделает или скажет. Но поняла, что он там, в гостиной, тоже ждет.

Утром, за завтраком, Роджер сообщил ей:

— Сегодня поеду на работу на «олдсе».

— Где ты его оставишь? — спросила она.

— На стоянке, за углом.

— Чего это ты сегодня решил? — удивилась Вирджиния.

— По-дурацки как-то чувствую себя.

— Мне нужна машина, — возразила она. — В двенадцать нужно заехать за Мэрион. Мы договорились поездить по магазинам и пообедать.

— Обойдетесь, — сказал Роджер. — Я вчера до десяти вечера работал, паршиво мне, нужна машина. Моя работа прежде всего.

— На работу я тебя отвезу, — сказала она.

— А с работы?

— Заеду, отвезу домой.

На это ему нечего было ответить. Он наморщил лоб, но так ничего и не придумал.

В полдевятого Вирджиния села в машину и завела двигатель. Роджер появился на крыльце в костюме и галстуке, свирепо поглядывая на неё.

— Поехали! — крикнула она. — А то опоздаешь.

Сонный и злой, он нехотя втиснулся в машину. Она довезла его до магазина. Пока ехали, почти все время молчали.

— Ты знаком с Гилликом? — спросила наконец Вирджиния.

— Нет.

— Он произвел на меня впечатление. Чик сказал, что он подрядчик.

Она высадила Роджера у магазина.

— Спасибо, — пробормотал он, ступая на тротуар.

Луч раннего утреннего солнца сбоку осветил его лицо, и Вирджиния увидела, что он плохо выбрит: на щеке, возле уха, темнел островок щетины. У него там всегда что-нибудь да оставалось.

— До вечера, — попрощалась она.

На краю тротуара он помедлил, повернувшись к ней спиной, ожидая, чтобы его отпустили.

Она уехала.

Глава 19

Слева привычным движением рук открывали свои витрины торговцы. У входа в «Ссудосберегательную Ассоциацию Западного Побережья» толпились служащие. Лицо Роджера грели лучи утреннего солнца. С мокрых тротуаров к небу уже поднимался пар. У дверей его магазина валялся оставшийся с вечера строительный мусор, и он отгреб его ногами на тротуар, а потом в сточную канаву. Одновременно он извлек из кармана ключ. Потом отпер дверь и вошел.

Над рядом телевизоров с щелчками вспыхивала и гасла реклама «Зенита», остальная часть магазина была погружена в темноту. Затхло пахло сигаретами, мебельным лаком и тканью. В этом нежилом помещении было безлюдно, холодно и уныло. Он включил верхнее дневное освещение, открыл световой люк и осветил большой дисплейный знак «Ар-Си-Эй» над входом. Засунув руки в карманы, он стоял у открытой двери и смотрел на улицу.

В девять часов появился щеголеватый Пит Баччиагалупи в синем однобортном костюме и галстуке пастельных тонов.

— Привет, — сказал он, широко распахивая дверь, чтобы впустить утренний воздух. — Вид у тебя, как с перепоя.

Он прошел мимо Роджера — повесить пальто.

Через несколько минут, замедлив ход, въехал на свое парковочное место их грузовик. Открылась дверца, и из кабины выпрыгнул Олсен. Он плюнул на асфальт, поморщился, поднял отвертку, выпавшую из грузовика на землю, и неторопливо двинулся в магазин.

— Приветствую, — бросил он Роджеру.

Тот сказал:

— Хочу сегодня взять на себя разъезды. А ты останься у монтажного стола.

Повесив пальто, вернулся Пит, и Роджер сказал ему:

— Пусть никто сегодня не забирает грузовик. Он мне понадобится. Я сказал Олсену сидеть за монтажным столом.

— Делай, как знаешь, — сказал Пит, — только сегодня предстоит много разъездов.

— Беру их на себя.

— Ты точно не в духе сегодня, — сказал Пит и положил руку на плечо Роджеру. — Может, стоит дойти до аптеки и принять «Бромо»?

Пит внимательно смотрел на него.

— Может быть, — ответил Роджер, но так и остался стоять у основной кассы.

— Я могу чем-то помочь?

— Нет, — сказал Роджер. — Разве что клиентами заняться.

Он все стоял, ничего не делая, не обращая внимания на тех, кто заходит в магазин, на телефонные звонки, на то, что делает Пит. Когда уже было почти десять часов, он увидел, как на другой стороне улицы мелькнуло знакомое пальто. И тут же бросился на улицу.

— Я скоро вернусь! — крикнул он Питу, разговаривавшему по телефону.

Не останавливаясь, он пошел за ней по тротуару. На углу перешел улицу на красный свет и догнал её.

На ней были туфли с тонкими высокими каблуками и пальто в клетку. Волосы были убраны под платок, лицо сильно накрашено, губы — почти до коричневого цвета. Она узнала его, и её выразительные темные глаза наполнились влагой, даже прохожие заметили, и кое-кто на неё оглянулся. Когда он поравнялся с ней и взял её за руку, она не поддалась.

— Нет, — отстранилась она. — Мне просто хотелось пройти мимо, увидеть тебя.

— Пойдем.

Роджер попытался увлечь Лиз с собой.

— А вдруг она нас увидит?

— Пошли туда, — сказал он и повел её за угол, на боковую улицу.

— Я поехала в центр за часами — забрать из ювелирного магазина, — объяснила она.

— Я схожу с тобой.

— Всю ночь не спала, все думы в голову лезли, — сказала Лиз. — А вдруг она, думаю, позвонит ещё раз или возьмет и придет. Все прислушивалась: не звонит ли телефон, не стучат ли в дверь.

Из какой-то конторы вышли два дельца, и ей пришлось остановиться за ним, чтобы пропустить их. У обоих были толстые, красные лица без подбородков. Они были так похожи друг на друга, что вполне могли бы сойти за братьев. Один ковырял в зубах. Оба посмотрели на неё с одинаковым выражением лица.

— А где этот ювелирный магазин? — спросил Роджер.

— По-моему, в следующем квартале. — Лиз достала из кармана пальто кошелек и на ходу принялась рыться в нем. — У меня тут квитанция, на ней написан адрес.

Отыскав квитанцию, она отдала её Роджеру, чтобы тот прочел адрес.

— Нам нужно прекратить это, — сказала она. — Разве нет? — И забрала у него квитанцию. — До свидания.

И резко пошла прочь между двумя припаркованными машинами, вышла на проезжую часть — перед ней затормозило такси, она перешла на другую сторону и исчезла среди покупательниц, толпившихся перед входом в магазин одежды. Он пошел за ней. «Ты этого не сделаешь, — сказал он про себя. — Я тебя знаю. Я так и знал — сначала покажешься, а потом убежишь».

В середине квартала он догнал её. Лиз держала в руке квитанцию и смотрела на номера на фасадах магазинов.

— Дай-ка мне, — сказал он. — Я найду.

И пошел с ней.

— Мне сразу надо будет домой, — сказала она. — Дома генеральная уборка ждет: нужно пропылесосить, окна помыть и ещё после обеда кресло поискать. Чик хочет, чтоб я купила такое большое кресло для курения в гостиную — с зеленой кожей. Не старомодное, сейчас новые такие делают. Намного лучше смотрится. Как конторское.

— Хочешь меня бросить? — спросил он.

— Нет. Я люблю тебя. Но я пришла попрощаться. Может быть, когда-нибудь мы ещё с тобой увидимся, но даже если я долго не увижу тебя, все равно буду про тебя думать — я тебя не забуду. До свидания. — Она провела пальцами по его лицу, губам, подбородку. — Я ни о чем не жалею. Было здорово. Ты ведь тоже так думаешь?

Избитые слова, подумал он. Штампы, которых она набралась тут и там, из книг, кино, телевизора, журналов.

— Я знаю, что мы ещё увидимся, — сказала она, ещё стоя рядом, касаясь его. — Если два человека стали частью друг друга, то их невозможно разлучить.

Вот как она говорит. Все говорят так. Преднамеренная пустота, заранее подготовленная. Как будто ему зачитывают приговор какого-то совета старейшин. Долго заседали, специально подбирали слова. Перебрасывались ими друг с другом равнодушными голосами. И, наконец, поручили ей объявить их решение. Она — их глашатай.

Теперь остается или согласиться с этой чушью, думал он, или подбросить как монету в воздух, прямо сейчас, не откладывая. Иных способов нет. Если он начнет подыгрывать, слушать её, кивать, отвечать, пытаться что-то доказывать, то, в конце концов, сам же просто расхохочется. Не принимаю я тебя всерьез, сказал он про себя. Сейчас я слышу то, что слышат все остальные, — легкомысленную болтовню, словесную нелепицу, которой ты их кормишь. Теперь ты кормишь меня этим вздором. Разве не так? Теперь он изливается и на меня. И я понимаю, что чувствуют люди. Всего через секунду — через какую-то долю секунды ты станешь для меня такой же, как для них. Ещё немного, и я буду смотреть на тебя по-другому. Уже почти смотрю, подумал он. Как все хрупко, чёрт возьми.

— Лиз, сегодня утром, когда я проснулся, я немного полежал и сказал себе: я люблю Лиз Боннер.

Она спокойно выслушала его. Видимо, это было для неё чем-то само собой разумеющимся.

— Знаю, — сказала она. — Только у меня вопрос, насколько это именно так. Ночью, после вчерашнего звонка твоей жены, я думала об этом. Может быть, мы просто физически стимулировали друг друга. Так ведь может быть?

Вычитала, подумал он. В книжонке какой-нибудь, учебнике, в статье из популярного журнала, подобранного где-нибудь в автобусе.

— Секс — сложное явление, — изрекла Лиз. — Никто ничего про это по-настоящему не знает. Что-то с тобой происходит, даже когда спишь. Когда тебе что-нибудь снится, это связано с сексом, ты это знал? То, что с тобой происходит во сне — это сексуальные символы. Мне, например, недавно приснилось длинное низкое здание, похожее на здание суда. Это символизирует женский половой орган — так написано в одной книге по психологии. Я её читала, когда впервые вышла замуж, ещё до знакомства с Чиком, и когда у меня только начиналась половая жизнь. Автор, врач, рекомендует женщинам всегда быть активными в супружеских отношениях. Он пишет, что большинство женщин фригидны, потому что не понимают, что должны активно участвовать в акте. Вот я всегда и старалась участвовать. Ну, то есть, может быть, из-за того, что я стремилась жить здоровой супружеской жизнью, я как-нибудь тебя перевозбудила или что-нибудь в этом роде. Не знаю.

— А ещё что он пишет? — спросил Роджер.

— Объясняет роль различных мышц. Большинство из них находится у женщины всю жизнь в спячке, и она даже не подозревает об их существовании. Я даже их названия одно время помнила.

Лиз сделала несколько шагов по тротуару. Он последовал за ней. Мимо в обоих направлениях спешили люди.

— Чик никогда не был в этом особенно хорош, — сказала она. — В том, что касается супружеских отношений. Ему всегда хотелось сразу же вставить, если ты понимаешь, о чем я. Ничего, что я так говорю? Я думала… Мне хотелось открыто поговорить с тобой об этом. Ему никогда не нравилась прелюдия. По-моему, так это называется. Но для женщины это крайне важно. Если женщина хочет испытать оргазм, ей это необходимо. Дело в том, что оболочка внутри у женщины в какой-то момент становится нечувствительной. Так что после проникновения она может перестать реагировать. Есть одно очень чувствительное место, только я забыла, как оно называется. Ты не знаешь?

— Нет, — ответил он.

— Это что-то вроде кости, и если войти правильно, то оно сразу же возбуждается. Его можно рукой достать. Если женщина, особенно молодая, незамужняя, хочет поласкать себя, то обычно делает это таким способом. И оно находится снаружи. Многие мужчины не знают этого, но это так. Иногда, когда все уже кончено, после оргазма, женщине невыносимо, чтобы к нему прикасались. Как же оно называется? Начинается на «с» или на «к». Ну, не важно, если к нему прикоснуться, женщина закричит. Но у женщины (у большинства женщин) бывает много оргазмов, один за другим — у мужчин все по-другому. Так что, когда мужчина слишком быстро кончает, это несправедливо по отношению к женщине. У него уже все, а она едва успела начать. Поэтому женщина очень редко получает удовольствие от полового акта, если вообще получает.

— И что? — спросил он.

— А то, что обычно все это только для мужчины. Наслаждается только он. Женщина как бы подчиняется, чтобы сделать ему приятно. Но это неправильно. Женщина не должна этим заниматься, если самой ей это ничего не дает. Не согласен? Если она понимает, что не получает ничего, даже если хочет. Очень часто она просто не может этого. Это не её вина. Чаще всего виноват мужчина. Все зависит от того, как он действует, и если он недостаточно бережен с ней, она, конечно же, ничего хорошего не чувствует.

На углу Лиз свернула на боковую улицу. Он держал её за руку — она позволила ему это.

— Какое яркое солнце, — сказала она. — Нужно было взять темные очки.

Из двора на них затявкал толстенький шпиц, и Лиз, протянув руку, пошла к нему.

— Обожаю собак, — сказала она, наклоняясь. — Как тебя зовут, малыш?

— Осторожно, — предостерег её Роджер.

Присев, она погладила собаку по бокам.

— Он меня не укусит. Видишь?

У шпица был высунут язык — маленький, красный, как у кошки, а уши стояли торчком. Лиз потрепала их.

— Он прелесть, — сказала Лиз, а Роджер пошел дальше.

На другой стороне улицы, во дворе за забором внимание Лиз привлек огромный кактусовый георгин с махровыми цветками, желтыми, густыми, размером с тарелку. Он не успел её остановить, и она пошла через улицу. Когда он нагнал её, она уже протянула руку через ограду и оторвала один цветок от стебля. Подметавшая дорожку у дома дородная старуха в ситцевом платье увидела кражу и побежала к ним.

— Это ещё что такое? — воскликнула она. — Сейчас полицию вызову, пусть вас заберут! Это кто вам позволил цветы с чужих дворов таскать?

Лиз держала в руке георгин.

— Дай ей доллар, что ли, — попросила она Роджера, как будто не замечая старуху. — Хочу оставить его себе. — И сказала старухе: — Он все равно уже скоро осыплется. И, послушайте, у вас их так много — целый куст.

Смущенный тем, что они привлекли внимание, Роджер заплатил старухе за цветок. Та молча схватила деньги и снова принялась мести дорожку. От её метлы клубами поднималась пыль.

Они пошли дальше. Лиз воткнула стебель цветка под пояс.

— Ну как смотрится? — спросила она.

— Довольно мерзко так поступать, — сказал он.

— Он у неё не последний.

— Нельзя было без этого обойтись?

Лиз фыркнула, издав глубокий горловой звук. И вдруг сорвалась и побежала прочь от него.

Это у неё не получится, подумал он и бросился за ней, но она вырвалась и припустила дальше, мотая головой и молотя руками по воздуху и… упала — с криком покатилась по земле в распахнувшемся пальто, хватаясь пальцами за асфальт, упавшая сумочка раскрылась, и из неё в разные стороны разлетелись зеркальце, губная помада, документы, карандаши. Она все катилась, когда он настиг и остановил её, прижал к тротуару. Какая нелепость! Ужасно и нелепо — как это могло произойти? Он поднял её, крепко прижал к себе. Лицо её было поцарапано. На щеке сверкала капелька крови, она смахнула её — и размазала. Глаза у неё остекленели.

— Ничего, ничего, — сказал он.

Несколько прохожих остановились и глазели на них. Он яростно махнул рукой, прогоняя их. Они ушли, но продолжали оглядываться.

Сидя на тротуаре, Роджер крепко держал её. Она неровно дышала. Когда Лиз, наконец, подняла на него взгляд, он увидел, что лицо её смертельно побледнело, даже царапины.

— Все будет хорошо, — произнес он и стал собирать то, что высыпалось из сумочки — кое-что отлетело довольно далеко.

Он помог ей встать и повел в ту сторону, откуда они пришли. Её словно оглушило, он заметил, что она хромает. Наверно, сильно ушиблась, подумал он.

— Умыться бы, — сказала Лиз и, нагнувшись, дотронулась до ступни. — Кажется, каблук отлетел.

Она сняла туфлю и подняла её. Каблука не было, и Роджер нигде его не видел. Наверно, улетел в сточную канаву.

— Сниму я их, — сказала она.

Опершись на Роджера, ухватившись за него пальцами, Лиз сняла обе туфли.

— А вон там не он? — показала она взглядом. — У стены.

Роджер поднял каблук — это действительно оказался он. А Лиз уже сняла и чулки и положила их в сумочку. И пошла босиком — медленно, оцепенело.

— Георгин, кажется, потеряла, — рассеянно заметила она.

Он вернулся с ней на торговую улицу, и они отыскали обувную мастерскую. Внутри, у станков, парень в синей форме пришивал подошву к полуботинку. В мастерской скрежетало и грохотало.

— Пару минут обождите, — сказал парень.

Лиз села на один из стульев с матерчатым сиденьем и хромированными ножками, поближе к пепельнице.

— У тебя есть сигарета? — спросила она у Роджера дрожащим, усталым голосом.

Он прикурил сигарету и вложил ей в руку.

— Странно, да? — помолчав, сказала она.

— Что? — спросил он, раздражаясь.

— То, как мы нашли друг друга. Ты привез своего мальчика, чтобы устроить его в школу… Там оказались мы с Чиком, смотрели, как они играют в футбол. Никогда прежде друг о друге не слышали… А теперь — не разлей вода. Нас ничто не разделяет и не может разлучить. А ещё месяц назад мы и знать друг друга не знали.

Роджер промолчал. Что он мог на это ответить? Дура она, подумал он. Да, в этом нет сомнений.

— Как ты думаешь, что нас свело? — спросила Лиз.

Он услышал свой голос как бы со стороны:

— Ничто нас не сводило. Мы сами встретились.

— Тебе не кажется, что за нами наблюдает какая-то Сила?

— Да нет. С чего бы это ей наблюдать за нами?

Поразмыслив, она опять спросила:

— Ты веришь в то, что в мире существует всего одна душа?

— Нет.

Парень выключил свой станок и бодро поспешил к ним.

— Извините, что заставил ждать. А вы, женщина, уже и туфли сняли, приготовили. — Он взял у Лиз туфлю со сломанным каблуком и осмотрел. — В решетку попали? На днях одна женщина в решетку на тротуаре каблуком угодила. Могу прямо сейчас починить, семьдесят пять центов будет стоить.

Не дожидаясь ответа, он скрылся у себя за прилавком и принялся стучать молотком, забивая мелкие гвозди.

— Что собираешься делать? — спросила Лиз. — Тебе решать.

— Я хочу, чтобы все продолжалось, — ответил Роджер.

— Я тоже, — сказала она. — Это того стоит. Я знаю, что я чувствую и что ты чувствуешь ко мне. На все остальное мне наплевать. Даже на то, знает она или нет. В каком-то смысле я даже рада, что она знает. Глупо, да?

— Да нет, — солгал Роджер, желая продолжения и понимая, что если ему действительно этого хочется, то придется слушать её и верить ей.

— Ты готов рисковать? — спросила Лиз. — Может быть, она расскажет Чику. Он, скорее всего, убьет меня. Или тебя. А, может, обоих. А суд его оправдает.

— Не думаю, что он кого-то убьет, — сказал он.

— Ты ведь не боишься его? Знаю, не боишься. Иначе бы в это не ввязался.

— И не думаю, что она ему что-нибудь скажет.

Лиз встала и, покачиваясь, затушила сигарету в пепельнице. Потом очень медленно и осторожно босиком подошла к парню, колотившему молотком по туфле, и сказала ему:

— Мы с этим человеком переспали прошлой ночью.

Парень, не отрываясь, лихорадочно работал. Возможно, он слышал весь разговор.

— Перестань, — вставая, сказал Роджер. — он-то тут при чем?

Лиз вернулась на место.

— Хочу, чтоб он знал, — объяснила она. — Да он и так знает. — Повернувшись к парню, она спросила: — Ты ведь и так уже знал?

Парень погрузился в работу и не обращал на неё внимания. Молоток яростно стучал по каблуку.

— Почему мы должны прятаться? — сказала Лиз, садясь. После падения состояние оцепенения так и не покинуло её. — Пусть знают. Да они и так знают. Я пойду вместе с тобой в твой магазин.

— Нет, — сказал он.

Отремонтировав туфлю, сапожник вышел из-за прилавка, вытирая руки о фартук.

— С вас семьдесят пять центов, — сказал он, глядя мимо них.

Парень покраснел и немного нервничал. Сунув туфлю Роджеру, он пошел обратно.

— Спасибо, — сказала ему Лиз. — Я вам благодарна.

Она надела одну туфлю, потом другую.

— Отлично, — сказала она Роджеру.

Обувшись, она взяла сумочку и направилась к выходу. Роджер порылся в карманах, нашел доллар и отдал его парню.

— Спасибо, — сказал тот, взглянув на него и судорожно сглотнув.

Лиз, стоя у двери, спросила:

— Отчего ты так смутился?

Парень опустил глаза и резко включил один из станков.

Но она вернулась к нему.

— Почему нам нельзя спать вместе? — спросила она у парня. — Мы любим друг друга. Разве не это главное? У меня двое детей, и у него маленький сын, прелестный мальчуган. Что нам остается? Пожениться мы не можем — поженились бы, если бы могли. Мы не виноваты.

Роджер взял её за руку, но она высвободилась.

— Постой, — сказала она. — Хочу у него спросить. Что он видит тут такого дурного? — И обратилась к мальчишке: — Ты когда-нибудь спал с девушкой? Было ведь дело, да? Ты ведь не был на ней женат? Так чего же ты нас винишь за это, а себя нет? Последовательным нужно быть. — Потом обратилась к Роджеру: — Он непоследователен. А это единственное, чего я от него хочу. Думать он может все, что угодно, но не нужно противоречить самому себе: мы ничем не отличаемся от других. Все так поступают. Тогда, значит, все виноваты. Так, да? Может, это и имеется в виду, когда говорят о первородном грехе?

Парень ушел из-за прилавка в глубь мастерской. Лиз последовала за ним.

— Мне просто хочется у тебя спросить, — сказала она. — Понять хочется, вот и все. Ты не можешь мне ответить? Разве ты не переспал бы со мной, если бы у тебя появилась такая возможность? В этом есть что-то дурное?

Парень не отвечал. Роджер вывел её из мастерской на улицу.

— Это нам в наказание, — сказала Лиз. — Это то, чего мы заслужили. Мы потеряли с ними всякий контакт, да? Мы живем с ними в разных мирах. Они не слышат нас, а мы не слышим их. Этот мальчик ни слова не услышал из того, что я сказала. Я могла бы с таким же успехом говорить все, что угодно. Он полностью закрылся.

— Он тебя услышал, — сказал Роджер, думая о том, что обувная мастерская находится всего в паре кварталов от его магазина.

— Нет, — не соглашалась Лиз. Они шли по тротуару. — Ничего он не услышал. Останови любого — меня не услышат.

— Не надо, — сказал он.

— Ты ведь не передумал? — спросила она. — Ты ведь хочешь продолжения?

Он кивнул.

— Просто хочется точно знать, — объяснила она.

Роджер не понимал, что с ней делать, когда она такая. Ему нужно было возвращаться в магазин, но он боялся оставить её. И все же они не могли так торчать на тротуаре, нужно было куда-то двигаться, на что-то решаться.

— Я лучше пойду домой, — сказала Лиз. — Мне не следует быть здесь, находиться в этом районе. Но надо зайти в ювелирный магазин, а то Чик будет допытываться, чем я сегодня занималась. Он может позвонить домой, пока меня там нет, и нужно будет что-то сказать. Лучше не ходи со мной в ювелирный. Там нас видели вместе с Чиком. Я заберу часы, пойду домой и буду ждать тебя.

— Слишком рискованно, — заколебался Роджер.

— Что? А, тебе заходить в наш дом? Да, теперь это слишком рискованно.

— Позже, — сказал он.

— Да, — согласилась она. — Правильно. Объясни. Ты хочешь отложить все на неопределенное будущее?

— Нет. Я не это имею в виду.

— Это, — упрямо сказала Лиз. — Ты имеешь в виду, что хочешь все отложить на неопределенное будущее.

Он молчал.

— А если бы я не пришла? Ты бы меня нашел?

— Да, — сказал он.

Выгнув брови, она всматривалась в его лицо.

— Ты что, пытаешься со мной за что-то расквитаться? Я не виновата в том, что Чик явился в твой дом и твоя жена узнала, где ты был.

— Знаю, — ответил Роджер.

— Ты не можешь сказать мне, что происходит у тебя в голове? Я не хочу от тебя уходить и не хочу, чтобы ты ушел от меня. Давай попробуем, может, у нас получится.

Она вся спряталась в пальто, как нахохлившаяся птица.

— Конечно, давай, — сказал он. — Но нужно быть осторожными.

— Ну, я не понимаю. Как знаешь. Я не могу заставить тебя делать то, чего ты — как сам же сказал — хочешь. — Она медленно пошла прочь от него. — Может быть, позвонишь как-нибудь.

— Я считаю, что я прав.

— Да ты, наверное, и не позвонишь, — сказала она. — Но я все равно буду думать о тебе. — У неё задрожал голос. — Удивительно. Вначале ты ничего не сказал.

— Я тебе позвоню, — сказал Роджер, нагнал её и обнял одной рукой.

Лиз прижалась к нему, потом крепко обняла и поцеловала. Из седана «Меркьюри», в котором ехала компания подростков, громко засвистели, просигналили и замахали руками. Она отпустила его и серьезно посмотрела ему в глаза.

— Дети, — сказал он.

— Ты прав. Я знаю, что ты прав. Я пришла сюда, чтобы в последний раз увидеться с тобой. Я хочу снова увидеть тебя, но не могу. Береги себя, обещаешь?

— Да, — сказал он и, расставшись с ней, пошел к своему магазину.

Вокруг прилавка столпились клиенты, закрывая собой Пита. Роджер почувствовал себя виноватым. Это же его собственный магазин.

— Извините, — сказал он, вставая за прилавок.

Пит, пробивая чек на продажу настольного радиоприемника, сказал:

— Эта женщина хочет забрать свое радио. Вот номер.

Он передал Роджеру квитанцию.

Обслужив клиентов, Роджер стал перебирать у кассы ярлыки — он включился в работу.

— Хорошо за час наторговали, — сказал он Питу. — Олсен внизу?

— Вышел, — ответил Пит, занося в книгу продажу радиоприемника. — Кофе пьет.

В дверях появилась пожилая дама с объемистой матерчатой хозяйственной сумкой.

— Это вы радиомастер? — спросила она у Пита. — Мне тут радио надо починить. — Она принялась расстегивать сумку. — Взяло и заглохло. Тринадцать лет верой и правдой служило, не понимаю, чего это оно вдруг. Может, проводок оборвался.

Или по голове твоей диплодок прогулялся, сказал про себя Роджер. Он помог ей вытащить приемник из сумки и включил его в сеть. Пит принёс из шкафа в глубине магазина веник и принялся подметать пол.

— Боюсь, вам придется его оставить, — сказал Роджер. — Сейчас выпишу ярлык.

Он снял с ручки колпачок и вписал в верхнюю часть ярлыка дату.

— Боже мой! Я без него пропала — как же я буду слушать новости?

Когда пожилая дама ушла, он сказал Питу:

— В витрине валяются дохлые мухи. А табличка перед 21–дюймовым «Эмерсоном» лежит лицом вниз. Может, достанешь, не сдвигая остальное?

— Хорошо, — подчинился Пит, продолжая мести пол. — Послушай, вид у тебя сегодня как с похмелья. Сходил бы ты в финскую парилку, что ли, посидел бы там. Сразу поправишься.

Зазвонил телефон. Пит прислонил веник к стене, подошел и взял трубку.

— «Современные телевизоры», — сказал он.

В магазин вошла молодая пара и остановилась перед стеллажом с телевизорами «Вестингауз».

— Доброе утро, — поздоровался с ними Роджер. — Показать вам что-нибудь?

Он очень старался, но безуспешно. Молодые люди поблагодарили его, сказали, что вернутся и купят телевизор в корпусе цвета слоновой кости или незатейливом пластмассовом, и ушли, прихватив несколько рекламных буклетов.

— Время только отнимают, — бросил Пит, снова принимаясь подметать пол.

К одиннадцати часам, съев булочку и выпив кофе в аптечном магазине «Рексолл», вернулся Олсен. Проходя мимо Роджера, он показал назад большим пальцем и сказал:

— Там один старый пердун хочет тебя видеть — этот сосед, старикан.

— Джул Ним, — сказал Пит. — Я видел, он там крутился чего-то.

— Меня? — отозвался Роджер и подумал: «Боже, только этого ещё не хватало».

— Опять садовые качели, — сказал Пит. — Закатывай рукава, за работу.

Положив пиджак под прилавок, Роджер направился в соседний аптечный магазин. У буфетной стойки, крупный и неопрятный, сидел и поедал сэндвич с ростбифом Джул Ним. Верхняяпуговица на его ширинке была расстегнута, за ворот рубашки была заправлена бумажная салфетка, свисавшая как слюнявчик. Увидев Роджера, он жестом пригласил его сесть на свободный стул рядом с ним.

— Здравствуйте, друг мой, — улыбаясь ему, сказал Ним.

— Добрый день, Джул, — ответил Роджер.

— Как у вас дела?

— Да ничего, — сказал Роджер. — В общем, неплохо.

— По-разному бывает, да? Никогда не знаешь, что будет. Я считаю, нужно радоваться тому, что мы имеем. Не стоит заглядывать слишком далеко вперед, надо сейчас наслаждаться. — Ним откусил от сэндвича и заговорил с набитым ртом: — Вот так, мистер Линдал. Это мы знаем, но что ещё мы знаем? Вот, говорят про небеса, про жизнь после смерти. По-моему, лучше об этом не беспокоиться. Жизнь коротка. Мы мучаем себя мыслями об этом, как будто у нас и без того не о чем волноваться. Страданий у нас в жизни и так хватает. Винить себя бесполезно. Нас мучает мир, из-за этого мы мучаем сами себя. Надо же — какого мы о себе плохого мнения, раз ведемся на это. Наверно, мы соглашаемся, что окружающие про нас говорят правду. Мы не чувствуем себя достойными счастья, а когда вдруг получаем его крупицу, то нам кажется, что мы украли что-то чужое.

Слушая старика Нима вполуха, Роджер вертел в руке сливочник, который официантка поставила на стойку.

— Доброе утро, мистер Линдал, — поздоровалась хорошенькая официантка в красной блузке и крошечной белой шляпке. — Как сегодня идут дела?

— Прекрасно, — ответил он.

— Что закажем сегодня?

— Кофе, — сказал Роджер, доставая десятицентовую монету.

Ним остановил его.

— Мистер Линдал, позвольте мне заплатить.

Роджер пожал плечами:

— Спасибо.

— Вы какой-то грустный сегодня, — сказал Джул Ним, когда официантка ушла. — Что там вас ни гложет, надеюсь, все это окажется несерьезным. Вы достойнейший человек, мистер Линдал. Поверьте моим словам. Я знаю, как вы ведете дела, как относитесь к своим работникам и клиентам. В нашем районе вас все очень уважают. Если я чем-то могу помочь вам, вы только скажите. Вы для меня большой авторитет, я очень вам доверяю. Говорят — я иногда слышу такое, — что в каждом человеке много хорошего, но я с этим не согласен. По мне, вот так брать на себя роль судьи — это ужасно. Судить всех по заранее изготовленной мерке, как будто люди способны отличить хорошее от плохого. Человек сам для себя должен определять, что для него лучше. И те, кто любят его, если они действительно его уважают, дают ему право самому принимать решение. Знаю, религиозные люди так не считают, а жаль. Человек важнее, чем разные теории нравственности. Знаете, в юности я увлекался философией. Вам не приходилось читать великого мыслителя Спинозу? Он где-то пишет о процессии музыкантов — уличном оркестре, который — ну, как это происходит на Юге — проходит мимо похорон. И музыка этого оркестра… — и он продолжал свою бессвязную речь.

Принесли кофе, и Роджер машинально взял чашку, не обращая внимания на чудаковатого старика, сидевшего рядом.

— В моем магазине, на задах, довольно большое пространство — там, где мы храним товар, — сообщил Ним, допивая стакан пахты. — Это целый отдельный мир. Туда, кроме меня и жены, никто не заходит, да и сами мы так заняты, что редко бываем там. Помню, как-то раз захожу, а там кошка спит на мешках с семенами трав. Не знаю, как уж она пробралась в магазин. Мы и не замечаем, кто там заходит и выходит. Хотят зайти — пускай заходят. — Он наклонился к самому лицу Роджера и заговорил тише, почти шепотом: — Давайте зайдем ко мне в магазин вместе, мне пора возвращаться. — Вытерев губы, он отодвинул пустую тарелку и встал с высокого стула. — На минутку. Хочу вам кое-что показать. Я сказал вашему мастеру, что хочу поговорить с вами. Я вас видел, когда проходил мимо вашего магазина, но вы были заняты — разговаривали с молоденькой парой, и я не стал заходить. Не хочу долго отсутствовать. Не знаю, сколько она там ещё пробудет. Она пришла такая расстроенная. Но моя жена её успокоила. Думаю, сейчас ей намного лучше. Она не хотела заходить в ваш магазин, чтоб у вас не было неприятностей. Вот и зашла к нам и объяснила ситуацию — не все, конечно; просто, что хотела увидеть вас на минутку, но не могла зайти в ваш магазин или посчитала, что не может. Ну, я и сказал ей посидеть, пойду, мол, схожу за вами.

Положив тяжелую ручищу на плечо Роджеру, он повел его от стойки к двери, дыша ему в затылок пахтой.

— Как её зовут? — спросил Ним, когда они вышли на тротуар и направились к магазину садовой мебели. — У неё мы не стали спрашивать. Не хотите — не говорите. Нет, наверно, не надо.

Чуть задержавшись у своего магазина, Роджер жестом показал Питу, что идет к Ниму. Пит подмигнул и изобразил, как поднимает что-то тяжелое.

— Очень красивая женщина, — сказал Ним.

— Да, — подтвердил он.

— У неё очень приятное лицо. Заходите.

Ним открыл дверь своего магазина, и Роджер вошел.

В глубине, за перегородкой, на одной из качелей Нима, положив руки на колени, сидела Лиз. Радом лежала её сумочка. Едва увидев Роджера, она вскочила на ноги и с ходу бросилась к нему. Она сразу как будто выросла и с распростертыми объятиями кинулась ему на шею.

— Ну пожалуйста! — проговорила она.

— Зачем же ты сюда-то пришла? — спросил он.

— Пойти домой мне было невмоготу.

Она выглядела напряженной как струна. Он поразился тому, как исказились черты её лица.

— Знаю, это ошибка, — сказала Лиз, — но мне все равно. К чёрту её. И Чика к чёрту, и мальчишек, все пошли к чёрту. Ты ведь тоже так считаешь, правда?

«Чёрт», — подумал Роджер.

— Это что, дурно? — продолжала она. — Я люблю тебя. Все они как будто ушли куда-то на задний план. Я знала, что мне нужно вернуться. А они — где-то там, как вон те люди.

Лиз говорила о прохожих за окном, машинах, автобусах, конторских зданиях, магазинах.

— Даже мои дети, — сказала она. — Мне сейчас нет дела даже до Джерри и Уолтера. А тебе есть дело до твоего магазина? Все это ничего не значит. Я никогда в жизни не чувствовала ничего подобного. Это что-то удивительное.

— Ты будешь дома?

— Да, — сказала она. — Оставшуюся часть дня я буду дома.

— Что, если я приду после двенадцати?

— Очень хорошо, — сказала Лиз и отстранилась. — Что ж, тогда увидимся. Через пару часов.

Роджер смотрел, как она поспешно выходит из магазина садовой мебели Джула Нима, смотрел, пока она не скрылась из виду.

Да, к чёрту их, думал он. К чёрту мою жену Вирджинию с её матерью миссис Уотсон, к черту твоего мужа Чика и твоих двоих сыновей Уолтера и Джерри. Я согласен с тобой. К чёрту их всех, даже моего сына Грегга, — семью, друзей, вещи, магазин, наши жизни, планы, которые мы строили, все, что у нас было и о чем мы мечтали, все, кроме вот этого.

Но они-то нас настигнут, грустно подумал Роджер. Ты, дурочка, глупышка, и не понимаешь этого. А я понимаю. Они все вернутся.

Глава 20

Придя домой, Вирджиния положила на тарелку домашний сыр и взяла консервированные груши. Посидев за кухонным столом, она убрала в раковину посуду, оставшуюся после завтрака. Потом позвонила знакомой по имени Рей Фелпс — они вместе когда-то отдавали детей в детский сад. Имя миссис Фелпс было написано на отпечатанной гектографом карточке, заложенной на первых страницах телефонного справочника.

— Хотела попросить у вас машину на сегодня, — сказала Вирджиния. — Если можно.

В ухо ей пророкотал голос миссис Фелпс.

— А мне на чем ездить? Не хочу показаться невежливой, но мне нужно отпрысков своих в школу отвезти, потом забрать и по магазинам проехаться. А так — дала бы без вопросов.

— Можете взять у меня на день мой «олдс», — предложила Вирджиния.

— Не поняла, — удивилась Рей Фелпс.

— Мне это нужно для одного дела, — объяснила она. — Не хочу ехать на «олдсе».

Её знакомство с Рей Фелпс было сугубо шапочным, и она даже не помнила ни цвета, ни марки её машины. Помнила только, что машина была большая и относительно новая.

— Бред какой-то, — с присущей ей прямотой сказала миссис Фелпс. — Но раз вы хотите махнуться машинами, я не возражаю. Заедете?

Вирджиния поблагодарила её и повесила трубку.

Затем она переоделась в костюм, который Роджер ни разу не видел — темно-синий, с белым воротником. Надела перчатки, маленькую шляпку, чулки, туфли на высоком каблуке, а вещи из сумки, которую обычно носила, переложила в подаренную Мэрион блестящую черную кожаную сумочку, с которой никогда ещё не ходила.

«Он позвонит сюда, — сказала она себе. — Чтобы убедиться, что я дома».

В начале двенадцатого зазвонил телефон.

— Здравствуй, — ответила Вирджиния.

— Привет, — угрюмо откликнулся Роджер.

— Ты застал меня на пороге, — сказала она. — Я как раз собралась ехать за Мэрион.

— Хотел узнать, не оставил ли я дома книжку с ярлыками. Здесь одной не хватает.

Она походила по квартире, поискала.

— Нет, нигде её не вижу.

— Ну ладно, — сказал он. — Наверно, здесь где-то затерялась. Спасибо.

Едва положив трубку, Вирджиния выскочила из дома, села в «олдс» и поехала к Рей Фелпс, которая жила примерно в миле или чуть дальше от её дома. Там она передала миссис Фелпс свой «олдс» и получила в обмен хорошо навощенный темно-зеленый «Империал».

— Я осторожно поеду, — сказала Вирджиния, забеспокоившись.

— Не волнуйтесь, она застрахована, — успокоила её миссис Фелпс.

Это была высокая, доброжелательная, энергичная женщина. Похоже, она была совсем не против уступить на время свою машину.

— Что бы вы там ни затеяли, надеюсь, все у вас получится, — сказала она. — Что, вечеринка с сюрпризом?

— Да, — ответила Вирджиния.

«Империалом» оказалось удивительно легко управлять. Она доехала по скоростной автостраде до промышленной части города, а потом и до хлебозавода «Бонни Боннер Бред». Видела она его в первый раз, и он впечатлил её своими размерами.

— Я хотела бы поговорить с мистером Чарльзом Боннером, — сказала она девушке в приемной и назвала свое имя.

Через минуту девушка пригласила её:

— Да, миссис Линдал. Мистер Боннер у себя и просит вас пройти к нему. Сразу направо, вот эта дверь.

Вирджиния вошла в кабинет Чика.

— Добрый день, — сказала она.

— Какой сюрприз! — воскликнул Чик, вставая из-за металлического стола, на котором лежали отпечатанные на ротаторе отчеты и стояла пишущая машинка.

— Я только на секунду. Ваши проекты здесь? — спросила она, в то же время думая: «Не дай бог, они и правда здесь».

— Нет, — ответил он. — Они дома.

— Хочу показать их нашему доверенному лицу, — сказала Вирджиния. — Мне захотелось, чтобы он их посмотрел.

Лицо Чика расплылось в довольной улыбке.

— Отличная идея, Вирджиния. То есть прямо сейчас?

— Где у вас телефон? — спросила она. — Я позвоню, узнаю, на месте ли Лиз. Если она дома, я заеду и возьму их. Мистер Шарпантье ждет меня, а уже почти двенадцать.

— Звоните, — сказал Чик и подвинул к ней телефон. — Она должна быть дома, если не уехала за покупками.

Пока Вирджиния набирала номер, Чик вертелся поблизости. Она звонила себе домой. Конечно же, никто не ответил. Она подождала, чтобы он услышал гудки.

— Черт, — сказал он. — Понятное дело, Лиз где-то носит. Небось с какой-нибудь соседкой языки чешут.

— Так, — проговорила Вирджиния, кладя трубку, — наверное, мне с Шарпантье надо на другой день договориться на этой неделе.

Засунув руку в глубь кармана брюк, Чик сказал:

— А что, если я дам вам ключ? Можете их забрать: они в гостиной лежат, на журнальном столике.

— Хорошо, — согласилась она и посмотрела на свои часы.

По расчетам Вирджинии, у неё оставалось совсем немного времени. Взяв у Чика ключи, она вышла из здания компании «Бонни Боннер Бред», села в «Империал» и поехала по деловому району, пока не увидела мастерскую по изготовлению ключей. Там ей за тридцать пять центов сделали дубликат ключа от входной двери Чика.

Затем она вернулась на хлебозавод и вернула ключи Чику.

— Я не застала мистера Шарпантье, — сказала она. — Он уже ушел на обед.

— Ой, жаль, — вздохнул Чик.

— Попрошу его на другой день встречу назначить.

— Я смотрю, у вас уже вполне серьезные намерения! — заметил Чик. — Это ещё вчера было видно, когда вы выходили из магазина. Вы боялись проговориться… — Он улыбнулся. — Это наложило бы на вас обязательства. Я прав?

— Правы, — сказала Вирджиния, попрощалась и вышла из здания.

В полдень она заехала за Мэрион.

— Что это? — спросила её мать, рассматривая машину, когда они уже были в пути. — Ты избавилась от «олдса»?

— Эту машину я взяла на время, — сказала Вирджиния. — Послушай меня. Мы не поедем в центр, я передумала.

— Чего это ты так разоделась? Выглядишь просто великолепно. Не помню, чтоб ты так когда-нибудь наряжалась. Почему ты всегда так хорошо не одеваешься? На твоем фоне я чувствую себя оборванкой. — Миссис Уотсон заметила сумочку. — Эту сумочку я тебе подарила, но ты никогда её не носила. Я все ждала, когда же ты наконец извлечешь её из шкафа. Чудесно идет к твоему синему костюму. Я его когда-нибудь видела?

— Мы заедем ненадолго в магазин, — сказала Вирджиния. — Тебе не нужно ничего делать, я просто хочу, чтобы ты была со мной.

— Что стряслось? — Мать уставилась на неё. — Джинни, посмотри на меня. В чем дело?

— Не могу я на тебя смотреть, — огрызнулась та. — Я за рулем.

— У тебя неприятности из-за этой женщины? Этой Лиз Боннер?

— Мне просто нужно, чтобы ты была рядом, — сказала Вирджиния.

— Я имею право знать, что происходит, — настаивала миссис Уотсон.

— Обойдешься. Будешь просто сидеть и смотреть. И все. Делай, как я сказала, поняла?

— Боже мой, Вирджиния! — воскликнула её мать.

Поставив машину напротив магазина на другой стороне улицы, Вирджиния повернула зеркало заднего вида так, чтобы было видно вход. В погрузочной зоне стоял знакомый грузовик.

— Он на нем поедет, — сказала она.

«Слава богу, он ещё здесь», — подумала она. Как всегда, по уши в делах.

— Он с ней встречается? — спросила миссис Уотсон.

Вирджиния не ответила.

В половине первого Роджер появился в дверях магазина с шасси телевизора. Погрузив его в машину, он вернулся и скоро вышел ещё с одним шасси.

— Сейчас поедет, — сказала Вирджиния.

— А что это за механизмы он выносит?

— На развозку, — ответила она. — Знаешь, оказывается, можно запросто получить ключ от дома любого человека, достаточно попросить. Нужно просто сказать, что ключ нужен тебе.

Вирджиния вынула ключ от дома Боннеров из сумочки и положила его на пол машины, рядом со своей правой ногой так, чтобы его можно было немедленно схватить.

— Ты меня удивляешь, — сказала её мать с обидой и беспокойством в голосе.

Вирджиния закурила и продолжала наблюдать. На душе немного отлегло — увидев грузовик, она почувствовала некоторое облегчение. В магазине Роджер переговаривался с Питом. Он просмотрел большую табличку со списком развозок по домам и позвонил кому-то с телефона у кассы.

— Почти готов, — сказала Вирджиния.

«Со мной такого не будет, — мысленно заклинала она себя. — В мои планы не входит закончить так, как она».

В Вашингтоне в один прекрасный день к ним зашла Тедди. Они услышали голоса в коридоре, и Роджер, вскочив, бросился к двери. Сначала она не поняла, кто такая Тедди, поздоровалась с ней, решила, что это просто его знакомая, сказала, какая прелесть её маленькая девочка. Роджер вдруг так погрустнел, что она, опустившись на колени рядом с ребёнком, сразу поняла, что это его дочь, а Тедди — бывшая жена, с которой он тогда разводился.

— Хотелось увидеться с вами, — сказала Тедди.

У неё были тонкие как спички ноги — смотреть не на что, она по-утиному, вширь расставляла плоские ступни. Голос у неё был пронзительный, с дочкой она говорила монотонно и как будто обвиняла её в чем-то — и Вирджинии, и девочке было от этого не по себе. Так вот на ком он женился. Вот она.

Потом она сказала Роджеру:

— Что ты в ней мог найти?

— Не знаю, — угрюмо пробормотал он.

Какая противная, подумала она тогда. Уж не видит ли он чего-то подобного и во мне? Неужели ему это нужно?

— Ему такие нравятся, — сказала Вирджиния матери. — Вернулся, куда его всегда тянуло. Он с такими, как Лиз, путался, когда на верфи работал и в WPA, а, может, и раньше, в Арканзасе.

И из-за такой он готов все оставить, подумала она. И меня.

— Ты что, просто бросил её? — спросила она его тогда.

— Нет, — сказал Роджер. — У нас все разваливалось. Мы пришли к соглашению.

— Но она хочет, чтобы ты вернулся.

— Нет.

— Конечно, хочет. Поэтому и зашла. Закинула удочку — нельзя ли заставить тебя передумать. Жалеет, что дала тебе развод, чуть не произнесла это вслух при мне.

Он повторил:

— Мы пришли к соглашению.

— А ребёнок? — возмущалась Вирджиния. — Да ты просто удрал от них. Интересно, ты и от меня можешь так уйти?

Она почувствовала холодный запах снега, льда, вод Приливного бассейна, холмов и лесов по берегам Потомака, увидела деревья на Пенсильвания-авеню, большие дома, цветную прислугу в пальто и красных хлопковых косынках, едущую утром в автобусе на работу, городской оркестр в Мэриленде, марширующий вечером по улице и оставляющий своих музыкантов в разных домах, заборы из белого штакетника, духоту лета.

— Он просто сбежал от неё, — сказала она матери. — Так они и делают. Всегда. Это в их природе.

— Я тебя предупреждала, — сказала мать.

— Как он смеет так поступать со мной? — негодовала Вирджиния. — И ради кого? Я знала, что рано или поздно с ним это случится, когда ему приспичит.

Роджер, наконец, вышел из магазина и остановился, щурясь от яркого солнца. Он снял очки, надетые на нос, протер их платком, обвел взглядом улицу и сел в кабину грузовика.

— Поехали! — сказала Вирджиния и включила двигатель «Империала»; он заурчал и заглох. Чертыхнувшись, она завела его снова. — Не знаю эту машину — я её у Рей Фелпс взяла. Надеюсь, справлюсь.

— Ты поосторожнее, Джинни, хорошенько подумай, что делаешь. Может, ты слишком торопишься? Ну, крутит он с этой Лиз Боннер, и что? Пойдешь к адвокату да в два счета получишь развод, ты же знаешь. Зачем тебе вся эта канитель?

Вирджиния дала задний ход с парковочного места и поехала за грузовиком.

— Он не видит тебя? — спросила миссис Уотсон.

— Эту машину он не знает, — ответила она.

Кроме того, ей было известно, что из грузовика плохо видно в зеркало заднего вида.

Почти час грузовик мотался по городу, по одним домам развозя шасси телевизоров, из других забирая. Уж не ошиблась ли она?

— Он работает, — сказала миссис Уотсон. — Делает, что ему положено. А вот ты чем занимаешься?

«Жду», — сказала она про себя.

— Как ты достала этот ключ? — спросила миссис Уотсон. — Это что, правда ключ от её дома?

«Надеюсь, — подумала Вирджиния. — Вот будет смеху, если он окажется ключом от их гаража». Но человек, выдававший ей заказ в мастерской, заверил её, что из всего, что висело на кольце, этот был единственным ключом от входной двери, из всей связки только он подходил к американскому автоматическому замку.

— По-моему, ты совсем сбрендила, — сказала миссис Уотсон. — Я не удивлюсь, если окажется, что в сумочке у тебя пистолет. Про такое пишут в газетах. Не понимаю, как можно так опускаться.

— Мне нужно застукать его, — объяснила Вирджиния. — Иначе он всегда будет отпираться. Никогда не признается.

— Ну и что с того?

Она не ответила.

В два часа грузовик повернул в сторону Сан-Фернандо. Проехав большую часть пути, он остановился на заправке «Стэндард». Роджер вышел, размял ноги и направился в туалет. Потом вошел в помещение станции и позвонил с автомата.

— Звонит, — прокомментировала Вирджиния, следя за ним из машины.

— Он просто хочет узнать в своем магазине, не изменился ли маршрут, — сказала миссис Уотсон. — Ему не хочется зря тащиться в такую даль.

«Наверное, так и есть», — подумала Вирджиния.

Вернувшись в грузовик, Роджер снова выехал на дорогу. Она последовала за ним, держась на большом расстоянии. Потом, на перекрестке, она его упустила. Ей пришлось остановиться на красный перед самым светофором. Грузовик неторопливо скрылся за углом.

— Ну и что? — завопила ей в ухо миссис Уотсон. — Надо же было вот так его упустить! Что ты натворила!

Когда загорелся зеленый, Вирджиния повернула направо и поехала прямиком к дому Боннеров. Она припарковалась на поперечной улице между двумя машинами.

— Сейчас явится, — пообещала она.

Через пять минут мимо них проехал и остановился где-то поблизости грузовик Роджера. Они с матерью смотрели из «Империала», как он идет по тротуару, бросая взгляды по сторонам, в сторону дома Боннеров. Когда он поднялся на крыльцо, дверь немедленно открылась, и он вошел. Дверь тут же захлопнулась.

«Ну, все», — сказала Вирджиния сама себе.

— Поехали, — произнесла она вслух, завела машину и выехала на улицу.

— Мы уезжаем? — удивилась мать.

— Да, — сказала она.

— А как же ключ? Зачем нужно было делать этот ключ, если ты никак им не воспользуешься?

— Не хочу, — ответила Вирджиния, отъезжая от дома Боннеров.

— У тебя есть ключ, ты знаешь, что они там, ты сама сказала, что тебе нужно застукать его.

— Хорошо, — передумала она.

На перекрестке Вирджиния развернулась. Спавшая на улице собака вскочила и застыла в недоумении. Она поехала обратно.

— Ты войдешь со мной? — спросила она. — Одна не хочу.

— Зайду, — согласилась мать. — Вообще-то мне это не нравится, но думаю, что я должна.

Вирджиния припарковалась, проехав несколько домов. Некоторое время она неподвижно сидела.

— Нам надо поторопиться, — сказала её мать. — А то уйдет.

Они открыли дверцы с обеих сторон.

— Не хлопай, — прошептала мать, тихо закрывая свою дверь. — Нельзя, чтобы они поняли, что это ты.

Оставив дверь машины открытой, Вирджиния пошла к дому Боннеров.

— Ключ взяла? — спросила мать.

— Нет.

Она вернулась к машине и подняла ключ с пола.

— Ну, давай, не бойся, — подбодрила её мать.

А Вирджиния и не боялась. У неё закружилась голова, как будто она поплыла. В детстве с ней такое бывало, когда она поднималась по ступенькам на сцену цокольного актового зала.

— Такое чувство, как будто речь сейчас буду произносить, — сказала она. — Патриотическую какую-нибудь.

Она засмеялась.

— Не волнуйся, — сказала мать. — Просто входи, и все.

Вирджинии стало смешно. Она остановилась на дорожке.

— Не могу я, — сказала она, все ещё смеясь. — Прости, но как-то нелепо это. Заходи, если хочешь.

Выхватив у неё ключ, миссис Уотсон заявила:

— И войду. Ещё как войду.

— Постой, — остановила её Вирджиния. — Не хочу, чтобы ты в это вмешивалась.

Она отняла у неё ключ, взошла по ступенькам и отперла входную дверь. Таща за собой мать, она вошла в дом. В гостиной было темно и прохладно, занавески на окне были задернуты. Ей показалось, что в комнате беспорядок, пахло деревом. «Откуда этот запах?» — подумала она и вспомнила про камин. Рядом с ним лежали дубовые дрова. В камин была брошена пачка подлежащих сожжению газет и журналов.

Из коридора вышла Лиз с открытым ртом и вытянувшимся, застывшим от испуга лицом.

— Я в сад выходила, — сообщила она. — Что вам нужно?

На ней была нижняя часть шерстяного купального костюма, а сверху она набросила рубашку. Она стояла босиком. Полы рубашки свисали почти до колен, а между пуговицами Вирджиния увидела загорелую кожу. Под рубашкой у неё ничего не было, она даже не застегнула её до конца. Её ноги блестели от пота.

— Туда я не хочу входить, — сказала Вирджиния Лиз. — И не пойду.

— Куда? — слабым голосом спросила Лиз.

Она помотала головой, и с волос на рубашку упали пушинки.

— В вашу спальню.

— Как вы попали в дом? — спросила Лиз. — Разве дверь не была заперта?

Стоя в коридоре, она застегивала последние пуговицы на рубашке. Её полы она заправила в трусики.

— Я была в саду, — повторила она. — Что вам нужно? Зачем вы ворвались в мой дом?

Пройдя мимо Лиз, Вирджиния прошла по холлу к закрытой двери спальни. Отворив её, она заглянула внутрь.

На стуле была аккуратно сложена одежда Роджера: пиджак, брюки, трусы, галстук, рубашка и носки. Его туфли стояли в ногах кровати. Свернутые покрывала были помещены на комод. Роджер лежал на кровати под простыней. Он укрылся ею так, что видно было лишь макушку да глаза. Он смотрел прямо на неё. Очков на нем не было — Роджер положил их на комод и поэтому не совсем разглядел её. Подойдя ближе, она увидела, что он уставился на её костюм. Он не вполне узнавал её.

Вирджиния присела на край кровати. А он все держал простыню, закрываясь, как будто боялся, что она стянет её и увидит его.

— Боишься, что я на тебя посмотрю? — спросила она. — Не буду, если ты сам этого не захочешь.

— Кто с тобой? — спросил он.

— Мама.

Из холла донеслись голоса её матери и Лиз.

— Мне выйти, пока ты одеваешься?

— Не надо, — сказал он.

— Закрыть дверь?

Помолчав, он ответил:

— Да, закрой.

Она закрыла дверь. Но он все лежал, прикрываясь простыней.

Лежа в постели, Роджер подтянул на себя простыню. Он придерживал её обеими руками и все смотрел, не подходит ли она ближе. Она поймала его, и он ждал, что же будет. Ужас, думал он, дрожа и предчувствуя неотвратимое наказание. Оно надвигается, оно уже здесь. Долгие годы он боялся, что его застанут за этим, запирал дверь, подготавливался, вслушивался. Дверь распахнулась, и она ворвалась. Встала у кровати, возвышаясь над ним. Она всегда подозревала, и её подозрения привели её сюда. Теперь она видит, что он натворил, и ему не спрятаться. Он один, лицом к лицу с ней, и случилось все именно так, как он всегда это себе представлял.

Какая грязь, думал он. Как ей не противно смотреть на него? Конечно же, ей, наверное, хотелось сразу же хлопнуть дверью и уйти. Но эта женщина осталась. Похоже, она хочет сказать: «Я этого ожидала. Теперь мне нужно решить, как поступить. Мне нужно принять это и принять тот факт, что совершил это ты».

Да, думал он. Я совершил это, совершаю. И меня застукали. Все так себя ведут, но это не имеет значения. Ты права. Смилостивься надо мной, думал он, глядя на неё. Прости меня. Мне стыдно. Лучше бы мне было не родиться на белый свет. Как мог я позволить себе такое? Это сведет тебя с ума, уже свело, довело меня до безумия — чего только я себе уже не воображаю! Но ты внезапно разбудила меня, рассеяла этот кошмар. Ты видишь, я лежу тут без сновидений, и ничто не защищает меня. Будь добра ко мне. Не суди меня слишком строго — я согласен с твоим приговором. Да, думал он, согласен. За такой грех я заслужил наказание. Только не очень суровое. Оставь мне хоть что-нибудь.

— Я отвернусь, — сказала Вирджиния. — Пока ты одеваешься.

Она взяла со стула его одежду и положила на кровать рядом с ним.

— Спасибо, — поблагодарил он её, прикасаясь к одежде.

— Давай, вставай.

Защищаясь, он проговорил:

— Со Стивеном тоже такое бывает.

Она бросила на него раздраженный взгляд. Не нужно было этого говорить, подумал он, снова замыкаясь в себе.

— Это ты на зеленом «Империале» ехала? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Не думала, что ты меня узнаешь.

— Боже, ты следила за мной. Я-то думал, мне показалось. Я видел большую машину, в которой сидели и разговаривали две разодетые женщины… Думал, это у меня воображение разыгралось.

Стоя у кровати, Вирджиния оглядела комнату. Роджер видел, как она её изучает. Так вот где ты бываешь, говорило выражение её лица. Приходишь сюда, в эту комнатенку, запираешь дверь и тайком тут этим занимаешься. Но я прервала твои утехи, тебе пришлось вдруг остановиться.

— Я больше не буду, — пообещал он.

Она, казалось, не слышала его. Сложив руки на груди, она отошла к окнам, выходящим во двор.

Через задние окна спальни Вирджиния увидела сад. В него вела стеклянная дверь. За садом был ещё один двор, потом дом, телефонные столбы. Он мог убежать туда, подумала она. Почему он этого не сделал? Наверно, так страшно стало, что не смог.

Ужасно, думала она. Вот так попасть в ловушку. В комнату врываются, а ты лежишь, голый, беспомощный, даже без очков. Но я должна была это сделать, сказала она себе. Это правильно для нас обоих.

— Послушай меня, — сказала Вирджиния.

Роджер смотрел на неё снизу вверх с постели, щуплый, хилый человек, не способный даже как следует её рассмотреть.

— Наверное, я должна сказать тебе, что делать, — продолжала она. — Да? У тебя ведь не хватает ума самому о себе позаботиться.

Роджер сжал губы.

Обнажив нижние зубы, он спросил:

— Зачем ты мать притащила?

— Хотела, чтобы она была свидетельницей.

— Будешь подавать на развод?

— Нет, — сказала она. — Думала, может, Чику понадобятся свидетели.

Роджер напряженно смотрел на неё, упрямо выпятив подбородок, его губы безмолвно шевелились. Через некоторое время он спросил:

— Он знает?

— Нет, — ответила она.

Хмурясь и дрожа, он поразмыслил, прогоняя в голове череду возможных вариантов.

— Я не хочу, чтобы он пострадал, — сказала Вирджиния. — У меня нет желания разрушать его семью. Если бы он узнал про тебя, то развелся бы с Лиз и никогда больше не захотел иметь с тобой дела. О совместном бизнесе тогда можно будет забыть.

— Да, — пробормотал он.

— Я не скажу ему, — пообещала она.

Подняв голову, Роджер испуганно и в то же время с какой-то нелепой обидой смотрел на неё.

— Я не хочу, чтоб ты разрушал планы насчет совместного бизнеса, — сказала Вирджиния.

«Если у тебя будет такой партнер, как Чик Боннер, — думала она, — из тебя ещё может что-то выйти. Можешь, в конце концов, чего-нибудь достичь. И для магазина это будет хорошо.

А иначе ты так и останешься слабонервным хиляком, который валяется под простыней без очков. Мне этого мало. Мне нужно больше. Я отдала свою жизнь, работу и настаиваю на том, чтобы меня хоть как-нибудь вознаградили.

Остаться с пустыми руками не входит в мои планы».

— Послушай меня, — сказала Вирджиния. — Я хочу, чтобы ты переписал магазин на мое имя.

Он смотрел на неё снизу вверх, испуганно ухмыляясь.

— А когда мы подпишем с Чиком документы, — продолжала она, — я хочу, чтобы его часть была записана не на них обоих, а только на его имя. Не хочу, чтобы имя Лиз фигурировало где-нибудь в бумагах. — «Хочу иметь то, что я заслужила», — подумала она. — Как тебе такой план?

Роджер продолжал слабо ухмыляться, качнул головой сначала в одну, потом в другую сторону.

— Ну ладно, — сказала она.

«Добился, чего хотел, — мстительно подумала она, — теперь получаешь по заслугам. Сам на себя это навлек. Сам виноват».

— Одевайся, — резко скомандовала она. — Вылезай из этой постели, хватит.

Большим пальцем он потянул к себе одежду, взял рубашку, стал внимательно перебирать свои вещи. Потом сел и наклонился вперед, собрал все на коленях, перевалил на простыню.

— А что касается тебя, — сказала Вирджиния, повернувшись к нему спиной, чтобы не смотреть на него, — можете вытворять с ней все, что угодно. Только тихо.

Не отвечая, он продолжал возиться с одеждой. Она слышала шорох.

«Только меня этим не беспокой, — думала она. — Чтоб этого не было в моей жизни. У меня есть ребёнок, он учится в школе, получает то образование, которое ему нужно, и очень скоро у меня будет работа. И я не хочу, чтобы меня беспокоили. У меня нет на это времени».

Пока он одевался, она прохаживалась по комнате. Верхний ящик комода был приоткрыт, и она выдвинула его, чтобы посмотреть, что там внутри. Там лежало множество цветных шарфов, а на них — коробочки с серьгами. С ними соседствовала настенная фаянсовая поделка — лицо красноносого ирландца в цилиндре, с топорщащимся галстуком. Наверное, кто-то ей подарил. Презент. А она сунула его в ящик комода, спрятала. Может, это его подарок. Она выдвинула второй ящик. Он был заполнен нижним бельем. Её внимание привлек уголок плоской коробки. Она вынула её и обнаружила, что это диафрагма и тюбик спермицида.

Пораженная, Вирджиния сказала:

— Посмотри — она её не надевает. Так и лежит в комоде.

Она повернулась и показала ему коробку.

— У неё ещё одна есть, — сказал Роджер. Он пришибленно стоял у кровати в брюках и расстегивал рукава рубашки. — Два комплекта.

— Вот оно что.

«Один, значит, чтобы Чика дурачить. Один лежит в ящике комода. И второй, — думала она, — чтобы носить весь день. Круглые сутки, куда ни пойдет. На всякий случай».

Вирджиния положила коробку обратно в комод и задвинула ящик.

— Какой отвратительный образ жизни, — сказала она.

Он притворился, что занят рубашкой.

— Тебя это не волнует? — спросила она.

Ответа не последовало.

— Ты не брезгливый.

И снова он не ответил.

— Я бы обеспокоилась, — сказала она.

Глава 21

1 мая 1953 года новый магазин открылся. С шести до десяти часов вечера проводился день открытых дверей: женщинам раздавались гардении, бесплатно фотографировали детей, всех угощали кофе с печеньем. Каждый вошедший в «Эл энд Би Эпплаенс Март» получал билет грандиозной лотереи, в которой разыгрывались комбинированные телевизоры, миксеры «Миксмастер», электроутюги, бритвы «Санбим». Целую неделю установленные у бордюра прожекторы взрезали небо лучами света, а в субботу вечером появились несколько игроков бейсбольной команды «Лос-Анджелес Эйнджеле», которых выставили на всеобщее обозрение на освещенной сцене вместе с нанятым для церемонии открытия оркестром музыки кантри из десяти человек.

Новое название, «Эл энд Би Эпплаенс Март», выбрали, чтобы задать жару старине Джону «Мак» Бету и его «Центру бытовой техники». Магазины конкурировали на одном рынке.

У «Эл энд Би Эпплаенс Марта» был длинный фасад — сплошная витрина. Раньше в этом здании размещался гастроном. От своих знакомых в розничной продуктовой торговле Чик Боннер прослышал, что оно продается за бесценок. Эрл Гиллик привез свою команду, которая принялась за полную реконструкцию здания. Стекло поставили наклонно, чтобы прохожим не бил в глаза отраженный свет. Вывеску не стали крепить к зданию, как это делалось в старые времена — вместо этого прямо на стену, одну отдельно от другой, наклеили буквы названия. На углу, где Гиллик пробил широкий вход, установили вертикальный неоновый щит по проекту Чика Боннера, одобренному Вирджинией Линдал. Двери поставили двойные, из сплошного стекла, только ручки были из пластмассы и меди, да посередине двери справа была щель для почты. Вход был сделан с небольшим уклоном. Снаружи магазин покрасили в бледно-зеленый цвет, цвета для интерьера подобрали тоже пастельные. Встроенные светильники дневного света выбирал Роджер Линдал. В здании работала новая система кондиционирования воздуха, а зимой оно отапливалось трубами, проложенными под полом из полиамидной плитки, по которым бежала в разных направлениях горячая вода. Позади здания построили невидимую покупателям высокую платформу для получения товара и погрузки нескольких грузовиков фирмы. Работало при магазине и складское хозяйство.

К лету 1954 года стоимость реконструкции начала окупаться. Аудиторы предсказывали, что огромные первоначальные затраты в конечном счете оправдаются.

Как-то утром в среду в октябре 1954 года стеклянные двери магазина открыл своим ключом дежурный администратор Херб Томфорд и вошел внутрь. На улице старательно занимался своей работой мойщик окон. Томфорд помахал ему рукой. Тот помахал в ответ.

«Доброе утро», — сказал Томфорд про себя.

Он включил систему кондиционирования и верхний свет. «Я сегодня первый, — подумал он. — Какой я молодец». Поднявшись на административный этаж, он повесил пальто в шкаф. Потом подвинул стул к одному из столов и занялся сортировкой окончательных вторничных ярлыков.

Хозяев ещё не было, и он не мог открыть сейф, чтобы взять деньги для касс. Ему всегда неудобно было находиться в магазине до того, как вынесут деньги: а вдруг кто-нибудь придет и захочет что-нибудь купить? Что ж, дам сдачу мелочью, хоть тонну. Спустившись, он открыл первую кассу и намотал ленту, чтобы она читалась. Пока он этим занимался, к въезду на их стоянку подкатила машина миссис Л, резко развернулась и встала на персональное место.

«Номер один, — констатировал про себя Томфорд. — Сама леди приехала».

Он захлопнул кассу и прошел через магазин к небольшому прилавку с аппаратурой. Там, среди бритв, тостеров и утюгов, он открыл и установил кассу.

Леди, которая была его работодателем, оставила припаркованную машину и шла ко входу в магазин. Полы её пальто развевались. «Как быстро она ходит, — подумал Томфорд. — Идет напрямик через стоянку. Не теряет времени».

— Доброе утро, миссис Л, — поздоровался он, когда распахнулась дверь.

— Доброе утро, Херб, — сказала она, остановившись у прилавка, чтобы положить часть целой кипы бумаг.

— Мистер Б будет сегодня?

Она улыбнулась ему отсутствующей усталой улыбкой.

— А почему же не будет? А, у него же сенная лихорадка. — Она сняла трубку и набрала номер. — Сейчас узнаю.

— День сегодня вроде хороший, — сказал Херб Томфорд.

— Привет, — сказала миссис Л. — Чик, ты сегодня будешь в магазине? — Ей что-то ответили. — Выкопай их, — посоветовала она. — Если это точно они. Я бы их выкорчевала. Я их и так-то терпеть не могу. По мне, это просто сорняки. — Чик снова что-то ответил ей. — Хорошо. Пока. — Повесив трубку, она сказала: — Около двенадцати будет. Говорит, теперь решили, что это от ракитника, который растет у него в дальнем конце участка.

— А он сам говорил, что на него и думает. Ещё когда в первый раз цветы появились.

Миссис Л повесила пальто в шкаф, затем открыла сейф.

— Вот ваши деньги, — сказала она. — Если что, я наверху.

В магазин стали подходить продавцы. Они работали за комиссионное вознаграждение с авансом и, войдя, сразу же бросали быстрые взгляды по сторонам — не наклевывается ли что. Один из них закурил и расположился за главным прилавком. Другой сел за свой стол с буклетами и принялся заносить имена в книгу потенциальных клиентов. Третий — дородный, осанистый, в костюме в тонкую светлую полоску — сложил руки за спиной и разместился у входной двери, поблизости от стенда с напольными моделями телевизоров. Все они обменивались лишь официальными приветствиями, каждый тут же удалялся и начинал по-своему готовиться к рабочему дню. Продавец, вошедший последним, немедленно направился к телефону, положил перед собой составленный карандашом список и стал звонить.

Когда все продавцы были на своих местах, появились два мастера по ремонту. Они вместе завтракали на другой стороне улицы. Не заговаривая с продавцами, они сразу прошли к себе, в отдел техобслуживания. В девять часов вбежал парень — водитель грузовика для доставки товара на дом, а за ним явился мастер по ремонту на дому — он ездил на автомобиле отдела техобслуживания и ставил его у погрузочной платформы за магазином. Последним прибыл бухгалтер. Он поднялся по лестнице в административный отдел, поздоровался с миссис Линдал, расчехлил арифмометр и приступил к работе.

«Ну, теперь можно сходить в туалет, — с облегчением вздохнул Херб Томфорд. — Крепость личным составом укомплектована».

— Я в сортир, — доложил он одному из продавцов.

— Хорошо, — отозвался тот.

Захватив с собой утреннюю газету, Херб Томфорд отправился в туалет и заперся там, чтобы его никто не беспокоил. Устроившись поудобнее, он раскрыл газету и стал читать спортивную страницу, после которой перешел к письмам к редактору.

Он был погружен в чтение, когда кто-то подошел и стал колотить в запертую дверь уборной.

— Это вы там? — обратилась к нему миссис Л. — Херб?

— Я, — сказал он.

— Не думаю, что вам стоит проводить там все свое время. Вы мне нужны здесь.

Херб Томфорд ответил:

— Но я пока нужен себе тут. — Он сложил газету и швырнул её в угол. — Сейчас выйду. Зачем я вам?

— Через десять минут надо будет отвезти телевизор «Магнавокс». Фред его сейчас настраивает.

— А кто его продал?

— Фред. какому-то своему знакомому.

— Он получает комиссионные?

В прошлом возникали некоторые разногласия по поводу того, причитается ли комиссионное вознаграждение мастерам по ремонту за проданную ими аппаратуру.

— Да, — ответила она.

— Тогда ладно, — согласился он.

Ему шел один процент с продаж всей основной техники вне зависимости от того, кем она продана.

Моя руки, он сказал:

— Ради этого кое-кто из отряда пальм в кадках готов и выйти.

Ответа не последовало. Видимо, ушла. Вытирая руки, он поднял газету и открыл дверь.

В полдень, раздумывая, где бы пообедать, он поднял взгляд и увидел Чика Боннера, ставившего на стоянку свой красный «Форд-универсал». «А вот и человек-гора, собственной персоной», — отметил про себя Херб Томфорд.

Когда Чик вошел в магазин, его лицо, распухшее и красное от сенной лихорадки, не выражало никаких особенных чувств.

— Доброе утро, Херб, — поздоровался он. — Идут дела понемногу?

— Ну, так, кое-что, — сказал Томфорд, показывая ему ярлыки.

— Так, — неопределенно кивнул Чик. — Слушай, Херб. Я хочу, чтобы мне пол выровняли сегодня вечером, после закрытия. Можешь позвонить?

— Думаю, да, — ответил Томфорд. — Где-то у меня был их номер.

Встав на колени, Чик провел ладонью по полу у края ковра.

— Видишь эти вмятинки? Знаешь от чего они? От шипов на обуви школьников. Я вывеску повешу, чтобы дети в туфлях с такими набивками снимали обувь, прежде чем войти. Да и что им тут нужно?

— А что всем нужно? — сказал Томфорд, думая про себя, что полы надо всегда поддерживать в хорошем состоянии, и неважно, заходят сюда подростки или нет. — Я тут на днях одному мальчишке портативный «Зенит» продал. Если вы об этом.

— Он скрежетал, когда шел?

— Зубами, вы имеете в виду?

— Да нет, башмаками своими.

— Простите меня, мистер Б, но мне так хотелось, чтобы продажа состоялась, что было как-то не до того, — сказал Томфорд.

Осматриваясь по сторонам, Чик заметил:

— Кажется, стенд с «Филко» стоит с самого сентября.

— Я сниму его.

— Эту витрину они оформляли? Или ты?

— Я разрешил им оформить её, — сказал Томфорд, зная,что Чик не одобряет, когда оптовики лезут в витрины магазина. — Это их работа. У них ведь есть вся эта хрень — степлеры и всякое такое. Я не собираюсь ползать по витрине, штаны рвать. Меня не для этого на работу принимали. Вы хотите, чтобы мы витринами занимались — найдите лучше какую-нибудь девчонку или педика из какого-нибудь универмага. В последний раз, когда я лазил по витрине, рядом собралась компания детворы — рожи мне корчили, как будто я клоун какой.

— Понимаю, — сказал Чик. — Ладно, посмотрим.

И он оставил его, перейдя к другим делам.

Чуть позже, когда Херб Томфорд поднялся наверх, его позвала к себе в кабинет миссис Л.

— Это ведь ваш ярлык? — спросила она.

«Что-то ещё», — подумал он.

— Да, мой. Что вы там не можете прочитать?

— Ни я, ни бухгалтер не можем прочитать адрес. — Она дала ему ярлык, и он сел за стол, пытаясь разобрать, что там написано. — Почему вы не пользуетесь шариковой ручкой? — спросила она. — Как все. Эти аппараты считывают только записи, сделанные шариковой ручкой, перьевые они не читают, от них оттиск недостаточно четкий.

Она сидела и ждала. Ярлык из голубой бумаги был четвертой копией, сделанной под копирку: в магазине действовала сложная система предотвращения краж со стороны работников.

— Что-то я тоже не могу прочитать, — сказал Херб Томфорд. — Посмотрю в телефонном справочнике.

Он вернул ей ярлык и взял с другого стола справочник.

— О чем Чик с вами разговаривал там, у главного прилавка? — спросила миссис Л.

— О витринах.

— Разве оформление витрин не входит в ваши обязанности? Вам ведь предоставлено все необходимое.

— Когда я пришел к вам, витрины оформлял мистер Л, — ответил Херб Томфорд. — Я не знал, что это тоже будет моей работой.

— Вы знаете, что Роджер приходит только по вечерам поработать за монтажным столом.

— А над чем он работает? — спросил Херб Томфорд.

— Спросите у него. Разве вы его не встречаете перед тем, как уходите?

Смутившись, Томфорд сказал:

— Вы ведь знаете, я стараюсь убраться отсюда в шесть.

— Да, знаю, знаю, — сказала миссис Л.

Некоторое время спустя, когда в кабинет поднялся Чик Боннер, Вирджиния спросила у него:

— Не стоит ли нам распрощаться с Хербом, как ты считаешь?

— Никак не могу принять решение, — ответил Чик. — Может, у него на уме какие-то другие планы. Что-то он совсем не проявляет интереса к работе.

— Я не удивлюсь, — сказала Вирджиния, — если в один прекрасный день он объявит нам, что перешел на работу в другое место на нашей улице или прямо напротив нас. У меня такое чувство, что он хочет совсем уйти из розничной торговли. От кого-то я слышала, что он разговаривал с людьми из «Эмерсона». Им нужен человек, который взял бы на себя их представительство в Северной Калифорнии.

Чик поморщился, и вид у него стал совсем кислым. Вирджиния поняла: сейчас начнет о чем-то просить.

— Может быть, Роджер мог бы снова заняться оформлением витрин? От него не убудет. Времени свободного у него много.

— Ему пришлось бы заниматься этим в дневное время.

И она, и Чик знали, как не любит Роджер приходить в магазин в рабочее время.

— Ну, может быть, вечером?

— Тогда он не будет различать цвета, — сказала она. — Нужен дневной свет. Так говорят все, кто занимается оформлением витрин.

— А как насчет выходных?

— Нет.

«И это не подлежит дальнейшему обсуждению», — подумала она. Такова была договоренность между нею и Роджером. Выходные принадлежат ему. Чик, конечно, этого не понимал. Для него мир за пределами магазина не имел никакого значения. «Для меня тоже, — подумала она. — Только мне-то это понятно. Но мистеру Б это недоступно».

— Решай сама, — сказал Чик. Он разложил на столе бланки заказов и стал делать предварительные пометки карандашом. — Я бы оставил это на твое усмотрение.

— Ну, дело терпит, — ответила Вирджиния.

Поработав с заказами, Чик спросил у неё:

— Можно я выпишу чек Лиз за этот месяц со счета магазина? Эти уколы от сенной лихорадки… Мне пришлось снимать со своего счета. Поступим, как раньше делали: пусть бухгалтер запишет это как мой аванс.

— Делай, как знаешь, — разрешила Вирджиния.

Сидевший за своим столом бухгалтер все слышал и кивнул.

— Сколько? — спросила Вирджиния. — Триста?

— Да, — сказал Чик.

— Может быть, она снова выйдет замуж.

— Это ничего не изменит. Это же деньги на детей, на моих сыновей. — Он оторвался от работы, положил карандаш и высморкался. Потом откинул голову и закапал капли в нос. — Этому парню нужно будет их официально усыновлять.

— Подоходным налогом ведь не облагается?

— Ещё бы облагалось, — хлюпая носом, сказал он.

— Скучаешь по ней?

— По мальчишкам скучаю. А на то, чтобы по ней скучать, у меня времени нет. Магазин все отнимает.

— Я считаю, что ты поступил правильно, — сказала Вирджиния.

«Правда, я в этом не уверена, — подумала она. — Но если бы она все время маячила где-то рядом, ни о каком согласии у нас тут и речи бы не было. Я рада, что её удалось уговорить».

— Она живет в Санта-Барбаре, — сообщил Чик.

— Знаю.

Ей не хотелось дальше обсуждать это, и она вернулась к работе.

Но Чик продолжал:

— А ты ведь её с самого начала раскусила? Надо отдать тебе должное.

— Ну да, — ответила она, зная, что он не остановится.

— Интересно, что Роджер про неё думал? — Чик повернул стул, чтобы смотреть на неё, работу он отложил. — Вот это совершенно сбивает меня с толку. Этому человеку, по-моему, сам бог велел работать с людьми, он хорошо ориентируется в деловом мире, но я уверен, что как только дело доходит до оценки людей на личном уровне, он ошибается почти так же, как я. Я не говорю о присутствующих, конечно. Но я убежден, что у Роджера сложился идеализированный образ Лиз. У меня вначале было почти так же. Боже, мне понадобилось десять или одиннадцать лет, чтобы начать понимать, насколько у неё по большому счету… — Жестикулируя, он пытался подобрать нужное слово. — Насколько у неё по большому счету одномерный взгляд на жизнь.

Внизу зазвонил телефон. Потом на столе у бухгалтера дважды пропищал зуммер.

— Это вас, миссис Л, — сказал бухгалтер, передавая ей телефон верхнего этажа.

— Слушаю, — сказала она.

Звонили из «Ар-Си-Эй», чтобы сообщить о невыполненных заказах прошлого месяца.

— Нет, их не отменили, — сказала девушка из отдела продаж. — Хотите, чтобы отменили?

Вирджиния сказала, что не хочет, поблагодарила девушку и положила трубку.

Пока она говорила по телефону, Чик сидел, сцепив руки, и размышлял.

— До того как Лиз решила уйти от меня, она приходила к тебе, интересовалась твоим мнением? — спросил Чик.

— Да, — сказала Вирджиния.

В каком-то смысле, так и было.

— Что ты ей сказала?

— Сказала, что если её не интересуют твои дела, то будет довольно нелепо торчать рядом и изображать то, чего она на самом деле не чувствует.

Помолчав, Чик сказал:

— Иногда я всё-таки по ней скучаю.

— Но не очень сильно.

— Да, — согласился он. — Наверное, не очень.

Он ещё поразмышлял, потом взял карандаш и вернулся к бланкам заказов.

— Я тут думаю, может, заехать к ней на днях, — сказал он. — Хотя бы мальчишек увидеть.

— Она может посадить их на автобус, — ответила Вирджиния. — Сколько им лет? По четырнадцать? Вполне уже большие, сами могут приехать.

— Ты права, — согласился Чик. — Она их, наверно, так успела изнежить, что они, может, и не решатся. Вот что меня беспокоит, Вирджиния. Не вырастут ли они маменькиными сыночками? А то будет у них в голове все наперекосяк, как у неё самой.

— Они ведь бывают у неё только по выходным. Пока они в школе, у них здоровое окружение.

Чик мрачно заметил:

— Остался только этот семестр, и школа закончится.

— К тому времени у них уже сформируется характер, — успокоила его Вирджиния.

Она встала и подошла к картотеке посмотреть один безнадежный долг, из тех, которые она подумывала передать агентству по сбору задолженностей.

— Ну что, спишем Уотта? — спросила она Чика. — Откажемся от него и удовольствуемся надеждой на пятьдесят процентов от агентства?

— Давай, — равнодушно сказал Чик. Сидя над заказами, он потирал лоб и шумно дышал. — Проклятая сенная лихорадка. Каждый год в это время мучаюсь.

— От аллергии многие страдают, — заметила Вирджиния. — Все по-разному. У Грегга анализы показали, что у него аллергия на фасоль, картошку, кошачью и другую шерсть, растительный пух, домашнюю пыль и на шесть или семь видов пыльцы. Так что можешь считать, что тебе ещё повезло.

— Чем же его там кормят?

— Тем же, чем и всех, просто картошку и фасоль он не трогает. Кошачью и другую шерсть он никогда не пробовал.

— Но ему же нужно спать под специальными одеялами.

— Да, — сказала она. — Он и спал под ними примерно с год. Астма у него в основном была от домашней пыли, а не от смога. Когда был смог, мы закрывали окна, и он обычно не выходил гулять. Вот тогда-то он её и подцепил. Там, в школе, у него иногда бывает реакция на пыльцу, но это ничто по сравнению с тем, как на него действует домашняя пыль.

Высморкавшись, Чик сказал:

— Ужас какой-то.

В шесть часов Херб Томфорд надел свое серое пальто, запер парадный вход, попрощался со всеми и ушел, держа под мышкой свернутую в трубку газету. Вслед за ним отправились домой продавцы, потом оба мастера по ремонту.

— До свидания, миссис Л, — сказал бухгалтер, снимая пальто с вешалки в шкафу. — До завтра. До свидания, мистер Б.

— До свидания, — сказала Вирджиния.

— Уже шесть? — спросил Чик.

Он сверял новый прайс-лист «Зенита» со старым и менял цифры на ценниках. На его столе лежал итог часовой работы — пачка чистых новых ценников.

— Прикреплю завтра, — сказал он Вирджинии.

«Полдня выписывать новые ярлыки», — подумала она. Спустившись вниз, к главному прилавку, она открыла кассу и стала отсчитывать деньги в два матерчатых мешка. Потом сделала пометку на ленте кассового аппарата, засунула бумажку вместе с деньгами и закрыла мешки. Чик проделал то же самое с другой кассой.

— Неплохой выдался день, — сказал Чик.

— Да, — подтвердила она.

— Завтра нам понадобятся десятицентовики.

— Ну да, — согласилась она, рассматривая ярлыки.

Открылась парадная дверь, и в магазин с ключом в руке вошел Роджер.

— Привет, — поздоровался он с женой.

— Привет, — ответила она. — Как дела?

Когда она уходила утром из дома, он ещё спал.

— Хорошо. Собираешься?

Он вошел с сигаретой в руке, но стоило Вирджинии посмотреть на него, бросил её в пепельницу у двери, примял и, моргая, отошел. К вечеру, к концу рабочего дня, вот как сейчас, Роджер серел и становился похожим на паука. От утомления он горбился больше, чем обычно, казался ещё меньше, совсем высыхал. Из-за стекол очков смотрели воспаленные глаза. Характерным движением руки он отбросил со лба волосы.

— У тебя усталый вид, — сказала она.

— Ну да, — рассеянно кивнул он.

Он так и пришел в рабочей одежде, запачканных брюках, рубашке, куртке и высоких ботинках.

Потерев губу, он спросил:

— Тебе очень хочется ужинать? Мне — нет. Но я схожу с тобой.

— Я проголодалась, — сказала она.

Бродя по магазину, он дошел до его дальнего конца.

— Я переоденусь, — сказал он и, войдя в дверь, исчез в отделе техобслуживания.

— Ну что, Вирджиния, — сказал Чик, уже надевший шляпу и пальто. — Пока. Отдыхай.

— До завтра, — ответила она.

Стоя посреди магазина и подняв голову, она прислушивалась, стараясь уловить все звуки. «Все ли выключено? — спрашивала она себя. Потом решила: — Все».

— Напомни мне завтра, чтобы я первым делом прицепил ценники к этим телевизорам, — сказал Чик и отпер парадную дверь. — Чтобы мы деньги не теряли.

Дверь закрылась за ним, и он пошел через стоянку к своему «Форду-универсалу». Выехав задним ходом на улицу, он помахал ей рукой. Она едва заметно махнула в ответ. Для него достаточно.

Когда Роджер появился снова, на нем был галстук-шнурок и свободные брюки.

— Пиджак нужно надевать? — спросил он. — Наверно, не буду.

Вирджиния поинтересовалась:

— Ну как твое тестирование?

Роджер работал в компании «Данн Инкорпорейтед», тестировал на сборочной линии коммутаторы для схем вычислительной аппаратуры, предназначенной, в частности, для использования в ракетах.

— Все то же самое, — сказал Роджер.

— Постой, — сказала она. — Пока мы не ушли. — Нагнувшись, она включила освещение витрины. — Ты не посмотришь витрины?

— Зачем?

— Ты ведь знаешь толк в их оформлении.

Не двинувшись с места, он сказал:

— Они нормально оформлены.

— Мне хотелось бы, чтобы ты снова занялся ими, — сказала она.

— У меня нет на это времени.

— Ты ведь работаешь всего пять часов в день, мог бы приходить по утрам.

— С ними все нормально, — повторил он. — Что ты все придираешься к Хербу? Он славный малый.

— Да, — согласилась Вирджиния, — но хороший ли он работник?

— Не вижу разницы.

— В том-то и дело.

«Поэтому я и владею нашей половиной магазина, а ты — нет, — подумала она. — Поэтому Л — это я, а не ты. А мог бы быть ты, мой дорогой. Но тебе нужен был бы магазин, в котором работают одни славные малые.

А кроме того, тебе нужен был ещё один славный малый, дружок с каштановыми волосами, ясными веселыми глазами и улыбкой, словно говорящей: «Берите, угощайтесь на здоровье!» Вот славный был малый, правда? Она любила и любит двух своих сыновей; наверное, любила и до сих пор любит тебя. И она была верна тебе, только уж больно глупа, поэтому и не смогла проявить свою верность. Да и ты тоже был хорош. Немного же ты ей добра принёс — ты, ещё один хороший парень.

Где она сейчас? — думала Вирджиния. — Живет одна, в другом городе, на алименты, которые получает от Чика, да на свою зарплату машинистки в молочной компании. Счастлива ли она? Кто знает. Да и кому какое дело. Про неё разве можно что-нибудь точно сказать?

По крайней мере, у неё есть два её мальчика. Если бы Чик узнал тогда про неё и Роджера, он развелся бы с ней, и детей у неё забрали бы. Это было бы несправедливо — и для Роджера тоже. Если бы Чик узнал, он бы всем показал, где раки зимуют. И магазина бы не было никакого. Во всяком случае, Лиз хватило ума понять это.

В каком-то смысле тебе повезло, Лиз Боннер. Ведь ты такая недалекая, на жизнь смотришь как саламандра, смогла получить удовольствие. Успела повеселиться на своем веку. В этом, пожалуй, было даже что-то чистое — ты жила без всяких тревог о будущем, о последствиях, которые — таки наступят, о том, что у тебя есть муж, дети, что у Роджера есть жена и ребёнок, что ему надо управлять магазином. Ты вмиг все это снесла, стоило только начать. Закрутила все, хорошо провела время, а потом, к своему изумлению, осталась ни с чем. Но пусть попробует кто-нибудь доказать, что ты не виновата.

Никто не станет возражать, что какое-то время ты обладала тем, чего так желала. И, быть может, это время показалось тебе бесконечным. Может быть, в твоей утлой жизни это была чуть ли не вечность. Наверное, это событие заполнило собой всю твою память, до самых пределов того, что ты способна охватить мысленным взглядом.

Может быть, ты и получила то, чего хотела, ведь к большему ты не стремилась.

Жаль, но я так не могу. Жаль, что все мы не способны взять в свою жизнь что-то такое».

— Так или иначе, — вернулась она к разговору с Роджером, — подумай, может, всё-таки займешься переоформлением витрин? Хербу как раз поможешь. Эти витрины становятся просто яблоком раздора — или он уступит, проявит смирение на глазах у всех, или этим займешься ты, или же за это возьмутся оптовики.

— Ненавижу этих дебильных оптовиков, — выпалил Роджер. — Ворвутся в магазин, когда ты работаешь как вол, и давай лепить на стены свою рекламу. Не успеешь оглянуться, а вокруг все обклеено логотипами «Ар-Си-Эй». Я начинал срывать эти бумажки ещё до их ухода: а пусть видят.

Он снова закурил. Руки у него дрожали. Вирджиния увидела, как трясется спичка.

— Я готова, — сказала она.

Роджер подержал дверь, и она вышла из магазина.

— Сейчас запру, — сказал он, вставляя ключ в замок. — Все выключила?

— Да. Я послушала. Если что-то включено, я слышу.

После ужина Вирджиния поехала домой. Роджер вернулся в магазин поработать с аппаратурой и на монтажном столе.

Включив над столом дневной свет, он подтащил табуретку и поставил её на коврик, включил измерительные и испытательные приборы. У паяльника был собственный специальный выключатель и вилка, он всегда включался отдельно. Роджер воткнул вилку в розетку и перевел триггер максимально горячего состояния в положение «Включено».

Его новоизобретенная антенна свисала с потолка отдела техобслуживания. По стене на стол спускался двойной провод, дальше он шел к барабанному селектору шасси телевизора. Антенна представляла собой окружность из тонкой алюминиевой трубки с сетью из ещё более тонких трубок внутри, расходящихся в разных направлениях, как спицы колеса.

Ячеистая сеть проводов от множества трубок была собрана и зажата в единый кабель, шедший к блоку управления с клеммами и наконечниками, а оттуда — к двойному проводу.

«Полная хрень», — сказал про себя Роджер.

Его идея заключалась в том, чтобы создать постоянно перестраиваемую антенну, управляемую селектором каналов. При вращении селектора одни секции антенны выключались, а другие включались. Нужно было избавиться от повторных изображений, усилить слабые сигналы, устранить статические помехи и так далее. Но в итоге вся эта регулировка никак не влияла на качество картинки.

Он поменял паяльником несколько проводов, пара полос частотных каналов вернулась, и он бросил это занятие.

Ну и чёрт с ней, решил он и выключил шасси. Единственное, что могло бы повлиять на качество изображения — это поднять антенну, а для этого потребуется силовой агрегат, какой-нибудь электромотор на четверть лошадиной силы. А это так повысит цену, что лишит систему конкурентоспособности.

«Ну и все», — покончил он с этим.

Зацепившись ногами за перекладины табуретки, Роджер качнулся на ней назад, совсем немного не дойдя до точки равновесия. Сзади был цементный пол, и он подумал: «Упасть, что ли? Посмотрим, что при этом чувствуешь».

Но вернул табуретку в исходное положение.

«Это не для меня», — решил он. Расцепив ноги, он встал с табуретки на резиновый коврик. В зале отдела техобслуживания было холодно, от люминесцентной лампы болела голова. Выключив оборудование, Роджер вышел через открытую дверь в основную часть магазина.

Большая часть единого пространства магазина, уставленная телевизорами, плитами, холодильниками и стиральными машинами, была погружена в темноту. Свет из витрины лился на улицу и освещал выставленные товары в передней части магазина. Роджер прошел мимо прилавка к полкам с аппаратурой «Филко». Она стояла здесь две недели, и место для неё было выбрано не самое лучшее.

«Довольно убого смотрится, — подумал он. — Почему она здесь? Кто её поставил?

Но почему, собственно, я должен это менять? Какое я имею к этому отношение?»

Пока он стоял и рассматривал технику, выставленную в витринах, на тротуаре появился какой-то человек и направил ему в глаза луч фонарика. Ослепленный, он поднял руки. Человек жестом велел ему идти к двери, и, всмотревшись, Роджер понял, что это полицейский, которого торговцы наняли, чтобы он совершал обход, когда стемнеет, и проверял, заперты ли двери магазинов. Продолжая светить Роджеру в глаза, коп вынул из кобуры пистолет и прицелился в него, продолжая показывать на дверь.

— Хорошо — хорошо, — повиновался Роджер и, в притворном подобострастии, ещё выше поднял руки.

Подойдя к двери, он отпер и распахнул её.

— Кто вы? — спросил коп. — Ваши документы.

Роджер вытащил бумажник, и свет упал ему на руки.

— Я работал там, в дальнем конце, — сказал он. — Вышел на минутку к витринам.

— Вы родственник миссис Л?

— Да, — подтвердил он.

— Муж?

Он кивнул.

— Извините, что побеспокоил, — сказал полицейский, опустил фонарик и убрал пистолет. — Я решил, что вы стоите у кассы и ждете, пока я пройду. — Он слегка толкнул Роджера локтем. — А потом собираетесь запустить руку в кассу.

— Нет, просто вышел передохнуть.

— Слушайте, вы разбираетесь в телевизорах? Ну, если вдруг забарахлит?

— В общем, да, — сказал Роджер.

Коп приблизился к нему вплотную.

— У меня телевизор «Паккард-белл». Иногда смотришь — ну, там «Шоу Эда Салливана» или ещё что-нибудь в воскресенье вечером, и вдруг изображение зернистым становится. Отчего это?

— Вы хотите сказать, такой рисунок вверху появляется? — спросил Роджер.

— Нет, сплошное зерно. Ну, вы знаете.

— Помехи, наверное.

— В смысле, кто-то портит картинку?

— Статические помехи, — сказал Роджер. — Только вы их видите, а не слышите.

Он начал закрывать дверь. Полицейский заметил это и тут же собрался уходить.

— Спасибо большое, мистер Линдал. Значит, если и дальше так будет, можно принести вам показать?

— Конечно, — сказал Роджер. — Приносите в любое время.

— А сколько примерно ремонт займет?

— Пару дней.

Он закрыл и запер дверь. Коп помахал ему рукой из-за стекла, сказал что-то — Роджер не услышал — и пошел со своим фонариком дальше.

«Боже, — подумал Роджер. — Что я тут торчу? Все равно ничего не делаю».

Он удостоверился, что паяльник и другое оборудование в отделе техобслуживания выключено, и ушел из магазина.

«Куда теперь? — спросил он себя. — Домой. Туда, куда прихожу уже десять лет, не считая короткого перерыва пару лет назад».

Он вспомнил о «Школе в долине Лос-Падрес». Сегодня среда, значит, через два дня, послезавтра, еженедельная поездка за Греггом.

«Долго ли так выдержу?» — подумал он.

Глава 22

Вирджиния ушла, а он ещё лежал в постели. Слышно было, как завелся и укатил красный «Форд-универсал». Звук становился все слабее и исчез. «Хорошо, что не забыла оставить «олдс», — подумал он. — Без него мне далеко не уехать».

Роджер вылез из-под простыней, босиком неслышно прошел к телефону, позвонил в «Данн Инкорпорейтед» и сообщил, что сегодня его не будет. Покончив с этим, он снял пижаму и встал под душ. К половине десятого утра он уже побрился и надел довольно приличный костюм. Потом подобрал с крыльца газету и бросил её на кухонный стол. За завтраком прочел новости, комиксы, ещё кой-какие разделы.

«Времени много», — подумал он.

В половине одиннадцатого он позвонил в школу, миссис Альт.

— Я, наверное, сегодня пораньше приеду, — сказал он.

— Хорошо, — добродушно ответила она. — Пообедаете у нас? Сегодня обед в час дня.

— Спасибо.

— А привезите-ка знаете что? Может быть, остановитесь в филателистическом магазине, возьмите несколько наборов для Грегга. Он австрийскую коллекцию собирает, вчера сказал, что хочет вас попросить. Просто скажите продавцу, что вам нужно австрийских марок на пару долларов — он даст, что надо.

— А если у Грегга какие-то из них уже есть?

— Тогда он с кем-нибудь из мальчиков поменяется, — сказала миссис Альт.

— От неё были известия на этой неделе? — спросил Роджер.

В такие моменты он сильно напрягался всем телом.

— Да, — сказала миссис Альт. — Звонила мне во вторник.

— Она приедет?

— Думаю, да. Вы же знаете, как она говорит.

— Хорошо, — сказал он. — Что ж, увидимся в час.

Он положил трубку и написал себе записку, чтобы не забыть о наборе австрийских марок для Грегга.

Было уже почти одиннадцать часов, когда он вышел из дома, сел в «Олдсмобиль» и поехал по шоссе на север. Остановившись у магазина для филателистов, он купил австрийские марки и отправился дальше своим обычным маршрутом до скоростной трассы, выходившей на Девяносто девятое шоссе. Роджер ездил по ней так часто, что почти автоматически срезал путь. Он поставил себе целью доехать как можно быстрее и рассчитывал добраться до долины Охай и школы пораньше, чтобы успеть к обеду.

Роджер не обращал никакого внимания на пейзаж. Он все больше удалялся от Лос-Анджелеса, и только это имело сейчас значение. Замечал он только препятствия.

Без пяти час он свернул с дороги, спускавшейся из Охая, на школьную территорию. Он радовался, что приехал вовремя.

«Получилось! С точностью до секунды».

Он выключил двигатель, вышел из машины и закрыл дверь.

Никто не видел, как он приехал.

От двигателя характерно пахло. Из-под капота шло тепло. От машины исходила инерция движения. Тут и там шевелились от полуденного ветра деревья. Он слышал, как дует этот осенний ветер, когда ехал через горный хребет — звук был такой, как будто что-то льют с большой высоты. Подняв взгляд, он увидел качающиеся на ветру верхушки елей. Колючие ветки словно били кого-то. Стая потревоженных птиц, порхая, пыталась вернуться на насиженные места. Как обезумевшие, подумал он. Щебет птиц долетал к нему вниз. Они думали, что кто-то их нарочно согнал с места.

«Чем меньше птичка, тем злее», — подумал Роджер и пошел по дорожке к главному зданию. У террасы ему пришлось остановиться и пропустить целую толпу детей, мчавшихся к столовой. Они кричали, толкались, на него никто не обращал внимания. Зазвонил школьный звонок, созывая всех на обед. Суп из колотого гороха, сухарики, молоко, персики. Кофе для взрослых. Когда дети протиснулись в стеклянную дверь столовой, вошел и он.

Сидевшая за дальним столом Эдна Альт сразу увидела его и помахала рукой. Он направился к её столу.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Про марки не забыли? — спросила она.

Сидевшие за столом мистер Ван Эке и миссис Макгиверн тоже поздоровались с ним.

— В машине оставил, — сказал он. — В бардачке. — Отодвинув стул, он сел и развернул бумажную салфетку. — По запаху понятно, что будет суп.

— Для этого у нас есть рабочая команда, — сообщил мистер Ван Эке. — Чтобы занять шалунов. Посылаем их каждый день по полчаса колоть горох.

Роджер достал из кармана присланный школой еженедельный отчет о поведении и успеваемости его сына.

— Полчаса в рабочей команде, — зачитал он. — Что он натворил?

— Сделал из карниза для штор духовое ружье и стрелял бобами, — доложила миссис Альт.

— Вот ведь маленький бандит, — охарактеризовал Грегга мистер Ван Эке, и все засмеялись.

— У старших мальчишек забавы поопаснее, — как всегда, деловито сказала миссис Макгиверн. — Они мастерят пистолеты из прищепок. Стреляют спичками метров на восемь, а головка спички зажигается. Мальчишки — старшие, не ваш — собираются где-нибудь человек по десять-пятнадцать и стреляют друг в друга горящими спичками.

— Необъяснимо, что никто ни разу не получил ожога и никому ни разу не попали в глаз — можно же его и лишиться, — сказала миссис Альт. — Если кто-то попадается, мы за это автоматически отстраняем от занятий на месяц. Но наказание не помогает. Они незаметно заряжают свои пистолеты спичками в туалетах и таскают с собой в кармане — иногда целыми днями. Ну, а когда никто из нас не смотрит… — Она сделала жест, как будто стреляет. — Бах! И прямо в лицо малышу Джимми Морзу.

— А малыш Джимми Морз стреляет в ответ — прямо в лицо малышу Рейли Хинклу. А потом обоим достается от малыша Филипа Адамса с его парой пистолетов.

Повариха выкатила первую железную тележку с супом из колотого гороха. Две молоденькие мексиканки принялись ставить еду на столы. Дети болтали без умолку. За каждым столом порядок среди детей поддерживал один из учителей, он же раскладывал своим восьмерым подопечным еду из больших тарелок. Из рук в руки передавались супницы. Повариха подкатила свою тележку к учительскому столу. Миссис Альт взяла у неё суп и начала разливать его половником по мискам. Роджеру его порцию передал мистер Ван Эке.

— Вы пропустили молитву, — сказала Роджеру миссис Макгиверн. — Вам нельзя есть.

— Прочтите сейчас, — предложил мистер Ван Эке, зачерпывая суп ложкой.

— Ему необязательно читать молитву, — заметила миссис Альт, наливая суп себе. — Это положено только малолетним заключенным, как их называет Лиз.

Роджер спросил:

— А она здесь?

— Недавно появилась, — сказала миссис Альт, — но уехала со своими мальчиками в Охай. Хотят купить там карбидную лампу. Вряд ли они её там найдут. Придется ей покупать в Санта-Барбаре.

— Сегодня вечером мы идем в поход с ночевкой, — сообщила миссис Макгиверн. — Поэтому им и нужен фонарь.

Во время еды миссис Альт сказала Роджеру:

— Идемте с нами. Вы ведь уже ходили как-то? Мы недалеко идем. Летом лес был закрыт, а сейчас уже довольно влажно, можно ходить. У нас есть место, где нам разрешили развести костер. Мы сами его расчистили.

— Посмотрим, — сказал Роджер.

После обеда он и миссис Альт разыскали Грегга и отдали ему набор австрийских марок.

— Ух ты! — закричал Грегг и запрыгал. — Гляньте-ка! Можно я пойду ребятам покажу? Я скоро вернусь, мы же ещё не уходим? — Он бегал по кругу, прижав к себе пакет с марками. — Можно я их на арифметику с собой возьму?

Роджер и миссис Альт разрешили ему пойти на урок с набором марок. В час сорок прозвенел звонок, и дети постепенно разошлись по классным комнатам. Вестибюль почти опустел, только за столом с коммутатором работал один мальчик.

— Как Вирджиния? — спросила миссис Альт.

— Хорошо.

— Что там с сенной лихорадкой у Чика?

— Без особых перемен.

— А он приезжал, где-то месяц назад. К сыновьям.

— Она мне говорила, — сказал Роджер. — Лиз. Ребята ей рассказали.

— Знаете, по-моему, хорошо бы было, если бы вы поженились, — призналась миссис Альт.

— Я тоже так считаю, — согласился он.

— А не может Вирджиния всё-таки передумать? Может быть, когда Грегг будет старше, и она будет не так беспокоиться о нем?

— Возможно, — сказал Роджер, хотя на самом деле не верил в это. — До тех пор пока она будет блюсти мои интересы, вряд ли она даст мне развод по обоюдному согласию.

— Вирджиния такая высоконравственная, — сказала миссис Альт. — Это просто разрушительно. По крайней мере, в её случае. Можно было бы пойти на это ради вас, ради Лиз. Мне кажется, если веришь в свою правоту, то нет такой цели, которая была бы недоступна.

— Даже если бы я получил развод и смог бы жениться на Лиз, мне пришлось бы расстаться с Греггом, — ответил Роджер. — И мне пришлось бы воспитывать сыновей Чика Боннера.

Роджер терпеть не мог обоих мальчишек. Они слишком напоминали ему Чика: оба были крупные, грузные, рыжеволосые и веснушчатые, задиристые. Оба были шумливы и без меры деятельны. Он не мог представить, что у них получилась бы семья: он, Лиз и мальчишки Боннеры. Конечно, у него с Лиз родились бы собственные дети…

«Я все пытаюсь убедить себя, — подумал он, — но факт остается фактом — Грегг мой сын. Да и, в конце концов, Вирджиния — моя жена. Даже я признаю это, не только она».

— Лиз стала бы вам прекрасной женой, — сказала миссис Альт, улыбнувшись строго и одновременно сочувственно.

— Да и так все неплохо, — сказал он.

Но и он, и миссис Альт знали, что на самом деле все плохо. Да, это было хоть что-то, но вообще-то паршиво, хуже некуда. Но ничего лучшего они так и не смогли придумать.

— Вирджиния не звонила, не писала вам по этому поводу? — спросил он.

— Нет, — ответила миссис Альт. — Мы общаемся с ней исключительно по поводу Грегга.

Они вошли в библиотеку. В окно он увидел ели, дорожку, а дальше — стоянку и свою машину.

— Она ведь скоро должна вернуться? — спросил он.

— Если не застрянет где-нибудь по дороге. Если вы останетесь на ночь и пойдете в поход, она, пожалуй, тоже пошла бы. Оставайтесь.

— Может, останусь, — сказал Роджер.

Но ему хотелось точно знать, что Лиз тоже будет здесь. Его волновало только это, да он этого и не скрывал. Миссис Альт предоставила им в школе комнату — на том этаже главного здания, где находились комнаты учителей; там они с Лиз чувствовали себя в безопасности. Там им не грозило ничье любопытство. Комната миссис Альт располагалась между их комнатой и лестницей, спускавшейся на первый этаж, а годы работы научили её просыпаться от любого непривычного звука.

— Мы с Лиз очень вам обязаны, — сказал Роджер.

— Лиз мне всегда нравилась. Я всегда считала, что мы с ней друзья. И с вами тоже.

— Спасибо, — сказал он.

В три часа Лиз с сыновьями вошла в здание. До Роджера, сидевшего в одиночестве в библиотеке, донеслись их голоса. Он слышал, как мальчики убежали, как Лиз потом выкладывала свои покупки в кабинете у миссис Альт, как поздоровалась с ней.

— Я знала, что вы её там не найдете, — сказала миссис Альт.

— Зато неплохо провели время. Знаете, что мы видели? Зашли в парк, а там спектакль репетировали. Не знаю, что за пьеса. Один из персонажей — бабочка. Что это?

— Понятия не имею, — сказала миссис Альт.

Голоса стихли.

Он так и сидел с журналом на коленях. Его охватило привычное волнение, руки ослабели, стали холодными и влажными, кожа — чувствительной.

«Никогда не смогу поверить, что имею на это право, — думал он. — Никогда не смогу по-настоящему это принять: все жду громких шагов на крыльце, жду, что распахнется дверь. Постоянно жду, что меня уничтожат.

Но почему я этого жду, не знаю. Это случилось два года назад. Тогда меня поймала Вирджиния. Все остальное — ничто».

— Привет, — входя, сказала Лиз.

— Привет, — сказал Роджер, вставая и откладывая журнал в сторону.

Она подошла и поцеловала его.

— Ты понимаешь что-нибудь в карбинных лампах?

— Карбидных, — поправил он.

— От меня пахнет чесноком, — сказала она. — Мы ели пиццу в «Ориентал Пицца-паласе Сэма» — как-то так место называется.

Одной рукой она прижимала к себе качественно сработанную сумку, набитую покупками, а другой обнимала его, дыша ему в лицо. От неё и правда пахло чесноком, а ещё шампунем.

— Хорошо от тебя пахнет, — сказал он. — Что в сумке?

— Зефир и булочки для похода. — Её лицо сияло от восторга. — На этот раз мы не берем с собой палаток. Спать будем прямо на земле, в спальных мешках. И ещё будем рыть яму, потом в ней огонь разведем, поставим решетку и приготовим ужин. Что скажешь? Если ты не пойдешь, я тоже не пойду.

— Похоже, будет неплохо, — сказал он, разделяя её возбуждение.

Из кабинета миссис Альт он позвонил в магазин Вирджинии. Ответил один из продавцов:

— «Эл энд Би Эпплаенс Март».

— Можно миссис Л? — попросил он.

Миссис Альт, сидевшая за своим столом, едва заметно улыбнулась.

— Алло, — через некоторое время услышал он голос Вирджинии.

— Я из школы звоню, — сказал Роджер. — Хочу сегодня здесь переночевать. Обратно, наверное, завтра после обеда поедем. Если решим остаться ещё на одну ночь, я тебе позвоню.

— Приятно провести время, — ответила Вирджиния.

— Мы в поход идем, с ночевкой, — объяснил он. — В Лос-Падрес, лес снова открыли.

— Лиз там?

— Какая тебе разница?

— Да никакой, — сказала она. — Только если идешь в поход, будь поосторожнее.

Он положил трубку, и миссис Альт спросила:

— Переодеться есть во что?

— Да, — сказал он. — Наверху.

Роджер поднялся в их комнату и вытащил из шкафа рабочие брюки, рубашку и тяжелые ботинки. Когда он зашнуровывал ботинки, неслышно проскользнула Лиз и закрыла за собой дверь. Он тут же бросил свое занятие.

В полпятого группа с рюкзаками на плечах вышла в сторону большого леса. Первым шел мистер Ван Эке. За ним следовала компания из семерых или восьмерых мальчишек старшего возраста, настроенных воодушевленно и уверенно. Дальше шли миссис Альт, миссис Макгиверн, Лиз и Роджер — говорили они мало, двигались легко.

— Главное — не напрягаться, — сказала миссис Альт. — Как только устанем, устроим привал.

Возник спор, можно ли курить.

— Это исключено, — сказала миссис Макгиверн.

— Но земля же мокрая, — возразила Лиз.

— Ну и что? Сигареты и спички даже проносить через границу леса запрещено.

— Мы же несем спички для костра, — сказала Лиз.

— Мы ведь и так нарушаем закон. Нам разрешили пойти в поход в виде исключения.

Роджеру Лиз сказала:

— Я буду курить.

В лес они вошли по берегу высохшего ручья. В овраге валялись стволы деревьев, валуны, сломанные ветки. Потом они прошли мимо остатков плотины, обветшалой башни пожарного наблюдения. Тропа резко, под крутым углом, пошла вверх, затем выровнялась до горизонтали. Почва была сухая, светлых тонов. Здесь рос кустарник какого-то одного вида, и больше ничего. Бесплодная, продуваемая всеми ветрами земля. Остановившись, Роджер оглянулся — за ними лежала долина, квадраты полей, дороги и их школа у склона горы. Отсюда склон выглядел как ряд холмов, на которых не видно было деревьев, во всяком случае, живых. Вдалеке чернело выгоревшее несколько лет назад плато с торчавшими стволами мертвых деревьев.

Впереди тропа пересекала русло ручья, потом обвивала возвышенность, а дальше шла спиралью вокруг первого пика. Сгустился легкий туман, и в дымке пик стал едва различим.

— Туда? — спросил он у миссис Альт.

— Нет, — сказала она. — Срежем.

И они двинулись дальше. Сузившаяся тропа повела их вниз, в широкий овраг, в котором росли деревья. Они пересекли узкий поток воды и с полчаса шли по ручью на восток. Подъем был не очень крутой. Никто не устал. В двадцать минут шестого тропинка резко повернула в сторону от воды вверх, к вершине горы. Видимость стала такой слабой, что они поднимались почти на ощупь. Роджер, помогавший Лиз, видел только темнеющее вечернее небо, дымку и удлиненный, поросший сорняками пик.

На самом верху их уже ждал мистер Ван Эке с мальчиками. Остановиться они собирались на другой стороне пика. Вниз большими ступенями спускались несколько горных площадок. Долину отсюда не было видно. Они были окружены горами. Воздух стал холодным, разреженным, пахло горечью. Любой звук было слышно за несколько миль. Где-то по крутому склону что-то покатилось вниз — может быть, куча комьев грязи с корнями. Между валунами и кустами перелетали птицы. Ветер подымал, кружил и уносил в лощину обрывки газет, оставленных их предшественниками. Внизу, в оврагах и ложбинах, уже совсем стемнело. На верхушках склонов ещё можно было что-то рассмотреть, но и там краски постепенно поглощала тьма. Оставались лишь коричневые и буро-зеленые цвета листвы. Синева неба посерела.

Они шли дальше, вниз по склону, мимо рядов огромных деревьев, останавливавших ветер и закрывавших собой солнечный свет. Тропу стало едва видно. Они спотыкались о груды скатившихся со склона скальных обломков, усеявших плоские площадки. Чуть ли не из-под ног выскользнула змея. Мистер Ван Эке с мальчишками протопали мимо этого места, но миссис Макгиверн и Лиз остановились.

— Что это была за змея? — спросила миссис Макгиверн.

— Красавка обыкновенная, — сказала миссис Альт, продолжая путь.

Роджер повел Лиз дальше, она пошла, внимательно глядя под ноги.

Тропа вела в расселину между двух скал. Им пришлось взбираться, хватаясь за корни. Через несколько минут наверху появился мистер Ван Эке и объявил, что они прибыли на место стоянки. Остальные тоже вскарабкались по очереди и оказались на почти горизонтально ровной, чашеобразной поверхности между поднимающимися склонами. Здесь не было ветра. Это место казалось спокойным и защищенным.

Миссис Макгиверн зажгла бензиновый фонарь и повесила его повыше, так чтобы его свет распространялся на все пространство стоянки. Роджер взял лопату и стал копать яму для костра. Когда он закончил, все принялись носить дрова — закон все понимали по своим потребностям. Бросили ещё и мятых газет. К семи часам в кастрюлях и на сковородках, поставленных на решетку, готовился ужин, тут и там были разложены спальные мешки. Небо уже совсем почернело. Свет шел только от шипящего бензинового фонаря.

Обходя фонарь, Лиз спросила:

— А он не может взорваться?

— Нет, — сказал мистер Ван Эке. — Но кто-то должен смотреть за ним и подкачивать, когда упадет давление.

Следить за фонарем поручили одному из сыновей Лиз.

На ужин у них были отбивные из молодой баранины с печеной картошкой и зеленой фасолью, пирожные, молоко из термоса, для взрослых — кофе. Закрытые банки с рагу отложили в сторону — на завтрак.

На небе высыпали бесчисленные звезды, и целый час все искали разные созвездия. Пролетел камнем метеор и исчез за горами на севере. Никто не видел, откуда он взялся; казалось, он возник просто из ничего. И все согласились, что он появился сам по себе. Земное притяжение потянуло его вниз.

Там, куда не доставал свет бензинового фонаря, шевелились и издавали разные звуки какие-то живые существа. Один звук все время повторялся — возбужденное курлыканье.

— Это бурундук, — сказала миссис Альт.

— А не лесная кошка? — усомнилась Лиз.

— Бурундуки тут повсюду, — сказал мистер Ван Эке.

Ночью в темноте разразилась яростная драка. Пронзительные крики и звуки потасовки в подлеске разбудили всех мальчишек.

Ван Эке прокомментировал:

— Кто-то кого-то съел.

— Скорее всего, сова, — сказала миссис Альт. — Наверное, лесную мышь или белку поймала.

Она, миссис Макгиверн, мистер Ван Эке, Лиз и Роджер сидели вокруг костра, время от времени подправляя его палочками от сосисок и зефира. Была уже половина двенадцатого.

— Похолодало, — заметила миссис Макгиверн.

Лиз сидела рядом с Роджером, подтянув к себе колени и обхватив их руками. Она закатала джинсы, и в свете костра её гладкие голые икры отливали темно — красным. Гладкие как кость, подумал он. Протянув руку, он прикоснулся к её лодыжке, потянул за носок. Она опустила руку и накрыла его пальцы своими. Её кожа от близости огня была горячей. От костра остались одни только угольки, и от них по земле расстилалось тепло. Лиз наклонилась вперед, приблизившись к нему головой. Её волосы отражали цвет костра, красновато — коричневый, почти переходивший в черный. На её шее он увидел мокрые полоски, и они напомнили ему тот день два года назад, когда Вирджиния ворвалась в дом и Лиз одна вышла из спальни, чтобы встретить её. Обычно испарина проступала у неё, когда ей бывало страшно, когда она волновалась, была в напряжении и даже когда была счастлива. Капельки влаги словно выпрыскивались на поверхность.

Нота материя, та субстанция, в которой она жила, сомкнулась вокруг неё, превратившись в обитель покоя, думал он. И Лиз ушла в тот идеальный сокровенный уголок неизменности, где ей было так легко. Быть может, её слегка встряхнуло. Но он не видел, чтобы в ней что-то изменилось. С ней ничего тогда не произошло. А этого-то он и искал с самого начала. Он видел это в её глазах, вернее, в глубине её глаз. Это доступно каждому. Во внутренний мир глаз можно проникнуть. Когда он прямо смотрел в её глаза, то видел в них завершенную личность, плавно движущуюся вокруг своей оси. Ничто не могло изменить её, повлиять на неё. Вирджиния тогда вторглась в дом, и Лиз выбежала из спальни, защищая не столько свой дом и свою честь, сколько его — и даже это пронеслось над ней, не задев ощутимо. Она осталась совершенно такой же, какой и была.

Вот она сидит, думал он, склонив голову на колени, положив свои пальцы на мои. Вот её гладкие, темные, блестящие, теплые ноги. От её волос, как всегда, приятно пахнет, у неё всегда будет эта прекрасная улыбка, и, помимо всего остального, она будет впускать в себя мой пристальный взгляд, в самую глубь, так, чтобы я мог увидеть — как не видел ни у кого другого — то, с чем я говорю на самом деле. И она никогда не убежит. Никогда не солжет. Пока я способен удерживать её внимание, я буду видеть все, как оно есть на самом деле. Она являет собой, пожалуй, окончательное бытие, насколько это для неё возможно. В пределах своего существования она абсолютна. И это так, потому что она ни на что, по сути, не завязана, просто существует. Но добиться её против воли или овладеть ею невозможно.

Счастье её, думал Роджер, состоит вот в этом, в том, что она сидит сама по себе, рядом со мной, ничего не делает, ничего ей не нужно, да в каком-то смысле она нигде и не была. У неё нет памяти, она неспособна смотреть в будущее, ничего не знает о смерти — как будто она всегда была здесь, ещё до этого костра, и пальцы её лежали на его пальцах.

Но со мной-то, думал он, все кончено. Для меня это был конец. На неё это, наверное, не повлияло, но на меня — ещё как. Знает ли она об этом? Она старалась — выскочила из комнаты, встала между мной и Вирджинией. Сделала все, что от неё зависело. Значит, знала, чем это может стать для меня. Но Вирджиния прорвалась сквозь её защиту, вошла в комнату.

Черт бы её побрал, эту Вирджинию, подумал он. Но ведь когда-нибудь даже Вирджиния заболеет и умрет. Жизнь её пойдет на убыль, и будет она ползать на ощупь, ожидая конца.

Но меня-то к тому времени уже давно не будет. Так что какая разница? Я уйду первым. В каком-то смысле, меня уже нет.

Сидевшая рядом Лиз спросила:

— А если вдруг откуда-нибудь выпрыгнет лесная кошка, что делать? Колотить в сковородку?

— Да, — ответил Роджер. — Или призвать на помощь бога.

Покачав головой, она устремила на него свой серьезный, полный надежды взгляд.

— Ты же не веришь в бога. Я знаю, ты мне говорил.

— Не верю, — подтвердил Роджер.

— А может быть, нужно верить? — спросила она.

— Может быть.

Наклонившись к ней, он поцеловал её в губы.

На следующий день, в субботу, после обеда Роджер с Греггом ехали обратно в Лос-Анджелес.

— А у древних римлян были марки? — спросил Грегг.

— Не думаю, — ответил он.

— У меня, кажется, есть одна марка из Рима.

— Может быть, — сказал он.

Яркий свет слепил глаза, и Роджер достал из бардачка темные линзы, которые крепились к его обычным очкам.

— Мне не хотелось идти в поход, — сказал Грегг. — Не люблю я походы.

— Почему?

— Да мы один раз с Билли Хаагом заблудились. Сами пошли в поход, никому не сказали. Два часа не могли дорогу найти.

— Осторожнее надо быть, — сказал он.

— Мы по компасу Билли шли.

Впереди на обочине стояло несколько батраков-мексиканцев, ловивших попутку. Они подняли руки, и он немного притормозил.

«Она бы остановилась», — подумал он, но прибавил скорость и проехал мимо.

Мексиканцы остались позади, их фигурки быстро уменьшались.

— Нужно было остановиться, — сказал он Греггу.

— А вон ещё стоят, — увидел Грегг.

Впереди голосовала ещё одна группа мексиканцев, некоторые даже вышли на дорогу. На этот раз он действительно затормозил. Мексиканцы ринулись к машине, и он знал, что повезёт их, нравится ему это или нет.

— Открой дверь, — сказал он Греггу.

Грегг открыл дверь, и мексиканцы один за другим полезли в машину. Первая группа тоже бросилась к ним и добежала прежде, чем он успел тронуться. Когда все втиснулись, места для Грегга уже не оставалось. Один из мексиканцев сгреб Грегга в охапку и посадил к себе на колени.

— Куда едете? — спросил у них Роджер.

Они залопотали между собой по-испански. Наконец один из них сказал:

— Санта-Паула.

— Через горы, — добавил другой.

— Хорошо, — сказал Роджер. — Я тоже туда.

Они поднялись по крутой извилистой дороге, перевалили через хребет и стали спускаться по его южной стороне. Один из мексиканцев спросил:

— Это твой мальчик?

— Да, — сказал Роджер.

Мексиканец погладил Грегга по голове.

— Он в школу ездит, — объяснил Роджер. — В Охай.

Все пассажиры широко улыбались Греггу, кое-кто протянул руку и тоже погладил его.

— Куда ты едешь? — спросил Роджера смуглый молодой человек с мощным лбом и крепким носом.

У него были большие, но не толстые губы и крупные зубы.

— В Лос-Анджелес, — сказал он.

— Там живешь?

— Да, — сказал он.

Молодой мексиканец сообщил:

— А мы едем в Импириал. Ездим туда на зиму работать. — Все те, что сидели впереди и сзади, и тот, который держал Грегга на коленях, подтвердили это. — Всю зиму урожай. Салат-латук. — Он изобразил, как нагибается, и все мексиканцы тяжело вздохнули. — Пора уже ехать, — сказал молодой. — А то поздно будет.

— Никогда не был в долине Импириал, — сказал Роджер.

Всю оставшуюся часть пути до Санта-Паулы они рассказывали ему о долине Импириал.

Когда Роджер их высадил, Грегг сказал:

— Надо же, все в машину влезли.

— Им нужно было перебраться через горы, — сказал Роджер.

Наконец они прибыли в Лос-Анджелес, он доехал до дома, припарковался. Дверь была открыта, значит, Вирджиния или, скорее всего, чернокожая горничная дома. Он смотрел на дом, и через некоторое время на крыльцо вышла горничная Кэти вытрясти швабру. Увидев его и Грегга, она помахала им рукой.

— Пойдем домой, — сказал Грегг, ерзая на сиденье. — Пошли, пап.

— Иди, иди сам, — ответил Роджер.

На его часах было полшестого. Скоро приедет Вирджиния.

— Давай, иди, — сказал он. — Я в магазин съезжу.

— Хорошо, — согласился Грегг.

— До свидания, — попрощался Роджер. Его сын выскочил из машины и пошел по дорожке.

— До свидания! — крикнул в ответ Грегг.

Роджер поехал в сторону магазина. Где-то через квартал он остановился и закурил. Солнце зашло. Тут и там зажглись огни. Многие магазины закрылись на выходные. В шесть часов он вышел, запер машину и пошел пешком, пока ему не попалась заправочная станция. Её служащий сидел и выписывал талон на смазку. Когда Роджер открыл дверь и вошел, он не обратил на него никакого внимания.

— У вас есть карты? — спросил Роджер.

— Какие? — спросил служащий. — Пиратские?

Роджер взял с полки карту Калифорнии. Все остальные оказались картами Лос-Анджелеса.

— Спасибо, — сказал он.

В машине он развернул карту.

«Шоссе 66, — подумал он. — До Барстоу, потом через пустыню Мохаве до Нидлса, потом по затяжному уклону, через границу Аризоны до Кингмена. Затем прямо на восток, через Нью-Мексико и «Техасский полуостров»^[416] в Западную Оклахому, до Оклахома-Сити, и на север. До самого Чикаго».

Машина наполовину его. У него есть законное право выехать на ней за пределы штата. Вирджиния тут не сможет никак помешать, он был уверен в этом.

Но, конечно же, ему нужны деньги. Добравшись до Чикаго, он сможет устроиться мастером по ремонту, электриком или рабочим на завод, будет заниматься тем же, чем и сейчас. Но чтобы попасть туда, ему нужно триста долларов. Он вытащил бумажник и посчитал все, что у него было. Двадцать долларов. Не хватит даже, чтобы пересечь Аризону.

«Нет никаких причин, по которым мне нельзя их взять, — сказал он себе. — В каком-то смысле — и даже очень прямом — они мои. Никто меня не остановит, все признают, что у меня есть право бывать там. И полицейский так сказал».

Роджер завел двигатель и поехал по улице. В витринах магазина горел свет, внутри было темно. Продавцы, мастера, Вирджиния, Чик и Херб все заперли и ушли. Он повернул налево и въехал на стоянку у магазина. Припарковавшись у погрузочной платформы за магазином, где его не было видно, он вышел из машины. Потом обошел здание и отпер парадную дверь.

В магазине было пусто. Все ушли домой.

Он запер за собой дверь, прошел мимо прилавка и вошел через заднюю дверь на склад, где хранились в коробках товары — телевизоры, плиты, холодильники. Пожалуй, легче всего будет продать настольные телевизоры, особенно в городках, через которые он будет ехать. Он открыл дверь, выходившую на погрузочную платформу, и выбрал себе телевизоры — взял те, что стояли в задних рядах, их не было видно. По одному он стал выносить их в машину и загрузил ими багажник и заднее сиденье. Телевизоры были тяжелые, и когда он закончил, у него страшно разболелся бок.

«Чёртов бок», — думал он, тяжело дыша и дрожа. Зато телевизоры в машине. Не меньше чем на семьсот долларов по цене дилера. Даже если он получит меньше, чем по сотне за штуку, все равно наторгует на пятьсот долларов.

Поднявшись в кабинет, он нашел карточки учета на взятые им телевизоры, сунул их в карман и спустился. Удостоверившись, что везде выключил свет, он запер магазин и сел в машину, за руль.

Машина, чуть просевшая под тяжестью телевизоров, медленно выползла со стоянки. «Ничего, вес ещё сброшу, — подумал он. — Когда доберусь».

На территории Мильтона Ламки

Молодой человек с коммерческой жилкой случайно встречает свою бывшую школьную учительницу, которая его не узнаёт. Между ними начинаются отношения: экс-учительница, которая недавно развелась, не только просит его помочь ей с мини-предприятием «Копировальные услуги», но и намекает на совместную жизнь. Молодой человек увольняется с работы и, полный энтузиазма, берётся за дело.

От автора

Перед вами — очень забавная книга, по-настоящему забавная, да к тому же ещё и хорошая, такая, где смешные вещи происходят с реальными людьми. И окончание у неё счастливое. Что ещё может сказать автор? Что ещё может он предложить?

Глава 1

На закате по пустынным улицам Монтарио, штат Айдахо, с озера обычно тянуло едко пахнущим ветерком. Вместе с ним появлялись тучи острокрылых желтых мушек; они разбивались вдребезги о ветровые стекла автомобилей. Водители, чтобы избавиться от клякс, включали «дворники». Когда зажигались уличные фонари на Хилл-стрит, повсюду начинали закрываться лавки, пока открытыми не оставались лишь аптеки — по одной в каждом из районов города. Кинотеатр «Люксор» не открывался до половины седьмого. Несколько кафе к городу вообще не имели отношения: открытые или закрытые, они принадлежали федеральному шоссе 95, которое проходило по Хилл-стрит.

Гудя, стуча колесами и скользя по самому северному из четырнадцати параллельных путей, появлялся плацкартный поезд «Юнион Пасифик», следующий из Портленда в Бойсе. Он не останавливался, но на переезде через Хилл-стрит замедлял ход, пока не показывался почтовый вагон — тускло-зеленое металлическое сооружение, выделяющееся среди кирпичных пакгаузов вдоль пути, едва перемещающееся, с открытыми дверьми, из которых высовывались и тянули вниз руки двое железнодорожников в полосатых костюмах. Женщина средних лет в стеганом шерстяном одеянии ловко вручала несколько писем одному из железнодорожников.

Ещё долго после того, как исчезал из виду последний вагон поезда, семафор мельтешил своими крылышками и горел красным огнем.

За обеденным прилавком в своей аптеке мистер Агопян ел гамбургер со стейком и консервированную волокнистую фасоль, между делом читая экземпляр «По секрету», взятый с полки у входной двери. Сейчас, после шести, никто из клиентов его не донимал. Он сидел так, чтобы видеть улицу за окном. Если бы кто-то вздумал войти, он бы тут же прекратил есть и вытер бы рот и руки бумажной салфеткой.

Вдалеке, то пускаясь в бег, то останавливаясь и оборачиваясь, чтобы броситься обратно, появился мальчишка с задранной к небу головой, увенчанной хвостатым, как у Дэви Крокетта,^[417] кепи. Мальчишка, выделывая кренделя, пересекал улицу, и мистер Агопян осознал, что тот направляется в его аптеку.

Мальчик, держа руки в карманах и двигаясь неуклюже и дергано, вошел в лавку и приблизился к полке с кондитерскими изделиями, которые все были перемешаны под надписью «3 за 25 центов». Мистер Агопян продолжил есть и читать. Парень взял наконец коробку «Милки Дадс», упаковку конфет «M&M’s» покрытых глазурью и плитку «Херши».

— Фред, — кликнул мистер Агопян.

Откинув в сторону занавеску, его сын Фред вышел из задней комнаты, чтобы обслужить мелюзгу.

В семь часов мистер Агопян сказал Фреду:

— Ты можешь идти домой. Теперь уже вряд ли мы тут нужны вдвоем. — Думая об этом, он испытывал раздражение. — Никто здесь сегодня уже не появится и ничего не купит.

— Я останусь, — сказал на это Фред. — Все равно заняться нечем.

Зазвонил телефон. Это была миссис де Руж с Пайн-стрит: она хотела, чтобы они изготовили и доставили прописанное ей лекарство. Мистер Агопян взял свой гроссбух и, сверив номер, обнаружил, что миссис Руж нужны обезболивающие пилюли. Он заверил её, что Фред принесет их ей к восьми.

Пока он подготавливал пилюли-капсулки с кодеином, — дверь аптеки открылась. Через порог ступил хорошо одетый — однобортный пиджак, галстук — молодой человек. У него был веснушчатый костистый нос и коротко остриженные волосы, и по этим приметам мистер Агопян понял, кто это — по ним, да ещё по его улыбке. У парня были хорошие зубы, белые и крепкие.

— Могу я помочь вам, сэр? — спросил Фред.

— Пока просто осматриваюсь, — сказал посетитель. Сунув руки в карманы, он двинулся к журнальным стеллажам.

Интересно, почему его так долго здесь не было, подумал Агопян. Раньше он заявлялся сюда постоянно. С детских лет. Неужели он променял его на аптеку Уикли? При этой мысли старик ощутил растущее раздражение. Покончив с пилюлями для миссис де Руж, он ссыпал их в пузырек и двинулся к прилавку.

Молодой человек, Скип Стивенс, уже подошел к Фреду с экземпляром журнала «Лайф» и шарил в кармане брюк в поисках мелочи.

— Что-нибудь ещё, сэр? — спросил Фред.

Мистер Агопян хотел было заговорить со Скипом Стивенсом, но как раз в это мгновение Скип наклонился к Фреду и приглушенным голосом сказал:

— Да, я хотел бы взять упаковку «Троянцев».

Мистер Агопян деликатно отвернулся и чем-то себя занимал, пока Фред не завернул упаковку презервативов и не сделал в журнале отметку о продаже.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Фред тем деловитым тоном, который появлялся у него всякий раз, когда кто-нибудь покупал презервативы. Покидая прилавок, он подмигнул отцу.

Сунув журнал под мышку, Скип направился к двери, очень медленно, разглядывая по пути журналы на полках, чтобы показать, что не испытывает никакого стеснения. Настигнув его, мистер Агопян сказал:

— Давненько тебя не было видно. — От возмущения у него дребезжал голос. — Надеюсь, у тебя и твоих родных все в порядке?

— У всех все хорошо, — сказал Скип. — Я их пару месяцев не видел. Живу сейчас в Рино. У меня там работа.

— Вот как, — сказал мистер Агопян, ничуть ему не веря. — Понимаю.

Фред наклонил голову, прислушиваясь.

— Ты же помнишь Скипа Стивенса, — обратился мистер Агопян к сыну.

— Ах да! — сказал Фред. — Я тебя не узнал. — Он приветственно кивнул Скипу. — Не видел тебя чуть не с полгода.

— Я теперь обретаюсь в Рино, — объяснил Скип. — С апреля не был в Монтарио.

— А я-то гадал, почему тебя не видать, — сказал Фред.

— А твой брат все ещё учится в колледже где-то на востоке? — спросил мистер Агопян.

— Нет, — сказал Скип. — Он его уже закончил, а после того ещё и женился.

Нет, не живет этот парень в Рино, подумал мистер Агопян. Ему просто стыдно признаться, почему он здесь не появлялся. Скип переминался с ноги на ногу, явно испытывая неловкость. Было очевидно, что ему не терпится уйти.

— А что у тебя за работа? — спросил Фред.

— Я агент по закупкам.

— Какого рода?

— Работаю в БПЗ.

— Это что, на телевидении? — спросил мистер Агопян.

— В Бюро потребительских закупок, — сказал Скип.

— Это ещё что такое?

— Что-то вроде универмага, — объяснил Скип. — Новое заведение, на шоссе 40, между Рино и Спарксом.

— Я знаю, что это такое, — со странным выражением лица сказал Фред отцу. — Мне рассказывал один парень. Это один из дисконтных торговых домов.

Сначала старик ничего не понял. Но потом вспомнил, что именно приходилось ему слышать о дисконтных домах.

— Так ты что, хочешь пустить по миру всех розничных торговцев? — повысив голос, спросил он Скипа.

— Это ничем не отличается от супермаркета, — ответил Скип, краснея. — Просто там закупают оптом, а экономию распространяют и на потребителя. Точно так же действовал и Генри Форд, организуя массовое производство.

— Это не по-американски, — сказал мистер Агопян.

— Как раз по-американски, — возразил Скип. — И это повышает уровень жизни, потому что исключает накладные расходы и посреднические наценки.

Дальнейший разговор со Скипом Стивенсом старика совершенно не интересовал. Конкуренция с китаёзами и япошками — вещь и так достаточно паршивая. Но эти новые большие дисконтные дома представлялись ему куда более опасными: они прикидывались американскими — у них имелись неоновые вывески, рекламные щиты и парковки, и, если не знать, что они представляют собой на самом деле, их действительно можно было принять за супермаркеты. Он не знал, кто ими заправляет. Никто никогда не видел владельцев дисконтных домов. Собственно говоря, сам он никогда не видел даже и дисконтного дома.

— Это никак не затрагивает ваш бизнес, — сказал Скип, проследовав за Фредом, который стал упаковывать посылку для миссис де Руж. — Никто не поедет за пять сотен миль, чтобы что-то купить, пусть даже и что-то большое, вроде мебели.

Пока сын занимался упаковкой, мистер Агопян готовил этикетку.

— В любом случае, это только в больших городах, — продолжал Скип. — Этот городок недостаточно велик. Бойсе, может, и подошел бы.

Ни Фред, ни его отец ничего не сказали. Фред натянул куртку, взял у отца этикетку и вышел из аптеки.

Старик принялся сортировать разнообразные товары, доставленные на протяжении дня. Вскоре за Скипом Стивенсом закрылась дверь.

Ведя машину среди жилых кварталов Монтарио, по неосвещенным улицам с гравийным покрытием, Брюс Стивенс думал о старике Агопяне, с которым у него всю жизнь случались стычки. Как-то раз, давным-давно, старик погнал его от полки с комиксами и преследовал даже за дверью аптеки. Несколько месяцев Агопян потихоньку кипел от негодования, когда детишки, скорчившись в три погибели за полкой с бутылками минерального масла, читали комиксы «Шик-Блеск» и «Кинг», почти никогда ничего не покупая. Наконец он решил наброситься на первого же ребенка, которого застанет за таким занятием, и этим ребёнком оказался Брюс Стивенс — которого в те годы звали Скипом Стивенсом из-за его яркого лица, круглого и веснушчатого, и рыжеватых волос. Старик и по сей день называл его «Скипом». Какой же убогий мирок, думал Брюс, глядя на дома вокруг. Я рассердил его тогда, и он до сих пор злится. Просто удивительно, что он не позвонил в полицию, когда я купил упаковку «Троянцев».

Но возмущение старика, что Брюс работает на дисконтный дом в Рино, нисколько Брюса не трогало, потому что он знал, что именно испытывают мелкие розничные торговцы; точно так же они чувствовали себя и сразу после Второй мировой войны, когда открылись первые супермаркеты. И эта их враждебность даже доставляла ему некоторое удовольствие. Это доказывало, что люди уже начинали закупаться в дисконтных домах — или, по крайней мере, уже слышали о них.

Это уже настает, ещё раз сказал он себе. Через десять лет никому не придет в голову покупать сегодня лезвия для бритья, а завтра — мыло; все будут покупать в один из дней недели, в таком заведении, где можно приобрести любую вещь, от пластинки до автомобиля.

Но потом он вдруг осознал, что упаковку презервативов он купил не в Рино, а в маленькой аптеке, за полновесную розничную цену. Сказать по правде, он не знал, имеются ли презервативы на складах дисконтного торгового дома, в котором работал.

Да ещё и этот журнал, подумал он. Чтобы скрыть свои истинные намерения. Он всегда испытывал неловкость, покупая презервативы. Приказчики за прилавком каждый раз доставляли ему неприятности. Бросая маленькую металлическую упаковку так, чтобы её могли увидеть посторонние. Или крича с дальнего конца ряда: «Так какие вы хотите, «Троянцев» или…» — каким бы там ни был альтернативный бренд. «Шейхи» или что-нибудь ещё. С тех пор как ему стукнуло девятнадцать и он начал носить с собой презервативы, Брюс привязался к «Троянцам». Такова Америка, в очередной раз сказал он себе. Покупай по бренду. Знай свой товар.

Конечным пунктом его поездки из Рино был Бойсе, но, проезжая через свой родной город, он решил остановиться и, может быть, заглянуть к той девушке, к которой хаживал в прошлом году. Он вполне мог продолжить путь на следующее утро: до Бойсе было всего пятнадцать миль на северо — восток, по федеральному шоссе 95, шедшему из Невады. Или, если дело не выгорит, он мог двинуться дальше этим же вечером.

Брюсу было двадцать четыре года. Ему нравилась его работа в БПЗ, которая не приносила ему много денег — около трех сотен в месяц, — но давала возможность колесить по дорогам на его «Меркурии» 55–го года, встречаться с разными людьми, торговаться с ними и соваться в разнообразные учреждения, тем самым удовлетворяя острую внутреннюю потребность к открытиям. И ему нравился его босс, Эд фон Шарф, который носил большие черные усы, как у Рональда Кольмана,^[418] и был сержантом морской пехоты во время Второй мировой войны, когда Брюсу было восемь.

И ему нравилось жить самостоятельно, в квартире в Рино, вдали от родителей и от фермерского, по сути, городка, расположенного в картофелеводческом штате, где вдоль шоссе устанавливали объявления: ОСТОРОЖНЕЕ С МЕНГО, что означало «осторожнее с огнем», — проезжая мимо какого-нибудь из них, он всегда приходил в ярость. Из Рино он при любой нужде мог с легкостью добраться через Сьерры в Калифорнию или же отправиться в противоположную сторону, в Солт-Лейк-Сити. Воздух в Неваде был чище, в нем не было этого солоноватого тумана, что накатывал на Монтарио, принося с собой мушек, на которых он наступал и которых вдыхал всю свою жизнь.

Сейчас сотни тех же самых мушек, раздавленных насмерть, усеивали капот, бамперы, крылья и ветровое стекло его автомобиля. Они засорили радиатор. Их тощие волосатые тельца испещряли поле его зрения, из-за чего поиски дома Пег значительно осложнялись.

Наконец, благодаря широкой лужайке, крыльцу и деревьям, он узнал дом. Внутри повсюду горел свет. И несколько машин были припаркованы неподалеку.

Когда он припарковался и поднялся на крыльцо, чтобы позвонить в дверь, то изнутри отчетливо услышал музыку и множество голосов. Там что-то затеяли, сказал он себе, нажимая на кнопку звонка.

Дверь распахнулась. Узнав его, Пег задохнулась, взмахнула руками, затем скользнула вбок и втащила его в дом.

— Вот так сюрприз! Кто бы мог подумать!

В гостиной было немало народу — все сидели там и сям с бокалами в руках, слушая пластинку Джонни Рэя. Трое или четверо мужчин и столько же женщин.

— Мне, наверное, следовало позвонить, — сказал он.

— Нет, — возразила Пег. — Ты же знаешь, что я всегда тебе рада.

Лицо её, маленькое, круглое и гладкое, так и сияло. На ней были оранжевая блузка и темная юбка, а распущенные волосы выглядели очень мягкими. Она казалась ему необычайно привлекательной, и он страстно захотел её поцеловать. Но несколько человек повернули головы в его сторону, молча улыбаясь в знак приветствия, так что от поцелуя он воздержался.

— Только что приехал? — спросила она.

— Да, — подтвердил он. — Я выехал в семь утра. И довольно быстро. Почти все время гнал под семьдесят миль.

— Наверное, здорово устал. Обедал, нет?

— Останавливался перекусить, часов в пять примерно, — сказал он. — В дороге голода я обычно не чувствую.

— А сейчас чего-нибудь хочешь?

Она провела его по коридору мимо гостиной на кухню. Там на кафельной сушильной доске стояла чаша с кубиками льда, теснились бутылки имбирного и горького пива, валялась лимонная кожура, а венчала все это полная бутылка недорогого бурбона. Открывая холодильник, она сказала:

— Давай-ка приготовлю тебе что-нибудь горячее — я же помню, что когда ты за рулем, то обходишься сэндвичем да коктейлем. Прекрасно помню…

И она начала вынимать блюда с едой и ставить их на стол.

— Погоди, — остановил он её. — Я сейчас погоню дальше. Мне надо быть в Бойсе. Надо провернуть там одно дельце завтра.

— Как тебе твоя работа? — спросила она, оставив свои хлопоты.

— Ничего.

— Идем в гостиную, я тебя представлю.

— Я слишком устал.

— Всего на несколько минут. Они же видели, как ты вошел. Это просто друзья, заехали ненадолго. Мы ужинали в Бойсе. В китайском ресторане. Утка с лапшой и чау-мейн из свинины. Они подбросили меня домой.

— Не хочу вторгаться…

— Ты просто прикидываешься мучеником. Надо было позвонить мне. — Закрыв холодильник, она шагнула к нему, распахнув руки, и позволила обнять себя и поцеловать. — Сам знаешь, как давно мы с тобой не были вместе. Может, я от них отделаюсь. Наверное, они скоро разъедутся. Останься ненадолго, а я вроде как заведу разговор о завтрашней работе.

— Нет, — сказал он. Но позволил провести себя обратно по коридору, в гостиную. Она была права: после того как они в последний раз были вместе, времени прошло немало, а за восемь или девять месяцев, прожитых в Рино, он ещё так и не познакомился с девушкой, которую бы хорошо узнал. Настолько хорошо, как Пег. А значит, в течение этих восьми или девяти месяцев у него никого не было. Теперь, после того как поцеловал её, он, чувствуя, как её маленькие, теплые и влажные пальцы обхватывают его запястье, начал испытывать потребность в сексе. Одно дело — просто обходиться без секса, и совсем другое — когда он прямо перед тобой, совершенно доступен.

С первого взгляда он определил собравшихся как канцелярских зануд из офисного здания, где работала Пег. У всех был бледный вид почти никогда не бывающих на открытом воздухе людей, и в то же время каждый из них отличался тем, что он для себя определял выражением «доходит, как до Айдахо». Под этим подразумевалась некоторая медлительность. Всегда наблюдался некий промежуток между выслушиванием и пониманием, весьма ощутимый интервал. Наблюдая за ними, он видел замедленность реакции. Они просто не поспевали за происходящим. Им необходимо было пережевывать даже простейшие вещи, а вещи сложные — что ж, сложные вещи до жителей Айдахо никогда не доходили и никогда не дойдут. Так что беспокоиться было не о чем.

— Это Брюс Стивенс, — сказала Пег, обращаясь ко всем сразу. — Он только что приехал из Рино — весь день в пути.

К тому времени как она представила ему последнего из гостей, он уже забыл, как зовут первого. А когда она принесла ему выпивку — бурбон со льдом, — он забыл все их имена. Они снова стали слушать проигрыватель, так что это не имело значения. Разговор тоже продолжился, речь шла вроде бы о попытках русских достичь Луны и о том, обитаемы ли другие планеты. Получив бокал, он уселся как можно ближе к Пег.

Эти чахлые клерки, все время проводящие в помещении, раздражали его своей болтовней. Он не сводил глаз с Пег, прикидывая, светит ли ему удача, и потягивая свой бурбон. А пока он занимал себя этим, в дальнем конце дома открылась дверь ванной, откуда появилась некая женщина и прошла по коридору в гостиную. Прежде он её не замечал — наверное, она удалилась туда ещё до того, как он приехал. Подняв взгляд, он рассмотрел темноволосую женщину старше всех остальных, очень привлекательную, с белым шарфом на шее и большими кольцеобразными серьгами. С водоворотным кружением юбок она уселась на подлокотник кушетки, и он увидел, что она обута в сандалии. Ноги у неё были голыми. Она ему улыбнулась.

— Я только что сюда попал, — пояснил он.

— О, Сьюзан, — сказала Пег, пробуждаясь к жизни. — Сьюзан, это Брюс Стивенс. Брюс, познакомься, это Сьюзан Фейн.

Он поздоровался.

— Привет, — сказала Сьюзан Фейн. И больше ничего не добавила. Опустив голову, она присоединилась к разговору остальных, как будто не покидала комнату. Он наблюдал за тем, как раскачиваются из стороны в сторону её волосы, увязанные конским хвостом. Помимо длинной юбки, на ней был кожаный пояс, очень широкий, с медной на вид пряжкой, и черный свитер. К правому плечу была приколота серебряная брошка. Разглядывая брошку, он пришел к выводу, что та мексиканская. И сандалии, наверное, тоже. Чем больше он смотрел на Сьюзан, тем привлекательнее она ему казалась.

— Сьюзан только что вернулась из Мехико, — шепнула ему на ухо Пег. — Она получила там развод.

— Вот так-так, — сказал он, кивая. — Чтоб я провалился.

Он продолжал наблюдать за ней, держа перед собой поднятый бокал, так что со стороны представлялось — или же он надеялся, что представляется, — будто он разглядывает свою выпивку. Руки у неё выглядели сильными и умелыми, и он догадался, что она занимается какой-то ручной работой. Под черным свитером он различал бретельки её лифчика, а когда она наклонялась, его глазам открывалась полоска голой спины между верхним краем её юбки и свитером.

Она вдруг подняла голову, почувствовав, что он за ней наблюдает. Её взгляд был настолько пристальным, что Брюс не смог его выдержать; перестав смотреть на неё, он предоставил своим глазам бесцельно блуждать как угодно, чувствуя, что у него мгновенно зарделись щеки. Она же после этого продолжила говорить с сидящими на кушетке.

— Она мисс или миссис? — спросил он у Пег.

— Кто?

— Она, — сказал он, указывая на Сьюзан Фейн своим бокалом.

— Я же только что сказала тебе, что она развелась, — удивилась Пег.

— Точно, — подтвердил он. — Теперь я вспомнил. Что она делает? В какой области?

— Она управляет службой проката пишущих машинок, — сказала Пег. — И сама печатает на машинке и работает на мимеографе. Работает и по нашим заказам. — Под «нами» Пег имела в виду адвокатскую фирму, где трудилась секретаршей.

— Обо мне говорите? — спросила Сьюзан Пейн.

— Да, — сказала Пег. — Брюс спросил, чем ты занимаешься.

— Как я понимаю, вы только что вернулись из Мехико, — сказал Брюс.

— Да, — сказала Сьюзан Пейн, — но это не то, чем я занимаюсь. — Окружающие нашли её реплику забавной и рассмеялись. — Не совсем то, — добавила она. — Вопреки тому, что вы, возможно, слышали.

После этого она соскочила с подлокотника и с пустым бокалом прошла на кухню. Один из заморышей-клерков поднялся и последовал за ней.

Я её знаю, думал Брюс, потягивая свой бурбон. Где-то я видел её раньше.

Он пытался вспомнить, где именно.

— Хочешь, я повешу твой пиджак? — сказала ему Пег.

— Спасибо, — сказал Брюс. Занятый своими мыслями, он поставил бокал, встал и расстегнул пиджак. Когда она взяла его и понесла в шкаф в прихожей, он последовал за ней.

— По-моему, я знаю эту женщину, — сказал он.

— В самом деле? — сказала Пег. Она вешала пиджак на плечики, и в это время произошла одна из тех вещей, которых ни один мужчина не может предвидеть и мало кто способен пережить. Из кармана пиджака на ковер упала упаковка «Троянцев» в пакетике «Аптека Агопяна».

— Что это? — сказала Пег, наклоняясь, чтобы подобрать пакет. — Такое маленькое?..

Разумеется, Фред Агопян уложил «Троянцев» так, чтобы они с легкостью могли выскользнуть из пакета и предстать перед кем угодно. Когда Пег увидела их, на лице у неё появилось странное холодное выражение. Не промолвив ни слова, она вернула упаковку в пакет, а пакет — в карман пиджака. Закрывая дверь шкафа, она сказала:

— Что ж, как я понимаю, ты хорошо заранее подготовился.

Он меж тем сокрушался, что не отправился прямиком в Бойсе.

— Ты всегда был оптимистом, — заметила Пег. — Но у них неограниченный срок годности, так ведь? Я полагаю, они завсегда пригодятся.

Возвращаясь в гостиную, она добавила через плечо:

— Не хочу, чтобы ты потерял свою инвестицию.

— Что за инвестиция? — спросил один из тусклых типов на кушетке.

Ни он, ни Пег ему не ответили. И на сей раз он не старался сесть к ней поближе. Само собой, теперь это было безнадежно. Он сидел, попивая бурбон и прикидывая, как побыстрее смыться.

Глава 2

Возможность уехать представилась почти сразу. Сидевший напротив него маленький плешивый клерк поднялся и объявил, что ему надо отправляться домой, на автобусе.

Брюс, тоже поднимаясь на ноги, сказал:

— Я вас подвезу. Все равно мне надо в Бойсе.

Никто не возражал. Пег кивнула на прощание и скрылась на кухне, когда они с мистером Мьюиром вышли из дома.

Когда они добрались до Бойсе, то потребовалось некоторое время, чтобы отыскать улицу мистера Мьюира. Тот, сам не будучи автомобилистом, не имел ни малейшего понятия, в какую сторону ехать. Высадив его наконец, Брюс снова вернулся на шоссе, чтобы найти какой-нибудь мотель. А затем, как раз в тот момент, когда ему попался приличный с виду мотель, до него дошло, что его пиджак так и остался висеть в шкафу, в прихожей у Пег. Стыд заставил его вычеркнуть это из памяти.

«Надо ли мне за ним вернуться?» — спросил он себя.

«Или не стоит?»

Остановившись у обочины, он взглянул на часы. Чуть больше девяти. Когда он вернется в Монтарио, будет половина десятого. Может, лучше подождать до завтра? Пиджак был ему нужен; он не мог появиться на деловой встрече без него.

Завтра, решил было он. Но Пег рано утром отправится на работу. Если он с ней разминется, то не увидит больше своего пиджака.

Заведя машину, он развернулся и поехал в том направлении, откуда прибыл.

Машин возле дома уже не было. И свет не горел. Дом, темный и запертый, выглядел заброшенным. Брюс поспешил по дорожке к крыльцу и позвонил.

Никто не отозвался.

Он опять позвонил. Опыт говорил ему, что, во-первых, даже в Монтарио никто не ложится спать в половине десятого и, во-вторых, никакая вечеринка не может быть оборвана так быстро. Возможно, все они отправились к кому-нибудь ещё. Или в какое-нибудь кафе на Хилл-стрит, ради второго ужина, или в один из баров, чтобы выпить пива, или вообще бог знает куда.

Но в любом случае его пиджак оставался в доме. Дернув дверь, он убедился, что та заперта. Тогда он по знакомой тропинке прошел через калитку в задний двор. Окно прачечной, как он помнил, было всегда приоткрыто. Подставив под окно ящик, он сумел открыть его полностью, а затем пролез внутрь и, вытянув перед собой руки, свалился на пол прачечной.

Ориентируясь по единственной лампочке — той, что в ванной, — он пробрался в прихожую, к шкафу, открыл его и нашел свой пиджак. Слава богу, подумал Брюс. Надев пиджак, он прошел в гостиную.

В гостиной царил табачный дух. Это было странное, унылое и пустынное помещение, которое покинули люди… Тепло и следы их пребывания — скомканная пачка из-под сигарет в пепельнице, бокалы, даже чья-то сережка на приставном столике. Как будто они унеслись вместе с дымом, словно эльфы. И готовы вернуться, как только смертные — например, он — повернутся спиной. Застыв и прислушавшись, он различил гудение.

Проигрыватель был не выключен — крошечная красная лампочка горела. Брюс поднял крышку, чтобы выключить аппарат. Итак, они явно не собирались отсутствовать слишком долго, а может, уходили впопыхах.

Тайна покинутого парусника, подумал он, бредя на кухню. Еда на столе… на сушильной доске по-прежнему стояла бутылка бурбона, уже полупустая. Чаша с растаявшими теперь кубиками льда. Лимонная кожура. Несколько пустых бокалов. И тарелки в раковине.

«Чего я жду? — спросил он себя. — Пиджак на мне. Почему бы мне просто не уйти?»

Будь оно все проклято, подумал он. Если бы не случилось этой гадости из-за Агопяна, я мог бы остаться здесь на ночь.

Глубоко засунув руки в карманы и стоя наполовину в кухне, наполовину в коридоре, он вдруг услышал чей-то вздох. Далеко, в каком-то другом помещении, кто-то поворочался и вздохнул.

Это его испугало.

Надо бы поосторожнее, подумал он. Не производя ни малейшего шума, он прошел обратно к гостиной, а потом к входной двери. У двери остановился, взявшись за ручку, и, чувствуя себя в безопасности, опять прислушался.

Ни звука.

Теперь обстановка не выглядела такой уж угрожающей. Он открыл дверь, помедлил, а затем, оставив её приоткрытой, двинулся назад. В доме было настолько темно, что его, как он понимал, нельзя было увидеть — по крайней мере, отчетливо. Он выступал как силуэт, самое большее — как абрис, слишком размытый, чтобы его можно было опознать. В этом было нечто волнительное, почти как в детской игре. Память наших ранних дней… Снова остановившись, он приставил ладонь к уху и, затаив дыхание, прислушался.

Доносилось далекое дыхание из комнаты, которую он знал как спальню. Дверь туда не была закрыта. Трепеща от дурных предчувствий, он приблизился к ней шаг за шагом и просунул голову в дверную щель, чтобы заглянуть внутрь. Освещения там хватало ровно настолько, чтобы он мог разглядеть кровать, туалетный столик и лампу.

На кровати, забросив одну руку за голову и уставившись в потолок, лежала и курила сигарету Сьюзан Фейн. Сандалии она сбросила. В изножье кровати грудой лежали пиджаки и сумочки остальных гостей. Сразу же осознав его присутствие, она села и спросила:

— Что, уже вернулись?

— Нет, — пробормотал он.

Она вгляделась в него, потом сказала:

— Я думала, вы давным-давно уехали.

— Я забыл пиджак, — сказал он, чувствуя себя очень глупо.

— Он на вас.

— Теперь я его нашел, — сказал он и тут же спросил: — А куда они все подевались?

— Поехали купить ещё чего-нибудь слабо алкогольного, — объяснила она.

— Я забрался через окно, — сообщил он. — Входная дверь была заперта.

— Так вот что это был за шум, — сказала она. — Я думала, это они толклись на крыльце, открывали дверь. И удивлялась, почему не слышно никаких разговоров. Я, должно быть, задремала. У меня, похоже, какая-то вирусная инфекция. Боюсь, я что-то подцепила в Мехико. С тех пор как я оттуда вернулась, меня постоянно тошнит. Не могу ничего выпить и удержать в себе — все тут же выходит наружу. И каждые несколько минут чувствую большую слабость и головокружение. Мне просто необходимо было прилечь.

— Вот как, — сказал он.

— Нас там предупреждали, чтобы мы не ели сырых овощей и фруктов и не пили некипяченой воды. Но когда приходишь в ресторан, то ведь не попросишь, чтобы тебе вскипятили стакан воды. Правильно? Невозможно же прокипятить все те блюда, что тебе подают.

— Может, это азиатский грипп? — спросил он.

— Возможно, — сказала она. — У меня как раз эти периодические рези в желудке… — Она давно расстегнула пояс и теперь потирала свой плоский живот в области талии. Потом опять села, вынула изо рта сигарету и встала с кровати. — Они вот-вот должны вернуться, — сказала она, всовывая ноги в сандалии. — Если только где-нибудь не застряли. Приготовлю-ка я себе чашечку кофе. Вы как, хотите?

Пройдя мимо него — движения её были проворными, но в них все же чувствовалась слабость, — она вышла из спальни. Когда он снова её увидел, она уже включила на кухне свет и, встав на цыпочки, заглядывала в шкаф над мойкой. Нашла там банку растворимого кофе.

— Мне не надо, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу в некоей нейтральной зоне возле кухонного стола.

— Когда мы однажды летом ездили в Мазатлан, то Уолт, мой муж, мой бывший муж, хочу я сказать, страшно боялся, что кто-нибудь из нас подцепит там амебную дизентерию. Это считается чем-то очень серьезным. Иногда и смертельным. Вы там когда-нибудь бывали?

— Нет, — признался он.

— Когда-нибудь обязательно съездите.

У него имелось свое представление о Мехико: он разговаривал с парой приятелей, которые ездили туда из Лос-Анджелеса, через границу у Тиахуаны. Их рассказы создали у него в уме картину Мехико — девицы в купальниках, стейки на Т-образных косточках, за 40 центов подаваемые в причудливых ресторанах, лучшие номера в отелях за 2 доллара в ночь, женская прислуга, безналоговый виски и удовольствия разного рода, получаемые прямо на улице. Бензин там стоил всего 20 центов за галлон, и это особенно его привлекало, потому что он слишком много сжигал топлива во время своих деловых поездок. А в одежных магазинах там продавались английские высококачественные шерстяные вещи по неприлично низкой цене.

Она, конечно, говорила правду: там надо следить за тем, что ешь, но если воздерживаться от местных продуктов — все будет в порядке.

Подойдя к плите, Сьюзан Фейн поставила на огонь кофеварку, собираясь приготовить кофе. Он, воспользовавшись случаем, заметил:

— Лучше поздно, чем никогда.

— Что именно? — спросили она.

— Кипятить воду, — пояснил он.

— Это для кофе, — сказала она серьезным голосом.

— Понимаю, — сказал он. — Я просто пошутил. Полагаю, не стоит шутить, если кто-то плохо себя чувствует.

Она уселась за стол, положила на него руки, а потом опустила на руки голову.

— Вы живете здесь, в городе? — спросила она.

— Нет, — сказал он. — Я приехал из Рино.

— А знаете, что я сделаю? — сказала она. — Добавлю себе в кофе немного коньяку. Я видела бутылку на верхней полке шкафа. Не достанете ли? Её запихнули так, чтобы никто не смог её найти, если просто заглянет.

Он, сама любезность, достал ей бутылку. Та была не открыта. Сьюзан долго еёрассматривала, читала надписи на этикетке, подносила бутылку к свету. Вода на плите закипела.

— С виду ничего, — сказала она. — Пег возражать не станет. Наверное, ей кто-то подарил. Хотя я всё-таки сначала попробую.

Она отдала ему бутылку, и он понял, что должен её открыть.

Бутылка оказалась закупоренной пробкой, и ему пришлось нелегко. Пришлось зажать бутылку между колен, сгорбиться, как какое-то животное, и, просунув нож в кольцо штопора, ухватиться так, чтобы тянуть изо всех сил. Пробка поднималась понемногу, а под конец выскочила из горлышка, сразу же расширившись. Что-то в этом показалось ему обидным, и он встал, держа только штопор и не притрагиваясь к пробке.

Сьюзан все это время критически за ним наблюдала. Потом, когда он вытащил пробку, она налила в чашку кипятку, размешала в нем ложку растворимого кофе и добавила немного коньяку.

— Попробуйте и вы, — сказала она.

— Нет уж, спасибо.

Ему не нравился коньяк, особенно французский. Повернувшись к ней боком, он поправлял рукава, которые измялись из-за дерганий.

— Вы что, слишком молоды?

— Вовсе нет, — проворчал он. — Просто на мой вкус он чересчур сладок. Я пью скотч.

Кивнув, она поставила перед собой свой café royal.^[419] После первого же глотка, содрогнувшись, отодвинула его в сторону.

— Не могу такое пить, — сказала она.

— Вам надо показаться доктору, — сказал он. — Выяснить, насколько это серьезно.

— Терпеть не могу докторов, — заявила она. — И так знаю, что это несерьезно. Просто что-то психосоматическое. Потому что я беспокоюсь, тревожусь из-за распада моего брака. Я стала такой зависимой от Уолта. Я с ним была как ребёнок: предоставляла ему принимать все решения, а это неправильно. Если что-то шло не так, я во всем винила его. Это был порочный круг. Потом мы наконец оба поняли, что мне надо освободиться и снова попробовать жить самостоятельно. По-моему, я не была готова к замужеству. Чтобы стать к нему готовой, необходимо достичь определенной стадии. А я её не достигла. Просто думала, что уже готова.

— Как долго вы были замужем? — спросил он.

— Два года.

— Это долго.

— Да не очень-то, — сказала она. — Мы все ещё продолжали узнавать друг друга. А вы женаты, мистер… — Его имя так и не огласилось.

— Стивенс… — напомнил он ей. — Брюс.

— Мистер Стивенс? — закончила она.

— Нет, — сказал он. — Я какого думал об этом, но хочу подождать, пока не достигну полной определенности. Не хочу ошибиться в таком серьезном деле.

— Разве вы не всерьез ухаживали за Пег Гугер?

— Какое-то время, — сказал он. — В прошлом году или вроде того.

— Вы тогда жили здесь?

— Да, — сказал он невнятно, не желая портить иллюзии относительно того, что прибыл из Рино.

— Вы приехали, чтобы повидать Пег?

— Нет, — сказал он. — Так, заехал по пути, я сейчас в деловой поездке.

После чего он рассказал ей о Бюро потребительских закупок, о том, чем занимается оно и чем занимается он сам. Поведал, что оно продает товары со средней скидкой в двадцать пять процентов, что ему нет нужды в рекламе, что накладные расходы низки, потому что не приходится тратиться на обустройство витрин и обслуживание множества оборудования, поскольку это единое, огромное и длинное одноэтажное здание, вроде фабрики, с прилавками, обслуживаемыми приказчиками, которым не требуется даже носить галстуки. Объяснил, что дисконтный дом никогда не держит полные линейки, а только те товары, которые можно приобрести достаточно дешево. Товары эти появляются и исчезают в соответствии с тем, что именно удается заполучить закупщикам.

А прямо сейчас, сообщил Брюс, он приехал сюда, в Бойсе, чтобы разведать цены на складе автомобильного воска.

Это её заинтриговало.

— Автомобильный воск, — сказала она. — Неужто? Пять сотен миль ради автомобильного воска?

— Отличная вещь, — сказал он. — Восковая мастика.

Дело в том, пояснил он, что восковая мастика теперь не так хорошо продается, поскольку для её использования требуется слишком много усилий. Сейчас появились новые силикаты, которые можно наносить, а затем сразу стирать. Но ничем не достигнуть такой полировки, какую дает добрая старая восковая мастика, из жестянки, а не из бутылки или спрея, и об этом знает каждый автолюбитель — или же полагает, что знает. И по дисконтной отпускной цене в девяносто центов за упаковку воск вполне пошел бы. Любой согласится провести целую субботу, втирая его в свою машину, чтобы сэкономить доллар на том, что, как ему известно, было бы розничной ценой.

Она внимательно его слушала.

— А как много придется заплатить вам?

— Мы предложим продать нам оптовую партию, — сказал он. Его босс велел ему начать с сорока центов и дойти максимум до шестидесяти. И, разумеется, если воск окажется слишком старым, если он засох, то сделка не состоится.

— И вы повсюду разъезжаете, чтобы делать такие закупки? — спросила Сьюзан.

— Повсюду. На восток до самого Денвера, ну и по всему Побережью. Вплоть до Лос-Анджелеса. — Он нежился в лучах своего величия.

— Очаровательно, — сказала она. — И никто не знает, где вы добываете то, что продаете. Наверное, обычные розничные торговцы очень на вас злятся и хотели бы знать, не продают ли вам их поставщики товары с большими скидками, нежели им.

— Так оно и есть, — подтвердил он. — Но мы никогда не раскрываем своих поставщиков. — Он понял, что разглашает информацию, которую обычно держат в тайне. — Иногда, само собой, мы получаем товары непосредственно от местных оптовиков, по их цене. А по-настоящему хорошая сделка — это поехать к производителю (у нас есть свои большие грузовики) и купить товар прямо там, по оптовой цене или даже ниже. И ещё, когда разоряется какая-нибудь розничная торговая точка, мы скупаем товары там. Или избытки, которые не пользуются спросом. Или даже старые товары.

Сидя за столом, Сьюзан Фейн двигала своей чашкой кофе с коньяком так медленно и уныло, что он понял: его рассказы подействовали на неё удручающе.

— И такие сделки происходят постоянно? — тихо проговорила она. — Неудивительно, что я ничего не могу добиться.

— Вы же не занимаетесь розничной торговлей, — сказал он. — Верно?

— Да так, — апатично отозвалась она. — Время от времени продаю пару лент для пишущих машинок да по нескольку листов копирки.

Она поднялась, отошла и встала, глядя на него со скрещенными под грудями руками. Её пояс все ещё был расстегнут, из-за чего верх юбки отделился от того места, где должен был удерживаться, и две кромки материи свисали свободно. У неё были по-современному узкие бедра, и у Брюса сложилось впечатление, что если она не застегнет свой пояс, то вскоре кое-что постепенно соскользнет. Но она по-прежнему не обращала на себя внимания; на лице у неё было хмурое, задумчивое выражение. Он заметил, что она стерла помаду, из-за чего её губы пересохли, приобрели соломенный цвет и покрылись бесчисленными разбегающимися трещинками. Кожа у неё тоже была суховатой, но, натянутая, выглядела гладкой. Несмотря на совершенно черные волосы, она была белокожей. А глаза у неё, увидел он, были голубыми. Внимательнее присмотревшись к её волосам, он обнаружил, что у корней они имели рыжеватый оттенок. Так что она их явно красила. Это объясняло отсутствие блеска.

Я знаю её, снова подумал он. Я видел её раньше, говорил с ней, она мне знакома — её голос, манеры, выбор слов. Особенно выбор слов. Мне привычно её слушать. Этот голос отменно мне известен.

Пока он это обдумывал, с крыльца в дом вкатилась огромная звуковая волна. Дверь распахнулась, и множество людей устремились внутрь, включая свет и переговариваясь. Пег и её конторские приятели вернулись в дом, накупив имбирного пива.

Не моргнув глазом — как будто и не слышала шума, — Сьюзан сказала:

— Мне все это очень и очень интересно. Думаю, так оно и должно быть. Это ведь более или менее новое направление в торговле. Собственно…

Она повернула голову, когда на кухне появилась Пег с бумажным пакетом на плече.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Пег, изумленная его вторичным появлением. — Я думала, ты уехал.

Протиснувшись мимо него, она водрузила бумажный пакет на сушильную доску. В пакете звякнуло.

— Я забыл свой пиджак, — сказал он.

— А как попал внутрь? Дверь была заперта.

— Это я ему открыла, — выручила Сьюзан.

— Тебе вроде бы стало худо, и ты прилегла, — сказала ей Пег, после чего вернулась в гостиную, оставив их наедине.

— Она что, злится на вас? — спросила Сьюзан. — Когда вы уехали, она вела себя как-то странно. Вы ведь уехали так поспешно. Как долго вы ещё здесь пробудете, прежде чем отправитесь обратно в Рино?

— Зависит от того, как быстро я управлюсь, — сказал он. — День, самое большее.

— Мне бы хотелось как-нибудь ещё раз с вами поговорить, — сказала Сьюзан, опираясь о край мойки.

— Мне тоже, — сказал он. — Знаете, у меня такое чувство, словно я вас знаю.

— И у меня такое же чувство, — сказала она.

— Конечно, — кивнул он, — люди всегда так говорят.

— Это что-то вроде «Волшебного вечера». — Она улыбнулась. — Мгновенное узнавание возлюбленного.

При этих словах у него участился пульс.

— Знаете, — сказала Сьюзан, — после того как вы рассказали мне о хитростях купли-продажи, мне стало лучше. В животе больше не урчит.

— Это хорошо, — сказал он, задвигая её замечания на задворки сознания: они не согласовывались с её образом, с остальным их разговором и всем прочим.

— Может, это мне и нужно, — продолжала она. — После того как я вернулась из Мехико, все так смешалось. Собственно, это было около месяца назад. Я вроде никак не могу собраться… почему бы вам не навестить нас как-нибудь? Слушайте, я дам вам карточку нашей конторы.

Она прошла мимо него к выходу из кухни. Он остался. Вернувшись, она с официальной церемонностью вручила ему визитную карточку.

— Заезжайте, — сказала она, — и тогда сможете угостить меня ленчем.

— С удовольствием, — ответил он, уже прикидывая, зачем и когда ему снова выпадет отправиться в Бойсе. Стоило ли пускаться в поездку, в тысячу миль туда и обратно в свое личное время? Если ждать следующей командировки, это может занять ещё полгода, и тогда, как и сейчас, у него в запасе будет лишь один день или около того. Пока он разбирался с этими мыслями, Сьюзан оставила его, выйдя в гостиную к остальным.

А ведь ради неё я бы на это решился, подумал он. Очень даже решился бы.

Через несколько минут он со всеми распрощался и вышел из дома во второй раз.

Сидя в машине и снова направляясь к шоссе, он думал, насколько же лучше ухожены не столь молодые женщины. Если они хорошо выглядят, то это у них получается намеренно, а не случайно. Не потому, что природа наделила их хорошим сложением, зубами и ногами. Их красота — красота культивированная.

Ко всему прочему, он был уверен — хотя и проверял этого, — что они, женщины постарше, знают, что делать.

Он почти добрался до шоссе, когда вдруг вспомнил, кем была Сьюзан Фейн. Замедлив ход, он позволил машине катиться по инерции.

В те дни, когда он жил в Монтарио, никто из них не знал её имени, а фамилия «Фейн» была, конечно, фамилией по мужу. Естественно, в ту пору она не носила этой фамилии. Все они знали её как мисс Рубен. В последний раз он видел её в 1949 году, когда заканчивал школу.

Сьюзан Фейн была его учительницей в пятом классе. В средней школе имени Гаррета О. Хобарта,^[420] в Монтарио. В 1944 году, когда ему было одиннадцать лет.

Глава 3

Он переночевал в мотеле в пригороде Бойсе. На следующее утро встретился с поставщиками автомобильных принадлежностей и успешно провел переговоры о закупке большой партии автомобильного воска.

В одиннадцать часов он арендовал трейлер и начал загружать как можно больше картонных коробок в трейлер и в свою машину. Поставщики тем временем утвердили его чек. Они подписали накладную, договорились о доставке оставшихся ящиков, и он поехал, чувствуя, как сильно груз и трейлер замедляют его скорость.

С таким грузом он не отправится сразу в Рино — днем было слишком жарко. Если бы он сейчас выехал в пустыню, то двигатель «Меркурия» перегрелся бы, вода бы выкипела, да и откидной верх мог покоробиться. Обычно при таких обстоятельствах он расставался с долларом или около того, чтобы получить на день номер в мотеле, — там он мог вздремнуть, расслабиться, почитать, а потом, на закате, снова вернуться на дорогу.

Какое-то время он ехал вдоль полосы мотелей, но потом передумал, развернулся и отправился в центр Бойсе.

В час пополудни он припарковал машину и трейлер перед обувным магазином, вышел, убедился, что проходящим мимо ворам не удастся стибрить его коробки, а потом вместе с дневными покупателями зашагал по тротуару, пока не увидел перед собой маленькое заведение с вывеской наверху: КОПИРОВАЛЬНЫЕ УСЛУГИ

Нервничая и потея, он вошел в офис, отметив, что прилавок и вся обстановка там модерновые и что на другой стороне улицы, прямо напротив, расположен ещё один модерновый офис, занимающийся недвижимостью и нотариальными делами. Вентилятор на прилавке охлаждал помещение. Для посетителей были расставлены несколько мягких стульев.

К нему приблизилась дружелюбная с виду женщина средних лет, облаченная в рабочий халат.

— Здравствуйте, — сказала она.

— А мисс Рубен здесь? — поздоровавшись, спросил Брюс. И тут же пожалел, что не спросил о миссис Фейн, ведь таким вопросом он сразу же все выдал. Если она его слышала, то поняла бы, что он знал её в прошлом.

Но женщина сказала:

— Сьюзан сегодня не пришла. Она позвонила утром, часов в девять, и сообщила, что плохо себя чувствует.

— Как жаль, — сказал он, испытав облегчение. Теперь он стал спокойнее. — Загляну как-нибудь в другой раз.

— А я не могу вам чем-нибудь помочь? — спросила женщина. На ней были очки черепаховой оправы, а зачесанные вверх волосы охватывало оплетенное тесьмой кольцо. У неё было благожелательное морщинистое лицо, округлое, с тяжелым подбородком, а когда она улыбалась, то демонстрировала окружающим множество золотых и серебряных коронок.

— Нет, — сказал он. — Я её друг. Приехал сюда из Рино и думал заскочить да поприветствовать её.

— Какая досада, что вы её не застали.

— Да нет. Я видел её прошлым вечером.

— Вот как, в доме у Пег Гугер?

— Да.

— И как она тогда себя чувствовала?

— Тоже неважно, — сказал он. — Даже прилегла на какое-то время. Сказала, что боится, не впала ли она в депрессию после поездки в Мехико. Хотя мне показалось, что это больше похоже на азиатский грипп.

— Слушайте, — взволнованно сказала женщина. — Почему бы вам не съездить к ней домой? Вы ведь на машине, не так ли? — Она поспешила за прилавок и вытащила кипу бумаг. — У меня здесь кое-что, что ей надо просмотреть, сегодня же. Я собиралась закрыться в четыре и поехать к ней на такси. — Держа бумаги под мышкой, она вернулась к прилавку. — Чеки, которые она должна подписать, почта, рукопись, которую принёс один студент, с математическими символами; мы таких символов напечатать не можем, но Сьюзан умеет их вписывать — такими работами занимается у нас она, а не я. — Она протянула ему бумаги.

— Не знаю, смогу ли я, — пробормотал он, но обнаружил, что уже держит бумаги в руках. — Я никогда там не бывал.

— Найти нетрудно. — Она ухватила его за рукав и подвела к большой глянцевой карте города, висевшей на стене. — Вот, — сказала она, указывая на красный крестик на карте. — Мы находимся здесь. А вы езжайте вот так.

Она подробно растолковала ему маршрут и написала адрес, явно испытывая облегчение, что нашла кого-то, кто доставит бумаги её партнерше.

— Буду вам очень признательна, — закончила она. — У меня здесь столько дел, когда Сьюзан отсутствует. Она, знаете ли, уезжала из страны. Мне приходится управляться со всем, — она повысила голос, проходя обратно за прилавок и усаживаясь за большую электрическую пишущую машинку старомодного образца. Улыбнувшись и взглянув на него поверх очков, начала печатать. — Надеюсь, вы меня извините.

— Спасибо, что объяснили мне дорогу, — сказал он, обеспокоенный тем, что она готова выложить чековую книжку фирмы в руки какому-то незнакомцу просто потому, что он упомянул имя совладелицы. Что за неприкаянная душа, подумал он. И что за причудливый способ заниматься бизнесом. — Как вы думаете, может, захватить ей какое-нибудь лекарство или ещё что-нибудь? Раз уж я туда поеду.

— Нет, — весело сказала она. — Почта и чековая книжка — вот что важно. И не забудьте напомнить ей, что кому-то из нас, ей или мне, надо позвонить этому студенту, чтобы он знал, сколько это будет стоить. У него всего пятьдесят долларов.

Попрощавшись, он вышел из офиса. Мгновением позже открыл дверцу машины и стал укладывать на сиденье пачку бумаг, конвертов и гроссбух в твердом картонном переплете.

Теперь мне точно придется к ней поехать, в полной мере осознал он.

Заведя машину, Брюс влился в транспортный поток и направился к дому Сьюзан Фейн.

Много лет назад, когда он учился в средней школе, ему довелось подрабатывать почтальоном. После уроков он разносил газеты жителям Монтарио, а мисс Рубен жила как раз на его маршруте. В первые несколько месяцев он никак с ней не пересекался, потому что она ничего не выписывала. Но однажды, взяв свою стопку газет, он обнаружил уведомление о новой подписчице на маршруте 36, а также ещё одну газету, которую должен был добавить в пачку. Так он впервые взошел по широким бетонным ступеням, минуя деревья и цветочные клумбы, затем, оказавшись под балконом второго этажа, остановился и через ограду бросил сложенную газету на террасу дома. А после этого проделывал то же самое по шесть раз в неделю на протяжении почти года.

Её новый дом не походил на тот чудесный каменный особняк с его деревьями, с фонтаном, в бассейне которого плавали рыбки и купались птички, с окружавшей его системой поливки. В те дни она была незамужней и арендовала дом на паях с тремя другими женщинами. Этот же дом, поменьше и выстроенный из дерева, а не из камня, выглядел заносчиво добропорядочным и пропорциональным. Окна в нем были маленькие. Во дворе перед фасадом не росло никаких деревьев, только несколько кустов и цветы, а трава вообще отсутствовала. Ступеньки были кирпичными. Но это был современный дом, в хорошем состоянии, и Брюс заметил, что позади него простирается длинный травянистый двор, ровный и ухоженный, с чем-то вроде пинг-понгового стола посередине и с розами, разросшимися в подобие свода… Дом был недавно покрыт приятной матовой белой краской. Судя по засохшим каплям на листьях кустов, красили с месяц назад.

Он закрыл и запер дверцу машины, пересек тротуар, поднялся на крыльцо и позвонил в дверь, не оставляя себе времени на сомнения.

Никто не отозвался. Он позвонил снова.

Откуда-то из дома слышалось радио, настроенное на программу танцевальной музыки. Он ещё позвонил и подождал, а потом спустился на дорожку, обошел дом и через открытую калитку проник на задний двор.

Сначала сад показался пустым. Он двинулся было обратно, а потом увидел Сьюзан Фейн, которая не двигалась и потому сливалась с окружением. Она сидела на задней ступеньке, держа на коленях какую-то яркую одежду, — очевидно, штопала или шила, потому что рядом с ней на ступеньке лежали ножницы и множество катушек с нитками. На коленях же у неё были детские носки. И теперь он заметил разбросанные по саду игрушки, заржавевшую металлическую лошадку, кубики, принадлежности каких-то игр. На Сьюзан была белая блузка с оборочками и короткими рукавами и широкая, длинная юбка, не глаженная, в складках, из какого-то тонкого материала, полоскавшаяся вокруг её лодыжек при каждом дуновении ветра. Её руки и ноги казались необычайно белыми. Она была босая, но он заметил рядом пару полотняных туфель, которые она сбросила.

Если она и штопала носки, то сейчас явно оставила это занятие. Она наклонилась, и один красный носочек обвивал её правую ладонь и запястье. На указательном пальце её левой руки поблескивал наперсток. Но ни иглы, ни нитки видно не было.

— Где же ваша иголка с ниткой? — спросил он.

Сьюзан подняла голову.

— Что? — медленно произнесла она, щурясь, чтобы разглядеть, кто спрашивает. Её движения были такими вялыми, словно она готова была вот-вот уснуть. — А, это вы. — Наклонившись, она пошарила пальцами возле своих ступней. — Я её уронила, — сказала она.

Когда он приблизился, она уже нашла иголку и возобновила штопанье. Яркий свет заставлял её щуриться, лоб избороздили складки, а глаза, устремленные на ослепительно-яркий носок, были едва ли не закрыты.

— Привез вам кучу всяких бумаг, — сказал он, удерживая в равновесии всю кипу.

Она снова подняла голову.

— Из вашего офиса, — пояснил он, протягивая ей свой груз.

— Это вам миссис де Лима дала? — спросила Сьюзан.

— Женщина, которая там была, — сказал он. — Среднего возраста, с каштановыми волосами.

— Я сказала ей, что плохо себя чувствую, — сказала Сьюзан. — А мне просто необходимо было выйти на работу. За этот месяц я была там один день.

— Раз плохо себя чувствуете, то и не езжайте, — сказал он.

— Я нормально себя чувствую, — возразила она. — Просто не могу себя заставить. Это так уныло… Ну, не создана я, чтобы заниматься бизнесом! Я была учительницей в школе.

При этих словах он кивнул.

Сьюзан вздохнула.

— Несите их в дом. Чеки и почту. А что это за большой пакет?

— Рукопись. — Он подробно изложил ей все, что просила передать миссис де Лима.

Сьюзан отложила кучу носков и поднялась на ноги.

— Понятно, чего она хочет: чтобы я печатала дома. Знает, что у меня здесь есть электрический «Ундервуд». Наверное, придется. Не следовало мне заставлять её делать всю работу за себя… последний месяц она была так ко мне добра. Проходите. Простите, что я такая медлительная. Я сегодня ни на чем не могу сосредоточиться.

Она зашла в дом, и Брюс последовал за ней.

Войдя с заднего крыльца и оказавшись среди тазов для стирки и полок для белья, он сразу ощутил прохладу. Сьюзан уже прошла в выкрашенную желтым, ярко декорированную кухню, откуда по коридору проследовала в гостиную, выходившую на фасад. Когда он её догнал, то обнаружил, что она расположилась в глубоком старомодном кресле, положив руки на подлокотники, обтянутые темной ворсистой тканью, откинув голову и не сводя глаз с потолка.

Выгрузив бумаги на стол, он сказал:

— Я удивился, когда она дала мне все эти документы.

— Почему? — спросила Сьюзан, закрывая глаза.

— Она же меня не знает.

— Бедная Зоя, — сказала Сьюзан. — Она не в себе. Всем готова поверить. Ничуть не лучше меня. Ни у одной из нас нет никакого делового чутья. Не знаю, как только мы за это взялись.

— Всё-таки вы зарабатываете себе на жизнь, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Мы не зарабатываем себе на жизнь. Брюс? Так же тебя зовут? Меня именно то и угнетает, что сейчас я действительно должна иметь источник доходов. А это все никакого дохода не приносит.

— А чьи это игрушки, что я видел на заднем дворе? — спросил он.

— Тэффи, — сказала она. — Моей дочери. Она ходит в школу. Во второй класс.

В этот миг у него возникло побуждение сказать ей, что она была его учительницей. Это чуть было не сорвалось у него с языка; он так и этак повертел в уме несколько слов, но потом неожиданно сказал:

— Раз уж ты учительница, то почему бы тебе не обучать её дома? По мне, лучшего и быть не может.

— Все дело в коллективе, — сказала Сьюзан. — Ребенка нужно готовить к жизни в коллективе. Кофе хочешь?

Она поднялась с кресла и двинулась к выходу.

— Нет, спасибо, — пробормотал он. Побуждение миновало, и, странным образом, вместе с ним исчезло и всякое намерение рассказывать ей о прошлом. Может, он так никогда ей об этом и не скажет, эта тема закрыта раз и навсегда. Он помнил её, молодую учительницу, встретившую их одним прекрасным утром, когда они вошли в свой класс.

В те дни, прикинул он, ей, вероятно, было двадцать три или двадцать четыре. Господи, пронеслось у него в голове. Столько же, сколько сейчас мне.

Думая об этом, он пытался представить её такой, какой она была тогда на самом деле, а не такой, какой рисовалась ему, когда он был учеником пятого класса, мальком одиннадцати лет от роду. Образ оказывался размытым, как, наверное, тому и следовало быть. Он мог закрыть глаза и вообразить себе разных дружков того времени: Тейта Толстогубика, Бада МакВея, Эрла Смита, Луиса Селкирка, пацана из многоквартирного дома по другую сторону улицы, который как-то раз отмутузил его на виду у всех, девчонку, сидевшую в классе через проход от него (у неё были длинные черные волосы, и Джин Скэнлен по его просьбе написал ей однажды записку, которую перехватила старая миссис Джэффи, но — слава богу — не смогла разобрать). Все это по-прежнему оставалось для него видимым, но когда он думал о ней, о мисс Рубен, то видел только женщину с замкнутым лицом, сердитыми глазами и бледными кривящимися губами, одетую в голубой костюм с огромными пуговицами, похожими на медали, что крепятся на горлышки бутылок с шампанским, только белыми. И вспоминал о необузданной властности её голоса, особенно на игровой площадке во время перемен; она стояла, надзирая за ними, на крыльце у входа в школу, накинув на плечи теплое пальто.

В Айдахо она приехала из Флориды и к холоду была непривычна. Зимой и в первые месяцы весны она все дрожала и жаловалась, даже им, и лицо у неё было осунувшимся и измученным, а губы втянуты так, что их почти не было видно. В классе она постоянно рассказывала о Флориде, о том, какой там чудесный климат, о лимонах и апельсинах, о пляжах. Они все её слушали. Обязаны были слушать.

Он боялся её с самого первого дня. Все они видели, что перед ними — жесткая, напористая молодая женщина, в которой бурлят силы и которая совершенно несхожа с престарелой миссис Джэффи, — та была больна и однажды посреди урока спустилась к медсестре, чтобы никогда больше не вернуться в класс. Несколько месяцев до этого миссис Джэффи сетовала на слабость и жар. Когда она вышла из класса, дети начали вопить и швыряться ластиками. Им было очень весело, пока не появился директор и не утихомирил их. А потом, через несколько дней, они вошли в свой класс и увидели мисс Рубен.

В начальной школе имени Гаррета О. Хобарта миссис Джэффи была самой старой учительницей, и все остальные учителя не могли тягаться с ней в возрасте. В любом случае она собиралась оставить работу по окончании полугодия. Ей было шестьдесят восемь. По словам мистера Хиллингса, директора, она преподавала в их школе с момента её открытия, состоявшегося сорок один год назад, в 1904 году.

он-то, Скип Стивенс, при миссис Джэффи как сыр в масле катался. В сущности, это она поспособствовала тому, чтобы его избрали старостой, что облекало его почетным правом выступать на школьных собраниях от имени их класса, а также определять сроки поливки классного огорода на заднем дворе школы. В то время он был крупным и крепким парнишкой, веснушчатым и рыжеволосым, задававшим жару в игре в кикбол на переменах, первым и в кафетерии во время ленча, и на игровом поле.

Теперь, оглядываясь назад, Брюс понимал, что был задирой и хулиганом. Поскольку он перевешивал всех остальных пацанов в своем классе, это было естественной ролью, и вины он не чувствовал. Кому-то же надо выступать задирой, в таком-то возрасте.

Миссис Джэффи в последние свои месяцы стала слишком нестойкой и ненаблюдательной, чтобы кого-нибудь допекать. К тому времени как она оставила их и спустилась к медсестре, весь класс давно уже был в его власти. Однажды он устроил пожар в раздевалке. А как-то раз, когда миссис Джэффи вышла в учительскую умывальню, он вывалил ей на стол все содержимое корзины для бумаг.

Сьюзан, вернувшись из кухни с алюминиевой кофеваркой в руке, сказала:

— Брюс, ты ведь на машине? У меня молока нет. Не знаю, смогу ли уговорить тебя привезти пакет молока. Секундочку. — Она поставила кофеварку на стол, подошла к дивану и взяла свою сумочку. Протягивая ему пятьдесят центов, сказала: — Гастроном здесь в четырех кварталах, на углу. Да, а как с твоим автомобильным воском? Решил этот вопрос?

— Да, — сказал он. — Дело закрыто.

Он не взял у неё пятидесятицентовую монету. Но направился к входной двери.

— А когда тебе надо отправляться в Рино?

— Сегодня вечером, — сказал он.

— Славно, — сказала она. — Значит, тебе не надо выезжать прямо сейчас.

— Я мигом, — сказал он, открывая дверь и выходя на крыльцо.

Отъезжая от её дома, он недоумевал, почему не противится этому. Мальчик на посылках, подумал он. Но, значит, он хоть что-то может для неё сделать.

Это ему было приятно.

«В самом деле? — спросил он себя. — Почему мне хочется хоть чем-то ей услужить? Женщине, которой я боялся… молодой учительнице, которая кричала на меня, унижала меня перед всем классом. Может, — подумал он, — я снова вступаю с ней в отношения прежнего типа. Повиновение. Рабство. Неравенство детей и взрослых…»

Но он отнюдь не чувствовал себя связанным, вынужденным исполнять её приказания. Он получал от этого удовольствие: ведя свой «Меркурий» и высматривая гастроном, он ощущал себя значительным. Полезным. На него полагались.

Вернувшись в дом с пакетом молока, он обнаружил её в гостиной. Достав авторучку, она подписывала чеки, и лицо у неё при этом было мрачным, с плотно сжатыми губами. Это выражение лица прекрасно сохранилось у него в памяти: жесткое, яростное неприятие. Лоб пересекали складки. На плечи она набросила напоминающую шаль кофту, не застегнутую, — просторную старушечью розовую кофту, для тепла. Ему тоже показалось, что в гостиной довольно прохладно. Темно, тихо и никакого солнца. Пока его не было, она выключила радио: танцевальная музыка больше не играла. Без музыки дом казался более старым, серьезным и строгим. Она в этой кофте тоже выглядела старше. Кроме того, она обулась — не в те туфли, что он видел на заднем дворе, но в пару двухцветных кожаных туфель. Предварительно натянув белые хлопчатобумажные носки, подростковые.

— В твоем дисконтном доме продают пишущие машинки? — спросила она, не поднимая головы. — Или я уже об этом спрашивала?

Он отнес молоко на кухню. В дополнение к молочной картонке он купил пару бутылок пива «Лаки Лагер» и пакет крекеров с сырным вкусом.

— У нас есть несколько моделей портативных машинок, — сказал он. — А офисных и электрических мы не держим.

Подтолкнув к нему сложенный листок лоснящейся бумаги, она сказала:

— А вот об этом что ты думаешь?

Он прочел. Это была реклама портативной пишущей машинки, использующей новую карбоновую ленту.

— Заявляются к нам разные коммивояжеры, — продолжала Сьюзан. — Начинают загружать нас всем этим словоблудием… честное слово, точь-в-точь как розничных торговцев. Которым всучивают бог знает что.

— Надо сопротивляться, — сказал он.

— Мы продаем понемножку подержанные машинки. У нас просто не хватает денег, чтобы закупить портативные. Если бы нам выдали их на консигнацию… там говорится, сколько хотят за эту?

Брюс не обнаружил в рекламке никакой цены, ни оптовой, ни розничной.

— Нет, — сказал он.

— Спасибо, что привез молоко, — сказала она. Встала, закрыла чековую книжку, убрала авторучку и двинулась было к двери. Но потом остановилась прямо перед ним и очень близко, так что он почувствовал на своем лице её дыхание. Впервые он осознал, что она гораздо ниже его ростом. Чтобы говорить с ним, стоя так близко, ей приходилось смотреть почти прямо вверх. Это придавало ей вид просительницы, она словно молила его о чем-то.

— Как мы можем получать какую-то прибыль, если у нас нет никакого начального капитала? Все, что нам удается, так это оплачивать счета за газ и электричество. Энергетическая компания штата буквально поедом нас ест. А бумага и копирка, которыми мы пользуемся, — мы, конечно, покупаем их в розницу. Но всё-таки…

Стоя перед ним и изливая ему поток жалоб, она казалась не только маленькой, но ещё и худенькой и замерзающей. Плечи её под кофтой подались вперед, словно она дрожала. И она все время не сводила взгляда с его лица.

Ему никогда раньше не приходилось видеть её так близко. Это разрушало его воспоминания о ней. Во-первых, он видел, что его давнее мнение о ней как о сильной женщине было ошибочным; силы в ней было не больше, чем в любой другой женщине, а он всегда признавал, что, в общем и целом, женщины являют собой создания нежные и даже в некотором смысле хрупкие. И ему казалось, что она тоже это осознает. Более того, она, несомненно, понимала это всегда. Она представлялась им жесткой и сильной, потому что они прежде всего сами были маленькими и, в дополнение к этому, она на них сердилась, а ведь это было её работой — наводить на них ужас, придираться, производить впечатление. Вот почему школьное правление выбрало её: им нужен был учитель, способный держать детей в руках. Вне работы она, наверно, была такой же даже тогда. Да, вспомнилось ему, позже, когда доставлял ей газету, я заглянул однажды внутрь их дома и заметил крошечные китайские чашечки на столе в гостиной. Она сервировала чай для своих подруг. Это совсем не соответствовало моему представлению о ней. Значит, это мое представление всегда было неверным.

Она отошла от него, ступая по ковру, и её туфли не производили ни звука.

— Ох, — вздохнула она. — Поспорить готова, что ты привез гомогенизированное молоко. Надо было сказать тебе брать обычное, чтобы мы могли снять с него сливки.

Она открыла коричневый бумажный пакет и увидела пиво.

— Пиво?

— Жарко сегодня, — пояснил он с некоторой нервностью.

— А молоко ты всё-таки привез обычное, — заметила она, вынимая картонку.

— Точно, — согласился он.

— Кофе будешь?

— Лучше пиво.

— Пиво не для меня. Никогда не пью пива.

Подойдя к сушилке, она нашла открывалку и откупорила бутылку. Налила полный стакан и протянула ему.

— Что ты думаешь о наших «Копировальных услугах»? — спросила она.

— Навскидку — очень милое заведение. Современное.

— Не мог бы ты вникнуть в наши дела и сказать мне, что надо делать? У тебя ведь явно куда больше опыта, чем у нас.

Застигнутый врасплох, он не нашелся, что сказать.

— Знаешь, чего я хочу? — сказала она. — Хочу, чтобы ты взял все в свои руки и управлял нашим заведением. Ты мог бы закупить партию портативных машинок. Тогда на Рождество, когда все остальные вокруг наживаются, и у нас было бы что продать. — Сузив глаза, она напряженно и страстно смотрела ему в лицо. — Я серьезно. Пока тебя не было, я только об этом и думала. Зоя вообще никуда не годится. Мне надо от неё избавиться. Я собираюсь это сделать в любом случае. Каждая из нас вложила в дело по три тысячи долларов, только-то. Всего шесть тысяч. Соглашение, которого я достигла с Уолтом, дает мне лишь такую же сумму примерно. Я собиралась погасить долг за этот дом, но лучше, пожалуй, поступлю иначе: выкуплю долю Зои и перепишу весь офис на себя. Тогда ты сможешь принять на себя руководство и делать все, что только пожелаешь. Может, мне удастся договориться с банком и получить кредит, которого бы хватило на то, чтобы ты закупил портативные машинки. Или, если не захочешь, вложишь его во что-то другое, что сам выберешь.

Он молчал, не веря своим ушам.

— А я хочу умыть руки и никак больше не соприкасаться с бизнесом, — сказала она.

— Понимаю, — негромко проговорил он.

— Я не создана для таких беспощадных занятий, как бизнес. Я хочу оставаться дома и быть с Тэффи. У меня есть женщина, которая приходит сюда около двух, прибирается в доме, а потом отправляется за Тэффи, приводит её и остается с ней, пока к шести вечера не вернусь я. Это она заботилась и о доме, и о Тэффи, когда я была в Мехико. Уолт сейчас в Юте, в Солт-Лейк-Сити. Он там уже около года.

— Ясно, — сказал он.

— Ты справишься с этим? — спросила она. — С руководством фирмой?

— Полагаю, да, — сказал он.

— Теперь насчет того, как я предполагаю тебе платить. Мы с Зоей выкраивали для себя два оклада. Ты же сможешь получать ровно половину прибыли. Не оклад, но ровно пятьдесят процентов всех доходов. Как тебе это? Столько же, сколько и я, и при этом тебе не надо беспокоиться ни о каких вложениях.

— Это неправильно, — сказал он.

— Почему?

— Несправедливо по отношению к тебе.

Полным страдания голосом она сказала:

— Мне просто необходимо, чтобы кто-нибудь мне помог. — Она отодвинулась от него и плотно обхватила себя руками за плечи. — Мне надо на кого-то положиться. У меня нет больше Уолта — раньше я полагалась на него. Он занят в бизнесе с гальванизированными трубами. Все мое время должно принадлежать Тэффи, вот в чем все дело. Это надо учитывать в первую очередь. Я не знаю, сколько ты сейчас зарабатываешь… наверное, больше. Но если ты умен, то сможешь все себе возместить. Согласен? Заведение маленькое, но расположено в удачном месте.

— Так оно и есть, — согласился он.

Внезапно она повернулась к нему лицом.

— Брюс, — сиплым, чуть не плачущим голосом сказала она, — прошлой ночью я лежала без сна и все думала о тебе. Я знала, что ты приедешь. Когда сидела на заднем дворе, то надеялась, что ты вот-вот появишься. Ждала все утро. Я знала, что тебе… — Она взмахнула рукой. — Надо было закончить то дело. Вот почему я не поехала в офис, а осталась дома. Мы с Зоей едва уживаемся; я не хочу, чтобы она хоть что-нибудь узнала об этом, прежде чем все будет улажено и мне останется только подойти к ней, посмотреть ей прямо в лицо и сказать, что я хочу выкупить её долю. Это часть нашего юридического контракта. Мы оговорили это, когда стали партнершами. Мне страшно сообщать ей об этом… мы же с ней дружим много лет. Мы вместе жили в Монтарио, когда я преподавала в школе Хобарта.

Наверное, Зоя была одной из тех женщин, что арендовали с ней дом, подумал он.

— Послушай, Брюс, — сказала она мучительно серьезным тоном. — Я хочу быть с тобой совершенно честной. Мне действительно не справиться со всем этим. Никакого содержания от Уолта я не получила. Его вообще нет в этом штате. Он будет каждый месяц присылать деньги, но только для Тэффи. И на многое рассчитывать не приходится. У меня ровно четыре тысячи долларов, это моя доля из того, что мы имели, плюс этот дом. Уолт забрал машину. Я получила кое-какую мебель, но этого мало. Я в самом деле на грани отчаяния. Устраиваться на работу я больше не стану: сыта этим по горло. Покончила с учительством, как только вышла замуж. Я скорее сойду в могилу, чем снова стану преподавать — или работать где-нибудь секретаршей, машинисткой или делопроизводительницей. До этого я не унижусь. Лучше уж я отдам Тэффи Уолту, а сама…

Она осеклась. Раскачиваясь взад-вперед и обхватывая себя руками, сказала:

— Мне ужасно одиноко. Большинство наших друзей отвернулись от меня, потому что думают, будто это я виновата в нашем с Уолтом разрыве. Ты видел этот народец у Пег. Они — просто кучка…

— Клерков, — подсказал он.

— Точно.

— В маленьких городках по-другому не бывает, — заметил он.

— Может, вот что мне следует сделать. Уехать отсюда и поселиться в Рино. Или отправиться на Восточное побережье. Но у меня на руках этот чертов печатно-копировальный бизнес. Брюс… — Сьюзан повысила голос. — Я должна добиться, чтобы он приносил прибыль. — Она подалась к нему. — Готова поспорить, что если ты станешь им заниматься, он будет приносить прибыль. Знаю, что будет. Если бы ты не приехал, я бы сама добралась до Рино на «Грейхаунде» и нашла бы тебя. Я даже позвонила и выяснила, когда отправляются автобусы. Сейчас тебе покажу.

Пронесясь мимо него, она исчезла из кухни. Почти тотчас вернулась, размахивая сложенным листом бумаги, на котором карандашом нацарапала расписание автобусных рейсов.

— Мне надо это обмозговать, — сказал он, думая о своей работе в БПЗ, о квартире в Рино, о своих тамошних друзьях, о своем боссе Эде фон Шарфе, от которого он зависел, обо всем, что он для себя намечал.

Но, подумал он, я смог бы добиться, чтобы это дело приносило прибыль. Смог бы им управлять. Моя собственная точка розничной торговли, мой собственный бизнес. Некому указывать мне, что именно делать. У меня были бы развязаны руки. Вложить в работу весь мой талант и опыт…

— Звучит заманчиво, — признал он.

— Знаешь, когда нам приходится заказывать товары для Рождества? — спросила она.

— Осенью? — предположил он.

— В августе, — сказала она с обидой в голосе. — Я бы хотела, чтобы к тому времени ты уже был в деле и полностью в курсе.

Он кивнул. А потом взял открывалку и откупорил вторую бутылку пива, вслед за чем нашел на полке сушилки высокий стакан и наполнил его. Сьюзан наблюдала за его действиями с отсутствующим видом.

— Держи, — сказал Брюс, протягивая ей стакан. — Чтобы вроде как отпраздновать, — добавил он, чувствуя себя косноязычным и неуклюжим.

— Ой, нет, спасибо, — сказала она. — Слишком рано. Да и со штопаньем мне надо закончить.

Она двинулась к выходу, а когда он за ней последовал, то обнаружил, что она опять сидит над чековой книжкой с авторучкой в руке, что-то пишет и хмурится.

— Думаю, мы договорились, — сказал Брюс, ошеломленный собственными словами, но осознавая, что, каким бы невероятным это ни было, он, в сущности, сообщил ей, что принимает её предложение.

— Слава богу, — пылко сказала она, приостанавливая свою писанину. — Ты мне действительно нужен, Брюс. — После чего снова принялась заполнять чеки.

Потягивая пиво, он стоял в прохладной гостиной.

Глава 4

Вернувшись в Рино с грузом автомобильного воска, он поехал прямиком в Бюро потребительских закупок, где стал искать своего босса, Эда фон Шарфа. Нашел его на складе в задней части здания — тот сидел на коробке с «Попсиклом» в руке, а на полу перед ним лежала инвентарная ведомость. При галстуке, облаченный в жилетку, брюки из ткани с рисунком «елочкой» и черные полуботинки, босс занимался инвентаризацией и перетасовкой коробок с электрическими миксерами. Его черные волосы были испещрены пылью с коричневых картонных коробок, и это придавало ему неординарный вид.

— В Монтарио произошло нечто непредвиденное, — сказал Брюс. — Мне надо туда вернуться. Если я не смогу получить отпуск за свой счет на неограниченный срок, то, полагаю, мне придется уволиться. — Свою легенду онпридумал ещё в пути. — Заболел мой отец, — продолжил он, зная, что его наниматели вряд ли смогут возразить против такой причины. — Мне надо будет пробыть там неопределенное время.

Они препирались полтора часа. Потом поднялись на второй этаж и обсудили это с обоими братьями Парети, которым принадлежало БПЗ. В конце концов Парети выписали ему двухнедельный расчетный чек, обменялись с ним рукопожатиями и сказали, что он свободен и может ехать.

Его босс прошел с ним до машины, мрачный и обескураженный.

— Чертовская неожиданность, — сказал он, когда Брюс отцепил от своего «Меркурия» трейлер с грузом автомобильного воска. — Будь на связи. Идет?

Он похлопал Брюса по спине, пожелал ему и его семье удачи, а затем вернулся в здание БПЗ.

Испытывая сильнейшее чувство вины, Брюс поехал по направлению к дому, в котором снимал квартиру. Но, по крайней мере, он обеспечил себе возможность вернуться на старую работу — на тот случай, если дело с офисом Сьюзан не выгорит. Это было не более чем практично.

Изложив свою легенду квартирохозяйке, он поднялся к себе, достал чемодан и начал паковаться. К заходу солнца он вынес все свои вещи к «Меркурию», загрузил их туда, где всего несколько часов назад находились коробки с воском, а затем вернул миссис О’Нил ключ от квартиры. Та тоже пожелала ему удачи, поднявшись из-за обеденного стола, чтобы проводить его до коридора.

В половине девятого он выехал обратно в Айдахо.

На следующее утро Брюс с затуманенным сознанием и взором въехал в Бойсе. Остановился у мотеля и снял номер. Не разгружая ничего из своих вещей, разделся, забрался в постель и проспал целый день. В половине шестого вечера поднялся, принял душ, побрился, надел чистую одежду, а затем поехал в центр Бойсе к «Копировальным услугам».

Когда он парковался, в дверном проеме офиса появилась Сьюзан Фейн — она помахала ему рукой и снова исчезла внутри. Он завершил парковку, вышел из машины и направился туда же.

В стенах офиса Зоя де Лима приветствовала его холодным кивком и сразу же отвернулась. Он поздоровался с ней, но она не ответила, углубившись в работу на машинке.

Ей все известно, сказал он себе.

Из глубины офиса к нему вышла Сьюзан Фейн, держа в руках куртку и сумочку.

— Пойдем, — сказала она.

Они вместе прошли по тротуару и сели в машину.

— Я ей рассказала, — сообщила Сьюзан. — Мы целый день друг на друга орали. А ты как, справился? — Она повернула голову и увидела всю его одежду, чемоданы и коробки с личными вещами, втиснутые на заднее сиденье. — Справился, как вижу.

— Я уволился с работы, — сказал он. — И отказался от квартиры.

— Поехали есть, — сказала она. — Я так проголодалась.

— Ты её оставишь? — спросил он.

— Почему бы и нет? — сказала Сьюзан. — А, понимаю, что ты имеешь в виду. Но пока она по-прежнему моя партнерша. У неё есть ключ. Я не могу заставить её уйти. Чтобы закрыть легальный бизнес, требуется около недели. В любом случае, не думаю, чтобы она попыталась отомстить. Да, она уязвлена, она злится на меня как сумасшедшая, но все же она женщина порядочная. Я её сто лет знаю. И мы все равно думаем остаться подругами.

— Что ж, ты её знаешь, а я нет, — сказал Брюс.

Некоторое время они сидели в машине молча. Тротуары невыносимо сверкали под склоняющимся к закату солнцем, и Сьюзан ерзала, явно испытывая неудобство. Потом сказала:

— А вернусь-ка я сейчас туда и скажу ей, что мы вполне уже можем закрываться.

Она вышла из машины и поспешила по тротуару к офису. Время шло. Брюс включил радио и стал слушать новости. Наконец миссис де Лима покинула офис и резко двинулась в противоположном направлении. Сьюзан заперла дверь и, улыбаясь, пошла к нему.

— Вот и все, — сказала она, усаживаясь рядом.

— Куда поедем перекусить? — спросил он, заводя двигатель.

— Мне надо домой, — сказала Сьюзан. — Миссис Поппинджей должна уходить ровно в шесть сорок пять, минута в минуту, будь то град, дождь или снег. И мне правда нужно обедать вместе с Тэффи, мне это необходимо, так же как и ей. Обычно миссис Поппинджей начинает готовку, а потом я, когда добираюсь до дома, заканчиваю, подаю на стол, и мы с Тэффи едим вместе. Это нам обеим идет на пользу. А ты обедал? Не знаю, почему я не спросила раньше… Мне просто казалось само собой разумеющимся, что ты поешь вместе с нами.

— Идет, — сказал он.

Когда они приехали к её дому, Сьюзан представила его миссис Поппинджей, седовласой старушке, пухлой и низкорослой, которой явно не терпелось поскорее уйти домой, к своей собственной семье. Тэффи уединилась в своей комнате, рисуя что-то цветными карандашами и слушая детскую передачу по телевизору, к которому сидела спиной. Она едва обратила на него внимание, когда Сьюзан сказала, как его зовут, и сообщила, что он будет работать в их офисе.

— Миловидная девчушка, — сказал он, хотя успел увидеть лишь то, что в комнате находится маленькая девочка, что она чем-то занимается на полу и что у неё светлые, почти белокурые волосы. — На кого она больше похожа, на тебя или на Уолта?

Сьюзан со смехом сказала:

— Она вовсе не от Уолта. Господи прости! Я была замужем дважды.

— Вот как, — сказал он.

— Тэффи родилась во время Корейской войны. А с Уолтом я не была знакома вплоть до начала 1955 года. Помню, у него был новехонький, 55–го года выпуска, «Шевроле V8», и он всегда говорил мне, что это самый первый «шеви» этой серии и у него что-то не так с кольцами. Масло он так и жрал.

— Да, — сказал он. — Это факт.

— Уолт тоже часто бывает в разъездах, как и ты. Исколесил все вплоть до Солт-Лейк-Сити и Лос-Анджелеса. Странно, правда?.. Представить, как вы оба разъезжаете вокруг. Он представитель фабрики. Конференции, всякие там ярмарки…

Она повесила свою куртку и надела фартук.

— Гальванизированное железо приносит уйму денег, — заметил он.

— Да, — сказала она, — и ты только посмотри, как много я от этого получила.

После ужина они уселись покурить и отдохнуть. Тэффи ушла куда-то, наверное, вернулась в свою комнату. Она казалась спокойной девочкой, умеющей найти себе занятие и не требующей, чтобы кто-то постоянно находился рядом. В доме было тепло и покойно. Пахло жареным мясом.

— Как кухарка я тебя устраиваю? — спросила Сьюзан.

— Более чем, — отозвался он. Её стряпня действительно показалась ему райским наслаждением в сравнении с едой в ресторанах и придорожных кафе, которой он скрепя сердце перебивался на протяжении последних двух лет. Ни тебе пригоревшего жира, ни пережаренных овощей, водянистых и безвкусных.

— Я так волнуюсь, — сказала Сьюзан.

— Я тоже.

— Я знаю, что нас ждет успех. И я обо всем сказала Зое: сняла с души эту ужасную тяжесть. Как только ты вчера уехал, начала готовиться к разговору с ней. А утром, когда мы открыли офис, сказала: «Зоя, нам надо поговорить». И выложила ей все как есть.

— Вот и хорошо, — пробормотал он, чувствуя сонливость.

— Это бессердечно? — спросила Сьюзан.

— Нет, — пробормотал он. — Такое происходит сплошь и рядом, постоянно.

— Теперь у меня дурные предчувствия.

Это заставило его встрепенуться.

— Все решено, — сказал он. — Я здесь; я уволился с работы и отказался от квартиры.

Она согласно кивнула.

— И все будет чудесно. Завтра отправимся в офис вместе, и я начну тебе показывать, что к чему. Или мы могли бы съездить туда и прямо сегодня. Нет, можно подождать. — А потом ей пришла в голову некая мысль. — Брюс, может, нам подождать до тех пор, пока Зоя не уйдет совсем? Не думаю, что будет разумно допустить столкновение между вами; мы подождем. Как у тебя с деньгами?

— Что ты имеешь в виду? — сказал он. — У меня на руках двухнедельный расчетный чек. И немного наличных.

Он не понимал, к чему она клонит.

Обстоятельно поразмыслив, Сьюзан спросила:

— Где ты остановился?

— В мотеле «Трактир Джека Рэббита».

— Сколько там берут?

— По шесть баксов в день.

Она поморщилась.

— Это же сорок два доллара в неделю.

— А я начну подыскивать комнату, — сказал он. — Не собираюсь торчать там целую неделю. Если мне не надо заниматься офисом прямо сейчас, то вполне можно уделить время поискам.

— Но я хочу, чтобы ты приступил к делу сразу же, — сказала Сьюзан. — Хочу, чтобы начало было положено. — Она раздраженно вертела в пальцах сигарету. — Не хочу я ждать… а ты как думаешь? Тебе будет сложно, если придется пересекаться с Зоей в офисе?

— Мне все равно, — сказал он. Он и правда сомневался, что могут возникнуть сложности. В конце концов, он этой женщины не знал и ничего не терял из-за её враждебности.

— Я хотела бы сразу начать тебе платить, — сказала Сьюзан, — но это невозможно, пока не будут подписаны все бумаги и она не перестанет иметь официальное отношение к бизнесу. То есть — пока она не получит от меня деньги за свою долю. Так что тебе нельзя будет платить по меньшей мере неделю.

Это было ударом.

— Ладно, — сказал он, надеясь, что как-нибудь перебьется.

— Это ставит тебя в неудобное положение, — сказала она. — Понимаю, что ставит. Прости, Брюс, я не подумала об этом, прежде чем мы приняли решение и ты уехал в Рино.

Оба замолчали. И вдруг она сказала:

— Слушай, а почему бы тебе не остаться здесь?

Он почувствовал себя так, словно у него раскололся череп.

— Ну конечно же, — сказала она, настойчиво постукивая его по руке, — ты можешь и спать здесь, и питаться; две спальни свободны, да и в шкафах полно места. Почему бы нет?

Пытаясь совладать с собой, он сказал:

— Если никто не будет против.

— Ты имеешь в виду соседей? Не думаю, что они вообще обратят внимание. Какое им дело? Так или иначе, а у нас куча дел. Я хочу, чтобы ты начал работать прямо сейчас; мы сможем съездить в офис позже вечером, когда Тэффи ляжет спать. И я закажу для тебя ключ. А потом будут выходные. — Она вынула изо рта сигарету и вскочила на ноги. — Давай перенесем твои вещи из машины. У тебя с собой все, что тебе надо?

— Да, — сказал он. В мотеле у него ничего не осталось. — Но ты уверена, что хочешь этого? — Ему это представлялось огромным шагом.

— Конечно, уверена, — сказала она, открывая входную дверь. — Это совершенно естественно; удивляюсь, как мы не подумали об этом раньше. — Приостановившись, она бросила через плечо: — Если только ты не слишком чопорен.

— Чопорен? — эхом отозвался он. — Это как?

— Думаю, нет. Смущен, может, я это имею в виду. Все равно мы собираемся проводить вместе все время. В маленьком бизнесе, в котором участвуют всего двое, — ты ведь привык к большому штату сотрудников, нет? У маленького бизнеса гораздо более интимный характер, это почти как семья.

Когда-то он работал в аптеке, где, кроме него, отвечавшего за поставки товаров, был всего лишь один приказчик. Так он знал, что к чему.

— Со мной легко поладить, — сказал он.

— Надеюсь, что так, — сказала она, — потому что со мной нелегко. Порой на меня находит. Когда ты позавчера приехал, у меня как раз был приступ депрессии. Но ты её из меня вышиб.

Без видимых причин возбудившись, она ухватила его за рукав и потянула за собой, по дорожке к автомобилю.

— Ты для меня — отличная терапия, — добавила он через плечо.

Примерно через час он разместился в спальне с высоким потолком, его чемоданы и коробки были аккуратно уложены на полу в одном из углов, а одежда висела в шкафу. Бритвенные принадлежности помещались в шкафчике в ванной комнате вместе с флаконом спрея-дезодоранта, расческой, зубной щеткой и множеством флакончиков, тюбиков и жестянок.

К этому времени дочка Сьюзан уснула. Телевизор был выключен. Атмосфера в доме, в котором не спали только он и Сьюзан, приобрела новую для него степень непринужденности; он никогда не сталкивался с таким отсутствием всяческого давления на себя.

Они отдыхали, сидя в гостиной. Вскоре Сьюзан стала вспоминать о тех днях, когда была учительницей. Казалось, они всегда присутствовали на заднем плане её сознания.

— Я все ещё учительствовала, когда познакомилась с Питом, — сказала она. — С отцом Тэффи. Он хотел, чтобы я уволилась, и я так и сделала, когда появилась Тэффи. И мы переехали из Монтарио в Бойсе.

Из ящика бюро она достала большой альбом. Усевшись рядом с ним, стала переворачивать страницы, показывая фотографии из своего недавнего прошлого.

— Вот мой шестой класс в школе Хобарта в 1949 году, — сказала она, дотрагиваясь до снимка.

В конце концов ему пришлось увидеть и общую фотографию пятого класса 1945 года, своего собственного класса. Его толстая круглая мордашка, само собой, выглядывала из второго ряда. Вот он, один из множества надутых, угрюмых с виду мальчишек, затерянный среди себе подобных и, конечно, настолько непохожий на себя сегодняшнего, что никто не усмотрел бы между ними никакой связи. Собственно говоря, если бы он не видел этой фотографии раньше, то не узнал бы себя и даже не заподозрил бы, что сам присутствует где-то среди всех этих лиц. Вместе с Сьюзан они разглядывали этот классный снимок. Вот она сама, вполне опознаваемая, стоит сбоку, прямая и официальная, с улыбкой на лице, с полузакрытыми из-за яркого солнца глазами. В своем костюме с большими пуговицами… Поразительно, думал он, видеть эту фотографию снова. У него был свой экземпляр, но его мать давным-давно забрала фотографию себе; с тех пор он этого снимка не видел.

И на этой фотографии мисс Рубен, какой она была в сорок пятом году, совсем не походила на тот образ, что ему помнился. Он видел только очень красивую, подтянутую молодую женщину, со вкусом одетую, несколько сухощавую, с тревожными складками у глаз и у рта. Измучена опасениями, подумал он. Напряжена из-за невыносимого и неусыпного осознания своей ответственности за класс, которым руководила. Может быть, слишком напряжена. Слишком обеспокоена. Он вспомнил, как однажды на перемене один пацан сильно порезался о разбитую бутылку из-под шипучки; мисс Рубен бросилась в медпункт, и, хотя она сразу же привела медсестру и сумела заставить остальных детей вернуться к занятиям, самой ей пришлось какое-то время бороться с полуобморочным состоянием, и тогда даже они, пятиклашки, осознавали, что она близка к истерике. Она стояла, повернувшись ко всем спиной и стискивая платок, которым утирала то глаза, то нос. Конечно, в то время это заставляло их всех хихикать. Они едва способны были сдержать веселье.

Разглядывая снимок, он заметил под ним напечатанные микроскопическим шрифтом имена учеников. Разумеется, там значилось и его имя: Брюс Стивенс. Однако Сьюзан этого не замечала. Она принялась вспоминать другие события и больше не обращала внимания на фотографию.

— Я никогда бы не оставила учительство, — сказала она. — Просто я для этого не очень-то пригодна. Когда приходила домой, то вся тряслась. Весь этот шум, суматоха. Дети, бегающие во всех направлениях. Голова у меня всегда так и раскалывалась. Пит считал, что я не приспособлена иметь дело с детьми. Слишком, утверждал, невротична. Может, он и прав. Это одна из причин нашего разрыва. Мы не могли договориться, как именно воспитывать Тэффи.

— Чем он сейчас занимается? — спросил он, переворачивая страницу, чтобы скрыть из виду свое имя.

— Он в Чикаго, — сказала Сьюзан. — А чем занимается, не имею никакого понятия. Когда мы познакомились, он учился на инженера. Мне было двадцать шесть, а ему — двадцать пять.

— Сколько же тебе было, когда ты начала преподавать? — спросил он.

— Давай прикинем, — сказала она. — Я начала в Тампе, штат Флорида. В 1943 году. Помню это потому, что как раз в тот месяц, когда я впервые получила свой класс, шла Сталинградская битва. Мне было девятнадцать.

— А когда начала преподавать в школе Хобарта?

— В сорок пятом, значит, в двадцать один год.

Итак, она ровно на десять лет старше, чем он. Сейчас ей тридцать четыре. Примерно так он и думал.

— С тех пор я не видела никого из этого маленького народца, — сказала Сьюзан. — Они просто исчезли. Тринадцать лет назад… теперь они должны быть почти взрослыми; им тогда было лет по одиннадцать, значит, сейчас им стало по двадцать четыре. Уже поженились, кое у кого и дети есть. — На её лице появилось задумчивое выражение. — Дети некоторых из них могли уже начать ходить в школу. Хотя это, наверное, преувеличение. Но заставляет остановиться и подумать.

— Тринадцать лет между одиннадцатью и двадцатью четырьмя — это очень длинный срок, — заметил он.

— И очень важный. Но вот я, когда оглядываюсь назад, особых изменений в себе вроде бы и не замечаю. Что двадцать один, что тридцать четыре. Хотя мне не следует так говорить. У меня ведь есть Тэффи, и я дважды была замужем и дважды разводилась! То есть я не хочу сказать, что перемен не было. Но чувствую я себя все так же. Не ощущаю, чтобы я за это время как-нибудь изменилась внутри. Вот выгляжу, наверное, по-другому.

Она вернулась на прежнюю страницу, чтобы снова посмотреть на свой снимок, сделанный в 1945 году.

— Не думаю, что сейчас ты выглядишь иначе, — сказал он. И так оно, конечно, и было.

— Спасибо, — сказала она. — Очень милый комплимент.

— Я серьезно, — сказал он.

Сьюзан закрыла альбом.

— Чувствую себя опустошенной. Я не имею в виду, что прямо сейчас — нет, в общем и целом, за последние годы. Когда два брака идут прахом… всегда спрашиваешь, не твоя ли в этом вина. Знаю, что моя. Пит говорил, что я только и знаю, что переживать да беспокоиться, а Уолт такого не говорил, но вполне мог сказать то же самое; он говорил, что я все воспринимаю как кризис. Говорил, что у меня кризисный менталитет. Я каждую минуту опасаюсь какого-нибудь бедствия. Как Хенни Пенни. Падает небо… ты помнишь?

— Да, — сказал он.

— И оба они говорили, что тем же самым я наделяю и Тэффи… — Повернувшись к нему, она сказала с настойчивостью в голосе: — Вот почему мне нужен рядом такой человек, который был бы весел, добродушен и легко мог бы со всем справляться. Такой, как ты.

— Я не думаю, что ты так уж влияла на Тэффи, — сказал он, думая про себя, что она, если на то пошло, терроризировала его целый год и оставила в его сознании неизгладимый отпечаток, но он все же всплыл на поверхность, преодолел подавленность и достиг взрослости с оптимистичным настроем. Разве это не доказывает, что она не причинила ему никакого реального вреда? Конечно, подумал он, мне, может, просто повезло. А может, подумал он вслед за этим, какая-то душевная рана во мне и присутствует, где-то глубоко под поверхностью. Я просто этого не знаю. Никогда этого не ощущал.

В половине двенадцатого Сьюзан пожелала ему спокойной ночи и оправилась принять ванну, чтобы затем лечь спать.

Он в одиночестве сидел в гостиной, глядя по телевизору какой-то старый фильм.

Я вернулся в Монтарио, думал он. Нет, не совсем в Монтарио. На самом деле это Бойсе. Но для него это было одним и тем же — местом, откуда он родом.

Однако никакого уныния он не чувствовал. Все было совершенно по-другому. Он был уже далеко от тех давних дней, от его бытности учеником средней школы, когда он складывал газеты и бросал их на террасы… или, ещё раньше, играл в шарики после школы и смотрел «Хауди Дуди»^[421] по телевизору с трехдюймовым экраном в семейной гостиной, пока его старший брат Фрэнк возился на заднем крыльце с водой из пруда для своего микроскопа.

Это заставило его задуматься о Фрэнке.

Его старший брат Фрэнк работает теперь химиком-исследователем в химической компании в Цинциннати. Он окончил Университет Уэйна в Детройте, на стипендию, предоставленную мыловаренной компанией. Фрэнк женат, и у него имеется трехлетний ребёнок. Сколько же лет самому Фрэнку? Что-то около двадцати шести. И он владеет домом и машиной — или выплачивает за них кредит. Так что Фрэнк добился успеха, по всем стандартам; он работает по профессии, занимается тем, что всю жизнь доставляло ему удовольствие… Он талантлив, сметлив, умел, когда-нибудь он станет публиковаться в научных журналах. У него великое будущее; да что там, великое настоящее. В школе Фрэнк был настоящей звездой. Брюс помнил, как тот расхаживал в своих теннисных туфлях и слаксах, с зачесанными назад и смазанными бриолином волосами, с сияющей безукоризненной кожей. Он делал ручкой каждому встречному, блистал на школьных танцах и непрерывно избирался то туда, то сюда. Постоянно ходил с Людмилой Медоуленд, блондинкой, которую старшеклассники избрали «Мисс Монтарио» для выпускного карнавала 1948 года. На параде, состоявшемся десятого июня, она проехала по Хилл-стрит на плоту, сделанном из картофеля, держа в руках знамя с надписью: ПОБЕЖДАЙ, ШКОЛА МОНТАРИО, ПОБЕЖДАЙ! Директор средней школы Монтарио обменялся рукопожатиями с ней и с Фрэнком, и фотография их троих появилась в «Газетт», той самой газете, охапки которой приходилось волочить Брюсу, складывая каждый экземпляр и швыряя, складывая и швыряя, — изо дня в день, целых два года.

Всю жизнь все окружающие долдонили ему, что его брат Фрэнк очень способный.

Очевидно, подумал он, так оно и есть. Посмотри, где сейчас Фрэнк. И посмотри, где ты сам.

Но, как он ни старался, ему не удалось вызвать у себя чувство уныния. Мне это нравится, думал он. Я от этого заряжаюсь… меня к этому по-настоящему влечет. В этом есть что-то удовлетворяющее, некий порядок. Единство. То, что некто из его детства смог притянуть его обратно вот таким образом, внушало ему чувство, что все эти годы не прошли даром. В те давние дни он, естественно, ничем не мог себе помочь. После школы все кидали шарики, и он тоже их кидал. В субботу после полудня все стояли в очереди за билетами на детский сеанс в кинотеатре «Люксор», и он тоже туда шел, какой бы паршивый фильм ни крутили. Эти рутинные и никчемные годы были настолько тягостны, что время от времени он отчаивался. Для чего все это было? Что он из этого получал? Ясное дело, ничего.

Практически единственное событие в первые пятнадцать лет его жизни, имевшее для него в то время какое-то значение, произошло совершенно случайно. В «Газетт» было напечатано объявление о рассылке по почте пластинок с великими симфоническими шедеврами в обмен на купоны, вырезанные из ежедневных выпусков. Поскольку он был разносчиком, у него было доступ к этим купонам, так что он собрал их целую кучу и отправил в Иллинойс, а примерно через месяц получил по почте плоский пакет, завернутый в коричневую бумагу и оклеенный лентой. Вскрыв его, он обнаружил картонный футляр с тремя двенадцатидюймовыми пластинками. Наклейки на пластинках были голубыми, и на них значилось только «Величайшие симфонии мира», без указания названия оркестра и имени дирижера. Этот конкретный набор пластинок — у него не было альбома, только бумажные конверты-вкладыши — оказался симфонией № 99 Гайдна. Он проигрывал его на своем настольном проигрывателе, который получил в подарок на Рождество, когда учился в средних классах. Прежде его музыкальный вкус простирался до Спайка Джонса, да и после остался более или менее таким же. Но эта именно симфония оказала на него огромное воздействие, пробрала его до мозга костей. Он проигрывал эти три пластинки, пока они не побелели и не истерлись так, что вместо музыки стало слышаться только громкое шипение.

Его неукротимый интерес к этой музыке доказывал, что, будь у него выбор, он переменил бы свою жизнь, потому что жил не в том городе и не с теми людьми. Доказывал, что он не был счастлив. Разумеется, он это понимал. Он постоянно хандрил из-за этого, отправляясь из дома в школу, а потом обратно. Какой контраст с его братом Фрэнком, который ежедневно выплывал в первоклассном свитере, слаксах и с напомаженными бриолином волосами.

В пятнадцать лет он лежал в темноте у себя в комнате, слушая эту музыку на проигрывателе. Затачивая кактусовые иглы с помощью маленькой машинки, которую купил за полтора доллара и которая вращала иголку по диску из наждачной бумаги… накапливая заостренные иглы в коробке «Содействия Оркестру», чтобы всегда, хотя бы и посреди одной из сторон пластинки, можно было заменить иглу в иглодержателе, если та слишком уж изнашивалась.

Он мог бы вообще жить только в этой комнате, если бы кто-нибудь додумался кормить его через замочную скважину. По трубочке, думал он. За пределами своей комнаты он страдал. Он не мог носить с собой проигрыватель. Хотя ему нравилось иногда выбираться наружу, чтобы осмотреться. В конце концов он укатил в Рино и стал работать на БПЗ. И точно так же прикатил обратно, заинтригованный открывавшимися возможностями и неспособный уклониться от новизны.

Когда старый фильм закончился, он выключил телевизор, проверил, закрыта ли входная дверь, погасил, следуя инструкциям Сьюзан, свет в гостиной, а потом присмотрелся к двери в ванную комнату, убеждаясь, что Сьюзан там нет. Все выглядело покойным и темным, так что он прошел к себе в спальню, достал из чемодана полотенце и отправился в ванную. Вскоре он мылся и чистил зубы, готовясь ко сну.

Лежа в своей спальне, он беспрерывно ворочался, не в силах заснуть. Бессонница мучила его в детстве — и вернулась к нему здесь, возможно, потому, что он снова находился в Бойсе, и потому, что слишком часто на протяжении дня он вынужден был вспоминать о прошлом.

Нет ли у него какой-нибудь пилюли, которую можно было бы принять? Где-то у него хранилась бутылочка с пилюлями антигистамина, назначаемого от аллергии и простуды, но он обнаружил, что антигистамин расслабляет его и погружает в дремоту, и держал эту бутылочку как раз для таких целей. Несомненно, она валялась в бардачке его автомобиля. Он проворочался ещё час, но сон все не шел. В конце концов он встал, накинул на себя голубой шерстяной халат, сунул ноги в кожаные шлепанцы и отправился через темный дом к входной двери.

Он успешно добрался до машины, но никакой бутылочки в бардачке не нашел. Так что с пустыми руками вернулся по темной дорожке к дому, поднялся на крыльцо и прошел в гостиную. Может, эти пилюли каким-то образом затесались в его чемодан и скрылись среди обуви? Подумав об этом, он оправился по коридору в свою комнату.

Прежде чем он открыл дверь в комнату, открылась другая дверь, и в коридор выглянула Сьюзан.

— А, это ты, — сказала она. — Я думала, уж не Тэффи ли это бродит.

— Забыл кое-что в машине, — объяснил он, открывая дверь в свою комнату.

— Я не хочу, чтобы ты беспокоился, — сказала она ему в спину.

— О чем?

— О чем бы то ни было. Вид у тебя какой-то потерянный.

— Просто не могу уснуть, — сказал он. — Все эти треволнения.

Он вошел в свою спальню и посмотрел на часы. Сьюзан прошла туда вслед за ним. На ней был длинный розовый халат, вроде как стеганый, с узким веревочным поясом. Волосы были распущены, образуя огромное множество свободных светлых прядей, с виду совершенно невесомых. Они ниспадали ей на плечи и были гораздо длиннее, чем ему представлялось раньше.

— У меня есть фенобарбитал, — сказала она.

— Это было бы чудесно, — сказал он с благодарностью.

Она куда-то ушла и вернулась, держа в одной руке желтую пластмассовую чашку с водой для запивки, а в другой, на ладони — крошечную трубчатую пилюлю.

— Спасибо, — сказал он, перекатывая пилюлю с её ладони на свою. Она дала ему чашку, и ему даже удалось проглотить снотворное у неё на глазах. Обычно ему делалось не по себе, если кто-то смотрел, как он глотает пилюли.

Она вдруг подняла руку и потрогала его лоб, из-за чего он так сильно вздрогнул, как будто его лягнули.

— Ты перегрелся, — сказала она. — Из-за поездки. По-моему, у тебя легкий солнечный удар; ты весь горишь.

— Да нет, — пробормотал он.

Она скользнула к окну и отвела в сторону штору и тюлевую занавеску, проверяя, закрыто ли оно.

— Я слышала, как ты ворочаешься, — сказала она. — Это потому, что дом незнакомый, да? Знаешь, я, наверное, прямо так и скажу Зое: хочу, мол, чтобы ты начал ходить в офис. Завтра пойдем вместе со мной, в девять. Хорошо? Так что ложись и засыпай, чтобы утром быть свежим. Я хочу показать тебе счета-фактуры за последние пол года на товары, которые я заказывала.

Ночи, которые он проводил у Пег, были омрачены тем, что Пег требовалось накручивать волосы на металлические бигуди, из-за которых они прижимались к голове в виде твердой и узловатой подушечки. Но вот перед ним стоит Сьюзан с волосами распущенными и мягкими, и он этому удивляется. До чего же ограничен его опыт в том, как выглядят женщины ночью! Его мать ходила по дому ночью с волосами, зачесанными вверх и убранными в мешочек, который завязывался, как хвостики негритянского старушечьего чепчика. На этом его опыт и исчерпывался.

А ноги у неё, как заметил он под краем халата, были босыми.

— Я всегда свежий, — заявил он.

— Вот и замечательно, — сказала она. — Спокойной ночи, Брюс.

Она вышла из спальни, закрыв за собой дверь.

Фенобарбитал начал на него действовать, чувства притупились, и он, сбросив халат и шлепанцы, забрался в постель. Вскоре начал задремывать.

Затем до него дошло, что дверь снова открылась и Сьюзан вернулась в комнату. Она подходила все ближе и ближе к нему, к кровати, а потом наклонилась так, что оказалась прямо над ним. Её волосы щекотали ему лицо, из-за чего ему хотелось чихнуть. Потом стеганый воротник её халата прижался к его плечу. «Можно к тебе?» — сказала она. И, скользя и извиваясь, забралась в постель рядом с ним, завернутая в халат.

Вздохнув, стала устраиваться поудобнее. Натянула на себя одеяло, потом перевернулась на бок, лицом к нему. Потом села, отбросила одеяло и начала расстегивать халат. Высвободив плечи и руки, скомкала его и спихнула с кровати на пол. В темноте он слышал её участившееся дыхание. Кровать качнулась, когда она снова повалилась на спину рядом с ним, оставаясь теперь в какой-то ночнушке — какой именно, он не видел, но край её касался его шеи.

Теперь, лежа на спине, она ждала. Но ждала недолго. Совершенно внезапно она перевернулась, уперев ему в грудь свои острые, твердые локти, наклонилась над ним и вперила в него безжалостный взгляд. Как будто, подумалось ему, если она будет смотреть достаточно пристально, то сможет осветить комнату. И его самого тоже принудит светиться, чтобы он стал видимым. Он и вправду чувствовал себя так, словно она его освещала, заставляя сиять повсюду, с головы до ног. А она продолжала блуждать по нему изучающим взглядом, из-за чего он становился все ярче и ярче. Собственное свечение причиняло ему боль, он задохнулся и поднял руку, чтобы убрать в сторону один из её локтей.

— Привет, — сказала она.

— Ты, я вижу, не беспокоишься, — сказал он.

— Это благодаря тебе. Ты защищаешь меня от этого.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он.

— Все, что тебе угодно, — сказала она. Её голос был исполнен смирения и покорности, что для него было внове; звучал он очень тихо, она едва ли не напевала себе под нос. Вдруг её веки распахнулись, и она посмотрела на него диким взглядом; рука взметнулась, и она прижала её костяшками себе ко рту, словно пытаясь не разразиться смехом. — Это невероятно, — сказала она. Трепеща, она откатилась от него, выбралась из постели и поднялась на ноги; стоя к нему спиной, она застыла, опустив голову и держа одну руку на горле, а другой быстро поглаживая себя по волосам.

Облаченный в пижаму, он поднялся с кровати и, стоя прямо перед ней, положил руки ей на плечи. Когда он вдавливал в неё пальцы, кости её ощущались полыми; она, казалось, подается, делается меньше. Уронив руки по бокам, она оставалась безмолвной, пассивной, даже какой-то удаленной. И вскоре после того как он начал держать её в руках, горестные складки исчезли с её лица. Он сжал её покрепче, и ситуация перестала её тревожить. Все в ней разгладилось и стало расслабленным и спокойным.

Отпустив её плечи, он взял её за руку и повел к кровати. Она безмятежно сделала шаг, забралась в постель без какого-либо недовольства и устраивалась там, пока он снимал с себя пижаму.

— Замерзла? — спросил он.

— Не очень, — сказала она отрешенным голосом. — Голова немного болит, вот и все.

Когда он залез в постель рядом с ней, то почувствовал, как она протянула мимо него руки, чтобы подтянуть. Укрыв их обоих, она обняла Брюса.

— Надеюсь, Тэффи не проснется, — вдруг встревожившись, сказала она.

— Не беспокойся об этом, — велел он ей.

— Но вдруг она начнет меня искать и прибежит сюда… А, будь что будет!

В приливе властности она потянула его на себя.

Бедра у неё были узкие, а живот, находившийся теперь под ним, казался мягким. Но от неё чудесно пахло — благодаря тем солям, что она насыпала себе в ванну. Тело её повсюду было совершенно гладким, без единой жиринки. Она держала себя в форме, как спортсменка или танцовщица. Как раз то, чего он так страстно хотел.

Глава 5

Утомившись донельзя, они накинули халаты и уселись на заднем крыльце, в темном и прохладном ночном воздухе. Их овевал ветер, заставлявший кусты и деревья в саду клониться то в одну, то в другую сторону. Они слышали, как он шумит листвой больших, невидимых деревьев, росших в каком-то другом дворе.

В этом было что-то всемирное.

Никто их них не сказал ни слова. Сьюзан натянула шерстяные носки, большие лыжные носки, доходившие ей до икр. На нем была пара носков, вязанных «ромбиком», но даже при этом он мелко трясся, а иногда даже его всего передергивало, и он никак не мог уняться. Это было почти механическим содроганием. Вероятно, решил он, это связано с мышечным истощением. Усталость чувствовалась в каждой клетке тела, но он не хотел копаться в себе дальше. Он с удовольствием слушал шум ветра, зарывавшегося в деревья, которых они не видели.

— Страшно, — прошептала Сьюзан.

— Не согласен, — отозвался Брюс. Он улавливал запах цветов. Как-то раз мимо пролетел мотылек, наткнулся на сетчатую дверь и исчез. Возможно, он влетел в дом: дверь они оставили открытой, чтобы не оказаться отсеченными от внутреннего пространства.

Схватив его за руку, Сьюзан стиснула её, а потом ударила его в грудь своей твердой головой.

— Ты ведь не был женат, правда? — спросила она.

— Нет, — сказал он.

— Но сексом ты занимался и раньше. Или же читал о нем необычайно хорошую книгу. Ты не вел себя как неумеха. Впрочем, другого я и не ожидала. Хочу, чтобы ты хорошенько подумал вот о чем. Я развелась с Уолтом. Для женщины, которая дважды была замужем, начать подумывать о третьем браке — очень большой шаг. Но браки заключаются и разрушаются. Лучше попытать счастья и ошибиться, чем… — Она задумалась. — Страх — это не то, чем следует руководствоваться. Воздерживаться из-за боязни совершить ошибку… Или это все тебе кажется смешным?

— Нет, — сказал он. — Не кажется. — Хотя на самом деле так оно и было. Теперь ему хотелось одного — вернуться в дом, лечь и уснуть. — Пойдем-ка в дом.

— Хорошо, — сказала Сьюзан, когда он закрывал сетчатую дверь на задвижку. — Ты пойдешь к себе в комнату, а я вернусь в свою. У миссис Поппинджей есть ключ, и, хотя она вряд ли придет раньше девяти часов, мы можем проспать.

— Хорошо, — сказал он, куда больше заинтересованный в сне, нежели в чем-то ещё. Времени было половина пятого, и его усталость обратилась в боль.

Направляясь к своей комнате, она приостановилась, чтобы послать ему воздушный поцелуй. Доброй ночи, беззвучно произнесли её губы, а по том, когда каждый из них открыл свою дверь, она наконец пропала из виду.

Что за ночь, думал он, забираясь во все ещё влажно-теплую, смятую и чудно пахнущую постель.

Брак, подумал он.

И все же такая мысль ничуть его не встревожила. В браке присутствовала естественность и обыденность.

Полагаю, Тэффи станет моей падчерицей, подумал он. А как насчет офиса, «Копировальных услуг», моей работы там? Достанется ли мне часть этого бизнеса… стану ли я совладельцем?

Все это звучало для него очень приятно. Уснул он довольным, всеми помыслами устремляясь в завтрашний день.

На следующее утро, в половине одиннадцатого, они с Сьюзан вместе поехали на его «Меркурии» в центр, к офису.

Когда они парковались на другой стороне улицы, за пределами двухчасовой зоны, Сьюзан сказала:

— Слушай, мне надо пройти немного вниз и прикупить кое-какой материал для платья. А ты ступай внутрь, увидимся через полчасика. — Она поднесла ладонь козырьком ко лбу и пригляделась. — Дверь отперта. Зоя должна быть там. Если она слишком уж на тебя напустится, просто выйди и посиди здесь, в машине, или где сам захочешь. Но я не думаю, чтобы она так себя повела. Скорее всего, она тебе мало что скажет, наверное, займет себя работой.

— Не хочешь ли, чтобы я ей что-нибудь сказал? — спросил он, испытывая смутное раздражение.

— Нет, — сказала она, стоя на тротуаре и захлопывая дверцу со своей стороны. В костюме она выглядела очень ухоженной и элегантной. — Конечно, — добавила она, наклоняясь к окну, — не упоминай о том, что живешь у меня, или о том, что было прошлой ночью.

Сьюзан быстро зашагала прочь. Он запер машину, перешел улицу и, поеживаясь от неловкости, зашел в офис.

Как и предсказывала Сьюзан, Зоя не обратила на него внимания. За одним из столов в глубине помещения она сосредоточенно работала на старинной, массивной пишущей машинке, вынимая из неё страницу за страницей. Какое-то время он переминался с ноги на ногу в передней части офиса, где, очевидно, полагалось находиться клиентам, а потом решил взять быка за рога и прошел за прилавок и мимо нескольких столов.

— Доброе утро, — сказал он.

— Доброе утро, — отозвалась Зоя.

— Я буду здесь работать, — сообщил он.

— А, — сказала она веселым, оживленным голосом. — Мне Сьюзан так и говорила. — Мельком глянув на него, добавила: — Для меня это, конечно, мало что значит, потому что я отсюда ухожу.

— Ясно, — сказал он, кивая так, словно это для него было новостью.

— Наверное, через несколько дней. Я мечтаю выбраться из этого тупика уже год, самое меньшее.

Она перестала печатать и повернула стул, чтобы смотреть ему в лицо. Медленнее и отчетливее произнесла:

— Мы постоянно несем убытки, как вам, вероятно, известно. Сьюзан, полагаю, вам это изложила. Она так же мало верит в этот бизнес, как и я. Не знаю, почему она хочет барахтаться дальше. Здесь через дорогу есть дешевый магазин, где продают бумагу, ленту и копирку; мы не можем конкурировать с ними, потому что они закупают сразу помногу. А в большой аптеке на углу торгуют портативными пишущими машинками. Это не оставляет нам ничего, кроме сдачи машинок в аренду, печатания рукописей и копирования на мимеографе, а на таких вещах много не заработаешь. Даже если бы у неё были деньги на инвестицию, ничего хорошего не получилось бы, если только она не собирается перебраться в какое-нибудь другое место. А если она решится на это, то потеряет почти все, что мы вложили в обустройство этого заведения.

Он ничего не сказал. Услышанное его несколько озадачило.

— Для какой именно работы она вас наняла? — спросила Зоя. — Просто заниматься здесь обычной текучкой? Вы умеете печатать? Она, конечно, не собирается перепечатывать рукописи и заполнять стандартные формы сама… В основном заниматься этим приходится мне. — На её морщинистом пожилом лице отразился утонченный триумф. Не было у неё жалости ни к нему, ни к Сьюзан: теперь, узнав о своем уходе, она сделалась бессердечной.

— Чем вы собираетесь заняться, когда уйдете? — спросил он.

— О, я думаю открыть небольшое заведение неподалеку от Далласа. Там живут мои друзья.

— Что ж, я желаю вам удачи, — сказал он.

— Я тоже желаю вам удачи в работе с Сьюзан, — твердым голосом заявила Зоя. — Вы давно с ней знакомы? Если вам удастся сделать это заведение преуспевающим, то это будет ваша заслуга, а не её, — у неё абсолютно нет ни способностей, ни усердия. Она просто хочет вытягивать отсюда столько денег, сколько ей хватало бы для удовлетворения своих потребностей.

Она резко оборвала разговор и вернулась к своей работе. Прошло какое-то время, и она спросила:

— У вас есть опыт работы в розничной торговле?

Вопрос был задан с такой интонацией, словно её ничуть не удивило бы, что у него такого опыта целые годы и что Сьюзан заманила к себе кого-то, кто сможет взять на себя руководство и управлять этим заведением с максимальной эффективностью. Несмотря на неприязнь, она явно питала к нему уважение, чуть ли не благоговение. Как будто, заменяя её, он уже тем самым доказал, что лучше пригоден для этой работы. И, конечно, он был мужчиной. Наблюдая за ней и изучая её, он чувствовал, что она автоматически уступает первенство мужчинам. В этом, должно быть, крылась её слабость. И это было одним из обстоятельств, что препятствовали им в налаживании бизнеса, в ведении дел с оптовиками и клиентами.

Две женщины, пытающиеся заниматься бизнесом. Да, ситуация неблагоприятная.

— Я хотел бы посмотреть ваши счета-фактуры за последние несколько месяцев, — сказал он.

— Они в скоросшивателе, в картотечном шкафу. По алфавиту.

Усевшись за свободный стол, он принялся изучать счета-фактуры, чтобы разобраться, каким образом шли прахом все их затраты.

— Изучаете, какие у нас были доходы? — как-то невзначай спросила Зоя.

Почти сразу же он заметил, что Сьюзан и Зоя производили закупки наихудшим способом: понемногу каждый месяц и по самой высокой цене за единицу товара. Увидел он и то, что они никогда не забирали свои закупки сами — им их всегда доставляли.

— Как у вас насчет возвратов? — спросил он у Зои. — Насчет бракованной продукции, которая возвращается поставщикам?

— Об этом вам надо спросить у Сьюзан, — сказала Зоя.

Возможно, они упускали возможность обновлять свои припасы с помощью периодических рекламаций. Он расхаживал по офису, заглядывая в шкафы с товарами, на полки со стопами печатной бумаги, коробками с машинописными лентами, плоскими пакетами копирки и износившимися старыми пишущими машинками, которые сдавались в аренду по цене пять долларов в месяц и ниже. С первого взгляда он понял, что эти древние машинки занимают большую часть пространства хранения; ими были полностью заставлены две стены, от пола до потолка. На большинстве из них лежал толстый слой пыли. Витринное пространство тоже занималось машинками на продажу, и все были подержанными, ни одной новой. Как в лавке старьевщика, мрачно подумал он. Его опыт восставал против подержанной техники, он испытывал тошноту даже при мысли дотронуться до пыльных, неопрятных предметов в магазинах старых товаров. Ему нравились вещи новые, в гигиенических целлофановых упаковках. Представь себе покупку подержанной зубной щетки,подумал он. Господи…

Закурив сигарету и размышляя, он начал подумывать о льготах на поставку. Если новые пишущие машинки продаются поблизости, то производители могут быть против открытия новых торговых точек. Но… возможность заполучить технику есть всегда. Она никуда не денется, если у покупателя имеются наличные и, желательно, средства немедленной транспортировки.

Собственные замыслы начали его волновать. Преобразовать это заведение…

— Думаю, что смогу сделать здесь много чего хорошего, — сказал он.

Зоя не ответила.

В полдень в офис влетела Сьюзан с целой охапкой пакетов. Она остановилась возле Зои и принялась показывать ей всякую всячину. Брюс, осознавая её присутствие, продолжал работать. Наконец она подошла к нему.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — отозвался он. — А я тут кое-что уже нарыл.

Он обнаружил папку со счетами дебиторов и занимался сведением в таблицу всех неоплаченных долгов.

— У тебя такой занятой вид, — заметила Сьюзан.

Из-за своего стола подала голос Зоя:

— Если никто не возражает, то я, пожалуй, выйду перекусить.

Она уже зачехлила машинку и убрала свой рабочий халат.

— Ступай, конечно, — озабоченным голосом сказала Сьюзан.

Как только Зоя вышла из офиса, Сьюзан уселась напротив него.

— Как все прошло? — нетерпеливо спросила она. — Много она говорила?

— Очень мало, — сказал Брюс. Он чувствовал к ней некоторую прохладу из-за того, что ему пришлось войти в офис одному; ему казалось, что ей следовало бы составить ему компанию.

— Вот и хорошо, — сказала она с облегчением. — Понимает, что должна смириться с твоим присутствием.

Сьюзан наклонилась к нему.

— Она рассказывала, что мы пытались получить льготу на поставку у фирмы «Ундервуд», а они нам отказали? — Она встревоженно изучала его взглядом.

— Нет, — сказал он. — Но я как раз думал о возможности таких льгот.

— Если бы мы смогли сколотить достаточно денег, чтобы вложить их в действительно большую начальную закупку, нам бы её предоставили. Согласен? Ты ведь все о таких делах знаешь.

— Посмотрим, — сказал он.

— Я рассчитываю на тебя в закупках товаров, которые мы будем продавать.

— Знаю, что рассчитываешь, — сказал он. — Но денег я найти не могу.

— Зато ты можешь заключать договора о поставках, которые не обойдутся нам слишком уж дорого. И ты можешь получать товары на консигнацию. Разве нет?

— Зависит от обстоятельств, — сказал он.

— А что ты думаешь о прилавках? Если мы раздобудем новые портативные машинки, нам понадобится место, чтобы их выставить.

Он сказал:

— Если уж мы заговорили о деньгах, то вот вопрос: я на тебя официально работаю?

— Как… Я имею в виду, — сказала она, выпрямляясь на стуле и хмурясь на лихорадочный, беспокойный манер, — да, конечно, ты начал работать этим утром, как только сюда вошел. Я считаю тебя официальным участником фирмы.

С величайшей осторожностью и тактом он спросил:

— Как ты собираешься организовать мою оплату?

— Тебе придется брать деньги из прибыли, так же как и нам. Временно, конечно. И мы всегда это фиксируем: у нас есть постоянная форма, вроде квитанции, которую мы обе подписываем.

— Но сколько именно?

— Сколько… сколько, по-твоему, тебе надо?

В этом пункте он, разговаривая с нею, оказался перед глухой стеной.

— Вопрос не в этом. Вопрос в том, чтобы привести все в порядок, чтобы мы видели реальное положение дел.

Это тотчас встревожило её и смутило.

— Решай сам, — порывисто сказала она. — Я приму все, что ты скажешь. Особенно, если… — Она осеклась и оглянулась. — Если мы последуем нашим планам, на что я очень надеюсь. — Она понизила голос. — Брюс, я хочу, чтобы ты был свободен решать, сколько тебе надо. Я дам тебе бухгалтерские книги, и ты увидишь, какие суммы брали мы с Зоей.

После того как она показала ему бухгалтерские книги и они обстоятельно все обсудили, было решено, что он может снять со счета до трехсот пятидесяти на период в тридцать дней.

— Я тебя не граблю? — обеспокоенно спросила она.

— Нет, — сказал он, довольный, что этот вопрос улажен.

— Я хочу платить тебе больше. Ты достоин большего. Может быть, позже, когда у нас будет что-нибудь на продажу. — Сжав кулаки, она воскликнула: — Черт, нам позарез надо что-нибудь на продажу!

Вошел какой-то клиент, и Сьюзан встала, чтобы его обслужить.

Позже тем же днем он оправился в дешевую лавку на другой стороне улицы, чтобы самолично посмотреть, что у них продается, а что нет.

Прилавок, на котором была выложена бумага и принадлежности к пишущим машинкам, тянулся вдоль одной стороны лавки и с улицы был невидим; с другого прилавка продавали бижутерию и пуговицы, так что лавка вроде бы уделяла равное внимание печатным аксессуарам и пуговицам. Ленты у них были уложены в две аккуратные горки. Каждая из лент продавалась по цене 89 центов, их бренд был ему незнаком, и он распознал в них низкокачественные укороченные ленты, пригодные лишь для печатания писем и совершенно не подходящие для офисных работ. Кроме того, он заметил, что в лавке не было запаса лент для всех моделей пишущих машин. Их машинописная бумага шла по цене от 10 до 25 центов за пакет, пачками её не продавали. Это тоже был дешевый второсортный товар, а не лоскутная или льняная бумага с водяными знаками, на которой машинистки предпочитают печатать первые экземпляры. Это его приободрило. А что до копирки, то она у них была синей.

Он прошел дальше, к аптеке.

Как и следовало ожидать, в аптеке имелось четыре бренда доступных по цене портативных пишущих машинок, и каждый из них был хорошо выставлен: машинки помещались в конце прилавка с фотоаппаратами и сопутствующими товарами, рядом с камерами и недорогими магнитофонами. Он отметил, что в аптеке представлены только самые дешевые портативные машинки каждой линии, а офисных моделей нет вообще.

Когда рядом с ним замаячила девушка, готовая его обслужить, он поинтересовался, какая у портативных машинок гарантия. Ровно девяносто дней, ответила она.

— И её надо будет везти сюда, — спросил он, — если что-то сломается?

— Нет, — беззаботно сказала она. — Вам придется доставить её в ремонтную мастерскую… — Она нагнулась, исчезнув за прилавком, и появилась снова, держа в руках измочаленную папку. — В городе ремонтной службы нет. Она на шоссе в Покателло.

— Не знаете ли, — спросил он, — есть ли здесь поблизости контора, где мне могли бы кое-что профессионально напечатать?

— По-моему, такой офис находится ниже по этой улице, — сообщила девушка.

Поблагодарив её, он покинул аптеку.

Они явно не занимались пишущими машинками всерьез. Ориентировались в основном на школьников и бизнесменов, которым нужна дома какая-нибудь машинка, чтобы время от времени что-то напечатать. Он порылся в своих знаниях о системе льготных поставок и вспомнил, что дилерам часто предоставляют льготу, которая позволяет им продавать только самые дешевые товары в линии, а не все, что в ней имеются. Он легко мог бы выяснить, есть ли у этой аптеки льгота на поставку машинок большего размера, если бы таковые потребовались. Скорее всего, не было.

Он снова перешел улицу и вернулся в офис.

Посреди офиса по ту сторону прилавка стоял низкорослый и смуглый тип с округлыми плечами, одетый в элегантный серый однобортный костюм и при галстуке-бабочке. Облако сигаретного дыма окружало его после каждой затяжки. Заметив Брюса, он сощурился на него через очки роговой оправы, сделал гримасу, сплюнул клочок сигаретной бумаги и сказал хриплым, но дружелюбным голосом:

— Обслужить вас не могу. Я здесь не работаю.

У его ног Брюс заметил кожаный портфель, сумку с ручками. Этот тип, очевидно, был коммивояжером от какого-то производителя. Он наблюдал за Брюсом с ироничной бесцеремонностью, как будто хотел его обслужить, но считал себя недостаточно компетентным, а к тому же и посторонним. Находясь за прилавком, но здесь не работая, он словно бы плыл под чужим флагом. У него был извиняющийся вид.

— Все в порядке, — сказал Брюс, проходя мимо него.

У того широко открылись глаза.

— Вот как, — проворчал он. — Раб, значит.

— Верно, — сказал Брюс. Нигде не было видно ни Сьюзан, ни даже Зои. — А где они? — спросил он у предполагаемого коммивояжера.

Тот пожал плечами:

— Зоя в туалете. Сьюзан нет. Меня зовут Мильт Ламки.

Он протянул ладонь, и Брюс увидел, что руки и ноги у него короткие, а кисть широкая и плоская, узловатая, но опрятная, с профессиональным маникюром. Лицо покрывали оспины, но за зубами он ухаживал хорошо. Ботинки, черные и вроде как импортные, были потерты, но тщательно начищены.

— Кого вы представляете? — спросил Брюс, пожимая ему руку.

— «Бренди братьев во Христе», — сказал Ламки своим грубым, как гравий, голосом. А потом наклонил голову, скорчил гримасу и пробормотал: — Ну не тупость ли так говорить? Сегодня у меня один из свободных дней. Захожу сюда и никого не застаю на месте. Чего же удивляться рецессии? Я из «Бумажных поставок Уолена». Но представьте себе, ликёроводочная компания под названием «Братья по Христе»! Все равно что оружейный завод имени Иисуса. Я заметил их рекламу в винной лавке через дорогу. Никогда раньше на глаза не попадалась.

Брюс сказал Ламки, как его зовут.

— Давно здесь работаете? — поинтересовался Ламки. — Я захожу сюда не чаще, чем раз в два месяца.

Брюс объяснил, что только-только.

— Собираетесь управлять этим заведением? — доброжелательно спросил Ламки. — Вот этого им и недостает, человека, который явился бы сюда и все взял в свои руки. А так они ничего не решают. Все идет юзом. Где вы были до этого?

Брюс сказал, что работал в БПЗ.

— Вот за это я бы засветил вам в промежность, — сказал Ламки.

— Вы не одобряете дисконтные дома?

— Ежели они торгуют прогорклыми конфетами — нет, не одобряю.

Подобного аргумента он ещё не слыхивал. Это показалось ему невероятно смешным, и он захохотал, полагая, что Ламки шутит. Но тот, напустив на себя надменный и решительный вид, поспешил убедить его в обратном.

— Как-то раз купил коробку «Маундз» в одном дисконтном доме в Окленде, что в Калифорнии… — Ламки закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом, уж так ему не терпелось доказать свою точку зрения. Помахал рукой, разгоняя дым. — На вкус они были как мыло. Должно быть, раздобыли какие-то остатки в гарнизонных лавках времен Второй мировой.

— Не все же дома одинаковы, — сказал Брюс.

— Ваше слово против моего, — отрезал Ламки. Вынув изо рта сигарету, он достал пачку «Парламента» и предложил Брюсу угощаться. — Думаю, у вас, приверженцев дисконта, все пойдет прахом, потому что торговля для вас не работа. Это какое-то безумие, как домашние морозилки. Вам бы людьми торговать.

Он говорил об этом с угрюмым видом, как о некоем факте, который он не одобрял, но все же принимал. Руки у него, когда он прикуривал новую сигарету, дрожали, кончик её вихлял, уклоняясь от язычка пламени, вырывавшегося из зажигалки «Ронсон» в кожаном футлярчике, и ему пришлось большим пальцем двигать сигарету.

— Но вы все равно стоите на своем, — процедил он углом рта. Дым попал ему в левый глаз, и тот покраснел и заслезился. Он криво улыбнулся Брюсу.

— О, Мильт! Здравствуй. — В офис вошла Сьюзан.

Мильт Ламки убрал зажигалку в карман пиджака, отчего тот выпятился, нарушая правильность линий его костюма.

— Где ты была? Я поживился деньгами из твоей кассы, просто чтобы тебя проучить.

— А что, разве Зои нет?

— Сидит на горшке, — ответствовал Ламки. — Хочешь, пойдем выпьем кофе?

— Я только что ела — вот где я была, — сказала Сьюзан. — Не думаю, чтобы нам сейчас захотелось что-то у тебя покупать. Ты уж прости. Если только ты не хочешь показать нам что-то новенькое.

— Как насчет линейки дешевых арифмометров?

— Никак, — сказала она.

— Цифровых компьютеров?

— То же самое.

— «Униваки» домашней модели за 17 долларов 95 центов. Твоя цена. В розницу рекомендуется, кажется, 49.95. Ничего выгода, а? Лучший подарок на Пасху.

Сьюзан обвила его рукой за шею и похлопала по спине.

— Нет, — сказала она. — Как-нибудь в другой раз. Сейчас нам надо решить много реорганизационных вопросов. У нас столько планов!

Повернувшись к Брюсу, Ламки сказал:

— А как насчет нас? Выпьете со мной чашку кофе?

— Хорошая мысль, — сказала Сьюзан. — Мильт, это Брюс Стивенс. Он будет заниматься закупками. — Она понизила голос. — Зоя уходит.

— Пойдем, — Ламки кивнул в сторону двери, призывая за собой Брюса. — Этого мерзавца я оставлю здесь, — сказал он, имея в виду свой кожаный портфель. — Если тебе нравится быть инфантильной, можешь в нем порыться.

Вскоре они с Брюсом уселись за стойку в кофейне неподалеку.

— Значит, Зоя де Лима уходит, — сказал Ламки, прикуривая третью сигарету, водружая локти на стойку и держа руки возле своего носа, а большие пальцы — в ноздрях. — Сьюзан поступает умно. Ей следовало бы выбраться из-под этого завала ещё два года назад. Сьюзан — сумасбродка, а Зоя — просто цыпленок, во всех отношениях.

Им подали кофе.

— С Сьюзан, по крайней мере, можно о чем-то договориться, — сказал Мильт. — Но вот Зою ничем не прошибешь. Она прогнила насквозь, как старая сосновая доска. Все, что нужно Сьюзан, — чтобы кто-то говорил ей, что делать. — Кое-как сунув за ворот салфетку, он отхлебнул кофе.

— Место хорошее, — заметил Брюс, слегка ошарашенный Мильтом Ламки и его откровенностью. Ему больше были привычны восторженные, якобы искренние торговцы, никогда не говорившие правды.

— Я знаю Сьюзан не один год, — угрюмо сказал Мильт. — Хорошая женщина. Хотя я всегда удивлялся, почему она терпит неудачу в бизнесе. — Нахмурившись, он потрогал какой-то из своих зубов. — Слушайте, — продолжал он. — Вы не находите, что она чертовски привлекательна?

— Спору нет, — несколько уклончиво отозвался Брюс.

— Где-то на задворках сознания у меня всегда крутилась мыслишка попытаться пригласить её куда-нибудь вечером. На ужин или куда-нибудь ещё. И попробовать пробиться сквозь её умелое притворство, распознать, кто она такая на самом деле. Вы можете себе представить, что она когда-то была учительницей в школе? Все равно что обнаружить, что парень, который доставляет тебе уголь, — это Альберт Эйнштейн, занимающийся тем, что ему больше всего по нраву. Эйнштейн, конечно, умер. Я читаю «Тайм», так что все такое знаю. Полезно быть в курсе мировых событий. Вы так не думаете? Это иногда может помочь заключить большую сделку.

— Вы живете неподалеку? — спросил Брюс.

— Да, чёрт бы его побрал. Моя территория включает в себя всю северо-западную часть Тихоокеанского побережья, хотите — верьте, хотите — нет. Раньше я жил в Орегоне, но приходилось слишком много ездить. Так что теперь я здесь, в Айдахо. Вроде как посередке. Я разъезжаю повсюду, от Портленда на севере до Кламат-Фолса на юге, а на восток — вплоть до Покателло. Жалкое, конечно, это местечко, чтобы здесь жить.

Ламки погрузился в молчание.

— Я здесь все просто ненавижу, — сказал он наконец. — Айдахо меня подавляет. Особенно дорога отсюда в Покателло. Вы когда-нибудь видели такую убогую дорогу, сплошь разбитую, дерьмовую донельзя? В любом другом штате это было бы окружным проселком для фермеров с телегами арбузов. А здесь это — на тебе! — федеральная магистраль. А эти мушки, что вьются вокруг Монтарио? Эти дьявольские мушки — желто-прозрачные, неслышно порхающие и жалящие все подряд… вы когда-нибудь поднимали такую мушку, дохлую, чтобы рассмотреть её вблизи? Эта чёртова тварь ухмыляется. Как может ухмыляться насекомое, не имея ни зубов, ни десен, ни губ, — этого я не знаю.

— В Монтарио я родился, — сообщил Брюс.

— На вашем месте я бы об этом помалкивал, — сказал Ламки.

— Если бы у вас был выбор, — спросил Брюс, — где бы вам хотелось жить?

Ламки фыркнул:

— В Лос-Анджелесе.

— Почему?

— Потому что когда заезжаешь в автолавку, чтобы купить солодового молочка, то у девицы, которая его тебе приносит, задница точь-в-точь как у Мэрилин Монро.

Это был хороший ответ.

— Не подумайте, что я сижу здесь и размышляю о женских задницах, — продолжал гудеть Ламки своим грубым голосом. — На самом деле я об этом уже год как не думаю. Вот что вытворяет с человеком жизнь в Айдахо. И здесь нечем заняться, нечего читать, нечего смотреть. Есть пара баров, грязных, заплеванных и темных, но это почти и все. Может, я из-за ковбойских шляп так раздражаюсь? Никогда не верил тем, на ком ковбойская шляпа. По-моему, они все психи. Я не приспособлен, чтобы торговать машинописной бумагой. Вы понимаете? Разве это не очевидно? Не забудьте об этом в следующий раз, когда я заеду к вам со специальными летними предложениями. Просто скажите мне «нет», и я укачу. Мне наплевать, купите вы что-нибудь или нет. По правде говоря, надеюсь, что не купите. А не то мне придется заполнять заказ. Я даже не знаю, при мне ли ещё моя ручка. — Он пошарил во внутренних карманах своего пиджака. — Вы только посмотрите, — сказал он. — Эта чёртова штука вся протекает. Что за гадость. — Он с мрачным видом снова застегнул пиджак.

— Вам бы понравилось в Рино, — сказал Брюс.

— Может быть. Когда-нибудь мне придется поехать туда и посмотреть. Что вы намерены сделать, работая у Сьюзан?

— Раздобыть что-нибудь на продажу. Избавиться от подержанного хлама.

— Правильно, — сказал Мильт.

— Я бы хотел закупить новые портативные машинки, но в аптеке поблизости об этом уже побеспокоились.

— Я скажу вам, чем вам следует заняться всерьез, — сказал Мильт. — И поскольку сам я этим не занимаюсь, то, как понимаете, вовсе не пытаюсь соблазнить вас какой-то сделкой.

— Не томите, излагайте, — сказал Брюс.

— Займитесь импортными портативными машинками, — провозгласил Мильт.

— Итальянскими? «Оливетти»?

— На рынок сейчас выходит японская машинка. Электрическая. Первая в мире, какую я только знаю.

— «Смит-Корона» выпускает электрическую портативную машинку, — возразил Брюс.

Мильт улыбнулся:

— Да, но там ручной возврат каретки. А в японской машинке все на электричестве.

— И сколько стоит?

— В том-то и дело. Они собирались обзавестись дилерами и продавать их напрямую. Импортировать без посредников. Но парочка крупных американских производителей пишущих машинок перепугалась и затеяла переговоры. А машинки тем временем на рынок так и не попали. Они придерживают их, пока не будет выработана основа для льготных поставок. Полагаю, что где-то здесь поблизости имеется, по крайней мере, один склад, забитый ими под завязку.

— Никогда не слыхал ни о чем подобном, — сказал Брюс, чувствуя прилив торгового энтузиазма.

Какое-то время они обсуждали эту тему, потом покончили с кофе и пошли обратно в «Копировальные услуги».

У обочины Брюс увидел незнакомый автомобиль, светло-серый седан со старомодной, но в высшей мере классической решеткой радиатора. Автомобиль выглядел несколько архаично, но его чистые линии перекликались с новейшими концепциями в дизайне. Оставив Мильта, он подошел к машине, чтобы как следует её осмотреть. Его внимание привлек значок в виде трехконечной звезды. Это был «Мерседес-Бенц». Первый, который ему довелось увидеть.

— Вот машина, от которой я бы не отказался, — сказал он, упиваясь её видом. — Пожалуй, это единственная иностранная машина, которую я не прочь видеть. Посмотрите на эту кожу внутри. — Сиденья, обтянутые толстой кожей, представлялись ему последним словом в элегантности.

— Это моя машина, — сказал Мильт.

— Правда? — Он не поверил. Этот низкорослый и растрепанный бумажный коммивояжер, конечно же, снова его дурачил.

Вытащив необычного вида ключ, Мильт отпер переднюю правую дверцу «Мерседеса». На заднее сиденье машины были уложены пачки образцов бумаги, некоторые из них соскользнули на пол.

— Я намотал на ней тридцать тысяч миль, — сообщил Мильт. — Гонял её по всем четырнадцати западным штатам и никогда не знал с ней никакого горя.

— Это «восьмерка»?

— Нет-нет, — резко сказал Мильт. — «Шестерка». По-настоящему устойчивая машина. У неё сзади качающиеся оси. И синхронизатор низко расположен. Новыми они стоят около тридцати четырех сотен.

Брюс открыл и закрыл дверь.

— Как будто сейф закрываешь, — сказал он. Дверца была пригнана идеально.

Когда Мильт снова запер машину, они прошли в офис.

— Я думал, что если заимею такую машину, — говорил Мильт, — то вся езда, которой мне приходится заниматься, будет сплошным удовольствием. Но особой разницы нет. Так, незначительная. В чем я по-настоящему нуждаюсь, так это в другой работе.

— Так ты хочешь работать здесь? — сказала Сьюзан, невольно подслушав последнюю фразу.

— Это единственная работа, которая ещё хуже моей, — отрезал Мильт. — Розничная торговля гаже всех остальных унизительных занятий в мире.

Она обратила на него тусклый, серьезный взгляд.

— Ты так считаешь? Жаль, что я этого не знала. И что же, по-твоему, такая работа делает с человеком, развращает?

— Нет, — сказал он. — Она просто разъедает самоуважение. Начинаешь смотреть на себя сверху вниз.

— Я не считаю, что занимаюсь розничной продажей, — сказала Сьюзан.

— Конечно, занимаешься. Чем же ещё, как не этим?

— Оказываю профессиональные услуги.

Мильт улыбнулся:

— Курам на смех. Как и любой другой, ты хочешь что-нибудь продать и зашибить денег. Вот чего жаждет вся эта улица. Вот чего жажду и я. Вот для чего ты наняла этого МакПука — чтобы твой бизнес приносил прибыль.

— Ты слишком уж циничен, — сказала Сьюзан.

— Увы, я циничен недостаточно. Будь я циничен в должной мере, я бы покончил с этим бизнесом. Но моего цинизма хватает лишь на то, чтобы не любить то, чем приходится заниматься. Не забывай, я намного старше тебя, поэтому знаю, что говорю. Ты просто недостаточно долго занимаешься бизнесом.

Брюс не сомневался, что Ламки просто дурачится. Но Сьюзан восприняла все это абсолютно серьезно: остаток дня она проходила с угрюмым и напряженным видом, с такой озабоченностью, что он в конце концов спросил, хорошо ли она себя чувствует.

— С ней все в порядке, — встряла Зоя. — Она просто не переносит, когда ей говорят правду о жизни.

— Он же просто шутил, — сказал Брюс.

— Думаю, так оно и есть, — согласилась Сьюзан. — Но с ним так трудно это распознать. С этой его манерой общаться…

Разумеется, к тому времени Ламки уже укатил на своем «Мерседесе», мрачный до крайности.

— Он очень образованный человек, — поведала Сьюзан Брюсу. — Говорил он тебе, что окончил Колумбийский университет? Бакалавр гуманитарных наук, специализировался на европейской истории, если не ошибаюсь.

— Как же его занесло в торговлю бумагой? — поинтересовался Брюс.

— Его отец — один из партнеров в фирме Уолена. Ты видел его машину и его одежду? У него куча денег. Он странный тип… ему тридцать восемь, и он никогда не был женат. Он, пожалуй, самый одинокий человек изо всех, кого я когда-либо знала, но близко к нему не подберешься: такой уж он язвительный и ироничный.

Сидя за своим столом, Зоя де Лима стрекотала на пишущей машинке.

— Она его терпеть не может, — сказала Сьюзан.

— Не могу, можешь не сомневаться, — сказала Зоя, не переставая клацать. — Он вульгарен, да ещё и сквернослов в придачу. Худший из торговцев, что здесь появлялись. Я боюсь поворачиваться к нему спиной, потому что он может ущипнуть за задницу; он как раз такого типа.

— Щипал когда-нибудь? — спросила Сьюзан.

— У него никогда не было такой возможности, — сказала Зоя. — Во всяком случае, со мной. — Подняв голову, многозначительно добавила: — А вот как насчет тебя?

— Он не вульгарен, — сказала Сьюзан Брюсу, не обращая внимания на свою подругу. — У него хороший вкус. А этот язык, к которому он прибегает, не более чем скорлупа. Он просто высмеивает тех, с кем ему приходится работать. Его язвительность направлена против мира бизнеса, против торговцев вообще. И ещё: многие низкорослые мужчины несчастны и одиноки. Они держатся лишь своего собственного общества.

— Ты хорошо его знаешь? — спросил он.

— Мы вместе пьем кофе, — сказала Сьюзан. — Когда он сюда заезжает. Однажды он попросил меня поужинать с ним, но я не могла. Тэффи тогда была нездорова, и мне надо было ехать прямо домой. По-моему, он мне не поверил. Так или иначе, он заранее был уверен, что я не соглашусь. Так что я просто доказала, что он был прав.

Глава 6

Когда они с Сьюзан ехали вечером домой, она спросила:

— Ты ведь не упоминал Мильту о том, что остановился у меня в доме, правда? Я уверена, что не упоминал.

— Нет, — сказал он. Ему было прекрасно известно, что коммивояжеры — основные переносчики сплетен из одного конца штата в другой.

— Нам надо быть осторожнее, — сказала она. — Я устала. Мы так мало спали. И потом эта проблема с Зоей… я вздохну с облегчением, когда она наконец уйдет. Да, ты просматривал счета-фактуры. Наткнулся на что-нибудь существенное, что хотел бы изменить?

Брюс в общих чертах обрисовал то, что обнаружил. Основной упор он делал на необходимость закупать товары большими партиями. На полпути, остановившись перед светофором, он глянул на неё и увидел, что её мысли где-то витают: на её лице снова появилось задумчивое, рассеянное выражение, и он понял, что она мало что услышала или же вообще ничего.

— Прости, — сказала она, когда ему удалось привлечь её внимание. — У меня просто так много всего на уме. Меня беспокоит, как будет реагировать Тэффи на то, что не видит Уолта. В её понимании он сделался отцом. Надеюсь, теперь им станешь ты. Так оно должно быть. Я и впрямь не могу увлечься этими мелкими проблемами бизнеса. Думаю, что Мильт прав: это разъедает самоуважение.

— Ничего такого я не ощущаю, — возразил он. — Мне это в радость.

Подавшись вперед, она его поцеловала.

— Вот почему ты больше не живешь в Рино. Нас с тобой ожидает чудесное будущее. Ты это чувствуешь, да? А вот я чувствую, что возвращаюсь к жизни. Знаю, что это звучит банально, но так оно и есть. У чувства такого рода существует, наверное, совершенно разумная физиологическая основа… может быть, задействован метаболизм. И эндокринная система. Новые энзимы высвобождают нерастраченную энергию. — Она с такой силой стиснула его руку, что он едва не потерял управление машиной. — Давай остановимся и купим на ужин что-нибудь особенное. Знаешь, чего бы я хотела? Упаковку crêpes suzette.^[422] Я, когда покупала сигареты в супермаркете, заметила, что они у них продаются.

Он поставил машину на парковке супермаркета и, пока она в ней сидела, потащился внутрь, взял упаковку crêpes suzette отстоял в очереди, заплатил и вернулся.

— Мне ещё надо зайти в аптеку, — сообщила она, когда они поехали дальше. — Это не то, что можно тебе поручить.

Он стал во втором ряду припаркованных автомобилей, и Сьюзан ленивой походкой проследовала в аптеку. Машина позади него назойливо сигналила, пока не заставила его тронуться с места и объехать вокруг квартала. Когда он вернулся на прежнее место, то не обнаружил никакого её признака и поэтому снова поехал вокруг квартала. На этот раз она ждала, расхаживая взад-вперед по тротуару.

— Куда ты делся? — спросила она, впрыгивая внутрь и захлопывая дверцу. — Я думала, ты подождешь.

— Не мог, — сказал он.

На коленях она держала продолговатый прямоугольный пакет, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный белой бечевкой. Он отвел глаза, чувствуя меланхолию. Его угнетала эта её необычная открытость, угнетала с самого начала.

— Ты такой невозмутимый, — заметила она позже.

— Я устал, — сказал он. Упаковку crêpes suzette он купил на свои деньги, а денег у него было немного. Их договоренность пока не имела для него смысла, и это продолжало его мучить.

— Когда, по твоим ощущениям, ты сможешь принять на себя руководство фирмой? — спросила Сьюзан.

— Трудно сказать.

— Через неделю?

— Может быть.

Она вздохнула.

— Я так на это надеюсь. Тогда я смогу посвятить все свое время заботам о Тэффи. — В её голосе появился напор. — Понимаешь, как только я буду в состоянии отпустить миссис Поппинджей, то это сразу же даст экономию в двести с чем-то долларов в месяц. Это немало, даже и в наши дни. А ещё я буду чувствовать себя гораздо более здоровой, когда смогу оставаться с дочкой дома, отводить её в школу, забирать оттуда и быть вместе с ней после школы.

— Ты хочешь сказать, что вообще не собираешься появляться в офисе? — Он впервые об этом слышал. — Там необходимо присутствовать двоим. К тому же я не умею ни печатать рукописи, ни заполнять бланки. — Он наблюдал, как такими вещами занималась Зоя, и пришел к выводу, что это, вне всякого сомнения, само по себе требует полного рабочего дня.

— Я могу кое-что делать дома, — сказала Сьюзан.

— Тебе придется приезжать в офис, — сказал он.

— Иногда буду.

Он решил оставить эту тему.

— Ты же знаешь, что я хочу, чтобы ты взял руководство на себя, — сказала она.

— Если ты отпускаешь Зою, — сказал он, — то должна будешь проводить там почти столько же времени, сколько раньше. Если мы достанем что-нибудь для продажи, то это плюс общее руководство будет на мне, а перепечатки будут на тебе. Позже мы, наверное, сможем вообще отказаться от печатания, но, разумеется, не сразу.

— Как скажешь, — сказала она. — Тебе виднее. — Но остаток дороги к дому держалась несколько отчужденно.

После ужина, когда они с Сьюзан убирали со стола и мыли посуду, зазвонил телефон. Вытерев руки, она вышла, чтобы ответить.

— Тебя, — сказала она, вернувшись. — Это Мильт Ламки.

Недоумевая, что могло понадобиться Мильту, он подошел к телефону и сказал «алло».

— Привет, — прорычал Мильт. — Я прикинул, что у меня неплохие шансы найти вас вот таким способом. Уже поужинали?

— Да, — сказал он, начиная злиться.

— Как насчет пива? Мне надо с кем-нибудь поговорить. Я сейчас заскочу, и мы поедем в центр и выпьем пива, идет?

— Вы имеете в виду одного меня? Или меня вместе со Сьюзан?

— Разве у неё нет маленькой девочки? — сказал Мильт.

— Есть, — признал он.

— Если не желаете, то так и скажите, — продолжал Мильт. — Эта мысль явилась ко мне экспромтом. Я пробуду в этом городе ещё пару дней, а потом покачу в Покателло. И тогда вернусь через неделю. Все, что у меня здесь есть, это комната с ванной и отдельным входом. Этого недостаточно, чтобы меня здесь удерживать. Питаюсь я все время вне дома.

— Минутку, — сказал он, положил трубку и снова прошел на кухню.

— Чего он хочет? — спросила Сьюзан. — Мне он только сказал «алло» и спросил, здесь ли ты.

— Хочет, чтобы я поехал в центр и выпил с ним пива.

— А! Должно быть, ему одиноко. Почему бы тебе не поехать? Все равно я устала, так что, наверное, лягу, как только уснет Тэффи. Может, немного почитаю в постели или посмотрю телевизор.

На обратном пути к телефону он все обдумал.

— Спасибо за приглашение, — сказал он Ламки, — но нам надо обсудить множество дел. Может, как-нибудь в другой раз, и я угощаю.

— Что?! — прорычал Ламки.

— Я вынужден просить перенести это на другой день, — сказал он.

— Вы что, красный или что ещё? Ладно, ежели у вас душа не лежит… Может, найду кого-нибудь в Покателло.

— Надеюсь, это не означает, что с нашими отношениями покончено, — сказал Брюс.

— Нет, — сказал Ламки. — Скорее всего, нет.

Оба пожелали друг другу доброй ночи и повесили трубки.

— Я ему отказал, — сообщил он Сьюзан. Ему не очень-то улыбалось сидеть в баре и выслушивать чьи-то излияния и жалобы. — Мне и здесь хорошо.

И это, конечно, было правдой. В Рино ему приходилось сиживать в барах, в полной мере страдая от одиночества, и он от души надеялся, что с этим покончено. В мире насчитывались миллионы неприкаянных мужчин, пивших пиво в одиночестве. Жаждущих хоть кому-нибудь все об этом поведать.

— Раз уж ты не поехал, — сказала Сьюзан, покончив с посудой и снимая фартук, — то и я не стану сразу ложиться. Я так сказала, чтобы ты чувствовал себя вольным приходить и уходить, когда тебе угодно. Не хочу, чтобы тебе казалось, будто ты со мной как-то несвободен. Я тебе сегодня даже кое-что приготовила, только забыла отдать.

Она прошла в гостиную за своей сумочкой. Достала из неё дверной ключ и вручила Брюсу.

— От дома, — сказала она. — А, и ещё кое-что. — Она порылась в сумке и на сей раз выудила кольцо со множеством ключей. — От офиса, — пояснила она, снимая один из ключей с кольца. — Видишь, как мне с тобой легко и свободно?

Благодаря этим двум ключам настроение у него улучшилось. Испытывая душевный подъем, он сказал:

— Надеюсь, ты никогда об этом не пожалеешь.

— Уверена, что не пожалею, — сказала она. — Ты не подведешь меня, Брюс. Судить о людях не так уж трудно. Мы не очень-то много говорили о любви. Но ты ведь об этом думал, а?

— Кое-что, — сказал он, чувствуя неловкость.

— Не очень-то ты со мной разговорив, — сказала она. — Потому что в ситуации, которая влечет за собой столь многое, обычно готовы сказать чуть ли не все на свете. Ты же чувствуешь, что лучше от этого воздержаться. Я сама не всегда озвучиваю то, что испытываю. И не требую развернутого изъявления чувств… если сама не могу этого дать, то и не вправе об этом просить. Мне кажется, я понимаю, о чем ты думаешь. Это немало тебе дает, не так ли? На самом деле я почти не знаю, как ты жил раньше. Могу только догадываться, каким ты был до встречи со мной. В тот вечер, в доме у Пег, тебе было одиноко?

— Да, — подтвердил он. — Я же приехал из Рино. В такой долгой поездке нельзя не ощутить одиночества. — Ему не хотелось говорить, что одиночество стало ему привычным; по какой-то причине он избегал откровенничать об этом. Возможно, потому что иначе могло бы показаться, что его потянуло к ней из чистого одиночества, а это было неправдой.

— Я даже не знаю, в скольких девушек ты был влюблен, — сказала Сьюзан. — И насколько сильные испытывал чувства — я имею в виду в эмоциональном плане. Может быть, ты не из тех парней, что волочатся за каждой юбкой, а потом бросают несчастных девушек. Время покажет. Для меня это очень важно.

— Что ты так уныло? — сказал он.

— Да нет же, я не унываю. Я никому прежде не давала ключа от офиса. Если, конечно, не считать, что свой ключ есть у Зои.

— А как насчет ключа от дома?

— Один есть у миссис Поппинджей. Естественно, у Уолта был свой ключ. Я знаю, куда ты клонишь. Нет, Брюс. — Она сказала это голосом маленькой девочки, очень тихо и уверенно.

Около двенадцати часов они услыхали какой-то глухой стук снаружи, на переднем крыльце. До этого они вместе были в спальне, а теперь, хотя в дверь никто не звонил, прекратили свои занятия и вернулись в гостиную, оба взъерошенные.

— Там кто-то есть, — сказала Сьюзан, поправляя волосы.

Он открыл дверь. На крыльце стоял в темноте Мильт Ламки.

— Это ваш «Меркурий» там стоит? — сказал Ламки. — С номерами штата Невада? — Войдя в дом, он сунул Брюсу кусок пересохшей, сморщенной, порванной бумаги. — Я позволил себе это содрать, — заявил он.

Это были останки афишки БПЗ, ранее приклеенной к заднему окну его машины.

Мильт кивком приветствовал Сьюзан. Пылающее его лицо излучало жар. На нем была ярко-желтая спортивная рубашка с короткими рукавами, из морщинистого нейлона. И мягкие серые слаксы, без ремня. И ботинки на каучуковой подошве.

— Где же доброе слово? — сказал Мильт. — Не убьете же вы человека за то, что он к вам заглянул. Проезжал мимо, вижу, ваша машина ещё здесь, значит, вы пока не уехали.

Он уселся на диван.

— Если тебе кажется, что я не рада тебя видеть, — сказала Сьюзан, — то это потому, что у меня много всего на уме.

Повернувшись к нему спиной, она изобразила жалобную гримасу, адресованную Брюсу. Это грозило обернуться серьезным испытанием для них обоих. Все зависело от того, насколько решительно Мильт был настроен остаться.

— У тебя здесь очень мило, — заметил Мильт, укрепившись в центре гостиной и положив руки на колени. Ему было не по себе: он осознавал, что вломился в дом против их воли, но в то же время намеревался задержаться. Он хотел быть с ними. Очевидно, ему некуда было больше пойти. — Полагаю, вы прикидываете, как бы от меня избавиться, — смиренно, но решительно прорычал он своим грубым голосом. — Я ненадолго. Уйду вместе с Брюсом.

Что он этим хотел сказать, одному богу известно. Брюсу стало неловко, интуиция подсказывала ему, что этот тип со своими разговорами будет ломиться то туда, то сюда, пока случайно или намеренно не причинит какого-нибудь ущерба… он спрашивал себя, знает ли Сьюзан что-то большее, чем говорит. Она по-прежнему смотрела на Мильта с подозрительностью, но в то же время казалась довольной. Может, потому что тот выпил. Он её одновременно и раздражал, и веселил, и Брюс подумал о всех тех случаях, когда он испытывал то же самое по отношению к своим выпившим приятелям. Необходимо быть настороже… а в данной ситуации — вдвойне необходимо. Но Мильт ничего против них не имел, это было очевидно. Он хотел быть рядом с ними, как и говорил. Ему нужна была их компания, компания друзей.

Но вот время оказалось неудачным. Посетители им были ни к чему, они не расположены были составлять кому-то компанию. Он совершил ошибку. Судя по его решительности, он это чувствовал, хотя, вероятно, ещё не понимал, почему это было такой грубой ошибкой. Теперь он начнет размышлять об этом. Почему они так не рады его видеть? Брюс видел, что такие мысли начинают циркулировать в сознании Мильта. Им придется обходиться с ним дружелюбно, иначе он поймет лишнее об их отношениях. Обнаружит, что Брюс не собирается уезжать. И тогда им придется остерегаться его.

При виде Мильта Ламки в желтой спортивной рубашке, до краев накачанного пивом, Сьюзан впала в озорное, беспечное состояние, которого Брюс прежде у неё не наблюдал. Он знал людей, которых всегда забавляли пьяницы. Мильт, конечно, пьяницей не был. Но он утратил способность держать язык за зубами. А это освобождало Сьюзан от обязательств вежливости. Это её оживляло. Она тоже могла сказать, что хотела, могла поделиться хотя бы некоторыми из своих забот. Она трепалась с чувством полной безнаказанности, а Брюс думал, что если это доставляет ей удовольствие, то в ней, должно быть, закупорено много такого, что она боится проявить. А может, не знает, каким образом это проявить.

Плохой признак, думал он, наблюдая за ними. Предположим, она над ним издевается. Брюс этого не выносил. Он не понимал тех, кто готов мучить человека, чьи рефлексы замедлились после нескольких выпивок. Калеки, пьяницы и животные никогда его не воодушевляли, не радовали. Собственно говоря, они его, как правило, удручали. Он всегда чувствовал, что должен для них чтото сделать, только не знал, что именно.

— Где твой пиджак? — спросила Сьюзан. — Оставил где-нибудь?

— В машине, — пробормотал Мильт.

— Ты, наверно, замерз без него.

— Нет, — сказал он, — ничуть не замерз.

— Хочешь сказать, что не чувствуешь холода?

— Думай, как хочешь, — сказал Мильт. — Привет, малышка! — Его взгляд обратился мимо них, в коридор. — Входи.

Обернувшись, Брюс увидел, что Тэффи, одетая в пижаму в красную полоску, вышла из своей комнаты и стоит, глазея, в дверях в гостиной.

— Разве она не разговаривает? — спросил Мильт.

— Она проснулась и услышала твой голос, — сказала Сьюзан. — Наверное, подумала, что это Уолт. — Она повернулась к девочке: — Беги обратно в кроватку. Я приду тебя укрыть. Это не Уолт. Ты же видишь, что это не он.

— Меня зовут Мильт Ламки, я водопроводчик из Филадельфии, — сказал Мильт, протягивая руку. — Чем там стоять, лучше проходи сюда и присаживайся.

Осторожно подходя к нему, Тэффи спросила:

— Почему у тебя такое красное лицо?

— Не знаю, — сказал Мильт, как будто это было загадкой. — Почему у меня такое красное лицо?

— Я первая спросила, — хихикнула Тэффи.

Он подхватил её на руки и усадил на кушетку.

— Зачем было говорить, что у тебя ветрянка, тогда, в ноябре 1956 года, когда я хотел закатить большой обед и потанцевать?

— Не знаю, — со смехом сказала Тэффи.

— Видели когда-нибудь ребенка, который не был бы врунишкой? — спросил Мильт у Брюса. — Сколько тебе лет? — обратился он к Тэффи.

— Семь с половиной, — сказала та.

— Видите? — сказал Мильт Брюсу.

— Так оно и есть, — сказала Сьюзан. — Ей семь с половиной лет.

— Погоди-ка, — сказал Мильт Тэффи. — У меня для тебя кое-что есть. — Он полез в карман и вытащил металлический цилиндрик. — Смесь открывалки и шариковой ручки, — пояснил он.

На вещице, изготовленной из жести и пластика, имелся штамп: НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ОТ УОЛЕН ИНК. СПОКАН, ВАШИНГТОН.

— Чтобы писать внутри бутылок. — Он показал ей, как проводить голубые линии на тыльной стороне её ладони. — Стереть невозможно. Останется на всю жизнь. Я сделаю тебе татуировку. — Он нарисовал у неё на запястье парусник и летающих над ним чаек. Смущенная Тэффи непрерывно хихикала.

— Что она будет делать с открывалкой? — спросила Сьюзан.

— Например, отрывать головы куклам, — сказал Мильт.

Глядя на девочку, Брюс осознал, что никак не учитывал её в своих отношениях с Сьюзан. Между ним и Тэффи не было точек соприкосновения, и никто из них не помышлял об их возникновении. Однако Тэффи сразу же направилась к Мильту Ламки, полная любопытства и дружелюбия.

Тогда ему пришло в голову, что он никогда не общался с детьми. И, конечно, у него не было никакого опыта: он не знал, что делать или говорить, а потому ничего не делал и не говорил.

Сьюзан хотелось бы кого-то, кто любит детей, подумал он. Или нет? Она не предпринимала никаких попыток, чтобы вызвать в нем интерес к Тэффи. Может, ей все равно. Может, она сама намерена быть для своей дочери всем на свете, занять все роли. Если бы Тэффи привязалась к нему, то ей было бы тяжело, оставь он их, как оставили Пит и Уолт — и, возможно, другие.

Это не то, чего от меня хочет Сьюзан, понял он. Она не ждет, чтобы я качал Тэффи на колене, рассказывал ей занимательные истории и играл с нею. И он впервые ощутил глубокую подавленность. У Сьюзан не было ни малейшего понятия о равенстве в отношениях. Полное их неравенство предстало ему как своего рода откровение, абсолютное и несомненное.

Но как мог он жаловаться? Он не сделал нишагу, чтобы приблизиться к ребенку. Бесполезно винить Сьюзан — ведь он показал ей, что не замечает Тэффи и не заботится о ней. Теперь слишком поздно. Но, может, если бы он обратил на неё внимание — так же, как сейчас Ламки, — то это положило бы конец его связи с Сьюзан. Он видел, с каким выражением лица она наблюдала за Мильтом Ламки. Приязни на лице не было. Никакого удовольствия из-за его интереса к девочке. Только холодность и настороженность. Почти открытая враждебность, как будто при первом удобном случае она готова щелкнуть пальцами и потребовать Тэффи обратно.

Теперь Мильт взял Тэффи за другое запястье и начал рисовать на нем женский торс.

— Вот тебе история о Джине Лоллобриджиде и ките, — говорил Мильт, набрасывая огромные груди. Тэффи глупо хихикала. — Давным-давно Джина Лоллобриджида шла вдоль морского побережья солнечной Италии, как вдруг появился огромный кит, приподнял свою шляпу и говорит: «Леди, а вы не думали когда-нибудь заняться шоу-бизнесом? Посмотрим правде в глаза: с этакой фигуркой вы понапрасну теряете время».

— Хватит, — сказала Сьюзан.

Мильт сделал паузу.

— Сейчас я нарисую на ней волшебный свитер, — сказал он. — Так что все будет в порядке, не беспокойся.

— Хватит, — повторила она.

— Волшебный свитер — штука важная, — сказал он, но рисовать перестал. — Дальше в той истории, — обратился он к Тэффи, — говорится об оптовых закупках нижнего белья, а это тебе будет неинтересно. — К разочарованию девочки, он выпустил её руку.

— Ручку-открывалку она может оставить себе, — сказала Сьюзан таким тоном, который подразумевал, что она пришла к этому решению как к разумному компромиссу.

— Прекрасно, — сказал Мильт, вручая вещицу Тэффи.

— Что надо сказать? — спросила Сьюзан.

— Что мир чертовски холоден и низок, когда не можешь радовать детей, — сказал Мильт.

— Я не тебя имею в виду, — сказала Сьюзан. — Я имею в виду Тэффи — что надо сказать, когда кто-то что-нибудь тебе дарит?

Захлебываясь и глупо улыбаясь, та выдавила из себя:

— Спасибо.

— Спасибо, дядя Ламки, — сказал Мильт.

— Спасибо, дядя Ламки, — эхом отозвалась она, а потом спрыгнула на пол и бросилась из гостиной обратно в коридор. Сьюзан пошла за ней в её спальню, чтобы уложить её в кровать и укрыть.

Мильт и Брюс остались наедине.

— Прелестная малышка, — приглушенным голосом сказал Мильт.

— Да, — сказал он.

— Не находите, что она похожа на Сьюзан?

До сих пор он об этом не думал.

— Немного, — сказал он.

— Никогда не понимал, что можно говорить детям, а чего нельзя, — пожаловался Мильт. — Когда-то дал обет избегать с ними морализаторства, но, возможно, перегибаю палку в другом направлении.

— Меня об этом спрашивать бесполезно, — сказал Брюс. — Я вообще в детях ничего не понимаю.

— Я люблю детей, — сказал Мильт. — Всегда их жалею. Когда ты так мал, то никому не можешь противостоять. Кроме тех, кто ещё меньше. А это не многого стоит. — Он потер подбородок и оглядел гостиную, мебель и книги. — А она неплохо устроилась. Подумать только, я никогда здесь раньше не бывал. У неё уютно.

Брюс кивнул.

Вернувшись в комнату, Сьюзан сообщила:

— Она спрашивала, почему от тебя так смешно пахнет. Я сказала ей, что ты съел что-то очень странное, чего у нас не подают.

— Почему ты так сказала? — спросил Мильт.

— Не хотела говорить ей, что пил пиво.

— Это не пиво. Я не пил пива. Я вообще ничего не пил.

— Знаю, что пил, — сказала Сьюзан. — Заметила, когда только вошел. И лицо у тебя так и горит.

Лицо у него вспыхнуло ещё сильнее.

— Я серьезно, ничего я не пил. — Он поднялся на ноги. — У меня давление поднялось. Надо принять резерпин. — Сунув руку в карман, он вынул пилюлю, завернутую в папиросную бумагу. — Чтобы понизить давление.

Они оба молчали, дивясь его поведению.

— Все так подозрительны в нашем мире, — сказал Мильт. — Нет больше взаимного доверия. И это называется христианской цивилизацией. Дети врут о своем возрасте, женщины обвиняют тебя в том, чего ты не делал.

Он, казалось, не на шутку рассердился.

— Не принимайте близко к сердцу, — сказал Брюс.

— Надеюсь, когда эта малышка вырастет, — сказал Мильт, — то будет жить в лучшем обществе. — Он двинулся к двери. — Ладно, — проговорил он угрюмо, — увижусь с вами обоими, когда снова буду здесь проезжать.

Открывая перед ним дверь, Сьюзан сказала:

— Не сердись. Я тебя просто дразнила.

Он спокойно взглянул ей в лицо.

— Я не держу на тебя зла. — Он обменялся рукопожатием с ней, а потом с Брюсом. — Просто это меня угнетает, вот и все. — Он обратился к Брюсу: — Где вы остановились? Я загляну к вам, когда вернусь.

— Он ещё не устроился, — сказала Сьюзан.

— Это плохо, — заметил Мильт. — Чертовски тяжело устраиваться в новом городе. Надеюсь, вам удастся найти славное место. Во всяком случае, я всегда смогу найти вас в «Копировальных услугах».

Он пожелал им доброй ночи, после чего за ним закрылась дверь.

— Думаю, я должна была сказать ему, — сказала Сьюзан.

— Ты правильно сделала, — сказал он. Но это его беспокоило.

— Я не хотела, чтобы ты брал это на себя. Думаешь, он вернется, чтобы проверить? Может, у него возникло подозрение насчет нас? По-моему, это не имеет значения. Он здесь бывает всего несколько раз в год. Думаю, он все ещё испытывает ко мне интерес, а это заставляет его ревновать.

— Может, и так, — сказал он. Но, по его мнению, Мильт просто страдал от одиночества и искал компанию.

— Если бы мы устроили все это по закону, — сказала Сьюзан, — то могли бы избежать таких ситуаций. Иначе они будут возникать снова и снова. Тебе надо подумать о своей почте… и разве ты не должен сообщить на призывной пункт свой постоянный адрес? А водительские права? Миллион деталей. Даже налоговые декларации, которые я должна заполнять как твоя нанимательница.

Моя нанимательница, подумал он. Это верно.

— Это недостаточная причина, чтобы жениться, — сказал он.

Она бросила на него резкий взгляд.

— Никто этого и не утверждал. Но мне не нравится говорить людям неправду. Из-за этого я чувствую неудобство. Я знаю, что мы не делаем ничего дурного, но если нам придется лгать, то это будет чуть ли не признанием вины.

— Я же не против, — сказал он.

— Жениться на мне?

— Да, — сказал он.

Они оба задумались об этом.

Заперев дом и погасив свет, они укрылись в её спальне, как было до приезда Мильта Ламки. Довольно долгое время ничто не мешало им наслаждаться друг другом. Но совершенно неожиданно, без какого-либо звука или предупреждения, дверь спальни распахнулась. Сьюзан голая выпрыгнула из постели. В дверном проеме стояла Тэффи.

— Я её потеряла, — прогундосила она. — Она упала, и я не могу её найти.

Сьюзан, тусклая и сглаженная в темноте, подхватила дочку с пола и вынесла из комнаты. «Найдешь её завтра», — услышал он, пока с колотящимся сердцем лежал в кровати под сбившимся одеялом. Раздались ещё какие-то приглушенные фразы, произнесенные Сьюзан и её дочерью, потом звук закрывающейся двери. Сьюзан мягкими шагами прошла обратно и вернулась в постель. Тело у неё было холодным, она дрожала и прижималась к Брюсу.

— Черт бы побрал этого Мильта Ламки вместе с его ручкой-открывалкой, — сказала она. — Тэффи уронила её с кровати, она уснула, держа её в руке. Измазала чернилами или чем-то там ещё всю подушку.

— Как она меня напугала, — сказал он.

Она все сильнее прижималась к нему худым и холодным телом. Обвила его руками.

— Ну и ночка, — сказала она. — Не беспокойся. Она была такой сонной, что едва понимала, что делает. Не думаю, чтобы она заметила, что ты здесь.

Но и после этого он продолжал испытывать дискомфорт.

— Я все понимаю, — говорила Сьюзан, лежа рядом с ним. — Это расстраивает. И ты не привык, чтобы рядом был ребёнок. А вот я — да. Я учила детей. Это для меня вторая натура, думать, как думают они. Ради бога, не проецируй на восьмилетнего ребенка своих взрослых чувств. Она ничего не видела, кроме меня; это моя комната, и она знает, что я здесь. Ребенок есть ребёнок.

Он попытался вообразить себя в этом возрасте. Входящим в спальню родителей. Сцена оставалась смутной.

— Может, оно и так, — согласился он.

— Я все время была замужем, сколько она живет на свете, — сказала Сьюзан. — Даже если бы она тебя здесь заметила, это показалось бы ей естественным. Мужчина есть мужчина. Для такого маленького ребенка.

Но он знал, что все пойдет либо так, либо этак. Либо он съедет отсюда и найдет себе какую-нибудь квартиру, либо пройдет через все и женится на ней. Она тоже это понимала.

Хочет ли он на ней жениться?

Что я теряю, подумал он. Я же всегда могу развестись.

Сьюзан заснула, держа его руку у себя на груди. Она сама притянула её. Под своими пальцами он чувствовал её дыхание, размеренное, медленное дыхание спящей. Засыпать здесь, подумал он, вот так. Когда захочу, положив на неё руку. Разве это не самое важное во всем этом? Не офис и не поиски способа сколотить побольше денег, но вот такие часы, поздно ночью. И ужинать вместе, и все остальное.

Вот зачем я остановился в Монтарио, подумал он. Собственно, вот зачем я заглянул в аптеку Агопяна. Конечно, ему не пришлось воспользоваться своей упаковкой «Троянцев». У Сьюзан было что-то, чем она пользовалась постоянно и запасы чего пополнила по пути домой.

— Ты не спишь? — спросил он, будя её.

— Нет, — сказала она.

— Я думаю, мы справимся, — сообщил он.

Она перекатилась поближе и положила голову ему на плечо.

— Брюс, — сказала она, — ты знаешь, я намного старше тебя.

— Ты старше меня на десять лет, — сказал он. — Но это ничего. Только я хочу тебе кое о чем сказать.

— Говори.

— Я был одним из твоих учеников. В пятом классе, в 1945 году.

— Мне все равно, чьим ты был учеником, — сказала она, смыкая вокруг него руки. — Ну не странно ли? Вот почему я показалась тебе знакомой. Мне бы такое никогда и в голову не пришло.

Она зевнула, повозилась, устраиваясь поудобнее, а потом её руки постепенно ослабли и выпустили его. Она снова уснула. Её лицо мягко покачивалось у него на плече.

Вот и все, сказал он себе, слегка ошеломленный.

Но какой груз был снят с его души!

Четвертого числа они со Сьюзан полетели в Рино и поженились. Провели там три дня и прилетели обратно. Тем вечером за ужином они обо всем рассказали Тэффи. Та не удивилась. В Рино он купил ей игру — электрический кегельбан, — и вот её-то вид девочку удивил по-настоящему.

Глава 7

В один из первых вечеров их супружества он обнаружил Сьюзан уединившейся в гостиной с большим альбомом на коленях.

— Покажи мне, — сказала она. — Ты уверен? Или ты просто имел в виду, что ходил в школу Хобарта?

Она передала ему альбом, и он, усевшись с ней рядом, стал переворачивать страницы. Она внимательно смотрела через его плечо.

— Вот, — сказал он, указывая на самого себя на фотографии класса. Круглое мальчишеское лицо со скошенным взглядом, бесформенными волосами. Полный животик, выпячивающийся над ремнем. Брюс почти не ощущал связи с этим образом, и тем не менее на фотографии был именно он.

— Это ты? — спросила она, обвив рукой его шею и повиснув на нем; пальцы её при этом несколько раз кряду нервно ткнулись ему в плечо, а дыхание быстро и громко звучало у него в ухе. — Ну же, не скромничай, — сказала она, вглядываясь в подпись под фотографией. — Да, — признала она, — здесь и в самом деле написано «Брюс Стивенс». Но я не помню никого в этом классе по имени Брюс. — Она тщательно изучила фотографию, а затем звенящим от торжества голосом спросила: — Так тебя звали Скип?

— Да, — признал он.

— Понимаю, — сказала она взволнованно. — Ты, значит, был Скипом Стивенсом? — Она дотошно разглядывала его, сравнивая с фотографией. — Так и есть, — сказала она. — Я тебя помню. Ты — тот самый мальчишка, которого привратник застукал возле медпункта, когда ты пытался заглянуть в замочную скважину, чтобы увидеть девчонок в нижнем белье.

— Верно, — сказал он, краснея.

Глаза у неё расширились, затем стали крошечными.

— Почему ты не сказал об этом раньше?

— Зачем мне было говорить?

— Скип Стивенс, — сказала она. — Как же ты меня мучил! Ты был любимчиком миссис Джэффи, она позволяла тебе делать все, что ты хотел. Вскоре я положила этому конец. Почему… — Она задохнулась от возмущения и отодвинулась от него, разъяряясь все больше и больше. — Вы же были ходячим буйством, все поголовно! Ты ещё устроил пожар в раздевалке, разве не так?

Он кивнул.

Её рука потянулась к его лицу.

— Мне хочется взять тебя за ухо, — сказала она. — И просто крутить его, крутить. Ты был хулиганом! Не так ли? Да, ты терроризировал малышей; ты ведь был толстяком.

— Сама понимаешь, почему я об этом не говорил, — сказал он с некоторой горечью. — Я ждал, пока не уверился в наших чувствах. Не вижу смысла привносить в наши отношения прошлое.

Её внимание снова переключилось на фотографию класса. Постукивая по ней, она сказала:

— Но ты был очень способен в арифметике. И произнес замечательную речь на школьном собрании. В тот день я очень тобой гордилась. Но та история с подглядыванием в медпункте… Зачем ты это сделал? Это же позор. Ошивался там украдкой, пытаясь заглянуть в замочную скважину.

— А ты никогда об этом не забывала, — сказал он.

— Да, не забывала, — согласилась она.

— После того случая ты распространялась об этом всякий раз, когда сердилась.

— Это все странно, — сказала она. Потом вдруг закрыла альбом. — Я согласна: лучше нам об этом забыть. Но я хочу знать одну вещь. Ты ведь не вспомнил меня, когда увидел в первый раз, правда? Потребовалось какое-то время?

— Пока не уехал из дома Пег, не вспомнил, — сказал он.

— Тебя не потянуло ко мне из-за того, что… — Она задумалась. — Твоя реакция не основывалась на том, что ты меня узнал. Да, я в этом уверена. По крайней мере, на сознательном уровне.

— Полагаю, и на подсознательном тоже, — сказал он.

— Никто не знает, что происходит на подсознательном.

— Ладно, что толку об этом спорить, — сказал он.

— Ты прав. — Она убрала альбом. — Давай подумаем вот о чем. Я говорила тебе, что забрала у Зои ключ?

— Нет, — сказал он. Она отходила примерно на час и ещё не рассказывала ему, чем занималась.

— Завтра её не будет. Мы не дадим ей денег до конца месяца, но я объяснила ей, что мы поженились и оба будем там находиться, и она не хочет выходить на работу. Так что мы видели её в последний раз. Но в конце месяца ей, конечно, надо будет заплатить.

— Она по-прежнему официально является частичной владелицей?

— Полагаю, что да. Фанкорт должен быть в курсе.

Это имя было для него внове.

— Кто это такой? — спросил он.

— Мой адвокат.

— Ты приглашала аудиторов, чтобы ознакомились с бухгалтерией и сделали заключение о действительной стоимости бизнеса?

Она сразу же сделалась неуверенной.

— Он кого-то присылал. Они все просмотрели. Сделали инвентаризацию. И, по-моему, ознакомились с бухгалтерскими книгами и счетами.

— Разве тебя там не было?

Он недоумевал, почему сам этого не видел.

— Это было, пока мы оставались в Рино, — сказала она. — Зоя, конечно, была на месте. Он мой адвокат, а не её. Так что все в порядке. Нет, я никому не позволила бы заниматься аудиторской проверкой бухгалтерских книг в мое отсутствие, не будь это мой адвокат. Он хороший адвокат. Я познакомилась с ним, когда занималась кое — какими политическими делами в 1948 году. Очень проницательный человек. Собственно, с Уолтом я познакомилась через него.

— Как насчет Зои? Разве она не должна провести раздельную аудиторскую проверку?

— Должна, — сказала Сьюзан. — Я уверена, что должна.

Он сдался. С одной стороны, это было не его заботой. Но с другой, это очень даже было его заботой.

— Надеюсь, ты ей не переплачиваешь, — сказал он, — просто чтобы от неё избавиться.

— Что ты, нет, — сказала Сьюзан.

— Позволь задать тебе один вопрос. Папка со счетами дебиторов. Те товары ты давала полностью в кредит?

— Думаю, что да, — сказала она, помедлив.

— Предположим, некоторые из этих типов никогда не заплатят. Весь риск на тебе. Ты помнишь, сколько примерно это составляет?

Речь шла о клиентах, которым каждый месяц выставлялся счет за прошлые покупки или оказание услуг в кредит.

— Пару сотен долларов, не больше; для беспокойства недостаточно.

— Как много из этих счетов были выписаны с тех пор, как мы с тобой познакомились? — спросил он. У него сложилось впечатление, что значительная их доля появилась несколько месяцев назад.

Сьюзан с улыбкой сказала:

— Не забывай, мы познакомились много лет назад. Когда тебе было… — Она подсчитала. — Одиннадцать.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Большинство из них относятся к марту этого года, — объяснила она. — Мы тогда ужасно поссорились. Собирались разбежаться. Но мой брак тоже рушился, и я, честно говоря, просто не могла вынести, чтобы все вокруг меня развалилось. Я уладила отношения с Зоей, и они — по крайней мере, на какое-то время — сохранились. Но я понимала, что больше так продолжаться не может. Вернувшись из Мехико, я хотела выкупить её долю; я тебе об этом говорила. Разве нет? Когда ты впервые спросил меня об этом.

Что-то такое она ему рассказывала, но точных слов он не помнил.

— Брюс, — сказала она. — Или мне называть тебя Скипом?

— Никаких Скипов, — резко сказал он.

— Когда ты учился в школе, в моем классе, у тебя были какие-нибудь сексуальные фантазии обо мне? Такое встречается сплошь и рядом.

— Нет, — сказал он.

— Что же ты ко мне испытывал? — Она перешла на убийственно серьезный тон. — Старушка миссис Джэффи ко всем вам была так снисходительна… не казалось ли тебе, что я чересчур строга?

На этот вопрос было не так уж легко ответить.

— Ты хочешь услышать, как я думал тогда? — спросил он. — Или как мне это видится сейчас? Это не одно и то же.

Она вскочила и стала расхаживать по гостиной, сложив руки под грудями и подталкивая последние вверх и вперед, как будто осторожно неся их перед собой. На лбу у неё опять появились тревожные складки, а губы сжались.

— Что ты тогда чувствовал?

— Я тебя боялся, — сказал он.

— Ты чувствовал вину и боялся, что она… раскроется?

— Нет, — твердо сказал он. — Я просто боялся.

— Чего?

— Того, что ты могла сделать или сказать. У тебя была полная власть над нами.

Она фыркнула:

— Ой, да перестань. Ты же знаешь, что это неправда. Как насчет родителей? Вот кто терроризирует учителей. Они каждый день добиваются их увольнения — один разгневанный родитель в кабинете директора стоит всех учительских профсоюзов на свете. Знаешь, почему я оставила учительство? — Она перестала ходить по комнате и принялась с силой разглаживать свою блузку. — Меня попросили уволиться. И мне пришлось это сделать. Из-за своих политических взглядов. Это было в 1948 году. Во время выборов. Я вступила в Прогрессивную партию и очень активно выступала за Генри Уоллеса. Так что когда истек мой контракт, возобновлять его не стали. А попросили меня спокойно уйти и не поднимать шума. Я, естественно, спросила почему. — Она развела руками. — И мне объяснили. Так что шума я не поднимала. Сама была виновата. А позже я ещё подписала эти чертовы Стокгольмские мирные предложения. Уолт меня уговорил. Он тоже был очень активен в Прогрессивной партии. Конечно, это все в прошлом.

— Никогда об этом не знал, — сказал он.

— Некоторые родители жаловались на то, что я рассказывала в классе о «единомирии». У меня были материалы ООН. А потом, когда они провели дознание, выяснилось, что я состою в Прогрессивной партии Айдахо. Вот и все. Кажется, это было в какую-то другую эру, все равно что говорить о Гувере и WPA. Какое-то время я возмущалась, но так или иначе с этим покончено. Наверное, я снова могла бы преподавать. Пусть не в Айдахо, но в каком-нибудь другом штате, в Калифорнии например. Теперь, когда стали плакаться, что учителей не хватает. Разрушили школьную систему этой своей охотой на ведьм… раз сделали учителей такими робкими, то неудивительно, что они ничему не могут научить. Стоило учителю раскрыть рот, чтобы сказать хоть что-то о сексуальном воспитании, контроле за рождаемостью или атомной войне, как его увольняли. Так что не было у меня такой уж большой власти, — завершила она, вспомнив, о чем его спрашивала. — А что ты чувствуешь ко мне теперь? — Она повалилась на кушетку рядом с ним и положила руки ему на плечи. — Я хочу, чтобы ты дал мне честный ответ.

— Я всегда с тобой честен, — с жаром сказал он.

— Ну-ну, не сердись. Но ты же можешь вообразить, что тебе надо быть вежливым. Не обижать меня. Не забывай, с учительством я покончила, так что для меня не так важно, насколько хорошей я была учительницей. Я не думаю о себе в этой роли уже очень много лет. Но меня всегда интересовало, какое влияние я оказывала. Естественно, я склоняюсь — особенно в подавленном настроении — к тому, что вообще никак на вас не влияла. Дети подвержены воздействию столь многих внешних хаотических сил.

Он слушал эту как бы выученную наизусть речь, понимая, что она укрепляет оборону против того, что он мог бы ей сказать.

— Послушай, — продолжала она, — я, честное слово, ничуть не обижусь.

— Дело не в этом, — сказал он, подаваясь вперед и целуя её в окоченевшие от огорчения губы, от которых не последовало ни малейшего ответа. — Для меня это гораздо важнее, чем для тебя; я не о тебе думаю.

— Почему?

— Ты была взрослой. Сформировавшейся. — Ему не хотелось раскрывать всех карт и сообщать ей, что она была одним из основных факторов, воздействовавших на его жизнь. — Предположим, я был самым худшим из твоих учеников, но разве это имеет хоть какое-нибудь значение? У тебя ведь было множество других учеников. И это длилось только год!

Это его удручало. Всего-то год для неё, даже меньше, потому что она преподавала им не весь срок. Но для него это же самое время — реальность, продолжающаяся неограниченно долго. Какой пятиклассник может представить себе окончание пятого класса?

— Тридцать учеников, а учительница всего одна, — подчеркнул он.

— Говори же, — настаивала она, теперь окончательно встревоженная.

— Ты представляла собой наибольшее беспокойство в моей жизни, — нехотя проговорил он.

— Ты имеешь в виду, что несколько раз я причиняла тебе неприятности? Думаю, ты чувствовал себя несчастным, когда мы отвели тебя в кабинет мистера Хиллингса, поймав тебя на подглядывании.

— Нет, — сказал он, — это продолжалось изо дня в день. Дело не только в том случае. Я хочу сказать, что всегда тебя боялся. Что в этом такого уж сложного? Ты что, даже не думала об этом? Не помнишь, как Джек Коскофф однажды отказался идти в школу, потому что ты внушала ему ужас?

Она медленно кивнула, пытаясь его понять.

— Я боялся тебя много лет.

Она рассердилась:

— Я преподавала в вашем классе только часть полугодия!

— Но я же тебя помнил.

— У меня не было над тобой никакой власти, абсолютно никакой, после того как ты ушел из школы Хобарта. Я же тебя больше никогда даже не видела.

— Я доставлял твою чертову газету, — сказал он подрагивающим от обиды голосом: теперь до него дошло, что она этого не помнит.

— В самом деле? — На её лице ничего не отразилось.

— Когда ты жила в том большом каменном доме вместе с другими женщинами. Разве не помнишь, как ты пыталась уговорить меня брать деньги за доставку только раз в три месяца, а я терпеливо объяснял тебе, что, возможно, не буду ходить по этому маршруту три месяца и тогда потеряю деньги, а следующий разносчик получит их ни за что?

— Что-то смутно припоминаю. Так это был ты? — Она нервно рассмеялась. — Значит, мы в то время были знакомы?

Подумать только, даже этого он не помнил наверняка. Она здоровалась с ним в то время, как будто узнавала его. Но, может, она просто осознавала, что видела его раньше, что он, возможно, был одним из её учеников, но не идентифицировала его как личность. Не думала, как его зовут. Не соотносила его, сверх этого общего узнавания, с неким конкретным лицом.

— Может, я только думал, что ты меня знаешь, — сказал он. — Но ты здоровалась со мной каждый раз, когда меня видела. А ещё спрашивала, как поживает моя мать.

— Я когда-нибудь называла тебя Скипом?

— Нет, — сказал он. Такого он припомнить не мог.

— Я недолго там жила, — сказала она.

— Тем не менее я тебя помню.

— Это естественно, — сказала она, вздыхая.

— Но меня это чертовски огорчает, — сказал он. — Обнаружить, что ты, может, вообще не узнавала меня в то время.

— Почему?

— Я хотел… — Он попытался объяснить ей. — Попасть в тот дом.

Она рассмеялась.

— Прости. Как в дом Пег… ты имеешь в виду, через окно?

— Я имею в виду, что хотел быть узнанным и принятым; я, бывало, проходил мимо и видел, как все вы сидите внутри и пьете чай или что-то вроде. — Бесполезно было пытаться воспроизвести его тогдашнее мучительное чувство по отношению к ней.

— Не чай, — сказала она. — Хочешь, скажу, что именно пили мы вчетвером во второй половине дня, около пяти, особенно летом, когда стояла жара? Обычно мы смешивали себе коктейли «старомодные» и пили их из чайных чашек. Чтобы кто-нибудь, если бы… — Она погрозила ему пальцем. — Как раз для этого. Чтобы разносчик газет, если бы заглянул к нам, сказал бы: «Они пьют чай. Как это по-британски. Как утонченно». — Она не переставала смеяться.

При этих её словах и он не смог сдержать улыбки.

— Преступницы, — сказала она. — Нам надо было быть осторожными. Это было в 1949 году, в разгар всех моих неприятностей с правлением школы Монтарио. Ты вполне мог бы войти; собственно, ты ведь и входил. Я помню. В какой-то месяц у меня не нашлось мелочи, и я пригласила тебя войти. Это было зимой. И ты вошел и сидел в гостиной, пока я шарила по всему чертову дому в поисках мелочи. Дома никого, кроме меня, не было. В конце концов я нашла полтора доллара в чьем-то ящике.

Он помнил, как сидел в одиночестве посреди огромной пустой гостиной с пианино и камином, пока мисс Рубен где-то наверху искала деньги. Он слышал, как она в раздражении сыплет проклятиями, и чувствовал себя не более чем помехой. На кофейном столике лежала раскрытая книга… она её читала. Пока её не прервал мальчишка — разносчик в полвосьмого вечера. Как мне от него избавиться? Черт, где же мелочь? А он, сидя внизу, все пытался придумать какую-нибудь яркую фразу, чтобы пустить её в ход, когда она снова появится, какое-нибудь замечание о книгах, стоявших в шкафу. Он лихорадочно их рассматривал, но ни одна из них не была ему знакома. Только названия виделись ему сквозь пот и испуг, которые лишали его дара речи и настолько оглупляли, что, когда она вернулась, он был не в состоянии что-либо сделать, кроме как взять у неё деньги, поблагодарить, пожелать доброй ночи и снова выйти за дверь.

— Я помню, в чем ты тогда была, — сказал он обвиняющим тоном.

— Правда? Как интересно, а вот я не припоминаю…

— На тебе были черные брюки.

— Тореадорские? Да. Из черного бархата.

— Никогда не видел ничего столь волнительного.

— Что в них было волнительного? Я их все время носила. Даже когда работала в саду.

— Я тогда пытался придумать и сказать что-нибудь интересное.

— Что ж ты просто не спросил, нельзя ли тебе посидеть со мной и поговорить? Я была бы рада компании. — Помолчав, она добавила: — Сколько тогда тебе было?

— Пятнадцать.

— Ну так и что, — сказала она, — мы могли бы побеседовать о нашем прошлом. Но, поспорить готова, на самом деле ты хотел сорвать с меня те самые возбуждающие тореадорские штанишки и оприходовать меня от и до. Разве не этого втайне хотят все пятнадцатилетние разносчики газет? Это же примерно тот возраст, когда вы читаете все эти дешевые книжонки из аптек.

Господи, подумал он. И вот теперь эта женщина — моя жена.

В тот вечер, прежде чем лечь спать, Сьюзан решила принять ванну. Он сопровождал её в ванную комнату, где смотрел на неё, сидя на плетеной корзине для белья; она не возражала, а ему очень этого хотелось. Он не пытался объяснить это или как-то оправдать.

Шум воды какое-то время не давал им обоим говорить. Она добавила в воду пену для ванн, и та, пока ванна наполнялась, образовала массивные розовые слои. Наконец воды показалось ей достаточно. Его изумило, какое требуется количество воды. И она не желала, чтобы вода была чересчур горячей; осторожно открыв холодный кран, она выжидала, пока большая часть пузырьков не полопалась. Она поразила его расточительностью, но он ничего не сказал. Он, зритель, ни во что не вмешивался.

В ванне она легла на спину, опустив голову на фарфоровый бортик. Тело её покрылось пузырьками.

— Как во французском фильме, — заметил он.

— Вот видишь, мне бы такое и в голову не пришло, — сказала она. Пузырьки начали исчезать. Она зашевелилась, взбалтывая их, и те стали исчезать ещё быстрее. — Ненадолго же их хватает.

— Тебе надо было забираться в ванну, прежде чем она наполнилась.

— Серьезно? А я всегда жду. Боюсь обжечься.

— Разве ты не можешь крутить краны пальцами ног?

— О боже, что за чудовищная мысль! Ну и ну! Как обезьяна?

Всю свою взрослую жизнь он регулировал поток воды пальцами ног. Чтобы воды было ровно столько, чтобы не прикасаться к голому фарфору.

— Вот одно из различий между мужчинами и женщинами, — сказал он.

— Если ты так делаешь, то лучше не распространяйся об этом. — Волосы она спрятала под пластиковую шапочку, и в этом тоже было различие. А ещё она терла спину щеткой с длинной ручкой, а ногти — маленькой нейлоновой щеточкой. Поразительно, думал он. Так много различий даже в таком простом деле, как купание.

Она отмокала в ванне с полчаса. Он никогда не оставался в воде дольше нескольких минут. Как только та остывала, он всегда из неё выпрыгивал. Но Сьюзан просто села, снова включила горячую воду и держала её открытой, пока ванна опять не нагрелась.

— Теперь ты не боишься, — сказал он. — Обжечься, я имею в виду.

Она взглянула на него без выражения.

Искупавшись, она вытерлась белым полотенцем размером с ковер, а затем в него же и завернулась. Сунув ноги в вязаные шлепанцы, которые привезла из Мехико, прошла из ванной в спальню, где на кровати была аккуратно сложена вся её одежда.

— Может, я не буду одеваться, — сказала она. — Мы же скоро уже ляжем спать, правда? — Она отправила его в гостиную узнать время: часы в спальне остановились. Было пол-одиннадцатого, о чем он ей и сообщил.

— Решай сама, — сказал он. Возвращение из Рино не очень-то его утомило; после того как он так часто ездил туда и обратно автомобилем, у него не было никаких претензий к воздушному путешествию.

— Я устала эмоционально, — сказала она, стоя в своей белой накидке, все ещё влажной после ванны. — Но мне хочется сделать что-нибудь безумное. — Она отдернула оконную штору. — Ночь сегодня темная. Мне хочется выбежать на задний двор без ничего.

— Сомнительное удовольствие, — сказал он. — Особенно после ванны. У тебя может случиться рецидив азиатского гриппа.

— Верно, — согласилась она. — Но мне всё-таки хочется что-нибудь сделать. Давай поедим. Ты умеешь готовить?

— Нет, — признался он.

— Я терпеть не могу готовить. Совсем в этом деле профан. Приготовь что-нибудь поесть, — сказала она уговаривающим тоном, но твердо.

В конце концов он отправился на кухню и обследовал консервированные и замороженные продукты.

— Как насчет креветок в пивном соусе?

У них ещё оставалась бутылка пива из тех, что он привез в первый день.

— Отлично, — она, по-прежнему в накидке, уселась за кухонный стол и выжидательно сложила руки. — Давай, их приготовишь ты; обожаю, когда кто-нибудь что-то для меня делает — это ведь такая роскошь.

Он поджарил креветки в соусе и поставил на стол тарелки.

— Брюс, — сказала она, когда они принялись за еду. — Честно говоря, я не вполне понимаю, каким образом ты по закону связан с офисом. До того как мы поженились, он принадлежал мне — я имею в виду, моей была моя доля.

— Она по-прежнему твоя, — сказал он, не желая обсуждать.

— Но, — возразила она, — по мере его развития ты приобретешь в нем равные права. Не должно быть так, чтобы ты оставался в нем просто наемным работником. Он станет совместной собственностью. Я поговорю с Фанкортом о юридической стороне дела, как ради тебя, так и ради себя. Хочу, чтобы мы с тобой были равными. Собственно, я думала поручить ему подготовить правооснование, чтобы ты значился в нем совладельцем. Вот как бы я это сделала: дала бы тебе три тысячи долларов в качестве подарка, сразу, без ограничений, а ты купил бы у Зои её долю и получил бы равное со мной право.

— Нет, чёрт побери, — сказал он, охваченный ужасом.

— Почему?

— Я этого не заработал. Все, чего я хочу, — это сделать твое заведение более или менее преуспевающим.

— Но это превращает тебя всего лишь в наемного работника, который каждый месяц получает фиксированное жалованье за свою работу.

— Это нормально. Я — менеджер офиса. Руковожу.

«Руковожу, — подумал он, — своей женой и собой самим». Не очень-то много народу надо, чтобы управлять фирмой. Но он был уверен, что Сьюзан позволит ему принимать деловые решения: она уже показала, что хочет на него опереться.

— У тебя там полная власть, — сказала она, медленно покачивая головой. — У тебя будет возможность выписывать товары, заказывать их, подписывать чеки, писать рекламу для газет и так далее. Но, знаешь ли — мне самой трудно это осознать, — все наши деньги должны будут поступать оттуда. Я к такому не привыкла; я, когда офис терпел убытки, могла просто жить на заработки Уолта. Денег из офиса должно хватать на двоих взрослых и одну школьницу. На двоих с половиной человек. Это означает, что фирма должна приносить чистого дохода около пяти тысяч в год, не меньше.

— Это составит всего около четырехсот в месяц, — сказал он.

— У нас никогда не было четырехсот долларов дохода в месяц. За все время, что мы вели там дела. Знаешь, у меня замерзли ноги. — Она положила свою вилку. — Меня это пугает. Я просто в панике.

Он сел рядом с ней, но она оставалась совсем закоченевшей.

— Не забывай, что ты наняла меня, потому что сочла специалистом, — сказал он. Какими же отдаленными казались теперь первоначальные деловые отношения, когда она хотела нанять его, потому что он работал закупщиком в большом и преуспевающем дисконтном доме…

— Но ты никогда не управлял фирмой, — сказала она.

Он ощутил холодок. Как будто возник вариант, что она возьмет свои обещания обратно и переменит решение.

— Мы все устроим, — сказал он. — Выход найдется. Полагаю, уже все решила, и я не стану это обсуждать.

— Прости, — сказала она. — Мне надо воздерживаться от того, чтобы идти на попятную. Я знаю, что это один из главных моих недостатков. Все так говорят. Что-нибудь скажу, а на другой день вдруг расстроюсь и забуду, что говорила.

— Я знаю, что могу управлять офисом, — отрывисто сказал он, — так что мы можем оставить эту тему.

Она выглядела по-настоящему огорченной.

Пока он убирал тарелки в раковину, она сказала из-за стола:

— Давай куда-нибудь поедем. В коктейльный бар или куда ещё. В Рино я совсем испортилась. Мне все время хочется броситься куда-нибудь и как следует повеселиться. Нам действительно есть что отпраздновать.

— А как насчет Тэффи?

— Если мы уедем ненадолго, она не проснется, — сказала Сьюзан.

Поскольку подобное было для него внове, он спросил:

— А если всё-таки проснется?

— Не проснется.

— Ловлю тебя на слове. — Он вытер руки. — Но тебе лучше что-нибудь надеть.

Она исчезла в спальне. После некоторых колебаний остановила свой выбор на простом темном костюме.

— Пойдет? — спросила она.

Надевая спортивный пиджак, он сказал ей, что да, пойдет, после чего они прокрались из дома к «Меркурию». Вскоре, съехав с шоссе, остановились на гравийной парковке рядом с баром и кафе. Когда они вышли и поднялись на продолговатое крыльцо, он сказал:

— Не будет ли для тебя ударом, если у меня попросят предъявить права?

— Ты хочешь сказать, здесь могут подумать, что ты слишком молод, чтобы покупать спиртное?

— Да, — как можно невозмутимее сказал он. Но ему хотелось подготовить её заранее: время от времени такое все ещё случалось.

— Тогда мы уедем, — заявила она.

— Нет. Я покажу им свои права. Я не так уж и молод.

«Или ты этого не замечаешь?» — подумал он с некоторой иронией.

Официантка обслужила их без вопросов. Заведение оказалось тихим и теплым, никто не шумел. Собственно, в нем никого и не было, кроме них. Они уселись в кабинке подальше от музыкального аппарата. Вскоре, однако, вошли мужчина и женщина, явно уставшие с дороги. Уселись за стойку и, попивая заказанные напитки, разложили перед собой карту Айдахо и Юты и заспорили резкими обвинительными голосами.

— Они с дороги, — сказал Брюс.

— Да, — безразлично отозвалась она.

Те двое, среднего возраста и хорошо одетые, никак не могли решить, какой выбрать маршрут, чтобы ехать через Орегон. Маршрутов было всего три. Официантка и бармен никогда по ним не ездили, поэтому помочь ничем не могли.

— Пойду, поговорю с ними минутку, — сказал Брюс, вставая. Он подошел к стойке.

— Я ездил по среднему, — сказал он путешественникам, и те замолчали, с благодарностью его слушая. — По шоссе 26. На 20–м никогда не бывал, но мне говорили, что оно долго тянется через пустыню. 26–е идет в основном через лес. Движения на нем очень мало, встречаются чудесные городки, а пейзажи просто восхитительны.

— А как насчет 30–го? — спросил мужчина.

— Единственная часть 30–го, которую я знаю, проходит через Айдахо, — сказал он, — и она отвратительна. Впрочем, в Айдахо отвратительны все дороги.

— В этом мы убедились на собственной шкуре, — сказала женщина. — Решили на этот раз попробовать проехать через Айдахо, а не через Неваду, и пожалели. Предпочла бы всегда ездить по 40–му или по 50–му, лишь бы не по 30–му. Это все равно что козлиная тропа, все время ползешь вверх по краям каньонов, — и к тому же все эти ужасные строительные работы. Мы совершенно измотаны.

— Дальше будет лучше, — заверил он. — Как только доберетесь до Орегона.

— Вы живете неподалеку? — поинтересовался мужчина.

Он начал было отвечать — мол, нет, я живу в Рино. Но теперь это стало уже неправдой.

— Я живу здесь, в Бойсе, — сказал он. — Только что переехал. — И добавил: — Только что женился.

Пожилые люди заметили Сьюзан и теперь повернулись к ней, чтобы вежливо помахать ей рукой и произнести что-то поздравительное.

Официантка, услышав это, подошла к бармену, посекретничала с ним, а потом принесла поднос с выпивкой для Брюса и Сьюзан.

— Свадебный подарок! — провозгласил бармен со своего высокого табурета.

— Спасибо, — сказал Брюс, чувствуя неловкость.

— Как зовут вашу жену? — спросила женщина.

Он назвал ей имя Сьюзан, и мужчина поведал ему, что его зовут Ральфом МакДевитом, а его жену — Лоис, и что он занимается искусственными мушками для ловли форели. Его компания производит приманки для рыбной ловли.

Брюс пригласил их присоединиться к нему и Сьюзан, и те согласились. Какое-то время они вчетвером болтали и шутили, хотя ему казалось, что Сьюзан в этом не очень-то участвует; она вежливо отвечала на вопросы, однако почти ничего не говорила по своей инициативе, и голос её оставался тихим, лишенным оживленности. К тому же она вроде бы и не следила за разговором.

Ральф МакДевит спросил у Брюса, каким тот занимается бизнесом, и он ответил, что они со Сьюзан руководят копировальной и печатной службой. А потом добавил, что хочет преобразовать этот оказывающий услуги офис в магазин, торгующий оргтехникой. Долгое время они с МакДевитом обсуждали вопросы закупок для торговли в розницу. Он рассказал МакДевиту об однотипной аптеке напротив, о лавке дешевых товаров и о японской портативной пишущей машинке, которую расписывал ему Мильт Ламки. Как-то раз он заметил, что Сьюзан глядит на него хмуро. Очевидно, она не одобряла, что он так открыто говорит о бизнесе, поэтому он опять перевел разговор на тему поездок и различных шоссе. Это продолжалось, по крайней мере, полчаса. В этом разговоре Сьюзан вообще не принимала участия.

— Нам, пожалуй, пора, — сказал он, решив, что она устала.

МакДевиты снова их поздравили, обменялись с ними рукопожатиями, дали им свой адрес в Калифорнии, а затем Брюс и Сьюзан пожелали всем доброй ночи и вышли из бара. Снаружи, неподалеку от его «Меркурия», был припаркован заляпанный грязью «Бьюик» МакДевитов — капот, ветровое стекло, передние бамперы и крылья усеивали тысячи мертвых и умирающих насекомых; внутри виднелись груды багажа.

Это вдруг пробудило в нем чувство дороги. Вот они стоят на краю шоссе, которое простирается до самого Побережья, пересекая один штат за другим. Шоссе, которое тянется миля за милей… а он в ночной тьме видит только несколько сот футов этой протяженности. Остальное сокрыто. Но, проходя мимо машины МакДевитов, он ощущал все.

И обонял запах горячего, разжиженного моторного масла, которое начало просачиваться из картера машины. Она так много проехала, так разогрелась и так долго использовалась, что масло теперь покрывало всю нижнюю сторону двигателя.

Прошли годы, прежде чем он узнал, что значит этот запах. Запах этот появлялся лишь тогда, когда повторяющиеся такты двигателя выталкивали масло вниз и почти разрушали его, меж тем как на клапанах образовывался углерод, а на поршнях — окалина, отложения опускались и выбрасывались из картера через выхлопную трубу, а водянистые осадки выдувались через масляный затвор в конце коленвала, чтобы вылетать через картер сцепления в виде мелких брызг, которые постепенно, час за часом, смешивались с пылью, дорожной грязью, трупами насекомых, кусочками камня и более старым маслом от предыдущих машин, и с запахом шин, с запахом всего автомобиля, его металла, резины, смазки и ткани, даже с запахом водителя и пассажирки, сидевших на своих сиденьях с самого рассвета и выходивших наружу лишь затем, чтобы воспользоваться туалетами на заправочных станциях, поесть в придорожных закусочных, спросить совета в барах и посмотреть, что тампроизводит странный шум на резких поворотах. Для Брюса этот запах был темным подводным течением, вызывающим тошноту. Он означал, что двигатель изношен, изношен чрезмерно, и требует капитального или, по крайней мере, текущего ремонта с установкой новых колец, особенно масляных, потому что масло выбрасывалось под давлением, создаваемым в картере, но в то же время он думал, что этот двигатель износился на горных перепадах, в Сьеррах, и на длинных протяженностях пустыни, становившихся все жарче и жарче; двигатель этот не сломался, но износился, выполняя ту работу, для которой был создан. Он износился, преодолев более семидесяти тысяч миль дороги. А это — двадцать пять раз через всю страну…

— Что такое на тебя нашло! Зачем было трещать им о нашем бизнесе? — резко спросила Сьюзан, когда они уселись в «Меркурий». — Я ушам своим не верила.

— Парень занимается искусственными мушками, — сказал он. — Он даже и не живет в этом городе, они здесь проездом. Какой же вред могут причинить мои слова? — Он был готов к её наскокам: предвидел, что они неизбежны.

— Первое правило бизнеса состоит в том, чтобы держать свои дела при себе, — изрекла она, не переставая дымиться от негодования.

— Ничего страшного не случилось.

— Не это главное. В чем дело, в том, что ты выпил? Поэтому все трещал и трещал без умолку? Я чуть было не встала и не ушла; ушла бы, но ради тебя не стала так поступать.

Какое-то время они ехали молча.

— Ты что, постоянно собираешься так делать? — спросила она.

— Я собираюсь делать то, что считаю наилучшим.

— Не понимаю, как… — Она осеклась. — Ладно, проехали. Но надеюсь, что впредь ты будешь разумнее.

— В чем дело? — спросил он, понимая, что подразумевается нечто большее.

— Ни в чем, — сердито проговорила она, судорожно ерзая и никак не находя удобного положения. — Тебе, конечно, доставляет удовольствие рассуждать о машинах и поездках, да? Я думала, что вы с ним никогда не закруглитесь. Уже ведь так поздно. Ты что, не понимаешь, что Зоя завтра не приедет, чтобы открыть офис, — нам придется ехать туда самим!

— Не волнуйся, — сказал он. — Ты просто устала. Успокойся.

И вдруг она, словно раненый зверь, хрипло выкрикнула:

— Слушай, я не хочу отдавать Зое деньги! Они ещё у меня, и я хочу сохранить их, а она пусть остается совладелицей.

Он почувствовал себя так, словно утратил контроль над всем окружающим; единственное, что он был в состоянии делать, так это продолжать вести машину. Знакомое рулевое колесо вело себя в его руках как-то странно, точно вдруг ожило. Оно крутилось помимо его воли, и Брюс хватал его, возвращая на место.

— У меня просто нет на это сил, — причитала она задыхающимся голосом. — Я не могу этого сделать; мне очень жаль, правда — правда. Если я не дам ей денег, то все отменяется. Она останется, хочется ей этого или нет. Я знаю, что могу не выполнять условий, пока не передам ей деньги на самом деле. Уже выяснила это у Фанкорта. Но на тебя это никак не повлияет. — Она резко подалась к нему, и он увидел, каким безумным блеском светятся в темноте её глаза. — Ты все равно будешь управлять нашим заведением; я уверена, что Зоя не станет возражать.

Он не находил, что сказать. Он вел машину.

— Иначе нам не продержаться, — сказала она. — Мы не можем рисковать — разве ты не понимаешь, что офис должен поддерживать нас сразу же, потому что у нас совсем нет денег. И мы никогда не сможем потратиться на какие-нибудь товары для продажи. У тебя есть деньги?

— Нет.

— А достать можешь?

— Нет.

— Значит, ничего не поделать, — сказала она с окончательностью настолько унылой и горькой, что он испытал к ней жалость, перевесившую все остальные чувства.

— Если Зоя останется, — сказал он, — то можешь быть уверена, что офис нас не продержит. Разве не так?

— Но у нас будут три тысячи, — возразила она. — Вот что меня терзает. Как только я ей их отдам, они навсегда пропадут. Понимаешь? Мы сохраним эти три тысячи, а если они у нас будут, то не потребуется, чтобы наше заведение сразу же нас поддерживало.

— По крайней мере, какое-то время, — сказал он.

И тут, безо всякого предупреждения, Сьюзан сказала:

— Брюс, а давай от него откажемся. Почему бы и нет? Пусть остается Зое. Мы предложим ей купить его, за любую цену, которую она захочет уплатить. Может, договоримся о ежемесячных выплатах. Сколько ты получал в том дисконтном доме?

— Около трехсот пятидесяти, — с трудом ответил он.

— Этого не хватит, но с тремя тысячами мы сможем продержаться, пока ты не станешь получать больше, а я ещё могла бы печатать по вечерам. Ты можешь вернуться на прежнюю работу?

По неведомым самому себе причинам он сказал ей правду:

— Да.

— Давай так и сделаем. — Она говорила с детской настойчивостью. — Давай переедем в Рино. Там, по-моему, великолепно. И воздух намного здоровее, правда? Поэтому-то ты туда и переехал; я помню, ты мне об этом говорил. Забыла только, когда именно. Отличное место, чтобы воспитывать ребенка; там все такое чистое и современное. И очень космополитическое.

— Верно, — признал он.

— Ну так что ты думаешь? — Сидя с ним рядом, она так и жаждала услышать, что ему это по нраву. Своей позой, своей напряженностью она молила его согласиться.

— Ты слишком часто передумываешь, — сказал он.

— Брюс, я должна быть уверена в средствах существования. Я знаю, что ты талантлив, разбираешься в том, как покупать и продавать, но это слишком рискованно. К тебе это не имеет никакого отношения, все дело в том, сколько мы сможем выручить капитала, ну и в самом бизнесе. Это плохой бизнес. Я знаю. Я занималась им несколько лет, а ты нет.

— Я собирался попробовать.

— Но тогда придется выкупить долю Зои и лишиться трех тысяч. — Потребность сохранить наличные выступала как основной фактор, направлявший её мысли. Очевидно, теперь, когда пришло время расстаться с деньгами, она просто не могла этого сделать.

— Выкупи её долю, — сказал он. — Как ты и намеревалась.

— Нет, — сказала она, но голос её дрогнул.

— Выкупи, — повторил он. — Мы попробуем справиться. Если я не смогу заставить фирму нас обеспечивать, то устроюсь на работу, а ты сможешь либо продать её, либо управляться в ней сама. Время покажет.

— Ты и впрямь думаешь, что добьешься прибыли? Сразу же?

— Да, я так думаю, — сказал он, и это прозвучало достаточно твердо, чтобы произвести на неё впечатление; он дал ей понять, что у него нет никаких сомнений.

— А если ты ошибаешься?

— Не помрем. Голодать не будем. В худшем случае, ты потеряешь свою долю. Но как только я устроюсь на работу, мы будем себя обеспечивать. Будем жить, как все остальные семьи; тем, что я буду зарабатывать, мы запросто сможем продержать и себя, и Тэффи. И у нас есть дом. У большинства нет и этого. Пусть даже кредит ещё не выплачен. Ну же, не будь такой робкой. Никто в этой стране не голодает.

— Мне бы твою уверенность, — вздохнула она.

— Отдай ей деньги, — снова сказал он.

— Я… подумаю об этом.

— Нет, — сказал он. — Думать не надо. Просто вручи их ей. Мы можем поехать к ней прямо сейчас и прямо сейчас все ей и отдать. Разбуди её и сунь их ей в лицо. Где она живет?

— Я отдам их ей завтра, — сказала она, покоряясь его уверенности.

Той ночью она ворочалась в кровати, пока не оказалась лежащей под ним, цепляясь за него руками и коленями, всем своим худым и гладким телом. Она хотела так и уснуть, но он не мог на ней спать: она для него была слишком твердой, слишком неровной. Тогда она решила проверить, нельзя ли примоститься на нем сверху. Легла головой ему на грудь, обвила руками его шею, просунула ноги между его ног. Долгое время на него давили её тазовые кости, но потом она наконец расслабилась и впала в дремоту. Руки перестали сжимать его шею. Голову она повернула набок, и её дыхание со свистом устремлялось ему под мышку; оно щекотало его, и он по-прежнему не мог уснуть.

Ладно, подумал он, во всяком случае, она спит.

Сразу после этой мысли зазвенел будильник, и Сьюзан, соскользнув с него, выбралась из постели. Она умудрилась пролежать на нем всю ночь. Откинув одеяло и встав, он обнаружил, что у него все одеревенело и болит. Из-за костистого колена на ноге у него образовался темный кровоподтек.

Глава 8

В то утро, в офисе, Брюс уселся напротив Сьюзан и не сводил с неё глаз, пока она не позвонила Джеку Фанкорту и не попросила его прийти. Потом он добился, чтобы Зоя де Лима выползла из своей квартиры и явилась к ним. Заполучив всех троих, он стал давить на каждого из них по очереди, пока наконец Фанкорт не дал Сьюзан знак действовать. С застывшим от страха лицом она выписала чек на три тысячи долларов, промокнула его и передала его Зое. Атмосфера в комнате была похоронной.

Зоя, как только чек оказался у неё в руках, холодно им кивнула и удалилась.

Фанкорт произнес несколько фраз, быстро просмотрел официальные бланки, а потом тоже ушел.

Сьюзан, сидя за столом, сказала:

— Чувствую себя так, словно вот-вот случится какое-то ужасное бедствие. Даже вставать не хочется. Так бы здесь и сидела…

Он отпер дверь для посетителей, чтобы они могли приступить к работе.

— Просто церемония, вот и все, — сказал он.

— Боже, — отозвалась она. — Ну да что ж теперь поделаешь.

Через час зазвонил телефон. Подняв трубку, он обнаружил, что говорит с Пег Гугер.

— Ты, я слыхала, женился, — сказала он.

— Верно.

На заднем плане пищали чьи-то приглушенные голоса: она, несомненно, звонила из своего адвокатского офиса, и это жеманное попискивание издавали её приятельницы-секретарши.

— Просто не верю своим ушам! — воскликнула она. — Значит, это правда? Что ж, поздравляю. Мне придется прислать вам обоим по свадебному подарку.

Её тон ему ничуть не нравился.

— Не стоит беспокоиться, — сказал он.

— Это так невероятно — ты ведь только что с ней познакомился. На той вечеринке. У вас, должно быть, все было так, как об этом пишут в романах. — Она сделала паузу, чтобы подавить смех, — взволнованная болтовня на той стороне провода не давала ей сосредоточиться. Он стерпел это, не имея другого выбора. — Значит, так, — продолжила Пег. — Вы вместе должны ко мне заглянуть, и мы устроим вечеринку.

— Хорошо, — сказал он. — Увидимся.

Опять послышались приглушенные смешки. Он попрощался и отсек её от себя, положив трубку посреди какой-то её фразы.

Чертова тупица, сказал он себе. Дурацкий звонок испортил ему настроение, но усилием воли он выкарабкался. Вот уж с этим я мириться не должен, решил он. С намеками безграмотных секретарш, в умишках которых плещется грязь, а сердца пусты и злобны. С их глупостью и крохотными кликами прихвостней, которые помогают им скоротать рабочий день.

Какая же разница между ними и Сьюзан… контраст, который так поразил его в тот первый вечер. Лепечущие чушь инфантильные клерки, а потом Сьюзан, сдержанная и серьезная, даже слегка трагичная в этом своем черном свитере. Но — женщина до мозга костей. Совершенно от каждого из них отдаленная. Задумчивая, сама по себе, но именно та, кто достойна внимания и уважения. И глубочайшей любви.

Сейчас же Сьюзан трудилась на лучшей из электрических машинок; она впечатывала что-то в стандартную форму.

Пора за работу, сказал он себе.

— Ты продержишься немного сама? — спросил он. — Мне надо кое-куда съездить.

— Да, — сказала она с вымученной улыбкой.

Он вышел, уселся в «Меркурий» и съездил к паре посредников.

Довольно скоро он вернулся, и машина его была доверху загружена портативными «ундервудами» и «роялями», а также огромным множеством аксессуаров для оформления витрины, включая вращающуюся платформу, приводимую в действие электрическим моторчиком.

— Чего я хочу, — сказал он Сьюзан, — так это добиться, чтобы это выглядело как место, где человек может приобрести пишущую машинку. Новую.

Он принялся переносить весь свой груз внутрь.

После этого убрал из витринного пространства все подержанные машинки, начисто отдраил саму витрину стеклоочистителем и горячей водой, вытер её тряпками, а затем достал банки с быстросохнущей эмалью и стал красить деревянные части в яркий пастельный цвет.

— Завтра утром витрина будет готова, — пообещал он Сьюзан.

Связавшись по телефону с красильней, он арендовал пульверизатор, приспособление для снятия старой краски, питающееся от сети, лестницу, а заодно договорился о закупке краски. Съездил и доставил все это самолично. Облачившись в старую одежду, принялся сдирать старую краску с потолка и стен. Слои прежней краски так и сыпались на пол, столы и подержанные машинки. Но это не имело значения, потому что он намеревался все обновить новыми пластиковыми покрытиями.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросила Сьюзан.

— Нет, — отозвался он. — Твое дело — печатать.

— Если смогу, — сказала она, удаляясь в свой угол и скрываясь из виду.

— Я хочу обзавестись вывеской, — сообщил он.

— Все эти машинки… ты их купил? — несколько нервно спросила она.

— Нет. Взял на консигнацию. Не думаю, что мне удастся продать слишком уж много; просто хочу всем показать, что мы занимаемся бизнесом по продаже пишущих машинок.

Отдыхая от снятия краски, он позвонил по нескольким номерам и разузнал сметы на неоновые вывески. В конце концов решил подождать, пока не получит одну-две льготы: тогда, возможно, удастся разделить стоимость вывески с производителем. И он таким образом обзаведется вывеской больших размеров.

Закрывшись в шесть часов, они со Сьюзан стали красить. Он съездил и привез Тэффи, и та слонялась вокруг, наблюдая, как они работают. В восемь они устроили перерыв на ужин, после чего снова принялись за дело. Сьюзан, одетая в старый рваный рабочий халат, ранее принадлежавший Зое, начала приободряться.

— Знаешь, это так забавно, — сказала она. Лицо её испещряли полоски краски. Волосы она подвязала кверху кухонным полотенцем, но до рук и шеи краска добралась тоже. — Чувствовать в себе… созидательную мощь.

— Наше заведение будет выглядеть новее, — заверил он.

Тэффи, вооружившись кисточкой из верблюжьего волоса, провела тонкую кайму. Прочерчивать такую линию она навострилась в школе. Малышка радовалась, что сегодня ей можно бодрствовать допоздна; они позволили ей помогать им вплоть до десяти часов, а потом Брюс отвез её и Сьюзан домой и уже в одиночестве вернулся, чтобы продолжить. Он работал не покладая рук до половины третьего ночи.

Да, совсем другое дело, сказал он себе, осматривая то, чего ему удалось добиться.

Пораньше выехав на следующее утро, он принялся декорировать витрину. К девяти, когда появилась Сьюзан, все было готово.

— Ну как? — спросил он.

— Просто чудо, — выдохнула она, забыв снять пальто, и озиралась, очарованная и изумленная.

Покончив с витриной, он вскочил в свой «Меркурий» и поехал за материалами для обновления прилавка. Выбрал синтетический материал под сучковатую сосновую древесину — тот продавался в рулонах, как шпон, и предназначался для наклеивания. Потом он долго приглядывался к автоматическим кассам и пришел к выводу, что те слишком дорого стоят. В качестве компромисса он взял аппаратик для выписывая чеков, который делал сразу три копии. Деньги пока придется по-прежнему держать в разменном ящике.

До самого вечера он занимался оклейкой, Тщательно разглаживая каждую полосу материала. Когда закончил, перед ними предстал совершенно новый прилавок.

— Глазам своим не верю, — сказала Сьюзан.

— Этот новый синтетический шпон под дерево — классная штука, — сказал Брюс.

Затем он прикинул, во что обойдется оклейка шпоном всех внутренних стен. Чересчур дорого. Так что ему оставалось достать кисти и снова малярничать.

Последним пунктом в тот день стала покупка и установка прожектора для ночной подсветки витрины. Он выхватывал одну портативную пишущую машинку золотистого цвета и, вместе со вращающейся платформой, должен был не выключаться всю ночь.

— Это, конечно, стоит денег, — признался он Сьюзан, — но он действует и как аварийная лампа. Бросает отсвет внутрь магазина, так что если кто-нибудь вздумает нас ограбить, его увидят полицейские.

Новые цвета, в которые он окрасил стены и потолок, сделали помещение гораздо светлее. И создали иллюзию большего простора. Казалось, что стены и потолок отступили.

— Мы только что отвоевали себе немного свободного пространства, — сказал он Сьюзан.

По пути к машине Брюс сообщил ей, что завтра собирается настелить на пол нейлоновую плитку. Он знал, где её можно взять по оптовой цене.

— А это — и все такое прочее — не отбросит нас назад? — спросила Сьюзан.

— Не отбросит, — сказал он.

— Что ещё ты намерен сделать?

— Хочу внести изменения в фасад, — сказал он. — Но для этого потребуются профессиональные плотники. Отложу до тех пор, пока мы не разбогатеем. Может, в этом году, но позже. А ещё выброшу все это ржавое старье. Подержанные машинки. Эти чертовы «ундервуды» 5–ой модели, которые ты пытаешься продавать по пятнадцать долларов. Они не стоят того места, что занимают. Тебе надо подсчитать, сколько стоит пространство. В таком маленьком магазинчике пространство обходится очень дорого. Можно штукатурить и красить, покупать новую обстановку, но невозможно создать дополнительное пространство. — Эти слова напомнили ему о том, что он собирался поискать новые потолочные лампы, мягкого флуоресцентного типа.

— Надеюсь, мы не разоримся, — вздохнула она. — Просто покупая краску.

— Мы разоримся, когда станем закупать товары для продажи, — утешил он Сьюзан. Это было самым главным. Что-нибудь на продажу.

Черт побери, думал он, мне необходимо раздобыть что-то такое, что я смогу продать!

Вооружившись бухгалтерскими книгами магазина — Брюс утверждал, что это теперь магазин, а не офис, — он отправился в Центральный банк Айдахо, отделение города Бойсе, где затеял дискуссию о займе.

После нескольких часов обсуждения представители банка сообщили ему, что, учитывая все обстоятельства, они, вероятно, смогут предоставить магазину долгосрочный заем на сумму в две тысячи долларов. Чтобы утвердить это решение, потребуется, самое малое, неделя. Но весьма вероятно, что оно в конце концов пройдет.

Брюс покинул банк в счастливом расположении духа.

На тот вечер он вызвал на дом нянечку, чтобы та позаботилась о Тэффи. И повез Сьюзан по окружной дороге, которая в конце концов привела их к сельскому дому, в котором жили его родители. Из-за езды по ухабам Сьюзан немного укачало. Когда они наконец припарковались, она спросила:

— Можно нам немного здесь посидеть? Прежде чем мы войдем?

— Я так и так собираюсь войти первым, — ответил Брюс. Он до сих пор не сообщил родителям о своей женитьбе.

— Со мной все в порядке, — сказала Сьюзан. В белых перчатках и шляпке, очень хорошо одетая, не пожалевшая помады, она приобрела ту же драматическую ауру, которая так тронула его тогда, в первый вечер. Но щеки у неё впали, а под глазами образовались складки. Вне всякого сомнения, ей требовался отдых.

— Сначала мне надо с ними кое-что обсудить, — с этими словами он её поцеловал, выбрался из машины и по склону, представлявшему собой месиво гравия и земляной грязи, пошел к воротам.

Он снова увидел его, этот высокий серый дом фермерского типа, древний, окруженный сухой почвой, а также сорняками да геранями, прораставшими из голой коричневой земли. Ни тебе лужайки, ни вообще какой-либо зелени, кроме плюща, оплетающего ограду и обвивающегося вокруг ворот. Вдоль передней веранды тянулся ряд цветочных горшков с неразличимыми группками растительности. А ещё его глазам предстало плетеное кресло рядом с этажеркой для растений, на которой лежала кипа журнальчиков «Ридерс дайджест».

Подумать только, родиться вот в этакой развалюхе, сказал он себе, отрывая ворота.

Где-то на заднем дворе громко залаяла собака. Он видел желтый свет, сочившийся сквозь шторы окна гостиной. И слышал бормотание телевизора. Рядом с полуразрушенным гаражом торчал все тот же ржавеющий и бесполезный каркас «Доджа» 1930 года; Брюс играл в нем, когда был маленьким.

Я жил здесь, когда учился в начальной школе имени Гаррета Э. Хобарта.

За окнами цокольного этажа виднелась паутина, а в одном из окон имел место пролом, заткнутый тряпкой. Стало быть, теперь, когда и он, и Фрэнк покинули этот дом, отец больше не спит внизу. Он, несомненно, спит наверху, в какой-нибудь из их комнат.

Отец спал в подвале днем, поднимаясь в десять вечера, откидывая люк и вылезая, чтобы побриться, перекусить и отправиться на работу. Днем же он спал у них под ногами, под половицами. Среди квартовых банок с абрикосовым вареньем, досок и проволоки.

По утрам, вернувшись с работы домой, отец отряхивался от покрывавшей его белой пыли: работая в «Белоснежной пекарне», ему приходилось по локти погружать руки в муку. Потом, в подвале, он имел дело с другой белой пылью: штукатурной, поднимаемой из-за его нескончаемой возни с новыми перегородками. Он намеревался устроить в цокольном этаже несколько комнат, чтобы сотворить отдельную квартиру с ванной и туалетом, которую впоследствии можно было бы сдавать. Поставка материалов прекратилась с началом войны. Снаружи дома, вдоль подъездной дорожки, лежали мотки проволоки и штабеля древесно-стружечных плит марки «биверборд»,^[423] собирая птичий помет, ржавея и выгнивая. Мешки с цементом отсырели и стали портиться, из-за чего в них завелись крошечные ростки сорняков. В подвале, прежде чем отойти ко сну в два часа пополудни, отец до изнеможения пилил, наполняя свои легкие опилочной пылью. Он терпеливо вдыхал древесную пыль, мучную, штукатурную, а летом ещё и пыль дорожную вкупе с пыльцой сорняков, приносимой с полей.

Брюс, остановившись на дорожке, увидел в вечерних сумерках, что абрикосовые деревья, росшие у задней двери, уже омертвели. Слава богу, подумал он. Никто никогда не ел эти абрикосы; бесчисленные банки с ними, загромождавшие подвал, никогда не открывались. Ребенком он как-то раз вытащил эти банки наружу и стал швырять в них камни, так что те взрывались фонтанами липкого сока и стекла. Это привлекло шершней. Летом лужицы абрикосового сока превратились в жужжащие болота, в котором извивались желтые спинки шершней. Никто не осмеливался подойти к ним ближе, чем на несколько ярдов.

Так, теперь подняться по ступенькам на веранду и постучать в дверь. Доски прогибались под его ногами, сама веранда давно покосилась. Когда-то, много лет назад, дом и веранда были выкрашены серой корабельной краской. Теперь та растрескалась и шелушилась вплоть до самых досок, так что из-под серого виднелись полоски желтовато-коричневого цвета.

Он поднял металлическое кольцо дверного молотка и отпустил его, чтобы раздался удар.

Дверь тут же открылась, и перед ним предстал Ноэль Стивенс — с лицом, омраченным выросшей за день щетиной, в рубашке с закатанными рукавами и в брюках на подтяжках. Он, не сказав ни слова, впустил Брюса внутрь. Затем отец, тяжелый и инертный, воздел руку, безмолвно призывая мать Брюса, которая хлопотала на кухне. В глазах Брюса отец всегда походил на какого-то рабочего из начала столетия, массивного, честного, не очень умного шведа, каменщика или водопроводчика, который прибыл в Америку и направился прямиком в Миннесоту, никогда не помышляя учить английский или посещать другие города. Лицо у отца было широкое, мясистое и, за исключением подбородка и щек, блестящее, с длинным носом, прогнутым или сломанным посередине. Кожа под глазами была усеяна множеством кратеров, слегка коричневатых, весьма похожих на те пятнышки, появление которых некогда было принято объяснять плохим функционированием печени.

— Ну… ей-богу! — сказал отец. Перед Брюсом возникла его красноватая безволосая лапа, и он взял её в свою.

Из кухни появилась мать. Крохотное, загорелое, умное и набожное лицо её так и лучилось, яркие глаза сияли. Здесь, у себя дома, она носила простую чистую одежду, которая всегда ассоциировалась у него с деревенскими жителями, людьми из маленьких городков Айдахо. Она улыбнулась ему, и её тускловатые, просвечивающие искусственные зубы цвета целлулоидной расчески отразили свет лампы и заискрились.

— Привет! — сказал Брюс, чья рука все ещё была зажата в плоской, мягкой и влажной ладони отца. — Как поживаете?

— Отлично, — сказал отец, выпуская наконец его руку и снова садясь в свое глубокое кресло, пружины которого звякнули под его тяжестью.

Мать порывисто схватила его и приложилась губами к его щеке, это произошло так быстро, что он и шевельнуться не успел, прежде чем она снова отпрянула.

— Как мы рады тебя видеть! — воскликнула она. — Как там, в Рино?

— В Рино я больше не живу. — Он уселся, и мать тоже. Оба родителя выжидательно на него смотрели, причем у отца лицо было невыразительным, а у матери — веселым и добрым, она ловила каждое его движение, каждое слово. — Я теперь живу в Бойсе. Я женился.

— О! — У матери перехватило дыхание, она вся так и сморщилась, потрясенная. Отец же не шелохнулся.

— Совсем недавно, — сказал он.

Отец по-прежнему никак не реагировал.

— Я не верю, — простонала мать.

— Будь это неправдой, он бы тебе этого не сказал, — обратился к ней отец.

— Нет, — сказала она. — Я все равно не верю. Кто она? — спросила она, переводя взгляд с одного на другого.

— Я не знаю, — сказал отец, похлопывая её по колену. — Успокойся, вот и все. — Он перевел взгляд на Брюса. — Это она сидит там в машине?

— Она там, снаружи? — возопила мать, вскакивая и подбегая к окну. — Как ты узнал, что она там? — спросила она у отца.

Тот отвечал в своей неторопливой манере:

— Услышал, что рядом остановился автомобиль, вот и выглянул посмотреть, кто там.

— Надо её привести, — сказала мать, устремляясь к двери. — Как её зовут?

— Не ходи за ней, — приказал отец.

— Да, — отозвалась мать, открывая дверь и выходя на веранду.

— Иди сюда и сядь! — громко сказал отец.

Она вернулась, возбужденная и раскрасневшаяся.

— Почему ты оставил её в машине? — спросила она у Брюса.

— Сейчас он тебе объяснит, — сказал отец.

— Её укачало, — сказал Брюс.

— Скажи ей, чтобы вошла в дом и прилегла, — потребовала мать.

— Сначала я хочу с вами поговорить, — сказал Брюс. — Я не приведу её, пока вы не поклянетесь на Библии, что не скажете о ней ничего дурного.

— Никто и не собирается говорить ничего дурного, — сказал отец.

— Не приведу её, пока вы оба не примете решение поступать так, как должно, а не так, как вас побуждают чувства, — продолжал Брюс. — Если вы скажете о ней что-нибудь дурное, я уйду и больше вы никого из нас не увидите. Я все обдумал, и мне очень жаль, но мне не хочется, чтобы вы как-нибудь её огорчали.

— Он прав, — сказал отец.

— Да, — согласилась мать. — Что ж, теперь мы её увидим?

— Она старше меня, — сказал Брюс.

— На сколько? — спросила мать.

— Это не имеет значения, — сказал отец. — Если Брюс на ней женился, то лучше бы тебе об этом и подумать. А решать — это не твое дело.

— На десять лет, — сказал Брюс. — Ей тридцать четыре.

Мать заплакала.

— Десять лет — это много, — с серьезностью в голосе заметил отец.

— Теперь я вам все рассказал, — подвел черту Брюс.

Родители сидели с несчастным видом, преодолевая расстройство чувств.

— Мне хотелось бы знать, в каком вы сейчас финансовом положении, — снова заговорил Брюс. — Послушайте. Вот вы отправили Фрэнка в колледж, но мне пришлось пойти работать сразу после средней школы; собственно, я работал ещё и тогда, когда ходил в школу. Как насчет свадебного подарка?

— За свадебным подарком дело не станет, — сказал отец.

— Я не имею в виду десятидолларовую банкноту, — сказал Брюс. — Нам нужны тысячи долларов, тысяч шесть или семь.

Отец кивнул, словно это представлялось ему совершенно естественным.

— Я хотел спросить вас о деньгах, прежде чем вводить её сюда, — сказал Брюс. — Это для меня, так что к ней никакого отношения не имеет.

Далее он рассказал им кое-что о своем магазине. Оба внимательно слушали, но он сомневался, что они его понимают. Они потеряли дар речи. Слишком уж были ошеломлены.

— Я не могу долго обо всем распространяться, у меня нет времени, чтобы быть вежливым; нам надо решить это прямо сейчас. Хочу получить деньги, прежде чем приведу её сюда.

Голос его все повышался и повышался, пока он не начал уже на них кричать; они же сидели, придавленные к своим местам, и не перебивали его. Он успешно их шантажировал, что было единственным способом, с помощью которого он мог надеяться добиться своего. Он говорил и говорил, а они слушали; он им все разъяснил, а потом обрушился на них с требованием:

— Вы отправили Фрэнка в колледж; теперь пора сделать что-то и для меня, и сейчас как раз такое время, когда я действительно в этом нуждаюсь. — Он обошел молчанием тот факт, что Фрэнк выигрывал одну стипендию за другой. — Так что вы скажете?

— Мы всегда были готовы поддержать тебя, когда ты решишь, чем именно хочешь заниматься, — с достоинством сказал отец.

— Хорошо, — сказал Брюс, донельзя довольный; он победил их. Одним только напором своего голоса он заставил их принять все, что сказал; проскользнул мимо их естественной бережливости и здравого смысла. — Ну и чем же вы можете мне помочь? Послушайте, я хочу привести её в дом, она там замерзает, а я сказал ей, что вернусь за ней через пару минут.

Он вскочил и беспокойно заходил по комнате, передавая им свое нетерпение.

Родители пришли в крайнее возбуждение, желая поскорее все уладить. Отец сел за стол в столовой и, сражаясь с тяжеловесностью своих движений, стал искать свою чековую книжку, мать бросилась наверх за авторучкой. Вскоре у него в руках был отцовский чек на тысячу долларов, и родители наперебой говорили ему, как им жаль, что они не могут дать больше. Вскоре мать, снова всхлипывая, сказала, что хочет только увидеть Сьюзан, деньги её не интересовали. Отец, оправдываясь, бормотал, что, может быть, позже, когда у него будет возможность взглянуть на облигации, которые хранятся в центре города, в банковском депозитном ящике, он сумеет добавить кое-что ещё.

— Пойду приведу её, — сказал Брюс, словно теперь у него наконец были развязаны руки.

Он прошествовал на веранду, родители сопровождали его вплоть до ступенек, где и стояли с боязливым видом, когда он открывал дверцу машины.

— Мне уже лучше, — сказала Сьюзан. — Это твои родители? — Она видела их на веранде. — Как бы мне хотелось не входить к ним в дом… однако, думаю, без этого не обойтись.

Старательно придерживая юбку, чтобы не задралась, она соскользнула с сиденья; он держал дверцу, и она встала рядом с ним, держа в руках сумочку и перчатки и приводя себя в порядок.

— Мы ненадолго, — шепнул он ей, когда они вдвоем стали подниматься по ступенькам, ведущим на веранду.

— Она кренится, — заметила она.

— Так всегда и было. Не упадет, не бойся.

Он взял её под руку. Лампа на веранде была включена, и в её неровном свете по лицу Сьюзан пробегали крапчатые тени. Его родители, стоявшие на веранде, уставились вниз в состоянии, близком к истерии; ему никогда не приходилось видеть, что на кого-либо оказывал столь глубокое воздействие вид кого-то другого. Едва Сьюзан взошла на веранду — она двигалась так медленно и размеренно, как только могла, — его мать схватила её и увлекла в дом. На протяжении какого-то времени он их больше не видел, хотя голоса их по-прежнему слышались, доносясь из разных частей дома.

Отец, вместе с ним входя внутрь, заверил его:

— Никому бы и в голову не пришло, что она старше тебя.

Это было неправдой, но Брюс чувствовал, что это сказано из самых лучших побуждений.

— Её зовут Сьюзан, — сообщил он. А потом, впервые за все время, ему пришло в голову, что кто-то из его родителей или же оба могли видеть её в прошлом, когда она была его учительницей; педсовет проводил собрания с родителями, — жаль, что я не учел это раньше, думал он, потому что теперь слишком поздно. — Мы не сможем задержаться надолго.

— Как тебе случилось с ней познакомиться? — спросил отец.

Он предоставил скудный отчет.

— Значит, она из Бойсе, — сказал отец, очень довольный. — Не из Рино.

Если они обнаружат, что она была моей учительницей в пятом классе, подумал он, то, пожалуй, потребуют свою тысячу обратно. Эта мысль заставила его рассмеяться.

На кухне его мать показывала Сьюзан набор отвратительных тарелок, присланный ей какой-то подругой из Европы, и Сьюзан громко восхищалась их красотой. Ему стало немного спокойнее.

По пути домой он остановился в центре Бойсе возле аптеки, сказав Сьюзан, что хочет купить сигареты. На самом деле он купил коробку конвертов и несколько трехцентовых марок. Он вложил чек в один из конвертов, адресовал его себе и Сьюзан, наклеил марку и попросил служащего отправить его по почте.

— Как твои родители меня восприняли? — Сьюзан уже несколько раз спрашивала об этом во время поездки.

— Увидим, — ответил он наконец. О чеке он ничего ей не рассказывал.

— Что значит «увидим»?

— Если ты им понравилась, — сказал он, — они выразят это каким-нибудь конкретным способом. С такими людьми, старомодными сельскими жителями, ничего нельзя предвидеть. Они сообщат тебе о своей реакции, и ты все поймешь.

— Я в недоумении, — сказала она. — Потому что ничего не могла понять. Твоя мать была очень мила и расстроена, отец был вежлив, но я не могла сообразить, что под этим кроется.

На следующий день конверт с чеком его отца был доставлен в магазин. Он вскрыл его и показал чек Сьюзан.

— Видишь? — сказал он. — Они одобряют мой выбор.

Потрясенная, она сказала:

— Брюс, это же спасает нам жизнь! Посмотри, что ты сможешь раздобыть на эти деньги по дилерским ценам.

То, что случилось, произвело настоящую революцию в её моральном состоянии: остаток дня она строила планы, вынашивала замыслы, обдумывала бесчисленное множество будущих решений.

— Какие же они великолепные люди! — сказала она. — Нам надо написать им или даже поехать туда снова и поблагодарить их лично. Мне так не по себе… и все же я думаю, что принять этот дар будет правильно.

— Разумеется! Так оно и есть.

— Почему бы мне не позвонить им и не поблагодарить?

— Лучше предоставь это мне, — поспешил сказать Брюс.

С тысячей долларов наличными он мог гарантировать банковский заем. Тот поступил в конце месяца, и теперь у него на руках было двадцать пять сотен долларов на закупку товаров для продажи. Но он по-прежнему не знал, что купить. Деньги он положил на счет, который давал ему четыре процента прибыли, а это было ненамного меньше, чем процентная ставка на пятнадцать сотен долларов банковского займа.

Но мне надо поскорее найти какой-нибудь склад, полный каких-то товаров, осознавал он. Иначе то, что я одалживал и вымаливал эти деньги, окажется ошибкой. Пока что у нас нет никаких доходов, и нам придется отщипывать от суммы на этом счете, чтобы вносить ежемесячные платежи.

Может, мне удастся так раскрутить эти деньги, чтобы обеспечить ежемесячные выплаты по займу. Это стало бы новым способом ведения бизнеса.

Между тем к этому времени он обследовал все в районе Бойсе и ничего не нашел.

— Думаю, мне придется пуститься в путь, — сказал он Сьюзан.

— Куда? — спросила она. — Ты имеешь в виду долгую поездку?

— Может, в Лос-Анджелес. Или в Солт-Лейк-Сити. Или в Портленд. Куда-нибудь, где бы я смог найти что-то на складе. Я не могу допустить, чтобы деньги не были в обороте.

Он начал звонить по межгороду, пытаясь разузнать что-нибудь заранее.

Двумя днями позже его «Меркурий» был полностью смазан и проверен, шины заменены, и он, с чемоданом в багажнике, пустился в путь по шоссе 26, следуя наг запад, в Орегон и Калифорнию.

Глава 9

На первом этапе пути Брюс миновал весь Орегон и въехал в самую северную часть Калифорнии. Повернув на юг, проехал через Кламат-Фолс, через пограничный пост, а затем последовала трудная дорога мимо горы Шасты и по извивающимся подъемам-уклонам возле Дансмьюра в самой глубине страны лесорубов, где из поля зрения никогда не исчезают озера и быстро движущаяся вода.

Рано утром он покинул гористую страну лесорубов и оказался в беспощадно жаркой плоской долине фермеров. Измотанный донельзя, он остановился у первого же мотеля.

Мотель этот на поверку являл собой не более чем несколько похожих на лачуги домиков, выстроенных в два рада фасадами друг к другу, с разбросанным вокруг гравием и гигантскими вековыми деревьями, стоявшими у двери в контору. На паре шезлонгов, на которых отбрасывал тень пляжный зонт, спали пожилые супруги. С дороги съехали и припарковались несколько машин. Он видел и слышал, как в тени от навеса над верандой одного из домиков возится в пыли кучка детей.

Однако он уже заглушил двигатель. Поторговавшись с владельцем мотеля, он заключил свою обычную сделку: пользование домиком на протяжении восьми часов за полтора доллара. Его договор об аренде не давал ему права принимать ванну или забираться в постель, но он мог умыться, воспользоваться полотенцем для рук, но не банным, лежать на кровати, не снимая с неё покрывала и не прикасаясь к простыням, а ещё, естественно, он мог воспользоваться горшком. В восемь утра он запер машину, вошел в плохо вентилируемый домик и прилег вздремнуть.

В четыре часа пополудни хозяин разбудил его. Машины начали прибывать во множестве, и домик оказался востребованным. Взяв свои наручные часы, которые снимал перед сном, и туфли, он, не вполне ещё проснувшись, проковылял наружу, под все ещё ослепительное солнце.

Как только он вышел, в домик поспешила жена хозяина со свежим полотенцем для рук и мылом.

— Где здесь поблизости можно перекусить? — спросил он у хозяина, лысеющего коротышки с сердитым видом.

— Примерно в десяти милях дальше по шоссе будут кофейня и заправка, — бросил тот, спеша навстречу полному людей «Плимуту», который, хрустя гравием, подъезжал к конторе мотеля.

Брюс забрался в машину, завел двигатель и снова выехал на дорогу.

Обнаружив кофейню, он сначала подъехал к насосам заправки, велел служителю наполнить весь бак и, оставив там машину, трусцой перебежал через шоссе, чтобы перекусить. Поглощая котлету с подливкой, консервированный горошек, кофе и ягодный пирог, он наблюдал, как служитель проверяет в его машине воду, шины и аккумулятор.

Закурив сигарету, он сидел над опустевшей тарелкой, остро ощущая свое одиночество.

Быть за рулем ночь напролет не доставило ему никакого удовольствия. Слепящий свет мчащихся навстречу фар досаждал больше обычного. Бодрствовать час за часом, чтобы замечать каждый из рефлекторных столбов, обозначающих повороты, было тяжело. Он всю ночь держал включенным радио, слыша в основном шум статики и неразборчивые обрывки популярных мелодий, транслировавшиеся станциями, расположенными слишком далеко, чтобы их можно было постоянно слушать. Мелодии приплывали и уплывали. И чуть различимые голоса дикторов, говорящих из других штатов, продающих продукты, которых он никогда не увидит.

И, разумеется, он переехал через множество пересекающих дорогу силуэтов, одни из которых были кроликами, а другие, вероятно, змеями и ящерицами. А перед самым восходом прямо перед ним вспорхнули две птицы бриллиантового окраса — и тут же исчезли. Позже, на заправке, он нашел обеих мертвыми и раздавленными у основания радиатора. Он не смог избежать ни одного из этих наездов, и это его угнетало. Невозможно ехать по шоссе, не убивая одно маленькое существо за другим. А уж количество ранее убитых зверьков, распластанных на мостовой впереди, не поддавалось никакому счету.

Ночью, мчась по шоссе, он пронизывал города, в которых были закрыты все двери и не горело ни единого огонька. Такие города внушали ему тревогу. Ни людей, ни движения. Ни даже машин, припаркованных в темно-серых дворах. Заправочные станции тоже были пустынны и безлюдны: ужасное зрелище для водителя. Но рано или поздно в поле зрения оказывалась освещенная заправка, часто с одним или двумя стоящими поблизости гигантскими дизельными грузовиками с работающими двигателями, водители которых сидели в кафе, уплетая сандвичи с ростбифом. Пространство, озаряемое желтым светом, работающий музыкальный автомат, туалет с приоткрытой дверью, сверкающие белые кафельные плитки и унитаз, бумажные полотенца, зеркало. Входя туда, он умывал лицо и глядел в открытую дверь, на лес, пригодный для заготовки древесины. На абсолютную черноту снаружи. Как же все это одиноко. Как безмолвно.

Как только привыкаешь проводить ночи не в одиночестве, это уже не для тебя, подумал он. Как только узнаешь, каково, пробуждаясь, видеть рядом с собой другое лицо, женское. Или чувствовать, как эта женщина прижимается к тебе на рассвете, когда в комнате становится прохладно. Это больше, чем секс. Секс завершается спустя несколько минут. А это исполнено покоя и длится все то время, пока она лежит рядом с тобой. Это кладет конец ужасу и начинает нечто такое, что лучше всего остального в жизни.

Это все меняет, подумал он. Распространяется на все явления и события, покрывает их.

Он никогда не ожидал ничего подобного и ничего о таком не знал. Его опыт, заключавшийся в том, чтобы время от времени проводить ночь с какой-нибудь девушкой, не имел к этому никакого отношения. Предчувствия того, как оно будет со Сьюзан, утратили актуальность. Это захватило его гораздо больше, чем он ожидал. Оказывается, истекшие девять или десять дней могли полностью изменить его взгляды и предпочтения, оказав воздействие даже на его чувство дороги, чувство пребывания за рулем…

Поев, Брюс снова уселся в машину и поехал дальше по Калифорнии, в направлении Залива. Приехав туда поздно ночью, пересек мост через Залив, оказался в Сан-Франциско, нашел уличный туннель, который увел его с шоссе, и, наконец, добрался до Маркет-стрит. Там он припарковался и вышел из машины, чувствуя себя усталым до дрожи, но возбужденным.

Что-то на Маркет-стрит изменилось. Он пошел по хорошо освещенному тротуару, мимо высоченных кинотеатров первого разряда, а потом осознал, в чем дело. Исчезли старые лязгающие трамваи. Вместо них вдоль края тротуара бесшумно проносились автобусы.

Сунув руки в карманы, он шагал в сторону порта. Дойдя до пересечения сПервой улицей, начал замечать маленькие магазины, где продавались излишки армейской утвари и обмундирования, поэтому перешел на другую строну и направился обратно. Дойдя до пересечения с Пятой, свернул на неё, а затем прошел сначала по одной тупиковой улочке, а затем по другой, разглядывая все разнообразные маленькие магазинчики, процветающие и не очень. Спустя примерно час он оказался стоящим перед витриной с магнитофонами, камерами и пишущими машинками, среди которых была маленькая алюминиевая портативная машинка, какой он никогда прежде не видел. Бренд назывался «Митриас». Вскоре он заметил сетевой шнур, свешивавшийся сзади. Значит, машинка электрическая. А ещё он разглядел ремень, соединявший каретку с двигателем. Стало быть, у неё автоматический возврат каретки. На ней не было никаких указаний на то, что она импортная, но он опознал её как японскую портативную машинку, о которой ему рассказывал Мильт.

Этикетку можно было частично прочесть. Он прочел её, но там давалась стандартная информация, наложенная на вполне приемлемом, грамотном английском языке. Но он знал, что это японская машинка. Его талант и чутье говорили ему об этом.

Магазин, конечно, был закрыт. Но ему и не надо было знать чего-то большего, чем то, что он уже знал; эта машинка распространялась в области Залива. Какой-то оптовик поставлял её этому розничному торговцу. Естественно, будучи портами, Сан-Франциско и Лос-Анджелес являлись наиболее вероятными местами, где можно найти эти машинки, поскольку те прибывали именно на кораблях. Порты имелись также в Сиэтле и Сан-Диего. Но именно здесь больше развита розничная торговля.

После беглого осмотра ему стало ясно, что этот магазинчик не специализировался на продаже именно пишущих машинок. Он не видел здесь ни популярных моделей, ни рекламных материалов. Это был просто предприимчивый маленький торговец, закупающий понемножку того, понемножку сего, от микроскопов и причудливых тканей до камней, которые светятся в темноте, перламутровых зажигалок и настенных цветочных ящиков красного дерева. Что-то вроде магазина подарков, с уклоном скорее в вещицы из металлов, стекла и пластика, а не в антиквариат.

Это укрепляло его надежды. Производители «Митриасов» ещё не выработали условия льготных поставок или не были в состоянии отозвать ранее проданные экземпляры. Во всяком случае, машинки сбывались через обычные торговые точки. Не наблюдалось никаких причин, мешавших ему закупить их на тех же условиях, что и любой другой розничный продавец. Конечно, придется придумать, как оттранспортировать их в Бойсе. Но очень большое их количество ему и не надобно.

Если только, подумал он, я не хочу совершить эту закупку по принципу «все или ничего». Взять их в таком количестве, какое только возможно. Заработать на каждой всего по нескольку даймов, рекламировать их с помощью прожекторов, бесплатных объявлений и фонограмм.

Одноцентовая продажа. Купи одну портативную электрическую машинку за столько-то, получи вторую за пенни.

Но ему по-прежнему требовалось найти склад с ними, причем такой, владелец которого хотел бы от них избавиться. Наилучший шанс на это будет, вероятно, не в Сан-Франциско или Лос-Анджелесе, но в менее крупном городе где-то посередине, где местный оптовик пытался сделать у себя дома то же самое, что делалось повсюду. В срединном городе вроде Бейкерсфилда, где торговой точке какой-нибудь фармацевтической компании, универмагу или супермаркету была, возможно, предоставлена квота таких машинок, но продать их они не смогли.

Города в долине. Салинас, Фресно, Стоктон, Ливермор. Ему придется каждый из них прочесать, один за другим.

На это может уйти несколько недель.

Нет, он не может допустить, чтобы это заняло недели. На это можно уделить неделю, самое большее. Так что если он всерьез намерен выйти на склад с машинками «Митриас», ему понадобится найти туда прямой маршрут.

Черт возьми, подумал он. Когда он работал в БПЗ, то его время было временем компании, и можно было бешено рыскать или неспешно слоняться по собственному усмотрению. Иногда он и его босс, Эд фон Шарф, проводили целый месяц в разъездах, выискивая возможность выгодной закупки и рискуя клюнуть на множество незначительных, отчасти шутливых предложений, прежде чем наконец, едва ли не из чистой скуки, владелец предоставлял им то, что они искали.

Перед ним возник образ его босса, черные усы и все такое, и как он сидел среди картонных коробок и жевал «Попсикл», в то же время разбираясь с инвентарной ведомостью. Профессионал с двумя десятилетиями опыта закупок, каковой опыт восходил к дням армейских излишков — настоящих армейских излишков, — затем охватывал оптовые закупки продовольствия, на смену которым пришли домашние морозильники и располовиненные коровьи туши, продаваемые в рассрочку, потом продажа по оптовым ценам непосредственно потребителям, без наценок, и, наконец, участие в деле с братьями Парети и их дисконтным домом, который закупает все и везде.

Вернувшись к своему «Меркурию», он посмотрел на карту. Так, можно выехать на федеральное шоссе 40 или 50 прямо у Восточного залива и оказаться в Рино через четыре часа. Продолжительность затянувшегося бейсбольного матча.

Времени было — он взглянул на часы — половина второго. Он мог попасть в Рино до восхода. Однако лучше соснуть пару часов в машине, чтобы был уже дневной свет, когда он доберется до Сьерр. Затем, прибыв в Рино, заехать домой к какому-нибудь приятелю, чтобы помыться, побриться и переодеться в чистую рубашку, может, и позавтракать задаром, а потом заскочить в БПЗ и поговорить с Эдом фон Шарфом.

Заведя «Меркурий», он двинулся по направлению к Оклендскому мосту через Залив.

Шоссе через долину Сакраменто было таким широким и ровным, как только можно пожелать. Он не без удовольствия пронесся между полями, а потом наконец выехал на узкий мост, построенный не над водой, но над милями тростниковых зарослей. Металлические ограждения моста отзывались шумным эхом, и из-за этого звука, равно как его близости, он чувствовал напряженность. Эту часть пути он проделал в темноте, но теперь, на въезде в Сакраменто, небо на востоке начало белеть. Если он хотел проехать здесь, прежде чем межштатные перевозчики, огромные прицепы и грузовики, заблокируют дорогу всем и каждому, ему следовало поторопиться.

Но в центре Сакраменто, несмотря даже на пустынность улиц, он растерялся. Знаки «грузовой маршрут» указывали в разные стороны. В конце концов он оказался на ухабистых и затененных деревьями улочках, состоявших из лачуг и механических мастерских из рифленого металла. Могло ли здесь пролегать шоссе из Сакраменто? Он наткнулся на широкий переезд через железнодорожные пути, проехал по колее, проложенной в грязи, и по множеству узких улочек выбрался на двухполосное шоссе, по обе стороны которого стояли закрытые закусочные, фруктовые лотки и заправочные станции. Повернув влево, он проследовал по шоссе. Оно огибало холм, поднималось, и он увидел на обочине четыре грузовика, дизели которых грохотали, прогреваясь, а в кабинах горел свет. Грузовики готовы были вот-вот вернуться на дорогу. Водители проспали в них всю ночь, но сейчас проснулись и принялись за работу. Он прибавил скорость, следуя изгибам дороги.

Шоссе все время поднималось. Оно оставалось узким, но хорошо ухоженным. Фруктовые лотки исчезли, и взору открылась лесистая местность. Небо между тем становилось светлее. Оно сияло яркой белизной, и как-то раз, достигнув вершины подъема, он увидел то, что походило на горы.

Позже он въехал в городок, стоящий на склоне холма, на сваях, и выстроенный исключительно из дерева; он не видел ни камня, ни металла, лишь красноватую древесину, темную в сумерках раннего утра. Ничто здесь не шевелилось. Но едва выехав из этого городка, он увидел ещё несколько грузовиков, содрогающихся от нетерпения вернуться на дорогу. Когда он встретится с группой таких же чудищ, уже находящихся в движении, было только вопросом времени. А после этого от него уже ничто не будет зависеть, придется следовать за ними по подъемам и спускам, через перевал и вниз по другой стороне, вплоть до самого Рино.

Теперь дорога резко забирала в гору. Лесистые поросли сменились настоящими сосновыми лесами, страной лесорубов. Трудно было поверить, что эта узкая дорога и есть главная магистраль, федеральное шоссе 40; что случилось с широкой четырехполосной ровной мостовой между Валлехо и Сакраменто? Это больше походило на некий альтернативный маршрут, маршрут штата или округа, предназначенный для лыжников и рыбаков, но не для межштатных перевозчиков. Дорожных знаков было немного. Землю с каждой из сторон сгребли в насыпи, из-за чего казалось, что дорога постоянно прорезает красноватую почву, вскидывая её до самой крыши автомобиля. Время от времени, довольно часто, на глаза ему попадалось строительное оборудование, стянутое на обочину и укрытое брезентом.

Впереди появился задний борт грузовика, делавшего поворот; Брюс сбросил скорость, а потом обогнал его по встречной полосе. Первый, подумал он. А я ещё не достиг вершины.

Сьерры вокруг него — он вынужден был поверить дорожной карте, что это именно Сьерры, — походили на курортную зону, которую портили узкие, как тропы, проселки, штабеля бревен, двойные колеи, оставленные тракторами и бульдозерами. Постоянно попадались груды мусора, состоящего в основном из бумажных тарелок и жестянок из-под пива, напоминая ему о множестве туристских домиков, едва-едва скрытых из виду соснами. К ним вела каждая из узких тропинок, протоптанных по земле. И он понял, что, когда доберется до вершины, ему предстанет озеро или два.

Центр Сьерр, подумал он. Как это угнетает. Дорога впереди поднималась совсем незначительно; собственно, он впервые не мог точно сказать, шла ли она по-прежнему в гору. Возможно, это был длинный, почти ровный спуск. Пологое поле справа вдруг отступило, и он увидел пару машин, съехавших на обочину. Вершина, решил он. Неожиданно обнаружилось, что у него все затекло, он замерз и ему необходимо отлить. Так что он съехал с дороги на широкую земляную обочину и заглушил двигатель.

В горах было тихо. Ни ветерка. Ни голосов. И поразившее его ощущение простора. Открыв дверцу, он на нетвердых ногах выбрался наружу. Сколько времени? Полвосьмого утра. И вот он здесь, вверху, один-одинешенек. Какая пустынная местность. По дороге мимо него пронеслась какая-то машина, яростно грохоча шинами. Ощущая судороги в каждой мышце, он побрел в сторону, сунув руки в карманы и чувствуя себя мерзейшим образом.

Это место не для меня, решил он. Нечто вроде всеобщей свободной парковки с деревьями. Он не ощущал, что находится на большой высоте. Но воздух был холодным, разреженным и пронизан дурным запахом. Пахло не сосновыми иглами или землей — этот запах был горьким, и у Брюса начало свербеть в носу. Он спотыкался о комья засохшей земли. Спустившись по куче грунта, он отыскал укромное местечко в кустах, помочился, а потом судорожными рывками проковылял обратно к машине.

Двигатель, наверное, не заведется, подумал он, захлопывая дверцу. На такой высоте автоматический дроссель всегда барахлит. Подумать только, проторчать здесь целую неделю… Но двигатель завелся.

Выждав, чтобы машина, шедшая следом, промчалась мимо, он снова выехал на дорогу и уже через несколько мгновений оказался на вершине следующего холма. Внезапно появившееся солнце, до тех пор прятавшееся за холмами и деревьями, резануло его по глазам. Ослепительный белый свет испугал его и ошарашил, так что он машинально затормозил. Ехавший сзади маленький пикап промчался мимо, увернувшись.

Об этом я забыл. То, что я достиг вершины на рассвете, означает, что теперь придется ехать прямо на солнце весь остаток пути. Он никогда не видел, чтобы солнце ранним утром было таким раздутым, таким огромным.

Вскоре он и в самом деле увидел озеро; собственно, даже пару озер. Они располагались по одну сторону дороги, далеко внизу, плоские, радостно-голубые, раскинувшиеся на поверхности, похожей на плато. Деревья возле них росли гуще. Он все время поглядывал на озера, но затем резкая впадина в дороге, подобная внутренности мяча, заставила её переключить все внимание на управление автомобилем. Теперь, миновав высшую точку перевала, он обнаружил, что спускается гораздо стремительнее, чем поднимался; уклон был настолько крутым, что какое-то время он от испуга и не замечал, что пересек границу штата и въехал в Неваду.

Холмы стали мельче, незначительнее. Раз он проехал между нагромождениями камней, по сухой, неплодородной зоне. Это и в самом деле Невада, подумал он. Растительности больше нет. Воды нигде не видно. Вскоре въеду в пустыню. И так оно, разумеется, и случилось.

Какое удручающее зрелище. Таким же оно представлялось ему и раньше, когда случалось здесь проезжать. Совсем не похоже на горы… скорее поросшее лесом препятствие для коммерции, которое в конце концов — ко всеобщему удовлетворению — будет срыто и увезено в грузовиках в виде грунта и древесины.

Во второй половине дня, в Рино, Брюс сидел вместе с Эдом фон Шарфом в знакомом кабинете наверху, откуда открывался вид на шумный, подобный базару основной этаж Бюро потребительских закупок. Его бывший босс поставил всех в известность, что устраивает перерыв на чашку кофе, так что никто не пытался прервать их беседу. Для начала Брюс рассказал о своей женитьбе, показал фотографию Сьюзан, сделанную в Рино, в день их бракосочетания.

— Она что, старше тебя? — спросил фон Шарф.

— Да, — сказал он. — Ей тридцать.

— Ты вполне уверен в том, что знаешь, что делаешь?

— Более чем, — сказал он и описал «Копировальные услуги». Изложил все подробности. Бывший босс слушал его с глубоким вниманием.

— Прохожих на тротуаре хватает?

— Да, — сказал он. — Между одиннадцатью и часом народ, что работает в офисных зданиях, так и прет.

— Мне кажется, что ты не хочешь как следует поработать головой, — сказал фон Шарф. — Что ты на деле имеешь? Хорошее местоположение и небольшую сумму, которую можно во что-то инвестировать, а ещё торговую точку с минимумом обстановки и витриной. Так почему же ты зациклился на пишущих машинках?

— Потому что это заведение с ними связано.

— Ничего подобного. Чему ты здесь научился? Покупать по приемлемой цене все, что, на твой взгляд, ты сумеешь продать. Тебе надо искать что-либо, что можно купить задешево и что, по-твоему, найдет сбыт, машинки или овощи; не имеет значения, что именно. Но ты, вкладывая деньги в одно-единственное наименование товара, теряешь свои преимущества. Ты являешься на рынок продавцов. И первым делом начинаешь перебивать кому-то цену на эти японские машинки. Послушай, ты же ничего о машинках не знаешь. А во-вторых, у тебя нет реальных оснований полагать, что ты найдешь, где сделать такую закупку. Я скажу тебе, на чем сейчас можно нагреть руки. На бензине. Там, на Побережье, ведется ужасная бензиновая война. За истекший месяц розничные цены на обычный бензин снизились там до 19 центов за галлон. Оптовые торговцы им там затоварены.

— Мы не можем продавать бензин, — сказал Брюс и спросил, не доводилось ли фон Шарфу видеть машинки «Митриас».

— Нет, — сказал тот, — даже никогда о таких не слыхал. Насколько мне известно, ни одна из них сюда не попадала.

— Тогда перед нами чистое поле.

— Сколько их ты сможешь купить на двадцать пять сотен долларов? Если, допустим, придется платить по сотне за штуку? Всего-то двадцать пять железяк. Это бессмысленно.

Брюс до сих пор этого не подсчитывал. Он похолодел.

— Слишком мало, чтобы стараться, — сказал его бывший босс. — У тебя просто нет достаточного капитала.

— Может, мне удастся взять партию «Митриасов» дешевле, чем по сотне за штуку, — упрямо сказал он.

— Может, и так. Ладно, ты приехал, чтобы что-то узнать у меня. Что же?

— Я приехал, потому что думал, что ты знаешь, где я смогу раздобыть некоторое их количество.

— Нет, не знаю, — сказал бывший босс. — Никогда не видел даже рекламы, нигде не встречал в списках наличных товаров. Если хочешь, могу поспрашивать для тебя там и сям.

— Буду признателен, — сказал Брюс.

Его бывший босс позвонил нескольким своим знакомцам, в том числе и одному из братьев Парети, который на какое-то время выехал на Восточное побережье. Никто из них ничего не знал о «Митриасе», но один полагал, что слышал это название раньше. Ему казалось, что он что-то читал об этом в журнальной статье, имевшей какое-то отношение к Англии.

— Это совсем другое, — сказал Брюс. — Какая-то гробница, которую там откопали. Старинная.

— Ну что ж, прости, — сказал фон Шарф.

— Я сам виноват, — сказал Брюс. В конце концов, он мог бы и позвонить сюда с Побережья, вместо того чтобы ехать.

— Тебе бы лучше вложить свои деньги в игрушечные пишущие машинки для детей, — сказал фон Шарф.

— Ты серьезно?

— Вполне. Можешь сделать закупку прямо сейчас. Продать их на Рождество.

— Я, пожалуй, вот что сделаю, — сказал Брюс. — Попытаюсь найти человека, который первым мне о них рассказал. Мильта Ламки.

— А, этого, — сказал фон Шарф, улыбаясь. — Он представляет одного производителя бумаги где-то на северо-западе. Такой коротышка с басистым голосом.

— Я и не знал, что ты с ним знаком.

— Мы как-то раз закупили через него некое количество бумаги. Общаться с ним нелегко, но парень он скрупулезный. Так это он рассказал тебе об этих японских железках? Что ж, он малый смышленый. Может, он и владеет целым их складом и жаждет от них избавиться.

Брюс объяснил, что Ламки находится где-то в разъездах, между Сиэтлом и Монтпилиером.

— Ты можешь его поймать, — сказал фон Шарф. — Можешь позвонить в его компанию и спросить, какой у него график передвижений. Или же сказать, чтобы они, когда он сам им в следующий раз позвонит, велели ему связаться с тобой. Или связаться с каким-нибудь крупным закупщиком бумаги на его маршруте и попросить передать ему, чтобы он позвонил тебе.

Брюс поразмыслил.

— Пожалуй, в его компании должны знать, где он.

Он позвонил по телефону БПЗ в «Бумажную компанию Уолена» и сказал, что хочет связаться с Мильтом Ламки, их торговым представителем на северо-западе Тихоокеанского побережья. После некоторой задержки его проинформировали, что мистер Ламки находится в дороге между Покателло и Бойсе, но девятого числа этого месяца непременно будет в Покателло. У него договоренность о встрече с владельцем молочного завода, который хочет заказать молочные картонки нового стиля. Сотрудник компании Уолена дал Брюсу адрес молочного завода и точное время встречи. Поблагодарив его, Брюс повесил трубку.

— Сегодня только седьмое, — сказал ему бывший босс, показывая на календарь.

— Думаю, я поеду в Покателло, — решил он.

— Если хочешь остаться на ночь в Рино, — сказал фон Шарф, — то пообедаешь со мной и моей женой, а переночевать, насколько это зависит от меня, сможешь на диване в гостиной.

— Спасибо, — сказал он, — но я хочу отправиться прямо сейчас.

— Не обидишься, если я дам тебе совет?

— Валяй, — сказал он.

— Никогда не вкладывай разом всего, что имеешь. Старайся, чтобы, если все распадется, ты все же выбрался с чем-нибудь на руках. Не заканчивай с пустыми руками.

— Она вкладывает гораздо больше, чем я, — сказал Брюс.

Его бывший босс извинился и спустился на главный этаж. Вскоре он вернулся с бумажным пакетом, запечатанным специальным зажимом фирмы, всегда прикрепляемым во время покупки.

— Это чтобы ты не уезжал отсюда с плохим настроением, — сказал он.

— У меня вовсе не плохое настроение, — ответил Брюс. Но пакет все же вскрыл. Там оказалась кварта импортного дисконтного скотча, которую его босс только что купил в ликеро-водочном отделе. — Спасибо, — сказал он.

— Ты всегда говорил, что тебе нравится скотч.

Бывший босс пожал ему руку, похлопал по спине и проводил его до тротуара.

Теперь мне предстоит проехать шестьсот миль, подумал он, забираясь в машину. Но эту дорогу он знал наизусть. Остановившись у продовольственной лавки, он купил кое-какой еды, а потом поехал по шоссе 40 на восток, к пересечению с шоссе 95. Отбыл на розыски Мильтона Ламки, подумал он. Который, одетый в лимонную футболку и серые слаксы, находится где-то в Айдахо, продает оптом бумагу в одном городке или в другом, ведет свой «Мерседес-Бенц», слушая автомобильное радио и куря сигару «Уайт оул».

Глава 10

Дорога подводила его все ближе и ближе к Бойсе, и у него появилось желание там остановиться. Ему ужасно хотелось переночевать в доме вместе со Сьюзан и Тэффи. Но неподалеку от Уиннемакки пришлось менять облысевшую шину, и это задержало его на несколько часов. Он не мог позволить себе приехать впритык: в Покателло надо было прибыть с запасом по времени.

Так или иначе, задержка повлияла на его график, и в Бойсе он въехал в три часа утра. Разумеется, ключ от дома был при нем, но если бы он вообще там остановился, то ему могло бы потребоваться провести там большую часть следующего дня. Оказалось бы, что Сьюзан нужно помочь с теми или иными проблемами, и, стоило бы ему начать с этим разбираться, он мог бы вообще не двинуться дальше.

Я мог бы вообще здесь остаться, подумал он.

Так что он проследовал через темный Бойсе, где все было закрыто, и на противоположной стороне города выехал на шоссе 30, на длинный прямой отрезок, простиравшийся вплоть до того места, где начинались малоприятные повороты и спуски. Движение в это время было скудным. Дорога была в его распоряжении.

На рассвете он съехал на обочину, обошел, чувствуя невыносимую усталость, вокруг машины, забрался на заднее сиденье и уснул. Жаркое солнце разбудило его перед самым полуднем. Вернувшись на водительское место, он поехал дальше, пока не увидел придорожную закусочную. Там он поел и отдохнул. Хозяин разрешил ему воспользоваться своей умывальней, и он побрился, вымылся до пояса, переоделся, обрызгался новым дезодорантом, после чего вернулся в машину, чувствуя себя обновленным.

По дороге ему пришло в голову, что он въехал на территорию Мильтона Ламки. В любое мгновение на глаза ему мог попасться серый «Мерседес». А что, если он движется ему навстречу? Сделать разворот и поехать за ним? Возможно, он направляется в Покателло, тогда надо будет только догнать его и держаться следом; у «Меркурия» максимальная скорость выше, так что это будет нетрудно. Но вдруг, подумал он, это окажется не Мильтон Ламки и не его «Мерседес»; вдруг это будет совсем другой «Мерседес», за рулем которого сидит кто-то другой, совсем незнакомый? Подумать только, я буду преследовать его миля за милей, все дальше и дальше от Покателло… но сколько серых «Мерседесов» могут разъезжать в этой части Айдахо в это время? Все равно, хватит и одного. Одного, помимо «Мерседеса» Ламки.

Или, подумал он, я мог бы наткнуться на него в придорожном кафе или на заправке. В мотеле. В аптеке в каком-нибудь городке, где мы оба будем покупать крем от загара, сигареты или пиво. Я мог бы остановиться на красный свет и увидеть его идущим по улице. Мог бы заметить его на обочине, дремлющим на заднем сиденье своего «Мерседеса». В Покателло мог бы увидеть, как он переходит улицу или слоняется со своим портфелем. Где угодно и когда угодно. Теперь, когда я оказался на территории Мильтона Ламки.

В Покателло он въехал вечером, на самом закате. Встреча на молочном заводе назначена у Мильта на половину одиннадцатого следующего утра. Так что он прибыл с запасом времени. Брюс свернул к мотелю под названием «Чудный вид», припарковал машину, снял комнату, внес свой чемодан внутрь и положил его на кровать.

Возможно даже, подумал он, что следующей машиной, которая въедет сюда, в мотель «Чудный вид», будет серый «Мерседес» Мильта.

Вечер был теплым, и он оставил дверь открытой, пока принимал душ в крохотной ванной комнате.

Ему пришло в голову, что неплохо бы узнать точное местоположение молочного завода. Поэтому, покончив с душем и надев свой нарядный однобортный костюм, он на машине отправился на розыски. Хозяин мотеля дал ему исчерпывающие указания, и он нашел завод в течение нескольких минут. Естественно, все уже разошлись по домам. Сзади, у металлической погрузочной платформы, выстроился ряд грузовиков. Этот вид — пустые грузовики — удручил его, и он поехал обратно в город. И ради такой вот картины проехать тысячу миль, подумал он. Хотя при дневном свете она не выглядела бы такой унылой.

Делать ему было нечего, и он проехался вверх и вниз по шоссе по обе стороны Покателло, высматривая серый «Мерседес». Возле каждого мотеля он сбрасывал скорость, чтобы тщательно и не торопясь осмотреть машины, припаркованные между домиками или у стен между пронумерованными дверьми. Ему попадались все марки машин и все разновидности мотелей, но нигде не было и признака искомого «Мерседеса». Он не оставлял этого занятия несколько часов, разъезжая в разные стороны и замедляясь возле каждого мотеля и вообще повсюду, где видел припаркованные машины. Позже движение начало редеть, и к двум часам все улицы в городе принадлежали ему одному. Но он продолжал ездить — ему не очень-то этого хотелось, но, с другой стороны, не жаждал он и возвратиться в мотель и лечь спать. К трем часам у него слишком замедлились реакции, чтобы он мог продолжать. Не добившись никакого успеха, он вернулся к своему мотелю, припарковался, вошел и лег.

На следующее утро Брюс поехал на молочный завод.

В солнечном свете заведение показалось ему гораздо более веселым, хотя признаков жизни он видел почти так же мало, как накануне. Очевидно, молоко привозили сюда на рассвете и разливали по бутылкам для доставки: от давешних выстроенных в ряд грузовиков не осталось и следа. Заводоуправление размещалось в маленьком здании с одной из сторон пастеризующего цеха, и он открыл дверь и вошел.

За лакированным дубовым столом сидела добродушная женщина сельского типа, одетая в расшитое цветами платье. Она спросила, чем может ему помочь, и он объяснил ей, что хочет увидеть мистера Ламки, когда тот появится.

— Может появиться в любой момент, — сообщила женщина. Она предложила ему стул и несколько субботних номеров «Ивнинг пост», чтобы было чем себя занять. Но он предпочел стоять у окна, выходящего на парковку компании; он по-прежнему высматривал серый «Мерседес», как и все время с тех пор, как оказался на территории Мильтона Ламки. Это стало у него идеей фикс, целью в цели; он жаждал увидеть не самого Ламки, но его «Мерседес».

Спустя какое-то время секретарша подошла к нему и сказала:

— Простите, но мистер Ламки позвонил и сказал, что не в состоянии прибыть на встречу с мистером Эннисом.

Он тупо на неё уставился.

— Он сказал, что болен, — пояснила она.

— Когда же он в таком случае появится? — спросил он.

— Он сказал мистеру Эннису, что очень скоро с ним свяжется.

— Так он здесь, в городе?

— Да-да, — покивала секретарша. — Остановился где-то здесь.

— А где именно, вы не узнали?

— Нет, — сказала она. — Он сказал, что сам свяжется с нами.

Сообщив свое имя и номер телефона в мотеле, он вышел из здания.

Теперь у него не было ни малейшего понятия, что делать. Он занялся тем же, что раньше, — стал разъезжать по Покателло, вверх по одной улице, затем вдоль следующей, разыскивая тот самый «Мерседес». Думать было не о чем. Он заехал так далеко, что оставить поиски было просто невозможно. Так что он колесил и колесил, но к закату так и не увидел никакого признака «Мерседеса», ни движущегося, ни припаркованного.

В половине седьмого он пообедал в ресторане. Потом остановился у своего мотеля, чтобы узнать, не звонил ли ему Ламки. Тот не звонил. Поэтому он снова принялся разъезжать по городу.

Если Ламки болен, то какова природа его болезни? Как сильно он болен? Попал в аварию на дороге? Или это было не более чем отговоркой, чтобы не явиться на встречу на молочном заводе? Допустим, думал он, Ламки вообще не добрался до Покателло; допустим, он остановился в каком-то другом городе и позвонил им оттуда. На этот раз он может и вовсе не добраться до Покателло. На молочном заводе Мильт может не появиться вплоть до своей следующей поездки, через несколько недель…

Но он продолжал ездить.

Движение вокруг оставалось довольно интенсивным до девяти или десяти вечера, потом, как и накануне, начало редеть. К часу ночи машины попадались ему на глаза совсем редко.

В два часа ночи он увидел «Мерседес».

Впереди на желтый свет светофора проскочил «Мерседес». Ему пришлось остановиться и смотреть, как тот едет дальше. Когда загорелся зеленый, он рванул следом, запоминая особенности его задних огней. Номера прочесть было невозможно: ему не удавалось подобраться достаточно близко. Может, это другой «Мерседес», думал он. Ночью все машины, кроме ярко-пастельных и черных, выглядят серыми. Он прицепился к нему, подбираясь все ближе и ближе, и наконец с ним поравнялся. Увидел на дверце выведенную по трафарету надпись:

БУМАЖНАЯ ФАБРИКА УОЛЕНА

ОБСЛУЖИВАНИЕ СЕВЕРО-ЗАПАДА

ТИХООКЕАНСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ

Значит, всё-таки Ламки. Он стал стучать по клаксону. На улице было темно, и Ламки он не видел, а потому никак не мог понять, узнал тот его или нет. «Мерседес» не останавливался. Он тоже не отставал, следуя то сбоку, то впереди. Ближе к выезду из города тот стал набирать скорость. Брюс сделал то же самое.

У очередного светофора ему удалось остановиться впереди. Поставив машину на ручник, он выскочил и бросился к «Мерседесу». Тот начал отъезжать, намереваясь обогнуть его «Меркурий».

— Эй! — крикнул он, колотя по дверце. «Мерседес» продолжал пятиться, а потом водитель переключил передачу и двинулся вперед, так рванув в его сторону, что ему пришлось отпрыгнуть. При этом он умудрился ухватиться за ручку двери и открыть её.

За рулем в машине сидела какая-то девушка, испуганная, с широко открытыми глазами. На ней была пышная юбка, а волосы были уложены длинными прядями, очень светлые волосы, так что она напоминала тщательно причесанную и ухоженную школьницу, отдраенную до блеска. С виду ей было не больше шестнадцати-семнадцати лет.

— Я ищу Мильта, — сказал он, повиснув на ручке двери, меж тем как машина продолжала двигаться.

— Что? — слабым голосом пропищала она.

— Останови свою чертову машину, — сказал он. — Я знаю, что это машина Мильта. Почему он заболел?

Девушка поставила ногу на тормоз, на ней были туфли без шнурков.

— Мильта Ламки? — спросила она звонким высоким сопрано.

— Я проехал сюда всю дорогу из Рино, чтобы поговорить с ним, — едва разборчиво пропыхтел он.

— Дайте мне отдышаться, — сказала она, уставившись на него.

— Съезжай на обочину, — сказал он. Им уже начали сигналить другие машины. Он побежал обратно к «Меркурию», впрыгнул в него и съехал с дороги. «Мерседес», вихляя, последовал за ним и тоже остановился. На этот раз Брюс подошел с пассажирской стороны, потеребил ручку, и девушка отперла дверь. Теперь она не выглядела испуганной, но её бледные, хрупкие черты безусловно были чертами ребенка; ему с трудом верилось, чтобы она могла вести эту машину, да и любую машину вообще. Ноги её едва достигали педалей. Собственно, и сидела-то она на подушке. Теперь он заметил, что в её белокурые волосы вплетена лента. Верх её одеяния был с глубоким вырезом, но фигура при этом никак не проявлялась. Это было детское платье на детском теле.

— Вы друг Мильта? — спросила она своим слабым голосом.

— Да, — сказал он. — Я пытался перехватить его на молочном заводе.

— Он не смог приехать на ту встречу, — сказала она. — А я искала какую-нибудь продовольственную лавку, ещё не закрытую, или ещё какое-нибудь заведение, где бы я могла купить ему банку замороженного апельсинового сока.

— Где он сам? — спросил он.

— Остановился в моей квартире, — сказала девушка. — Мы уже давно живем вместе.

Это объясняло, почему он не видел «Мерседеса» ни у одного из мотелей.

— Я приметил одну ещё не закрытую лавку, — сказал он. Проехав по стольким улицам, он знал теперь в Покателло каждый закуток. — Могу показать, если поедешь следом.

Вскоре они остановились перед миниатюрной семейной лавкой, где до сих пор не выключили свет и вывеску.

— Как вас зовут? — спросила девушка, когда они вошли в лавку. Когда он назвался, она помотала головой: — Он никогда о вас не упоминал.

— Он не знал, что я приеду, — пояснил он.

Пока хозяин лавки разбирался с покупками, Брюс добился, чтобы девушка дала ему свой адрес. Теперь, даже если бы они с ней расстались, он все равно смог бы найти Мильта. Он почувствовал воодушевление.

О чем ему беспокоиться? Один шанс из миллиона… после двух дней езды по городу. Потому что Мильту захотелось замороженного апельсинового сока.

В обычных условиях он вряд ли стал бы ожидать, что столь сложный поиск достигнет цели, но здесь, на территории Мильта Ламки, это представлялось вполне естественным. Теперь, когда это случилось, он ничуть не удивлялся.

Стоя рядом с ним в лавке, девушка спросила, для чего он хочет повидаться с Мильтом. В своих туфлях без каблуков она доходила ему до второй пуговицы пиджака. Он прикинул, что роста в ней не больше пяти футов и одного дюйма. Теперь, при лучшем освещении, он видел, что кожа у неё суше и грубее, чем у ребенка, а руки, когда она потянулась за пакетом с продуктами, не имели ничего общего с детскими руками. Пальцы у неё оказались узловатыми, а суставы их — стертыми докрасна. Ногти, когда-то окрашенные, но теперь шелушащиеся и неровные, она явно обгрызала. Линии на ладонях превратились в глубокие желобки. Мускулатура казалась необычайно развитой, и, поскольку на ней была блузка — безрукавка, он заметил у неё на плече белую оспинку, которой, несомненно, было уже немало лет. На одном из пальцев красовалось золотое кольцо, по виду обручальное.

Он ответил, что у него есть дело, которое он хочет обсудить с Мильтом. Девушка кивнула, по-видимому, восприняв это как нечто естественное. Он спросил, как её зовут, и она сказала, что Кэти Гермес и что она замужем. Её муж, Джек, живет где-то в Покателло, но не с ней; они расстались с год назад. С Мильтом она познакомилась у себя на работе, в конторе городской управы Покателло, где служила машинисткой; Мильт оказался там в связи с поставками бумаги городу. Теперь они уже несколько месяцев живут вместе, как будто они женаты.

— Сколько уже Мильт провел в Покателло? — спросил он, когда они пошли обратно к своим машинам.

Она ответила, что Мильт в городе уже почти неделю, он должен был проехать мимо Покателло, но заболел по дороге на восток, в Монпелье, и дальше не поехал.

— Что с ним такое? — спросил он, открывая и придерживая для неё дверцу «Мерседеса».

Она сказала, что этого никто из них не знает — а если Мильт и знает, то ничего не говорит. Какое-то хроническое заболевание, время от времени обостряющееся. Через несколько минут Брюс все увидит сам, до её дома совсем близко.

Забравшись в свой «Меркурий», он следовал за задними огнями «Мерседеса», пока наконец она не свернула на подъездную дорожку на жилой улице и припарковалась в деревянном гараже без дверей. Он остановился сзади, непосредственно на дорожке. Кэти подошла к нему с пакетом в руках.

— Это наверху, — сказала она. — Мы можем подняться по черной лестнице.

Она повела его вверх по наружной деревянной лестнице, мимо белья, развешанного на веревках, пустых бутылок, цветочных горшков и стопок газет, мимо нескольких дверей, на самый верхний этаж. Там, удерживая в равновесии пакет с продуктами, она достала ключ, отперла дверь, и они вошли в прихожую, где пахло мылом.

Когда она включила свет, он обнаружил, что находится в старом-престаром доме, в котором до сих пор сохранились медные водопроводные трубы, искусственные свечи, вмонтированные в стены, и узорчатые яйцеобразные дверные ручки, которые помнились ему с детских лет. Стены были выкрашены в желтый цвет. Прихожая была очень узкой, но дальше он оказался в просторной гостиной с высоким потолком, канделябры здесь были сняты, а электрический провод с потолка тянулся к полу, где кто-то установил розетку для настольной лампы и радиоприемника.

— Мильт, — позвала девушка, исчезая в другой комнате.

Вернувшись, сказала Брюсу:

— Одну минуту.

Она прошла с пакетом продуктов на кухню, а он ждал её в гостиной. В комнате было прохладно, и он видел, как она чиркнула спичкой, зажигая духовку в черной старинной печи.

— Мильт, — повторила она, снова проходя в другую комнату. — Здесь один человек, который приехал из Рино, чтобы с тобой поговорить.

Она закрыла за собой дверь, и больше он ничего не слышал и не видел. Он ждал. Через закрытую дверь до него донеслись звуки каких-то шевелений и мужское бормотание. Потом голос девушки. Казалось, они спорили. Наконец звуки прекратились вообще, он ничего не слышал.

Дверь открылась, девушка вышла и закрыла дверь снова.

— Ничего, если вы ещё какое-то время с ним не увидитесь? — спросила она.

— Ладно, — сказал он, подавляя свое нетерпение.

Девушка прошла на кухню и стала готовить апельсиновый сок.

— Какие у него симптомы? — спросил он, проходя за ней.

— Постоянный жар, — сказала она. — Слабость, отеки вокруг глаз. И у него проблемы с мочеиспусканием.

— Похоже на почечную инфекцию, — сказал он.

— Да, — согласилась она, размешивая сок в квартовой банке из-под майонеза. — У него есть какие-то таблетки. Это наступает и проходит. Сегодня уже не так плохо, как было вчера.

— Вы назвали ему мое имя? — спросил он.

— Сейчас он слишком сонный, — сказала девушка.

— То есть он меня не вспомнил?

— Ему настолько не по себе, что он не хочет никого видеть, пока не почувствует себя лучше. — Она так и не говорила, вспомнил его Ламки или нет. — Уверена, что он захочет поговорить с вами позже, когда почувствует себя лучше.

Он сказал ей, что не сможет задержаться в Покателло надолго.

— Может быть, завтра, — сказала она. — Наверное, ему будет лучше, когда он проснется утром. Сейчас он едва ли сам понимает, что говорит. Если вы хотите поговорить с ним о деле, то лучше подождать.

Шум из другой комнаты вынудил её поставить банку с соком и выйти из кухни. Он слышал, как они с Мильтом о чем-то говорят, потом она стала ходить из одной комнаты в другую. В таз наливалась вода, что-то наполнялось, относилось, потом снова зазвучали голоса.

— Тогда я загляну завтра утром, — сказал он, когда девушка вернулась.

— Хорошо, — согласилась она. — Знаете, я выпущу вас через переднюю дверь. Все равно он сейчас не спит.

Она провела его через всю квартиру и через комнату, в которой лежал на диване Мильт, завернутый в одеяло и с белой подушкой под головой. Проходя мимо, он увидел, что это, вне всякого сомнения, Мильт Ламки. Глаза у него оставались закрыты, и он шумно дышал. Руки у него были нездорового темного цвета, и таким же было лицо. В комнате пахло болезнью. На полу рядом с диваном лежали очки, стояли какие-то кастрюльки и лекарства.

Придерживая входную дверь, девушка выпустила его в коридор.

— Доброй ночи, — сказала она и почти сразу же закрыла за ним дверь.

Во всяком случае, он его видел, он точно знал, что это Мильт.

Он вернулся в свой мотель.

Глава 11

Приехав туда на следующее утро, он обнаружил, что дверь заперта, а к ней приколота записка:

Уважаемый сэр, мистеру Ламки сегодня стало лучше, и он поехал на молочный завод, чтобы поговорить с руководством. Я на работе. Буду дома в половине шестого.

Искренне ваша, миссис Кэти Гермес.

Он попробовал дверную ручку. О чем это ему напоминало? О той ночи, когда он вернулся к Пег Гугер, чтобы забрать свой пиджак, обнаружил, что дом заперт и пуст, проник в него через окно и нашел там Сьюзан, лежавшую в спальне и курившую сигарету. Но как же по-разному это было… Он обошел вокруг обветшалого трехэтажного здания и поднялся по лестнице; задняя дверь тоже оказалась заперта, равно как единственное окно, выходившее на крыльцо. Миссис Гермес была слишком осторожна.

«Мерседес», разумеется, исчез: гараж был пуст. Кто-то из них на нем уехал, скорее всего, Мильт. Он гадал, вернется ли Мильт сюда или же, закончив свои дела на молочном заводе, поспешит в следующий город, чтобы наверстать упущенное время.

Не в состоянии придумать что-то ещё, он поставил свою машину прямо перед домом, сел в неё и стал ждать.

Примерно через час толчок, заставивший всю машину прыгнуть вперед, привел его в состояние панической бодрости. «Мерседес», подкравшийся к нему сзади, ударил его бампером о бампер; Брюс, выпрыгнув из машины, оказался лицом к лицу с Мильтом Ламки, который ухмылялся ему из-за руля «Мерседеса».

— Привет, МакПук, — сказал Мильт, высовываясь из окна. Он заглушил двигатель и выбрался наружу, держа в руке свой кожаный портфель и несколько пакетов с образцами. — Думай остро, делай остро!

Он выглядел, как обычно, никаких признаков болезни не наблюдалось. Облаченный в розовую рубашку с щеголеватым галстуком-бабочкой и в спортивный костюм, он прошествовал мимо Брюса и поднялся на крыльцо.

— Пойдем, — бросил Мильт через плечо.

— Очень рад тебя видеть, — сказал Брюс. — Я боялся, что ты, может, поехал в следующий город.

Поднявшись на верхний этаж, Мильт прочел записку, приколотую к двери, после чего разорвал её и сунул в карман пиджака.

— Как тебе Кэти? — спросил он, отпирая дверь.

— Очень заботливая, — сказал Брюс.

— Мне надо собрать вещи, — сказал Мильт, придерживая для него дверь. — Я на два дня отстал от своего графика.

Пока Брюс стоял в сторонке, он перенес свои рубашки из комода в чемодан. В ванной собрал свои бритвенные принадлежности.

— Прости, что не смог поговорить с тобой ночью, — сказал Мильт, засовывая пары туфель в боковые карманы чемодана.

— Ничего, — сказал он. — Сейчас можешь об этом поговорить?

— О чем? — спросил Мильт.

— Я интересуюсь этими японскими машинками. «Митриасами». Видел одну такую в Сан-Франциско.

— Точно, — сказал Мильт. — Их можно прикупить именно нам, на Побережье. Как Сьюзан?

— Прекрасно, — сказал он.

— Зою выставили?

— Да. Теперь у нас есть кое-какой оборотный капитал. — По некоей причине ему не хотелось говорить Мильту о своем браке с Сьюзан. — Что ты можешь сказать мне о покупке нескольких «Митриасов»? — спросил он. — Ты рассказывал оних, когда мы виделись в прошлый раз.

— Какую сумму ты готов потратить?

— Достаточную, если цена будет хорошей.

— У меня на руках их нет, — сказал Мильт.

— Значит ли это, что обычно ты берешь проценты?

— Нет, — сказал он. — Но я обычно больше знаю. Я сам подумывал их купить.

— А теперь нет?

— Если бы я их взял, то ничего не смог бы с ними сделать. Мне пришлось бы их держать и пытаться устроить там рабочее место для какого-нибудь розничного торговца.

— А я вот хочу их продавать, — сказал Брюс. — Рекламировать. Но все зависит от цены.

— Деньги твои?

— Мои и Сьюзан.

— Я могу тебе сказать только, что об одном складе я знаю наверняка. Но он не здесь, а в Сиэтле.

— Это нормально, — сказал Брюс. Он так и знал, что склад находится где-то на Побережье; если бы тот вдруг оказался здесь, то что-то было бы не так.

— Точно, — сказал Мильт, закрывая чемодан. — Ты же у нас великий ездок. Кэти сказала, что ты прикатил из Рино. — Он рассовал несколько вещиц по карманам и озирался в поисках чего-то ещё. — Когда ты хочешь их взять? Беда в том, что в Сиэтле я ещё пару недель не буду.

— Я хочу взять их как можно быстрее. Если вообще сумею до них добраться.

— Ты уже одну опробовал?

— Нет, — сказал он.

— Не думаешь, что надо бы?

— Опробую, — сказал он. — Прежде чем вкладывать какие-то деньги.

— Знаешь, ты настоящий закупщик. Сама машинка тебя ни чёрта не интересует, ты смотришь на неё лишь как на инвестицию. Ты отстранен. Отчужден, как ученый. — Он похлопал Брюса по руке. — Пойдем. Я все собрал.

Они пошли вниз.

— Я хочу провернуть это дело, — сказал Брюс, — но не знаю, как это сделать, если ты впрыгнешь в свой «Мерседес» и укатишь.

— Ты что, не можешь поехать вместе со мной? — Потом он заметил его «Меркурий». — А! — сказал он. — Я просто подумал, что мог бы подбросить тебя до Монпелье, и тогда мы все обсудили бы по дороге. Жаждал заполучить спутника. Почему бы тебе не оставить свой танк здесь? Я пробуду в Монпелье где-то с день, а потом вернусь сюда. Тогда ты сможешь забрать свою машину.

— А потом? — спросил Брюс.

— Это зависит от того, до чего мы договоримся. — Внезапно Мильт сделался серьезным; тихим, застенчивым голосом он сказал: — Знаешь, я всегда чуть с ума не схожу, когда еду в одиночку. Мне и впрямь нужно чье-то общество, серьезно. И я уверен, что мы сумеем обмозговать дело с этими японскими машинками.

Тогда Брюс прикинул, насколько же болен его консультант. Если ему требуется постоянный уход. Его покоробило от мысли, что он станет нянчиться с Мильтом Ламки, как нянчилась с ним Кэти Гермес. И, вероятно, другие женские особи по всей территории Мильтона Ламки. Но ему требовалось уладить дело с машинками. А если он откажется от поездки в Монпелье, то Мильт просто помашет ему на прощание да и укатит; он уже завел двигатель и сидит за рулем. Похоже, действительно торопится. Удивительно, что он вообще вернулся в квартиру.

— Ты не можешь задержаться здесь на некоторое время, чтобы мы успели это обсудить? — спросил он.

— Вопрос не в этом, вопрос в том, чтобы начать кой-какие действия, связанные с этим делом. Забрасывай свое барахло на заднее сиденье, и через пару часов мы будем в Монпелье. Твоя машина будет здесь в целости и сохранности; просто забери из неё все вещи и запри.

Без особой охоты Брюс так и сделал. Он пополнил коробки с образцами, громоздившиеся на заднем сиденье, своим чемоданом, и мгновением позже Ламки устремился в утренний трафик Покателло.

Дорога из Покателло в Монпелье ни в коей мере не была такой же гадкой, как дорога из Бойсе в Покателло. Пейзажи радовали глаз, по большей части представляя собой фермы и фруктовые сады, сама мостовая была в приличном состоянии, а несколько участков были положены совсем недавно. Движение транспорта не обременяло. Ламки не ехал особо быстро, но держал хорошую профессиональную скорость, обходя медленные машины и уступая путь новым «Бьюикам» и «Кадиллакам», выжимавшим полную скорость из трехсот лошадей своих двигателей. В среднем он делал пятьдесят пять миль в час, что для такой дороги было неплохо.

После полудня они прибыли в Монпелье. Запущенность тамошних улиц граничила с полным упадком. В некоторых местах мостовая была настолько разбита, что от неё не оставалось ничего, кроме булыжника. У всех домов вид был удручающе архаичным; они не то чтобы требовали покраски или явного ремонта, но цвет каждого из них, уныло нейтральный, делал их невзрачными донельзя. Они походили на собранные вместе фермерские дома, а в промежутках между ними теснились заросшие сорняками лужайки и цветочные клумбы. Зимние шины на многих из припаркованных машин, попадавшихся им на глаза, давали основание предполагать, что грязь при дожде превращает дороги в свиные лежбища. У первого мотеля, который они увидели, для парковки имелся только земляной выгон, домики являли собой лачуги из дранки, а вывеска была не неоновой, а нарисованной вручную на доске. Затем они миновали полуразвалившийся гараж, две или три заправки, лоток с мороженым, после чего оказались на главной улице городка с её барами, лавками по продаже спецодежды и заброшенными складами, которые когда-то, в годы большого грузооборота, приносили неплохие барыши. В воздухе висела пыль. Все машины, попадавшиеся им на глаза, были серыми от пыли. Мужчины на тротуарах носили широкополые, как в вестернах, шляпы. Это зрелище обескуражило и Брюса, и Ламки.

— Ну и местечко, — сказал Ламки. — Я стараюсь здесь не задерживаться. И это почти на границе с Ютой… — Он ткнул рукой в сторону юга. — Стоит только её пересечь, как окажешься в лесу, а потом въедешь в Логан. Вот где бы мне хотелось сейчас быть. Там чисто. По всей Юте чисто.

— Знаю, — сказал Брюс, а про себя подумал, что вот он, самый что ни на есть предел территории Мильтона Ламки. Её форпост.

— В Юте не дают вот так вот носиться пылище, — сказал Ламки, ища место для парковки. Почти все места уже были заняты заляпанными грязью пикапами, рабочими лошадками фермерской зоны. — У них там вода бежит по канавам. И земля везде плодородна. Так уж они устроены, все благодаря ЛСД.

— ЛДС,^[424] — поправил его Брюс.

— Точно. Просто я думал об «ЛСМФТ».^[425] Двусмысленность, конечно. Если живешь в Юте, то должен вступить в их Церковь. Это чёрт знает что — они ни на миг не оставят тебя в покое. Ни сигарет не купить, ни выпивки; даже если пьешь кофе, на тебя уже странно поглядывают. Ни комнату снять, ни в туалет сходить. — Он нашел свободный закуток и поставил туда «Мерседес». — А здесь, на севере, всем на все наплевать. Весь город разваливается. — Он вышел из машины и ступил на тротуар, застегивая ремень, который расстегнул во время езды.

В пути у обоих испортилось настроение. Брюс не привык быть просто пассажиром, когда за рулем сидит кто-то другой, и вскоре стал досаждать Ламки советами. Но теперь, выйдя из машины, оба почувствовали себя лучше.

— Как насчет поесть? — спросил Ламки.

— А когда тебе надо встретиться с этими людьми?

— Как можно скорее. Но если я не поем, у меня будет урчать в животе. — Он двинулся по тротуару. — А это губит любую сделку.

Вскоре они оказались в смахивавшем на туннель длинном и темном кафе, наполненном хриплым визгом электрогитары из музыкального автомата в глубине и тусклом из-за чада горящего жира. За стойкой, не снимая шляп, сидели в ряд и ели с деревянных тарелок несколько мужчин.

Стены заведения были выкрашены в черный цвет. Три усталые женщины средних лет беспрерывно мыли посуду.

— Настоящий ад, — сказал Мильт. — Но еда ничего. Закажи себе жареной ветчины. — Он нашел два свободных табурета и взобрался на один из них. Брюс пристроился рядом.

Еда, когда её подали, и в самом деле оказалась аппетитной.

— Есть места и похуже, чем Монпелье, — сказал Мильт, когда они начали есть. — Так что не расстраивайся.

— Лично я не видел ничего хуже, чем возле Шайенна, это по дороге на север из Денвера через Грили.

— Мужу Кэти принадлежит одна из этих автомобильных свалок в Колорадо, — сообщил Мильт. — Слабоумный мусорщик. Мне никогда не приходило в голову, что кто-то нарочно выставляет этот хлам вдоль шоссе. Но она говорит, что он очень прилежно свозит туда разбитые драндулеты. Наверное, думает, что это красиво.

Они поели и перешли к кофе.

— Хотел бы я знать, почем я смогу заполучить эти японские машинки, — сказал Брюс. — За штуку.

— Эти штуковины хранятся на складе вот уже два года, — сказал Мильт. — Весь этот импорт из Японии — полная хрень. Слишком большую цену они не заломят.

— Меньше сотни долларов?

— Гораздо меньше.

Брюс совершенно воспрянул духом.

— Опиши ситуацию.

— Мне кажется, они шли около сорока долларов за машинку. В оригинальных упаковках. На том складе, когда я их видел, было штук двести. Это составит… — Он подсчитал. — Примерно восемь тысяч за весь лот. У тебя есть столько на руках?

— Нет, — сказал он. — Скорее двадцать пять сотен.

— Звучит так, словно ты продал свою машину, — ухмыльнулся Мильт. — Примерно за столько идет подержанный «Меркурий». Собственно, ровно столько я отдал за свой «Мерседес», только он не был тогда подержанным. Конечно, двухсот машинок тебе и не нужно. Ты можешь взять шестьдесят, это вроде как правильно для магазина такого размера, как твой. Но проблема вот в чем: продадут ли тебе шестьдесят штук по такой цене?

— Шестьдесят штук здорово бы нас выручили, — сказал он. — Гораздо больше выручили бы, чем двадцать пять.

Значит, это в конце концов было, может, не напрасно — долгая поездка и все трудности, связанные с поисками Мильта Ламки.

— Как я понимаю, в розницу они продаются примерно по сто восемьдесят долларов, — продолжал Мильт. — Чтобы конкурировать с фирмой «Смит-Корона». Думаю, тебе надо принять во внимание и что-то вроде гарантии. Об этом я ничего не знаю. Лучше бы все это тщательно разведать. — Он покатал по стойке крошку, оставшуюся от еды, а потом добавил: — Может, я смогу одолжить вам ещё кое-какую сумму. Достаточную для того, чтобы взять склад целиком. Если они не согласятся на сколько-нибудь пристойную цену. — Он уставился на Брюса. — Я имею в виду Сьюзан. Для Сьюзан. А не тебе лично.

— Это могло бы стать свадебным подарком, — шутливо сказал Брюс, а потом до него дошло, что именно он только что ляпнул.

Лицо его визави тотчас исказилось, выражая, насколько он мог понять, противоречивые чувства.

— Вы со Сьюзан?..

— Да, — сказал он.

— И как давно? — спросил Мильт.

— Всего несколько дней назад.

— Так это серьезно? — подавленным голосом спросил Мильт. — Никак в себя не приду. Что ж, поздравляю. — Он протянул руку, и Брюс её пожал. Рука у Мильта была влажной и подрагивала. — Было у меня такое подозрение, когда я заглянул к ней в тот вечер, а ты был там. Но я его отбросил. Вы… уже были женаты?

— Ещё нет, — сказал он.

— Поразительно. Я и не думал, что она быстро снова выйдет замуж. Да, век живи — век учись. Это, конечно, правда. Пойду заплачу. — Он взял оба счета и соскользнул с табурета. Не добавив ни слова, направился к выходу из кафе и вытащил бумажник, чтобы заплатить кассирше.

Брюс, догнав его на тротуаре, сказал:

— Сам не знаю, почему не рассказал тебе об этом сразу.

— Очень даже сразу, — резко сказал Мильт. — Мне кажется, что сразу, — добавил он, забираясь в машину. Лицо у него посерело и осунулось. — Может, мне стоит позвонить и поздравить её, — пробормотал он, усаживаясь за руль, но не заводя двигатель. — Нет, я должен повидаться с этими типами. — Он взглянул на часы на приборном щитке. — Дельце касается бумажных стаканчиков. Подумать только, проезжать тысячи миль, чтобы продать какому-то хмырю в крохотном городишке бумажные стаканчики! Нет, коммивояжерский бизнес чертовски странен.

— Да уж, — сказал Брюс, испытывая неловкость.

— Пошарь-ка там сзади, — сказал Мильт. — Такая длинная тонкая картонка. Забитая стаканчиками.

Когда Брюс нашел нужную коробку, Мильт вскрыл её и убедился, что стаканчики целы.

— Посиди пока здесь, — сказал он, выбираясь из машины со стаканчиками в руках. — Пойду да закину им их, а потом вернусь. Это вон в том отеле, в двух шагах отсюда. Скажу, чтобы позвонили нам, если захотят такие стаканчики. Пусть сами решают. — Он пошел прочь, оставив Брюса, машину и свой портфель.

Время шло, и он наконец вернулся, уже без стаканчиков.

— Вот и все, — сказал он, скользнув за руль. Завел двигатель и начал задним ходом выезжать на мостовую. — Едем домой. К черту этот Монпелье, штат Айдахо.

Словно в поддержку этих слов, басовито прогудел автобус «Грейхаунд». Свирепо ударив по клаксону, Мильт просигналил в ответ.

Когда они ехали обратно по сельскохозяйственным землям, которые видели всего около часа назад, Мильт сидел за рулем сгорбившись, выпятив челюсть и не отрывая взгляда от дороги. Радио, которое он включил, вопило так, что не было никакой возможности разговаривать. По всем признакам Мильт впадал в задумчивую апатию: машиной он управлял все рассеяннее и медленно реагировал на изменения дорожной обстановки. Но потом наконец выпрямился, выключил радио и взялся за руль обеими руками.

— Я поеду с тобой на Побережье, — объявил он.

— В Сиэтл?

— Да, — сказал Мильт. — Мы добудем твои машинки.

— Это здорово, — сказал Брюс.

— Сколько, по-твоему, это займет времени?

— Зависит от того, возьмем ли мы обе машины или нет. Будет быстрее, если поедем на одной и будем меняться за рулем.

— Мне придется вернуться сюда снова, — заметил Мильт.

— Я поеду обратно вместе с тобой.

Они обсудили, какую машину лучше выбрать. «Меркурий», будучи крупнее, сулил большее удобство. И в нем они могли бы ехать быстрее. С другой стороны, «Мерседес» потребовал бы меньше бензина.

— Что ты чувствуешь, когда кто-то другой ведет твою машину? — спросил Брюс. — Мне все равно, кто поведет мой «Меркурий».

— Для твоей машины легче найти запчасти, — сказал на это Мильт. — Шины, свечи и все прочее.

Прямого ответа на вопрос он так и не дал.

В конце концов они остановились на «Меркурии»: тому, кто не за рулем, будет проще улечься и уснуть в машине больших размеров.

Примерно через час они снова въехали в Покателло. Дорогу им преградила похоронная процессия: машина за машиной с включенными фарами величаво проплывали перед ними, охраняемые полицией в сияющей униформе и шлемах. Мильт, сидя за рулем, смотрел на эти машины сначала молча, а потом принялся осыпать их проклятиями.

— Ты только посмотри, — перебил он самого себя. — Должно быть, это сам мэр.

Машины, большинство из которых были новыми и дорогими, проезжали в некий вроде бы общественный парк, на деле, наверное, являвшийся самым роскошным кладбищем в городе.

— Смердящий, грязный, похотливый, мерзкий, мертвый мэр Покателло… — Он повысил голос. — Ты только посмотри на лакированные шлемы этих копов! Все равно что в нацистской Германии. — Опустив окно, он выкрикнул прямо на улицу: — Кучка чёртовых эсэсовцев! Расхаживают ещё тут с важным видом!

Полицейские не обратили на него никакого внимания. Наконец перед ними проползла последняя машина похоронной процессии, полицейские засвистели в свои свистки, и движение возобновилось.

— Дерьмо, — сказал Мильт, заводя машину и давая полный ход на низшей передаче.

— Вообще-то мы не так уж много времени потеряли, — сказал Брюс, но Мильт не отозвался.

Доехав до дома Кэти, они поставили «Мерседес» в гараж без дверей и стали перегружать в «Меркурий» все то, что заполняло заднее сиденье и багажник.

Пока они занимались этим, к бордюру подъехала ещё машина. Дверца её открылась, из неё выскочила Кэти Гермес, захлопнула дверцу и прощально взмахнула рукой. Машина, «Крайслер» 1949 года, тронулась с места и свернула на углу налево.

— Её муженек, — сказал Мильт, поднимая с заднего сиденья «Мерседеса» охапку образцов. — Привозит её домой с работы и отчаливает. Вот так дом.

Кэти с такой скоростью устремилась к ним, что её коричневая полотняная куртка так и захлопала.

— Так быстро вернулся? — крикнула она, стискивая сумочку и переходя на бег. — Что ты делаешь? Собираешься поехать куда-то на его машине?

— Мы снова уезжаем, — сказал Мильт.

— Куда? — Подбежав, она остановилась прямо перед ним, не давая ему перенести в «Меркурий» хоть что-то ещё.

— В Сиэтл.

— Сейчас? Сразу? — Она часто дышала и хмурилась, глядя на него в сиянии предвечернего солнца. — Что за спешка? Я думала, ты никуда не поедешь ещё три дня. Ты же собирался отдохнуть здесь до вторника, самое меньшее.

— Я вернусь, — сказал он.

При этих словах она взвилась и проговорила своим тонким настырным голоском:

— Тебе нельзя совершать такую длительную поездку за один раз. Сам же знаешь, что для тебя это слишком тяжело. И почему тебе надо ехать с ним? Ты что, оставляешь свой «Мерседес»?

— Можешь им пользоваться, — сказал Мильт, отодвигая её в сторону, чтобы положить охапку образцов в «Меркурий». — Вот ключ.

— У меня и так есть ключ, — сказала она. — Может, объяснишь мне, что все это значит? По-моему, я имею право знать, потому что это мне придется тебя выхаживать.

— Он и одна моя подруга поженились, и я, в качестве свадебного подарка, хочу помочь им уладить одно дело, — сказал Мильт.

Оба они отошли в сторону и начали спорить. Брюс не хотел вмешиваться, так что просто продолжал переносить в «Меркурий» все, что мог найти в «Мерседесе».

Мильт подозвал его к себе и сказал:

— Мне надо забрать кое-какое барахло наверху. Через пару минут спущусь обратно.

Волоча ноги, он вошел в здание, угрюмый и отчужденный. Кэти, стискивая сумочку, безмолвно осталась стоять на дорожке.

— Наверное, это я виноват, — сказал Брюс, закончив погрузку.

— Он знает, что ему нельзя ехать, — сказала Кэти.

— Вести в основном буду я.

У неё вспыхнули щеки.

— Ему нельзя так долго сидеть, а ещё он, когда едет где-то между городами, недостаточно часто останавливается, чтобы сходить в туалет. Это, да ещё тряска. Разве он не мог просто позвонить по телефону насчет этого вашего дела?

— Ему виднее, — неловко сказал он. — Я не знаю.

Когда Мильт вернулся, Кэти обратилась к нему:

— Почему бы тебе просто не позвонить?

— Не годится, — сказал Мильт. Он положил в «Меркурий» вещи, которые принёс. — Да ничего со мной не случится, — сказал он ей. — Я прилягу, раскинусь на заднем сиденье, а Брюс пусть себе ведет.

— Должно быть, эта женщина доводится тебе очень хорошей подругой, — сказала Кэти. — Может, она сумеет о тебе позаботиться. Если ты из-за этого заболеешь, я за тобой ухаживать не стану.

Она направилась к дому.

— Как пожелаешь, — сказал Мильт, забираясь в «Меркурий». — Поехали.

Стоя на крыльце, Кэти крикнула:

— Сюда не возвращайся!

— Хорошо, — сказал Мильт.

— Пусть за тобой ухаживают твои подружки из Бойсе! — сказала она, швырнув ключ от «Мерседеса». Тот шлепнулся в грязь подъездной дорожки, а она открыла входную дверь, вошла и захлопнула её за собой.

— Поехали, — повторил Мильт.

Брюс завел двигатель «Меркурия», и они молча поехали прочь.

— Посмотрим, что она скажет, когда я вернусь, — заявил Мильт позже, когда уже сам сидел за рулем.

— Её действительно очень заботит твое здоровье, — заметил Брюс, испытывая глубокое чувство ответственности, но в то же время осознавая, что если он хочет заполучить свои машинки, то это, возможно, единственный способ.

— Сьюзан, наверное, точно так же относится к тебе. Считает, наверное, что я на тебя дурно влияю, — только и сказал Мильт в ответ.

— Она не знает, где я.

— Если бы знала, то предостерегла бы тебя от общения со мной. Женщины всегда так относятся к друзьям своего мужа. Это нечто инстинктивное. Боязнь того, что их муж в действительности может оказаться голубым.

— Не думаю, чтобы Кэти злилась из-за этого, — возразил Брюс. — А ты?

— Я тоже, — признал Мильт.

— Не представляю, из чего можно было бы заключить, будто кто-то из нас страдает отклонениями. — Даже от мысли о чем-то подобном ему было не по себе.

— Это просто фигура речи, — сказал Мильт, слегка улыбнувшись.

Спустя некоторое время Брюс спросил:

— Ну и каково вести американскую машину после твоего «Мерседеса»?

— Все равно что вести чан с ворванью.

— Почему ты так говоришь? — возмутился он.

— Елозит, как мыло в тазу, — сказал Мильт, покачивая усиленный гидравликой руль, чтобы машина, вильнув из стороны в сторону, пересекла разделительную полосу, а затем сдвинулась к обочине. — Ты уверен, что этот руль прикреплен к чему-то внизу? Такое чувство, что ведешь мешок с цыплячьими перьями. Никакой устойчивости. Зато обзор хороший. — Он ткнул Брюса в ребра локтем. — Что твой салон-вагон с прозрачной крышей.

— Ты попробуй её поднять, — сказал Брюс. — Тогда и увидишь разницу. Эта машина целый день может давать девяносто миль в час.

Не останавливаясь в Бойсе, они продолжили ехать по шоссе 30, в северную часть Орегона. Рано утром, ещё до рассвета, Мильт предложил съехать с дороги и перекусить. Они нашли придорожное кафе, поели и снова вернулись на дорогу. Но теперь Мильт выглядел неуклюжим и медлительным. Позволив Брюсу сесть за руль, он привалился к дверце со своей стороны, обхватив себя руками, но не спал. Ведя машину, Брюс все время прислушивался к его дыханию.

— Как себя чувствуешь? — спросил он наконец.

— Нормально, — ответил Мильт. — Дремлю.

— Почки не беспокоят?

— Нет у меня никаких почек, — отрезал Мильт.

— Может, нам где-нибудь остановиться? — сказал Брюс, однако собственная его потребность состояла в том, чтобы ехать дальше и дальше. Может, им удастся достичь Сиэтла без остановок, одним броском. Возбуждение от собственно езды начало преобладать в его сознании над первоначальной целью поездки в Сиэтл. Большинство его дальних выездов были одиночными испытаниями, ему не с кем было ни разделить работу, ни поговорить. Теперь он вполне понимал, почему Мильт так нуждался в обществе. В езде со спутником все обстояло иначе. Вот они едут вместе, как когда-то с его бывшим боссом Эдом фон Шарфом, ещё до того, как Брюс набрался достаточно опыта, чтобы ездить и покупать самостоятельно. Как много это напоминало ему о тех днях… за исключением того, что ситуация в некотором смысле перевернулась. Теперь в основном он сам вел машину и принимал, если требовалось, решения, каким маршрутом двигаться. Его компаньон становился все более и более инертным.

Но в некотором отношении такое положение вещей его радовало, ему нравилось сидеть за рулем, пока Мильт расслабляется на соседнем сиденье. Благодаря этому Брюс осознавал, что в одиночку Мильт, вероятно, и не добрался бы до Сиэтла; по крайней мере, не вот так, гоня и гоня без остановок. Отчасти дело здесь было в возрасте. И в общем физическом здоровье. Но, кроме того, это было стихией Брюса. Он был рожден для дороги; ещё в средней школе он самостоятельно доехал до Рино, будучи семнадцати лет от роду и уже мечтая о…

Мильт перебил течение его мыслей.

— Что с тобой такое? — проворчал он, уставившись на него испепеляющим взглядом. Выпрямившись на сиденье, продолжил: — Как ты до этого дошел? Это что, какая-то поза?

— Объясни, что ты имеешь в виду, — попросил застигнутый врасплох Брюс.

Вертясь из стороны в сторону, Мильт указал на дорогу и на землю вокруг.

— Да ты же просто прешься от этого! Я наблюдал за тобой — ты этим нажираешься. Тебе чем больше, тем лучше. И как только человек может сделаться вот таким? Я спрашивал себя об этом снова и снова. Тебе что, не надо ничего, что было бы вне тебя? Человеческие существа для тебя совершенно ничего не значат?

Эта тирада, явившаяся без предупреждения и столь беспорядочным образом, заставила Брюса недоумевать, что же на Мильта нашло.

— О чем ты? — спросил он.

Немного успокоившись, Мильт сказал:

— Ты самодостаточен. Нет, ещё хуже. Ты совершенно не заботишься ни о ком другом; может быть, не заботишься и о самом себе. Для чего ты живешь? — В его голосе появились обвинительные нотки. — Ты вроде тех миллиардеров — магнатов, что в грубых башмаках шагают прямо по людям.

Он говорил с таким жаром и искренностью, что Брюс не удержался от смеха. Из-за этого Мильт стал говорить даже ещё бессвязнее.

— Да, это действительно смешно, — сказал он. — Ты хотя бы о жене своей заботишься? Или ты женился на ней только затем, чтобы унаследовать бизнес? Черт, да ты сумасшедший!

Мильт не сводил с Брюса глаз.

— Я не сумасшедший, — сказал Брюс, подавляя приступы смеха, потому что у сидевшего рядом Мильтона Ламки лицо сделалось красным, а глаза готовы были выскочить из орбит. И все из-за чего? Непонятно. — Слушай, — начал он, — если я рассердил тебя тем, что…

— Ты меня не рассердил, — перебил его Мильт. — Я тебе сочувствую.

— Это ещё почему?

— Потому что ты никого на свете не любишь.

— Ты никак не можешь этого знать.

— Ты ни с кем не связан узами любви. Я тебя раскусил. У тебя нет сердца. — Он резко, со страстью ударил себя по груди и крикнул: — Нет у тебя этого чёртова сердца, понял! Признай это, и все.

Никогда бы не поверил, подумал Брюс, что кто-то может говорить что-то такое. Просто весь мусор, который он когда-то читал, изрыгается из него, используя его рот и голос. Но, вне всякого сомнения, для Мильта это было болезненной темой. Это его отрезвило, и он сказал:

— У меня очень даже серьезные чувства к Сьюзан.

— А как насчет меня? — спросил Мильт.

— Что ты имеешь в виду?

— Ладно, забудь, — буркнул Мильт.

За всю свою жизнь Брюс не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил.

— Я знаю, что тебя беспокоит, — сказал он. — Тебя этот пейзаж приводит в уныние, а меня нет. Это тебя тревожит, и из-за этого ты бесишься.

— А ты что, никогда не унываешь? Ни из-за чего?

— Только не из-за пейзажей, — сказал он.

Но потом вспомнил, как чувствовал себя, когда ехал через Сьерры. Замусоренные и безлюдные горы. Скудная растительность. Безмолвие…

— Хотя, — поправился он, — иногда это и меня достает. Мне не так уж нравится ездить между городами. Думаю, каждый чувствует себя так же, когда оказывается на дороге, особенно здесь… Ведь у нас впереди Великая Западная пустыня.

— Я вообще не могу вести машину по этой пустыне, — признался Мильт. — На юг по Неваде.

Вид у него опять стал болезненным и слабым, он снова привалился к дверце. Краска схлынула с его лица, из-за чего оно сразу как-то усохло. Долгое время никто из них не произносил ни слова. Наконец Мильт пошевелился и сказал:

— Давай съедем с дороги и немного поспим. — Он закрыл глаза.

— Хорошо, — неохотно сказал Брюс.

На рассвете они добрались до маленького мотеля, отстоявшего от дороги, со все ещё горящей и мигающей вывеской с указанием о наличии свободных мест. Хозяйка, женщина средних лет в купальном халате, провела их к домику, и вскоре они заперли машину, внесли внутрь свои чемоданы и забрались в две односпальные кровати.

Засыпая, он удовлетворенно подумал, что осталось всего двести миль. Мы почти на месте.

Нет, поправил себя он. Скорее всё-таки триста. Но это не важно. Мы доберемся безо всяких хлопот.

В одиннадцать утра он проснулся, слез с кровати и неслышными шагами прошел в ванную. С трудом стянул с себя измятую и неприятную на ощупь одежду и с наслаждением встал под душ. Потом побрился и надел все чистое, в частности недавно накрахмаленную белую хлопчатобумажную рубашку. Это заставило его почувствовать себя лучше. И все же что-то угрожающе раскачивалось на задворках его сознания, портя ему настроение. Что же? Лишь мельком запомнившаяся неприятность. Стоя перед зеркалом в ванной и возясь со своим тальком, он пытался понять природу давившей на него тяжести. Снаружи теплое солнце искрилось на проезжавших по шоссе автомобилях, и он почувствовал себя готовым покинуть мотель; ему сразу же захотелось ехать дальше. Нетерпение погнало его из ванной в комнату.

Мильт Ламки лежал в своей кровати на боку, подтянув ноги к животу, а лицо его скрывала простыня. Он не шевелился, но и не спал. Брюс видел его глаза. Ламки, не мигая, смотрел куда-то в угол.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Брюс.

— Нормально, — сказал Ламки. Он по-прежнему смотрел в угол, а потом сказал: — Мне противно говорить тебе об этом, но я болен.

Подняв свой чемодан, Брюс начал заново укладывать в него вещи.

— Насколько болен? — спросил он.

— Очень, — сказал Мильт.

Услышав это, Брюс почувствовал страх. У него задрожали ноги. Вот что за ужас крылся на задворках его сознания, а теперь выдвинулся вперед. Он тем не менее продолжал паковаться. Мильт наблюдал за ним с кровати.

— Вот ведь беда какая, — сказал Брюс. — Мне очень жаль. Конечно, нельзя сказать, что это такой уж сюрприз.

— Мне придется какое-то время пролежать в постели, — сообщил Мильт. Он говорил медленно, но без малейшей тени сомнения. Как будто знал свое состояние настолько хорошо, что никаких возражений и быть не могло.

— Тогда она, может, была права, — сказал Брюс. — Да?

— Увы, права, — сказал Мильт.

— Будь оно все проклято, — в сердцах сказал Брюс. — Черт знает что!

Он прекратил собирать чемодан и бессмысленно стоял посреди комнаты.

— Это чёрт знает что, чтобы тебе такого пожелать, — сказал Мильт, — но пока мы ничего не можем с этим поделать. — Очевидно, он не испытывал желания извиниться: голос у него был резковатым.

— Тебе нужно лекарство?

— Может быть, позже, — сказал Мильт. — Пока просто так полежу.

Он не пошевельнулся, чтобы встать. Он казался спокойным, не выказывал признаков боли или хотя бы тревоги. Был только безропотным и несколько подавленным. Не пытался по этому поводу шутить.

Может, он знал, что это случится, подумал Брюс. Пари держу, что знал. Может, он таким образом нам мстит. Мстит хотя бы за то, что мы поженились. Ревнует ко мне, наверное. Мысли такого рода приходили ему в голову, когда он смотрел на Мильта Ламки, лежавшего в постели. В конце концов, Мильт сам говорил, что неравнодушен к ней.

— Значит, в Сиэтл мы не поедем.

— Позже, — сказал Мильт.

— Я имею в виду, может, мы вообще туда не поедем.

Мильт ничего не сказал. Потом лицо исказилось гримасой — то ли от боли, то ли от каких-то мыслей. Он заворочался, появились его короткие пальцы, и он ухватил подушку, поправляя её под головой. Теперь он лежал спиной к Брюсу.

Спустя какое-то время Брюс открыл дверь домика и прошел на парковку к своей машине. Уходя, они подняли стекла, и он видел, что внутри машины стало влажно и душно. Поэтому открыл дверцу и опустил все стекла. Обивка раскалилась настолько, что обожгла ему руку, когда он к ней прикоснулся. В машине, как всегда по утрам, пахло кожей и пылью. Он сел за руль и закурил.

Я не могу его оставить, осознал он. Не могу уехать, оставив его на собственное попечение. Нет никаких сомнений, что он действительно болен. Да и все равно без него мне это дело с машинками не провернуть.

Он ничего не мог сделать без Ламки; у него были связаны руки. Ему оставалось только ждать и надеяться, что Ламки поправится.

Из-за Ламки он здесь застрял. Ему невозможно было ни вернуться к Сьюзан в Бойсе, ни поехать в Сиэтл, ни отправиться в Рино или куда-нибудь ещё. Застрял во второразрядном мотеле то ли на севере Орегона, то ли в Вашингтоне; он даже не знал, пересекли они границу с Вашингтоном или нет. Не знал даже названия этого мотеля.

Глава 12

Он прошел по дорожке в контору мотеля. Хозяйка, яркоглазая женщина средних лет, надраивала белый эмалированный автомат по розливу напитка «Севен-ап»; она улыбнулась ему, когда он вошел.

— Доброе утро, — звонко поприветствовала она его, а затем продолжила чистку.

В углу конторы сидел мальчик, читая книжку комиксов. Рядом с дверью стояла вращающаяся подставка с открытками, на которых красовались виды штатов Вашингтон и Орегон. Слева он увидел стойку, а справа — таксофон. В конторе было чисто, уютно и солнечно.

— Не знаете ли вы доктора поблизости? — спросил он. — Кого бы вы порекомендовали?

— Ваш спутник болен? — Она прекратила чистку и выпрямилась. — Я заметила, что вы не очень-то шевелитесь этим утром. А когда вы приехали, я подумала, что слишком уж усталым он выглядит.

Она убрала в сторону свою тряпку и банку чистящего средства.

— Вы родственники? — спросила она, взирая на него уже из-за стойки.

— Нет, — раздраженно сказал он.

— Я подумала, может, он ваш родственник, может, ваш старший брат. — Нервно посмеиваясь, она полезла куда-то под прилавок и достала записную книжку. — Здесь есть несколько хороших докторов… Одну минутку. — Она перелистывала страницы.

Из задней двери появился её муж, тощий, угрюмый тип, похожий на уроженца Оклахомы.

— Это для чего? — спросил он у Брюса. — Чем он болен?

— Я не знаю, что с ним такое, — сказал тот. — Что-то хроническое. — И, поскольку оба они так и пожирали его глазами, добавил: — Я не очень хорошо его знаю; это деловое знакомство.

— Вам бы лучше выяснить, что это такое, — сказал оклахомец. Его жена кивнула.

— Думаю, вы правы, — сказал Брюс.

— Пойдите и спросите у него, что с ним, — велела хозяйка. Они переглянулись, и она добавила: — Узнайте у него, заразно ли это, хорошо? — Они проследовали за ним до порога конторы.

— То, что это не заразно, я и так знаю, — сказал он. — Это почечная болезнь.

— Болезни почек тоже бывают заразными! — крикнул ему вслед мужчина, стоя в дверном проеме конторы.

Направляясь к домику, Брюс слышал, как они тихонько переговариваются у него за спиной.

Наверное, скажут нам, что если он здесь останется, это будет противозаконно, подумал он. Наверное, заставят нас съехать.

Есть, конечно, и другие мотели. Если Мильт не настолько плох, что его нельзя транспортировать.

Ему не очень-то хотелось входить в домик, и он остановился на крыльце. По шоссе одна за другой проносились машины. Оттуда, где он стоял, не было видно их колес; казалось, что они просто скользят. Как металлические игрушки, которые тянут на веревочке по мостовой, все быстрей и быстрей. От этого зрелища ему стало не по себе, и он открыл дверь.

— Привет, — пробормотал Мильт, по-прежнему лежавший в постели.

— Ты не подскажешь, как бы мне связаться с Кэти? — спросил он.

— Зачем?

— Хочу спросить у неё совета.

— Она ничего не сможет тебе сказать. Неужели ты думаешь, будто я не знаю, что со мной такое?

Они долго спорили, и в конце концов Брюсу удалось узнать, в каком отделе муниципалитета Покателло работала Кэти — в отделе городских налоговых сборов.

— Я не хочу, чтобы ты ей звонил, — сказал Мильт, привставая на кровати. По его лицу теперь было видно, что он начал испытывать сильнейшую боль; под глазами у него набрякли мешки, прорезанные извилистыми складками.

— Я отлежусь, и все будет нормально. Мне просто какое-то время надо не вставать с постели.

— Скажи мне, что именно с тобой такое.

— Нефрит, — сказал Мильт. — Это из-за скарлатины, которой я переболел в детстве. Брайтова болезнь, так её обычно называют.

— И насколько это у тебя серьезно?

— Наступает и проходит. Что меня достает, так это боли в спине, охренеть какие. И сделать ничего нельзя. Так что не звони Кэти. И не беспокойся. Мы будем в Сиэтле к завтрашнему вечеру. — Он снова опустился на кровать, положив руки по бокам.

— Ты уверен, что тебе не надо что-нибудь купить?

— Ступай и купи себе какой-нибудь завтрак.

Брюс вышел из домика и побрел куда глаза глядят, через поле, вдоль огороженного пастбища, где пара лошадей пощипывала траву. В воздухе пахло навозом и сеном. Земля крошилась у него под ногами, когда он наступал на нору какого-нибудь грызуна. Нагнувшись, он понаблюдал за работой больших красных муравьев. По шоссе в отдалении проносились машины.

Однажды в июле у него случилась поломка возле городка Уэндовер, штат Невада. Съехав на обочину, он возился с лопнувшим маслопроводом с десяти утра до половины второго дня, хотя все это время знал, что у него нет никакой возможности его починить. Он просто пытался показать водителям проезжавших мимо машин, что все в порядке, что скоро он снова вернется на дорогу. Все это время он стоял спиной к дороге, спрятав голову под капотом, кипя от стыда и ярости, но надеясь, что ни одна из машин не остановится. В конце концов из Уэндовера появился какой-то буксир, и водитель, заметив его, доставил машину в гараж. Почему он испытывал такое чувство вины из-за того, что застрял на обочине? Не знаю, думал он сейчас. Не знал он этого и тогда. Но вот он снова застрял, и на гораздо более длительное время. Случилось то, чего он больше всего боялся.

Не думаю ли я, что они надо мной смеются, спросил он у самого себя.

Как старик Агопян, подумал он, когда я покупал коробку «Троянцев». Все они в таких случаях так и прутся.

Вспомнив об этом, он покраснел.

Господи, подумал он, что в этом смешного? Все равно ведь каждому рано или поздно приходится их покупать. Пока не женятся, а потом женщины покупают нечто взамен, продающееся в тюбиках. Больше похожее на лекарство.

Однажды он видел цветного мальчишку, который нашел выброшенный презерватив, вероятно, в канаве. Негритенок надувал этот кондом, как воздушный шарик.

Господи, и ведь он, вне всякого сомнения, был использованным! Брюс не знал, смеяться ему или испытывать отвращение. Или выбить его из рук мальчишки. Так или иначе, он пошел дальше с невозмутимым видом, как будто ничего не заметил.

Это и в самом деле было смешно.

Разве не рассмеялся бы любой прохожий, случись ему такое увидеть?

Мне действительно надо выбраться отсюда, подумал он. Даже если бы Мильт был моим кровным родственником, как решила хозяйка мотеля, мне все равно пришлось бы уехать.

Но, конечно, было бы гнусно оставить его здесь одного. Кто-то должен быть рядом с ним.

Он снова пересек поле и прошел в контору мотеля. Хозяйки и её оклахомца-мужа нигде не было видно. Рядом с таксофоном он положил листок с номером Кэти и бросил в прорезь автомата десятицентовик. Телефонистка сказала ему, сколько надо добавить, и он опустил нужное количество монет. Его соединили. Ответила какая-то женщина, не Кэти. Он попросил миссис Гермес и чуть погодя стал говорить уже с ней.

— Это Брюс Стивенс, — сказал он.

— Как он? — спросила Кэти без паузы, сразу поняв, почему он звонит.

— Лежит в постели, — сказал он. — Вымотался.

— Как далеко вы добрались?

— Очень далеко. — Он уже знал, что они были в Вашингтоне, неподалеку от города Паско. — Но теперь остановились в мотеле. Переночевали. До утра я не осознавал, в каком он состоянии. Я помню, ты меня предупреждала, но это всё-таки случилось. Что скажешь?

— Я ничего не могу сделать, — сказала она.

— У тебя же его машина. Ты могла бы выехать сюда после работы. — Он начал объяснять ей, как найти мотель, но она его перебила:

— У меня нет ключа. Я бросила его Мильтону.

— Он на подъездной дорожке, — сказал он.

— Его там нет, — возразила она. — Я искала сегодня утром, но не нашла. Даже на работу опоздала, потому что очень долго все там обыскивала.

— Я знаю, что он там, — настаивал Брюс. — Потому что Мильт его не поднимал.

— А я знаю, что его там нет.

— Тогда, может, на автобусе? — сказал он.

— Нет.

— Мне надо ехать в Сиэтл. Улаживать то дело.

— Вы серьезно? Вы что, в самом деле уедете, бросите его одного, когда он болен и пластом лежит в мотеле?

— Придется, — сказал он. И, не дождавшись ответа, добавил: — Это всё-таки моя машина.

— Ну есть, есть у меня ключ от «Мерседеса»! — призналась она, что нисколько его не удивило.

— Тогда выезжай, — сказал он и выдал ей длинный и сложный список указаний по маршруту.

— Это займет много времени, — сказала она капризным, взбалмошным тоном. — Я не смогу проехать такое большое расстояние за один раз. Мне придется останавливаться; думаю, что никак не раньше послезавтра. Придется договориться на работе о нескольких днях отпуска. Даже не знаю, дадут ли их мне. Значит ли это, что до послезавтра он будет один? Или вы с ним останетесь, пока я не приеду?

— Я должен ехать прямо сейчас.

Едва не плача, она сказала:

— Тогда мне нет никакого смысла ехать. Что, если вы его бросите, а потом, пока я буду туда добираться, он тоже уедет?

— Он не сможет уехать, потому что у него нет машины.

— Это так, — сказала она. — Нет, — решила мгновением позже. — Не буду я этого делать. Вы сами должны с ним остаться. В конце концов, это вы виноваты. — В телефоне клацнуло. Она положила трубку.

«И что же теперь мне делать?» — спросил он себя, вешая трубку. Позвонить ей снова? Но по телефону мне ничего не добиться, я не могу заставить её приехать сюда ни на машине, ни на автобусе. Если она не хочет ехать, то это все. А когда она сказала, что я сам виноват, то была совершенно права.

Но я не понимаю, почему она не может приехать, подумал он. Я-то полагал, что она сразу же прыгнет в машину и поедет. Разве она не колесила той ночью по всему Покателло, ища для него апельсиновый сок? И эту машину легко вести. К тому же она хорошо с ней знакома.

Выйдя из конторы, он стал разыскивать среди домиков хозяйку. Она обнаружилась в пустом домике, где вешала чистые полотенца.

— Не найдется ли у вас немного мелочи? — спросил он. — Для телефона?

— Вы выяснили у своего друга, что с ним такое? — поинтересовалась она, когда они возвращались в контору.

— У него нефрит, — ответил он. — Это не заразно.

Она разменяла ему пятидолларовый чек.

— А семья у него есть? — спросила она. — Жена?

— Думаю, да, — сказал Брюс. Опустив монеты в телефон, он позвонил Сьюзан в Бойсе. Хозяйка мотеля вышла из конторы.

— У меня неважные новости, — сказал он в трубку. — Я сейчас на севере, в Вашингтоне, вместе с Мильтом Ламки, и он заболел. — Он стал рассказывать то же самое, что рассказывал хозяйке мотеля, но Сьюзан перебила.

— Я знаю, что у Мильта больные почки, — сказала она.

— По-видимому, он страдает этим почти всю свою жизнь.

— Ты лучше побудь там с ним, — сказала Сьюзан. — Денег у тебя хватит? Если что, могу перевести тебе телеграфом. — Они ещё раньше договорились о том, что она вышлет ему деньги по телеграфу, когда ему понадобится платить за товар.

— Покаобойдусь, — сказал он.

— Когда у него приступ, он обычно пару дней лежит пластом на спине, — сказала она. — И это очень больно.

— Меня предупреждали, — сказал он. — Та девушка, с которой он живет в Покателло, говорила мне об этом, да и к тому же он уже был болен, когда я туда добрался. Так что винить мне некого; уж во всяком случае, его я никак не могу винить.

— В определенной степени можешь, — взвешенным, рациональным тоном сказала Сьюзан. — Только он в состоянии судить о своем здоровье, и если он поехал с тобой, то это не твоя вина. Он знает, что делает, он не ребёнок. От тебя никто не ждет, чтобы ты оценивал болезнь другого человека, тем более если ты едва с ним знаком. Почему эта девушка не едет к вам?

— Я говорил с ней по телефону, но она сказала, что не хочет ехать.

— Это не твоя забота, — сказала Сьюзан. — Если, конечно, ты не хочешь сделать это своей заботой. Если считаешь себя ответственным.

— Я чувствую, что это моя вина, потому что если бы я не запытал его насчет машинок, то он бы никуда не поехал; в конце концов, вся эта поездка, чтобы я смог получить их. Ему от этого никакой выгоды нет. Это услуга, которую он нам оказывает.

— Ты не можешь себе позволить застрять там слишком надолго, — указала она.

— Верно, — согласился он. — Но я чувствую, что должен.

— Хорошо. Будь на связи.

— Да, я позвоню тебе ещё, — сказал он, попросил её не волноваться, а потом дал отбой. Через несколько мгновений он вышел из конторы и побрел обратно к домику.

Это как раз тот случай, думал он. Когда кто-то заболевает, то это перевешивает все остальное, особенно вопросы о том, что практичнее. Ты не можешь уже поступать как тебе выгодно. Никто не может. Экономическая целесообразность — это ещё не все. И даже не самое главное. Я знаю, что если бы заболел я, то Мильт непременно остался бы.

В этом ведь основная причина, по которой Мильт оказался здесь, подумал он. Потому что ставит дружбу со мной выше всяких там практических соображений. И это главное. И ничего с этим не поделать.

Когда он открыл дверь домика, Мильт с постели пробормотал:

— Мне стало лучше. Эта чёртова пакость приходит и уходит. — Теперь он сидел, подсунув себе под спину подушку. — Закрой дверь, — попросил он. — Свет меня слепит.

Закрывая дверь, Брюс сказал:

— Хозяева мотеля опасаются, что это бубонная чума.

— Тогда скажи им, чтобы скорее драпали, — хмыкнул Мильт. — Слушай, я тут вот что подумал. Может, тебе следует поехать дальше. Поищи — ка в моем пиджаке бумажник. Я записал имя того типа на обороте какой-то карточки. Парня, которому принадлежат эти машинки.

— Да ладно, — сказал Брюс. — Я уж здесь перекантуюсь.

— Принеси его, — потребовал Мильт.

Он достал бумажник и передал его Мильту. Кряхтя от натуги, Мильт стал перебирать визитные карточки и сложенные листки бумаги; рассматривая их поочередно, он всякий раз заинтересовывался и останавливался, чтобы поразмыслить и вспомнить, что означает каждый из этих предметов и почему он его хранит. Некоторые карточки слиплись, и он подносил их близко к глазам, чтобы осторожно отделить одну от другой. Одна из карточек погрузила его в мечтательную задумчивость, и он некоторое время не говорил и не двигался.

Наконец он возобновил поиски и нашел, что хотел.

— Фил Барановский, — сказал он, прочитав имя на обороте карточки. — Здесь записаны его адрес и телефон. Этот Фил забавный парень. Мы познакомились на вечеринке оптовиков. А позже он показал мне эти машинки, наряду со всем остальным хламом, что хотел сбыть с рук. Это было шесть или семь месяцев назад. Все эти вещицы наверняка все ещё у него, плюс куча разного нового барахла.

— Я не поеду, — сказал Брюс. — Во-первых, потому что он, ясное дело, не продаст мне эти машинки, если тебя не будет рядом, а во-вторых, потому что я не думаю, что тебя можно оставлять одного. Не уверен, что ты нормально себя чувствуешь.

— Он продаст их, если ты будешь действовать с умом. Дай ему понять, что ты меня хорошо знаешь.

В конце концов Брюс сдался и принял карточку. Но ему все равно было тревожно. Могло ведь случиться так, что он поедет дальше в одиночку, прибудет в Сиэтл, а Барановский откажется иметь с ним дело. Поэтому, несмотря даже на то, что у него не было намерения ехать и он собирался остаться в мотеле вместе с Мильтом, он спросил:

— А не мог бы ты написать ему какую-нибудь записку? Или позвонить ему?

Мильт дернул плечом.

— В этом нет необходимости, — сказал он, бросая на него сердитый взгляд.

— Если возникнут проблемы, могу я сказать, чтобы он тебе позвонил?

Поднимаясь на кровати, Мильт сказал:

— Если хочешь. Если сумеешь до меня добраться. Здесь ведь нет телефона.

— Один есть. В конторе.

Мильт кивнул.

Усевшись в кресло в углу и глядя на Мильта, он попытался расслабиться. Но беспокойство продолжало расти.

— Слушай, — сказал он, вставая, — я думаю пройтись по окрестностям и, может быть, купить почитать. Хочешь чего-нибудь? Журнал или книгу?

Мильт постепенно осел обратно на кровать. Он открыл глаза, внимательно посмотрел на него, а потом сказал:

— Брюс, я хочу тебе кое-что сказать. Я все время думал об этом, пытаясь уразуметь, что за изъян в тебе кроется, почему ты такой, какой ты есть. По-моему, я наконец в тебе разобрался. Ты не веришь в бога, да?

На этот раз Брюс действительно рассмеялся. На этот раз вопрос был слишком бессмыслен и задан чересчур серьезным тоном; он захихикал и, раз начав, уже не мог остановиться. Вскоре он уже лежал в кресле, закрывая глаза рукой, хрипя, плача и задыхаясь, меж тем как Мильт продолжал мрачно смотреть на него через комнату. Чем больше Брюс старался прекратить, тем труднее это становилось. Наконец он утратил способность производить какие — либо звуки вообще. Даже смех его сделался беззвучным. Никогда со времен начальной школы, со времен детских сеансов в «Люксоре», где показывали комедии «Трех ассистентов»,^[426] — никогда он так не смеялся. Он понимал, что Мильт дурачился. Теперь до него дошло, что Мильт дурачился и раньше, в машине. Он все время подшучивал над ним с невозмутимым видом. Оглядываясь назад и осознавая, что Мильт его постоянно разыгрывал, он смеялся все сильнее и сильнее, пока у него не заболели ребра, не иссякли все силы и не закружилась голова.

Подняться на ноги ему удалось не сразу. Кое-как выдавив из себя просьбу его простить, он шаг за шагом проковылял в ванную. Закрыв за собой дверь, ополоснул лицо холодной водой. Растер его полотенцем, причесался, глянул на себя в зеркало, а потом вернулся в комнату.

Мильт по-прежнему лежал в постели.

— Мне очень жаль, — подрагивающим голосом сказал Брюс, снова усаживаясь в кресло.

— То ли я сплю, то ли вообще ничего не понимаю, — сказал Мильт. — Я задал тебе совершенно простой вопрос, а ты смеешься как сумасшедший.

— Больше не надо, — слабым голосом сказал Брюс, поднимая руку, как бы пытаясь защититься.

— Чего больше не надо?

— Я этого не вынесу.

Мильт уставился на него, а потом с яростью проговорил:

— Ты что, не в своем уме? Отойди в сторонку и как следует на себя посмотри. Что ты за человек, если смеешься над таким вопросом? — Он сел на кровати и вбил подушку в щель между своей спиной и стенкой. Его лицо раскраснелось и сморщилось, как будто кости и зубы из него вылезли, соскользнули вниз и растворились.

— Я же извинился, — сказал Брюс. — Чего ты ещё от меня хочешь?

Он поднялся и подошел, протягивая руку.

Мильт пожал её:

— Я очень о тебе тревожусь. Если бы не тревожился, то и не пытался бы говорить с тобой серьезно. — Он высвободил свою руку. — Ты умен и привлекателен; в тебе нет ничего такого, что помешало бы тебе многого достичь. Мне невыносимо видеть, как ты постоянно идешь на компромисс.

— Какой компромисс?

— Отказываешься от того, чего в действительности хочешь. Ты настроил свое зрение на материальную жизнь, состоящую из покупок, продаж и получения барышей. Ты же был создан для… — Он остановился, подыскивая слово. — Тебе следует искать чего-то духовного.

Брюс, с трудом ворочая языком, сказал:

— Прости, но я сейчас опять рассмеюсь.

У него непроизвольно затряслась челюсть; он вынужден был сесть и подпереть подбородок ладонями, чтобы удерживать его в неподвижности.

— Почему это кажется тебе таким смешным?

— Не знаю, — сказал он.

— У человека, идущего в бизнес, существует только одно побуждение, — сказал Мильт. — Загребать деньги.

— Не только, — сказал он.

— Какое же ещё в таком случае?

— Это приносит удовлетворение, — сказал он.

— Чушь, — отрезал Мильт.

— Ты имеешь в виду, что мне надо стать пожарником или ковбоем?

— Тебе надо иметь какие-то ценности в жизни, непреходящие ценности.

— Такие же, как у тебя? — спросил он, опять смеясь и не в силах остановиться.

— Я не хочу, чтобы ты был похож на меня, — сказал Мильт.

— Не надо было тебе становиться торговцем, если у тебя такие мысли, — сказал Брюс. — Лично я не вижу в этом ничего дурного.

— О чем я и говорю.

— Умение заставить магазин окупаться — вот что для меня непреходящая ценность, — заявил Брюс. — Я всегда к этому стремился. С детских лет.

— Может, ты сейчас так думаешь, — сказал Мильт. — Это самообман.

— Разве мне не лучше знать?

— Нет, со стороны виднее, — сказал Мильт. — В самом себе никто не разбирается.

— Так ты что, лучше меня способен сказать, чего я хочу? Ты не можешь читать мои мысли. Не знаешь, что происходит у меня в мозгах.

— Я могу сказать, что будет для тебя лучше. Что тебе стоит делать, вместо того чтобы даром тратить свою жизнь.

— Я не трачу свою жизнь даром.

— Ещё как тратишь, — сказал Мильт. — Кто ты, как не сопляк, пытающийся захапать дешевые японские печаталки? Чем вообще здесь можно гордиться?

— Пошел к черту, — сказал Брюс.

— Точно, — сказал Мильт. — Пошли все к черту. Я, Сьюзан, все на свете. Но посмотри правде в лицо. Ты эгоистичен и незрел. Ты хороший парнишка, все тебя любят, но ты просто не такой взрослый, как тебе хотелось бы. До этого тебе ещё идти и идти, и если ты хочешь вырасти, тебе лучше разобраться, что в этой жизни ценно и духовно.

— Воспользуйся своим советом сам.

— Я знаю, почему ты такой, какой есть, — сказал Мильт, покачивая головой.

— Ладно, я, пожалуй, поброжу вокруг и куплю чего-нибудь почитать, — сказал Брюс. Когда он открыл дверь, солнечный свет ослепил их обоих.

Мильт промолчал.

— Пока, — сказал Брюс, все ещё медля. Однако Мильт опять не отозвался.

Ступив за порог, Брюс прикрыл за собой дверь.

Примерно через час, когда он с журналом в руке снова вошел в домик, Мильт сидел на кровати и выписывал чек.

— Держи, — сказал Мильт, протягивал заполненный чек Брюсу. — Это то, что я тебе обещал. Мой свадебный подарок.

Чек был выписан на пятьсот долларов.

— Я не могу его принять, — сказал он.

— Без него ты не получишь эти машинки, — сказал Мильт. — И вообще я даю его не тебе, а Сьюзан. Это моя последняя возможность дать ей знать о своих чувствах. — Он слегка улыбнулся. — После этого говорить о них будет преступно. Все равно денег у меня много, а тратить не на кого.

— Спасибо, — сказал Брюс, убирая чек в бумажник.

Об их давешнем споре никто из них не сказал ни слова.

— Я тебе рассказывал, что звонил Кэти? — спросил Брюс.

— Нет, — сказал Мильт.

— Она нашла ключ от машины. Так что сможет сюда приехать. Я дал ей адрес этого мотеля.

Мильт кивнул.

— И хозяева мотеля в курсе, что ты болен. У них есть телефоны здешних докторов, я у них спрашивал.

— Прекрасно, — сказал Мильт. — Они, наверное, смогут мне помочь. — Вид у него был бесстрастный.

— Как бы ты отнесся к тому, чтобы я поехал дальше?

— Я же сам предлагал тебе это, — сказал Мильт.

— Если ты считаешь, что тебе не станет хуже, то я, пожалуй, поеду.

— Ты по этой дороге будешь возвращаться, когда закончишь дела в Сиэтле?

— Нет, — сказал он. — Я, наверное, проеду по Побережью на юг и вернусь по федеральному шоссе 26, через Орегон.

— Зря ты звонил Кэти, — сказал Мильт. — Нет никаких причин, чтобы она сюда приезжала. Через день-другой я встану на ноги, и мне ничто не помешало бы поехать обратно на «Грейхаунде». — Он откинулся на спину и уставился в потолок. Вскоре добавил: — Надеюсь, ты провернешь эту сделку с машинками.

— Мне даже ехать никуда не хочется, — сказал Брюс, — как подумаю, что ты все ещё на меня злишься.

— Я просто беспокоюсь, — возразил Мильт.

— Не надо обо мне беспокоиться.

— Хорошо, — сказал Мильт.

— Пусть даже я и не верю в бога, — сказал он, — но все равно могу жить полной жизнью.

— Только в тебе есть что-то мертвое, — сказал Мильт.

— Ничего подобного.

— Ты похож на этих ученых, придумывающих водородные бомбы, — сказал Мильт. — Холодных и рациональных.

— Но бездушных, — сказал Брюс.

Мильт кивнул.

— Может быть, мы все взорвемся, — сказал Брюс. — И тогда это не будет иметь значения.

— Готов поспорить, что тебя даже это не задело бы.

— Очень даже задело бы.

— Ты даже ничего бы не заметил, — сказал Мильт.

Брюс стал собирать свои вещи в ванной, укладывая их в раскрытый чемодан.

— А может, она, в конце концов, оказалась бы благим делом, — сказал Мильт. — Бомба, я имею в виду. Может, она разбудила бы людей.

— Сомневаюсь, — сказал Брюс. — Сомневаюсь, что она могла бы послужить благу.

— Людям иногда необходимо взглянуть в лицо действительности. — Мильт сказал это с горечью и убежденностью.

Упаковав вещи, Брюс пошел в контору и обрисовал хозяевам ситуацию. Он дал им телефон Кэти, а потом, спохватившись, и телефон в Бойсе, принадлежавший Сьюзан и ему самому. В завершение всего записал название и адрес компании Мильта. И дал им ясно понять, что у Мильта достаточно денег, чтобы себя содержать; ему хотелось знать наверняка, что, когда сам он уедет, к Мильту будут относиться хорошо.

— Не беспокойтесь о нем, — сказала хозяйка, сопровождая его к машине. — Мы за ним присмотрим. — Она с воодушевлением помогла ему выгрузить вещи Мильта.

Он отнес в домик все свертки и чемоданы.

— Что ж, до свидания, — сказал он Мильту. И, помедлив в дверях, добавил: — Не принимай близко к сердцу.

— Точно, не принимай, — отозвался Мильт, не глядя на него. — Деревянных никелей не принимай ни в коем разе.

Вскоре он выехал на дорогу, покинув мотель и Мильта.

Глава 13

В Сиэтл он добрался в тот же вечер и сразу же, припарковавшись на заправке, позвонил Филу Барановскому по тому номеру, что дал ему Мильт.

— Уже очень поздно, — сказал Барановский, когда Брюс объяснил ему, кто он и чего хочет. — Десять часов.

— Тогда как насчет утра? — сказал он, до тех пор не осознававший, что вечер действительно поздний. Да и в любом случае ему требовалось поспать; он не чувствовал себя готовым к деловым переговорам, после того как весь день провел в дороге.

Они договорились встретиться в половине десятого утра на некоем перекрестке в центре, который, как заверил его Барановский, ему не составит труда найти. Барановский никак не намекнул ему на то, какие у него шансы; он просто сказал, что будет не против обсудить продажу данных машинок, вот и все.

Повесив трубку, он ощутил разочарование. Все это множество миль, которое он покрыл… и вот он здесь, говорит с человеком, которому принадлежит склад тех самых машинок. И голос, доносившийся с другой стороны линии, был самым обыкновенным деловым голосом, ничем не отличающимся от любого другого.

На следующее утро он припарковался на оговоренном углу и стал ждать, когда появится Барановский.

Без четверти десять по тротуару к его «Меркурию» подошел худощавый темноволосый человек в блестящем двубортном костюме, синем в полоску. На вид ему было лет сорок пять. Помахав Брюсу, он наклонился к окну и сказал:

— Поедем в вашей машине или в моей? Если хотите, можно и в вашей.

Он впрыгнул на сиденье рядом, и они поехали. Барановский давал указания. Манеры у него были живые и изысканные, глаза сияли, он непрерывно жестикулировал. Он казался добрым малым, но был явно переутомлен. У Брюса появилось чувство, что склад пишущих машинок не представлял для Барановского чересчур уж большой ценности. Нет, он был непоколебим относительно стоимости этих машинок и не собирался уступать их задешево, но их количество было для него незначительным — всего лишь один инвентарный список среди множества других. По пути из центра города к складу Барановский поведал о других своих занятиях. По-видимому, главный его интерес составляло оптическое оборудование, импортируемое из Японии и Европы, — линзы и призмы, бинокли и микроскопы. Он рассказал Брюсу, что много лет назад начинал в качестве шлифовщика линз в некоей фирме в Портленде, изготовлявшей очки; в дальнейшем на пару с одним оптиком они открыли собственную мастерскую, потом, в сороковых, он занимался военными заказами, а вот теперь — этим самым импортом. У него, несомненно, имелись прямые связи с экспортерами в Японии, которые поставляли ему линзы, а пишущие машинки появились в качестве одной из их побочных линий.

— Мильт полагает, что смогу их взять примерно по пятьдесят долларов за штуку, — сказал Брюс, когда они остановились у большого деревянного склада напротив химического завода с огромными резервуарами на подпорках. Мостовая вокруг была неровной, разбитой тяжелыми грузовиками.

— Мильт слишком уж оптимистичен, — сказал Барановский, выбираясь из машины. — Он не упоминал о том, что все они в оригинальных упаковках? — Достав ключ, он отпер боковую дверь склада, и они вошли внутрь.

Там было темно и сухо. Барановский включил несколько ламп, висевших под потолком.

— Я могу продать вам четыреста штук. Совершенно идентичных. — Он потянулся к верху штабеля маленьких квадратных коробок и снял одну из них. Вручая её Брюсу, указал на штрих-код. — Вы были бы удивлены, узнав, как часто нам приходится обнаруживать в коробках совсем не то, чему там полагается быть. Но в этих находится именно то, что на них указано. Мы проверили их все, прежде чем они покинули грузоотправителя. — После этого он рассказал Брюсу об одном удалившемся от дел богатом маклере, который заказал ящик скотча «Катти Сарк», а по прибытии вскрыл его и обнаружил деревянную клеть с кирпичами. — И доставили-то его из Шотландии, — закончил Барановский.

— А этот я могу вскрыть? — спросил Брюс.

— Пожалуйста.

Брюс вскрыл коробку и вытащил пишущую машинку. Несомненно, в витрине магазина в Сан-Франциско он видел в точности такую же.

— Можно её включить и опробовать? — спросил Брюс.

Машинка оказалась неожиданной легкой. Не тяжелее, чем книга. И меньше, чем ему помнилось. Но качество деталей и сборки представлялось весьма добротным: он обследовал разнообразные винты, и все они были вкручены до конца, без каких-либо перекосов, а у головок была одинаковая зенковка.

— Берите её с собой, — сказал Барановский, похлопывая его по плечу. — Я очень спешу сейчас. Возвращайтесь в свой мотель или где вы там остановились и задайте ей жару. Подвергайте её самым жестким испытаниям, какие только сможете придумать. У меня самого есть одна такая, пользуюсь ей уже полгода, и совершенно никаких проблем. Они прекрасно сконструированы, добротно сделаны. — Он выключил свет и повел Брюса к выходу. По обе стороны от них громоздились в полумраке штабеля коробок с «Митриасами», они образовывали целую пещеру. А позади них он заметил коробки побольше, с другими машинками. — Убедитесь, что она вас устраивает, и тогда звоните мне. Идет? Вы знаете, как меня найти.

Они поехали в деловой район центральной части города, и Барановский сказал ему, где хочет выйти. Брюс посмотрел ему вслед — тот, глубоко засунув руки в карманы, прошел в какое-то офисное здание. «Митриас» остался на сиденье рядом с Брюсом. Хозяин, несмотря даже на то, что никогда его прежде не видел, без колебаний оставил ему эту машинку.

В своем номере в мотеле он установил машинку на кровать, включил её в сеть и положил рядом пачку бумаги и копирки. Как жаль, подумал он, что я не умею печатать. Он перекинул рычажок переключателя, и машинка зажужжала. Пусть он не печатал, но в механизмах всё-таки разбирался. Почти сразу же Брюс заметил, что в конструкцию японской машинки вложено немало инженерной изобретательности. Его заинтриговал возврат каретки: он осуществлялся не с помощью шкива, но посредством простой пружины и запирающей системы, похожей на спуск арбалета. Имелся переключатель силы удара: легкий для одного типа лент и сильный — для другого. Давление же на клавиши регулировалось только винтом сзади. Позиции табуляции тоже устанавливались сзади и вручную, как на старых довоенных машинках. Однако это не имело значения. Основными параметрами были прочность конструкции, общая скорость и надежность работы. Вставив два листа бумаги, он начал печатать. Машинка оказалась шумной — литеры ударялись с резким клацаньем, — но так обстояло дело со всеми электрическими машинками. Он обнаружил, что если дважды нажать на клавишу, то буква не будет печататься снова до тех пор, пока клавиша не вернется полностью в верхнюю позицию. Значит, вероятность случайных повторных ударов была минимальной. Двумя пальцами — самое большее, чего он мог достичь — Брюс стал печатать буквы f и j со всей быстротой, на которую был способен. Нашел, что никак не может помешать правильной работе механизма, — тот значительно его опережал.

С помощью отвертки он снял нижнюю пластину и осмотрел механизм. В машинке использовался старый тип резинового валика, который захватывал подошву рычажка с литерой, подбрасывая его вверх, и сразу же высвобождал. Ремень между валиком и крошечным электрическим двигателем вроде бы в большой степени подвергался трению; вероятно, его время от времени понадобится менять. И вообще во всем механизме можно было заметить много трущихся деталей. Двигатель будет испытывать значительную нагрузку, износ окажется довольно интенсивным… Большую часть дня он продержал машинку включенной, с крутящимся двигателем. Она не особенно разогрелась. Если рычажки с литерами останутся сцепленными, сообразил он, то это, вероятно, приведет к сращиванию проводов, из-за чего двигатель сгорит в течение примерно часа. Но такая опасность существует почти во всех электрических машинках.

Способ печати, хотя и неоригинальный, был весьма эффективен. Его, несомненно, скопировали с обычных американских машинок.

Устроившись поудобнее, он принялся нагружать машинку работой: больше часа снова и снова нажимал на клавишу возврата каретки. Каретка металась то вправо, то влево, из-за чего машинка постепенно сдвигалась поперек кровати. Но механизм всякий раз срабатывал. Таким же манером он подверг повторяющимся испытаниям и остальные клавиши. Механизм превосходно все выдержал, хотя несколько раз рычажки с литерами сцеплялись между собой, и ему приходилось выключать двигатель, чтобы их расцепить.

Буквы пропечатывались через ленту достаточно единообразно. Клавиши ударяли с одинаковой силой. Он проверил жесткость рычажков с литерами. Они показались ему несколько хлипкими. Вероятно, время от времени потребуется заново их выравнивать. Он обнаружил, что рычажок с литерой уже нуждался в таком выравнивании.

Вставив свежую закладку бумаги, он стал старательно печатать письмо Сьюзан. Печатание двумя пальцами — дело медленное, но он наконец добился, чего хотел. Он сообщал, что это образец печати, выполняемой на «Митриасе», и ей предоставляется вынести суждение о качестве; его знания начинаются и заканчиваются механической стороной дела. В конце концов, она зарабатывала себе на жизнь в качестве профессиональной машинистки. Что до возможности сбыта, то, по его мнению, если удастся взять их достаточно дешево, ничто не помешает им распродать их в розницу. Затем он попросил её позвонить ему, как только придет к решению. Он напечатал номер телефона мотеля, вложил письмо, а также второй и шестой экземпляры в конверт, отнес его в почтовое отделение и отправил в Бойсе как заказное и авиа.

На следующий день он отвез машинку в мастерскую по ремонту пишущих машинок, предлагавшую починку «всех моделей всех производителей».

Пухлый и кудрявый молодой человек за прилавком осмотрел машину и сказал:

— Что это, чёрт побери, такое? Одна из итальянских портативных? «Оливетти»?

Он перевернул её кверху дном и уставился на нижнюю пластину.

— Нет, — сказал Брюс. — Она из Японии.

— Какая у неё неисправность?

— Никакой. Я просто хочу выяснить, сможете ли вы её починить, когда ей потребуется починка.

— Подождите, я приведу мастера, — сказал кудрявый молодой человек.

Он зашел за занавеску и вернулся вместе с субъектом постарше — плотного телосложения, темноволосым, с голыми, черными от волосатости руками. На нем красовался синий фартук, а руки у него были испачканы краской с ленты и маслом. Не сказав ни слова, он взял машинку, вставил её вилку в розетку, включил и стал её слушать и ощупывать.

— Сделана в Японии, — сказал Брюс.

Мастер окинул его внимательным взглядом.

— Я знаю, — сказал он. — Где вы её взяли?

— В Сан-Франциско, — сказал он. — В одном тамошнем магазине.

— Какую вам дали гарантию?

— Почему вы спрашиваете?

— Просто любопытно.

— Никакой.

— Ну так я вот что скажу, — процедил мастер. — Я бы такую и бесплатно не взял.

— Почему? — спросил Брюс. За этим он её сюда и принёс — чтобы узнать мнение опытного мастера по ремонту пишущих машинок.

— Запчастей не найти. Где вы будете брать запчасти? Писать в Японию? Или кто-то в этой стране держит склад запчастей? — Он включал и выключал машинку, перекидывая рычажок выключателя.

— Думаю, нет, — сказал он, старательно играя свою роль.

— Собрана она неплохо, — сказал мастер, встряхивая машинку и нажимая на клавишу перевода каретки. — Япошки народ сообразительный, и руки у них маленькие, вот они и пролезают в такие места, куда белому не просунуть и большого пальца, не говоря уж о том, чтобы что-то там монтировать. Гляньте на это. — Он показал Брюсу, насколько близко друг к другу располагались подвижные части. — Потому-то им и удается делать такие компактные штуковины. Но если требуется ремонт, то как, чёрт возьми, добраться туда инструментом? — Он потыкал вниз кончиком отвертки и показал Брюсу, что его невозможно вставить в головки некоторых из видимых винтов. — Её, чтобы почистить, придется практически полностью разобрать.

— Вам приносили когда-нибудь такие на обслуживание?

— Пару раз, — сказал кудрявый молодой человек.

— Лучше пользоваться американскими товарами, — сказал мастер. — Это как со всем остальным: покупай тот бренд, который знаешь.

Забрав свой «Митриас», Брюс поблагодарил его и покинул мастерскую.

Ради интереса и для полноты картины он попытал ещё одну мастерскую. Его обслуживал угрюмого вида тип, который явно никогда не видел прежде такой машинки. Он рассматривал её под всевозможными углами, не включая в сеть и ничего не спрашивая. Наконец повернул голову и сказал:

— Это что-то новенькое, не так ли? Некоторые из болтов метрические. С ними у нас будут проблемы.

— Вы сможете её починить?

— Разумеется, сможем. Что с ней такое? — Теперь он её включил и намотал на ролик сложенный лист бумаги.

— В данный момент ничего.

— А, так вы просто решили справиться обо всем заблаговременно. Она ваша?

— Не совсем, — сказал он. — Но может стать моей. Сколько, по-вашему, мне придется за неё заплатить?

— А она новая? — Мастер постучал по резиновому ролику. — Ею пользовались. Посмотрите, на валике есть следы от ударов.

Они обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что электрическая компактная пишущая машинка «Митриас», будучи новой, стоит около двухсот долларов. Вероятно, он постоянно будет сталкиваться с трудностями при обслуживании. Но она сделана на славу, и он, если повезёт, будет долго ею пользоваться. Мастер с трудом нашлепал несколько слов, тыкая в клавиатуру одним пальцем, а не двумя, потом несколько клавиш залипли, и он бросил это дело.

— Машинистка из меня никакая, — признал он.

— Из меня тоже, — сказал Брюс.

Значит, работать с ней можно, если мастер того захочет. Проблем не больше, чем с зарубежными камерами или автомобилями; их обслуживание — рассчитанный риск. Это его приободрило. Значит, они смогут продавать «Митриасы» с чистой совестью.

Он поехал в центр, по тому адресу, где работал Фил Барановский. На Двери офиса имелась вывеска «ОПТИКА ЗАПАДНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ», а когда он открыл дверь, то оказался перед подсвеченным и драпированным бархатом витринным столом с разнообразными оптическими приборами.

— Приняли решение? — спросил Барановский откуда-то вне поля зрения. И тут же появился — с закатанными рукавами и с ломиком в руках. Через заднюю дверь офиса Брюс увидел маленькую кладовую; Барановский снимал крышку с упаковочной клети. — Ничего, если я продолжу? — Он вернулся к клети и поднял сигарету, которую оставил лежать сверху.

— Я определенно заинтересован, но все зависит от того, сколько вы них хотите.

— Собраны они просто замечательно, не правда ли? У них за океаном Нет таких конвейерных линий, как у нас. Все делается стационарно. Сначала над машинкой работает один человек, потом он переходит к другой, а его место занимает следующий. Они могут развернуть профессиональное оборудование в гараже. В подвале. С парой токарных станков с ременным приводом. Во время войны они вручную шлифовали линзы в бомбоубежищах. С помощью верстачных инструментов на сотню долларов собирали самые сложные электронные приборы. Если бы в японских магазинах было то, что сейчас имеется в гараже у среднего любителя самоделок, они бы получили атомную бомбу раньше, чем мы.

— Сколько вы хотите за эти машинки? — спросил Брюс.

— Вы берете их все?

— Нет. Я не надеюсь их все распродать. По любой цене. Слишком много проблем с обслуживанием.

— Каких таких проблем с обслуживанием? — Барановский прервал работу и сделал жест ломиком. — Что вы имеете в виду?

— Нет запчастей. И метрические болты. И нет доступа для работы — все так плотно скомпоновано. Ни до чего не доберешься.

— Вы ожидаете, что они будут ломаться?

— Все машины ломаются. А любая электрическая пишущая машинка требует постоянного ухода.

— Оставьте это заботам покупателей.

— Нам надо давать им какую-то гарантию.

— Вы же не собираетесь извещать их, что эти машинки сделаны в Японии, так?

— Не собираемся.

— Что ж, это уже полдела. Если они будут считать, что машинки сделаны в этой стране, то им и в голову не придет беспокоиться об обслуживании.

— Мы не халтурщики, — сказал он. — Так мы дела не ведем.

— А это не халтурная машинка, — резко ответил Барановский. Он оставил распаковку и вернулся в офис, помахивая своим ломиком. — Это добрый и надежный образец искусной работы, и всякий, кто мало — мальски понимает в механике, не может этого не признать.

— Сколько? — спросил Брюс, чувствуя, что заставил продавца защищаться.

— За какое количество? Я не хочу разорять свой склад. Если я сохраню их целиком, то смогу предложить кому-нибудь эксклюзивную поставку. Если же я продам часть вам, а часть кому-то ещё, то вы станете конкурировать.

— Я не продаю их в этом регионе, — сказал он.

— А где же в таком случае?

— В южной части Айдахо.

— Это вокруг Бойсе?

— Да, — сказал он.

— Где-нибудь ещё?

— Нет.

— Я могу продать вам двести штук.

— За сколько?

Барановский уселся за стол и принялся писать какие-то цифры.

— За пятнадцать тысяч, — сказал он наконец.

Это его ошеломило. Он подчитал: выходило по семьдесят пять долларов за машинку.

— Слишком дорого, — сказал он, — и слишком много.

— Сколько же тогда? Я и так все урезал донельзя. — Барановский нахмурился.

— Как насчет пятидесяти штук?

— Вы что, издеваетесь? Это же почти розничное количество, — тихим голосом сказал Барановский.

— Никто не идет в розничный магазин, чтобы купить пятьдесят пишущих машинок.

— Какую же цену думаете вы получить при таком количестве? Что за продажами вы вообще занимаетесь? Очевидно, у вас нет опыта в этой области. — Барановский двинулся обратно в кладовую.

— Ладно, — сказал он. — Пусть будет семьдесят пять.

— Если семьдесят пять, — сказал Барановский, — то около ста долларов за каждую.

— Нет, — сказал он. — Семьдесят пять штук по сорок долларов каждая.

— Что ж, приятно было познакомиться. — Барановский повернулся к нему спиной и снова принялся за распаковку.

— Я куплю семьдесят пять машинок по сорок долларов за штуку, — сказал Брюс. — Три тысячи наличными. У меня наличные. Без гарантий, но они должны быть идентичны с той машинкой, которую вы мне одолжили, и запечатаны в оригинальные упаковки.

Барановский в кладовой ничего не сказал.

— Я позвоню вам через день, — сказал Брюс. — Пока.

Двинувшись в сторону коридора, добавил:

— Ту машинку, что вы мне давали на пробу, я оставляю. На столе.

Дверь за ним закрылась. Ощущая некоторую дрожь, он спустился на первый этаж и вышел на улицу.

На следующее утро ему позвонила Сьюзан.

— Я получила твое письмо, — сказала она. — Выглядит чудесно. Не медли, покупай их. Я так волнуюсь. Сколько, по-твоему, ты сможешь взять?

— Время покажет.

День тянулся очень медленно. Ближе у вечеру телефон зазвонил снова. Разумеется, это был Барановский.

— У меня есть одно предложение, — сказал Барановский. — Либо принимайте его, либо отказывайтесь. Шестьдесят машинок по пятьдесят долларов за штуку. Я знаю, что вы готовы потратить три тысячи, и вот что из этого выходит.

— По рукам, — сказал он.

— Хорошо, — сказал Барановский. — Меня это ничуть не радует, но вы, очевидно, не имеете опыта в таких делах, так что чёрт с ним. Только в следующий раз не обращайтесь к оптовику, чтобы купить такое вот количество… как кот наплакал.

Вскоре Брюс выехал на встречу с Барановским на складе в промышленной части города. Контракт был напечатан на одной из машинок, деньги в виде банковского чека перешли из рук в руки, а потом они вместе загрузили в «Меркурий» шестьдесят запечатанных картонок. Брюс осматривал каждую из них, чтобы убедиться в идентичности штрих-кода.

— Пожалуй, я их вскрою, — внезапно сказал он.

Барановский что-то проворчал.

— Поскольку я буду продавать их непосредственно потребителям, — пояснил он. — А вас не касается, вскрою я их или нет.

Пока Барановский стоял, всей своей позой выражая неприязнь, он вынес из машины все шестьдесят коробок, заново штабелируя их на погрузочной платформе. Острием отвертки распорол одну за другой картонки, вытаскивая машинки и убеждаясь, что получает именно то, за что платит. Во всех шестидесяти он не нашел совершенно никаких отличий, если не считать, что у одной машинки оказался вдавлен бок. Барановский, ни слова не говоря, взял на складе другую коробку и сунул ему в руки.

— Удачи, — сказал Барановский, после чего исчез внутри склада, навсегда.

Брюс поехал прочь с шестьюдесятью портативными пишущими машинками, чувствуя, какой неповоротливой сделалась машина под их весом. Правильно ли он сделал? Слишком поздно, чтобы беспокоиться об этом.

Вернувшись в мотель, он собрал свой чемодан, уплатил по счету и вместе со своими машинками направился в Бойсе.

Глава 14

В Бойсе он приехал в час ночи. Припарковавшись у дома, запер машину и поднялся на крыльцо. Отперев дверь своим ключом, прошел в спальню и стоял у кровати, пока Сьюзан не проснулась.

— О! — воскликнула она, уставившись на него.

— Я вернулся, — сказал он.

Она сразу выскользнула из постели и потянула к себе халат.

— Давай на них посмотрим, — сказала она, застегивая халат. — Они ещё в машине, да?

— Я очень устал, — сказал Брюс. Присев на край кровати, он стаскивал с себя туфли. — Гнал сюда, как только мог. Поспал всего несколько часов.

Наклонившись, она его поцеловала.

— Я так рада, что ты вернулся.

— Такая была тягомотина, — сказал он. Раздевшись, даже не подумал о пижаме и забрался в постель, в которой только что лежала Сьюзан. Там было тепло и пахло ею. Он почти сразу же провалился в сон.

— Брюс, — сказала она, будя его. — Можно я выйду и возьму одну машинку? Хочу посмотреть, как они выглядят.

— Хорошо, — пробормотал он. И снова заснул.

Затем он обнаружил, что она сидит на краю постели, в халате и шлепанцах. У него было чувство, что прошло уже очень много времени.

— Привет, — тихонько проговорил он.

Сьюзан сказала:

— Брюс, ты вполне проснулся, чтобы кое на что посмотреть?

Тон её голоса заставил его проснуться полностью, каким бы вымотанным он ни был. Он сел и взглянул на часы. Прошло полтора часа.

— В чем дело? — спросил он.

Встав с кровати, она направилась к двери спальни.

— Хочу, чтобы ты кое на что посмотрел.

Он поднялся, натянул брюки и последовал за ней по коридору в гостиную. Знакомый «Митриас» стоял на столе между двумя стопками писчей бумаги, белой и желтой. Она уже пробовала печатать.

— Вот, — сказала она, вручая ему маленький буклет, который он распознал как руководство по эксплуатации.

— Что с ним такое?

— Открой, — сказала она.

Он открыл руководство. На обложке значилось только слово «Митриас», а на первой странице помещался рисунок машинки, на котором были пронумерованы все управляющие клавиши. Он обратился ко второй странице.

Руководство было на испанском.

Через мгновение он сказал:

— Значит, они попали в Сиэтл не прямиком из Японии. Их, должно быть, сначала доставили в Мексику или в Латинскую Америку.

— Я даже боюсь тебе говорить, — сказала Сьюзан. Глаза у неё были сухими, а лицо выражало бешенство. — У них нестандартная клавиатура.

— Что это значит?

— Машинистки, печатающие вслепую, не смогут на них работать. Я внесла десять из них. — Она показала, и он увидел, что она внесла в дом десять коробок, открыла их и осмотрела десять машинок. — Наверное, все они одинаковы.

— Объясни мне, — попросил он. Хотя уже все понял. — Я думал, что клавиатуры везде стандартные.

— Нет, — сказала она. — Они в разных странах разные. Это испанская клавиатура. Перевернутый вопросительный знак, видишь? Специальное «п» с тильдой над ним. Знак резкости. — Она печатала эти знаки. Осматривая машинку в мотеле, он обратил на них внимания не больше, чем на знак процента или знак «etc». — Некоторые буквы расположены там же, где и на английской клавиатуре, но некоторые нет. Даже в этой стране когда-то использовались несколько различных клавиатур, только в одной этой стране.

Оба какое-то время молчали.

— Это любая машинистка поймет? — спросил он наконец.

— Да, — сказала она. — Как только начнет печатать вслепую.

— Значит, все?

— Мы не можем их продавать, если у них нестандартная клавиатура, — сказала она. — Машинок с нестандартной клавиатурой больше не продают. Их не было долгие годы. Это подразумевается. Считается само собой разумеющимся. Что говорил тот, кто тебе их продал? Я хочу посмотреть на контракт.

Он достал контракт, и они вдвоем его изучили. Естественно, о клавиатуре в нем ничего не говорилось.

— Чек уже успел пройти? — спросила она. — Но это же все равно был банковский чек, верно? Значит, он вне досягаемости. Мы можем поехать к Фанкорту и послушать, что он скажет. Я подумала, ты бы хотел, чтобы я тебя разбудила и обо всем рассказала.

— Так и есть, — сказал он в оцепенении.

— У тебя остались деньги?

— Нет, — сказал он.

— Как же тогда ты собирался их рекламировать?

— Продать парочку, — сказал он. — Потом купить газетную площадь.

— Я пойду одеваться, — сказала она. Удалилась в спальню и вскоре появилась снова, уже в платье и с завязанными сзади волосами. — Есть у тебя сигарета? — спросила она, не найдя сигарет в гостиной.

— Вот, — он протянул ей свою пачку. — Я вот думал, знал ли об этом Мильт.

— Конечно, не знал, — сказала она.

— А по-моему, знал.

— Мильт никогда не допустил бы, чтобы ты их купил, если бы ему было известно о нестандартной клавиатуре, — сказала она. — Я Мильта сто лет знаю.

— А ты не думаешь, что он на нас злится и мстит нам?

— За что?

— За то, что мы поженились.

— Почему?

— Потому что он к тебе неравнодушен, — сказал он.

— Ты хочешь поехать обратно и спросить его об этом?

— Это неважно, — сказал он. В глубине души он был убежден в том, что Мильт все знал. — Наверное, нам придется от них избавиться.

— Да, — сказала она. — Если сможем.

— Продать можно все что угодно, — заявил он. — Все зависит от цены. Может, их можно переделать. Поменять клавиши местами.

— У нас нет денег, — возразила она. — Если бы ты хоть сколько-нибудь сэкономил, тогда мы, может, так бы и поступили.

— Если бы я сэкономил, то не смог бы взять эти машинки.

— Ох, как же стыдно! — сказала она с яростью.

— Я угробил почти два дня на то, чтобы обследовать одну из них, — сказал он.

— И ни разу не заметил, какая у неё клавиатура.

— Да, — признал он. — Не заметил ни разу. Что ж, такое бывает.

— Я к такому не привыкла, — сказала она почти неузнаваемым голосом. — Никогда не работала в дисконтном доме, не покупала товары, от которых по той или иной причине хотят избавиться.

— Беда в том, — начал он, стараясь не обращать внимания на её слова, — что у нас нет достаточного рабочего капитала, чтобы это списать. Вот что меня угнетает. Это очень скверно.

Он не смотрел на неё, потому что не был в состоянии вынести выражение её лица. Угрюмый, тяжелый взгляд, который помнился ему по далекому прошлому, смесь беспокойства и нетерпения.

— Пойдем спать, — сказал он. — Остальные машинки осмотрим завтра. Может, они не все такие.

— Вот из-за чего я хотела отказаться от владения бизнесом, — сказала Сьюзан. — Из-за ужасных вещей, которые происходят, когда кто-то тебя надувает.

Он пожал плечами.

— Вообще-то может быть и другая причина, по какой их продали так дешево. Не та, которую мы обнаружили. Но мы, наверное, сможем кое-что сделать. Не надо… — Он оборвал фразу. — Мы всеуладим, — сказал он.

— С помощью других сделок? — спросила она.

— Чего-то в этом роде, — пробормотал он.

— У меня такое странное чувство, — сказала она тонким, пронзительным голосом, который ещё и подрагивал. — Я сама допустила оплошность, решив вести дела таким образом. Тебя я не виню.

— О вине и речи нет, — сказал он.

— Верно, — сказала она, стискивая руки. — Я хочу только сказать, что сама допустила промах. Хотела найти кого-нибудь, кто бы мог говорить на этом языке. И получила то, чего хотела, так что и смысла нет на этом задерживаться. — Она стала бродить по гостиной, выравнивая безделушки на каминной полке и перекладывая журналы на кофейном столике. — Это мне в наказание. Мне надо было просто полностью с этим порвать. Продать свою долю Зое.

Он ничего не сказал.

— В конце концов, — сказала она, — мне следовало знать, как именно работают дисконтные дома.

— Мы можем от них избавиться, — сказал он.

— Каким образом?

— Всей партией, — сказал он. — По той цене, что сами уплатили. Кому-нибудь, кто может себе позволить переделать их. Будь у нас капитал, мы, Наверное, сами бы на это пошли.

— Разумеется, — сказала Сьюзан, — ты можешь попробовать поступить так же, как этот тип поступил с нами. Посмотреть, не найдется ли кто-нибудь, кто ничего не заметит. Если ты ничего не заметил, то, может, и кто-то ещё не обратит внимания на клавиатуру.

— Точно, — сказал он. Эта мысль начала завладевать его сознанием. — Я мог бы поехать в Рино. Только что пришло в голову. Поговорю со своим бывшим боссом. Вполне возможно, что мне удастся заинтересовать его ими. Для них это будет хорошей сделкой.

— Ты ему расскажешь? — спросила она. — О клавиатуре?

— Как говорится, «покупатель, будь бдителен», — сказал он.

— Если ты так поступишь, — сказала она, — то сюда можешь не возвращаться.

— Что? — не понял он.

Сьюзан заявила:

— Если ты туда поедешь, то я ему позвоню, я знаю, как его зовут. И расскажу ему о клавиатуре.

— Зачем? — спросил он.

— Я не хочу, чтобы машинки переходили к кому-то ещё. Я никогда не проворачивала бизнес вот таким образом. Уж лучше понести убыток.

— Мы не можем понести этот убыток, — сказал он.

— Ты хочешь сказать, что я не могу понести убыток. Это мое заведение, а не твое. Я могу принять этот убыток. Я выйду из дела, прежде чем кто-то ещё погорит на этих машинках. Если кто-то захочет их взять, зная, что с ними проблемы, тогда прекрасно. Ты что, этого не понимаешь?

— Я понимаю, что ты сердишься и что нам обоим надо поспать, — сказал он. — Ради бога, пойдем в постель! Я целую неделю был в пути.

Повернувшись, он прошел по коридору в спальню. Присев на кровать, расстегнул брюки, поднялся, переступил через них и залез в постель.

В дверях появилась Сьюзан.

— Слушай, — сказала она. — С меня довольно. Я больше не выдержу.

Встав с кровати, он снова оделся, на этот раз полностью. Надел рубашку, галстук, носки и туфли, а затем пиджак.

— До свидания, — сказал он.

— Куда ты собрался? — спросила она, следуя за ним по коридору в гостиную.

— Кому какое дело? — сказал он, открывая входную дверь. — Увидимся.

Он спустился по ступенькам и направился к машине.

Она захлопнула за ним дверь с такой силой, что звук раскатился на целые мили по обе стороны темной безлюдной улицы. Где-то вдалеке залаяли собаки.

Он уселся в машину и завел её. Мгновением позже отвалил от обочины и поехал прочь.

Около часа он бесцельно разъезжал по городу, а потом заметил, что находится на федеральном шоссе 95. Вскоре он свернул в сторону Монтарио. А почему бы и нет, подумал он.

Приехав в Монтарио, он по знакомому маршруту направился к дому Пег Гугер. Припарковавшись, не заметил никаких признаков огней в окнах. Естественно, сказал он себе. Было три часа ночи. Выбравшись из машины, он прошел по дорожке к крыльцу. Какое-то время стучал в дверь. Никто не отозвался. Тогда он обошел дом и постучал в окно, выходившее, как он знал по опыту, из её спальни.

Открылась задняя дверь. Пег, кутаясь в белый халат, прошептала:

— Господи, это Брюс Стивенс. — Она встревоженно засуетилась. — В чем дело? Опять забыл пиджак?

— Позволишь мне остаться у тебя до утра? — спросил он. — Я только что из Сиэтла.

— Ну уж нет, — сказала она, заслоняя дверной проем. — Теперь ты женат. Или это выскользнуло у тебя из памяти?

— Я слишком устал, чтобы ехать в Бойсе, — сказал он, протискиваясь мимо неё в дом. Когда ей удалось запереть дверь и последовать за ним, он уже начал вешать свой пиджак в шкаф спальни. Ему ничего не хотелось, кроме как поспать. Она стояла над ним и кричала, но он не обращал на неё никакого внимания. Едва раздевшись, он бросился на кровать и натянул на себя одеяло.

— А мне куда прикажешь деваться? — спросила Пег слегка истеричным тоном.

Он закрыл глаза и ничего не говорил.

— Я буду спать в другой комнате, — сказала она, собрала свою одежду, бутылки с туалетного столика и вышла из спальни. Потом вернулась и спросила: — А чем это у тебя машина забита? Ты что, упаковал все свои вещи и съехал? Умираю от любопытства. — Она топталась у кровати, ожидая ответа. — Если собираешься здесь спать, то лучше скажи мне все как есть. По-моему, это противозаконно, разве нет? Ты же теперь женат. Сьюзан в поисках тебя сюда не заявится?

— Нет, — сказал он.

— Не засыпай, — весело прощебетала она. — Я хочу с тобой поговорить. — Она включила лампу у кровати. — Я тебя никогда таким не видела. Выглядишь так, словно месяц не брился. Ты что, был в запое?

Он ничего не ответил. В конце концов Пег выключила свет и вышла Из спальни.

— Спокойной ночи, — сказала она уже из коридора. — Завтра мне надо Рано вставать и ехать на работу, так что я, наверное, тебя не увижу. В холодильнике есть яйца и свиная колбаса. Запри дом, когда будешь уезжать. Ты ведь уедешь, правда? — Она снова над ним нависала.

— Да, — сказал он.

Она закрыла дверь, и он наконец смог уснуть.

Около полудня он вылез из постели, принял ванну, побрился, оделся, позавтракал на кухне Пег, а потом поехал обратно в Бойсе.

Сьюзан он застал в офисе «Копировальных услуг» — она сидела за одним из столов, положив перед собой огромную кипу бумаг. Увидев его, сразу же отложила сигарету и тихим голосом сказала:

— Привет.

— Привет, — отозвался он.

— Мне так жаль, что мы поссорились, — сказала Сьюзан. Она сидела, подпирая руками подбородок, потирая лоб и глядя вниз ничего не выражающими глазами. — Брюс, — сказала она, — этому заведению конец. Я лишь надеюсь, что это не конец для нас с тобой.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал он, подходя и подтаскивая стул, чтобы сесть рядом. Он обнял её и поцеловал; губы у неё оказались сухими и едва ему ответили.

Она сказала:

— Если ты хочешь одурачить кого-то ещё, заставив его купить эти машинки… — Её глаза наполнились слезами. — Это мой промах. Я несу за это ответственность.

— Почему? — спросил он.

Под глазами у неё набрякли темные мешки, а горло, заметил он, сморщилось от отчаяния.

— В конце концов, — сказала она неровным голосом, — я ведь была твоей учительницей. Помогала тебе формировать нравственный облик.

При этих словах он не смог сдержать улыбку.

— Это что, такое нравственное падение? — сказал он. — Что ты делаешь, когда кто-нибудь всучивает тебе фальшивую купюру? Разве ты не передаешь её кому-то следующему?

— Нет, — сказала она.

— В самом деле? — Ему представилось, что она говорит так только для вида. — Все их передают дальше, — сказал он.

— Разве ты не понимаешь? — сказала она. — Вот в чем между нами разница. Ты думаешь, что я тебя разыгрываю.

— Я не думаю, что ты меня разыгрываешь, — сказал он. — Но я думаю, что на практике…

Он передумал продолжать.

— Теория — это одно, — сказал он. — Мы должны от них избавиться. Разве не так? Мы не можем покрыть убыток. В большом заведении, вроде БПЗ, могут не то что покрыть этот убыток, но даже его и не заметить. Они ежегодно несут определенный процент убытков: там заключают сомнительные сделки и предвидят это. Там заключают тысячи сделок в год, и, по закону распределения, некоторые из них просто не могут не пойти наперекосяк.

Она кивала, внимательно его слушая.

— Но с нами, — сказал он, — все совсем по-другому.

— В мире бизнеса все чувствуют так же, как ты, — сказала она. — Не так ли? Для меня, Брюс, это просто другой мир. Это не имеет никакого отношения к добру или злу; я просто знаю, что не могу сделать чего-то такое. То ли мы застрянем с этими машинками, то ли кто-то другой сможет с ними что-нибудь сделать, но тебе придется сказать им, что они получают. Я серьезно. Если ты поедешь в Рино, я позвоню ему; я помню, как его зовут. Эд фан Шарф или фон Шарф.

Она показала ему записную книжку. На одной из страниц значилось имя его бывшего босса и телефон дисконтного дома.

— Можно мне сегодня переночевать в доме? — спросил он чуть погодя.

— Конечно, можно, — сказала она, поглаживая его по руке и плечу и напряженно на него глядя, как будто, подумалось ему, в поисках какого-то знака. Какого-нибудь указания, что делать. — И прошлой ночью можно было. Не надо было никуда уезжать. Где ты был?

— Спал в машине, — сказал он.

— Никогда не надо так делать. Я больше не ложилась, так и просидела до утра в раздумьях. Не надо было мне упрекать тебя в том, что ты работал в дисконтном доме. Но это правда, Брюс. У нас с тобой разное воспитание и мировоззрение. Я звонила Фанкорту, и он приедет сюда к шести. Хочу обрисовать ему ситуацию. Я знаю, что он ничем не сможет помочь, но хочу в этом убедиться.

— Это хорошая мысль, — одобрил он, хотя не видел в этом никакого смысла.

— А потом я избавлюсь от этого заведения, — сказала она. — То, что случилось, послужило мне уроком. Из трех тысяч ровно половину мы должны. Этого хватит, чтобы с легкостью оплатить заем, и ещё много останется. Может даже случиться, что Зоя захочет выкупить фирму. Я думаю запросить за неё около пяти тысяч. Просто хочу сбыть её с рук и убраться отсюда. А потом, когда с этим будет покончено, посмотрим, чем нам захочется заниматься. — Она улыбнулась ему с надеждой во взгляде.

— Ты не хочешь разок попытаться избавиться от этих машинок?

— Я… я не думаю, что нам это удастся, — колеблясь, сказала она.

— Ещё как удастся, — заверил он.

— Мы не знаем этого, Брюс.

Поднимаясь на ноги, он сказал:

— Я поеду домой и заберу те десять штук, что ты проверяла.

— А потом?

— Даже если ты продашь контору, — сказал он, — нам все равно придется что-то делать с этими машинками.

— Ты собираешься ехать в Рино?

— Да, — сказал он. — Если не подвернется что-то ещё.

— Надеюсь, когда ты вернешься, я уже продам это заведение. — Она Произнесла это таким тоном, что он ей поверил. Она говорила всерьез. Если сможет, то непременно так и сделает. Но, подумал он, так быстро Не получится. Потребуется какое-то время. И усилия.

— Могу я одолжить пятьдесят баксов на расходы? — спросил он. Деньги у него кончились.

— Думаю, да. — Она заглянула в кассу, после чего дала ему двадцать пять долларов из своего кошелька и две десятки из кассы, в завершение добавив к этому кучу десятицентовых монет. — Почти пятьдесят, — сказала она.

— Этого хватит, — сказал он. — Бензин буду покупать по карточке.

— Ты не поверил мне, когда я сказала, что позвоню твоему старому боссу?

— Поживем — увидим, — сказал он. Он не верил, что, когда до этого дойдет, она подвергнет сделку опасности. Оба они понимали ситуацию и не могли позволить себе удовольствие рассказывать кому-либо о клавиатуре. Возможно, Барановский сам не обнаружил этого, пока ещё не купил четырехсот машинок…

Все идет по одной схеме, подумал он. Эти машинки передаются из рук в руки. От Мехико до Сиэтла, через Сан-Диего и Лос-Анджелес, Сан-Франциско и Портленд, может, в промежутках даже через какие-нибудь города поменьше.

А теперь часть партии принадлежит нам.

Теперь нам решать, как заставить колеса вращаться дальше, как сделать, чтобы они двигались дальше.

Про себя он был убежден, что Сьюзан все это видится точно так же. Это было слишком серьезно. Какой ещё мог существовать путь?

— Знаешь, — сказала Сьюзан, — когда ты позвонил мне и рассказал о Мильте, это меня встревожило. Что ты мог уехать и оставить Мильта одного. Думаю, вот так ты и отсюда когда-нибудь уедешь, как уехал прошлой ночью. Когда подсчитаешь у себя в уме, что оставаться со мной невыгодно. Когда придешь к выводу, что не видишь способа извлечь средства к существованию из этого места или из женитьбы на мне. Можно мне воспользоваться твоей терминологией? По-моему, из меня можно добыть средства к существованию. Я, наверное, могу зарабатывать сама себе на жизнь — я всегда зарабатывала. По крайней мере, с тех пор, как… Хотела сказать: с тех пор, как была в твоем возрасте. Но на самом деле — с тех пор, как мне исполнилось девятнадцать. Разве тебе не стоит об этом поразмыслить? О жене, которая может продержать саму себя и, наверное, тебя тоже?

— Знаешь, я никогда ни о чем таком не думал, — возмутился он.

— Может быть, подсознательно? — предположила она.

— Ну что за дурацкие предположения, чёрт возьми! — сказал он с отвращением.

— Не хотел ли ты подсознательно опереться на меня? Ситуация об этом так и вопиет. Старшая женщина, на которую ты привык взирать снизу вверх, зависеть от неё и полагаться на её руководство.

— Никогда я от тебя не зависел и на тебя не полагался, — сказал он, задерживаясь на пороге офиса. — Я боялся тебя. Ждал и не мог дождаться, когда удастся уйти из твоего класса.

— Врешь. Тебе нужен был кто-нибудь, кто бы тобой руководил. Тебя необходимо было наставлять и вести.

— Не будь такой мстительной, — сказал он, с трудом сдерживаясь. Её измышления не имели никакой другой цели, кроме как уязвить его. Она говорила все, что приходило ей в голову.

— Ты был слабым ребёнком, — с бледным, но сдержанным лицом сказала она. — Ребенком зависимым, шедшим на поводу у остальных детей.

— Неправда, — с трудом проговорил он.

— Так оно и есть, — сказала она. — У тебя был старший брат. Сейчас он занимается медицинскими исследованиями, не так ли? Он завоевал множество стипендий. Помню, я видела его школьные оценки. У него были выдающиеся способности, я это помню.

— Забавляешься? — сказал он. — Ну-ну, забавляйся.

— Я понимаю твое желание продемонстрировать мне, что ты взрослый, что способен быть со мной на равных, — сказала она с той капризной резкостью, которая неизменно проявлялась в ней, когда она бывала рассержена. — Если бы ты только мог успешно завершить эту свою сделку! Ради твоего собственного блага, а также, конечно, и нашего общего, как бы я хотела, чтобы ты действительно оказался способен сделать то, в чем, как ты утверждал, обладаешь некоторым опытом. Полагаю, мне не следует говорить тебе подобных вещей, не правда ли? Ты недостаточно силен психологически, чтобы выслушивать их. Прости.

Но даже когда она извинялась, глаза её оставались жестокими, а голос поднялся до того пронзительного, призывного, ораторского тона, который давным-давно пробрал его до мозга костей, да так там и застрял. Он сморщился от этого звука. Тот заставлял его ежиться, чувствуя вину и страх, а также незабытую бессильную неприязнь к ней. Внезапно она с торжествующим видом погрозила ему пальцем и сказала:

— Кажется, я разобралась в твоих мотивах: ты намеренно купил эти машинки, зная подсознательно об их дефекте, чтобы отплатить мне за ту враждебность, которую чувствовал ко мне в одиннадцать лет. Тебе до сих пор одиннадцать. В эмоциональном отношении ты живешь жизнью ребенка из начальной школы. — Тяжело дыша, она уставилась на него, ожидая услышать, что он имеет сказать.

Сказать было нечего. Он покинул офис, ничего ей не ответив. Какое-то время он не понимал и не обращал внимания, куда идет; просто в прострации блуждал по центру Бойсе.

Какая низость, думал он. Все, что угодно, лишь бы посчитаться.

Может, это правда? Может, он — подсознательно — заметил, что клавиатура не такая? В конце концов, у него была масса возможностей изучить её. Тем же манером Мильт Ламки устроил дело так, чтобы заболеть в нужный момент и тем самым расквитаться с ним и Сьюзан.

«По силам ли хоть кому-нибудь во всем этом разобраться?» — спросил он себя.

А может, это и не важно, подумал он. Может, это не имеет никакого значения. Я действительно купил машинки; Мильт действительно заболел. Мотивы или тайные причины здесь несущественны. Мне все равно надо избавиться от шестидесяти портативных электрических пишущих машинок «Митриас».

И будь я проклят, если скажу кому-нибудь хоть слово об их клавиатурах. Пусть узнают сами.

Он подождал до заката, а потом выехал по шоссе из города.

Мне надо состряпать чертовски хорошую историю, сказал он себе. Потому что первым делом он захочет узнать, почему я пытаюсь их сплавить. И тогда сделка либо состоится, либо пойдет прахом.

По дороге он размышлял.

Несколько часов ничто не приходило ему на ум. А потом, из ниоткуда, он придумал самую потрясающую ложь, какую ему только приходилось придумывать. Абсолютно неуязвимое объяснение его целей.

Ему надо было избавиться от «Митриасов», потому что представитель какого-то крупного американского завода — по производству пишущих машинок — «Рояля», «Ундервуда» или «Ремингтона» — пронюхал, что он вот-вот начнет торговать «Митриасами» в розницу. Этот представитель явился к нему и сказал, что если он будет продавать их через прилавок, то до скончания века не получит никаких льготных прав от американских производителей пишущих машинок. Более того, ему не будут даже поставлять запчасти и расходные материалы; они его просто удавят.

С другой стороны, если он избавится от машинок фирмы «Митриас» за пределами региона, то они постараются, чтобы он получил достойный льготный договор.

Американских производителей пишущих машинок испугало не что иное, как превосходство «Митриаса».

Любой дисконтный дом типа БПЗ ухватится за возможность получить эти машинки, коль скоро они породили такую историю. При условии, что они ей поверят.

Если они поверят этому, то я их продам, думал он, ведя машину. Не поверят, значит, у меня ничего не выйдет. А если они их купят, то купят по хорошей цене. Я, вероятно, смог бы продать их с изрядной прибылью. Не по сорок долларов за машинку, но скорее по семьдесят пять. Это означало бы чистый доход в пятнадцать сотен долларов. То есть накрутку почти в пятьдесят процентов, какой всякий был бы доволен.

Конечно, осознал он, после этого я больше никогда не смогу сунуться в Неваду.

Хотел бы я знать, удастся ли мне это провернуть. Этот замысел интриговал и будоражил его. Не просто избавиться от машинок, но и получить добрый навар. И продать их не просто кому угодно, но дисконтному дому. Тому самому, в котором он научился бизнесу.

И своим собственным бывшим нанимателям… Это было вызовом.

Глава 15

Эд фон Шарф встретил его в кабинете наверху, выходившем на главный этаж здания Бюро потребительских закупок, и пригласил садиться.

— Давай-ка на них посмотрим, — оживленно сказал фон Шарф.

— Ты говоришь так, словно ждал моего появления, — заметил Брюс.

— Твоя жена звонила, — сказал фон Шарф. — Изложила нам ситуацию. Сколько ты за них заплатил?

Раздосадованный, он буркнул:

— По пятьдесят баксов за штуку.

— Я позову кого-нибудь из отдела пишущих машинок.

Фон Шарф извинился и вышел. Вернулся он в компании закупщика из отдела пишущих машинок и Вина Парети, одного из братьев Парети. Они втроем сгрудились над «Митриасом».

— Мы сможем переделать эту клавиатуру под стандартную, — сказал наконец закупщик. — С парой несущественных отличий. Они не будут иметь значения. Все буквы и цифры будут располагаться правильно. А это главное. — Он кивнул Парети и фон Шарфу и двинулся было к выходу.

— Во что это обойдется? — спросил его Парети. — Оцени работу.

— По нашей цене, — сказал эксперт, подсчитывая, — это составит, скажем, максимум пять баксов на машинку.

Когда он ушел, фон Шарф отступил в глубь кабинета, предоставив Парети вести торговлю.

— Мы избавим тебя от них, — сказал Парети. — Заплатим тебе по сорок пять долларов за штуку, и нам нужны все шестьдесят плюс имя твоего поставщика. Сколько у него их ещё, как думаешь?

— Около трехсот сорока, — сказал Брюс.

— И как много он за них запросит?

— Не знаю, — сказал он, чувствуя, как придавливает его тщета недавнего замысла. — Наверное, вы сможете сторговаться с ним на цену гораздо ниже пятидесяти долларов. Которую я ему заплатил.

— Верно, — сказал Парети. — Твоя жена так нам и сказала. Мы просто хотели удостовериться. Мы не хотим, чтобы ты нес убыток, но ты же видишь, во сколько нам обойдется довести их до кондиции, чтобы можно было ими торговать. Что скажешь о цене в сорок пять долларов за штуку? Это означает, что ты теряешь всего триста долларов; это же мелочь.

— Для вас, может быть, — сказал Брюс.

— Я бы не прочь дать ему ту цену, что он сам уплатил, — сказал фон Шарф.

— Ну уж нет, — категорическим тоном сказал Парети.

— Он их сюда доставил. И прежде всего он их разыскал; это должно чего-то стоить. Его жена говорит, что он провел в дороге целую неделю. Мы же собираемся выставить их почти по двести долларов.

— Я против, — сказал Парети, — но, если хочешь, выпиши ему чек на три тысячи. — Он обратился к Брюсу: — Ну и какое теперь у тебя чувство? Ты выбрался из-под их груза и при этом не потерял ни цента.

Брюс слабым голосом сказал:

— По-моему, они стоят больше пятидесяти баксов.

Оба его собеседника ухмыльнулись.

— Бросим монетку, — сказал фон Шарф. Он выудил из кармана пятидесятицентовую монету и закрутил её, подбросив в воздух. — Орел — продаешь, решка — нет. — Монета, миновав руку, упала на пол. — Решка. Не продаешь. — Он поднял монету и убрал её в карман.

— Дайте мне примерно час, чтобы принять решение, — попросил Брюс.

Оба кивнули.

Когда он стал покидать кабинет, фон Шарф хлопнул его по спине, после чего пошел вместе с ним к выходу.

— Знаешь, — сказал он, — я тебе немного удивляюсь. Ты что, взял их не глядя?

— Нет, — сказал Брюс. — Я их осмотрел.

— Если бы ты работал на нас, тебя бы за это уволили.

— Увидимся через час, — сказал Брюс. Повернувшись спиной, он прошел наружу, к парковке и своей машине.

В течение часа он разъезжал по городу, а потом остановился у подъездной стойки мороженщика и купил ананасовый эль. В долгих поездках без питья он обнаружил, что вкус ананасового эля менее всего напоминает сельскую местность: он заставлял его думать о девушках, пляжах и голубой воде, переносных радиоприемниках и танцах, о радостях своих школьных дней. О том счастье, которое в них было.

В большинстве машин по соседству сидели подростки. Парни со своими девушками, которые слушали автомобильное радио, ели гамбургеры и потягивали ананасовый эль в припаркованных двухместных «Меркуриях».

Хотел бы я знать, стоит ли мне продавать эти машинки, думал он. Если они могут довести их до кондиции по пять долларов за штуку, то смогу и я. Нет, сообразил он. Это их цена: у них есть верстаки в задних помещениях, а также разнорабочие с уклоном в механику, чтобы выполнить эту работу.

Однако ему пришло в голову, как последняя возможность, что он может попытаться сделать эту работу самостоятельно. Это обойдется ему минимум в триста долларов. Может, и в большую сумму. Но ему не понадобится переделывать все шестьдесят машинок сразу; он мог бы начать с нескольких, продать их, на вырученные деньги переделать ещё какое-то количество и так далее.

Допив эль, он поехал дальше, пока не увидел мастерскую по ремонту пишущих машинок. Остановившись, вышел и внес туда «Митриас». Показав его мастеру, спросил, сколько будет стоить переделать клавиатуру.

Мастер, напыщенный маленький и низенький субъект, аккуратно одетый в белую рубашку с галстуком и отутюженные брюки из плотной ткани, со всех сторон осмотрел машинку, после чего озвучил цифру от двадцати до двадцати пяти долларов.

— Так много? — с упавшим сердцем сказал Брюс.

Мастер объяснил ему, что для некоторых изменений потребуется перепаивать литеры. Или же рычажки с литерами можно отпилить, поменять местами и приварить снова в другой последовательности. Но некоторые клавиши придется расщеплять, а это очень мудреная работа.

— Есть ли какой-то шанс, — спросил Брюс, — что я смогу сделать эту работу самостоятельно?

— Зависит от того, какой вы умелец, — сказал мастер.

— Как насчет инструментов?

— Да, инструменты вам понадобятся. Но ради одной машинки…

— У меня их шестьдесят.

— Вот что вам надо сделать, — сказал мастер. — Договориться с кем-нибудь, кто занимается этим делом. У которого есть мастерская и инструменты, который знает, как это сделать. Если попробуете сами, то повредите пару букв, а тогда машинке конец. Готов поспорить, что запчастей вы для них не найдете.

Поблагодарив мастера, он покинул мастерскую.

Вот и все. Если только он сможет договориться с каким-нибудь мастером. Может быть, для начала, чтобы потом его заменить.

А кого он знает? Никого. По крайней мере, никого с высокой квалификацией.

Они меня поймали, подумал он. Купят у меня машинки, переделают их, а потом накрутят чертовски большую прибыль. Вся моя работа, все разъезды, планы и ожидания… и, подумал он, «Копировальные услуги» или как бы мы это в итоге называли. Мы получим обратно свои деньги — большую их часть, — но я очень сомневаюсь, чтобы мы смогли оттуда уехать. Собственно, я знаю, что мы не сможем уехать. Как это сделать? Куда мы поедем?

Вот у меня есть машинки, думал он, и я ничего не могу с ними поделать. Не могу исправить их и продать. Мне нужны только деньги. Деньги. Несколько сот долларов. Тысяча. А ещё лучше — две тысячи. Но, в любом случае, хоть сколько-нибудь. А где их взять? Мы должны банку пятнадцать сотен плюс проценты; все, что мог, я выбил у родителей и Мильта Ламки, и вот результат. Нечего продать, сдать в аренду, обменять; нечем обеспечить уверенность в будущем.

А как насчет моей машины?

За неё достаточной суммы не получишь. Отпадает.

Может быть, дом Сьюзан? Занять под него. На срок, которого бы хватило, чтобы привести эти чертовы машинки в порядок и продать их.

А потом он подумал: она таки позвонила. Позвонила им и рассказала про клавиатуру. Так что, может, подумал он, я не хочу больше с этим тянуть. Может, сейчас подходящий момент, чтобы остановиться.

Как же это низко — поступить вот так, сказал он себе. Хотя, конечно, ей так не кажется. Ей это кажется правильным.

Что хуже всего. Она поступила так из морального долга.

Но для него это было отвратительно, это поставило его в ужасное положение. Твоя жена звонила нам, сказал Эд фон Шарф. Твоя жена нам рассказала. Она тебя кинула, шут ты гороховый. Клоун. Во имя чего? Чтобы поддержать дисконтный дом, которого она никогда не видела и которому явно не симпатизировала?

Мне никогда этого не понять, подумал он. Так что ну это все к черту.

Он позвонил ей из таксофона в аптеке.

— Они возьмут их, — сообщил он.

— Ой, слава богу, — с жаром сказала Сьюзан. — По какой цене?

— По сорок пять за штуку.

— Какое облегчение! — Она вздохнула. — Брюс, это чудесно. Это означает, что мы возвращаем почти все свои деньги. Сколько мы теряем? Триста долларов? Я слишком волнуюсь — не могу прикинуть с ходу. Мы можем считать это деньгами Мильта, частью из пятисот долларов, что он вручил нам в качестве свадебного подарка. Между прочим, я ему звонила. Застала его в Покателло, в доме у подруги. У Кэти Гермес, ты с ней знаком.

— Как он? — спросил Брюс.

— Гораздо лучше. Уже опять куда-то поехал. Он спросил, купили ли мы машинки, и я сказала ему, что… — Она запнулась. — Сказала ему, что мы решили отказаться.

— Почему? — сказал он.

— Потому что… ну, я подумала, что это, может быть, его расстроит.

— С какой стати это должно его расстроить?

— Я поразмыслила над этим и решила, что ты, возможно, прав. Он мог подсознательно знать о клавиатуре. И тогда, если бы он узнал, что мы их купили, ему пришлось бы справляться с чувством вины. По-моему, из-за этого он и дал нам пятьсот долларов — чтобы успокоить свою совесть. Меня это удивило… это же огромные деньги.

— Я просто предположил, что это было сделано из-за тебя, — сказал он. — Потому что вы с ним были близкими друзьями.

— Ничего подобного, — сказала она. — Кто тебе такое внушил? Я знаю его ничуть не лучше, чем ты.

— Так продавать мне им эти машинки? — спросил он.

— Да-да, — сказала она. — Обязательно. Пока они не передумали.

— Они не передумают, — сказал он. — Они собираются заработать на них около девяти тысяч долларов, плюс — минус несколько человеко — часов на переделку.

— Мистер фон Шарф говорил тебе что-нибудь о твоей работе? — спросила Сьюзан.

— Почему ты спрашиваешь? — сказал он, холодея.

— Просто интересно. Если мы собираемся закрыть офис, то тебе придется об этом подумать. Я хочу закрыть его, Брюс. После твоего отъезда я поговорила с Фанкортом, и он сказал, что считает это хорошей идеей. Тогда я смогу сидеть дома с Тэффи.

— Ты что-нибудь сказала об этом фон Шарфу? — спросил он.

— Я… сказала ему, что мы, может быть, переедем в Рино.

— А он что?

— Сказал, что твое место за тобой.

— Ладно, — сказал он. — До свидания. — Он собрался повесить трубку.

— Ты завтра приедешь? — спросила она.

— Да, — сказал он и повесил трубку.

Боже мой, подумал он, она говорила с ними о моей работе. Они, наверное, разделили её между собой. Время, оклад, обязанности.

Он вернулся к машине. Несколько минут посидел, потом завел двигатель и поехал обратно в мастерскую, где низенький маленький человечек в аккуратной одежде оценивал свою работу.

— Вижу, вы вернулись, — серьезно и тихо, по своему обыкновению, сказал мастер, когда увидел Брюса с «Митриасом» в руках.

— Хочу, чтобы вы взялись за эту работу, — сказал Брюс. — Можете вы это сделать прямо сейчас?

— Полагаю, что могу, — сказал человечек. — Поставим её сюда. — Он взял машинку и поместил её на свой верстак. — Совсем не тяжелая.

— Я бы хотел посмотреть, — сказал Брюс. — Вы ведь не будете из-за этого нервничать, верно? — Достав шариковую ручку и бумагу, он уселся поблизости.

— Вы хотите увидеть, как это делается, верно? — спросил мастер.

— Да, — сказал он.

— Давайте начистоту. Чтобы это хоть как-нибудь вам помогло, вам недостаточно просто наблюдать за моей работой. — Он поразмыслил. — Вы не очень спешите? Что, если мы отложим это дело до вечера?

— Пожалуй, можно.

— Тогда приезжайте сюда после ужина, — сказал мастер. — Часов этак в семь. Ради вас я пройдусь по ней шаг за шагом, покажу, какие вам понадобятся инструменты. И вы сможете проделать то же самое на моем верстаке, пока я не увижу, что вы знаете, что делаете. Иначе вы угробите свои шестьдесят машинок.

— Как вы думаете, я смогу научиться? — спросил он.

— Несомненно. Учеба обойдется вам в тридцать долларов. Я дам вам сделать самому со второй машинкой все, что можно. Закончу в одиннадцать. — Он отставил «Митриас» в сторону. — Значит, увидимся в семь.

Чувствуя себя немного лучше, Брюс вышел из мастерской. У него за спиной невозмутимый, ничем с виду не примечательный человек, чей галстук свесился куда-то в сторону, возобновил работу за верстаком над старой электрической машинкой «IBM».

Человек, которого я никогда раньше не видел, подумал он.

Вечером он вернулся в мастерскую. Мастер впустил его, после чего начал работать над «Митриасом». Это не выглядело особо трудным. Закончив, он стал присматривать за Брюсом, который принялся переделывать вторую машинку. К десяти часам он обучился пайке, отпиливанию и привариванию и занимался расщеплением клавиши на две части. После этого мастер показал ему, как выравнивать клавиши с помощью специального инструмента, который захватывал и сгибал рычажки с литерами.

— Инструменты вам придется купить, — сказал мастер. Старомодным каллиграфическим почерком он методически записал для него торговые названия и размеры. — А вот названия пары магазинов, где вы можете попытать счастья; если у них этого не окажется, тогда вы можете послать запрос на Побережье или на Восток. Позже сможете использовать их, чтобы самому выполнять обслуживание. Знаете, если вы собираетесь продавать пишущие машинки, то вам надо позаботиться о своем собственном сервисе. Найти человека, установить верстак. Иначе это будет стоить вам слишком дорого.

Он заплатил мастеру, поблагодарил его и ушел.

Я знаю, что могу сам переделать машинки, сказал он себе, усаживаясь обратно в «Меркурий». Все, что мне надо, — это инструменты. Он все записал, шаг за шагом, а потом проделал это, следуя письменным инструкциям. Спустя неделю или месяц он сможет сделать это снова. По словам мастера, инструменты не обойдутся ему дороже пятнадцати долларов, если он сумеет найти дешевую спиртовую горелку. А он знал, где сможет найти такую: в отделе скобяных изделий БПЗ.

Назавтра, вместе с шестьюдесятью машинками, по-прежнему лежащими в его машине, он поехал обратно в Бойсе.

Когда Сьюзан увидела коробки, как и раньше, уложенные штабелями в машине, она сказала:

— Почему ты их не продал? Они отказались?

— Нет, — сказал он. — Это я отказался.

— Почему?

— Я собираюсь исправить их, — сказал он. — Один малый в Рино показал мне, как это сделать.

— Но ты же не мастер по ремонту пишущих машинок!

— Я только эту работу и сделаю. — В Рино он уже запасся нужными инструментами. — Это ничего не будет нам стоить. Если ты не захочешь записать в расходы мой труд. — Взяв тачку, он начал сгружать на неё коробки.

— Не тебе решать, — заявила она.

— Я уже решил, — ответил он.

— Когда я говорила с ними по телефону, то сказала, что ты везешь машинки, чтобы продать им.

— Мы не смогли договориться, — сказал он.

— Там не о чем было договариваться. Мы обо всем условились по телефону. Ты пытался уговорить их заплатить больше, в этом все дело? Ты пытался добиться лучшей цены, а они не хотели её платить, и поэтому ты свалил оттуда?

Сьюзан казалась в большей мере озадаченной, чем рассерженной; она не понимала, почему он вернулся с машинками, но знала, что этому должна была иметься какая-то причина. Он сделал это нарочно; вроде бы до неё начинало доходить. Глядя, как он переносит машинки, она разрывалась между любопытством и яростью, продолжая упражняться в красноречии. Он её не слушал.

— Я займусь этим здесь, в офисе, — сказал он, когда она сделала паузу. — Надо очистить один из столов. Нам не надо переделывать их все сразу, достаточно всего нескольких, чтобы выставить на продажу. — Он поставил в витрине офиса две машинки, которые уже были переделаны. — Вот, две уже готовы.

Она с любопытством наклонилась посмотреть, что с ними сделано. Поэтому он прервал разгрузку и показал ей.

— Ты их испортишь, — сказала она.

— Нет, — сказал он.

Теперь она лучше владела собой. Скрестив руки, глубоко вздохнула и произнесла тихим и напряженным голосом:

— Я наняла тебя, чтобы ты занимался закупками.

Это может означать что угодно, сообразил Брюс.

— Верно, — сказал он. — А когда нанимаешь кого-то что-то делать, то практичнее всего оставить его в покое и позволить выполнять свою работу. То же самое тебе скажут в любой большой деловой организации.

Она смотрела на него с выражением, которое он никак не мог истолковать.

— Именно так президент Эйзенхауэр действовал в Европе, — сказал он.

Чуть позже Сьюзан сказала:

— Может, тебе лучше оставить одну из этих машинок в качестве модели?

— У меня все записано, — ответил он, раскладывая перед ней свои заметки. — Видишь?

— Все равно, оставь одну как образец, — сказала Сьюзан.

— Нам придется подумать о каком-нибудь контракте про повременную оплату, — сказал он.

— Да ну? — пробормотала она таким тоном, который можно было счесть саркастическим. Но он не слишком хорошо её расслышал, чтобы в точности разобрать.

Пока она стояла скрестив руки и наблюдая за ним, он закончил разгрузку. Никто из них ничего не сказал. Но он, занимаясь своим делом, подумал: она должна признать, что это именно то, для чего она меня наняла. Это моя работа. Я — тот, кто принимает решения.

В тот вечер он работал допоздна, в одиночку переделывая машинки в офисе. Закончил пару, а потом, когда устал, выключил свет и поехал через весь город домой. Сьюзан, конечно, уже легла. Как приятно вернуться домой, подумал он, принимая душ в знакомой ванной. Надев чистую пижаму, он забрался в постель рядом с ней.

На следующее утро он долго спал. Проснувшись, обнаружил, что она уже встала, оделась, поела и ушла. Некоторое время он лежал на спине в постели, наслаждаясь покоем. Потом тоже поднялся. Неторопливо позавтракал, побрился, надел чистую хлопчатобумажную рубашку в полоску, слаксы, повязал галстук, а потом, упиваясь чувством обладания домом, стал бродить по нему, переходя из комнаты в комнату.

Из окна гостиной был виден двор. Трава и розовые кусты. Свернутый садовый шланг.

Чудный вид, подумал он. Простирается много дальше улицы. Мимо с грохотом проехал молочный фургон; он увидел, как тот остановился и из него выскочил водитель. Глядя на молочника, спешащего по длинному пролету бетонных ступенек, он испытывал некое удовлетворение. Приятно видеть, что кто-то ещё торопится, решил он. Наблюдать работу мира. У каждого человека имеется своя ниша, и должен сказать, что я не особо разочарован своей собственной.

Конец долгого путешествия, подумал он. Чертовски трудной езды.

Надев пиджак, он вышел из дома, прошел к своей машине, сел в неё и завел двигатель.

Вскоре он ехал по улице в сторону офиса.

У бордюра напротив офиса «Копировальных услуг» был припаркован желтый пикап с опущенным задним бортом. А этот грузовичок мне знаком, подумал он, приближаясь. Въехал в парковочный закуток, остановился и выключил двигатель. Сидя в машине, стал наблюдать за пикапом.

Входная дверь офиса был открыта и подперта кирпичом. Мгновением позже появился парень в рубашке и брюках цвета хаки, толкая перед собой тачку. На неё были погружены коробки. Парень, умело маневрируя тачкой, подкатил её к заднему борту пикапа, после чего переставил коробки в кузов. Весело спрыгнув наземь, покатил пустую тачку обратно в офис и скрылся из виду.

Я его знаю, подумал Брюс.

Сукин сын, подумал он, да он же из Бюро потребительских закупок, а грузовичок тоже принадлежит им. Он забирает машинки. Грузит их в пикап, пока я сплю себе дома.

Распахнув дверцу, он выпрыгнул из машины и бросился по тротуару к пикапу.

— Эй, — сказал он, задыхаясь. — Какого чёрта тут творится?

Парень, снова появившись на пороге офиса с грузом коробок, глянул на Брюса и узнал его.

— Привет, — немного смущенно сказал он. — Ну-ка, ну-ка — ты ведь раньше работал в БПЗ? Погоди, вспомню, как тебя зовут.

Он опустил тачку на подпорки и напряженно вспоминал, постукивая себя по лбу. У него, примерно семнадцатилетнего, была короткая стрижка, полные щеки и большие мускулистые руки.

— Она внутри? — спросил Брюс.

— Ты имеешь в виду миссис Стивенс? — сказал парень и тут же взмахнул рукой. — Так вот ты кто! Брюс Стивенс.

Брюс прошел в офис. В глубине его на краю одного из столов сидела Сьюзан, покуривая сигарету. На ней был строгий темно-зеленый костюм, волосы были тщательно уложены, и выглядела она мрачно и собранно. Когда он вошел, она мельком на него взглянула. Но ничего не сказала.

Стараясь, чтобы его голос звучал как можно естественнее, он спросил:

— Что все это значит?

— Я решила тебя отпустить, — сказала Сьюзан.

О Господи, подумал он.

— Ты правильно говорил, — сказала Сьюзан. — Что я наняла тебя, чтобы принимать решения о закупках.

— Будь я проклят, — только и сказал он, и голос у него на этот раз был слабым и дрожащим.

Чтобы не тряслись руки, ему пришлось сунуть их в карманы. Тем временем парнишка у них за спиной возобновил погрузку коробок; он осторожно катал тачку туда и обратно, ничего не говоря и стараясь производить как можно меньше шума.

Глядя Сьюзан прямо в лицо, Брюс спросил:

— Мы по-прежнему в браке?

— Да, конечно, — подчеркнуто сказала она, слегка помаргивая, словно бы застигнутая врасплох.

Значит, она его уволила. У него больше не было работы: в течение ночи или рано утром она все обдумала и приняла решение. И позвонила в БПЗ, и вот теперь оттуда прислали грузовик, чтобы забрать машинки. Как это он приехал так быстро? Может, она позвонила ещё вечером, пока он работал, переделывая машинки. Она все решила ещё до того, как он добрался домой и лег в постель. Вышла из офиса и сразу же направилась к телефону. Возможно, она приняла решение, как только увидела машинки. Но не сказала ни слова.

— Какой был смысл ничего мне не говорить? — спросил он. Голос понемногу к нему возвращался.

— Я устала спорить.

На это он не нашелся, что сказать.

— Мне показалось, — продолжала она, — что говорить об этом снова будет напрасной тратой времени. Я знала, что ты принял решение, и не было никакого способа тебя урезонить.

— По-моему, это чёрт знает что, — сказал он.

— Это моя лавка, — сказала Сьюзан. — Мы оба должны признать тот факт, что я здесь хозяйка. — Не сводя с него глаз, проговорила: — Машинки принадлежат мне. Разве не так? Мне неприятно настаивать на этом, но они мои. Они куплены на мои деньги.

— Деньги не все были твоими, — возразил он. — Как насчет тех денег, что дали мои родители?

— Половина из них моя, — сказала Сьюзан. — Значит, остается всего пятьсот долларов.

— И тех денег, что дал нам Мильт?

— Половина из них по закону принадлежит мне.

— Тогда часть машинок моя, — сказал он.

Услышав это, она кивнула. Однако не представлялось, что данное обстоятельство было для неё так уж важно.

— Свои я заберу, — сказал он.

— Поступай, как знаешь, — отозвалась она, быстро затягиваясь сигаретой.

Он вышел наружу, к пикапу. Парнишка уже поднимал задний борт. Он увязал коробки, чтобы те не растряслись на обратном пути в Рино.

— Черт возьми, — сказал Брюс. — Часть машинокпринадлежит мне.

У двери в офис появилась Сьюзан.

— Это правда, — сказала она парню. — Часть принадлежит ему. — С блокнотом и карандашом в руках она занималась подсчетами.

— А, чёрт с ними, — сказал Брюс. Он повернулся и пошел прочь от них, к своему «Меркурию». Забравшись внутрь, захлопнул дверцу, завел двигатель и разом отъехал от бордюра, влившись в транспортный поток. Он рванул мимо, мгновением позже оставив позади себя и пикап, по-прежнему стоявший у бордюра с грузом коробок, и Сьюзан с парнем на тротуаре, поглощенных каким-то спором.

Пусть делают с ними, что хотят, подумал он. Пусть засунут их себе в задницу.

Охваченный дрожью, он замедлил ход, сдал вправо и свернул за угол. По инерции проехал по тихой боковой улочке и остановился. Шум движения отошел назад. Здесь царили мир и покой. Он выключил двигатель. Машина немного прокатилась дальше. Он поставил её на ручной тормоз.

«Стоит ли мне проехать к дому? — спросил он себя. — И забрать свое барахло?» Нет, подумал он. Я, наверное, никогда туда больше не вернусь. Не вижу для этого никаких причин. Как же все скверно, думал он. После всех моих трудов. Надо же такому случиться. Как только она могла так точно с ходу подсчитать, какая часть машинок принадлежит ей, обосновать почему. Может, звонила своему адвокату?

Теперь, подумал он, я могу снова вернуться на дорогу. Но ему этого не хотелось. Запустив двигатель, он тронулся вдоль домов. Жилой район, подумал он. Лужайки и подъездные аллеи. Какое-то время он ехал куда глаза глядят.

Никак не предполагал, что так все обернется, думал он. Ничего нельзя предсказать. Все эти годы, что я её знаю. С начальной школы. И в средней школе я тоже был с ней знаком, доставлял ей газету. То, что меня никогда не приглашали в дом, должно было послужить мне намеком. И теперь снова все то же самое. Надо было остеречься.

Может, самым лучшим будет снять комнату, решил он. Сниму где-нибудь здесь комнату и поживу в ней какое-то время, пока не отдохну. Тогда стану лучше соображать и пойму, что делать дальше.

Он чувствовал, что сейчас не в состоянии ни о чем думать.

Я смогу распланировать все позже, решил он.

И направил машину в ту часть города, где располагалось съемное жилье. Наконец подъехал к большому белому дому с меблированными комнатами, с несколькими дверными звонками и почтовыми ящиками. В одном из окон фасада красовалась вывеска: СДАЕТСЯ КОМНАТА. Так что он припарковался и вылез из машины.

Окрестности неплохие, думал он, поднимаясь на крыльцо, где стояла коробка с пустыми бутылками из-под кока-колы. Нажал на верхнюю кнопку звонка. Вскоре дверь открылась, и перед ним появился субъект в брюках и майке, средних лет и чрезмерной полноты — его огромный живот свешивался поверх ремня.

— В чем дело? — спросил он, протирая пальцами глаза.

Брюс объяснил, что ему нужна комната. Мужчина в дверях сказал, что он не управляющий, а всего лишь один из жильцов, пожарный, который спит днем. Тем не менее он провел Брюса наверх по застеленному ковром лестничному пролету, мимо росшего в горшке каучуконоса, и показал ему свободную комнату. Та была недавно окрашена, и в ней пахло чистотой. В одном углу стоял диван, в другом — газовый циркуляционный обогреватель. На окнах висели и шторы, и тюлевые занавески. Пожарный стоял у входа, все ещё протирая глаза.

— Здесь мило, — сказал Брюс.

— Можете располагаться здесь прямо сейчас, — сказал пожарный, поворачиваясь и начиная спускаться обратно. — Управляющий будет здесь сегодня вечером, тогда ему и заплатите. Насколько я помню, аренда составляет двадцать баксов, но лучше обсудите это с ним.

В машине у Брюса по-прежнему находилось немало вещей; там была его одежда, а это много значило. И при нем были его туалетные принадлежности, щетка для волос, крем после бритья, запонки и туфли. Он перенес чемодан в комнату и убрал свои вещи в ящики комода и в фанерный шкаф для одежды. Потом закрыл дверь, снял пиджак и улегся на односпальную кровать. На ней имелись простыни, одеяла и даже подушка. Все, что мне надо, подумал он, лежа на спине с руками по бокам. Есть придется вне дома, но я к этому привык.

Пробуду здесь несколько дней, подумал он. Пока не приду к какому-нибудь решению.

В бумажнике у него было двадцать или тридцать долларов, может, и больше. Он хотел было встать и посмотреть, но после непродолжительных дебатов с самим собой решил пока не беспокоиться. Там достаточно, решил он. Я со всем прекрасно управлюсь.

Комната казалась ему уютной и спокойной. По улице внизу проехали две или три машины. Он прислушивался к гулу их двигателей. Могло быть гораздо хуже, сказал он себе. Мне действительно не так уж сильно досталось. Черт, подумал он. При мне же мое здоровье и моя молодость; говорят, что если у тебя есть одно и другое, то тебе не о чем тревожиться. И я кое-чему научился. Из опыта всегда можно извлечь выгоду. А если я захочу, то могу вернуться и потребовать машинки, которые принадлежат мне. Но зачем беспокоиться? Пусть достаются ей. Если это так для неё важно. Пусть наживается на них, если хочет.

Он лежал, думая обо всем этом.

Глава 16

Лежа на кровати, он думал и о том дне, когда впервые её увидел, новую молодую учительницу, стоявшую у доски. В съемной комнате он в полном одиночестве вспоминал тот важный день, случившийся много лет назад, когда вошел в класс и увидел новую учительницу, писавшую большими четкими буквами: МИСС РУБЕН.

На мисс Рубен был голубой костюм, а не платье. Всем им казалось, что она принарядилась по какому-то случаю, чтобы пойти то ли в церковь, то ли в гости. Их поразил цвет её волос, и они об этом перешептывались. Волосы были соломенно-желтыми, а не темно-серыми, как у миссис Джэффи. Никто из них никогда не видел учительницу с желтыми волосами; это были скорее волосы какой-нибудь девчонки, но уж никак не учительницы.

Когда она отвернулась от доски, они увидели, что она им улыбается, всему классу одновременно, а не кому-то в частности. Некоторые из них испугались этого и уселись на самые дальние места в классе. Её лицо, веснушчатое и красноватое, было округлым, гладким и чрезвычайно подвижным. Глаза её, по их мнению, тоже таили в себе угрозу: она, казалось, смотрела сразу на все в комнате. Ни на чем не сосредоточивалась. Некоторые из детей заметили, что к костюму у неё, в том месте, где пиджак сходится и застегивается, приколота гроздь белых цветов. Пуговицы на её голубом костюме тоже были белыми, они обратили на это внимание.

Дали звонок.

Усевшись за стол миссис Джэффи, мисс Рубен сказала: «Так, дети. — Те немногие из них, что переговаривались, тут же замолчали. — Я буду вашей учительницей до конца полугодия. Миссис Джэффи не вернется. Она очень больна. А теперь я хочу провести перекличку. — На столе лежал журнал учета посещаемости миссис Джэффи. — Я знаю, что вы должны сидеть в алфавитном порядке, но вижу, что это не так. Никто из вас не сидит на своем месте».

Все мальчишки перебрались на одну сторону класса, оставив девчонок самих по себе. И никто не сидел в первом ряду. Вот как, значит, узнала о нарушении порядка мисс Рубен. Но им стало не по себе. Какая же она умная. Миссис Джэффи никогда бы ничего не заметила, но вот мисс Рубен увидела это с первого взгляда.

Одна из девочек поднялась и сказала:

«Я — проктор миссис Джэффи. Я всегда провожу для неё перекличку».

Это было правдой. Но новая учительница мисс Рубен сказала: «Спасибо, но сегодня я проведу перекличку сама. И вот чего я от вас хочу. — Она снова улыбнулась им, всем вместе. — Когда я буду называть имя ученика или ученицы, то не хочу, чтобы он или она отвечали. Вам понятно?»

Все, опешив, молчали. Они-то намеревались отвечать «с дерзостью», как проделывали с временной учительницей на протяжении последних полутора дней.

«Вот чего я от вас хочу, — продолжала мисс Рубен, со скрещенными руками сидя за столом, по самому центру. — Когда я назову имя ученика, то хочу, чтобы все остальные дети — вместе! — показали на него. А сам он пусть не говорит ни слова. Всем понятно?»

После этого мисс Рубен назвала чье-то имя. Несколько учеников показали на этого мальчика. Мисс Рубен внимательно его осмотрела и сделала отметку в журнале. Снова назвала имя. На этот раз на ученика показало большее число детей. К концу переклички уже все ученики с энтузиазмом показывали на других.

«Хорошо, — сказала она. — Теперь, думаю, я всех вас запомнила. Я хочу, чтобы вы расселись в алфавитном порядке, как у миссис Джэффи. И если я к кому-нибудь обращусь и неправильно назову имя, то пусть все остальные сразу же мне скажут, как правильно. — Она улыбнулась. — Так что, пожалуйста, поднимайтесь и безо всякого шума пересаживайтесь на свои обычные места».

Пока они пересаживались, она напряженно глазела на них, как будто высматривала что-то особенное. Никто не знал, что это такое, и даже независимым мальчишкам с задних столов было нечего сказать, когда они перебирались на свои обычные места.

«Чудесно», — сказала мисс Рубен, когда с этим было покончено.

Все было тихо. Они сидели в ожидании, полные страха.

«Последние две недели вы, дети, прекрасно проводили время, — сказала мисс Рубен. — У вас были летние каникулы авансом. Вы делали в точности то, что хотели. Надеюсь, вам это доставило удовольствие, потому что в следующий месяц вам придется оглядываться на эти денечки и думать, как же вам было хорошо.

Вам хочется знать, к чему привело такое ваше поведение? Вы заставили пожилую даму уйти из этой школы. Пожилую даму, которая была одной из самых первых учительниц здесь, в начальной школе имени Гаррета О. Хобарта. До того как родились ваши родители.

А в следующем месяце она собиралась уйти на пенсию. Вы сделали её последний месяц невыносимым. Вы лишили её возможности проработать свой последний месяц, который она заслужила.

Из-за вас она заболела.

Я, конечно, знаю, что не все вы в равной мере несете за это ответственность. Я долго говорила об этом с миссис Джэффи.

Я спросила у неё, кто из вас несет ответственность.

Знаете, что она сказала?

Миссис Джэффи не сказала мне, кто их вас виноват. «Все они — прекрасные дети», — сказала она. Что вы об этом думаете? Вы выжили её из школы, где она проработала сорок один год, она из-за вас заболела — и что же, думаете, она хоть что-нибудь на вас сказала? Нет, ни слова».

Даже мальчишки покрупнее и покрепче потихоньку съежились на своих стульях. Все без исключения испытывали стыд и подавленность.

«Знаете, что вам надо сделать? — сказала мисс Рубен, голос у которой постепенно становился все громче. — Вам надо написать миссис Джэффи и попросить у неё прощения.

Я собираюсь выяснить, кто из вас главные наглецы и нахалы. Я выясню. Вычислю их.

Я учила детей гораздо старше вас. Там, на Востоке, откуда приехала, я обучала класс в средней школе.

Некоторые из вас собираются потянуть время а потом попытать меня на прочность. Хорошо. Посмотрим. Буду ждать».

Откуда-то из глубины класса донесся громкий непристойный звук.

Мисс Рубен поднялась со своего стула. «Так», — сказала она и медленно прошла по проходу между столами в дальнюю часть класса. Лицо у неё было красным, лоб и губы набухли. Когда она проходила мимо детей, те замечали, что глаза у неё яркие, настороженные и блестящие, как у птицы.

Никто ничего не говорил. Все сжались.

В дальнем конце классной комнаты мисс Рубен остановилась у стола, за которым сидел мальчик. Она смотрела на него, пока он не сгорбился, предчувствуя что-то неладное. Остальные заметили, что он дрожит, и некоторые из них стали хихикать. Мисс Рубен сразу же повернулась: «Тихо!»

Все мгновенно умолкли.

«Встань», — обратилась мисс Рубен к мальчику.

Тот поднялся на ноги, неуклюже отпихнув стул.

«Как его зовут?» — спросила мисс Рубен у класса.

Ученики все вместе сказали: «Скип Стивенс, мисс Рубен».

Сглотнув от волнения, Скип Стивенс сказал: «Я этого не делал».

«Чего не делал? — спросила мисс Рубен. — Я не обвиняла тебя в том, что ты что-то делал». Она произнесла это таким образом, чтобы все остальные поняли, что это шутка, и покатились со смеху.

Как только они отсмеялись, Скип Стивенс собрался с духом и сказал таким ровным и разборчивым голосом, какого только мог добиться: «Это сделал он». Он указал на Джо Сент-Джеймса, который это сделал.

Мисс Рубен сказала: «Пройди вперед, Скип. Ты будешь сидеть за столом впереди». Не оглядываясь, она двинулась по проходу к своему столу. Скип Стивенс понимал, что должен следовать за ней. Он ничего не сделал, но должен идти с ней. Опустив голову и осознавая свое унижение, он заковылял вслед.

«Найди стул», — приказала ему мисс Рубен.

Он двинулся назад, чтобы найти там свободный стул. Но мисс Рубен сказала: «Сюда. Садись прямо рядом со мной. Чтобы я могла тебя видеть».

Так что ему пришлось притащить стул и усесться рядом с ней. Он старался все время смотреть в пол; старался притвориться, что там, вблизи от него, её нет.

Время шло. Класс безмолвствовал, все боялись, что она их заметит и о чем-нибудь спросит или заставит что-нибудь сделать.

«Что я такого сделал? — спрашивал он себя, опустив голову и не сводя глаз с пола. — Почему я здесь? Как такое вообще могло произойти?»

У неё нет никаких причин так со мной обходиться, думал он. Это несправедливо. В нем росла ненависть к ней, но в гораздо большей степени утверждалось чувство вины, ощущение того, что он допустил ошибку. Ненависть прошла, но чувство, что он не сумел поступить правильно, осталось. Я сам виноват, думал он. Я совершил промах и теперь за это расплачиваюсь. Она права. Я ненавижу её, думал он, но она права. Будь она проклята.

Он прикрыл глаза ладонями.

Вскоре мисс Рубен, снова улыбаясь им на свой суровый, действенный, безличный манер, спросила: «Кто из вас бывал когда-нибудь в Нью-Йорке?»

После долгого молчания, когда никто не осмеливался шелохнуться, одна девочка подняла наконец руку.

«Когда это было?» — спросила мисс Рубен.

«Три года назад, мисс Рубен», — ответила девочка.

Мисс Рубен обратилась к Скипу Стивенсу: «Ступай к шкафу с принадлежностями, возьми линованную бумагу и раздай всем ученикам. — Она показала ему, какого размера бумагу имела в виду. — Первым делом сегодня утром, — сказала она, вставая и направляясь к доске, — я хочу, чтобы вы написали сочинение». На доске большими печатными буквами она написала:

МОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О НЬЮ-ЙОРКЕ

«Я хочу, чтобы вы вообразили, что поехали на восток, в Нью-Йорк, — сказала она. — Хочу, чтобы вы написали обо всем, что, по-вашему, могли бы там увидеть. Если хотите, пишите о метро. Или о Кони-Айленде. Или о фондовой бирже. Или о «Янкиз». О том, каково, по-вашему, было бы смотреть футбольный матч. Или о музеях. О чем вам угодно».

Не противясь, каждый ученик брал лист бумаги, который ему вручался. Все сразу начинали строчить. Скип вернулся на свое место, прямо у стола мисс Рубен, и взял карандаш, чтобы написать свое имя в верхнем правом углу. Единственными шумами в классе было шуршание бумаги, дыхание учеников, поскрипывание карандашей и ластиков.

Он сидел так близко к мисс Рубен, что чувствовал запах цветов, приколотых к её костюму. В душной закрытой комнате этот запах напоминал ему о ежевике. О том, каково ближе к вечеру в конце лета лежать в саду под вьющимися стеблями среди сладких и теплых ягод ежевики.

Черт возьми, а что я знаю о Нью-Йорке, подумал он. Я никогда там не был. Ездил повсюду, но никогда не заезжал так далеко на восток. Это просто чтобы заставить нас страдать. Что-то такое, чтобы заставить меня ещё сильнее устыдиться.

Я не могу этого сделать, решил он.

«Скип Стивенс, — вскоре сказала мисс Рубен. Её глаза были устремлены поверх стола прямо на него. — Почему ты не пишешь?»

Он уже отодвинул в сторону свой лист бумаги и положил карандаш. На листе не было ничего, кроме его имени и названия сочинения.

«Я не могу этого сделать, — сказал он, осев на своем стуле и избегая смотреть на неё. Его голос обратился в неразборчивое бормотание, так что он едва мог заставить его звучать. — Ничего, если я не буду писать?»

«Все остальные пишут, — сказала мисс Рубен. Обнеся свой стул вокруг стола, она наклонилась над ним со словами: — Почему ты не можешь написать о Нью-Йорке?»

«Я никогда там не был», — сказал он. Запах ежевики стал таким сильным, что он затаил дыхание. Он не смел дышать; во всем теле чувствовался жар, кожа чесалась. Он опасался, что вот-вот чихнет.

«Разве ты не можешь вообразить? — мягко сказала она ему на ухо, склонившись таким образом, чтобы говорить только ему, шепотом, который не был предназначен для слуха остальных учеников. Её голос утратил резкость. Он опустил голову и закрыл глаза. Над ним, рядом с ним, журчал и шуршал её голос. — Просто подумай, как бы это было, — сказала она, едва не касаясь губами его уха. — Разве это не было бы прекрасно?»

«Наверное, — ответил он, не смея ни поднять голову, ни открыть глаза. Да, думал он, это было бы прекрасно. Но это слишком далеко. Слишком нереально. Нет смысла озабочивать себя чем-то столь отдаленным. — Я бы хотел поехать в Нью-Йорк, — сказал он ей. — Я бы много чего хотел сделать. Но, чёрт, я знаю предел своих возможностей. Мне никогда туда не попасть. Надо быть реалистом».

«Тогда о чем бы ты хотел написать сочинение?» — спросила она.

У меня нет желания писать его хоть о чем-либо, подумал он, лежа на спине и прикрывая лицо руками. С какой стати? Куда это меня приведет? Разве я не могу найти что-нибудь приятное? Вообразить то или это, совершить воображаемое путешествие в какую-нибудь мирную, уютную страну. Он взял карандаш и задумался. Что угодно? Вообще на любую тему? И я свободен в выборе? Могу вообразить все, что пожелаю?

«Думаю, я напишу о том, что произойдет», — сказал он. Воображу то, что случится в будущем, через несколько месяцев. Даже больше: через несколько лет. Как оно получилось бы между нами. Если бы все пошло хорошо. Если бы я мог привезти обратно эти чертовы машинки и работать над ними в офисе, по вечерам, пока почти безо всяких денежных затрат не переделал бы их все, чтобы мы смогли их продать по действительно хорошей цене. Если бы она не стала действовать у меня за спиной и не сплавила бы их, а потом, когда я это обнаружил — поскольку я неизбежно должен был это обнаружить, — не сплавила бы и меня. И не положила бы этим конец всему. Так что мне остается только лежать здесь и обдумывать воображаемое сочинение.

Вот, сказал он себе, его название:

КАК МЫ СОРВАЛИ БОЛЬШОЙ КУШ НА ЯПОНСКИХ ПИШУЩИХ МАШИНКАХ. И ЧТО С НАМИ ИЗ-ЗА ЭТОГО СТАЛОСЬ

Когда «Митриасы» были бы проданы, пришел он к выводу, у нас оказалось бы достаточно денег, чтобы заинтересовать какую-нибудь из основных американских компаний по производству пишущих машинок. Мы и впрямь смогли бы представлять её, получив льготу на закупку. Может, её руководство не захотело бы выдавать новые льготы в Бойсе. Но нас это не обескуражило бы. С теми деньгами, что мы сколотили бы, можно было бы открыть заведение где-нибудь ещё. Мы могли бы работать где угодно.

Например, подумал он, мы могли бы открыть магазин в Монтарио. Я так хорошо знаю этот городок, что у нас действительно было бы преимущество. Надо будет заглянуть туда в одно из воскресений, одному. Посмотреть, какая там сложилась ситуация.

По случаю воскресенья кинотеатр «Люксор» был открыт, и у билетной кассы собрались несколько парней в джинсах и девиц в юбках и блузках.

В каждом конце города функционировали аптеки, но все остальное, кроме них, кафе и кинотеатра, было наглухо закрыто. Большинство парковочных мест пустовало. Мостовую и тротуары покрывала пыль и усеивали бумажки. За железнодорожными путями на заправочной станции со сниженными ценами занимались законным бизнесом с некондиционными автомобилями. А на лужайке перед мотелем «Римские колонны» сидела и читала журнал женщина в шортах.

Выйдя из машины, он прохаживался вокруг, заглядывая в витрины магазинов. Большинство из них находились здесь всю его жизнь, однако теперь он видел их с другой точки зрения, теперь он был не ребёнком и даже не покупателем, но потенциальным равным по бизнесу, желающим открыть здесь свое собственное заведение. И это было не мечтой, а вполне реальной и близкой возможностью.

В своей аптеке на углу мистер Агопян вяло раскладывал в витрине репелленты. Вот он, жирный старик, подумал Брюс. По-прежнему мрачный. Если бы увидел меня сейчас, опять обозлился бы. Это на всю жизнь.

Хотел бы я знать, подумал он, что пришло бы в голову старику Агопяну, открой я магазин рядом с ним.

Случился бы у него сердечный приступ? Стал бы он гоняться за мной с метлой? Или, может, он не сумел бы уразуметь, что это я?

Сунув руки в карманы, он побрел дальше, через железнодорожные пути, а потом мимо заброшенных складов. На скамейке у станции сидел пожилой человек с тростью, отмахиваясь от длиннокрылых озерных мух, собиравшихся в вечернем воздухе.

Далеко на шоссе прогудел клаксон грузовика.

В августе они закрыли магазин в Бойсе и все перевезли в Монтарио. Там арендовали помещение, где прежде располагалась городская скобяная лавка. Оно пустовало уже несколько месяцев, длинное пропыленное здание, втиснутое между скандинавской пекарней и прачечной. Но арендная плата была низкой. И им не пришлось покупать ничего из оборудования: владелец разрешил им просто выломать древние прилавки, сорвать старую проводку и все выбросить.

Рано утром они с женой приехали туда, облачившись в старую одежду. Сначала отскоблили стены и потолок, затем покрасили. После этого, используя базальтовые блоки и известковый раствор, он соорудил новый фасад длиной с витрину. Воздвиг крепкий каменный наружный ящик для зелени и посадил в нем пару вечнозеленых кустов и несколько короткоствольных многолетних растений. И, наконец, снял старую дверь и поставил на её место современную — из меди и стекла со звездообразным замком.

Бизнес почти с самого начала пошел удовлетворительно. Но на второй или третий месяц он осознал нечто такое, чего ни он, ни Сьюзан не могли предвидеть. Ничто в этом городке больше его не интересовало. Даже в ведении собственного бизнеса присутствовала некая монотонность; каждый день ему представала все та же старая Хилл-стрит из его детства, все те же фермеры из Айдахо, и даже хороший стабильный бизнес никогда не мог сделать его по-настоящему счастливым. Поэтому он начал раскидывать умом, пытаясь изыскать какую-нибудь новую возможность. Теперь он впервые стал задумываться о настоящем переезде, подразумевая не просто перемещение на дюжину миль по шоссе, но, может быть, переезд в какой-нибудь город, которого он никогда раньше не видел, в совершенно другой штат.

А здесь, ко всему прочему, он по-прежнему находился на территории Мильтона Ламки.

Как-то раз Ламки заглянул к ним со своим кожаным портфелем, во время одной из своих деловых поездок по заданию «Бумажной компании Уолена».

— Где твоя машина? — спросила Сьюзан. — Нигде её не вижу.

— Я её продал, — сказал Мильт. — Слишком трудно чиниться в дороге. — Он указал через окно на иностранный седан, припаркованный у бордюра. — Отдал её в счет покупки шведского автомобиля.

— А у тебя не возникнут проблемы, если понадобится чинить шведскую машину? — спросил Брюс. Они вышли наружу, на противоположную сторону улицы, чтобы осмотреть машину.

— Она новая, — сказал Мильт. — Её чинить не понадобится.

Оттуда, где они стояли, можно было видеть Сьюзан, работавшую за одним из столов в офисе.

— Как это вам пришло в голову завести бизнес в таком крохотном и труднодоступном городке, как Монтарио? — спросил у него Мильт.

— Я здесь родился, — сказал Брюс. — И вырос.

— Точно. Ты же парень из Айдахо. Я все ещё воображаю тебя жителем крупного города. Ведь дисконтный дом, в котором ты работал, находится в Рино? — Он призадумался. — Кое-кто ещё жил здесь какое-то время… Да Сьюзан же и жила! Она как-то рассказывала мне, что была здесь учительницей в начальной школе.

— Я учился у неё в пятом классе, — сообщил Брюс.

На лице у Мильта медленно проступило выражение недоверия.

— Правда, что ли?

— Да, — сказал он.

— Никогда не знаю, когда тебе верить, когда нет. Тебе ужасно нравится рассказывать небылицы, которые шокируют окружающих.

— Не вижу здесь ничего шокирующего, — возразил Брюс.

Они побрели обратно к магазину, а потом Мильт, все ещё боровшийся в душе со своими эмоциями, сказал:

— Ты знал об этом, когда на ней женился?

— Конечно.

— А она сама?

— Разумеется, — ответил Брюс. А потом его захлестнуло злорадное удовольствие, которому он не смог противостоять. — Поэтому мы и поженились.

— Что ты имеешь в виду? — с испуганной подозрительностью спросил Мильт.

— Я имею в виду, что мы воплотили в жизнь свою давнюю привязанность друг к другу. Тогда это было невозможно, потому что ей было за двадцать, а мне только одиннадцать.

— Что ещё за привязанность? — Они уже вошли в магазин. Поза, которую принял Мильт, заставила Сьюзан оторваться от работы и посмотреть на него. — Это правда, что ты была его учительницей в пятом классе?

— Ну да, — сказала Сьюзан. Она повернулась к Брюсу, и они обменялись взглядами, полными непреодолимого веселья. Уловив всю ситуацию, она без колебаний продолжила с того места, на котором Брюс остановился. — Он был моим любимым учеником. Не потому, что блистал способностями, а потому, что был таким зрелым, я имею в виду сексуальную привлекательность.

Мильт не мог ничего сказать.

— У меня до сих пор сохранилась фотография, на которой ему одиннадцать лет, — продолжала Сьюзан своим спокойным, рассудительным голосом. — Когда это было возможно, я сажала его к себе за стол, пока преподавала классу. Но нам всего равно приходилось ждать. Мы с ним долгие годы тайно встречались. Он навещал меня в моем доме, когда учился в средней школе. Он был уже почти достаточно взрослым, и мы очень близко подошли тогда к полноценным брачным отношениям. Но нам все равно пришлось подождать ещё немного. Хочешь посмотреть ту фотографию?

— Нет, — пробормотал Мильт.

— Это стоило ожидания, — сказала Сьюзан. — Чем дольше воздерживаешься, тем оно лучше. Верно, Брюс?

Дискомфорт, испытываемый Мильтом, стал настолько очевидным, что они прекратили. Но Мильт оставался мрачным и молчаливым; остальную часть дня он проторчал там, не в силах уйти, но и не в состоянии продолжать с ними разговаривать. В конце концов он попрощался и направился к своей шведской машине. Махнув им рукой, но не глядя в их сторону, он завел двигатель и укатил.

— Не надо было нам его дразнить, — сказал Брюс. Но это и в самом деле было смешно. Им это доставило удовольствие, и теперь они улыбались друг другу. Случись такая возможность, осознал он, мы бы проделали это снова.

Позже в том же месяце коммивояжер, приехавший из Колорадо, кое о чем ему рассказал. В Денвере был выставлен на продажу магазин пишущих машинок, маленькое заведение, хозяин которого погиб в автокатастрофе. Его родственники не имели вкуса к бизнесу и назначили не очень высокую цену. По словам коммивояжера, вместе с магазином шли несколько хороших льгот на поставку, а также современный фасад и оборудование плюс не очень заплесневелые запасы товаров. И Денвер каждый день расширялся.

Если это заведение чего-нибудь стоит, его может перехватить кто-нибудь другой, сообразил Брюс. Так что на этот раз он не стал садиться за руль, но отправился туда самолетом. В аэропорту Денвера его встретил родственник покойного владельца, и они вместе поехали осматривать магазин. Вывеска там была неоновой, а за одну только автоматическую кассу, довольно новую, не жаль было отдать четыреста долларов. Запасы по большей части состояли из дорогих офисных моделей пишущих машинок, но он не сомневался, что сможет обменять их у производителей на более дешевые модели. Расположение ему понравилось; Денвера он, разумеется, не знал, но деловой район показался ему оживленным, да и движение там было довольно интенсивным. А другие магазины, особенно расположенные на той же стороне улицы, производили впечатление вполне современных и хорошо ухоженных.

Он полетел обратно в Бойсе, где взял свою машину, и поехал в Монтарио, чтобы обсудить с Сьюзан покупку этого магазинчика в Денвере. При нем были фотографии этого заведения; он показал их ей, и она согласилась, что выглядит оно очень привлекательно. И они действительно нуждались в чём-то ещё. Магазина в Монтарио им явно не хватало.

— Продавать мне свой дом в Бойсе? — спросила она. До сих пор они его сдавали, полагая, что когда-нибудь могут решить туда вернуться.

— Продавай, — сказал он. — И здесь мы тоже все продадим. Денвер слишком далеко, чтобы что-нибудь туда перевозить. В любом случае, оборудование в том заведении лучше, чем здесь у нас.

— А мы не понесем убытков, если все здесь распродадим?

— Не понесли же, когда продавали «Копировальные услуги», — сказал он.

Сьюзан кивнула.

— Значит, ты хочешь предложить свою цену на это заведение в Денвере? Я его не видела, но если ты считаешь, что это то, что нам нужно, и думаешь, что мы сможем продать здешнее наше заведение… — Она ему улыбнулась. — Предоставляю тебе решать самому.

— Я предложу свою цену, — сказал он. — Посмотрим, что из этого выйдет.

Через своего адвоката Фанкорта они предложили наследникам в Денвере двенадцать тысяч долларов за товары, оборудование, льготы на поставку, аренду и расположение. В Денвере после нескольких недель препирательств их предложение приняли.

К концу года они завершили дела по продаже «Машинописного центра Монтарио» и приняли на себя дела в Денвере. Там все ещё продолжались проволочки, поскольку магазин в Денвере — называвшийся «Колорадской компанией офисного оборудования» — представлял собой часть недвижимости, разделенной между множеством наследников. Но в конце концов все узлы распутались. Они с Сьюзан в последний раз побывали в Монтарио, а затем вступили в права собственности в Денвере. И дело с концом.

Бизнес в Денвере складывался очень хорошо, и они понимали, что если будут заниматься им достаточно долго, то получат все, чего хотят. Сьюзан мало-помалу отдалилась от магазина, и он стал руководить им сам. Он покупал то, что, по его ощущениям, могло найти сбыт, и единолично строил политику магазина; она не жаловалась на его доминирование, и оба они умели быть мягки друг к другу, когда по вечерам сходились дома. Они купили в Денвере дом, Тэффи поступила в Денверскую среднюю школу, и они начали понимать, что поступили правильно и что коренных перемен отныне, скорее всего, не последует. Они продолжат продавать в розницу пишущие машинки в Денвере и будут жить в ладу друг с другом, как оно и было, пока ничего не приключится с кем-то из них — или, если на то пошло, ничего не приключится со страной и обществом. Если миру, в котором они живут, удается себя продержать, то и они, вероятно, сумеют продержать свой магазин, дом и семью. Их сомнения в течение нескольких месяцев шли на убыль, пока не исчезли окончательно. В некий неопределенный момент их оставили последние тревоги. Они этого даже не осознали; это произошло вполне естественным образом, в какой-то из обычных рабочих дней.

Следующим летом до Брюса окольным путем дошло известие о том, Мильт Ламки умер.

У него сохранился адрес Кэти Гермес в Покателло, и они с Сьюзан написали ей. Через примерно неделю получили ответное письмо, в котором сообщались некоторые подробности его смерти.

Кэти сообщала, что он умер из-за своей брайтовой болезни. Она полагала, что этого можно было бы избежать, если бы он заботился о себе. Брюс в этом письме уловил смутную неприязнь к нему, но, возможно, и ко всем остальным, кто имел дело с Мильтом, включая даже самого Мильта. На страницах письма она несколько раз задним числом укоряла Мильта и саму себя. Мильту прежде всего следовало прекратить разъезды по своей территории. Ему надо было устроиться где-нибудь на кабинетную работу, чтобы иметь возможность ходить в туалет, когда требовалось, и отдыхать, когда требовалось. Её защищенность на этих пунктах снова и снова давала о себе знать в письме. Лучше всего было бы, если бы она смогла получить развод, после чего они с Мильтом поженились бы и устроили себе семейное гнездышко в Покателло. После того как поженились Брюс и Сьюзан, писала она, Мильт поговаривал об этом, но под конец перестал. И эта тема никогда больше не всплывала.

В остальном письмо было наполнено формальными фразами. К смерти Мильта она, похоже, отнеслась весьма прозаично.

Через день-другой у них дома зазвонил телефон, и, когда Сьюзан сняла трубку, чтобы ответить, он услышал, как она сказала:

— Пожалуй, вам лучше обсудить это с Брюсом.

— Кто это? — спросил он, поднимаясь с кресла.

— Кэти Гермес, — со странным выражением на лице ответила Сьюзан, — звонит по междугородному из Покателло. — Когда он двинулся в холл по направлению к телефону, она добавила: — Что-то насчет денег.

— Каких денег? — спросил он.

— Лучше поговори об этом с ней, — сказала она.

Он взял трубку и поздоровался.

— Это миссис Гермес, — сказал ему в ухо женский голос. — Я хочу кое о чем вас спросить, мистер Стивенс.

Походив вокруг да около, Кэти наконец заявила, что Мильт перед смертью рассказывал ей о разных людях, которые должны были ему деньги, и несколько раз упоминал о том, что Брюс должен ему пятьсот долларов.

— Он говорил за что? — со смешанными чувствами спросил Брюс.

— Он сказал, что одолжил их вам на покупку чего-то. Я не хочу докучать вам просьбами, но если вы хотите что-нибудь для него сделать теперь, когда его не стало, то, пожалуй, вы могли бы вернуть их мне. — Вслед за чем Кэти принялась пространно расписывать, как близки были она и Мильт.

— Мне надо переговорить с женой, — сказал Брюс. — Могу я позвонить через день-другой или написать?

С явной убежденностью, что никогда не увидит этих денег, Кэти сказала:

— Что бы вы со Сьюзан ни решили, меня это полностью устроит. Как вы понимаете, никаких письменных свидетельств об этом нет.

— Да, понимаю, — сказал он. И, добавив напоследок, что рад был её услышать, повесил трубку.

— Она что, говорит, что ты их одолжил? — спросила Сьюзан. — Он ведь дал их тебе, разве не так?

— Он дал их нам обоим, — сказал он. — В качестве свадебного подарка.

— Думаешь, он сказал ей, что это был просто заем? Может, он забыл, что подарил их нам, а может, передумал. Ты сам знаешь, как с ним бывало.

Достав счета, поступившие в течение последней недели, он уселся и стал подсчитывать свои первоочередные финансовые обязательства.

— Мы можем себе это позволить, — сказал он наконец. — Но для нас будет намного легче, если мы разделим эту сумму на две части, по разу в месяц. Двести пятьдесят в этом месяце, а остальное в следующем.

— Делай, как хочешь, — с дрожью беспокойства в голосе сказала Сьюзан. — Если чувствуешь, что это не повредит нашему положению. Решать тебе.

— Я выпишу ей чек и сразу же его отошлю, — сказал он. Это было единственным способом, которым он мог принудить себя отдавать кому-либо какие-то деньги; в течение последнего года у него выработалась устойчивая привычка жестко контролировать все выплаты.

— Должно быть, она в них нуждается, — сказала Сьюзан. — Иначе не стала бы этого делать. Звонить нам и спрашивать о них.

В конце концов он оправил Кэти Гермес чек на все пятьсот долларов. И это принесло ему чувство облегчения.

Смерть, подумал он, всегда держалась от меня в отдалении. Оба мои родителя живы. И брат. Ближе всего она подходила в прошлом, когда миссис Джэффи заболела, покинула начальную школу имени Гаррета О. Хобарта и впоследствии отошла. А потом, конечно, мы получили этот магазин в Денвере, потому что человек, которого мы никогда не видели, погиб в автокатастрофе. Но смерть никогда не оказывала на меня решающего влияния и вообще никак на меня не воздействовала.

Какое-то время он обдумывал вероятность того, что Мильт действительно жаловался насчет денег. Неужели он и впрямь жаловался, что я их не отдаю?

Так или иначе, подумал он, теперь это только обычная круглая сумма, которую хочет получить некая женщина, едва знакомая, и сумма эта должна уйти из наших бухгалтерских книг подобно любой другой пятисотдолларовой выплате. Соображения, по каким он дал мне эти деньги, — их больше нет. Они исчезли. Я никогда их не знал, Кэти Гермес они безразличны, а у самого Мильта нет никакой возможности рассказать об этом.

Но как же скверно, подумал он, что это всегда так и будет надо мною висеть. Мне никогда не узнать, что Мильт в действительности подразумевал или чувствовал, передумал ли он или же просто не имел в виду того, что говорил. Я его не понимал. Мы недостаточно тесно общались.

Затем ему пришло в голову, что, помимо Мильта Ламки, у него никогда не было никаких друзей — как, разумеется, нет и сейчас. Сьюзан и магазин составляли все его существование. Было ли это намеренно? Или он позволил, чтобы так оно получилось, пустив свою жизнь на самотек?

Что касается меня, решил он, то мне Сьюзан и магазина вполне хватает. Прав я или нет, но это то, чего я хочу.

На кухне, моя тарелки после ужина, Сьюзан сказала:

— Брюс, я хочу тебя кое о чем спросить. Ты по нему скучаешь?

— Нет, — сказал он.

— Уверен?

— Мне слишком о многом приходится думать, чтобы о ком-либо скучать, — сказал он.

— Я постаралась тебе это восполнить, — сказала она. — Связать человека узами брака, пока он так молод. Ужасно, когда это делает женщина старше.

Он обдумал её слова.

— Вы могли бы бороздить на своих машинах штат за штатом, ты и Мильт, — сказала она. — Заводить разных женщин, понимаешь?

— Понимаю, — сказал он.

— А ты вот в свои двадцать шесть повязан женой, которая на десять лет тебя старше, падчерицей, домом и бизнесом, с которым надо управляться. Я прошлой ночью проснулась, и мне пришлось подняться и выйти из спальни — вся так и дрожала. Сидела где-то с час. Ты заметил?

— Нет, — сказал Брюс. Он не просыпался.

— Ты по-прежнему считаешь, что сможешь когда-нибудь уйти и оставить меня одну? — спросила Сьюзан, пристально на него глядя. — Не думаю, что смогла бы это перенести. Собственно, я уверена, что не смогла бы.

— Ты имеешь в виду, — сказал он, — что я умру от болезни почек, потому что недостаточно часто хожу в туалет в течение рабочего дня?

— Когда ты поехал в Рино продавать японские машинки мистеру фон Шарфу, — призналась она, — я не сомневалась, что ты не вернешься.

— Поэтому ты туда и позвонила?

— Может быть, — сказала она.

Он рассмеялся.

— Я так обрадовалась, когда ты приехал обратно, — сказала она. — Мне было все равно, при тебе эти машинки или нет.

— Понимаю, — сказал Брюс. Только он ей не верил. Но это не имело значения. Ведь он вернулся и теперь находился здесь.

— Я свое отгулял, — сказал он. — До того как мы поженились. Или ты не помнишь о Пег Гугер?

Все ещё не сводя с него взгляда, она спросила:

— Ты со мной счастлив?

— Да, — сказал он.

В этот миг на кухню вбежала Тэффи в купальном халатике и шлепанцах, умоляя, чтобы ей позволили досмотреть телепрограмму до самого конца. А после этого, сообщила девочка, она сразу ляжет спать.

В программе было что-то о приключениях на борту субмарины, и он прошел вместе с Тэффи в гостиную, чтобы посмотреть. Они вдвоем устроились на кушетке перед телевизором. Он наслаждался покоем, царившим в гостиной, размягчаясь и впадая в полудрему. Подводные приключения, субмарина, пытающаяся выжить среди смутных морских чудовищ и советских атомных мин, и, позже, ковбои, астронавты, пришельцы, детективы и нескончаемые, шумные и леденящие кровь перипетии вестернов, — все это отступило от него куда-то вдаль. Он слышал, как на кухне хлопочет жена, ощущал присутствие рядом с собой маленькой девочки — и именно это наполняло его счастьем.

Скачать книги

Скачивать книги популярных «крупноплодных» серий одним архивом или раздельно Вы можете на этих страницах:

sites.google.com/view/proekt-mbk

proekt-mbk.nethouse.ru

«Proekt-MBK» — группа энтузиастов, занимающаяся сбором, классификацией и вычиткой самых «нашумевших» в интернете литературных серий, циклов и т. д.. Результаты этой работы будут публиковаться для общего доступа на указанных выше страницах.

Примечания

1

Кличка Граучо (ворчун, брюзга), несомненно, дана барану в честь Юлиуса Генри (Граучо) Маркса (1890–1977) — самого знаменитого из четверых братьев Маркс, легендарных американских комиков.

(обратно)

2

Ховеркар — транспортное средство на воздушной подушке.

(обратно)

3

Смерть достоверна, жизнь неверна (лат.).

(обратно)

4

Эмпатия — сочувствие, сострадание.

(обратно)

5

Нужно заметить, что енот занимает в американской мифологии особое место. Он едва ли не самое упоминаемое дикое животное в фольклоре фронтира.

(обратно)

6

«Каррир и Айвз» (по именам основателей) — американская фирма, которая была основана в XIX веке и специализировалась на издании литографий, иллюстрировавших историю и быт США.

(обратно)

7

Имеется в виду знаменитая Пятая поправка к конституции США, в которой есть пункт: «Никто не должен принуждаться свидетельствовать против самого себя в уголовном деле».

(обратно)

8

Сэр Томас Грэшем (1519–1579) — английский купец и финансист. Закон Цээшема — сформулированное им правило, согласно которому более слабая, ненадежная валюта вытесняет из обращения более сильную.

(обратно)

9

Тенделойн (букв, «филейная вырезка») — общеамериканское прозвание части города, где сосредоточена большая часть злачных заведений. Это слово восходит к некоему нью — йоркскомуполицейскому конца XIX века, сказавшему после того, как его перевели на участок между 23–й и 42–й стрит, что прежде он ел дешевые бифштексы из шеи и лопатки, а отныне переходит на вырезку.

(обратно)

10

Боеприпасы «магнум» отличаются от обычных увеличенным (при том же калибре) пороховым зарядом и утяжеленной пулей: как правило, они используются для стрельбы из особого, специально под них сконструированного оружия, также обозначаемого словом «магнум». Так что, например, револьвер 45–го калибра «магнум» — это не револьвер какой-то системы «Магнум», как это зачастую неверно понимают, а револьвер неуказанной системы, приспособленный под усиленные патроны.

(обратно)

11

Букв.:

Если бы каждый честный человек

Мог найти такие колокольчики.

Тогда бы его враги

Легко и просто исчезли (нем.).

(обратно)

12

С точки зрения вечности (лат.).

(обратно)

13

Батанский марш смерти — трагический эпизод Второй мировой войны. В 1942 г. на Батанском полуострове о. Люсон японцы перегоняли пешим ходом большую колонну пленных американцев, убивая по дороге всех, кто начинал выбиваться из сил.

(обратно)

14

Судя по всему, Ф. Дик описывает картину Э. Мунка «Крик» по памяти. В действительности на ней присутствуют ещё двое мужчин; мирно беседуя, они удаляются по мосту.

(обратно)

15

Кярест (швед.) — самая дорогая (без пренебрежительного оттенка, присутствующего в русском «дражайшая»).

(обратно)

16

Я вижу лес зеленый,

Где солнце на листве горит.

Туда пойдем встречать мы лето,

Оно нас всех манит.

(обратно)

17

Да будет бдительным покупатель / Качество на риск покупателя (лат.).

(обратно)

18

Повышенное содержание кетоновых тел в тканях организма происходит в результате нарушения метаболизма жиров, например, при сахарном диабете или длительном голодании.

(обратно)

19

День Гнева, тот день

Расточит вселенную во прах,

Свидетели тому — Давид и Сивилла.

(обратно)

20

Все будет охвачено трепетом,

Когда явится Судия,

Дабы всех строго судить!

(обратно)

21

Труба, сея дивный клич

Среди гробниц всех стран,

Всех соберет к трону…

(обратно)

22

Смерть и рождение оцепенеет,

Когда восстанет творение,

Чтобы дать ответ судящему.

«Реквием»

(обратно)

23

Смерть несомненна и час её неизбежен (лат.).

(обратно)

24

Mein Kind (нем.) — дитя мое.

(обратно)

25

Ein Mensch (нем.) — человек.

(обратно)

26

Gewalt (нем.) — сильно.

(обратно)

27

Nein, das geht mir nicht (нем.) — нет, мне этого не надо.

(обратно)

28

Nicht wahr? (нем.) — Не правда ли?

(обратно)

29

Консигнация — форма комиссионной продажи товаров, при которой их владелец передает комиссионеру товар для продажи со склада комиссионера.(прим. перев.)

(обратно)

30

Гебефрения — юношеская форма шизофрении, протекающая с ребячливостью, дурашливой веселостью, кривлянием, бессмысленным шутовством.(прим. перев.)

(обратно)

31

Mus’ ein Liber Vater wohnen (нем.) — живет ли Отец Небесный.

(обратно)

32

Ubrem Sternenzelt (нем.) — в звездных сферах

(обратно)

33

Каллиопа — клавишный музыкальный инструмент, названный так по имени старшей из девяти муз — покровительницы эпоса.(прим. перев.)

(обратно)

34

Трансферт — передача права владения именными ценными бумагами (или другими ценностями) одним лицом другому.(прим. перев.)

(обратно)

35

Hab’ ich nicht Recht, mein Sohn? (нем.) — Или я неправ, сын мой?

(обратно)

36

Mein Sohn (нем.) — сын мой.

(обратно)

37

icht wahr? (нем.) — Не правда ли?

(обратно)

38

«…напоминал двухвостую редьку — раскоряку с пририсованной сверху головой». — «Генрих IV». Часть вторая, действие III, картина II (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

39

Знаменитый американский комик (прим. ред.).

(обратно)

40

Pristine (англ.) — первоначальный, нетронутый.

(обратно)

41

Street — walker on the beat(англ.) — проститутка, вышедшая на промысел.

(обратно)

42

Флинг — шотландский быстрый танец. (прим. перев.)

(обратно)

43

Амок — психическое заболевание, выражающееся в приступообразном расстройстве сознания; после кратковременного нарушения настроения больной пускается бежать, уничтожая все встречающееся на пути. (прим. перев.)

(обратно)

44

Джон Уилкс Бут — актер, убийца Авраама Линкольна, смертельно ранивший его на театральном представлении в 1865 году. (прим. перев.)

(обратно)

45

Ja-Sager (нем.) — поддакиватель, соглашатель.

(обратно)

46

Er schlaft in der Freiheit der Liebesnacht (нем.) — он спит в свободе ночи любви.

(обратно)

47

Magna Mater (лат.) — великая мать.

(обратно)

48

Митраизм — религия, связанная с поклонением верховному богу добра и света Митре. Возникла в последние века до нашей эры в Иране и распространилась на территории Римской империи и в Передней Азии. (прим. перев.)

(обратно)

49

Ахурамазда — бог-солнце, спаситель в религии Древней Индии и Древнего Ирана. (прим. перев.)

(обратно)

50

Иштар — центральное женское божество вавилонско — ассирийской мифологии, богиня плодородия, плотской любви, войны и распри. (прим. перев.)

(обратно)

51

Кибела — богиня плодородия в мифологии и верованиях фригийцев. (прим. перев.)

(обратно)

52

Аттис — фригийский бог природы. Согласно мифу, Атис был пастухом и его полюбила Кибела; смертельно раненный на охоте кабаном, он превратился после смерти в сосну. (прим. перев.)

(обратно)

53

Палеокортекс — древняя кора головного мозга. Неокортекс — молодая кора головного мозга.

(обратно)

54

Омфал (греч.) — священный камень (часто метеорит). Наиболее известный находился в Дельфах, в храме Апполона, и рассматривался как центр земли.

(обратно)

55

Холинэстераза — фермент, катализирующий гидрому ацетилхолина в нервной ткани и в эритроцитах.

(обратно)

56

Симулякрум (лат.) — подобие, видимость.

(обратно)

57

Непременная принадлежность (лат.).

(обратно)

58

Персонажи старинных «Сказок матушки Гусыни» (Mother Goose’s rhymes).

(обратно)

59

Вы должны полностью раздеться (нем.).

(обратно)

60

Вам понятна (нем.).

(обратно)

61

Трепещущий, готовлюсь я и убоюсь (лат.).

(обратно)

62

Избавь меня (лат.).

(обратно)

63

Господи, избавь меня (лат.).

(обратно)

64

Письмена смерти (лат.).

(обратно)

65

Моё ничтожество (лат.).

(обратно)

66

День гнева (лат.).

(обратно)

67

День сей (лат.).

(обратно)

68

Быть человеком хорошо (лат.).

(обратно)

69

Не человек… вижу. Плохо это и страшно. Господи, избавь меня (лат.).

(обратно)

70

Изыди (лат.).

(обратно)

71

Друг (лат.).

(обратно)

72

Высочайшая дружба (лат.).

(обратно)

73

Абреакция (психол.) — освобождение от напряжения, вызванного подавленными эмоциями, с помощью проигрывания конфликтных ситуаций.

(обратно)

74

Проклятая (нем.).

(обратно)

75

Или зародышевая плазма (обозначение гипотетического вещества — носителя наследственности, заключённого в половых клетках).

(обратно)

76

Относящееся к онтологии — науке о бытии (филос.).

(обратно)

77

Флотов Фридрих (1812–1883) — нем. композитор, автор опер «Алессандро Страделла» (1844), «Марта» (1847) и др.

(обратно)

78

Легар Ференц (Франц) (1870–1948) — венгерский композитор, дирижёр, представитель т. н. венской новой оперетты («Весёлая вдова» (1905), «Граф Люксембург» (1909) и др.)

(обратно)

79

Гуммель Иоганн Непомук (1778–1837) — австрийский пианист, композитор.

(обратно)

80

Зигота — диплоидная клетка, образующаяся в результате слияния мужской и женской клеток (начальная стадия формирования зародыша).

(обратно)

81

Руки вверх, пожалуйста (нем.).

(обратно)

82

Девушка, немедленно предъявите нам ваши… (нем.).

(обратно)

83

Мне ужасно жаль, но… (нем.).

(обратно)

84

Что за красотка… (нем.).

(обратно)

85

Это совершенно невозможно! (нем.).

(обратно)

86

Ужасное дитя (франц.).

(обратно)

87

Пошевеливайтесь! (нем.).

(обратно)

88

К чёрту (нем.).

(обратно)

89

Можешь слышать? (нем.).

(обратно)

90

Этого не может быть… я знаю точно (нем.).

(обратно)

91

Обитель блаженных, загробный мир праведников (греч. мифология)

(обратно)

92

Пиндар (ок. 518–442 или 438 до н. э.) — древнегреческий поэт-лирик, автор песнопений, гимнов и эпиникий.

(обратно)

93

Совершенно достаточно! (нем.).

(обратно)

94

Две или одна? Отвечайте (нем.).

(обратно)

95

В этом нет необходимости (нем.).

(обратно)

96

Обе (нем.).

(обратно)

97

Вы правы (нем.).

(обратно)

98

Его сердце полно ненависти (нем.).

(обратно)

99

Лейтесь, слезы, ручьями с ресниц,

Скорби моей орошая лик;

В горестной песне полуночных птиц

Вечностью станет миг…

(Фрагмент стихотворения «Жалоба» Джона Дауленда; перев. с англ. А. Береста). (прим. ред.)

(обратно)

100

Свечи гасите, ослепни, мой взор!

Полночь и так не довольно темна.

Мрак да укроет мой горький позор,

Свет да не высветит горести дна.

(Фрагмент стихотворения Джона Дауленда «Жалоба»; перев. с англ. А. Береста)

(обратно)

101

Плачи мои не утихнут вовек,

Ведь сострадания нет и в раю!

Кубками слез из-под каменных век

Счастья золу в очаге я залью.

(Фрагмент стихотворения Джона Дауленда «Жалоба»; перев. с англ. А. Береста)

(обратно)

102

Слушайте! Тени в кромешной мгле

Истинно знают ответ на свет:

Что кроме злобы нас ждет на земле —

Злобы, которой за смертью нет?

(Фрагмент стихотворения Джона Дауленда «Жалоба»; перев. с англ. А. Береста)

(обратно)

103

Наркотик из группы стимуляторов (жарг.).

(обратно)

104

Психоделические наркотики.

(обратно)

105

Цвет полицейской машины.

(обратно)

106

Насмешливо глядит приборов целый строй,

Винты и рычаги, машины и колеса.

Пред дверью я стоял, за ключ надежный свой

Считал вас…

Ключ хитер, но все же двери той

Не отопрет замка, не разрешит вопроса!

Гёте, «Фауст». Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

107

Ты, череп, что в углу смеешься надо мной,

Зубами белыми сверкая.

Когда-то, может быть, как я, владелец твой

Блуждал во тьме, рассвета ожидая!

Гёте, «Фауст». Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

108

— Во прахе я лежу, как жалкий червь, убитый

Пятою путника, и смятый и зарытый.

Гёте, «Фауст». Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

109

— Ax, две души живут в больной груди моей,

Друг другу чуждые, — и жаждут разделенья!

Из них одной мила земля — и здесь ей любо, в этом мире,

Другой — небесные поля, где тени предков там, в эфире.

Гете, «Фауст». Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

110

Ещё ль в тюрьме останусь я?

Нора проклятая моя!

Здесь солнца луч в цветном окне

Едва — едва заметен мне;

На полках книги по стенам

До сводов комнаты моей —

Они лежат и здесь, и там,

Добыча пыли и червей.

Гёте, «Фауст». Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

111

Первое послание св. апостола Павла к коринфянам: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13:12).

(обратно)

112

Как холодно в подземном этом склепе!

Неудивительно, ведь здесь так глубоко.

(Из либретто, написанного Иосифом фон Соннлейтнером по повести Жана-Никола Буми «Леонора, или Супружеская любовь» к опере Бетховена «Фиделио»).

(обратно)

113

О Боже, как темно и как здесь тихо,

И никого, кроме меня, лишь пустота…

(Из либретто, написанного Иосифом фон Соннлейтнером по повести Жана-Никола Булли «Леонора, или Супружеская любовь» к опере Бетховена «Фиделио»).

(обратно)

114

Как холодно в подземном этом склепе!

(Из либретто, написанного Иосифом фон Соннлейтнером по повести Жана-Никола Булли «Леонора, или Супружеская любовь» к опере Бетховена «Фиделио»).

(обратно)

115

Неудивительно, ведь здесь так глубоко.

(Из либретто, написанного Иосифом фон Соннлейтнером по повести Жана-Никола Булли «Леонора, или Супружеская любовь» к опере Бетховена «Фиделио»).

(обратно)

116

Ангел, супруга ведет меня на свободу в Небесное царство.

(Из либретто, написанного Иосифом фон Соннлейтнером по повести Жана-Никола Булли «Леонора, или Супружеская любовь» к опере Бетховена «Фиделио»).

(обратно)

117

Я Атлас злополучный!

Целый мир,

Весь мир страданий на плече подъемлю,

Подъемлю непосильное, и сердце

В груди готово разорваться.

Г. Гейне, перевод с немецкого Александра Блока.

(обратно)

118

Перед тем как начать читать эту трилогию, хорошо бы хотя бы в самых общих чертах ознакомиться с биографией Ф. Дика. Иначе многое окажется непонятным. Особенно это касается последних лет его жизни. Если в двух словах, то дело было так: у Дика заболел зуб. Он пошел к врачу. Там ему вкололи что-то. После этого начались видения, которые продолжались у него какое-то время. И вся дальнейшая жизнь писателя вплоть до его кончины (с 1974 по 1982 год) свелась к попыткам хоть как-то интерпретировать эти «откровения».

За восемь лет Дик написал всего три романа, именно они составляют данную трилогию. Параллельно с этим создавался дневник/роман «Экзегеза», в котором насчитывается около 8000 страниц и который до сих пор полностью не издан даже на родине писателя. Можно сказать, что каждый из романов, входящих в трилогию, дает альтернативное объяснение всему, что с Диком тогда происходило. Конечно, в переосмысленном, переработанном и отредактированном виде.

Читать «ВАЛИС» можно по-разному: закрыв глаза на философию, наслаждаться приключениями «тела» и фирменным диковским стилем или же — погрузиться в историко-теологические исследования вслед за героями романов, — каждый выберет что-то свое. Но прежде всего, конечно, «ВАЛИС» — это пиршество для ума. Интеллектуальная составляющая велика и читателю следует быть к этому готовым. Возрастная категория — 18+ (примеч. составителя).

(обратно)

119

Жаргонное название препаратов группы амфетаминов.

(обратно)

120

Тимоти Лири — профессор Гарвардского университета, автор книг с названиями вроде «Психоделический опыт». Один из его призывов гласил: «Проглоти, настройся, отрубись».

(обратно)

121

Район Залива — один из крупнейших мегаполисов США, в который входят города Сан-Франциско, Окленд, Сан-Хосе и их пригороды.

(обратно)

122

«Grateful Dead» — «Благодарные мертвецы», американская рок-группа.

(обратно)

123

Иней (жарг.) — одно из названий кокаина.

(обратно)

124

Moron (англ.) — слабоумный.

(обратно)

125

Оксюморон — сочетание противоположных по значению слов.

(обратно)

126

К. С. Льюис (1898–1963) — английский ученый и романист, большая часть его книг посвящена христианской тематике.

(обратно)

127

В данном английском предложении изменение положения всего лишь одного пробела приводит к радикальному изменению смысла: «Бога нет нигде» и «Бог сейчас здесь».

(обратно)

128

Здесь и далее Фрагменты Гераклита даны в переводе с древнегреческого М. А. Дынника.

(обратно)

129

«Космология Платона, Тимей Платона», Библиотека свободных искусств, Нью-Йорк, 1937 год. (примеч. автора)

(обратно)

130

Фенилциклидин, «ангельская пыль» — наркотик, получаемый из транквилизатора для животных, появившийся в начале 1970–х и распространенный преимущественно в США, обладает галлюциногенным эффектом, нарушает координацию движений и мысли.

(обратно)

131

Перевод Н. и Т. Доброхотовых.

(обратно)

132

Фрагменты ранних греческих философов, ч. I. Перевод А. В. Лебедева, М., 1989.

(обратно)

133

Плерома (греч. «полнота») — совокупность эонов — то есть времен и миров во времени.

(обратно)

134

Д. Форд сменил Р. Никсона на посту президента после того, как тот сложил с себя полномочия.

(обратно)

135

Имеется в виду трагическое самоубийство девятисот взрослых и детей, последователей проповедника Д. Джонса.

(обратно)

136

Керигма — содержание (суть) раннехристианской вести, которую необходимо принимать верой ради обретения спасения. Транслитерация греч. слова, обозначающего «возвещение, провозглашение».

(обратно)

137

Катары (гр. katharos — чистый) — приверженцы ереси, распространившейся в XI–XIII веках в Западной Европе, гл. обр. в Северной Италии и на юге Франции (где они назывались альбигойцами).

(обратно)

138

Мононуклеоз — детское инфекционное заболевание.

(обратно)

139

Кадуцей — геральдический жезл, обвитый двумя змеями, атрибут бога Меркурия. Кадуцей соответствовал греческому керикейону Гермеса и Ириды.

(обратно)

140

Номмо изображают в виде рыбы, рыбы ранних христиан. (примеч. автора)

(обратно)

141

Господь (греч.).

(обратно)

142

Финансируемая слушателями FM-радиостанция в Беркли.

(обратно)

143

Просветление в дзэн-буддизме.

(обратно)

144

У. В. Йитс «Второе пришествие». Перев. А. Сергеева.

(обратно)

145

Роман Марселя Пруста.

(обратно)

146

Игра слов: «bishop» означает «епископ» и «слон» в шахматах.

(обратно)

147

Имеются в виду слова Авраама Линкольна из речи 19 ноября 1863 г. в Геттисберге, близ которого 1–3 июля 1863 г. состоялось одно из крупнейших сражений Гражданской войны: «Мир обратит мало внимания и быстро забудет, о чем мы здесь говорим, но он никогда не забудет, что они здесь сделали».

(обратно)

148

Нечто, одновременно являющееся и целым само по себе и частью чего-то ещё.

(обратно)

149

Имеется в виду стихотворение «Я не спешила к Смерти»

(обратно)

150

Гонерилья — дочь короля Лира.

(обратно)

151

Имеется в виду книга Энтони Берджесса «Здесь подходит любой: введение в Джеймса Джойса для обыкновенного читателя» о романе Джойса «Поминки по Финнегану».

(обратно)

152

Религиозно-политическое течение в Иудее во 2 в. до н. э. — 1 в. н. э., как школа не оставили после себя каких-либо письменных памятников.

(обратно)

153

Имеется в виду схоластический реализм, приписывавший действительность общим идеям.

(обратно)

154

У. Б. Йитс «Песня счастливого пастуха». Перев. Г. Кружкова.

(обратно)

155

Аристофан «Лисистрата». Перев. А. Пиотровского. Первую цитату епископ приводит не совсем точно.

(обратно)

156

Территория на Юге и Среднем Западе США с преобладанием приверженцев протестантского фундаментализма.

(обратно)

157

Глоссолалия — явление, когда говорящий произносит бессмысленные слова и их сочетания, сохраняющие обычно лишь некоторые признаки речи.

Ксеноглоссия — внезапно возникающая способность говорить на иностранных языках, в том числе давно исчезнувших или неизвестных ранее языках и наречиях древних цивилизаций.

(обратно)

158

Деяния 2:14. В русском синодальном переводе: «…ибо теперь третий час дня».

(обратно)

159

Здесь намеренное искажение догмата: Святой Дух исходит только от Отца.

(обратно)

160

«Да и Нет» — работа французского богослова Пьера Абеляра (1079–1142), разработка схоластической диалектики.

(обратно)

161

Вот с этого начать? Нет, нет! Вот так? И эго тоже нет. // Ну так…» — реплика из комедии «Самоистязатель» римского драматурга Публия Теренция Афра (ок. 1951-59 до н. э.). Перев. А. Артюшкова.

(обратно)

162

В английском языке слово «babushka» также имеет значение «косынка».

(обратно)

163

К Колоссянам 1: 18.

(обратно)

164

К Колоссянам 1: 15–17

(обратно)

165

То есть заниматься сексом, английское «bacon» на сленге означает «тело», а также «половые органы».

(обратно)

166

Имеется в виду клиника для малоимущих Фонда семьи Кайзера.

(обратно)

167

Даблью-Си Филдс (Уильям Клод Филдс, 1880–1946) — знаменитый американский актер и комик.

(обратно)

168

К Римлянам 5:1. 2, 17, 7:6, 8:1. 2.

(обратно)

169

Имеется в виду греческое слово «hamartia», которое в Новом Завете и переводится как «грех».

(обратно)

170

Филон Александрийский (Филон Иудейский, ок. 25 до н. э. — 50 н. э.) — иудейско-эллинистический религиозный философ.

(обратно)

171

1–е к Коринфянам 13:2, 3, 8 — 11.

(обратно)

172

Библия короля Якова — перевод Библии на английский язык, сделанный в 1611 г. по указанию английского короля Якова 1, официально признан американской протестантской церковью.

Иерусалимская Библия — перевод Библии для католиков с латинского на современный английский язык, издан в 1966 г., названа по месту перевода.

(обратно)

173

1–е к Коринфянам 13:12, 13.

(обратно)

174

Kerygma (греч.) — наставление.

(обратно)

175

Иудейская секта, существовавшая во 2–й половине 2 в. до н. э. — 1 в. н. э., одни из главных предшественников христианства. В 1947 г. в районе Мертвого моря в пещерах Кумрана были найдены рукописи одной из ессейских общин.

(обратно)

176

Обнаруженное в 1945 г. в районе египетского селения Наг-Хаммади собрание рукописных папирусов, содержащих тексты гностического христианства на коптском языке.

(обратно)

177

Джон Марко Алегро (1923–1988) — английский филолог и кумрановед, в своих книгах ставивший под сомнение официальные взгляды на Библию и историю христианства.

(обратно)

178

Гиллель Вавилонянин (75 г. до н. э. — 5 г. н. э.) — наиболее значительный талмудист эпохи Второго Храма еврейской истории.

(обратно)

179

Деяния 6:7.

(обратно)

180

1–й Паралипоменон 24:31.

(обратно)

181

Такой музыкант действительно был: Кирстен имела в виду Ральфа Мактелла (наст. Ральф Мэй, род. 1944), английского певца и гитариста, в 60–х годах прошлого века бывшего значительной фигурой на британской фолк-сцене.

(обратно)

182

От немецкого «Quelle» — «источник».

(обратно)

183

Кауфманн Кохлер (1843–1926) — американский раввин-реформатор и теолог.

(обратно)

184

Герман Коген (1842–1918) — немецко-еврейский философ-идеалист.

(обратно)

185

Исход 3: 14.

(обратно)

186

Уэд (араб.) — высохшее русло реки.

(обратно)

187

Иоганн Церклас Тилли (1559–1632) — фельдмаршал, знаменитый полководец Тридцатилетней войны, одержавший в её ходе несколько важных побед.

(обратно)

188

Бхагавадгита 11:32, 30. Перев. В. Семенцова.

(обратно)

189

Джон Мильтон «Потерянный Рай». Перев. А. Штейнберга.

(обратно)

190

Пауль Йоханнес Тиллих (1886–1965) — немецко-американский протестантский теолог и философ.

(обратно)

191

Карл Пауль Райнхольд Нибур (1892–1971) — американский протестантский теолог и общественный деятель.

(обратно)

192

Мартин Фридрих Устав Эмиль Нимеллер (1892–1984) — немецкий протестантский теолог, пастор протестантской евангелической церкви, один из самых известных в Германии противников нацизма.

(обратно)

193

Logia (греч. «изречения». ед. ч. — «logion») — изречения, приписываемые Иисусу, но не отраженные в Евангелиях. Существует также конкретный документ с данным названием — «Логиа Иису», найденный в 1897 г. в Египте листок папируса с восемью изречениями Иисуса Христа на греческом языке.

(обратно)

194

От Иоанна 6:48, 14:6, 10:9.

(обратно)

195

От Иоанна 6:48, 54–56.

(обратно)

196

От Иоанна 10:7, 15:1–2.

(обратно)

197

От Иоанна 15:5, 8:12.

(обратно)

198

Имеется в виду книга Джона Аллегро «Священный гриб и крест» (1970).

(обратно)

199

Кличка кота шуточная: «Магнификат» — хвалебная песнь, часть англиканской вечерни, названная по первому слову латинского текста — «Величит (душа моя Господа)», «Magnificat (anima mea Dominum)», в то время как «кот» по-английски — «cat».

(обратно)

200

Джон Донн «Священные сонеты. Сонет XIV». Перев Д. Щедровицкого.

(обратно)

201

Термин означает что монета изготовлялась более тщательно, нежели обычная, и что она не была в обращении.

(обратно)

202

Эйнджел неточно цитирует Шекспира, правильно: «Бренность, ты зовешься: женщина!»(«Гамлет», акт 1, сцена 2. Перев. В. Пастернака).

(обратно)

203

«Лайонс клаб интернэшнл» — общественная организация бизнесменов, основана в 1917 г.

(обратно)

204

Эзотерическое мистическое учение в древней Греции и Фракии, связанное с именем мифического поэта и певца Орфея, возникло около VI века до н. э.

(обратно)

205

От Иоанна 11;25–27, 12:49–50.

(обратно)

206

Карго — культ (от англ «cargo cult» — поклонение грузу), или религия самолетопоклонников — термин, которым называют группу религиозных движений в Меланезии, по верованиям которых западные товары созданы духами предков и предназначены для меланезийского народа.

(обратно)

207

И. В. Гёте «Фауст» Часть вторая, акт пятый. Перев. Б. Пастернака.

(обратно)

208

Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

209

Эйнджел имеет в виду песню «Битлз» «Прекрасная Рита» с альбома «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера (1966).

(обратно)

210

Вергилий Mapон Публий «Буколики». Эклога IV. Перев. С. Шервинского.

(обратно)

211

«Missa Solemnis» — «Торжественная месса» Бетховена.

(обратно)

212

Официальный молитвенник и требник англиканской церкви.

(обратно)

213

Перев. М. Лозинского.

(обратно)

214

Эсхил «Агамемнон». Перев. С. Апта.

(обратно)

215

Гарри Лиллис «Бинг» Кросби (1903–1977) — американский певец и актер, снялся во многих фильмах, ставших классикой Голливуда; Натаниэл Адамс Коулз (Нат Кинг Коул, 1919–1965) — американский певец, пианист киноактер.

(обратно)

216

Выражение из бейсбола, где достижения отбивающего выражаются трехзначным числом после запятой, обозначает абсолютно невозможное, число теоретическое достижение.

(обратно)

217

Определение из словаря Уэбстера.

(обратно)

218

Католическая секвенция «Dies Irae» («День Гнева»): «Тот день, день гнева, // В золе развеет земное, // Свидетелями Давид с Сивиллой». Перев. Р. Поспеловой и Я. Боровского.

(обратно)

219

«Смерть теперь изнуряет Кирстен… Сегодня. Гибель боюсь» (лат.).

(обратно)

220

Один из вариантов множественного числа английского «medium» — media».

(обратно)

221

Эйнджел гиперболизирует английскую идиому Take it with а grain of salt» (буквально принять с крупинкой соли»), — т. е. относиться к чему-либо недоверчиво, скептически.

(обратно)

222

Перевод выполнен переводчиком настоящего издания.

(обратно)

223

Джон Ди (1527–1609) — английский математик, географ, астроном и астролог, оккультист, советник королевы Елизаветы 1.

(обратно)

224

Эрик Леннард Берн (1902–1970) — американский психолог и психиатр, разработчик трансактного анализа.

(обратно)

225

Опера Альбана Берга по драме Георга Бюхнера. В финале оперы маленькому мальчику сообщают что его мать мертва, но он не понимает смысла слов и продолжает играть в лошадку.

(обратно)

226

«Ты! Мать твоя мертва!» (нем.).

(обратно)

227

Viz — сокращение латинского «videlicet», «то есть».

(обратно)

228

В переводе Т. Щепкиной-Куперник. В оригинале ткач именуется «Bottom», т. е. «Низ», «Дно».

(обратно)

229

«В мир света навсегда они ушли…». Перев. Д. Щедровицкого.

(обратно)

230

Так в оригинале, вопреки сказанному выше: «все это, конечно же, позже всплыло, но к тому времени Тим был мертв».

(обратно)

231

Таким способом Сильвия Плат покончила с собой. Существует версия, что она не собиралась совершать самоубийство, а лишь инсценировать его. Помимо других признаков за это говорит и то, что во время совершения самоубийства к ней должна была прийти няня, о чем Хэмптон упомянет позже.

(обратно)

232

Ричард Бакминстер Фуллер (1895–1983) — американский архитектор, дизайнер, инженер, изобретатель, футурист и визионер.

(обратно)

233

Екклесиаст 9:4

(обратно)

234

Послания к Ефесянам, Филиппийцам, Колоссянам и Филимону.

(обратно)

235

Явление божества.

(обратно)

236

«…ради Меня сбережет её». От Матфея 10:39, также от Луки 9:24.

(обратно)

237

«Вы знаете звук двух хлопающих ладоней. Скажите мне, каков звук одной ладони?» — один из самых известных коанов дзэн-буддизма, автором считается японский проповедник Хакуин Экацу (1686–1769).

(обратно)

238

От Матфея 4:4.

(обратно)

239

Колебание голоса (лат.).

(обратно)

240

Глac народа, первая часть изречения «Vox populi, vox Dei» — «Глас народа — глас Божий» (лат.).

(обратно)

241

От Иоанна 6:49.

(обратно)

242

Гарри Стэк Салливан (1892–1949) — американский психиатр и психолог, представитель неофрейдизма.

(обратно)

243

Гипомания — легкая форма мании, протекающая без выраженного возбуждения, резкой дезорганизации поведения и симптомов психоза (бред величия, галлюцинации и т. п.)

(обратно)

244

Клод Элвуд Шеннон (1916–2001) американский математик и электротехник, один из создателей математической теории информации.

(обратно)

245

«Земную жизнь пройдя до половины, // Я очутился в сумрачном лесу, // Утратив правый путь во тьме долины». Перев. M. Лозинского.

(обратно)

246

Интроенция — включение индивидом в свойвнутренний мир воспринимаемых нм взглядов, мотивов и установок других людей, т. е. отождествление себя с другим.

(обратно)

247

Этот сборник дважды уникален.

Во-первых, романы не фантастические.

Во-вторых, нефантастические произведения изданы в серии фантастики и фэнтези.

Возрастная категория 18+

(обратно)

248

AAA — American Automobile Association (Американская автомобильная ассоциация), функции — оказывать своим членам при происшествиях техническую помощь и, за особые деньги, юридическую.

(обратно)

249

Т. е. больше, чем две с четвертью тонны.

(обратно)

250

Граучо Маркс (1890–1977) — знаменитый американский комик, один из «Братьев Маркс».

(обратно)

251

Чарльз Ван Дорен (р. 1926) — американский писатель и редактор, звезда телевикторин 1950–х гг.; со скандалом ушел из программы «Двадцать один» канала Эн-би-си после того, как в 1959 г. признался комиссии Конгресса США, что получал правильные ответы от менеджмента программы.

(обратно)

252

Элджер Хисс (1904–1996) — высокопоставленный служащий госде партамента США и генеральный секретарь учредительной конференции Организации объединенных наций; в 1948 г. член Комитета по антиамериканской деятельности Ричард Никсон обвинил Хисса в шпионаже на СССР и добился его осуждения (на основании, как было показано в 1975 г., преимущественно сфабрикованных данных).

Стивенсон, Эдлай (1900–1965) — американский политик, всегда позиционировавший себя как интеллектуал. Отличался особым красноречием и поддержкой либеральных ценностей в рамках политики Демократической партии. Был губернатором штата Иллинойс, в 1952 и 1956 гг. выдвигался кандидатом в президенты от демократов, но оба раза проиграл выборы республиканцу Дуайту Эйзенхауэру. Третий раз пытался выдвинуться в президенты в 1960 г., но проиграл на предварительных выборах Джону Кеннеди.

Маккарти, Джозеф (1908–1957) — сенатор от штата Висконсин, радикальный антикоммунист, глава сенатского Постоянного подкомитета по расследованиям.

(обратно)

253

Рут Уоллис (1920–2007) — популярная певица кабаре, выступавшая с 1940–х гг.; её «коньком» были песни, построенные на неприличных намеках.

(обратно)

254

Вероятно, имеется в виду Рэймонд Найт (1899–1953), писавший, в частности, для популярного в начале 1950–х гг. комического дуэта «Боб и Рэй» (Боб Элиот, Рэй Гулдинг); после смерти Найта Боб Элиот (р. 1923) женился на его вдове, Ли.

(обратно)

255

Дому него в Пьемонте — Имеется в виду Пьемонт не в Италии, а в Калифорнии. Также свои Пьемонты есть в штатах Миссури, Алабама, Огайо, Южная Дакота, Канзас и Оклахома.

(обратно)

256

Управление общественных работ (Works Project Administration, WPA) — федеральное ведомство, созданное в 1935 г. администрацией Ф. Д. Рузвельта для облегчения положения безработных.

(обратно)

257

Элиот Рузвельт (1910–1990) — во Вторую мировую войну командовал подразделением фоторазведывательной авиации; впоследствии занимался различным бизнесом — владел радиостанцией, разводил лошадей и др. Был одним из главных действующих лиц разразившегося в 1947 г. скандала с махинациями при заказе американскими ВВС разведывательного самолета XF–11 у компании Говарда Хьюза.

(обратно)

258

«Мозговая волна»… Пал Андерсон — Пол Андерсон (1926–2001) — американский писатель-фантаст. «Мозговая волна» (1954) — первый его роман.

(обратно)

259

Русская река (Russian River) — река в США, протекает через Береговые хребты на севере Калифорнии в округе Мендосино; названа в честь русских исследователей, основавших колонию Форт-Росс.

(обратно)

260

Джованни Пьерлуиджи да Палестрина, (1514–1594) — один из величайших композиторов церковной музыки.

(обратно)

261

Жоскен де Пре, (1450/1455-1521) — великий франко-фламандский композитор Возрождения, считается самой важной фигурой франко-фламандской школы.

(обратно)

262

Орландо Лассус (Лассо, Орландо ди Лассо; наст, имя Ролан де Лассю, ок. 1532–1594) — композитор, певец, капельмейстер; крупнейший представитель нидерландской школы.

(обратно)

263

Эдвард Тич (Эдвард Драммонд, 1680–1718) — знаменитый английский пират, действовавший в районе Карибского моря в 1716–1718 гг. Послужил прототипом капитана Флинта в «Острове сокровищ» Р. Л. Стивенсона.

(обратно)

264

«Обезьяньи дворы» — разговорное прозвище «Дворов Монтгомери», крупной американской сети центров розничной торговли, основанной в 1872 г. Аароном Монтгомери.

(обратно)

265

Сэмюель Мадд (1833–1883) подозревался в пособничестве Джону Уилксу Буту, убийце президента Авраама Линкольна.

(обратно)

266

Матт и Джефф — герои комикса Бада Фишера, выходившего в «Сан-Франциско кроникл» с 1907 г.; принято считать, что это был первый ежедневный газетный комикс. Впоследствии над ним работали другие художники, и он выходил до 1982 года. Имена Матта и Джеффа стали нарицательными, обозначая пару «хороший полицейский — плохой полицейский».

(обратно)

267

Барбершоп — музыкальный стиль, характеризуемый близкой гармонией, как правило, мужских голосов, поющих а капелла, особ, в сентиментальных песнях. Название (букв. «парикмахерский») этот стиль получил благодаря ансамблю братьев Миллз («Четыре короля гармонии»), созданию которого способствовал их отец — владелец парикмахерской.

(обратно)

268

Наша музыка темперирована. Это сделал Бах. — Темперированный строй И. С. Бах не придумал, а успешно пропагандировал.

(обратно)

269

«Старый мельничный ручей» («Down by the Old Mill Stream») — одна из самых популярных песен в репертуаре «парикмахерских» квартетов; написал её в 1908 году Телл Тейлор, сидя на реке Бланшар (штат Огайо).

(обратно)

270

Уильям Ледбеттер (1888–1949) по кличке Лидбелли (Lead Belly, Leadbelly) — знаменитый блюзмен и первый черный исполнитель блюза, записывавшийся для белой аудитории; неоднократно сидел в тюрьме — за драки, по недоказанному обвинению в убийстве и т. п.

(обратно)

271

По Фаренгейту; около 49 °C.

(обратно)

272

Кто умерщвляет мирские грехи, тот к нам милосерден (лат.).

(обратно)

273

…развод по законам Невады… — В штате Невада практикуются ускоренные и очень упрощенные процедуры как вступления в брак, так и развода.

(обратно)

274

Большое Соленое Озеро… К полудню автобус его пересек… — Через озеро проходит дамба, на ней — железная дорога и автомобильные пути.

(обратно)

275

Эрта Китт (1927–2008) — американская актриса, певица и танцовщица. Сыграла роль Женщины — кошки в сериале по мотивам комикса «Бэтмен». Была противницей войны во Вьетнаме, за что на какое-то время стала персоной нон грата и лишилась многих ролей. Активно отстаивала права геев и лесбиянок.

(обратно)

276

«Крю-катс» (The Crew-Cuts) — канадский вокальный квартет, выступал в 1952–1964 гг.

(обратно)

277

«Ампекс» — фирменное название систем магнитофонной записи и принадлежностей к ним производства одноименной корпорации.

(обратно)

278

Оуки (okie) — странствующий сельскохозяйственный рабочий (преимущественно из штата Оклахома); житель Оклахомы; уроженец Оклахомы. Первоначально слово «оуки» считалось только пренебрежительным прозвищем, но впоследствии, особенно после песни Мерля Хаггарда «Оуки из Маскоги» («Okie from Muskogee», 1969), жители штата сами стали называть себя так.

(обратно)

279

Рой Экьюф (1903–1992) — певец, автор песен, скрипач. Сын баптистского священника из штата Теннесси. Получил прозвище «Король музыки кантри». С 1938 г. стал еженедельно выступать в нэшвиллской радиопрограмме «Грэнд Оул Опри», позднее сам вел передачи. Во время Второй мировой войны был популярен среди солдат. В 1942 г. вместе с автором-песенником Ф. Роузом создал звукозаписывающую фирму «Экьюф-Роуз паблишинг», ставшую крупнейшей студией музыки кантри.

(обратно)

280

Филлмор — название района и улицы в Сан-Франциско.

(обратно)

281

«Che Gelida Manina» — ария из оперы Пуччини «Богема».

(обратно)

282

Беньямино Джильи (1890–1957) — итальянский тенор, один из выдающихся мастеров бельканто.

(обратно)

283

«Персиковая чаша» (Peach Bowl) — так называется ещё и ежегодная футбольная встреча между лучшими университетскими командами региона («Чаша роз» (Rose Bowl) в г. Пасадине, шт. Калифорния, «Хлопковая чаша» (Cotton Bowl) в г. Далласе, шт. Техас, «Апельсиновая чаша» (Orange Bowl) в г. Майами, шт. Флорида, «Сахарная чаша» (Sugar Bowl) в Новом Орлеане и др.).

(обратно)

284

«Я люблю Люси» — самый популярный комедийный телесериал 1950–х годов; шел в 1951–1961 гг.

(обратно)

285

Маримба — ударный музыкальный инструмент типа ксилофона. Создана в Малайзии и затем стала распространенным инструментом в Африке, Мексике, Центральной и Северной Америке.

(обратно)

286

Виллем Менгелъберг (1871–1951) — голландский дирижер немецкого происхождения.

(обратно)

287

«Прелюды» — симфонические поэмы Ференца Листа.

(обратно)

288

«Леонора» № 3 — увертюра Бетховена.

(обратно)

289

ФКС — Федеральная комиссия США по связи (Federal Communications Commission — FCC).

(обратно)

290

Альберт Элкус (1884–1962) — в течение долгого времени ректор музыкального факультета Калифорнийского университета в Беркли.

(обратно)

291

Марин — округ в штате Калифорния.

(обратно)

292

Джамп-прогрессив — сочетание джампа (джазовой музыки с преобладанием ударных, с жестким ритмом) и прогрессива (джазового оркестрового стиля, созданного в 1950–е годы Стеном Кентоном с использованием приемов симфонической музыки).

(обратно)

293

Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада… — Вероятно, отсылка к мифу об Орфее и его жене Эвридике, которую он попытался вывести из Аида.

(обратно)

294

«Майвайн» — немецкий ароматизированный напиток из вина с добавлением ясменника душистого.

(обратно)

295

Артур Годфри (1903–1983) — суперзвезда телерадиокомпании Си-би-эс. Во время рассказа о похоронах Рузвельта Годфри заплакал в прямом эфире, чем тронул всю страну. Был сторонником неформальной, эмоциональной манеры ведения передачи для установления более близкого контакта с аудиторией. Для того чтобы добиться успеха в эфире, рекомендовал делиться со слушателями или зрителями тем, что с тобой происходит и что ты в данную минуту делаешь.

(обратно)

296

Стив Аллен (1921–2000) — известный телеведущий, музыкант, актер, писатель и композитор.

(обратно)

297

Генри Морган (1915–1994) — известный комик, радио- и телеведущий.

(обратно)

298

«Шоу Гарри Мура» — программа телевизионной сети Си-би-эс в 1950–1960–х гт. Ведущий — Гарри Мур (1915–1993). Неоднократно номинировалась на премию «Эмми» и получала её.

(обратно)

299

Дон Шервуд (1925–1983) — популярный ведущий музыкальных программ в Сан-Франциско в 1950–1960–е гт. Шервуд не просто проигрывал записи, он подсмеивался над рекламой, использовал звуковые эффекты, иногда имитировал популярных певцов. Часто менял на свой лад заранее подготовленную рекламу, вставляя свои комментарии или записи, которые не имели никакого отношения к рекламируемому продукту. Сообщается, что рекламодатели не возражали против вмешательства Шервуда, так как оно лишь привлекало больше внимания к их продукции. Руководство предупреждало Шервуда о том, что он не должен затрагивать в передачах спорные вопросы, беспокоившие его, такие, как, например, судьба племени навахо. Был даже уволен с одной из станций в 1957 г.

(обратно)

300

Марина — один из северных районов Сан-Франциско.

(обратно)

301

«Грейхаунд ов Америка» — национальная автобусная компания, обслуживающая пассажирские междугородние, в том числе трансконтинентальные маршруты. На эмблеме компании изображена бегущая борзая. Входит в состав корпорации «Грейхаунд лайнз». Пассажирам разрешается останавливаться в любых местах по маршруту следования, пока не истек обозначенный срок действия билета (7, 15 и 30 дней).

(обратно)

302

«Frenesi» — музыкальная композиция, первоначально написанная Альберто Домингесом для маримбы и затем адаптированная Леонардом Уиткапом и другими композиторами и ставшая джазовым стандартом.

(обратно)

303

Тендерлойн — один из центральных районов Сан-Франциско с богатой историей, пользующийся неоднозначной репутацией. Был известен большим количеством бездомных, бедностью, высокой преступностью. Вместе с тем в нем расположены многие гостиницы, рестораны этнической кухни, бары, клубы, живет много художников и писателей.

(обратно)

304

«Хорьх» — модель автомобиля, названная по имени Августа Хорьха, инженера в области машиностроения и моторостроения и предпринимателя, основавшего в 1899 г. компанию August Horch u. Cie., а в 1910 г. — Audi Automobil-Werke AG. В 1932 г. обе компании объединились под именем Auto Union GmbH.

(обратно)

305

«Бактприйцы» — Слово Bactrians имеет два значения: 1) бактрийцы — иранское племя, проживавшее в Бактрии; кроме того, так называют обитателей всей восточной части Ирана. В Бактрии (возможно, в VII веке до н. э.) проповедовал пророк Заратустра; 2) «бактриан, верблюд двугорбый».

(обратно)

306

Ноб-Хилл — престижный район в Сан-Франциско, расположенный на одноименном холме.

(обратно)

307

Стэн Гетц (1927–1991) — джазовый музыкант. Играл на саксофоне в оркестре Бенни Гудмена. С 1951 г. играл в собственных небольших оркестрах. Один из создателей стиля боссанова.

(обратно)

308

Пресидио — бывшая военная база в Сан-Франциско. Примыкает к мосту Золотые Ворота, входит в состав Национальной зоны отдыха — парк Золотые Ворота. Практически полностью открыта для экскурсантов, одна из наиболее посещаемых достопримечательностей города. На её территории находятся несколько прудов, армейский гольф-клуб, станция Береговой охраны, военно исследовательский институт и госпиталь, Музей сухопутных войск, старинные жилые дома. Одна из старейших военных баз в США, создана испанцами.

(обратно)

309

Зоопарк Флейшхакера — зоопарк Сан-Франциско, расположенный в юго — западной части города вблизи от Тихого океана и рядом с одним из когда-то самых больших бассейнов США. Непосредственно к зоопарку примыкают океанский пляж и парк Золотые Ворота. Коллекция зоопарка насчитывает 250 видов животных.

(обратно)

310

Сан-Рафаэль — город на западе штата Калифорния, северный, преимущественно жилой, пригород Сан-Франциско. Расположен на побережье бухты Сан-Пабло.

(обратно)

311

Анацин (анасин) — болеутоляющие таблетки.

(обратно)

312

Фэтс Уоллер (1904–1943) — Томас Уоллер по прозвищу Фэтс, джазовый пианист-виртуоз, игравший в манере «страйд», композитор, поющий эстрадный артист.

(обратно)

313

Сосалито — город на западе штата Калифорния, северный пригород Сан-Франциско. Расположен на побережье залива Сан-Франциско, недалеко от моста Золотые Ворота. Популярный центр туризма и яхт-спорта. Известен колониями художников и хиппи; значительная часть жителей обитает в так называемых плавучих домах.

(обратно)

314

Рино — город на западе штата Невада, недалеко от границы с Калифорнией. Крупный центр игорного бизнеса. Известен как место, где можно очень быстро и без лишних формальностей заключить брак или получить развод, имеет прозвище «Бракоразводная столица мира».

(обратно)

315

«Мультилит» — машина для размножения ведомственной документации.

(обратно)

316

Твин-Пикс — холмы в Сан-Франциско с живописным видом на город.

(обратно)

317

«Бэнд-эйд» — фирменное название бактерицидного лейкопластыря компании «Джонсон энд Джонсон».

(обратно)

318

Маркет-стрит — главная улица Сан-Франциско.

(обратно)

319

Окленд — город на западе штата Калифорний, расположен напротив Сан-Франциско на восточном берегу залива Сан-Франциско. Здесь находятся международный аэропорт, правления многих крупных фирм, несколько колледжей, рядом Калифорнийский университет в Беркли. Известен второй в США по численности общиной художников (после нью-йоркской Гринвич-Виллидж).

(обратно)

320

Сан-Хосе — административный центр крупнейшего в Северной Калифорнии округа Санта-Клара. Ныне — центр электронной и ракетно-космической промышленности. Имеется между народный аэропорт.

(обратно)

321

Лена Хорн (1917–2010) — известная джазовая певица и киноактриса.

(обратно)

322

СРП — Социалистическая рабочая партия США.

(обратно)

323

Норт-Бич — известный квартал ресторанов, ночных клубов, стриптиз-баров и порнокинотеатров в районе Коламбус-авеню и Бродвея в центре Сан-Франциско между Чайнатауном, Телеграф-Хиллом и заливом Сан-Франциско. Здесь находятся также популярные книжные магазины и художественные салоны.

(обратно)

324

Эхокамера — комната с сильно отражающими стенами, в которую помещен источник звукового сигнала (громкоговоритель) и приемник (микрофон). По сути дела, такая эхо-камера является уменьшенной моделью реального зрительного зала, в котором не всегда удается создать необходимую акустическую атмосферу.

(обратно)

325

Митч Миллер (1911–2010) — американский музыкант, певец, дирижер и продюсер, считается одним из родоначальников караоке.

(обратно)

326

«Бостон-попс» — Бостонский оркестр популярной музыки. Знаменитый оркестр виртуозов из состава Бостонского симфонического оркестра.

(обратно)

327

Мортон Гулд (1913–1996) — композитор, дирижер, аранжировщик, пианист.

(обратно)

328

Ральф Саттон (1922–2001) — джазовый пианист.

(обратно)

329

Редвуд-Сити — жилой и промышленный пригород Сан-Франциско.

(обратно)

330

«Камино-Реаль» — название многих шоссейных дорог, особенно в Калифорнии и Нью-Мексико. Наиболее известная из старых испанских дорог в Новом Свете соединяла в XVI в. калифорнийские миссии и протянулась вдоль всего штата с юга на север, начинаясь у Сан-Диего и заканчиваясь у Сономы, севернее Сан-Франциско. (От испанского Camino Real — «королевская дорога».)

(обратно)

331

Менло-Парк — город в округе Сан-Матео.

(обратно)

332

«Мелакрипо» — марка сигарет в египетском стиле.

(обратно)

333

Эйб Меррит — Абрахам Грейс Меррит (1884–1943) — американский писатель-фантаст, журналист и редактор.

(обратно)

334

Сан-Матео — город на западе штата Калифорния, юго-восточный жилой пригород Сан-Франциско.

(обратно)

335

«Эм-Джи» (MG) — марка легкового спортивного автомобиля компании «Ровер груп».

(обратно)

336

Монтер ейский Джек — мягкий сыр, который первоначально производился в районе г. Монтерея (Калифорния). По качествам напоминает сыры, которые делали в этих местах испанские монахи. Назван в честь некоего Дэвида Джека, возобновившего производство сыра в период после калифорнийской «золотой лихорадки» (1845). Часто используется в блюдах мексиканской кухни.

(обратно)

337

«Сейфу эй» — название фирменных универсамов одноименной компании.

(обратно)

338

«Воровство» — сеть фирменных универсальных магазинов компании «Вульвит», в которых по относительно низким ценам продавались товары широкого потребления.

(обратно)

339

Меркуриальном — жидкий антисептик красноватого цвета, используемый для лечения повреждений кожи.

(обратно)

340

Гай Ломбард (1902–1977) — канадско-американский энд — лидер, аранжировщик и композитор. Большой оркестр, созданный и возглавлявшийся им, смог успешно соперничать с лучшими свинцовыми гиб-эндами (Ленна Миллера, Бенни Гудмена и др.). Его оркестр ориентировался главным образом на исполнение танцевально-развлекательной музыки. Ломбард сделал широко популярными более 300 песенных мелодий. Оркестровый стиль, созданный им, — одна из вершин в области коммерциализированного свит-свинга 1930–х гг.

(обратно)

341

Либерале (Владику Валентин Либерале) (1919–1987) — знаменитый шумен и пианист. В 1950–1970–х гг. был самым высокооплачиваемым эстрадным артистом в мире. Декорации и костюмы его выступлений отличались необыкновенной роскошью, а на рояле всегда стоял канделябр с зажженными свечами.

(обратно)

342

Беси Смит (1894–1937) — певица, одна из наиболее известных и влиятельных исполнительниц блюза 1920–1930–х годов.

(обратно)

343

Финансист Ахернар (1899–1958) — начальник полиции Сан-Франциско с января 1956 г. по сентябрь 1958 г.

(обратно)

344

Послышалось мне… Бадди Болден сказал… — Строчка из песни «Funky Butt», исполнявшейся в начале XX в. ансамблем под управлением короля новоорлеанского джаза Бадди Болдена (1877–1931): «I thought I heard Buddy Bolden say, funky-butt, funky-butt, take it away». Шуточная песенка, даже насвистывание которой считалось неприличным в хорошем обществе, намекала на неприятные ароматы, по разным причинам распространяемые на танцполе. Непристойное содержание не помешало песне стать классикой рэгтайма и послужить рождению нового музыкального стиля, известного как фанк.

(обратно)

345

Билли Санди (1862–1935) — американский евангелист-проповедник.

(обратно)

346

Сара Вон (1924–1990) — американская джазовая певица, особенно популярная в конце 1940–х — начале 1950–х гг., обладательница «Грэмми».

(обратно)

347

«Мальчик на побегушках» («Water Воу») — народная негритянская тюремная песня, популяризированная композитором Эвери Робинсоном, в 1920–х гг. написавшим для неё джазовую аранжировку.

(обратно)

348

Дитрих Букстехуде (1637–1707) — датско-немецкий органист и композитор эпохи барокко.

(обратно)

349

Вальтер Гизекинг (1895–1956) — выдающийся немецкий пианист, педагог и композитор, известный своими блестящими интерпретациями Дебюсси и Равеля.

(обратно)

350

«Пикеринг» (Pickering & Company) — известный производитель профессиональной аудиоаппаратуры.

(обратно)

351

Фултон Шин (1895–1979) — американский католический писатель и проповедник, автор около 60 книг о вере и нравственности, архиепископ.

(обратно)

352

Перес Прадо (1916–1989) — популярный кубинский музыкант, «кораль мамбо».

(обратно)

353

Стивен Фостер (1826–1824) — композитор, поэт и певец, «отец американской музыки». Писал лирические песни, некоторые из них были настолько популярны, что стали считаться народными.

(обратно)

354

Джеймс Меррит Айвз (1824−1895) — американский литограф.

(обратно)

355

«Старая река» (англ.).

(обратно)

356

«Ol’ Мап River» написал Джером Керн. — Джером Дэвид Керн (1885–1945) — американский композитор, автор более 700 песен и ряда популярных оперетт. Песню «Ol’ Мап River», ставшую большим хитом в исполнении Поля Робсона, написал на стихи Оскара Хаммерстайна для мюзикла «Show Boat» («Плавучий театр», 1927).

(обратно)

357

«Странный фрукт» (англ.).

(обратно)

358

«Кузнечики в моей подушке, детка, в тарелке у меня сверчки» (англ.).

(обратно)

359

Блайнд Лемон Джефферсон (1897–1930) — один из наиболее влиятельных кантри-блюзменов первой трети XX в.

(обратно)

360

Мийо, Дариюс (1892–1974) — французский композитор, чье творчество отмечено влиянием джаза, фольклора и политональности.

(обратно)

361

Баском Ламар Лансфорд (1882–1973) — американский певец, исполнитель народной музыки.

(обратно)

362

Стомп — род джазовой музыки с притопами и прихлопами.

(обратно)

363

«Безендорфер» (L. Bosendorfer Klavierfabrik GmbH) — австрийская фирма, производящая фортепиано, которые считаются одними из лучших в своем классе.

(обратно)

364

Много храбрых сердец» (англ.).

(обратно)

365

…звукозаписывающей компанией вроде RCA — RCA Records — звукозаписывающая компания, основанная в 1901 г. В настоящее время принадлежит корпорации «Sony Music Entertainment».

(обратно)

366

Спинет — небольшой клавишный струнный музыкальный инструмент, разновидность клавесина.

(обратно)

367

«Белое Рождество» («White Christmas») — популярная песня Ирвинга Берлина, впервые исполнена в 1941 г. Бингом Кросби.

(обратно)

368

Форе, Габриэль Урбен (1845–1924) — французский композитор и музыкальный педагог.

(обратно)

369

Новый курс — система мероприятий по выводу страны из Великой депрессии, предложенная президентом Ф. Д. Рузвельтом в 1933 г.

(обратно)

370

Эрл Бостик (1913–1965) — альт-саксофонист, блестящий исполнитель ритм-энд-блюза.

(обратно)

371

Арнольд Шёнберг. Он написал «Песни Гурре». — Арнольд Шёнберг (1874–1951) — австрийский, американский композитор, дирижер, музыковед и художник-живописец, представитель музыкального направления экспрессионизма, родоначальник атональной музыки и 12–тоновой системы композиции. «Песни Гурре» — оратория для пяти солистов, чтеца, хора и оркестра (1911).

(обратно)

372

Вирджил Томсон (1896–1989) — американский композитор и музыкальный критик.

(обратно)

373

Глокеншпиль, или оркестровые колокольчики, — ударный музыкальный инструмент, разновидность ксилофона.

(обратно)

374

Мараскиновая вишня — разновидность черешни, произрастающая на побережье Хорватии. Отличается от других видов черешни меньшим размером, отсутствием косточек и более терпким вкусом.

(обратно)

375

Сарасате, Пабло де (1844–1908) — испанский скрипач и композитор, прославившийся своей виртуозной техникой и легкостью игры; автор 54 произведений для скрипки.

(обратно)

376

Элизабет Шуман (1885–1952) — немецкая певица (сопрано), исполнительница песен Шубрета, Брамса, Шумана, Штрауса, Малера и др.

(обратно)

377

… подальше от Залива. — Имеется в виду так называемая «область залива Сан-Франциско» — крупная городская агломерация с центрами в Сан-Франциско, Сан-Хосе и Окленде.

(обратно)

378

«Джаз в филармонии» — популярная в 1940–1950–е гг. серия концертов и записей, организованных Норманом Гранцем — сыном выходцев из Тирасполя, одним из величайших джазовых продюсеров. Гранц одним из первых стал выводить на одну сцену белых и черных музыкантов и отменил на своих концертах расовую сегрегацию аудитории.

(обратно)

379

Кэл Тъядер (1925–1982) — американский джазовый музыкант, вибрафонист и руководитель джаз-бэнда.

(обратно)

380

Оскар Питерсон (1925–2007) — канадский джазовый композитор, виртуозный пианист.

(обратно)

381

Кэтлин Ферриер (1912–1953) — выдающаяся английская певица, контральто.

(обратно)

382

…Генрих Шлюснус поет «Орешник». — Генрих Шлюснус (1888–1952) — выдающийся немецкий лирический баритон, особенно популярный в период между мировыми войнами. «Орешник» — песня Роберта Шумана.

(обратно)

383

Аксель Шьётc (1906–1975) — датский тенор, завоевавший народную любовь исполнением датских народных песен во время немецкой оккупации 1940–1945 гг.

(обратно)

384

«Глейв» (Glayva) — шотландский ликер на основе виски с травами, анисом, вересковым медом, миндалем и цитрусовыми; начал производиться под Эдинбургом вскоре после Второй мировой войны.

(обратно)

385

Фонд Кайзера — некоммерческий фонд, основанный в 1948 г. американским предпринимателем Генри Джоном Кайзером и занимающийся в основном проблемами здравоохранения в США.

(обратно)

386

Я свожу тебя в клуб «Хэнговер» послушать Кида Ори. — Эдвард Ори (1886–1973) по кличке Кид (Малыш) — джазовый тромбонист и энд-лидер, один из плеяды великих джазменов Нового Орлеана. В 1950–е гг. выступления его оркестра в клубе «Хэнговер» транслировались по радио и пользовались большой популярностью.

(обратно)

387

Рихард Таубер (1891–1948) — популярный австрийский оперный певец и артист оперетты, которого называли «австрийским Карузо».

(обратно)

388

…Жанетт Макдональд… как они с Нельсоном Эдди играли в «Мае». — Жанетт Макдональд (1903–1965) — американская певица и актриса, известная своими ролями в музыкальных комедиях с Морисом Шевалье и Нельсоном Эдди (1901–1967). «Май» (Maytime, 1937) — мюзикл Роберта Леонарда, поставленный по мотивам одноименной оперетты 1917 г.

(обратно)

389

«Мокрые спины» — Прозвище сельскохозяйственных рабочих — мексиканцев, которые в поисках работы в США нелегально переплывают или переходят вброд пограничную реку Рио-Гранде.

(обратно)

390

Желтая зона — По правилам дорожного движения Калифорнии, окрашенный в желтый цвет тротуар означает место остановки только для посадки или высадки пассажиров (погрузки или выгрузки товаров).

(обратно)

391

ССС — Гражданский корпус охраны природных ресурсов (Civilian Conservation Corps). Федеральное ведомство, созданное с целью обучения и предоставления рабочих мест, а также проведения в жизнь общенациональной природоохранной программы. Основано в 1933 г. под названием «Срочные работы по охране природы» (Emergency Conservation Work) и переименовано в 1937 г. Благодаря программе работу получили около 3 млн человек, были созданы трудовые лагеря для безработной молодежи; на осуществление программы потрачено около 2,9 млрд долларов. Организация прекратила свою деятельность в 1942 г.

(обратно)

392

WРА — Управление общественных работ, федеральное независимое ведомство, созданное в 1935 г. по инициативе президента Ф. Д. Рузвельта и ставшее основным в системе трудоустройства безработных в ходе осуществления Нового курса.

(обратно)

393

Ма-джонг (ма-чжан) — азартная игра для 4 игроков; набор для игры состоит из 136, иногда 144 карт-фишек с изображением иероглифов, палочек бамбука, кружочков и цветов; выигрывает тот, кто первым наберет определенную комбинацию карт; появилась в Китае.

(обратно)

394

…достал наклейку «С»… — 15 мая 1942 г. Управление по регулированию цен США ввело нормирование бензина на Восточном побережье, а в декабре и по всей стране. Для контроля количества расходуемого бензина выдавались различные наклейки, которые должны были прикрепляться к ветровому стеклу.

(обратно)

395

Рефлектинг Пул в Вашингтоне.

(обратно)

396

Огороды победы — домашние огороды американцев во время обеих мировых войн, к обзаведению которыми активно призывало федеральное правительство. В период Первой мировой войны школьники вступали в «Американскую армию школьных огородов» (United States School Garden Army) и после занятий занимались выращиванием овощей в городских парках.

(обратно)

397

NRА — Национальная администрация восстановления (НАВ), одно из наиболее важных федеральных ведомств периода «Нового курса», созданное по Закону о восстановлении национальной промышленности (NIRA) в 1933 г. для контроля за проведением в жизнь «кодексов честной конкуренции».

(обратно)

398

«Эррид» — товарный знак антиперспиранта фирмы «Чёрч энд Дуайт» (с 2001 г., ранее принадлежал компании «Картер-Уоллес»).

(обратно)

399

Сид Шарисс (1922–2008) — американская актриса и танцовщица. Начала заниматься танцами с шести лет, родители отдали её заниматься балетом после перенесенного полиомиелита. В числе первых фильмов, в которых она снялась, был фильм «Миссия в Москву». Наибольшую популярность ей принёс фильм «Поющие под дождем». Ноги Сид Шарисс были застрахованы на 5 миллионов долларов.

(обратно)

400

Солдатский билль о правах — ряд законов, принятых в разное время в США и предусматривавших льготы для ветеранов.

(обратно)

401

Пасадена — город, северо-восточный жилой пригород Лос-Анджелеса. Популярный зимний курорт.

(обратно)

402

«Хоффман», «Кросли», «Ар-Си-Эй», «Филко», «Сентинела» — товарные знаки бытовой электрической и электронной техники.

(обратно)

403

…и заглянул в парикмахерскую… — для многих американцев это был символ жизни в маленьком уютном городке или квартале, то место, где можно узнать все новости, где собираются старики.

(обратно)

404

Анацин (анасин) — болеутоляющие таблетки.

(обратно)

405

…обнаружил, что это двадцатицентовик… < …> …что такой монеты не существует… — Серебряные монеты в двадцать центов чеканились в США несколько лет — с 1875 по 1878 годы. При этом лишь в 1875 и 1876 годах они поступали в обращение. 950 монет 1877–1878 годов выпускались для коллекционеров.

(обратно)

406

Шаффлборд — игра с передвижением деревянных, пластмассовых или металлических кружков по размеченной доске.

(обратно)

407

«Оуки» (англ. okie) — странствующий сельскохозяйственный рабочий (преимущественно из штата Оклахома); житель Оклахомы; уроженец Оклахомы. Прозвище ввел в литературный язык Джон Стейнбек в романе «Гроздья гнева». Первоначально слово «оуки» считалось только пренебрежительным прозвищем, но впоследствии, особенно после песенки М. Хэггарда «Оуки из Маскоги» (1969), жители штата сами стали называть себя так.

(обратно)

408

Шоссе 66 (англ. Route 66; также известное как Шоссе Вилла Роджерса (Will Rogers Highway), в разговорной речи также известно как «Главная улица Америки» или «Мать Дорог») — одно из первых шоссе в системе шоссе США. Шоссе 66 было открыто 11 ноября 1926 года. Шоссе первоначально начиналось в Чикаго (шт. Иллинойс), проходя через штаты Миссури, Канзас, Оклахома, Техас, Нью-Мексико, Аризона, и заканчивалось в Лос-Анджелесе (шт. Калифорния), охватывая в общей сложности 3940 километров (2448 миль). В массовой культуре получило известность в 50–60–е годы XX века благодаря популярным песням, ставшим хитами, а также телесериалам.

(обратно)

409

Барстоу — город в округе Сан-Бернардино (шт. Калифорния).

(обратно)

410

Нидлс — город на берегу реки Колорадо (шт. Калифорния).

(обратно)

411

Вернон и Айрин Касл — известнейшая семейная танцевальная пара второго десятилетия XX века в Европе и Америке.

(обратно)

412

«Золотые книжки» — популярная серия книг для детей.

(href=#r412>обратно)

413

…она вспомнила небьющуюся пластинку фирмы «Декка», «Пузатого Тубу»… — В 1941 г., после исполнения музыкальной пьесы Пола Трипа (Paul Trip) и Джорджа Клейсинджера (George Kleinsinger), Трип и Клейсинджер поблагодарили музыкантов, в том числе исполнявшего партию тубы, который сказал: «Знаете, тубы тоже умеют петь». В тот же вечер Пол Трип написал историю о том, как туба находит свою мелодию, а позже вместе с Джорджем Клейсинджером они переложили эту историю на музыку. После окончания Второй мировой войны музыкальная история «Тубы Табби» («Пузатого Тубы») стала всемирным хитом. В 1947 г. был снят мультфильм «Туба Табби» — рассказ о тубе в оркестре, инструменте, который хотел играть «мелодию», а не просто «умпс-ин» далеко на заднем плане. С помощью гениальной лягушки Табби учится мелодии и потом сам учит этой мелодии весь оркестр.

(обратно)

414

Джейн Расселл (1921–2011) — американская актриса, «секс-символ» 1940–х и начала 1950–х гг.

(обратно)

415

Джо Хилл — Скорее всего, имеется в виду американский поэт шведского происхождения, рабочий, борец за права трудящихся, революционер, активист профсоюза «Индустриальные рабочие мира» (Джозеф Хилстром, настоящее имя Йоэль Эмануэль Хеглунд; 7 октября 1879 г. — 19 ноября 1915 г.). В январе 1914 года Хилл был обвинен в убийстве в Солт-Лейк-Сити владельца бакалейной лавки, бывшего полицейского офицера, и его сына. Вскоре после перестрелки в лавке Хилл обратился к врачу с огнестрельной раной. При Хилле был пистолет, от которого он избавился по дороге от врача домой. Место получения им огнестрельного ранения Хилл назвать отказался. Хилл не признал своей вины, в итоге был признан виновным в результате громкого и противоречивого судебного разбирательства. Расстрелян в американской тюрьме 19 ноября 1915 г.

(обратно)

416

«Техасский полуостров» — Полоса территории штата Техас между штатами Нью-Мексико и Оклахома.

(обратно)

417

Дэви Крокетт (1786–1836) — знаменитый американский солдат, конгрессмен и национальный герой.

(обратно)

418

Кольман, Рональд Чарльз (1891–1958) — английский актер.

(обратно)

419

Королевский кофе (фр.).

(обратно)

420

Хобарт, Гаррет Огастес (1844–1899) — 24–й вице-президент США (1897–1899).

(обратно)

421

«Хауди Дуди» («Howdy Doody») — детская телепрограмма, транслировавшаяся в США с 1947 по 1960 г.

(обратно)

422

Сrêpes suzette (фр.) — очень тонкие блины, свернутые или сложенные в горячем апельсиновом соусе; обычно подаются с горящим бренди.

(обратно)

423

Beaverboard (букв, «бобровая доска») — ныне не существующая торговая марка ДСП.

(обратно)

424

Церковь LDS (Latter-day Saints, т. е. Святых новейшего времени) — одно из обозначений мормонской церкви, центр которой находится в Солт-Лейк-Сити, Штат Юта.

(обратно)

425

«LSMFT» — «Lucky Strike Meams Fine Tobacco» («Лаки Страйк» означает — «отличный табак») — рекламный лозунг компании «Lucky Strike», бывший в ходу в 50–60–е гг.

(обратно)

426

«Три ассистента» (Three Stooges) — «родовое» наименование ряда американских водевилей и комедий 20–х и 30–х годов XX века, где ведущего комика» пытающегося петь или рассказывать анекдоты, постоянно «перебивают» его партнеры-ассистенты.

(обратно)

Оглавление

БЕГУЩИЙ ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

УБИК (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

МАСТЕР ВСЕЯ ГАЛАКТИКИ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

ДРУГ МОЕГО ВРАГА (роман)

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть II

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

  Часть III

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

ЛАБИРИНТ СМЕРТИ (роман)

  Предисловие автора

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

МЫ ВАС ПОСТРОИМ! (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

ОБМАН ИНКОРПОРЕЙТЕД

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

ЛЕЙТЕСЬ, СЛЁЗЫ… (роман)

    Часть первая

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

    Часть вторая

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 20

    Часть третья

      Глава 21

      Глава 22

      Глава 23

      Глава 24

      Глава 25

      Глава 26

      Глава 27

    Часть четвертая

      Эпилог

ПОМУТНЕНИЕ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

ВАЛИС[118] (трилогия)

  Книга I Валис

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Книга II Всевышнее вторжение

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Книга III Трансмиграция Тимоти Арчера

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ В ОКЛЕНДЕ[247] (сборник)

  Шалтай-Болтай в Окленде

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Разбитый шар

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Мэри и великан

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Прозябая на клочке земли

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  На территории Мильтона Ламки

    От автора

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

Скачать книги

*** Примечания ***